Анна Арнольдовна Антоновская Великий Моурави Роман-эпопея в шести книгах Книга первая Пробуждение барса
ЭПОПЕЯ О НАЦИОНАЛЬНОМ ГЕРОЕ ГРУЗИИ
Многотомный исторический роман-эпопея Анны Антоновской «Великий Моурави» относится к числу наиболее популярных произведений многонациональной советской художественной прозы. Являясь плодом почти сорокалетнего интенсивного и вдохновенного творческого труда, это замечательное произведение большого познавательного и эстетического значения воплощает в себе характерные специфические черты, основные идейно-художественные принципы советского исторического романа, занимающего видное место в литературе социалистического реализма.
Известно, что основное содержание нашей социалистической литературы составляет жизнь советского народа, созидательный груд и героическая борьба его за построение нового, коммунистического общества. Однако новаторская сущность советской литературы, ее кровная связь с духовным миром и жизненными интересами советского народа отнюдь не ограничиваются одной лишь тематической злободневностью, не «вмещаются» в рамки узко понятого «сегодняшнего дня». Всеобъемлющая сила творческого метода социалистического реализма в том и заключается, что наряду с правдивым отображением событий современности он дает возможность писателю глядеть в будущее, предвидеть наш еще более светлый и совершенный завтрашний день. В то же время этот метод позволяет с высоты современности по-новому осмыслить пройденный человечеством исторический путь, закономерно подготовивший наступление нашей великой эпохи.
В своей беззаветной борьбе за осуществление лучших, возвышенных идеалов человечества советский народ законно проявляет огромный интерес к истории родной страны, к своим славным предшественникам. Советская литература не может оставаться хладнокровной к естественным духовным запросам нашего современника. Именно этим и объясняется значительный удельный вес исторической тематики в нашей многонациональной советской литературе на всем протяжении ее становления и развития. Во многих выдающихся произведениях многоязычной советской поэзии, художественной прозы, драматургии воскрешаются живые образы и волнующие эпизоды славной истории нашей родины. Находя горячий отклик в сердце и сознании народа, они оказывают благотворное воздействие на формирование характера советского человека.
В деле художественного освоения сурового, но героического прошлого нашей родины особенно важную роль выполняет советский исторический роман, являющийся поистине новой яркой страницей во всей мировой исторической художественной прозе.
Великий основоположник литературы социалистического реализма А.М.Горький считал советский исторический роман одним из важнейших завоеваний социалистической литературы. В своей статье «О литературе», характеризуя основные успехи и достоинства советской литературы, Горький писал: «Незаметно, между прочим, у нас создан подлинный и высокохудожественный исторический роман. В прошлом, в старой литературе, – слащавые, лубочные сочинения Загоскина, Масальского, Лажечникова, А.К.Толстого, Всеволода Соловьева и еще кое-что, столь же мало ценное и мало историческое. В настоящем – превосходный роман А.Н.Толстого „Петр I“, шелками вытканный „Разин Степан“ Чапыгина, талантливая „Повесть о Болотникове“ Георгия Шторма, два отличных, мастерских романа Юрия Тынянова – „Кюхля“ и „Смерть Вазир-Мухтара“ и еще несколько весьма значительных книг из эпохи Николая Первого. Все это поучительные, искусно написанные картины прошлого и решительная переоценка его. Я не знаю в прошлом десятилетия, которое вызвало бы к жизни столько ценных книг. Повторяю еще раз: создан исторический роман, какого не было в литературе дореволюционной…»[1]
Эти слова написаны в самом начале тридцатых годов. С тех пор советский исторический роман прошел большой и сложный путь развития. И в русской литературе, и в литературе других братских народов Советского Союза появилось много замечательных произведений этого жанра. Со всей очевидностью подтверждают они превосходство советской литературы над литературой буржуазно-реакционного мира и в области разработки исторических тем, в области художественного воспроизведения и освещения исторических судеб народов. Достаточно упомянуть такие, заслуженно пользующиеся широкой известностью в нашей стране и за ее пределами произведения, как «Емельян Пугачев» В.Шишкова, «Абай» М.Ауэзова, «Степан Разин» С.Злобина, «Одеты камнем» О.Форш, «Севастопольская страда» С.Сергеева-Ценского, «Дмитрий Донской» С.Бородина, «Навои» Айбека, исторические романы Н.Рыбака, Иване Ле и С.Скляренко на Украине, Д.Демирчяна и С.Зоряна в Армении, М.Джавахишвили, К.Гамсахурдиа и А.Белиашвили в Грузии и многие другие. Совершенно различные по своему тематическому материалу, по стилю и манере письма, по степени художественной выразительности, эти произведения, тем не менее, характеризуются общими идейно-эстетическими тенденциями и принципами, составляющими специфику советского исторического романа.
Основополагающий принцип эстетики социалистического реализма – правдивое, конкретно-историческое, идейно целеустремленное отображение действительности в ее непрестанном движении и революционном развитии – лежит в основе советской исторической романистики. В центре внимания советского писателя, воспроизводящего события далекого прошлого, стоит народ – подлинный творец истории и ее единственная движущая сила. Народ, действующий непосредственно или персонифицированный в типических образах, выступает в качестве главного героя советского исторического романа. Правдивое изображение судьбы народа в данной исторической эпохе, достоверное воспроизведение его характера и духовного облика составляют сущность творческой задачи советского писателя, работающего в историческом жанре. В основе сюжетной композиции лучших советских исторических романов лежат большие исторические события, оставившие глубокий след в жизни народа и оказавшие определенное воздействие на дальнейший ход истории. Творческое внимание наших писателей устремлено преимущественно к переломным, поворотным периодам исторической жизни народа. Дух времени, содержание исторической эпохи они воссоздают в аспекте непримиримой борьбы между прогрессивными и консервативно-реакционными общественными силами, с позиций поступательного движения и развития народной жизни.
Среди персонажей советского исторического романа центральные места занимают реально существовавшие личности, в делах и помыслах, в духовной жизни которых ярко отразились характер народа, эпоха, их взрастившая, интересы и устремления определенных социальных сил. Внимание советского романиста в первую очередь сосредоточивается на общественно значимых деяниях своих героев. Их лично-интимная жизнь, мир их чувств и переживаний в лучших советских исторических романах обязательно органически и казуально увязаны с процессами социальной действительности, с событиями народной жизни. Предоставляя большим историческим событиям и выдающимся историческим личностям определяющее положение в своем повествовании, советский романист никогда не опускается до голой фактографии, до пассивной, натуралистической фиксации или иллюстративного копирования исторической действительности. Нет. Как во всяком художественном произведении, так и в подлинном историческом романа жизненный материал, явления и люди, взятые из реальной действительности, обобщены, типизированы, возведены в степень художественных образов. Стремясь к объективно правдивому отображению духа и содержания взятой исторической эпохи, к неприкрашенной, суровой исторической правде, настоящий художник слова обязательно преломляет изображаемые факты через призму своего мировоззрения, своего эстетического идеала и отнюдь не избегает вымысла и творческой фантазии. Без них нет и не может быть подлинного искусства, глубокого художественного освоения действительности. Однако вымышленные фабульные ситуации и персонажи в советском историческом романе, как правило, лишены самодовлеющего значения, они служат задаче более глубокого и совершенного раскрытия смысла исторических событий и характеров подлинных исторических героев.
Советская историческая проза возникла не на голом месте. Используя замечательные традиции крупнейших образцов классического исторического романа, литература социалистического реализма развивает эти традиции, обогащает их новыми передовыми идеями. Опираясь на драгоценный опыт родной и мировой классической исторической романистики, исторические жанры советской литературы развиваются в непримиримой борьбе с современной буржуазно-декадентской историко-биографической литературой, где история используется лишь в качестве декоративного фона для развертывания интригующих сюжетов сенсационно-развлекательного характера, где подчеркнуто пренебрегаются и беззастенчиво искажаются смысл и закономерности развития человеческого общества.
Неразрывное единство познавательной и эстетической функций советского исторического романа обусловливает его большое воспитательное значение и обеспечивает ему почетное место в духовной жизни нашего народа.
Среди лучших произведений многонациональной советской литературы, сыгравших исключительную роль в формировании идейно-эстетических традиций советской исторической романистики, видное место занимает шеститомный роман Анны Антоновской «Великий Моурави».
В октябре 1943 года, в самый разгар Великой Отечественной войны, выступая на совещании, посвященном творческим проблемам советского исторического романа, А.А.Фадеев говорил: «Мы вправе гордиться нашими историческими романистами, потому что такими произведениями, как „Петр I“, „Емельян Пугачев“, „Великий Моурави“, писатели утвердили в нашем сознании роль прогрессивных сил в историческом развитии нашего государства и показали лучшие, передовые черты русского национального характера, как и других народов СССР»[2].
Упомянув эпопею А.Антоновской в одном ряду с двумя крупнейшими произведениями советской исторической романистики, выдающийся писатель нашей страны с предельней четкостью определил большую художественную ценность, идейную актуальность и современное звучание этого многопланового романа. И если «Великий Моурави» заслужил столь высокую оценку еще тогда, когда читатель был знаком с первыми двумя книгами романа, то с гораздо большим основанием мы можем говорить об очевидных достоинствах этой эпопеи сейчас, когда она полностью завершена, когда все ее шесть объемистых томов не только известны самым широким кругам читателей нашей страны и далеко за ее пределами, но и горячо одобрены и признаны ими.
«Великий Моурави» – широкое художественное полотно, отображающее героическую, самоотверженную борьбу грузинского народа за свою жизнь и свободу, за национальную независимость. Первейшее достоинство этого произведения заключается в его подлинной народности в самом широком и лучшем смысле этого понятия. Народ, безмерно угнетаемый жестоким феодальным рабством и ненавистными иноземными завоевателями, народ, мужественно и самоотверженно борющийся против своих многочисленных и могущественных поработителей, является главным героем романа «Великий Моурави». В романе не только непосредственно выступает собственно народ – крестьянство, азнауры, ремесленники, – персонифицированные в богатой галерее многочисленных ярко очерченных образов, но и центральный образ эпопеи – сам Георгий Саакадзе, своим величественным обликом, своими делами и помыслами являющий живое воплощение лучших, возвышенных черт характера народа. Все же остальные социальные силы – цари, шахи и султаны, вельможи и владетельные князья, многочисленные представители светской и духовной аристократии, купечество и т.д. – освещены в романе в аспекте их отношений к народу, к его жизненным запросам и устремлениям. Борьба народа против всяких форм тирании, насилия и угнетения лежит, таким образом, в основе проблематики романа-эпопеи «Великий Моурави».
Автор изображает героику этой борьбы и вдохновенно воспевает ее. И в этом прежде всего заключается большая актуальность произведений А.Антоновской для нашей современности – великой эпохи победоносной борьбы свободолюбивых народов против капиталистического рабства, расовой и национальной дискриминации, колониального гнета.
Автор «Великого Моурави» избрала объектом своего изображения Грузию. Она обратилась к истории грузинского народа, отличающейся своей исключительной сложностью и драматичностью.
Эпоха, воспроизведенная в «Великом Моурави», – один из самых мрачных и суровых периодов многовековой исторической жизни грузинского народа. Раздираемая внутренними социальными противоречиями – феодальными распрями и междоусобицами, Грузия на рубеже XVI и XVII столетий подвергалась опустошительным нашествиям иранских шахов и турецких султанов. Грузинский народ на протяжении многих веков был вынужден ценой огромных усилий и жертв отвоевывать свою национальную независимость в беспрерывных кровопролитных боях с противником во много крат более сильным и могущественным.
Историческая вражда и ненависть захватчиков к грузинскому народу, их злобные агрессивные намерения усиливались тем обстоятельством, что стремительно расширявшееся к этому времени Российское государство последовательно приближалось к Кавказу, создавая серьезную угрозу Ирану и Турции. К тому же умнейшие правители Грузии и ее лучшие люди окончательно стали на единственно правильный, подготовленный и продиктованный всем предыдущим ходом истории путь – на путь дружбы и союза с Россией – могучим единоверным северным соседом.
В этот исключительно сложный и трагический период истории Грузии в огне тяжелых испытаний народ особенно ярко и наглядно проявил лучшие черты своего национального характера, всю силу и красоту своего духовного облика, выдвинул из своей среды могучего полководца, умного и прозорливого государственного деятеля – Георгия Саакадзе. Будучи горячим защитником жизненны; интересов и устремлений народа, Георгий Саакадзе всю свою яркую и светлую жизнь посвятил народному делу. Всю жизнь стремился он изгнать из грузинских земель иноземных завоевателей, объединить страну в единое, централизованное могущественное государство, провести социальные реформы, направленные к ограничению прав владетельных князей и облегчению жизни трудового народа.
Конкретные исторические условия века лишали его возможности осуществить свои благородные, глубоко прогрессивные для того времени идеи. В результате непреодолимых противоречий между реальными историческими условиями и собственными дерзновенными замыслами и погиб этот прославленный герой Грузик. Тем не менее возглавляемая им освободительная борьба дала изумительные образцы народного героизма, оставившие неизгладимый след в памяти грузинского народа.
Воспроизводя с подлинной исторической правдивостью эту волнующую эпопею народного подвига, автор «Великого Моурави» дает в своем произведении картины, пронизанные священной идеей патриотизма, духом мужества и отваги, чувствами дружбы и любви, создает богатейшую галерею образов.
Вот почему, построенный на материале определенного периода грузинской истории, этот роман по своему значению выходит далеко за пределы географических и хронологических рамок изображенных в нем событий.
Освещенная с высоты нашей современности история воссоздается в этом произведении во всей своей суровой правдивости. Следует особо признать, что при далеко не достаточной разработанности в грузинской историографии важнейших проблем данного исторического периода автором «Великого Моурави» проделана и большая чисто научная, исследовательская работа для правильного раскрытия и освещения смысла процессов, составлявших крайне осложненную общественную жизнь изображаемой эпохи.
Глубокое знание истории, народного быта, духовной и материальной культуры эпохи в романе оплодотворено смелой художественной фантазией, мастерством обрисовки живых, ярких человеческих характеров, колоритных, впечатляющих картин природы и быта. Эта широкая, многоплановая эпопея движется и развертывается по стройному композиционному руслу. Сюжет романа характеризуется внутренним драматизмом, порождающим силу эмоционального воздействия. Реалистическая правдивость изображения событий в романе органически сочетается с романтической взволнованностью и приподнятостью, что вполне соответствует духу героики и патриотизма, пронизывающему произведение А.Антоновской. С такой же органичностью эпический план повествования в романе сочетается с мягким, задушевным лиризмом, позволяющим читателю постигать мир сложных переживаний и чувств его героев.
«Великий Моурави» – произведение большого познавательного и идейно-воспитательного значения – читается с напряженным вниманием и все возрастающим интересом. На протяжении более двадцати лет этот роман, издаваясь отдельными книгами, последовательно разворачивал перед взором читательских масс громадную панораму самоотверженной борьбы народа за свою независимость, и каждая книга все активнее и действеннее вторгалась в духовный мир нашего современника.
Еще до начала публикования этого романа, ознакомившись в рукописи с его первой книгой, выдающийся мастер русской советской прозы Леонид Леонов писал: «Чрезвычайно любопытная книга А.Антоновской „Великий Моурави“, в художественной форме освещающая освободительную борьбу грузинского народа XVI-ХVII веков, заслуживает всяческого внимания. Незнакомство советского читателя с историей Грузии, вследствие чего и сам я лишен возможности проверить правдивость так увлекательно рассказанных событий, вообще заставляет подумать об издании ряда книг, освещающих историческое прошлое братских республик, входящих в состав СССР».
Сохранился и другой отзыв, автор которого в отличие от Л.Леонова имел полную возможность проверить правдивость и достоверность изображенных в романе «Великий Моурави» событий. Отзыв этот принадлежит одному из крупнейших грузинских писателей нашего века Михаилу Джавахишвили, превосходно знавшему историю своей родины в адресованном писательнице письме М.Джавахишвили следующим образом выражал свое впечатление, полученное от ознакомления с рукописью первой книги этой эпопеи. "Я прочел Ваш роман «Великий Моурави» с большим интересом и даже увлечением. Книга написана писателем иного для меня народа, к тому же жанр исторический, а тема очень тяжелая, сложная, грандиозная. Согласитесь, что все это давало мне право отнестись к Вашему труду скептически и даже, не скрою от Вас, с недоверием. Но «Моурави» рассеял мои сомнения, заставив прочитать себя без перерыва и с большим напряжением. Поздравляю Вас от всей души. Вы преодолели чрезвычайно тяжелую вершину, Вы совершили подвиг. Я сам недавно закончил исторический роман «Арсен из Марабды», несомненно более легкий по материалу (первая треть XIX века), истратив на него семь лет моей жизни, и мне известно лучше, чем другим, как трудно написать роман из грузинской истории, тем более не грузину и трижды «тем более» из жизни Георгия Саакадзе. Подчеркнуто повторяю: несомненно Вы совершили подвиг. Охватить фабулу, найти увязку и уловить стиль эпохи – вот наиболее трудные задачи, с которыми Вы в общем, безусловно, справились.
В этом коротком отрезке времени (около 25 лет) судьба нагромоздила над Грузией такие глыбы трагических событий, в которых очень нелегко разобраться, а еще труднее – просеять их сквозь сито художника и уместить чрезмерно богатые факты в определенные границы. И с этой задачей Вы справились без большой натяжки… Сюжет развивается искусно и с большим размахом. Композиция не громоздкая, плавная.
Я прочел всю, или почти всю, беллетристическую литературу из жизни Грузии, написанную иностранцами, и беру на себя смелость заявить, что, принимая во внимание трудность темы, роман Антоновской можно считать лучшим произведением этой серии. Еще раз поздравляю Вас с победой и желаю Вам еще лучше одолеть вторую часть романа. Гаумарджос!"
Мы привели пространные выдержки из письма маститого грузинского писателя. Предназначенное автором для печати, оно содержит не только заслуженно высокую оценку творческого подвига А.Антоновской, но и весьма ценные мысли относительно важнейших творческих проблем исторической романистики. Все это тем более важно, что многие наши литературоведы, пишущие по вопросам советского исторического романа, к сожалению, все еще недостаточно глубоко изучают большой творческий опыт, накопленный в этой области литературами братских народов СССР.
Когда осуществилось благородное пожелание М.Джавахишвили – появились последующие книги «Великого Моурави», свидетельствующие о последовательном углублении исторической концепции и художественного мастерства писательницы, – роман этот стал привлекать к себе пристальное внимание советской прессы и литературной критики.
В редакционной статье «Бессмертно советское искусство» газета «Правда» писала в 1943 году относительно «Великого Моурави»: «Можно только приветствовать появление таких произведений, которые рисуют далекую историю народов нашей страны, которые на исторических примерах воспитывают художественные вкусы и учат бороться за независимость, честь и свободу своей родины так, как боролись славные наши предки»[3].
В напечатанной в том же номере «Правды» статье «Замечательные произведения советской литературы» А.Фадеев отмечал: «Плодом многолетнего труда, граничащего по своей точности с трудом историка-ученого и в то же время изобилующего красочными картинами жизни и быта Грузии конца XVI и начала XVII столетия, является замечательный роман А.Антоновской „Великий Моурави“ – об одном из выдающихся деятелей грузинской истории – Георгии Саакадзе»[4].
О том, как и почему полюбился многомиллионному советскому читателю воссозданный А.Антоновской образ прославленного героя грузинской истории, внушительно сказано известным журналистом Д.Заславским в статье «Поэма о великом грузинском полководце», напечатанной в «Правде» в 1942 году. «Георгий Саакадзе, – писал автор, – стал близким нам по роману Антоновской „Великий Моурави“. Его образ вошел в галерею тех мужественных образов наших великих предков, которые светят нам из глубины веков и связывают нашу эпоху борьбы за родину с былыми эпохами борьбы. В такие времена рождаются характеры огромной силы, великого обаяния, пламенной любви к родине, пламенной ненависти к врагу. Человеком такого характера был Георгий Саакадзе… Георгий Саакадзе прославил свое имя как один из величайших полководцев своего времени. Его личная судьба была трагична. Народ простил ему ошибки за его горячую любовь к родине, за благородство и мужество, за светлый ум, за военную доблесть. В многотомном романе действие развивается неторопливо. Любовно развертывает автор узорчатую ткань событий, мелким бисером вышивает картины старой Грузии».[5]
В суровые дни Великой Отечественной войны советского народа против немецко-фашистских захватчиков «Великий Моурави» пользовался огромной популярностью среди советских воинов – самоотверженных защитников родины. Монументальный образ пламенного патриота и победоносного полководца Георгия Саакадзе звал и воодушевлял бойцов доблестной Советской Армии на ратные подвиги во имя жизни и свободы нашей Советской Отчизны. Говоря об огромном вкладе, вносимом советской литературой в священную борьбу нашего народа в годы Отечественной войны, Н.Тихонов в своем докладе на пленуме Правления Союза советских писателей СССР упомянул «Великого Моурави» А.Антоновской в числе выдающихся произведений многонациональной советской художественной прозы, поэзии, драматургии, написанных на исторические темы и оказавшихся созвучными миру чувств и мыслей советского народа, своей кровью ковавшего великую победу над врагами нашей Родины.
Так утвердился в сознании советского народа образ национального героя Грузии, как живой символ мужества и отваги, благородства и геройства, священного чувства беззаветной, самоотверженной любви и преданности родине.
Колоритно, живо, любовно воспроизведя картины исторической жизни грузинского народа, книга А.Антоновской сделала эту жизнь близкой, родной и интересной широчайшим кругам читателей во всех уголках нашей великой Родины. «– А бывает так, – пишет критик З.Кедрина в своей статье „Живая история“, напечатанной в „Известиях“, что, раз открыв книгу, чувствуешь как будто открыл дверь в иную, знакомую и незнакомую тебе жизнь, шагнул за порог и очутился в самой гуще ее кипения. Такие-то именно романы, посильные только подлинно талантливому художнику, и есть настоящие произведения социалистического реализма, ибо только правдивое изображение жизни в ее непрестанном движении вперед способно заставить читателя стать соучастником действительности, воспроизведенной писателем. К подобным романам относятся лучшие произведения нашей исторической прозы – такие, как „Петр Первый“ Алексея Толстого, „Великий Моурави“ Анны Антоновской…»[6].
Из многочисленных высказываний наших литературных критиков, справедливо высоко оценивших роман А.Антоновской, следует привести несколько строк из статьи Виктора Гольцева «Роман о Георгии Саакадзе», опубликованной в газете «Известия» 3 июня 1941 года.
Теснейшим образом связанный с Грузией, глубоко изучивший ее литературу и историю, В.Гольцев писал: "Даровитая писательница добросовестно изучила многочисленные исторические материалы, остававшиеся почти совершенно не известными читателям, не знающим грузинского языка. А.Антоновская в живой и занимательной форме дала правильное представление о расстановке социально-политических сил в Грузии той эпохи, о борьбе служилых элементов с феодалами, о попытках азнауров объединиться. В сложную композицию романа органически включены яркие картины народного быта и нравов. С неослабевающим интересом следит читатель за развертыванием интриги романа, то сосредоточиваемой в Грузии, то смело переносимой за рубежи родины Георгия Саакадзе… Книга Анны Антоновской имеет большие художественные достоинства. Не только сам Георгий Саакадзе, но почти все остальные персонажи – не вымышленные, а вполне реальные лица… К числу наиболее удачных и сильных мест книги относятся батальные картины… Советский читатель получает правдивый, увлекательно написанный большой исторический роман об интереснейшем периоде жизни одного из братских народов Советского Союза. Можно лишь пожелать, чтобы поскорее появилась заключительная часть «Великого Моурави».
Такое же одобрение получил роман и со стороны ученых-специалистов, оценивших это произведение с позиций исторической науки. Тут в первую очередь следует сослаться на авторитет крупнейшего грузинского ученого-историка, основоположника современной грузинской научной историографии, академика И.А.Джавахишвили, который согласился быть историческим консультантом «Великого Моурави». На титульном листе второй книги романа, вышедшей в Тбилиси в 1940 году в издательстве «Заря Востока», значится: «Историческая консультация академика И.А.Джавахишвили». К сожалению, смерть выдающегося грузинского ученого прекратила его дальнейшую работу в этом направлении. Однако одобрение и признание им первых двух книг «Великого Моурави» само собой говорит о том, что роман А.Антоновской и с научной точки зрения, несомненно, стоит на уровне требований современной историографии. Следует отметить, что «Великий Моурави» был единственным произведением художественной литературы, научным консультантом которого официально выступил И.А.Джавахишвили.
Высокую оценку дал этому роману с познавательной, научно-исторической точки зрения и покойный академик Е.В.Тарле, написавший отзыв на четвертую книгу «Великого Моурави». Известно, что одну из центральных тем этой книги составляет все возраставшее стремление тогдашних правителей и передовых людей Грузии к дружбе и военному союзу с Россией. В своем отзыве академик Е.Тарле заостряет внимание именно на оснащении этой проблемы в романе А.Антоновской. «Вместе с тем, – пишет Е.Тарле. – в IV томе романа значительное место отведено автором показу взаимоотношений Русии с грузинскими царствами в XVII веке и влияния взаимоотношений Русии со странами Запада и Востока на политическое состояние грузинских царств». Анализируя роман с этой точки зрения, всецело одобряя концепцию автора в этом вопросе, Е.Тарле пишет: «Роман „Великий Моурави“ уводит мысль читателя к размышлениям об исторических судьбах кавказских народов вообще: что было бы с Грузией, с Арменией, с Азербайджаном, если бы шах Аббас или изверг Ага-Магомет-хан сумели завершить свои широкие планы, завоевать территорию и поработить эти народы? А как бы это могло им не удасться, если бы приближение, а потом и появление русских в Закавказье не спасло закавказские страны от двух могущественных деспотий – Турции и Ирана. Варварское уничтожение Тбилиси в 1795 году Ага-Магомет-ханом является ответом на вопрос о том, что ожидало грузин, армян, азербайджанцев, если бы не пришли русские. Исторические условия, создавшие великую Россию, не только спасли эти героические маленькие народы, но и приобщили их к высокой мировой роли, которую выполнил во время революции 1917 года и продолжает выполнять в наше время русский народ». В заключении своего обстоятельного отзыва автор говорит: «IV том романа Анны Антоновской „Великий Моурави“ разработан на точных исторических данных. В монументальной форма отображаются и правильно освещаются подлинные исторические события. История Грузии первой половины XVII века показана правильно – в тесном взаимодействии с историей других стран Запада и Востока – Русии, Ирана, Швеции, Польши… Роман имеет не только большую художественную, но и познавательную ценность». Правда, академики И.Джавахишвили и Е.Тарле дали свою оценку лишь по поводу отдельных книг романа А.Антоновской – второй и четвертой (последующие части появились после их смерти), но не следует забывать, что именно в этих частях эпопеи с наибольшей полнотой и глубиной воплотилась историческая концепция, положенная писательницей в основу всего своего огромного художественного полотна.
Лишь немногие, самые значительные произведения нашей многонациональной советской исторической романистики снискали такое единодушное признание и одобрение со стороны писателей, литературных критиков и ученых-специалистов, не говоря уже о широких читательских кругах, которые на протяжении более тридцати лет взволнованно встречают появление каждой новой книги этого многотомного романа. Эпопея о национальном герое Грузии и в специальной литературе, и в сознании нашего народа прочно заняла почетное место среди крупнейших произведений многонациональной советской художественной прозы исторического жанра. Вот почему в обстоятельной литературоведческой работе, посвященной идейно-творческим проблемам нашей исторической романистики, в монографии С.М.Петрова «Советский исторический роман», произведению А.Антоновской отведено значительное место. Обозревая процесс становления и развития советского исторического романа, анализируя узловые мировоззренческие и эстетические проблемы этого жанра, исследователь постоянно имеет в виду «Великого Моурави», как одно из тех произведений, в которых наиболее ярко и последовательно проявились специфические черты советской исторической художественной прозы.
Несмотря на большой объем романа, естественно, затрудняющий перевод его на другие языки, «Великий Моурави» еще с появления первых его книг переводится и издается в ряде республик Советского Союза и за рубежом. И везде роман вызывает живой интерес и получает высокую оценку. Вот что пишет, например, известный чешский романист Вацлав Каплицкий в опубликованной в журнале «Новы живот» (орган Союза чехословацких писателей) рецензии на этот роман: "Нет ни малейшего сомнения в том, что эта книга станет одной из самых популярных у нас книг как из-за ее оригинальности, так и из-за напряженности действия, все растущей с каждой книгой. Хотя речь идет о большом романе… композиция его не искусственна, а наоборот – книга умно скомпанована и продумана.
«Великий Моурави» – исторический роман в лучшем значении этого слова. Автор романа… не только изучила с научной точностью и строгостью старые пергаменты, хранившиеся в бывших монастырях, но и глубоко вникла в душу этого красивого и отважного, столько раз плененного народа и все же всегда берущегося за оружие, чтобы освободиться… Читатель словно стоит перед роскошным ковром, какие умеют ткать только на Востоке, блистающим красками и искусным орнаментом. Но очаровано не только его зрение, и другие чувства не защищены от этого чудесного очарованья".
Посвятив свой многолетний вдохновенный труд историческому прошлому грузинского народа, Анна Антоновская творчески продолжала славную традицию передовой русской литературы, всегда проявлявшей пристальное внимание и живой интерес к Грузии, к ее величественной природе, героической истории и многовековой культуре. Не говоря о более далеких корнях этой традиции, достаточно вспомнить благородный образ Александра Грибоедова, навеки связавшего с Грузией свою жизненную и творческую биографию и нашедшего вечный покой на грузинской земле, в пантеоне величайших грузинских писателей и общественных деятелей на горе Мтацминда. Грузии посвящены и на грузинские темы созданы многие шедевры А.С.Пушкина и М.Ю.Лермонтова.
Именно благодаря этим неувядаемым творениям гениев русской поэзии великий критик В.Г.Белинский назвал Кавказ колыбелью русской поэзии. Эта традиция не прерывалась на всем протяжении прошлого столетия, а в наше время она приобретает особенно широкое и многостороннее проявление. Вслед за А.М.Горьким, начавшим свою творческую жизнь в Грузии, В.В.Маяковским, родившимся и выросшим в Грузии и до конца своей жизни сохранившим искреннюю любовь и привязанность к ней, многие лучшие мастера русской советской литературы воссоздают и воспевают в своих произведениях облик современной Грузии, переводят на русский язык лучшие образцы классической и советской грузинской литературы, всячески развивают и углубляют идущие из далекого прошлого русско-грузинские культурные взаимосвязи.
«Великий Моурави» Анна Антоновской занимает одно из видных мест в летописи извечной дружбы русского и грузинского народов. Книга эта пронизана беспредельной любовью и уважением и грузинскому народу изображению исторического прошлого, которому писательница посвятила всю, или почти всю, свою творческую жизнь.
А.Антоновская обратилась к этой теме отнюдь не случайно.
Она родилась в Тбилиси, и, хотя ее семье приходилось временами проживать в разных краях Кавказа, большую часть своего детства и юности будущая писательница провела в Грузии, в тесном общении с грузинским народом.
На рубеже ХIХ-XX столетий в жизни Грузии назревали события большого исторического значения. Национально-освободительное движение грузинского народа сливалось с мощно поднимавшейся в те годы революционной борьбой пролетариата. Вслед за героическим российским пролетариатом рабочий класс Грузии решительно и непоколебимо становился на путь великих классовых битв. А.Антоновская была свидетельницей самоотверженной борьбы грузинского народа на баррикадах революции 1905-1907 годов, получившей, как известно, в Грузии исключительно широкий размах. Она видела, как непреклонно сопротивлялись лучшие сыны грузинского народа временно восторжествовавшим после поражения этой революции темным силам царской реакции, как грозно и непримиримо восставал грузинский народ против меньшевистского режима и как добился он в результате этой борьбы установления советского строя, навсегда избавившись от многовекового социального и национального угнетения.
Впечатления, полученное от этих исторических событий, писательница ярко отразила впоследствии в цикле своих «Грузинских новелл», в сценарии для художественного фильма «Транспорт огня», в историко-революционной повести «На Батумском рейде», в романе «Ангелы мира», написанном в соавторстве с Борисом Черным, и в ряде других произведений.
В огне и буре этих знаменательных событий грузинский народ с особой наглядностью проявил свою духовную силу и красоту, сложившиеся веками черты своего национального характера – неукротимое свободолюбие, боевой дух, мужество и отвагу, высокие моральные устои. В таком свете восприняла писательница духовный облик грузинского народа, и, естественно, прониклась любовью и уважением к нему. В одной из своих статей А.Антоновская следующим образом характеризует духовные качества грузинского народа: "В силу исторических судеб своей страны с глубокой древности грузин не выпускал из своих рук меч, защищая солнцеликую Грузию. И этот раскаленный в пламенных битвах меч отточил перо поэта, натянул струны чонгури и наложил краски на палитру художника…
Боевые столетия выковали грузинский национальный характер. Три чувства формировали его – Доблесть, Любовь, Дружба, – так возвышенно воспетые Шота Руставели «хрустальным пером и в невольном восторге». Казалось, вечная необходимость держать меч обнаженным должна была ожесточить нравы, но сердца и разум грузинского народа, вместе с суровостью и непримиримостью к врагу, питали неиссякаемую любовь к другу".[7]
Такое понимание исторических судеб и национального характера грузинского народа писательница воплотила в монументальном историческом романе, отображающем жизнь и борьбу выдающегося грузинского полководца и государственного деятеля Георгия Саакадзе.
Во время одного из своих путешествий по Грузии, в 1908 году, осматривая знаменитый Сафарский монастырь, А.Антоновская впервые услышала имя этого легендарного героя грузинской истории. Убеленный сединами местный крестьянин увлекательно рассказал молодой посетительнице старинного монастыря о богатырских подвигах Великого Моурави, самоотверженно защищавшего жизнь и свободу Грузии, погибшего в неравной борьбе с иноземными и внутренними врагами родины и оставившего своими доблестными делами неизгладимый след в памяти народа.
Рассказ мудрого старца произвел огромное впечатление на А.Антоновскую. С тех пор она стала собирать в разных краях Грузии предания и народные сказания о Георгии Саакадзе, досконально изучать многочисленные исторические документы, архивные материалы, старинные рукописи, летописи, труды грузинских, армянских, иранских, турецких и иных историков, описания французских и итальянских путешественников, миссионеров, купцов, дипломатов – все, что только относилось к Георгию Саакадзе, к эпохе его жизни и деятельности. В результате длительного и кропотливого изучения столь громадного и разнородного материала, изучения истории не только Грузии, но и соседних ей государств – России, Ирана и Турции, у писательницы сложилась определенная историческая концепция, созрел ясный творческий замысел, накопился арсенал изобразительных средств для задуманного исторического полотна. Тщательное изучение грузинской литературы, памятников материальной культуры, архитектуры старинных монастырей и замков, фресок, орнаментов и миниатюр помогло писательнице выработать ясное представление о духе времени, о материальном облике эпохи, о ее людях – персонажах своего будущего произведения:
Овладев всем этим материалом, в 1922 году, когда семья Антоновских переехала на постоянное жительство в Москву, писательница вплотную приступила к работе над романом. В последующие годы она никогда не прерывала непосредственных связей с Грузией. До самого завершения эпопеи она вновь и вновь приезжала сюда, чтобы освежить в памяти ощущение географического фона изображаемых событий, картин природы, колорита и очертания мест, связанных с историей жизни Георгия Саакадзе.
В 1929 году первая книга эпопеи была уже написана. В печати стали появляться ее отдельные главы, вызвавшие большой интерес общественности. Обсуждение рукописи среди грузинских писателей и ученых-специалистов проходило в обстановке острого обмена мнениями, помогавшего автору проверить, уточнить и доработать отдельные разделы своего повествования. Поощряемая одобрением и поддержкой грузинской литературной и научной общественности, писательница все интенсивнее отдавалась своей напряженной творческой работе.
В 1937 году издательство «Заря Востока» выпустило в свет первую книгу, а в 1940 году – вторую книгу «Великого Моурави». Успех этих двух книг в широких читательских кругах, одобрительные отзывы центральной прессы, нашей литературной критики побудили московские издательства переиздать выпущенные в Тбилиси первые две книги и продолжать издание последующих частей романа параллельно с «Зарей Востока». В период Великой Отечественной войны писательница подготовила для Воениздата сокращенный, однотомный вариант романа, пользовавшийся в те суровые годы исключительной популярностью среди бойцов и командиров Советской Армии. В 1947 году, к тридцатилетию Великой Октябрьской революции, издательство «Советский писатель» (Москве) выпустило законченные к тому времени первые три тома (пять частей) «Великого Моурави» в серии избранных произведений советской литературы.
В процессе работы над романом, рассчитанным вначале на два-три тома. А.Антоновская постепенно изменяла его масштабы и объем. В краткой биографии писательницы, помещенной в третьей книге («Советский писатель», 1949 г.), говорилось: "Одновременно А.Антоновская работает над заключительной, четвертой книгой «Великого Моурави». На самом же деле заключительной оказалась не четвертая и даже не пятая, а шестая книга (девятая и десятая части) эпопеи, вышедшие в свет в 1958 году. Сейчас многолетний творческий труд писательницы закончен. Перед взором читателя уже в окончательно завершенном виде стоит монументальный образ Георгия Саакадзе со своей исключительно сложной биографией, полной блистательных подвигов и тягчайших бедствий. Художественно воспроизведенная история жизни, борьбы и деятельности этого выдающегося героя рассказана в неразрывной связи с историческими судьбами его народа. И сейчас мы имеем полную возможность иметь суждение об исторической правдивости этого произведения, о правильности исторической концепции писательницы, ее трактовки личности Георгия Саакадзе и связанных с его деятельностью событий, о художественном уровне романа, о профессиональном мастерстве его автора.
Следует с признательностью отметить большое и весьма ценное участие в создании эпопеи «Великий Моурави» и сына А.Антоновской – поэта Бориса Черного. Перу Б.Черного принадлежит весь стихотворный текст, которым обильно насыщена речевая ткань повествования. Указанные стихи, созданные на основе памятников грузинского и русского поэтического фольклора, органически включены в ход изображаемых в романе событий и в значительно мере расширяют комплекс его выразительных средств. Работа Б.Черного отмечена глубоким знанием материала, и проделана она на уровне современной русской поэтической культуры. Одновременно Б.Черный является автором столь необходимой для исторического романа подобного масштаба научной аппаратуры, – комментариев, объяснений специфических слов и терминов, исторических справок, предпосланных некоторым книгам эпопеи, сжатых изложений сюжета предыдущих книг. Несомненно, Б.Черный основательно изучил все те исторические документы, на основе которых создан «Великий Моурави», и принимал деятельное участие в подборе этих документов, в их расшифровке и научном анализе. Трудно переоценить значение такой работы для создания исторически правдивого и художественно полноценного романа на материале далекого прошлого.
В статье «Заметки об историческом романе», опубликованной в 1938 году в «Литературной газете», Анна Антоновская писала: «Наш исторический роман должен быть не только занимательным, но и познавательным, а писатель – не только художником, но и исследователем, вооруженным передовой наукой».[8]
Глазами вдохновенного художника и пытливого исследователя взглянула писательница на один из самых сложных и трагических периодов многовековой истории грузинского народа. В ее распоряжении находился обильный, но чрезвычайно разноречивый материал. Едва ли о каком-либо другом герое грузинской истории написано так много, как о Георгии Саакадзе. Но вместе с тем ни об одном из деятелей прошлого, пожалуй, не высказано столько противоречивых, друг друга исключающих суждений, как о нем.
Уже в XVII веке Георгий Саакадзе занял видное место в галерее художественных образов, созданных поэтами национально-латриотического направления в грузинской литературе того времени. Родоначальник этого направления царь и поэт Арчил в своей поэме «Спор Теймураза и Руставели» воссоздает образ Георгия Саакадзе – замечательного полководца и государственного деятеля своего века. Повествуя о его героических подвигах, Арчил называет Саакадзе пламенным патриотом, беззаветно пожертвовавшим своей жизнью в непреклонной борьбе за свободу и могущество родной Грузии. Повествование в поэме Арчила ведется от лица Теймураза I. Известно, что именно в столкновении с Теймуразом Моурави потерпел роковое поражение, после чего он вынужден был покинуть родину и бежать в Турцию, где его ожидала трагическая гибель. И тем не менее Арчил счел нужным и возможным вложить в уста Теймураза слова, восхваляющие подвиг Георгия Саакадзе. Автор поэмы как бы лишний раз подчеркивал бесспорность патриотического подвига героя, любовно прозванного народом Великим Моурави.
Еще более восторженным гимном, воспевающим славные дела Георгия Саакадзе, звучит другой выдающийся историко-литературный памятник того же столетия – поэма Иосифа Тбилели «Дидмоуравиани» («Великий Моурави»). Будучи современником Арчила, его литературным последователем и соратником, Иосиф Тбилели-Саакадзе развертывает картину боевой жизни и кипучей государственной деятельности своего прославленного однофамильца. В своей поэме он описывает воображаемый диалог Георгия Саакадзе с царем Теймуразом, во время которого Моурави повествует о своих деяниях, протекавших в обстановке ожесточенной вражды и ненависти к нему со стороны владетельных князей, поддерживаемых в решающие моменты царями Луарсабом II и Теймуразом I. На протяжении всей поэмы ощущается, что автор всецело стоит на стороне Георгия Саакадзе, не скрывает своего апологетического отношения к нему.
«Спор Теймураза и Руставели» и «Дидмоуравиани» – важнейшие историко-литературные памятники, в которых впервые в грузинской литературе был воссоздан образ Георгия Саакадзе. Обе эти поэмы выражали любовь и признательность, которые снискал этот замечательный стратег, полководец и государственный муж в народе, среди прогрессивно мыслящих людей своего времени.
Почти одновременно с поэмами Арчила и Тбилели создавался исторический труд Парсадана Горгиджанидзе – первого грузинского летописца, подробно рассказавшего об огромных бедствиях, обрушившихся на Грузию на рубеже XVI-XVII столетий, о жизни и делах правителей грузинских царств и виднейших деятелей этого времени. Естественно, что в повествовании Георгиджанидзе преобладающее место занимает Георгий Саакадзе, как самая выдающаяся личность этой суровой и мрачной эпохи.
Георгий Саакадзе занял одно из центральных мест в летописи Бери Эгнаташвили, активнейшего участника созданной в первой четверти XVIII века Вахтангом VI специальной комиссии для собирания и систематизации рукописей «Жития Грузии». Труд Бери Эгнаташвили в определенной мере восполнил пробел, образовавшийся в грузинской историографии вследствие прерванной еще в конце XIV века деятельности грузинских летописцев. Труд этот дал много ценных и достоверных сведений о Георгии Саакадзе. Следует отметить, что летописец, по свидетельству академика И.А.Джавахишвили, широко использовал не только все грузинские источники, но и многочисленные высказывания иностранных историков и путешественников того времени.
Не обошли молчанием Георгия Саакадзе и видные деятели грузинской культуры XVIII века географ и историк Вахушти Багратиони и католикос Антоний I. Почти все грузинские историки последующих времен, писавшие о жизни грузинского народа в XVI-XVII столетиях, давали оценку личности и деятельности Великого Моурави. Платон Иоселиани был первым историком, посвятившим специальную монографию Георгию Саакадзе. Позже монографии на эту тему написали историки и литераторы. А.Пурцеладзе, М.Джанашвили, С.Какабадзе, С.Квариани.
Если прибавить ко всему сказанному многочисленные сведения о Грузии и Георгии Саакадзе, имеющихся в трудах армянских, персидских и турецких историков – Аракела, Искандера Мунши, Мустафы Накима, Ибрагима Печеви, Киатиба Челеби и других, а также миссионеров и путешественников – Пьетро делла Валле, Шардена и др., то станет понятным, какое широкое освещение получила деятельность Георгия Саакадзе в отечественной и иностранной историографии.
Но эта обширная литература характеризуется резко противоречивыми взглядами по узловым вопросам жизни, борьбы и деятельности Георгия Саакадзе. Историки дают совершенно противоположные сведения даже в отношении его происхождения и социального положения. Одни утверждают, что Георгий Саакадзе происходил из среды малоземельного дворянства (азнауры) и даже крестьянства, другие же причисляют его к сословию богатой княжеской знати. И лишь путем кропотливого сопоставления этих разноречивых сведений, их тщательного критического анализа удается установить, что по происхождению Саакадзе в самом деле принадлежал к дворянскому (азнаурскому) сословию, но еще с XV века его предки благодаря личной доблести и заслугам заняли высокое положение в Картлийском царстве. По этому пути еще дальше продвинулся сам Георгий. Заслуживший своим незаурядным полководческим талантом и доблестью внимание и любовь царя Георгия X, а впоследствии ставший самым приближенным человеком Луарсаба II, Георгий Саакадзе тем самым вызвал яростную вражду и ненависть к себе со стороны владетельных потомственных князей.
Еще более разительным является разногласие среди части историков в самой оценке исторической роли Георгия Саакадзе, его характера и морального облика, в трактовке мотивов и побуждений, которыми руководствовался он в своей деятельности. Если одни считают Георгия Саакадзе великим патриотом родины и самым прогрессивным человеком своего времени, который боролся за объединение Грузии и освобождение ее от иноземных поработителей, пожертвовал этой борьбе своим личным и семейным благополучием, жизнью двух любимых сыновей и своей собственной жизнью, то другие стараются дискредитировать его, объяснить деяния Георгия Саакадзе мотивами личной заинтересованности, властолюбия, тщеславия.
Эти противоречивые оценки личности Георгия Саакадзе не случайны и не удивительны. Ведь вся жизнь этого героя протекала в обстановке непримиримой борьбы против коварных феодалов, подрывавших во имя своих узкопартикулярных, имущественных интересов могущество грузинского царства, Великий Моурави не раз выступал и против царей, когда они, вопреки интересам родины, поддерживали антинародные, антигосударственные и реакционные устремления владетельных князей.
Не находя в Грузии необходимых сил для осуществления своих высоких патриотических замыслов, изгнанный с родной земли своими врагами, Георгий Саакадзе не раз пытался искать убежище и поддержку в стане злейших врагов Грузии. Мечтая об ослаблении Турции и Ирана, Саакадзе стремился с этой целью сталкивать их друг с другом. На разных этапах своей жизни он боролся то под знаменем Ирана против Турции, то под турецким знаменем – против Ирана. Да и в своей справедливой борьбе против владетельных грузинских феодалов Георгий Саакадзе не раз пытался использовать иноземные силы. И именно в этих его попытках – завоевать счастье и свободу Грузии с помощью враждебных для Грузии сил – заключалась его тягчайшая ошибка и заблуждение, обусловившие его трагическое поражение и гибель.
Едва ли кто-либо в те времена мог придерживаться нейтральной позиции в этой предельно накаленной борьбе, захватившей жизненные интересы буквально всех социальных сил страны. Совершенно очевидно, что в силу этих обстоятельств Георгий Саакадзе имел не только сторонников – верных, преданных соратников, но и многих, и притом гораздо более сильных и влиятельных, противников и врагов. Острая борьба между сторонниками и противниками Саакадзе не могла прекратиться сразу же после его гибели. Борьба вокруг его имени продолжалась и дальше, а это обстоятельство не могло, естественно, не отразиться и на исторических документах.
Упомянутые выше поэмы Арчила и Иосифа Тбилели, отмеченные явной полемической направленностью, уже наглядно свидетельствуют об этой борьбе. Авторы обоих произведений выступают в защиту Великого Моурави и решительно опровергают клеветнические обвинения, распространяемые его врагами и противниками. В поэме «Спор Теймураза и Руставели», повествуя об удивительных и восхитительных делах героя со «стальным сердцем», Арчил приходит к выводу, что отступающие от пути Георгия Саакадзе совершают большой грех, и призывает грузин завещать потомкам признательность к этому бесподобному герою. А Иосиф Тбилели, видя в Саакадзе героя, который «воздвиг ограду Картли… И людей простых возвысил по заслугам и делам», в то же время заставляет его горько жаловаться на свою судьбу:
Можно ли того не видеть, как я Грузии служил? То, что сделал я для Картли, кто из смелых совершил? Спас грузин от истребленья, но отчизне я не мил. И никто меня не вспомнит, хоть бы голову сложил!.. …На меня судьба клевещет, как и в прошлом клеветала. Грудь мою разит злословья отравляющее жало.И это «отравляющее жало» клеветы и злословья, преследовавшее Саакадзе при жизни, проникало во многие историко-литературные документы последующих времен и затрудняло воспроизведение его подлинного облика. Так, например, историк XVII века Парсадан Горгиджанидзе, будучи человеком ярко выраженной иранской ориентации, обвиняет Георгия Саакадзе в том, что он организовал и возглавил восстание против вторгшихся в Грузию оккупационных войск Ирана и убил Карчихана. Горгиджанидзе, таким образом, считает большим преступлением и грехом именно тот выдающийся подвиг Георгия Саакадзе, благодаря которому, по признанию всех других историков, Грузия спаслась от полного разорения и опустошения. Даже географ-историк Вахушти, обвинявший Георгия Саакадзе в измене картлийским царям, признает, что, не будь этого восстания, Картли была бы полностью уничтожена. Католикос Антоний I сурово порицает Георгия Саакадзе за то, что он восстанавливал своих приверженцев против царей и владетельных князей. Ясно, что такое сугубо тенденциозное утверждение Антония исходило из легитимистских политических воззрений автора, помешавших ему объективно разобраться в сложной ситуации предельно обостренной борьбы, которую вел на протяжении всей своей жизни Георгий Саакадзе во имя объединения Грузии и освобождения ее от иноземных завоевателей.
Именно по этим же причинам некоторые историки дошли даже до того, что знаменитое Марткобское восстание, организованное и возглавленное Георгием Саакадзе и спасшее Грузию от неминуемого уничтожения, склонны были объяснить мотивами личного порядка. Они считали, что Саакадзе организовал это восстание, якобы узнав о тайном приказе шаха Аббаса обезглавить его. Странно, что авторы подобной версии не удосужились задуматься над вопросом – почему же «лев Ирана» захотел бы убить оказавшего ему немало доблестных услуг прославленного полководца, если не заподозрил бы его в измене?
Критическое изучение исторических документов и сопоставление первоисточников не оставляют никакого сомнения в том, что высказываемые некоторыми грузинскими и иностранными историками отрицательные взгляды о Георгии Саакадзе порождены злобной клеветой, которую распространяли в свое время влиятельные лица из среды высшей феодальной аристократии – враги и противники выдающегося национального героя Грузии. Народ же, благодарные потомки предоставили в своей памяти Георгию Саакадзе почетное место, поставили его в один ряд с величайшими героями своей национальной истории. Не говоря уже о сохранившихся памятниках народной поэзии, непосредственно выражающих возвышенное представление народа об этой замечательной личности, достаточно вспомнить, как расценивали его деятельность и историческую роль великие знаменосцы национально-освободительного движения грузинского народа, крупнейшие классики грузинской литературы Акакий Церетели и Важа Пшавела.
В своей речи, произнесенной в защиту Георгия Саакадзе, «бессмертный соловей Грузии» Акакий Церетели гневно ополчился на тех, кто пытался оклеветать этого самоотверженного патриота. Поэт сравнивает Великого Моурави с самыми выдающимися героями всех народов и времен, а в истории Грузии ставит его в один ряд с Вахтангом Горгасалом, Давидом Строителем, царицей Тамар. «Если б поэма „Витязь в тигровой шкуре“ не была бы написана гораздо раньше, – говорит поэт, – то мы приняли бы Георгия Саакадзе за живого Тариэла. Внешность его и разум, желания и стремления, его дела были невероятными, сказочными, возвышенными». В подтверждение своей характеристики поэт приводит многочисленные высказывания о Саакадзе грузинских и иностранных летописцев, историков, путешественников.
Характеризуя крайне тяжелое состояние Грузии в «темное время» конца XVI – начала XVII столетия, когда объятая огнем междоусобиц и разоряемая иранскими и турецкими завоевателями страна была обречена на полное уничтожение, Акакий Церетели заключает: «Эти разнузданные феодалы упорно сопротивлялись царю, враждовали между собою. Часто они находили покровителей в лице враждебных соседних государств, приводили в Грузию их войска и разоряли страну. Так они обрекли грузинское царство на гибель. Ничего не могло спасти его, кроме чуда. И такое чудо появилось. Это был Великий Моурави Саакадзе».
«Бывает, – продолжает поэт, – когда у дерева сохнет верхушка. На только не станет цветов и плодов, но и листья начинают падать. С первого взгляда дерево кажется высохшим. Но нет! Дерево не падает, если не повреждены корни, те самые корни, которые незримо распускаются в земле и оттуда доставляют дереву питательные соки. Благодаря этим корням вместо высохший вырастают новые ветви, и дерево вновь оживает. Так бывает и в жизни, с древом жизни. Сила нации, ее корни находятся в народных низах. Так случилось с Грузией тех времен. Когда ее поверхность – высшее сословие – полностью выцвела, ее низы, т.е. низшие сословия, закаленные и выпестованные в бедствиях и испытаниях, твердо стояли и ожидали новых ветвей, новых ростков. И это ожидание оправдалось».
Так расценивает Акакий Церетели появление Георгия Саакадзе на арене политической жизни Грузии. Поэт подробно рассказывает о самоотверженных патриотических свершениях Великого Моурави и свою речь заканчивает следующими словами: "…Закончилась жизнь этого легендарного героя. Он жаждал увидеть Грузию в таком же состоянии, в каком она была во времена царицы Тамар. Этому посвятил он все земные блага – семью, жену и сыновей, обрек себя на тяжкие испытания, выносил всяческие бедствия и наконец унес в могилу свои желания. И такого человека судим мы сейчас. Смешно! Сегодня, когда у нас вошло в привычку чтить вставанием совершенно незначительные личности… Судим легендарного богатыря, самоотверженного патриота…
Проклятье такому времени, и горе нам, живущим в такое время".
Эти гневные и пламенные слова Акакия Церетели прозвучали в мрачную годину царской реакции, когда среди некоторых грузинских историков и литераторов вновь вспыхнула острая полемика относительно исторической роли Георгия Саакадзе.
С таким же негодованием против тех, кто в предреволюционные годы вновь попытался якобы с патриотических позиций ссудить Великого Моурави, выступил и другой великий национальный поэт Грузии – Важа Пшавела. В стихотворении «О портрете Георгия Саакадзе» поэт взволнованно, с большой горечью говорит:
Если лучших мы не принимаем, Что же лучшим делать в нашей жизни? Мать завидует величью сына, Так ли надо поступать отчизне? Мы хорошего повергнуть жаждем, — Душит горе, слов не нахожу я, Сына мы преследуем и брата, — Трепещу от слез, дрожу, горю я. Жизнь моя, страна моя, страдаю И молчу… тебя не понимаю.Этими выступлениями двух великих классиков грузинской поэзии завершилась продолжавшаяся в грузинской историографии и литературе на протяжении почти трех столетий острая борьба мнений вокруг Георгия Саакадзе. Выраженная в выступлениях А.Церетели и Важа Пшавела концепция заняла господствующее положение в грузинской литературе и исторической науке советской эпохи.
Достойная и правильная оценка огромных заслуг перед родиной великого национального героя грузинского народа нашла отчетливое отражение и в учебнике по истории Грузии, принадлежащем перу академика И.Джавахишвили, Н.Бердзенишвили и С.Джанашиа, вышедшем в 1943 году. В своем обстоятельном исследовании, предпосланном первому советскому изданию поэмы Иосифа Тбилели «Дидмоуравиани» («Великий Моурави»), поэт-акедемик Георгий Леонидзе на основе глубокого анализа специальной литературы также характеризует Георгия Саакадзе как великого национального героя, главаря и знаменосца прогрессивных и демократических сил нации в самоотверженной борьбе против феодальной реакции своего времени и кровавых иноземных врагов Грузии. Подобная же трактовка образа Великого Моурави лежит в основе самых значительных художественных произведений, созданных грузинскими советскими писателями на тему замечательной жизни и борьбы Георгия Саакадзе. Здесь в первую очередь следует назвать исторический роман Василия Барнова – одного из крупнейших мастеров грузинской художественной прозы XX века, пьесы известных грузинских драматургов – Сандро Шаншиашвили, Ионы Вакели и талантливейшего грузинского актера советской эпохи Ушанги Чхеидзе. Эти три драматургических произведения, совершенно разные по творческому замыслу и художественному стилю, с большим успехом ставились на сцене театров Грузии в сороковых годах и живо откликались на священные патриотические чувства советского народа, победоносно сражавшегося в те годы с ордами немецко-фашистских захватчиков.
Огромным успехом у зрителя пользуется двухсерийный кинофильм «Георгий Саакадзе», созданный режиссером М.Э.Чиаурели по сценарию А.Антоновской и Б.Черного. Роль Георгия Саакадзе блестяще исполнил в этом фильме Акакий Хорава.
«Великий Моурави» Анны Антоновской – крупнейшее художественное произведение, воссоздающее трагический образ Георгия Саакадзе и суровую эпоху его жизни и деятельности.
С первых же страниц романа-эпопеи перед взором читателя возникает образ главного героя – восемнадцатилетнего юноши исключительной физической и духовной силы, который своим социальным положением, воспитанием и общественными устремлениями подготовлен к тому, чтобы вступить в мужественную борьбу с иноземными поработителями родины и феодальной реакцией, обескровливающими и разоряющими страну. Ожесточенная схватка юного Саакадзе с заносчивыми и надменными князьями Магаладзе, разыгравшаяся на ностевском базаре, с обобщающей силой показывает, что на арене политической жизни Грузии выступала новая социальная сила – мелкопоместное дворянство, собиравшее вокруг себя все демократические прослойки народа – крестьянство, ремесленников, мелкое купечество; оно подняло их на борьбу за прогрессивные социальные реформы, за объединение страны и освобождение Грузии от иранских и турецких завоевателей.
Главарем и вдохновителем этой силы явился Георгий Саакадзе. Полные мужества и юношеского задора Саакадзе и его друзья-сверстники, составившие впоследствии «Дружину барсов», жаждут борьбы с врагами родины. Вскоре они оказываются в гуще этой борьбы. Раздробленная на три царства и несколько княжеств, Грузия на рубеже XVI-XVII столетий была поделена между соседними мусульманскими государствами. Восточная Грузия находилась под игом Ирана, а в Западной Грузии господствовала Турция. Оба эти государства искали случая овладеть всей Грузией.
В такой обстановке обескровленные грузинские царства непрестанно подвергались кровопролитным нашествиям. Одно из таких нашествий турецких полчищ отображает А.Антоновская в самой начальной части своей эпопеи. Находясь в составе войск картлийского царя Георгия X, юный Саакадзе в бою у Триалетских вершин впервые проявил свое незаурядное полководческое искусство, могущество своей богатырской десницы, остроту и силу ума.
В решающий момент боя, когда численно превосходящие турецкие полчища одерживали победу над грузинами, Саакадзе, выдав себя за царского гонца, якобы по поручению царя бросил в бои Метехскую дружину, резервированную для охраны Георгия X. Совершив исключительный стратегический маневр, силами этой дружины Саакадзе наголову разбил вражеский отряд и решил исход битвы. Наряду с полководческим талантом он проявил замечательную сообразительность и остроту ума. Одержанную над врагом блистательную победу он ловко сумел приписать царю, чем окончательно расположил к себе Георгия X. Царь был доволен появлением победоносного полководца из среды мелкопоместного дворянства, противостоящего владетельным князьям. Он приблизил Саакадзе к своему двору и пожаловал ему во владение крупное селение-крепость Носте, расположенное в сердцевине Картли, у подножия живописных Дидгорских вершин.
Вернувшись в родное село в качестве его владетеля, Саакадзе сурово наказал местных сборщиков и других административных лиц безжалостно угнетавших трудовое крестьянство, он облегчил положение крепостных крестьян, многих из них освободил вовсе. Это были первые шаги Георгия Саакадзе по пути его непрестанной борьбы за проведение социальных реформ, благодаря которой он снискал любовь и признательность народа, а вместе с ней лютую ненависть со стороны феодальной верхушки.
Так, уже в этих начальных главах эпопеи образ Саакадзе символизирует не только высокое полководческое искусство и патриотическую самоотверженность, но и прогрессивные социальные тенденции эпохи. Богатырская физическая мощь сочетается в Саакадзе с могучим умом, пылким сердцем, моральным благородством. И в дальнейшем, на протяжении всего развития сюжета романа эти характерные черты героя последовательно углубляются и обогащаются, проявляются со все возрастающей художественной достоверностью.
История жизни героя в романе повествуется в неразрывной связи с важнейшими событиями жизни народа, с социальным содержанием отображаемой эпохи.
…В грузинских царствах настойчиво возникает и усиливается стремление к дружбе и военному союзу с единоверной Россией. Вслед за кахетинским царем Александром на этот путь становится и картлийский царь Георгий X. Он ведет переговоры с российским посольством в лице посла Татищева. С целью закрепления дружбы и союза с Россией Георгий X решает выдать свою дочь, прекрасную Тинатин, замуж за русского царевича. Разгневанный этим обстоятельством, желая сорвать союз Грузии с Россией, шах Аббас решает жениться на Тинатин и требует немедленного ее отправления в Исфахан. В противном случае он угрожает Картли опустошительным нашествием. Картлийский царь вынужден подчиниться воле коварного «льва Ирана» Георгий Саакадзе находится в составе свиты, сопровождающей грузинскую царевну в Исфахан. Шах Аббас окружает лаской и вниманием прославленного молодого грузинского полководца, желая использовать его в борьбе против грузинских князей турецкой ориентации. В свою очередь, поддержку и покровительство иранского шаха Саакадзе думает использовать в своем непримиримом единоборстве с могучими влиятельными картлийскими феодалами. Так зарождается роковая ошибка Саакадзе – намерение служить своим возвышенным патриотическим идеалам с помощью вражеских иноземных сил.
Вернувшись из Ирана, Саакадзе с новым блеском проявляет свой полководческий талант в знаменитом Сурамском бою, в котором он разгромил значительно превосходящие войска турецких захватчиков и тем самым окончательно закрепил за собой славу непобедимого военачальника. В ознаменование этой блестящей победы Саакадзе устроил в своем ностевском дворце пир, на который пожаловал молодой царь Луарсаб II. Во время этого пиршества Луарсаб был пленен красотой сестры Моурави – Тэкле. Он искренне полюбил ее и женился на ней, несмотря на возражения Георгия Саакадзе, который понимал, как может этот брак усилить вражду к нему и без того озлобленных владетельных князей. Эти опасения скоро оправдались.
Главарь картлийской феодальной реакции, коварный и хитроумный царедворец, прозванный «змеиным князем», Шадиман Бараташвили, окончательно озлобившись возвеличением Саакадзе, сплотив вокруг себя большую группу крупнейших феодалов, настойчиво потребовал от царя удалить Моурави с политической арены и полностью порвать с ним.
Образ Шадимана Бараташвили, нарисованный автором с огромней силой художественной выразительности, занимает одно из центральных мест среди персонажей «Великого Моурави» и на всем протяжении повествования выступает в качестве главного антипода Георгия Саакадзе, воплощая в себе не только самые низменные, темные черты отдельной человеческой личности, но и наиболее реакционные идеи своей эпохи.
Добрый, мужественный, благородный, но слабохарактерный Луарсаб II уступил грозным феодалам и отвернулся от Саакадзе. Шадиман Бараташвили и его единомышленники решили убить Моурави и разорить его семью. Саакадзе спасся бегством в Иран, куда он уехал со своей семьей, в сопровождении своих верных соратников – «барсов».
Как грозный мститель за невзгоды Грузии, за грузинский народ выступает в финале первой книги Великий Моурави.
– Цари никогда не будут с народом. Об этом в будущем надо помнить, – говорит он.
Покидая родные края, Георгий высоко поднимает тяжелый меч, чтобы сокрушить им царского охранника, преградившего ему путь, но тут же вонзает этот меч в грузинскую землю и ломает его пополам.
– Так сломается под мечом Георгия Саакадзе последний герб грузинских князей, – заключает он.
Персидский хан Али-Баиндур, выполняя волю шаха Аббаса, с подчеркнутой почтительностью приветствует вступившего на иранскую землю Саакадзе:
– Ворота Ирана широко открыты для Великого Моурави.
На этом кончается первая книга (две первые части) «Великого Моурави» – «Пробуждение барса», в которой уже отчетливо выражены не только историческая концепция писательницы, но и своеобразие композиции и сюжетного построения, а также стиля, речевой ткани, придающей повествованию специфический интонационный колорит.
Здесь, в этой первой книге романа, уже а полной мере проявляется мастерство писательницы в воспроизведении красочных пейзажей, колоритных бытовых картин и жанровых сцен, впечатляющих батальных эпизодов, а главное – ее умение лепить живые человеческие характеры.
В последующих частях романа творческий замысел автора все больше углубляется, развиваются и обогащаются сюжетные мотивы, все эффективнее и многограннее становятся изобразительные средства, расширяется кругозор писательницы, охват исторических событий.
Окруженный почетом и исключительным вниманием со стороны «льва Ирана», осыпанный богатством и увенчанный славой Саакадзе победоносно воюет под иранским знаменем, приносит крупные победы Ирану в войнах против Индии и Турции. Однако его ни на минуту не покидает мысль о судьбах своей многострадальной родины. Он мечтает о возрожденной, объединенной, могущественной Грузии. Именно для этой цели он и старается добиться полного доверия шаха Аббаса.
Но мысль о Грузии не покидает и «льва Ирана», который мечтает о вытеснении из Кавказа своего ненавистного соперника, турецкого султана, о преграждении пути России в ее стремительном продвижении к Востоку, о полном покорении грузинских земель.
Собрав многочисленное войско, шах Аббас под своим личным командованием организует нашествие на Кахетию и Картли. Георгий Саакадзе сопровождает шаха в этом походе. Он думает иранскими силами обуздать картлийских владетельных князей. Но не с целью укрепления и объединения Грузии направлял сюда шах Аббас свою военную мощь. Иран, как и Турция, был заинтересован в обратном, то есть в том, чтобы Грузия оставалась раздробленной, обессиленной и обескровленной. Сильнейшие картлийские и кахетинские феодалы нашли общий язык с шахом Аббасом и предложили кровавому завоевателю свои услуги. Гнев свирепого шаха обрушился лишь на трудовой народ, беззаветно защищавший честь и свободу отечества. С потрясающей силой описано в романе кровавое шествие по селам и городам Грузии иранских войск, безжалостно уничтожавших на своем пути все живое и жизнеспособное. Осознав свою роковую ошибку, Георгий Саакадзе думает о священной мести, о том, что при первом же подходящем случае нанесет сокрушительный удар Ирану и тем самым осушит море слез и крови грузинского народа. «Нет, лицемерный перс, – говорит в своих раздумьях Моурави, – не сломить тебе мощь моей Картли… Стон и плач, как колокольный звон, теснят мою голову, мое сердце. Но кто видел на моем лице печаль? Кто заметил, что навсегда потерял я радостный смех? Знаю, слезы высохнут, возродятся из пепла города, дети вырастут, другие родятся… А тут, в моей груди, что навсегда осталось? Позор? Слава?! Кто поймет мои мысли?! Кто осудит?! Кто восхищаться будет?! Кто проклинать?! Каким сердцем надо любить родину, чтобы идти такой страшной дорогой за ее счастьем… Нет, не сломит Георгия Саакадзе ни одно предательство…»
В этих словах выражена вся трагедия Георгия Саакадзе, мучительно искавшего путь к спасению своей родины и изведавшего в этих поисках горькие разочарования.
Но на своем славном боевом пути Георгий Саакадзе совершил доблестные подвиги, спасшие грузинский народ от полного истребления, от потери своего национального существования. Отображению главного и важнейшего из этих подвигов Моурави – организованного и возглавленного им знаменитого боя на Марткобской равнине – посвящены лучшие страницы второй книги романа А.Антоновской.
Вернувшись в Исфахан после разорения Кахети и Картли, шах Аббас заточил в Гулабскую крепость плененного картлийского царя Луарсаба II, решительно отвергшего требование шаха принять магометанство. Вскоре он задумал совершить новое опустошительное нашествие на непокорную, несдающуюся Грузию уже с твердым намерением полностью истребить грузинский народ и заселить Картли и Кахети мусульманскими племенами. На этот раз во главе своих войск «лев Ирана» поставил Георгия Саакадзе и своего верного военачальника Карчи-хана.
Саакадзе, обрадованный возможностью снова вернуться в Грузию, становится во главе иранских войск. Он направляется в Грузию с твердым решением поднять всенародное восстание, уничтожить персидское войско и освободить родину. Хитрый и коварный шах Аббас оставляет себе в качестве заложника любимого сына Георгия – Паата.
На протяжении всего романа автор старается показать своего героя во всем многообразии его личных качеств. Георгий Саакадзе предстает перед взором читателя и как величественный полководец, прозорливый и мудрый деятель эпохи, и как человек, наделенный всеми человеческими качествами. Одной из самых впечатляющих сцен романа является сцена прощания Георгия со своим любимым сыном Паата. Каким мужественным и в то же время нежным предстает в этой сцене Георгий-отец. Его несгибаемая воля, стойкость бойца сочетаются с глубокой, потрясающей нежностью к сыну, доказавшему ему свою преданность родине.
"– Мой сын, мой любимый сын, я хочу поговорить с тобой об очень большом…
– Мой отец, я слушаю, как слушает воин звуки боевой трубы.
– Я хотел говорить с тобою о родине, мой сын. Ты вырос здесь, вдали от нашего солнца, вдали от грузинского народа. Чувствуешь ли ты себя связанным с Грузией? Ведь тебе пришлось даже принять магометанство…
– Отец, я согласился сделать это ради родины, ради тебя. Этого требовал шах. Я не противился тебе. Да, я вырос в Иране, но я рос у тебя, мой отец, у тебя, чье сердце наполнено большой болью за родину. Я грузин, мой отец!
– И если придется доказать это, мой сын?
– Я не задумаюсь отдать свою жизнь за нашу Картли.
– Паата, ты уже раз обещал мне это… Мой Паата, у тебя благородное сердце Русудан, твоей матери… Многое может произойти… Мне тяжело говорить, но знай, настало время доказать родине, что все мои помыслы – о ней.
– Не надо, мой отец, не говори, я все понял…
– Шах требует мое сердце в залог верности… Мой мальчик, я вынужден оставить тебя… Будь мужествен… О пережитом мною в эти дни никто, кроме тебя, пусть не знает… Но у меня теплится надежда…
– Да, мой отец. Ты не думай больше об этом. И матери скажи, пусть радуется другим сыновьям… Я с гордостью буду думать о твоем решении.
– Наша жизнь, Паата, короткая, но дела наши переживают нас. Не умею утешать… Сыновей своих я всегда учил смотреть опасности в глаза. Но знай, тебя люблю, как жизнь, как солнце… И если бог тебя сбережет, клянусь до последнего часа помнить сегодняшний день, и все твои желания выполнять, как раб.
– Если бог меня сбережет, я клянусь не измениться и снова отдать свою жизнь моему повелителю, Георгию Саакадзе.
Георгий обнял Паата, и они крепко поцеловались. Больше не говорили. Они урвали у жизни три часа молчаливого страдания".
Можно ли глубже охарактеризовать возвышенный моральный облик героев романа, их патриотическую самоотверженность и великолепную мужественную преданность друг другу и родине? Умение писательницы проникать в глубину духовной жизни своих героев в приведенной сцене проявляется с огромным мастерством. И в этом отношении эпизод, описанный выше, отнюдь не составляет исключения в «Великом Моурави». Наоборот, он является характерным для повествовательной и изобразительной манеры автора, для стиля романа в целом.
Вторая книга эпопеи завершается цепью ярких батальных картин, изображающих разгром иранских войск в знаменитом Марткобском бою, преследование и истребление Георгием Саакадзе и его соратниками презренных персидских поработителей в разных уголках Картли и Кахети.
Большой экспрессией отмечена финальная сцена второй книги, носящей название «Жертва». Автор решает ее на контрасте. Ликует грузинский народ, одержавший блистательную победу над персами. Он славит своего победоносного вождя, окружает его любовью и признательностью. В этой картине всеобщего веселья читатель видит, какими прочными узами взаимопонимания связан с народом Великий Моурави.
И в этот момент кульминации народного торжества автор обрушивает на плечи своего героя тяжкое, непосильное горе: к его ногам бросают «подарок» шаха – голову сына, мужественного Паата.
Описывая большое горе отца, писательница старается быть лаконичной и краткой. Несколькими меткими штрихами великолепно рисует она потрясение Георгия, но, оставаясь верной приему контраста и стремясь сохранить динамичность и экспрессию развернувшихся событий, она вновь сталкивает, теперь уже потрясенного собственным несчастьем Саакадзе с торжествующим свою радость народом.
"– Скажи нам слово, Георгий Саакадзе! – кричал народ.
Саакадзе поднял руку, и долина смолкла.
– Грузины! Мы празднуем победу, большую победу! Но борьба не кончилась, нам еще предстоят битвы во имя счастья и гордости грузинского народа… Будьте готовы к битвам и победам… Грузины… Счастлив тот, у кого за родину бьется сердце!"
Так заканчивает А.Антоновская вторую книгу своего романа.
Последние слова этой книги явились боевым девизом, начертанным на победоносном щите Великого Моурави.
Изгнав из пределов Грузии иранских захватчиков, Георгий Саакадзе с удвоенной энергией собирает вокруг себя все жизнеспособные силы страны и направляет их на возрождение разоренных врагами городов и сел, на строительство новых крепостей, на развитие сельского хозяйства, ремесла, торговли. Наступило время мирного труда и покоя. Почувствовавший большое облегчение народ окружил Великого Моурави всеобщей любовью и ореолом славы.
Авторитет Георгия Саакадзе стал незыблемым. Будучи фактическим правителем Картли и Кахети, он получает предложение занять престол. Героя Марткобского восстания считают самым достойным претендентом на престол Картлийского и Кахетинского царств. Ничто и никто не может теперь преградить Великому Моурави путь к царскому трону. Но Георгий Саакадзе решительно отказывается от него. Не для собственного возвеличения и захвата царской власти боролся прославленный народный герой. "Не царем, а объединителем желаю я прославиться, не властелином, а другом народа хочу прослыть… Нет, не за царским венцом, не за почестями и богатством гнал я коня через бранное поле, затянутое кровавым туманом… О величии родины мои помыслы, и ей клянусь я в сыновней верности… Народ Картли указал мне дорогу, и, какие бы крутизны не предстали на моем пути, я пойду до конца… Я, Георгий Саакадзе, – лишь «первый обязанный перед родиной».
Когда Кайхосро Мухран-батони не оправдал надежд и ожиданий, на смену ему Саакадзе пригласил находившегося в изгнании Теймураза I и возвел его на престол, рассчитывая, что его воцарение явится залогом объединения Картли и Кахети, а затем и всей Грузии.
Об этом периоде жизни Саакадзе и его родины повествуется в третьей книге (пятая часть) «Время освежающего дождя».
Однако этот сравнительно мирный и спокойный период оказался весьма кратковременным. Заняв престол Картлийского и Кахетинского царств, Теймураз – один из виднейших представителей грузинской литературы т.н. «периода возрождения», мало думает об общегосударственных и общенациональных интересах грузинского народа. Своей излюбленней резиденцией он избрал кахетинский город Телави и вовсе не заботится о Тбилиси – древней столице Грузии и других частях страны. Георгий же Саакадзе добивается переезда царя в Тбилиси и стремится собрать вокруг него все грузинские земли. С новой силой разгорается борьба. Первый же эпизод четвертой книги «Ходи невредимым», где показано, как старый мастер Ясе кует новый щит Великому Моурави, знаменует собой начало новых столкновений между Георгием Саакадзе и его злобными противниками, ослепленными своими узкоместническими интересами.
Теймураз, видя свою надежную опору во владетельных князьях, решительно становится на их сторону и последовательно восстанавливает все привилегии феодалов. Георгию Саакадзе и его соратникам «барсам» приходится вступить в новую, более тяжелую фазу борьбы с царем и феодалами. Не заботясь о собирании боеспособных сил страны, об объединении Грузии, Теймураз рассчитывает на то, что с Ираном и Турцией он сможет расправиться с помощью единоверной России. Георгий же понимает, что Россия при всем своем желании спасти Грузию от когтей иранского шаха и турецкого султана к этому времени не может оказать ей реальную военную помощь. Прозорливый Моурави сознает, что перед Россией в этот период возникают весьма сложные внешнеполитические проблемы. Возрастает угроза нашествия на Россию польских и немецких захватчиков. Жизненные интересы государства подсказывают правителям России сосредоточить все внимание и все силы государства на западных рубежах. Следовательно, необходимо обеспечить безопасность восточных и южных границ страны. А это требует установления временных «добрососедских» взаимоотношений с шахом Аббасом, располагающим внушительной силой.
Так Грузия, не заручившись реальной поддержкой со стороны России, вновь очутилась лицом к лицу с шахом Аббасом, рассвирепевшим от попыток Теймураза установить военный союз с Россией. На Грузию двинулись иранские полчища Георгий Саакадзе напрягает все усилия, чтобы дать отпор врагу и спасти страну от нового бедствия. Народ верит полководческому искусству Великого Моурави и готов под его знаменем вступить в неравную борьбу с многочисленными полчищами иранских завоевателей.
Но Теймураз, по наущению врагов Саакадзе, отстраняет Великого Моурави от должности главного полководца и руководство обороной страны берет на себя. Это и решает исход войны. Хороший стихотворец, сочинитель сладкозвучных маджам на манер персидских поэтов, оказался плохим военным стратегом. Несмотря на самоотверженную борьбу грузинского народа, в знаменитом Марабдинском бою иранцы взяли верх. Грузия потерпела тяжелое поражение. Теймураз бежал в Имеретию. Престол Картлийского царства занял иранский ставленник, омусульманившийся царь Симон II. В Метехи укрепился и другой претендент на престол, царевич Хосро-мирза, ставший впоследствии под именем Ростома I царем Восточной Грузии. Враги Великого Моурави – крупные картлийские феодалы и на этот раз легко нашли общий язык с иноземными завоевателями. «Железный» везир Шадиман Бараташвили стал ближайшим советником Хосро-мирзы, скоро к ним присоединился и Зураб Эристави – брат жены Георгия Саакадзе.
И снова автор романа подчеркивает мысль о предательстве владетельных князей, которые превыше всего ставили свои личные имущественные и сословные интересы и не останавливались перед подлым предательством родины.
И чем беспощаднее разоблачает писательница их нравственное и гражданское падение, тем величественнее и благороднее выглядит Георгий Саакадзе, который и не думал мириться с господством в Грузии иноземных захватчиков и ни на минуту не прекращал борьбы с ними. В боевом содружестве со своими «барсами» он разжег в тылу врага огонь грозной всенародной партизанской войны. Описанию этой боевой деятельности Саакадзе посвящены многие яркие страницы романа.
А.Антоновская как бы приоткрывает для читателя еще одну грань деятельности и характера замечательного патриота и гражданина своей отчизны. Перед глазами читателя проходят волнующие эпизоды героических боевых действий народных ополченцев, которые под руководством Георгия Саакадзе изгоняют иранских оккупантов из многих важных районов Южной Грузии и Картли и нагоняют страх на всех изменников и предателей родины.
Но у Великого Моурави не хватило сил для продления и доведения этой борьбы до победного конца. Даже церковь отказала ему в помощи и поддержке. Главари грузинской церкви настоятельно требовали от Георгия Саакадзе сложить оружие. И Моурави мучительно ищет выхода из создавшегося положения. Он начинает думать о том, чтобы использовать Турцию в целях ослабления Ирана и изгнания персидских полчищ с грузинских земель. Так возникает у Великого Моурави мысль о временном союзе с Турцией во имя спасения Грузии.
В заключительной главе четвертой книги мы видим Георгия Саакадзе в Горной Тушети, где он призывает народ преданно и самоотверженно бороться за освобождение порабощенной родины и не идти за Теймуразом, приведшим Грузию к разгрому и разорению.
Как уже отмечалось выше, одной из узловых проблем, поднятых и весьма удачно разрешенных в четвертой книге «Великого Моурави», является проблема русско-грузинских взаимоотношений. Автор показывает, что в самые тяжелые периоды своей исторической жизни грузинский народ искал спасения своего национального существования в дружбе и союзе с Россией. И хотя в изображенных в романе конкретных исторических условиях Россия не могла помочь Грузии военным вмешательством, передовые люди России, как утверждает автор, тем не менее твердо верили, что недалек тот день, когда, расправившись со своими западными врагами и окончательно окрепнув, Россия протянет руку братской помощи грузинскому народу, окруженному враждебными мусульманскими государствами.
Этому искреннему стремлению русского и грузинского народов было суждено осуществиться лишь в конце XVIII столетия. И сейчас, в свете развернувшихся в дальнейшем событий, становится особенно очевидной вся правдивость концепции романа о далеких корнях русско-грузинской взаимосвязи, освещенной автором в плане реальной исторической перспективы.
В своем показе русско-грузинских взаимоотношений особого внимания заслуживает один эпизод романа, описанный автором с неподдельным художественным мастерством. В этом эпизоде рассказывается о том, как находившиеся на Тереке русские стрельцы и казаки оказали братскую помощь грузинским ополченцам и повстанцам, боровшимся в горных краях Грузии с полчищами иранских завоевателей. Использовав сохранившееся до сих пор в грузинском фольклоре народное предание о такой помощи со стороны русских воинов, автор создал остроумно задуманную и убедительно осмысленную картину, исполненную гуманизма и человеколюбия, имеющую для наших дней важное идейно-эстетическое звучание.
Красочно и колоритно выписаны в романе картины жизни и быта Москвы этого периода, открывшиеся перед взором грузинского посольства, направленного к царю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету. В романе живут и действуют образы, олицетворяющие разные социальные силы тогдашней России. Чего стоит, например, образ простого русского человека Меркушки, наделенного ясным умом, благородным сердцем и несгибаемой духовной силой. Сильное впечатление производит также образ русского воеводы Юрия Хворостинина и др.
Большой эмоциональной силы достигает А.Антоновская в описании личных взаимоотношений и сложных душевных переживаний своих героев. Автор умеет находить меткие и точные выражения для характеристики внутреннего состояния персонажей романа. Скупые рассуждения писательницы свидетельствуют о тонкой наблюдательности мастера, об ее умении отобрать главное, сделать его выпуклым, доходчивым, впечатляющим. В качестве примера подобных наблюдений можно указать на эпизоды томления Луарсаба в иранском плену и переживаний его жены Тэкле, на историю взаимоотношений дочери Шадимана Бараташвили – прекрасной Магданы и Даутбека – одного из верных соратников Георгия Саакадзе.
Следуя традициям передовой грузинской литературы, унаследованным от великого Руставели, А.Антоновская трактует в своем романе мотивы любви и дружбы в плане благородных, чистых, возвышенных чувств и никогда не опускается до грубой эротики. Вспомнить только, с каким художественным тактом, как глубоко захватывающе проходит через весь роман возвышенная, чистая любовь Георгия к простой девушке Нино. Сколько чистоты, человечности и задушевной искренности в простых, от сердца идущих словах Георгия: «Неужели двоих люблю?» Охваченный гнетущей тоской по родине, Георгий неразлучно носит с собой взятую из Носте горсть грузинской земли, всегда напоминающую ему неувядаемый запах родины. А на дне кисета, в шелковом лоскуте, у него хранится «золотой локон синеглазой Нино». И в этом нет ничего коробящего, ничего, что вносило бы намек на недостойную раздвоенность или моральную неустойчивость героя романа.
В пятой книге (часть восьмая), названной «Базалетское озеро», воспроизводятся события, показывающие, как последовательно назревала трагедия Георгия Саакадзе, как логика хода исторических процессов неумолимо приближала крушение возвышенных идеалов народного героя и его славных соратников. Эта часть эпопеи, естественно, отличается большей драматичностью, напряженностью ситуаций, более стремительным развитием сюжетных мотивов, динамичностью повествования. В ходе этих событий полнее раскрываются и характеры героев романа, большинство которых нам знакомо по предыдущим частям.
С первых же страниц пятой книги читатель узнает о том, что в Картли и Кахети господствуют иранские завоеватели, во главе которых стоят Хосро-мирза и Иса-хан. Они фактически хозяйничают а стране, хотя на картлийском престоле сидит принявший магометанство Симон II. Кахетинский царь Теймураз I скрывается в горах Тушети. Владетельные князья Шадиман Бараташвили, Зураб Эристави, Джавахишвили, Цицишвили, Амилахвари и другие примирились с порабощением родной страны и охотно сотрудничают с иранскими оккупантами, заботясь исключительно о расширении собственных владений, о завоевании личного влияния и положения. Георгий же Саакадзе, обосновавшись со своей семьей и «Дружиной барсов» в Бенарском замке, вблизи Ахалцихе, где властвует ставленник турецкого султана Сафар-паша, организует народное ополчение, нападает на занимаемые персидскими войсками крепости, освобождает их, ведет грозную партизанскую войну. Так освободил он Горийскую крепость, так организовал неожиданные нападения на другие замки и крепости, укрепленные персидскими сарбазами.
Георгий Саакадзе стремится к тому, чтобы изгнать иранских захватчиков из Картли и Кахети, воцарить в этих двух царствах имеретинского царевича Александра и этим путем создать реальную почву для объединения всех грузинских земель в одно могучее государство. На для осуществления этого плана нужны войска. Картлийские и кахетинские князья не помогают Великому Моурави в этом большом и благородном деле. Отказывает ему в реальной помощи и грузинская церковь в лице высшего духовенства. Георгий Саакадзе вынужден обратиться за помощью к турецкому султану и предложить ему военный союз против Ирана. Султан не соглашается прислать войска Великому Моурави, но и не хочет терять такого сильного союзника. Султан дает Великому Моурави самые общие обещания и поручает своим пашам, находящимся вблизи Грузии, поддержать Георгия Саакадзе. Мероприятия турецкого султана тревожат иранских правителей. В данной исторической обстановке Ирану невыгодно втягиваться в войну с Турцией. Осложнения во внутренних и внешних делах Ирана заставляют персидских военачальников покинуть Картли и Кахети и со своими войсками возвратиться на родину. Этим обстоятельством воспользовался Теймураз I и занял престол Кахетинского царства. Зураб Эристави, самый злобный и ярый враг Георгия Саакадзе, в целях воспрепятствовать осуществлению планов Великого Моурави, решает предоставить Теймуразу картлийский престол. Он устраивает внезапное нападение на Метехи и предательски уничтожает всех приближенных Симона II. Зураб Эристави со своим отрядом арагвинцев поспешно направляется в Схвилосцихе, где Симон II находится в гостях у князя Амилахвари. Во время пиршества во дворце Амилахвари Зураб, коварно маскируясь, предательски убивает Симона II и этим расчищает дорогу Теймуразу I к картлийскому престолу.
Картины, изображающие «кровавую ночь» в Метехском замке и убийство царя Симона в Схвилосцихе, отмечены напряженным драматизмом. На еще более высоком уровне написаны сцены, переносящие читателя в Иран. С большой выразительностью рисует автор образ кровавого шаха Аббаса, во всей силе острого ума, беспощадной жестокости, надменности и коварства, доходящего до убийства своего сына.
Неизгладимое впечатление производит сцена, когда обуреваемая гневом и возмущением жена шаха Аббаса – грузинка Лелу-Тинатин изобличает своего кровавого мужа, выбегает на площадь и зовет народ к справедливой мести за безвинно загубленного сына. И здесь писательница находит новые меткие штрихи для характеристики «льва Ирана». Она заставляет его публично, как дань любезности к посланникам России, в числе других невинных жертв обезглавить и Булат-бека, которому он дал задание убить Сефи.
Еще одной яркой деталью дополняет образ шаха Аббаса история подстроенного им вероломного убийства плененного картлийского царя Луарсаба. Луарсаб долгое время томился в Гулабской крепости. Недалеко от места его заточения в убогой избушке жила его супруга, прекрасная Тэкле, сестра Георгия Саакадзе – живое воплощение возвышенной любви, в самоотверженной верности своему любимому мужу. И вот именно тогда, когда мрачную жизнь Луарсаба и Тэкле озарила надежда на возможное бегство, именно в это время послы русского царя настойчиво просят шаха Аббаса освободить и отпустить на родину Луарсаба. Шах Аббас вынужден обещать российским посланникам выполнить их просьбу. Но, дав им обещание, он поспешно направляет в Гулабскую крепость гонца с тайным повелением немедленно «избавить от всех мук» Луарсаба, то есть убить его. Желание шаха было выполнено с достойным его вероломством и маскировкой. Все эти перипетии в романе изображены волнующе, ярко, рельефно.
Но подлинную кульминацию развития сюжета этой части романа составляет описание битвы у Базалетского озера. Этот эпизод, насыщенный глубокой мыслью и изображенный с исключительным мастерством, является одним из лучших не только в пятой книге, но, пожалуй, во всей эпопее.
Воцарение Теймураза I в Картли и Кахети открывало широчайшую свободу действий Зурабу Эристави, а следовательно, самым реакционным княжеским кругам. Народ стал перед угрозой тягчайших социальных притеснений. Георгий Саакадзе не мог примириться с этим. Он должен был силой своего меча предотвратить нависшую опасность, избавить от нее народ. Договорившись с имеретинским царем и заручившись его обещанием дать свое войско, Великий Моурави решил вступить в бой с Теймуразом и Зурабом Эристави. Эта роковая битва произошла у Базалетского озера. Георгий Саакадзе потерпел в этой битве поражение.
Грузинская историческая наука и художественные произведения, написанные ранее на тему о Георгии Саакадзе, не давали ясного и вразумительного объяснения причин поражения прозванного «Непобедимым» Моурави в знаменитой Базалетской битве. Большой заслугой А.Антоновской является то, что она впервые раскрыла и показала подлинные причины исхода Базалетской битвы.
Имеретинский царь не выполнил своего обещания, царевич Александр прибыл на место боя с большим опозданием, да и то с совершенно незначительным отрядом. Но не это явилось главной причиной победы Теймураза I и Зураба Эристави. Впервые за всю долгую и доблестную боевую жизнь Великий Моурави очутился на поле боя против обездоленных грузинских крестьян, выгнанных картлийскими и кахетинскими князьями на кровопролитный бой с Георгием Саакадзе. Впервые могучая десница народного героя должна была рубить грузинских же крестьян. И перед ужасом этой братоубийственной схватки дрогнул богатырь, беспредельно любивший свою родину и свой народ. К этому прибавилось впечатление, которое произвело среди грузин появление на поле боя маленького отряда турецких янычаров, пришедшего во главе с Сафар-пашой на помощь Георгию Саакадзе. Даже среди преданных соратников Великого Моурави вызвало чувство негодования и возмущения, когда турецкие янычары презрительно стали рвать и топтать знамена Месхети. И здесь впервые Георгий Саакадзе со всей остротой осознал всю трагичность своего положения, всю обреченность своих намерений ковать счастье Грузии силами ее злейших врагов.
Ощутив и поняв все это, осознав бесперспективность боя, Саакадзе пал духом. И хотя в решающий момент битвы он проявил свойственную ему богатырскую силу и отвагу, высокое полководческое искусство, – сознание никчемности своих действий сковывало и обессиливало его. И в минуту, когда дружинники Саакадзе окружали Теймураза I и вот-вот должны были пленить его, Великий Моурави неожиданно распорядился дать дорогу царю, отпустил его и сам ушел с поля боя, уступив победу своим противникам.
После Базалетской битвы мы видим Великого Моурави, его семью и «Дружину барсов» в столичном городе имеретинского царства – Кутаиси. Царь Имерети и имеретинские князья хотят оставить Георгия Саакадзе у себя, чтобы силой его меча укреплять свое владычество. Но Великий Моурави не для того был рожден, чтобы служить таким же владетельным князьям в Имерети, против каких он всю жизнь так самоотверженно воевал в Кахети и Картли.
В заключительных главах пятой книги особенно сильное впечатление производит описание бессонной ночи, проведенной Георгием Саакадзе в знаменитом Гелатском монастыре, на могиле своего великого предка Давида Строителя, отдавшего почти семь столетий тому назад свою героическую жизнь делу объединения Грузии и ее освобождению от иноземных захватчиков.
Книга завершается картиной, изображающей отплытие Великого Моурави, его семьи и верных соратников в Турцию. Подымаясь на турецкое судно, уезжающие обнимаются и прощаются друг с другом, хотя и уезжают вместе. Этим они как бы мысленно прощаются со своей горячо любимой родиной.
С глубокой любовью и грустью смотрит Великий Моурави на родную землю, предчувствуя, что больше он никогда не вернется сюда.
И вот Георгий Саакадзе в Стамбуле. Его торжественно и гостеприимно встречают представители турецких властей, ему предоставляют «Мозаичный дворец» и окружают исключительным вниманием. Турецкий султан Мурад IV хочет использовать выдающегося полководца и военного стратега Георгия Саакадзе в предстоящей войне против «иранского льва» и победоносным мечом Великого Моурави восстановить и укрепить пошатнувшееся могущество своей империи. А Георгий Саакадзе мечтает о другом. Он готов возглавить турецкие войска и двинуть их на Иран. Этим он ввергнет в кровопролитную войну друг против друга злейших исторических врагов Грузии: султанскую Турцию и сефевидский Иран. В этой войне ослабнут оба одинаково враждебные Грузии государства, и грузинский народ, воспользовавшись этим обстоятельством, сумеет успешно поднять освободительную борьбу и завоевать себе желанную независимость.
С такими помыслами вступает Саакадзе в общение с турецким султаном. Но тут он попадает в гущу обостренных международных противоречий, которые создают сложнейшие препятствия на его пути.
В начале XVII века складывается новая обстановка на международной арене. Империя Габсбургов, почувствовав свое военное превосходство над соседними европейскими государствами, готовится тевтонским мечом поработить соседние народы – завоевать положение господствующей державы. Напуганная этой опасностью Франция стремится в противовес Габсбургам сколотить могучую коалицию, в составе которой она предусматривает и Турцию. Кардинал Ришелье через своих представителей дает твердое указание французскому послу в Константинополе графу де Сези добиться того, чтобы турецкий султан отказался от намерения воевать с Ираном и повернул свои силы против немецко-австрийских завоевателей.
К этому времени главное внимание правителей России также обращено к Западу. Россия полна решимости дать сокрушительный отпор польским захватчикам и их австро-немецким вдохновителям. Потому-то правители России заинтересованы в сохранении мира и спокойствия на восточных рубежах державы. Патриарх Филарет, возглавляя по существу внешнюю политику Московского царства, посредством русских послов в Стамбуле и с помощью патриарха греческой церкви усиленно добивается поворота внимания Мурада IV к Западу.
Все это чрезвычайно осложняет положение Георгия Саакадзе, стремящегося двинуть турецкие войска против шаха Аббаса. Великий Моурави очутился в орбите большой и сложной дипломатической игры. Он неуклонно стремится к своей великой цели, но сталкивается с противниками, которые не брезгают никакими коварными средствами в этой ожесточенной политической борьбе. Весь исторический смысл этих противоречий наглядно раскрывается автором в превосходно нарисованных портретах патриарха Филарета, кардинала Ришелье, шаха Аббаса. Константинополь явился своеобразным средоточием острых международных противоречий. Из многочисленных участников этой борьбы, соприкасающихся с Георгием Саакадзе, особенно выделяются граф де Сези и Хозрев-паша.
В образе французского посла графа де Сези писательница ярко и убедительно воплотила все коварство и авантюризм, которыми быта пронизана дипломатическая атмосфера в столице Турции. Ловкий и хитроумный делец де Сези, подкупленный ставленником Габсбургов, вначале всячески старается направить турецкое оружие против Ирана и тем самым выключить Турцию из антигабсбургской коалиции, ослабить эту коалицию. При такой игре де Сези старался сблизиться с Саакадзе и всячески поддерживал его. Но по властному велению кардинала Ришелье графу де Сези пришлось круто изменить свою политику. Его вынудили стать поборником военного союза Турции с Францией. Путем подкупа он перетянул на свою сторону и Хозрев-пашу, который, будучи мужем сестры Мурада IV, пользовался большим влиянием в государстве.
В напряженной борьбе с этими сильными и коварными противниками Георгию Саакадзе все-таки удалось убедить Мурада IV в том, что интересы турецкой империи настоятельно требуют немедленной войны против Ирана. Султан одобрил соображения Саакадзе и поставил его во главе турецких войск, направленных против Ирана. Озабоченный таким успехом Георгия Саакадзе, Хозрев-паша, использовав все возможности, добился своего назначения на пост главнокомандующего турецкими войсками. Но султан лишь формально предоставил ему такую честь. С самого же начала Анатолийского похода было ясно, что этим походом фактически руководил Великий Моурави, от которого и ждал Мурад IV возвращения турецких земель, завоеванных Ираном, полной победы над «иранским львом».
В первых главах десятой – заключительной части романа, завершающей шестую и последнюю книгу – «Город мелодичных колокольчиков», автор изображает положение Картли после отъезда Саакадзе, повествует о борьбе, разгоревшейся между Зурабом Эристави и Шадиманом Бараташвили, о возвращении в Грузию овдовевшей царицы Тэкле, о причислении грузинской церковью Луарсаба к лику святых, о таинственном исчезновении Тэкле, потерявшей «царя своего сердца», а вместе с ним и смысл жизни.
За этими главами следуют картины Анатолийского похода, в котором последний раз блеснул полководческий гений Великого Моурави. Читатель уже знает, какие надежды возлагал на этот поход Георгий Саакадзе, каких усилий стоило ему добиться поворота «полумесяца на Исфахан». Ведь Мурад IV и все влиятельные руководители турецкой политики решили направить оружие Турции сперва на Вену и лишь после победы над Габсбургами двинуть войска к рубежам Ирана. Только незаурядная сила политического мышления Саакадзе, его непоколебимость в стремлении к намеченной цели, острота его ума и изумительная убедительность его суждений, с таким блеском проявленная в «зале бесед» сераля, могли заставить султана изменить свое решение и немедленно обрушить свои вооруженные силы на «льва Ирана».
И вот Георгий Саакадзе с огромным воодушевлением ведет сложнейшие военные операции. Великолепным стратегическим мастерством он сокрушает неприступные крепости, ломает яростное сопротивление иранцев, отметает неимоверные препятствия и одерживает ряд крупнейших побед. Слава о непобедимом военачальнике гремит по всей Турции. Но, как и прежде, и на этот раз именно такие блистательные успехи Саакадзе порождают роковые для него последствия. Хозрев-паша, зять Мурада IV, формально стоявший во главе турецких войск, в этой войне не может оставаться равнодушным к стремительно возрастающей славе грузинского полководца. Зависть и злобу Хозрев-паши подогревает его коварная жена Фатима, властно требующая от мужа любыми средствами убрать с пути грузинского Моурави, затмившего своими ратными подвигами верховного везира Турции. А ко всему этому прибавляются интриги французского посла графа де Сези, окончательно убедившегося в том, что, пока жив Великий Моурави, никто не сможет повернуть «полумесяц на Вену». Он пускает в ход все авантюристические средства борьбы: подкуп, обман, угрозы, лесть. Озлобленный и подкупленный Хозрев-паша решает расправиться с Моурави. Он попытался оклеветать Саакадзе перед султаном и таким путем добиться его падения. Но эта попытка оказалась тщетной. Тогда Хозрев пошел на отчаянный авантюристический шаг: он устроил в честь предстоящего наступления на Багдад большой пир, на котором сумел подлить в кубки Саакадзе и всех его сподвижников-грузин специально подготовленный дурманящий напиток. Заковав их в кандалы и бросив в подземелье, паша вынес им смертный приговор. Придя в себя и поняв безысходность своего положения, грузины решили не уронить перед смертью чести и достоинства.
И здесь автор снова пользуется возможностью продемонстрировать возвышенные, благородные порывы героев Грузии, их мужество, патриотизм и ненависть к врагу.
«– Друзья, братья, – говорит Саакадзе своим любимым соратникам. – Мы в середине Турции, окружены враждебной природой и извечными врагами. Они много бы дали, чтобы летописцы их посмели описать нашу смерть как предел бесславия. Им хотелось бы видеть нас, грузин, под ножом палача, в желтых кофтах, наполовину обритыми, изувеченными на помосте. И тогда бы наши доблестные и трудные дела, мои „барсы“, покрылись густой пеленой позора. Но нет! Не бывать этому! Мы здесь – грузинское войско. Нас, как всегда, меньше, чем врагов, но мы никогда не отступали, не отступим и теперь. У нас осталось немного богатства: несколько глотков воздуха. Но кто в силах отнять у нас последнюю битву? Так завещаем ее потомкам…»
Не желая погибнуть от руки презренного палача, грузины ухитряются распилить кандалы и вырваться во двор, окруженный войсками Хозрев-паши. В ожесточенной схватке с многочисленным отрядом озверелых янычаров «барсы» падают смертью храбрых. Последним погибает Моурави.
"…Георгий Саакадзе кинул взгляд на переломленный клинок. «Бой закончен! Тогда…» И он с силой взмахнул рукой и вонзил обломок черного клинка в свое бесстрашное сердце.
Взметнулась исполинская тень и исчезла за порогом. И через этот порог шагнул в Вечность «барс» из Носте, на щите которого неугасимым огнем пылали слова: «Счастлив тот, у кого за родину бьется сердце».
Так завершается изображенная в романе А.Антоновской славная эпопея боевой жизни выдающегося национального героя Грузии. Писательница дала исключительно оригинальное и интересное освещение последнего периода жизни Великого Моурави, его деятельности и борьбы в Турции, трагической гибели на чужбине. Творчески осмыслив исторический материал, обогатив его крылатой фантазией и смелым вымыслом вдохновенного художника, А.Антоновская создала превосходный финал повествования, отмеченный глубиной мысли и огромной силой эмоционального воздействия.
Даже при таком схематическом изложении основной сюжетной канвы романа нетрудно увидеть, как широко и многосторонне охватила А.Антоновская изображаемую историческую эпоху, какие важнейшие стороны народной жизни избрала она предметом художественного повествования. Вся эпопея зиждется на предельно обостренных социальных конфликтах, на столкновениях больших чувств и страстей. В романе нарисована богатейшая галерея живых человеческих образов, подавляющее большинство которых составляют реально существовавшие исторические личности. Основные персонажи эпопеи-романа доведены автором до большого обобщающего звучания. Посредством этих типических образов в романе воскрешен дух времени, его содержание, основные тенденции хода истории. С пластической ощутимостью живописует автор быт и нравы воспроизводимой эпохи, колорит места действия, картины природы. Роман читается с напряжением, все возрастающим интересом. Во многих случаях повествование достигает большой захватывающей силы и производит на читателя неизгладимое впечатление. Богатый познавательный материал воплощен автором в замечательной художественной форме, доставляющей подлинное эстетическое удовлетворение и воспитывающей читателя в духе самых возвышенных чувств – беззаветного патриотизма, мужества и отваги, свободолюбия, непоколебимой верности в дружбе и любви.
Решительно отказавшись от свойственной некоторым нашим историческим романам архаизации языковой ткани произведения, автор путем тонко подобранных речевых нюансов воссоздает колорит изображаемого времени. Роман написан живым, действенным, образным современным русским литературным языком. И вместе с тем в диалогах чувствуются специфические грузинские интонации, привнесенные с большим художественным тактом и чувством меры. Проделанная писательницей в этом направлении огромная работа заслуживает особого изучения и анализа.
В своей весьма интересной и содержательной книге «История и литература» критик Г.Ленобль, касаясь «Великого Моурави», выдвигает дискуссионный вопрос: «Нужно ли роман о Саакадзе и его эпохе превращать в полное его жизнеописание?» Правда, критик не дает прямого ответа на этот вопрос, но его точку зрения можно уловить в следующих словах: «Это, конечно, вопрос дискуссионный, но вспоминается, что А.Н.Толстой свой роман о Петре не собирался оканчивать смертью героя»[9].
Думается, что вопрос о том, нужно ли оканчивать исторический роман смертью героя, не может быть решен одинаково для всех писателей и применительно ко всем историческим персонажам. Решение этого вопроса в каждом конкретном случае зависит от творческого замысла писателя и от своеобразия истории жизни героя.
В данном конкретном случае именно в предательском убийстве Георгия Саакадзе злейшими врагами Грузии, руками которых он ошибочно пытался ковать счастье своей родины, и выразилась вся трагическая судьба этого выдающегося исторического деятеля. Трагическая гибель прервала справедливую борьбу героя с темными силами своего сурового времени, и писательница поступила совершенно правильно, завершив повествование именно таким финалом. Без этого ей вряд ли удалось бы художественно воплотить методическую концепцию, положенную в основу произведения.
Читатель может иметь к автору «Великого Моурави» претензии иного порядка. Как уже отмечалось выше, первоначально этот роман был рассчитан на 2-3 книги. В процессе работы объем эпопеи постепенно возрастал и расширялся. Это обстоятельство не могло не отразиться на архитектонике произведения. В книге, естественно, образовались отдельные длинноты и затянутые пассажи, появились не всегда необходимые подробности в описании отдельных событий. Не все эпизоды романа разработаны на одинаковом художественном уровне, не все они одинаково действенны и эффективны. При таком огромном количестве персонажей не все из них нашли воплощение в полнокровных запоминающихся художественных образах. Отдельные из них не удерживаются в памяти читателя. Придирчивые историографы могут обнаружить в «Великом Моурави» случаи нарушения последовательности исторических событий. Можно указать на неправильное применение включенных в языковую ткань романа некоторых непереводимых грузинских слов.
Но все эти частности не могут ослабить огромного впечатления, которое производит это замечательное произведение. Они ни в какой мере не снимают его незаурядной идейной, познавательной, эстетической ценности.
«Великий Моурави» по праву занимает и будет занимать видное место в сокровищнице духовных ценностей, создаваемых многонациональной советской литературой и выполняющих неоценимую роль в формировании богатого и благородного духовного облика нашего народа.
Бесо Жгенти
А.АНТОНОВСКАЯ Краткие биографические сведения
Анна Арнольдовна Антоновская родилась 31 декабря 1885 года (13 января 1886) в г.Тифлисе (Тбилиси) в семье А.А.Венжера, художника-гравера. Детство и юность провела в Закавказье, в Восточной и Западной Грузии, жила в городах Карсского округа. Рано потеряла отца. Материальная необеспеченность семьи вынудила Антоновскую прервать учебу в Мариинском женском училище (г.Карс, позднее она сдала экзамены экстерном) и с 14 лет пойти работать кассиром в магазин швейных машин и велосипедов.
В 1902-1904 гг. выступала в качестве актрисы-любительницы на сцене Авчальской аудитории (Тифлис) – культурном центре главных железнодорожных мастерских, связанном с Тифлисским комитетом РСДРП, принимала участие в социал-демократическом движении.
С 1904 г. начала писать стихи.
В 1908 г. побывала в Сафарском монастыре в Месхетии (Южная Грузия), где впервые услышала о Георгии Саакадзе. К этому времени интерес Антоновской к истории, этнографии, мифологии и фольклору Грузии становится постоянным и всеопределяющим.
В 1909 г. окончила в Тифлисе курсы художественно-прикладных искусств, успешно занималась металлопластикой, выжиганием по дереву, эмалями, гелиоминиатюрами.
В 1910 году переехала с семьей в г.Карс, где открыла школу «художественных работ и изящных рукоделий».
С 1911 г. выступала на сцене Военного и Гражданского клубов, заменявших в Карсе профессиональный театр. За сценическую деятельность была награждена памятной Золотой медалью.
В 1916 г., в связи с переводом мужа писательницы, Д.И.Антоновского из Кавказской армии в Петроград в качестве командира 1 автобронедивизиона, впоследствии, в 1917 г., вставшего на сторону восставшего Петроградского гарнизона, переехала в столицу.
С 1918 г. Антоновская снова живет в Тифлисе, где публикует свои произведения в общественно-литературном журнале «Арс», при котором был организован Артистериум. В деятельности Артистериума принимали участие писатели П.Яшвили, Т.Табидзе, В.Гаприндашвили, художники В. (Ладо) Гудиашвили, В.Ходжабегов, И.Шарлемань, К.Зданевич, С.Валишевский, композитор А.Черепнин.
В 1919 г. в сборнике Тифлисского Цеха поэтов «Акмэ» печатаются стихи Антоновской. В ее доме бывают грузинские писатели, приехавшие из России И.Эренбург и О.Мандельштам, актриса Московского художественного театра М.Германова, индийский художник Сураварди, актрисы Н.Будкевич, А.Перегонец, Т.Чавчавадзе, режиссер А.Цуцунава, композитор Ю.Юргенсон. Этим же годом датируется начало систематического изучения эпохи Георгия Саакадзе, Антоновская консультируется с историком С.Какабадзе.
В 1921-1922 гг. работала пропагандистом агитационного отдела Грузино-Кавказского отделения РОСТА (Грукавроста), писала интермедии, песни для Художественно-революционного театра. В журнале «Молодая сила» (на грузинском языке) напечатала пьесу для детей «Революция цветов». Стала одним из организаторов группы русских писателей в Грузии.
В 1922 г. переехала в Москву, где включилась в работу Московского Цеха поэтов, в деятельности которого принимали участие П.Антокольский, И.Сельвинский, В.Инбер, А.Ширяевец и др.
Приступает к литературному воплощению темы Георгия Саакадзе.
В 1925 г в сборнике Московского Цеха поэтов «Стык» опубликовала написанные белым стихом отрывки из трагедии «Георгий Саакадзе».
В 1928 г. выступила на заседании Научной Ассоциации Востоковедения с докладом о позднем грузинском феодализме.
В 1930 г. Ленинградская фабрика Совкино выпустили по сценарию Антоновской художественный фильм «Транспорт огня».
В 1931 г. в журнале «Красная новь» были опубликованы главы из первой книги «Великий Моурави».
В 1932 г. во Дворце писателей Грузии состоялось чтение Антоновской и обсуждение глав из первой книги «Великий Моурави». С этого времени завязывается многолетняя дружба с грузинскими писателями Г.Кикодзе, М.Джавахишвили, Н.Лордкипанидзе, Г.Тавзишвили, В. (Бесо) Жгенти.
В 1936 г. окончила Московский вечерний университет марксизма-ленинизма. В журнале «Мнатоби» (на грузинском языке) опубликована статья Антоновской «Древнегрузинская книга».
В 1937 г. в издательстве «Заря Востока» выходит в свет первая книга романа-эпопеи «Великий Моурави» (под названием «Диди Моурави», редакция профессора Н.А.Бердзенишвили).
В 1941 г. Гослитиздат (Москва) напечатал вторую книгу «Великий Моурави» (историческая консультация академика И.А.Джавахишвили).
В 1942 г. за роман «Великий Моурави» Антоновской присуждается Государственная премия СССР.
В 1942-1943 гг. по сценарию Антоновской (в соавторстве с Б.Черным) Тбилисская киностудия выпустила на экран двухсерийный художественный фильм «Георгий Саакадзе», удостоенный Государственной премии СССР. Творческие отношения связывают Антоновскую с режиссерами М.Чиаурели, Н.Шенгелая, с поэтом И.Абашидзе, с писателями В.Ставским, А.Белиашвили.
В годы Великой Отечественной войны Антоновская выступает с публицистическими статьями, обращается по радио к зарубежным слушателям, ведет обширную переписку с воинами Красной Армии.
В 1945 г. Антоновская награждается орденом Трудового Красного Знамени.
В 1945-1946 гг. журнал «Новый мир» публикует роман Антоновской «Ангелы мира» (в соавторстве с Б.Черным).
1945-1958 – годы напряженной работы над романом-эпопеей «Великий Моурави».
В 1947 г. Гослитиздат выпускает третью книгу «Великого Моурави».
В 1951 г. сценарий «Георгий Саакадзе» печатается в «Избранных произведениях советского кино».
В 1953 г. Гослитиздат выпускает четвертую книгу «Великого Моурави» (историческая консультация академика Е.В.Тарле).
В 1957 г. Гослитиздат выпускает пятую книгу «Великого Моурави».
В 1958 г. Гослитиздат выпускает шестую книгу «Великого Моурави».
За годы публикации «Великого Моурави» установились близкие отношения с издателями, любителями и знатоками книг – М.Карпом, П.Чагиным, М.Златкиным. Тесный творческий контакт связал Антоновскую с переводчиком романа на грузинский язык А.Чумбадзе и переводчиком на польский язык Р.Аудерским. Большую помощь в работе над романом-эпопеей оказали такие его редакторы и критики, как А.Фадеев, А.Тихонов (Серебров), Бесо Жгенти.
В 1961 г. в связи с 40-летием Советской Грузии появилась книга «Документальные новеллы о Грузии» (в соавторстве с Б.Черным).
В 1962 г. Антоновская работает над материалами по истории 392-й Горной стрелковой дивизии под командованием генерала Г.Купарадзе. Изучает эпоху царя Ираклия II.
В 1963 г. приступает к работе над автобиографической книгой «Признание» (осталась незавершенной).
В 1965 г. награждается Почетной грамотой Президиума Верховного Совета Грузинской ССР.
В 1966 г. – последний приезд в Тбилиси на празднование 800-летия Шота Руставели. Газета «Вечерний Тбилиси» публикует эссе Антоновской «Миджнур из Месхети» (Шота Руставели).
В 1967 г., 21 октября, Анна Арнольдовна Антоновская скончалась. Погребена в Москве на Новодевичьем кладбище. На могильной плите – изображение щита Георгия Саакадзе и девиз: «Счастлив тот, у кого за Родину бьется сердце».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Над пропастью навис угрюмый утес с замшелыми боками. Внезапно с его чуть пригнутого плеча сорвался беркут. Распластав будто выкованные из черного железа крылья и гневно приоткрыв изогнутый, как погнувшийся наконечник копья, клюв, хищник ринулся к солнцу. Пошатнулось ошеломленное солнце и упало, и вмиг разлетелось на куски, роняя красно-зелено-оранжевые брызги на побагровевшие высоты Дидгори.
«Ох!.. хо!..» – проскрипела вынырнувшая из зарослей орешника арба. Теребя морщинистыми шеями ярмо, два буйвола, чуть скосив выпуклые глаза, равнодушно зашагали к горному лесу.
Папуна Чивадзе, приподнявшись, хотел было высказать свое мнение о невежливом поведении беркута, но… что это распласталось на крутом выступе? Не то барс, не то другой неведомый солнечный зверь с расплавленными пятнами на словно дымящейся шкуре. Решил Папуна Чивадзе посоветовать солнцу, чтобы, уходя, оно подбирало свои одежды, но что-то свалилось с арбы и ударилось о придорожный камень. Подхватив бурдючок и швырнув его на место, Папуна Чивадзе собирался поразмыслить о правилах общения путников земных с надземными и небесными, но внезапно в ветвях пораженного молнией дуба взволнованно чирикнула розовая птичка и мысли Папуна перенеслись к маленькому домику, где «птичка», похожая на розовую, ждет обещанные бусы. Он хотел было хворостиной поторопить буйволов, но раздумал и предался созерцанию притихшего леса.
Скатилось за вершины солнце, исчез беркут, померк барс. Легкой поступью на землю спускалась ночь, волоча за собой плащ, усыпанный не то мерцающими светляками, не то звездами.
Папуна Чивадзе с теплой усмешкой послал прощальный привет красному отсвету уже невидимого, но еще ощутимого солнца, укоризненно погрозил расщелине, в которой растворился беркут, и, вздохнув, подумал: «Нехорошо барсу, хотя бы и солнечному, распластываться там, где его не просят, лучше, когда он, разинув пасть, рычит на непрошеных».
Хотел было Папуна порассуждать еще и о том, какую радостную весть везет он «барсу» по имени Георгий Саакадзе, который с таким нетерпением ожидает времени битв и побед. Но именно в этот миг буйволы решили, что пора свернуть вниз, и Папуна повалился на самое дно арбы.
Папуна Чивадзе поправил трясущийся бурдючок, плотнее подложил его под голову, расстегнул кожаный с посеребренной чеканкой пояс, удобнее растянулся на арбе и невозмутимо предоставил буйволам полную свободу сокращать или удлинять путь.
Был Папуна из тех, кого не помнят мальчиком, не знают стариком. И никто не задавался мыслью, почему азнаур Папуна никогда не стремился не только обзавестись семьей, но даже собственной лачугой. Да и сам Папуна никогда не утруждал себя подобными вопросами. «Меньше забот, больше радости», – уверял Папуна, вполне довольствуясь жизнью у своих друзей Саакадзе. Впрочем, подолгу Папуна никогда не засиживался, особенно с появлением у него арбы с двумя буйволами, его первой собственности, вызвавшей в Носте целый переполох.
Сначала Папуна был подавлен обрушившейся на него заботой, но после долгих уговоров единственного родственника Арчила, смотрителя царской конюшни, нехотя покорился. Впрочем, он не переставал сожалеть, что не устоял перед соблазном.
И вот начались путешествия в Тбилиси и обратно в Носте. Перевозил Папуна исключительно добычу удали своих друзей: живых оленей, лисиц, зайцев, шкуры медведей. Свою же долю обменивал неизменно на вино и подарки «ящерицам», как называл он ностевских детей.
Иногда обстоятельства принуждали его и к другим покупкам: одежда приходила в ветхость, копыта буйволов требовали подков, в таких случаях настроение Папуна резко менялось и он сердито думал: «Бог сделал большую глупость, создав буйвола неподкованным».
Досадовал он и сейчас, что волею событий должен торопиться на ностевский базар, а не вдыхать под густыми соснами пряный аромат хвои. Он любил, припав к пушистой траве, следить, как лохматый медведь, ломая сучья, бурча и ухая, деловито направлялся к водопою, как, поеживаясь в желтом мехе, пробегала за добычей озабоченная лисица или как внезапно на извилистой тропе появлялась и испуганно шарахалась в кустарник пугливая серна. Он любил горный лес, полный жестокой борьбы и таинственного очарования.
Вздохнув, Папуна уже хотел перевернуться на другой бок, но буйволы неожиданно ринулись под откос, где дымились разбросанные вдоль ручья костры. Соскочив с накренившейся арбы, Папуна воскликнул:
"Э-хе! С поднимающимся поднимись, с опускающимся опустись! – и проворно перетащил бурдюк к самому большому костру. Пастухи встретили его радостными восклицаниями:
– Победа, Папуна! Победа!
– Хорошо, арбу к Носте направил, друзья ждут!
– О, сколько друзей у Папуна! В Куре рыбы меньше!
– О, о, о, Папуна! Где был? Вот Датуна по вину соскучился.
– Датуна?! Как живешь, дорогой? Царям шашлык пасешь, а сам солнце сосешь?
– Здравствуй, друг! Что долго в Тбилиси сидел, или там солнце вкуснее?
– Солнцем буйволов угощаю, а вино… Э, зачем хвалить сухими словами, разве бурдюк не в пределах ваших глаз?
И Папуна вытряхнул из хурджини на разостланную бурку овечий сыр, лепешки, медную чашу. Любовно похлопывая тугой бурдюк, развязал ремешок, и тотчас из горлышка, булькая, полилась искрящаяся янтарная струя…
Вдоль ручья дергались кривые языки костров, перекатывался гул, набухали тягучие песни, и над долиной густым паром нависал запах кипящего бараньего жира. С дороги, поскрипывая, сворачивали к кострам нагруженные арбы, за ними, под крики охрипших вожатых, брызжа желтой слюной и покачивая на горбах тюки, неровно сползали облезлые верблюды. Загорались новые костры, узкие кувшины опускались в холодный ручей, расстилались бурки, ревущие верблюды валились на душистую траву.
Под хлопанье бичей скатился с откоса, звеня колокольчиками, караван осликов с перекинутыми через спину корзинами.
Свежий ворох сухого кизила притушил костер, а затем, разбрызгивая зеленые искры, яростно взлетело танцующее пламя.
Папуна поднял чашу.
– Да будет здорова красавица Нине!
Дно чаши озарилось прыгающими огнями.
– Спасибо, Папуна, ты прав, дочь красавицей растет.
Лицо Датуна расплылось в улыбку. Он смущенно бросил в столпившихся овец камешком.
– Георгий Саакадзе тоже так думает, – засмеялся молодой пастух.
– Э, дорогой, Георгий и Нино еще дети, пусть растут на здоровье. – И, меняя разговор, Датуна спросил: – Что приятное говорил Арчил? Он еще при царской конюшне живет?
– Э, Датуна, мой брат – горная индюшка, на одном месте любит сидеть. Но когда я пью вино, не люблю разговором о царях портить его вкус. Скажи лучше, как твоя свинья, та, что объелась тутой, родила? Сколько поросят? Крестить приду.
Пастухи расхохотались. Они с удовольствием смотрели на Папуна, но Датуна высказался за осторожность; гзири в Носте не добрее тбилисских – лучше не следовать за правдой, она истощает зрение, и кто из грузин не знает: «Мышь рыла, рыла и дорылась до кошки».
Папуна, хитро щурясь, смотрел на пенившееся в чаше вино.
– Какие новости? Тихо у нас?
– Совсем тихо, только князья Магаладзе все к Носте крадутся.
Заметив замешательство, Папуна умышленно замолчал, пошарил в хурджини, вынул мягкий лаваш и наполнил чаши пастухов веселым вином.
Датуна беспокойно задвигался и наконец с досадой пробурчал:
– Рыба думала: «Многое имею сказать, да рот у меня полон воды».
– Ишак выдернул кол и нанес другим один удар, а себе два, – спокойно возразил Папуна.
Хлопнув от удовольствия руками, пастухи громко расхохотались.
Только Датуна не разделил веселья.
– Давно слухи ходят о волчьем желании Магаладзе, – он сокрушенно перекрестился, – да охранит нас святая Нина! – И, сгорбившись, запахнул свою ветхую чоху.
Папуна искоса взглянул на пастуха:
– Не беспокойся, есть важная причина, почему царь не отдаст Носте. Разве ты забыл, что царь не любит «опасных друзей»? А Носте между Твалади и владением Леона Магаладзе стоит. Зачем лисице окружать себя волками? Вот турки тоже зашевелились, опять плохо пообедали в Иране, спешат домой. А какой путь выгоднее? Конечно, через Картли. Собаки хорошо это знают. Потеряли в драке фески, здесь лечаками хотят прикрыться. Но царь на этот раз решил встретить янычаров по-царски. Поэтому пусть наши молодцы готовят головы, а старики монеты. Видите, друзья, совсем тихо у нас.
– Месяц опять согнул рога, наверно, война будет, – вздохнул седой пастух, разгребая палкой почерневшие угли.
– Напрасно так думаешь, видишь – дым прямо идет, тридцать дней спокойно будет. – Молодой погонщик любовно потрепал лежавшую около него овчарку и подкинул в угасающий костер ворох сухого кизила.
Кто-то в темноте глухо пробормотал:
– Недаром вчера в небе солнце в крови купалось, непременно война будет.
Папуна нарочито весело отмахнулся рукой.
– Три дня назад, после дождя, красная лента на радуге больше всех горела – значит, в этом году много вина будет, не воевать, а пить соберемся.
К костру подошел старик в грубой заплатанной коричневой одежде с чианури под мышкой.
– Э, э, дед, грузина можно вином угостить.
Старик, приветствуя сидящих, взял дрожащими руками наполненную чашу, склонил над нею покрытое глубокими морщинами лицо, выпил большими, отрывистыми глотками и, бережно опустив чашу на траву, медленно вытер губы рукавом оборванной замусоленной чохи. Он не спеша настроил чианури и запел дребезжащим, тихим голосом.
– Э, старик, вино князей вызывает скучные песни, а тебя угощает друг. Пей на здоровье и расскажи что-нибудь. Наверное, очокочи встречал?
Старик посмотрел на Папуна слезящимися глазами.
– Сам встречал, и одишец Джвебе один раз тоже видел. В деревне Джвари, к Одиши ближе, на реке Ингури, внизу горы Охачкуа, отдельно от людей, в каменной башне два брата Пимпия живут. Нодар заболел, дома сидел, а князь Цебельды Хвахва Маршания знал – золота много у Нодара, ночью напал… Тоже, как сейчас, месяц в другую сторону светить ушел, совсем темно было. Нодар долго дрался, золото жалел, Хвахву убил и сам на кинжале умер…
Вокруг костра стали собираться пастухи, аробщики, купцы; кутаясь в мохнатые бурки, подходили погонщики и затаив дыхание, жадно, с боязливым любопытством слушали старика.
– …Джвебе ничего не знал, в горном лесу зверей ловил, очень любил это дело, а когда про смерть брата узнал, совсем башню бросил, на Охачкуа за оленями ушел. Больше никто к башне не подходил, боялись. Каждую ночь там Нодар и Хвахва золото считают… Джвебе горе в оленьей крови топил. Очень любил это дело… Раз оленя встретил, большой олень, рогами звезды шатал. Очень удивился Джвебе, все же оленя убил, притащил под дерево, зажег огонь. Кушать хочет, а огонь мясо не жарит, – криво, как сейчас, горел. Джвебе на бога сердиться начал, а за грабом хохот слышится. Обернулся Джвебе, зубами заскрипел; два высоких, как башня, человека стоят, волосами, как буркой, покрыты, ноги – в копытах, на каждой руке – по девять железных пальцев, а ногти крючками висят. Черные губы в зеленой пене кипели, а глаза, как у тебя, пастух, темноту резали…
Многие недоверчиво покосились на быстро крестившегося пастуха.
– …Джвебе сразу узнал очокочи. Мужчина сбоку заходит, женщина оленя просит, – от голоса деревья согнулись. Только Джвебе всегда умным был, хорошо знал, кто слово скажет, ум потеряет. Крепко молчал. Тогда очокочи-мужчина сказал женщине: «Когда Джвебе уснет, я его кушать буду, а тебе оленя отдам». Только Джвебе всегда умным был, долго не спал. Очокочи устали, первыми заснули, а Джвебе кинжал поставил, потом буркой накрыл, а сам за грабом спрятался, лук наготове держит. Долго сидел, плохая ночь была, ветер все звезды сбросил, шакалы от страха смеялись. Очокочи первым встал, на бурку бросился, но вместо Джвебе кинжал почуствовал. От крика очокочи мертвый олень на ноги вскочил. Обиделся Джвебе, – хороший охотник был, – одной стрелой оленя обратно уложил, другой очокочи ранил. Женщина рассердилась, прыгать начала: «Разве я не говорила – Джвебе твердый нрав имеет. Зачем его трогал?» Потом стали просить еще одну стрелу пустить, только Джвебе всегда умным был, хорошо знал: если сто стрел не выпустить, после второй очокочи еще сильней будет. Крепко молчал. Тогда очокочи, как волки, завыли, земля дрожать начала, птицы с веток упали, из глаз очокочи град пошел… Джвебе всегда хорошим охотником был, только оленя поднять не мог. Рога отрубил и вниз ушел. Как раз в башню Нодара попал, с тех пор там остался жить…
В эту зиму я у него был, оленьи рога на стене сами синий свет дают. Долго вместе с Джвебе у очага сидели, про очокочи рассказывал. Сразу ветер в стены прошел, дверь в кунацкую сорвал, а там Нодар и Хвахва в белых папахах золото считают. Ссориться начали… Рассердился Джвебе, – всегда умным был, – схватил горящую палку и в кунацкую бросил… Мертвые тоже рассердились, скрипеть начали…
Темноту прорезал монотонный скрип. Голос старика оборвался.
У костра, давя друг друга, вскочили пастухи и, крестясь и хрипло бранясь, запустили головнями в темноту.
Папуна хладнокровно поднял голову.
– Спрячь кинжал, Датуна… Слышишь? Это наш Гиви. Ни один Хвахва так не скрипит, как арба Гиви. Что, по скрипу арбы не чуствуете, какой человек едет? Гиви, Гиви!
У откоса, в отблесках костра, показалась нагруженная арба. Гиви, расставив ноги, сжимая кинжал, изумленно оглядывал перепуганную толпу.
– Гиви, дорогой, спустись сюда, какое вино!
С трудом сдерживая буйволов, Гиви с арбой скатился вниз.
– Ты, что Папуна, святой? Иначе как можешь одним бурдюком всех ишаков напоить?
– Э-э, Гиви, когда успел поумнеть?
Но веселое появление Гиви уже никого не развлекало. Поеживаясь и крестясь, пастухи поспешно сгоняли баранту, купцы расходились по своим караванам, где торопливо крепили тугие вьюки. Погонщики, перевязывая товары, произносили заклинания. Широкоплечий купец, насупив брови, быстро достал из кармана чеснок и насильно засунул своему коню в рот. Мальчик-погонщик дрожащими руками нахлобучил куди – войлочную шапочку с нашитым черным крестом.
Папуна, насмешливо посматривая на перепуганных ночевщиков, встал, лениво потянулся, встряхнул похудевший бурдюк и весело крикнул:
– Э, э! Горийский караван первый убежал. Выпьем перед дорогой остаток вина, чтобы очокочи в него не плюнул. Будь здоров, старик. Как звать тебя? Бадри? Хорошее имя Бадри. Куда едешь? Никуда? Так садись ко мне на арбу. Ностевцы сказки любят, только не пугай, рассказывай веселые, те, что прячутся за твоими седыми годами.
Побледневшая ночь уходила нехотя, медленно, цеплялась за скользкие выступы, путалась в причудливых очертаниях гор и вдруг оборвалась в ущелье, где бурный поток яростно перепрыгивал через глыбы, разбрасывая метущуюся пену. В сизых дымах запада, в оранжево-лиловой пыли качнулся померкнувший месяц. На голубой сафьян выползло еще холодное солнце и золотыми лапами прикрыло сторожевые башни.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В голубом тумане Дидгорских вершин настороженно притаились остроконечные сторожевые башни, а у подножия в прозрачной речке отражается живописное Носте. Издали оно кажется грудой развалин, потонувших в зелени. Взбегая от цветущей долины, по горным уступам гнездятся, хаотично сплетаясь, словно испуганные набегами врагов, неровные домики. Виноградными лозами свешиваются деревянные террасы, узорные балкончики.
Кривая, извилистая уличка, огибая домики, сползает к шумной Ностури. Узкие проходы между домиками изрыты рытвинами, затрудняя движение даже одиночным всадникам. На вспененной поверхности речки качаются тени сгорбленного моста, а дальше, под каменистым берегом, извивается серой змеей горная дорога. Толстым войлоком лежит на ней вековая пыль.
Носте, находясь в центре царских селений Верхней Картли, сосредоточивает торговлю окрестных царских владений, монастырей и княжеских крестьян маслом, шерстью, мехом, кожей и привозным шелком.
Раз в году, когда ранняя осень еще золотит верхушки деревьев, большой шумный базар заполняет все Носте. Кроме помощи в купле и продаже, базар приносит большую радость встреч. На базар вместе с товарами привозят новости. Базар – проба ума, ловкости и удали.
Уже за несколько дней слышатся удары топора, визг наточенной пилы, перестуки молотков и над пахнущими свежим деревом лотками развеваются пестрые ткани.
В центре базарной площади – обширные царские навесы. Около навесов на обильно политую землю уже сгружают под зорким взглядом нацвали, гзири и надсмотрщиков привезенные из окружных царских деревень отборную шерсть, шелк и кожу.
Еще солнце не успело высушить росинки на листьях ореховых деревьев, нависших над базарной площадью, как на нее со всех сторон потоком хлынули караваны. И сразу вспыхнули яростные стычки за выгодные стоянки.
Купцы, вожаки, погонщики, чабаны, аробщики и караван-баши, не скупясь на соответствующие пожелания, с боем располагались на завоеванных местах. И, словно держа сторону хозяев, ослы, буйволы и лошади, тесня друг друга, лягаясь и бодая, наполняли площадь воинственным ревом. И только верблюды, раскачивая на горбах пестрые тюки, молча и равнодушно оплевывали и хозяев и соседей.
Тбилисский караван захватил центр площади, поспешно разбил шатер, и у груды тюков засуетился купец Вардан Мудрый – невысокого роста, плотный, с вкрадчивыми движениями, с сединой в черных волосах, с мягкой располагающей улыбкой.
Толпа покупателей окружила этот навес и, точно загипнотизированная, смотрела на Вардана, изрекающего торговые истины.
Гул, точно горный ветер, перекатывался через базарную площадь.
Грузный нацвали с надоедливо шевелящимися усами, точно щупальцами, улавливал каждую утаенную от пошлины шерстинку. Его зычный голос слышался во всех концах базара, где его помощники собирали обильную пошлину с проданных товаров. От курицы до верблюда, нагруженного товарами, все было в поле зрения торговой полиции.
Протиснуться сквозь базарную сутолоку, казалось, было не по силам даже пешеходу, но арба Папуна невозмутимо ползла вперед. Двигаясь за Папуна, Гиви не сумел сдержать разошедшихся буйволов и врезался с ними в навес. Под звон кувшинов хозяин навеса яростно сыпал далеко не двусмысленные пожелания. Но его зычный голос тонул в радостном гуле:
– Папуна, Папуна приехал!
– Какие новости, откуда деда взял?
Папуна, стоя на арбе, глубокомысленно хмурился, сдвигая на затылок войлочную шапочку, хитро щурил глаза.
– Чтоб твоим буйволам волк ноги отгрыз, чтоб змея к ним под хвост залезла! – надрывался хозяин навеса.
– Э, купец, не жалей кувшинов, а то турки в них твое золото унесут. Эй, маленькие «ящерицы», – подмигнул Папуна столпившимся у его арбы детям, – помогите кувшинному человеку перебить оставшиеся кувшины, пусть турки со злости лопнут.
– А персы не скачут за твоими шутками?
– Может, Чингис-хан из гроба вылез еще раз у нас повеселиться?
Много заманчивых предположений могли бы высказать ностевцы, но буйволы неожиданно дернули арбу, вернули Папуна к его любимому положению и упрямо двинулись вперед.
Мимо Папуна поплыли меры зерна, головки сыра, белеющие в высоких плетеных корзинах, глубокие кувшины с душистым медом, пирамиды чуреков на деревянных подставках, широкие чаши, переливающиеся нежные краски фруктов, желтые, лиловые и синие груды разных размеров и форм кувшинов, глиняных и фаянсовых, сверкающая на солнце выпуклыми боками медная посуда, нагроможденные деревянные колеса для ароб, лопаты, ножи, мотыги, подковы.
Навстречу ему из грубо сколоченных клеток несутся протестующие крики упитанных поросят. Гневно клюют воздух, протискивая в щели острые клювы, откормленные орехами каплуны, недоуменно вторит им квохтанье кур и озабоченное гоготанье гусей, серо-белых, как дым осенних костров.
Созерцание этого изобилия настроило Папуна на философский разговор с Бадри, но крик и брань тбилисских амкаров, в спину которых уперлись его буйволы, дали мыслям Папуна другое направление.
Уста-баши – старосты кожевенного и шорного цехов – Сиуш и Бежан, яростно торгуясь с ностевцами, встряхивали грубые шкуры волов и нежный разноцветный сафьян.
Клятвы, божба, уверения не мешали Сиушу одновременно и отсчитывать монеты, и отругиваться от непрошеных советчиков, и знакомить Папуна с правилами вежливости.
Но Бежана, занятого подсчетом шкурок, не могли взволновать не только буйволы Папуна, но даже слон Ганнибала.
Папуна, закончив церемонию обмена любезностями с Сиушем, спрыгнул с арбы, подошел к скромно стоящему в стороне Шио Саакадзе и, поздоровавшись с ним, поручил отвести Бадри домой:
– Пусть отдохнет, целую ночь народ пугал.
И, бросив на произвол судьбы свою арбу, Папуна утонул в гудящей толпе.
У табуна стояли азнауры – Георгий Саакадзе, богатырского сложения, с упрямой складкой между бровями, с пронизывающим взглядом, и Дато Кавтарадзе, стройный, с мягкими движениями.
– Лучше возьми кабардинца, у серого слишком узкие ноздри.
– Хорошо, Георгий, последую твоему совету. Сегодня отец сказал: выбери себе коня, за которого не стыдно монеты бросить.
Друзья быстро оглянулись на подошедшего Папуна.
– Георгий, дитя мое, ты скоро влезешь в небо, как в папаху.
Кругом загоготали, посыпались шутки. Молодежь с завистью оглядывала Саакадзе, взгляд девушек сверкал из-под опущенных ресниц на улыбающегося Георгия.
– Победа, дорогой! Ну, долго мне еще скучать? – спросил Георгий, расцеловав Папуна.
– К сожалению, недолго. Помоги мне обменять проклятых буйволов на горячего коня, который поспевал бы за твоим золотым чертом. Завтра с рассветом в Тбилиси поскачем… Потом, потом расскажу, раньше буйволы, и зачем портить радость народу в базарный день, завтра не опоздают узнать.
В жарком воздухе бушевали базарные страсти. Врезались визгливые звуки зурны, раздражающе щекотал ноздри запах шашлыка, лука и молодого вина.
Но не это привлекало внимание рослого всадника с резко приподнятой правой бровью на смуглом лице. Подбоченившись на коне, блистая нарядной одеждой царского дружинника метехской стражи, он пристально смотрел на девушек, вздыхающих у лотка с персидской кисеей.
Нино, дочь Датуна, незаметно толкнула Миранду Гогоришвили:
– Киазо приехал.
Миранда вскинула и тотчас опустила черные продолговатые глаза. Персиковый румянец разлился по ее щекам. На губах она снова ощутила терпкий поцелуй у ветвистого каштана в шумный вечер своего обручения с Киазо.
Киазо, сверкнув белизной ровных зубов и стараясь поймать взгляд Миранды, стал, кичливо поглядывая на всех, пробираться к навесу деда Димитрия, торговавшего добычей «Дружины барсов».
Переливающиеся серебряно-бурые, золотистые и черные с сединой меха, турьи и оленьи шкуры совсем завалили маленького проворного деда Димитрия, но такое положение ничуть его не тяготило, наоборот, он с трудом расставался с каждой шкуркой, и то только после безнадежных попыток выжать из покупателя хоть бы еще одну монету.
Он весь был поглощен возложенным на него «Дружиной барсов» ответственным делом и лишь иногда отрывался, чтобы огрызнуться на мальчишек, остервенело вертящих у ног покупателей волчок, дующих в дудки и угощающих друг друга тумаками.
Толпа, толкаясь, передвигалась от одного навеса к другому. Радостные восклицания, перебранка, ржание коней, визг зурны сливались с громким призывом нацвали платить монетами или натурой установленную царскую пошлину с проданных товаров.
Но не эти мелкие дела решали судьбу базара.
На правой стороне площади, ближе к церкви, расположились караваны с товарами, предназначенными для обмена. Под обширными навесами велся крупный торговый разговор. Здесь не было крестьян с тощими мешками шерсти от пяти – семи овец, сюда не шли женщины с узелками, где бережно лежала пряжа – доля за отработанный год и отдельный моточек для пошлины нацвали. Все они с надеждой толпились у навеса Вардана, из года в год ловко скупавшего и обменивавшего их сбережения на хну, румяна, белила, пестрые платки, бараньи папахи, чохи и другие незатейливые товары.
Вардан не толкался у больших караванов, наоборот, купцы сами посылали к нему своих помощников скупать оптом собранное по мелочам, и, смотря по ценам, Мудрый или продавал или упаковывал скупленное для тбилисского майдана, куда стекались персидские и другие иноземные купцы. И сейчас он тоже что-то выжидал, ноздри его, словно у гончей, обнюхивая воздух, трепетали. Он куда-то посылал своего слугу и на каждую крупную сделку соседа хитро щурил глаза, пряча улыбку. Под обширным навесом кватахевские монахи предлагали «для спасения души и тела» молитвы на лощеной бумаге с голубыми разводами, посеребренные кресты, четки из гишера, иконы, писанные растительной краской, и пиявки с Тваладского озера.
Но монах Агапит с добродетельной бородой и кроткими глазами, очевидно, не в этом находил спасение души и тела. В глубине навеса на небольшой стойке разложены образцы монастырского хозяйстве: шелковая пряжа, шерсть породистых овец – вот шелковистая ангорская, вот серо-голубоватая картлийская, вот золотое руно Абхазети, вот грубо-коричневая пшавская.
На другом конце в фаянсовых сосудах – ореховое масло и эссенции из роз для благовоний. Агапит сидел на удобной скамье и, казалось, мало обращал внимания на мирскую суету. Только черный гишер с блестящим крестиком на семнадцатой четке, подрагивая в его беспокойных пальцах, отражал настроение Агапита.
Солидные купцы с глубокомысленным выражением проскальзывали мимо пиявок, вежливо, но настойчива торговались, накидывали «для бога» и, преклоняясь в душе перед знанием монахом торговых тайн, заключали сделки на суммы, совершенно недоступные сознанию крестьян, хотя эти суммы складывались и умножались трудом крестьянских рук.
Азнаур Квливидзе в нарядной чохе, обвешанный оружием, уже неоднократно прохаживался у монастырского навеса. Шея азнаура то багровела, то бледнела. Он хмуро поворачивал голову к лотку, где его мсахури торговались за каждый пятак с многочисленными покупателями. Он знал, что только в случае быстрой распродажи царских и монастырских товаров азнауры могут рассчитывать на продажу своих товаров.
Квливидзе поправил шашку и вошел в «торговый монастырь», как он мысленно прозвал ненавистный навес.
Четки в пальцах Агапита задергались.
– Почему на шерсть опять цену сбавили? – вместо просьбы благословить прохрипел Квливидзе.
– Бог не велит с ближнего кожу драть, – Агапит опустил руку, крестик беспомощно накренился.
– А если азнаура без кожи оставишь, кто на воине будет за величие святого креста драться?!
Четки беспокойно заметались, ударяясь друг о друга.
– Непристойно мне слушать подобные речи. Да простит тебя дух святой, от отца и сына исходящий.
Квливидзе грузно навалился на стойку:
– Подати вы не платите, вам можно цену сбавлять, только… о дальних тоже думать нужно.
Четки замедлили ход, крестик торжественно вздыбился.
– Базар – неподходящее место для таких дум, нам тоже нужно бога содержать, да простит тебя за подобную беседу пресвятая троица. Аминь. – Четки бешено заметались, крестик, шарахнувшись, отразился в ореховом масле.
Два вошедших толстых купца заслонили Агапита.
Квливидзе, в бессильной ярости сжимая шашку, вышел из-под навеса. Невеселые мысли теснились в его голове: «Если сегодня не распродам шерсть, с чем на царскую охоту поеду? Не поехать тоже нельзя, скажут – обеднел… Обеднел!.. У глехи ничего не осталось, уже все взял. Надсмотрщик говорит – еще осталось… Еще осталось!.. Нельзя до голода доводить, работать плохо будут. Князьям хорошо – подати царю не платят, у них один глехи умрет, пять родятся… сами стараются… собачьи сыны».
Громкий смех прервал размышления Квливидзе.
– Опять «Дружина барсов» веселится! Когда рычать начнете?
Даутбек Гогоришвили уверенно погладил рукоятку кинжала.
– Придет время, батоно, зарычим.
– Барс всегда страшнее после спячки! – бросил Георгий Саакадзе.
– Особенно, если его заставляют насильно спать, – усмехнулся подъехавший Киазо. – Войны давно не было…
Киазо оборвал речь под пристальным взглядом Саакадзе. Киазо досадовал, почему он, любимец начальника метехской стражи князя Баака Херхеулидзе, не мог отделаться от смущения в присутствии этого неотесанного азнаура. Он перевел взгляд на Даутбека и с удивлением заметил странное сходство между Саакадзе и братом своей невесты, – как будто совсем разные, но чем-то совсем одинаковые.
– Про войну ты должен первый знать, вблизи князя обедаешь.
– Правда, Георгий, там для некоторых большие котлы кипят. – Дед Димитрия презрительно сплюнул.
"Не любит почему-то Киазо «Дружина барсов», – огорченно подумал Даутбек.
Дато Кавтарадзе, заметив огорчение друга, поспешил загладить неловкость:
– Ты счастливый, Киазо, родился в двадцать шестой день луны: род твой скоро размножится.
Киазо гордо подбоченился.
– После базара хочу свадебный подарок послать, за этим приехал.
– Слышите, «барсы», ствири играет, малаки сейчас начнется, – прервал Дато наступившее молчание.
«Барсы», увлекая за собой Квливидзе, стали протискиваться к площади, где шли приготовления к игре.
Пожилой крестьянин осторожно удержал за руку Киазо.
– Дело есть, – таинственно шепнул он, – твой отец в яму брошен…
Киазо шарахнулся, несколько секунд непонимающе смотрел в выцветшие глаза вестника и вдруг захохотал:
– Ты ошибся, это твоего отца в яму бросили. Кто посмеет тронуть отца любимого дружинника князя Херхеулидзе? И почему мой отец должен в яме жить? Царю не должен, работает больше трех молодых, от всего Эзати почет имеет, священник к нему хорошее сердце держит, гзири тоже…
– Гзири в яму его бросил. Твой отец царский амбар ночью поджег…
– А… амбар?! Язык тебе следует вырвать за такой разговор! – Киазо гневно ударил нагайкой по цаги. – Кто поверит, разве у мсахури поднимется рука на свой труд?
И вдруг, заметив унылый взгляд соседа, сам побледнел.
– Может, другой поджег? Кто сказал? Кто видел?!
– Мсахури князя Шадимана видел. Киазо, как пьяный, качнулся в сторону, холодные мурашки забегали по спине. Он сразу осознал опасность.
– Мать просит – на час домой заезжай, потом прямо в Тбилиси скачи, князь Херхеулидзе тебя любит.
Киазо повеселел, мелькнула мысль: «Коня светлейший Шадиман к свадьбе подарил, его тоже просить буду…» И вдруг словно огнем его опалило: почему коня подарил? Раньше никогда внимания не обращал. И заимствованная у Херхеулидзе привычка к осторожности и подозрительности заставила Киазо внутренне насторожиться. Видно, не зря мсахури Шадимана на отца указал. Киазо тупо оглядел потерявший для него всякую радость базар. Он машинально бросил мальчику, державшему за уздечку его коня, мелкую монету и стал пробиваться между тесными рядами ароб. «Скорей в Тбилиси! Но надо заехать к Гогоришвили, подумают, убежал… Сказать им? Стыдно… Поеду в Тбилиси, освобожу отца, потом скажу – по ошибке… Почему Гогоришвили такие гордые? Двух хвостатых овец имеют, а я целый год добивался, пока согласились Миранду отдать. Богатые подарки как одолжение принимают… а сами в одном платье целую зиму ходят… Мать огорчалась. Я скоро буду азнауром, за меня любая азнаурка с большим приданым пойдет. Что делать… с первого взгляда Миранда сердце в плен взяла, сама тоже любит, только от гордости молчит, на брата похожа… Отец долго недоволен был… отец!»
И снова защемило сердце: Шадиман! Страшный князь Шадиман, за кем неустанно следит князь Херхеулидзе…
Киазо свернул налево и поскакал через мост.
– Все на базаре, – сухо встретила Киазо мать Миранды.
– Знаю… видел, тебе здоровья заехал пожелать, батоно, насчет свадьбы говорить.
– Еще рано насчет свадьбы, – оборвала Гогоришвили.
– После базара обещали… – робко напомнил Киазо. – Сейчас в Тбилиси должен вернуться… дело есть…
«Нельзя им сказать, смеяться, а может, радоваться будут. Сердце у них – как черствый чурек… Слова, точно камень, бросает, будто врага встретила… нет, ничего им не скажу…»
– Моего отца гзири в яму бросили, – вдруг неожиданно для себя проговорил Киазо.
Гогоришвили быстро повернулась к нему…
– Если не шутишь, почему сразу не сказал? – Она засуетилась. – Успеешь в Тбилиси, сними оружие, отдохни, я тебе обед приготовлю… Чем твой отец рассердил гзири?..
– Царский амбар ночью сгорел, на отца думают…
– Не надо отдыхать, скачи в Тбилиси, – заволновалась Гогоришвили, – за царский навоз все деревни вырезать готовы… Сами гзири, наверно, хлеб украли, а пустой амбар подожгли… Твоему отцу завидовали, он гордостью людей дразнил. Азнаурство через тебя думал получить. Потому на него и показали…
Киазо с изумлением наблюдал перемену. Только теперь он понял, почему, несмотря на бедность, так уважают все азнауры семью Гогоришвили. Он вынул бережно сложенный розовый с золотистыми листьями шелковый платок.
– Миранде передай, батоно, на базаре ничего не успел купить…
– Хорошо, передам. Когда приедешь, насчет свадьбы будем говорить… завтра к твоей матери поеду… давно собиралась…
На площади «Дружину барсов» уже ждали десять игроков. Разделились на две партии – черных и белых, выбрали двух самых сильных главарей. По жребию десять черных «барсов» легли наземь. Уже слышались нетерпеливые голоса, подзадоривающие возгласы. Наконец первый из белых разбежался, ударил ногами о землю, подпрыгнул, перевернулся в воздухе, не задевая, перелетел через черных и ударился, по правилу, спиной о спину главаря черных Даутбека, левой рукой опирающегося на шею лежащего с краю Гиви, а правой, для устойчивости, – на свое колено.
Шумное одобрение и дудуки сопровождали прыжки. Толпа входила в азарт, возбуждая криками участников. Держали пари…
Но вдруг десятый белый слегка задел Димитрия. Посыпались насмешки.
– Курица, – кричал взволнованно высохший старик, – курица! За такую ловкость в наше время палками избивали!
– Иванэ, помнишь, Иванэ, – волновался другой, – мы с тобой тридцать человек заставили пять часов пролежать, а эта черепаха через десять «барсов» не могла перелезть.
– Девушки, дайте ему платок, у него от солнца голова тыквой стала.
– Иди люльку качать, медведь! – кричали возбужденно старики.
Парень, огорченный и сконфуженный, лег с товарищами на землю.
Гибкие «барсы», извиваясь, кувыркаясь в воздухе, перелетели через лежащих. Белые проиграли. Восторг толпы, шумные приветствия, дудуки далеко унесли присутствующих от серых будней. Черные «барсы» уже готовились повторить прыжки, когда внезапно послышались крики бегущих мальчишек.
– Магаладзе приехали…
– Арбы на целую агаджа тянутся…
– Сами князья Тамаз и Мераб…
– На конях с дружинниками прискакали…
– Их мсахури лучшее место заняли…
– Не успели приехать, уже цена на шерсть упала.
Оборвалась радость праздника, толпа испуганно загудела.
На базарной площади, действуя арапниками и отборной бранью, дружинники князей Магаладзе очищали место для своих ароб и верблюдов, перегруженных тюками.
И сразу прекратились сделки, утихли страсти. Купцы выжидательно смотрели на тугие тюки Магаладзе.
Напрасно женщины с узелками дрожащим голосом умоляли дать хотя бы половину обещанной цены за пряжу. Глаза Вардана были упорно прикованы к тюкам Магаладзе. Он мало истощил свой кисет и сейчас готовился в бой – за тюки Магаладзе – с наполовину опустошенными кисетами других купцов.
Квливидзе вскочил на коня, за ним и другие азнауры. Они протиснулись навстречу князьям. Вскоре тихая беседа превратилась в гневный крик.
– Разве вам мало тбилисского майдана? – свирепел Квливидзе. – Почему в царскую маетность лезете? Мы царские азнауры, здесь наш базар…
– А мы, князья Магаладзе, куда хотим, туда посылаем своих людей торговать.
– А мы, мсахури князей Магаладзе, решили весь товар здесь продать, – заискивающе поддакивали магаладзевские мсахури.
Нацвали и гзири, стоя у царского навеса, тревожно прислушивались к перебранке. К ним подошел начальник царской торговли и, с трудом соблюдая достоинство, сквозь зубы процедил:
– Цену сейчас собьют, а персидские купцы сюда спешат, уже Орлиную башню обогнули.
У нацвали нервно зашевелились усы.
– Князья пошлину не платят, монастырь тоже, – да простят мне двенадцать апостолов, – начальник в Тбилиси опять рассердится, скажет: плохо свое дело знаем.
Гзири сокрушенно зацыкал:
– Как можно продать, если цену не мы назначаем? Проклятые Магаладзе, кинжал им на закуску, третий базар портят!
Мимо проехал князь Мераб.
Все трое низко поклонились вслед лошади.
– Ты что, баранья хурма, пошлину, что ли, заплатила, что так свободно ходишь? – набросился нацвали на женщину, несущую в кошелочке яйца.
Среди шума, крика и причитаний женщин купцы алчно облепили караван Магаладзе.
Молодой монах отвел в сторону старшего мсахури Магаладзе. Зашептались:
– Скажи Агапиту, как сговорились, так цену будем держать, нарочно позже приехали, дали время святому монастырю дороже поторговать. Азнауры больше ни одной монеты в кисет не положат, не могут с нами равняться.
Размахивая арапниками и наскакивая на людей, врезались в толпу князья Тамаз и Мераб, за ними дружинники, подобострастно смеясь резвости своих господ.
– Куда лезете? Навесы не для ваших коней строили! – укоризненно покачал головой дед Димитрия.
На шее Мераба вздулись жилы. Привстав на стременах, он размахнулся, арапник обжег лицо старика.
– О… Держите Димитрия, убьет князя, сам без головы останется.
– Пустите, пустите вперед Георгия. Он хорошо своо дело знает.
– Э-эй, «Дружина барсов», научи князей, где им свой хвост разматывать.
Гзири, нацвали и начальник царской торговли, скрывая улыбки, незаметно выбрались из толпы и направились к дому священника.
– О, о, наш Саакадэе трясет коня Мераба.
– Смотри, смотри, азнауры сторону народа держат, за шашки берутся!
– Тоже князей один раз в год любят.
– О, о… Тамаз замахнулся шашкой.
– Что, что звенит?
– Сломанные шашки князей.
– Э, Мераб острую шашку имел!..
– Ого! Бревно в руках Георгия…
– Дато Кавтарадзе тоже притащил…
– Вот вместе с Гиви прибежал Даутбек.
– О, быстроногий Ростом сбил дружинника.
– Го-го! Матарс! Молодец! Разбогател! Тащи к себе коня.
– Горячий Димитрий, как мутаки, катает княжеских дружинников.
– Смотрите, Георгий с двумя волками сцепился.
– Князь Мераб, пощупай под глазом, слива созрела, приложи свою шерсть, вылечит!
– Вай ме, опоздал Элизбар, не видел, как княжеские черти навоз нюхали.
– Наверно, думали – на свою голову наступили!
– Хо-хо-хо! Молодец, Элизбар!
– Го-го-го! Тащи его, тащи!
– Эй, князь Тамаз, папаху держи, папаху!
– Много, много в Носте храбрецов.
– Смотрите, смотрите, что случилось!
– О… о… Кони Мераба и Тамаза без княжеских… остались.
– Помощь к Магаладзе подоспела!
– Вай ме, Георгий сбросил князей на землю.
– Смотрите, смотрите, Квливидзе шашку обнажил.
– Папуна идет, тише, тише! Что Папуна говорит?
– Э, э, князья опять на конях. Женщины, бегите домой, будет литься здесь кровь.
У своего навеса монахи довольными глазами следили за дракой. Купцы в уме прикидывали – прибыль или убыток сулит им это событие. Мальчишки с высоких деревьев, захлебываясь от возбуждения, оповещали далеко стоящих зрителей о ходе драки…
Рванулась дверь. В дом священника вбежал, сверкая глазами, босоногий мальчик:
– Господин гзири, на базаре «барсы» с Магаладзе дерутся, уже многие кинжалы обнажили, а на Дидгори огонь танцует.
Гзири с притворным испугом вскочил, за ним нацвали и начальник царской торговли.
– На три минуты нельзя базар оставить, уже друг другу лицо меняют. Батоно Евстафий, князьям ты скажешь – насчет торжественной службы с тобой говорил, а этих разбойников «барсов» в сарай загоню и лучший мех за дерзость возьму.
И гзири, сопровождаемый нацвали и начальником, поспешно вышел, по дороге отпустив увесистый подзатыльник непрошеному вестнику…
– Слушайте, слушайте, Папуна говорит… Вай ме… что Папуна говорит!
– Э-э, саманные головы! Смерть ищете! Она тоже ишаков ищет. Смотрите, с дидгорских вершин весть подает!
На горах сторожевые башни окутывались тревожным дымом костров.
– Живыми в землю зарою! – кричит Тамаз дружинникам. – Изловить сатану! Смотрите вниз, а не вверх.
Дружинники, обезумев, лезли под дубину Георгия.
– Гзири, царские гзири из Тбилиси скачут! С дороги свернули, напрямик скачут! – исступленно заорали с деревьев мальчишки.
Толпа подалась назад. Многие старались незаметно скрыться.
– Сейчас узнаете, ничтожные азнауры, как поднимать руку на князей.
Ностевский гзири, нацвали и начальник с притворной поспешностью протискивались к центру драки.
Георгий Саакадзе расхохотался и стремительно схватил Мераба.
– Ты думаешь, если у моего деда князья последнюю землю отняли, то я позволю каждому петуху кричать у меня над ухом?! Лети навстречу своим спасителям.
– Шерсть, шерсть свою не забудь размотать! – бросил вдогонку Гиви.
Подхваченный дружинниками, Мераб бешено ругался.
– Шерсть не продавай, на мутаки себе оставь, полтора месяца больным валяться будешь! – кричал Димитрий.
Но толпа, охваченная тревогой, сразу застыла: азнаурам что? А тбилисские гзири за князей все Носте перевернут, наверно, без разбора всю годовую долю заберут.
– Бегите, бегите, храбрецы, в лес. Но никто не двинулся с места, и тбилисские гзири осадили взмыленных коней в самой гуще побоища.
– Слушайте царскую грамоту! – зычно крикнул начальник, приподымаясь на стременах.
Все сыны Картли, верные мечу Багратидов, будь то князья со своими дружинниками, доблестные азнауры, царские или княжеские, или простой народ, да прибудут под знамя кватахевской божьей матери на борьбу со свирепыми агарянами, перешедшими черту наших, под сенью креста пребывающих, земель. Не склоним головы, не сложим оружия, не отдадим вековым врагам прекрасной Картли на разорение, жен и дочерей на позор и плен. Поднявший меч умрет от меча. Богом посланный вам царь абхазов, картвелов, ранов, кахов и сомехов, шаханша и ширванша – Георгий X".
– Завтра на рассвете, – продолжал тбилисский начальник гзири, сворачивая свиток, – все азнауры и воины Носте соберитесь на эту площадь: вас поведет под знамя полководца Ярали славный азнаур Квливидзе.
Квливидзе гордо выпрямился в седле.
Крестьяне бросились к арбам, кидая в них как попало свои пожитки: каждый спешил домой проводить близких на войну.
Под топот коней, боевой клич молодежи, гул голосов и причитание женщин арбы вереницей потянулись по дороге.
Кудахтая и хлопая крыльями, в панике летали по базару взбудораженные куры. Перепуганные купцы, только что с важностью решавшие судьбу весов, испуганно оглядывались на крестьян, умоляли тбилисских гзири взять их под защиту, но гзири отмахивались от них. Не имела успеха и жалоба князей Магаладзе.
– Не время мелкими делами заниматься, сводить личные счеты, – отвечали озабоченно гзири, – нам предстоит скакать всю ночь по царским владениям, поднимать народ на защиту Картли.
Взбешенные Магаладзе, угрожая пожаловаться царю, приказали мсахури повернуть караван обратно и ускакали.
Костры на сторожевых башнях вспыхивали ярче.
Невообразимая суматоха перепугала базар. Каждый спешил скорее выбраться из кипящего котла и захватить дорогу.
– Наконец-то, Георгий, мы дождались войны, недаром ты нас принял в «Дружину барсов». Мы покажем князьям удаль ностевцев, – радостно захлебывался Элизбар.
– Увидят, как глехи дерутся! – кричал Гиви, прикладывая ко лбу монету.
– Не кричи, Гиви, шишка улетит, – захохотал Димитрий.
– Шишка улетит, а твоему носу никакая монета не поможет.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На краю обрыва, за невысокой колючей изгородью, закрытой орешником и плакучей ивой, белел бедный дом. Георгий открыл дверь в полутемное помещение. Все здесь привычно: влажный кирпичный пол умерял жару, медный кувшин с продавленным боком угрюмо смотрел в блестящий таз, а из угла косился мохнатый веник.
Около тоне (печи для хлеба), перед круглой деревянной чашей, на циновке сидела Маро, мать Георгия, придавая кускам теста форму полумесяца. Мокрой тряпкой, намотанной на длинную палку, Маро вытирала стены тоне, брала на ладонь куски теста, ныряла вниз головой и ловко облепляла тоне. Закончив, она плотно закрыла тоне крышкой и тюфячком. Всплеснув руками, бросилась к мангалу, на котором медный котел издавал угрожающее шипение, схватила ложку, проворно помешала, озабоченно бросила в котел пряности и, качнувшись, повисла с ложкой в воздухе. Испуганно вскрикнув, она увидела смеющееся лицо Георгия.
– Дитя мое, если буду висеть над мангалом, гость голодным заснет.
Георгий расцеловал мать, осторожно опустил ее на землю и прошел в другую комнату.
– Брат, дорогой брат, – бросилась к нему Тэкле, – смотри, голубые четки, подарок дяди Папуна. А серьги, смотри, серьги.
И, не доверяя зрению брата, шестилетняя Тэкле схватила его руку и потянула к шее. Георгий изумился. Польщенная Тэкле отбросила черные кудри и молча выставила ушко: на болтающейся серебряной серьге ярко блестело красное стеклышко. Георгий восторженно покачал серьгу и поздоровался с Бадри.
Дед-бодзи твердо придавил земляной пол. В углу примостился небольшой очаг – углубление, выложенное камнем, служащее зимой для приготовления пищи и обогревания жилища. С потолка свесилась остывшая цепь с крючком для котла.
Вдоль левой стены вытянулись деревянные полки с посудой: азарпеша для вина – серебряная чаша с продолговатой ручкой, кула – кувшин с узким горлышком из орехового наплыва, турий рог, оправленный в медь, деревянные чашки и глиняные муравленые кувшины.
В глубокой нише пестрела аккуратно сложенная постель. Ближе к очагу стоял кидобани – деревянный ящик для хранения хлеба.
Вдоль стен вытянулись тахты, покрытые медвежьими шкурами. Старинное азнаурское оружие: кинжал, шашки, два копья и самострел на стене переливались стальной синевой. Ковровые подушки с незамысловатым узором и мутаки украшали среднюю тахту. Посредине тахты на круглой доске, покрытой пестрой камкой, стояли деревянные тарелки с лепешками, сыром и зеленью, глиняный, еще матовый от холодного марани кувшин с вином, чаши и заправленное луком лобио.
– Георгий, посмотри, скоро ли Маро даст чахохбили? Вино в кувшине киснет…
– Скоро, Папуна. Ты до конца на базаре был?..
– До конца… Разбогател ты на сегодняшнем базаре… Нажил врага на всю жизнь, но это хорошо, враг укрепляет силу. Тэкле, оставь мое лицо.
Тэкле, забравшись к Папуна на колени, с еще не остывшей благодарностью звонко целовала его. Маро вошла с котлом на подносе, Тэкле бросилась помогать матери.
Весть о войне омрачила Шио и Маро.
– Опять война, хотел дом чинить, что теперь будет?
– Друг Шио, ты не воин, мало понимаешь: война может бедного азнаура опять богатым сделать…
– А может еще беднее сделать. Наше дело – хозяйство, хлеб, – перебил Шио, – зачем нам война?
– Конечно, твой подвал не пухнет от вина, а двор от скота, но враг жаден, толстого и тонкого в одной цене держит. Эх, Шио, Шио, в какой стране царь спрашивает, хочет ли народ войны?
– Да будет здоров наш добрый царь! Георгия не возьмут, зачем малолетнего брать.
Папуна, захохотав, повалился на тахту.
– Меня брать? – вспыхнул Георгий. – Сам давно с нетерпением жду случая вернуть наши земли. Словно шакалы, окружили Носте надменные князья, но я разгоню их своим мечом, я снова возвеличу наш род. Пусть знают князья Цицишвили, Бараташвили, Магаладзе и Джавахишвили – я верну отнятые их дедами наши земли, я заставлю их плакать у разоренных замков, заставлю молить о пощаде, но пощады не будет. С рассветом в Тбилиси еду.
– Зачем ранишь сердце матери? – заплакала Маро.
– Тебе только восемнадцать лет, мой сын, – стонал Шио, – кто дом чинить будет?
– Восемнадцать, и никогда не будет меньше. Не плачь, мать, вспомни, как бабо Зара ждала такой минуты. Радоваться надо силе и здоровью сына.
Бадри, сидевший молча, пристально посмотрел на Георгия.
– Не печалься, госпожа, твой сын солнце закроет, меч у льва согнет, полумесяц за горы угонит. Всегда большую дорогу любил, а большая дорога кровь любит, а кровь место ищет. Не плачь, зачем судьбу трогать? Ни твои слезы, ни тысячи других не помогут.
– Кровь и слезы наших врагов видишь, дед. Мое сердце не знает жалости. Я с детства запомнил кизилбашей, нас много веков угнетают, и, если суждено, буду топить врагов в их собственных слезах, да помогут мне меч и ненависть. Так обещал я бабо Зара, так обещал я горам и лощинам, вскормившим мой дух, мою волю, так обещаю себе. Запомни это, дед, и если еще придется предсказывать кому-нибудь судьбу, сошлись на меня: ты угадал.
Долго молчали. Широко раскрытыми глазами смотрит на брата Тэкле, струйкой ползет к ее сердцу страх. Бросившись, она обвила ручонками шею Георгия.
– Брат, мой большой брат, я боюсь. Не трогай маленьких девочек, они не виноваты.
С нежностью погладил Георгий ее черные кудри и поклялся никогда не обижать детей.
– Хорошую клятву даешь, Георгий, всегда щедрым был, сам тоже о ней помни. Доброе сердце вознесет твою сестру, красота кверху потянет, в черных косах жемчуг гореть будет, парча стан обовьет… Только парча слезы любит, а слезы глаза гасят.
Папуна нахмурился.
– Ты много видел, старик, но будущее только земля видит. Впрочем, – продолжал он весело, – нетрудно угадать, что ждет врагов Георгия. Думаю, пилав с ними он не будет кушать. Такой силе и Амирани может позавидовать.
– Дядя Папуна, а кто купит мне жемчуг? Хорошо дедушка говорил, – вкрадчиво протянула Тэкле.
– Э, э, лисица, жемчуг от знатного жениха получишь, на Папуна не надейся, Папуна сам всю жизнь ищет жемчуг для украшения своей папахи.
Все повеселели. Папуна рассказал Тэкле сказку про «умного» осла, который «брал ячмень, а отдавал золото». Только Бадри не проронил больше ни слова.
Носте засыпало. Безлунная ночь прильнула к земле. В жилищах мерцали одинокие огоньки. Протяжно залаяла собака, буркнула другая, и в темной тишине раздосадованно завыла дальняя.
Сразу осунувшись, Маро вынула из стенной ниши постель, расстелила на тахтах, затем из кованого сундука достала праздничную чоху сына, пришила к правому рукаву завернутый в лоскуток амулет – глаз удода, любовно уложила в хурджини, завязала в ярко-синий платок чурек и забормотала:
– Да направит бог руку сына, и да сопутствуют ему всегда все триста шестьдесят три святых Георгия: каппадокийский, вифлеемский, квашветский…
Шио бесцельно слонялся по комнате. Папуна, прищурясь, точил шашку Георгия, еле скрывая хорошее настроение.
Георгий укладывал сестру спать. Со щемящим сердцем смотрел он на тоненькую Тэкле. Нежность брата взбудоражила девочку, она расшалилась, бегала по тахтам, пронзительно смеялась неудачной попытке изловить ее, хлопала в ладоши, приплясывала на одной ноге. Наконец, измученная собственным весельем, уронила голову на могучую грудь Георгия и вмиг уснула. Уложив Тэкле, Георгий озабоченно повертел в руках шашку, положил около себя и растянулся на тахте.
В растопленном сале глиняного светильника, свисающего с потолка, тускло мерцал фитилек.
Затихли осторожные шаги Маро, глухие стоны Шио, только храп Папуна нарушал тишину.
Расширенные зрачки Георгия перелистывают ушедшие годы. Вот вечера коротких зим у пылающего очага. Пламя костра застилает комнату бурым дымом. Властным голосом бабо Зара рассказывает легенды о безгорных странах, и снова мчатся по белому полю табуны трехголовых коней, непобедимые воины выплывают из зеленых вод в сверкающих шлемах и серебряных кольчугах, горящий змей извергает драгоценные камни и тяжелый пепел, хохочет желтый мугал с острыми волосами, овладевший волшебной дубинкой и покоривший все царства.
Вот буйная весна. В раскатах грома разбиваются низкие тучи, молнии падают в расщелины. Сжимая кинжал, стоит он, Георгий, на скользком выступе, и с грохотом гор сливается биение его сердца.
Вот праздник урожая, джигитовка, бешеная скачка! Перекинувшись через седло, он хватает зубами брошенную на землю папаху. Высшая награда – скупая похвала бабо Зара.
Многие старики помнят, как дед Георгия, разорившийся азнаур Иорам Саакадзе, привез из страны диких гор молодую жену. Гордая черкешенка Зара не походила на ностевских женщин. В жизнь свою она никого не посвящала, но по резкому движению прялки в руках Зара и по притихшему балагуру Иораму все догадывались, кто первенствует в доме.
Зара, покинув далекий аул, обманулась в избраннике, красивом и ловком азнауре, каким встретила Иорама на большом базаре. Иорам в Носте оказался другим, поглощенным только мелочами хозяйства. Сжались тонкие губы, сдвинулись брови, и лишь рождение сына смягчило сердце Зара. Она со всей страстностью отдалась воспитанию, но Шио во всем походил на отца. Разочарованная Зара равнодушно исполняла свой долг. Она сама выбрала для Шио жену, и робкая Маро подчинилась властной, но справедливой бабо Зара.
Шио не богател, но ни один упрек не сорвался у Зара. Равнодушие к благосостоянию она объясняла тем, что лишний баран или мешок зерна не делают человека ни лучше, ни счастливее.
Но вот желание Зара осуществилось. Склоняясь над колыбелью, Зара с надеждой смотрела на крепкого мальчика и в честь Георгия Победоносца дала ему имя. Рождение Тэкле встретила Зара ласково, но равнодушно.
С неизрасходованной силой отдалась бабо Зара воспитанию внука. Однажды изумленные ностевцы увидели, как Зара повела Георгия в Кватахевский монастырь обучаться грамоте – неслыханное дело даже в домах богатых азнауров. Осталось тайной, как Зара добилась согласия настоятеля. И вскоре монахи, увлеченные необыкновенным учеником, занялись им серьезно, решив просить царя о прикреплении Георгия к монастырю, дабы использовать его в своих целях. Но, изучая монастырские летописи, Георгий мечтал о личном участии в великих событиях. А лицемерное благочестие монахов повернуло его коня в другую сторону.
Властный и прямой, Георгий даже в детских играх не признавал притворства. Он выбирал друзей не по званию, а по храбрости. «Война» сопровождалась настоящей дракой. Игра в охотники нередко приносила ужин «Дружине барсов». На базарной площади Носте «барсы» часами упражнялись в джигитовке, метании копья, бросании диска, игре в мяч и кулачном бою. Принимались в дружину только прошедшие три испытания. Первые два зависели от качеств принимаемого, но последнее – кулачный бой – оставалось неизменным для всех. Испытываемый выбирал противника из «барсов». Необязательно было выйти из боя победителем, важнее проявить ловкость, неустрашимость и силу. Полученные в кулачном бою «трофеи» – разодранные щеки, подбитый глаз, опухший нос – считались почетными. Другие испытания были: ночевки на кладбище или в Кавтисхевском ущелье или бой с быком. Обыкновенно, раздразнив быка до бешенства, новичок обегал круг и взбирался на старый дуб, где восседал Георгий с «барсами». Чем больше ревел и бесновался под деревом бык, тем удачнее считался бой.
Часто Георгий исчезал. Родители тревожились, метались в поисках, только Зара быстрее вертела прялку, и насмешливая улыбка играла на ее упрямых губах. Когда Георгий возвращался в изодранном платье, с расцарапанным лицом и воспаленными глазами, Зара неизменно говорила:
– Хочу дожить до твоего первого сражения.
– Бабо, я взбирался на вершины Дидгорских гор, думал увидеть чужие страны.
– В подобных случаях, Георгий, ноги сильнее глаз.
– Бабо, барс бежал по лощине, я видел на дереве дикого кота. Хочу иметь гибкость кота и силу барса.
Радостно смеялась бабо Зара…
Вспоминает Георгий самое радостное событие его детства – подарок бабо Зара, золотистого жеребенка. Он гладит золотистую спину, жеребенок обнюхивает его, ластится, лижет руки. Но подходит отец, берет под уздцы жеребенка. Георгий рванулся, обхватил шею друга, сдавленно закричал:
– Не отдам подарка бабо, какой я азнаур без коня!
– Пока вырастешь, купим коня.
– Не отдам, делай, что хочешь.
– Буду делать, что хочу.
– Оставь жеребенка в покое, – оборвала спор властным голосом Зара.
– Бабо, вырасту, клянусь, будешь ходить в парче.
– Парчу, Георгий, достань для своей невесты, – засмеялась Зара, – а ты уже вырос, жеребенок стал конем, береги коня. Тот не воин, кто не умеет беречь коня…
«Береги коня, береги коня», – слышит Георгий голос Зара. Но вихрем мчится трехголовый конь, рвутся в разные стороны головы на тонких шеях, скачет Георгий одновременно по трем дорогам. Одна голова мчится через лес с оранжевыми деревьями, другая – через зеленые воды, третья – к мрачным громадам.
«Остановись, остановись, Георгий, ведь ты грузин!» – несется вопль из леса.
«Береги коня! Береги коня!» – грохочут мрачные громады, извергая драгоценные камни и тяжелый пепел, но мчится конь по лесу одновременно вправо, влево и вперед, топчет плачущих женщин, летит через воды. Сталкиваются в кровавых волнах мертвые воины, и тяжелеет на Георгии затканная изумрудами одежда, тянет книзу золотая обувь, тянет кверху алмазная звезда на папахе, тянет вперед сверкающий в руке меч. Грохочут серые громады, дрожит земля…
«Брат мой, большой брат, останови коня. Смотри, алые перья жгут долину!»
Оглянулся – в тумане качается Тэкле. По белому платью расшиты звезды, в косы вплетены жемчуга, тянутся к нему тонкие руки: «О мой брат, мой большой брат».
Натянул повод Георгий, спешит к Тэкле, но рухнула гора, заслонила ее, и перед ним мугал потрясает волшебной дубинкой.
«Береги коня, береги коня!» – стонут голоса. Рвется конь, тянет повод Георгий, ищет выхода, тоньше и тоньше становятся шеи, извиваются змеями, хохочет мугал, взмахнул дубинкой – со свистом обрываются шеи, взвизгнул – летят головы в клубящуюся бездну. Зашатался Георгий…
– Седлать коней пора, час бужу, так войну проспишь… Что мутаки бросал, уже с турками дрался? Вставай, вставай, – смеясь, тормошил Георгия Папуна.
Косматые облака цеплялись за острые изломы картлийских гор, обнажая ребра скалистых выступов. В предрассветной мути, цепляясь за камни, сползали к берегу чудовищные тени. От сумрачной реки тянуло холодком, и к сонным калиткам подкрадывалось беспокойное утро.
В комнате осторожно зазвенела шашка, по темному полу скользнул чувяк, приоткрылось узкое окно. Где-то оборвался нетерпеливый крик. В бледно-сером воздухе качнулся кувшин, взлетел торопливый дымок, и тишина сразу оборвалась…
– Брат, мой большой брат, посмотри, какие серьги подарил мне дядя Папуна.
– Оставь Георгия, ты вчера надоела с серьгами, – добродушно ворчала Маро, укладывая хурджини.
Георгий схватил Тэкле, гладил ее волосы, сжимал тонкие пальчики.
У порога на мгновение застыла легкая тень и метнулась в сад.
Георгий в смятении вышел, остановился на пороге, повторяя:
– Береги коня, береги коня.
– Скажи мне, Георгий, что-нибудь на прощанье, – прошептала Нино, тринадцатилетняя дочь Датуна.
Георгий оглянулся, встряхнул головой, радостно посмотрел на взволнованную девушку.
– Жди меня, Нино.
Нино блеснула синими глазами.
– Помни, я буду ждать тебя всю жизнь, – и, застыдившись клятвы, рванулась к чинарам, молчаливым свидетелям тревог и надежд.
Оседланные кони с хурджини через седло нетерпеливо били копытами землю. Из окон неслись плач и причитания Маро, торопливые голоса мужчин, визг Тартуна.
Веселой гурьбой проскакала молодежь. За ними неслись мальчишки.
У изгороди, скромно держась в стороне, толпились соседи. По плоским крышам бежали родные, желая еще раз увидеть дорогие лица.
– Э, э, Георгий, поспеши!
– Тетя Маро, приготовь хорошие гозинаки к нашему возвращению.
– А для забавы Тартуну, дядя Шио, привезем груды турецких голов.
Во двор вышел Георгий, держа на руках всхлипывающую Тэкле. Увидя соседей, она заплакала громче и сквозь слезы хвастливо поглядывала на подруг, у которых не было столь интересного события.
Последний поцелуй матери – и Георгий решительно вскочил на коня.
– Подними голову, Шио! Что дом? Вернемся – замок тебе построим, – шутил Папуна, ворочаясь в седле, полученном им вместе с высоким худым конем за буйволов.
Соседи сдержанно рассмеялись.
Выехали на дорогу под крики и пожелания провожающих, Георгий оглянулся: на крыше мелькнуло голубое платье Нино.
Под быстрыми копытами неслась дорога, брызнуло острое солнце.
У поворота, опершись на посох, стоял Бадри. Он долго смотрел вслед мчавшимся всадникам.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Над тройными зубчатыми стенами Тбилиси ощетинились отточенные копья. Спешно укрепляются угловые бойницы. Внизу, над заросшим рвом, быстрые лопаты взметают тяжелый суглинок. На цепях, под охрипший крик дружинника Киазо, вздымаются тяжелые бревна, а за стеной у восточных ворот с засученными рукавами суетятся встревоженные амкары, и лихорадочный стук молотков по железным болтам отдается в душных изгибах улиц. На бойницах сторожевых башен дружинники укрепляют крепостные самострелы. Но огненные птицы еще не перелетают Мтацминда, еще покоятся в ножнах боевые клинки и в напряженном ожидании теснятся в колчанах тонкие стрелы.
По темным улицам, загроможденным арбами, караванами мулов, кричащими толпами, пробирается Заза Цицишвили, окруженный начальниками дружин. Торопливые приказания, расстановка отрядов, грохот камней, сбрасываемых у линий стен, бульканье воды, сливаемой водовозами в огромные кувшины, заглушаются воплями бегущих из Тбилиси жителей. Западные ворота, охраняемые тваладцами, широко открыты, и поток нагруженных скарбом и закрытых коврами ароб, облезлых и выхоленных верблюдов и теснящейся по сторонам разношерстной толпы прорывается к горным теснинам, в непроходимые леса, ближе к границам царства Имерети. Бегут от беспощадного врага. Спасают скарб, спасают богатство. Строго исполняется приказ Цицишвили – выпускать всех: «меньше голодных будет», и никого не впускать без особой проверки началниками гзири.
Под косыми лучами солнца настороженно притаились матовые купола бань, прочные навесы амкарских цехов, сине-желтые балконы узких домов, строгие храмы.
Густой сад, слегка тронутый желтизной, разбрасывает беспорядочные тени. Сюда едва доносится гул взбудораженного города. За высокими зубчатыми стенами высится с изящными башенками, конусообразными вышками, ажурными балкончиками и воздушными арками украшенный крылатыми конями Метехский замок, оплот трона Багратидов.
Георгий X вскочил, зашагал по ковру, отрывисто роняя слова. Эта привычка всегда раздражала царицу Мариам, но сегодня она тщательно скрывала досаду и облегченно вздохнула, улыбкой встречая Луарсаба и Тина-тин. Царь с нежностью обнял детей.
– Дорогой Луарсаб, не огорчайся, ты слишком молод для боя, но еще не раз обнажишь на защиту Картли меч Багратидов.
– Отец, мое огорчение не стоит высокого внимания царя Картли.
«Да, – подумал царь, – Шадиман изысканно воспитывает наследника, слишком изысканно», – но вслух посоветовал Мариам развлекаться, Луарсабу переменить шашку на более изогнутую. Тинатин указал дерево в саду с крупными персиками. Царица, сокрушаясь о войне, попросила царя выслушать жалобу Магаладзе на дерзких азнауров и гзири Носте, совсем распустивших народ. Георгий X поморщился, вспоминая обещание, данное Магаладзе, строго наказать виновных, но на просьбу царицы подарить дочери Магаладзе, Астан, в приданое Носте рассмеялся:
– Носте не растопит сердце Мирвана, ведь княжна похожа… похожа… похожа… На кого она похожа, Мариам?
– Я нахожу княжну приятной, но если Астан меркнет перед красотой Русудан Эристави, тем более о ней необходимо позаботиться…
– Да, да, – смутился царь и стал поспешно прощаться. Повернувшись, он неловко зацепил треногий столик. Серебряная чаша со звоном покатилась на пол.
Царица приложила кончик ленты к сухим глазам: какой неприятный день!
В нижнем коридоре толпились в походном снаряжении царские телохранители в ярко-синих одеждах, желтых цаги и круглых шапочках, задорно торчащих на макушках.
Князь Шадиман мягким движением открыл дверь, мигнул глазом, и почти вслед за ним в боковую комнату вошел Киазо. Шадиман пронзил взглядом дружинника.
– Киазо, твой отец еще в тюрьме?
– О светлейший, бог свидетель, отец не виноват. Разве у мсахури поднимется рука на свой труд? Какой-то злодей поджег царский амбар, а в яму брошен бедный старик. Светлейший, ты так милостив ко мне – подарил коня, вчера для больной матери дал монету, но что делать малолетним сестрам! Я несу царскую службу, работать некому… Я князю Херхеулидзе ничего не сказал, боюсь – не поверит, что отец чист перед царем, как перед богом, и мне тоже перестанет доверять… Могущественный князь, освободи отца – и Киазо твой раб до смерти.
Шадиман усмехнулся, поглаживая пышные усы.
– Брось, не валяйся в ногах… Слушай внимательно… Ты старший телохранитель, тебе особенно доверяет князь Херхеулидзе, даже поручил укрепление крепостных стен. Я по твоей просьбе постарался скрыть от осторожного князя безрассудство старика. Будешь умным, отмечу… В рабах не нуждаюсь, а преданных умею награждать. Слушай, князь Шадиман должен знать все; в кем царь говорит и что говорит, понял?.. Сегодня царь совещается с князьями, после будет шептаться с некоторыми… понял? От тебя зависит освобождение отца.
Шадиман едва слышно стал отдавать приказания раболепно склоненному Киазо…
– Что делают князья? – спросил царь ожидающего у дверей с двумя телохранителями Баака Херхеулидзе. – Едят? Хорошо. – И тут же подумал: «Когда князья едят, меньше думают… Жаль, не могу заставить их с утра до ночи облизывать усы…» – Да, да, – тихо продолжал Георгий X, – попроси наверх Шалву Эристави… Никто не должен знать… Тебе, князь, распоряжений оставлять не надо, хорошо знаешь, как оберегать Метехи… За лисицами следи, шакалы не так опасны…
Георгий X засмеялся, похлопал Баака по плечу, пошутил над чрезмерной осторожностью начальника метехской стражи, но, поднявшись к себе, нервно зашагал. "Война рождает надежды врагов, – думал царь, – я выступаю с войсками из Тбилиси. Конечно, могущественных князей беру с собой, менее сильные стонут под замком… но сколько у каждого родственников, приверженцев! Сколько дружин под своими знаменами имеют! Да, да, все могущество князей в народе. Нет народа – нет силы. Необходимо ограничить некоторых светлейших. Да, да, народ меня любит, не может не любить… Богатые вклады в монастыри, народные игры, состязания разве не украшают мое царствование? Разве не отдаю каждому глехи заслуженную долю или отнимаю последний скот, когда нет крайности? Нет, народ должен ценить мои заботы, церковь тоже внушает волю всемогущего бога… Но тут нужны действия посильнее… тут…
Кахети… тоже Багратиды! Хуже злейших врагов. Вот мой дядя царь Александр в Исфахане у шаха расположение ищет, а сын его… неприятно, тоже Георгий, как шакал, вокруг Картли добычу вынюхивает… Недаром хотел жениться на дочери ганджинского паши Кайхосро, поддержку искал, с Турцией заигрывает, Русии тоже бурку под ноги стелет, выше меня хочет сесть…
Да, да… шакал… усы по-турецки носит. Пока меня, царя Картли, первым не признают, на Кахети, на Имерети, на Одиши, на Гурию, на всех буду шашку точить".
Царь остановился, мрачно окинул взглядом двор, где многочисленные свиты князей расхаживали в богатых одеждах, придушил на стекле жирную муху, сбросил за окно и проследил, куда она упала.
«Не вижу дорогого Магаладзе. Самый подлый из князей, но ради выгоды крепко за трон держится. Хочет женить князя Мухран-батони на своей Астан?.. Трудно, Астан похожа на… на кого похожа, как прозвали княжну придворные? – Георгий X растерянно остановился, мучительно напрягая память. – Да, да, следовало б устроить праздник ностевцам. Трусливые зайцы! Не могли, как мух, придушить выродков Магаладзе. Князья! Ни одной девушке проходу не дают. Русудан говорит… – Георгий X поперхнулся, вытер капельки пота на покрасневшем лбу. – Носте не дам, слишком близко от Твалади, но что-нибудь вместе с Мухран-батони придется обещать… Вот во дворе сколько народа толчется, но разве хоть один из них достоин расположения царя?! У народа только руки хорошо действуют. А у князей?.. Да, раньше царям не приходилось так тревожиться: кто долго на трон смотрел – ослепляли, лишних в Куру бросали, а „друзей“ держали в постоянном страхе потерять голову вместе с имуществом… А разве плохо-старой гиене Баграту выколоть глаза? И многим светлейшим это не повредило бы… Тянутся к престолу, только и ждут подходящего случая. Луарсаб мал, надо бороться и со светлейшими, и с турками, и с персами, остерегаться соседних государств: то Имерети угрожает, то Абхазети неспокойна, то Гурия обижена; то Кахети просит поддержки в борьбе с шамхалом. А князья? Расхищают Картли: тому имение, тому лес, тому крестьян. Монастыри вкладов требуют, откажешь – злейший враг, дашь – другой тянется… Майдан завалили своими товарами, а пошлин не платят… Азнауры недовольны, амкары недовольны, майдан стонет, а с кого брать, чем царство содержать… Торговля с иноземными купцами необходима, но что привозят? Драгоценные камни, индийские пряности, благовония – соблазн для женщин, а увозят шелк, шерсть, коней уводят, платят мало. Князьям не нужно царство содержать, они цену сбивают… Кругом враги, враги, ни одного друга…»
Царь обессиленно опустился на резную скамью.
Приоткрыв дверь, вошел Шалва Эристави Ксанский. Видя погруженного в думы царя, нерешительно остановился. Георгий X вздрогнул.
– Царь пожелал меня видеть?
– Да, князь… Эристави всегда отличались верностью трону.
– Десять столетий царствуют Багратиды, да продлит бог до конца мира твой род, а Эристави неизменно с мечом в руках защищали и будут защищать престол законного царя.
– Дружбой Эристави я особенно дорожу, только вам могу спокойно доверить тайное дело… Да, да, из Русии в Кахети, под начальством князя Татищева, прибыло посольство, а царь Александр в Исфахане, Татищев его приезда ждет. Царь Александр посольство к русийскому царю послал, хитрый монах Кирилл клялся царю Годунову званием христианского монаха и святым установлением великого поста, что царь Александр только о покровительстве Русии думает, клялся, а царь Александр поехал к шаху Аббасу тоже клясться, после этого меня упрекают в вероломстве…
– Новость, царь, есть! Хитрый монах Кирилл, недаром божился, помощь русийский царь Кахети дал, небольшое войско, но все с огненным боем. Теперь полководец Бутурлин стрельцов с кахетинскими дружинами на шамхала повел, многих побили, многих в плен взяли, добычу большую – коней, скот, зерно; новый город Тарки в горах построили. Союз с царем Годуновым может большие выгоды дать.
Царь хитро прищурился:
– Э, Шалва, никогда не знаешь, какая дорога ближе к самому себе! Да, да. Ко мне тоже русийский посол из Кахети тайно Тютчева с людьми прислал. Царь Годунов в союз Картли зовет и мне помощь предлагает… Далеко очень русийский царь сидит, сто восемьдесят солнц взойдет, пока к нам помощь доберется, а шаху Аббасу совсем близко. В тайне держать надо… Да, да, раньше узнаем, какую помощь Годунов предлагает, потом о союзе думать будем… Вот грамоту тебе поручаю, передай Тютчеву… Отец Феодосий с грузинского на греческий перевел, а Тютчев с греческого на русийский. Еще раз проверь.
Эристави взял свиток и с любопытством стал разглядывать незнакомые знаки переведенной грамоты.
"Милостью божьей от начала царского родства я, Юрий, царь, Симонов сын, пишу к Вам, великого государя и великого князя Бориса Федоровича всея Руси и сыне его, великого государя царевича Федора Борисовича всей Руси, всея северные страны государей, послом, господину Михайлу и Ондрею радоватися о господе. Прислали естя ко мне с толмачом с Никитою грамоту, и мы грамоту Вашу приняли, а что в ней писано, то вы разумели подлинно. И такому делу недостойны были есмя и не может ответу дать. А коли у Вас было такое великое и пречудное дело, – и преж сего где естя были или после. А ныне ведомо Вам буди, что есть у нас войны и замешанья многое и нужи, и мы пошли к Самхце[10] воеват агарян. И нам ныне недовол, что Вам прийти сюда до лета. А аже бог даст и счастьем великого царя пришед оттуда, пришлем человека и Вас призовем, и что нам известит бог – тогда посмотрим лутчее. А без нашего человека Вам не ездить."
Георгий X задумчиво прошелся по малиновым разводам ковра и нерешительно остановился перед Эристави.
– Все надо предвидеть… В случае опасности перевези царицу, Луарсаба и Тинатин в Цхиретский замок. Тебя учить не приходится… Сделай это в тайне даже от многих придворных… Потом в подземелье сидит старый удав, Орбелиани, правая рука Баграта. Он ездил в Кахети, тайные переговоры с князем Георгием Кахетинским вел, вместе в сторону Стамбула гнули. Дадиани Мегрельский об этом мне шепнул, теперь гиена в подземелье аллаху молится, но, несмотря на испытания огнем, изменник молчит о светлейшем Баграте… В тайном коридоре прикованы к стене Цулукидзе, Авалишвили… Список у Херхеулидзе, Баака я верю, как себе…
Так вот, князь, в случае опасности для Тбилиси или… ты понимаешь? Заговорщики должны умереть… Не стоит пачкать руки собачьей кровью, но… о них можно забыть…
Неожиданно царь круто повернулся к двери и быстро распахнул ее. В комнату, теряя равновесие, влетел Киазо. Стоя на коленях, телохранитель приниженно залепетал:
– Великий царь, начальник замка приказал доложить, князья все в сборе, я, твой раб, слышал голос и не посмел войти…
– Ты заставляешь князей долго ждать, видно, твои любопытные уши привязаны крепче языка… Эй, кто там!
В комнату вбежала стража.
– Раб осмелился подслушивать, бросить его в яму, пусть палач вырвет собачий язык.
Киазо отскочил. Глаза забегали, как загнанные звери. Киазо тщетно старался выговорить слово. И вдруг ужас охватил все его существо. Ему показалось, что на подоконнике лежит не луч солнца, а огромный окровавленный язык. Он упал, пальцы судорожно цеплялись за ковер, белая муть заволакивала глаза.
Не обращая внимания на валявшегося в ногах Киазо, Георгий X продолжал:
– Так вот, князь, хотел спросить тебя…
Помертвевшего Киазо насильно выволокли, дверь бесшумно закрылась.
– Ты друг Мирвана, скажи, думает ли он о княжне Астан?
– Мой царь, Мирван говорит, скорее орел женится на крысе, чем Мухран-батони на верблюде.
Георгий обрадованно расхохотался.
– Вот, вот, верблюд… ха… ха… верблюд… а я не… ха… ха… верблюд. Пойдем, князь, понимаешь, весь день вспоминал… ха… ха… верблюд…
ГЛАВА ПЯТАЯ
По висячему мосту, сдерживая испуганного непривычной толкотней коня, пробирался Георгий Саакадзе; за ним, изредка поругивая проходящих, флегматично двигался на своем иноходце Папуна. Чем ближе друзья подъезжали к Метехскому замку, тем плотнее становилась толпа задорных оруженосцев, рослых дружинников, амкаров, протискивающихся с перекинутыми через плечо хурджини. В самой гуще Папуна заботливо остановил коня, поощрительно насвистывая. Желтая горячая струя обдала толстого амкара Бежана.
– Ты хороший человек или петух, как держишь коня? – возмущенно крикнул Бежан.
– А ты думал, для такого случая коню комнату в Метехи приготовили, – добродушно огрызнулся Папуна.
Бежан пригрозил пожаловаться своему племяннику Сандро, любимому оруженосцу князя Амилахвари, но друзья, предъявив страже лощеную бумагу с подписью Баака Херхеулидзе, уже въехали в боковые, обложенные серым камнем ворота Метехского замка.
Главный двор Метехского замка вымощен плитами. Тяжело лежат квадраты серого камня. Кованые ворота крепко сидят в зубчатых стенах. В узких оконцах башен блестят пики метехской стражи. Глубокий балкон, обвитый пышным плющом, скрывает резную дверь. Отражения желто-синих венецианских стекол играют на плитах пестрыми бабочками.
В глубине двора княжеские конюхи в ярких чохах прогуливают взмыленных коней.
– Неспокоен твой жеребец, смотри, ухо откусит, – рассмеялся молодой конюх.
Старик, державший под уздцы серого в яблоках коня, угрюмо ответил:
– Каков всадник, такое и жеребец. Кому дает покой князь Качибадзе?
– Почему, старик, сердитый такой?
– Князь азнаурством не пожаловал?
– Может, жеребец в грязь сбросил?
– Или откусил что-нибудь?
На раскатистый хохот подбежали телохранители, чубукчи, нукери и с любопытством заглядывали через плечи впереди стоящих.
– Ишачьи ваши шутки, – внезапно вспылил старик, – на праздник едете? Тебе, Ласо, хорошо, – набросился он на молодого конюха, – у князя подносы облизываешь, а в Дараке был? Много зерна видел? Народ обнищал, на войне гибнет, дети солому едят, от работы женщины сохнут…
– Не мы воюем, – раздались голоса, – магометане-собаки покоя не дают.
– Неплохое дело война, – бесшабашно тряхнул головой нарядно одетый оруженосец, – в прошлую войну многих пленных взяли, много караванов отбили.
– Караваны князья поделили, – перебил старик, – а тебе навоз достался.
– Молчи, старик! – прикрикнул подошедший Арчил, старший смотритель царских конюшен, родственник Папуна, – за плохой язык хорошую голову потерять можно.
– Молодец, Арчил, – засмеялись слуги, – знаешь, когда натянуть повода.
– Эх, старик, чужие уши – плохой хурджини для тайн, – сказал пожилой телохранитель.
– По какой дороге, Симон, двигаются войска князя Цицишвили? – поспешно переменил разговор Арчил.
– Не хочешь ли пристроить в княжескую дружину исполина, прискакавшего к тебе на рыжем слоне?
– Нет, Симон, мой друг Саакадзе зачислен в царскую дружину, а слона, думаю, он не обменяет на коня Цицишвили, если князь даже и тебя отдаст в придачу.
– Ха, ха, ха… Арчил, жирно угощаешь.
– Го-го-го!.. Подсыпь ему еще перцу, лучше поскачет.
Но шутки конюхов оборвал рокот трубы. Стража бросилась открывать железные ворота. Загремели тяжелые засовы. Толпа вплотную придвинулась к распахнутым воротам.
– Доблестный Нугзар Эристави с младшим сыном Зурабом прискакал!
– Жеребец под князем – арабской крови, жизнь за такого коня отдашь!
– А чепрак золотом расшит!
– Бешмет зеленого бархата!
– Священный цвет турок!
– А шарвари краснее фесок!
– Хороший праздник будет у собак, если так едет на войну могущественный Нугзар.
– Как звенят серебряные ожерелья на конях оруженосцев.
– Такое ожерелье хорошо подарить Кетеван.
– Нашел место о Кетеван думать.
– А сколько телохранителей, копьеносцев, сразу на дворе тесно стало!
– Что свита! Пять тысяч дружинников Эристави под стенами Тбилиси стоят.
– Ты что, считал?!
– Я считал, семь тысяч!
– Кто приехал? – спросила царица, нервно перебирая четки.
В нарядных покоях толпились придворные княгини.
– Нугзар Эристави, царица, – улыбнулась княгиня Бараташвили, продолжая смотреть в окно. – Новое знамя, как красиво: белый орел терзает зелено-чернуюзмею… Смотри, царица, семнадцатый раз попал в яблоко зоркий царевич Луарсаб…
– Большая свита с Эристави?
– Да, царица, и Зураба привез… Двадцать первый… Жаль, помешали. Зураб в сад вошел, шашку показывает…
Пальцы Мариам сжали подушку…
– Шш… шш… тише! – пронеслось по двору.
– Смотрите, смотрите, старый волк Леон Магаладзе прискакал.
– А за ним два волчьих глаза, Мераб и Тамаз.
– Жена и дочь вчера приползли.
– Кошки заранее плакать приехали.
– Скупые, что ли? Все в серый цвет оделись.
– Пусть на свою голову пепел сыплют.
– На войну, как на похороны, едут.
– Гонец! Гонец!
– От храброго Ярали вести.
– Эй, гонец, какие вести привез?!
– Хорошие, точите шашки, – смеясь, крикнул юный азнаур и, лихо спрыгнув с коня, бросился в боковой вход…
Распахнулось окно, начальник замка князь Газнели строго оглядел слуг. С утра князь расстроен – совсем неожиданно на его голову свалилась война. Один бог знает, как обернутся дела царя, а он, как фазан, пропустил на той неделе случай получить от царя давно намеченное Танаки, имение, которое само перелезает за ограду замка Газнели.
«Вот Амилахвари с надменным сыном Андукапаром пожаловали. Прилетели, вороны… Так и знал, – продолжал раздражаться начальник замка, – всегда следом светлейший Баграт Картлийский… А! И Симона притащил… Сына за собой, как хурджини, возит… И кватахевскую богородицу на знамени обновил, к трону подбирается… Подождите, светлейшие, может, и не удастся вам заменить Газнели князьями Амилахвари…»
Из глубины зала за Газнели наблюдал тбилели. Янтарные четки проворно бегали в пухлых пальцах.
«Вот муж, чей горестный вид да послужит примером многим, даже мне, грешному, – вздохнул служитель креста. – Князь удручается делами царства, а меня сатана искушает… – Тбилели прижал к груди крест. – Но дела церкви – главная моя забота… не следовало бы медлить с обещанным вкладом. Или напомнить царю?.. Нет, не время… Может, сам догадается оставить распоряжение. Надо выпытать у Газнели, князь должен знать».
Тбилели грузно поднялся, поправил на груди золотой, усеянный бриллиантами крест и подошел к Газнели. Склонившись друг к другу, они зашептались…
Резкие звуки рога, цоканье копыт, крик команды, звон оружия взбудоражили двор.
Бойкая Хорешани Газнели, дочь начальника замка, открыла окно.
– Мухрам-батони прилетел! Ах, какой красавец Мирван!
Лицо Астандари покрылось бурыми пятнами.
– Где, где? – бросились к раскрытому окну княжны.
– Величественного Мухран-батоии за много верст узнаешь по драгоценному оружию, оранжевому бархату и черному сафьяну.
– У Мирвана заблестели глаза, князь, кажется, на Хорешани смотрит.
– Неправда, это твои змеиные косы зажигают Мирвана.
– Дорогие, у Теймураза конь белый, как шапка Мкинвари-мта.
– А у Мирвана конь чернее сердца уродливой девушки.
– Выдумываешь, Тасо, Мирван не муха, зачем ему садиться на что попало?
Смеясь и подталкивая друг друга, княжны наблюдали за позеленевшей Астан. Особенно изощрялась хорошенькая Хорешани, зная тайную вражду ее отца с Леоном Магаладзе.
Георгий X, едва сдерживая нахлынувший смех, вошел с Шалвой Эристави в зал. Князья, готовые к походу, увидя царя смеющимся, оживились: если царь идет на войну веселый, значит, тайно получил хорошее известие.
Настоятель Кватахевского монастыря Трифилий в полном облачении отслужил молебен. Искоса поглядывая на царя, он проникновенно напутствовал князей, призывая к защите церкви, которая не раз испрашивала у бога победу грузинскому оружию. Золотой крест блеснул над головой царя. Князья сосредоточенно подходили к Трифилию.
Затрубил рог. Начальник замка подал Георгию X на фиолетовой подушке меч Багратидов.
Из Метехской церкви знаменосцы вынесли знамена. Развернулось царское – на голубом бархате Георгий Победоносец вздыбил коня.
Заколыхалось картлийское – на темно-красном бархате лежат друг против друга светло-коричневый лев со скипетром в лапе и белый бык с тяжелым мечом.
Ударил колокол, у дверей замка засуетилась стража, вышел царь с князьями. На Георгии X сверкали синие отливы кольчуги и шлема с наушниками и назатыльником. На дворе около коней замерли оруженосцы и телохранители, вскинутые пики сверкнули заостренной сталью. Мутное солнце запрыгало по щитам. Развернутые знамена колыхались впереди конных дружин.
На балконе заволновались. Нино Магаладае подхватила царицу под руки.
– Великодушный царь, успокой прекрасную царицу, – голосила Нино.
Царь вдел ногу в узорчатое стремя. Перед ним подобострастно склонился начальник подземелья.
– Великий царь, язык презренного раба Киазо уже брошен на съедение собакам…
– О, милосердный царь, да поможет бог в деяниях твоих! – выкрикивала Бараташвили.
Царь вскочил на коня и подъехал к балкону. Прощаясь, он уверял в хорошем исходе войны и напыщенно просил вместо слез веселыми песнями предвещать победу.
Широко распахнулись ворота, сразу зацокали кони, взлетели пестрые значки. Луарсаб и Шадиман поравнялись с царем. Окруженный пышной свитой, он выехал через мост на улицу. И тотчас зазвенели колокола тбилисских храмов.
Каждый звонарь вызванивал колокольные фразы своего храма.
Кар… тли… я… ли… я… Кар… тли… я… ли… я, – отзванивала Анчисхатская церковь.
Эгрэ… ихо… эгрэ… ари… Эгрэ… ихо… эгрэ… ари, – гудел Сионский собор.
Велит… мепес… мепес… велит… гамарджвебит… мепес… велит, – заливалась Метехская церковь.
По извилистым улицам потянулось войско, и боевая песня врезалась в колокольный звон:
Слышим звуки труб, Крепок лат закал, Хана желтый труп Будет рвать шакал. Грозен строй дружин — Одна линия. Мсти врагам грузин, Карталиния! Камень гор трещит, Шашки жгут у плеч, Рубит турок щит Багратидов меч. Грозен строй дружин — Одна линия. Мсти врагам грузин, Карталиния!Но кривые пыльные улицы с наскоро заколоченными лавками, покинутыми домами, с валявшимся мусором, нечистотами, разбитым скарбом лишены были пышности. Оборванные толпы бежали за войсками. На плоских крышах женщины раздирали на себе одежду, страшные проклятия сыпались на голову магометан, старухи молили пресвятую богородицу защитить город от нашествия страшного врага.
– Эх, Георгий, посмотри, сколько золота на этих чертях, всех нищих можно одеть, – говорил Папуна, ехавший рядом с Саакадзе в задних рядах царской дружины.
– Не время вздыхать, дорогой Папуна, думай лучше о своей шашке… Я твоему брату Арчилу многим обязан. Если бы не он, разве князь Херхеулидзе устроил бы меня в личную дружину царя?
– Устроил! У Херхеулидзе взгляд ястреба и осторожность оленя… За воина Саакадзе цари драться должны…
– Посоветуй им, – засмеялся Георгий, – а то…
…Мсти врагам грузин, Карталиния, —гремела песня.
Са… кар… тве… ло… ве… ло… Са… кар… тве… ло… ве… ло… – звонили колокола.
– На кого так пристально смотришь? – спросил Папуна.
– На Луарсаба… Красивый мальчик, но какими руками Картли держать будет?
– Не беспокойся, не своими, князья не любят отягощать царские руки. Им бы только про…
Рубит турок щит Багратидов меч!За стенами Тбилиси княжеские дружины с криками приветствия вскинули пики. Георгий X обнял Луарсаба. Тяжелые городские ворота с шумом захлопнулись. Царь оглянулся, вздрогнул и поскакал вперед.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Не только в царском Метехи, но и в княжеских замках изумлялись той легкости, с какой знатный князь Шадиман из рода надменных Бараташвили неожиданно превратился в тихого воспитателя царевича Луарсаба. Пробовал подозрительный начальник охраны Метехского замка напомнить, что змеи никогда без причины не заползают в расщелины. Но тщеславный царь стал вдруг примерять новый перстень-печатку и пропустил мимо ушей намек верного Баака Херхеулидзе.
Старый Мухран-батони, знающий до тонкости родословную не одних своих собак, но и всех владетелей Верхней, Средней и Нижней Картли, просвещал друзей:
– Тут, сиятельные, кроется большая хитрость. Если вспомним родословную князей Сабаратиано, то не избежим удивления, став свидетелями странного превращения. Прихоть!.. Да, сиятельные, будем считать подобное прихотью Шадимана Бараташвили, иначе… опасно не задумываться над таким загадочным поступком.
И старый Мухран-батони, не скупясь на подробности, обрисовал не в радужном свете возвышение владетелей Барата с момента их переселения в XV веке из Западной Грузии в Кведа-Картли. Старый князь даже припомнил, что Барата ведут свое начало от феодального рода Барата-Качибадэе, что главенствующий был знатным вельможей при царе Александре и возвеличил свое знамя, создав сатавадо – владение Бараташвили, мощное и воинственное. Потомки величали главенствующего «великим Барата» и, отбросив фамилию Качибадзе, как назойливое украшение, утвердились в фамилии Бараташвили. При «великом Барата» фамильные владения простирались по ущельям Алгетскому, Крамскому и Машаверскому. Но сын его Давид скромно прибавил к наследственным владениям город и крепость Самшвилде. То, что сообщил Мухран-батони, было весьма кстати. Запивая полезную беседу старинным мухранским, князья весело восклицали: «Это вино времен Давида-Барата!»
– Да, сиятельные, следует многому поучиться у властного владетеля, ибо при нем Сабаратиано, как солнце – зенита, достигло своего могущества.
Князь Липарит предложил поднять чашу за наследников Давида – Барата, ибо не успел он еще как следует остыть в фамильной усыпальнице, как подняли они драку и, кажется, хорошо растрясли единое владение, на радость завистникам ослабив свое оранжевое знамя с изображением золотого меча и обвившейся вокруг него змеи.
Мухран-батони не любил, когда посягали на его бразды правления в беседах, и торопливо предложил осушить большие роги, дабы молодое вино огненной струей прошумело над владением Барата и там бы с еще большей силой разгорелась междоусобица.
Князья с нескрываемым удовольствием расправлялись с турьими рогами и, пока вытирали усы, узнали еще, что в конце XV века из единого феодального рода Бараташвили выделились две ветви: первая – семья Кавтара Бараташвили, владения которого были расположены в Алгетском ущелье; вторая – семья Шахкубата, ее владения простирались по ущельям рек Храми и Машавери.
– Вот, сиятельные, – торжественно объявил Мухран-батони, – к той второй линии принадлежит наш любезный Шадиман Бараташвили, виновник изумления и беспокойства княжеских замков.
Знатный князь Липарит не одобрял раздробления фамильных владений и теперь саркастически усмехнулся, заметив, что такие действия не стоит оценивать ни старым, ни новым вином, подкрепленным к тому же великолепными яствами, отягощающими сейчас стол благородного владетеля Мухран-батони. Да славится его розово-зеленое знамя, на котором белый орел парит над черной змеей!
– Да славится! – повторили князья, дружно вздымая роги, но не прекращая спора.
Многие уже забыли, что этот съезд у Мухран-батони был вызван необходимостью определить общую линию поведения князей, застигнутых врасплох столь неожиданным водворением Шадимана Бараташвили в резиденции династии Багратидов-Багратиони, и вот закипел новый разговор о минувших междоусобицах, о нынешних разногласиях, об обидах одних благородных и о возмущении других, о защитниках чести фамилий и бесчестных зачинщиках вражды.
Князь Цицишвили был согласен с Липаритом. Раскрасневшийся Джавахишвили, напротив, одобрял раздробление земель, ибо при расширении своей фамилии он, разумеется, использует любую возможность, дабы завладеть резервным замком, двумя-тремя лесами и даже монастырем.
Мухран-батони решительно заявил, что он не мыслит раздробления своей фамилии в угоду алчности, и пусть у него, во славу Христа, будут хоть пятьдесят внуков, он все равно желает видеть их всех за общей скатертью, каждый день посланной богом.
Иные втайне не очень одобряли такой избыток внуков, но вслух не преминули восхититься мудростью и крепостью фамильных обычаев главы блистательных владетелей Мухран-батони.
Исчерпав поток речей, вернулись к раскрытию загадочного поступка Шадимана. И опять Мухран-батони похвастал своими знаниями, объявив, что не всегда распад фамилии может обеднить князей. Дружелюбно взглянув на Липарита, но явно ему в пику, старый князь ударился в подробности: известно, что до раздела Барата имели три тысячи крепостных дворов и двести азнаурских семейств, а после раздела, – и откуда только понабрали, – за первой ветвью осталось две тысячи семьсот девяносто крестьянских дворов и сто двадцать азнаурских семейств, а за второй, – и откуда только выудили, – тысяча двести восемьдесят дворов крестьян и восемьдесят азнаурских семейств. Сейчас ходит слух: обе ветви сильно умножали количество дымов крепостных и уменьшили список наделов азнауров, предпочитая вечный источник богатств очагу вечного беспокойства.
– Картли не накроют, – добродушно изрек Эмирэджиби, – что у них там?! Одна Шавнабада, да и то из камня.
Счел нужным Мухран-батони предостеречь князей от легкомысленной недооценки сил Шадимана Бараташвили.
– Одна «Черная бурка» – пик, а сколько копий и клинков в Самшвилде, главной крепости Барата? Замки князей этого рода в Энагети, Тбиси, Бетания, Манакарте, Дарбасчала и Дманиси. В придачу к главным крепостям сатавадо отнесем грозные укрепления Дманиси, Агумаре, Квеши. Нелегко отличить крест от меча, когда думаешь о важнейших фамильных церквах и монастырях Сабаратиано. Питаретский и Гударехский монастыри всегда готовы к нападению, Дманисская и Кедская церкви – к обороне.
– Ва-ах! – изумился Эмирэджиби, будто сам не видел раньше то, о чем услышал сейчас.
С примесью досады Цицишвили подчеркнул, что не одними огромными землями завладели эти Барата, но почти с самого водворения своего в Картли сумели закрепить за собой наследственно государственную военную должность царского казначея – саларсс моларе, а в годы, царствования Луарсаба I старший Бараташвили являлся неизменно военачальником одного из четырех садрошо Картли.
Не без зависти повели разговор о пользе такого деления, ибо опустошительные нашествия сельджуков, монголов, османов, персов и им подобных в разные столетия нанесли княжеским родам большой урон.
– Заодно и царство стонало от бремени тяжелых последствий, – буркнул Липарит, сверкнув изумрудами семи колец, – не следует забывать и жертв Сабаратиано, что страдало больше владений других князей. Ведь опустошительные сражения часто разгорались именно на землях обеих ветвей.
– Может, потому Барата из первой и из второй ветви крепко утвердились во главе держателей войск, отражающих иноземных хищников в дни войн и во главе заговоров в ночи усобиц внутри царства.
– И еще такое вспомни, князь Цицишвили, что некоторые из рода Бараташвили были преданы царской власти и поддерживали ее дружинами и монетами в борьбе с врагами, приходящими извне. Другие нередко предавали власть царя, переходили на сторону врагов, блюдя лишь свои личные интересы.
– Увы, сиятельные, справедливость превыше всего! Узким сердцем не одни Барата страдали…
Этим восклицанием Мухран-батони решил заключить просвещение князей и ловко обратил слова, как стаю гончих, на более близкую цель:
– …Не замыслил ли Шадиман прибрать к рукам Метехи, дабы возвеличить Марабду?
Некоторые князья усомнились: скорее он задумал перетащить в Метехи двух своих сыновей, вклинит их в свиту юного царевича Луарсаба и этим всецело подчинит будущего царя Картли влиянию фамилии Бараташвили. Иные с возмущением предполагали: уж не вознамерился ли «змеиный» князь подсунуть свою дочь Магдану в жены наследнику?
Ксанский Эристави, незаметно сжав талисман – высохшую лапку удода на цепочке, вдруг засмеялся:
– Наконец его бесцветная княгиня выползет из стиснутой горами марабдинской норы.
Не успокаивалась Картли. Высказывалось много предположений, шумели замки, крутили усы азнауры, шептались купцы, почему-то спешно готовили подковы амкары. Но ничего из ряда вон выходящего не произошло. И князья с удивлением наблюдали, как даже в значительные праздники никто из Марабды не посещал Метехи. И когда через несколько лет после смерти своей робкой запуганной матери, именуемой «бледной тенью», оба сына Шадимана сбежали в Грецию, никто из князей их не осудил.
Напротив, узнав о захвате молодыми Барата множества ценностей Марабды, князья почти вслух хвалили их за догадливость.
От души смеялись, когда насмешливый Вахтанг, придворный царя Георгия, передал князю Липариту содержание не совсем изысканного прощального послания сыновей к отцу. Заза и Ило клялись прахом зажаренного барана, что им надоела зловещая Марабда, где они, как брошенные в башню для малоопасных преступников, растрачивали свою юность на погоню за черепахами или на оскопление пауков.
Лишь спустя много лет княжеские фамилии по достоинству оценили гибкую политику, проводимую в их пользу государственным мужем Шадиманом Бараташвили, стремившимся укрепить сильно расшатавшуюся власть княжеств, дабы обуздать ею навек власть царя.
В Метехском замке все больше проникались уважением к князю Шадиману за его мягкую речь, обширные знания и беспрестанно восхищались его красивым персидским разговором, и никого не удивляли его частые посещения царского книгохранилища. Страсть к изучению рукописей особенно развилась у Шадимана года за два до выступления Георгия X на войну.
Редкостные рукописи на пожелтевшем пергаменте и лощеной бумаге, сказания на грузинском, персидском, греческом и армянском языках хранились в нишах из черного дерева с перламутровыми инкрустациями.
За позолоченными решетками выделялся кожаный переплет астрологического трактата XII века, украшенный фантастическими изображениями двенадцати знаков зодиака и фаз луны. Не раз Шадиман объяснял любознательному Луарсабу содержание красных букв, и Луарсаб любовался красивым стрельцом, кентавром, который натягивал лук и пускал стрелу в свой вздыбленный хвост, увенчанный головой рогатого дракона. Дракон извергал пламя и вращал огромным красным глазом.
Особенно охранялось Ванское евангелие – личный экземпляр царицы Тамар. Над ровными рядами каллиграфических букв, выведенных золотыми чернилами, изгибались, очаровывая зрение необычайными красками, тончайшие рисунки. Серые чертенята в красных и зеленых колпачках карабкались на ярко-синее дерево за причудливой птицей, а стройная сирена с манящим лицом и с фигурой крылатого тигра играла на кифаре.
Рядом красовались: «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели с переливающимися орнаментами и легендарными рисунками: научный трактат на пергаменте о грузинском летосчислении IX века; медицинский трактат начала XIII века; сборник произведений второй половины VI века; пергаментная рукопись XI века, писанный невмами сборник Микаэла Модрекили X века, основной памятник грузинской музыки, и другие ценные рукописи на папирусе, пергаменте, бумаге.
Стены книгохранилища украшали фрески из жизни тринадцати отцов церкви, распространителей христианства, пришедших в Грузию в VI веке из Сирийской пустыни.
Метехское книгохранилище считалось редкостью: других книгохранилищ, кроме монастырских, в Картли почти не было. Царь хотя и редко посещал «источник мудрости», но тщательно охранял его. Стража день и ночь оберегала вход в узком коридоре, примыкающем к его личным покоям.
От наблюдательного Шадимана не укрылась странная любовь Георгия X к рукописям, и однажды, войдя почти вслед за ним в книгохранилище, он усмехнулся, не найдя там царя.
О существовании тайных ходов в замке было известно, но о них знали только те, кому надлежало знать.
Шадиман убил два года на «исследование персидских рукописей», и, вероятно, ему в конце концов пришлось бы стать великим мудрецом, если бы не счастливый случай для Шадимана и роковой для царя.
Однажды, углубившись за низким столиком в изучение рукописи, Шадиман услышал шаги и еще ниже опустил голову. Георгий X мерными шагами направился к угловой нише, но по привычке оглянулся. Заметив Шадимана, царь подозрительно покосился на него и с деланным равнодушием поинтересовался, чем князь так увлечен. Шадиман быстро встал и почтительно ответил:
– «Пещерами Уплисцихе».
Поговорив о троглодитах, царь пристально посмотрел на Шадимана и как бы невзначай упомянул о цели своего посещения книгохранилища. Шадиман любезно отыскал понадобившуюся царю «Картлис Цховреба» – «Историю Грузии».
– Почему интересуешься Уплисцихе?
– Царевич Луарсаб должен знать о Грузии все, а я подбираю для чтения летописи.
Георгий X, заинтересованный, перелистывал пожелтевшие листы рукописи, длинные пальцы разглаживали на страницах вековые морщины, и круглый изумруд кольца прыгал по строчкам.
– Существуют ли другие сказания о родоначальниках Грузии?
– Нет, царь, грузины привыкли считать своим родоначальником Картлоса.
Шадиман, раскрыв летопись, с увлечением прочел:
– «…и поселился Таргамос, правнук сына Ноя, Иафета, на реке Куре с семьей и животными своими, и время было 2100 лет до рождестве Христова. И внушил Таргамос сыновьям своим Хайосу и Картлосу помнить веру праведного Ноя, приплывшего на ковчеге к горе Арарат. И верили картлосы в невидимого творца неба и земли…»
– Видишь, царь, летопись найдена в древней церкви Горисцихе.
– Да, да. А какое государственное устройство было у картлосов? – ехидно спросил Георгий.
– Как всем известно, – весело начал Шадиман, – сын Картлоса Мцхетос выстроил новый город, назвав его своим именем, а два сына Мцхетоса, Уплос и Джавахос, разойдясь в разные стороны, образовали две общины. Старший в роде – мамасахлиси – пользовался неограниченной властью над своей общиной и…
– Спокойно тогда жилось в Картли, – вздохнул царь.
– Тогда, царь, местность называлась Картлос. – У левого глаза Шадимана дрогнула морщинка. – Это после первого нашествия дикарей с севера в седьмом веке до рождества Христова страну переименовали в Картли.
Георгий X поморщился. Считая себя знатоком грузинской истории, он не любил поправок и, решив блеснуть перед Шадиманом, равнодушно произнес:
– Что же, иногда и нашествие врагов приносит пользу. Дикари охотно подчинились духовным силам Грузии, а со своей стороны передали следующему поколению воинственность и храбрость.
Царь несколько секунд облизывал губы, придумывая еще каверзу, поострее Шадимановой, но вошедший слуга оборвал словесный турнир, доложив о приезде кватахевского настоятеля Трифилия.
С этого дня Георгий X остыл к книгохранилищу, ослабил стражу, а потом и совсем снял, поручив дворцовому писарю Бартому охрану рукописей.
В первый же отъезд царя на любимую охоту на джейранов Шадиман занялся угловой нишей, и хотя пришлось немало помудрствовать, но зато он благополучно совершил прогулку по тайному ходу в оружейную башню.
Успокоившись, Шадиман последовал примеру царя, и скоро книгохранилище превратилось в «пустыню тринадцати сирийских отцов».
В ночь после отъезда Георгия X на войну замок рано погрузился в сон. Потухли освещенные окна, где-то гулко хлопнула дверь. Потемневшие деревья поднялись плотной стеной. В замке было сумрачно и безлюдно. И только закутанная в плащ фигура с узлом в руке мелькнула в полумгле и исчезла в боковой нише.
Опочивальня царицы Мариам доступна немногим. В средних покоях спит мамка царицы Нари, налево небольшая дверь ведет в молельню, направо, с замысловатыми инкрустациями, – в опочивальню. Других дверей опочивальня и молельня не имеют, а средние покои, как цербер, сторожит Нари.
Царица не любит, когда в молитвы врывается шум замка, и круглая молельня с узкими решетчатыми окнами настороженно смотрит в глухую заросль парка. Затейливые фрески с цветными фигурами оживляют стены молельни. Из серебряного оклада святая Нина в белоснежной тоге протягивает крест, свитый из виноградных лоз. В глубокой нише святая Варвара читает истлевшую летопись.
Царица Мариам гордится молельней, вызывающей восхищение княгинь, но особенно чтит икону божьей матери влахернской за снисхождение к людским слабостям… Действительно, стоит царице надавить золотой мизинец, влахернская божья матерь скромно поворачивается вправо, пропуская в узкую потайную комнату с замаскированной дверцей, выходящей в круглую башенку.
Стража замка в случае опасности занимает для защиты покоев Луарсаба длинный коридор, соединенный с башенкой. В спокойное время башенка погружена в безмолвие.
Очевидно, потайная комната посещается часто. На полу лоснится шкура бурого медведя, а мягкая тахта, где сейчас расположилась Мариам, изобилует шелковыми подушками. В углу мерцает голубая лампада, в ней, как жирные черви, плавают фитили.
Нари поставила на медвежью шкуру золотой кувшин с вином. Шадиман, по обыкновению, пошутил над ее пристрастием к сладкому вину, и как Нари ни жеманилась, заставил выпить ее за здоровье царицы. Пробурчав что-то от удовольствия, Нари вышла из комнаты.
И зажурчали вкрадчивые слова царедворца:
– Бросил замок, жену… Разве я не воспитываю наследника Картли по изысканным правилам иранского двора?.. Путь царей тернист, необходимо быть все время на страже, слишком трудно отличить врагов от друзей…
– Опять враги, – прошептала Мариам, – я осторожна с Мухран-батони, Эристави, Цицишвили, несмотря на доверие к ним царя.
– А разве я о них говорю? – удивился Шадиман. – Напротив, они искренние приверженцы царя… Пожелай царь – и князья отдадут половину своих владений вместе с княжнами…
– С княжнами? На что царю дочери князей? – Мариам испытующе смотрела на Шадимана.
Шадиман спохватился. Он услужливо поправил подушку, нервно отброшенную царицей, и весело начал рассказывать об успехах Луарсаба в метании копья.
Но встревоженная Мариам заклинала рассказать о намерении врагов. Шадиман вздохнул.
– К сожалению, об этом знает только один Илларион Орбелиани, но он предусмотрительно брошен в подземелье.
– Орбелиани – изменник, он ездил в Кахети к царевичу Георгию, царь говорил…
– Если царь говорит, – перебил Шадиман, – значит, ошибаются другие. Очевидно, друзья Орбелиани неправы, уверяя, будто Илларион ездил в Кахети сватать Русудан Эристави и почему-то очутился в яме… Бедны Орбелиани думал оказать услугу высокой особе, не рассчитав сил Эристави… А разве Шалва Эристави с отъездом царя не старше всех в замке? Да, многое мог бы рассказать Орбелиани…
Шадиман как бы в нерешительности прошелся по комнате, поправил в лампаде догорающий фитиль.
– Ты прекрасна, Мариам! – сказал он с притворным увлечением. – Пожелай – из золота сделаю трон, пригну к твоим ногам Картли. Как перед Тимурленгом поверглись ниц цари сорока стран, так перед тобою падут все князья Иверии… Знай, Мариам, для тебя все могу сделать…
Тревога охватила Мариам. Не раз намекал Шадиман о заманчивых возможностях быть второй Тамар, но сегодня говорил слишком смело.
Нино Магаладзе не спеша подошла к покоям царицы, прислушалась и осторожно открыла дверь, но Нари, схватив ее за руки, бесцеремонно вытолкала. В гневе Нари походила на сову: тусклые глаза расширялись, а нос свисал над трясущейся губой.
– Даже ночью не дают покоя царице, – прохрипела Нари.
Нино улыбнулась; она сама перегрызет горло посмевшему мешать царице, но, часто беседуя с царицей в молельне, хотела…
Не дослушав, Нари захлопнула дверь.
Мариам оправила платье и, войдя в молельню, послала ворчавшую Нари за Баака, подошла к аналою, открыла евангелие.
«Давно беспокоит меня коварная Русудан… Царь никогда не казался в меня влюбленным, но его нельзя упрекнуть в недостатке внимания. Неужели теперь, очарованный Эристави, он забудет свой дом? Но разве влюбленный рассуждает? Если один сулит золотой трон, другой предложит, какой имеет. Не раз цари постригали жен, и церковь разрешала им второй брак». Мариам вздрогнула. Нет, нет. Только не это. Мысли ее запутались в витиеватых буквах. Она в ужасе оттолкнула евангелие. Какая страшная книга…
Баака, покашливая, остановился у дверей…
Выслушав Мариам, он изумленно отшатнулся. Он привык не удивляться прихотям своенравной царицы, но такое легкомыслие граничило с безумием. Но тщетные уговоры отказаться от безрассудного желания не привели ни к чему.
Выйдя от Мариам, Баака направился к Эристави с твердым намерением рассказать Шалве о странной прихоти царицы, но чем ближе подходил он к угловой комнате Эристави, тем сильнее охватывало его сомнение. Баака замедлил шаг. «Может, враги, рассчитывая на мой отказ, умышленно подговорили царицу на безумный поступок, может, им необходимо лишить ее верного человека?» Баака уже взялся за медную ручку, но внезапно отошел. «Да, Эристави ничего не должен знать. Не осведомленный в хитростях замка, князь запляшет под дудки врагов…»
Размышляя, Баака обошел замок, погруженный в сон, проверил наружные посты, усилил охрану у всех выходов, зашел к начальнику подземелья и, окруженный стражей, гремя ключами, спустился вниз. Зажженный факел врезался в мрак. Пройдя средний лабиринт, Баака вошел в «зал суда», подошел к железной решетке, ругаясь, долго перебирал ключи и, оставив у открывшейся двери часть стражи, прислушиваясь, вошел в узкий коридор. На заржавевших засовах висели тяжелые замки. Открыв окованную дверь и пропустив вперед телохранителя с факелом, Баака стал осторожно спускаться по узкой, почти отвесной лестнице, заплесневевшей и скользкой от сырости. Что-то шершавое прошмыгнуло между ног. Баака с отвращением плюнул и подумал: «Ужинать, пожалуй, надо было после подземелья». Остановившись на площадке с четырьмя расходящимися коридорами, Баака с телохранителем пошел влево и скоро у гладкой стены нажал пружину. Тяжелая плита бесшумно раздвинулась. Баака вошел в каменный ящик с низким потолком, откуда падали зловонные капли. Удушливый воздух стеснил дыхание. Казалось, здесь и часа не мог прожить человек, но в углу на истлевшей соломе сидел худой, высокий старик. Некогда богатая одежда висела на нем истлевшими лохмотьями, из-под насупившихся седых бровей лихорадочно горели глаза. Надменный рот сжался, и худые пальцы судорожно стиснули колено.
Баака остановился. Он никогда не выдавал своих чувств. Человек, идущий на рискованное дело, по глубокому убеждению Баака, должен быть готов на все последствия, и жалеть безрассудного незачем.
Глаза Орбелиани холодно остановились на Баака. Куда поведет его раб царя? Опять на испытание огнем? Мелькнуло лицо маленькой Нестан, вспомнилась ее радость при виде сафьяновой обуви, подаренной ей в день приезда из Кахети… До боли захотелось еще раз увидеть дочь… Орбелиани упорно скрывал свои мысли, боясь доставить торжество врагам над его слабостью. Но чем дальше он шел, тем сильнее пробуждалась надежда, и, когда переступил порог молельни Мариам, он твердо знал, что спасен. Орбелиани зажмурился и невольно пошатнулся.
Ужас охватил Мариам. Она еле узнала в изможденном, точно вышедшем из гроба старике блестящего, остроумного князя. Нерешительно она взглянула на Баака – не отправить ли узника обратно, но промелькнула насмешливая улыбка Шадимана… Мариам гордо выпрямилась. Незаметным движением она приказала Баака уйти.
«Когда человек потерял разум, нечего жалеть о голове», – думал Баака, шагая по коридору.
Мариам плотно закрыла дверь. Орбелиани настороженно следил.
– Князь, твое бедственное положение сжимает сердце… Скажи правду, и твоя участь будет облегчена.
«Необходима сообразительность, если я сегодня хочу видеть небо и Нестан, а я этого хочу», – подумал Орбелиани и тихо проговорил:
– Царица, испытания огнем и смолой не развязали мой язык, только твоя доброта размягчила сердце… Все скажу, но сырая яма отняла силы, – Орбелиани прислонился к стене. – Прошу, дай глоток вина.
Мариам позвала Нари, но Нари не показывалась. Удивленная Мариам поспешно вышла. Нари, свернувшись в комок, крепко спала, этого с ней никогда не случалось. Раздосадованная царица налила вина в чашу и направилась в молельню. Чаша выпала из ее рук. Она мутным взором обвела пустую молельню. Первая мысль – крикнуть стражу, но, взглянув на икону влахернской божьей матери, Мариам опомнилась, лихорадочно бросилась в опочивальню, распахнула окно и закричала.
Вбежавший Баака понял все, и в одно мгновение стража окружила замок. Хотя Баака знал, преступник, которому устроили побег через покои царицы, не прячется под кустом, он все же распорядился, и опытные охотники с волкодавами рассыпались по зарослям сада.
Осторожный Баака приказал не поднимать тревоги, и замок ничего не знал о случившемся.
После обхода всех закоулков Баака вернулся в покои царицы.
Марим неподвижно смотрела на икону влахернской божьей матери. «Шадиман предатель, – горело в мозгу, – но надо молчать. Если поймают Орбелиани, она погибла, царь не стерпит обиды…» И посыпались упреки: спустись она в подземелье, ничего бы не случилось.
«Правды не скажет, – подумал Баака, – и не выдаст замешанных в побеге».
Бесшумно приоткрылась дверь, и две тени, одна с повязанными башлыком глазами, другая с узлом, проскользнули в книгохранилище…
Утром замок встревожился. Стража угрожающим кольцом окружила Метехи, но Баака упорно скрывал причину. Одевая царицу, Нари уверяла, будто вытолкнутая из покоев Нино успела подсунуть к ее носу «мертвые» капли, но Мариам, не имевшая от Нари тайн, рассказала о случившемся, и ошеломленная Нари решила: Баака узнает только о каплях Нино…
С площадки сада донесся веселый смех. Мариам рванулась к распахнутому окну: Шадиман беззаботно состязался с Луарсабом в метании диска.
В «случайной» беседе с Нино упомянул Баака о мерах, принятых на случай плохих известий, и посоветовал Нино понюхать «мертвые» капли. По-видимому, княгиня страдает бессонницей, иначе чем объяснить ее ночное путешествие по замку? Нино поспешила отплатить за любезность и посоветовала Баака принять серную ванну, которая способствует умственному просветлению и однажды уже оказала услугу оленю и царю Вахтангу Горгасалу. Они расстались без особого желания когда-нибудь возобновить разговор.
Беседа с Нари была еще менее удачна. Нари более часа проклинала Нино, ее отца, деда, угрожала дойти до родоначальника Магаладзе, но Баака малодушно сбежал.
Начальник замка привел его в полное уныние, Газнели ударился в подробности, как ночью после совместного с Баака ужина, на него подействовало сациви и, выйдя за естественной надобностью, он увидел мчавшегося с факелом Баака, но из-за слабости тела не успел посочуствовать ему в общей неприятности. Баака махнул рукой, учредив, особенно за Нино, тайный надзор. Выехать из замка без личной проверки Баака никто не мог. Шадиман ко всему относился безразлично: по обыкновению, уделял много времени Луарсабу, по утрам являлся к Мариам и в присутствии придворных докладывал о занятиях наследника. По вечерам часами играл в шахматы с Шалвой Эристави, страстным любителем игры в «сто забот». Заинтересованный Луарсаб быстро изучил правила ходов и с азартом состязался с Эристави. Баака часто видел их вместе, ибо ради чистого воздуха, по совету Шадимана, играли на балконе.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Когда картлийские дружины достигли Триалетских вершин, лощина, лежавшая у темных подножий, уже окутывалась влажными сумерками. И казалось, исполины, закованные в каменные кольчуги, настороженно прислушиваются к незнакомым шорохам. Серо-синие тени растянулись на отлогах гор. По пяти змеиным тропинкам, высеченным в нависших скалах, тянулись войска. Не стучали перевязанные тряпками копыта, не звенели песни, не смеялись крепко сжатые губы. Небо свинцовой полоской давило лощину, по серым уступам ползли кровавые цветы дикого кустарника, в провалах холодная мгла расстилала вечерние туманы, и только орлы, распластав острые крылья, живыми пятнами парили над угрюмой тишиной.
Полководцы Ярали и Захария завалами горных проходов и ловкими обходами заманили сюда главные турецкие силы, создав картлийским войскам выгодное стратегическое положение.
Перепутанная цепь гор охватывала долину. Колючие заросли, балки, мрачные обвалы как будто предназначались для жестоких битв. С востока долина замыкалась небольшим лесом, дальше желтой змеей скользила к иранской границе дорога.
Стоянка царя расположилась на выступе с открытым видом на всю долину. По решению военного совета, первый удар должен был принять Симон Картлийский. В подкрепление к его войскам были придвинуты легкоконные дружины Мераба и Тамаза Магаладзе и горийские лучники князя Джавахишвили. Правый край до обрыва Волчий глаз, сомкнув дружины плотным кольцом, занял Нугзар Эристави.
Мухран-батони расположился на левом краю, прикрывая западный проход на Квельту зоркими дротико-метателями. Заза Цицишвили с регулярными дружинами царских стрельцов расположился в окопах, приготовленных землекопами Ярали.
Полководец Захария с нахидурской дружиной и с конными, непобедимыми в сабельной рубке тваладскими мсахури царевича Вахтанга, прикрывал северный проход Читского ущелья.
У Черного брода в засаде расположился Андукапар Амилахвари с быстрыми копьеносцами. Севернее – дружины азнаура Квливидзе.
Хевсурская конница, предназначенная для преследования отступающего неприятеля, укрылась в глубоких расщелинах.
Отборную дружину царских телохранителей, подкрепленную метехскими стрельцами, Ярали выстроил в колонну и повел через лощину, втиснутую между горами. Гулкое цоканье подков, фырканье коней, приглушенные окрики нарушали тишину.
Путаницу вызвали скакавшие навстречу всадники. От взмыленных коней и гикающих тваладцев, покрытых густым слоем пыли, несло тем возбуждением, которое создается близостью крови. Они врезались в гущу, тесня дружинников к скалистым бокам лощины.
Посыпались угрозы, но весть, что всадники скачут к стоянке с донесением о приближении турок, охладила дружинников, изощрявшихся в брани.
Выйдя из лощины, Ярали повел войска за северные выступы гор.
Саакадзе с недоумением спросил Папуна, зачем они туда залезли, но вскоре выяснилось: место, выбранное Ярали, соединялось узкой тропинкой через горное ущелье со стоянкой царя. По тропинке вытянулась цепь часовых. Молчали трубы, не перекликались роги, не горели костры.
Георгий и Папуна сидели на камне, свесив над пропастью ноги. Они следили за турецкими кострами, мерцающими по долине подобно светлячкам. Георгий пробегал зоркими глазами горы, стараясь угадать расположение дружин азнаура Квливидзе, под знаменем которого находятся его друзья. Он беспокойно думал, оправдают ли они звание «барсов», присвоенное, по его предложению, строго подобранным товарищам еще с буйного детства. Обуреваемый жаждой подвига, он предвкушал первую битву. Как и вся картлийская молодежь, жившая на пограничных линиях, он вырос в ненависти к магометанам, бесконечными вторжениями опустошавшим грузинские земли. Все было для него закономерно. Враг вторгался в его страну, оружие ковалось для истребления, горы служили надежным щитом, конь необходим для стремительности, а руку нужно приучать к верным ударам. И Георгий нетерпеливо ждал рассвета.
Неожиданно налетел ураган и разразилась гроза. Голубые отсветы молний скользили по вершинам гор, мгновенно погружаясь во тьму. Бухающие раскаты грома, подхваченные эхом, рассыпались в горах разноголосыми отзвуками. Хлынул ливень. Столбом вздымалась дождевая пыль. Груды камней и песка, увлекая за собой вырванные с корнями деревья, стремительно летели вниз.
Царь с князьями и приближенными укрылись в шатрах.
Дружинники, боясь быть сметенными в пропасть, держались друг за друга, предоставив ветру трепать насквозь промокшее платье.
Турецкий лагерь был не в лучшем положении. Потоки катившейся с гор воды принудили турок отступить к лесу. Уже никто не думал о внезапном нападении, и измученные люди засыпали под ливнем.
Нугзар в бурке и папахе наблюдал за лощиной и, чуть забрезжил свет, отдал приказ наступать. Гроза прошла. Над долиной поднимался теплый туман. Его белые зыбкие лохмотья трепетали на острых камнях. Дружинники, ежась, осторожно спускались с крутизны. Две тысячи испытанных воинов-мсахури на абхазских скакунах, превосходно одетые, вооруженные копьями и шашками, составляли передовые силы Эристави. За ним сплоченными рядами двигались глехи. Позади тянулись отряды месепе в заплатанных чохах, наскоро вооруженные палицами, кинжалами и пращами, плохо защищавшими от турецких сабель. В случае поражения князья спешили с конными дружинами к своим замкам, а месепе предоставлялись самим себе.
Скрытые туманом дружины близко подошли к неприятельской цепи. Турецкий часовой поднял тревогу.
Загремела команда. На правом краю яростно зацокали конские копыта. Взлетели бунчуки, угрожая острыми полумесяцами. На первой линии произошло быстрое передвижение босфорской пехоты. Но картлийские знамена колыхались уже по всей долине.
Навстречу Симону Картлийскому помчалась турецкая конница и с дикими выкриками врезалась в ряды горийских лучников.
Саакадзе, стоя на крутом уступе, судорожно сжимал саблю. Папуна, сняв мокрые, связанные из грубой пряжи чулки, сушил их на камне, переворачивая на все стороны. Время от времени он спрашивал: «Кто бежит?» и, получив отрывистый ответ: «Дерутся!», вновь принимался за чулки.
Солнце уже обжигало долину, над которой плыл густой пар от земли и человеческой крови. К неудовольствию Папуна, Саакадзе вдруг вскарабкался выше. Обладая зрением ястреба, Георгий, недоумевая, наблюдал битву. В момент, когда, казалось, победа была на стороне грузин, из леса наперерез им ринулись свежие отряды турок. Но не это сжало сердце Саакадзе: на плоскогорье, за лесом, скользили черные точки. Георгий отчетливо осознал гибель. Еще солнце не скроется за острые пики гор, свежие силы турок через лес прорвутся на поле битвы. Георгий уже видел войска, Картли в зареве пожаров, насилие, закованных пленников. Что же молчит Ярали? Неужели из-за одного царя он пожертвует Картли?
– За лесом турки идут! – вскрикнул он на ходу.
– Пусть черт из меня чурчхелу сделает, если я еще раз потащусь за сумасшедшими «барсами», – пробурчал Папуна, спешно натягивая носки.
– Князь, за лесом большое турецкое войско, – задыхаясь, проговорил Георгий.
– На коней! К отступлению! – Ярали приподнялся на стременах. – Сейчас сюда прибудет царь.
Георгий вспыхнул: ведь единственное спасение – в дружинах Ярали, и вдруг решительно сказал:
– Ты ошибаешься, князь, царь сам идет в атаку. Я – гонец, царь приказал тебе немедленно…
В царской стоянке смятение. Каждую минуту подлетают с донесением гонцы: князь Джавахишвили ранен, горийские лучники бегут, Симон Картлийский разбит, Нугзар окружен, Мухран-батони отрезан, не в состоянии оказать помощи…
– Царь, – азнаур Беридзе осадил коня, – Цицишвили просит тебя покинуть сражение, еще час князь может продержаться.
Но царь ничего не слышал. Окаменелый, он смотрел вниз. Оруженосец быстро подвел коня. Георгий X знал; пора уходить, но еще знал – наступает конец его могуществу, и оттягивал последние минуты. Уже был послан гонец с приказом выпустить хевсурскую конницу, уже бесцеремонно говорил Баграт: «Очевидно, царь хочет последовать примеру отца и попасть в плен, как царь Симон, но князья не допустят второго позора и насильно посадят его на коня…»
Царь в забытьи мутными глазами смотрит на битву.
– Вот сейчас настал мой… – он хотел сказать «конец», но неожиданно замолчал. Его глаза поглощали пространство.
Дружины Ярали, зашедшие в тыл, яростно обрушились на турок. Побагровело небо. Горел лес. Клубились бурые дымы.
Снова скакали гонцы с донесениями: Мухран-батони прорвался и отрезал выход янычарам, копьеносцы смяли арзрумскую пехоту… У Волчьего глаза Эристави окружил Асан-пашу… Какой-то исполин на золотистом коне из дружины Ярали тяжелым мечом опустошал турецкие ряды.
Турецкие военачальники увидели вместо ожидаемого подкрепления горящий лес, а с Желтого хребта, как им казалось, лавиной неслись еще не окровавленные грузинские шашки.
В центре затрубили рога. Развернутые знамена взметнулись над острием сабель. Визжали дротики. Ярость охватила грузин. «Дружина барсов» отовсюду пробивалась к Саакадзе.
По всей лощине растянулись турецкие отряды, стараясь удержать линию битвы. Но вот смято правое крыло, покачнулось зеленое знамя. Все тревожнее вырывались из запекшихся губ гортанные выкрики: «Алла!»
Убежденные, что сам шайтан на золотом коне помогает врагу, янычары при виде Георгия поворачивали коней.
Хрипящие кони, сломанные копья, обезглавленные трупы, рассеченные шлемы, окровавленные кольчуги смешались в один клубок.
Окруженный конными турками, Зураб Эристави, сжимая левой рукой меч, уже вяло отражал удары. Над ним взметнулась кривая сабля, но тотчас же срубленная рука янычара упала на землю, и Саакадзе подхватил Зураба. Оглянувшись на сбитого с коня Тамаза Магаладэе, Георгий поспешно передал Кавтарадзе раненого Зураба, и Дато помчался с ним к стану Нугзара.
Саакадзе бросился на окруженного большой свитой Омар-пашу и после ожесточенной схватки с гордостью водрузил отсеченную голову паши на пику. Отчаянно ругаясь и размахивая шашкой, к Георгию подлетел Тамаз.
– Отдай голову! Вор! Ты вырвал добычу из княжеских рук!
– Отъезжай, князь, здесь туман, за турка могу принять, – и Саакадзе, высоко подняв багровый трофей, промчался мимо изумленного Тамаза.
Турецкое войско, теряя ятаганы и знамена, наконец пробилось через цепь грузин.
Хевсурская конница, привстав на стременах и выхватив из деревянных ножен клинки, с гиканьем рассыпалась по лощине, преследуя врагов.
Медленно надвигались сумерки, солнце кровавым рубином падало за Триалетские горы.
Разгоряченные дружинники хотели броситься в погоню, но полководцы, боясь неожиданностей, приказали всем подняться на высоты.
Царь осознал одно: Ярали самовольно бросил в бой последние силы, предназначенные для прикрытия царского отступления. Картли была спасена но Георгий X с ужасом понял – им жертвовали…
Ликующие дружинники окружили стоянку. Князья ждали разъяснений, но царь, до появления Ярали, сам недоумевая, упорно молчал.
Наконец прискакал Ярали. На изорванной одежде пятнами застыла кровь и грязь.
– Верный полководец, отважный воин, князья желают знать… Да, да… Расскажи подробно, как ты выполнил царский приказ.
Возбужденные событиями, окружающие не заметили иронии.
– Царь, наблюдая битву, я желал только одного – поскорее увидеть тебя в безопасности. Вдруг прискакал гонец с твоим приказом, сначала поразившим меня; но, зная мудрость царя, я понял: царь жертвует собой ради Картли. Замечательный же план двойного охвата турок, разделенных подожженным лесом, взялся выполнить твой гонец…
– Где гонец? – быстро прервал царь.
Ярали оглянулся. Саакадзе выступил вперед и бросил к ногам царя жирную голову Омар-паши. Несколько мгновений два Георгия пристально смотрели друг другу в глаза.
– Великий царь, я точно выполнил твое отважное желание. Разве царь Картли мог поступить иначе? Огненный заслон отрезал приближающихся турок, а дружины доблестного Ярали замкнули кольцо. Не было сомнений: план царя царей украсил Картли новой победой…
Царь продолжал пристально смотреть на Саакадзе.
Он понял: Саакадзе стремится оправдать свою неслыханную дерзость…
Баграт, Амилахвари и Магаладзе наперебой рассказывали, как царь перехитрил совет, скрыв смелый план, с которым князья, конечно, не согласились бы и, не обращая внимания на мольбу уехать, спокойно смотрел на сражение.
По рядам дружин перекатывалась молва о подвиге царя, и они с возбужденными криками «ваша! ваша!» теснились к стоянке. Уже на темнеющих отлогах вспыхнули костры, терпкий аромат щекотал ноздри, и горное эхо подхватывало боевые песни.
Царь, прислушиваясь к ликованию, бросил на князей торжествующий взгляд и мысленно решил: «У этого молодца ума больше, чем у всех князей…»
– Да, да… Мне сразу понравился твой рост, но я еще не успел узнать, откуда и кто ты?
– Я – Георгий Саакадзе, твой азнаур. Князь Баака Херхеулидзе зачислил меня в метехскую дружину, позволь службой оправдать доверие начальника.
«Так вот кто подсунул молодца, – думали князья, – тогда понятно, почему хитрый царь поручил не нам выполнение тайного плана».
– Царь, этот самый разбойник взбунтовал против Магаладзе народ Носте, – яростно прокричал Тамаз, – а на поле брани выхватил голову паши, над которой замахнулась моя сабля!
Царь едва скрывал удовольствие. Тысяча возможностей: герой, не имеющий княжеского звания, будет, как собака, верен царю. Да, да, вот давно желанное оружие против князей.
– Да, да, понятное возмущение, князь, но голова паши сделала Саакадзе вновь богатым азнауром, и ты в честном поединке можешь отомстить за нанесенное оскорбление.
Кровь ударила в голову Тамаза, но он сжал губы, и только в руке хрустнул эфес меча.
– Азнаур Саакадзе, – продолжал царь, будто не замечая гнева Тамаза, – жалую тебе Носте. Земля, взрастившая героя, должна принадлежать герою. Пусть такая храбрость будет примером другим, а щедрость Багратидов никогда не оскудеет. Не стоит обижаться, если у другого немного больше ума. По совету князя Херхеулидзе оставляю азнаура в своей свите.
– Царь, – произнес Нугзар, – с древних сражений установлено: убитого ждет слава, а обезглавленного – позор. Благодаря Саакадзе мой Зураб остался с головой.
Нугзар снял с себя золотое оружие.
– Молодой азнаур, прими в знак вечной дружбы шашку, я завоевал ею Арагвское княжество. Рассчитывай на Эристави. Всем известно слово Нугзара.
Нугзар надел на Георгия оружие и крепко поцеловал обветренные губы.
– Царь, – продолжал Эристави, – еще для одного азнаура, Дато Кавтарадзе, прошу милости. – Нугзар вытолкал вперед Дато.
Царь украдкой взглянул на Магаладзе.
– Да, да… и ты, азнаур, зачисляешься в мою свиту. С рассветом отвезешь царице радостную весть о победе. А ты, Саакадзе, не имеешь ли просьбы?
– Царь, я осыпан милостями, но… позволь доложить: турки в беспорядке бегут, много фесок можно оставить без голов…
Георгий X, не скрывая восхищения, смотрел на Саакадзе, но князья, смущенные своей недогадливостью, шумно запротестовали:
– Турки побеждены, незачем терять время и людей на бесполезную погоню.
Больше всех протестовал Баграт. Он понял: триалетской победой Георгий X упрочил свой трон, и единственное средство ослабить этот успех – препятствовать новым удачам.
Георгий X, опасавшийся Баграта, всегда поступал наперекор его советам, но без согласия князей продолжать войну невозможно, и он поспешил обратиться к Эристави.
Нугзар никогда не отказывался от удали. Мухран-батони тоже был не прочь начать преследование турок, но для успеха необходимо участие всех князей.
Царь обернулся к князьям.
– Жаль выпустить добычу, – вздохнул Саакадзе, – а за турками тянутся караваны верблюдов, тюки и сундуки, думаю, не камнями набиты… Дозволь, царь, с метехскими дружинниками поохотиться…
Князья опешили, спор оборвался…
– Да, да, пусть тбилисцы восхищаются моими трофеями. – Он твердо верил, что обогащение царя должно вызвать восторг тбилисцев.
Первым всполошился Магаладзе, и словно прорвался горный поток: князья наперерыв заговорили о необходимости тотчас отправиться в погоню. Алчность отодвинула другие интересы.
«Да, да, Баака редко ошибается, – думал царь, – из Саакадзе можно сделать оружие против князей», – но вслух сказал:
– Необходимо выследить. Ярали, пошли лучников…
– Царь, преданные тебе ностеецы уже поскакали за турками. До рассвета привезут точные сведения.
– Оказывается, за нас за всех думает один азнаур Саакадзе, – рассмеялся царь. – Да, да… Грузин должен научиться побеждать. Слышишь, азнаур, как ликует войско… Иди и ты в шатер моей свиты. Хороший рог вина никогда не повредит грузину. Да, да, Георгий доставил большую радость Картли, князья должны восхищаться… А может, не всем угодил Георгий? – Царь расхохотался, заговорщически подмигнул и вдруг резко сжал рукоятку меча, подозрительно оглядел князей и остановил пристальный взгляд на Саакадзе. Но Саакадзе стоял вытянувшись, с окаменевшим лицом. Царь облегченно опустил руку. – Да, да, князья должны восхищаться…
Но князья далеко не восхищались. Царь ловко их обошел, и победой Картли обязана только царю. Это ослабляло авторитет князей, было над чем задуматься… Князьям партии светлейшего Баграта победа начинала казаться поражением.
Ночью в больших шатрах не спали. Неожиданные события будоражили мысли, рождались новые возможности, царя немного пугал завтрашний день. Не рискованно ли доверяться неизвестному азнауру? Но разве шах Аббас не возводит пастухов в ханы? Знаменитый Караджугай-хан был невольником, а какие победы одерживает шаху! Да, да… Завтрашний день решит многое…
Не спалось также и князьям. Смущало внезапное появление у Георгия X военной хитрости, не могли примириться с самостоятельными действиями царя. Его считали неспособным рисковать собою. Странно также, почему царь тайно доверил сложное дело захудалому азнауру. Ярали подробно расспрашивал о случившемся, но полководец упорно скрывал мучительную мысль: когда же царь успел передать Саакадзе приказ, если дружинник был все время у него на виду?
Из шатра Баграта вышел Андукапар Амилахвари. Казалось, с черного неба ему мигали желтые зрачки. Андукапар, усмехнувшись, бросил взгляд в гущу бесформенных выступов, охраняющих сдавленным мраком храпящий лагерь. Он мягкими шагами обошел шатер.
– Ты здесь, Сандро? – спросил Андукапар.
– Здесь, господин, не беспокойся, – буркнул Сандро.
Полы шатра раздвинулись, и Андукапар вступил в тусклую полоску света. На бурке тесно сидели старик Амилахвари, Баграт, Симон, Квели Церетели и Датуна Джавахишвили. Тлевшая щепка, воткнутая в землю, царапала темноту.
– Мертвый сон заткнул всем уши. – Андукапар опустился на бурку.
– Сейчас или никогда! Пора светлейшему Баграту действовать, – прошептал старик Амилахвари.
– Царь сейчас победитель, – начал глубокомысленно Церетели, – бороться в Тбилиси…
– В Тбилиси? А разве мы собираемся сопровождать его в Тбилиси? – засмеялся Баграт. – Не пора ли законным царям надеть иверскую корону?
– Давно пора! – крикнул Андукапар, умышленно подзадоривая князей. – Кто имеет больше прав на картлийский престол: первая линия – Баграта или вторая – Георгия? Смеют ли картлийцы забыть великого Парнаоза, первого царя Иверии?
И, путая легенду с действительностью, князья наперебой расточали похвалы мифическому царю Парнаозу, потомком которого, считал себя Баграт.
– Народ введен в заблуждение, мы заставим его открыть глаза! – хрипло выкрикивал Джавахишвили.
– Баграт, возьми пример с великого Парнаоза, – перебил Амилахвари. – Он, спасая страну, мудро обманул мамасахлиси, уговорив вручить ему временно власть.
И князья, запасаясь расположением будущего царя, захлебывались в лести.
– Парнаоз Первый объединил Иверию, создал мощное войско, прогнал из Иверии полководца Александра Македонского, навязавшего грузинам серебряных богов Гаца и Гаима, проклятого Азона, разрушителя святых стен Мцхета, которому бессильные мамасахлиси не смогли оказать сопротивления! – с негодованием сказал Андукапар.
– Светлейший Баграт, мы верные приверженцы потомка великого Парнаоза и возведем тебя на трон, – сверкая глазами, прошептал Андукапар. – Я жизнь отдам за дело чести. Чем больше препятствий, тем тверже мое решение.
– В слова Андукапара я верю и скреплю нашу дружбу, отдав другу в жены мою Гульшари.
– Ты одарил меня, светлейший Баграт, сверх меры. Жизнь – слишком ничтожная награда за прекрасную Гульшари, чей образ неотступно преследует мои желания.
Скрещенные в поздравлениях руки змеями сплелись на черной бурке. Сверкнуло лезвие сабли, и торжественная клятва скрепила зловещий союз.
– В незыблемую минуту, Баграт, исполнилось желание нашего рода. Ты не ошибся в выборе. Мой непоколебимый Андукапар достоин быть зятем царя Баграта Седьмого… А теперь, друзья, пора приступить к делу… Что предлагаешь, Квели? Твои многочисленные дружины славятся вооружением…
– Я, – прошептал побледневший Церетели, – я думаю… мне кажется… Можно нечаянно убить царя, а…
– Никуда не годится, князь, – резко оборвал Андукапар. – Если бы смерть царя разрешала дело, я давно бы его прикончил. В Картли Луарсаб считается наследником. Надо сделать другое.
– Что предлагаешь, друг? – спросил его Симон.
Андукапар изогнулся, словно готовясь к прыжку. Крыльями ворона сошлись черные брови. Тяжело падали свинцовые слова:
– Взять в плен царя, заточить в крепость Кавту. С нашими дружинами войти в Тбилиси, запереть ворота города, истребить в Метехском замке царскую семью, стянуть войска наших приверженцев к Тбилиси и тогда объявить царем Картли Баграта Седьмого.
Никто не шелохнулся, только Квели, беспокойно ежась на бурке, оглянулся на вход.
Андукапар оглядел сидящих немигающими глазами:
– Помните, пока жив Луарсаб, Шадиман не пойдет с нами. Потом Орбелиани… Кто знает, чем кончится, если царю удастся найти Нестан… Хотел бы я знать имя услужливого друга, спрятавшего княжну.
– А может, Нестан спрятана для нашего устрашения? – в раздумье произнес Симон.
– Возможно, удивляться ничему не следует. – Глаза Андукапара остановились на Квели. – А главное в заговоре – бесстрашие… Светлейший Баграт, ты молчишь?..
Баграт спокойно оглядел князей и разгладил серебристые усы.
– План надо обсудить…
Еще в одном шатре воинам не спалось.
Георгий Саакадзе, положив между собой и Папуно шашку Нугзара, дал волю обуревавшим его чувствам. Но Папуна сердито отмахивался и предупреждал, что если Георгий не оставит в покое уставшего человека, то он, Папуна, расскажет войску, по чьему сумасшедшему приказанию Папуна с дружинниками поджег лес. Впрочем, найдется и еще кое-что рассказать одураченному войску. Георгий знал: когда Папуна хочет спать, никакие победы его не заинтересуют, и нехотя замолчал. Через минуту Папуна услышал могучий храп и, заботливо прикрыв Георгия буркой, подумал: «Человеку необходим сон, а то наутро он похож на кислое молоко».
В полночь Папуна вскочил, протирая глаза.
– Так и есть, «барсы» приехали, ругаются со стражей.
Выйдя из шатра, Папуна сам обругал часового безмозглым князем, не умеющим отличить грузин от турок, и приказал пропустить ностевцев, не слезавших сутки с коней.
Соскочив с коней, Ростом и Даутбек порывались рассказать Папуна о своих похождениях, но Папуна сердито прервал их:
– Шатаются целую ночь и не дают честному грузину поспать.
Устроив взмыленных коней, несмотря на бурные протесты конюхов, рядом с царскими, Папуна спокойно растянулся у входа в шатер.
– Пусть мне завтра голову отрубят, но «барсы» должны немного поспать. Турки подождут, не греческие цари…
Ярали и Захария недоумевали и поминутно справлялись о разведчиках, но сменившиеся часовые ничего не знали.
На рассвете обеспокоенный царь послал за Ярали и Захарией. Папуна вошел в шатер, бесцеремонно растолкал «барсов» и сообщил о скромной просьбе царя повидать их. «Барсы» как ужаленные подскочили на бурке.
Папуна вышел и сообщил царским телохранителям о приезде разведчиков.
«Так лучше, – подумал Папуна, – пусть царь узнает новость от тех, кто ее добыл, а у князей и без того много случаев получать награды».
Дружинники плотной стеной окружили большой шатер. Оруженосец покрыл ковриком камень, и Георгий X, грузно опустившись, приказал ностевцам повторить уже рассказанное ему в шатре.
Даутбек и Ростом смущенно топтались на месте, но Матарс, поймав насмешливый взгляд Саакадзе, вспыхнул и поспешно проговорил:
– Царь, турки переправу обнюхивают, спешат к ущелью. Можно преследовать шакалов по трем дорогам.
– А по какой дороге пошел караван? – спросил Леон Магаладзе.
Сверкнул глазами Матарс.
– Твоему коню не пройти, князь…
Сдержанный смех прошел по рядам.
Царь хотел встать, но Церетели быстро спросил:
– Неужели, царь, думаешь сам принять участие в погоне?
– Не дело царя, – убеждал Баграт, – после такой блестящей победы снизойти до погони за турками.
– Погоня за верблюжьим караваном – забава для молодых князей и азнауров, – настаивал Амилахвари.
Многие поддержали, уговаривая царя не утруждать себя делом, отлично выполнимым опытными полководцами Ярали и Захарией. Некоторые настаивали на отъезде в Тбилиси, другие советовали ждать здесь. Разгоряченные князья наперебой старались высказать заботу и преданность царю.
Георгий X сидел растерянный, поддакивая князьям, беспомощно разводя руками, вздыхал, бессмысленно оглядывая небо, склонял голову, как бы не зная, на что решиться. Баграт вкрадчиво приблизился.
– Лучше вернемся, победителя с нетерпением ждет ликующий Тбилиси!
– Да, да… Мудрый Баграт прав… А ты что скажешь, Нугзар?
Эристави, Мухран-батони и Цицишвили давно с недоумением следили за происходившим. Неужели царь ничего не понимает?
Мухран-батони набросился на Баграта:
– Разве цари, не закончив войну, уходят домой?
– Очевидно, доблестный Мухран-батони проспал, война вчера закончена, – возразил Баграт, ехидно посмеиваясь.
Амилахвари и Церетели, смотря на побледневшего Мухран-батони, дружно захохотали.
Мухран-батони ударил себя по изодранному рукаву.
– Очевидно, когда я спал, Баграт бодрствовал, иначе не уговаривал бы царя на смешной поступок.
Эристави, взглянув на потрясенного Церетели, рухнул на камень. Он захлебывался смехом, хрипел, кашлял, слезы градом лились из глаз. Испуганный оруженосец поспешно подал огромный рог кахетинского. Нугзар залпом выпил вино, расправил усы и, поднимаясь, зычно плюнул в сторону Баграта.
Царь лениво позевывал.
– Да, да, Баграт прав, зачем царю снисходить до погони… Лучше поехать с вами, а?.. Пусть за меня кто-нибудь останется.
– Это мудрое решение! – радостно воскликнул Баграт. – Эристави и Мухран-батони горят любопытством заглянуть в стамбульские сундуки, им никто не может запретить. Пусть остаются…
Нугзар, Мухран-батони, Цицишвили, Ярали и Захария с возрастающей тревогой следили за царем.
– Твое место в Тбилиси, – решительно вмешался Амилахвари, – нельзя надолго бросать царство.
– Да, да… Вы правы, нельзя бросать царство… Коня! – загремел вдруг царь.
Все вздрогнули.
– Я сам поведу дружины! Никто в Картли не смеет думать, что на престоле сидит не царь, а баран… Баграт, и ты, Амилахвари, вас не удерживаю, идите в свои замки… Симон и Андукапар останутся со мною, нельзя лишать молодежь случая отличиться. Нугзар, у тебя ранен сын, иди с ним в Тбилиси и жди там моего возвращения… Ты меня понял?..
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На потрескавшейся земле угрюмо сидел Шио. Молотильная доска с плотно вбитыми осколками камней, сверкая заостренными серыми зубьями, лежала перед ним. Медленно поднималась рука, и падающий на расшатанные камни опухший молоток, взвизгивая, беспомощно отскакивал назад. Шио вытирал оборванным рукавом потемневший лоб, отбрасывал войлочную широкополую шляпу, прикрывавшую кувшин, и жадно припадал к глиняному горлышку. Вода булькала, стекала с пересохших губ.
Шио с утра не везло. То молоток, изловчившись, выскользнет из рук, то кувшин опрокинется. Неудачи тревожили, он суеверно оглядывался, мелко крестился. Мысли каменными кругляками тяжело ворочались в голове: плохие вести придут, нехорошо война кончится.
В синем тумане парил над уставшим полем золотой ястреб. Тени становились короче. Хлопотливо стрекотали кузнечики, жужжали шмели, деловито проносились стрекозы. Пыльное солнце падало на тяжелые холмы снопов. Возле них мелькали белые рубашки крестьян, сновали мальчишки.
Иванэ Кавтарадзе, вытирая синим платком широкую грудь, подошел к Шио.
– Починка не поможет, доску надо менять, Шио. Ореховую сделай, крепко держит камни, вот мои месепе сделали такую.
Он легко опустился рядом с Шио.
– Что доску менять, – тоскливо ответил Шио, – дом хотел чинить, а тут война, сына взяли. Не успел вырасти, уже турки пришли.
– Э, Шио, мой Дато тоже ушел.
– У тебя месепе много и сыновей, вот Дато ушел, а Бежан, Ласо, Димитрий и Нико работают; у тебя пять сыновей, Иванэ.
– Слава богу, пусть живут… Хороший хлеб, турок отобьем, сыты будем.
– Кто знает, турок хитрый… Каждый год одно и то же: соберем хлеб, солому, народ уберет огороды, сады, а нацвали, – Шио оглянулся, – свалит все до последней хурмы в царские амбары.
– Не все, каждому доля остается.
– Доля! – вспылил Шио. – А нацвали спрашивает, хватает ли мне, азнауру, моего урожая? У него один ответ и для глехи и для азнауров: «Сколько наработал, столько и получил». А сколько я один могу наработать? Сын!.. Большая польза от сына, если он на войне, а когда дома – тоже только о царской охоте думает. Ореховую доску… А кто ее сделает?.. Дом хотел чинить…
– Скучно говоришь, Шио, – махнул рукою Кавтарадэе, – пусть каждый сам о себе думает; твой Георгий – красавец, первый силач в Носте, а ты жалуешься…
– Тебе, Иванэ, не надо жаловаться, у тебя пять сыновей.
– Что ты все моих сыновей считаешь, они из твоих баранов папахи не делают!
Иванэ поднялся. Шио хмуро посмотрел на Кавтарадзе и стал запрягать буйволов.
«Вот, – думал Шио, – у всех на досках сидит целая толпа, а у меня ни одного месепе, два воробья – Маро и Тэкле, какая от них тяжесть?»
На поле каждая семья работала на отведенной земле. Поскрипывая ярмом, буйволы равномерно двигались по кругу. Мужчины, гикая, щелкали длинными кнутами. Для тяжести на молотильных досках сидели женщины и дети.
Поле медленно кружилось, пятнами мелькали люди, животные, качались далекие горы, колесом вертелось густое небо. Солнце рябило в глазах, пряный запах дурманил, едкая пыль царапала горло. Из-под молотильных досок разлетались скользкие золотые брызги. Девушки плоскими деревянными лопатами подбрасывали зерно, желтым пухом ложилась на землю солома.
Зной притуплял желания, расплавлял мысли. Война казалась далекой, нереальной, и только отсутствие молодых мужчин тяжелым камнем пригибало плечи.
Тихо. Носте словно заснуло, даже листья не шелохнутся, только мохнатые волкодавы, высунув языки и тяжело дыша, вытянулись у порога жилищ. По временам, приподнимая морды, они неодобрительно поглядывали на сонно бродивших кур.
Важно переваливаясь на сафьяновых лапках, спускалось к реке стадо дымчатых гусей. Где-то взвизгнул поросенок, утки, беспокойно крякая, захлопали крыльями.
Под широким навесом на кирпичном полу сидел, сгорбившись, дед Димитрия. Дед плоским молотком долбил баранью кожу. Рядом стоял медный чан с водою, куда старик опускал готовый кусок. Другой кусок кожи, прибитый по краям гвоздиками, распластался на ореховой доске. Мерно отстукивали глухие удары по влажной коже, пугливо отзываясь в старческой голове.
– Эх, кто может знать, почему бог дает победу не верующим в него магометанам… А может, вернется здоровым, не всегда на войне плохо…
Дед поднял голову.
Кряхтя и припадая на палку, переходил старик улицу. Он остановился, прислушался, прислонил к глазам руку и медленно направился к деду.
– Жарко, не время кожу долбить, – прошамкал он, опускаясь на ступеньку.
– Знаю, не время, только внук должен с войны вернуться, наверное, без чувяк… – Он нерешительно посмотрел на соседа и быстро, словно боясь противоречий. – Наверно, без чувяк… Димитрий ловкий, его турок не достанет… А как же дружиннику без цаги? Без цаги нельзя… Я сам на войну пять раз ходил, а вот цел остался… Без цаги нельзя молодому, а Димитрий любит мягкие… Смотри!.. – Он с гордостью подвинул доску к старику. – Настоящий сафьян. Хочу покрасить в синий цвет… А может, в желтый?
– В желтый лучше, от солнца не так жарко… Я, когда восемьдесят пасох назад первый раз на войну пошел… Исмаил Великий с нами дрался… О, о, сколько храбрецов легло на горячий песок!.. Очень жарко было, кровь сразу высыхала, а около мертвых через минуту стоять нельзя было… Больше от воздуха умирали…
– Я тоже думаю, в желтый лучше. На зверя хорош ходить, зверь желтого не боится, – торопливо перебил дед.
– Не боится? Зачем бояться, первый раз не страшно. Молодые вперед лезут, а кинжал любит, когда близко. Шашка тоже любит… Шестьдесят пасох назад на персов с царем Лаурсабом ходил, от врага не прятался, но осторожным стал, уже много воевал… Окружили нас сарбазы, кто на горе был – там остался, кто внизу был – тут остался… Висят на уступах перерезанные грузины. И персов немало убитых, может, больше… Живым тоже плохо, только стоны да свист шашек слышим… Вдруг персы мимо проскакали, я упал, а около меня голова катится. Сначала думал – моя. Открыл глаза, смотрю – Датико, сын моего соседа… Единственный был…
– Если сделать с острым носком, удобнее будет… Веселый мой Димитрий, смеяться любит, бегать любит, а с острым носком удобнее бегать…
– Зачем бегать, иногда лучше лежать… Я тогда не знал, что лучше, думал – убит. И все не понимаю: если убит, почему пить хочу, а может, потому пить хочу, что убит? Подняться не могу, тяжесть к земле тянет. С трудом глаза открыл, вижу – тело Датико меня душит, без головы остался, голова рядом лежит… Единственный был… Из горла капает мне в лицо кровь. От жажды круги в глазах зажглись, ум мутит… Если умер, зачем пить хочу? А кровь не перестает, совсем голову мне запила, в рот тоже капает… Теплая… Много выпил… Плохо, а сбросить Датико не могу… Уже не слышу грузин, только персы с криками рубят мертвым головы и в кучу складывают… Подошли ко мне двое: один голову Датико на пику надел, другой – мою ищет… Никогда по-персидски не знал, а тут сразу догадался: перс, смеясь, сказал, что голову мою шайтан унес… Потом долго тихо было…
– Скоро осень, охота начнется, мой Димитрий любит охоту… Может, абхазские цаги сделать? Абхазские удобно… Если дождь, чулки сухие будут…
– Долго тихо было, только прохладнее стало. Глаза не могу открыть, кровь слепила… Может, я не убит? Тогда зачем держать на себе тяжесть? С трудом сбросил Датико, сразу легче стало. Глаза расцарапал, пока открыл. Луну в красной чадре увидел, а посередине поля башня из голов грузин стоит, и больше никого. Как встал, как побежал – не помню. Наверно, много бежал, может, ночь, может, неделю, не помню. В чужой деревне женщины и дети с криками, как птицы, разлетелись. Мужчины воду схватили… Холодную лили, теплую лили, а с головы красный ручей бежит… Когда отмыли, смеяться начали: «Ты что, ишак, совсем не ранен, из чужой крови папаху себе сделал…» Зачем бога учить? Бог сам знает, как лучше… В желтую покрась, на мне тогда тоже желтые были…
Тихо в Носте.
На мосту монотонно заскрипела арба. На плетень, обвитый черной ежевикой, взлетел петух; похлопал крыльями, загорланил, прислушался, вытянул шею, громче загорланил, заглянул к себе под крыло, и вдруг остервенело принялся перебирать перья. Но скоро, спрыгнув, понесся к навозу. Не найдя кур на обычном месте, беспокойно забегал по двору, остановился, наклонил голову, сердито замигал синеватыми веками и, сорвавшись, бросился к откосу…
Петух угадал – его семья хозяйничала за огородом.
А под развесистым каштаном Маро, повязанная белым платком, в маленьком котле вываривала нитки. Она, вздыхая, думала, что половину шерсти придется отдать сборщику и еще отложить моток – пошлину для нацвали за право продажи.
Тэкле, развевая по солнцу черные кудри, яростно выгоняла с грядок куриц. У плетня, следя за Тэкле, смеялись девочки. Она бросила кур и подбежала к подругам. Захлебываясь, щебетали о похождениях совместно вскормленного котенка. Он совсем похож на главного сборщика. Вчера у тети Кетеван вылакал молоко и, удирая, разбил кувшин. Хотя вслух и не высказывалось, но по улыбкам девочек чуствовалось одобрение любимцу.
Потом Тинатин побежала за голубой лентой, привезенной отцом из Гори. Втайне позавидовали. Окончательно сговорились пойти в воскресенье в кавтисхевский лес за кизилом. Еще о многом хотелось поговорить, но сердитые оклики матерей, работавших на огородах, вспугнули болтуний.
– Тэкле, отнеси отцу мацони и чурек, – не отрываясь от работы, сказала Маро.
– А яйца? Сорву огурцы, огурцы с яйцами вкусно.
– Не надо, Тэкле, азнауру стыдно на поле огурцы кушать… дома успеет.
На плоской крыше изнемогали от зноя фрукты. Темно-синий инжир, бархатные персики, коричневые груши и терпкая айва морщились на разостланных циновках.
С карниза балкона свешивались нанизанные на шерстяные нитки кружочки яблок и сливы.
Нино, перегнувшись с крыши, окликнула Тэкле.
– Сегодня кисет кончила, беркута бисером вышила. Георгий доволен будет… Ничего не слышно? Подожди, покажу…
В чистом доме Гогоришвили, опустив голову, мать скорбно рассказывает Миранде о своем печальном посещении семьи Киазо. Миранда, сдвинув брови, гордо сжала побледневшие губы, ее, казалось, не трогали бедствия семьи Киазо, еще так недавно богатой и заносчивой, а сейчас обнищавшей вследствие точного выполнения приказа начальника гзири. Не только скот и одежда, но и запасы на зиму, даже и конь Киазо – все отобрано надсмотрщиком. А обезумевший от горя Киазо пропадает в лесу и совсем отказался от работы на земле. Даже соседи, боясь гнева гзири, сторонятся несчастных.
Помолчав, мать нерешительно спросила, не поедет ли Миранда навестить обездоленную семью.
– Это может ободрить Киазо, – добавила она почти шепотом.
Миранда неожиданно вспыхнула: неужели мать думает, что она, Миранда, выйдет замуж за воина, позволившего палачу опозорить себя? Почему не заколол обидчика? Почему не заколол себя? Неужели он думает снискать себе уважение с пустым ртом? Все знают, Миранда не может стать посмешищем людей! Мать вздохнула, она думала, не из-за богатства выходит замуж Миранда, а по любви… а если любит, то без языка и даже без глаз из сердца не выбросишь.
– Нет! – закричала Миранда. – Выброшу из сердца.
Мать посмотрела на дочь и молча вышла из комнаты…
Длинно тянулся колокольный звон. Вспоминали ушедших на войну. Спешили в церковь задобрить бога воском и словами.
Священник долго и нудно говорил о боге, смирении, покорности, уверял, что добродетель отмечается на небе и праведных ждет вечное блаженство.
Бледно мерцают лампады, в узкие окна настойчиво врывается солнечный луч. Тускнеют тоненькие огоньки. Где-то в углу всхлипывают женщины.
Мать Миранды в черном платке тревожно оглядела иконы, поспешно подошла к Георгию Победоносцу, решительно вытерла тонкой ладонью гордые губы и, зажигая запыленную свечку, быстро прошептала:
– Тебе одному верю, сына в битве сбереги.
Голос ее оборвался. Она долго стояла перед иконой, разглядывая тонкие ноги коня Георгия Победоносца, деловито выправила фитилек и, вздохнув, отошла в угол.
Люди с надеждою смотрели священнику в рот, уже не мечтая о вечном блаженстве, лишь бы теперь поскорей отпустил отдохнуть.
– Надо терпеть, – шепнула соседке бойкая женщина, – он всю неделю молчит. В воскресенье мы хотим отдохнуть, а он, хороший человек, соскучился, пусть поговорит…
На нее зашикали, но вдруг, словно одна грудь, вздохнула церковь. Священник кончил проповедь и хотел обратиться с воззванием пожертвовать на бога, но люди уже бросились к выходу. У всех было радостное чувство исполненного долга.
Спешили домой, запивали самодельным вином воскресный обед и ложились досыпать недоспанное за неделю.
На каменистом берегу полувысохшей от зноя реки валялись поломанные прутья, глиняные черепки, клочья перемываемой здесь шерсти, скорченные ветки, старый чувяк с разинутым ртом.
Рябые кругляки лежали, как стадо овец.
Давно, в одну из бурь весеннего разлива, издалека, может быть, из неведомой страны, сюда приплыло толстое бревно. Над ним долга стояли, осматривали, спорили и наконец отодвинули подальше, чтобы не унесло водой. Бревно плотно улеглось между камнями, прижилось здесь, вместе с людьми старилось, врастало в землю и темнело с бегущими годами.
По праздникам тянулись сюда старики. Они тесно усаживались на бревне, любовно поглаживая твердую кору, довольные целостью друга.
Опершись на палки, долго молчали, радуясь покою, обводили ослабевшими глазами знакомую картину – реку, где купались детьми, поле, которому отдали все силы, мост, сохранивший следы их былой удали.
Жили здесь долго, с землей расставались с трудом. То ли воздух здоровый, то ли кости закалены, но жили здесь подолгу.
Заскрипит голос, закашляются, и со вздохом кто-нибудь начнет; «Эх, эх, эх, плохие времена настали», – и пойдут вспоминать пережитое, и польется беседа, знакомая, близкая, никогда не надоедавшая.
Сегодня особенно оживленно у реки. Уже не пришлось начинать с обычного «эх, эх, плохие времена». Времена действительно плохие: о войне никаких известий.
Уже солнце покидало измученную землю, расстилая мягкое синеватое полотно, а старики все говорили о войне. Не слышалось задора, разгоряченных споров мирных дней, когда хотели «утереть нос» молодежи. Страх за близких щемил грудь, отбрасывал прикрасы. Содрогались, вспоминая тысячи опасностей кровавых боев.
Через мост, постукивая мелкими копытцами, к реке спускались овцы. Датуна, вздыхая, сел на бревно. Старики сосредоточенно смотрели на него, ожидая новостей.
– Сколько шерсти в Тбилиси увозят! – подзадорил один.
– Прошлый год плохая шерсть была, овцы болели, а сборщикам дела нет – давай шерсть, других слов не знают. А почему я должен три года в старой чохе ходить? – запальчиво вскрикнул отец Гиви.
– Шерсть человеку нужна, – сочуственно вздохнул Датуна, – все из шерсти делаем… Чоху!.. Я без чулок на зиму остался.
– Доля! А проклятый мсахури спросил, хватает ли мне выданной доли? – перебил сгорбленный старик. – «Сколько наработаешь, столько получишь», а сколько один человек может наработать?
– Один человек мало может сделать, – согласился дед Шиндадзе, – вот буйволятник у меня развалился…
– Что буйволятник, дом хотел чинить, а сына на войну взяли, – пробурчал Шио. – Буйволятник! Вот у меня сборщик всю шерсть забрал, говорил – не отработал…
– Шерсть у всех забирает, пошлину надо платить…
– Думал – продам, приданое внучке сделаю…
– Хотел на корову обменять…
– Эх, эх, эх, плохие времена!..
Бесформенная тень, качаясь, легла на неровный берег. Перед изумленными глазами вырос двугорбый верблюд, нагруженный тюками. Высокий человек с шафрановым лицом, обрамленным черной вьющейся бородой, ловко спрыгнул с верблюда, окинул сидящих острым взглядом, небрежным жестом оправил стеганый полухалат, опоясанный широким персидским поясом – джаркеси.
– Али-Баиндур, щедрый купец и ученый банщик, с одинаковым удовольствием расстилающий тонкое сукно и вправляющий сломанные кости, приветствует почтенных мужей.
– Хорошо по-грузински говоришь… Что же, садись, раз приехал, – подвинулся дед Димитрия.
– Вот видите, товар привез, не меняю, все за монеты продаю: тонкое сукно для чохи, мягкие папахи из Ардебиля, настойку для волос, полосатые чулки, волчьи хвосты для открытия вора, кораллы для девушек, вышитые платки, целебную мазь от зубной боли и плохого глаза, мазь из крови удода для смягчения сердца гзири, серебряную кисею, персидские сладости…
– Не время товару, война у нас.
– У храбрых грузин всегда война… Жаль, народ беднеет… Попробуйте исфаханский шербет, угощаю.
Али-Баиндур вынул из тюка глазированный кувшин, яркую чашу и щедро оделил всех. Ароматный сок рассеял угрюмость. Заговорили.
– Шерсть имеем. За целый год отработанная доля лежит. На прошлом базаре никто не продал.
– Можем обменять, – поспешно перебил дед Димитрия, – для моего внука ардебильскую папаху возьму.
– Волчий хвост тоже возьму, – облизывая деловито чашу, проронил Шиндадзе.
– Сукно для чохи давно хочу, – нерешительно процедил Шио.
– Мой товар – ваш товар, только шерстью не возьму, уже у князей Магаладзе большой караван по дешевке закупил. Сейчас у всех князей амбары шерстью набиты. Кто о вашей будет думать? – как бы сожалея, сказал Али-Баиндур, остро всматриваясь в лица стариков.
– Что ж, и на шерсть могу и на абазы могу, дав спасибо – царю и гзири, для сыновей новые чохи хочу, серебряную кисею тоже могу взять, дочки растут, – самодовольно выпрямился Иванэ Кавтарадзе.
И сразу зажужжали о вероломстве князей, о сборщиках, о непосильной подати – обо всем том, что постоянно волновало мелких азнауров и крестьян.
Больше всех волновался Шио, никогда не имевший возможности ничего ни продать, ни купить.
– Народ беднеет! А с чего богатеть? Князья всегда цену сбивают. Нацвали давай, сборщикам давай, гзири давай…
– А зачем терпите? Уходить надо.
– А где лучше? Ты чужой, не знаешь. Хизани тоже свободный, беги, куда хочешь… Работал, работал, и все бросай… Какой дурак убежит?
– Дурак на месте сидит, а умный ищет, где лучше. К нам сколько народу пришло, все довольны. Великий шах Аббас целые поселения роздал, хозяйство, землю, баранту. Живи, богатей. А кто посмеет у нас с крестьянина снять шарвари и гулять палкой по удобному месту? – бросил Али-Баиндур, вспомнив любимое наказание персидских ханов – палочные удары по пяткам.
– Ты что, сумасшедший?
Все вскочили, потрясая кулаками, возмущенные, перебивали друг друга. Глаза налились кровью. Али-Баиндур, усмехаясь, поглаживал бороду.
– Такие шутки плохо пахнут, – прохрипел Шиндадзе, усаживаясь на место.
– Разве глехи позволят такое дело? – спокойно начал дед Димитрия. – На войне рядом деремся, а дома князьям зад будем показывать?
– Напрасно сердитесь, разве вас князья, как буйволов, в ярмо не впрягают?
– Если виноваты, пусть наказывает. Князь – хозяин.
– А хозяин арапником не угощает? – сузил глаза Али-Баиндур.
– Арапником тоже ничего, кровь у него играет…
– Сверху может и ударить, а шарвари у нас каждый сам себе развязывает, когда ему нужно… – сказал отец Гиви.
– А в Иране каждый сам себе хозяин: земли много, скота много, туты много, шелк мягкий… кто не управляется – рабов покупает.
– Зачем покупать? Азнаур, если богатый, своих глехи и месепе имеет, – пробурчал молчавший до сих пор Шио. – Вот у Кавтарадзе много месепе.
– Почему неправду говоришь? Не очень много. Что ж, они никому не мешают.
– Не мешают? – неожиданно вскочил дед Элизбара. – А зачем твой проклятый месепе на мою Натэлу смотрит? Я ему голову оторву.
– По вашему закону все мужчины смотрят на чужих женщин, почему же месепе не может? – заинтересовался Али-Баиндур.
– Равные могут смотреть, а презренные месепе не могут. Наши дочери за месепе замуж не выходят, их сейчас же гзири в месепе должен переписать, и мужчины не женятся, тоже переписывают… Никто не хочет в рабов превратиться, – охотно разъяснил отец Ростома.
– А много у вас в поселении месепе? – поспешил спросить Али-Баиндур.
– Много, семейств сорок будет… Женщины на шерсти мокнут, мужчины камни бьют. Мы месепе в Носте не пускаем, пусть отдельно живут… Пятнадцать пасох назад сын Гоголадзе на дочери месепе женился, большой переполох был, отец с горя умер. Пусто отдельно живут.
– А мсахури женятся на ваших дочерях?
– Мсахури могут… Только зачем нашим девушкам за неравных идти? У нас свое дело, у них свое… Мы к ним в гости не ходим, зачем дружбу водить с чужими? – добродушно сказал азнаур Иванэ Кавтарадзе.
– Как с чужими? – поразился Али-Баиндур. – Разве мсахури не грузины?
– Грузины, и месепе много грузин, мы тоже грузины, а почему князья к себе не приглашают? Орел – птица, воробей – птица, зачем не дружат? – насмешливо спросил Кавтарадзе.
– У нас кто выше, тому шах Аббас земли и скота больше дает… Уже солнце прячется, пора намаз делать… А далеко камни бьют?.. Месепе народ бедный, дешевле за ночлег возьмет.
– Мы тоже не богатые, но от гостя ничего не берем, у кого хочешь живи… и верблюд твой сыт будет, – сказал дед Димитрия.
– Да, вы – народ хороший… Вот недавно армяне из Кахети тайно перебрались. Шах Аббас в рабате Джульфа их устроил. Разбогатели, земли накупили, все купцы. А в Кахети котлы лудили…
– Что ж, счастливые они, – сказал Шио.
– Если захотите, и вы счастливыми будете. Около Исфахана есть большое предместье – Госенабат, одни грузины живут. Шах Аббас грузин больше всех любит. Там тутовый лес. Все шелком торгуют. Богатый народ – многие ханами стали, другие караван-сараи открыли, а кто не хочет торговать, хозяйство большое имеет, жены шелковое платье носят, тавсакрави из зеленого бархата с алмазной булавкой. На свадьбу ханы в гости приезжают. Грузины очень довольны. Все богато живут. Ирану много шелка нужно, совсем маленькие пошлины платят. Говорить громко не надо, я здесь несколько дней торговать буду… Подумайте… Есть один щедрый купец и ученый банщик, который научит, как перебраться в Иран.
– Ты что народ смущаешь? – неожиданно нарушил беседу грозный окрик.
Гзири, оторванный от обеда слугою, прибежавшим с доносом, учащенно дышал.
– Торговать приехал – плати нацвали пошлину и торгуй, мы с Ираном в дружбе, а народ приехал смущать – на себя сердись, пятки подкую.
Гзири тяжело опустил руку на плечо Али-Баиндура.
Али-Баиндур незаметно сунул руку под халат.
Азнауры угрюмо молчали. Крестьяне собирались потихоньку скрыться, но вдруг бухнул церковный колокол. Все вздрогнули. Неурочный удар колокола означал радость или большое несчастье.
Гзири, выпустив купца, бросился через мост. Мужчины, роняя шапки и палки, бежали за ним. Одурев, неслись женщины и дети.
Али-Баиндур, быстро вскочив на верблюда, исчез в надвигавшейся темноте.
Около церкви Элизбар с перевязанной рукой, лихо стоя на коне, надрываясь, кричал:
– Победа, победа!.. Турки бегут!.. Большая добыча досталась!.. Ностевцы молодцы!.. Победа!!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вскоре сгорбленная женщина в черном платке, подбадриваемая старшим дружинником Сотраном, в смятении переступала порог комнаты Нари. Женщина робко оглядела шелковые подушки и нерешительно остановилась у двери. В ответ на приветствие Нари забурчала о назойливости неблагодарных, совсем не заботящихся о покое и красоте царицы. Женщина вытерла кончиком черного платка слезу и виновато прошептала о большом горе. Она умоляла Нари сжалиться над несчастными и позволить видеть ангельские глаза царицы. Нари, продолжая бурчать, повела женщину в молельню. Мариам со скучающим видом слушала тягучую жалобу.
– Разве у мсахури поднимется рука на свой труд? Верный слуга князя Шадимана у доброго Гиви кремни покупал. Все в Эзати знают – хорошие кремни Гиви делает. Только мой Мераб три дня в лесу охотился, на верхнем выступе много джейранов. Три дня охотился, пожара не было, а ночью приехал, очень устал, сразу спать лег… Когда спит, весь лес над ухом можно рубить, еще крепче спать будет. Я тоже огня не видела, а когда встала утром, гзири пришел, крепко сердился: «Ты охотился – амбар цел был, ты приехал – амбара не стало. Один человек видел, как ты сухими дровами амбар угощал…» А какой человек – не сказал… В Эзати все знают – Мераб предан царю, а разве у мсахури поднимется рука на свой труд?.. Прикажи, светлая царица, освободить Мераба, все в твоей воле.
Мариам брезгливо оглядела выцветший подол женщины и достала монету.
– Возьми, для бога даю, помолись, пусть простит безумного. Свечу поставь из желтого воска, из желтого бог больше любит.
– Уже ставила, ангельская царица, из желтого ставила из белого с серебряной каймой тоже ставила, не помогает. Говорят, бог из голубого воска любит, только такой для князей делают… Наверно, ведьма глаза на наш дом открыла. Хорошо жили. Мераб работал, Киазо тоже с детства при князе Херхеулидзе царскую службу нес… хорошо жили, почет от всех имели, уже азнаурство было близко… а сейчас Киазо больной в лесу пропадает, невеста тоже убежала… винить нельзя: какой Киазо человек без языка… А надсмотрщик все взял, а землю не берет… Мераб в яме сидит. Надсмотрщик говорит: пусть Киазо на земле работает, без языка царской службе не нужен, пусть на земле работает. А разве может Киазо работать? С детства земли не знал, князь за рост к себе взял, но на что рост, если языка нет… Прикажи, ангельская царица, отпустить Мераба, бог видит, разве у мсахури поднимется рука на свой труд.
Мариам поморщилась и нетерпеливо встала.
– Благодари бога, что безумца по закону за огонь в огонь не бросили. Если гзири наказал, значит, за дело, если отпущу, никто не будет бояться царский амбар жечь. – Подумав, царица добавила: – Пусть князь Шадиман с гзири поговорит. Гзири лучше тебя знает, виноват твой Мераб или нет… Если не виноват, бог не допустит неправды, а я прощаю злую руку…
В затихшем Тбилиси с тревогой ожидали исхода войны. Тбилисцы привычно подымали головы, всматриваясь в круглые башни крепости, но огненного сигнала о приближении врага не было.
На майдане глашатаи хрипло выкрикивали последние новости, но никто не интересовался дерзкой лисицей, появлявшейся на засеянной земле азнаура Микеладзе, от чего земля лишилась произрастания; еще меньше волновала пропажа трех баранов у амкара зеленного цеха. Амкары, торговцы, разносчики слонялись по майдану, надоедливо выпытывали друг у друга мнение о войне, качали головами, охали и расходились, чтобы на другом углу снова собраться кучкой с теми же разговорами и предположениями. На плоских крышах, террасами спускавшихся к кривым улочкам, женщины выслушивали предсказательниц, причитали, вздыхали, утешали родных. Старухи в черных тавсакрави сидели сложа руки, запутанные прялки праздно валялись на коленях.
Никто не нанизывал шерстяные петли на блестящие спицы, никто не чистил ханский рис для пилава, никто не думал о любимом дне в серной бане, где собираются людей посмотреть и себя показать.
Во всех дворах стояли нагруженные домашними вещами арбы, готовые при первом сигнале двинуться в горы. Но амкары и купцы не думали покидать Тбилиси, они раз навсегда усвоили опыт прошлого – сможешь откупиться, будешь торговать. В глубоких тайниках были запрятаны товар и сырье.
Но никто не торговал, никто не покупал. Только Вардан Мудрый исподтишка по дешевке скупал большие тюки шелка, снаряжая караван в Иран. И когда на базарных углах особенно было шумно, Вардан спокойно направлялся в Метехский замок.
Там, в пышных комнатах Шадимана, большого любителя изящных вещей, Вардан угодливо раскладывал изделия из слоновой кости.
Любуясь тонкой резьбой ящичка, кальяна или рукоятки кинжала, Шадиман отрывисто ронял вопросы. Вардан, расточая похвалы персидским антикам, уверенно и четко удовлетворял любознательность князя, и Шадиман, узнав все торговые и неторговые новости Тбилиси, не торгуясь, расплачивался с Варданом.
Бойкая Хорешани с Тасо, Гульшари с подругами, перепробовав все средства развлечься, уныло бродили по метехскому парку, оплакивая потерянные дни; уже некоторые княгини придумывали удобный предлог уехать из Метехи, как вдруг замок всполошился прибытием гонца с известием о разгроме турок.
Дато, введенный к царице, не поскупился на описание подвига царя, и взбудораженный двор наперебой ласкал счастливого вестника.
Обрадованная Мариам приказала звонить в метехские колокола, чтобы народ мог присоединиться к ликованию замка. Она не подозревала о народном ликовании, уже охватившем Тбилиси с момента, когда Дато, проскакав, огласил майдан криком: «Победа! Победа!»
Шадиман пригласил Дато и ласково расспрашивал о подвиге царя. Но Дато или не был посвящен в тайну Саакадзе, или, вернее, в силу врожденной дипломатической осторожности, выдвинувшей его впоследствии на широкую политическую арену, простодушно повторял только то, что рассказывал царице. Шадиман, мысленно наградив его титулом осла, любезно протянул кисет, вышитый тонким серебром.
Встретившись «случайно» с Нино, Шадиман изысканно похвалил княгиню за ее совет царице – отслужить с народом молебен.
Нино в тревоге бросилась к царице: лишь бы ее, Нино, не опередили.
В суматохе кто-то услужливо сообщил Баака, что мысль о выезде царицы в Сионский собор принадлежит Нино. Баака насторожился. Мариам слегка удивилась пышности и многочисленности вооруженной свиты и личному сопровождению Баака.
В сумерки Шалва и Шадиман сели за шахматы, но нелепые промахи Шадимана заставили возмущенного Луарсаба занять место наставника. Шадиман оправдывался волнениями дня и уверял, что прогулка по прохладному саду приведет его мысли в порядок. Но по дороге неожиданно Шадиман свернул в книгохранилище и, тщательно закрыв дверь, направился к угловой нише…
Площадка, на которой очутился Шадиман, обрывалась узкой лестницей. Через щель тянулась тусклая нитка света. В углу на разостланной бурке в новой одежде сидел Орбелиани.
– Думаю, благородный Шадиман вытащил из могилы потомка китайских завоевателей не ради сообщения о героизме царя, более похожем на историю курицы, родившей зайца? – спросил Орбелиани.
– Ты угадал, князь, я освободил тебя не для пустых разговоров, но и не для удовольствия Баграта.
– С Багратом я связан кровно, – сухо ответил Орбелиани. – Нестан – нареченная Симона.
– Я отлично понимаю, для любимой дочери стоит добиваться картлийского трона… но разве Симон – наследник престола?
– Будет, я поклялся!
– Твои клятвы до метехского подземелья меня не волнуют, но… сейчас крепко запомни, князь: после Георгия Десятого царствует Луарсаб Второй… Я тоже поклялся.
Орбелиани обвел тяжелым взглядом каменные стены.
– Говори, князь!
– Сегодня ночью покинешь не только замок, но и Картли… Абхазети – хорошая страна… Сноситься будешь со мной через верных людей. Я должен знать о всех действиях Баграта, имена всех князей, заговор должен быть у меня в руках.
– Как, ты требуешь предательства? Измены Баграту, моему брату, другу?! Я клялся ему в вечной преданности.
Шадиман прошелся. В сухом, жестком голосе – непоколебимая воля.
Орбелиани с ненавистью следил за ним.
– Мне, князь, ты не клялся, а я спас твою дочь, сундук с драгоценностями, любимого коня и даже слуг, преданных Нестан. Не для царя стараюсь, моя забота – Луарсаб, и если придется с двадцатью Багратами бороться, трон все равно займет законный наследник… Но Нестан может получить достойного мужа.
– По твоим словам, Георгий Десятый скоро умирать собирается.
– Кто знает, иногда и не собираются, а неожиданно умирают вовремя.
Орбелиани в полумраке пристальным взором старался проникнуть в мысли Шадимана. Такой человек на все пойдет, и Нестан – его пленница.
– А если не соглашусь, Шадиман? Вернешь в подземелье? Не опасно ли? Могу открыть твое предложение «изменнику». Не умолчу и о тайниках при молельне. Не придется ли царице посетить Ванкский монастырь, а нам поменяться положением?
– Что же, я и это предвидел, князь, – холодно ответил Шадиман. – Если притворно согласишься, или будешь давать ложные сведения, или решишь вернуться в подземелье, предупреждаю, не успеет царица доехать до монастыря, Нестан станет женою моего раба.
Словно ужаленный вскочил Орбелиани, но напрасно дрожащие пальцы искали оружия. Шадиман продолжал спокойно сидеть. Тяжело дыша, Орбелиани опустился рядом.
– Ты победил, Шадиман… Нестан в твоей власти. Я согласен на все.
– Что делать, дорогой, борьба: тебе Нестан дороже чести, мне – наследник, но от Луарсаба увидишь больше благодарности, чем от Баграта.
Орбелиани снова пристально посмотрел на Шадимана, но ничего не прочел на спокойном лице. Шадиман встал, вновь заверил в своем добром чустве к Нестан, обещал переправить ее в Абхазети, передал кожаный кисет и напомнил о необходимости еще раз сегодня увидеться.
Эристави и Луарсаб, углубленные в игру, не заметили возвращения Шадимана. Князь склонился над доской и заинтересовался черным князем, вырвавшимся из окружения телохранителей белого шаха. Вошедший Баака посмотрел с завистью на беспечных игроков и, махнув рукою, вышел.
Встреченная бурчанием Нари, царица поспешила в тайник… О чем говорил Шадиман и почему Мариам вышла из молельни расцветшей – осталось тайной. Нари хранила об этом упорное молчание.
Царица, окруженная ожившим двором, велела позвать гонца. Начальник замка, взяв у Бартома послание к царю, передал Дато, а Мариам, сняв с руки золотой, усыпанный алмазами и бирюзой браслет, надела на руку просиявшего азнаура. Стоя на коленях, он поцеловал край шелковой ленты царицы и поклялся ей в верности.
Царица казалась растроганной, обещала просить царя о зачислении храброго азнаура в метехскую охрану: верному глазу Баака царь верит, а князь, наверно, не будет препятствовать. Снисходительно пригласив Дато к закрытому пиру, царица велела ночью выехать в стоянку царя. Вероятно, такому воину, шутила царица, не страшна темная ночь.
Выйдя из пышных покоев, очарованный, ослепленный и слегка влюбленный Дато решил непременно устроиться при дворе. Вспомнив сказанное царицей, он быстро направился к князю Баака заручиться его расположением.
Баака тонко улыбнулся восторженности неискушенного азнаура, немного удивился щедрости, раньше за царицей не замечаемой, и, позвав старшего телохранителя, приказал только по предъявлении браслета выпустить Дато Кавтарадзе из замка.
Уже месяц сползал за остроконечные башни, серебристою зыбью играя на водах Куры, когда по боковой лестнице, нахлобучив папаху, сошел гонец. Пошатываясь, он опустил в руку слуги, подведшего коня, монету и, подъехав к воротам, бессвязно бормоча, хвастливо протянул руку с браслетом. Старший телохранитель пошутил над обильным угощением царицы, тяжело лязгнули замки, и блеснул мост…
Наутро к Баака прибежал полумертвый от испуга Сотран.
Херхеулидзе во все глаза смотрел на вошедшего вслед за ним Дато. Пожелтевший, едва держась на ногах, Дато с бешенством рассказывал, как после ужина, веселый, он направился к себе за хурджини. В коридоре приоткрылась дверь, и нежно позвал женский голос. Разве мужчина отказывается от такого приглашения? Но едва он переступил порог, как запутался в наброшенной на него бурке. В честной драке Дато никто не побеждал. Дато задорно посмотрел на Баака и кулаком ударил по дубовой скамье. Но пряный запах помутил рассудок, руки онемели, и он, ржавая подкова, ничего не помня, всю ночь провалялся на полу. Утром он окликнул проходившего случайно копьеносца, попросил облить голосу холодной водой и тут с позором увидел себя раздетым и ограбленным. Только послание к царю не взяли… Хорошо, в хурджини нашлась другая одежда… Дато свирепо потряс кулаком: он не уедет отсюда, пока не свернет шеи проклятому вору.
Баака хрустнул пальцами. Орбелиани бежал… И посоветовал Дато сейчас же ехать по назначению и скрыть от всех, что его, молодого азнаура, как мокрого петуха, ограбили в замке царя. Очевидно, кто-то позавидовал подарку, но желающий попасть в метехскую охрану не хвастает таким происшествием.
Дато со вздохом согласился – правда, хвастать нечем, и был благодарен Баака, приказавшему страже молчать о случившемся…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Тбилиси пробуждался. Клубы серо-фиолетового тумана, согнанного увядающей осенью, ползли по багровым деревьям Мтацминда. Падал дождь. Косые полосы окутывали сонный город, перепрыгивали заборы, хлестали в каменные мосты.
Но вот лохмотьями расползлись облака. Порозовело. Стая диких гусей, увлекаемая вожаками, беспокойно перекликаясь, пронеслась за Махатские холмы. Тбилиси пробуждался. Забыты тревоги. Забыт страх – арбы разгружены, вернулись первые беглецы, старухи перебирают в больших чашках рис для пилава…
Дрогнули ставни, запоздалые капельки усеяли подоконники. Отрывисто скрипнули калитки. Щелкая кнутами, потянулись тулухчи, вода хлюпала в пузатых мехах, перекинутых через спины мулов.
Майдан поспешно открыл свои лавки – и сразу гортанный гул навис над площадью.
Засуетились пекари, запах выпеченных чуреков вырвался на улицу. Лавашник с засученными рукавами развесил на веревках хрустящие лаваши, а остывшие сложил пополам и, подложив их себе под голову, заснул на скамье в ожидании покупателя.
Под навесом кузнец загонял гвоздь в конское копыто. У оружейной лавки обтачивали новые кинжалы, а рядом, в лавчонке, чинили старые шарвари и чохи. Прошел мулла в белой чалме, остановился, заглянул в мясную лавку, где деловито развешивали на железных крюках здесь же зарезанных баранов. Через узкую улицу протискивался караван осликов с древесным углем. Черномазый погонщик залюбовался цирюльником, ловко намыливающим голову молодому татарину. Ослики разбрелись под навесы, угощаясь душистой зеленью, искусно разложенной на деревянных чашках. Крики, удары палок возмущенных владельцев оторвали погонщика от увлекательного зрелища. Кулачная расправа, сдобренная отборной бранью, на минуту задержала уличное движение. Караван одногорбых верблюдов, врезавшихся в середину, запутал осликов, лошадей, навьюченных огромными корзинами, и толпы людей, с криками прижимавшихся к стенкам.
Из темных глубин скученных лавочек выплывали пирамиды фруктов, восточные пряности, груды ковров, шелковой ткани, горы папах, седел, чеканное оружие, кованые сундуки, наполненные позументами, поясами, золотыми кистями и серебряными украшениями.
Запах кожи, яблок, сыра, пота, вина, навоза рвался из кривых удушливых уличек.
В амкарских рядах оглушал перестук молотков, придающих разнообразные формы медным котлам, кувшинам, кастрюлям, блюдам, кофейникам и подносам.
Шипели в харчевнях сочные куски баранины, в овальных котлах томился пилав, на раскаленных жаровнях плавало в масле сладкое вздутое тесто. Вокруг толпились с красными лицами приезжие и местные торговцы. Торопливые глаза следили за вертящимся шампуром.
В угловом духане взвизгнула зурна, полилось пение. Аромат вина, хеши и проперченного шашлыка гостеприимно указывал на вход в духан «Золотой верблюд».
В дальней сводчатой комнате, облокотившись на низкий столик, сидели два пожилых грузина в расстегнутых чохах и широких, волнами спадающих к мягким цаги шарвари. Они нехотя прихлебывали из глиняных чашечек вино. Образцы кожи, железа, готовых стремян лежали на стоянке.
Напротив за отдельным столиком, аппетитно поедая жареную курицу, приправленную орехами, и запивая янтарным вином, незаметно следил за говорившими Али-Баиндур – человек с шафрановым лицом, обрамленным черной бородой. На богатой черкеске играло золотое оружие.
– Значит, Бежан, через неделю пятьсот штук готовы будут, половину вырежем узором, половину так возьмешь.
– Что ж, можно; дешевле посчитаешь.
– Все дешево любите. Богатые амкары, а торгуетесь, как зеленщики.
– Э, Сиуш, вы тоже не бедные. Пожалуйста, для царского седла из толстого серебра стремена сделай, у царя Георгия тяжелая нога.
– Рука тоже ничего… Хорошо, с войны вчера вернулся, – поморщился от глотка вина Сиуш, – много работы будет. Сколько лошадей вели, сколько пленных гнали… Пах, пах, пах… Жаль, для них уздечки не нужны.
– Не ты один несчастный, Сиуш, седла им тоже не нужны.
Бежан с досадой отодвинул чашу.
– Все работой сыты будут, давно не было такого горячего времени. Вот новые котлы, подносы, кувшины велели принести в Метехи. Амкарство медников большой доход получит…
– Нам тоже кожаные кисеты велели в Метехи нести, царь марчили дружинникам будет раздавать, – вздохнул Бежан.
– Все раздает дружинникам, князьям, только амкары ничего не получают, да еще сами подарки должны нести. Налог плати, за товар плати, туда, сюда, ничего не остается…
Сиуш брезгливо выплеснул на пол вино и шумно поставил чашу на стол.
– С ума сошел сегодня Пануш. Кизил в кувшине раздавил, что ли?..
– Уксус, ишачий сын, вместо вина продает, а монеты на зуб пробует.
– Вижу, вам духанщик испортил день… Черкесского князя Али-Баиндура угощение.
И он налил в чаши вино из своего кувшина.
Амкары услужливо пододвинули скамью Али-Баиндуру. Рассыпаясь во взаимных пожеланиях, чокались и, с наслаждением вытирая усы, шумно ставили чаши.
– По делу к нам приехал, уважаемый князь?
– Немного по делу, немного на праздник посмотреть. Молодец царь Георгий, хорошую охоту туркам устроил. Теперь Иран не мешает ущипнуть.
– Э, князь, зачем щипать? Мы первые не лезем, а к нам придут, не спрячемся. Не всегда война удачна. Страна разоряется, заказов мало. Нет, с Ираном дружить надо. Прошлую пасху исфаханский купец приезжал, немножко на тебя был похож… Большой караван разных изделий увез.
Да, уважаемый князь, в Иране железа мало, большие заказы берем… Вот пять лет новых людей в амкарство не принимали, а весной пришлось принять, много работы, сами не успеваем… Да, праздник веселый будет, хорошо сделал, что в Тбилиси приехал.
– А вы тоже собираетесь праздновать?
– Конечно, собираемся, – вскрикнули в один голос Бежан и Сиуш, – завтра увидишь! Базары закроются, все амкары в праздничных одеждах на Ванкскую площадь придут. Мелик с купцами, с нацвали и гзири, – весь город пойдет царя поздравлять.
– Каждое амкарство по своему ремеслу подарки понесет…
– Впереди каждого амкарства собственное знамя, а потом на бархатных носилках подарки… Вот наше амкарство белое сафьяновое седло с золотыми звездами приготовило.
– А вы что понесете, подковы? – чуть улыбнулся Али-Баиндур.
Заметив улыбку Баиндура, Бежан рассердился.
– А по какому делу, уважаемый князь, приехал?
– Хочу для своего аула седла и сбрую закупить.
Амкары быстро переглянулись. Лица покраснели, движения сделались гибче, пальцы беспокойно пощипывали бороды.
– Позволь, высокочтимый князь, ответное угощение поставить.
Опять быстро переглянулись, и Сиуш бросился в другую комнату, где продолжала визжать зурна. Вскоре на столе шипела баранина, появился кувшин с янтарным вином. На медном подносе подали овечий сыр, зелень и горийские яблоки. Амкары наперебой угощали «князя».
– А много у вас, почтенные амкары, готовых седел и уздечек имеется?
– Много, князь, на три тысячи лошадей наберем, а если больше нужно, ждать не заставим. Я – уста-баши нашего амкарства, люблю, чтобы кипела работа.
– Я тоже, высокочтимый князь, уста-баши, – вставил Сиуш. – Чеканной сбруей Сурамское ущелье заполним и еще на хорошего коня останется.
– А не знаете ли, уважаемые уста-баши, найдется ли здесь оружие и сукно? Ардонскую конницу думаем вооружить… Беспокойные у нас соседи.
– Оружия не очень много, – покосившись на золотую шашку, ответил Сиуш. – Мечи и шашки на войну взяли, а кинжалы есть. Насчет сукна и шелка купцов спроси. У Вардана Мудрого все найдешь – умеет торговать: когда все тюки зашивают, он развязывает. Хурджини кожаные не возьмешь ли, князь? Прошлый месяц хороший товар достали.
– Хурджини тоже возьму… Поговорить надо… Где живете?
В комнату вошел толстый духанщик и медленно стал убирать кувшины.
– На улице новостей нет, Пануш?
– Какие новости! Ничего нет! Вот только вся улица запружена. Караван с турецким золотом в Метехи идет, много дружинников. Еще вина дать? Шашлык, может быть? Только что молодого барашка зарезал…
Но Али-Баиндур, с усмешкой взглянув на Пануша, быстро встал. Амкары, схватив папахи, бросились за ним на улицу.
Огромный караван верблюдов и коней, отягощенных тюками, коваными сундуками, плетеными корзинами, в плотном кольце дружинников медленно передвигался по запруженным улицам.
Впереди, сопровождаемый начальниками, ехал Ярали, сбоку гарцевали азнауры, позади каравана тянулись ностевцы во главе с Саакадзе. Тваладцы, держа наперевес копья, замыкали караван.
Выкрикивая приветствия, возбужденные торговцы раздавали фрукты, сладости. Духанщики с бурдюками под мышкой теснились к дружинникам, угощая вином. С плоских крыш звенели дайра, песни, летели яблоки, шутки, смех… Али-Баиндур, стоя у дверей духана, прищурясь, измерял глазами тянувшийся караван.
В Метехи победу готовились отпраздновать пышно. Начальник замка, Шадиман и Бартом совещались о порядке празднества. Гостеприимец, пожилой князь Чиджавадзе, с озабоченным видом размещал послов, светлейших, полководцев и многочисленных гостей, уделяя особое внимание прибывшим по личному приглашению царя Баграту и Амилахвари.
Георгий X в малиновом бешмете с золотыми позументами лежал на груде мутак. Улыбались толстые губы. Он с удовольствием перебирал подробности возвращения в Тбилиси. Вспоминал исступленные, восторженные крики бегущих толп; тысячи тянувшихся за его конем пленных, среди которых были турецкие беи, нарочно оставленные в своих богатых одеждах; ржание арабских коней. Мелькали спущенные с крыш дорогие ковры, стройные женщины, устилающие его путь шелковыми платками, благоговение духовенства и затаенный страх придворных. Неожиданно он нахмурился. Приподнявшись, он резко ударил золотой палочкой по серебряному шару и приказал вбежавшему телохранителю позвать Баака.
«Баака что-то с лимонным лицом ходит, может, болен? Пока Нугзар здесь, пусть в Твалади поедет отдохнуть…»
Обожгла мысль о Русудан. Поморщился, вспомнив сухие губы Мариам. Вдруг самодовольно потянулся: запах индийского душистого масла, исходящий от Русудан, вновь приятно защекотал ноздри, розовые волны плыли перед глазами… Приход Баака оборвал мысли.
Баака вошел, молча отстегнул шашку и положил у ног изумленного Георгия X.
– Царь, все мои предки служили Багратидам, мною позорно закончился славный список. Я больше недостоин охранять твой дом… Орбелиани бежал…
Царь несколько мгновений с раскрытым ртом смотрел на позеленевшего Баака и вдруг громко расхохотался.
– Понял… Презренный, не дождавшись моего победоносного возвращения, отправился в гости к своим китайским предкам.
– Нет, царь, Орбелиани бежал из подземелья, бежал из замка, бежал из Картли… Я забыл запереть подземелье…
– Ты?! Ты, Баака, забыл запереть подземелье?! Князь Херхеулидзе забыл запереть подземелье, где сидит важный преступник, от признания которого зависит спокойствие не только царя, но и страны? Как видно, ты плохо меня знаешь… Я всю стражу замка подвергну испытанию железом и огнем, мясо кусками буду рвать, но узнаю правду… Эй!
Георгий X хотел крикнуть, но Баака с необыкновенной смелостью бросился к нему.
– Царь, не поднимай тревоги, зачем доставлять торжество твоим врагам? Брось меня в подземелье, казни, но не трогай стражу, она ничего не знает… Я один во всем виноват.
Царь пристально посмотрел на удрученного Баака, вдруг побледнел, затрясся, быстро вскочил, схватил голову Баака, повернул к свету, стараясь заглянуть в глаза. Баака, стиснув зубы, крепко смежил веки.
– Баака, ты можешь оградить меня от страшной опасности… Ты должен при всем дворе назвать моего злейшего врага… Я знаю только одно имя, по чьему приказу ты мог выпустить Орбелиани… Скажи, Баака.
– Царь, клянусь, я не выпускал злодея, он сам убежал.
– Баака, если бы знал, ты бы… да, да, с большой радостью назвал… может быть, от твоего признания зависит счастье царя… Сейчас единственный случай, другого никогда не будет, а награда…
– Мой царь, единственная ценная для меня награда – твое доверие… но я больше не должен надеяться. Никто не посмеет сказать, что Баака Херхеулидзе бесчестен. Один отвечу за неосторожность…
– Надень шашку, – резко сказал Георгий X. – Да, да, пусть враги не радуются, не отнять им у меня верного Баака. Ты узнал, куда скрылся изменник?
– Да, царь… Он в Абхазети. Сейчас ищу Нестан. Найдем дочь, отец вернется.
– Как убежал Орбелиани?
– Через тайный ход в саду… Я приказал завалить камнями, он всегда был лишним.
– Да, да, тайные ходы замка не для врагов.
– Сейчас, царь, враги придавлены твоей славой, но все же надзор за всеми установлен. Я разослал людей по замкам выведать настроение князей. Плохие вести принесли. Народ везде неспокоен. Князья опять увеличили подать, а пошлина не уменьшена. Азнауры тоже против князей кипят. Нехорошо, когда благородный с плебеем якшается.
– Теперь это хорошо, на время о заговорах забудут, а когда нужно, сумеем народ заставить молиться богу. Поговорю с Трифилием, необходимо найти Нестан. После пира сам поеду на молебствие в Кватахеви. Надо разослать монахов, они лучше разнюхают… Не беспокойся, друг, тебя обманули, но мы заставим некоторых трепетать… Да, да… Не будем портить себе праздника, о народе тоже подумаем… Скажи, ты давно знаешь Саакадзе?
– Царь, за него просил Арчил, старший смотритель конюшен. Арчил – испытанный человек, ему во всем доверяю. Мне Саакадзе очень понравился. Осмелюсь советовать – оставь Саакадзе и Дато Кавтарадзе в замке. Умные, отчаянные, такие нам сейчас необходимы.
– Да, да… Я решил, нам нужны сильные азнауры. Через них многому можно научить народ… князей тоже. Проверь их на деле. Только пусть не сближаются с князьями, борьба требует острой вражды.
– Об этом не придется беспокоиться, через месяц весь замок будет их ненавидеть.
По сводчатым залам Метехи толпы слуг втаскивали последние тюки. Разгрузка каравана привлекла взоры всего замка.
В охотничьем зале выбранные князьями Нугзар Эристави, Заза Цицишвили и Баграт делили трофеи.
Ни керманшахские ковры, ни затканные золотом ткани, ни изделия из слоновой кости, ни гибкое дамасское оружие, ни драгоценные украшения, выплеснутые из кованых сундуков, не поразили всех так, как ожерелье из голубых бриллиантов. Вечернее солнце разбилось на двенадцать голубых звезд.
Обычай раздачи подарков заставил князей отдать ожерелье и большую часть каравана царю.
Весь день волновались княгини. По затаенным углам княжны шептались о голубом ожерелье, предназначенном сегодня красоваться на шее счастливой царицы.
Сообщение тбилели, что ожерелье принадлежало первой жене Харун-Ар-Рашида, еще более взбудоражило княгинь. Мариам, спокойно улыбаясь, выслушивала восхищенных придворных.
Перед торжественным обедом весь замок собрался в приемный зал, где царь раздавал подарки княгиням и княжнам.
Мариам в белом атласном платье, специально подобранном для голубых бриллиантов, заняла место рядом с царем.
Вслед за пожилыми княгинями с поздравлениями подходили княжны и, получив подарок, удалялись в глубину зала. По обычаю, в таких случаях царица получала подарок после всех.
Уже Бартом передавал царю последние драгоценности, а сияющие Магаладзе, сжимая в руках резные шкатулки, победоносно оглядывали присутствующих, когда, случайно или умышленно, последней подошла Русудан. Зал изумленно качнулся. Впоследствии Бартом уверял, будто на мгновение все почернели.
Царь изысканно преподнес побледневшей Русудан голубое ожерелье. И, как бы не замечая растерянности присутствующих, взял из рук Бартома шкатулку из слоновой кости, на дне которой, переливаясь чешуей и рубинами, свернувшись, лежала змея. Царь любезно стал объяснять царице устройство потайного замка шкатулки, охраняющей драгоценный браслет.
Ощущение выпитой чаши огня сменилось ледяным холодом. Но Мариам, ужаснувшись намека, ничем не выдала своего потрясения и любезно поблагодарила царя за изумительный подарок, о котором, впрочем, она уже знала с утра…
Гораздо спокойнее было на третьем дворе замка, где размещались царские конюшни. Ржание коней не мешало беседе в маленьком, приветливо окруженном тенистыми каштанами домике Арчила. Георгий и Папуна, выкупавшись в Куре, с удовольствием поедали жареного барашка.
Для ностевцев Баака отвел отдельное помещение, но Саакадзе, по настоянию Папуна, устроился у Арчила.
– Давай, Арчил, выпьем за здоровье азнаура Саакадзе… Какой переполох будет в Носте, когда Георгий приедет их господином…
– Никогда я не буду господином, – вспыхнул Саакадзе, – поделю землю и отпущу людей на свободу.
– Хорошее желание, – покачал головой Арчил, – но разве тебе не известно, что царские азнауры только лично владеют пожалованной землей, а продавать или дарить – закон запрещает. Получив от тебя вольную, ностевцы лишаются права на свою землю и хозяйство и вынуждены будут пойти к князьям в кабалу. Такая щедрость, дорогой друг, не принесет радости… Нельзя сгонять людей с насиженного места.
– Я думал, царь мне разрешит, – вздохнул Георгий.
– Если даже разрешит, не верь, даром Носте не пожаловал бы, тайную цель держит. Может, тебя в Кахети пошлет, найди предлог отказаться. Сейчас все Багратиды друг против друга меч точат, а народ свои раны лечит. В Кахети сейчас царевичи за престол дерутся, в каждом приезжем подосланного убийцу видят, сейчас же голову снимают, особенно после вероломства нашего царя…
Папуна, любовно заворачивая в лаваш кусок баранины, спокойно перебил:
– Пусть кушают друг друга, меньше останется.
– О каком вероломстве говоришь? – насторожился Георгий.
Арчил вышел, проверил, нет ли кого под окнами, и, вернувшись, близко подсел к Саакадзе.
– Помнишь, какой переполох в Картли был, когда царевич Давид воспользовался слабостью глаз своего отца, царя Александра, и, захватив царское знамя, папаху и меч с поясом, объявил себя царем, а его брат, царевич Георгий, от такой новости к нам в Картли перебежал? А ты знаешь, каким образом царевич Георгий обратно вернулся?
– Старики говорили, брат полцарства обещал, если обратно приедет.
Арчил и Папуна звонко расхохотались. Арчил еще ближе придвинулся к Саакадзе.
– Наш добрый царь Георгий дал знать Давиду, что брат его спрятался у картлийского митрополита, и, по общему уговору, Давид прислал стражу с цепями. Закованного царевича повезли в Кахети и бросили в подземелье. Потом царь Александр в церкви Пресвятой богородицы проклял Давида, и тот от отцовских проклятий к вечеру распух, как бурдюк, и умер.
– Спасибо богородице, – запивая вином баранину, весело проговорил Папуна, заставив судорожно перекреститься Арчила, – только, думаю, это отцовское проклятие густо было посыпано персидским ядом.
Арчил, пропустив мимо ушей последние слова Папуна, продолжал:
– Я тебе нарочно об этом, Георгий, напоминаю. Если наш царь своего двоюродного брата не пожалел, то тебя, в нужное время, как сухой хворост, в огонь бросит.
Георгий задумчиво смотрел на Арчила. Разговор глубоко проник в сознание, вызвал тысячу сомнений, на минуту сделалось страшно от своего возвышения.
Поздравления и прием подарков от послов Кахети, Гурии, Абхазети, Имерети, Самегрело заканчивались, когда Георгий Саакадзе, дружески подталкиваемый князем Херхеулидзе, вошел в приемный зал.
Толстые восковые свечи, пылающие в оленьих рогах, блестящие костюмы, искры драгоценных камней и оранжевые птицы на потолке ослепили Саакадзе. Еще утром изумил его присланный царем в подарок праздничный наряд азнаура. Казались сказочными шарвари из синего тонкого сукна с серебряными галунами, бархатная, цвета вишни, отделанная золотыми позументами куладжа, бледно-желтая шелковая рубашка, нитка золотых бус на шею, серебряный пояс и желтые сафьяновые цаги. Теперь, оглядывая ослепительную роскошь князей, он понял, что на нем одежда только скромного азнаура. Даже дорогая шашка, подарок Нугзара, не привлекла внимания.
Словно из горных глубин долетело его имя. Качнулись разрисованные стены, дрогнул пол. Тяжело передвигая словно скованными ногами, пробирался Саакадзе через ледяные провалы устремленных на него глаз. Ударил голос царя, белым знаменем развернулся в руках Бартома пергаментный свиток, мелькали быстрые буквы, сознание ловило слова:
"…Царь царей Картли Георгий X дарует в полное и вечное владение своему азнауру Георгию Саакадзе за оказанные им на войне услуги грамоту на владение Носте со всеми землями, угодьями и народом, живущим на земле Носте. Дарственную грамоту скрепляю письменной клятвой…
Кто из Адамова рода: царь или царица, великий или малый – нарушит эту клятву, на того да прогневится бог, необъятный и бесконечный отец, сын и святой дух, да постигнет его проказа Гнесия, удавление Иуды, поражение громом Диоскара, трепет Каина, поглощение заживо землею Датана и Авирона, да заедят его черви, подобно Ироду, да сбудутся над ним проклятия сто восьмого псалма, и никаким покаянием да не избавится душа его от ада. Аминь.
Я, царь Георгий X, утвердил.
Я, во Христе картлийский католикос Доментий, законно утверждаю.
Сие, потомок царей, царевич Луарсаб утвердил.
В год Хроникона 292, от Р.Хр. 1604".
Саакадзе вовремя вспомнил наказ Баака, неловко опустился на одно колено, принял из рук царя грамоту, поцеловал край его одежды и беспомощно поник, не зная, что предпринять дальше.
– Встань, – сказал, подумав, царь, – ты останешься при мне в замке… Царевич Луарсаб, представляю тебе азнаура Саакадзе, да не оскудеет милость наша к героям Картли.
– Прошу в мою дружину славных героев, – любезно сказал Луарсаб.
Саакадзе склонился к протянутой руке, тонкие, изящные пальцы Луарсаба навсегда врезались в память. Могучая воля вернула сознание. Он тяжело поднялся, словно царский подарок каменной глыбой лег ему на плечи. Но уже твердым голосом он произнес:
– Царь, ты приказал мне представить список ностевцев, выследивших турецкие караваны, они…
– Да, да, помню, – рассмеялся царь, – и у тебя неплохая память… точно исполняешь мои приказания…
Он, сощурясь, многозначительно посмотрел на Георгия, но Саакадзе, вытянувшись перед ним, даже не повел бровью. Довольный царь благодушно продолжал:
– Ну что ж, давай список. Бартом, пиши, все будут награждены мною по заслугам.
Саакадзе поспешно стал перечислять своих друзей.
Радостные, стояли вокруг Саакадзе Дато, Гиви, Димитрий, Ростом, Матарс, Даутбек, Пануш и Папуна.
– Мои друзья с врагами – барсы, царю покорны, как ягнята, – сказал с гордостью Саакадзе.
– Люблю достойные речи… Да, да… Бартом, принеси для подписи азнаурские грамоты дружинникам и дарственные для азнауров – жалую их приглашением на вечерний пир… После празднества подумать о наделах… Баака, раздай сейчас ностевцам по коню с седлами, праздничную азнаурскую одежду и по сто марчили.
Царь легко поднялся. Сопровождаемый оживленными придворными, любезно беседуя с послами, прошел через зал.
Гостеприимец пригласил всех пройти в отведенные покои и советовал отдохнуть до начала пира, о котором известит серебряный колокол.
Не прошло и часа, как ностевские азнауры в праздничной одежде толпились на дворе, нетерпеливо ожидая начала пира. Охваченная беспредельной радостью молодежь не думала ни о вчерашнем, ни о завтрашнем дне…
За стенами Метехи таинственно жужжал город. Доносились отдаленные звуки зурны, длинные языки факелов облизывали синий воздух.
Затканная звездами темная ночь свисала над багровыми пятнами пылающих факелов. В черных изгибах улиц кружились фантастические толпы. Кабаньи морды скалили острые клыки на ощетинившихся волков, ловкими прыжками барс сбивал с ног рогатого оленя, зайцы с испуганно выкаченными глазами вели на цепи яростно рычащую пантеру. Крылатые кони наскакивали на кривляющихся обезьян, бурый медведь, рыча, дергал за хвост воющих чертей. Двугорбый верблюд нежно прижимался к пятнистой корове, лающая собака и мяукающая кошка вели под руку кричащего осла, лев, обнявшись с ягненком, изображали влюбленных, лисицы, виляя хвостом, шныряли между гиенами.
Под исступленный визг зурны, раскатистые удары барабанов, звон дайры в прыгающих языках факелов раскачивались, плясали, пели, кричали, прощая шутки и вольности.
Ошеломленные ностевцы сначала, тесно обнявшись, неслись вперед, увлекаемые уличным потоком, но, быстро освоившись, приняли живейшее участие в безудержном веселье.
У аспарези, в глубине темной калитки, таинственно скрылись Гиви и Даутбек. Дато, воспламененный песнями женщин, быстро взобравшись по ковру на крышу, понесся в бешеном танце, обжигая дыханием свою случайную подругу.
Саакадзе уже не раз приходилось встречаться с Али-Баиндуром на тбилисском майдане и в лавке прозорливого уста-баши Сиуша, и они с первых же встреч оценили друг друга. «Нельзя выпускать этого азнаура из поля зрения», – решил Али-Баиндур, поднимая «за дружбу» наполненный рог. «Придется неустанно следить за этим скользким хитрецом», – решил Георгий, опустошая «за дружбу» пенящийся рог.
И сейчас, дружески обнявшись, они развлекались выдергиванием у пищавшей лисицы хвоста. Ростом, Сандро и Пануш качали дико воющего черта.
Димитрий, увлеченный обезьянами, хохотал на всю улицу, но радость испортил кусок яблока, запущенный в него облезлой коровой: Рассердившись, Димитрий отпустил увесистую пощечину неучтивому животному, но корова не преминула боднуть его в бок.
Под мяуканье и рычание разгорелся поединок. Крик Ростома и Сандро, звавших Димитрия, тонул в общем исступлении и ярости Димитрия.
На плоской крыше, в кругу разодетых женщин, Дато оборвал танец и впился острым взглядом в стройного чубукчи, кичившегося придворной одеждой. Окружающие восторгались чубукчи, искусно подражавшим женскому голосу… Заметив пристальный взгляд Кавтарадзе, чубукчи проворно сполз с крыши. Дато змеей скользнул за ним.
Напрасно подбежавшие Ростом и Сандро старались разнять сильные пальцы.
– Задушу! – неистово кричал Дато. – Проклятый вор, лучше отдай браслет, я узнал твой липкий голос. Презренный, ты позавидовал подарку царицы, ты заманил меня в компанию разбойников… за…
Сандро, усмехнувшись, на ухо посоветовал Дато, во избежание больших неприятностей, оставить в покое любимого слугу князя Шадимана, тем более, что настало время возвратиться в замок.
Дато, с презрением плюнув в лицо чубукчи, стал ожесточенно протискиваться с друзьями сквозь кривляющиеся маски.
В комнате азнауров их встретили уже собравшиеся ностевцы. Отсутствовал только Димитрий. Взволнованные друзья решили отправиться на поиски, но вдруг дверь широко распахнулась, порывисто влетел Димитрий. На нем клочьями висела изодранная одежда.
Азнауры остолбенели.
Оглушительный удар серебряного колокола привел друзей в еще большее замешательство. Дато с проклятием помчался к Баака выпрашивать «ишачьей голове» новую одежду.
Вскоре ностевские азнауры под уверенным предводительством Саакадзе поднимались по изменчивой лестнице Метехского замка к политическим победам и военной славе.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Гульшари, дочь Баграта светлейшего, вплетая серебряные ленты в черные косы, ласково смотрела на свое отражение в венецианском зеркале… Как она прекрасна! Она восхищает старых князей и туманит головы молодым.
Лишившись матери, Гульшари, как светлейшая княжна, уже год жила в Метехи под покровительством царицы. Четырнадцатая весна всколыхнула монотонную жизнь девочки. Вслушиваясь в разговоры придворных, она рано научилась скрывать чуства и познала власть красоты.
Гульшари улыбнулась загадочному стеклу. Изящный Луарсаб с некоторого времени не скупился на приятные слова и даже несколько раз ее поцеловал у Розовой беседки, но наследнику только четырнадцать лет, что за толк в пустых поцелуях?
В глубине стекла качнулся Андукапар… Что ж, он первый пригласил ее на тваладский танец, и она вызвала восторг и восхищение князей своей гибкостью и красотой. Молодежь бросилась к ней, оставив Хорешани, Тасо и других княжен.
Гульшари надменно откинула косу.
Под окном нетерпеливо фыркал белоснежный конь.
Да, Андукапар первый оценил ее. Правда, Андукапар не красавец, пожалуй, слишком высок и худощав, но у князя сильные руки и властные глаза, потом он дружит с отцом и братом… Смешной Луарсаб, ревнует, грозит убить соперников, но ему только четырнадцать лет.
– Княжна, ты сейчас похожа на уставшее солнце. С печалью думаю о твоем отъезде. Да, да, Метехи погрузится в темноту.
– Странно говоришь, царь, точно ты не женат…
– Женат, потому и говорю странно. Иначе повел бы прекрасную Русудан к трону… Да, да, одна Русудан живет в мыслях царя. Подумай, княжна… Знаю, почему не выходишь замуж… Правда, ты не совсем спокойна ко мне?
– Царь, перед тобою дочь Нугзара. Княжна Эристави может быть только женою… но ты слишком слаб, и Русудан подумает о более сильном муже.
Разгневанная Русудан распахнула дверь и столкнулась с Магаладзе. Нино скромно опустила глаза и преувеличенно поспешно покинула зал. Смущенный царь посмотрел ей вслед.
«Теперь непременно сдерет имение… Хорошо, Носте пристроил, а то бы выклянчила…»
Старый князь Амилахвари выразительно посмотрел на сына. Тот ответил ему понимающим взглядом и поинтересовался, не приснился ли Шадиману союз трех могущественных князей иранской ориентации – Эристави Ксанского, Эристави Арагвского и Мухран-батони, и если приснился, то не думает ли уважаемый Шадиман посоветовать князьям скрепить этот союз замечательным браком племянника отважного Эристави Ксанского на племяннице отважного Мухран-батони.
Глоток сладкого цхинвальского уксусом царапнул горло Шадимана. Но он снова любезно наполнил три чаши янтарным вином и спросил Андукапара, не ждет ли Андукапар помощи его, Шадимана, в выборе свадебного подарка.
Молодой и старый Амилахвари многозначительно переглянулись, и Андукапар решил открыть забрало.
Он обрисовал Шадиману опасность объединения трех могущественных княжеств, которое станет по силе равным царской власти. При таком положении царь будет только исполнителем воли трех князей. Андукапар отодвинул чашу и, выжидательно помолчав, предложил противопоставить силу силе и образовать союз турецкой ориентации из трех не менее могущественных гербов: светлейшего Баграта, Амилахвари и Шадимана; тем более, что все три владения находятся вблизи иранской границы и ряд укреплений против Ирана даст им перевес в борьбе с другим союзом.
При таком положении можно вынудить царя пойти на союз с Турцией. Андукапар таинственно добавил, что султан обещает князьям большие выгоды за окончательный поворот Картли к Стамбулу.
Этот союз они также решили скрепить узами брака: Андукапара и прекрасной Гульшари.
Шадиман великолепно понимал всю выгодность предложенного Андукэларом союза. Правда, еще вчера он, Шадиман, решительно стоял за персидскую дружбу, и если бы не такой крутой поворот, то и сегодня бы утверждал, что солнце восходит со стороны Ирана.
«Но и с этими друзьями необходима осторожность, – подумал Шадиман, – вот Амилахвари и Баграт собираются скрепить союз кровными узами, а он, Шадиман, в любую минуту может очутиться за крепостной стеной своего владения…» Молниеносно взвесив положение, Шадиман мягко положил руку на плечо Андукапара и напомнил о существующем обычае спрашивать согласия царя на брак, если княжна воспитывалась в царском замке, но царь сейчас едва ли согласится на объединение двух гербов. Ходят слухи – у царя для Гульшари уже приготовлен рыцарь. Встревоженные Амилахвари просили Шадимана похлопотать об этом браке у царицы, так неосторожно дарящей браслеты азнаурам.
Заметив приподнявшуюся бровь Шадимана, Андукапар сообщил о ползущих по замку слухах, будто чубукчи Шадимана украл у гонца браслет…
Шадиман несколько мгновений молчал, потом высокомерно ответил:
– Если чубукчи вор, он получит должное наказание… Что же касается хлопот у царицы, то она за последнее время часто меня упрекает: «Чем заниматься чужими делами, подумай, Шадиман, о женихе для твоей сестры, княжны Марии».
Амилахвари понял, на каких условиях можно объединиться с шадиманом, и с притворной радостью воскликнул:
– Кто уступит другому честь породниться с мудрейшим Шадиманом? Прошу отдать княжну Марию в жены моему младшему сыну.
Шадиман выразил готовность породниться с высокой фамилией и обещал поговорить с царицей о свадьбе двух сыновей Амилахвари.
Довольные друг другом, они чокнулись, залпом осушили серебряные чаши и приступили к обсуждению совместных действий.
Дверь отворилась, и юркий чубукчи ввел Саакадзе. Георгий споткнулся о ковер и чуть не вытянулся на вытканном олене. Пронзительный смех привел в себя Саакадзе, он смущенно поклонился царице.
– Неустрашимый воин не должен робеть перед женщинами, – ободрила его Мариам.
– Светлая царица, осыпанный милостями повелителя, я смущен незаслуженным вниманием, позволившим мне переступить высокий порог.
Георгий преклонил колено, поцеловал край ленты царицы, встал и низко поклонился.
– Азнаур, отмеченный царем, раньше всего должен научиться угождать женщинам, – сказала княгиня Цицишвили, – выбери себе покровительницу.
– Конечно, любая за честь примет, – съязвила Астан. – Сколько времени стоишь, и ни одна княгиня не осчастливлена твоей благосклонностью.
– Слова бессильны описать красоту звезд, но перед солнцем и звезды бледнеют. – Георгий снова низко поклонился царице.
Дружный хохот встретил ответ Георгия.
– Видно, какая-то неизвестная красавица уже многому научила «барса», – сквозь смех проговорила Цицишвили.
– Успокойтесь, бедные азнауры не думают о красоте, иначе у них навоз оставался бы неубранным, – сказала Нино Магаладзе, брезгливо приподняв платье.
– Разве царица пригласила отважного азнаура выслушивать оскорбления? – произнесла вошедшая Русудан.
Княгини, не предвидя ничего хорошего от спора Магаладзе и Эристави, поспешно переменили разговор, посмеялись над неудачными похождениями князя Газнели, пошутили над Бартомом, уверявшим, будто в его кубке плавал раздетый черт.
– Не смущайся, Георгий, шутки женщин – еще не поражение, – сказал Луарсаб, чтобы загладить неловкость Нино.
– Как же не смущаться азнауру, впервые наступившему на царский ковер, но я уверена, что смелая Русудан поделится с отважным рыцарем изысканностью, – ехидно ответила Нино.
– Правда, я не умею протирать ковры, но зато хорошо наступаю на врагов, и твои сыновья, княгиня, имели случай в этом убедиться… Большое спасибо, княжна, за добрые слова, ты, конечно, иначе не могла поступить, ведь на мне шашка доблестного Нугзара… Я действительно – барс, мой ковер – горные вершины, скалистые пропасти, мрачные леса, но если каждый воин должен иметь покровительницу, то с удовольствием покоряюсь… Не осмеливаясь просить царицу цариц, склоняю голову и оружие перед дочерью доблестного Нугзара, княжной Русудан.
– С большой радостью принимаю тебя, Георгий, в число своих друзей, – просто сказала Русудан.
Не ожидавшие от рядового азнаура такого красноречия, царица и княгини с нескрываемым изумлением смотрели на Георгия. Уже никто не решался над ним подсмеиваться, и все облегченно вздохнули, когда Луарсаб встал.
– Суровому воину долго оставаться здесь нельзя, пусть княгини для веселья выберут другого рыцаря. Пойдем, Георгий, посмотришь мое оружие.
Луарсаб изысканно поклонился княгиням и быстро направился к дверям. Не менее быстро Саакадэе поцеловал край ленты царицы, склонился перед Русудан и вышел за Луарсабом. Джавахишвили поспешила загладить неловкость.
– Наш проницательный царь не мог ошибиться, осыпая милостями замечательного воина. Он подготовляет нового полководца для будущих битв… А мы, женщины, должны оказывать покровительство неустрашимым…
– Уже оказано. Дальновидная Русудан, угождая царю и предчуствуя твою речь, княгиня, обласкала замечательного воина, – протянула Нино.
Все промолчали.
Царица, которую Нино осведомила о беседе Русудан с царем, едва владела собой. Задетая дерзостью неискушенного в придворных интригах Саакадзе, поставившего рядом с ее именем имя Русудан, царица саркастически сказала:
– Русудан должна быть польщена, она мечтает о необыкновенном муже, а годы проходят, и что-то не слышно о желающих запасаться льдом… Советую не упускать последнего случая…
Как ни привыкли придворные к словесным колкостям, но такая смелость по отношению к дочери могущественного князя оглушила даже их. Кроме Магаладзе, никто не улыбнулся, боясь нажить врага в лице Нугзара Эристави.
Русудан гордо выпрямилась.
– Я запомню совет царицы. Воин, спасший жизнь и честь моему брату и удостоенный отцом шашки, перед которой трепещут даже цари, в моих глазах равен всем витязям Картли.
Царица комкала багровую ленту, княгини испуганно следили за разрастающейся бурей.
– Уж не думаешь ли, что царь держится шашкой твоего отца? Или подаренное тебе царем, по моему совету, голубое ожерелье вскружило тебе голову? Разве для Метехского замка тайна – твоя охота?.. Чем думать о витязе, высмеивающем перед своей женой ехидну, выбери лучше мужа, достойного имени доблестного Нугзара… Знай: незамужняя возлюбленная стоит наравне с презренной месепе.
– Я знаю, царица, причину твоего смешного гнева. – Русудан встала. – Смотри, как Эристави отвечает на оскорбление: возьми голубые четки, подаренные дочери Нугзара. Ведь после твоего неосторожного совета ты несколько дней сгораешь от зависти и злости…
Русудан резко сдернула с шеи ожерелье и, бросив его Мариам, не поклонившись, вышла с гордо поднятой головой.
Потрясенные княгини застыли в безмолвии.
Самообладание покинуло Мариам, и она упала без чуств. Захлопали двери, окна, забегали растерянные придворные. Дрожал серебряный кувшин с водой… Вбежавшая Нари со служанками перенесла царицу во внутренние покои.
Княгини воспользовались суматохой и бросились торопить мужей с отъездом.
Всех мучила мысль: скажет Русудан отцу или нет о нанесенном ей оскорблении, а если скажет, что здесь произойдет? Один выход – бежать, не принимая сторону ни царицы, ни Эристави.
Джавахишвили и Цицишвили, поспешившие к Мариам заглаживать скандал, вернулись с известием о внезапной болезни царицы, лишившей ее удовольствия проститься с гостями и поблагодарить за посещение.
Русудан, не дожидаясь родных, велела оседлать коня и, не отвечая на удивленные вопросы Нугзара, выехала с двумя дружинниками вперед.
Царица поняла: княгини разбежались, не желая ссориться с Эристави. Почуствовав осуждение своему гневу, она терзалась, как примет происшедшее царь.
Вызванный на тайное совещание Шадиман сильно встревожился. Он считал преждевременным разрыв с Эристави, ведь его союз с князьями еще ничем не был скреплен.
– Не время, царица, раздражать царя. Влюблен он в Русудан или нет, но ссориться с Эристави не захочет, а если влюблен, то тем хуже для тебя. Разве намек с браслетом не внушил мысль об осторожности? Зачем идти навстречу тому, чего следует избегать? Кстати, ты видела азнаура из Носте? Кое-кто из дружинников поговаривает, что он не совсем точно исполнил приказ царя, которого, впрочем, царь ему никогда не отдавал… Мой мсахури не отходил от Ярали… и, по его уверению, Саакадзе тоже не отходил. Не странен ли такой щедрый подарок? Да, Мариам, нам следует приблизить ностевцев. И потом, моя царица, еще раз напомню наш разговор… Скажи, согласна ли ты?..
– Не знаю, о чем говоришь, Шадиман, но я хочу отомстить любой ценой и остаться царицей Картли.
Долго совещались они в тайнике за молельней, и в Ананури поскакал гонец с письмом и шкатулкой.
"Приятная княгиня Нато, княжна Русудан случайно оставила в Метехи подарок царя. Боюсь, царь обидится за невнимание к знаку его дружеского расположения к знамени Эристави… Спешу вернуть голубое ожерелье в твои руки. Жду в гости уважаемых Эристави, желаю процветания замку Ананури.
Из рода царицы небесной, носящая имя ее, Мариам".
Затем Мариам необычайной хитростью и нежностью вернула расположение царя.
Ожидаемая гроза не разразилась. Снова синий шелк переливался над Тбилиси. В драгоценных ножнах дремала дамасская сталь. Русудан молчала.
Извинительное письмо царицы озадачило Нугзара. Но Русудан напомнила отцу нетактичный поступок царя, подчеркнув свое твердое решение до замужества не посещать Метехи. Нугзар вполне согласился с дочерью.
Мариам обрадовалась решению царя посетить Твалади.
Луарсаб и Тинатин были не менее довольны поездкой. Луарсаб, влюбленный в Гульшари, радовался предстоящей возможности проводить с Гульшари приятные часы. Тинатин любила Твалади за тишину и пышные цветники.
Ностевцы также сияли от удовольствия: они должны были сопровождать царское семейство до Твалади, а затем могли ехать домой. Все новые азнауры получили небольшие наделы вокруг Носте и стремились до ностурских ветров наладить азнаурское хозяйство.
Дато Кавтарадзе, овладев сердцем Баака, получил большой надел со всеми «угодьями и людьми». Даутбек получил старую деревню прадеда. Такое отличие не вызвало зависти товарищей, ценивших ум и ловкость Дато и Даутбека.
Дато отправился перед отъездом к Баака.
– Князь, давно хочу слово сказать, – начал смущенно Дато, – неудобно было… стыдно вспоминать, как позволил обмануть себя. Я нашел укравшего браслет…
Баака подскочил на тахте:
– Нашел?! Кто, где?.. Говори!..
– Презренный вор – чубукчи князя Шаднмана.
Баака стремительно зажал Дато рот, бросился к дверям и, только убедившись в бдительности верных лучников, тесно придвинулся к удивленному Дато и шепотом расспросил о подробностях.
Бледный, потрясенный, шагал по мягкому ковру начальник метехской охраны… Еще один потайной ход надо завалить, – подумал он. – Если бы молодец знал! В его руках жизнь царицы и Шадимана. Так вот под чью зурну пляшет царица! А я, фазан, не догадывался. Да, да, как говорит царь, Баака и впредь ничего не будет знать…"
Он быстро остановился и пристально посмотрел в живые глаза Дато.
– Даже под каменной пыткой не рассказывай об этом, если дорожишь жизнью. Думаю, тебя позовет Шадиман для расспроса, скажи – был пьян и не помнишь, а подозреваешь копьеносца Сотрана, все время угощавшего тебя. Сотран – мой верный слуга, примерной честности, и будет предупрежден. Шадиман убедится в твоей глупости и успокоится.
– Ничего такого не будет, князь, сейчас пойду к Шадиману и, если собака чубукчи не вернет браслета, сверну чубукчи и князю голову. Кстати, эта лиса мне с первого раза не понравилась.
– Дато, послушай совета, а если хочешь – приказания… ты будешь молчать как рыба.
– В деле чести, князь, я слушаюсь только себя и скорее лишусь азнаурства, чем потерплю унижение…
Баака задумался. «Испытай их на деле», – припомнилось желание царя, и, вдруг решившись, наклонился и зашептал на ухо Дато. Лицо Дато все больше вытягивалось, глаза от изумления широко раскрылись, руке сжимала кинжал.
Утром в Метехи грузились арбы. Тбилисские дружины уже расположились за коваными воротами.
– Азнаур, – позвал Шадиман, – правда, мой чубукчи украл у тебя подарок царицы?
– Нет, князь, – ответил Дато, – я ошибся. Настоящий вор – слуга князя Херхеулидзе, Сотран. Кстати, та лиса с первого раза мне не понравилась. Недаром с угощением приставал… Бил, пока не сознался в продаже браслета на майдане приезжему купцу… Монетами хотел вернуть… На что мне монеты, подарок ценил…
Шадиман упорно смотрел на простодушное лицо азнаура и, посочуствовав, отошел. По дороге в Твалади чубукчи докладывал Шадиману о незаметно допрошенном им Сотране. Действительно, копьеносец Сотран предлагал азнауру монеты за браслет, хотя никакого браслета не крал, но «шайтан» чуть не убил его, и Сотран умышленно признался в воровстве, в которое, кроме этого дурака, никто не поверит.
Шадиман усмехнулся и повернул коня к Луарсабу…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Рассеченный молнией дуб обагрял листьями церковную площадь Эзати. Против серокаменной церкви на веселом оранжевом балконе дома азнаура Асламаза собралась вся семья азнаура смотреть на интересное зрелище испытания кипятком. Стройный Асламаз, затянутый в черную чоху, мог бы считаться красивым, если бы не след лезгинской стрелы, пронзившей ему правую щеку.
Внизу, словно взбудораженные ульи, жужжал народ. Обступив площадь полукругом, все напряженно следили за страшными приготовлениями. Церковные прислужники торжественно подбрасывали сухие поленья под медный котел, стоявший на почерневших кирпичах. Огонь жадно облизывал синими языками выгнутые бока котла, и едкий дым неровными клубами расползался в воздухе. Эзатцы были уверены в невинности Мераба, но… бог далеко, а гзири близко. И еще мелькали пугливые мысли: бог может воспользоваться случаем и за другое наказать. Тяжело топтались эзатцы на месте, перебрасывались отрывистыми фразами, крестились и с нетерпеливым любопытством старались придвинуться к котлу. Но окрики гзири держали всех за положенной чертой.
Семья Киазо стояла отдельной группой. Затравленные, они озирались по сторонам, на их лицах уже лежала печать отверженности. Среди них особенно выделялся бледный, с померкшими глазами Киазо. Еще так недавно красивая одежда царского дружинника разодралась об острые колючки лесных зарослей, загрязнилась придорожной пылью. В густых волосах запутался высохший сучок. Крепко сомкнулись распухшие и искусанные до крови губы. Киазо цеплялся за последнюю надежду – вчера ему удалось вместе с едой передать отцу драгоценную мазь против огня, за которую он отдал старухе знахарке последнее свое богатство – дорогую рукоятку княжеского кинжала. «Оправдают отца – могу быть в дружине азнаура Асламаза, уже обещал принять», – думал Киазо, с глубокой ненавистью заглядывая в начинающий кипеть котел.
Мать Киазо, с почерневшим от горя лицом, думала свою будничную думу о том, как снова после оправдания Мераба на их земле поволокут плуг две пары буйволов, как глубокие ямы наполнятся крупным зерном, как снова войдет в дом спокойная жизнь.
Сзади толпы осадила коней «Дружина барсов». Киазо быстро поднял голову и тотчас отвернулся.
Ностевцы с сожалением оглядывали Киазо и не узнавали в нем красивого жениха Миранды.
Толпа заволновалась.
– Идет! Идет!
Окруженный стражей, подходил, еле передвигая ослабевшие ноги, Мераб.
Рослый священник с рыжей бородой, в лазурной ризе, перекрестил нательным крестом уже бурлящую в котле воду и, опустив крест в кипяток, торжественно произнес:
– Если ты не виновен в поджоге царского амбара, то падет на тебя благословение бога, сына его и святого духа, и не будешь ты уязвим кипящей водой до второго пришествия. Смело опусти руку в кипяток и со спокойным сердцем достань крест во славу справедливого суда.
Мераб побледнел, судорожно задергался, мысленно призывая святую троицу не допустить обмана знахарки, клявшейся в чудодейственной силе мази.
Толпа затаив дыхание следила за всеми движениями Мераба, закатывающего левый рукав продранной чохи.
Вдруг старший гзири, соскочив с коня, подбежал к Мерабу, пристально взглядываясь в его оголенную, с желтым отсветом руку.
– Я в твою левую руку не верю, правую опусти в котел.
Мераб шарахнулся в сторону, схватился за сердце и жалобно застонал.
Толпа ахнула. Раздались протестующие крики, но их заглушил мощный голос Саакадзе.
– Нарушаешь закон, гзири, ты, верно, забыл, – правую руку для работы оставляют.
Киазо быстро вскинул благодарные глаза на Саакадзе.
Но гзири насмешливо ответил:
– Закон хорошо знаю, поэтому на обман не поймаюсь. Обнажай правую руку, иначе обеими заставлю крест ловить.
Мертвая тишина сковала площадь.
Вдруг Киазо изогнулся, одним прыжком очутился около гзири, яростно наотмашь рубанул его кинжалом по голове и, не оглядываясь на стоны, крики, брань потрясенной толпы, вскочил на коня убитого гзири и ветром пронесся через площадь.
– Держите! – неистово завопил священник.
– Держите! Держите! – вторила ему бессмысленно топтавшаяся на месте толпа.
Гиви уже сделал движение повернуть коня, но сильная рука Димитрия схватила его поводья.
– Полтора часа буду бить ишачью голову!
Молодой гзири выскочил вперед:
– Раньше суд, потом погоня, далеко не уйдет.
Асламаз перегнулся с балкона.
– Вы же на конях, азнауры, почему в погоню не скачете?
– Мы не стража, – ответил холодно Саакадзе.
Молодой помощник убитого гзири, уже давно мечтавший о должности старшего гзири, скрывая радость, поспешно приказал дружиннику снарядить погоню, распорядился убрать труп, плавающий в кровавой луже, за церковную ограду и, как ни в чем не бывало, преувеличенно сурово крикнул:
– Опускай, старик, левую руку, конечно, по закону надо судить. Если окажешься невиновным, за кровь с тебя не взыщем.
На площади раздались радостные восклицания. Кто-то услужливо громко стал восхвалять справедливость молодого гзири.
Мераб с готовностью сунул левую руку в кипяток и быстро выдернул обратно, держа в сжатых пальцах блестящий крест.
Рука Мераба осталась такой же бледно-желтой. И только, словно по лощеной бумаге, скатывались горячие капли… Радость охватила семью. Не было сомнения, Мераб невиновен. Но согласно судебному обряду молодой гзири надел на левую руку Мераба мешочек, завязал тесьмой и, приложив государственную печать, громко на всю площадь крикнул:
– Если через три дня кожа не слезет, режьте баранов на пир!
– Не осталось! – крикнул кто-то весело в толпе.
«Дружина барсов», взбудораживая мягкую пыль, скрылась за мохнатыми выступами Негойских высот.
Под звонкими копытами пронеслись крутые повороты Гостибского ущелья, и навстречу первому дыму близкого Носте взлетели пять лихих папах.
Дато, нетерпеливо поводя плечами, мечтал о встрече с красавицами в пылающих лентах, с манящими глазами, возбуждающими радость, о первом танце тут же на дороге, при въезде в Носте, под бешенство сазандари.
Димитрий вздыхал о выпитом без него вине, на что Папуна утешительно похлопывал по трясущемуся в хурждини бурдюку.
Ростом досадовал на болтливость ускакавших раньше товарищей, после которых нечем будет удивить даже ребенка.
Георгий предлагал отцов новых азнауров подбросить до верхушки острого камня. Димитрий одобрил это намерение, но требовал для деда равных почестей, так как дед и отец его весят вместе столько, сколько один Иванэ Кавтарадзе.
Пануш считал необходимым посадить дядю Шио на украшенного зеленью коня и с зурной проводить до дому.
Но Папуна решительно протестовал: не надо никого выделять, лучше всех отцов напоить вином, и пусть каждый добирается домой, как может. Смеясь и предугадывая встречу, натягивая поводья, спускались ностевцы к долине, наполненной солнцем.
В безмолвной тишине все ностевцы от стариков до детей, словно вбитые гвозди, торчали по обеим сторонам дороги.
Священник в праздничном облачении с выпуклыми ангелочками на полинялой голубой парче, с плоской иконой Георгия Победоносца, взлетающего на полустертом коне к потускневшим звездам, с дутым серебряным крестом в руке, протянутой навстречу подъезжающим, стоял впереди. Около него стояли нацвали, гзири с дружинниками, старшие и младшие надсмотрщики. Позади, у груды камней, в стороне от всех испуганно жались месепе.
Азнауры хотели броситься к родным, но тень властно поднятого креста пересекла дорогу. Потекла проповедь о покорности новому господину, удостоенному великой царской милости. Саакадзе нетерпеливыми глазами увидел на возвышенном месте Тэкле и мать, окруженную женами священника, гзири, нацвали, сборщиков. Тэкле восторженно смотрела на брата, а Маро, подавленная вниманием гзири, еще вчера не удостаивавших ее ответным поклоном, робко смахивала слезы, мешавшие видеть сына. Воскресный костюм Шио широко свисал лишними складками. Осторожные пальцы застыли на новой папахе. Он боялся повернуться, боялся зацепить длинным кинжалом белую чоху нацвали.
– Что это такое? – с недоумением прошептал Георгий.
– Не видишь, ишаки встречу тебе устроили, – умышленно зевнул Папуна.
Георгий оглянулся на товарищей. Дато, сдерживая смех, проговорил:
– Ешь на здоровье, Георгий.
– Убирайся к черту! – огрызнулся Саакадзе. Взмыленные кони сердито раздували ноздри.
– Если священник через полтора часа не кончит, я на него коня пущу, – яростно кусая губы, сказал Димитрий.
Только Ростом молчал.
«Саакадзе – владетель Носте, – сообразил он, – а родные новых азнауров – собственность Георгия».
Ростом покосился на товарища.
«А под ветвями чинары Нино, „золотая Нино“ – радостно думал Георгий, – но почему опущены ресницы? А вот дядю Датуна сегодня же обрадую новой одеждой, но что с ним, почему горбится? А вот отец Гиви, тоже печальный, несчастье какое случилось или не рады нам?»
Георгий быстро оглянулся на шепот Ростома и Дато. Друзья умолкли, избегая его взгляда.
Папуна гневно вытер затылок синим платком.
– С ума, что ли, сошел? Люди с родными хотят поздороваться, а он серебряный черт, о покорности на жаре говорит. Совести в нем нет.
Услышал ли священник шепот или взор его жены напомнил ему сказание об аде, но он поднял крест. Молодежь двинулась вперед. Священник строго оглянулся, подошел к Саакадзе и, благословив Георгия, кротко попросил его быть снисходительным господином, ибо перед богом все равны.
Георгий выслушал священника стиснув зубы. Мгновение – и Тэкле сидела на крепкой руке, а счастливая Маро, приподнявшись, старалась достать лицо сына.
Шио, как приросший, стоял между нацвали и старшим сборщиком. Пятки у него горели, он не смел двинуться: длинный кинжал, как назло, цеплялся за белую чоху нацвали. Наконец Георгий выручил отца.
Священник недоуменно переглянулся с гзири и нацвали, те презрительно пожали плечами. Саакадзе не только не ответил на торжественную проповедь, но даже не поблагодарил за встречу.
Саакадзе поспешил поздороваться с ностевцами, но перед ним все расступились и склонились.
– Что это значит? – изумился Георгий. Ему не ответили. Низко кланялись, топтались на месте, сжимали папахи.
– Дядя Иванэ, победа!
– Будь здоров, Георгий, – смущенно ответил Кавтарадзе. – Что ж, поздравляю, повезло тебе… Вот мой Дато тоже получил надел…
Он замялся и неловко спрятался за чью-то спину.
«Что с ним случилось? – тоскливо подумал Георгий. – Где радостная встреча, о которой мечтали на Негойских высотах?»
Саакадзе оглянулся.
Товарищи, окруженные родными, не замечали его.
Подошел Элизбар. Рот кривился улыбкой, перевязанная рука беспокойно двигалась на груди. Обрадованный Георгий бросился к другу и, обняв, горячо поцеловал.
Элизбар, повеселев, радостно крикнул:
– Э, Георгий, ты такой же друг остался! Спасибо, не забыл в царском списке Элизбара. А мне вот руку вонючей травой перевязывают. Отстал от вас, жаль, на метехский пир не попал… Говорят, царь без тебя жить не может, скоро в князья пожалует… Теперь не интересно нас видеть…
– Тебе, Элизбар, руку или голову вонючей травой перевязывают? Дороже всего мне родные и товарищи.
И добавил тише:
– Приходи, Элизбар, поговорим. Что тут произошло?
Дед Димитрия, тяжело опираясь на палку, подошел к Георгию и, поклонившись, почтительно произнес:
– Отпусти, господин, домой, с утра народ скучает, гзири согнал тебя встречать, устали…
Побагровел Георгий, нагайка хрустнула в пальцах… Сорвавшись, он схватил Тэкле, за ним, едва поспевая, бежали Маро и Шио. Народ, облегченно вздохнув, поспешно расходился.
Дома в глаза Георгию бросилось изобилие еды. Груды всевозможных яств скрыли скатерть. На большом подносе скалил зубы жареный барашек.
– Старший сборщик прислал, – пояснила Маро, уловив недоуменный взгляд сына, – а жареного каплуна – нацвали. Сладкое тесто с вареньем жена священника приготовила, и гзири бурдюк вина сам принес, а вот блюдо гозинаки – подарок надсмотрщика… Что случилось, сын мой? Неужели правду говорят – царь тебе Носте подарил?
– Правда, моя мама… но что здесь случилось? Почему народ на себя не похож?
Маро не успела ответить. Ожесточенно ругаясь, вошел Папуна.
– Хороший праздник, бросил коня и убежал. Конечно, Папуна двоих может таскать. Хотел заставить пузатого нацвали привести коней, да боялся – зайдет в дом, обед скиснет. О, о, о, Маро, молодец, сколько наготовила! Ну-ка, Георгий, покажем азнаурский аппетит.
– Уже показали… Видел, как встретили?
– А ты думал, целоваться с тобой полезут? Где видел, чтобы господина народ целовал? Подошла ко мне старуха Чарадзе, согнулась кошкой: «Попроси господина оставить нам двух баранов, говорят, все будет отнимать». Хорошее слово у меня на языке танцевало, жаль, не для женского уха.
– Что ты ответил ей? – робко спросила Маро.
– Ответил? Хорошо ответил, ночь спать не будет. – Папуна расхохотался. – Решил, говорю, новый господин Носте, азнаур Георгий Саакадзе, у всех мужчин шарвари снять, пусть так ходят… Знаешь, Георгий, поверила: побледнела, зашаталась, долго крестилась, теперь по всему Носте новости разносит.
– Это, друг, совсем не смешно, – задумчиво произнес Георгий.
– Э, дорогой, брось думать, давай лучше зальем грузинской водой царского барашка… Маро, признайся, откуда разбогатела? Бывшее начальство прислало?
Папуна захохотал.
– Подожди, Маро, еще много вытрясут разжиревшие воры… Тэкле, не смотри скучной лисицей, азнаур Папуна не забыл привезти тебе подарки. Подожди, покушаем – увидишь. Мы с Георгием весь тбилисский майдан запрятали в хурджини и три праздничные одежды, полученные Георгием от царя, тоже туда поместили.
– Дорогой большой брат, потом покушаешь, раньше покажи подарки.
Тэкле обвилась вокруг шеи Георгия, и он только в этот момент почуствовал нахлынувшую радость. Из развязанных хурджини выплеснулся ворох разноцветных шелковых лент, кашемир разных цветов, зеленые и красные стеклянные бусы и платок со сладостями. Маро, довольная, разглядывала синий шелк, бархатный тавсакрави и тонкий лечаки. Шио тут же примерил полный праздничный костюм и залюбовался кисетом.
Подарки Папуна ослепили Тэкле. Полосатые сладости соперничали с голубым камешком колечка.
В проворных зубах рассыпался оранжевый петушок.
Серебряный браслет и булавку с бирюзой для тавсакрави Маро после тысячи восклицаний тщательно спрятала в стенной нише.
Шио, напевая песенку о чудной жизни богатых азнауров, вертел в руках новую папаху.
Но Папуна не забыл и других друзей: один из хурджини остался неразвязанным. Яркие ленты, бусы, сережки и сладости ждали детей Носте. Папуна предвкушал радость «ящериц» при виде сладкого лебедя, куска халвы или ленты.
Маро опьяненная ходила около сына, точно не веря своему счастью, касалась черных волос, рук, лица. Шио, ошеломленный, в пятнадцатый раз перекладывал одежду сына и все не мог по своему вкусу повесить на стене шашку Нугзара. Тэкле носилась по комнате, успела разбить глиняный кувшин и примерила на голове все ленты.
Поздняя луна холодными бликами расплескалась по Носте, качалась по каменным стенам, кольнула глаза Георгия. Он тихо встал. Протяжно зевнула дверь. Тартун одобрительно постучал хвостом. Георгий бесцельно постоял над ним и вышел на улицу.
«Я, кажется, их ничем не оскорбил, а может, обиделись за принужденную встречу? Конечно, обиделись, завтра выяснится, и мы посмеемся над глупостью гзири».
Георгий широко вдохнул ночную прохладу. Осторожно ступая, брел он по закоулкам близкого его сердцу Носте. Взбудораженные мысли теснили голову. Действительность принимала уродливые очертания. Кто-то приглушенно рыдал.
«Нино», – догадался Георгий и увидел на крыше согнутую фигуру. Нино испуганно метнулась в сторону. Длинная тень замерла у ее ног, и Георгий властно схватил беспомощную руку.
– «Буду ждать тебя вечно», – не твои ли это слова, или шумный ветер турецких сабель надул в уши пустые мысли о золотой Нино?
– Нет, Георгий, вся моя жизнь в данном тебе, обещании, но кто мог предвидеть такое возвышение? Разве дело богатого азнаура, владетеля Носте, думать о дочери своего пастуха? Нино всегда была беднее других девушек, но глупостью никогда не страдала.
– Подожди, Нино, почему мое возвышение должно вызывать в любимых людях слезы? Ты первая должна была встретить меня с песней. Чем я заслужил твою скорбь?
– Скорбь от предчуствия… Твое возвышение, Георгий, – мое падение. Какими руками достать тебя?
– Никогда, Нино, не говори так, – задумчиво произнес Георгий, – иначе, правда, могу разлюбить. Ничего не могу сделать с собою: не люблю рабские души. Будь тверда, если хочешь моей любви.
– Слушай, Георгий, и на всю жизнь запомни слова твоей Нино, да, твоей… Мое сердце для другого не забьется… Георгий, ты солнце, воздух, только тобою буду дышать до последнего часа. Но ты не знаешь, у каждого человека своя судьба, пусть случится предначертанное богом. Не сопротивляйся, Георгий, и не думай обо мне.
– Нет, только о моей Нино буду думать, сейчас дадим клятву друг другу в верности… Я клян…
– Постой, Георгий, не клянись. Прими мою клятву, а сам не клянись… Я верю тебе, и, если угодно будет богу, Нино будет счастлива. Клянусь святым Георгием, будешь ли моим мужем или нет, никогда рука другого не коснется меня, сердце не забьется для другого, мысль не остановится на другом, и до конца жизни только тебя, Георгий, будут видеть мои глаза… Ты же свободен во всем. Ничто не изменит моей клятвы.
– Хорошо, я клясться не буду, но Нино мою никому не отдам. Пусть никогда не плачут эти глаза.
– Ты больше не услышишь плача Нино.
В расширенных зрачках всколыхнулись зеленые огни. Сжались руки, испуганной птицей забилось сердце.
Глубокая чаша опрокинула голубой воздух. Растаяли острые звезды. У плетня, почесываясь, закряхтел дед Димитрия. Георгий и Нино, смеясь, быстро скатились с земляной крыши.
…В просторном доме отца Ростома ради важного дела с утра собирались отцы новых азнауров. Необходимо до появления Георгия вынести решение.
На предложение отца пойти взглянуть, не поднялась ли вода в речке, Ростом пожал плечами и, взяв папаху, зашагал к Димитрию, где собравшиеся «барсы» обсуждали вчерашнее событие.
– Некоторых по дружбе и так отпустит.
– Отпустит? С твоим внуком он дружен, может, тебя и отпустит, на что ему старики. А что делать родителям новых азнауров, им царь грамоты не дал.
– С твоим сыном Георгий тоже дружен, – не сдавался дед Димитрия.
– О нас нечего думать. Дато уедет, Амши – богатая деревня. Но как оставить Носте? Вот у меня: я работал, пять сыновей работали, месепе работали, жена домом распоряжалась, две дочки – красавицы будут – с птицей возились… Зачем ему дарить дом? Шесть коров имею и буйвола, у каждого сына конь на конюшне, двадцать баранов, четыре козы, пчел много! Все своими руками нажил, а теперь уходи к сыну? Какое сердце должен иметь, чтобы уйти?
– Мой Димитрий говорит: Георгий всех отпустит.
– Э, отец, конечно, отпустит, а хозяйство?
– Димитрий, дурак, думает, на него похожи друзья. – Отец Димитрия сокрушенно махнул рукой.
– Вот мой Элизбар тоже дурак, – вздохнул старик, – вчера его Георгий в гости звал. Сегодня побежал, а Шио в дом не пустил: «Спит еще мой богатый азнаур…» Давно ли за навозом ко мне бегал, а теперь внука в дом не впускает… Эх, плохо, когда свой господином становится. Что теперь будет? У меня тоже три коровы, желтая отелиться должна, четыре буйвола, овцы есть, кони тоже… птицы много… Жена каплунов любит, двадцать пар выкормила! Землю хорошую царь Элизбару отвел, речка рядом шумит, лес густой, поле широкое, но на голой земле только танцевать удобно. Даже буйволятника нет. Придется здесь остаться, а Георгия упросить надел в аренду взять…
– Я тоже так думал, а мой Гиви слышать не хочет; поедем на новую землю, дом выстроим, тутовых деревьев там много, шелком будем жить, а что делать с пустым домом без хозяйства? Пока шелк наработаешь, голым останешься, даже танцевать неудобно.
– Поедем?! А разве тебе царь тоже вольную дал? Разве твой Гиви не знает, он один вольный, а все его родные – собственность Георгия? – волновался дед Димитрия. – Я согласен уйти, Димитрию сто монет царь подарил, как-нибудь устроимся. Лучше на голой земле, да свободным быть, семья наша небольшая. Но разве отпустит?
– Хорошо иногда о свободе думать, – с досадой плюнул отец Ростома, – у тебя почти хозяйства нет. Одна корова и шесть хвостатых овец – большое хозяйство! А у меня после Иванэ первое хозяйство: пять коров имею, теленок растет, три коня, как ветер, пятнадцать курдючных овец, пятьдесят кур имерийской породы, двадцать гусей! Какой огород сделал, канавы провел, трех месепе имею, – все это бросай? Если даже отпустит, не пойду.
– Человек всегда жадный. Вот Иванэ… Амши – богатая деревня, можно скот развести, дом хороший взять, почему не уходит? К сыну? А сын что, чужой? – нервно выкрикнул отец Матарса. – Пусть свободу даст, сейчас уйду с семьей, – повторил он страстно.
– Подожди, накушаешься еще свободой. У Георгия всегда острый язык и твердый характер были, только раньше власти не имел.
Как ни спорили, как ни решали, все получалось плохо. Царским крестьянам жилось лучше княжеских, но крестьянам мелкого азнаура приходилось впрягаться в ярмо для поддержания азнаурского достоинства своего господина. Не найдя выхода, порешили отдаться на божью волю и уныло разошлись по домам.
Озадачена была и молодежь. В Тбилиси не задумывались над случившимся, но теперь растерялись. Как действовать дальше, как держаться с главарем неразлучной дружины, которому царь отдал в руки судьбу родных? Только Димитрий возмущался странным отношением к Георгию.
– Ишаки! – горячился Димитрий. – Не знаете Георгия. Какой был, таким и останется.
– Ты не понимаешь, Димитрий, у тебя прямой характер. Мы сами должны облегчить действия Георгия. Стесненный дружбой, он не сможет поступать с нашими родными, как, наверно, уже решил.
– Плевать я хотел на богатство Шио, – возмутился Пануш. – Мне отца жаль, заплакал, думал – ему царь вольную дал… За сто монет выкуплю отца, уйдем, пусть мать и сестра пока останутся. Урожай снимем, продадим, мать и сестру выкупим, а зимой охотой можно жить, говорят, теперь зайцев много.
– Счастливый, Пануш, отца гордого имеешь, – сокрушенно покачал головой Ростом, – я сегодня со своим поссорился: без хозяйства уходить не хочет.
– Ростом прав, – прервал неловкое молчание Элизбар, – не будем мешать Георгию, уедем к Дато в Амши на несколько дней.
– А я говорю, вы изменники, в такое время бросать друга, – горячился Димитрий, – можете ехать хоть в… ад, а я сейчас пойду к Георгию.
– Иди, иди, – расхохотался Пануш, – вот Элизбар первый хотел представиться господину Носте, даже в дом не впустили. Так и ушел со своей вонючей травой, не увидев владетеля.
– Шио дом не успел починить, может, потому не впустили, – серьезно добавил Гиви.
Димитрий с изумлением смотрел на друзей.
– Поедем, Димитрий, с нами. Что делать! Положение меняет людей. Георгий лучше других, но зачем заискивать? А если ты один останешься – смеяться будут, Димитрий хорошо свое дело знает, – убеждал Дато. – Я не владетель Носте, поедем ко мне.
– Голову вместе с папахой оторву, кто про меня такое скажет – вскочил Димитрий. – Едем, пусть подавится своим Носте… Первый к нам приедет.
– Вот слова настоящего азнаура, – рассмеялся довольный Ростом.
Через полчаса, точно гонимые врагами, взмахивая нагайками, бешено мчались в Амши молчаливые всадники.
Георгий не сразу узнал голос отца. Сдернул с головы бурку, оглядел пустую комнату. Говорили у наружных дверей. Он не доверял ушам. Приподнялся на тахте, крепко потер лоб.
– Зачем беспокоитесь, сборщик знает, сколько у кого можно взять. Правда, первое время больше возьмем. Раньше дом хотел чинить, теперь новый будем строить. Месепе много в Носте, пусть работают. Около церкви думаю строить. Вот Гоголадзе лес заготовили, возьмем его, пусть новый у Кавтарадзе достанут. Скоро зима, мы ждать не можем.
Голос у Шио твердый, уверенный, чуствовалось презрение к соседу.
– Гоголадзе богатые, могут купить, у них всего много, а у нас, сам знаешь, Шио, все сборщик отбирал, – плакался другой, – две овцы остались, если заберете…
– Скучно тебя слушать, Захария. На сборщика жалуетесь, а сами в подвалах и ямах сыр прячете… Зачем хитрите, сам обойду. Что полагается господину – надо отдавать. Каждому его доля будет выдаваться. Сколько наработаешь, столько и получишь. Что тебе, Кетеван?
– Вот, дядя Шио, ты велел белый мед принести, все собрали. Богом клянусь, больше нет.
– Один кувшин? По-твоему, выходит, дядя Шио совсем дурак. Убирайся отсюда. Сборщик знает, как надо учить вас.
Ошеломленный Георгий с трудом поднялся, хлопнул дверью и застыл на пороге. Черная комната была завалена резаной птицей, молочными поросятами, свежим сыром, взбитым маслом, упругими фруктами.
С шумом распахнулась дверь. Георгий вышел на двор. Худенький старичок с проворством ребенка выскочил на улицу и скрылся за углом. Георгий смотрел во все глаза на отца, опьяненного счастьем и властью. Одетый в праздничную чоху, с затуманенными глазами, он был неузнаваем.
Георгий понял: разговором делу не поможешь, надо немедленно что-то предпринять, на что-то решиться, но встревоженные мысли не находили выхода.
– Где мать и Тэкле?
– Жена гзири за ними пришла, ее девушки платье для Маро с Тэкле шьют, синее шелковое, твой подарок… Мерить пошли… Долго спал, дорогой. Маро не хотела уходить, ждала, когда проснешься, но жена гзири сказала, иначе к воскресенью готово не будет. В воскресенье о твоем здоровье молебствие отслужит священник, потом к нему обедать пойдем, – захлебывался словами Шио.
– Где Папуна?
– Папуна с утра сердитый: детей ждал, а кто посмеет у владетеля Носте крик поднимать?.. Куда уходишь? Все приготовлено в саду, Маро сейчас придет… За двумя месепе послал, пусть работают. Маро трудно одной…
Упоенный, он продолжал говорить, не заметив, как Георгий широко зашагал по необычно пустым улицам…
– Уехал? – переспросил Георгий деда Димитрия. – Куда уехал?
Но ни дед, ни родители остальных друзей не знали, куда ускакали сыновья. Особенно поразил Георгия дом Элизбара, где он любил бывать. При его появлении семья разбежалась, в доме поднялась суматоха. Георгий догадался: прятали ковры и другие вещи.
Отец Элизбара вышел к нему, долго кланялся, просил азнаура оказать честь войти в дом.
– Что ты, дядя Петре, точно первый раз меня видишь. Как живешь, здоровы у тебя?
– Здоровы… Только плохо в этом году, война была, много сборщик взял… Семья большая, не знаю, как зиму будем…
– Не беспокойтесь, дядя Петре, проживем.
Георгий удивился. Петре никогда не жаловался.
Сборщики, дружившие с богатыми, получали щедрые подарки и облагали их гораздо меньше бедняков.
Хуже дело обстояло у Даутбека. Всегда радостно его встречавшие, они вышли к Георгию с каменными лицами.
– Хозяйство свое пришел проверять? Не беспокойся, ничего не скроем, – холодно сказала мать Даутбека.
Саакадзе посмотрел на них и молча вышел на улицу.
У дверей большого дома стояла с палкой бабо Кетеван. Она когда-то дружила с бабо Зара.
Георгий безотчетно, как в детстве, подошел к ней.
– Бабо Кетеван, дай яблоко.
Кетеван засмеялась:
– Только за яблоки бабо помнишь? У, кизилбаши…
Она, бурча, вошла в комнату и быстро вернулась, держа в руках золотистое яблоко.
– На, Тэкле половину отдай.
Георгий засмеялся: в течение шести лет бабо Кетеван повторяла одно и то же. Он разломил яблоко и предложил бабо самой выбрать половину для Тэкле. Кетеван испытующе посмотрела и, вздохнув, сказала:
– Одинаковые, ешь, какую хочешь.
Георгий с наслаждением вонзил крепкие зубы в рассыпчатую мякоть.
Из дома выбежала молодая женщина, за нею, шлепая чувяками, семенил испуганный мужчина. Женщина резко оттолкнула старуху.
– Из ума выжила, – прошипела женщина, – войди, господин в дом, хоть весь сад возьми, твое…
Георгий посмотрел на женщину. Мелькнули пройденные годы: вот она, под смех соседей выгнав его из фруктового сада, с палкой преследует по улице. Недоеденное яблоко упало на дорогу…
Маро расстроенная встретила Георгия. Не все ли равно, в каком платье молиться за такого сына?
Георгий нежно обнял мать. Она заплакала.
– Нехорошо, Георгий, Папуна из дома убежал, ты голодным ходишь… Соседи прячутся, никто поздравить не пришел… Первые кланяются… Жены гзири, надсмотрщика, нацвали проходу не дают, вертят лисьими хвостами. Где раньше были?
«Что-то надо сделать», – стучало в голове Георгия.
Шио рассердился.
– С ума сошла! Горе большое! Нашла, о чем плакать. Соседи первыми кланяются? Пусть кланяются. Раньше я, бедный азнаур, перед всеми мсахури шею гнул, теперь пусть жирный Гоголадзе немного буйволиную шею согнет, и Оболашвили тоже пусть кланяется, и гзири тоже, и нацвали. Пусть все кланяются владетелям Носте.
– Когда от доброго сердца кланяются, ничего, а когда завидуют, ненавидят, боятся, такой поклон хуже вражды, – сокрушалась Маро. – Пойдем, Георгий, в сад, там кушанье приготовлено… Два месепе пришли работать, мать и сын… Вот самой делать нечего. Шио велел, – добавила она виновато.
В саду под диким каштаном с еще не опавшими листьями стояли из грубо сколоченных досок узкий стол и скамьи. Георгий с отвращением оглядел яства, обильно расставленные на цветном холсте. Заметив опечаленное лицо матери, молча сел.
Шио самодовольно, с жадностью поедал все, на что натыкался глаз.
Хлопнула дверь, и в сад вошел Папуна. Георгий опустил голову.
Папуна молча подошел, сел, вынул платок и вытер затылок.
Шио, без умолку говоривший, налил вино и хвастливо заявил:
– Нацвали большой бурдюк в подарок прислал.
Папуна молчал.
– Сейчас горячий шашлык будет, – захлебывался Шио. – Эй, Эрасти! – крикнул он.
Подбежал изнуренный мальчик. Бесцветные лохмотья едва прикрывали коричневое тело. Он согнул голову, точно готовясь принять удар.
– Шашлык принеси, дурак, и скажи матери, пусть еще два шампура сделает.
Мальчик стремглав побежал обратно.
Георгий посмотрел на Папуна, но тот упорно молчал.
Злоба росла, давила Георгия, кулаки сжимались, глаза застилал туман.
Прибежал Эрасти. На глиняной тарелке румянился шашлык. Глаза Эрасти блуждали, в углах рта пузырилась голодная слюна. Он дрожащими руками поставил блюдо перед Шио.
Георгий взглянул на мальчика.
– Садись, ешь.
Эрасти непонимающе мигал глазами.
– Ешь, говорю! – стукнул кулаком Георгий.
Посуда подпрыгнула, расплескивая содержимое. Шио кинулся поднимать опрокинувшийся кувшин. Эрасти, полумертвый, упал на скамью. Георгий подвинул ему шашлык.
– Ешь, пока сыт не будешь.
Эрасти взял кусок мяса. От страха пальцы никак не попадали в рот.
– Добавь для смелости вина, Георгий, – повеселел Папуна.
– Это вино слишком дорогое для месепе, – обиделся Шио.
Не ответив, Георгий, налил а чашу вина и подвинул к Эрасти.
– А ну, покажи, мужчиной растешь или собакой.
Эрасти, стуча зубами, расплескивая половину, поспешными, неровными глотками опорожнил чашу.
– Молодец, – подбодрил Папуна, – завтра две выпьешь.
Шио брезгливо косился на испуганного, жадно глотающего мясо Эрасти.
– Не надо сразу много – заболеет, – вздохнула Маро, решительно отодвинув блюдо. – Будешь сыт у нас, и одежду завтра найду… Мать тоже сейчас кушает, – добавила она, угадывая мысли сына.
– Большая у вас семья, Эрасти? – спросил Георгий.
– Нет, господин. Отец, мать, еще два брата маленьких, есть и сестра, бабо тоже есть. Сестра больная, ноги совсем плохо ходят, люди говорят – от голода. Бабо тоже не работает, старая, на них долю надсмотрщик не дает. Нам тоже мало дают, не хватает, а работаем много. У кого все здоровые и работают, тому лучше. Одежду тоже им не дают, нашу носят. Пусть носят, лишь бы не умерла сестра, жалко. Одна у нас и очень красивая, господин, только ноги плохо ходят, от голода, говорят…
Мальчик испуганно замолк и вскочил из-за стола.
Маро тихонько вытерла слезы.
– Эрасти, ты сколько можешь на себе нести? – спросил Георгий.
– Сколько прикажешь, господин, разве месепе смеет отказываться?
Георгий рассмеялся.
– Сегодня ты в первый раз выиграл своей покорностью. Видел еду в черной комнате? Все унеси домой. За один раз не перетащишь, второй раз приходи… И чтоб я больше не видел, отец, соседское добро у нас, – вдруг накинулся он на отца. – Так разве должен начинать владетель Носте?
– Стыдно, Шио, – подхватил Папуна, – очень стыдно… Иди, Эрасти, исполни приказание господина. Постой, возьми моего коня и хурджини. Завтра приходи. А мать пусть домой идет, если сестра больная, дома работать некому… Другую женщину, здоровую приведи… Не терплю, когда шашлык слезами пахнет. Завтра на коне вернешься, смотри, на ночь корму не забудь дать…
Мальчик, слегка пошатываясь от вина и радости, направился к дому. Маро, улыбаясь сыну, поспешила за ним.
– Значит опять голодные будем сидеть? Какой ты господин, если у тебя – пустой дом и презренный месепе к себе тащит лучшую еду? Думаешь, спасибо тебе скажут? Много о нас думали? Обгорелой палки никто не дал. Смотри, какой амбар у надсмотрщика, у сборщика, а ты, владетель Носте, с пустыми подвалами… Над кем люди смеяться будут, не знаю… Думал, к старости бог счастье послал, – заплакал вдруг Шио.
– Не плачь, отец, я погорячился… От надсмотрщика и сборщика награбленное заберем, а соседей не трогай. Все тебе доставлю: дом высокий построим, ковры из Тбилиси привезем, работать больше не будешь. Людей много, накормим, с удовольствием у нас останутся… Эх, отец, хочу, чтобы кругом все смеялось.
– Сын мой, гзири, нацвали и старший сборщик идут, – запыхавшись, проговорила Маро.
Шио по привычке вскочил, одергивая одежду.
– Садись, отец, пусть сюда придут. Не уходи, Папуна, послушаем, зачем пожаловали.
Гзири, нацвали и старший сборщик, кланяясь, бегло оглядели стол.
– Садитесь! – не вставая, сказал Георгий. – По делу пришли или в гости?
– Как пожелаешь, батоно, – процедил гзири.
– Если по делу – говорите.
– Как дальше будем? – спросил сборщик. – Теперь мы твои мсахури. Почти все в Тбилиси отправили, а зима длинная. Конечно, если бы знали о царской милости, задержали бы отправку.
– Неудобно тебе здесь. Пока новый дом выстроишь, возьми мой, я временно к Кавтарадзе перейду, сегодня приглашал, – сладко пропел нацвали.
– Спасибо, пока здесь поживу… Значит, все в Тбилиси отправили?
– Все, Георгий.
– А почему месепе от голода шатаются?
– Они всегда, батоно, шатаются, сколько ни давай – мало! Разве ты раньше не замечал?
– Хорошо замечал.
– Но, батоно, сколько стариков, сосчитать страшно, даром хлеба кушают… На всех долю даем.
– А старики мсахури… воздухом живут или долю месепе получают? – вспылил Папуна.
– Как можно нас с презренными месепе сравнивать! – обиделся нацвали.
– Постой, Папуна… Что же ты предлагаешь, ведь надо зиму народ кормить?
– Можно, батоно, сорок месепе продать. Управляющий Магаладзе хорошую цену давал, десять девушек для работы на шелк им нужны, тридцать парней. Можно подкормить месепе дней десять – пятнадцать, еще дороже возьмем.
– А сколько мсахури за месепе можно получить?
– За десять месепе одного мсахури, – с гордостью ответил гзири.
– Хорошо, выбери четырех мсахури и продай Магаладзе, – спокойно проговорил Георгий. Пришедшие опешили.
– Шутишь, батоно, зачем продавать мсахури, когда нужны месепе?.. Можно, конечно, не продавать месепе, но чем кормить будем?
– Чем до сих пор кормили?
– До сих пор царство кормило. Трудно тебе, батоно, сразу такое хозяйство поднять…
– Почему трудно? – перебил сборщик. – Можно еще раз обложить податью Носте. Я с Шио говорил, твоего слова ждем, весь дом наполним. Если с каждого дома по две овцы взять, корову, буйвола, долю хлеба уменьшить…
– Пока ничего не делайте, подумаю два дня.
Георгий встал, давая понять, что разговор окончен.
На улице нацвали, гзири и сборщик дали волю накипевшему гневу. Долго плевались. У нацвали брезгливо свисала нижняя губа.
– Не только покушать – по чашке вина не поднес, будто не грузин.
Гзири с ненавистью посмотрел на нацвали.
– О чем говорить? Сейчас видно – из нищих, мсахури знал бы, как обращаться.
Обсудив положение, они повеселели и, обогнув церковь, постучали в двери священника.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
К Георгию почти вернулось хорошее настроение. Он целый день не выходил, втайне поджидая «барсов».
– Мириан, Нико и Бакур пришли, поговори, Георгий. Люди не понимают, что устал, скажут, от богатства гордый. Поговори, мой сын.
Георгий безнадежно махнул рукой, встал и пошел навстречу трем старикам. Еще издали, сняв папахи, они униженно пригибались.
Георгий нахмурился: кланяются – боятся.
Налитые чаши старики приняли от Георгия с благоговением.
– Тысяча пожеланий доброму господину.
Застенчиво вытерли губы, робко топтались на месте. Георгий с трудом уговорил их сесть. Видимо, не в гости пришли ностевцы, если землю лбом топчут.
– Ты теперь большой человек, наверно, в восемнадцатый день луны родился, от тебя зависим, все твои.
– Мы понимаем, владетель Носте должен хорошо жить.
– Вы понимаете, а я ничего не понимаю. Что вам всем нужно?
– По совести владей, Георгий. Конечно, от родителей, друзей тебе неудобно брать, а почему мы должны отвечать?
– Но разве я от вас что-нибудь отбираю?
– Только приехал… Сборщик говорит, будешь брать, дом тебе надо азнаурский держать… Вот Петре первый богач, у него ничего не возьмешь, а у меня возьмешь… От сборщика прятать трудно было, все ж прятали, а от тебя ничего не спрячешь, хорошо дорогу знаешь.
– Хотим по справедливости… Выбраны мы от деревни, хотим по справедливости… У деда Димитрия возьми, у отца Ростома тоже возьми…
– Я ни у кого брать не хочу, идите домой.
– Первый день не возьмешь, через месяц все отнимешь. Знаем мы… Много кругом азнауров, все так делают, а ты, Георгий, тоже должен так делать… Носте получил…
– Носте получил, чтобы друзей грабить?
– Друзей не хочешь, а нас можно? Друзья твои сами азнаурами стали, а родители за спины сыновей прячутся, почему мы должны отвечать? По совести бери, Георгий, мы все работаем… По совести, просим.
Мириан, Нико и Бакур встали, низко пригнули головы.
Георгий вскочил.
– Идите, говорю, я ни у кого ничего не возьму.
– Выбранные мы, Георгий, от всего Носте выбраны; пока не скажешь, сколько брать будешь, не уйдем.
Взбешенный Георгий бросился в дом. Свернувшись на тахте, тихо всхлипывала Тэкле.
– Мой большой брат. Хочу тоже быть богатой азнауркой, буду каждый день ленту менять. В воскресенье надену красную… У меня много лент, даже на постный день есть, коричневая.
Георгий улыбнулся и прижал к себе Тэкле.
Из глубины сада неслись брань Папуна, скрипучий голос отца и плаксивое причитание стариков. Георгий схватился за голову – так продолжаться не может, надо обдумать, решить.
– Пока Георгий не скажет, сколько брать будет, не уйдем. Выборные мы…
Георгий выскочил из дома. Метнулась в сторону сорванная дверь. Грохнул плетень, и конь помчался через Носте. Брызгами разлетелся Ностурский брод, скатилась вниз глухая тропа, ветер рвал гриву, раскаленные подковы стучали о камни. Прозвенели слова Арчила, оранжевой птицей взлетела царская грамота… Почему разбежались друзья, прячутся соседи? Мсахури предлагают грабить. Все боятся, дрожат, умоляют…
Свистнул арапник.
Конь бешено мчится через ущелья, камни, реки, не поспевая за бушующими мыслями…
Сквозь расселины гор уползало мутное солнце. Гордый джейран застыл на остром выступе, падали прохладные тени. Ровнее билось сердце. Тише и тише стучали копыта. Вдали маячили всадники – «Дружина барсов». Рука сжала поводья. Он свернул с дороги, точно костлявыми пальцами горло сжал смрад отбросов шерсти. Поднялся в гору и неожиданно въехал в поселок месепе. Приплюснутые, грязные жилища угрюмо молчали. Прел неубранный навоз.
– Не нравится у нас, господин?
Георгий быстро обернулся. У крайней землянки стояла стройная девушка.
– Никогда не нравилось, поэтому избегал сюда приходить, – ответил Георгий.
Тихий смех больно отозвался в ушах.
– Как зовут тебя?
– Русудан.
– Русудан?!
Георгий вздрогнул. «Охотно принимаю тебя в число моих друзей», – вспомнилась другая Русудан.
– Ты любишь кого-нибудь?
– Люблю.
Девушка рванулась вперед, точно готовясь защитить свое право на чуство.
– Возьми себе в приданое, Русудан.
Георгий бросил кисет с царскими монетами, хлестнул коня и растаял в лиловом мраке.
В хмурый дом Георгий вернулся возбужденным, счастливым, схватил мать, несмотря на протесты, долго кружил ее по комнате, похлопал просиявшего отца, пощекотал завизжавшую Тэкле и властно сказал Папуна:
– Я им покажу! Овечьи головы!
Папуна сразу повеселел, засуетился, бросился помогать Маро с ужином.
– Господин, господин, – шептал кто-то, царапая влажное окно.
Георгий приподнялся. В предрассветном сумрака странно качался Эрасти.
– Что тебе, Эрасти?
– Выйди, господин, дело есть! – шепнул Эрасти.
Георгий бесшумно открыл дверь. Искаженное ужасом лицо Эрасти белым пятном мелькнуло в темноте. Зубы безвольно стучали.
– Господин, хлеб, хлеб увозят. Горе нам, месепе с голоду умрут… Горе нам, господин…
– Где увозят? Откуда узнал? Не дрожи так. Никто с голоду не умрет. Садись, говори спокойно.
– Господин, коня хотел привести. Господин Папуна велел. Давно думал на коня сесть, а тут счастье, конь дома… Как все ели, господин, от радости плакали. Сестра говорит – ноги сразу крепче стали. А я есть не мог, конь покоя не дает. А сегодня Папуна тоже коня дал. Когда совсем ночь пришла, думаю, кругом поеду, как дружинник, с рассветом коня приведу. Только выехал на дорогу, слышу – арбы скрипят. Испугался, господин, соскочил с коня, думаю, поймают меня на коне господина, плохо будет, спрятал за выступ коня, а сам смотрю… Пять ароб зерна повезли нацвали и гзири. Я их узнал, господин… Пять ароб хлеба увезли. Горе нам, месепе еще доли не получили. Все уже получили, только месепе не получили. Сборщик сказал, скоро выдаст, и не дает. Орехи в лесу собираем, каштаны варим, больше ничего нет. Теперь, господин, умрут месепе, в Тбилиси нашу долю вывезли… Теперь все умрем…
Мальчик тихо завыл. Георгий некоторое время молчал, затем похлопал Эрасти по плечу.
– Зайди в дом и ложись спать. Не плачь, все месепе двойную долю получат, в Носте голодных не будет больше… Смотри никому не говори об арбах. Хочешь быть дружинником, научись молчать, и конь у тебя будет.
Распоряжение гзири собраться на церковной площади взволновало ностевцев. Окруженный народом, гзири только разводил руками. Рано утром Папуна передал ему приказание Саакадзе. Что задумал возгордившийся азнаур – трудно сказать. Даже месепе велел собрать. Вчера выборных слушать не хотел, сегодня торжественное молебствие отложил. Священник за народ стал просить – нахмурился. Такие сведения не утешали. Еще более взволновала дерзость Саакадзе: в церковь он не пришел. Сияющие Маро, Шио и Тэкле стояли на почетном месте – еще бы, всем теперь на голову сядут. Папуна тоже не был в церкви. Первым заметил это Димитрий. Его мучила мысль о встрече с Георгием. Утром друзья ждали Саакадзе, но он ни к кому не пошел и к себе не звал. Священника сжигало нетерпение, и не успели ностевцы лба перекрестить, обедня закончилась и народ повалил на площадь.
Прошло пять минут, потом семь. Гзири куда-то поехал, откуда-то вернулся, никто ничего не знал. Народ волновался, перешептывался.
– Что же он не едет? С ума сошел – людей в праздник мучить, – хмурился Димитрий.
– Едет! Едет! – вдруг крикнули на бугорке.
На Георгии гордо сидела одежда, в которой он был в день получения царской грамоты. Шашка Нугзара предостерегающе сверкала. На окаменевшем лице горели два черных угля. Рядом на своем любимце в азнаурской одежде ехал Папуна. Эрасти, разодетый, гарцевал на подаренном Папуна царском жеребце.
Саакадзе въехал в середину круга, осадил коня, оглядел всех, скользнул взглядом по лицам друзей и властно начал:
– Когда я возвращался в Носте, думал иначе с вами встретиться. Но вы сами определили мое место. Хорошо, пусть будет так. Да, с вами говорит владетель Носте, и он вам покажет, умеет ли он быть господином. Он вас отучит быть рабами… Все родители новых азнауров с детьми и стариками отныне вольные, идите, куда хотите. Хозяйство до последней курицы возьмите с собою. Вами нажитое – ваше.
Толпа замерла.
– Кто имеет жилища в наделах сыновей, пусть теперь уходит, мне помещения нужны. Кто не имеет, на одну зиму разрешаю остаться.
Он помолчал. Народ затаил дыхание, ждал. Слышно было, как ласточка пролетела, только азнауры сдерживали Димитрия, рвавшегося к Саакадзе.
– Никому не известен завтрашний день, хочу прочно укрепить ваши права, – продолжал Георгий. – Вы знаете, не все в моей власти, не все могу сделать, но возможное сделаю. Глехи и хизани перевожу в мсахури… Потом подумаю, как увеличить благосостояние всех. Ни у кого не собираюсь отбирать, пусть каждый владеет своим добром…
Толпа качнулась, загудела, навалилась, но Саакадзе поднял руку. Улыбка не тронула окаменелого лица, стальной голос не гнулся. Он оглядел жалкую толпу месепе.
– Кто старший у месепе, выходи. Месепе дрогнули, сжались. Седой старик с покорными глазами робко вышел вперед.
– Сколько семейств месепе?
– Сорок семейств, господин, сто пятьдесят душ, стариков, много. Что делать, не хотят умирать, богу тоже не нужны.
– Стой тут, старик… Крепко запомните, ностевцы, – в моем владении никогда не будет месепе. С сегодняшнего дня всех месепе переписываю в глехи и перевожу в Носте.
Георгий, сдерживая шарахнувшегося коня, дал утихнуть поднявшейся буре. Слова восторга, недоверия, страха бушевали над площадью. Многие месепе рыдали, многие упали на землю.
– Кто не хочет жить с моими новыми глехи, может уходить, всем вольную дам…
Площадь затихла, Георгий сверкнул глазами.
– Старик, больных теперь же переведи в Носте, место найдем, здоровые пусть на зиму жилища починят, весной новые выстроим… Теперь главное… Люди, в Носте есть предатели. Не успел я принять владение – уже воры появились.
– Кто, кто ворует?!
Толпа угрожающе надвинулась.
– Нацвали, гзири и сборщик обворовывают меня и голодных месепе, ночью вывезли пять ароб зерна…
Взлетели сжатые кулаки, сыпались проклятия, остервенело плевались, бросали папахи, замелькали палки, жалобно причитали женщины.
– Если через три дня не получу украденного обратно, нацвали, гзири и сборщик с семействами будут проданы Магаладзе.
– Мсахури мы, не месепе, почему обращаешься, как с собаками? У тебя ничего не крали! – исступленно кричал выскочивший вперед гзири. – Зерно везли? Кто видел? Пусть выйдет, скажет.
– Раз навсегда запомните: даром слов не бросаю и обратно не беру. Если через три дня арбы с хлебом не вернутся, продам, как сказал… Дядя Датуна, сколько баранов пасешь?
– Теперь, господин…
– Я тебе покажу – господин. Ты что, хурма, мое имя забыл?
Взор метнулся и встретил синие глаза Нино. Теплая волна согрела сердце, чуть порозовели холодные щеки, губы дрогнули.
– Говори, дядя Датуна, сколько царских овец пас?
– Пятьсот пас…
– Пятьсот?! О, о, какой я богатый. Завтра всех на базар пригонишь.
– Георгий, теперь меньше осталось. Нацвали сто взял.
– Сто взял? Что, нацвали со мною всегда хочет в доле быть?
В толпе засмеялись.
– Эй, свяжите воров – нацвали, гзири и сборщика. Народ не шелохнулся. Вперед выскочил Димитрий.
– Георгий, дай мне воров на полтора часа, очень прошу, собственные жены их не узнают… Хлеб увозить? – вдруг исступленно закричал он. – Наши отцы своим потом землю поливают, костями поле удобряют, а воры хлеб увозить будут? Чурек из них для собак сделаю… Окажи любезность, дай на полтора часа.
Толпа расступилась перед священником. Он осенил гудящую площадь крестом.
Народ смолк.
– Георгий, бог дает господину власть над людьми. Господин должен беречь, заботиться о своих людях, а ты что хочешь делать? Нехорошо начинаешь.
– Нехорошо?! – загремел Георгий. – Ты отец, о боге говоришь, я богу подчиняюсь… тебе верю, ты к небу ближе стоишь, на греческом языке правду знаешь. Сейчас мы перед лицом не только бога, но и народа. Пусть еще один человек скажет, что нехорошо я начинаю…
– Кто скажет, четвертый вор будет… Прошу тебя, Георгий, дай мне их на полтора часа! – кричал Димитрий.
– Никто не скажет, отец Симон. Господин должен заботиться о своих людях? А я что делаю? Тебе люди верят. Почему ни разу не пошел посмотреть, как сорок семейств из-за трех воров с голоду умирают, почему им не сказал – не по-христиански поступаете?.. А когда воров наказывают, ты заступаешься? Я плохо начинаю, но, может, не плохо кончу.
Георгий выхватил шашку и приподнялся на стременах.
– Клянусь верной шашкой рубить головы тем, кто против народа!
Толпа восторженно бросилась вперед.
– Царский нацвали, у тебя ключи от амбаров, сушилен и сараев, где шерсть? Папуна возьми ключи, везде стражу поставь, завтра осматривать буду… А сегодня выдай сорока семействам их долю…
Шио заволновался.
– Сын мой, я тоже с Папуна пойду, хочу видеть, сколько месепе получат.
– Для тебя, отец, другое дело найдется, а лучше Папуна никто не знает, сколько человек должен получить… Много буйволов и ароб царских было? Не помнишь? Плохо, нацвали все должен помнить. Отец, выбери людей. Дядю Датуна возьми, пусть он молодым пастухам баранов передаст. Сосчитайте, сколько у меня буйволов, коров, коней, овец, свиней и разной птицы, все сосчитайте. Через три дня на базарной площади новым глехи хозяйство раздавать буду и новым мсахури – кто нуждается – помощь дам. Если дело есть, дом мой все знают… На краю Носте стоит…
Саакадзе хлестнул коня и, не оглядываясь, поскакал.
Радость. Тревога. Толпа гудела, недоумевала. Георгий, еще недавно свой, близкий, казался чужим, властным, перевернувшим непонятную жизнь. Радовались мсахурству, но всех пугало возвышение месепе. Их сторонились, качали головой:
– Если так пойдет, какая радость от жизни?
– Нацвали, гзири и сборщик сильные были, а что с ними сделал?
– Правда, немного грабили всех, но привыкли к ним, все же сговаривались.
– Теперь новых назначат, может, хуже будет.
– Вот, вот. Даутбек к себе их ведет.
– Несчастные!
– Знал Георгий, кому в дом дать.
– Да, давно вражда между Гогоришвили и сборщиком.
– А месепе? Посмотрите, как побежали за Папуна… О, о, Папуна все им отдаст!
– Мы работали, а презренные рабы получат.
– Где правда, где правда?
– А как со священником плохо говорил!
– Совести в нем нет.
– Не слушайте, не слушайте, люди, богатые всегда недовольны, даже гзири жалеют.
– Георгий сказал, ничего отнимать не будет.
– Может, даже немного прибавит.
– Конечно, прибавит. Чем мы хуже месепе?
– Георгий обещал хозяйство месепе раздавать.
– Мы тоже пойдем, пусть нам тоже даст.
– Конечно, мсахури хорошо, но без хозяйства на что мсахури?
– Хозяйство будем просить.
– Шио видели? Как сумасшедший.
– Будешь сумасшедшим!
– Люди, люди, бегите к амбарам! Что Папуна делает! Сколько раздает!
– Из месепе стражу везде ставит!
– О, о, где раздает?
Люди бегали, метались, кричали. У священника голосили, проклинали, рвали на себе одежду жены арестованных.
У Дато «Дружина барсов» думала, спорила, протестовала и под брань Димитрия пошла к Георгию.
– Бросили?!
– И хорошо сделали! Разве ты один не лучше понял? Вот мы целый день, как утки, в вине плавали, три бурдюка выпили, по тебе скучали, но решили не мешать. Как хочешь, так и поступай.
– Выходит, еще вас благодарить должен?
– Конечно, должен! Когда человек один, он больше думает, а когда человек думает, он всегда прав.
– Как в пустыне остался, только Папуна рядом. Испугались все, бежали. Какие вы друзья, если испугались?
– Не испугались, а обрадовались. К князьям народ привык, знает желание князя, а желание соседа своего не знает. Вот ты, Георгий, вольную нашим родным дал. Не убежали б, нам тоже бы дал. Думаешь, приятно твоей добротой пользоваться? А сейчас из-за выгоды ненужных людей на свободу отпустил. Ты думаешь, я тебя не понял? Моя семья богата. Отец умел со сборщиком дружить, его сборщик не грабил. Восемь мужчин работали. Много работали, много имели. Если бы здесь остались, ты бы тоже от наших родных не брал. Какая тебе польза? Землю даром занимают, дом занимают. Уйдем, ты месепе сюда возьмешь. Из молодых дружину выберешь верную, как кинжал, из стариков преданных сторожей сделаешь… Скажи, не правду говорю?
Георгий незаметно улыбнулся:
– Правда, Ростом, ты угадал: сто пятьдесят верных людей приобрел и дружину себе создам, и все должности по хозяйству между ними распределю, а хозяйствами никого не обижу. Носте наше местом радости будет. А вам, Элизбар и Даутбек, стыдно, вы тоже были бедными азнаурами и первые мне не поверили… Ну, а теперь будем веселиться.
– Э, э, Георгий, не очень веселись, будь осторожен, друг. Ты что, один здесь живешь? Разве кругом нет князей, азнауров? Где научился месепе в глехи переводить, какой пример для народа даешь? Думаешь, молчать князья будут? Вспомни мое слово: царь с тобой тайный разговор поведет.
– Пусть поведет, о своем народе большие новости узнает, Дато. Князей не боюсь – на собственной земле я хозяин, а если мой пример не по душе князьям, еще лучше. За эти дни я сто лет прожил… Давно мысли, как молодое вино, бродили, только не понимал, а народ ударил по голове, – сразу понял. Точно спал, а теперь проснулся и… никогда больше не засну. Значит, правда, кто выше сядет, тому виднее. Если азнаур может дать жизнь одной деревне, сколько может дать полководец?
– Народ не раз был осчастливлен полководцами.
– Ты не понимаешь, Даутбек, я не о князьях, о народном полководце говорю; князья угнетают народ, а если мы, азнауры, начнем помогать народу, сами сильнее будем. И если для народа нужно стать князем, он должен стать им… Купцом, монахом, разбойником – ни от чего не смеет отказываться…
– Не слушай их, Георгий, – вспылил Димитрий, – до войны «барсами» ходили, азнаурские куладжи надели – буйволами смотрят. Как ты будешь, так и я у себя заведу. Мы тоже не очень бедные, в моем наделе маленькая деревня, десять семейств, все – месепе, угли для Тбилиси жгут. Черные, как черти. Надсмотрщик мсахури в хорошем доме живет.
– Я тоже, Георгий, уйду, отец очень хочет. Только думаю, нехорошо пустые дома оставлять, трудно тебе сразу будет. Пусть, кто уходит, немного хозяйства для новых глехи оставит. Мы, сколько можем, дадим.
– Ты дурак, – горячился Димитрий, – я видел твой новый надел, даже дома хорошего нет, в разваленном сарае старый месепе под циновкой умирает. Это он, Георгий, от гордости уходит, а я отца с семейством отправлю, а с дедом на зиму здесь решил остаться. Время трудное, как можно тебя одного бросить? Вчера им говорил. Спорят… Как же, около княгинь потанцевали, сразу царскими советниками стали. Головы от ума распухли. А если по совести поступать, никто на зиму уходить не смеет. Семейства пусть уйдут, а для нас здесь дело есть. Или нам вместе больше ничего не суждено?
– Димитрий прав, – задумчиво произнес Дато, – мы не должны разъединяться. Пусть семейства выедут. У тебя, Димитрий, дом просторный, поместимся. Да мне кажется, всем часто уезжать придется, а кто здесь останется, помогать будет. Ты как думаешь, Георгий?
– Не знаю, друзья, может, Димитрий не прав, может, лучше для вас оставить меня. Сейчас мне страшно стало… Может, устал, только чуствую – не остановлюсь, глаза до конца не видят, мыслям предела нет. Может, плохо это. Пока не поздно, уходите от меня, лучше для вас.
– Нам, Георгий, не пристало у мангала чулки сушить. Или вместе на гору, или в пропасть вместе, – весело тряхнул головой Элизбар.
Еще день, еще ночь жужжит взбудораженное Носте. Забыли про еду, забыли про сон. Ошалело мечутся толпы, жестикулируют, охают, возмущаются, радуются, остервенело ругаются, плюют, спорят…
По улицам, на базаре, у реки беспокойно мычит скот: передвигаются блеющие овцы, недоуменно топчутся козы, визжат перегруженные арбы, свистят длинные кнуты.
За притихшей церковью разгоряченные мальчишки играют в «избиение гзири, сборщика и нацвали».
Папуна, Шио, Датуна и трое выборных из Носте подсчитали хозяйство. Украденное зерно вернули с полдороги. Припасов и хлеба нашли много, буйволов только пятнадцать пар, коней под стражей гзири десять, коров совсем не было, свиней сто штук. Зато в открытые двери сараев выползли опухшие тюки с белой, золотой и черной шерстью, готовой к отправке. Обрадовал приказ Георгия проверить хозяйство мсахури. Считали до поздней луны. Шио вернулся домой сумрачным, ночью метался в жару, бредил. Царь много имеет, князья – сколько хотят, мсахури откуда столько взяли? До сих пор мсахурский скот считали царским. Оказалось, один нацвали имел большое стадо коров, свиней, овец, восемь буйволов, а от птицы двор нельзя пройти, подвалы ломились от сыра. Много кувшинов с маслом подготовлено к отправке в Тбилиси.
– Сколько лет грабил Носте, чтобы в таком богатстве плавать! – качал головой Папуна.
Закутанный в мохнатую бурку всадник лихо спрыгнул с коня, удивленно окинул взором низенький домик и постучался. Эрасти провел его в сад. Георгий в глубокой задумчивости шагал по шуршащей дорожке. Гонец молча вынул из папахи послание. Георгий взломал печать и склонился над лощеной бумагой.
«…Что нужно, Георгий, все пришлю. Говорили мне, Носте богато шерстью и лесом, но ты молодой, помощь необходима. В чем нужда твоя, как отцу, скажи, чадо мое. Может, нужны люди, или скот, или оружие, с большим сердцем все пришлю. Амфору вина прими, пятьдесят лет в ананурском марани хранилось, пей на здоровье. Моя семья приветствует тебя и в гости ждет. Подписал в замке Ананури князь Нугзар Эристави. Арагвский».
Георгий ушел в глубь сада и снова перечитал послание. Особенно щемила фраза; «и в гости ждет». Он не мог разобраться в чуствах, взволновавших его, но твердо решил ничего не брать от князя и пока не ехать.
Носте торжественно проводило семьи азнауров. Резали баранов, песнями вспоминали старину, танцевали у костров. В дом Элизбара переехало семейство Эрасти. Долго ругался Элизбар, наконец убедил отца оставить часть хозяйства новым жильцам. Немало поскандалили со своими отцами и другие азнауры. Наконец все порешили оставить шестую часть. В Носте, по личной просьбе Георгия, зазимовала семья Даутбека, приступившая уже к постройке дома на своем новом наделе. Георгий убедил взять в помощь десять новых глехи. Отец Даутбека согласился управлять Носте на время отсутствия Георгия.
Шио целый день метался от постройки к амбару, от амбара к буйволятнику. На него напал страх: вдруг сказочное богатство окажется сном. Ни брань Папуна, ни упреки Маро не помогали, Шио упорно стерег свое богатство. Георгий молчал, он чуствовал в чем-то правоту отца и прощал ему внезапно выросшую его жадность и даже жестокость, но твердо отстранил Шио от общественных дел, уверив, что за обширным владением должен следить сам хозяин.
Ностевцы, многозначительно щурясь, поговаривали о скорой свадьбе Георгия и счастливой Нино, дочери Датуна, ставшего большим человеком. Заведуя складами и сортировкой шерсти, Датуна ходил в новой чохе, важно постукивая ореховой палкой.
Нино застенчиво пряталась в доме, куда под разными предлогами часто заглядывал Георгий. Взбудораженная Тэкле не отходила от Нино, поминутно покрывая лицо любимицы поцелуями.
Через несколько дней отдохнувший гонец собрался в обратный путь. Георгий послал в подарок Нугзару шкуру бурого медведя, подарил гонцу каракуль на папаху и в письме благодарил князя за доброту, но у него, Георгия, все есть, а в Ананури, если князь не раздумает, он приедет весною.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
На аспарези, разбрасывая влажный песок, стройной колонной въехали тваладские сотни, первая на белых, вторая на черных конях, и развернулись у желтого круга.
Онбаши, бросив поводья, столпились у царской площадки и заспорили о первенстве сотен в джигитовке.
Юзбаши, азнауры Асламаз и Гуния, оживленно обсуждали желание царя расширить тваладскую конницу до четырехсот сабель. Их радовала возможность пополнить конницу тваладской молодежью, избежав приема к себе церковных мсахури.
Худощавый Гуния одобрительно качал маленькой головой, точно надетой на длинную шею. Его слегка косящие глаза самодовольно поблескивали. Гордые привилегиями, данными еще Луарсабом I, тваладцы упорно избегали смешения с другими мсахури. Освобожденные от податей, владея для личных работ многочисленными месепе, они целые дни проводили в военных упражнениях, джигитовке, состязаниях, охоте на диких зверей.
Неустрашимые, в сирийских кольчугах, на выхоленных жеребцах с синими чепраками, тваладцы держали в страхе врагов царя, особенно казахов, не отваживавшихся приблизиться к летней резиденции Багратидов и Кватахевскому монастырю, расположенному в полуверсте от Тваладского замка.
Владение Твалади с замком и городком тваладских сотен с севера, запада и востока замыкалось Ксильскими горами, поросшими густым лесом, а с южной, при слиянии Гудалы и Эзати, обрывалось Гударехским ущельем.
На холме протрубил боевой рог. Асламаз и Гуния вскочили на коней и поскакали навстречу царю.
Было раннее утро. Серебряные капли блестели на листьях. Два коня, пофыркивая, важно переступая выхоленными ногами, углублялись по узкой тропинке в лес.
– Сюда, господин, – сказал чубукчи, сворачивая к оврагу.
Он хрипло свистнул, подражая розовому скворцу. Из пещеры завыл шакал. Шадиман спрыгнул с Каракала, раздвинул ветки, пригнулся, вошел в пещеру и опустился на сухие листья рядом с человеком, угрюмо его приветствовавшим.
– Какие вести привез, Отар?
– Плохо, князь: Орбелиани угрожает все открыть царю, если не скажешь, где Нестан.
Шадиман нахмурился. Царь, конечно, поверит, и тогда… А если отправить Нестан в Абхазети, не изменит ли Орбелиани? Конечно, изменит. Надо обезоружить князя. Пусть знает, где спрятана Нестан, но освободить ее не сможет.
Помолчав, Шадиман спросил:
– Больше ничего не передал Орбелиани?
– Передал, князь, Баграт поручил закупить в Турции оружие и тайно переправить в Гонио, откуда зимою верные люди перевезут в замок Баграта. Когда турки доставят оружие в Абхазети, получишь тайный знак – парчовый пояс… Потом велел передать: атабаг Манучар уже был в Кодорском монастыре для переговоров о помощи Баграту. О чем говорил – Орбелиани скажет, когда узнает, где Нестан.
Шадиман поднялся и приказал Отару явиться за ответом через три дня.
Шадиману сегодня везло. Царь и Луарсаб еще не вернулись, с аспарези, и он поспешно направился на угловую террасу, куда через Нари пригласил Мариам.
Шадиман передал «требование» Орбелиани взять Нестан в царский замок под высокое покровительство царицы. Он горестно добавил: на случай отказа у Орбелиани готово послание царю с описанием одной молельни… Шадиман умолял не уклоняться от благородного дела. Нестан не имеет матери, а «несчастный князь», жертва Эристави, навсегда вынужден покинуть пределы Картли. Но если княжна будет в замке царицы, Илларион Орбелиани клянется остаться верным до последнего вздоха покровительнице всех несправедливо обиженных…
Мариам поняла безвыходность положения и решилась на опасный разговор с царем.
На холме протрубил боевой рог, звучно ударили тамбури, и под перекатное «ваша» царь с Луарсабом, окруженные телохранителями и лучшими азнаурами, выехал из аспарези.
Пересекая Твалади, царь залюбовался гордостью тваладцев – новой мельницей на реке Гудала – и повернул к темному озеру.
Азнаур Гуния воспользовался хорошим настроением царя, расправил тонкие усы и передал просьбу тваладцев отписать им доходное озеро, обогащающее Кватахевский монастырь большим уловом лучших пиявок.
Царь улыбнулся.
– К сожалению, не придется. Монахи со времен Баграта Третьего так присосались к пиявкам, что оторвать их не сможет даже увеличенная тваладская конница.
Гуния откинул голову, конь учтиво фыркнул.
На пожелтевшей поляне царь отпустил тваладцев и, окруженный личной охраной, предложил Луарсабу вернуться в замок дальней дорогой.
Гуния и Асламаз вброд пересекли Гудалу и напрямик поскакали к азнауру Квливидзе.
На висячем мосту царь, указывая на крепость Кавту, объяснил Луарсабу причину уединенной прогулки. Луарсаб взволнованно слушал отца. Неприступная красавица Кевта, опоясанная серыми массивами, давно разжигала его воображение. В молчаливых сумерках он не раз любовался крепостью, с трех сторон обрывающейся отвесными скалами, и гордился бессилием врагов проникнуть в Кавту крутой узкой тропой, продолбленной с четвертой стороны в скалистой горе. Железные ворота вделаны в каменную башню с бойницами. Висячий мост через пропасть перебрасывался только картлийцам.
Осторожно проехав качающийся мост, Георгий X и Луарсаб направили коней к замку…
В оленьих рогах замерцали светильники. Слуги под наблюдением начальника стола, бесшумно скользя, приготовляли царский ужин. Царь Георгий и Мариам сидели на балконе, украшенном деревянными кружевами и пестрыми столбиками. Внизу, у журчащего фонтана, Тинатин с подругами пронзительными криками пугала причудливых рыбок.
– О чем печалюсь? Об одной знатной сироте, лишенной царского покровительства: о Нестан вспомнила.
Георгий X отшатнулся.
– Ты знаешь, где дочь Орбелиани, и молчишь! – воскликнул он.
– Буду молчать, пока не поклянешься в церкви взять княжну в свой замок. Подумай: Орбелиани, узнав о твоем милосердии, из боязни за любимое дитя не посмеет идти против царя.
– Да, да, Мариам, ты всегда была умной… Может, вернуть Орбелиани и владения?
– Как пожелаешь, царь, Нестан может и от нас зависеть, – сказала осторожно царица.
Царь хмуро прошелся по балкону, с ненавистью посмотрел на облако, заволакивающее молодой месяц, обещал подумать и круто повернулся к дверям.
Ночью телохранитель Гварам мчался к западным воротам Кватахевского монастыря.
На рассвете Нари, проклиная камни, пробралась к восточной часовне Кватахевского монастыря и передала настоятелю желание царицы пожертвовать монастырю смежный виноградник.
Утром Трифилий приехал в Твапади и через начальника замка попросил царя уделить ему внимание по церковному делу. Сабля телохранителя Гварама сверкала у сводчатых дверей.
– Да, да, отец Трифилий, мы с тобой монахов с Картли знакомим, а рыжая лисица у царицы под мутаками греется.
– Христос смягчил сердце царицы. Святое дело – жалость к дочери врага, – заметил настоятель, подняв к небу неземные глаза.
Георгий X, опешив, смотрел на монаха.
– Но, отец, мы другое решили… Не ты ли говорил: дочерью заманим отца?!
– Если царица в христианском милосердии покровительствует маленькой княжне, то Христос не допустит препятствовать богоугодному делу… Думаю, Нестан не в Картли, иначе Баака первый разыскал бы княжну… Лучше возьми в дом. Кто знает, царица из жалости может отправить к отцу. Не лучше ли совсем обезоружить Орбелиани?
– Отец, нельзя в этом уступать: Нестан потребует вернуть владения… Многих драгоценностей недостает… Золотые чаши в Кватахевский монастырь отправил, алмазную звезду тебе отдал, алмазные четки тбилели перебирает, табун аргамаков к шаху угнали, а земля Орбелиани рядом с владениями Баграта. Понимаешь, какая опасность?
– Тут, царь, можно хорошую услугу нужным людям оказать.
Трифилий сузил глаза и выхоленными пальцами расправил черную бороду.
– Магаладзе в монастыре были, жаловались на незаслуженное равнодушие царя, а князья за меч Георгия Десятого головы готовы положить…
– Отец, сейчас разговор не о Магаладзе, обеспокоен я…
– Знаю, не о Магаладзе, но хорошее дело, скрепленное печатью царя, всегда с удовольствием благословляю… Князья оплакивали Носте, и Астан без жениха томится… Сейчас хороший случай утешить «кротких» князей и устроить большой праздник Иллариону. Как получил Илларион грамоту на богатые владения брата, об этом он никому не рассказывал, но племянник его Реваз после смерти отца, к изумлению соседей, в одной чохе остался, потому и в царском замке не бывает… Если предложить Ревазу жениться на Астан, утвердить его законным фамильным владетелем и отдать в приданое за княжной отнятые у Орбелиани имения?.. Большое удовольствие доставишь изменнику…
Смех восхищенного царя хрустел, точно поджаренный лаваш. Он мысленно пожалел о монашестве Трифилия, более пригодного скакать послом к коварному шаху, хотя, по справедливости, и Шадиман не хуже может придумать. Успокоенный, он с удовольствием представил бешенство гиены Орбелиани и дикую радость волков Магаладзе.
В углах тонких губ настоятеля спряталась улыбка: «Благодаря его умению все останутся довольны, он, Трифилий, приобретет еще большее влияние на дела царства, а щедрые вклады увеличат богатство монастыря. Кроме виноградников царицы и золотых сосудов Орбелиани, Магаладзе обещали в случае устройства для Астан знатного жениха отписать монастырю большой надел пахотной земли, двадцать душ месепе, сорок буйволов, сто овец и жемчужную нить для кватахевской божьей матери».
«А пока обобранная Нестан вырастет, – продолжал думать Трифилий, – для нее найдется чье-нибудь имение. Вот у Квели Церетели некрепко голова на плечах сидит, он, баран, первый на шампур попадет. Потом можно подумать о князе Качибадзе, тоже во сне на белом коне в Тбилиси въезжает с царской шашкой и поясом».
Благодушные мысли размягчили настоятеля, и он охотно принял приглашение Георгия X остаться в Твалади до вечера.
Замок азнаура Квливидзе, расположенный посреди его владений, резко отличался от замков княжеских. Но Квливидзе не замечал отсутствия венецианских стекол, грозных угловых бойниц, зубчатых стен и фамильного склепа и считал личными врагами всех, неосторожно называвших его замок домом.
Одна мысль, что князья, особенно подобные Магаладзе, выше по государственному положению его, азнаура, приводила Квливидзе в неистовство.
В царский замок он всегда являлся щегольски одетым, обвешанным дорогим оружием. Его сопровождала конная дружина на одноцветных конях под тонкосуконными чепраками. В Тбилиси он посещал многочисленных друзей, привозил щедрые подарки, считался незаменимым толумбашем, швырял монетами, шумел на майдане и добился славы богатого и щедрого азнаура.
Но дома приходилось постоянно ломать голову над изысканием способа выколачивать деньги для пополнения вечно пустующего кисета.
Георгий, приехавший из Носте по приглашению Квливидзе, застал азнаура как раз за этим занятием.
На широком дворе под большим ореховым деревом, на грубой скамье сидел, расстегнув архалук, Квливидзе.
Около него теснились верные дружинники и писец с гусиным пером. Вокруг азнаура на корточках сидели крестьяне, держа в руках бурдючки с вином, кошелки с сыром, птицу, кувшины с медом и маслом, завязанные в платки монеты. Крестьяне терпеливо ждали разбора своих тяжебных дел. Впрочем, Квливидзе не любил утруждать себя судебной процедурой, он решал все дела быстро, руководясь местными обычаями, и только жалел, что более важные дела, как убийства или смертельные ранения, сулящие большие откупы, приходилось по закону отсылать в Тбилиси на суд к мдиванбегам.
Закончив суд и приказав своему мсахури разместить «судебные пошлины», он радушно пригласил Саакадзе переступить порог его замка и до скромного стола побеседовать о важном деле.
В беседке тенистого сада Георгий увидел азнауров Гуния и Асламаза, азартно играющих в нарды. Ноздри Саакадзе защекотал пряный запах приготовляемых где-то поблизости яств.
Гуния закрыл нарды, и сразу лица стали суровые, непроницаемые. Квливидзе, расправив пышные усы, напоминавшие ангорскую шерсть, немедля приступил к делу:
– Говорят, твои месепе уже мсахурства требуют, а глехи меньше, чем князя, не хотят?
– На своей земле я хозяин, – насторожился Георгий.
Асламаз круто повернулся к Саакадзе.
– Шутить не собираемся, владения получил – должен быть настоящим азнауром, а не Али-бабой из «Тысячи одной ночи…»
– Какой пример подаешь?.. – резко взвизгнул Гуния. – Уже в моей деревне народ по углам шепчется. Ты что, отдельное царство решил устроить? Не знаешь картлийских законов?
Георгий сверкнул упрямыми глазами.
– Я сам был беден и не допущу на своей земле несправедливости. С народом хочу жить.
– С народом?! – рассмеялся Квливидзе. – А почему владение принял? Мы все, грузины, друг другу братья, а только в каждой семье есть старший брат, есть младший… Даже на небе не все ангелы в одинаковой цене у бога… хорошо, что там, кроме перьев, не на что цену сбивать.
Георгий удивленно посмотрел на Квливидзе.
Гуния нетерпеливо одернул рукав чохи.
– Против святого евангелия действуешь. Церковь смирение проповедует, а ты своих людей куда ведешь, какие свободные мысли внушаешь? Ни церковь, ни князья, ни азнауры тебе такое не позволят. – Гуния вдруг вскочил, яростно взъерошил волосы и снова упал на скамью. – Вот Кватахевский монастырь уже царю жалобу на тебя послал. А Магаладзе слух пустили, что ты турками после войны подкуплен. Всех против себя вооружаешь, на какую опасную дорогу стал?
Георгий, внутренне пораженный всем слышанным, старался сохранить спокойствие:
– Магаладзе за клевету я в свое время голову сниму… Я против закона ничего не сделал. Евангелие говорит: «Люби ближнего…»
– А почему с Магаладзе не целуешься? Ближе его соседа не имеешь, – возразил Квливидзе. – Что ты, слепой? С месепе нашел время возиться, когда завтра все азнауры в непроданной шерсти задохнутся.
– А если ты не продашь, чем своих людей кормить будешь? Спасибо тебе скажут за голое звание, – насмешливо добавил Асламаз, открыв нарды и подбросив игральные кости.
– Многим голое звание дороже богатого рабства, – успел вставить Саакадзе в непрерывный поток доводов и скрытых угроз.
Квлизидзе, вскочив, навалился на стол:
– Главное ты забыл: царь легко владение дал, еще легче отобрать может.
Холод сдавил сердце Георгия: он представил себе возвращение в убогий дом, к жалкому существованию бедного азнаура…
Азнауры, заметив бледность Георгия, переглянулись и еще яростнее стали доказывать бессмысленность его поступков.
– Запомни: один ничего не сделаешь, или князья, или казахи уничтожат, – продолжал Асламаз, щелчком сбросив со стола божью коровку.
– Мои ностевские друзья тоже азнауры…
– «Дружина барсов»? Только одно умно сделал – отпустил азнаурские семьи; для сословия азнауров так лучше. Но пока «барсы» хвост распустят, ты без хвоста останешься. – Квливидзе вытер вспотевшую шею ярким платком. – Вот посольство русийское едет, уже приказ от царя имеем, ты тоже получишь, пять новых одежд заготовить нужно, дружину во все новое одеть обязаны, седла коням с серебряной отделкой сделать, перед русийским посольством богатством Картли блеснуть должны.
– А ты откуда возьмешь? – порывисто вскричал Гуния; его маленькие черные усики гневно навострились. – Мы давно богатые азнауры, и то головы ломаем, князья крепко нас за горло взяли, всю Грузию на мелкие куски разорвали, царя, как кошку в мешке, держат, а ты с месепе возишься, баранов глехи раздаешь… Выгодное дело для азнаура.
– Уже все сказали, а что не сказали, сам догадаешься… – хрипло обрезал Квливидзе. – Хочешь с азнаурами быть, будешь поступать, как азнаур, а сословие позорить не допустим. Поможем тебе месепе обратно на место поставить. Хорошее средство знаем… Глехи некоторые даже от мсахурства сами откажутся.
Георгий резко повернулся, но силой воли удержал себя от желания ударить по крупным зубам Квливидзе и с деланным спокойствием ответил:
– На князей с удовольствием с вами пойду. Правду говорите, один против волчьей орды не сила, но только помните: с таким азнауром, как я, лучше всегда в дружбе быть…
В дом вошли, когда осеннее солнце уже успело перешагнуть подоконник и повиснуть на серебряной шашке, украшающей среднюю стену.
Георгий оглядел кунацкую Квливидзе. Самотканый ковер с пестрым узором свисал с потолка, покрывал широкую тахту и расстилался на полу. Ковровые мутаки с шелковыми кистями и подушки, вышитые яркой шерстью, лениво развалились на удобной тахте. Вдоль стен тянулись узкие скамьи, покрытые паласами. На стенах висели турьи роги в серебряной оправе и оружие. Острые глаза Георгия залюбовались старинной грузинской чеканкой.
Перед тахтой, на низкой скамье, покрытой скатертью, уже дымились чаши с пряными яствами. Приятно щекотал ноздри соус из кислых слив. Украшенные душистыми травами, тесно лежали на блюдах жареные каплуны под гранатовым соком, цыплята, начиненные грецкими орехами, и язык теленка, изжаренный на вертеле.
Нукери, прислуживающие за столом, уже держали наготове чаши и кувшины с холодным вином. Уступая друг другу лучшие места, гости церемонно расселись. Во главе стола – сам Квливидзе, по обе стороны от него – Гуния и Асламаз, рядом с Асламазом – Георгий, напротив него десятилетний сын, жена и мать Квливидзе. В конце стола сидели старая мамка, приближенные мсахури и их жены.
Приоткрыв дверь, в щелку с любопытством заглядывали две молоденькие дочери Квливидзе, празднично разодетые, но до конца обеда не имеющие права входить в кунацкую, ибо гостями были только мужчины. У дверей толпились мсахури – старшие слуги дома.
Перед едой нукери поднесли гостям таз с кувшином и грубое полотенце.
Все, вымыв руки, торжественно приступили к еде.
Первый рог с вином поднял Квливидзе. Он весь преобразился: мягкие движения, светящиеся лаской глаза и нежные слова призывали всех без различия объединиться за столом скромного азнаура.
Толумбашем – начальником стола – выбрали после долгих уговоров польщенного Асламаза – «закаленную сталь в пирушках». Он сразу приобрел, как представитель разгульного Бахуса, деспотическую власть над всем столом.
Асламаз вскинул рог, вмещающий тунгу вина. Он поблагодарил Квливидзе за гостеприимство, призвал благословение на его семейство, на рогатый и не рогатый скот и залпом осушил рог.
Второй рог поднял Асламаз за превращение вина в кувшинах Квливидзе в винное море. Он приказал всем осушить чаши до дна, ибо ослушников ждет кара – они выпьют вторую тунгу, а не выпьют – вино будет позорно вылито им на голову.
Рог за рогом поднимались в воздух, звенели чаши, пожелания сыпались на друзей, врагов, царя, слуг, добрых и злых духов, умерших и воскресших и на всех грузин в отдельности и вместе.
На стол валилось изжаренное на вертелах мясо. Жирные объедки, кости, куски сыра и лепешек валялись на скатерти, под столом. Время от времени Квливидзе бросал слугам полуобглоданные кости, и слуги с низким поклоном жадно ловили знак «почетного внимания господина».
Сын Квливидзе, опорожнивший за свои десять лет столько кувшинов вина, что могло бы хватить «благочестивому» монаху почти на целый год, обратился к отцу с просьбой разрешить ему осушить рог толумбаша.
– Пей! – загремел Квливидзе. – А не выпьешь – убью, – и взмахнул серебряной шашкой над столом.
Но мальчик не нуждался в поощрении и, осушив залпом турий рог, тут же свалился под стол. Все одобрительно засмеялись. Квливидзе с гордостью расправил усы. Толумбаш обрадовался предлогу и провозгласил тост за молодого азнаура, подающего большие надежды в качестве застольника и воина.
В Носте Саакадзе возвращался уже поздним вечером и, к своему сожалению, совершенно трезвым. Ни вино, ни разгульные песни, ни пляска молодых дочерей Квливидзе под шумные пандури не могли заглушить в нем тревожные мысли.
И Георгий вспомнил, как однажды на охоте он набрел на молодого оленя, случайно попавшего ногой в капкан. В выпуклых глазах оленя отражалась погибающая жизнь, а в трепетных судорогах сквозила обреченность.
Такое же состояние сейчас испытывал Георгий. Он не знал, на какую дорогу повернуть коня.
Никогда еще не изменял он своего слова. Перед его глазами мелькнули радостные лица месепе, он вспомнил девушку месепе, Русудан, ее порывистое «люблю», вспомнил слезы стариков и торопливое желание всех месепе «пойти за его благородное сердце на любую смерть».
И еще вспомнил гордую радость глехи, их надежды и чаяния. Георгий весь сжался: неужели придется выйти на площадь и сказать: «Я пошутил!»
Он взмахнул нагайкой. Удивленный конь, стремительно вздыбившись, поскакал по ночному Носте.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Священник погладил вспрыгнувшую на тахту кошку.
– Во всем земном пребывает святой дух, возлюбленный богом. Да будет над нами молитва и благословение его. Солнце на веки вечные встает на востоке, заходит на западе. Трава зеленеет весною, умирает осенью, река рождается в горах, впадает в море. Никто не смеет поколебать установленное богом. Сколько мир стоит, существует раб и господин его. Не искушай бога, сын мой! Опасное задумал, но церковь прощает своих заблудших овец.
Георгий сумрачно слушал священника.
– Значит, не скрепишь мою подпись о переводе месепе в глехи?
– О переводе глехи в мсахури тоже не скреплю. Соломон говорит: для мудреца и одного слова достаточно, а я тебя прошу многословно.
– Я свое слово сказал, обратно не возьму, к царю поеду просить.
– Царь, конечно, может разрешить, но непременно откажет. Из-за месепе не будет против себя Кватахевский монастырь восстанавливать, а отец Трифилий уже собирается просить царя положить предел твоему безумству, монастырские азнауры тоже жалобу готовят, их месепе роптать стали, завидуют. Ты что задумал, сын мой?
Георгий, точно сдавленный железными тисками, наконец с трудом произнес:
– Я свое слово не могу, отец, обратно взять… Раз обману, никто больше верить не будет.
– Церковь тебе поможет, сын мой, сами придут просить, чтобы обратно слово взял. – Заметив удивление Георгия, быстро продолжал: – Так сделаем, никто в обиде не будет. О месепе еще подумаем, богатым глехи можешь мсахурство пожаловать, а бедные и так хорошо смотрят… – Священник благообразно погладил бороду. – Как думаешь с гзири, нацвали и сборщиком поступить?
Георгий наконец нашел выход своему гневу: – Все, что в моей власти, для них сделаю! Имущество отниму до последней овцы, за воровство заставлю год даром работать, два года будут по двойной мерке подать платить, потом монастырю пожертвую. Жаль, не могу мсахурства лишить, жаль…
– Нехорошо, Георгий, ты – молодой азнаур, лучше милосердие прояви.
– Об этом не проси, отец, как сказал, так сделаю, если даже Георгий Победоносец попросит, откажу…
Священник пристально посмотрел на Георгия, поправил полы рясы и медленно протянул:
– А если на некоторых месепе скреплю твою подпись?..
Георгий встрепенулся. Неужели можно избегнуть позорного отступления?.. А монастырь?.. Азнауры?.. Царь?.. Но если церковь благословит, никто против печати и креста не пойдет…
– Некоторым, говоришь, отец? Невыгодно, утверди всех, половину имущества оставлю нацвали, гзири и сборщику, половину церкви отдам.
Щеки священника покрылись красными пятнами, глаза задернулись дымкой.
Он минуту молчал и с сожалением покачал головой!
– Всех, Георгий, нельзя, монастырь не успокоится…
Молодых месепе переводи в глехи, стариков для отвода глаз так оставь… Им все равно скоро в рай за их мучения на земле… С имуществом гзири, нацвали и сборщика, как сказал, поступи, а в остальном совсем должен простить. – Священник покосился на блестевшую на ковре шашку Нугзара и многозначительно продолжал: – Конечно, азнаур во всем крепко должен свое слово держать… Церковь на себя берет… Старики сами просить тебя будут… Ты уступишь…
– А глехи как, отец?
– Раз церковь отказывается подпись скрепить, ты ничего не можешь сделать…
– За совет и помощь, отец, я всегда буду щедр к церкви. Только решил лучше бедных глехи в мсахурство перевести, а богатые и так хорошо смотрят.
Долго после ухода священника Георгий сидел в глубокой задумчивости. Маро тихо приоткрывала дверь, сокрушенно качала головой и снова принималась за прялку.
Дато легко спрыгнул с коня, замотал поводья за кол изгороди и поспешно вошел в дом.
– Георгий, сегодня хорошая погода, поедем со мной, дело есть.
Георгий пристально посмотрел на друга и пошел седлать коня. Выехали рысью. Молча проехали хлопотливую деревню.
– В Абхазети уезжаю, Георгий!
Саакадзе быстро осадил коня. Долго совещались.
– …Вот так, Дато. Здесь скажи – к Нугзару Эристави по моей просьбе поручение везешь, все видели гонца от князя… По дороге осторожней будь. Если кто спросит, зачем в Абхазети едешь, говори: овец абхазской породы купить, большое скотоводство решил в Амши завести, этому тоже поверят… Димитрия не бери, горячий очень, для такого дела не годится, лучше один поезжай…
– Георгий, одно слово хочу сказать…
– Говори, почему смущаешься?
– Не женись теперь… рано… царя спроси. Нино – красавица, волосы золотые, сердце золотое, но иногда золото вниз тянет… тебе сейчас нельзя вниз, еще не крепко наверху сидишь… У царя разрешение спроси.
Саакадзе вспыхнул: «От всего дорогого оторвут, все желания опрокинут, скоро себе принадлежать перестану. Но, может, путь к намеченной цели лежит через человеческие жизни?»
– Не знаю, как тебе сказать, – начал он вслух, – иногда думаю – жить без Нино не могу, иногда несколько дней о ней не помню. Вчера руки ей целовал, чуть не плакал от любви, а сегодня тебя спокойно слушаю… Вот посмотри, кисет подарила.
Георгий вынул кисет, вышитый разноцветным бисером. Беркут странно блеснул в солнечных лучах. На дне кисета Дато увидел золотой локон Нино. Вздохнул, вернул Георгию кисет. Долго молчали…
– Думаю, Георгий, постоянную дружину завести… Ты как советуешь?
– Непременно заведи. Оружия у нас мало, надо оружие достать. Общее ученье и большие состязания будем устраивать…
Спустя несколько дней, в час, когда в придорожных духанах свирепо шипит на шампурах пряная баранина, когда охлажденное вино готово опрокинуться в глиняные чаши, когда нетерпеливые картлийцы ударами кулаков об ореховые доски настойчиво напоминают о своем аппетите, с Тилитубанских высот по отлогой тропинке спускались два всадника. Их кони напоминали облезлых верблюдов, пересекших Аравийскую пустыню. Всадники по молчаливому уговору не останавливались у больших духанов, откуда неслись веселые голоса и щекочущее ноздри благоухание.
– Не печалься, князь, – бодро произнес слуга, – недалеко отсюда, у последнего поворота в Кавтисхевское ущелье стоит недорогой духан «Щедрый кувшин», там поедим.
– Хорошо, – сказал Мамука, – но разве в «Щедром кувшине» даром кормят?
– Зачем даром? У нас одна монета в кисете звенит. Хаши возьмем, вина тоже возьмем.
– Вино возьмем? А обратно под благословенным небом Картли пять дней солому будем кушать?
– Солому? Пусть враг наш солому кушает. Я заставлю на обратную дорогу наполнить наши сумки каплунами. С таким условием едем, не мы напросились, а нас умоляли в гости приехать.
Мамука хлестнул заснувшего было коня.
Князь покачнулся в седле.
– Интересно знать, зачем зовет меня хитрый имеретин?
– Думаю, недаром «святой» князь нас вызывает.
– Не стоит думать, Мамука, сколько раз напрасно думали. Но правду ты говоришь, даром святой князь беспокоиться не любит… Уже приехали, Мамука? Хорошо пахнет, наверно, шампур вертят. Вот мой отец с утра ел шашлык, курицу тоже любил, каплуна непременно резали, помнишь, Мамука?
Мамука с достоинством старого оруженосца соскочил на землю и помог князю спрыгнуть, не показав слабости. Темный провал открывшейся двери заполнил тучный духанщик. Над тугим серебряным поясом, подобно бурдюку, трясся живот. Булькающий смех совсем сдвинул заплывшие, похожие на стертые монеты глаза.
Юркие мальчишки деловито сновали между тремя посетителями, сидевшими в разных углах духана. Первым вошел Мамука, за слугой, не особенно смело, вошел князь. Он сел на свободную скамью и сбросил башлык.
Казалось, никто не обратил на вошедших внимания, но князь заметил пытливые взгляды, брошенные в его сторону.
– Дай нам хеши, перцу побольше насыпь, и две чаши вина, не очень кислого, – небрежно бросил Мамука, подойдя к стойке.
– Хеши нет, ни с перцем, ни без перца, вино могу дать.
– Почему нет? Всегда есть, а сегодня нет? – уже менее развязно спросил Мамука.
– Всегда есть, а сегодня собак угощал, последнее вылил…
– Как ты сказал?
Князь рванулся к стойке.
– Как умею, так говорю, нет хаши ни с перцем, ни без перца… Возьми цыплят, возьми молодого барашка с зеленым луком, еще вчера грудь сосал, возьми сациви…
– Брось, приятель, это мы дома кушаем, здесь хеши хотим, соскучились, – быстро перебил Мамука.
– Тогда дай барашка, жареных цыплят, сациви, – нетвердо начал князь.
– Барашка, цыплят, сациви? О, о, какой хороший аппетит, на целый марчили и два танга! Только в моем духане для удобства раньше платят, потом кушают на здоровье.
– Ах ты, желудь для свиней! На, спрячь себе на похороны.
Князь быстро сунул руку в карман, не менее быстро ее там задержал Мамука.
– Не надо, господин, под дудку свиньи танцевать, не хочет заработать, пусть верблюд ему в горло плюнет. Поедем дальше, в духане «Турий рог» покушаем.
– В духане «Турий рог» тоже даром не дают.
Духанщик раскатисто рассмеялся. На медном подносе мелко задребезжали чашки. Бледный, с сжатыми кулаками, князь навалился на стойку. Мамука тащил его обратно. Духанщик презрительно сунул мясистые пальцы за пояс. Мальчишки, размахивая грязными тряпками, стали возле хозяина.
– Чему смеешься, бурдючный черт!
Дато Кавтарадзе отшвырнул скамью и медленно подошел к стойке.
– Сейчас подай заказанное благородным азнауром, я угощаю! Прошу, господин, к моему столу, – любезно обратился Дато к князю.
– Князь Орбелиани привык за себя сам платить, – сказал Реваз.
Неожиданно в глубине духана произошло движение.
Два посетителя, перегоняя друг друга, спешили к стойке.
– Дозволь, уважаемый князь, просить тебя к моему столу.
Отар угодливо кланялся.
– Окажи мне честь, князь. Давно прислушиваюсь к твоей беседе с жирной обезьяной.
Человек, плотно закутанный в черный башлык, махнул рукой по направлению своего стола.
Духанщик проворно кланялся, угодливо улыбаясь. Мальчишки бросились вытирать стол. Реваз уныло смотрел на слугу. Мамука гордо выпрямился.
– Теперь поздно махать угодливым хвостом, сразу должен был отличить знатного князя от воробья. Мы с князем уже насытились в твоем «Щедром кувшине», в «Турий рог» поедем.
– Прошу, князь, к моему столу, я приглашал, не зная твоего громкого имени. Не обижай отказом скромного азнаура, – поспешно вставил Дато, догадываясь об отсутствии денег у Реваза.
– Правда, господин, благородный азнаур давно нас приглашал, не подозревая твоей знатности. Окажи азнауру внимание, прими приглашение, – торжественно произнес Мамука. – Ну, а мне, духанщик, дай хаши. Сегодня с первого солнца чего только с князем не ели, а все хаши хотим, соскучились. Дома не кушаем, перед слугами неловко.
– Хаши правда здесь нет. Тебе придется с разрешения князя присоединиться к нашей еде.
Вскоре на перегруженных блюдах шипели пряные яства. Реваз и Мамука своим необычайным аппетитом могли удивить даже шахских слонов, но сытый Дато, желая скрыть изумление, не отставал от гостей. Наконец вино развеселило мысли, полилась дружеская беседа. Реваз заинтересовался, далеко ли имение благородного азнаура и какой он фамилии.
– Имение мое день езды от «Щедрого кувшина». Если на обратном пути благородный князь захочет посмотреть хозяйство царского азнаура, то выпьет вино из настоящего щедрого кувшина.
– По делу едешь или так?..
Реваз хотел еще раз спросить у Дато имя, но побоялся казаться назойливым.
– По делу. Овец хочу купить, решил шерстью торговать. У нас мелкая порода, шерсть не очень мягкая, на одежду не годится. Думал близко найти, месяц шатаюсь, везде одинаковая. Может, в Имерети придется ехать, может, дальше, непременно хочу турскую. У князя Качибадзе турская порода, разбогател. Опять же с курдюками нехорошо, у наших курдюки толстые, а жиру немного. Трудное дело – большое хозяйство, но отец любит, целый день хлопочет.
Дато пустился в объяснение достоинств овец разных пород и с удовольствием заметил подавленный вид собеседника.
– Хочешь, укажу, где хорошие овцы? – неожиданно вмешался в разговор Черный башлык.
– Укажи, спасибо скажу и кувшин веселого вина поставлю, – ответил Дато.
– В Имерети хорошая порода, но с абхазской нельзя сравнить. Тоже за овцами еду, в Очамчире думаю купить.
– В Абхазети, говоришь?
Дато пристально вглядывался в Черный башлык.
– Конечно, у кого монет не хватает, и в Гори покупают.
– А ты, шут, мой кисет считал? Почему знаешь, сколько монет имею?
– Непременно считать нужно? Так знаю, голодный кисет носишь.
– Будешь много говорить, узнаешь, чем пахнет в духане пол.
Дато угрожающе вытянул похожий на слиток меди кулак.
– Зачем нюхать пол, так знаю – твоим кисетом пахнет, а может, и кисета не имеешь, а в платке монеты носишь.
– Если это не кисет, то у тебя вместо головы луженый котел на шее вертится.
Дато выдернул из кармана туго набитый кисет, ударил им по столу и положил обратно в карман.
– Закрытым товаром хвастаешь, азнаур, может, там кочи, – вдруг произнес Отар, – настоящее богатство не стыдится человеческого глаза. Смотри!
Отар вынул два туго набитых кисета и выплеснул содержимое на стол. Туманы, марчили и танга звонко подпрыгнули на желтой доске.
– О, о, о, смотри, духан не место для хвастовства! – захохотал Дато.
Мамука болезненно морщился, стараясь оторвать глаза от серебра, но, заметив вызывающую улыбку Отара, небрежно сказал:
– Жаль, мой господин не позволит высыпать кисет князя Орбелиани, иначе ты бы убедился, что твое богатство – жалкая куча воробьиного помета.
– О богатстве князя Реваза Орбелиани не спорю, – насмешливо произнес Отар, – я вызываю щедрого азнаура.
Дато быстро взглянул на побледневшего Реваза и, одернув рукав чохи, пересек духан.
Духанщик поспешно сунул в руки мальчика кувшин, и тот стрелой вылетел во двор.
– Ты что моего гостя задеваешь? Хочешь познакомиться со щедростью азнаура? Держи башку!
На мгновение медный кулак мелькнул в воздухе… Отар, теряя сознание, обливаясь кровью, увлекая за собой стол, свалился на пол. Серебро беспокойно кружилось вокруг него. Черный башлык, вскочив, обнажил кинжал. Дато ловко увернулся, перескочил стойку и прыгнул вперед. Черный башлык ахнул, схватился за бок и тяжело рухнул на скамью. Духанщик хладнокровно взял у прибежавшего мальчика кувшин, вылил на голову Отара холодную воду, не спеша вытер о шарвари руки, велел мальчику собрать серебро и помог Черному башлыку вытянуться на скамье. Запихивая в кисет серебро, духанщик выражал свое восхищение силой и ловкостью молодого азнаура.
Дато поправил рукава, застегнул ворот и учтиво извинился перед Орбелиани за прерванную беседу. Мамука с глубоким уважением подвинул Дато скамью.
– Теперь, князь, в духане будет тихо, и можно заказать еще сациви и поднять чашу за избавление от назойливых спутников.
– Приятная у тебя рука, азнаур… Имя не запомнил.
– Зови Дато… а далеко, князь, едешь?
– В Кватахевский монастырь… Настоятель Трифилий…
– Давно в гости зовет, все некогда было нам с князем, – поспешно перебил Мамука.
– Хорошее время выбрал. Царь в Твалади.
– Как в Твалади?
Спохватившись, Реваз стал объяснять причины своей неосведомленности – на джейранов охотился, месяц в горах был, думал, царь еще в Тбилиси.
– О, о, ноги держи, так не поднимешь, малый! Голову, голову не урони.
Мамука заинтересованно разглядывал лицо Отара, представлявшее собой вздутый синяк. Он оживленно давал советы двум мальчишкам, с трудом волочившим пострадавшего. Духанщик предложил Отару занять комнату наверху.
– Все равно, – добавил он, вздыхая, – с таким лицом никакого дела не сделаешь, значит, и торопиться незачем.
Такое же гостеприимство было оказано и Черному башлыку.
– Останься, пока не поправишься, с поломанными ребрами даже плохих овец не сторгуешь…
– Царь сейчас веселый. Удачная война, в Картли тихо… А ты, князь, не родственник Иллариону Орбелиани? – спросил Дато, оглядывая опустевший духан.
– По крови он брат моего отца, а по поступку злейший враг. Не плохо царь с Илларионом расправился. Илларион всегда дураком был.
Дато инстинктивно угадывал заинтересованность Ревазом двух оставшихся в духане и решил не допустить беседы между ними, даже если придется отложить поездку за «овцами» на некоторое время.
Подумав, он предложил Ревазу отправиться сейчас же в путь и заночевать вместе в духане «Цоцхали». Реваз, боясь новых осложнений с духанщиком, и сам решил уехать, а в «Цоцхали» он, конечно, не повторит глупости и переночует, как скромный азнаур. На это уйдет только полмарчили.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Над западным входом Давид Строитель в блестящей кольчуге, с обнаженной саблей угрожающе смотрел в голубую полутьму. Перед ним мерцала хрустальная лампада. В глубоком своде купола переливалась небесная лазурь. Святые в золоте ярких одежд затейливого Востока, с оружием и крестами, тянулись к грозному Давиду. Византийские орнаменты, скульптурные изваяния, фрески, оттененные зеленым и синим колером, застыли на бледных стенах. У царских дверей на иконостасе, в золотых ризах, убранная жемчугами и яхонтами, покоилась пресвятая богородица кватахевская, окруженная пышной свитой в серебряных окладах. Великолепные византийские капители и богатая утварь украшали храм, тяжело опиравшийся на четыре восьмиугольника.
Золотая митра, сверкая разноцветными глазами, опустилась на бархатную подушку. Доментий, епископ манглели, окруженный черным духовенством, заканчивал богослужение.
На хорах пели: «Ис полла эти, деспота». Луарсаб, взволнованный произнесенной сейчас клятвой о сохранении тайны Кавты, открытой ему настоятелем Трифилием, дрожащими руками придерживая шашку, ставил свечу Давиду Строителю.
Георгий X, затянутый в голубую куладжу, оживленно беседуя с Феодосием, епископом голгофским, Даниилом, архиепископом самтаврским, и тбилисским митрополитом Дионисием, твердыми шагами направился к выходу.
В парадной трапезной персидские ткани покрывали узкие дубовые столы. Серебряные кувшины, наполненные соком монастырских виноградников, круглые блюда с тяжелыми плодами, исфаханские цветного стекла графины, окруженные рюмочками, замерли в отражениях овальных окон. В глубоких нишах, хранящих прохладу, поблескивало матовое золото сосудов.
Дикие леса карабкались по ступеням гор. Отвесные скалы обрывали настойчивые набеги врагов, и, соблазненный этой охраной, царь Давид Строитель воздвиг над крутизной Кватахевский монастырь. Ревностный собиратель затейливых мозаик, Давид решил повторить Византию; проникнутый книжной мудростью, он сосредоточил в безопасной обители книгохранилище, потемневшие древние тахиграфические письмена.
Загремели тяжелые цепи, вздымая желтый камень с огромного дна Кавтисхевского ущелья. Разрастались ореховые аллеи, качались на ветках тяжелые плоды, пышно расцветал розами притаенный сад.
Перед каменной папертью серебряная струя фонтана возносилась к изменчивому небу. Стыдливо прячась за густой галереей деревьев, потянулись от желтых плит к скалистым изгибам вереницы двухэтажных келий. Под молчаливыми окнами журчал прозрачный ручей.
Размножая тучные стада, разбрасывая разноцветные виноградники, удобряя широкое поле, вращая мельничные жернова, перегружая маслобойни янтарным маслом, выращивая табуны коней, «святая обитель» отличалась от княжеских остроконечных замков, окруженных распластанными деревьями, только благоуханием елея, промыслом пиявок и черными облачениями.
Не раз воинственные монахи, сбросив рясу, вскакивали на коней, обнажая меч против посягателей на монастырские владения.
От серых утр до синих сумерек монастырь томился жаждой обогащения.
Бесконечной лентой двигались скопированные иконописцами, под требовательными глазами греческих мастеров, дешевые иконы.
Седые летописцы, сгибаясь над лощеной бумагой, обогащали «обитель» сказаниями о ближних и дальних веках.
Изворотливые монахи, переодетые богатыми рыцарями, купцами, певцами, нищими, выскальзывали из кватахевских ворот, изучая с помощью хитрости, креста и золота внутреннее состояние ближних и дальних государств.
Снабженные точными сведениями, настоятели, поражая царей прозорливостью, овладевали нитями государственных дел, вмешиваясь в большие и малые события царства.
Коронации, объявление войны, междоусобия феодалов, женитьба царей, княжеские браки, судебные тяжбы, посольские дела скреплялись именем бога.
Сгибаясь под ярмом рабства, влача тяжелые цепи, доведенные до отчаяния жестокостью феодалов, крестьяне также стучались в крестовые ворота. Возвышая авторитет церкви, служители креста добивались облегчения податей, согласия на свадьбы, отмены продажи просителя; но, проводя золотую цепь между церковными тайниками и крепостным правом, в серьезных делах служители креста проявляли осторожность, сводя защиту к незначительным смягчениям.
Сменялись цари, убегали века, налетали смерчи, сметая царства, а Кватахевский монастырь упрямо расширял владения, упрямо копил в тайниках богатства.
В тихие сумерки еще Баграт V, проезжая Твалади, любовался стройными инокинями, черной волной спускавшимися к виноградникам.
Врастали в серые массивы темные башни, и растекалась слава о «святости» христовых невест. И инокиням, прикрываемым покровительством царей, святая обитель казалась незыблемой.
Но однажды из страны силы на одичалых конях, в оранжевых кофтах, в голубых сапогах, в острых шапках, с катапультами, ножами, палицами, с хвостатыми оронгви, с дикими выкриками «сюргюн» налетела желтая буря…
Из тайных ниш поспешно вытаскивали оружие, тревожный звон колоколов кричал о помощи. Знали инокини, как страшные люди уводили из разрушенных монастырей красивых монахинь, уводили в далекие юрты, пропахнувшие дымом очагов и конским потом. Брали насильно в жены, продавали в рабство, заставляли поклоняться чужому богу. И молили колокола о помощи, но лежала разбитая Грузия под голубыми сапогами беспощадного Тимурленга. Ускакал Баграт в неприступный замок, забыл стройных инокинь, напрасно умоляли колокола, напрасно с бойниц свистели стрелы, напрасно трупы защищали вход в монастырь. Пали тяжелые ворота. Хлынул в них желтый поток…
Бегут инокини в храм, умоляют нарисованного Христа защитить святых дев.
Хохочет мугал, потрясая дубинкой, хохочут тысячи мугалов, приплясывая вокруг пламени, облизывающего храм. Звенят звенья на закованных инокинях. Хохочет мугал, любуясь живым факелом. Смиренно смотрит нарисованный Христос на гибель своих невест, молчат выброшенные из окладов святые…
Вздрагивает остывший пепел. Тяжело поднялась раненая Грузия, напрягает каменные мускулы, и снова солнце расправляет горячие крылья над любимой долиной, снова цветут затейливые города, снова томятся жаждой обогащения святые обители.
Но суровы лица католикоса, архимандритов и настоятелей святых обителей. Суровы решения церкви передать Кватахевский монастырь монахам, и поспешно подсказывают угодливые женщины о недостойности не только обитать, но и посещать святую обитель женщинам, «где во имя Христа приняли мученический венец святые девы».
С тех времен не только храм, но и порог Кватахевского монастыря не смеют «в грехе своем» переступить женщины. Только у наружной стены для смиренниц выстроена часовня, где богомолки могут возносить «теплые молитвы» к всемогущему богу…
Так сменялись цари, убегали века, налетали смерчи, сметая царства, а Кватахевский монастырь упорно расширял владения, упорно копил в тайниках богатства.
Феодосий откинулся на высокую спинку кресла и погладил волнистую с проседью бороду.
– Думаю, царь, лучше тебе добровольно согласиться, нельзя противиться желанию грузинских царей.
– Сказал – пока не признают Картли главенствующей над всеми грузинскими царствами, не пойду на союз.
– В Кахети, царь, нехорошо, – мягко произнес Доментий, – по-родственному вмешаться надо. Царь Александр Кахетинский с царевичем в Исфахане сидят, держит их шах Аббас, думаю, коварное замышляет.
– Сейчас наследник кахетинского престола Георгий народом любим за твердость перед шахом, и вера Христа крепка в нем… Помочь надо, царь, – поддержал Феодосий.
– Помочь? Всем известно недовольство шаха Аббаса царевичем Георгием. Пристало ли мне против Ирана идти?
– Сейчас можно, Кахети с Турцией воюет. Шах такое любит… Говорил мне князь Сулейман – московские послы помощь дали. От грозных пищалей стрельцов Михаила Семеновского бежали турки, много раненых и убитых оставили, а пленные кахетинцы домой вернулись. Сулейман послом в Московию от царя Александра ездил. Сто восемьдесят солнц взошло, пока доехал. Могуче государство русийское… Патриарх Иов крепко церковь держит. Народ бога боится, царя чтит. Верные люди престол охраняют, недовольные после пыток довольными живут… Стрельцы огненным оружием владеют… Сейчас и нам время помочь кахетинцам против турок.
– Опасно, отец Доментий, князь Татищев на шаха хмурится… Да, да… Не следует нам Картли опасности подвергать.
– Великий государь северных стран Годунов не против шаха думает, за веру Христа печалится. Шах или султан – одинаково магометане, враги наши, а русийский царь большую власть имеет, не страшится ни Ирана, ни Турции, ни даже цесаря Рудельфа… И вера у нас с Годуновым одна, греческая…
– Вера одна, отец, а царства разные. Да, да… Сто восемьдесят раз солнце небо перережет, пока Годунов до Картли дотянется, а шаху полмесяца довольно. От такого быстрого гостя солнце и месяц потерять можно.
– Русийские дела на конец отложим, о Кахети решить надо, – кротко произнес митрополит Агафон. – Филипп, архиепископ алавердский, предупреждает – лезгины в Лагодехи показались, первым делом церковь разоряют… Пресвятой отец католикос Евдемос благословил решение духовенства… За церковь огорчается.
Георгий X понял: съезд духовенства в Кватахеви «по монастырским делам» и церемония клятвы Луарсаба лишь предлог, а главное – дела в Русии и Кахети.
Он быстро снял кольцо и надел на другой палец: уступить – значит окончить упорную борьбу за первенство Картли, не уступить – католикос разгневается.
Взгляд его метнулся по благочестивым румяным лицам божьих посредников.
– Подождем царя Александра… Георгий Кахетинский только наследник. Пристало ли царю Картли неравному помощь оказывать? Да, да… не в союзе я с Кахети… Мамия Гурийский что скажет? Тоже помощи против турок просил… Тогда сами настаивали отказать, а вера у нас тоже одна…
– Тогда не время было, турки с Триалетских гор спускались. Потом Мамия спокоен к церкви…
– Спокоен от бедности, свои богатства на войну тратит… Да, да… Манучар Имеретинский только год на престоле, двадцать лет имеет, а какой горячий! «Большие земли завоюю…» Имерети раздвигать границы собирается, а картлийский царь помогать должен… Вот одишского князя Александра в аманатах держу… да, да. Кругом враги… Церковь одна!.. Церковь одна, а престолы разные, такое всегда помнить надо…
– Думаю, мудрый царь, ты во многом прав, но…
Трифилий по обыкновению сощурился.
– Святой отец, глава грузинской церкви, католикос, от бога правду знает, его решению смиренно должны подчиниться… Можно совсем тихо добрыми стать. Зачем шаху, Мамия и Манучару знать наши дела? Людьми, конечно, не следует помогать, заметно. Оружие из Нарикала пошлем, в конях тоже у них нужда. На своей границе стражу усилим, казахи подумают – помощь Кахети оказали, устрашатся, а если близко подойдут, Гуния устроит самовольное нападение… Азнаур такое дело хорошо знает… Потом, для успокоения шаха, Гуния можно наказать.
Мелкий смех обнажил острые зубы Трифилия.
– Гуния уже два раза за ослушание наказан был: жеребца и серебряное оружие получил. Азнаур доволен, шах Аббас тоже… Я согласен с тобою, царь: пока Александр в Исфахане, тебе не пристало Картли в кахетинские дела вмешиваться. А князю Татищеву для успокоения грамоту с толмачом пошлем, до светлого воскресения дотянуть надо. Шах Аббас весною на Багдад идет.
Георгий X с удовольствием смотрел на своего духовника. Удачное решение: желание католикоса исполнится, шах в неведении останется, и он царское слово не изменил.
С неменьшим удовольствием смотрело на Трифилия и духовенство: решение, принятое на совещании у католикоса, благодаря настоятелю полностью утверждено царем. Остается решить, с кого взять необходимое. Князья, конечно, откажутся, царское хранилище пусто, церковь не может опустошать святую казну ради мирских дел.
Спорили недолго. Со вздохом решили обложить податью азнауров, амкаров и глехи.
– Опять же русийские дела, – снова настойчиво начал Доментий. – Кахети давно посольство в Московию отправила. Вот князь Сулейман ездил, старец Кирилл с Татищевым вернулся. Картли главенствовать над грузинскими царствами хочет, а позади каравана ползет… Кахети у северного царя стрельцов выхлопотала для взятия Тарки, Тузлука и Буйнака, а Картли при одних грамотах может остаться…
– Думаю, пока послание Годунова глазами не увидим, незачем обсуждать. Опасно, отцы, против шаха идти. Никогда с Московией дела не имели. Кто такие? Какой царь? Какой народ? Да, да… горами наши земли разделены, как можно доверять? Мы тоже пошлем к русийскому царю отца Феодосия, тогда узнаем, выгодно ли нам с шахом враждовать, даст ли Годунов стрелецкое войско оградить Картли от магометан?
Георгий X настороженно помолчал и твердо добавил:
– Бартом, принеси грамоту. Да, да… В грамоте хорошо объяснили: поверят, почему в Имерети не пропустили толмача Своитина. Раньше, чем Картли не сговорится, опасно посольских людей в Имерети пускать. Дадиани хитростью тоже многое может получить.
Бартом разложил перед царем грамоты.
– Взгляни, царь: с грузинского на греческий мудрый отец Феодосий перевел, с греческого на русийский – толмач Своитин Каменев.
Георгий X задумчиво всматривался в знакомые знаки, расположенные на лощеной бумаге:
"Яз государь царь Юрьи Картлинский и всея Иверские земли царя Симеонов сын вам великого государя и царя и самодержца всея Руси Бориса Федоровича и его возлюбленного сына царевича Федора Борисовича всея Руси послом Михаилу Игнатьевичу да Ондрею Иванову пишу вам радоватися.
Посем прияхом честную вашу грамоту и, еже в ней писано, то велми выразумели. И как преж сего вам писал, и ныне вам пишу: о сем ведаете, то есть великое дело. Говорите, что есть повеленье царьское, да будем в присвоенье; а на нас кабы досадуете, хотите учинить кабы спешно, и говорите, чтоб были в присвоенье. А хотите спешно учинить, и то дело великое царьское присвоенье и о том, говорю вам, подождите до великие пасхи светлого воскресенья Христова, до весны, да будет и Александр царь. И тогда божьей волею, по вас пришлю, и вы у меня будете. И как увидимся и царьскую грамоту увидим и вычтем ее, – да будет тогда божья воля и царьское хотенье.
А что послали естя сех людей Своитина с товарищем к Дадьянскому, и мне то кажется не добро, что тем людям ехать туды, потому что вам надобно, и того у нево нет. А Дадьякский под Турскою рукою; а хрестьянам всем подобает быти Турскому недругом и не любити их. И чтоб Дадьянский, поймав людей ваших, не отослал к Турскому также, как он зделал с шаховыми людьми. И для этого яз их не пропустил, чтоб их не потерят. А временем Дадьянский в руках наших будет; а лутчее будет зделано.
Писано лета 7113-го".
Подписав грузинскую грамоту, Георгий X свернул три лощеных свитка и приказал Бартому отпустить Своитина Каменева в Кахети к князю Татищеву.
В трапезной, куда перешли после совещания, чинно ели пилав с курицей, пилав с миндалем, пилав с кишмишом и яичницей, форель с соусом из кислых слив, запивали душистые груши монастырским вином.
Реваз Орбелиани смотрел на золотую чашу, усыпанную драгоценными камнями. Фамильная гордость князей Орбелиани. Уже две недели он, Реваз, томится в монастыре. Мамука говорит – лучшей жизни не надо: запах хаши забыл, сердце в вине плавает, в постели сам себя найти не может, даже кони зазнались, брыкаться стали… Но почему молчит черный каплун? Зачем звал? Зачем держит? Думает, джейраны ждать будут, пока Реваз молиться научится? Вот и сегодня в церковь пригласил, думал для разговора, а он клятву Луарсаба принимал… Мамука говорит – не наше дело: меньше вмешиваться в чужие тайны, чаще пилав есть будем…
Наутро суровый монах распахнул дверь, и Реваз нерешительно вошел в безмолвную палату. За ним тенью следовал Мамука. Чубатых голубей не вспугнули робкие шаги Реваза и насмешливый голос Трифилия, они важно клевали пухлые зерна на белом подоконнике.
– Дела поправишь, к царю ближе будешь…
– Такое, отец Трифилий, в голову не приходило, но если княжна не из семьи наших фамильных врагов…
– То князь Реваз с удовольствием покорится воле святого настоятеля, – поспешно перебил Мамука.
Трифилий поморщился. Орбелиани всегда враждовали с Магаладзе, но он весело пересчитал князей, окончивших вражду соединением своих фамилий. Чем обидели князя вежливые Магаладзе? Реваз хотел сплюнуть, но вовремя спохватился и только выразил желание не утруждать своей головы поклоном вежливым князьям.
Но Мамука, кашлянув, вставил:
– От удачного поклона иногда голова тяжелее становится.
Трифилий, сдерживая улыбку, пожалел о настроении князя: сейчас царь подыскивает жениха для княжны Магаладзе. Он из мести решил отдать в приданое имение Орбелиани, и вот ему, настоятелю, пришла мысль упросить царя согласиться на брак княжны с Ревазом…
– Нехорошо, когда фамильные владения попадают в чужие руки, – добавил со вздохом настоятель, – а молодой Чиджавадзе, кажется, мечтает вместе с виноградниками Орбелиани получить приятную Астан.
Реваз вздрогнул. Чиджавадзе – друзья Иллариона и много способствовали изгнанию Реваза из имения…
Через два часа Трифилий и Реваз в сопровождении слуг, обгоняя табун молодых коней, по глухому ущелью мчались в Твалади.
Отражение светильника желтым пятном качалось в черном квадрате, летучая мышь зловеще цеплялась за каменный карниз. Шадиман с досадой закрыл окно.
Посланный царицей в «дальний монастырь» за Нестан, он четырнадцать дней пробыл в пути и, вернувшись сегодня утром, был неприятно поражен предстоящей свадьбой Реваза Орбелиани с Астан Магаладзе, а также утверждением Реваза владетелем фамильных поместий князей Орбелиани. Шадиман не был чуствительным, но тонкая месть царя покоробила даже неразборчивого царедворца. «Видно, Георгий X хитрее, – подумал он, – чем многие предполагают. Но как царица не поняла опасности, как допустила подобный брак? Илларион, конечно, ответит на месть местью, и тогда… он, Шадиман, бежит в Стамбул, а Мариам посетит Ванкский монастырь».
Шадиман злобно сбросил куладжу. Нет! Не для того сидел он столько лет на скромном месте воспитателя Луарсаба… Нет. Шадимана нелегко сломить! Значит… надо убрать Орбелиани… Он сбросил цаги и с удовольствием почуствовал бархатную теплоту мягкого ковра… Ничего, царь, Шадиман в январе будет праздновать две свадьбы: красавица Гульшари и честолюбивый Андукапар немало хлопот доставят тебе, а сестра Шадимана Мария и Сиуш Амилахвари соединят линию восточных крепостей и замков…
Светильник царапнул синим когтем остаток масла и мгновенно погас. Летучая мышь ударилась в закрытое окно.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Чалые туманы висли на шиферных изломах, затягивали предрассветное небо бесцветной камкой, медленно сваливались с крутизны в балки и отлоги, повисая хлопьями на оголенных ветвях. С далеких вершин, под гул ледяного обвала, налетали ветры, и тогда разрывалась камка, и глубокая голубизна окаймлялась, будто перстень, серебристой оправой гор.
Из лесных чащ выходили ощерившиеся шакалы, долгим воем вспугивали зимнюю тишь, спускались к потемневшим равнинам деревень, упорно выслеживая неосторожную овцу.
Пролетали зимовать журавли. Поседелые чинары стыли в прозрачном воздухе.
Изгибаясь, отражая суровые берега, обмелевшие реки, дремотно огибали обглоданные веками валуны, оставляя на их морщинах холодные брызги. Кружились, хрипло каркая, старые вороны.
По ночам мерцали острые иглы звезд, сосала золотую лапу Большая медведица и, точно засыпанный снежной россыпью, белел Млечный путь.
Зимою приятнее ходить на дикого зверя, обновлять папахи, чохи, чистить оружие, чинить конскую сбрую, проводить время в беседах у раскаленного мангала, но Георгий объявил: «В эту зиму отдыха не будет». И, точно охваченный пламенем, он с первого света до холодных звезд носился по вздыбленному Носте.
– Ни себе, ни другим покоя не дает, – бурчали одни.
– Откуда узнал, что так лучше? – изумлялись другие.
И только месепе яростно претворяли в камень и дерево мысли загадочного владетеля.
Вереницы буйволов, вытягивая морщинистые шеи, на ржавых цепях волочили тяжелые бревна. Дорога круто поднималась в гору к опустевшему поселку месепе, и еще теплые бревна, прощаясь с похолодевшим лесом, жалобно скрипели, цепляясь за крутые изгибы.
Ностевцы оживленно встречали плененные дубы и под четкий счет подкатывали их к широким грудам уже распиленных на длинные доски лесных исполинов.
И там, где раньше люди дышали зловонным теплом, где в мутной плесени гнездилась нищета, на выровненной площадке разрушенного гнойника готовились к постройке новой шерстопрядильни…
– Георгий, от стариков я, – сказал дед Димитрия, разглаживая седые усы, свисавшие над ароматной чашкой воскресного чахохбили, – скоро в Тбилиси коня направишь: стыдно нам, если нуждаться будешь. Мы тоже гордость имеем – наш азнаур князей затмить должен. Благодаря тебе хорошо живем, решили опять подать собрать…
Саакадзе раньше не замечал тесноты, простой папахи, но теперь положение придворного азнаура обязывало блистать одеждой, иметь слуг, конюха и во избежание насмешек, подобно Квливидзе, беспечно швырять монетами. Все яснее становилась неизбежность следовать примеру других азнауров. Точно водоворот, затягивали его вековые устои и традиции. Для укрепления своего авторитета необходимо было избегать опрометчивых поступков и не ставить больше себя в тяжелое положение.
Георгий поморщился, вспомнив пророчество кадаги, неизвестно откуда появившейся в Носте на базарной площади.
На ее дикий вой вмиг сбежались ностевцы и тесным кольцом окружили скрюченную старуху с выжатым лицом и с прозеленью, точно от сырости, в седых запутанных космах.
– Вай ме! Вай ме! – надрывно голосила она, раздирая шершавую грудь закостеневшими когтями. – Раньше железная цепь от купола святого креста тянулась до купола мцхетского храма. И ходили по цепи через Арагви благочестивые монахи поклониться мцхетским святыням и уходили обратно. Но послал с Ялбуза на Картли ведьм Тартар. Ари-урули-урули-урули кудианеби! Проникли ведьмы в сердца людей, стали люди забывать бога всемогущего, и стала опускаться железная цепь, а теперь совсем рассыпалась и пропала куда, никто не знает… Вай ме! Вай ме! Крови, крови сколько вижу! Забыли старики бога, забыли о небесном рае ради земной гордости. Никто не видал, никто не слыхал, как сошел Тартар с Ялбуза, крепко смотрели большие глаза, страшно скрипели каменные зубы, черный дым змеей вылетал изо рта. Ари-урули-урули-урули, Тартар. Перестанет бог защищать отступников, потащит их Тартар к себе в ад, будет жарить на раскаленной жаровне, будет жевать и выбрасывать обратно, ни смерти, ни жизни не будет у несчастных, бегите, люди, в церковь, бегите, пока не поздно. Вай ме! Вай ме! Ари-урули-урули, урули кудианеби!
И старухе с безумным зеленым огнем в глазах бросилась бежать через мост и скрылась за речными валунами. И черный дым, как клялись ностевцы, взметнулся над рекой.
Ностевцы в ужасе заметались по базарной площади. Несмотря на солнечный день, наталкивались друг на друга и, пугаясь, с криком «очисти нас, боже, очисти!» отбегали. Спотыкались о камни, цеплялись за деревья и вдруг, словно гонимые, бросились к священнику…
К вечеру дом Георгия обступили месепе. Они умоляли Георгия не лишать их посланного богом испытания и не переводить их в глехи. Георгий обещал уступить их просьбе, но месепе они будут только называться, а в остальном будут жить не хуже всех глехи. И старики, роняя слезы, робко смотрели на небо: может, бог хоть перед смертью позволит им называться глехи.
В воскресенье в переполненной церкви, после обедни, священник прочел список, скрепленный церковной печатью, о переводе самых молодых месепе в глехи и несколько семейств глехи в мсахури…
Кровь прилила к вискам Георгия. Он радовался чаду свечей и тяжелому, потному воздуху, помогшему ему скрыться в каменной нише от людских взглядов.
Синий дымок кадильницы щекотал ноздри…
Георгий очнулся, перед ним стояла дымящаяся чаша с чахохбили; он с трудом старался уловить смысл длинной речи деда Димитрия.
– …Сейчас как раз амкары приехали кожу скупать, говорят, черкесский князь десять тысяч седел заказал. Амкар Бежан хвастает, будто ты у него вместе с князем в гостях был… Если со всех подать собрать…
– С месепе ничего не берите, – поспешно перебил Георгий.
– Почему? Ты сам одинаковые права с глехи им дал, пока ничем не провинились, нехорошо обижать… Очень гордятся, когда сборщик к ним приходит, больше показывают, чем имеют… Сборщик уже знает их хитрость, половину берет… Вот отец Эрасти, крепкий человек, умный тоже, в шерсти хорошо понимает… Большую власть ты ему дал, всю семью в глехи перевел, от радости без вина пьяный ходит, хвастает – шерсти больше будешь иметь…
Дед вдруг задвигался на скамье, помялся и неуверенно спросил:
– Правда, Георгий, он такое колесо сделал: один человек будет вертеть, пять прялок шерсть будут мотать?
– Правда, дед, все разбогатеем. Кто шерсть держит в руках, тот имет право на себя ее надеть…
– Люди говорят – черт ему помогает… Что ж, черт иногда тоже хорошо думает. Жарить мясо тоже черт людей научил, раньше без всякого удовольствия сырое ели… Бог против тоже ничего не сказал, только пожалел, зачем сам раньше не догадался…
Когда за дедом Димитрия закрылась дверь, Георгий задумчиво стал ходить по комнате. Опять, даже в таком пустяке, он чуть не сделал промаха, опять за простой истиной скрывалась хитро сплетенная паутина установившихся понятий. Каким мечом разрубить паучьи сети? Где найти источник истины? Как искоренить навязанный народу порядок?
Уже несколько раз опечаленная Маро окликала Георгия. Она обратила внимание сына, что Нино уже несколько воскресений не приходит к обеду.
Георгий с трудом оторвался от обуревавших его мыслей и, избегая взгляда матери, неуверенно заявил о необходимости спросить у царя разрешения на женитьбу. Шио заволновался. Зачем азнауру жениться на девушке из мсахури? Вот вчера приезжал Ламадзе. «Почему, говорит, твой молодец не женится? Сколько красивых азнаурок по нем вздыхает». Конечно, Ламадзе на свою дочь намекал. Квливидзе тоже имеет двух красивых азнаурок. Но Георгий резко оборвал мечты отца, и счастливая Тэкле полетела рассказать Нино о горячей любви к ней брата. Нино грустно гладила черные кудри любимицы… Мысли о Нино камнем лежали на душе Георгия. Как поступить? Разве он собирался спрашивать разрешения царя? Никогда! Но это был повод, за который цеплялась его совесть.
Зябко жались друг к другу овцы, недоуменно хрюкая, тыкали плоские носы в остывшую землю свиньи, сердитым фырканьем кони разгоняли толпившихся в конюшне кур, протяжным мычанием извещали коровы о своей скуке.
Обеспокоенный долгим отсутствием сына, Иванэ Кавтарадзе уже собирался в Тбилиси, а Димитрий торопил друзей отправиться на поиски, как вдруг, окутанный туманом белого утра, появился Дато. На расспросы друзей он упорно отмалчивался, но, до ночи просидев у Димитрия, пошел ночевать к Саакадзе.
И перед Георгием развернулась абхазская трагедия… На изумрудных гребнях лениво качались фелюги, бревна, просмоленные канаты, бочки, заржавленные цепи, свернутые паруса, тяжелые багры дремали на просоленных досках.
Двое – один в башлыке, другой в малиновой феске с черной кистью – подошли к низкому борту. Простившись, человек в башлыке спустился в лодку и, перекликаясь с оставшимся на борту, повернул к берегу.
Желтая чадра поздней осени зацепилась за разрубленные вершины клухорского перевала, и Сухуми, охваченный мохнатыми горами, утопая в листьях пальм, тяжелых магнолий, пряных садов, сверкал в брызгах теплого солнца.
Под полосатыми навесами низеньких кофеен у восьмиугольных столиков склонились мягкие башлыки, плоские войлочные шапчонки, мохнатые папахи, войлочные широкополые папанаки, красные фески, разноцветные зерколы. Клубились синие кальяны, в хрупких чашечках дымился аравийский кофе. На полированных нардах прыгали игральные кости.
На лощеных квадратах метались шашки. Со звоном кружились монеты – вероломные цехины, ехидно щурились золотые динары, стыли в столбиках солидные бешлыки, в беспорядке швыряли двуличные бисти, равнодушно блестели холодные абазы.
Дато, облокотившись на столик, зачарованно следил за белыми крыльями, распростертыми на мягких волнах. Неожиданно вспугнутые чайки беспокойно взлетели, кружась над реями. Остроносая лодка приближалась к берегу. Дато вскочил, несколько секунд пристально оглядывал лодку и быстро скрылся в кофейне.
Человек в черном башлыке легко выпрыгнул на берег, обогнул кофейню, постучался в низкую калитку и вскоре на сером аргамаке пересек кривую улицу. Дато посмотрел вслед и бросился к своему коню.
Уже сутки он слонялся по сонному городу, обошел турецкие кофейни, абхазские духаны, курил калъян, пил кофе, швырял игральные кости, следил за юркими фелюгами, разговаривал с подозрительными моряками, влюбился в стройную абхазку, торговал овец, даже залез в море, но Орбелиани нигде не нашел, а осторожные вопросы только разочаровывали. Дато и сейчас не знал, зачем он выслеживает человека в черном башлыке.
Тихо надвигался вечер, в сгущенной синеве над лесистой горой вспыхивали первые, еще бледные, звезды. Скрытый потемневшими деревьями, запутанными лианами и огромными папоротниками, Дато смотрел на замкнувшиеся за Черным башлыком монастырские ворота. Он уже не сомневался в правильной слежке и спустился вниз к абхазской, плетенной из хвороста хижине.
Только через несколько дней Дато, выпытав у хозяина тайну о знатном госте, постучался в ворота Кодорского монастыря. Привратник долго доказывал, что никакого князя Орбелиани в монастыре нет. Дато посоветовал монаху пойти еще раз убедиться в обратном и кстати доложить Иллариону Орбелиани о желании азнаура Кавтарадзе видеть князя по важному делу. Привратник нахмурился, подумал и захлопнул перед носом Дато железную калитку. Через час грузин с багровым шрамом, горевшим на левой щеке, угрожающе приблизился к Дато, но улыбка ностевца обезоружила верного слугу, а имя Нестан распахнуло угрюмую калитку.
Свидание с Орбелиани убедило Дато, что старый князь всецело находился во власти Шадимана.
Дато решил выследить обнаруженных им гонцов Шадимана и Баграта – заносчивого богача из «Щедрого кувшина» и человека в черном башлыке.
Помимо этого, Дато решил заполучить обратно злополучный браслет, хотя Орбелиани и уверял его, что браслет грозит ему верной смертью от руки Шадимана.
Дато, вздохнув, вспомнил, как тяжело старый князь пережил известие об утверждении Реваза владетелем поместий Орбелиани.
Только клятва Дато быть верным защитником Нестан смягчила сердце потрясенного князя.
Утро принесло новую досаду и удивление: под плетеным навесом, расплескивая воду, умывался Сандро, телохранитель Андукапара.
– Вот не ожидал встретить друга за Чертовым пальцем. Ну, давай выпьем: вчера в соседней деревне торговал курдючных овец, а открыл замечательное вино. Хочу нашему Папуна в подарок повезти, знаешь, какой он знаток сумасшедшего сока… Желтые овцы – жирные, а черные ростом малы, а коричневые приплод плохой дают, будь другом, поедем со мной, посоветуй.
Сандро, наученный своим господином, никому не доверял, и хотя искренность Дато поколебала его, все же решил неожиданным разговором проверить подозрение.
– Я видел чубукчи в кофейне косого грека, браслетом хвастал. Поторопись, пока он из Сухуми не уехал.
– Хорошо сказал – поторопись, а овец кто покупать будет? Как раз на сегодня условился, турскую породу хочу купить, каракуль на папахи пойдет, хотя джигетская порода как золото блестит. Поедем со мной, очень прошу, посоветуй. А кончу дело, непременно разыщу вора.
Деловитость, с которой Дато седлал коня, и его простодушие окончательно успокоили Сандро. С трудом отделавшись от назойливого овцевода и обещав вернуться к ночи в Лыхны, где он должен купить старинные ткани для прекрасной Гульшари, невесты князя Андукапара, Сандро спешно направился в конюшню.
Дато рысью выехал из загороди и круто повернул в лес. Не успел он как следует устроиться на ветвистом орехе, переплетенном дикими виноградными лозами, калитка монастыря заскрипела и озадаченный Дато увидел Орбелиани в сопровождении трех вооруженных до глаз телохранителей. Они с отчаянием убеждали в чем-то равнодушно шагавшего над пропастью князя. Отрывистые слова неудовольствия, подхваченные ветром, заинтересовали Дато, и он, прячась за деревьями, бесшумно следовал за ними. Обогнув изгрызенные массивы, Дато спрятался между влажными камнями.
Странное место, куда вступил Орбелиани, зародило подозрение. Серые бассейны, выдолбленные веками на каменном скате, теснились к пропасти, густо наполненной зеленым туманом.
Орбелиани молча сел на поросший мохом камень. Верные слуги выхватили шашки из ножен и, свирепо вращая глазами, стали позади господина.
Отделившись от розового самшита, Отар мягкими шагами подошел к Орбелиани.
– Осмелился побеспокоить тебя, князь, прости, следят за мной. Решил больше в монастырь не ходить.
– Надоел ты, Отар, кажется, вчера я все сказал.
– Князю Шадиману тоже надоело беспокоиться… Просит браслет вернуть.
– Не притворяйся глухим, решения не изменю. Браслет получит рыцарь, поклявшийся в верности княжне Нестан. – Орбелиани встал. – Мстить буду из Ирана. Шах Аббас заставит вернуть Нестан. Так передай всем моим врагам и «друзьям».
Внезапно из-за камня выскочил Черный башлык.
Отар поспешно скрылся.
– Так поступаешь, князь? Предал светлейшего Баграта и к шаху Аббасу бежишь?
– С кем говоришь, собачий сын?
Орбелиани круто повернулся, но Черный башлык пронзительно свистнул, и двадцать вооруженных разбойников, размахивая шашками, окружили Орбелиани. Телохранители, оскалив зубы, бросились навстречу. Орбелиани быстро обнажил саблю. Заскрежетали клинки, острые круги завертелись над папахами.
Дато вскочил и замер: за другим выступом Отар и Сандро, улыбаясь, смотрели на бой.
Дато выхватил шашку. Четыре разбойника, оставляя на камнях кровавые пятна, скатились с серого выступа. Раненые телохранители отчаянно защищали подступ к истекающему кровью Орбелиани. Выплевывая сгустки крови, Орбелиани хрипло звал азнаура. Дато быстро оттащил умирающего за камень.
– Не дерись больше, береги себя для Нестан, одна остается. Ты клялся… расскажи все, когда вырастет… Браслет у младшего телохранителя… совсем мальчик… Спаси Иесэ для его матери, кормилицы Нестан… Луарсабу я не изменял…
Дато быстро поднялся. Один за другим, с рассеченными лбами, рухнули старшие телохранители. Иесэ отступил к Орбелиани. Дато вспомнил – у него браслет. Трое не нуждались больше в помощи – все было кончено. Он быстро схватил Иесэ и змеей скользнул за выступ. Разбойники набросились на убитых. Черный башлык схватил окровавленного Орбелиани. Отар яростными прыжками подскочил и судорожно вцепился в труп, стараясь вырвать его из крючковатых пальцев Черного башлыка. Разбойники, не обращая внимания на ожесточенный спор грузин, лихорадочно срывали одежду, нацепляли на себя оружие, прятали кисеты.
Сандро бросился разнимать уже обнаживших кинжалы.
– Еще браслет не найден, напрасно горячитесь. Раньше обыщите сдохшую гиену, потом решим, кому достанется браслет.
Черный башлык и Отар склонились над трупом Орбелиани, тщательно осмотрели зеленые сафьяновые цаги, серую чоху, каракулевую с голубым верхом папаху, вытрусили тугой кисет и в бессильной злобе, раскачав труп, швырнули в пропасть.
Дато видел, как мертвый князь перевернулся в воздухе, распростертой птицей ударился о каменную голову нижней горы и бесформенным мешком скатился в спокойное озеро, «Если не удастся скрыться, – подумал Дато, – тоже купаться заставят». Он проворно взвалил на плечи раненого и, цепляясь разодранными руками за острия камней, стремительно сползал вниз. Сверху понеслись отчаянная брань, свист стрел, поспешное шарканье. Дато вспомнил «Дружину барсов» и, решив подороже отдать свою жизнь, приготовился к сопротивлению. Пряча раненого в густом кустарнике, он внезапно обнаружил пещеру.
Ужом извивалась темнота, каменные пальцы гроздьями свисали с влажного свода. Приглушенно хлюпала темная вода. Пещера уходила в глубь гор.
Долгие часы растаяли в мутных изгибах. Казалось, солнце, небо, горы навсегда остались за каменными пальцами. Перевязанный Иесэ уже не стонал. Дато с трудом высек из кремня огонь. В окостеневшей руке раненого вздрогнул драгоценный кинжал Орбелиани. «Вот все, что осталось от упрямого князя, – подумал Дато. – Кому достанется острая драгоценность? Неужели ничтожному Ревазу? Нет! Пусть еще один смельчак проникнет в черную пасть кровавой скалы, и тогда здесь он получит награду». Дато вонзил в скользкую трещину заскрежетавшее лезвие. В искрах кремня дрожала украшенная алмазами рукоятка…
До луны блуждали разбойники, разыскивая беглецов. Тихо скатился камень. В серебряном тумане озера плеснулась вытянутая рука. Разбойники в суеверном ужасе окаменели. Качнулась первая феска, и с дикими воплями, сбивая друг друга, они бежали из «гнезда шайтана». Они клялись бородой пророка, будто князь, поднявшись из озера, пронзительно хохотал, стараясь схватить отважного Аслан-бека. Угрозы, просьбы, золотые обещания не помогли; разбойники, бросив трех грузин, исчезли. Грузины не были трусами, но мертвецы внушали ужас, и они поспешили покинуть страшное место, решив с рассветом возобновить поиски опасного азнаура, могущего донесением царю погубить светлейших Баграта, Амилахвари и Шадимана. Но наутро остолбеневшие от изумления Отар, Сандро и Черный башлык обнаружили исчезновение двух коней и бурдюка Дато. Не оказалось и хурджини. На окне же хозяин нашел несколько монет, а под окном – связанного абхазца, нанятого Отаром сторожить двор.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Хороши Дидгорские вершины в дни ранней весны, когда шумно сбегают с их склонов молодые ручьи. Отряхнувшие зимнюю дрему склоны покрылись яркой зеленью. Окутался серебром миндаль, порозовели персиковые деревья. Упивались весенней свежестью пробудившиеся ветви. Аромат мяты дурманил молодые головы. Длинные вереницы журавлей потянулись на север. Защебетали бархатные ласточки. Загорланила орава мальчишек, прыгая в потоках грязи на кривых улицах. Белые караваны пересекли синий простор потеплевшего неба. В одно из ярких утр в Носте прискакал гонец от начальника охраны Метехского замка князя Баака Херхеулидзе.
«Дружина барсов», созванная в доме Саакадзе, с восторгом выслушала приказ Баака немедленно отправиться к рубежу Кахети, к князю Шалве Эристави Ксанскому для сопровождения под его начальством русийского посольства в Тбилиси. И в еще больший восторг привело друзей тайное поручение следить за послами и не допускать к ним никого, особенно людей Имерети и Одиши.
Накануне отъезда Георгий, возвращаясь с базарной площади, постучался в дверь Датуна. Знакомые шаги сжали сердце Нино. Открыв дверь, она сдержанно сказала:
– Отца нет, Георгий.
– Мне дочь нужна, – неожиданно для себя ответил Саакадзе и властно привлек девушку. – Тебя люблю, Нино… В Тбилиси завтра еду. Не вспоминай плохо…
Нино с опустошенной душой беспомощно закрыла зацелованное лицо.
– Пусти, Георгий, нехорошо, когда девушка с чужим стоит.
– С чужим?! Давно ли я стал чужим? Нет, Нино, ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз.
Георгий поспешно расстегнул ворот, вынул из кисета, висевшего на серебряной цепочке, локон, нежно поцеловал и вновь спрятал.
– Георгий, – взволнованно прошептала Нино, – верни кисет, не хочу, чтоб другая видела…
– Когда умирать буду, верну, а пока на груди пусть живет.
За дверью кашлянул Датуна. Нино рванулась в глубину комнаты.
Домой Саакадзе вернулся мрачным. «Барсы», расположившись на мягкой тахте, беспечно хохотали. Гиви, натянув медвежью шкуру, гонялся за перепуганной Тэкле. Дато понял, откуда пришел друг, и поспешно начал:
– Мы пришли поговорить, Георгий, как жить в Тбилиси будем?
– Думаю, хорошо, – кривя рот, ответил Саакадзе, – я беру трех дружинников, Эрасти за конюха, свирепого Бакура за слугу… Папуна тоже со мною едет, а вы как?
– Мы тоже так, только без Папуна, – засмеялся Дато.
– А я только одного слугу беру за полмарчили в месяц, у дяди Иванэ месепе взял, – вставил Даутбек.
– За полмарчили взял! Известный буйвол! Пятерых даром Дато предлагал! – вспылил Димитрий, но друзья не поддержали бесполезного спора.
– Решили тебе предложить, Георгий, всем вместе жить. Удобнее. Большой дом около Метехи можно снять, отец Ростома в Тбилиси был, присмотрел.
– Совсем неплохо придумали, друзья, – ответил Саакадзе.
– Понимаешь, Георгий, князья от злости лопнут, – обрадовался Димитрий, – арбу с едой отправим, одежду одинаковую людям сошьем, полный двор дружинников оружием звенеть будет, десять конюхов, десять слуг, в чем дело, друг?
– Только знакомства осторожней выбирать надо. – Георгий, улыбаясь, посмотрел на Дато.
– Сумасшедшему Димитрию такое посоветуй, – рассмеялся Даутбек, – наверное, каждый день найдет с кем драться.
– Может, и чаще! От приятного дела не отказываюсь. Как можно терпеть, когда у человека вместо лица курдюк трясется? Должен ударить! А ты, сухой черт, полтора часа кулак поднимаешь, кровь жидкая… И не приставай больше, – вдруг озлился Димитрий.
Зная взаимную привязанность хладнокровного Даутбека и горячего Димитрия, упорно скрываемую даже друг от друга, друзья с удовольствием начали их подзадоривать…
Шадиман понимал, какую опасность представляет приезд Дато Кавтарадзе в Тбилиси. Царедворец терялся в догадках, где мог находиться браслет царицы. В абхазском монастыре злополучного подарка также не оказалось.
Андукапара Амилахвари тревожило другое: царя можно убедить, будто из преданности послали слугу найти и убить изменника, но приверженцев Баграта обмануть трудно. Они поймут: слуга мог действовать только по приказанию своего господина. Измена Орбелиани союзу не доказана. Желая держать в руках Шадимана, он, Андукапар, приказал Сандро любой ценой добыть браслет, но князей посвящать в свои планы не собирался. Оказалось, и Симон послал молочного брата с поручением в Абхазети. Это неожиданное обстоятельство вынудило Сандро совместно с мрачным Отаром убедить посланника Симона в измене Орбелиани и подговорить на убийство. Для каждого члена тайного союза ясно: если Шадиману понадобилась смерть гиены, то союзу необходимо было дорожить жизнью Орбелиани. Поэтому дерзкий ностевец должен навсегда забыть дорогу в Метехи.
Симон был того же мнения. Вот почему сегодня в духане «Синий баран» особенно шумно. Все столы заняты вооруженными людьми. Духан наполнен бряцанием клинков. Сандро, Отар и Черный башлык, столкнувшись тут, крепко мысленно выругались, но им поневоле пришлось сговориться действовать совместно.
Посланные Отаром на разведку донесли – десять азнауров находятся за Мокрой балкой и к ночи подъедут сюда. То же самое думали и десять азнауров, но «заяц», которого Папуна почему-то называл конем, ухитрился вовремя, как уверял Матарс, потерять подкову, и под брань Димитрия пришлось свернуть с дороги и заночевать в ближайшей деревне.
Впоследствии, после схватки в «Синем баране», Папуна торжествовал; благодаря его «зайцу» «барсы» остались целы…
События разыгрались на рассвете. Эрасти с двумя дружинниками поскакал вперед приготовить корм коням и людям. Полная тишина в духане и громкое ржание в конюшне заставили Эрасти круто повернуть скакуна. И вскоре десять азнауров уже знали о засаде в духане «Синий баран».
– Принять бой, Дато, или объехать духан Тилитубанскими высотами?
– Конечно, Георгий, принять! С кем драться, когда? – загорелся Димитрий.
Совещались недолго, разбились на три группы и поскакали разными дорогами.
В духан вломились одновременно с трех сторон. Только Папуна, предвкушая исход веселой битвы, взобрался на крышу буйволятника, растянулся на бурке и, щурясь на солнце, прислушивался к разъяренным крикам и воплям, которые неслись из духана.
С грохотом хлопнулась сорвавшаяся с петель дверь, полетели табуретки, подпрыгнул бурдюк, закачалась стойка. Духанщик скатился с высокого табурета, крякнул и, поспешно сунув мальчику кувшин, погнал за водой. Гул, ругань, смех… Казалось, ничего нельзя было разобрать, но косой духанщик разобрал, кто побеждает, и стукнул глиняной чашкой пробегавшего Отара, которого любезно подхватил Георгий.
Указав Димитрию на Черного башлыка, Дато схватил за шиворот Сандро… Княжеские дружинники дрогнули и, пользуясь суматохой, выскочили из духана и пустились наутек под одобрительный смех Папуна.
– Тебе первое слово, Дато. Как с ними поступить?
– По-моему, Георгий, как с разбойниками, нападающими на царских азнауров.
– Посадить на кинжалы, – хладнокровно вставил Даутбек.
– Посадить на кинжалы мало, надо снять головы, пусть так ходят, – предложил Элизбар.
– А со снятых голов сбрить усы, – простодушно добавил Гиви.
Заспорили. Каждый предлагал свой способ расправы. Ростом убеждал отрубить правую руку и левую ногу: легче будет князьям кланяться.
Помертвев, слушали злополучные княжеские слуги странное совещание.
Косой духанщик осторожно вытер ладонью мутное окошечко и, не обращая больше внимания на веселых гостей, приказал вошедшему мальчику поставить кувшин с водой на табурет и подать себе обед. Смачно обсасывая косточки баранины и запивая вином из огромной чаши, он подсчитывал, сколько взять за перебитый духан с царских азнауров. Вдруг Димитрий, сорвав с головы слуги Симона черный башлык, дико закричал:
– Что это у тебя вместо лица, собачий сын?! И ты смеешь с таким лицом быть врагом моего друга? Убью, зарежу! Как свинью, заколю! К черту нос, он совсем лишний на курдюке…
Димитрий с неистовством замахнулся кинжалом. Георгий поспешно задержал его руку.
– Постой, Димитрий, я предлагаю показать княжеским разбойникам рыцарское презрение. Пусть расскажут своим господам про щедрость ностевских азнауров. Они втроем гонятся за одной жизнью, мы сразу даровали три. И еще пусть князья твердо запомнят, что мы больше не безызвестные азнауры.
– Не могу, Георгий, должен хоть раз ударить. Что он, облезлый хвост, смеется над нами? Какое лицо держит? Защищайся, собачий сын!
Дато, отшвырнув Сандро, закатал рукава.
– Обманщик, получай и ты по браслетному делу…
Даутбек хладнокровно подошел к Отару. Но Георгий решил оказать услугу Шадиману и, заслонив Отара, строго произнес:
– Отар – азнаур, и с ним спор можно решить только на поединке.
Даутбек мотнул головой.
– Вызываю в Тбилиси, если скроешься – уши туркам продай, все равно отрежу.
Георгий с трудом оторвал Димитрия от растерзанного Черного башлыка.
– Георгий, прошу, дай еще хоть на полтора часа!
Дато отшвырнул ногой полуживого Сандро:
– Это тебе за Абхазети, разбойник, а за сегодняшнее в другой раз отдам.
Духанщик вытер о шарвари руки, взял кувшин и выплеснул на голову Черного башлыка и Сандро холодную воду.
Отар молча сел за стол и только тогда вздохнул свободно, когда, заслышав конский топот, понял, что ностевцы ускакали…
Одиннадцатый день московское посольство, встреченное на рубеже Кахети и Картли Шалвой Эристави, ожидало в княжеской деревне вызова Георгия X.
Мсахури князя, прислуживая за столом, с невольным страхом смотрели на густобородого, широкоплечего Татищева. Странный князь ходил в тяжелой одежде, в высокой шапке и с остроконечным посохом. Но еще таинственнее казались его глаза, смотрели они из-под нависших бровей пронизывающе остро. Говорил странный князь непонятно, громко, точно нараспев. Ел много и спал долго.
Татищев и в Картлийском царстве не изменял обычая предков. Вставал боярин рано. Час восхода – первый час дня. Встав, тотчас отыскивал глазами темный образ и торжественно осенял себя крестным знамением. Надевал затем прохладное белье. Не спеша умывался мылом и розовой водой, надевал епанчу, подбитую мехом, украшал пальцы множеством перстней, самый большой золотым ободком сжимал железную печать. Откушав, проверял наличие мехов и погружался в посольские дела. Степенно диктовал дьяку Ондрею послания в Москву царю Борису. Обедал боярин в полдень. Тяжело садился на дубовую скамью, ел странные грузинские яства, тоскливо вспоминал ржаной московский хлеб, уху стерляжью с гвоздикой, сладких лебедей, пироги с горохом, гречневую кашу, яблоки в меду, медвяный квас… Водку пшеничную Татищев про запас возил с собой, а то бы совсем, заскучал боярин. Но и грузинские яства ел Татищев долго, настойчиво, с большим вниманием. Степенно опрокидывал граненую чарку с узорной надписью по ободу: «Зри, смотри, люби и не проси». После еды и отпуска посольских людей по священному обычаю ложился почивать, закрыв скамью шелковым полавочником. Удивляли Татищева картлийцы: будто не христиане, обедают не в полдень, после не спят, многие еще на конях кружатся.
Солнце медленно опускалось по синему кругу. Воздух свежел. На горы ложились темно-розовые тени. Ветерок теребил заросли сирени. Пели предвечерние птицы.
Татищев чеканил любезные слова. Дьякон Ондрей заканчивал послание Георгию X и католикосу. В нем боярин настаивал на ускорении встречи. На столе перед Татищевым чинно стояли любимые украшения; не расставался с ними Татищев и в дальних отъездах, хранил подарок боярыни: на подносе позолоченного петуха с белым хвостом, серебряного мужичка, костяной город с башнями. Вечером затепливал боярин лампады, синие и красные, зажигал свечи перед темным образом, собирал посольских людей на моление и уже не ел и не пил. Час заката – первый час ночи…
Боярин обедал, доедая непонятный суп. Бесшумно скользили мсахури. Как можно не уважать чужеземца, на одежде и на толстых пальцах хранящего алмазы и изумруды, как можно не страшиться чужеземца, прибывшего с таинственными целями послом к царю Картли из безгорной, как люди говорят, ледяной страны? Скользили мсахури с тяжелыми блюдами, потеряли надменный вид, низко кланялись русийскому князю. А может, чужеземец – злой дэви с голой горы? Недаром у старого Элизбара в марани белое вино красным стало, а у бедной Кетеван под окном теленок, оскалив зубы, смеялся. Страшное время. И еще бесшумнее подавали боярину пряные яства напуганные мсахури.
Татищев смотрел на гибких слуг и невольно удивлялся… Будто не христиане: шаг легкий, как у чертей. Но служба государева для бояр прежде всего, и Татищев отбрасывал опасные предположения. Картлийцы должны быть христианами: единоверие сейчас выгодно; не забыть бы после еды гибким слугам медные крестики подарить, так спокойнее будет. Татищев вытер толстые пальцы о край камчатной скатерти и предался игре мыслей.
Сибирь и Иверия – любимая сладкая дума боярина Татищева.
В голубые снега и далекие тундры врезаются новые русийские города – Пелым, Березов, Обдорск близ Ледовитого океана, Туринск на реке Туре, Нарын, Кецк и Томск на Томи-реке. Спорят в Архангельске из-за мягких горностаев аглицкие, фламандские и римские купцы. А в царскую казну чистоганом триста тысяч рублей пошлиной идут. Только одно тревожило Татищева: внутренние настроения столбы государства Московского расшатывают, мутят торговлю.
Но скрутит царь Борис казацкие руки, осмелившиеся взмахнуть холопской саблей на тяжелую шапку Мономаха, богатством нищету подавит, крестьян прикрепит к служилым людям, торговым дорогу откроет. «Два Рима падоша, третий стоит, четвертому не быть…»
И наутро, обдумывая каждое слово, Татищев растянуто диктовал дьяку Ондрею:
"Из земель Грузинских Великому государю нашему царю и великому князю Борису Федоровичу, всея Руси самодержцу, от холопей твоих, думного дворянина и яселничего Михаила Игнатьевича Татищева да дьяка Ондрея Иванова послание.
И как Константин царь нас, холопей твоих, отпустил, мы, дождавшись встречи с приставы, поехали из Грузинские земли в Картлийскую землю к Юрию (Георгию) царю Симонову сыну для дочери его царевны Тинатин.
Апреля в 15 день в Аристовове земле близко рубежа Грузинского встретил нас, холопей твоих, Аристов (Эристави) князь Сонской (Ксанский); и говорил, что Юрьи царь Карталинский и всея Иверския земли начальник велел ему нас, государевых послов, встретить и корм давать. И перешед от рубежа верст с 15 поставил нас Аристов у своих деревень, и корм почал давать доволен.
Царь Юрьи велел нам, послом, быти у себя на посольстве.
Да и о том мы, послы, к Юрью царю приказывали, что с нами есть к нему от тебя государя царя и великого князя Бориса Федоровича всея Руси приказ тайной о великих делах, а в то время, как ему говорити тайной приказ, были при чем его ближние люди, кому он верит.
И Юрьи царь к нам приказывал, что в то время, как мы, послы, будем у него на посольстве, иных государей послов и посланников не будет; а исправили б ему сперва рядова посольство, да у него ели, – а на другой день велит нам, послом, у себя быть и тайные речи выслушает.
Послано из земли Грузинской с Терским сотником стрелецким с Иваном Волковым.
Лета 7113 апреля в 29 день".
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Рядом с Метехским мостом, недалеко от Майданской площади, висел над шумной Курой дом князя Чавчавадзе.
Любитель охоты на колхидских фазанов, князь постоянно жил в своем Даборгинском замке и только на царские празднества приезжал в Тбилиси.
Дом, всегда наглухо закрытый, сегодня украшенный коврами, спадавшими с решетчатого балкона, блестел вымытыми окнами. Двор был густо посыпан красным песком, в конюшнях доделывались новые стойла.
Узкая искривленная улица, сдавленная темными лавочками с полосатыми навесами, теснила тбилисцев, изумленно глазевших на сводчатые ворота, куда въезжали странные люди в одеждах, сверкавших серебром, золотом и драгоценными камнями. Особенно восхищали тбилисцев великолепные кони в богатой сбруе, с бархатными расшитыми шелком чепраками, горевшими на солнце рубинами и изумрудами. На конях величаво позвякивали бляхи и тонкие кольчатые цепи серебряных прорезных поводьев и уздечек. Позади громыхающей свиты в шеломах и вооруженных пищалями длиннобородых стрельцов в высоких чоботах, бархатных, обшитых мехом шапках, переломленных набок, ехали, ведя на поводу запасных коней, покрытых тигровыми и леопардовыми шкурами, откормленные конюхи в темно-зеленых и красновато-лиловых кафтанах.
У дверей греческой лавчонки, небрежно облокотясь на золотую шашку, Али-Баиндур пристально смотрел на Саакадзе, оттеснявшего с азнаурами и конными дружинниками галдевшую толпу от русийского посольства.
Уже закат купал багряные крылья в потемневшей Куре, а можайский наместник Михаил Игнатьевич Татищев, с думским дьяком Ондреем Ивановым и толмачом Своитином Каменевым все еще совещались за длинным столом, покрытым кизилбашской камкой.
– …А будешь толмачить, лишнего не скажи, править посольство по наказу государеву надо. Что скажем теперь, запиши и упомни, да толмачь без промедленья, дабы сраму нам от царевых Юрьевых людей не иметь.
"А нечто спросят, как нынче государь наш с Рудельфом цесарем и с папою римским и литовским королем, – дождавшись ответа моего по государеву наказу, толмачь: Рудельф, цесарь римский, с великим государем нашим царем и великим князем Борисом Федоровичем всея Руси самодержцем в дружбе и любви; и ссылки меж их государей частые, и для покоя крестьянского царское величество с литовским Жигимонтом королем велел перемирье учинить.
"А нечто спросят, как нынче государь наш с его Аббас-шаховым величеством, после ответа моего по государеву наказу, толмачь: от шаха Аббаса был в Москве посол Перхулы-бек и говорил, чтобы быть царю и шаху на султана турского заодин. О посольстве же в Иран нашем под началом наместника, шацкого князя Александра Засекина, ни одним словом не говорите.
"А нечто учнет Юрьи царь или его приказные люди спрашивать, как ныне государь наш и великий князь Борис Федорович всея Руси самодержец с турским султаном, без промедленья толмачь: великий государь его царское величество для брата своего Аббас-шахова величества и Рудельфа цесаря и для Александра царя иверского с турским Мурат салтаном в дружбе и в любви быти не похотел и посланников его без дела отпустил; только с ними посылал гонца своего для торгового дела. А хочет великий государь наш его царское величество быти в дружбе и в любви и соединенье с братом своим с Аббас-шаховым величествам и с Рудельфом цесарем Римским и с Юрьи царем всея Иверии и с иными крестьянскими государи.
"А поклоны от великого государя нашего до патриарха Иова также по наказу правити.
«А поминки нести для государева дела те, что посланы были к Александру царю, потому что в Иверской во всей земле началной в царех карталинской Юрьи царь, а от государей московских послы к нему впервые, и се для великого дела…»
Татищев поднялся, широкой ладонью погладил подстриженные в кружок волосы. Под остроносыми подбитыми серебряными скобами чоботами заскрипели половицы. Он некоторое время глядел на двор, где Саакадзе на ночь расставлял караульные посты, и круто повернулся к сидящим:
– А коли царевы ближние люди допытывать будут, поминкам положить цены вдвое против московских… Свернув список даров, строго напомнил:
– Да людям накажите, чтоб во всем было гладко, пили бы бережно, но не допьяна, чтоб их небрежением государеву имени бесчестия не было…
Дато, по заданию Саакадзе находясь неотлучно в комнатах русийского посольства для наблюдения за порядком, выслеживал все действия Татищева.
Пребывание непонятного посольства разжигало любопытство ностевских азнауров. Дато удивлялся долгим совещаниям посольства, длинным посланиям Татищева русийскому царю. Он заметил, что изредка послания писались на греческом языке, и задался целью каким-либо способом раздобыть одно из посланий.
Но все попытки Дато терпели поражения. Задерживался ли он у киота, как бы для того чтобы перекреститься, или застывал с притворным удивлением перед ларцем, или любовался кованым сундуком, за ним неотступно следили глаза стрельцов.
Жаркое солнце, раскалив каменные стены Метехского замка, расплавленным янтарем залило зал с оранжевыми птицами, парящими в золотых лучах, Георгий X в блеске драгоценных камней, застыв на высоком троне Багратидов, принимал русийское посольство. Справа от трона полукругом стояли разодетые князья. Слева в черных рясах, по греческому закону, во главе с тбилели разместились архиепископы, епископы и архимандриты. Толмачи в зеленых чохах, с гусиными перьями за поясом, под начальством Бартома теснились около Феодосия, архиепископа голгофского.
Позади трона с приподнятыми золочеными пиками вытянулись рослые телохранители. Эристави Ксанский, пришедший с ностевскими азнаурами прямо из серной бани, стоял около Татищева, который подозрительно водил носом. Бряцая старинным оружием, в разноцветных куладжах, отороченных мехом, царская свита заполнила огромный зал.
Татищев пышностью и богатством посольства решил скрыть внутреннюю шаткость московского трона, и потому, несмотря на «адово пекло», нарядил свиту в тяжелые, богатые одежды: поверх ферязей – в разноцветные чуги, затянутые шелковыми кушаками и кожаными поясами с набором золотых и серебряных блях.
Сам же Татищев правил посольство в алтабасовом опашене, украшенном жемчужными запонами в виде звезд и жемчужными застежками, с открытым воротником и узкими сборчатыми рукавами, в горлатной шапке, в красных сафьяновых сапогах, загнутых кверху и подбитых мелкими гвоздиками.
Солнечная пыль слепила глаза.
Татищев мысленно прикинул: еще час стояния, и можно по нем самом править поминки, но даже под угрозой смерти он не расстегнул бы ни одной жемчужной застежки, «чтоб его небрежением государеву имени бесчестия не было».
И, несмотря на тяжелые переживания, он оглядел довольными глазами восхищенный его нарядом зал и степенно начал «править поклон».
– Бога, в троице славимого, милостию, великий государь царь и великий князь Борис Федорович, всея Руси самодержец и обладатель, тебе, Юрью царю, велел поклониться.
Своитин откашлялся и глухим голосом, без запинки, повторил по-гречески.
Заскрипели на лощеной бумаге острые перья, и архиепископ Феодосий медленно перевел поклон с греческого на грузинский.
Георгий X поднялся, слегка наклонил голову и спросил о здоровье русийского царя Бориса и сына его царевича Федора.
Татищев, выслушав толмача, наклонил голову, и сразу его шея покрылась мокрыми пунцовыми пятнами. Он нараспев произнес:
– Как есмя поехели от царского величества и божиею милостию великий государь наш царь и великий князь Борис Федорович всея Руси самодержец и его царского величества сын великий государь царевич князь Федор Борисович всея Руси на своих великих преславных государствах в добром здоровье.
Татищев поднял бесцветные глаза и на месте трона Багратидов увидел прохладное Можайское озеро и на озере дикого гуся, барахтающегося в водяных кругах.
Дьяк Ондрей выступил слегка вперед. Приближенные царя с любопытством оглянулись. Ондрей, низко поклонившись, гробовым голосом произнес:
– Светлейший Иов, божиею милостью патриарх царствующего града Москвы и всего Русийского царствия тебя, Юрья царя, благословляет и велел тебе поклониться.
Он снова поклонился и, бережно взяв у стрелецкого сотника «поминки», передал Эристави Ксанскому образ пречистые богородицы с превечным младенцем да два сорока соболей.
Выслушав перевод, тбилели поправил на груди крест и, незаметно переглянувшись с царем и духовенством, ответил:
– Божиею милостью и пречистые богородицы и великих чудотворцев дай, господи, здрав и многолетен был великий государь царь и великий князь Борис Федорович, всея Руси самодержец, и его благоверная царица и великая княгиня Марья государыня, и их царские дети, благородный царевич князь Федор Борисович всея Руси и благоверная царевна и великая княжна Ксения.
Снова заскрежетали гусиные перья, и Своитин, путаясь, сбиваясь, перевел ответ – поклон грузинской церкви – с греческого на русский.
Шадиман засмеялся одними глазами:
– От этого поклона, как от душистого перца, шах Аббас долго чихать будет.
С огромным любопытством князья рассматривали царскую шубу на соболях, лундышные однорядки, шапки, незнакомые, переливающиеся меха…
Белый ковер с голубыми разводами скрылся под непривычно тяжелыми «поминками».
Подарки, не внесенные в зал и охраняемые стрельцами на среднем дворе Метехского замка, были тщательно перечислены по списку Своитина и записаны после перевода архиепископом Феодосием грузинскими писцами.
Георгий X сошел с трона, зал пришел в движение. Торжественный прием послов закончился, и царь с приближенными удалился в Охотничий зал, куда вскоре были введены начальником замка послы на тайное совещание.
После обычного обмена вопросами Татищев, поправив бороду, важно развернул грамоту:
"Всемогущего безначалного бога неизреченным милосердием крестьянского закона един правый – мы великий государь царь и великий князь Борис Федорович всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, государь Псковский и великий князь Смоленский, Иверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Новагорода, Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полотский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Лифляндский, Удорский, Обдорский, Кондинский и всея Сибирские земли и Северные страны государь и иных многих земель государств обладатель царевичу Юрью Симоновичу Иверские земли наше царское милостивое слово с великим жалованьем и крепкое наше защищенье от ваших недругов.
Ведомо нам учинилося, что отец твой Симон царь и ты, Юрьи царевич, с Иверским Олександром царем одного родства и одное нашие веры хрестьянские греческого закона, и земля ваша из давних лет была одного государства Иверского; а как почали быть прежние Иверские цари, меж собой в разделенье и меж вас с Иверскими цари до Олександра царя и при Олександре царе была рознь и недружба многая и кровопролитье. И для того вам и вашим землям от бусурман насильство и теснота многая преж сего была и ныне чинитца. А то вам и самим ведомо, какие были великие государства хрестьянские: Греческое, Серпское, Волосское, Угорское и иные многие государства за хрестьянские государи; да их рознью и несогласьем ныне те все государства хрестьянские за бусурманские государи. И мы, великий государь царь и великий князь Борис Федорович всея Руси самодержец, по своему царскому милосердному обычею, желея о крестьянстве и любячи вас всех крестьянских государей, о том скорбим и желеем, что вы одново царского корени крестьянских государей и одна веры крестьянские и земли ваши одново Иверского государства, а меж собой живете в розни и в нелюбье. И вам бы, Юрью царевичу, ныне прося у бога милости и пометуя свое сродство и крестьянскую истинную веру и пахотя к себе нашего царского жалованья и любви, по нашему царскому повеленью, быти с Юлександром царем и с его детми в дружбе и в любви и на недругов своих стояти за один; а в нашем царском жалованьи быти под нашею царскою высокою рукою вместе с Олександром царем и з сыном его царевичем Юрьем. А наше царское величество учнем к тебе держат свое царское жалованье и любовь потому ж, как и к Олександру царю; и от всех ваших недругов учнем вас оберегат и оборонят. А ныне мы, великий государь, послали к Олександру царю послов своих ближние нашие думы дворянина и наместника Можайского Михаила Игнатьевича Татищева да диака Ондрея Иванова; и у вас им велели есмя быти и с ними к вам речью приказывали о наших о великих делах, как вам и вашим землям нашим царским осмотреньем и обереганьем и защищеньем быти от своих недругов в покое и в тишине и в истинной крестьянской вере крепко и неподвижно. И как послы наши у вас будут и что вам речью учнут говорити, – и вы б им во всем верили: то есть наши речи. А где будет им случитца ехати вашею землею, – и вы б их пропускали и провожати их посылали до коих мест пригож.
Писана в государствия нашего дворе
царствующего града Москвы лета 7112-го маия месяца".
Выслушав грамоту, Георгий X взял ее из рук Татищева и обещал после перевода на грузинский ознакомиться с нею и дать ответ на втором тайном совещании.
Начальник замка ударил в серебряный шар. Распахнулись двери, и слуги в ярко-зеленых куладжах внесли на золотых подносах золотые кувшины, наполненные мухранским вином времен Луарсаба I. Чаши запенились густым янтарем. Первым выпил начальник замка. Переждав немного, царь поднял свою чашу, за ним все присутствующие. Георгий X обратился к послам с любезным приветствием.
Снова распахнулись двери, и вошедший начальник стола князь Чичуа провозгласил:
– Царский обед ждет благосклонного внимания царя Георгия X, хранителя меча Багратидов, высоких послов русийских и отважных князей и азнауров Картли…
У овального окна Оружейного зала, примыкающего к покоям Луарсаба и Шадимана, стоял Саакадзе. Из приглушенных глубин сюда долетал тревожный звон дайры и тягучая песнь тваладцев.
Саакадзе беспокойно обдумывал прошедшие события. В Тбилиси его еще сильнее тревожила участь Дато, и он решил оградить друга от надвигающейся опасности.
В разгаре пира, устроенного в честь русийских послов, Саакадзе, украдкой следивший за Шадиманом, выскользнул за царедворцем, направлявшимся в свои покои. Георгий решил испытать силу своих слов, и если удастся перехитрить хитрейшего в Картли, то многого можно добиться в гнезде искусных лицемеров.
Послышались мягкие шаги. Саакадзе беспечно забарабанил по разноцветным стеклам. Шадиман круто обернулся.
– Как, азнаур покинул царский пир? Или у тебя здесь тайное свиданье? Или, быть может, ты недоволен соседом?
– Благодарю тебя, князь, за внимание. Я предпочитаю больше живых кабанов, чем преподнесенных на серебряных блюдах.
– Говорят, Саакадзе спас моего азнаура, осмелившегося устроить непристойную драку в «Синем баране» с царскими азнаурами… Заверяю тебя, ослушники понесут должное наказание…
– Напрасно, князь, надо быть снисходительным к слуге, выполняющему тяжелое дело.
– О каком деле говорит азнаур? – насторожился Шадиман.
– Говорю об удачном истреблении острозубой гиены… Ты, князь, был прав, нельзя оставлять в живых изменника, охваченного безумным желанием. Ты предупредил коварство Орбелиани. Неплохой план – перебраться во враждебную Турцию и с помощью ятаганов наносить раны нашей Картли. Царь должен оценить мудрость Шадимана.
Царедворец пристально всматривался в Саакадзе.
– Однако, Георгий, некоторые из ностевцев думают иначе.
– Иначе, князь, никто не думает. Но один из моих друзей профазанил: рыскал за овцами и случайно наткнулся на крупного зверя. Каждому молодому азнауру важно прославиться в таком деле и заслужить милость царя, но с могущественным Шадиманом состязаться трудно…
Шадиман раздумывал: «Или возвысившийся дикарь хитрее советника царицы, или просто глупец», но вслух он любезно сказал:
– Передай Кавтарадзе княжеское сожаление: Шадиман невольно причинил азнауру ущерб и постарается в будущем вознаградить его… А браслет нашелся?
– Браслет?! Какой? Да, царицы… Прости, князь, давно позабыл, смешное дело…
Георгий, как бы спохватившись, поперхнулся.
– Конечно, азнауру не пристало терять подарок царицы, но высокая царица цариц славится добротой и простит неопытного, готового ради щедрой повелительницы отдать отчаянную голову.
Шадиман мысленно рассмеялся над своим беспокойством: «барсы» оказались петухами, не стоит больше о них думать. Пусть тревожится Андукапар, ему полезно… Довольный Шадиман снисходительно похлопал по плечу Саакадзе и предложил совместно вернуться к веселью.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Посольские переговоры затягивались. Не только дальность расстояния удерживала Георгия X от решения заключить союз и принять предлагаемое покровительство единоверной Русии, но и опасения открытого разрыва с шахом Аббасом при шатких обещаниях Татищева о военной помощи.
На тайном совещании Георгия X с высшим духовенством и картлийскими царевичами присутствовали Луарсаб, Вахтанг и Ираклий, вызванные из удельного княжества, католикос Доментий, архиепископ Феодосий и Трифилий.
После долгого обсуждения за и против союза с Борисом Годуновым решили согласиться на союз и брак Тинатин с царевичем Русии только в случае полной военной помощи против Турции и Ирана. Все единодушно согласились, что шах Аббас отметит этот союз очередным вторжением в Картли в случае отсутствия русийских стрельцов.
И пока велись все эти переговоры, в Метехском замке шли обычные приемы, обеды и рыцарские турниры.
И Татищев в своем очередном послании Борису Годунову, посланном со стрелецким пятидесятником Кузьмой Усовым, вынужден был признать дальновидность картлийской политики и необходимость пойти на уступки в вопросе о военной помощи.
Он также тщеславно описывал:
"Как первое посольство правили, велел Юрьи царь есть у него. Да сам царь сел и послом велел сести и мне, Михайлу, подле себя с левую руку, а у меня посадил дядю своего Вахтанга царевича: а я выше Вахтанга царевича сести не хотел, – и царь велел мне сести неволею. А у Вахтанга царевича велел царь сести диаку Ондрею, а от него сидели в другом ряду удельной Ираклей царевич, да Усеин князь, да Аристов князь Сонской, и иные бояре и азнауры.
А по другую сторону от царя с правые руки сидел сын его царевич Лев Варсан (Луарсаб) да каталек (каталикос) Доментий, а они его именуют патриархом, а от него архиепископы и епископы, да Мегрельские земли царевич Олександр, а от него князья и азнауры многие. И у царя мы, послы, ели".
Затем Татищев подробно описал церемониал передачи подарков и не преминул напомнить Борису Годунову, что мысль о посылке кречетов, так поразивших грузин, принадлежала ему, вопреки уверениям думских бояр о невозможности довезти птиц живыми.
«Юрьи царь кречета смотрел и на руку к себе имел. И клубочек снимал и государеву жалованью добре рад. А спрашивал кречетника, что кречет ловит? И он-де сказал, что ловит лебеди. А про кречета послы царю Юрью говорили, что великий государь наш царь и великий князь Борис Федорович всея Руси самодержец, жалуючи тебя, Юрьи царя, послал к тебе своей царские потеки кречет красной да кречет подкрасной, да кречет кропленой».
Потом Татищев перешел к описанию первого дипломатического разговора с «ближними людьми» Георгия X о предлагаемом Русией Картли союзе и покровительстве и закреплении этого союза браком царевны Тинатин и царевича Федора Борисовича. Не упуская никаких подробностей, Татищев также описал переговоры о желании посольства выбрать среди грузинских царевичей жениха для царевны Ксении Борисовны.
Ссылаясь на отсутствие до приезда посольства Татищева каких-либо взаимоотношений между Картли и Русией и напоминая о желании Бориса Годунова способствовать обороне Картли против наступающего магометанского мира, Георгий X через «ближних людей» своих говорил:
"Яз в том положился на бога да на государеву волю, голова моя и дом мой, и дети, и все мое государство перед богом да перед ним государем.
А государству нашему смежным сильные недруги Турской и Кизилбашской; и мы по ся места в иное время против них стояли, а иногда били челом и поминки посылали. А ныне, как я царского величества повеленье учиню, буду в его царском жалованье и мне уж от тех отстать и с ними в недружбе быть; и те недруги, сведав про то, тотчас на меня и на мою землю станут. И вам бы в том мысль свою дать, как тому быть? И вам бы ныне оставить у меня в государстве стрельцов с пищалями человек с 500, чтобы мне от недругов своих быти бесстрашну, а не оставити стрельцов для береженья, – и мне государева дела делать нельзя.
И мы, послы, говорили о том многими мерами, чтоб о людех послал царь бить челом к тебе, великому государю, а ныне нам учинить того никак невозможно.
И архиепископ с товарищами ходили к царю. А пришел к нам послом, говорили: только деи не оставите ныне государевых людей для береженья, – и Юрьи царь никоторых государевых дел делати не хочет, что блюдетца недругов; недруги близко, а государева помоч далека.
И мы, холопи твои, меж собой помыслили: не оставить государевых людей у Юрьи царя и государеву делу никоторому не зделатис. И примерились к тем мерам, что государевы воеводы с Терки дают в Кабарду к Черкаским князем и мурзам, которые служат государю, для береженья этих недругов на зиму стрельцов по 500 и 600, а из Астрахани нагаем заволжским для береженья дают же; а Юрьи царь во всею Карталинскою и Сонскою землею хочет быть под государевою рукою…"
Стрельцы, громыхая пищалями, распахнули сводчатые ворота дома князя Чавчавадзе.
Тихо перешептываясь, архимандрит Феодосий, Эристави Ксанский, начальник тваладской белой сотни азнаур Асламаз, Саакадзе с телохранителями и дружинниками направились к Метехскому замку.
Когда Саакадзе возвращался после очередной тайной беседы с Баака Херхеулидзе, он неожиданно столкнулся на мосту с Али-Баиндуром. Али-Баиндур ожидал Саакадзе уже два часа, но обрадовался «случайной» встрече с «любимым другом» и, обняв Саакадзе, повернул в «Золотой верблюд» скрепить радость вином, крепким, как дружба грузин.
Под шумные песни, под хриплые взвизги зурны лилась беседа друзей. Чокаясь, Али-Баиндур притворно пьяным голосом пожелал успеха длинным шапкам, прибывшим из холодных стран предложить дружбу единоверцам и наконец избавить прекрасную Картли от персидского аркана.
Саакадзе сначала отклонял скользкий разговор, но под влиянием обильного угощения начал подшучивать над легковерностью друга, повторяющего предательские сведения, полученные, очевидно, от праздного глупца.
Али-Баиндур в свою очередь принялся издеваться над простодушием друга, думающего, будто длинные шапки приехали в Тбилиси скупать чурчхелы.
Задетый Саакадзе презрительно засмеялся: очевидно, черкесские девушки похожи на чурчхелы, поэтому в аулы и не едут богатые послы из дальних стран.
Али-Баиндур выпрямился и с насмешливой торжественностью напомнил другу о дочери черкесского князя Темрюка, ставшей женой царя севера, Грозного Ивана, и скорее похожей на виноградную лозу, чем на выжатый виноград.
Саакадзе стукнул чашей: если дочь черкесского князя Темрюка похожа на виноградную лозу, то царевна Тинатин, дочь Картлийского царя, – на целый виноградник. И если найдется дерзкий, осмелившийся сомневаться, азнаур Саакадзе шашкой заставит его голову склониться к ногам царевны.
Али-Баиндур больше не противоречил. Пожалев о необходимости завтра покинуть Тбилиси, он предложил выпить за скорую встречу по тунге вина.
Из «Золотого верблюда» в темную тишь, пошатываясь, вышли две тени. Под мостом затаенно плескалась Кура…
Татищева неприятно поражали упорство и осторожность Георгия X, и «посланное из земли Карталинской с стрелецким сотником Петром Хрущевым да кречетником Федором Еропкиным, лета 7113 года маия в 1 день» послание к Борису Годунову было полно перечислением трудностей, с какими ему, Михайле Татищеву, пришлось столкнуться в вопросе «о союзе и браке», но наконец архиепископ с товарищами от царя пришли к послам и говорили, что Георгий X "по великого государя повеленью дочь свою вам покажет и, будет годка, и он к великому государю отпустит. А царевича, про которого мы вам сказывали, вам покажет же и вас отпустит, а с вами вместе своих послов пошлет. И вы царскому величеству про царевну скажете. И будет ему государю годно, – и пришлет о том к царю вперед, а царь тогда дочь свою царевну и царевича Хоздроя отпустит.
И мы, послы, им говорили: великий государь наш Юрьи царя взыскал великим своим государевым жалованьем, чего у него и в мысли не было; а хочет его пожаловати учинить себе государю в присвоенье. А к великому государю нашему многие великие государи – Цезар и брат его Максимилиян и король Францовский и Дацкой и король Полской присылают о том с великим прошеньем, чтоб им быть с ним с великим государем в присвоенье; и государь наш царское величество для истинные крестьянские веры, мимо всех тех великих государей, похотел быть с ним в присвоенье. У великого государя нашего есть многие царевичи и королевичи и сего лете царское величество никак не пропустит, что дочери своей не выдать. И будет Юрьи царь похочет к себе царское жалованье и любви, – и он бы царевича нам показал, да будет он годен и его б отпустил с нами вместе. А не отпустит ныне с нами вместе – и царскому величеству вперед он будет ненадобен, да и ништо уж не будет годно".
Этот довод убедил Георгия X, и он согласился на смотрины, предупредив Татищева через архиепископа Феодосия о принятом в Картли церемониале.
"Да говорили нам царевы ближние люди: в здешних дей государствах в обычае ведеца: которые государи сватаютца у которого государя за дочерь – присылают смотреть своих ближних людей и с теми присылают дары к царю и к царице и к царевне: и с вами дей от царского величества к царице и к царевне поминки есть ли? А будет хоти и не прислано, – и вам бы дей царицу и царевну тем не избесчестить.
И мы, холопи твои, им сказали, что от тебе государя и царице и к царевне поминки ест по государеву чину – соболи.
И несли мы, послы, к ним по сороку соболей, Цареве царице сорок соболей в сорок рублей из запасных, что посланы с нами, а царевне сорок соболей".
На показ царевны Тинатин русийскому посольству в Метехский замок съехались все светлейшие и несветлейшие князья. Каждый из них, желая поразить русийское посольство, надел на себя все, что только мог. Но и русийское посольство решило поразить картлийских феодалов, поэтому все свелось к вопросу – кто физически больше может нести на себе.
Приехав с Ревазом, разряженная в фамильные драгоценности Орбелиани Астан не знала предела гордости. Правда, она не могла похвастать вниманием Реваза. Страсть упрямого княэя к охоте и путешествиям в обществе дерзкого Мамука нередко приводила ее в бешенство, но Астан упорно скрывала от всех, даже от родных, не только холодность мужа, но и его нежность к Дареджан, красавице из семьи мсахури. Вначале Астан пыталась удалить девушку, но тут обычно податливый Реваз проявил необычайную энергию и решительно заявил, что если один волос упадет из густых кос Дареджан, то голова Астан останется совсем без той жалкой травы, которую она почему-то называет волосами. «Да и мало толку, – думала Астан, – уничтожишь одну, другую возьмет. Эта змея хоть боится меня, близко к замку не подходит».
Но на выездах в царский замок или к князьям Реваз обязался щадить самолюбие Астан и быть внимательным. Благодаря такому уговору Реваз возненавидел выезды, а Астан под разными предлогами извлекала его из Орбети.
Княгиня Джавахишвили, изнемогая под фамильными драгоценностями, с удивлением смотрела на княгиню Месхия с дорогим жемчужным ожерельем на отцветшей шее. Она твердо помнила, что это самое ожерелье, украшенное в середине золотой орлиной лапкой, держащей в своих когтях большой изумруд, она видела во время приема кизилбашского посольства на сморщенной шее разорившейся княгини Джорджадзе.
Она приписала такое наваждение знойному миражу, но из-за этого миража выглядывало лицо Вардана Мудрого, в торжественных случаях тайно, за крупную мзду, снабжавшего благородных княгинь драгоценностями. И чтобы какая-нибудь восторженная княгиня не забыла о возврате драгоценности в обусловленный срок, Вардан Мудрый с сокрушенным видом брал под залог амбары с шерстью, не пренебрегал и водяной мельницей, а осенью с удовольствием присваивал на время виноградники с народом, работающим на них.
Но не все кичились только драгоценностями. Полководцы, сардари, минбаши и азнауры старались как можно громче бряцать старинным родовым или захваченным в боях оружием. Особенно привлекала общее внимание изогнутая сабля полководца Ярали с крупными алмазами на бирюзовой мозаике ножен, отнятая им у турецкого паши в последней войне.
Кроме оружия и драгоценностей, предметом забот, зависти и вожделения были усы. Их так же оберегали, как клинок дамасской сабли, их выращивали с такой же тщательностью, как виноградную лозу, их окрашивали, как дорогие шелка, их так же чистили и скребли, как и арабского скакуна. Усы давали возможность войти в посылаемое в Турцию или Иран посольство, усы вились вокруг царского трона, усы прокладывали дорогу к сердцу красавицы.
И сейчас они, подобно фрескам, красовались в залах Метехского замка: красно-пушистые мхом прижимались к губам, черные торчали воинственно стрелами, желтые колечками вздрагивали на щеках, бурые поднимались дымом костров, белые свисали серебряными льдинками.
Русийское посольство, впервые прибывшее в Картли, вызывало у князей неопределенное чувство. Они не знали, какие выгоды или убытки несет им брак Тинатин с царевичем Русии. Они догадывались о каких-то тайных переговорах не только по поводу приданого Тинатин, строили всякие предположения, но были далеки от истинной цели Татищева. Но всем было ясно, что подули северные ветры, и в Картли восточная политика получает новое направление. И на всякий случай старались снискать расположение русийского посольства. Многие прибегали к толмачам для передачи любезностей, многие дарили старинные грузинские вещицы; многие старались подчеркнуть свое могущество в Картли.
В следующем послании Борису Годунову Татищев писал:
"И были мы, послы, у царя Юрья, и царевну царь показал. А сидела царевна на зголовье, а зголовье низано жемчугом, и ковры посланы золотные; а на царевне было верхнее платно – бархат золотной, кружево саженое, а под тем платно объяр, золотная, кабы срюресцы подпоясоны, а на голове у нее был шлык бархат глаткой, червчат кабы на урус сажен жемчюгом с каменьем.
А подле царевны сидели с правую руку Юрьева царица. И сказал им я, Михайло Игнатьевич, государево жалованье по сороку соболей; и они на государеве жалованье били челом. И царевне царь велел встать, и шлык с нее и верхнее платно снял; да деревцом царевну смерил и тое мерку нам дал. И та мерка тое мерки, что прислана от тебе, государя, маленко поменши, с полвершка и менше. А царевна рожаем добра, а не отлично красна; лицом бела, толко белятца, не самое знатно; а очи черны; нос не велик, по лицу волосы крашены на красно, а сказывают, что у нее волосы черны, а в стену царевна пряма, толко тоненка, что молода сказал Юрьи царь, что она ныне 9 лет. А брат ее Юрьев, царев сын Лев Варсан (Луарсаб) царевич – добре хорош, отлично красен; а царевна его похуже и в лице не полна. И как мы царевну видели, – и царь Юрьи отошед спрашивал: какова деи дочь моя вам показалась? Пригодитца ли великого государя вашего сыну царевичу Федору Борисовичу? И мы ему сказали, что дочь его царевна дал бог, добра и чаям божьей милости, что царского величества сыну в невесты пригодитца; и он бы ее отпустил к царскому величеству ныне с нами. И Юрьи царь говорил: сами деи вы видели, какова еще молода; как ее выдать замуж, по правилам святых отец еще три годы. И царьское б величество меня пожаловал, вскоре у меня домерю моей имат не велел, что у меня один сын – око мое, да та дочь – сердце самое, и яз ими и веселюс".
Наконец после долгих взаимных увещеваний дипломатические переговоры закончились решением Георгия X заключить союз с царем Русии и отпустить с послами царевича Кайхосро, а для отправления царевны Тинатин в Москву он, Георгий X, будет ждать специально присланное за ней Борисом Годуновым второе посольство. От послов же Георгий X потребовал запись на оставление в Картли 150 стрельцов и досылки остальных по уговору для войны против казахов и других агарян.
«И мы, послы, ему говорили, что такову запись напишем и крест на ней поцелуем».
Татищев усиленно готовился к тяжелой дороге. Он послал гонцов на Терек к воеводам с наказом подготовить «запасы вина и меду, и сухарей белых и ржаных, и круп, и уксусу, и рыбы вялой, и икры». Не забыл упомянуть и о подборе не менее 50 стрельцов для надежной охраны.
В Метехском замке послы и совет князей ознакомились с записями «на чем крест целовать».
Архиепископ Феодосий передал Татищеву послание Георгия X – получить обещанные для царевича соболя на подъем.
Татищев честно выполнил свое обещание: он немедленно послал Георгию X государевы соболя «четыре сороки из запасных, цена им московская 110 рублев, да два сорока патриарши, по 20 рублей сорок, – всего шесть сороков, цена им 150 рублев», но на шкурах удвоил цены, подняв свою щедрость до 300 рублей, о чем и поспешил сообщить в очередном послании Борису Годунову. Георгий не замедлил прислать ответные дары.
Вырвавшись из толкотни майдана, Дато и Георгий, обогнув мозаичные бани, свернули в более спокойную улицу, населенную амкарами и купцами.
Дато весело передавал слышанные от Баака последние события Метехи: о смешном случае с дьяком Ондреем, который, приняв в подарок от князя Квели Церетели золоченый кувшинчик с дорогими персидскими благовониями, не долго думая, тут же выпил за здоровье князя и, откашлявшись, стал хвалить, видно из посольских соображений, грузинское вино. О неудачной попытке Астан взять к себе в замок Нестан будто из жалости, на самом деле из желания прекратить осуждение князей и привязать неверного Реваза к замку.
Дато радовался, что от «облезлого» верблюда спасла княжну любовь Тинатин. С тех пор Астан возненавидела Нестан, которая в свою очередь не пропускала случая вместе с другими изводить «верблюда».
Друзья смеясь подошли и крепостному подъему и залюбовались путаницей улиц, плоскими крышами, под мягкий шелест чинар сбегавшими к бурлящей Куре, стройной грузинкой с кувшином на плече, стариком, греющим на солнце седую голову.
Новостью было и возвышение Шадимана после тайного признания царю в убийстве Орбелиани.
Верный дружинник, поставленный на стражу у царских дверей, рассказывал Баака, что после слов: «пока некоторые безуспешно охотились за Орбелиани, уже готовым перебраться в Стамбул, он, Шадиман, через своего человека выследил и убил изменника», – обрадованный царь снял изумрудный перстень и отдал Шадиману.
Дато, подражая придворным льстецам, витиевато поздравил Саакадзе с удачной беседой у овального окна. Он пожелал другу и в дальнейшем так удачно водить за нос Шадимана, этого волка в лисьей шкуре.
Георгий не успел ответить: из темной лавочки, куда они направлялись, вырвался неистовый крик, и друзья, предполагая убийство, бросились в дверь, и в недоумении остановились.
За стойкой рассвирепевший хозяин размахивал пустой коробкой. Его желтое, искаженное гневом лицо походило на старую губку, круглые глаза извергали пламя, а посиневшие губы выплескивали, точно морские брызги, греческую брань.
Около него скосилась поломанная лестница, с верхней полки, свесившись, болтались в воздухе нитки с остатками кораллов, а накренившиеся коробки, точно в приступе морской болезни, извергали разноцветные ракушки. Пол, усеянный кораллами, осколками перламутра и ракушками, напоминал морское дно, но Мамука с тугим кисетом в руках стоял в середине блестящих осколков и чуствовал себя совсем как рыба на суше.
Владелец морского дна, Попандопуло, увидя вошедших, бросился к ним за сочуствием.
– Кораллы давал, розовую раковину давал, коробку давал, перламутр ему надо!
– Зачем перламутр наверху держишь, – огрызнулся Мамука, – мы с князем Ревазом Орбелиани перламутр любим. Серебро имеем, золота тоже много, а только перламутр любим…
– Перламутр любишь, а кораллы торгуешь?! Кольца на пальцы мерил, ракушки на язык брал… Перламутр тебе надо!! – задыхался Попандопуло.
– Ничего, хозяин, Мамука из «Щедрого кувшина» заплатит за починку лестницы. Нехорошо, если каждый день будешь падать, весь товар черту на хаши пойдет… Ну, Мамука, покажи княжескую щедрость! – хохотал Дато.
Мамука покосился на кулак Дато, перевел взгляд в сторону Георгия и со вздохом протянул:
– Мы с князем всегда щедрыми были, только зачем Мамука чужую лестницу должен чинить? Разве монеты в лесу растут? Из уважения к тебе, благородный азнаур, я куплю коралловые серьги для нашей Дареджан… Кольца тоже возьму.
– Если коралл берешь, зачем перламутр торгуешь? – загремел Попандопуло. – Справедливые азнауры, если коралл берет, зачем наверх за перламутром посылает? Пусть перламутр тоже купит…
– Зачем за перламутр платить, если кораллы нужны?
Мамука беспокойно озирался.
– Кораллы нужны, а перламутр с князем любишь?
– Перламутр любим, только у тебя больной перламутр, на полу сразу умер…
– Он на полу умер, а ты, скумбрия, если не заплатишь, на стойке здесь умрешь, – клокотал Попандопуло под хохот Георгия и Дато.
Наконец Георгий сказал:
– Оба виноваты. Ты, хозяин, на починку лестницы жалеешь, а наверно, не первый раз падаешь. А ты, Мамука, если с князем перламутр любишь, возьми для Дареджан застежки, а то хозяин подумает – даром наверх посылал.
Мамука покосился на Георгия и нерешительно сказал:
– Нельзя все, что любишь, покупать, разве монеты на яблоне растут? Из уважения к тебе, азнаур, нитку ракушек возьму, булавку с кораллом для тавсакрави Дареджан тоже возьму.
Георгий и Даю, смеясь, выпроводили Мамука, задвинули дверной засов и сразу приступили к цели своего прихода. Дато расстегнул чоху, вынул кусок вощеной бумаги, исписанный греческими буквами, и бросил на стойку:
– Переведи, хозяин, получишь за испорченный перламутр, а не переведешь правильно, в другом месте проверю, вместо перламутра на пол ляжешь.
Попандопуло, с тревогой следивший за действиями азнауров, облегченно вздохнул и, сев на высокую скамью, углубился в изучение написанного.
Дато внимательно смотрел на клочок вощеной бумаги, с таким трудом наконец вырванной им из русийского киота, в нише которого Татищев хранил свои записи.
Георгий открыл засов двери, постоял у порога, наблюдая за улицей, снова задвинул засов и подошел к стойке.
Попандопуло с трудом дословно переводил трудную рукопись, очевидно, часть большого послания:
"…С Юрьем царем договоритца бы!.. Годы тяжелые на Руси, нестроения великия, бояры разоряются, дворцовые села, черные волости, пригородки да посады дворянам и мелким служилым людям в поместьи попали. Пожары, да мор, да голод городы рушат. Крестьяне от прикрепленья бегут на окраины, гуляют казацкими вольницами, государевых ближних людей побивают, да животы грабят… Поганство по свету радуетца…
А как Юрьи дочь царевну Тинатин за царевича Федора Борисовича отдаст да в присвоенье у великого государя нашего будет, да зачнет государь наш Борис Федорович по родству торговый люд посылать в Иверию, да свободные земли пашенными людьми заселивать, а земли у грузинцев сочные, скотом и шелком богаты – широкие пути, речные да пешие, Русии откроютца. От бусурманских стран заслоны поставим из крепостей, да в береженье торговых людей стрелецкие сотни пришлем…
Святейший Иов, божиею милостию патриарх царствующего града Москвы и всего Русийского царствия благослови и…"
На этом запись обрывалась, к сожалению не столько азнауров, любопытство которых было полностью удовлетворено, сколько оживившегося Попзндопуло. Он с большим усердием объяснил азнаурам на чистом грузинском языке тайный смысл части послания Татищева русийскому патриарху.
Едва скрывая возмущение, азнауры щедро расплатились с Попандопуло. Дато, тщательно запрятав в чоху вощеную бумагу, посоветовал Попандопуло забыть об их посещении, на что грек дал клятвенное обещание.
Но не успела закрыться дверь за Георгием и Дато, как ковер с изображением Олимпа, скрывавший внутреннюю дверь, приподнялся, и из-за ковра поспешно вышел Али-Баиндур, с довольной улыбкой поглаживая волнистую бороду…
Георгий и Дато ворвались к Арчилу настолько возбужденные, что не в состоянии были выговорить даже приветствие, пока Папуна не поднес им по большой чаше вина. Опорожнив залпом чаши и предварительно осмотрев все входы, они шепотом посвятили Арчила и Папуна в свое открытие.
Арчил успокаивал друзей: от желания до выполнения много времени пройдет.
Но Саакадзе не разделял спокойствия Арчила:
– А персидские шахи, пусть сдохнут на этом слове, молчать будут?
– Почему молчать, по привычке народ Картли данью обложат, – засмеялся Папуна.
– Дань от нашей слабости идет, князьям спасибо. А если царя не будет, вокруг кого народ объединять против князей?
– Что за царя беспокоиться: один уйдет, другой придет, – продолжал язвить Папуна, растянувшись на тахте и собрав под голову все мутаки.
– Я не о царе беспокоюсь, – мрачно продолжал Георгий, – только на чью землю хотят единоверцев посадить? На княжескую?
– Князья за свою землю даже единоверцам по-турецки кол поставят, немножко неудобно будет урожай собирать, – злорадно засмеялся Дато.
– Правильно, Дато, на землю азнауров и глехи рассчитывают, а нам и так весело, наши князья без Русии все земли растащили.
– Когда глехи за доблесть азнаурство получает, то на отведенной ему земле, как у Элизбара, два барана с трудом помещаются.
– Все же тише говорите о таком деле, – вздохнул Арчил, – никому не поможете, а на свою голову большую зурну натанцуете.
– Почему не поможем? – Глаза Саакадзе остро смотрели куда-то поверх Арчила. – В горах много тропинок, кто какую выберет – один может вниз прийти, другой на самую вершину взберется.
– Все же с единоверной Русией лучше дружить, – настаивал Арчил, – одному богу молимся, надоели турки, персы тоже.
Георгий задумался. Затаенные мысли придавали его лицу жестокое выражение. Глубокая складка залегла между сдвинувшимися бровями. В глазах пряталось еще не разгоревшееся пламя.
На другой день на майдане происходило необычайное событие. Все товары азнауров раскупались персидскими купцами. Платили, почти не торгуясь. Привезенные из Носте дедом Димитрия арбы с кожей и шерстью, подать, собранная для Саакадзе, и две арбы общественного товара вмиг были расхватаны купцами из Исфахана.
Предлагаемые княжескими мсахури товары не покупались под предлогом худшей выделки, чем у азнауров и крестьян. Зато изделия амкаров имели также большой сбыт.
Весть о скупке персидскими купцами только азнаурских и крестьянских товаров с быстротой стрел разлетелась по Картли, и к тбилисским майданам, верхнему и нижнему, потянулись вереницы ароб, караваны верблюдов и осликов.
Обрадованные крестьяне и азнауры, захлебывались в похвалах и благодарности мудрому Ирану, совершенно забывая, что такая же мудрость Ирана еще совсем недавно была распространена преимущественно на княжеские товары. По всем духанам, площадям и домам только и говорили о доброте шаха Аббаса, который «всегда простой народ больше любит». Уверяли друг друга в необходимости быть в крепкой дружбе с Ираном, передавали слухи о замечательной жизни простого народа в иранских рабатах, о больших землях во владениях шаха и о больших путях, по которым свободно можно возить товары на верблюдах и по воде.
И еще много говорилось опьяненными удачей картлийцами, а купцы все скупали и скупали подвозимые народом тюки.
Неизвестно кем был пущен слух на майдане, что русийское посольство закупило много тюков у князей и даже подписана грамота о взаимном обмене товарами между русийскими и грузинскими князьями. Но особенно взволновал слух о готовящемся повышении пошлины на проданные а Иран товары.
Все больше крепла неприязнь к боярам «гладкой» Русии, которую недаром наказал бог, не дав ни одной горы, где можно было бы подстеречь врага.
Но Метехи, занятому дипломатическими переговорами, было не до майданской политики.
Снова оранжевые птицы сверкали хрустальными глазами над русийскими послами.
Снова раздраженные князья и духовенство в черных рясах, по греческому закону, в глубоком молчании слушали певучую речь можайского наместника боярина Татищева.
Снова толмачи в лиловых чохах, склоняясь над лощеной бумагой, скрежетали гусиными перьями.
Татищев и дьяк Ондрей, опустив пальцы в разбавленную киноварь, приложили руку и печать на своей записи об оставлении до государева указа в замке Эристави Ксанского ста пятидесяти стрельцов с пищалями под командой терского сотника.
Георгий X, подозвав Бартома, велел прочесть послам запись, уже переведенную на греческий и с греческого на русийский. Своитин, одернув голубой терлик, обшитый золотым галуном, взял греческий перевод, сверил, после чего передал дьяку Ондрею запись на русийском языке.
Ондрей, деловито стряхнув с записи песок, растягивая слова, прочел:
"Божиею милостию великому государю, царю и великому князю Борису Федоровичу всея Руси, самодержцу Владимирскому, Московскому, Новгородскому, царю Казанскому, царю Астраханскому, государю Псковскому и великому князю Смоленскому, Иверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и иных, государю и великому князю Новагорода, Низовские земли, Черниговскому, Рязанскому, Полотскому, Ростовскому, Ярославскому, Белоозерскому, Лифляндскому, Удорскому, Обдорскому, Кондинскому и всея Сибирские земли и Северные страны государю и иных многих земель государю и обладателю и твоего царского величества сыну великому государю, царевичу князю Федору Борисовичу всея Руси, яз, богом венчанный, царь от корене Иесея и Давида и Соломона царей и коренной вседержитель и обладатель письменных мест, Аравийский, Кахетинский, Зехиский, Ахпасиский и Сомехитиский и всея Иверия содержатель, и Картлийский царь Юрьи даю извещение се и целую крест под твоими, великий государь царь Борис Федорович всея Руси самодержец, послы, перед ближним думным дворянином и наместником можайским, перед Михаилом Игнатьевичем, да пред дьяком перед Ондреем, что прислал ко мне ты, великий государь и великий князь Борис Федорович, всея Руси самодержец и многих государств государь и обладатель, послов своих Михаила Игнатьевича да дьяка Ондрея.
И они мне твое царское повеление говорили и грамоту мне привезли: и что писал ко мне твое царское величество, и яз все выразумел. А твое царское повеление было то: просил ты у меня дочери моей за возлюбленного своего сына за великого государя царевича князя Федора Борисовича всея Руси да царевича за возлюбленную свою дщерь за царевну великую государыню и великую княжну Ксенью Борисовну всея Руси. И яз, Юрьи царь, твое великий государь повеление восприях на главу свою, хощу и люблю и тако имею в сердце своем, чтоб от тебя государя походить послом и стоят за меня, и яз после того дщерь мою Тинатин дам; и еще будет бог главу мою избавит, и яз племянника своего Хостра с вами вместе к царю пошлю, и за иного дочери своей не выдам. А что вы мне клялись ты, Михайло и Ондрей, аще совершите то, и что имею к царю моление и хотение и прошение, и нас бытем царь пожаловал. А мы о чем говорили и что на чем зделались, и мы то воистине зделаем и не солжем и инако из того дела не переделаю. И буд яз, царь Юрьи, со всею землею Карталинскою под его царскою высокою рукой неотступен. И что пишет в сей грамоте яз, Юрьи царь Карталинский, целую крест перед царским величеством; и подписал своею рукою и печать свою приложил.
Лета 7113-го маия в 10 день".
Ожидая в замке Шалвы Эристави Ксанского приезда царевича Кайхосро и послов Георгия X к Борису Годунову, Татищев в последнем послании в Москву с облегчением сообщил:
"…И принесли крест воздвизаной, обложен серебром. И царь, став, на записи крест целовал, а послы на своей записи крест целовали и записями разменились. Да велел царь послам у себя есть.
И того дня послов царь отпустил. А на отпуске сказал, что посылает к государю с ними и послы вместе послов своих архиепископа Феодосья да доброго своего азнаура Едишера: а пришлет их за нами в дорогу вскоре вместе с царевичем.
И поехали мы послы от царя по Карталинской земле маия в 12-й день. А в Сонскую землю к Березову кабаку пришли маия в 18 день. А провожал послов до Сонские земли до Березова кабака Аристов князь Сонский; и кормы давал, сколько коли зберет. А царевич Хоздрой (Кайхосро) и послы Юрия царя приехали к послам в Сонскую землю маия в 29 день; а с царевичем дей поехало было людей его 20 человек. Да с послы Юрьи царя с архиепископом и с Едишером старцов и людей 15 человек…"
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Черные пятна караванов, окутанные солнечным туманом, медленно двигались мимо хлопковых полей. Лениво текла мутно-зеленая вода по арыкам.
Из коричневой пыли доносилось неясно: «Ай балам… Ба… ла… м!» Монотонной молитвой звенели колокольчики на изогнутых шеях верблюдов – дромадеров, бугуров и шутюрбаад.
Дорога ширилась, засасывая шумные караваны. В полосатых тюках, длинных ящиках, глазированных кувшинах покачивались сахарный тростник Мазандерана, розовое масло Шираза, маслины берегов Сефид-руда, ханский рис Решта, миндаль Гиляна, тонкошерстные ковры Хорасана, шелк Керманшаха, шафран и хна Хорремабада, пух кашмирских коз и жемчуг Персидского залива.
– Ай балам! Ба… ла… м!
За Заендерудом в расплавленном зное зыбко маячили воздушные мечети, мраморные дворцы, мозаичные замки, висячие сады и хрустальные караван-сараи.
Всадник качнулся, протер глаза пыльной рукой и приподнялся на стременах.
Перед ним раскинулись четыре квадрата роскошного сада Чахар-Багх, разделенного искусственными каналами, через подземные трубы наполняемые водой Заендеруда. Сквозь ажурные ворота просвечивали мраморные фонтаны с взлетающими струями, искусственные скалы, сбрасывающие с отвесных крутизн жемчужные водопады к закованному в базальт пруду, где каменный грифон, сверкая нефритовыми глазами, выбрасывал из оскаленной пасти вспененные струи.
Тысячи чинар разделяли сад на аллеи, прохладные террасы, лабиринты – «увеселительные ходы», переплетенные белыми, красными, желтыми, розовыми и черными розами.
Разбросанные беседки сверкали золоченой резьбой листьев и цветов.
Чудесный миндаль, фисташки, стройные финиковые пальмы, пряный инжир, бархатные персики, абрикосы, жесткие гранаты, грецкие орехи, разросшиеся каштаны, колючие заросли ягод и обилие плодовых деревьев отягощали дышащий свежестью сад.
Полуденная истома притягивала к Чахар-Багх пёстрые толпы. У ворот под зоркими взглядами шахских садовников исфаханцы опускали в зияющую пропасть кованых сундуков по четыре шая за плоды, которые они могли есть до изнеможения в пределах Чахар-Багх, но за дерзкое желание унести хотя бы одну фисташку смельчаки тут же подвергались палочным ударам.
Всадник еще раз оглянулся на пышный Чахар-Багх. Он вспомнил торжественный въезд в Исфахан юного шаха Аббаса, сменившего наместничество Хорасана на трон Сефевидов. Блестящий караван под рокот труб и барабанов приближался к городским воротам. Внезапно черный скакун шаха споткнулся. Шах недоуменно оглядел унылый пустырь и повелел, на зависть чужеземным гостям, разбить у въезда в Исфахан сад новой столицы.
Мгновенно из разных провинций потянулись редкие деревья, камни, мрамор, и сочная почва щедро раскинула зеленые завесы.
Пронеслось пятнадцать бурных лет, и благоухающий Чахар-Багх восхищает теперь взор путника.
У городской стены всадник остановился, вынул из золоченых ножен саблю. В сверкающем лезвии отразились узкие глаза, шафрановое лицо и тонкие пальцы, приглаживающие волнистую черную бороду.
На повелительный окрик поспешно открылись ворота, и стража подобострастно приветствовала могущественного хана Али-Баиндура…
В Накара-ханэ флейтисты, барабанщики и трубачи играли встречу. Косые лучи солнца осторожно сползали по высокой стене с рельефными изображениями львов, иллюминованных и составленных из глазированных изразцов.
На арабском коне, отливающем золотом, шах Аббас въезжал в резные ворота Давлет-ханэ.
Невысокий, но каждым движением подчеркивающий свою беспредельную власть, шах казался выше сирийских мамлюков, великанов в полосатых тюрбанах, с мечами, и величественной свиты персидской знати.
Бросив поводья дежурным ханским сыновьям, шах медленно поднялся по белой лестнице, устланной коврами, мимо вздыбленных бронзовых грифонов и упавших ниц безмолвных рабов.
Перед ним открылся передний зал. Решетчатые окна, обхватывая кольцами стены, разливали ослепительный лазурный свет. Бледно-зеленый купол сверкал золоченой лепкой причудливых цветов и фантастических листьев. На стенах бирюзовые, голубые, оранжевые, лилово-желтые краски, оттеняясь серебром и золотом, оживляли древнеперсидские легенды и быль об основателе персидской монархии Кире, покорителе западной Азии и восточных стран Ирана.
На передней стене из хаоса веков выплывала Пасаргады, столица Кира, омываемая водами Пульвара.
Навстречу шаху Аббасу коричневые руки торопливо распахивали золоченые и черные двери…
У дверей круглой комнаты «Уши шаха» шах Аббас властно оборвал шествие…
Бирюзовое небо растянулось над Исфаханом.
Полуденный зной, казалось, еще больше раскалял спор Фергат-хана и Азис-Хосров-хана с послами Бориса Годунова – наместником шацким, князем Александром Засекиным, дворянином Темир Васильевичем Засецким и дьяком Иваном Шараповым. Стоявшие чинно толмачи усердно переводили дипломатический разговор.
Князь Засекин, выпятив могучую грудь и сдвинув брови, смотрел в упор на непроницаемых ханов, и его слова падали отрубленными кусками льда:
– То где слыхано, что послам великого государя посольство на Потешном дворе править, а шах на коне сидит?..
Фергат-хан, разглаживая крашенные хной усы, покачивал головой в такт возмущенной речи Засекина и, не глядя на толмачей, медленно отвечал:
– Выслушай благосклонно, глубокочтимый князь: у «орла» в каменном гнезде свой закон, у «льва Ирана» в его благословенном аллахом царстве свой закон. Если «орел» посылает к непобедимому «льву» послов, то, клянусь Кербелой, все желания «льва» должны им казаться исцеляющим солнцем. И шах-ин-шах удостоит вас посольской беседой на майдане, ибо как раз теперь съехались турецкие, бухарские и других стран купцы, а они сочтут себя невеждами, если не разгласят по всем странам о дружбе великого шах-ин-шаха и мудрого из мудрых царя Русии.
Князь Засекин тяжело опустил на колено мясистую руку с драгоценным царским перстнем на среднем пальце:
– Нам, послам своим, великий государь наш царь Борис Федорович приказывал говорить его Абас-шахову величеству, чтобы против недругов государя нашего и шаховых быть заодин. На этом стояти мы готовы, а только вашим небрежением нам бы, послам великого государя, бесчестия не было. А говорили нам ближние люди, что пришли к шаху ишпанского короля послы, Филипп Дрейф с товарищами, а с ними четыресто человек, о миру и о ссылке, и стояти бы им на турского за-один, и шах дей велел турского и ишпанского короля послом быти у себя вместе, и как дей съехались, и тут дей была у них брань великая, и битца хотели; а задор дей был ишпанского короля послов. И я к шахову величеству на посольство идти готов; только не на Потешном дворе и на майдане, а на шахове дворе, и в то бы время у шаха недругов государя нашего и шаховых, турских и бухарских послов и купцов не было…
Ханы, слушая перевод, едва сдерживали улыбки, радуясь, что пренебрежение шаха к послам больших держав – Испании и Турции достигло слуха русийских послов. Они незаметно обменялись веселыми взглядами, но Фергат-хан почтительно ответил:
– Не тревожься, благородный князь, наш справедливый повелитель Ирана устроил приятную встречу послам заносчивых государств, ибо желание великого шах-ин-шаха быть в дружбе и любви только со своим величественным братом – русийским царем.
Дворянин Темир Васильевич, прославленный кулачными боями в Замоскворечье, по привычке не мог держать руки в спокойном состоянии и, сжимая и разжимая в огромном кулаке серебряный аббаси, задорно произнес:
– Его Аббас-шахово величество не хочет ни с которыми государи быти в такой любви, што с нашим, а недругов царя всея Руси турских послов допустил в царствующий град Исфахан, а как послышал приход нас, государевых послов, велел турских послов развести по иным городам, дабы нам не догадаца о ссылке его Аббас-шахова величества с турскими послами.
Князь Засекин, подмигнув Темиру Васильевичу, насмешливо глядя на ханов, добавил:
– Как великий государь наш Борис Федорович учинился на великих государствах Русийского царствия и государь наш к султану ни с чем не писывал, и от турского Магмет-султана присылка к его царскому величеству также никакова не бывала. А как прибыл гонец султанский с дарами и с предложением дружбы, то великий царь наш Борис Федорович выслал его с бесчестием: не взял даров и вместо шубы послал султану свиную шкуру и парчовый мешок, наполненный нечистотами.
Послы дружно захохотали.
Видя изумление персидских дипломатов, дьяк Иван Шарапов охотно разъяснил, что причиной смеха является парчовый мешок, обязанный своим содержимым дворянину Темиру Васильевичу Засецкому.
Ханы с тонкой иронией одобрили остроумие догадливого царя Бориса Годунова и щедрого Засецкого и, поблагодарив за приятную беседу, просили благосклонно выслушать церемониал приема шах-ин-шахом русийских послов.
– В непобедимом Иране, – веско начал Азис-Хосров-хан, – где царствует грозный завоеватель многих государств – великий шах Аббас, все послы других стран, которых удостаивал приемом шах-ин-шах, падали ниц перед солнцем Ирана. Уши великого повелителя Ирана благосклонно будут открыты к просьбам послов царя Бориса Годунова выслушать послание мудрого русийского царя не на майдане, а в Давлет-ханэ шах-ин-шаха.
На окаменелых лицах русийских послов едва отразилось удовольствие от результатов проявленной настойчивости.
Фергат-хан, поправив крупный бриллиант на мизинце, вкрадчиво заговорил:
– Клянусь Меккой, благородные послы, вы родились в четырнадцатый день луны, ибо удостоены после приема приглашением на совместный обед с великим из великих шахом Аббасом и на шахский пир, которым не будет удостоен никто из иноземцев. И в знак большой дружбы и любви к северному царю, мудрейшему из мудрейших Борису Годунову, грозный повелитель Ирана допустит тебя, князь, при передаче послания поцеловать его великую шахскую ногу.
Едва дослушав толмача, Темир Васильевич вскочил, и из его разжатого кулака выпал сплюснутый аббаси.
Будто раздуваемый кузнечными мехами, ходил ходуном на груди расшитый кафтан.
Князь Засекин из-под бровей взглянул на Темира Васильевича и перевел тяжелый взгляд на ханов:
– Государь наш послов его Аббас-шахова величества зовет к своей царской руке… у ноги шаха мне не бывать, и в ногу мне шаха не целовывать.
Ханы, вспомнив приказание шаха по возможности не раздражать послов грозного соседа, необходимого для совместных действий против суннитской Турции, поспешили уверить русийских послов, что проницательный шах-ин-шах, благосклонно выслушав ханов, пришлет послам достойный ответ на их просьбу допустить их к великой шахской руке.
Караджугай-хан, Ага-хан, Эмир-Гюне-хан, Эреб-хан и Карчи-хан сидели на почтительном расстоянии против шаха. Выслушав Караджугай-хана о предложении англичан укрепить на Персидском заливе гавань Гамрун «для процветания торговли с Индией» и Эмир-Гюне-хана – о просьбе Годунова отпустить на север кахетинского царевича Теймураза, задержанного заложником в Исфахане, шах хмуро отложил решение до прихода хана от русийских послов:
– Необходимо раньше проникнуть в тайные планы московского царя, а потом ответить и дальновидным англичанам и дальновидному Годунову. Из-за одной веры он не будет таскать через горы в подарок грузинским царям хвостатые шубы.
– Ибо сказано, – тонко вставил Эмир-Гюне-хан, – глаза его открыты, как у бухарского менялы.
Шах улыбнулся. Советники одобрительно посмотрели на «веселого» хана.
Решив до приезда Али-Баиндура не принимать послов Годунова, шах с советниками перешел к обсуждению новых пограничных укреплений на Атреке и поселении в Мерве как военной силы против узбеков, преданных Ирану турок-каджар.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
По узкой улице Есгерабата, сдавленной слепыми глинобитными заборами, шел юный персиянин Керим с обветренным лицом, придерживая заскорузлыми пальцами висящий на плече залатанный мешок. При каждом шаге Керима вздымалась пыль, покрывая его лохмотья серым налетом.
Уже остались позади глинобитные стены, за которыми, в низеньких лачугах, вылепленных из глины, ютились каменотесы, хаммалы, лудильщики, чувячники, гончары и другие мелкие ремесленники, с рассвета растекающиеся по великолепной столице Исфахану в поисках заработка. В этих лачугах не дымились мангалы, не стиралось белье. Весь обед состоял из сухого лаваша и чашки пресной воды, вся одежда – из грубой коричневой рвани и праздничного, сшитого из мешка плаща, висящего, как роскошь, в углу лачуги.
Изнуренные женщины слонялись по глиняным квадратам дворов, изолированные от жизни густыми чадрами и высокими стенами.
На этой молчаливой улице не слышно крика играющих детей. Им надо думать лишь о работе, и с предрассветной зари до сгущенной сини сумерек, обволакивающих исфаханские купола и минареты, их можно видеть во всех ремесленных рядах майдана. Их можно видеть у медника за чеканкой котлов, подносов, кофейников; у шорников – за грудой кожи, у чувячников – согнувшимися над колодкой, в кузнице – раздувающими мехи, и у ковровщиков, где они на деревянных станках ткут ковры с замысловатыми узорами. Худые ручонки перебирают разноцветную шерсть, выполняя за шай трудные заказы персидских варданов. В глазах четырех-пятилетних детей уже сквозит беспокойство о лепешке и пресной воде. К двенадцати годам они достигают высокого мастерства с тем, чтобы к шестнадцати отдать дань туберкулезу, глазному гнойнику и другим заболеваниям.
Об этом думал сейчас юный Керим, прозванный соседями за странные мысли «волшебным каменщиком».
Выйдя из голодного квартала, он облегченно вздохнул и улыбнулся солнцу и яркой синеве неба.
Рвался из шумных ханэ жужжащий говор. На плоских крышах бань с глиняными куполами, похожими на перевернутые огромные чаши, как полы белых шатров, висели мокрые банные простыни.
Хотя путь Керима лежал мимо синих ворот майдана, но желание смешаться с пестрой толпой и на миг забыть свою молчаливую улицу всегда толкало его в синие ворота.
Майдан гудел, звенел, скрежетал, всасывая обширную торговлю Ирана. Караван-сараи с четырехугольными дворами, обнесенными высокими каменными стенами, удобными комнатами, амбарами, с пересеченными двух-трехъярусными галереями предоставляли все удобства приезжим купцам, их верблюдам, их тюкам.
Отсюда крупная оптовая торговля разливала по Ирану поток разнообразных товаров. В Кайсерие звенели железные аршины, отмеряя индусские шелка, узорчатую парчу, блестящий атлас, разноцветный бархат. Драгоценные камни переливались в изящных изделиях. Золото, слоновая кость, хрупкий фарфор с огнедышащими драконами и раскосыми китаянками, фаянсовые вазы, кувшины, тарелки, чаши с древнеперсидскими рисунками и надписями, благовония в хрустальных кувшинчиках зажигали глаза утонченного покупателя.
Здесь сосредоточились роскошь шахских гаремов и ханских дворцов.
Вдоль майдана тянулись в два яруса сводчатые здания с эйванами. Изящно подстриженные шимшады отбрасывали прохладную тень на полутемные лавчонки, спрятанные за узорами листьев. Перед шимшадами каменные арыки, опоясывая майдан, переливали воды фонтана для омовения и поливки полов. Под эйванами в длинных коридорах разместились ювелиры и торговцы ремесленными изделиями.
На восточной стороне, против эйванов, в широких, сводчатых, с арками и столбиками ходах, ремесленники, сгруппировавшись по цехам, предоставляли желающим любоваться искусной работой.
По майдану вдоль вытянутых щитами навесов примостились ханэ. В прохладных чай-ханэ сосредоточенные игроки в «сто забот» и шашки пили ароматный чай. Кавэ-ханэ, убранные широкими тахтами, покрытыми коврами и подушками, низенькими столиками, собирали любителей кофе, курителей кальянов и чубуков.
Шире-ханэ с ковровыми нарами вокруг зала, потайными комнатами и каменным бассейном посередине притягивали яркими видениями курильщиков опиума и хашиша. Здесь сладострастными плясками суркери разжигали страсть разгульных кутил. Поэты и историки, восседая на высоких стульях, посередине ханэ, размахивая палочкой, читали нараспев стихи, рассказывали увлекательные истории и басни.
Вблизи каве-ханэ скучились цирюльники джерра-ханэ и деллак-ханэ.
В центре майдана, под пестрыми навесами, перед раскрытыми сундуками и кучками монет на ковровых тахтах сидели зоркие менялы.
Так от утреннего намаза до вечернего гудел, звенел, скрежетал майдан.
Выбравшись из толпы, Керим уже намеревался двинуться дальше, как вдруг его внимание привлекло новое чудо: по белому кругу, усеянному эмалевыми жуками, бабочками, выпуклыми звездами, ползли две стрелки.
Керим зачарованно следил за движением стрелок. Уже давно следовало Кериму быть на постройке великолепного дворца могущественного хана, но каменотес все не мог оторватъ глаз от висевшего над входом Кайсерие чуда, по словам зеленого дервиша, зажавшего в цепких клещах время.
Керим забыл глинобитный сарай с круглым отверстием вместо окна, скудно освещавшим земляной пол и груды пестрого тряпья. Забыл в углу дырявую циновку, на которой забывался тяжелым сном после каменной пыли, уже оказавшей услугу его отцу Мохаммету, отправившемуся раньше времени к дверям рая.
Керим даже не чуствовал голода, обыкновенно беспокоившего каменотеса от восхода до заката. И, не обращая внимания на брань и толкотню, восхищенно смотрел на «земное солнце».
Англичанин Феси, привезший шаху Аббасу в подарок разукрашенные, с музыкальным боем часы, конечно, не догадывался о роковом последствии волшебного подарка в судьбе Али-Баиндура.
Сильный толчок, взвизг нагайки по оголенной спине привели Керима в себя. Поднявшись и отирая кровь грязной тряпкой, он мрачно посмотрел вслед блестящим всадникам, мелькнувшим в серебряной пыли.
Собирая в мешок разбросанные молотки, Керим смахнул с бронзовых скул слезу обиды. Зеленый дервиш похлопал Керима по плечу и насмешливо посоветовал не орошать напрасно землю горькой водой. Ведь каждый правоверный должен радоваться, когда конь могущественного хана Али-Баиндура оставляет следы подков на покорной спине.
– Обиднее, – добавил дервиш, – если б тебя оторвал от созерцания «усов шайтана» тощий осел бедняка.
Керим побрел через кипящий майдан. Потрескавшиеся губы шептали: «Али-Баиндур…»
Много месяцев взмахи молотка Керима воздвигают прочные стены нового дворца свирепого хана. Но почему Керим не может, подобно Есгерабату, покорно захлебываться ядовитой пылью? Почему обещанное муллой из мечети Джума блаженство в раю Мохаммета терпеливым правоверным не делает лаваш сытнее, а взвизг ханских нагаек усладой слуха?
На тайном приеме в малом зале «Уши шаха» Али-Баиндур-хан подробно обрисовал шаху Аббасу положение Картлийского царства. Вызвав одобрение шаха своим высоким искусством перевоплощаться то в купца, то в цирюльника, то в князя, Али-Баиндур-хан обратил внимание шаха на отрывок послания Татищева патриарху Иову. Али-Баиндур отметил точность перевода Попандопуло в греческой лавке, служившей для собрания тайных сведений по заданию Ирана. Вспомнив Саакадзе, Али-Баиндур хотел развеселить шаха. Он рассказал об упорных слухах, тихо передающихся в картлийских дружинах: победой над турками в лощине Триалетских гор Георгий X обязан будто не себе, а другому Георгию, которого он поспешил задобрить большим поместьем.
Шах Аббас, внимательно выслушав хана, с живостью стал расспрашивать подробности о Саакадзе и сразу связал нового героя с разгорающейся враждой между азнаурами и князьями Картли. Обдумав все услышанное о посольстве Татищева, шах Аббас властно сказал, что не всегда желание и выполнение сходятся на одной дороге и Годунову придется вкусить горький плод от запоздалого посева.
Но, скрывая даже от самых приближенных ханов свои сокровенные мысли, шах задумался над угрозой, все больше и больше надвигающейся с севера…
А русийские послы продолжали шумно обсуждать последний прием у шаха в Давлет-ханэ. Они радовались достигнутым результатам и уже мысленно примеряли царские шубы, которые они, конечно, получат в Москве от Бориса Годунова за удачное посольство. Особенно радовало послов желание шаха Аббаса прослушать вторично из грамоты Бориса Годунова обращение к шаху с тем, «чтобы ваше величество с турским не мирился и стоял бы с цесарем заодин…» и «…быть царю и шаху на всех недругов заодин: послам и купцам ездить свободно из Русии в Иран, из Ирана в Русию, не вводить новых торговых пошлин…»
Не менее радовало послов очевидное неведение шаха о тайных целях посольства Татищева в грузинских царствах. Шах Аббас только поинтересовался, почему русийский «государть пишетца в титуле государем Иверские земли, грузинских царей и Кабардинские земли, черкасских и горских князей», на что князь Засекин с готовностью ответил по наказу Годунова: «Те государства приложились к государю нашему внове: грузинские цари учинились под его рукой, а были под турского… а кабардинские князи, издавна…»
Русийские послы и не подозревали о внутренней ярости, охватившей деспотичного шаха Аббаса при этом известии. Вежливая улыбка шаха скрыла решение о новых кровавых расправах за желание грузинских царств избавиться от вассальной зависимости Ирана.
Гневные глаза шаха были в этот момент опущены на подарки, полученные от Бориса Годунова и царевича Федора Борисовича, на «однорядки с кружевом, кречетов, соболей, черных лисиц, кости рыбьего зубу, панцирь, самопал, порошницу немецкую с наводом, боевые часы, медведя-гонца, двух собак борзых и двух меделенских, двести ведер вина из Казани, два куба винные с трубами, крышами и таганами».
Запив прохладным шербетом приятные воспоминания, дьяк Иван Шарапов расстегнул ворот, вытер пестрым платком потный затылок и, заострив гусиное перо, сел заканчивать послание Борису Годунову.
«…А как вошел князь к шаху в палату, а при шахе сидели сын его, Сефи-Мирза, и Азима, Юргенского царя племянник, и ближние люди… А Фергат-хана и иных ближних людей шаховых не было: посланы были воевать Черные земли Арапские… Как князь шел с шахова двора, а в те поры вели двором под нарядными попонами аргамаков с 15, а сказали, что те аргамаки прислал шаху маздронский государь, а Маздронская земля поддана шаху… А потеха была кругом всего двора потешного, по стене зажжены были свечи и камышины с зельем с пищальным и с нефтью и с серою; а середи двора зажигали в трубах медяных пищальное зелье; а в стол носили перед шаха и перед ближних людей его овощи, а питье носили шарапы… А как в половину потехи пил шах про государево здоровье чашу и князю подавал… Марта в 4 велел шах князю быти у себя на потехе в рядах… а приехав на майдан, ссел с аргамака, не доезжая шаховы потешные полеты; а пришед шах в ряды, ходил по рядам и смотрел товаров, а у всех лавок стены и подволоки обиты камками и дорогами, и киндяками, и выбойниками, а товары развешаны по стенам и по полицам раскладены, и свечи и чираки многие зажжены в лавках и ставлены у товаров… и шах сел среди рядов и велел играти в сурны и в дефи бити, и песни пети и плясати… После стрельбы пошел шах в сад, и велел князю смотрети полаты и воды, которые в полету вверх приведены… и тут шах в саду кушал овощи, вишни и дыни и арбузы в меду, перед князем носили тож. Шах показывал князю яхонт желт, а весу в нем сто золотников, да седло оковано золото с каменьем с великим с драгоценным, с яхонты и с лалы и с берюзами; а сказал шах, что то седло темираксаковское; и показывал шеломы и шапки, и зерцалы – булатные, навожены золотом, и пансыри, а говорил: то делают в нашем государстве, а булат хорошей красной выходит к нам из Индейского государства и пансыри добрые из Черкас – и пожаловал князю зерцало и камень сердолик, обложен золотом, да образ богородицы на золоте, а сказал, что тот образ писали его писцы со фрянского образа, а фрянский образ прислан и нему из Гурмиза…»
Устраивая в честь русийского посольства пиры и приемы, кичась богатством персидского двора – трофеями военными и мирными, принимая и раздавая драгоценные подарки, шах Аббас учитывал и выгоды от союза с Борисом Годуновым и невозможность в настоящий момент пойти на Грузию огнем и мечом (что он выполнил через несколько лет). Поэтому в Картли не замедлило отправиться надежное посольство…
– Ай балам… ба… ла… м… – доносилось из коричневой пыли.
Солнце раскалялось. Впереди растянувшегося по исфаханской дороге богатого каравана, впереди пышной свиты, конных сарбазов и многочисленных слуг ехали на золотистых конях два хана.
– Удостой, благородный Карчи-хан, мудрыми речами мой слух, ибо сказано: мудрость – лучший щит в опасном путешествии.
– Победоносному Эреб-хану незачем отягощаться щитом чужой мудрости.
– Но нигде не сказано о верности сведений «шутюрбаада» Али-Баиндура. Зачем московскому царю дочь картлийского Георгия? Может, в Тбилиси уже стоит северное войско, а мы в неведении едем с дружеским предложением.
– Великий шах Аббас не любит, когда его благородные уши отягощают лживыми сведениями; в подобных случаях «лев Ирана» укорачивает неосторожного на целую голову, ибо сказано: «Кто не отличает солнца от луны, тому незачем утруждать плечи лишним весом». А может, у храброго Эреб-хана есть другая причина тревожиться?
Эреб-хан внимательно осмотрел крашеные ногти правой руки, поправил чепрак и решительно заявил, что при сложившихся обстоятельствах успех персидского посольства в Картли весьма сомнителен.
– Ибо сказано, – добавил хан, – не льстись на осла, когда предлагают коня.
Карчи-хан выразил удовольствие путешествовать в обществе остроумного Эреб-хана и предложил положиться на аллаха и близорукость картлийцев: им не проникнуть в мудрые планы непобедимого шаха Аббаса.
– Под богатым седлом и осел часто сходит за породистого коня… Впрочем, мы не достойны проверять мысли нашего повелителя.
Эреб-хан пристально взглянул на осторожного собеседника.
– Будь благосклонен, глубокочтимый Карчи-хан, твои мудрые изречения побуждают меня продолжать приятную беседу, – поясни: на пики наденут наши головы или, к удовольствию Исфахана, выбросят на улицу?
– Не тревожься, благороднейший Эреб-хан, в случае привезенного отказа от картлийского царя, думаю, наденут на пики.
– Не сочти самонадеянным советника шаха, но, клянусь Неджефом, голове удобнее на отведенном ей аллахом месте. Особенно знатной шее Карчи-хана неприятно лишаться великолепного украшения.
– Не сочти невеждой советника шах-ин-шаха, клянусь Кербелой, если бы советнику предоставили выбор, он тотчас присоединился бы к мудрым мыслям Эреб-хана, но судьба каждого правоверного висит у него на шее. А если шах-ин-шаху неугодна голова преданного Карчи-хана, мне такая голова тем более не нужна.
– Какой дерзкий посмеет не согласиться с великодушным Карчи-ханом? Клянусь бородой Мохаммета не раздражать солнечных глаз шах-ин-шаха и в случае отказа царя Георгия отдать дочь в жены шаху Аббасу, отправлю опечаленную голову за пределы Ирана. Ибо сказано: «Не стой там, где наверно упадешь».
– Не хочет ли знатный хан иметь в невольном путешествии проводником смиренного Карчи-хана?
– Нигде не сказано – святые места посещай один, и, наверно, знатный из знатнейших помнит о Мекке, лучшем шлеме для головы.
– Не страшится ли смелый Эреб-хан, что грозному шаху Ирана станет известно такое предложение?
– Клянусь, нет, проницательный хан из ханов… Справедливый повелитель Ирана в таких случаях рубит голову и тому, кто говорит, и тому, кто слушает… Ибо сказано: «Не позволяй соседу портить твое поле плохим зерном».
Карчи-хан промолчал: «Эреб-хан прав, не следует преподносить шаху меч для своей головы».
И, неожиданно решив проверить караван, повернул коня к верблюдам.
«Клянусь аллахом, – думал он. – Эреб-хан славится благородством и неустрашимостью в битвах, но когда голова шатается, нельзя поручиться за себя, и лучше быть оплеванным верблюдами, чем вертеться на раскаленном языке смелого хана».
Эреб-хан с усмешкой смотрел вслед сбежавшему собеседнику. Он весело думал: "Если такой знатный хан не решается вернуться к шаху с отказом грузин, то и мне незачем торопиться. Ибо сказано: «Бесполезная храбрость смешит умных и радует глупцов…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Пока Карчи-хан и Эреб-хан, изощряясь в тонкости персидского разговора, пересекали Карадаг, пока Георгий и Дато, подъезжая к Тбилиси, обдумывали способ приобрести на скудные средства как можно больше оружия и снаряжения для молодых дружин ностевских азнауров, звон праздничных чаш наполнял Метехский замок, а звон сионских колоколов провожал Гульшари с Андукапаром и Марию Бараташвили с Амилахвари младшим под скрещенные сабли. В честь молодых целый месяц шумные пиры чередовались с турнирами и охотами.
Соединение знамен Шадимана, Амилахвари и Баграта еще больше убедило Баака в совместном убийстве Иллариона Орбелиани тремя князьями с целью навсегда избавиться от опасного свидетеля турецкой интриги. И Баака решил осторожно подготовить царя к удалению из замка Шадимана. Скрывая настоящую причину, Херхеулидзе огорчался увлечением Луарсаба охотой, которую Шадиман усиленно прививал наследнику.
– Страстный охотник – плохой правитель, – беспрестанно повторял Баака, – и полезно помнить, как однажды Георгий Шестой, возвратясь с наиболее удачной охоты на фазанов, застал на своем троне узурпатора.
Царь догадывался о более важной причине, заставившей осторожного Баака желать для Луарсаба других занятий. Втайне Георгий X и сам не доверял Шадиману, но, зная привязанность царевича к воспитателю, решил играть на самолюбии, постепенно отвлечь Луарсаба государственными делами и сделать удаление Шадимана из замка естественным.
Живой ум Луарсаба быстро схватывал сложные дела, и он с увлечением отдался новой забаве.
Шаднман с опаской наблюдал, как падает его влияние на Луарсаба, и уже начал обдумывать дальнейшие действия, но неожиданный приезд послов из Ирана разрушил все планы Баака.
И опять оранжевые птицы парили над переполненным залом. И опять разряженные князья и духовенство толпились около трона Багратидов, на котором сидел Георгий X. Золотой иранский лев скреплял куладжу царя, приветливо уставившись алмазными глазами на послов шаха Аббаса.
Георгий X, принимая богатые дары от персидских послов, едва скрывал тревогу, но Луарсаб, сидя рядом с отцом и вслушиваясь в льстивые речи Эреб-хана, переполнялся гордостью.
"…Сердце и глаза грозного шаха Аббаса всегда открыты для царя Картли, и могущественный шах-ин-шах благосклонно желает скрепить дружбу с царем царей прочными узами… Ибо сказано: «Верь клятве, но бери в залог ценности».
Георгий X, приняв от Карчи-хана послание шаха Аббаса, поцеловал печать и торжественно вручил Шадиману «драгоценное послание» для прочтения.
"Аллах всевышний, о аллах! Во имя аллаха, милосердного и милостивого!
Великий брат мой, князь Картли, сын Симона Первого, с радостным сердцем посылаю тебе ответные подарки, отнятые также у презренных турок, не знающих чести в битвах и вероломных во время мира. На устрашение врагам скрепляю наш союз клятвой и жду от тебя доказательства. Исполни мое желание, и пребудут в вечной дружбе непобедимый шах Аббас и царь Георгий. О Мохаммет! О Дали!
Шах Аббас, раб восьми и четырех".
Шадиман торжественно передал послание Сагинашвили, и Бартом с почестями опустил его в резной ларец.
Георгий X порадовался здоровью и благополучию шах-ин-шаха, восхитился силой ума и сердечной добротой «льва Ирана», заверил знатных ханов в готовности дать любое доказательство великому союзнику, но душе с тревогой думал: «Что кровожадный перс замышляет против меня? Не проведал ли он о моем тайном соглашении с послами Русии?»
– Царь царей, удостой нас вниманием! Требуемое шах-ин-шахом доказательство делает честь ему и тебе… С древних времен великие цари скрепляли дружбу брачными узами…
– Во имя бога! Кто посмеет пренебречь столь высокой честью!.. Но царевна Тинатин, сердце мое, и царевич Луарсаб, око мое, малолетние, а у великого шаха Аббаса, да продлит Магомет жизнь его, дочери небрачного возраста, – произнес Георгий X и с нарастающей тревогой подумал: «Не безрассудно ли было разрешать въезд в Картли русийскому посольству?..»
– Великому из великих шаху Аббасу рано заботиться о замужестве принцесс. «Лев Ирана» просит у картлийского царя себе в жены царевну Тинатин…
Эреб-хан беспокойно оглядел застывших в глубоком молчании князей.
Кровь залила лицо Георгия X. Он со стуком опустил руку на саблю.
Шадиман, предвидя последствия неуместного гнева, нарушил правила замка и поспешно произнес:
– Царь, уже трижды прозвонил колокол. Не пожелаешь ли ты прервать беседу для отдыха и насыщения послов грозного из грозных шаха Аббаса, ибо сказано: «Раньше накорми гостя яствами, потом услаждай беседой».
Георгий X с благодарностью взглянув на Шадимана, предотвратившего опасную вспышку, грозящую Картли потоком крови. Овладев собою, он поблагодарил за великую честь, оказанную ему могущественным шахом, но вместе с тем выразил сожаление: Тинатин имеет большое рвение к церкви и собирается идти в монастырь.
Карчи-хан сузил глаза и медленно произнес:
– Такое желание шаху Аббасу известно, ибо московский князь предлагал через послов грузинской царевне один из своих монастырей.
Князья тревожно переглянулись. Трусливая дрожь охватила царя, ему показалось, что трон, точно капкан, сдавил его, и он, глотая слюну прохрипел:
– Послы русийского царя приезжали по более важному делу, но из преданности шаху Аббасу мы уклонились от прямого ответа.
Эреб-хан обещал передать приятную весть шаху Аббасу и уверял, что пышный гарем и общество иранских принцесс доставит царевне Тинатин больше радости, чем мрачный монастырь. Шах окружит ее персидской роскошью, под руководством искусных мудрецов царевна приблизится к высоким знаниям Востока, а затем станет женой могущественного шаха Аббаса.
Георгий X, едва сдерживая страх и гнев, предложил отложить разговор на завтра и посоветовал любезным гостям сократить время едой и отдыхом.
– Гостеприимец, – добавил Георгий X, – позаботится об исполнении всех желаний и этим соблазнит благородных ханов к неоднократным посещениям царя Картли.
Но едва послы, отблагодарив за любезный прием, покинули зал, дигомским ветром взметнулось возмущение: разве гарем для христианки не тягостное испытание? Разве грузинская царевна может мириться с мужем, имеющим сотни жен? Войной ответят князья на унизительное требование развратного перса.
– Желание шаха Аббаса – не семейное дело, – гремел Георгий X, – кровожадный шах подкрадывается к Картли.
– Не допустим! Надо сразу пресечь коварное посягательство, – сжимая эфес, горячился Мирван Мухран-батони, – пусть с нами воюют, пусть заключают союзы, но наших женщин пусть не трогают.
– И потом в женщинах ли дело? – заметил тбилели. – Не хочет ли хитрый перс, приблизившись к Картли, снова унизить нашу церковь?
Баграт с нарочитым возмущением вскочил:
– Заключить союз, Стамбул добивается этого… Многое можно сейчас получить, у турок опять война с Ираном. Османам выгодно на своей стороне Картли иметь… Зачем же нам отдавать царевну Тинатин?
– Я думаю, требования шаха пойдут еще дальше, – мрачно произнес Заза Цицишвили, – но у турецкого полумесяца когти не тупее, чем у иранского «льва».
– Я другое думаю: какой собачий сын донес шаху о сватовстве русийского царя? – Нугзар угрожающе потряс шашкой.
И сразу все князья подозрительно стали заглядываться друг в друга, в душе завидуя дальновидному политику и уже прикидывая размер благодарности шаха Аббаса счастливцу.
– Пусть посмеет вторгнуться в Картли, я первый пойду драться, а сестры не отдам, – весь дрожа от негодования, кричал Луарсаб, – защита женщин – дело рыцарской чести!
Князья преувеличенно громко восхищались рыцарством Луарсаба. Сердце Георгия X дрогнуло от гордости и счастья: впервые высказывался Луарсаб, и сколько благородства в его взволнованной речи.
Баграт расправил густые усы и медленно процедил:
– Я счастлив, моя Гульшари уже замужем… Светлейший Баграт предпочел бы смерть дочери гарему…
– А ты что скажешь, Шадиман? – спросил Георгий X.
Князья переглянулись.
– Кто из нас откажется пролить кровь за царя, Картли и грузинских женщин? Однако, князья, не будем терять головы, обсудим последствия в случае нашего отказа шаху. Можно ли рассчитывать, что грозный повелитель Багдада спокойно снесет оскорбление? Не мешает вспомнить, во сколько Грузии некогда обошелся отказ царицы Русудан разделить любовь с султаном Хорезма Джелал-эд-дином. Не мешает вспомнить нашествие шаха Аббаса на Вавилон и расправу с оскорблением – башою Бекиркеги… Кто из нас пожелает быть зашитым в высохшую бычачью шкуру, подобно баше, которого положили на проезжую дорогу и откармливали до чудовищных размеров? Кто не слышал о муках опрометчивого Бекиркеги, два месяца пролежавшего в таком состоянии в пыли, пока судьба не послала камень, о который ему удалось разбить голову… Кто забыл, как подковал шах Аббас побежденного узбекского хана? Кто не знает о повешенных на крюках, подобно баранам? А разве предметом постоянных разговоров не служат разоренные и сожженные города, избиение и рабство в покоренных шахом Аббасом странах? И разве мы сейчас подготовлены к войне с непобедимым победителем Ирана?.. Конечно, Кавта – хорошее убежище, царская семья всегда в безопасности, но… после магометанских пожаров грузинские цари не царствовали спокойно.
Князья не шелохнулись. Георгий X подался вперед.
– Что предлагаешь, Шадиман?
– Смею ли я предлагать моему царю? Ты не однажды проявлял отвагу и мудрость и теперь найдешь достойный ответ шаху…
У Андукапара и Баграта насмешливо дернулись усы.
– Хочу только высказать скудные мысли… – продолжал Шадиман. – Надо помнить: Турция не простит нам последнего позорного поражения. Откуда ждать помощи? Кахети еще не оправилась от набегов казахов, Одиши и Гурию раздирают междоусобия, вряд ли они пойдут против Ирана… Абхазети?.. Светлейший Шервашидзе отказался выдать нам изменника Орбелиани и, думаю, откажет в помощи. Русия? Не по соседству живет: шесть месяцев саблей махать будет, пока ударить сумеет… Думаю – шах не согласится ждать. Остается Имерети, но даже с ней сможем ли мы противостоять могущественному Ирану? Светлейший Баграт Турцию предлагает, об этом можно подумать, но не в момент пребывания в Картли посольства мстительного повелителя Ирана шаха Аббаса… Теперь допустим, мой царь, ты решил согласиться на предложение шаха. Уж очень ли оно печально? Красота и ум сделают царевну Тинатин любимой женой шаха. Руководимая тайной рукой, Тинатин будет способствовать процветанию Картли… Будет ли царевна счастлива?.. В жемчугах, в шелку, окруженная шумной, блестящей толпой знатнейших персиянок, среди песен и плясок под серебряное журчание фонтанов разве можно тосковать?
– Ты забыл, Шадиман, замок, висящий на дверях персидского рая, – резко перебил Нугзар.
– Нет, не забыл, но… – Шадиман прищурился. – Пусть лучше замок охраняет двери красавиц, чем подземелье, куда могут попасть некоторые грузинские князья в случае неудачной войны с Ираном.
Уже большинство князей не сомневалось, что Шадиман знает, кто раскрыл шаху Аббасу планы Картли.
Воцарилось неловкое молчание… В самом деле, зачем вмешиваться в такое дело? Вдруг шах узнает, кто был против него? И каждый уже видел над своим замком грозную лапу «льва Ирана», обломки стен и башен и дым, окутывающий сады и виноградники. И уже мало кого трогали Тинатин и сам Георгий X.
Шадиман остро всматривался в лица князей. Он больше не сомневался в успехе своего разумного предложения.
Георгий X понял логичность Шадимана и настроение князей. Он печально опустил голову.
– Мне кажется, великий царь, – мягко сказал Шадиман, – сейчас удобный момент надолго отбить у многих охоту посещать нас. Шах вышлет на границу усиленный заслон. Подходящая крепость есть, пустует у нас. Потом тебе давно нравилась богатая местность Лоре, – она когда-то принадлежала Грузии. Шаху придется вернуть Картли ее владения. Недавно шах Аббас из Аравии вернулся, слышал я, – одной золотой посуды привез сто сундуков, а в Метехском замке как раз не хватает трех сундуков посуды. Также нам необходимы туманы для усиления торговли с чужеземцами и для войн с врагами шаха – полное вооружение на пять тысяч дружинников… Думаю, коврам и драгоценностям предела ставить не стоит, – шах Аббас аристократ и знает, какие подарки надо посылать царственным родителям невесты… Я уверен, послы, получив твой ответ, поспешат обрадовать шаха, а ко времени их вторичного приезда с подписанной шахом гуджари о возврате Лоре и дарами, обусловленными тобой, царевна Тинатин будет готова к путешествию… Раньше не успеем… Надо приготовить наряды, подобрать свиту царевне для пребывания с нею в Иране… Да, раньше никак не успеем… Годунова также не следует забывать, но пока вторично приедут русийские послы, царевна вырасти может и лицом измениться… О Турции, как предлагает светлейший Баграт, тоже можно подумать, когда уедет непрошеное посольство шаха Аббаса.
Князья с восхищением слушали Шадимана. Первый заговорил Баграт, за ним все князья спешили выразить одобрение мудрому плану. Луарсаб гневно смотрел на князей. Он не знал сложности политических ходов, и его возмущало, с какой легкостью князья принесли в жертву маленькую Тинатин.
– Если б я был царем, – сверкнув глазами, с негодованием крикнул Луарсаб, – никто не посмел бы так быстро менять решение! Пусть вы правы, но ваша правда – правда лисицы, а не льва… И ты, Шадиман!.. Я не хочу огорчать царя, лучше уйду.
Луарсаб, задыхаясь, выбежал из зала. За ним едва поспевали испуганные телохранители.
Опытные царедворцы усмехнулись: каждый царь – раб политики, и вспышка юного царевича не может приниматься во внимание, вырастет – успокоится.
Только Нугзар пристально посмотрел на Шадимана, угадывая намерения хитрого царедворца, случайно взметенного вихрем на вершины политики. Но он подумал: диск повернулся, и, не желая остаться в смешном положении, молчал.
Георгий X понял: участь Тинатин решена. Неизбежность вернула ему спокойствие, он выпрямился перед волей надменных князей.
– Шадиман прав, царевна Тинатин поедет в Иран.
– Придворные царевны, – поспешно подхватил Шадиман, – смогут часто приезжать в Тбилиси для осведомления царя и царицы будто только о здоровье прекрасной Тинатин, а на самом деле и для тайных сообщений о делах Ирана. Конечно, людей придется выбирать осторожно…
– Князья, мудрость требует поручить дальнейшие переговоры с послами Шадиману: он хорошо знает персидские нравы…
Не всем пришлось по вкусу внезапное возвышение опасного противника, но, видя настроение царя, не решались противоречить.
Казалось, замок погрузился в тяжелый сон, и только покои царицы напоминали встревоженный улей: ежеминутно от Мариам бегели гонцы к Шадиману, к Баака, Бартому и начальнику замка.
Георгий X заперся у себя и не выходил целый день. Баака после победы Шадимана решил удвоить осторожность и по возможности не попадаться на глаза царю.
Георгий Саакадзе и Дато Кавтарадзе приехали к амкарам-оружейникам как раз в день выбора уста-баши. Площадь у Калоубанской церкви была заполнена старыми и молодыми азнаурами. В центре колыхалось знамя амкарства оружейников с изображением Авраама, сжимающего мускулистой рукой блестящий нож. Возбужденные лица, яростные споры и тихий шепот отдельных групп придавали выборам большую важность и значимость.
И хотя уже заранее решили выбрать Баадура Гогиладзе, как мастера, пользующегося всеобщим уважением, опытного, а главное, умеющего ладить с большими и маленькими служителями царского замка, с меликами, нацвали и гзири, но еще раз перед вручением неограниченной власти над своей ремесленной жизнью на целых пять лет амкарам хотелось побунтовать, поспорить, высказать свои пожелания.
Наконец группы объединились.
Георгий и Дато, усаженные на почетное место, с интересом наблюдали за выборами.
Торжественно большинством голосов был выбран Баадур Гогиладзе, и хотя утверждение его в почетном звании уста-баши было предрешено, но почему-то сразу все изумились, обрадовались, посыпались восторженные поздравления, пожелания. Затем приступили к выборам в помощь ему двух мастеров – игит-баши (сильная голова) и ах-сахкала (белая борода).
На площади под зеленой чинарой писец-амкар составил запись об избрании трех мастеров. Все амкары по очереди подходили к писцу и, краснея до пота, выводили на записи крестики, звездочки, рога, а некоторые с гордостью царапали каракулями свои фамилии.
Затем мастера и подмастерья подходили к новому уста-баши, поздравляли и, по обычаю, в знак покорности целовали ему руку. Только старики троекратно целовались с выбранными уста-баши, игит-баши и ах-сахкалом.
Георгий вглядывался в старые и молодые лица амкаров. И неожиданно для себя он ощутил теплую незримую связь между собою и амкарами – не только оружейниками, но и других цехов. Эти люди – мастера различных изделий из сырья, добываемого крестьянским трудом. В них чувствовался правильный путь жизни. Они в глазах Георгия вдруг выросли во властителей над всеми земными богатствами.
Саакадзе с глубоким вниманием и все большим уважением следил за всем происходящим на площади и за присягой в верности выбранному уста-баши. Неясно бродившие мысли принимали все более отчетливые формы.
Он понял, что сила сословий в объединении, и радостно подумал: «Союз азнауров!»
И он уже ясно видел себя первым уста-баши созданного им союза с неограниченной властью, с большими планами расширения азнаурских владений и уменьшения податей с крестьян, с требованием установления точных государственных законов и создания единого картлийского войска.
Саакадзе твердо решил установить тесную связь между ностевскими азнаурами и амкарами, так удачно начавшуюся с момента скупки персидскими купцами на тбилисском майдане их шелка, шерсти и изделий.
Дато вывел из задумчивости друга, напомнив, что необходимо до начала пиршества амкаров условиться в новым уста-баши о деловой встрече.
Саакадзе подошел широкими шагами к уста-баши, с уважением поклонился и крепко пожал руку.
Но договориться им не удалось. Их шумно окружили и увлекли в дом ах-сахкала, откуда уже неслись приветственные звуки зурны.
В разгаре пира в комнату вошел известный всей Картли сазандар. Тамада ударил рогом о чару, наполнил рог красным вином, протянул сазандару. Привычно осушив рог, сазандар вытер густую седину усов, обвел амкаров слегка прищуренными глазами, потребовал тишины и начал:
– Совсем гладкое море. Зеленое – на каменной руке лежало, черное – тоже там место нашло. В зеленом – солнце кинжалы чистило, в черном – звезды дно целовали. Сверху богатые горы к цветным водам бежали, внизу жемчуг купался, рыбы спины золотые грели, посередине просо росло… Всем хорошо было…
На папахе горы пастух звонкой ствири пастбище веселил. Народ тихий… Голубой цвет любил, оружие только для красоты носил, совсем мало работал, все готовое от бога получал. Плоды отлогих гор отягощали. Яблоки поспевали – туман лечаки дарил, персики – бархат глаза гладил, виноград – смех серебром звенел, гранаты – небо красным соком брызгало…
На самой высокой горе любимый богом отшельник церковь сторожил. Внизу к отшельнику большое уважение имели: люди поднимались из святых рук правду бога брать. Только черт отшельника хвостом дразнил.
Голубой цвет не любил, в красной черкеске шатался, а ночью шелковой одеждой соблазнял отшельника, на пороге золотом брызгал, женщин предлагал…
Сначала терпел отшельник, потом добром старался прогнать, не соглашался черт… Тогда святой разрешение бога взял угостить назойливого гостя… Большие щипцы на огне красными сделал, с нетерпением хвостатого ждал. Как всегда, тот ночью пришел. Голову в дверь просунул, хвост тоже в щель поместил… Обрадовался святой, щипцами хвост поймал. От жженой шерсти воздух убежал, камни стучать начали. Не ждал такое черт, прыгать стал, хвостом от черной до зеленой воды ударял, копытами бил, черкеска цвет потеряла, с тех пор на уголь похожа… Где копытами ударил – ущелья змеями кружатся, где хвостом горы разделил – долины легли, где слезы уронил – озера застыли, где языком щелкнул – лощины землю перерезали… Сейчас в горах сидит, хвост спрятал, больше языком дразнит, человека в покое не оставляет…
Горы белые бурки одели, пастухов холод прогнал. Народ больше наверх не ходил, далеко… Святой хорошо думал, только напрасно у черта хвост трогал, не любит такое черт. Если правду от бога имел, зачем лучше голову не испортил? У черта хвост дороже всего… Ведьма лекарство дала, черт хвост вылечил, а людей навсегда разделил: кто где был, там остался. От испуга люди за кинжалы схватились, с тех пор крепко знают это дело… На коней тоже вскочили… и поскакали к амкарам осушать бурдюки… – весело закончил сазандар, и, выволочив из-под тахты тугой бурдюк, спрятанный про запас, он с помощью тамады бросил бурдюк на стол. Зурна громко приветствовала подхваченный амкарами бурдюк, который в одно мгновение опустил все четыре лапки…
Сазандар залпом осушил рог, потряс его над головой и, раздув гуда, обернулся к Саакадзе:
– Теперь, азнаур, в честь твою я расскажу о нашем Тбилиси, но только…
Знойный как воспеть калеки? Как сказать хвалу Тбилиси? Хрусталя зима здесь чище, лето ярче изумруда. Тут колеса водяные, там сады переплелися, Мельниц гул неугомонен, – вниз Кура летит оттуда. Бань мозаика прохладна, серные сверкают воды, Купола вздымают бани, в каждой – каменный бассейн, И кирпич картлийский красный украшает в банях своды, Сквозь оконца боковые солнца луч пыльцой усеян. Кто войдет туда, тот станет белый, словно снег нагорный, А невеста молодая выйдет розе лишь подобна, Под дудуки зазывает не один духан просторный, По путям, вновь проведенным, проходить теперь удобно. Много лавок на майданах, перекрыты перламутром, Холст в них хойский, шелк грузинский и парча серебротканна, Белокаменные храмы блещут вечером и утром, В них тяжелые иконы служат богу неустанно. В них священников, монахов больше, чем дождя в апреле, Но не больше, чем на складе золотых монет чеканных. Царь сидел в Метехском замке, соловья он слушал трели. Но заплакало вдруг небо, приближенье видя хана. А за ханом тьма сарбазов, возглавляют их сардары, Вздрогнул царь – князей сзывает: все на бой, пока не поздно! Стал народ картлийский дружно, стал в дружины под удары! Хан разгневался коварный и сдавил Тбилиси грозно. Бой неравный длился долго. Кто пронзен стрелой иранской, Обезглавлен кто сарбазом, смертью кто погиб иною, Запылал Тбилиси славный под пятой магометанской, Хан разрушил крепость, храмы, царства завладел казною. Но картлийцы непокорны, дух свободы в них возвышен, Войско собирают снова по нагорьям и долинам, Колыхаются знамена. Рокот рога вновь услышан: Для Куры преграды нету, и преграды нет дружинам. Берегись ты, хан! Ты видишь, как Тбилиси вновь отстроен, Тень бойниц зубчатых крепость над садами распростерла. Не уйти тебе от плена, меч поднял картлийский воин, За тобой спешит в погоню, разорвет собачье горло. А теперь к веселью! Чаши пусть звенят, нет лучше звона, Сочинитель песни этой первый выпьет дар природы, Да благословит вас солнце, или мцхетская икона, Или песня боевая боевых певцов народа![11]Георгий внимательно выслушал песню и поднял преподнесенный ему рог вина:
– Друзья амкары, эта песня призывает нас к большим делам… Куйте мечи, от которых не убежит ни один хан, готовьте седла, на которых будем держаться в самом жарком бою, точите стрелы, которые достанут и Исфахан и Стамбул, закаляйте подковы, следы которых врежутся в дороги востока и запада, делайте цаги, которыми мы будем давить врага…
Царевич Луарсаб сидел в комнате сестры, нежно ее лаская. Тинатин, удивленная и обрадованная вниманием обожаемого брата, показывала ему розовых скворцов в золоченых клетках, рассказывала о своих радостях и огорчениях и неожиданно заговорила о достоинствах Нестан, почему-то всеми обижаемой. Нежась к брату, она просила защитить любимую подругу. Луарсаб пристально посмотрел на темно-золотые кудри и странно зеленые глаза одиннадцатилетней дочери Орбелиани. Он ясно представил себе положение одинокой княжны. Первое горе всколыхнуло в нем сочуствие к чужому несчастью и дремавшую любовь к сестре. Захотелось порадовать Тинатин, и он поклялся взять отныне под свое покровительство Нестан и оберегать до дня ее свадьбы. Тинатин радостно захлопала тонкими ладонями и заставила Луарсаба скрепить клятву поцелуем Нестан. Девочка, краснея, подставила пунцовые губы, и Луарсаб с серьезной торжественностью прикоснулся к ним.
Тинатин не знала, от каких бед она оградила Нестан своим покровительством.
Послы шаха Аббаса встревожены. Они знали: не для пустого времяпрепровождения сидит здесь более часа Шадиман, сверкая остроумием и весельем. Серебряный кувшин беспрестанно наполнял чаши густым вином, душистые фрукты обременяли изящные вазы. На зов князя вбегал юркий нукери, быстро метал глаза в сторону Шадимана, но, не видя тайных знаков, ставил полный кувшин на столик и уносил пустой. Из принесенного кувшина Шадиман неизменно первым наливал себе и залпом опоражнивал чашу в знак отсутствия в вине яда.
Ханы теряли терпение, но, по правилу персидской дипломатии, первым надо было заставить высказаться противника, ибо, «кто первый заговорит, тот уже проиграл», – и собеседнику ставили замысловатые капканы, подкатывали скользкие камни и заводили в дебри Адамовых лесов. Но Шадиман не хуже ханов знал опасности персидской дипломатии и, ловко лавируя между каверзными вопросами, в свою очередь подставлял собеседникам острые пики.
– Виноград – утешение глаза, виноградный сок – услада жизни. У русийского царя пьют медовое вино, а в суре корана «Пчелы» оно разрешено и правоверным.
Эреб-хан, не давая себя напоить, ехидно протянул:
– Обрати благосклонное внимание и на суры корана «Корова» и «Женщины», там вино запрещено, ибо сказано: «Не соблазненный дурманом на охоте донесет свою жажду до земзема».
Шадиман предложил в ожидании блаженства земзема поднять чаши за процветание Ирана и Картли.
Карчи-хан сузил глаза и медленно произнес:
– Иран под властью шах-ин-шаха уже достиг полного расцвета, а если Картли изберет для своих «ста забот» переговоры с северными странами, то и она, несомненно, достигнет расцвета…
Шадиман звонко стукнул чашей о серебряную вазу и весело сказал:
– Одни разговоры не обогащают страну. Звон оружия, звон золота…
– Нам известно, мудрейший Шадиман, турецкое золото еще звенит в ваших кисетах, но постоянные междоусобия в Гурджистане опустошат даже богатства русийского царя… Но великий шах Аббас не оставит любезную Картли…
– Мы гордимся покровительством великого из великих шах-ин-шаха, но картлийцы решили сами заботиться о себе.
Послы поняли – положение картлийцев прочное, и решили всеми мерами добиться согласия. После долгого состязания в хитрости Карчи-хан спросил, нравится ли князю предложение могущественного северного властелина?
Шадиман наивно обрадовался мнению умнейших ханов о русийском царе.
Карчи-хан, улыбаясь, пожалел, что достоинства русийского царя не сокращают пути между Московией и Картли, а терщик, по мнению арабского поэта, нужен, когда идешь в баню, а не тогда, когда подают пилав.
Шадиман выразил сожаление об упущении столь важной истины, но, имея предложение длиннобородых послов пользоваться терщиками из русийского стана на Тереке, Картли по беспечности отклонила намерение оставить здесь искусных терщиков с пищалями, ибо сейчас Картли наслаждается пилавом, а не баней.
Ханы, едва сдерживая бешенство, пожелали Картли приятного аппетита и поинтересовались, в какой мере праздничное настроение относится к желанию шаха взять в жены царевну Тинатин.
Шадиман похвалил ханов за верные мысли, ибо праздничное настроение исходит исключительно из дружеского расположения к Картли великого шаха Аббаса. И только по правилу гостеприимства Картли не отказалась от дружбы с единоверной Русией, тем более, когда много предлагают, не лишне быть осторожным.
– Может, благородный князь скажет, чем Картли оплатит щедрость обещания царя Годунова?
Шадиман, хитро улыбаясь, посмотрел на ханов и добродушно ответил:
– Русийский царь желает видеть свою дочь Ксению картлийской царицей.
– Во имя аллаха! Ксения?! А не Тинатин?!
– Нет, Ксения, благородные ханы, наверное, знают – царевну Ксенией зовут. Наш мудрый царь предложил привезти в Тбилиси царевну. Мы тоже заранее любим знакомиться с будущими царицами.
– Бисмиллах! Царь Георгий решил взять себе вторую жену?
Шадиман выразил сожаление – бог христианский не отличается щедростью аллаха, поэтому христиане не могут иметь больше одной жены… Да и могущественный царь Русии вряд ли пожелал бы выдать двенадцатилетнюю царевну за повелителя, годного ей в отцы.
Послы тревожно переглянулись. Шадиман, как бы не замечая замешательства ханов, продолжал:
– Но даже если бы царица Мариам умерла, да продлит бог ее драгоценную жизнь, Георгию Десятому пришлось бы послать полцарства в подарок другому царю за юную царевну.
Ханы с глубоким уважением посмотрели на картлийского царедворца. Эреб-хан, затягиваясь голубым дымом из кальяна, заявил, что в подобных случаях ни один царь иначе не поступает. Щедрый шах Аббас, уверенный в благосклонном ответе царя Георгия, уже заготовил поистине великолепные подарки для царской семьи и князей, сторонников шаха.
– Если бы не природное любопытство, – заметил Шадиман, – я бы предложил великодушным ханам предоставить царям состязаться в щедрости, а самим предаться «усладе жизни», ибо беседа, приправленная вином, больше искрится.
Ханы выразили готовность удовлетворить любопытство благородного князя, но Шадиман поспешно заверил, что собственное воображение уже нарисовало ему великолепный калым могущественного шаха Аббаса.
После приличной настойчивости ханов Шадиман согласился поделиться своей догадливостью.
С глубоким изумлением послы слушали Шадимана: требование грузин превышало всякие ожидания. Первым опомнился Эреб-хан. Он холодно спросил, не ослышались ли ханы? Вооружение для пяти тысяч картлийских дружинников? Не для охраны ли границ от длиннобородых козлов?
Шадиман удивился. Русийский посол князь Татищев лучше ханов пил, ему после четырех кувшинов память не изменяла… Он, Шадиман, высказал только свои мысли, о чем заранее предупреждал. У длиннобородых козлов было больше воображения, но на них никто здесь за это не обиделся.
Карчи-хан сузил глаза и металлическим голосом предупредил, что и Иран не обижается на богатое воображение русийского царя, хотя Исфахану известны некоторые планы длиннобородых.
Шадимана огорчило нелестное мнение послов: неужели он, князь Шадиман, решился бы беседовать с благородными ханами о незнакомых им предметах?
Ханы поспешили уверить князя в своем восхищении его тонким умом и поинтересовались, известно ли Картли о не совсем правильном владении Годуновым русийским троном.
Шадиман посоветовал не придавать этому значения, ибо все цари немного боком влезают на соблазнительное кресло, часто украшенное кровью отцов и братьев…
Эреб-хан, пристально посмотрев на Шадимана, попросил утолить и его любопытство: за кого сватает Годунов свою дочь?
Шадиман с большим увлечением ударился в подробности планов могущественного русийского царя, желающего соединить русийскую царевну с картлийским царевичем Луарсабом.
– Церковь одна, неисчислимое приданое, для охраны царевны Годунов обещает стрелецкое войско, но когда много дают, надо быть осторожным, и мудрый царь Георгий, сославшись на юность Луарсаба, отложил переговоры на сто восемьдесят солнц: за это время выяснится, в какую сторону выгоднее Картли повернуть коня.
Положение оказалось серьезным, и послы не знали, важнее ли добиться руки Тинатин, желаемой шахом только наперекор планам Годунова, или другим способом добиться разрушения намерений русийского царя внедриться в Гурджистан и… коварно подобраться к Ирану.
Ничем не выдавая планы шаха Аббаса о совместной с Борисом Годуновым борьбе против Стамбула и о расширении торговых отношений между Ираном и Русией, Карчи-хан высказал восхищение осторожностью картлийского царя, не принявшего решения без совета великого шаха Аббаса, который, конечно, не пожелает породниться с нецарственным царем Годуновым. Картлийцам придется выбирать… А воображение мудрейшего князя Шадимана оказалось наполовину скромнее воображения шаха, но раз Картли больше не просит, невежливо послам быть навязчивыми. Только относительно вооружения шах будет настаивать на восьми тысячах: персияне любят это число… Оно поможет дальнейшим победам «льва Ирана» над турецким полумесяцем… А для царицы шах-ин-шах выбрал сам индийское ожерелье – каждая жемчужина подобна миндалю.
– До нас дошло, – вставил Эреб-хан, – давнишнее желание царицы. Ведь царь Георгий другой женщине преподнес такое украшение… «Лев Ирана» решил успокоить царицу… Тебе, князь, особенно будет приятно лично известить царицу об этом…
Эреб-хан молодцевато выпрямился.
– Не меньше удовольствия доставляет мне, любезные ханы, лично передать вам решение царя: после привезенного калыма и грамоты на Лоре, скрепленной клятвой, подписью и печатью великого шаха Аббаса, царевна Тинатин будет готова к путешествию в Исфахан.
Ханы запротестовали – они рассчитывали на удовольствие вернуться в Исфахан с царевной.
Шадиман сослался на обычай Грузии, требующий не менее двух приездов макреби – свадебных посольств, – дабы соседние царства поспешность не сочли за пленение. Необходимо также приготовить приданое и свиту. А завтра для спокойствия князь Бартом передаст благородным ханам запись с перечислением обусловленного, ибо на память не следует рассчитывать: она изменяет чаще женщин.
Эреб-хан, отбросив чубук, осведомился у Шадимана, не рассчитывает ли князь свитой Тинатин обогатить шаха?
– Обогатить шаха можно только лишней женой, – со вздохом ответил Шадиман, – но я надеюсь, великодушный «лев Ирана» не будет препятствовать грузинкам изредка приезжать в Картли для личного уведомления Метехи о здоровье Тинатин.
Глаза ханов скользнули по непроницаемому лицу Шадимана, и Эреб-хан выразил уверенность в уступке шаха понятному желанию царицы Мариам.
Шадиман мягко посмотрел на серебряный месяц, склонившийся над Махатскими холмами, на нежную поволоку тбилисского неба и предложил опорожнить последнюю чашу в честь окончания свадебных переговоров. Он посоветовал получше отдохнуть ввиду предстоящей в честь благородных ханов большой охоты и состязаний на мечах молодых князей.
Шадиман встал:
– Да будет усладой ваш отдых под кровлею царя Картли.
Ханы на любезный намек Шадимана об их полной безопасности рассыпались в ответных пожеланиях, но лишь Шадиман вышел, уныло стали обсуждать положение дел. Шадиман ясно дал понять: без обусловленного калыма Тинатин не выдадут и не разрушат союз с Русией.
– Шах Аббас должен быть доволен, – докончил Карчи-хан.
– Доволен? – переспросил Эреб-хан. – Знай, доверчивый советник: каждому правоверному безопаснее держать голову в шлеме, чем в шахском дворце.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Приготовления к отъезду Тинатин заканчивались. Маленькая Тинатин, вначале ощущавшая только ужас перед страшным шахом, под влиянием Шадимана стала считать себя избранницей бога, обреченной на жертву во имя родины, и твердо решила понравиться шаху и служить многострадальной Грузии.
Георгий X, видя перемену в настроении Тинатин, еще больше проникся доверием к Шадиману, уже с полной властью первого советника царя распоряжавшемуся в замке.
Тинатин жадно впитывала в себя нежность Луарсаба и любимой подруги Нестан, проливавшей потоки искренних слез. Заметное внимание Луарсаба к Нестан тревожило Астандари: желтая лиса еще потребует обратно драгоценности Иллариона.
– Она у меня как чирий на носу, – жаловалась Астан матери.
Выслушав жалобу, Нино решила избавить дочь от напрасных неприятностей.
Царица ухватилась за идею Нино не разлучать Тинатин с любимой подругой, тем более, что Шадиману тоже не нравилось внимание Луарсаба к Нестан.
Над остроконечной башней бархатными лохмотьями закружились ласточки.
– Хорошая примета, – прошептала, крестясь, мамка.
Девочка быстро оглянулась: в узкую дверь осторожно протискивался Дато.
Тонкая красота и беспомощность Нестан взволновала Дато. Он поцеловал рукав Нестан и проникновенно сказал:
– Княжна, я видел твоего отца… Князь уехал в далекое путешествие, в страну голубого спокойствия, и я поклялся ему в верности Нестан Орбелиани.
– А что еще велел передать князь? – тревожно спросила мамка.
– Твоего младшего сына Иесэ… Он больше не нужен князю…
Старуха побледнела, зашаталась, руки судорожно ловили воздух. Нестан испуганно бросилась к ней. Но мамка, выпрямившись, отвела Дато в сторону и с побелевшим лицом и сухими глазами дослушала рассказ Дато о гибели Орбелиани и ее двух сыновей.
– Теперь особенно будь внимательна, благородная женщина, необходимо уберечь Нестан от гарема…
Дато четко ронял слова, мамка понимающе наклоняла голову.
– Слезами ноги Луарсаба оболью, Тинатин молить буду, но Нестан спасу… Передай Иесэ, пусть пока у тебя в Амши работает… Потом тайно может приехать в Метехи. Арчил хорошее сердце имеет, с нами всегда добрый.
Теплое дыхание солнца едва шевелило белоснежные лечаки метехского сада. Чинара, прикрываясь зеленым щитом, тянулась к открытому окну. Царь машинально отломал ветку, повертел в руках и обернулся к князьям.
– Значит, двадцать один? Да, да… Зураба Эристави не забыли? Газнели, Мухран-батони, Турманидзе… Молодого Цицишвили вычеркните, дурак усы перед самой поездкой подрезал… Да, да – значит, двадцать один?
– Двадцать один, великий царь, никого не забыли, – сказал Бартом.
– Осмелюсь доложить, царь, – робко начал Реваз, выполняя поручение Астан, – осмелюсь доложить, ты не записал ни одного Магаладзе. А Тамаз для Ирана усы только вчера красной хной выкрасил.
– Я его не просил хну портить… Двадцать два – хорошее число, да, да… Запиши, князь, Георгия Саакадзе… Необходимо оказывать внимание отличившимся азнаурам…
– Разреши сказать, царь, не будут ли в обиде князья? Саакадзе только недавно снял одежду простого азнаура.
– Э, Шадиман, иногда простой азнаур лучше знатного князя думает…
– Не смею оспаривать, царь, – улыбнулся Шадиман и подумал: «а иногда и лучше царя», но вслух продолжал: – Понравится ли шаху плебей в свите царевны Тинатин?
– Тогда и мне следует обидеться… Разве шах не посылает ко мне одних пастухов? Я не хочу оскорбить советника шаха Эреб-хана, он много побед одержал, много пользы принес Ирану, но когда говорит со мною, едва сдерживаю желание спросить, сколько в его стаде было овец. Да, да… А Эмир-Гюне-хан? Не от него ли бежали мавры? И не он ли, сын пастуха, после взятия Еревана из простого сарбаза стал знаменитым полководцем? Еще многих могу назвать, дорогой Шадиман, если б была нужда, но ты, вероятно, уже понял? Да, да… Шах любит, когда ему подражают…
– Царь, позволь выразить восхищение твоей мудростью…
Дверь порывисто распахнулась, и в зал заседаний вбежал взволнованный Луарсаб.
– Отец, ты даже мертвому мстишь. Не ведаю причин изгнания Нестан Орбелиани из Метехи в гарем.
Георгий X после смерти Орбелиани даже почуствовал жалость к обобранной Нестан, но, возмущенный резкостью сына, упрямо ответил, что если царская дочь может жить в гареме, то и другим не позорно.
Шадиман, одобряя благородство Луарсаба, напомнил о многочисленных лишениях Тинатин и о желании царицы утешить Тинатин, не разлучая ее с любимой подругой.
– Оставь, Шадиман, ты совсем не знаешь моей сестры, Тинатин в слезах умоляет царя не губить Нестан, и… знай, Шадиман, многое я не скоро забываю.
Оттолкнув Бартома, выронившего от неожиданности песочницу и гусиное перо, разгневанный Георгий X хрипло заявил, что не изменит своего решения. Луарсаб не успел произнести готовую дерзость: вошедший телохранитель, откашлявшись, доложил о приезде святейшего отца Трифилия.
Шадиман быстро взглянул на покрасневшего Луарсаба.
«Да, – подумал Шадиман, – будущий царь Картли многому успел научиться у меня».
Трифилий, как всегда, вошел властной походкой, благословил царя, Луарсаба, а затем всех присутствующих и попросил не прерывать совещания.
Георгий X в запальчивости ответил, что совещание закончено и отец Трифилий приехал вовремя, ибо наследника смущает дьявол, а духовнику Луарсаба надлежит бороться с нечистым наваждением.
Трифилий медленно погладил бороду и заявил о смиренном желании всегда приезжать вовремя.
Конечно, никто, кроме Шадимана, не догадывался о письме Луарсаба к настоятелю с просьбой немедля приехать «глубоко справедливого и чистого мыслями» духовника и взять под свою защиту маленькую Нестан.
Никто не догадывался о быстром коне Элизбара, направленного в Кватахеви с посланием и поручением рассказать настоятелю о трагической смерти Орбелиани. Дальновидный Трифилий, конечно, не отказал в такой просьбе наследнику, да и дело, по правде сказать, нечистое. Конечно, нельзя осуждать царя за желание избавиться от такого удовольствия, как дочь врага, но… в Картли цари слишком быстро сменяются, а Луарсаб хорошо запоминает обиды… И Трифилий благоразумно поспешил в Тбилиси.
Шадиман, учтя положение, поспешно стал уговаривать царя уступить благоразумному желанию Луарсаба, но Георгий X упрямо не сдавался ни на какие доводы.
Трифилий не вмешивался в спор и, только оставшись наедине с царем, резко осудил его несправедливость. Не Христос ли учил прощать врагам, а маленькая Нестан – только дочь погибшего врага. Или царь думает угодить церкви, отдавая магометанам христианку? Разве мало грузинам приходится жертвовать своими девушками? Зачем же еще навязывать, когда неверные даже не требуют.
Еще многое говорил Трифилий смущенному царю, а наутро замок обсуждал победу Луарсаба и завидовал Нестан, получившей от царя в подарок маленькое имение. Иесэ быстро переправился в имение, названное «Патара (маленькое) Орбети», и с жаром принялся за управление, стремясь обеспечить доход на нужды Нестан.
Дато, почистив шашку и надев новые цаги, отправился к Орбелиани.
О чем говорил с Ревазом Дато – неизвестно, но Мамука уверял, что он, Мамука, с князем никогда так шумно не проводил время. А на следующий день, несмотря на шипение Нино, угрозы Мераба и обмороки Астан, а может быть, именно поэтому, Мамука послал в Орбети чубукчи Реваза с поручением отправить в Патара Орбети три семейства любимых слуг Иллариона, двести овец, шесть коней, четырех буйволов и трех коров. Мамука воспользовался случаем преподнести уважаемому азнауру, которого лучше всегда иметь другом, кольцо с кораллом, навязанное сердитым греком.
Так Нестан стала, хотя и не богатой, но независимой княжной.
Так «барсы» оказали первую услугу княжне Орбелиани, впоследствии оспаривавшей первенство в Метехи.
Так Луарсаб впервые столкнулся с «барсами», в будущем не раз скрещивавшими свои жизненные пути с путями Луарсаба II.
– Как Георгий, живешь? Говорят, богатеешь в Носте?
Саакадзе поблагодарил за внимание и рассказал удивленному царю о мерах, принятых им к процветанию своего хозяйства.
Царь похвалил умного азнаура и, смеясь, осведомился, не очень ли огорчены ностевцы, что не принадлежат Магаладзе?
Саакадзе с жаром заговорил о желании всех азнауров сплотиться вокруг царя. Бурей хлынули давно затаенные мысли.
Конечно, царь не подозревает о растущей силе азнауров, и достаточно царю лишь захотеть использовать эту силу для объединения Картли, как все князья отступят перед царским решением и склонят свои мечи.
И он раскрыл перед царем возможность противопоставить силе князей силу азнауров, за которыми пойдет народ. Ведь никто лучше таких азнауров, как ностевские, не знает нужды народа. Никто лучше не знает, какой ущерб приносит Картли отсутствие объединенного картлийского войска. Никто лучше не знает, как, словно железными тисками, сжимают горло Картли многочисленные рогатки князей, преграждающие дороги, за проезд через которые народ отдает последний грош.
Разве князья могут противостоять единой воле народа? Разве не благо Картли – единая власть царя? Разве объединенная в одно царство Картли устрашится магоетан? Прикажи, царь, и… многое будет иначе… Жизнь за тебя, за Картли, за царевича Луарсаба отдам, не одну, тысячу тысяч жизней отдам!
Картлийский царь некоторое время самообольщенно слушал страстную речь Саакадзе и наконец со вздохом произнес:
– Еще не время, Георгий… Скажу, когда время придет… В Иран тебя нарочно посылаю, постарайся понравиться шаху… Посмотри, как царствует, какое войско имеет, как с Русией живет, все посмотри… Да, да, тебе верю, Георгий… Будешь преданным, князем сделаю, войско доверю… да, да, о большом думаю. При Давиде Строителе дидебули совсем короткие руки имели, желания тоже были скромнее, а теперь на всю Картли пасть открыли… Да, да, поезжай, крепко на Иран смотри, от Караджугая пример бери… Вернешься, снова буду с тобой говорить…
Георгий X поднялся.
– Царь, еще просьба… Девушка в Носте есть, вместе росли… раньше жениться думал, теперь, как мой царь прикажет…
Царь пристально посмотрел на Георгия: если б любил, иначе просил бы. Что ж, могу оказать азнауру еще одну услугу. Да, да, нелюбимая жена и рыба без соли – одинаковый вкус имеют…
Улыбнувшись своему остроумию, он серьезно сказал:
– Нет, Георгий, не время еще жениться… Опять же не стоит жениться на глехи… Нугзар тебя любит, все в гости зовет, Мухран-батони благосклонен, подожди, станешь князем – княжну в жены возьмешь…
Точно гора сползла с души Георгия. На мгновение мелькнуло – неправильно просил, но он решительно отбросил ненужное сожаление. «Не смею о личном думать, тяжелый путь впереди… Что ждет меня? Разве не открыты мои глаза? Зачем же допускать ошибку?»
Не успел Саакадзе распахнуть дверь, на него хлынули тысячи вопросов друзей. Но Георгий отмалчивался. Зачем звал царь? Объявить о зачислении в свиту Тинатин… Особо поручил оберегать царевну… А кто начальник посольства? Конечно, Нугзар Эристави…
– Да, вот еще что, – сказал смущенно Георгий, – я просил у царя разрешения жениться… Отказал… Тебя, Дато, прошу сказать Нино… Не время, говорит, Георгий, жениться, для важного дела мной предназначен, а какое дело, обещал сказать, когда вернусь…
Друзья переглянулись. Дато облегченно вздохнул: наконец у Георгия развязаны руки, отказа царя следовало ожидать. Не для дочери пастуха царь так высоко поднимает Саакадзе. Друзья единодушно согласились с Дато, только Димитрий неожиданно озлился на Даутбека.
– Ты чем доволен? Может, Нино тысячи княжон стоит, может, ее слезинка дороже плача всех вдов Картли, может… Все вы ишаки, полтора дня не смейте со мной разговаривать.
Схватив папаху, он выскочил на улицу. Поздно ночью не спавший Георгий слышал, как нетвердо шагал по двору тоже не спавший Димитрий.
Царь собирал все средства для богатого приданого Тинатин. От введенного единовременного налога кряхтела вся Картли: из деревень сгоняли коней, верблюдов, от купцов тянули шелк и бархат, от амкаров – монеты.
Царь знал: только богатым приданым, пышной свитой и блеском княжеского посольства внушит он уважение к Тинатин и обеспечит ей при дворе шаха Аббаса почетное место царственной жены…
Нугзар тщательно готовился к поездке в Иран. Арагвская свита блистала дорогим оружием, тонким сукном и бархатом. Пятьдесят рослых дружинников на серых конях с зелеными чепраками сверкали молодостью и силой. Нугзар, показывая царю на главном метехском дворе свою свиту, говорил о своем давнем желании угодить царю Георгию, сыну Симона I, которому многим обязан, и просил принять в подарок для Тинатин пять верблюдов, нагруженных шелком.
Но и остальные князья решили явиться к шахскому дворцу в блеске своей знатности и, соперничая друг с другом, заполнили Метехи богатыми подарками, пышными свитами, бряцанием оружия, разодетыми дружинниками, шелковыми знаменами на золоченых древках.
Царь с удовольствием осматривал великолепное посольство.
Яркий день блестел на пышном караване. Звон Сиона расплывался в голубом воздухе. Торжественное молебствие окончилось. Посольство и княжеские свиты уже на конях окружили пышный паланкин, водруженный на верблюда. Саакадзе поспешно раздвинул занавеску паланкина, княгиня Турманидзе вынесла на руках помертвевшую Тинатин. Вопль царицы повис над широким двором Метехи. Кони торопливо зацокали подковами по серым плитам.
В глубине сада, обняв шершавый дуб, рыдал Луарсаб.
Горы змеями вились вокруг Тбилиси. За синими дымами, нахлобучив белую папаху, угрюмо дремал Казбек.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
На бархатной подушке, отражая в овальном зеркале еще влажные шафрановые ногти, покоились властные руки.
Цирюльник благоговейно намыливал упрямые скулы. У золоченого кресла сирийские мамлюки застыли с затканной, сверкающей камнями одеждой шаха. На золотом подносе, свернувшись змеей, лежала розовая чалма, мерцая бриллиантовым глазом.
Шах Аббас ждал картлийское посольство. Он давно проник в тайны «Черной и белой книги», его давно перестали волновать красавицы, наполнявшие давлетский гарем. Заботы об Иране смешивали в чаше Джемшида синие глаза критянок, узкие – индусок, продолговатые – армянок, загадочные – египтянок, пламенные – черкешенок, и миндалевидные глаза Тинатин притягивали «льва Ирана» к северным тайнам, а не к южным утехам.
Восемнадцать лет из тридцати пяти прозвенели ударами меча.
Полчища османов, аравитян, узбеков, мавров разбивались о несокрушимую волю «льва Ирана», и уже великолепная Индия трепетала перед ревом персидских кулиджар.
Пышность, с которой картлийский царь посылал свою дочь, льстила самолюбию шаха, и, мало заботясь о царевне, но больше о том впечатлении, какое произведет эта церемония на знать и майдан, он устроил Тинатин «праздничную» встречу.
Исфахан разоделся коврами, пестрыми шалями и тонкими тканями, сверкая белыми и мозаичными мечетями. От городских ворот до Давлет-ханэ извивалась в ярких одеждах ферраши – шахская стража. За сомкнутыми рядами теснились несметные толпы. На плоских крышах колыхались воздушные чадры. По улицам сновали продавцы сладостей и холодной воды; их крики сливались с нетерпеливым гулом.
Еще утром, после первого намаза, навстречу картлийскому посольству выехали знатнейшие ханы, окруженные величавой свитой. За ними, звеня серебряными колокольчиками, важно переступали цугом в дорогих запряжках семь белых верблюдов – шутюр-баад, покрытых красными бархатными попонами и украшенных голубыми бусами, бубенцами и золотыми лентами. На четвертом верблюде возвышалась золоченая кибитка с плотно завешенными шелковыми занавесками. Там сидела принцесса Зерам, выехавшая принять от Картли невесту брата.
На остальных верблюдах, оседланных золотыми седлами, сидели сыновья знатнейших ханов, окруженные свитой и телохранителями.
В нескольких верстах от города караваны сошлись. Короткий отдых в загородном шахском дворце – и принцесса Зерам накинула на Тинатин белую вышитую чадру. Торжественный момент навсегда разъединил Тинатин со всем миром. Пересев с принцессой и княгиней Турманидзе в золоченую кибитку, невеста забилась в рыданиях, но из-за звуков флейт, рева верблюдов, ржания коней и исступленных криков приветствий никто не расслышал горестного плача девочки.
Персидская знать, соперничая блеском и изяществом манер с грузинами, окружила белых верблюдов.
Караджугай-хан, гарцевавший на берберийском скакуне рядом с Нугзаром Эристави, ведя утонченную беседу, заинтересовался «исполином», выделяющимся даже в скромной одежде. Эристави отозвался о Саакадзе в самых лестных выражениях. Караджугай-хан внимательно посмотрел на Саакадзе.
Тинатин, красивая и кроткая, сразу пленила сверстниц-принцесс. Но законные жены настороженно смотрели на новую соперницу: они не имели сыновей, а рождением сына грузинка может покорить сердце шаха. Наложницы не удостаивались ревности законных жен… Собранные из чужих стран красавицы не были царевнами или знатными персиянками, и хотя недавно наложницы подарили повелителю двух мальчиков, которым шах Аббас дал имена Худабанде мирза и Имамкули мирза, но, надеясь иметь сына от законных жен, ни одного из них не назначил наследником.
В Иране не было незаконнорожденных детей. И даже в шахском дворце, при отсутствии наследников от законных жен, престол наследовали сыновья наложниц и даже прислужниц, и только если и тут шаха преследовала неудача, престол переходил к ближайшему родственнику шахской крови. Поэтому шахский гарем полон коварства, ненависти и страшной опасности для всех от всех, и не удивительна тревога его при появлении каждой новой женщины… А Тинатин, вдобавок царевна, прибывшая с такой пышностью, вдвойне опасна: она – равная шаху.
«Но, – думали законные жены, – если аллаху неугодно будет дать им сына, то лучше пусть будущий шах родится от дочери царя, чем от наложницы, которая, как мать наследника, возвысится над всеми…»
И наружно Тинатин была встречена сералем шумной радостью, ибо, кто дорожит жизнью, тому должно нравиться все, угодное шаху…
Эмир-Гюне-хан, сопровождаемый мехмандаром и толпой дворцовой свиты шаха Аббаса, показывал картлийскому посольству Давлет-ханэ. С изумленным восхищением смотрели грузинские князья на роскошь шахского дворца, все виденное казалось им сном, сказкой из «Тысячи и одной ночи».
Саакадзе был скорее поражен, чем восхищен. Он подумал: «Сколько же рук должен иметь каждый персиянин, чтоб окружить своих шахов таким богатством!»
Эмир-Гюне-хан, довольный достигнутой целью поразить картлийское посольство, любезно пригласил их пройти в следующие залы, где почетные гости сумеют познакомиться с доблестной историей Ирана.
Коричневые руки поспешно распахнули золоченые двери, и картлийское посольство вошло в табак-ханэ. Под глубокими нишами переплелись причудливые орнаменты и фрески. Лазуревые стены бисутунской надписью увековечили подвиги царя Дария Гистаспа.
Боковые стены пестрели величавыми сатрапами в желтых, синих, красно-оранжевых и золотых с черным одеждах, преподносящими киликийских коней и слоновую кость Эфиопии Артаксерксу III – покорителю Египта.
Стража распахнула черные двери, и посольство, преувеличенно громко выражая восторг, проходило большие и малые залы с изображениями звезд, птиц и цветов в голубом тумане потолков. Золоченая лепка запечатлела шахские подвиги: шах придушил льва, заколол грифона, принял данников и укротил вздыбленного крылатого коня.
Последний зал, выложенный треугольниками разноцветных зеркал, фантастически расцвеченный через цветные стекла овальных окон, примыкал к «деке» – крытому двору.
Эмир-Гюне-хан, выждав, пока картлийцы насытятся великолепным зрелищем фантастического зала, вежливо пригласил их последовать за ним в диван-ханэ, где шах Аббас благосклонно примет посольство. Войдя в диван-ханэ, картлийцы с новым изумлением стали осматривать индусские восьмиугольные столики, узкие с высокими спинками кресла, круглые подставки с инкрустациями из слоновой кости.
В торжественном молчании мехмандар стал расставлять картлийских послов перед шахским троном, каждого на заранее отведенное для него место.
Подавленные ослепительной роскошью, растерянные и смущенные, картлийские князья с благоговейным страхом стали ждать выхода обладателя сказочных богатств.
И когда показался коренастый шах, телосложением напоминавший персидского пехотинца, картлийские князья, словно перед божеством, склонились ниц.
Шах медленно взошел на трон и снисходительно ответил на раболепные приветствия картлийских князей. Нугзар, как начальник посольства, говорил первым. Он от имени Георгия X благодарил за честь, оказанную царевне Тинатин, и выразил надежду, что родственные чувства, священные для двух стран, продлятся веки вечные. Андукапар уверял шаха в преданности картлийских князей, всегда готовых обнажить саблю на общего врага, и просил шаха не оставить князей без милостивого высокого внимания.
Говорил старый князь Диасамидзе, рассыпался в уверениях Заза Цицишвили, блистал остроумием Мирван Мухран-батони.
Шах Аббас измерил взглядом пышное посольство, блеск богатых одежд, оружие, усыпанное драгоценностями, и проникся уважением. «Такой народ, – думал он, – лучше взять не войной».
Вслушиваясь в изящные персидские речи грузинских князей, шах остановил пронизывающий взгляд на Саакадзе. Али-Баиндур прав, этот может пригодиться больше других.
Мирван, заканчивая приветствие, намекнул о ликовании Картли по поводу мудрости царя Георгия X, всегда предпочитающего союз с любимым Ираном домогательствам других стран.
После обеда у шаха посольство разошлось по отведенным помещениям для отдыха и сна.
Утром картлийское посольство вновь собралось в зеркальный зал, где их ждал Эмир-Гюне-хан. После обычных приветствий посольство направилось в крытый двор, выложенный глазурованными изразцами и предназначенный для показа иноземным гостям породистых коней, разукрашенных дорогими седлами, а также для приема и раздачи подарков. Шах Аббас милостиво выслушал приветствия картлийского посольства.
Восседая с пышной свитой ханов в прохладных нишах за мозаичными арками, шах Аббас, кичась богатством, показывал ошеломленным картлийским гостям редкости из слоновой кости, золота, стекла, мозаики. Драгоценные камни в хрустальных шкатулках, египетские, арабские и индусские изделия воскрешали легенды Шахразады.
Наконец картлийское посольство рискнуло со своей стороны удивить шаха Аббаса богатством Картли.
Рассматривая богатые дары картлийцев, шах уже не сомневался в устойчивом положении Картли и окончательно убедился в правильности своей политики. Ханы, принимая из рук шаха для оценки подарки, видя удовольствие Аббаса, преувеличенно восхищались и расточали похвалы вкусу грузин. После ханов и придворной свиты раболепная толпа слуг, принимая подарки, притворно сдерживала восторг и шепотом, но с расчетом на хороший слух шаха, восхищалась величием повелителя Ирана, вызвавшего другие страны на поистине райскую щедрость.
Диасамидзе преподнес на подушке малинового бархата святыню Грузии – щит Давида Строителя. Седой Диасамидзе дрожащим голосом просил могущественного «льва Ирана» принять святыню – «щит, поднявший Грузию из обломков». По морщинам князя сбегали крупные слезы. На своем веку видя много бедствий от магометан, он просил тайного врага принять щит как знак вверенной ему судьбы Картли.
Шах Аббас, внутренне торжествуя, казался растроганным. Картли для него – как единственный сын, рожденный от любимой жены, и никто не посмеет покушаться на прекрасную родственную страну.
Последним подарком, преподнесенным Нугзаром Эристави, было знамя Ирана: на красном бархате затканный золотом и жемчугом лев с пылающим солнцем на спине, подняв меч, любовался алмазной звездой.
Шах предвкушал шумные разговоры между съехавшимися вовремя иноземными купцами: необходимо оповестить майдан о пышности посольства и богатых преподношениях, чтобы купцы в своих странах рассказывали о величии и могуществе шаха Аббаса.
Вереница слуг, мягко ступая, внесла богатые дары, и шах стал щедро оделять князей. Расшитые драгоценностями одежды, дамасское оружие, сверкающие кольца мелькали в руках князей.
Молодые картлийские князья, всю дорогу косившиеся на «плебея», самодовольно переглянулись: стоящий в стороне Саакадзе ничего не получил.
Эмир-Гюне-хан почтительно наклонился к шаху и, поймав улыбку повелителя, подал знак мехмандару.
К изумлению князей, шах подозвал к себе Саакадзе.
– Я давно не любовался таким ростом… Скажи, Георгий, сын Саакадзе, какой подарок мог бы обрадовать тебя?
Саакадзе опустился перед шахом на колено и на чистом персидском языке скромно сказал:
– Великий шах-ин-шах, и простой кирпич, полученный из рук повелителя Ирана, превращается в бесценный изумруд, но я получил еще больше: твое внимание.
Шах, улыбаясь, ответил, что он хорошо осведомлен о причинах благосклонности царя Картли к молодому азнауру, но Георгий стоял с застывшим лицом.
«Умеет хранить тайну», – подумал шах и с легкой иронией пожелал наградить героя за сражение с проклятым Османом.
Несколько конюхов, едва сдерживая, ввели во двор арабского коня. Рослый мамлюк нес роскошное седло, другой – сверкающую одежду персидского рыцаря.
Шах, сам отличный наездник, залюбовался великолепным конем.
– Коня прислал мне эмир бухарский. Конь сбросил своего господина и в наказание изгнан. Эмир в письме говорит: «Еще не один дышащий воздухом не осмелился ослушаться великого шаха Аббаса, видно, дерзкий конь рожден только для твоего седла». Прими, картлиец, достойный мудрого воина подарок.
Саакадзе пал ниц и взволнованно благодарил шаха.
Получив разрешение, Георгий подошел к коню и властно потрепал по шее. Глаза скакуна налились кровью, он дрожал, бил копытами, но вздыбиться ему не удалось. Георгий схватил коня под уздцы. Короткая борьба – и вспотевший конь застыл с пригнутой головой.
Двор заинтересованно наблюдал поединок. Шах выразил удовольствие:
– Воистину азнаур Георгий оказался достойным подарка.
– Великий из великих шах-ин-шах, скорее я размозжу себе голову, чем позволю коню сбросить азнаура Саакадзе. Позволь мне, могущественный шах, сейчас оседлать коня, пусть сразу почуствует, что я не эмир.
Шах расхохотался, приближенные подобострастно подхватили веселое настроение повелителя.
Папуна, поклонившись шаху, спокойно взял под уздцы вздрагивавшего коня и, вынув из кармана сабзу, поднес к его дрожащим губам. Сначала конь презрительно фыркнул, но, подумав, взял в рот, пожевал, одобрительно мотнул головой и требовательно потянулся к ладони. Саакадзе подтягивал последнюю подпругу.
Шах, не переставая смеяться, спросил, как Папуна догадался сабзой задобрить коня. Папуна с готовностью поделился богатым опытом: он не встречал богачей, отворачивающихся от дарового куска, а конь не глупее их, и сейчас высчитывает, сколько можно вытянуть из тощего кармана дурака. Шах весело приказал мехмандару поднести Папуна одежду, достойную его находчивости, и наполнить карман золотыми монетами, дабы он не затруднялся покупать расположение коней и ослов.
Только поздней ночью после пира у шаха, очутившись рядом с Папуна, Георгий дал волю бурной радости: посаженный между остроумным Эреб-ханом и храбрым Карчи-ханом и получив из рук шаха золотую чашу с вином, он сразу возвысился в глазах всей исфаханской знати, наперебой ухаживающей за ним и приглашающей в гости. А главное, Нугзар радовался.
Папуна, вслушиваясь в взволнованный голос, вздохнул. Он напомнил Георгию о клятве не стремиться к княжеству, а такие почести тянут кверху. Саакадзе пытался объяснить другу, почему важно очутиться наверху, но Папуна хмуро предостерегал: бабо Заза напрасно набила голову опасными думами. Что ищет Георгий в тумане?
– Правды, Папуна. И добьюсь! Почему засыхающие ветки княжеских родов заслоняют солнце молодым побегам азнаурских фамилий?! Только азнауры с мечом в руках могут вернуть Грузии могущество времени Давида Строителя, времен царицы Тамар.
– Э, Георгий, не одна шашка затупеет, пока азнауры князей от солнца оттащат.
– Ничего, Папуна. Чем князья сильны? Только народом. Нам, азнаурам, нужно народ на свою сторону привлечь. А чем привлечь? Хлебом! Ярмо снять. Надо заставить их вспомнить, что они грузины. Надо не словами, а действиями внушить народу веру в силу азнауров. И азнауры должны понять: защита народа – укрепление азнаурской власти.
– Эх, дорогой, далеко спрячь такие мысли, во сне можешь играть с ними в «сто забот», полезно для здоровья.
– Не беспокойся, друг Папуна, и так далеко спрятаны: цари и князья, пока на них не наколются, в неведении будут. Могучую силу в себе чуствую. Кто посмеет остановить меня?
– Я посмею!.. Ложись и не соблазняй стражу поднять тревогу… Кричишь, точно князья уже язык у тебя дергают.
– Пойми, Папуна, нас огромное войско, а их – маленькая горсть, почему же позволять меньшей силе первенствовать?
– Кого это – нас? Неужели думаешь, Русудан Эристави за народ замуж пойдет?
– Русудан? Что ты сказал, Папуна? Папуна, ты сказал…
– Сказал, сказал, Папуна, Папуна! Правду сказал, Русудан только за князя замуж пойдет.
– При чем тут Русудан? Дорогой Папуна, не… не понимаю…
– Хорошо понимаешь! Говорю – спи и не тяни из меня слова, змею вытянешь.
– Папуна, послушай… Палуна, одну минуту…
– Георгий, наверно, хочешь завтра быть похожим на мацони? Забыл про охоту? За первого джейрана шах назначил награду, или допустишь кизилбашей отрезать тебе путь к сердцу шаха!.. А разве не я должен рано утром побежать на майдан за одеждой? Только черт сможет помочь найти на твой рост шарвари. А бараны-ностевцы позаботились о своем господине? Расхаживают с нахальным видом… Нет, Папуна всегда был дураком, ему даже выспаться не дадут, но он знает хорошее лекарство от неучтивости.
Папунэ, закутавшись, громко захрапел. Напрасно взволнованный Георгий умолял сказать, как догадался Папуна о тайне, в которой даже себе боялся признаться, напрасно бесцеремонно тормошил – Папуна продолжал безмятежно храпеть, и измученный Георгий повалился на свое ложе.
Но Георгию не скоро удалось последовать за другом. Он отлично понял намеки шаха. Неужели кто-то проник в тайну триалетского сражения? Даже «Дружина барсов» в неведении… Кто же донес шаху? Неужели персидские лазутчики даже в мысли залезают?.. Что же нужно шаху? Одарил конем, стоящим целое состояние, богатой одеждой, кисетами, наполненными золотыми монетами, за столом отмечает. Конечно, не из любезности, для этого Георгий Саакадзе слишком мал, а шах слишком велик. Осторожность необходима… Русудан выйдет только за князя… Кажется, Мирван Мухран-батони… Я даже слышал… Как жарко!.. Задушит меня шелковое одеяло, персияне слишком изнеженны… Какое тут богатство!.. Нугзар очень хорош ко мне, как радовался вниманию шаха! Кто выше светлейших? Владетельные князья? Герои? Народные полководцы? Царь?.. Нет, такая подушка не для моей головы, надо постелить бурку, на ней удобнее. Бурка и кинжал хорошо сон сторожат… Может, Димитрий женится на Нино, всегда ему нравилась… Да, завтра необходимо убить первого джейрана. Кто хочет стать полководцем народа, должен всегда быть впереди… Если поехать гостить к Нугзару, надо всем подарки купить… Иногда нитка кораллов дороже жемчуга…
Прохладный рассвет заглянул в решетчатый эйван, повис серыми прядями, прильнул мутными глазами к узким окнам.
Саакадзе за охоту получил от шаха перстень с крупным алмазом, окруженным кровавыми яхонтами.
Караджугай-хан выиграл пари на состязаниях и по правилу сделался хозяином празднества. Шах со знатью и грузинским посольством всю ночь пировал у Караджугай-хана.
Возвращаясь с провожатым, факелом освещавшим дорогу, озадаченный Георгий обдумывал намеки Эмир-Гюне-хана… Знакомый голос оборвал его мысли. Георгий изумленно вскрикнул.
– Али-Баиндур? Как сюда попал, где бороду забыл?
– Э, какой торопливый царский азнаур. Почему Али-Баиндур не может стремиться к фонтану милостей шаха? И с каких пор рыцари и купцы отказываются от золота?
Желтый язык факела лизнул лицо Баиндура. Вдруг, охваченный подозрением, Саакадзе насторожился: не отсюда ли полная осведомленность шаха? Неужели в «Золотом верблюде» я развязал язык о триалетском деле? Нет, это не могло случиться. Али-Баиндур жил у амкара, дяди Сандро. Папуна уверяет, будто между дружинниками слух ходил… Кто же такой Баиндур? Неужели…
– А ты, Али-Баиндур, и купец и рыцарь?
– И друг моих друзей… Зачем все по ханам ходишь, пойдем со мной, настоящий Иран покажу. Хочешь – девочек, хочешь – мальчиков, даже гурию рая достанем… На майдане много говорят о внимании шаха к картлийскому исполину. Говорят, здесь останешься, но я не верю: зачем? Тебя и твой царь любит, тайные поручения дает…
– Ты прав, друг, меня царь любит, но… откуда о тайном поручении знаешь?
– Видишь, Али-Баиндур сразу догадался… Хочешь, помогу?
– Я думаю, не только умный Али-Баиндур, каждый догадается, если мой Папуна по майдану целый день бегает… К сожалению, пока ничего не выходит, а поможешь, при случае тем же отвечу. Да, Георгий Саакадзе всегда помнит оказанную ему услугу.
– А что ищет по майдану хитрый Папуна?
– Ищет? Разве я сказал ищет?.. А, кажется, мой дом, – провожатый остановился, – огонь с дверью целуется. Возьми, друг, моего провожатого, очень темно у вас…
– Э, Георгий, неужели спать хочешь? Темная ночь – веселая ночь, пойдем в шире-ханэ, как раз время.
– Завтра, дорогой, сейчас ноги не держат, потом Папуна, наверное, не спит. Завтра на майдане в каве-ханэ жди, на углу за шамшей, там всегда каве пью, приходи…
– Я думал, ты грузин, хотел вином угостить.
– А я думал, ты персиянин, больше каве любишь.
– Хорошо, пусть по-твоему, раньше каве, потом вино. Завтра приду… Провожатого не надо, в темноте лучше вижу. Пусть обратно идет…
Саакадзе вошел в низенькую калитку, но едва замолкли шаги, выскользнул и, словно гончая, обнюхивая воздух, пошел направо. Улица, поворот, еще улица. В темной стене стукнул медный молоточек, калитка, лязгнув, отворилась и поспешно захлопнулась за Али-Баиндуром. Обойдя дом, Георгий с досадой подумал: все дома одинаковы… Но если шашкой на углу сделать незаметный знак, стена станет знакомой…
Наутро Али-Баиндур докладывал шаху все подробности о грузинском посольстве.
– Великий шах-ин-шах, нет сомнения, картлийский царь поручил Саакадзе тайное дело, недаром приехал в числе знатных князей, ненавидящих царского азнаура. Он тоже готов каждому князю яд подсыпать. Очень умный и крепко зло помнит.
– Значит, князья не догадываются о триалетской игре? – улыбнулся шах.
– Нет, великий шах, они слишком горды для такой догадки, а в Тбилиси все дружинники шепчутся. Большой ум и твердый характер у Саакадзе, – закончил Али-Баиндур.
На Али-Капу, связывающей узкие улицы, колышутся живые зигзаги. У шинашин ферраши – стражники – длинными лозами равномерно ударяя по головам и спинам, сдерживают возбужденные толпы.
Канун курбан-байрама празднично развевает пестрые полотна, веселые ковры…
Сотни сарбазов – солдат, перетянутых белыми и красными персидскими поясами, вытянулись вдоль аллеи высоких тополей. Молодой хан, начальник празднества, махнул рукой: пятьсот барабанщиков одновременно выбили двенадцать громов, засвистели флейты, и ревущие толпы приветствовали выход шаха Аббаса.
Шах вышел из шинашин и величаво опустился на золоченое кресло. Персидская знать, грузинское посольство и чужеземные купцы заполнили выстроенные на этот случай покои вокруг шинашин. Позади шаха, сверкая драгоценностями, толпились старший евнух, сутуловатый личный советник, непроницаемый диванбек, надменный тайный советник, свирепый начальник войска невольников и услужливые придворные.
Закружились плясуны, под визг скрипок взметнулись шелковые юбки. Полунагие атлеты вертели над головой лоснящиеся от солнца медные гири. Над шутами, кувыркающимися в пыли, фокусниками, глотающими гвозди, укротителями, размахивающими змеями, над дервишами колыхались металлические знамена с причудливыми арабесками и вырезанными ажуром стихами из корана. Знаменосцы, хвастаясь бронзой мускулов, вздымали над толпами мальчиков, сидевших на металлических ветвях знамен. На знамени заклинаний от болезни и дурного глаза висели лоскутья, четки и дощечки.
В середину врезались всадники в латах и кольчугах. На головах коней развевались страусовые перья, узорчатые чепраки сверкали золотыми погремушками: блестели жемчуга, бирюза, самоцветные камни: копья, сабли и щиты переливались синей сталью.
На конских крупах стояли с обнаженными саблями красивые мальчики в богатых одеждах. На остриях сабель торчали желтая айва и пятнистые гранаты.
За всадниками двигался шутовской караван, изображавший поездку турецкого султана в Мекку: «султан» в дурацкой красной феске с позументами, в красном плаще, шитом золотом, с длинной седой бородой, хилая свита в шутовских турецких костюмах, окружающая «гарем султана». Тащились убогие тахтереваны, прикрепленные к мулам, кеджаве, перекинутые по две через горб дромадеров, вьюки на ослах и верблюдах, слуги верхом с кобурами для кальянов, чубукчи и целая вереница провожатых в белых бурнусах.
Дворцовые мамлюки передвинули шинашин в cepeдину шествия.
Процессия остановилась перед шахом, и «султан», приниженно кланяясь, пышными стихами восхвалял великого шах-ин-шаха.
Расталкивая караван, ворвались вожаки с обезьянами в красных шарвари, медведями, трясущими цепями, с шипящими тиграми и рычащими львами. Звери в честь шаха проделали трудные фокусы.
Плясуны в женских платьях с распущенными волосами, щелкая костяшками, под визг и стук музыки закружились в бешеной пляске, шуты, ломаясь и кривляясь, лезли под ноги, полунагие дервиши кололи себя кинжалами, и кровь во имя Дали струилась по грязным лохмотьям. Укротители, обвившись змеями, приплясывали под взвизгивающие дудочки.
Шах беспрестанно бросал в толпу монетки, поднималось столпотворение.
Водоносы быстро наполняли из мехов холодной водой медные и серебряные чашечки, и полученные шаи проворно ныряли в карманы. Продавцы сладостей и воздушного теста сновали между толпами.
Эрасти, прислонившись к тополю, снисходительно смотрел на людей, валявшихся в пыли в поисках шахских шаев. Он накупил полный платок рахат-лукума, жареного миндаля и проворно грыз крепкими зубами. Водонос тоже не оставался без внимания Эрасти. Вот и сейчас, куда девался рыжий черт с мехом? Эрасти поворачивал во все стороны голову и вдруг столкнулся с жадным взглядом. Молодой персиянин, покраснев, поспешно отвернулся, но Эрасти успел заметить голодную слюну. Недавнее прошлое больно защемило сердце. Он вспомнил, как Саакадзе впервые кормил его горячим шашлыком и, быстро подозвав торговца воздушным тестом, коверкая слова, предложил соседу. Персиянин упорно молчал. Эрасти дернул за рукав:
– Ешь!
Персиянин осторожно освободил залатанный рукав.
– Ешь, говорю!
Эрасти стукнул кулаком по дереву. Персиянин несмело взял румяный шар. Эрасти одобрительно подставил платок.
– Ешь, пока сыт не будешь.
Озадачив водоноса четырьмя чашками сразу, Эрасти, довольный, следил за проворными глотками персиянина.
– Как зовут? Не понимаешь? Имя какое носишь? Я – Эрасти… а ты? Керим? Э, Керим, плохой у тебя господин, какую одежду в праздник имеешь! Лицо тоже сухое, думаю, ноги тоже не крепко держат? Ноги, вот это, понимаешь?.. Что? Руки больше болят? Почему болят? Подожди, спокойней говори, плохо тебя слышу… Какой камень? Что? Меня тоже не понимаешь? Почему? Хорошо говорю… Твой господин далеко живет? Ханэ? Камнем торгует? Скучный товар, у нас камни не покупают, сколько хочешь, в Кавтисхеви бери… Воду тоже даром пьют… От камня руки болят, тяжелый товар… На майдане торгуешь? Нет? Подожди… Ханэ строишь? Али-Баиндур-хан – господин твой?.. Знакомый, у нас вчера был… Не люблю твоего господина, плохие глаза держит… Что говоришь? Нет господина? Не понимаю… Если нет господина, почему голодный ходишь?
Эрасти, обливаясь потом, силился поддержать разговор ужимками и полузнакомыми словами. Не менее встревоженным казался Керим. Они с симпатией, но беспомощно смотрели друг на друга. Внезапно Эрасти повеселел.
– Керим, когда праздник кончится, со мной пойдем. Мой господин хорошо по-персидски знает, от азнаура Папуна с детства научился. У нас в Тбилиси персидский разговор как грузинский ходит, очень много персиян имеем, хорошо живут… Тоже майдан держат, большую половину занимают. Грузины много пошлин платят, персияне совсем мало. Что делать, не хотят много платить. Подожди, еще рахат-лукум возьмем, очень люблю, целый день ем.
Керим напряженно следил за серебряным аббаси, сверкнувшим раньше в руках Эрасти, потом продавца, проводил взглядом медные кругляки, нырнувшие обратно в карман Эрасти, и тихонько вздохнул о голодной матери. Он было предался печальным мыслям: с постройки дворца хана Али-Баиндура его за непокорность уже неделю как выгнали.
Эрасти вцепился в рукав Керима. Разъяренные хайдери и наймет-уллахи, стоя друг против друге, застучали деревянными мечами. В первом ряду подростки с пращами улюлюканьем и бешеными выкриками подзадоривали взрослых. Знаменосцы на высоких шестах держали знамена, переходящие от поколения к поколению.
Яркие ленты, обрывки шалей и выцветшие лоскутья показывали число выигранных сражений. Вмиг все смешалось. Стук мечей, визг, брань, дикие крики, из разодранных ноздрей хлюпала кровь, но по приказанию ферраш-паши стражники хлыстами разогнали надоевшее зрелище, и на очищенной площади выступили ораторы и поэты, прославляя мелодичными речами и красивыми стихами «льва Ирана». Шах щедро бросал «ученым» туманы.
На площадь ввели толпу преступников, а среди них шута, изображавшего султана. Шах даровал всем жизнь и свободу. Восторженная толпа торжественно усадила помилованных на верблюдов и отвезла с площади.
Празднество окончилось… Вспыхнули фиолетовые факелы. Под бешеный рев толпы шах, считая, что встретил курбан-байрам вместе с народом, направился в Давлет-ханэ.
Саакадзе зашел домой надеть малиновую куладжу на вечерний пир у шаха и застал в ханэ Керима за пилавом, а в кушке Али-Баиндура за кальяном.
Поговорив о веселом празднике, посмеявшись над «гаремом султана», Али-Баиндур неожиданно спросил:
– Что, Георгий, – выполнил уже тайное поручение Картли?
– Да, посмотри.
Саакадзе показал хану тонкий кинжал, похожий на изящную палочку. Али-Баиндур, рассматривая резьбу на рукоятке из слоновой кости, изумился:
– К чему царю тайный кинжал?
– Видишь, друг, цари очень подозрительны, вот Багратид и приказал мне найти вещь, снаружи красивую, а внутри ядовитую. Пусть глупцы думают, что царь Картли держит в руках не смертельный кинжал для тайных врагов, а изящную палочку.
Али-Баиндур, скрывая досаду, удивленно посмотрел на Саакадзе.
«В Картли появляться, пожалуй, небезопасно», – подумал Али-Баиндур.
На лестнице Георгий удивленно остановился. – Где видел эти глаза? Да у пантеры!
Керим, не мигая, смотрел на бархатную спину Али-Баиндура.
«Наконец узнаю, зачем я нужен шаху», – думал Саакадзе, пробираясь ночью с мехмандаром к шахским покоям…
Он с удовольствием вспомнил, с какой ловкостью устроил умного Керима оруженосцем к Али-Баиндуру. Керим поклялся в верности великодушному азнауру и обещал неустанно следить за ненавистным Кериму ханом и через верных людей передавать Саакадзе все слышанное и виденное.
Но еще больше Георгий был доволен результатом своих стараний добиться расположения шаха.
И сейчас, спеша на тайный вызов, он твердо решил войти в доверие к шаху Аббасу и заручиться его поддержкой в защите сословных интересов азнауров, которые в свою очередь будут верной опорой шаха в Картли.
Мамлюки неслышно отступили в глубину.
Караджугай пытливо наблюдал за Саакадзе, вот уже час склонившимся перед шахом, но, кроме застывшего благоговения, ничего не выражало странное лицо.
– Могущественный шах, все вредное Ирану гибельно для Картли. Азнауры стоят на страже. Дружба грузинских и русийских князей не может принести пользу грузинскому народу. Я склоняю перед солнцем «льва Ирана» свою голову, служить великому шаху значит служить своей стране.
– Аллах наградил тебя хорошей памятью, неизбежно тебе помнить о князьях. Ты прав, личные выгоды себялюбцам дороже Гурджистана, дороже царя… Иначе чем объяснить веселые сны султана, которому представляется, что он каждую ночь босфорской плеткой сечет Картли, как невольницу, преподнесенную ему подкупленными князьями. И только шайтан мог посоветовать князьям внушить царю Гурджистана породниться, во вред мне, с Годуновым. О аллах! Почему глупцам не дано опасаться когтей разъяренного льва? Разве царь царей снисходит до размышления, кто его раздразнил, а кто беспечным созерцанием потворствовал безумцу?.. Но пока «лев Ирана» сдержал свой гнев и милостиво печалится о благополучии твоей страны… Повелеваю следить за осторожными и неосторожными. Обостри свое зрение, Георгий, сын Саакадзе, ибо сказано: остро видящий не пройдет мимо источника счастья, не утолив жажду… Золота, сколько надо для расширения твоего владения, дам. Война ни одного рыцаря не устрашит, а ты умеешь держать в руках не только меч, но и слабый разум полководцев.
– Могущественный шах-ин-шах, – проникновенно сказал Саакадзе, уклонившись от неоднократного намека, – облагодетельствованный тобой, я вечный слуга великого властелина Ирана, и если аллах пошлет хорошую битву с врагами Ирана, я докажу, достоин ли твоего доверия… А если князья замыслят измену, то… до тебя мне будет ближе, чем до моего царя… Для Картли необходимо солнце твоего царствования, пусть оно много веков не закатывается над Ираном и роняет благотворные лучи на цветущие долины Грузии…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Караван картлийского посольства, приближаясь к Тбилиси, пересекал с веселыми песнями Соганлугские высоты.
Прием шаха, богатые дары и обеспеченный мир предвещали расцвет Картли. Удивленные ослепительной роскошью и величием Давлет-ханэ, утонченной вежливостью ханов, столь свирепых в сражениях, восхищенные великолепием мраморных дворцов, князья вздыхали о скромности грузинских замков и решили перестроиться на персидский лад.
Князей немало озадачивала проявленная шахом щедрость к Саакадзе, и они подозрительно косились на пять нагруженных верблюдов. Но князья еще больше удивились бы, если б видели, как Папуна и Эрасти прятали среди ковров и дорогой одежды кожаные мешочки с золотой монетой.
Только Нугзар был доволен необычайной милостью шаха, но пытливый вопрос князя не вызвал Саакадзе на откровенность. Все же, когда Андукапар заметил, что подаренный конь, наверно, будет хорошо знать обратный путь в Исфахан, Нугзар резко оборвал:
– Воин, сумевший понравиться двум царям, сумеет сам найти достойную дорогу своему коню.
У Георгия защемило сердце.
– Значит, Нугзар не осуждает? Но… за что осуждать? Разве плохое желание воспользоваться для высшей цели могуществом Ирана? Разве не смеется простой азнаур над двумя царями, думающими превратить его в оружие замыслов, чуждых Грузии?.. Но чего он, Георгий Саакадзе, добивается?
Саакадзе мучительно пытался разобраться в спутанных мыслях. Папуна, заметив задумчивость Георгия, весело спросил, кому Георгий везет розовую парчу, так красиво затканную серебряными листьями? Саакадзе густо покраснел и поспешно повернул коня к своим верблюдам, где Эрасти с видом полновластного хозяина оберегал поклажу, не спуская зорких глаз с пышных тюков.
Розовую парчу? Но разве коричневый шелк и персидская шаль – плохой подарок матери? А узел разноцветной ткани, лент и золотой браслет с бирюзой для маленькой Тэкле плохой подарок? А вышитый серебром кисет, тонкое сукно на шарвари и мягкий бархат на куладжу – плохой подарок отцу? А разве он забыл кого-нибудь из друзей? Как может язык Папуна произносить такие слова.
Папуна, довольный, щурился на внезапно налетевшего Георгия. Он всегда радовался молодому волнению у слишком серьезного друга, поэтому не чуствовал угрызений совести и в свою очередь принялся хвастать подарками. Конечно, коралловые четки будут только у Тэкле, а разрисованные сафьяновые чувячки заставят ее кружиться, подобно кавтисхевскому ветру. Но и другим «ящерицам» обижаться не придется, хотя такую глупую мать, как у быстроглазой Фатьмы, даже в княжеских замках не сыщешь. Для Нино он везет голубую шаль… К волосам красиво… Датуна хороший рахат-лукум любит, полный платок получит.
Внезапно на изгибе дороги показалась вереница обгоревших ароб. Караван остановился. Старики, кутаясь в лохмотья, плелись за арбами, виновато глядя на далекие горы; сгорбленные мужчины сурово шли подле буйволов, среди полуобугленного скарба жались заплаканные женщины. Папуна быстро подскочил к передней арбе и засыпал картлийцев вопросами. Оказалось, в Средней Картли «гостили» казахи, и многие деревни остались не только без хлеба, но и без жилищ. Виной всему какой-то сумасшедший, вздумавший около Кавтисхеви сражаться с разбойниками.
Встревоженный Георгий с разрешения Нугзара помчался вперед. Ночь бешеной скачки – и конь врезался в развалины Носте. Ошеломленный стоял Георгий перед обломками большого дома. Улицы казались вымершими, только исхудалая кошка жалобно мяукала среди камней.
Сдавливая стон, Георгий внезапно погнал коня. Старый дом стоял нетронутым, из трубы медленно тянулся скудный дым. Георгий прислонился к косяку: на почти голой тахте, разметавшись, спала Тэкле. Рядом пригнулась Нино. Молчали. Нино тихо вышла. Георгий бессильно опустился рядом на скамью у плетня. Конь сердито бил копытами, требуя заслуженного корма, но воин впервые забыл о коне.
– Будь мужественным, Георгий… Я тоже осталась без отца. – И Нино, скупо рассказав о случившемся, выскользнула на улицу и исчезла за изгородью.
Георгий бессмысленно смотрел ей вслед. Постепенно он переполнялся горделивой мыслью: отец не убежал, дрался с казахами и геройски погиб. Бедная мать не выдержала… Но полдень принес стыд и разочарование: не от храбрости погиб отец и погубил многих, а от жадности…
Осиротелые ностевцы собрались в старом доме Саакадзе, и тут осторожный рассказ Нино в устах ностевцев превратился в чудовищный.
Мамбет-хан, подкупленный князьями Магаладзе, как всегда, налетел неожиданно: спрятать ничего не успели. Первым увидел казахов зоркий глаз Датуна; он криком оповестил Носте. Молодежь взялась за оружие, бросилась наперерез казахам, прикрывая бегство женщин. Думали угнать скот, но Шио не позволил людям заниматься своим добром, он с бранью согнал народ в большой дом и, как безумный, бегал по двору с угрозой убить каждого, осмелившегося не защищать имущество господина. Напрасно Маро плакала, умоляя не губить даром людей, напрасно женщины умоляли отпустить мужей. Шио свирепел, размахивая огромной шашкой, запер ворота. И только благодаря Нино, насильно потащившей Маро и Тэкле в лес, они остались целы. Казахи ворвались в дом Саакадзе. Первому, сыну Мамбет-хана, Шио рассек голову. Разъяренные казахи не только искрошили Шио со всеми, кто был во дворе, но сожгли и разрушили Носте. Бедный Датуна около Шио упал. Хороший человек был! Потом несколько дней голодали в лесу, кругом рыскали разбойники, ностевцы боялись выйти. Молодежь через горы за помощью в Твалади пробиралась. Дети голодные, трудно ждать было, к ближайшему князю пойти решились. У ворот замка Магаладзе не только ностевцы собрались, еще восемь деревень разрушили казахи за ханского сына. Тамаз Магаладзе вышел с толпой слуг и управляющим, рады были. Тамаз выборных для разговора потребовал от каждой деревни и, когда стали отдельно, по очереди велел подходить…
– Вы чьи? – спросил первых.
– Князя Эмирэджиби.
– Эмирэджиби? Почему к своему господину не идете? Далеко, голодные? А вы думаете, у Магаладзе даровой духан для ишаков? Убирайтесь, высохшие черепахи, эмирэджибевских не приму.
Ни плач, ни мольбы не помогли.
– А вы чьи? Квливидзе? Ну что ж, у меня с горячим азнауром спор недавно вышел… Все думает выше князей летать, а в доме вместо ковров паласы лежат. Кто хочет к знатному Магаладзе перейти, пускай входит в ворота, сейчас зерно получит, а в гости никого не приму.
Скучно переступили люди магаладзевский порог. Еще подходили к Тамазу: некоторых принимал в собственность, других, измученных и пришедших без красивых женщин, не принимал. Кто не уходил, слуги Магаладзе палками от ворот гнали… Беция видел, как черт в зеленой чохе рядом с Тамазом стоял, на ухо шептал… Тамаз все по его желанию делал.
– А вы чьи? – Нарочно нас последними спросил.
– Из Носте? Светлейшего князя Георгия Саакадзе? Ха, ха, ха… Почему господин не пустил вас в свою родовую крепость? Нет крепости? Скажи, пожалуйста, я и не знал: такой знатный и без крепости…
Тут Нино сжала кулаки, к Тамазу бросилась… Испугались очень…
– Пусть у нашего господина нет крепости, – закричала Нино, – но зато у него благородная душа, а у князей Магаладзе – навоз вместо сердца! Кто из людей, а не собак, может издеваться над голодными детьми?
Думали, убьет Нино, но волчий сын загорелся, глаз с Нино не спускает, другим голосом говорить стал.
– Люблю смелых девушек… Что ж, войдите, ностевцы, получите хлеб, сараи, в месепе приму…
– Стойте, люди! Лучше с голоду умереть, чем Магаладзе принадлежать, идемте в Твалади, там нас на время примут! – кричала Нино.
Но многие заспорили:
– Пока примут, дети от голода умрут. У нас, спасибо Шио, жилища сожгли, где жить будем? На что свобода, когда совсем свободными остались.
– Кто со мною, пусть идет, кто не хочет, пусть у Магаладзе ярмо тащит.
И Нино, взяв Тэкле, хотела уйти. Тут Тамаз закричал:
– Эй, люди, даром хлеб вынесу, пусть девушка останется, без нее ни одного не приму.
Многие со слезами просили Нино покориться, спасти всех от голода, другие угрожали втащить насильно в ворота, но Нино вынула маленький кинжал.
– Горло перережу, кто посмеет собственность Саакадзе тронуть…
Тамаз тогда сладко обещал никого не приписывать, неделю даром кормить, потом не желающих остаться отпустить. Нине молча взяла за руку Тэкле и Маро и повернула к Носте. Тут всем стало стыдно, следом за ней пошли. На другой день от Тамаза к Нино женщина приходила, хлеб, вино принесла, все уговаривала. Нино женщину выгнала и хлеб с вином не приняла…
Когда пришли в Носте, молодежь уже тут была… Убитых хоронили – тридцать человек… Один дом целый остался, пустой стоял, старый дом Шио… Маро, как увидела изрубленных, упала мертвой, сердце оборвалось… Убитых у трех чинар в одну могилу положили, потому узнать нельзя было… В монастырь Кватахевский за помощью ходили, в Твалади ходили… Монастырь совсем мало дал, говорит, всем деревням помощь оказали; тваладцы четыре арбы хлеба, десять овец прислали. Гогоришвили тоже много прислал, Иванэ Кавтарадзе тоже вспомнил – две арбы хлеба прислал, пять овец, сыр, вино… От своих глехи собрал. Иванэ всегда везло, у него казахи ничего не взяли, тваладцы подоспели. Только наши арбы разбойники раньше отправили. Ни одной арбы, ни даже курицы в Носте не оставили. Много женщин в аулы погнали… Иванэ к себе хотел Тэкле взять, Нино не пустила:
– Когда Георгий приедет, не так печалиться будет.
Много еще рассказывали понуро стоявшие крестьяне. Георгий, как прикованный, сидел около дверей. Он с ненавистью вспомнил презрение к нему картлийских князей в Иране. И эти позолоченные глупцы держат в руках судьбу картлийского народа!
На коленях Георгия всхлипывала Тэкле:
– Брат, мой старший брат, где мы теперь жить будем?
Георгий вздрогнул, резко поднялся и, откинув назад голову, точно сбрасывая тяжесть, твердо сказал:
– В замке, моя Тэкле, в замке жить будем. И вы не печальтесь, через месяц богатыми будете, это вам обещает Георгий Саакадзе. Потом… кто хотел у Магаладзе остаться?
Ностевцы молчали.
– Если не скажете, всем сейчас вольную дам, идите, куда хотите.
– Георгий, имей жалость, от голода голову потеряли, потом опомнились.
– Станьте отдельно, кто хотел у Магаладзе остаться… Кто грозил Нино насильно собаке отдать?
Десять человек отделились от толпы, виновато теребя шапки. Георгий вынул кисет.
– Тут двести монет, каждому по двадцать. Забирайте и уходите. Имущества ни у кого сейчас нет; вольную получите, мне трусов не нужно. Кто хочет жить у Георгия Саакадзе, даже под угрозой смерти не должен его оставлять. Напрасно не просите, своих решений не меняю. Ни одного месепе среди вас нет, самые богатые были…
– Не время, дорогой Георгий, с народом считаться, от голода они, – просил за изгнанных дед Димитрия.
Георгий только что встал. Мать Эрасти проворно приготовила пищу, уже три дня обильно присылаемую отцом Даутбека.
– Знаю, дед, не время, но иначе нельзя, сразу надо червивое дерево вырубить, от заразы сад спасу… Ты, дорогой дед, у Димитрия спроси, как он поступил бы, тогда тебя послушаю.
– Димитрий убил бы, – вздохнул дед, – твоя правда, пусть идут. Может, Иванэ Кавтарадзе их примет? Ему всегда везло. Наш священник с семьей у него укрылся… Почему молчишь?
– Иванэ примет, Дато прогонит. Посоветуй в Кватахевский монастырь, там лучше, чем у князей.
– Лучше? Одной рукой крест держат, другой монеты считают, бога обманывают. Распухли от еды, а в бедствии народу помощи не дали… Пусть лучше к царю обратно идут… Думаю, в Твалади… Ты слову не изменишь, мой Димитрий тоже слова не меняет… Пусть в Твалади идут…
Ностевцы шептались: что придумал Георгий? Раз обещал через месяц богатство, значит, будет, этому верили. Повеселев, стали чинить жилища. Но Георгий сказал:
– Поправляйте на одну зиму, потом новые выстроим.
Каждое слово ловили на лету; словно дети, цеплялись за него крестьяне.
Саакадзе собрал молодежь и объявил ежедневное учение на площади.
– Скоро на одно дело пойдем.
На третий день приехал Папуна. Осведомленный обо всем, он отправил из Тбилиси несколько ароб с хлебом и другой едой. Папуна долго возился с верблюдами и конями, хотя Эрасти и сам отлично управлялся.
Георгий с любовью смотрел из окна на друга, оттягивающего встречу с ним.
– Бедный Папуна! Конечно, тяжело переступить порог, за которым столько лет встречал ласку Маро и Шио. Только Тэкле, повисшая у Папуна на шее, сняла могильную бледность с его лица, а бежавшие со всех улиц дети заставили криво улыбаться посиневшие губы.
– Что вешаетесь, «ящерицы», ничего не привез, в мешках только солома для коней.
Георгий вышел из дому и молча обнял друга.
– Смотри, Георгий, «ящерицы» уверены, Папуна не посмеет вернуться с пустыми хурджини. Придется сейчас заплатить дань, иначе не отстанут.
Вскоре дети ходили в бусах, лентах, серьгах, обсасывая леденцовые попугаи, дули в дудки, звеня браслетами.
Георгий и Папуна до поздней ночи шептались, и когда мать Эрасти бурча напомнила о скором утре и отсутствии жалости к самим себе, они удовлетворенно улыбнулись и покорно расстелили бурки.
За окошком тревожно шелестели листья. Казалось, кто-то бродит по темному саду, раздвигая ветви чинар. Георгий прислушивался к ночным шорохам, и вдруг необыкновенная нежность и жалость наполнила его сердце. Он вспомнил свою кроткую мать, ее неустанные заботы о нем и неизменную доброту ко всем людям. В первый раз он почуствовал острую боль, будто его обожгла стрела. Тяжелый клубок сжал горло. Георгий тихо поднялся, подошел к спящей Тэкле, осторожно прикрыл ее и поцеловал разметавшиеся кудри.
В полдень Папуна уехал с несколькими ностевцами в Тбилиси. Георгий, выбрав четырех дружинников, вручил им монеты и отправил в Гори закупить хлеб, скот и птицу. Вновь закипела жизнь. Ободренные крестьяне уже не ходили с опущенными руками: спешно рубили лес, разбирали стены и складывали камни. Ввиду теплой осени разместились в садах и шалашах. На огородах женщины спешили собрать уцелевшие овощи. Георгий велел складывать в наскоро сбитые сараи и поровну делить. Сейчас никто не возражал, но многие думали: всегда – это неудобно.
С утра до вечера на базарной площади Саакадзе обучал молодежь военному искусству.
Папуна вернулся с оружием, полученным от амкарства оружейников. Раздав дружине привезенное оружие и пригнанных коней, Саакадзе приказал каждый день продолжать учение в его отсутствие.
Накануне отъезда Папуна и Эрасти ночью скрылись из Носте и незаметно вернулись с рассветом. Днем ностевцы, захлебываясь, рассказывали Георгию о справедливости бога: у Магаладзе ночью сгорели амбары с шерстью, приготовленной для отправки на тбилисский майдан. Старый пастух клянется: больше пятидесяти барданов шерсти огонь съел. Народ из деревни разбежался, боится – убьют князья, зачем плохо охраняли. Пастух говорит, в Исфахан убежали, давно их один персидский купец соблазнял.
Саакадзе, оставив вместо себя деда Димитрия, сам с Папуна и Эрасти выехал в Тбилиси.
Мать и сестра Эрасти, красавица Вардиси, беззаветной преданностью скрашивали печальные дни, и растроганный этим Саакадзе перевел всю семью к себе, поручив им Тэкле.
Георгий пытался отблагодарить Нино, но она, предупрежденная о запрете царя, упорно избегала Саакадзе. Посланные Георгием подарки полностью вернула обратно.
– Как все живут, так и я буду, – ответила девушка на уговоры Папуна, только голубую шаль от него приняла, для нее купил друг.
«Так лучше, сразу конец», – подумал Георгий.
Уже въезжая в Тбилиси, Эрасти весели сказал:
– Господин, думаю, Магаладзе довольны ответным угощением…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Золоченые ножны со звоном опустились на перламутровые звезды, стол покачнулся. Князь Турманидзе почтительно отступил. Царь, сжимая кулаки, порывисто зашагал. Опустошительный набег казахов и запоздалая помощь горийских дружин не способствовали веселому настроению.
Шадиман решил воспользоваться благоприятным моментом и, выступив из мозаичной ниши, вкрадчиво заговорил об удаче азнаура Саакадзе, получившего возможность благодаря подозрительной щедрости шаха не печалиться о набеге казахов.
Царь, при возвращении посольства с тайным удовольствием выслушавший Нугзара о возвышении Саакадзе в шахском дворе, сейчас мрачно согласился с Шадиманом о недопустимом поступке азнаура из царской свиты, раньше представления царю свернувшего с шахскими подарками в Носте.
Баака бесшумно приоткрыл дверь и осторожно осведомился, не пожелает ли царь принять прибывшего азнаура Саакадзе.
Царь вспылил: перед покрасневшими глазами мелькнула не победа у Триалетских вершин, а великолепный шахский конь, скачущий в Носте.
Херхеулидзе быстро прикрыл за собою дверь. «Дружина барсов», все время находившаяся при Баака и никуда им не отпускаемая из-за буйных нравов, сильно обеспокоилась опалой друга.
Через несколько ночей Баака, выждав удобный случай, напомнил царю о милости шаха к Саакадзе. Он осторожно заметил, что шах не терпит пренебрежения к воинам, удостоенным его внимания.
Царь хмуро приказал явиться Саакадзе на малый прием.
Скользнув взглядом по бирюзовому атласу и запястьям из двух серебряных львов с персидскими мечами и не скрывая презрения, царь сквозь зубы процедил:
– Чем заслужил ловкий азнаур чрезмерную благосклонность шаха?
Саакадзе блеснул холодным взглядом. Он напомнил о примере, поданном самим царем, возвысившим простого азнаура.
Шадиман откинулся в кресле и многозначительно рассмеялся. Царедворец упомянул о пристрастии шаха Аббаса к полезным для него пастухам и поинтересовался, не предложено ли азнауру в числе подарков златорунное стадо в Исфахане.
– Действительно, князь угадал: шах предложил стадо, но только не исфаханских баранов, а картлийских ослов.
И, не обращая внимания на обалдевших от такой дерзости князей, Саакадзе подробно изложил царю причину, заставившую его нарушить метехские правила.
– Я не знал, Георгий, о постигшем тебя несчастье. Говори, сколько нужно скота и монет для восстановления хозяйства. Да, да, нехорошее занятие – засаривать царские уши ложными сведениями.
Саакадзе подумал: не будь расположения к нему шаха, вряд ли царь говорил бы с ним так миролюбиво. Но он поспешил поблагодарить царя за доброту. Шахские подарки как раз пришлись вовремя, деньги и скот ему не нужны, он лишь просит разрешения отплатить разбойникам.
Царь удивился:
– Неужели азнаур думает о войне?
– Да, царь, о войне по-казахски… Со мною не дрались, думаю, ответное угощение не хуже будет… Прошу царь, отпусти сто тваладцев и «Дружину барсов».
Кругом засмеялись. Царь нетерпеливо поморщился: неужели азнаур рассчитывает получить разрешение на верную гибель? Разве до него цари не догадывались посылать войско в горы? Или ему не известна неприступность каменных гнезд хищников? Немало доблестных картлийцев погибло в извилистых лощинах, и он не допустит новых жертв. Лучше думать о мерах защиты долин, на крепости хищники не нападают… И давно пора научиться у Русии делать пищали на колесах, чугунные аркебузы держат врага вне предела царских глаз.
Но Саакадзе гордо вскинул голову. Он бесповоротно решил отомстить: в случае отказа царя помочь азнауру все разно пойдет и заставит хищников отказаться надолго от легкого обогащения.
Царь гордился своей дальновидностью и удачей; он выбрал плебея не только с целью подражать шаху, но также из желания иметь надежное оружие против князей.
И, несмотря на смех и протесты князей, неожиданно согласился на просьбу Саакадзе, обещав в случае победы тарханную грамоту.
К вечеру Саакадзе с «Дружиной барсов» покинул Тбилиси.
В замке долго высмеивали сумасшедшего азнаура, идущего войной с горстью дружинников на казахские эйлаги.
Но в Носте никто не смеялся и никто не спрашивал, зачем пришли тваладцы и спешно вооружается молодежь. Проснувшись однажды утром, также не удивились тайному исчезновению Саакадзе с дружиной. Только мать Эрасти посвятил Георгий в тайну и в случае несчастья распорядился отвезти Тэкле к Гогоришвили.
Ни знойные дни, ни душные ночи не останавливали буйных ностевцев. Обогнув выжженное предстепье, отряд придвинулся к подножию бурой горы.
Эйлаг спал, предоставив охрану звероподобным, всегда голодным псам. Элизбар, Гиви, Матарс и Эрасти, одетые в собачьи шкуры, с мешками, наполненными свежими кусками баранины, пропитанной персидским ядом, привезенным Саакадзе, растаяли в сгущенной тьме.
Отдаленный отрывистый лай – и снова тишина. Легкий свист Георгия – и бесшумные тени ринулись на эйлаг.
Предотвращая тревогу, первые шатры окружали большими группами. Срывая пестрые полотнища шатров, картлийцы набрасывались на спящих. Сонные глаза в ужасе метались от острой стали, судорожные пальцы цеплялись за оружие, хрипло выплевывалась брань. Короткий удар сабель – и брызгала липкая кровь. Связанные казашки с замкнутыми ртами барахтались на паласах.
Уже кровь захлестывала эйлаг, когда вырвавшийся Мамбет-хан пронзительным свистом поднял тревогу. Но взметнулась сабля Элизбара, и срубленная голова хана покатилась по каменным плитам. Около мертвых собак Матарс и Гиви с трудом удерживали ханскую дочь. Даутбек хладнокровно скручивал ей руки.
Запоздалый месяц выглянул из разорванных туч. Ошеломленные казахи ударили в шашки. Жаркая схватка только распаляла ненависть, скрежет окровавленных лезвий суживал круг. У стойл беспокойно ржали кони. Казахов, пытавшихся прорваться из эйлага, приканчивали на месте тайные засады тваладцев.
Ранний рассвет мутно-синим саваном покрыл кривые улички и узкие дворы, заваленные мертвыми собаками и обезглавленными трупами.
Глухо рыдали женщины.
Дружинники спешно седлали коней, вереницами сползали вниз арбы, перегруженные сундуками, коврами, оружием, зерном и кувшинами. На двух арбах, устланных коврами и подушками, лежали раненые грузины. Отряд Даутбека гнал многочисленные отары баранты и крупный рогатый скот.
Утром над опустошенным эйлагом зловеще кружились коршуны.
Саакадзе велел дружинникам посадить связанных казашек на арбы и отправить вперед. Грузины поспешили вскочить на коней. На пиках равнодушно покачивались лиловые головы, предназначенные для подарка царю. Голову Мамбет-хана Элизбар водрузил на свою пику.
Отряд Димитрия, охраняя дорогу, до вечера оставался в засаде, а в сумерках, держа на поводу четырнадцать коней и на пиках столько же голов случайно попавшихся казахов, помчался догонять товарищей.
На последнем переходе Саакадзе распорядился снять с ароб казашек и предоставил дружинникам выбрать себе девушек, детей отделил для продажи в Имерети, а пожилых велел прогнать обратно.
– Тогда зачем столько дней арбы перегружал лишним весом? – изумились тваладцы.
– Решил буйволов наказать, – усмехнулся под дружный хохот Георгий, – а теперь пусть ползут обратно и расскажут эйлагам, как Георгий Саакадзе будет мстить за набеги.
Под смех и жестокие шутки казашки с дикими воплями прижимали к себе плачущих детей.
Папуна, морщась, подошел к Георгию и тихо напомнил о клятве, данной маленькой Тэкле. Саакадзе рассердился за неуместное напоминание.
– Тэкле за будущих разбойников не просила. Нехорошо проявлять слабость, но… пусть забирают девочек, а мальчишек не отдам, пойдут на продажу: незачем врагов растить…
Возбужденный Эрасти нагнал Георгия.
– Господин, Зугзу, ханскую дочь, решили без жребия тебе отдать. Возьми, очень красивая и злая. В Исфахане любят, когда злая.
Эрасти лукаво сверкнул глазами. Расхохотавшись, Саакадзе ударил парня по спине и распорядился пересадить Зугзу на коня. Остальных, не обращая внимания на плач и брань, дружинники по жребию поделили между собою. Только Димитрий плевался. Разве можно хоть полтора часа целовать женщин врагов?
Дато, устраивая на коне красивую казашку, отметил некоторые случаи, когда дочь врага подходит больше, чем дочь друга… Подхваченная шутка долго со смехом пересказывалась на разные лады. Гогоришвили тоже отказался от соблазнительной добычи, хотя и была подходящая, но… против мнения Димитрия идти не хотел.
Базарная площадь, перегруженная живыми волнами, долго не смолкала.
– Георгий обещал богатство, он всегда слово держит.
– Каждую ночь снилась! – кричал кривой Капло, целуя между рогами свою пегую корову.
– Счастливый, твоя обратно пришла, а моих овец не могут найти.
– Всегда недоволен человек: два барана имел, а теперь двадцать два получил, тоже скучает…
– А ты одного хромого буйвола имел и полтора козла, сейчас сразу разбогател, почему не танцуешь?
– Женщинам тоже хорошо, некоторые ничего не имели, теперь по три платья сразу наденут…
– Что платья? Старая Кетеван голову казаха на память выпросила, около буйволятника прибила… Как княгиня ходит.
– Совести нет. Если каждому голову дарить, с чем в Тбилиси поедут?
– У многих совести нет. Вот Кето сверх доли кувшин сыру получила и шелковые шарвари домой взяла…
– Почему на других смотришь? А кто вчера ковер еле дотащил?
– Ковер тащил? Свои имел, собаки отняли, а ты в жизни первый раз серебряным браслетом звенишь…
– Э, э, зачем завидовать? Хорошо получили. Кого Георгий обидел?
– Обидел? Дома доверху наполнил, такое богатство когда видели?
– Некоторые не всему рады: Дарико сына хотела женить, раньше согласен был, сейчас казашку привез, гордым стал: «Подожду пока».
– Конечно, зачем торопиться? Первый раз в Носте пленницы… работать вместо месепе будут… и ночью удобно…
– Стыда не знаете… Молодежь веселится, а наши девушки плачут. Завидуют…
Во дворе Саакадзе толкались старики, шумела молодежь. Советовали, возбужденно говорили о новых жилищах, сараях, о посеве. Бурно радовались решению Саакадзе воздвигнуть вокруг Носте каменную стену со сторожевыми башнями и бойницами. Даже женщины вызвались месить глину, и вскоре под присмотром приехавших из Тбилиси мастеров закипела работа.
Тваладцы, наделенные подарками, оставались в Носте более двух недель, но казахи не пришли. Двадцать дружинников освободил Георгий от работы и выделил в сторожевой отряд. Первый десяток выехал на дальние вершины, откуда зоркие глаза могли бы увидеть приближающихся казахов на конную версту. Через каждые пять дней десятки сменялись. Такой порядок был установлен до возведения крепостных стен; зная за день о приближении казахов, нетрудно было предупредить тваладцев. Такие же меры против врагов установила у себя «Дружина барсов», чтобы по предупреждении быстроконных гонцов идти на помощь друг другу.
Саакадзе, собираясь в Тбилиси, оставил вместо себя Димитрия. И Димитрий уверял: кто бы ни пожаловал, в обиде не будет. Одно омрачило Димитрия: он заметил, как шарахнулась Нино, увидя подъезжающую Зугзу.
Накануне отъезда Георгия в Тбилиси Димитрий долго беседовал с дедом и, нахлобучив папаху, решительно вышел на улицу.
Нино сидела на деревянной тахте. Присланные ковры, одежду и скот она отправила обратно. Не помогли уговоры и ругань выборных.
Саакадзе хмуро заявил:
– Другого от Нино не ждал.
Красивая казашка в доме Саакадзе окончательно сломила Нино. Она целыми днями просиживала с устремленными в пространство глазами и, если бы не заботы соседки, умерла бы с голоду.
– Как сова, темнотой наслаждаешься, – притворно весело сказал Димитрий, входя в комнату.
– В темноте лучше, света стала бояться… Отец тоже в темноте, завидую… Когда человек лишний, должен уйти.
– Э, Нино, на земле нет лишних, даже враг нужен. Иначе с кем Димитрий драться будет? А голова врага на пике не лучшее ли украшение воина?
– Может, враг больше меня нужен… Некоторые врага в доме, как гостя держат… Тэкле тоже ко мне больше не ходит, вчера встретила, в слезах убежала. Зачем плачет? Ей теперь весело. А я кому нужна?
– Мне, Нино! Не пугайся, знаю, твое сердце только Георгия помнит. Нам всем тоже Георгий дорог, как шашку, его люблю. Димитрий, Дато, Даутбек только дружинники, а Георгий полководец, беречь его надо, не для мелкой жизни живет… Смотри, разве Носте прежнее? Рабы были, шеи от поклонов болели, а теперь кто здесь кланяется? Большую дорогу выбрал Георгий… тебе можно сказать… к царю едет, за усмирение казахов просит утвердить союз азнауров. Понимаешь, Нино, какое дело! Угроза князьям… О народе думает, беречь такого надо. Зачем печалью мучить, нелегко ему, а… прихоть иногда имеет – терпеть приходится: тоже молодой.
Нино тихо засмеялась. Она всегда так думала, с детства не верила в счастье, недаром клятву не приняла, а на широкую дорогу Георгия даже тень Нино не ляжет.
– Нино, если б сердце повернуть можно было, тогда бы умолял. Многого не знаешь, может, ты мне больше жизни нужна. Клянусь дедом, шашкой, глазами, как сестру тебя приглашаю. Любить и беречь буду… никогда… только братские слова услышишь. Пойдем, Нино, как солнца, ждет тебя дед! Вместе будем… Ты сильная, печаль остынет, может, радоваться еще будешь.
– Димитрий, слабая я сейчас… Ноги не держат, голову тяжело нести, но уже радуюсь твоей дружбе, только бедный мой брат, почему такой, как ты, должен мертвое сердце получить?.. Ты тоже не печалься, вместе будем деда беречь.
– Нино, золотая Нино, ноги не держат, на руках радость деду принесу.
Димитрий, переполненный счастьем, схватил Нино на руки.
«Дружина барсов» накануне отъезда Георгия, Дато и Ростома собралась у Георгия. Уже прокричали первые петухи, когда «барсы», увлеченные жарким спором о союзе азнауров, заметили отсутствие Димитрия. Гиви, пришедший последним, звонко расхохотался.
– Я сюда спешил, а Димитрий к тебе тоже спешил. Как сумасшедший, мимо проскакал, чуть меня в реку не сбросил, огнем дышит. Нино на руках держит. Только ее лица не видел – на груди Димитрия спрятала.
И Гиви, не отличавшийся наблюдательностью, вновь расхохотался. Саакадзе побледнел. Даутбек усиленно теребил папаху. Ростом вдруг заинтересовался рукояткой своего кинжала, Дато залпом выпил вино. Элизбар с сердцем толкнул Гиви в бок, Матарс постарался отдавить «ишаку» ногу. Тут только Гиви обратил внимание на происходящее и сконфуженно заторопился домой: завтра Георгию рано коня седлать, дорога трудная, давно дождя не было, пыль кругом.
Гиви оживленно поддержали, но, вылетев кубарем на улицу, чуть не избили простодушного друга.
Саакадзе взволнованно шагал по комнате и, внезапно схватив шашку, помчался к Димитрию. У спуска сильная рука Даутбека сдавила плечо Георгия. И снова Георгий вздрогнул, опять ему показалось, что он видит своего двойника: как будто совсем не похож, но чем-то совсем одинаковый.
– Ждал тебя, чуствовал, голову потеряешь. Подумай, что хочешь делать! Если сегодня порог Димитрия переступишь, завтра Нино в церковь должен вести… Нельзя так, девушка – не папаха, когда мешает – сбросил, когда нужна – голову закрыл… Какое тебе дело? Чужая сейчас…
– Я тоже думал – чужая, а сердце голову не слушает. Клялась только моей быть и вдруг к другому пошла…
– Ты первый изменил. Димитрий давно любит, зачем мешать?
– А ты, Даутбек, такую отдал бы?
– Я? Я – другое дело. Дружинники могут, как хотят, полководец должен, как необходимо.
Саакадзе качнулся. Мелькнули строгие глаза Русудан. «Неужели тоже нужна?». Он похолодел. «Значит, двоих люблю?..» Георгий повернул назад.
Даутбек недоверчиво посмотрел на широкую тень, решительно пошел вслед и до утра просидел около дома друга.
– Ты уже здесь? – удивился Дато, явившись пораньше с целью пресечь назревающую ссору между Георгием и Димитрием.
– Только пришел… Скоро едете? Надо торопиться, когда глаза далеко, сердце льдом покрывается… Длинноносый черт, не мог подождать еще день.
– Думаю, нарочно при Георгии сделал, не любит Димитрий потихоньку… Здравствуй, Георгий, – поспешно обернулся Дато на скрип двери. – Скоро поедем? Э, вот и все. Ростом, ты что, в мацони купался?
– Заходите, друзья, успеем вина перед отъездом выпить. Эрасти, брось хурджини, тащи лучшее, привезенное из Тбилиси.
Он с усмешкой оглядел тревожные лица друзей, догадываясь о ночном дежурстве.
Папуна хлопотал около закуски, друзья тщетно старались шутить. Неожиданно дверь шумно распахнулась, и в комнату влетел возбужденный, радостный Димитрий. Гиви испуганно схватился за шашку.
– А, Димитрий! Почему вчера не был? Садись вино пить.
Георгий подвинул чашу, налил до краев. Димитрий залпом выпил.
– Вчера не мог, дело было… Э, откуда такое вино? Налей еще… Подожди, дай кувшин, из чаши все равно не напьюсь.
Димитрий схватил кувшин.
– Знаю, друг, какое дело… Когда свадьба?
Димитрий шумно поставил кувшин на стол. В углу губ странно блеснула зацепившаяся капля.
– Какая свадьба?! Ты, Георгий, с ума сошел? Свадьба! Разве Нино не знаешь? Сестрой в дом взял. Нехорошо, когда девушка одна, зачем ей без защиты быть? Совсем тонкая стала… Много вчера говорил, пока согласилась… Дед братскую клятву браслетами скрепил. Вот посмотрите…
Димитрий отбросил рукав и с гордостью показал широкий серебряный браслет.
– Для моей жены дед берег, но… теперь знает, никогда не женюсь. Даутбек не хочет, – прибавил он, кривя дрожащие губы.
Азнауры с глубоким сочуствием смотрели на друга, Георгий, подойдя к Димитрию, обнял и крепко поцеловал в губы. Димитрий удивленно вскинул глаза и с иронией спросил, всем ли друг раздает остатки нежности Зугзы, или только ему особое уважение оказал.
Георгий засмеялся: нужна ему казашка! Он даже глазом Зугзу не тронул. Для царицы в подарок взял, сегодня в Тбилиси повезет. Совсем по-исфахански, раба – ханская дочь! Царице это очень понравится, а «Дружине барсов» необходимо задобрить ведьму.
Димитрий радостно заерзал на тахте. Он представил, какое удовольствие доставит Нино эта новость. Конечно, Георгий молодец, лишняя здесь казашка, зачем главе «барсов» чужая женщина? Но Дато не поддержал друга и не на шутку огорчился: такая красавица напрасно пропадает. В Метехи, убеждал он, и своих много, знал бы, в Амши увез. Правда, Фатьма тоже ничего, веселая, танцует, поет, иногда от ревности чувяки в голову бросает… Отдельно приходится держать, в доме отца неудобно, сестры там… но Зугза! Какая кровь у Георгия, если спокойно красавицу отдает?
Георгий тихонько вздохнул, вспоминая страстные поцелуи и мольбу Зугзы. Но надо помнить: Зугза ханской крови и могла послужить приманкой для казахов. Может, у Зугзы где-нибудь жених остался, может, родственные эйлаги захотят вернуть дочь Мамбет-хана… Для спокойствия Носте лучше увезти, а кровь у него не хуже, чем у Дато, играет, только голова больше должна думать…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Тбилисский майдан бурлил, переплескивая взбудораженные толпы, но любопытные руки не тянулись к ярким шелкам, не встряхивали каракулевые шкурки, не наполняли плетеные корзины пахнувшими медом яблоками, не сматывали буйволиные кожи, не переворачивали медные котлы, не вертели косматые папахи, не щупали курдюки. Темные лавки смотрели пустыми дверьми на кипящую площадь.
Майдан бурлил.
От последней бойницы крепости по тесным улицам, по плоским крышам бежали оживленные мокалаке и амкары. Даже караваны из Индии, даже римские миссионеры, даже персидские канатоходцы не притягивали столько горящих глаз. Через Салакбо – площадь суда и расправы – к майдану медленно продвигалось необычайное шествие. Впереди зурначей на длинном шесте колыхалась разукрашенная петушиными перьями голова Мамбет-хана, окруженная свитой из двухсот казахских голов на черных шестах. Зурначи усердно дудели, били в бубны. Глашатаи, надрываясь, посменно хрипло выкрикивали:
– Вот как наш великий царь расправляется с презренными собаками, грабящими картлийские земли.
На верблюде, украшенном бубенцами, на красном седле сидела разодетая в зеленые, розовые шелка и обвешанная золотыми четками Зугза. Крепко сжатые губы и опущенные глаза омертвляли красивое лицо. Около верблюда шагал рыжебородый глашатай.
– Смотрите, картлийцы, рабыня нашей царицы цариц любуется гордым положением своего отца Мамбет-хана и его свиты!
Шествие сопровождали радостные восклицания, жадные взоры и одобрительный смех.
Дерзкий поход Саакадзэ озадачил Метехи. Царь недоумевал.
Значит, и с неуловимыми казахами можно бороться. И он пытливо расспрашивал, какое впечатление произвело на майдан шествие с трофеями и благодарен ли ему народ за его отважные действия.
Мариам откровенно радовалась подарку. Иметь рабыней ханскую дочь, наподобие стамбульских султанш, не часто приходится. Она давно мечтала об этом, и Зугзу, разодетую в шелка и золотые ожерелья, хвастливо выставляли напоказ, заставляли ее танцами и заунывными песнями развлекать праздных придворных.
Поэтому царь и царица прошли равнодушно мимо яростной жалобы Магаладзе о поджоге:
– Нет доказательств, – упрямо твердил царь.
Саакадзе, глядя в упор на царя, твердо заявил, что злобное стремление князей очернить его перед царем нисколько его не удивляет. Ведь он, выполняя приказание, действовал в Исфахане исключительно в интересах царя, значит, вразрез с интересами князей. Сейчас он доложит могучему царю Картли сведения, добытые им в Исфахане всевозможными способами, и царь с царицей убедится, как Георгий Саакадзе умеет служить своему повелителю.
– Только перед прибытием картлийского посольства коварный шах Аббас поспешил отпустить русийских послов. Шах правильно рассчитал, что наши князья будут только добиваться его расположения в личных выгодах, и правда, мой царь, никто из них не вспомнил о Картли, никто не задумался, почему приезжали в Иран русийские послы, почему здесь Татищев умолчал о единовременном посольстве Годунова к шаху Аббасу. А как мог не умолчать хитрый русийский князь? Тебя уговаривал расторгнуть союз с шахом и войти в прочный союз с единоверной Россией, а русийские послы в Исфахане прочный союз с шахом Аббасом заключили: вместе торговать, вместе на единоверных и неединоверных врагов ходить. Выходит, хорошо, что наш мудрый царь Картли не поддался на обольщение боярина. А как такое понять? Еще не покорил нас Годунов, еще ни одной монеты не дал, а уже царем Иверии подписывается…
Георгий X густо покраснел и сильно подался вперед, точно кто-то ударил его по затылку рукояткой: он вспомнил, что в последней грамоте сам, без всякой причины, величал Годунова царем Иверским…
– И еще узнал, мой царь, как с подарками послы поступили? По этому можно судить, что Годунов союз с шахом Аббасом считает более равным союзом. Мы, правда, в вине не нуждаемся, но зачем неединоверному шаху двести бурдюков русийского вина, зачем ему все семь костей рыбьего зуба? Сюда никаких часов не завезли, а шаху богатые часы с боем Годунов послал.
Георгий X возмущенно ударил кулаком по треногому столику, вскочил, растерянно схватил Саакадзе за плечи, усадил рядом и жадно потребовал рассказать, какие еще подарки прислал Годунов шаху.
Саакадзе не поскупился на подробное описание все больше распалявшемуся царю и от себя еще прибавил какую-то серебряную птицу, выскакивающую три раза в день из позолоченной клетки и звонким пением прославляющую шаха.
– А что еще имеешь мне сказать?
– Главное, мой царь, о преданности тебе азнауров, которые предлагают тебе свой меч и жизнь.
И Саакадзе, весь преобразившись, рассказал царю о своем плане создания азнаурского союза. Азнауры по персидскому порядку перестроят свои дружины и объединятся под знаменем: «Верность царю Картли». Каждый месяц азнауры будут съезжаться в Носте для состязаний и общего смотра выборных начальников. Раз в год азнаурское войско стягивается к Тбилиси для царского смотра. В случае войны, междоусобия или измены строго обученное войско, связанное общим интересом, становится под знамя царя Картли. Сплоченные в один кулак, азнауры представят большую угрозу врагу, чем разрозненные мелкие дружины.
– Союз азнауров, – горячо закончил Саакадзе, – будет оплотом трона. И с такой силой царь постепенно будет урезывать власть князей и сокращать родовые владения раньше у слабых, в чем помогут сильные, а потом и у сильных, в чем помогут ослабевшие.
Георгий X с едва скрываемым восхищением слушал своего азнаура, но, боясь поспешностью повредить делу, он, дав полное согласие на союз азнауров, велел до первого смотра держать все в тайне. Один год будет пробным, и если Саакадзе удастся намеченное, то… дальнейшее нетрудно предугадать.
И тут же подумал: «Совсем нетрудно предугадать. Пусть азнауры помогут сломить князей, потом раньше сильных азнауров уничтожу, а слабые сами себя скушают. Нельзя повторять ошибку, трон от всех должен быть далеким».
А через несколько дней в замке по углам шептались о щедрости царя, пожаловавшего Саакадзе тарханной грамотой на свободный доступ во внутренние покои Метехи, большим наделом около Носте и караваном оружия для устрашения набежчиков.
Лучшие мастера по приказу царя выехали в Носте возводить замок Саакадзе.
Шадиман терялся в догадках: Саакадзе два раза подолгу был у царя. Несмотря на все ухищрения, проникнуть в тайну их беседы ему не удалось. Ностевские черти охраняли не только двери, но и все закоулки, примыкающие к приемной царя. Особенно встревожило Шадимана желание царя возвести Саакадзе в князья. Необходимо предотвратить непоправимую ошибку.
И Шадиман тоже беседует!.. Желание царя возвести Саакадзе в княжеское достоинство вполне справедливо, азнаур достоин этого, но… многие князья тоже милости ждут… Как бы не обиделись, азнаур уже до большой охоты щедро одарен. Может, подождать? Милость выйдет к случаю. Саакадзе многие поддержат, вот Нугзар… Кстати, давно княгини Эристави Арагвские не были… Можно отдельное приглашение от царицы послать…
Царь намеревался оборвать Шадимана – царь не нуждается в одобрении князей, но мысль о Русудан обожгла сердце: хорошо при ней побольше милостей раздать. Около двух лет Русудан не посещала Тбилиси; не раз Нугзар с семьей гостил, а Русудан под разными предлогами в Ананури сидела… Да, да, Шадиман прав: до съезда к большой охоте не стоит торопиться… Русудан замуж не идет, сколько сватали, всем отказывает. Да, да, вот и светлейший Александр Одишский тоже отказ-получил… Значит, правда, ко мне неспокойна. До большой охоты три месяца осталось, ей отдельно Шадиман приглашение пошлет. Если бы обиделась, замуж бы вышла, значит, ждет…
Саакадзе, поглощенный организацией азнаурского союза, даже обрадовался возможности избежать ненавистного ему княжеского титула.
Но не один Саакадзе беспокоил Шадимана. Луарсаб неожиданно вырос, выпрямился, ходил, гордо закинув голову, и страстный взгляд его уже скользил по красавицам. Особенно тревожило Шадимана открытое расположение Луарсаба к расцветшей Нестан. Не вздумает ли наследник из благородства жениться на сироте? Молодежь на глупости щедра. А разве Нестан не сочтет долгом отблагодарить убийцу ее отца? Правда, пока жив царь Георгий, такой брак немыслим. Пока жив! Выходит, Шадиман должен оберегать жизнь «царя царей». Значит, высокие планы князя Шадимана нарушает рыжий котенок со свитой ностевских плебеев? Ведь недаром они около Нестан вертятся, недаром Саакадзе ей подарки из Ирана привез. Ему хорошо известно абхазское дело, пока молчит, выжидает… Что ж, может и не дождаться. Гульшари необходимо вернуть в Метехи, только она в состоянии соперничать с красотой Нестан. Андукапар обязан понять важность для союза трех гербов держать Луарсаба в руках… Астандари возьмет Нестан в Орбети, нехорошо, ведь единственная родственница. Луарсаб не будет противиться, если Гульшари будет близко. Мариам тоже нетрудно напугать, она мечтает для Луарсаба о греческой царевне Елене, там давно согласны. Да, да, как говорит хитрейший Георгий из Георгиев, большая охота многое решит. Пока Нестан здесь, царь может спокойно спать…
Золотые бабочки играли на вытканных пальмах оазиса «пустыни тринадцати сирийских отцов». Синий воздух струился из опрокинутой чаши, на черном дереве книжных ниш, опаленные солнцем, свернулись перламутровые листья.
– Светлый царевич, перед твоим серебряным смехом бессильны медные и даже ледяные ворота, но когда не звучит боевая труба, оружие ржавеет и воин в поисках средств для очистки ржавчины углубляется в тайны веков.
– Туманно говоришь, Георгий.
– Томимый желанием узнать, насколько грамотный воин сильнее безграмотного, я еще в Кватахевском монастыре прильнул к источнику фамильных гуджари Багратидов.
– Значит, если воинственному азнауру бог не дал знатного происхождения, то при помощи пергаментного источника он стремится освежить список князей новой фамилией для совместного с ними путешествия!
– Нет, царевич, благодаря щедрости моего царя я и азнауром беспрепятственно странствую через выжженные мысли высокорожденных, а неуместная знатность иногда отягощает караван надежд…
– Как! По-твоему, знатность не представляет ценности?
– Я, царевич, считаю ценным только добытое мечом и умом, а в том, что от бога, – заслуги человека нет. В том нет заслуги барса, что он не родился собакой.
Луарсаб расхохотался.
– Мой царевич, необходимое мне давно открыто, особенно о долге подданных отдавать жизнь царю…
– А царицам привозить красивых пленниц? Знаешь, Георгий, ночью Шадиман привел Зугзу в мои покои… но я ее отпустил – не люблю плачущих женщин… Какая любовь в слезах? Разве я урод, чтобы добиваться любви? Скажи, Георгий, почему она плакала?
Саакадзе внимательно посмотрел на Луарсаба. Еще гибкий стан слегка гнулся, еще гордо посаженная голова приветливо раскачивала черные блестящие кудри, еще большие глаза сверкали лукавством и смеющейся рот открывал ровно заостренные зубы, и уже чуствовалась воля в ясно отчеканенных словах, в повелительных движениях. Саакадзе почему-то больше всего поразили тонкие пальцы. Он вдруг внутренне содрогнулся, инстинктивно почуствовав, что наследнику Картли грозит смертельная опасность от него, Георгия Саакадзе, и в порыве жалости, поспешно опустившись на колени, с нежностью поцеловал красивую руку Луарсаба.
– Не огорчайся, прекрасный царевич, немало красавиц будут радоваться твоей страсти, но если захочешь других утех, то верный Саакадзе сумеет достать их даже из сердца гор.
– Смотри, Георгий, – Луарсаб уже овладел собою и, весело тряхнув головою, спешил загладить откровенное огорчение, – я принимаю щедрое обещание…
Внезапно дверь книгохранилища распахнулась, и Шадиман обжег насмешливым взглядом поднимающегося Саакадзе.
– Мой царевич, не просил ли у тебя азнаур новые шарвари? Слишком скоро изнашиваются. Перед шахом склоняйся, перед царем склоняйся, перед наследником склоняйся… Да, трудно продвигаться к высокорожденным.
– Ты ошибаешься, князь, на рост Саакадзе нелегко найти подходящие шарвари, а просил я у наследника разрешения, подобно некоторым высокорожденным, привести ему ночью красавицу… Это не совсем почетное занятие для воина, но зато может придвинуть к аристократам.
Пораженные дерзостью, Луарсаб и Шадиман с изумлением смотрели на азнаура. Первым опомнился, гневно сверкая глазами, Луарсаб.
– Я разрешаю, но знай, если твоя красавица окажется хуже красавиц, приводимых аристократами, то я сочту тебя дерзким лгуном…
– К сказанному царевичем прибавить нечего, но помни: что выходит красиво у аристократов, получается отвратительно у плебеев. Пойдем, мой царевич, в покоях царицы собралась молодежь, а дерзкий азнаур пусть на свободе подумает о случившемся.
Золотые бабочки торопливо кружились над изгибами черного дерева книжных ниш. Медленно передвигались глубокие тени, тяжело падал отдаленный звон храмов. Саакадзе очнулся. Да, с Луарсабом шутить опасно, а Шадимана надо больше всех ненавидеть. Но… необдуманно выброшенные слова необходимо запомнить. Георгий стремительно направился к Баака и к вечеру, получив разрешение царя до большой охоты самому наблюдать за постройкой замка, ускакал в Носте.
В княжеских замках снимались со стен фамильные мечи, чистились доспехи, расшивалась узорами праздничная одежда. Большая охота знаменовала победу не только над хищниками, но и над встревоженными сердцами молодежи.
Каждый год съезжались княжеские семьи в Тбилиси. Четырнадцать дней трубили охотничьи рога. Игрища, состязания, турниры заканчивались пиршеством масленной недели и раздачей царем милостей, наделов, пожалованием азнаурством, княжеским достоинством и прощением преступников, дабы царская семья говела с легким сердцем.
И сейчас большая охота отодвинула все государственные интересы Картли. Феодалы думали только об одном – как бы покичиться перед царем и друг перед другом своим могуществом и устрашить противную партию, выгодно засватать красивых и некрасивых дочерей и блеснуть отважными сыновьями. А главное, прощупать, кто в данный момент выгоден для того или иного союза, с кем укрепить дружбу, а с кем нелишне порвать, кого подбить на ссору с личным врагом, кого подкупить и кого удержать от междоусобицы.
Гремели трубы. Ржали кони. Соколы нетерпеливо хлопали крыльями на руках охотников.
Только двое в этой большой охоте совсем не были захвачены праздничным настроением Метехского замка: азнаур Георгий Саакадзе и князь Шадиман Бараташвили уже настороженно, неотступно следили друг за другом.
Азнауры готовились…
Дато и Ростом, по требованию Саакадзе, спешно выехали в Носте. «Дружина барсов» разбрелась по домам. Только Георгия и Димитрия вдруг обуяла жажда путешествовать по азнаурским имениям.
Раньше всего Георгий и Димитрий поехали к Квливидзе, Асламазу и Гуния. Изумленно слушали Саакадзе обрадованные азнауры и, сразу оценив победу Саакадзе, поклялись в верности союзу азнауров и в свою очередь разъехались по Средней Картли вербовать подходящих азнауров.
Желание царя создать азнаурское войско всколыхнуло надежды азнауров, страдающих отсутствием земель и скота. Обещанные царем льготы и помощь служили большой приманкой.
И неожиданно за месяц до большой охоты Носте наполнилось тысячью дружинников под предводительством двадцати азнауров. Базарная площадь удивляла необычайными джигитовками, состязаниями на копьях, боевыми построениями.
Дом Саакадзе пылал жаркими спорами. Выбирали полководца азнауров. Скрывая сокровенную цель, Саакадзе сильными словами обрисовал значение и выгодность союза. О, князьям уже недолго держать под ярмом народ. Бурно шумит Кура в дни весеннего разлива, но еще яростней забурлят азнауры, прорывая все, преграждающее им путь к свободным дням. Только азнауры могут вырвать Грузию из алчных рук князей. И тогда зажужжат деревянные станки, золотой волной польется шелк, и шерсть превратится в цветные узоры. На могучую высоту поднимут азнауры возрожденную Картли, и она выйдет с новым мечом и новым щитом на поединок с двуглавой змеей, по двум дорогам подбирающейся к Грузии.
Затаив дыхание азнауры восторженно слушали молодого Саакадзе. Перед ними открылись широкие горизонты. Впервые они почуствовали грозную силу в своем объединении.
И когда приступили к выборам полководца азнауров, то общий крик – «Георгий Саакадзе!» – вырвался единым порывом. Азнауры тут же, поклявшись хранить в тайне союз, вручили Саакадзе серебряное копье и щит, покрытый пятнистой шкурой барса.
Саакадзе острым взглядом окинул собравшихся, скользнул по возбужденным, сияющим лицам Квливидзе, Асламаза и Гуния. Он вспомнил, как еще недавно они учили его быть азнауром, и поймал себя на мысли что сейчас он не только не испытывает былой ненависти, но даже почти благодарен за правильные указания. И почему-то промелькнула площадь около церкви, возбужденные голоса амкаров-оружейников, выбирающих уста-баши. Все прошлое показалось Георгию таким незначительным в сравнении с настоящим и будущим…
И сознание собственной власти наполнило Саакадзе честолюбивой гордостью. Черными крыльями сошлись брови, откинулись широкие плечи, торжественная суровость легла на лицо.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Снова подъем к Метехи кишел вереницей разукрашенных ароб, шумными всадниками, толпами слуг и телохранителей. Первыми, по обыкновению, в замок примчались Нино Магаладзе и Астан с Ревазом. Князья Магаладзе были заняты междоусобной войной с Павнели. Приехали Джавахишвили, светлейшие Баграт, Симон, Амилахвари.
Шадиман угадал: Луарсаб был потрясен красотой Гульшари, которая не оставалась равнодушной к вниманию красивого наследника. Но не одного Луарсаба, а всех князей взволновала красавица. Даже светлейший Александр Одишский, недавно отвергнутый Русудан Эристави, совсем потерял голову. Молодежь с упоением распевала хвалебные посвящения. Андукапар насмешливо улыбался: надменная Гульшари не снизойдет до тайной любви, а для другого случая меч Андукапара хорошо отточен.
Последними приехали Ксанские и Арагвские Эристави. Но Русудан опять не было. Царь пришел в уныние и уже с отвращением думал о предстоящей охоте. Едва сдерживая досаду, он с нарочитой небрежностью спросил у Ксанского Эристави о причине упорного отсутствия Русудан. Шалва холодно посоветовал узнать об этом у царицы. Царь ужаснулся: неужели Мариам намекнула Русудан о своей ревности? Да, да, как он не догадался раньше? Всегда неприятности подлые Магаладзе приносят… Да, да, и к Баака я ради Шадимана, любимица царицы, несправедлив. Как странно случилось: никогда не доверял Шадиману, вдруг он первым в Метехи стал.
Шадиман сразу заметил холодность царя к Мариам и к нему. Чья хитрость? А главное, теперь особенно необходимо царское расположение…
Георгий X перед охотой собрал совет князей и настаивал силой или добром прекратить междоусобие князей Магаладзе и Павнели. И из-за чего подрались? Из-за свиньи, осмелившейся без пошлины пройтись по винограднику.
Князья, улыбаясь, вежливо ответили:
– Прекратить силой нельзя, а добром не поможет.
Только Андукапар, Баграт и Шадиман, из личных соображений, угождая царю, обещали к концу охоты прекратить войну.
Несмотря на мрачное настроение царя, охота в Китехских лесах была особенно шумной. Луарсаб, окруженный свитой сверстников из светлейших, возбужденных присутствием красавиц, щеголял ловкостью и неустрашимостью. Он распутывал сложные петли лисиц и следы раздвоенных копыт кабанов. Пожилые князья, не менее воспламененные, не уступали юнцам, поэтому звери никогда еще не подвергались такой большой опасности. Оглушенные ревом труб, ударами в медные диски, свистом стрел, звери в ужасе неслись через кусты, овраги, бугры, всюду натыкались на скачущих и гикающих охотников.
Охота не уменьшила мрачности царя. Только сообщение, что Магаладзе и Павнели под угрозами трех князей вложили сабли в ножны, торжественно разделив пополам провинившуюся свинью, вызвало радость.
«Одно междоусобие, – думал царь, – рождает другое. Уже дурак Реваз по настоянию Астан стал снаряжать дружины на помощь тестю. И у Павнели немало родных, вот начальник замка намекал о желании помочь племяннику, за ним другие князья потянутся, а кизилбаши только и ждут случая кинуться на ослабевшего царя…»
Царь, повеселев, любезно спросил, не имеют ли князья просьбы к нему.
– Наш царь, – степенно начал Баграт, – три князя – светлейший Баграт Картлосский, Андукапар Амилахвари и Шадиман Бараташвили – имеют общую просьбу, должественствующую принести большую пользу Картли… Мы просим незаселенную местность Агджа-Кала, место пастбища царских верблюдов… Мы поставим сильные укрепления для охраны картлийских границ…
Георгий X обомлел. Агджа-Кала – граница с Ираном, окруженная сочными пастбищами и обширными землями. Значит три хитрейших князя хотят распоряжаться границей?
– Боюсь, такое не понравится другим князьям.
– Кому, царь? Эристави? Их владения на другой стороне Картли лежат. Мухран-батони? Цицишвили? Еще дальше. А если найдутся завистники, то три могущественные фамилии сумеют дать надлежащий отпор…
Андукапар улыбнулся.
– Передать охрану границ вернейшим князьям – выгодное дело, – мягко сказал Шадиман, – воздвигнутые нами каменные башни будут угрозой дерзким соседям… И твоим стадам не вредно находиться под надежной охраной, кочевники постоянно неприятности доставляют…
– Большое войско всегда держим наготове, пусть завистники попробуют вмешиваться в наши дела… Без Агджа-Кала не обойдемся, слишком близко наши земли. Не следует отказывать нам в таком пустяке, – мрачно закончил Андукапар.
Георгий X оценил угрозу, но как поступить? Подвергнуть Картли интригам междоусобия? Откуда царь знает, кто с ним, кто против? Старая лиса Баграт, давно к трону подбирается, может, нарочно ссоры ищет? Значит, лишить народ пастбища? Но разве в таких случаях думают о народе? Его сколько ни урезывай, молчит, а князья сразу за оружие хватаются. Опять скрипит Баграт… Да, да, турки… Кто будет защищать, если три могущественных князя в замки уйдут, а за ними другие последуют? Придется уступить, придется временно зависеть от разбойников. Может, правда, азнауры сумеют защитить царя от своевольства князей? Так уверял Саакадзе…
Три князя вышли из покоев царя ликующими. Наконец судьба Картли в их руках, а владея границей, нетрудно склонить царя к союзу с Турцией.
Быстро мелькали золотые дастарханы с душистыми сладостями, звенела дайра, весело стучали косточки нард, и нежный голос Зугзы приглушал тихий смех.
Луарсабу с некоторых пор стало нравиться женское общество, и по вечерам Мариам собирала в малых покоях красавиц княжеских замков. Княгини увлекались нарядами и пересудами, а молодежь по обыкновению веселилась, устроившись на угловой тахте.
Луарсаб не особенно скромно выражал красавицам свое внимание. Восторженный взрыв смеха сопровождал отважные похождения наследника, на вольности «мальчика» красавицы снисходительно смеялись. Такой тон усвоили все, и молодежь шумно веселилась.
В дверях остановился Шадиман. Он, как воспитатель наследника, пользовался правом без приглашения посещать покои царицы. Шадиман опустился у ног Джавахишвили. Польщенная княгиня на мгновение забыла строгость и, улыбаясь, преподнесла интересному князю вазу с жареным миндалем.
Зугза, раскачивая бедрами, еле касаясь пола, кружилась на цветных разводах ковра.
Приоткрыв дверь, телохранитель, откашливаясь и низко кланяясь, повернулся к Луарсабу. Поймав устремленный на него взгляд, он поспешно доложил о настойчивой просьбе азнаура Георгия Саакадзе принять его. Луарсаб, нахмурившись, переглянулся с Шадиманом. Зугза, слабо вскрикнув, упала на ковер.
Наследник приказал явиться азнауру завтра.
Телохранитель, прошедший в замке науку догадливости, согнул спину:
– Высокий царевич, я убеждал упрямого азнаура пожаловать завтра, не желает… Настаивает сейчас принять от него обещанное.
– Обещанное?! – Вдруг Луарсаб громко расхохотался. – Шадиман, помнишь?
Шадиман, сообщнически подмигнув, посоветовал приказать дерзкому азнауру доставить обещанное сюда. Еле сдерживая смех, Луарсаб велел ввести Саакадзе.
Заинтересованные княжны умоляли посвятить их в тайну. Веселость Луарсаба увеличилась: ведь не посмеет дерзкий азнаур войти сюда с женщиной… Острота положения все больше распаляла Луарсаба, и он уговаривал Гульшари за поцелуй купить тайну. Гульшари ответила в тон: она, конечно, воспользовалась бы случаем прикоснуться к бархатным губам наследника, но опасается острых зубов Нестан, способной за такое удовольствие лишить ее необходимого украшения – носа.
Встреченный взрывом смеха, Саакадзе невозмутимо поправил на левой руке свернувшегося в клубок зверька, склонился перед царицей, затем поклонился всем присутствующим и застыл перед царевичем.
Луарсаб, слегка растерявшись, спросил, чем вызвана настойчивость азнаура.
– Мой царевич, по некоторым причинам я раньше не мог выполнить твое приказание.
– А теперь пришел в присутствии царицы и княгинь сообщить о выполнении? – холодно оборвал Луарсаб.
– Да, царевич. В царствование Тамар сложил Шота Руставели у ног царицы «Витязя в тигровой шкуре». Я не певец, я только охотник, но каждый поступает по своим склонностям, и потому прошу принять от меня прекрасную Дареджан.
Шадиман метнул бешеный взор на Саакадзе, но Георгий, словно не заметив, быстро сдернул покрывало, опустился на колени и преподнес ошеломленному Луарсабу подушку, на которой потягивалась выхоленная маленькая пантера. Княжны с визгом разбежались.
– Прими, царевич, красавицу от преданного тебе воина: «Силен в воинской науке, львов сражал я, как котят…»[12]
Луарсаб, покраснев, гладил изящно изгибающуюся хищницу.
– Дорогой Георгий, твой подарок послужил наследнику уроком требовать от каждого по его характеру…
Шадиман еле владел собой, его пальцы невольно тянулись к поясу, где обыкновенно висела шашка. Княгини растерянно переглядывались, опасливо придерживая шелковые юбки.
Саакадзе смело глядел на Луарсаба.
– Разреши, мой царевич, удалиться.
– Не разрешу, останься при мне на неделю празднества. Надеюсь, княжны, столь благосклонные к рыцарям, не поскупятся на внимание.
Луарсаб вдруг расхохотался: пантера, спрыгнув с тахты, плавно расхаживала, обнюхивая платье визжащих и мечущихся княжен.
Зугза на коленях умоляла Луарсаба поручить ей пантеру и, схватив хищницу, покрыла ее страстными поцелуями. Наследник взглянул на Зугзу и быстро перевел взгляд на смутившегося Саакадзе.
– Кажется, я знаю, почему однажды плакала Зугза, – сузив глаза, сказал Луарсаб и, взяв пантеру, стал бегать за визжавшими княжнами. Напрасно царица пыталась остановить расшалившегося Луарсаба, и, вероятно, шутки кончились бы обмороками, если бы вошедший князь Чиджавадзе не передал приглашения царя пожаловать к трапезе. Княжны радостно бросились в свои покои поправлять платья.
– Отдай, мой сын, пантеру Зугзе, а тебя, Георгий, за доставленное наследнику удовольствие жалую рыцарем моего двора на праздничную неделю.
Двухдневный пир сменился рыцарским турниром, на котором победитель на год венчался званием «непобедимый» и жаловался золоченым рогом для вина.
Накануне Баака рассказал Саакадзе и Дато о домогательстве трех князей и вынужденном согласии царя отдать Агджа-Калу. Саакадзе безошибочно угадал хитрый план князей. Неужели трем хищникам отдать судьбу Картли? Но как не видит царь опасности для себя? Ведь светлейший шакал Баграт имеет право на престол. Уж не подготовляется ли новая измена? Тогда первый удар падает на союз азнауров и народ.
Саакадзе вышел на конюшенный двор и громко, чтобы слышала придворная челядь, велел Эрасти седлать коня. Папуна придется сегодня же вернуться в Носте для проверки действий нового гзири.
И Георгий поспешил в помещение Арчила. Обдумывая каждое слово, стал писать тайное послание шаху Аббасу:
"Великий шах-ин-шах, могущественный повелитель Ирана, сын солнца и луны, шах Аббас. Дозволь донести до твоего царственного уха о коварных против тебя планах светлейшего Баграта Картлосского и князей Андукапара Амилахвари и Шадимана Бараташвили.
Псы вынудили нашего доброго царя отдать им сахасо Агджа-Калу, думаю, по тайному соглашению с Азис-пашою, хитрейшим ставленником Стамбула. Он уже несколько раз тайно переступал границу Картли. Думаю, великий шах-ин-шах, князья стараются оградить Картли от Ирана. Агджа-Кала, укрепленная для удобства нашего врага, а не в целях охраны царского пастбища, представит угрозу лишить Картли покровительства могущественного шах-ин-шаха…
Преклоняю перед великим из великих непобедимым шахом Аббасом голову и клянусь в верности.
Раб Георгий Саакадзе.
Хроникон 296".
Передавая послание, Саакадзе предостерег:
– Папуна, день и ночь скачи в Исфахан, падет один конь, бери другого. Послание передай только шаху Аббасу, этому коварному персу, да наскочить ему к шайтану на шампур… Если в дороге поймают, послание проглоти и скажи: поехал искать свободных глехи для ускорения ностевских построек.
Папуна взял послание, завернул в платок и глубоко заложил в чоху:
– Хорошо, дорогой, скажу – это лаваш, и попрошу положить сверху сыр, а вино Папуна всегда имеет при себе и уложит даже десять непрошеных друзей…
Тбилисская аспарези заново посыпана свежим красным песком. Вокруг царской площадки выкрашенный в ярко-синюю краску амфитеатр переполнился зрителями. Около царя на покрытых коврами скамьях разместились князья с многочисленными семьями и высшее духовенство. За ними в первых рядах – почетные тбилисцы: мелики, кед-худы, уста-баши всех амкарств, позади них тесно сидели купцы большие и малые, иноземные купцы и нацвали. И, наконец, в последних рядах, почти друг на друге сидели амкари и мокалаке. Остальные горожане – «простой народ», – точно виноградные лозы, свешивались с ограды аспарези. Царскую площадку охраняла метехская стража, позади царских кресел Баака плотной стеной расставил телохранителей.
Пантера, устроившись на коленях Луарсаба, с любопытством оглядывалась и, мурлыкая, шарила за вырезом куладжи Луарсаба в поисках любимых лакомств. Около царя стоял начальник замка с жезлом, рядом с ним – Баака.
По четырем дорогам на аспарези стекались витязи в доспехах и кольчугах.
Турнир начался пышным выездом князей и оруженосцев. Начальник замка объявил имена состязающихся и порядок состязаний.
После джигитовки Андукапара, вызвавшего неистовый восторг ловкими прыжками через мчавшегося ураганом коня, Баака передал царю просьбу двадцати азнауров со своими дружинами представить военную игру под предводительством азнаура Саакадзе.
Царь быстро обменялся взглядом с Херхеулидзе и подал знак.
Первым через восточный въезд выехал Саакадзе, закованный в рыцарские доспехи, с тяжелым щитом, украшенным серебряным барсом, и мечом, отливающим стальной синевой. Под ним шахский конь, сверкая налитыми гневом глазами, нервно раздувал ноздри. За грозным всадником гарцевали двести дружинников в легких кольчугах, в малиновых одеждах, обшитых серебряными галунами, и в черных цаги с кистями.
Саакадзе осадил коня перед царем и склонил меч и щит, двести дружинников, одновременно опустив копья, растянули круг.
Через южный въезд выехали остальные азнауры. Подобно Саакадзе, девятнадцать из них, закованные в латы и кольчуги, склонили перед царем щит и меч.
Пятьдесят дружинников Дато в белых куладжах с золотыми галунами и синих цаги с кистями растянулись по восточной стороне круга. Квливидзе во главе двухсот дружинников, одетых в синее серебром, занял позицию напротив Саакадзе. Дружина Ростома – в оранжевом, Димитрия – в ярко-зеленом с желтыми цаги (по настоянию деда), Гиви – в бледно-голубом с коричневыми цаги, Пануша – в светло-сером, Матарса – в фиолетовом, Элизбара – в желтом, Даутбека – в лиловом с зелеными цаги и остальные в разнообразных одеждах занимали места в строгом порядке. «Дружина барсов» на восточной стороне развевала ярко-красное знамя с вышитым серебром барсом и серебряными кистями.
Полководцем ностевцев выехал Саакадзе, других – Квливидзе. Они торжественно провозгласили численность своего войска: Квливидзе – семьсот двадцать дружинников, Саакадзе – четыреста восемьдесят. Поломанная пика у дружинников означала ранение, выбитая – смерть, отнятая – плен. У азнауров: сломанный меч – отсеченная голова, выбитый – ранение и плен.
Изумленные зрители затаив дыхание следили за начавшимся сражением. Дружины, разбитые на десятки во главе с онбаши, выступали отдельно. Ностевцы стремились зайти в тыл противнику, но Квливидзе всюду поставил стражу, и флейта поминутно тревожно свистела.
Полководцы зорко наблюдали за ходом битвы, от них по аспарези метались юркие гонцы. «Убитые и раненые» отъезжали в тыл своего победителя. Грозно стучали мечи, крякали копья, аспарези потрясали воинственные крики, смешиваясь с бурными криками зрителей.
И если на княжеских скамьях завистливо роняли скупые замечания, внутренне возмущаясь, что азнауры осмелились перещеголять в своей интересной затее князей, то чем дальше от царской площадки, тем шумнее кипели страсти. Летели войлочные шапочки, папахи, взметнувшимся пламенем в воздухе кружились разноцветные платки, пронзительные крики сливались с восторженными восклицаниями.
Где-то держали пари, где-то клялись, где-то ругались, призывая в свидетели черта, где-то на ограде уже били друг друга. Кто-то с восторженным криком свалился с ворот, увлекая за собой проклинавших его соседей. Точно дуб, захваченный бурей, раскачивалась ограда под тяжестью навалившихся тел. И если бы не цепь гзири, то аспарези наполнилась бы новым войском, дравшимся в кровь за отстаивание той или иной азнаурской партии.
Через час, положенный на игру, Саакадзе объявил:
– Взято в плен пятьдесят, раненых и убитых – сто.
Квливидзе, в свою очередь, заявил:
– Взято в плен пять, раненых и убитых – пятьдесят.
Рукоплескания и неистовые крики охрипших зрителей покрыли слова полководцев. На предложение Саакадзе сдаться Квливидзе ответил, что не считает себя побежденным, пока рука сжимает меч.
Тогда Саакадзе предложил единоборство азнауров. Квливидзе весело согласился.
И, не выдержав, уста-баши амкарства оружейников, почтенный Баадур Гогиладзе, неистово закричал на всю аспарези:
– Азнауры! Руки крепче держите, оружие нашего амкарства не опозорьте.
И со всех сторон ограды яростно поддержали своего уста-баши амкары:
– Э, довольно играть! По-настоящему руби.
– Мы для вас лучшую сталь брали!
– Если друг друга не хотите, на врагов бросайтесь.
Поощрительные крики амкаров заставили князей с опаской оглянуться.
Когда восемь квливидзевцев, побежденные восемью ностевцами, отъехали в тыл, Саакадзе предложил Квливидзе, Гуния и Асламазу выступить против него одного. Квливидзе рассмеялся:
– Не слишком ли дерзок предводитель «Дружины барсов»?
– Состязание покажет, – ответил Саакадзе и, приподнявшись на стременах, стремительно бросился на Квливидзе.
Несколько минут – и трое азнауров лишились мечей. Квливидзе держался дольше всех, но вскоре и его меч лежал распластанным на песке.
Исступленные крики, рукоплескания, шапки, платки летели в сторону победителей.
Саакадзе, поправляя наплечники, спешился у царской площадки.
– Дозволь доложить, великий царь, все дружинники азнауров одинаково смелы и ловки, но ностевцы с детства овладели тайной непобедимости, а другим азнаурам, потерпевшим поражение из-за худшей закалки меча, придется к следующему разу вооружиться сильнее.
Царь похвалил необыкновенную удаль азнауров, достойных почетного звания, и добавил, что он с гордостью думает о будущей войне с врагами Картли.
– Я уверен, князья не будут в обиде, если рог первенства перейдет к Саакадзе в награду за… объединение для сегодняшнего празднества двадцати азнауров. Да, да, я весьма доволен, и усердие азнауров будет мной отмечено…
– Великий царь, наше единственное желание – служить тебе, – сказал Квливидзе.
Шадиман неожиданно выпрямился:
– Дозволь заметить, мудрый царь, рог предназначен для турнира князей. Конечно, Саакадзе хороший воин, и если бы азнауры не сговорились заранее, пришлось бы принять Саакадзе за великого полководца, не раз одерживавшего победу в прошлых войнах… Да, великий царь, сегодняшнее выступление поучительно, князья убедились, как втайне укрепляются против кого-то азнауры.
Саакадзе резко повернулся к Шадиману:
– Пусть правдивый князь Шадиман выступит с мечом против хитрого азнаура Саакадзе. Пусть все, кто думает так, обнажат меч! Один против всех поднимаю оружие!
Шадиман презрительно рассмеялся.
– Князь Шадиман может драться только с равным. Арба лобио всегда дешевле маленького алмаза.
Князья встретили остроту громким смехом. Саакадзе деловито подтянул цаги:
– Дозволь, великий царь, сказать. Я понимаю недоумение князя Шадимана, ведь ни один из его друзей не пропустил бы случая выпросить за военную доблесть царскую милость. Пусть он и его друзья примут мои слова за оскорбление и выйдут сюда с обнаженными мечами.
Гневные крики князей слились со свистом и подзадоривающими азнауров восклицаниями тбилисцев.
– Твое желание законно… да, да. Пусть поединок решит право каждого.
– Как?! Царь думает, что князья унизятся до драки с плебеями? Знай…
Свист и оглушительные крики покрыли слова Шадимана. Ограда аспарези стонала от напора: вот-вот рухнет и распаленная толпа хлынет на князей. Перепуганные гзири грозили обнажить шашки.
Азнауры выстроились в боевом порядке. Телохранители подняли пики, дружинники растянулись в цепь. Саакадзе с криком «Трус!» подскочил к Шадиману. Князья партии Шадимана схватились за оружие. Царь с тайным удовольствием наблюдал за «обменом любезностями». Шадиман поспешно обнажил шашку.
Не напрасно беспокойство за Шадимана овладело царицей. Она порывисто поднялась и бросила платок между Шадиманом и Саакадзе. Все опустили оружие, крики смолкли.
– Безумцы! Вы забыли, в чьем присутствии затеваете ссору!
Царь строго заметил, что считает азнауров полноправными витязями и никогда не будет мешать им защищать свою честь…
– Да, да, пусть это будет предупреждением, а рог первенства будет ждать победителя до следующей большой охоты… Да, да, опустите оружие и пойдемте на общем пиру закрепить мир.
Царь с ненавистью посмотрел на Мириам и с сожалением поднялся. Луарсаб, бледный, взволнованный, подал матери руку.
Расходились, возбужденно обсуждая события: одни – с горделивым сознанием: «свой победил», другие – с озлоблением и тревогой. Князья многому научились из военной игры азнауров. Царь думал: «Первый смотр состоялся, необходимо довести азнаурское войско до нескольких тысяч, тогда…»
Шадиман понял, что его опасения сбылись скорее, чем он предполагая. Он твердо решил убрать Саакадзе с дороги, но выбрать для этого оружие более тонкое, чем он выбирал в борьбе с князьями.
Азнауры вошли в зал пиршества. Переодетые в пышные одежды, рассыпаясь в любезностях, они усаживались, стараясь иметь соседом друга.
– Георгий, около меня садись.
Князья оглянулись на Нугзара. Кто еще из князей роет себе могилу? А, Хорешани, дочь Газнели, улыбается азнауру… Кажется, по имени Дато? Вот как! И Мухран-батони сажает около себя героя. Откуда такой нос?! Сразу полстола отгородил… Смотрите, Луарсаб послал Саакадзе царскую чашу с вином! Это надо запомнить… Что же смотрит Шадиман? Разве он не сидит в Метехи для охраны интересов князей?.. Даже Магаладзе сегодня не выступили. У них неприятности. После пожара бояться Саакадзе стали, уверены – за набег отплатил… Все знают – Тамаз казахов подговорил…
– Георгий, тебе здесь нельзя оставаться, на время придется уехать. Не красней, знаю, не боишься, только много лишнего сделал… Пусть князья остынут. Давно обещал в гости приехать, теперь время, и гордость твоя не пострадает: к Нугзару в гости трусы не едут…
– Князь, мне радостно твое приглашение! Только несколько дней подожду… Новую одежду справлю…
– Э, Георгий, зачем ждать? А для моей семьи ты и в разорванной куладже хорош. Завтра со мной поедешь, спешу, дело в Ананури есть. Семья после приедет…
Нугзар видел опасность пребывания Саакадзе в Метехи и, решив насильно увезти полюбившегося ему азнаура, поспешил с отъездом.
На другой день к вечеру Нугзар и Саакадзе скакали в Ананури. Перед их выездом Георгий X вызвал Саакадзе к себе и имел с ним долгую беседу. Обещав тайно поддерживать азнауров, он одобрил меры, принятые Саакадзе к расширению союза азнауров, обещал поддерживать союз деньгами и оружием и немного сконфуженно объявил, что пожалует Георгию княжеский титул после возвращения из Ананури.
– Сейчас князья раздражены, за насмешку примут, могут за оружие взяться… Опасно.
Царь скрыл, что мысль об опасности внушил ему Шадиман.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
В горных теснинах, где бушует Арагви, на отвесной скале, надвинув на вершину остроконечный шлем, возвышался закованный в грозные укрепления замок Ананури, возведенный надменным феодалом Георгием Эристави Арагвским «ради устрашения врагов и восхищения друзей».
Возвеличивая род Эристави, Георгий Арагвский, предок Нугзара, опоясал Ананури высоким каменным квадратом, бойницами и башнями, усыпал красным песком надменную аспарези, погрузил здания в сады, воздвиг богатый храм, где и суждено было погибнуть заносчивому феодалу…
К воротам Ананури с двух сторон подъезжали всадники.
– Русудан с охоты возвращается, – Нугзар радостно заторопил коня.
Саакадзе вздрогнул, огненные волны захлестнули сердце.
Серая черкеска, облегающая стройную Русудан, и мохнатая папаха увеличивали ее сходство с Зурабом.
Возбужденная удачной охотой, Русудан повернула горячего кабардинца к Нугзару и, перегнувшись, обвила шею отца властными руками.
Саакадзе в смятении пробормотал приветствие.
– Наконец, Георгий, и нам уделил внимание. Слышала о твоей печали, но большие победы должны служить утешением… Ты князь?
– Э, Русудан, разве царь посмеет против Амилахвари, Баграта и Шадимана идти? Хотя Георгий сам виноват… Не огорчайся, если бы княжество получил, не торопился бы к Ананурскому замку… Насильно привез. Знаешь, он всех князей на поединок вызвал…
Нугзар звучно расхохотался. Русудан искоса посмотрела на Саакадзе и до самого замка молчала.
Русудан неизменно была приветлива, но, кроме часов еды, редко показывалась, даже подробный рассказ Нугзара о последней буре в Метехи не вызвал у нее любопытства к гостю.
Из Тбилиси вернулась княгиня Нато и с жаром рассказывала:
– Князья кипят, как жир в медных котлах, требуют запрета азнаурских дружин. Нельзя сильнее князей быть, для царства вредно… Царица тоже тревожится: «Если такое допустить, руки плебеев удлинятся». Но царь заупрямился. "Пусть собирают дружины, много войска – много побед. Баака после скандала просил задержать Саакадзе… Какой скандал? Разве слуга, посланный вперед с одеждой, не рассказал? Азнаур Димитрий до синего цвета избил Тамаза Магаладзе за отказ драться с ним… У царицы говорили – за ностевскую девушку вскипел азнаур. Царь и тут холодным остался: раз Тамаз не хотел поединка, а девушку оскорбил, значит, азнаур прав. Магаладзе обещал имение Димитрия пеплом украсить. Наверно, исполнит… После угрозы азнаур еще хотел драться, насилу Баака его в Носте отправил. Князь уверяет, никогда не было у него столько хлопот, как с ностевскими азнаурами. Один Саакадзе может ему глаза на лоб передвинуть…
Нугзар хохотал. Русудан молчала. Восхищенный Зураб, сильно привязавшись к Саакадзе, во всем подражал беспокойному другу, внимательно прислушиваясь к военным советам.
Саакадзе до полуночи бродил по теплым улицам Ананури. Он не мог разобраться в обуревавших его чувствах. Он напрягал волю, искал выхода и не находил. С необычайной силой снова и снова притягивала его Нино. И он ощущал запах ее кожи – запах ностевских садов, терпкий, точно инжир, вкус ее губ, долинную свежесть золотистых волос. Кровь приливала к его вискам, тревожно билось сердце. Он с трудом сдерживал себя. Одно лишь желание кружило голову: вскочить на коня и мчаться, мчаться к Нино, отбросив все настоящее и забыв будущее. Летит под конем извилистая дорога, в голубом тумане тонут изломы Картлийских гор. Поворот – и под стройной чинарой Нино.
Она радостно протягивает навстречу гибкие руки, и два синих озера смотрят на всадника. И он сжимает ее тяжелыми руками, и сливаются их губы, как сливаются бурные воды Куры и Арагви… Но почему так властно сжались губы, похолодели руки?.. Русудан! Каменная, несгибающаяся Русудан! Может, вся гордость, вся непокорность Грузии в ней? Неприступность ледяных вершин?.. Русудан, вся налитая силой… властью. Нино, золотая Нино!.. «Золото иногда вниз тянет…» А что же тянет вверх? Сила! Русудан тянет вверх… «Дружинники могут, как хотят, полководец должен, как необходимо…» Русудан!.. Шум крыльев взметнувшегося орла гулко отозвался в сердце Саакадзе. Он тихо обошел башню. Лампада едва мерцала в узком цветном окне… Там спала Русудан…
Солнце лениво пересчитало тучные леса и растянулось на зубцах пышного замка Эристави.
Блеснул тонкий нож, жалобно крикнул баран, теплая кровь расползлась по земляному полу. Забегали поварята, бешено взлетел огонь, зашипели, забурлили медные котлы. Из корзин выглядывали перец и пухлые овощи. Над раскаленной жаровней навис подбородок старшего повара.
Под глубокими сводами застыли узкие столы. Через бычачьи пузыри оконцев пробивались пыльные дорожки солнечных лучей. Быстрые пальцы сплетают радуги шелков. Из хаоса переливающихся нитей падают на пяльцы сочные лиловые цветы, зеленые птицы, бисерные бабочки, серебряные воды, золотые панцири взвивающихся змей.
Коршуном витает над вышивальщицами мамка княгини Эристави, недовольно сверкая чернотой глаз.
В конюшнях конюхи сосредоточенно чистят коней, пастухи по дальним улицам гонят стада. Мельничные жернова глухо пережевывают зерна, вспененная Арагви промывает тюки шерсти, в темных сараях ожесточенно расчесывают пестрое руно, и лишь в затихших покоях замка старинное оружие и тяжелые ковры стерегут надменный сон владетелей.
Но вот сразу всколыхнулся замок. Перескакивая ступеньки, забегали девушки, нукери, приживалки. Зазвенели кувшины. В широко распахнутую дверь вошли владетели.
Нугзар самодовольно оглядел «свою семью».
– Люди – украшение стола.
На дальнем конце, справа, заставленные пирамидами фруктов, застыли старухи в черных тавсакрави. Полинялые глаза благоговейно перебирали серебряную утварь. От них, шурша разноцветными лентами, тянулись к Нато Эристави азнаурки и княгини в зеленых и малиновых тавсакрави с бирюзовыми булавками.
С левого конца стола выпрямились мужчины в скромных чохах, ближе к середине уже поблескивали серебряные газыри, а рядом с Нугзаром красовались мягкие цветные чохи, обшитые позументами.
Это были бесчисленные родственники княгини Нато, обедневшие князья, рыцари, ищущие приключений, эриставские азнауры с семьями, приживальщики, странницы, старшие слуги и все, кто желал ради беспечной жизни увеличить собой пышную свиту арагвского владетеля.
Нугзар остановил изумленный взгляд на плотном князе.
– Когда он успел поседеть? С черной бородой приехал гостить. А, когда крестины Русудан были… А этот почему сгорбился? Вспомнил, на свадьбу мою уже пожилым приехал.
Юркие слуги подносили Нугзару тяжелые блюда. Виночерпий поспешно разливал вино, позади нукери, чубукчи угодливо подстерегали малейшее желание господ…
Иногда княгиня делала «божье дело» – посещала больных, присутствовала на панихидах, между прогулками заезжала посмотреть, «как работают люди», и сопровождающая свита раболепно восхищалась добротой княгини.
Иногда Нугзар между пышными охотами, состязаниями и турнирами крестил первенцев у крестьян, благословлял молодых, и приживальщики вытирали слезы умиления. Часто Нугзар с управляющим, нацвали, гзири разъезжал по ближним и дальним деревням проверять людей и железной рукой управлял своими обширными владениями.
В больших амбарах скапливались горы шерсти и кожи. Сотни рук вырабатывали ткани с затейливыми грузинскими орнаментами, выделывали тонкое сукно, дорогие ковры.
В погребах хранились огромные кувшины с маслом, сыром и медом.
Но торговлю Нугзар презирал. Надменный князь, считавший себя полуцарем, не мог даже представить, как он может снизойти до презренной торговли, подобно купцу на майдане. Торговлю с приезжими тбилисскими и чужеземными купцами вел главный управляющий, руководимый втайне княгиней Нато. Кони и верблюды, оружие, вино, бархат, пряности, редкая посуда и драгоценные изделия приобретались за шерсть, меха и продукты.
Саакадзе изумляло огромное хозяйство Ананури. Он пристально присматривался к жизни феодального княжества. Он решил изучить те устои, против которых уже полуобнажил свой меч. «Если хочешь победить врага, – думал Георгий, – надо изучить его силу и слабость».
Георгия поражал резкий контраст между замком и бедными сахли: а кто скажет, что Нугзар не самый благородный из князей? Тогда как же живут у Шадимана, Магаладзе, Амилахвари? Неужели, ослепленные своей знатностью и богатством, надменные князья не чуствуют пропасть, в которую их толкает голодный народ? А если по-настоящему с народом обращаться, в два раза больше он сможет работать и в пять раз веселее жить.
Саакадзе остановился перед приплюснутым сахли. На изгороди сушилось тряпье. У каштана, лениво перебирая сухие листья, вздрагивал впалыми боками золотистый жеребенок. Георгий с нежностью погладил худенькую спину. Жеребенок поднял на него большие черные глаза, стал ластиться, обнюхивая руки Георгия. Вспомнилось далекое детство и такой же золотистый жеребенок – друг его ранних лет.
«Береги коня! Береги коня!» – слышит Георгий голос бабо Зара.
Георгий вздрогнул, перед ним стояла женщина с утомленным лицом. Быстро вынув из кисета монету, протянул женщине:
– Береги коня! Почему такой худой?
– Сами худыми ходим, не только конь, – робко ответила женщина, дрожащими пальцами заворачивая в узелок монету. – Спасибо, господин, откуда здоровыми быть, доля мала! До темноты на замок работаем. Лето кончится, зима прялку завертит, сколько народу у князя, всех одеваем, князь любит, когда все богато одеты, а чем богаче все одеты, тем глехи беднее ходят…
– Господин, храм еще не открыт, тоже жду…
Саакадзе замедлил шаги. На паперти сгорбился старик. Седые волосы выбивались из-под ветхой шапочки, сквозь зеленоватую плесень тускло мерцал зрачок, безжизненно свисали высохшие руки.
– Князь Нугзар новый храм построил, только я здесь привык. Каждую пасху камешек в кувшин прячу. Недавно считал – сто две пасхи храм стоит. Еще мальчиком бегал, волосы черные имел, на коне крепко держался… Гордый был князь Георгий, от гордости погиб… Бог не любит, когда очень гордый… В этом храме от дыма задохлись, здесь лежат.
Старик костлявыми пальцами погладил изъеденную временем плиту.
– Князь, княгиня, дети тоже, родственники тоже, мсахури тоже… все лежат. Я один наверху сижу, хотя месепе был…
Смех старика задребезжал осколками разбитых лет:
– Ханжал-хан над горийскими землями царствовал, тоже гордый был… Магометанин, ему можно, бог внимания на них не обращает… Хотел всех князей к земле пригнуть. А как можно князей пригнуть? Когда на войну идут, цари больше человека жалеют… Ханжал-хан вместо вина кофе любил, за кофе хитрость придумал. Ко всем князьям гонцов послал с приглашением двали бить. Князья обрадовались.
Богатый народ двали, много скота, много оружия… Самые сильные со своими дружинами в горийскую крепость поехали. Только все знали – большие глаза Шамше Эристави Ксанский имел, знамя правильно его нрав показывало: в когтях тигра гиена билась… Как в Гори приехал, сразу хитрость Ханжал-хана понял и Георгию Арагвскому предложил вместе бежать. Тогда хан и других князей не посмеет трогать. Только гордый был мой господин. Зачем другой умнее его? Над напрасным страхом единокровного смеялся, бежать тоже не хотел… Тогда Шамше хану говорит: «Хочу сына на войну взять, поблизости в Ксанском замке сидит… Пусть дружины здесь остаются, через день вернусь».
Обрадовался Ханжал-хан, еще один князь умрет, с удовольствием отпустил Шамше.
Только вместо одного тысячу сыновей привел, как молния на войско хана упал. Ханжал бегством спасся, а князья мечом Шамше спаслись.
Георгий Арагвский в сердце злость держит – почему Шамше славой оделся, а к нему презрение показывает? Ссоры стал искать. Кто ищет, всегда найдет.
Брат Шамше, Иесей Ксанский, большой человек, все знали его. Племянницу Теймураза, кахетинского царя, женой имел. Гостил в Кахети, потом в свое владение возвращался. Георгий Арагвский коршуном кружился, напал с дружиной. Иесей ускакал, а жену и детей пленными в Ананури привезли… Большой переполох был.
Двадцать солнц Шамше от гнева кричал, вторую измену родственного князя кровью решил залечить… Кто из грузин не знает – князья дерутся, а у народа лицо горит…
Один хан с большой ордой недалеко шатался. Шамше ему предложил вместе на Ананури пойти.
Много дней мы силу показывали, храбрый князь Георгий был. Может, Шамше и хан без ананурского вина ушли бы, только Георгий смеяться с бойниц над Шамше начал. Рассердился князь – тигра с гиеной вперед бросил и Ананури к земле пригнул.
Никого в живых не оставили, орда такое не знает. Я в часовне старый гроб открыл, мертвого князя выбросил, сам его место занял, меч князя тоже рядом положил. Георгий Арагвский в этом храме с семьей заперся. Только кругом дым был, дома, сады горели… Дым всех задушил. Соседние князья всех похоронили, здесь лежат… Князь, княгиня, дети тоже, родственники тоже, мсахури тоже, все лежат, я один наверху сижу, хотя месепе был.
Потом князья Дчармеули и Тектурманидзе заняли Ананури, Базалети тоже заняли, пока дед князя Нугзара, ванатский азнаур, их не убил, владение обратно взял… Горячий нрав имел… Еще много солнц землю кровью поили, пока доблестный Нугзар владетелем стал.
Саакадзе задумчиво побрел к замку, вспоминая воинственный поход беспощадного покорителя горцев. В ушах печально звенела горская песня:
Время кровавого дождя, Время Эристави Нугзара…Вдруг Георгий остановился. Его поразила странная мысль: не попал ли он совсем в другую страну? Он оглянулся, ему почудилось, что не горный лес, а изумрудный бархат, обволакивая горы, спускается к замку. И эта пышность приглушила шум жизни. Здесь властвовал замкнутый, одряхлевший уклад, и никто не смел вмешиваться в действия властелина. Здесь вели свои войны, свою политику, сковывая руки Грузии.
– Картли это или не Картли? – неожиданно громко спросил себя потрясенный Георгий.
Большой предпасхальный базар. Скоро в кованые сундуки князя хлынет новый драгоценный поток, укрепляющий могущество знамени.
Как можно не веселиться? И крестьяне, мимо которых проплывают плоды их тяжелого труда, потуже затягивают пустые кисеты и пускаются в джигитовки, пляски, состязания.
Как можно не веселиться? И владельцы, снисходительно осчастливив своим присутствием добрый народ, рассаживаются на возвышениях, покрытых мягкими коврами.
Саакадзе опустился на скамью. Русудан быстро оглянулась.
Все сильнее удивлял странный азнаур. Гордый, замкнутый, он властно притягивал к себе. Недаром отец любит, а окружающие боятся.
Нато жаловалась на сухой характер дочери: какая молодость без смеха! Да, Русудан больше любит бешеную скачку, охоту на оленей, чем танцы на мягком ковре. Она упорно отказывала искателям ее руки, помня сказанное отцу, что только после свадьбы переступит порог Метехского замка, где она была оскорблена слабовольным царем и глупой царицей. И вот холодная Русудан испытывает волнение в присутствии азнаура и даже думает: когда уедет, темнее будет в замке.
– Княжна, ты любишь народ?
– Никогда на этом не останавливала мысль… Если болеют или умирают, хожу к ним.
– Значит, только мертвым внимание оказываешь? Лучше к живым ходи.
Русудан искоса посмотрела на непонятного азнаура. «К живым ходи… А где живые живут? Какой интерес в этом? Странно, почему вдруг жарко стало… Георгию тоже жарко, глаза тяжело смотрят… Георгию? Царь тоже Георгий, только от глаз того никогда жарко не было… Как смеет так смотреть? Кто такой? Царь? Царь… О чем хотела подумать? Царь… а разве в чем-нибудь на азнаура похож? Сейчас наверху хорошо… Когда на горе ветер, небо качается… К живым ходи… Может, потому никого сердце не держит, что кругом мертвые?.. Отец джигитом любуется… Если джигит схватит зубами папаху, на гору пойду, если нет… Схватил…»
Нугзар удивленно поднял глаза на Русудан. Устала? Как ловко на коне джигит танцует, надо в замок взять…
– Княжна, разреши проводить…
И два взмыленных коня мчатся по опустелому Ананури. Бурый туман обволакивает улицы, бурый туман преследует коней. Крутая дорога к высотам. Здесь Русудан ковала гордые желания… Каменная лестница… «Если джигит схватит зубами папаху… Наверху каменная папаха… Георгий тоже ловкий джигит, может схватить зубами. Почему так темно, думаю? Всегда светло, а сегодня темно, а…»
– Какие горячие руки у княжны… С вершин дальше видно, на вершинах глаза счастья ищут… Ветер здесь сильней… Только ветер? Может, и желание сильней? Русудан, Русудан! С первой встречи в сердце тебя держу… Другую любил, долго так думал, с детства золотым шелком опутан был, но налетел огонь – и от золота остался пепел… Русудан для Георгия родилась. Я, конечно, не царь… Вздрогнула? Прислонись к плечу, Русудан, лучше слышать будешь… Тебе признаюсь, большими мыслями отягощен… Шах Аббас думал меня купить, я сердцем смеялся. Картли люблю, каждый камень, как ребенок, дорог, народ люблю, камнем стал народ Картли. Русудан, моя Русудан! Сейчас я полководец азнауров, но народ наверх тянет, большую дорогу под ноги бросает… Остановиться не смею, камень оживить хочу. Царь думает – для Багратидов стараюсь. Два царя меня мечом выбрали, над двумя царями смеюсь, тоже мечом их выбрал… У кого сильные руки, дело покажет… Князем скоро буду… к Метехи ближе. Не за себя радуюсь, мне все равно, сильной Русудан тоже должно быть все равно. О делах Картли, о решениях князей хочу знать. Запомни: народ на замки войной пойдет. Зачем тысячи спин одна жадная рука сгибает, а священники в церкви о покорности кричат?
– Георгий, Георгий, пусти… Какие слова говоришь?.. Боюсь слушать… Как смеешь церковь трогать, что задумал? Князья узнают, от мечей погибнешь, царь узнает – подземельем убьет. Пусти, душно, сердце убежит…
– От Саакадзе не убежит, крепко умею держать, чем завладел. Не напрасно мысли открыл, должна знать, какой человек тебя любит… Кого ты любишь? Испугалась? Не вырывайся. Сейчас горы нас соединили – крепкий венец, вместе судьбу встретим. Кто знает, может, гордиться будешь, что не царицей, а женой Саакадзе стала. Не пугайся… Слышишь, что вершины говорят? О, какие плечи, какая сильная моя Русудан!.. Моя Русудан! Буду целовать, пока жажду не утолю…
– Георгий, мой Георгий… А, а… пусти, ты сердце мне обжег, пусти, душно… ду… ш… но…
В замке тревога: Русудан больна, два дня не выходит из своих покоев, то смеется, то плачет. Русудан плачет?
Кто видел слезы Русудан?
Мамка клялась – на базаре сглазили. Мамка две ночи сидела у ног Русудан, шептала заклятья против злого глаза. Мамка перебросила соль через плечо, опустила косу в расплавленный воск, мамка обмотала большой палец правой ноги красной ниткой, мамка проклинала завистливый глаз, приложила к бровям агат.
Русудан расхохоталась:
– Нет, глаз очень хороший, а слезы от счастья. Русудан ледяной была, вдруг солнце почуствовала… Что? Азнаур темнее бури ходит? Это он от любви потемнел…
Изумленно слушал Нугзар: Русудан любит, жить без Георгия не будет.
Уже тревожился Нугзар: восемнадцать лет Русудан, а сердце ледяную бурку носит… Не пристало дочери Нугзара Эристави княжной оставаться. Зачем такой позор? Князей не признавала, светлейший Александр отказ получил… Кого полюбила? Приехал гостем, а к сердцу дочери вором подкрался. Или, может, давно любит? Может, за Зураба любит? Наверно, за Зураба, иначе почему всем отказывала? Нехорошо о Георгии подумал, сына спас… Какого сына мне спас!.. Разве ленивый Баадур может знамя Эристави сохранить? Зураб! У кого есть еще такой Зураб?.. Азнаур… Ничего, мой дед тоже сначала азнауром был, а царя из плена вывел. Ванатскую крепость взял… Георгий должен княжество получить, а своим характером многих робкими сделает… Если Русудан любит, как смею счастья лишать? Другого азнаура за дерзость убил бы, а Георгия… Пусть Грузия видит, как могущественный Нугзар Эристави Арагвский благодарить умеет: за спасение сына дочь отдает…
Зашумел, загудел замок.
– Вай ме, вай ме, как случилось, почему не видно было?
– Я заметила.
– Ты? Хо-хо!.. Почему молчала?
– Мне тоже показалось, иначе зачем целый месяц гостит.
– Можно и год гостить, знаю таких.
– Не очень красивый, большой только, страшный, когда встречаюсь, боюсь.
– Не бойся, тебя не взял.
– Ха-ха-ха!..
– Слышите, женщины, князь два имения в приданое дает.
– Вай ме!
– Тысячу семейств!
– Говорят, царь на свадьбу приедет.
– Уф, уф, какая свадьба будет, все подарки получим.
Княгиня растеряна, княгиня разгневана. Как случилось, почему Русудан ее не спросила? Светлейшему отказала, а с азнаура глаз не сводит… Может, он нечистое слово знает? Род Палавандишвили тысячу лет существует, Эристави до Христа жили, а дочь владетельного князя за незнатного азнаура выходит… Нугзар говорит – сына спас… Сына спас – можно другим заплатить… Смеяться будут… Нугзар говорит – не посмеют. В глаза на посмеют… Русудан, как слепая, для нее Георгий умом выше всех. Может, ростом выше? Нугзар говорит – Георгия княжество ожидает, царем любим… Пусть раньше князя получит, потом свадьба, иначе не хочу… умру, а не разрешу раньше…
– Княгиня, княгиня, купцы из Багдада, большой караван в Тбилиси идет. По дороге о свадьбе узнали, сюда пять верблюдов повернули.
На широком балконе толпились женщины, жадно рассматривали шелковые ткани, затканные золотом, серебром, камнями, кованые браслеты, серьги, кольца, булавки, запястья изящной индусской и арабской работы, благовония и розовую воду в серебряных, хрустальных и мозаичных кувшинчиках. Восточная роскошь опьянила женщин. Купцам, прошедшим школу торговых тайн запутанных майданов Востока, недолго пришлось соблазнять восхищенную княгиню, и цена оказалась подходящей. Отобранная роскошь обменивалась на двадцать красивых мальчиков не старше двенадцати лет.
– Для услуг во дворце паши. Одежду богатую получат, вкусную еду…
Нато делала вид, будто она не догадывается о постыдной цели обмена.
Нугзар поморщился. Нато властно приказала управляющему выбрать мальчиков из месепе. Нугзар, махнув рукой, добавил:
– Брать только третьего в семье.
На другой день мальчики, вымытые, одетые впервые в новые одежды, испуганно стояли у перил. Торг возобновился. Нато едва скрывала восторг, выбирая блестящие ткани. Внезапно на балкон, извергая вопли и разрывая на себе одежду, ворвалась осмелевшая от горя женщина и бросилась к ногам Нугзара.
– Как осмелилась сумасшедшая кошка, разве я не хозяин над своим имуществом? Или не добр, беру последнего? Мало оставшихся, о наказании скучаешь?
– У меня Арчила единственного взяли, богом молю, князь! – исступленно кричала женщина, ударяясь лбом об острые цаги.
– Как единственного? Кто рискнул ослушаться княжеского приказа?
– Господин, – не смущаясь, заявил управляющий, – взял сына в наказание: ленива, совсем плохо работает, не раз предупреждал, а мальчишка самый красивый, за него много можно взять… Жалкая раба, радоваться должна, что удостоилась отдать глупое отродье за удовольствие для своей княгини.
– Неправду говорит, как все, много работаю… Больная, кровь из горла бежит… Ночи без сна буду работать, только сына отдай!
– Слова своего не меняю, бери, раз одного имеешь.
Управляющий, побледнев, проводил ненавидящим взглядом убежавших месепе и переглянулся с купцами: он еще накануне за бешкеш водил купцов по дворам, чтобы выбирали лучший товар. Он рассчитывал на запуганность месепе и уступил настойчивости купцов.
Пожилой турок невозмутимо вынул тщательно завернутую в белый холст ткань, и перед зачарованной Нато упало стамбульское море. О, она давно мечтала об изумрудном платье, затканном серебряными волнами.
Купцы прервали восклицания приживальщиков. Разве Картли видела подобную ткань? Серебряные всплески восхищали даже взор султана. Изумруд аравийского калифа меркнет перед изумрудной тканью, но цена – только что увиденный мальчик.
Нугзара сильно подмывало показать изумруд, равный по величине неспелому ореху, отнятый у горцев, но, опомнившись, гневно приказал купцам убраться из Ананури.
Купцы хладнокровно стали сматывать ткань: они не думали здесь соблазнять, везли в Тбилиси для царицы.
Княгиня побагровела: мелькнули Метехи, князья, светлейшие княгини, представила себя одетую в причудливую ткань, восхищение замка, зависть царицы…
Жена управляющего всхлипнула.
– Лучше сжечь, чем увидеть на другой.
Все приживалки и прислужницы, стараясь быть замеченными княгиней, всхлипывали, жестикулировали, горестно причитали:
– Разве корона Эристави уже не сверкает? Почему княгиня должна уступить?
– Не стоит жить, если из-за жалкого месепе княгиня лишается лучшего наряда в Картли.
Княгиня предложила двух мальчиков, купцы вежливо отказались взять даже десять. Этого за красоту повезут в подарок султану. Веселая жизнь ждет красивого оруженосца… Мать ребенка голову для волос только носит: она враг своему сыну.
Княгиня выпрямилась, и ливни гнева обрушились на Нугзара. Князь отказывается уступить? Значит, раб дороже всего? Нато не переживет позорящий ее смех Ананури. Месепе победили, месепе сильнее княгини Эристави! Нет, никто не посмеет сказать такое! Пусть свадьба Русудан будет без нее, Нато недаром хранит яд.
Смущенный Нугзар поспешил оставить раскаленный балкон.
Нато надменно откинула лечаки. Управляющий поспешно распорядился – и вскоре обмен состоялся. Нато, перекинув через плечо материю, любовалась серебристо-зелеными переливами.
Снова обезумевшая женщина билась в ногах княгини.
– Князь не может менять своего слова, князь подарил ей дитя… Княгиня не будет жестокой, пожалеет мать, не отнимет единственного сына.
Купцы равнодушно привязали к рукавам мальчиков желтые платки в знак купленной собственности. На нечеловеческий вопль прибежали Нугзар и Саакадзе и в замешательстве остановились. Черный комок лежал на полу. Побледневший Георгий склонился над женщиной и перевел пристальный взгляд на уходящих купцов.
– Уберите сумасшедшую, – Нато продолжала нежно гладить ткань.
– Мертвые не бывают сумасшедшими. Дешево, княгиня, обошлась тебе ткань…
Саакадзе вдруг умолк: глаза Нато сверкали ненавистью.
На повороте улицы Эрасти, окруженный рыдающими женщинами, с жаром жестикулировал. Увидя Саакадзе, он проворно юркнул в переулок. Девятнадцать женщин упали к ногам Георгия, двадцатая уже не нуждалась в сострадании.
– Господин, господин, сжалься, верни наших детей, ради спасения души верни.
– Поспешите, женщины, к священнику… Купцы сегодня уезжают. Священник заступится, нехристианский поступок – продажа детей.
– Были, господин, – слезы падали на цаги Георгия, – священник рассердился, говорит – князь благородно поступил – третьего взял, а имеет право, как хочет, продавать месепе… Разве, господин, у матери бывает третий?.. Все одинаково нужны, как пальцы на руке.
– Что же я могу сделать?
– Ты? Ты – большой господин, если захочешь, все можешь. Захотел – и бедный месепе в Носте богатым глехи стал, и госпожа Русудан заколдована была, ты спас, лицо розами покрыл… Господин, ты все можешь. Священник говорит – князь добрый… Если бы другому князю продал, можно когда-нибудь увидеть, магометанам продал… Где добрый?
– Хорошо, идите домой и ждите, только язык крепче держите…
Довольный Саакадзе поспешил скрыться. Цель достигнута, ему верят. Недаром он расточал деньги и сочуствие.
Из-за угла выскочил Эрасти:
– Батоно, коней сейчас седлать?
Георгий посмотрел на хитрое лицо и рассмеялся:
– После заката седлай, чанчур.
И он поймал себя на мысли, что не только сострадание толкает его, но и желание прослыть щедрым и великодушным в самых дальних деревнях Арагвского княжества. Это может пригодиться союзу азнауров.
По замку неслись грозовые тучи, гремел гром. Нато рассыпала в покоях Русудан молнии: она не допустит дочь стать женой назойливого ностевца, она найдет средство расстроить свадьбу, она поедет в Метехи…
Тогда и Русудан найдет средство: пусть только осмелятся тронуть любимого – врагами Русудан станут. Русудан спокойна к затканным камнями одеждам и украшениям, спокойна к благовониям, в платье глехи будет ходить Русудан, а сердцу не изменит…
Доблестный и неустрашимый Нугзар, оставив поле брани, бежал.
В собственном доме заговор: дочь на плебея мать меняет. Зураб, оказывается, со стыда в глаза Саакадзе не смотрит. Дурак Баадур и тот против матери. Недавно война с турками была. Война! Значит, торговать нельзя? Не все ли равно – шерсть или месепе отдать? А господин замка с несчастным лицом ходит…
– Куда ты, Георгий?
– Коня проехать, завтра с рассветом в Тбилиси еду. Давно пора.
– Если окончательно решил, вместе выедем, дело к царю имею. На княгиню не обижайся, Георгий, очень гордая… Я слово нарушил. Боялся – яд примет. Управляющий уже наказан, с семьею выгнан в дальнюю деревню, жаль, мсахурства не могу лишить, не я дал… Думаю, Нато потребует простить. Раз прощу, новому управляющему плохой пример, но если женщина потянет, девять пар буйволов не удержат… Лучше утром неожиданно уехать, пока вернусь, забудет.
– Ты прав, благородный Нугзар. Скажи, не очень осуждал бы волков за сочуствие к грузинским мальчикам, увезенным для разврата?
– Рыцарское намерение у волков, но шашку хорошо надо вытереть: серьезное время, ржавчину опасно оставлять… Если такое случится, вернувшимся вольную дам в память чудесного избавления.
Нугзар хрипло засмеялся.
– Я верю в чудо, князь, иначе чем объяснить любовь необыкновенной Русудан к незнатному азнауру?.. Если поздно вернусь, прикажи страже ворота открыть…
Зеленые гривы плюща спадают с балкона в зыбкую мглу. Тают побледневшие звезды. Угрюмые рвы прильнули к еще сонным стенам замка. Только из далекого тумана вырывается радостный гул…
– Так, Георгий, значит, волки все же растерзали купцов?
Нузгар прищурился на вошедшего управляющего.
– Растерзали, князь, может, не волки, а барс, но это дела не меняет.
– Сандро, помни, купцов растерзал барс, иначе мой высокий гость не нашел бы мальчиков в лесу одних. Пусть священник скрепит дарственную грамоту.
Саакадзе оглянулся на боковую башню и вскочил на коня. К нему подбежал Арчил.
– Большой господин, возьми меня с собой. Свободный теперь, как Эрасти, дружинником буду. В память моей матери возьми.
Георгий вопросительно посмотрел на хмуро отвернувшегося Нугзара.
«Кто раз нарушил слово, не смеет рассчитывать на доверие», – вспомнил Нугзар.
Он притворно удивился вопросу. Разве мальчик не свободный? Георгий может и остальных взять…
Эрасти, сверкая зубами, проворно устроил Арчила позади себя на седле.
Саакадзе погрозил Эрасти нагайкой.
Вскоре и остальные девятнадцать юных месепе очутились в Носте и под началом Эрасти изучали науку – по змеиным тропам проскальзывать в тыл врага.
Отъехав от Ананури, Эрасти, переглянувшись с Саакадзе, незаметно для Нугзара повернул коня в лес.
И через некоторое время в Носте въехали Эрасти и Арчил, ведя на поводу пышный караван, захваченный у турецких купцов.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В малом зале оживленно. Кроме обычных придворных присутствовали Андукапар, Симон, Нугзар и Саакадзе. Царь поспешил загладить вину перед азнауром и подписать тарханную грамоту на право присутствовать на малых совещаниях, а при случае, «как обещал», возвести в князья.
После обычных приветствий и выполнения ряда целования шахской печати и сильного интереса к здоровью повелителя Ирана посол шаха Кабли-хан, поклонившись, отошел к посольской скамье, а Бартом развернул послание и громко зачитал:
"Высокочтимый брат мой, царь Картли, Георгий X, сын Симона, не тускнеет ослепительное солнце льва Ирана и благосклонно роняет золотой огонь за окружающие звезды. Верю в милость аллаха: послание повелителя Ирана застанет мудрого из мудрых царей Картли в пышном здоровье.
Дошло до моего слуха, будто Агджа-Кала отдана тобой князьям. Не ослышался ли мой слух? Я не ищу со щедрым братом разногласий, но проницательность царю необходима… Пока царь Картли владел крепостью, «лев Ирана», уверенный в надежном союзнике, не спорил. Но раз крепость тебе не нужна, то разбужу память высокого брата: Агджа-Кала основана туркменским Якуб-ханом и по праву принадлежит Ирану, а не твоим князьям.
И лишнюю для Картли крепость возьмет настоящий хозяин. Нельзя позволять подданным распоряжаться благополучием царства… Уж не замышляют ли против меня князья? Малолетние всегда бесстрашно хватаются за огонь…
Агджа-Кала заселяется мною кочевниками борчалу, а в крепость идет Али-Баиндур-хан с войском. Пусть дружины Картли спокойно оставят Агджа-Калу и верблюжье пастбище тоже освободят. Борчалу – дикое племя, плохо разбирает, где свое, где чужое. Да не будет у тебя неудовольствия.
Верю в снисхождение Аали: ответ не нарушит пышного здоровья высокого брата.
Во имя аллаха да будет мир над шахом Аббасом.
Раб восьми и четырех".
Пораженный царь не прерывал мрачного молчания. Гостеприимец поспешил вежливо пригласить Кабли-хана отдохнуть после утомительного путешествия.
– Кто предал? – покатилось по залу.
Андукапар, забыв приличие, потряс шашкой. Баграт дрожащими пальцами рванул ворот:
– После укрепления границы по желанию царя, после соединения княжеских дружин, переправленных для охраны, перс не посмел бы прислать дерзкое послание.
Квели Церетели сокрушенно мотал головой:
– Потерять выгодную границу и огромные земли!..
Шадиман язвительно осведомился, кому выгодна измена. Кто из собак пожелал видеть Агджа-Калу лучше персидской крепостью, чем грузинской?..
Баграт и Симон, заглушая других, требовали немедленно найти изменника и подвергнуть жесточайшему испытанию железом и огнем. Князья не без удовольствия поддержали их. В доносе никто не сомневался. Триумвират, прикрываясь именем царства, едва успел приступить к возведению своих укреплений, решив до окончания не хвастать царским подарком.
Царь язвительно указал на запоздалое возмущение. Надо зорче разглядывать переходящих границу. Сейчас другая забота: как оградить пограничные деревни от диких борчалу. Но… почему сегодня молчит доблестный Нугзар?
Нугзар вздрогнул. Зародившиеся подозрения приковали его взгляд к застывшему лицу Саакадзе. Никогда с Папуна не расстается, а в Ананури не взял.
Нугзар с глубоким уважением посмотрел на Саакадзе и с гордостью сказал:
– Измена или месть, но дальновидный перс не отдаст в руки некоторых князей судьбу двух царств… Не следует домогаться подарков, вызывающих грозных соседей на ссору.
– Если бы царь пожаловал Агджа-Калу доблестному Нугзару, то князь нашел бы другое слово, – заскрежетал зубами Андукапар.
– Арагвское княжество достаточно обширно, а если б созрело желание его увеличить, то Нугзар предпочел бы направиться снова к горцам, а не к царю.
С яростью Андукапар обнажил шашку. Дружественные ему князья также поспешно обнажили оружие. Саакадзе стал около Нугзара, спокойно гладившего рукоятку тяжелой сабли. Шадиман мрачно подумал о провалившемся плане.
Гневный голос Луарсаба охладил князей:
– Отец, кто смеет так забываться? Разве присутствие царя не требует сдержанности? Или дерзкие думают – царское оружие тупее княжеского?
Георгий X любовно посмотрел на пылающее лицо сына. Князья растерялись. Как ответить на дерзость наследника?
– Князья, ваше возмущение понятно, еще никогда так бесцеремонно не поступал шах Аббас, но… война с Ираном невозможна. Необходимо оградиться от борчалу.
– Дозволь, великий царь, сказать слово.
Саакадзе поклонился.
– Хотя еще молод высказываться, но твоя храбрость вызывает снисхождение. Говори.
– Бердуджи отделяет Куркутский брод. Если углубить брод, возвести на нашей стороне укрепление с водяными рвами, посмеют ли борчалу перейти границу и грабить народ? А если посмеют, буду умолять царя царей разрешить скромному азнауру Саакадзе поговорить с ними.
– Что же, ты уже раз показал с казахами умение разговаривать. Да, да… Шаху ответ составит Шадиман… А ты, Георгий, немедленно отправляйся в Бердуджи с азнаурскими дружинами. Каменщики следом пойдут… Да, да. Шах медлить не будет. Орда уже спешит на пастбища, поспешим и мы.
– Дозволь, царь, заметить: во главе обязательно должен стоять испытанный полководец. Конечно, Саакадзе хорошо справится, но начальствовать должен князь… Шах предупреждает: в Агджа-Калу идет хан.
– Великий царь, князь Шадиман прав, начальствовать должен князь…
Саакадзе пристально смотрел на царя.
– Да, да. Ты, Георгий, давно заслужил…
Шадиман изогнулся:
– Дозволь, великий царь, еще заметить: Саакадзе, вероятно, захочет немного с доблестным Нугзаром остаться… Может, у них дела в Тбилиси общие, раз прекрасная княжна Русудан удостоила Саакадзе своим сердцем…
Шадиман, как бы не замечая малиновую краску на лице царя, любезно склонился к Нугзару:
– Дозволь, высокочтимый князь, поздравить. Наконец прекрасная Русудан нашла достойного мужа, а ты – зятя…
– Благодарю, мудрейший Шадиман, действительно дочь моя избрала лучшего из мужей, и хотя приличие требует, чтобы царь первый узнал и поздравил… но гонец князя Шадимана Бараташвили, наверное, быстрее нас. Я приехал с Георгием доложить царю, но посол шаха помешал, а ты, князь, как всегда вовремя поздравляешь… Может, сейчас разрешишь доложить царю?
– Умоляю, доблестный Нугзар, простить, был уверен, что ты уже успел обрадовать царя…
Царь выпрямился на троне. Бешеная ревность тянула его руку к мечу Багратидов, но он вовремя вспомнил о грозном Нугзаре Арагвском.
– Дорогой Нугзар, прими поздравление, и ты, Георгий… Жаль, спешность с Бердуджи не разрешает тотчас устроить пир, но по возвращении Георгия, дорогой Нугзар, назначу трехдневный пир в честь прекрасной Русудан… Да, да. Надеюсь, твоя семья прибудет сюда.
– Благодарю, великодушный царь, но первый пир в честь княжны Эристави и героя последней турецкой войны будет в Ананурском замке. Надеюсь, царь не откажет посетить Арагвского владетеля.
– Не будем спорить, дорогой Нугзар… Да, да. Я всегда рад случаю посетить преданных трону князей… Да, да. Но сейчас Саакадзе предложил свое участие в укреплении границы. Уступаю его просьбе, а начальником назначаю князя Цицишвили… Да, да. А Георгий по возвращении будет вознагражден, да, да, вознагражден за… за все…
Царь грузно поднялся и торопливой походкой пересек зал. И только в своих покоях дал волю ярости. «Как, презренный азнаур обманом прокрался в доверие и благодаря царскому вниманию похитил неповторимую ценность моего царства! Конечно, Шадиман прав. Союз азнауров создан плебеем для личного возвышения… Да, да. Наверно, рассказал, все рассказал. Да, да. Такая гордая полюбила плебея… Полюбила? А может, назло меняет царя на азнаура? Нугзар не может быть доволен, а княгиня Нато? Я найду дело дерзкому азнауру. Не скоро увидит нареченную. В Иран отправлю. Тинатин подарки повезет… Потом до вызова Шадимана там останется… Азнауров, как собак, разогнать нужно… Нугзар их может на свою сторону привлечь. Опасный союз… Говорят, князья встревожены объединением азнауров. Мне тоже надо опасаться. Наверно, готовят измену. Может быть, в подземелье запрятать… Нет, опасно, Нугзар оскорбления не простит… При всех заявил о редкой находке… Баака… Баака тоже на стороне азнауров, хотя из осторожности ничего не говорил мне… Да, да. Баака очень осторожен. Чуть сегодня плебея в князья не возвысил… Конечно, пока княжеское звание не получит, Нато не согласится на свадьбу…»
Нугзар и Георгий сразу поняли неудовольствие царя. Недаром на полуслове о возвышении в князья остановился. Нугзар заблуждался: царь недоволен выбором. Но Георгий, понимавший причину внезапной немилости, горел возмущением: согласится ли княгиня Нато на свадьбу, если он не получит княжеское звание? Должна согласиться. Честь дочери дороже тщеславия…
За распахнутым окном молодые листья. В голубом тумане тонули купола Тбилиси. Дремала лень в колоколах. Тревожный сад вытягивал свежие дорожки. Три маленьких оленя пощипывали сочную траву. Над белой яблоней кружились эмалевые бабочки.
Саакадзе шумно открыл дверь. Дато, Ростом и Даутбек возмутились, но Папуна небрежно сказал:
– Молодец Шадиман, недаром голову на плечах кормит. Зачем барсу с волками дружить? Царь изменчив, как Понтийское море, но Георгий Саакадзе сквозь бурю проведет княжну Эристави под скрещенными саблями.
Расширенные зрачки азнауров вызвали у Папуна сочный смех. Он быстро наполнил чаши и предложил «барсам» опрокинуть в раскрытые «пасти» веселый сок. После необузданных поздравлений Георгий рассказал об Ананури, с нежностью вспомнил последний вечер, клятву Русудан и в предрассветном тумане белую тень в узком окне… Вдруг он нахмурился.
– Друзья, будем ко всему готовы. Знаю царя, умеет мстить. Вспомните ожерелье из голубых звезд. Союз азнауров в опасности. Даутбек, и ты, Ростом, предупреди всех. Сейчас переходим на тайное положение. Для виду месяца два не надо собираться. Скрывайте число дружин и оружия. Скрывайте имена тех, кто в союзе. Элизбар, извести Квливидзе, Гуния и Асламаза. Они знают, как действовать. Главное – быстрота, всегда помните. Быстрота – победа над врагом. Дато со мной поедет, всего можно ожидать. Если царь готовит подземелье, то направишь коня в Ананури, а Папуна – в Иран. Даутбек, посмотри, как Ностевский замок. Пусть поспешат. Папуна говорит, стена вокруг Носте почти закончена. Надо в угловые башни стражу поставить. Маленького Арчила к Тэкле отвези.
Шадиман один по-настоящему оценил Саакадзе: на полдороге такой не остановится, Саакадзе страшнее Нугзара, – убеждал Шадиман Андукапара, – с князьями плебей никогда не сговорится. Его душа на земле.
Только когда Заза Цицишвили двинулся во главе пятисот дружинников, амкарства каменщиков и крестьян из окрестных деревень для постройки крепости, Саакадзе с Дато и Папуна, ехавшие отдельно, вздохнули свободно. На привале Папуна и Георгий после купанья отдыхали на пустынном берегу. Папуна недовольно сказал:
– Шах обрадовался. Оказывается, давно хотел овладеть выгодной местностью, только случая не было… Перс обещан за усердие всегда щедро тебя вознаграждать. Я завез в Носте мешки с монетами. Потом шах прислал подарки Тэкле: браслет с бирюзой и алмазом, жемчужное ожерелье, золотые чашки и шелковую шаль. Все спрятал в подземелье Ностевского замка. В Носте два дня пробыл. Сказал, по болезни не поехал с тобой в Ананури… Нехорошо… Шах на службе тебя считает…
– Э, дорогой Папуна, пускай как хочет считает. Знаешь, куда персидские монеты пойдут?
– Ну, конечно, не на вино… Агджа-Калу все равно потеряли.
– Правда, Папуна, Агджа-Калу жаль, но… От персов, придет время, обратно получим, а светлейшие именем церкви и трона навсегда бы за собой закрепили.
– Лучше о своей голове больше думай, Георгий, чем о светлейших… Опасную борьбу ведешь… Теперь Нугзара еще на шею Папуна посадили. Будет война! Ты что, ребенок? С чертом в чехарду играешь. А если такой разговор зашел, прямо скажу, что думаю… За народ хочешь бороться, а с князьями хаши варить. Почему на открытый бой не вызываешь? Весь народ Картли за тобой пойдет! Еще есть время выбрать дорогу, а после ананурской свадьбы поздно будет.
Саакадзе сумрачно посмотрел на речную зыбь.
– Ты, Папуна, самый близкий мне друг, должен понять. Если открыто пойду, никогда не достигну цели. Кто допустит? Шах? Русийский царь? Даже султан нашему царю и светлейшим в таком деле поможет. Азнауры одним князьям страшны. Такую борьбу шах с удовольствием поддержит. А потом видно будет…
Папуна, махнув рукой, придвинул к себе бурдюк.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Жгучие кольца волос, ароматные руки, манящие звезды глаз… И одурманенный Дато сам не знает, хочет ли иметь Хорешани женой, но что хочет поцелуев запретной княжны – твердо уверен, иначе не рисковал бы азнаурской шеей, пролезая в узкое окно башни. Но внезапно, к удивлению Хорешани, возлюбленный, прислушавшись, выскользнул из низкой дверцы.
Сверкая зубами, Дато сознался в ошибке, приняв мышиный шорох за осторожные шаги соперника.
Польщенная ревностью азнаура, Хорешани поделилась воспоминанием: ключ от этой заброшенной башни, такой удобной для тайных встреч, найден еще год назад у наружной стены в зарослях сочной ежевики и, по совету мамки, как предвестник счастья, хранится в тайне. Теперь видно, какое счастье дожидаться в затхлой башне возвращения возлюбленного, бесстрашного охотника на мышей…
А вечером Дато уверял:
– Дорогой Баака, случайно вышло, знакомые шаги услышал… Шадиман хитрость в цаги прячет. Давно изучаю – он в стене башни исчез, значит – тайный ход к царице…
– Дато, приказываю близко к башне не подходить… Зачем залез? Смеешься? Все равно сегодня окно башни исчезнет, а ключ от нее потеряет значение.
– Клянусь без твоего разрешения больше не входить в башню, только не трогай окна, кто-то в счастье ключа верит… Да, Орбелиани этот ключ принес счастье… Но «змеиному» князю не удастся убрать Нестан, пусть лучше не вызывает меня на откровенность…
Баака подумал: «Тарханная грамота, право свободного входа в Метехи, право целовать возлюбленную…» И, махнув рукой, поселил любимца в своих покоях. Безопаснее.
Дато ощутил вкус горячих губ Хорешани.
Хорешани, давно плененная красивым азнауром, прислонясь к каштану, смеялась и, слегка отталкивая буйную голову возлюбленного, защищалась новостями.
И Дато узнал о разгоревшейся войне двух гурий, Гульшари и Нестан, за сердце Луарсаба, узнал о внимании наследника к необыкновенной Нестан, темным золотом волос и изумрудами глаз похожей на пантеру…
И еще узнал о возмущении князя Газнели выбором Русудан:
– Лучше мертвой свою дочь увижу, чем за азнауром…
Дато, вздыхая, привлек Хорешани и, приняв клятву верности, целовал ее лукаво улыбающийся рот.
Шадиман сильно озабочен. Возможность потерять Русудан делала царя предприимчивым. Мариам может очутиться в монастыре, а Русудан… Любовь? Какая женщина променяет трон на ложе азнаура? Значит, ускорить свадьбу Саакадзе? Но пока он не возведен в князья, Нато не согласится, а уступить невозможно…
Шадиман стал внимательно вслушиваться в спор князей.
– Дать волю плебеям – всю Картли замутят… На майдане азнаурские товары с княжескими спорят, народ смущают, работать некому. Носте полно беглецами: землю бросают, хозяйство, семью бросают и бегут к полководцу азнауров искать спасения от… князей.
– Необходимо действовать, медлить опасно… У Качибадзе три семейства ушли – не мог удержать, хизани.
– Царю пожаловаться, он должен воспретить Саакадзе принимать беглых…
– Такого закона нет. Сами должны действовать, народ запугивать, пойманных под ярмом все лето гонять, больше не убегут.
– Саакадзе легко успокоить, но кому охота с Нугзаром ссориться?
– Может, Магаладзе подговорить, давно злобу имеют… Мераб клялся…
– Мераб клялся, а его месепе к Саакадзе через Лахинский лес бежали.
– Сорок азнауров объединились… Надо требовать у царя нового закона: лишнюю землю у азнауров отбирать, тогда бежать народу некуда.
– Главное – земля. Пока не страшно: скольких могут принять? Сто, двести семейств, не о том беспокоиться надо… Народ думать начал, прямая угроза князьям. Не будем медлить: царь на одного сердит, на всех доброе сердце выложит. Надо воспользоваться…
Среди приглашенных на именины царя отсутствовала только Русудан. Злоба росла:
– Да, да, пока сватать не пошлю, не приедет, от гордости за простого азнаура выходит… За простого? Да, да. Мариам не нужна мне, никогда не была нужна…
Мелькнуло белое платье Русудан, шум Арагви, колокольный звон. Царь отбросил шашку, залпом выпил рог вина, кулаком распахнул окно…
Телохранитель в третий раз несмело напомнил о просьбе князей. Царь обрадовался случаю сорвать на ком-нибудь свой гнев и, едва вошедшие князья начали говорить, яростно обрушился:
– Азнауры народ смущают? Кто смеет народом распоряжаться? Предоставляю князьям укротить азнауров. Можете всех уничтожить… Да, да, полководца черного волкам бросить, он глава, остальные… Да, да, убейте полководца, народ навсегда успокоится… Носте вам отдаю…
Не ожидавшие такой победы, князья смутились… Убить полководца, а Нугзар молчать будет?
– Сейчас Саакадзе нельзя трогать, Нугзар рядом, время полководца позже придет… а теперь землю необходимо отнять у азнауров, тогда народу некуда бежать.
– Отнять землю и отдать князьям? Все князьям отдать?! А князья оружие боятся со стен снять? Ничего не отниму, сами войной идите. Уже сказал: земля ваша будет. Знаю, боитесь Саакадзе; пока он жив, плохи ваши дела… Нугзара захватил, Ксанского Эристави, Мухран-батони, всех в кулак сжал, а друзья Шадимана ждут? Да, да, от царя только брать привыкли…
Князья пытались доказать невыгодность такой войны. Если народ на сторону азнауров перейдет, Картли в крови потонет. На мсахури можно положиться, но храбрость здесь опасна: людей перебьют, а кто работать будет? И так у князей мало глехи, рабов покупают, месепе в цене стали… Один выход – законом землю отобрать.
Но царь неистовствовал. Шадиман разгадал настроение царя: кровопролитием сделать Русудан преждевременной вдовой. Нет, не время драться с азнаурами: жизнь Саакадзе – трон Мариам, а трон Мариам – власть Шадимана.
«Змеиный» князь ловко повел отступление, и совещание князей с царем окончилось ничем.
Баака обернулся:
– Откуда знал? Начальник метехской охраны все знает, невидимые уши имеет, даже о сегодняшнем тайном совещании у Шадимана, даже о намерении персидских послов вывезти из Тбилиси не только послание от царицы к Тинатин. Да, Шадиман в силе, лучше азнауру уехать из Метехи. Осторожным стал? Поэтому в щель пролезает? Азнауру беречься необходимо, узнает Газнели, гордый князь… А если Дато хочет видеть своего друга мужем Русудан, пусть крепко хранит тайну круглой башни…
Дато с утра сумрачен. Кроме гранатовых губ Хорешани, азнаура удерживал в Метехи долг.
Шадиман решил отправить Нестан к Тинатин, но азнаур отменил решение «змеиного» князя, мрачно обдумывая последний удар.
Баака тоже хмурился: опять малый совет… Очень тетива натянута, куда стрела полетит… нехорошо кончится. Что? Посмотреть царский совет? Получил право? Эх, друг… Хорошо, возьму тебя вход охранять.
Шадиман осторожно расправил согнувшийся лист лимонного дерева. Он достал кусочек бархата и смахнул пыль с листьев. Отодвинул вправо, потом чуть влево и, взяв из рук чубукчи кувшин, обильно полил водой. Уходу за любимым деревом он посвящал весь свой небольшой досуг от больших и малых забот. Вдруг он нахмурился, крупными шагами приблизился к черным коням, охраняющим шаха.
Передвинув на квадратной доске белую башню, побарабанил сухими пальцами по блестящему восьмиугольнику полированного столика и опустился на тахту.
Последние события все больше перепутывали обдуманные ходы.
"Распутать невозможно, необходимо разрубить… Историю с изъятием азнаурских земель следует отнести к временной неудаче и заняться не менее важным делом. Взбесившегося влюбленного удалось убедить, что дальнейшее присутствие Нестан в Метехи небезопасно для Луарсаба. Изгнать Нестан, отправить к Астан, в Гурию, Одиши… Легко сказать – отправить! Луарсаб уже раз не допустил, и потом невозможно отправить в Имерети, особенно в Гурию. Едва переступит границу, светлейшие раскроют убийство Орбелиани. Наверное, заступятся, потребуют вернуть имение. Да, лучше в Исфахан, как сначала решили.
Купцы за Нестан богатый калым дают, для сына Караджугай-хана повезут. Можно…"
Шадиман встал, надел шашку, снял белой башней черного коня и позвал телохранителя.
На малый совет собрались только приближенные. По некоторым соображениям приглашена и Мариам.
Начальник замка доложил о порядке празднования дня рождения царя: утром церковь, потом раздача нищим папах, прием просьб, потом преподношение княгиням египетских благовоний, потом прием подарков, легкая еда, двойной турнир витязей и трехдневный пир у фонтана.
Быстро решили воздержаться от продажи шелка из личных имений Мариам, до съезда купцов больших стран.
Менее охотно уважили просьбу отца Евстафия возвести церковь на подъеме у Высоких ворот.
Шадиман передал просьбу Цицишвили о посылке к Куркутскому броду второй горийской дружины. Георгий X внезапно вспылил:
– Допустил глехи и амкаров княжеским делом заниматься, мдиванбегов из них сделал, а из дружинников военный совет хочет создать?
Тайные лазутчики Шадимана неустанно доносили царю о самовольных действиях Саакадзе на Куркутском броде.
Саакадзе действительно решил воспользоваться наплывом амкаров и крестьян из княжеских замков и под предлогом обуздания борчалинцев, не прекращающих набеги на картлийскую сторону, создал народный суд. Георгий знал – поступок смелый, но когда-нибудь надо начать. Ему удалось убедить Цицишвили, что только такой способ расправы с борчалинцами не обострит отношения с Али-Баиндуром, назначенным шахом Аббасом начальником Агджа-Калы. Но втайне Саакадзе рассчитывал на другое: крестьяне вернутся домой и разговорами об отношении азнауров к народу всколыхнут застывшие мысли, амкары разнесут эту весть по майдану, а азнауры почуствуют сладость власти. Первый удар по феодалам Саакадзе рассчитал верно.
Но не менее важно было пресечь вражеские действия Ирана, ставившие под угрозу восточные территории Грузии. И Саакадзе путем мудрой политики щедрых преподношений удалось убедить Али-Баиндур-хана относиться спокойно к суровым мерам картлийцев против борчалу.
Так Саакадзе в кратчайший срок воздвигнул стены новой крепости Ахал-Агджа-Кала и укрепил картлийскую границу, но Георгий X, обуреваемый мелкими страстями, видел во всем этом только самовластие Саакадзе.
И он приказал Бартому прочитать письмо Тинатин.
Царица вынула платочек…
«…Мой великий супруг шах Аббас очень добр ко мне, но все же скучаю без любимой подруги Нестан. Очень прошу отпустить ко мне в гости…»
Луарсаб удивленно оглядел присутствующих.
– Странно, я тоже получил письмо и… про Нестан… «Мой нежный брат, береги Нестан. Когда думаю об участи одинокой княжны, сердце болит. Пусть при тебе вырастет и выйдет замуж за любимого.»
– Мой сын, не может Тинатин всем одинаково писать. Царь уже решил не огорчать Тинатин отказом. Одна, без близких живет.
– Бартом, покажи письмо. Знаю, Тинатин не может так писать… В гости?.. А кто видел красивую девушку вернувшейся из персидского гарема?
– Выходит, дорогой Луарсаб, тебя обманывают. Разве Нестан твоя собственность? – насмешливо спросил царь.
– Отец, Нестан тобой обижена, не понимаю несправедливой суровости. Разве княжна непочтительна или зло таит? Я обещал Тинатин охранять Нестан, как сестру.
– Позволь заметить, царевич, возраст твой не соответствует положению покровителя. В замке говорят: дочь врага пленила наследника. Пусть неправда, но Нестан должна на время покинуть страну.
– Шадиман, в этом ты всегда против меня. Никто не может пленить хрусталь, я только шучу со всеми… Если это плохо, зачем царица позволяет?
– Царица? Да, да, по своей слабости много лишнего позволяет, а Нестан…
– В Иран не поедет…
– Опомнись, мой высокий воспитанник, с царем говоришь! Посмотри, еще не выросла Нестан, уже смуту в Метехи сеет. Да, теперь поздно перерешать, царь дал согласие, купцы княжну доставят в Исфахан.
Сш… сссс… ух… фс… фссс…
Все недоуменно повернули головы.
У дверей, закатав рукав, Дато усердно чистил надетый на левую руку браслет. Будто не замечая удивленных взглядов, азнаур с увлечением вертел, вытягивал руку, щурился, встряхивал платок, усиленно дул и внимательно рассматривал оправу камней.
Царица побледнела, четки беспомощно упали на ковер.
Изумленный царь вонзил глаза в Дато… Где видел этот браслет? Да, да, мой подарок Мариам… Мариам… Почему темнее ночи стала? Как попал браслет к ностевскому азнауру? Неужели от Мариам получил?
Первым опомнился начальник замка.
– Азнаур, ты, вероятно, ума лишился, если при царе чистишься, подобно коню.
– Откуда у тебя браслет? – исступленно закричал Георгий X.
Начальник замка поспешил напомнить о браслете, подаренном царицей азнауру за хорошие вести о триалетской битве.
– Да, великий царь, в первый раз я его от царицы получил, а во второй… браслет оказался волшебным…
– Дерзкий азнаур, говори прямо или сгниешь в подземелье.
– Великий царь, я уже сказал – браслет волшебный и… выведет из подземелья, даже из метехского, невредимым.
Царь затрясся, метнул полный злорадства взгляд на полуживую Мариам, на сумрачного Баака, оглядел недоумевающий зал и задержал глаза на Луарсабе.
– Говори, все говори, азнаур, князем будешь, а за молчание раскаленным железом угощу!
Шадиман поспешно наклонился к телохранителю, и тот змеей выскользнул за дверь. Затем он шепотом напомнил царю о присутствии Луарсаба.
– Очевидно, азнаур о царице нехорошее знает, совсем помертвела…
Луарсаб, выслушав приказание, пожал плечами и порывисто вышел. Обезумевшая Мариам оглядела знакомые лица. Шадиман предал… Она сдавленно простонала.
– Баака, Баака…
Херхеулидзе тяжело опустил руку на плечо Дато:
– Азнаур, ты осмелился быть непочтительным в присутствии царя… Стража, запереть безрассудного в башню и никого не пропускать…
– Кто, кроме меня, смеет распоряжаться? – загремел Георгий X.
Из раздвинутых стен, из оживших фресок, из-за висящих ковров, из глубины ниш молниеносно с обнаженными саблями выскочили рослые телохранители и острым кольцом сковали зал.
– Великий царь, персидские послы более двух часов дожидаются, очень торопятся, просят выслушать, – прорвался сквозь кольцо телохранитель Шадимана.
– Пусть хоть два года дожидаются… Говори, азнаур.
– Царь, послов необходимо отпустить, шах Аббас за оскорбление может принять, азнаура пока в башне замкну…
– Царь царей, если князь Херхеулидзе охраняет, азнаур не сбежит… Персидских послов опасно задерживать…
Шадиман совсем склонился к царю:
– Завтра при знатных свидетелях допросим… Царица должна в монастырь уйти… Сведения имею: Русудан она запретила Метехи посещать, при всех унизила за внимание к тебе… Долго княжна болела, теперь назло решила за Саакадзе выйти, но всегда говорила: за царя Георгия жизнь отдать не жаль. Завтра при князьях выясним поступки царицы, пусть Нугзар княжне расскажет.
– Шадиман, первым дидебули сделаю… Да, да, давно с тобой следовало посоветоваться. Баака, хорошо спрячь азнаура, завтра допросим… Царицу в молельню проводи… стражу поставь…
Дато кинулся навстречу вошедшему князю, но Баака холодно отстранился:
– Ты арестован, азнаур, и… нехорошо арестован… Зачем со мной не посоветовался?..
Дато очнулся, спокойно оглядел знакомые покои.
– Ты арестован, азнаур, и нехорошо арестован, – мрачно повторил Баака.
Дато пожал плечами и, небрежно вручив начальнику метехской стражи оружие, поинтересовался, осведомлен ли Баака о разрешении царя отобрать азнаурские земли, уничтожить полководца азнауров и о твердом решении азнаура Дато предвосхитить план Шадимана и уничтожить «змеиного» князя, тоже «полководца». Откуда узнал? Начальник замка на совещании присутствовал…
Баака, скрывая невольную улыбку, отвернулся и грустно опустил голову. Он всегда честно исполнял долг, но тяжелее ему никогда не было. Он привязался к Дато, сына родного не мог бы больше любить, но Мариам до смерти останется царицей.
Дато удивился: он не хотел предать царицу, подземелье готовил для Шадимана, только ему нужна была свобода и смерть Орбелиани. Браслет от радости царица подарила, а Шадиман от хитрости украл… Зачем такую охрану князь поставил? Разве Дато способен убежать?
– Многого, дорогой, не понимаешь… Плохую услугу Саакадзе хочешь оказать…
– Знаю, Хорешани рассказала. Думаешь, Русудан изменит? Саакадзе не знаешь: чьей душой завладел, на всю жизнь его будет… Прошу, отпусти охрану, неудобно людей беспокоить…
– Дато, первый раз вместо нужного слова камень на языке держу. Знай – судьба сегодня меч обнажила. Здесь жизнь твоя в безопасности. Покои царя тоже тройной охраной окружил. Посмотрим, чей рок… Но если ночь пройдет спокойно, то утром ничего не сможешь царю рассказать. Всегда долг исполняю, как бы тяжело ни было… утром тюремщик тебе язык отрежет.
Дато смертельно побледнел. Он вспомнил рослого Киазо, невнятное мычание перекошенного рта и тонкий сучок, запутавшийся в его густых волосах. Тяжело помолчали. Дато подошел к стене, снял дамасский клинок, спрятав в куладжу, остановился перед мрачным Баака.
– Добрый друг, благодарю за предупреждение, но, может, ночь не пройдет спокойно… А если… избавлю тебя от тяжести… Дато сам вонзит клинок в свое сердце, позорить не позволит… Исполни последнюю просьбу, пусти к Шадиману, я должен поговорить…
– Что?! Дорогой Дато, так еще надежду имею, а от Шадимана мертвым вынесут, такой случай князь не упустит.
– Ошибаешься, Баака, Шадиман слишком умен. Хочешь жизнь друга сохранить, положи в покоях князя спать.
– Зачем Шадиман необходим?
– Если утром Хорешани лишусь, азнаурскому союзу услугу хочу оказать. Только один, без стражи пойду.
Но наедине с собою Шадиман не был так спокоен, как в присутствии других. Морщины перечеркнули лоб, переносицу прорезала глубокая складка, от быстрой ходьбы выхоленная борода металась в беспорядке.
Шадиман закрыл и снова открыл глаза – не бредит ли он? Или острые мысли разжигают воображение? Но нет, перед ним – живой безумец.
Дато спокойно спросил, не подслушивают ли здесь.
Шадиман расхохотался.
– Говори, азнаур, у тебя сегодня хорошо выходит, а если кто подслушивает или необдуманно развязывает тесьму, «змеиный» князь умеет завязывать язык…
– Это у тебя хорошо выходит, в Абхазети видел…
– А не думаешь, что больше ничего не придется увидеть?
– Если и думаю, то без помощи «змеиного» князя, – простодушно бросил Дато. – Баака не хотел пускать, я убедил: у тебя целее, чем под стражей Баака буду.
Шадиман пристально смотрел на Дато: откуда столько ума? Да, плохо, если азнауры много думать начнут.
– Раньше хочу предупредить: о земле азнауров не печалься, все равно князьям не отдадим, а будете домогаться, плохо кончится, умеем не хуже вас свою землю защищать.
– Если так сильны, почему говорить пришел?
– Говорить необходимо… Зачем лисицами ходить, лучше сразу зубы барсов показать. Так, князь, воспретишь князьям до конца года перед царем об азнаурах беспокоиться. Срок небольшой, можно потерпеть, а нам год необходим: укрепимся, тогда начнем разговаривать.
– Одно думаю: дурак ты или меня за такого принимаешь? – изумился Шадиман.
– Если бы такое думал, открыто бы не говорил, если бы сам дураком был, такое бы не придумал… Потому и сойдемся. Знаю твои мысли! Узнай и ты мои… Если сегодня буду убит, завтра царю все будет известно. Орбелиани подробное описание пути от молельни царицы до Абхазети оставил… Как думаешь, Орбелиани любимую дочь без защиты бросил? Еще одиннадцать азнауров осведомлены. Меня убьешь, царь узнает, остальных убьешь – у верного человека письмо держим. Конечно, царь тоже может умереть, но… и Луарсабу многое не будет приятно… Итак, Шадиман, ты год об азнаурах не заботься, Нестан живая, запомни, а не отравленная, останется в Метехи до замужества… остальное твое дело, ни по одному царю, как и по князю, народ особенно не убивался.
– Азнаур, думаешь, что говоришь?
– Ты, князь, думаешь, а я говорю, но… – Дато передвинул на квадрат черного коня… – Даже мой конь не узнает об этом разговоре.
– А если князем сделаю, большое поместье получишь, перейдешь к нам?
– Нет, не хочу тебя обременять сто первой заботой.
– Значит, война между нами?
– Через год, князь… Пойду, Баака ждет… Сегодня тройную охрану у царя ставит… Желаю тебе удачно закончить игру в «сто забот».
Долго, словно остолбенев, стоял Шадиман, не в силах подавить изумление и невольное восхищение.
Вскоре он решительно направился к начальнику замка, где князья обсуждали двойное состязание витязей в честь именин царя, но мысли перенеслись в книгохранилище, где Шадиман некогда усиленно изучал персидские рукописи.
В полночь через «пустыню тринадцати сирийских отцов» проскользнула чья-то зловещая тень…
Наутро Георгия X нашли на ложе мертвым. На синих губах застыла кровавая пена…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Надрывались колокола. Усиленные царские дружины растянулись от иранской и турецкой границ до крепостных стен Мцхетского собора.
Саакадзе окружил замки Андукапара и Баграта копьями азнаурских дружин.
Шадиман не только сдержал слово год не преследовать азнауров, но, убежденный, что это лучший способ предотвратить поползновение светлейших к перевороту, поручил Саакадзе на время погребения Георгия X и коронации Луарсаба II охрану опасных дорог.
Надрывались колокола. Протяжный звон сливался с воплями и стенаниями. В черных балахонах, перетянутых грубыми черными поясами, с распущенными волосами окружали черный гроб сто сорок плакальщиц.
Мариам, в черном бархате, с распущенными волосами, надменно выпрямилась у изголовья. Чинно стояли князья. Шептались княгини.
– Много цхиретского выпил. Сердце обжег.
– Плохое известие получил…
Шептались о лиловых пятнах, признаке индусского яда, шептались о многом, украдкой оглядываясь на соседей.
По всей Картли перекатывался стон. Георгий X был не лучше многих царей, но народ к нему привык, а смена пугала неизвестностью.
Надрывались колокола, провожая Георгия X в лучший мир. Надрывались колокола, звонко встречая Луарсаба II, под защитой войска благополучно взошедшего на престол Багратидов.
Мариам, позабыв неоценимые услуги Баака, на другой же день после погребения Георгия X поспешила упрекнуть его в неосторожности и с негодованием изгнала из Метехи дерзкого плебея Дато. Не менее круто намеревалась она поступить и с Саакадзе, но неожиданно для Шадимана наткнулась на упрямство Луарсаба. Даже жалоба князей не помогла. Помня осторожный совет Баака, молодой царь ограничился требованием к Саакадзе прекратить прием азнаурами беглых крестьян и не вступать в неравную борьбу с князьями.
– Но, великий царь, – оправдывался Саакадзе, – разве я сам зову? Пусть князья найдут способ удерживать народ… Почему царские не бегут?
Саакадзе скрыл, что союз азнауров решил ни под каким видом не принимать царских крестьян.
– Георгий, отец очень ценил героя последней войны, мне бы тоже хотелось сохранить к тебе расположение, но постоянная вражда с преданным трону Багратидов князем может повредить даже светлейшим. Найди способ примириться с Шадиманом… Скоро женишься?
– Хотел скоро, и Русудан не против, но княгиня Нато ждет, когда князем приеду… Царь Георгий мне давно обещал…
Луарсаб смутился. Он уже говорил, но Шадиман и царица доказывали, что опасно сейчас возбуждать неудовольствие князей, враждебно настроенных к Саакадзе. Царица злорадно добавила: «Русудан всего восемнадцать лет, пусть еще подождет».
Луарсаб смутно догадывался о причине ненависти к Русудан и деликатно избегал скользкой темы.
– Есть препятствие, Георгий, почему сейчас не могу исполнить обещанное отцом, но даю слово при первом случае…
Саакадзе понял – на время лучше удалиться из Тбилиси. Холодность Шадимана, явное пренебрежение царицы, безразличие Луарсаба ничего хорошего не предвещали. Он попросил царя отпустить его в Носте наладить хозяйство и, легко получив согласие, выехал из Тбилиси.
Окруженный высокой каменной стеной, над зеленым лесом возвышался замок – крепость азнаура Саакадзе. На базарной площади новая аспарези, вокруг замка блестят двухэтажные дома с веселыми балконами. Общественные сараи, шерстопрядильни, ткацкая, роща наполнены радостными голосами. Здесь каждому предоставлялась возможность расширить свое хозяйство, здесь уже никто не боялся набегов.
Носте также обнесено высокой каменной стеной, усеянной сторожевыми башнями. Расширение владений требовало увеличения дружин, но положение в Метехи обязывало к большой осторожности, и беглых крестьян принимали тайно, только из далеких княжеств и ни в каких случаях из царских деревень.
Большое стечение народа вынудило Саакадзе строить новое даба за стенами Носте. Расширение владений не укрылось от зорких княжеских лазутчиков, и в Метехи вновь потекли жалобы. Но Шадиман, помня об уговоре с азнауром Дато, откладывал расправу с дерзкими плебеями. Саакадзе спешил использовать данный год.
Всеми способами пуская в ход шахаббасовское золото, доводы, красноречие и обещания, он привлекал в союз мелкоземельное азнаурство. Знакомясь и сближаясь, азнауры все больше подпадали под влияние властного предводителя.
Стояла полуденная тишина. Носте тонуло в густой листве, чуть тронутой желтизной. На дальних пажитях шумно оканчивались полевые работы. На улочках монотонно поскрипывали арбы, доверху наполненные душистым сеном. Буйволы нехотя передвигали мохнатые ноги.
Через колючие изгороди перевешивались грузные ветви, покачивая тяжелые плоды. Красные, темные, ярко-желтые яблоки, груши, айва подставляли солнцу упругие щеки для жарких поцелуев. В плетеных корзинах, стоявших под деревьями, прели коричневые гулаби, персики, сливы. Около них суетились поросята, хитро прищуривая глазки, тыкая тупыми носами и подхватывая все упавшее на землю. На виноградниках томились созревшие золотистые и черные гроздья. Воздух был насыщен пряным ароматом грузинской земли.
По тихой улице медленно шел Георгий. Он расстегнул ворот, вдыхая полной грудью аромат садов.
В Тбилиси, захваченный политическим водоворотом, он, казалось, совершенно забыл Носте с его будничной хлопотливостью. Но стоило ему только переступить знакомую межу, и он с новой силой почуствовал кровную связь с вечно юною, никогда не увядающей родной землей.
На перекрестке Георгий остановился и, улыбаясь, посмотрел вверх на знакомое ореховое дерево. Он задорно швырнул камень в верхушку, и на него посыпались грецкие орехи в зеленых панцирях. Деловито выбрав самый большой, Георгий расколол камнем панцирь, затем скорлупу и, сняв тоненькую горьковатую шкурку, с наслаждением съел бело-молочный плод. Его пальцы покрылись от кожуры темно-коричневыми пятнами; он, смеясь, вытер их о густую копну волос и повернул к шерстопрядильне.
Жужжали деревянные станки. Громкий женский говор тонул в веселом смехе. Георгий тоже чему-то засмеялся и прошел в светлый амбар.
Отец Эрасти подошел к Георгию:
– Вот, господин, в этом году пять прялок одним колесом вертим, на будущий год, думаю, десять устроим. Никто из женщин колеса прялок ногами больше не вертит, зачем женщинам болеть ногами? Посмотри, как сделал.
Георгий внимательно осмотрел сдвинутые деревянные станки, большое колесо на первом, приводившее в движение остальные, и прошел со стариком в соседнее помещение, где слепые лошади вертели по кругу большое колесо, приводя в движение пять деревянных шерстопрядильных станков.
Старик посмотрел на Георгия глубоким, вдумчивым взглядом:
– Благодаря тебе, господин, в Тбилиси на майдане был, персидский караван-сарай видел, хорошо персы умеют на эйване отдыхать, все время чистым воздухом дышат. Я все хорошо осмотрел, теперь думаю – очень тяжелый воздух в сарае, где шерсть расчесывают. Народ много от воздуха белеет. С твоего разрешения, господин, хочу тоже устроить такое дело. Пусть свежим воздухом народ дышит.
Георгий посмотрел на одухотворенное лицо старика и подумал: «Какой ум таится в народе и сколько, наверно, таких месепе погибло под ярмом рабства». Он ласково потрепал старика по плечу:
– Делай все, что придумаешь. А за это колесо тебя и всю твою семью в мсахури перевожу.
И, избегая благодарности ошеломленного старика, поспешно вышел.
В воскресное утро шумно собрались ностевцы на церковную площадь, посреди которой был выстроен большой навес. На высокой скамейке гордо восседал дед Димитрия. Перед ним разложены атлас, бархат, шелк, парча, сафьян багдадской выделки. Не менее гордо чуствовал себя Эрасти, помогая деду в сложном деле справедливой раздачи ностевским девушкам в приданое богатого товара перебитых под Ананури багдадских купцов.
Папуна, зная всех девушек Носте с возраста «ящериц», под общее одобрение всех «барсов», собравшихся на интересное зрелище, громко выкрикивал деду, какой цвет пойдет той или другой девушке и сколько ей нужно на наряды.
Дед щурился, торговался и, подозвав мать невесты, вручал счастливой женщине отрезы дорогих тканей.
Папуна, подмигивая хохотавшим «барсам», серьезно уверял сердившегося деда, что одной девушке и двух аршин на все хватит, а другой одну спину закрыть десять аршин мало будет.
Мать Даутбека, приехавшая гостить к Саакадзе и пригласить всех ностевских друзей на свадьбу Миранды и Ростома, тронула за рукав Георгия и отошла с ним в сторону.
– Поговорить хочу, – сказала она, опустившись на скамью у ограды церкви. – Про несчастную семью Киазо хотела сказать. Старик Мераб от горя умер, Киазо совсем исчез. Как тогда убил гзири, больше нигде не показывался. Земля сорной травой заросла, а гзири все обратно не хотел брать, пока Мераб не умер… Все бояться их стали, а когда хоронили Мераба, хевсур в кольчуге с железным лицом к могиле подскакал. Долго слушал он, как земля в яму падала. Когда головы подняли, никого не было, только на этом месте одна монета лежала. Все очень испугались, как мог хевсур вместе с конем в монету превратиться. Никто не поднял… Только мать Киазо взяла, бедная очень… С тех пор еще хуже стало: двух овец имела, обе в одну ночь пропали… Мать Киазо так плакала, что все в Эзати уши шерстью закрыли. Дочь старшая выросла, а замуж никто не берет, один месепе взял, а она ребенка не могла родить, вместе с ребенком умерла.
С тех пор от страха никто мать Киазо в дом не пускает, хлеб через дверь некоторые на палке протягивают. А младшая дочь, Георгий, уже выросла, очень красивая, Дареджан зовут, никуда из дому не выходит, боится. Вот, Георгий, один князь плюнул, а вся семья погибла, а какие богатые, гордые были… – Она, помолчав, искоса посмотрела на Георгия и еще тише добавила: – Может, Георгий, что-нибудь сделаешь?
Саакадзе с большим уважением посмотрел на строгую, холодную Гогоришвили. Он понял, что, сами не очень богатые, они поддерживают несчастных, и вслух сказал:
– В Носте возьму обоих!.. – и крикнул Эрасти: – Скажи деду, еще для одной девушки двойное приданое пусть оставит…
Шумно в Носте. Съезжаются все «барсы» со своими семьями. Арбы перевиты зеленью и цветами. На рогах буйволов развеваются пестрые лоскуты. Рядом с арбами идут зурначи; они изо всех сил дуют в тонкие дудки, и от усердия их щеки надуваются подобно бычачьим пузырям. Гулко бухают дапи. На арбах поют, звеня дайрами, разодетые женщины. С обеих сторон разукрашенной коврами арбы, где сидит, гордо сжав губы, Миранда, танцуют «барсы». Эрасти с деревянной чашей на голове угощает всех багдадскими сладостями.
Папуна с бурдюками и чашей насильно всем навязывает вино…
По настоянию Саакадзе, свадьба праздновалась в Ностевском замке. Неделю шумели «барсы». Неделю все Носте танцевало, пело и пило.
И только одно мгновение омрачило празднество. Дато и Димитрий, скрестив перед церковными дверями обнаженные шашки, пропускали под ними Миранду и Ростома. Неожиданно к ногам Миранды упали связанные алой лентой горные цветы. Миранда вскинула глаза. Прямо против дверей церкви на коне сидел закованный в кольчугу с опущенным забралом хевсур.
Миранда вскрикнула и, побледнев, прислонилась к плечу Ростома.
Папуна весело направился с бурдюком к хевсуру, но всадник, круто повернув коня, ускакал.
Мать Миранды испуганно крестилась, а Дато, смеясь над страхом женщин, спрашивал: с каких пор витязь не может бросить при таком случае к ногам красивой грузинки цветы?
В честь свадьбы друга Саакадзе перевел всех молодых месепе Носте в глехи, а обмененных дедом Димитрия на десять аршин бархата и бурдюк вина у эзатского гзири мать и сестру Киазо, Дареджан, поселил в просторном жилище, дав им хозяйство и в помощь одного беглого месепе.
Квливидзе, перепивший всех на свадебной неделе, самодовольно теребя свои усы, восхвалял щедрость и благородство азнаура Саакадзе и даже сам швырнул несколько горстей монет распухшим от вина зурначам. Когда затих свадебный пир и Носте погрузилось в обычные будни, Саакадзе после долгих колебаний передал Дато письмо Нугзару и отдельно Русудан.
«…Смирюсь только перед твоим решением, Русудан, а князем, пока жив Шадиман, как видно, не буду…»
Для пышности посольства Дато сопровождали десять дружинников и двое слуг. Проехав Зедазенский монастырь, он спустился к Душети и, помня с конях, заночевал в сторожевом замке Арагвских Эристави.
На рассвете, любуясь синим шатром, украшенным огненным диском, Дато свернул к Арагвской долине, покрытой цветущим ковром пунцовых маков. Как ни был подготовлен Дато к богатству князя Нугзара, но, подъезжая к Ананури, поразился великолепию столицы Арагвских Эристави. Только теперь понял он, какую победу одержал Георгий, покорив сердце владетельного князя.
«А вдруг раздумала? Сейчас Нугзар необходим, а если Русудан в Носте не поедет, князья не постесняются с азнаурским союзом. Хорошо – только землю и хозяйство отнимут, а если и головы захотят взять?»
Встревоженный Дато застучал в ворота энергичнее, чем полагается гостю.
Как лоза, выпрямилась Русудан, услышав имя гостя. Нугзар, улыбаясь, посоветовал подождать, пока азнаур не переоденется с дороги. Но не одну Русудан взволновал приезд посла. Нато рвала тонкие кружева лечаки.
– Сам не приехал, неужели еще не князь. Тогда… – Нато рванулась к двери.
На малом дворе Дато передал княжне подарок. Русудан с гордостью осматривала белоснежного коня под черным сафьяновым седлом: только Георгий мог прислать невесте такой подарок.
Княгиня хотела возмутиться, но вдруг смягчилась. Дато с низким поклоном передал ей тонкую серебряную ткань, затканную бледно-розовыми бабочками, скрыв, конечно, о специальной поездке Папуна в Иран за драгоценной тканью и другими подарками.
Нугзар любовался белыми цаги, обсыпанными бирюзой, Зураб – дамасским клинком, Баадур – кинжалом для медвежьей охоты. Но предусмотрительный Георгий не забыл и мамку Русудан, и Дато изящно накинул на плечи взволнованной старухе щелковую тебризскую шаль.
Ночью князь заперся с послом. Письмо распалило князя. Как!.. Арагвского Эристави смеют оскорблять? Избранника княжны лишают заслуженного княжеского знамени? Тогда пусть вспомнят доблесть Нугзара! Он покажет Метехи, сколько у Эристави друзей, он напомнит, как воюет Нугзар. Он разобьет крепкие стены Метехи, не раз защищаемые мечом Арагвских Эристави.
Долго бушевал возмущенный князь. Напрасно Дато силился объяснить князю, что месть Шадимана относится только к Саакадзе. Нугзар не слушал, свирепея от собственной ярости.
Встревоженная тайной беседой отца с Дато, Русудан рано утром послала мамку в комнату гостя.
– Я ждал приглашения, прекрасная Русудан, привез письмо от Георгия и слово имею сказать…
Прочтя письмо, Русудан побледнела от гнева. Упрямо сдвинулись изогнутые брови. Так вот в чем месть царицы! Неужели она думает, Русудан позволит смеяться над собою?
Русудан в волнении зашагала по ковру.
Дато, вздохнув, подумал: «Нехорошо, когда женщина крепко ногу ставит. Нино тенью скользит… но Нино не умеет бороться с царицами». И вслух сказал:
– Это, княжна, за внимание к тебе царя Георгия царица мстит: пусть Русудан подождет, пока Саакадзе князем станет. Она думает, с азнауром ты свое имя не свяжешь.
Дато пристально смотрел на Русудан и вдруг испуганно отступил к двери. Ему показалось, что дрогнули каменные стены, загрохотал гром, зазвенели стекла.
Но нет, это так смеялась грозная Русудан.
«Клянусь жениться только на девушке с птичьим голосом», – подумал изумленный Дато.
– Проклятая колдунья, – сверкая глазами, вскрикнула Русудан, – как смеет думать, что мое счастье в ее руках? При жизни царя дрожала передо мной, а отравила мужа – госпожой над Русудан хочет стать?.. Пусть посмотрит, как я умею покоряться, пусть…
– Княжна, не подумай плохого, голову положу, если войну захочешь, но… выслушай, княжна… Многие на стороне царицы. Каждый за себя хлопочет, винить нельзя… Доблестный Нугзар не подозревает, лучше, княжна, осторожней быть… Георгий любит тебя, большим сердцем любит… Царь княжеское звание тоже из-за гнева не дал… Не сердись, княжна, должен так говорить. Георгий нужен Картли, азнаурам нужен. Широкие, страшные мысли у Георгия… Он – наш, и если тоже станешь нашей, забудешь про мелкие тревоги. Георгий будет князем, но… думаю, не от царицы получит… сам возьмет. Гордиться этим должна.
– Спасибо, дорогой Дато.
Русудан протянула руку. Дато упал на колени, с глубоким уважением поцеловал дрожащие, холодные пальцы, но невольно подумал: «Лучше, когда у женщины маленькая рука».
– Спасибо, друг, хорошо сделал, остановив меня… Мне Георгий нужен, а не княжество, ради матери ждала… Передай Георгию, через месяц свадьба. Пусть поспешит сюда с Тэкле и друзьями. Скажи – Русудан один раз умеет любить и все, предназначенное судьбой, разделит с ним. Отца уговорю не затевать ссоры с Метехи, после отомстим.
Русудан мрачно улыбнулась.
– О свадьбе княжны Русудан Эристави Арагвской и азнаура Георгия Саакадзе долго будут помнить царский и княжеские замки. К вам перехожу, Дато…
Она села и тихо провела рукой по упрямому лбу. Дато с робостью рассматривал застывшее лицо Русудан… «Такой только царицей или женой Георгия Саакадзе быть», – подумал он и со стыдом поймал себя на мысли: Русудан – единственная женщина, в которую он бы не смог влюбиться.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Простота приемов, сравнительная доступность, откровенность совещаний и своеобразная патриархальность царского быта ушли в прошлое вместе с Георгием X.
Шадиман, подражая роскоши персидского двора, резко изменил жизнь замка. С детства привив Луарсабу любовь к блеску, восточной изнеженности и церемониям, он легко добился замещения придворных должностей более блестящими княжескими фамилиями. Только начальником метехской стражи, в должности, занимаемой по наследству, по-прежнему остался князь Баака Херхеулидзе. Шадиман строго подобрал новую свиту.
Луарсаб для молодых князей ввел особое украшение из драгоценностей: розы прикалывались алмазной булавкой, на папахах блестели драгоценные камни, на груди монисто. Подражая ему, молодые князья стали носить на мизинце правой руки сапфир.
Замок заново выкрасили в цвет изумруда с белым, слуги Луарсаба получили одинаковую с цветом замка одежду. Покои Луарсаба украсились шелковыми керманшахскими коврами. На стенах ожила живопись Ирана, Индии и Аравии. Кватахевские художники неустанно украшали стены фресками.
Час еды Луарсаба извещался сазандарами, час выхода из покоев боем в медный дапи, час сна – свирелью, после чего в замке не смели громко разговаривать. Луарсаб, восхищенный железной рукой Шадимана, охотно сбросил скучное бремя царских дел на его плечи. Только подпись по осторожному совету Баака оставил за собой: нехорошо подвергать подданных сомнениям в подлинных желаниях царя.
Такой мерой Баака надеялся ущемить безграничную власть Шадимана.
Похорошевшая Мариам, всецело подчиняясь Шадиману, поспешила многое изменить в обычаях Метехи. Каждое воскресенье из-за траура устраивался только малый пир, приглашалась преимущественно молодежь. По прихоти царицы княжны стали надевать на голову золотые обручи, унизанные драгоценными камнями: лучше глаза видны. Замелькали пестрые платья и расшитые багдадским бисером бархатные туфли. Танцовщицы звенели восточными ожерельями. Охоты, турниры, состязания – все это процветало ради отвлечения Луарсаба от запутанных дел Картли.
Придворные поняли намерения Шадимана, и молодой царь не имел времени думать. Княгини, отчасти из желания угодить Мариам, но больше из тщеславия, не были строги к красавцу. Отличавшийся большим умом, юмором, любезностью и ловкостью, царь без труда побеждал сердца гордых аристократок, но не менее быстро охладевал к легким победам. Лишь две красавицы неотступно занимали воображение Луарсаба. Опьяняющая Гульшари, воспеваемая поэтами: «…Очами нежная и приятная, с длинно-густыми, амброю покрытыми волосами…»
Властолюбивая Гульшари решила всеми способами добиться первенства в Метехи.
Желание постоянно видеть Гульшари вынудило Луарсаба пойти на несправедливость и назначить Андукапара Амилахвари начальником замка Метехи. Обиженный Газнели, не пожелав остаться только советником, удалился с Хорешани в свое имение.
Княжна Нестан Орбелиани привлекала царя не только необыкновенной красотой. Ее тонкий ум и завет Тинатин имели большое значение в неизменной нежности Луарсаба.
Обе гордые красавицы не желали легкой победы и стремились овладеть всецело изменчивым сердцем царя…
Луарсаба приятно волновала взаимная ненависть соперниц, и, не уверенный в своем чустве к обеим, он веселился, усиленно разжигая вражду своим непостоянством.
Замок, заинтересованный исходом борьбы, с нетерпением ждал развязки. Но Луарсаб только веселился. Где-то глубоко в душе юного Луарсаба дремал чистый образ, не искушенный интригами замков. «Но, – думал Луарсаб, – царям не суждено быть бескорыстно любимыми».
Шадиман, полновластный хозяин Картли, погрузился в трясину государственных дел. Под давлением его железной руки все грузинские царства и княжества объединились в военный союз.
Блестящий съезд грузинских царей и владетелей состоялся в первопрестольном Мцхета. И снова Сватицховели затрепетал сотнями огней, свисающих сине-желтыми языками из гроздей оленьих рогов. Белый трон Багратидов на четырех изящных колоннах с высокой башенкой, изрезанной полоской узких окон, и высоким крестом сиял фиолетовым бархатом и темным золотом.
Рядом мрачный каменный трон католикоса – глубокая ниша с каменным сидением, с тупым конусообразным сводом, с темными фресками. На тяжелой золотой ризе католикоса блестели алмазные кресты.
Между двумя рядами колонн просвечивали фрески: грузинские цари в воинственных одеждах, сцены посвящения царя Мириана в христианство и древние надписи. Могила Царя Вахтанга Горгасала напоминала о «суете сует» земной жизни, но библейская мудрость не охлаждала блестящих царей, скрещивающих мечи в клятве верности у священного столпа.
Воинственный Манучар Дадиани Одишский, не признающий дружбы Теймураз Кахетинский, Мамия Гурийский и Шервашидзе Абхазский склонились перед доводами Шадимана и обаянием Луарсаба.
И вот застонала обложенная двойной данью Двалети, под непосильной податью задыхалась Средняя Картли, пригнулись под ярмом оглушенные деревни. Благодаря хитроумным льготам чужеземцам торговля сосредоточилась на тбилисских майданах. Важные мелики едва успевали следить за выполнением торговых правил, и ни одна царская монета не проскальзывала мимо цепких пальцев нацвали.
Лихорадочная чеканка монетного двора нагружала царскую казну. Никогда еще не стучали так прибыльно в рядах амкаров разнобойные молотки. Никогда еще церковь не получала столь щедрые вклады от царя, поэтому с каменных алтарей гремели волнующие проповеди и призывы к послушанию мудрому правителю, светлому князю Шадиману Бараташвили.
Никогда еще Шадиман не выслушивал более внимательно на тайном совещании архиепископа Феодосия и азнаура Эдишера, вернувшихся после двухлетней поездки с царевичем Кайхосро в Русийское царство.
Шадиман задумался: скучная смерть Бориса Годунова, голодные города, бегство крестьян на пустые земли, убийство царевича Димитрия, восстание степных людей, царствование ненадежного Василия Шуйского, грабежи на торговых путях, плебейское восстание Болотникова – все это возбуждало сомнения, и Шадиман бесповоротно решил поставить крест на единоверной Московии.
Никогда еще шах Аббас не получал из Картли столь искусно составленных на фарситском языке дипломатических посланий, и преподнесенный ему блестящий щит с золотым гербом царицы Тамар перекинулся политическим мостом между Исфаханом и Тбилиси.
Перевес на царских весах тяжелых гирь Шадимана обескуражил князей, враждебных Луарсабу, и придавил тайные долголетние подготовления Баграта светлейшего к захвату картлийского трона.
Обманутые в своих ожиданиях Баграт и Андукапар решили временно примириться с создавшимся положением. Баграт тайно искал дружбы с Мухран-батони, Андукапар старался всеми мерами возвыситься в царском замке.
…Бухали дапи, звенела сбруя, блестело оружие, пестрели чепраки, сверкали камни, развевались шелка, лоснились тигровые шкуры, вздымались щиты, вились змеем тюрбаны, и в распахнутые ворота Ананури бесконечным потоком вливался вспененный пурпур.
Первыми отозвались светлейшие Баграт и Симон. Богатые подарки и пышная свита сопровождали светлейших, домогающихся картлийского трона.
Княжеские замки были немало озадачены свадьбой Русудан. Только четыре месяца прошло после погребения царя, а приличие требовало выждать хотя бы полгода. Но оскорбить Нугзара никто не решился. Князей взбудоражило известие о предполагаемом приезде в Ананури царей Кахети, Имерети и владетеля Гурии. Как теперь поступит Луарсаб, вернее, Мариам и Шадиман? Все другие интересы померкли. Во всех замках говорили только о смелости Нугзара, бросившего вызов Метехи… Значит, Нугзар ищет ссоры с царем? Но почему? За простого азнаура дочь отдает. Огромное поместье, табуны коней, тысячи голов скота, караван одежды и драгоценностей, пятьсот семейств дает в приданое. Царского сына мог зятем иметь, а простому азнауру дочь отдает. Любит? Почему полюбила? За брата Зураба? Но почему гордая Нато радуется? Нет, тут какая-то тайна. Саакадзе от шаха Аббаса богатые подарки получил, Караджугай-хан с большой свитой на свадьбу едет. Караджугай-хан, первый хан Ирана, на свадьбу азнаура едет? Нет, тут что-то кроется, надо быть осторожным, надо пышно поехать к Нугзару. Может, тайный союз с Ираном заключил? Недаром Манучар Одишский уже в Ананури! У него война, с войны на пир поскакал, значит, Нугзар помощь обещал. А царь Кахети? Ведь родственник Мариам, а траур не держит… Что случилось?
Такое положение заставило князей пренебречь осторожностью и нарушить траур царского замка. Эристави Ксанские, владетельные атабаги, Мухран-батони, первый сын светлейшего Шервашидзе Абхазского – все выехали в Ананури, и, конечно, не остальным князьям рассуждать, не обидится ли Луарсаб за невнимание к царскому трауру.
Большие дома Ананури, разукрашенные коврами, шелком и бархатом, наполненные слугами, ждали именитых гостей. Замок, освобожденный от лишних людей, также украшен для приема царей и царской свиты.
Гордая Нато почти примирилась с незнатностью Георгия, видя интерес, проявленный к нему царями и Караджугай-ханом. Богатейшие подарки шаха Аббаса Георгию, Русудан и родным невесты удивили многих и заставили пристальнее вглядеться в Георгия Саакадзе.
Метехи до мельчайших подробностей оповещался об ананурских событиях. Шадимана озадачила пышность, озадачил приезд на свадьбу Караджугай-хана, и правитель Картли глубоко задумался над дальнейшим. Было очевидным – не просто свадьбу празднует Нугзар. Оскорбленный Эристави бросает вызов, но Метехи не примет его вызова. Вся влиятельная Картли у Нугзара, значит, надо принять участие в торжестве, но как? К счастью, траур избавляет Мариам и Луарсаба от тяжелой поездки, значит, Шадиман должен поехать сам, хотя бы на первый день.
Мариам, в бешенстве от дерзости Нугзара, от неудавшейся мести, кричала о войне.
Шадиман усмехнулся:
– Баграт также сильно на это рассчитывает. Нельзя воевать с князем, удостоившимся посещения грузинских царей и первого хана Ирана. Царица должна с письменным поздравлением послать подарки.
Мариам, забыв приличие, разразилась слезами, упреками и жалобами. Если мужчины – трусы и боятся войны с князем, оскорбившим царскую семью, царица сама пойдет войной. Ведь Шадиман сулил ей власть царицы Тамар. Почему сейчас толкает на унижение? Никогда! Скорее она умрет, чем доставит удовольствие Русудан.
Шадиман поморщился, но твердо заявил, что если царица не хочет несчастья Картли, должна покориться обстоятельствам. Может обойтись без письма, но подарки с поздравлением должна послать.
Луарсаб чуствовал себя неудобно. Сейчас как раз время загладить вину и отправить на свадьбу княжескую грамоту Георгию Саакадзе. Вот справедливый Баака тоже советует, даже Шадиман молчит. Но царица заявила: если Луарсаб пойдет против ее желаний, она примет индийский яд. Луарсаб, искренне огорченный, отправил письмо Нугзару с уверением в добрых чувствах и сожалением о невозможности присутствовать из-за траура на свадебном пиру, но надеется, прекрасная Русудан не откажет украсить собою царский замок, где ждет ее и Георгия почетное место.
Это письмо передал Нугзару вместе с подарками Шадиман, приезд которого немало изумил всех. Правда, князь приехал на один день: траур не позволяет поддаться искушению задержаться у доблестного Нугзара, но день прошел в расточении любезностей княжеской семье.
Нато сияла, Нугзар был растроган искренним посланием Лаурсаба, только Русудан не удостоила Шадимана ни единым взглядом, ни единой улыбкой.
«Как мраморная, – думал Шадиман, – двойное удовольствие ждет князей, хотя, хотя…»
Князь посмотрел на Саакадзе и невольно вздрогнул. На шелковых коврах, на пышных подушках сидел Саакадзе, рядом с ним Русудан. Белый атлас обтягивал могучую фигуру Георгия, драгоценные камни украшали открытую грудь. На белой персидской тадж блестела яркая звезда – свадебное одеяние, присланное шахом Аббасом.
Глубокое подозрение охватило Шадимана. «Как раньше не догадался. Разве Нугзар за обыкновенного азнаура отдал бы дочь? Значит, Саакадзе предался шаху? Агджа-Кале!!! – Шадиман чуть не подпрыгнул. – Пышный замок в Носте. Откуда золото взял? Георгий X не мог столько дать. Агджа-Калу продал!!! – Шадиман терялся в догадках. – Но где доказательства? Нугзар все знает… Как он любезен с Караджугай-ханом… О, о, надо удвоить осторожность. Хорошо, что на свадьбу приехал… Нугзар доволен, на Луарсаба злобы не имеет, значит, против не пойдет. На царицу? Тоже нет. Русудан ничего не рассказала, намного умнее царицы… Хорошо, что на свадьбу приехал: видел, как светлейший Симон венец над Русудан держал… А вот старый хитрец Газнели снова дочь к Баадуру толкает. Говорят, Хорешани, как из Метехи уехала, меньше гордится. Кого Русудан рядом посадила? О сатана, даже потемнело в глазах. Кто такая? Если бы Гульшари увидела, от тревоги сразу бы поспешила на ложе Луарсаба… Кто такая? Сестра Саакадзе? Тройное удовольствие ждет князей… Хорошо – доступ в Метехи не имеет. А мой друг Дато Кавтарадзе с Хорешани танцует. Э, э, смотри, дурной пример Русудан подала, но… от души желаю партии Нугзара второго азнаура венчать… Хорошо, что на пир приехал, много полезного увидел», – озабоченно думал Шадиман, покинув на рассвете Ананури.
Еще один всадник выехал, не дождавшись конца семидневного пира. Димитрий спешил в Носте проводить Нино в монастырь св. Нины.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Семьсот тридцать дней, точно всадники, потрясая солнечными лучами, обламывая на острых скалах лунные клинки, развевая знамена изменчивых облаков, беспощадно кружа черные стрелы по белому кругу, промчались сквозь бурю надежд и гибели.
Затрубили горотото, минбаши – тысяцкий – Саакадзе махнул саблей, юзбаши – сотник – вытянул дружины, онбаши – десятские – образовали квадраты. Разведочные дружины подростков под командой юзбаши Эрасти с обезьяньей проворностью рассыпались по роще, цепляясь за сучья, раскачивая ветки, перебрасываясь с дерева на дерево, карабкались, ползли, прыгали и приглушенно доносили юзбаши о движении «врага».
Юзбаши подняли сабли, колонны вскинули копья, разомкнулись и крупным шагом, обогнув рощу, сжали кольцо.
Тревожно забарабанили дапи. С дерева засвистали, подражая голубым дроздам. И, гикая, на поляну вылетела конница, встреченная в копья.
Отражение неприятельской конницы, по иранской стратегии, закончилось. Минбаши Саакадзе снова махнул саблей – и дружины повернули в Носте с любимой песней:
А над Носте ходят бури, Арьяралэ. Рог трубит, гремят тамбури, Тарьяралэ. Пусть у самого Тбилиси, Арьяралэ. Хвост один танцует лисий, Тарьяралэ. Но дружины не ослабли, Арьяралэ. Азнауры точат сабли, Тарьяралэ. В бой народ сзывает яро, Арьяралэ. Сам Георгий, друг Нугзара, Тарьяралэ. Рог трубит, гремят тамбури, Арьяралэ. Азнауры рубят бури, Тарьяралэ.Десять неразлучных «барсов», отчаянных юзбаши, с грозным минбаши, главою «барсов», направились к Ностевскому замку.
Сердце Саакадзе наполнилось гордостью. Наконец в Носте тысяча неустрашимых воинов. Но не только дружинами гордился Георгий. Уже не горбился мост, не лежала толстым войлоком пыль на улицах, не косились жилища, и только у реки по-прежнему чернело любимое бревно, и старый дом Саакадзе, как память, стоял нетронутым. Все близкие Георгия решили неизменно в день рождения бабо Зара вновь разжигать здесь огонь очага в честь ее вечно живой души. Где когда-то задыхался поселок месепе, широко раскинулась общественная маслобойня – новый промысел Носте, усиленно поощряемый Саакадзе, и шерстопрядильня, где уже тридцать деревянных станков под присмотром старика Горгасала, отца Эрасти, приводили в движение слепые лошади. По приказанию Саакадзе на больших ностевских базарах продавали только излишки хлеба, шерсти и скота.
В полутемных ткацких производили тончайшую шерсть. На пастбищах бродила породистая баранта. Выстроились пахнувшие свежим грабом белые сараи, наполненные чистой, расчесанной и рассортированной шерстью. Здесь даже дети вырабатывали долю, распевая песни о золотом руне. Они чистили гребни, меняли прутья.
Масло все больше и больше привлекало в Носте даже чужеземных купцов. Шерсть обменивалась на оружие, коней, седла, серебряные изделия, посуду и украшения. Шерсть скрывала тайные съезды азнауров, шумные базары заканчивались состязаниями, джигитовками и военной игрой. Под угрожающий рев горотото, под бой дапи, под воинственный клич дружин, кружа черных коней по белому кругу, проскакали два лихорадочных года.
Ностевский замок – настоящая крепость. Подземные ходы в глубь Дидгорских гор. Невидимый канал, проведенный от реки, обширные помещения для укрытия ностевцев со стадами и имуществом на случай войны. Все готовилось к борьбе, а не к мирной жизни. По настоянию Саакадзе все азнауры союза ввели у себя одинаковые построения дружин.
Только Димитрий с дедом не покинули Носте и, поселившись в замке, помогали Саакадзе в выполнении широких замыслов, замещая Георгия во время его отсутствия. Дед с гордостью говорил:
– Зачем уходить? Здесь нужен, всегда интересное дело есть, у сына скучать буду, я еще молодой, не хочу у мангала чулки сушить.
Димитрий молча, тяжело пережил уход Нино в монастырь. Согласие Русудан поручить деду надзор над воспитателями своего крохотного Паата положило начало тесной дружбы Русудан с растроганным до слез Димитрием.
Русудан сразу поняла, как должна держаться в воинственном Носте, и в короткое время добилась всеобщего уважения.
Лишь Тэкле сдержанна с нею, оплакивая в душе золотую Нино; и хотя рождение Паата пробудило в ней нежность к Русудан, Тэкле продолжала потихоньку, под предлогом молитвы, ездить в монастырь святой Нины, где была пострижена Нино, и после поездки всегда лежала больной.
– От жалости, – украдкой признавалась она Папуна.
Когда через десять месяцев Арагвские Эристави приехали в Носте, их поразила перемена. Холодная, сдержанная Русудан расцвела, похорошела, была подвижна, весела, не спускала влюбленных глаз с Георгия и с нежностью прижимала крохотного Паата.
Обрадованный счастьем любимой дочери, Нугзар еще больше сдружился с Саакадзе, поклявшись защищать его от всех врагов. Ту же клятву верности дал и Зураб.
Одно только беспокоило Георгия: Метехи забыл о нем. Русудан, видя тревогу мужа, решила действовать и в честь рождения первенца послала Кватахевскому монастырю богатые дары с просьбой к настоятелю Трифилию приехать в Носте благословить Паата.
Это свидание положило начало частым посещениям настоятеля и имело серьезные последствия.
Плененный величественной красотой и мужественным умом Русудан, а также щедростью Нугзара, отписавшего монастырю в честь первого внука большой виноградник, Трифилий атаковал царя… Через три месяца Саакадзе и Русудан получили приглашение сопровождать царя на оленью охоту.
Пока Саакадзе укреплял союз азнауров, а царь покорял красавиц, Шадиман укреплял и покорял Селим-бея, тайного посла Стамбула. Союз с Картли Турции необходим. Беспрестанная война с шахом Аббасом должна закончиться победой Стамбула. Ведь Стамбул держит в своих руках выгодное море. Для этого царь должен пропустить турецкие войска через Картли. Халил-паша займет Ардебиль, Джульфу, ударит на Тебриз, через Акстафу пойдет к Еревану…
Шадиман понимал рискованность разрыва с Ираном. А если Стамбул потерпит поражение? Не воспользуется ли этим шах Аббас, чтобы совсем уничтожить Картли? Конечно, воспользуется. Но на этот раз маловероятно поражение Стамбула. Халил-паша – знаменитый полководец. Багдад от шаха Аббаса отвоевал… Десять тысяч избранных янычар ведет, сто тысяч босфорской конницы, сорок тысяч курдов… От Эрзурума через Каре, Лоре двинется опытный полководец – Селиман-паша. Мустафа-паша, совместно с войском Картли, предназначается для охраны границы и недопущения прорыва персидского войска через Азербайджан. В случае победы Стамбула Картли получит огромные пространства от Лоре до Олту и все земли до Акстафы, не говоря уж о таких мелких выгодах, как Агджа-Кала со всеми землями Сомхети, Санаином, богатыми лесом, водой и крепостями. Все это сильно расширит владения Картли, обогатит страну, обогатит князей скотом и людьми.
Кроме этих соображений, были и другие, не менее важные. Свадьба в Ананури много сказала о возможном вмешательстве Абхазети, Гурии и Имерети и даже Кахети в дела Картли. Приезд Караджугай-хана тоже не следует забывать… Не захотят ли грузинские царства воспользоваться силой Нугзара, влиянием Саакадзе и поделить Картли? Или не думают ли царские азнауры воспользоваться грузинскими царями, чтобы поднять восстание против князей? Кто знает, не захочет ли сам царь воспользоваться случаем и освободиться, как шах Аббас, от князей и, оправдываясь волей народа, объявить себя единовластным?.. От Луарсаба такое можно ожидать. Духовенство? Пойдет за силой…
А что станет с блеском княжеских фамилий, с мощью и властью светлейших, с великолепием царского престола? Неужели отдать страну плебеям? Покрыть Картли дешевой буркой? Не похож ли царь в такой стране на пастуха? Нет! Пока жив князь Шадиман Бараташвили, не бывать позору, не будут чужеземцы смеяться над плебейской страной… Князья и царь – властелины Картли, а не царь и азнауры…
Баграт прав, союз с Турцией обогатит князей, кроме больших поместий, обещано золото, и тогда при поддержке турок можно будет разогнать царских азнауров, поделить между преданными князьями азнаурские земли, истребить главарей и водворить мир в обогащенной Картли.
В Иране шах Аббас уничтожил большинство родовитых ханов и непрочь повторить эту забаву в Картли. Шах на стороне азнауров. Недаром персидские купцы раньше азнаурские товары покупают. А сколько туманов Саакадзе за ностевскую шерсть получил?.. Может, не только шерсть на туманы меняет? Караваны в Исфахан часто путешествуют… Да, стоит серьезно подумать… Лучше Вардана Мудрого вслед послать. Асламаз не годится: царским азнаурам предался. А Вардан в Турцию уже хорошо один раз съездил.
Шаху выгодны азнаурские силы, они не имеют обширных владений, не имеют голоса при царе. Больше всего шах боится стамбульской руки… Все верно обдумал, дорогой шах Аббас, одно забыл – сломить князей не так легко… Да, пока царские азнауры не заразили всю Картли, надо сократить их и, по возможности, истребить.
Раньше всего надо проследить, какие азнаурские товары идут в Исфахан. На этом пути необходимо свернуть шею Саакадзе… Шалва Ксанский, Мухран-батони – союзники доблестного Нугзара, – ссориться не следует, слишком сильны… Баграта и Андукапара считать нельзя, хотя и родственники. Тихо сидят, пока нет случая изменить Шадиману…
Луарсаб тоже начинает думать и думает гораздо умнее многих царей. Необходимо раньше всеми мерами склонить его к Стамбулу. Доказать выгодность союза с Турцией можно двумя способами: ослепить царя картиной расцвета Картли под сильной рукой Луарсаба и опорочить Саакадзе как изменника и тайного лазутчика шаха, подготовляющего предательское нашествие на Картли.
Да, Селим-бею еще раз придется приехать. Нельзя сразу решать такое опасное дело. Луарсаба необходимо осторожно подготовить, шаху Аббасу верен, за сестру боится. Азнауров князья, как тигров, страшатся… Мухран-батони и Ксанским Эристави подозрение на Саакадзе надо заронить. Сами испугаются, тоже князья, тогда и Луарсаб не посмеет пойти против желания всех могущественных князей. Да, большое дело затевает Шадиман, посмотрим, кто посмеет идти против…
Русудан на приглашение царя отговорилась нездоровьем:
– Моей ноги не будет в Метехи, пока жива Мариам, – призналась она Трифилию.
Зная причину взаимной ненависти, настоятель не настаивал. Саакадзе в сопровождении Димитрия, Папуна, Эрасти и его дружинников направился в Тбилиси.
Перед отъездом Саакадзе с напускной строгостью спросил Эрасти, где он в последние вечера пропадает.
Эрасти лукаво сверкнул глазами:
– У Дареджан, мой господин. Красивая очень, злая тоже, когда целую, бьет.
– Ах ты, разгульный князь. Когда свадьба?
– Когда ты прикажешь, мой господин, Дареджан, знаю, согласна. Мой отец тоже, он говорит: «Умная мать – богатство семьи, красивая жена – украшение жизни…»
Перемена в Метехи поразила Георгия, точно никогда здесь не бывал. Поражала пышность и недоступность. Кроме светлейших и высшего духовенства, жить в замке во время приездов никто не мог. Для гостей Шадиман выстроил вблизи Метехи большой дом. Но многие князья сами покупали и отделывали себе дома. Баака, искренне обрадованный возвращением Георгия, сокрушался об отсутствии Дато.
– Ничего, князь, война с Шадиманом не окончена. Кто победит, еще не известно. Необходимо открыть Луарсабу глаза.
– Друг, тебя считаю благоразумным. Вспомни, Дато тоже хотел открыть глаза царю Георгию, а они навсегда закрылись.
– Не беспокойся, князь, Саакадзе более благоразумен. Дато молод был, горяч, сейчас и он многому научился, осторожный стал.
– Да, слышал, какой осторожный, – расхохотался Баака, – не успела Хорешани замуж выйти, уже в окно залез. Хорошо, через тайный ход бежал. Князь не заметил кто, иначе убил бы. Турманидзе суровый старик.
– Ну, дорогой Баака, значит, продолжения не знаешь. Дато больше в окно не лазит, через тайный ход вбегает.
Баака звучно хохотал.
– Так и надо ржавой шашке, разве можно в пятьдесят лет на огне жениться?
– Хорешани говорит: раз замуж за любимого не выдали, нарочно старику руку отдала, чтобы Дато сердцем владел. Смелая княгиня. К Русудан часто ездит, дружны… Значит, царя с трудом можно видеть? Выходит, он пленник у Шадимана?
– Тонко делает, царь не замечает. На охоте напомни о себе. Кругом слуги Шадимана, мою охрану тоже своими людьми заменить хотел. Я Луарсабу намекнул, какая в этом опасность. Очень сердился Шадиман, не Луарсаб сказал: «Стражу Баака менять не буду, наследственная. Как деды поступали, так навсегда останется». Неблагодарная царица тоже требовала смены. Даже меня хотели удалить. Много про нее знаю, неприятно… Осторожнее будь, Георгий, Херхеулидзе трудно уничтожить, а с азнауром стесняться не будут. Смотри работу Шадимана. По Картли одни стоны слышны, смеяться народ разучился, а сказать царю никто не смеет, знают, не поверит и врагом сочтет, кто о Шадимане плохое скажет.
– Спасибо, Баака, ты лучший друг нам… Совет крепко запомню.
Три дня прожил Саакадзе в Тбилиси, в собственном доме, купленном для него Нугзаром, но, как предсказал Баака, он не был принят Луарсабом. Царевич Вахтанг, ближайший к царю придворный, заявил:
– Царь занят, и до охоты приема не будет.
Недоступность замка привела князей к встречам вне Метехи, и само собой вышло, что днем аристократы стали выезжать на прогулку в ущелье Круасани. Здесь показывали наряды, коней, а по вечерам собирались у Мухран-батони в роскошном доме, в шутку прозванном маленьким Метехи.
Узнав об этом, Мариам рассвирепела, она рассчитывала, что княжеские фамилии будут всячески домогаться разрешения попасть на ее малые приемы.
Но благодаря веселью в гостеприимном доме Мухран-батони вся знать собиралась там, и приемы Мариам заметно стали пустовать.
Мариам разразилась угрозами, но Шадиман насмешливо напомнил о невозможности воспретить Мухран-батони не только принимать гостей, но и самому ездить в гости.
Саакадзе сразу был замечен на шумном вечере у Мухран-батони. С любопытством рассматривали его богатый наряд. Двухлетняя давность не вырубила из памяти странного брака Русудан, после которого молодые ни разу не посетили Метехи. Приездом Саакадзе заинтересовались, его окружили, расспрашивали о причине отсутствия Русудан. Георгий уверял, что Русудан удерживает дома любовь к первенцу, а пережитая радость сделала ее еще прекраснее. Восторженность Саакадзе вызывала у княгинь одобрительный смех.
Саакадзе быстро подошел к вошедшей Хорешани. Она имела свободный доступ в Метехи и с удовольствием делилась новостями.
– Что, царь занят? Ха-ха-ха!.. Да, конечно, занят. В Метехи настоящая война. Нестан выбилась из сил. Весь Метехи горит в пламени ее волос. Гульшари знает, что больше всего Луарсаб любит золотое пламя, и если б не осторожность Нестан, давно бы отрезала ее пышные косы. Уже два раза поймали девушек Гульшари с ножницами в комнате Нестан… Как били! Говорят, одна с тремя глазами вышла. Луарсаб весь день хохотал. Очень понравилось. Нестан тоже не голубь. Гульшари нарядами хвастает. Платьем зеленым, вышитым розовым бисером. Луарсаб восхищался. Весь замок сладкими словами платье хвалил. Вчера Гульшари хотела надеть, а платье… скажем, не медом выпачкано… Гульшари бешенство охватило. Своих девушек чуть не убила, почему покои плохо берегли. Девушки клянутся, мамка Нестан – ведьма, в пчелу превратилась, незаметно влетела… Царица? Конечно, ненавидит Нестан. Шадиман тоже. Давно бы убили, но Луарсаб поклялся: если с Нестан случится несчастье, весь замок разгонит. Видеть Нестан? Зачем, Георгий? Большое дело? Хорошо, скажу… Не беспокойся, знаю, никто не услышит… Почему вместе с Дато не приехал? Хочешь, Луарсабу о нем напомню? Еще рано? Можно подождать. Смотри, светлейший Симон прибыл. Первый раз его здесь вижу, князей задабривает. Все хочет попробовать, мягко ли сидеть на престоле Картли…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Картли румянится. Балконы раскрашены дешевой розовой, голубой и желтой краской. Изгороди выправляют согнутые ребра, улицы разглаживают морщины, площади покрылись красным песком, мосты вытягивают каменные спины. С плоских крыш свешиваются паласы, с темных перил – пестрые ткани. У низких дверей лежат медвежьи шкуры.
В кипучих зеркалах рек отражаются подрумяненные города и деревни.
В жилищах – спор, мольба, плач: сборщики вытаскивают отобранное имущество.
На базарах – крики, брань, угрозы: нацвали и гзири седлают чужих коней, режут чужих баранов, солят чужой сыр, жарят чужих птиц, пекут чужой чурек.
По встревоженным улицам скачут охрипшие гзири, нагайки высвистывают приказания.
Картли румянится. Торопится к радостной встрече с царем.
О нетерпении народа доносят гзири своему тбилисскому начальнику, тот в свою очередь начальнику царской охоты, начальник царской охоты – начальнику замка, начальник замка – Шадиману, Шадиман – царю.
Царь торопится. Приказывает казнохранителю наполнить кисеты. Казнохранитель призывает меликов. Мелики – нацвали, нацвали – старост амкарств и деревенских сборщиков. Кисеты наполнены.
Луарсаб торопится выполнить обычай предков и познакомиться с полученным царством. Шадиман под разными предлогами откладывает путешествие. Ему удалось блеском Метехи убедить Луарсаба в расцвете страны, но поездка по царству – другое дело.
По осторожному совету Баака Луарсаб весной назначил выезд. Шадиман разослал по городам и деревням верных людей.
В мае состоялся пышный выезд Луарсаба II. Царь с уважением прислушивался к тайным советам верного Баака и пригласил сопутствовать ему Арагвских Эристави, Ксанских Эристави, Мухран-батони, Саакадзе и ряд блестящих фамилий. А по желанию Шадимана – светлейшего Симона, Баграта, Джавахишвили, Реваза Орбелиани, Магаладзе и других приверженцев Шадимана.
Царица Мариам осталась в Метехи управлять царством.
Гульшари роскошным нарядом и многочисленной свитой затмила всех красавиц Картли. Напрасно, соперничая с ней, горделиво восседала Нестан на золотистом жеребце, подарке царя, сверкая на солнце золотыми косами и зелеными глазами.
Непобедимая Гульшари путем подкупа узнала цвет куладжи Луарсаба и оделась в малиновое, вышитое жемчугами платье.
Луарсаб гарцевал на белом коне. Белые цаги, украшенные яхонтами, белая папаха с горящей яхонтовой звездой, старинный меч с золотой рукояткой и драгоценный алмаз на мизинце дополняли изысканный наряд.
Одетая в желтые, розовые и голубые цвета, блестела свита царя. Каждый оглядывался по сторонам, стараясь незаметным толчком придвинуть своего коня поближе к царю.
Впереди, на расстоянии четверти версты, ехали телохранители в боевом порядке, за ними белая дружина, личная охрана Луарсаба, подобранная из верных людей Баака.
Луарсаб, окруженный светлейшими и владетельными князьями, прибывшими целыми замками, был весел и остроумен. Он с удовольствием думал о веселом путешествии по доброй Картли. Блестящий караван замыкали под начальством Цицишвили многочисленные дружины. Слуги с навьюченной одеждой на верблюдах и конях выехали заранее.
Саакадзе ехал рядом с Нугзаром и Зурабом. Эрасти – позади в числе телохранителей.
На голубом ковре весенних цветов остановка. В лесу, оцепленном дружинниками, разбиты пестрые шатры.
Получив тайное приглашение, Луарсаб углубился в лес.
У широкого дуба ждала Гульшари. Восхищенный царь смотрел на облако, колышущее золотые звезды, и ласково заинтересовался, зачем так таинственно лесная царица заманила его в царство надежд.
– Надежды, царь, не всегда в лесу растут, иногда и на аспарези.
– На аспарези растут надежды, а вблизи Гульшари – желания…
– Ты смеешься, царь?
– Нет, любуюсь! – Луарсаб властно привлек к себе Гульшари.
Она вырвалась, беспокойно оглядываясь.
– Скажи, царь, кого выберешь жемчужиной турнира?
Луарсаб подозрительно посмотрел на Гульшари: подослана мужем, желающим всенародно прослыть другом царя… Помолчав, ответил:
– Еще не подумал… Конечно, сердцем хочу тебя, но… открытое предпочтение может не понравиться Андукапару.
– Что ты, царь! Он очень хочет… – и, спохватившись, добавила: – Какой подданный пожелает иначе?
Луарсаб улыбнулся: к счастью, красота женщин не всегда равна уму, иначе бы мужчины совсем погибли, и вслух сказал:
– Знаю, каждый подданный стремится сделать царю приятное, но нехорошо злоупотреблять своей властью… До турнира далеко, прекрасная Гульшари, а до ночи совсем близко… Ну? Опять молчишь?
– Мне послышался шорох…
Действительно, Саакадзе нечаянно оступился за деревом и быстро скользнул в чащу, обдумывая слышанное. «Луарсаб не такая тупая шашка, как думают князья. Дорожит достоинством витязя и отбросит слишком зазнавшихся». Такое открытие сильно обрадовало Саакадзе. Конечно, Гульшари купит себе право на первенство в Метехи, но царь молод, страсти гаснут быстрее, чем думает Гульшари…
Вскоре Саакадзе убедился, что не только князья и Гульшари, но и он не знает царя.
На всем пути торжественного выезда Луарсаба заранее извещенные деревни, в которых останавливался царь, представляли необычное зрелище. Тбилисский гзири вместе с местным сборщиком облагали каждый дом натуральной данью для царского стола и всех сопровождающих на все время отдыха царя в этой деревне.
И вот на церковную площадь сгонялось стадо рогатого скота. Притаскивали кувшины с медом, сыром и маслом, отложенными на зиму. Стаскивали мешки с зерном, бурдюки, корзины с фруктами. Из собранного строго отделялась одиннадцатая часть для начальника замка Андукапара и мдиванбега, которого на этот раз заменял Шадиман. Законный доход за тяжелый труд, понесенный ими в пути, угонялся и увозился в замки Андукапара и Шадимана.
На все время пребывания царя все крестьяне обязаны были неотлучно находиться при царе, сидеть во время царской еды на почтительном расстоянии полукругом и остроумными речами, сказаниями, песнями и пляской выражать свою радость высокому гостю.
Луарсаб восхищен: патриархальный обычай прадедов им выполняется, и встреча царя с народом показывает незыблемое единство грузин.
Днем царя провожали разодетые толпы. Ночью по дороге крестьяне, подбадриваемые передовыми гзири, бежали впереди, освещая факелами торжественный путь.
И деревня после отъезда царя походила на пажити, опустошенные налетом саранчи.
Несмотря на красоту Гульшари и великолепие Нестан, несмотря на сотни жадных глаз других красавиц, Луарсаб все же заметил кислые улыбки крестьян, их странную радость и спрятанные глаза женщин.
И только приветливость царя умеряла ожесточение народа.
У колючих плетней, на поворотах, в садах Луарсаб усиленно расспрашивал крестьянок о причинах изнуренности, но напуганные женщины благодарили царя за доброту, а худы они «по желанию бога».
Разбрасывая кисеты, Луарсаб обещал обнародовать закон о применении муравьиных пыток к мужчинам, не умеющим вызывать на щеках женщин румянец. Крестьянки стыдливо прикладывали к губам палец, прятались в платки и тихо смеялись шуткам доброго царя.
Шадиман решил загладить неприятное впечатление и разослал по пути царского следования людей с соответствующим приказом.
И в деревне Руиси Луарсаб чуть с коня не упал от безудержного смеха. Захохотали надменные князья, визжали княгини, захлебывалась свита, надрывались чубукчи, тряслись телохранители, хихикала стража, фыркали копьеносцы, ржали кони… Вымазанные красной краской женщины и дети жалобно смотрели на веселый караван. Шадиман кусал губы, а недогадливый караван хохотал до слез, до изнеможения над диким обычаем Руиси.
На ночлеге, у пылающих костров, в искрах оранжевого вина и изменчивого веселья Саакадзе, улучив минуту, шепнул Нестан о находчивости Шадимана. Огорченная явным равнодушием царя, Нестан обрадовалась возможности ущемить родственника ведьмы.
Не случайно Георгий остановил выбор на Нестан. Он заметил восхищение ею Зураба Эристави и решил путем брака водворить Зураба в Метехи и этим ослабить влияние на царя Амилахвари и Шадимана.
Великолепный турнир завершил пребывание царя в Гори.
От восхода солнца до луны гремела зурна. От крепостных ворот до улицы Трех чинар толпились почетные амкары и мокалаке, ошеломленно глазели на роскошь картлийского царя, большое здание, отданное князьям, вызывало не меньшее изумление пышностью и многочисленностью разодетых слуг.
В доме богатого купца, отведенном Эристави, Саакадзе поместился со своим любимцем Зурабом и однажды ночью посоветовал влюбленному не вздыхать, а действовать: перед таким знатным мужем разве не расплавится сердце? Изумленный Зураб вскочил: откуда друг знает его волнение? Саакадзе засмеялся: разве трудно проследить, куда отворачивает голову неучтивый собеседник?
Пирует с горлицами Луарсаб на крепостном валу, под щитом царицы Тамар.
В круговой пляске чеканят ритм суровые плясуны. Звеня цинцилями, проплывают в тумане стройные горийки. И снова в тяжелые чары льются потоки вин.
Песни ширились, потрясая крепостной вал. Тонкие голоса подхватывались мощными басами, и оживали легенды о героях Грузии.
Из круга народных певцов вышел голубоглазый юноша, задорно встряхнул огненными кудрями и ударил по струнам чанги:
Буйно я встряхнул кудрями, грянул гром до Гуджарета, Подкрутил свой ус багровый, вся Кура огнем согрета. Затянуть собрался песню, распустилась роза лета. Струн коснулся только чанги, оживает песня эта. Гей! Послушайте, грузины, это было в век Тамар. Кто не знает из картвелов век царя царей Тамар? Вот однажды шел по Картли путь вдоль гор и рек Тамар. И с долин и гор стекался весь народ скорей к Тамар. За конем арабским беки, и паши, и агалары. И князья, и азнауры гарцевали. Видно, чары Раздвигали гор ущелья, до копыт пригнув чинары, Вечерами били бубны, под зурну сдвигались чары. Но царю царей дороже звон мечей и пляска стрел. Отдает приказ, и лагерь черепками запестрел. На охоту! И в колчанах задрожали перья стрел, Переливом перьев берег злой Лиахвы запестрел. Меткость рук Тамар познали круторогие олени. Белогрудый сокол цаплю клювом бил до исступленья. Оробел медведь, и стал он на мохнатые колени. Волк седой бежал от страха за ограду поселенья. За зверьми летят джигиты, не щадя лихих коней, Но Тамар желает каждый, жадно думает о ней. Взор Тамар ночей чернее и белее белых дней. Холодней воды подземной, жарче солнечных огней. Где пируем мы, в то время пировали только тучи. Вместо башен Горисцихе подымались к небу кручи, Над Лиахвою клубился лишь один туман летучий, Да порой скалы осколок обрывался вниз, гремучий. На наездников не смотрит – изогнула бровь Тамар, Улетел любимый сокол, он презрел любовь Тамар, Он с добычей за рекою, на крутой горе, Тамар. И под звуки рога скачет витязь в серебре к Тамар. Прискакали агалары, и князья, и азнауры. Но не переплыть Лиахву, волны бешеные бурь. Перед кем дрожали тигры, от кого не скрылись туры, Кто врага сражал в сраженье, те стрелки стоят понуры. Их Тамар разит презреньем, в каждом слове острый яд. Говорит Тамар: "Любую тот получит из наград, Кто осилит бег Лиахвы, переплыв кипучий ад, Снимет сокола с вершины и вернется с ним назад". Был певец голубоглазый, на Тамар смотрел он прямо, Он встряхнул кудрями буйно, в реку бросился упрямо. Пусть ревет Лиахва гневно, но смельчак плывет все прямо. Высоко взлетает сокол, ловит сокола упрямо. Я отвагу восхваляю, за отважного я рад, Но певец не князь надменный, он богатством на богат. Он подарка не попросит, и взамен иных наград Он одной любви желает… И Тамар сулит агат, Бирюзу сулит и жемчуг божьей матери Гелата! «Погуби певца! Пусть сгинет! Все отдам – парчу и злато». Он плывет, поет о солнце, песня гордая крылата, Смотрит он из волн Лиахвы на Тамар, близка расплата. Зашумела буря гневно, грозный закипел поток, И певца швыряют волны, никнет сломанный росток. Унесен в Куру, в пучину… чей на свете горше рок? За несбывшееся счастье он на смерть себя обрек. Пронеслась гроза. И снова голубое небо тихо. И Тамар повелевает здесь построить Горисцихе… На горе, где непокорный сокол вдаль глядел, где вихорь Слил певца с волной, поныне видим крепость Горисцихе. Вот, грузины, струн сказанье про любовь пловца к Тамар, Крепость тучи подпирает, что пред нею смерч, Тамар? Торжествует жизнь! Помянем песнею певца Тамар. Выплыл в памяти он нашей, победил он смерть, Тамар!Саакадзе, схваченный стройными напевами, смотрел вниз на Гори, утопающий в зеленых садах. Георгий видел запутанные узенькие улички, маленькие дома, дымчатую чешую Лиахвы. В голубом воздухе неподвижно дремали прозрачные ветви яблонь.
Хвастали пышноусые горийцы плоскими мечами, хвастали чешуйчатыми кольчугами, отобранными у арабов, хвастали светлоглазыми мествире, перебирающими тонкими пaльцaми золоченые чанги. Слушал Луарсаб воинственные песни горийцев…
Солнце залило царский сад оранжево-лиловыми лучами. У темного пруда молчали черные лебеди.
Царь отдыхал, и двор, от покоев Луарсаба до дальних конюшен, замер.
Нестан взволнованно металась по душистой беседке, утопающей в сирени. Да, ясно, на аспарези Гульшари будет избранницей царя. Недаром Луарсаб помог ей взобраться на скалу. Это не случайно у Андукапара оказалось неотложное дело в ближайшей деревне… Гульшари оставалась одна…
Нестан порывисто бросилась навстречу Саакадзе.
– Ты придумал средство помешать Гульшари красоваться на аспарези рядом с царем?
– Придумал средство помочь княжне Орбелиани выйти с честью из неравного поединка. Не хочу скрывать, княжна. Не одной красотой нравишься. Твой живой ум покорил человека достойнее меня… Но поговорим о состязании…
– Скажи раньше, кем послан?
– Тебя любит Зураб Эристави.
Истерический смех оглушил беседку. Нестан хохотала до слез, до хрипоты, пересыпая смех злобными выкриками: не любит ли Нестан еще целая дружина уродов? А может, у Нугзара для нее найдется второй Баадур или теперь принято влюбляться неповоротливым медведям? Долго захлебывалась Нестан, наконец обратила внимание на Саакадзе, спокойно забавляющегося выдергиванием лепестков из пышной розы. Уж не шутит ли?
– Нет, княжна, не умею шутить над чужим сердцем. Много высыпала злых и недостойных тебя слов… Одни здесь. Будь благосклонна, выслушай откровенность друга, желающего избавить княжну Нестан от черной судьбы. Пусть мои слова будут горькими, но когда-нибудь поймешь: так мог говорить только преданный друг. Знаю, куда летит Нестан, но оглянись, сколько поднятых мечей готовы отрубить воздушные крылья. Неужели царица позволит такую женитьбу? Неужели князья допустят царя Картли заключить невыгодный брак? А власть Шадимана? Посмотри хорошо на Гульшари. Кто может сравниться с княгиней Амилахвари в средствах? А разве царица, Шадиман, почти весь Метехи не на стороне Гульшари? Где же прекрасной маленькой Нестан бороться с коронованными и некоронованными тиграми… Или княжну Орбелиани удовлетворяет более скромное место при царе? Такое охотно разрешат…
– Ты ошибаешься, Георгий, царица со мной ласкова и Луарсаб не совсем спокоен… Почему же и не питать надежды?
– Позволь, княжна, досказать. Почему обиделась на любовь Зураба? Разве владетели Эристави не полуцари? Разве богатству и могуществу Эристави не завидуют даже светлейшие? Или избранницу Зураба не ждет высокое место в Метехи? Кто осмелится не склонить головы перед невесткой Нугзара? Не беспокойся, Георгий Саакадзе клянется, Зураб, а не Баадур, наследует корону Эристави. Подумай, есть ли более блестящий случай удалиться с честью, прежде чем тебя попросят уйти? Уверен, одно из непременных условий Гульшари будет удаление из Метехи княжны Орбелиани.
Нестан, яростно растоптав ветку сирени, бросилась к выходу. В ее пылающих мыслях Гульшари, уже задушенная ею, валялась на полу.
Саакадзе подхватил Нестан на руки и усадил на скамью. Нестан задыхалась.
– Готова душу колдунье отдать, лишь бы отомстить змее.
– Зачем же идти против бога? Слушайся совета и будешь отомщена. Отлично знаю, княжна Нестан не опозорит своего мужа, иначе не допустил бы, чтоб благородное сердце Зураба принадлежало недостойной… Лишь только царь узнает о любви к Зурабу, в нем заговорит самолюбие. Поверь, неожиданность вызовет досаду на Гульшари, и, желая задобрить тебя на будущее и показать расположение к Эристави, царь выберет невесту Зураба жемчужиной состязания…
– О, может ли такое случиться? Открытое равнодушие царя пронзит сердце Гульшари. О Георгий, на все пойду, если поручишься, что Нестан, а не Гульшари, займет место рядом с царем.
– Ручаюсь, Нестан, партия Эристави не упустит случая уязвить Шадимана и наведет царя на мысль, как отметить Нугзара по случаю брака любимого сына. А в дальнейшем княгиня Эристави займет в Метехи большое положение. Луарсаб, питая втайне надежду на благосклонность Нестан, предложит Зурабу должность в царском совете, и княгине Эристави представятся широкие возможности. В противовес Гульшари Нестан в Метехи станет во главе партии Эристави, Мухран-батони. Разве тебя не прельщают дела царства? С твоим ли умом и характером ограничиться мелкими интригами, служащими забавой царю?
– Довольно, Георгий! Никогда не забуду оказанной услуги.
Затуманенные глаза открылись. Да, хочу большего, жизнь отдам за интересы Эристави. И, кто знает, может быть, и смерть отца будет отомщена. Когда-нибудь Дато нарушит молчание и назовет убийцу… Скажи Зурабу, Нестан согласна, и от него зависит стать любимым…
Долго сидела погруженная в думы, сразу выросшая Нестан. Как могла спокойно дожидаться, пока Гульшари выбросит соперницу из Метехи? А разве не к тому шло? Но кто посмеет косо взглянуть на княгиню Эристави? Сверкая глазами, Нестан направилась к выходу и от неожиданности вскрикнула. Луарсаб несколько минут наблюдал странную игру бледного лица и, щурясь, весело спросил:
– С каких пор Нестан, пленяющая царя, позволяет убаюкивать себя исполину?
– Гульшари донесла?
– Нет, Зугза… Ревнивая не меньше княгини и давно любит Георгия. Советую осторожность. Очень горячая кровь…
– Почему светлый царь сегодня так нехорошо шутит? – гордо выпрямилась Нестан. – Саакадзе принес поклон от моего жениха…
– Жениха?! Какой смельчак хватается за огонь?
Неприятно пораженный, Луарсаб веселостью старался скрыть досаду. Но Нестан, уловив неудовольствие, радостно затрепетала. Месть сладкой волной захлестнула оскорбленное сердце.
– Мой царь, Нестан может быть женою только неустрашимого покорителя огня, воды и меча.
– Хорошо сказано, в Картли много таких витязей, но… – Луарсаб неестественно рассмеялся. – Хочу знать имя дерзкого, осмелившегося омрачить мою поездку.
– Зураб Эристави…
Как ни был Луарсаб искушен, он едва сдержал восклицание и почтительно поклонился.
– Из всех витязей он больше всех достоин получить прекрасную Нестан… Я счастлив, наиболее любимые князья станут близкими Метехи… Моя Нестан, конечно, не захочет оставить замок? – вкрадчиво, полувопросительно спросил Луарсаб.
Никогда княжна в зареве потухающего солнца не казалось такой пленительной, и настойчиво хотелось удержать соблазнительную красавицу.
Тайно торжествуя, Нестан притворно скромно прошептала:
– Если великодушный царь пожелает в числе любимцев видеть Эристави, буду счастлива не покидать Метехи и с восхищением следить, как с каждым годом мой царь становится мудрее и прекраснее.
Лесть прелестницы покрыла лицо Луарсаба легким румянцем, и он ласково спросил: чем желает счастливая невеста ознаменовать радостное событие? Сегодня все в ее власти.
– Самое радостное для подданных – внимание царя. Не смею жаловаться – просьба маленькой Тинатин выполнялась внимательно. А единственное желание – заслужить в дальнейшем неизменное отношение.
Придворные, наполнив сад, следили за царем, гуляющим с Нестан, и потемневшей от гнева Гульшари. Еще больше заинтересовал Херхеулидзе, громко провозгласив о приезде в полном боевом вооружении доблестного Нугзара Эристави. Луарсаб, улыбаясь, переглянулся с Нестан и направился к лестнице. Гульшари задыхалась от ярости. Гишерные четки метались в горячих пальцах, но нет, не желтой чинке сломить могущество Гульшари. Гульшари знает последнее средство… Посмотрим, кто завтра затмит Гори красотой нарядов и драгоценностями.
В доме Нугзара не менее оживленно, чем во дворе. Дикий крик выбил из рук Нато нарды. Она стремглав бросилась в боковые покои и застыла в дверях.
Зураб бешено кружился по ковру, то бросаясь на шею Георгию, то рассекая воздух обнаженной саблей. Нато рассердилась: уж не воображает ли воинственный князь себя Амирани, сражающимся с злым духом гор? Или князь решил проверить, не из меди ли уши княгини Нато? Бушующий Зураб поцелуями прекратил бурчание матери. Действительно, он сражался и победил. Только не злого духа гор, а гордую Нестан. Отец немедля должен ехать к царю.
Нато, всплеснув руками, побежала будить Нугзара. Эристави уже отчаялись женить любимца, упорно отказывающегося от всех невест. Несмотря на радость, Нугзар все же удивился: к чему такая поспешность? Да и слухи о княжне смущали. Может, осторожно разузнать?.. Нато вспылила. Наконец бог сжалился и даровал Зурабу страсть, так нужно ли медлительностью искушать милость неба?!
По отъезде Нугзара Нато пригласила Георгия, обладающего, по ее мнению, хорошим вкусом, принять участие в подборе подарков для Нестан. Мамка Зураба пожалела, что не знает, в каком наряде будет княжна, иначе легко можно угодить красавице драгоценностями. Нато внезапно остановилась, минуту колебалась и решительно отвела мамку в сторону.
Луарсаб на троне, улыбаясь, слушал Эристави, подозрительно наблюдавшего за царем. Нугзар не в силах был преодолеть смущение из-за неприятных слухов, ходивших о царе и Нестан, и решил: если заметит насмешливость царя, то предпочтет смерть Зураба позору знамени. Луарсаб разгадал настроение князя:
– Высокочтимый, доблестный Нугзар делает мне честь, прося для храброго Зураба руки Нестан. Княжной дорожу из-за любви к Тинатин и свято выполняю обещание сестре: вручить Нестан достойному мужу. Глубоко уверен, Нестан и Зураб никогда не пожалеют о соединении в святом браке… Тебя же могу уверить: Нестан именно та, о которой мечтает доблестный Нугзар для своего сына…
Эристави смутился: юный царь отгадал и без досады отвел неприятное подозрение.
Несмотря на все ухищрения Гульшари, тайна не вскрылась. На утонченное кокетство Луарсаб загадочно говорил о предстоящем акте любезности. Шадиман отсутствовал и, по донесении чубукчи, прискакал в момент, когда Эристави покидал дворец. Царь хранил упорное молчание и приказанием собраться завтра в приемную залу еще больше разжег любопытство.
Луарсаб только что проснулся и удивленно рассматривал рожки козлов, вышитых на атласном покрывале. Херхеулидзе осторожно приоткрыл дверь:
– Князь Мухран-батони просит принять.
Луарсаб весело спросил, уж не задумал ли старик из дружбы к Эристави тоже женить сына? Придется принять, большой гордец, еще войну объявит.
– Можно подумать, отважный Теймураз, враги у ворот Картли стоят. Сам не спишь и меня на ложе держишь, – весело встретил царь Мухран-батони.
– Прости, светлый царь, но, зная обычай некоторых придворных не спускать с тебя целый день глаз, решил перехитрить жадных, а врагов Мухран-батони всегда сумеет встретить, как надо, пусть это не тревожит сон царя Картли…
– Что же желаешь, мой князь? – ласково спросил Луарсаб, зная убеленного сединами Мухран-батони за открытого человека.
– Милости моему другу Нугзару… Вероятно, не знаешь – Эристави хотел женить Зураба на светлейшей княжне Марии Гурийской, но любовь разрушила надежды князя. Конечно, прекрасная Нестан выше многих княжен, но злые языки уверяют, из жалости взята в Метехи. Это очень тяжело гордому Нугзару…
– Царица позаботится о приданом Нестан…
– Приданое? Разве Нугзар нуждается в богатстве? Царь может показать, что Нестан не из милости, а по праву высокого рождения жила в царском доме…
– Чем это?
– Не мне учить царя и первого витязя Картли способу показывать расположение подданным…
Луарсаб давно понял домогательство старого аристократа, но продолжал забавляться дипломатией князя.
– Хорошо, подумаю, надеюсь, меня посетит мысль, приятная князю.
Пристально смотрел Мухран-батони не царя: подсказать? Но цари не любят, когда их уличают в недогадливости, и часто поступают наоборот.
Улыбаясь, Луарсаб молча изучал потолок, где по зеленому полю паслись рогатые олени.
Мухран-батони встал, пожелав хорошему настроению царя не омрачаться до состязания.
Луарсаб уловил скрытую досаду князя… Конечно, нет смысла раздражать могущественных Мухран-батони и Эристави… А Гульшари? Но разве царю пристало быть игрушкой женщины? Княгине незачем огорчаться. Разве не из вежливости окажу внимание чужой невесте, а не возлюбленной? Да, но Шадиман мечтает об избрании Гульшари. Торжество врагов огорчит верного Шадимана, неустанно заботившегося о благополучии Картли.
Как поступить? Луарсаб резко ударил в серебряный шар. Много бы дал Луарсаб за возможность избежать турнира и цепких рук враждующих князей…
Другую половину замка захлестывали страсти. Гульшари, осматривая наряд и драгоценности, злорадно думала о Нестан, тщетно стремящейся блистать в скудных подарках царицы: хорошо, умная царица уговорила Луарсаба, во избежание слухов, ничего не дарить Нестан. Да, сегодня увидят, сколько жемчугов и алмазов в состоянии надеть княгиня Гульшари Амилахвари. Кто осмелится сомневаться в выборе царя?
Нестан, предоставив мамке золотой лес волос, печалилась о скромности наряда, но неожиданно вошедшая с пятью прислужницами мамка Зураба поставила перед Нестан сундук.
У Нестан закружилась голова. Перед зачарованными глазами упало стамбульское море, затканное серебряными волнами. Как странно переливается серебро с изумрудом. О, о! Прозрачная ткань, вышитая жемчугами и любимыми изумрудами! Пресвятая Мария! Ожерелье, некогда подаренное царем Георгием X Русудан. Откуда Зураб узнал любимый цвет шелковых туфель, расшитых жемчугами? Сколько лучащихся сердоликов, яхонтовых колец, сколько мудрых рубинов, сколько загадочных сапфиров. А золотой обруч для головы с алмазной звездой, а персидские серьги – опрокинутые купола мечетей! Нестан плохо скрывала восторг, и мамка Зураба, преисполненная гордостью, заявила о несметных драгоценностях, ожидающих Нестан в Ананури. Безумно влюбленный князь из сердца гор достанет для княжны лучшее украшение, лишь бы прелестная Нестан подняла на Зураба свои изумрудные глаза.
Преисполненная благодарностью, Нестан маленьким кинжалом отрезала золотой локон и перевязала им красную розу: пусть цветок скажет Зурабу о сердце Нестан…
В назначенный час переполненный зал горел ослепительным блеском нарядов. Враждующие партии искоса следили друг за другом. Что сегодня с Эристави, с Мухран-батони? Какой торжественный вид! Почему Зураб одет как жених – в изумрудную бархатную куладжу, обшитую белым мехом, и в белые цаги, украшенные изумрудами? А Баадур, посмотрите, совсем как второй сын, в скромном синем бархате!
– Гульшари держится, словно царь обещал ей первенство.
– Наверно, обещал. Неизвестно, где провел ночь Андукапар…
Тихие смешки, сдавленный шепот, но одинаково обе партии старались скрыть тревогу.
Только Зураб ничего не видел, жадно смотря на охраняемую дверь.
Гульшари в платье цвета спелого персика, вышитом жемчугами, увешанная редкими драгоценностями, с нежной прозрачной тканью, обсыпанной золотыми звездами, схваченной жемчужным обручем, казалась гурией из «Тысячи и одной ночи». Мужчины жмурились, как от яркого солнца. Но Гульшари, мало обращая внимания на пламенные взгляды, беспрестанно оглядывала зал: неужели желтая чинка догадалась заболеть? Неплохой способ избегнуть поражения. Но как она смела даже думать о предпочтении царя?
Херхеулидзе громко известил о царском выходе. Навстречу улыбающемуся Луарсабу полетели приветствия и пожелания. По резким, порывистым шагам придворные определили плохое настроение. Шадиман, Андукапар, Симон и царевич Вахтанг заняли места около Луарсаба. По данному знаку Херхеулидзе поспешно направился к выходу. Взгляд Луарсаба обжег зал и замер на Гульшари. Такой ее еще никогда не видел. «Конечно, огорчать Шадимана не следует… Но я один раз обидел Эристави, Саакадзе азнауром венчался… Мухран-батони просит самолюбие Нугзара уважить… Гульшари не простит…» Настроение еще больше ухудшилось.
Телохранители широко распахнули дверь. Нестан, словно морская волна, плавно скользнула по розовому ковру в сопровождении Нато Эристави и Марии Мухран-батони.
Падение луны не произвело бы большего впечатления. Восторженный гул провожал перерожденную княжну. Гульшари едва удержала крик. Саакадзе неприятно поморщился. Он не был суеверен, но на Нестан платье, обагренное кровью матери Арчила, и ожерелье, отвергнутое Русудан!
Восторг присутствующих и ужас Гульшари поднял до облачных высот Нестан. Восхищенный Луарсаб смотрел на сказочную Нестан. С трудом оторвав взор, он торжественно произнес:
– Благородные князья и азнауры, наша поездка ознаменовалась радостным событием. Храбрейший Зураб, сын доблестного Нугзара Эристави Арагвского, глубоко ценимый и любимый моим отцом и мною, пожелал сочетаться браком с воспитанницей царицы Мариам, прелестной Нестан, княжной Орбелиани, на что я, царь Луарсаб Второй, покровитель княжны, даю радостное согласие. Подойди ко мне, благородный князь Зураб, сын Нугзара.
Шумные приветствия, одобрительные выкрики прервали тишину. Зураб нетвердо подошел и скорее упал, чем стал на одно колено перед царем. Улыбаясь волнению влюбленного жениха, Луарсаб дотронулся по обычаю до его плеча и, когда Зураб поднялся, взял руку Нестан и вложил в сильную ладонь Зураба.
Луарсаб задержал взгляд на красной розе, перевязанной локоном Нестан и приколотой к груди Зураба изумрудной звездой. Но ревность не пошевелила даже ресницы, и Луарсаб торжественно закончил:
– Пусть святая церковь благословит ваш союз. – В голове мелькнуло: «Гульшари получит первенство».
Нестан сразу заметила неудовольствие и тревожно ловила взгляд царя. Привело ее в себя властное рукопожатие Зураба. Странное женское сердце. Нестан радостно улыбнулась, с гордостью посмотрела в глаза жениху. Первым поздравил обрученных царь: поцеловал Нестан в лоб, а Зураба в губы. Гульшари в суете поздравлений шепнула царю:
– Если сегодня будет жарко, то, вероятно, засну не раньше утра…
Кровь горячим фонтаном ударила в голову Луарсаба. Наконец-то! Почему царь должен быть глупее азнаура Дато?
– Прекрасная Гульшари, – стиснув зубы, прошептал Луарсаб, – жарко будет только в случае…
Луарсаб ласково потрепал Шадимана по плечу. Нестан, хорошо изучившая царя, почуствовала близость неудачи. Мысль мучительно заработала.
Наконец поздравления закончились, и царь, пригласив присутствующих на вечерний пир в честь обрученных, направился к выходу. Милостивым пиром он решил подсластить горький миндаль поединка.
У аспарези горийские уста-баши, беки, мелики и нацвали выстроили из зеленых веток и цветов огромную беседку и рядом маленькую комнату из кустов персидских роз для отдыха царя. Старейшины города пригласили царя и свиту оказать им честь перед турниром.
Под чонгури и крики народа проходило веселое «оказывание чести». Серебряные кувшины с дорогим вином то и дело уходили пустыми и возвращались полными. Царь встал и, давая возможность приготовиться к состязанию, удалился в комнату персидских роз.
Шадиман поспешил отдать последние распоряжения.
Луарсаб сквозь тонкие занавески, вертя рукоятку сабли, смотрел на кипящую площадь и внезапно оглянулся на шорох: прислонившись к стене, стояла Нестан.
Луарсаб, озадаченный смелостью, вопросительно ждал. Нестан, не обращая внимания на молчание царя, насмешливо спросила:
– Смотришь, царь, в подходящую ли краску на сегодня Шадиман выкрасил твой народ?
– Что ты говоришь, Нестан? Шадиман красит народ? Для чего?
– Дабы радовался царский глаз расцвету Картли. Помнишь, ты в начале путешествия огорчался плохим здоровьем народа, и Шадиман, по совету Андукапара, послал вперед преданных ему живописцев раскрашивать женщин… Помнишь, как ты радостно хохотал в Руиси?
Нестан перебирала голубые звезды ожерелья. Луарсаб побагровел. Подбородок затрясся. Рука не попадала на рукоятку меча. Ярость огнем залила мысли: как, потомка великих Багратидов выставить глупцом, заставлять хохотать над ловким обманом? Неужели он, как мальчик, попал в плен к властолюбивому Шадиману? Да, да, Андукапар, обманывая его, вместе с Гульшари смеялся над глупостью царя. Взгляд Луарсаба упал за окно на Андукапара, Гульшари и Шадимана, изысканно целующего ленту Гупьшари. Луарсаб бурно повернулся к выходу.
– Царь, мой царь, – с неожиданной нежностью вскрикнула Нестан, – прости, думала только рассмешить тебя!..
– Конечно, только рассмешила, – холодно бросил Луарсаб. – Я люблю, когда меня так смешат.
Он, стуча мечом, неожиданно появился у входа и голосом, до сих пор не слышанным, крикнул:
– Начинать!
Не обращая внимания на замешательство придворных и бурную встречу горийцев, царь быстрыми шагами направился к приготовленному возвышению и зло усмехнулся, посмотрев на стоящее рядом кресло для «жемчужины».
Придворные суетливо спешили к своим местам.
Шадиман, обеспокоенный странным поведением царя, исполняя обязанность распорядителя, провозгласил:
– Царь царей, по обычаю наших предков, первый витязь страны выбирает жемчужину поединков для возложения венка на голову победителя… Удостой, царь, высоким вниманием избранницу.
Аспарези затаила дыхание.
Луарсаб почуствовал в тоне Шадимана лишь обычную вежливость. Конечно, царь не посмеет ослушаться своего правителя, заранее предрешающего поступки царя. Луарсаба душила злоба. Ему казалось, все женщины почтительно скромны, только самоуверенная Гульшари беззастенчива. А Нестан стояла, угнетенно опустив голову. Да… да, Луарсаб умеет благодарить. И, поднявшись, мягко сказал:
– Все красавицы Картли достойны выбора, и если бы они, желая помочь царю в трудности, превратились в одну розу, я с наслаждением приколол бы прекрасный цветок к груди. – Громкий взрыв смеха и восхищения прервал мягко улыбающегося царя. – Но, к сожалению, приходится ограничить желание и по справедливости остановить выбор на княжне, которой сегодня нам всем хочется сделать приятное… Выбираю Нестан Орбелиани, невесту Зураба Эристави.
На мгновение аспарези окаменела, настолько был предрешен вопрос о Гульшари, сейчас напрягающей всю волю, чтобы удержаться на ногах.
Побледневший Шадиман любезно подвел дрожащую Нестан. Луарсаб изысканно преподнес ей розу из жемчуга.
Сияющие Эристави и друзья восхищались грациозностью Нестан. Поклонившись царю и поцеловав жемчуг, она быстро приколола розу к груди и, взяв протянутую руку Луарсаба, под бурные рукоплескания и звуки пандури вспорхнула на возвышение и, опустилась в кресло.
Трудно представить волнение, вызванное неожиданной опалой любимцев. Луарсаб видел сверкающие взоры и вызывающие позвякивания сабель и на просьбу Шадимана подать знак к началу с неутихшим гневом сказал:
– По завету предков состязание означает показ ловкости. Я, провозглашенный первым витязем, вызываю сразиться со мною копьем.
Гул пронесся по аспарези, но никто не ответил.
– Как, со мной не хотят состязаться?
– Царь царей, каждый витязь сочтет за величайшую честь помериться с тобой силой, но кто же решится на предопределенное поражение? – вкрадчиво сказал Шадиман, озабоченный состоянием царя.
Но Луарсаб гневно требовал принятия вызова. Указывая на множество витязей, прославленных поединками, он напомнил о правилах состязаний, уравнивающих витязей. Андукапар, возмущенный оскорблением, нанесенным его жене, попросил оказать ему эту высокую честь.
– Принимаю вызов! Панцирь и коня!
Оруженосцы бросились исполнять приказание. Озадаченный Шадиман старался уговорить Луарсаба состязаться последним, ибо после царя кто же захочет смотреть остальных?
Луарсаб расхохотался. А разве царь не должен быть впереди всех? Пусть Шадиман не простирает заботливость дальше позволенного.
Ошеломленный Шадиман терялся в догадках. Нет сомнения, тут дело рук Эристави. Недаром старая крыса Мухран-батони прокрался утром в опочивальню. Но после Луарсаб был весел и любезен. Значит, за обедом?.. Посмотрим, все будет выяснено. Для Шадимана не существует стен и замков.
С невероятной торопливостью Луарсаб надел шлем и панцирь. Нестан, отрезав кинжалом длинную прядь волес, обвила ею правую руку царя.
Вскочив на коня, Луарсаб взял легкое копье с тупым концом. Закованный в латы Андукапар неторопливо кусал губы.
– Помни, Андукапар, если окажешь умышленную уступку, объявлю тебя всенародно трусом.
Андукапар побледнел и, подняв копье, бросился на Луарсаба. Затаив дыхание князья следили за поединком, носившим слишком воинственный характер для обыкновенного состязания. «Поражение Гульшари будет ослаблено только моей победой», – думал Андукапар.
«Конечно, – думал Луарсаб, – вызов мог принять только оскорбленный Андукапар, непобедимый в состязаниях на копьях…»
Гибкий Луарсаб ловко отражал яростные выпады противника. Уже приближалось время, определяющее: «никто».
«Что это? – думал Луарсаб. – Прекрасная женщина обвила боевую руку золотыми волосами, а я ворочаю копьем, как старуха спицей».
Андукапар, изогнувшись, готовился к решительному удару в грудь. Выбитое копье считалось победным концом поединка.
Луарсаб притворился непонимающим и, отступив, остановил коня. Довольный Андукапар, с поднятым копьем, галопом помчался на застывшего всадника, но Луарсаб, выждав, с необычной ловкостью отвел копьем копье противника и с такой силой ударил в грудь налетевшего Андукапара, что тот от неожиданности вылетел из седла и, падая, сломал копье. Такой конец считался полным поражением.
Долго не смолкали исступленные крики, бешеные рукоплескания обезумевшей от восторга аспарези и победные звуки пандури.
Луарсаб соскочил с коня, снял шлем и, тряхнув черными кудрями, протяну руку побежденному. Его вконец развеселило свирепое лицо Андукапара, и Луарсаб игриво подумал: «Готов спорить, Гульшари ничем не вознаградит сегодня неловкого супруга».
Исход гневу был дан, и Луарсаб под бешеные рукоплескания снял панцирь и поцеловал ленту Нестан, возложившей на голову победителя лавровый венок.
Шадиман пригласил следовать необычайному примеру царя. Состязания начались. Но ни двойные, ни квадратные бои, ни взлеты дисков и метание кинжалов, ни бросание медного мяча никого не интересовали. Поединок царя многое сказал взволнованным князьям. Радость и тревога теснились в головах различных партий.
– Царь, – взволнованно прошептала Нестан, – кажется, впервые вижу тебя. Вероятно, то же самое думают все. Только один человек на аспарези знает царя Картли.
– Кто такой? – живо спросил Луарсаб.
– Георгий Саакадзе…
Луарсаб странно засмеялся: вот откуда стрела летит! Оценив тонкую политику Георгия и найдя его глазами среди Эристави, Луарсаб подозвал стоящего вблизи Херхеулидзе. Сняв с куладжи жемчужную булавку, тихо сказал:
– Передай Саакадзе подарок, царская булавка колет не хуже азнаурской. Передай, прошу его непременно присутствовать на вечернем пиру, а вернуться к скучающей Русудан успеет завтра.
Нестан растерялась. Она не думала отплатить такой неблагодарностью верному другу, которому обязана своим торжеством над врагами.
Получив от Херхеулидзе подарок и весть об изгнании, Саакадзе, выбравшись из круга, незаметно удалился. Он безошибочно угадал случившееся: самолюбивый Луарсаб уязвлен его осведомленностью.
Но на этот раз Георгия больше занимало удачное водворение им Зураба в Метехи. Это давало возможность азнаурам использовать ненависть Нестан к партии Шадимана и Андукапара. Саакадзе принял решение не огорчать Эристави и скрыть случившееся. Сославшись на неотложные дела, не дожидаясь утра, он ускакал после пира в Носте.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
На амшинском съезде обсуждалось серьезное положение азнауров. Новый хитроумный закон Шадимана о плате частью урожая за пользование пахотной землей и скотом за пользование пастбищами накинул аркан, главным образом, на малоземельное азнаурство. Пугала стихийная продажа князьям азнаурских земель и хозяйств. Пугала необходимость для поддержки существования большинства азнауров увеличить и так непосильную подать на своих крестьян.
Князья хищно набрасывались на разоренных законом Шадимана царских азнауров, скупая за бесценок землю, скот и крестьян.
Но даже и крупные азнаурские хозяйства шатались.
Страшнее всего, что скрытый замысел Шадимана, направленный на подавление азнаурского сословия, удавался. Обнищалое крестьянство, сдавленное двойным ярмом, ожесточалось. Враждебно настроенное, оно охотно при продаже переходило на княжеские земли: там, по крайней мере, хоть князь хорошо ест.
Саакадзе давно с тревогой наблюдал за действиями Шадимана. И сейчас он решительно заявил:
– Народ нельзя упускать, народ – сила азнауров, другого оружия у нас нет. Об этом твердо помнить должны… Надо найти средство овладеть сердцем народа.
Азнауры хмуро соглашались, но каждый подумал: народу слабость показывать тоже опасно.
Не менее тревожило сообщение Элизбара Таткиридзе, назначенного азнаурским союзом следить за турецкой границей, о тайном переходе богатого каравана и сообщение Папуна, часто гостившего у Арчила в Метехи, о тайной беседе Шадимана с приезжими купцами.
Не веселило и сообщение Ростома о темных людях, возбуждающих на майданах купцов против царских азнауров.
Встревоженные азнауры единогласно поддержали требование Квливидзе. Георгий, настаивали они, должен всеми мерами повлиять через Нугзара Эристави и Мухран-батони на царя об отмене разорительного закона Шадимана.
Это лучшее средство удержать за собой народ.
Саакадзе подумал: не скоро мы друг друга как следует поймем. Но вслух обещал повидаться с князьями.
Съезд вынес решение о принятии в союз десяти двальских азнауров и согласился с доводами Саакадзе о необходимости перестроить по персидскому образцу все азнаурские дружины, но решительно отверг предложение Саакадзе уравнять в правах месепе с глехи-азати в азнаурских землях. Не время дразнить князей и озлоблять глехи. Также отвергли предложение Гуния о принятии в союз азнауров Эдишера как лазутчика Шадимана.
Съезд выбрал Дато, Квливидзе и Ростома помощниками Саакадзе по делам Ирана, Турции и горских племен.
Вновь поклявшись на скрещенных шашках в верности союзу, азнауры осторожно разъехались в разные стороны.
Взбежав по серым отточенным брускам на круглую площадку башни, Георгий оглянулся на Носте, утопавшее в зеленых волнах тесных садов.
Внизу, над дремотными улицами, легкой дымкой покоилась тишина. Вспомнились казахские набеги, сердце гордо забилось: «В Носте никто больше не плачет…»
Эристави Ксанские и даже Мухран-батони, ненавидя партию Шадимана, считали, что Саакадзе, зять доблестного Нугзара, имел право на большее внимание царя, и если противники загораживают путь к возвышению достойного рыцаря, то борьба необходима, и в случае войны с ненавистными князьями обещали свое покровительство.
Саакадзе не раскрывал истинной цели союза азнауров и не выводил из заблуждения даже Нугзара и Зураба: для успешности дела придется пользоваться силой могущественных князей…
Георгий оглянулся на тихий оклик и залюбовался блестящими, как гишер, глазами и двумя тугими косами четырнадцатилетней Тэкле. Она нежно улыбнулась:
– Хорешани с утра здесь, в Тбилиси едет…
Георгий, поцеловав сестру, поспешил в роскошные покои Русудан.
Пронзительный крик Паата и Автандила и хохот Хорешани встретили Георгия.
– …Очень детей люблю… Почему своих не имею? Князь старый, Дато сумасшедший, от кого иметь детей?.. Какие новости? Большие: Гульшари в Метехи вернулась, вертит хвостом, даже светлейшие от нее зависят… Как случилось? Шадиман испугался влияния Нестан, сам поспешил в Арши, и Гульшари дала себя уговорить… Теперь сильно завладела Луарсабом. Нестан? Конечно, борется, но женщина, влюбленная в собственного мужа, – плохой противник, а Нестан глаз с Зураба не сводит. Луарсаб такое не любит. Что? Напротив, царь очень внимательный, и ни одно совещание без Зураба не проходит… В Метехи боятся князя, очень гордый дидебули… Шадиман? Как мед, кипит. Только виду не показывает. Луарсаб после поездки по Картли очень изменился, делами интересуется, Шадиман осторожно действует, на все царское согласие имеет, но делает по-своему. Хотя случай с краской Шадиман хорошо запомнил. С какой краской?.. Тоже не знаешь? Нехорошо, Георгий, надо вернуться в Метехи… Что? Нет, нет, давно было… Луарсаб по возвращении из поездки по Картли преподнес Шадиману пять корзин красной краски из-за любви князя румянить женщин… В замке удивлялись подарку, но Шадиман страшно взволновался – и тут же горестно прошипел: когда за неоценимые услуги приходится краснеть, подобно маку, то царский подарок лучше солнца действует. Говорят, Луарсаб извинился… Мариам? Не время думать о чужих делах. Шадиман льдом ее угощать начал… Бросил? Нет, пока она его угрозой держит. Назло Нестан приблизила, о женитьбе Луарсаба вместе хлопочут. Гульшари? С ума сходит, всеми мерами противится. Шадиман? Тоже против. Греческую царевну ждет. Там давно согласны. Луарсаб, конечно, Шадимана слушает, в Гульшари влюблен, не торопится. Весело? В Метехи скучать не любят. Ашуги нежные песни в честь красавицы Гульшари поют, мествире тоже гуда раздувают… Почему Нестан не придумала? Наверное, опоздала, в скромности ее подозревать не стоит. В Метехи как на кинжалах обе партии сидят. Луарсаб? Двойную игру ведет. Андукапар с Зурабом? Ненавидят друг друга… В Метехи очень весело.
После отъезда шумной Хорешани долго шагал Георгий в глубине прохладного сада.
Вспомнилась свадьба Нестан, приезд в Ананури Луарсаба с пышной свитой. Подарки, любезность и холодность царя к нему: за трехдневное пребывание в Ананури трех слов ему не сказал. К Русудан тоже сух был, только насмешливо спросил: не дала ли она богу обещание избегать Метехи?
Гонцы и глашатаи сзывали ашугов и мествире на поэтическое состязание.
Придворные злорадствовали: «Гульшари несомненно уже узнала о песне, составленной в честь „блестящей“ Нестан. Недаром хитрая княгиня назначила большую награду за лучшую песню о женской красоте. Всем известно: кто платит, тот главенствует».
На широком балконе, украшенном легкими тканями, расположился пестрый двор Луарсаба. Мариам, окруженная княгинями, сидела рядом с царем, а вокруг – красавицы Картли и заносчивые князья. Мествири и ашуги расположились друг против друга на скамьях, покрытых коврами.
Начальник замка называл имена певцов, и каждый из них выступал со своими шаири и поэмами. Гульшари не ошиблась. Только о ней пели певцы, вознося до райских видений красоту прекрасной княгини Амилахвари.
Нестан, откинувшись на голубую подушку, насмешливо шепнула Хорешани о назойливой глупости крикунов…
У ворот Метехи спорили.
Дружинник копьем загораживал путь старику.
Подошел Баака.
– Одежда плохая, как такую царю показать? – сердился дружинник.
Баака предложил старику надеть чистое платье, но старик строго отказался.
– Каким жил, таким царю покажусь. Петь пришел, а не чохой хвастать…
Баака направился к замку… Луарсаб, смеясь глазами, задорно повернулся к не терпящему нищих Шадиману и разрешил:
– Пусть войдет, певца по песням встречают.
Но певца встретили откровенным смехом. Поклонившись только царю, он опустился на ковер. Жалобно дрогнула струна чианури о страшном времени. Пусть царь оглянется на границу Картли, пусть поострее наточит шашку, пусть седлают воины коней, темнеют горы от вражеских знамен, несутся тучей неверные, жгут Картли глаза врагов… Пусть царь поострей наточит шашку…
Луарсаб недоуменно слушал дребезжание старика. Еще сегодня ему докладывали полководцы Ярали и Захария о полном спокойствии картлийских границ.
Гульшари вспылила:
– Разве старик не знает, о чем сегодня поют? Старик пристально посмотрел на Гульшари и медленно сказал:
– Если красавицы затмевают перед царем опасность, грозящую Картли, и петь можно только о красоте, то одну красавицу видели мои глаза… Тоже, как сейчас, небо голубой чохой хвастало, только солнце в черное море упало, а черное море в глазах девушки спряталось. Солнце дна не нашло, черным огнем закипело… Небо рассердилось, другое солнце светить поставило, другое тоже в море упало, так сто солнц в глазах девушки спрятались, только одно на небе, последнее, осталось… Когда немножко глаза закрыты, ничего, ресницы тень держат, когда совсем открыты, смотреть нельзя, сердце режет…
Тогда заря сказала: «Пойду посмотрю, почему солнце с неба убежало». Посмотрела и на губах девушки жить осталась. Тогда жемчуг сказал: «Еще красивее буду, если красный цвет около будет. Но только тесно, рот совсем маленький… От тесноты больше жемчуг блестит…»
Тогда луна сказала: «Если солнца в море ушли, я над морем светить хочу» – и на лбу девушки осталась.
Тогда звезды сказали: «Скучно на небе стало, всегда около луны живем», – и на ресницах девушки повисли. Тогда закат обиделся: «Если все убежали, почему меня оставили?» Сейчас на щеках играет.
Тогда буря рассердилась, почему о ней забыли. От ночи одно крыло оторвала, молнию тоже захватила и так на голову красавицы опустилась.
Тогда птицы собрались и свой голос ей отдали… Только голубь потихоньку от других кротость ей вместо голоса дал.
Тогда цветы собрались и свое благоухание ей отдали. Тогда змеи собрались и гибкость ей отдали. Тогда звери собрались, но лев зарычал: «Кто, кроме меня, смеет подарки красавице предлагать?» И отдал ей сердце свое.
Теперь, когда она смеется, деревья расцветают, когда скучает, дождь идет, когда ходит, трава радуется, думает, бабочка крылом тронула…
Только когда так много вместе, всегда опасно. Черные солнца к себе манят, а море не любит, когда дно ищут. Заря тоже неспокойна, кровь играет, а жемчуг кровь любит, а кровь место ищет, а место всю землю захватило…
– Э, старик, ты лучший певец и справедливо – отдать лавровый венок тебе.
Луарсаб окинул присутствующих веселым взглядом. Гульшари поддержала царя и вкрадчиво спросила имя необыкновенной красавицы.
Старик долго молчал и на настойчивость Гульшари наконец ответил:
– Зачем имя знать?.. Судьба откроет двери, судьбу трудно обмануть…
Гульшари гневно обвиняла старика в лживости.
Заинтересованный не менее других, Луарсаб обещал старику заслуженную награду и потребовал имя красавицы.
Старик поднялся, словно не видя Гульшари, медленно обвел слезящимися глазами присутствующих и остановил взгляд на Луарсабе.
– Может быть, царь, скоро увидишь ее… скорее, чем пожелал бы тебе друг. Ее имя не спрашивай, а мое запомни: Бадри. Если хочешь наградить, вели после смерти похоронить там, где мертвым найдут…
Бадри осторожно взял чианури и, не поклонившись, вышел.
Некоторое время на балконе молчали. Луарсаб первый оборвал тишину:
– Раз предсказана мне встреча с красавицей, похитившей у неба лучшее украшение, то незачем беспокоиться и нарушать веселье.
Возмущенная Гульшари клялась – хитрый старик подкуплен гурийской длинноносой княжной, недаром о носе он в своей песне не упомянул.
Нестан напомнила:
– Красавица живет в Картли.
Если бы взгляд мог убивать, то Нестан, наверное, умерла бы раньше старика, но соперницам пришлось довольствоваться оружием колкостей и щитом любезностей. Даже убеленные сединами князья только теперь поняли значение словесного поединка. Шадиман, видя веселость царя, перевел взгляд на побледневших Зураба и Андукапара и благоразумно напомнил о певцах.
На рассвете загудели все тбилисские колокола, сливаясь в один медный вопль. Тбилисцы выбежали сонные на улицы и под отчаянные выкрики глашатаев с ужасом увидели на гребнях гор запоздалый сигнал, перелет огненных птиц.
Еще ночью в Метехи прискакали от Саакадзе гонцы, и беспечный замок услышал страшную весть.
Метехи зазвенел доспехами. Военный совет. Молниеносное выступление дружин. Стремительный поход Захария и Ярали через горный проход в Манглиси.
Картли схватилась за оружие, но момент был упущен.
Феодалы, действуя каждый в зависимости от личных выгод, не стремились к общей защите государства и снова подвергли Картли жестоким ударам Стамбула.
Царский замок, замкнутый от внешней жизни позолоченной скорлупой, занятый пирами, охотами, ристалищем, наполненный интригами различных партий, и на этот раз опоздал предотвратить вторжение врага.
Стамбул, возмущенный оттягиванием военного союза, намеченного Шадиманом, намеревался покорением Картли уничтожить влияние Ирана на Восточную Грузию.
Знаменитый полководец султана Ахмеда Татар-хан, помня поражение в Триалетской битве, действовал осторожно.
Возвращаясь в Турцию после покорения Багдада и ведя за собой нагруженные караваны, пленных и табуны коней, хан до Одзиси передвигался по ночам, залегая днем в густых лесах. Только у Квельти сторожевые башни обнаружили врага.
Передовой отряд Ярали и Захария успел укрепить горные вершины, но во время сна был окружен и перебит стремительным Татар-ханом. В отчаянной схватке знаменитые полководцы Ярали и Захария, не раз одерживавшие победы, пали на свои мечи.
Прорвав укрепленные теснины, войско султана хлынуло на обнаженную Картли.
Подняв над Манглиси, Одзиси и Квельти зеленое знамя, янычары безудержным потоком кинулись на княжеские владения, и феодалы не только не могли оказать помощь царю, но сами едва спаслись через пещерные проходы в неприступные замки-крепости… Народ, объятый ужасом, бросал на разграбление деревни, спасаясь в непроходимых лесах.
Разгром царства заставил Луарсаба с приближенными спешно покинуть уже опустевший Тбилиси и через Эртацминда укрыться в Цхиретском замке.
С высокой башни замка Луарсаб с отчаянием наблюдал за беспокойными огнями сторожевых башен. Но к нему на помощь не спешили войска, не развевались знамена, не гремел боевой клич. Царь был забыт, и, хотя его жизни не угрожала опасность, стыд сжимал его сердце. Картли брошена на произвол врага. Первая война загнала его с придворными и горстью дружинников в безопасное убежище. Зураб, бросившийся из Тбилиси в Ананури, не возвращался. На соединение с другими замками рассчитывать невозможно, все отрезаны друг от друга.
Гонцы продолжали приносить страшные вести. Впервые растерялся Шадиман, впервые, изогнув упрямые брови, беспомощно сжимал саблю Андукапар.
Носте бурлит. Союз азнауров совещался всего один час. «Барсы» Даутбек, Гиви, Пануш, Элизбар и Матарс, передав свои дружины Саакадзе, умчались в ночной мрак.
Таинственно перекликались голубые дрозды, звякала неосторожная сбруя. К Носте стекались остальные азнаурские дружины.
Гонцы, спрыгивая на ходу с вспененных коней, доносили о движении турецких сил.
Погружая в густую мглу азнаурские знамена, Саакадзе двинул две тысячи дружинников к Цхиретскому замку и на рассвете предстал перед изумленным Луарсабом.
В деревне Квельти турецкий разъезд поймал старика с чианури. Прельстившись сулимой наградой, старик повел Татар-хана по глухим тропам к Цхиретскому замку… В угрожающем безмолвии пересекли турецкие колонны запутанные зигзаги гор, колючие заросли, орлиные ущелья, обогнули Эртацминду, перевалили Гостибские высоты, переползли Лощину гиен, а старик со связанными руками все шел и шел, не оборачиваясь, пока разъяренный Татар-хан не узнал Квенадрисскую дорогу.
– Судьбу хотели обмануть? – повернувшись к туркам, сказал насмешливо старик. – Всегда фесками были. Разве певец народа предаст свой народ?
Шестьдесят тысяч войск Татар-хана поспешно повернули обратно к долине, а обезглавленный старик с разбитой чианури за поясом остался лежать на холодных камнях.
И только через несколько дней удалось Татар-хану расположить свое войско вокруг города Ахалкалаки.
Луарсаб и весь двор с высоты замка с ужасом смотрели на долину Эртацминда, покрытую, точно кровавыми волнами, красными чалмами. Созванный совет молчал, растерянно сидели князья, мрачно склонил голову Луарсаб.
– Значит, отдать Картли на разграбление?
Молчавший Саакадзе поднялся:
– Царь, прошу дать мне семь часов времени, и султаны сто лет будут помнить навязанную Картли войну.
Луарсаб посмотрел на Шадимана, на других царедворцев и потянулся к Саакадзе.
– Георгий! Георгий, передаю тебе власть верховного полководца, царь Луарсаб всюду пойдет с тобой.
Оставив Цхиретский замок, Саакадзе помчался к деревне Кавтисхеви…
Стрелами летела по заглохшей Картли «Дружина барсов», призывая народ встать под знамя Саакадзе. Из лесов, из пещер, из сторожевых башен, из дальних деревень стремились к Носте воодушевленные крестьяне:
– Саакадзе зовет! Наш Саакадзе зовет!
– Спешите, люди! Саакадзе победу обещает!
– Всегда слово держит!
– Мне сына в Гори выкупил!
– А мне дочь выкупил, в Носте теперь живет.
– Меня от подати в Мцхета освободил.
– В Эзати всем целебную мазь для коров дал!
– Мне сына в Ананури от купцов спас.
– Мне овец в Хертвиси подарил!
– Спешите, люди! Саакадзе зовет!
– Саакадзе победу обещает, всегда слово держит!..
И все ближние и дальние крестьяне, которым в течение многих лет Саакадзе упорно оказывал помощь, восхваляли щедрость Саакадзе. Расчет Саакадзе на благодарную память народа оказался правильным. С криком: «Наш Саакадзе зовет!» молодые, старые и даже подростки хватали кинжалы, точили затупленные шашки, вырезывали дубины и бежали в Носте, увлекая за собой встречные деревни. Даже женщины бросали на руки старухам детей и, схватив кинжалы, стремились к заветному замку, воплощая в Саакадзе свои надежды.
В Носте Ростом и Димитрий снабжали крестьян оружием, привезенным с собою на верблюдах бежавшими из Тбилиси амкарами, сажали на коней молодежь и через дальние дороги под началом опытных азнауров или дружинников отправляли в Кавтисхевский лес.
Русудан тайными путями отправила верных людей в Ананури с просьбой Георгия к Нугзару немедля двинуть войско к Сураму, а также предупредить Мухран-батони и Шалву Эристави о решении царя сражаться с турками в Сурамской долине.
Тайные гонцы Саакадзе от имени царя скакали к замкам Цицишвили и Джавахишвили с указанием безопасных дорог к Сураму…
Эрасти и двадцать разведчиков, некогда отнятых у багдадских купцов в Ананури, змеями ползли в лесах мимо вражеского лагеря, собирая в тылу народное ополчение.
Картли забурлила. Предоставленный себе народ с гордостью взял в мощные руки защиту страны. Осведомленные гонцами феодалы спешили тайными путями к Цхиретской лощине.
Но наружно Картли замерла. Все ушло вглубь… В настороженной тишине замерли шорохи, только ночью шуршала трава, только неслышно сгибался приозерный камыш, только тихо перекликались дрозды…
Татар-хан, обманутый победоносным шествием и убаюканный тишиной, расположился многочисленным лагерем у Цхиретского замка.
В чаще Кавтисхевского леса восемь тысяч вооруженных конных и пеших дружинников встретили Саакадзе боевым кличем. Каждый час прибывали новые толпы, сменившие плуги на шашки.
Оставив Квливидзе и десять азнауров формировать и отправлять дружины, Саакадзе, Ростом, Димитрий с дружинами стремительно двинулись напрямик к Цхирети, и в семь часов вечера Саакадзе расположил войско на ночлег у подножия погруженного в отчаяние замка. Обрадованному царю и царедворцам Саакадзе развил знаменитый стратегический план, увековеченный в грузинских летописях «Сурамской битвой» и народным признанием Георгия Саакадзе Великим Моурави.
Этот план, выдвинутый вождем азнаурского движения, был противопоставлен феодальному способу ведения войны.
На рассвете, потрясая обнаженной шашкой, Саакадзе напомнил дружине о народной воле и достоинствах добровольного народного войска. Ополченцы встретили речь бурным восторгом, угрожая, потрясали оружием, нетерпеливо рвались в бой. Протесты Шадимана и придворных не остановили Луарсаба, и его появление в сопровождении царевича Кайхосро, князей Заза Цицишвили, Качибадзе, Газнели, Липарит и телохранителей было встречено шумной радостью.
Саакадзе, разделив войско на центр, правый и левый фланги, приставил к царю Дато и Ростома с приказом беречь Луарсаба больше своей головы, ибо гибель царя в битве внушала суеверный страх войску и сеяла панику.
Царь принял правый фланг, укрепленный дружинами союза азнауров. Заза Цицишвили – левый, а центр, имея рядом Димитрия, повел Саакадзе.
Войска стройными колоннами двинулись в обход по Цхиретской лощине и только у деревни Ниаби были замечены изумленным Татар-ханом.
Рассыпалась тревожная дробь турецких бубнов. Взлетели бунчуки, размахивая полумесяцами и конскими хвостами. На фланге вылетела, ощетинив дамасские клинки, турецкая конница. Взмахнул ятаганом одноглазый паша, и турки густой колонной яростно кинулись вперед. Рядом скакал, взметнув зеленое знамя, нукер, Татар-хан с высоко поднятой саблей вздыбил коня.
Гремели бубны, гремели дали, фыркали кони. Зловеще сверкали сабли, Саакадзе врезался в центр турецкого войска.
Расчет Саакадзе оказался правильным. Неожиданность нападения вызвала замешательство. Передовые янычары были смяты мощным натиском Саакадзе. С налитыми кровью глазами Димитрий неистово размахивал шашкой, ведя за собой сабаратианскую дружину. Не менее яростно бились левый и правый фланги. Царь и Дато, во многом схожие, ловко маневрировали конницей, то соединяя ее в сжатую колонну, то рассыпая по лощине отдельными звеньями. В погнутых доспехах, на конях, залитых кровью, азнаур и царь увлекали за собой опьяненное битвой войско.
Благоразумный Ростом, помня приказ Саакадзе, по пятам следовал за царем. Он зорко следил за взмахами ятаганов и не раз твердой рукой перерубал дорогу слишком смелому врагу.
Гиви со своей дружиной, запоздав к началу битвы, яростно врезался в дружину Квливидзе и был немало озадачен, получив удар рукояткой по затылку, увидя бешеные усы азнаура и услыша отборную брань на слишком знакомом языке.
Турецкими силами на левом фланге командовал высокий бек со светло-голубыми глазами. Было что-то покоряющее в его флегматичных движениях. Он равнодушно сближался с грузинскими конными звеньями и лениво взмахивал саблей, словно отгоняя мух. Его избранный отряд, перенявший от сарацин искусство четких ударов, неуклонно продвигался за своим голубоглазым начальником к главным силам картлийцев.
Саакадзе, невольно залюбовавшись беком, безошибочно разгадал его намерение – взять в плен царя. Он указал Заза Цицишвили на сокрушающего картлийские ряды бека, приказав во что бы то ни стало отсечь голову опасному храбрецу.
Заза бросился исполнять приказ Саакадзе.
Бек спокойно повернул коня навстречу врагу. Но Заза неожиданно круто вздыбил коня. Молнией сверкнул клинок, и Заза на лету подхватил отсеченную им голову бека. Отчаянно отбиваясь, он проскакал сквозь густые ряды врагов и, залитый кровью, бросил к ногам царя первый трофей победы.
Лишенный начальника, левый фланг турок, несмотря на численный перевес, дрогнул и бросился бежать, увлекая за собой остальных.
Татар-хан, надеясь на конечную победу, отдал приказ священному полку пророка, всегда находившемуся позади войска, остановить бегущих и отступать по поправлению к Гори.
Неистовые победные крики, подхваченные эхом, рассыпались по горам.
Саакадзе решительно воспротивился желанию царя преследовать врага, напомнив о данной ему власти начальника.
На спешно собранный царем военный совет Саакадзе пришел последним.
Он сам расставил стражу, распорядился об отдыхе и еде, привезенной воинственными крестьянками, приказал собрать все оружие, брошенное турками, и лишних коней отвести в Эртацминда, куда сейчас стекались новые толпы ополченцев.
Он поручил вернувшемуся Эрасти скакать в Кавтискеви и передать оставшимся «барсам» свой приказ.
На недоуменный вопрос царя, князей и азнауров Саакадзе подробно объяснил свой план. Турки теперь спешат соединиться с другой частью своего войска, но посланные азнаурские дружины снесут все мосты и такой мерой загонят врага к сурамским долинам. Ко всем князьям посланы гонцы, по всей Картли верные азнауры собирают народное ополчение, все леса кишат засадами.
Предупрежденные Нугзар и Зураб Эристави пересекут дорогу ничего не подозревающей второй части турецкого войска. Эристави Ксанский, Джавахишвили и Турманидзе зайдут с правого фланга, а Реваз Орбелиани, Ираклий Эмирэджиби и Газнели закроют левый фланг. Войска же Мухран-батони, Амилахвари, Квели Церетели и Магаладзе зайдут у деревни Брбона в тыл врага. Таким образом, Татар-хан попадает в смертельное кольцо. А на рассвете в первоначальном порядке царь с Саакадзе и Цицишвили двинутся в обход и как раз поспеют вовремя к запертым отвесными горами теснинам и устроят там ловушку. Царь с восхищением, князья с трепетом, а азнауры с благоговением и бурной радостью взирали на грозного полководца.
Турецкое войско шло к Гори, предавая огню и ятагану богатые окрестности, замки и деревни, но, подойдя к Куре и увидев разрушенные мосты, вынужденно двинулось, не подозревая ловушки, к Ташискарским теснинам.
В предутреннем тумане грузинское войско направилось через Доэсские долины к Ахал-даба.
На совете у Доэсского перевала решили не преследовать врага по правому берегу Куры, а перейти Куру вброд, обойти турок, соединиться с шедшими на помощь войсками Внутренней Картли и стать у Сурама, замыкая собою главный проход в Хеоба, единственный, ведущий к границе Турции.
На берегу Куры картлийские дружины были встречены народным ополчением.
Разодранные чохи, спутанные черные бороды, настороженные глаза, зазубренные шашки говорили о суровых нахидурцах.
Сутулые, коренастые атенцы с горящими из-под нависших бровей глазами потрясали пращами.
Тонкие, гибкие урбнисцы в помятых цаги, полинялых архулаках, сжимая копья, буйно встряхивали курчавыми головами.
Высокие, плотные, с взлохмаченными рыжими бородами сабаратианцы, сверкая холодной голубизной глаз, взмахивали тяжелыми дубинами.
Юркие сомхитари в истоптанных чувяках, замусоленных бешметах, в облезлых шапчонках, задорно торчащих на пышных макушках, размахивали тонкими кинжалами. На черных архалуках, на желтых бешметах, на серых чохах жесткими пятнами застыл соленый пот.
От таинственных руин Армази, от шумной Арагви, от пещер Уплисцихе, от ветхого Мцхета, от замкнутого Ацхури с жаждой мести бежало к сурамским полям народное ополчение.
Изумленно смотрел царь на живую Картли. Это не были раболепные тени, освещающие факелами дорогу его коню. Это не были приниженные, с кислыми улыбками гостеприимные крестьяне, выставляющие раскрашенных жен и матерей.
Грозная, живая Картли смотрела в глаза изнеженному царю.
Бурный разлив реки не остановил ожесточенное ополчение. Валили деревья, рубили бревна, разорванными чохами перевязывали гибкие ветви. В бешеный водоворот спускали непрочные плоты. Бросались вплавь на бурдюках, досках, стволах. В коричневую муть гнали ржавших коней.
Солнце раздробляло прыгающие лучи на саблях и кинжалах, торчащих над головами. С гиканьем, со свистом, с хриплой бранью, выплевывая вместе с глиной проклятия, ополчение перерезало мутную толщу неукротимой Куры, и грузины, опередив янычар, шедших к границе через сердце Картли, вышли к сурамским полям.
Нугзар и Зураб, разгромив передовые части турок, встретили царя победными кликами.
Ловкие гонцы известили о выполнении плана Саакадзе войсками Ксанского Эристави, Мухран-батони, Амилахвари и других князей, мертвым кольцом задержавших движение янычар, не допуская соединения их с главными силами.
Татар-хан, заметив маневр грузин, расположил войска по берегу Куры вблизи Квишхети и, окопавшись глубокими рвами со стороны Сурама, стал ждать подкреплений.
Совет военачальников решил всецело положиться на Георгия Саакадзе.
Саакадзе заявил: главная задача – заставить Татар-хана принять бой возможно скорее. Поэтому, отрезав туркам путь к отступлению. Саакадзе расположил войска Шалвы Эристави у Кортанетских вершин. Остальные войска были размещены с точным расчетом бросать их в бой постепенно, чтобы внести волнение и расстройство в ряды врага.
Окопавшись в центре, Саакадзе рассыпал передовую цепь и, вызвав пятнадцать ностевцев, изучивших бой на русийских пищалях, оставленных боярином Татищевым, приказал обстрелять турецкие ряды.
Такая охота и отсутствие ожидаемой помощи сильно беспокоили Татар-хана, и, потеряв самообладание, он вывел войско на открытую долину.
– Саманная голова! – невольно вскрикнул Димитрий и, увлекая за собой дружину, пронесся навстречу. С правого фланга ринулся царь. Яростно дрались дружины.
Саакадзе, клином врезавшись с ностевской дружиной в центр вражеских сил, не давал Татар-хану выровнять линию флангов. Вновь закипевшая сеча не помешала Саакадзе зорко следить за картлийскими войсками и ежеминутно посылать к князьям и азнаурам гонцов с приказаниями.
Рев, свист мечей, сабель, стрел, ржание коней. Но не это заставило дрогнуть после четырехчасовой битвы бесстрашного Татар-хана.
С левого фланга бешеным потоком неслись свежие арагвинские дружины Нугзара и Зураба. Татар-хану в кровавом тумане они показались несметными, и только быстрота коней могла спасти его и треть войска. Пешие, бросая оружие, бежали в окружные леса. Каждый думал только о своем спасении. Но наперерез им уже мчался Гуния, ведя за собой тваладские сотни. Мольба о пощаде только разжигала картлийцев. Тысячи голов падали на горячую землю сурамских полей.
Внезапно на крутых отрогах, со стороны деревни Брбона, появились новые турецкие силы. Татар-хан облегченно вздохнул, но тут же в отчаянии до боли стиснул рукоятку ятагана. Бахчисарайское знамя с полумесяцем, словно подбитая зеленая птица, плашмя падало в ущелье, куда, преследуемые княжескими дружинами, теряя строй и оружие, скатывались всадники в турецких доспехах.
Картлийские воины и ополченцы встретили теснимых турок яростным воем…
Случилось необъяснимое: многотысячное войско Татар-хана было побеждено. Турецкий военачальник шел на Картли, не предвидя новой стратегии Саакадзе, сосредоточившего в своих руках единство военных действий. Картлийцы беспощадно преследовали бегущих. Кони вязли в кровавой грязи.
Это была месть народа за многовековую тиранию. Последними вернулись царь и Саакадзе с «Дружиной барсов» и тваладскими сотнями. Дружинники вели за собой по нескольку коней.
Тысячи зажженных факелов и крики восторга встретили победителей. В этот момент, казалось, стерлись все грани. Опьяненные небывалой победой, картлийцы целовались запекшимися губами. Обнимались даже враждующие между собой князья.
– Ваша, ваша царю Луарсабу!
– Ваша, Великому Моурави – Георгию Саакадзе!
Царь обнял и крепко поцеловал Саакадзе. Сняв перстень, царь хотел надеть на палец Саакадзе, но руки исполина не походили ни на чьи руки в Картли.
Кругом засмеялись. Саакадзе, поцеловав, надел перстень на эфес шашки, крепко стянув лентой.
– Пусть подарок царя всегда напоминает о Сурамской битве.
Забыв усталость, до полуночи ликовали победители. На стоянке у царского шатра желтела пирамида из тысячи турецких голов. И вокруг пирамиды под музыку и пляску пировали картлийцы.
Следующий день прошел в поисках врага, но уцелевшие уже перешли границу. Только воинственные женщины в течение нескольких дней отыскивали в лесу скрывавшихся турок и в знак позора и поучения, дабы больше не приходили, обнажали их, а из великодушия и жалости к ожидающим матерям, женам и сестрам указывали дорогу к границе.
Один янычар в благодарность за возвращенную ему одежду сказал женщинам, что если бы не проклятый старик, заведший их на Гостибские высоты, то грузины не одержали бы победы. Старику, конечно, там сняли голову.
Разведочный отряд Эрасти отправился на Гостибские высоты. Через несколько дней Эрасти признал в обезглавленном старике известного картлийским деревням Бадри, пользовавшегося за прозорливость суеверным уважением.
Царь приказал похоронить его на Гостибских высотах и поставить памятник – часовню с надписью на дверях: «Не пожертвую вечной жизнью временной, не буду предателем царя и отечества».
До поздней ночи подсчитывали добычу – брошенный Татар-ханом караван с трофеями персидской войны: мешки с серебром, с золотом в изящных изделиях, серебряные и золотые шашки, сабли, дротики, копья и табуны коней с седлами. По совету Саакадзе в этот же день был отправлен подарок шаху Аббасу: отбитые пленники-персияне, три тысячи турецких голов, надетых на пики, конь обезглавленного голубоглазого паши с золотым седлом и саблей, украшенной драгоценными камнями, тысячи дротиков.
Это был политический намек на мощь Картли. Шах Аббас, радуясь поражению ненавистного врага, так и оценил смысл подарка. Он еще раз убедился в правильности своего выбора и решил теснее связаться с Саакадзе.
И народ понял значение своей воли и уверовал в непобедимость Великого Моурави.
Огромные трофеи обогатили царя, князей и даже азнауров, но Саакадзе свою долю просил царя раздать добровольным дружинникам, пришедшим из картлийских глубин. По настойчивому совету Саакадзе, царь, отпуская домой крестьян, объявил: все участники этой войны будут освобождены от подати на год.
Зная, сколько средств затратил Саакадзе на войну, князья поразились его бескорыстию.
Луарсаб особенно наградил «Дружину барсов», зачислив Дато и Ростома в свою свиту с правом свободного входа в Метехи, а остальным азнаурам дал звание начальников царских дружин, обещав подумать о расширении земель.
Восхищенный царь тут же возвел Саакадзе в князья и назначил его моурави Тбилисским, Двалетским и Цхинвальским и подтвердил тарханную грамоту на право свободного входа в Метехи. Желая подчеркнуть благодарность герою, царь выразил желание отпраздновать победу Сурамской битвы в замке Носте.
Польщенный Саакадзе горячо поблагодарил царя и пригласил всех князей и азнауров в Носте на царский пир.
То же приглашение повторил Саакадзе всем крестьянам дальних и ближних деревень.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Скачут настороженные телохранители, пронзая острым взором сонные кусты. Не притаился ли стамбульский кинжал, не подстерегает ли Моурави исфаханское копье?
Но спокойны зеленые папахи деревьев, спокоен синий щит неба, спокойна холодная тропа.
Скачут веселые всадники, почтительно крутит ус Шалва Ксанский, гордо улыбается Нугзар Арагвский.
Но через головы князей, через высоты Негойские видят властные глаза Саакадзе кровавые бури будущих битв… «Береги коня», – слышит Георгий тревожный возглас. Мучительно ловит прошедшее память, и Георгий видит зияющую пропасть и напряженную руку Нугзара на своих поводьях.
Азнауры, бряцая оружием, азнаурки, шурша нарядами, дружинники, крестьяне в новых чохах, воинственные крестьянки с кинжалами за лентой входили в широко распахнутые ворота Носте.
На базарной площади столы с угощением. Режут баранов, птицу, готовят сласти, раскупоривают кувшины с вином, выкатывают трясущиеся бурдюки. Пряный запах горячего меда, щекочущий ноздри индийский перец, аромат бархатных персиков и аппетитный запах сациви наполняют воздух.
Кроме гостеприимства, Саакадзе рассчитывал на впечатление и разговоры дальних крестьян, рассчитывал на желание воинственных девушек остаться в Носте, рассчитывал на желание дружинников в каждой деревне видеть Носте.
Приехали из Тбилиси со своей зурной веселые амкары-оружейники.
Целый день ели, пили, танцевали. Носте разоделось в пестрые ткани, ковры и цветы. Ждали царя.
Русудан с восхищением думала: "Георгий когда-то обещал: «Может, гордиться мною будешь…» Царь первый к ней едет. Не просто едет – Георгий заставил…
Хорешани, помогая Русудан, мысленно определила, сколько удовольствия доставит царице Мариам посещение Лаурсабом Носте.
От главных ворот до замка на посыпанной влажным песком улице разбросаны душистые ветки и цветы. По сторонам дороги колышется живая цепь. На пригорках, на крышах – разодетые толпы. Женщины с грудами цветов, с дайрами, мужчины с сверкающим оружием, пандури, зурна…
Песня, визг стрел, удары сабель встретили Луарсаба. Впереди царя, под оглушительный гром дапи, под свист сабель, перезвон дайр, неслась в пляске молодежь.
Дато и Ростом вели под уздцы коня царя, Димитрий – коня Нестан, Элизбар – коня Гульшари, коней всех придворных князей и княжен вели молодые азнауры.
Навстречу царю вместе с дикими выкриками восторга летели цветы, бурные приветствия, звонкие песни.
Луарсаб невольно вспомнил прошлогоднее путешествие по Картли и украдкой обернулся на все время изысканно улыбающегося Шадимана…
Мухран-батони, Амилахвари, Цицишвили, Джавахишвили, Баака Херхеулидзе, Зураб Эристави, светлейший Симон, владетельные князья и большая свита придворных, окружая Луарсаба, выражали удовольствие остроумной встрече.
Русудан, Тэкле и Хорешани, окруженные разодетыми азнаурками и красивыми девушками Носте, ждали у ворот замка. По правую сторону ворот – Нугзар, настоятель Трифилий, Шалва, азнауры, Тэкле с двумя черными косами до пят, с белоснежными розами в руках заставила мужчин щуриться, словно от солнца.
Саакадзе стоял за воротами, окруженный близкими азнаурами и стариками крестьянами.
Взметнулись пики стражи, звуки бубнов, Саакадзе бросился вперед, помогая Луарсабу сойти с коня. Ликующая полна вплыла в ворота замка. Радостные восклицания, взволнованные приветствия. Луарсаб обнял Саакадзе и выразил удовольствие видеть замок героя. Он изысканно склонился перед Русудан и поцеловал развевающиеся на ленте жемчужные цветы.
– Царь, будь благосклонен, сестра моя Тэкле приветствует тебя.
Тэкле опустилась на колени, рассыпала у ног Луарсаба белоснежные розы и нежно сказала:
– Пусть небесными цветами будет усеян твой долгий земной путь. Как радостны сердца народа, имеющего столь прекрасного царя.
Луарсаб, польщенный, приготовил одну из лучших улыбок и, склонившись, помог Тэкле подняться. Он уже намеревался повернуться к Хорешани, но, взглянув на лицо Тэкле, ошеломленно остановился, точно прирос к земле: «Она, предсказанная мне стариком, но в тысячу раз прекраснее…» Издалека до него долетел голос Саакадзе, представляющего ему азнауров. Кто? Да, старик приветствует от ностевских глехи. Шадиман что-то из рук его взял. Еще один подходит. Говорит… А-а, Нугзар, Шалва, все здесь… Хорешани, как всегда, весела. Азнаура любит… Какие ресницы у Тэкле. А может, схватить ее, вскочить на коня и умчаться?
Уже остывали восторженные восклицания, уже разгрузили весь караван любезностей. Уже расцеловались с надменной Русудан княгини, уже третий раз повторил озадаченный Георгий приглашение войти в осчастливленный замок. Невероятным усилием воли Луарсаб отвел глаза от белого облака с черными змеями. Многим показался его голос слишком звонким, слишком искренним.
– Рад видеть твое семейство, Георгий, давно бы следовало найти способ сломить упрямство Русудан… Большой ущерб для Метехи ее отсутствие…
Царь еще раз поклонился Русудан и легко поднялся по ступенькам. Двор тихо шептался. Только Георгий, занятый приемом, не заметил, какое впечатление произвела Тэкле на царя. Больше других взволновались Гульшари и Нестан, чутьем отгадывая значение этой встречи. По-разному закружились мысли. «Если б знала, давно бы приехала гостить к Русудан, – думала Нестан, – странно, даже на мою свадьбу не привезли в Ананури Тэкле». Еще двое сильно заинтересовались происходящим. Пышные усы неразлучных друзей скрывали заостренные зубы…
– Кажется, нашел средство отвратить от него Луарсаба, – процедил Шадиман.
– Отвратить? – изумился Андукапар. – После неоценимой услуги Картли, оказанной хитрым плебеем?
– Э, друг, что стоит услуга, которая уже оказана. – Тихо скрипнул смех. – Конечно, сейчас царь полон благодарности, но красавице Тэкле мало времени нужно. Один взгляд – и воспламененная юность бушует сумасшедшим огнем… Когда сердце горит, о средствах не думают… Многое может произойти… Понимаешь? А Саакадзе горд, оскорбления, нанесенного сестре, не простит и… Тогда придется удалить плебея, жаждущего мести. Безопасность царя выше всех чуств… Например, крепость Кавта давно не проверялась, необходим опытный взгляд Великого Моурави, а там… да, несчастные случаи нередки в Картли.
– Восхищаюсь тобой, мудрейший Шадиман, а я в унынии думал: на сколько времени завладеет опасный плебей сердцем царя?.. Только вот… – он вдруг вспомнил Гульшари и смущенно замялся.
Шадиман скосил хитро сощуренный глаз.
– Надо предупредить Гульшари. В интересах нашей партии Тэкле должна быть приглашена в замок. Гульшари незачем беспокоиться. Шадиман сумеет вовремя удалить неприятную гостью.
Пировали в большом зале. Шумные тосты тамады Мирвана Мухран-батони, пересказы о бегстве турок, дерзкие шутки воинственных рыцарей, откровенная лесть царской неустрашимости.
Напротив царя, рядом с Нестан, сидела, опустив голову, Тэкле.
«Да, желтая ведьма уже действует, – думал Шадиман. – Уверяет… а может, и правда не в состоянии отвести взгляд от невиданной доселе красоты… Конечно, у Гульшари среди женщин мало друзей. Умышленно засыпала, словно листьями, лестью „ангела“ или заметила волнение царя? Еще бы не заметить, глаза огнем налиты…»
«Отравлю», – думала побледневшая Гульшари.
– Не могу, княгиня, от стыда голова кружится, – Тэкле скользнула к двери.
Луарсаб нервно сжал руку Шадимана. Князь встал:
– Наш царь очень взволнован приемом прекрасной Русудан и непобедимого Георгия, думаю, и любезными речами верных князей. Может, царю угодно побыть немного одному в саду?
– Хотя время наставлений для меня давно минуло, но рад покориться полезному совету.
Луарсаб весело встал.
– Проводи, дорогой Шадиман.
Саакадзе, конечно, не доверял беспричинному уходу царя, но он был далек от истины.
– Любезный Шадиман, я потрясен, точно пламя ворвалось в сердце.
– Э, молодость! Зачем себя стеснять, светлый царь? Найди красавицу в саду – и встреча подскажет остальное… Немного здесь побуду, потом вернусь к столу и постараюсь занять пирующих. Тем временем успокоишь взволнованную кровь…
Вспыхнувший Луарсаб не успел ответить… Шадиман быстро скрылся. Нервно шагая по аллеям сада, царь вдруг остановился. Прислонившись к дереву, Тэкле беспомощно поникла. Луарсаб задыхался, странная сладость сжимала сердце.
Страх обуял Тэкле. Взгляд царя встревожил привычную жизнь. Она с ужасом следила за дерзкими взлетами своих мыслей. Значит, конец всем желаниям? А дальше что? Монастырь святой Нины? Нет, нет, жить! Любить? А разве, кроме него, возможно еще кому-нибудь отдать жизнь? Горе мне, как смею даже думать!
Тэкле со стоном протянула руки, испуганно встретив сверкающей взгляд царя.
– Тэкле, моя Тэкле, ты мне предсказана судьбой. – Сладкая мука срывала голос, бурное желание кружило голову, и казалось, земля куда-то уплывала. – Расскажи мне, Тэкле, о своих желаниях.
– Ты слишком ко мне благосклонен, царь… Мои желания пусты, как ветер… Я знаю бабочку, зачарованно стремящуюся к огню…
Луарсаб забыл, где он и кто он. Он весь отдался очарованию. Он слушал музыку дивного голоса, потрясенный чистотой неискушенного сердца.
И Тэкле, забыв действительность, восхищенно смотрела на Луарсаба, вспоминая привезенный ей Георгием из Ирана фарфоровый кувшин с нарисованным на нем сказочным персидским принцем. И словно нарисованному принцу, которому в тихие часы рассказывала о пережитом дне, она сейчас говорила Луарсабу о чешуйчатой змее, виденной ею в лесу, о диком котенке, прирученном ею, о ночных звездах, старающихся поймать друг друга, о насмешливом месяце, заглядывающем в ее окно, о вышитом ею барсе, похожем на Георгия, и об одиноком кусте диких роз над обрывом, где она любуется оранжевым огнем уходящего солнца.
Луарсаб все больше поддавался ее обаянию и не мог объяснить своей робости. Он даже коснуться боялся Тэкле, только выхоленные пальцы тревожно рвали траву.
Вдруг Тэкле вскочила: ее испугал незнакомый потемневший взгляд нарисованного принца.
Луарсаба ужаснула мысль, что видение может исчезнуть, исчезнуть навсегда. Он порывисто бросился к Тэкле, обхватил ее сильными руками и опьянился горячей упругостью ее тела. Его губы остро впились в терпкую сладость пунцовых губ.
Миг? Час? Вечность? Сердце сгорело. В голове мелькнуло: брат. Тэкле рванулась и исчезла в зеленых зарослях.
Георгий, удивленный долгим отсутствием царя, вышел в сад. Мимо него тенью проскользнула полумертвая Тэкле.
Саакадзе проводил сестру тревожным взглядом и тяжело перевел глаза на взволнованного Луарсаба. Саакадзе безошибочно определил происшедшее. Он сдавленным голосом спросил:
– Мой царь, по словам Шадимана, тебе душно в залах… Прикажешь в сад перенести пир?
Луарсаб порывисто обнял и поцеловал удивленного Георгия. Уже желанное слово готово было сорваться с языка, но вдруг вспомнилось: «Мать! Шадиман! Гульшари!» – и Луарсаб тихо произнес:
– Сегодня самый радостный день, и эту радость дал мне дом Саакадзе.
Подошедший Шадиман осведомился, отдохнул ли царь и удачная ли была прогулка.
Георгий содрогнулся: уж не заговор ли тут?..
– Да, Георгий, в залах душно, будем здесь веселиться. Сейчас взволнован, но это не мешает мне помнить, что я в гостях у Великого Моурави, спасшего Картли и царя.
Несколько успокоенный, Георгий проводил Луарсаба в глубину сада. Окруженная каштанами и чинарами площадка устлана персидскими коврами. По краям – мутаки, подушки. У дерева – единственное кресло и восьмиугольный черный с инкрустациями столик. Вокруг набросаны пышные розы. Луарсаб опустился в кресло. Слуги торопливо принесли на чеканном подносе в золотом кувшине вино, в персидских вазах сладости и фрукты. На золотой чаше сверкало изречение Шота Руставели: «Что ты спрятал, то пропало. Что ты отдал, то твое».
Луарсаб возбужденно шутил. Шадиман, опустившись у ног царя, тонко поддерживал шутки развеселившегося Луарсаба, но сам внимательно смотрел на золотую посуду, догадываясь об исфаханской щедрости. Розовые тени тонули в фиолетовом тумане, вырисовывались настороженные горы, легкая свежесть скользила по веткам. Гости с чашами в руках, сопровождаемые пандуристами, танцуя, окружили Луарсаба. На подушках расположились князья, слушая импровизацию певца:
Пир князей забурлил, Звоны чар У чинар Карталинских долин, Любит кудри чинар Гулинар, Но сардар Любит рог крепких вин. Ах, чонгури, чонгури, Чонгури, Чары вин, чары сдвинь! Пой, струна! Свод над Картли Из синей глазури… Пей, страна Золотого руна!Толпы ностевцев, приезжих крестьян окружили площадку.
Остроумие Луарсаба вызывало бурный восторг. Только Баака не смеялся. Начальник метехской стражи по привычке поставил за площадкой телохранителей и безотчетно настороженно ждал событий. Они не преминули нахлынуть…
Луарсаб шутками старался забыться, но образ Тэкле сверкал лезвием кинжала.
– Мой Шадиман, – сказал шепотом царь, – темно без нее…
Шадиман встал, держа высоко наполненную вином чашу.
– Друг Георгий, царь пьет за прекрасную Русудан.
Это был намек о желании царя видеть на пиру женщин. С громкими криками пожелания здоровья Русудан гости поднялись с поднятыми над головой чашами и рогами: Георгий, раскланявшись во все стороны, послал Папуна к Русудан.
Русудан, окруженная гостями, подошла к царю, поклонилась и, раскланявшись во все стороны, опустилась на подушки со всеми княгинями против мужчин.
Луарсаб взволновался. Среди женщин не было Тэкле.
Шадиман, смеясь, тихо похвалил зоркость Русудан… Острые пальцы сжали плечо насмешника.
– Должна быть здесь!
– Будь осторожен, мой светлый царь. Бушующая кровь – плохой советник.
Но Луарсаб упрямо, как в детстве, продолжал твердить:
– Должна быть здесь.
Вновь поднял наполненную чашу Шадиман:
– Дорогой Георгий, я слышал – прекрасная, как солнечный день, как звездная ночь, Тэкле не менее искусна в танцах. Быть может, красавица усладит взор царя?..
Уклончиво напомнил Саакадзе о девушках Носте. Луарсаб любезно рассмеялся: разве можно томить женщин, жаждущих рыцарского восхищения? И действительно, юные ностевки вызвали шумные рукоплескания танцами и красотой.
Теряя голову, царь умолял Шадимана какой угодно ценой добиться прихода Тэкле. Но изощрения и хитрая лесть царедворца разбивались о твердое решение Саакадзе не показывать больше сестру.
Луарсаб понял и внезапно поднялся. Веселым, может быть, слишком нетерпеливым голосом он сказал:
– Георгий, прошу прекрасную Тэкле оказать мне честь.
Ковер колыхнулся. Придушенно жужжали:
– Не слишком ли много чести оказано Саакадзе?
– Как согнулся перед царем, как понесся к замку…
– А Русудан? Всегда гордостью страдала…
– Нестан радуется, Гульшари на мел похожа…
– Опять Метехи закипит…
– Теперь трое состязаться за царя будут…
– Нет, Нестан родственнице уступит, выгодно…
– Гульшари средство знает…
– Такое средство каждая женщина имеет…
– Хи-хи-хи. Нато всегда развеселит…
Саакадзе вел трепещущую Тэкле. Мелодично запели чонгуристы. Робко взметнулись тонкие руки. Дрогнули струны – и в застывшей тиши птицами взвились двое. Тэкле, спасаясь от неумолимого рока, почти не касалась заколдованного ковра. Луарсаб, теряя самообладание, преследовал ее, изгибаясь как на охоте.
Все смотрели в оцепенении. И никто не подозревал, как дорого заплатит Картли за этот странный танец.
Вот, вот, совсем близко. Тэкле слышит бурное дыхание. Брызнуло горячее солнце, ослепило, закружилось, завертелось, и Тэкле с немой мольбой упала к ногам царя… Все уплыло, умчалось, о радость, они одни. Луарсаб пламенно схватил любимую…
Один миг, даже не все видели. Русудан налетела, вырвала полуживую Тэкле и резко сказала:
– Когда царь оказывает простой девушке столько внимания, сердцу трудно перенести…
– Русудан, – едва слышно произнес царь, – береги для меня, больше своих глаз береги…
Испуганно вскинула глаза Русудан и почти на руках унесла Тэкле. Баака тихо придвинулся, держа наготове саблю. Саакадзе тяжелым взглядом проводил ушедших и, овладев собой, извинился перед царем за нездоровье сестры. Тихо, только для Георгия, упали слова:
– Верь мне, Георгий… После поговорим… – И громко добавил: – А теперь можешь напоить своего царя и делать с ним, что хочешь.
Князья, положив руки на рукоятки оружия, напряженно ждали и удивленно вслед за Луарсабом опустились на подушки. И снова колючие ветки и стрелы:
– Руку царю целует, за сестру благодарит, при всех обнял…
– С плебеями не стесняются…
– Иногда, Гульшари, и с княгинями не стесняются.
– Хорешани это хорошо знает. К некоторым азнауры, как мухи, в окно лезут…
– От любви рискуют. А к некоторым без стеснения через дверь ходят. Мужья тоже довольны, дань получают…
– Правда, многие так возвышаются…
– Хи-хи-хи… Нато всегда развеселит…
Только умная Нестан оценила происшедшее и громко выразила желание успокоить белоснежную розу, хотя близость прекрасного из прекрасных царей и более искусных заставляет терять голову… Быстрый обмен взглядами – и Луарсаб радостно подумал: «Если Нестан вмешалась, увижу любимую очень скоро… Может быть, сегодня ночью…» Оглянулся на князей. Гульшари! И страх за Тэкле внезапно овладел им…
Долго длился освещенный ожерельем факелов и луной пир. Но в полночь, к изумлению всех, Луарсаб заявил о желании вернуться в Цхирети.
– Боится набросить тень на Тэкле, – верно определил Мирван.
Саакадзе напомнил царю обещание пировать два дня… Луарсаб ласково улыбнулся. Правда, было такое намерение, но необходимо ночной прогулкой освежить пьяные головы князей.
Выпитое счастье не помешало Луарсабу легко вскочить на коня. Он любезно предложил Гульшари быть его собеседницей.
– Опасается оставить здесь змею, – прошептала Хорешани на ухо Зурабу.
Намек царя поняли, и, несмотря на тяжесть в ногах и головах, князья торопливо садились на коней.
Саакадзе с «Дружиной барсов», толпой азнауров и крестьян, с ярко зажженными факелами поехали сопровождать царя… Если царь после двух бурдюков вина может проехать четыре часа, то «барсам» нетрудно восемь. В замке остались Нестан, Эристави Ксанские, Нугзар и Хорешани.
Рассвет. Тэкле у чинары, где несколько часов назад выслушала горячее признание царя. Что теперь будет? На глазах у надменной аристократии упасть к ногам с мольбой о любви. Боже, как смотрел Георгий… Напрасно добрая Нестан уверяет, что царя это приятно взволновало. Почему уехал? Два дня хотел гостить. Как покои убирали, сколько цветов принесла!.. Солнце тоже рассердилось. Не хочет всходить! Брат! Брат, мой большой брат вернулся. Что будет, что будет!
Но ничего не было. За обедом, когда Русудан насильно втащила трепещущую девушку, Георгий весело отвечал на шутки Хорешани, остро высмеивающей Гульшари и Шадимана. Занятые вчерашним пиром, никто не обращал на Тэкле внимания, даже Папуна. Тэкле облегченно вздохнула. Она не понимала молчаливого соглашения щадить ее. «Барсы» особенно старались отвлечь внимание Георгия, рассказывая о переживаниях взбудораженного Носте.
На другой день в замке остались только Русудан и Тэкле. Георгий уехал со всеми сопровождать царя в Тбилиси.
Перед отъездом Нестан долго шепталась с Тэкле и добилась для Луарсаба красной розы, перевязанной черным локоном…
Тихо текли дни… Солнце чутко прислушивалось. Не слыхать конского топота, не скачет возлюбленный, не целует похолодевшие руки… Только звезды мерцают, только слезы блестят, только темная ночь сеет сомнения…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Широко распахнуты торговые ворота в Тбилиси. С запыленных верблюдов сползают раздутые тюки. В переполненных духанах – горячий спор, яростные клятвы, звон денег, звон чашек, звон колоколов. И звонче звенят ряды амкаров, быстрее вертятся адли, увереннее качаются весы.
И каждый при встрече с Великим Моуреви, узнаваемым по исполинскому росту, торопится снять папаху.
Царь, чуствуя неизбежность ожесточенной борьбы за Тэкле, поспешил назначить Саакадзе сардаром – начальником царских войск. Без протестов обошлось и назначение Саакадзе в высший царский Совет, где до Сурамской битвы совещались только с владетельными князьями.
Саакадзе удалось убедить царя и высший Совет воспользоваться разгромом врага и очистить картлийские земли, захваченные султаном Мурадом. Богатая местность обогатит государство. Потом скот и собственность останется Картли… Собаки султана уйдут, как пришли. Кто в шарвари, кто и так обойдется… Обижаться в таких случаях не приходится… и для Ирана хорошо.
Против таких доводов спорить трудно, и Луарсаб, желая укрепить при дворе престиж Моурави, поручил ему это дело.
Три стремительных месяца провела дружина Саакадзе среди цветущих просторов и теснин.
Стамбул, занятый беспрерывными войнами с шахом Аббасом, не помышлял о помощи, да и желание притянуть к союзу Картли удерживало от выступления на защиту приверженцев полумесяца. И караваны с трофеями двигались к Тбилиси, бесчисленные стада остались ждать новых хозяев, а огромные табуны – новых всадников.
Богатые земли разожгли глаза князей. Но Саакадзе с тайным умыслом, кроме Зураба и Мухран-батони, никого из феодалов не затруднил хлопотами. На царском Совете Саакадзе тонко напомнил старинный обычай делить завоеванное только между участниками. Большие средства уйдут на возведение укреплений, ибо что стоит отнятое, если нельзя его удержать?
Расчет Георгия оказался правильным. Такие доводы обезоружили князей. Шадиман получил богатые подарки и табун коней и ввиду явного обогащения царской казны невольно молчал. Но князья не стерпели урезывания своих прав, и вновь закипела злоба против дерзкого Моурави.
Царь круто изменился. Остыл к легким победам, усиленно занимался делами Картли, неприятно поражая князей твердой волей и ясным умом. Он заметно охладел к Гульшари и не скрывал расположения к Нестан, не преминувшей открыто праздновать поражение своей соперницы.
Напрасно Гульшари пирами, играми, состязаниями, утонченным кокетством, драгоценностями и нарядами стремилась вновь завоевать утерянное влияние. Образ Тэкле всецело завладел сердцем Луарсаба.
В самый разгар придворных интриг явилась с тайным поручением Хорешани.
Русудан беспокоила щекотливость положения. Не поехать в Метехи вместе с Тэкле после посещения царя было невозможно. Поехать без приглашения царицы – самолюбие не позволяло. На долгом совещании с Хорешани был выработан план.
За открытый смелый и веселый характер княгиня Хорешани, несмотря на неприязнь Шадимана, пользовалась большими правами в Метехи.
Вот и сейчас, дав подзатыльник широко улыбающемуся телохранителю, она беспрепятственно переступила запретную зону.
«Берегу Тэкле… по твоему желанию глаз не отвожу. Много подозрительных странниц, схимниц ходят, в замок не пускаю… Боюсь, яд за пазухой держат…»
Царь задумался над посланием Русудан: если в Носте Тэкле беречь надо, как можно рисковать приглашением ее в Метехи, пока Гульшари здесь? Нестан права: если бы не мамка, ее давно бы умертвили в Метехи. Двух преданных Нестан девушек отравила Гульшари… Луарсаб вздрогнул.
Бурное желание видеть Тэкле боролось со страхом. Хорешани не придерживалась политики и откровенно договорила недосказанное Русудан в письме.
– Если хочешь, дорогой Луарсаб, непременно видеть здесь Тэкле, необходимо приглашение. Против царицы нехорошо в таком деле идти.
Только теперь с полной ясностью понял Луарсаб невозможность приезда любимой. А просить мать пригласить Тэкле – значит раньше времени поставить в известность о своем решении. И потом, захочет ли царица? Гульшари не допустит… А может, напротив, уговорит?.. Нет, нет, Тэкле необходима безопасность. И Русудан не должна покидать Носте. Надо вежливо попросить отложить приезд. С откровенностью, с которой можно было говорить только с Хорешани, Луарсаб высказал ей свое опасение, а после всестороннего обсуждения желание Русудан исполнилось…
Изысканный ответ Луарсаба мог польстить даже самолюбию царицы Савской и, пошумев несколько дней в Метехи, Хорешани, завершая дипломатическую миссию, понеслась обратно в Носте. Но препятствие распалило Луарсаба, и Нестан уехала гостить в Носте…
Неожиданно царь изъявил желание посетить Твалади.
Через несколько дней Нестан и Тэкле, закутанная вуалью, в сопровождении верного Иесэ выехали на прогулку. Только в темном ущелье, за разрушенной часовней, узнала Тэкле о предстоящем свидании. Иесэ стоял на страже, держа на поводу коней.
Бешеный стук копыт. Иесэ едва успел схватить за узду царского скакуна.
Перепрыгивая бесконечные камни, Луарсаб упал к ногам еле живой Тэкле. Говорить не могли. С изумленным восхищением смотрели друг на друга. Сердца стучали совсем близко, уплыли мысли, и в бесконечности растворилось настоящее… Тихо качнулись теплые сумерки. Ранняя звезда скользнула золотой слезой. Не понимая, смотрели они потемневшими глазами на бесцеремонно расталкивающую их Нестан.
– Во имя бога, царь! Не подвергай нас опасности, разве не слышишь тревожного рога? Два часа здесь находишься.
– Престол Картли готов отдать за право остаться здесь навсегда с возлюбленной.
И, не обращая внимания на Нестан, царь, склонившись к Тэкле, восторженно произнес: – О…
Если б чарою стал чеканною, Красноцветным вином сверкающей, На здоровье ее ты бы выпила Под черешнею расцветающей. Иль наперстком бы стал из золота, Пальчик твой обнимал под песни я. Или стал бы я ежевикою, Твои ножки колол чудесные. Иль косы твоей стал бы волосом, Вполз в иголку твою с зарницами, Или пеплом бы стал серебряным И над дивными стыл ресницами. Или стал бы я алой розою. Твои щечки обсыпал нежные, Иль рубашкою стал бы шелковой, Обнял грудь твою белоснежную. Иль твоим бы я стал желанием, Сердца самою сладкой мукою, Иль хотя бы твоею тенью стал, Незнакомый навек с разлукою.[13]Нестан с отчаянием умоляла Луарсаба:
– Царь, я слышу приближающийся топот и лай собак, молю, пощади нашу честь…
Луарсаб разжал объятия:
– Жди меня, Тэкле…
Тэкле блеснула черными глазами.
– Буду ждать всю жизнь.
После мимолетного свидания задумчивость не покидала Луарсаба. Едва сдерживал желание помчаться в Носте и тихо намекал Нестан об отсутствии терпения.
И Нестан решила…
– Прекрасная Нестан, чем вызвано твое поспешное желание видеть меня?
Нестан перебирала преподнесенную Георгием яшму:
– Я хотела посоветоваться, но раньше пусть друг посмотрит, охраняются ли двери.
Убедившись, что их не подслушивают, Нестан стала упрекать Георгия в суровости к своей семье.
Тэкле от скуки совсем больна. Вся военная сила страны в руках Моурави, а сестра схимницей тоскует… Сердце любви ждет, молодость веселья просит, а разве не гордость – показать красавицу сестру? Нестан решила развлечь Тэкле, да и Русудан давно в Ананури не была. Нестан большую охоту устраивает, и если Георгий не приедет с семьей, перестанет быть другом Нестан.
– Дорогая Нестан, не следует уверять тебя в моей преданности, ты для меня – родная дочь, Зураб – любимое чадо. Я воспитал в нем воинственность, соединил вас, и мы связаны больше, чем жизнью… Но, Нестан, не назовешь ли, кого еще думаешь пригласить?..
– О Георгий, конечно, весь двор! – нарочно беспечно вскрикнула Нестан. – Но можешь быть спокоен: два раза одно и то же не повторяется…
Георгий колебался, оскорбить Нестан отказом невозможно. Да и правда, Русудан и Тэкле скучно живут. Но кто там будет?.. Кажется, Луарсаб опомнился, ничего не говорит. А вдруг опять голову потеряет? Снесет ли Саакадзе вторично оскорбление?..
Нестан, видя колебание, повела решительную атаку. Тэкле будет жить в ее комнате. Русудан с сыновьями большую радость Нугзару доставит, «барсы» с царем охотиться будут, и… Саакадзе сдался.
– Охота на медведей? Две недели видеться с Тэкле! Тайный ход в твои покои… О моя Нестан, чем отплатить?
– Царь, ты, кажется, забыл главное, – смеялась Нестан.
– Главное – видеть Тэкле, целовать лепестки ее уст, смотреть в солнечные глаза, держать трепещущие, как крылья пойманной птицы, руки! Нестан, Нестан! Любовь – великая мука!
– Что же дальше, мой царь?
– Дальше? Не догадываешься? Но, надеюсь, Гульшари не будет в Ананури?
– Нет, царь, она откажется…
Нугзар, немало озадаченный внезапной любезностью царя, спешно готовился к приему. Наверно, Нестан, в пику Гульшари, упросила Луарсаба. Что ж, это надо приветствовать. «Уже второй раз царь в гости едет, – с гордостью вспомнил Нугзар. – Даже в Мухрани только раз был… Наверно, друзья Шадимана от зависти заболеют. Хотя им некогда, трофеи Сурамской битвы никак не могут поделить… Георгий войну выиграл, а шакалы добычу растаскивают… Хорошо – шакалов вспомнил, почему я до сих пор старшего Качибадзе не выругал? Обещал половину турецких ятаганов мне прислать и все на арбах в свой замок свез… Надеется, у меня память плохая. Тоже умный! Красные усы носит и думает, уже шаха покорил».
Нато от гордости не находила места: Нестан оправдала все чаяния, возлагаемые когда-то на Русудан.
И пока князья спешили на охоту в Ананури, Саакадзе спешил переселить царских крестьян на очищенные от турок земли, розданные мелкоземельным азнаурам в наделы. Известным только «барсам» путем в замки князей проникли слухи, что хизани получат земли и скот в двойном размере и их хозяйство не будет облагаться в течение трех лет. Взбудораженные крестьяне стихийно бросали насиженные места у князей и толпами тянулись на свободную окраину.
Взбешенные феодалы поскакали в Метехи, требуя пресечь бегство трудолюбивых крестьян.
Но царь сослался на освященный веками закон, не нарушенный еще ни одним царем. Феодалы обратились к Шадиману, и, хотя действия Моурави были направлены на обогащение страны, Шадиман сильно тревожился популярностью и стремительностью Саакадзе. Необходимость тайного совещания с союзными князьями заставила Шадимана обрадоваться охоте в Ананури и, получив разрешение царя, отправиться в свой замок на три дня. Он разослал верных гонцов к дружественным князьям. Андукапару тоже посчастливилось не поехать к ненавистным Эристави.
Нестан тонко задела самолюбие Гульшари, пригласив ее последней. Разгневанная красавица язвительно заметила, что она давно мечтала предоставить Луарсабу возможность усладиться обществом медведей, но сама предпочитает орлиные гнезда. И отсутствие царя даст ей возможность вместе с царицей навестить светлейшую княгиню Липарит. Нестан с притворной обидой вечером поспешила упрекнуть царицу в нежелании доставить радость Эристави. Царица смутилась. К сожалению, она только что дала слово Гульшари навестить княгиню Липарит, но зато зимою обязательно приедет в Ананури.
Довольная своей политикой, Нестан, пошутив с Луарсабом над неведением ревнивой Гульшари, уехала в Ананури готовиться к встрече царя.
Саакадзе удивлен. Шадиман, оберегающий царя, как собственность, вдруг на три дня отпускает Луарсаба без себя в Ананури.
И хотя замок Шадимана был недоступен для посторонних, все же слепой нищий с провожатым – мальчиком Арчилом нашел приют на ночь у богобоязненной старой служанки.
В разгар празднества в Ананури Саакадзе уже знал имена князей, совещающихся у Шадимана.
К большому удовольствию Эристави, Луарсаб был шумно весел и радостен… Покои Нестан в Ананурском замке были изысканно украшены влюбленным Зурабом. Но Нестан пожелала на время праздника устроиться в покоях польщенного мужа, а свои приказала убрать цветами для любимой Тэкле.
Уступая странному желанию Нестан, царю разукрасили покои в крепостной башне… Царь любит небо и горы, а из башни красивый вид. Но не восточная роскошь восхитила Луарсаба, а невидимая дверца в круглой стене. Хотя Тэкле и была предупреждена заботливой Нестан, но когда в первую ночь в мерцании хрустальной лампады колыхнулся ковер, невольный крик сорвался с дрожащих губ Тэкле. Прильнувшая к овалам окон ночь подслушивала оброненные слова любви и улыбалась длительному свиданию влюбленных.
Георгий совсем успокоился. Царь изысканно любезен со всеми, не отдавая предпочтения никому. Даже когда на охоте Луарсаб собственноручно вонзил в сердце медведя нож и бросил к ногам Тэкле шкуру со словами: «Возьми, Тэкле, и запомни: я знаю, где находится сердце», – даже тогда Георгий не почуствовал надвигавшихся событий. Накануне отъезда Луарсаб украдкой совещался с Нестан.
– Ты должна помочь удалить Гульшари. Я не могу подвергать Тэкле опасности…
– Шадиман с Андукапаром тесно связаны, вместе три дня заняты были.
– Заняты? Чем? – Луарсаб подозрительно насторожился.
Но Нестан, помня оказанную однажды «услугу» Георгию, не произнесла имени Саакадзе, зато назвала всех князей, тайно совещавшихся при участии Гульшари в замке Шадимана. Ей, конечно, показалось подозрительным отсутствие Шадимана, и она из преданности к царю послала верного человека… На этом можно уязвить Андукапара, и Гульшари еще раз обидится… Ведь она заманила и царицу Мариам на подозрительное совещание.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Шадиман снова развернул пергамент, внимательно просмотрел приготовленный для амкаров капкан, спрятанный в глубины холодных строк, но подписи Луарсаба не было.
Первый раз правитель потерпел поражение: Луарсаб не утвердил нового налога на амкаров… Средства для содержания двора? А разве Моурави недавно не наполнил царскую казну? И потом надо послать гзири проверить управляющих в личных владениях царя Картли. Почему-то князья от хозяйства богатеют, а царь беднеет!
Шадиман взволнован. Донос? Но кто проник в дела главного правителя Картли? Блеск, роскошь царского замка, тайные подарки Стамбулу… связь с атабагом… расточительность Гульшари, жадность царицы… Что еще? Все! Политика, лазутчики во всех странах, послы, подношения, милости могущественным князьям… Ни один придворный не желает тратить средства на личные нужды.
На западной стороне замка еще больше неприятностей: сухость Луарсаба, торжество врагов… Гульшари бросилась к царице…
На все ласковые расспросы царицы Луарсаб упорно молчал.
Однажды Нестан послала Иесэ справиться о здоровье Тэкле, и вот присланный подарок – подушка для ног, вышитая возлюбленной тонким золотом и нежными шелками. Луарсаб, не отрываясь, смотрел на бисерного беркута, радостно думая о прикосновении пальчиков Тэкле, и взволнованно пошел к царице.
– Жениться? Давно пора. Кем пленился, греческой или имеретинской царевной?
Луарсаб произнес имя любимой.
Сначала Мариам не поняла. Несколько раз повторенное имя Тэкле Саакадзе проникло наконец в сознание. Мариам безмолвствовала, на бледном лице застыли изумленные глаза.
Позвав Нари, Луарсаб резко хлопнул за собою дверью.
Пораженная холодностью сына, Мариам послала за Шадиманом. Царедворец рассмеялся: цари в Грузии не женятся без одобрения высшего Совета светлейших… Больше надо беспокоиться о странном поведении неизменно нежного сына.
Царица поспешила в покои Луарсаба: она не поняла шутки, но зачем сердиться?
Луарсаб холодно посоветовал на превращать в шутку любовь, равноценную трону.
Царица рассердилась: где видел Луарсаб царя, женатого на простой азнаурке? Если нравится такая, разве нет иного способа приблизить?
Луарсаб гневно заявил: даже матери он, царь, не позволит оскорблять невесту.
– Невесту? А разве светлейшие уже дали согласие на брак?
– Мало забочусь. Светлейшие и даже близкие люди не спрашивают моего согласия, когда потихоньку собираются обсуждать свои дела…
Царица побледнела. Луарсаб пристально смотрел на пальцы, нервно перебирающие четки. «Говорить, – думала Мариам, – значит выдать себя».
– Видишь, в ваши дела я не вмешиваюсь, очевидно, из расчета не давать повода вмешиваться в мои…
В замке наступило затишье, предвещающее бурю. Луарсаб небрежно спросил Баака, по-прежнему ли уверен князь в охране? Начальник метехской стражи насторожился: тотчас скрытно проверил стражу, добавил из верных людей телохранителей и, кроме обычных, расставил еще тайные посты.
Приехавшему на Совет Саакадзе, улучив момент, Луарсаб шепнул:
– Найди предлог стянуть к Тбилиси верные трону войска.
На ближайшем совещании, созванном Шадиманом по поводу посольства в Иран, Саакадзе обратился с просьбой к царю сделать смотр перестроенным по персидскому образцу дружинам. Просьба никому не показалась странной, даже прозорливый Шадиман был введен в заблуждение скучающе-вежливым ответом Луарсаба: хотя он вполне доверяет своему Моурави, но рад будет вместе с князьями посмотреть затею полководца. Когда Моурави думает устроить смотр? Через две недели? Дорогой Шадиман озаботится приглашением всех князей.
Георгий еще раз убедился в хитрости и ловкости двадцатитрехлетнего царя. Никому, даже Баака, не открыл Луарсаб задуманного.
Зураб с момента возвышения Саакадзе находился при войсках, изучая военную тактику Великого Моурави. Любимый ученик быстро усвоил стратегию великого полководца. Через много лет Саакадзе горько пожалел об этом…
Встревоженный озабоченностью Моурави, Зураб вместе с «барсами» расположил дружины с расчетом на быстрое окружение Метехи.
По желанию царя князья перед смотром собрались в посольском зале. Бартом расположился с писцами позади трона. В зале смолкли голоса. Луарсаб поднялся.
Он ни в чем не хочет нарушать обычай, напротив, считает долгом не только светлейших посвятить в задуманное…
Шумное одобрение подхватило последние слова… Жениться? Царь поручает князьям выбрать невесту?
– Нет, князья, я сам нашел будущую царицу и жду вашего восхищения.
– Князья давно восхищаются мудростью любимого царя… Неужели имеретинская царевна? Нет? Значит, Шадиману удалось сватовство греческой Елены?
– Нет, князья, я женюсь на прекраснейшей из прекрасных, чей ум и красота достойны делить со мною трон… Будущая царица – Тэкле Саакадзе, сестра героя, спасшего Картли от гибели в Сурамской долине…
Зал оцепенел. Даже Шадиман потерял дар речи.
Луарсаба не удивило настроение князей. Он украдкой взглянул на бледного Саакадзе.
Встал, задыхаясь, Баграт:
– Царь, никто не сомневается в твоем вкусе, но… женитьба царя – женитьба царства. Поэтому выбор неизменно принадлежит старейшим, царской крови…
– Такое не нарушал ни один царь из Багратидов, – прохрипел Амилахвари.
Князья возмущенно убеждали царя отказаться.
– Уж не хочет ли царь Картли стать посмешищем не только Грузии, но и магометан! – кричал Симон.
– Посмотрю, кто рискнет смеяться над Луарсабом Вторым.
Сабля угрожающе качнулась. Князья едва сдерживали ярость. Баака скользнул в дверь. Плотной стеной сошлась стража, телохранители неслышно придвинулись к трону.
Напрасно Шадиман призывал князей спокойно обсудить тяжелое дело: не слыша друг друга, они выкрикивали просьбы, мольбы, угрозы.
Что можно противопоставить переживаниям Моурави? Гибель Димитрия Самопожертвователя? Поражение железного потрясателя земли Баязета? Трагедию Александра Кахетинского?
Саакадзе наконец, пришел в себя. Он сжал рукоятку шашки. Неслыханное возвышение. Брат царицы Картли!.. А дальше?.. Раскрытая пропасть, поглощающая все его начинания, друзей, приверженцев, тысячи крестьян, сестру… Разве тавади смирятся? Такой поступок не прощают царю. Значит, начало кровавой распри? А если страсть Луарсаба остынет? Тогда? Монастырь? Нет, смерть! Смерть наполовину сделанному… Все отдать за изменчивую страсть царя? Нет! Пусть лучше под обломками страшной любви погибнет один… Или… или должна сейчас разбиться княжеская власть…
Неожиданно все руки угрожающе легли на рукоятки…
– Великий царь царей! Честь, оказанную мне, нельзя передать словами, пусть меч Моурави заменит слова… Но, великий царь, прости смелость: благородное желание неисполнимо. Князья правы! Подумай, царь, о распрях, о смутах! Не простят тебе светлейшие… На войне ты благосклонно выслушивал меня, и разве Моурави не отличался благоразумием? Пусть Тэкле прекрасна, но разве цари вправе отдаваться влечению сердца? Откажись, царь, ради Картли пожертвуй изменчивой любовью…
Изумленно слушали князья Великого Моурави.
Андукапар шепнул Шадиману:
– Хитрый плебей, – и громко добавил: – Разве Саакадзе не был подготовлен к неслыханному подарку?
– Нет, и я не вижу желающих похвастать доверием царя в этом «тяжелом деле», – насмешливо бросил Георгий.
Действительно, кроме злобы, Шадиман переживал мучительное унижение: «железную руку» провели, как мальчика, и кто? Его же ученик.
– Царь не был откровенен, не надеясь на согласие князей.
– На согласие князей?! Разве я обязан просить вашего согласия?! Не является ли этот акт вежливостью царей? Разве князья, вопреки царскому желанию, не делают, что заблагорассудится? Как же вы смеете давать царю указания в его личном желании? Дипломатия? Но разве женитьба на имеретинской или кахетинской царевне не гибельна для Картли? Разве постоянные требования родственников вмешиваться в междоусобия, войны и споры не препятствуют развитию царства? И почему я один во всей Картли должен быть глупцом и лезть в рабство к беспокойным соседям? Почему Мирван Мухран-батони, несмотря на упорное желание Мамия, не женился на гурийской княжне?
– Почему? Разве новость, кого должен выбирать царь?
– Луарсаб Второй сочетается браком, с кем он желает, и докажет силу царской власти… А ты, Георгий, забылся: я могу возвысить и могу уничтожить… Как посмел со мной говорить, словно с неразумным юношей? Или дарованная власть давит голову? Так знай: на что пал взор Луарсаба Второго, то больше никому не принадлежит… Я напомню князьям время, когда цари носили корону без многочисленной помощи… Кому не нравится будущая царица, может оставить Метехи. Не боюсь! Уйдете в замки? Не дадите помощи в войне, бороться будете? Не боюсь! Сам рыцарь, сумею отстоять честь Багратидов… Кто против, пусть уходит, открыто хочу знать, сколько у меня друзей…
Луарсаб поднялся и гордо покинул бушующий зал…
– Унизить достоинство царя!
– Угрожать владетелям!
– Не допустим!
– Такого царя насильно надо учить!
– К оружию!
– Тише, тише, светлейший Баграт говорит!..
Луарсаб распахнул окно. Все поставлено на нарды… А вдруг порешат заключить в Кавту? Луарсаб вздрогнул, схватил шашку и рванулся к потайной двери.
– Посмотрим. Войско мое у стен Метехи, вскочить на коня и… дать волю дружинникам… Но Георгий с ними, неужели изменил? Нет! Этого не может быть, а если?.. Тогда я один против всех, и посмотрим, умею ли я быть царем.
– Тише, тише, светлейший Баграт говорит…
– Господин, княгиня за дверью ждет, слово имеет…
Сандро изогнулся. Андукапар поспешно, держась стены, вышел.
– Царица послала, предупреди… Луарсаб знает о совещании у Шадимана, все имена знает… потому войско собрал… Зураб у стен Метехи стоит…
Шершавое стекло светило настороженно. Андукапар отделился от изразцов и повернул в зал…
– Тише, тише, доблестный Нугзар говорит!..
– Довольно говорили! Нугзар словами не удивит, действовать надо!
Андукапар дернул тестя за рукав:
– Князь, умерь неуместный гнев… Мы в ловушке, предупреди Симона.
Шадиман качнулся. Так вот каков царь Луарсаб II!
– Уступить! Во всем уступить! Иначе через час в подземелье очутимся…
– А Мухран-батони, Эристави наверху ходить будут, – прошептал Андукапар. – Слышишь разговор Нугзара?
– Я тоже не хуже скажу – предупреди наших. Сражение сейчас проиграно, но это начало, конец за нами…
– Если кричать будем, серьезного решения не примем, и потом… Георгий, ты показал мужество, князья должны такое оценить, но… лучше, если без тебя обсудим…
Саакадзе направился к выходу. Баака чуть склонился:
– Друг…
– Уже распорядился, царский удар в тамбури откроет ворота.
– Пора знать царя, не изменит решения. Что можем сделать? Уйти в замки? Слышали, царь не боится… Слишком сильный, сейчас войском любим… Думаю, поддержкой шаха Аббаса заручился… Война с собственным царем? Что славного в такой войне? Потом… Заранее скажу, шах не допустит унижения царского достоинства. Должен откровенно заявить, хотя я и против неравного брака, но против царя не пойду. Еще некоторые могущественные князья не пойдут…
Луарсаб чутко прислушивался. Мягкий ковер заглушал нервные шаги. Он твердо решил защищать свое право на звание независимого царя.
– Тише, тише, Шадиман говорит…
Луарсаб оглянулся.
Нестан белее облака…
– Прости, царь, за смелость, но почему не принимаешь мер? Разве от крика князей не дрожат стены? Разве шакалы доброе замышляют?
– Я все предвидел… Но я докажу Грузии, что достоин меча Багратидов.
– Кто смеет сомневаться? Но ты один против всех! Царь, они сейчас в твоих руках…
Луарсаб шагнул вперед, пристально, вглядываясь в горящие зрачки.
– Говори… Кто послал?
– Моурави… Не теряй лучшее время, через час может быть поздно…
– Поздно, Нестан?
– Царь! Царь! Сейчас все в твоих руках, можешь навсегда освободиться от надзора князей… будешь единым… Сейчас может случиться великое. За стеной стоят верные дружины, Моурави и Зураб ждут… Только ударь в медный тамбури, ворота откроются, ни один враждебный тебе князь не выйдет отсюда. Захватишь их владения, объединишь разрозненную Картли, укротишь князей… Царь, о мой царь! Не медли, именем Тэкле умоляю…
– Что говоришь? Тэкле будет любить предателя?!
– Не предателя, а повелителя, такой случай больше не повторится… Умоляю, ударь в тамбури, шире открою окно… О, если бы смела сама. Вот, вот молоток, возьми, царь, совсем легкий, каждый день таким ударом слуг зовешь… Возьми, царь, только руку поднять…
– Да, да, надо решиться. Избегну междоусобия, распри, мщения, брошу непокорных в подземелье и спрячусь за щит Великого Моурави…
– О царь, идет гроза! Молоток! Железный молоток! От него по всей Картли гул пойдет!..
Луарсаб судорожно сжал золоченую ручку.
«Один удар, сюда ворвется Моурави, и… я останусь один… Да, да, сейчас ударю по владетелям замков Картли… Кровавый Луарсаб Второй… предатель, заманивший князей на… на смотр войска, иначе они не приехали бы без дружин… Но тогда получу Тэкле. Тэкле – мое счастье, жизнь, слава!.. Мать! Да, она с Шадиманом… его первого надо убить… Убить всех, и сразу конец… Как великий шах Аббас – воткнуть шашку в рот первому советнику. Так погиб Муршид-Кулихан, возведший на престол Аббаса, так погибнет мой учитель, и я тоже останусь великим Луарсабом… Сразу конец… Как тяжела рука…»
– Скорее, скорее, царь, – задыхалась Нестан, – о, уже поднял руку. О мой царь! Вот, вот тамбури… Куда смотришь, царь? О, о, о… Рука опустила молоток. Мы все погибли! Сюда идут!
Нестан рванулась к стене.
Шадиман вошел радостной, легкой походкой.
– Могущественный царь, мне, доблестному Нугзару и Андукапару удалось сократить языки и руки сумасшедших князей… Ты должен простить… Привыкли, с древности пользуются правами вмешиваться не в свое дело… Пора знать: Шадиман не мог воспитать слабовольного царя…
– Шадиман, дорогой Шадиман…
Луарсаб весь дрожал, сгибались колени, к вискам прилипли мокрые волосы. Он нервно схватил голову Шадимана, осыпал лицо поцелуями. Вмиг отхлынуло пережитое… Опять все по-старому: хорошо, весело, без братской крови, без жестокостей к преданным князьям… Шадиман прав – нельзя сердиться, с древних времен привыкли… Этого следовало ожидать, не на русийской царевне женюсь.
Шадиман пристально смотрел на Луарсаба, на разорванный ворот куладжи и перевел взгляд на молоток, на прижавшуюся к стене мраморную Нестан… Да, уступить, во всем уступить, спасти власть князей, но последний ход в «сто забот» за нами…
– Царь, ты выронил молоток, может, хотел распорядиться приготовиться к смотру войска?
– Ты прав, дорогой Шадиман… Вот и Нестан просит разрешения княгиням присутствовать на смотру… Хорошо, Нестан, я доставлю тебе удовольствие видеть любимого Зураба в боевом вооружении.
Нестан гордо выпрямилась:
– Я видела любимого Зураба в боевом вооружении, когда князь, как и вся Картли, бросился на зов Моурави к Сурамской долине…
У себя в комнате Нестан, обессиленная, упала на ковер… Все кончено, все пропало! О, какой план у Георгия! Уничтожить противников, уничтожить власть враждебных князей, только царь, Эристави, Мухран-батони и Цицишвили… Она, Нестан, первая княгиня в замке, после царицы первая… Зураб вместо Шадимана… Нестан сжала пылающую голову… Все цари слабы, разве Луарсаб знает, что потерял? За Шадимана, словно малолетний за ленту матери, держится… Постепенно ее мысли приняли более тревожный характер… Царь Шадиману расскажет или сам начнет мстить. За… заговор, хотя бы и в интересах царя… Тогда изгнание? Ананури… Расстаться навсегда с Метехи, где выросла, где каждый камень дорог. Пусть Ананури – город владетелей Эристави, но разве там кипит жизнь? Разве там борьба за первенство? Нет, нет! Только бы не покинуть Метехи…
Она вздрогнула. Тихо стукнула дверь, вошел молодой князь Кайхосро, в руках – груда белых роз.
– Госпожа, царь приветствует прекрасную Нестан и просит принять розы в знак признательности…
Нестан радостно тряхнула золотыми кудрями: опять все по-старому – весело, легко, не надо думать… Все по-старому: без крови, без изгнания, опять в Метехи…
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Сначала тихо, придушенно ползли по дорогам, городам и деревням темные слухи. Неизвестные люди, таинственно оглядываясь, шептали страшные слова. Вначале от шептунов шарахались, потом стали испуганно прислушиваться.
На майданах шныряли мрачные старики:
– Люди, молитесь за царя, за Картли, большое несчастье идет.
Распустив седые космы, хитрые старухи поднимали к небу гнойные, слезливые глаза, грязными ногтями царапали шершавую грудь и жалобно выли. Вокруг «пророчиц» собирался народ.
– Вай ме, вай ме! Не будет больше сиять небо, налетела туча. Колдунья обнажила клыки, закружила свой глаз, подняла хвост, и дрожит от ее гнева Табакела. Вай ме, вай ме! Косматый каджи зашагал по уступам скал, блестит нагрудный топор, стучат алмазные зубы… Вай ме, вай ме! Крепко сидят на земле прислужницы колдуньи, напоили нашего светлого царя любовным напитком. Люди, люди, молитесь за нашего чистого ангела царя!
В церквах, монастырях неизвестные люди щедро оплачивали молебны за «здравие» царя. Неурочный колокольный звон тревожил беспокойным любопытством.
В духанах неизвестные люди щедро угощали всех желающих. Лились пьяные слезы, тяжело падали угрозы врагам возлюбленного царя.
– Не допустит народ ведьму овладеть сердцем доброго, как бог, царя. Разрушит народ козни колдуньи…
В придорожных духанах полубезумные мествире, дуя в гуда, выплясывали сумасшедшие танцы, призывали народ послушать о злобствующих чинках.
Уже громко причитают женщины, уже точат шашки мужчины, уже не смолкает колокольный звон. В переполненных церквах люди обливают слезами иконы, молят защитить царя от надвигающейся опасности.
Деревни вокруг Мцхета особенно наполнены тревогой. В первопрестольном Мцхета вдруг, от неизвестной причины вспыхнул пожар, в Сасхори пропало стадо овец, в Ничбиси задушены в люльках три младенца, в Дзегви женщина родила хвостатую тройню, а в Ниаби церковная стена треснула накануне Нового года…
Крестятся крестьяне, заслышав в ночи стук копыт.
Угрюмо смеется Черный башлык:
– Сколько деревень наши люди и мы объехали, ни один человек ночью не вышел посмотреть, кто скот пугает, кто огонь разбрасывает.
– Боятся! Ночью хорошо, ночь всегда тайну бережет, – рассмеялся Сандро.
И скачут два всадника все дальше, тревожа и запугивая доверчивый народ.
Боязливо оглядываясь на обгорелую церковь, шепчутся крестьяне:
– Плохо о Черном башлыке говорили, а он монеты на починку церкви дал.
– На месяц о здоровье царя молебен служить заказал.
– Священнику тоже три марчили подарил.
– А Сандро, племянник добрый Кето, как о царе беспокоится!..
– Люди, люди! Богу крепче надо молиться.
– Богу непременно, а черту тоже…
– Что ты говоришь, мествире? Разве можно рядом ставить?
– Зачем рядом ставить? Бог сам свое место хорошо знает.
Мествире, любимец тбилисских амкаров, осушил рог, вытер рукавом серебристые усы и посмотрел на всех прищуренными глазами.
– Почему в праздник не веселитесь? Почему всем верите? Лучше о веселом черте послушайте, потом гуда для танцев раздую.
Аральцы плотным кольцом окружили рассказчика.
– Вот, грузины, раньше люди близко к небу стояли, счастливое время и для камней и для деревьев было. Тоже ходить умели, с людьми говорили, дружно жили. Человек в яблоке нуждался, дерево подходило, качалось, и яблоки в платок сами падали. Если в золоте или в серебре нуждались, от камней свободно получали.
Хорошо жили без хлопот, дерево и камни для людей работали, человек тоже к ним доброе сердце держал. Только черт хвост чешет, не любит, когда спокойно. Глаза сон гонят, уши мягкими стали, испугался черт, к богу побежал.
Богатый замок бог имеет. На потолке звезды золотым виноградом растут, на стенах разноцветные рыбы плавают, на полу ковры из роз спят, на тахте – подносы с вином и сладостями, на окнах вежливые птицы вместо сазандари поют, на лунном мангале ни шашлык, ни шампур не обгорает.
Сад тоже имеет, только скрывает, яблоню бережет.
В буйволятниках голубых буйволов кормит, в конюшнях трехглазых «раши» учит. Поле тоже имеет, марани тоже, большое хозяйство держит. Месепе крылья носят, не любит бог, когда медленно кушанье подают.
Только черта в замок не пустил, боялся: что вору нужно? Ночь темная… Черт снаружи в глазах замок крутит, хвостом на птиц машет и такое начал:
– Великий бог из богов, ты все хорошо придумал, только одно забыл… Разреши мне, батоно, хорошее дело имею…
– Имеешь для собственного удовольствия, твой характер слишком хорошо знаю… Однако не хочу лишний разговор о моей несправедливости слышать, ступай и сотвори, что можешь.
Очень веселый отскочил от неба черт, только одной вежливой птице успел хвост выдернуть… Туда, сюда покрутился и как раз на большой сбор камней попал: царя себе выбирали. В то время камни совесть имели, пока не выберут, сами не навязывались… Долго спорили, кричали, первый раз подрались, потом сразу успокоились. Золотой камень на каменный престол уже залез, тут черт смех бросил:
– Не знаю, батоно, в каком месте ум держите: выбрали золотой камень, потому что красиво блестит, а не догадываетесь о волшебной силе кремня. Подождите, батоно…
Ударил черт хвостом – саман, кизяки, дерево в большую комнату побежали. Схватил кремень и железняк и три раза стукнул их головами. Как из-под подков, искры полетели, конечно, в дом тоже попали, сразу огонь целоваться стал.
Очень удивились камни, люди тоже побежали. Языком огонь до леса достал, поле тоже захватил, сад тоже… Когда дальше побежали, люди жареных зверей, печеные фрукты нашли. Стали пробовать, и зубы от удовольствия оторвать не могут. Тогда каждый спешил домой горячие угли утащить, после разную еду готовить… Чурек тоже пекли… Огонь дальше побежал, уже половину земли закрыл. Забеспокоился бог, призвал черта и сердито спрашивает:
– Ты что сделал? Какое несчастье выдумал? Зачем любимую птицу испортил?
Засмеялся черт, хвост языком попробовал:
– Напрасно сердишься, бог, разве я не осчастливил людей? Посмотри, как любят огонь, берегут, ночью не спят, боятся, погаснет.
Бог еще больше рассердился.
– Сам прекрасно вижу, но это их несчастье. Теперь для внушения страха и уважения я еще сильнее должен огонь создать.
Тут бог схватил рыбу, молнией вниз бросил, схватил голубого буйвола – гром упал. На первый раз убило десять человек. Закрутил черт уши и к себе побежал, только еще одной вежливой птице успел хвост выдернуть.
Но бог на этом не успокоился и крепко наказал виновников огня. Камни и дерево навсегда свои права потеряли. Ходить и есть не смеют, говорить тоже…
Но только черт хорошо придумал. Какое удовольствие сырой шашлык жевать? Лунного мангала не имеем, виноград, даже простой, на потолке не растет… Только напрасно рыба и голубой буйвол с неба летели, за огонь люди драться будут…
Мествире лукаво подмигнул.
Черный башлык осадил коня, распахнул бурку.
– Глупостями народ забавляешь. Чем о вежливых птицах беспокоиться, лучше держи марчили и расскажи о невежливых лисицах, пролезающих в царский замок, и о здоровье светлого царя чаще в церкви вспоминай. Разве не знаешь, о чем народу сейчас надо думать?
Мествире пристально посмотрел на Черного башлыка. «Саакадзе прав, – думал он, – князья народ запугивают, на нехорошее толкают. Что ж, мествире тоже средство знает затупить стрелы собак».
И пошел мествире дальше, раздувая веселую гуда, предсказывая свадебный пир.
Но боязливо оглядываются крестьяне, больше верят в плохое:
– Горе нам, что теперь будет?!
Молва ширилась, бежала, летела: конечно, царя опоили. Недаром чубукчи «железной руки» видел в метехском марани прыгающих сатанят, а на серебряной башне три дня просидел нахохлившийся филин.
Уже не стеснялись, гудели деревни, уже не скрывали тревогу города. И не только в Картли, но и по всем грузинским царствам и княжествам росло возмущение выбором царя.
Все беспокойнее становилось при выездах Луарсаба из Метехи. Толпы с плачем падали ниц, целовали ноги коня, молили царя быть осторожным, остерегаться народного возмущения, остерегаться неслыханного дела. Никто открыто не говорил, но Луарсаб чуствовал угрозу, и тревога за любимую росла.
«Но почему? Народ радоваться должен, из незнатных царицу беру. Почему же плач над Тбилиси повис?!»
Шадиман мимоходом рассказывал о нарастающем в народе неудовольствии и советовал Баака увеличить стражу.
Через стены в Метехи вползал страх, придворные тихо передавали слышанные новости, многие княгини под разными предлогами покидали царский замок.
Луарсаб задумался – и однажды ночью Баака тайно провел Дато в царские покои… Через час закутанный в бурку всадник мчался в Кватахевский монастырь.
Настоятель Трифилий, конечно, осведомлен о состоянии умов Картли, для него также не тайна, кому Луарсаб обязан народной «нежностью».
Но если Шадиман такой мерой надеялся отторгнуть царя от неравного брака, то светлейший Баграт и Амилахвари были рады случаю захватить трон.
Настоятелю Трифилию был не по душе скупой и жестокий Баграт с титулом царя и по счету шестой. Потом у Баграта тяготение к Шиомгвимскому монастырю, давно ведущему борьбу с Трифилием за первенство во влиянии на дела Картли. Значит, влияние и власть Кватахеви может пасть с царем Луарсабом. Обеспокенный Трифилий с нетерпением ждал, когда о нем вспомнит царь. И вот совсем «неожиданно» в Метехи приехал настоятель Трифилий.
Шадиман насторожился, но благополучие монастыря прежде всего, и монах не преминул на совете попросить у Луарсаба отписать монастырю Варалейский лес, необходимый для расширения монастырского хозяйства. Даже князя удивила смелость монаха. Лес славился молодыми оленями и считался доходным государственным имуществом. Луарсаб понял, на каких условиях духовный отец окажет помощь. Скрыв радость, Луарсаб нарочито пытался высказать неудовольствие, и обманутый двор не препятствовал тайной их беседе.
На следующий день царь на совете заявил, что считает неудобным отказать монастырю и после венчания исполнит просьбу отца Трифилия.
Совещание у католикоса длилось целый день. Католикос считал необходимым поддержать царя, уже сидящего на царском престоле, а не мечтающих о такой возможности. Епископы, архиепископы и митрополиты думали точь-в-точь, как думал католикос, и, снабженный благословением, синклит поспешно разъехался.
Беспокойно проходила зима, шумно началась весна.
Первый колокол должен был ударить из Кватахевского монастыря. Поэтому Трифилий, прискакав из Тбилиси, призвал к себе столетнего монаха и приказал старцу во имя спасения церкви увидеть сон. На следующее утро старец, прижимая к груди перо, вылез из кельи и дрожащим голосом поведал монастырю о благости, ниспосланной ему богом через архангела Михаила…
Поспешный звон притянул в Кватахеви покорную паству. Окутанный синими клубами ладана, старец, подняв лучезарные глаза и белоснежное перо, повторял свой «светлый» сон.
Перезвоны монастыря подхватили медные голоса картлийских храмов.
Митрополиты, архиепископы и епископы, спешно призвав священников, приказали служить благодарственное молебствие и в прочуствованных проповедях объявить пастве о чудесном сне благочестивого старца и оставленном ему светлом знаке – белоснежном пере архангела Михаила.
Мартовские ветры разносили по Картли весть о чуде святого монастыря. Торжественно гудели колокола. Церкви размножали весть о божьей благодати.
"И сказал господь бог архангелу Михаилу: спустись на грешную землю и передай мое повеление самому благочестивому старцу. И было так. Летит задумчиво святой архангел Михаил над спящей Картли, и ярче горят небесные светила. Летит архангел Михаил над церквами Картли, летит, заглядывая в кельи благочестивых старцев. И скорбит архангел Михаил, не найдя достойного, и сурово повернул крылья к святому Кватахевскому монастырю. И сподобился столетний старец. Спит и будто не спит. Наполнилась келья благоуханьем, и слышит старец серебряный голос: «Встань, удостоенный божьей милости, возьми перо от крыла моего, иди и поведай людям желание господа бога. Пусть возрадуются христиане, бог благословляет святой брак царя Луарсаба, ибо берет себе ставленник неба женой сестру Великого Моурави, спасшего Картли от торжества неверных магометан. И знаком желания господа бога да послужит венчание Луарсаба в церкви благочестивого монастыря Кватахевской божьей матери. И да переступит бесстрашно чистая Тэкле, благословенная богом, порог, не переступаемый под страхом смерти ни одной женщиной более двухсот лет. И да будет божье благословение над царственной четой».
Князья поняли: церковь стала на сторону царя. Против этого даже оружие бессильно.
В игре с Трифилием в «сто забот» Шадиман получил мат, и Луарсаб под сдавленный скрежет аристократии и растерянность перепуганных картлийцев повел возлюбленную под венец.
От кватахевского поворота, от тваладских стен до западных ворот монастыря колышутся взлохмаченные толпы. Не только цари Грузии, не только князья, казалось, вся Картли, бросив города и деревни, сбежалась к запрещенному порогу, через который должна переступить избранница царя Луарсаба.
– Но почему у Великого Моурави такое бледное лицо?
– О, о, он дружинами оцепил монастырь.
– Отец приехал, говорит – в Тбилиси никого не впускают, войско Эристави ворота сторожит.
– Мцхета тоже стерегут.
– Гори тоже.
– Моурави знает свое дело, враг может неожиданно напасть.
– Враг может, и князья тоже… Слышал такое: один раз в Кахети, при царе Бакуре… царь на охоту уехал, а когда вернулся, другой его место занял…
– Тише, кизил зеленый проглотил? Не видишь, гзири волчьи глаза открыли.
– Люди, все ущелье занято, тваладцы сабли обнаженными держат…
– Тише, тише…
Живые волны колыхнулись. Баака пригнулся к Дато.
– Все готово князь, не беспокойся, ни один живым не уйдет, если против замыслил…
– Как тебе сон старца нравится, князь?
– Молчи, Тамаз, не время сомневаться…
– Знаешь, Георгий, раньше думал – самое трудное иметь собственных буйволов, теперь вижу – собственная царица тоже нелегкое дело.
– Собственный царь еще страшнее, Папуна.
– Женщины, а вдруг инокини оживут и задушат Тэкле?
– Вай ме, наверное оживут… Бегите, бегите, женщины!
– Звенят инокини цепями, звенят.
– Тише, женщины, инокини должны покориться богу…
– Люди, старая Дареджан говорит, бог не успел предупредить…
Трепет пробежал по толпе, дрожали, жались друг к другу, даже мужчины беспокойно ежились.
Закачался потемневший лес. Угрожающе надвинулось ущелье, в мутном тумане ветвями маячили поднятые руки.
– Едет! Едет! Горе нам… Горе нам!..
Князья с блестящими свитами на разукрашенных конях двигались к монастырю.
Сверкая в золотой пыли шелками, жемчугами, изумрудами, Мухран-батони, Эристави, Цицишвили окружили Тэкле, белым облаком застывшую на белом коне, украшенном бирюзой и сафьяном. Мирван, легко соскочив, помог сойти «райскому видению». Русудан и Нестан взяли Тэкле под руки.
Сдвинулись жадные взоры. Ворота распахнулись. Внезапно взметнулся коршун и, шумно хлопнув крыльями, скрылся в знойном небе. Толпа ахнула, качнулась и упала на колени. Русудан, побледнев, выдернула руку и прислонилась к стене.
– Паата, Автандил!
Нет, она не смеет переступить смертоносный порог.
Нестан со стоном отшатнулась.
Тэкле, белее вершины Мкинвари, растерянно вскинула глаза, ни одна женщина не подошла к ней.
Если ждет смерть, значит, богу не угодно ее счастье, а без Луарсаба жизнь не нужна. Тэкле выпрямилась. Мирван, протянул руку, смело повел к воротам «обреченную».
Русудан упала у стены. Гром дапи, удары цинцили подхватили десятитысячный стон. Судорожно задергались взметенные в мольбе руки.
– Когда-нибудь окажу Мирвану равную услугу, – шепнул Даутбеку бледный Саакадзе.
– Едет, едет!
– Как жизнь, прекрасен царь Луарсаб!
– О, о, он один розовый, глаза молнии мечут!..
– Богом клянусь, светлее стало!..
– Счастье! Счастье!
– Счастье пусть кватахевская божья матерь пошлет!
– Счастье пусть святой Георгий пошлет!
– Святой Евстафий!
– Жизнь за твою улыбку отдам!
Пандури подхватили тысячные пожелания.
Луарсаб, улыбаясь, бросил поводья и, окруженный царями Кахети, Имерети и владетелями Абхазети, Одиши, Гурии, царевичами, светлейшими князьям, быстро вошел в ожидаемый рай. Князья, азнауры, бесчисленная свита, телохранители, личная дружина плыли в каменную пасть. Баака, Саакадзе, «барсы» замкнули волну.
Огромное пространство зачарованно замерло. Тихо звенели наконечники пик, настороженно цокали копыта.
Полные ужаса глаза прикованы к воротам.
Когда-то была Картли, когда-то были картлийцы, боролись, любили, изменяли, жаждали славы. Когда-то здесь стояли люди, страдали, кажется, ждали чуда. Но жизнь кончилась, окаменела. Прошли дни, годы, столетия. Нет, только один час пролетел…
Ударил колокол, зазвенели колокола, в овале ворот стоял настоятель Трифилий:
– Люди, наш светлый царь Луарсаб Второй изволил сочетаться святым браком с прекрасной Тэкле Саакадзе. Да будет благословен брак царя под сенью обители Кватахевской!
Взвизг пращей, взвизг зурны, взвизг сабель, звон пандури, дайра, песни, грохот дапи, стон, плач, смех, раскаты радости, победоносные звуки горотото прорвали напряженность. Умчался страх. Размноженное эхом потрясение захлестнуло монастырь…
Луарсаб вел сияющую весенним солнцем Тэкле…
На конях, мчась сквозь бурно метущийся пес, сквозь раздвинувшееся ущелье, сквозь порозовевший туман, Луарсаб взволнованно сказал Тэкле:
– Запомни, душа моя, слова Луарсаба: жизнь отдам за Картли, за тебя.
Тэкле вскинула горячие глаза, на шелковых ресницах блеснули слезинки. Луарсаб мгновенно забыл сказанное, окружающих и всю вселенную.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Отзвенели пандури двухнедельного звонкого пира. Отцвела сирень. Сквозь серебряные брызги тваладских фонтанов Луарсаб видел только черное солнце в глазах Тэкле. Не только мир, но и собственное царство было забыто.
Шадиман почти радовался случившемуся. Царь едва скрывал скуку и нетерпение во время утомительных докладов Шадимана, единственного, имеющего право приезжать без приглашений. Луарсаб умолял не отнимать золотые часы пустыми заботами об амкарах, о майдане, о границах: ведь теперь все спокойно. Правитель сам знает лучший способ для расцвета Картли. И правитель охотно решил не беспокоить больше погруженного в любовные утехи царя и только умело подбрасывал ему нуждающиеся в царской подписи грамоты.
Смотря на потрясающую красоту Тэкле, царедворец думал: раньше года едва ли придет в сознание Луарсаб, а там и совсем отучится вникать в дела царства.
И постепенно таяли льготы, дарованные Луарсабом на сурамских долинах. Крестьяне кряхтели под ярмом, майдан – под тяжестью налогов, хозяйство азнауров – под железной рукой правителя.
Царские азнауры все настойчивее просили Георгия защитить их интересы.
Саакадзе спешно выехал в Ананури, и после продолжительной беседы с Зурабом и Нугзаром Нестан очутилась в Твалади.
Без приглашения царя считалось неприличным появляться в летнем замке, но Лаурсаб никого не приглашал, и приезд Нестан вызвал недоумение придворных. Нестан вздыхала: ей не хотелось беспокоить царя, но княгиня Нато волнуется: до сих пор царственной чете не доставлены свадебные подарки, и теперь Нато просит принять белых верблюдов, нагруженных редкостями Индии и Ирана.
Луарсаб, слегка задетый радостью Тэкле, все же, помня услуги Нестан, любезно пригласил ее погостить в Твалади.
Только теперь поняла Нестан, какой огонь зажгла в сердце царя нежная Тэкле. Он ходил опьяненный, ревниво оберегая любимую, точно не веря в свое счастье. И взволнованный шепот любви румянил щеки Тэкле.
Чуткая, с глубоким умом и открытым характером, Тэкле казалась Луарсабу пришедшей для него из другого мира. Слушая ее песни, сказания, следя за розовыми пальчиками, перебирающими струны чанги, Луарсаб недоумевал, как он мог жить без «солнца».
Нестан сразу поняла свое положение. Попадалась на глаза именно в момент, когда ее хотели видеть, говорила, когда ее с удовольствием слушали, предлагала прогулки, совпадающие с желанием царя, уезжала в Носте, когда Луарсаб особенно искал уединения с Тэкле. Такой такт сделал проживание Нестан в Твалади почти необходимым для влюбленных.
Нестан действовала тонко: среди смеха и шуток она восхищенно рассказывала про обожание народа, с нетерпением ожидающего возвращения любимого царя к делам царства.
Луарсаб пожал плечами. А разве сейчас он не управляет через верного правителя? Нестан осторожно заметила – самое блестящее управление Шадимана не заменит царя. Тем более доброго и справедливого Луарсаба.
Лесть не прошла бесследно, и Луарсаб начал думать о возвращении в Тбилиси.
Саакадзе все больше тревожили действия Шадимана. Поэтому Папуна, приехавший в Метехский замок навестить своего родственника Арчила, заболел лихорадкой и пролежал месяц на мягкой тахте. Больной отличался странностями, любил гостей, и слуги замка целыми днями толпились около больного, развлекая его новостями. Томимый жаждой Папуна не отрывал от губ кувшин с вином. Всех посетителей он радушно угощал вином и жалобой на тяжелую участь больного, не имеющего возможности сесть на коня. Арчил всегда осведомлял Папуна о приезжающих в замок, а для созерцания интересных гостей больной выползал погреться на солнце.
Так были обследованы купцы, одетые в богатые грузинские одежды, с узкими негрузинскими лицами, сопровождаемые Варданом Мудрым и слугами Амилахвари.
Вечером Папуна особенно обильно угощал посетителей. Развеселившиеся слуги, хвастая близостью к своим господам, рассказывали то, что было, и то, чего не было.
В жарком споре молодой конюх Шадимана восхищался, с какой ловкостью князь Шадиман ведет торговые переговоры с турецкими купцами. Но младший оруженосец, не желая уступать в осведомленности, выразил сомнение в торговых способностях узколицых: обращение их и подарки князьям Шадиману и Амилахвари скорее напоминают щедрость ханов. В разгоревшемся споре выяснилось, что узколицые купцы не ханы, а скорее стамбульские паши, но Папуна в этот момент вдруг начала трясти «тройная» лихорадка, и он в полусознательном состоянии умолял узнать, не привезли ли приезжие купцы лекарство от проклятой болезни.
С сожалением оборвав спор, гости покинули комнату, наполненную ароматом вина и стонами Папуна.
«Значит, – думал Папуна, – Георгий не ошибся. Партия Шадимана опять ведет с Турцией переговоры».
После этого вечера Папуна через два дня выздоровел и поспешил уехать в Носте во избежание нового припадка.
На третий день Папуна с зашитым в чохе посланием к шаху Аббасу проскакал Черную балку и свернул на исфаханскую дорогу.
Сначала Георгий придумывал способ увидеться с Луарсабом, но приехать неприглашенным – значит подать повод к насмешкам о невежливом, как они его называют, плебее, пользующемся счастьем сестры.
Приезды Нестан приносили утешительные сведения о скором возвращении царя в Тбилиси, но не совпадает ли приезд Луарсаба с открытым прибытиям стамбульского посольства?
Угадать намерение Шадимана нетрудно. Шах Аббас поддерживает царя, Стамбул – князей. Турция придвинет войско к иранской границе, вырежет борчалу и отдаст Агджа-Калу трем князьям, и, таким образом, осуществится наконец давнишний замысел Шадимана: усилить новыми землями за счет мелкоземелыных азнауров и царских крестьян крупных феодалов его партии и путем овладения границей подчинить «железной руке» судьбы Картли. «Войско? – думал Георгий. – Правда, царское войско в руках народа… Но однажды царь доказал, что против князей не пойдет… Значит, кровавое междоусобие? Не надеется ли Стамбул именно на это? Нет, тут надо действовать по правилам Шадимана…»
«Барсам», по-видимому, надоело бездействие, и они отправились на охоту. Целый месяц болтались азнауры вблизи турецкой границы, а зверь все не попадался… Уже простодушный Гиви предложил не тратить попусту время висеньем на деревьях, подобно скворцам, и не мучить коней, спрятанных в темных пещерах. Уже Димитрий посоветовал рассеять скуку переполохом в пограничном турецком поселении. Но Даутбек, назначенный начальником охоты, приказал продолжать «висеть» на деревьях, хотя бы для этого «барсам» пришлось на самом деле превратиться в скворцов.
– Раз Георгий ждет зверя, значит, зверь должен попасться.
И в начале сентября, не подозревая присутствия «барсов», в сопровождении двух молодых турок, переодетых грузинскими князьями, и четырех телохранителей, Азис-паша гордо переступил запретную черту…
Димитрий от радости чуть не сорвался с ветки. «Барсы» замерли и, по примеру четвероногих собратьев, выждали, распростершись на ветках, пока весь отряд не прошел мимо них под деревьями.
Кони фыркнули, подались назад. Хищниками спрыгнули «барсы». Гиви, простодушно улыбаясь, оседлав спину паши, скручивал руки гостю, переодетому в одежду грузинского князя…
Димитрий с налитыми кровью глазами яростно сжимал турецкого телохранителя.
Элизбар, лишенный добычи, подавляя завистливый вздох, не особенно вежливо набивал рот паши тряпками.
Ростом и Матарс обвязывали копыта выхоленных коней. В дружном молчании двинулись вперед «барсы», памятуя приказ Георгия: живыми и невредимыми доставить пленных через лес и глухие ходы в пещеру Самхура, где их больше месяца поджидал Эрасти.
Гонимый волнением и радостью, помчался начальник разведки в Носте.
Выслушав захлебывающегося от удовольствия Эрасти, Саакадзе вместе с Папуна, только вчера вернувшимся из Исфахана с ответом шаха Аббаса, отправился на воскресный базар. По обыкновению много подозрительных купцов шныряло по площади, предлагая разнообразный товар.
Саакадзе громко разговаривал с отцом Эрасти, строящим новую шерстопрядильню.
В Носте все уже привыкли, что Саакадзе не терпел медлительности в работе. «Отдыхать рано», – повторял без конца Георгий. И не успевали ностевцы закончить летние работы, как уже накатывались зимние, и по определенному Георгием плану шла порубка леса, распиливание бревен, тесание камней для построек все больше растущей около Носте деревни Паата, разработка дорог и починка мостов для удобного прохода караванов.
Отец Эрасти укорял молодого парня за плохую работу.
Георгий обернулся:
– Это я тебя недавно из месепе в глехи перевел, так-то ты оправдываешь мое доверие? Может, скучаешь, могу сделать одолжение, обратно в месепе перевести.
Парень побледнел и стал умолять господина позволить ему работой вернуть доверие.
Георгий уже давно не чуствовал, что в своем стремлении поднять благосостояние он часто прибегает к методу других азнауров. Правда, он глубоко был уверен, что его благосостояние подымает благосостояние крестьян. Только изредка он вспоминал предостережение Папуна: князь никогда не будет поступать, как глехи. Он все больше задумывался над недостачей пахотной земли, увеличивающимся притоком крестьян и с еще большей энергией развивал маслобойное производство. Круглый год безостановочно двигались тяжелые каменные жернова.
Лишь старики, по-прежнему собираясь по воскресеньям на любимом бревне, тесно усаживались, любовно поглаживая твердую кору, довольные целостью друга.
Опершись на палки, долго молчали, радуясь покою, обводили ослабевшими глазами знакомую картину: реку, где купались детьми, поле, которому отдали все силы, мост, сохранивший следы их былой удали.
Покачивая головой, тихо говорили: откуда Георгий узнал, что так лучше? Хорошо в Носте стал народ жить, хорошо, когда князь свой, но еще лучше, когда земля своя.
Георгий обошел с отцом Эрасти амбары, пощупал руками золотистую шерсть, одобрил желание отца Эрасти из остатков шерсти прясть особую нить и сказал о своем решении поставить его во главе всех шерстопрядилен Носте. Не преминул Георгий поспешить и с наградой, заявив, что ввиду увеличения семьи женитьбой Эрасти на Дареджан, сестре Киазо, дарит ему большой каменный дом.
Георгий прервал поток благодарностей и обещал завтра днем приехать снова на постройку. Узнав о недостаче гвоздей, тут же попросил Папуна съездить в Гори или Тбилиси. Кстати, пусть он поищет на майдане новые гребни для шерсти…
Вернувшись в замок, Саакадзе, тихо поговорив с встревоженной Русудан, скрылся в подземелье, где с двумя конями уже ждал Эрасти.
Из узкой пещеры в густом лесу появились, словно выросли, два всадника. У дерева их поджидал Папуна.
Конечно, допрос ничего не дал. Азис-паша возмутился: войны никакой нет, он выехал на прогулку и случайно очутился на грузинской земле, и если Саакадзе, которого он сразу узнал, не прикажет дерзким азнаурам проводить его, турецкого пашу, до границы, то, веротно, царь Луарсаб не поблагодарит Моурави за своеволие.
Саакадзе глубоко сожалел о недоразумении, вызванном, вероятно, странной одеждой веселого паши.
Но Моурави обязан охранять границу, иначе переодевание войдет в привычное удовольствие. Конечно, пашу проводят до границы…
Короткое совещание с «барсами» и быстрое решение: привязать захваченных к седлам, заткнуть рты, ночью ехать, днем прятаться в ущельях и лесах…
Саакадзе вскочил на коня и прежним путем вместе с Эрасти вернулся в замок.
Наутро Георгий озабоченно осматривал постройку новой маслобойни, а Папуна поспешил в Тбилиси закупать гвозди и, кстати, угостить метехских слуг вином по случаю его полного выздоровления.
Шадиман недоумевал. По его расчетам Азис-паша должен уже вернуться из Стамбула с точными условиями картлийско-турецкого союза. Отар и Сандро, поставленные во главе тайной цепи, тянувшейся до границы, через три часа после пленения паши донесли Шадиману о полном спокойствии леса и пограничной реки.
Вместо Азис-паши в октябре пришло известив о спешном возвращении Луарсаба в Тбилиси.
Шадиман почуствовал недоброе. Только неделя прошла со времени последней поездки правителя в Твалади, Луарсаб нехотя говорил о возможном возвращении в Тбилиси к рождеству. Кто-то повлиял на влюбленного царя. Нестан? Но она уже два месяца безвыездно живет в Твалади. Безвыездно? А поездки в Носте? Нет. Нестан не покорилась. Медную змею связывает с Саакадзе не дружба, а жажда власти. Она мечтает о первенстве, о влиянии на дела царства, предоставив «голубке» ложе царя. Эти рассуждения привели Шадимана к еще более сложным мыслям. Неужели Саакадзе догадывается о стамбульских переговорах? Если так, надо поспешить. Подарки и обещания прочного союза без труда склонят одурманенного Луарсаба к разрыву дорогостоящей дружбы с Ираном. Занятый сложным делом – высчитыванием, сколько солнц спряталось в глазах прекрасной Тэкле, царь не затруднит себя разбором тонкого доклада Шадимана и, как бабочка на огонь, попадет в западню трех князей.
Тбилиси устроил царской чете радостную встречу. При перезвоне церквей и ликовании майдана переступила Тэкле порог Метехского замка, так трагично покинутого ею впоследствии…
– Как?! – изумился Луарсаб. – Через всю Картли в Твалади скачет шахский посол, а мудрый правитель в полном неведении? Значит, поспешное возвращение царя ввиду скорого приезда Эмир-Гюне-хана и Ага-хана тоже тайна для первого вельможи Картли?!
Шадиман словно прирос к скамье: шах Аббас осведомлен о стамбульском деле. Поэтому тайком от правителя Картли послал посла в Твалади… Чья это услуга? Он это узнает, хотя бы пришлось перерезать полцарства. А пока доставим некоторые удовольствия царице…
Если князья, довольные всевозможными льготами и милостями, полученными через Шадимана, забыли на время оскорбление, нанесенное царем женитьбой на плебейке, то теперь, видя ликование Тбилиси, восхищенного красотой Тэкле, слыша хвалебные песни, распеваемые по улицам о прекрасной и доброй царице, посланной самим богом на радость царю и Картли, князья не замедлили вспомнить старые обиды.
Едва заметное презрение Мариам, легкий смех Шадимана, и двор надменно, преувеличенно вежливо отнесся к плебейке… Но такие тонкости разбивалась о полное равнодушие Тэкле, выросшей вне всяких интриг. Она даже не догадывалась о скрытой под маской вежливости ненависти и, занятая любовью к царю, видела и слышала только Луарсаба, не вмешиваясь в суетливую жизнь придворных. Тэкле целые дни проводила в своих покоях за чанги, если не было Луарсаба, и в его объятиях, когда он был с нею.
Такое уединение приписывали непомерной гордости. И ненависть, разжигаемая Гульшари и Мариам, росла.
Столкновение произошло неожиданно. Тэкле, увидя Зугзу в жалкой роли рабыни Мариам, сжалилась над ханской дочерью и попросила Луарсаба даровать свободу казашке и разрешить ей вернуться в аул.
Мариам разразилась бурным негодованием: она еще царица, никому не позволит распоряжаться ее собственностью и сумеет указать место непрошеным заступницам. Луарсаб, махнув рукой, поспешно покинул покои матери. Не осталась без внимания и Зугза, и если до сих пор снисходительное презрение Мариам делало жизнь казашки сносной, то заступничество Тэкле превратило эту жизнь в муку. В результате Зугза загорелась яростной ненавистью к Мариам и страстной любовью к Тэкле.
Тэкле, игнорирующая аристократию, была добра и внимательна не только к Зугзе, которую жалела, но и ко всем слугам, независимо от того, были ли это слуги Мариам, Гульшари, Шадимана или Нестан.
Такое отношение вызвало любовь и преданность, даже девушки Гульшари тихонько клялись скорее на себя руки наложить, чем идти против царицы. А веселая комната слуг Тэкле, под присмотром сестры Эрасти и ее красивого мужа мсахури, притягивала, несмотря на пощечины Гульшари, девушек, чубукчи, нукери, оруженосцев и телохранителей. Смех, песни, дайра неугомонно звенели в «ностевском уголке». Взбешенные Мариам и Гульшари уже не скрывали своей вражды к молодой царице. Встревоженная Нестан написала в Носте, и совершенно неожиданно, к удовольствию Луарсаба, в Метехи приехали Русудан с Хорешани.
Русудан не замедлила показать, что царица здесь сестра Моурави, а двух цариц трон не выдержит. Бывшие царицы сами скромно в тень должны уйти, а не ждать приглашения.
Мариам неистовствовала, звенели подносы, бегали с покрасневшими щеками слуги… Метехи походил на вулкан.
– Не могу понять, дорогая Хорешани, ведь Тэкле тише ангела, никого даже крылом не заденет…
– Кто к черту привык, всегда с богом скучает. Молодых княгинь, царь, напугай. Старшие поймут, о чем разговор идет…
– Ты права, Хорешани, но как мать успокоить?
– Русудан предоставь. Одинаковые средства друг против друга знают.
Луарсаб окинул взглядом жизнерадостную княгиню и неожиданно спросил:
– Как твой азнаур поживает?
– Спасибо, пока любит…
Восхищенный Луарсаб расхохотался:
– Хочешь, князем сделаю?
– Теперь все равно… Не стоит напрасно Шадиману кровь портить… Потом… для женщины всегда спокойнее, когда около возлюбленного меньше завистливых змей шипит…
– Восхищаюсь тобой, дорогая Хорешани…
– А я тобой, мой светлый царь. Всегда думала – ни с одним царем не сравнишься.
Хорешани угадала. Русудан водворила порядок, даже Нино Магаладзе согнулась. Впрочем, предлога согнуться перед Тэкле княгиня сама давно подыскивала. По ее мнению, живая кошка лучше дохлого тигра. А тут еще Астандари всеми средствами пролезала в родственницы к Нестан. О Ревазе с Мамукой и говорить нечего. Открыто стали на сторону плебейки. Даже с «барсами» завели охотничью дружбу.
Гульшари первая заметила измену Нино, и во избежание заразы царица открыто изгнала обрадованных Магаладзе.
Луарсаб, ради поощрения, тут же назначил Реваза в личную свиту и пригласил Астан остаться в замке. Царица по обыкновению заболела. Гульшари по обыкновению изодрала трём служанкам щеки. Но такой поворот событий заставил многих насторожиться:
– Надо раньше было думать старой царице…
– Конечно, лучше скучный царь, чем веселый князь…
– И плебейке не пришлось бы место уступать…
– Я всегда говорила – лучше магаладзевского носа не найти…
– Первый знает, куда повернуть.
– Разве Шадиман похож на голубя?
– На голубя нет, но на влюбленного тоже мало…
– На одном боку долго лежать надоедает…
– Ха-ха-ха!..
– Хи-хи-хи…
– Нато всегда рассмешит!
Луарсаб почти обрадовался приезду иранских послов. Сидеть целыми днями в покоях обожаемой жены не пристало царю, а в остальных залах томила скука и интриги двора.
«Может, шах ссоры ищет? Что ж, лучше воевать на поле брани, чем в собственном замке. Вот и Георгий наконец приехал, всегда спокойнее, когда Моурави близко. Странно, отец Трифилий не собирался, а тоже прибыл. С княгиней Русудан долго беседовал, говорят, немножко влюблен… Как видно, от монашеской одежды кровь не замерзает… Георгий гордиться должен – сильные люди к Русудан тянутся. А кто еще? Ах, да… жаль мать, но сама виновата…»
Но чем больше наполнялся зал дорогими подарками, тем больше недоумевал Луарсаб и беспокоились Шадиман и Андукапар.
Трифилий на мгновение переглянулся с Георгием и отвел лезвие в глаза Шадимана…
Эмир-Гюне-хан после пышного приветствия царю царей преподнес грамоту. Луарсаб, поцеловав стоя печать, передал пергамент Бартому. По мере чтения глаза Луарсаба расширялись, в голове шумели дикие мысли…
"…Свадебные дары прими как знак любви и расположения к тебе, победоносный брат мой и брат любимой жены моей, царственной Лелу, недавно подарившей мне сына Сефи-мирзу, назначенного мною наследником престола могущественного Ирака. Азис-паша, подкованный лучшими кузнецами Исфахана для облегчения ходьбы по чужим землям, все же ничего не выдал… Может, царь Картли найдет у себя работу кузнецам? Подкованные ноги развязывают язык… И тогда мы узнаем, зачем тайно приезжал в Картли мустешар султана в июле и затем в сентябре хотел повторить посещение дружественной Ирану Картли.
Я восхищаюсь твоим умом и ловкостью. Поймать неуязвимого, бесстрашного Азис-пашу! Кстати, назови имена верных людей, выполнивших так удачно твое поручение и благополучно доставивших Азис-пашу с пятью собаками султана, переодетыми грузинскими князьями, в Агджа-Калу. Я поручил моим советникам, Эмир-Гюне-хану и Ага-хану, наградить их за ловкость и просить тебя не наказывать за промокшую при переправе через Куркутский брод твою грамоту. Хотя отсутствие грамоты лишило великой радости видеть твою руку и узнать мысли царя Луарсаба, но твой подарок, в полной целости переданный Али-Баиндур-хану и переправленный ханом в Исфахан, доставил мне большое удовольствие. Если и в дальнейшем будешь так действовать против общего врага, моя любовь к тебе и дружба никогда не иссякнут…"
Персидская благодарность и любезность раскаленной иглой вонзилась в мысли Луарсаба. Он взметнул глаза: чья это дерзость? Но лица присутствующих выражали только недоумение.
Потрясенный Шадиман почему-то вспомнил, что хотел надеть утром другую куладжу.
Андукапар стал сомневаться в крепости своих ног.
Баака с полуоткрытым ртом старался разглядеть на потолке несуществующую паутину. Он мечтал сегодня же разнести начальника слуг за плохую уборку… Лишь бы теперь удержать глаза, тянувшиеся к Саакадзе…
Но Георгий почтительно и даже восхищенно разглядывал царя.
«Что, он серьезно поверил в мою причастность?» – думал Луарсаб, поймав взгляд Моурави.
Только Трифилий улыбался, разглаживая пышную бороду и одобрительно кивая царю.
«Я, кажется, завязну в персидско-грузинской тине, – думал Луарсаб. – Хорошо, что подходит время пригласить послов к еде. Бедный Шадиман, вероятно, отравился шафраном. Только Реваз с Мамукой счастливые. До его мозгов доедет только через месяц… Впрочем, персидская мазь и Андукапара не украсила… Надо будет Дато поручить пронюхать, какой повар приготовил это блюдо. Приходится сознаться, неплохо придумал, но зачем без предупреждения моим котлом пользоваться? У бедного Шадимана язык умер. А Ага-хан, как нарочно, медовыми словами его угощает».
Луарсаб, большой любитель острых положений, вдруг повеселел и, найдя приличный предлог, расхохотался, похвалил Эмир-Гюне-хана за остроумное описание неудовольствия Азис-паши приемом Исфахана.
Хотя никаких доказательств не было, Шадиман и Андукапар ни на минуту не сомневались, кому они обязаны провалом хитросплетенного плана.
Луарсаб заперся в своих покоях с настоятелем, так кстати прибывшим. Трифилий, выслушав внимательно царя, посоветовал не разглашать свое неведение в таком серьезном деле. Для Турции хороший удар. Почему не к царю, а, наверное, к светлейшему Баграту посылает тайных послов? Значит, против законного царя замышляет? И для Ирана неплохо. Пусть лишний раз убедятся в нашей дружбе. За Азис-пашой давно шах охотится, Ирану много беспокойств причинял. Целый город обещал за голову мустешара, и вдруг царь царей, Луарсаб, прислал голову вместе с ногами… Виновных искать тоже не следует, они не найдутся, а враги обрадуются: не царь поймал, бояться перестанут. Самолюбие? Разве в политике это ценный товар? Можно большой Совет собрать и для страха такое сказать, чтобы и те, кто знает, и те, кто в неведении, устрашились повторять подобные шутки без участия царя… Самолюбие успокоится и князья тоже…
Луарсаб горячо поблагодарил мудрого отца. Лучший исход для поддержания царского достоинства найден.
Трифилий поспешил в покои Русудан – успокоить прекрасную княгиню. Виновных искать не будут…
После очередного недельного пира, состязаний и народных игрищ Эмир-Гюне-хан и Ага-хан, нагруженные ответными подарками, покинули Картли.
Царь сразу снял маску любезности и приказал собраться всему замку в посольский зал.
Голос Луарсаба гремел гневом, царь никого не забыл обжечь острым взглядом. «Все равно, – думал он, – все они в чем-нибудь виноваты. А может быть, Шадиман и Георгий больше всех… Недаром Дато такой бледный, а светлейший Симон такой красный».
– Давно слежу за действиями дерзких. Кто думает – счастье ослепило царя Луарсаба, тот сам ослеп, ибо не замечает острых стрел моих глаз… Предупреждаю – расправляться с изменниками буду беспощадно, – презрительный взгляд на Симона, – не интересуюсь, к кому именно приезжали тайные послы Стамбула, – искры в сторону Андукапара, – не интересуюсь, даже если они грелись в Метехи… – грозный взгляд на Шадимана. – Не хочу знать, кто в таких случаях открывает ворота… – насмешливый взгляд по направлению Баака. – Не хочу знать, ибо избегаю братского кровопролития, по такой причине и ханам не назвал глупцов, уронивших в реку мое послание к шаху Аббасу… – бешеный взгляд в пространство между помертвевшим Ревазом и Джавахишвили. – Но советую запомнить: в Картли для ослов могут найтись подковы не хуже персидских, а для особенно беспокойных высокорожденных – спокойные места… Что же касается змей и ядовитых жаб, то монастырские молитвы таких укрощают… Довольно пользоваться царской добротой, она будет распространяться только на преданных царю и Картли… – сверкание глаз по всему залу – и взор Луарсаба на мгновение встретился с восхищенным взором Георгия.
С большой тревогой вышли придворные из посольского зала. Шадиман злорадно поспешил передать царице намек Луарсаба о целебных свойствах монастыря. Сам же он решил избавить князей от самого опасного зверя. Саакадзе должен погибнуть. Все тайные способы испробованы, остается одно: меч в сердце плебея.
Обливаясь холодным потом, «барсы» спорили: знает царь или нет об их пограничной охоте.
Гиви вздохнул:
– Знает или нет, но разве справедливо называть нас ишаками за потерю послания, которого царь никогда не писал?!
Дружный взрыв хохота вернул «барсам» их обычное веселое настроение.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Глухо шел подземный гул, назревала беспощадная борьба.
«Победит, кто первый начнет, – думал Саакадзе. – Для трех князей не тайна, чьей услуге обязаны они провалом турецкого дела. Стремительность важнее всего».
Под предлогом болезни сына Саакадзе и Русудан покинули Метехи, а с ними и все «барсы».
В Носте шумно. Большой рождественский базар привлек по обыкновению толпы народа. Но не только базар радовал крестьян: азнауры устраивали состязания и джигитовку. Награда победителю – щит с распростертым барсом и копье с золоченым наконечником. Очевидно, соблазнительная награда привлекла в Носте больше сорока азнауров с джигитами. Во всех жилищах весело и тесно. В замке Саакадзе гостят азнауры.
Крестьяне, дружинники, купцы, щедро угощаемые ностевцами, веселятся на базарной площади. Черными черепахами расползаются бурки, задорно вздымаются папахи, горят серебряные рукоятки, важно вытянулись кинжалы, лихо перекинулись башлыки. Настойчиво гудит бубен, развязываются трясущиеся бурдюки, наперебой угощаются сазандары. Широкой струей пьется песня:
Дапи удар, Громы вершин, Поднял пожар Наш исполин! С бурей в глазах Дерзких зажал, — Замер казах, Брошен кинжал. Громы вершин, Дапи удар, — Песню дружин Взвей, сазандар! Гром по горам — Ливню пролиться, Помнит Сурам Саблю картлийца, Помнит долин Битвенный жар, Песню дружин Взвей, сазандар! Гневится хан. Хмурится Карс, Взял на аркан Турок наш «барс». Брошен аршин, Кончен базар, Песню дружин Взвей, сазандар! Все на коней. Шашки точите. Местью огней Замки зажгите! Бой завершим — Грозен удар. Песню дружин Взвей, сазандар!В замке Саакадзе за наглухо запертыми воротами совещаются азнауры.
Георгий откинул гусиное перо, отодвинул песочницу:
– Пора, друзья, договориться, пришло время действовать.
Гуния беспокойно оглянулся:
– Думаю, Георгий, осторожность необходима, князья добровольно не отдадут своих прав.
– Почему не отдадут? Даже поднос видел с княжескими правами для вас, – сердито буркнул Папуна.
– Я тоже видел такой… удобный, на гроб похож. – Дато вытянул ногу и придавил кошке хвост.
Фыркнув, она вылетела из комнаты.
Димитрий рассердился:
– Полтора часа не может тихим быть.
– Знаю, нелегкое дело затеваем, – продолжал Саакадзе, – но разве до сих пор не осторожно готовились? Сколько лет украдкой вооружались, сколько лет мечтали об открытом выступлении. Один раз совсем готовы были – царь Георгий предал, другой раз у стен Метехи стояли – царь Луарсаб отступил… Выходит, друзья, не на царей следует рассчитывать.
Квливидзе сурово пригладил усы:
– Что говоришь, Георгий? Как можно без царя? – Без царя не собираюсь…
Георгий пристально оглядел сумрачных азиауров. – Не замышляю против царя, но пусть будет одна власть. Вы хорошо знаете, по званию я князь, но по мыслям полководец азнауров. Так зачем нам, азнаурам, князей на шее держать? Польза небольшая. Сами не раз мне жаловались на княжеские притеснения, сами просили меры принять. Что же вы думали, я ваш гонец к царю? Знайте, только на большое дело с вами пошел… Теперь будем говорить прямо: у князей полные деревни народа, дети с пяти лет работают, на майдане княжеские мсахури все отдают по уменьшенным ценам, а вам самим приходится работать, земли мало, людей мало, прокормить нужно, одеть… Все мы из народа, душа с народом должна жить, выжимать последнее не пристало азнаурам. Да и чем тогда от князей отличаться будем? За что тогда народ с нами пойдет? Об этом всегда помнить должны. А подати? Половину хозяйства съедают. На дорогах каждого княжества рогатки, без пошлин пустую арбу не проведешь, пока до Тбилиси доедешь, четверть каравана на пошлину уходит. Все царство на вас ярмом лежит… А князья что делают? Подати не платят, для себя только живут… Все Картли работает, а князья повелевают… Долго ли терпеть будем?
– Мы против такого не говорим, Георгий, все за тобой пойдем, – поспешно проговорил азнаур Микеладзе. – Как ты хотел, так у себя жили: кто может шашку держать, на коней посадили, твои «барсы» приезжают, учат, дружины строят… Выбрали тебя предводителем, так покоряемся… Только вот семьи у нас, наверняка надо действовать, опасно, если князья победят: вина не преподнесут…
– У них поддержка сильная, – перебил Асламаз, – сам говоришь – царь на стороне князей, а у нас за спиной только смерть…
– С царем надо говорить, рисковать опасно, – буркнул Квливидзе.
– Царь знать обо всем должен, – поддержал Гуния.
Георгий пытливо смотрел на азнауров:
– Царь, конечно, должен знать, но… о народе тоже думать надо. Сурамское дело показало, на что способен народ Картли, когда его азнауры в бой ведут, когда свободно свое защищает и князья бессильны перед силой народа.
– Народу тоже опасно доверять, – встрепенулся горийский азнаур. – Дашь зайца – медведя захочет… Уже был такой случай. Вот ты назначил в Агджа-Калу глехи мдиванбегом, а он вернулся в замок к светлейшему Баграту и там хотел такое дело продолжать. Надел на него князь ярмо, теперь буйволом стал, уголь возит. Сам наружно успокоился, а тихонько народ мутит.
И сразу раздались голоса:
– С народом нельзя открытым быть.
– Кто работать будет, если все захотят управлять?
– А победим князей, народ скажет: «Я хозяин».
– Иногда народ страшнее князя!
– Об этом тоже много думать надо!
Дато вспылил:
– Зачем столько слов тратите! Если кто боится, пусть сейчас уходит, князья с радостью в свое общество примут, тем более один от них сбежал. Реваз Орбелиани клялся косами Дереджан по первому зову перейти к Моурави с тысячью дружинников.
– Ты молод, Дато, о таком деле долго говорить надо, – остановил Дато пожилой тбилисский азнаур. – Может, так лучше, может, иначе, зачем к князьям посылать? А персидские туманы не всегда сладко приготовлены.
– Народ не всегда перец за персик принимает. Вот в Гори у азнаура Эдишера глехи надсмотрщика избили, будто долю воровал. Раньше никогда такого не было, а у Квели Церетели сарай с шерстью сгорел. Еще много про народ приятного слышал, – иронически закончил церковный азнаур.
– Вы народа испугались, а без помощи народа вы можете победить? – усмехнулся Георгий. – Значит, драться, умирать за азнаурские права вы разрешаете народу, а дать ему больший кусок хлеба или лишнюю чашу вина вы не разрешаете?
Удобно придумали! Так вот, азнауры, наше первое дело – привлекать народ на сторону азнаурства, а вы чем собираетесь соблазнить? Может, цепями князей? Что же, очень хорошо. Предложите народу ярмо, колодки, кнут, яму, – думаю, обрадуется и сразу обменяет князей на азнауров.
Помнить надо, даже когда станете сильными, когда царь опять будет «богоравный», когда права князей и азнауров сравняются, даже тогда с народом придется в тесной дружбе быть, ибо народ – это войско, а войско побеждает, когда верит своим полководцам и когда полководцы любят свое войско. И еще помните – мы, азнауры, постоянно должны держать меч наготове, князья никогда не смирялись, не смиряются и не смирятся. Народ – это меч наготове против князей, а царь пойдет за теми, у кого сила. Это вам говорит Георгий Саакадзе.
Асламаз выразил общую мысль:
– Мы не народа боимся, но кто многим рискует, имеет право много думать.
«Барсы» все больше хмурились, и Георгий понял, что наступил решительный момент – отступление будет равно поражению. Он гордо выпрямился и повысил голос:
– Рискует? Чем вы рискуете? Конями, монетами, может быть, горстью земли? Посмотрите хорошо на меня: я – князь, одарен царем богатыми поместьями, Моурави, женатый на дочери доблестного Нугзара, брат царицы Картли… Что еще мне нужно?.. Если бы о себе думал, давно бы с Шадиманом сговорился. Вдвоем бы царствовали. До пределов древней Грузии раздвинул бы я границы Картли, все грузинские царства объединил бы, как при Давиде Строителе было. Два человека: один – Моурави, держащий всю страну вооруженной рукой, угроза магометанам; другой – правитель, опора князей, держащий внутренние дела царства и царя рукой железной… Да, азнауры, если бы о себе думал, два человека царствовали бы в Картли, а третий только бы думал, что царствует…
О родине мои помыслы, о всей Грузии. На большое дело вас позвал, азнауры. Не может сокол летать с подрубленными крыльями. Не может Грузия дышать, растерзанная на части. На дело объединения всех грузинских царств и княжеств позвал я вас, азнауры.
– О каком объединении говоришь, Георгий? – изумился пожилой азнаур.
– С имеретинским царством…
– С имеретинским?! – вскрикнул Асламаз. – Имеретины сами не пойдут. Давно из-за Ликских гор с Картли спорят.
– Потом с кахетинским!..
– С кахетинским? – рассмеялся церковный азнаур. – Как раз сейчас не очень дружим.
– С Гурией!..
– А Гурия нам на что?! – буркнул Квливидзе. – От них даже капли вина никогда не получишь.
– С Самегрело!..
– С Самегрело?! – нахмурился княжеский азнаур. – Все время с Гурией дерется, кроме голого зада ничего не осталось.
– С Самцхе-Саатабаго!..
– С Саатабаго?! На что тебе эти грузинские турки? – рявкнул Гуния.
– И, наконец, с Абхазети!
– Спасибо, дорогой! – воскликнул Микеладзе. – Пока до этого соседа доедешь, конь в ишака превратится.
– Никто не пойдет на объединение с Картли! – взвизгнул Гуния.
– Мы не царей и княжество, а народ будем объединять. А с помощью народа все короны опять перельем в одну корону. Думаю, Луарсабу понравится такое украшение.
Азнауры вскочили, заспорили, перебивая друг друга.
– Одна Картли против Турции и Ирана не устоит! – грозно крикнул Саакадзе.
Спор оборвался. И в наступившей тишине Георгий продолжал:
– Довольно врагов своей кровью поить. Силу только силой возьмешь! Необходимо собрать всю Грузию, как было при царице Тамар: «От Никопсы до Дербента». Вспомните, сколько врагов вторгалось в наши пределы? Арабы разрушали города, хазары грабили Тбилиси, сельджуки огнем задушили Картли, монголы растоптали нашу родину своими конями. А что делали в это время могущественные князья? Друг с другом воевали, предавали друг друга врагам, а потом все вместе врагу в ноги кланялись. А теперь, азнауры, мы призваны взять судьбу Грузии в свои руки. Гордиться должны! Довольно ползали рабами, пора победителями скакать.
– Георгий, что ты задумал?! – полуиспуганно, полувосхищенно вскрикнул Квливидзе.
– Задумал Грузию сделать сильной, задумал, чтобы ни Иран, ни Турция, ни кто-нибудь другой не перешагнул бы нашу границу. Помните, за нашими горами у нас нет друзей. Сколько раз в овечьей шкуре приходили, а потом волчьи клыки скалили. Дань брали и шелком, и шерстью, и золотом, и людьми и никогда не успокаивались, и никогда не успокоятся.
– Вот Георгий Десятый хотел с далекой Русией дружить. Русия – единоверная, – вставил Гуния, вспомнив высказывания отца Феодосия.
– А кто говорит – не единоверная? – нахмурился Саакадзе. – Грузия и Русия еще встретятся на общем пути, но сейчас Русия сама нуждается в силе, иначе почему Татищев не оставил нам даже ста пятидесяти стрельцов, обещанных по записи?
– С царем необходимо говорить, – настойчиво повторил Квливидзе.
– Царь обо всем должен знать, – торопливо добавил Гуния.
– Царю, конечно, скажу, – упрямо сдвинул брови Георгий, – только в последнюю минуту, когда войско у тбилисских стен поставлю, а азнаурские дружины у стен Метехи… Думаю, Луарсаб из тех царей, кому приятно остаться у власти одному, и, правду сказать, Картли он любит, только выгоды не понимает… В последнюю минуту открою, раньше боюсь измены… Когда выхода не будет, поневоле с азнаурами пойдет…
Пожилой азнаур недоверчиво покачал головой:
– А если откажется?
– Если одни останемся? – спросил княжеский азнаур.
– Одни не останемся… – Саакадзе встал, прошелся, твердо наступая на ковер, остановился перед азнаурами и, глядя на них в упор, решительно сказал:
– Шах Аббас с нами…
Гробовое молчание придушило комнату. По окну беспомощно проскользнуло крыло голубя, где-то хлопнула дверь, на ковер легло косое лезвие солнца.
Квливидзе едва перевел дыхание.
– Откуда знаешь о желании страшного шаха?
Громом падали слова Георгия:
– Давно со «львом Ирана» сговорился, еще когда Тинатин в Исфахан сопровождал… С тех пор в переписке… Большую помощь мне оказал: деньги, оружие из Ирана получаю… Не даром, конечно… Несколько услуг и я оказал… Вот недавно Азис-пашу преподнес…
Некоторые азнауры инстинктивно посмотрели на дверь. Другие со страхом разглядывали Саакадзе, точно видели в первый раз. Что-то незнакомое, казалось, было в Георгии.
Асламаз тревожно подумал: «Может, предал нас? Мой дед уже был богатым азнауром, а его дед был нищим. Может, о бедных азнаурах больше думает, уже раз учили его… Сейчас учить поздно, царя на сестре сумел женить…»
Асламаз нервно затеребил на щеке шрам.
Квливидзе не мог разобраться в охватившем его чустве; страх перед вмешательством шаха Аббаса боролся в нем с гордостью, что азнаурское сословие поднимается так высоко.
«Предатель или предводитель? – раздумывал потрясенный Гуния, невольно берясь за рукоятку шашки. Ведь он, Гуния, царский азнаур, тваладский сотник, его ценит и Совет князей и высшее духовенство, он должен стать сардаром Картли. Почему же он попал в лапы к этому дикому „барсу“?» Колючие усики Гуния ощетинились, словно иглы ежа. И чуствовалось, он уже принял окончательное решение.
«Бежать! Бежать! Бежать, пока не поздно», – встревоженно думали потомственные азнауры Верхней, Средней и Нижней Картли и тут же сомневались: а, может, выгоднее остаться?
– Только за стамбульские пятки старается перс? – спросил Гуния.
Георгий всматривался, стараясь разгадать настроение каждого:
– Конечно, нет, азнаур Гуния, умный шах думает воспользоваться нашими трудами и подобраться к Картли, все о любви к грузинам говорит.
– Кошка тоже мышей любит, потому душит, – уже резко ответил Гуния.
– Кошка и птиц любит, но редко получает удовольствие их душить, – насмешливо бросил Георгий. – Каждый своей участи достоин… Не в том дело… Теперь помощь шаха необходима: когда царь узнает о нашем союзнике, побоится отступить. Как ни сильны князья, шах одним пальцем может всех задушить…
– Страшное дело, Георгий, опасно с персами, даром золотом они не бросаются. Сам говоришь, не раз по дружбе приходили, а врагами уходили… – нерешительно произнес Квливидзе.
– Этот раз, думаю, тоже врагами уйдут… План мною точно обдуман… О Картли мои помыслы… Вам не понять… Хотите знать еще? Назад не вернусь и вам не советую: Шадиман знает все… У него тоже совещание. Князья вооружаются, все враждующие примирились для уничтожения азнауров. Хотите быть перерезанными?.. Разойдитесь по домам и ждите гостей.
– Георгий, почему раньше так не говорил? – удивлялся Гиви.
– Не говорил? – внезапно вспылил Димитрий. – Тебе, видно, орел в ухо полтора часа…
– Может, не только ему, – хладнокровно вставил Даутбек, – кажется, всем видно было, на какие нужды Георгий монеты, как солому, крошил. Значит, хозяйство расширять, богатеть скотом, оружием, землей вам нравилось? Тогда не интересовались – персидские это монеты или Георгий их в лесу собирает? Не интересовались – народ тоже будет чурек с сыром есть или будет радоваться, что вы только едите?
Георгий повертел в руках шашку Нугзара и снова повесил ее на ковер.
– Утешать не хочу, азнауры, много крови прольется… Вы правы, думать надо долго… Но рассчитывал – уже несколько лет думали… А если еще хотите думать, даю три дня… Завтра состязание, послезавтра джигитовка. Базар полон шадимановскими лазутчиками, будьте осторожны, разговаривайте только здесь, в замке нет опасности…
Через три дня возбужденные и почему-то радостные пятнадцать азнауров во главе с Квливидзе вручили Георгию свою жизнь, достояние и судьбу семейств…
Но двадцать пять азнауров, потомственных церковных и разбогатевших при помощи Саакадзе, покинули Носте, даже не простившись.
Первыми ускакали Гуния и Асламаз.
Этот предательский удар в решительный момент Саакадзе принял как предостережение бороться не только с князьями, но и с влиятельными азнаурами, которые никогда не пойдут на риск, никогда не поставят под удар свое положение и благосостояние.
"Нет, не с этими пустыми людьми я вступаю на борьбу с князьями за освобождение Картли. – И тут же подумал: – Но тогда с кем? А разве не остались лучшие?
Пусть нас будет меньше, как при Сурамской битве. Разве Татар-хан не был хорошим полководцем? Значит, победит не тот, у кого больше шашек, а тот, у кого вернее цель и острее оружие. И я знаю – за мной пойдет весь картлийский народ…"
Глухо слышались толчки нарастающего столкновения. По Картли бегали шорохи, летели вести, будоража деревни. Восстание назначено в мае. За закрытыми воротами Носте бурлит жизнь. Прячут ночью привезенное из Тбилиси от амкаров оружие, прячут коней, обучают беглых крестьян.
Саакадзе запретил оставшимся в союзе азнаурам менять образ жизни: они до последней минуты должны быть вне подозрения и только двадцать пятого мая явиться со своими дружинами на место, назначенное Георгием.
«Барсы» выехали в Метехи. В Картли было спокойно…
Шадиман три дня пробыл в своем замке. Хозяйства не осматривал, оно и так под управлением Отара было в блестящем состоянии.
По заранее разосланному тайному приглашению собрались все именитые князья. Первый раз приглашен и Леон Магаладзе: ближе к Носте находится…
Шадиман подробно описал положение:
– Уже нет деревни, откуда не бежал бы к Саакадзе народ. Он раздает землю, хозяйство, выкупает за шерсть, шелк и монеты месепе и переводит их у себя в глехи. Откуда столько денег? У него народ свободным живет. Если хочет, может уйти, все нажитое с собой взять. Мерку подати не увеличивает, дети тоже долю получают. Суд из глехи надсмотрщиков и сборщиков уничтожил. Народ сам отдает выборным лишнее для продажи и запасов… Опасный пример для княжеских владений… Вся молодежь на конях. У многих азнауров одинаковый порядок, по такой примете знаю, с Саакадзе в союзе. Везде выстроил укрепления, крепости… Все на золотые монеты Саакадзе?.. Можно подумать, сам их делает… Народ предан «Великому Моурави», по одному слову готовы все бросить и бежать под плебейское знамя. Понимаете, к чему такое клонится?.. Беглые стригутся, волосы красят, имя меняют… Мои пять мсахури тоже к Саакадзе «бежали», два месяца гостили, уже вернулись… Подробные сведения имею… Уверяют, к войне готовятся в Носте… Против кого война? Гадать не приходится… Думаю, с Ираном у него дружба, недаром исфаханские купцы ему товары возят… Князья! Измену готовит плебей! Сестру на трон посадил, плебеям наши места готовит… Недаром царское войско в руках держит, много крепостей тайными сделал, подземные ходы под всей Картли прорыл, будто для военных целей, в случае нападения врагов… Потом, заметили, как осторожен с царем?.. Будто не родственник… Большой хитрости плебей: Эристави закрутил, дружбой Мухран-батони запасся, сейчас с шахом Аббасом играет… Медлить нельзя, невозможно, Саакадзе должен погибнуть или… мы все погибнем…
Два дня бушевал замок Шадимана, строились и разрушались кровавые планы, и, приняв решение, князья тихо разъехались по замкам.
Шадиман вернулся в Метехи. В Картли было спокойно…
Мариам больше всех удивила и встревожила резкая перемена в Шадимане. Правитель всецело проникся интересами Луарсаба и Тэкле, не переставая восхищаться красотой, умом и добротой «прекрасной царицы». Властью дидебули он прекратил интриги против молодой царицы, и перепуганные придворные поспешили переменить позиции, даже Гульшари сразу сделалась доброй и старалась подружиться с Тэкле. Растроганный Луарсаб преподнес Шадиману мозаичную саблю и вновь проникся доверием к любимому наставнику.
Видя радость и вернувшееся хорошее настроение царя, Тэкле, инстинктивно ужаснувшись перемене Шадимана и назойливости придворных, не решалась высказать свои опасения Луарсабу.
По одинокой аллее скрипели темные цаги, сквозь обветренные деревья мелькали белая и черная бурки. Внизу в каменной оправе тускнела тяжелым опалом Кура. На серых крыльях спускались сумерки…
– Значит, посольство необходимо, мой Шадиман?
– Необходимо, царь… Пышное посольство и богатые подарки. Подумай, шах Аббас стареет, через пятнадцать лет персидский трон займет полугрузин, сын прекрасной Тинатин. Какая будущность Картли! Необходимо увидеться с Тинатин, узнать ее чуства к родным и тихонько убедить ее воспитывать сына в любви к Картли… Великая задача, царь, – заранее подготовить почву для будущего благополучия царства…
– Постой, увидеться с Тинатин, говоришь? Разве мужчины допускаются в гарем?
– Мужчины, конечно, нет, княгинь придется послать… Предлог подходящий: первый сын от законной жены, шах давно этого ждал. От царственных родственников подарки. Сефи-мирзе, шаху и матери… Шах любит почести, всегда старается на весь майдан разглашать приятные события…
– Кто же, по-твоему, должен поехать?
– Думаю, царь, возглавлять посольство должны равносильные Эмир-Гюне-хану и Ага-хану, иначе обидится шах. Персияне крепко запоминают промахи и внимание… Хорошо было бы светлейшего Симона, но опасно, старый Баграт с молодости в трон Картли влюблен.
– Похвальная верность, – рассмеялся Луарсаб, – но, конечно, таким лучше около возлюбленной вздыхать… Мухран-батони подходящий?
– Блестящая мысль, царь! Жаль с Андукапаром враждует, иначе удачно было бы, Гульшари тоже поехала бы, с Тинатин сумела бы поговорить, тут большая осторожность и ум нужны. Но в подобных случаях лучше друзей посылать.
– Что, если Зураба просить? Нестан когда-то любимой подругой Тинатин была, ей больше доверит сестра. Нестан тоже нельзя отказать в уме и ловкости, недаром в Метехи росла… Ты недоволен, Шадиман?
– Нет, почему, царь? Твоими желаниями я всегда доволен… Конечно, кроме Нестан, еще умные найдутся, например Хорешани… Для пышности двух княгинь следует послать, а с ними блестящую свиту…
– Нестан и Хорешани? Очень подходящие, но боюсь огорчить княгиню: поездка на два месяца от азнаура оторвет…
– Такое женщины не прощают, а Хорешани больше недели не терпит. Если азнаур здесь, она тоже здесь, если в Амши, она тоже дома. Говорят, князь Турманидзе особых собак завел, тайные ходы завалил, стража с пиками по всей стене стоит, сам даже по ночам охотится, а азнаур через день у княгини ночует…
Луарсаб расхохотался, мальчишески тряхнул головой.
– Молодец, наградить за такое дело…
– Случай подходящий, можешь, царь, и наградить.
– Что же, в Иран послать? Конечно, надо послать! Представляешь бешенство старого князя. Его следует наказать, Метехи, как воды, избегает… А для Хорешани с удовольствием веселое путешествие устрою.
– Да, царь, только неудобно одного азнаура посылать, заметно. Может, по сурамскому делу? «Дружина барсов» особенно отличилась, многие ранены были, а Сурамскую битву не покинули. Милость заслуженно выйдет. Шах подарками наградит, а Георгий обрадуется, близкие друзья… Князья спорить не будут, научились исполнять волю царя Луарсаба… Да, пышная свита нужна… Придется молодежь подобрать, главное, князей с громкой фамилией, азнауров с громкой храбростью… На совете соберутся, царь может кого-нибудь по желанию назначить.
Через двадцать дней прискакали на совещание приглашенные Мирван Мухран-батони и другие князья.
Луарсаб пожелал присутствия княгинь: это дело их тоже касается…
Задолго до начала, сжигаемый любопытством, собрался двор в охотничьем зале. Веселый вид Луарсаба обещал приятное совещание.
Скрепя сердце Мариам села по правую сторону, Тэкле рядом с царем. В черных косах горел жемчуг, парча обвивала стан. Скромно опустив глаза, она изредка нежным взглядом дарила радость сердцу Луарсаба.
По мере того как царь говорил, лица все больше веселели. Только кто поедет в приятное путешествие? Как, княгинь тоже? Поздравить Тинатин? Пышный гарем, танцы, песни, подарки шаха, но кто из счастливиц удостоится?
Затаив дыхание удерживали сердцебиение. Мирван… Такое следовало ожидать… Зураб? Почему? Разве мало других?
– Может, царь пожелает присоединить Джавахишвили?
Шадиман притворился недовольным.
– Невозможно, Шадиман, я только вчера обещал ему вместе поохотиться. Князь страдает подозрительностью, долго вчера просил не отказать. Еще подумает – предлог ищу не исполнить обещание.
Луарсаб, рассыпая любезности уму и такту Нестан и Хорешани, просил выполнить от имени царя и цариц Картли долг вежливости перед иранским двором и передать искреннее пожелание счастья царственной сестре.
Гульшари чуть не упала на ковер, она не смогла даже скрыть огорчение.
– Почему не Гульшари, мой сын? Тоже была дружна с Тинатин? – прохрипела царица.
Луарсаб заявил о нежелании причинять неприятности начальнику замка, лишая князя на два месяца прекраснейшей из прекрасных женщин.
– Хотя здесь не лес, но вижу «барсов» в полном составе. Наградив их за сурамское дело, все же сохранил право блеснуть хорошей памятью… Все «барсы» поедут в Исфахан, им поручаю охрану княгинь.
Мимолетный взгляд на откровенно обрадованную Хорешани.
Саакадзе побледнел. «На два месяца? Странное дело. Почему посылает только близких мне людей?.. Но на Шадимане нет лица… Неужели Луарсаб раньше не советовался с правителем? Неужели перестает советоваться? Баака изумлен, Мариам змеей шипит, Гульшари еле живая, и все же странно».
Шадиман уловил взгляд Георгия и с едва скрытым неудовольствием спросил:
– Не найдешь ли царь, возможным зачислить Тамаза Магаладзе? Князь давно желает посетить Иран…
Луарсаб, слегка удивленный, оценивал предложение Шадимана. Помолчав, ответил:
– Я и сам думал о князе, но только «барсы» – не для всех приятное соседство.
Посмотрев на просиявших Магаладзе, Луарсаб перевел взгляд на унылого Реваза. Сделать и ему одолжение? Астан не вызывает жажды наслаждаться ее обществом. И, мягко улыбаясь, продолжал:
– В таких случаях, князь, хорошо иметь поблизости хорошего охотника. Реваз Орбелиани, надеюсь, и в Исфахане прославит картлийскую удаль…
– Царь, не забудь и Мамука, иначе Мамука умрет здесь без князя, – язвительно бросила Гульшари.
Дато, толкнув в бок обомлевшего Реваза, прошептал:
– Мамука возьмем, Дареджан тоже, это нигде не мешает, а в путешествии особенно приятно… К Хорешани устроим…
Реваз бросил взгляд на гордо выпрямившуюся Астан.
– Отпустит.
Радость заклокотала в горле, и он неожиданно громко чихнул. Луарсаб прикусил губу. Мирван усиленно разглядывал золотистого турача на потолке. Джавахишвили, предупреждая «неприличный» смех, поспешно обернулась к Луарсабу.
– Разреши, царь, к посольскому каравану присоединить верблюда с подарками для прекрасной Тинатин от искренне преданных тебе князей Джавахишвили.
Зал с благодарностью взглянул на умную княгиню и внезапно расхохотался до слез, до всхлипывания, до хрипоты.
Царь, кусая губы, поспешно предложил обсудить подарки и состав свиты.
Димитрий незаметно передвинулся.
– Георгий, что он, баран, смеется над нами? Если хочет с «барсами» дружить, пусть полтора часа в Орбети чихает, а не у царя под ногами…
Саакадзе не разделял шумной радости Нестан, Хорешани и «барсов»… Он крупными шагами измерял крепостной вал. Мрачно клубились тучи над зубцами башен, высоко над Тбилиси парил одинокий орел… Сейчас конец марта… Лучшие сподвижники и исполнители его воли уезжают. Легко сказать – задержать восстание, когда оно из рук рвется. А у князей разве не все готово? Гордятся милостью и доверием царя. Нестан и Хорешани радуются, но почему только моих друзей отправляют? Может быть, сказать «барсам»? Остановить? Нет, это вызовет подозрение Шадимана.
Но не в силах побороть беспокойства и подозрения, Саакадзе нашел способ увидеться тайно с Тэкле.
Нет, царь никогда не делится с ней делами царства, уверяет, что, переступая порог ее покоев, он словно из подземелья вырывается и не думает об оставленном за стенами… Но как раз о посольстве Луарсаб спрашивал, не скучно ли ей будет без Нестан… Шадиман усиленно гульшари предлагал, но царь все же решил доставить радость бедной сестре… Потом дело серьезное, царь больше доверяет Эристави, чем Амилахвари, родственнику Баграта. Симон тоже хотел ехать. А «барсов» давно искал случая отметить. Дато и Ростома по возвращении из Исфахана решил княжеством пожаловать за сопровождение царя в Сурамской битве. Она за остальных просила, обрадовался, первая просьба, обещал.
Такие сведения приглушили подозрения Саакадзе.
Не желая портить будущность друзей, Моурави скрыл от «барсов» не покидавшую его тревогу и, напротив, передал намерение царя возвести их в звание князей, встреченное «барсами» довольно равнодушно. Их радовало путешествие, приключения в неведомой сказочной стране, пиры, охоты, состязания с персидской знатью.
Дато еще радовало тайное поручение Моурави к шаху Аббасу.
Ночью венецианское зеркальце отражало торжествующие глаза Гульшари. Любуясь прекрасным изображением, она хохотала с Андукапаром над ненавистью желтой змеи и плебеев.
Только одна Мариам ничего не знала и своей откровенной яростью успокаивала Моурави.
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
Кривой саблей повис над Картли месяц. Теплый туман косматит ущелье. Пятнистой черепахой сползают к шумным рекам горы, вьются змеями затаенные тропинки, и по ночам дурманят дикие цветы.
На синем небе маячит цепь настороженных башен. Но не видны копья кизилбашских сарбазов, не видны фески упрямых бешли, не видны вздыбленные кони янычар.
Только в густом мраке шуршат леса, тихо крадутся тени, хрустит приозерный камыш. Осторожные чувяки тревожат лощину. Крадутся по Картли торопливые шорохи, из деревни в деревню перебрасываются огненными птицами острые слова.
Прикрылись деревни щитом покорности, в колчанах меткие стрелы нетерпеливо дрожат.
Боязливо оглядываясь, пригибаются друг к другу крестьяне. Торопливый шепот будоражит желание, опускают покорные руки плуг, опускают топор, хватают шашки, кинжалы, скользят в ночную тишь.
Мокнет шерсть в реках, замирают прялки в руках, безжизненно виснет спица, озадаченно мычат коровы, сиротливо бродят куры. Сбились в тесный круг крестьяне, крестятся, роняют слезы.
– Женщины, женщины, у князя Шадимана все месепе под ярмом ходят, как сухой кизил стали… Для девушек солнце закрыл князь, на год запретил жениться дружинникам.
– Напрасно думает, такое не удержит, уже многие к Саакадзе бежали.
Разрывая на себе рубаху, полуслепой старик в безумной пляске призывает бежать к Моурави, спасение там от озверелого князя Джавахишвили, выколовшего глаза пойманным глехи.
– Горе нам, люди, князь Амилахвари долю наполовину уменьшил, работы вдвое прибавил… Детей отнял, если старший убежит, в рабство к туркам продает.
– Напрасно думает, такое не удержит, уже многие бежали…
– Люди, люди, светлейший Баграт в подземелье стариков на цепи держит, заложницами девушек в сарае запер: если молодежь убежит, стариков задушат, девушек в гарем продадут.
– Напрасно думает, такое не удержит, уже многие бежали.
– Люди, князь Качибадзе у всех дружинников копья отобрал, оружие спрятал; мсахури из деревни никого не пускают, ночью стерегут, собаками ловят, волосы режут, хозяйства отнимают…
– Напрасно думает, такое не удержит, уже многие бежали…
Ползут шорохи, опутывают Картли слухи, тревожит Картли ожидание.
– Не бойтесь, люди, Саакадзе в Цвели сам ночью прискакал, обещал детей спасти, обещал…
– Не в Цвели, в Мицоби, старый Пануш сам видел…
– Богом клянусь, в Аркивани был…
– Великий Моурави в одно время в двух местах может быть… Конь тайные крылья имеет.
– Люди, люди, готовьте стрелы, в Атании наш Моурави был, всех глехи выкупил от разбойника князя Чиджавадзе!
– Не только глехи, месепе больше любит: от бешеного князя Магаладзе много месепе отбил.
– Старый Павле говорит – от князей все будет для народа отнимать…
– Как от врагов… Берите сабли, берите копья.
– Трудно от князей отнимать, силы мало…
– Сурам показал, как мало… Землю будет Моурави народу раздавать.
– Моурави не допустит продавать детей, не пустит народ душить, бегите, дружинники, в Носте…
– Люди, люди, точите шашки, седлайте коней, скачите в Носте, не бойтесь, там большое сердце к народу Моурави держит.
И с неудержимой силой мчался людской поток в уже захлестнутое живыми волнами Носте.
Саакадзе угадал, задержать стихию не в его власти. Подхваченный ураганом неизбежности, Моурави летел навстречу преждевременной грозе, но он твердо помнил: ни один не должен вернуться обратно разочарованным, иначе погибнет многолетнее усилие, надолго заглохнет пробужденная ярость, и снова черное рабство задушит картлийскую землю…
И народное ополчение вооружалось…
Громко о настоящей цели не говорили, случайным любопытным, очевидно подосланным князьями, охотно рассказывали о приготовлении к царскому смотру.
Громко не говорили, но все знали – надвигается борьба, долгожданная борьба… Надвигаются кровавые тучи, беспощадно звенят стрелы, рука яростно потрясает меч, но кто бросит на замки князей ярость народа? Кто поможет выполнить назначенное?
С мучительной ясностью Саакадзе понял: он одинок.
Верная дружина «барсов», с полуслова схватывающая мысли Моурави, суровый Зураб, беспощадно идущий к намеченной цели, Мирван Мухран-батони, не подозревающий истины, согласившийся помочь в истреблении партии Шадимана, зоркая Нестан, следящая за настроением Метехи, Хорешани, предназначенная быть при Луарсабе… Даже простодушный Гиви стоил десятка опытных в боях азнауров…
Один, без поддержки преданных сподвижников, неустрашимых воинов и тонких политиков.
Смелый союз азнауров не мог охватить властные мысли, – не всегда понимал, но еще более странно – не хотел воплотить в жизнь все планы Моурави.
Только исхудалый, с воспаленными глазами Эрасти с двадцатью разведчиками, словно одержимый, мчался из деревни в деревню с приказом Моурави быть готовыми к выступлению по его сигналу. И только хмурый, потерявший сон Папуна, обремененный заботами, чем прокормить и одеть пол-Картли, знал, какая пропасть раскрылась перед Моурави…
Сначала проскакал амшинский отряд. Алые башлыки скрылись за орлиными холмами. Следом мчались легкоконные дружины. В полуверсте, развевая знамена, тянулись ощетинившиеся копьями квадраты.
Ежегодный смотр стягивал царские и азнаурские войска к Метехи.
Шадиман посоветовал царю превозмочь усталость, дабы не огорчить Моурави отказом в смотре войск, и тбилисские ворота проглатывали дружины за дружинами.
Перекрестки дорог, духаны, базары кишат лазутчиками. Неожиданно в Арали вспыхнул бунт, исчезли гзиревские кони, а на рассвете у паперти нашли убитого священника.
Черный башлык и Отар тихо выскользнули из пылающего Арали, но на повороте, словно из-под земли, вырос на коне хевсур, закованный в латы и с опущенным забралом.
Хевсур вплотную подскакал к Отару, поднял забрало. Едва успел изумленный Отар крикнуть: «Ты?! Киазо?!», как тяжелый хевсурский меч опустился на голову Отара, и мертвый Отар скатился с коня, запутавшись ногой в стремени.
Хевсур быстро опустил забрало, посмотрел вслед уже далеко ускакавшему Черному башлыку и скрылся за поворотом.
И вскоре бунты и пожары растеклись по придушенным деревням.
Перепуганные купцы по благоразумному совету неожиданных «друзей» просили у царя защиты от надвигающегося народного возмущения.
Спешно съехались князья на чрезвычайное совещание, и перед Луарсабом раскрылось обожженное лицо Картли: переполненное беглыми крестьянами Носте готовится к войне. Саакадзе подстрекает к убийству священников. Служители святой церкви из деревни бегут. Дерзкие разбойники даже у гзири коней воруют, владетели без большой охраны мсахури не рискуют выезжать на охоту… Скоро вся Картли будет перерезана плебеями… Возмущение плебеев против господ, против освященного веками порядка…
Князья не намерены подвергать жизнь и имущество опасности. Необходимы решительные меры… Княжества Картли ждут царского слова…
– Разве царю не видно? Саакадзе против трона и замков замышляет.
– Что князья предлагают?
– Немедленно расторгнуть брак, позорящий картлийский трон с тех пор, как сестра Саакадзе стала царицей.
– С лица Картли смести Саакадзе, замышляющего измену.
– Его смертью успокоить царство и спасти трон и замки.
– Иначе князья сами прибегнут к решительным мерам, а царь пусть один останется во власти плебея.
Луарсаб грозно, с негодованием отверг домогательства о расторжении брака: пока Луарсаб царь, царицей будет Тэкле. Но, сильно поколебленный в верности Саакадзе, царь обещал расследовать действия Моурави, и тогда совместно с князьями он придет к необходимому решению…
Саакадзе срочно вызван в Метехи.
По совету Шадимана царь потребовал объяснения в присутствии князей.
Саакадзе окинул быстрым взглядом князей, угрожающе сдвинувшихся в полукольцо: какой безграничной ненавистью пылают их лица, как отвратно подергивает острыми плечами Джавахишвипи, как кровожадно облизывает толстую губу Магаладзе, как свирепо Андукапар выбивает костлявыми пальцами дробь на эфесе меча, как нелепо выкатил Симон свои налитые кровью глаза.
Сказать при всех? Сказать о желании союза азнауров уничтожить княжескую власть? Вот теперь, почти завтра, окружить Метехи, пленить Шадимана, сеятеля рабства, окружить могущественные замки, насильно заставить царя остаться одному у власти? Саакадзе усмехнулся. Сказать сейчас: «Царь и народ» – и пасть изрубленным шакалами и погубить дело? Нет, тайна раскроется своевременно. Сказать царю… Наедине? Но разве уже не было опыта?.. Рисковать всем?.. Нет, и на это не пойдет Моурави…
И Саакадзе спокойно посмотрел на Луарсаба.
– К какой войне готовлюсь, царь? Только к той, которую объявит царь Луарсаб. Почему не распускаю азнаурские дружины и даром кормлю? Лучше своих даром кормить, чем чужими быть съеденным… Давид Строитель первый ввел постоянные войска и никогда не проигрывал сражения. Моурави, облеченный доверием царя, обязан охранять Картли от неожиданных вторжений врагов… А замок Носте укрепляю, конечно, не от друзей. Народ ко мне бежит? От меня никто не убегает, пусть князья об этом подумают.
Саакадзе понимал шаткость объяснения, но войско Нугзара Эристави, главные силы, будут готовы к выступлению, всеми средствами оттянуть…
– Потом, царь… есть еще важные причины, только разреши через четырнадцать дней доложить… Имею сведения… Турки на границе тоже спокойно не живут… Вот и светлейший Баграт побледнел… Не советую оруженосцам князя на границе кружиться, нехорошо с врагами обмениваться черными башлыками… Народ бежит? Не все ко мне, вот одного мсахури князя Амилахвари на границе поймали…
Какой угодно ценой оттянуть…
– Думаю, удастся найти разбойника, убившего священника. Один мествире в лицо видел, говорит, в черный башлык прятался… Прошу, царь, разрешения представить тебе доказательства моей верности… Через четырнадцать дней многое тебе открою.
Луарсаб гулко стукнул мечом Багратидов.
– Не правда ли, что существует тайный союз азнауров?
– Правда, царь. Однажды союз азнауров открыл свою тайну царю Картли на сурамских полях… Только благодаря азнаурам не турки враждуют со мной сейчас, а князья…
Луарсаб покраснел от слишком ясного намека. Потом о Баграте вспомнил, гиены всегда надо опасаться…
Шадиман, наблюдая царя, понял необходимость спасти положение.
Острый взгляд на Андукапара, и «сухой» князь не замедлил пойти в атаку. За ним ринулись остальные. Угрозы, брань…
– Выбирай, царь: мы или плебей, осмелившийся посягать на честь и права князей всей Картли.
Забряцало оружие. У дальней стены мелькнула обнаженная сабля. Георгий стал считать, сколько уложит, пока до него добегут… Но обнажать шашку при царе в царском замке?.. Захочет ли Луарсаб после такой дерзости ждать объяснения?
Шадиман поспешно сказал:
– Князья, прошу выслушать. Моурави просит четырнадцать дней, имеем ли право отказывать? Слишком велики перед Картли заслуги Моурави. Я рассчитываю, любезному князю удастся успокоить доблестных защитников трона…
Саакадзе изумленно, а Луарсаб с благодарностью взглянули на Шадимана. Посоветовав Саакадзе не терять времени, царь назначил смотр войск через четырнадцать дней…
И снова Негойские высоты. Рука по-прежнему уверенно сжимает поводы, по-прежнему настойчивы властные глазе, но отрывистее конский цокот, беспокойнее звенит шашка, первый подарок Нугзара, и резче взмах нагайки. Извивается вокруг гор быстрая дорога. Мелькают цветистые уступы, с которых некогда стремился увидеть чужие страны. Но мимо, мимо воспоминаний… Отбежал в сторону новый поселок, блеснула речка… Уже не задержали взора ни обширная шерстопрядильня, ни загон, где резвились молодые кони. Не наполняли гордостью зоркие бойницы Носте, не рассеяли озабоченность радостно распахнувшиеся ворота. Носте казалось маленьким муравейником, верной, но отслужившей саблей. Здесь отшумели молодые ветры, отцвели молодые побеги. Великие замыслы Моурави уже перехлестнули каменные стены Носте, перехлестнули остроконечные Негойские высоты. Вся Картли в багровом зареве, громыхая оружием, врезалась в воспаленную мысль Моурави.
Не успели ворота замка Носте закрыться за беспокойным владетелем, как вновь поспешно открылись. И Папуна, вздыхая, поскакал к Нугзару передать просьбу Саакадзе ускорить отправку войск в Тбилиси, где Георгий будет ровно через четырнадцать дней.
Папуна не любил торопить коня, но поручение требовало стремительных взмахов нагайки, и вспомнилось счастливое время, когда упрямые буйволы лениво передвигали его спокойную жизнь. Вспомнилось последнее возвращение на арбе из Тбилиси. Вот откос, речка, там за большим камнем Бадри рассказывал об очокочи. Бадри! Папуна нахмурился. «Жемчуг кровь любит, а кровь место ищет, а место всю землю заняло…» И Папуна отчетливо понял неумолимость завтрашнего дня. Болезненно сжалось бесстрашное сердце…
Озадаченный неожиданной поддержкой злейшего врага, Георгий с еще большей осторожностью стал подготовлять азнауров к отступлению из Тбилиси в случае предательства. Главное – выбирать выгодные вершины и ставить между собой и врагом зажженные леса, овраги, ущелья. Помня первую неудачу при Георгии X, Саакадзе решил не доверять изменчивому настроению царей, и Носте, как в дни набегов, спешно прятало в подземелья зерно, масло, тонкую шерсть.
Пастухи, нахлобучив папахи, угоняли большие стаде на дальние пастбища. Только что обосновавшиеся на базарной площади амкары бережно сворачивали разноцветный сафьян, прятали в кованые сундуки серебряную чеканку, грузили на арбы медные изделия, на верблюдов полосатые тюки. С трудом налаженная торговля, уже связавшаяся с передаточными караван-сараями, сейчас временно перебрасывалась в Амши к Дато Кавтарадзе. Никто не верил в реальную опасность, но с трудом завоеванное у князей право торговли решили не подвергать неожиданностям. Целый день на шумных улицах скрипели нагруженные арбы, женщины и дети отсылались в деревни «Дружины барсов». Эрасти отправил свою жену Дареджан и маленького сына Бежана в семью Даутбека. Отец Эрасти ни за что не хотел уходить и остался, заботливо оберегая достояние народа.
А в весенних садах распускались пышные розы, благоухала белая сирень и звонко на все голоса разливался птичий гам…
Луарсаб, обеспокоенный создавшимся положением, поделился с Тэкле своими сомнениями относительно странного поведения Георгия, даже не пытавшегося повидаться с ним отдельно. Угадывая настроение брата, Тэкле объяснила поведение гордого Моурави нежеланием пользоваться родственными правами.
Через три дня к Луарсабу вошел встревоженный Шадиман.
– Плохо, царь, нехорошие сведения князья получили, опять совещания требуют…
– Какие сведения? – спросил хмуро Луарсаб.
– Одного турка у Читского ущелья поймали, из Ирана бежал, оруженосец Азис-паши… Единственный спасся от жестокой казни. Говорят, Азис-паша охотился вблизи границы, а Саакадзе и десять азнауров арканами поймали Азис-пашу вместе с его охраной, заткнули рты, привязали коня, никто крикнуть о помощи не успел. На границе Ирана в грузинские платья одели и за большие деньги шаху Аббасу продали. От имени царя действовали. Большая дерзость! Перед Стамбулом стыдно, Азис влиятельным пашой был.
– Возможно ли?! За такую дерзость голову снять мало! Но подождем объяснения Саакадзе.
– Конечно, царь, но князья взбешены, боюсь, междоусобие начнется. Большая опасность… Нугзар поднимается, Баграт давно ждет случая, Шалва Ксанский на Андукапара тоже давно косится, а враги только и ждут, когда князья саблю обнажат…
– Дорогой Шадиман, прошу тебя пресечь распри.
– Трудно, царь, князья невозможное требуют… Грозят тебе ненавистью народа, будто открыто негодующего на брак, унизивший высокий сан царя-помазанника.
– Об этом прекратим разговор, Шадиман… О народной ненависти только от князей слышу и, должен сознаться, мало значения придаю.
– Да, царь, но дела царства в опасном положении.
– Ты можешь, Шадиман, предотвратить волнение.
– Думаю, царь, охотой растянуть время. У князей кровь остынет, и прекрасная царица, за спокойствие которой готов жизнь отдать, довольна будет…
– Празднество?! По какому случаю? Да и правду сказать, Шадиман, встревожен я, не лежит сердце к веселью.
– Царь, сейчас только пришло мне в голову… Двадцатого мая год твоего высокого венчания… Что, если из желания отслужить благодарственный молебен в Кватахевском монастыре ты и царица скроетесь на время в Твалади? Никто не посмеет осудить желания царя в такой день помолиться и отдохнуть от бурных дел…
– Шадиман, дорогой, неужели это возможно? А смотр войска? Как с Георгием?
– Очень хорошо выйдет… В Тбилиси жара, у порога переполненных дружинниками домов черная болезнь стучится. Отдашь приказ Цицишвили на Китеки уйти и там ждать смотра. Георгий не обидится, поймет, день свадьбы молодому царю и царице приятнее провести в прохладном Твалади, а не в раскаленном зноем и ненавистью Тбилиси…
– Шадиман, вдвоем?.. А как князья?..
– Пригласи всех в прекрасный замок Цавкиси. Можно не всех. В Карайских степях сейчас лучшая охота: князья кровь успокоят, а после твоего отъезда в Твалади скажу, будто двадцатого приедешь. Всегда найдется предлог объяснить отсутствие царя. Саакадзе оправдаться успеет. Уверен, все успокоится, и гроза без кровавого ливня мимо пройдет…
Луарсаб, измученный интригами и ссорами, уцепился за возможность уединиться с Тэкле в любимом Твалади.
По совету Шадимана, до выезда в Цавкиси приглашенных князей, поездку в Твалади скрыли даже от Херхеулидзе. Баака по желанию царя отправился в Цавкиси для приготовления царской охоты. После отъезда начальника дворцовой стражи царь призвал Цицишвили и приказал немедленно отправиться с войском в Китеки и там ждать царского приезда. В Носте был послан царский гонец с приглашением Моурави отпраздновать торжественный день двадцатого мая в Цавкиси на охоте.
После тайного совещания с Шадиманом князья с благодарностью приняли приглашение царя и даже слишком поспешно покинули Тбилиси. Цицишвили также спешно вывел войска в Китеки.
Ночью Луерсаб и Тэкле тайно, только под охраной телохранителей и дружины Шадимана, выехали в Твалади…
Молодой князь Эмирэджиби с любопытством оглядывал пышное персидское убранство комнаты Русудан в замке Косте. Он изысканно восхищался вкусом княгини и весело передал поручение царя.
Саакадзе, выслушав Эмирэджиби, не мог скрыть радости: отсрочка так кстати, а там подъедут друзья. Он благословлял двадцатое мая, день венчания любимой Тэкле… Быстрые сборы, последние распоряжения и, оставив Квливидзе во главе пятнадцати азнаурских дружин, умчался с Эрасти в Цавкиси.
Из осторожности Моурави предупредил Квливидзе: в случае каких-либо изменений он пришлет гонца, и пусть Квливидзе не замедлит выступить в Тбилиси.
Такой гонец, к удивлению Квливидзе, прискакал на следующее утро.
– Царь изменил решение: раньше будет смотр, а потом азнауры приглашаются на совместную охоту.
Обрадованные азнауры поспешили выступить с дружинами в Тбилиси.
И в то же утро по азнаурской дороге, не останавливаясь в духанах, мчался азнаур Асламаз. Возвращаясь из Ананури в Носте, Папуна и не подозревал в проскакавшем мимо знакомом всаднике лазутчика, иначе лезвие кинжала Папуне могло разрядить грозу не по плану Шадимана.
Ананури также напоминал военный лагерь. Гонца царя впустили со всеми предосторожностями. Нугзар хорошо знал Асламаза как ярого приверженца Саакадзе, и после дружеской еды князь увел гостя в свои покои.
– В Тбилиси неспокойно, царь и Моурави совещались, он послан тайно от всего двора. Войско войдет в западные ворота Тбилиси, а доблестный князь Нугзар пусть пока не выезжает из Ананури. Через три-четыре дня Папуна снова с тайным посланием от Моурави приедет, тогда князь сам решит, как лучше.
Встревоженный Нугзар немедленно направил в Тбилиси соединенные дружины в пять тысяч шашок под начальством азнауров, испытанных в боях с горцами.
Желая навсегда разделаться с партией Шадимана, как убеждал его Саакадзе, Нугзар два дня собирал людей по деревням Арагвского княжества и отправил всех, кто мог сесть на коня и держать оружие. В Ананури остались только глубокие старики. Даже личную охрану Нугзар сократил наполовину.
В Цавкиси особое оживление. Смеются князья, злобно сверкая глазами, отдают приказания, угрожающе сжимая шашки, за столом нервно проглатывают яства, шумно опрокидывают чаши и только говорят придушенно, подозрительно оглядываясь.
Нервность растекается по замку. В конюшнях – беспокойное ржание, на дворе – перебранка слуг, в сторожевых башнях – угрюмая настороженность. В Цавкиси нехорошо веселятся, нехорошо спят, нехорошо выжидают кого-то…
С башенной площадки замка Херхеулидзе наблюдал въезжающего с дружиной уже пятого князя из друзей Шадимана. Подозрительное бряцание оружием, нерасседланные кони в конюшнях, странная нервность князей мало напоминали мирные приготовления к охоте в Карайских степях.
Приезд Шадимана без царя, будто уехавшего а Цхинвали на один день, окончательно укрепил подозрение Баака в преступном умысле царедворца, а спрятанные под полом в покоях «железной руки» преданные дружинники принесли наутро страшную весть.
Баака немедля приказал верному телохранителю помчаться навстречу Саакадзе, но, к ужасу Херхеулидзе, в этот момент распахнулись ворота и Саакадзе, а за ним Эрасти на всем скаку спрыгнули с коней.
Подлетевшие конюхи слишком быстро расседлали взмыленных скакунов.
Шадиман вышел навстречу, шумно приветствуя брата царицы, и мимоходом упомянул о желании венценосца совместно с царицей поблагодарить бога за счастливый год и завтра прибыть к началу охоты на оленей.
Саакадзе удивился:
– Как же мудрый Шадиман не сопровождает царя?
Шадиман изысканно поклонился, и Саакадзе не заметил злорадной улыбки.
– Царь пожелал загладить опоздание и уговорил меня поехать вперед. Князья – гордые, особенно светлейший Баграт. Когда только умрет! С Симоном будет легче.
Шадиман старался не отходить от Георгия, но Херхеулидзе, устроив ложную тревогу, отвлек внимание князей, и Георгий услышал торопливый шепот:
– Поднимись в среднюю башню.
Баака нетерпеливо ждал Георгия, верная стража охраняла вход.
– Что значит твое тайное приглашение? Где царь? Ты смущен, встревожен, уж не случилось ли что с Тэкле? Говори, князь, время теперь неспокойное!
– Георгий, царица здорова, но… долго говорить бесполезно… Немедленно беги, ты в ловушке! Злодейский заговор!.. Решено убить тебя здесь, а в замок Носте направлен Магаладзе… Русудан в опасности… Беги, Георгий, немедля беги!..
– Что ты говоришь, Баака? Уже не ослышался ли я? Заговор против меня с разрешения царя? Гонец прискакал, я царской подписи поверил, иначе один не приехал бы… Ты знаешь… Все готово для возвеличения Луарсаба. Под его скипетром Грузию объединить хотел, новые пути открыть… одряхлевшую кровь светлейших свежей кровью народа заменить… Баака, или ты пошутил?! Как мог забыть Луарсаб… как смел забыть Сурамский бой? Где царь, Тэкле? Где они? Ты смущен?! Баака, царь знает? Нет сомнения, он меня предал… Баака, что это?.. В одну минуту рухнуло все… Скажи, знает царь?
– Не думаю, дорогой Георгий. Сейчас в Носте беги, с семейством укройся в Ананури… Царь любит Тэкле, я ее предупрежу, все рассеется… Сейчас не время разговаривать… Беги, Георгий, Русудан в опасности!
– Значит, правда?! Бежать? Там, за верными горами, в Носте ждут друзья. Борьба только начинается, беспощадная, как смерть! Теперь с открытым забралом драться будем, довольно улыбками закрывались… Великий Моурави… так народ зовет… Или я больше не достоин этого звания, или народ победит!.. Передай, Баака, светлейшим, они еще вспомнят Великого Моурави… Пощады не будет, их кровью залью Картли! В Носте азнаурские войска, в Ананури Нугзар… Прощай, друг, твою услугу не забуду… Береги Тэкле…
– Постой, Георгий, через подземный ход проведу…
– Без моего коня в Носте?! Нет!..
Саакадзе стремительно повернулся. Замелькали каменные ступеньки – одна… семь… одиннадцать… Двор…
– Эрасти, коней! Не седлай, ловушка!..
Секунда. Рванулись ворота. Поломанная пика стражника – и два распростертых в воздухе коня вылетели на дорогу.
Тревожный гул, свист нагаек… Проклятия…
Шадиман, Андукапар и Джавахишвили с дружинами понеслись вслед за летевшими всадниками…
– В Носте! Истребить презренных! – гремел Шадиман.
Саакадзе оглянулся, и два коня перелетели пропасть.
Негойские высоты. В гривах коней запутался ветер. Царь – предатель! Следовало ожидать, никогда с народом не был… Месть царю, месть замкам! Один Моурави умрет, другой родится… Спуск. Запутанный лес… Геликарские высоты… Эрасти слился с конем, хрипло свистнул… Не удержит народ, землю с кровью оторвем!
Крутой поворот, Дидгорские высоты, оскаленные скалы… Саакадзе рванул коня… Не удержит народ, кто может бурю задержать?! Кривые зигзаги, змеиная тропа… Красные цветы на серых камнях… Гостибское ущелье… И два распластанных коня взлетают в спутанную высь, а два распластанных всадника жадно глотают пространство… И снова знакомые скаты… подъем… спуск… Носте… Но почему пустынны улицы? Почему затихли жилища, почему не слышно боевых песен? Где верные дружины азнауров? Где горящие местью молодые глаза? И замер на мгновение Георгий, услышав: ложный гонец увел в Тбилиси азнаурские войска. Взметнулась золотая пыль, рассыпались зигзагами острые тени… Не все погибло! Есть твердая опора, – сверкнула шашка Нугзара… Тогда в Ананури! Поспешные распоряжения. Перебежавшим крестьянам немедленно уйти в деревни «Дружины барсов». Забить шерстопрядильни, маслобойню, неспрятанную шерсть спрятать в тайники оставшийся скот угнать в горы… И Носте мгновенно опустело…
Падает в голубой провал усталое солнце. В замке поспешные сборы. Уже у потайного хода нетерпеливо фыркают кони, уже Папуна с Паата, Автандилом и маленьким Бежаном, сыновьями Саакадзе, спустились в подземелье, уже Эрасти нагрузил на коней сундук с сокровищами, уже ананурский Арчил с девятнадцатью юными разведчиками, обвешанными оружием, держат наготове шашки. А Русудан, с окаменелым лицом, медлила на каменной ступеньке, вновь переживая пережитое здесь счастье.
Резкий свист, за ностевской стеной отдаленный гул, топот, брань, угрозы, скрежет сабель…
Саакадзе отдал приказ… Миг – и потайной ход сдвинул стены.
Змеиным кольцом окружен замок Моурави. Под хриплые крики князей магаладзевские дружинники рушат крепкие ворота, со стоном вылетают из стен серые камни. Крики, брань, проклятья… В разбитые ворота замка первым ворвался Шадиман…
Дидгорские вершины. Холодный рассвет серыми прядями повис на деревьях. Мутные пятна ползут по скатам, качается поникшая ветка…
Георгий и Русудан, прислонившись к дереву, смотрят на пылающий замок Носте…
Остались позади спутанные леса, обрывы, крутые скалы, угрюмые высоты, перепутанные лощины. Снова рассвет. Сонная деревня Телавани… Боковая тропа, быстрый переход, деревня Карсани.
Разбуженное солнце осветило великолепное Мцхета. Шестьдесят пик царской стражи зорко стерегут изогнутый мост.
Некогда по нему проходили стройные легионы белолицых цезарей, проскакивали быстрые сарацины, пролетали арабские наездники, перехлестывали монгольские волны.
Но Саакадзе свернул под изогнутый мост к бурной лучине Куры.
Кто из грузин не знает силу разлива Куры в последние дни мая?
Змеиные водовороты зловеще засасывают тяжелую пену. На изменчивые берега свирепо набрасываются бушующие валы. Хаос коричневых волн разъяренно швыряет вырванные с корнями деревья, разбитые плоты, снесенные кустарники, изгороди, камни, и с неукротимым воем мчится с горных вершин через степные просторы к мутному Каспию.
– Русудан, не устрашает ли тебя бурный разлив?
– Жена Моурави не должна быть знакома со страхом, – и Русудан первая бросила коня в кипящую пучину. За ней Арчил с Бежаном и Эрасти, крепко сжимая хохочущего Автандила. Папуна, обхватив Паата, спокойно пересек крутые водовороты.
Последним на берег выплыл с конем Саакадзе.
Не подозревая безудержной смелости, стража, опираясь на пики, беспечно дремала на мосту.
Не останавливая коней в Мисакциели – начало владений Нугзара Эристави, – смельчаки поскакали в Ананури.
Никогда еще так поспешно на открывались ананурские ворота. Потрясенный Нугзар посмотрел на изодранное платье Русудан, на забрызганные глиной чохи, на измученных коней и прохрипел: – Где арагвское войско?
Тяжелым камнем падали слова, раскрывая пропасть…
– Войско?!
Георгий зашатался…
Тревожно проходила ночь в замке. Глаза пронизывают зыбкую даль, биение сердца сливается с яростью ветра, судорожно извиваются раскаленные мысли: «Нино, золотая Нино! Ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, прославленных красавицами, не затмить золотой поток твоих кудрей…» Георгий расстегнул ворот, вынул кисет: в холодном блеске поздней луны странно блеснул вышитый беркут… «Брат, мой большой брат, смотри, какие серьги…» Больно кольнуло сознание: Луарсаб – предатель, предал, как последний трус!.. Цари никогда не будут с народом. Об этом в будущем надо помнить… Последняя надежда – Мухран-батони и Эристави Ксанский… А если не пойдут? Если догадаются?.. Рука ударилась об острие камня… Тогда?.. И сквозь свист ветра и ярость Арагви до рассвета преследовали Георгия хриплые выкрики угроз, лязг отточенных мечей, бешеный топот копыт.
А на утро Саакадзе молча выслушал Нугзара.
– Мирван в Исфахане, а старик Мухран-батони не пойдет против царя… Эристави Ксанский один тоже не рискнет. Единственный выход – немедленно в Иран. В Иран, пока Шадиман не окружил Ананури… Вернемся, вероломство будет отомщено.
– Будет отомщено? Но Георгий Саакадзе спокойно не вернется… шаху Аббасу открою переговоры с Турцией, князья дорого заплатят за последнюю игру.
И вновь поспешные сборы, напряженное ожидание. Ночью за ускакавшим караваном захлопнулись тяжелые ворота Ананури.
И снова перепутанные леса, бурные волны Арагви, снова подъемы, косматые высоты, спуски, лощины, и по Сагуремской дороге, минуя Лоджини, взмыленные кони ударились о скалистые бока Куркутского брода…
Тем, на иранской стороне, судьба надвигает неумолимые бури. Что ждет Моурави? Слава, позор? Обещанная шахом помощь против князей?.. Кровавая завеса открывает новое поле брани, и прав тот, кто победит… Какой ценой? А разве для Моурави это важно?.. Разве вынужденное отступление остановит Георгия Саакадзе? Нет, борьба, яростная, до конца, до победы!
Последняя переправа…
И там, где Саакадзе укреплял картлийскую границу, где возводил Ахал-Агджа-Калу, верная царю шашка Колотаури, начальника охраны, пыталась преградить ему путь. Разгневанный Саакадзе выхватил меч. Далеко отброшена дерзкая шашка. Сброшенный с коня Колотаури ожидает смертельного удара, но Георгий высоко поднял тяжелый меч, вонзил его по рукоятку в грузинскую землю и переломил пополам.
– Так сломается под мечом Георгия Саакадзе последний герб грузинских князей.
Последняя переправа…
Ворота Агджа-Калы распахнулись, выбежали сарбазы, выстраиваясь в две шеренги. Окруженный юзбаши и онбаши, начальник крепости, блестя бирюзой и золотой шашкой, приблизился к каравану.
И в немом напряжении скрестились глаза Моурави и хана…
И за ханом блеснули полные ужаса глаза Керима.
Али-Баиндур, приложив руку к сердцу, учтиво поклонился:
– Ворота Ирана широко открыты для Великого Моурави…
Конец первой книги
СЛОВАРЬ-КОММЕНТАРИЙ
Абаз – грузинская серебряная монета.
Абасси – персидская серебряная монета.
Абхазети – часть Грузии. В XVII веке – владетельное княжество под властью князей Шервашидзе; главный город – порт Сухуми.
Агаджа (груз.) – мера длины – около четырех километров.
Агалары (от «ага» – господин) – мусульмане в Закавказье, которые были приравнены к дворянскому сословию.
Агаряне – так называются магометане-арабы. По библейской легенде, родоначальниками арабов были Агарь и ее сын от Авраама – Измаил.
Адли (груз.) – мера длины в Картли, равная приблизительно метру.
Азнауры – грузинское дворянское сословие.
Александр I – общегрузинский царь из династии Багратидов (Багратиони). Царствовал с 1412 по 1443 год. Стремясь оградить страну от внешних врагов, вновь овладел рядом рубежей и укрепленных пунктов, важных для обороны Грузинского государства. Энергично восстанавливал разрушенные города, крепости и монастыри. Стремился заселить местности, обезлюдевшие в результате опустошительных войн. Но именно в царствование Александра I заметно усилились крупные феодалы за счет ослабления центральной власти, как следствие тяжелых войн, разрухи и внутреннего разлада.
Александр II Кахетинский – царь Кахети из династии Багратидов (Багратиони). Царствовал с 1577 по 1605 год. В 1603 году был свергнут своим сыном Давидом и вновь восстановился на престоле. Убит другим своим сыном, Константином, по настоянию шаха Аббаса I за русофильскую политику.
Али-Капу (перс.) – «Высокие ворота», название площади в Исфахане.
Алтабас – персидская парча.
Амбра – благовоние.
Амирани (груз.) – мифический герой, тождественный Прометею.
Амкарство, амкары – средневековые профессиональные объединения ремесленников и мелких торговцев в Грузии.
Ананури – город-крепость, до XV века домен (владение) грузинских царей. С XV века – владение Арагвских Эристави.
Аргамак – рослый и дорогой азиатский конь. Кабардинские и туркменские аргамаки славятся и доныне.
Аркебуза (итал.) – пищаль – фитильное ружье, заряжаемое с дула; появилось в XIV веке. Крупные аркебузы напоминают небольшие артиллерийские орудия.
Армази – древнейший город Грузии на правом берегу Куры, против Мцхета, главное местонахождение идолов дохристианской Грузии.
АртаксерксIII (361-338 до н.э.) – персидский царь из рода Ахеменидов.
Аспарези (груз.) – площадь, место состязаний, турниров и т.п.
Атабаг (груз.) – феодальный правитель юго-западной части Грузии.
Ахшал —даба – поселок в Картли, на правом берегу Куры, при выходе ее из Боржомского ущелья.
Ашуги (вост.) – народные певцы, поэты.
БагратV (1360-1393) – грузинский царь из династии Багратидов (Багратиони).
Батони (груз.) – господин, госпожа; батоно – зват. падеж ед. числа.
Бей, бек (тур.) – старшина, начальник.
Бешли – добровольцы в турецкой коннице.
Бисмиллах (арабск.) – Во имя аллаха! Мусульманская религиозная формула.
Бисти – мелкая персидская монета.
Борчалу – тюркско-татарское кочевое племя, переселенное в Закавказье шахом Аббасом I.
Бугур (перс.) – одногорбый верблюд.
Бунчук (тур.) – пучок волос из конского хвоста, в Оттоманской империи – знак различия для пашей разных рангов (однобунчужный, двухбунчужный и трехбунчужный паша).
Вай мe! (груз.) – Горе мне!
Вахтанг Горгасал – царь иверийский (грузинский). Основатель города Тбилиси, столицы царства. Летописец Леонтий Мровели сообщает: «Вахтанг строил город Тбилиси и положил ему основание».
Ваша (груз.) – боевой клич – «Молодец!», «Мужественно!».
Велитмепес … велитгамарджвебитмепес … (груз.) – Ждем царя… ждем с победою царя.
Гзири (груз.) – полицейский.
Глехи (в собственном смысле) – основная масса грузинского крепостного крестьянства. Глехи, в широком смысле, – все зависимые от феодалов земледельцы от моджалабов (низшая категория глехов) до мсахури и азати включительно.
Глехи-азати (груз.) – глехи, полностью или частично откупившиеся от феодала.
Гозинаки – грузинская сладость: орехи в меду.
Гори – город в Средней Картли, на месте слияния Куры и Лиахвы, заложен Давидом Строителем в XII веке.
Горисцихе – Горийская крепость.
Горлатный (старорусск.) – мех, выделанный из грудной части шкуры пушного зверя.
Горотото – грузинский муз. инструмент – длинная труба.
Гуда-ствири (груз.) – музыкальный инструмент (волынка); делается из небольшого бурдюка с двумя лапками. В одну лапку вставляется дудочка, в другую – деревянный рожок с круглыми продушниками. Дудочка и рожок украшаются змеиными головками, ракушками и т.д. Бурдюк, смотря по состоятельности мествире (см.), обшивается холстом, тиком, шелком.
Гуджари (груз.) – грамота.
Гурджистан – «Страна грузин», персидское название Грузии.
Гурии (хурии ) – дословно: соблазнительные; вечно невинные, нестареющие девушки, обитающие, по представлению мусульман, в раю; обязанность их – награждать лаской борцов за ислам и праведников в их потусторонней жизни.
Гурия – часть Грузии. В XVII веке – владетельное княжество во главе с Гуриели, вассалом имеретинских царей. Стольный город – Озургети.
Даба (груз.) – особый вид селения, среднее между местечком и деревней.
ДавидIV Строитель (1089-1125) – царь из династии Багратидов, выдающийся политический и военный деятель Древней Грузии. Успешно боролся с собственными светскими и церковными феодалами за объединение Грузии в одно централизованное государство, а также с захватчиками-сельджуками – за независимость родины, которых изгнал не только из Тбилиси, но и из Ширвана и Армении. Провел ряд радикальных военных реформ, приведших к созданию сильного регулярного грузинского войска, а также ряд хозяйственных и культурных мероприятий, способствовавших подъему грузинской культуры.
Давлет-ханэ (перс.) – «Дом богатства» – шахский дворец.
Дайра (груз.) – плоский бубен.
Дапи (груз.) – барабан, с одной стороны конусообразной формы.
ДарийГистасп (521-486 до н.э.) – персидский царь из рода Ахеменидов.
Дастархан (перс.) – поднос со всевозможными сладостями.
Двали – так называли осетин.
Деда-бодзи (груз.) – дословно: «Мать столбов». Основной столб, поддерживающий деревянный свод в характерных грузинских строениях.
Деллак-ханэ (перс.) – цирюльня, деллак – цирюльник.
Дервиш – мусульманский нищенствующий монах.
Джелал-эд-Дин – хорезм-шах, последний правитель Хорезма (1221-1231). Покорил Ирак, Азербайджан, Грузию. Упорно боролся с нашествием войск Чингис-хана. В 1228 году был разгромлен Угедеем; убит в горах Тавра.
Джемшид (перс) – третий царь из мифической династии Пишдадов, отождествляемый персиянами с библейским царем Соломоном. Чаша Джемшида – чаша мудрости.
Джерра-ханэ (перс.) – цирюльня, где лечат; джера – цирюльник, лекарь, костоправ.
Дидебули (груз.) – вельможа.
Димитрий Самопожертвователь (1271-1289) – грузинский царь из династии Багратидов (Багратиони).
Дромадер – одногорбый верблюд.
Дэви – у грузин фантастические мифические существа: полузвери, полулюди, олицетворение злых сил природы; человек обычно побеждает их умом и хитростью. Дудуки (груз.) – муз. инструмент – вид длинной дудки.
Епанча (тюрк.) – широкий безрукавый плащ.
Заендеруд (перс.) – производящая, «живительная»; река, протекающая через Исфахан.
Зедазенскиймонастырь – монастырь на горе возле Мцхета, возникший в VI веке.
Земзем (арабск.) – название колодца у храма в Мекке.
Зеркола (арабск.) – шапочка, вышитая золотом.
Зерцало (старорусск.) – старинный воинский доспех, латы.
Зурна – деревянный духовой инструмент, вроде кларнета, без клапанов, с тростниковым узким мундштуком.
Иверское государство (из грамоты Бориса Годунова к Георгию X) – государством Иверским московские цари называли Кахетинское царство, с которым раньше других грузинских царств Москва завязала отношения. Перед прибытием в Карталинию (Картли) Татищев ожидал в Кахети приезда царя Александра и был невольным свидетелем трагического убийства царя Александра и его старшего сына царевича Георгия младшим сыном – Константином. Убийство это было инспирировано Ираном, т.к. Александр придерживался русофильской политики.
Имерети – часть Грузии. В XVII веке – отдельное царство во главе с имеретинскими Багратидами (Багратиони). Стольный город – Кутаиси.
«Ис полла эти, деспота» (греч.) – «На многие лета, господин».
Каве-ханэ (перс.) – кофейня.
Кадаги (груз.) – кликуша.
Каджи (груз.) – сказочные существа – полузвери, полулюди.
Казахи – союз казахских племен, сложился во второй половине XVI века. Основная масса казахов-скотоводов кочевала в Средней Азии. Одно из казахских племен занимало часть Закавказья. В XVI-XVII веках, находясь к востоку от Картли, это казахское племя совершало частые набеги на Картлийское царство.
Кайсерие (перс.) – название крытого рынка в Исфахане и караван-сараев в некоторых других городах Ирана. В кайсерие продавались наиболее дорогие товары.
Калаки (груз.) – город.
Калым (татарск.) – выкуп за невесту натурой или деньгами.
Караван-баши (перс.) – начальник каравана.
Картли – часть Грузии. В XVII веке – отдельное царство во главе с карталинской ветвью Багратидов (Багратиони). Стольный город Тбилиси.
Картлис цховреба – дословно: Жизнь Грузии. Сборник исторических хроник с древнейших времен до XIV века.
Картлос и Хайос – по Картлис Цховреба (см.) от Картлоса произошли картвелы (грузины), а от Хайоса – хайконе (армяне).
Католикос – глава грузинской церкви.
Кахети – часть Грузии. В XVII веке – отдельное царство во главе с кахетинской ветвью Багратидов (Багратиони). Стольный город – Греми, затем – Телави.
Кеджаве (перс.) – крытые сиденья для путешественников, расположенные по бокам мула или иного вьючного животного.
Кед-худа (груз.) – в городе – староста мелкоторговых амкарских цехов (зеленщиков, чувячников и т.п.). В деревне – старшина, то же что мамасахлиси (феодальный чиновник).
Кербела – город в Месопотамии, где находится гробница имама Хусейна.
Кизилбаши (перс.) – «красноголовые» – так называли турки персиян. Это название произошло от одного воинского племени, носившего во времена шаха Исмаила красные колпаки.
Кочи (груз.) – бабки.
Куладжа (груз.) – короткий кафтан, отороченный мехом, часть грузинского мужского национального костюма.
Кулиджар (груз.) – персидское войско, состоящее из крестьян, обращенных в магометанство.
Курбан-байрам – мусульманский праздник, Новый год.
Кушк (перс.) – курильная комната-павильон, покой в мезонине.
Лаваш (татарск.) – большой, тонкий, плоский хлеб.
Лечаки (груз.) – вуаль, часть национального женского головного убора.
Лобио (груз.) – вид фасоли.
Лундыш (старорусск.) – один из сортов сукна.
Малаки – кувыркание, прыжки, грузинская старинная игра.
Мамасахлиси (груз.) – старейшина рода в эпоху родового строя. В эпоху средневековья – феодальный чиновник.
Мамлюк – белый раб, обычно кавказского происхождения.
Мангал – грузинская жаровня для приготовления пищи и согревания помещения.
Марани (груз.) – специальное хранилище для вина.
Марчили – грузинская серебряная монета, 60 коп.
Мацони (груз.) – кислое молоко.
Мдиванбеги – высшие судьи, назначались из крупнейших грузинских феодалов в количестве четырех, по числу государств – областей.
Мелик (груз.) – городской старшина. Следил в городе за порядком торговли, участвовал в установке цен, разбирал тяжбы между горожанами и т.п.
Месепе (груз.) – низший слой крепостных крестьян, находившихся на положении рабов.
Мествире (груз.) – народные поэты-импровизаторы и музыканты.
Метехскийзамок – замок-крепость – резиденция грузинских царей в Тбилиси до половины XVII века.
Мехмандар (перс.) – принимающий гостей, угощающий чиновник, состоящий при знатных путешественниках или посольствах во время их пребывания в стране.
Минбаши (тур.-перс.) – начальник над тысячью воинов.
Мкинвари-мта – ледяная гора – грузинское название горы Казбек.
Мокалаке (груз.) – горожане среднего достатка, торговцы и ремесленники.
Моурави (груз.) – феодальный правитель (деревни, области, города, страны). По отношению к Георгию Саакадзе «Моурави» применяется и как собственное имя.
Мсахури (груз.) – высший слой глехи. Приближенные слуги и дружинники феодалов.
Мтацминда (груз.) – «Святая гора» в Тбилиси. Давид, один из тринадцати сирийских отцов, пришедших в VI веке для распространения христианства, основал в глубине леса, покрывавшего тогда Мтацминда, свою обитель.
Мустешар – турецкий сановник – советник.
Мутака (груз.) – длинная подушка, формы тугого валика, набитая шерстью, покрытая ковровой или бархатной тканью или другой материей, с кистями на концах.
Мцхета – древнейший город, первоначальная столица Грузии. Позднее резиденция католикоса.
Накара-ханэ (перс.) – помещение над городскими дворцовыми воротами, где играла музыка. Обычай, введенный Тимурленгом в период господства его в Иране и охотно соблюдавшийся шахами.
Нарды – старинная восточная игра: продолговатая складная доска с шашками, которые передвигаются в зависимости от счета двух игральных косточек.
Нарикала – название цитадели грузинских царей в Тбилиси.
Нацвали (груз.) – торговый полицейский.
Неджеф – город в Месопотамии, где находится гробница Аали, зятя пророка Магомета.
Нукери (перс.-груз.) – застольный слуга, оруженосец.
Объярь, объярина (старорусск.) – всякая волнистая или струистая ткань, муар.
Одиши-Самегрело – часть Грузии. В XVII веке – владетельное княжество во главе с Дадиани, вассалами имеретинских царей. Стольный город Зугдиди.
Однорядка (старорусск.) – долгополый кафтан без ворота, с прямым запахом и пуговками.
Онбаши (тур.-перс.) – десятник, начальник над десятью воинами.
Опашень (старорусск.) – летняя верхняя мужская одежде: широкий долгополый кафтан, как ферязь, но с короткими широкими рукавами.
Оронгви – монгольские военные значки, заменяющие знамена: копья, украшенные конскими хвостами.
«От Никопсы до Дербента» – формула, определяющая крайние пункты западной и восточной границ Грузии XII века.
Очокочи – по мегрельскому поверью, дикие лесные люди.
Палас – тканые безворсые ковры.
Пандури – грузинский муз. инструмент, вроде балалайки.
Папанаки – маленькая суконная имеретинская шапочка.
Платно (старорусск.) – короткая ферязь на застежках.
Подволока (старорусск.) – накат или потолок.
Поминки (старорусск.) – дары.
Рабат (перс) – предместье. Шах Аббас заселял каждый рабат отдельно грузинами, армянами и другими поселенцами.
Раб восьми и четырех – по числу имамов – священнослужителей, духовных глав. Подпись шаха Аббаса.
Сабаратиано – удельное владение князей Бараташвили.
Сабза (перс.) – мелкий сладкий изюм без косточек, слегка окуренный серой, от чего приобретает зелено-желтый цвет.
Садрошо (груз.) – военный округ.
Сазандари (груз.) – играющий на инструменте сазе, напоминающем мандолину.
Сакартвело – Грузия.
Самцхе-Саатабаго – юго-западная часть Грузии, состоящая из нескольких провинций под властью владетелей атабагов Джакели, в XVII веке вассалов Турции. Стольный город – Ахалцихе.
Самшаилде – город-крепость километрах в шестидесяти юго-западнее Тбилиси, мощный оборонный пункт.
Сарбаз – персидский солдат.
Сардар, сардал (перс.-груз.) – фельдмаршал, командующий войском.
Сатавадо (груз.) – княжеское владение.
Сахасо (груз.) – земельная собственность царства, которой владеет царь как глава царства.
Сахли – деревенская постройка в Грузии из необожженного кирпича.
Сациви (груз.) – блюдо из птицы с подливкой из орехов и пряных трав.
Светицховели – название Мцхетского собора (дословно: столп животворящий); главнейший из мцхетских храмов. Драгоценный памятник грузинского церковного зодчества.
Сорок (старорусск.) – четыре десятка. Встарь считали сороками: первое сорок, другое сорок и т.д.
Ствири (груз.) – музыкальный инструмент, род волынки. Делается из небольшого бурдюка (меха) с двумя отверстиями в лапках. В одну из них вставляется трубка для наполнения ствири воздухом, в другую – две трубочки с голосниками, которые вдвигаются в бычий рог – раструб. Ствири убирается различными украшениями. Играют на нем странствующие музыканты (мествире).
Сто забот – старинное персидское название игры в шахматы.
Сунниты – мусульмане, признающие сунну («сунна» – по-арабски путь), религиозное предание о деяниях и изречениях Магомета, почитаемое суннитами наравне с кораном. Турки-сунниты – ярые противники персиян – шиитов.
Сура (арабск.) – глава корана.
Суркери – мальчики в Иране, служащие для гомосексуальной любви.
Сюргюн – боевой клич монголов.
Табакела (груз.) – название горы, где суеверие поселило ведьм и всякую нечисть.
Табак-ханэ (перс.) – зал для празднества; в нем обыкновенно шах со знатью встречал Навруз – Новый год.
Тавади (груз.) – высшее феодальное сословие в позднее средневековье Грузии.
Тавсакрави (груз.) – национальный женский головной убор в виде обруча, на который прикрепляется лечаки-вуаль.
Тадж (перс.) – нарядная шапка с перьями, получаемая в знак почета от шаха только главными князьями.
Тамар – грузинская царица (1182-1213) из династии Багратидов (Багратиони). При ней Грузия провела ряд успешных внешних войн, в результате чего границы царства расширились «от Никопсы до Дербента» (формула кратких пунктов западной и восточной границ Грузии XII века.) При царице Тамар произошло взятие Карса, присоединенного к грузинским «коронным» землям, завоевание южного побережья Черного моря и основание Трапезундского царства, Тамар способствовала развитию в стране торговли и ремесленного производства. Интенсивным ростом культуры отмечен этот так называемый «золотой век» Грузинского государства. В эпоху Тамар поэт Шота Руставели, за несколько веков до начала западноевропейского ренессанса, создал гениальную поэму «Вепхисткаосани» («Витязь в тигровой шкуре»), в которой воплотил гуманные идеи и благородные стремления людей своего времени.
Танга – грузинская серебряная монета.
Тарханная грамота – давалась за особые отличия. Грамота, смотря по заслугам, давала свободный доступ к царю, разрешала не подлежать иному суду, кроме царского, давала право присутствовать на приемах посольства и т.д.
Тархан – по-татарски вольный.
Тахиграфия (греч.) – скоропись, древняя стенография.
Тахтереван (греч.) – носилки, паланкин.
Тбилели – тбилисский митрополит.
Терлик (старорусск.) – род длинного кафтана с перехватом и короткими рукавами. Терлик делался преимущественно из золотой материи и надевался в исключительно торжественных случаях.
Терщик – банщик на Востоке.
Тимурленг (Тамерлан, 1336-1405) – восточный завоеватель и основатель обширной среднеазиатской империи.
Толумбаш (татарск.-тур.) – начальник стола, тамада.
Тринадцать святых отцов – распространители христианства, пришедшие в Грузию в IV в. из Сирийской пустыни.
Троглодиты – первобытные люди, жившие в пещерах.
Тулухчи (груз.) – водовозы, в «тулухах» – вьючных бурдюках – доставляли воду жителям Тбилиси.
Туман – персидская золотая монета.
Тунга (груз.) – мера жидкости, равна одному литру.
Уплисцихе – пещерный древнейший город в Северной Картли; в XI веке – центр политической жизни Картли.
Урус, убрус – платок, полотенце.
Уста-баши (перс.) – староста ремесленников.
Ферязь, ферезь (старорусск.) – старинное мужское длинное платье с длинными рукавами, без воротника и перехвата.
Феска, фес – головной убор у магометан европейской и азиатской Турции. Название фески происходит от города Феса, или Феца, где первоначально выделывались эти головные уборы.
Xаммал (арабск.) – носильщик.
Xанэ (перс.) – дом-комната для еды, столовая.
Хаши (груз.) – суп из требухи.
Xизани – «приютившийся», беглый глехи, осевший на землях других феодалов по устной договоренности. В случае нарушения договоренности феодалом хизани имели право уйти, но все нажитое обязаны были оставить феодалу.
Хроникон – грузинское летосчисление по периодам, производившееся по астрономическому положению солнца и луны.
Хурджини (груз.) – ковровая переметная сумка.
Хурма (арабск.) – сладкий плод субтропического растения.
Цаги (груз.) – мягкие сапоги особого фасона.
Цинцили (груз.) – род цимбал, мелкие музыкальные тарелочки.
Цхирети – летняя резиденция-крепость картлийских царей на отлогах Триалетских гор, к западу от Тбилиси.
Чанги (груз.) – музыкальный инструмент, род арфы.
Чанчури (груз.) – мелкая продолговатая слива; в переносном смысле – насмешливая кличка.
Чианури (груз.) – трехструнный смычковый инструмент с деревянным резонатором, имеющим форму мавританского купола.
Чинка (груз.) – по средневековому суеверию, ребёнок-ведьма с длинными, до земли волосами, обладающий громадной силой, способной поднимать на воздух дома. Приход чинок на землю между 15 октября и 6 ноября и уход якобы сопровождались дождем.
Чонгури – грузинский трех или четырехструнный музыкальный инструмент, напоминающий гитару.
Чоха (груз) – род длинного кафтана, суженного в талии.
Чубукчи (турк). – обслуживающий кальян, чубуконосец.
Чуга (старорусск.) – узкий кафтан с короткими рукавами.
Чурчхела – грузинская сладость, приготовляется из виноградного сока и орехов.
Шаири – популярный в Грузии размер стиха, состоящий из шестнадцати слогов в строке. Каждая шаирическая строфа состоит из четырех строк, объединенных общей рифмой. Наиболее совершенный образец шаири – поэма Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».
Шай – мелкая персидская монета.
Шампур (груз.) – длинные остроконечные железные прутья, на которые нанизывается мясо для поджаривания на углях.
Шамхал – правитель шамхалата.
Шах-ин-шах (перс.) – царь царей, титул иранских шахов.
Шелом (старорусск.) – военный доспех, покрывающий голову воина.
Шербет (перс.-тур.) – сладкий напиток из виноградного сока.
Шимшад (перс.) – особого вида буковые деревья.
Шинашин (перс.) – шахский передвижной домик на четырех колесах, роскошно разукрашенный внутри.
Шиомгвимский монастырь – на левом берегу Куры западнее Мцхета, возникший в VI веке. Царский монастырь до XIV века. С XIV века – феодальный.
Шире-ханэ (перс.) – курильная опиума и хашиша.
Шлык (старорусск.) – шапчонка, род кокошника, шитого гарусом.
Шутюр-баад (перс.) – верблюд-ветер, бегущий быстрее коня.
Эгре ихо… эгре ари (груз.) – Так было… так есть.
Эйван (перс.) – открытые покои с искусно устроенными сквозняками, дающими в знойные дни прохладу.
Эйлаг (татарск.) – летняя стоянка скота и баранты у кочевников.
Эристави (груз.) – феодальный военачальник и административный правитель края. Это название стало впоследствии фамилией влиятельных арагвийских и ксанских князей.
Эртацминда – поселение в Средней Картли со знаменитым собором, принадлежавшим Георгию Саакадзе. В соборе похоронен сын Георгия Саакадзе Паата, казненный шахом Аббасом I в Иране.
Юзбаши (тур.-перс.) – сотник, начальник над сотней воинов.
Ялбуз – старинное грузинское название Эльбруса.
Янычары – по-турецки «ени чери» (новое войско) – пехотное войско гвардейского значения в Оттоманской империи, созданное султаном Мурадом около 1360 года и существовавшее до 1626 года; в момент образования оно было «новым» по сравнению с созданной до этого, при Орхане I, пехотой «яя».
Ятаган – изогнутая азиатская сабля.
Анна Арнольдовна Антоновская Великий Моурави Роман-эпопея в шести книгах Книга вторая Жертва
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
По шаткой лесенке, кряхтя, взбирался сутулый Гассан. Под истоптанными чувяками скрипели ступеньки, сыпалась желтая пыль. Но Гассан, затянув потуже на высохшей руке веревочную петлю, упорно тянул за собой тусклый медный чан, наполненный нечистотами и мусором.
Вскарабкавшись на глинобитную стену, Гассан оправил длинную выцветшую кофту, подтянул отрепья пояса и привычно оглядел крутой ров. Все было, как неделю назад – в глубине мутнели нечистоты и отбросы, вызывающе тянулся к солнцу ярко-синий тюльпан. И только прибавилась облезлая метла, на ней повисло верблюжье копыто, и под бугром торчал сломанный светильник; на осколке фаянса нелепо розовела рука с приподнятым бубном.
Гассан одобрительно махнул головой, потер ладони и резким толчком выплеснул из чана нечистоты и мусор. Качнулась розовая рука и исчезла в зеленой жиже.
По обыкновению, Гассан не замечал зловония рва. Он удобно устроился, подставил под горячее солнце дрожащие руки, посмотрел на голубое небо, скользнул взглядом по мозаичным куполам мечети, позолоченным конусам минаретов, мраморным чашам бань и равнодушно отвернулся.
Эти ханские причуды лежали по ту сторону его жизни. Другое занимало Гассана: сколько времени пройдет, пока наполненный нечистотами ров, затвердев, превратится в улицу. Тогда ему, Гассану, не придется кружить, добираясь к Исмаилу, чей высокий глинобитный забор обрывается как раз у рва напротив. А кружить с каждым годом становится все труднее.
А не ходить часто к старому Исмаилу старый Гассан, конечно, не может.
Кроме долголетней дружбы, Исмаил его притягивал необычайностью судьбы.
Влачивший жалкое существование одряхлевшего каменщика, Исмаил сейчас вместо темной лачуги владеет отдельным домиком, утопающим в душистом садике, мягкой тахтой с ковром и прохладным подвалом, где хранится еда.
А какое угощение подает добрый Исмаил! Жирный люля-кебаб, в изобилии холодную воду и мазандеранскую дыню.
Гассан с наслаждением втянул в себя воздух.
Это Керим, внук Исмаила, предоставил деду сладкую старость. Конечно, только при помощи колдовства зеленого дервиша Керим мог превратиться из нищего каменщика в богатого оруженосца Али-Баиндур-хана, из серого придорожного камня – в ласкающую взор бирюзу.
Мечтательно вздохнув, Гассан подставил длинную бороду под обжигающие лучи исфаханского солнца.
Он было предался воспоминаниям о последней встрече с добрым Керимом, радушно угощавшим его шербетом и рассказами о майданах, куда заводил богатый караван с товаром жадного Али-Баиндура.
Гассан улыбнулся, вспомнив снисходительные расспросы Керима о его хозяине ага Хосро, о посещениях таинственного монаха, после ухода которого у Хосро появлялся кисет с монетами и веселое настроение… Но эти замечательные воспоминания оборвал раздражительный окрик:
– Гассан, ты сегодня соизволишь сойти с благоухающего трона или ждешь дружеского толчка для полета к шайтану на ужин?
Старик испуганно оглянулся, подпрыгивая, соскользнул вниз и юркнул в ветхую дверь; волочившийся за ним на веревке чан звонко стукался о камни.
Посредине дворика, поросшего сорной травой, стоял коренастый молодой грузин с надменным ртом и узкими, прищуренными глазами. Брезгливо плюнув, он резко повернулся и поспешил под единственное в дворике дерево – дикий каштан.
Ага Хосро, как звал его Гассан, сбросил со скамьи потертое сафьяновое седло и сердито опустился на грубое сиденье, покрытое потрепанным ковриком. Его скучающий взор остановился на распахнутых дверях. Еще недавно черный скакун оживлял веселым ржанием сарайчик.
И вот единственная радость Хосро продана по вине монаха. Проклятый, опять запоздал с кисетом!
«Нет коня – нет человека», – терзался Хосро. Уже четыре недели он не покидает мышиной норы, ибо появление пешим унизит его достоинство, и, пожалуй, обитатели пыльной улицы приравняют благородного грузина к своему жалкому сословию. И потом, что за обед подает этот высохший Гассан? Обглоданные кости старого барана, черный лаваш и тепловатую воду! Где мазандеранская дыня, или жирный люля-кебаб, или ледяная вода в изобилии, которую Гассан каждый день ему обещает?
Хосро с ненавистью сдернул потрепанный коврик. Он вспомнил пышный ковровый зал в замке его отца, где он нежился на бархатных мутаках.
Сначала в его жизни все шло обычно. Он охотился за фазанами, целовал смуглых прислужниц, облизывал пальцы после пятнистой форели, в душистой долине Алазани слушал песни, любовался закатом и из турьего рога пил молодое и старое вино.
Но однажды, в день святого Евстафия, к воротам подошла гадалка. Конечно, она могла подойти к другому замку, но проклятый ветер принес ведьму именно к замку его отца. Надув огромный рыбий пузырь и плюнув на запад, восток, север и юг, гадалка предсказала двум старшим братьям счастливую дорогу, золото в кувшине, красавиц жен, по двадцати детей и по сто лет жизни. И, неожиданно хлопнув рыбьим пузырем, зловеще каркнула:
– Только опасайтесь незаконнорожденного!
Как раз на другой день после смерти отца братья вдруг вспомнили, что именно он, Хосро, незаконнорожденный…
Конечно, он мог бы родиться у князя имеретинского или у атабага Джакели, – наверно, тоже имеют незаконнорожденных, – но его угораздило родиться именно у неосторожного Дауд-хана.
Спасаясь от братьев, преследующих его с обнаженными шашками, он все же успел захватить у свирепых братьев кувшин с золотом. О коне нечего было и думать. Купцы, у которых он покупал бархат на куладжу и благовония для княгинь, замотали его в тюк с шелком и, взвалив на верблюда, потащили в Исфахан.
Конечно, купцы могли замотать его в другой тюк, хотя бы с перцем, и тогда он, наверное, не воспламенился бы желанием торговать.
Заманчивые рассказы купцов вдохновили бы и царя. Тщетно купцы убеждали Хосро: не княжеское дело заниматься торговлей. Хосро усмехнулся: «боятся соперничества», и вскоре, нагрузив караван застежками, изображающими иранский герб – льва с мечом и восходящим на спине солнцем, – поспешил в Ширин. Конечно, можно было бы свернуть в Хамадан, но проклятый ветер повернул его верблюдов именно в Ширин.
Как раз в день прибытия каравана турки после длительной осады взяли наконец у персов Ширин. Застежки с персидским гербом привели в ярость победителей, и только тщательный осмотр убедил турков, что Хосро действительно не перс. Растоптав в пыли злополучный товар и отобрав верблюдов, турки вытолкнули купца за городские ворота.
С трудом добрался Хосро до Исфахана, в свой благоухающий розами дом, и ночью выкопал кувшин с золотом. Конечно, он мог бы больше не торговать, но проклятый ветер поставил на пути в Исфахан кишлак, где одноглазый сарбаз предложил почти даром табун рыжих коней, отобранных у побежденных кочевников.
Терзаемый желанием вернуть потерянное, Хосро нанял в Гассанрабате двух старых грузин и закупил табун. На прощание сарбаз дал странный совет: до продажи не мыть коней и избегать дождя.
Словно одержимый, носился Хосро с табуном. Деревни, города, пустыни, опасности за горными выступами, зной, дождь, ветер и даже дикие звери не удерживали Хосро. Властвовала одна мысль – разбогатеть. Золото распахнет перед ним двери мира, красоты и наслаждений.
Так мчался Хосро все дальше, и табун расстилал за собой густую пыль.
Уже у Хорремабада заметил Хосро странную перемену: кони, точно сговорясь, принимали зловещий сероватый оттенок. Перед прибытием в Керинд он приказал погонщикам вымыть коней едкой глиной и, пораженный, опустился на траву; из Кешгана, желто-бурой реки, выходили белые, как молоко, повеселевшие кони.
Отмытые от хны, скакуны ему больше понравились, и Хосро поспешно погнал табун в Керинд, мысленно подсчитывая прибыль.
Персы как раз праздновали победу над турками, и белоснежный табун вызвал возмущение.
Тут растерянный Хосро узнал о поверий персиян: белые кони приносят скорбь и несчастье, и на них только возят покойников.
Выступить на защиту белой масти Хосро не удалось – град камней и палочных ударов разогнал табун. Перед Хосро промелькнули два старых грузина, мчавшихся на белых кобылах вон из города.
Схватив за гриву жеребца, Хосро под улюлюканье понесся вслед за погонщиками. Он, конечно, тоже мог бы проскочить мимо городской стражи, но перепуганный жеребец налетел на базарные весы, и Хосро кубарем скатился на вьюки с хлопком.
Выскользнув из Керинда и обвязав разбитое колено, Хосро пересчитал остаток монет. Он с ненавистью вспомнил прожорливых коней и решил торговать отныне нежным товаром.
Добравшись до Хамадана, Хосро купил черного, как арабская ночь, коня и розовое масло. Но на фаянсовые сосуды не хватило монет. По совету веселого менялы он разлил розовое масло в глиняные кувшинчики и тщательно обложил хлопком драгоценный товар, перекинул хурджини через седло и направился в Кашан, где розовое масло ценилось дороже золота.
Он, конечно, мог бы прибыть благополучно и получить большую прибыль, но солнце, точно скорпион, жалило кожу, песок назойливо лез в глаза, и пришлось делать частые привалы.
Когда Хосро приехал в Кашан, он ужаснулся, не обнаружив розового масла. Проклятый зной помог глиняным кувшинчикам испарить последнюю надежду Хосро. И он поклялся не заниматься больше торговлей.
– Не княжеское дело, – утешал он себя, – возиться с маслом и львами.
Сосчитав остаток золота, он, сокрушаясь, перебрался с черным конем и двумя слугами в скромный дом на глухой улице.
Хорошо, что догадливый отец перед смертью завещал Хосро небольшое владение с виноградником и, зная характер своих законных сыновей, поручил игумену Алавердского монастыря заботу о владении и о незаконнорожденном сыне.
Весною и осенью приезжал в Исфахан монах за товаром и привозил от игумена доход с владения. Но с каждым годом доход таял, как свеча в церкви. Конечно, виноградник мог бы отягощаться налитыми гроздьями, но предпочитал, по уверению игумена, высыхать, как старый проповедник.
Пришлось отпустить еще одного слугу, но и это не помогло. И вот однажды слуга привел муллу, который вкрадчиво обольщал Хосро раем Магомета. Заметив равнодушие Хосро, мулла стал соблазнять его земными благами. Хосро оживился. Мулла обещал довести до ушей шах-ин-шаха о желании грузинского князя быть в одной вере со «львом Ирана».
Вспомнив львов, Хосро поморщился.
Он мог бы избавиться от назойливого муллы, но припомнил рассказ купца о Ревазе Орбелиани, обогащенном шахом Аббасом за принятие магометанства. И Хосро махнул рукой на христианскую благодать.
Мулла, совершив над Хосро обрядное таинство, скрылся. И пока Хосро неприлично болел, мулла получил от муштеида награду за обращение еще одного неверного на путь истины.
Тщетно прождав гонца от шаха Аббаса, Хосро в бешенстве выгнал хитрого слугу и перебрался с черным конем в Гебраабат.
Конечно, он мог бы нанять дом по левую сторону улицы, но проклятый посредник, приманивая тенью дикого каштана, подвел его именно к этой лачуге, зажатой между зловонным рвом и пыльной улицей. Впрочем, Хосро почувствовал зловоние только на следующий день.
Но жестокие испытания, очевидно, заканчивались, ибо посчастливилось найти Гассана. И вот Хосро избавлен от всех хлопот, а главное, за два года преданной службы длиннобородый ни разу не попросил оговоренную плату.
Осторожно выглянув из-за двери и увидя господина погруженным в размышления, Гассан уверенно подошел и деловито принялся за починку седла.
Теребя подстриженную бородку, Хосро искоса посмотрел на старика и подумал: «Если разбойник монах опоздает еще с торбой…»
Гассан из-под нависших бровей пытливо следил за Хосро.
– Я ночью, ага, сон видел, непременно разбойник монах сегодня приедет.
– Какой сон? – мрачно спросил Хосро.
– Хороший сон, ага, – будто умер мой любимый внук… внук…
– Приятный сон…
– Слава аллаху, при восходе солнца умер… О, гебры! – закричал я… – Словно на призыв оленя, первыми сбежались женщины. Не успели они одеть то, что называлось моим внуком, в драгоценное платье и обвесить его, словно дверь лавки, оружием, как чистую широкую улицу, на которой можно жить только во сне, наполнило благородное племя длиннобородых гебров. Обращая на мои вопли столько же внимания, сколько на ослиный крик, гебры подхватили мертвого под руки и величественно направились к печальному саду.
– Ты что, высохший верблюд, настраиваешь челюсть?[14] За твоим длиннобородым внуком в сад мертвых может последовать и проклятый монах с моим кисетом.
– О ага, разве посмеет кто-нибудь умереть, держа в руках твой кисет?
– От такого сна все посмеют.
– О солнце, да живет мой внук тысячу и один год… Выслушай благосклонно до конца, и ты развеселишься, как на собственной свадьбе. Когда мы вышли в сад мертвых на почетном месте уже зияли две глубокие ямы. Гебры прислонили к стене то, что называлось моим внуком, подставив ему под руки деревянные вилы. О солнце, он выпрямился, словно на страже у гарема хана, и так простоял от заката до заката… Вечером благородные гебры радостно вскрикнули. О счастье, какой благоухающий сон! Птицы выклевали внуку правый глаз![15] Почетные гебры бережно опустили удостоенного небом в первую яму.
– Зачем же вы, длиннобородые верблюды, рыли вторую? – рассердился Хосро, вспомнив, сколько лишнего сделал он в своей жизни.
– Да убережет аллах всех гебров от второй! Ибо птицы – слуги неба – только грешникам выклевывают левый глаз, и тогда гебры сбрасывают обреченных на вечные муки во вторую яму и бегут без оглядки из сада мертвых.
Скулы Хосро побагровели, он в бешенстве схватил седле.
– И это, облезлая обезьяна, ты называешь весельем на моей свадьбе?!
Он запустил седлом в Гассана, но гебр проворно отскочил в сторону и помчался, шлепая разорванными чувяками.
Неизвестно, чем бы завершился хороший сон, если бы в калитку не ударил осторожно медный молоток.
– Монах! – обрадованно вскрикнул Гассан.
Хосро просиял. Он поспешил под дикий каштан, распустил пояс, словно после сытного обеда, и, сдвинув брови, небрежно облокотился на старую мутаку.
Гассан торопливо отодвинул засов, распахнул калитку и отпрянул.
Пригибаясь, поддерживая абу и золотое оружие, вошел Георгий Саакадзе.
За ним, бряцая серебряной саблей, протиснулся Эрасти. Он быстро задвинул засов, остановился у калитки. Но Гассан успел разглядеть на улице оруженосца, держащего на поводу богатых коней.
Саакадзе, низко кланяясь, медленно приближался.
Пораженный Хосро даже не поднялся. Словно рой пчел, закружились его мысли. Почему пришел и так почтителен к нему, неизвестному, этот счастливец в войнах, отмеченный доверием шаха Аббаса? Хосро острым взглядом скользнул по цаги, осыпанным изумрудами. Он вспомнил шахскую площадь в день триумфального возвращения иранских войск, восторженные крики сарбазов и исфаханской толпы в честь шаха Аббаса и непобедимого грузина-полководца, достигшего пределов Индии. Промелькнул разукрашенный шинашин, где величественно восседал шах Аббас. Под рокот труб и барабанов он преподнес коленопреклоненному Саакадзе вот этот воинский пояс с золотым львом, сжимающим в лапе обсыпанный алмазами меч. Хосро видел все это из-за потных спин исфаханских бедняков, которых ферраши обильно угощали ударами длинных бичей.
Взгляд Хосро застыл на трагическом изломе бровей исполина.
Саакадзе тоже испытующе взглянул на упрямое лицо Хосро и, незаметно скользнув глазами по обветшалым стенам, приложил руку ко лбу и сердцу:
– Прости, батоно, что я осмелился переступить порог твоего высокого дома без приглашения, но желание видеть грузинского царевича на моем пиру пересилило робость.
Хосро растерянно смотрел на Саакадзе, красные пятна выступили на широких скулах. Он сдавленно спросил:
– Князь, кто открыл тебе мое пребывание в Иране?
Саакадзе расправил кольца пышных усов:
– Я бы не был Георгием Саакадзе, если бы не знал о присутствии в Исфахане царевича Багратида!
Быстро задвинув ноги под скамью, Хосро властно крикнул:
– Подай высокому гостю арабский табурет и кальян!
Гассан поспешно вынес табурет, но вместо кальяна ограничился таинственными знаками.
Осторожно опустившись на табурет, Саакадзе оперся на саблю:
– Сегодня у меня родился сын, и я ознаменовал день радости встречей с царевичем.
Хосро терялся в догадках. «Что нужно от меня Георгию Саакадзе?» Беспокойные мысли рождали подозрение.
– Может, хочешь пригласить меня крестным отцом?
– Я не был бы Георгием Саакадзе, если бы не знал, что царевич Хосро, желая привлечь внимание шах-ин-шаха, принял магометанство… – Саакадзе насмешливо покосился на полинялые шарвари Хосро. – Мое посещение вызвано желанием видеть тебя на пиру в честь новорожденного… И еще я принес печальную весть: владение царевича, оберегаемое монастырем, присвоено святыми отцами. До монахов все же дошло, что царевич выбрал себе нового бога.
Побледнев, Хосро подался вперед, но, вспомнив о своих цаги, еще глубже спрятал ноги под скамью.
Саакадзе небрежно откинул абу. Блеснули драгоценные камни.
– Монах с монетами больше никогда не постучит в твои двери.
Издали наблюдая за таинственной беседой, Гассан увидел неожиданное превращение лица господина в белый хлопок. Но напрасно он напрягал слух, стараясь уловить гневные или спокойные слова.
– Знай, царевич, когда человеку не везет в торговле, он берется за меч.
Хосро порывисто откинул голову, ему показалось, что огромные пальцы Саакадзе тянутся к его горлу. «Все выведал», – подумал Хосро и мрачно буркнул:
– Торговля не княжеское дело, потому и не везет, а к мечу с детства привык, когда понадобится, сумею обнажить.
– Только помни, царевич, если обнажишь, непременно ударь.
Хосро все в большем замешательстве слушал Саакадзе: «Если приближенный шаха, точно змея в расщелину, проник в мой опустевший кисет, то к чему его посещение?» Озноб пробежал по спине. Неужели этот предавшийся шаху грузин вздумал развеселить на своем пиру знатных ханов видом нищего Багратида?
Гассан едва сдержал желание подпрыгнуть. Он усиленно протирал глаза. О гебры, недаром птицы выклевали любимому внуку правый глаз. Что видит старый Гассан? Оруженосец по знаку загадочного гостя приближается с туго набитым парчовым мешком к ага Хосро.
И зловонный ров, и распахнутые двери сарайчика, и глинобитный забор, и облупленная лачуга, и сорная трава, и надоедливый дикий каштан – все уплыло в туманную муть прежних невзгод.
Хосро выпрямился, сердце щемило от сладостного предчувствия, глаза заискрились.
И когда он увидел хлынувшие к его истоптанным цаги золотые туманы, он ясно осознал: побочный сын Багратида, изгнанник, нужен Георгию Саакадзе для важных целей.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Георгий откинул пеструю занавеску, широко распахнул окно. В полукруглую комнату ворвалась предрассветная свежесть.
Он любил утро. Утро – юность дня: еще не смята трава, воздух не отравлен пылью, не тронута прозрачная вода, и мысли не омрачены изменчивым днем. Георгий с наслаждением вдохнул аромат цветов, распустившихся за ночь. Яркие кусты роз вздрагивали от холодных брызг фонтана.
Улыбаясь, он следил за борьбой двух голубых с розоватыми хохолками птичек. Хитрецы, применяя сложную стратегию, вырывали друг у друга из клюва жирного червяка.
Георгий взял пригоршню зерен и бросил в сад. С кустов и деревьев хлопотливо слетелись розовые, зеленые, белые и синие птицы. Они деловито застучали клювами. В разгар пира с пальмы упали кольчатые попугаи. Сердито кося круглыми глазами, они стремились наверстать потерянное время.
Рассмеялся Георгий, блеснули белые крупные зубы.
«И тут сильный прав», – подумал он.
Он скользнул взглядом по еще сонной столице – Исфахану, – вот Давлет-ханэ, резиденция шаха Аббаса.
Георгий нахмурился и отвернулся. Взял свиток и прочел: «Тридцать шесть тысяч пеших и четыре тысячи конных ввели римские полководцы в битву при Требии. От поступи легионов дрожала земля. На римлян бросились двадцать тысяч пеших и десять тысяч конных карфагенян. Преимущество в коннице принесло карфагенянам славу победителей».
Задумчиво прошелся и снова развернул свиток: «За двести шестнадцать лет до рождения Христа карфагенская конница одержала победу при Каннах. Римляне имели восемьдесят тысяч пеших и только шесть тысяч всадников, Ганнибал – около сорока тысяч пеших и десять тысяч всадников. Победил Ганнибал…»
Превратности судьбы научили Георгия ценить не только оружие, но и науку познания человеческих душ. Он проник в магометанскую мудрость, углубляясь в коран и персидские ферманы. Он изучал войны древних царей, изучал историю родоначальника Сефевидов, шаха Исмаила Сефеви, развернувшего, наряду с национальным персидским знаменем, знамя шиизма и положившего начало религиозным распрям с суннитской Турцией.
Изучил Саакадзе и сокровищницу мыслей Фирдоуси, поэму «Шах-Намэ».
Узнал искусство персидское, парфянское и сасанидское.
Широкие познания сделали Саакадзе желанным собеседником шаха Аббаса в часы досуга и кейфа.
Беседуя с надменным Сефевидом о луристанской бронзе, сасанидской ткани, парфянских вазах или о вечном блаженстве, ожидающем правоверного в раю Магомета, или о поединке Ростема с китайским Хаканом, Саакадзе упорно изучал деспотическую, вероломную натуру шаха. Он научился угадывать малейшие колебания в настроении властелина. И всегда вовремя поддерживал гнев или одобрение «льва Ирана».
Шах все больше проникался доверием к Саакадзе. Не только в часы утреннего разговора с шахом, но и в длительных переходах и опасных битвах, увеселительных охотах на диких зверей и на пышных шахских пирах Саакадзе ни разу не выдал обуревавших его чувств. И ему удалось внушить всем, что он живет только желаниями шаха.
Но когда исфаханские высокие минареты погружались в синюю мглу, в своей закрытой наглухо грузинской комнате бушевал одинокий Георгий Саакадзе. Возникали воинственные планы.
Через Папуна и Ростома он установил прочную связь с тбилисскими амкарами, а через Дато и Даутбека – с азнаурами и грузинами-горцами. Никто в Грузии не должен забывать имя Георгия Саакадзе – ни народ, ни цари, ни князья.
Он уже видел, как грузинские горы соединены каменной цепью башен и крепостных стен, как стоят, обнявшись, закованные в кольчуги три исполина – Картли, Кахети, Имерети – с мечами, поднятыми на восток, север и запад, как по Дидубийскому полю проходит войско объединенной Грузии: вот на низкорослых диких скакунах хевсуры с нашитыми на груди крестами, вот стройные гурийцы в красных коротких куртках, вот имеретины в высоких папахах, вот тушины в задорных шапочках, вот мегрельцы, бряцающие чеканным оружием.
Это он возвращался с грузинскими племенами после изгнания последних османов и персиян.
Саакадзе резко повернулся, провел рукою по упрямому лбу. Здесь он мог быть откровенен в мыслях и чувствах. Сюда, кроме Эрасти и «Дружины барсов», никто не входил.
Он оглядел стены, увешанные драгоценным оружием. На почетном месте висела простая шашка, с ней он одержал победу у Триалетских вершин. Рядом красовалась изогнутая шашка Нугзара Эристави – подарок за спасенную жизнь Зураба. В зеленых ножнах с золотой чеканкой покоилась сабля с белой выгнутой рукояткой из слоновой кости – подарок шаха Аббаса. Индийская секира, подобная пасти змеи, пика из Раджпутаны со стальными ребрами, двойной пламенеющий кинжал из Индостана, звездчатая палица из Гейдерабада, боевой топор, изогнутый полумесяцем, из Хоты Нагпура, жертвенный меч из Непала с рукояткой, похожей на китайскую пагоду, и с лезвием в виде распластанного крыла летучей мыши, кинжал из Лагора с золотым гребнем рукоятки и платиновыми серьгами на мозаичном поясе, кончары – древние персидские рапиры с остроконечными клинками, черкесские кинжалы, дамасские клинки, турецкие ятаганы, русийские чеканы, мечи крестоносцев, испанские шпаги, щиты из кожи носорога, панцирные нагрудники, хамаданский серебряный шишак, обернутый шелковой шалью и нитками жемчуга, багдадские латы, персидские боевые цепи – все это в непривычном покое дремало на белых стенах.
Каждая рукоятка, каждый клинок будили память о яростных битвах, о длинных путях, о бесконечных пространствах и упорных стремлениях.
С теплой усмешкой Георгий оглядел свою комнату: спартанское убранство не гармонировало с великолепием оружия. Грубо сколоченная грузинская тахта с ковром, мутаками и жесткой подушкой служила ему постелью. Картлийская бурка и папаха висели в углу, а на дощатом низком столе, покрытом ностевской домотканой скатертью, стоял деревенский глиняный кувшин с водой и чаша. Над столом изогнулся светильник из рога оленя, убитого Георгием в молодости. Под светильником на тонкой цепочке висел кисет, некогда подаренный ему золотой Нино.
Георгий снял кисет и бережно достал горсть грузинской земли. Он захватил ее в Носте, покидая Картли. Георгий жадно вдохнул неувядающий запах родины. Затем осторожно вынул шелковый лоскут со дна кисета, развернул и посмотрел на золотой локон синеглазой Нино. Повесив кисет, Георгий тихо вышел и плотно закрыл за собой дверь. Он проходил через анфиладу комнат, не замечая иранской и индийской роскоши. Дворец еще спал.
По мраморной лестнице Георгий сбежал в сад. Здесь под высокой финиковой пальмой уже ждал Эрасти с большим кувшином, наполненным холодной водой. И хотя во дворе имелся банный зал с бассейнами, искусственным дождем и нишами с благовониями и маслами, Георгий не изменял привычке далекой юности.
Он сбросил шелковый халат и вытянул сильные руки. Ранние лучи заиграли на могучих плечах. Огромные шары мускулов катались под упругой кожей, точно выкованное из смуглой бронзы тело впитывало в себя прохладу и солнце. Георгий подставил согнутые чашей ладони, и Эрасти благоговейно влил в них полкувшина. Георгий с наслаждением окунал лицо в воду, фыркал, брызги летели во все стороны, скатывались по спине Георгия и по лицу Эрасти. Георгий смеялся над гримасами Эрасти и снова и снова гонял оруженосца за водой к фонтану.
Насухо вытершись банной простыней, Георгий стал метать диск. Медный круг, вырываясь из пальцев, перелетал через пальмы и тонул в синеве неба. Эрасти подал двухконечное копье. На высоком шесте желтел кружок. Георгий бросил копье, и кружок стремительно вылетел из обруча. Выругав Эрасти за увиливание от воинских упражнений, Георгий, словно горный олень, рванулся вперед.
– Эй, Эрасти, догоняй! – крикнул Георгий, ускоряя бег.
Эрасти последовал было за ним, но, сделав несколько прыжков, махнул рукой, сел на мраморный барьер фонтана, терпеливо ожидая неутомимого «барса».
А когда проснулся дворец, слуги увидели властное лицо могущественного сардара Георгия Саакадзе. Он надменно спустился по мраморной лестнице, за ним волочился персидский алый плащ, отороченный мехом, и звенело золотое оружие.
У входа толпились слуги. Старший конюх в фиолетовой одежде подвел любимого коня Георгия – черного Джамбаза – в уборе с серебряными узорчатыми бляхами. Чепрак из малинового бархата играл золотой и серебряной вышивкой.
Эрасти подал нагайку, оплетенную золотыми нитями. Саакадзе легко вскочил в седло, обитое серебром, Джамбаз изгибал выхоленную шею, тряс головой.
Георгий выехал из мавританских ворот на улицу. За ним – Эрасти и рослые телохранители.
Исфаханцы шумно встречали сардара. Угождая любимцу шах-ин-шаха, они бежали за Джамбазом и, надрываясь, пели о победах прославленного полководца.
О гурджи, большой гурджи, сколько сбил ты башен-стен! Про тебя сказал хаджи, – возрожденный ты Ростем! Ты летишь быстрей орла, равен тигру и огню, Под Неджефом сам пророк передал тебе ханжал. Кровь у турок замерла, лишь надел гурджи броню, Ветер, горы и песок ты в одной руке зажал. Розу видит соловей, но поет он для гурджи. Ты сверкнул из-под бровей – пали в Индии раджи. О гурджи, большой сардар, ты победами богат. Вел с добычей караван, цепи бились на пашах. Лишь нанес мечом удар, пал к ногам твоим Багдад… «Саакадзе пехлеван!» – молвил грозный шах-ин-шах.Саакадзе щедро бросал в толпу мелкие монеты.
Колючие цветы обвивали беседку «отдыха и раздумья» шаха Аббаса.
Причудливые розы вились вокруг резных столбиков. Вдыхая тонкий аромат, возлежал на мраморном возвышении, заваленном шелковыми подушками, «лев Ирана».
У стены на коврике сидел Али-Баиндур. Он провел год на разведке в Русийском царстве и даже пробрался в Москву. Вместе с послами атамана Заруцкого он только вчера вернулся из Астрахани, где под видом богатого купца Хозро Муртазы выполнял тайные поручения шаха Аббаса. Али-Баиндур, подражая купцам, степенно рассказывал шаху о большом торговом городе Астрахани.
Выкрашенная хной борода подобно пламени обволакивала лицо Али-Баиндура. Халат купца скрадывал его гибкую фигуру. Купеческий перстень, величиною с миндалину, блестел на мизинце бирюзовой голубизной. Шах, потешаясь, слушал хана.
– Аллах благословил мой путь, и я видел и слышал многое, что может послужить поучением правоверным. Астрахань подобна жилищу шайтана. Нож и огонь заменяют беседу, жизнь человека дешевле испорченного ореха. Встреченный с восхищением, как верный слуга шаха Аббаса, я ночью был ограблен, а наутро эти же казаки бесстыдно присутствовали на беседе моей с атаманом Заруцким. В усладу моего слуха он сразу, словно финики из мешка, высыпал тысячу и одну просьбу. Все нужно атаману – покровительство великого шах-ин-шаха, золото, хлеб, войско. Об одном только не просил Заруцкий – верить его слову, ибо заметил мое равнодушие к клятвам. Наконец он заговорил словами, понятными купцу. За помощь атаман предлагал повергнуть к твоим благословенным стопам просьбу принять в собственность Ирана Астрахань со всеми реками и прилегающими землями. Я обещал, что буду умолять шах-ин-шаха исполнить просьбу атамана, но потребовал грамоту, скрепленную целованием креста, ибо этот атаман может украсть ресницу из глаза так ловко, что не заметишь.
Шах весело посмотрел на своего хана.
– Говори о княгине Марине. По своему ли желанию она попала к атаману Заруцкому, ибо легче обмануть народ, чем женщину.
Али-Баиндур раболепно склонил голову.
– Воистину шах Аббас мудростью превзошел царя Сулеймана. Ханум Марина умная женщина, но желание быть русийской царицей мучает ее днем и томит ночью.
Шах Аббас приподнял бровь, Али-Баиндур одним прыжком очутился у позолоченного столика, и через мгновение шах Аббас будоражил буро-золотым дымом прозрачную соду в хрустальном кальяне.
С большим знанием Али-Баиндур рассказал шаху о царствовании Василия Шуйского и о двух Лжедимитриях, о неустойчивости бояр: одни уходили к ложному царю, другие ложно оставались у Шуйского.
Шах Аббас отодвинул чубук кальяна и, уставившись на порхающего мотылька, подумал: «Царь Шуйский – плясун, в таких случаях надо рубить голову и тому, кто уходит, и тому, кто остается».
Особенно внимательно шах выслушал об отказе московских воевод принять в свой стан атамана Заруцкого и об их предложении Заруцкому отойти от Марины Мнишек и этим доказать преданность Русии.
Али-Баиндур провел незаметно по затекшему колену и, угадав особую заинтересованность шаха, рассказал, что Заруцкий не захотел подчиниться воеводам. Тогда на рассвете ханум Марина вскочила на коня, в красном бархатном польском кафтане, в сапогах со шпорами, вооруженная пистолетами и саблею, и поскакала в рязанские места. А за ханум – Заруцкий с казаками. Высокий казак с черной бородой держал на руках сына ханум Марины.
– До меня дошло, великий шах-ин-шах, о дальновидности Заруцкого. Атаман раньше послал гонцов в Астрахань с обещанием милостей жителям и решением основать в Астрахани свой главный город, ибо Москва и север осквернились поляками и шведами. Затем Заруцкий с казаками захватил Астрахань и начал возводить укрепления и строить струги.
Тут я подумал: не следует мешать воеводе Пожарскому бить поляков, – и тоже поспешил в Астрахань.
Вот и все об опасных путешествиях, таинственных превращениях и необычайных случаях, увиденных и услышанных верным слугою великого из великих шаха Аббаса, персидским ханом Али-Баиндуром, имеющим глаза орла и уши оленя.
Снова затянулся шах Аббас дымом кальяна и погрузился в раздумье: необходимо воспользоваться русийской смутой, но для этого раньше надо упрочить власть Ирана над Грузией.
Али-Баиндур едва дышал, боясь потревожить мысли «льва Ирана». Полуденный свет просачивался сквозь переплетенные розы и мягкими бликами ложился на мрамор, подушки и на золоченые туфли шаха Аббаса.
– Большие ли земли вокруг Астрахани и удобные ли там пути? – неожиданно спросил шах. Али-Баиндур встрепенулся:
– Астрахань омывает сказочная река Волга, и я воспользовался удобным путешествием по ней на купленном корабле. Аллах охранял мою дорогу, и корабль скоро вышел из Волги в Каспийское море. Тут я вспомнил, как люди Заруцкого в Астрахани ограбили меня, богатого купца Хозро Муртазу. Целый день я угощал послов атамана Заруцкого, Хохлова и Накрачеева, вежливым персидским разговором и душистым шербетом. А когда большая серебряная луна опустилась в ночной изумруд каспийской воды, я велел моим людям ограбить послов до последней одежды и выбросить всю рухлядь в море.
Шах снисходительно улыбнулся:
– Поистине, Али-Баиндур, ты щедро расплатился за оказанное тебе гостеприимство, и если о казаках все, говори об Астрахани.
– В Астрахани, шах-ин-шах, сходятся новые торговые пути по воде и песку. Кто захватит реку-море, тот будет повелевать торговлей со странами, лежащими на западе, где мужчины носят чужие волосы, а женщины нагло раскачивают на бедрах юбки, натянутые на обручи. Да покарает презренных аллах, они в опасных юбках прячут своих возлюбленных, а несчастные мужья в то время бегают с обнаженной саблей по всему городу, разыскивая оскорбителя чести.
Шах оживился:
– А какую юбку носит ханум Марина, дочь Мнишка?
Слегка опешив, Али-Баиндур неопределенно ответил:
– Красивую…
Шах Аббас мечтательно погладил подушку:
– Ум женщины не измеряется ее красотой… Скажи, хороша ли Марина, молода она или стара?
– Великий шах-ин-шах, ханум Марина хороша, как весенняя гроза, и газель может позавидовать ее гибкой шее. Но мужчине опасно с такой женщиной, ибо жажда власти заменяет ей усладу любви.
– Да будет тебе известно, хан, пресная вода полезна верблюду, а мужчине – перец. Лучше скажи, был ли ты допущен к ее руке, может ли ее рука сравняться с белизной хлопка и с теплотой солнца?
Али-Баиндур почтительно сложил руки на груди и поклонился:
– Великий из великих шах-ин-шах, я был удостоен прикосновения к белой и горячей руке ханум.
– Каким подарком наградила тебя на прощание прекрасная Марина?
Али-Баиндур вынул из складок халата скляницу с вином и сказал шаху, что этот подарок говорит о характере странной женщины.
Шах Аббас позвал телохранителя, и велел подать два кубка. Первый наполненный кубок он приказал выпить Али-Баиндуру. Подождав, шах с наслаждением стал тянуть вино из кубка и мечтательно сказал:
– Вот пью ее вино, а в будущем хочу пить из ее уст сладость любви.
И уже твердо решил помочь Заруцкому построить на Тереке каменную крепость, посадить в ней атамана для охраны входа на Кавказ, а Марину Мнишек взять к себе в гарем.
Не только в шахских покоях Давлет-ханэ обсуждались важные дела и строились грандиозные планы. И Гарем-ханэ жил сложной, закутанной в чадру жизнью, часто влиявшей на благополучие страны. Здесь завоевывалось внимание грозного повелителя и отвращалось его сердце от соперниц. Отсюда шли нити интриг во все ханские дворцы. Здесь ханы через жен и наложниц искали поддержки своим домогательствам. Здесь страдали, остро ненавидели, жаждали власти, но не были счастливы.
Кипучий гарем нередко прибегал за советом и просьбой к Тинатин, матери наследника Ирана, любимой жене шаха Аббаса, и она никогда никому не отказывала в просьбе. Она знала, как скупа радость, она сочувствовала огорченным, и она была любима всем гаремом… Но о чем она думала сейчас?
Сквозь полосатые навесы в окна пробивался зной. В нефритовом фонтане лениво журчала прозрачная вода. На желтых плитах стен покачивались черные тени деревьев. В глубоких нишах дремали евнухи.
Рабыни облекали Тинатин в затканные жемчугами и бирюзой одежды. Как всегда по пятницам, у нее сегодня гости.
Овальное зеркало в раме из золотых роз отражало счастливое лицо Тинатин. Ее сын, Сефи-мирза, наследник престола, вчера в первый раз командовал войском «шахсевани».
Прошлое тревожной птицей промелькнуло в памяти. Много лет назад шах Аббас вынудил Тинатин покинуть родную Картли.
Навсегда ушли вдаль лиловые изломы картлийских гор, а за ними отец, царь Георгий, мать и любимый брат, прекрасный Луарсаб!.. Самое дорогое воспоминание. Тинатин неустанно лелеет образ брата, но ее сокровенное чувство глубоко спрятано в тайниках души, ибо шах Аббас не терпит, когда его собственность обращает мысль не в сторону «солнца Ирана».
Тинатин поправила жемчуг на красных волосах и снисходительно улыбнулась зеркалу.
Она не очень красива, но любима шахом. Недаром в часы посещений шах говорит с нею не только о ласкающих слух стихах Хафиза и Фирдоуси, но и о тайных делах Ирана. Любима? Тинатин грустно улыбнулась, вспомнив свое обращение в магометанство. И вот она даже не Тинатин, а Лелу.
Но она сумела воспитать в своем сыне Сефи-мирзе большую любовь к Грузии и научила за любезной улыбкой скрывать сокровенные мысли.
Шах гордится красивым и умным наследником трона Сефевидов, гордится его почтительностью и нежностью.
Тинатин поспешила скрыть навеянную воспоминаниями грусть.
Звеня браслетами и ожерельями, вошли три законные жены шах Аббаса. Они весело приветствовали искренно любимую Тинатин. Ведь она, родив наследника, нисколько не возгордилась перед ними, а главное, они благодарны Тинатин: она избавила законных жен от унижения, лишив возможности одну из хасег – наложниц, имеющую от шаха сыновей, стать признанной матерью наследника.
Комната, убранная дорогими тканями, яркими коврами, шелковыми подушками и оранжевыми розами в фарфоровых вазах, наполнилась нарядными женщинами.
Пришли жены Караджугай-хана, Карчи-хана, Эреб-хана, пришли и другие именитые ханши и принцессы.
Но большую радость, усиленно скрываемую от ханш, доставил Тинатин приход дорогих ее сердцу грузинок – Нестан, Хорешани, Русудан и Дареджан.
Курился фимиам, нежно звенели накры – старинные литавры, кружились танцовщицы, подбрасывая бубны, развевая прозрачные покрывала. На подносах разносился изысканный дастархан, в граненых разноцветных графинах жулеп – прохладительный напиток, настоенный на розах, и душистый шербет. Шутили, смеялись, но, как всегда, зорко приглядывались и прислушивались ко всему, следя друг за другом. Все подмеченное, все услышанное ханши, конечно, сообщат своим мужьям. И ханы, смотря по обстоятельствам, используют ценные сообщения жен. Это знали, и веселые слова были осторожны, выражения дружбы любезно сдержанны, ибо неизвестно, кого завтра шах оттолкнет, а кого приблизит.
Вот почему изящный персидский разговор, перевитый поэтическими сравнениями, уснащенный изречениями мудрецов, походил на капканы, расставленные в лесу опытным охотником.
Только одна Хорешани была по-прежнему откровенна и неизменно весела. Про нее шах Аббас сказал: «Это единственная женщина, которой можно доверить хранение кувшина с питьевой водой»[16]. Хорешани, совсем не добиваясь, пользовалась в Давлет-ханэ влиянием. Намек шаха, что Хорешани можно без опасения доверить даже жизнь, создал ей счастливую славу.
Смелая Хорешани неоднократно обращалась к шаху, прося за грузин, живущих в Исфахане. И Аббас, не терпящий в просьбах раболепства и лести, никогда не отказывал Хорешани.
Тинатин любила Хорешани: с ней можно было открыто говорить обо всем. В личных беседах с Хорешани она неустанно расспрашивала о любимом брате Луарсабе. Ее волновала странная женитьба царя Картли на Тэкле, сестре Георгия Саакадзе.
Саакадзе! Не раз сквозь золотую сетку чадры она смотрела на замкнутое лицо исполина, и ей казалось, что она видит обрыв крутой горы, обожженной огненной бурей. Она инстинктивно боялась этого человека.
Нестан тосковала по Метехи, где сейчас царит ненавистная Гульшари. Царит ли? Нестан жадно расспрашивала приезжих купцов и успокаивалась, узнав о неизменной любви Луарсаба к Тэкле. При одной мысли о Гульшари ярость захлестывала ее сердце.
Томилась Нестан в позолоченном Исфахане. Она жаждала поклонения, кипучей борьбы, побед над соперницами, признания ее первенства не как княгини Эристави, а как неповторимой Нестан.
Зураб!.. Но он подолгу пропадает у Саакадзе, в шахском дворце или на бесконечных охотах, сопровождая шаха, или с «Дружиной барсов» изучает искусство огненного боя. Любовь Зураба? Но разве может только любовь заполнить гордую душу Нестан?! И вот чаша благоуханной жизни опрокинулась на пыльную дорогу.
Одно утешение – дом Русудан, где собираются все «барсы», где откровенно можно поделиться печалью и радостью, где можно свободно повеселиться, посмеяться над Ревазом Орбелиани с его Мамукой, показать свое превосходство перед Дареджан, ради которой дурак Реваз принял магометанство.
Реваз не любит, когда ему напоминают о его жене Астан, оставленной в Тбилиси. И, конечно, все напоминают. Шах наградил Реваза за принятие магометанства, отправив Луарсабу ферман о неприкосновенности владений Реваза.
Астан вернулась к отцу, Леону Магаладзе, а Дареджан…
Вот она скромно сидит здесь в стороне, удивляя всех обилием алмазных нитей, вплетенных в черные косы.
Керим говорит, что, когда он, прибыв под видом купца в Тбилиси, сообщил Астан о женитьбе Реваза на Дареджан, изо рта Астан, точно из болота, заквакали тысячи лягушек. И купленный у него сосуд с египетскими благовониями был безжалостно опрокинут ему на голову. Бедный Керим целый месяц благоухал розовым маслом, и весь тбилисский майдан смеялся над ним. Бедный?.. Нет!
Счастливый Керим! Он, по желанию Али-Баиндура и, кажется, по тайному желанию Саакадзе, несколько раз в год ведет караван в Картли. Там персидский купец Керим предлагает веселому тбилисскому майдану и княжеским замкам дорогие товары.
Наверно, для лучшего проникновения в дела князей Керим выучился у Эрасти грузинскому языку.
Когда Керим возвращается в Исфахан, все спешат к Русудан, взволнованно слушают картлийские новости.
В эту ночь женщины сдавленно рыдают, а мужчины хмуро шагают по персидскому ковру.
Потом Георгий запирается с Керимом, Папуна и Эрасти, и никому, кроме них, неизвестно, о чем беседует Георгий с мнимым купцом.
Зураб пробовал обижаться, – Георгий доверяет простому персу больше, чем ему, владетельному князю. «Дружина барсов» подсмеивалась над тихими беседами, но Георгий неизменно отвечал мудростью Папуна: «Хочу для вас меньше забот, больше радости».
Нестан поспешила ответить на любезный вопрос Тинатин: рада ли она скорому отъезду в Картли?
– О, конечно, но разлука с лучезарной Тинатин, с великолепным Исфаханом и приятными ханшами отравляет эту радость.
Разговор быстро перешел на волнующую тему – возвращение Нугзара и Зураба с семьями в Картли. В этом возвращении видели большую победу Саакадзе и Эристави Арагвских над Шадиманом.
– А ты, ханум Русудан, не боишься долгой разлуки с мужем? – небрежно спросила статная жена Карчи-хана, играя с голубым попугайчиком.
– Под солнцем «льва Ирана» жена Георгия Саакадзе ничего не боится, – с улыбкой ответила Русудан.
– Мой слух уловил – великий из великих шах Аббас оставляет Паата в Исфахане, – любезно протянула жена Карчи-хана, смеясь над стараниями голубого попугайчика выклевать бирюзу на кольце. – О аллах! Сколь благосклонен наш шах-ин-шах!
Только Нестан заметила, как в уголке рта Русудан дрогнула морщинка.
– Я всем довольна, великий из великих шах Аббас все решает мудро, как предначертано в книге судеб.
Нестан скрыла в ароматной розе улыбку: да, Русудан не хуже ханш прониклась мудростью Давлет-ханэ…
Довольна! Не она ли, гордая Русудан, часами сидит в окаменелым лицом, переживая муки персидского ада. Паата останется во власти коварного шаха!.. Пусть Георгию удалось добиться у шаха Аббаса разрешения на отъезд Русудан, но какой ценой!
– До моего слуха дошло, что ханум Хорешани отказалась вернуться домой. Наверно, в Исфахане сон прохладнее? – спросила младшая жена Эреб-хана, томно склонив к шелковой подушке головку. На ее подвесках изменчиво заиграли рубины.
– Нет, совсем не потому я отказалась.
– А почему, ханум, почему? – зажужжали ханши. Хорешани небрежно расстегнула на пополневшей груди застежку:
– В Исфахане для меня сон жарче, ибо здесь остается Дато.
Помолчали. Как эта женщина смела! Она даже не сочла нужным из вежливости или страха сказать, что ей хочется быть поближе к шах-ин-шаху, оказавшему ей столько внимания.
Тинатин, заглаживая неловкость, пригласила гостей в сад полюбоваться сине-оранжевыми птицами, привезенными Георгием Саакадзе из страны чудес – Индии.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Шах Аббас, сидя в арабском кресле, величественно созерцал опасные сцены охот.
Чеканное сасанидское блюдо вырисовывалось в полумгле над сводчатой нишей. Узор разноцветных стекол северной стены фантастично преломлялся на серебряной кольчуге Шапура Второго. Красно-сине-оранжевый свет точно яркой кровью обагрил меч Шапура, вонзенный по рукоять в шею когтистого тигра. В тяжелом шлеме, увенчанном блестящим шаром, пряча в серебряных кольцах бороды насмешливую улыбку, Сасанид выпуклыми глазами смотрел на шаха Аббаса.
В круглой комнате – «уши шаха» – ненарушимая тишина. Двойные стены и керманшахские ковры оберегали думы «средоточия вселенной» от малейшего шума.
В углу притаилась бронзовая курильница. Из оскаленной пасти причудливого тигра вился лиловатый дымок фимиама.
Выхоленные пальцы с длинными ногтями, покрытыми шафраном, перевернули страницу «Шах-Намэ»:
Смотри на течение жизни вокруг, Она – твой учитель, вожатый и друг. Мир мудрости полон, он лучший урок. Зачем же томит нас в невежестве рок? Кто виды видал, знает тьму кто и свет, Учителя тот отвергает совет.[17]Шах Аббас снисходительно улыбнулся: никто так не проник в мудрость Фирдоуси, как он, «лев Ирана».
Шах откинулся в кресле, и в напряженной тишине зашелестели страницы.
Его взор остановился на узких, наглухо закрытых дверях. За этими дверями расстилалась обширная Иранская монархия.
На бирюзовых волнах Персидского залива покачиваются португальские фрегаты. Испанские капитаны, сбрасывая с кружев соленую пену, жадно устремляют подзорные трубы на Фарсистан. Итальянские миссионеры черными тенями скользят у ограды Давлет-ханэ. Со всех сторон мира стекаются по воде и пескам к великолепному Исфахану путешественники и купцы.
Голландцы, индусы, венецианцы, турки, французы, гольштинцы разгружают богатые товары под прохладными сводами крытого майдана Кайсерие. Английские послы теснятся за порогом этой комнаты, красноречивыми тирадами добиваясь расположения шах-ин-шаха. Знатные путешественники увековечивают в письменах величие Ирана.
Пусть Турция преградила Ирану выход на запад, но он, могущественный шах Аббас Первый, заставил запад прийти к этому порогу.
Пусть громче рокочут трубы, пусть призывно отбивают дробь воинские барабаны, пусть Исфахан запестреет оранжевыми знаменами, пусть каждый праздник будет праздником войны.
Он раздвинет границы Ирана до горизонта, он вынудит все мелкие соседние страны признать превосходство его величества. Он принудит даже афганцев стать прахом у его ног. Не смеют вокруг «льва Ирана» пищать мыши. Он, подобно Чингис-хану, сметет все на своем пути.
Но осуществление тайных замыслов требует тонкой политики, требует осторожности лани и ума змеи. Слава аллаху, он наградил своего ставленника всем необходимым для земных дел.
Шах Аббас ударил в китайский гонг. Фарфоровый мандаринчик учтиво закивал головой. С такой же почтительностью приблизился к шаху вошедший мехмандар.
Шах спросил – все ли послы собрались в Табак-ханэ, и, узнав, что послы многих стран благоговейно ожидают выхода шах-ин-шаха, самодовольно улыбнулся:
– Пусть ждут, ожидание утомляет тело, но просветляет мысли.
Через низенькую дверь бесшумно вошли Караджугай-хан, Карчи-хан, Фергат-хан, Азис-Хосров-хан, Эреб-хан и Эмир-Гюне-хан.
Рассевшись полукругом на ковровых подушках, ханы, выражая на своих лицах предельную преданность, благоговейно слушали шаха Аббаса.
Шах проницательно посмотрел на советников и не спеша произнес:
– Мудрость «Шах-Намэ» сегодня совпала с моей мудростью. Я дам атаману Заруцкому двенадцать тысяч золотых туманов, десять кораблей хлеба и пятьсот сарбазов шах-севани. Мир аллаха кружится подобно самуму в пустыне. Цари востока, запада и севера обнажили мечи и с вожделением смотрят на чужое поле. Золотом и посольствами, как щитом, прикрывают свои коварные планы. Все считают друг друга обманщиками, но каждый стремятся обогнать в обмане другого. Испанцы несутся, как шайтаны, на кораблях, высматривая чужие гавани. Турки, как шакалы, оскалили свою пасть на Иран, англичане и голландцы подкрадываются к северным морям, но и Персидский залив радует их жадный глаз. Шведы и поляки топчут русийский снег. Сейчас, ханы, спокойно сидеть опасно. Мудрость древней Персиды предопределила наше первенство. Кто сегодня чужое упустит, завтра свое потеряет. Только сильные царства останутся наверху. Аллах дал мне победу над узбеками, я отнял у османа Азербайджан и Ширван, я отберу у них и Багдад, и Неджеф, и Кербелу. Творец вселенной направляет мою руку, как четыре ветра, на север, запад, юг и восток.
Шах посмотрел на восхищенного Карчи-хана:
– Ты угадал, Карчи-хан, я заставлю Каспийское и Черное моря ласкать благословенные берега непобедимого Ирана.
Шах Аббас выпрямился. Заглядывая через головы ханов в чужие страны, он предвкушал славу грядущих битв и триумф побед. Пальцы с шафрановыми ногтями теребили бархат арабского кресла, жестокость заволакивала глаза и делала их еще более черными и глубокими. Шах молчал. Молчали и ханы.
Выждав, сколько требовало приличие, Эмир-Гюне-хан вкрадчиво заговорил:
– Великий из великих, печать истины лежит на твоих устах. Иран озарен мудрыми деяниями шах-ин-шаха. Иншаллах, все цари превратятся в прах у величественных ног «льва Ирана». Захват плодородных земель осчастливит знатнейших ханов. Хорасанские земли задохнулись без воды. Соляные пустыни не радуют глаз правоверного. Воистину сказано: где нет травы и воды, там нет персиян. А где нет скота и народа, там нет богатства. Выход к траве к воде – расцвет Ирана.
Фергат-хан разгладил красные пушистые усы:
– Бирюза блестит в словах Эмир-Гюне-хана. Я удостоился приблизиться к изваяниям древних персидских царей. Их мраморные лица смотрели на меня строго, и я, как в зеркале, увидел благородное отражение шаха Аббаса. Наша кровь – лучшая кровь среди избранных аллахом. Персияне должны повелевать миром.
Караджугай-хан медленно погладил сизый шрам:
– Великий шах Аббас, Астрахань и Терек – начало наших завоевательных войн на севере, потом, во имя аллаха, солнце Ирана осветит нам путь на запад.
Одобрительно слушал шах своих советников, их слова были тенью его собственных мыслей, и вдруг резко отодвинул гонг. Фарфоровый мандаринчик раболепно закивал головой.
– В Тарках посажу царем хана Гирея, он предназначен оберегать Каспийский путь, Астрахань сами казаки очистят от тяжелых людей, на Тереке атаман Заруцкий будет обнаженным мечом Ирана. Потом, иншаллах, вы, ханы, захватите Крым.
– Только Мохаммет мог посоветовать тебе подобные желания. Но, шах-ин-шах, остановятся ли твои мысли на Грузии, ибо сказано: удостой вниманием все, лежащее на твоем пути.
– Веселый из веселых Эреб-хан изрек истину аллаха, – поспешил добавить Карчи-хан, – мои глаза тоже достают тучные отары на сочных пастбищах Гурджистана, богатства монастырей и искусных мастеров тонких и грубых изделий.
Шах Аббас усмехнулся:
– Грузия и сардару Саакадзе снится.
– Шах-ин-шах, грузинские князья против Георгия Саакадзе. Он не имеет ни в Картли, ни в Кахети единомышленников, значит, несмотря на высокий рост, его вес легче пуха.
– Фергат-хан изрек истину, не лучше ли сговориться с Шадиманом? Он могущественный князь, ум и рука князей Картли.
– Шадиману я не верю, он хочет царствовать над царем, а не служить «льву Ирана».
– Шах-ин-шах, можно выбрать другого князя. Георгий, сын Саакадзе, не родовитый князь. Говорят, он для царя Картли ловил лисиц в лесу.
Шах милостиво кивнул:
– А разве ты, Караджугай, не был куплен мной? А разве я сейчас продам тебя за пятьдесят чистокровных ханов? А ты, Эреб, не пас стада? А сейчас не ты ли пьешь вино из золотой чаши, мною подаренной? И пусть сардар Саакадзе ловил лисиц картлийскому царю. Разве это помешало ему разбить османов в Сурамской битве? Почему мне и в Картли не поить из золотой чаши пастухов, которые хотят привести в покорность «льву Ирана» стадо ягнят? Гнев сардара Саакадзе на князей – справедливый гнев. Величие Персиды возродится благодаря «льву Ирана», умеющему отличать солнце от луны. Я не доверяю князьям, они подобны сухим листьям и относятся ветром то в сторону Турции, то в сторону Русии. Я благосклонно окажу покровительство Саакадзе и его приверженцам, ибо им выгодно быть моею тенью.
Дежурный хан в третий раз перевернул ампуллет – песочные часы. Зелено-золотой песок медленно пересыпался в хрустальный шар.
В Диван-ханэ томились послы. Во всех углах шептались, жужжали, спорили. Пестрели камзолы с белоснежными манжетами, бухарские халаты, испанские плащи, крымские тюрбаны, португальские широкополые шляпы с перьями, русийские терлики. Среди кожаных портупей, разноцветных ремней, шелковых поясов выделялись золотые кружева Пьетро делла Валле, воинствующего пилигрима папы римского Урбана VIII, и в стороне переливался ало-синей парчой кафтан Хохлова, посла атамана Заруцкого.
По залу шныряли толмачи. Они услужливо переходили от одной группы к другой, одновременно переводя беседу и собирая для шаха мысли чужеземцев.
Только Пьетро делла Валле не пользовался толмачами, оживленно разговаривая то с испанским капитаном Педро Бобадилла, то с ханом Гиреем, крымским царевичем, бежавшим к шаху, то с английским путешественником сэром Ралеем, то с Али Баиндур-ханом.
Затянувшееся ожидание создало неловкость, но каждый посол старался небрежным разговором показать независимость своего государства.
И лишь сын боярский Иван Хохлов и Богдан Накрачеев, астраханский подьячий, угрюмо сидели в углу. Нелегко быть послами атамана Ивашки Заруцкого и его полюбовницы Марины Мнишек. Толмачи, прибывшие с Хохловым из Астрахани, переводили отрывки долетающих фраз. Но Хохлов и Накрачеев не интересовались чужими разговорами. Что им эти кружева на камзолах и петушиные перья на шляпах, когда казацкую вольницу Заруцкого уже обдавало ледяное дыхание Москвы, а шах Аббас все оттягивал помощь. Сегодня велел быть у себя. Что ждет казаков?
Но не только Иван Хохлов и Богдан Накрачеев озабоченно оберегали секрет своего посольства. И другие послы за небрежностью легкого разговора скрывали сложные заботы о делах, возложенных на них государствами.
Флегматично наблюдая за испанским послом, сэр Ралей еще раз взвешивал предложение шаху – предоставить Ост-Индской компании покровительственные пошлины для борьбы с испанской монополией торговли.
Дон Педро Бобадилла, свирепо посматривая на англичанина, решил еще настойчивее добиваться монопольного права захода в персидские гавани для испанских кораблей с грузом индийских пряностей.
С увлечением доказывая гольштинскому послу, страдавшему подозрительностью и одышкой, превосходство африканских женщин над грудастыми голландками, Пьетро делла Валле обдумывал предстоящую беседу с шахом для наилучшего проведения замыслов «римской коллегии пропаганды веры».
Решительно оспаривая мнение гольштинского посла о невыносимом мускатном запахе жительниц Занзибара, Пьетро делла Валле уже видел торжество папы Урбана VIII над исламом. Его воображение рисовало армию миссионеров в Иране, вербующих в святую церковь заблудшие души.
В средней нише сидел Абу-Селим-эфенди, турецкий посол. Он, тонкими пальцами перебирая кисти пояса, равнодушно оглядывал зал, но от его глаз не ускользала малейшая перемена в настроении посланников.
Молодой наиб вытянулся у двери.
В Диван-ханэ вошел сардар. Не только исполинский рост и индусская жемчужная звезда на синем атласе привлекали внимание послов. Поражала мраморная неподвижность лица и пылающие огнем огромные глаза.
Учтиво приложив руки ко лбу и сердцу, он направился было в средние двери, но его остановил восхищенный возглас Пьетро делла Валле:
– Синьор, какой стране мы обязаны восхитительным сочетанием огня и мрамора?
Испытующе посмотрел исполин на незнакомца. Его сразу пленила необычайная внешность итальянца: живые лучистые глаза, стройная фигура, затянутая в черный шелковый камзол, длинные розоватые пальцы из-под золотой пены кружев. Удивила и чистота персидской речи западного человека:
– Уважаемый чужеземец, я – грузин, а имя мое Георгий Саакадзе, и если ты путешествуешь с целью познания чужих стран, удостой посещением мой дом, и я расскажу тебе о моей родине.
– Вы синьор, угадали: я поэт и путешественник. Жажда сильных ощущений и познаний влекут меня из страны в страну.
– Твоя жизнь, чужеземец, достойна зависти, ибо сказано: кто едет в путь ради науки, тому бог облегчает дорогу в рай.
Заметив приближение Али-Баиндура, Георгий громко продолжал:
– Тебе посчастливилось, чужеземец, попасть в великолепный Иран, здесь ты найдешь все, что пожелает твой острый ум. Великий шах Аббас собрал в Исфахане все чудеса мира.
Саакадзе учтиво приложил руку ко лбу и сердцу и прошел в средние двери.
Абу-Селим-эфенди смотрел на тяжелую поступь Саакадзе: необходимо завладеть душою этого советника и полководца.
Молодой хан в четвертый раз перевернул хрустальные шары песочных часов.
Дон Педро мужественно боролся с зевотой. Сэр Ралей злорадно посматривал на испанца. Уныло глядел на плотно закрытую шахскую дверь Хохлов, и в арабском кресле, уже не сопротивляясь, размяк гольштинский посол.
Наконец шахская дверь медленно открылась. Послы приняли подобающие позы, но это, увы, был только Эреб-хан:
– Высокочтимые послы, да будет над вами солнце Ирана, великий шах Аббас завтра, иншаллах, выслушает ваши речи и осчастливит вас милостивым приглашением на вечерний пир.
Европейские послы галантно взмахнули широкополыми шляпами. Страусовые перья взметнулись над ковром. Никто не выдал свое истинное настроение. Только дон Педро тяжелым ботфортом наступил на атласный туфель сэра Ралея и Иван Хохлов пустил в черную бороду крепкое слово.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В серебристых зарослях пшат послышалось гордое пофыркиванье. По узкой тропе медленно шли выхоленные кони.
Впереди на Джамбазе, слегка придерживая поводья, ехал Саакадзе. Рядом на золотистом жеребце – старший сын Георгия, Паата.
Немного позади на скакуне гордо восседал Эрасти, а на обочинах дороги с трудом сдерживали горячих коней Арчил и девятнадцать преданных телохранителей, выросших в доме Саакадзе и прибывших с ним в Исфахан. Некогда они были спасены Георгием в Ананури от турецких купцов.
Всадники повернули направо и выехали на прогалину.
Хлопковые поля тянулись до синей полоски, где, казалось, усталое небо припадало к земле. Арыки с медленно переливающейся мутной водой перерезали поля на ровные четырехугольники. И на всем пространстве, куда доставал глаз, маячили в солнечных лучах серые силуэты с куполообразными шапочками. Здесь шла вечная борьба с солнцем и землею за кусок черной лепешки и глоток прохладной воды.
Георгий откинулся в седле, остро всматриваясь в даль. Он вспомнил приказ амаранов снова увеличить подать с хлопка и риса для обеспечения надвигающихся войн. Георгий задумался. И на границах узбекских земель, и в северной Индии, и в турецких пашалыках, и в долинах Грузии он видел одни и те же заскорузлые руки, приносящие богатства ханам, раджам, бекам и князьям.
В памяти Георгия ожили стоянки в далеких степях, в пальмовых лесах, на отрогах настороженных гор, в оазисах солончаковых пустынь. И всюду в ночной мгле он слышал разговоры воинов. Одни, разрубая грубое мясо, обугленное на кострах, или снимая с огня медный котел с кипящим бараньим жиром, говорили о добыче ханов, об обильных яствах, мягком ковре или о красивой женщине. Другие мечтали о кувшине с монетами, открывающими дорогу к Мекке и торговле. Но их заглушали скупые, отрывистые слова: вода, рис, верблюд, хлопок, соха, конь.
Слушал он и другие разговоры.
В шелковых шатрах, в полосатых палатках восседали на мягком ковре за изысканной едой надменные сардары, серхенги и минбаши – тысячники.
Иные из ханов фанатично напоминали о круге неба, опоясывающем землю, на котором начертано предопределение, неотвратимое для каждого человека, и призывали к пренебрежению земными благами во имя неувядающей истины Магомета. Другие с упоением спорили о битвах, приносящих военную славу и бессмертие, подобное фигурам победителей, высеченным на Нехшеростемской скале.
Но их заглушали алчные слова: золото, власть.
Паата нетерпеливо поглядывал на погруженного в думы Георгия. Потрепав густую гриву Джамбаза, Паата нарушил молчание:
– Знаешь, отец, я больше всего люблю наши конные выезды. Жаль, ты не очень часто даришь мне свое внимание.
– Мой Паата, я стремлюсь приблизить наши конные выезды к дорогам Носте. Ты спрашивал, такие ли облака в нашей Картли? Нет, мой сын, не такие… В Иране они, как распустившийся хлопок, свешиваются с бирюзового неба. У нас облака дымчатыми клубами скользят по изломам гор и падают с крутых выступов крупным дождем в ущелья и долины. На этих выступах росла моя любовь к Картли, и когда бушующий ветер ломал стволы деревьев и стремился сбросить меня в пропасть, я душою смеялся. Разве можно навеки прикованного, как Амирани, сбросить с вершин Грузии?! Там каждая мысль от высоты становится возвышеннее.
– Отец, мой большой отец, как бы я хотел на тех вершинах, подобно тебе, бороться с буйными ветрами.
– Мой Паата, никогда не делай того, что уже сделано другими. Стремись к новому, только тобою обдуманному, тобою решенному. Завоевывай своими мыслями, и если даже на этом пути постигнет неудача, тебе скорее простят, чем удачу, другими предрешенную… Мой Паата, к тебе обращаю свои чаяния. Недаром в долгие часы наших бесед я рассказывал о сокрушительных нашествиях на Грузию хазар, арабов, сельджуков, монголов, персов и турок. Не раз враги превращали в обломки и пепел наши города, не раз Грузия спускалась по окровавленным ступенькам и в потемневших реках отражалось ее скорбное лицо. Но грузин всегда умел отомстить врагам и, вновь поднявшись на вершины, возрождал свой очаг и гордо смотрел в будущее. На тебя возлагаю большие, сложные дела, сложнее, чем власть над царством. Ты должен управлять не каменными городами, а волей и чувствами живых людей, которые создают и разрушают эти каменные города… Властелин человеческих желаний – вот вершина, к которой должен стремиться мой наследник, будь это даже и не мой сын.
– Клянусь, отец, Паата никому не уступит права быть продолжателем твоих великих деяний. Я глубже других проник в намерения моего отца. Знай, если тебе когда-нибудь понадобится жизнь Паата, бери ее, не задумываясь.
– Твоя жизнь принадлежит не Георгию Саакадзе, любимый Паата. Она принадлежит твоей родине, непокоримой Грузии.
– Каждое твое слово, мой отец, как драгоценный камень ломится в кольцо моих надежд. Иншаллах…
– Говори по-грузински, сын мой, здесь все грузины, жаждущие грузинского солнца, грузинского слова. И даже когда ты беседуешь с Сефи-мирзой или с сыновьями ханов, не забывай, что ты грузин… Но подражай персам во всем, ибо это лучший щит для прикрытия истины.
– Твоя мудрость, отец, закаляет мой дух… Отец!..
Паата вдруг выхватил шашку и перегнулся через седло. Блеснул клинок, и перерубленная ярко-зеленая змея упала у ног шарахнувшегося Джамбаза.
– …Отец, змея ползла к твоим цаги. У меня дрожит сердце, отец!
– Успокойся, Паата, я раньше тебя заметил змею, – Георгий, улыбаясь, похлопал сына по плечу, – и даже заметил под ее глазами белые пятнышки. Эти змеи безвредны. Запомни, сын мой, воин должен быть не только храбрым, но и наблюдательным. Так и с князьями, из них тоже не все ядовитые… Многие просто глупы и ни для кого не опасны. Мой Паата, смотри на пятна и против таких безвредных глупцов не обнажай шашки, отбрасывай их тупой палкой.
Паата задумчиво, с некоторой робостью смотрел на вновь погрузившегося в раздумье Георгия. Он вспомнил рассказы «барсов» о «змеином» князе Шадимане Бараташвили. Так они ехали молча мимо хлопковых полей, каждый занятый своими мыслями.
С глубокой нежностью Георгий поглядывал на наследника своих дел и чаяний. «Паата очень похож на Русудан, – думал Георгий, – на гордую, умную мою Русудан. Но Папуна уверяет – извергающие пламя глаза Паата и сильные руки такие же, как у Георгия Саакадзе из Носте».
Вдруг Паата вскинул лук. Взвизгнула стрела, и дербник, перевернувшись в воздухе, камнем упал на поле.
Паата рассмеялся и, шаловливо перегнувшись через седло, заглянул в глаза Георгию:
– Отец, помнишь, однажды в Носте я ранил ястребенка? Он жалобно пищал, подпрыгивая на одной ноге. Тетя Тэкле плакала, а Папуна сердился: «Если пришло желание убить, убивай, но не причиняй страданий…» Тогда я не понимал… даже насмехался, ибо ястребенок, излеченный доброй Тэкле, утащил ее любимого соловья и исчез…
Георгий улыбнулся. Обрадованный Паата стал вспоминать раннее детство.
Просека все больше ширилась. Издали монотонно прозвенели бубенчики. Саакадзе ласково отбросил со лба Паата черную прядь и придержал коня. Из-за песчаного холма показался караван. Медленно ползли по желтому песку черные тени верблюдов. Это был обычный торговый караван, направляющийся в далекие страны. Покачивались полосатые тюки, ящики и мехи с водой. Впереди равномерно шел белый шутюр-баад. Он горделиво покачивал вправо и влево голову, украшенную перьями, точно приглашая бесстрашно следовать за ним.
На сафьяновом седле восседал Керим в купеческом одеянии. Под халатом за широким поясом торчала костяная ручка кривого ножа. К седлу ремнями был прикреплен лук с колчаном и персидское копье.
Так дважды в год Али-Баиндур посылал ловкого оруженосца в Картли за сведениями.
На одногорбых верблюдах, быстрых и терпеливых, натянув на себя грубые серые плащи, дремали слуги и погонщики, и только караванбаши острыми глазами подмечал каждую неправильность в караванном строю.
Поравнявшись с Саакадзе, Керим поспешно спрыгнул с верблюда и, приложив руку ко лбу и сердцу, до земли поклонился сардару. То же самое поспешили сделать встрепенувшиеся слуги и погонщики.
Саакадзе, едва ответив на раболепные поклоны, молча проехал мимо.
И никто не мог подумать, что большую часть сегодняшней ночи Керим провел в комнате Саакадзе, угощался тонкой едой и, как всегда перед отъездом в Тбилиси, внимательно выслушал указания Саакадзе о тайных встречах с мествире, с Вардиси, сестрой Эрасти, старшей прислужницей царицы Тэкле. Запоминал, в какие княжеские замки завозить персидский товар и у каких монастырей скупать ореховое масло и черные четки. Запрятывал в халат кисеты с золотыми туманами, в ковровые мешки – богатые подарки от ханум Русудан настоятелю Трифилию и семьям «Дружины барсов».
И тем более никто не мог подумать, что благодаря уму и ловкости Керима надменный сардар Георгий Саакадзе получает ценные сведения из Картли, добытые в княжеских замках, монастырях и греческой лавочке Папандопуло от лазутчиков Али-Баиндура. По возвращении в Исфахан Керим сообщал Али-Баиндуру только дозволенное Георгием.
Пропустив вперед Паата и телохранителей, Эрасти, соскочив с коня, радостно приветствовал Керима. Они обнялись. Такая встреча не удивила погонщиков и слуг, ибо все они знали о духовном братстве Керима с любимым оруженосцем сардара.
– Керим, будь осторожен в пути и в Тбилиси, – едва слышно шептал Эрасти, – лазутчик князя Шадимана, Вардан Мудрый, едет за тобой следом. Утром об этом на майдане узнал азнаур Папуна. Нарочно выехали тебя встретить, – и громко продолжал: – Непременно купи белую бурку, давно хочу. В Тбилиси не найдешь, может, в Гори поищешь.
Керим обещал просимое братом поискать даже в горных теснинах, и пусть все верблюды падут на безводный песок, если он вернется без белой бурки…
Саакадзе повернул к Чахар-Багху. Наперерез скакал Абу-Селим-эфенди в сопровождении пожилого турка.
Георгий догадался – эта встреча не случайная, но, не подавая вида, вежливо пожелал Абу-Селиму-эфенди приятной прогулки и хотел проехать дальше.
Абу-Селим-эфенди остановился и, ответив Саакадзе изысканной благодарностью, спросил: не пожелает ли сардар уделить ему внимание?
– Здесь? – удивился Георгий.
– Конечно, нет, но…
– Я завтра буду в Давлет-ханэ, – простодушно сказал Саакадзе.
Абу-Селим-эфенди сощурил узкие глаза. Он рассчитывал на большую догадливость и неожиданно заинтересовался – сколько лет Паата? Он похвалил его посадку и попросил проехать вперед, дабы полюбоваться ездой стройного всадника. Но лишь Паата отъехал, Абу-Селим-эфенди проговорил:
– На свете четыре дороги, и все они ведут в средоточие счастья – в Стамбул. Ханы заблудились в пустыне, грузинские князья задохнулись в замках. Только у порога Стамбула дует свежий ветер. Много золота, много славы сулит полумесяц, восходя над Босфором. Ночью буду ожидать тебя в индусской курильне. Не удивляйся, если Абу-Селим-эфенди превратится в йога. Советую и тебе накинуть индусский плащ, и если ты любопытный и обладаешь смелостью…
– Я пришлю своего друга, – перебил Саакадзе и, приложив руку ко лбу и сердцу, поскакал догонять Паата.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В узорчатые ворота дома Дато и Хорешани торопливо входили «барсы». Азнауры все утро состязались на шахской площади в меткости огненного боя, но сейчас шумно бросались друг другу навстречу точно после долгой разлуки.
Положение в Исфахане обязывало их как минбаши шаха Аббаса жить в предоставленных мехмандаром отдельных домах, обставленных с персидской роскошью.
Вначале «барсы» шумели, настаивая на совместной жизни. Но векиль Фергат-хан решительно заявил: он не позволит картлийцам ютиться в одном доме, ибо на майдане это могут истолковать как недостаточную щедрость шах-ин-шаха к своим минбашам.
После долгого торга Гиви, по просьбе Хорешани, поселился у Дато, Даутбек и Димитрий вместе – напротив дворца Саакадзе, Элизбар, Пануш и Матарс как помощники минбашей поселились вместе подле дворца «Сорока колонн» – Чехель-Сотун.
Только Ростом не сопротивлялся векилю и, по-видимому, с удовольствием зажил один в уютном домике, утопающем в причудливых пальмах и цветниках.
«Барсы» собрались в прохладной курильне – кушке, уставленной разноцветными кальянами и полукруглыми низкими тахтами. Дато накануне обставил стены зеркалами, подаренными ему векилем. И сейчас друзья, разглядывая свои отражения, невольно загрустили.
Эти богатые одежды, расшитые золотом и украшенные камнями, это дорогое оружие из дамасской стали в мозаичных и золототканных ножнах, эти шелковые тюрбаны с развевающимися султанами прислал им шах Аббас за отвагу при взятии Багдада.
Они вспомнили свой первый пир в Метехском замке, на который пришли юными азнаурами в одеждах, подаренных царем Георгием за воинскую храбрость у Триалетских вершин. В те времена скромные азнаурские одежды казались им ослепительной роскошью.
Тогда они были неизвестными азнаурами, охваченными буйным желанием одерживать победы над врагами родной Картли.
Там, за далекими кряжами гор, оставлено близкое сердцу Носте, шумная Ностури, где они купались детьми, крутые улочки, где их поджидали красивые девушки, мост, где их кони оставляли твердые следы копыт, аспарези, где на веселых базарах они восхищали приезжих молодой удалью, вершины ностевских гор, где они оставили свою юность.
А сейчас над ними бирюзовый купол исфаханского неба, они знатные начальники, богато одаренные грозным шахом, их дома наполнены керманшахскими коврами и арабской мебелью, но у Матарса вместо левого глаза черная повязка, у Элизбара отсечено ухо, багровый шрам перерезал лоб Ростома, Даутбек уже угрюмо смотрит из-под нависших бровей, у жизнерадостного Дато появилась настороженность, а у Димитрия над крутым лбом свисает белая прядь.
Томительная тоска по родине сурово легла на лица ностевцев. И сознание, что там, в Картли, кони феодалов топчут земли, добытые кровью азнауров, и звон цепей рабов заглушил песни Грузии, наполняет сердца «барсов» бессильной яростью.
Вот почему сегодня, отправляясь в Давлет-ханэ на шахский пир, они с особенным нетерпением ждут Саакадзе, удостоенного утром беседы шаха.
Что скажет Георгий, друг и полководец? Скоро ли затрубят призывные рога? Скоро ли соскучившиеся кони повернут на картлийскую дорогу? Скоро ли грузинское солнце сгонит тоску с лиц ностевцев?
Папуна с любовью обвел взглядом взволнованные лица друзей. Скромная грузинская чоха, неизменно сопутствующая Папуна в изгнании, несмотря на упреки Саакадзе и на увещевания «барсов», резко выделялась среди блестящих персидских одеяний. Но проницательный шах Аббас, умеющий разгадывать людей, многое прощал Папуна, как прощал и Хорешани…
Десять базарных дней Папуна вместе с Ростомом пропадали на шахском майдане. Предлог был подходящий – прибыл караван тбилисских купцов с амкарскими изделиями. Конечно, грузинам тоже было интересно закупить любимые вещи из своей страны. Они целыми днями торговались, выбирали, взвешивали, спорили. Купленное грузили на осликов и отсылали с многочисленными слугами по домам «барсов». Потом в каве-ханэ запивали сделки черным кофе и шумно бросали игральные кости.
Папуна и Ростом не только громко торговались с тбилисцами, но и тихо шептались…
Несмотря на восемнадцатидневный караванный путь, разделяющий Тбилиси и Исфахан, эта прочная связь с амкарами давала возможность Саакадзе держать в своих руках нити интриг Метехи и княжеских замков.
Сегодня Папуна и Ростом свободны. Утром караван ушел обратно в Тбилиси. У азнауров распухли головы от торгового разговора, мелькания аршина и стука весов. Нелегкое дело десять дней грузить на себя, как на ишаков, батманы вестей из Тбилиси и разгружать их ночью в грузинской комнате Георгия.
Но Папуна на этот раз выиграл. Он, ссылаясь на усталость, наотрез отказался от вечернего шахского пира и решил, растянувшись на тахте, предаться излюбленным рассуждениям: почему человеку так много надо?
Папуна оглядел мрачных «барсов» и стал было рассказывать, как Иван Хохлов и Накрачеев беспокойными глазами следили за ссыпкой в мешки зерна для Астрахани, но, видя полное равнодушие «барсов» к этому событию, решил развеселить друзей испытанным средством.
– Э, «барсы», все же придется вам оказать дружескую услугу Ревазу.
Ростом равнодушно задымил кальяном:
– Похитить Астан из Картли?
– Почему Астан? Он мечтает похитить из Индии алмаз кровожадной богини Кали.
Элизбар махнул рукой:
– На что ему еще алмаз?
Папуна притворно взволновался:
– Как на что? Тюрбан придавить к голове, а то все на ухо съезжает.
– Для его башки и в Исфахане полтора кирпича найдется, – обрадовался предлогу излить свой никогда не угасающий гнев Димитрий.
Папуна притворно вздохнул:
– Реваз не согласился, придется за алмазом в Индию прыгать.
– Уже раз прыгали, зачем там не напомнил? – удивился простодушный Гиви.
«Барсы» рассмеялись.
– Я напомнил, дорогой Гиви, только Реваз заупрямился, он тогда свои тридцать пять лет вином запивал… Э, друзья, напрасно жизнью недовольны, человек сам виноват в непоправимой глупости, за жадность наказан: когда бог распределял долготу жизни, то дал человеку только тридцать лет, ишаку сорок, а свинье шестьдесят. Человек не подумал и уговорил бога отнять для него у ишака двадцать лет, еще больше не подумал и стал надоедать богу, пока бог не отдал ему сорок лет свиньи, от которых умная свинья сама отказалась. И знайте, – пусть человек живет хоть сто лет, по-человечески он живет только тридцать, остальные двадцать, как ишак, и сорок, как свинья. У Реваза сейчас как раз ишачий возраст.
Георгий изумленно остановился, казалось, он переступил порог своего ностевского замка, – так безудержно хохотали «барсы».
Димитрий оборвал смех:
– Что сказал шах? Долго еще будем здесь поганить шашки?
Георгий небрежно бросил на тахту папаху.
– Шах-ин-шах будет ждать известий от Нугзара и Зураба. И еще… вместе с грамотой о милостивом расположении Нугзар передаст Луарсабу желание шаха женить Теймураза на Натии.
Димитрий вскочил:
– Натиа – двоюродная сестра Теймураза! Полторы обезьяны им на закуску! Что, этот перс шутит?
– Не перс, а великий шах Аббас, запомни это, Димитрий.
Димитрий нервно откинул со лба белую прядь.
– А разрешение церкви?!
– Церковь не разрешит, – хмуро бросил Даутбек.
Саакадзе рассмеялся: шах рассчитывает на быстрый отказ Луарсаба. В этом случае оскорбленный шах пойдет войной на картлийского царя.
Саакадзе не сказал «барсам», что мысль о сватовстве он сам подсказал шаху. Не сражаться же ему с турками еще пять лет за Иран.
«Барсы» угрюмо молчали. В углу сердито бурлил кальян Ростома.
Дато сел рядом с Саакадзе.
– Георгий, какими словами ответил Теймураз шаху?
– И словами и слезами молил не принуждать идти против закона церкви, – усмехнулся Саакадзе. – Шах напомнил царю о более снисходительном законе Магомета.
– Лишь бы церковь отказала, – взволновался Элизбар. Только надежда на скорое возвращение сдерживала его тоску и желание тайно перейти грузинскую границу и хоть на один час увидеть Носте.
Саакадзе подбадривал «барсов», обещая скорое возвращение на родину.
Даутбек с сомнением покачал головой: шах не доверял кизилбашам и, конечно, не доверяет и картлийским азнаурам.
Саакадзе улыбнулся: недоверие к кизилбашам и рождает надежду на скорый отъезд азнауров в Картли.
– Если шах Аббас не доверяет своей родовой знати, то будет ли доверять грузинским аристократам? Шах Аббас знает враждебное отношение Шадимана к Ирану. Знает тесную связь Шадимана с турецким везиром и тяготение к Стамбулу влиятельных князей, приверженцев князя Шадимана. Другие князья тяготеют к Русии и ведут переговоры с послами русийского царя. Но мы не стремились к Турции и не кланялись русийскому царю.
Правда, мы не тяготели и к Ирану, но это нам удалось скрыть от шаха. Шах Аббас, желая привести Кахети и Картли к вассальной зависимости, конечно, будет поддерживать азнауров, за которым пойдет народ. Другой силы у шаха в Картли нет. Мы бесконечными победами доказали преданность «льву Ирана», и кого спустить на непокорных картлийских князей, как не «диких барсов»? Знайте, друзья, истребив князей с помощью шаха, мы объединим Картли и Кахети под скипетром одного царя. Настанет время, возродится союз азнауров, тогда создадим единое войско и избавимся от ненужной опеки.
«Барсы» повеселели. Как умеет Георгий распутать самый сложный клубок! Да, скоро они увидят картлийские горы.
Но Саакадзе скрыл от «барсов», что сам не очень доверяет шаху Аббасу и рассчитывает в этой опаской игре перехитрить хитрейшего из хитрейших.
Солнце кровавыми лапами налегло на окна, преломляя изменчивые лучи на бурлящих кальянах.
Саакадзе напомнил о вечернем пире у шаха Аббаса.
В Диван-ханэ на золотом возвышении под пурпурным балдахином восседал шах Аббас. На бирюзовом тюрбане горела алмазная звезда и развевались страусовые перья.
Черные невольники белыми опахалами навевали на властелина прохладу. Послы, ханы, иноземные купцы, муллы, путешественники, сардары, поэты, астрологи, отличившиеся начальники войск – все толпились вокруг золотого возвышения, стараясь попасть в пределы зрения шаха.
Шах проницательным взором скользил по лицам, и довольная усмешка шевелила его тонкие губы.
Слева у золотого возвышения Сефи-мирза, наследник иранского престола, изящный, приветливый, с гордой осанкой и мечтательными глазами Тинатин, оживленно беседовал с Паата.
Через боковой вход в Диван-ханэ скромно вошел царевич Хосро и в нерешительности остановился у стены. Пробегавший прислужник серебряным подносом слегка задел Хосро.
Никто бы не обратил внимания на человека с упрямыми скулами, если бы Саакадзе поспешно не бросился к нему и не провел бы на почетное место.
Ханы посмотрели на Саакадзе и с опасением перевели взгляд на золотое возвышение. Но, шах Аббас с легкой иронией бросил Караджугай-хану:
– Астрологи собираются известить мир о появлении на восьмом небе еще одной туманной звезды.
Ханы поняли: шах Аббас одобрил поступок Саакадзе.
Дверь в Табак-ханэ широко распахнулась. Заиграли невидимые флейты. Шах Аббас величественно поднялся. У входа образовалась давка. Каждый стремился первым пройти за шахом.
Ага-хан насмешливо скосил глаза. Саакадзе с подчеркнутым уважением уступил дорогу непризнанному грузинскому царевичу Хосро и не сел, пока смутившийся Хосро не опустился на ковровую подушку.
Целое полчище прислужников вносило блюда, украшенные цветами.
Караджугай-хан вдруг оборвал беседу с Саакадзе и изумленно уставился на жирного, до коричневого отлива зажаренного каплуна, мысленно сравнивая судьбу царевича Хосро с судьбой глупого петуха. Наверно, еще вчера бегал по птичьему двору, никому не известный, а сейчас нагло разлегся на золотом блюде, прищурив вставной изумрудный глаз и держа в лапах ароматные розы.
«Пхе! – подумал Караджугай-хан. – Этот Хосро тоже до появления Саакадзе жил в Исфахане в тени неизвестности. Почему властолюбивый Саакадзе оказывает царские почести этому петуху Хосро?»
Караджугай-хан погладил сизый шрам на левой щеке, вспомнив, что еще совсем недавно Саакадзе просил разрешения привести к нему на пир в честь шахской охоты грузинского царевича.
На пиру шах неожиданно заинтересовался, кому Саакадзе с таким почетом преподнес наполненный кубок. Раз шах заинтересовался, все ханы поспешили пригласить к себе неизвестного царевича.
И вот сегодня этот петух Хосро удостоен приглашения шах-ин-шаха на прием иноземных послов.
Но не только Караджугай-хана осаждали беспокойные мысли.
Капитан дон Педро Бобадилла, ощетинив черные усы, свирепо покосился на коренастого соседа и успокоился только тогда, когда ему сказали, что его коренастый сосед – грузинский царевич Хосро. Бравый Педро закрутил усы и любезно придвинул Хосро золотое блюдо.
«О, грузин в этой стране может пригодиться!» – И капитан сразу вспомнил другого Педро, короля Кастильского Педро Первого, который еще в XIV веке, борясь с доном Фадриком, главой ордена Сант-Яго, доверил командование арбалетчиками своей стражи грузину.
Хосро учтиво придвинул капитану золотой кувшин и пожелал, чтобы в саду его судьбы всегда цвели розы счастья.
Педро Бобадилла побагровел. В звучании непонятных слов ему почудилась знакомая брань испанских матросов. Он нервно стал искать на кожаной привязи кортик и успокоился только тогда, когда ему перевели изысканное пожелание.
Украдкой Хосро рассматривал высокие ботфорты, кружевные манжеты дона Педро и остановил взгляд на сапфировом кольце беспокойного соседа. Уныло вспомнил о своем неповторимом кольце, принадлежавшем, по преданию, царю Георгию Блистательному. Эту драгоценность он вынужден был сегодня преподнести шаху Аббасу. Благосклонно приняв подарок, шах и не подозревал, какую борьбу выдержал с собою Хосро, решившись, по настойчивому совету Саакадзе, расстаться с единственной фамильной драгоценностью.
Саакадзе уверял – в кольце замкнется судьба царевича, а сабля, подаренная Сефи-мирзе, родит тысячи сабель, и тогда он, Хосро, сумеет занять в Грузии подобающее Багратиду место.
Хосро неоднократно выслушивал туманные намеки Саакадзе, и беспокойные видения все чаще тревожили его сон.
Нет сомнения, что шах Аббас уже одобрил дальновидный план. Хосро принял магометанство, и шаху выгодно будет посадить на картлийский престол правоверного, надежного проводника политики Ирана.
Вот почему Нугзар Эристави, владетельный князь Арагвский, угадывая намерения Саакадзе, с особым уважением смотрит на своего зятя.
Обмениваясь любезными пожеланиями с Саакадзе, Пьетро делла Валле вспомнил свое посещение загадочного полководца. Вспомнил Русудан, воскрешающую легенду об амазонках, ее сыновей – отличных наездников и стрелков и не по годам вдумчивых собеседников. Вспомнил особенно понравившегося ему Папуна, смотрящего на мир сквозь смех и солнце. Он, Пьетро делла Валле, решил не возвращаться в Рим, не посетив Грузию.
За другим столом Иван Хохлов и Богдан Накрачеев в алтабасовых кафтанах и широких казацких шароварах горделиво сидели рядом с Карчи-ханом, напротив чопорного сэра Ралея. Прислужники едва успевали подносить блюда послам атамана Заруцкого. Послы ели с легкой душой. Утром они, наконец, были приняты шахом, милостиво объявившим им свою волю помочь Марине Мнишек и атаману Заруцкому.
Хохлов и Накрачеев наливали полные чаши душаба – опьяняющего напитка, – крепости ради сыпали туда горстями индийский перец. Залпом опоражнивали чаши и заедали напиток целой индейкой или бараньим окороком.
На них смотрели с восхищением. Сэр Ралей даже перестал есть и отодвинул серебряную тарелку. Англичанин решил поразить Лондон рассказом о русском напитке, который он попробовал в Исфахане. Но из присущей ему осторожности сэр Ралей всыпал в душаб только ложечку индийского перца. Помешав, он, подражая русским, залпом опорожнил серебряную чашу. Крупный пот выступил на лбу сэра Ралея, он жадно силился вдохнуть воздух и выпученными глазами долго смотрел на Хохлова. С трудом вынув клетчатый платок, он стал вытирать хлынувшие слезы, бормоча по-английски:
– Бог мой, какой варварский напиток!
Дон Педро, откинувшись на подушки, бесцеремонно хохотал и тут же решил: «если русским понадобится помощь в поединке, моя шпага будет к их услугам».
Эреб-хан поспешил развеселить шаха рассказом о бедствии английского путешественника.
Посмеявшись, шах послал с везиром по пяти золотых туманов Хохлову и Накрачееву.
Еще одно лицо приковывало любопытные взоры. Кахетинский царь Теймураз, недавно похоронивший любимую жену Анну Гурийскую, прибыл в Исфахан по приглашению шаха, якобы пожелавшего утешить своего воспитанника в тяжелой потере.
Ханы помнили, как много лет назад, по настоянию шаха, кахетинский царь Давид прислал своего сына Теймураза к шаху Аббасу, пожелавшему воспитать будущего царя Кахети в духе магометанства.
Шаху понравился умный царевич, одинаково ловкий в метании копья и слов. Он решил обратить воспитанника в магометанство, но во всем послушный Теймураз твердо отклонял домогательства персидского духовенства. Он понимал, что христиане-кахетинцы никогда не доверятся царю-магометанину.
Во время спора о преимуществе магометанского рая над христианским пришло известие об убийстве царя Кахетинского, и Теймураз, получив наставления шаха Аббаса, поспешил в Кахети. Несмотря на пятнадцатилетний возраст, Теймураз, как прямой наследник, занял кахетинский престол.
Прошло десять лет, и трудно было узнать в возмужалом Теймуразе пылкого царевича. Что заполнило молодость Теймураза? Свист лезгинских стрел, лязг сабель янычаров и звон чаш на его свадьбе с дочерью владетельного князя Гурийского Мамия Первого.
Теймураз тайно содрогался при каждом вопросе шаха о его двух сыновьях – Леоне и Александре и с тяжелым сердцем согласился на свой брак с близкой родственницей.
Погруженный в думы, Теймураз не заметил, как закончилась пантомима «Смерть несчастного влюбленного».
Вердибег махнул рукой, раздвинулись зеркальные двери.
Впорхнули в Табак-ханэ юные танцовщицы. На стройных бедрах раскачивался бирюзовый и розовый шелк. Золотые змеи сверкали на смуглой коже. Поднимаясь на маленьких ножках, танцовщицы плавно закружились, застывая в обольстительных позах.
Из золотых курильниц расходился по Табак-ханэ фимиам и, точно одурманенные фиолетовым дымом, танцовщицы качнулись и все разом опустились на шелковые подушки. Осталась только самая гибкая, с глубокими глазами. Извивая пурпуровый шарф, едва касаясь ковра, она казалась нарисованной на персидской вазе. Томный взор танцовщицы был устремлен вдаль. Она протянула смуглые руки и застыла с полузакрытыми глазами. И вдруг, словно опьянев от сладострастных видений, откинула косы, переплетенные цветами, топнула ножками и зазвенела кольцами и браслетами. Не улыбаясь, целомудренная, в вызывающей позе, она закружилась еще стремительнее, еще сладострастнее.
Сефи-мирза, по знаку шаха, подошел к танцовщице и приклеил к ее щекам золотые монеты – знак высокого восхищения. Но она, словно не замечая подарка, извивалась в опьяняющем танце, не уронив ни одну из приклеенных монет. Внезапно она рванулась и исчезла за керманшахским ковром. Журчащие звуки флейты наполнили туманный зал.
Нугзар низко поклонился шаху Аббасу и осушил присланную шахом чашу с душабом.
– Пей, князь! Да будет бархатом дорога твоему коню, – милостиво улыбнулся шах Аббас.
– Ибо сказано, – добавил Эреб-хан, – веселье укорачивает путь и удлиняет удовольствие.
Нугзар учтиво крякнул и разгладил пышные усы:
– Удовольствие мое, благородный хан, омрачается разлукой с великим из великих шах-ин-шахом.
– Тебе будет сопутствовать счастливая звезда, ибо я отправил к Луарсабу посла с извещением, что ты и преданный мне Зураб находитесь под моим покровительством. Но я не хочу лишать Исфахан лучшего украшения, – добавил шах Аббас, откусывая персик, – тем более не могу отказать в просьбе матери Сефи-мирзы пригласить прекрасную Нестан остаться гостьей в шахском гареме.
– Ибо сказано: кто не совсем согрелся, пусть не уходит от солнца, – весело прибавил Эреб-хан, пододвигая Пьетро делла Валле золотую чашу с душабом.
Саакадзе с особым вниманием стал прислушиваться к словам шаха.
Дато сочувственно посмотрел на побледневшего Зураба.
«Заложницей оставляет», – подумал Зураб, подавляя крик. В миг вспомнились ему бесконечные походы, пройденные вместе с дорогим Саакадзе. Не раз в жаркой битве он подвергался смертельной опасности ради величия шаха. Так неужели награда за все испытания – потеря любимой Нестан?
Но почему потеря? Разве князья Эристави Арагвские не решили быть верными шаху Аббасу? И Зураб изысканно поблагодарил шаха.
– А ты, Хосро-мирза, не хочешь ли в Грузию? – хитро прищурился шах.
Ханы переглянулись: шах назвал петуха мирзою, значит отныне этот неизвестный грузин признается царевичем.
– Великий из великих шах-ин-шах, умоляю разрешить твоему рабу остаться у волшебного Давлет-ханэ, ибо сказано: от источника счастья уходит только глупец, – и Хосро низко склонился.
Довольный, шах пристально оглядел Хосро.
Караджугай-хан иронически шепнул Саакадзе:
– Хорошо ли ты посеял? Ибо сказано: что посеешь, то и соберешь.
Саакадзе слегка приподнял изогнутую бровь: неужели догадывается?
– Да, высокочтимый хан, я воспользовался подходящим случаем, ибо сказано: на плодородной земле и палка расцветет.
Караджугай-хан в раздумье погладил сизый шрам.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
По заглохшим уличкам Носте, опираясь на толстую сучковатую палку, медленно шел дед Димитрия. Он часто останавливался, прикладывал руку к печальным глазам и всматривался в знакомые плоскокрышие жилища, покачивал головой.
Совсем мало народу, опустело Носте.
Вот жилище Гогоришили, когда-то оно славилось гостеприимством и чистотою. А сейчас в саду все деревья почернели, в разбитые окна врывается горный ветер и до утра бродит вокруг потухшего очага. Сам старый Петре слышал, как недовольный ветер в ночь святого Евстафия, забравшись в пустой кувшин, до рассвета кричал кукушкой.
Вот жилище Элизбара. Таткиридзе всегда любили красить балкон голубой краской, а сейчас перила на земле как мертвые лежат…
Дед остановился и, опершись на палку, стал слушать доносившиеся издали звуки струн:
За горой не слышно бури, В очаге огня не стало. Гневен сказ моей чонгури Про Барата, про шакала. Даже птица улетела, Замер сад под грудой пепла. Не поет во мгле Натела, Песня звонкая ослепла.Дед вздохнул, приложил руку к глазам, посмотрел на небо: лебеди низко летят, весна будет долгая, теплая. Постоял, проводил ласковым взглядом торопливую стаю и свернул на знакомую тропу. Там, на краю обрыва, стоит нетронутый старый дом Шио Саакадзе, отца Георгия.
Дед Димитрия каждое воскресенье приходил к покинутому дому, как приходят проведать на кладбище могилу близкого.
Он не боялся, как все ностевцы, входить в этот опустелый, когда-то любимый дом, где теперь каждую ночь под пятницу злые дэви в большом черном котле варят себе ужин и до самого неба от ядовитого мяса подымается зеленый пар.
Дед молча садился на почерневшие доски тахты, прикрывал глаза, и ему казалось, что вот-вот сейчас войдет Маро с дымящейся чашкой лобио, что, рассыпая звонкий, как стеклянные четки, смех, вбежит маленькая Тэкле, что его дорогой внук Димитрий окликнет деда и, сверкнув горячими глазами, закричит: «Мой дед, полтора часа целовать тебя должен за желтые цаги».
Дед вздрагивает, оглядывает холодные стены, и крупные слезы стекают по морщинам его щек. Он заботливо поправляет на тахте полуистлевшую мутаку, откидывает палкой сухую ветку и, тихо прикрыв за собою дверь, направляется к берегу реки, где его уже давно ждут друзья далекого детства и юности.
Ностевцы особенно чувствуют гнет тяжелой руки Шадимана. Носте после побега Саакадзе в Иран снова перешло в собственность царской казны. Шадиман, укрепляя княжескую власть, с особой жестокостью придавил Носте и крестьян бывших азнауров, приверженцев Георгия.
Особенно опустошил он деревни «Дружины барсов», стремясь тяжелыми повинностями и непосильной податью вытравить из крестьян свободные мысли, внедренные Георгием Саакадзе.
Но идут ли крестьяне на полях за деревянной сохой, вздымают ли на цепях тяжелые камни на гребни гор, гонят ли по Куре царские плоты от Ацхури до Чобисхеви, от Гори до Мцхета, от Тбилиси до Соганлуги, калечат ли ноги в липкой глине, сутулят ли спины в виноградниках – они угрюмо смотрят на зубчатые башни замков и угрожающе произносят имя Георгия Саакадзе.
Сегодня – воскресенье, совсем затихло Носте. Устал народ, отдыхает. Но старики боятся сна, они избегают его днем и тревожно поджидают ночью. Они не устают любоваться восходом солнца и с сожалением провожают закат.
Дед Димитрия спешит к любимому бревну, где деды потихоньку, почти шепотом, вспоминают веселую жизнь при Георгии Саакадзе и, оглядываясь по сторонам, уверяют друг друга: прискачет наш Георгий, непременно прискачет, да хранят его все триста шестьдесят пять святых Георгиев.
Дед Димитрия по обыкновению затеял спор:
– Э, пока Петре пришел, с Павле кожу содрали.
– Ты, дорогой, правду сказал, – сокрушенно покачал белой, как облако, головой прадед Матарса. Он за свои сто пятнадцать тяжелых лет пережил немало царей, немало князей, но уверял, что таких собак, как ностевские нацвали и гзири, выгнанные некогда Георгием за грабеж народа и сейчас нагло водворившиеся на старые места, он, прадед Матарса, никогда и на большой дороге не встречал.
Поговорив о битвах и по молчаливому соглашению обходя воспоминания о дорогих каждому старику ностевцах, сейчас страдающих в Иране, они перешли на волнующий разговор о податях.
– Раньше, при царе Симоне Первом, все же совесть имели, брали одну десятую часть урожая. Потом, при Георгии Десятом, немножко помолились, стали брать одну седьмую, а сейчас окончательно с чертом сдружились, одну пятую берут, – с остервенением сплюнул дед Диасамидзе.
– Черт хорошо свое дело знает, в монастырь пролезть не может, но все же монахам, когда в Тбилиси едут, мысли бросает. Пока до царя доскачут, уже знают, сколько для бога просить. Раньше винную подать – одну десятую урожая брали с церковных глехи, сейчас дождей мало, наверно, потому одну восьмую требуют, – насмешливо проговорил дед Димитрия.
Некоторые при упоминании черта на всякий случай незаметно перекрестились.
Помолчали, прислушиваясь к тихому плеску Ностури у берега, белеющего кругляками.
Дед Димитрия глубоко вздохнул:
– Сад Даутбека совсем пропал…
– А кто будет смотреть, раз царское – не жалко, – равнодушно отозвался юркий старик.
– Плохо говоришь… Разве дерево виновато, что оно царское? – покачал головой дед Димитрия. – Вот я ни одного черного волоса в усах не имею, а у меня все деревья зеленые… Каждую ветку от мха сам очищаю, потом, сучья не отламываю рукой, дерево тоже боль чувствует, живое, – ножом срезаю.
– А траву под деревом вырываешь, тоже живая…
– Э, траву надо вырывать, пусть у чужих корней воду не ворует, – обернулся дед Димитрия к сутулому старику.
– Правду, дорогой, говоришь, – кивнул головой прадед Матарса. – Вот у меня прошлую пасху молния чинару ранила. Я испорченное место вырезал, потом белой смолой помазал, потом мокрым платком перевязал, через два воскресенья дерево спасибо сказало – еще лучше расцвело.
– Хорошо сделал, дорогой, если дерево получило рану, зачем сразу хоронить, – одобрительно сказал дед Димитрия.
– Э, что сад!.. Не везет Гогоришвили. Вот Даутбек, говорят, богато живет в Исфахане, а у его отца всего четыре дыма осталось, и уже третий раз с каждого дыма гзири по два барана отбирает. Жаловаться тоже нельзя, некому, – угрюмо сказал сутулый старик, отшвырнув палкой кругляк.
– Некому… Опасно тоже, по три начнут брать, – засмеялся худенький старик, и морщинки разбежались по его румяному лицу.
С откоса посыпались кругляки. Старики быстро подняли головы и радостно приветствовали любимого мествире.
Спускаясь, мествире поднятой рукой приветствовал ностевских друзей. На его плечах топорщилась короткая бурка, колпак из белого войлока острым концом сгибался набок. Черные цаги с кожаными кистями выдавали в нем странствующего музыканта. Никто не знал, откуда мествире родом, как звали его отца, но смеющиеся глаза и смелые слова делали его близким каждой деревне.
С тех пор как замолкла на Гостибских высотах разбитая чианури старого Бадри, молодой мествире оставил свои сады и пажити и подхватил незаконченную песню радости и грусти.
Еще издали улыбаясь, мествире подошел к бревну:
– Победа, друзья! Кто соскучился по новостям?
– Победа, дорогой! Все соскучились. Вот баранами нас рассердили, говорят, по три брать будут, – шумно вздохнул прадед Матарса.
Мествире откинул бурку, снял гуда-ствири, обшитую разноцветными стеклянными бусами, и, опускаясь на бревно, лукаво подмигнул:
– Э, народ, время ли о баранах беспокоиться? Вот вся деревня Осиаури с ума сходит!
– Что у них, гзири подобрели?
– Может, обратно отдают баранов?
Старики захохотали. Дед Димитрия захлебнулся смехом и долго кашлял, морщинистой рукой вытирая слезы.
– Больше, чем обратно, еще своих в придачу дают, – смеялся мествире. – Вот, люди, царица Мариам подобрела, пожертвовала в память царя Георгия Мцхетскому монастырю деревню Осиаури.
– Счастливые, к богу придвинулись, – прищурился юркий старик.
– Совсем счастливые, через год рядом с богом сидеть будут, – продолжал мествире, – царица Мариам позаботилась об этом, обязала всю деревню Осиаури поминать царя Георгия. Каждый дым раз в год должен отдавать монастырю: десять коди муки, десять коди вина, одну корову или трех баранов, пятнадцать рыб, шесть кругов сыра, три кувшина масла, сорок яиц, кувшин соли, связку свечей, две горсти ладана.
Старики изумленно смотрели в рот мествире, казалось, потеряв дар речи.
Мествире, раздув гуда-ствири, запел о волшебной стране, где за такую доброту царицы народ собрался и дал ей палкой по тому месту, которым давят трон.
И зашумели старики, выкрикивая проклятия ведьме.
– Чтобы шакал на охоте царице Мариам это место отгрыз, – волновался дед Димитрия.
– А чем тогда думать будет? – вставил прадед Матарса.
– Чтоб у нее в руках свеча на молитве растаяла, – вторил юркий старик.
– Чтобы у нее в горле шашлык застрял, – кипел сутулый старик.
– Лучше рыба, – пожелал прадед Матарса.
Мествире, перебирая пальцами гуда-ствири, под тягучий мотив протянул:
– Напрасно желаете, люди, царица от этого себя молитвами оградила, обязав каждый дым в день поминовения царя Георгия давать протоиерею один марчили, ключарю полмарчили, двум священникам по абазу и двум диаконам по два серебряных шаури.
Дед Димитрия с остервенением швырнул свою палку. Старики вскочили и, перебивая друг друга, сыпали пожелания щедрой царице:
– Чтоб у нее одна нога отсохла! – разъярился угрюмый старик.
– Лучше две, – пожелал прадед Матарса.
– Чтоб ей гусеница в ухо залезла! – кричал дед Димитрия.
– Лучше ниже, – посоветовал прадед Матарса.
Наругавшись вдоволь и устав от волнения, старики вновь расселись на бревне.
– Сколько лет прошло, все забыли о царе Георгии, она одна вспомнила, – уже спокойно проговорил сутулый старик.
– Может, и не вспомнила бы, но поссорилась с Трифилием, настоятелем Кватахевского монастыря, – пояснил мествире.
– А чем ей черный князь помешал? – удивился до сих пор молчавший старик, одетый в козьи мохнатые шкуры и каламаны.
Мествире пристально оглядел стариков:
– Эристави Арагвские возвращаются из Ирана. Русудан с ними, дети Георгия тоже. Настоятель Трифилий умно советовал царю Луарсабу помириться с женой Саакадзе. Царица Мариам чуть Метехи не подожгла от злости, потом надумала лучше сжечь завистью сердце Трифилия, враждующего с Мцхетским монастырем. Вот, люди, в воздухе тишина, всегда дождь будет.
Старики недоверчиво покосились на мествире.
– Русудан не может приехать, – покачал головой дед Димитрия.
– Откуда узнал? – с затаенной надеждой допытывался прадед Матарса.
– Сестра Эрасти рассказывала. Часто вижусь с Вардиси, она все время при царице Тэкле… Утром в Метехском замке у конюха Арчила пою песню, а вечером в деревнях народ веселю.
Взбудораженные старики забросали мествире вопросами. Они уже не сидели спокойно на бревне, они бегали вокруг мествире, радостно восклицали, бросали папахи, обнимались. Прадед Матарса выразил общую надежду:
– Э, друзья, мы еще увидим время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе.
Его бурно поддержали и уже кто-то предложил притащить бурдючок с вином, но вдруг юркий старик остановился, прислушался, носом потянул воздух и поспешно предупредил:
– Гзири идет!
Мествире надул гуда-ствири и, как будто продолжая прерванный рассказ, затянул:
– Иногда маленький сильнее вред приносит, чем большой. Единорог не очень большой, потому в священную книгу как в огород забрался… Сам читал. Такой характер имеет: незаметно подойдет и словно копьем слону брюхо прокалывает. Поднимет слона, перебросит на голову и так ходит. Только кто зло на свою голову подымет, от зла умирает. Единорог ходит день, ходит год, мотает головой, прыгает, а мертвый слон не хочет слезать. Вот, люди, иногда мертвый сильнее живого. По-немножку капает из распоротого живота вонючий жир, пока не залепит глаза единорогу. Бегают вокруг муравьи, смеются, а единорог бессилен, под смех муравьев с позором умирает.
Незаметно подкравшийся гзири, укрывшись за кустарником, заинтересованно слушал рассказ. Он совсем забыл о приказе тбилисского мдиванбега строжайше следить за всеми, приходящими в Носте, и даже забыл о награде за поимку распространителя вольных мыслей. Он с удовольствием остался бы еще послушать мествире, но на мосту показался Горгасал, отец Эрасти, и гзири, боясь быть застигнутым и потерять свой престиж, поспешил скрыться.
Горгасал посмотрел вслед удаляющемуся гзири и, подойдя к старикам, проговорил:
– Когда придет батоно Георгий, заставит гзири держать толстого нацвали на голове, пока от собственного жира не сдохнут.
Старики с удовольствием засмеялись. Горгасал опустился на бревно. Вылинявшая чоха висела на нем мешком, за поясом вместо кинжала торчала деревянная палка, на убогой папахе тускнела овечья шерсть. И лишь глаза по-прежнему отражали кипучую, никогда не остывающую мысль.
Некогда переведенный Георгием Саакадзе из месепе в глехи, Горгасал, после разрушения замка Носте, был переведен обратно в месепе. Но это казалось нацвали и гзири незначительным наказанием, и они с удвоенной жестокостью преследовали старика.
Получая от Эрасти из Исфахана монеты и подарки, Горгасал прятал их в подвал старого дома Шио Саакадзе. Это он, Горгасал, в ночь с четверга на пятницу зажигал в черном котле серу, смешанную с растолченным углем и сушеными травами, навсегда отбив охоту даже у гзири подходить близко к дому Саакадзе, где поселились злые дэви.
И только дед Димитрий, вместе с Горгасалом ездивший в Тбилиси для свидания с Керимом, был посвящен в тайну зеленого дыма и даже в тайну пересылки Горгасалом в имеретинское царство подарков и монет жене и сыну Эрасти.
Бесстрашие, с каким дед Димитрия входил в старый дом Саакадзе, создало ему суеверное уважение, и гзири, боясь навлечь на себя гнев злых дэви, охотно разрешил деду Димитрия выезжать из Носте в Тбилиси для продажи шерсти, доверенной ему ностевцами, и брать с собою Горгасала для помощи в дороге.
Мествире посмотрел на падающее за потемневшими полями багровое солнце, оглянулся и негромко проговорил:
– В Тбилиси Керим, наверно, большие новости в тюках привез… Думаю, недолго в Тбилиси останется. Если кто хочет купить персидский товар, пусть поспешит.
И, спрятав под бурку гуда-ствири, направился к старогорийской дороге. Он еще до ночи хотел попасть в деревню Даутбека и там рассказать о возвращении Русудан.
Дед Димитрия засуетился. Он и Горгасал всегда ездили на свидание с Керимом, и никто даже не пытался оспаривать у деда раз и навсегда присвоенное им право. Да и, правду сказать, никто лучше деда Димитрия не мог в полной тайне видеться с Керимом и привозить все новости и подарки из Исфахана.
– Вчера еще буйволов подковал. Когда запрягать арбу – сейчас или утром? – спросил Горгасал деда. Старики заволновались.
– Утром надо запрягать.
– Опасно ночью, злые дэви с гор в ущелье спускаются, в туман кутаются, как в бурку. Да хранит нас божья матерь кватахевская!
– Когда арба скрипит, дэви на дорогу не выходят, боятся, – спокойно отвечал дед. – А когда прохладно, ехать удобнее, с луной в дружбе живу, с темной ночью тоже дружу.
– Дэви боятся, а волк ночью храбрее становится, – не унимался юркий старик.
– Медведь тоже ночью лучше видит.
– Зачем всех бояться? Если человек добрый, медведь еще добрее держит к нему сердце, – проговорил Горгасал.
Вскоре Горгасал и дед Димитрия удобно устроились на арбе и выехали на тбилисскую дорогу.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Солнце, волоча багровые полосы по отлогим скатам, заросшим густой зеленью, медленно скользнуло за черные гребни Цхнетских гор. Светлый сумрак разлился по плоским крышам, куполам и зубчатым башням. Словно рой светлячков, замерцали на выступах далекие огоньки. Завечерело. Плакучие ивы склонились над потемневшей Курой. И в мягкой синеве задорно блеснул серебристыми рожками молодой месяц.
С площадки круглой башенки Метехского замка, облокотившись на зубчатый выступ, задумчиво смотрел на Тбилиси Луарсаб. В его глазах уже не было юношеского задора, а на переносице едва заметно легла морщинка забот.
Возвращение Нугзара и Зураба Эристави в Картли снова всколыхнуло невеселые мысли.
«Недаром шах возвращает Эристави Арагвских в Ананури, – думал Луарсаб, – столкновение с Ираном неизбежно. Этот перс не успокоится, пока наши мечи не скрестятся у порога Картли. Я воздвиг сильные укрепления на иранской границе и раздачей крупных земель объединил вокруг трона могущественных князей, но силы в своих руках не чувствую. Может, следовало настоять на предоставлении более широких прав амкарам, может, следовало уменьшить пошлины на товары, но Шадиман говорит – князья не согласятся. Не согласятся?! Где же сила Багратидов? Отец говорил – сила в народе. Саакадзе убеждал – сила в азнаурах, Шадиман клянется – сила в князьях. А я думаю – сила в сильном царе».
По каменным ступенькам на площадку башни поднялся Шадиман. Ушедшие годы не оставили следа на выхоленном лице князя. Наоборот, осанка Шадимана стала величественнее, движения изысканнее, разговор гибче. Он, следуя турецкой моде, подстриг курчавую бороду, и в его одежде преобладали светлые тона.
Телохранитель вытянулся и отвел копье в сторону.
Шадиман бесшумно приблизился к Луарсабу.
В метехском саду печально вскрикнул сыч. Луарсаб быстро обернулся.
– Царь! Нугзар и Зураб изволили, не заезжая в Ананури, прямо пожаловать в Метехи, – насмешливо протянул Шадиман.
Луарсаб нахмурился и провел рукой по волосам:
– Надо помнить, мой Шадиман, что Эристави находятся под покровительством «льва Ирана». Ты, надеюсь, не забыл намека шахского гонца Ага-хана, как дорого ценит мудрый шах Аббас каждый волос на голове арагвских владетелей? – Луарсаб спустился по витой лестнице.
Когда царь и вельможа вошли в приемный зал с оранжевыми птицами на фресках, их лица выражали приветливость, а слова – сердечность.
Нугзар и Зураб не поддались обаянию царя и выражениям радости вельможи. Стоя около трона, Нугзар удивленно разглядывал придворных. Чопорные, надменные, боявшиеся повернуться в куладжах, расшитых тяжелым золотом, они стали похожи на Шадимана.
Нугзар был рад, что Русудан отказалась заехать в Метехи и что вся семья в сопровождении Баадура, свернув на боковую дорогу, проследовала прямо в Ананури.
И только Тэкле, сидевшая на троне рядом с Луарсабом, грустными глазами и приветливой улыбкой смягчила сердце старого князя.
Луарсаб обнял Нугзара и пригласил Зураба вновь занять почетное место в Метехи. Князья Эристави Арагвские всегда были любимы им, Луарсабом, его отцом Георгием и дедом Симоном. «Да, – подумал Нугзар, – когда-то я, неизвестный ванатский азнаур, был обязан царю Симону своим возвышением».
Старый князь уже намеревался рассыпаться в благодарности, но вспомнил, как в ненастную арагвскую ночь он, обезоруженный Шадиманом, вместе с Саакадзе поспешно покидал Ананурский замок. «И кто же провел меня? – подумал злобно Нугзар. – Этот заяц в короне и пышная лиса Шадиман».
И Нугзар, мрачно поблагодарив Луарсаба, буркнул, что и его отточенная, как шашка, память ценит тройную любовь, которая дала ему возможность познакомиться с великолепной столицей грозного шах-ин-шаха.
Зураб не менее сурово смотрел на приветливо улыбающегося Луарсаба и язвительно поблагодарил за проявленное внимание внука царя Симона к Арагвскому княжеству.
Луарсаб, осведомленный Шадиманом о плачевном состоянии владения Нугзара, с нарочитой внимательностью слушал Зураба.
– …Известно каждому князю, светлый царь: когда кот из амбара, мыши – в зерно. Пока мы гостили в Иране, дерзкие мохевы посягнули на эриставскую землю, отнятую мною у них в честном бою. Мтиульцы тоже отложились, забыли, волчьи дети, как шашка Зураба их грела на снежных вершинах… Оссы на полет стрелы не подползали к Ананурскому замку, а теперь, говорят, жарят джейранов у стен Ананури… Но напрасно некоторые князья Картли смеются в шелковые усы. Может, рано? Еще многие вспомнят
Время Нугзара Эристави, Время кровавого дождя!..Скоро стяг на башне Ананурского замка вновь засверкает белым орлом, гордо парящим над владением доблестного Нугзара. Тогда, любезный царь, князья Эристави Арагвские с восхищением примут твое милостивое приглашение.
Придворные поразились явным пренебрежением Эристави к царскому замку. И уже всем казалось, что Нугзар чересчур невежливо теребит свои страшные усы, выкрашенные шафраном, а Зураб чересчур смело наступает на царский ковер.
Все вздохнули с облегчением, когда за арагвскими владетелями закрылись метехские ворота.
Русудан бродит по замку. Она долго сидит на вершине, где ей некогда открыл сердце Георгий Саакадзе. Она всматривается в крутые изломы нависших над долиной скал, в беспокойную Арагви, ведущую вечную борьбу с тяжелыми валунами. Всматривается в накренившееся небо, оно казалось ей в детстве старинным арагвским щитом. И снова Русудан видит, как над далекой сторожевой башней парит одинокий орел.
Но почему все знакомое, когда-то бесконечно близкое кажется сном наяву?
Русудан тяжело вздыхает.
Нет, она сумеет через Тэкле убедить царя Луарсаба в необходимости мирного возвращения Саакадзе. Поэтому она и решилась на тяжелую разлуку с Георгием и Паата. Конечно, она открыто не говорила с гордым Георгием о настоящей цели ее возвращения в Ананури, а Георгий инстинктивно избегал откровенного разговора. Но по намекам она чувствовала, что Георгий одобряет ее замыслы.
Все обдумано, и Трифилий тоже поможет ей.
А может, Георгий и прав?
И Русудан уже видит, как Георгий изгоняет из Метехи двуличного Луарсаба, презренную Мариам, лицемерного Шадимана, надменных Амилахвари и с ними всех придворных шакалов.
И вот на престол Картли… Нет, нет!.. Русудан гнала от себя заманчивые видения. Русудан только хочет поселиться в близком ее сердцу Носте, где она познала счастье и страдание…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В покоях Шадимана, на широком балконе, свисавшем над шумной Курой, совещались Шадиман, Андукапар и Баграт, приехавший в Метехи проведать свою дочь Гульшари.
У Андукапара еще резче изогнулись черные брови, а на бархатной куладже засверкал алмазный полумесяц, присланный из Стамбула везиром султана, Осман-пашой.
Андукапар поднялся, привычно взглянул на дверь, охраняемую верным чубукчи Шадимана, и таинственно заговорил:
– Керим приехал и привез мне кальян, принадлежащий шаху Исмаилу, а вместе с кальяном – веселые вести.
– О приезде Керима меня Вардан уже известил… Ты по-прежнему доверяешь купцу из Исфахана? – усмехнулся Шадиман.
– За четыре года Керим ни разу меня не обманул, о всех сражениях предателя Саакадзе первый знал я. О всех планах шаха Аббаса тоже первый знал я. И сейчас я первый знаю: шах Аббас готовит новую войну с Индией.
– А сколько ты золота отсчитал за последнюю новость?
– Э, Шадиман, ты слишком подозрителен, – проговорил Баграт, смахивая в Куру лежавшую на перилах розу.
– С тех пор, как я допустил побег Саакадзе в Иран, я не доверяю собственной тени.
– А сейчас другое дело. Мы должны воспользоваться войной Ирана с Индией и наконец заключить союз с Турцией. Если же Луарсаб и теперь отклонит наше желание, тебя, Шадиман, не учить, какими средствами убедить упрямого, – растягивая слова, процедил Андукапар.
Шадиман внимательно посмотрел на Андукапара. «Убрать Луарсаба, очистить дорогу к трону этому Баграту? Нет, я не хочу уподобиться розе, выброшенной только что в мутную Куру».
– Мне, друзья, так же важен союз с Турцией, как и вам, но возвращение Арагвских Эристави подсказывает большую осторожность. Шах Аббас не любит смены царей Картли без его вмешательства. С Керимом я сам поговорю, меня он кальяном не затуманит. Потом обсудим, как лучше убедить Луарсаба.
Не скрывая разочарования, Баграт и Андукапар сухо попрощались и вышли.
Шадиман несколько раз прошелся по балкону, вынул из фаянсового кувшина оранжевую розу и положил на перила.
Его сильно тревожило возвращение Эристави, особенно Русудан. «Желудь упал, ищи рядом свинью. Значит, Саакадзе собирается в Картли».
Шадиман круто остановился и бросил взгляд на высившуюся на горе Табори высокую башню для опасных преступников…
«Но Саакадзе не глупее Эристави, он, конечно, запасется охранной грамотой шаха Аббаса. Тогда почему же плебей до сих пор медлил? Нет, я прав, не только с грамотой думает вернуться бесхвостый барс. Может, дорога в Индию лежит через Картли? Неужели на такое решится?! Может, придумал кровавый способ открыть Луарсабу причины цавкисского заговора? И тогда откроется хитро проведенный им, Шадиманом, разгром азнаурских владений. И еще многое может открыться царю. Что же предпринять? Подземелье? Всю Картли в подземелье не загонишь! А Луарсаб? Разве царь не стремится как можно больше урезать права князей? Значит, царь Картли и главарь азнауров Саакадзе стремятся почти к одной и той же цели. Необходимо взвесить все: властный характер Луарсаба, ум Тэкле, оскорбленное самолюбие Эристави, обнищалость азнауров, полцарства приверженцев Саакадзе и тайные желания настоятеля Трифилия возвыситься над всеми… Нет, князь Шадиман не допустит возвращения Саакадзе. Но пока Тэкле на троне, Луарсаб ненадежен. Значит, Саакадзе не должен вернуться в Картли, а Тэкле должна исчезнуть…»
В духане «Золотой верблюд» сегодня особенно шумно. Сыплются серебряные монеты, льется вино, под мерный грохот дапи вздрагивают тонкие дудочки зурны.
Сразу видно – выгодно торговали купцы на майдане, выгодно обменивали грузинские товары на персидскую роскошь. Большие караваны уже наполовину опустели, зато у духанщика Пануша распух мешок от серебряных монет.
Казалось, из-за шума невозможно услышать даже собственный голос, но именно в шуме духана было легче всего заключать торговые сделки и получать барыши. Подымали чаши за здоровье друг друга и, казалось, чокались батманами риса, тюками шерсти и кипами шелка.
Духанщик Пануш сидел за стойкой на высоком табурете. Его вздутые щеки лоснились, точно натертые красным воском, хитро прищуренные глазки отражали серебряные абазы, улавливая одновременно все происходящее в духане.
Проворные парни по условным знакам величественного Пануша сновали между сидящими, вовремя обменивая пустые кувшины на полные, лихо ставили перед купцами большие глиняные чаши с дымящимся чанахи – кусками баранины в пряном соусе, с особой ловкостью подавали цоцхали – живую рыбу, только что брошенную в кипящую воду, и подкидывали горы лавашей. Не менее проворно, но не с очень большой точностью высчитывали суммы за съеденное и выпитое и ловко опускали в глубокие карманы подаренные монетки.
Дверь то и дело открывалась и закрывалась: выходили, пошатываясь, засидевшиеся, бодро входили новые.
– Эй, Пануш, новостей нет?
– Почему нет? Молодой барашек, сациви…
И снова со стойки скатывались на тарелки сочные яблоки, пунцовые сливы, абрикосы, покрытые пушком. Под острым ножом распадался тяжелый сыр, роняя соленые слезы. Весело ложилась около него свежая зелень. Тут же в пузатой бочке подпрыгивала, поблескивая красными и черными пятнышками, форель, точно сама рвалась в кипящий котел.
В духан вошли двое в нахлобученных остроконечных папахах и в длинных чохах с откидными рукавами. Оглядев буйных посетителей, они пробрались в самый дальний угол.
И сразу между ними и подлетевшим парнем установились холодные отношения. Поставив перед скупыми «обезьянами» кувшин простого вина, парень больше не замечал пришедших. Но зато пришедшие замечали все и пытливо вглядывались в каждого посетителя. И пока они, скучая, потихоньку выплескивали под скамью прокисшее вино, внизу, в сводчатом подвальчике за наглухо закрытыми дверями, лилась счастливая беседа.
На низкой деревянной скамье, поджав под себя ноги, сидел Керим. В красивом, богато одетом купце, изысканно поддерживающем тонкими пальцами трубку кальяна, трудно было сейчас узнать каменщика Керима, некогда слонявшегося в отрепьях по исфаханскому майдану.
Против него сидели счастливые дед Димитрия и Горгасал. Они в сотый раз расспрашивали Керима – один о своем внуке Димитрии, другой о сыне Эрасти.
Керим терпеливо, без конца повторял рассказ о хорошей жизни ностевцев в Исфахане и уверял, что теперь осталось недолго ждать старикам встречи с храбрыми «барсами». Керим передал старикам четыре кисета с монетами, два тюка с подарками и просил не выходить из подвальчика, пока Пануш не придет за ними. Сам же Керим сейчас вернется в духан, он должен разыскать азнаура Квливидзе и передать ему кисет с золотыми туманами и поклон от непреклонного Георгия Саакадзе.
– Зачем искать? Квливидзе в Тбилиси, сегодня видел его мсахури. Я сказал, ночью в «Золотом верблюде» ждать будем.
– Без монет Квливидзе в Тбилиси не покажется.
– Мсахури говорит, шерсть привез продавать.
– Шерсть продавать? – удивился Горгасал. – Откуда взял? Спасибо Шадиману, Квливидзе в одной бурке остался.
Пообещав старикам завтра встретиться в «Золотом верблюде» и еще вкуснее поужинать с ними, Керим поднялся по каменной лесенке вверх.
Когда Керим, обогнув стойку, вошел в духан, он в первый момент из-за пара ничего не мог разглядеть. Но двое, сидящие в углу, сразу заметили его. Более молодой быстро поднялся и, подойдя к Кериму, шепнул:
– Ага Керим, прошу к нашему столу, дело есть.
И когда Керим, подозрительно оглядывая сидящих, опустился на скамью, старший вкрадчиво спросил:
– Ага Керим, тебе князь Саакадзе ничего не передавал для азнауров?
– Ничего, – удивленно поднял брови Керим. – Бедный купец не смеет поднимать взор на высокого князя, отмеченного благосклонным вниманием шах-ин-шаха.
– Что ж, очень жаль. Напрасно Саакадзе забывает старых друзей. Из-за него «змеиный» князь Шадиман разорил мой богатый замок. И вот теперь я угощаю тебя сухими словами, не приправленными дорогой едой и душистым вином.
Керим поспешил заказать яства, и вскоре новые знакомые с неимоверной жадностью поедали все подаваемое на стол. Они повеселели, захлебываясь, рассказывали о нетерпении азнауров, ожидающих возвращения Георгия Саакадзе. И тогда много крови придется пролить надменным князьям, много земель вернуть ограбленным азнаурам.
Внимательно слушал Керим, пристально вглядываясь в собеседников.
– Получил сведения – один исфаханский купец должен привезти мне монеты и поручение от Саакадзе. Думал, что этот купец ты.
Керим все же колебался.
– Высокочтимый азнаур, удостой мой слух твоим именем. Старший наклонился к Кериму и прошептал:
– Квливидзе.
– Да будет благословенна наша встреча, – быстро сказал Керим. – Можешь спокойно доверить мне знак и азнаурские вести для Георгия Саакадзе.
– Вести хорошие – тайно вооружаем всех, кто умеет держать оружие. Когда Саакадзе подойдет к Соганлугским высотам, пусть, как раньше условились, зажжет огонь на сторожевой башне. С азнаурскими дружинами навстречу выедем. Замок Шадимана первым разрушим… Или у Георгия новый план?
– Ага Саакадзе не считает нужным посвящать купца Керима в свои планы, – уклончиво ответил Керим.
– Тогда, может, передал, как поступать… распустить дружины или еще ждать?
– Аллах подсказывает мне совет – держите воинов на конях.
– На конях? А где монеты взять? Саакадзе обещал золото с купцом Керимом и бросил слово на ветер.
– Слава аллаху, ага Саакадзе всегда верен своему слову, – сказал задетый Керим. – Вот, высокочтимый азнаур, – и, вытащив тугой кисет, передал старшему собеседнику. – Когда удостоишь меня условным знаком верности Георгию Саакадзе и люди признают в тебе азнаура Квливидзе, еще получишь персидское золото.
Поспешно пряча кисет, старший таинственно зашептал:
– Тебе, Керим, советую больше говорить на майдане о скором походе шаха Аббаса на Индию. Пусть князья спокойно охотятся на фазанов.
– Дозволь напомнить, высокочтимый азнаур, знак от тебя жду.
– Здесь опасно, лазутчики Шадимана шныряют, как шакалы, пойдем с нами, у одного амкара остановились, свой человек.
– Удостой назвать имя амкара.
– Сиуш!
Керим поднялся.
– Я готов следовать за тобой.
– Вместе выходить опасно, я выйду первым, буду ждать тебя и молодого азнаура у Сиуша, – проговорил старший, надвигая на лоб островерхую папаху.
Выйдя из духана, Шадиман, – а это был он, направился через метехский мост в замок.
Немного подождав, Керим, сжимая в складках персидского плаща рукоятку ханжала, направился к выходу вместе с чубукчи Шадимана.
Но Шадиман, все рассчитав, забыл о случайностях, часто расстраивавших самые продуманные планы.
Распахнув дверь, Керим и чубукчи столкнулись с плотным азнауром, обвешанным богатым оружием, но в старой чохе.
– Ты что толкаешься, позолоченный ишак?! – зарычал азнаур.
– Осмелюсь заметить, ты первый толкнул меня, – вежливо посторонился Керим.
– Что?! Я толкнул?! Повтори еще, я тебе устрою рай Магомета.
– Батоно, я тороплюсь…
– Торопишься?! Почему знаешь, ишачий сын, может, у меня минуты нет лишней, а ты меня задерживаешь у дверей.
– Осмелюсь заметить, батоно, ты загородил дверь.
– Я?! Ты что же, воробьиный помет, в неучтивости меня обвиняешь?! Весь Тбилиси знает, что я первый рыцарь! – рявкнул азнаур, схватив намеревавшегося пройти Керима за плечо. – Эй, кто еще здесь не знает меня?!
И одновременно с разных концов духана закричали:
– Победа, азнаур Квливидзе!!
– Будь здоров, азнаур Квливидзе!!
– Пожалуйста, дорогой, к нашему вину!
– Почему к вашему? Мы ближе сидим!
Керим побледнел, быстро обернулся, но чубукчи Шадимана нигде не было, он точно растворился в густом паре.
Керим поспешно шепнул:
– Я от Георгия Саакадзе вести привез.
Квливидзе откинулся, молча посмотрел в глаза Кериму и еще яростнее зарычал:
– Что?! Теперь шерсть моих овец хочешь купить? А кто тебе продаст? В этом году новые чохи ткут для моей стражи. О шерсти с моим мсахури торговаться будешь, а мой долг научить тебя азнаурской вежливости: пять тунг вина выпьешь. Что? Мусульманину нельзя?! Тогда семь проглотишь. Магометане любят семь. Семь и пять всегда двенадцать, по числу ваших святых имамов… Эй, Пануш, пришли двенадцать тунг красного, которое всегда пью.
И под одобрительный хохот Квливидзе поволок Керима в середину духана.
Пануш незаметно кивнул юркому парню. Тот, угодливо изгибаясь, подлетел к Квливидзе:
– Батоно, здесь места мало, просим в другую комнату, там гуляют все азнауры.
Квливидзе, не выпуская Керима, как бы насильно поволок его за стойку, но, очутившись в темной комнате, они скользнули в глубокую нишу и по крутой лестнице спустились в сводчатый подвальчик.
Обменявшись взглядом с юрким парнем, Пануш самодовольно подумал: «Так лучше, от царского замка, кроме убытка, ничего не вижу, а от купцов, кроме пользы, тоже ничего не вижу».
Пануш мысленно похвалил себя за удачное устройство в «Золотом верблюде» глубокой ниши и сводчатого подвальчика. Такое умное помещение сделало его «Золотой верблюд» излюбленным духаном купцов, имеющих тайны. А где тайны, там золото, а где золото, там всегда духанщику весело…
Мягкая ночь расплывалась над заснувшим городом. В домиках, прильнувших к цитадели, словно орлиные гнезда к утесу, гасли поздние огоньки. В дремотной тишине плескалась затихшая Кура. Только в узких окнах Метехского замка желтоватыми бликами мерцали сторожевые светильники.
Из «Золотого верблюда» доносились приглушенные взвизги зурны. Мягкая ночь располагала к веселью или к доброму сну. Но Шадиман, поглощенный своими мыслями, уже видел приближение другой ночи. «Мое предположение оказалось правильным, – подумал озабоченный Шадиман, сняв фальшивую бороду и швырнув ее через мост, – мог бы не утруждать себя беседой в этом пахучем „Верблюде“… И чем там только дышат торгаши? Конечно, открыто брать купцов Ирана и бросать в яму не полезно сейчас… Хотя все эти купцы – лазутчики шаха и, что еще хуже, – Саакадзе… Пытки Высокой башни развяжут язык этому Кериму. Можем узнать веселые новости».
Начальник метехской охраны князь Баака Херхеулидзе по старой привычке обходил замок, проверяя посты.
В полумгле вырисовывались силуэты караульных копьеносцев. Они молча вскинутыми пиками приветствовали проходившего мимо начальника.
Баака хмурился – ни одного часа спокойного. То персидские купцы в коже турецких беков, то турецкие беки в коже персидских купцов. То Вардан Мудрый с наклеенными усами бродит по замку, то Шадиман с наклеенной бородой бродит по майдану. То князья шумно точат мечи на азнауров, то азнауры тихо точат шашки на князей. То княгиня Гульшари в темных коридорах поджидает Луарсаба, то царевич Кайхосро в светлых переходах поджидает княгиню Гульшари.
Баака даже сплюнул; вот проклятое время: то начальник Баака целую ночь мучает охрану, гоняя по всем углам замка и Тбилиси, то охрана всю ночь мучает начальника, сообщив собачьи новости. Спит ли в этом замке кто-нибудь спокойно?! Спит, мутака на моей тахте! Баака злобно посмотрел на луну, мягким серебром обволакивающую башенки и кипарисы Метехского замка, посмотрел на качающийся в лунных лучах фонарик и уже намеревался повернуть в дворцовый сад, как вдруг перед ним, словно из-под земли, вырос Шадиман.
– Гуляешь, дорогой?
– Чтоб черт так гулял! – раздраженно ответил всегда спокойный Баака.
– Кто сегодня так сильно тебя огорчил?
– Ты лучше спроси, кто когда-нибудь меня радовал?
– Как, а разве наш светлый царь Луарсаб не веселит твои глаза?
– Веселит, поэтому целыми ночами скучаю по темным углам.
– Ты самый верный друг царя Картли, хочу, дорогой, с тобой посоветоваться об очень важном деле.
Баака насторожился и решил: о чем бы ни попросил Шадиман, сделать наоборот.
Шадиман взял под руку Баака, и, гуляя по чинаровой аллее, понизил голос:
– Сегодня узнал о намерении Саакадзе шумно войти в Тбилиси. Придется сильные укрепления возвести. Как думаешь, стоит ли просить царя посетить высоты, где князья решили возвести башни? Мне кажется – не стоит. Я, Баграт и Андукапар сами выберем выгодные места.
Баака покосился.
– Царь должен знать рубежи будущих боев.
– А я думал, ты другое посоветуешь, – разочарованно протянул Шадиман, и, помолчав, продолжал: – Тогда, друг, тебе придется удвоить охрану и самому ни на час не покидать Метехи.
Баака еще больше насторожился и угрюмо произнес:
– Незачем удваивать охрану в замке, когда царь выезжает. Моя охрана – верный щит в дороге, она должна сопровождать царя.
– Как хочешь, дорогой, но я думаю, охрана Баграта не хуже твоей охраны.
Перепуганный Баака мысленно решил сопровождать Луарсаба лично с усиленной охраной, но, не дав заметить свой испуг Шадиману, насмешливо сказал:
– Пока ты узнавал в «Золотом верблюде» о шумном возвращении Саакадзе, в Метехи не менее шумно прискакал гонец с посланием от Теймураза Кахетинского.
Шадиман подумал: «От этого начальника не только в золотом, но и в живом верблюде не спрячешься». И с деланным равнодушием произнес:
– Наверное, Теймураз опять просит помощи против шамхала.
– Просит, только на этот раз царевну Натиа себе в жены.
И Баака, махнув рукой, стал подыматься по каменной лестнице на зубчатую башню.
Заложив руки за спину, Шадиман зашагал по аллее. Под его ногами тихо поскрипывал песок. Он взвесил услышанное в «Золотом верблюде» и в лунном саду Метехского замка и решил действовать на этот раз стремительно и без промаха.
Час спустя в комнату Шадимана, завешанную персидскими коврами, осторожно вошли князья.
Раздосадованный неудачей с Керимом, Шадиман язвительно высмеивал Андукапара, в течение четырех лет получавшего от Керима «точные» сведения о Саакадзе.
Андукапар с перекошенным от злобы лицом то вскакивал и бегал по комнате, то бросался на тахту, яростно сжимая рукоятку шашки.
– Сколько золота передал Андукапар этому разбойнику Кериму, целый монастырь купить можно! – сокрушался скупой Баграт.
Шадиман; игриво постукивая по крышке перламутрового ящика, наслаждался злобой одураченных князей, но упорно скрывал свои неудачи. Он открыл крышку и, вынув кисет, высыпал золото.
– Я узнал твои монеты и отобрал их у купца Керима. Отсчитай, дорогой Андукапар, свои, а остальные подари моему чубукчи, он помогал князю Шадиману, ради твоего прозрения, давиться жирной бараниной и кислым вином в «Золотом верблюде».
Лицо Андукапара напоминало раскаленный медный котел. Он хрипло выкрикнул:
– Долго сардар Саакадзе будет смеяться над князьями?!
– Над терпеливыми долго, – медленно ответил Шадиман.
– Что предлагаешь, Шадиман? – спросил Баграт.
– Выход единственный – убрать с нашей дороги царицу Тэкле, сестру Саакадзе. Из любви к ней царь может неожиданно примириться с Саакадзе, а разговор царя с разбойником – смертельный удар по княжеской власти.
Долго совещались три князя в полуночной тишине Метехского замка.
Наутро чубукчи Шадимана, зевая, будто невзначай, проговорился копьеносцу, что не спал всю ночь, ибо святейший Баграт и князь Андукапар вздумали до утра пить вино у его господина Шадимана. Копьеносец, отделавшись от чубукчи, помчался к начальнику копейщиков. Таким образом Шадиман, когда ему было нужно, не раз обогащал осведомленность зоркого Баака.
Узнав от начальника караульных копейщиков о тайном совещании Шадимана, Андукапара и Баграта, Баака решил неотступно сопровождать царя во всех его выездах.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
По вьючно-аробному пути, тянувшемуся вдоль гор, медленно передвигалась арба. Переваливаясь через крупные камни, арба круто взбиралась на высоты, откуда виднелись серебристые зигзаги Куры, и с немилосердным скрипом скатывалась в лощины, перерезанные веселыми горными речками.
Удобно расположившись на арбе и подгоняя буйволов хворостиной, дед Димитрия поглядывал на задремавшего Горгасала. Дед бережно поправлял солому, под которой лежало оружие, закупленное Керимом у старосты амкаров Сиуша.
Он с гордостью думал о том, как ловко они провели с помощью Пануша тбилисскую стражу, незаметно на рассвете ускользнув из города. Вслед за ними, перекинув на конях хурджини с подарками Саакадзе и глубоко засунув в карманы кисеты с золотыми монетами, выехал из Тбилиси Квливидзе. Азнауру, конечно, было опасно оставаться в Картли, и он решил пробраться в Имерети – убежище всех тех, кто желал скрыться от бед.
Дед Димитрия то тревожился, то успокаивал себя. А вдруг таинственный человек, выманивший у Керима монеты, прикажет свирепым гзири догнать Квливидзе?..
– Э, не догонят, – подбадривал себя дед, – трудно догнать Квливидзе, особенно когда у азнаура в кармане кисет с золотом.
Донесся конский топот, и дед резко остановил арбу. Горгасал сел, протирая глаза.
– Молодец Квливидзе, скоро догнал, – кивнув на дорогу, сказал обрадованно дед.
Поздоровавшись со стариками, Квливидзе просил их обо всем рассказать его семье: пусть не тревожатся, и пасхи не пройдет, как опять будут вместе.
Прощаясь с Квливидзе, старики высказали ему тысячи пожеланий и наставлений:
– Если пойдет дождь, пусть молния пролетит над твоей папахой и стрелой врежется во врага. Если змей с зелеными крыльями из пещеры вылетит, пусть святой Георгий пронзит его копьем раньше, чем змей дотронется до твоего коня, – и дед Димитрия трижды перекрестил Квливидзе.
– Помни еще, когда будешь пробираться через Гуджаретский лес, особенно будь осторожен, не смотри назад, а если не вытерпишь и посмотришь, не останавливай коня на окрик молодой женщины с красными волосами. Это лесная женщина. Если будет просить в жены взять, не соглашайся, покажи крест, – на твоих глазах женщина в куст превратится. Если встретишь каджи с топором и каджи задаст три проклятые загадки, вежливо слушай, а тихо повторяй: цминда Петре, цминда Илия, цминда Гиорги. Если не поможет, – я думаю, не поможет, – тогда достань подкову, осторожно к хвосту коня приложи и подари каджи, он всегда любил железо. Сразу забудет про загадки, дорогу тебе покажет и всех зверей с твоего пути отведет, – и Горгасал, вынув из-за пазухи бережно завернутую в тряпку подкову, передал ее Квливидзе.
Обняв стариков, азнаур отказался от предложенной еды, не оборачиваясь, поскакал и вскоре исчез за кустарником обрыва.
Дед Димитрия плотнее прикрыл оружие и, взяв хворостину, вскарабкался на арбу.
Старики свернули с дороги и поехали по зеленой лощине. Арба шумно пересекла ручеек, вползла на узкую тропу, скользнула одним колесом над обрывом, круто полезла наверх и с грохотом скатилась в овраг. Но стариков ничуть не тревожило такое путешествие. В эти дни они чувствовали себя помолодевшими, необходимыми для важного народного дела. И правда, последние три года дед Димитрия и Горгасал, не возбуждая подозрения, перевозили оружие, тайно изготовляемое тбилисскими амкарами и по приказу Саакадзе закупаемое Керимом, приезжавшим два раза в год в Картли.
В момент цавкисского заговора на жизнь Георгия Саакадзе азнаурские дружины, по ложному приказу стянутые в Тбилиси, были разоружены и беспощадно разогнаны Шадиманом. Особенно жестоким преследованиям царской стражи подверглась любимая Георгием ностевская дружина.
У ностевских дружинников отобрали не только оружие, но и земельные наделы. Им запретили охотиться, джигитовать, одеваться в одежды дружинников. Их разобщили, сделав каменотесами, гонщиками плотов, землекопами, не переставали подвергать жестоким преследованиям. Но покорились они только внешне. Били ли они по мрамору, или вздымали на цепях огромные бревна, или кружили каменные жернова, или на горных озерах высушивали соль, – распаленные ненавистью, они не переставали ждать возвращения Георгия Саакадзе.
С каждым годом тайное брожение все больше охватывало деревни Средней Картли. Этому немало способствовали разоренные Шадиманом азнауры, приверженцы Саакадзе.
Два года спустя после разгрома азнауров, десятого ноября, в день святого Георгия, азнауры встретились в дремучем лесу у Ничбиси с тайными выборными от народа.
Были тут крестьяне из царских поместий, из княжеских деревень, из монастырских владений, из бывших поселений азнауров. Пришли седые, пришли молодые. Суровые лица выражали отвагу и решительность.
В затемненной лощине на поваленном молнией дубе сидели азнауры. Против них разместились выборные.
Говорили о многом: о Георгии Саакадзе, о скрытом возмущении в деревнях, о последней надежде крестьян на помощь азнауров.
Азнауры переглянулись. Медленно поднялся пожилой азнаур и развернул свиток.
– Сюда уже внесены имена крестьян, пожелавших стать под азнаурское знамя для борьбы с князьями. Пристально оглядев выборных, он добавил:
– Каждый, внесенный в эту грамоту, получит оружие, коня и хлеб.
Он напомнил о жизни крестьян в Носте и обещал от имени азнауров Верхней, Средней и Нижней Картли после победы над князьями устроить жизнь по примеру Носте.
Выборные, поднявшись, переминались с ноги на ногу. Идя в Ничбисский лес, они твердо решили просить у азнауров крестовой клятвы о ненарушимости обещаний. Они с большим уважением смотрели на свиток, но одностороннее обязательство озадачивало их.
Сверкнув глазами из-под нависших бровей, Квливидзе порывисто поднялся, сбросил бурку и напомнил о совместных битвах, о предательстве князей, о лучшей опоре народа – азнаурском сословии.
– Эй, народ! – продолжал Квливидзе. – Что головы повесили? Разве на земле вино высохло? Или кони в ишаков превратились? Или, может, женщины курицами стали?
И, дружески ударив молодого парня по затылку, еще громче крикнул:
– Азнауры вместе с вами месить глину княжескими головами будут. Из одного дерева и заступ и лопата вышла. А мы с вами разве не из одного дерева? Разве азнауры не приправляли добро солью? Кто был обижен азнаурами?
И хотя выборные могли бы назвать многих обиженных, но мужественный вид Квливидзе, его веселая речь, слава рубаки и тамады пленили их.
Да и выхода другого не было.
Вскоре выборные, радостно волнуясь, ставили на свитке неуклюжие крестики, с гордостью чувствуя себя отныне клятвенно связанными с азнаурами, и охотно обещали завербовать в каждой деревне всех, готовых стать под азнаурское знамя. Каждый желающий драться вместе с азнаурами, передаст выборным кизиловую палочку, надсеченную посередине его шашкою, и поклянется такой клятвой над этим знаком верности: «Пусть у меня в битве переломится занесенная на врага шашка, как легко может переломиться эта кизиловая палочка, если я изменю делу азнауров. Да будет свидетельницей в том кватахевская божья матерь и ее пречистый младенец».
Кизиловые палочки крестьяне должны были передавать Квливидзе через ностевца Горгасала, дабы азнауры знали число народных дружинников в каждой деревне.
Выехав из Ничбисского леса, Квливидзе предложил, для усыпления подозрительности лазутчиков Шадимана, отправиться в Телети и приложиться к иконе и мощам святого Георгия.
В ближайший приезд Керима в Тбилиси дед Димитрия и Горгасал передали ему для Георгия тайное послание азнауров.
Азнауры сообщали Саакадзе о своих ударных действиях и готовности княжеских, царских и церковных крестьян по первому зову стать под знамя Саакадзе.
Крестьяне еще больше уверились в прочности обещаний, когда стали получать оружие для надвигающейся борьбы.
Ждали возвращения Георгия Саакадзе.
Уже совсем стемнело, когда арба повернула к лесистым предгорьям и въехала в Ничбисский лес.
Дед Димитрия, соскочив с арбы, остановил буйволов. Горгасал, подражая оленю, призывно крикнул. Из леса послышался ответный олений крик. Вскоре к арбе приблизились пять крестьян в заплатанных чохах.
Сердечно поздоровавшись со стариками, крестьяне, поспешно сняв с арбы вьюки, перенесли оружие в Медвежью пещеру, закрытую камнями и кустарником. В Медвежьей пещере хранилось много оружия, но об этом знали только пять крестьян – выборные от деревень Ахал-Убани, Дзегви, Ниаби, Гракали и Цители-Сакдари.
Дед Димитрия зорко следил, как крестьяне заносили в пещеру вьюки и опускали в глубокие ямы, выложенные сухим хворостом.
И только когда ямы завалили грудой камней, дед вернулся к арбе, где Горгасал уже распрягал измученных буйволов.
Расстелив бурку, дед достал из арбы хурджини, вынул жареное мясо, чурек и бурдючок с вином из «Золотого верблюда». Он бросил на бурку пучки зелени.
Костер осветил суровые лица. Взметнувшееся пламя придавало деревьям причудливые очертания.
Вскоре наполненная медная чаша пошла по кругу. Молодой гракалец, подняв чашу, пожелал здоровья всему грузинскому крестьянству и выпил за время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе.
Потемневший лес, казалось, еще плотнее придвинулся к Медвежьей пещере. Где-то под тяжелой поступью потрескивали сухие ветви. Доносилось беспокойное урчание, писк и с дерева – тревожное хлопанье крыльев ночной птицы.
Загнав буйволов в пещеру и последовав за ними, крестьяне разложили бурки и, подложив под голову кто папаху, кто башлык, а кто просто камень, тотчас заснули.
А когда косой луч солнца скользнул по колючей лапе сосны, вход в опустевшую пещеру был завален камнями и кустарником.
Вниз по дороге спускалась арба.
У горного родника старики напоили буйволов и сами с наслаждением прильнули к ледяной струе. Нацедив опустошенный ночью бурдючок, бросили в арбу и вытянулись на соломе, предоставив буйволам самим добираться до Носте.
– Керим тоже, наверно, сейчас далеко от Тбилиси, – улыбаясь, сказал дед.
Старики и не подозревали, что Керим, доехав до первого караван-сарая, переоделся в заплатанную одежду, вымыл лицо и руки шафраном и погонщиком верблюдов богатого купца из Решта вернулся в Тбилиси.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Луарсаб внимательно выслушал Шадимана. Кровавые замыслы шаха Аббаса? Но царь Картли давно был подготовлен к ним. Мстительные планы Саакадзе? Но разве кто-нибудь верил смиренному желанию изгнанника навсегда остаться в Иране? Еще смешнее думать, что опытный полководец спокойно вернется в Картли и с удовольствием сядет в подземелье или даст себя растерзать князьям. Охранная грамота от шаха Аббаса? Но разве грамота спасает от кинжала из-за угла? Или от индийского яда, подмешанного в вино из собственного марани? Значит, война? Но надо всеми средствами оттянуть время.
Луарсаб пригласил католикоса, вызвал из Кватахевского монастыря настоятеля Трифилия, из Шио-Мгвимского монастыря отца Доментия. И церковный синклит, мирясь с неизбежностью, постановил предотвратить войну разрешением на брак Натиа с царем кахетинским Теймуразом.
Луарсаб, по совету Шадимана, решил использовать свадьбу для тайного военного совещания. Вскоре по дорогам Картли мчались почетные гонцы к царям и владетельным князьям Грузии.
Тэкле вчера выдержала сильное искушение. Настоятель Трифилий привез от Русудан пожелание долгих лет царствования Луарсабу и Тэкле. Взволнованно слушала Тэкле о втором сыне Георгия, красавце Автандиле, которого она помнит веселым мальчиком, гоняющимся за голубями, о сыне Иораме, о серьезном Бежане, изучающем науку о звездах, о красивой дочери Маро, носящей имя ее кроткой матери. Еще о многом рассказывал отец Трифилий вкрадчивым мягким голосом.
Тэкле осторожно кончиком ленты вытерла затуманенные глаза. С какой радостью она выплакала бы на груди Русудан слезы, накопленные за долгие годы!
Но нет! Нет! Она царица и должна помнить, что брат ее изменил царю Картли. Она хорошо поступила, отказавшись вчера от предложения Луарсаба поехать гостить в Ананури.
Тэкле вспомнила, как все проклинали Георгия после побега его в Иран. Княжеские замки кипели злобой против «изменника». Особенно, когда от шаха Аббаса приехали послы с грозным предупреждением: брат царицы картлийской Георгий Саакадзе открыл шаху переговоры друзей Шадимана с Турцией.
Она тяжело пережила свое несчастье. Кто знает, осталась бы она в живых, если б Луарсаб не пригрозил всех изрубить мечом в случае покушения на ее жизнь.
Тэкле умоляла отпустить ее в монастырь. Царица Мариам, Шадиман и многие князья требовали, чтобы царь развелся с сестрой изменника. Но царь властно прекратил домогательства князей, а потом мольбой и слезами добился согласия Тэкле не покидать его до последних минут жизни. И сейчас, слушая ее разговор с Трифилием, он снова и снова гордился избранницей своего горячего сердца. Он осторожно подошел к Тэкле, опустился на колено и с нежностью поцеловал черные косы, переплетенные жемчугом.
В распахнутые ворота Метехи въезжали надменные всадники в белоснежных бурках, обшитых золотыми позументами. Въезжали в черных бурках, обшитых серебром, на конях, разукрашенных перьями и бархатом. Въезжали в пурпурных плащах, сверкая чешуйчатыми кольчугами и костяными рукоятками кинжалов. Въезжали светлейшие князья Нижней, Средней и Верхней Картли.
Вот Мухран-батони горделиво гарцует на арабском скакуне, вот и молодой Мухран-батони, Мирван, ослепляет всех изумрудными застежками на малиновой куладже. Вот Бараташвили, фамильный знак Шадимана – знак второй линии – угрожает с конских чепраков. Вот Эмирэджиби, Квели Церетели, Цицишвили. Вот Магаладзе, старый волк Леон, с сыновьями Тамазом и Мерабом, – все трое на одинаковых серых жеребцах.
Снова рокочут рога, и метехская охрана еще ниже склоняет позолоченные копья. В замок въезжает с воинственной свитой Леван Второй, владетельный князь Самегрело. В золотых ножнах тяжело покоится фамильный меч. Въезжают Эристави Ксанские, Джавахишвили, Палавандишвили. Вот владетельный князь Абхазети, светлейший Шервашидзе, с блестящей свитой молодых абхазских князей – все на черных конях с белой сбруей.
Толпы тбилисцев, запрудив все прилегающие к Метехи улички и Сеид-Абадский мост, встречали всадников криками и веселыми восклицаниями. Ближе к воротам в толпу зевак затесался Керим.
Под радостный перезвон метехских колоколов колышутся знамена грузинских царств и владетельных княжеств. На зеленом шелке абхазского знамени золотой козел горделиво вытянул переднюю ногу. Колышется гурийское знамя: на розовом бархате под восьмиконечной звездой грациозно застыла серна. Высоко поднял знамя гуриец в короткой красной куртке, пропуская Мамия Второго Гуриели, владетельного князя Гурии. На затейливо перевязанном башлыке Мамия сверкает драгоценный султан.
Луарсаба искренне обрадовал приезд имеретинского царя Георгия Третьего. Вот рядом с ним, на белом коне, царица Тамара и наследник Александр. Плывет голубое знамя Имерети: олень с большими рогами и серебряным крестом на лбу притаился в шелковых складках под золотой короной.
Только въезд царевичей Баграта и Симона вызвал общее недоумение. Царские одежды, золотые пояса династии с прямыми мечами времени Давида Строителя, развевающиеся перья на пышных тюрбанах, разукрашенные серебром и сафьяном кони, свита и личная охрана из рослых мсахури в боевом вооружении подчеркивали: въезд Баграта в Метехский замок равен въезду царей.
Особенно поразило всех знамя, высоко поднятое великаном-знаменосцем: два вздыбленных льва на зеленом бархате поддерживают знак Багратидов; под короной хитон Христа, арфа Давида, рога, меч и скипетр. Это знамя выносилось в особо важных случаях: или когда вторгнувшийся враг вынуждал Багратидов всех грузинских царств объединить войска под родовым знаменем, или когда четыре картлийских сардарства-воеводства – Сабаратиано, Сацициано, Самухрано и Саарагво – давали клятву верности наследнику Багратиду, взошедшему на престол Картли.
Луарсаб полуобернулся к Баака и едва слышно спросил:
– Не знаешь ли, мой Баака, на какой престол собирается сесть Баграт?
– Шут собирался тихо прокрасться к чужой жене, а бубенцы на колпаке только рассмешили разбуженного мужа, – сквозь зубы процедил Баака.
Теймураз, царь Кахети, приехал еще утром. Спрыгнув легко с коня, Теймураз заметил в узком окне мелькнувшее девичье лицо. Царевна Натиа, прозванная за пышность хлопком, окруженная подругами, смотрела на блестящий съезд гостей. Она, как невеста, до вечернего пира должна была томиться с подругами в закрытой комнате.
Сейчас Натиа любовалась, как в почетном кольце копейщиков переливается светло-красный шелк – знамя Кахетинского царства: под короной – крылатый светло-зеленый конь держит двухконцовый стяг, увенчанный крестом.
Гостеприимец и удельные царевичи Вахтанг и Кайхосро встречали гостей и учтиво помогали стройным ножкам княгинь и княжон становиться на узорчатые ковры, разостланные на каменных плитах двора.
Баака, придерживая шашку, осторожно выбрался из толпы придворных и прошел в боковую башню караула.
Через час в Твалади и в Кахети поскакали гонцы с посланием от Баака. А на пятый день свадебного пира в Метехи въехали царские азнауры – Асламаз с отборной сотней тваладцев на белых конях и Гуния с отборной сотней на черных конях.
И еще через день из Кахети галопом въехали в Метехский замок девять братьев Баака Херхеулидзе. Старшему из них было не более тридцати, а младшему около семнадцати. Братья отличались одинаковыми белыми чохами, одинаково кверху торчали задорные усики, и даже цвет кисточек на цаги был одинаков. Братья славились буйной веселостью, безудержной храбростью и меткостью ударов своих шашек.
Не успели они еще как следует обнять Баака, как тотчас их зачислили в личную охрану царя.
Луарсаб добродушно пошутил над осторожностью Баака и подарил ему драгоценный ятаган, а девяти братьям – шашки из дамасской стали. Тэкле поцеловала Баака и надела на него талисман: агат в золотой оправе, дарующий силу предвидения.
Зная, как много надежд возлагает Луарсаб на этот съезд, Тэкле решила помочь ему в приеме знатных гостей и выйти из затворничества.
Прислужницы Тэкле радостно открыли большие, окованные железом сундуки, пять лет не открывавшиеся, и разложили на тахте царский наряд.
На Тэкле засверкало белое атласное платье и темно-малиновая мантия с вышитыми жемчугом белыми лилиями. Под казакином на малиновой вставке замерцали изумрудные звездочки. Узкие ленты на бортах казакина, украшенные узорами из крупных изумрудов, замыкались на талии круглой драгоценной пряжкой.
Широкие шелковые концы пояса с бахромой, затканного розовыми птицами, ниспадали на платье. Черные длинные косы с вплетенными жемчугами и нежный отсвет щек Тэкле оттенялись белоснежной фатой – лечаки, ниспадающей на тонкие плечи и пышную мантию.
Султан на короне и жемчужные подвески подчеркивали необычайную красоту Тэкле, и она, словно ожившая фреска, смотрела из драгоценной рамы большими печальными глазами и, как видение, тревожила и восхищала всех.
Царица Тамара, славившаяся большим умом и изящным вкусом, увидя Тэкле, изумленно вскрикнула:
– Ты ли это, царица Тэкле, или я вижу сон? Может, царица ангелов слетела с неба вознаградить нас за земные страдания лучезарным видением рая?
И Тамара обняла смущенную и взволнованную Тэкле. Гульшари, пользуясь уединенностью Тэкле, до съезда царила на всех приемах. Отодвинутая в тень красотой и нарядом Тэкле, Гульшари сразу возненавидела Тамару, а ненависть к Тэкле вспыхнула в ней с еще большей силой.
Видя, как Тэкле обаянием и умом расположила царей к военному союзу, Шадиман приказал князю Баака оберегать царицу от всех случайностей.
Озадаченный Баака поведал об этом царю, и тронутый Луарсаб стал еще доверчивей прислушиваться к советам Шадимана.
К вечеру, после большого приема в тронном зале и торжественной трапезы, когда женщины отдыхали за приятной беседой в покоях Тэкле, а мужчины возлежали на мутаках, куря кальян и предаваясь кейфу, от Эристави Арагвских прибыл гонец с подчеркнуто скудным подарком невесте. Написанное без обычных учтивостей послание извещало Луарсаба, что князья Эристави Арагвские не могут прибыть на свадебный пир. Хотели прибыть, говорилось в послании, но приготовления к походу на непокорных мтиульцев отнимают у князей все время.
Оскорбленные отказом Тэкле повидать воспитавшую ее Русудан и угождая шаху, Эристави решились на открытый разрыв с Метехи.
Луарсаба немало обеспокоила вражда могущественных владетелей, но он никому не дал этого заметить.
Задетая оскорблением, нанесенным царской семье, и не сомневаясь, кому она этим обязана, Мариам решила отплатить тем же.
Напрасно Шадиман уговаривал ее подождать, – скоро придет время Эристави Арагвских, и они будут проклинать час своего рождения. Но Мариам, уже много лет таившая ненависть к Русудан, не хотела упускать случая. Тем более, что потайная комната молельни Мариам давно забыта Шадиманом. Отговорки, что он, Шадиман, опасается возбуждать в Луарсабе неудовольствие, не могли заглушить в Мариам оскорбленного самолюбия, а внимание Шадимана к княгине Цицишвили отнюдь не успокаивало сердца. Сейчас царица радовалась возможности поступить вопреки советам Шадимана.
Утром к Арагвским Эристави двинулся караван. Три старых верблюда покачивали на облезлых горбах заплатанные тюки, набитые поношенной одеждой и обувью.
Прибыв в Ананури, хилый «начальник» каравана в оборванной чохе с перекошенным от страха лицом передал для Русудан послание.
Но Русудан, не желая вспышкой гнева доставить удовольствие Мариам, не только не приказала обезглавить дерзкого посла, но повелела накормить несчастного. Она заперлась с матерью, княгиней Нато, в комнате и вслух прочла:
"Русудан!
Благословен еси единородный сын и слово божие, Иисус Христос, и непорочная родительница его, дева Мария.
Ты цветешь подобно неувядаемой розе эдема и украшена подвигами благочестия. Ты сияешь подобно утреннему Фебу, ты райская ветка, из любви к Христу принесшая многочисленный приплод и по этой причине прославленная далеко за пределами святой Иверской земли.
До меня дошло, что ты обременена многочисленным семейством и живешь у отца почти вдовой, ибо твой муж хан Саакадзе никогда не посмеет переступить порог Картли.
Из милосердия посылаю тебе собранную в моих старых сундуках одежду, пересмотри, наверное, тебе и твоим детям пригодится.
Господи, возвеличи меня и услышь ныне взывающую к тебе!
Пребывающая в заботах о своих поданных царица цариц
Мариам".
Русудан долго смеялась над бессильной злобой Мариам. К счастью, Нугзар, Зураб и Баадур уехали на охоту, и Русудан с трудом уговорила бушующую мать скрыть от них глупый поступок Мариам.
– Еще не пришло время расправиться с ними, подождем Георгия. Тогда метлой выметем из Метехи.
Пошептавшись с матерью, Русудан отослала в Метехи ответное угощение. Разодев в шелк и бархат хилого гонца Мариам и водрузив на дряхлого осла кувшин с серной банной мазью для снимания волос, мамка Русудан собственноручно прикрепила к хвостам трех старых верблюдов знамя светлейшего князя Липарит – отца царицы Мариам. Русудан написала послание, способное возбудить зависть даже остроумного султана Джелал-эд-дина.
"Великой царице цариц, до неба возвысившейся своею добротой, преданнейшей защитнице Христа, непоколебимой перед соблазнами сатаны, милостивой к несчастным, помогающей больным, кормящей сирот, беспорочной, во всякое время достойной громких похвал и упования всего христианства.
До меня дошло, что ты, царица цариц Мариам, по собственному желанию осталась вдовой и живешь у сына, покинутая веселым рыцарем. По этой красивой причине утруждаешь себя вырыванием волос со своей мудрой головы. Из милосердия посылаю тебе мазь для снимания более легким способом последней травы, вежливо называемой твоими придворными угодниками волосами.
Твоих верблюдов с тюками за непригодностью также возвращаю тебе, ибо ты донашиваешь одежды, пока они не покроются потом и салом, и от них идет дурной воздух, ощущаемый за три конных агаджа.
Надеюсь, многомилостивый бог вскоре удостоит тебя за ангельскую доброту вознесением на небо, ибо ты родилась под благоприятным созвездием и лик твой – солнцеподобное светило.
Пребываю на грешной земле в счастливом супружестве с полководцем Георгием Саакадзе.
Княгиня Русудан Саакадзе
из могущественного рода князей
Эристави Арагвских".
В воскресенье утром, когда в Метехи гремели пандури свадебного пира, а на майдане гремели весы и аршины, в час, когда праздничная толпа, торгуясь и переругиваясь, теснилась у крытого караван-сарая, по узким уличкам Тбилиси с трудом передвигался странный караван.
Тбилисцы изумленными глазами провожали трех облезлых верблюдов с княжескими знаменами у хвоста и покорно плетущегося за ними дряхлого осла с кувшином на спине.
Под улюлюканье, смех и шуточные восклицания хилый «начальник» каравана, он же погонщик и гонец, облаченный в богатую одежду, с перекошенным от страха лицом вогнал верблюдов и осла в задние ворота Метехского замка.
Получив «ответное угощение», Мариам от ярости чуть не лишилась рассудка, особенно когда узнала, что дерзкий погонщик, с разрешения Шадимана, выстроил у нее под окном позорный караван и через царевича Кайхосро вручил ей послание Русудан.
Рассвирепев, Мариам велела бросить погонщика в Нарикала – башню для малоопасных преступников.
Мариам осатанела, видя лицемерное возмущение придворных, которые за ее спиной давились смехом. Но что еще хуже – это веселые огоньки в глазах Луарсаба.
Проклятая Русудан и на этот раз восторжествовала.
Лазутчик донес Луарсабу: умная Русудан скрыла от отца и братьев послание Мариам, и все окончилось бранью, развеселившей весь Метехи.
Свадебный двухнедельный пир подходил к концу.
Только один Шадиман мог так умело поддерживать достоинство царского замка. Незадолго до свадебного пира из Тбилиси выступили в разные стороны Картли отряды сборщиков. Под вопли мужчин и плач женщин в деревнях и поселениях они брали скот, птицу, кувшины с медом, просо, масло, вино. Отбирали фрукты, сыр, тащили визжавших свиней, блеющих овец, кудахтающих кур, мычащих коров. Нагружали на арбы корзины с битой дичью, овощами, рыбой.
Гзири и нацвали не брезговали ничем: «Что не съедят князья, сожрут слуги». Вереницы ароб и стада рогатого скота беспрерывно тянулись к Тбилиси и поглощались боковыми воротами Метехского замка.
Все это кипело в больших котлах, жарилось на жаровнях, на вертелах, плавало в жиру, пряных соусах, разукрашивалось зеленью, цветами, поспешно разливалось, раскладывалось в золотые чаши, на золотые блюда, подхватывалось и вплывало в большие залы царского пира. Блюда с золотыми знаками Багратидов склонялись перед знатными гостями и опустошались под звоны чаш и веселые возгласы толумбаша.
Княгини тонкими пальцами, усыпанными перстнями, осторожно разламывая поджаренное крылышко цыпленка, вели изысканный разговор о грузинских стихах, о тонкости рисунка на китайских вазах, о заманчивых картинах из «Тысячи и одной ночи».
Князья запивали вином из прадедовских рогов душистое мясо, пряную дичь и, подхватывая остроумные тосты толумбаша, пересыпали изысканные ответы афоризмами Шота Руставели и Фирдоуси.
Высшее духовенство, степенно запивая нежную рыбу светлым вином, переговаривалось о фресках грузинских храмов, о каллиграфии древних книг, о значении Иверской церкви.
Теймураз, польщенный пышным празднованием его свадьбы, поклялся Луарсабу в дружбе и братстве.
Тесная связь Кахети и Картли подсказала Мамия Гуриели и Левану Мегрельскому войти в военный союз. Георгий Имеретинский отчасти по собственному желанию, отчасти под давлением Тамары тоже поклялся в дружбе Луарсабу и Теймуразу.
Сегодня последний вечер свадебного пира. Все шумно веселы, все довольны. Многие княжны запылали любовным жаром, многие рыцари отдали свои сердца «гибким сернам». И тут же, под благосклонным вниманием царей и цариц, намечались соединения сердец и знамен.
На угловой тахте, утопая в шелковых мутаках и подушках, шептались княгини.
– Нино Магаладзе, наверное, под языком кизил держит.
– Будешь кислым, когда две недели, кроме зеркала, тебя никто не замечает.
– Тамаз и Мераб тоже мало танцуют.
– Из-за Астан сердятся.
– Сами виноваты, зачем пустили Реваза в Иран.
– Правда, принесенное ветром ветер и унесет.
– Гульшари, как ядовитая змея, шипит.
– Довольно чужим местом пользовалась.
– Чужой тахтой тоже довольно…
– Мариам свое лицо потеряла…
– На лошадиный каштан стала похожа.
– Никогда не была очень красивой…
– Умной тоже нет.
– А Теймураз к невесте совсем спокоен…
– Стесняется, родственница.
– Ничего, привыкнет. У иного и орехи не шумят, а у Теймураза и хлопок затрещит.
– Ха… ха… ха…
– Хи… хи… хи… Нато всегда развеселит.
Тэкле оживлена, она словно проснулась от тяжелого сна, на нежных губах расцветает теплая улыбка. Тэкле поднимает бархат ресниц, и два черных солнца обжигают самые ледяные сердца.
Взволнованная молодежь доверяла Тэкле свои тайны. К ее советам прислушивались пожилые княгини. Ее посвящали цари в планы будущих битв. К ее ногам бросали витязи оружие, умоляя для счастья наступить на клинки.
Луарсаб не сводил с нее влюбленных глаз. Он радостно думал: наконец моя Тэкле стала не только царицей моего сердца, но и царицей Картли. Вот она сидит, окруженная первыми красавицами, но все звезды меркнут перед сиянием луны в четырнадцатый день ее рождения.
Имеретинской царице наконец удалось уговорить Тэкле спеть написанную ею самой песню любви. Нежно звенят струны чонгури, перебираемые тонкими пальцами. Нежно звенит голос Тэкле:
Какими словами описать мне Красоту царя сердца моего? Какими шелками вышить Прекрасное имя его? Есть ли на земле ценность больше, Чем мудрость царя сердца моего? О люди, скажите мне, где найти Песни, достойные слуха его? Где найти слова, достойные внимания его? Где найти красоту, достойную взора его? Есть ли душа возвышеннее его души? Есть ли пламя сильнее его взгляда? Есть ли цветы ароматнее его уст? О люди, не ищите напрасно: Ни на небе, ни на земле нет равного Царю сердца моего. Как же мне смеяться без смеха его? Как же мне петь без взгляда его? Как же мне жить без любви его? О люди, скажите, как жить Мне без любви царя сердца моего?Тихо замолкла песня, а струна чонгури еще звенит в зачарованной тишине.
Тамара крепко поцеловала Тэкле и растроганно сказала:
– Бог обидел меня, не дал дочери, но в тебе я нашла долгожданную радость. Будь мне дочерью, прекрасная Тэкле, и тебя прошу, мой прекрасный Луарсаб, будь мне сыном.
Не успел взволнованный Луарсаб ответить, как Гульшари, рванув на себе подвески, задыхаясь от гнева, прохрипела:
– Ты делаешь добро, царица Тамара, приглашая к себе в дочери кроткую Тэкле, но царица Мариам – да живет она вечно! – мать Луарсаба Багратида, и ему незачем запасаться второй.
Пораженные, все молчали. Слышалось только тяжелое дыхание Луарсаба.
Глаза Тэкле блеснули грозовой молнией, рука властно отбросила чонгури:
– Княгиня Гульшари, ни твой возраст, ни твое положение в царском замке не дают тебе права на подобную дерзость. Горный воздух замка Арша будет полезен для укрощения твоего нрава.
Побледневшая Гульшари до крови закусила губу и, с трудом сохраняя величие, поспешно покинула зал. За нею, шатаясь вышел Андукапар. Восхищенный Луарсаб поцеловал край ленты на плече Тэкле.
Шадиман изумленно смотрел на Тэкле… Как раньше не замечал? Ведь это достойная сестра Саакадзе! Как допустил столько лет созревать ядовитый плод?! Сегодня плебейка изгнала из Метехи светлейшую Гульшари, и влюбленный Луарсаб целует ей хвост. Завтра она захочет изгнать из замка всех князей, и Луарсаб будет целовать ей ноги, крича о необыкновенной мудрости царицы Картли. Через день она захочет меня бросить в подземелье, даже наверное замышляет такое, а Луарсаб будет целовать след ее копыт и воскликнет, что она избавила царя Картли от шадимановского ига. При поддержке царицы Тамары хочет брата в Картли вернуть. Как раньше не замечал! За две недели всем царям ума прибавила… Как мог не видеть смертельную опасность у себя под усами!
Оглядев затихший зал, Тэкле махнула платком. Загремели пандури, и, угадывая желание царицы, понеслись в танце стройные пары. Танцевали молодые, танцевали старики. Плавно неслись по ковру легкие фигуры. Колыхались в воздухе легкие шелка. Изгибались, как крылья, изящные руки.
Мертвенная бледность покрыла лицо Тэкле: «Как лебеди плывут». Ей показалось, что зал поет… «Песня лебедя!» – мелькнуло в ее встревоженном мозгу, и непобедимый страх сковал сердце. До боли стало ясно: двухнедельное ее торжество – тоже песня лебедя.
В испуге и смятении взирала Тэкле на кружащийся зал.
– Жизнь моя, прошу! – точно издалека донесся голос Луарсаба.
Очнулась Тэкле, широко раскрытыми глазами смотрит на Луарсаба, и ей снова кажется – Луарсаб не рядом, а за далекой каменной стеной.
– Жизнь моя, прошу!..
Трепетно взмахнув руками, Тэкле понеслась, едва касаясь ковра.
И снова, как тогда в ностевском саду, слышит она жаркое дыхание опьяненного Луарсаба. И снова все окружающее теряет реальность. Где-то мелькают восхищенные глаза, где-то слышится сдавленный крик восторга, и совсем близко обжигающий взгляд Луарсаба. И как тогда, в саду у брата, падает она к ногам царя и, рыдая, восторженно повторяет:
О люди, скажите, как жить мне Без любви царя сердца моего?Этим танцем закончился двухнедельный свадебный пир.
Под звон чаш, под раскаты пандури был заключен военный союз трех грузинских царств и двух владетельных княжеств.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
На другой день после разъезда гостей Луарсаб, узнав, что Андукапар остался в замке, удивленно спросил:
– Как, разве Андукапар не последовал за княгиней Гульшари? Не следует обрекать ее на долгое одиночество в замке Арша.
Шадиман понял: Андукапар изгоняется из Метехи навсегда, и, вздохнув, произнес:
– Андукапар сильно заболел. Еще бы не заболеть от такого огорчения. Он, как перезревший красный перец, на тахте лежит, даже память от внутреннего огня потерял, никого не узнает. Старая Нуца лечит, ставила пиявки, поила напитком из тваладских трав, растирала уксусом, прикладывала сердолик, уверяет старая ведьма, если князь спокойно три дня пролежит, здоровым встанет. Я велел Тамазу и Мерабу не отходить от Андукапара. Как только Андукапар глаза откроет, его посадят в арбу и отвезут в Арша, – и, не давая ответить Луарсабу, быстро продолжал: – Кого прикажешь, мой светлый царь, назначить вместо Андукапара начальником замка?
– Вызови старика Газнели – вдовец, от него будет меньше неприятностей.
– Очень удачно придумал, мой царь. Сегодня же пошлю к князю гонца, – и тут же решил, что этот гонец доедет к Газнели не раньше, чем через три дня.
Запершись в своих покоях, Шадиман надел свободную чоху, позвал чубукчи, приказал подать столетнее вино и сушеные горийские персики, начиненные орехом, и пригласить к нему князей Цицишвили и Джавахишвили.
Когда за чубукчи закрылась дверь, Шадиман выпил из золотой чаши черное густое вино, откусил персик и подошел к своему любимому лимонному дереву. Он осторожно снял засохший лист, озабоченно осмотрел корни и с нежностью погладил шершавые спинки золотистых плодов. Это дерево много лет помогало ему углубленно развивать тайные замыслы. Срезая лимон или осторожно сдувая пылинки с блестящих листьев, Шадиман сплетал сложные нити своих планов.
И сейчас, перед выездом на иранскую границу, Шадиман обдумывал принятое им решение. Он не заблуждался относительно намерений Саакадзе и знал, какая опасность надвигается на княжеские знамена. Но он, Шадиман, сумеет противопоставить силам шаха Аббаса силы грузинских царств. Удар будет нанесен верный, а для этого необходимо согласиться на многолетние домогательства Стамбула, на военный картлийско-турецкий союз.
И когда вошли князья Цицишвили и Джавахишвили, уже было готово длинное послание к Ахмеду Первому, написанное с полным знанием внутреннего положения турецкого государства и рассчитанное на немедленное согласие султана с помощью грузинских царств расправиться, наконец, с кровным врагом османов – шахом Аббасом.
Отправив князей личными послами в Стамбул, Шадиман стал думать о назревшей необходимости укрепить внутреннее положение Картли. Разрыв с Эристави Арагвскими тоже надо учесть… хотя… Шадиман улыбнулся, вспомнив, как встревожились Эристави Ксанские и Мухран-батони, когда он, Шадиман, под шум свадебного пира просветил их, что ждет всех князей в случае возвращения и победы Саакадзе. Он напомнил растерянным князьям «азнаурский бунт»… И сейчас Шадиман, довольный, расправил выхоленную бороду, вспомнив донесение лазутчика о Нугзаре, потерпевшем поражение в стараниях заключить союз с Эристави Ксанским и Мухран-батони и расположить их в пользу Саакадзе.
Но Шадиман упустил более важное обстоятельство: увлеченный организацией защиты княжеских знамен Картли, он забыл о народе.
Свадебный пир, где надо было кормить и одаривать не только многочисленных знатных гостей, но и огромные свиты и полчище слуг, опустошил не столько царскую казну, сколько крестьян, амкаров и торговый люд. Введенный единовременный натуральный налог в деревнях обрек крестьян на полуголодную зиму…
– Мы угощали, а не царь, – горестно покачивали головами крестьяне.
А приверженцы Саакадзе, украдкой появлявшиеся то в одной, то в другой деревне, усиленно разжигали недовольство народа. Землепашцы, пастухи, аробщики, шелководы, плотогоны, охотники, лесорубы, табунщики в ветхих бурках, разорванных чохах, поношенных башлыках, истоптанных каламанах плотно обступали мествире и таинственных вестников из Ничбисского леса, и разрасталось желание навсегда сбросить железное ярмо Шадимана. С каждым днем азнаур Квливидзе получал все больше кизиловых палочек с надрезом.
Ропот деревень подхватывался городами Тбилиси, Мцхета, Гори, согнутыми непосильной тяжестью налогов.
Шадиман перед съездом царей и владетельных князей собрал меликов и красноречиво обрисовал, что ожидает купцов и амкаров, если царь Луарсаб не сумеет вооружиться против кровавого шаха Аббаса. А для этого необходимо богато встретить царей и князей, ибо по подаркам царя судят о силе народа.
Не давая опомниться меликам, польщенным приемом в Метехском замке и государственной беседой, Шадиман тут же назначил мизерные цены на изделия амкаров и товары купцов, необходимые для подарков сзываемым гостям. Это вызвало ропот и скрытое возмущение богатых купцов, и мелких торговцев, и амкаров.
В то же время Саакадзе устраивал в Иране большие заказы картлийским амкарам на оружие, седла, бурки, шорные товары. Он добился для картлийских купцов льготных условий. Такая политика способствовала развитию ирано-грузинской торговли и, естественно, встретила полное одобрение шаха Аббаса, ибо сказано: «Если хочешь перебраться на тот берег, начинай строить мост с этого».
Конечно, шах Аббас не знал о связи Саакадзе с картлийскими азнаурами, не знал, что через них Саакадзе держит связь с грузинским народом.
В замке готовились к отъезду на пограничные высоты.
Луарсаб старался скрыть от Тэкле тяжесть предстоящего расставания. Его любовь вспыхнула с новой силой – так тлеющие искры костра под порывом буйного ветра разгораются а яркое пламя. С какой радостью Луарсаб взял бы с собой Тэкле! Но перед князьями неудобно, скажут: даже по делам царства едет с женой, как же на войне будет?
Тэкле, со своей стороны, всячески скрывала охватившую ее тревогу. Конечно, не пристало царю сидеть в покоях жены, когда враг на пороге Картли. О, с какой радостью она поехала бы с царем! Но перед народом неудобно, скажут: даже уезжая по военным делам, не отпускает жену от себя.
Первый надел куладжу без всяких украшений Шадиман, даже шашка была в простых кожаных ножнах. Следуя его примеру, все царевичи и князья велели спешно шить им одежды простых воинов. Свита и слуги также получили приказ надеть будничные чохи – «не на охоту едем». Такой выезд исключал присутствие женщин. Шадиман, к удовольствию Баака, очищал замок от лишних собеседников.
– Спокойнее будет, – сказал Шадиман, наблюдая, как в уголках губ Луарсаба дрогнула улыбка.
Уехали княгини, близкие к царице Мариам. Уехали все, дружившие с Гульшари. Даже княгиням Нино и Астан Магаладзе вежливо предложили покинуть Метехи.
Баака назначил преданных ему дружинников под начальством азнаура Датико для охраны Тэкле. До приезда старика Газнели начальником Метехского замка был назначен царевич Кайхосро.
Шадиман прочел царевичу целую проповедь, как в отсутствие царя надо охранять цариц Мариам и Тэкле. Шадиман даже пробовал в присутствии Луарсаба уговорить Баака остаться в Метехи. Но Баака, видя, с какой настойчивостью Баграт и Симон навязались сопровождать Луарсаба, твердо заявил царю о своем желании подышать свежим воздухом.
Попытка Шадимана избавиться от Баака еще больше встревожила Тэкле. Она, вызвав Баака, заклинала его всеми святыми оберегать царя.
Ночью Баака беседовал с Зугзой.
Зугза, пленница в Метехском замке, была по-прежнему непокорной казашкой: лишь на сомкнутых губах застыла усталость, и порой в черных зрачках вспыхивал недобрый огонь. Зная о чувствах Зугзы к Георгию и Тэкле, Баака доверил Зугзе незаметно оберегать Тэкле днем, а ночью спать, вернее не спать, на пороге опочивальни царицы.
Несмотря на ранний час, замок бурлит. На холодных плитах двора выстраиваются оруженосцы. Блестят копья, переливаются в колчанах белые перья стрел.
На главный двор старший конюх Арчил вывел царского коня. Он сам оседлал скакуна, осмотрел фиолетовый чепрак, вышитый серебром и золотом, подтянул подпруги, проверил копыта. «Хороший конь – половина удачи», – и Арчил погладил золотистую гриву царского любимца.
Наконец из покоев Тэкле вышел Луарсаб. Он легко вложил ногу в узорчатое стремя, перекинулся на седло и загарцевал. Белея мягкая бурка покорно легла на золотистый круп коня.
Царь повернул к воротам, а за ним, как тень, – девять братьев Херхеулидзе. И как только конь Луарсаба застучал серебряными подковами по Сеид-Абадскому мосту, тут с криками: «Царь едет» – со всех сторон сбежалась толпа, теснясь на узкой уличке.
Увлекая за собой толпу, Керим напрасно стремился выскользнуть из ворот Тбилиси и проследить, в каком направлении последует царский выезд. Рослые стражники по приказу Баака оттеснили толпу, и ни один человек не смог прорваться за ворота Тбилиси.
Едва выехали на ганджинскую дорогу и повернули к крцанисским садам, Баака личной охраной окружил тесным кольцом Луарсаба, Шадимана и царскую свиту. Второе кольцо замкнул азнаур Гуния с тваладской сотней на черных конях, и третье кольцо замыкал азнаур Асламаз с тваладской сотней на белых конях. За этими тремя кольцами вооруженных дружинников следовали Баграт, Симон, светлейшие князья и молодые царевичи со своими свитами и дружинниками.
По обочинам дороги тянулись цепью царские дружинники, словно конвоируя светлевших и несветлейших князей.
Зыбкий розовый туман плыл над вершинами Соганлугских гор. Вдали на отлогах, точно волны, колыхалось желтое руно. Это перегонялась на сочные пастбища высот Ялгуджи царская баранта. И в настороженной утренней тишине глухо разносились окрики чабанов, озабоченные, гортанные: «О-да! Чар-за-цо-о!!». А над ущельем, прижавшись к каменным бокам Хатис-Телетских высот, одиноко белела дряхлая церковка.
На вершинах высились сливающиеся с серыми скалами остроконечные замки и древние монастыри. А внизу к подножию гор прижимались ветхими домиками царские и княжеские деревни: Мтелети, Кумиси, Хатис-Телети. Они притаенно молчали. Народ ушел на запашку. Только кое-где из прокопченных отверстий в плоских крышах тянулся медленный дымок. У дороги на покосившихся плетнях сушилось цветное тряпье, черный петух беспокойно метался по крыше буйволятника. Размахивая пучками полевых цветов, к дороге бежали оборванные дети с засохшей на ногах грязью. У низеньких дверей словно застыли старухи с прялками. Около опрокинутой арбы уныло лежало колесо, и на почерневшем шесте торчал белый оскалившийся череп.
Луарсабу показалось, что череп издали подмигивает ему.
Дорога круто поднялась на Шавнабада – «Черную бурку» – пик, густо заросший развесистыми деревьями.
Здесь остановились на первый привал. Пока разбивали шатры, прогуливали коней, оживленно приготовляли еду, Луарсаб, с наслаждением вдыхая свежий воздух, забрался на верхний уступ Шавнабада. За ним неотступно вскарабкались девять братьев Херхеулидзе.
Луарсаб расстегнул ворот, сбросил папаху и растянулся на ворохе багряных листьев. Сощурившись, он смотрел на прозрачную синеву. Колыхнулась ветка, и, блеснув розоватыми крыльями, красная птичка с тревожным криком пронеслась над головой Луарсаба. «Тэкле!» – подумал он и, невольно поднявшись, стал следить за улетающей птичкой. Ничем не нарушаемое торжественное безмолвие наполняло ущелье. Между горами в серебристом тумане лежали долины, словно разостланные пестрые ковры. И в отдаленной синеве Картли, опоясанные черными тучами, в суровом молчании застыли, нахлобучив белоснежные башлыки, снеговые исполины Кавказа.
Солнце подходило к зениту, когда затрубил призывный рог. Вскоре по лощине снова застучали копыта коней.
Где-то в третьем кольце дружинник затянул любимую песню тваладцев. И молодые голоса задорно подхватили веселый напев:
Бей дружнее в тулумбасы, Триалетская дружина! Эй, Нодары и Тамазы, Песню слушайте грузина. Кто не знал меня, Заала, На пиру в хмельных разливах? В Картли я встречал немало И красавиц и красивых. Но одну Жужуну в Мцхета Полюбил, как рыбу в чане, Не один бурдюк за это, Восемь выпил их в марани. Эй, Заал! Жужуне дорог Будешь ты, как черт колдунье. Бурдюков ты выпей сорок, Чтоб понравиться Жужуне. Бей дружнее в тулумбасы, Триалетская дружина! Ей к лицу сафьян, атласы. И к лицу любовь грузина. Изменить могу ль красотке? Губы родника послаще. Хоть трясусь, как от чесотки, Пить, друзья, хочу все чаще. Эй, Заал! Смотри, влюбленный! Твой родник тобою начат. Конь упоен – упоенный, Хоть и хочет, да не скачет. Эй, дружинники, без шуток! Поклянусь – Жужуна чудо! Сколько лет ловил я уток, Сам теперь попал на блюдо. Стан ее, скажу не грубо, Не обнять, друзья, нам вместе, Ноги смуглые – два дуба, Грудь – как два кизила в тесте. Эй, Заал! Поздравить надо! Больше песен! Больше шума! Только мы немного рады, Что не нас прижмет Жужуна. Дождь вина, баранов мясо К свадьбе приготовь грузинам!.. Бей дружнее в тулумбасы, Триалетская дружина!Раскатистый смех огласил лощину.
Среди шуток и песен не заметили, как подъехали к деревне Кода, владению Реваза Орбелиани. Царь вдруг нахмурился и, стегнув коня, проскакал мимо.
Уже мягкий туман спустился с гор, когда показалась Марабда, владение Шадимана. Усталые кони, почувствовав запах жилья, весело замотали головой, убыстряя рысь.
Шадиман в изысканных выражениях просил царя остановиться на ночлег в его замке. Но Баака решительно запротестовал, – разве князь не знает, что посещение царем княжеских замков невозможно без тройной просьбы, а Шадиман ни словом не обмолвился в Метехи о приглашении.
Не нарушая власти начальника охраны, Луарсаб первый поскакал вперед к марабдинским полям, где разбили шатры на короткий ночлег.
Едва забрезжила заря, как отдохнувшие кони с шумом стали переправляться через речку Алгети. Всадники, стоя на седлах, подбадривали коней криками и взмахами нагаек.
К вечеру отряды достигли Марнеули, конечного пункта Картлийского царства. Здесь, на покатой вершине Ломта – Львиная гора – были разбиты шатры.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
– Отодвинув пяльцы, Тэкле грустно погладила лиловый шелковый платок, предназначенный Луарсабу. Безотчетная печаль все больше охватывала ее. Непривычная тишина замка пугала своей настороженностью. Она велела петь прислужницам веселые песни.
Потом позвала старшего дружинника Датико и почему-то долго расспрашивала о его семье. Она ловила себя на мысли: «Невнимательно слушаю!» – и, заглаживая вину, подарила взволнованному Датико для его матери атласную шаль, затканную васильками. Потом расплела черные косы и не заметила, как Вардиси вновь их заплела. Она не дотронулась до принесенных яств и не прикоснулась к золотой чаше с белым вином. Не помогли уговоры Вардиси. Царица решила до утра не прикасаться к еде, дабы молитва ее была угоднее богу. Ее утомил даже короткий разговор с Кайхосро и молодым Газнели.
Она подходила к узкому окну и с надеждой смотрела вниз. Но конь Луарсаба не стучал копытами по метехскому мосту.
Едва надвинулись сумерки, Тэкле велела зажечь роговые светильники по всему замку. Она хотела спуститься в сад, но тут же забыла об этом и снова села за пяльцы. Сонная тишина сковала Метехский замок. Только изредка неосторожное копье заденет стену или сдавленно кашлянет копьеносец.
Любимец Баака Датико, недавно за верную службу получивший звание азнаура, обрадованный вниманием царицы, особенно тщательно проверил ночную стражу и вернулся к покоям Тэкле.
Перед иконой святой Нины, держащей крест из виноградных лоз, молилась Тэкле. Мерцали разноцветные лампады, и мягкий весенний аромат струился через узкое окно.
Только в полночь царица Мариам отпустила наконец Зугзу. Казашка сняла звонкие браслеты, одела мягкие чувяки и, выждав, когда в замке замерли все шорохи, тихо скользнула вдоль стен, едва касаясь пола. Пройдя сводчатый переход и обогнув охотничий зал, Зугза остановилась. Затаив дыхание она еще сильнее прижалась к стене, сливаясь с холодным мрамором. Там, где у темного перехода сверкал стеклянными глазами леопард, на полу под мерцающим светильником лежал дружинник, нелепо запрокинув голову, крючковатыми пальцами сжимая копье. Зугза, подкравшись, тихо толкнула копьеносца ногой. Дружинник не шевельнулся. «Пьян, презренный!» – подумала Зугза. Но, скользнув дальше, она вздрогнула: за углом, скорчившись, лежал второй дружинник, а дальше еще и еще… Ужаснувшись, Зугза решила разбудить царевича Кайхосро и сообщить о странном поведении верных дружинников Баака. Бесшумно она спустилась по крутой лестнице и неожиданно заметила сквозь узкую щель ставен тусклую полоску света.
Это были покои Андукапара. Зугза уже намеревалась перейти площадку, но на круглом балконе показалась неясная фигура, дверь в комнату Андукапара осторожно приоткрылась, и Зугза увидела смеющегося Андукапара с обнаженной шашкой, Тамаза и Мераба, надевающих оружие, и вошедшего Сандро. Мгновение – и дверь захлопнулась. Зугза прильнула к косяку: неясное бормотание, что-то зазвенело, что-то с шумом отодвинули, и долетевшее слово «плебейка» захолодило сердце казашки.
Зугза все поняла. Перепрыгивая через ступеньки, она бросилась к покоям царицы. Ужас все более охватывал Зугзу: на помощь никто не придет, стража отравлена.
Тяжело облокотясь на копье, Датико стоя спал у дверей Тэкле.
Стремительно распахнув дверь в покои царицы, Зугза обежала опочивальню, диванную и бросилась в молельню.
Тэкле даже не обернулась.
– Царица! – задыхаясь, выкрикнула Зугза и кинулась к удивленной Тэкле. – Слава аллаху, ты жива! Стража отравлена, Андукапар и Магаладзе идут сюда, бежим, пока не поздно.
И, порывисто схватив за руку ошеломленную Тэкле, увлекла ее за собой. Перебежав сводчатый переход, Зугза внезапно остановилась, не выпуская руку трепещущей Тэкле.
В темном провале лестницы послышался приглушенный шум торопливых шагов. Зугза круто повернулась и бросилась с Тэкле к покоям царицы Мариам. Нигде не было стражи, ни живой, ни мертвой. Она вспомнила условный стук, однажды подслушанный ею у Нари. Зугза три раза отрывисто ударила в медный круг. Едва дверь приоткрылась, она сильным толчком свалила Нари, втолкнула старуху в опочивальню Мариам, задвинула тяжелую задвижку и ворвалась с Тэкле в молельню.
На шелковой подушке перед открытым ларцом сидела Мариам, перебирая драгоценности. Взглянув на вбежавших, она порывисто захлопнула ларец и метнулась к дверям.
Глаза Зугзы сверкали затаенной многими годами ненавистью. Выхватив кинжальчик, казашка вцепилась в волосы Мариам:
– Стой, старая ведьма! Открой потайной ход! Кинжал отравлен… Нас убьют, но раньше лезвие пронзит твою совиную грудь!
Мариам молчала.
Потрясенная Тэкле схватилась за сердце:
– Царица Мариам, ты ли мать Луарсаба?
Где-то хлопнула дверь. Зугза замахнулась:
– Скорей, просохший кизяк! Или умрешь в страшных мучениях!
Мариам не двигалась.
Издали донесся шум. Зугза решительно приблизила кинжальчик к горлу Мариам.
– О-о-открою… – прохрипела Мариам и дрожащей рукой надавила золотой мизинец влахернской божьей матери. Иконе сдвинулась и открыла в стене черный квадрат. Отбросив Мариам, Зугза схватила роговой светильник и втащила в потайную комнату бледную Тэкле. Икона задвинулась. Задрожали язычки лампад.
В молельню ворвались с обнаженными шашками Андукапар, Тамаз, Мераб и позади Сандро. Тамаз бросился к опочивальне Мариам. Едва он отодвинул задвижку, как ему навстречу выскочила, изрыгая проклятия, Нари и бросилась в молельню.
– Где плебейка? – дико выкрикнул Андукапар, схватив за плечи захлебывающуюся от проклятий Нари.
Мераб, Тамаз и Сандро, оттолкнув Нари, бросились обыскивать комнаты.
Оправившаяся от испуга Мариам быстро оценила создавшееся положение: «Указать потайной ход – значит отдать в волчьи лапы собственную жизнь. Нет, цари не открывают потайные ходы даже друзьям. И потом, если подлая Зугза найдет выход и скроется до приезда Луарсаба, скажу – сама укрыла Тэкле; если беглянки не найдут выхода – с голода сдохнут, и никто не проникнет в тайну».
И Мариам гордо выпрямилась:
– Как смеешь ты, Андукапар, врываться ко мне в ночное время и нарушать час моей молитвы?
– Не притворяйся, царица, Сандро видел, плебейка с какой-то собакой вбежала сюда.
– О какой плебейке говоришь, Андукапар?
– Ты хорошо знаешь, о ком я говорю!
– Как смеешь подозревать меня?! Никто сюда не входил, видишь, молельня пуста…
– Вижу и удивляюсь тебе, царица Мариам! Не ты ли была столько лет унижена? Не ты ли умоляла Гульшари избавить тебя от сестры Саакадзе? Не ты ли сокрушалась перед всеми о моей болезни, зная от Шадимана, что я здоров, как мой конь? Не ты ли в эту ночь не обратила внимания на отсутствие у твоих дверей стражи? Так почему же ты подвергаешь сейчас единомышленников Шадимана смертельной опасности? Или думаешь, я скрою от Луарсаба твое участие?
– Как смеешь путать меня в свое темное дело?! Как смеешь угрожать мне? Или забыл: Мариам – мать царя Картли! Благодари бога, я из любви к Гульшари скрою от царя все случившееся в эту ночь… Тэкле, наверно, в покоях Луарсаба, она часто там ищет уединения.
Заговорщики, поняв бесполезность дальнейших увещеваний, сжимая оружие, поспешили из молельни.
Они метались по замку, выплевывали брань и с лихорадочной поспешностью обшарили все углы Метехи. Андукапар в бессильной ярости смотрел на бледнеющее небо. Потом они пробовали забрался в покои Луарсаба. Но тяжелые двери с потайными замками оставались равнодушными к их усилиям.
Утром к главному входу Метехи подъехала арба, разукрашенная коврами и обложенная внутри подушками. Конюхи и слуги теснились во дворе, следя, как чубукчи и нукери осторожно выносили закутанного в бурку Андукапара, стонавшего при малейшем толчке. Больного бережно уложили в арбу. Сандро, смахивая слезы, сел рядом, любовно поправляя на голове Андукапара башлык.
Мераб и Тамаз, попрощавшись с царевичем Кайхосро и молодыми придворными, вскочили на коней и выехали вслед за медленно тянувшейся арбой.
– Наконец убрался, – сказал царевич Кайхосро стоявшему рядом молодому князю. – Андукапар непременно к обеду вытянется, а я терпеть не могу мертвецов.
– А ты думаешь, я люблю к обеду мертвецов? Может, и не вытянется, все же хорошо, что увезли. Без него спокойнее.
Разговаривая и вдыхая свежий воздух кипарисовой аллеи, они удивлялись, как поздно в покоях цариц никто не пробуждается.
Мариам всю ночь металась по молельне, борясь с желанием заглянуть в потайную комнату. А может, спасти Тэкле? Тогда Луарсаб вернет ей, Мариам, свою почтительность. А Шадиман? Разве не его это дело? Наверно, начнет мстить, у него всегда наготове индийский яд. Мариам вытерла на лбу капельки холодного пота.
Она пробовала заснуть, но тут же вскакивала и с криком звала Нари. Нари, накинув засов и придвинув к дверям тяжелый сундук, шлепая сафьяновыми кошами, то давала пить Мариам, то шептала заклинания от разбойников, то подливала в лампады масла и наконец, остановившись перед царицей, поклялась святым Фомой: идти против Шадимана – значит готовиться к собственному погребению.
Но когда погасли последние звезды и над Махатскими холмами показалось окровавленное солнце, Мариам, не в силах преодолеть охвативший ее страх и любопытство, надавила золотой мизинец божьей матери влахернской и осторожно вместе с Нари вошла в потайную комнату. Разбросанные подушки, перевернутая тахта и неплотно прикрытый люк безмолвно говорили о происшедшем.
Нари поспешно закрыла люк, надвинула медный запор, накрыла ковром, поставила тахту на место и разложила подушки, Мариам облегченно вздохнула:
– Пойдем, Нари, если бог захочет, он сохранит Тэкле.
Первым проснулся от тяжелого сна Датико. Он с трудом протер мутные глаза, облизывая распухшие губы. Он оглянулся, «Почему лежу на пороге опочивальни царицы? Неужели на страже заснул? Никогда раньше такое не случалось… Хорошо, что царица спит и не видела моего позора…» Датико вздрогнул: рядом тихо стонал, сжимая руками голову, караульный копьеносец. На встревоженный взгляд Датико он с отчаянием пробормотал:
– Вели убить, но не рассказывай князю Баака. Десять лет у начальника доверием пользовался, одна ночь опорочила мою жизнь. Убей меня сам, если я выпил лишнее.
Датико, ничего не ответив, едва держась на ногах, пошел проверять расставленные им с вечера посты. Он уже больше не сомневался: всю стражу опоили сонным питьем. Но когда? Перед его затуманенной памятью встал вчерашний день: «Утром уехал царь, день был спокойный, потом был осчастливлен вниманием доброй царицы, вечером после еды…» Датико остановился. «После еды? Да, почему-то баранина показалась копьеносцам сладковатой и вино имело чужой вкус…» Датико рванулся вперед. Навстречу ему, пошатываясь, шли пожелтевшие дружинники. Он круто повернулся, бегом бросился к опочивальне Тэкле и, не помня себя, забарабанил в дверь.
Наконец вышла, цепляясь за стену, Вардиси с темным отсветом на щеках и желтыми белками глаз.
«Тоже усыпили», – с нарастающим ужасом подумал Датико.
– Где царица?!
– Спит, наверно, вчера долго молилась, – вяло прошептала Вардиси и, держась за стену, пошла в опочивальню.
За ней бросился Датико. И хотя уже был подготовлен к чему-то страшному, но, найдя опочивальню пустой, он, теряя рассудок, полез на стену и грохнулся на пол вместе с сорвавшимися тяжелым ковром и светильниками.
Датико услышал дикий вопль Вардиси. Больше он ничего не помнил. Обезумев, бросался из комнаты в комнату, опрокидывая все попадавшееся на пути.
В замке поднялась суматоха. Гулко звенел серебряный шар, сзывая слуг. Тревожной дробью надрывался сигнальный барабан. Звеня копьями, бежали по сводчатым переходам копьеносцы. Метались женщины, они рвали на себе волосы, и их вопли сливались с тяжелыми ударами колокола. Конюхи седлали коней. По каменному двору носились, словно одержимые, нукери.
Датико растерянно стоял перед фаянсовым кувшином с ярко-красными цветами. Он машинально опустил руку в кувшин и, зачерпнув воды, прикладывал ко лбу трясущуюся ладонь.
Мариам с распущенными волосами кричала на ошеломленного царевича Кайхосро:
– Где был?! Почему проспал?! Значит, никому нельзя доверять?!
Накричавшись до хрипоты, она приказала созвать всех, но в Метехи почти никого не оказалось.
В ужасе перед гневом Луарсаба, придворные, на ходу одеваясь, бросились к коням, носилкам и арбам. Слуги в панике, как попало, кидали в арбы одежду, подушки, бурки. И, взгромоздившись на поклажу, нещадно хлопали длинными бичами. Зараженные общим страхом, князья, с разбегу без стремян вскочив на коней, мчались из замка.
Мариам высказала предположение: может, кроткая царица потихоньку уехала в Ананури повидаться с княгиней Русудан, недаром и Зугза исчезла.
Кайхосро и Газнели, несмотря на ее нелепость, ухватились за эту мысль, как утопающие хватаются за ветку, и тотчас к Эристави Арагвским был послан скоростной гонец, от которого Керим, находившийся в Ананури, и узнал об исчезновении Тэкле…
Напрасно копьеносцы обшарили весь замок. Напрасно с привязей были спущены ищейки. Напрасно Вардиси с исцарапанным лицом и в изодранной одежде металась по залам. Напрасно придворный священник устроил вокруг метехской церкви крестный ход с иконою великомученицы Шушаники. Все было тщетно.
Два копьеносца в отчаянии бросились с метехской башни. Разлетелись брызги, окрасился камень, заколебались круги, и снова понесла в Каспий темные воды вечно сумрачная Кура.
Датико хотел последовать примеру копьеносцев. Он вбежал не площадку самой высокой башни и вдруг остановился у зубчатой стены. Его взгляд, скользнув по Тбилиси, застыл на ганджинской дороге, по которой вчера уехал царь: «Без меня, – подумал Датико, – князь Баака никогда не нападет на верный след».
Датико хотел уже выехать к Ломта-горе, но Кайхосро запретил кому-либо покидать замок до возвращения гонца из Ананури.
Ночью, тайно оседлав коня, Датико с помощью Арчила покинул Метехи и скрылся в надвигающейся мгле…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Садразам Осман-паша, верховный везир султана Ахмеда Первого, обдумывал предложение картлийских послов, перебирая четки, сделанные из толченых лепестков роз. Он сидел на широкой террасе «Багдадский киоск» и холодными глазами созерцал холмы и дворцы Перы и голубой Босфор, видимый до дворца беглербеги.
Внизу шумели морские волны, убаюкивая мысли…
Осман-паша был доволен своей судьбой: он, первый везир Османской империи, пользуется доверием султана, и в приемной – «раз одасы!», обитой атласом и украшенной жемчугом, его встречают завистливые глаза и льстивые речи.
Он надменно погладил желтые усы и поднес к острому носу четки, сохраняющие нежный запах роз.
Султан Мехмед ввел моду на розовые четки. Для него толкли розы в золотой ступке, для его гарема ткали особые ковры, для его тщеславия возводили красивые мечети, но лучше бы султан умел владеть саблей полководца. При этом затуманился полумесяц. И теперь Осман-паше приходится развязывать сложные узлы. Впрочем, и султан Ахмед тоже ослеплен собственной гордостью. Он вообразил себя полководцем, отстранил от войск боевых пашей, пошел против Ирана и отдал собаке – шаху Аббасу – Тебриз, Ереван и Багдад.
Кого может удивить расточительность «большого сераля», поглощающего море золота? Но султан Ахмед постарался удивить вселенную. О аллах, на что ему столько жен, если он с трудом с тремя справляется!
И Осман-паша рванул крупную четку.
Полюбовавшись фрегатом, легко разрезающим голубые волны и повернувшим в Золотой Рог, Осман-паша снова развернул послание Шадимана, переданное ему сегодня в диван-зале послами Картли, князьями Джавахишвили и Цицишвили.
"Высокий везир, удостоенный доверия хранителя сабли Османа, властителя турок, блистательного султана Ахмеда!
На свете четыре дороги, все они ведут в Стамбул – средоточие счастья.
Ты – да хранит аллах твое имя! – умом и сердцем сокращаешь расстояние морей и безводных пустынь.
У меня много князей, владетелей земель и славы, для пышного посольства в великолепное царство султана, ибо сказано: «Сокровища – в Индостане, мудрость – во Франкистане, великолепие – в серале Османа». Но мудрость учит не кичиться богатством на извилистых путях дел царства. Поэтому посылаю тебе тайно верных мне князей. Они – моя тень, говорят моими устами и выслушают твой мудрый совет моими ушами. Пусть аллах подскажет тебе быстрое решение, ибо лед тает при солнце, а вода замерзает при морозе.
До моего слуха донесли твои послы, что великий Ахмед снова собирает войско, дабы повергнуть ниц коротконогого «льва Ирана». На это благородное дело вы снова зовете Картлийское царство. Бог справедливый послал мне скудные мысли, которыми делюсь с тобой.
Картли тоже решила избавиться от коварного шаха Аббаса и хочет скрепить дружбу с золотым Стамбулом. Цари и князья Грузии съехались в Метехи, чтобы поклясться на скрещенных клинках в верности союзу Грузии с Турцией. Но шах коварен, а за нашей спиной держит свой отточенный кинжал княжество Самцхе-Саатабаго.
Позволь напомнить твоей мудрости, что владетель княжества Самцхе-Саатабаго Манучар Второй Джакели – воспитанник Эмир-Гюне-хана, советника шаха.
Мудрость подсказывает использовать знание Манучаром Ирана. Блистательное Османское государство и Светлая Грузия совместно с Самцхе-Саатабаго могут нанести сокрушительный удар собаке шаху Аббасу.
Расправившись с Ираном, не трудно будет уничтожить род Манучара и поделить между Турцией и Картли земли княжества Саатабаго.
Если слово наше будет словом, любовь – любовью, дружба – дружбой, Картлийское царство пойдет с Блистательной Турцией на Багдад, Ереван и Тебриз, случайно попавшие к длиннорукому шаху Аббасу. Блистательная Турция, приблизив свои войска к Картлийскому царству, поможет истребить кизилбашей и отогнать шакала шаха Аббаса за пределы Агджа-Калы, которая была пожалована мне, твоему высокому брату, еще царем Георгием и без всякой совести присвоена шахом Аббасом.
Не все можно доверить посланию, многое изустно передадут твоему величию посланные мною князья.
Будь охраняем благородной тенью великого Османа. Да сверкает твое имя подобно солнцу над Вселенной.
Приложил руку раб божий
Верховный везир Картлийского царства
князь Шадиман Бараташвили".
Осман-паша вдохнул вечернюю прохладу Босфора, свернул послание и самодовольно подумал: «Хорошо, что я догадался отклонить желание князей прочесть в диван-зале послание мудрого Шадимана и, только уединившись, сломал печати. Конечно, послы не могли знать об окне над моей головой, искусно скрытом за решеткою, через которое султан всегда слушает разговор своего везира со всеми чужеземцами. Такой глупый обычай могли придумать только древние персидские цари и византийцы. Но я, великий везир, перехитрил любопытных. Умное послание я перескажу султану, как свои личные мысли, пусть Ахмед лишний раз удивится моей проницательности и доверит мне ведение войны с хитрым шахом Аббасом. Если аллаху будет угодно и победа останется за мной, может, паши пожелают видеть на турецком троне властелина более счастливого в войне, чем Ахмед Первый».
Осман-паша с наслаждением потянулся и зажмурил холодные глазе: он уже видел себя под драгоценным балдахином, торжественно следующим по улицам Стамбула в предместье Эюб. Янычары на огненных конях встречают его приветственными выкриками, и в безмолвном обожании перед его величием повергается ниц толпа правоверных.
Ослепительная процессия приближается к прекрасной мраморной мечети, где похоронен храбрый знаменосец Мухаммеда – Эюб. Здесь, в святой тишине, хранится сабля первого турецкого султана Османа. Шейх-уль-ислам и хатибы в пышных тюрбанах окружают его, садразама, и опоясывают в знак восхождения на престол священною саблей Османа.
И он, султан, обводит всех величественным взглядом и над рукописью корана произносит торжественную клятву поддерживать учение Мухаммеда. О, час величия! Час блаженства!
Вот он медленно выходит из мечети и пригоршнями бросает в толпу серебряные монеты…
Везир открыл глаза и испуганно оглянулся – не подслушал ли кто его мысли? Он облегченно вздохнул и направился в покои султана.
На Перский мост шумно въехали на придворных аргамаках в сопровождении свиты князья Джавахишвили, Цицишвили и Абу-Селим-эфенди.
Впереди скакали кулуссы – конные стражники, нагайками очищая дорогу.
Мост, изогнутый рогом, казалось, лежал на голубой воде. Двигались пестрые толпы. Турки, негры, армяне, мальтийцы, греки, метисы торопливо пересекали залив. У перил толпились дервиши в конических войлочных колпаках.
Толстый паша важно покачивался на крупном коне. Купец, объезжая свои лавки, а лекарь – больных, восседали на наемных конях. Погонщики, размахивая короткой плеткой, бежали рядом. Плелись ослы с корзинами, полными фруктов и зелени. Гамалыки, несущие на спине тюки, ящики, кирпичи, бревна, железо, с криками «хабарда!» продвигались среди толпы.
В чадрах, словно тени, скользили турчанки.
На всех проходящих с жалобной мольбой набрасывались нищие. Старики, дети, калеки протягивали высохшие руки, но редко кто швырял им монету.
Джавахишвили и Цицишвили, предвидя благоприятный результат от своей беседы с султаном и, конечно, вкусный посольский обед после приема, громко восхищались столицей Ахмеда Первого, покровителя изящных построек.
Любезно указывал Абу-Селим-эфенди князьям то на горящие в ярком солнце купола мечетей, на дворцы султана и беленькие домики с решетчатыми окнами, ютящиеся вокруг древних стен и утопающие в кипарисах и цветниках, то на террасообразный древний генуэзский город Галату и предместье Перу.
Абу-Селим-эфенди просил князей обратить особое внимание на возвышающуюся над Стамбулом древнюю башню Галаты и на дворец ослепленного Велизария, виднеющийся на высотах Эюба.
Наконец стражники, охрипшие от крика и брани, размахивая нагайками, прижали толпу к бокам моста, и князья с эфенди, проехав гуськом, поднялись в гору, в торговый квартал Галаты. На турецком базаре их сразу охватила отвратительная смесь всяких зловоний.
Эфенди, не замечая неудобств уличного путешествия, продолжал знакомить грузин с шумной Перой.
Кривые узкие улицы лепились к горному склону – одна улица над другой, один дом на другим. По улицам текли зловонные помои. Всюду лежали голодные собаки, не обращавшие внимания на проходящих и проезжающих.
Пирамидообразная куча каменных и деревянных домов в несколько этажей, высоких, узких и некрасивых, вызывала у князей желание поскорее оказаться в серале перед покровителем изящных построек Ахмедом Первым.
Наконец они выбрались по крутому подъему на главную улицу Перы. По обеим сторонам улицы теснились цирюльни, лавки со сладостями и фруктами, кофейни, торговые склады, бани, лавки тряпичников.
Слышался шум, говор на всех языках и наречиях. Разношерстное население, не помнящее ни родины, ни племени и не связанное между собой ни национальностью, ни общностью интересов, поражало князей цветистостью своих одежд.
Навстречу мчался молодой торбаши.
Поравнявшись, он чуть отъехал вместе с эфенди в сторону и поспешно заговорил:
– Абу-Селим, продолжай увеселять князей – так повелел Осман-паша, ибо милосердный султан сегодня советуется с аллахом о важных делах Османского государства.
Эфенди посмотрел на торбаши немигающими глазами и медленно спросил:
– Успел ли ты разглядеть одалиску, привезенную вчера нашему лучезарному султану?
Торбаши выпрямился в седле и провел по усам:
– Аллах, аллах! Как прекрасна ассирийка! Кожа ее подобна слоновой кости на рукоятке меча Османа, грудь ее – как сорванный апельсин, а уста источают аромат лотоса.
Эфенди резко обернулся и огрел нагайкой круп коня, неучтиво нарушившего ощущение аромата.
– А живот ты тоже успел заметить? – спросил эфенди, искоса взглянув на нетерпеливых князей.
– Аллах, покрой мою голову вечным милосердием! Я ничего не видел, это шайтан послал мне соблазнительный сон, – испуганно проговорил молодой торбаши.
– А не снилось ли тебе, сколько времени пройдет, пока султан насытится советами аллаха?
– Начальник черных евнухов сообщил везиру – наш воинственный султан со вчерашнего дня три раза натирался благовониями.
– Аллах велик! Придется развлекать грузинских князей еще два дня.
– Пять! – уверенно поправил торбаши. – Ибо хранитель тюрбана сказал: раньше не будет вставлен новый изумруд в звезду тюрбана, а без этого украшения наш ослепительный султан не удостоит князей приемом.
Подумав, эфенди вернулся к князьям и с сожалением сообщил о тайном после, приехавшем из Индии, с кем султан будет совещаться не менее восьми дней о совместной войне против собаки – шаха Аббаса.
Берег Мраморного моря больше не восхищал взора князей. Прошло пять дней, а султан все еще совещался в серале с послом магараджи. Первые дни Цицишвили и Джавахишвили вели скрытую и вежливую борьбу с любезным Абу-Селимом-эфенди.
Князья решили использовать навязанное им свободное время, присмотреться к устойчивости турецкого государства и выяснить торговую и военную мощь будущего союзника.
Но эфенди словно не замечал настойчивого желания князей осмотреть оружейную башню и тащил их в торговую гавань Золотого Рога, где кипела выгрузка товаров с кораблей при помощи лодок, стаями скользящих к берегу. Тут князей поразили блеск и богатство, утопающие в грязи и вони.
Потом князья устремились к береговым укреплениям Стамбула, а эфенди, восхваляя любознательность князей, поворачивал их аргамаков к зверинцу султана.
Пытались они проникнуть и в военную гавань, где на больших колесах смотрели в море турецкие пушки, извергающие огонь и ядра. Но эфенди с неизменной улыбкой усадил их в лодку и катал по Босфору до ночи, рассказывая, что Босфор с одной стороны соединяется с Черным морем, а с другой – через Мраморное море и Дарданеллы – с Эгейским, Средиземным и Адриатическим морями, что здесь сосредоточились сокровища Азии и Европы и что обилие рыб и необыкновенная бухта прославили это удивительное место.
Видя равнодушие князей к рыбному обилию, эфенди обещал повезти их завтра на Авред-базар смотреть красивых рабынь. Князья оживились – изумрудное море располагало к нежным видениям.
Эфенди воспользовался переменой настроения и поспешил рассказать о веселом случае в Стамбуле:
– Одному купцу вздумалось поджечь дом другого купца, врага по торговле. Враг сгорел. Судья, выслушав уличенного поджигателя, потребовал пострадавшего. Однако, узнав, что пострадавший ушел в вечность, судья смутился. Но, подумав не более часа, открыл сокровищницу мудрости – коран, где, конечно, нашел ответ:
«…если оскорбленный не может явиться, но, однако, находится в каком-нибудь определенном месте, то следует обвиненного послать туда же для того, чтобы местный суд мог произвести суд над обвиняемыми».
Обрадованный судья приказал послать обвиняемого в вечность. И палач тут же отрубил ему голову.
Лица князей вытянулись, они неожиданно почувствовали прохладу моря и попросили причалить к берегу.
С этого вечера совместные прогулки князей с эфенди прекратились.
Наутро Абу-Селим-эфенди поспешил к верховному везиру:
– Грузинские князья, – сказал эфенди, – видели только то, что пожелал мудрый везир.
Томясь наступившей жарой, князья проклинали свое знание турецкого языка, благодаря чему Шадиман остановил на них свой выбор.
Проскучав еще день на берегу Босфора, князья с отчаяния решились заговорить с путешественником в широкополой соломенной шляпе, своим соседом во дворце для приезжающих знатных чужеземцев.
Путешественник заинтересовал князей своими бесстрашными прогулками по древнему стамбульскому кладбищу – «большому полю мертвых», откуда возвращался без провожатых, один, с зажженным факелом.
После некоторого колебания Цицишвили учтиво спросил путешественника, чем привлекает его кладбище неверных.
Путешественник рассказал князьям о науке, открывающей по могильным памятникам жизнь прошлых веков. Он вынул из лакированного черного ящика свиток с эпитафиями и рисунками, начертанными тростниковой палочкой, и с увлечением прочел:
«Здесь почиет Ватах. Предки его льют слезы над благочестивым потомком, потомки льют слезы над благочестивым предком. Ангелы простерли руки и приняли Ватаха, когда падишах велел прекратить его земное существование».
И показал рисунок, представляющий виселицу, а на ней повешенного Ватаха.
Князья поспешно отказались от совместного ужина с бесстрашным путешественником и устремились в свои покои.
Всю ночь они метались на мягких постелях. Им мерещились мумии, слышался хруст костей, лязг зубов.
Наутро путешественник, уже не ожидая приглашения, стал рассказывать, что Стамбул носит глубокие следы языческой Византии и христианского Константинополя. Конечно, пожалел он, многое погибло от пожаров и человеческой страсти к уничтожению. Византия трижды разрушалась, также и Константинополь. Уцелевшая от меча и пламени завоевателей часть уничтожалась фанатичным исламом.
Роскошная библиотека императорского дворца в Константинополе имела полмиллиона томов, между которыми был писанный золотом Гомер, манускрипт длиною в сто двадцать футов. Императорский дворец занимал целый квартал.
– Но теперь от этой роскоши остались жалкие остатки, – сокрушенно добавил путешественник.
Потом он рассказал о церкви святой Ирины, превращенной турками в арсенал. Стены церкви увешаны редким оружием. Там висит меч пророка. Там хранится большая ступка, в которой толкут уличенного в преступлении главу улемов и других священных особ, огражденных законом от обычных казней.
И, не давая князьям опомниться, путешественник поведал им о двойных воротах Сераля Ахмеда Первого, через которые их повезут. Эти «ворота счастья» внушают страх всем придворным султана – возле них живет палач, стража и помощники палача, постоянно подстерегающие свою добычу. Все придворные, впавшие в немилость, схватываются между двумя воротами и изгоняются из столицы или тут же обезглавливаются.
Не замечая явной взволнованности князей, путешественник еще долго говорил об императоре Юстиниане, о замке Фуад-паши, умершего от яда, о знаменитой Роксолане, супруге Солимана, по настоянию которой султан приказал немому палачу казнить своего сына Мустафу. И когда вошел Абу-Селим-эфенди, князья, облегченно вздохнув, кинулись к нему навстречу.
Эфенди чуть улыбнулся и заботливо спросил, хорошо ли они отдохнули.
Князья вежливо ответили, – благодаря ученому они с пользой провели свободное время.
Искоса взглянув на путешественника, эфенди, смеясь, приложил руку к феске и плечу. В учтивых выражениях он предложил князьям отправиться на представление к вертящимся дервишам.
На большой Перской улице у здания, похожего на мечеть, виднелась празднично разодетая толпа. С левой стороны за решеткой находилось кладбище дервишей. В тени высоких темных кипарисов, пестрых цветников и газонов виднелись белые памятники – четырехугольные мраморные колонны, увенчанные тюрбанами, пестро разукрашенные, с именем покойника и стихом из корана.
Возле кладбища гуляли турчанки и своими белыми, красными, синими, желтыми и зелеными чадрами напоминали ожившие цветы.
Эфенди показывал князьям монастырь. Прохладный коридор пересекал здание. В кельях на узких тахтах сидели, поджав ноги, дервиши в конических войлочных колпаках и молча курили кальян.
Обойдя сорок келий, эфенди вышел с князьями в боковую дверь киоска и очутился в большом восьмиугольном зале с высокой куполообразной крышей, поддерживаемой стройными колоннами. Через множество больших окон падал яркий свет на лощеный, как зеркало, пол.
Вокруг стен были расположены ложи для зрителей. Во втором ярусе поблескивали ложи для женщин с вызолоченными решетками и большая ложа для певчих и музыкантов.
Едва успели князья устроиться поудобнее, как в резную дверь вошли двадцать дервишей в бурых мантиях и конических колпаках из серого войлока. Впереди величественно шествовал седобородый настоятель в длинном черном плаще и коническом высоком колпаке.
Обойдя зал вокруг, настоятель сел против резной двери справа, слева сели в два ряда дервиши, поджав под себя ноги. Началась заунывная музыка и пение. В такт этой музыке дервиши проделывали странные движения, обращаясь то друг к другу, то к настоятелю. Они падали ниц, хлопая колпаками по полу. Музыка оборвалась, дервиши присели на корточки. Снова заиграла музыка, ускоряя темп, все дервиши поднялись, сбросили бурые мантии и остались в белых одеждах.
Поклонившись настоятелю и друг другу, они стремительно завертелись на одной ноге, то складывая крестом на груди руки, то простирая их вперед, но не сходя с места.
Музыка становилась все быстрее. Князья изумленно поглядывали на эфенди, застывшего в экстазе.
Джавахишвили беспокойно заерзал на скамье. У него шумело в ушах. Цицишвили отшатнулся, ему показалось, что сам он тоже закружился вместе с дервишами.
Джавахишвили ринулся в дверь, за ним, пошатываясь, последовал Цицишвили.
И когда эфенди вышел во двор, он застал князей у решетки ограды отдающими дань морской болезни.
Тут эфенди счел своевременным обрадовать князей: они сегодня удостоены приглашением султана на торжественный обед в Серале. Падишах мира Ахмед Первый также удостоит князей в полдень беседой.
Большой Сераль казался городом, окруженным стенами.
Первые ворота Цицишвили и Джавахишвили проехали рысью. На князьях переливались малиновые куладжи, отороченные мехом, шаровары из синего бархата, спадающие на белые сафьяновые цаги с золотыми кистями. Каракулевые папахи, шелковые рубашки, алмазные ожерелья и драгоценное оружие на золоточеканных поясах дополняли княжеский наряд.
Вторые ворота князья проехали шагом и в течение получаса ждали под сводами ворот у «порога счастья». Наконец появятся дежурный торбаши, и князей ввели под широкую арку, где в боковых нишах торчали выставленные на кольях головы провинившихся. Князья вспомнили рассказы путешественника и теснее придвинулись друг к другу, нащупывая спрятанное оружие. Наконец они прошли большой двор неправильной фермы, усаженный деревьями, сквозь которые виднелись изящные здания. Абу-Селим-эфенди нарочно вел князей через весь Сераль. Они шли по лабиринту зданий, дворов, садов, террас. Эффенди пояснил – эта часть двора называется Ода. Здесь находятся покои султана и комнаты приближенных. Вот комнаты белых евнухов, вот – черных евнухов, вот – личной свиты, вот – охраны.
В селямлик – в «комнате приветствия» – их встретил пожилой капу-агасси – начальник дверей, – под чьим наблюдением находилась вся мужская половина Сераля.
Но бесчисленное количество залов не поразило князей ни своими размерами, ни роскошью. «Дворец шаха Аббаса куда великолепнее», – подумали они.
Наконец князья вошли в длинный зал «освежения». По стенам тянулись убранные шелковыми коврами, подушками и мутаками низкие тахты. Посередине журчал фонтан. Сквозь решетки проникал чистый морской воздух.
– Падишах мира, – сказал Абу-Селим-эфенди, – здесь проводит первые минуты отдыха после обеда.
Распахнулись позолоченные двери, и князья вступили в тронный зал, вмещавший «все чудеса мира».
Скудный свет проникал через позолоченную решетку в небольшой зал неправильной формы. Только трон османов поразил князей необыкновенной роскошью: под шелковым балдахином, поддерживаемым четырьмя маленькими колоннами, сверкали созвездиями драгоценные камни и жемчуга. Освещались только передние колонны, трон и задние колонны тонули в полумраке. Князья поняли: султан может хорошо видеть послов, но послы не должны видеть выражения лица султана.
Вечером князья вернулись домой, очарованные беседой с Ахмедом Первым и обильной изысканной едой, за которой говорилось только об усладах жизни.
Они радовались достигнутому соглашению, выгодному для них. Радовались, с какой ловкостью отклонили домогательство султана прислать ему в аманаты – залог верности – княжеских сыновей и даже царевича Вахтанга, двоюродного брата Луарсаба.
Не провел их и везир Осман-паша в торге о количестве турецких войск и стоянок янычар.
Князьям удалось настоять на выработанном Шадиманом плане. Решили, что вслед за ними для подписания соглашения с царем Луарсабом должен незамедлительно выехать Абдул-паша.
Полная дипломатическая победа и возможность поскорее вернуться в Картли сгладили воспоминание о тревожно проведенных днях.
Князья, стоя на фелюге, под парусами, особенно сердечно попрощались с Абу-Селимом-эфенди и подарили ему на память пресс для усов картлийской работы…
Через несколько дней фелюга с попутным ветром причалила к Батуми, откуда ночью князья тайно переправились в Гонио, крепость на берегу Чороха.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Отвесная скала, на вершине которой высился монастырь святой Нины, обрывалась над темной пропастью.
Дорога к монастырю шла ущельем, потом лесом по скалистым горам, где и конь с трудом двигается и пешеход устает. Церковь монастыря гнездилась в углублении скалы.
Окна и двери церкви украшала изящная каменная резьба, а стены – живопись. Особенно выделялась большая икона – святая Нина с крестом, увитым ее волосами, спускается по горе, выкрашенной в желто-розовый цвет. Широкая белая полоса окаймляет ступенчатые зубцы гор. Это – любимая икона инокинь, перед ней всегда ярче горит лампада.
У раскрытого окна в монастырском кресле сидела молодая игуменья. Ее золотистые волосы были тщательно запрятаны под черную повязку. Синие глаза прикрыты густыми ресницами. Это была Нино, дочь ностевского пастуха Датуна, когда-то в юности любимая Георгием Саакадзе.
На подоконнике лежала раскрытая старинная книга в кожаном тисненом переплете. Нино перевернула пожелтевшую страницу с четким каллиграфическим текстом. В часы грусти и сомнений она всегда перечитывала историю Шушаники, поражавшей ее величием духа.
Нино задумалась. Она упрекала себя: за долгие годы монастырской жизни она все еще оставалась непокорной в своем смирении.
Монахини не нарушали уединения игуменьи и тихо обходили ее келью. Странная судьба игуменьи внушала им почтительный страх и даже любовь к ней. Многие помнили, как однажды подъехали к монастырю двое: тоненькая красивая Нино и ее названый брат, Димитрий из Носте. Многие помнили, как несколько часов, словно окаменелый, стоял Димитрий у захлопнувшихся перед ним ворот монастыря.
Сначала к Нино относились сдержанно, даже старая игуменья спросила, что ищет Нино в святой обители.
– Спокойствие души и чистоту мысли, – ответила Нино, смотря на игуменью большими синими глазами.
Этот ответ сильно смутил игуменью. Но Нино нельзя было устрашить ни чрезмерными молитвами, ни постами. Она первой приходила в церковь и последней покидала ее. Она долгие часы в уединении вышивала мелким бисером и золотом украшения для церкви. Она ни с кем не была откровенна и со всеми ласкова. Но еще одно обстоятельство создало ей особое положение в монастыре. Вскоре по принятии Нино монашеского сана Димитрий внес на ее имя в монастырь монеты, серебряные чаши, ковши и другую церковную утварь. Нино все приношение передала игуменье для монастыря. Потом кто-то, не открывший своего имени, пожертвовал монастырю большой надел, смежный с монастырскими владениями. Неизвестный заявил: землю он жертвует ради инокини Нино и просит ее молиться за грешного, всегда в мыслях верного святой Нине.
Потом неизменно дважды в год неизвестный присылал в монастырь на имя Нино пожертвования, а брат Димитрий обогащал монастырь то скотом, то воском, то монетами. Немало жертвовала монастырю и царица Тэкле.
Такое положение и сильный характер Нино возвысили ее над всеми инокинями, и, когда умерла старая игуменья, царица Тэкле настояла, чтобы молодая Нино была посвящена в сан игуменьи.
Нино крепко взяла в свои руки монастырь, обогащая его умным ведением хозяйства и украшая книгохранилищем и фресками.
Вначале она пробовала облегчить участь крестьян, принадлежащих монастырю. Ведь она тоже крестьянка и слишком хорошо помнила положение своего отца, царского глехи. Но как когда-то азнауры воспротивились «неуместным» благодеяниям Георгия Саакадзе в Носте, так и теперь епископ строго запретил Нино изменять освященные веками привилегии церкви. Ведь доход от монастыря не только дает сытую жизнь христовым невестам, не только ограждает их от земной юдоли, но и способствует церкви прославлять христианство и влиять на дела царства.
Нино, сокрушаясь сердцем, подчинилась. Но незаметно она старалась облегчить крестьянам то подымную подать, то снижала урожайную мерку, то помогала крестьянкам в их женском горе.
Игуменья прославилась как «счастливая советница», и к ней стекались издалека за советом и за утешением. На ветвях лиственницы у ворот монастыря с каждым годом все больше пестрело разноцветных тряпочек, коими скрепляли крестьяне просьбу к богу.
Попасть в монастырь к святой Нине считалось счастьем. Сюда стремились и безутешные невесты, потерявшие в сражении или в единоборстве женихов, бездетные вдовы и равнодушные к мирским радостям женщины. Здесь спасались и от прихотей ненавистных князей и от непосильной работы у господина.
Жизнь в монастыре святой Нины не походила на мрачную жизнь других монастырей. Здесь за вышиванием часто слышались девичьи песни. Здесь могли играть в «богоугодные» игры. Здесь не запрещалось пожилым монахиням работать, есть и беседовать на чистом воздухе под чинарой или развесистым орехом. Здесь почитали старость, и состарившиеся монахини свободно молились, отдыхали и даже ездили в гости к родным и принимали гостей, угощая едой из монастырских амбаров.
Впрочем, принимать родных могли и молодые монахини. В монастыре дышалось легко, работалось охотно, поэтому нигде монастырские церкви не украшались столь изящными вышивками из бисера, шелка и золота. Нигде не было такой чистоты и строгого порядка в большом монастырском хозяйстве.
И только одна игуменья Нино никогда не смеялась, никогда не пела, ни к кому не ездила в гости и не вела приятных разговоров у прозрачного родника. Она, неизменно спокойная, одиноко гуляла или, перебирая четки, сидела в самом дальнем углу кладбищенского сада у полуистертых плит и слушала доносившуюся песню, слушала молодые голоса или углублялась в думы о монастырских делах.
Лишь ночью, когда обитель погружалась в спокойный сон, игуменья расчесывала свои золотые косы, и тогда непокорное сердце стучало тревожным призывом, и снова из синих глаз, как из синих озер, текли блестящие слезы. Она не пыталась отогнать память от дорогого имени молитвами или постом… Она знала – не поможет. И потом… это не мешает ни богу, ни людям. Золотая Нино страдала великою мукою вечной любви.
Вздрогнула Нино, подняла голову и замерла. Она еще раз посмотрела в окно, закрыла и вновь открыла глаза.
На отвесную скалу под ее окном, где и конь не пройдет и пешеход не ступал, карабкались две женщины. Они цеплялись за колючий кустарник, за острие камня, за ветки дикого орешника. Падали, снова подымались. Вот-вот сорвутся в каменистую пропасть.
Нино хотела крикнуть, позвать на помощь, но сдержалась: раз такую дорогу выбрали, значит, идут тайно.
Страх охватывал Нино, но она с непонятным любопытством продолжала следить за женщинами. Сердце ее усиленно стучало. Вот она уже стала различать разодранные платья, окровавленные руки, спутанные волосы. Лица, опухшие, в синяках.
– Тэкле!! – вдруг вскрикнула Нино, всплеснула руками. – Тэкле, Тэкле! – потрясая решетку, кричала Нино.
Женщины остановились. Сорвавшийся камень, подпрыгивая, гулко покатился вниз, оборвался в ущелье, и заглушенное эхо отдалось стоном.
Другая, незнакомая, что-то выкрикивая, махала рукой.
Забыв свой сан, Нино выбежала из кельи под темные своды. Издали донесся тихий говор послушниц. Нино круто повернулась. Она металась по монастырским лестницам. Потом сбежала вниз и вернулась с клубком веревки.
Нино перекрестилась: а может, за грешные мысли сатана послал страшное видение?
Она бросилась к решетке. У отвеса скалы, цепляясь за сгибающиеся ветви последнего дерева, повисшего над пропастью, женщины с надеждой смотрели на монастырское окно.
Нино накрепко привязала веревку к железной решетке. Другая, незнакомая… кто она?.. поймала размотавшуюся веревку и опоясала Тэкле и себя. Перебирая руками веревку, они тяжело взбирались на скалу.
Нино прижалась к каменному косяку окна и внезапно отшатнулась. Глаза ее расширились: железный прут под тяжестью медленно выгибался.
Нино упала в кресло, с похолодевшим сердцем следила, как все больше выгибается прут. Она застонала и прикрыла ладонью глаза…
Первая в келье очутилась Тэкле, за нею, цепляясь за выступ, протиснулась в окно Зугза.
Нино с протянутыми руками стояла посреди кельи: это ли блестящая царица Картли, которую она видела недавно в Твалади? Это ли ее маленькая Тэкле Саакадзе из Носте?
Трудно было узнать и Зугзу. Разодранное лицо, грязные лохмотья и висевший на груди кинжал придавали ей вид дикой кочевницы.
Зугза поспешно шепнула игуменье:
– Если Нино хочет спасти царицу, никто не должен знать, где скрылась Тэкле.
Тэкле безмолвствовала, последние силы оставили ее.
Нино с неизменным спокойствием объявила монастырю: странницы попали к ней в келью чудесным путем. Но кто дорожит своим пребыванием в монастыре святой Нины, тот ни одним словом не обмолвится о странницах, если даже будут спрашивать епископы или все князья Картли.
– В монастырь никто не приходил, – сурово добавила Нино.
– В монастырь никто не приходил, – сурово повторяли все монахини, когда через неделю в монастырские ворота стали стучаться гзири, монахи и переодетые люди.
Поздно ночью, когда последний светильник погас в узком монастырском окне, Нино склонилась над Тэкле, прикладывая к ее глазам топаз, возвращающий ясность взора:
– Тэкле, мое сердце, Тэкле!
Тэкле лежала на мягких подушках, вымытая, в чистой рубашке. Черные блестящие косы, туго заплетенные, изгибались на белом платке, намазанные целебной мазью ноги покосились на мутаке. Глаза Тэкле открыты, но она никого не узнает, на губах странная улыбка.
Нино тихо вытирает глаза. Двери крепко закрыты, никто не подслушивает здесь, но Зугза по привычке не доверяет, – она несколько раз подходит к дверям, внезапно их отворяет и острыми, хищными глазами всматривается в пустой темный коридор. И снова тихо рассказывает о пережитом:
– …сбежали по каменной лестнице, я знала – только ноги спасут нас. Долго спускались, потом черный длинный переход, потом снова лестница. Иногда царица падала и тихо просила: «Беги, Зугза, оставь меня, все равно умру». Тогда я кричала: «Во имя царя Луарсаба, встань!» – она подымалась, и мы снова бежали. Пока горел светильник, легко было, но светильник погас… Долго сидели в темной яме… Вдруг мне послышались шаги. Я вскочила и, схватив царицу, бросилась бежать… Что-то преградило путь, мы упали. Опять лестница… Вверх?! Неужели обратно?! «Это судьба, пойдем», – сказала царица и быстро побежала наверх. Может, царь вернулся, и аллах указал нам путь?.. Долго подымались, но, когда лестница окончилась, я увидела узкую, как нитка, полоску света. Но выхода никак не могли найти… Устали и обе уснули. Когда проснулись, свет исчез. Мы поняли, это – ночь, но заснуть не могли… Очень пить хотели, вся грудь, как в огне, язык твердый, как камень: говорить тоже боялись. Много времени сидели: думали – конец жизни пришел. Вдруг снова полоска света, еще ярче. «Солнце на дворе», – прошептала царица… Я кинжал просунула, скоро свет больше стал… камень отвалился… Срезала заросли, совсем светло, шум воды услышали, еще больше пить захотели. Пришлось кинжалом второй камень от стены отделять, – наконец упал… Раньше я выползла. Смотрю – берег Куры, лес и далеко видны стены Тбилиси. В лесу прятались, дикие сливы нашли, ягоды собирали… Царица говорит: «Богу не угодно было мое счастье, давно в монастырь хотела… пойдем к Нино».
Долго молчали. В синей лампаде затрещал фитилек. Нино думала о странности судьбы. Вот эту Зугзу, пленницу Саакадзе, она, Нино, когда-то страстно ненавидела, а теперь с глубоким уважением смотрит на дикую казашку, самоотверженно спасшую жизнь картлийской царице.
Ночью Тэкле металась на горячей постели. Она то вскакивала, жалобно вскрикивала, то лежала, широко раскрыв глаза.
Нино не отходила от изголовья Тэкле. Она прикладывала к ее пылающему лбу мокрый платок, к опухолям – сердолик и, покачивая головой, слушала бред:
– Брат, мой большой брат, посмотри, какие серьги привез царь Луарсаб… Котенок опять у бабо кувшин разбил… Настоящий гзири… Змея, змея! Много алмазов на троне Багратидов… На постный день коричневую ленту одену… Разве я не княжна?.. Нино, золотая Нино, не забудь вышить беркута… Уйди, Мариам, ты ли мать Луарсаба?.. Вот бабочка с платка улетела… Дядя Папуна, кто мне купит жемчуг?.. Сколько царей съезжается в Метехский замок… Жемчуг глаза тушит, а кровь место ищет…
Через несколько дней Нино спросила Зугзу, чем отблагодарить ее за благородный поступок?
– Дай коня и одежду джигита! – страстно выкрикнула Зугза. – Вернусь к брату в эйлаг, снова ханшей буду!
И когда за Зугзой закрылись монастырские ворота, она с гиканьем и посвистом, выкрикивая боевой казахский клич, помчалась вдоль крутизны.
С монастырской стены, приложив ладонь к глазам, пугливо смотрели инокини вслед казашке.
Баака шагал по шатру, снова обдумывая страшный рассказ Датико, два дня тому назад прискакавшего в царскую стоянку на Ломта-горе.
Баака со стыдом понял: его, князя Херхеулидзе, наследственного начальника охраны замка Багратидов, провели и одурачили, как последнего погонщика. Его заставили покинуть царский замок, верных людей опоили и совершили злодейство, о котором он не смеет сказать Луарсабу. Где теперь Тэкле? Сумеет ли верная Зугза спрятать царицу до возвращения Луарсаба? Не лучше ли ему, Баака, немедленно вернуться и до приезда царя найти Тэкле?.. Но, может, нарочно устроили покушение, чтобы удалить из стоянки Баака? Может, Баграт надеется вернуться в Тбилиси царем? Баака впервые не знал, на что решиться… Сказать Луарсабу?.. Нет, опасно!
В шатер вбежал возбужденный Датико. Он дрожал от негодования, глаза горели, как у охотника, догоняющего дичь.
– Князь, прискакал Сандро! В шатер Баграта как сумасшедший забежал…
Баака поспешно надел шапку и направился к двери. Датико быстро заговорил:
– Князь, слово имею сказать. Опасно без стражи к ним ходить… Думаю, князь Шадиман притворяется, что в неведении. Недаром, когда я сюда скакал, впереди меня тоже кто-то скакал. Хотел его догнать, не мог: он, как мышь, в лес забежал. Князь, пока в Метехи не вернемся, дозволь тебе по-прежнему служить… Знаю, или в башню бросишь, или еще сильнее накажешь… Что делать, я виноват… теперь поздно жалеть. Едой и вином соблазнился… Привык каждый день одну чашу за здоровье царя осушать.
Баака в раздумье смотрел на Датико. Если его, Баака, провели, как зайца, то почему должен отвечать верный, как сердце, слуга? И он сурово сказал:
– Хорошо, я подумаю, как тебя наказать… Теперь пойдем к светлейшим, стража не нужна. Если зло умыслят, сами справимся.
Датико вздохнул свободнее. «Простил», – понял он и, радостно сжимая рукоятку шашки, последовал за князем.
В шатре Баграта они застали Шадимана, Симона и вытянувшегося перед князьями Сандро. Баака догадался, о чем шла речь. Но Шадиман быстро придал своему лицу скорбное выражение.
– Вот, дорогой Баака, Сандро прискакал, Андукапар совсем плох, священник душу облегчал. Княгиня Гульшари просит светлейшего Баграта и Симона немедленно приехать…
– Светлейший князь Баграт, прикажи вырвать лживый язык у презренного Сандро! Раб напрасно тебя беспокоит. Не успели ворота Тбилиси закрыться за печальной арбой, как Андукапар вскочил на коня и совсем здоровый предстал перед княгиней Гульшари. Единственное, что огорчало Андукапара, это неудачная ночная охота.
Князья незаметно переглянулись. Сандро подвинулся ближе к князю Баака, но Датико, положив руку на шашку, стал между начальником и оруженосцем.
– Правду ли говорит князь Баака? – с фальшивым гневом закричал на оруженосца Баграт. – Если ты мне солгал, то пощады не будет.
– Князю неправду донесли, мой господин с трудом на арбе доехал.
– Ты врешь, собачий сын, – закричал Датико, – подавиться тебе кинжалом, я сам вас, волков, выследил.
Симон рванулся к выходу, Баака загородил собою выход.
– Не трудись, царевич, разговор еще не окончен. Я требую, чтобы за лживые сведения Сандро был отдан под мою стражу.
Сандро нагло засмеялся.
– Ты забыл, князь, я слуга доблестного Андукапара и подвластен только ему.
– Как смеешь ты, дерзкий, отвечать, не дожидаясь моих слов, – закричал Баграт. – Баака, я сам накажу раба, до выяснения правды лжец будет находиться под моей стражей… Царевич Симон выедет сегодня в Арша и, если скажется правдой…
– Пока царь Луарсаб не разрешит, никто отсюда не выедет, – холодно оборвал Баака. – Вероятно царь с моею помощью железом и огнем развяжет подлый язык Сандро. Нельзя позволить слуге обманывать господина, а тебе, светлейший Баграт, вредно напрасное беспокойство… С твоего разрешения, я арестую Сандро.
Князья быстро переглянулись.
– Так, значит, ты, подлая собака, приехал сюда со лживыми сведениями? Уж не затеваешь ли ты злодейства, что так упорно передаешь просьбу моей сестры поспешить к умирающему? Так получай по заслугам!
И раньше, чем Баака и Датико могли что-либо сообразить, Симон выхватил шашку и с размаху рассек Сандро голову. Кровавые полосы потекли по полу шатра. Датико едва отскочил в сторону. Сандро грузно повалился, в последних судорогах цепляясь за бахрому ковра.
Датико, чуть бледный, стал впереди Баака.
«Да, – подумал Баака, – они ловко избавились от разоблачения, их пытать огнем и железом не будешь».
Он посмотрел на Шадимана, равнодушно перебирающего кисти пояса.
– Князь Шадиман, тебе надлежит уведомить царя о злодействе.
– Ошибаешься, князь Баака, ты больше всех виноват. Не я ли в присутствии царя просил тебя не покидать Метехи? Разве можно было бросать замок на царевича Кайхосро, который даже жениться на дочери Бориса Годунова опоздал.
Баака хотел не менее резко ответить, но, покосившись на Датико, промолчал: «Не к лицу князьям ссориться в присутствии дружинника».
– Хорошо, князь Шадиман, я сам расскажу царю… Ты прав, я плохо играю в «сто забот», но за свои промахи всегда умел отвечать.
И, повернувшись, вышел. За ним, пятясь и крепко сжимая рукоятку, вышел Датико.
Луарсаб сидел на обрыве, прислонясь к дереву. Вокруг него расположилась свита в девять Херхеулидзе. Два брата, играя на пандури, развлекали царя песнями о любви. Луарсаб, улыбаясь, слушал.
Вот уже пятый день он не видел Тэкле. Ему надоели и красота гор, и восход солнца, и закат, и песни, он рвался в Тбилиси, но до конца назначенного срока осталось два дня. Не пристало царю показывать слабость, и он любовался красотой гор, восходом и заходом солнца и ежедневно объезжал места, где приехавшие раньше амкары – каменщики и плотники – возводили укрепления против врага Картли. Луарсаб слушал песни и вежливо улыбался.
Вдруг он поднял голову и растерянно посмотрел на подошедшего Баака… Баака молчал.
Датико стоял сзади князя, бледный, с трясущимися руками.
– Баака… Что!.. Что!..
Луарсаб притянул к себе Баака, стараясь овладеть собою.
– Мой светлый царь…
Баака не мог найти слов.
– Царица, Тэкле… больна? Жи… ва? – задыхаясь, спросил Луарсаб.
Датико не выдержал. Повалившись в ноги царю, сквозь рыдания проговорил:
– Бог не допустил несчастья…
По всей стоянке разнеслись тревожные звуки сзывающих рогов и барабанов. Шум, гул, топот ног. Дружинники схватились за оружие.
– Коня! – прохрипел Луарсаб.
На выступ обрыва взбежал Шадиман. Ворот куладжи разорван, на правом виске сабельная рана, кровь каплями стекает по выхоленной бороде.
Луарсаб с изумлением бросился к нему.
– Измена?! Где Баграт, Симон?! Кто ранил тебя?
– Успокойся, мой светлый царь, пока Шадиман жив, измены не будет… С Симоном поссорился… Я приказал им немедленно покинуть стоянку. Не мог иначе. На наше горе они ответили равнодушием. – Шадиман приложил к виску платок. – Ничего, эта рана дорого обойдется Симону.
Баака отлично понял игру. Он с отвращением смотрел на Шадимана: «Выпустил разбойников. Разоблачить? Но разве царь поверит? Не Шадиман ли при царе упрашивал его, Баака, остаться в замке? И потом, Шадиман постарается набросить на Баака тень или… избавиться от начальника метехской охраны другим способом, и Луарсаб останется один в полной власти Шадимана, а это значит – Тэкле не найдется…» Все это в момент пронеслось в голове Баака, и он крикнул страже:
– Седлать коней! Ты хорошо сделал, князь Шадиман, изгнав гиен, не надо было их приглашать сопутствовать царю.
– Сами навязались! – вспылил Шадиман.
– Где царица?! – грозно спросил Луарсаб.
– Оруженосец Андукапара Сандро говорил: царица с Зугзой тайно покинули замок. Не беспокойся, мой царь, Зугза убережет царицу, рабыня всегда ее любила…
– С Зугзой?! По… кинула замок?! – бессмысленно повторил Луарсаб. – Где Сандро? Привести сюда.
– Мой царь, Сандро уже поплатился жизнью, раб осмелился надеть шашку больного Андукапара.
Вдруг Луарсаб рванулся вниз. За ним бросились все. Вскочив на первого коня, Луарсаб поскакал из стоянки.
В беспорядке мчались свита, слуги, дружинники, князья. Скакали Шадиман, Баака. Младший Херхеулидзе, держа на поводу золотистого коня Луарсаба, привстал на стременах и перескакивая через рвы и овраги, догнал Луарсаба. Конь под царем хрипел, задыхался. Херхеулидзе, почтительно, но настойчиво взяв под уздцы царского коня, предложил пересесть на золотистого.
Луарсаб оглянулся, не замечая, перескочил на своего коня, поскакал дальше, но уже овладел собою.
Овладели собою и Шадиман и Баака. Конь Луарсаба спотыкался от усталости. На вынужденной остановке Шадиман решил договориться с Баака.
– Не думаешь ли, мой Баака, что Тэкле бежала в Иран к брату?
– Я, конечно, так не думаю, ибо царица даже Русудан не пожелала видеть. И потом, зачем понадобилось некоторым разбойникам усыплять мою стражу? Но царя не надо распалять правдой. Андукапар, Баграт, Симон и собаки Магаладзе имеют много сторонников. Теперь, когда Иран готовится напасть на нас, не время воевать с собственными князьями.
– Ты прав, Баака… Можно сказать, что царица в монастырь ушла, давно собиралась.
– Советую тебе, Шадиман, перевязать голову, твоя царапина совсем затянулась… Можно сказать, в монастырь… Думаю, царице Мариам известно, как спаслась Тэкле, надо заставить ее молчать. Но и Луарсаба не следует посвящать в тайну молельни. Зугза, вероятно, знала…
– Если знала, должна умереть…
Шадиман тщательно перевязал «рану» шелковым платком.
– Не достанешь казашку; думаю, в эйлаг вернулась.
Шадиман пристально посмотрел на Баака… Неужели уже узнал?! Нет, просто умно придумал.
– Тогда можно сказать Луарсабу, что Зугза обманом уговорила царицу скрытно повидать Русудан и по дороге пленила…
– Луарсаб войной пойдет на казахов.
– Ну что ж, это успокоит его. Если там не найдет, значит, умертвили царицу из мести за Зугзу… Опять хорошо: Саакадзе в замок Зугзу привез.
– Думаю, это лучше, чем в монастырь. В монастыре не могла спрятаться. Магаладзе нашли бы.
Довольные друг другом, первый вельможа и начальник охраны уже спокойно следовали за молчаливым Луарсабом.
«Конечно, Баака все знает, но не откроет Луарсабу, – думал Шадиман. – Князь всегда охранял спокойствие и порядок царского замка. Мысль о том, чтобы дать возможность царю успокоиться в битве с казахами, – мудрая мысль… Думаю, Мариам сделала все, чтобы Тэкле не вернулась тем путем, каким бежала. А другим вернуться ей не даст князь Шадиман. Впрочем, монастыри не мешает обшарить. Особенно Кватахевский, могла у Трифилия спрятаться. Он никогда не был мне другом».
«Конечно, Шадиману теперь незачем будет отправлять меня в рай за мои метехские муки раньше срока, – думал Баака. – Значит, Луарсаб не останется всецело во власти Шадимана. Если же мне тайно удастся найти Тэкле, то… конец „змеиному“ князю. Жаль… Тэкле не догадается укрыться у Трифилия. Он, конечно, не упустил бы случая обличить Шадимана».
В этот час Керим покидал замок Нугзара Эристави. Керим озабоченно оглядывался. Скорей, скорей в Исфахан! Он везет своему покровителю и другу Георгию Саакадзе страшную весть. И еще – людям Али-Баиндура удалось в Стамбуле выследить Цицишвили и Джавахишвили. Потом он должен рассказать о сдержанности и отказе старика Мухран-батони, Эристави Ксанских и еще некоторых князей от союза с Эристави Арагвским и от поддержки Саакадзе в случае его мирного возвращения.
Керим выехал на рассвете с караваном богатого персидского купца и, только перейдя границу Картлийского царства, превратился из погонщика снова в изящного Керима, снискавшего себе на исфаханском майдане уважение за ум и замечательную судьбу.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Уже серебряная луна обшарила все купола и крыши, когда Луарсаб на взмыленном коне влетел в ворота Метехи. «Точно вымер замок», – промелькнуло в разгоряченной голове Луарсаба.
– Где моя жена? Где царица Картли, Тэкле? – грозно кричал Луарсаб, ворвавшись к Мариам.
– Сын мой, сын мой! – простонала Мариам.
Луарсаб выбежал, бросился в покои Тэкле. Там все было тщательно прибрана после буйства Датико.
Долго метался Луарсаб по комнатам… Вот-вот выпорхнет его розовая птичка. Но нет, затихшие покои говорили о потере лучшего украшения его жизни.
Ярость охватила Луарсаба. Обнажив шашку, он кричал: «Всех зарублю!» Но замок опустел, даже царевич Кайхосро решил на время исчезнуть.
Почему-то царь бросился в покои Андукапара. На распахнутом окне колебалась легкая занавеска. Посреди комнаты стоял отодвинутый от стола арабский табурет. Луарсаб яростно стал крошить его шашкой. Разлетелись черные щепки, подпрыгивал раздробленный перламутр инкрустаций, лязгнул и покатился серебряный круг.
Напрасно Шадиман уговаривал царя не показывать «слабости духа» перед людьми замка, напрасно верный Баака тихо говорил о принятых им мерах к розыску царицы. Луарсаб, не слушая, метался по замку, то взбегая на самые верхние площадки башен, то проникая в подвалы, в затаенные уголки, где в детстве, играя в войну, любил устраивать «засады противникам». Пораженный какой-то мыслью, Луарсаб внезапно остановился. А что, если?!.
– Открыть подземелье!
Баака приказал страже нести фонари и, взяв ключи, пошел вперед. У входа в высокую башню остались братья Херхеулидзе и верные дружинники.
Одурманивающая затхлость ударила в лицо Луарсаба. Вздрагивали потускневшие огоньки фонарей. Гулко раздавались шаги в запутанных коридорах.
Страшная картина предстала перед глазами Луарсаба. Он знал, только князья – важные политические противники Багратидов – содержатся здесь, в подземелье. Но люди ли это?!
На истлевшей соломе сидели полубезумные живые скелеты. Грязные отрепья едва держались на костлявых плечах. Зеленая плесень равнодушно стекала с потолка и стен на сидевших.
– Господи Иисусе!
Луарсаб перекрестился, руки его безжизненно упали. Он почувствовал в себе необычайную опустошенность. Луарсаб в изнеможении прислонился к мокрой стене, вмиг его богатая одежда покрылась пятнами. Он ясно увидел себя среди мертвецов.
Баака с тревогой наблюдал за царем.
– Мой светлый царь, здесь воздух тяжелый, пора оставить подземелье…
– Да, да, пора оставить… Выпустить всех! Одеть! Накормить!..
– Мой царь!..
– Или я больше не царь Картли?! Открыть подземелье! Отныне у меня под ногами не устраивать живое кладбище!
Пленникам объявили «милость» царя, но они, не поняв, с ужасом смотрели на Баака. В полуугасшем сознании осталось только одно: «Отсюда берут на пытку». Полумертвецы прижались к скользким стенам.
– Вытащить силой и навсегда заколотить подземелье! – приказал Луарсаб.
Вой, плач, стоны гулко отдавались под низкими сводами. Жалобно звенели цепи. Луарсаб устало следил, как дружинники волокут на свободу обезумевших от страха узников.
Из подземелья Луарсаб, шатаясь, вышел последним. Он поднял голову: какое странное небо! Точно выкрашено голубой краской. В молельне Тэкле он опустился перед иконой святой Нины.
Прошел день, прошла ночь. На страже стоят Датико и три дружинника.
Утром в молельню робко вошла Мариам. Луарсаб поднял на нее потухшие глаза. Мариам задрожала: на нее смотрело постаревшее лицо, черные волосы поблекли, насмешливые губы опустились.
– Сын, клянусь, я…
Мариам зашаталась и упала без чувств на ковер.
Луарсаб внимательно, словно впервые увидев, рассматривал мать: «Обманутая разбойниками или великая грешница?» Ему вспомнилась смерть отца. Луарсаб осторожно, точно боясь запачкать цаги, обошел лежащую и вышел из молельни. Медленно перезванивались колокола. По всей Картли шло молебствие о здравии царя Луарсаба и царицы Тэкле. Никому не объявлялось об исчезновении царицы, но по всем монастырям разосланы были верные люди, одни от Шадимана, другие от Баака.
Встревоженный состоянием Луарсаба, приезжал католикос, упорно не уезжал архиепископ голгофский, спешно прибыл настоятель Трифилий. Совещались. Увещевали царя успокоиться.
Шадиман обрадовался. Трифилий волнуется, значит, Тэкле не у него.
Вдруг Трифилий оборвал речь о божьей воле, о ниспослании небом испытания и заговорил о земном. Разве богу равный царь имеет право предаваться печали? Разве имеет право оставлять подданных без высокого внимания? Кто же позаботится о народных нуждах? Церковь?
Эти ли увещевания помогли, или настойчивые беседы Шадимана о пленении Зугзою царицы, но Луарсаб стал прислушиваться к советам Трифилия – ждать, вероятно, скоро Тэкле даст о себе знать, и к советам Шадимана – готовиться к войне с казахским ханом, братом Зугзы, и к тайным советам Баака – обыскать все женские монастыри и обещать большую награду тому, кто найдет царицу или Зугзу.
Все стали искать Тэкле: крестьяне, соблазненные званием азнаура и наделом, князья – богатым имением, зачислением в свиту царя, монастыри – огромными вкладами, купцы – льготами и отменой на год пошлин, амкары – отменой на год всех налогов и званием «метехского амкара», и весь «другой народ» – большой суммой монет и тарханными грамотами.
Но больше всех искали скрытно друг от друга Шадиман и Баака. В женские монастыри беспрестанно стучались странницы, богатые княгини, дружинники, суля награду монастырю. Стучались придворные князья, мдиванбеги, священники, монахи, архиепископы, угрожая страшной карой в случае сокрытия царицы. Умоляли. Грубо обыскивали. Сурово допрашивали. Стучались и в ворота монастыря святой Нины.
Ужаснулась Нино. Кто ищет? Царь? Шадиман? Андукапар? Баграт? Нет, Нино не позволит удушить царицу. Пусть Георгий вернется, ему одному вручит Нино «дорогое дитя». Если даже царь приедет, не отдаст. Разве Шадиман не властвует по-прежнему в царском замке? Нет, Нино не погубит «невинную душу». Пусть вернется Георгий.
Нино собрала в церкви всех инокинь и послушниц. Раскрыв евангелие, она сурово произнесла:
– Помните, у меня в келье лежит больная странница, но для посторонних людей в монастыре чужих нет. Если кто проговорится, то пусть ту постигнет болезнь глаз, пусть ее тело покроется язвами и чесоткой, пусть коршун выклюет у нее сердце, пусть будет она предана анафеме, да примет она муку грешника, кипящего в меди и смоле, да обсыплют ее голову земляные и водяные черви.
В ужасе слушали монахини проклятия. Дрожащими губами произнесли они потребованную игуменьей клятву молчания.
Неудивительно, что на все просьбы и угрозы монахини отвечали односложным «нет». «Много странниц и богомолок приходит и уходит, а светлая царица не приходила… Казашка? Совсем не видели… Богатые княгини? Были и ушли…»
Чтобы не навлечь подозрения, ворота для многочисленных странниц и других ищеек были по-прежнему широко открыты. Никто не мог догадаться, что в глубокой нише кельи игуменьи лежит выздоравливающая Тэкле.
В Метехи жизнь замерла. Луарсаб ничего не замечал. Шадиман полновластно распоряжался Картли. Луарсаб по-прежнему доверял своему везиру. Но духовная связь между царем и его воспитателем оборвалась. Удерживали их от окончательного разрыва личные интересы: Луарсаб боялся объединения Шадимана с Багратом и Андукапаром. Шадиман понимал – хитрый Баграт никогда не даст ему положения, занимаемого при Луарсабе, а может, даже постарается избавиться от лишнего правителя.
Только один Баака пользовался по-прежнему полным доверием Луарсаба, но царь ничем не обнаруживал окрепшей привязанности к преданному князю: «Всех близких мне постигает печальная участь».
Луарсаб не изменял холодно-вежливого обращения с Мариам. Не помогли ни слезы, ни клятвы. Не помогли и увещевания католикоса.
Луарсаб надел черную куладжу и снял все драгоценности. Несколько раз Мариам порывалась рассказать Луарсабу о бегстве Тэкле, но страх перед Шадиманом и уверенность, что время излечит Луарсаба, удерживали ее от откровенности…
Придворные вернулись – только мужчины: женщин Луарсаб не приглашал. Тоскующая Мариам пробовала сама позвать некоторых княгинь, но никто не ответил, даже Нино Магаладзе сослалась на нездоровье.
Луарсаб целые дни проводил в молельне Тэкле. Он долгие часы простаивал на коленях перед иконой святой Нины, умоляя вернуть его счастье, его жизнь. Загадочно смотрела на царя из золотого оклада святая Нина.
Мрачную тишину, воцарившуюся в Метехи, неожиданно нарушил прискакавший от шаха гонец. Луарсаб встрепенулся. Он приказал спешно, но незаметно готовиться к войне.
И Шадиман повеселел:
– Видишь, мой светлый царь, судьба советует тебе то же, что советовал я.
Действительно, шах Аббас просил «своего младшего брата», царя Луарсаба, немедленно напасть на Казахию и убить Омар-хана, выразившего шаху непокорность.
Через несколько дней грузинские войска подошли к Казахии. Приблизившись к степным просторам, Луарсаб удивился, заметив спешные военные приготовления хана Казахии.
Казахи ордой бросились на стройные ряды грузинского войска. Бой длился только один день. Луарсаб стремительно рвался в глубь Казахии. Помня желание шаха, Луарсаб в конном бою лично догнал Омар-хана, ударом меча отсек ему голову, велел надеть ее на пику и немедленно отправить в Исфахан, к шаху.
Гибель хана парализовала дальнейшие действия казахов, и они, бросая все, бежали в горы.
Порывисто подскакал Луарсаб к становищу хана. Плач и крик женщин рвались из прикрытого паласами шатра. Шадиман велел окружить становище хана и никого не выпускать. Он упросил Луарсаба не входить в шатер, а распоряжаться вблизи, пока он с дружинниками не обыщет ханский шатер, не пригонит всех обитателей к ногам царя. Царь посмотрел на Баака и согласился. Баака и Шадиман, сопровождаемые дружинниками, бросились в ханский шатер.
Они не удивились, увидев среди женщин Зугзу. Казашка стояла на тахте, бледная, с обнаженным кинжалом. Перед ее глазами промелькнуло первое пленение, позорное шествие по тбилисскому майдану, унизительное рабство у царицы Мариам.
– Живой не сдамся! – закричала Зугза, взмахнув кинжалом.
– Постой, Зугза, мы никого не пленим, если ты выдашь нам царицу Тэкле.
– Ее здесь нет, клянусь прахом моего брата.
Шадиман облегченно вздохнул.
– Где царица Тэкле? Ведь ты вместе с ней скрылась? Или ты хочешь убедить нас, что ты не знаешь, где царица, а бежала ты из страха, как сделали все придворные?
Зугза слишком долго жила в Метехи, чтобы не догадаться, каким путем она может спасти себя и свою семью от плена и разорения. Она посмотрела на бледного и молчаливого Баака… Нет, честный князь не может спасти ее.
– Ты прав, высокий князь, как только я узнала об исчезновении царицы, я в ужасе бежала, спрятавшись в арбе княгини Цицишвили.
– Пойдем, повтори царю сказанное мне и князю Баака. Вся твоя семья останется невредимой.
Зугза смело пошла за Шадиманом, провожаемая радостными и тревожными возгласами женщин. Царя Луарсаба она не боялась.
Как ни была Зугза ожесточена против Метехи, вид Луарсаба тронул ее сердце. Она упала к ногам царя и, рыдая, повторила то, что требовал Шадиман.
– Князь Баака сказал: «Если не убережешь царицу, обрею тебе голову». Зугза не могла остаться в Метехи с обритой головой, и пусть зубы шакала вонзятся в мое сердце, пусть летучая мышь запутается в моих волосах, пусть змея обовьется вокруг моего стана, пусть стрела врага застрянет в моей груди, пусть мое тело покроется язвами, если царица Тэкле находится в Казахии.
Зугза клялась для Шадимана и для Баака.
Луарсаб испытующе смотрел в лицо казашки, словно хотел проникнуть в душу. Зугза заколебалась. Она вскинула на Шадимана глаза и, встретив жестокий, неумолимый взгляд, поняла невозможность признания.
– Ты как будто хочешь мне что-то сказать, моя Зугза; не бойся, царь Луарсаб умеет быть благодарным.
Зугза еще сильнее разрыдалась. Вдруг она порывисто вскочила:
– Да, царь, ты прав, я хочу… – но, увидя угрожающее движение руки Шадимана, поспешно добавила: – предупредить тебя… Зачем твои дружинники убили моего бедного брата? Он не по своей воле собирался вторгнуться в Картли. Ему приказал шах Аббас обезглавить тебя и послать в Исфахан твою голову.
Пораженный Луарсаб быстро взглянул на не менее удивленных Шадимана и Баака.
– Откуда узнала, добрая Зугза? – благодарно спросил Баака.
– О мой князь, брат любил меня, советовался обо всем, я выкрала у него послание шаха, хотела потихоньку переслать любимому царю Луарсабу.
Зугза, вынув из кармана широкой кофты свиток, протянула царю.
Луарсаб прочел послание, схожее с полученным им от шаха, только в этом послании речь шла о голове Луарсаба, а не Омар-хана. Он понял: этим коварством шах решил натравить друг на друга Казахию и Картли.
– Прости мне, Зугза, и проси, что хочешь, за кровь брата.
– Если шах пойдет на тебя войной, светлый царь, обещай поймать Георгия Саакадзе и живым отдать мне. Он мой!
«Бедная Зугза до сих пор не разлюбила Георгия», – подумал Луарсаб.
– Дорогая Зугза, обещаю, но не хочу обманывать: Георгий Саакадзе не из тех, кого можно пленить.
– Знай, мой царь, один Георгий может найти царицу Тэкле. Я видела сон, мой царь, она жива…
Луарсаб взволнованно слушал Зугзу. «Неужели, если бы знала, не сказала бы, какая ей польза скрывать?»
– Возьми, Зугза, на память! – Луарсаб снял с мизинца кольцо с голубым божком – зависть князей Картли – и отдал растерявшейся Зугзе. – Я прикажу войску сегодня же уйти и ничего не трогать в твоей Казахии.
Луарсаб встал, устало провел по глазам бледной рукой и, вскочив на коня, медленно поехал вперед. За ним двигалась свита, братья Херхеулидзе и дружинники.
Шадиман и Баака медлили садиться на коней. Они выразительно смотрели друг другу в глаза. Шадиман понял: Баака не даст ему остаться наедине с Зугзой.
– Скажи нам, Зугза, где царица Тэкле, ты получишь большой выкуп.
– О аллах! Если бы я знала, где царица, поспешила бы сказать об этом измученному царю. Нет, высокий князь Шадиман, можешь на куски меня изрубить, но Зугза больше ничего не знает.
– Значит, только Георгий получит Тэкле? – насмешливо спросил Шадиман.
– Только Георгий, клянусь головой моего последнего брата.
– Пойдем, Баака.
– Проклятый шайтан! – прошептала Зугза вслед удаляющемуся Шадиману, под складками кофты сжимая кинжал. – Ты думаешь, я испугалась тебя? Нет! Я хочу Георгию, моему Георгию отдать Тэкле. Я спасла царицу, сестру Георгия, разве за это он не полюбит меня?.. Жена?.. Мужчине старая жена, обремененная детьми, нужна только для виду, а для любви он всегда хочет горячие объятия.
Зугза сдержала клятву, данную Нино. Напрасно Шадиман подсылал чубукчи к Зугзе, обещая земли, драгоценности, стада, табуны коней, обещая все, что она потребует за выдачу Тэкле.
Напрасно Датико украдкой прокрался к Зугзе в эйлаг, умоляя ради страдающего царя, ради ее любви к царице открыть Баака, где спрятана Тэкле.
Зугза была неумолима. Только Георгий Саакадзе узнает, где его сестра.
– Значит, царица жива? – спросил Датико.
– Для Баака скажу: наверно не знаю, но думаю – жива…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Усталым вернулся Луарсаб в Тбилиси. Он жаждал сражений, он любил поле битвы, но бессмысленное истребление казахов не дало ему ни славы, ни успокоения. Напротив, открылась бездна, куда шах Аббас старается столкнуть его царство. Надо быть сильным, надо отрешиться от своего сердца. Он в последний раз обошел покои Тэкле и велел заколотить двери, а ключ от главного входа спрятал в ларец с драгоценностями. Выйдя из своего затворничества, он самозабвенно принялся за дела царства.
Шадиман поспешил воспользоваться благоприятным настроением Луарсаба. Он наконец открыто признался царю о посланных им в Стамбул князьях Цицишвили и Джавахишвили для тайной разведки положения Османской империи. Князья вернулись. Сейчас подходящее время войти в союз с султаном. Турки могут оказать мощную военную помощь. Им необходимо оттянуть персидские войска из Анатолии.
Луарсаб и сам понимал теперь необходимость союза с Турцией, но решил принять вернувшихся князей в присутствии Трифилия и на малом совете обсудить дела Картли.
Запершись в своих покоях с Трифилием, Шадиманом и лично им приглашенным Баака, Луарсаб долго совещался с умными советниками. Выяснилась необходимость приезда Абдул-бека для окончательного обсуждения фермана о военном союзе Картли и Стамбула.
Шадиман тайно торжествовал: его игра в «сто забот» оказалась правильной.
Потом Шадиман приступил к щекотливому делу.
Раньше устроил молебствие в Сионском соборе, где хор певчих из детей священников, облаченных в серебряно-синие стихари, встретил царя торжественным пением. Луарсаб растроганно слушал звонкие переливы детских голосов.
Потом на царской аспарези Шадиман устроил праздник детей. Княжеские дети, разодетые: мальчики – в доспехи витязей, а девочки – в древнее одеяние грузинских царевен, шумно заполнили площадь.
Шадиман уговорил Луарсаба посетить детский турнир и своим вниманием расположить к себе князей.
– Время такое, – добавил Шадиман, – каждый нужен.
Луарсаб подчинился необходимости. На аспарези он заинтересовался ловкостью мальчиков, метающих копья, джигитующих и пускающих стрелы в крылатого дракона. Заинтересовался хрупкими девочками, с необычным изяществом протанцевавшими перед ним лекури.
Цицишвили, выступив вперед, благодарил от всех князей царя за внимание и весьма искусно упомянул о том, что эти дети – цвет грузинских фамилий, будущие слуги наследника царя Луарсаба Багратида.
На другой день в Метехском замке Шадиман навел царя на разговор о княжеских детях и как бы невзначай проговорил:
Трифилий осторожно поддержал Шадимана:
– Царю Картли необходимо потомство… Этого требуют интересы царства.
– Нельзя давать Баграту лишние надежды…
Луарсаб понимал правильность совета, но сердцем возмутился: только три месяца прошло, как отняли Тэкле, уже другую жену заставляют взять… И он упрямо проговорил:
– Наследника буду иметь от Тэкле или ни от кого.
– Мой царь, может, царица уже покинула пределы Грузии, может, она пожелала неизвестной схимницей кончить жизнь в святых местах.
– Семь лет буду искать, если не найду, тогда… тогда возобновим этот разговор. Ты как советуешь, мой Баака? – неожиданно спросил Луарсаб.
– Я думаю, мой царь, в словах умного князя Шадимана и благочестивого отца Трифилия много правды. Нельзя допускать Баграта надеяться… но не время сейчас думать о свадьбе. На нас собирается напасть грозный враг, надо все помыслы обратить на защиту Картли… Бог даст, избавимся от опасности, тогда твоя мудрость, мой царь, подскажет верное решение.
– Баака прав, отложим заботу о моем потомстве до победы над шахом. Кто знает, какая судьба ждет меня на поле битвы? С Георгием Саакадзе бороться буду! – задумчиво проговорил Луарсаб.
Трифилий переглянулся с Шадиманом. Они поняли, что бесполезно настаивать.
Потом перешли к обсуждению предложения Шадимана – созвать княжеский совет.
– Да, мой царь, необходимо объединить вокруг трона князей Нижней, Верхней и Средней Картли. Должны на время забыть личную вражду, должны придвинуть войска к границам Ирана.
Баака хорошо понял, что значит «на время забыть личную вражду». Значит, Шадиман опять хочет водворить Андукапара с Гульшари в Метехи. Этого нельзя допустить. И он вопрошающе взглянул в глаза Трифилию.
– Думаю, Шадиман, не время всех князей сзывать: очень будет заметно для шахских лазутчиков, – медленно начал Трифилий, разглаживая бороду. – Опять же, если один князь с женой приедет, всех с семьями надо приглашать. Приедут с княжнами, пиры для молодежи надо устраивать. Вредно сейчас ради пиров налогами обременять народ.
– Может быть, отец Трифилий, пригласить только Арагвских Эристави? – прищурился Шадиман.
– Думаю, и Арагвских Эристави непременно надо пригласить: ведь они царю никакого зла еще не сделали, – укоризненно глядя на Шадимана, протянул Трифилий.
Шадиман досадливо нахмурился.
– Пригласить надо старейших князей, главу каждой фамилии, тогда никто в обиде не будет, а главное, поменьше шума и суматохи, – добавил царь и невольно стал присматриваться к неприятной морщинке у глаз Шадимана.
После долгого обсуждения Трифилий спешно выехал в Самухрано.
Баака разослал приглашения во все княжеские замки. Андукапару тоже было послано письмо:
"Славящий троицу, я, князь Баака Херхеулидзе, сообщаю тебе, высокочтимому князю, хранителю знамени Амилахвари.
Жаль, князь, что твоя болезнь не позволяет тебе покидать замок Арша. Присутствие опытного начальника и бесстрашного витязя было бы очень полезно на совете князей. Также сожалеем о невозможности приезда прекрасной княгини Гульшари, неотлучно находящейся при больном муже. Царица Мариам, наверно, порадовалась бы близкому другу, тем более, многие из княгинь забыли расположение к ним царицы Мариам и воздерживаются от встречи с ней.
Пребываю в вечной мысли о благе трона Багратидов, зоркий начальник охраны Метехского замка
князь Баака Херхеулидзе".
Получив такое приглашение, Андукапар заскрежетал зубами. Баака все знает, ехать в замок невозможно.
Гульшари неистовствовала. Она уже рисовала соблазнительную картину возвращения в Метехи, уже подготовила слова притворного сочувствия, уже видела, как войдет в доверие Луарсаба и снова станет первой в Метехском замке… Дала пощечину подвернувшейся служанке, изодрала тонкие кружева на своей шали и наконец набросилась на Андукапара:
– Это Баака приказывает нам, могущественным князьям Амилахвари, сидеть покорно в замке Арша? Что же молчит Шадиман? Неужели так трудно справиться с надоевшей всем сторожевой собакой?
Угрожали, спорили, но поехать в Метехи побоялись. На семейном совете решили – поедет один Баграт с пышной внушительной свитой.
Трифилий, сопровождаемый монастырскими азнаурами и двумя монахами-писцами, подъезжал к Самухрано. Настоятель важно восседал на черном коне. Чепрак из черного сукна, вышитый тамбурным швом, придавал суровую торжественность всаднику и коню.
Проехали мухранскую долину. По отлогам и склонам тянулись виноградные сады. Лозы сгибались под золотистыми, черными, покрытыми дымкой и розовыми гроздьями. В каждой виноградине – частица солнечного луча, частица веселья и радости.
От Ксани, шумящей по лощине, разветвлялись оросительные каналы. В полях пестрели яркие платки на головах работающих княжеских крестьян. Вдали виднелись обширные саманники, а слева – благоустроенные буйволятники. На изломах гор сторожевые башни охраняли родовое владение Теймураза Мухран-батони. Дорога повернула к замку.
Трифилий застал старика Мухран-батони за важным делом: князь вписывал в фамильную хронику новый приплод своих охотничьих собак. На лице князя светились радость и гордость:
– Вот, святой отец, пятьдесят пятое поколение выращиваю, еще мой отец начал запись. Изволь, взгляни – это настоящая поэма «Собакиада». Здесь идет рассказ о том, как мой отец, да живет о нем славная память в земле Иверской, обменял у князя Абхазети, светлейшего Отара Шервашидзе, двух щенков мужского и женского пола, отдав за них целое семейство месепе. Собаки не обманули ожидания отца.
Тут старый князь пустился в длительное описание выдающихся качеств собачьих бабушек и прадедушек.
Вежливо слушал биографию благородных собак Трифилий. Перед его внутренним взором мелькали десятки, сотни псов: белых с черными пятнами, черных с золотистой отметиной, золотистых с коричневыми ногами, серых с черным хвостом… Мчались огромные стаи лающих овчарок, затравленные зайцы, медведи, ветвисторогие олени, золотистые лисицы… Хрипя, падали затравленные волки, били крыльями фазаны…
Эта собачья эпопея способна была спутать лучшие мысли, но только не у отца Трифилия. Он вежливо слушал, обдумывая предстоящий разговор, намереваясь начать его именно с собачьей преданности!
Только после обеденного отдыха, гуляя с князем по аллее тенистых чинар и любуясь заходом солнца, Трифилий заговорил о цели своего приезда.
Мухран-батони внимательно выслушал Трифилия. Польщенный и обрадованный приглашением царя занять на съезде князей главенствующее место и вести совещание в соответствии с его, князя Мухран-батони, пониманием дел и обстоятельств, он обещал тщательно обдумать предложение.
Ночь застала старого князя и настоятеля за обсуждением предстоящего съезда и за серебряным кувшином терпкого вина, уже третий раз опустошаемым.
И каждый раз, когда в комнату врывался собачий лай, Мухран-батони, горделиво разглаживая серебристый ус, благодушно говорил: «Мта беспокоится…» «Дэви не спит…» «Оглан плохой сон видит…»
Наутро Трифилий выехал в Тбилиси.
За неделю до съезда приехал суровый Мухран-батони с княгиней. Свита князя состояла из шести азнауров и двух слуг; с княгиней приехала только одна прислужница. На Мухран-батони был надет боевой панцирь, латы, шлем и кольчуга, за левым плечом торчали стрелы, на поясе висел фамильный меч. Свита – также в воинственных одеяниях. Княгиня – в темном платье.
Луарсаба глубоко тронул скромный приезд, означавший сочувствие его горю. Царь обнял старого князя и с волнением сказал:
– Дорогой мой князь, в это тяжелое и ответственное время будь мне отцом, распоряжайся в замке, словно я у тебя в гостях.
Старая княгиня, уже много лет не выезжавшая из Самухрано, сдержанно поздоровалась с царем. Луарсаб поцеловал конец ленты на поясе и сам проводил ее о отведенные покои.
Суровый Мухран-батони взял в свои твердые руки дела съезда. Он не ошибся: князья, узнав, как приехал к царю старейший князь Картли, тоже отказались от намерения блеснуть, и никто не осмелился прибыть со свитой более чем в пять человек.
Княгини отложили богатые наряды, тем более, что Мухран-батони властью княжеского совета отменил не только пиры и празднества, но даже встречи с княгинями за яствами. Царь посетит два раза княгинь для приветствия: первый раз – когда они съедутся, и второй раз – пожелать счастливого пути и поблагодарить за внимание, когда будут уезжать.
Шадиман, осмотрев приехавших княжон, с досадой подумал: «Козы – и ни одной газели».
К воротам замка Арша подъехал всадник, одетый гурийцем, в сопровождении двух слуг. Азнаур пригласил всадника подождать в охотничьем зале и побежал наверх. На площадке его догнал оруженосец Симона «Черный башлык» и что-то торопливо зашептал на ухо. Азнаур вошел в комнату Андукапара в разгар спора о свите для сопровождения Баграта в Метехи. Андукапар, жестикулируя, настаивал на шестнадцати – в свиту и четырех слугах. Гульшари, стуча по столику, кричала:
– Нет, не меньше тридцати двух в свиту и восьми слуг.
Осторожный Симон находил достаточным двенадцать в свиту и трех слуг.
– Этого довольно, чтобы показать силу и превосходство царевича Баграта Багратида.
Трусливый Баграт был скромнее всех:
– Девять в свиту и трех слуг.
Азнаур, неожиданно для себя, посоветовал:
– Восемь в свиту и трех слуг.
Гульшари, изумленная дерзостью, откинулась на мутаки. Андукапар остановился перед азнауром.
Смущенный азнаур, кашлянув, поспешил доложить:
– Светлейший мой господин, приехал из Стамбула посол Али-паша от верховного везира Осман-паши.
– Что, у тебя курдюк во рту застрял? Почему заставляешь ждать высокого гостя?
Андукапар повернулся к двери.
– Господин, не торопись… Этот Али-паша – переодетый Али-Баиндур-хан, лазутчик шаха Аббаса. Его узнал «Черный башлык». Он видел хана вместе с Сандро у амкара Сиуша.
Князья тревожно переглянулись.
– Возьми палку и гони его из замка! – крикнул Симон.
– Постой! – заволновалась Гульшари. – Проведи хана-пашу в зал со всеми почестями и уважением.
Али-Баиндура ввели в покои Баграта.
Осведомившись, может ли он говорить свободно, и получив утвердительный ответ, Али-Баиндур искусно повел речь о несговорчивом царе Луарсабе, о политике Стамбула, желавшего союза с Картли для совместной борьбы с общим врагом – шахом Аббасом. Али-Баиндур так подробно обрисовал положение дел в Турции и Картли, что закралось сомнение, не ошибся ли «Черный башлык». Князей так и подмывало начать расхваливать султана и блестящую Турцию. И только легкость, с которой Али-Баиндур предложил Баграту престол Картли взамен союза с Ираном, убедила опытных князей в хитрости шаха Аббаса. Не дослушав до конца, Баграт резко оборвал Али-Баиндура.
– Как осмелился Осман-паша прислать ко мне посла с коварным предложением? Разве светлейший Баграт не выгонял уже непрошеных турецких гостей из своего замка? Разве первый раз предлагает султан законному Багратиду занять трон его предков за измену великому из великих, любимому из любимых шах-ин-шаху – «льву Ирана»?
– Но, светлейший Баграт, теперь другое дело! Теперь тебе представляется возможность занять престол… Подумай, связь с блистательным Османским государством!
– Передай своему султану: светлейший Баграт жизнь готов отдать за один благосклонный взгляд шах-ин-шаха. И советую тебе поскорее убраться в свою мерзкую Турцию, иначе мне придется обнажить шашку, отточенную только вчера… Впрочем, Али-паша, поспеши к царю Луарсабу… В Метехи сейчас княжеский съезд выслушивает князей Цицишвили и Джавахишвили. Они были посланы, как тебе известно, Луарсабом к султану с предложением союза против великого шаха Аббаса.
– Ты можешь по дороге заехать и к Магаладзе, и к Эристави Ксанскому, заверни и к Нугзару Арагвскому, который, не успев приехать от великого шаха Аббаса, уже замышляет измену, сговариваясь с турецкими собаками. Именно там тебя раньше угостят, а потом выслушают, а выспаться ты сможешь у собачника Мухран-батони, – добавил Андукапар и, выкрикнув отборную брань по адресу султана, схватился за шашку.
Али-Баиндур пристально взглянул на Андукапара и стремительно выбежал. Вслед ему летела золотая шашка и приказание Баграта как следует отхлестать коня «Али-паши».
Выскочив из замка на отхлестанном коне, Али-Баиндур раньше всего поскакал со своими провожатыми в ближайший духан, так как сильно проголодался.
После отъезда Али-Баиндур-хана Баграт, Симон, Гульшари и Андукапар долго хохотали. Вдоволь порадовавшись, они решили: Баграт совсем не должен ехать на совещание князей в Метехи. Лазутчик шаха, конечно, проследит, кто был на съезде, собранном против шаха. Надо играть на двух пандури, пока у одного не лопнет струна.
И Баграт спешно отправил в Метехи гонца с известием о своей внезапной болезни, а другого, тайного, – к Шадиману, с предупреждением о лазутчике шаха и советом не впускать Али-Баиндура в Метехи. Третий гонец, тоже тайный, был отправлен к Баака, якобы от уста-баши Сиуша с предупреждением, что под видом Али-паши скрывается лазутчик шаха хан Али-Баиндур.
Обитатели замка Арша боялись допустить к догадливому Шадиману лазутчика шаха. Кто знает, как повернется война? А если турки победят, то ведь Али-Баиндур не турок.
И действительно, ворота Метехи не открылись для мнимого Али-паши.
Уже несколько дней совещались в Метехи князья и высшее духовенство. Все пришли к единодушному выводу: шах, занятый Турцией, а может быть, и Русией, не рискнет раньше весны двинуться на Грузию. За это время можно возвести новую линию восточных укреплений и устроить завалы и западни на приступах к Картли.
Подробно расспрашивали князей Цицишвили и Джавахишвили о Стамбуле и решили с большой осторожностью вести переговоры с султаном. Только получив помощь войском, которое должно, не переходя Картлийского царства, стать на границе с Ираном, Луарсаб подпишет соглашение с Турцией.
Мухран-батони, поглаживая пышные серебристые усы, спадающие на подбородок, спросил князей, сколько каждый может выставить дружинников, коней запасных, запасного оружия, сколько продовольствия. Князьям не очень хотелось многим жертвовать, но желание похвастать богатством делало их щедрыми. «Потом уменьшить можно», – думал каждый.
Но Мухран-батони сам был князь и умел читать мысли своих друзей. Он тут же велел писцам утвердить подписью княжеское слово.
Духовенство охотно скрепляло решение съезда. Неожиданно одно предложение вызвало бурные протесты князей:
– Нет! – вспылил Эристави Ксанский. – Незачем нам тратить время на просьбу, Русия не поможет. Сколько раз Кахети обращалась за помощью, сколько раз поцелуем креста скрепляли верность, а что получили взамен?
Но духовенство не сдавалось, напоминая о силе единоверного государства. Только Русия защитит от мусульманского неистовства церковь и христианское царство.
– И в Русии смуты? – переспросил епископ Манглели. – А в каком царстве все гладко, как праздничная скатерть? Давно пора от нечестивых агарян избавить святую церковь.
Феодосий, епископ голгофский, утверждая силу Русии, питающей к земле Иверской отеческие чувства, подкреплял свои доводы историческими ссылками.
Католикос одобрительно наклонил черный клобук.
Настаивая на отправлении послов в Русию, духовенство умолчало о своей договоренности с константинопольским патриархом действовать в Грузии в пользу единоверной Русии.
Князья решительно отвергали доводы духовенства, повторяя некогда сказанное Георгием Десятым: сто восемьдесят раз солнце небо перережет, пока Русия до Картли дотянется, а шаху восемнадцати караванных дней довольно.
И под шум споров Шадиман шепнул Цицишвили:
– Лучше полумесяц в руках, чем крест в небе.
Мухран-батони вежливо, но настойчиво попросил духовенство и княжество выслушать мнение царя, всегда принимающего мудрее решение.
Луарсаб, видя бесполезность спора, примирительно сказал:
– С единоверной Русией дружить будем, в этом мое слово. Но князья правы, сейчас нельзя терять времени на посольства, шах на пороге Картли… Если богу будет угодно, ты, отец Феодосий, и ты, отец Трифилий, поедете от меня первыми послами в Московию.
Успокоившись, вспомнили о странной болезни Баграта, не давшего никаких обещаний помочь войском и монетами. На съезд также не прибыл Нугзар Эристави. Отсутствие могущественных князей в такой тяжелый для Картли момент смущало и тревожило и Луарсаба и Мухран-батони.
Луарсаб, укрепляя решения съезда, напомнил о военном союзе с грузинскими царями, уже приславшими гонцов с извещением о ненарушимости данного слова.
Князья, довольные съездом и собой, разъехались по своим замкам, обещая по первому зову царя явиться с дружинами.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Пятница – для Папуна самый торжественный и самый тяжелый день. Он начинал к нему готовиться уже с четверга. Перекинув через седло хурджини, Папуна, Эрасти и Арчил, ведущий на поводу коня, бродили по майдану, скупая дешевые сладости, пеструю ткань для девочек, грубую материю для мальчиков и другие мелочи, так радующие персидских «ящериц». Это любимое прозвище, как и привязанность к детям, Папуна перенес в Исфахан из Носте.
Не любил Папуна майдан не только из-за сутолоки и шума.
– На майдане, – часто говорил Папуна, – люди теряют свое лицо и становятся похожими на зерна в гранате: всем тесно, все одинаковы и, смотря по торговле, то слишком кислые, то слишком сладкие.
Особенно чувствовалось на майдане различие между истоптанным чувяком и бархатной обувью, вышитой бисером и жемчугом.
– Персидские мастера и подмастерья, – негодовал Папуна, – вынуждены на своих изделиях отражать не жизнь персидского народа, полную тяжелого труда и нищеты, а, угождая шахам и ханам, вымышленную жизнь, ласкающую взор роскошью.
И вот на серебре, на фарфоре, на кашемире, на керманшахских шалях, на калемкаре, на ярком сукне, на дереве, бронзе и изразцах изображены жизнь и подвиги шахов и ханов: поединки пехлеванов, пленение грифонов, удушение тигров, любовные сцены, пышные пиры и кейфы.
Подолгу простаивал Папуна у ковровщиков, медников, чувячников, калемкарщиков, ковачей, где работали дети, начиная с четырех лет.
Сокрушенно поглядывая на тощих «ящериц», Папуна ругал хозяина. Хозяин не смел отвечать дерзостью грузину, удостоенному внимания шаха, но ничего не изменял, стремясь как можно больше выжать прибыли из детского труда.
В пятницу, в полдень, Папуна в сопровождении Эрасти и Арчила появлялся на пыльных грязных улочках Ашхерабата, и тотчас из-за низеньких глухих стен, словно из щелей, высыпал на улицу рой детворы в грязных лохмотьях. С глинобитных стен смотрели, словно мумии, закутанные в чадру женщины. В калитках появлялись изнуренные голодом и работой мужчины.
Крики «ага приехал!», «ага приехал!» оглашали мрачную улицу. И Папуна, как когда-то в Носте, раздавал подарки, шутил и ласкал детей. Он почти всех знал по имени, помнил, кто когда родился, болел. Кричал на родителей, почему не моют детей, давал мазь от паршей, примочку для глаз, по очереди каждую пятницу отдавал беднякам жареного барашка и лаваш и втайне сокрушался, что личные средства ограничивают его желания.
Домой возвращался Папуна с опустошенным хурджини, опустошенным карманом и опустошенной душой. Он понимал, его благодеяния – капля в море. Папуна угнетала многочисленность нищих. Это было огромное полчище в грязных отрепьях, ютившееся в темных лачужках Ашхерабата, Гебраабата и других предместий Исфахана.
Однажды Папуна сказал:
– Эрасти, я хочу хоть одну пятницу провести в свое удовольствие. Спрячь мои цаги, отправь купать коня, сделай все, чтобы я остался дома.
И когда Эрасти охотно выполнил приказание, Папуна впервые обругал его. Поспешно натягивая цаги, Папуна продолжал сердиться:
– Безмозглый хан! Жадный купец!.. Послал за конем? А если бы я велел тебе поджечь шахский гарем, ты бы тоже выполнил?
Грузины знали, в пятницу Папуна нельзя беспокоить ни веселым, ни скучным разговором. Пятница – день страданий и размышлений. Желая порадовать и задобрить Папуна, женщины давали ему недоношенные платья, – доношенные он давно роздал, – мелкие монеты и остатки яств. Все это исчезало в необъятном море нищеты.
Али-Баиндур, под чьим надзором находились все грузины, не упустил случая донести шаху о похождениях Папуна, ибо никто, кроме шах-ин-шаха, не смеет благодетельствовать народу.
Шах, внимательно выслушав хана, приказал хранителю казны прибавить два золотых тумана к ежемесячному содержанию Папуна и спросил Али-Баиндура:
– Кто донес тебе об этом?
– Мой верный слуга, готовый умереть у порога шах-ин-шаха.
– Вели дать ему сто палочных ударов, дабы в другой раз он не разорял шахскую казну.
Сегодня пятница. Папуна только что вернулся и хотел было растянуться на тахте и в сотый раз предаться размышлению о несправедливом распределении человеческих благ, как вдруг в комнату ворвался Паата.
– Дядя Папуна, скорей! Отец зовет, Керим приехал!
– Если Керим приехал, пусть с дороги ляжет отдохнуть, – сумрачно произнес Папуна.
– Дядя Папуна, царица Тэкле исчезла!
Не надев даже цаги, Папуна вскочил и бросился к дверям. Но опомнился и, стараясь быть спокойным, вошел в комнату.
Георгий оглянулся на бледного взлохмаченного Папуна.
– Что, Папуна, сейчас тоже будем говорить о мирном возвращении? Тэкле погубили, с Турцией в договоре, азнауров совсем уничтожили… Квливидзе бежал в Имерети.
– На что мне твой Квливидзе, – вспыхнул Папуна, – я за Тэкле голову Шадиману оторву… Когда наконец этот проклятый перс шах…
Саакадзе быстрым движением руки зажал рот Папуна.
– Сколько раз с тобой на этот разговор время тратил?
– Где Керим?
Папуна оглядывал сумрачных, потрясенных известием «барсов». Элизбар сидел согнувшись, обхватив голову руками. Посмотрел на заплаканную Нестан, на молчавшую Хорешани и ясно понял: последняя надежда была у всех на Тэкле. Сейчас «барсы» стоят над пропастью, и на самом краю Георгий.
Наконец Даутбек прервал тяжелое молчание. И Папуна узнал о всех событиях и о воздвигнутых Луарсабом неприступных укреплениях на границе.
Папуна опустился на тахту. Из глаз его на расстегнутую рубашку обильно лились слезы, он не чувствовал их. Мысли Папуна витали в Носте, у бедного дома Шио, и вновь представилась ему расшалившаяся маленькая Тэкле, со звонким смехом прыгающая на тахте, и он ощутил тонкие ручонки, обвивающие его шею.
Никто не заметил, как прошла ночь и наступил день. Георгий молча оделся в дорогие одежды, но приколол к груди желтую розу – знак траура – и, ни слова не сказав, вышел. Все знали: к шаху едет.
Шах Аббас отдыхал после удачной охоты. Хорошая осенняя погода располагала к облаве на тигров, но из Картли прибыл Али-Баиндур, и шах внимательно выслушивал хана.
Особенно обеспокоила весть о военном соглашении Картли с Турцией и о намерении грузинских царей снова связаться с Московией. Шах зло усмехнулся. Он твердо решил вторгнуться в Грузию до прибытия турецкой помощи Луарсабу. Его только смущало приближение зимы. Но медлить еще опаснее. Необходимо окончательно присоединить Грузию к Ирану, выйти через Дарьяльское ущелье на Северный Кавказ и, утвердившись на выгодных рубежах, помочь атаману Заруцкому передать Ирану астраханские земли.
– Послы атамана – Хохлов и Накрачеев – последуют за мной в Ганджу, – решил шах.
Шах сразу принял Саакадзе, простив ему даже его отсутствие на охоте.
Долго совещались шах Аббас, Караджугай-хан, Эреб-хан, Карчи-хан и Саакадзе. Шах скрыл от Саакадзе получение сведений от Али-Баиндура и особенно о преданности ему, «льву Ирана», Баграта и Андукапара. Но и Саакадзе, конечно, не все сказал шаху.
Когда поздно ночью Георгий вернулся, он застал всех грузин в сборе.
– Через четырнадцать дней наши кони повернут на картлийскую дорогу!
Радостные восклицания «барсов» смешались с криками восторга Паата.
– Отец, наконец я увижу родину, любить которую ты меня учил… Увижу дорогую мать, прекрасную Русудан, братьев, сестер…
– Смотри, Георгий, – покачал головой Папуна, – может, щах не только царю и князьям хочет хвосты отрубить? Может, народ ему тоже мешает? Не обманул бы тебя перс.
– Мы еще посмотрим, кто кого обманет… Ты другое скажи, хорошо, что шах решил проучить Луарсаба и князей за переход к Турции. Еще сегодня шах повторил при ханах: не на грузинский народ иду войной, пусть спокойно ожидает прихода «льва Ирана», повелителя земель и народов.
– Как можешь ты, Георгий, доверять персу? – рассердился Папуна.
– Кто сказал – доверяю? Но разве у нас есть выбор? Я все предусмотрел. Шах сказал – в Картли сам не войдет, а с ханами я всегда сговорюсь. Разгромим замки, пусть берут княжеские богатства.
– О князьях я с тобой не спорю, Георгий, народ береги.
– Э, Папуна, если бы о народе не думал, зачем «барсы» больше пяти лет одерживали победы Ирану? Конечно, прольется много крови, пока князья совсем успокоятся. Но иначе нельзя. Доколь еще ждать? Азнауров разгромили, Тэкле или держат в подземелье, или… Знали, рану в самое сердце нанесли. Да, теперь Шадиман торжествует, Луарсаб совсем у него в руках, кстати и Картли… Спор разрешим на поле брани…
– Правильно Георгий сказал. Пусть Шадиман вспомнит: мышь рыла, рыла и дорылась до кошки!.. – И Матарс обнял Папуна.
– Мирно не можем вернуться, уничтожат поодиночке. Ты прав, Георгий, только война вернет нам родину.
– Молодец Даутбек! Хорошо сказал. А за Тэкле я Шадиману вместе с головой полторы ноги оторву, – Димитрий порывисто отбросил со лба белую прядь.
– Дело «барсов» побеждать, а не смиряться, – решительно произнес Пануш.
– А может, друзья, вам лучше сейчас от меня отойти? Помните, в Носте я один раз это предлагал. Кто знает, что еще предстоит? Может, тогда я прав был?
– Нет, Георгий, не прав, знай, за тобой я хоть в ад пойду… Мы с тобой кровно связаны.
Георгий посмотрел на друга и снова, как тогда в Носте, подметил сходство между собой и Даутбеком: как будто совсем не похож, но чем-то совсем одинаковый.
И все «барсы», любящие родину, радовались, что идут на нее войной. Решено было тайно послать вперед десять ананурских дружинников. Они должны были рассеяться по Тбилиси и деревням и потихоньку сообщить намеченным азнаурам и выборным от крестьян, что Георгий Саакадзе идет не против Картли, а против князей. Пусть народ спокойно сидит в своих домах, пусть не разоряет хозяйств, пусть не уходит в горы, народу никакого зла от нашествия шаха Аббаса не будет.
Наутро десять преданных Саакадзе дружинников тайно покинули Исфахан.
Хосро-мирза, восседая на шелковых подушках, кейфовал после обеда.
Это уже не был бедный, неизвестный царевич, живший на пыльной улочке Гебраабата. Благодаря Саакадзе он блаженствовал сейчас в новом просторном доме, окруженном пышным садом. В его конюшне ржали породистые кони. В нишах комнат красовались дорогие одежды, а на стенах поблескивало редкое оружие. Толпы слуг угождали царевичу, удостоенному внимания шаха Аббаса и частых посещений Георгия Саакадзе. А жулеп ему подавал африканец в белом тюрбане.
Только одному не изменил Хосро-мирза: по-прежнему Гассан был его первым слугою, по-прежнему рассказывал «приятные» сны и нередко убегал, получая вслед брошенные цаги, подушки и даже фаянсовые тарелки и вазы. Их ломал немало и сам Гассан, но дом был полон посуды, ибо шах Аббас назначал царевичу щедрое содержание, а Саакадзе задаривал его дорогими подарками. Гассана не интересовал больше ров с нечистотами. Его друг, старый Исмаил сам к нему приходил кушать люля-кебаб, мазандеранскую дыню и запивать еду легким шербетом. И вместе с приятной сытостью уносил домой все новости дома Хосро-мирзы. Этими новостями он охотно делился с любопытным Керимом.
Старый Гассан никому не уступал права встречать ага Саакадзе, которого сам аллах поставил на дороге жизни Хосро-мирзы. И сейчас, заслышав стук копыт, Гассан проворно скатился вниз, оттолкнул молодого слугу и широко распахнул калитку.
Спрыгнув с коня, Саакадзе бросил поводья слуге и, слегка пригнувшись, вошел в калитку. За ним вошли Эрасти и два телохранителя.
Долго мучившая Хосро загадка стала понемногу проясняться. Хосро с большим напряжением слушал Саакадзе.
– Настал час возмездия! Царевич, для тебя стараюсь… Думаю, шах-ин-шах и Хосро-мирзу тоже пригласит в свиту. Будешь сопровождать шаха, старайся войти к нему в доверие. «Лев Ирана» одним словом может осчастливить картлийский народ. А я с первой встречи с тобой, – а может быть, поэтому и встретился, – решил очистить дорогу к месту, предназначенному тебе высоким рождением.
– Мой знатный гость, да будет усеян твой путь благоухающими розами, только тебя одного держит моя память и мое сердце. Если аллаху будет угодно, я окажу тебе услугу, равноценную твоей… И скромно прошу, не оставляй меня без сильных взмахов твоих могучих крыльев.
Саакадзе внимательно разглядывал упрямое лицо Хосро. Он давно догадался, что это не простодушный грузин-перс, каким хотелось бы его видеть, а хитрый, скрытный Багратид. Тем более надо сейчас договориться, потом будет поздно… И, пропустив мимо ушей витиеватую речь Хосро, Саакадзе спросил:
– Мой отважный царевич, неужели ты никогда не думал о почетном возвращении домой?
– Мой дом там, где живет шах-ин-шах… но от почета никто не отказывается, и, если аллаху будет угодно, я покорно приму другое помещение.
– А если, кроме аллаха, это будет угодно шах-ин-шаху?
– Я не вижу желающих уступить мне свое место.
– Иногда можно обойтись и без желающих… Скажи, ты совсем забыл грузинский народ?
– Если народ обо мне вспомнит, я не буду скуп на внимание.
– Значит, мой царевич, ты ждешь приглашения народа?
– У каждого человека судьба висит на его шее…
– А если народ тебя пригласит, ты будешь считать себя гостем народа?
– Нет, я буду считать себя хозяином народа, – и, взглянув на приподнятую бровь Саакадзе, поспешно добавил: – Багратид, кем бы он ни был приглашен, должен чувствовать себя хозяином: от гостя слишком легко можно избавиться. Но, мой высокий друг, я уже сказал: я не собираюсь менять дом и, благодаря заботам твоим и «льва Ирана», живу в полном благополучии.
Георгий встал. Гнев и разочарование охватили его, но он скупо сказал:
– «Лев Ирана» не любит праздных людей. Очевидно, оказывая внимание, он рассчитывал, что Хосро-мирза будет служить делу, прославляющему шах-ин-шаха.
Хосро испуганно рванулся, он понял, что слишком далеко зашел в откровенности.
– «Лев Ирана» не ошибся, я буду просить шах-ин-шаха уделить и мне место в шах-севани. Также прошу тебя помнить, как бы аллах ни повернул мою судьбу – ты властелин моих поступков. Только не бросай на полдороге путника, которого ты посадил на своего коня.
– Тогда прошу, царевич, покорно следовать за мной, мой конь приведет тебя к славе и почету. Но запомни: Саакадзе не из мелких чувств посадил царевича Хосро на боевого коня. Дальнейшее обсудим, когда время придет, и от тебя будет зависеть, чтобы оно пришло.
Долго сидел Хосро, обдумывая разговор. И он принял два решения: храбростью, преданностью и другими мерами расположить к себе шаха Аббаса и больше никогда не быть откровенным с Георгием Саакадзе, а при первом счастливом повороте судьбы отделаться от его тяжелой опеки.
В глубокой задумчивости направился Георгий домой, конь шел ровным шагом.
Эрасти, хорошо изучивший Саакадзе, не нарушал молчания до самого дворца.
Впервые Георгий усомнился, правильно ли он поступил, подняв из нищеты и неизвестности двуличного Хосро. Но тогда кого же? Да, теперь поздно сожалеть, надо только крепко держать этого петуха в кулаке. Если не тем окажется, какой нужен Картли, можно опять выгнать на черный двор к благоухающему рву.
Хриплый лай оборвал мысли Георгия. Огромная овчарка прыгала вокруг Джамбаза. Саакадзе усмехнулся: может, это душа Хосро уже бросается на всадника, везущего его на картлийский престол?
Через две пятницы после утреннего намаза шах Аббас властно ударил по золотому гонгу – и мгновенно все пришло в движение: на угловой башне заиграла флейта, взвились оранжевые знамена, зарокотали трубы, рассыпали дробь барабаны, четыре мортиры грянули салют, взметнулся пороховой дым. Замерли ряды шах-севани. Блеснули копья.
Дверь распахнулась, шах Аббас, окруженный ханами, величественно вышел из Давлет-ханэ.
Через северные ворота Исфахана по дороге на Ганджу двинулось огромное иранское войско.
Впереди, придерживая меч Сефевидов, ехал на арабском коне шах Аббас. Его окружали Карчи-хан, Эреб-хан, Караджугай-хан, Эмир-Гюне-хан, Георгий Саакадзе, красавец Паата и огромная свита из молодых и старых ханов. За ними, скрывая волнение, сплоченной дружиной следовали «барсы».
Позади войска под большой охраной двигался гарем шаха. Вместе с женами шаха были и жены ханов. Хорешани сидела в позолоченном паланкине вместе с Тинатин. Они втихомолку горевали, что шах оставил Нестан в Исфахане. О, сколько слез пролила золотоволосая Нестан, прощаясь с грузинами! Сколько сдавленных проклятий посылала шаху Аббасу взволнованная «Дружина барсов»!
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Два кахетинца, напоив коней в горном ручейке Дурич, медленно выехали на каменистый берег. Азнауры тщательно проверили оружие, подтянули подпруги, плотнее надвинули бурки и, пожелав друг другу покровительства святого Элиа, поскакали: помоложе, Лома, – вверх по течению Дурича и к деревне Кварели, постарше, Заал, – тушинской тропой, ведущей к горе Борбало.
Путь Заала лежал в горную Тушети, где горы, покрытые вечным снегом и ледниками, пересекаются глубокими ущельями. Только опытный всадник, каким и считался Заал, мог найти дорогу в неприступных скалах и непроходимых лесах.
Заал беспокойно поглядывал на небо. «Еще счастье, – думал Заал, – что теперь октябрь. До гомецарских и чагминских тушин не добраться с ноября по март».
Важное дело предстояло Заалу – просить тушин спуститься с гор на помощь Кахетинскому царству против шаха Аббаса. И Заал беспокойно провел рукой по чохе, где было зашито послание царя Теймураза к Гомецарскому обществу.
Не меняя хода, Заал рысью приближался к суровым вершинам Тушети. В лицо всаднику дул резкий горный ветер.
Владения тушин граничат с Пшавети, Хевсурети, с «мирными» Кистетией, Ункратией, «не мирной» Дидостией и, наконец, с Кахети.
Тушети разделяется на горную Тушети, в самой глубине Кавказских гор, при истоках тушинской Алазани, протекающей по Шамхалату под названием Андийской Койсу-Сулака, и кахетинскую Тушети, составляющую подножие тушинских гор и протянувшуюся до самого берега кахетинской Алазани.
Цовское, Гомецарское, Чагминское и Пирикительское общества и представляют собой тушинский народ, отважный, воинственный и независимый.
До царицы Тамар тушины жили у подножия гор и составляли отдельное царство «без царя». Тамар, покорив горские племена, подчинила тушин не столько оружием, сколько посулами. Со времен Тамар тушины находились в вассальной зависимости от грузинских царей и еще при царях Лаша и Вахтанге Втором славились суровостью и неустрашимостью.
Но раздробление феодальной Грузии на отдельные царства и княжества и беспрестанные нашествия мусульман вынудили тушин отойти к южным отрогам Кавказского хребта, к подножию Борбало и Накерали.
Бесконечные междоусобные войны, когда каждый царь и князь требовал от тушин воинской помощи против другого царя или князя, вынудили тушин покончить с вассальной зависимостью от грузинских царей.
Тушины двинулись вверх по ущелью Накерали со своим скотом и перевалили за неприступные горы. Не имея возможности поселиться вместе, тушины разделились на четыре общества, поделили земли и, запершись в горах, навсегда избавились от власти грузинских царей. Тесно связанные, четыре общества жили общностью интересов, защищались от врагов собственной воинской силой и постоянно отражали набеги шамхалов и лезгин. Часто сами, объединившись, устраивали большие набеги на Шамхалат, обогащаясь скотом, конями и данью. Тушины с гордостью говорили: мы никогда не были побеждаемы, ибо лучше умереть орлом, чем жить зайцем.
Но, запершись в горах, тушины Гомецарского и Чагминского обществ сохранили грузинский облик жителей долин, сохранили в преданиях и легендах прошлое Грузии, сохранили древнегрузинский язык.
Суровые, бесплодные хребты каменным кольцом окружают плодородные тушинские лощины, леса и озера. Вершины, одетые в снеговой покров, как в белые шкуры, навороченные глыбы скал, синеватые прозрачные ледяные расщелины, лиловато-оранжевое солнце, мгновенно смиряющее бурю, и молнии, сверкающие в темных провалах ущелий, создают фантастическую игру камня, света и льда.
И тушин, возвращаясь с охоты, рыбной ловли или пригоняя скот, рассказывает о злых духах, помогших туру скрыться в скалах, или о речном черте, укравшем рыбу из сетей, или о зеленом демоне, пропустившем сквозь заросли веток заблудившийся скот.
В нетронутых дремучих лесах отважные тушины, засучив рукава, выходят на борьбу с медведем и живым приводят его в аул. Выслеживают волка, ловят арканом оленя, западней – лисицу, охотятся за куницами, на отвесных скалах подстерегают туров и диких коз. В горных озерах и реках ловят лососей, пятнистую форель. Пускают меткие стрелы в ястреба-перепелятника, огромных орлов и диких голубей.
Но тушины, как и прежде, в низовьях продолжают заниматься скотоводством. Скот – это средство к существованию: овцы тушин славятся вкусным и нежным мясом, тушинский сыр подается к царскому столу. Из шерсти овец тушинки ткут тонкие шерстяные материи, разноцветные ковры, хурджини, вяжут пестрые носки, катают войлок, делают читы. Все выделывается для себя и только в случае нужды выменивается в Кахети на больших базарах Загеми на хлеб, оружие, бисер, серебро.
Но отсутствие обширных пастбищ в каменистых горах не дает возможности расширять скотоводство. Огромные отары овец не вмещаются в зеленых ущельях и живописных долинах. И тушины договорились с Кахетинским царством: кахетинцы предоставили тушинам богатое пастбище, Алванское поле, вмещающее огромные отары овец, за что тушины платят скотом и шерстью, а также никогда не отказывают в военной помощи. Нередко и другие грузинские цари прибегают к боевой услуге безудержно храбрых тушин, предоставляя за это пастбища и земли.
Новая родина тушин изобиловала богатствами, но ни горный хрусталь, ни мрамор, ни свинец, ни медная жила в камнях, ни горячие ключи близ Хисо, ни кислые источники у Чиго не останавливали внимания тушин.
Извечная борьба с суровой стихией, с отчаянным врагом и хищным зверем с детства сдружила тушина с конем, шашкой, самострелом и копьем.
Горная Тушети – железные ворота Кахетинского царства. Не проникнуть шамхалу и аварцам через тушинские перевалы в плодородную Алазанскую долину.
Высятся угрожающе Некудуртская, Данойская, Диклойская и Лайская сторожевые башни.
И Заал, вступив в пределы Тушети, видел на острие горных вершин цепь боевых башен и на выступах скал конных тушин, зорко всматривающихся в даль.
У горы Тбатани за Панкисским ущельем Заала остановили сторожевые тушины и, только убедившись, что это азнаур царя Теймураза, везущий из Греми в аул Шапако послание к хевис-бери, пропустили его в глубину гор, дав для почета или, может быть, для верности двух проводников.
Другой азнаур, Лома, в этот час приближался к отрогам гор Цовского общества.
Цова, или Цовское общество, вышло из кистинского племени, галгойского происхождения, и, породнившись с обществом Гомецарским и Чагминским, смешало свой кистинский язык с древнегрузинским.
До присоединения к Тушети Цова обитало в ущелье Глигвы, образованном речкою Глигвой, близ снежных вершин Кавказского хребта, на северном его скате.
Некогда кистинцы, завраждовав с другими родственными племенами, раскололись и ушли в Хеви, Мтиулети, Чартили, Хандо и другие боковые арагвские и терские ущелья. Но, терпя притеснения от Эристави Арагвских и узнав о малочисленности гомецарцев и о свободных землях, кистинцы с согласия тушин переселились к верховьям Алазани, где уже обитало родственное им Пирикительское общество.
Слияние цовцев с тушинами оказалось для тушин выгодным. Цовцы в совместных с тушинами войнах и набегах вскоре сделались яростными защитниками своей новой страны.
Азнаур Лома осторожно въехал на висячий плетеный мост, переброшенный через черное ущелье и низвергающийся со скалы бурный поток. Ненадежный мост качался под копытами коня, но Лома невольно залюбовался мрачной красотой ущелья и не заметил, как, переехав на горную тропу, очутился перед разрушенной каменной церковкой.
Перекрестился Лома и сокрушенно подумал: «Вот воинственные тушины издревле приняли христианство и были верными греко-восточной церкви, но теперь, после войн с персами и турками, утратили чистоту веры».
Религия тушин представляла собой смесь христианства, магометанства и язычества. Но это их не смущало. «Нам это подходит», – говорили они.
Потомки священников добились признания их деканозами – жрецами и, как прямые наследники служителей церкви, стали пользоваться властью и всеми выгодами своего звания. Образа, кресты, священные сосуды и другую церковную утварь, особенно саундже – сокровище с древнегрузинской надписью, суеверные и расчетливые деканозы тщательно скрывали в скалах или зарывали близ жертвенников в землю.
Деканозы в честь каждого святого сделали священные дроша – знамена, обвесили пики разноцветными платками и колокольчиками. Хорошо, что боевое знамя – алами – хранилось у хевис-бери – главы народа, иначе объявление войны тоже зависело бы от деканозов.
Но надзор за священными знаменами принадлежит только деканозам, и ему, азнауру Лома, конечно, надо было прежде всего задобрить сильных деканозов. От этого зависит успех дела.
Послав в Тушети азнауров за военной помощью, Теймураз спешно отправил гонцов к царям Картли и Имерети, а также к владетельным князьям Грузии.
Столица Кахетинского царства Греми возвышается у подножия гор, отделяющих Кахети от Шамхалата, на берегу речки Греми, впадающей в Алазани.
Один из древнейших городов Грузии, возникший до новой эры, Греми уже в IV веке был окружен мощной крепостью с башнями и рвами.
Недалеко от Греми притаился в тутовой роще монастырь Алаверди, резиденция митрополита – главы кахетинской церкви.
В древности в Греми была основана школа высших наук, откуда грузинские юноши и отправлялись в Афины приобщаться к источникам эллинской мудрости.
Теймураз, поглощенный заботами о сохранении царства, часто навещал монастырь святого архангела, где у гробницы царя Левана любил углубляться в мудрые размышления.
Пользуясь временным затишьем, он с увлечением предавался сложению стихов, записывая на вощеной бумаге руставелевскими размерами шаири и чахрухаули страстный спор свечи и мотылька, соловья и розы и дифирамбы в честь красного вина и алых губ.
Еще в Исфахане, приобщаясь к иранской культуре, Теймураз пленился возвышенными переживаниями «Лейли и Меджнун», и нередко под сенью старых чинар он перекладывал в грузинские созвучия «Лейли-Меджнуниани», поэму любовной тоски.
Вблизи монастыря высился каменный царский дворец с башенками, резными балкончиками, украшенными древними грузинскими орнаментами. Тенистые орехи и каштаны, обвитые плющом и диким виноградом, бросали прохладную тень, слева мраморные ступени спускались к реке, а перед покоями Теймураза фонтан вздымал высокую струю, и серебристая пена, падая, рассыпалась на каменном крылатом коне.
Но сейчас Теймураз сменил перо на меч и нетерпеливо ждал Луарсаба. Сегодня на военном совете он, Теймураз, в присутствии царя Картли объявит княжеству и высшему духовенству Кахети свой план войны с шахом Аббасом.
Напряжение нарастало давно: шах Аббас, отпустив Теймураза из Ирана, рассчитывал на полное подчинение себе царя Кахети. Но властный Теймураз не думал омусульманить Кахети, не думал выполнять волю шаха.
Теймураз не сомневался: шах Аббас будет мстить за непокорство.
И действительно, в одно осеннее утро из пограничного монастыря прискакали в Греми на верблюдах монахи и сообщили о движении войск шаха Аббаса на Ганджу. Один из монахов клялся, что идут несметные полчища персов, от рева верблюдов дрожит земля и от пыли караванов не видно солнца. Другой монах, бледный, безмолвствовал и только осенял себя крестом.
С этого часа Теймураз забыл покой. Он не сомневался, что раньше всего коварный шах присвоит богатства Кахети.
Разосланные в грузинские царства и княжества гонцы еще не вернулись.
Теймураз собрал кахетинские дружины, собрал всех, кто умел сидеть на коне и держать в руках оружие.
Амкары, каменщики, крестьяне и даже женщины спешно воздвигали непроходимые завалы в Упадари – ущелье при слиянии рек кахетинской Алазани и Иори, единственном проходе из Ганджи.
Беспрестанный колокольный звон тревожил города и деревни. Из домов выбегали вооруженные кахетинцы и на конях спешили под боевые знамена своих дружин.
Вокруг дворца Теймураза толпился народ. Присутствие митрополита, монахов, священников, князей, опытных полководцев усиливало воинственный подъем, а укрепленные завалы Упадари успокаивали Теймураза.
Но царь Кахети помнил, что его два сына и мать Кетеван хитростью выманены у него шахом и сейчас находятся в полной власти жестокого «льва Ирана».
Сначала шах потребовал от Теймураза в аманаты сыновей крупных феодалов, приближенных царя Кахети. Теймураз послал сыновей князя Чолокашвили, сардара кахетинских войск, и князя Андроникашвили, начальника царского дворца. Но не успели молодые князья доехать до Исфахана, как к Теймуразу снова приехал гонец от шаха с посланием: «…иду я против турок, выдай мне в залог верности твоего сына. Так делал и дед твой. Этим докажется преданность твоя мне».
Теймураз бросил в ларец перечитанное много раз послание и зашагал по мягкому ковру опочивальни. После долгих колебаний он все же решил отправить в Исфахан своего младшего сына Александра вместе со старой царицей Кетеван. Отличаясь умом и красноречием, она надеялась умилостивить коварного шаха. Но предсказание князей, что это будет спасением для царства, не оправдалось. Не помогли и богатые дары, переданные шаху Аббасу князем Нодаром Джорджадзе.
Шах в гневе снова отправил гонца с посланием и требованием прислать к нему наследника престола Леона: «…не я ли воспитатель твоего сына? Ты найдешь дружбу во мне, окажу должную честь матери твоей и возвращу ее к тебе».
Теймураз до боли сжал руками голову.
Князья настаивали на отправке в Исфахан Леона: «Разве ты не был два раза у шаха, – уговаривали они царя, – и все же он отпустил тебя. То же будет и с царевичами».
И вот Теймураз остался только с молодой женой Натиа и дочерью. «Но разве шах успокоится? Он уверяет, будто идет на турок и войска ждут его в Гандже, но кто не знает коварного шаха?»
Теймураз поднялся на террасу.
Он смотрел на движение войск по улицам Греми. Его лицо просветлело. Перед дворцом в суровом безмолвии проходил передовой отряд конницы цовских тушин. Закованные в кольчуги витязи держали копья и щиты.
Впереди на горячем жеребце ехал хевис-бери Датвиа, старец с белой бородой, спадающей на чешуйчатую кольчугу, рядом его внук в воинских доспехах, шестнадцатилетний Чуа, с прямым тонким носом и сверкающими глазами. Впереди колыхалось алами – боевое знамя тушин.
Теймураз залюбовался стройными всадниками. Он знал, что деканозы обещали Заалу и Лома за этим отрядом скоро спустить с гор многочисленную тушинскую конницу.
И, любуясь, Теймураз не слышал, как вошел азнаур Заал и почтительно доложил о прибытии из Ганджи гонца шаха Аббаса.
Вошедший гонец, молодой Исмаил-хан, с подчеркнутой вежливостью передал свиток…
Уже в оленьих рогах пылали светильники, а Теймураз снова и снова в бешенстве перечитывал коварное послание.
И когда наутро в опочивальню вошли князья Чолокашвили и Андроникашвили, они застали Теймураза хмуро шагающим по узорчатым паласам.
Князья осторожно напомнили о скором прибытии Луарсаба.
Теймураз, овладев собой, отстранил слуг и сам быстро надел желтую шелковую рубашку, поверх нее атласный азям – кафтан, вышитый золотыми узорами, и ожерелье из крупных гранатов, затянул кожаный пояс с золотой чеканкой и прицепил саблю персидской работы в ножнах из узорчатой стали. Высокая черная бархатная шапка, отороченная собольим мехом и обшитая по бокам изумрудом и жемчугом, а сзади крупной бирюзой, придавала ему величественный вид.
Слуги поспешно накинули на Теймураза парчовую шубу, отороченную соболями.
Тронный зал, богато украшенный в персидском вкусе, и прилегающие к нему большие и малые покои и галереи были переполнены кахетинскими князьями и духовенством, сидящими на узких ковровых тахтах и стоящими вдоль стен. В простенках шептались полководцы, мдиванбеги и придворные. В галереях теснились царские азнауры, окружая Заала и Лома, вернувшихся из Тушети с хорошими вестями.
Особенным вниманием пользовались рыцари-тушины, наполняющие тронный зал, малые покои и галереи. Начальник цовских тушин Датвиа и его внук Чуа вызывали всеобщее восхищение. Их окружали плотным кольцом молодые и старые князья.
Из окон был виден двор, на котором толпились джилавдари – конюхи, джабадари – оруженосцы, чубукчи, телохранители, нукери. Слышался нетерпеливый цокот, ржание, гул смешанных голосов и отдаленное раскатистое приветствие.
Затрубил рог. Бухнул барабан. Заиграли длинные трубы.
В тронный зал вошел с позолоченным жезлом Чолокашвили и объявил о приезде царя Картли, Луарсаба. Под приветственные возгласы вошли цари Теймураз и Луарсаб, окруженные кахетинской и картлийской знатью.
Поздним вечером, после приема в тронном зале полководцев и начальников дружин и совместного обеда с воинами, в покоях Теймураза совещались цари Картли и Кахети, Шадиман, Чолокашвили, Андроникашвили, Эристави Ксанский, кахетинские князья и духовенство. У дверей стояли азнауры Заал и Лома.
Теймураз сочувственно посматривал на похудевшего и бледного царя Картли, но его радовала решимость Луарсаба.
Больше всего царей беспокоило, как будет действовать Шамхалат. Беспрерывные столкновения с Шамхалатом происходили из-за лезгин, постоянно вторгавшихся в Кахети.
Теймураз напомнил: в борьбе с Шамхалатом давно стремилась Кахети заключить союз с Черкесией и Кабардой, уже взятыми Русией под защиту, особенно с некоторыми горскими князьями, враждебно настроенными к Крыму и Турции, следовательно, и к Шамхалату, тайно тяготевшему к Стамбулу.
Могущественная Русия сейчас оказывает сильную помощь Черкесии и Кабарде. Кахетинское царство еще при деде Теймураза, царе Александре, начало переговоры с царем Русии. И теперь Кахети, начиная кровавую войну с Ираном, должна просить Русию направить против Шамхалата черкесских и кабардинских князей.
Луарсаб, осведомленный Шадиманом, напомнил совету: Шамхалат давно чувствует угрозу Русии и хотя внешне поддерживает посольские отношения, но все больше тянется к Турции.
– Русия тоже неплохо действует, задабривает шамхала подарками и обещаниями и совсем не ради выгод Кахети думает проглотить шамхала вместе с его царством, – сказал Шадиман.
– Русия несет сияние святого креста в царство неверных, а против Шамхалата замышляет, дабы ослабить врага всего христианства – Турцию, – строго произнес митрополит.
Теймураз погладил круглую черную бородку и упрямо повторил:
– В Русию нужно отправить посольство. Отцы церкви и доблестные князья, настал час: все христианские цари должны объединиться в великий христианский союз. Только такой союз может устрашить шаха и султана, и неверные псы не посмеют больше вторгаться в пределы христианских царств. Как могли столько времени терпеть? Разве древние цари нам не в пример? Не раздоры ли и гордость погубили многие христианские царства? Разве греческие цари не уверяли горделиво – мы никого не боимся? А османы взяли Константинополь, надругались над монастырями и обратили церкви в мечети. Не печальна ли участь разоренных греческих царей? Так почему же медлят христианские царства? Спасение от мусульман в великом христианском союзе.
– Кто может оспаривать твою мудрость, царь Теймураз, но когда на охоту спешишь, не время чистить цаги. Надо воспользоваться помощью, предлагаемой Османским государством, – сказал мягко Шадиман, со скрытой неприязнью поглядывая на полурусский наряд Теймураза.
Кахетинские князья поддержали Шадимана и осторожно советовали Теймуразу попытаться предотвратить столкновение с шахом Аббасом, предложив персу ежегодную дань.
Теймураз поднялся, от возмущения белое лицо его покрылось красными пятнами:
– Разве мои сыновья и мать, царица Кетеван, плохая дань?! Но шах опять требует дань, и не шелком и золотом, а… – и Теймураз прочел последнее послание шаха.
В наступившей тишине, точно раскаленные стрелы, падали слова:
– «…в преданности твоей не сомневаюсь. Ты пожертвовал своими детьми, приди и ты, почтись дарами и возвращайся на мирное царство…»
Покои Теймураза огласились возмущенными криками и угрозами. Всполошились князья и духовенство: «Что, если за истреблением царской семьи последует истребление всех кахетинских князей?» Перебивая друг друга, кричали о мести, об изгнании из Кахети всех мусульман, о беспощадном истреблении кизилбашей, и еще о многом кричали охваченные тревогой князья.
Луарсаб поднял руку. На его молодом лице отражалось столько внутренней силы, что невольно и молодые и старые смолкли.
Луарсаб коротко сказал:
– В подлости шаха не следовало сомневаться, и сейчас – время меча, а не слов.
На другой день Луарсаб и Теймураз двинули войска к границе. Луарсаб расположил картлийские дружины на левом берегу реки Иори, около селения Мукузани… Здесь быстро росли завалы и укрепления, делающие непроходимой лесную дорогу, ведущую из владений Ирана в Кахети.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Против «Зеленой» мечети, украшенной изразцами и арабскими надписями, на бугре, заросшем кустарником, стояли двое юношей в богатых одеждах: царевич Сефи-мирза и Паата Саакадзе. Они целились в пролетающих птиц и громко радовались меткости своих стрел.
На почтительном расстоянии, у плетней, за которыми тянулись виноградники, гранатовые деревья и айва, стояли телохранители Сефи и Паата, среди них верный Арчил. Телохранители сдержанно, но с расчетом на хороший слух юношей, восхищались ловкостью Сефи-мирзы, наследника иранского престола, и князя Паата, сына сардара Саакадзе.
С некоторых пор между Сефи и Паата возникла тесная дружба, поощряемая шахом Аббасом. Юноши еще не были тверды в политике и выражали своя чувства открыто и искренне.
– Думаешь ли ты, мой друг Паата, что если простоим здесь до вечера, то все бугры будут покрыты птицами, пронзенными твоими стрелами?
– Я думаю, мой высокий мирза, что если я сейчас уйду, то все равно ганджинские бугры будут покрыты птицами, пронзенными стрелами Сефи-мирзы, прекрасного, как луна в четырнадцатый день его рождения.
– Дозволь заметить тебе, мой друг Паата, у Сефи-мирзы никогда не загорятся глаза при виде плодов чужой доблести, ибо сказано – умей гарцевать на своем коне.
– Разреши и мне сказать, благородный Сефи-мирза: есть всадники, которым принадлежат все кони. А будущему «льву Ирана»…
Сефи-мирза поспешно обнял Паата и испуганно обернулся на слуг.
– Мой Паата, у каждого судьба висит на его шее. Да живет мой всесильный повелитель, «лев Ирана», пока не исчезнут во вселенной луна и солнце… Но… – Сефи близко склонился к Паата, будто показывая ему стрелу, и шепотом произнес: – Я всегда буду помнить, что моя мать – грузинка… В тихие ночи, когда нас слушали только ветерок и мерцающие звезды, моя мать Тинатин, прекрасная из прекрасных, нашептывала мне сказание о Гурджистане… Мой Паата, я люблю твою страну, так хочет мое сердце, так хочет моя мать.
– Повелитель моих дум и чувств, благороднейший из благородных Сефи-мирза, мысли и руки Паата крепли в твоей изумительной стране. Пусть аллах и мой бог Иисус помогут мне дожить до времени, когда ты скажешь: самый преданный мне слуга – князь Паата Саакадзе.
– Мудрый из мудрейших Паата, здесь, на границе наших земель, тебе говорит Сефи-мирза: самый преданный друг у князя Паата Саакадзе – смиренный Сефи-мирза.
– Дозволь мне не словами, а жизнью ответить тебе, как глубоко мне в сердце проникли возвышенные чувства прекрасного Сефи-мирзы. Если моя судьба даже на цепи висит на моей шее, я сумею повергнуть ее к твоим стопам… Я пойду сражаться с врагами твоей и моей родины и если, иншаллах, вернусь…
– Увы, мой храбрый витязь, ты не пойдешь сражаться так же, как и я, – мой грозный повелитель шах Аббас оставляет нас в Гандже вместе с Хосро-мирзой охранять границы от возможных вторжений турок.
Сефи посмотрел на вздрагивающие ноздри Паата. «Бедный мой друг, – подумал Сефи, – твоя судьба, как и моя, висит на мече грозного повелителя», – но вслух он сказал:
– Не печалься, мой отважный друг, может, и лучше тебе не участвовать в этой войне… Моя мать говорит… – Сефи-мирза поспешно оборвал речь. – Слышишь, флейта играет. Пойдем, повелитель Ирана проснулся, и мы сумеем присутствовать на приеме русийских послов.
«Странно, – думал Паата, спускаясь к шатрам, – никогда не замечал, чтобы у Сефи дрожали руки и глаза покрывались блестящей влагой… Неужели я не увижу Картли? Не увижу мою мать Русудан, прекрасную из прекрасных?»
На спуске юноши остановились. Сефи-мирза чуть отошел и скромно опустил глаза.
Магометанин не должен смотреть на чужую жену. И хотя Сефи-мирза был проникнут чувством высокой любви к Хорешани за дружбу ее с Тинатин, за веселый смех и еще за Паата, которому она сейчас заменяет мать, – он стоял, опустив глаза, в почтительном молчании.
– Я видела, мои мальчики, сколь ловко вы истребляли птиц, и пожелала вам с такой же ловкостью попадать в ваших врагов.
И Хорешани нежно потрепала по щеке Паата. Она с удовольствием приласкала бы и Сефи-мирзу, сына любимой Тинатин, но это может навлечь на него неудовольствие правоверных, а царевичу предстоит царствовать в Иране. О, скорей бы такое случилось.
– Наши враги – твои враги, дорогая Хорешани… Да, знаешь, я не поеду с отцом в Картли. Увидишь мою мать, расскажи о любви Паата к ней.
– Расскажу, мой Паата, только думаю, и ты скоро увидишь прекрасную Русудан.
Хорешани уже знала об оставлении Паата заложником, но она не считала нужным выдавать переживаемое ею волнение.
И, желая развеселить юношей, лукаво сказала:
– Воины должны быть бесстрашными, иначе их место займут дочери утренней звезды и не споют им песню. Что? Вы не знаете их песен? Хорошо, мальчики, послушайте.
И Хорешани насмешливо запела:
На руках мужчин младенцы, Опускают их в лохани, Моют, ищут полотенца, На овечьей шерсти в стане Сушат, хоть от смеха рухни, Но мужчинам не до смеха, Их удел – царить на кухне, Женщины для них помеха. Чистят кувшины от грязи, Медь котлов, за пылью рыщут, Лаваши пекут в дарбази, На мангалах портят пищу. Не во сне ль такое снится? В явь сквозь пар и чад поверить? Недощипанные птицы В суп летят, за ними перец. От мужчин остались хлопья, Дочери же звезд небесных Разбирают ловко копья, Скачут на конях чудесных В обнаженном дерзком виде, Голоса, как чары, звонки… Вот как правили в Колхиде Сильным полом амазонки.– Дорогая Хорешани, если только доблесть нужна женщинам, моего высокого друга Сефи-мирзу будут сжимать в объятиях все дочери утренней звезды.
– Мой высокий друг Паата, не отягощай изящные ушки ханум Хорешани несбыточными мечтами, ибо, пока красавцу Паата не минует сто двадцать лет, никто не взглянет на невзрачного Сефи-мирзу.
Хорешани расхохоталась:
– Завтра, мой Паата, расскажешь мне, кто из вас остался победителем в словесном поединке.
И Хорешани, вероятно желая поскорее освободить Сефи-мирзу от стесненного положения, стала подыматься по тропинке. Песня для юношей! Лет через десять она спела бы иную:
Мы дочери звезд! В мерцании На шелковом ложе, леды мы В томительном ожидании, Вас встретим, но лишь с победами. Дух гор подсказал: "Красавица, Из памяти слабых вытесни". Так пусть неизменно славятся Добывшие славу витязи. Мы кожу мускусом потчуем, И пальцам мы перстни жалуем, Парчи пороскошней ночью мы, Уста наши жарко-алые. Источник, нас отражающий, Изломы на теле розовом, Шепнул: "Где венок, венчающий Отважных? Готовы ль розы вам?" Победа! И мы разбужены. Победа! Нет лучше времени. Победа! Кладем жемчужины Победа! На сгибы стремени. Но если от битв отпрянете, Дарованным свыше зрением Узрим! Вы нам сердце раните, Мы вас заклеймим презрением.Но будут ли десять лет?! Она оглянулась на юношей, и сердце ее сжалось от предчувствия: обоих ждет одинаковая судьба. Участь всего прекрасного – гибель. Вот и Луарсаб! Сколько Дато ни сердится, все равно мое сердце не изменило Луарсабу. Если богу будет угодно, я об этом скажу царю Картли. Картли! Дорогое слово, но что ждет нас всех, когда вернемся?
В последнее время Хорешани все чаще задумывалась. Ее открытое сердце не терпело двойственности. Она твердо знала: на родину нельзя возвращаться в сопутствии врагов. Дато говорит: только воспользуемся силами персов. Но разве можно уберечь палец, когда обжигаешь руку? Кого умный Георгий хочет перехитрить?
Хорешани была единственной женщиной в стане, разгуливающей в сопровождении только двух слуг-грузин.
Да и кто бы посмел не уступить ей дорогу? Или посмотреть более смело, чем на закутанную в чадру жену шаха? Разве кто-нибудь захочет смертельной встречи с Дато?
Нет, Хорешани гуляла свободно, откинув от лица тонкую прозрачную ткань. И, гуляя, она думала тревожную думу. Вдруг Хорешани остановилась. Уже несколько раз Хосро-мирза попадается ей навстречу как бы случайно. Но разве женщину можно обмануть? Что надо этому мулу от нее? Хосро ненавидят «барсы», а Георгий оказывает ему царские почести, почему? «Мне он тоже неприятен, но судьба его достойна жалости», – подумала Хорешани, небрежно ответив на слишком почтительный поклон Хосро-мирзы. Она уже хотела пройти, но Хосро поспешно заговорил:
– Глубокочтимая княгиня, ты славишься мудростью, но только глупцы могут, наслаждаясь мудростью, не плениться красотой.
– Значит, царевич, ты за всех глупцов поспешил догнать меня, дабы сообщить о свеем превосходстве над ними?
– Княгиня, я всегда спешу к источнику рая, ибо там могу встретить прекрасную из прекрасных, мудрую из…
– Понимаю, царевич, ты хочешь к моей славе пристегнуть еще застежку с именем Хосро-мирзы.
– Прекрасная княгиня, застежка оказывает нам двойную услугу, ибо она застегивается и расстегивается.
– Скажу прямо, царевич, на застежки тебе не везет. До меня дошло, что застежки с золочеными львами не принесли тебе удовольствия. Смотри, мой Дато не нуждается ни в чьей помощи расстегивать мои одежды.
– Прекрасная княгиня, разве я неучтиво убеждал тебя в обратном? И разве корона царицы не значительнее вуали княгини?
– Э, щедрый Хосро-мирза, царица без трона – все равно что шашлык без перца.
– А разве я неучтиво предлагал тебе перец без шашлыка?
– Понимаю, царевич, ты думаешь – шах Аббас в награду за муки, связанные с принятием магометанства, назначит тебя наследником иранского трона?
Хосро-мирза отскочил, беспокойно оглядываясь.
– Да хранит твою смелость аллах…
– Не беспокой аллаха, мой Дато не хуже охраняет мою смелость.
– Когда я займу подобающее мне место…
– А когда произойдет твое вознесение?
Глаза Хосро заискрились, и он, не спуская жадного взора с застежки на груди Хорешани, наклонившись, шепнул:
– Скоро… В этом мне помогут аллах, шах Аббас и Георгий Саакадзе.
Хорешани побледнела. Она поняла все. И страх за Луарсаба кольнул ей сердце. Она молча внимательно смотрела на Хосро: «Неужели?! Нет, только не он!»
– У тебя, царевич, крепкие помощники, но иногда на породистом коне опаснее путешествовать, чем на ишаке. Ты, кажется, это тоже испытал?
– Высокочтимая княгиня, опаснее всего путешествовать на раскаленном языке женщины, ибо женщина подобна тени. Когда преследуешь ее, она убегает, когда бежишь от нее, она гонится за тобой.
– Хорошо напомнил, сумрак уже снизошел с небес, и поскольку Хосро-мирза мало похож на тень, прошу не бежать за сокровищницей чужих услад.
И Хорешани, подозвав верного Омара и молодого слугу, стала спускаться с пригорка, слегка раскачивая пышными бедрами.
Она с тревогой обдумывала слышанное. Сказать Дато или подождать? Может, этот петух, желая ее прельстить, похвастал троном, но тогда почему Георгий оказывает ему почести? Почему шах с почетом за собой возит? Сказать? Нет, лучше подождать, зачем причинять любимому Дато лишнее огорчение. Любимых «барсов» тоже не следует обременять плохими вестями. Сказать не трудно, но слово, как буйвол арбу, тянет за собою последствия.
И Хорешани повернула к большому шатру гарема, где ее ждала Тинатин.
Отворот полосатого шелкового шатра открывал вид на Ганджу, утопающую в пышных виноградниках.
Но шах Аббас, равнодушно поглядывая на далекие очертания лиловых гор, продолжал диктовать Караджугай-хану послание шамхалу с грозным повелением вторгнуться в горную Тушети.
Вердибег, сын Карчи-хана, почтительно стоял на пороге.
Шах Аббас наложил на послание золотую печать и обернулся к Вердибегу:
– Пусть русийские послы прибудут к большому шатру и ждут моего внимания.
Вердибег низко поклонился шаху и вышел из шатра. Кивнув головой начальнику сарбазов Булат-беку, он вскочил на подведенного коня, и всадники, взмахнув нагайками, повернули в конец стана.
Они проскакали мимо вытянувшихся в ряд персидских военных шатров. С пиками у плеч, в строгом порядке, застыли расставленные часовые. На знойном песке черными полосами лежали тени шатров.
Справа высилась старинная крепость с красивыми башнями. Высоко над цитаделью в синем неподвижном воздухе висело иранское знамя. В трещинах каменных стен зелеными змейками извивался мох, обрываясь пушистыми космами на широких выступах.
На всем скаку осадив коня у стоянки русийских послов, Вердибег быстро охватил взглядом тяжелое богатство северных одежд. Он подошел к Михайле Никитичу Тихонову, и ему показалось, что добродушные голубые глаза посла похожи на стеклянные четки.
Тихонов, степенно поглаживая широкую рыжую бороду, слушал посольского толмача Семена Герасимова, шустро переводившего витиеватые персидские фразы Вердибега.
Одобрительно кивнув головой в ответ на приглашение молодого хана следовать за ним, Михайло Никитич тяжело вложил ногу в узорчатое стремя и грузно опустился в седло.
И сразу посольский стан пришел в движение. Тридцать самарских стрельцов вскочили на коней, украшенных ярко-красными чепраками с черными двуглавыми орлами.
Подьячий Алексей Бухаров, в плотно надвинутой меховой шапке и в алтабасовой ферязи, сжав упругие бока рослого жеребца, поравнялся с Михайлой Никитичем.
– Подарки шаху казачий сотник Ивановского приказа Лукин везет.
Тихонов одобрил и заговорил с Бухаровым о тяжелом пути, пройденном посольством.
Выехали они из Самары на благовещенье и двигались степью до Яика две недели, а от Яика до Енбы-реки четыре недели.
Дальше на Хорасан ехали степью на верблюдах, нападали на них не то калмыки, не то туркмены. Пищальным огнем отогнали татар.
Много дней и ночей провели на травах и в песках. Кони изнурились, и люди почернели. Весна прошла, лето минуло, и только к концу августа добрались до шахского города Мешхеда. Правили посольство, но хан Арап (Эреб) в те поры был добре пьян и начал их унимать. Пошли против наказа, не договорили речей государевых. Махнули рукой и сели есть овощи.
Пошли в баню, плюнули – ни веников, ни пара. Только из каменного фонтана теплая водичка капает. Соблазн для души, невыгода для тела. Так и не вымылись. Пригласил их шахов хан к столу, давились сладким рисом, а вспоминали стерляжью уху в перце и янтаре.
Услышали прелесть: шах не пошел с войском на турок.
Вспомнили наказ молодого царя Михаила Федоровича вручить шаху объявительную грамоту о восшествии на великий престол Московских земель нового царского рода бояр Романовых.
Дорогой поразмыслили: смута в Московском государстве еще не унята, и польских и литовских людей не всех выгнали. Не следует у Аббас-шахова величества большой задор являть.
Пошли вдогон за шахом степями да горами, да насилу у города Ганджи догнали.
Размышления послов прервал окрик Вердибега:
– Стой! И в знак уважения к шах-ин-шаху слезьте с коней!
Тихонов и Бухаров удивленно оглянулись. Их посольский поезд остановили в степи, вдалеке от шахских шатров.
Михайло Никитич плотнее осел на седло:
– Мы сами знаем, как нам царское величество почитать, а тут нам далече, с лошадей сседати непригоже.
Молодой хан нетерпеливо прогорланил:
– Не упрямьтесь, слезайте с коней!
Долго спорили. Но ни доводы, ни увещевания не помогли, и послы все же слезли с коней и стояли у шаховых шатров с обеда до вечера.
Тихонов, прогуливаясь, стал поглядывать на стрельцов. Он удивился: в Москве из-за царских дел в боярской думе он не замечал красивых, стройных стрельцов.
«Красота наша сильна да складна», – подумал Тихонов и тут же решил после приема у шаха раздать стрельцам по холщовой рубахе.
Потом мысли боярина перекинулись на посольские заботы. «Великие дела предстоят Московскому государству, – думал боярин, – дорогу пробиваем к двум морям: к Каспийскому – на выход к землям азиатским, да к Балтийскому – на выход к английским, франкским и гишпанским землям».
Наконец, когда солнце стало бледнеть и потемнели ганджинские горы, снова приехал сын Карчи-хана.
Тихонов, едва сдерживая гнев, проговорил:
– Нам на поле стоять непригоже: то нам бесчестие чинят, про то скажи шаховым ближним людям.
Вердибег вежливо ответил:
– От шаха тотчас указ будет.
Шах Аббас хитро улыбался, выслушивая донесения молодого хана о недовольстве московских послов.
Он успел пообедать в шатре Тинатин с законными женами, подремать в кейфе, насладиться тихим пением красивых ганджинок, принять крымского царевича хана Гирея, пообещать ему за верность новый город Тарки, а московские послы все еще стояли в степи на почтительном расстоянии от шахских шатров.
Наконец шах Аббас, решив, что послам достаточно дано понять о могуществе Ирана, приказал привести послов в большой шахский шатер.
Ничем не выдавая свою усталость и неудовольствие, Тихонов и Бухаров в сопровождении стрельцов двинулись за молодым ханом.
Въехав в шахский стан, посольство свернуло на главную дорожку, усеянную мелким красноватым песком и обильно политую. Начальник дежурных сарбазов подвел их к большому полосатому шатру с пологом, подхваченным кистями. Над входом развевалось иранское знамя – колыхался золотой лев, зажав в мощной лапе обнаженный меч.
Когда послы вошли в шатер, они невольно остановились. На резном возвышении, покрытом голубым ковром, под балдахином из пурпура и бархата, словно изваяние, восседал иранский шах.
И Михаил и Алексей у руки шаха были.
Шах Аббас острым взором измерил русийских послов, стремясь за богатством наряда и степенностью разговора угадать устойчивость Московского государства.
Встав против шаха, Тихонов степенно начал «править посольство»:
– «Божиею милостию великий государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси великому государю, в чести величества изящному, и многим мусульманским родам повелителю, Персидские и Ширванские земли начальнику, вам, брату своему, Аббас-шахову величеству велел поклонись и свое царьское здоровье велел сказати, а ваше, брата своего, здоровье велел видети».
Тихонов почтительно посмотрел на шаха, точно радуясь, что видит «льва Ирана» в полном здоровье, но про себя решил: «хитрый лев».
Он медленно взял у подьячего Алексея Бухарова объявительную грамоту о вступлении царя Михаила Федоровича на всероссийский престол и торжественно развернул:
– «Бога единого безначального и бесконечного, и невидимого, страшного и неприступного…», – и Тихонов перечислил титулы царя Михаила, шаха Аббаса и перешел к делам Московии: – "божьим праведным гневом, при царе Борисе учинилась вражья прелесть и смута в Московском государстве, явился вор, богоотступник, еретик, чернец рострига Гришка, сына боярского галиченина Богданов сын Отрепьева заворовав, сбежал от смертныя казни из Московского государства в Литву, и в Литве расстригся, и своим ведовством и бесовским ученьем назвал себя деда нашего великого государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии самодержца, сыном, царевичем Димитреем Углицким. И литовской Жигимонт король, хотячи в Московском государстве смуту учинити, не сыскав, тому вору поверил и, преступив свою правду и нарушив мирное постановление, послал с тем вором радных панов, и тот вор своим злым ведовством и чернокнижеством обольстя и устращав злыми своими коварства многих людей, был на Московском государстве и хотел Московское государство разорити. И милосердный бог над нами милость свою показал, что богоотступника вора и его советников их вражей совет всем людем объявил: съехався изо всех государств Росийского царствия всякие ратные люди и облича, того вора убили; а на великих Росийских государствах учинился царем от роду суздальских Шуйских князей царь и великий князь Василий Иванович всея Руси. И при царе Василье польский же Жигимонт король, преступник, к царю Василью послов своих и посланников крестное ж целованье, наслал на Московское государство другого вора, своими с польскими и литовскими людьми и хотел нашим царством для Польши и Литвы завладеть…
И наших великих росийских государств бояре и воеводы, видя польского Жигимонта короля и панов рад многую неправду и от него бесчисленное кровопролитье, прося у бога милости, против его стали крепко и неподвижно.
И всещедрого в троице славимого бога нашего милостию, нашего царского величества бояре и воеводы, и всякие ратные люди наш царствующий град Москву от польских и от литовских людей очистили, и из Московского государства всех польских и литовских людей выбили, и городы все от них, злодеев, очистили, которые были поймали в смутное время за крестным целованием. А на великих государствах на Владимерском и на Московском и Новгородцком и на царствах Казанском и Астраханском, и на Сибирском, и на всех великих преславных государствах Росийского царствия по божьей милости и по племяни великих государей Росийских, и по избранью и по челобитью всех людей Московского государства, мы, великий государь царь и великий князь Михайло Федорович, всея Русии самодержец, и венчались царским венцом и диадемою по древнему нашему царскому чину и достоянию. И послали есмя к тебе государство наше обестити посланника своего Михайла Никитича Тихонова да подьячего Алексея Бухарова, и чтоб меж наших государств торговым людем дорога отворена была по прежнему обычаю…
Писано в государствия нашего дворе
в царствующем граде Москве".
Шах Аббас взял грамоту и передал низко склонившемуся Караджугай-хану, который, в свою очередь, передал грамоту низко склонившемуся толмачу.
После преподношения подарков царя Михаила Романова шаху Аббасу – собольих мехов, внесенных в шатер стрелецким сотником, – Тихонов ждал дипломатического вопроса шаха о здоровье Михаила Федоровича. Но шах Аббас, равнодушно приняв подарки, о здоровье не спросил и выжидающе смотрел на посла.
Тихонов и бровью не повел, а повел речь от Михаила Федоровича. Тяжелыми словами посол обрисовал устойчивое положение Русии, особенно подробно остановился на изгнании поляков. «…И божиею милостию, и пречистые богородицы молитвами Московского государства воеводы сошлись с королем под Волоком Ламским, от Москвы за девяносто верст, и польского короля побили, и многих живых поймали, и наряд взяли. И король с того бою побежал с великим страхом и з бесчестьем».
Шах, не изменяя выражения лица, внимательно слушал персидскую речь толмача Герасимова и уже пожалел, что не спросил о здоровье Михаила Федоровича.
Он как бы невзначай положил на колено левую руку.
На среднем пальце сверкал «царь царей» – черный карбонат величиною с орех, фамильная драгоценность Сефевидов, известная странам европейским и даже Поднебесной империи.
Послы с трудом отвели глаза, боясь выдать свое неуместное в посольском деле восхищение.
Как бы в ответ на карбонат Тихонов, осведомленный о присылке шахом в Астрахань к атаману Заруцкому купца Муртазы, подробно описал взятие воеводой князем Иваном Никитичем Одоевским Астрахани, пленение «Ивашки Заруцкого и Маринки с сыном вороненком», и позорный пригон их на московский двор государя.
– «…И ныне божиею милостию, а нашим царьским счастьем, Астраханское государство под нашею царьскою высокою рукою по прежнему и хотим с вами, братом нашим, Аббас-шаховым величеством, в братственной крепкой дружбе и в любви быти мимо всех великих государей», – закончил Тихонов.
Шах Аббас, не выдавая своего неудовольствия, продолжал снисходительно улыбаться, но уже жалел, что заставил ждать послов не четыре часа, а шесть.
Как искусно шах ни скрывал свои мысли, Тихонов с удовлетворением заметил тень на лице шаха и решил, не откладывая, отплатить за «бесчестие», нанесенное послам долгим ожиданием перед шахскими шатрами.
Он упрямо повторил просьбу царя Михаила Романова о возврате московской казны, задержанной дедом Аббаса, шахом Худабанде. Шах усмехнулся.
– Очевидно, – сказал он, – казна утонула в богатствах Ирана, ибо уши «льва Ирана» впервые отягощаются древними воспоминаниями. Но это не будет причиной неудовольствия высокого брата, – добавил шах и, тут же, обдумав, сколько сил может оттянуть от Русии война ее со Швецией, спросил, дружен ли государь их, послов, а шахов брат, царь Михаил Федорович, со шведским королем и обмениваются ли Русия и Швеция послами?
Тихонов обрадовался случаю лишний раз подчеркнуть устойчивость Московского царства и по наказу без запинки ответил:
– Густав Адольф король присылал к государю нашему гонца, что «…стояти бы им на польского короля за-один, а с польским королем у него ныне недружба и война, за Лифляндскую землю».
Шах Аббас искоса поглядывал, как вечерняя заря переливается на собольих мехах. Опершись на ковровую мутаку, он небрежно спросил, как сейчас царь Михаил Федорович с грузинской землей и есть ли меж ними посольские дела?
Тихонов, помня наказ, осторожно сказал:
– «Шахову величеству о том подлинно ведомо, что Иверская земля послушна великим государям русийским… Грузинские цари изначала православные христьянские веры греческого закона… и при царе Борисе крест целовали, что им быть под Московским государством на веки неотступным, и грамоты утвержденные с великим укрепленьем за руками и за печатями царей ныне у государя».
Шах больше ни о чем не спрашивал и, милостиво пригласив послов на совместную вечернюю еду, отпустил их, пообещав вновь удостоить приемом после перевода грамоты на персидский язык.
Но едва за послами закрылся полог шатра, шах гневно отшвырнул ногой соболя и приказал ханам после вечернего пира с послами тайно собрать военный совет и с рассветом выступить на Кахетинское царство.
Шах повелел Караджугай-хану немедленно отправить к шамхалу второго гонца с повторным наказом выполнить волю «льва Ирана» и вторгнуться в горную Тушети, если шамхал не хочет осыпать себя пылью[18].
В этот час Пьетро делла Валле в своем шатре беседовал с Саакадзе. Что-то притягивало странного итальянца к загадочному «Моуро», как делла Валле называл Георгия. Они изъяснялись на персидском языке, без толмача, это делало их беседу приятной и безопасной.
Георгий, зная о доверии папы римского к делла Валле и внимании шаха к итальянцу, искал у него, кроме расположения и дружеских чувств, поддержку своим планам.
– Обогати, Петре, мои мысли и укрепи чувства рассказом о себе. Ты многому учился и многому можешь научить.
– Да, мой синьор, в отечестве моем, живя в роскоши, мире и благоденствии, я приобрел высшие знания, мог заняться книгописанием, по снисходительству божьему прославился стихосложением, а преданность науке поставила меня в ряды членов римской академии. Это дом собрания ученых и философов, – пояснил делла Валле. – Мирное созерцание величия господня не было свойственно моей натуре. И когда Венеция угрожала престолу святого отца, я стал в ряды воинов папы римского. Но воображение пиита влекло меня к более сильным страстям и опасным приключениям.
Пьетро встал, открыл крышку походного сундука, достал серебряный кувшинчик и поставил перед Георгием. Видя его сосредоточенное внимание, делла Валле продолжал:
– В лето 1611 я становлюсь моряком на испанском корабле. Ни бедствия, ни испытания не пугают меня, и я ради славы и подвига сражаюсь за Испанию на красочных берегах Африки. Когда же надоело обжигающее дыхание горячих ветров, я вернулся в Рим… Выпьем, друг Георгий, это вино мне прислал Эреб-хан, фанатический поклонник Бахуса. Если бы я вздумал торговать вином, непременно нанял бы Эреб-хана скупщиком драгоценной влаги, – и, чокнувшись с Георгием, делла Валле нетвердо поставил чашу на стол. – Да, мой друг, открываю тебе всю глубину пережитых мною чувств. Мне изменила любимая женщина, и Рим, изобилующий величием цезарей, показался мне пустыней. Увы, я скоро забыл ее, но понял это, путешествуя по святым местам. В неаполитанском монастыре я благочестиво отслужил молебен и торжественно принял от священнослужителей одежду пилигрима. Венецианский корабль увез меня в Сирию. Тут открылось поле, обильное для сеяния и жатвы. Не утруждаю ли я вас, синьор, повестью о неспокойной жизни пилигрима?
– Мой благородный друг, я душою слушаю тебя… и если бы обладал второй жизнью, хотел бы прожить подобно тебе.
– Не торопитесь, снисходительный друг, есть в моей жизни и темные пятна.
– Даже на луне не существуют пятна только в четырнадцатый день ее рождения. Мой Петре, удостой меня доверием.
– Так вот почти одиннадцать лет путешествовал я по Азии, не страшась бедствий и испытаний. Я объехал весь южный берег, все страны и все моря. Я пережил бурю восторгов, страстей и огорчений. Но беспокойное сердце все больше жаждало сильных ощущений. Дивная милость небесная ниспослано была в Багдаде. Я полюбил прекрасную ассирийку Сетти Маани. Она была христианка, и я женился на ней. Я был очень счастлив, мой друг, но много слез она извлекла из моих очей. Посмотри на мою Сетти Маани.
Делла Валле откинул лиловую парчу, затканную золотыми розами, и Георгий увидел в стеклянном гробу прекрасное смуглое лицо ассирийки с опущенными ресницами, обрамленное черными косами. Набальзамированная, она казалась спящей в драгоценном одеянии, закиданная белыми восковыми лилиями.
Приложив руку ко лбу и сердцу, Георгий рыцарски поклонился мертвой красавице и, подняв глаза, увидел бледнолицую мадонну, обрамленную золотистыми волосами, печально склонившуюся над гробом.
Перед католической иконой мерцала синяя лампада.
Делла Валле осторожно закрыл парчой стеклянный гроб и, поправив кружево на манжетах, вернулся к складному столику.
Георгий последовал за ним, стараясь бесшумно ступать своими походными цаги, опустился рядом с делла Валле и мягко положил свою огромную руку на его колено. Итальянца поразила необычайная теплота в глазах Георгия, всегда пылающих неукротимыми страстями.
– Друг Петре, ты благородный из благороднейших. Два чувства никогда не умирают в человеке – ненависть и любовь. Пока эти чувства живут, не умирают и другие желания. Но, может, твоей святыне будет спокойнее в тени кипарисов и мрамора?
– Синьор, за годы живых и мертвых странствий Сетти Маани привыкла к покачиванию кораблей и кибиток верблюдов. Она дала мне много радости, и я отвезу ее в Рим, ибо в Риме думаю закончить свое земное странствие. Я уже написал пышную речь, которую произнесу над гробницей моей любви. Вот, мой терпеливый собеседник, я сказал вам почти все.
Пьетро делла Валле наполнил доверху чаши, и оба молча выпили.
– Друг Петре, у меня тоже умерла любимая, а может, я ее сам убил. Она находится в каменном гробу, называемом людьми монастырем. Я тоже в своих странствиях вожу воспоминание о ней и ее золотой локон, охраняемый беркутом. Петре, ты тоже любил двоих, но ты никогда не был причиной печали любимых.
– Я любил многих, Георгий, и это не вызывает у меня раскаяния. Ненависть менее угодна господу богу.
– У тебя удобные мысли, мой высокий друг, – и, точно желая рассеять тяжелое впечатление, Георгий резко изменил разговор: – А что толкнуло тебя на путешествие в Исфахан?
– Многое, мой синьор… Я узнал о войне шаха с турками и пожелал проверить – не затупилась ли моя шпага. И потом пламенное желание способствовать христианскому делу: выпросить для грузинских царств великий дар – апостольское благословение святого отца, папы римского Урбана VIII.
– И ты здесь останешься, уважаемый Петре, или пойдешь с нами в Кахети? – спросил Саакадзе.
– Пойду с вами. Хочу все видеть и записать свои впечатления.
– Зачем ты все записываешь?
– Хочу ознакомить Запад, христианский мир с положением Ирана и Грузии… И еще писать надо для потомства.
– Для потомства? Да, у нас тоже немало книг, написанных предками. Есть одна, называется «Картлис цховреба» – «Жизнь Грузии». С VIII века пишут ее предки и продолжают потомки… Вот мы многое осуждаем, многое хвалим, но иногда не видим или не хотим понять, что волнует искателей правды.
– Меня давно занимает, почему вы, грузинский князь и полководец, идете вместе с неверными?
– Мой повелитель шах Аббас…
– Синьор, здесь нас никто не подслушивает. Мои слуги не понимают персидского языка, и я стараюсь, чтобы они никогда его не поняли. Охраняя мой шатер, при приближении кого-либо из персиян слуги сразу обнажают шпаги и начинают неистово ругаться по-итальянски. Этот своеобразный сигнал вполне нас предохраняет.
– Уважаемый Петре, мне скрывать нечего, моя жизнь принадлежит «солнцу Ирана», ибо лучи его согревают мою страну.
– Неужели вы, такой мудрый муж, верите, что шах Аббас идет бескорыстно в вашу страну?
– Мною все обдумано… Прошу тебя, Петре, как брата по вере, опиши мою прекрасную страну его святейшеству, наместнику Христа, папе римскому, пусть он заступится за мою родину.
– Это моя святая задача… Но неужели вы обнажите меч против грузин?
– Я обнажу меч против князей.
– Может быть, князь Саакадзе сам думает захватить престол?
– Я был бы слишком мелким человеком, если бы боролся ради царского престола. Мои желания шире, дорога длиннее, мысли выше.
– Католическая вера поддерживает такие желания. Она дает душе покой и проясняет мысль.
– Э, друг, мои мысли ясны. Бог небом занят, а человек землей.
– Еретик вы! После войны католические монахи направят вас на путь истины…
Брань итальянских слуг прервала беседу. Пьетро делла Валле встал, вышел из шатра и скоро вернулся с молодым ханом.
Хан приложил руку ко лбу и сердцу и поклонился Саакадзе:
– Непобедимый сардар, «солнце Ирана», великий шах Аббас удостаивает тебя приглашением на военную беседу с ханами. А тебя, уважаемый делла Валле, на вечернюю еду с прибывшими русийскими послами.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Уже несколько дней стоят грузинские войска около Мукузани, но враг медлит: он осторожно подкрадывается, прощупывая каждый шаг.
Правый край главных кахетино-картлийских сил упирается в отроги Хунанийского хребта, левый – в Упадариские горы, пересеченные глубокими оврагами и ущельями.
Единственная лесная дорога в Кахети вдоль Иори завалена столетними деревьями, скрепленными цепями, глыбами, землей, перерезана глубокими канавами. А на выступах в огромных котлах кипит смола, груды камней и бревна, нависшие над крутизной, готовы обрушиться на иранцев. На заснеженных высотах грозно высится сторожевая башня. Облака опоясывают башню зыбким туманом, но зоркий глаз достает извилистую Иори, впадающую в Алазани.
Но спокойна Алазани. Не видно бега тушинских коней. И только синеют вдали притаившиеся у рек и лесов города и деревни Кахети.
Шадиман третий день не слезает с коня. Он лично руководит картлийским войском и марабдинской дружиной. Он осматривает завалы, скачет с азнаурами вдоль Иори, проверяя укрепления, отдает приказания тысячникам и сотникам и ни на миг не забывает: за этим неприступным завалом стоит Георгий Саакадзе.
От Ганджи вниз по течению Кюрак-чая густой массой, как саранча, надвигались на Мовакани иранские полчища. Хриплые крики верблюдов, ржание коней и скрип кибиток день и ночь тревожили замерзшее предстепье. Белое снежное небо нависло над черным потоком сарбазов.
За шахом Аббасом тянулись колонны шах-севани. На левом краю скакала курдская конница. Оранжевое знамя с иранским львом угрожающе колыхалось над степью. По холодному песку, покрытому инеем, скрипя, ползли персидские пушки. Сарбазы на верблюдах переправлялись через обмелевшую Куру.
И вскоре в моваканской степи раскинулся иранский стан. Зимние шатры из козьих шкур хмуро вырисовываются в сером утре. Усталые верблюды, подогнув ноги, лежат на холодной соломе. Беспокойно ржут нерасседланные кони. Вокруг дымящихся костров видны сгорбленные спины сарбазов. Бурые отблески скользят по ханжалам курдов. Они зябко ежатся в своих коротких суконных куртках с откидным рукавами, плотнее надвигают красные, завязанные чалмой башлыки.
Позади костров тростниковые пики с железными наконечниками стоят перекрещенные, склонив друг к другу смертельное острие. Так сидят иранцы долгие часы, а над ними кружатся огромные хищные степные птицы.
Сумрачный день тихо сменяется ночью.
Скачет тысяча сарбазов с онбашами, осматривая скалистые горы и лесные массивы.
Скачет Булат-хан, опытный в войнах Исмаил-хан, добрый Эреб-хан, неустрашимый Карчи-хан, непобедимый Караджугай-хан.
Скачут дозоры вдоль кахетинских укреплений, ко неприступны теснины Упадари. Неприступны укрепления, завалы, рвы.
И уже не скачут сарбазы, не скачут ханы.
Мрачно сидит шах в своем шатре, обитом теплыми коврами. Мрачны ханы. Мрачно в своих шатрах молят аллаха муллы. Мрачно по замершим звездам читают желание аллаха желтолицые маги.
Неделя. Другая. Крепко стоят горы…
Смотрят Луарсаб и Теймураз с высоты башни на затихший стан шаха Аббаса, смотрят – и в них пробуждается надежда.
Мечется на Упадариском завале Шадиман Бараташвили, снова и снова укрепляя теснины. Мечется и ни на миг не забывает: за этим неприступным завалом стоит Георгий Саакадзе.
Всю ночь идет пушистый крупный снег. Сарбазы с трудом расчищают входы в шатры. Они тесно сидят вокруг мангала с тлеющими углями. Они закутались в полосатые халаты, одеяла, войлок. В ногах глиняные горшки с горячей золой, покрытые тюфячками. Коченеющие пальцы тянутся к раскаленному мангалу.
Так они сидят часами с застывшими лицами, застывшими мыслями. Ни окрики юзбашей, ни рев верблюдов, ни вой волкоподобных овчарок не пробуждают сарбазов. Не привыкшие к стуже, они, покорявшие афганцев и Багдад, ждут конца земных испытаний. И в часы намаза, расстилая войлок и обратив лицо к Мекке, сарбазы молят аллаха ниспослать им битву или легкую смерть.
Стан гарема раскинут невдалеке от шатра шаха Аббаса. Шатры наложниц стоят отдельно, но шатры законных жен соединены узкими войлочными коридорчиками.
Просторный шатер Тинатин разгорожен. Большая половина – «зал приветствий» – обита стегаными шелковыми одеялами бледно-розового цвета. На земле поверх войлока лежат пушистые ковры. Кругом тянутся полукруглые широкие тахты, заваленные атласными и бархатными подушками и мутаками. Вокруг на бронзовых подставках – жаровни с красными углями. Прислужницы беспрестанно вносят раскаленные жаровни и уносят покрывшиеся пеплом. Из курильниц вьется фимиам. На пуховиках в неге возлежат жены «льва Ирана». Здесь и Хорешани. Облокотившись на мутаку, она задумчиво смотрит на фиолетовый дымок курильницы. С момента последнего разговора с Хосро-мирзой ее не покидает беспокойство. И хотя Хорешани твердо решила не подвергать «барсов» лишней печали, но с каждым днем тревога возрастает.
Неспокойна и Тинатин. Она догадывалась о замыслах шаха. Ее Картли в опасности. Ее любимый брат Луарсаб в опасности. Но чем может она, невольница шаха, помочь? Она даже не смеет предаваться печали, ибо это может навлечь гнев не только на нее, но и на Сефи-мирзу. А разве наложницы не подстерегают опалу наследника? Разве они не стремятся придвинуть к трону Ирана своих сыновей? Нет, Тинатин свято оберегает Сефи-мирзу, ибо его воцарение принесет Картли долгожданный покой. Этому она посвятила всю свою жизнь. И пусть бог простит ее невольное отступничество от креста святой Нины. Пусть примет ее жизнь, как жертву во имя Картли. И смутно нарождается решение.
Тинатин провела рукой по струнам лютни. Она привыкла жить двойной жизнью: петь, наслаждаться поэзией, искусством танцовщиц и… думать печальные думы, проливая невидимые слезы.
До Тинатин долетели отрывки газелей Хафиза и Саади. «Зефир повеял на него ароматом с ее роскошных черных локонов…», «Неутешный соловей напевает сладостные песни любви благоухающей розе».
Томным голосом вторая жена шаха воспевала картины вольной жизни и призывала к свободной любви.
Хорешани и Тинатин незаметно переглянулись. Хорешани с сожалением посмотрела на жен шаха.
Тихо перебирает струны лютни Тинатин. Бесшумно разносят прислужницы на золотых подносах засахаренные фрукты, виноградный сок, ширини – конфеты, розатон – напиток из засахаренных лепестков роз.
И тихо вьется из курильниц фиолетовый дымок фимиама.
Старший евнух Мусаиб приподнял полу «зала приветствий», оглядел жен и снова опустил тяжелую парчу.
«Барсы» на конях мечутся перед укреплением Упадари. Чувство гордости приливает к их горячим сердцам. Грузины умеют защищать свою землю. Пусть год простоит проклятый шах, он не сломит сопротивления гор.
Но… «барсы» знают: или они перейдут с проклятым шахом непроходимые горы, или навек распрощаются с дорогой Картли, с надеждой на победу азнауров.
Тогда как жить? Это страшный вопрос тревожит, не дает сна, не дает покоя.
Точно магнит, притягивают «барсов» укрепления Упадари. И они часами кружат перед наглухо закрытыми воротами в Грузию.
Саакадзе первый сказал шаху – этот проход взять нельзя ни приступом, ни отвагой, но он ничего не предлагал.
Целый день молча ездит Саакадзе по воющему полю. Снежный вихрь кружится вокруг него. Горный ветер вздымает гриву верного Джамбаза. Толстый слой снега лег на могучие плечи Саакадзе. Ничего не замечает Георгий. Он стоит у порога, который надо переступить. Переступить через трупы дружинников, ради которых он, Саакадзе, пренебрег личными благами, семьей, жизнью людей – и каких людей! Саакадзе не чувствует тяжести снега. Камень на сердце давит тяжелее. Но Георгий Саакадзе не уйдет. Не дрогнет рука, не дрогнет сердце. Так надо. Так надо для лучшей жизни грузин.
Саакадзе очнулся.
– Батоно, – шепчет посиневшими губами Эрасти, – батоно, шах-ин-шах целый день ищет тебя. Во все стороны посланы гонцы.
В шахском шатре необычно шумно. Наконец ханы решились сказать грозному повелителю Ирана о странной сонной болезни сарбазов.
Встревоженный шах пытливо посмотрел на своих советников. Но никто не смел высказать давно созревшее мнение.
– Значит, ханы считают, что лучше отступить в Ганджу?
Ханы молчали.
Полы шатра откинулись. Саакадзе поспешно вошел и склонился перед шахом:
– Ты звал меня, повелитель?
– Мой сардар, ханы советуют отступить до весны в Ганджу. Они страшатся: не погибнет ли здесь войско «льва Ирана».
– Шах-ин-шах, весной будет еще хуже. Дороги превратятся в липкую грязь, маленькие потоки – в шумные реки, кустарник – в колючие заросли. Весной обвалы ломают леса, и целые скалы с деревьями и землей падают с гор. Весной весь народ скроется в лесах и горах, успеют спрятать скот, коней и богатство, что же тогда завоевывать? Кроме камней, ничего не найдем.
– Тогда, пока не поздно, надо отойти в Иран, – дрогнувшим голосом, едва слышно произнес шах Аббас.
С удовольствием отметил Георгий бледность шаха. В первый раз «лев Ирана» выдал овладевший им страх.
– В Иран?!
Георгий оглядел ханов. «Да, они тоже за возвращение в Иран».
– В Иран? – повторил Георгий. – Но разве у великого из великих шах-ин-шаха нет верного слуги Георгия Саакадзе?
Шах быстро поднял глаза и внимательно оглядел Саакадзе:
– Ты думаешь пробить брешь в неприступном завале?
– Нет, мой повелитель, я думаю использовать другое средство. Отпусти меня с моими исфаханскими сарбазами и минбашей «барсов» с их войском, и я тебе открою ворота Грузии.
Шах Аббас уже не сомневался: Саакадзе нашел средство проникнуть в Кахети. «Но не соблазнится ли грузин, – размышлял шах, – закрыть еще крепче ворота, которые он так широко предлагает сейчас открыть для повелителя Ирана?»
И шах Аббас как бы в раздумье сказал:
– Хорошо, мой сардар, ты поведешь иранское войско. И если ты исполнишь обещание, проси, что хочешь.
– Великодушный из великодушных, великий «лев Ирана», мои желания тебе известны, как и преданность «солнцу Ирана». Прошу об одном: возьми под свое покровительство грузинский народ, уничтожь продавшихся Турции князей и слабого в своих чувствах к тебе царя Луарсаба. Ибо, пока жив Луарсаб, не покорятся картлийцы.
– Пока жив Теймураз, не покорятся кахетинцы… Тебе, Георгий, сын Саакадзе, доверяю войско. Я иду наказать изменников-царей, предавшихся слаботелому султану. А грузинский народ мне – как сын от любимой жены. Повелеваю тебе выступить в четырнадцатый день рождения луны.
– Прошу разрешить завтра, мой повелитель.
– Ханы, – грозно повысил голос шах Аббас, – разбудить плеткой сарбазов! Мой сардар, через сколько дней ты откроешь моему коню ворота Упадари?
Ни одна морщинка не дрогнула на лице Саакадзе, хотя в это мгновение рухнула последняя надежда на возвращение шаха в Ганджу. Но он твердо сказал:
– Великий шах-ин-шах, ручаюсь жизнью вывести тебя отсюда в три дня.
– Говоришь, в три дня? – проницательно посмотрел шах на Георгия. – Да, надо спешить, в Гандже остались твой ставленник Хосро-мирза, половина гарема, мой наследник и твой сын Паата, они с нетерпением ждут нашего возвращения. Поспеши, мой сардар, я буду ожидать от тебя вестей…
Саакадзе отлично понял намек, но спокойно поблагодарил шаха за память о Паата.
Саакадзе поспешил расположить против завалов Упадари отдельные группы сарбазов, приказав мнимыми действиями тревожить кахетинское войско и этим обмануть зоркость сторожевых башен, а сам ночью в полной тишине двинулся с исфаханскими сарбазами в обход Упадари через Аретх.
У подножия Аджиганских гор Саакадзе приказал оставить коней и верблюдов с вьюками. Отсюда иранское войска во главе с Караджугай-ханом повел Георгий Саакадзе лесом на Базардюв, через Ахтынские горы, только одному ему известной дорогой.
Еще будучи картлийским полководцем, Георгий Саакадзе хорошо изучил важные на случай войны горные тропы кахетинских хребтов.
И сейчас он выслал вперед курдов, и они под руководством Ростома расчищали путь от льда, снега и обвалившихся камней.
Перед горой Гудури остановив войско, Саакадзе отделил небольшой отряд сарбазов, одел их в белые бурки и белые папахи. Так же оделись «барсы» и Караджугай-хан. Только Саакадзе остался в своей бурке. Он повел сарбазов к вершине Гудури, и они увидели раскинувшееся внизу Кахетинское царство. Белые бурки, слившиеся со снежными склонами гор, не обратили на себя внимания кахетинцев, и войско стремительно начало спускаться к Алазанской долине. За белыми бурками лавиной бросились с гор остальные сарбазы. К полудню сигнахцы с ужасом увидели вторгнувшееся иранское войско.
Поскакали к Мукузани гонцы, по всей Кахети пронесся крик, зазвенело оружие.
Когда сигнахские гонцы спрыгнули с коней у сторожевой башни Упадари, они застали там прискакавших раньше их гонцов из Тушети. Угрюмый дружинник прогуливал взмыленных коней.
В башне Луарсаб, Теймураз и князья слушали тушин: уже тушины – гомецарцы, чагминцы, пирикительцы и цовцы – по сигналу седлали коней для спуска с гор в Алазанскую долину, как вдруг на всех сторожевых башнях вспыхнули огни. Совсем неожиданно со стороны Богосского хребта в Тушети вторгся шамхал с табесаранским полчищем, а со стороны Ведено – орды аварцев. И сейчас на всех подступах к Тушети идут кровавые бои.
Не трудно было догадаться о подстрекательстве или повелении шаха.
Цари сильно встревожились. Орды шамхала и аварцев могут прорваться в северную Кахети.
И в этот момент вбежали сигнахские гонцы… Страшное смятение охватило не только кахетинское войско. Князья намеревались укрыться в свои замки, но Луарсаб и Теймураз строго повелели всем садиться на коней.
Собрав марабдинскую дружину, Шадиман, под предлогом подготовить помощь, ускакал к Ломта-горе. Луарсаб посмотрел вслед мчавшемуся Шадиману и облегченно вздохнул, словно какая-то тяжесть свалилась с его плеч.
Оставив небольшую дружину у завалов Упадари, Луарсаб и Теймураз повернули войско навстречу вторгнувшимся кизилбашам.
Широко развернулась Алазанская долина, окруженная кольцом пламенеющих в закате гор. Луарсаб и Теймураз круто повернули влево и повели галопом кахетинскую конницу и картлийскую дружину к Желети.
У стен Желети царские войска столкнулись с Караджугай-ханом. До поздней ночи длилась неравная сеча. Наутро бледное солнце осветило камыши, сухие кустарники и рвы, наполненные стонами раненых и умирающих. На измятом снегу скорчилось разрубленное знамя с изображением пречистой богородицы и рядом в кровавой луже пунцовое знамя с изрубленным золотым львом.
По пустынной горной дороге Луарсаб и Теймураз отступали к Ломта-горе. За ними в безмолвии следовали девять братьев Херхеулидзе и часть уцелевшей конницы.
Кахети притаилась. Все города наглухо закрыли свои ворота. На холмах и утесах небольшого поселения Сигнахи приготовилось к защите народное ополчение.
Но Георгий Саакадзе прошел мимо Сигнахи. У Караагача он расположил войско на отдых.
Караджугай-хан настаивал на стремительном походе к Упадари, но Саакадзе, поддерживаемый «барсами», убедил хана раньше проверить кахетинский тыл.
– Необходимо знать, сколько врагов у тебя за спиной, – сказал Георгий.
Караджугай-хан согласился, и они, разделив войско, двинулись – Саакадзе к Алванскому полю, Караджугай-хан к Алазанской долине.
Саакадзе обходил города. Но в деревнях устраивал привалы, строго приказав сарбазам не трогать жителей и ничего не брать.
И крестьяне Кизисхеви доверчиво сказали Саакадзе:
– Тушины не придут, у них война с шамхалом, а цари на завале Упадари.
На рассвете Саакадзе повернул на юг и двинулся через Муганло к Упадари.
Но Караджугай-хан после неожиданной битвы с Луарсабом и Теймуразом, где он потерял половину войска и сам был ранен в руку, решил немедля пробить брешь в завале Упадари и впустить шахские войска. Безостановочно всю ночь с зажженными факелами Караджугай-хан вел сарбазов в тыл кахетинской дружине, еще охраняющей Упадари.
Через два дня на рассвете этой же дорогой спешил Саакадзе. У Сарылярского леса он встретил передовой отряд шаха Аббаса и догадался о трагедии кахетинских дружинников на Упадариском завале.
Эмир-Гюне-хан осадил коня и радостно приветствовал знаменитого сардара Ирана Георгия Саакадзе.
Персидские барабанщики и флейтисты играли торжественную встречу.
На далеких холмах мелькали черные точки.
– Это шах-ин-шах спешит на соединение с тобой. Ты счастливый, наверное, родился в созвездие девятого неба, ибо шах решил подарить тебе лучший город Кахети.
Саакадзе ничего не ответил и галопом поскакал навстречу шаху Аббасу.
К Упадари тайно проникали гонцы из Греми, Телави, Загеми, и кахетинцы узнали – царь Теймураз ушел из Кахети.
Ранним утром в Греми, столицу Кахети, прибежали пастухи и, захлебываясь от радости, рассказали, как на караагачинском поле их поймали сарбазы и потащили к грозному шаху. Но шах Аббас дал им подарки – вот этот кисет с монетами, вот этот шелковый платок, вот эту новую одежду, папаху и, отпустив, сказал:
– Идите с миром домой, занимайтесь своим делом, я не против народа иду, а против изменников-князей.
Рассказ пастухов, как дым лесных пожаров, разнесся по Кахети. Тайные посланники от Саакадзе совсем успокоили народ.
Кахетинцы заколебались: зачем нам драться? Сопротивлением только озлобим доброго шаха. Пусть наказывает князей, они тоже не всегда хорошее сердце к народу держат.
Когда шах Аббас с войском подошел к Греми, ворота крепости широко открылись и иранское войско с криками «алла! алла!» неожиданно хлынуло в город. Началась кровавая расправа. Опомнившись, кахетинцы пытались защищать свои дома. Их беспощадно истребляли. Воздух сотрясался от грохота, звона, воплей, проклятий женщин, лязга шашек, плача детей и взвизгов стрел.
Немногим кахетинцам удалось бежать из Греми к низовьям Алазани, к Белакани, к подножию Борбало, они оповещали народ о коварстве шаха, о предательстве Саакадзе.
Над страной навис ужас. Холод и обильный снег, небывалый в Кахети, отрезал пути спасения в горы и леса.
Тушины – конники Датвиа – не переставали поглядывать на горы Тушети. С вершин, нависших над Алванским полем, дул ледяной ветер. Тушины знали – за этими горами их братья дерутся с исконным врагом. Они мысленно считали, сколько отрезанных кистей вражьих рук они могли бы просолить и прибить к дверям своих саклей. Но, верные данному слову, тушины оставались на сторожевом посту у подножия Борбало.
Седой Датвиа молча сидел у тлеющего костра.
Услышав о предательском избиении в Греми и глубоко потрясенные оскорблением женщин, тушины ринулись вниз по течению Дурича. Проскакав Энисели, они, размахивая обнаженными шашками, с разгона ворвались в Греми.
Карчи-хан поспешно выстроил сарбазов в густую колонну, преграждая путь тушинской коннице. Но тушины, почти сойдясь вплотную с сарбазами, искусно повернули коней влево, стремительно обскакали колонну и, не дав опомниться сарбазам, с неимоверной ловкостью ударяли на них в шашки.
Седой Датвиа и Чуа, юный внук его, первые врезались в колонну сарбазов.
Изумленно смотрел Карчи-хан, как редели ряды сарбазов. Каждый взмах тушинских шашек прорубал кровавую улицу. Отрубленные головы отбрасывались копытами коней. Сарбазы были растоптаны. Обезображенные трупы образовали вал. Смятение охватило иранцев.
Разъяренный Карчи-хан вводил в битву новых и новых сарбазов. С тушинами уже дрались рослые мазандеранцы.
С балкона дворца, наблюдая за невиданным конным боем – сто против тысячи, – шах Аббас радовался своей прозорливости: если бы шамхал не задержал тушин в горах, то…
Шах Аббас приказал изловить дерзких тушин живыми. Но ни один не дался в руки врага, дорого продавая свою жизнь. В смертельной схватке падали тушины и их боевые друзья – кони. Последние тринадцать могли бы прорваться и ускакать, но тушины знают одну почетную смерть – в схватке с врагом, и ни один тушин не покинет поле битвы, обагренное кровью его братьев.
Датвиа взмахнул мечеподобным кинжалом.
– Э-эй, тушины!!
И последние тринадцать образовали у древнего дуба круг, став тесным строем плечом к плечу и вскинув круглые щиты, окованные железом.
Они приседали на корточки и, приняв удар на щит, стремительно выпрямлялись, нанося сокрушительные ответные удары. Их шашки разлетелись осколками, точно серебряные птицы. Тогда они обнажили мечеподобные кинжалы.
По кольчуге Датвиа медленно стекала кровь.
Лавина сарбазов бросилась на приступ. Лица тушин потемнели.
Но Датвиа, победно подняв щит, снова задорно выкрикнул:
– Э-эй, тушины!!
И с новой яростью мечеподобные кинжалы рассекали головы сарбазов, вонзали острие в сердце врага.
Но один за другим падали тушинские витязи… Вот упал Мгела… Вот Важика… Вот Бахала… Вот еще… Остались двое – Датвиа и Чуа. Они взялись за руки – обряд братства перед смертью – и дрались, пока не упали вместе, не выпуская из крепко сжатых рук залитые кровью кинжалы.
В бешенстве Карчи-хан ударил ногой в изрубленное лицо Датвиа и велел тут же на дубе повесить тринадцать мертвых тушин.
Но храбрецы остались жить в песнях тушинского народа. Расположившись на кейф в тронном зале, шах, потягивая кальян, высказал Караджугай-хану свое сожаление, что Саакадзе с «барсами» и отрядом исфаханских сарбазов вынужден был уйти на усмирение Белакани. И вот он, «лев Ирана», лишился увлекательного зрелища битвы искусного полководца Саакадзе и неустрашимых минбашей «барсов» с тушинскими шайтанами. И, следя за кругами голубоватого дыма, добродушно добавил; «Аллах знает, кто бы раньше выронил щиты!»
Понимающе посмотрел на шаха Караджугай-хан и, медленно погладив сизый шрам на левой щеке, ответил:
– Шах-ин-шах, ты можешь усладиться таким зрелищем после покорения всей Грузии.
Когда к вечеру Саакадзе с «барсами» подъезжал к Греми, город дымился, в развалинах, из которых ему больше не суждено было подняться.
Проскакав вперед с «барсами», Саакадзе сдавленно по-грузински сказал:
– Помните, никакого неудовольствия! Лица ваши должны сиять счастьем. От этого зависят не только ваши жизни, но и жизни тысячи грузин…
И, не оборачиваясь, помчался вперед. В надвигающейся мгле странно топорщилась черная мохнатая бурка.
За Саакадзе скакали Эрасти, Папуна и исфаханские сарбазы. Пропустив свои отряды вперед, «барсы» долго стояли безмолвствуя.
– Что же нам делать, друзья? – спросил Ростом.
– То, что велел Георгий, – холодно ответил Даутбек.
– И еще надо помнить: кто пошел по высокой дороге, не должен бояться обрывов… Будем же веселы, бедные «барсы», – сказал Дато.
– Не знаю, кто куда подымется, а я и одним глазом отсюда вижу: грузинский народ от персов в обломках лежит! – Матарс нервно сорвал с глаза черную повязку и выбросил на дорогу.
– А я с этого дня плюю на свои руки! – с ожесточением выкрикнул Пануш.
– Или я черту башку сломаю, или черт мою башку сломает, но я ничего не понимаю… Глубоко в сердце смотреть не хочу, но раз Георгий сказал, чтобы терпели, значит, он что-то замышляет.
– Конечно, Димитрий, замышляет… Мне сегодня этот сухой Петре сказал – на Картли персы идут. Гиви вскрикнул и схватился за сердце.
– Тише, ишак! А ты думал отсюда шадимановские замки достать?..
Ночью бледная луна освещала развалины Греми. Одиноко бродил по пустынным улицам Георгий Саакадзе. Где-то сквозь заглушенное рыдание слышалась оплакивающая воина тушинская песня.
Зеленое поле веселий тушин В тумане поблекло, в снегу побледнело, Разорваны нити сказаний долин, И сердце тушинское оледенело. Цветы нашей юности – смех наших струн Кериго обжег своим ветром холодным, И игры тушин смыл вспененный Аргун, И песню умчал он с припевом народным.[19]Георгий остановился. Прислушиваясь к песне, опустился на камень. Мохнатая старая собака, жалобно визжа, приниженно, на животе подползла к Георгию. Он погладил мокрую шерсть. «Тартун», – прошептал Георгий, вспомнив, как в Носте, в далеком детстве, его преданный Тартун так же жалобно повизгивал, не находя себе места, после опустошительного набега казахов. Георгий безотчетно стал шарить по карманам и вытащил горсть золотых персидских монет. Он разжал руку и отшвырнул монеты. Золото звонко ударилось о разбитый кувшин. Он поднялся и снова побрел. Луна, осторожно раздвинув тучи, выглянула на пустынную улицу.
Вдруг Георгий остановился. Перед ним на ветвях древнего дуба качались тринадцать повешенных тушин. Мутные пятна луны скользнули по кольчугам. Вокруг дуба валялись сломанные стрелы, щиты, сабли, мечеподобные кинжалы. Прямо на Георгия открытыми мертвыми глазами смотрел Чуа.
Георгий вздрогнул: ему привиделось лицо Паата… Он подошел, отбросил черную прядь с глаз мальчика. На груди седобородого витязя он увидел дощечку. На ней белели грузинские буквы:
«Не потому, что собаки, а потому, что грузины».
Точно боясь потревожить сон мертвецов, Георгий осторожно поправил дощечку и твердым, слишком твердым шагом отошел…
Наутро, гарцуя на разукрашенном золотом и камнями Джамбазе, Саакадзе веселым голосом рассказывал шаху Аббасу об остроумной надписи на груди повешенного тушина.
Шах одобрил кару для мертвых тушин, но посоветовал более утонченные способы наказания для живых.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
От высот Соганлуги к Ломта-горе, преграждающей подступы к Картли, и от Ломта-горы далее к Самшвилде протянулась линия новых укреплений, возведенных Луарсабом.
Боевые башни на высотах, крепостные стены с зубчатыми площадками, волчьи ямы, завалы, пересекающие горные пути, огромные глыбы скал на цепях – вот-вот обрушатся на врага, – мешки с песком и землей, готовые засыпать дерзкого, скованным кольцом защищают подступы к Картли.
Но не только на железо и камень надеется Луарсаб. Царское войско и все княжеские дружины стянуты к этим укреплениям. На вершине Ломта-горы, в самом центре, расположено царское войско: тбилисская, мцхетская, горийская и тваладская дружины. Во главе царского войска стоит сам Луарсаб, а с левого края – Теймураз с малочисленной кахетинской конницей.
От правых отлогов Ломта-горы вниз по ущелью расположены конные и пешие дружины светлейших Баграта и Симона и рядом – конная дружина копьеметателей Андукапара Амилахвари. К верховьям речки Алгети растянул дружины своего знамени и регулярную дружину царских стрельцов Заза Цицишвили. В лощине между четырьмя горами скрыты легкоконные дружины Эристави Ксанских. Царевичи Вахтанг и Кайхосро прикрывают нахидурской дружиной южный проход Сарванского ущелья. Марабдинская дружина придвинута Шадиманом к переправе через Алгети.
Легкая конница Леона, Мераба и Тамаза Магаладзе притаилась в засаде в узком ущелье Куры между Ломта-горой и Карадхунанисским хребтом. Севернее в подкрепление Магаладзе придвинуты конные лучники Джавахишвили. В глубоких расщелинах держат наготове самострелы сабаратианские стрельцы.
На всех выступах, укрепленных башнями, откуда видны дальние ущелья и лощины, расположены дружины князей Липарит, Газнели, Эмирэджиби, Квели Церетели, Пешанга Палавандишвили и других князей Верхней, Средней и Нижней Картли.
Не пришли только Нугзар и Зураб Эристави Арагвские.
А старый князь Мухран-батони, по просьбе Луарсаба, занял с войском Самухрано тбилисскую цитадель для защиты Тбилиси и прохода в Среднюю Картли.
Баака Херхеулидзе с цавкисской дружиной и своими копейщиками остался защищать Метехский замок.
Церковное войско католикоса заняло укрепление Мцхета и Джварис-сакдари для защиты узкой долины Куры и подступов к Мцхета.
Католикос выбрал своей стоянкой крепость Нацихари.
Луарсаб учел причины поражения в Кахети, и, сменяя друг друга, зоркие азнауры Гуния и Асламаз с тваладскими сотнями на белых и черных конях день и ночь объезжали высоты, следя за всеми горными тропами, дабы вовремя предотвратить неожиданный обход.
Луарсаб в плотно надвинутой высокой белой папахе и белой бурке, неотступно сопровождаемый девятью Херхеулидзе, то объезжал позиции, беседуя с князьями, то на передовых укреплениях подбадривал дружинников: «Орел узнается по полету, а грузин по битве на Ломта-горе». То часами в глубокой задумчивости сидел на самом верхнем выступе Ломта-горы, вспоминая Тэкле, промелькнувшую в его жизни, как розовое видение.
С Ломта-горы Луарсабу была видна Джоджохета – равнина, прозванная «адом» в память страшных опустошений и нашествий завоевателей. Обломки башен, монастырей и крепостных стен остались немыми свидетелями варварского разрушения и страдания народа.
Кто из грузин не знает Ломта-гору, «гору львов»? На ней с древних веков, с времен давно забытых, грузинские богатыри выходили на бой против варваров. Звенели мечи, гнулись кольчуги, падали кони, и скалы обагрялись кровью победителей и побежденных.
Древние персияне[20] фалангами врезались в Ломта-гору. На утесы Ломта-горы за Абиб-ибн-Масламом и Мерван-Абдул-Казимом кидались арабы. Хазары с гиканьем и посвистом неслись на Ломта-гору. Сельджуки с ревом мчались за Алп-Арсланом на Ломта-гору, размахивая бунчуками. Хорезмцы, потрясая копьями, стремительно бросались за Джелал-эд-Дином на Ломта-гору. Монгольские полчища Чингис-хана взлетали на Ломта-гору с хвостатыми «оронгви» за Багадуром. Самаркандские орды Тимурленга с криками «сюргюн!» вонзали стрелы в Ломта-гору.
Побежденные усеивали трупами Ломта-гору, оставались пленными и обогащали трофеями грузин-богатырей.
Победители беспощадно истребляли города и деревни или угоняли десятки тысяч в далекие монгольские, персидские и тюркские земли. Деревни и города заселяли монголами, турками, персиянами и татарами, стремясь омусульманить Грузию.
И вот сейчас грозовые тучи снова легли на притихшую округу.
Отсюда, с Ломта-горы, конечного пункта Картлийского царства, виднелись прижатые к скалистым бокам и распластанные на равнине жилища потомков завоевателей. Тяжелыми тенями нависли туркмено-монгольские поселения Сарзан, Муганло, Гяур-Арх, Лачбадик.
А дальше к востоку татары-сунниты, потомки завоевателей османов, бросали Ягупло, Имир-Ассан, Агбабало и Оромашен. Они поспешно нагружали алачухи – войлочные татарские кибитки, сгоняли скот и через холодный лес устремлялись на Карс, в глубь Турции, спасаясь от шиита – шаха Аббаса.
А на берегах Куры и Храми притаились поселения потомков завоевателей персиян – Караджали, Сарачли, Капанакчи. Они сейчас, надеясь на расширение пастбищ, радостно поджидали иранское войско.
И на эту Ломта-гору сейчас рвался Георгий Саакадзе. Он знал ее, эту гору славы. Каждая лощинка, каждая тропа, каждый ров, каждое ущелье и каждый изгиб на Ломта-горе были знакомы Георгию, как свои руки.
Он знал – Луарсаб и могущественные князья Картли сейчас на Ломта-горе. Он даже определил, где расположены дружины царя и князей, и почти не ошибся.
И вот теперь можно одним ударом расправиться с ненужным царем и с владетельными князьями. Теперь можно без лишних жертв, сохраняя в целости Картли, здесь в одном кулаке раздавить власть князей. А потом мчаться от замка к замку, крошить и разрушать ястребиные гнезда.
И Саакадзе, едва владея собой, едва скрывая нетерпение, вескими доводами убеждал шаха поручить ему взятие Ломта-горы.
Он клялся – ни один не уйдет от его тяжелого меча. Он клялся склонить к стопам шах-ин-шаха величие царя и князей. Он клялся – все богатство замков бросить к стопам шах-ин-шаха. Он клялся… а шах Аббас пристально смотрел на Саакадзе, и глубокое подозрение все больше охватывало повелителя Ирана.
«О аллах, – размышлял шах Аббас, – не хочет ли великодушный Саакадзе, отправив царя и князей в невольное путешествие на седьмое небо, захватить картлийский трон? Недаром проницательный сардар заблаговременно увез семью из Исфахана. Не отягощает ли грузин мои уши лживыми уверениями? Отпустить? Дать сарбазов? А может, у него остались в Картли самонадеянные приверженцы? Может, моя благосклонность укрепила их в желании видеть Саакадзе на престоле? Но мудрость, подсказывающая мне осторожность, не затемняет моей памяти. Не я ли его оживил? Не я ли дал ему вкусить сладость неувядаемых побед? Нет, клянусь Неджефом! Это частые измены высокорожденных ханов навели меня на подозрительные размышления. Ибо сколько побед через Георгия Саакадзе ниспослал мне аллах! Сколько караванов с золотом пригнал в Исфахан мой неустрашимый в битвах сардар! Но предосторожность – лучший щит от глупости, да не оставит меня милость аллаха. Пусть грузин продолжает одерживать для меня неувядаемые победы, пусть продолжает следовать за моим конем…»
И шах Аббас послал на Ломта-гору Карчи-хана.
Хорешани облегченно вздохнула: «барсы» не пойдут на Ломта-гору, не будут драться с картлийцами.
И хотя она знала о неизбежности столкновения, но оттяжка всегда приносит радость. Целый день Хорешани обдумывала твердо принятое решение. Впервые за совместную счастливую жизнь она скрыла от Дато волнение души, скрыла опасный замысел.
Она вынула из арабского ларца чернильницу в обкладке тамбурного вязания цветным бисером, обмакнула тростниковую палочку в чернила из растительных красок и решительно развернула вощеную бумагу:
"Светлейший, богом возлюбленный и боговенчанный царь Картли, Луарсаб!
Во имя бога, я, княгиня Хорешани, обращаю к тебе мольбу. Выслушай без горечи и насмешки верную Хорешани, не изменяющую во веки вечные своему сердцу.
Что может женщина сказать мудрому царю? Но посылаю тебе, царь мой, вести, по воле божией и пресвятой богородицы дошедшие до моего слуха в Гандже.
Русийские послы, прибывшие к шаху Аббасу с грамотой от нового царя Московии, много говорили шаху о заступничестве русийского царя Михаила за Иверские земли и напоминали шаху о единоверии и о давнишнем покровительстве Русии всем землям грузинских царств.
Царь, мой светлый Луарсаб, немедля шли гонцов в Терки, проси воеводу русийского на помощь. Пусть пришлет христианского войска стрельцов с огненным боем.
Знай, мой царь, незаконнорожденный царевич магометанин Хосро открыл свои хищные глаза на картлийский трон. Да не будет царю царствующих, Луарсабу, страшна битва с коршуном.
Царь мой, пошли со своими людьми в Терки и моего гонца, верного Омара. Он, по желанию азнаура Дато, находился при русийских послах и учился толмачить у русийских людей.
Умоляю во имя пречистой богородицы – не пренебрегай советом верной тебе Хорешани. Уповаю на милосердного бога, он снизошлет благословение на царя Луарсаба, снизошлет прозрение, дабы ты, как в волшебном кристалле, мог разглядеть твоих ближних князей.
Да восстановится страна наша, Иверская земля, и христианство, да не погибнет вера Христова и твой царский род.
Приложила руку княгиня Хорешани".
Хорешани позвала слугу Омара, сопутствующего ей с детства. Омар не раз клялся – он за княгиню Хорешани с удовольствием проглотит раскаленный кинжал.
Выслушав Хорешани, Омар сказал – или он сегодня увидит Луарсаба, или черт увидит сегодня его, Омара, на своем вонючем обеде. В Терки он тоже проберется, если даже царю Луарсабу не угодно будет его послать. Он давно дал обет пожить в русийской стране, дабы очиститься от мусульманского поганства. Это слово он выучил у русийских послов.
Омар смущенно провел по опущенным густым усам, когда Хорешани велела ему снять чоху и тут же зашила послание под левый рукав. Она сунула тугой кисет в карман чохи, перекрестила Омара и дала «на счастье» поцеловать свою руку.
С наступлением темноты Омар незаметно выскользнул на своем коне из стана.
Отряд курчи – легкой персидской конницы – проходил длинное глухое ущелье реки Дебеда-чай. Курчибаши осторожно осматривал местность. За конницей двигались колонны шах-севани. И в центре своих отборных войск на золотом коне, украшенном крупной бирюзой и перьями, величественно ехал шах Аббас, окруженный пышной свитой. Рядом с шахом ехали Караджугай-хан и Саакадзе.
Властелин в ожидании победы Карчи-хана переносил свой стан из Кахети на южный край равнины «ада» – Джоджохета…
Мутный рассвет едва осветил шатры из козьих шкур. Иранский стан, раскинутый на равнине и на склоне, еще спал. Бродили только караульные сарбазы. Вдали над полосатым шелковым шатром шаха Аббаса развевалось оранжевое знамя с золотым львом.
Внезапно на сторожевом холме персидский набат рассыпал тревожную дробь. На окровавленном коне в стан ворвался чапар, придерживал повязку на лбу. Несмотря на ранний час, чапара сразу пропустили к шахскому шатру, и он, соскочив с коня, распростерся ниц перед закрытым пологом.
Стан пришел в движение. Полусонные сарбазы, хватая оружие, выбегали из шатров. Проснулись ханы. Но никто не решался нарушить сон повелителя Ирана. На ходу набрасывая бурку, крупными шагами приближался Саакадзе.
Посмотрев на распростертого чапара, Караджугай-хан перешагнул через него, отстранил дежурного молодого хана и осторожно вошел в шатер.
– Говори! – послышался грозный голос шаха Аббаса.
Телохранители шаха втащили чапара в шатер. Заплетающимся от страха языком чапар поведал об ужасном поражении Карчи-хана.
Сначала все предвещало победу. Высланные Луарсабом с правого края Ломта-горы дружинники на черных конях и с левого края на белых, увидя тучу сарбазов, повернули коней за своими начальниками и позорно ускакали обратно, не приняв боя. Их преследовали до самой лощины, где они мгновенно исчезли. На стрелы и на раскаты пушек грузины не отвечали, на всех выступах зоркие сарбазы видели смятение.
Сам Карчи-хан с высокой горы наблюдал, как грузинские дружины вскакивали на коней и бежали со всех укреплений. Но осторожный Карчи-хан только ночью повелел начать общий штурм Ломта-горы.
Сарбазы плотными рядами, сливаясь с ночным мраком, бесшумно подползали к укреплениям. Курды первые вскарабкались на средние утесы и сбрасывали вниз плетеные лестницы и канаты. Когда весь склон был облеплен сарбазами и курдами, стали втаскивать метательное оружие. В корзинах подымали пищали, зажигательные снаряды, стеклянные шары, наполненные зловонным ядом и порохом. Курды начали взбираться выше, таща за собой крючки и плетеные лестницы. И когда они уже закидывали веревочные петли за зубцы крепостных стен, на боевых башнях внезапно запылали тысячи огромных факелов.
Напрасно сарбазы и курды прижались к скалистым бокам. Пламя осветило все выступы и склоны. И словно рухнула Ломта-гора. С громоподобным грохотом обрушились глыбы камней, бревна, лилась горячая смола, известь, обвалом сыпались песок, мелкая соль, угольная пыль.
Лопались стеклянные шары, воспламенялись зажигательные снаряды, зловонный яд и пылающий порох довершили поражение сарбазов. Тысячи зажженных стрел догоняли спасавшихся.
Сарбазы, стоящие у Ломта-горы, обогнув подножие, бросились к равнине, но из темных расщелин выскочили всадники на черных и белых конях и, преследуя, рубили бегущих. Карчи-хан с мазандеранцами спешил укрыться в узком ущелье Куры, но легкая грузинская конница, перерезав дорогу, обрушилась на Карчи-хана. И только благодаря храбрости и ловкости хану удалось прорвать смертельное кольцо и ускакать с горсточкой мазандеранцев.
Спасшиеся сарбазы видели, как всю ночь на высоком выступе Ломта-горы стоял воин в белой бурке и высокой белой папахе.
Вечером прискакал Карчи-хан. На коране хан поклялся вернуть в беспощадном покорении Гурджистана славу непобедимого полководца.
Саакадзе усмехнулся: «Разве можно доверчиво лезть в львиную пасть?»
До первой звезды совещался встревоженный шах Аббас с ханами. А когда остался один, погрузился в невеселые думы. Он рассчитывал на беспрепятственное шествие по Грузии, но, еще не переступив порога Картли, потерял большое войско. Сильно тревожила Турция. «Необходимо захватить Гори, дабы отрезать османам путь на соединение с Луарсабом. Султан Ахмет глуп. Но везир Осман двух султанов проглотит. Надо спешить, ибо сказано: опоздавшего всегда ждет неудача. Ханы клянутся: „Лев Ирана“ непобедим!.. А разве однажды лев не погиб от укуса комара? Надо спешить в Гори. Тревожила и Ганджа, где оставлены русийские послы. А что, если их не сумеет удержать Хосро-мирза? Не пленники ведь послы. А что, если русийский царь веру выше торговой дружбы поставит? Говорят, отец молодого царя – патриарх. Нет, опасно медлить, как с Астраханью. Необходимо покорить Грузию и Шамхалат. Но как?»
Затруднительное положение шаха Аббаса разрешили грузинские феодалы.
На верхней башне Ломта-горы реет знамя Багратидов. Но в грузинском стане не празднуют победу, в стане тихо. Луарсаб знает – это только начало.
В белом шатре, переполненном дружинниками, слышится проникновенный голос архиепископа Феодосия. Раскачивается кадильница и стелет синий дым перед потускневшей иконой кватахевской божьей матери.
В шатрах князей шумно. Каждый заносчиво старается приписать победу себе. Каждый думает о выгоде своего замка. Шадиман усиленно разжигает воображение князей обещанием богатых трофеев в случае поражения шаха, а главное, избавлением от азнаурской опасности.
Только в шатре Баграта тихо. Говорят шепотом.
– Уж не думаешь ли, мой светлейший Баграт, стоять, как верный дружинник, в лощине, укрепляя трон Луарсаба?
– Нет, мой Андукапар, думаю другое. Надо уйти не слишком поздно, но и не слишком рано. Бог знает, как может повернуться война? А вдруг Зураб и Нугзар устыдились и придут на помощь Луарсабу? Вдруг собачник Мухран-батони притащится сюда со своей бесчисленной сворой? Вдруг Трифилий пригонит монастырских чертей? Вдруг Георгий Имеретинский, как дурак, вмешается не в свое дело? А разве Леван Дадиани или Мамия Гуриели не чувствуют, где пахнет золотом? А когда ты видел атабага Манучара сидящим дома, если у соседей праздник? Только убедившись, что перечисленное не сбудется, можно уйти. Иначе навек потеряешь Картли и картлийский трон Багратидов. И тогда можно очутиться в Исфахане и, поселившись против дворца Саакадзе, созерцать его величие, обгладывая кости с шахского стола.
Не раз велась эта дружеская беседа. Баграт выжидал. Первый бой встревожил его. Луарсаб может победить, и тогда он, Баграт, навсегда распростится с картлийским троном. Но зачем ждать? Если прийти сейчас, после победы Луарсаба, шах особенно оценит такую покорность… Если прийти после победы шаха, то не посмеется ли персидский пев над запоздалой преданностью? И не отдаст ли проклятому Саакадзе замки его и Андукапара? Конечно, посмеется и, конечно, отдаст. Нет, надо прийти вовремя: не слишком рано, но и не слишком поздно. Тем более, цари Имерети, Гурии и Самегрело медлят.
Баграт, Симон и Андукапар ночью незаметно стянули свои дружины и вывели их из ущелья, оголив правые отроги Ломта-горы.
Когда Луарсабу утром донесли о бегстве трех князей, он задумчиво сказал: «Это только начало».
И действительно, князья, узнав о бегстве светлейшего Баграта и Андукапара, переполошились: не опоздать бы им; ведь шах обещал всем явившимся к нему с покорностью ферманы на сохранение замков и награду владениями тех князей, которые остались верными Луарсабу. Через день Луарсаб узнал о новой измене. С верховьев речки Алгети увел свои дружины Цицишвили.
Обнажив Карадхунанисское ущелье, скрылся с конными лучниками Джавахишвили.
Тихонько ночью за ним ускакали князья Магаладзе с легкоконными дружинами.
Зараженные бегством картлийских князей, кахетинские князья Нодар Джорджадзе и Давид Асланишвили сняли с позиций и увели конницу Теймураза.
И тотчас же из лощины четырех гор вывели личные дружины Эристави Ксанские. За ними, снявшись с высот, исчез со своей дружиной Пешанг Палавандишвили.
Эта неслыханная измена князей Картли в момент напряжения всех народных сил, в момент победы, сильно подорвала дух народа. Города и деревни, замкнувшись, не знали, на что решиться:
– Князья изменили, а если Шадиман победит нашими руками, еще тяжелее на шею ярмо наденет.
– А шах, если победит, что наденет?
– Шах не победит, Георгий Саакадзе не пустит.
– Из Кахети старый Роин пришел. Клянется, Георгий в Кизисхеви к народу доброе сердце держал.
– Георгий на народ не может сердиться, против князей идет.
– С народом Георгий дружен.
– Теперь тоже надо верить…
Такие разговоры не прибавляли дружинников Луарсабу.
И с вершины Ломта-горы Луарсаб видел, как на равнину «ада» – Джоджохета – лавиной хлынуло иранское войско, стремясь к обнаженным позициям.
В этот час Асламаз привел к Луарсабу гонца от Хорешани. На гонце клочьями висела бурка, из рваных цаги торчали посиневшие пальцы. Видно, не легкий путь проделал Омар.
Прочитав послание, Луарсаб посветлел: сколь отрадно знать о душевной чистоте грузинской женщины.
Луарсаб призвал в свой шатер Гуния и Асламаза. Он поблагодарил начальников тваладской конницы за верность Багратидам и спросил – хотят ли они оказать большую услугу Картли?
Гуния и Асламаз вынули шашки и на скрещенных лезвиях поклялись в верности царю.
Луарсаб сказал о своем секретном намерении послать их, опытных в боях и в красноречии, за помощью к русийскому воеводе.
Ночью, воспользовавшись вьюгой, Асламаз и Гуния, выбрав верных дружинников, двадцать на черных конях и двадцать на белых, в сопровождении Омара выехали тайно от всех, особенно от Шадимана, через горы в Терки.
Утром Шадиман язвительно докладывал Луарсабу о позорной измене азнауров Гуния и Асламаза, бежавших ночью с сорока дружинниками.
Луарсаб выразил сожаление, что позорный пример князей заразил и азнауров, и, словно не замечая неудовольствия Шадимана, повелел младшему Херхеулидзе пригласить царя Теймураза.
На чрезвычайном совете Луарсаб, Теймураз и Шадиман решили не жертвовать бесцельно последним войском, вырваться из окружения и отступить к Тбилиси.
Медленно спустилось с высокой башни Ломта-горы знамя Багратидов.
Хорешани сегодня особенно оживлена. Она на совместной утренней еде с «барсами» и Георгием весело передавала новость, взволновавшую гарем.
Ночью «лев Ирана» перепутал жен и вместо самой юной, третьей, попал к самой старой – первой. Обнаружив на рассвете ошибку, «лев» гневно пригрозил евнуху выколоть глаза. Но чапар с Ломта-горы отбил у «льва Ирана» память, и евнух пока видит разницу между «львицами Ирана».
«Барсы» шумно встретили рассказ Хорешани. Георгий хмурился. Димитрий молчал, и в первый раз за всю жизнь перед ним остался нетронутым кувшин вина.
«Барсы» рвались в Картли. И Георгий поспешил к шаху Аббасу с предложением нового плана взятия им и «барсами» Ломта-горы.
Как бы в знак смирения перед шахом, Георгий был одет в скромную грузинскую чоху, на простом кожаном ремне висела шашка, некогда подаренная Нугзаром.
Еще издали Георгий увидел у шатра шаха оживленную толпу ханов и начальников сарбазов. Шахская стража прогуливала трех берберийских коней в дорогом уборе.
Перед Георгием почтительно расступились молодые ханы. Георгий откинул полог шатра и ужаснулся. Словно раскаленное железо обожгло лицо. Он с усилием разжал руку, сжимающую рукоятку шашки. Овладев собой, Георгий вытер на лбу холодный пот и с непроницаемым лицом вошел в шатер.
В приемной шатра толпились ханы. Баграт, Симон и Андукапар в персидских одеяниях и чалмах ждали выхода шаха. Георгий увидел, как вышел шах и князья бросились перед ним на колени с выражением полной покорности и просьбой принять их в число воюющих с Луарсабом. Баграт и Андукапар особенно старались уверить шаха в своей преданности. Георгий заметил, как шах едва скрывал счастливое изумление.
И действительно, шах несказанно обрадовался и кстати вспомнил, как этот Баграт и Андукапар чуть не изрубили Али-Баиндура, приняв его за турка.
Весь следующий день прошел в приеме гостей. Прибыли Магаладзе, Джавахишвили, прибыли и другие князья – все враги Саакадзе, с которыми он жаждал встречи в бою, которых мечтал раз навсегда убрать со своей дороги.
Князья один за другим изъявляли готовность принять магометанство.
Шах повелел ханам приказать иранскому войску не приближаться на расстояние агаджа к владениям прибывших князей, но не щадить непокорных, оставшихся верными Луарсабу.
На вечернем пиру шах торжественно вручил князьям ферманы на неприкосновенность их жизни и замков. Вместе с ферманами были преподнесены драгоценные дары.
Потрясенный Саакадзе с презрением отвергал все попытки князей сблизиться с ним. Князья, скрывая бешенство, вынуждены были выражать Саакадзе, приближенному шаху Аббаса, уважение и даже восхищение…
Узнав об оставлении картлийцами Ломта-горы, шах Аббас снял стан, оставил правителями Кахети князей Нодара Джорджадзе и Давида Асланишвили и повелел Саакадзе пройти юго-западные земли Картли, а сам пересек с войском Куру и Иори, обошел Тбилиси с севера, переправился через Арагви, победоносно прошел Мцхета и стремительно направился к Гори. Теперь шах Аббас был спокоен: все попытки османов прийти на помощь Луарсабу со стороны Ахалцихе разобьются о грозные стены горийской цитадели.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Безмолвны долины и предгорья Картли. Не тянутся по аробным путям арбы. Не слышно урмули. Не вздымаются веселые дымки из очагов. Не звенят песни девушек за вышиванием. Не сзывают пандури на игру в лело и малаки. Не сбивают наездники шашками чашу. Не спускаются женщины с кувшинами к горному роднику. Не танцуют вокруг храмов праздничное лекури. Не резвится табун молодых коней.
Через сердце Картли идет шах Аббас, идет враг грузин. Но не покорится народ врагу.
Собираются крестьяне. Упрямо вглядываясь в даль, шепчутся:
– Люди, люди! Князья с шахом идут, спокойствие Картли обещают.
– Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие не верят.
– Люди, люди! Гонцы князей грозят отнять скот у бежавших.
– Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.
– Люди, люди! Гонцы князей угрожают сжечь наши жилища.
– Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.
– Люди, люди! Гонцы шаха угрожают непокорным рубить головы.
– Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.
– Люди, люди! Гонцы шаха обещают милость повелителя Ирана.
– Напрасно думают! Такое не поможет, уже многие скрылись.
И, несмотря на зимнюю стужу, народ, проклиная князей-изменников, уходил в холодные леса и за ледяные скалы.
И шах Аббас сумрачно проходил опустевшие долины Арагви, Куры и Ксани. Гнев все больше охватывал властелина Ирана. Шах не сомневался, что влиятельные князья Гурджистана, с незапамятных времен заискивавшие перед персидским «львом», и сейчас не только раболепно падут ниц перед лучами «солнца Ирана», но принудят к тому и царей Картли и Кахети. И вдруг… рабы осмелились исчезнуть.
Охваченный жаждой мщения, шах приказал освещать дорогу коню. И на всем кровавом пути персидских полчищ запылали деревни.
Молчит дремучий Ничбисский лес. Зимний ветер воет в оголенных ветвях. Серебряный иней качается на мохнатых лапах сосен. Далеко в берлогу забрался медведь, изредка промелькнет олень или шустрая белка покажется на колючей ветке, осыпая сухие иглы.
Суровое безмолвие леса нарушили торопливые шаги. К Медвежьей пещере спешили старые, спешили молодые. Здесь на поваленном дереве, покручивая ус и нагайкой ударяя по цаги, стоял Квливидзе, утром прискакавший из Имерети по просьбе гонцов из Дзегви, Ничбиси, Хидистави и Ахалкалаки.
Около него собралось несколько азнауров.
Выборные от деревень раздавали оружие. Старые и совсем мальчики жадно хватали шашки, щиты и самострелы.
Народ шумел.
Не слушая друг друга, одни требовали немедленно двигаться навстречу собаке-шаху, другие уговаривали ждать Саакадзе.
– Что ждать?! – кричал высокий ничбисец, и огненная борода его развевалась, как пламя. – Может, перс решил из наших шкур седла для сарбазов делать?!
– Почему не видим гонцов от Саакадзе?
– Может, его гонец еще не родился, а мы ждать здесь будем?!
– Зачем Саакадзе народ, Саакадзе сейчас золотые цаги носит!
– Кто такое сказал?! Разве эту шашку не Саакадзе прислал?! – кричал молодой дружинник из Хидистави.
Выборный от Дзегви сурово крикнул:
– Почему слова, как солому, крошите? Пусть скажет азнаур Квливидзе, как решит он, так и будем делать, – и добавил упрямо: – Медвежью пещеру кто обогатил?
Обрадованно подхватили:
– Говори, азнаур Квливидзе; как скажешь, батоно, так и поступим!
Квливидзе, пошептавшись с азнаурами, громко крикнул:
– В чем дело, люди?! Саакадзе оружие вам прислал? Очень хорошо! Саакадзе персов к вам привел? Очень хорошо! Берите его оружие и бейте его персов!
Одобрительный смех раскатился по Ничбисскому лесу.
Выполняя повеление шаха покорить ему юго-западные земли Картли, Саакадзе шел к верховьям Алгети.
На Саакадзе переливались синевой рыцарские доспехи: месир – стальная сетка, ниспадавшая с шишака, пластинчатое забрало, налокотники, наколенники и щит.
Так же были закованы в броню и «барсы». Они страшились быть пронзенными грузинской стрелой.
На всем пути Саакадзе разорял владения князей, еще не успевших добраться до шаха.
Точно огромные факелы, вонзенные исполином в скалистые расщелины, пылали на вершинах замки. Грохотал камень. Звенело стекло. Обуреваемый гневом, Георгий Саакадзе брал приступом замки, беспощадно истреблял дружинников, защищавших князей, и зачислял в личное войско перебегавших к нему или к «барсам».
К восторгу сарбазов и грузин-дружинников, Саакадзе разрешил им все отобранное у князей разделить между собой. И за войском потянулся длинный вьючный караван, табуны коней и рогатый скот.
Переправившись через Алгети, Саакадзе провел войско через Биртвиси на Манглиси. Перейдя перевал, он спустился к Кавтисхеви и двинулся через Ахалкалаки в Гори на соединение с шахом Аббасом.
На всем пути следования Саакадзе пылали замки.
Победоносно подходят к Гори сплоченные колонны шах-севани. Мерно рассыпается дробь думбеков. Тяжелый топот гулко отдается в лощине. Свинцовой синевой отсвечивают наконечники копий. На тюрбанах минбашей колышутся перья. Позади последних рядов сарбазов на верблюдах, в раззолоченных закрытых кибитках, передвигается гарем шаха, окруженный ханами, евнухами и телохранителями. Впереди на позолоченном шесте развевается иранское знамя. На спине золотого льва торжествующие лучи восходящего солнца.
Но небо над Гори сумрачно и непроницаемо.
Уже большая часть шах-севани сползла в широко раскрытые ворота Горийской крепости, оставленной картлийским войском.
Внезапно справа и слева, точно горный град, застучали копыта. Грузинская конница лавой навалилась на шах-севани.
Квливидзе с азнаурским отрядом, увлекая за собой народное ополчение, врезался в гущу сарбазов. Два азнаура со своими дружинами подскакали к крепостным воротам, стремительным ударом разрубили колонну и загородили проход. Неожиданность нападения внесла замешательство.
Направляя на грузин копье, пищали или лук, сарбазы получали удар сзади.
Завязался ожесточенный бой.
Народное ополчение прижало сарбазов к первой линии крепостных стен, засыпая их стрелами, камнями, ударами топоров, шашек, кос и кинжалов.
Шах Аббас, остановленный битвой, беспокойно оглядывался на свой гарем.
Караджугай с главными силами следовал по правому берегу Куры. А Эреб-хан сражался с войском католикоса, прикрывавшим отступление Луарсаба.
На лице Квливидзе сияла радость. Он, засучив рукава чохи, вертелся, точно ужаленный, на своем коне, и его шашка с визгом рассекала воздух. Он подбадривал шутками своих и бесил сарбазов презрительными кличками на персидском языке.
– Люблю веселую битву! – воскликнул ничбисец с огненной бородой, спуская тетиву.
Стрела со свистом пронеслась над головой шаха Аббаса. Шах не пошевельнулся.
Саакадзе еще издали услышал шум боя и, пришпорив Джамбаза, помчался по долине.
– Э-эх! Саакадзе пришел! Победа, дорогой! – насмешливо встретило Георгия народное ополчение.
С поднятыми шашками картлийцы бросились на Саакадзе. Георгий, привстав на стременах, высоко поднял меч. От него шарахнулись. Но азнауры, подбадриваемые Квливидзе, наседали на Георгия.
«Барсы» с обнаженными шашками вломились в середину.
– Георгий! – шепнул Дато. – Что делать?
– Что делаете всегда в бою!
И Саакадзе ударил в грудь налетевшего азнаура. Возмущенные азнауры осыпали «барсов» отборной бранью, ополченцы – насмешками.
– Эй, «барсы», почем продали шкуру персам?
– Смотрите, люди, как «барсы» окрепли на люля-кебабе!
– О-о, ностевцы, где потеряли грузинские шашки?!
Азнауры бросились на «барсов». Скрещиваясь, заскрежетали клинки. Кружились кони, залитые кровью.
Азнаур в белой чохе, вертя клинок, подскакал к Дато.
Глаза Даутбека потемнели. Он тяжело дышал. Еще миг – и смертельный клинок опустится на голову Дато.
Даутбек вскинул саблю, рука его дрогнула, он отвернулся и наотмашь ударил по белой чохе. Бледный, он смотрел на несущегося без всадника коня.
«Барсы» отчаянно отбивались.
Сарбазы, защищая своих минбашей, рубили ополченцев. Из-под копыт летела снежная пыль. Расползались красные пятна.
Азнауры, не обращая внимания на сарбазов, старались окружить «барсов».
– Ростом, рубись! На нас благосклонно смотрит шах-ин-шах! – крикнул Саакадзе.
Рослый азнаур, круто повернувшись на коне, ударил шашкой. Пануш схватился за плечо и припал к гриве. Элизбар подхватил Пануша и поскакал с ним в сторону шаха.
Боль и ярость охватили Димитрия. Этого силача азнаура он помнил по Сурамской битве. И Димитрий рассек плечо азнаура.
Квливидзе, выровняв коня, подскакал к Георгию, наискось замахнувшись обагренной кровью шашкой.
Саакадзе вздыбил Джамбаза и боковым ударом меча выбил из рук Квливидзе клинок. Перегнувшись, он сдавленно сказал:
– С кем деретесь? Всех перерубим! Спасайтесь в Уплисцихе!
Квливидзе свесился с седла и подхватил свою шашку, Дато наскочил на Квливидзе, клинком плашмя ударил по кольчуге и почти на ухо шепнул:
– Спасай народ, Караджугай подходит! Квливидзе, точно раненый, припал к седлу и вынесся на бугор. Подскакавшему к нему азнауру он крикнул:
– В Уплисцихе! Все за мной!
– В Уплисцихе! В Уплисцихе! – прокатилось по рядам грузин.
Шах Аббас, наблюдая битву, любовался «барсами» и Георгием Саакадзе. Он не видел, как Матарс рубанул уже убитого сарбаза, и с удовольствием заметил, как Матарс вытирал окровавленное лезвие о круп коня.
Элизбар скакал, придерживая Пануша. Охраняя их, сзади мчался Арчил, сверкая каской и панцирем.
Вдруг Арчил круто осадил коня. Он увидел, как притаившийся за камнем огнебородый целится в шаха.
Арчил резко повернул коня и загородил собой повелителя Ирана. Стрела врезалась в его поднятый щит.
Исполняя приказание Саакадзе, шах-севани расчищали путь к воротам Гори для въезда шаха.
«Барсы» и конные сарбазы бросились в погоню за азнаурами, отступающими к Уплисцихе.
Азнауры и ополченцы, отстреливаясь из луков, обогнули лощину. И когда первые сарбазы подскакали к трем холмам, они не увидели ни одного грузина. Только ветер взлохматил легкий снег и высоко взметнулся встревоженный коршун.
В эту неспокойную ночь в монастыре Горис-Джвари – «Крест Гори», высящемся на вершине утеса, в сводчатой келье при мерцании светильника седой монах записал:
«…присутствие шаха Аббаса только разожгло храбрость картлийцев, истребивших в час времени до двух тысяч персов…»
Эрасти предсказал Арчилу большую награду.
Наутро, торжественно принимая на площади ключи от Горисцихе, шах Аббас вспомнил высокого грузина.
Призванный Арчил раболепно распростерся у ног повелителя Ирана.
Шах спокойно произнес:
– Подымись! Раб, как ты дерзнул стать впереди меня во вчерашней битве?
– Для спасения твоей жизни, великий шах, – ответил Арчил, упав на колени.
– Так ты считаешь себя храбрее «льва Ирана»?! – Шах погладил золотой эфес ятагана. – Отсечь дерзкому голову.
Подбежали сарбазы шах-севани, сверкнуло лезвие, и голова Арчила покатилась по замершей площади.
«Барсы» быстро взглянули на Саакадзе. Арчил – верный телохранитель Георгия, выросший у него в доме. Лицо Саакадзе осталось неподвижным. Только Папуна заметил легкую бледность и чуть дрогнувшую морщинку у глаз. «А может, просто устал? Много ночей не спит, не легко ему», – подумал Папуна, уходя подальше от тяжелого зрелища.
Эрасти с ужасом смотрел на обезглавленного Арчила, не в силах отвести взгляда от застежки на окровавленной шее. Он вспомнил, как Саакадзе когда-то в Ананури спас этого Арчила от продажи туркам. Видно, суждено было ему погибнуть от руки мусульман.
– Видно, нам всем суждено погибнуть от руки проклятых мусульман, – сдавленно проговорил Дато, отойдя подальше с Ростомом.
– Но Георгию, как видно, никого не жаль, все готов отдать разбойнику.
– Ростом, если сомневаешься в Георгии, лучше сейчас от него уходи… Нарочно с нами холоден, не хочет мешать нашим решениям.
– Дорогой Дато, я не такой крепкий, как ты и Даутбек, и не такой слепой, как Димитрий, но я никуда не уйду. Разве мы можем сейчас жить друг без друга? Я оставил молодую жену, двух детей, я связал мою жизнь с «Дружиной барсов»… Но я хочу знать, не волками ли мы вернулись на родину? Слышал, как народ проклинает Георгия?
– Слышал… Думаю, народ скоро сменит проклятие на благословение. Но ты хорошо знаешь, не Георгия в том вина, что так вышло. Перс обманул Георгия, обманул нас всех… А ты думаешь, легко Георгию это пережить? Мы вместе страдаем, Георгий один…
– Что же теперь будет, Дато?
– Только Георгий знает, что будет. Это он кует по ночам крепкую подкову, он не спит, обдумывая месть шаху и князьям. Не будем отягощать его душу нашими сомнениями, должны ему верить, иначе мы на помощники его планам.
– Смотри, Дато, на гребнях гор сторожевые башни все еще посылают огненные предупреждения… Думали ли мы когда-нибудь, что эти огни зажгутся против нас? А снег, как саван, горы окутал.
– Успокойся, Ростом, скоро мы сами зажжем огни призыва…
Папуна и Эрасти неотступно, словно тень, следовали за Саакадзе. Папуна тревожно поглядывал на застывшие глаза Георгия.
«Уже принял решение», – подумал Папуна.
Эрасти тоже думал о горячо любимом господине и друге. Он также не обманывался и чувствовал – не остановится Георгий Саакадзе, пойдет до конца. Но сколько ни ломал себе голову, не мог додуматься, где же этот конец? И какой он будет? Все равно, лишь бы от себя не прогнал, лишь бы с ним не расставаться до последнего часа… Без него не надо ни жизни, ни радости.
До поздней ночи бродили «барсы» по отдаленным улицам Гори… Вот она, родная земля, там, за этой синеющей полосой – Носте. Но они уже не мечтали увидеть ее. Не рвались туда. Стыд сжимал сердце, огонь жег глаза. Они бродили по Гори, боясь остаться одни, боясь мягких постелей и жестких мыслей.
Раненым шакалом выл горный ветер. На холодном бледном небе, точно брошенный обледенелый щит, бледнела луна. Густые предрассветные туманы клубились над вершинами.
Луарсаб, поняв бесполезность подвергать Тбилиси разгрому, вывел последние дружины тваладцев и отступил с ними в Самухрано, наскоро укрепив подступы к Мухрани. Луарсаб инстинктивно избегал сражений с Георгием Саакадзе. Не от недостатка храбрости, но во имя Тэкле. Он думал: «Если она жива, то пусть ужас не наполнит ее нежное сердце – я не погибну от руки ее брата, и ее брат не погибнет от моей руки. А если встретимся, один из нас живым с поля брани не уйдет. Пусть бог его покарает за измену своей стране, а моей Тэкле и без того много горя».
Эреб-хан, узнав от лазутчиков о месте нахождения Луарсаба и о малочисленности его дружин, бросился на рассвете к укреплениям Мухрани.
Старик Мухран-батони по приказу Луарсаба запёрся в своем замке с крестьянами и дружиной.
Шадиман, взволнованно глядя на Луарсаба, дрогнувшим голосом заявил, что он решился на рискованный шаг. Он сумеет убедить проклятого «льва Ирана» в желании Луарсаба быть в вассальной зависимости, и пусть шах обложит какой угодно данью народ Картли. «Потом, когда уйдет в Иран, с помощью турок избавимся от персидского удовольствия», – уверенно закончил Шадиман и ускакал с усиленной охраной в Гори.
Луарсаб с отвращением подумал: «Бежит к шаху, опасаясь Саакадзе».
Царь и не подозревал, что еще накануне прибыл от Андукапара оруженосец с долгожданным ответом. Шах милостиво подписал ферман о неприкосновенности Марабды и ее владетеля. Князь Шадиман Бараташвили может спокойно проследовать в Гори, где «лев Ирана» сейчас удостаивает своим высоким вниманием картлийских князей.
Шадиману не в чем было упрекнуть себя: он «спасал» царя Луарсаба, а заодно и личную дружину, которую, отступая с Ломта-Горы, направил в Марабду, якобы для защиты замка от Саакадзе.
На второй день Луарсаб и Эреб-хан сошлись слишком близко, чтобы можно было разойтись. Луарсаб вспомнил, как Эреб-хан когда-то приезжал в Метехи за бедной Тинатин. О, где она теперь, моя бедная сестра? Где близкие мне люди? Одни погибли, другие изменили. Стоит ли беречь свою жизнь? Конечно, стоит, мой народ остался мне верен".
– Царь, осторожней! – вскрикнул один из Херхеулидзе.
Луарсаб обнажил меч и ринулся, пришпорив коня, на Эреб-хана, за ним девять братьев Херхеулидзе и вся тваладская конница. Началась последняя сеча.
Эреб-хан рвался к Луарсабу, но шашки братьев Херхеулидзе подстерегали смельчаков.
Валились сарбазы и дружинники. Здесь не было пощады и сожаления. Каждый, падая, старался нанести последний удар врагу.
К Эреб-хану подскочил юзбаши:
– Скорей, хан, сарбазы погибли в этих проклятых лощинах, скорее, во имя аллаха, пока не поздно, мы уже в плену!
Оглянулся Эреб-хан: только небольшой отряд конницы защищал его, все ближе надвигался Луарсаб. Повернул хан коня и, вздымая снежную пыль, мгновенно скрылся. Его бегство прикрывали конные сарбазы.
Луарсаб, в исступлении размахивая мечом, продолжал крошить оставшуюся горсточку. К нему подскакал бледный Баака.
– Осмелюсь сказать, мой доблестный царь, больше некого убивать, все персы погибли от твоей сильной руки, но и все тваладцы…
Посмотрел Луарсаб вокруг, и его дрожащие колени сжали бока хрипящего коня. Страшные груды тел взбугрили лощину.
Глаза Луарсаба расширились. Он беспомощно развел руками. Выпал тяжелый меч Багратидов и гулко стукнулся о кольчугу младшего Херхеулидзе. Все девять братьев, изрубленные, лежали вблизи царского коня. Только теперь Луарсаб понял, какой ценой он остался цел. Луарсаб прикрыл ладонями лицо. Когда он поднял голову, глаза его встретились с глазами Баака.
– Мой Баака… – мог только выговорить Луарсаб. Баака поднял меч и подал его царю.
Луарсаб обнял Баака, горячая слеза упала на щеку князя.
Только выбравшись из лощины смерти, Баака поведал Луарсабу, почему он, Баака, оставил Метехи.
– Всю ночь тбилисцы не спали – кто прятал богатства, кто, наоборот, украшал дома. Запестрели ковры, шали. Особенно старались амкары – их лавки настежь открыты, тоже разукрашены. Во всех духанах готовятся кушанья, везде зурначи и лучшие танцоры. Что за причина к веселью? Готовятся к встрече Георгия Саакадзе и Караджугай-хана… Один, не захотевший назваться, прислал ко мне амкара Сиуша с настоятельным советом покинуть Метехи… Царица Мариам? Конечно, мой светлый царь, я ее умолял уехать со мной, она не соглашалась. От Гульшари известие получила – княгиня советует остаться, говорит, ничего не изменится.
Луарсаб слушал рассеянно.
К полудню подъехал Теймураз с семейством. Два царя без царства и без войска смотрели, как оставшиеся в живых с почетом и воинственными песнями хоронили грузинских дружинников в братской могиле.
Братьев Херхеулидзе Луарсаб велел похоронить отдельно. Когда положили их в вырытую яму, Луарсаб, оторвав от своей куладжи драгоценную застежку, бросил в могилу и сказал:
– Если я еще буду царем Картли, на этом месте воздвигну храм из белого мрамора на девяти колоннах. Спите, мои храбрецы, вашу кровь родина не забудет!
Луарсаб отвернулся. Метехские копьеносцы посмотрели на вздрагивающие плечи Луарсаба, и вдруг неистовство охватило их: обнажив шашки, они ожесточенно набросились на трупы врагов, отсекая у них головы. Вскоре на только что зарытых могилах выросли пирамиды из голов персиян.
– Это лучший памятник для храброго воина, – сказал Луарсаб, с трудом садясь на коня. Он подъехал с Теймуразом к крестьянской лачуге, где их ждала семья Теймураза.
Через час оба царя и Баака с метехскими телохранителями двинулись в Имерети.
Луарсаб обвел взором родные горы и медленно повернул коня.
Глубокое молчание нарушал только стук копыт…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
На правом берегу Куры тянулись желтовато-пыльные холмы, чернели кустарники и деревья, высохшие травы вяло висели по стремнинам. Редкие прошлогодние листья съежились на ежевике и можжевельнике. И только зеленели большие плющи, свисая с деревьев, и едва расцветали февральские душистые фиалки белого и бледно-лилового цвета.
Уже виднелись очертания тбилисских стен, когда войска Георгия Саакадзе и Караджугай-хана сошлись у «Синего монастыря». Наступали сумерки, и Саакадзе предложил расположить стан в Сабуртало.
– Необходим отдых сарбазам и коням, потом, опасно ночью подходить к крепости. Тбилисцы плохо шутят, особенно если там Луарсаб. Надо помнить Ломта-гору, нельзя доверять тишине. Наверно, на стенах кипят котлы с жиром и смолой, наверно, стрелы смазаны ядом, наверно, бревна горящие держат наготове.
– Удостой, благороднейший, ответом: кипящий жир днем теряет свою силу?
– Мудрый из мудрых Караджугай-хан, о дне я еще не говорил, но лучше хитростью открыть ворота Табори. До утра подумаю и тебя прошу ночные часы уделить спасительным мыслям. Утром на совете порешим, как прославить «льва Ирана» новыми победами.
Когда ханы разошлись по шатрам, Георгий поднялся на шиферный выступ и долго смотрел на темнеющий Тбилиси.
Вдали на Сололакских отрогах вырисовывались величавые зубчатые стены Нарикала, террасами спускающиеся к Куре. Угрюмые скалы преграждали дорогу, тянувшуюся к югу города. Прозрачные облака, точно караван, приближались к башням и отдыхали после утомительного пути. Справа окутанная мглою скала свисала над лесистым обрывом, где виднелась белеющая галька обмелевшего ручья. На вершине мерцал одинокий огонек. И над скалой глубоко врезывался в небо волнистый Соганлугский хребет.
Настороженная тишина наполняла котловину. И только свежий ветер, налетая с Дигомского поля, теребил ветви старых чинар.
С волнением смотрел на Тбилиси Георгий. Он вспомнил свой первый приезд в этот город, полный очарования. Как он тогда доверчиво смотрел на будущее! Как жаждал подвигов! Здесь он вкусил отраву славы. Здесь встретил свою Русудан. «С большой радостью принимаю тебя, Георгий, в число друзей», – эти слова сказанные ему Русудан, и сейчас звучат могучей музыкой. Здесь его Тэкле познала вершину счастья и бездну злодейства. Здесь, на амкарских выборах, отрылось ему значение объединительной силы.
Союз азнауров! Он еще тогда понял амкар, оценил их сплоченность, их мастерство, их гордость от сознания своей власти над камнем, кожей и металлом. Он знает, что такое гордость, он умеет ценить это чувство и все может простить, кроме раболепия. Вот почему он любит Русудан, женщину, сотканную из гордости. Вот почему ему так дороги «барсы», эта дружина воплощенной гордости. А разве его раболепство перед шахом не есть гордое сознание своей силы? Разве не он, Георгий Саакадзе из Носте, держал в закованной руке славу и позор шаха Аббаса у ворот Упадари? Позор и слава тесно связаны друг с другом. Но пусть не думает шах, что обманом обезоружил Саакадзе. Нет, Георгий Саакадзе знает, какой ценой окупается гордость. Вот почему сейчас он ни Караджугай-хану, ни шаху Аббасу не даст разрушить Тбилиси. Тбилиси – сердце Картли. Пока бьется сердце, человек жив, пока цело сердце страны – страна жива…
Когда совсем стемнело, Георгий приказал Эрасти:
– Позови ко мне Дато, но только помни, – даже звезды не должны его видеть, а ты сторожи шатер. Если кто осмелится приблизиться, завой жалобно шакалом, если свой подойдет, крикни кукушкой; если от Караджугай-хана гонец, закричи совой… Эрасти взглянул на Саакадзе, повеселел и бросился к выходу. Вскоре в прорези шатра мелькнула и скрылась тень. Более часа шептал Саакадзе на ухо Дато едва внятные слова. Дато также отвечал шепотом. Спрятав туго набитый золотыми монетами кисет, Дато незаметно выскользнул из шатра.
Переждав, Саакадзе вышел следом за ним и, подойдя к палатке дежурного минбаши, заявил о необходимости послать в дозор сарбазов. Минбаши запротестовал. Сейчас ночь, сарбазы не знают местности, их всех перебьют. Подумав, Саакадзе велел позвать Дато и в присутствии минбаши приказал:
– Дато, выбери двух-трех дружинников-грузин, пусть поедут по направлению к Мцхета и осторожно проведают, где теперь царь Луарсаб. Скажи, чтоб к утру вернулись.
– Опасно, Георгий, за каждым кустом подстерегают картлийцы, все равно убьют, людей жаль…
– Пусть переоденутся пастухами… Если вернутся, проведите прямо в мой шатер, попробуем захватить Луарсаба. Поспеши, Дато.
Недовольно пожал плечами, Дато отошел. Саакадзе вместе с минбаши обошел спящий стан и вернулся в свой шатер.
Вскоре трое всадников, закутанных в башлыки и мохнатые бурки, поскакали к Мцхета, но, скрывшись за поворотом, резко повернули коней и помчались в обратную сторону.
– Как думаешь, Дато, удастся нам проникнуть в Тбилиси?
– За этим едем, Ростом…
– Надо до света вернуться, лишь бы разведчикам удалось незаметно скрыться из стана, – сказал Даутбек.
– Бедный Арчил, он бы это как волшебник проделал.
– Ничего, Ростом, те трое тоже из арагвинской дружины Арчила, не хуже сделают.
Раннее утро едва вырисовывало очертания мцхетских гор. На крутом берегу Куры Эрасти прогуливал трех коней. Вернувшиеся из Тбилиси «барсы», сбросив башлыки, одели папахи. Эрасти, подражая сове, тихо крикнул. Из расщелины вылезли трое молодых дружинников. Несмотря на пустынные берега, говорили шепотом.
– Все поняли? – строго закончил Даутбек.
Дружинники засмеялись, туго завязали башлыки и, вскочив на измученных коней, тихо поплелись к стану.
Разойдясь в разные стороны, Дато, Даутбек и Ростом, словно гуляя, незаметно вернулись в свои шатры, по пути проверяя сарбазов, стоящих на страже, и сердито расталкивая задремавших.
Эрасти, зевая, слонялся по стану. Его знали все и никогда не спрашивали, почему он рано встал или поздно лег. Перед Эрасти заискивали, не без основания считая его «ушами и глазами» большого сардара.
Никто не обратил внимания на Дато, вошедшего в шатер Саакадзе, тем более что стан был занят прибывшими тремя дружинниками, ускакавшими вчера на разведку.
Их повели к Караджугай-хану, хотя они настаивали на необходимости раньше явиться к Дато Кавтарадзе, ибо он грозил переломать им головы и ноги, если они вернутся без сведений. Так, споря, они приблизились к шатру грозного хана.
Выслушав дружинников, начальник шатра поспешил к хану, вскоре их ввели в шатер. Разведчики с напускным испугом и притворным благоговением склонились перед ханом. На его нетерпеливый окрик они, кланяясь и растерянно улыбаясь, пытались якобы овладеть собою. Прошло более получаса, пока наконец они собрались с силами и начали медленно рассказывать.
Эти-то полчаса нужны были Саакадзе для беседы с Дато. Потом пришли Даутбек и Ростом, и вскоре все «барсы» сидели за кувшином вина у Саакадзе.
Они громко спорили, подымали чаши и шумели. Проходя мимо, молодые и старые ханы, начальники дружин и даже сарбазы скрывали улыбку. Кто не знал веселых, беспечных, всегда готовых на скандал «барсов», отважную свиту Саакадзе?
Молодой хан остановился у входа в шатер. Эрасти услужливо приподнял полог.
Димитрий, будто не замечая хана, кричал:
– Я на своем коне в полтора часа до звезд доскачу, и если еще один дурак скажет…
– Пусть утро развернет для тебя счастливый день, хан, войди, сядь с нами, – поднялся навстречу Саакадзе.
– Пусть и для тебя блеснет яркое солнце, – ответил хан, – но, к сожалению, я должен нарушить твой покой. Разведчики вернулись.
– Вернулись?! – вскрикнули «барсы», вскочив, и, на ходу надевая бурки, все гурьбой высыпали из шатра.
Саакадзе шел большим торопливым шагом. Почти у самого шатра его встретил Караджугай-хан.
– Шайтан помог Луарсабу бежать из Тбилиси и укрепиться в Мухрани. Твои дружинники говорят, с гор крики и звон сабель слышали. Эреб-хан, посланный в обход, иншаллах, поймает царя. Надо на помощь храброму хану отправить войско.
Караджугай-хан, конечно, не подозревал о запоздалости сведений: Луарсаб в это время находился уже в пределах Имерети, а из Тбилиси ушло все царское войско. Тем более хан не подозревал о ночной поездке Дато, Даутбека и Ростома в Тбилиси, где они, тайно совещаясь с амкарами, предложили общими усилиями спасти город от разрушения. Ностевцы не упоминали имя Саакадзе, но амкары знали: такое большое дело мог решить только он.
Уста-баши пообещали «барсам» сообщить радостную новость князю Газнели, мдиванбегам, мелику и нацвали. Больше сообщать было некому: кроме горожан и небольшого отряда в крепости, все покинули Тбилиси. Уехал даже католикос, а с ним и высшее духовенство. Амкар Сиуш постарался, чтобы и Баака оставил Метехский замок. Потом тбилисцы подробно рассказали «барсам» о сражении Луарсаба с Эреб-ханом. Этот рассказ амкаров хорошо выучили спрятанные на ночь в расщелине скалы трое разведчиков.
Обо всем этом Караджугай-хан не только не подозревал, но если бы даже ему и донесли, он бы не поверил.
Саакадзе, в душе посмеявшись над Караджугаем, сурово сказал:
– Думаю, доблестный Эреб-хан сам справится, не стоит наше войско уменьшать.
– Глубокочтимый сардар, неизвестно, сколько войск у царя Луарсаба.
И Караджугай-хан, никогда не доверявший Саакадзе, погладил сизый шрам на щеке и твердо решил послать треть войска на помощь Эреб-хану.
Саакадзе нахмурился, мысленно радуясь: «Барсам» удалось провести умного и прозорливого хана.
Обернувшись к дружинникам, Саакадзе резко спросил:
– Откуда узнали, что царь Луарсаб напал на Эреб-хана? Может быть, кто-нибудь другой?
– Нет, батоно, непременно царь, мы с уступа вниз смотрели, на белом коне скакал, шашкой размахивал…
– А царь Теймураз не с ним? – хмурился Саакадзе.
– Царь непременно с ним, батоно, тоже на коне видели, только не на белом…
– Войска тоже много, батоно, – подался вперед третий, – тваладское знамя по полю развевается… Только Эреб-хан на другой стороне, тоже знамя развернул. Потом все смешалось. Слышим, кто-то по выступу ползет, скорей сбежали, сели на спрятанных коней и как сумасшедшие сюда понеслись.
– Хорошо, идите покушайте и лягте спать! – приказал Саакадзе. Он неодобрительно слушал повеление Караджугая – немедленно отправить в Мухрани его, Караджугай-хана, первую колонну мазандеранцев.
«Это приблизительно половина войска перса», – удовлетворенно подумал Даутбек, смотря на шашку Караджугая.
Когда вошли в просторный шатер, там уже совещались все начальники колонн, пожилые и молодые ханы. По расстроенным лицам Саакадзе понял: персы боятся идти на приступ тбилисских стен.
Война с Картли оказалась тяжелее, чем думали самые искусные полководцы. Жестокий разгром на Ломта-горе, бой у ворот Горисцихе, упорное сопротивление народа подсказывали осторожность. Предлагали разные меры, но обходили молчанием необходимость идти сейчас на приступ Тбилиси.
– Храбрейший Георгий, сын Саакадзе, ты лучше нас знаешь грузин, знаешь Тбилиси, что посоветует твоя мудрость? – спросил Исмаил-хан, не раз водивший иранские войска на приступ турецких городов.
– Я предлагаю взять Тбилиси, иначе наша победа над царем Картли не будет полной… Потом, для шах-ин-шаха нет неприступных стен.
– Твои уста изрекают истину аллаха, но не ты ли сам вчера напоминал, каким опасностям подвергаются сарбазы?
Георгий задумчиво потеребил вьющийся ус.
– На веселую встречу нам нечего рассчитывать, картлийцы любят Луарсаба. Потом, знаю, запасы тбилисцы всегда надолго заготовляют… Но пусть мудрый из мудрейших Караджугай-хан скажет, как он решил?
Вопросительно смотрели на Караджугая. Хан был в замешательстве. У него всегда было готовое решение сделать наоборот тому, что предлагает Саакадзе. Но Саакадзе сейчас ничего не предлагал, видно, положение серьезное. «А может, я напрасно так ему не доверяю? Может, не следовало посылать войско к Эреб-хану?»
Уже несколько минут молчали в шатре. Никто не смел нарушить думы первого советника шаха.
– Благороднейший сардар Саакадзе, Исмаил-хан изрек истину, ты знаешь Тбилиси и жителей, как свою саблю, удостой нас своими мыслями.
– Благороднейший из благороднейших Караджугай-хан! Думаю, Тбилиси можно взять двумя способами: или сделать подкоп под стены, или попробовать уговорить тбилисцев пасть к ногам милостивого шах-ин-шаха.
– Подкоп много времени займет, теперь зима, сарбазы к холоду не привыкли.
– Мудрый Исмаил-хан, можно с деревень пригнать грузин и заставить день и ночь подводить подкоп.
– Догадливый из догадливейших, конечно, это не плохой совет, но аллах знает, сколько уйдет дней на подкоп. Мудрость подсказывает – раньше угрозой и уговорами потребовать у тбилисцев открыть ворота.
– Удостоенный любви шах-ин-шаха Караджугай-хан! Угрозы не помогут. Мой скудный ум такое придумал: послать в Тбилиси четырех знатных начальников, они сумеют мужественной осанкой внушить доверие и мягкими словами убедить тбилисцев сдаться на милость шаха.
– Я вижу, умный Саакадзе имена обреченных на верную смерть в Тбилиси, как газели, выучил, – в легкой иронией произнес Исмаил-хан.
– Нет, отважный хан, на самоотверженный подвиг, думаю, только по доброй воле надо идти. Пусть вызовутся обреченные, готовые пожертвовать жизнью во славу «льва Ирана», и пусть их имена прозвучат, как газели.
Георгий обвел взглядом всех, точно выжидая, но в шатре молчали. Георгий более решительно продолжал:
– Глубокочтимые ханы, мудрые тени «льва Ирана», необходимость вынуждает нас отправить в Тбилиси двух персиян и двух грузин. Выехать надо после второго намаза, ибо к утру посланные или вернутся, или не вернутся, но это будет все равно ответ… Кто подымет свой голос первым?
– За Иран, приютивший нас, гонимых князьями и судьбой, за благосклонное внимание шах-ин-шаха, за солнце Персии… я поеду, Георгий!
– Ты, Дато?!
Голос Саакадзе слегка дрогнул.
– Не беспокойся, друг Георгий, в Тбилиси у меня много друзей, и потом – я привык… Не раз выполнял опасные поручения… Иншаллах, к утру вернусь.
Ханы с невольным сожалением посмотрели на статного, красивого, всегда остроумного Дато, ухитрившегося в Исфахане не нажить себе ни одного врага.
– Тогда и я поеду, – не совсем решительно заявил Ростом.
– Ну что ж, – Саакадзе будто старался скрыть вздох, – теперь остаются два коня для благородных ханов.
Ханы в замешательстве смотрели друг на друга. О аллах! Скакать в Тбилиси? Лучше к шайтану на хвост. Если грузин могут просто убить, то кто знает, какие муки ожидают персиян? Могут выкупать в кипящей смоле, могут серой залить глаза, могут отрубить ноги, по-турецки отблагодарить – сделать евнухами.
Сын Исмаила, молодой хан, славившийся неустрашимостью в боях, начал было цветистую речь, но Исмаил-хан запальчиво перебил:
– Почему нигде не сказано о глупцах, желающих на персидском языке убеждать грузин?
– Дозвольте, мудрейшие ханы, высказать скудные мысли, – угрюмо начал Даутбек. – Благородный Исмаил-хан прав, сейчас грузины распалены ненавистью. Опасно раздражать их красивой персидской речью, тем более по невежеству им незнакомой. Я с молодым ханом, сыном Исмаила, дружен, его отвага да приснится мне в сладком сне… Я за него поеду.
Саакадзе сделал движение, но быстро, как показалось ханам, овладел собою и на мгновение сгорбился.
– В мое сердце вкралось сомнение – может, не очень хорошо одним грузинам ехать? Тбилисцы могут не поверить. Тогда и жизни пропадут, и время.
– Благородный Георгий, сын Саакадзе, аллах подсказал тебе верную мысль… Да будет на мне благословение всевышнего, я дам послание и приложу мою подпись и печать аллаха. Если тбилисцы сдадутся на милость шах-ин-шаха, даю слово Караджугай-хана: ни один дом не будет тронут сарбазами, и все тбилисцы получат льготы и счастье принять с почетом шах-ин-шаха «льва Ирана», «средоточие вселенной», великого из великих – шаха Аббаса.
– Полторы бирюзы в словах Караджугай-хана! Я один к тбилисцам поеду! – вскипел Димитрий.
– Нет, – решительно отверг Георгий, – ты слишком горяч для такого тонкого дела.
– Со спасительной грамотой благородного Караджугай-хана я четвертым поеду, – оживился Элизбар.
– Ты прав, Элизбар, слово благороднейшего из благородных Караджугай-хана лучший щит в таком опасном посольстве. Ну, раз мои «барсы» решили ехать, то… Эй, Эрасти, прикажи оседлать четырех коней…
И Георгий, словно сбросив с плеч тяжесть, глубоко вздохнул. Вздохнули с облегчением и ханы. Они с невольным сочувствием проследили за нетвердой походкой Георгия.
Караджугай-хан изящным почерком и с ханским достоинством написал обращение к тбилисцам. Но Саакадзе предложил перевести послание на грузинский язык. Ханы одобрили. Они радовались за себя и за своих сыновей, и готовы были во всем поддержать сильного грузина.
Вскоре послание на персидском и грузинском языках, подписанное Караджугай-ханом, с приложением печати аллаха «Клянусь солнцем и его блеском», означающей ненарушимость данного слова, очутилось в руках Даутбека.
Саакадзе тут же сурово дал «барсам» наставление и, обняв каждого, сказал:
– Если вы не даром оценены великим шахом Аббасом, то завтра на рассвете в этом благородном шатре расскажете о решении тбилисцев.
Дато, Даутбек, Элизбар и Ростом молча, с торжественностью попрощались с ханами, горячо обнялись с остающимися друзьями и поспешно вышли из шатра.
Остальные «барсы» переглянулись, и Димитрий вдруг взволнованно предложил проводить друзей. За Димитрием выскочили из шатра Матарс, Пануш и Гиви.
– Гиви! – свирепо крикнул Димитрий, когда они, вскочив на коней, выехали за четверкой на дигомскую дорогу. – Если ты будешь смеяться глазами, когда друзей на верную смерть посылают…
– Я не над верною смертью смеялся, а над кизилголовыми ханами.
По обыкновению, простодушие Гиви привело «барсов» в веселое настроение, и Пануш, Матарс, Димитрий и Гиви долго кружили по Дигомскому полю, пока им удалось приобрести соответствующее случаю выражение лица, а голод и ветер помогли им вернуться в стан злыми и неразговорчивыми.
Саакадзе остался в шатре Караджугай-хана и властно предложил спешно выработать два плана наступления на Тбилиси: один – в случае удачи послов, другой – если они не вернутся. Саакадзе умышленно до вечера затянул беседу, дабы у ханов не осталось времени для раздумья. Наконец, придя к единому решению, все разошлись по своим шатрам.
Папуна был в хорошем настроении, но нарочито ворчливо заставил Георгия поесть.
– Батоно, – прошептал Эрасти на ухо вытянувшемуся на бурке Георгию, – батоно, я просил Элизбара купить на майдане джонджоли, давно хочу, соскучился.
– Ложись, Эрасти, и до утра забудь не только джонджоли, но и свое имя.
Караджугай-хан перед сном молился на разостланном коврике. Он слегка совестился, что на рискованное дело поехали только грузины. Особенно было жаль Дато, и Караджугай-хан поклялся аллаху, если грузины вразумят тбилисцев, исполнить написанное в послании.
В то время как «барсы» скакали в Тбилиси, а Караджугай совершал вечерний намаз, Эреб-хан, потеряв войско, расположился в деревне Курта, вблизи Ксанского ущелья, и осушал кувшин за кувшином, не зная, что предпринять.
Получив неожиданно подкрепление от Караджугая, Эреб-хан, пожалев о запоздалой помощи, решил не отсылать сарбазов обратно Караджугаю ибо шах не любит, когда полководцы возвращаются после боя без войска, а мудрый Караджугай вонзил на этот раз саблю в тыкву. Верблюд подсказал ему отправить тысячи сарбазов в Мухрани как раз перед наступлением на сильно укрепленную крепость Тбилиси. Поэтому он не очень будет хвастать своей помощью.
И, повеселев, несмотря на страшный разгром, хан отправился в Гори сообщить шаху, что царю Луарсабу удалось бежать благодаря помощи мухранцев, поэтому он, Эреб-хан, разорил и сжег Мухрани, а жителей, которые не успели скрыться, взял в плен.
Эреб-хан, вероятно, и выместил бы с особенным удовольствием неудачу на мухранцах, но они преподнесли ему прекрасное вино. Напившись до потери сознания, Эреб-хан, забыв о своем намерении, заботливо приказал нагрузить десять верблюдов вином. Покачиваясь на носилках в сладком сновидении, хан прибыл к вечеру в Гори.
Проснувшись утром, он первым делом осведомился, благополучно ли прибыло вино, не разболталась ли драгоценная влага, не разбились ли… упаси аллах!.. кувшины, за что будет мало казнить погонщиков верблюдов.
Узнав о полном благополучии чудесной добычи, Эреб-хан возликовал, и поражение в битве с Луарсабом ему не казалось уже столь важным: иншаллах, Гурджистан будет наш, а если картлийский царь ускакал и потерял царство, стоит ли с ним возиться? Даже лучше, что ускакал. Принятый немедленно, он так и сказал шаху:
– Великий из великих шах-ин-шах, мне удалось изгнать Луарсаба, ибо взять его в плен было нельзя. Теперь Гурджистан освобожден от своего царя и войска.
Шах пристально посмотрел на своего любимца, веселого хана, и спросил:
– Достаточно ли ты, мой верный полководец, запасся вином? Ибо сказано, если не удалось поймать рыбу, напейся хоть воды.
– Да, великий «лев Ирана», благодарение аллаху, я сделал хороший запас, разорив и уничтожив в Мухрани винный подвал.
– Ты напрасно поспешил, хан, за Мухран-батони просил Саакадзе. Старый князь болен, а молодой в Абхазети, скоро должен ко мне с покорностью явиться. Ему написал Саакадзе.
Эреб-хана так и подмывало похвастаться своим благоразумием. Разве он мог разрушить царство прекрасных вин? Но, взглянув на шаха, Эреб осторожно сказал: из-за желания поскорей явиться к «льву Ирана» он разорял только одну деревню и то, кажется, не целиком.
Дато и Элизбар вернулись невредимыми. Даутбек и Ростом остались заложниками в Тбилиси. В стане волнение. К шатру Караджугая бежали ханы и сарбазы. Но Дато объявил – раньше ханы выслушают его, потом остальные.
Ханы с большим интересом переспрашивали Дато и Элизбара. Дато повторял, расцвечивая уже сказанное: сначала «барсов» хотели забросать стрелами, но они, размахивая посланием мудрейшего Караджугай-хана, потребовали впустить их в Тбилиси и представить начальнику царского войска. «Барсы» устыдили тбилисцев, испугавшихся четырех всадников.
Взбешенные тбилисцы, распахнув ворота, сразу набросились на «барсов» и замахнулись кинжалами. Но Даутбек тоже сразу сказал: «Привязанный ишак, выдернув кол, нанес другим один удар, а себе четыре». Это отрезвило стражу.
«Раньше надо выслушать, – заявил Ростом, – а убить, раз добыча в руках, никогда не опоздаешь».
Удивленный спокойствием Даутбека, начальник крепостной стражи повел «барсов» к сардару, князю Газнели. Прочитав грамоту, князь очень обрадовался, но сказал, что должен собрать совет из начальников всех дружин Тбилиси. Мы уже начали беспокоиться, столько времени они совещались. Уже за головы друг друга не давали и шаури. Но к вечеру нам прислали вино и жареного барана. Еда осталась на подносе: опасались яда. Совсем неожиданно в полночь открылись тяжелые двери, снова позвали к князю Газнели. Князь сказал: «Я прочел начальникам дружин послание знаменитого полководца», и добавил: «Я лично знаю благородного, не способного на коварство Караджугай-хана, ворота Тбилиси будут широко открыты для ханов и войска шаха Аббаса». Но, не совсем доверяя Георгию Саакадзе, князья оставили заложниками Даутбека и Ростома. Если Георгий замыслит измену, Даутбек и Ростом будут казнены у башни Нарикала всенародно, с большими истязаниями.
Выслушав Дато, довольные ханы согласились с Саакадзе не медля вступить в Тбилиси.
Решили – только треть войска войдет в Тбилиси, остальные сарбазы расположатся вокруг тбилисских стен под начальством Исмаил-хана и, в случае измены, немедленно бросятся к «Речным воротам». У этих ворот Саакадзе, как только иранцы войдут в Тбилиси, поставит надежных людей.
Похвалив осторожность Саакадзе, ханы поспешили готовиться к выступлению.
«Барсы» радовались, что Георгию удалось спасти тбилисцев от опасности и разорения.
По дигомской дороге к Тбилиси, сердце Картли, подходило иранское войско, но, кажется, впервые ничто не угрожало картлийцам.
Навстречу Караджугай-хану широко раскрылись «Высокие ворота». Под копыта коня полетели бледные фиалки. Быстро разматывались ковры. Кони осторожно наступали на яркие узоры. С бурными руладами из ворот выскочили зурначи. Замелькали знамена с изображением покровителей ремесел. И из ворот, как из пасти, высыпали амкарские цеха.
Впереди на конях, как всегда в торжественных случаях, выехали оружейники, обвешанные оружием собственного изделия. Развевалось знамя, украшенное серебряными лентами и расшитое мечами, щитами и стрелами.
За оружейниками гарцевали кузнецы. Конские уборы сверкали маленькими позолоченными подковами.
Зурначи кузнецов, стоя на конях, нещадно били в конусообразные барабаны и выдували из дудок пронзительное приветствие. Высоко колыхалось широкое знамя с изображением покровителя амкарства кузнецов – Амирани, прикованного к скале тяжелой цепью.
Выступали сплоченные ряды амкаров золотых и серебряных дел. Праздничные чохи горели серебряными и золотыми галунами. На белом знамени, украшенном кистями, высилась пирамидальная золотая гора и серебряная кирка, вонзившаяся в руду.
Шумно высыпали амкары-кожевники. На высоких шестах развевались разноцветные кожаные лоскуты. Впереди на жеребце каштанового цвета, одетом в белый сафьяновый убор и сафьяновое бирюзовое седло, ехал рослый амкар.
На нем блестели сафьяновые оранжевые цаги, и щит за плечом отливал синевой крепчайшей кожи. На высоком позолоченном древке развевалось знамя из фиолетового сафьяна с вытисненным изображением всадника, затянутого в кожу.
За кожевниками шумно тянулись амкарские цеха: чувячники, шорники, меховщики, ковровщики, медники, ковачи, суконщики, шапочники, красильщики. Все они потрясали своими знаменами и цеховыми значками, украшенными лентами, стеклянными бусами и кистями.
Во главе амкарств важно следовали уста-баши – старосты цехов; за ними «белые бороды» – их помощники – несли богатые подарки для ханов.
Шумные песни, летящие вверх папахи, радостные приветствия, пляски, оглушительная зурна сопровождали шествие, вызывая у ханов тщеславные мысли.
У самых ворот амкары-птичники выпустили навстречу ханам стаю дымчатых голубей.
От «Высоких ворот» до цитадели на правой стороне выстроились амкарства: ткачи с гирляндами из пестрых тканей, котельщики, тулухчи (водовозы) с мехами на конях, наполненными водой, коки (водоносы) с большими кувшинами за плечами, каменщики с молотками.
За амкарами теснились подмастерья и ученики, празднично разодетые, с цеховыми значками на шестах.
Все эти труженики были цветом и благополучием города. Они пышной встречей, по плану Саакадзе, вырывали окончательно у ханов оружие разрушения.
Ближе к цитадели, на левой стороне, выстроились мелкие торговцы со своими знаменами и зурной: зеленщики, духанщики, ватники. Винорядцы с гордостью вздымали знамя: на голубом поле золотистые гроздья винограда грелись под лучами солнца. На крепостном подъеме красовались в черных атласных чохах широкоплечие скуластые мясники. На плотном тяжеловесном знамени Авраам – покровитель мясников – совершал жертвоприношение.
У крепостных ворот князь Газнели отдал Караджугай-хану воинскую честь. Уста-баши преподнесли Караджугаю осыпанный драгоценными камнями ятаган, щедро оплаченный Дато и Ростомом еще при первом свидании с амкарами. Другим ханам тоже были преподнесены дорогие подарки, только Саакадзе, по плану Дато, ничего не получил.
«Барсы» тихо, но достаточно громко для слуха ханов, ругались за такое невнимание к Саакадзе. Сам Георгий холодно смотрел на торжество и, въезжая в Тбилиси рядом с Караджугаем, пытливо поглядывавшим на него, старался скрыть волнение.
Ханы с приятным удивлением проезжали по улицам Тбилиси. Все дома разукрашены коврами, все плоские крыши, сбегавшие амфитеатром к Куре, полны разодетыми женщинами и детьми, везде расставлены столы с винами и закусками, не смолкают зурна и пение. Везде раздаются песни в честь грозного покровителя картлийского народа, блистательного «льва Ирана».
Это ликование и пышная встреча окончательно убедили Караджугай-хана в правильности его решения, и он немедленно отправил к шаху Аббасу под охраной мазандеранцев пожилого хана с посланием. Тбилисцы, говорилось в послании, помня благодеяния и покровительство шах-ин-шаха, восторженно встретили приход персиян.
Хан не преминул сообщить шаху, что это он решил взять Тбилиси голыми руками и привести в покорность «льву Ирана» столицу Картли. Также передал мольбу тбилисцев оказать им честь увидеть «средоточие вселенной» в Тбилиси.
Отпраздновав два дня и оставив в Тбилиси отряд сарбазов под началом Матарса и Пануша, а у стен Тбилиси Исмаил-хана с войском, Караджугай-хан и Саакадзе, нагруженные подарками и тысячами пожеланий, направились в Гори.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Даже прадед Матараса не помнит такой ранней весны. Тепло наступило внезапно.
Еще ночью луну опоясал красный круг. Старики Носте наблюдали, как круг слегка расширился и вскоре исчез. Дед Димитрия, приложив руку к глазам, пристально всматривался в опаловый цвет луны и предсказал ясную теплую погоду. Дед не ошибся. Ранним утром удод, встряхивая красными пестрыми перьями, прокричал призыв весны. В прозрачном воздухе почернели отроги гор. Дымчатые гуси радостно устремились к воде. На плетне хлопотливо забил крыльями петух. Настойчиво заблеяли овцы. Из буйволятника выскочил буйволенок, любопытными глазами оглядывая двор, наполненный необычным оживлением.
Распахнулись ворота, и первым выехал на запашку почетный ностевец – дед Димитрия. Запряженные в арбу три пары буйволов, чисто вымытые, словно в черных бурках, медленно переступали мохнатыми ногами.
И за дедом потянулись арбы ностевцев с сохами и связками свечей. Кто-то затянул оровелу – песню грузин-землепашцев. И сразу на всех арбах подхватили молодые и старые голоса. Распевая, ностевцы въехали на пахотное поле, чернеющее за речкой Ностури.
Степенно сойдя с арбы, дед перекрестился и низко поклонился солнцу. Внуки и сыновья выпрягли буйволов и вынесли соху в поле. Наступило торжественное молчание.
У края поля стояли три пары буйволов, впряженные в соху. Самый младший ностевец прикрепил к каждому рогу буйволов по свече зеленого цвета. Дед взял с поднесенной ему плоской глиняной тарелки два яйца, подошел к передним буйволам, перекрестил их и каждого ударил яйцом в лоб. На черных лбах зажелтели пятна.
– Пусть так будет разбит враг, – приговаривал дед Димитрия.
Застучали кремни, и сразу на всех рогах буйволов загорелись свечи.
Дед, погнав буйволов, провел сохой первую борозду. За ним погнали буйволов и остальные ностевцы. По полю замелькали язычки горящих на рогах свечей. Крепкие руки глубоко врезали соху в рыхлую землю. Поплыла дружная оровела:
За тебя, мой друг старинный, я пожертвую собою, Дорог труд твой трудный в поле. Друг, твою люблю я шею. Шли одной дорогой долго, мы одной близки судьбою. Летом ты меня жалеешь, я зимой тебя жалею. Ты даешь и хлеб, и песню, и вино даешь народу, Ты нужна, как солнце, в жизни, и, как радость, путь твой нужен! Я в тебе храню обычай, славлю я в тебе природу! Человек, нуждой гонимый, век с сохою будет дружен.Странно было, что за несколько агаджа от Носте шла разрушительная война, что вся Картли пылала в огне, что где-то люди бежали, спасаясь от плена и смерти.
Здесь, как тихая река, текла обычная жизнь. Ни один сарбаз не проникал сюда, ни одна вражеская стрела не пронзила бьющееся сердце. Так же привычно звонил колокол Кватахевского монастыря, так же привычно шли дни деревень вокруг Носте и в наделах «барсов».
Когда же долетали тревожные вести, ностевцы сурово говорили: «Разве Георгий позволит народ трогать?»
Ностевцы не догадывались о строгом приказании шаха Аббаса не приближаться к владениям Саакадзе и «Дружины барсов». Кватахевский монастырь тоже был запретной зоной: Трифилий – друг Саакадзе. Трифилий не замедлил явиться к шаху с богатыми подарками. Свидание с Саакадзе, а также письмо Русудан вполне обеспечили монастырю неприкосновенность.
В Носте беспокойное оживление. В воскресенье, после запашки, съехались родные всех «барсов». Дом деда Димитрия переполнен гостями. Тут Гогоришвили, Иванэ Кавтарадзе, отец Ростома. Большой дом Горгасала заняли родители Элизбара, Гиви, Матарса, Пануша.
Готовились к встрече с близкими сердцу и мыслям. Ностевцы чинили плетни, чистили улички, подготовляли конюшни. Извлекали из тайников паласы, медную посуду, кувшины, чаши, светильники из оленьих рогов. Кое-кто стал очищать замок Саакадзе от камней, обгорелых бревен и мусора.
Ностевцы взбирались на самый высокий выступ, подолгу всматривались в змеившуюся дорогу, посылали молодежь за агаджа, но не скакали «барсы», не взлетали лихо их высокие папахи, не отзывалось эхо раскатистыми голосами. В безмолвии застыли горы, в безмолвии по ночам лили слезы матери, жены, сестры. Подавляя вздох, притворно похрапывали отцы, братья, деды.
В одно ясное утро неожиданно приехали от Саакадзе три ананурца из дружины Арчила. За ними тянулись амкары – каменщики и плотники. Жадно набросились на дружинников ностевцы.
Но нехотя роняют отрывочные слова ананурцы: «Заняты „барсы“, шах от себя не отпускает. Что ж, что близко, не сидят в Гори. Около Тбилиси сейчас. Что? Конечно, приедут, иначе зачем Саакадзе велел в две недели отстроить замок. Да, Русудан с детьми тоже собирается… Конечно, все „барсы“ здоровы. Только нас батони Саакадзе спешно послал в Носте, никого из „барсов“ в стане не было, поэтому подарки не привезли, слово тоже…»
Все эти скупые ответы строго подсказали дружинникам «барсы» и даже Папуна и Эрасти.
Ни слезы женщин, ни обильное угощение, ни полные чаши вина не развязали языка дружинникам.
Вот почему сегодня так шумно в доме деда Димитрия. Говорят, спорят, шумят, не слушают друг друга.
– Разве мой Дато поднимет руку на грузин? – кипятился Иванэ. – Кто видел у Ломта-горы вместе с проклятыми персами Дато с обнаженной шашкой?
– А мой тихий Пануш разве против веры нашей пойдет?
– Может, тихий Пануш сам не пойдет, а только кто знает, чем заставил громкий шах наших сыновей махать шашками?
Замолчав, покосились на отца Эрасти. Хотя давно примирились с его глехством, но в подобных спорах всегда досадовали, почему он, как равный, обсуждает положение и, обиднее всего, говорит умнее даже Иванэ Кавтарадзе.
– Думаю, Горгасал прав, – серьезно начал отец Даутбека, – Керим говорил, каждый день наши храбрецы о нас вспоминали, какие подарки и горячие слова присылали, а теперь сидят за четыре агаджа, на хорошем коне птицу могут перегнать, а не едут… Я много думал… Может, боятся? Может, стыдно? Может, мы первые должны голос подать?
– Не стоит уподобляться навязчивому воробью. Хоть сыновья, все же больше пяти лет у персов сидели, – сказал отец Гиви, сердито откинув длинный рукав чохи.
– Сидели?! – вспылил дед Димитрия. – Можно и двадцать лет сидеть, если царь слепой, а князья разбойники!
Иванэ вскочил. На деда испуганно зашикали. Отец Элизбара невольно бросился к дверям посмотреть, не подслушивают ли лазутчики гзири.
– Э-э, напрасно беспокоитесь, сейчас горе нам! Ни нацвали, ни гзири, ни даже надсмотрщиков не имеем… Разбежались, как зайцы, лишь только наш Георгий переступил порог Картли.
– Ты, Горгасал, напрасно над зайцем смеешься, зайца бог дал.
– Бог дал, бог взял, почему скучаете? Бог тоже много лишнего дал.
– Страшное говоришь! Как можешь на бога голос подымать? Хорошо, священник не слышит.
– Тоже убежал, – насмешливо бросил Горгасал, – священник, служитель бога, а от человека убежал… Я, когда месепе был, хорошо справедливость видел. Сколько молился, сколько жена слезами иконы мыла, а польза? Как от волка – сала. Дочь от голода ходить не могла. Эрасти у себя все ребра пересчитывал… Пришел большой человек, я его не умолял, он сам новую жизнь мне дал. Сына около себя держит, Керим говорит, все исфаханцы Эрасти знают, даже ханы с ним дружбы ищут.
– Не радуйся заранее, может лучше было бы твоему Эрасти остаться месепе, – зло бросил отец Ростома.
– Лучше в почете умереть, чем червяком жить. Пусть мой Эрасти около Георгия Саакадзе умрет, кто может не позавидовать?!
– Когда человек сыт, ему опасные мысли в голову скачут, – недовольно сказал Иванэ. – Ты, говорят, на сто лет запасы и монеты имеешь…
– Напрасно беспокоишься, не от священника имею, – спокойно ответил Горгасал, разглаживая полу новой чохи из дорогого сукна.
– Я давно слушаю… Мы зачем собрались? Против священника замышлять или подумать о нашем печальном деле? – возвысил голос отец Даутбека.
Стариков охватила грусть и растерянность. В наступившей тишине дед Димитрия высказал давно желанное слово:
– Кто хочет винограда, поцелует и плетень… Я с Горгасалом в Гори поеду… мне Димитрий все скажет, всегда любил…
– Непременно поедем, мне Эрасти ничего не скажет, хотя тоже всегда любил, – улыбнулся Горгасал, поправив кинжал в серебряном чекане.
– Для себя поедете или для нас всех? – спросил Иванэ, косясь на Горгасала.
– Для всех непременно, для себя тоже, – уклончиво ответил дед Димитрия.
– Думаешь, дорогой, персы тебя пустят в стан? – спросил отец Элизбара, в душе давно мечтавший о посылке стариков в Гори.
– Я и Горгасал волшебное слово от ангела птиц знаем, – дед лукаво подмигнул, – конечно, пустят… Готовьте гозинаки для «барсов».
Весть о поездке стариков в персидский стан вмиг облетела Носте. Забегали, засуетились женщины. Готовили любимые сладости сыновьям. Миранда посылала Ростому вышитый золотом пояс, Дареджан, жена Эрасти, вернувшаяся в Носте, посылала мужу чувячек Бежана: пусть, говорила она, Эрасти видит, какая нога у их сына. Женщины завязывали в узелки незатейливые деревенские сласти.
Они поспорили и даже немного поругались из-за того, какие сладости больше любит Саакадзе, а вечером дружно испекли для него белый хлеб, имеющий форму меча. Обсыпали рукоятку очищенным миндалем, словно алмазами, а лезвие для блеска смазали желтком. Завернув «удачный подарок» в шелковый красный – цвет сердца – платок, женщины успокоились.
Ностевцы каждый вечер собирались у замка Саакадзе посмотреть работу амкаров, с самой ранней зари до темноты вновь воздвигающих замок. Они радовались: строить собирается, а не разрушать.
– Хорошо, камни не горят, – вздохнул Иванэ, – все же стены целыми остались.
– Сторожевая башня тоже хорошо уцелела. Замок без башни похож на джигита без головы.
– Уцелела? Неделю ломали собаки Магаладзе. Спасибо, добрый черт напугал волчьих детей, зеленый дым в глаза им пустил, разбежались… Иначе до земли бы разрушили… Так Шадиман велел.
Конечно, никто, кроме деда Димитрия, не догадывался, что добрый черт был Горгасал. Ночью, прокравшись во двор замка, он, соединив серу, смолу и селитру, изобразил ад. Наутро земля с шипением и гулом извергала едкий дым, зеленый огонь и зловещие бесформенные куски горячей земли и мелких камней.
Вообще «добрый черт» имел странную привычку помогать ностевцам, и они втайне от бога задабривали его сладким тестом и жареной курицей, которые добродушно запивали вином дед Димитрия и Горгасал. Ностевцев оставили в покое, и даже князья и монахи в тайном суеверном страхе старались объезжать Носте за целую агаджа.
И теперь ностевцы радостно смотрели, как настилали полы, возводили крыши, площадки, у стен ставили свежесколоченные тахты, а в марани – винохранилище – зарывали квеври – огромные кувшины. Все говорило о том, что здесь скоро собираются поселиться.
Даже мальчики помогали амкарам. И вот уже очищен двор, снова возведена вокруг замка стена, блестят в окнах разноцветные стекла. И снова бойницы башни устремлены на далекие горы.
Только с приездом амкаров поняли ностевцы – не все спокойно за этими горами, а своим благополучием они обязаны Саакадзе. Это сознание ускорило отъезд стариков. Ностевцы собрались проводить деда Димитрия и Горгасала и в сотый раз повторить просьбу уговорить «барсов» хоть на час прискакать к любящим их родителям. Просили также передать Папуна просьбу приехать и посмотреть, как его «ящерицы» превратились в стройных женщин.
Старики оживились, суетливо готовились к отъезду. Они не без важности говорили со всеми, особенно были польщены просьбой не оставаться надолго: не успел Георгий приехать, мы снова нужны в Носте.
– Около большого человека всегда дела много, а без хлопот скучно, назойливые годы о старости напоминают, – говорил дед, любовно укладывая в хурджини желтые цаги для Димитрия.
Когда дед и Горгасал, удобно устроившись на арбе, выехали на горийскую дорогу, сквозь оголенные ветви орехов и молодого дубняка мерцали большие звезды. Мягкая тишина расстилалась на неровной дороге. За крутым поворотом блеснуло озеро, в темной воде плескалась поздняя луна. Обгорелые пни, словно чудовища, присевшие на корточки, загадочно гляделись в глубь озера. В прозрачном серебре черными гигантскими черепахами надвигались горы.
В духане «Веселая рыба» Квливидзе сидел на почетном месте. Рядом с ним восседал Нодар, его старший сын. Еще в детстве толумбаш азнаур Асламаз предсказал Нодару великую будущность застольника и воина. Нодар хорошо запомнил это предсказание, ибо в тот день впервые увидел Саакадзе, ставшего для Нодара предметом восхищения и поклонения.
Предсказание Асламаза исполнилось с избытком. Молодой Квливидзе уже не уступал своему отцу в застольном искусстве. Статный, с усиками, закрученными на концах в шелковинку, в щегольской чохе с ухарски закинутыми за плечи рукавами, в высокой папахе, слишком заломленной набекрень, и в цаги с носками, слишком загнутыми крючком – Нодар действительно радовал взор застольников, внушал доверив молодым кутилам и подавал надежду на звание «пирвели дардиманди» – первого кутилы.
Сейчас Нодар старался оправдать и другое предсказание Асламаза. Ему, собственно говоря, было почти безразлично, с кем сражаться, лишь бы поскорей получить боевое крещение. Это заставило старшего Квливидзе ускорить опасную поездку в Носте. Но как бы Квливидзе ни спешил, «Веселую рыбу» он не мог объехать.
И сейчас, восседая между вздыбленным чучелом обезьяны, высунувшей красный язык, и говорящей сорокой, прикованной цепочкой к шесту и беспрестанно кричавшей «пей, толумбаш!», – Квливидзе острым взглядом осматривал духан, подбирая себе застольников.
Нодар был занят не менее важным делом. Он глубокомысленно заказывал духанщику еду:
– …вина сразу ставь десять тунг и средний бурдюк под стол брось. Раньше приготовь ганзили, потом свинтри, не забудь побольше джонджоли…
Квливидзе вдруг обрушился на Нодара:
– Ты что только траву на стол тащишь? Свинтри! Что, у тебя золотуха? Ганзили! Что, у меня цинга?! Дорогой, раньше годовалого барашка на вертеле целиком зажарь, потом суп бозбаш, потом сациви, курицу пожирней поймай, долму и шоршори сделай, дорогой, покислее, десять уток заправь, как я люблю. Зелень, заказанную молодым азнауром, тоже подай. Подожди, куда бежишь? Еще один средний бурдюк под стол брось. Потом убери эти чашки, куриц из них напои, сюда поставь азарпешу, турий рог, оправленный в серебро, и праздничные чаши.
Духанщик, беспрестанно кланяясь и повторяя «хорошо, батоно», не особенно смело спросил:
– Может, кулу тоже дать?
– Кулу?! Спрячь для скучного гостя, из кулы меньше выпьешь, скорее опьянеешь.
Постепенно вокруг Квливидзе становилось все теснее. Раньше были приглашены ближние соседи, потом дальние, потом, настойчиво, гости из отдельных комнат и, наконец, силком проезжающие мимо духана.
Сидели старые, молодые, в нахлобученных папахах, с длинными усами, без папах, богато одетые, бритые, в скромных чохах, обросшие.
Сидел какой-то толстый купец, сумрачный монах, стройный щеголь с завитыми усиками и пучком волос на макушке бритой головы. Он кичился, что недавно вернулся из Ирана и обрит по персидской моде. Его насильно сняли с коня и втащили в духан с помощью уговоров и угроз.
Средние бурдюки, опустев, скорченные валялись у ног Квливидзе. Не только мальчишкам, но даже духанщику слепил глаза мутный пот. На деревянном блюде уже вносился третий жареный баран.
Сорока шумно хлопала крыльями и пронзительно выкрикивала: «пей, толумбаш!»
– А я что, сплю, пестрый дурак?! – рявкнул с места Квливидзе.
И он опять большим ножом резал барана, и сочные куски бухались в глиняные чашки.
Квливидзе умолял, упрашивал, грозил, взывал к совести, и снова наполнялась азарпеша. Вдруг он остановил удивленный взгляд на монахе, сосредоточенно жующем зелень.
– Святой отец, разве мясо грузинам не бог дал?! Если только травой можно спастись, то ишаки первые вбегут в рай!
И снова провозглашались тосты по поводу и без всякого повода. В самом разгаре, когда роги и чаши, поднятые над головой, застыли в воздухе и не подвернулся подходящий тост, Нодар предложил выпить за упокой бывшей обезьяны. Тост шумно поддержали, и Квливидзе под восхищенные возгласы влил рог вина в разинутую пасть чучела. Послышалось бульканье. По красному языку обезьяны струйками стекало вино.
– Пьет!! – крикнул Нодар, восторженно вскочив верхом на бурдюк.
– У меня и мертвый выпьет, – обрадованно размахивая пустым рогом, рявкнул Квливидзе.
Духанщик, конечно, знал нравы кутящих и, оберегая чучело, поставил внутри него кувшин. Потом за умеренную цену он поил из этого кувшина неприхотливых посетителей.
Обезьяна вывела толумбаша из тупика и подала повод к целому ряду новых тостов.
Сорока прислушалась, наклонила голову, покосилась и неистово закричала: «пей, толумбаш!»
– А я что, сплю, пестрый дурак?! – возмутился Квливидзе, опоражнивая азарпешу. – Нет азарпеши, кроме азарпеши, и аллаверды ее пророк! – гремел Квливидзе, протянув очередную азарпешу щеголю с пучком волос на бритой голове.
Нодар вскочил, ястребиные глаза налились кровью, он, потрясая бараньей ногой, завопил:
– Отец! Этот гнусный лицемер не пьет, только погружает усы в азарпешу.
– Что?! – Квливидзе поднялся. – Почему только нюхаешь вино?! Думаешь, я тебя уксусом угощаю? Нодар, наполни ему турий рог. Пусть, чем ушибся, тем и лечится.
Нодар поспешил наполнить огромный рог и протянул щеголю.
Квливидзе не спускал со щеголя пытливых глаз.
– Что?! Не можешь пить?! Ты что, не грузин? К невесте спешишь? Почему сразу не сказал? Эй, Нодар, наполни все роги и чаши. Парень, тащи еще бурдюк! Выпьем за красавицу невесту. Пусть жизнь твоя будет как полная азарпеша! Пусть у тебя родится столько детей, сколько глотков я сделаю из этого рога! Постой, что говоришь? Сегодня твоя свадьба? А-а, на свадьбу спешил? Почему раньше не сказал? Нодар, наполни еще все чаши. Что? Не можешь больше пить?! Нодар, слышишь?
Нодар легкой походкой подошел к щеголю:
– Друзья, опустошайте роги, пусть счастливый жених видит, как лучшие сыны Картли умеют пить за счастье молодой невесты. Э-э, все выпили, а ты что ждешь? Не можешь? Тогда за свое здоровье пей! Тоже не можешь? Тогда за мое прошу! Еще раз не можешь?! Тогда приедешь к невесте с волосами! И под дружный хохот Нодар опрокинул на голову щеголя рог вина. Щеголь вскочил, мокрый пучок волос распластался по бритой макушке. Отряхиваясь, он задержал руку на кинжале.
Но Нодар легко схватил щеголя за плечи и, дружески выталкивая из духана, приговаривал:
– Какое время хвататься за оружие? Поезжай, дорогой, неудобно, невеста ждет!
Не успела закрыться дверь за счастливым женихом, как в духан вошел мествире. На нем был тот же колпак и короткая бурка, что и при встрече с ностевскими стариками.
Квливидзе шумно обрадовался приходу мествире и потребовал немедленного восстановления чести опозоренного невыпитого рога.
Рог снова был наполнен. Мествире, не переводя дыхания, осушил рог и, опрокинув его, показал ловкость застольника: ни одна капля не пролилась из рога. Репутация рога была восстановлена.
Мествире сел рядом с Нодаром и, раздув гуда-ствири, запел любимую песенку посетителей придорожных духанов:
Я вчера красавицу увидал в саду, Дремлет Дареджан у роз алых на виду, Она мне нравится – к Дареджан иду, Сколько в сердце ран! Вздохнул и надул гуду. Я молил жестокую, но в ответ одно: Любят черноокую без тебя давно. Поспешил в духан скорей позабыть беду… Век с таким бы чувством ей продремать в саду.Изощряясь в шутках, посоветовали мествире одно средство, способное отогнать сон от любой красавицы… Квливидзе гаркнул:
– Э-э, «веселая рыба», дай нам еще один бурдюк, только самый крепкий!
Сгибаясь под тяжестью, двое мальчишек внесли на палке прожаренную на вертеле кабанью тушу. Проперченное мясо издавало приятный аромат, на пол стекали капли жирного сока.
Нодар откинул рукава чохи, обнажил кинжал, ловкими ударами отрезал от туши сочные куски и преподнес их на острие кинжала каждому.
Квливидзе оглядел гостей и, подбоченившись, обратился к монаху:
– Почему опять не кушаешь, святой отец?
– Перцу мало, сын мой, – с христианским смирением ответил монах.
– А ты почему не кушаешь? – обрушился Квливидзе на купца.
– Немножко кислоты не хватает, батоно.
Квливидзе отвел в сторону духанщика и заказал два блюда: «индоэтский пилав» из ханского риса, приправленный двадцатью различными тропическими пряностями и фруктовыми кислотами, и «сатану» – каплуна, нашпигованного красным стручковым перцем, душистой смолой и различными острыми специями.
С новой силой запылал огонь, в котлах что-то зашипело, заклокотало. Чихал повар; чихали мальчишки, чихал духанщик, вытирая слезы.
В ожидании новых яств Квливидзе стал просить мествире рассказать о свойстве зверей. Но мествире, осушив вторую чашу вина, предложил послушать о свойстве орла и змеи.
Застольники плотнее обступили мествире, и только в углу покачивался на табурете клевавший носом монах. Мествире вытер широким рукавом губы и шумно поставил чашу.
– В Арани страшный старик жил, и вот один раз такое видел: за Тушети есть большие белые горы, посередине каменная река, ущелье и долины внизу лежат. Кто оступится на каменной реке, потеряет память и выйдет на другую землю к народу с красной кожей. На крутой вершине высокий народ жил, с гордыми глазами и большим сердцем ходил. На скользкой вершине маленький народ жил. Глаза за пазухой держал, сердце узкое имел, больше хитростью жил.
Очень долго друг о друге не знали, раз встретились на охоте, сразу драться начали. Высокий народ шел открыто, маленький туда-сюда вертелся. Шашек не имели, кинжалов тоже не было, что делать? Луки хорошие держали, охотились на летающих рыб. Много стрел о камни затупили, не попадали друг в друга. Что делать? Долго думали. Потом вышли вперед самый рослый и самый щуплый, натянули луки. Сердито запели стрелы, и сразу самый высокий и самый маленький на каменную реку упали, больше никто их не видел…
Вдруг зашумел ветер, закружилась холодная пыль, затмила глаза. Тихо стало. Только когда пыль на место легла, высокий народ белыми орлами над вершиной кружил, маленький ядовитыми змеями внизу полз.
Все забыли, только помнят злость друг на друга, войну сейчас тоже не кончили. Змеи любят сердце орлиное, потому что алмазным стало. Кто им владеет, страх теряет.
Орлов змеиный глаз манит, потому что изумрудным стал, силу предвиденья имеет. Бросаются орлы на змей, выклевывают змеиные глаза, впиваются змеи в сердце орлиное.
Наверху изумруды рассыпаны, внизу алмазы горят.
Много народу ходило, никогда орлов не видели, змей не нашли, каменная река не пускает. Похвастался в Арани храбрец, ушел, сто лет ходил. Когда вернулся, его никто не узнал. Один алмаз принес, один изумруд, только свои глаза потерял. Больше не ходят люди, боятся. Правда, зачем на камни глаза менять…
Вот шах Аббас народ, словно алмаз, ищет. Куда в Картли ни придет, народ от него, как орел от змеи, к горным вершинам уносится. Что делать? Не желает народ персу покориться. Кто орлами хочет парить над вершиной, пусть помнит – «змеиные» князья ищут орлиное сердце. Кто завладеет народным сердцем, страх теряет перед врагом, сильным становится. Люди, верьте Георгию Саакадзе, верьте, но пока молчите.
Квливидзе нахмурился. Хмель слетел с него, словно камень, отломившийся от скалы. Он вспомнил, зачем спешил в Носте. Там он думал узнать планы Саакадзе, намерения «барсов». Квливидзе встал и хотел, расплатившись с духанщиком, выехать в Носте, но мествире шепнул ему на ухо: «Жди здесь Даутбека, от Саакадзе приедет».
Удивленно приподняв брови, Квливидзе оглядел своих шумных многочисленных гостей, из которых он не знал ни одного даже по имени.
За стойкой со скрипом распахнулась дверь, и вошли мальчики, держа на голове плоские деревянные блюда с «индоэтским пилавом» и глубокие деревянные чаши, где в ароматном соусе плавал «сатана».
Никто не мог отказаться от соблазна не столько из вежливости, сколько из любопытства. Но вскоре эти яства навели страх на присутствующих.
Гости Квливидзе сидели с выпученными глазами и разинутыми ртами. Никакое количество вина не в состоянии было «погасить пожар». Никакие тосты Нодара не вызывали ни смеха, ни восклицаний. Купец, объевшись, стонал на длинной скамье. Кто-то вцепился в косяк и никак не мог оторваться от двери. На полу лежали вповалку, не разбирая места и соседа. Монах прислонился к стене, тщетно пытаясь поддержать свое достоинство.
Квливидзе оглядел духан и подкрутил ус. Он приказал духанщику положить купца на палас и откачивать, затем разместить пострадавших в саду, на свежем воздухе: пусть неделю помнят, как Квливидзе угощает!
Монаха Нодар сам усадил на осла и, сунув ему в руку сухую ветвь, умолял не свалиться в канаву.
Монах раскачивался на осле, Нодар с сомнением покачал головой, дал мальчику монету и велел проводить монаха в монастырь.
– Пусть в рай вместе с ишаком въедет, – добавил, выглянув из духана, Квливидзе.
Когда духан опустел, Квливидзе, подтянув цаги, приказал духанщику закрыть дверь на засов и никого не впускать. Он, Квливидзе, ждет одного друга, с кем, наконец, хочет спокойно проглотить чашу вина и откушать кабана.
Только в полночь, когда духанщик и прислужники, утомленные, крепко спали, на всякий случай забрав с собой чучело обезьяны и сороку, кто-то отрывисто ударил два раза молотком.
Мествире приоткрыл защелку и сразу распахнул дверь. В духан вошли двое, закутанные в простые бурки и башлыки. Квливидзе пристально посмотрел на исполина в башлыке и, пораженный, вскрикнул:
– Георгий, ты?!
Саакадзе скинул бурку, и воины, забыв кровавую сечу у стен Горисцихе, бросились друг другу в объятия и трижды облобызались.
Квливидзе восхищен: «Вот сидит, как простой друг, большой сардар, о ком поют песни далеко за пределами Грузии и Ирана, кто славой затмил Нугзара Эристави, чьи богатства превышают все желания!»
Восторженно смотрел Нодар на Саакадзе, упивался его голосом и мысленно дал клятву в вечной верности полководцу азнауров.
Внезапно Квливидзе нахмурился. «Неужели это Георгий Саакадзе поднял меч у Горисцихе на азнауров, на ополченцев, собранных по его слову? Почему сейчас снова тянется к азнаурству?! Может, затевает измену? Кому?» И Квливидзе сердито выкрикнул:
– Князь Саакадзе, зачем пожаловал к нам?!
– Для тебя, Квливидзе, я азнаур.
– Нет, князь! Почему называешь себя азнауром?
– Мой дед был азнауром, я стал князем, но не это важно. Мои мысли и желания связаны с азнаурами.
Саакадзе говорил властно, убедительно. Он говорил о временной необходимости подчиниться обстоятельствам, использовать создавшееся положение и снова восстановить союз азнауров, разгромленный Шадиманом.
– Зачем?! – резко спросил Квливидзе.
– Для будущих битв и побед, – ответил Саакадзе, невольно остановив взор на серебряных нитях в черных усах испытанного воина. – Неужели ты рассчитываешь, азнаур Квливидзе, без борьбы отнять обратно землю от надменных владетелей?
– Царя потеряли. Картли перс топчет, время ли беспокоиться об азнаурских землях?
Чуть приоткрыв покров над своими планами, Георгий пытался внушить Квливидзе мысль о необходимости выдвинуть азнаурское сословие на первое место в стране. Это единственная сила, способная сейчас спасти Картли.
– О царе тоже не следует беспокоиться. Будет царство, найдется и царь. Больше надо думать, как освободиться от друзей и врагов, как бороться с князьями, надевшими чалмы не только на себя, но и на свои замки.
Квливидзе порывисто пододвинул скамью:
– Прямо скажи, Георгий, если жалеешь грузин, почему в бою у Горисцихе обнажил шашки? Почему с персами пилав кушаешь? Если стараешься для персов, почему Уплисцихе не окружил? Ты мне большими делами усы не крути, я о них сам позабочусь. Открыто скажи, с чем пришел? Враг? Друг? Всех запутал! Тебя уже никто не может понять!
– Очень жаль, что ты, азнаур Квливидзе, меня не понял, – сухо сказал Саакадзе. – Сейчас идем по скользкой тропе – неверный шаг, и все свалится в пропасть. Необходимо обезоружить князей их же оружием. Чалмы можете не одевать, но все азнауры, молодые и старые, Верхней, Средней и Нижней Картли должны явиться с покорностью к шаху Аббасу.
Едва дослушав, Квливидзе вскочил:
– Если азнауры меня спросят, скажу: кто раз грузинское достоинство потерял, на уважение народа рассчитывать не смеет. Народ беднее князей, а какую встречу оказал шаху-собаке? Одни босые ноги унес в снежные горы, а ниц перед персом не пал.
Наступило молчание. Неясные тени расплывались на сводах духана. Буйный ветер, скатившийся с гор, настойчиво дергал ставню, силясь вломиться в притихший духан. Но старый дуб, верный страж у окна, защищал его могучей грудью. Старый дуб гудел и стонал и все настойчивей стучал веткой в ставню, словно звал на помощь.
В очаге духана тихо потрескивали сухие обрезки лоз.
«Вот смесь благородства и ограниченности ума», – думал Саакадзе, пристально вглядываясь в отважного азнаура. Но Квливидзе убедить ни в чем нельзя, от своих наследственных устоев он никогда не отступит, спор бесполезен, но он единственный, кого сейчас слушаются азнауры, а что еще важнее – ему верит народ. Придется искать другой путь, а Квливидзе надо сохранить.
– Вот что, друг, тебе здесь оставаться опасно. Князья хорошо осведомлены, кто обнажил шашку у стен Гори. Скройся с семьей на время в Имерети и жди моего сигнала.
Георгий поднялся, накинул бурку, положил перед Квливидзе тугой кисет с золотыми монетами, подал руку мествире и быстро вышел.
Эрасти выбежал следом. За окном уныло звякнул конский убор, и послышался торопливый цокот.
Долго сидел в глубокой задумчивости Квливидзе и вдруг с просветлевшим лицом сказал:
– Э-э, Нодар, он снова наш! Скоро будем вместе охотиться на крупного зверя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Ленивый весенний снег кружится над Горийской крепостью. Здесь размещены сарбазы и их начальники. Сарбазы ловят снежинки, смеются и зорко поглядывают вниз на извилистую тропу.
В просторных верблюжатниках лежат на соломе, поджав ноги, верблюды. Они смотрят на снег, поеживаются и жалобно кричат.
В царском дворце разместился шах с четырьмя законными женами, с их прислужницами, черными и белыми евнухами и большой свитой.
Ханы заняли просторные дома на улице «Трех чинар». Окруженные сарбазами и стражей, эти дома превратились в укрепленные крепости.
«Дружина барсов» разместилась в просторном помещении с куполообразной крышей, окруженном высокой каменной оградой, по ту сторону которой находился сад Саакадзе. На восточной стороне устроились Хорешани и Дато.
Георгий, Папуна, Нугзар и Зураб поселились в доме с широкой резной террасой, обвитой плющом. Сюда стремилась Русудан. Но Георгий, боясь предательства и шаха и князей, спешно восстанавливал для Русудан Ностевский замок: там через потайной ход всегда можно скрыться даже на конях.
Общий дом в Гори и наличие многочисленных слуг избавили «барсов» от присутствия стражи и сарбазов. Тут, расставив своих часовых и волкодавов, откупленных ими у владельца дома, «барсы» дышали свободно.
Дом Саакадзе окружен сарбазами. Персияне и грузины, составляющие свиту Георгия, заполняли помещение. «Большой сардари-куль», как его называли персияне, был недоступен никому, кроме «барсов», ханов и присланных гонцов от шаха. Этой мерой Саакадзе ограждал себя и от мстительных грузинских князей.
Саакадзе радовала близость «барсов». В стене, примыкавшей к дому Саакадзе, «барсы» прорубили калитку, через которую сообщались с Георгием. Через эту калитку с трудом пролезал Саакадзе, по ночам нередко посещая «барсов» и посвящая их в свои сокровенные намерения, кроме одного: не надо преждевременно обременять друзей опасным замыслом.
Вокруг Гори растянулась цепь сарбазов: ни выехать, ни въехать в Гори нельзя без разрешения Али-Баиндура. Правда, в Гори из грузин никто, кроме князей, предавшихся шаху, не въезжал, но зато сколько не успевших скрыться стремились незаметно покинуть Гори. Их ловили. Если это был купец, то весь товар забирали в шахскую казну, а самого били шелковым жгутом по пяткам и бросали в яму до выкупа. Если это был «простой народ», нещадно били по пяткам палкой, а затем объявляли пленником.
Вот почему сарбазы от удивления чуть не выронили копья, когда к главным воротам Гори с необычайным скрипом подъехала арба с двумя стариками грузинами. Нагруженная хурджини, бурдюками и узелками арба сразу привлекла жадное внимание сарбазов. Они набросились на нее, но дед Димитрия, ударив одного палкой по руке, закричал:
– Эй, ты, верблюжий помет, как смеешь трогать?! Тут все для Саакадзе!
Сарбазы отскочили при грозном имени. Они торопливо начали совещаться.
– Бисмиллах! Может, это отец? Или – да хранит нас аллах! – еще хуже – дед?
– Пусть сама луна велит, без Али-Баиндура-хана не пропустим.
– А Эрасти здесь? – спросил Горгасал.
Сарбаз поспешно спросил:
– Отец?!
– Конечно, отец, почему сразу не догадался? – неожиданно проговорил по-персидски Горгасал.
Ворота открылись, и арба в сопровождении заискивающе улыбающихся сарбазов направилась к дому Саакадзе. Первый заметил арбу Эрасти. В этот момент он через узкое окно рассматривал улицу, наполненную стражей. Сердце Эрасти сильно забилось: так только ностевские буйволы ходят… И Эрасти скатился с деревянной скрипучей лестницы.
Несколько секунд Эрасти пристально смотрел в живые, полные ума глаза старика и вдруг неистово сжал отца в объятиях. Дед Димитрия дрожащими от волнения руками поправлял поклажу. Эрасти обнял деда и почтительно поцеловал его в плечо.
– Мой Димитрий?.. – едва мог сказать старик.
– Жив и сейчас дома.
Эрасти подошел к воротам. Стража угодливо распахнула ворота. Несмотря на волнение, Горгасал с гордостью оглянулся на ничего не видящего от слез деда. Арба со скрипом въехала во двор, и тотчас из дверей, точно вихрь, вылетел в одной рубашке, без цаги, Димитрий. Он так бурно обхватил деда, что сарбазы уверяли, будто слышали треск сломанных костей. Смешивая слезы, дед и внук не могли оторваться друг от друга. Димитрий шумно целовал белую бороду, густые брови, соленые от слез глаза, целовал шею, руки и никак не мог выговорить «мой дед». Вдруг дед слегка отстранил Димитрия, посмотрел на его необутые ноги и укоризненно покачал головой:
– Я знал, что в цаги нуждаешься. Желтые привез: ты всегда желтые любил.
Димитрий рассмеялся и, обняв Горгасала и деда, почти на руках втащил их в дом.
Эрасти с нежностью смотрел на пестрые платочки, хранящие в себе, как догадывался он, материнскую любовь и волнение. Он старался угадать, какой из этих узелков приготовлен для него матерью, самой лучшей из матерей. Вдруг сердце его сжалось – о Георгии Саакадзе некому подумать…
Ни одна драгоценная поклажа не вносилась в дом с такой осторожностью и заботливостью. Эрасти крикнул слугам и, зорко пересчитав все узелки, хурджини, кувшинчики, корзиночки, бурдюки, оставался у арбы, пока поклажу не перенесли в дом: каждому «барсу» ностевский подарок дороже драгоценных преподношений шаха.
– Эй, орлиный хвост, – встретил взволнованного Эрасти шумный Димитрий, – твоя жена вернулась в Носте, сын Бежан тоже.
Эрасти побледнел, потом почувствовал свое лицо в огне и как-то неестественно согнулся.
Гиви подхватил его и усадил на тахту.
– Э-э, друг, от радости еще никто не умирал! На, выпей ностевского вина.
Эрасти взял из рук Дато полную чашу и с жадностью, крупно глотая, выпил до последней капли. Потом долго сидел молча.
Когда Саакадзе и Папуна, извещенные о приезде ностевцев, вошли в комнату, «барсы» были пьяны ностевским вином и новостями. Димитрий крепко обхватил деда, точно боясь его потерять. Горгасал охрип, не успевая отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. На столе из развернутых узелков приветливо смотрели домашние угощения. Пустые и полные бурдюки в беспорядке громоздились тут же у стола, распахнутые нетерпеливыми руками хурджини лежали на скамьях и тахтах. Эрасти быстро взглянул на вошедших. Он заметил, как дрогнул левый ус Саакадзе. «Волнуется», – мелькнуло у Эрасти.
– Батоно, нам родные прислали подарки, тебе все женщины Носте тоже прислали.
Эрасти развернул красный платок и преподнес Георгию выпеченный меч.
Теплая волна восторга прилила к сердцу Саакадзе: «Значит, женщины бой мне предсказывают? Бой будет… большой бой…»
«Какую власть имеет воспоминание, – подумал Георгий. – Человек может уйти в далекие страны, встречать необычайных людей, жить во дворце с разноцветными птицами, достичь недосягаемой высоты, выращивать могучие мысли, перерасти самого себя и вдруг увидеть морщинистого деда и почувствовать, что все пережитое – мираж в пустыне, не стоящий внимания».
Георгий крепко расцеловал взволнованных стариков и обернулся к Эрасти, который прижимал к пылающим губам чувячек.
– Батоно, – покраснел Эрасти, – видно, сердце у меня слабое, не могу спокойным быть… После тебя дороже всего сын.
– Скоро увидим его, мой Эрасти… Э, Папуна, ты забыл, что Георгий Саакадзе тоже из Носте, оставь немного вина. Димитрий, пока не задушил деда, дай поговорить, и ты, Горгасал, расскажи о… о Носте.
До поздней ночи ностевцы, запершись и спустив собак, первый раз по-настоящему веселились, радостно вспоминая прошедшую юность, и осушали роги за будущее.
Шах Аббас мрачен. Несмотря на захват Греми, Тбилиси и Гори, он знал – до полной победы над грузинами еще очень далеко. "Цари укрылись за имеретинскими горами, значит, Грузия не завоевана. Мои сарбазы следовали за мной через все поселения картлийцев, словно через пустыни. Мохаммет сказал: «Кто произнесет: „Ла илля иль алла!“, тот правоверный». Князья только устами, а не сердцем воскликнули: «Ла илля иль алла!». Но мне нужно дно морское, а не пена волны. Не из-за князей беспокоил я свое величие, а для покорения Картли и Кахети. Это единственный заслон Ирана против русийских вожделений. Мой верный сардар Саакадзе пригнул к моим стопам Кахети и преподнес мне мирным путем Тбилиси. В награду я обещал ему князей. Мохаммет сказал: «Не нарушайте своих клятв и обетов, однажды вами данных». Но Мохаммет, изрекая вселенскую мудрость, думал о правоверных, а Саакадзе? Разве он правоверный? Но, иншаллах, честолюбие приведет Саакадзе к источнику Земзема, ибо родина его сейчас Иран. И народ грузинский, и князья, как тигры, растерзают его здесь. Саакадзе прав, царей надо из Имерети выманить, только тогда картлийцы легко признают над собой власть Ирана. Царем оставляю Баграта… испытан Али-Баиндуром. Предопределение аллаха! И здесь Саакадзе ждет разочарование. Он приближал к моему зрению Хосро-мирзу. Я благосклонно поощрял: Хосро по доброй воле мохамметанин, но опасно… Как только уйду, могут убить. Иншаллах! Успеет, еще молодой… Баграт – грузин, его народ знает. Говорят, не очень любит, это главное. Грузины не должны дорожить своим царем… С моею помощью будет царствовать, и ему выгодно быть мне верным. Но если аллах снизойдет и просветит Луарсаба и царь воскликнет: «Ла илля иль алла, Мохаммет расул аллах!» – ему верну царство. Судьба принесет Саакадзе новое огорчение, но мой верный сардар утешится войной с османами и почетным званием «Непобедимый!»
Шах поднял глаза. Более часу стоял вытянувшись, не дыша, молодой сын Карчи-хана. Он мог так простоять сутки, дожидаясь, когда шах-ин-шах подымет на него «львиный» взор.
– Грузинские князья пришли? Пусть подождут. После еды и сна удостою их вниманием… Пусть придут сюда сардар Саакадзе, Караджугай-хан, Эреб-хан и Эмир-Гюне-хан.
Шах Аббас впервые приглашал на тайный совет Саакадзе. Этим он хотел подчеркнуть, что для Георгия наступила новая эра, он – свой.
Вошел взволнованный Саакадзе, молча снял и положил у ног шаха тяжелый меч. Шах наступил ногой на рукоятку. Дрожащими руками Саакадзе поднял меч и поцеловал рукоятку. И «лев Ирана» увидел в глазах Саакадзе благоговение.
Мысленно Георгий торжествовал. Его труды не пропали даром, он добился окончательного доверия, и теперь самые сокровенные замыслы шаха ему будут известны… Да, много жертв пришлось принести, много с совестью сговариваться. На краю гибели дружба с «барсами» была…
Обсудив турецкие, русийские и шамхалатские дела, шах Аббас пришел к заключению о необходимости любыми мерами вытребовать Луарсаба и Теймураза из Имерети.
– Только два способа есть: или войной идти на Имерети, или попробовать уговорить дарами и угрозами имеретинского Георгия выдать царей, – сказал Саакадзе.
Караджугай-хан погладил сизый шрам на левой щеке. Он больше не сомневался: Саакадзе окончательно принадлежит теперь Ирану.
– Храбрый из храбрых, Георгий, сын Саакадзе, войной идти опасно. Может, Стамбул уже расставил своих янычар у порога Имерети, и сам народ имеретинский, имею сведения, сильно вооружен и многочислен. Иначе чем объяснить дерзость царя Георгия, укрывшего у себя врагов шах-ин-шаха?
– Лих-Имерские горы опасны для войны… Мне Имерети не нужна, все равно для Ирана бесполезна: далеко, и горами, как панцирем, защищена, – проговорил шах. – Потом Имерети – для турок, у меня с Турцией ферман печатью Ирана закреплен. Мохаммет сказал: «Не нарушайте своих клятв и обетов, однажды вами данных». Но, просвещая нас нравственной мудростью, Мохаммет относил ее к друзьям правоверных. И настанет день, когда огонь Персиды сожжет эту грамоту на площади Кутаиси.
– Дозволь заметить, великий из великих шах-ин-шах, твои уста – источник мудрости. Османы одной рукой подписывают ферман, другой раздают картлийским князьям сабли против Ирана.
– Это, мой сардар Георгий, мне тоже известно, но наш союзник Русия сон потерял – о Грузии наяву грезит. Грузинские земли не дают спать и турецким собакам, не имеющим в битвах ни совести, ни чести.
– Мудрейший шах-ин-шах, может, раньше послать послов к имеретинскому царю? Ибо сказано: «Не торопись сорвать плод, – созрев, он сам упадет».
Ханы улыбнулись находчивому Эреб-хану.
– Эреб-хан, своевременная зоркость полезна, ибо сказано: «Не давай созревшему плоду упасть за твой забор», – насмешливо сказал шах.
Ханы поспешили рассмеяться.
На другой день Эреб-хан и Исмаил-хан со свитой и в сопровождении пятидесяти сарбазов выехали в Имерети.
Кроме этого события, в стане весь день не смолкали возбужденные разговоры о высокой награде, полученной Георгием Саакадзе от шаха Аббаса, – звании «Непобедимый» и праве тайного советника шаха, подкрепленном грозным приказом властелина: «Кровь и собственность Георгия, сына Саакадзе, неприкосновенны». И Караджугай-хан громогласно объявил – всякий человек обязан оберегать жизнь большого сардара и под страхом смерти не приближаться к владениям, возвращенным «Непобедимому». Владения всех «барсов» также были взяты под защиту меча Ирана. Приказ этот вызвал большую тревогу среди грузинских князей, которых хоть и ласкал шах, но держал на почтительном расстоянии, несмотря на их раболепство.
«Барсы» за бесстрашное участие в тбилисском деле были награждены дорогим оружием с драгоценным гербом Ирана на рукоятках. Ростом, Дато, Даутбек и Димитрий возведены в воинское звание эмир-тумана – начальника над десятью тысячами; Элизбар, Гиви, Пануш и Матарс получили звание минбашей. Шах Аббас щедро раздал «барсам» кубинские ковры, ширванские шелковые попоны, нухинские шитые сукна, ганджинские чадры, шемахинские вышивки, кахетинские шелка, бакинскую и карабахскую эмаль, насечки и филигрань.
По этим подаркам можно было проследить путь «льва Ирана» по своим и чужим землям.
Папуна отдельно получил сундук с дорогими одеждами и бархатный мешок с мелкими и крупными персидскими монетами.
Получили изысканные подарки Русудан и Хорешани. Русудан – флакончики с индусскими инкрустациями, купальные камни, обитые серебром с узорами, для чистки ступни, раковины, оправленные золотом, с вырезанными цветами, пестики с золотыми соколятами на рукоятках для растирания белил и, наконец, султан: на серебряных полосках и золотых листьях переливались алмазы и изумруды. Все это покоилось в ларце из дерева розовой пальмы и отправлено было с особым гонцом и охраной. Таким подарком шах хотел подчеркнуть свое внимание к изысканному вкусу Русудан, мужественному лицу которой так идут тончайшие белила и черные волосы которой точно созданы для величественного султана.
Хорешани преподнес шах Аббас подарок, соответствующий его мнению о княгине. На полированном ящике блестела золотом арабская надпись: «Сто забот княгини Хорешани». На квадратах шах сам расставил старинные индусские шахматы: угрожающе замерли друг против друга два войска из слоновой кости и черного дерева. Враждующие шахи, сверкая рубиновыми глазами и золотыми мечами, приготовились ринуться в бой. Длиннобородые наставники, щуря изумрудные глаза, нашептывали шахам советы. В торжественном молчании выстроились бирюзовоглазые пехотинцы и всадники. Верблюды и кони с ажурными султанчиками замерли в начале пути «ста забот». Боевые рухи с золотыми гребнями нахохлились по краям. И великолепные слоны, морща костяные шеи и выгнув хоботы, воинственно оглядывали квадратное поле.
Хорешани очень польстил подарок.
– Нельзя отказать шаху в тонком вкусе и остроумии, – сказала она нахмурившемуся Дато.
Отважный «барс» давно ревновал Хорешани к «льву Ирана», неизменно внимательному к ней.
Дато, сумрачно рассматривая фигуры шахмат, нашел, что в них слишком много драгоценных камней и украшений: войску на поле брани приличествует простота. А глаза у шахов блестят петушиным вожделением. Что касается красоты, то у черного шаха слишком короткие ноги, а у белого слишком длинные руки. Единственное, что ему, Дато, по душе, это слоны, верблюды и кони, ибо на них можно подальше отъехать от разноцветных шахов.
Хорешани с притворным смирением согласилась: действительно, Дато прав, у черного шаха немного короткие ноги, но – аллах, аллах! – какие изящные руки! Они созданы сжимать меч и расплетать женские волосы. У белого шаха, пожалуй, правда, немного длинные руки, но, клянусь бородой Магомета, его ноги крепки, как слоновая кость. Любая женщина позавидует коню, которому он сжимает бока. И, как бы не замечая побагровевшего лица Дато, добавила: что касается глаз – неоспоримая истина, они с петушиным вожделением, но их рубиновый блеск возбуждает усладу из услад.
Дато сбросил чоху и вытер платком затылок. Он язвительно, слегка хриплым голосом ответил: изящные руки и крепкие ноги, сжимающие бока коню, может иметь каждый евнух, однако конь не завидует ни одной женщине. Что касается услады из услад, то шахский рубин тут ни при чем, за медным панцирем воина часто скрывается большее богатство.
Хорешани расхохоталась и задорно сбросила вуаль. Роскошные волосы рассыпались по плечам. Хорешани вздохнула: медный панцирь слишком тяжел для пути к источнику услад, тогда как рубин таинственно светит в любом положении.
Дато, задыхаясь, рванулся к Хорешани, мягкие горячие руки обвились вокруг его шеи. Он пытался окончательно сразить Хорешани саркастическим сравнением, но его губы обжег опьяняющий поцелуй. Дато тотчас потерял дар речи, но не сообразительность, ибо поспешил набросить на дверь задвижку, чтобы не ворвался Гиви.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В один из дней Саакадзе был предельно изумлен – его посетил Шадиман.
Георгий приказал молодому хану, начальнику своей личной охраны, со всеми почестями проводить князя Шадимана Бараташвили в «зал встреч» и сам стал надевать пышный персидский наряд. Он был озадачен. Трон Луарсаба – опора власти Шадимана и его друзей. Почему же «змеиный» князь не до конца использовал имеретинские и турецкие возможности?
«Нет, Шадиман не делает оплошностей! Значит, здесь он для смертельной схватки со мной. Не собирается ли Шадиман перенести борьбу из Метехского замка в Давлет-ханэ? Ну, что ж, светлейший князь, посмотрим…», и Саакадзе широко открыл дверь в «зал встреч».
Собеседники соревновались в изысканности.
– Пришел поздравить тебя, Георгий, с высокой наградой… Ты всегда был при шах-ин-шахе большим сардаром, а теперь, после посещения Тбилиси, пользуешься заслуженно славой непобедимого.
– Тбилиси мною, дорогой Шадиман, меньше разорен, чем князьями в спокойное время. Но знай, у меня от шах-ин-шаха нет тайн, здесь все слуги – персияне и грузины.
– Знаю, открыто пришел, – слегка наклонил голову Шадиман. – А если бы тайно хотел говорить, к «барсам» постучался бы. Остроумную придумали стражу: ни одного перса. Говорят, всех волкодавов закупили в Гори. Тебе тоже удобно: ключ от калитки только у тебя одного.
Саакадзе учтиво поклонился:
– За поздравление – благодарю, тем более что своим высоким положением у «льва Ирана» я обязан тебе.
– Нет, Георгий, ты сам заработал себе благодарность «солнца Ирана». Бывают люди, которым тесно вдвоем в одном царстве. Ты всегда хотел быть выше светлейшего, теперь достиг, и перед твоим умением должны склониться все мудрецы.
– Нет, Шадиман, было бы неучтиво с моей стороны не вспомнить помощи картлийских князей…
Шадиман развел руками:
– Теперь нет ни картлийских князей, ни картлийских азнауров, есть одно: рабы шах-ин-шаха.
– Не сочти меня глупцом, раболепный князь, но чалмы на голове светлейших и не светлейших дают уверенность, что рабство им более к лицу, чем княжество.
– Чалма к голове не прирастает… В солнечные дни ее легко заменить.
– Феской? – улыбнулся Георгий.
– Папахой… Хотя я из скупости и сейчас остался в грузинской папахе. Вижу, ты тоже, Георгий, не променял боевой шлем на спасительную чалму.
– Я – азнаур…
– Нет, князь.
– Плебейский князь, но знатный азнаур. Предкам своим я никогда не изменял.
– Разреши узнать, одобряешь ли ты желание Баграта стать царем Картли?
– Я одобряю всякого царя, удостоенного выбора «льва Ирана».
– Однако ты ему и Андукапару обязан исчезновением Тэкле.
– Думаю, не только им… Но Баграт – твой родственник, ты радоваться должен.
– Не думаешь ли, что Луарсаб больше подходит для Картли, чем скупой Баграт… Конечно, если Луарсаб пожелает явиться с покорностью к великому из великих шах-ин-шаху.
– Если найдется моя сестра Тэкле, я, быть может, соглашусь с твоим мнением…
– Если бы я мог найти прекрасную из прекрасных царицу Тэкле!.. Страдания Луарсаба описать словами нельзя.
Саакадзе пытливо смотрел на Шадимана. Да, «змеиный» князь действует своим испытанным оружием. Умышленно не принял магометанства, надеется на благодарность церкви и народа за отстаивание перед шахом Аббасом царя Луарсаба.
– Я горжусь доверием моего повелителя. Только «лев Ирана» имеет право решать судьбу Картли. Наша приятная беседа бесплодна. Все же ты, как неизменно преданный царю Луарсабу, можешь шаха просить за него.
– Думаю, шах-ин-шах удостоит меня такой беседой. Но не тебе ли Луарсаб обязан словами: «Доколе жив царь Луарсаб, нет спокойствия в Картли»?
– Вижу, князь, твой слух с годами становится острее. Да, это мои слова, и я их еще не раз повторю шаху Аббасу.
– Тебя, Георгий Саакадзе из Носте, я всегда высоко оценивал, потому и боролся против тебя. Ты отстаивал права азнауров, я – права князей. Столетиями прославлены княжеские знамена – лучшая драгоценность грузинской короны. Не рассчитывай, что князья снимут цаги и наденут чувяки. Скорей они обвяжут голову двенадцатью складками чалмы[21], чем уступят права, небом ниспосланные.
– Скорее азнауры наденут чувяки и разорванные чохи, чем откажутся от борьбы за права, данные землей. Царь и азнауры, а не царь и князья. Еще раз запомни это.
– Но, может, поздно, князь Саакадзе? – поморщился Шадиман. – Благодаря счастливому полководцу нет теперь больше царя для азнауров.
– Великий из великих шах-ин-шах, думаю, уже подыскал для азнауров царя.
Шадиман встал.
– Ты ошибаешься, царь в Картли будет, но с азнаурами ни один не сойдется. Может, нам лучше сейчас мирно договориться?
– Нет, светлейший Шадиман, ты слишком много хочешь для князей, а я слишком много для азнауров и народа. Но одно не следует забывать – азнауры находятся под высоким покровительством… Напрасно не замечаешь, время другое настало.
– Э, непобедимый Георгий, не доверяй погоде… В Картли несколько раз в день может дождь пойти и солнце засиять.
Долго сидел Георгий после ухода Шадимана, погруженный в сокровенные думы. Эрасти заглядывал в дверь и неслышно исчезал…
«Не доверяй погоде…» Шадиман прав, ни один царь не сговорится с азнаурами. Что ж? Добровольно не согласится, заставим насильно. Шадиман пробует, с какой стороны удобнее подкрасться к моим мыслям, подкрасться и вонзить меч предательства в самое сердце. Нет, князья, панцирь из саакадзевской стали ношу. И перед шахом не очернить – поздно, я уже овладел изменчивой душой. Борьба, борьба, князья! Доверие народа – сила азнауров. Князья этого, к счастью, не понимают. Они ярмом, кабалой, лишениями, пытками внушают страх. Наружно народ покоряется, а внутри огнем ненависти горит. Эту ненависть я вдохнул в грудь народа – неужели для того, чтобы шаху Аббасу под ноги ее бросить? Нет, лицемерный перс, не сломить тебе мощь моей Картли… Стон и плач, как колокольный звон, теснят мою голосу, мое сердце. Но кто видел на моем лице печаль? Кто заметил, что навсегда потерял я радостный смех? Знаю, слезы высохнут, возродятся из пепла города, поля зацветут высоким хлебом, виноградники отяготятся налитыми гроздьями, солнце перельет в марани разноцветные вина, на тучных пастбищах размножится скот. Дети вырастут, другие родятся… А тут, в моей груди, что навсегда осталось?! Позор! Слава?! Кто поймет мои мысли?! Кто осудит?! Кто восхищаться будет?! Кто проклинать?! Каким сердцем надо любить родину, чтобы идти такой страшной дорогой за ее счастьем… Нет, не сломит Георгия Саакадзе ни одно предательство, не сломит ни шах персидский, ни султан турецкий, ни царь Русии, ни царь Картли. Прав ли я, ошибаюсь ли, пусть мои деяния переживут меня, и вечно юный и чистый душой народ осудит или проникнется моею любовью, моими страданиями".
Странное молчание друга нарушил Папуна.
Точно вернувшись из дальнего путешествия, Саакадзе медленно оглядел стены, посмотрел на свои руки, попробовал шашку и остановил удивленный взгляд на Папуна.
– Что ты меня, как посла, разглядываешь? – рассердился Папуна. – Эристави недовольны, ты обещал Нугзару на охоту выехать, и вместо охоты с чертом спор ведешь…
– А, может, не с чертом…
– Тогда еще хуже, если с собою ссоришься… Ничего, Георгий, вытащишь из персидской грязи свои цаги…
– Ради меня, Папуна, крепко помни – голова на языке держится.
– Э, кому нужна голова Папуна? О желудке Папуна тоже мало кто беспокоится. Второй раз раздувают мангал, два шампура выбросили, а ты точно смолой приклеен к тахте.
Саакадзе благодарно рассмеялся. Только друг Папуна мог так вовремя рассеивать смятение чувств. Он попросил позвать к обеду всех «барсов», деда Димитрия и Горгасала.
Эрасти радостно бросился выполнять поручение. Папуна одобрительно потер руки, призвал на помощь дружинников-арагвинцев. Поднялась суета: тащили вино, фрукты и разную еду.
Саакадзе недаром призвал своих друзей. Он оттягивал беседу с Нугзаром и Зурабом до вечера. Ему еще надо обдумать щекотливое положение с Мухран-батони, «И потом, как решить с приездом Русудан? Сегодня пятница. Шаху, конечно, донесут, что у меня общий обед. Он любит, когда я в пятницу пирую, все хочет заставить меня углубиться в мудрость корана. Я, конечно, обещал… Бедный Паата, его в знак моей верности шиитам пришлось обратить в магометанство. Как тогда Русудан потемнела!.. Три дня молчала. Бедная Русудан! Слезы не облегчают ей душу, она не умеет плакать. Рыцарское сердце у моей Русудан! Верит мне и любит, может, слишком сильно любит… Какой свежий воздух врывается в окно, какое тепло идет от земли!..»
Папуна, понимавший Саакадзе не только с полуслова, а даже с намека, напоил до потери сознания и грузин, и персидских слуг, и стражу. Тут же, в большой комнате для еды, они повалились в глубоком сне и проспали до позднего утра. И, конечно, начальнику стражи и начальнику слуг не было расчета докладывать Али-Баиндуру о своем хмельном состоянии в ночь с пятницы на субботу. Напротив, их доклад в субботу носил восторженный характер: сардар Саакадзе пил много за шах-ин-шаха, все грузины захлебывались в восхищении от мудрости «солнца Ирана», клялись до последнего дыхания своим оружием прославлять «средоточие вселенной». И с шумной радостью вспоминали веселую жизнь в Исфахане, вспоминали благодеяния, оказанные им великим из великих, властелином властелинов. Конечно, докладывали они Али-Баиндуру, что персидская стража и слуги без сна всю ночь сторожили пирующих. Али-Баиндур, приставляя к Саакадзе стражу и верных слуг, под страхом смерти запретил им чем-либо выдать знание грузинского языка, изученного ими в особой школе для лазутчиков в Исфахане.
Великолепно осведомленные об этом, не только Саакадзе и «барсы», но и все грузинские слуги, по приказанию Саакадзе, и виду не подавали «ученым» лазутчикам, что их хитрость разоблачена грузинами, и нередко, к удовольствию начальников, ругали их безмозглыми персидскими чертями.
Собрались Нугзар, Зураб, Саакадзе, Даутбек, Дато, Димитрий и Ростом. Остальные «барсы», Папуна и Эрасти расположились у наружных дверей. Арагвинцы образовали вторую цепь в коридоре.
Саакадзе сидел между Нугзаром и Зурабом. Много воды унесла неукротимая Кура в зеленый Каспий. Время повернуло щит. Эристави Арагвские гордились Георгием Саакадзе. Княгиня Нато когда-то не могла примириться с незнатностью Саакадзе, а теперь иначе и не говорила, как «наш Георгий». Зураб всегда благоговел перед своим учителем и другом. В ненастные дни, когда слегка ныла рана, полученная в триалетском сражении, он с благодарностью вспоминал, как Георгий спас его от позора быть обезглавленным турецким ятаганом. И сейчас Зураб, время от времени кладя руки на широкое плечо Георгия, повторял клятву верности «Непобедимому». Саакадзе не соглашался с Нугзаром. «Нельзя силой заставлять старого, убеленного сединами князя Мухран-батони пасть ниц перед шахом. Предан Луарсабу? Холоден с тобой был, мой доблестный Нугзар? Нельзя из-за личной мести с таким князем ссориться, он может пригодиться… Пусть пока болеет. Хорошо понимает – без нашей помощи давно вынужден был бы выздороветь. Владение ему сохраним. Мы и дальше будем в полном неведении о действиях Мухран-батони, рассеявшего свои дружины по деревням, за исключением небольшой охраны в замке. Умный князь».
– Матарс говорит – не только людей и скот, но даже всех собак в Имерети отправил с большой охраной.
– Собак он раньше внуков отправил, – угрюмо процедил Нугзар, сузив ястребиные глаза.
Но Саакадзе, несмотря на желание Нугзара и Зураба унизить Мухран-батони, настоял на сохранении в целости владений князя, обучившего большое войско всем хитростям войны в скалистых горах и пещерах. Кроме политических соображений, Саакадзе помнил, как произнес он в день венчания Тэкле: «Когда-нибудь окажу Мирвану Мухран-батони равную услугу».
– Шаху не следует напоминать о том, что не угодно мне, я решил и сумею оградить князя, – стараясь смягчить голос, произнес Георгий.
Зураб вскинул глаза на Нугзара и больше не опускал руки на широкое плечо Саакадзе.
Помолчав, перешли к обсуждению приезда Русудан. Это был щекотливый вопрос. Приедет Русудан без детей, шах может удивиться. Привезти детей – не опасно ли? Не захочет ли коварный перс, подобно сыновьям Теймураза, отправить их в Исфахан? Вот Паата уже задержан в Гандже.
Вздохнул Нугзар: если такое замыслил – и в Ананури достанет. Зураб особенно злобствовал, и странно подергивалась его губа: шах упорно держит Нестан заложницей. Если на семье Эристави Арагвских захочет повторить предательство с царем Теймуразом, мы вынуждены будем стать полководцами перса или, прямо сказать, рабами.
– Может, Георгий, так придумать, – сказал Даутбек, – Автандила и Бежана укрыть в Кватахевском монастыре у отца Трифилия. Скажем, если шах вспомнит, сильно заболели, монахам отдали лечить. Если в Исфахан захочет взять, можно сказать еще крепче… да живут они вечно! Через подземный ход проведем в Кавту.
Такая мера предосторожности всем пришлась по душе.
– Иорам, как младший внук княгини Нато, ей на утешение в Ананури останется, а девочек Русудан может привезти, заложниц шах мало ценит, – закончил Георгий. Даутбек взялся выполнить опасное дело. Он с Гиви выедет в Ананури за Русудан. А на другой день Саакадзе, якобы обеспокоенный малочисленностью охраны, пошлет Пануша, Матарса и дружинников сопровождать Русудан с детьми. Пока доедут, Даутбек сумеет тайно переправить Автандила и Бежана к отцу Трифилию. Дато, Димитрий и Элизбар выедут на охоту в окрестности Кавтисхеви и проследят, чтобы мальчики без всякой задержки очутились в монастыре.
Нугзар сразу повеселел. Он даже простил Георгию Мухран-батони. Внуков князь любил больше всего на свете. И весело было видеть, как Нугзар, суровый покоритель горцев, пронизанный ветрами всех ущелий, сажал к себе на спину внуков и с увлечением изображал верблюда, пересекающего пустыню.
Обсудив еще несколько семейных дел и наметив, как действовать, если Шадиман разведает и донесет шаху об укрытии Бежана и Автандила, все разошлись, на всякий случай шатаясь и бормоча пьяные слова.
Но шаху было не до Мухран-батони, не до сыновей Саакадзе. Он сидел в Гори, ожидая прибытия из Имерети Эреб-хана с царями Луарсабом и Теймуразом. Вчера вернулся Карчи-хан из карательного похода и доложил шаху, что картлийцы, несмотря на все угрозы и посулы, продолжают оставлять деревни и бегут неизвестно куда.
Шах рассвирепел, велел собрать войско и двинулся в глубь Картли. Поход шаха совпал с приездом Русудан, и отсутствие сыновей Саакадзе прошло незаметно. Русудан не захотела одна остаться в Гори и на рассвете, в день выступления шаха, сопровождаемая Папуна и десятью арагвинцами, выехала в Носте.
Как ни был озабочен и расстроен шах, он все же заметил мрачное настроение Саакадзе. Караджугай-хан поспешил объявить причину: вчера Али-Баиндуру слуги Саакадзе донесли – два сына «Непобедимого» заболели черной болезнью: от лошади заразились. Их куда-то в горы в монастырь забрали монахи и обещают спасти. Но разве от такой болезни молитвами вылечат? Саакадзе усиленно скрывает: неудобно – у сардара сыновья черной болезнью больны. Ханум Русудан белее лилии. Первый раз Саакадзе расстался с Папуна, наверно, боится оставлять в печали одну Русудан.
На первом отдыхе шах спросил Саакадзе: почему сардар мрачен? Саакадзе подобострастно поблагодарил шах-ин-шаха за внимание. Главная его печаль – неудовольствие повелителя повелителей. Картлийцы будут наказаны: ведь «солнце Ирана» им богатство несет, а они, глупцы, мечутся, теряя свое счастье. Но пусть «лев Ирана» не беспокоит свое величие. Чем бы ни был огорчен его слуга Саакадзе, он никому не уступит права положить за шах-ин-шаха жизнь.
Шах, довольный выражением преданности, не настаивал на откровенности, позорящей имя Саакадзе… Только в насмешку аллах мог послать в семью богатого сардара болезнь нищих и отверженных.
Пытались расспрашивать и ханы, но Георгий и Эристави ни словом не обмолвились о болезни мальчиков. Шах похвалил Али-Баиндура за удачную мысль поместить в доме Саакадзе лазутчиков, знающих грузинский язык. Позорная тайна иначе осталась бы неизвестной шаху, а шаху должно быть все известно.
К полудню, после беспрепятственного шествия иранских войск, шах повелел остановиться в поселении Кавтисхеви, но и тут сарбазы, кроме нескольких стариков, никого не нашли.
Шах становился все сумрачнее.
Во время обеда Андукапар и Цицишвили, упав перед шахом на колени, преподнесли ему фиалки, отысканные в ложбинах слугами князей.
Шах грозно взглянул на них и не принял цветов:
– Я ищу не цветы полей, а живых людей, непокорных мне жителей.
Князья благоговейно заверили шаха, что они скоро повергнут всю Картли ниц перед «солнцем Ирана».
Трифилий поспешил явиться к шаху с богатыми подарками и личной просьбой взять под свое покровительство святую обитель кватахевской божьей матери. И еще один монастырь был спасен.
Дед неотступно следовал за Димитрием, точно боясь потерять драгоценную находку. Горгасал тоже остался при сыне, уверяя Эрасти, что он может пригодиться.
Жалея деда, Димитрий упрашивал вернуться в Носте, где они скоро увидятся, но дед упрямо твердил:
– Знаю, как скоро! Уехал в Иран на два месяца, а пропадал больше пяти лет.
Также не имело успеха у стариков желание молодежи посадить их в паланкин, устроенный на двух конях.
– Что я, персидская женщина?! – рассердился дед. – Кто тебя первый раз на коня посадил? Кто первый научил тебя шашку держать? А теперь ты хочешь запрятать меня в шелковый сундук?
И дед с особой проворностью вскочил на коня, хотя это стоило ему немалых усилий и всю следующую ночь он тихо кряхтел. Но сейчас дед гордо восседал на коне и рядом с ним скакал Горгасал.
Шах продолжал свое шествие по правому берегу Куры. Не находя жителей, шах повелел дотла сжигать деревни, и его путь освещался беспрерывным пожаром; а если жители не разбегались, карал их за убежавших. С особой беспощадностью громились церкви и монастыри. Монахи спешно замуровывали драгоценности и книги в тайниках и сами спасались в горных лощинах.
Сарбазы, сдерживаемые до сих пор тайными усилиями Саакадзе, неистовствовали, разграбляя и уничтожая все на своем пути.
Раннее утро скользнуло с едва позеленевших отрогов. В синей дымке растворялись дальние горы. В теплом воздухе вырисовывались бойницы и высокая крыша Эртацминдского храма.
Шах приближался. Его сопровождали ханы, Георгий Саакадзе и Пьетро делла Валле, только что прибывший из Кахетии.
Эртацминда стоит на живописном холме у подошвы лесистой горы. Храм виден с самых дальних полей, гор и холмов живописной Картли. С севера, востока и запада он окружен более чем на пятнадцать агаджа в окружности деревнями, виноградниками и церквами. Южная сторона примыкает к высокой горе, славящейся самыми высокими соснами.
Шах заинтересованно расспрашивал Саакадзе о храме.
Саакадзе рассказал шаху, что храм построен Вахтангом Первым еще в V веке и посвящен святому Евстафию, что у подножия храма раскинуто местечко одного с храмом названия, имеющее обширное население, что храм Эртацминда окружен каменными стенами с башнями и бойницами, защищавшими его от набегов хищников, что такая же бойница устроена и на крыше храма.
Шах круто повернул коня к храму, за ним шахсеванская конница, обрадованные сарбазы, – по всему видно, храм богат и войску будет чем поживиться.
Близость Носте успокаивала жителей, и никто не покидал своих домов, несмотря на окружение местечка и деревень иранскими войсками.
У поворота дороги шаха встретили с трогательными преподношениями: незатейливыми рукоделиями девушек, деревенскими сладостями на медных подносах. Кто-то держал двух золотистых ягнят с обвитыми зеленью рожками, кто-то на деревянной подставке протягивал павлина из обожженной глины, раскрашенного в яркие цвета, кто-то протянул высокий кувшин с душистым медом.
Саакадзе поспешил объяснить значение подарков, особенно меда, предвещающего шах-ин-шаху вечную сладость славы.
Дрожащими руками преподнося подарки и изъявляя покорность, эртацминдцы внутренне содрогались, словно настал день страшного суда. Они украдкой с мольбой посматривали на Саакадзе.
В местечке Эртацминда шах с интересом рассматривал крышу храма, сплошь покрытую оленьими рогами.
Саакадзе объяснил шаху, что это приношения христиан, ибо покровитель храма, святой Евстафий, увидел спасительный крест между рогами оленя. Вообще грузины любят выделывать из оленьих рогов сложные светильники для храмов, подсвечники, ковчежцы и другую утварь.
В глубокой древности безмолвные своды оглашались предсмертным криком оленя. Тонкую шею перерезывал жертвенный нож. У порогов многих запустелых храмов, разбросанных в горах, можно увидеть остатки жертвоприношений – оленьи рога.
Шах расспросил о значении в народе эртацминдского храма и, узнав, что двадцатого сентября – день Евстафия и к храму со всей Картли стекается народ на богомолье, помрачнел.
Заметив неудовольствие шаха, Пьетро делла Валле поспешил вступить в беседу:
– Напрасно ты думаешь, мой друг Георгий, что оленьи рога – пережиток древних верований только в Грузии. Пытливый ум еще не проник в первоначальную причину приношения оленя в жертву, но олень с давних пор был в числе избранных чистых животных. Греческая мифология поместила оленя рядом с непорочной своей богиней. На западе в рыцарских залах у пылающих каминов рассказывались фантастически-религиозные легенды, в которых часто являлся волшебный олень. И вот красавец лесов – о грустная доля! – служит у вас жертвой невразумления.
Шах, любитель изысканного разговора, с удовольствием слушал Пьетро делла Валле.
Караджугай тоже стремился развлечь шаха и рассказал охотничий случай о бегстве из плена дымчатого оленя с белой луной на лбу.
Но Пьетро делла Валле рассеянно слушал цветистую речь Караджугая. Он сейчас думал о Кахети, где пробыл все время до приезда в Гори, изучая Кахетинское царство. Делла Валле поразило высокое мастерство шелководов и разнообразие цветов шелка. Хотя город Греми был разрушен, но остальные провинции Кахети уцелели, и там шли весенние работы: шелководы выращивали червей.
Кахетинцы, ища спасения от шаха Аббаса, повторяли: если папа римский спасет нас от мусульман, мы вознесем благодарность всевышнему в католической церкви. Делла Валле поспешил в Гори. Он надеялся облегчить участь пленных кахетинцев и своевременным вмешательством Ватикана подготовить почву для пропаганды католицизма…
Ночью неожиданно выпал глубокий снег. Точно белая парча опустилась на расцветающую землю. И утром в ярком весеннем солнце ослепительно сверкали белые звезды.
Дед Димитрия уверял, что только прадед Матарса помнит такое: сто лет назад перед победой над казахами небо тоже выпустило из голубой подушки снежный пух на расцветшие яблони.
Но шах спешил – ни солнце, ни снег не могли остановить его разрушительной мысли.
Отстранив яства, шах Аббас вскочил на коня и, сопровождаемый свитой и шах-севани, поскакал к храму.
Доехав до стен Эртацминда, Аббас приказал шах-севани уничтожить храм. Мигом взобрались на бойницу храма сарбазы. Послышался треск оленьих рогов на верхней части купола.
Шах, объезжая храм, сам следил за разрушением. Он думал: чем больше будет царств лежать в обломках вокруг Ирана, тем скорее возвеличится Иран до могущества Персиды. Даже когда аллахом благословенный шах Аббас покинет завоеванные царства, грозная тень «льва Ирана» должна лежать на всей Иверии, как символ вечной власти, вечной тирании иранской монархии над грузинским народом.
Торжествующие возгласы шах-севани слились с грохотам рухнувшей бойницы.
Пьетро делла Валле с большим интересом смотрел на Саакадзе, шутками развлекающего шаха под шум падающих камней.
Солнце все ярче горело, излучая на снегу миллионы острых игл. Под смех приближенных ханов летели с купола оленьи рога. Вдруг шах вскрикнул: какой-то сине-оранжевый туман застилал от шаха все окружающее. Шах испугался. Он отличался зоркостью глаз и никогда не страдал плохим зрением. Кругом засуетились. Шах слез с коня, но не решался сделать движение, боясь упасть. Он хватался то за седло, то за плечо подбежавшего Караджугая.
– Я видел великана, вооруженного копьем, готового поразить меня в грудь.
Растерянно смотрели ханы на своего повелителя. Глубокое молчание сковало всех. И вдруг сразу поднялся испуганный крик, суета. Кто-то приказал принести из стана шахские носилки. Кто-то поскакал за лекарем, астрологами, магами. Кто-то упал на снег, расточая вопли. Кто-то, воздевая руки к небу, кричал: «Аллах, аллах! Ты слышишь меня?!» Кто-то неизвестно для чего гнал прямо на шаха трех расседланных верблюдов.
Расталкивая всех, к шаху приблизился дед Димитрия. Он упал на колени перед шахом Аббасом и пророчески произнес, что зрение будет возвращено, если шах-ин-шаху угодно будет остановить уничтожение чудотворного храма.
Шах немедленно дал приказание остановить разрушение, и дед Димитрия просил шаха войти в храм. Опираясь на руку Караджугай-хана, шах медленно направился в храм и по просьбе деда остановился около иконы святого Евстафия. Полутемный храм постепенно облегчал острую боль в глазах шаха.
Дед громко молился за возвращение зрения великому шаху, защитнику святого дома Евстафия. Дьякон из усердия хотел зажечь высокую восковую свечу, но дед Димитрия, продолжая молиться, свирепо замахал на него руками. Али-Баиндур переводил шаху слова молитвы деда. Полчаса простоял шах в храме и был удивлен, увидев перед глазами изображение неизвестного человека.
– Велик ваш пророк! – воскликнул шах и, сняв с себя саблю, осыпанную драгоценными камнями, протянул Караджугай-хану, повелев подарить ее храму. Священник тут же благоговейно повесил саблю над иконой святого Евстафия.
Узнав, что старик, вернувший ему зрение, дед Димитрия, шах велел щедро наградить деда и приказал сопутствовать ему в дальнейших походах.
Гордости Димитрия и радости деда, что ему удалось спасти Эртацминда от гибели, не было пределов. Но дед не зазнался и тихонько поделился с Горгасалом содержанием полученного им большого кисета.
И это было справедливо, ибо еще утром дружинник-грузин, стоявший на страже у ворот дома «барсов», тоже почувствовал слабость зрения от режущей белизны снега. Горгасал поспешно втолкнул дружинника в темную комнату и, продержав там немного, без всякой молитвы вернул зрение ошеломленному парню. Счастливое лекарство по совету Горгасала испытал дед Димитрия на шахе Аббасе.
К вечеру вернулся Эреб-хан.
– Царь имеретинский снаряжает посольство для переговоров о судьбе царей, – известил Эреб-хан шаха Аббаса.
Довольный удачным днем, шах согласился исполнить просьбу Саакадзе посетить Носте.
Георгий отправил в Носте деда Димитрия и Горгасала подготовить встречу. В послании к Русудан он просил устроить пышный пир и сообщал, что приедет на день раньше шаха.
Прощаясь, Эрасти шепнул отцу:
– Снег, если еще не стаял, добрые ностевцы пусть хоть языками слижут. Зелень должна быть на деревьях, а не шутки неба. Не дай бог, чтобы перс еще раз ослеп, да еще во владении Саакадзе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Сабашио – гряда Лихских гор – поворачивает от Самцхехеоба – Боржомского ущелья – круто на север, где острым гигантским клином врезается в снеговой хребет.
Лихские горы разделяют два царства – Картлийское и Имеретинское. Бурные реки, прорезая каменные щели, стремительно сбегают на запад и восток. В Имерети они зовутся Квирила, Дзирула и Чхеримела, в Картли – Большая Лиахва, Пцис-проне, Алис-проне.
Дремучий лес, запутываясь ветками в облаках, зеленым панцирем закрыл изломы гор. Древний дуб, бук, ясень, клен, явор и тополь, словно великаны, широкой грудью защищают подступы к Имерети. Плющ, колючие кустарники и дикие лозы опутывают вековые стволы.
На темнеющих гребнях высот грозно осели, точно орлы, сторожевые бойницы замков и монастырей. Когда-то здесь пролегал длинный торговый путь из Индии, Персии в Рим. Через Сурамский перевал тянулась широкая дорога на Фазиану. Там римские легионеры в медных касках и белых туниках стояли на страже у складов с индийскими товарами. Пристань оглашалась шумом морской волны и торопливым говором купцов. По величественным водам голубого Фазиса, раздувая паруса, медленно двигались тяжелые корабли с персидскими тканями и хрустальными вазами парфян.
Длинным караваном ушли века. Оборвался широкий путь, густым лесом заросла древняя дорога. От нее в горах осталась только узкая тропинка.
Но Имерети в тревоге. Не найдет ли шах Аббас заросшую римскую дорогу? И от Хони до Молити, от Кутаиси до Шорапани, от Багдади до Минда растягивает цепи имеретинское войско.
Деревни взбудоражены. Упадари помнить надо. Нет преград для шаха Аббаса. И уже обсуждают, куда угнать скот, в какие горные пещеры и леса укрыться женщинам.
– Князья хотят к туркам за помощью, обратиться… Еще хуже… Совсем могут османы остаться в Имерети, скажут: когда опасность была, мы спасли, а теперь не нужны?!
– Уже один раз было такое. Только святой Георгий хранит Имерети. Вот и вчера… На перевале я тура выслеживал, вдруг первый гром упал. Зашипела туча, разорвалась и выплюнула крылатого змея. А-га! Ползи! Только из-за Гадо-горы Георгий Победоносец, на крылатом коне вылетел. Выпустит стрелу в змея – молния колет небо. Ударит конь копытом – гром катится. Змей зацепился крыльями за солнце и сразу кусками упал в долину Квирилы.
– Если такое видел, шах Аббас непременно придет.
– Пусть придет, конь крылатый ударит копытом, перс, как с Ломта-горы, кусками слетит.
– Еще такое будет с персом: святой Элиа губки бросит в Черное море, они воду в себя впитают и на небо поднимутся облаками. Только перс ногу на вершину Лихских гор поставит, губки сожмутся и перса холодной водой с гор смоют.
– Так непременно случится, только духов тоже надо задобрить. Дух вьюги просо любит, уже испытывал: высыплешь полный кувшин – растащит сразу. Дух обвалов железо любит – можно подарить подкову, дух ветров любит монеты. Если сделаем духам удовольствие, они тоже спасибо скажут: обвал задавит перса, вьюга закрутит, ветер кусками разметет…
Смятение охватывало не только деревни, искавшие спасение в силах природы. Города насторожились, не зная, на что решиться. И, как всегда, имеретинский царь обратился за советом к духовенству.
Богато имеретинские духовенство. Митрополиты: кутаисский – Кутатели и гелатский – Гелатели, архиепископ хонский – Хонели владеют значительной частью имеретинских земель. Они живут в особых резиденциях, окруженные большой свитой из князей и азнауров. Их двор, так же как и царский, заполняют и виночерпии, и начальники телохранителей, и конюшие, и начальники охоты, и дворецкие. Давая отчеты по духовным доходам и расходам только богу отцу, богу сыну и святому духу, имеретинское духовенство владычествует над душами имеретин и церковными богатствами. Им принадлежат церковные азнауры и крестьяне, и они, командуя церковными войсками, чувствуют себя царями.
Вторжение шаха Аббаса в Кахети и Картли, разорение монастырей и храмов внушали им страх, угрожая падением креста в Имерети, на котором зиждилась власть и духовная и мирская. Перед лицом такой опасности католикос Малахия собрал в Кутаиси – столице Имеретинского царства – высшее духовенство совместно с картлийскими и кахетинскими пастырями.
В этот момент в Имерети прибыл посол шаха Аббаса, сардар Эреб-хан.
Ни синие туманы над далеким хребтом, ни цветущая рионская низина, ни темнеющее ущелье, заросшее лесом, ни белый сверкающий череп Пас-горы, ни неистово несущийся Риони не привлекали внимания Эреб-хана. Прищурившись Эреб-хан флегматично смотрел на нарядный Кутаиси. Но это спокойствие было кажущимся. Въезжая в главные каменные ворота городской стены, увенчанные круглой башней, Эреб-хан уже знал о значительности укреплений, защищающих Кутаиси. По пути к Посольской палате он насчитал на каменной стене семь боевых башен, каждая высотою в сорок пять аршин. Крепостная стена была грозной высоты – в тридцать аршин. На вершине господствовала над Кутаиси цитадель Ухимерион, и Эреб-хан заметил на площадках бойниц медные турецкие пушки. У скалы крепости тянулись войсковые амбары. Зигзагами опоясывал Кутаиси глубокий ров.
Когда Эреб-хан, окруженный свитой из имеретинских князей и азнауров, въехал на Посольскую площадь, из медных пушек грянул салют, и князь Леон Абашидзе, начальник царского дворца, любезно объяснил Эреб-хану: эта воинская почесть оказана послу великого шаха Аббаса, а порох для пушек теперь в большом количестве, по повелению царя Георгия Имеретинского, выделывается кутаисскими амкарами.
Подъехали к Посольской палате. Эреб-хан с любопытством рассматривал странное здание, стоявшее над рекой на двенадцати столбах. Под зданием трое арочных ворот пропускали воды Риони.
– Палата, отведенная высокочтимому послу, построена по замыслу нашего мудрого царя Георгия и имеет в длину двадцать один аршин, а в ширину восемнадцать. В этой прохладной палате послы не страдают от жары в солнечном Кутаиси, – продолжал любезно пояснять князь Абашидзе.
Рассматривая в посольском доме фрески, изображающие бой грузин с сарацинами и арабами, Эреб-хан думал: царь имеретинский меньше всего заботится о прохладе, окружая послов с трех сторон беспокойной рекой. Он вспоминал Сурамский перевал, страшные леса, дикие горы, неизвестно куда ползущие тропы и все больше убеждался: шах Аббас прав, войной на Имерети идти нельзя. Царей Луарсаба и Теймураза надо выманить отсюда хитростью.
Эреб-хан тотчас был принят Георгием Третьим в тронном зале. Посла и иранскую свиту удивил имеретинский двор обилием золоточеканного убранства и драгоценностей.
Георгий Третий сидел под куполообразным балдахином, расшитым золотыми узорами. Царь был затянут в золотистый азям из шелковой волнистой ткани, отделанный золотыми кружевами. На белых сафьяновых цаги горели крупные яхонты и золотые кисти. Эреб-хан задержал взор на короне царя, напоминающей очертаниями городскую стену Кутаиси. Башенные зубцы, унизанные жемчугом, изумрудами и алмазами, замыкали золотое яблоко, увенчанное крестом из драгоценных камней. В руках царь Имерети держал жезл, оправленный золотом и сплошь обсыпанный изумрудами. Жезл наверху заканчивался золотым шаром с образом, вырезанным на белом мраморе.
Справа от царя в богатых облачениях восседали митрополиты Кутатели, Гелатели, архиепископ, девять священников, двадцать два светлейших и знатных князя. Слева – духовник царя, митрополит голгофский, и пятьдесят князей и азнауров.
На посольском языке такой внушительный прием означал: Имерети не устрашится угроз Ирана, Имерети богата и сильна.
Эреб-хан так и расценил прием, а турецкие золотые, серебряные, бархатные и атласные одежды и ятаганы на князьях и азнаурах были прямым намеком на близость Турции и возможность для Имерети военной помощи Оттоманского государства.
Посол шаха прибег к тончайшей дипломатии, убеждая Георгия Третьего в любви шаха Аббаса к Имеретинскому царству и в отсутствии у «льва Ирана» желания военного спора с имеретинским царем. Единственная цель шаха Аббаса – это умиротворение Грузии. Но для этих благих намерений необходимо возвращение царей Теймураза и Луарсаба в их царства для заключения ирано-картлийского и ирано-кахетинского союза.
Царь с достоинством отвечал: цари гостят у царя, и он не может нарушить закона гостеприимства и настаивать на их отъезде.
Не помогло Эреб-хану и личное свидание с Луарсабом. Слегка склонив голову, Луарсаб с тонкой иронией извинился перед Эреб-ханом за причиненный урон храбрейшему из храбрых Эреб-хану.
Теймураз резко бросил в лицо Эреб-хану: шах коварно обманул его, Теймураза, заманив сыновей и мать, поэтому царь Кахети не верит сладким словам шаха Аббаса и никогда больше не попадется в персидский капкан.
И лишь католикос Малахия утешил Эреб-хана, заявив о решении духовенства стать посредником между гонимыми судьбой царями и великим шахом Аббасом.
Не только желание облегчить участь царей руководило духовенством. Они решили использовать религиозное настроение Луарсаба и вновь водворить его на картлийский трон как щит против мусульман.
Георгий Третий понимал всю серьезность положения Имеретинского царства и решил устрашить шаха могуществом Имерети и умилостивить подарками и уверениями. Вот почему такое богатое имеретинское посольство выехало к шаху Аббасу.
Нетерпение шаха было необычайным. Он даже изменил своей политике и не заставил послов ждать приема.
Шах из полузакрытого шелковой кисеей окна смотрел на блистательное вооружение свиты имеретинского посольства, на конские уборы, отделанные золотом и серебром, и, окончательно поколебленный, согласился с Эреб-ханом: силой взять Луарсаба и Теймураза из Имерети невозможно.
В полдень перед грозным шахом предстало посольство. В ослепительных одеждах католикос Малахия, князь Леон Абашидзе и многочисленная свита из духовенства и князей преподнесли шаху роскошные подарки и дорогое оружие. Шах задержал любопытный взор на черных бархатных сандалиях католикоса, окованных золотом, с драгоценными камнями на переплетениях. Католикос сказал: – Умоляем о милости, просим вернуть царям царства и обязать в подданстве, в котором находились отцы и деды их. Шах казался растроганным, его лицо выражало глубокое сострадание:
– Покину ли я Луарсаба, внука царя Симона, сына царя Георгия? Он обманут Теймуразом, царем Кахети. Я обещаю Луарсабу возвратить Картли и наградить кахетинскими землями.
Католикос Малахия не хуже шаха владел искусством лицемерия и рассыпался в таких уверениях и восхищениях перед мудростью и добротою шаха, что на мгновение даже Шадиман поверил владыке.
Шах, зная от Эреб-хана о твердом решении Теймураза не попадаться на отравленный крючок, решил раньше выманить Луарсаба.
– Теймураз исстари враг мне, – сказал шах, – ему не доверяю. Услуги предков царя Картли обращают к Луарсабу мое внимание. Пусть прибудет в стан, всем его одарю.
Полные сомнения, вышли послы от шаха. Они не знали, на что решиться, где правда и где предательство.
Аббас понял: католикоса Малахия трудно провести. Подумав, вызвал Саакадзе.
В эти дни были забыты и кальян и кейф.
До восхода луны Саакадзе спорил с имеретинским посольством.
Католикос ронял суровые слова:
– Заклинаю тебя, Георгий Саакадзе, именем святого Георгия и великого чудотворного лика его в Мравалдзале, заклинаю этим крестом, святыней имеретин, не причинять зла царю твоему.
Саакадзе холодно пресек попытку склонить его на сторону Луарсаба:
– Ты ошибаешься, первосвятитель, мой царь – великий из великих шах Аббас. У него я нашел убежище от преследования князей и попустительства Луарсаба в заговоре на жизнь мою и моей семьи. Но не из личной мести я считаю Луарсаба непригодным для Картли царем… О народе моя дума.
Католикос укоризненно поднял руку, как бы призывая в свидетели небо:
– Народ любит Луарсаба и никогда не смирится с другим царем.
– Народ любит? Неужели первосвятитель думает, что весь народ состоит из Шадиманов? – не скрывая усмешки, сказал Саакадзе.
– Луарсаб о народе печалится… Ты, Георгий, плохо знаешь царя Картли… Спроси отца Трифилия.
Саакадзе смутился – повредить Трифилию не входило в его планы. Католикос, заметив беспокойство Георгия, истолковал это в свою пользу и облегченно вздохнул.
После долгих уговоров Саакадзе сказал:
– Разве от меня что-нибудь зависит? Только «лев Ирана» может решить столь важное дело. Если шах-ин-шаху будет угодно, царь Луарсаб получит Картли обратно, а вы сами слышали, шах-ин-шаху это угодно. Пусть царь Луарсаб Картлийский без страха приедет к нашему милостивому повелителю. Я никакими мелкими чувствами не обуреваем и не унижу себя местью.
Католикос понял – Луарсабу в Картли приезжать опасно, и еще понял – шах в Имерети не пойдет, ибо Саакадзе к этому не стремится.
Саакадзе также понял решение католикоса и поспешил к шаху Аббасу.
– Великий из великих шах-ин-шах, имеретинцы не отпустят Луарсаба. Только один человек может убедить картлийского Багратида и внушить ему необходимость прибыть к твоим стопам.
– Кто он? – испытующе спросил шах.
– Князь Шадиман, из фамилии Бараташвили.
Шах одобрительно посмотрел на Саакадзе, но все же решил задобрить имеретинское духовенство.
На отпускном приеме посольства шах Аббас заинтересован расспрашивал о значении святого Георгия для грузинской церкви. Он подарил богатую, золотом окованную саблю в дар почитаемому имеретинцами храму святого Георгия.
Эту саблю Малахия впоследствии повесил в Мравалдзальском храме в знак славы и чести церкви, внушившей страх и уважение даже такому изуверу, как шах Аббас[22].
Над Гори плыл теплый полдень. Перистые облака белым опахалом лениво покачивались над крепостью. Укороченные тени причудливыми зверями отдыхали у оград. Яблони оделись в белый цвет, словно в чадру, разрисованную нежными красками.
Шадиман, гуляя в саду, любовался расцветающими розами.
В Гори князь Шадиман вел уединенную жизнь. Он встречался только изредка с Багратом и Андукапаром, избегая остальных князей. И лишь по приглашению шаха Аббаса появлялся во дворце, блистая, как всегда, остроумием, и убеждал – дела царства переутомили его ум. Но на самом деле Шадиман готовился к политической беседе с шахом, он не сомневался, что она состоится. Беседа могла пойти по извилистым путям персидской хитрости, и надо заранее подготовить камни и ямы.
В Марабдинском замке князей Бараташвили на стенах висело накопленное веками оружие. Предки Шадимана, выходя из замка, всегда брали с собой подходящее к случаю оружие: меч, копье, лук, кинжал или панцирь, щит, шлем и чешуйчатую кольчугу.
И сейчас Шадиман, выслушав повеление предстать перед солнечными глазами шах-ин-шаха, мысленно снял со стены Марабдинского замка охотничий нож.
Уже полчаса шах расспрашивал Шадимана о его владениях, о древности знамени, об историческом прошлом Восточной Грузии и, наконец, о Луарсабе.
«Конечно, – думал Шадиман, – не заботливость руководит персом, и мне не мешает обострить зрение и слух».
– Могущественный «лев Ирана», не только любовь к моему воспитаннику вынуждает меня просить за царя Луарсаба… Он всегда был предан грозному, но справедливому шах-ин-шаху.
– До меня дошло, что из преданности ко мне он сговаривался со Стамбулом и Русией.
– Великий шах-ин-шах, сговариваться можно со всеми, это подсказывает мудрость, но разве Луарсаб осмелился тебе изменить? Разве он впустил в Метехи посла Оттоманской империи Али-пашу? Разве не Луарсаб отклонил домогательство единоверной Русии, предлагавшей против тебя войско с огненным боем? Только присутствие Георгия Саакадзе в иранском стане вынудило царя Картли преградить путь войскам властелина над властелинами. Но разве зоркий из зорких шах-ин-шах не знает о неизменном желании Луарсаба быть под покровительством «средоточия вселенной»?
– Аллах просветил меня и обратил сердце к Луарсабу. И тебе верю, князь. Пусть Луарсаб без страха предстанет предо мною, я возвращу ему Картли.
– Великий шах-ин-шах, да прославится имя твое! Еще при царе Георгии я утверждал: против великого шаха Аббаса не устоит ни один завал… Но… не всегда стрела попадает в цель. Я неоднократно предупреждал Луарсаба страшиться не «льва Ирана», справедливого из справедливых, а помета в собственной стране… Ибо сказано: из ячменного зерна не вырастет роза.
Шах расхохотался. Он с удовольствием рассматривал Шадимана, вслушиваясь в изысканную персидскую речь. И неожиданно почувствовал, что этот чуждый для него князь как-то ближе ему, чем Саакадзе. Жаль, этот грузин любит управлять царством, а не битвой. «Льву Ирана» таких не надо.
– Твоя печаль о Луарсабе достойна похвалы, но разве мудрый правитель должен заботиться об одном царе? Разве где-нибудь сказано – дорожи выжатым лимоном?
– Великий шах-ин-шах, конечно, все надо предвидеть. Последнее время мысли Луарсаба обращены больше к богу.
– А умного Баграта – к трону… Но, говорят, народ Луарсаба любит? – прищурился шах.
– Светлейший Баграт тоже имеет право на картлийский трон. Народ это знает. Но разве народ должен управлять страной, а не царь?
– Князья, ты хочешь сказать, Шадиман?
– Нет, великий «лев Ирана»! Князья – только око царя.
Шах снова рассмеялся, но вдруг нахмурился:
– Да просветит меня аллах! Что же, по-твоему, царь?
– Ум и сердце.
Шах усмехнулся:
– Мудрый князь, может, тебе приснилось в сладком сне, что у азнауров око хуже, чем у князей.
– Мудрейший из мудрых повелитель Ирана, сколько барса ни ласкай, как его ни натирай благовониями, всегда от него будет исходить запах дикого зверя. Пусть барс сто лет лижет твои ноги, все равно когда-нибудь укусит. Аббас вновь почувствовал родственность мыслей своих и Шадимана. «Но да не омрачит аллах мою голову, не следует верить этому „змеиному“ князю. Разве Караджугай-хан не из зверей, а кто может сравниться с ним в благородстве и преданности мне? А мой пьяница, Эреб-хан, не пас стада? А разве аллах не внушил ему готовность отдать жизнь за меня? Нет, грузинский князь, тебе не поймать меня на мыслях шайтана, не отторгнуть преданного мне Георгия Саакадзе. Но такую стрелу, как Шадиман, тоже необходимо иметь в своем колчане».
Шадиман наблюдал. Шах Аббас погладил карбонат, потеребил коротко подстриженную бороду и медленно сказал:
– В часы моих размышлений пергаментный источник мудрости открыл мне причину смерти царя Бахрама из Сасанидов. Бахрам любил охоту на диких ослов. Я выбрал тигров, ибо однажды Бахрам, выслеживая осла, увяз в болоте и погиб. Но я, шах Аббас, предпочитаю погибнуть в когтях тигра, чем увязнуть в болоте из-за осла. Да послужит это предупреждением охотникам на ослов, – и, словно не замечая озадаченности Шадимана, продолжал: – Аллах удостоил тебя мудростью, князь, но наука дрессировать зверей принадлежит только властелинам, а не обыкновенным смертным, хотя бы и высокорожденным, ибо это угрожает неосторожному увязнуть в болоте.
Шадиман понял: план подорвать доверие к Саакадзе потерпел полную неудачу, и теперь необходимо как можно больше выгадать для себя от этой ослиной беседы. Шадиман еще ниже склонился перед шахом и поблагодарил за полезное поучение.
– Мудрый из мудрых, – продолжал Шадиман, – ты прав, но быть выдрессированным не значит покориться, иногда и дикари думают о власти. Об этом у них спор с высокорожденными. И никто из разумных, а не ослов, не уступит свое по праву рождения место, ибо сказано: кто выше стоит, тому виднее, а кому виднее, тому подобает выше стоять.
– Если тебе небо ниспослало острое зрение, князь Шадиман, как же не видишь вреда от упорства Луарсаба? Не ты ли должен настоять на его возвращении?
– Великий шах-ин-шах, я об этом много думал, но… если тебе будет угодно моего родственника Баграта возвести на картлийский трон, нужен ли здесь Луарсаб?
– Мне будет угоднее на картлийском троке Луарсаб, но если он будет упорствовать и не явится ко мне, знай, князь, кто бы ни сидел на троне Картли, ты останется, как и раньше, первым советником… Конечно, если захочешь преданностью ко мне заслужить доверие…
– Прикажи, мой повелитель, – приложил руку ко лбу и сердцу Шадиман.
– Вместе с послами и тебя, князь, я отпущу в Имерети, ты должен вернуться с царем Луарсабом. Повелеваю тебе уверить Луарсаба в моем расположении. Знай, если увижу Луарсаба, не только при троне останешься, но и получишь лично от меня ферман на Агджа-калу.
К вечеру имеретинское посольство, щедро одаренное шахом и с подарками для имеретинского царя и царицы, в сопровождении Шадимана и старшего евнуха Мусаиба выехало в Имерети.
Шадиман вез от шаха Луарсабу обсыпанную драгоценными камнями саблю, а Мусаиб – увещевательное письмо от Тинатин. Она уговаривала брата явиться с покорностью к шаху, получить царство свое и не сомневаться в любви и искреннем расположении к нему справедливого царя царей.
Бедная Тинатин! Сколько слез пролила она ночью после этого письма, написанного в присутствии шаха и его словами! Она теперь понимала, почему шах, оставив почти весь гарем в Гандже, всюду возил ее за собою.
– Горе мне! – плакала Тинатин. – Я буду причиной гибели брата. – И тут же надежда теплилась в сердце: может, шаху понравится мой прекрасный Луарсаб, не может не понравиться.
Ночью Саакадзе разговаривал с «барсами».
– Луарсаб должен приехать, – оборвал он спор.
– Думаю, Георгий, шах выжидает, а выманит Луарсаба – разгромит Картли, подобно Кахети, – мрачно процедил Дато.
– Что же ты предлагаешь? Может, раздробленных азнауров против войск шаха поднять? – усмехнулся Георгий и властно повторил: – Луарсаб должен приехать.
Ростом недовольно посмотрел на Георгия: зачем он мстит уже побежденному?
И остальных «барсов» волновали разноречивые чувства.
Димитрий откинул еще больше побелевшую прядь волос, оглядел друзей. Он понимал – кроме Даутбека, всегда согласного с Георгием, остальных мучают сомнения. Все же Луарсаб прославлял грузинское оружие, как храбрый дружинник. Не он ли последним покинул долину смерти? Но тут Димитрий окончательно запутался: что же дальше? Дальше один Георгий знает.
Словно читая мысли «барсов», Даутбек возмущался: пускай Луарсаб хоть двадцать раз дрался с персами, но если он с князьями замышлял против Георгия Саакадзе, значит, он против Грузии. А Георгий, хоть и пришел с персами, но с непоколебимым желанием снять княжеское ярмо с грузинского народа. И он, Даутбек, всю жизнь будет шагать по стопам Георгия Саакадзе.
Теплый воск тихо капал с оленьих рогов. Трепетные язычки свечей колебали полумглу. Неясно вырисовывались угрюмые лица «барсов».
Саакадзе читал на них немой упрек:
– Вам жаль Луарсаба? Почему? Разве не с его именем связана прочность княжеских замков? Возможно ли, когда решается судьба царства, задумываться над судьбой одного человека? Хосро-мирза будет царем Картли, и его на трон возведет Георгий Саакадзе. Хосро поймет выгоду быть единовластным царем. Луарсаб не пошел и не пойдет с азнаурами, значит, должен погибнуть.
«Барсы» при имени Хосро невольно подались вперед. Недоумение, изумление, гнев отразились на их лицах. Они все ненавидели Хосро. И только безграничная вера в правильность путей, выбираемых Георгием, и привычка беспрекословно подчиняться своему предводителю удержали их от желания обнажить оружие.
Саакадзе понимал состояние друзей – не так-то легко сыпать соль на свежую рану.
– Разве можно грузинам, обагрив оружие кровью грузин, не дойти до конца? Нельзя играть с совестью. Только пленение Луарсаба выведет нас из тины, только тогда шах Аббас поверит в покорение Картли. Он, конечно, поспешит в Исфахан, а в Картли останутся царь Хосро и Саакадзе с персидским войском. Шаху необходимо превратить Картли и Кахети в иранский рабат и он верит – Георгий Саакадзе сумеет это сделать. Но когда шах уйдет, а я останусь… Об этом часе думать надо… Войско и власть дадут нам возможность…
Даутбека поразили глаза Саакадзе. Они то вспыхивали, как факел, то гасли, как ночной костер: «Нет, никакие жертвы не остановят Георгия».
– Сколько еще слез прольют картлийцы, пока уйдет перс!
– Я уже все сказал, Ростом… Очень легко, друзья, размахивать рыцарским оружием. И очень трудно, вопреки чувствам и желаниям, осквернить меч витязя. И еще труднее подставлять свое имя под проклятие народа, ради которого познаешь бездну страдания.
Чувство неловкости охватило «барсов». Димитрий растерянно вертел на руке серебряный браслет. Дато почему-то подумал: этим браслетом Димитрий обручился на братство с Нино. И он вспомнил другой браслет, едва не стоивший ему жизни.
Даутбек сурово оборвал тягостное молчание: – Конечно, легче скакать по проложенной тропе. У такого всадника и одежда цела, и руки чистые, и его с большим удовольствием приглашают на пир. Но путник, прорубающий тропу в неприступных скалах, всегда одинок. Его одежда разодрана, руки в крови, и он своею дерзостью пугает робких, предпочитающих проезженную дорогу и беспечный пир.
Дато тяжело вздохнул:
– Ты прав, дорогой Георгий, тебе тяжелее, чем нам… Все же должен огорчить тебя… Сегодня от молодого Карчи-хана слышал: шах потихоньку от тебя послал в женские монастыри сарбазов с Али-Баиндуром. Богатство ищет, красивых девушек тоже. Пропали каралетские красавицы, монастырские тоже!
– Может, Дато, не пропали? – спросил Пануш. – Может, обрадуются монахини, богатые подарки получат от шаха. Только одежда у них для веселых ханов не подходящая.
– Ничего, одежду снимут, опозорят христовых невест, – зло бросил Матарс.
– Говорят, у монашек тело, как лед… Может, ханы побоятся замерзнуть? – спросил Гиви.
«Барсы» невольно рассмеялись.
– Черт собачий, всегда такое скажет, что рука сама тянется полтора уха ему оторвать, – обозлился Димитрий, и впервые его обрадовала мысль об ушедшей юности Нино.
– Еще раз напоминаю, друзья, – сказал Саакадзе, – величие «льва Ирана» – ваша путеводная звезда. Вы счастливы счастьем великого шаха Аббаса, вы славны славой «средоточия вселенной».
– Пусть этим нашим счастьем подавится «иранский лев». Не беспокойся, Георгий, будем восхищаться солнцем, похожим на чалму «средоточия вселенной». Квливидзе – дурак, поэтому остался без солнца.
– Квливидзе не переделаешь, Дато. Это еще раз показал горисцихский бой. Но когда настанет время, Квливидзе первый прискачет к нам. Народ хочет кому-то верить. Хорошо, что в такой страшный час народ верит азнауру Квливидзе.
– Я все думаю, Георгий, неужели Шадиман совсем собака и притащит сюда в пасть персу своего возлюбленного Луарсаба?
– И это возможно.
– Чтоб ему в гробу полтора раза перевернуться! Георгий, не пора ли ударом шашки навсегда убрать с нашей дороги Шадимана?
– Нет, Димитрий, и князей немало против Шадимана, они сами не прочь бы прикончить «змеиного» князя. Но если это сделаем сейчас мы, все княжеские фамилии объединятся против азнауров. И потом убийство Шадимана не выход. Его заменит Андукапар. Убрать Андукапара? Останется Цицишвили. Убрать Цицишвили? Найдется другой, а шах не простит нарушения ферманов. Для нашего дела необходимы тонкая политика, настойчивость, изворотливость и еще, самое трудное – терпение.
– А может, Шадиман сам останется в Имерети?
– Все может быть, «барсы», но тогда или я не знаю Шадимана, или он свою совесть в неудачах нашел… А теперь хочу вам предоставить случай угодить «льву Ирана». Луарсаб прибудет, и вы можете первыми об этом сообщить шаху и мне тоже. Поезжайте на имеретинскую границу. Здесь, конечно, скажите – направляетесь на охоту в Кавтисхеви. Надо перехитрить Али-Баиндура. Промах хана будет ему ответным угощением за женские монастыри.
Молодец, Георгий, этот гончий верблюд от досады с ума сойдет, – обрадовался Димитрий.
Только Дато тихонько вздохнул – ему было жаль Луарсаба. Как весело они когда-то гнали турок у Сурама!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Луарсаб смотрит на храм Баграта, возвышающийся на крепостной горе, смотрит на Ухимерион, кутаисскую цитадель, на медные пушки, выглядывающие из-за каменных зубцов.
«Все это царственно, величественно, – думает Луарсаб, – но принадлежит имеретинским Багратидам. Я, царь Картли, первенствовавший над всеми грузинскими царями, здесь только гость, незваный гость. Где моя Картли? Где мой народ? Где мое войско? Я один, обреченный на душевную пустоту, обреченный на бездействие, на созерцание своей гибели. Зачем я стремился уйти от плена? Нет, тогда я был прав, плен – это позор! Но прав ли я теперь, отказываясь явиться к шаху, если даже коварный Аббас замыслил предательство? Имею ли я право ради личного спасения подвергать трон опасности? Не мне ли милостивый бог вручил охрану династии Багратиони? Не мне ли надлежит прославить наш царственный род? Не я ли восприемник Давида Строителя, воинственной Тамар, Георгия Блистательного? Какой ответ дам моим славным предкам, когда богу будет угодно соединить нас? Нет, я не наложу пятно позора на светлое царствование Багратидов. Да послужит мне примером Димитрий Самопожертвователь, отдавший свою голову за спасение царства. Царь должен царствовать или погибнуть».
В Имерети Шадиман начал тонкую беседу с Луарсабом, но был поражен, не встретив отпора.
Луарсаб холодно сказал:
– Мною уже принято решение. Но я не помешаю князю Шадиману Бараташвили выслуживаться перед шахом. Это будет плата верному воспитателю за преданность.
Страдальческим голосом Шадиман убеждал царя: все помыслы, все священные желания его, Шадимана, – вновь увидеть блистательного Луарсаба в Метехи.
Не дослушав, Луарсаб круто повернулся и вышел из опочивальни.
Напрасно Георгий Имеретинский и Теймураз клялись защитить Луарсаба от домогательства шаха Аббаса.
Луарсаб твердо возразил:
– Рассчитываю договориться. Аббас ждет меня на моей земле. А упорство послужит шаху оружием против меня и поможет Баграту, лжецу, поспешившему принять магометанство, захватить трон.
Напрасно духовенство упрашивало Луарсаба не вверять свою судьбу врагу Христа.
– Мой сын, не покидай Имерети. Иверская церковь поможет тебе вернуть Картлийское царство, – уговаривал католикос Малахия.
Луарсаб смиренно возразил:
– Если шах замыслил коварство, пусть бог примет мою жертву. Если не явлюсь, Аббас обрушит гнев на наши святыни. Поступок, неверный перед богом, погубит мою душу. Праведный отец, я до конца моих дней буду верен святой церкви. Поручаю себя миротворцу…
Католикос осенил Луарсаба крестным знамением.
Не помогла и мольба царицы.
Луарсаб проникновенно возразил:
– Благородная Тамар, ты назвалась матерью Тэкле. Ты можешь понять, зачем мне дорожить жизнью, когда царицы нет. Свет померк в глазах, и сердце захолодело. Пусть свершится начертанное судьбой.
И Луарсаб вскочил на коня.
– Остановись! – вскрикнул еще раз царь Имерети. – Разве не чувствуешь, идешь на верную гибель!
– Остановись, мой брат Луарсаб, – умоляюще сказал Теймураз.
– Остановись, остановись! Остановись, царь Луарсаб! – кричал народ.
Затуманенным взором Луарсаб оглядел окруживших его имеретин.
– Люди, ваше волнение бальзамом льется на раненое сердце. Но царь должен отвечать за подданных перед своей совестью.
Луарсаб тронул коня. Громкое рыдание царицы Тамары подхватили все придворные. Где-то ударил колокол, и сразу во всех храмах Кутаиси зазвенели колокола.
Это католикос Малахия приказал служить молебен о здравии царя Картли. Луарсаба.
На рассвете прискакали «барсы» и сообщили о ночлеге Луарсаба в пограничной с Картли имеретинской деревне. Саакадзе поспешил к шаху.
Аббас торопливо приказал подать охотничью одежду и вдруг удивленно спросил: почему не Али-Баиндур обрадовал его вестью о прибытии Луарсаба?
– Шах-ин-шах, преданный тебе хан Али-Баиндур занят женскими монастырями. Говорят, много красавиц ему удалось найти для своего гарема и для гаремов других ханов.
Шах рассвирепел:
– Клянусь бородой Али, этот сластолюбец уверен – шах Аббас пришел в Грузию обогащать ханские гаремы. Как осмелился дерзкий не интересоваться происходящим по ту сторону Лихских гор?!
И гневно приказал Карчи-хану немедленно изгнать Али-Баиндура в Ганджу: «Пусть благодарит аллаха, перегрузившего меня заботами о своих и чужих царствах, иначе расправился бы с ним, как с турецким лазутчиком».
Саакадзе мысленно поздравил себя. Он давно изыскивал средство избавиться от Али-Баиндура. Сейчас необходимо повидаться с азнаурами. Квливидзе уехал. Азнаур Микеладзе временно должен занять его место и завязать снова тесную связь с амкарами. «Барсы» прекратят разорение монастырей, за которые в целях обогащения так яростно взялся Али-Баиндур. Надо сохранить Мухран-батони и старика Газнели, отца Хорешани. Царские деревни, примыкающие к Носте, надо прикрыть щитом хитрости. Пусть народ чувствует: кто ближе ко мне, тот в безопасности… А разве Али-Баиндур глупец? Он все видит… Знаю, хотел распустить ястребиные крылья на весь правый берег Куры. Большая удача избавиться от него хотя бы на время.
Шах раздумывал: Луарсаб, царь, едет без принуждения. Осторожность подсказывает встретить его почетно, ибо не только войску, но и народу непозволительно видеть унижение царей. Да, Луарсаба надо встретить торжественно, но незаметно.
Узнав от Саакадзе, что Луарсаб к полудню будет в местечке Руиси, шах пышно выехал на охоту.
Только Караджугай и Эреб-хан были осведомлены о приближении Луарсаба. Никто не догадывался об истинной причине выезде шаха.
Аббас не замедлил тут же наградить «барсов» за своевременные сведения ценными подарками и пригласил сопутствовать ему на охоте.
К полудню Луарсаб въезжал в Руиси с запада.
К полудню шах Аббас въезжал в Руиси с востока.
Встреча вышла неожиданной, конечно, для Луарсаба.
Шах обнял Луарсаба, расплакался.
– Любезный мой сын, я очарован твоей приятной наружностью, доблестной осанкой. Ты доказал сыновнюю верность мне. Твое царство ждет своего храброго царя.
Луарсаб поблагодарил шаха за благосклонность, но унижения и подобострастия к Аббасу не проявлял.
Саакадзе мельком взглянул на Луарсаба и перевел взгляд на Баака.
Придерживая саблю, Баака из-под нависших бровей сурово смотрел то на Саакадзе, то на «барсов».
Дато, поймав взгляд Луарсаба, вспыхнул: Луарсаб, веселый царь Луарсаб! Жизнь казалась тебе белой розой. Ты играл сердцами Нестан и Гульшари, как золотыми кистями мутаки, играл блеском своих каштановых глаз, играл народом, играл судьбой Картли. Веселясь, ты не заметил приближения бури, и ты проиграл, Луарсаб! Кто может забыть свою молодость? Мы ее встретили вместе на испепеленных полях Сурами. Царь Луарсаб и азнаур Дато состязались в пренебрежении смертью. Наши кони дышали рядом. Тень Георгия Саакадзе ложилась на Сурамские отроги. Но ты посмел забыть, кто спас Картли в час смертельной опасности! И вот стоишь бледный, с высоко поднятой головой, но с опущенным оружием!
Луарсаб смотрел на всех, но видел только Саакадзе. Рука Луарсаба дрогнула, он тоже вспомнил Сурамскую битву. Сердце сжалось щемящей тоской. И в памяти вновь всплыл заговор Георгия Саакадзе: «…молоток! От него по всей Картли пойдет гул. Только ударь в медный тамбури…» Молила Нестан… Почему я тогда не мог поднять молотка? Что удерживало меня? Благородство? Нет, страх. Страх? Перед кем? Перед азнаурами… И вот он вновь видит Георгия Саакадзе, который хотел одним ударом молотка разбить княжеские щиты. Сейчас мы стоим друг против друга, брат моей Тэкле и я – Багратид. Но скорее меня услышит человек на другом конце земли, чем Георгий Саакадзе. Нас навсегда разделила мрачная бездна.
Саакадзе смотрел на Луарсаба, преисполненного достоинства: чем гордится? Может, тем, что столкнул Картли в пропасть? Своими князьями, предавшими его? Правлением Шадимана, доведшего народ до истощения? Не он ли не пожелал воспользоваться моим советом остаться одному у власти? Тогда я был «Великим Моурави», все войско Картли было в моих руках, один удар молотка – и он навсегда освободился бы от опеки князей, освободил бы Картли от непосильного ярма. Разве шах посмел бы переступить порог Грузии, если бы Георгий Саакадзе стоял на страже с народным ополчением? Что дало слабовольному царю Луарсабу его предательство дела объединения Грузии? Что дали ему князья? Позор! Да, позор! Разве он не в плену? Он ждет милости от шаха – милости не будет. Ждет картлийского трона – трон уже занял другой. Ждет радости – радости не увидит, ибо Тэкле должна быть отомщена.
Саакадзе сжал поводья коня. Словно холодное лезвие, на него устремлены глаза Баака. Он безотчетно повернул к Баака и хрипло прошептал:
– Где моя сестра? Где прекрасная Тэкле? Что вы сделали с кроткой голубкой в вашем ястребином гнезде? Отдай мне мое дитя, князь Баака!
– Даже в таком тяжелом положении я не позволю тебе, персидский сардар, называть жилище Багратиони недостойным именем! А светлая царица Тэкле тебе обязана печальной участью.
– А еще кому?! – задыхаясь, спросил Георгий, приближаясь вплотную к Баака.
– Думаю, в Иране ты не поглупел, можешь сам догадаться.
– Шадиману?!
Георгий провел рукой по вспотевшему лбу, оглянулся. Шах ехал рядом с Луарсабом, окруженный свитой. Шадиман инстинктивно держался ближе к шаху. В Руиси шах Аббас беседовал с Шадиманом.
– Великий шах-ин-шах, средоточие вселенной! Осмелюсь донести до твоего тонкого слуха – царь имеретинский и дерзкий ослушник Теймураз отговаривали Луарсаба от великой чести предстать в Горисцихе перед очами, алмазам подобными. Я, преклоняясь перед твоим величием, мудростью и силой, насыщенной чистым огнем молний и грома, и пользуясь своим влиянием, убедил Луарсаба довериться «льву Ирана».
Шах выслушал льстивое донесение, помолчав, спросил:
– А ты разведал, какими средствами заставить Теймураза также предстать на мой справедливый суд?.. Только говори просто, ибо я от твоих возвеличиваний ни выше, ни ниже не стану.
Шадиман вздрогнул.
– Шах-ин-шах, я все испробовал – и уговоры, и подарки, и угрозы… Теймураз к тебе не приедет.
К вечеру шах поспешил с Луарсабом в Горисцихе. В честь царя Луарсаба шах назначил две охоты и пир. Шадиман по-прежнему не отходил от Луарсаба, но теперь уже выполняя повеление шаха.
«Барсов» не покидало беспокойство. Баака, кто подымал их к славе, кто поощрял их отвагу, кто был защитником перед изменчивым Метехи, кто с отеческой заботливостью оберегал их юность – Баака, князь Баака, словно не замечал их.
А Луарсаб? Луарсаб вызывал у ханов скрытое сочувствие.
Его ловкость на охоте, мягкость, неустрашимость, почтительное, но независимое обращение с шахом расположили к Луарсабу иранский стан.
Сарбазы говорили: "Только лев мог бесстрашно приехать к грозному «льву Ирана».
Ханы говорили: «Этот царь дорожит своей жизнью меньше, чем скорлупой ореха».
Молодые ханы говорили: «Да приснится мне в сладком сне такая смелость, изящество и покоряющая улыбка».
«Барсы» говорили: «Если бы Луарсаб был умен, как наш Георгий, не пришлось бы встретиться с ним в таком неподобающем для царя месте».
Саакадзе говорил: «Всех может обмануть этот изящный Багратид, но не меня. Хорош для князей и ханов, а народ его голоден и в лохмотьях ходит».
Шах, осведомленный о тайном сочувствии к Луарсабу, все больше распалялся мщением, и крепло решение отнять у грузин храброго и опасного для Ирана царя Картли.
После долгой мольбы шах наконец разрешил Тинатин повидаться с братом. Луарсаб переступил порог комнаты и тотчас очутился в объятиях Тинатин.
– Мой замечательный брат, – рыдала Тинатин, покрывая поцелуями лицо Луарсаба… – Ты в тысячу раз прекраснее, чем я представляла себе по рассказам Хорешани.
Луарсаб отвечал Тинатин нежностью… И она в тысячу раз прекраснее, чем была девочкой. Долго вспоминали Твалади, вспоминали Метехи, припоминали едва уловимые события, которыми так полно и светло каждое детство.
– Мой любимый брат, – едва слышно шептала Тинатин, – умерь свою отвагу, опасную в присутствии шаха. Беги, пока не поздно… Письмо мною написано по повелению шаха, там нет ни слова правды… Не верь ему, беги…
– Моя любимая Тинатин, я предпочитаю смерть позорной жизни… Не склонюсь я перед коварным персом.
Из красивых глаз Тинатин лились слезы.
Шах не знал, чем унизить Луарсаба. Ему подсказал Карчи-хан. Шах расхохотался и похвалил советника за находчивость.
Пир в честь Луарсаба был так изощренно расцвечен, что ввел в заблуждение даже «барсов».
– Может, в самом деле хочет вернуть Луарсабу царство, иначе зачем так празднует приезд? – шепнул Ростом Даутбеку.
Шах был весел и не переставал восхищаться Луарсабом, но из осторожности ни один хан вслух не поддерживал восхищения грозного шаха.
Плясуны, фокусники, акробаты, персидские сказители, поэты сменяли друг друга. Танцовщицы сладострастными танцами тщетно старались вызвать блеск в глазах картлийского царя. Он только вежливо улыбался.
– Я вижу, мой любимый сын, тебе не нравятся персиянки, может, картлийские красавицы растопят твое сердце?
Шах взглянул на Карчи-хана. Советник подал знак, дверь распахнулась, и в зал вогнали толпу красивых каралетских девушек в разодранных грязных платьях, с всклокоченными волосами. Они растерянно закрывали лица дрожащими ладонями.
Евнух кланялся и просил прощения: грузинок не успели вымыть и одеть в более достойное их красоты платье.
Луарсаб вскинул на девушек глаза. Жалость отразилась на лице Луарсаба, и оно снова застыло.
Аббас сжал рукоятку ятагана. Карчи-хан поспешно махнул рукой, и на середину зала евнухи вытолкнули толпу монахинь. Черные рясы, черные шапочки и черные четки с крестами оттеняли мертвенную бледность лиц. На шеях монахинь позвякивали бубенчики, переливались яркие побрякушки, извивались разноцветные ленты.
Ханы засмеялись.
Монахини, босые и в шерстяных читах, перетянутые веревочными и бархатными поясами, испуганно жались друг к другу. Страдание и ужас исказили выхоленные и огрубевшие лица.
Карчи-хан с вожделением уставился на упругую грудь юной послушницы, розовеющую из-под разодранной рясы.
Оглушительный шум встретил монахинь. Кто-то бросил в них недоеденную сладость. Кто-то цинично шутил.
Молодой Карчи-хан, сняв ноговицу, под улюлюканье и хохот трижды перекрестил ею монахинь.
И вдруг наступила тишина: высокая монахиня, скрестив руки, вышла вперед, заслоняя несчастных. И такова была сила ее взгляда, что многие ханы невольно опустили головы. Уж никого не смешила придушенная змея на ее измятом поясе, разодранный рукав и выкрашенная в желтую краску пола рясы.
Так стояла она в забрызганной грязью шапочке, с выбившимися золотыми прядями – величественная и поруганная.
Саакадзе похолодел. Ему показалось – в его грудь вонзилось копье. Его глаза встретились с потемневшими синими глазами. Не так ли море темнеет перед грозой?
Он смотрел, не веря глазам. Миг, он схватит Нино, цветок его юности… Синие светильники властно манили. Куда? В пучину? В пропасть? Пробудил его вопль.
«Чей это крик? Где я слышал тонкие струны страстного голоса? Где видел эти черные косы? Этот хрупкий стан, эти, словно нарисованные, пальцы? Или это наваждение, или призрак уставшей воли? Дитя мое, дорогое дитя!.. Нет, это сон!.. Осторожней, Георгий! Осторожней! Опомнись, или ты погиб!»
– Царь, мой светлый царь!..
Тэкле целовала цаги Луарсаба, плащ, руки.
Луарсаб вскочил, задыхаясь, рванул ворот, дрожащими руками силился поднять Тэкле, но, удержанный верным Баака, бессильно упал на тахту. К счастью, на миг он потерял сознание.
– Царь мой, – кричала Тэкле, рыдая у ног Луарсаба.
Саакадзе рванулся и грубо поднял Тэкле:
– Как смеешь, презренная раба, нарушать веселье шах-ин-шаха? Как смеешь не властелину оказывать покорность? Эй!..
«Барсы» бросились к Саакадзе.
– Не сердись, сардар! – молила Нино. – Не трогай ее: несчастная от страха потеряла рассудок.
– Убери! Прочь отсюда!.. Эй, Димитрий, Дато!
Никто не успел опомниться. «Барсы» схватили Нино и Тэкле и вмиг скрылись с ними из дарбази.
Саакадзе поспешил к побледневшему шаху:
– Я приказал убрать безумную монахиню, она могла принести несчастье своими заклинаниями.
Шах стукнул ятаганом.
– Шайтан! Шайтан! Изгнать из Гори! Бросить в Куру!
Саакадзе стремительно направился к выходу. Через несколько минут Димитрий, Дато и Даутбек, закутав Тэкле и Нино в бурки, мчались к Кватахевскому монастырю. Остальные «барсы» прикрывали их бегство.
Шах разгневан. Аллах! Сколько беспокойства причиняет этот Луарсаб!
Баака поднес к губам Луарсаба чашу с вином, стараясь заслонить его от шаха. Баака думал – хорошо, что перс расстроен, это мешает ему видеть состояние царя.
Шадиман встревожен. Он покосился на Баака: что, если Тэкле расскажет о покушении? А почему ей не рассказать?
Луарсаб из любви к Тэкле может принять магометанство и остаться царем. Андукапар и Баграт, обозленные новой неудачей, выдадут Шадимана, и тогда… Нет, Тэкле должна умереть или навсегда исчезнуть. Об этом уже позаботился сам Саакадзе… «Барсы» куда-то утащили овечку… Наверно, в Носте к Русудан.
Шах угрюмо молчал. Придворные засуетились. Эреб-хан махнул рукой. Распахнулись двери. Веселый крик огласил зал. Пестрой гурьбой ворвались шуты, музыканты, плясуны, фокусники, танцовщицы. Они кувыркались, ходили на руках, пели, визжали. Карлики в зеленых колпаках подбрасывали позолоченные шары и ловили их на кончик носа.
Мартышки, одетые турецкими пашами, фехтовали на шпагах, уморительно подражая янычарам. Индусские танцовщицы кружились, выплескивая из бубнов потоки лент, радугой извивавшихся вокруг шаха.
Как затравленный зверь, озирался Луарсаб мутными обезумевшими глазами. Он прыгающими пальцами силился застегнуть ворот.
Шадиман схватил за рукав рванувшегося было Луарсаба.
– Мой царь! Разве не видишь, какому ужасу подвергаешь царицу? Да оградит ее бог от когтей «льва Ирана». Малейшее подозрение – и тиран из злобы к тебе пленит прекрасную Тэкле и пытками заставит принять магометанство или, еще позорнее, подарит хану в гарем.
Луарсаб схватился за оружие.
– Тише, мой царь! Саакадзе ловко провел шаха… Немного терпения, и ты увидишь прекрасную Тэкле. Надо договориться с Саакадзе, ему тоже опасно обманывать шаха.
Луарсаб уничтожающе посмотрел на Шадимана и поднялся. Баака осторожно, но решительно усадил царя и шепнул:
– Светлый царь, Шадиман прав, ни одним движением нельзя выдать шаху тайну монахини. Будь спокоен, мой царь, я увижусь с Саакадзе.
Откинувшись на подушку, Луарсаб опустил веки и напряжением воли заставил себя снова принять равнодушный вид… «Тэкле, моя Тэкле воскресла, а я, как скованный раб, сижу в царской одежде у другого царя в плену. Как разорвать мне цепи? Как увести подальше мое сокровище, мою жизнь? Тэкле! Поймешь ли ты мои муки? Суждено ли нам снова увидеться, или это насмешка над моими страданиями? Не слишком ли много испытаний посылает мне бог?.. Говорить с Саакадзе… О чем? Нет, нам не о чем говорить… А Тэкле?..»
Луарсаб почувствовал страшную опустошенность. Он приоткрыл глаза: кажется, скоро конец проклятого пира…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
На рассвете Баака, узнав от Дато, где находится Тэкле, поспешил к Луарсабу.
Едва дослушав, Луарсаб торопливо приколол к куладже розу и потянулся за папахой.
Баака осторожно напомнил о шахе Аббасе и не менее осторожно посоветовал не быть откровенным с Шадиманом. Луарсаб провел дрожащей рукой по лицу. Баака показалось, что на щеки Луарсаба лег толстый слой белил.
«Увы, – подумал царедворец, – Луарсаб поздно понял, кто погубил его Тэкле».
На площади скакали сарбазы. У крепостных ворот выстраивались мазандеранцы. Войско выступало в Тбилиси.
На утреннем приеме Георгий напомнил шаху Аббасу его обещание посетить Носте. Шах милостиво согласился.
Георгий поспешил пригласить всех ханов, грузинских князей и, особенно любезно, Шадимана.
Но Луарсаб решительно отклонил предложение шаха: Багратид не удостоит своим посещением Георгия Саакадзе. Если шаху будет угодно, он, Луарсаб, проведет это время в Твалади или в монастыре Кватахевском.
Шах задумался. Он решил не расставаться с Луарсабом. Но в Носте воздвигнут мраморный столп, а разве Чингис-хан не сказал: «Не объезжай места своей славы?»
– Ты у себя дома, мой преданный сын, я полюбил тебя и хочу любоваться тобой в последние дни моего пребывания в Картлийском царстве.
– Шах-ин-шах, я давно собирался в монастырь поблагодарить бога, повернувшего ко мне сердце «льва Ирана». Трифилий – мой духовный отец. Я слышал, что настоятель предан тебе. Может, осчастливишь святую обитель своим посещением?
– Мое сердце в печали, но я не хочу обидеть Саакадзе неожиданным отказом.
Георгий осторожно посоветовал шаху не опасаться, но сохранить в тайне поездку Луарсаба. Пусть только «барсы» сопровождают пленника. Это лучшая охрана против всех случайностей.
– И Луарсаба хорошо держать в заблуждении. В грузинских царствах у него много друзей. Шах-ин-шах, ты проявляешь большую мудрость в обращении с Луарсабом, но для твоего драгоценного спокойствия я сам поеду предупредить Трифилия, ибо сказано – зоркость на охоте удлиняет удовольствие и укорачивает опасность.
Эти доводы, особенно боязнь заронить в Луарсабе подозрение, убедили шаха.
Саакадзе, Эрасти, Димитрий, Гиви и Даутбек со всеми предосторожностями выехали в Кватахевский монастырь.
Георгий недаром взял Димитрия – пусть увидится с Нино. Тоже любил… Нино, золотая Нино!.. Ни бурям, ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз!.. Но тщетно искать камень, брошенный в бурную реку.
Свидание с Тэкле. Мучительные часы. Тэкле убеждала брата в непричастности Луарсаба к заговору на его жизнь. Убеждала, что Шадиман уверил царя Картли в измене «Великого Моурави», приписав побег в Исфахан именно этой измене.
Много еще узнал Георгий и вспомнил: Луарсаб ни словом, ни взглядом не выразил ему негодования… Но так ли это? Царь не мог не знать действий шадимановской клики. Можно молчаливо дать согласие на преступление и потом клясться и даже самому верить в свою непричастность.
Георгий оглядел строгие покои. Здесь в дни приездов жил католикос. А сейчас в этих покоях укрыты любимые им существа – Тэкле и Нино! Георгий поймал себя на мысли – сердце не подвластно разуму. Он хочет встречи, хочет еще раз ощутить в своей руке трепетную руку Нино… Он вслушивался в взволнованный голос сестры. «Да, – подумал он, – такая на полпути не остановится, в этом хрупком существе повторена моя воля… Но придет ли конец несчастьям? Или еще неведомые страдания ждут скорбную Тэкле?»
Долго слушал Георгий горячую речь сестры. Он осторожно гладил ее черные косы.
И снова молила Тэкле. И снова убеждал Георгий.
– Бедное дитя, перед тобою я больше всех виновен. Я принес в жертву твою любовь. Но поймешь ли меня, сестра моя? Ты умела с детских лет угадывать широкие мысли «большого брата». Перед чем я останавливался? Перед чем отступал? Там, в окровавленном Греми, в горящих деревнях, у стен Горисцихе в страшной схватке с друзьями-азнаурами, в проклятиях и слезах народа закалилась моя любовь к Картли. Знай, Тэкле, есть желание, презирающее слабость, оно требует больших жертв, последней капли крови. Это – желание счастья своей стране. Есть ли более высокие чувства? Любовь к женщине, к сыну, к матери не может остановить человека, вместившего в своем сердце любовь к родине. Только здесь, в тяжелый час крушения моих замыслов, я узнал силу этой любви. Она разбивает оковы мелкого благополучия. Она повелевает перешагнуть через страдания тысяч людей.
Долго смотрела Тэкле, как в детстве, испуганными глазами на Георгия.
– Брат, мой большой брат! Но разве не потрясают горы страшные проклятия нашему роду? На что любовь к царству, если оно гибнет? Брат, мой большой брат! Пожалей бедный народ, он ни в чем не виноват.
– Не хочешь ли ты сказать, Тэкле, пожалей царя? Я раньше думал, именно Луарсаб захочет спасительного для Грузии единовластия… Но он оказался слабым, он, как и другие цари, устрашился князей… Не пошел за молодой силой азнауров. Не пошел и погиб.
Тэкле рванулась вперед и распростерла руки, точно защищая собой Луарсаба:
– Нет, нет, не смей так говорить! Ты не знаешь царя Луарсаба, лучшего из царей! Он оставил надежное убежище, он вернулся спасти свой народ. Он не погибнет! Моя любовь, любовь народа спасет его! О, ты не знаешь моего отважного царя!
– Я не отказываю Луарсабу в отваге, Ломта-гора – слава его меча, но он не тот царь, который может дать расцвет Картли.
– Тот, клянусь, тот! Что замышляешь, Георгий? Скажи сразу… Я хочу погибнуть вместе с моим царем или… или ты, клянусь, спасешь его! Что замышляешь ты против Луарсаба?
– Против Луарсаба ничего… Завтра он будет здесь, уговори бежать… бежать с тобою… Я помогу вам. Скройтесь в Имерети. Шах не пойдет войной в Имерети… не пойдет, потому что Георгий Саакадзе не хочет этого. Имеретинские дороги я знаю не хуже кахетинских, но я не шах… Уговори Луарсаба бежать. Ему помогут «барсы»…
– А кто будет царствовать в Картли?
– Время покажет…
Георгий вышел от Тэкле взволнованный. «Какой странный разговор! Какое величие души у маленькой Тэкле. Так сильна у человека привязанность к близким… Нехорошо, – начинаю жалеть Луарсаба… Он молчит… Ни одного упрека. Может, из любви к Тэкле? Наверно, и я только из любви к Тэкле хочу спасти его?»
В боковой приемной Нино беседовала с Димитрием, Даутбеком, Гиви и Эрасти. Печаль оттеняла тонкую красоту Нино. Георгий остановился на пороге, и, как в далеком прошлом, теплая волна прилила к сердцу. Но ни одним движением Георгий не выдал охватившего его чувства. Он почтительно поклонился Нино, опустился рядом на скамью и мельком взглянул на дрожащие губы Димитрия – признак большого волнения.
Нино вскинула на Георгия спокойные синие глаза и сочувственно вздохнула.
Саакадзе понял: Димитрий и Нино говорили о нем. «Почему все люди, любящие меня и любимые мною… обречены на страдания?» – подумал Саакадзе.
– Георгий, если не поздно, спаси для Картли царя Луарсаба, – тихо сказала Нино.
– Поверь, золотая Нино, приложу все усилия спасти Луарсаба для… Тэкле.
Саакадзе, Даутбек, Гиви и Эрасти незаметно вернулись в Гори. Утром Луарсаб в сопровождении Баака и «барсов» выехал в Кватахевский монастырь.
Всю дорогу Луарсаб молчал. Глубокая задумчивость не покидала его. Он ясно сознавал – он больше не царь. Но шах обещает в Тбилиси проститься с ним… Может, от усталости черные мысли не дают покоя?
Вот он едет к любимой Тэкле, но почему, как раньше, не бьется сердце? Почему жадные глаза не торопятся увидеть конец пути? Луарсаб знал, почему. Помимо всего, страдала мужская гордость. Едет, как раб, отпущенный на день. Женщина не прощает бесславия.
Но как глубоко был потрясен Луарсаб! Казалось, только теперь оценил он сердце Тэкле. Ее бурная радость дала Луарсабу забвение. Лаская и восхищаясь, Тэкле убеждала царя, – он никогда не был прекраснее. Потом осторожно сообщила о предложении Саакадзе бежать с нею в Имерети. Луарсаб поддался соблазну, но тут же подумал: «Может, изменник подстраивает ловушку? Шах не простит мне бегства, отнимет Картли и отдаст Баграту. Разве я без войск сумею бороться со ставленником свирепого шаха?»
Луарсаб не хотел сразу огорчить Тэкле, у них еще целый день и целая ночь, все можно обдумать.
Уступая его настойчивой мольбе, Тэкле рассказала о покушении на ее жизнь. Потрясенный Луарсаб с необычайной ясностью понял: боролись две силы – князья и азнауры, а царь оказался не с ними, а между ними, потому и погиб… «Нет! Я для Тэкле должен бороться за трон, я начну снова царствовать, хорошо зная врагов и друзей, я докажу властелинам и народам: царь Луарсаб достоин меча Багратиони».
На следующее утро, прощаясь со счастливой Тэкле, Луарсаб сказал:
– Душа моя, скоро снова будем в Метехи, но только без Шадимана, без изменников-князей, без изменчивых азнауров. Царство наше озарится великолепием. Ты не будешь краснеть за своего царя…
– Мой царь, что бы судьба нам не послала, знай, я всегда буду около тебя, твой последний час будет моим часом. Знай, твоя Тэкле живет только ради своего светлого Луарсаба. Бог послал нам испытание, но он милостив. Уповая на него, будем терпеливо ждать милосердия всемогущего. Я сегодня тоже еду в Тбилиси. Не беспокойся, мой царь. В Метехи мне еще рано. Димитрий спрячет у верного человека… в доме Мухран-батони. Хорешани все устроила, вместе с верной княгиней буду ждать от тебя известий.
– Моя возлюбленная, не опасно ли? Может лучше в Носте у Русудан?
– Носте?! О, мое родное Носте! Там я впервые познала радость встречи с тобой! Но нет! Там, где стоит мраморный столп в честь нашего поработителя?! Нет! Пока Тэкле еще жена царя Картли!
Луарсаб восторженно привлек к себе Тэкле. Жаркие клятвы, объятия и нежные слова, полные надежд. Такова сила любви. Грусть расставания. Напутствие Трифилия – и Луарсаб вскочил на коня.
Всю дорогу он был радостен и разговорчив. Баака осторожно оглядывался, но чуткие «барсы» следовали на далеком расстоянии.
Тэкле с высокой башенки смотрела вслед Луарсабу и, когда он неожиданно исчез за крутым поворотом, вскрикнула:
– Я больше не увижу его!
Нино подхватила Тэкле и долго не могла привести ее в чувство.
В сумерки из Кватахевского монастыря выехали десять всадников. Они направились вверх по тропинке, ведущей напрямик в Тбилиси.
Это были Нино, Тэкле, Димитрий и вооруженные дружинники из кватахевской личной охраны Трифилия.
Стройные гряды гор тонули в вечернем сумраке. Кони сердито фыркали. Где-то взметнулась большая птица, и снова тишина.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Негойские высоты. Георгий Саакадзе подъезжал к Носте. Шах Аббас знал: Саакадзе спешит подготовить прием шах-ин-шаху. Но не догадывался о желании Георгия свидеться с ностевцами не под благосклонными лучами «солнца Ирана».
«Как встретят меня люди? – думал Георгий. – Некогда я был встречен как господин. Кем сейчас возвращаюсь? Потом Русудан?! А что Русудан?..» Саакадзе хлестнул коня. Джамбаз удивленно оглянулся, ударил копытом по кругляку и пошел шагом.
Эрасти засмеялся.
Георгий опустил поводья: Джамбаз прав, зачем торопиться к неизбежному. Меня ждут только завтра с иранской сворой. Какой вкусный воздух около Носте…
Оживился Георгий. Вот знакомый старый орех. А вот лисья тропа, она сбегает к роднику. Хорошо бы сейчас наклонить голову под ледяную струю. А вот айва. О-о, вон кусты кизила разрослись на отрогах. Э, сколько новых морщин на черном камне. С этого выступа джейран любит смотреть на дорогу.
Высокая трава приветливо кивала стебельками. Георгий спрыгнул с коня и повалился на зеленое поле. Он прятал лицо в душистых цветах, гладил красные маки и громко смеялся. Одуванчик качнулся и разлетелся белым пухом.
Джамбаз одобрительно повел глазами и с наслаждением захрустел сочной травой.
– Э-э, Эрасти, спокойный верблюд, прыгай сюда!
В Носте шли последние приготовления. Завтра в полдень приедет Саакадзе. Приедут другие «барсы». Приедет шах. Старики шептались:
– К нашему Георгию второй царь в гости едет!
– Кто помнит маленького Саакадзе? Никто! Георгий всегда был большим. Даже когда дрался на церковной площади с мальчишками, требуя признания его главарем всех детских затей, даже когда ходил в Кватахевский монастырь изучать грузинскую азбуку, даже когда вступал в спор со стариками.
Ностевцы оживленно вспоминают детство Георгия. На бревне около реки собрались не только старики, собрались женщины и юноши. Собрались послушать о Георгии Саакадзе. Послушать мествире, с полудня рассказывающего ностевцам о походах и победах Георгия в далеких индоэтских и турецких землях.
Не было здесь только деда Димитрия, Горгасала и родителей «барсов». Они наблюдали за приготовлениями к завтрашнему дню.
Наконец «барсы» приедут к родным. Наконец Георгий вернется в Носте. Наверно, больше не уедет. Зачем? Недаром Русудан здесь: где шишки падают, там ищи сосну.
На целую агаджа к Носте обильно полита дорога.
Улички чисто выметены и освежены водой. Собранный детьми в лесу мох узорами лежит на плоских кровлях. От ворот Носте до замка расстилаются узкие паласы. Подростки с палками гонят детей, желающих пройтись по заманчивым дорожкам. Завтра с утра их еще раз обрызгают водой и чисто выметут: пусть не останется ни соринки, пусть сопровождающие не пылят шаху в лицо, пусть ничем не будет вызвано неудовольствие свирепого перса.
Вокруг мраморного столпа лежат ковры. Нарочно из Кватахеви прибыл отец Трифилий. Нарочно из Эртацминда прибыл старый священник служить молебен. Нарочно из Тбилиси утром прибудет мулла читать коран для шах-ин-шаха.
А сколько красивых девушек будут веселить назойливых персов?! Сколько зурначей, пандуристов! Сколько холодного разноцветного огня приготовил друг черта Горгасал! Сколько еды, вина и редких сладостей собрано в замке Саакадзе. Сколько угощения навалено у деда Димитрия и прадеда Матарса для обжорливых слуг шаха и ханов.
Говорят, один день и одну ночь будет гостить собака в Носте. Говорят, одну ночь и один день будут пировать в замке Саакадзе. Говорят, богатые подарки приготовил Саакадзе для шаха и ненасытных ханов. Говорят, Саакадзе просить будет шаха за картлийский народ. Говорят, в Носте снова развернется знамя азнауров.
– Говорят, когда в Иране еще не было караванных путей и люди еще не знали вкуса миндаля, царь персидский, Шаддат, пожелал устроить ад и рай. Если царь пожелал – эмиры три дня ломали головы. Шаддат терпение потерял и бросил такое слово: «Со всех земель в первый день летнего солнца соберите красивейших женщин и мужчин. Змей и скорпионов тоже не забудьте. Пусть предстанут перед моими разборчивыми глазами. Для красивых людей я, царь Шаддат, создам рай, где они каждый день после еды будут грызть гозинаки и пить картлийское вино. Для скорпионов и змей я, царь Шаддат, создам ад, где они каждый день одного грешного человека кушать будут». Веселый рай придумал перс, ад тоже придумал веселый. В то время как красивые женщины и мужчины на пути к царю Шаддату остановились отдохнуть в Картли, змеи – в Муганской степи, а скорпионы – в Кашане, царь Шаддат без совета эмиров неожиданно умер. Не успел умный царь попасть ни в свой рай, ни в свой ад. Что делать?! Вылез другой царь, чихнул и повелел эмирам забыть о глупых делах Шаддата. Тогда змеи остались в Мугани, скорпионы – в Кашане, а красивые люди – в Грузии… Вот почему проклятые мусульмане так любят приходить в Грузию, – закончил мествире.
По-весеннему плескалась Ностури, медленно вползали с высот теплые сумерки.
Ностевцы, увлеченные сказом мествире, не заметили, как подошел закутанный в бурку и башлык высокий путник и молча опустился на край бревна.
– Если такое знаешь, мествире, почему защищаешь всегда Саакадзе? Разве не он за собой персов, как волк хвост, тащит? Даже в Носте один не приехал из гордости, – сказал юркий ностевец.
– Почему, худой заяц, думаешь, что от гордости? Может, персов одних боится оставить? Может, оттого и Носте уцелело, что их тащит за собой?!
– Не кричи, Нодар! Все равно нехорошо, когда грузин с персами дружит.
– А ты откуда знаешь, что дружит? Рыжий черт!
– Сам черт! Завтра увидишь, кто дурак. Нарочно в Носте раньше не прискакал Георгий, хочет показать сразу, как его голове идет чалма, а коню – золотое седло. Тоже подарок великого шаха, пусть на этом слове скорпионы вцепятся в персов.
– Не вцепятся: Саакадзе хорошую дорогу покажет!
– Ты что такой разговор ведешь про своего господина, ишачий навоз!
– А ты верблюжья слюна! Без ушей живешь!
– Правда, ему уши воробьиный помет залепил! Вся Картли говорит: Саакадзе дорогу показал персам, он один не слышит.
– Показал?! Обратно тоже сам дорогу покажет собачьим детям. Правду говоришь, Шалва, может, поведет их через Мугань!
– Чтоб им там змеи зад отгрызли, – плюнул прадед Матарса, – наш Георгий от Георгия Победоносца слово знает, не трогают его змеи. Сколько раз с моим Матарсом в детстве змей за хвост тащили из леса. Змея тоже рада, любит гулять с людьми.
– Чтоб всю жизнь шах так гулял! – не успокаивался юркий ностевец.
– Шах пусть гуляет, а Георгия не беспокой, он всегда думает о народе.
– Думает?! Волк тоже думает о ягненке.
– Если не замолчишь, богом клянусь, лицо станет раздавленной сливой.
– Молодец, Шалва! Кто смеет плохо говорить о нашем Георгии?
– Я!
– Ты?
– Я!
– Ах, ты, мул бесхвостый! Тебе сколько лет, что голос подымать смеешь?!
– Мне? Мне шестнадцать, и я покажу, как смею! Моя бабушка поехала гостить в Греми, а ее там проклятые сарбазы убили. Почему теперь говорить не смею?!
– Бабушка уехала, сама виновата, не время ходить в гости, когда дождь на дворе.
– Не время господина защищать, когда азнауры велят вооружиться против персов.
– А тебе какое дело до азнауров? Ты кто?!
– Я?! Грузин!
– Ишак ты, а не грузин!
– Сам ишак и на ишаке джигитуешь!
– Что?!
– Тебе сколько лет?!
– Шестнадцать! А это тебе за бесхвостого мула, а тебе за ишака, – и парень наотмашь ударил одного в глаз, а другого в зубы.
Все вскочили, кроме прадеда Матарса. Началась свалка: кто разнимал, кто сам вмешивался в драку. Парень ловко отбивался, щедро раздавая затрещины.
В гущу драки спокойно протиснулся высокий незнакомец, разбрасывая дерущихся. Он явно защищал парня.
– Почему не в свое дело вмешиваешься! – спросил с досадой прадед Матарса, смолоду любивший драки. – Если чужой, смирно смотреть должен, почему мешаешь?
– А если не чужой?!
– Тогда только одну сторону должен бить, почему всех разбрасываешь?
Парень вцепился в грудь пришельцу.
– Ты за Саакадзе или против?!
– И за и против! – проговорил пришелец, сбрасывая бурку и башлык.
– Георгий Саакадзе! – вскрикнул юркий ностевец.
– Георгий Саакадзе! Саакадзе! Саакадзе! – удивленно, испуганно и обрадованно крикнули ностевцы.
И сразу наступила настороженная тишина. Ностевцы молча, с изумлением рассматривали Георгия, его простую азнаурскую чоху, всем памятную шашку Нугзара и некогда преподнесенный ностевцами кожаный с серебряной чеканкой пояс.
Георгий положил руку на плечо парня.
– Придешь ко мне в замок, получишь коня, шашку. Отправишься к азнауру Микеладзе, пусть зачислит тебя начальником над десятью. Будешь драться за азнауров.
Долго смотрели пораженные ностевцы вслед удаляющемуся Саакадзе.
Мествире раздул гуда-ствири и тихо стал наигрывать песню:
О времени Георгия Саакадзе, Времени освежающего дождя…Силясь унять волнение, Георгий вбежал на площадку Ностевского замка. Там стояла Русудан, бледная, с протянутыми руками. Он упал на колени, обхватил ноги Русудан и спрятал в складках ее платья пылающее лицо.
– Русудан, о моя сильная Русудан! Кто сравнится с тобой в уме и красоте? – шептал Георгий, с ужасом думая: «Неужели двоих люблю?»
– Что с тобой? Разве мы не виделись в Горисцихе?! Или ты виновен передо мной?.. О Георгий, дай взглянуть в твои глаза! Георгий, Георгий! Русудан не переживет измены… Скажи!..
– Нет, моя Русудан! Только ради тебя бьется любовью сердце, только тебя помню в своих желаниях! Но…
– Не говори, Георгий, подожди!.. Дай еще минуту верить в мое счастье! – Русудан схватилась за сердце.
– Что ты подумала, моя Русудан? Меня смутило видение далекого детства. Я потрясен встречей с моей сестрой.
– Тэкле?! Говори! Говори, Георгий! Прости мою женскую глупость: от любви она.
Шах, Караджугай-хан, Эреб-хан, Карчи-хан, Пьетро делла Валле, иранцы и грузинские князья пировали в Ностевском замке.
Неотступно следовавшие за шахом Баграт и Симон угодливо кружились около властелина.
Нугзар и Зураб старались заслонить Баграта и Симона от «солнца Ирана».
Но и Шадиман с Андукапаром не упускали из виду «льва Ирана». Остальные светлейшие и несветлейшие стремились быть замеченными если не шахом, то хотя бы Караджугай-ханом или Эреб-ханом.
На этот раз, подчеркивая доверие к Саакадзе, Аббас ввел в Носте только шах-севани и кулиджар.
С любопытством осматривал владение загадочного грузина Пьетро делла Валле.
Роговые подсвечники красивыми гроздьями свешивались на серебряных цепочках, триста свечей освещали ночной пир. Шах развеселился, потребовал трубку, кофе, вино и опиум.
– Эти четыре предмета, – сказал шах, – есть четыре части общего веселья и четыре столба шатра удовольствия.
До рассвета пировал шах, а с ним все придворные и ханы. Он разбрасывал плясунам, певцам и прославителям «льва Ирана» золотые монеты. Особенно был награжден мествире за рассказ на чистом персидском языке о свадьбе Искандера.
Благодаря искусно подстроенному веселью Саакадзе избежал опасных вопросов.
Шах так и не спросил, где же два сына Георгия, не спросил, почему Мухран-батони нарушил обещание и не приехал в Носте. Почему ханум Русудан не воспользуется благосклонностью «льва Ирана» и не представит ему других детей. И даже забыл спросить, почему Саакадзе не собрал для него молодое войско из сыновей азнауров и где же обещанные Трифилием ценные рукописные книги, о которых сообщали преданные шаху князья Магаладзе и Квели Церетели.
Густое вино, пряный табак, крепкий кофе и сладковатый опиум мало способствовали рассуждениям. И ханам было не до глубокомыслия. Горгасал именно ради отвлечения дум шаха и ханов собрал для пляски и песен каралетских красавиц. Крестьянки зажгли жадным огнем глаза не только молодых ханов, но и их отцов.
Шах похвалил красоту девушек и повелел ханам взять их себе в гаремы. Девушек наградили богатыми одеждами, драгоценными украшениями и постелями из мягкого пуха.
Впоследствии крестьянки, не привыкшие к роскоши, оплакивали свою участь и, смотря на богатое ложе, со слезами вспоминали деревенские постели.
– То ли дело наши карталетские рогожки! – повторяли они.
Эти слова обратились в народную поговорку, как память о кровавом нашествии шаха Аббаса.
На другой день шах, очень довольный, покинул Носте. Он снова остановился у столпа и еще раз прочел изречение, высеченное на мраморе: «Здесь стоял великий из великих шах Аббас Сефевид, „лев Ирана“, покоритель царств и народов. Да будет этот мраморный столп свидетелем возвышенных дел царя царей!»
Шах обернулся к Саакадзе: нет ли у сардара желаний?
Саакадзе попросил ферман на храм и деревню Эртацминда, ибо эта местность примыкала к его владению. Шах охотно согласился и повелел оставить в замке Саакадзе золотые туманы на процветание нового владения. Георгий, конечно, скрыл, что эртацминдские крестьяне просили взять храм и деревню под крепкую руку владетеля Носте. Кто знает, в каком настроении проснется в одно из утр шах? А разве Георгия Саакадзе посмеют тронуть?
Русудан с верхней площадки башни смотрела на отъезжающих. Сопровождали шаха и Георгий, и Зураб, и даже отец, доблестный Нугзар. Русудан вздохнула свободно, когда за последним иранцем закрылись воротя. Она задумчиво, не без страха, разглядывала присланный ей шахом прощальный подарок.
«Неужели шах ослеп умом и не понимает, какую пропасть роет Георгий Саакадзе персам? О, мой Георгий, какая гордость быть твоей женой! Нет, твоим другом! Пусть будут самые страшные испытания, но громкого имени Георгия у меня никто не отнимет. Многие живут спокойно в своих каменных гнездах, но разве они знают настоящую страсть? Разве они могут управлять жизнью, покорять умы и… да, непременно так, покорять царства! Никогда ни в мыслях, ни в чувствах я не осужу Георгия… Пусть свершится предназначенное судьбой. Мне судьба дала много, но и многого требует… Я до конца разделю бурную жизнь Георгия Саакадзе. Я сохраню наших детей, сохраню… – Русудан вспомнила Паата. – Сохраню, сколько смогу… Пусть наше потомство вспоминает славного витязя, борца за родину. Победит ли Георгий? Да, он должен победить! Так хочет судьба».
Русудан позвала слуг и велела укладывать сундуки и хурджини. Она обошла замок, потом, накинув теплый платок, до сумерек бродила по затихшим уличкам. Русудан прощалась с Носте.
Наутро двинулись в Ананури нагруженные арбы. В одной, завешенной коврами и устланной подушками, сидели дети. Русудан на черном жеребце ехала впереди арагвских и ностевских дружинников, сопровождающих семью в Ананури. Так хочет отец – Нугзар Эристави, так хочет Георгий… Может, скоро еще опаснее будет. Для детей в Ананури спокойнее.
Русудан остановила коня. Она внимательно смотрела на мраморный столп. «Этот мрамор, – сказала себе Русудан, – бросает слишком черную тень на Носте. Когда вернусь, на этом месте воздвигну красивую церковь – церковь святого Георгия». Русудан тронула поводья и поскакала догонять арбы.
Луарсаб ожидал шаха Аббаса в деревне вблизи Мцхета.
Шаха неприятно поразил радостный блеск глаз Луарсаба.
«Бисмиллах! Уж не обещал ли кто-нибудь помощь? Или в монастыре нарисованный Иисус предсказал глупцу хороший конец? Нет, царь Луарсаб, обманет тебя бог нищих».
Шах Аббас остановило у мцхетского моста. Стало все войско. Аббас сошел с коня, выхватил из ножен саблю, шумно вложил обратно и повелел ознаменовать победоносное шествие через первопрестольную столицу Грузии – Мцхета – разорением домов и церквей.
Мцхета запылала. Отражение пламени бурлило в Куре. На холме в большом саду высился Гефсиманский храм, построенный наподобие храма Иерусалимского в Гефсимании. Шах Аббас махнул саблей, и сарбазы кинулись к холму. Старец Парфений, монах из свиты католикоса, оберегавший укрытые в подземельях сокровища храма, упал перед шахом Аббасом на колени и приветствовал его на персидском языке:
– Великий шах-ин-шах, не разрушай храма, посвященного имени творца небес, кому ты обязан победами.
– В чем твоя просьба? – спросил шах.
Монах распростерся перед шахом Аббасом и зарыдал:
– Сохрани для народа, тобою побежденного, храм. Его уважали твои предки, не раз присылавшие милостивые подарки.
Шах вспомнил Эртацминда и резко махнул рукой. Закричали ханы, и сарбазы отхлынули от холма.
Луарсаб молча наблюдал несчастье народа. Шах пригласил его, и они оба вошли в храм. Осмотрев фрески, Аббас велел разостлать коврик перед троном католикоса и совершил намаз. Вскоре шахский ферман, отдававший храм в собственность монахам, был передан старцу Парфению.
– А где богатство и утварь храма? – спросил Аббас.
– Сокровища увезены в далекие горы еще до твоего прибытия, шах-ин-шах.
Старец, боясь подвергнуть храм опасности, указал на углубление под престолом.
– Великий царь царей, вот все, что осталось о храме.
– Какое же тут богатство? – удивился шах.
– Самое дорогое: часть хитона господня, в поспешности забытая дружинами католикоса.
Шах Аббас взял в руки золотой ковчежец, открыл и стал рассматривать пунцовую ткань. «Не похожа на древность, – размышлял шах, – узор напоминает индусские цветы, но этот лоскут может пригодиться для Русии».
Захлопнул ковчежец, передал Саакадзе и велел хранить до Исфахана. Луарсаб мельком взглянул на Георгия.
Тбилисцы в страхе встретили дарами и восторженными криками не Луарсаба, а ненавистного покорителя.
Шах не пожелал оставаться в Метехском замке и расположился с войском в цитадели. Луарсаба он тоже не пустил в Метехи; скоро предстоит расставание, и он желает насладиться беседой с остроумным царем Картли.
Луарсаб почти обрадовался: он хотел оттянуть тяжелую встречу с матерью, обманувшей его в трагическую минуту потери Тэкле.
Саакадзе все больше удивлялся, почему Луарсаб не выражает ему негодования и даже как будто не замечает его.
Наедине встретились неожиданно. Шах Аббас, осматривая тбилисскую цитадель, поднялся на башню Шахтахти.
Саакадзе увидел одиноко стоящего Луарсаба и задержался на крепостной стене.
Луарсаб, смотря на Сионский собор, широко перекрестился:
– Боже, прости моим врагам.
– За меня молишься, царь?
– За врагов моих…
– Да, царь, я твой враг!
– Ты мог мстить мне, но не народу, не церкви, тебя возродившей… Опомнись, Георгий, ведь ты грузин…
– Да, я грузин, царь Луарсаб, потому и стал твоим врагом… За Шадимана молись, за князей. Это они научили царя Картли молиться за врагов… Я же советовал тебе бить врагов!
– Ты, Георгий Саакадзе, хотел заставить Багратидов бить твоих врагов, но что ты выиграл? Тянулся за желудем и свалил дуб!
– Гнилой дуб! А из желудя я задумал вырастить молодой дуб Грузии. Но вокруг свежей листвы зажужжали тучи комаров, скрывая ветви от солнца. А ты, царь Луарсаб, благосклонно слушал комариное жужжание. И что выиграл ты?!
– Ты прав, Георгий Саакадзе, пение персидских соловьев более услаждает слух, но грузинам они заслоняют не только солнце, но и луну.
– Заслоняют слабым. Ты, царь, шел не той дорогой. И сейчас не с мечом защищаешь эту древнюю крепость, а стоишь один над обрывом и смиренно осеняешь себя крестом. Церковь? Видишь, она бессильна оказать тебе помощь, ибо ты не в состоянии защитить ее.
– Твои речи – речи магометанина!
– Нет, я грузин, царь Луарсаб, и сумею это доказать!
Луарсаб круто повернулся и одиноко зашагал по уступам цитадели…
Запутывая следы, Георгий долго кружил по Тбилиси, ибо Шадимана с Али-Баиндуром роднило вредное любопытство.
Спускаясь к Куре, Георгий пересек узкую улицу и свернул к высокому дому Мухран-батони. Оконные своды и узорная кладка кирпича выделялись в темной зелени чинар.
Он поднялся по наружной деревянной лестнице и вошел в полукруглую комнату с широкими решетчатыми окнами.
Напрасно Саакадзе вновь убеждал Тэкле скрыться на время в Ананури. Тэкле решительно ответила: она останется здесь и разделит с Луарсабом все предначертанное – хорошее и плохое.
В Тбилиси приехали отец и мать Эрасти. Им Георгий, передав золотые туманы, поручил уход за сестрой. С этого дня они неотступно следовали за несчастной царицей Тэкле.
Саакадзе благоговейно простился с Нино. Она возвращалась в свой монастырь, благодаря Саакадзе полностью восстановленный. Нино решила принять имя старицы Макринэ и начать жизнеописание Георгия Саакадзе.
В этот день тяжелых разговоров к Луарсабу пришел Шадиман.
– Прошу тебя, царь, не отказывай шаху в желании поохотиться с тобою в Караязских степях. Может, мы наконец избавимся от назойливого гостя… Я велел в Метехи все приготовить к твоему возвращению.
Луарсаб схватился за шашку, Шадиман отскочил. Луарсаб усмехнулся и опустил руку:
– Ступай! Я не нуждаюсь ни в твоих заботах, ни в твоем предательстве…
– Предательстве, царь?!
– Не притворяйся, князь, я знаю, кому я обязан всеми несчастьями. Я был слеп, увы!
– Тебе, царь, я всегда оставался верен. Разве я хотел нашествия персов?
– Конечно, нет, ты хотел нашествия турок!.. Уходи, князь!
– О время! Нет благодарности в сердцах царей.
– Ты ее получил от шаха…
Более двух часов длилась тайная беседа шаха Аббаса с Багратом.
Андукапар и Симон с нетерпением ждали его возвращения. Но сияющий Баграт был очень сдержан. Так до времени приказал шах. Впрочем, Баграт успокоил сына и зятя не словами, а своим радостным видом.
К вечеру Баграт не выдержал и сказал, как бы вскользь:
– Надо за Гульшари в Арша послать, довольно голубке томиться одной. Пусть прямо едет в Метехи, – он испуганно оглянулся и добавил, – к царице Мариам в гости… Всегда дружили…
После Баграта шах беседовал с Саакадзе. Хотя Георгий всегда был подготовлен к неожиданностям и умел владеть своими чувствами, крик боли и гнева едва не вырвался у него из груди. Но сквозь пламя, застилавшее его глаза, он ясно видел опасность. Малейшее неудовольствие – и Аббас расправится с ним, как не раз расправлялся с дерзкими ханами.
Остаться здесь, помимо желания шаха и без войска, значит неминуемо, бессмысленно погибнуть.
Саакадзе склонился до земли: о, шах-ин-шах слишком ему благодетельствует. Сопровождать «солнце Ирана» в неповторимый Исфахан?! Возможна ли большая награда, чем снова своею жизнью доказывать любовь и преданность «льву Ирана»? Одно только беспокоит его, Георгия: не успеет улечься пыль за конем шах-ин-шаха, как картлийцы восстанут, и бранный труд «льва Ирана» может бесплодно погибнуть. Вот почему он, Саакадзе, повторяя мудрые слова шах-ин-шаха, думает: не лучше ли ему и Эреб-хану с сарбазами на время остаться для приведения Картли и Кахети в полную покорность.
– На время я оставляю здесь Эмир-Гюне-хана с сарбазами. Ему поручаю собрать дань, наложенную мною на тбилисцев… Кажется, у тебя с Хосро-мирзой дружба? Может, скоро отправлю царевича с тобой в Картли, но сейчас мне нужна твоя опытность.
Шах опасался неожиданного нападения грузин и турок с целью освободить Луарсаба и повелел Георгию немедля отправиться вперед с частью войска к Карабаху, разведывая и расставляя в опасных местах засады и охрану. Шах только скрыл от Саакадзе, что он и его решил поскорее убрать из Картли. Скрыл и свою беседу с Багратом. Георгий узнал об этом перед самым выступлением. Его поразила не столько победа врагов, сколько разрыв между его стремлениями и результатом своих действий.
Одному радовался Георгий – удалось убедить шаха оставить Нугзара и Зураба в Картли и дать им широкие права в делах царства. С неменьшей ловкостью, притворно пряча глаза, Георгий сообщил шаху о внезапной болезни дочери: эта неприятность вынуждает огорченную Русудан временно остаться в Ананури.
Шах, зная от ханов, что один сын Саакадзе, кажется, уже умер от черной болезни, а другой, кажется, умирает, усмехнулся попытке Саакадзе обмануть его. С легкой иронией Аббас выразил надежду скоро увидеть ханум Русудан и выздоровевшую дочь в Исфахане.
«Барсы» долго безмолвствовали. Они не сразу поняли Георгия, так твердо уже ощущали под ногами родную землю.
Саакадзе посмотрел на дергающиеся губы Дато, на налитые кровью глаза Димитрия, на медленно катившуюся по щеке Гиви слезу и тихо сказал:
– Может, так лучше… У вас здесь будет большое дело. Снова создадите союз азнауров, шах вам выдаст ферманы, и князья не посмеют приблизиться к вашим владениям.
Даутбек молча посмотрел на Георгия, позвал дружинника и приказал перековать коней всех «барсов».
Сон, который был так необходим, бежал от мягкого ложа Георгия. Напрасно он старался охладить мысли, разгоряченные жаждой мести коварному шаху, жаждой победы над князьями. Сон не прельщался туманной мечтой и упорно витал за порогом его опочивальни.
Георгий сел. Против него на широкой тахте спал Папуна. Спал? Разве он остался в комнате Георгия для сна? Разве в тяжелые часы Папуна доверял обманчивой ночи своего Георгия?
– Дорогой Папуна, не притворяйся безмятежно спящим, хочу поговорить.
– Может, утром удобнее? Почему люди избегают быть учтивыми? – притворно сердился Папуна.
– Папуна, мой дорогой друг! Хочу Носте возродить… Необходимо остаться верному другу…
– Я об этом тоже подумал, уже договорился с отцом Даутбека… Спи, Георгий, шаху вредно видеть лимонное лицо любимого сардара.
Так же тщетно Дато уговаривал Хорешани погостить у Русудан до его возвращения из Ирана. Хорешани насмешливо уверяла: она мечтает поседеть на глазах у Дато, а не у Русудан.
Шах утром отправил Саакадзе с «барсами» и тремя тысячами сарбазов, а в полдень льстиво упросил Луарсаба поохотиться с ним на прощанье в Караязских степях. Возвратившись, Луарсаб с почетом вступит в свое царство.
На улицах Тбилиси шумно. Спешно вывешивают ковры.
Князья в мечети торжественно еще раз клялись в верности «льву Ирана».
Тбилисцы, втайне ликуя, смотрели, как уходил из Картли шах Аббас.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Шах Аббас послал Исмаил-хана в Ганджу. И вскоре Исмаил-хан двинул ганджинское войско в Кахети на соединение с шахом.
Караязские степи. Там в камышах ютились дикие утки, курочки, перепела. Заяц-степняк путаными петлями заметал следы. В зарослях слышалось урчание кабана. Стаями кружились дикие гуси. Хлопотливо копошились в траве фазаны и цесарки. У серых озер на песчаном бережку грелись черепахи. В камышах звенел привольный ветерок.
Раздольно жили Караязские степи. Луарсаб любил их затаенную ширь, но сейчас мрачно следовал за шахом. «Какая страшная охота! Не сон ли это?! Как зловеще шевелят колючими щупальцами потемневшие кусты!.. Любезен шах. Улыбаются ханы. Но не сам ли я затравлен веселыми охотниками?»
Крестьяне возвращались из лесов к мирной жизни. Раз шах спокойно уходит; значит, в союзе с царем, – недаром вместе едут на охоту.
Проезжая вновь ожившие деревни, шах Аббас понял: «Неприступность гор и лесов – извечный щит грузин от Ирана. Нет, ни одному грузину нельзя верить! Георгий Саакадзе! Не думает ли сардар наполнить Грузию буйными азнаурами, как рог вином? Но удержит ли тогда Иран грузинские царства? Значит, азнауров надо… уменьшить, а князей увеличить, и те и другие взаимной ненавистью не дадут Грузии окрепнуть… Иншаллах! Князей всегда можно купить красивой чалмой и отнятым у другого князя куском земли… Да, азнауры скоро мне будут больше не нужны».
И поскакали чапары в Кахети к изменникам князьям, ставленникам шаха, к ханам, двигающимся по юго-восточным дорогам, к сардарам, начальникам кахетинских крепостей.
Широко раскинулась Алазанская долина. В сочной зелени могучих орехов, фруктовых деревьев, горных лесов и тутовых рощ утопают приветливые городки и деревни.
Из тесно сомкнутых гор выбегает река Алазани на виноградную долину, наполненную до краев густым солнцем. У веселой деревни Ларискури обрывается Алванское поле. Здесь летний дворец кахетинских царей.
А южнее в сине-оранжевой дымке высятся стены Загеми, Телави.
По вечерам длинные тени деревьев ложатся на долину. Шум Алазани убаюкивает прибрежные заросли. Далекие вершины еще белеют снегами, а внизу на крутосклонах уже зеленеет виноград.
И вдруг лавина обрушилась на Алазанскую долину. Багровое зарево поднялось над тутовыми рощами. «Грузинскому шелку не затемнить иранский!» Пламя перекатилось на города и деревни. По Алазанской долине поплыли тучные клубы дыма с удушливым запахом шерсти. Тревожный гул потрясал лощины и скалы. «Не смеет Кахети привлекать взоры Русии!»
Хищно бросились кизилбаши на богатую добычу.
Рушились стены, ломались балконы, летели камни, бревна, сыпались осколки. Протяжный крик о помощи. Жалобное блеяние овец. Злобный хохот и свист плетей. В огне и крови кипит ненависть, жестокость и беспощадность.
Так шах Аббас триумфально шествовал по пылающей Кахети, а за его конем сарбазы гнали обездоленный и порабощенный народ[23].
Азнауры, амкары, купцы, мелкие торговцы, крестьяне, люди различных положений и состояний поспешно угонялись, как стада, в Иран.
На перекрестках – трагические сцены разлук. Успевшие скрыться от облавы взбегали на выступы – в последний раз издали взглянуть на близких.
По дорогам скрипели обозы с награбленным. Ханы потворствовали грабежу. Но сарбазы не могли унести все с собой и продавали за бесценок владельцам обозов – тем же ханам. Торг шел на глазах обездоленных, оборванных, умирающих от голода грузин.
Толпы красивых девушек и женщин утопали в придорожной грязи. Их подгоняли угрозы, брань и щелканье бичей.
Видя страдания матерей, жен, невест, видя гибнущих детей, грузины с отчаяния бросались на мучителей, но, обезоруженные, гибли от озверелых сарбазов. Иногда, словно соскучившись, войска занимались бессмысленными убийствами, поднималась волна злодейства и насилия: детей отнимали от матерей и бросали под копыта коней и верблюдов. На всем пути валялись задушенные, заколотые, обезглавленные.
Обезумев, женщины сами бросали детей в реки.
Горный поток перекатывался красным валом. Отцы убивали сыновей и на их трупах закалывали себя. К зеленым берегам плыли обезображенные мертвецы. Синие пальцы, словно живые, цеплялись за цветущие кусты. По ночам женщины с распущенными волосами высоко подымали горящие факелы и протяжно выли, наклоняясь над убитыми. Багровые языки зловеще освещали пригвожденных к стволам. Тревожно ржали кони, кричали верблюды, втаптывая мертвых в разрыхленную землю.
На пути шаха Аббаса сарбазы складывали пирамиды из отрубленных голов. Тошнотворный запах отпугивал даже гиен. Только торжествующе кружились вороны.
На последнем перевале появились верблюды: на двух, нагруженных рваными полосатыми мешками, сидели в заплатанных чадрах Тэкле и мать Эрасти, на третьем – переодетый персиянином Горгасал. Сзади, точно догоняя иранское войско, скакал на породистом жеребце богато одетый Керим, посланный Георгием охранять Тэкле. За ним следовали под видом слуг арагвинские дружинники.
Керим громко расспрашивал, где найти хана Али-Баиндура. Кто-то из ханов объяснил Кериму, что шах-ин-шах вместе с ганджинским войском, шах-севани и кулиджарами направился в Карабах. Там Керим найдет Али-Баиндур-хана, он неотступно следует за картлийским царем.
Под чадрой Тэкле смотрела на несчастных грузин, и ее слезы смешались со слезами тысячи тысяч.
Луна освещала разбитую гроздь каменного винограда.
Древняя церковка без купола тяжело опиралась на четырехгранные столбы. Тишина. Через узкое сводчатое окно робко проникал лунный луч. Он скользил по пестрым щепкам рассеченных окон, по исколотым фрескам, по разбросанной незатейливой утвари.
На каменном престоле горели две свечи. Пьетро делла Валле оглядел церковь, и в памяти снова всплыло кровавое утро. Здесь, в потайных ризницах, укрылись бежавшие пленники. Плач детей выдал всех. Сарбазы вытащили беззащитных на площадь и перебили. Заступничество не помогло.
Пьетро прикрыл глаза. Вспомнилась красивая девушка: она крепко обняла жениха, и никакие усилия сарбазов не могли их разлучить. Их тащили за волосы, били и наконец закололи вместе.
Пьетро делла Валле решительно развернул вощеную бумагу:
«Святейшему папе Урбану VIII»,
и подробно описал в реляции нашествие шаха Аббаса на Грузию:
«…боже мой! Сколько слез и нечеловеческих страданий, сколько погибших молодых жизней! Сколько убийств, сколько смертей без всякой необходимости! Сколько злодейств, сколько разврата, сколько насилия!.. Сколько отчаянных разлук – отцов с детьми, мужей с женами, братьев с сестрами! Сколько потерявших надежду вновь когда-нибудь увидеться с близкими сердцу! В стане персиян шла обширная торговля пленными, которых продавали дешевле всякого животного. А сколько случаев, вызывающих соболезнование, я обхожу молчанием»[24].
Пьетро делла Валле провел рукой по глазам. Шпага звонко ударилась о каменный престол. Гул, словно вопль, разнесся под церковными сводами. Жалобное эхо усилили вмазанные в стены глиняные кувшины.
Делла Валле удивленно оглянулся, вздохнул и снова склонился над реляцией.
Из Караязских степей шах заманил Луарсаба на прощальный пир в Карабах. Луарсаб ясно видел игру, но он был бессилен, у него даже не было личной свиты. Кроме Баака и двух слуг, шах никого не допустил к Луарсабу.
Эрасти отправил дружинника сообщить Кериму, где находится Луарсаб. И снова закутанная в чадру Тэкле пробирается в Карабах. И снова Керим с грузинскими дружинниками едут следом, готовые каждую минуту прийти на помощь отважной сестре Георгия Саакадзе. В Карабахе Керим устроил Тэкле и родителей Эрасти в отдельном доме, окруженном глинобитным забором. Сюда каждую ночь тайно стучался Керим и реже Эрасти, сообщая все новости. Саакадзе и «барсы», избегая подозрений, даже не ходили по этой улице, ибо Али-Баиндур, благодаря Караджугаю и Эреб-хану, был прощен шахом.
Саакадзе дал согласие «барсам» спасти Луарсаба.
Дато с Папуна и «барсами» подготовили побег Луарсаба. Дато нашел случай увидеть наедине Луарсаба и открыть замысел шаха – затянуть царя Картли в Иран. Отсюда еще возможно скрыться, убеждал Дато, через агаджа будет поздно.
Побег подготовили с помощью изощренной хитрости и мешков золота. По плану «барсов» Луарсаб, переодетый в персидское платье, в три часа ночи спустится по веревке в овраг, откуда Даутбек и Дато глухой тропой проведут Луарсаба в одинокий домик Тэкле.
И когда подымется тревога, конечно, раньше всего Али-Баиндур бросится в погоню по Картлийской дороге. Разве кто-нибудь вздумает искать Луарсаба в заброшенной нищенской лачуге в Карабахе? А если и догадаются, все равно не найдут. Из подвала прорыт подземный ход в овраг, заросший бурьяном и заваленный камнями. В этих камнях Эрасти и Керим устроили тайное убежище. Даже пища в глиняных кувшинах и вода спрятаны здесь, даже бурки и оружие для четырех человек.
На широкой низкой тахте, поджав ноги, Саакадзе и Али-Баиндур играли в нарды.
Перед низким столиком стоял голубой кальян. Али-Баиндур, затягиваясь дымом, цепкими пальцами передвигал шашки. Но мысли начальника шахских лазутчиков были направлены не столько на нарды, сколько на изыскание способа снова добиться звания непревзойденного мастера опасного дела.
Точно назло, на извилистом пути Али-Баиндура все было спокойно. И недовольный хан решил прибегнуть к вымыслу, дабы омрачить слишком ясное небо над своей головой.
Игральные косточки подпрыгивали на инкрустированной доске.
– Пять и пять! – воскликнул Али-Баиндур и подумал: «Пхе! Какой смысл высчитывать чужой выигрыш?!» – Один и два! – «Еще одна ночь раздумья – и я рискую остаться в двух глазах шаха неудачным игроком на изменчивой доске политики Ирана!» – Три и три! – «Бисмиллах! Если две дороги не приводят к источнику мудрости, надо пойти по третьей!» – Шесть и шесть! – «Да помогут мне двенадцать имамов!..»
Али-Баиндуру сегодня на редкость везло, и он притворно радовался, беспечно смеясь и восклицая.
Игра закончилась победой Али-Баиндура.
Стан заснул. Только бесшумно шагала стража.
Караджугай-хан, совершив омовение лица и ног, собирался опуститься на мягкое ложе, но в этот момент взволнованно вбежал Али-Баиндур. На ногах болтались ночные чувяки, халат не застегнут, но на поясе висели ятаган и кинжал. Перебивая сам себя, Али-Баиндур сыпал страшные слова: на Карабах готовится нападение турок и тушин, спрятанных где-то в засаде. Они рассчитывают освободить Луарсаба. Это донесли прискакавшие пастухи-татары. Он, Али-Баиндур, предусмотрительно повелел им наблюдать за дорогами. Пастухи клянутся: тушины ведут турок обходным путем.
– О аллах! Недаром у меня с утра болит шрам!
И Караджугай, торопливо завязывая шаровары, бросился к шаху.
Во мраке судорожно дергались факелы. Глухо бил барабан. Выбегали сонные сарбазы.
Эреб-хан любезно передал Луарсабу приглашение шаха подышать ночной прохладой…
Полночь. Словно волки, преследуют луну серые облака. Сильное беспокойство охватило Луарсаба. Он скачет рядом с мрачным Аббасом под охраной шах-севани. «Что еще задумал тиран?! Но, может, скоро вернемся, а там… Тэкле, моя розовая птичка… Куда же скачем, точно от погони?!»
Впереди мчались факельщики, освещая темную дорогу. Шах неотступно скакал рядом. По обочинам неслись Караджугай и Али-Баиндур. Храпящие кони уносили всадников все дальше и дальше.
Луарсаб до боли вглядывался в темноту. Почему шах и он в тесном двойном кольце кизилбашей? Луарсаб качнулся. Точно каменная глыба упала на грудь. Он хотел крикнуть, хотел вырваться, на лбу выступили ледяные капли. Он лихорадочным взором измерял пространство: скорей, скорей, Луарсаб! Еще миг, и… Луарсаб дрожащими руками натянул поводья, готовясь к прыжку, но вдруг услышал полуугрожающий, полупредупреждающий голос Караджугай-хана:
– Осторожнее, царь, мы едем над пропастью…
Наутро иранское войско выступило из Карабаха в Мазандеран, куда неожиданно ускакал шах Аббас с Луарсабом. Саакадзе, узнав ночью от Эреб-хана о насильственном увозе Луарсаба, сказал огорченному Папуна и взбешенным «барсам»:
– Значит, не судьба! Но не огорчайтесь, мои друзья, мы еще раз попробуем для бедной Тэкле спасти Луарсаба.
Так Керим передал Тэкле. Она без слез выслушала весть о неудаче побега и объявила о своем намерении последовать в Мазандеран.
И снова – грязные мешки на облезлых верблюдах, заплатанные чадры и разодетый Керим с дружинниками, издали сопровождающими мужественную Тэкле.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Каспийское море вяло перекатывает свои зеленые волны. Маячит белый парус. Морские птицы кружат над водяным простором. Тонут вдали Астрабадские горы. Курчавый лиственный лес словно застыл на острых гребнях.
Георгий Саакадзе любит птиц. Он и сейчас следит за чайками. Они стремительно бросаются на волны и взлетают с добычей в светлую от зноя голубизну.
Беседка, переплетенная диким виноградом, утопает в кустах граната с красными цветами. Едва шелестят листья. В тени пиний и кипарисов плещет фонтан.
Георгий, по-персидски поджав ноги на низкой скамье, с любопытством следит за розовыми фламинго. Они стайками бродят по песчаной отмели моря. Вот надменный фламинго опустил длинную шею в воду, в толстом согнутом клюве сверкнула рыбка. Просвистела стрела, взмах крыльев, и фламинго взлетел. Он вытянул вперед шею и, точно розовый крест, мелькнул в голубом воздухе.
Молодой персиянин из охраны Али-Баиндура внес ларец.
Саакадзе откинулся на шелковую подушку. Сквозь узорчатый халат мелькнула смугло-бронзовая кожа. Ленивым движением Георгий открыл хрустальный кувшинчик и надушил выкрашенные хной и завитые в колечки усы.
Слуга, зажигая кальян, исподлобья следил за Саакадзе.
Взяв чубук, Георгий небрежно кивнул. Слуга поспешно вышел.
Звезда Георгия Саакадзе еще ярче сверкает на персидском небе. Шах Аббас не перестает осыпать милостями сардара. Малый летний дворец, толпы слуг, белые верблюды, выхоленные кони, своры гончих – все предоставлено здесь в утеху Георгию Саакадзе. Но величайшее счастье, дарованное Георгию, – это утренние тайные беседы с шахом.
Не ради кальяна и благовоний уединился в беседку Георгий. Он хотел в тишине обдумать дальнейший трудный путь.
"Посол цезаря предложил Ирану нанести совместный удар Османскому государству, напав на Анатолию и Крым. Быть может, предложить использовать царевича Гирея? Он враждует с вассалом султана ханом Гиреем за крымский престол и бежал от гнева султана за помощью к шаху Аббасу. Но новая победа над Турцией усилит Иран и еще больше придавит грузинские царства. А если победят османы? Не захотят ли они навсегда закабалить Самцхе-Саатабаго и повторить нашествие Татар-хана на Картли? Победит ли Иран или Османское государство – все равно Грузия в мусульманских тисках. Значит, необходимо столкнуть Иран и Турцию вдали от Грузии. И чем кровавее будут войны между мусульманами, тем легче задышит Грузия.
А Индия? Раджа, воспользовавшись длительным отсутствием шаха, вновь нарушил границу и отказался выполнять торговый договор. В Иране сильно вздорожали товары. Нет сомнения, сейчас шах снова захочет направить меня против северной Индии. Хорошо, я добуду тирану чужую землю и слоновые бивни. Но я начинаю тайную войну с шахом Аббасом. Шах хотел захватить Северный Кавказ. Что помешало ему? Может, мое равнодушие? А может, больше, чем равнодушие? Знает ли Кабарда, кому обязана своей целостью? Имерети, наверное, знает. Давно между князем черкесским и князем Кабарды идет вражда. Кто мне первый об этом сказал? Да, кумыцкий купец Улакай. Кабарда и кумыцкие земли под рукою Русии. Черкесский князь обратился за помощью к шаху, а кабардинский – к Русии… А об этом кто мне сказал? Да, созданный мною Керим. Он не хуже Али-Баиндура постиг науку распознавать чужие тайны. Молодец! Как рыбак, раскинул сети на бурливых реках северокавказских княжеств, а подобранные им ловкие люди тянут эту сеть с богатым уловом царских и княжеских замыслов.
Двенадцать тысяч сарбазов готовил бросить шах Аббас на Кумыкию и Кабарду. Но я сказал: нельзя оставлять в тылу Турцию и Имерети, тем более, что кабардинский князь и мурза поспешили за помощью к Русии. Шах устрашился. Сейчас игра за мной. И вот я передвигаю шаха на опасную дорогу, где наперерез скачут белые кони. На игральной доске спешно собираются новые силы… Русия. Астрахань. Боярин Иван Одоевский пленил атамана Заруцкого и беспокойную женщину Мнишек. Почему атаман, которому верили казаки, пленен московским царем? Его ошибка была моей ошибкой, он тоже обратился за помощью к шаху Аббасу.
Боярин Иван поставил в Астрахани пятнадцать тысяч воинов огненного боя. На каждой башне по двадцати больших пушек и пищалей. Если б у меня была такая сила! Я бы пригнул шаха к окровавленным стопам Грузии.
У кого искать помощи? Конечно, не у Турции. А Русия? Сама еще не окрепла. Русийский царь не захочет ссориться с шахом. Невыгодно. Недаром русийские послы скачут за шахом из города в город. Помощь придет из сердца Грузии. Конечно, с турецкими послами говорить буду. О чем? О необходимости войны османов с Ираном. Война оттянет шаха от Грузии, султана тоже. Надо шаху посоветовать. Да, еще о чем-то хотел подумать… Луарсаб… Бедное мое дитя Тэкле! Она сюда последовала за ним. Что делать? На картлийском троне должен быть царь-объединитель!"
– Батоно, кальян потух.
В беседке стоял Эрасти.
– Мои мысли тоже, Эрасти… Кто пришел?
– Господин Даутбек. Слово имеет. Мои дружинники поливают цветы, если встретят черную розу, запоют.
Даутбек вошел, насвистывая азнаурскую песенку. Пока не раздалось щелканье соловья, восторгались величием шаха.
– Абу-Селим-эфенди тебя хочет видеть, конечно, тайно. – Даутбек придвинулся ближе к Георгию.
– Я уже раз отказался, почему с тобой не говорит?
– Если в нашу пользу разговор, тогда стоит рисковать, Георгий. Если для шаха…
– Постой, Даутбек… – Георгий вскочил, глаза блеснули.
– Скажи Абу-Селиму-эфенди, я встречусь с ним в полночь в темном каве-ханэ. Пусть турок переоденется в персидское платье.
– Ты что придумал, Георгий?
– Разговор в нашу пользу… Что, Абу-Селим-эфенди продолжает разбрасывать золотые монеты сарбазам?
– Кажется, еще остались, вчера моим раздавал. «Во имя аллаха дарю беднякам», – смеялся эфенди. – Я Караджугаю рассказал, он – шаху.
– А шах сказал: пусть берут. Если дает турок, почему не брать? – усмехнулся Георгий.
– Абу-Селим-эфенди об этом узнал, пожелтел. Затем разговор снова перешел на шепот. Из глубины сада послышалась песня мествире, привезенная сюда «барсами». Ее распевали все грузины, вспоминая Картли. Печальные грузинские песни шах запретил петь под страхом смерти.
Я вчера красавицу увидал в саду… Она мне нравится – к яблоне иду…– Паата, мой Паата! – Георгий подался было к выходу, но вновь опустился на тахту: – Не следует молодого воина приучать к нежности.
– А может, следует? – И Даутбек запел:
Я молил жестокую, а в ответ – одно! Любят черноокую без тебя давно. Прискакал в духан скорей позабыть беду… Век с таким бы чувством ей продремать в саду.Паата ворвался шумно. Он бросился к отцу, но, заметив суровое выражение лица, поцеловал руку и сдержанно сказал:
– Мой большой отец, сколь хорош здесь воздух!.. Дядя Даутбек, я сегодня в море купался.
Даутбек любовно похлопал по могучим плечам Паата.
«От своей возлюбленной пришел, – подумал Георгий, – потому такой шумный. Первую любит…»
Хосро, тяжело дыша, карабкался по скалам. За ним на четверенькам полз Гассан. День был жаркий, шелковый азям прилип к спине Хосро. Кусты ежевики раздирали руки, одежду. Хосро мрачнел.
– Непременно, ага Хосро, мы встретим дикого козла, – задыхаясь, проговорил Гассан.
– Ты, час назад тоже уверял.
– Я, ага Хосро, сон видел.
– Сон?! – Хосро оживился. – Опять гебры сбросили твоего любимого внука в святую яму?
Хосро навсегда запомнил сон Гассана в день первой встречи с Георгием Саакадзе. С той поры Хосро суеверно не отпускал от себя Гассана.
– Хороший сон, ага Хосро, непременно убьем козла.
И хотя Гассан не видел никакого сна, он начал было рассказывать о большом дереве, увешанном козлиными рогами.
Вдруг Гассан остановился как вкопанный. Указывая дрожащей рукой, прохрипел: – Козел!
Хосро судорожно схватился за колчан и, укрывшись за камнем, натянул тетиву.
Вдали на сером выступе сидел козел. Поджав под себя ноги, и горделиво закинув рога, он безразлично смотрел в пропасть.
«Я должен убить рогатого черта, – думал Хосро, – вчера Дато целый день ходил расстроенный из-за козла. Он уверял, что стрела попала в козла, а княгиня Хорешани подсмеивалась над неудачливым охотником. Я должен доказать этой пленительной ведьме, что для царевича Хосро нет недоступных козлов».
Охотничья лихорадка охватила Хосро, руки дрожали, слезились глаза, в ушах гудело. Он осторожно подползал к выступу, за ним, словно тень, – Гассан. Но спустить стрелу Хосро не удалось. Козел насторожился, мотнул рогами, отскочил в сторону, прыгнул на нижний выступ и мгновенно исчез. Гассан испуганно отпрянул и столкнул камень. Гулко ударяясь о скалу, камень скатился в пропасть. Гассан взглянул вниз и замер. Внизу, запрокинув загнутые рога, лежал козел.
– Ага Хосро, я убил козла! – кричал потрясенный Гассан. – Недаром я сон видел.
Хосро, не дослушав, бросился вниз. В расщелине лежал дикий козел, длинная стрела торчала между ребер. Хосро догадался: это тот самый козел, который вчера удрал от Дато. Он злорадно улыбнулся, вытащил стрелу и, взвалив козла на плечи, зашагал по горной тропе. Счастливый Гассан семенил позади.
Вдруг Хосро остановился. Совсем близко послышался призывной рожок.
– Шах! – прошептал Хосро и победоносно пошел на звуки рожка. Приближались веселые голоса. Из-за поворота вышел шах Аббас. Хосро сбросил к ногам шага козла и низко поклонился.
Шах удивленно смотрел на Хосро. Он знал – только опытному охотнику, и то очень редко, удается пронзить стрелой чуткого козла. Шах милостиво пригласил Хосро сопутствовать ему на охоте…
Только ночью вернулся в свой дом Хосро. Он был счастлив. Шах повелел отрубить козлу рога, оправить в серебро и повесить в охотничьем зале Давлет-ханэ.
Хосро подарил Гассану свой новый плащ и приказал рассказывать всем о меткости стрелы Хосро-мирзы.
Хосро растянулся под шелковым одеялом, приятная сладость подкатилась к сердцу. Он вспомнил намек шаха: кто умеет бросить к ногам «льва Ирана» редкую добычу, может рассчитывать на почетное звание верного охотника шах-ин-шаха.
– Но не следует спешить, – закончил шах беседу, – арабская мудрость учит: «Не торопись сорвать плод, еще не налитый соком…»
Папуна сегодня с утра бродит по астрабадскому майдану. Он что-то усиленно разыскивает, но лазутчики Али-Баиндура не удостаивают его вниманием: от доносов на этого грузина, кроме палочных ударов, никто ничего не получал. И разве сумасшедшего Папуна занимает что-нибудь еще, кроме оборванных детей? Вот и сейчас он заполняет свой красный платок всякой дрянью, даже противно смотреть. И на Папуна не смотрят лазутчики Али-Баиндура.
Папуна часто говорит: «Эй, Пануш, Дато, Димитрий, кто хочет свободно подышать, пойдем со мной на майдан». Но сегодня Папуна, кроме сладостей для астрабадских «ящериц», разыскивает еще кого-то. Вот он остановится у темной лавчонки и громко позвал. Папуна не любит шептаться, особенно на майдане. Из лавки вышел высокого роста купец. Разговор был короток.
– Нашел?
– Да, ага.
– Тащи.
Папуна вошел в лавку, положил на узкую стойку платок со сладостями и стал разглядывать индусские кувшинчики с благовониями белого лотоса и изящные ларцы с белилами и румянами. Эти редкости однажды завез в Астрабад костоправ из Индии. Догадливый купец перекупил и спрятал, надеясь в Исфахане разбогатеть. Об этом проведал Керим и поспешил к Хорешани.
Не торгуясь, Папуна расплатился с купцом и опрокинул в свой необъятный красный платок драгоценную индусскую покупку, вышел из лавки и направился в сторону улицы, где живут только бедняки.
Так и есть, Папуна и здесь нашел «ящериц», и они ничуть не хуже исфаханских.
«Ящерицы» его тоже нашли, и не успел Папуна вступить на грязную уличку, как со всех глинобитных заборов раздался крик: «Папуна, ага Папуна пришел!» – и на улицу высыпали дети.
Раздав сладости из платка, ленты, четки, персидскую кисею, шарфы и шапочки из своих бездонных, необъятных карманов, Папуна, вздохнув и пообещав скоро опять наполнить платок, пошел дальше, сворачивая то в правый, то в левый переулок. Наконец он очутился на окраине. Здесь тянулись огороды и фруктовые сады. Папуна стукнул два раза медным молотком. Кто-то подошел, отодвинул деревянную задвижку, посмотрел и торопливо открыл калитку. Это был Горгасал.
Жила здесь Тэкле в полузаброшенном домике с небольшим садом. Этот сад Горгасал снял в аренду и поселился с женой и дочерью. Так он сказал обрадованному хозяину, вскоре ушедшему на поклонение в Мекку. Впрочем, уйти в Мекку посоветовал ему Горгасал, прибавив один туман на угодное аллаху дело.
Тэкле поспешила навстречу Папуна и сразу забросала его вопросами о Луарсабе. Папуна уверил ее: Луарсаб здоров, окружен почестями, и шах даже приказал готовить для него грузинские кушанья.
Спросила Тэкле о брате, о Паата, о «барсах» и, наконец, о Хорешани.
Вынув белила, краску и кувшинчики, Папуна сказал – он пришел как раз от Хорешани.
Тэкле удивленно смотрела на Папуна: неужели друг думает – сердце ее лежит к такому? Или дорогой Папуна хотел ее развеселить? Нет, она больше не нуждается в румянах и белилах.
Папуна согласился: его маленькая Тэкле никогда не нуждалась в подобном украшении, но есть женщина, которая нуждается…
– Кто?!
– Жена шаха Аббаса.
– Тинатин?! О, ведь она сестра моего царя! Папуна, дорогой друг, что ты придумал?
– Не я, Хорешани придумала. Сегодня возьмешь кувшинчики и ларец и с матерью Эрасти придешь к Хорешани. Издали тебя будут оберегать Керим и Эрасти. У Хорешани соберутся «барсы», Георгий тоже придет. Ностевцы рвутся к тебе, но, опасаясь Али-Баиндура, даже мимо этой улицы не проезжают. Паата? Нет, Паата не будет. Он по молодости может проговориться.
Папуна, обогнув сады, очутился на шахской улице. Посмотрев на резные двери, охраняемые шах-севани, подумал: «Георгий, наверно, еще здесь, надо предупредить о приходе Тэкле».
Подождав немного времени, Папуна направился к боковому входу.
Шах Аббас величественно восседал на резном возвышении. Вошли ханы. Вошел Абу-Селим-эфенди с двумя турецкими торбашами.
Шах встретил Абу-Селима-эфенди сухо. Абу-Селим-эфенди, словно не замечая враждебности, изысканно, но настойчиво требовал от имени султана возвращения Оттоманской империи захваченных шахом турецких городов: Дербента, Шемахи, Ганджи, Аряжа и Баку. И добавил: шах напрасно разорил Грузию, она ни с кем не воевала, жила мирно между тремя великими государствами – Турцией, Ираном и Русией.
Караджугай резко напомнил о правиле посольских приемов – ставить Иран на первом месте, когда перечисляют государства.
Пригладив парадно торчащие усики, Абу-Селим-эфенди мягко улыбнулся Караджугаю, но промолчал. Совсем позабыв о турецких опустошительных нашествиях на Грузию, он стал убеждать шаха в миролюбии Турции. Оттоманское государство и Русия всегда совместно оберегали грузинские царства. И еще падишаха вселенной, султана Ахмета, беспокоит персидское войско в Горисцихе, угрожающее восточной Турции.
Шах вскипел. Он свирепо оглядел белый азям Абу-Селима-эфенди, обшитый золотом зеленый тюрбан с нагло сверкающим алмазным полумесяцем и перевел взгляд не свой черный карбонат. Внезапно успокоившись, Аббас иронически велел передать султану: Дербент, Шемаху, Ганджу, Аряж, Баку и еще немало турецких городов он, «лев Ирана», завоевал саблей, и пусть султан, падишах вселенной, отвоюет обратно свои города тоже саблей. Грузинские цари всегда были вассалами Ирана. А сейчас он, шах Аббас, отечески усмирил Грузию из любви к ней, ибо по легкомыслию, за спиной покровителя, Грузия вела переговоры с Турцией и Русией.
И под смех восхищенных ханов добавил:
– Если аллаху будет угодно и ты, Абу-Селим-эфенди, благополучно вернешься в Стамбул, не забудь передать султану: ему, падишаху вселенной, нет никакого дела до того, что ему не принадлежит.
Абу-Селим-эфенди приложил руку ко лбу и сердцу. Скользнул взглядом по тронному залу и мысленно перенесся в Ахалцихский пашалык, откуда Турция бросит янычар на Горисцихе.
На пороге еще раз поклонился величественно застывшему шаху и подумал: «Надо ускорить встречу с Саакадзе».
Тинатин, обмакнув тростник в киноварь, четко выводила на лощеной бумаге грузинские буквы. Перед нею лежала рукописная книга легенд и сказаний Грузии. Тинатин, боясь забыть грузинское письмо, уже дважды переписывала драгоценную книгу.
Резьба красного и орехового дерева тянулась вдоль широких, с разноцветными стеклышками окон. На мавританских нишах дрожали желтые, синие, лиловые и зеленые блики. Сквозь резную дверь виднелся бассейн.
Мягко падала вода. На красочной миниатюре обнаженная девушка протягивала юноше чашу с вином. Жидким золотом было выведено – «Работа смиренного Реза-Аббаси».
По ступенькам темной лестницы Хорешани вбежала в гарем.
Тинатин бросила тростник, радостно приветствуя Хорешани. Она нашла подругу похорошевшей.
Старший евнух, сидящий на низеньком табурете у выходных дверей, поддержал Тинатин, похвалив браслеты княгини.
Закинув голову, Хорешани шаловливо рассматривала свое отражение в круглом зеркале на середине потолка.
Удобно расположились на ковре и заговорили о красивых шелках. Хорешани похвалила новое одеяние молодой жены Караджугая. Рассказала о покупке тончайшего шелка у горбатого купца. И вдруг вспомнила о старой персиянке, знающей тайну женской красоты. Вот чародейка принесла белила и благовония. Хорешани всего два дня натирала лицо, а оно уже как взбитый белок. Старуха уверяет – через неделю Хорешани будет похожа на луну в четырнадцатый день ее рождения.
К волшебству старухи Тинатин отнеслась равнодушно. Но Хорешани незаметно толкнула подругу. И Тинатин внезапно воспылала желанием как можно скорее приобрести необыкновенные белила, дабы солнечные глаза шах-ин-шаха удостоили ее благосклонным взглядом.
Хорешани вздохнула, неужели дорогая Лелу думает – Хорешани не позаботилась бы о ней? Но ведьма уверяет – каждому лицу другой оттенок нужен. И если прекрасная Лелу пожелает, она завтра приведет старуху в Гарем-ханэ.
Еще ничего не понимая, Тинатин рассыпалась в благодарности и молила только не забыть обещания.
Хорешани поклялась и к месту вспомнила о благовонии, сравнившем ее тело с лепестками лотоса. Пусть Тинатин сама убедится. Кстати, она изнемогает от жары, и, если Тинатин позволит, Хорешани окунется в прохладный бассейн. И, сбросив пояс, она стала расстегивать платье. Вдруг Хорешани обернулась и набросилась на евнуха: он что, оглох? Разве не слышал? Она хочет раздеваться. Евнух, пробормотав извинения, выскользнул из зала.
Не забыть евнухам злоключения старого Али из-за этой княгини. Три рамазана назад в исфаханском гареме Давлет-ханэ несчастливый Али отказался выйти, когда княгине захотелось порезвиться в розовом бассейне. Хорешани закричала: «Выйди вон!». «Ты можешь раздеться при мне», – равнодушно проговорил Али. «Бисмиллах! – засмеялась Хорешани. – Разве ты не знаешь – грузинки показывают чужим мужчинам только лицо, а не все остальное. Это у мусульман лицо прячут, а все остальное может видеть любой евнух, будто глаза ему тоже оскопили».
Хорешани вытолкнула опешившего Али из покоев Тинатин. Али побежал жаловаться. Шах, выслушав возбужденного евнуха, улыбнулся, позвал старого Мусаиба и повелел изгнать Али в услужение к последней наложнице, ибо евнух, удостоенный оберегать покои первой жены шаха, должен быть учтив, а не назойлив с чужой женой, не мохамметанкой. Похвалив Хорешани за скромность, шах послал ей в подарок серебряные коши.
С той поры достаточно Хорешани развязать ленту, как евнухи, не дожидаясь приказания, стремглав выбегают, ибо никто не хочет из хранителя розы превратиться в хранителя помета.
Хорешани сбросила одежду и подсела к Тинатин. Вслушиваясь в шепот, Тинатин то бледнела, то вспыхивала. Вытирая слезу, Тинатин горячо поблагодарила подругу за доброту. Да, ей нужны белила, румяна и благовония.
Хорешани распахнула резную дверь и бросилась в бассейн, за ней Тинатин. Узнав от прислужниц о веселом купанье, прибежали и другие жены шаха. Поплескавшись и пошалив, женщины, визжа и звонко смеясь, накинули легкие одежды и вошли к Тинатин пить кавэ и есть рассыпчатые сладости.
Неожиданно поднялся ветер. Небо потемнело. В решетчатое окно наметало морской песок. Прислужницы поспешно закрывали окна.
Ветер кружил по побережью, вздымал к небу песчаные столбы, обрушивался в желтых отсветах на море. Шумели буруны. Песок густо оседал на зелени, проникал в калитки, царапал стекла.
Но в тронном зале послы, казалось, не чувствовали духоты.
Аббас одобрительно посмотрел на азямские кафтаны послов, на джаркеси – широкие персидские пояса. Тихонов и Андрей Бухаров были без русийских однорядок.
Тихонов сумрачно осмотрел одежды ханов. Вчерашний долгий спор с вероотступником Хосро-мирзой не помог, и вот пришлось по настойчивому повелению шаха править посольство в персидской одежде. Иначе мог бы еще месяц продержать у шатров. А теперь за поблажку, пожалуй, хитрый «лев» отпустит наконец послов в Русию.
Впоследствии в Москве думский дьяк Петр Третьяков в гневе выговарил Тихонову и Бухарову, что они, неведомо кого послушав, или по своей глупости, или спьяна, но забыв «свою русскую природу и государственные чины», правили посольство в персидских одеждах, подаренных шахом, «вздев на себя по два кафтана азямских, один кафтан наверх об одну завязку, а другой подиспод. И вы тем царскому величеству учинили не честь же: неведомо, вы были у шаха государевы посланники, неведомо, были у шаха в шутах».
Шах томил послов в Гандже долго, выжидательно. Надоел им Хосро-мирза. Ходил по пятам. Выслеживал. Набил оскомину медовыми речами. И пока послы изнемогали от жары, комаров и Хосро-мирзы, шах успел полонить грузинские земли, а царь Михаил Федорович прислал гонца Ивана Берехова с новым наказом. Пришлось снова с Андреем Бухаровым засесть за азбуки. Все же одолели премудрость государеву. Радовались быстрому укреплению Москвы и решили неотступно по наказу Михаила Федоровича добиваться у шаха права Русии на Каспийское побережье, признания Иверии частью московской короны и льгот русийским купцам.
Шах Аббас внимательно выслушал Тихонова. Оборона Северного Кавказа и Астрахани и надвигающаяся война с Турцией заставили шаха Аббаса ныне быть осторожнее с послами.
Говоря об укреплении Русии, Тихонов с достоинством перечислил города, в которых «позасели в смутное и безгосударное время польские и литовские люди в Догобуже, Вязьме, Белой, Путивле, Чернигове и иных городах и те все городы царского величества бояре и воеводы ратьми очистили и польских и литовских многих людей побили и живых поймали».
Говорил Тихонов и о пленении десяти тысяч поляков и литовцев, о множестве среди них полковников, ротмистров и капитанов. Помолчав, веско добавил:
– «…и Смоленск от польского короля отобрали, а его самого из русийских земель выгнали».
Шах Аббас, выслушав толмачей, растроганно поднял глаза и, разглядывая на потолке обнаженную персиянку, пожелал Михаилу Федоровичу с помощью аллаха и впредь одолевать всех врагов. А сейчас аллах перенес войну на земли польского и литовского короля за разорение Русии и за пролитие неповинной крови.
Шах заверил послов в желании быть с Михаилом Федоровичем «даже в большей дружбе и ссылке», чем ранее с царем Федором Иоанновичем и Борисом Годуновым. И золотом и войском хочет он делиться со своим братом.
Переговорив о землях и торговле и добившись уступок, Тихонов заговорил о выдаче русийскому посольству Ивана Хохлова и других астраханских заговорщиков, присланных к шаху Аббасу атаманом Заруцким.
Шах, вспоминая Марину Мнишек, повелел послам от его имени передать царю Михаилу просьбу помиловать астраханцев. Тем более, добавил шах, в Московском государстве люди нужны, ибо за двенадцать лет войны много людей побито.
Тихонов, выслушав толмачей и чувствуя за собой силу Терека и Астрахани, добродушно прищурился: великий государь наш Михаил Федорович милостив и для своего брата, Аббас-шахова величества, вину с Хохлова и его людей снимет. А насчет двенадцатилетней войны, то правда: «многие люди побиты, а иные в то место родились. И без войны на которое государство бог гнев свой пошлет падеж на люди бывает, а иные в то место родятся и государство людьми полнитца. Так и ныне у государя нашего царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси самодержца и бодроопасным правительством и премудрым разумом ратных людей много».
Тихонов украдкой посмотрел на Бухарова. Подьячий понимающе усмехнулся. Есть у него, Бухарова, сыновья – восемь в конном строю, трое в пешем, двое гоняются за голубями на Сивцевом-Вражке, а четырнадцатый в колыбели пищит.
Шах с мнимым спокойствием выслушивал толмачей, передающих просьбу Тихонова отпустить Луарсаба в его царство, обязав данью.
Тихонов напомнил: грузинские земли с давних лет находятся под высокой рукою государей Руси.
Шах удивленно приподнял брови, развел руками: царь Луарсаб – брат его первой жены и здесь почетно гостит. Пусть насладится охотой и к осени, иншаллах, вернется в Картли.
По знаку шаха Караджугай быстро откинул парчу, торжественно взял ковчежец.
Послам перевели: в знак искренней любви шах посылает брату своему частицу «хитона господня», взятую в Мцхетском храме.
Послы знали и сокрушались о пленении ковчежца. Сейчас они сочли дар шаха за большую победу русийского посольства.
Тихонов и Андрей Бухаров с трудом скрывали ликование. «Филарет освятит в Покровском соборе, что на Красной площади, святыню», – думал радостно Бухаров, едва сдерживая желание перекреститься. И послы больше не говорили о грузинских делах.
Безлунная ночь.
На каспийских волнах покачивалась рыбацкая лодка. Тревожно прокричала сова. Лодка причалила к берегу. Из камышей вышел закутанный в плащ Абу-Селим-эфенди и сбежал вниз. Легко ударило весло, плеснулась вода, и снова тихо.
Скрывавшиеся в зарослях тронули поводья. Кони с обвязанными копытами бесшумно ступали по песку.
– Пора! – шепнул Георгий.
На полуостровке то вспыхивал, то потухал огонек. Здесь днем искали прохладу, кофе и кальян купцы Астрабада. Здесь ночью таинственные люди прятали товары, считали монеты. Это каве-ханэ и ночью и днем называли «Путеводной звездой».
Еще плотнее натянув плащ, Абу-Селим-эфенди легко выпрыгнул из лодки и, нащупывая на поясе ятаган и два пистолета, осторожно направился к «Путеводной звезде». Он обогнул каве-ханэ и вошел в низенькую дверь.
В комнате с окошком, выходящим на море, его ждали Георгий, Даутбек и Дато.
Абу-Селим-эфенди удивился: он пришел один и думал встретить только Саакадзе. Разве это тайна, если о ней знают больше чем двое?
Георгий нахмурился: он и его друзья не хуже Абу-Селима-эфенди умеют оберегать тайны.
Прикрыв ставень, Абу-Селим-эфенди накинул на дверь засов и придвинул табурет. Он напомнил о давнишнем предложении везира Осман-паши перейти Георгию на сторону Стамбула.
– Чем шах отблагодарил сардара Саакадзе? Разорением его страны? Везир предлагает помощь против шаха.
Подробно описывал Абу-Селим-эфенди, какие блага ожидают Саакадзе в случае его согласия стать во главе войск восточной Турции. Он сулил богатые владения, драгоценности, толпы невольников, табуны берберийских скакунов и, наконец, звание паши.
Саакадзе усмехнулся. Абу-Селим-эфенди хороший инжир; он десять Баиндуров вокруг усов обведет.
Было тихо. Никто не нарушал задумчивости Саакадзе. Стыл черный кофе в фаянсовых чашечках. Наконец Георгий медленно заговорил:
– Крупную игру предлагаешь, Селим-эфенди, но где послание везира? За золотые обещания, парящие в облаках, можно проиграть голову.
Напрасно Абу-Селим-эфенди уверял – только осторожность вынудила везира воздержаться от послания. Напрасно клялся, предлагая в залог ценности.
Саакадзе насмешливо оборвал:
– Разве мне ценности нужны? Разве можно соблазнить полководца конями? Разве мой дворец не переполнен невольниками? А разве почести не отягощают мои плечи? Нет, Селим-эфенди, только жажда мести за родину, за нарушение шахом обещания щадить грузинский народ поколебала мою преданность. Но юность Георгия Саакадзе давно прошла, а зрелость подсказывает метать копье наверняка. Нет, эфенди, в руках я должен иметь твердое доказательство и… будем говорить открыто: если задумаешь вероломство, вместе погибнем. В этом мое последнее слово.
– Пусть будет, как сардару подсказал аллах… Послание привезу, но знаешь ли, что хочет от тебя Осман-паша?
– Думаю, эфенди, не посещения его любимой наложницы?
– Ты угадал, ага Саакадзе, везир хочет с твоей помощью отвоевать у шаха турецкие города.
– Я уверен, мой эфенди, не только на это рассчитывает великий везир.
– Ты угадал, ага Саакадзе, не только на это. Но раньше везир хочет получить знак дружбы. Пошли в Стамбул одного из твоих сыновей.
– В аманаты?! – вспыхнул Дато. – Неужели везир думает – грузинки рожают сыновей только для Ирана и Стамбула?
Георгий пристально посмотрел на эфенди:
– Может, великий везир прав, я не против, но пусть и везир для взаимного доверия пришлет мне сына.
Абу-Селим-эфенди побледнел. Он с изумлением смотрел на жестко улыбающегося Саакадзе: «Как осмелился этот грузин прикоснуться к имени полновластного господина Османской империи? Разве посмею передать подобную дерзость?! Нет, моя голова слишком нравится ассирийке. Всего три месяца, как я наконец получил невольницу от султана в обмен на гречанку и двух арабских жеребцов. А сколько золота пришлось заплатить евнухам, убедившим султана в уродстве ассирийки! И, даже не насладившись сорванным апельсином, подставить голову под меч везира?! Этот грузин просто ослеп. Но как выманить сына у Саакадзе?»
Абу-Селим-эфенди вдруг оживился:
– Великий везир уступит желанию Саакадзе. На границе Самцхе-Саатабаго обменяемся аманатами.
– На какой границе рассчитываешь встретиться? – насмешливо переспросил Даутбек.
– Я рассчитывал, вы к тому времени уже вернетесь в Картли.
– Место обмена назначу я, – Саакадзе одним глотком опорожнил чашку кофе, – красавца ага Османа, старшего сына везира, я знаю лично. В сражении под Багдадом ему было не более восемнадцати лет, но ага Осман дрался, как сын полумесяца. Я пощадил его, ибо Паата тоже сражался рядом со мной. Думаю, ага Осман мало изменился. Передай везиру, взамен его гордости я тоже отдам лучшее – Паата Саакадзе. Но если садразам замыслил предательство и Паата погибнет, Осман будет предан мучительной казни.
Бледный эфенди ниже опустил голову. Перехитрить Саакадзе не удалось, а он радовался возможности подменить Османа сыном своего раба. И вспомнил послов князя Шадимана – Джавахишвили и Цицишвили: видит аллах, с ними было легче сговориться.
Саакадзе прервал длительное молчание. Он напомнил: до обмена еще многое надо продумать…
В узкую щель пробивался зеленоватый рассвет. Заговорщики встали. Абу-Селим-эфенди приоткрыл ставень и проводил взглядом мелькающих в прибрежных камышах трех всадников. Вдохнул морскую свежесть, ударил ятаганом по табурету.
Вошел турок. Осторожно погасив светильник, перегнулся через окно и тихо свистнул. Плеск воды. Причалила лодка.
Абу-Селим-эфенди бросил на стол золотой, проверил пистолеты, натянул плащ и выпрыгнул из окна в лодку.
Тронный зал безмолвствовал. Георгий прошел вдоль глухих овальных и лепных стен с деревянной резьбой на зеркалах. Он останавливался у простенков, машинально разглядывал на фресках птиц, запутавшихся в цветах.
«Сейчас шах войдет сюда. Конечно, недаром позвал меня до приема послов… Абу-Селим-эфенди… Напрасно подражатель природы распростер птицу над фиалкой. Птица больше любит кружить в небе… Шаху не все скажу… И на изображениях для услады глаз льется кровь: вот на выгоревшем поле персияне сражаются с бухарцами, а у груды скалистых гор афганцы бегут от персидской конницы… Хосро-мирза хочет со мной поговорить… О чем? Конечно, о картлийском троне… Липнет как медведь к меду. Но я передумал. Царь Картли мною уже намечен».
Пристальнее стал вглядываться в нарисованных на стенах шахов: в коренастого, который рубил бенгальского тигра, в бронзовобородого, заколовшего кинжалом вепря. Неистово устремились а погоню за рысью разгоряченные гончие… «Где видел таких собак?.. Мухран-батони остался верен Луарсабу… Почему я ищу дружбы с Мухран-батони? Дружбы?! Кто сказал, что Саакадзе ищет с князьями дружбы? Войско, войско мне нужно!..»
Георгий прошелся, тяжело ступая на косые клетки аспида и мрамора. Остановился перед аркой. На возвышении в глубине под голубым ковром утопала в золототканых мутаках шах-тахта. Знаки иранского зодиака мерцали на лепном потолке: солнце с лицом персидской красавицы над густогривым львом.
Беспокойная роскошь, до боли режущая глаза. Воздух, пропитанный благовониями, царапал горло. Куда пронесся свежий ветер из теснин Упадари? Почему он опять стоит перед шахским троном? Почему он не в Картли? Георгий в тревоге оглянулся и вдруг почувствовал себя частицей шахской роскоши.
В гневе отпрянув, прислонился к нише. Глаза его встретились с глазами нарисованного шаха Аббаса. Какой холод, словно кусок льда скользнул по спине! Бросился к простенку. Из зеркальной глади выплыло отражение медленно отворяющейся двери. Георгий стремительно повернулся и склонился до пола.
– Сядем, – сказал шах Аббас, опускаясь на шах-тахту. – Говори!
«Не все скажу», – подумал Георгий, прикладывая руку ко лбу и сердцу.
Долго совещался с Саакадзе растроганный шах и преподнес ему звезду со своего тюрбана.
В полдень шах Аббас на прощальном приеме был до приторности любезен с послом Стамбула. Он подарил Абу-Селиму-эфенди дорогое оружие и пожелал гладкой дороги. Абу-Селим-эфенди захлебнулся в изысканных благодарностях и заверениях. Посол клялся в искреннем намерении Османской империи мирно разрешить с Ираном спорные вопросы.
Шах повелел передать султану, что Ираном управляет добрая воля шаха Аббаса. И сердце «льва Ирана» наполнится солнцем, когда рука подпишет ирано-турецкий ферман о вечном мире между двумя великими мохамметанскими странами.
Склонился до земли Абу-Селим-эфенди и попросил разрешения шах-ин-шаха привезти ответ султана в Исфахан.
Хорешани и закутанная в чадру Тэкле вошли в гарем. Тинатин нашла чем занять всех прислужниц в комнате, где хранились ее одежды. Евнухи сидели у наружных дверей. Но они не утруждали себя подслушиванием, ибо Хорешани громко восхищалась изумительными белилами и благовониями. Старуха не обманула – плечи Хорешани мягче бархата, а груди благоухают. Вот она сейчас разденется, и дорогая Лелу убедится в волшебном свойстве благовония.
Услышав «разденусь», евнухи пересели подальше, дабы какой-нибудь враг, желающий занять их почетные должности, не донес Мусаибу о нарушении воли шаха.
Посмотрев в тайную щель, Тинатин улыбнулась и, плотно задернув шелковый полог, пригласила Тэкле в мраморную нишу.
Тэкле устало опустилась на тахту и откинула чадру.
Тинатин вскрикнула. Она знала о необычайной красоте Тэкле и все же была потрясена.
– О моя бедная сестра, почему наш милостивый бог послал тебе столько испытаний?!
– Я слышала от моего царя, сколь ты добра, дорогая Тинатин. Молю, спаси Луарсаба…
– Тэкле, чем заслужила твое недоверие? Если бы могла ценою жизни спасти Луарсаба, разве остановилась бы?
– Тогда почему молчишь? Я думала – из страха. Моли шаха Аббаса, припади к ногам, облей слезами его ступни! О Тинатин, жизнь Луарсаба стоит больше, чем наши страдания… Помоги, будь смела, ибо тебе ничто не угрожает…
– Тэкле, моя Тэкле! Неужели думаешь, я не молила шаха? Не целовала полы его одежды, не обливала слезами ступни его? Тэкле, Тэкле! Ты не знаешь персиян, они не любят рыдающих женщин, это уродует… Они не любят мольбы за другого, – хотя бы за отца и брата, – это вызывает у них подозрение.
– Нет, Тинатин, не поверю. Любимая жена может найти способ умилостивить мужа… Обещай мне, Тинатин!.. Заклинаю Сефи-мирзой!..
– Нет! Нет, Тэкле! Молю, не трогай моего сына! Молчи, моя бедная сестра… Сделаю все, буду молить, рыдать буду… Нет, не упоминай моего сына…
Тинатин дрожала, глаза полны слез, грудь порывисто подымалась.
Тэкле внимательно посмотрела на Тинатин: «Скорбная женщина, ее единственное утешение – сын, а у меня нет утешения… Я одна! И Луарсаб один!»
Тэкле встала. Тинатин порывисто обняла ее и вдруг опустилась на колени и покрыла руки Тэкле поцелуями и слезами…
Так они расстались. Но Тэкле знала, Тинатин будет молить шаха.
В покоях Тинатин тихо. Перед ней лежат белила, румяна и благовония, оставленные Тэкле.
Крупные слезы катятся по бледным щекам Тинатин…
Корабль расцветился флагами. Заколыхались паруса. Над бушпритом прибили герб Москвы. Канатами закрепили по-походному пушки. За бортом скользили лодки, слышалось: «Табань обе!», «Табань правая!» С лодок на палубу подымали просмоленные бочонки с пресной водой, сельдями, вином, сухарями. В трюме самарские стрельцы укладывали тугие тюки с шелком, персидский перец, индийскую корицу.
Дул боковой ветер. Путь предстоял долгий: от берегов гилянских на Астрахань.
Моряки в закатанных полосатых штанах убирали палубу. Ждали сигнала поднять якорь.
Послы расположились в каюте. Тихонов скинул опашень, остался в легкой расшитой петушками рубахе. С наслаждением потянулся, наполнил чарки ганджинской аракой, протянул Бухарову. Выпили, крякнули, сели за дело.
Утром наконец были на отпускном приеме. Шах милостиво поднял золотую чашу за здравие Михаила Федоровича. Выпил, опрокинул чашу и растроганно сказал: «Да услышит меня аллах, пусть ни одного врага не останется у моего брата, как не осталось в чаше ни одной капли». Потом жаловал из своих рук чашу Тихонову.
И ели овощи. Караджугай, придвинув послам пупырчатые огурчики, спросил: сколько в походе бывает у царя московского ратных людей? Тихонов, небрежно закинув в рот огурец, подумал: «Сочная овощь, хорошо б семена к себе завезти». И ответил под хруст огурца: конных и нарядных людей по сто тысяч, конных без наряда тысяч пятьдесят, пеших в огненным боем тысяч шестьдесят. А их кроме – люди Казанского царства, холмогорские и сибирских земель.
От Тихонова не укрылось удивление ханов, а шах постарался утаить сговор с астраханским вором. Астрологи и философы персидские, лукавил шах, за много лет предсказали вступление на московский престол великого государя по имени Михайло, счастливого в войнах и обладателя многих земель. И поэтому он, шах, послал в Астрахань купца Муртазу и наказал разведать – не воцарился ли уже в Русии царь Михайло. А узнав об этом, возликовал, сердце солнцем наполнилось, ибо сбылось мудрое по звездам гаданье философов и астрологов иранских.
…Посмеялись над хитростью шаха. Бухаров развернул свиток, обмакнул гусиное перо в зеленые чернила. Завели роспись дарам шаха Аббаса царю Михаилу. Сверили через толмачей с персидской записью.
Росписи сошлись. Проверили замки на сундуках. Разложили по скамьям подарки, полученные от шаха. И тоже сверили по спискам.
Бережно сложили до показа думским боярам.
Бухаров наполнил чарки гилянским вином. Выпили, поморщились. Сплюнув, понюхали сухарь. И принялись за чтение грамоты шаха Аббаса царю Михаилу Федоровичу. Выбранив толмачей за дубовый перевод, еще раз перечли. Порадовались льстивой речи шаха. Он сравнивал Михаила Федоровича «с звездой Муштери и солнцем, на небе сияющим». Сравнивал «с государями Беграмским, Ферсидунским, Хаканским, царем Александром Македонским и Дарием царем, коим подобен Михаил Федорович величеством, державою, богатырством, славою и бодростью». Желал, чтобы «бог устроил всякое дело государю государей, по праву царского престола достигшему, самодержцу, Иисусова закона великому царю…»
В грамоте было подтверждено все сказанное шахом Аббасом на приеме послов. Но Тихонов еще раз с удовольствием прочел.
Сверху донеслась песня. Тихонов вздохнул полной грудью, размашисто погладил бороду. Послушав, он и Андрей Бухаров поднялись на палубу.
У борта под шум моря пели стрельцы:
Хороша за морем травка, А рябина у крыльца. Уж ты, девка-раскрасавка, Встреть самарского стрельца, Удалого, Молодого И с пищалью у плеча Золотою, Боевою, Что, как девка, горяча. Ох ты, голубь-голубочек, Соловейко-соловей! Крепкий мед хлебнем из бочек. Нам бы в Астрахань скорей! В сине море Выйдет вскоре, Буйно плаванье – краса! На просторе В переборе Заиграют паруса! Привезем тебе обновы, Бирюзу носи в ушах! Мы за Русь стоять готовы, Знают то султан да шах! Эх, в долине На калине Заплясал широкий лист… Мчи к Арине Море сине, Гей, свисти, стрелецкий свист!Тихонов дивился оранжевым переливам заката. Широконосые птицы провожали корабль. За кормой пенилась легкая волна. Вдали в темном мареве таяли гилянские берега.
На камне, забрызганном соленым прибоем, сидел Хосро. Он смотрел вслед уходящему кораблю и радовался: одна забота – наблюдение за северными людьми – свалилась с его плеч.
Предстоит возвращение в Иран. Что дальше? Саакадзе остыл к нему, но нужен ли царевичу теперь усатый «барс»? Благодаря неудачной охоте Дато на дикого козла Хосро-мирза твердо стал на доску «ста забот» шаха Аббаса.
Он, Хосро, подобен этому камню, который с каждой бурей становится все чище и привлекательнее. Ему повезло и не участвовать в кровавом нашествии на Грузию, и попасть в милость к шаху. Баграт?! Какой он царь?! Этому скряге только и торговать белыми конями и розовым маслом. Луарсаб?! Не вернется больше в Картли.
О аллах! Сколь глупы люди! Разве ему, Хосро, повредило мохамметанство? Разве еда потеряло вкус, а питье перестало утолять жажду? Или любовный шепот женщины превратился в шепот змеи? Надо одевать те одежды, которые украшают, а не те, которые уродуют. А разве звание пленника более почетно, чем царя-мохамметанина? Напрасно Саакадзе рассчитывает, что я, получив картлийский трон, сниму чалму. Нет! Хосро-мирза не сделает этой глупости, ибо Грузия всегда в пределах жадных глаз Ирана. А имея приятным соседом шаха, выгоднее клясться в верности Мохамметом, а не Иисусом.
Шах Аббас обедал у Тинатин. В последнее время шах снова предпочитал Тинатин даже юным красавицам гарема. Он никогда не скучал с ней. Постепенно стал доверять Тинатин дела Ирана, прислушивался к ее советам. Шах любил Тинатин. Ни у одной жены и наложницы он не был так спокоен за свою жизнь. В ее покоях он с аппетитом поедал яства, фрукты, пил незапечатанную холодную воду, безмятежно погружался в сладкий сон и всегда уходил от Тинатин веселым.
Сегодня Тинатин казалась шаху особенно приятной. Легкое розовое платье, отороченное бирюзовым атласом и вышитое нежными фиалками, необычайно шло к ее лучистым глазам, и исходящий от плеч нежный запах лотоса нравился шаху.
– Наш Сефи совсем мужчиной стал, жену берет, потом, иншаллах, потянется к наложницам.
– Мой великий повелитель, наш Сефи только ростом мужчина, душой он младенец. Ни одна недостойная мысль не омрачает его покойную юность.
– Аллах, как мать пристрастна! Но отец более внимателен. Сефи умнее, чем старается казаться.
Тинатин внутренне ужаснулась. Она вспомнила, как год назад шах, заподозрив своих сыновей, рожденных наложницами, повелел одного умертвить, а другого ослепить; как тайно убивались бедные матери, не смея высказывать свое горе… Но Тинатин не выдала тревоги, она нежно улыбалась грозному шаху.
– Ты прав, мой повелитель, но разве у шаха Аббаса может быть другой сын? Не хочу обманывать, мой повелитель, только с рождения Сефи сердце воспылало горячей любовью к тебе. День и ночь оно ждет могучего супруга. Есть ли в мире большее блаженство, чем быть твоей рабой!
Шах, довольный словами Тинатин, улыбнулся. «Она права, разве шах Аббас может иметь уродливого и глупого сына? Надо будет Сефи показывать послам, пусть разносят по чужим странам, какой у „льва Ирана“ львенок… Те двое, рожденные от рабынь, переливали в своих жилах не чистую царскую кровь. Они замышляли против меня и уничтожены. Сефи – сын мой и моей верной Лелу, она воспитала его в любви и благоговении ко мне».
Тинатин, читавшая мысли страшного мужа, улыбнулась и обвила упрямую шею Аббаса нежной рукой. Она проникновенно говорила о красоте, о цветах, о звучности стиха Хафиза, говорила обо всем, лишь бы отвлечь мысли шаха от Сефи. Шах любовался игрой глаз Тинатин и решил вознаградить ее.
– Я наконец отпустил деревянных русийских послов и теперь могу исполнить просьбу моей Лелу: завтра Луарсаб навестит тебя.
Сколько лестных сравнений, сколько газелей полилось из уст Тинатин в благодарность за несравненную доброту! О, она одна познала сердце грозного победителя османов, она одна познала чувства изысканного Аббаса! Она одна познала его силу, подобную бушующему морю, – подобную огненному вихрю.
– Шах-ин-шах, твоя раба обезумела от любви, иначе чем объяснить ее дерзость?
Шах, упоенный словами Тинатин, чувствовал себя помолодевшим. Он гладил ее мягкие плечи, гладил красные косы.
– Аллах видит, моя Лелу, я люблю Луарсаба, но почему он не похож на тебя?
– Шах-ин-шах, твоя доброта может сделать Луарсаба рабом «льва Ирана». Молю, испытай его, верни в Картли… Вспомни мои слова, не совсем доверяй этому страшному человеку Георгию Саакадзе. Он мстит Луарсабу из мелких чувств.
– Я никому не доверяю, кроме Лелу, но аллах не поворачивает мое сердце к твоей просьбе, ибо это может быть во вред Ирану… Ты мать моего наследника и должна желать блеска и сильного трона своему сыну.
– Не говори так, мое солнце, не наноси раны сердцу Лелу. Сыну нашему еще слишком рано думать о троне. Да состарится он в почетном звании твоего наследника. И разве Иран смеет мечтать о ком-либо, кроме «льва Ирана»? Кто поднял из слабого разоренного персидского царства могучий Иран? К кому еще из шахов стремились послы всех стран? А разве мудрецы и знатные путешественники не ожидают месяцами у твоего порога милости видеть великое «солнце Ирана?» Вселенная сочла бы за счастье стать бирюзой в твоем кольце. Да пошлет и мне аллах милость видеть еще сто лет моего повелителя в блеске и славе. Да пошлет милость закрыть глаза раньше, чем зайдет «солнце Ирана».
– Верная Лелу, ты растрогала меня, взволновала. Уступаю твоим мольбам. Уговори Луарсаба принять мохамметанство, и я верну ему Картли, и народ картлийский верну.
Вскрикнула, всплеснула руками Тинатин и, упав к ногам шаха, стала призывно целовать его одежды, ноги… Она смеялась звонко, шептала слова, полные страсти и любви.
Тинатин охраняла жизнь сына, Тинатин вымаливала трон Луарсабу.
А под окнами в саду беспечно развлекался Сефи-мирза.
Слуги передвинули золотую сетку.
Сефи-мирза бросил мяч и снова не попал.
– Тебе сегодня везет, мой возвышенный друг, – засмеялся Сефи.
– Нет, снисходительный Сефи-мирза, ты умышленно скрываешь свою ловкость. Завтра доиграем, – сказал Паата, бросая мяч слуге. – Вот хотел спросить…
– Говори, любезный Паата, ибо все твои слова одинаково ласкают слух.
– Понравилась ли тебе, мой покровитель, Циала? Ее Хорешани взяла у Мусаиба.
– Она прекрасна.
– О мой Сефи-мирза, любовь Циалы заливает сердце сладостью… Но почему красивый из красивых не выбрал себе наложниц из пленниц? Разве не все девушки мира сочтут за счастье опуститься на твое ложе?
– Благосклонный друг, твое снисхождение утешительно, ибо пока жив красавец Паата Саакадзе – да живет он вечно! – только ослепшая может предпочесть Сефи-мирзу.
– Мой высокий друг, такая шутка достойна более благородных ушей… Не сочти меня назойливым… заметил одну…
– Нет, дорогой Паата, моя мать, прекрасная из матерей, выпросила у шах-ин-шаха плененную черкесскую княжну. Я видел черкешенку в покоях моей матери, она навсегда овладела сердцем Сефи. Шах-ин-шах обещал в Исфахане отдать мне Зарему… Хочу остаться верным моей жене.
Паата покраснел. Он впервые пожалел об откровенности и вспомнил совет отца быть сдержанным даже с лучшим другом, особенно в делах чувств.
Паата возвращался недовольный собою. Конь медленно переступал по пыльным улицам. Телохранители шептались: наверно, Сефи-мирза обыграл нашего Паата.
Сефи-мирза посмотрел на солнце: сейчас мать одна. Он поспешил в покои Тинатин. Его всегда тянуло к обожаемой матери, тем более сейчас; там жила его первая и – он знал – последняя любовь. Правда, Зарема появлялась на мгновение, будто случайно, но аллах! Каким зеленым огнем горели влюбленные глаза черкешенки, как трепетали алые губы, как легко вздымалась девичья грудь.
Откинув легкое покрывало, Хорешани спрыгнула с постели и взволнованно зашагала по опочивальне.
Сегодня Луарсаб встретится с Тэкле. Что, если проклятые евнухи догадаются? Хорешани поежилась. Жаль бедную Тэкле, погибнет… Шах не упустит случая унизить Луарсаба и отдаст Тэкле в гарем самому противному хану. А Тинатин? Погибнет и она! Подозрительный шах задушит ее или отдаст в служанки самой жестокосердной наложнице. Положение первой жены, завоеванное многолетними страданиями, рассеется, как дым. А что будет с бедным Сефи-мирзой? Стоит ли рисковать? О себе нечего и думать. Шах, конечно, заподозрит всех в заговоре на жизнь «льва Ирана». В таких случаях перс не церемонится ни с сыном, ни с женой, подавно с женой другого. Стоит ли рисковать за один час встречи несчастных? Стоит, ибо она знает – это последняя встреча.
С непривычным беспокойством отбросила Хорешани одно платье, другое.
Циала угодливо подавала ей вуаль, браслеты, выбирала ленты.
Смотрела Хорешани на расцветшее лицо девушки, и у нее крепла надежда – все пройдет благополучно.
Эту каралетскую девчонку она выпросила у Мусаиба. Пожалела юность, но плут Паата решил – Хорешани для него постаралась.
Узнав о «грехе» Циалы, Хорешани улыбнулась, потом нахмурилась: надо наказать, иначе все девушки потеряют совесть.
– Я тебя от гарема зачем спасла? Хотела в Картли родным вернуть, а ты как меня отблагодарила? Думаешь, этот глупый мальчишка Паата собирается на ком-нибудь жениться? Где твой стыд? Без церкви на ложе мужчины легла.
Девушка смотрела на Хорешани счастливыми глазами.
«Без церкви и с церковью совсем одинаково, – подумала Хорешани, – все же надо ударить… по щеке не стоит, знак останется…» И Хорешани постаралась не очень сильно дать подзатыльник.
Циала поймала ее руку и осыпала поцелуями. Хорешани вздохнула, пробурчала: «Кукушка». Вышла из комнаты и вслух сказала:
– Не она кукушка, а я. Когда кот в доме, нельзя держать открытым молоко.
Так закончились нравоучения Хорешани. Она подарила Циале несколько платьев и приказала каждую субботу мыть голову, иначе в таких густых косах может завестись нечисть.
Наконец Хорешани оделась. Сейчас придет Тэкле. Хорешани остановилась на пороге. Нет, страх за близких – не трусость. Она позвала слугу и велела приготовить закрытые носилки.
Луарсаб сидел в покоях Тинатин. Она счастлива: до захода солнца будет гостить у нее любимый брат.
Какие яства приказала Тинатин приготовить! Какие сладости! Ледяной жулеп! В бассейн вылила драгоценные благовония. Может, Луарсаб захочет освежиться…
В прохладной нише набросала атласные подушки… Может, Луарсаб захочет отдохнуть.
Они, обнявшись, говорили и не могли наговориться.
Любовалась Тинатин братом, восхищалась его умом и торопливо передала предложение шаха Аббаса.
Луарсаб удивленно поднял брови: Тинатин предлагает измену церкви? Временно? А разве церковь прощает богоотступников? Ради народа? А разве народ просит об этом?
В слезах умоляла Тинатин, убеждала, напоминала подвиги предков, ради царства свершавших страшные дела. Пусть Луарсаб пойдет на подвиг! Церковь одобрит и отпустит грех. Народ? Но разве народ управляет царем, а не царь народом? Вот князья приняли магометанство, а разве народ не так же им до земли кланяется? Как посмеет народ поднять голос против властелина?
Луарсаб грустно улыбнулся: Тинатин совсем магометанка. Ее царь – властелин, а не раб князей. Народ! Конечно, народ наружно смирится, молча проглотит все, что бросит ему господин. Но Луарсаб Багратид хочет народного поклонения, хочет поддержки церкви, ибо без поддержки церкви князья не дадут снова воцариться ему на картлийском престоле. А разве войско не народ? Баграт изменил церкви, и если даже – не допусти Иисус – он овладеет картлийской короной, все равно не станет царем. Церковь не признает магометанина, значит, и народ… Что?! Что говорит Тинатин?! Тэкле?!
– Сжалься, мой брат, умоляю, сжалься над Тэкле!
– Что говоришь, Тинатин?! Ты не видела моей Тэкле, не знаешь ее сердца.
– Не видела? Она сидела здесь…
– Здесь?! Моя Тэкле?! О, говори, говори!..
– Она молила помочь Картли вернуть царя Луарсаба… Ради возвышенной Тэкле не противься воле шаха.
– Нет, Тэкле не потребует от меня столь страшной жертвы.
– А если потребует?
Луарсаб смотрел на Тинатин, боясь спросить, боясь услышать предрешенное. «А если потребует, – повторил он мысленно. – Тогда я, значит, не постиг всей глубины моей Тэкле, тогда последний свет померкнет для меня».
– А если потребует? – настойчиво повторила Тинатин.
– Исполню, – медленно произнес Луарсаб.
За дверью послышался веселый голос Хорешани. Луарсаб невольно отпрянул за выступ ниши. Хорешани, слегка поддерживая Тэкле, вошла, заслонив собою дверь. Тэкле вскрикнула. Чадра черной тенью соскользнула на пол. Взметнулись руки, Луарсаб сжал трепещущую Тэкле.
– Сюда, сюда! – взволнованно шептала Тинатин, вталкивая их в нишу. Она плотно задернула полог. Быстрый взгляд – и Хорешани, спокойно открыв дверь, сказала:
– Знаю, не любишь кальян, здесь подымлю кальяном.
Тинатин, задернув на дверях легкую шелковую занавесь, бросилась к бассейной комнате. Она прислонилась к дверям, решив защищать порог. Конечно, сюда никто из жен и прислужниц не войдет, ибо она предупредила – Луарсаб будет освежаться в бассейне. Но могут войти евнухи – и тогда? Нет, Хорешани не допустит гибели всех.
И точно, Хорешани, закрыв за собой дверь, опустилась на низенький табурет, широко разбросав пышную юбку. Если кто вздумает пройти, должен или попросить Хорешани подвинуться, или наступить на юбку и даже толкнуть в плечо. Но кто посмеет?!
Хорешани попросила кальян. Евнухи бросились исполнять желание опасной княгини.
Хорешани досадовала: она не знала, что у царственной Лелу высокий гость. Она не хочет мешать. Старуха – другое дело, почти слепа и глуха. Трудно ей приходить лишний раз, еле ноги волочит. Добрая Лелу усадила чародейку в нишу, там она толчет снадобья, пробуя цвет на руке царственной Лелу.
Изящно держа чубук, Хорешани окуталась голубыми кольцами. Она рассказывала евнухам, что и в Картли любила душистый дым, но в Иране кальян ароматнее. Зато в Картли есть загадочный мастер. Он придумал зеленый дым, и когда куришь, по воздуху плывут причудливые облака, сквозь которые сверкает рай Мохаммета. Можно вызвать и другие видения, стоит только подмешать в кальян желтый и черный порошок. Тогда плывут древние витязи в золотых панцирях на черных конях… И еще можно подмешать красный, лиловый и оранжевый цвет. Тогда проплывет сад с разноцветными птицами… Есть птицы с двумя головами и одной лапой, есть с тремя головами и со взбитым розовым пухом вместо хвоста, есть совсем без головы, но с острым хвостом, словно шайтан вытянул… Есть круглые, как бычачий пузырь, с одним крылом на спине. Есть рыбоподобные, но с конским хвостом, а есть с лицом женщины и с хвостом тигра.
Хорешани пустилась в подробное описание пятидесяти пород птиц из дыма кальяна.
Евнухи изумленно слушали.
– Но самая удивительная птица – черный орел на белой вершине… Как, евнухи не знали о белой горе в Картли?! И о появлении черного орла?! Но ведь об этом кричат майданы всех земель! О аллах, почему нигде не сказано, что делать с невеждами?!
Рассказ о черном орле потряс евнухов.
– Когда орел, распластав крылья, подымается над городом, лежащим у белой горы, солнце исчезает за его спиной и люди поспешно ложатся спать, ибо наступает ночь. От взмахов лохматых крыльев подымается страшный ветер, и люди поспешно закрывают ставни, ибо посуда падает с полок. У орла в пещере на белой вершине сокровища, похищенные им себе в утеху со всех морей и земель.
Там у него поднятый со дна моря потонувший корабль с китайскими стеклянными богами. Тысяча тысяч аршин пурпура. Дерево с изумрудным виноградом. Резная шах-тахта из золота. Вечный светильник, отломленный от луча солнца. Тысяча карликов с зелеными бородами и красными носами. Жемчужный буйвол и два живых ишака, прислуживающие ему за обедом. И еще…
Евнухи зачарованно смотрели в рот Хорешани, стараясь не упустить ни одной подробности.
Украдкой следила Хорешани за песочными часами. Только два часа прошло…
– …Душа моя, уже два часа прошло, куда время спешит? – И Луарсаб снова покрыл лицо Тэкле поцелуями.
– Дети мои, пора, Хорешани совсем охрипла, – произнесла Тинатин, раздвинув полог. – Пусть эта встреча продолжит вашу счастливую жизнь.
Луарсаб побледнел. Тинатин оборвала прекрасный сон. Он обвёл взглядом разрисованные стены и порывисто схватил руки Тэкле:
– Ради тебя, моя гордость, готов на все! Помни, от тебя зависит дальнейшая наша жизнь!
– Если от меня, светлый царь, она будет прозрачна, как родник.
– Тэкле… Тэкле! Моя любовь безмерна… Твое одобрение или осуждение может поколебать самые твердые намерения…
– Говори, моя любовь, сердце Тэкле никогда не солжет.
– Шах Аббас предлагает вернуть мне Картли…
Тэкле вскрикнула, схватила руку Луарсаба. Она задыхалась, радостно смеялась, говорила о конце их страданий, о друзьях и врагах, о счастье картлийцев, о лучшем царе Луарсабе. Она рисовала радостную картину их возвращения и царствования… О, теперь ее любимый знает, как царствовать!
– Повтори, мой светлый царь, повтори! Твои страдания закончились? Да? Это не сон, а выстраданное счастье… О мой царь, почему твое лицо стало похоже на белую розу? Ты пошутил, царь?
– Нет, моя Тэкле, шах предлагает вернуть мне царство, но…
– Говори, говори скорей! – Тэкле дрожала.
– Если я приму магометанство…
Тэкле отшатнулась. Она молчала.
– Я поступлю, как захочет моя Тэкле.
Тэкле подняла отяжелевшую руку и с трудом провела по лбу. Луарсаб ждет решения, но за себя Луарсаб давно решил. Он хочет принести во имя любви тяжелую жертву. Тэкле думала: «Может быть, она должна сказать „да?“ Может, должна принять грех и спасти Луарсаба? Да, спасти! Только слепой не видит, что Луарсаб гибнет. Может, обязана ради Картли принять на себя тяжесть дальнейшей жизни любимого? Жизнь? А может, смерть прекрасней такой жизни? Нет, он должен жить! Должен! Должен!! Я не могу, не требуй от меня, о боже, так много! Душою не изменим вере, воздвигнем лучшие храмы… Молю, святая Нина! Заступись! Все драгоценности отдам Иверской церкви, все отдам! Только не отнимайте Луарсаба, его не могу отдать! Не могу!»
Губы Тэкле посинели. Она, шатаясь, прислонилась к нише, не спуская молящих глаз с Луарсаба.
Луарсаб молчал.
«Все кончено, – в смятении думала Тэкле, – я не приму такой жертвы. Я… я не переживу его мусульманства, не могу! Луарсаб слишком сильно любит меня, но есть сила сильнее любви к женщине – долг. Луарсаб должен для Грузии остаться чистым».
– Мой светлый царь, зачем говорить о моем сердце, оно до последней минуты принадлежит тебе… Пусть бог примет нас такими, какими создал… Будь мужествен, мой светлый царь…
Луарсаб упал к ногам Тэкле. Плечи его вздрагивали от рыданий.
Тэкле нежно подняла Луарсаба, вытерла его слезы и спрятала платок на груди.
В нише, зарывшись в подушку, рыдала Тинатин.
– Прощай, моя розовая птичка!..
– Я всюду иду за тобой, мой светлый царь…
Тэкле накинула чадру и выбежала из комнаты. Хорешани подхватила ее.
…По пыльным улицам покачивались закрытые носилки. На руках у Хорешани лежала Тэкле.
Узнав от Тинатин об отказе Луарсаба, шах Аббас нахмурился, но еще раз пытался убедить его принять магометанство и утвердиться в дружбе со «львом Ирана».
Луарсаб отказался.
Через день шах отправил непокорного Багратида под охраной Али-Баиндура в Гулабскую крепость. Верный Баака последовал за Луарсабом.
Саакадзе поспешил снова водворить Керима к Али-Баиндуру, охотно взявшему в помощники испытанного мастера разведывательного дела.
С еще большей осторожностью отправилась в Гулабскую крепость Тэкле с двумя преданными стариками.
На следующий день шах Аббас пышно возвращался в Исфахан. Блестящая свита окружала грозного победителя. В числе самых близких шаху ехал Саакадзе, почти рядом с ним – Пьетро делла Валле и немного позади – Хосро-мирза, «барсы» вместе с Сефи-мирзой, Паата и знатными молодыми ханами.
По просьбе Саакадзе все «барсы» были шумно веселы. Они громко восторгались: они счастливы сопровождать великого из великих завоевателя, «средоточие вселенной».
Хорешани сидела вместе с Тинатин в золоченой кибитке на белом верблюде. Она из-за занавесок смотрела на лавину иранского войска, на толпы пленных грузин, которых бичами гнали за шахом, и думала о страшном возвращении «барсов» в проклятый Исфахан.
Вечерело. Точно кровавые слезы, скатывались по склону гор последние отблески солнца. С темной реки тянуло прохладой. На обгорелом суку каркал черный ворон.
Саакадзе прислушался. Он вспомнил тринадцать повешенных тушин.
И снова Пьетро делла Валле удивился пламени глаз на окаменевшем лице Георгия Саакадзе…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
На вершине в непроходимом горном лесу возвышается Гелатский монастырь. За крепостными стенами притаились белые храмы. Три четырехугольные боевые башни сторожат Гелати. На верхних площадках всматриваются вдаль монастырские воины. Им видны синеющие Ахалцихские горы, погруженный в зелень Кутаиси, ледяная цепь Кавказа, виноградные отроги Имерети.
Под сводом просторной приемной палаты в полумгле белеет мраморный престол. Широкие каменные скамьи расходятся от престола вдоль стен. Скамьи покрыты коврами, в дни торжественных монастырских трапез на них восседает высшее духовенство и имеретинская знать.
Посреди палаты зарыт большой глиняный кувшин – квеври, наполненный черным густым вином.
Теймураз прошелся по квадратным плитам, остановился у сводчатого окна, безотчетно наблюдая, как из серого каменного столба падают на четыре стороны водяные струи. Теймураз подошел к квеври, поднял чеканную крышку, зачерпнул чашей и выпил вино большими глотками.
Два года прошло, как шах Аббас в первом нашествии разгромил Кахети. Два года борьбы и скитаний! Лежит в руинах Греми, и в теснинах Упадари дует мусульманский ветер. Вырублены тутовые рощи. Шелковая ткань, обогащавшая Кахети, превратилась в могильный саван. Веками взращенные виноградники, дающие народу хлеб и веселье, потоптаны персидскими отарами.
С высоты горных вершин укрывшиеся от шахского пленения кахетинцы видели, как хлынули в долины и предгорья вереницы иранских телег, как по грузинским деревням расположились чужие караваны, как чужие кони скакали по измятым дорогам. Ненависть обжигала глаза, горячие руки сжимали рукоятки.
Теймураз глухо застонал. Он вспомнил Кетеван, свою мать, замученную шахом в пытках. Вспомнил двух сыновей, зверски оскопленных в Исфахане и умерших в муках.
Но шаху не удалось заселить персиянами Кахети. Ставленники шаха, князья Джорджадзе и Асланишвили, подобострастно извещали Аббаса об успешном заселении Кахети мусульманами, но тайно подготовляли восстание. Кахетинцы обратились к нему, Теймуразу, с мольбой изгнать ненавистных переселенцев и вернуться на царствование. И вот он, Теймураз, во главе кахетинцев и тушин, одновременно ударил на захватчиков и преградил на границах путь к отступлению.
Победили кахетинцы, и Теймураз торжественно въехал в Телави – новую столицу Кахети.
Так началась кахетинская война, длившаяся год.
Охваченный яростью, Теймураз стал изыскивать новые средства для борьбы с шахом Аббасом. Верный игумен Харитон был послан к султану и к крымскому хану Гирею.
Султан, радуясь случаю отплатить шаху Аббасу за отнятые города и оскорбительный прием Абу-Селима-эфенди, посла Стамбула, милостиво обещал военную помощь и отпустил Харитона с грамотой к Теймуразу.
Крымский хан, вассал Турции, также не преминул выделить татарскую конницу против шаха Аббаса. Хан Гирей воспользовался удачным моментом отомстить шаху за обещание посадить царевича Гирея в Бахчисарае ханом Крыма.
Хан Гирей подарил игумену Харитону золотой крест. Теймураз понимал: не только распри с племянником вынудили крымского хана согласиться, – война с шахом Аббасом поможет Гирею укрепить свой престиж среди горцев-мусульман Северного Кавказа.
Проходили месяцы, и Теймураз, досадуя на неторопливость союзников, вновь послал Харитона к султану. Турецкие и крымские силы начали стекаться к Эрзуруму.
Но медлительность турок и татар и все более угрожающие действия шаха вынуждают его искать других путей. Один из этих путей ведет в Рим, другой в Москву. Папа Урбан VIII к месту вспомнил, что еще в XIII веке Ватикан завязал сношения с царями Лаша и Русудан. Но тогда монголы оборвали связь Рима с Грузией. И только в XVI веке царь Симон Первый, дед Луарсаба, написал письмо к папе Павлу III. Но Русия кахетино-московским соглашением опередила Ватикан и вытеснила католических миссионеров из Восточной Грузии.
Ватикан встревожен. В Испании ослабевает святейшая инквизиция! В Англии еретическое протестантство третирует папских нунциев! Во Франции ветрогон Генрих IV, покровительствуя гугенотам, путает карты Ватикана! Русия, претендуя на первенство в христианской церкви, отвергает Рим и Константинополь и возвышает Москву! «Два Рима падоша, третий стоит, четвертому не быть!» И Ватикан учреждает в Риме коллегию пропаганды веры. Миссионеры разъезжаются по Новому и Старому свету.
Пьетро делла Валле направляется в Исфахан. Пьетро Авитабили и Яков Стефани – в Имерети, а Кастелли – в Самегрело.
Шах Аббас еще задолго до своего вторжения в Кахети и Картли оттягивал Грузию от Русии. Одним из средств стало религиозное расчленение: где невозможно омагометанить, там надо окатоличить.
И шах Аббас покровительствует католическим миссионерам, прибывающим в Иран. Отец Тхадео направляется в Кахети к царю Теймуразу. Теймураз радушно принимает Тхадео и даже разрешает построить католический собор.
Но грузинская церковь тянется к Русии. Игумен Харитон, выполняя наказ грузинского духовенства и константинопольского патриархата, живущего милостынею московской церкви, усердно склоняет Теймураза в сторону Москвы.
Ударил колокол. Теймураз взял посох и вышел из палаты.
Два года яростной борьбы, и вот сейчас недаром несется с гор, точно волны, раскат колоколов Гелатского монастыря. Он, Теймураз, добился наконец съезда грузинских царей и князей-владетелей. Георгий Имеретинский, Мамия Гуриели, Дадиани Мегрельский, Атабаг Манучар II и Шервашидзе Абхазский прибудут в Гелати для разговора с Теймуразом о военном союзе грузинских царств и княжеств. Такой союз не разрушит привилегий князей, как преступно замыслил Саакадзе, а еще больше укрепит.
Теймураз все взвесил. В военном объединении его настойчивый ум видел единственный выход. Разве, несмотря на раздробленность грузин, Саакадзе не объединил народ в Сурамской битве? А если мог он, почему не можем мы?
Теймураз подошел к могиле царя Давида Строителя. Ее прикрывало тяжелое железо ганджинских ворот с арабской надписью: «Врата эти сделаны, во славу аллаха благого и милостивого, эмиром Шавиром, из династии Бень-Шедадов, в 1063 году»[25].
Кровавые испытания Грузии оживили эту могилу.
Теймураз нахмурился. Угловато выступили скулы, серо-красноватые глаза снова зажглись.
Вот он слышит боевой рог Давида, стук мечей о щиты, ржание коней, клики воинства, с гребней гор лавою сбегающего в долины.
– Погибнуть или победить! – доносится рокот.
Пусть потеряно царство, сыновья, мать, но осталась непокорность, сила власти. Эта сила вернет царство, сделает его независимым от мусульманского мира.
Несмотря на ненависть к Саакадзе, он, Теймураз, чувствует огромную притягательную силу непонятного картлийца, с которым начинает здесь, в Гелатском монастыре, беспощадную борьбу.
Колокольный звон собора богоматери подхватили церкви святого Георгия и святого Николая. Через площадь черной вереницей потянулись монахи.
Солнце клонилось к западу. Косые лучи скользили по изображению Давида Строителя, держащего в руке церковь Гелати.
Проходили века, отпечатываясь на стенах гелатских храмов. Византия сближается с Грузией, и император Алексей Комнин дарит Давиду Строителю для Гелати изображение богоматери. Давид Строитель освобождает Грузию от сельджуков и дарит Гелати для иконы богоматери драгоценный оклад, сверкающий жемчугом и одиннадцатью рубинами. Свирепствуют турки, и в Гелати укрывается икона Георгия, вычеканенная, по преданию, из тридцати сребреников Иуды. В память бракосочетания дочери византийского императора Константина с царем Георгием в Гелати присылается в золотом ковчеге «зуб богородицы» и серебряный ковчег с мощами апостолов и мучеников. Царская печать на ковчеге усиливает таинственность и ценность мощей.
Слава о священных богатствах Гелати разносится далеко за пределы Грузии. Стекается народ, цари, князья, купцы. Спешат приложиться к «черепу победоносца Георгия» или к «зубу Онтипа Пергамусейского», и на монастырские блюда сыплется мелкая и крупная монета.
В начале XVI века в Гелати учреждается епископская кафедра. После упразднения в Пицунде патриаршего престола в Гелати перевозятся все сокровища. Алтари, приделы, ризницы, тайники наполняются живописью, драгоценными камнями, хрусталем и металлом. За большие вклады покупаются места для погребения в Гелати. Цари и князья завещают, чтобы их погребли подобно царевичу, гробница которого находится в соборе богородицы. Именно так должен прикрывать надгробную плиту золотой ковер, а в изголовье стоять позолоченный сереброчеканный сосуд. Слева на белый войлок да возложат святые отцы седло, обитое серебром, на седло – саблю, пояс, кинжал. В ногах на коврике пусть стоят цаги зеленые персидской работы, и цаги из черного сафьяна.
Но не только коронами и крестами, перстнями и кадилами богатеет Гелати. От храмов и вдоль Цхал-Цители – Красной речки тянутся монастырские виноградники и усадьбы. Скот, шелк и вино превращаются в золото крестов и серебро сосудов. Из монастырских крестьян и азнауров владыки создают гелатское войско. Духовенство достигает верховной власти, и в царстве Имеретинском возникает черное Гелатское царство…
Цари, владетельные князья и высшее духовенство собрались в обширных покоях митрополита Гелати. Владетели в рясах особенно заинтересованы в съезде, ибо оружие шаха главным образом направлено против Иверской церкви. Вот почему прибыл в Гелати и Трифилий. Впрочем, есть еще одна причина. Он кстати вспомнил свое имеретинское происхождение и приехал как бы в гости к брату – князю Авалишвили. Митрополит пригласил Трифилия на съезд: «влиятельный в Картли и борется против омусульманившегося Баграта VII».
Собрание проходило бурно, но духовенство уже радовалось победе над упрямым Теймуразом. Он не должен тянуться к Стамбулу и Риму.
Развернулся свиток. Наступила тишина. Цари и владетели пишут Михаилу Федоровичу.
Священники сосредоточенно переводят на греческий.
Первым написал Георгий Имеретинский. В грамоте он описал, как шах Аббас разорил Иверскую землю и как Теймураз вторично пришел к нему в «Башачик» – Имерети, как шах требовал выдачи Теймураза с женой и грозил нашествием. Но он, царь Имерети, отказался выдать Теймураза и написал шаху:
«…царь Теймураз выше „льва Ирана“. Много кахетинцев полегло с честью в бою, но Теймураз пришел в Имерети с еще большим войском. Напрасно ты, шах Аббас, угрожаешь! Царь, княжество и войско готовы драться с Ираном за свои земли и церковь. А если злая судьба все же подскажет и ты придешь, то я покажу тебе голову шаха, твоего деда. Он тоже угрожал Имерети и потерял голову на имеретинской земле. Знай, я не побегу, как Теймураз, отступать имеретинцам некуда: кругом враги, а позади море. Будем биться до последней головы, на том порешили крепко».
Георгий Имеретинский не без гордости писал Михаилу Федоровичу, что шах Аббас, получив послание, не рискнул идти на воинственную и укрепленную Имерети. Теперь он, Георгий Имеретинский, просит царя Русии помочь Теймуразу прогнать нечестивцев из Кахети и взять под свое высокое покровительство грузинские царства: «…не выдай нас тем волкам на съедение. И мы, христианские цари, ухватившись за твою царскую полу, их не устрашимся». Георгий Третий на грамоте поставил печать имеретинских царей.
Потом написал владетель Мамия Гуриели. Он также обращался к царю Русии Михаилу Федоровичу, «великому и сильному государю». В момент грозной опасности для христианских царств Мамия Гуриели просил Русию «от поганых рук высвободить Гурию и принять под высокую руку!» Закончив грамоту, Мамия приложил печать с изображением богородицы с младенцем.
Только Леван Дадиани не успел составить грамоту. Он спешно покинул совещание, вызванный на войну с восставшим вассалом.
Теймураз подробно описывал свои бедствия и мытарства из-за преданности церкви: «Солнце в тьму превратилось, и луна померкла, день в ночь, а ночь в день превратились». Потом Теймураз описал разорение монастырей, перечисляя, со скольких икон персы посдирали золотые и серебряные оклады, а из святых изображений разожгли костры, и как в церкви разрушенного до основания монастыря чудотворца Георгия был поставлен шахский шатер.
«Тридцать дней, – жаловался Теймураз, – стоял в том шатре шах, надругаясь над хрестьянской верой, блуд всякой творил, чтоб осквернить божию церковь. И престол господень, где сокровенно бывает тело господа нашего Иисуса Христа, выкинул из церкви вон, и евангелие и другие книги хрестьянские, не только которые вблизи нашел, но и из дальних мест собрав, множество вкинул в озеро и в тину втоптал… Лутче б я от матери своей не родился, а если уж бог и создал, так лутче б в утробе материнской окаменел, чем родился на такое разоренье и горе».
Грамота заканчивалась мольбой о военной помощи для изгнания из Кахети шахских ставленников и иранского войска.
Закончив грамоту, Теймураз приложил свою печать с персидской надписью: «Теймураз царь».
Теймураз напутствовал игумена Харитона и просил красноречием убедить Михаила Федоровича в необходимости быстрейшей помощи.
Выждав окончание переговоров о военном союзе, Трифилий мягко заявил: необходимо просить русийского царя вызволить Луарсаба из шахского плена. Но цари приняли холодно предложение Трифилия.
Георгий Имеретинский сослался на нецелесообразность в одном посольстве выдвигать несколько просьб, это может раздробить внимание русийского царя, а сейчас важно добиться военной помощи против шаха Аббаса, угрожающего грузинским царствам.
Теймураз его поддержал. Кроме явных причин, была еще тайная: Баграт VII как ставленник шаха не был любим народом, готовым восстать против навязанного шахом царя-магометанина. Теймураз, напротив, пользовался любовью народа, ибо воевал с шахом против омусульманивания грузин и не страшился никаких угроз. Теймураз рассчитывал с помощью Московии или Турции вернуть Кахети, а потом пойти войной против Баграта и, изгнав его с помощью картлийцев, стать царем и Кахети и Картли. Теймураз знал: этот план поддержат многие владетельные князья, особенно Мухран-батони, который так и не подчинился Баграту, несмотря на все усилия непрошеного царя. Эти замыслы заставили Теймураза забыть дружбу с Луарсабом, родство и страдания молодого царя в плену у шаха Аббаса.
Трифилий обратился к духовенству и здесь встретил большое сочувствие, – ведь Луарсаб томится из-за верности Иверской церкви, – но грамоту отцы церкви отказались посылать. С большими трудностями Трифилию удалось добиться устного поручения игумену Харитону рассказать русийскому царю «о пленении христолюбивого Луарсаба» и просить заступничества Михаила Федоровича и патриарха Филарета перед шахом.
Но Трифилия не могла удовлетворить такая скудность. Он считал необходимым особое посольство в Московию для хлопот об освобождении Луарсаба из когтей коварного преследователя христиан.
Конечно, не только преданность Луарсабу руководила тонким политиком Трифилием, в чем он старался убедить всех. Его давнишние предположения оправдались с избытком. С воцарением Баграта Кватахевский монастырь, а значит, и настоятель Трифилий, потерял всякое значение. Баграт хотя и принял магометанство, но остался верен Мцхетскому монастырю, тем более, что шах покровительственно отнесся к Гефсиманскому храму в Мцхета.
Трифилий стремился восстановить первенство Кватахевского монастыря времен Георгия Десятого и Луарсаба Второго. Он променял княжескую куладжу на монашескую рясу ради возможности держать в руках нити внутренней и внешней политики. Возвращение Луарсаба – возвращение власти Трифилия. Вот почему он так горячо отозвался на мольбу Тэкле взять на себя хлопоты за Луарсаба перед царем русийским.
Трифилий решил добиться у католикоса заступничества за Луарсаба. Провал в Кутаиси не обескуражил настоятеля, и он немедля выехал в Тбилиси.
В то же время Теймураз, заверив духовенство в своей преданности Русии, спешно выехал в Кутаиси.
Здесь он тайно с католическим миссионером отправил в Рим послание папе Урбану VIII. Во имя Иисуса Теймураз просил у Ватикана помощи для изгнания неверных из Кахетинского царства.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Впоследствии долго не могли понять, как все началось.
С утра на тбилисском майдане было как обычно. Все куда-то спешили, кого-то толкали, для кого-то готовили люля-кебаб, кого-то брили. Торговали, уговаривали, спорили, клялись. Кричали верблюды, ослы, ржали кони. Скрипели весы, мелькали аршины, стучали гири, звенели монеты, хлюпались сгружаемые тюки. Амкары-медники неистово колотили молотками по желтой и красной меди. В заргяр-ханэ – ювелирном ряду – амкары чеканили золотые и серебряные изделия. В хараз-ханэ – чувячном ряду – амкары вырезывали разноцветный сафьян. В лила-ханэ – красильном ряду – амкары просушивали окрашенные ткани. Сверху по Куре сюда плыли навтики. Они причаливали к каменному скату и разгружались. В плетеных корзинах билась еще живая рыба. Бараньи курдюки тряслись на ивовых плетушках. Сочная зелень грудами лежала у причала. В Дигомские ворота въезжали арбы и торопливо сворачивали к майдану. Белел сыр, выглядывали кувшины с коровьим маслом и медом, скатки самодельного сукна и грубо связанные из пестрой шерсти чулки. Все бережно уложено в деревенские хурджини с надеждой продать или обменять на необходимое.
На одной из ароб сидели дед Димитрия и отец Элизбара, владелец арбы и поклажи.
– Пока до Тбилиси доехали, четверть арбы за проезд раздали! – с возмущением кричал дед. – Вот Георгий вернется, заставит князей палки с дороги снять.
Отец Элизбара поддакивал.
– Магаладзе, собаки, дороже всех берут за проезд. Целую голову сыра взяли, верблюжьи хвосты. Говорят, дорогу испортили, чинить надо!
– Дорогу?! А какой вред дороге от грузинской арбы?! Где камень плохо лежит, на место к другому придвинет. Где пыль сыплется, пригладит. А если помет буйволы оставляют, тоже ничего. Народ собирает и в поле вывозит, земле тепло. Значит, польза от буйволов. Так почему, ишачьи дети, товар берут и монеты тоже?! Вот три шаури заплатили!
– Четыре! – простонал отец Элизбара. – Микеладзевский мсахури мед взял, монету тоже не забыл.
– Зачем дал?! Зачем не сказал, нет монет, довольно кувшина меда.
– Сказал, не поверил. Что делать, придется дороже продать.
– Дороже нельзя, не ханам продаем, – отрезал дед и, взмахнув бичом, сердито повернулся спиной к отцу Элизбара. Но, подъезжая к Тбилиси, дед повеселел. Он пользовался любым случаем вырваться из заглохшего Носте. Правда, отсутствие Горгасала немного омрачало радость поездки. Кто еще мог так хорошо рассказывать о свойстве зверей и птиц? Кто еще был так находчив в опасностях?
Но скучно сидеть без дела… «Еще рано… Я только семьдесят две пасхи прожил», – думал дед. Он отлично знал, что прожил семьдесят восемь, но упорно продолжал убеждать себя: шесть лет нельзя принимать в счет. Разве до шести ребенок что-нибудь понимает?
Дед любил движение, азарт и не пропускал случая взгромоздиться на арбу, собранную кем-либо из ностевцев для Тбилиси.
Ностевцы уже давно перестали спрашивать его согласия. Как можно рисковать без опытного и имеющего знакомства на майдане деда Димитрия? Он всегда находит покупателя, умеет убедить, что этот кувшин меда – просто счастливый случай в жизни покупающего, а этот вышитый бисером кисет никогда не будет пустым.
И тбилисцы знали деда, любили его шутки, были уверены в его счастливой руке.
После удачной распродажи вечером в духане «Золотой верблюд» дед с напускным неудовольствием жаловался Панушу на ностевцев: народ не дает ему спокойно пользоваться хорошей старостью, устроенной Димитрием. Гонят, как мальчишку, на майданы… Он без сил остался, пока распродал арбу.
Пануш, хорошо изучивший посетителей и знавший, кому чем угодить, тоже с напускным возмущением набрасывался на деда: как не совестно говорить о старости, которой, кроме самого деда, никто не замечает. Кто же поможет ностевцам, если дед усядется у мангала сушить чулки? Разве арба разгрузилась бы хоть на один шаури, если б приехали без опытного в торговых делах деда? Даже стыдно слушать такой разговор.
Дед, счастливо улыбаясь, впитывал каждое слово Пануша и еще раз высказывал убеждение, – нигде так вкусно не готовят, как в «Золотом верблюде». Он щедро заказывал лучшее кушанье и приглашал Пануша разделить с ним хорошую тунгу вина. Парню, подававшему еду, дед неизменно дарил монетку.
И вместе с дедом многие радовались его приезду и удачам.
Дед повернул арбу. Он хотел до «Золотого верблюда» купить желтый сафьян на цаги. «Скоро из Исфахана приедет гонец, пошлю подарок. Димитрий всегда желтые любил. Сейчас как раз время хорошей кожи. Вон, из даба-ханэ целые арбы везут на майдан».
Проехав мост, дед свернул от Куры к горе Табори. Здесь бьют серные источники, уступами взбирается крепостная стена. На скалистых отрогах Табори лепятся плоскокрышие домишки с деревянными навесами, а к подножию прижались бани, покрытые матовыми куполами. Шумно сбегает Легвис-хеви, подхватывает банные мутные потоки и устремляется в Куру.
На правом берегу Легвис-хеви еще издревле поселились кожевники.
Нагорная Кахети и древняя Албания снабжали кожевников шкурами крупного и мелкого скота. А мыльные отходы бань давали дешевый способ дубления кож.
И сегодня, как из года в год, из века в век, здесь дабахчи – кожевники – дубили кожи.
В низкосводчатых помещениях зияли огромные чаны, врытые в землю. В эти чаны стекали мыльные грязные отходы бань. Голые кожевники, по пояс в серо-зеленой дубильной слизи, мяли ногами кожи. Ядовитые испарения ползли по лоснящимся красным лицам с воспаленными глазами, по мокрым плечам, трясущимся рукам.
На этот адов труд, уничтожающий человека, шла только самая обездоленная беднота. Шли преступники, выпущенные из ям, беглые рабы, люди, потерявшие себя и потерявшие надежду на лучшую жизнь.
Зловоние гниющих кож, помойных луж и отбросов, смешанное с запахом серных бань и бараньего сала, вынуждало тбилисцев объезжать и обходить узкие улички даба-ханэ.
Старосте шорников, Бежану, с утра везло. Он уже продал два седла и подсчитывал барыши. Дверь снова отворилась, и в лавку вошел персиянин. За поясом торчала нагайка с чеканной ручкой.
Бежан охотно показывал привередливому покупателю пятое седло. Он было крикнул ученику принести шестое, но покупатель опустил руку на стремя. Разговор о цене длился недолго, и Бежан мысленно поздравил себя с приятным днем. Но покупатель, пошарив по карманам, неожиданно заявил, что забыл монеты. Пусть ученик отнесет седло, а он расплатится дома.
Бежан нахмурился. К сожалению, амкары не признают такой торговли. Ученика могут по дороге ограбить. Майдан не училище ангелов. Или еще хуже: мальчик не привык держать столько монет за пазухой, может их выронить. Удобнее, если уважаемый покупатель сам пойдет за монетами, а он Бежан, отложит это княжеское седло, на которое не откажется сесть даже хан Али-Баиндур.
Нахмурился и покупатель: как, ему, богатому купцу из Решта, не доверяют? Разговор с седла перешел на более беспокойный товар: сабля сарбазов – лучшее средство для неучтивых грузин. Бежан поспешил ответить: острые шашки носят не только персияне. Это может подтвердить амкарство оружейников, не успевающее заготовлять клинки для дружинников.
В лавке становилось все жарче. Спор уже касался более близких предметов. Покупатель нашел, что голова Бежана напоминает изношенный чувяк, а туловище – облезлого верблюда. Бежан поспешил ответить, что у покупателя, наверно, кроме довольно неприятной головы, похожей на заезженное седло, ничего нет, иначе он не забыл бы дома серебро, которого тоже нет, на покупку седла для несуществующего коня. Покупатель как-то нехотя вынул из-за пояса нож. Бежан придвинул к себе седло. Персиянин лениво взмахнул ножом, но тотчас седло плюхнулось на его голову.
Обливаясь кровью, он, дико вскрикнув, бросился с ножом на Бежана.
Ученик выбежал на улицу и исступленно заорал:
– Амкары! Персы Бежана убивают!.. Э… э… помогите!
И, точно по волшебству, из всех рядов стремглав сбежались амкары. Из лавки вырывался пронзительный вой.
По майдану раздались вопли:
– Правоверные! Правоверные! Амкары убивают мохамметан!!
Около лавки Бежана – столпотворение: уже ничего не разбирают, дерутся со сладострастной жестокостью.
Вскоре побоище перекатилось на другие улички, на майданную площадь.
– Амкары, к оружию! Проклятые персы хотят нас уничтожить!
– Амкары, довольно терпели! Рубите проклятых осквернителей майдана! Собачьи дети всю торговлю отняли!
– Во имя аллаха убивайте неверных! За нас Исмаил-хан! Бейте собак!
К майдану подползла арба.
Дед Димитрия прислушался. Отец Элизбара испуганно посмотрел на деда и уже хотел повернуть буйволов и гнать их, гнать без оглядки к Носте. Дед насмешливо покосился на струсившего ностевца.
– Теперь поздно убегать, все равно догонят. Буйвол – не конь… Спрятаться надо.
Дед оживился. Опасность всегда возбуждала его. Осторожно, с видом полководца, он повел арбу закоулочками и вскоре постучался в ворота «Золотого верблюда». Подождав, дед еще энергичнее стал колотить молотком.
– Отвори, Пануш, это дед Димитрия.
Ворота распахнулись, прислужники духана проворно втащили арбу во двор и снова задвинули засовы.
Пануш изумленно смотрел на деда.
– Как удалось в целости добраться?
Весь майдан смешался в один клубок. Звенели кинжалы, свистели нагайки, палки. В воздухе мелькали камни, подковы, гири, аршины. Толпы врывались в караван-сарай. Из лавок выбрасывали товары. Летели папахи, котлы, кувшины. Сыпалась мука, зерно. Под ногами трещали орехи, перламутр. Валялось мясо, разбитый фаянс. На раскаленной жаровне вместе с люля-кебабом шипела бархатная куладжа. В расплавленном жиру пузырились сафьяновые цаги. Перевернутый мангал дымился на керманшахском ковре. Шелковые материи, кашемировые шали путались в ногах.
Купцы поспешно закрывали лавки, по стенкам пробирались домой.
На плоских крышах метались женщины. Они неистово вопили:
– Вай ме! Вай ме! Помогите, помогите!
– Э-э, амкары! Режьте, рубите!
– Аллах! Аллах! Убивайте! Правоверные, убивайте!
Жужжащий гул навис над Тбилиси.
В цитадели совещались ханы: посылать сарбазов или обождать? Опасно, тогда Нугзар Эристави может выставить дружинников. Ссориться с Нугзаром не время. Теймураз снова поднял голову.
В Метехи Нугзар совещался с перепуганным царем Багратом: послать дружинников или подождать еще?
– Опасно… Тогда Исмаил-хан может выставить сарбазов. Не время ссориться с Исмаилом, шах Аббас подумает, что против него замышляли.
На прилегающей к майдану улице остановился Трифилий со свитой из монахов и монастырских дружинников.
Трифилий из-за каменной ограды наблюдал за побоищем. Глаза настоятеля светились совсем не святым огнем. На мгновение он вспомнил себя молодым буйным князем, когда любил обнажать шашку. Он схватился за кинжал. Да, у настоятеля под рясой, за кожаным поясом, всегда спрятан небольшой, но остро наточенный кинжал. Трифилий хотел броситься в самую гущу и яростно, с упоением крошить, убивать без всякой жалости проклятых врагов церкви. Но он вовремя вспомнил свой сан и, перекрестившись, с усилием смиренно произнес:
– Господи, помилуй меня, грешного!
На улицу въехал Нугзар, окруженный охраной, и повернул к Трифилию.
– Иногда такое полезно. Народ как конь, – если долго застоится, надо прогулять.
– Это, князь, мирское дело. Все же, думаю, следует помочь грузинам: персы совсем сели на голову.
– Нельзя помочь, отец. Тогда Исмаил-хан персам тоже поможет. Ничего, до вечера недалеко. Темнота успокоит: устанут и побоятся своих изувечить. Поедем, отец, ко мне, сегодня на обед баралетский каплун, в орехах жаренный.
– Не могу, дорогой князь, к католикосу спешу, дела церкви раньше всего.
Вардан Мудрый мягко перебегал улицу. За ним семенили амбалы с тюками и сундуками на плечах. Вардан еще издали отвешивал Нугзару и настоятелю низкие поклоны.
Нугзар сурово спросил – не прекратилось ли бесчинство?
– Уважаемый князь, – вкрадчиво ответил Вардан, – может, давно разошлись бы, да на помощь персам прибежали сто банщиков. Боюсь, одолеют амкаров.
Рука Трифилия чуть дрогнула на поводьях. Проводив глазами амбалов, бегущих вслед за Варданом, Трифилий медленно произнес:
– Если банщики бросили бани, бедным дабахчи нечего делать в зловонных чанах, а их, кажется, несколько раз сто…
– Опасно, отец, эти звери разнесут все персидские лавки, пусть дерущиеся пострадают равномерно.
– Церковь раньше всего заботится о своей пастве.
Князь смутился.
– Да просветит тебя милостивый бог, царь небесный… – Трифилий тронул поводья и ускакал. Нугзар, слегка колеблясь, подозвал старшего дружинника и шепнул несколько слов.
Дружинник ловко спрыгнул с коня, бросил поводья товарищу и юркнул в темный переулок.
С майданной площади продолжали нестись неистовые крики:
– Амкары! Амкары, бейте!
– Аллах! Аллах! Правоверные, во имя аллаха!
По даба-ханэ в разодранных рубашках неслись два подмастерья.
– Э-э, дабахчи! Персы кожевников убивают! Спешите на помощь! На помощь!
Дабахчи вмиг выпрыгнули из чанов и бросились к майдану, завязывая шарвари на покрытых зеленоватой слизью бедрах.
Полуголые дабахчи с разбегу врезались в побоище. Замелькали тяжелые кулаки.
Майдан застонал. Дабахчи хватали персиян, били, топтали, сбрасывали через мост в Куру.
Здоровенный кожевник с вытянутым лбом, прижав персиянина к земле, колотил его бритую голову о булыжник.
Какой-то персиянин, повалив амкара, силился набить ему рот землей.
Удобно устроившись на крыше, дед Димитрия, отец Элизбара, Пануш и семья духанщика, грызя орехи, наблюдали за побоищем. Это была почти единственная крыша, с которой не неслась мольба о помощи, ибо не только вся семья оказалась дома, но даже слуги. А духан заперт, и все двери завалены тяжелыми бурдюками. Правда, у парней чесались руки, и они пытались соскользнуть с крыши. Но хозяин грозно смотрел на слуг: окровавленные рожи мало способствуют аппетиту. Завтра «Золотой верблюд», конечно, откроется, а избитый человек всегда страдает от жажды.
Парни вздыхали, с завистью посматривали на площадь.
Внезапно один из них радостно взвизгнул: с соседней крыши к ним перепрыгнул молодой персиянин. Со щеки его текла кровь, одежда клочьями висела на сине-красном теле. Мгновение, и парни растерзали бы персиянина. Но дед Димитрия вырвал его из рук парней. Что-то в юноше было общее с Керимом, которого дед помнил и любил.
– Это мой знакомый, – закричал дед и проворно оттащил на край крыши персиянина. Дед вынул платок, смочил вином из кувшина и приложил к лицу спасенного. Юноша тихо застонал.
– Ничего, вино никогда не повредит, – успокаивал дед. – Ты что, ишачий сын, не видел, на какую крышу прыгнул?
– Видел, батоно, – ответил по-грузински юноша, – но когда десять бросаются на одного, все равно куда прыгать.
– На, пей! – нахмурился дед. Он налил до краев чашу вином.
– Нельзя, батоно: коран запрещает.
– А ханам не запрещает? Сам видел, как рыбы, в вине плавают. Пей, какой от виноградного сока вред?
Персиянин удивленно посмотрел на деда и жадно прильнул потрескавшимися губами к чаше.
– Батоно, рядом работали… Я тоже шил чувяки у хозяина. Всегда дружили, вместе купались в Куре, на праздники в лес ходили лисиц пугать. На одной улице живем. Разве я виноват? Я не хотел драться… всегда дружили, а грузины, амкарские ученики, меня из лавки вытащили…
– Э, парень, в таких случаях не головой люди думают. Ложись тут, наверно, с утра не ел?
Дед, не обращая внимания на косившихся на него грузин, поставил перед персиянином чашу с еще не остывшей бараниной, лепешки и два яблока. Для большей верности он сел рядом и задумчиво смотрел на робко кушающего юношу. Где теперь бедный Керим? Говорят, царя Луарсаба стережет… Говорят, нарочно у Али-Баиндура устроился, помогает несчастной Тэкле… Керим тоже никогда не дрался бы, дружит с грузинами. А тогда кто хочет драться? Шах? Пусть на этом слове подавится не шашлыком, а шампуром… Мой Димитрий большим человеком стал. Сардар! Часто у шаха обедает. Хотя и проклятый перс, все же царь. У царя обедает… Жаль, не у грузинского. А когда прощался со мной, полтора часа, как маленький, плакал. Я тоже немножко плакал. Мой Димитрий говорит – скоро вернемся, всех персов прогоним с нашей земли. А куда этого прогнать, когда он с детства на одной улице живет?..
Дед совсем запутался в противоречиях и решил до возвращения Димитрия отложить беспокойные мысли, тем более, пришел родственник Пануша с последними новостями.
Нет лавки целой, дабахчи весь майдан переломали. Хорошо, больше руками дерутся. Неизвестно, успокоит ли темнота горячую кровь. Как может одна ночь успокоить за два года накопившиеся обиды?
В Анчисхатской церкви волнение. Седой священник велел звонарю ударить в колокол: это напомнит амкарам о существовании бога. Но от католикоса прискакал церковный азнаур.
– Сегодня в колокола не звонить. Вечерню отложить на завтра.
– Почему? – вопрошал священник своего собрата из Сионского собора.
– Почему?! Не надо мешать народу творить богоугодное дело.
И тбилисские храмы молчали.
Муэдзин собрался на минарет напомнить персиянам о часе молитвы, но мулла советовал не очень надрывать голос, ибо правоверные заняты священным делом и все равно не услышат.
Муэдзин поклонился мулле, забрался на минарет и, устремив взор к небу, прошептал призыв.
В приемной католикоса шумно. Толпятся священники тбилисских церквей, азнауры – начальники церковных дружин и много других неизвестных. Они суетятся, куда-то убегают, откуда-то врываются, жестикулируют, таинственно шепчутся и всеми силами стараются показать свою причастность к церковным делам.
На одном из балконов уединились отец Трифилий и отец Феодосий. Они прислушивались к жужжанию из приемной, к доносящемуся с майдана реву и не очень скрывали радость.
Два года царствования Баграта не принесли узурпатору славы, а картлийцам счастья. Волнения в царстве не утихают: то обнаглевшие казахи устраивают набеги, то крестьяне бегут в Имерети, в Гурию и даже в Абхазети, лишь бы избавиться от мусульманского ига, а кстати и от князей. И еще неприятность Баграту – на караваны стали нападать по дорогам. Купцы неохотно посещают Картли, отчего застой в торговле, а значит, и налоги не с кого брать. Каждая неудача Баграта в управлении царством приближает Луарсаба к трону. И хотя он еще пленник, но если русийский царь захочет… а надо, чтобы он захотел… Надо собрать синклит и убедить католикоса в необходимости снарядить посольство в Московию.
Трифилий решил раньше повидаться с единомышленниками, с каждым отдельно. Он недаром рассчитывал на свое красноречие. С Феодосием столковался быстро, ибо Феодосий давно мечтал отправиться в Русию.
На балкон осторожно вышел монах из свиты Трифилия. На вопросительный взгляд настоятеля монах, скрывая в чёрной бороде улыбку, протянул:
– Дабахчи, как черти – прости господи! – носятся по майдану. Все лавки персов выпотрошены, яко жертвенный баран у тушин.
Трифилий, улыбаясь, гладил на груди золотой крест. Вытащив из рясы шелковый платок, Феодосий встряхнул его и вытер рукой нос. В уголках глаз дергались ласковые морщинки.
Верхом на сером жеребце показался шейх-уль-ислам. Тюрбан из двенадцати складок[26] громоздился на его голове. Сарбазы в красных куртках и с кривыми ножами за широким кушаком тесно окружали муллу.
Поравнявшись с балконом обширного дома католикоса, шейх-уль-ислам поднял глаза, улыбнулся и благочестиво поклонился.
Трифилий и Феодосий привстали и, сложив руки на груди, приветливо склонили головы. Поговорив о непотребной голове проехавшего муллы, Трифилий, перебирая четки, стал объяснять Феодосию свой план подготовки синклита.
Но вошедший монах вновь перебил интересную беседу. Царица Мариам узнала от Нугзара о приезде Трифилия и прислала Нари с просьбой посетить ее. Трифилий поморщился. Со времени воцарения Баграта он не заезжал в Метехи. Настоятель был глубоко оскорблен пренебрежением Баграта и решил избегать замка до приглашения, а приглашения не последовало. Подумав, он велел передать царице, что будет ждать ее завтра в Сионском соборе, где его святейшество католикос отслужит молебен.
Нари хрипло расхохоталась: разве благочестивый отец Трифилий не знает о положении светлой царицы? Она – точно пленница, без охраны Баграта царицу никуда не выпускают.
Трифилий обещал завтра непременно приехать благословить царицу. Неожиданное сообщение дало лишний повод настаивать перед католикосом на посольстве в Русию. Конечно, он, Трифилий, поехал бы сегодня в замок, но решил не искушать магометан своей храбростью.
К вечеру побоище на майдане почти прекратилось. Только кое-где еще слышались крики, но это – последний вздох сумасшедшего дня. Страшная усталость была первым ощущением опомнившихся людей. Несмотря на беспощадность борьбы, убитых оказалось немного, ибо в такой кутерьме трудно быть убитым. Но ни один не ушел с майдана не раненым. Ходили с повязанными головами, руками, ногами, а многие уже корчились на тахтах, окруженные плачущими женщинами и детьми.
Майдан казался вывороченным нутром неведомого чудовища.
Амкары и торговцы-персияне ужаснулись, подсчитав убытки. Утром на майдан почти никто не пришел, опасаясь повторения вчерашнего. Но к полудню робко показались обвязанные персияне и амкары. Друг на друга не смотрели. Обходили ненадежные места. Ученики и подмастерья бродили вокруг разгромленных лавок, разгребали мусор, стараясь найти уцелевшие изделия своего тяжелого труда.
Неожиданное равнодушие Исмаил-хана и Нугзара Эристави сильно обескуражило майдан. И это обидело пострадавших и сроднило их.
Несмотря на нищету, дабахчи не взяли с разгромленного майдана даже горсти рису. Они дрались за правду грузин, а в таком деле позорно заниматься грабежом.
Невзирая на раны и ушибы, дабахчи с рассвета влезли в чаны с разъедающей слякотью. Они и так вчера из-за драки потеряли заработок, а если еще пропустят день, то их семьи и сегодня останутся голодными.
К полудню зазвонили в колокола. Амкары поднимали головы, крестились, вздыхали. Женщины, накинув шали, спешили в церковь поставить свечку и поблагодарить бога за целость мужа, отца или сына.
На минарете муэдзин певуче прокричал час молитвы. Правоверные, бросая работу, на разостланных ковриках возносили хвалу аллаху.
Дед Димитрия, не слушая уговоров Пануша и отца Элизбара, отправился проводить случайного гостя. У низенькой калитки женщина, откинув чадру, смеясь и плача, бросилась на шею молодому персиянину. «Мать», – подумал дед Димитрия и потихоньку скрылся в переулке. На душе у него было радостно. Он хладнокровно прохаживался мимо разгромленных лавок. «Товары – ничего, жизнь человека дороже, – рассуждал дед. – Вот персидская мать, а чем она плачет хуже наших матерей?»
Дед заглянул к Бежану и застыл на пороге. Неизвестно, каким чудом, но не только Бежан, даже лавка его осталась нетронутой, и, кроме пятого седла, изломанного о голову забывчивого покупателя, все висело на привычных местах.
Потолкавшись на притихшем майдане, дед, к великой радости отца Элизбара, вернулся в духан. Когда же отец Элизбара пожелал немедленно выехать в Носте, дед рассвирепел. Никогда в жизни он позорно не возвращался с полной арбой нераспроданного товара. Он не позволит портить славу счастливой руки деда Димитрия. И действительно, смело выведя арбу на майданную площадь, дед тотчас распродал все, ибо сегодня это были единственные продукты, не смешанные с пылью, грязью и кровью.
Отдавая марчили отцу Элизбара, дед уничтожающе посмотрел на него и сел на прощанье выпить с Панушем. Он хвастал приобретенным по дешевке подарком для детей Русудан. Да, конечно, он только довезет до Носте трусливого ностевца и поедет в Ананури проведать семью Георгия. Давно в гости зовут… И потом… – дед светло улыбнулся, – желтые цаги внуку повезу. От Георгия гонца ждут в Ананури. Каждые четыре месяца приезжают. От Димитрия тоже привозит вести. Правда, гонец всегда сворачивает в Носте, привозит для родителей «барсов» послания и подарки. Но только зачем ждать, когда можно на неделю раньше узнать о красавце внуке. Мой Димитрий меня больше всего на свете любит, – добавил гордо дед, подняв последнюю чашу за здоровье Пануша и прощенного им отца Элизбара.
Тягучий колокольный звон плыл над Тбилиси. Звонили к вечерне.
Мерно покачивалась арба. Между пустыми кувшинами дремал отец Элизбара. Дед, направляя буйволов в Носте, тихо мурлыкал песню.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
За окнами Метехского замка шумит Кура. Любимая Луарсабом круглая комната не изменилась: те же дорогие керманшахские ковры, шелковые, цвета бирюзы, занавески, арабская мебель и персидские вазы. Тот же изысканный Шадиман, и только на розовой подушке вместо Луарсаба сидит царевич Симон.
С Шадиманом подружился Симон случайно. Метехи веселился – Баграт праздновал годовщину своего царствования. Совсем нежданно-негаданно с правой стороны царя очутился не Симон – наследник картлийского престола, а Андукапар. Шадиман заинтересовался: удобно ли Симону сидеть с левой стороны на месте младшего сына? «Змеиный» князь, давно искавший случая сблизиться, с Симоном, заронил в нем подозрение. Симон стал коситься на Андукапара и честолюбивую Гульшари. Недаром ехидна держится, как царица.
Симон тоже не прочь был заручиться поддержкой опытного царедворца и сейчас, обеспокоенный, всецело доверялся Шадиману. Симон намекал: если будет царем, то Шадиман снова, как при Луарсабе, займет положение правителя. Но надо, чтобы Симон стал царем Картли.
Шадиман лучше Симона знал: воцарение Симона – возвращение к власти Шадимана.
Шах Аббас осуществил наконец многолетнее домогательство Баграта. Уходя из Картли два года назад, шах оставил царем Баграта, спасаларом – начальником картлийских войск – Нугзара Эристави, первым сардаром Зураба, главным советником Шадимана Бараташвили и начальником персидского гарнизона в тбилисской цитадели Исмаил-хана.
Хитрый Баграт боялся потерять добытый с такими ухищрениями трон. И он не доверял Шадиману, ссорился с Симоном, боялся Нугзара и заискивал перед Исмаил-ханом, настоящим хозяином Картли.
Баграт VII ничего не хотел замечать – ни ненависти народа, ни презрения церкви. Он жадно наслаждался званием царя и умертвил бы половину Картли, лишь бы удержать скипетр Багратидов. Он с большой радостью избавился бы от «змеиного» князя, если б не грозный наказ шаха Аббаса.
Гульшари ловко использовала страх и ненависть Баграта к Шадиману, и вскоре Андукапар занял место «змеиного» князя. У Шадимана оказалось вдоволь времени на уход за лимонным деревом.
Незаметно был отстранен от всех дел царства и Зураб. Гульшари, издеваясь, мстила мужу бывшей соперницы. При встречах она с притворным участием спрашивала: все ли еще шах-ин-шах держит в гареме прекрасную Нестан? Уж не собирается ли «средоточие вселенной» присвоить неповторимую драгоценность? Наверно, нежная Нестан от скуки всех жен «льва Ирана» опутала своими шелковыми волосами.
Зураб кусал усы, прятал налитые кровью глаза и всячески избегал Гульшари.
Шадиман посоветовал Симону привлечь на свою сторону оскорбленного Зураба. Но и сам Шадиман не думал уступать Андукапару. Он только отдыхал, немного отдыхал и едва заметно прибирал Симона к рукам.
Упиваясь властью, Гульшари и Андукапар сначала не заметили стратегии Шадимана. Гульшари счастлива: она дочь вдового царя, она царица! Власть! О сладостное слово! Она может веселиться: натравить медведя на князя Газнели, отца Хорешани, заставить княгинь до утра танцевать под зурну, наступить на ногу даже царице Мариам, и старая сова будет улыбаться.
Да, Мариам почувствовала «благодарность» своей воспитанницы. Особенно унизительно для Мариам переселение в покои Тэкле. Гульшари заявила: ей необходим свежий воздух, а опочивальня Мариам смотрит в сад. И молиться она решила в молельне Мариам перед иконой божьей матери Влахернской.
Сначала Мариам боролась, требовала у Шадимана защиты. Но Шадиман советовал пока терпеть, а покои Тэкле совсем не плохи. Хорошо, что Гульшари не поместила ее в полутемной комнате, где молилась Нестан Орбелиани.
Мариам пыталась покинуть Метехи, но Баграт боялся – вдруг сове вздумается начать хлопоты за Луарсаба? Он любезно убеждал: она – старшая царица и должна остаться в Метехи до конца своих дней.
А Гульшари, вздыхая, тщеславно шептала княгиням:
– Вот из милости бывшую царицу держим.
Ненависть и стыд душили Мариам, запоздалое сожаление тревожило сон. Тэкле, кроткая голубка, никогда не покушалась на первенствующее место. Она, Мариам, была полноправной царицей, а теперь? Даже жаба Нино Магаладзе едва замечает ее. Но самое унизительное – на приемах она должна своим присутствием возвеличивать царственное положение Гульшари. Шадиману немного жаль глупую женщину, но ему не до нежностей. Не только в Метехи, но и в княжеских замках говорят, что Симон во всем подражает Луарсабу. На свою короткую спину натягивает куладжу любимых цветов Луарсаба, на грубо отесанном мизинце торчит голубой камень, пытается быть остроумным, но Шадиману не смешно. А главное, наперекор скупому отцу, устраивает малые пиры, приглашая исключительно молодых князей и стройных княгинь. Симону тридцать пять лет, но благодаря расчетливости Баграта невеста пока не выбрана. Это тоже на руку Шадиману.
Гульшари первая заметила перемену в брате и мысленно призналась, что усилия Симона напоминают ужимки обезьяны. На Луарсаба разве кто-нибудь может походить?
Баграта, и особенно Андукапара, встревожила дружба царевича с Шадиманом, но князя ни в чем нельзя уличить. Он неизменно вежлив, советы его всегда полезны, а общество… нет остроумнее и веселее собеседника, чем князь Шадиман Бараташвили.
И сейчас, сидя против Симона, Шадиман восхищал его занимательным описанием вчерашних событий на майдане.
– Так, мой царевич, это шестая смута за год. Очевидно, Андукапар, к неудовольствию Гульшари, слишком много думает ночью, потому встает с пустой головой. При таком пробуждении с какого бока к царю ни подлезай, все равно не поймаешь корону.
– Но, дорогой князь, отец только Андукапару доверяет.
– Царь Баграт – да живет он вечно! – никому не доверяет.
– Но Андукапару?
– Это все равно, что никому.
Симон расхохотался, задорно покрутив красный ус. Он не устоял против последней персидской моды: обрил голову, оставив на макушке пушистый пучок волос, сбрил левый ус и выкрасил пучок волос и правый ус в ярко-красный цвет.
Шадиман целый день избегал Симона, боясь разразиться смехом, а к вечеру изысканно похвалил перемену: именно только этого не хватало царевичу для сходства с настоящим витязем.
О событиях на майдане Шадиман рассказывал Симону недаром. Такие скандалы вредны царю. Никогда в бытность Шадимана правителем Картли не случалось подобного позора.
– Теперь во всех грузинских царствах смеются над бессилием Баграта. В Стамбуле тоже проведают: как раз накануне драки пришли в Тбилиси турецкие караваны. В Исфахане, конечно, еще раньше узнают, – лазутчики Саакадзе донесут… Нехорошо, царевич, когда у царя плохие советчики. Царский венец не прирастает к голове, нельзя позволять дерзким толкать корону.
Шадиман подсунул мысль Симону вмешаться в это дело и учинить суд над зачинщиками. Если так пойдет дальше, купцы побоятся приводить караваны. Торговля плоха – казна царская пустует. А если безнаказанно оставить, и амкары перестанут торговать. А нет торговли – нет иноземных купцов и нет Тбилиси. И потом без богатых караванов не достанешь и бархат на куладжу.
«Бархат нельзя достать?!» Симон решил вмешаться.
Шадиман знал, такое вмешательство не понравится ни Баграту, ни Андукапару с Гульшари. Произойдет крупная ссора. Но Баграт ухватился за мысль учинить суд над амкарами. Ведь этим он угодит Исмаил-хану, а тот сообщит шаху о преданности Баграта, защищающего интересы мусульман.
Конечно, амкары будут возмущены, что судят только их. Разве не мусульмане первые затеяли ссору? А товаром, деньгами и людьми разве не одинаково потерпели? Ненависть к Баграту – главный успех дела Шадимана. Саакадзе тоже не смолчит, с амкарами у него неразрывная дружба. Он поспешит убедить шаха во вредных действиях Баграта.
Главное – натравить всех друг на друга, тогда годы в месяцы превратятся.
Мысли Шадимана оборвал приезд Трифилия. Наблюдая, как Трифилий со свитой монахов и дружинников въехал в ворота, Шадиман подумал: «Наверно, монахи тоже под рясами кинжалы прячут. Этих разбойников я бы не хотел ночью встретить».
– Трифилий приехал не к Баграту, а к царице Мариам, – заявил вбежавший чубукчи.
Симон и Шадиман довольно улыбнулись.
Сколько слез пролила Мариам, рассказывая Трифилию о своих мелких и крупных обидах!
Внимательно слушал Трифилий, он еще вчера принял решение водворить Мариам к царю Имерети. Раньше всего это божье дело: приютить гонимую Багратом старую царицу. Потом Мариам будет укором царям, и если поумнеет, а она должна поумнеть, то сдружится с царицей Тамарой. Они вдвоем много сделают, ибо сказано: «Там, где женщина потянет, семь пар буйволов не вытянут».
Трифилий наконец прервал потоки слез и слов:
– Ты, царица, можешь вернуть свой блеск только с возвращением Луарсаба. Тогда отомстишь сторицею. Но осторожно действуй, не сразу… Сначала подружись с Тамарой Имеретинской, потом неотступно проси царя Георгия о посольстве в Русию. Только русийский царь может настоять перед шахом на возвращении Луарсаба. В Картли Багратом никто не восхищен. Церковь тоже тебе поможет. Я святейшему католикосу сегодня утром говорил. В Имерети поедешь в сопровождении пышной свиты из духовенства и охраны Мухран-батони. Буду просить князя. Золото и драгоценности церковь даст. Говорят, Гульшари тебя совсем ограбила? Кисеты с золотом от Кватахевского монастыря получишь. Помни, приедешь в Кутаиси, щедро на церкви жертвуй. Опять же свой дом строй, но медленно, надо год гостить у имеретинского царя. Поедешь богатой царицей, и цари и духовенство с уважением будут слушать. Аминь!
Прощаясь, Трифилий обещал еще в этом месяце вывезти ее из багратовского ада и направить на путь истины. Но если не хочет повредить себе, пусть упорно молчит.
Мариам покрыла волосы хной, надела яркое платье. Горе многому ее научило, она сумеет быть приятной, сумеет просить за сына! Перёд Луарсабом грешна, перед Тэкле тоже. Но сатана потерял над нею силу. Вернуть! Вернуть Луарсаба! Тогда она не только наступит на уродливую ногу Гульшари, но по одному волосу вырвет ей косы.
Баграт возмущен. Он сразу почувствовал в приезде Трифилия недоброе.
– Два года избегал хитрого монаха, – кричал Баграт, – как посмел прибыть без моего приглашения?!
– Посмел, отец, раз более трех часов сидит у проклятой совы, – ответила Гульшари.
– Может, от Луарсаба известие получил, может, Луарсаб бежал? – не меньше Баграта волновался Андукапар. – Может, прямо пойти и спросить, зачем пожаловал?
– Монах скажет – исповедовать царицу. Разве можно запретить сове беседу с духовным отцом? И так церковь на нас косится, хочешь совсем испортить отношения? – прикрикнула на мужа Гульшари.
Но не только царская семья, все придворные всполошились. С именем Трифилия тесно связано имя Луарсаба. Может, не следовало поддакивать во всем Андукапару и Гульшари? Может, вообще не следовало так часто приезжать в Метехи?
Покинуть незаметно Метехи Трифилию не удалось. На лестнице Шадиман любезно пригласил настоятеля зайти к забытому всеми князю Шадиману.
Трифилий молча последовал за Шадиманом.
«Плачевное положение» не помешало князю быть любезным хозяином. Обед, который он упросил Трифилия разделить с ним, отличался тонкостью вкуса, вина – ароматом прошлого века, фрукты – прохладной свежестью. Только от кальяна отказался Трифилий, хотя был бы не прочь, но ряса не очень удобная одежда для курильщика.
После приятной беседы о разгроме майдана Шадиман вскользь заметил:
– Жаль, церковь не вмешалась, время подходящее о себе напомнить.
– Церковь никому не навязывает себя, а картлийский народ и так чтит святую веру.
– Я не о народе говорю. В Грузии не первый царь магометанин, но всегда церковь помнили.
– И теперь вспомнят. – Трифилий заметил дрогнувшую бровь Шадимана и, скрыв усмешку, вынул четки и медленно стал перебирать янтарь.
– Думаю, так амкарам не пройдет, царь захочет перед Исмаил-ханом показать свою преданность шаху Аббасу.
– Это мирские дела. Конечно, должен наказать, – протянул Трифилий. «Церкви выгоден каждый промах Баграта, – думал настоятель, – а наказывать одного за вину двоих – глупый и опасный шаг».
– Я Симону сегодня об этом говорил, – понимающе сказал Шадиман, – думаю, царь монеты и товары в наказание потребует. Еще не скоро успокоятся амкары.
– Персы тоже. Говорят, два турецких каравана обратно повернули. Один караван нагружен был лучшей хной. Если так пойдет, некоторым нечем будет красить ус и пучок тархуна на голове.
– И женщинам неудобно. Некоторые черный цвет ради красоты на красный меняют, другие седину в хне прячут, тем более, кто путешествовать собирается.
– Тебе, князь, лучше известно, кто и зачем красит волосы. Замок знаешь, как свое лимонное дерево.
– Нет, отец, думал, что знаю, а сейчас, по вине предателей, совсем запутался.
– О каких предателях говоришь, Шадиман?
– О тех, которые греются в лучах иранского солнца.
– А кого они предали?
– Э, отец Трифилий, ты слишком умен для такого вопроса. Кому обязан Луарсаб своей гибелью?
– Тебе.
– Что?! Не ослышался ли я?!
– Нет, не ослышался. Не тот предатель, кто открыто борьбу ведет, а тот, кто на опасную игру толкает.
– Значит, оправдываешь Саакадзе?
– Я осуждаю тебя. Надо было сговориться. Ты умнее всех князей, а как дело повел?
– Сговориться князьям с плебеями?! Ты шутишь, отец Трифилий!..
– А теперь с кем думаешь сговариваться?! С Багратом? Не сумеешь! С князьями? Им некогда: головы бреют. Как ты, Шадиман, не заметил нового времени! «Плебеи»! Разве ты мог весну остановить? Поток буйной крови княжеским цаги хотел преградить. Откуда такая слепота, Шадиман?
– Значит, следовало под плебейские цаги бросить княжеские знамена?!
– Зачем? Разве умнее нельзя было действовать? Разве все азнауры на Саакадзе похожи? Небольшие уступки многих бы успокоили.
– Успокоились бы, пока не привыкли, а потом снова начали бы требовать.
– А вы еще что-нибудь дали бы…
– Зачем же князьям свое терять?
– В таком деле без потерь нельзя. Лучше дерево потерять, чем весь лес.
– Но, отец, княжеские леса тысячелетиями славятся, не так легко вырубить. Потом – какая выгода церкви поддерживать азнауров? Разве монастыри чем-нибудь от княжеских замков отличаются?
– Отличаются.
– Чем?
– Умом. Мы с азнаурами никогда борьбы не вели.
– Открыто не вели. Нас сейчас никто, отец, не слышит. Замыслы азнауров так же вредны церкви, как и князьям.
– Знаем, поэтому никогда не вступали в борьбу с азнаурами. Незаметно обезоруживали. Так собираемся и дальше действовать. Даже поможем, когда помощь на пользу церкви пойдет. Не ожидая вопля азнауров, вам самим надо было кричать перед царем: «У азнауров земли мало, надо войной идти на соседей, надо азнаурское хозяйство расширять». Если бы вас царь послушал, азнауры за землю полезли бы в драку хоть с сатаной. Победили – их счастье, а князьям слава, погибли – князья тоже ничего бы не потеряли.
– Разве об одной земле шел разговор? Плебеи властвовать хотели.
– Тоже не опасно. Князья первые должны были кричать: «Почему царь в конюшне держит азнауров? Пусть азнауры тоже дела царства решают». Если бы царь вас послушал и учредил карави, купцы и амкары всполошились бы, тоже захотели бы сунуть свой нос в дела царства. Тогда царь спустил бы азнауров успокоить купцов. Купцов бы успокоили и сами тоже успокоились, а князья в стороне. Опять ничего не потеряли бы.
– Нет, отец, ты плохо знаешь азнауров. Мы – или они. Вместе нам в царстве тесно. Я на голове у себя тархун не выращиваю, потому головной болью не страдаю.
– Жаль… Близорукость не меньшая болезнь, а главное, неизлечима. Что же, дальше бороться будешь?
– Да.
– С кем?
– С Георгием Саакадзе.
– Он в Иране.
– Скоро приедет, такой не успокоится.
– Значит, с Багратом сговориться думаешь?
– Нет, с Симоном.
Трифилий посмотрел на блеснувшие зубы Шадимана.
– Луарсаба совсем забыл?
– Бесполезно помнить, отец, Луарсаб – вчерашний день Грузии.
– Это ты его уговорил прибыть к шаху?
– Я. Не все ли равно, какое имя носит царь Картли? Луарсаб, Симон или Мамия? Важно, чтобы был царь. Лучше пусть один погибнет, чем вся Картли лежала бы в обломках. Когда-то царь Димитрий Самопожертвователь добровольно отдал монголам свою голову за клятву не опустошать Грузию. Монголы отрубили голову Димитрию и, не тронув страну, ушли. А церковь сделала Димитрия святым. Разве не завидная участь? Луарсаб именно такой царь. Он должен был погибнуть.
– Церковь и Луарсаба может святым мучеником сделать. Но рано трон уступил. Теймураз умнее.
– Умнее? Пока закончит борьбу с шахом, в Кахети даже камня не останется. Над каким царством будет царствовать?
– Найдется.
Шадиман вздрогнул. Пораженный внезапной мыслью, он помолчал. Шумно отодвинул чашу, перегнулся к Трифилию:
– Значит, если не Луарсаб?..
– Время позднее, мне пора, завтра синклит у католикоса. Ожидаем приезда Даниила, архиепископа Самтаврского, Агафона, митрополита Руисского, Филиппа, архиепископа Алавердского. Дела церкви надо решать.
– Может, царские тоже? Ты, отец, только что меня просвещал. Так вот, если церковь поддержит Симона, Симон будет поддерживать церковь, особенно Кватахевский монастырь. Это тебе обещает Шадиман.
– Церковь Симона не поддержит. Это тебе обещает Трифилий.
– Так, значит, об этом пришел сообщить царице Мариам?
– Хорошо, напомнил, Шадиман. Я выполнял просьбу Мухран-батони. У него внук родился. Давно, оказывается, сговорились с царицей, – если родится двенадцатый внук, Мариам непременно крестить приедет. Правда, положение царицы с тех пор изменилось, но старый князь суеверный, боится, – если откажется от своего слова, внук умрет.
– Боюсь, умрет внук, не отпустит царицу Баграт, вернее, Гульшари.
– Если господь бог лишит их разума, Мухран-батони непременно отомстит за оскорбление. Тем более, на днях от шаха подарки получил. Старого князя бережет Саакадзе, тесной дружбой связан с Мирваном. Тебя, князь, прошу сообщить это Баграту. Думаю, не больше месяца царица в Самухрано погостит, из-за этого не стоит затевать войну.
Трифилий давно ушел, а Шадиману все еще слышится шуршание шелковой рясы. Словно лисица повалялась на ковре. Шадиман брезгливо отодвинул недопитую чашу настоятеля.
Он глубоко задумался: что-то произошло! Разве надо беспокоиться о неподходящем царе на картлийском троне? Сегодня на шах-тахте сидит, завтра на тахте может лежать. На другое не следует закрывать глаза – с князьями неблагополучно! Как будто бы ничего не изменилось, но… Так бывает с кувшином: будто цел, не заметен изъян, а где-то совсем маленькая, невидная трещина, и медленно уходит вино. Неужели раскачались четыре столба княжеского шатра удовольствий? Все князья друг против друга щит подняли: Андукапар упоен миражем, не замечая, что его власть на песке стоит: Цицишвили, Джавахишвили, Амилахвари и лучшие княжеские фамилии подрубают дерево своего благополучия. Не понимают – теперь важнее всего объединение. Все расползлось, как плохо сшитое платье. Князья заперлись в замках. Мухран-батони с собаками возится, Ксанский Эристави тешится конями. Почему? Может, потому, что нет головы, нет Шадимана? Кто сказал, что нет Шадимана?! Баграт Седьмой? Нет, Баграт, ты ошибся, не тебе, бычачьему пузырю, сломить Шадимана. Нет, Георгий Саакадзе, не тебе уничтожить власть князей. Нет, лицемерный монах, не тебе учить везира Картли. Борьба не погасла. Только временно пепел закрыл пламя… Мухран-батони надо привлечь… Верен Луарсабу? А я разве против Луарсаба? Эристави Ксанского надо проведать. Ненавидит Баграта? А я что, влюблен в него? Должны князья понять – не только о себе надо думать, но раньше о княжеском сословии. Для потомства сохраним блеск знамен. Кувшин чуть-чуть треснул, можно золотом спаять, можно панцирь одеть. Что? Сколько ни чини, все равно целым не станет? Целым не станет, но предотвратить многое можно: пока вино вытечет, века пройдут…
В дверь осторожно постучали.
Лишь только Трифилий оставил Метехи, Гульшари послала за Шадиманом. От любопытства она тряслась, словно в лихорадке. Она порывалась сама пойти к Мариам, но опасалась насмешек придворных. А вызвать к себе Мариам не рискнула: вдруг сова защиту нашла и не придет.
Шадиман подошел к лимонному дереву и стал выискивать сухие листочки. «Сказать правду? Предупредить войну, или выгодна война князей с Багратом? Какая выгода? Если сейчас Баграт умрет, Симона могут уничтожить, пока шах не утвердит его наследником. Нет, Теймураз мне не нужен».
Шадиман сказал Гульшари только о двенадцатом внуке. Два дня обсуждали, спорили. Гульшари даже охрипла и между криком и смехом полоскала горло розовой водой.
Наконец Баграт нехотя согласился, но неожиданно запротестовал Нугзар. Он чувствовал в нежности собачника к Мариам другую причину, и завидуя твердости Мухран-батони перед мусульманами, желал с ним столкновения.
Баграт обрадовался поддержке и заявил Мариам, что ее отъезд зависит от Нугзара, эта настойчивость еще больше утвердила его подозрение.
Нари сообщила Трифилию о вмешательстве Нугзара. Трифилий просил передать; в обещанный день царица покинет Метехи.
Трифилий приехал к Мухран-батони в разгар приготовления к крестинам двенадцатого внука. Трифилий заперся со старым князем, и до полуночи говорили о судьбе Луарсаба.
Наутро князь объявил, что крестины придется отложить до приезда царицы Мариам. Хотя никто из семьи не помнил обещания Мариам, но раз старый князь сказал, кто посмел бы оспаривать?!
Затем Трифилий отправился в Ананури.
Русудан оживилась. Она узнает о своих сыновьях – Автандиле и Бежане. Друг приехал вовремя, от Георгия прискакал гонец. Шах все еще медлит отпустить Георгия, несмотря на ожидающуюся войну о Теймуразом. Не отпускает и Паата, ссылаясь на дружбу с ним Сефи-мирзы. Георгий вновь ведет войска против турок, и Паата с ним. Сефи-мирза немного отвыкнет, тогда он, шах, отпустит Паата в Картли.
Внимательно слушал Трифилий вести из Исфахана, даже те, которые знал: о месте, где находится Тэкле, о встрече с ней Папуна. Но о тайном приезде Папуна в Кватахевский монастырь Русудан не знала, а настоятель ей ничего не сказал. Также умолчал о мольбе Тэкле помочь Луарсабу.
Настоятель заинтересовался рассказом деда Димитрия, третий день гостившего в Ананури. Дед приехал накануне прибытия гонца из Исфахана. Дед знал подробности побоища на майдане, знал от Бежана историю пятого седла.
Трифилий внушил Русудан, что кизилбаши, покупатель седла, конечно, подослан Исмаил-ханом, что персы хотят разорить амкаров и населить майдан только мусульманами. А царь Баграт, воистину сатаной данный, собирается отобрать последний скарб у бедных амкаров.
Русудан возмутилась: да, она напишет обо всем в Исфахан. Пусть Георгий откроет шаху вредные для Ирана действия Баграта.
Трифилий похвалил намерения Русудан – ведь глупость Баграта может принести немало бед Картли. И Трифилий кстати рассказал о крестинах. Конечно, старый князь не стерпит оскорбления.
Заволновалась Русудан. У Георгия большие надежды на Мухран-батони. А если старый князь пойдет войной на Тбилиси, Нугзар должен будет выступать против Самухрано. Исмаил-хан тоже поможет разгромить князя. Нет, этого допустить нельзя.
Трифилий наблюдал за Русудан. Он сделал вид, что всполошился, осенил себя крестом: царь небесный, избави нас от лукавого! Он не знал о возможности таких последствий. Надо всеми мерами предотвратить несчастье.
– Отец, я давно забыла вражду к Мариам, хотя она всю жизнь приносит мне неприятности… Почему живет в таком унижении? Разве не почетнее уйти в монастырь? Ни Баграт, ни пустая тыква, Гульшари, не посмели бы препятствовать такому желанию.
– Грешный мир был бы светлее рая, если б все женщины походили на княгиню Русудан, – тихо сказал монах.
Русудан протянула Трифилию крепкую руку. Он чуть дрогнувшими пальцами пожал ее и приложился к прохладной ладони лбом.
Ответила Русудан легким пожатием. Она знала о тонком чувстве к ней Трифилия и умела поддерживать теплящуюся искорку, которую не следует раздувать, но и не следует давать потухнуть. «Что за дружба без капельки любви», – думала Русудан, а настоящую дружбу она умела ценить. Недаром доверила Трифилию сыновей. Она знала: даже все войско шаха Аббаса бессильно отыскать ее детей, живущих в спокойном довольствии под охраной отца Трифилия. Они будут скрываться у настоятеля до возвращения Георгия, ее Георгия!
Она знала об особой нежности Трифилия к Бежану, его крестнику, которому так много времени посвящает этот высокоодаренный монах. Русудан догадывалась, что сейчас и для Трифилия важно доставить Мариам к Мухран-батони. И она тотчас послала Нугзару настоятельную просьбу предотвратить междоусобицу: «Помни, отец, – закончила Русудан, – Георгий никогда не простит тебе такой ошибки».
Через две недели Мухран-батони прислал за царицей Мариам пожилого князя, своего родственника, пышную свиту из азнауров и охрану в сто дружинников. На белом верблюде покачивалась позолоченная кибитка, куда с необыкновенной поспешностью взобралась Мариам, подталкиваемая Нари.
Баграт, Гульшари и Андукапар с притворной любезностью провожали Мариам. Они просили не задерживаться более месяца: без нее так будет скучно в Метехи.
«Боюсь, больше не придется сове веселить глупую фазанку», – подумал Шадиман и с печальным лицом протянул Мариам шкатулку из слоновой кости, на дне которой, переливаясь чешуей и рубинами, свернувшись, лежала змея.
Шадиман, словно не замечая ярости в глазах Мариам, просил носить этот браслет, как память о верном князе.
Нари свирепо задернула занавеску.
Шадиман мысленно перекрестился: наконец-то он навсегда избавляется от этой женщины, надоедливой, как зубная боль.
Ворота отворились. Верблюд величаво переступил порог. И Мариам навсегда покинула Метехи.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Джамбаз блестит, как черная эмаль. Седло, обитое золотом, точно впаяно в его могучую спину. Белые поводья, усеянные бирюзой и алмазами, ласкают упрямо выгнутую шею. На лбу алмазный обруч подхватил развевающиеся розовые страусовые перья. Джамбаз гордо переступает, звеня золотыми браслетами. Эти браслеты сарбазы добыли в гаремах пашей для Георгия Саакадзе. Джамбаз разделяет торжество своего господина. Это он, Джамбаз, вынес Георгия Саакадзе из горящего леса. Это он, вздыбившись, предотвратил удар ятагана торбаши. Это он отчаянным прыжком оставил позади янычар с кривыми ханжалами, устремленными на Георгия Саакадзе.
И сейчас Джамбаз гордо несет Саакадзе. Джамбаз надменно встряхивает головой в ореоле розовых перьев. Он посматривает по сторонам улицы, где, словно одержимые, тысячи тысяч персиян, несмотря на удары, лезут вперед хоть одним глазом взглянуть на Саакадзе.
Джамбаз одобрительно фыркает, мотает головой, точно приглашая исфаханцев не обращать внимания на плети феррашей.
– Персияне, смотрите, смотрите на Непобедимого! Смотрите на Георгия Саакадзе! Это он до последнего сипахи разгромил проклятых османов, путающих видения пророка со своим вымыслом. Это он, Георгий Саакадзе, отнял у презренных турок лучшие земли и реки. Это за ним идет караван из трех тысяч верблюдов, нагруженных турецким богатством. Смотрите, правоверные, на Георгия Саакадзе! – кричит с высокого помоста шахский поэт, размахивая тонкой палочкой.
– Смотрите, смотрите, правоверные, на грузин-сардаров. Шкуры барсов лежат на их плечах. Друзья непобедимого Саакадзе убили этих хищников в турецких дебрях, – кричит шахский звездочет, протягивая на шесте золотую звезду славы.
– Смотрите, смотрите, исфаханцы! Сардаров-грузин окружают копьеносцы. Они высоко вздымают на пиках головы турецких пашей. Сардары-"барсы" везут их в подарок шах-ин-шаху. Вот на передней пике сморщилась голова ереванского сераскера, ей вредно исфаханское солнце! – кричит шахский философ, придерживая широкую абу.
– Правоверные, к Давлет-ханэ! К Давлет-ханэ! Там на золотой шах-тахте восседает «средоточие вселенной», засыпанный лотосами. «Лев Ирана» ждет своего эмир-низама – Георгия Саакадзе. «Лев Ирана» вручит Непобедимому звание «Копье Ирана». Шах-ин-шах дарует недельный пир в честь Георгия Саакадзе!
Даутбек приложил мокрый платок ко лбу. Он приподнялся, но голова свалилась обратно на мутаку.
Так он лежал долго, стараясь собрать свои мысли. "Нет, это трудно, черт с ними, с мыслями! Одно помню, вчера закончился недельный пир у шаха.
Кто теперь Георгий? «Барс»? Нет, «Копье Ирана». В вино опиум подмешали, иначе почему болит голова? Георгий пошел на последнее средство, и теперь шах должен отпустить его с войском в Грузию на усмирение восставших кахетинцев. Разве пойти к «барсам»? Нет, наверное, все, как мутаки, на тахте лежат. Дато счастливый, ему Хорешани голову холодной водой обливает".
Георгий в своей грузинской комнате обдумывал дальнейший ход. Он был трезв, как никогда. Два года игры с Турцией дали большой выигрыш. Все шло, как было намечено. Абу-Селим-эфенди привез шаху надменный ферман султана, а Георгию Саакадзе тайное послание везира.
Как Саакадзе и рассчитывал, Осман-паша уклонился от обмена сыновьями и предложил в знак верности обмен оружием. Саакадзе снял со стены жертвенный меч из Непала и отослал везиру. На место меча он повесил привезенный молодым торбаши из Стамбула клинок с выбитым на рукоятке девизом: «Ереван – глаз Турции». Эта надпись намекала на встречу вблизи Еревана.
Абу-Селим-эфенди приезжал несколько раз скрытно. Приезжали и другие торбаши. Виделись в далеких каве-ханэ, в камышовых зарослях, под мрачными сводами исфаханского моста, темной ночью у Даутбека, но только не в доме Саакадзе. Виделись. Спорили. Соглашались.
По плану Саакадзе и везира Георгий должен был выступить с лучшим иранским войском к Новому Баязету и расположиться на юго-западной стороне озера Гокча…
Турецкое войско, предводительствуемое ереванским сераскером, подойдет к Новому Баязету со стороны Кахты, Еревана и Давалу. Одновременный охват с трех сторон лишит иранцев возможности развернуться и преградит пути к отступлению. По знаку Саакадзе – зажженному факелу на древке зеленого знамени – сераскер стремительным ударом опрокинет иранцев и уничтожит на берегах гокчинских. Георгий Саакадзе с «барсами» и уцелевшими мазандеранцами, якобы отступая к Ирану, будет снимать в персидских крепостях гарнизоны, расчищая путь турецким силам. Так Георгием Саакадзе должны быть очищены Аг-Ахмед, Баш-Норашен, Киврах, Кара-Аглар, Джагры.
Мазандеранцев и отведенные гарнизоны Георгий Саакадзе расположит на подступах к Нахичеванскому ханству, где турки ночным окружением и боем нанесут окончательный удар иранскому войску.
Отрезав хойскую дорогу и закрепившись на Карабахских высотах, сераскер захватит Нахичеванское ханство, богатое каменной солью, хлопком и рисом. Нахичеванское ханство обещано Георгию Саакадзе за неоценимую помощь Османскому государству.
Из Нахичевани открывается путь на персидский Азербайджан, значит, путь к возврату турецких провинций восточного Кавказа.
Уничтожив главные силы Ирана, Георгий Саакадзе и сераскер ударят на Баград, покорят Ирак, Луристан, Бахтияры, возьмут Исфахан и на шахской площади повесят шаха Аббаса.
Этот план не раз обсуждал Георгий Саакадзе с шахом Аббасом, поэтому и… выступил, как наметил везир Осман-паша, с отборным иранским войском к озеру Гокча.
Еще при первом приезде Абу-Селима-эфенди в Исфахан Али-Баиндур поспешил рассказать шаху о тайных встречах Саакадзе с турецким посланником.
Шах усмехнулся:
– Абу-Селим-эфенди из знатной фамилии, пусть встречаются, почему не встречаться?
Али-Баиндур опешил. Но и Караджугай-хан не внял воплям Али-Баиндура. Погладив сизый шрам, он медленно произнес:
– Раз шах-ин-шах поощряет, советую тебе, хан, все виденное принять за наваждение шайтана.
Георгий Саакадзе расположил иранцев на юго-западном берегу.
Ереванский сераскер и Абу-Селим-эфенди, точно соблюдая условия, переправились через Кавар-чай и подошли к Новому Баязету. Они ждали сигнала Георгия Саакадзе.
Но вместо сигнала к вечеру от Саакадзе прискакал гонец Эрасти и передал Абу-Селиму-эфенди послание. Еще не успел Абу-Селим-эфенди сломать печать, как Эрасти скрылся.
Прочитав, Абу-Селим-эфенди опустился на камень, устало вытирая на лбу холодный пот. Переселив себя, эфенди поспешил к сераскеру. Георгий Саакадзе извещал, что шах Аббас, очевидно, усомнившись в нем, тайно послал вслед Караджугай-хана с шах-севани. По сведениям лазутчиков, Караджугай-хан обходит турок со стороны Кахты. Поэтому Георгий Саакадзе советует немедленно отступать, иначе ему придется сражаться вместе с Караджугай-ханом против османов. А он, Георгий Саакадзе, помнит обмен священным оружием с везиром Оттоманской империи.
Гибкость турецкой пехоты и конницы дала возможность сераскеру и Абу-Селиму-эфенди молниеносно перегруппировать силы, выслать усиленный заслон против Кахты и ночью направить сокрушительный удар против войска Саакадзе.
И когда остророгий полумесяц выглянул из-за дальних высот, передовые колонны неслышно приблизились к иранским позициям.
Но Саакадзе ждал.
В разгар кровавой сечи прискакал гонец, и Абу-Селим-эфенди узнал – Караджугай прорвал заслон и окружает турецкое войско с северо-запада.
Сераскер искусно вывел турок из-под удара, оторвался от Караджугая и стал отходить к Эчмиадзину. Но тут на него обрушился Эреб-хан, зашедший в тыл туркам со стороны Аракса.
Сжимая круг, Саакадзе, Караджугай-хан и Эреб-хан зажали турок в каменном мешке.
Через два дня Абу-Селим-эфенди с тремя сотнями янычар, в азямах, разодранных аракскими камышами, скакали к Эрзуруму. Они были единственными воинами, уцелевшими в страшной сече. Потеряв коврик, Абу-Селим на песке вознес молитву аллаху и поклялся отомстить виновнику своего позора страшной местью.
А Георгия Саакадзе уже ничто не могло остановить; объединив иранское войско, он стремительно перешел турецкую границу.
Так были взяты у Оттоманского государства Ереван, Эчмиадзин, Баязет, Маку, Назак, Кизил-килис, Кагызман и обширные земли от реки Занга до Карсчайи.
Саакадзе трезв после недельного пира. Он смотрит на присланное шахом Аббасом копье с изумрудным наконечником. Теперь он – «Копье Ирана» и обязан пойти на усмирение восставших кахетинцев.
Даутбек угадал. Дато сидел на тахте, обвязанный мокрым платком. Напротив, за квадратной доской, сидела Хорешани.
Было за полдень. Никто из «барсов» не показывался.
– Спят, – вздохнула Хорешани, – наверное, по буйволиному бурдюку в себя влили.
– Знаешь, Хорешани, я теперь боюсь крепко думать. Куда ведет наша борьба? Мы, как дураки, за перса деремся. Вот опять вернулись с неслыханной победой. Сколько за два года рисковали? Сколько раз приходили в отчаяние? Как часто могли быть вздернутыми подозрительным шахом или заколотым из-за угла прозревшим Абу-Селимом-эфенди. Какая страшная игра, и все для чего?.. Недельный пир, а у меня, кроме головной боли, ничего не осталось.
– От головной боли у тебя мысли скучные, Дато! Что плохого в уничтожении врагов? А разве султан менее опасный враг, чем шах? Но если действуете не во имя возмездия и справедливости, то знай – вы все предатели! Только, думаю, Георгий делает все для возвращения в Картли. О пресвятая дева, какой страшный путь!
Дато взволнованно склонил голову, он тоже так думал. И думали ли иначе «барсы»?
Даутбек вертел в руках золотое копье с изумрудным наконечником.
Георгий Саакадзе крупно шагал между стеной, обвешанной оружием, и большим окном, выходящим в сад.
– …Не отпустит и теперь, – продолжал разговор Даутбек, – половину Картли переселил в Иран, а тебя отпустит? Георгий, я видел картлийские и кахетинские рабаты.
– Шах обещал землю и хозяйство раздать, – Саакадзе хмуро поправил меч крестоносцев.
– Не верь персу: не раз обманывал. – Даутбек вонзил в мутаку изумрудный наконечник. – раздаст тому, кто через мечеть пройдет. А пока народ решится менять Христа на Магомета, половина умрут с голоду. Я, по твоему желанию, проехал Ферейдан, был в Офусе, Буине, Думми, Кемере, Одегуне, был и в «Верхней и Нижней конюшне». Там на голую землю брошены наши грузины. Глазам больно смотреть на такую бедность.
Разговор перебили Дато и Хорешани. Они пришли к Георгию обедать. Одним скучно. Скоро придут Нестан и все «барсы» освежать головы после пира! Так пробовала шутить Хорешани.
Димитрий возбужденно ворвался в комнату:
– Георгий, гонец спешный от Русудан: Нугзар умер!
Дато и Хорешани вскочили. Они инстинктивно почувствовали – смерть Нугзара приближает их отъезд в Картли.
Хорешани торопливо вышла. Из дальней комнаты слышались плач и причитания Нестан.
Опустив голову, Саакадзе молчал. Что-то ушло из его жизни, ушло безвозвратно, словно кинуло в немую пропасть.
Молчали и «барсы», стыдясь неуместной, невольной радости.
«Да, шах в таком деле не откажет, не совсем собака. Георгий ближе всех Нугзару, мы тоже. Конечно, на похороны всех отпустит. В Носте весной хорошо. Сады в цветах. А, здравствуй, дорогая Ностури! Сколько радостей с тобой связано!.. Детьми купались. Как приеду…» – Дато зажмурился.
Послышался шум, возбужденный голос. Дверь распахнулась, вошел гонец. За ним гурьбой ввалились Элизбар, Матарс, Пануш и Гиви.
Эрасти взглянул на смеющиеся глаза «барсов» и отвернулся.
Гонец вынул из запыленных цаги свиток.
Георгий углубился в взволнованное послание Русудан.
«Барсы» не хотели оскорбить Георгия, но помимо воли радость светилась в их глазах.
«Лучше моего деда на свете нет! Ему повезу…» – Димитрий сердито дернул себя за ухо.
Элизбар учащенно дышал: «Шах отпустит, отпустит! Нугзар умер! Носте, дорогое Носте!.. Скоро увидимся!.. Мать! Как, бедная, обрадуется… Сестры выросли, свадьбу будем праздновать… Вот Матарс давно любит Нателу… Спасибо Нугзару… Что я, с ума сошел?!» – испугался Элизбар.
Гонец подробно рассказывал о печальном событии:
– …княгиня Нато лечаки разорвала, кружева, как пух, летели. Волосы распустила. Глаза стали как два ореха, только смотрят мимо покойника. Как вода из кувшина, слезы льются. Одна щека ничего, а на другой сквозь румяна пробилась белая полоса. Как дорога в поле лежит.
Гиви фыркнул. Димитрий свирепо толкнул его. Элизбар, рукой зажав рот, еле сдерживал смех.
Поднял голову Георгий и молча посмотрел на «барсов».
Гонец, кашлянув в руку, продолжал:
– На белом возвышении черный гроб золотыми кистями играет. Меч Эристави Арагвских в ногах на фиолетовой подушке лежит. Только доблестный Нугзар не видит. Живым был, одно золото держал в руках, а теперь два серебряных абаза глаза придавили.
– Как, сами придавили? – изумился Гиви.
– Нет, ты, ишачья голова, полтора часа помогал, – сверкнул глазами Димитрий.
Сначала тихо в рукав засмеялся Дато. Взглянув на него, загрохотал Даутбек. И словно град ударил по стеклу – «барсы» давились, умоляюще смотрели на Георгия и еще громче хохотали. Им казалось, что они с пандуристами на конях шумно и весело въезжают в родное Носте.
Через два дня прискакал другой гонец от Зураба Эристави.
Георгий внимательно слушал пожилого азнаура из свиты Зураба.
Боясь и ненавидя Зураба, царь Баграт неожиданно утвердил Баадура, как старшего сына, владетелем Арагвского княжества. Конечно, Баадур не замедлил отблагодарить доброго царя поистине царскими подарками: одних редкостных коней прислал двадцать пар, десять верблюдов, нагруженных шелком и драгоценными подарками, отправили в Метехи. И Гульшари преподнес рощу с молодыми оленями. Потом собрал все войско и заперся в Ананурской крепости. Зураба страшится…
– Госпожа Русудан, – продолжал азнаур, – не пожелала остаться в Ананури, думает, война между братьями вспыхнет. Но только какая война? Когда князь Зураб, нечего не подозревая, после похорон Нугзара из Ананури уехал в Тбилиси утверждаться владетелем Арагвским, только сто дружинников с собою взял. А царь Баграт еще во время болезни Нугзара сговорился с Баадуром. Потом лицемерно заявил Зурабу: «По закону решил: Баадур старший сын».
Госпожа Русудан велела передать: «Пусть не беспокоится мой муж Георгий Саакадзе, я укреплю Носте, дружину из молодежи соберу охранять замок». И отец Трифилий для охраны Носте прислал сто пятьдесят дружинников из монастырского войска.
Княгиня Нато между двумя сыновьями мечется, не знает, кого пожалеть. Баадур – старший, по праву владеет. Зураб – сильный, только он сумеет блеск знамени Эристави Арагвских поддержать. Все владетельные княжества возмущены поступком царя. Нугзар давно Зураба наследником утвердил.
Саакадзе задумался. Он помял намерение Баграта уничтожить одно из сильнейших княжеств, тесно в ним, Георгием, связанное. Георгий долго размышлял о разгроме майдана. Это щекотливое дело. Ведь амкары с мусульманами дрались, значит, надо защитить амкар. И Саакадзе решился на смелый шаг.
Утром на совете говорили о городах, отнятых у турок. Шах еще не остыл к одержанной победе и, зажмурив глаза, наслаждался подробностями разгрома османов.
Георгий, воспользовался настроением шаха и ловко перевел разговор.
Шах выслушал мнение Георгия Саакадзе о событиях в Тбилиси. К удивлению Георгия, поддержал его Караджугай-хан. Эреб-хан тоже одобрил мнение Саакадзе.
– Если царь Баграт и князь Андукапар сразу не могли пресечь обыкновенную драку, как можно в серьезном деле на них рассчитывать? Исмаил-хан тоже не прав. Если Метехский замок молчал, хан обязан был выступить на защиту мусульман.
И потом – допустимо ли разорение мастеров?
Одобрительно кивнул головой шах.
– Непобедимый спасалар прав, – медленно поглаживая шрам, произнес Караджугай. – Исмаил-хан забыл суру корана. Думаю, шах-ин-шах, необходимо сделать внушение хану. Но раз царь Баграт нашел мудрый способ золотом и товаром наказать грузин, пусть половину отобранного пришлет в шахскую казну.
– Ибо сказано: кто находит, получает половину.
Шах рассмеялся и, посмотрев на своего любимца, подумал: «Надо Эребу хорошее вино послать. Раз пьет, пусть бурдой вкус не портит».
– Приятный из приятных Эреб-хан сказал истину аллаха. Другая половина должна быть возвращена хозяину. Но царь Баграт еще допустил ошибку.
Саакадзе поспешил представить дело Зураба в выгодном освещении. И тут Георгия поддержал Караджугай, вовремя вспомнив, что шах Аббас тоже захватил престол, не будучи старшим сыном.
– Бисмиллах! Не всегда старший имеет право быть первым. Арагвское войско отличается отвагой, сумеет ли слабый Баадур владеть княжеством?
– Ибо сказано: если вместо головы носишь котел, то вари в нем пилав, а не дела царства, – подхватил Эреб-хан.
Саакадзе, довольный, вернулся домой. В грузинской комнате его ожидали «барсы».
Шумно сбросил абу и оружие Георгий и велел Эрасти внести присланное Русудан.
Эрасти и Гиви втащили ковровый хурджини. Георгий размашисто дернул кожаную завязку. Вытащил головку горного сыра и швырнул Дато.
Вмиг Эрасти на тахте расстелил цветную камку.
Георгий сам вытащил чуреки, разламывая, бросал «барсам». Они подхватывали и жадно вонзали зубы в черствые куски. Из хурджини летели на тахту чурчхелы, сушеные груши, платок с гозинаки.
Эрасти внес на подносе дымящуюся чашу. Георгий накрошил зелень, густо посыпал лобио, отшвырнул серебряные тарелки и стал разливать в глиняные чашки.
Пожалели, что не приехал Папуна.
Георгий высоко поднял вытащенный из хурджини пузатый кувшин, и в подставленные сосуды хлынуло крестьянское вино.
– Выпьем, друзья, за упокой души доблестного Нугзара.
«Барсы» торжественно подняли чаши. Помолчали.
– Георгий, как решил шах? – оборвал тишину Даутбек.
– Амкары не будут наказаны, зато Баграт непременно заболеет: должен с другим царем награбленным поделиться.
Несмотря на поминальный обед, «барсы» улыбнулись, узнав остроумный совет Караджугая.
– Думаю, Георгий, на этом не успокоятся ни амкары, ни Баграт, – махнул рукой Даутбек.
– Я на это рассчитываю, – заметил Георгий.
– Народ тоже бурлит. Мой дед велел передать: совсем люди высохли, горячий уголь бросить, сразу разгорится пожар.
– Дед прав, Димитрий. Мы скоро бросим уголь, чувствую, скоро.
– Зачем, Дато, с углем возиться, когда из Исфахана можно кремни захватить? – удивился Гиви.
«Барсы» едва сдержали смех.
– Элизбар, ты ближе, дай ему по башке, – шепнул Матарс.
– Всегда такое скажет. Эй, Гиви, когда умирать буду, приди последним прощаться, а то похороны в пир превратишь, – сквозь зубы процедил Элизбар.
«Странно, – думал Саакадзе, – все „барсы“ любили Нугзара, а вот узнали о смерти, и два дня не перестают веселиться».
Вошли Хорешани и Нестан. Саакадзе взглянул на Нестан. Но, к его изумлению, Нестан тоже с трудом скрывала беспричинную радость.
Хорешани переглянулась с Георгием. Да, грузины рвутся в Картли. Как кони, чувствуют близость дома. Даже Паата потерял свою сдержанность, а как деда любил!
Ночь. В углублении ниши мерцает каганец. Саакадзе пишет Зурабу:
«Смерть Нугзара будет гибельна для народа. Нет уже железной руки, удерживающей покой царства, нет вождя, на которого опиралась надежда народа и моя собственная. Брат твой Баадур, заступивший место владетеля Арагвского княжества, слаб и телом и духом. Ты же, Зураб, любимое мое чадо, питомец мой, с юных лет зрел для воинских дел. Приди ко мне, представься великому шаху и облекись здесь у высокого трона и в звание и в права владетеля».
Азнаур, не дожидаясь рассвета, выехал в Картли.
Наконец в Исфахан вернулся Папуна. Он похудел и осунулся. «Барсы» с трудом узнали друга. Правда, он пробовал шутить: у него сейчас ишачий возраст, поэтому он не наслаждается жизнью, а шляется по всем царствам. То с Трифилием тайно, как вор, видится в собственной стране. То с Керимом хуже, чем вор, шепчется около Гулабской крепости. То, как крот, пролезает в скучный дом Тэкле.
Рассказ о Тэкле привел «барсов» в смятение. Нестан рыдала, вытирая слезы желтыми косами. Хорешани сидела бледная, с опущенными глазами.
– Ничего, «барсы», вторая попытка будет удачней. Если в Картли вернемся, освободим Луарсаба, недаром Керим у Али-Баиндура.
Утешая «барсов», Георгий скрывал глубокую боль: Тэкле, его нежная сестра, два года у стен мрачной крепости стоит с протянутой рукой, а он не может, не смеет помочь ей.
Бедная Тэкле! Кто узнает царицу Картли под рваной грязной чадрой? Кто догадается, что вымазанная в глине маленькая рука, протянутая из-под чадры, принадлежит не нищенке, каждое утро стоящей против Гулабской башни, а красавице Тэкле?
Сначала сарбазы гнали нищенку, но Керим убедил: этой старухе сто лет. Она, наверно, ведьма, лучше не раздражать, может несчастье накликать. Тэкле оставили в покое и даже иногда опускают в протянутую руку грош.
Тэкле за право стоять против башни, где заключен «свет ее жизни», идет на все испытания. Она судорожно сжимает сарбазский грош, тихонько роняя его вечером по дороге домой, куда ее насильно приводит мать Эрасти. Так стоит Тэкле, не замечая ни ветра, ни холода, ни жары. Там, за каменной стеной, томится ее любимый, ее сердце.
И когда ночью старуха Горгаслани отмывает изящную руку, натирает благовониями уставшую Тэкле и укладывает на чистое ложе, бедная царица говорит:
– Как неудобно лежать на шелковой постели. Там, против каменной башни, ноги тонут в пыли, а когда дождь, – в грязи, и так мягко, мягко…
Иногда в полночь приходит Керим. Он говорит оживающей Тэкле о Луарсабе. Да, Керим счастливый, – он каждый день видит Луарсаба.
И Тэкле забрасывает Керима тысячью вопросов.
Нет, нет, царь не побледнел, он спокоен, он твердо верит в свое спасение. У него есть все: комната в коврах, ложе мягкое, одеяло парчовое. Нет, он не скучает, князь Баака Херхеулидзе играет с ним в «сто забот». Иногда приходит Али-Баиндур-хан. Но царь с ним холоден и отказался играть в «сто забот». Баака самоотверженно оберегает царя, не расстается с ним. Комнаты их рядом. Царя все в башне любят. Он много гуляет в саду. Два раза в день по часу ему разрешили смотреть на улицу.
Тогда… тогда он видит маленькую, закутанную в чадру Тэкле. Он знает – это она. Керим тихонько шепнул о ней князю Баака. Но Луарсаб сказал: если бы даже не указали, все равно бы узнал. Он старается удержать слезы, когда смотрит на улицу. Боится: Али-Баиндур узнает, запретит любоваться грязной улицей. Лазутчик, слуга шаха Аббаса, запретит ему, Луарсабу Багратиони!
Керим, конечно, скрывает от Тэкле, что Луарсаб сильно изменился, что вид Тэкле убивает в нем жизнь, что он много молится и еще больше думает об оставленном царстве, о превратности судьбы и о любимой Тэкле, которой бессилен облегчить большие страдания.
Тэкле умоляет, и Керим не в силах отказать – берет для передачи Луарсабу зацелованный шелковый платок, или красную розу, или прядь черных волос. Керим уговаривает быть осторожней. Если Али-Баиндур заподозрит Керима, тогда все дело рухнет. Тэкле понимает, но не всегда может заставить себя не посылать знак ее большой, как небо, любви.
– Тэкле тает, скоро сквозь нее будут видны звезды, – закончил Папуна.
После некоторого колебания Папуна все же рассказал друзьям о хлопотах Трифилия. «Барсы» оживились.
– Русийский царь ничем не поможет, не захочет ссориться с шахом. Отделается одними обещаниями. Луарсаба спасем мы, «барсы», если уцелеет до нашего часа. Для Тэкле спасем… но не для царства, – медленно произнес Георгий.
– Баака настоящий витязь! До конца себе верен остался!
– Да, Даутбек, но на что ушла его жизнь, – вздохнул Дато.
Пьетро делла Валле заметил новую морщинку у глаз Георгия. «Задумал смелые дела», – решил делла Валле, начиная разговор:
– Сейчас, мой друг, отправляю одного миссионера в Рим. Надеюсь, скоро и меня понесет корабль к берегам неаполитанским. Третий год шах задерживает меня в Иране. Не могу жаловаться на плохой прием. К католическим миссионерам шах Аббас расположен, даже приглашает к царскому столу.
– Очень жаль будет, уважаемый Петре, когда покинешь Иран. Привык к тебе.
– Привыкли, а избегаете? Хочу еще раз с вами поговорить о вере.
– О другом говори… Я не монах, зачем нам богов делить?
– Я тоже не монах, но о чем бы люди ни говорили, всегда придут к богу. Вот вы сейчас одержали славную победу над исконными врагами римской церкви. Я убежден, что и в дальнейшем католическая религия будет предметом вашей горячей заботы.
– Повторяю тебе, друг Петре, я только воин. Забота о церкви принадлежит священникам.
– Нет, друг Георгий, вы не только воин, но и государственный муж. Вам полезно знать: Рим окажет помощь грузинским царям, если грузинский народ примет римское учение.
– Народам нельзя навязывать веру. А грузинский народ издревле хранит в сердце свою веру. Ассирия, Мидия, цезари римские поглощены пучиной времени, а Грузия, как ты сам убедился, истекающая кровью, никогда не сойдет с путей вечности.
– Я уверен, друг, что вы когда-нибудь вспомните этот разговор, и, если захотите прийти в лоно римской церкви, Ватикан вам окажет содействие. А теперь выслушайте откровенное мнение. Я с вами не совсем согласен. Папе римскому Урбану VIII правдиво опишу трагедию Грузии и… за Луарсаба буду просить. Вы рассчитываете на Хосро-мирзу? Остерегайтесь! Я с ним раз беседовал: скрывшийся за кустом волк.
– Знаю. Но природа так создала: барс не боится волка.
– Аминь! А теперь хочу говорить с вами как с воином. Вот вы одерживаете неверным столько побед, разве не важнее было бы эти победы приносить христианскому миру? Рим великолепен! Зачем вам всю жизнь в Азии тратить? Почему сыновьям вашим не блистать в Европе? Богатство, почет – все вам доставит римский король! И папа Урбан VIII также ценит гениальных полководцев. Вы и ваши друзья будете утопать в славе и роскоши. Разве такому кораблю, как Георгий Саакадзе, можно плавать в озере? Море, безбрежное Средиземное море твое место!
– Хорошо говоришь, друг Петре. Но не ты первый соблазняешь меня почетом, богатством и правом одерживать победы для чужих стран. О возможности заплатить жизнью за величие ваше говорили со мною английские, французские, испанские послы. Говорили и другие послы, миссионеры, путешественники, купцы. Соблазняли дворцами, гербом, соблазняли всем, что так любит человек. Но разве вы можете понять мою жизнь? Пусть ваши страны будут великолепны, пусть дворцы из мрамора, посуда из золота, одежда, усеянная алмазами, море плещет у ног. Но это ваша страна, ваше море, ваши дворцы… Там, за лиловыми горами, лежит моя страна, где нет моря, нет мрамора, нет великолепия. Но это моя страна. Там много простого камня, а за каменными стенами мой народ. Он не знает вашей роскоши, но он обладает величием духа. Он умеет бороться и отдавать жизнь за свою родину. Этой маленькой стране с народом рыцарских чувств я отдам свою жизнь. Мой путь страшен. Он требует беспощадности, жертв… требует от меня все! Но путь мой верен. Я это знаю.
Долго Пьетре делла Валле смотрел на Георгия Саакадзе, потом встал, крепко пожал руку грузину и, не сказав ни слова, ушел. Ушел из дома, ушел навсегда из жизни Георгия Саакадзе, как многое уходило от него. Но думать об этом не было времени.
Приезды послов из Русии, тайные и явные гонцы из Грузии, миссионеры, послы и купцы западных земель, беспрерывные подготовки войск, переустройство вновь захваченных турецких провинций – все это, как в котле, кипело в шахском дворце. И Георгию надо было знать дела всех царств, шах не любит, когда его советники находятся в спокойном неведении.
И сейчас в Исфахан прибыли два посла. От Исмаил-хана с известием о новом восстании в Кахети и об ожидаемом вторжении Теймураза в свое царство.
Прочитав послание, шах подумал: «Саакадзе прав, нельзя на Исмаил-хана положиться ни в малом, ни в большом деле. А какой смелый полководец был! Грузинское солнце ему размягчило мозги».
Другой посол русийский, Михаил Петрович Барятинский, прибыл вместе с дворянином Чичериным и дьяком Тюхиным.
Еще год назад шах Аббас в послании царю Михаилу, ссылаясь на дружбу с государством русийским, писал, что он не тайно владеет грузинскими царствами, а от начала времен Сефевидов. Многие грузины – верные слуги Ирана, а если найдутся изменники и перебегут в Русию, то он, шах Аббас, просит царя Михаила, во имя дружбы и любви, этих грузин ему выдать.
И сейчас шах с неудовольствием продолжал слушать ответное послание Михаила Федоровича:
"…Все Иверские земли и все Иверские цари были под державою великих государей и великих князей русийских и ныне б ты Аббас-шахово величество для нашего величества на Иверскую землю наступати и войной идти не учинял и тесноты никакие чинити грузинским царям не замышлял. А будет в чем меж вас ссора и нелюбие, и в том бы ты Аббас-шахово величество сослался с нашим царским величеством…
Писано в государствия нашего дворе в царствующем граде Москве. Лета от создания мира 7129-го месяца маия 5-го дня".
Шах рассматривал александрийский лист с золотой каймой и золотыми фигурами, на котором писана грамота. Имя государя писано золотом. Рассматривал большую царскую печать на красном воске под кустодиею. Печать изображала дьячую руку на загибке.
«Хищная рука хочет захватить у меня Грузию», – негодовал шах, скрывая от послов гнев и возмущение.
Еще до приема послов Вердибег, гонец шаха в Русии, подробно рассказал Аббасу о после Теймураза, игумене Харитоне, прибывшем в Москву от шести грузинских царей и владетелей. Рассказал, что Михаил Федорович отослал ответные грамоты, очевидно, обещая военную помощь.
Шах все больше хмурился. Нет, нельзя допустить прихода в Грузию русийского войска. Необходимо совсем разгромить Кахети и пленить Теймураза, уничтожить непокорных моей воле картлийцев, проникнуть в заносчивую Имерети.
Кто может это сделать? Конечно, Караджугай, Эреб, Карчи, но тут мало одной хитрости и отваги, необходимо знание непроходимых троп, умение вести конный бой в узких ущельях и горах.
Тут нужен грузин.
Как тигр с гиеной, Саакадзе два года играл с Турцией. Он выиграл, а я в это время подготовлял войско для полной победы над османскими собаками.
«Бисмиллах! Георгий Саакадзе доказал до конца свою преданность. Георгий Саакадзе прославлен в Иране и обесславлен в Грузии. Он повергнет предо мною в прах покоренную Грузию, и не тебе, русийский царь, завладеть добычей „льва Ирана“. Но Саакадзе оставит мне в знак верности своего Паата, ибо сказано: верь слову, но бери в залог ценности».
На приеме шах Аббас сухо заявил князю Барятинскому: пусть они в Исфахане ожидают ответа царю Михаилу.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Русийских послов возили по Исфахану, показывали сад Чахар-Багх, арочный мост через Заендеруд, дворец «Сорока колонн», шах-майдан, сокровища Давлет-ханэ.
И в эти дни скрытно подготовляли кахетинский поход. Со всех ханств стягивали сарбазов, сгоняли верблюдов, коней.
Георгий Саакадзе лично руководил подготовкой, но на душе у него было неспокойно: о Грузии шах с ним не говорил.
С утра по Исфахану ползли смутные слухи. Кто-то приехал из Картли, что-то сказал, но гонца не было, и не все верили. Восемнадцать дней караванного пути – слишком большое расстояние для достоверности.
И вот шахский двор и все грузины поражены: в Исфахан прискакал не только Зураб, которого ждали, но и царевич Симон, которого совсем не ждали.
Царь Баграт внезапно умер. На охоту выехал веселый, охота удачна была. Вдруг конь царя шарахнулся, встал на дыбы. Говорят, лесной человек испугал коня. Царь от неожиданности упал с седла, голову о пень разбил. Два часа жил, никого не узнавал, только помянул какой-то сундук с одеждой.
Симон почти бежал из Тбилиси. Духовенство отказалось венчать на царство: говорят – магометанин, не дело церкви, как шах Аббас скажет.
Неизвестные народ мутят. На майдане кричат купцы, кричат амкары. Тбилиси, как раскаленный мангал, все со всеми драться готовы. Но и владетельные князья отказались признать Симона. Пример подал Мухран-батони, потом Ксанские Эристави, за ними потянулись и князья-мусульмане… Старая царица Мариам разъезжает по всем княжествам, большие богатства жертвует церкви. Откуда взяла?! Против царя Баграта настраивала, теперь против Симона. Сейчас уползла в Имерети. Кто знал, что змея, думали – сова.
И Зураб жаловался шаху. Он с юных лет с Нугзаром на поле битвы добывал славу роду Эристави Арагвских. Он за шах-ин-шаха пять лет сражался с турками, он усмирял горцев, он повеление шах-ин-шаха выполнял, как повеление бога. А Баадур никогда шашку не обнажал, только и беспокоился о заячьей охоте и еще мед любил, как медведь. Нугзар Эристави открыто говорил: «Зураб унаследует владение Арагвское». Еще немного – и горцы откажутся от дани, другие тоже. Никто не боится слабого Баадура. Княжество рассеется, как дым. Кто тогда защитит царский престол? Уже сейчас опасно без большой охраны на дорогах. Нет мира в Картли.
Шах встревожен. «Дальновидный русийский царь, осведомленный о состоянии Картли и Кахети, не замедлит прислать Теймуразу стрелецкое войско. Недаром просил меня за Теймураза, больше чем просил, – одной верой связаны. Тогда мои великие труды разлетятся подобно птицам. А дальше? Дальше русийский царь присвоит все дороги Кавказа. Если не остановить, тень Русии на Иран ляжет».
И Аббас решил – в Кахети пойдут Георгий Саакадзе и Карчи-хан. Неожиданное счастье! Ненужному царю, вероятно, Шадиман помог умереть.
Шах Аббас утверждает на царство Симона, утверждает Зураба Эристави владетельным князем Арагвским. Снабжает Георгия Саакадзе и Карчи-хана большим войском. Посылает Хосро-мирзу на восток против узбеков: туда тоже может проникнуть Русия. Саакадзе от шаха получает наказ: в случае народных волнений посадить Симона на картлийский престол с помощью оружия. Получает секретное повеление истребить население Кахети.
Саакадзе внимательно слушает.
– Вот, Георгий, выполнишь мое повеление, – не будет тебе равного в Иране.
– Шах-ин-шах, ты не раз испытывал мою преданность. Был ли даже ничтожный повод сомневаться во мне?
– Нет, мой сардар, ты по заслугам отмечен шахом Аббасом.
За окном в саду под твердыми ногами скрипнул песок. Шах Аббас обернулся.
По аллее шел Паата, улыбаясь солнцу. Он подбрасывал розу, и мускулы играли под шелковым азямом.
Георгий залюбовался красавцем сыном.
Шах Аббас одобрительно кивнул:
– Как твои два сына, выздоровели?
Георгий похолодел: Шадиман донес.
– Все время об этом беспокоюсь, великий из великих «лев Ирана». Неоднократно хотел обратить твое благосклонное внимание на личное горе, но неудобно было. Русудан ничего не пишет о них, а сам я избегаю спрашивать, боюсь правды.
– Аллах пошлет Бежану и Автандилу полное выздоровление. Спокойно поезжай.
Шах Аббас задумчиво, покрутил кольцо с черным карбонатом. Он вспомнил восхищение ханов на утренней беседе, когда он, «солнце Ирана», посвятил советников в свое решение оставить Паата заложником. И сейчас, мысленно повторив арабскую мудрость, шах Аббас любовно посмотрел на Саакадзе.
– Мой верный сардар, разлука с тобой тяжела. В утешение пусть останется со мной Паата. Его доблесть и мужество, как в зеркале, отразят преданного мне Георгия Саакадзе.
На секунду, только на секунду, Георгий потерял себя. Он чувствовал, как сжимается его сердце, как одеревенели ноги. От ужаса он словно опьянел. Но сколько шах ни вглядывался, он видел только неподвижное лицо и ясный взгляд. Георгий спокойно проговорил:
– Шах-ин-шах, я сам хотел просить тебя о такой милости. Где, как ни у источника мудрости, Паата почерпнет знания и силу?
«Саакадзе одержит победу и над грузинами», – облегченно подумал шах и разрешил Саакадзе для скорейшего разгрома Теймураза взять с собой «барсов» и грузинскую свиту.
Прощаясь, Георгий рассказал шаху смешной случай с дервишем, который по ошибке вместо дыни съел кусок подошвы и уверял, что разница только во вкусе. Шах расхохотался.
Около мавританских дверей Давлет-ханэ Эрасти держал под уздцы Джамбаза. Шахские слуги толпились у дверей, склоняясь до земли перед эмир-низамом. Внезапно Эрасти качнулся, задрожал, глаза до боли открылись: Георгий Саакадзе не может вдеть ногу в стремя?! У Эрасти всю дорогу стучали зубы. Он знал – случилось непоправимое несчастье.
Тяжело прошел в грузинскую комнату Саакадзе. Лязгнул засов. До утра Эрасти прислушивался к тревожным шагам Георгия.
В эту ночь и Нестан переживала большое горе. Шах снова оставляет ее на год в Исфахане в залог верности Зураба. Нестан вспомнила мудрый совет Георгия, данный ей полгода назад: «Если хочешь скоро увидеть Картли, убеди шаха в своем спокойствии к Зурабу. Скажи о желании стать женой Даутбека, прими магометанство. Даутбек для нашей Нестан тоже пойдет на это. Конечно, все сделаем для виду. Шах забудет о тебе, а в Картли снова станешь христианкой и женой Зураба».
– Почему я тогда высмеяла Георгия? – рыдала Нестан.
Зураб гладил золотистые волосы, целовал теплые губы. Зурабу жаль Нестан, но острой боли он не чувствовал. «Неужели разлюбил? – удивлялся он. – Может, отвык? Почти три года не видел. Нет, если бы любил, десять лет можно не видеть, сердце не устанет помнить». Он постарался скрыть свою холодность под щитом нежности и утешения. Он уверял, не более трех месяцев пройдет, и они снова будут вместе и навсегда забудут горечь расставанья.
«Барсы» возбужденно готовились к походу. Они бесконечными хлопотами торопили время. В кайсерие закуплены дорогие подарки для всех друзей и родных. Даже Папуна, третий день ходивший сумрачным, набил хурджини разными лентами и игрушками. "Для новых «ящериц», – говорил он, вздыхая. И Паата вместе с Хорешани усердно выбирал подарки для матери, братьев и сестер. Только Эрасти не покидал порога грузинской комнаты. Он никому не сказал о странном состоянии Саакадзе, но не отходил от него, стараясь угадать малейшее желание. Георгий продолжал молчать, не желая мешать друзьям насладиться сборами в дорогую Картли.
– Эрасти, а ты почему не идешь на майдан? Или решил своей жене и сыну кислое лицо привезти в подарок? – спросил Георгий. – Завтра выступаем.
– Батоно! – мог только выговорить Эрасти.
– Папуна, прошу, пойди с Эрасти и купи для Русудан красивую шаль, а для детей…
Голос Георгия дрогнул.
– Э, Георгий, что ты последние дни глаза прячешь? Лицо на шафран похоже, а виски сединой занесло, – укоризненно покачал головой Папуна.
Георгий схватился за виски. Он круто повернулся к зеркалу, с тревожным вниманием разглядывая свое лицо.
– Друг Папуна, купи и мне подарок – черную краску, ибо даже я не доверяю полководцам, седеющим в ночь перед походом!
Когда все ушли, Георгий обнял Паата и запер на засов дверь. Паата удивленно следил за отцом.
– Мой сын, мой любимый сын, я хочу поговорить с тобой об очень большом…
– Мой отец, я слушаю, как слушает воин звуки боевой трубы.
– Я хотел говорить с тобою о родине, мой сын. Ты вырос здесь, вдали от нашего солнца, вдали от грузинского народа, чувствуешь ли ты связанным себя с Грузией? Ведь тебе пришлось даже принять магометанство.
– Отец, я согласился сделать это ради родины, ради тебя. Этого требовал шах, я не противился тебе. Да, я вырос в Иране, но я рос у тебя, мой отец, у тебя, чье сердце наполнено большой болью за родину. Я грузин, мой отец!
– И если придется доказать это, мой сын?
– Я не задумаюсь отдать свою жизнь за нашу Картли.
– Паата, ты уже раз обещал мне это… Мой Паата, у тебя благородное сердце Русудан, твоей матери… Многое может произойти… Мне тяжело говорить, но знай, настало время доказать родине, что все мои помыслы – о ней.
– Не надо, мой отец, не говори, я все понял… Помнишь, отец, раз на пасху в Носте я упал с дерева. Мать старалась скрыть испуг, а ты сказал: «Хорошо, что не с коня, этого я бы тебе не простил…»
– Шах требует мое сердце в залог верности… Мой мальчик, я вынужден оставить тебя… будь мужествен… О пережитом мною в эти дни никто, кроме тебя, пусть не знает… Но у меня теплится надежда…
– Да, мой отец. Ты не думай больше об этом. И матери скажи, пусть радуется другим сыновьям… Я с гордостью буду думать о твоем решении.
– Наша жизнь, Паата, короткая, но дела наши переживают нас. Не умею утешать… Сыновей своих я всегда учил смотреть опасности в глаза. Но знай, тебя люблю, как жизнь, как солнце… И если бог тебя сбережет, клянусь до последнего часа помнить сегодняшний день и все твои желания выполнять как раб.
– Если бог меня сбережет, я клянусь не измениться и снова отдать свою жизнь моему повелителю, Георгию Саакадзе.
Георгий обнял Паата, и они крепко поцеловались. Больше не говорили. Они урвали у жизни три часа молчаливого страдания.
Георгий встал, плечи его разогнулись, глаза снова вспыхнули. Паата поразило, с какой твердостью легла тяжелая рука Саакадзе на эфес меча. Он содрогнулся: «Сколько жизней за мою отнимет у шаха мой большой отец!»
Когда «барсы», Папуна и Эрасти вернулись, слуги сказали: батоно Георгий и Паата уехали прощаться с Эреб-ханом.
Эрасти вскочил на коня и ускакал искать Саакадзе.
– Что-то скрывает от нас Георгий, – заметил Даутбек.
– Наверно, плохое: хорошим сразу делится, – пробурчал Папуна.
Ночью Саакадзе перед зеркалом тщательно закрашивал виски.
– Шах не любит серебра, – с усмешкой сказал Георгий.
– А что любит шах?
– Ценности.
И Саакадзе рассказал Папуна о предстоящей временной разлуке с Паата.
– Временной? Кого ты утешаешь, Георгий?! Или собираешься обратно вернуться? – Папуна встал, сделал несколько шагов и, пошатываясь, направился к дверям.
– Куда, мой Папуна?
– Пойду успокою Эрасти, он три ночи не спит: думает, что несчастье случилось с нашей Русудан.
Георгий с необыкновенной теплотой взглянул на друга. Папуна утешает меня… Что, если бы еще худшее обрушила на нас судьба? Шах мог потребовать приезда Русудан с детьми. Вот у Теймураза уничтожил семью, – думал Георгий. – А потом – еще неизвестно… Нет, все известно".
Иранские войска ждали сардаров за стенами Исфахана: сто тысяч сарбазов, готовые ринуться на окончательное уничтожение Кахети и усмирение Картли.
Симон с царскими почестями ехал в середине войска. Зураб Эристави рядом с Саакадзе.
Окруженные минбашами, юзбашами и онбашами, Карчи-хан и Вердибег наконец выехали из своего дворца.
«Барсы» пережили вчера ужас расставания с Паата. Сегодня они веселы, ибо подозрительный перс в последнюю минуту мог задержать их в Исфахане, но не задержал.
Паата и Сефи-мирза провожали уходящих из Исфахана до загородного дворца. Паата ехал рядом с отцом и Папуна, думал, какое счастье ехать так рядом до самой Картли. Внутреннее пламя не отражалось на лице Георгия Саакадзе. Он, улыбаясь, смотрел на Паата, давая ему советы.
– Береги коня, тот не воин, кто не умеет беречь коня!
В загородном дворце первый привал.
Ночь Саакадзе провел без сна. Паата, положив голову на могучую грудь отца, молчал. Да и о чем говорить? Все равно все предопределено.
Георгий гладил волнистые волосы сына и осторожно прикоснулся к его шее. Пальцы Георгия похолодели, он сдавленно вскрикнул и прижал к себе Паата.
Ранний свет. Как спешит иногда неумолимое время. Уже утро… еще минуту, мгновение удержать!
Трубит труба! Все в движении. Войско с минбашами уже выстроено. Все на конях. На верблюдах тянется бесконечной вереницей обоз с шатрами, одеждой и едой.
Вышел Георгий из дворца последним. В окне стоял безмолвный Паата. Георгий вскочил на Джамбаза, задержал горячившегося коня. Последний раз встретился глазами с сыном. Резко повернул коня и, не оглядываясь, поскакал.
Взметнулась пыль, обволакивая дорогу.
Восемнадцать дней пути. Пройдены пески, долины, плоскогорья. Весенние дороги среди зеленеющих лесов. Бурно несущиеся реки. Водопады, сбрасывающие каскады пенистых вод. Призывные песни птиц. Но войско ничего не замечает. Оно тяжело поглощает пространство. Уже позади остался Ширван.
И каждый день Саакадзе считает: «Мой Паата сегодня жив… Да пребудет над ним щит Георгия Победоносца».
В пути Симон пробовал сблизиться с Саакадзе, но он был занят. На «Копье Ирана» шах возложил всю заботу о войске. Надо кормить сарбазов, кормить ханов, их многочисленные свиты.
О грузинах заботился Папуна.
На военном совете Саакадзе говорил:
– Надежнее, храбрый из храбрых Карчи-хан, на обратном пути разделаться с Кахети. Много возьмем добычи и выполним волю шах-ин-шаха. Если сейчас начнем разрушать Кахети, картлийцы не успокоятся. Войско у них, мне лазутчики в деревнях говорили, наготове стоит. Говорят, у одних Мухран-батони и Ксанского Эристави больше двадцати тысяч отборных головорезов. Баадура Эристави тоже забывать не следует. Он за владения будет помогать князьям. Нет, сначала хитростью разобщим их, потом поодиночке перебьем. Раньше возведем на престол Симона, лотом он будет действовать по нашему желанию. И еще Зураба надо, по приказу «льва Ирана», утвердить владетелем, тогда Арагвское войско пойдет за нами.
Карчи-хан согласился с доводами Саакадзе. Также и с посылкой «барсов» вперед – одних в поисках запасов, других – уверить кахетинцев и картлийцев в доброжелательстве шаха.
Этими мерами Саакадзе решил насколько возможно уберечь народ от разграбления.
Но была и еще одна цель.
Элизбар, Матарс, Пануш и Папуна отправились вперед с хурджини, наполненными туманами и абазами.
Карчи-хан не одобрял расточительства: зачем платить, если можно даром брать. Саакадзе снова напомнил о возвращении. Сейчас лето. Если все насильно забирать, народ в лесах и горах укроется со скотом и хозяйством.
Карчи-хан смирился, прибавив: "На обратном пути камня на камне не оставим. Пусть трепещут грузины: идут львы грозного «льва Ирана».
Папуна с «барсами» поскакали "перед. Галопом въезжали в деревни. Звонили в колокола. Созывали народ.
Уговаривали не сопротивляться силе. Лучше отдать часть, чем лишиться всего. Но скоро наступит время, свободно вздохнет народ и еще больше разбогатеет.
Народ слушал, понимал необходимость, продавал и даром отдавал требуемое. Но Папуна тихо советовал не вводить персов в соблазн и половину скота прятать в лесах и далеких пастбищах. Крестьяне благодарили и отправляли в горы также красивых девушек и женщин.
Симона и ханов встречали лучшим вином и едой. Подносили подарки. Карчи-хан разделял с Симоном царскую еду и мало обращал внимания на недовольных сарбазов.
– Аллах! Так мы угощаемся в Иране, – говорили одни.
– Если пророк допустит уйти, как пришли, за что же рисковать жизнью?
– Непобедимый обещал большую добычу на обратном пути, – успокаивали другие.
Карчи-хан ежедневно по наказу шаха отправлял в Исфахан гонца с донесением о действиях верного сардара.
На стоянке у Какабети, уединившись в лощине, Саакадзе беседовал с Зурабом. Князь сначала ужаснулся, но затем поклялся памятью Нугзара в верности Георгию Саакадзе.
Потом Саакадзе долго совещался с «барсами».
На рассвете Дато и Ростом с десятью арагвинцами поехали в Картли. Даутбек и Димитрий с остальными на север Кахети, Гиви и Эрасти остались при Саакадзе.
Хорешани выехала с Дато, она собралась в Носте к Русудан.
В Греми кахетинцы встретили Даутбека и Димитрия сдержанно. Не слезая с коней, «барсы» проскакали разрушенный город и направились к епископу Цилканскому. Разговор длился несколько часов. Даутбек передал епископу от Георгия Саакадзе план спасения Кахети и просил тайно оповестить народ и быть готовым по первому зову Саакадзе поднять оружие против врагов. Арагвинцы рассеялись по деревням. С большой осторожностью они сообщали народу спасительную весть. На другой день, епископ вызвал священников и поручил незаметно подготовить народ. Для большей безопасности Даутбек и Димитрий просили епископа не осведомлять князей, ставленников шаха.
По Кахети пошел сдержанный гул. Шептались в деревнях, в городах, в монастырях, в церквах.
Охотно продавали Папуна скот, охотно облагали себя и тихо спрашивали: «Когда?»
– Скорее, чем облако перевалит через эту гору, – отвечал Папуна.
Дато спешно, минуя Тбилиси, поскакал в Кватахевский монастырь. Ростом остался в Тбилиси.
Амкары с нескрываемой радостью слушали Ростома. Конечно, они покорятся воле шаха и со знаменами встретят магометанина Симона… С сегодняшнего дня амкарства спешно начнут готовить подковы и точить шашки.
Вечером Ростом виделся с духанщиком Панушем, а наутро в Имерети поскакал верный человек к азнауру Квливидзе с письмом от Ростома.
«…Время пришло вернуться, Георгий тебя ждет. Мы, „барсы“, сейчас разъезжаем по Картли, подготовляем достойную встречу Карчи-хану и иранскому войску. Пора и тебе прославить имя шах-ин-шаха. Собери верных союзу азнауров и сообщи им: Георгий скоро позовет азнауров на славное дело. А если будут допытываться, говори смело – на азнаурское».
Арагвинцы-разведчики растекались по Картли подобно ручейкам.
Дато вернулся в Тбилиси вместе с Трифилием, но разными дорогами. Настоятель тотчас направился к католикосу. Дато – в духан «Золотой верблюд».
Сидя в потайной комнате духана, Дато и Ростом делились впечатлениями.
– Наш Гиви прав, персидский кремень вмиг разожжет пожар. Не успеваю бросить слово, как люди радостно хватаются за оружие, – говорил Ростом.
– Везде так… Хорошо, люди не совсем потеряли веру в Георгия. Только избегают вспоминать о нашествии шаха… – Дато вздохнул.
– Домой заезжал?
– Заезжал. Все здоровы, отец еще больше разбогател. Моим именем народ устрашает. Я не успел, а он настоящим князем стал.
– Нехорошо, Дато, ты всегда своим отцом недоволен.
– Сам знаю, нехорошо, только не согласен с ним. Времена для Картли тяжелые, дружнее грузины должны быть, иначе толстых и тощих, как говорит Папуна, одинаково проглотит перс. А отец такое не хочет понять… Твоих всех видел. Миранда как роза расцвела, дети как два яблока. Тебя ждут.
– В Носте был?
– Был… Хорешани отвез.
Помолчали.
– Как Русудан? – отрывисто спросил Ростом.
– Сначала побледнела, за сердце схватилась… Часа два без слов сидела… Потом посмотрела на меня невидящими глазами. Испугался, я думал, ум потеряла. Наконец заговорила. Ростом, как умеет говорить наша Русудан! «Ты, Дато, не беспокойся, я все сумею пережить. Не для себя с Георгием живем…» В этот день Трифилий привез ей Автандила и Бежана. Умный монах. Застывшее лицо Русудан порозовело. Год не видела сыновей, хотя рядом находились. Боялась, Шадиман за ней неотступно следит. Лазутчики каждый шаг Русудан знают. «Значит, скоро свершится желанное, раз ты, отец Трифилий, открыто мне сыновей привез?» – спросила Русудан. – «Уже свершилось, – ответил Трифилий, – Георгий вырвался из кровавых лап шаха, теперь вся страна во имя церкви обнажит меч…»
– Монах думает, Георгий старается только ради церкви?
– Э, Ростом, пусть думает, что хочет. Сейчас разбираться не время. Все должны объединиться, даже враждебных князей примем, если придут. А наша церковь, правду сказать, немало борется с персами.
– Выгодно, потому. Мусульмане раньше всего церкви уничтожают: не в мечети же священникам богатеть?
– Вот ты столько лет из одной чаши с Георгием яд пил, а дела церкви для тебя – темный лес.
– Я не такой сильный, как Георгий. Пусть мои дети, как хотят, живут, лишь бы целы были.
– Не продолжай, Ростом! Паата… За эту жертву, будь у меня две жизни, обе отдал бы Георгию.
– Я тоже жизнью не дорожу, но хочу распоряжаться только своей.
– Об этом у нас разные мысли.
– Мысли разные, а путь один. Думаю, и конец от бога одинаковый получим.
Дато махнул рукой и пошел посмотреть, не прислал ли за ним Трифилий. И точно, в «Золотом верблюде» сидел переодетый монах: завтра католикос будет тайно беседовать с посланниками Георгия Саакадзе, азнаурами Дато Кавтарадзе и Ростомом Гедеванишвили.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
В Телави вошли только Симон, Зураб, Карчи-хан, Вердибег, свита и охрана.
Войско расположилось у наружных стен. Сюда тянулись арбы и верблюды, доставлявшие хурджини с мясом, зерном и сушеными плодами. Вокруг шатров день и ночь пылали костры.
Вердибег протестовал. Его выпуклые глаза сверкали. Ему надоело быть вежливым с кахетинцами. Пусть его сарбазы повеселятся немного. И еще – где красивые девушки? Весь путь проехали, кроме высохших свиней – никого.
– Но мудрый шах-ин-шах – да живет он вечно! – переселил почти пол-Кахети в Иран, – напомнил Саакадзе. – Тогда отобрали красивых девушек. А за два года новые не могли вырасти – не сливы…
Вердибег бушевал, пригрозил сам поискать женщин. Он нюхом чувствует – они где-то поблизости. А драгоценности монастырей? У него есть опыт. Недаром в прошлом нашествии он прославился двумястами головами кахетинцев, отсеченными им лично. А кто извлек из монастырей большую добычу?
Карчи-хан слушал спор. Сардары и минбаши поддержали храброго Вердибега. Им, шайтан свидетель, тоже нужны красивые девочки и золотые кресты.
– Монастырские богатства два года назад взяты, а если новые накопились, успеем захватить на обратном пути. Но кто теперь помешает мне выполнить повеление шах-ин-шаха, пусть не обидится, лично голову снесу. Ни один сарбаз не войдет в Телави. Отважному Карчи-хану я уже говорил об этом.
Минбаши испуганно посмотрели на Саакадзе: если так дерзко говорит с ними, значит, шах дал на это право.
Ни один сарбаз по приказу Саакадзе не вошел в Телави.
Правитель Кахети Пеикар-хан, ставленник шаха Аббаса, распоряжался страной как покоритель, взыскивая огнем и мечом огромную дань для «льва Ирана» и не меньшую для себя. Такое правление не способствовало возрождению разоренной некогда богатой страны. Жестокий Пеикар-хан свирепел, когда сборщики клялись, что брать нечего. Он немедленно посылал карательные отряды в деревни. Начинался беспощадный грабеж и избиение непокорных. Вот почему все князья заперлись в замках и крепостях и укрыли в них свою собственность – крестьян. Эти замки, хорошо укрепленные, были недоступны Пеикар-хану.
– Именно там крестьяне заняты выделкой шерсти! – кипел Пеикар-хан. – Именно там сокровище Кахети – шелковичные черви, тучами облепляющие тутовые рощи. Князья через горные, неизвестные ему, Пеикар-хану, дороги отправляют караваны в чужие земли. Они богатеют, а что имеет он, тень шаха Аббаса, Пеикар-хан?
Он был бессилен, ибо хитрые князья, обходя его, посылали шаху Аббасу совместные караваны с данью, наложенной на них. Посылали подарки и послания с выражением преданности. И шах Аббас не отвечал Пеикар-хану на надоедливые жалобы о непокорности князей.
– Разве власть без богатств не напоминает хромого верблюда? А дворец без красивого гарема не похож на бесплодную пустыню? А роскошь без спокойствия – на сладкое тесто, кипящее в сале? – жаловался сейчас Карчи-хану правитель Кахети. Он разжег воображение ханов несметными богатствами «шелковичных князей», настаивая на немедленном нападении, суля всем ханам обогащение, а Ирану – выгоды.
Карчи-хан поспешил отправить на шутюр-бааде гонца к шаху Аббасу с подробным описанием дел в Кахети. Он ждал указаний из Исфахана. Сам он пообещал Пеикар-хану все драгоценности князей разделить честно. После избиения непокорных картлийцев обратный путь будет веселым и прибыльным.
Саакадзе знал о сговоре ханов. И в темные кахетинские ночи он тоже сговаривался с архиепископом Голгофского монастыря Феодосием, митрополитом Никифором, архиепископом Арсением. Это высшее духовенство Кахети, связанное в Константинополе с патриархом греческой церкви, имело связь и с московским Филаретом. Высший духовный сан не помешал им, по поручению Теймураза, искать защиты от шаха Аббаса и у «неверных» турок. Они ездили и в Русию, и в Стамбул.
Кахетинская церковь впаяла в рукоятку меча Георгия Саакадзе золотой крест. В кахетинскую Тушети выехали Даутбек и Димитрий с грамотами от архиепископа Арсения.
Грамоты получили и Элизбар, выехавший в Хевсурети, и Матарс с Панушем, выехавшие в Пшавети.
Ростом и Папуна направились по пути в Картли сгонять из деревень отары для иранцев и рассказать народу о предстоящей большой охоте.
Через горы перелетали радостные слухи. По лесам слышались торопливые шаги. Из деревни в деревню ходил мествире, раздувал гуда и пел песни времен Давида Строителя. Люди шептались, тихо смеялись и прятали слишком радостный блеск глаз.
Зураб Эристави с усиленной охраной выехал в Тбилиси. Он передаст католикосу грозное повеление шах-ин-шаха водворить на царство Симона и подготовить торжественную встречу новому царю Картли. Так велит Георгий.
Карчи-хан одобрил стремительность Саакадзе.
В изгибах гор брызгами разлетались лучи раннего весеннего солнца.
К Панкисскому ущелью подъехали Даутбек, Димитрий, Элизбар, Матарс и Пануш. Здесь их пути расходились. «Барсы» обнялись и пожелали друг другу счастливого возвращения. Даутбек и Димитрий свернули к горе Тбатани в кахетинской Тушети, примыкающей к берегу кахетинской Алазани.
Пануш, Элизбар и Матарс до полудня ехали вместе вдоль бурно разлившейся весенней Иори. Всадники то круто поднимались в гору, и кони, хрипя, шли над пропастью, то стремительно спускались вниз. Высокая трава выпрямила сочные стебли. Кони по голову тонули в зеленых волнах.
Элизбар, Матарс и Пануш глубоко вдыхали горную свежесть. Лица их сияли счастьем. Наконец и им Георгий доверил важное дело.
– Приедешь, Матарс, помни, все общества надо объехать, не то обидятся. Но раньше заручись поддержкой габидацурского хевисбери.
– Знаю, Элизбар, три дня монахи в Греми учили, на память заставляли повторять названия обществ: Габидацурское, Гоголаурское, Чичейское, Чаргальское, Ахательское, Кистаурское, Матурельское, Цоцкораульское, Уканапшавское, Цителаурское, Удзилаурское, Кацапхевское. Я на всю жизнь вбил в голову двенадцать гвоздей.
– О-о, – рассмеялся Элизбар, – у хевсур, спасибо, только пять: Арабули, Чинчараули, Архотиони, Шатилиони и Пирикитское. У тушин тоже есть Пирикитское. Хорошо живут, дружно, никогда не воюют между собой, как наши князья, лягушачьи потроха!
Переговариваясь, друзья незаметно въехали в извилистое ущелье. По сторонам поднимались высокие скалистые горы. Холодные голубые ручьи спадали с каменных уступов в Иори.
Напоив коней, «барсы» распрощались. Элизбар свернул направо и стал подниматься по тропинке вверх в Хевсурети. Матарс и Пануш из ущелья свернули в буйно разросшийся лес. Исполинские дубы, буки, белые тополя склонялись над орешником, кизиловыми зарослями. Тропа круто поднималась вверх, извиваясь над крутизной. Лес поредел. Он перемежался полянами, поросшими высокой волнующейся травой. На скатах чернели пашни. Сакли пшавов едва виднелись на высотах.
К Матарсу и Панушу подошли вооруженные пшавы. Отсюда начиналась узкая тропа в Габидацурское общество.
Матарс посмотрел на караван лошаков, навьюченных бурдюками с сыром и маслом. Они направлялись в Кахети. «Как раз для персов везут», – подумал Матарс. Пшавы вежливо выслушали Матарса, пропустили, но из предосторожности послали вслед «барсам» двух вооруженных.
В Телави оживление. Карчи-хан сегодня выезжает в Картли. Войско и обоз выступили еще вчера.
Симон нетерпеливо поглядывает на далекие горы. На выхоленного жеребца, цвета каштана, надевают чепрак с изображением меча Багратидов.
Изумился Карчи-хан, услыхав о намерении Саакадзе мирным путем заставить тушин признать власть шаха Аббаса и платить Ирану дань шерстью и скотом. Как Саакадзе рискует без войска отдаться в руки врага?!
Саакадзе объяснил о законе гостеприимства тушин. Он, Саакадзе, едет как гость, с одним оруженосцем. Это значит – он невредимым догонит Карчи-хана у ворот Тбилиси.
Карчи-хан запротестовал: жизнь Непобедимого подобна черному карбонату на мизинце шаха Аббаса. Разве не падет гнев «льва Ирана» на персидских сардаров, не сумевших уберечь жизнь истребителя османов?
Глаза Саакадзе насмешливо сузились. Он вынул из бешмета ферман с печатью: «О Мохаммет! О Али! Шах Аббас, раб восьми и четырех».
Карчи-хан низко склонился. В фермане шах-ин-шах поручал Непобедимому покорить грозному Ирану царства и ханства. Карчи-хан больше не возражал, он понял, шах доверил лично Саакадзе, своему амарану, Кавказские горы.
Сидя с Вердибегом за кофе, Карчи-хан негодовал. Не ему шах поручил внешние дела Ирана, а опять Саакадзе. Этот Непобедимый стал неприкосновенным, и куда он дальше поднимется, один аллах знает.
Вердибег успокоил отца. Гостеприимство тушин?! Оно не для Саакадзе! Он крепко прикован и колеснице шаха Аббаса. Если тушины, иншаллах, убьют Саакадзе, тем лучше. Слишком долго осыпает шах-ин-шах милостями этого грузина. В таких случаях сами ханы должны помогать шайтану убирать с дороги пожирателей шахских наград.
Карчи-хан согласился и даже обеспокоился: вдруг Саакадзе раздумает.
Утром Саакадзе, проводив Карчи-хана и Симона, сменил богатый персидский наряд на грузинскую чоху и золотой ятаган – на шашку Нугзара и в сопровождении Эрасти свернул напрямик к тушинской Алазани.
Лес густел. Стада оленей перебегали тропу. Где-то слышалась тяжелая поступь медведя, где-то таинственно взвизгивали, пищали, кто-то предупреждающе рявкнул. Эрасти на всякий случай попробовал шашку и приготовил стрелу. Кони осторожно переступали по едва заметной тропе. Эрасти казалось, он всю жизнь блуждает по лесу, никогда не выберется из чащи. Но вот залаяла собака. Кони пошли быстрее. Вскоре всадники проехали душистую прогалину, где паслись огромные стада буйволов и быков.
Георгий, разговаривая с Эрасти, торопливо взмахивал нагайкой.
Похолодало. Всадники пересекли лощину и опять въехали в дремучий лес, перевитый плющом и ползучими растениями. У крутой горы они спешились и, держа на поводу коней, продолжали путь, делая круги и обходы, спускаясь и поднимаясь.
Над деревьями взвился голубой дымок.
Георгий свернул к аулу Паранга. Еще издали он услышал гул голосов. На холме тесным кругом стояли тушины: впереди старые, позади молодые. Бросив Эрасти поводья, Георгий приблизился к жертвеннику Хитано. Устроенный на развалинах церкви святого Георгия, Хитано считался важнейшим жертвенником горной Тушети.
«Жертву приносит главный жрец, – решил Георгий, – значит, у тушин большое событие, а храбрецы не любят, когда нарушают торжество».
Не выходя из-за огромного дерева, он наблюдал за праздничным обрядом.
Вокруг жертвенника стояли деканозы со знаменами и священной утварью. Главный жрец держал пучок пылающих свечей и священное знамя. Жрец величественно обернулся к востоку и, потрясая знаменем, протяжно, нараспев читал молитву:
«Боже великий, да восхвалится и прославится имя твое, ибо небо и земля суть царство твое! И пресвятая дева Мария, матерь божия! Прослави, боже, твоих святых, покровителей наших, через которых изливается на нас твоя милость. Святой Георгий Цоватиставский, святой Федор! Вам приносятся сии малые и скудные дары, примите их достойно и свято, требуйте их от нас и не лишайте нас своего покровительства и ходатайства у бога. Умножьте в люльках чада, хлебоедов, оруженосцев, родоначальников, кисти врагов на наших дверях. Пошлите обилие и богатство, умножьте скот и земные плоды наши. Взрастите родителям детей, не имеющим даруйте их. Удостойте нас лето встретить благополучно и с победою над врагами. Не передавайте в руки мусульманские, сопутствуйте нам вашей помощью при переходе из долин в горы и обратно. Врагов и злонамеренных людей, идущих на стада наши, совращайте с пагубного пути их, и призовем ли вас против врагов, не отказывайте в прославлении имен ваших. Пошлите успех в набегах и охоте. Преследуем ли врагов, помогайте в погоне, защищаемся ли от них, посылайте помощь. Даруйте избавление от усиливающегося врага, от всяких бед, зараз, проклятий, злого привидения, наводнения, разрушения гор, завалов, огня – с коленопреклонением молим вас! Аминь».
– Аминь твоей благодати! – И народ поспешил приложиться к священным знаменам и реликвиям. Главный жрец поднял руки к небу. Тушины благоговейно пали на колени. Из рукавов главного жреца вылетели два белых голубя.
Деканозы громко возвестили: божество в образе голубей присутствовало на торжестве и вдохновляло главного жреца.
Белые пятна таяли в синеве.
Народ восторженно приветствовал улетевших голубей.
Деканоз взял горящий уголь и сжег клок шерсти на лбу каждой овцы, обреченной в жертву. Послышалось жалобное блеяние. Другой деканоз взмахнул священным кинжалом и оросил жертвенник кровью. Затем, обмакнув палец в теплую кровь, начертал у себя на лбу кровавый крест. Такой крест ставил деканоз поспешно подходившим тушинам.
Георгий подошел к хевис-бери.
– Марш-ихвало! – приветствовал Георгий главу народа. – Ходи невредимым!
– Георгий Саакадзе! – пораженный, вскрикнул Анта Девдрис.
Тушины на миг окаменели. Широко раскрытые глаза не мигая смотрели на виновника гибели тушинских витязей в Греми. Крестились: может, это наваждение? Может, это Мегой? Некоторые похолодевшими руками дотрагивались до жертвенника, другие невольно хватались за оружие.
– Марш-ихвало! – громко повторил Георгий. – Я к вам в гости пришел.
Тушины отдернули руки от оружия, словно прикоснулись к раскаленным углям.
– Если в гости пришел, садись на почетное место, – сказал Анта Девдрис.
Тушины молча расселись вокруг, и пир начался.
Георгий взял щепотку соли и крестообразно посолил лепешку. Тушины исподлобья наблюдали за Саакадзе, удивляясь знанию тушинских обычаев.
Громко восхищался Георгий скачкой джигитов, меткостью стрел и плясками.
Анта Девдрис выбирал лучшие куски для гостя и до краев наполнял чашу.
Молодые витязи, засучив рукава, метали кинжалы в кожаный щит, висевший на далеком дереве.
Георгий взял у Мети, младшего сына Девдрис, лук и, натянув тетиву, метнул стрелу. Высоко парящая птица оборвала полет и, перевернувшись в воздухе, камнем упала на жертвенник.
Деканозы встрепенулись. Они оживленно истолковали такое падение птицы как хорошее предзнаменование. Лица тушин посветлели.
Нысытившись трапезой и увеселениями, деканозы поднялись и, оканчивая праздник, величаво обошли вокруг жертвенника и вернулись к народу.
Поднялись и остальные. Торжество закончилось, народ расходился по саклям. За Анта Девдрис и Саакадзе на почтительном расстоянии следовали группы тушин. Эрасти на поводу вел коней.
Только сейчас Георгий спросил – почему праздник в будничный день.
Анта Девдрис сурово взглянул на Саакадзе:
– Два года назад тушины хотели спуститься на помощь царю Теймуразу, но вероломный шамхал вторгся в Тушети. Давно хотели отомстить, все было некогда: четыре войны с негойцами и чарильцами и три набега закончили. Сейчас празднуем победу и над шамхалом. Передай шаху: большая дань и многочисленный скот достались тушинам в добычу.
– Передам, если когда-нибудь встречусь. А много у вас убитых? – переменил разговор Георгий.
– Убит только один, остальные пали в честном бою. Бедный Ите, – вот идет, сын его бежал и убит врагом.
– Убит сын? – Голос Георгия дрогнул. – Но Ите у жертвенника пел и веселился!
– У нас не оплакивают трусов, – холодно сказал Анта, – и выражать сожаление родственников о смерти труса считается оскорблением.
– И я бы оскорбился, – сказал Георгий, остановившись у дверей, на которых синели прибитые кисти человеческих рук. Георгий не скрывал восхищения.
– Храбрец, добывший такие славные трофеи, достоин носить имя витязя!
– Это дом хелхоя, сын его пал в бою. Вот отважные воины оказали честь родным павшего. Мой младший сын тоже убил пять шамхальцев, ему пятнадцать лет, а он уже трижды дрался с врагами. Сыновья наши дружили, потому мой сын восемь кистей прибил к дверям родителей храбреца, а к моим две кисти, но я не обеднел… Старшие сыновья пригвоздили двадцать шесть, вся дверь украшена вражескими кистями.
– Ты счастливый, Анта… И мы любим нанизывать на плетни головы врагов.
– Головы врагов тоже хорошее украшение, – вежливо заметил Анта, – а как, солите?
– Просаливаем немного, лучше сохраняются.
Георгий знал обычай тушин: о важном не беседуют на ходу. Надо покорно подчиниться закону гостеприимства.
Каменная башня возвышалась над богатой саклей. Семья Анта Девдрис радушно встретила гостя. В честь Георгия зарезали корову. Задымился очаг. Спешно готовили разные кушанья.
Молодые дочери Анта внесли подносы. В чашах краснело вино и пенился ячменный налиток. Девушки настойчиво угощали Георгия и Эрасти, просили выпить за их здоровье.
Так тушинки встречают гостя. Георгий залюбовался. Длинное черное платье из тонкой шерстяной ткани резко оттеняло свежую белизну лица, оживленного румянцем и черными красивыми глазами.
Георгий скользнул по пестрому поясу младшей, туго перетянутому на гибкой талии.
Девушка, постукивая узорчатыми читами, обтягивающими стройные ноги, просила гостя еще выпить чашу вина.
Георгий незаметно остановил взгляд на унизанном серебряными пластинками и разноцветным бисером нагруднике. Девушка, вспыхнув, отвела глаза. На белоснежной шее зазвенело ожерелье, в ушах беспокойно качнулись серьги.
"Если в бою уцелею, непременно женю Даутбека и Элизбара на дочерях Анта, – подумал Георгий, – верность тушинок будет лучшей наградой для «барсов».
Внесли кушанья. Анта поднялся и стоя стал угощать Георгия. Только после долгих просьб и уговоров Анта согласился сесть и разделить с гостями ужин.
Георгий мысленно пожалел, что, уступая настойчивости хевис-бери, по горло насытился у жертвенника. Но ради успеха дела решил есть, насколько хватит мужества.
Девушки с еще большей настойчивостью уговаривали гостей утолить голод и жажду.
Старшая, отбросив с покатых плеч черные косы, придвинула поднос с медом и сыром. На руках зашумели браслеты. Эрасти едва сдержался, чтобы не поцеловать тонкие пальцы, унизанные перстнями, так шумело у него в голове от пива. Эрасти чувствовал, что пища у него уже лезет из ушей. Он умоляюще смотрел на Саакадзе. Но Георгий знаками приказал ему есть.
Наконец мучительный ужин кончился и женщины удалились. Эрасти ушел к коням. Георгий начал разговор: несметные силы персов снова переступили порог Кахети. Что ждет кахетинцев? Но он, Георгий Саакадзе, поднял меч и призывает тушинское общество на помощь благородному делу. Наконец он добился, – шах Аббас доверил ему иранское войско. Час мести настал! Церковь с ним. И Георгий протянул грамоту.
Анта долго вертел вощеную бумагу, увенчанную крестом, и наконец попросил Георгия «оживить слова».
Георгий медленно прочел обращение к тушинам архиепископа Феодосия. Упомянув о власти бога над человеком, зверем и птицей и сравнив шаха Аббаса с сатаной, превращающим дерево в пепел, воду в песок, а человека в прах, Феодосий сулил земные и небесные блага всем сражающимся с собакой шахом Аббасом: «Выкажи ныне веру свою во Христа, храбрость, мужество и братскую любовь», – закончил Георгий.
Внимательно выслушав, Анта сказал:
– Если враги нашли дорогу, – не устанут играть шашкой, пока им кисти не отрубишь. Такой у шакалов характер. Но с тобой у нас не общая дорога. Ты с персом против грузин шел, значит, против тушин.
Георгий согласился. Но ошибка воина во имя благородной цели не должна тревожить мудрого мужа. И Георгий, понизив голос, откровенно рассказал старому Анта о пережитой трагедии у теснин Упадари.
Но сейчас не время копать прошлое, надо спасать Кахети и Картли. А разве Анта рассчитывает на доброту персов? Или шах, поработив Кахети, позволит тушинам пользоваться пастбищами? Алванское поле в опасности. А разве перс снова не поможет шамхалу? Что выиграют тушины, отказавшись от благородной и выгодной помощи?
Анта указал Саакадзе на неприступность гор. Сейчас тушины разгромили шамхалат и, если надо будет, еще не раз выйдут на охоту за кистями. Без пастбищ тушины, конечно, не могут жить, поэтому всегда помогали кахетинцам и теперь помогут.
Но Георгий уловил колебание Анта и поспешил привести еще больше доказательств. Он пошел на унижение и признался, что был обманут коварным шахом.
Черная ночь опустилась на аул Паранга. Деревья словно надвинулись на угрюмые стены башен. Только в темном провале неба ярко горела большая звезда. За аулом выли волки, доносилось неясное бормотание медведя.
В саклях мерцали непривычные поздние огоньки. Тушины не спали. За горящими очагами взволнованно говорили о Георгии Саакадзе. Старики удивлялись его спокойствию, молодые – отваге. Зачем пришел к ним непонятный гость? С нетерпением ждали рассвета.
…Анта долго молчал. Наконец он обещал Георгию утром поговорить со старейшими.
– Э, Георгий, увяз ты в думе черной, как буйвол в тине болотной. Но не печалься, ложись, пусть будет мир под кровлей моей. Завтра народ на площади соберем. Наша молодежь любит лишний раз замахнуться шашкой.
Георгий знал, общественные дела решал хевис-бери со старейшими аула, и хотя им беспрекословно повиновались, но обычай требовал все дела выносить на обсуждение народа. Георгия беспокоило решение старейших, и он готовился к разговору на площади.
Одеяло, тюфяки из взбитой шерсти, мутаки, наваленные на тахту, – но напрасно Георгий пытается заснуть. «Добиться помощи тушин, значит, приблизить победу. Где теперь „барсы“, мои бедные друзья? Скачут по всей Картли, по грузинским землям, выполняя мой замысел. Главное – объединить всех. Даже князьям кланяюсь. Но я добьюсь признания азнаурского дела. Сначала надо изгнать персов, потом… Нет, Шадиман, раньше буду думать только о персах».
Ночью Георгию мерещились пролетающие всадники, дикое ржание коней, тревожный рокот рога. Он вскакивал, всматривался в темноту, зарывался в одеяло, но сон бежал от него. Саклю наполняли кровавые видения. Вот в пропасть скатываются кизилбаши. Вот на измятую долину упала последняя картлийская дружина. «Береги коня, береги коня!» – слышит Георгий. Он отбросил одеяло, вытер мутакой холодный пот и призывал утро.
Наконец рассвет. Голубое небо на востоке подернуто розовой дымкой. Горный воздух наполнен ароматом лесов. За цепью черных гор серебрятся выси Кавказа. Журчит голубая вода, спадая в расселину.
Здесь, у родника, на скале, охраняемой ангелом камней, совещался хевис-бери Анта со Старейшими.
Георгий поспешил к главному деканозу. Надо задобрить священнослужителей, народ им верит. Когда Георгий за ужином осторожно заговорил с Анта о смешении языческих обрядов тушин с христианством, Анта ответил – «нам это удобно».
У главного жреца совещались. Выгодна ли для тушин предстоящая война? Поддерживать ли деканозам хевис-бери, если старейшие решат оказать помощь Георгию Саакадзе.
Георгий пришел вовремя.
Деканозам понравилось почтительное обращение Саакадзе к ним за поддержкой. Георгий с большим уважением заговорил о значении деканозов в делах Тушети, говорил о выгоде для тушин военной помощи и обещал после победы большие вклады скотом и оружием священной семье деканозов.
Главный деканоз, погладив на груди амулет, насмешливо сказал:
– Когда земля задрожала и повалились камни и деревья, один слабоголовый тушин уверял, это не бык внутри земли чешет железную спину, а огонь рвется наружу. Не надо резать, – уговаривал он, – на перекрестке горных троп черного козленка и ставить у жертвенника зажженную свечу, а лучше поставить крепкие столбы в саклях. Поставили. Через год бык снова зачесал железную спину. Камни и деревья упали, столбы в саклях тоже. Над тушином много смеялись, но слабоголовый не успокаивался. Когда Мегой загородил луну, он посоветовал не отгонять Мегоя метанием в него множества стрел – это может разозлить Мегоя, и злой дух навсегда загородит луне путь, а лучше задобрить пением. Но ни хелхои, ни деканозы уже словам не поверили и заставили слабоголового поклясться.
– А какую клятву надо произнести? – быстро спросил Георгий.
– У нас две клятвы. Первая – когда человек клянется, он три раза обходит вокруг жертвенника, держа боевое знамя – Алами. Другая клятва – человека ставят на колени около могилы его предков, перед ним кладут ослиное седло и сосуд, из которого кормят собак, и деканоз говорит: «Усопшие наши! Приводим к вам этого человека на суд, предоставляем вам полное право над ним: отдайте его, кому хотите, в жертву и услужение и делайте с ним, что хотите, если он не скажет истины».
– Я готов на обе клятвы. У меня здесь нет могилы предков. Поставьте ослиное седло и собачий сосуд перед могилой предков старого Датвиа. Он погиб от персов два года назад. Пусть я буду рабом всех мертвецов, если лживо уверяю в своих намерениях.
– Хорошо, Георгий Саакадзе, ты со знаменем Алами произнесешь перед алтарем клятву.
Под скалой на площади уже шумели тушины.
Георгий стал около дерева, выставив вперед по-тушински правую ногу.
Наконец появились хевис-бери и старейшие. Анта встал на пригорок. Отсюда все могут его видеть и слышать.
– Тушины! Георгий Саакадзе, которому народ Картли за победу над турками в Сурамском бою дал почетное звание Великого Моурави, на благое дело зовет тушин, на войну с разорителем наших грузинских земель.
Вперед выступил пожилой тушин.
– Я Георгия Саакадзе хорошо знаю, победу над турками он одержал, персов тоже он привел. Прошло два года, а кто забыл, как в славном бою погибли мой отец Датвиа и мой сын Чуа… Погибли – это не беда, каждый тушин желает умереть не на тахте, а сражаясь с врагом… Но помните, тушины, как проклятые богом персы повесили в Греми тринадцать павших в битве храбрецов?! Кто забыл повешенных Датвиа и Чуа?!
– Никто не забыл!
– Никто, никто! – Ты будешь отомщен, Гулиа!
– Отомстим, отомстим! – кричали тушины.
– Отомстите? А слушаете Георгия Саакадзе, виновника нанесенного оскорбления, виновника гибели грузин. Забыли, кто указал дорогу заклятому врагу?
Народ молчал.
Вперед выступил Георгий. Он знал, как надо говорить, когда слушает площадь.
– Отважные тушины! Я пришел к вам один, как воин, за воинской помощью! Не оправдывать себя пришел, а говорить о судьбе Картли и Кахети. Сейчас надо забыть все обиды и ошибки. Персидский ханжал навис над грузинской землей. Обрушимся на извечного врага. Я обещаю вам победить и еще обещаю – после победы я снова приду к вам один, и тогда судите меня.
Георгий снял с себя шашку и протянул хевис-бери.
По площади пронесся сдержанный гул. Эрасти вздрогнул, тревожно оглянулся и приблизился к Саакадзе.
Анта, взяв у Георгия шашку, сурово посмотрел на горячившуюся молодежь.
– Я всем пренебрег: дворцы, почести, богатства, – все бросил под ноги своему коню и пришел отомстить заклятому врагу, – продолжал Георгий. – Вы, тушины, – горцы, мы, картлийцы, тоже горцы. У вас один враг – шамхал, а мы окружены врагами, как озеро берегом. Ваш щит – горы, и путь ваш простой, наш щит – собственная грудь, и путь наш вокруг озера. Я хочу прорвать преграду, хочу объединить грузин, хочу превратить озеро в бурную реку. Кто скажет – мои намерения вредны народу? Вот отважный Гулиа о своих витязях говорил. О Датвиа и Чуа помню и я, Георгий Саакадзе. Пусть у меня в бою конь ослепнет, если я скажу неправду. Старшего сына своего, Паата, я заложником оставил шаху Аббасу. Оставил, чтобы отомстить за тысячу тысяч Датвиа и Чуа…
Тишина оборвалась. Голоса ударились в голоса. Так камень ударяется о камень.
Заглушая гул, Георгий крикнул:
– Я все сказал. Окажете нам помощь – слава вам, откажете в помощи – не остановимся мы. Поступайте, как подскажет вам народная совесть.
На площади сквозь общий шум прорывались возбужденные голоса:
– Послушаем хевис-бери! Послушаем!
Анта выступил вперед. Площадь замерла.
– Тушины! Вы слышали Георгия Саакадзе. Кто из тушин помнит, чтобы наши предки отказывали другу в отважном деле?!
– Никто! – закричали тушинские витязи.
– Нет, наши предки не опозорили нас, и мы не опозорим их память!
– Лучше человеку надеть покрывало своей жены, чем оскорбить друга, отказавшись стать рядом с ним в битве!
– Пусть я умру у тебя, хевис-бери, если мысли мои уже не на поле битвы!
– Придется нам лишний раз замахнуться шашкой!
– Пусть у того, кто изменит обычаям предков, переломится меч, занесенный над врагом.
И тушины стали закладывать, как перед боем, полы чохи за широкий кожаный пояс.
Анта Девдрис одел на Георгия его шашку и торжественно произнес:
– Георгий Саакадзе, спасибо, что вспомнил о нас, и главе грузинской церкви спасибо! Тушины всегда готовы на отважное дело. Ни суровая непогода, ни голод, ни опасная тропа не остановят нас: опасность для нас наслаждение. Женщины наши при набеге врагов не прячутся и не стонут, а собираются вместе и поют веселыми голосами боевые песни, воспламеняя в мужчинах отвагу. Через три дня на рассвете под знаменем Алами тушины выступят на Баубан-билик. Твоих гонцов подождем внизу. Обещаем и мы тебе: победим или умрем!
Анта махнул рукой, на высокой башне вспыхнуло пламя. На далеких башнях запылали ответные огни.
И вмиг несколько тушин вскочили на коней и поскакали к тушинской тропе. Они спешили оповестить горную Тушети о решении хевис-бери.
Деканозы вынесли священные знамена, обвешанные колокольчиками и пестрыми платками. Потрясая знаменами, деканозы напоминали тушинам обычай предков не брать в плен и самим не сдаваться.
Гулиа высоко поднял знамя Алами. В глубокой тишине тушины торжественно склонились перед знаменем. Отныне нарушение обещания – клятвопреступление, позор для всего общества до седьмого поколения.
Анта положил руку на знамя:
– Да будет нам свидетелем ангел боя! Все за одного, один за всех!
Витязи обнажили мечи:
– Все за одного, один за всех!
Вперед выскочил младший сын Анта, носящий имя отважного витязя Мети[27]. Он запел боевую песню, подхваченную витязями:
В Бахтриони злы татары Темной ночью совещаются! Отобьем скота отары, С жизнью пусть тушин прощается. На Алванском поле станем И в Ахмети виноградники Жечь три ночи не устанем! Иль алла! На битву, всадники! Узнают о том тушины, Препоясывают весело Высоко мечи, с вершины Вниз ползут, их мгла завесила. Поздно звезды заиграли Над лесными исполинами, Прискакали к Накерали, Врезались в Папкасы клинами. Стали сил ряды несметны. Конь, по-нашему подкованный[28], След оставит незаметный, Стрелы тоже уготованы. Рассечем рассвет набегом, Перервем шамхальцев линию, Завладеем – горе бекам – Бахтрионскою твердынею! Выходи, султан, сначала Посмотри глазами пыльными. Сколько витязей примчалось, Или выведем насильно мы. Я, Сагиришвили Мети, Предводимый дуба ангелом, Проскочу сквозь башни эти, Семерых отмечу франгулой, Что освещена точилом, Знамя вскину гомецарское! А не то прощусь с светилом, Вмиг на девушку татарскую Обменяйте[29] Мети-волка, На чадру – отвагу львиную… Эй, тушины, ждать недолго, Мчитесь, витязи, лавиною! Кровь врагов бурлит рекою. Наши души не погублены. Сбит султан стальной рукою, И шамхальцы все изрублены. Эй, тушин, в бою бесстрашен! Пусть стада твои утроятся. На Алванском сорок башен Из костей татарских строятся. Поле отняли Алвани, В сочных травах, бесконечное, Не дремать шахмальцам в стане, Скот наш там на веки вечные. И ни царь, ни бог, ни ангел, Ни медведь, ни дуб, ни гром еще, Кто владеет силой франгул, Не окажет дерзким помощи. Меч тяжелый в пропасть кинет Пусть жена, кто сам откажется И Алванское покинет, В жаркой битве не покажется. Нет, трусливые мужчины Не в Тушетии рождаются. На коней! В огне вершины, Праздник битвы приближается![30]Саакадзе облегченно вздохнул. Он одержал необычайную победу на площади отваги.
Главный жрец взял из рук Гулиа знамя Алами и передал Георгию. Деканозы выстроились в три ряда, стройно направились к Хитано. Саакадзе со знаменем Алами твердо шагал за жрецами. В торжественном молчании все тушины последовали к жертвеннику, где Георгий Саакадзе произнесет клятву. Потом – пир и проводы мужественного воина до Баубан-билик.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Цветистые ковры и пестрые ткани свешиваются с желтых и синих резных балконов. Всюду на мутаках лежат бубны, дайры или чонгури. Неподвижны чонгури, обвитые лентами. Турьи роги и азарпеши пусты. Деревянные подносы и чаши, наполненные сладостями, пылятся на узорчатых камках.
Женщины, закрытые кружевными лечаками и покрывалами, безмолвно сидят на плоских крышах.
Разодетый Тбилиси сумрачно смотрит на мутно-коричневые волны. Тысячи сарбазов вползают за Вердибегом в Сеид-Абадские ворота.
– Танцуйте, черти! Пойте, собачьи дети! – кричат гзири, облетая площади и улички, размахивая нагайками.
Пронзительно взвизгнула зурна. Качнулись знамена. За ними молча потянулись амкары. Идут певцы, вяло распевая унылые песни. Идут танцоры, еле передвигая ноги. Идут купцы, поздравляют друг друга с радостным днем и прибавляют крепкое слово.
Царь Симон II въехал в Сеид-Абадские ворота.
Навстречу Симону скачет Исмаил-хан с персидской знатью. Скачут князья с вооруженными дружинниками. Ударил колокол Сионского собора, и тбилисские церкви подхватили звон.
Из ворот Метехского замка выехал Шадиман. Чуть позади следуют за ним Магаладзе, Церетели, Джавахишвили, Цицишвили и другие князья. Шадиман надменно восседает на окованном золотом седле. Он снова выезжает как везир Картли. Он едет навстречу Симону, царю, которого он вылепил из глины.
Симон торжествующе оглядывался. Вот он, нарядный Тбилиси! Вот сейчас царь Симон взойдет на престол Картли. Довольно царствовал хитрый Георгий, изнеженный Луарсаб, скупой Баграт. Он, Симон, подымет знамя Багратидов до солнца.
Рядом с Симоном скачут Зураб, Карчи-хан, Ага-хан и следом десять минбашей.
Чуть позже показался Георгий Саакадзе. На нем блистал персидский наряд и меч шаха Аббаса. Навстречу Саакадзе приблизились Дато, Ростом и вооруженные азнауры.
Визжит зурна. Расплываются звуки пандури. Но нет радостных возгласов, на крышах не танцуют женщины, нет праздничной толкотни и суеты, даже из духанов не несутся обычные пьяные песни.
Спесивый Симон ничего не замечает, даже не замечает, что не встречен высшим духовенством. Это заметил Шадиман. Но Феодосий заявил: духовенство ждет Симона в Сионском соборе, где на царя возложат корону Багратидов.
«В первопрестольный Мцхета не пускают, – магометанин и не желанный народу… Нехорошо», – подумал Шадиман.
Симон ни о чем не думает. Он горделиво сидит на черном жеребце, красуясь на солнце дорогой царской одеждой и выкрашенным усом. Торжественная процессия приближается к Сионскому собору. И вдруг замешательство. Сутолока. Все топчутся на месте. Кони стучат копытами. С балкона свалился ковер. На соседней крыше громко захохотали.
Симон привстал на стременах и повернул коня, небрежно бросив: «Раньше помолюсь в мечети».
Исмаил-хан, Карчи-хан и вся персидская знать, выразив радость, последовали за Симоном.
На строимом минарете блеснули голубые изразцы. К мечети хлынули с фанатичными выкриками кизилбаши в красных войлочных колпаках.
В тревоге Шадиман приблизился к Симону. Но напрасно опытный князь хотел удержать от гибельного поступка неопытного царя. Шадиман вздрогнул, он заметил смеющиеся глаза Саакадзе. «Все пропало, Симон процарствует меньше, чем Баграт».
Симон гордился своим решением, только что пришедшим ему на ум. «Царь должен сам думать. От шаха получил трон, за чалму „льва Ирана“ буду держаться, кто свалит? Шадиман мудрец, его советы полезны, но пока пусть следит за майданом, пусть овец меняет на благовония, сыр на бархат. Говорят, торговля наполняет царские кисеты. Мой отец любил кисеты, но царскими делами я буду управлять не хуже Шадимана».
Толпа странно затихла. Застыли амкарские знамена.
Вдруг взвизгнула зурна, и народ стихийно повернул к Сионскому собору.
Дато быстро переглянулся с Саакадзе и, пропустив более половины процессии, рассек воздух нагайкой. Азнауры на конях врезались в середину.
– Куда?! – притворно закричал Дато. – Разве не знаете, царь – магометанин, поэтому раньше в мечеть поехал?
Толпа загудела.
– Шахсей-вахсей хотите устроить? – тихо спросил Дато, перегнувшись через седло. – Тебя, Сиуш, прошу, не время еще.
Азнауры, образовав цепь, направили, – «чтобы густо для собаки не было», – половину амкаров к мечети.
Шадиман видел притворные усилия, но в душе оправдывал азнауров.
По дороге в мечеть толпа таяла, ловко ныряя в закоулки, переваливаясь через заборчики. К мечети подошли почти одни персияне.
Но после мечети Шадимана ждала еще большая неприятность. У Сионского собора выяснилось – католикос не выйдет навстречу царю. Церковь только для виду признала Симона, навязанного шахом Аббасом.
Но Симону не до церкви.
«Жаль, – думает он, – Шадиман не удержал ведьму Гульшари и ее бесхвостого черта, не видели они, как блестит на мне корона. Надо пир двухнедельный устроить с разноцветными огнями, подобно исфаханскому, невесту себе выберу. Жаль, я и шах Аббас враждуем с Теймуразом, говорят, у него дочь красивая, хотя слишком молодая. Может, к русийскому царю послать за царевной? Или к греческому? Луарсаб, кажется, хотел на греческой жениться».
На остроконечной башне взвился стяг Багратидов.
«Почти бежал, а сейчас царем возвращаюсь», – восхищался собою Симон, въезжая в Метехи.
Саакадзе и «барсы» переступили порог замка. Они взволнованы. Где остроумный Луарсаб? Где красавица Тэкле? Где их бурная молодость?
Звенят пандури. Бьют барабаны. Развевают шелка танцовщицы. Царский пир. Фонтан окрашен зеленовато-оранжевым огнем. Сереброгорлые кувшины стоят на пестрых коврах. В роги хлынуло вино времен Левана Кахетинского.
Но Шадиман все больше тревожится: не прибыли Гуриели, Дадиани, Мухран-батони, Ксанский Эристави. Открытый вызов!
Георгий Саакадзе оставался в Метехи только один день. Он, Папуна, Дато, Ростом, Гиви и Эрасти выехали из Тбилиси.
Снова родные леса, долины, горы. Не заезжая в придорожные духаны, не останавливаясь в знакомых деревнях, гонят коней.
А вот Носте, родная Ностури! Скорей, скорей к любимой Русудан!
Навстречу Георгию неслись по лестнице сыновья – Автандил, Бежан и Иорам. Автандил, перескакивая ступеньки, подбежал первым.
Саакадзе изумленно оглядывал Автандила, высокого, красивого, похожего на Русудан. Сердце Георгия забилось. Он схватил сына, но вспомнил другого: нет, я не изменю тебе, любимый Паата! И Георгий с нарочитой сдержанностью обнял сыновей:
– А это кто? Сын Эрасти? Какой молодец! – Русудан навсегда взяла в свою семью Дареджан, жену Эрасти, с сыном.
Три дня замок оглашался радостными криками. На всех площадях, во дворе, на лестницах, у ворот толпились ностевцы. Каждый хотел поближе увидеть Георгия, каждый хотел услышать – правда ли, Георгий совсем вернулся в Картли.
Молодежь просилась в личную дружину, пожилые предлагали немедленно сесть на коней. Старики рвались строить новые укрепления, мальчики просились в факельщики.
Носте, беспокойное Носте снова бурлило, снова дышало полной грудью.
Георгий беседовал со стариками, проверял молодежь, хвалил мальчиков, советуя заняться немедля подготовкой факелов. Расспрашивал пожилых о наличии коней и без устали шагал, шагал по уличкам любимого Носте, сопровождаемый возбужденной толпой.
Дато и Хорешани уехали гостить в Амши. Там, в маленькой церкви, по настойчивой просьбе Дато, они тихо обвенчались, ибо минул год, как скончался старый князь, муж Хорешани.
В Носте прискакали Даутбек и Димитрий. Они рассказали о решении кахетинской Тушети. В лесах и ущельях устроены завалы и засады. Тушины ждут сигнала.
Саакадзе внимательно слушал Даутбека. Поддержка не только горных, но и кахетинских тушин расширяла план войны. Саакадзе понимал: и Даутбеку нелегко дались тушины, но пусть Даутбек радуется: клятва Саакадзе у жертвенника горной Тушети будет настоящей клятвой.
Сегодня к Саакадзе съехались все родные «барсов». Приехали Дато, Хорешани, приехал Иванэ Кавтарадзе. Он еще больше располнел. Самодовольно посматривая на Дато и на княгиню Хорешани, Иванэ вытирал синим платком потный затылок. Дед сидел рядом с Димитрием и не спускал с него счастливых глаз. Димитрий признался:
– Разве я мог не повидать деда? Разве мог перед боем с персами не перецеловать все морщинки на дорогом лице?
Даутбек вздохнул: «Сколько морщинок прибавилось на дорогих лицах матери и отца? А бедная Миранда как вдова живет. Сейчас счастлива. Ростом влюбленным ходит, а кто знает, сколько „барсов“ после войны с персами в Носте вернется? Если суждено, пусть лучше я погибну, чем Ростом. Но у каждого человека судьба висит на его шее».
Русудан и Георгий провожали друзей. Тепло мерцали звезды. В потемневшей траве призывно стрекотали цикады. Тихо шелестела листва. В такие вечера неясное томление охватывает человека и хочется молчать, ощущая горячую руку в своей руке.
Георгий и Русудан поднялись на площадку. Как коротки их часы! Русудан положила голову на плечо мужа.
– Останься, Георгий, еще хоть на один день останься, – просила Русудан.
– Не могу, моя Русудан. Разве Карчи-хан не замышляет уже против Картли? Разве Шадиман не нашептывает Исмаил-хану советы? Нет, надолго их нельзя оставлять одних. Скоро, моя Русудан, будем вместе.
Георгий собрал в покоях Русудан сыновей. В эти хлопотливые дни он внимательно присматривался к своей семье. Девочки были подростками, Автандил и Бежан стройными юношами. С ними хотел говорить Георгий.
– Отец, я чту твою волю, но позволь сказать правду. Мое сердце и ум тянутся не к оружию, а к науке, – говорил юный Бежан. – Я хочу изучить прошлое мира, прошлое нашей страны.
– Наше прошлое записано кровью, мой Бежан, каждая страница дышит войнами и борьбой за родину, за счастье быть грузином. Пятнадцать веков беспрерывных боев… И помни, самая благородная наука – любовь к родине. Конечно, не только мечом можно отстаивать свое право, но только мечом можно утверждать свою силу.
– Да, мой большой отец, но крест часто заменяет меч. Я глубоко взволнован чистотой нашей веры. Десять заповедей – это нравственная сила человека. «Не убий», – и я не убью.
– Я тебя не принуждаю, мой Бежан, но помни, даже монахи носят под рясой кинжал. Думаю, для защиты левой щеки, когда их бьют по правой. «Не убий» для друга, а для врага убей, сколько можешь. И все ученые, все лучшие люди прославляют доблесть воинов. Наша гордость – Шота Руставели. А о чем говорит «Витязь в тигровой шкуре»? О любви, дружбе и отваге. Вот в чем нравственная сила человека.
– Ты прав, мой большой отец, но пути бывают разные. Я хочу молить небо о ниспослании нашей стране умиротворения…
– Моли, если хочешь, но я думаю, небо мало занимается нашей суетной землей. Если бы ты слышал мольбу тысяч матерей, их вопли, когда сарбазы разбивали о камни головы детей, если бы ты видел, как конница врагов втаптывала в грязь обессиленных женщин, если бы ты видел, как пробовали ханы острие шашек на шеях юношей, если бы ты видел… Да, мой Бежан, такое видение рождает любовь и ненависть, но не веру в милосердие неба. Ты еще юн. Скажи, отец Трифилий часто беседовал с тобой о небе?
– Часто… о земле тоже не мало.
– Понимаю… Значит, уйдешь в монастырь?
– Отец Трифилий советует год подумать, но я уже решил.
– Значит, сейчас хочешь?
– Нет, мой большой отец, когда ты изгонишь врагов нашей церкви.
– А ты думаешь, я их крестом буду гнать?
Бежан удивленно, несколько растерянно посмотрел на отца.
– Христос сказал: воздайте кесарево кесарю, а божье богу.
– Церковь хорошо запомнила кесарево кесарю, запомни и ты: на земле одно право – право сильного. Какому делу ни отдашь жизнь, не забудь земной закон.
В комнате молчали. Георгий думал: «Это мой единственный сын, который уцелеет. Трифилий хочет своего крестника сделать наследником Кватахевского монастыря. Тоже княжество. Что ж, Трифилий неплохой воин и Бежана научит разговаривать с богом, а заодно и с чертом».
«Это наш единственный сын, который уцелеет», – думала Русудан[31] и мягко опустила руку на колено Саакадзе.
– Не огорчайся, мой Георгий, пусть Бежан молится за Картли, за нас, за нашего Паата. – Голос Русудан дрогнул.
– Отец, а мне позволь скакать рядом с тобой. Обещаю драться за себя, за Бежана и за нашего Паата.
Автандил с силой взмахнул шашкой.
Глаза Георгия и Русудан встретились: гордость и радость светились в них.
Молчание нарушил десятилетний Иорам.
– Помни, отец, у тебя еще есть в запасе Иорам. Обещаю тебе всегда беречь мать, беречь сестер. Но сейчас, когда ты поднял меч, мой факел будет ярче всех освещать лица врагов, ибо мальчики Носте выбрали меня начальником, а моя мать, лучшая из лучших матерей, уже благословила мой факел.
Георгий обнял Автандила, обнял Иорама и, точно жалея, особенно горячо поцеловал Бежана.
Пирует Метехский замок. Но отсутствуют светлейшие князья. Нет ни Мамия Гуриели, ни Дадиани, ни Мухран-батони, ни Ксанского Эристави. Открытый вызов, внушающий тревогу.
Шадиман поднимает золотую чашу, но едва прикасается губами к вину. Шадиман смотрит на музыкантов, но не слышит раската барабанов и труб. Шадиман любезно беседует с ханами, но не видит оранжево-красных усов и глаз, сладких до приторности.
Четвертый день пира. Фонтан окрашен багрово-красным огнем. На плечах вносятся золотогорлые кувшины с вином времен Симона I, целиком зажаренные бараны с вызолоченными рогами, обвитые розами, утыканные горящими свечками. Желтые язычки облизывают липкий воздух.
Симон упоен. Милостиво передает царскую чашу, произносит напыщенные речи.
Шадиман подает знак. Начинается шаироба – стихотворный поединок. Придворные поэты наперебой восхваляют царя Симона, благороднейшего из благородных, храбрейшего из храбрых. Ханы с интересом слушают чужие напевы. Князья переводят персиянам лесть певцов, сравнивающих Симона с молнией и тигром, бурей и вершиной.
Шадиман незаметно покидает зал. За ним влиятельные князья. Они приходят в книгохранилище. Сюда глухо проникает шум пира. Мрачно поблескивают черные ниши. У закрытых дверей зоркие чубукчи. Князья сумрачно слушают Шадимана.
– …помните ли вы обязанности перед предками и потомками? Вы получили знамена в наследство и наследникам должны передать. А вы что делаете? Одержимые своеволием и страстями, истребляете друг друга! Ссоры, самоуправство, насилие, буйство! Остановитесь, князья! Только наше могущество может спасти Грузию!
– Что предлагаешь, Шадиман?
Газнели недоверчиво покосился на Палавандишвили.
– Предлагаю забыть вражду родовую и соседскую. Предлагаю прекратить раздробление фамилий! Вы оскудели имениями, разделились и сами унизили свое величие!
– Тебе легко, Шадиман, ты в Марабде один владетель. А вот у меня пять братьев и три племянника, и каждый думает, он умнее другого, – сердито стукнул шашкой Леван Качибадзе.
– Пусть будет хоть двадцать братьев и пятнадцать племянников, владетелем должен быть старший в роду, а остальные составлять единую семью. Об этом решил говорить с Зурабом Эристави. Необходимо примирить братьев. Зураб – законный наследник. Но к нашему разговору вернемся после ухода персов. Сейчас надо говорить о сегодняшнем дне. Помните, князья, вернулся Саакадзе. Церковь с ним. Недаром Трифилий крутился, как волчок. Перед азнаурской опасностью забудем междоусобную вражду. По примеру древних времен соединим мечи и одним ударом пронзим дракона, посягающего на княжеские права. Нетрудно догадаться, просто так Саакадзе не пришел бы, он недоброе замышляет.
Шадиман пристально оглядел встревоженные лица.
Князья заговорили. Уже никто не думал оспаривать предложение Шадимана. Вновь ожил страх за свои замки, пережитый два года назад, когда они, побросав шлемы и на ходу одевая чалмы, бросились за Багратом к шаху Аббасу.
Но Шадиман хотел добиться прочного подчинения своей воле.
– Размышлять не время! – предупреждающе закончил Шадиман. – Ровно через день гонцы поскачут к замкам, а к концу пира княжеские дружины должны стянуться к тбилисской цитадели.
Утром Шадиман беседовал с Исмаил-ханом, Карчи-ханом и Вердибегом.
– Надо усилить в Тбилиси иранские войска, – настаивал Шадиман, – народ неспокоен, трудно так царствовать Симону.
«Не Симону, а тебе», – мысленно усмехнулся Карчи-хан, но вслух учтиво сказал:
– Войска мне самому нужны для других целей, именно – для облегчения царствования Симона.
Только Вердибег поддержал Шадимана:
– Мы пришли успокоить народ, заодно и некоторых князей.
Шадиман не возражал: некоторых князей?! Пожалуйста!
Но Карчи-хан сухими пальцами стукнул по рукоятке ханжала, он подождет Саакадзе, он обещает подумать.
Шадиман не хотел ждать. И поскакали молодые князья. К Тбилиси стали быстро стягиваться царские войска и тваладские сотни.
Шадиман поморщился: где Гуния, где Асламаз? Где блеск тваладцев?! Говорят, по святым местам ходят азнауры, за царя Луарсаба молятся. Шадиман не верил. Наверно, скрываются в Имерети. Он все с большей тревогой чувствовал, как ускользает власть, словно уж, от него.
И снова резкие повеления, и снова скачут нацвали и гзири. Из всех деревень и царских владений снова везут в Тбилиси продукты. Скрипят арбы с хлебом. Ревет скот. Все помещения крепости в Метехи, даже уничтоженные Луарсабом подземные темницы, превращены в погреба и наполнились кувшинами с вином, медом, маслом, сыром. Готовится война с собственным народом.
Шадиман обдумывал: "Церковь против, народ против, могущественные князья против, и Андукапар за собой много князей увлек. Надо Андукапара обезоружить. Пусть Симон пригласит его вновь начальником замка. Не время считать обиды. Надо войной заставить и плебеев и непокорных князей признать Симона… Устал я, пятую ночь тревожные думы не дают уснуть… Зураб поспешил в Ананури, говорят, Баадур бежал с семьей к отцу жены. Этот князь стоит посередине, кто верх возьмет, туда повернет… Душно! Проклятие! Где воздух?! Надо окно открыть, все задохнемся… Что стало с князьями? Никто друг другу на абаз не верит. Воюют с соседями, с собственной семьей. Да, политика шаха – верная политика: разобщить князей и с каждым отдельно, как кошка с мышью, играть. Ни у кого нет твердых желаний. Только я, как скала, стою на страже княжеских знамен. Погибну, но не уступлю! Насильно князей склею! Саакадзе! Ожившая угроза! Не ожившая, а никогда не умиравшая!.. Азнауры нарочно распускают слух… Не верю! Саакадзе больше не вернется в Иран! Сына в залог оставил? Не верю! Наверно, побег заранее подготовлен! Одному верю твердо: Саакадзе что-то замышляет. Почему потемнело? Надо еще светильник зажечь. Как глухо гудит медь!
Эй, кто там? Почему неслышно ступаешь? Кто это? Ты?! Георгий Саакадзе?! Кто пропустил?! Зачем лег на ковер? Почему молчишь?! Опять смеешься?! Рано! Ты еще не выиграл! Вставай, прошу тебя! Вот вино, пей! Поговорим, наконец, как двое равных…".
Шадиман пятился к потайной двери. Цепляется за столики, занавеси, лимонное дерево. Толкнул подставку, фарфоровая ваза качнулась и со звоном рассыпалась на полу.
Шадиман в ужасе отшатнулся. В черном квадрате двери белело покрывало. Он схватился за сердце, силился крикнуть.
– Что с тобой, Шадиман? Не ты ли ждал меня в этот час? Мой князь, уж не хотел ли рассмешить меня, разговаривая с моей тенью?
Покрывало соскользнуло. Блеснули светло-каштановые косы. Холодные глаза смотрели на Шадимана.
Шадиман отдернул занавес. Замелькали огни Тбилиси. С шумом Куры в окно ворвался свежий ночной воздух. Шадиман бросился к княгине Цицишвили, судорожно сжал ее. Рванул платье, жадно впился в обнаженные плечи… Он ненасытно целовал удивленную женщину. Он впитывал жизнь в свое похолодевшее сердце.
Полночь. Цитадель ярко освещена. В большой башне Саакадзе слушал ханов. Он понял: Шадиман успел договориться с ними. Нет, далее выжидать опасно.
– Да, храбрый Карчи-хан, надо привести в покорность раньше крупных князей, мелкие покорятся сами.
– Предлагаю разрушить деревни, изрубить непокорных, особенно кахетинцев, – твердил Вердибег.
Саакадзе оборвал долгий спор. Он настаивает на необходимости растянуть колонны сарбазов от Тбилиси до Самухрано и этим не допустить Мухран-батони и Ксанского Эристави соединить их войска. Такая мера помешает и Гуриели, союзнику Мухран-батони, приблизиться к Тбилиси.
– Мухран-батони никого не признает, вот с него и начнем. Но прийти в Самухрано надо мирно. Отрубим голову, хвост отпадет сам. Сильных князей попробуем склонить уговором и обложить данью. Истребить всех можно, но лучше с пользой.
Ханы повеселели… Владения Мухран-батони! Богатства и изобилие табунов. Шелк и отары скота. Вино и ковры! Иншаллах, персидский стан будет переброшен в Самухрано. И, конечно, Непобедимый прав, – растянуть войска надо, это обеспечит вторжение иранцев в глубину Картли.
Но когда шаги Саакадзе заглохли, ханы обсудили и кровавый план Вердибега. Довольные возможностью провести Саакадзе, решили держать его в неведении.
– Саакадзе говорит, начнем с головы, но сам он думает удлинить руку. Бисмиллах! Кого он хочет обмануть? Пусть грузин заранее посыплет себя пылью, – смеялся Вердибег.
В деревянной чаше синели дымчатые сливы. Около чаши дремал торговец. Но некогда было сворачивать коней. Матарс, Пануш и Элизбар, гикнув, перемахнули через фруктовый ларек. Они понеслись по Тбилиси, не замечая ни дороги, ни людей.
От возбуждения «барсы» сначала давились словами. Возложенная на них впервые дипломатическая миссия у пшавов и хевсур проведена блестяще. То ли хевсуры и пшавы сами ненавидят персов, то ли рады оказать Картли услугу, но обещали больше, чем просил Матарс, Пануш и Элизбар. Подымается Арагви пшавская и Арагви хевсурская. От Орцхали до Ильто бушуют горы. По скатам Борбало и Накерали уже спускается могучая конница.
Как всегда перед боем, Саакадзе долго беседовал с «барсами». Все взвесил Саакадзе: ущелья и реки, долины и леса, часы ночи и дня, солнце и туман, преобладающую силу врага и преимущество нападающих.
Обсудив все случайности и получив точные указания, «барсы» на рассвете снова разъехались. Даже Гиви отправился с Элизбаром в Среднюю Картли к арагвинцам, Дато с двумя дружинниками выехал к Эристави Ксанскому, Матарс и Пануш – в Нижнюю Картли, Ростом – в Ананури, к Зурабу.
Позже Даутбек и Димитрий тайно направились к Черному морю в крепость Гонио. Там под защитой турок укрылся от Карчи-хана царь Теймураз. Саакадзе, зная влияние Теймураза на кахетинцев, просил его вернуться в Кахети для разгрома иранцев.
Все «барсы» должны были встретиться с Саакадзе у Мцхета. В монастырях, на высотах, в зарослях лощин, в запертых храмах, в лесных дебрях «барсы» читают народу воззвание Георгия Саакадзе.
И, вспоминая прошлое, снова на призыв Саакадзе сбегался народ. Бросают мотыгу, бросают пилу, прячут плуг, засыпают ормо. Хватают шашки, дубинки, кинжалы, щиты. Засовывают за пояс топор. Накидывают бурки и бегут. Бегут из деревень, замков. Бегут в Ничбисский лес.
У Медвежьей пещеры гудит народ. Сюда по десяти горным тропинкам стекаются крестьяне Верхней, Средней и Нижней Картли. Мсахури, глехи, месепе – нет различия. Саакадзе всех называет одним именем – воин.
Ждут Квливидзе.
Жужжит, как встревоженный улей, лес. День, два.
Переломился сук, взметнулись ветви. Из зарослей, размахивая нагайкой, вынырнул Квливидзе и врезался в гущу обрадованных крестьян.
Нодар, лихо подкрутив усики, сбросил башлык.
– Э-хе! Квливидзе! Победа, батоно! Победа!
– Что кричите?! Боитесь, Шадиман не услышит?
– Чертей не боимся, сами бодаться научились! – выкрикнул рыжебородый.
– Скажи, батоно, правда, князья тоже идут с нами?
– О себе думайте! В день сражения тощий конь больше пригодится, чем тучный бык.
– Э-хе, батоно! Хорошо, что пришел!
В лесу становилось тесно. Замелькали чохи, куладжи, бурки, папахи, башлыки. Ополченцы жгли скупые костры. Роняли отрывистые слова. Перебирали стрелы, на оселке точили кинжалы, тряпками обвязывали копыта коней.
Появились азнауры – царские, княжеские. Особенно бурно были встречены Гуния и Асламаз. Они больше года скрывались в Имерети, но до этого долго бродили по Тереку. Хотели передать атаману просьбу Луарсаба о помощи, но застали пустые поселения. Казаки всем войском ушли против крымских татар.
Впервые на зов Саакадзе явились церковные азнауры: Магалашвили, Татишвили, Карсидзе, Бочоридзе, Квалиашвили, Зумбулидзе, Тухарели.
– Монастырские дружины готовы, но ждут разрешения католикоса, а католикос молчит, – заявили азнауры.
Зумбулидзе, расправив свисающие усищи, оглядел с ног до головы старого Квливидзе. Бахвалясь своей дружиной, он спесиво спросил, кто поведет объединенных азнауров в бой.
Квливидзе подбоченился, смахнул набекрень папаху:
– Э, дорогой, если разрешишь, Георгий Саакадзе.
Послышался смех. Зумбулидзе вспрыгнул на камень:
– Георгий Саакадзе – амир-спасалар, а азнаурские дружины должен вести почетный азнаур, которому время посеребрило усы.
– Хорошо поешь, – рассмеялся Квливидзе. – Только помни, азнаур, выбирать будет Георгий Саакадзе. А тебе дам хороший совет: когда выступаешь перед народом, будь не так сладок, чтобы тебя не проглотили, и не так горек, чтобы от тебя не отплевывались.
Крестьяне захохотали. Улыбались азнауры. Зумбулидзе напыжился и спрыгнул с камня.
Солнце золотило верхушки гигантских елей. Плыли густые облака. Напряжение нарастало, чего-то ждали. Взбирались на деревья, подползали к опушке. Наконец с дерева крикнули: «Спускаются с третьей тропы!..»
Еще издали Даутбек и Димитрий махали папахами. «Барсы» соскочили с коней. Они горячо обнялись и трижды облобызались с Квливидзе.
Быть может, никогда и не было бессмысленной схватки у стен Горисцихе? Не мелькали азнаурские клинки, залитые азнаурской кровью, и безумная вражда не вырыла братскую могилу? Нет, был этот тяжелый сон, но растаял при первых лучах картлийского солнца. Вера в Георгия Саакадзе перечеркнула прошлое. И только в воспоминаниях осталось страшное сказание, распеваемое мествире у лесных костров.
Даутбек тихо шепнул:
– Был у Теймураза. Царь ждет помощи от султана, тогда поспешит в Кахети, а пока просит Георгия защитить кахетинцев.
Квливидзе хлопнул по плечу Даутбека:
– Выходит, Георгий удочку держать будет, а Теймураз рыбу тащить?
Народ нетерпеливо теснился к азнаурам.
– Время не ждет, – кричал Димитрий, – один удар кинжала дороже тысячи слов.
Даутбек, стоя на коне, развернул свиток:
– Слушайте, грузины!
Народ затаил дыхание.
Как набат, гремели призывные слова Георгия Саакадзе. Они напоминали картлийцам о славных делах предков, о священном долге защищать родину, защищать свою семью. «…Я с вами! Рука моя еще сильна, чтобы отомстить персам за пролитую ими кровь в отечестве моем. Да не будет в Грузии ни власти персидской, ни царя магометанина Симона», – закончил Даутбек послание Саакадзе.
И лес зашумел клятвенным обещанием.
Ночь. Тбилиси спит. Дворец католикоса погружен в темноту. Только в глубокой нише молельни ярко горят свечи.
Уйдя в высокое кресло, католикос перебирает четки. Черный клобук с крестом надвинут на лоб. Бархатная мантия спадает с плеч.
Против католикоса сидит Саакадзе. Четвертый час идет беседа.
«Не уйду, пока не добьюсь полной поддержки церкви», – думает Георгий. Он расстегнул ворот:
– Что выиграете, отказав мне в помощи?! Гибнет страна, а церковные дружины, здоровые, сытые, укрылись за каменными стенами монастырей для защиты церкви. Но разве можно уберечь сердце, подставив под топор голову?
Католикос сурово перебирает четки, и их стук точно отсекает время.
– Божьи храмы должны быть целы.
Саакадзе подался вперед:
– Войско, святой отец, войско! И клянусь не вложить меч в ножны, пока на нашей земле останется хоть один враг.
Последняя четка выскользнула из пальцев католикоса.
– Церковь тебе поможет, сын мой, но помни, церковные земли священны во веки веков. Аминь!
Католикос поднялся. Глаза Саакадзе зажглись радостью. Он вздохнул полной грудью, точно сдвинул тяжелую глыбу.
– Благослови, святой отец, на священную борьбу с врагами.
Саакадзе опустился на колено и протянул меч. Католикос высоко поднял крест и перекрестил оружие.
Наутро Трифилий совещался с католикосом, потом с Саакадзе и в полдень поспешил к Мухран-батони.
Духовенство тихо разъехалось по землям, подчиненным духовной власти католикоса: Сабаратиано, Саарагво, Самухрано, Сацициано, Джавахети, Ташискари, Триалети, Капкули и Ялати[32]. Католикос велел поднять народ на священную войну с персами. Повелел монастырским дружинам и ополчению подчиниться Георгию Саакадзе.
Саакадзе двинул колонны сарбазов к Самухрано. Запылала долина Ксани. Снова бессмысленная жестокость, снова грабежи и разорение встречных деревень. Саакадзе не препятствовал.
Карчи-хан удивлялся: где «барсы»?
Саакадзе равнодушно бросил:
– «Барсы» ускакали подготовить стан, а также принудить крестьян везти вино и баранов.
Карчи-хан недоволен: принудить мало, надо не жалеть палок для пяток – бараны сами принесут вино.
Георгий похвалил остроумную речь Карчи-хана.
Ехали молча. Чутко прислушивался Георгий. За каждым кустом, за каждым выступом он чувствовал учащенное дыхание Картли. «Народная ярость бьет не хуже клинка», – думал Георгий.
«Азнауры должны победить», – думал Квливидзе, с большой осторожностью передвигая азнаурские дружины к долинам Самухрано.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Через Ксанскую долину неслись разгоряченные кони. Горное эхо подхватило стремительный цокот. Солнце ударялось о броню и расплескивалось на изгибах лат.
Саакадзе платком вытер вспотевший лоб Джамбаза.
«Барсы» и сорок дружинников-грузин в чешуйчатых кольчугах скакали за Саакадзе. За ними – густой колонной сарбазы.
Поднял забрало Саакадзе и пристально оглядел долину. «Ждут! – подумал он. – Вот в этом лесу, за оврагом, в узкой лощине, за буграми. Ждут!»
Неподвижны зеленые заросли. Спокойна Ксани. Пустынны горные тропы. Безмолвны замки. Ждут.
Георгий обернулся. Высоко на гребне горы замок Ксанских Эристави. Насторожились бойницы и башни. Сквозь зубцы стен просвечивает голубое небо. Суровая тишина сковала замок.
Но долина дышала. По берегам Ксани зрели фруктовые сады. В расщелину юркнула ящерица. Черкая коза, насторожив рожки, шарахнулась со скалы. Взметнулись красные куропатки. С обочин дорог в траву прыгали кузнечики, медведки, саранча, наполняя воздух тревожным стрекотаньем. Синий блестящий жук нырнул в дикий тюльпан. И только на лужайке безмятежно дремал медвежонок. Он приподнял голову, сонными глазами посмотрел на мчавшихся всадников, почесал лапой за ухом, зевнул и снова растянулся на траве.
Саакадзе пришпорил Джамбаза и вброд пересек речку. За ним неслась персидская конница. Зашумела взбудораженная Ксани. Подковы звонко ударялись о кругляки. Летели большие брызги. Иранские знамена мутными пятнами отражались на вспененной воде.
Следуя за Георгием, переговаривались Карчи-хан и Вердибег. Видно, не хватит верблюдов, коней и повозок вывезти богатства Самухрано. А еще предстоит дань с Тбилиси и шелк кахетинских князей. Слава аллаху! Наконец они навсегда покончат с беспокойной Грузией.
Громко и весело переговаривались «барсы». Они недаром сардары и минбаши шаха, они покажут, как уничтожать врага. Они отобьют табуны коней, завладеют драгоценным оружием. Как вино из бурдюка, они выпустят кровь из разжиревших врагов. Слава Христу, наконец «барсы» навсегда покончат с беспокойством Грузии.
Но Саакадзе не говорил и не смеялся. Глубокая складка прорезала переносицу. Острым взором он прощупывал каждый куст, каждый камень. Ждут! Георгий знал – там, за синеющей полоской, учащенно дышат, там бьется нетерпеливое сердце.
На правом берегу Ксани, у деревни, закутанной в зелень садов, Саакадзе остановился. Он выбрал молодого хана с двумя тысячами сарбазов. Карчи-хану Георгий сказал: «Необходимо оставить в заслоне отряд для защиты подступов к Мухрани от Эристави Ксанского».
К полудню конная колонна, растоптав виноградники, придвинулась к скалистым отрогам, на которых возвышались сумрачные башни.
Соскочил Саакадзе с коня и, сопровождаемый «барсами» и Вердибегом, поднялся на крутой выступ. Роскошная Мухранская долина лежала у ног Георгия, но он видел только гору Трех орлов, покрытую густым лесом. Было тихо, лишь в чернеющей балке шумел невидимый поток.
Вердибег одобрил решение Саакадзе оставить и здесь две тысячи сарбазов для охраны леса, откуда могут нагрянуть князья, дружественные Мухран-батони.
И снова Георгий Саакадзе и сорок дружинников-грузин поскакали вперед. Следом, развевая знамена, потянулась поредевшая персидская конница.
Темные тени ночи внезапно легли на Сапурцлийскую долину, владение Мухран-батони. Бледная звезда мерцала над скалистой вершиной, где гордо высился Мухранский замок. Кони устало передвигались во мгле. Саакадзе остановил Джамбаза.
Карчи-хан согласился разбить стан в долине. Он нетерпеливо рвался к замку Мухран-батони, но ночью опасно, замок не уйдет, а долина нужна для завтрашнего дня.
Лощина осветилась зловещим пламенем. Затрещали костры. Сарбазы весело разбивали шатры. К реке на водопой спускали коней, рубили лес, на деревянные заостренные палки нанизывали мясо.
Полночь. Крупные звезды загадочно смотрят с черного неба. Стан спит. Только часовые приглушенно перебрасываются персидскими словами.
Шатер Карчи-хана окружен двойным кольцом исфаханцев – личной охраны. В каганце мерцает голубой огонек. Из мглы выплывают смуглые лица ханов.
Карчи-хан совещается. Но в шатре нет Саакадзе, нет грузин. Еще в Тбилиси тайно от Саакадзе Карчи-хан послал в Кахети гонцов к богатым князьям:
"Аллах всевышний, о аллах!
Благодаря мудрости шах-ин-шаха крылья тишины распростерлись над Грузией. Города умиротворены. Грузинский народ, вознося благодарность «льву Ирана», возвращается к земле и солнцу.
Да будет вечный мир между Ираном и Кахетинским царством. Прибудьте в Самухрано и присутствуйте на утверждении мира. Лично подпишите ферман и примите дары, присланные шах-ин-шахом за верность.
Во имя аллаха милосердного раб веры Карчи-хан".
И вот вернувшийся гонец незаметно проскользнул в шатер Карчи-хана.
Эрасти еще ниже пригнулся и опустил ветки кустов.
Гонец рассказывал о ликовании кахетинских князей. Обрадованные миром, они спешат во владение Мухран-батони. Завтра в долине Сапурцлийской кахетинцы представятся Карни-хану.
Ханы смеются: хорошие дары завтра получат князья…
Шатер Георгия Саакадзе окружен личной охраной – сорока грузинами. Саакадзе совещается. Но в шатре нет Карчи-хана, не сидят кизилбаши. Прикрытый медной чашей, горит светильник, бросая красные отсветы на потемневшее лицо Георгия.
– Помните, друзья, малейший промах – и конец Грузии. Истребление и разорение народа достигло предела. Нет царя, нет единого войска, нет страны. Предстоящая битва или продолжит историю картвелов, или прекратит жизнь Грузии.
– Нет, Георгий, пусть было Упадари, но будет и Мухранская долина, – сдержанно ответил Даутбек.
– Против нас, – понизил голос Георгий, – многочисленные персидские полчища. Наше превосходство – внезапность и стремительность. Первый удар нанесем в долине Сапурцлийской. Карчи-хан, конечно, бросится к Мцхета, на соединение с Исмаил-ханом. Необходимо, спасая Тбилиси, отбросить персов от моста. Тогда они, минуя город, повернут к Иори. Оставленных сарбазов на правом берегу Ксани должны уничтожить хевсуры и пшавы. Сарбазов у горного леса поручим Нодару Квливидзе – давно рвется в бой. Мцхетский мост будет защищать сам Квливидзе.
Георгий поднялся, надел шлем и меч. Он просил «барсов» не рисковать попусту и не увлекаться пылом сражения. Такая роскошь не для ближайших помощников Саакадзе. «Барсы» должны помнить: дело освобождения родины находится сейчас в их руках.
– Карчи-хан думает – мы в сладком неведении о его сговоре с Пеикар-ханом. Но Эрасти сегодня выследил тайного гонца. Пусть ханы думают, что обманули нас, это полезно для завтрашнего дня.
Георгий направился к выходу. Дато и Дмитрий снова убеждали Саакадзе поручить им встречу с Квливидзе, а самому хотя бы немного отдохнуть перед трудным утром.
Усмехнулся Георгий и откинул полу шатра. Стража не удивилась, увидя на коне Саакадзе. Большой сардар любил ночью объезжать стан и осматривать дороги, так он делал не раз в войнах с османом. Не удивились и выезду «барсов», ибо и минбаши любили ночью проверять окрестности. Конечно, и копыта коней перевязаны из предосторожности. Вот храбрые минбаши по двое разъехались в разные стороны долины.
Георгий, Дато, Димитрий и Эрасти углубились в лес. В этот миг Георгий сжег мост, соединяющий его с Ираном. Отбросил, словно отрубил мечом, мысли о Носте, о Русудан, о сыновьях. Одна мысль владела Георгием – вдохнуть жизнь в омертвевшее сердце Картли.
Темные заросли вплотную надвинулись на тропу. Из глубины балки повеяло ночной свежестью. В густо-синем небе чернели грани вершин. Здесь укрылось ополчение Ничбисского леса.
Кто-то схватил под уздцы коня. Всадник в серой броне тихо проговорил: «Сакартвело». Из темноты вынырнула палка с нанизанными светлячками и осветила лицо Саакадзе.
– Победа! – прошептал голос.
– Победа! – ответил Георгий и, соскочив с коня, обнял Квливидзе. Зашуршали ветви. Надвинулись темные тени. Приглушенный рокот пронесся и смолк.
Изумился Георгий: перед ним Гуния и Асламаз. Они скрывались от Шадимана у казаков на Тереке и в Имерети. Они горели местью к персам и просили Георгия забыть их недомыслие и снова считать их в союзе азнауров.
– Теперь не время вспоминать ошибки, – сурово ответил Георгий и подозвал Нодара.
Совещались недолго. Азнауры быстро поняли своего предводителя.
– Будет сделано, батоно, – тихо сказал Нодар и бесшумно повел дружину к горе Трех орлов.
Квливидзе с азнаурами и ополчением двинулся сквозь лесные заросли к Мцхетскому мосту. Гуния и Асламаз направились к узкой лощине.
Лес наполнился шорохом. В ночной мгле, сдавливая долину, неслышно надвигаются темные валы. Перекатываются через бугры, лощины, балки. Упали за выступы, и снова тишина.
Затрещали в оврагах сухие ветки, стукнулся покатившийся камень, посыпалась земля. Ближе подкрадываются мохнатые папахи, упали за кустарники, и снова тишина.
В серых сумерках расплывался стан. Крупная роса блестела на листьях. Ни дуновения ветра. Ни взмаха крыла. Только осторожный стук копыт. Георгий подъехал к шатру. Эрасти бесшумно расседлал Джамбаза.
На мохнатую бурку, не раздеваясь, легли Георгий, Дато и Димитрий. Эрасти положил под голову Георгия седло и растянулся у порога.
Но кто мог заснуть в такую ночь? Тревожило томительное ожидание. Придут до рассвета грузины или… Георгий вскакивал, откидывал полу шатра, острыми глазами вглядывался в густую мглу.
Но молчали темные отроги, сквозь разорванные облака искрились холодные звезды, и только в молодой траве стрекотал кузнечик.
Георгий опускался на бурку, привычно прислонялся к седлу.
Неясный шорох. В шатер проскальзывали силуэты и шептали: «Не идут, батоно…»
Стан проснулся рано. Сарбазы нехотя чистили коней. В желтых лужицах блестело солнце. На кострах варили рис, жарили мясо. Сигнальщики чистили флейты. На реке стирали вещи. Кто-то купался.
Рябой онбаши, сидя на барабане, пробирал сарбаза за плохо сваренный кофе.
Саакадзе в кольчуге ходил с «барсами» по стану, поглядывая на вершины. Он мельком взглянул на дергающиеся усы Димитрия, на потемневшие глаза Дато.
– Скоро, – сдавленно бросил Георгий, – Эрасти, держись ближе. – Вдруг Георгий резко повернулся. К стану приближались всадники. Вердибег с минбашами поскакал к ним навстречу.
Вачнадзе, Джандиери, Андроникашвили, Чолокашвили и другие влиятельные князья Кахети! Без войска, с малочисленной охраной! Зачем они приехали?
Но Георгий изумился еще больше: Вердибег, нарочито не замечая Саакадзе, любезно пригласил князей к Карчи-хану. И сразу в шатер за князьями хлынули онбаши и юзбаши.
– Коня! – крикнул Георгий. – Приготовьтесь, «барсы!»
Саакадзе вскочил на коня и выхватил у Эрасти сокола с привязанным к лапке лоскутом. Сокол взвился к небу, в синеве заколыхался алый лоскут.
Георгий Саакадзе взмахнул мечом и, стоя на коне, загремел:
– Э-э, грузины! К оружию! Прощай, Паата! Во имя родины!
И сразу вокруг долины взметнулся рев.
– Эхэ! Хэ! Э-э! Победа!
Ожили расщелины, выступы, камни. Сверкнули круглые щиты, окованные железом. На черном сукне замелькали красные кресты. Зураб Эристави, закованный в броню, несся к Саакадзе. За ним густой лавиной скакали арагвинцы, хевсуры, пшавы.
Внезапно из шатра Карчи-хана вырвался вопль:
– Помогите! Грузины, помогите! О-о! Убивают!
Димитрий взглянул на Георгия, рванул ворот и, потрясая шашкой, бросился в шатер. За ним «барсы» и дружинники.
Из леса выскочил олень и, путаясь рогами в зарослях, помчался к реке. И тотчас на опушку галопом выехал Автандил Саакадзе. На солнце блеснул золотистый конь с белым пятном на лбу и стремительно скатился в лощину. За Автандилом мчалась ностевская дружина.
Сарбазы растерянно заметались по стану. Судорожно седлали коней, хватали оружие. Кто-то, ругаясь силился выкатить медную пушку. Скакуны, сорвавшиеся с коновязей, неслись по долине. Тревожное ржание подхватывалось эхом. Засвистели стрелы. Пожилой сарбаз, сидя на корточках, выбирал горстями рис из опрокинутого котла.
Автандил бросился в гущу сарбазов. Ностевцы сдвигали повозки, не давали сарбазам седлать коней, сеяли панику и смятение. Автандил прорывался к пушке.
Высокий дружинник силился вытащить из груди пронзившую его пику. Кто-то неистово кричал. Кто-то молил о пощаде. Кто-то швырял горящие головни в ностевцев. Шатер Карчи-хана качался, как парус в бурю. Оттуда вырывались отчаянные крики.
В шатре скрежетали клинки. По полотнищам стекала кровь. Уцелевшие кахетинцы устремились к выходу.
Димитрий, рубя онбашей, рвался к Карчи-хану. Даутбек хладнокровно истреблял у входа стражу. Дато, левой рукой отмахиваясь кинжалом, правой выдергивал свой меч из живота юзбаши.
Элизбар, Пануш, Матарс, Гиви, опьяневшие от восторга, рубили охрану.
Отбивая удары, пятились от «барсов» Карчи-хан, Вердибег, ханы, минбаши. Вердибег с проклятием рассек полу шатра и выскочил на поляну. За ним – Карчи-хан и кизилбаши. Миг – и ханы очутились на конях.
Ударила пушка. Пороховой дым сизыми клубами пополз по долине. Кровавая сеча затуманила глаза Вердибегу. Он вырвал у онбаши саблю и бросился к сарбазам. Его грозный окрик подбодрил исфаханцев.
А на долину все мчались новые грузинские дружины. Ловкие пшавы, суровые хевсурсы и арагвинцы, гибкие урбнийцы, плотные сабаратианцы наполнили долину грохотом оружия и воинственными выкриками.
Карчи-хан понял все. Напрасно ханы пытались восстановить строй. Войска не было. Толпы сарбазов метались по Сапурцлийской долине, пытаясь прорвать кольцо. Крики «алла! алла!», взвизги стрел, лязг брони, свист клинков слились в пронзительный вой.
Наконец Карчи-хану удалось именем аллаха и шайтана остановить бегущих сарбазов и выстроить их треугольником против грузин.
Имея пушки и численный перевес войска, Карчи-хан готовился к яростной атаке. Но Саакадзе с пшавами и хевсурами врезался в середину треугольника. Расклинив сарбазов и оттеснив к скату, Саакадзе опрокинул колонну Карчи-хана в узкую лощину. Там иранцев встретили в шашки Даутбек, Элизбар с урбнийскими дружинниками и Гуния и Асламаз с тваладской конницей.
На разгоряченном Джамбазе Саакадзе летал с одного края долины на другой. Тяжело громыхали доспехи. С глазами, налитыми огнем, он был неистов. Меч равномерно подымался и опускался, точно рубил лес.
В ужасе шарахались от Саакадзе потрясенные сарбазы. Его громоподобный крик леденил кровь.
Саакадзе быстро перестроил немногочисленные грузинские дружины. Они растянулись цепью, не выпуская иранцев из долины. На правом краю Зураб с арагвинцами смял конницу Вердибега. Все проходы прикрывали «барсы» с дружинами, не давая иранскому войску выйти из окружения.
Кахетинские князья Вачнадзе и Джандиери рубились с сарбазами, как простые дружинники. Дато стремился овладеть пушками. Он осыпал персидских пушкарей дротиками и стрелами. Но Вердибег, опасаясь истребительного огня против иранцев, сам сбил пушки и бросился к бугру, где дрался Димитрий. Слева на Вердибега налетел Автандил с ностевской дружиной.
– Месть, грузины, месть! – всюду слышался голос Саакадзе.
На замке Мухран-батони взвилось знамя. Ворота распахнулись, и вниз хлынула знаменитая конница Самухрано. Впереди с шашкою наголо скакал старик Мухран-батони, за ним – сыновья и внуки. Особенно блистала конница старших сыновей Мухран-батони – Мирвана и Вахтанга.
Восхищение «барсов» вызвал сын Вахтанга, красавец Кайхосро. Он с необыкновенной ловкостью обошел Карчи-хана и неожиданно врезался в колонну сарбазов, боковым ударом рассеивая врагов.
Неистовые крики «мужество! мужество!» смешивались с «алла! алла!». Хрип коней, тяжелое дыхание живых и умирающих слились в один комок ненависти, ярости и отчаяния.
Карчи-хан и ханы вновь пытались угрозами остановить паническое бегство сарбазов, но напрасно! Усеивая Сапурцлийскую долину трупами, иранцы хлынули к Мцхета, увлекая за собой Карчи-хана и Вердибега.
Надвигались сумерки.
Карчи-хан прибег к последнему средству. Верблюдами и повозками с провиантом он загородил проход в теснине и занял горный лес.
Застучали топоры. Из деревьев и камней выросли завалы. Лихорадочно рубился густой орешник. По узким тропам, скрываемым мраком, поползли чапары в Тбилиси, в Кахети, в Исфахан.
Саакадзе оглядел лес, завалы, – предстоит новое сражение с Карчи-ханом и Вердибегом, опытными полководцами, успевшими укрепиться.
Загремели призывные роги. Саакадзе собрал грузинское войско. Оно подковой расположилось у подножия гор. Не расседлывались кони, не разжигались костры. Георгий отдавал четкие приказания, гонцы скакали в разные стороны и исчезали в густой темноте.
В полночь послышался торопливый бег коней. На всем скаку спрыгнул Нодар Квливидзе.
– Нет больше сарбазов у горы Трех орлов! – кричал Нодар, размахивая отбитым знаменем. Саакадзе поправил на Нодаре ремень шашки и, не расспрашивая подробностей о поражении иранцев, приказал перебросить ополчение Ничбисского леса к Мцхетскому мосту на подкрепление Квливидзе.
На рассвете подошел Эристави Ксанский с трехтысячной дружиной. Сбитые налокотники, пятна крови на цаги и радостный блеск глаз Эристави Ксанского говорили о разгроме двух тысяч сарбазов в долине Ксани.
Короткое совещание в шатре Мухран-батони – и к лесу поползли дружинники. Вскоре огромное пламя бросило на небо желто-красные отсветы. Клубился едкий дым. Тревожные крики птиц огласили лес. И, перекрывая их, слышался человеческий вопль.
– Пора? – сказал Саакадзе, вскакивая на Джамбаза.
Гонимые огнем, Карчи-хан и Вердибег с конными сарбазами бросились к лощине. Сарбазы прикрывали бегство ханов к Мцхета. Но грузины, широко развернувшись, преследовали врага.
Саакадзе скакал впереди. В предрассветной мгле он напряженно следил за Карчи-ханом, припавшим к гриве коня. Саакадзе взмахнул нагайкой. Кони перепрыгивали сонные кустарники, поваленные стволы, затихшие ручьи. Мелькали лощины с еще свернутыми цветами, плакучие ивы с серебристыми листьями, блеклые озерки. Кружились горы, заросли, облака, птицы.
В обостренной памяти проносилось прошлое – Багдадский бой! Он, Георгий Саакадзе, выхватывает у янычара пурпурное знамя с полумесяцем, испещренное изречениями корана. Индия! Белый слон с позолоченными бивнями – трофей, отнятый им в битве у раджи. Исфахан! Бушующая восторгом площадь, и он – коленопреклоненный перед шахом Аббасом. Нет, это не мираж, это – крутая тропа. Голова Карчи-хана – завершение страшного круга жизни.
Джамбаз взлетел на каменистый бугор и перепрыгнул русло с кругляками.
Карчи-хан оглянулся. Ужас исказил багровое лицо. Он яростно хлестал хрипящего коня.
Джамбаз ударился о седло Карчи-хана. Саакадзе приподнялся, взметнулся меч, резкий удар – рассеченный Карчи-хан свалился под копыта Джамбаза.
Дикий рев сарбазов. Бешено скачет Вердибег. Отчаянный прыжок в реку, и Вердибег вынесся и скрылся за скалистым выступом. В беспорядке ринулась за Вердибегом иранская лавина.
Снова ночь. По шумной Куре прыгают огненные блики. Над Мцхетским мостом пылают факелы.
Черная волна поднялась на гребне гор и скатилась с отрогов. Со свирепым ревом «алла! алла!» густые толпы бросились к мосту.
Квливидзе встретил кизилбашей яростным ударом азнаурских сабель. На тесном мосту поднялась невообразимая давка. Никто не мог размахнуться шашкой, дрались кинжалами, ножами, врукопашную, раздирая лица, рвали уши, кусались.
Бился Нодар у подступа к мосту. Ощетинившись кинжалами, лезли за Нодаром ничбисцы.
Автандил с ностевцами прискакал поздно. Он целый день вступал в стычки с отдельными группами сарбазов, бегущими по разным тропам и дорогам.
В момент, когда сарбазы стеной полезли на мост и чуть было не прорвались, подоспели свежие дружины.
Дато и Гиви с урбнийцами бросились в воду и, с коней цепляясь за выступы арок, вылезли на середину моста. Гиви проворно работал кинжалом, сбрасывая убитых в темную пасть Куры.
– Свети сюда, Иорам! – кричал Гиви начальнику факельщиков.
Откуда-то из мрака вынырнули сотни ностевских мальчишек с пылающими факелами. Увлеченные сражением, они горящими факелами в азарте били сарбазов по голове.
Кинжалом Дато пробивал путь к израненному Квливидзе.
– Наверное, персов двадцать тысяч, нас – едва пятьсот шашек, всех не перебьешь, надо спасать Квливидзе, – и, ловко подскочив к Квливидзе, приподнял его на руках и, перекинув через мост, передал дружинникам, ожидающим на берегу с конями.
Ханы, видя невозможность прорвать заграждение, бросив мост, устремились по кахетинской дороге. Даутбек и Димитрий с дружинами преследовали бегущих, то в стычках опрокидывая многочисленного врага, то затрудняя переправу, сбрасывая кизилбашей в потоки, то в сабельном бою усеивая долины изрубленными трупами.
Ночь кончалась. На утесах висели серые хлопья предутреннего тумана. Впереди чернел лес, взбирающийся на вершины. Там расплывались нестройные колонны сарбазов. Даутбек оглянулся: он слишком далеко оторвался от главных грузинских сил.
– Димитрий, довольно! Пока не рассвело, повернем коней, иначе все будем уничтожены.
– Как повернем?! Впереди сколько ишачьих сыновей целыми уходят!
– И позади враг недобит, а наша жизнь еще нужна. Здесь хорошо накормили собак. В Кахети тоже надо веселый пилав приготовить. Тушины ждут сигнала. – И Даутбек, схватив за узду коня Димитрия, приказал дружинникам повернуть.
Димитрий хотел выругаться и рванулся было вперед, но, взглянув на окровавленное лицо Даутбека, смягчился:
– Рыбья у тебя кровь, Даутбек! Давай голову перевяжу.
– Успеешь!..
И Даутбек поскакал обратно к мосту, за ним Димитрий и дружинники.
В разгаре сражения Георгия Саакадзе с Ага-ханом, прикрывавшим бегство главных сил Вердибега, примчался Гиви.
– Э-эй, Георгий! Отбили мост, в Кахети бегут шакалы! – кричал он еще издали, размахивая окровавленной шашкой.
Саакадзе велел Зурабу с арагвинским войском перевалить горы, занять рубежи, разделяющие Картли и Кахети, расположить войско по линии Бахтриони-Ахмета и преградить этим дорогу Пеикар-хану – правителю Кахети.
Перекинув через седла хурджини, Матарс и Пануш отправились горными тропами к Баубан-билик. Они должны были передать тушинам указания Саакадзе – занять все караванные пути, все горные тропы и не пропускать в Иран ни купцов, ни нищих, ни монахов, ни путешественников, ни гонцов. Пусть даже птица не перелетит границу Грузии.
Понимал Саакадзе: в два дня не изрубить стотысячное войско. Опытный глаз его насчитывал потери у иранцев не более десяти тысяч. Но и эта неизмеримая победа – результат растянутости иранского войска и слабой связи Карчи-хана с Тбилиси и с Пеикар-ханом.
И еще Саакадзе знал – из Ганджи, Еревана, Карабаха, Ширвана на скоростных верблюдах и скакунах спешат на помощь Вердибегу ханы с войсками персидского Азербайджана. Знал – Пеикар-хан вооружает кахетинских кизилбашей и переселенцев. Но также знал об отсутствии у иранцев провианта, о превосходстве хевсуро-пшаво-тушинской конницы, о разгроме тушинами шамхала, который на этот раз не сумеет оказать шаху Аббасу помощи, не оттянет тушин, не зайдет в тыл кахетинскому войску. Знал и о бессилии ханов перед запутанностью горных троп и путей и, главное, о никогда не утолимой ненависти грузинского народа к поработителям. За каждым выступом, за каждым поворотом дорог, за каждым кустом поджидали врага клинок, копье и стрела.
Все это знал Георгий Саакадзе и решил победить.
Мухран-батони предложил обсудить дальнейший план, но ополчение рвалось вперед, забыв о сне, о еде. Победа опьяняла. Эхо разносило по ущельям и горам торжествующие крики, и снова, как когда-то в Сурамской долине, народ бежал к Георгию Саакадзе, по дороге присоединяясь к идущим на Тбилиси дружинникам Мухран-батони, Ксанского Эристави и Квливидзе.
И где бы ни проходило грузинское войско, из деревень выбегали женщины, дети, опираясь на палки, спешили старики. Несли кувшины с холодной водой, из бурдючков нацеживали вино, в пестрых платках протягивали горячие лепешки, на деревянных подносах – зелень, в чашах – густое мацони.
Откинув покрывало, девушка со сверкающими глазами набросила на плечо Саакадзе белый платок и полила холодной водой большие, покрытые кровяными пятнами руки.
Георгий сидел на обгорелом пне и торопливо поедал из глиняной чаши дымящееся лобио. Он два дня ничего не ел, и сейчас для привала не было времени. Народ спешил в Тбилиси.
– Освободим Тбилиси! Освободим Тбилиси от шахских собак! – слышались воинственные крики.
Старики, приложив ладони к глазам, долго смотрели вслед Саакадзе. До поздней ночи взбудораженные крестьяне слушали рассказы стариков об Амирани, который разорвал цепь и сейчас шагает по Картли тяжелой поступью Георгия Саакадзе.
Все ближе придвигались к Тбилиси картлийские дружины. Георгий ехал, окруженный своим народом. Он улыбался в густые усы улыбкой, покоряющей сердца воинов.
Пройдено Дигомское поле. Уже виднеются зубчатые стены тбилисской цитадели.
В Метехском замке и крепости тревога. Персидский гарнизон спешно готовится к обороне. Шадиман, осунувшийся, день и ночь скачет по Тбилиси, руководя укреплением. Он усилил предкрепостные завалы, закрыл наглухо Метехи, поставив в бойницы опытных стрелометов. Шадиман чувствовал, он блуждает в лабиринте: все делается наизнанку, какое-то шутовство!
Он, Шадиман, всю жизнь был связан с Турцией. Георгий Саакадзе под Ереваном с персами крошил турок. Значит, Шадиман сейчас должен вызвать турок и доколотить персов. А он что делает? Конечно, нужно гнать персов из Картли, а он, Шадиман, с персами укрепляет Тбилиси против картлийцев. Саакадзе шел с шахом Абассом, и церковь, проклиная Саакадзе, благословляла князя Шадимана, укреплявшего границы Картли и Кахети. Сейчас Саакадзе идет против шаха Аббаса, и церковь проклинает князя Шадимана за союз с царем-магометанином и благословляет Саакадзе, который избавляет Картли от персидского рабства. Но кто привез царя-магометанина? Георгий Саакадзе! А кто радостно встречал? Он, князь Шадиман Бараташвили! Только сатана мог такое сварить! Что же должен делать блистательный князь Шадиман Бараташвили, четверть века боровшийся за возвеличение картлийского царства? Даже любой мальчишка-факельщик знает, что. Но это невозможно. Он, Шадиман, – непримиримый враг плебеев. Саакадзе – непримиримый враг аристократов. А персидские ханы – друзья грузин-аристократов? Избиение Карчи-ханом князей Кахети – не вопиющее ли это вероломство? А разве не Георгий Саакадзе отомстил и за князей? И не с ним ли идут сейчас лучшие князья Картли? Не с ним ли идет картлийский народ, ненавидящий кровожадных персов?.. А я что, влюблен в собачьих детей?
И Шадиман с пожелтевшим лицом неистово, с помощью ханов, укрепляет Тбилиси против грузин.
Арбы под окрики гзири сбрасывают известь. Мулы, напружившись, подымают на Табори бревна. Нищие сгибаются под глыбами камней, ибо камненосы попрятались. Брань, хлопанье бичей, угрозы, а укрепления не растут.
Сарбазы заняли все бойницы и башни на тбилисских стенах. Вооруженные, они рискуют показываться на уличках только группами. Но и грузины, обвешанные оружием, тоже не ходят в одиночку.
Амкарские ряды закрыты. Не слышно оглушающего перестука молотков. На майдане не мелькают аршины, не стучат весы, не звенят монеты. Лавки наглухо заколочены. Караваны укрылись в караван-сараях. И даже в духанах примолкла зурна.
И только в даба-ханэ с утренних звезд до темноты дабахчи в чанах с мыльными отходами бань дубят кожи. Женщины, разостлав ковры на плоских крышах, с утра устраиваются для наблюдения за уличками.
В узких двориках мальчишки, оседлав палки, под молчаливое одобрение взрослых, играют в избиение кизилбашей. Но поднимаются споры, переходящие в настоящую драку, ибо все хотят быть Георгием Саакадзе и никто не хочет изображать Карчи-хана.
На углах и перекрестках собираются амкары. Они иронически следят за мечущимся Шадиманом, насмешливыми восклицаниями провожают княжеских копьеносцев, с подчеркнутым сочувствием желают здоровья охрипшим гзири.
Шадиман чувствует немое презрение и в бессильной злобе хлещет коня.
Гзири стараются прошмыгнуть мимо амкаров и не попадаться на глаза правителю.
Готовится Шадиман к осадному положению, и двор Симона переезжает в цитадель. Там, под защитой Исмаил-хана, царь Симон будет ждать поражения «взбесившегося» Саакадзе. По крепостному подъему беспрерывно тянутся верблюды, кони, арбы. Наконец на сером жеребце показался сам Симон с охраной и свитой. В раззолоченных носилках сидели княгини и княжны.
Пожилой купец нагнулся к Вардану Мудрому, который ощупывал за пазухой ключи:
– Что скажешь, Мудрый? Почему князь Шадиман так вокруг персов кружится?
– Цэ! Из любви к винограду целует плетень сада!
Провожаемые насмешками тбилисцев, Шадиман и царь Симон надолго скрылись за крепостными башнями.
Буйно вкатилось в Тбилиси через услужливо распахнутые Дигомские ворота войско Саакадзе. Мухран-батони с мухранцами размашистой рысью въехал в широко распахнувшиеся Высокие ворота. Эристави с дружинниками обогнул Тбилиси и въехал в Речные ворота. Квливидзе с азнаурской конницей и Нодар с ополчением Ничбисского леса прошли левым берегом Куры, предупреждая возможное отступление Исмаил-хана, перерезая кахетинскую дорогу, и вошли через Авлабарские ворота. «Барсы» с хевсурами и пшавами и Автандил с ностевской дружиной подковой сдавили Сололакские отроги, на скалистом гребне которых возвышалась Тбилисская крепость.
Тбилисцы ликовали скрытно, ибо католикос приказал пока не дразнить кизилбашей радостью.
Саакадзе решил не тратить времени на взятие цитадели, где до его возвращения осажденные Симон и Шадиман будут себя чувствовать как малоопасные преступники в Нарикала. А сейчас нельзя давать опомниться врагу. Стремительный удар на Пеикар-хана даст возможность окружить Вердибега.
«Барсы» навестили амкарства оружейников, кузнецов, и в дружины Саакадзе потекли молодые амкары, подмастерья, ученики. На конях, пешком, на верблюдах, вооруженные клинками, пиками и кинжалами своей работы, они переполняли караван-сараи и площади.
Важно покручивая усы, Квливидзе размещал по дружинам городское ополчение.
Дато и Димитрий отправились к дабахчи. Заткнув носы войлоком, отплевываясь и отругиваясь, они вошли в даба-ханэ.
Услышав призыв, изумленные и обрадованные дабахчи выпрыгнули из чанов.
Защищать Картли?! Они, дабахчи?! Тогда кто такой Георгий Саакадзе, если дабахчи тоже нужны? Семьи сыты будут? Получат лаваш и мясо?! Когда семьи дабахчи видели мясо?
Пусть Георгий Саакадзе знает – дабахчи не хуже других рубят кинжалом. Их амкарство шестьсот человек имеет. Все пойдут дубить кожу врага.
Здоровенный дабахчи, смахивая пот с вытянутого лба, с ожесточением плюнул в чан и помчался в серную баню, спеша смыть зловонную зеленоватую слизь. За ним гурьбой ринулись в баню Мейтара измазанные дабахчи.
По приказу Саакадзе купцы спешно раздали дабахчи одежду, а амкары – оружие.
Папуна, в чьем распоряжении находились отбитые и брошенные сарбазами кони, выделил дабахчи кабардинских скакунов. Невысокие, тонконогие, с короткими шеями и красивыми головами кабардинские кони не требовали особого ухода и стойко переносили жару и холод.
Словно огромный котел, кипел ночной Тбилиси. Никто не спал, все вооружались. Каждый стремился уйти с Георгием Саакадзе.
В Тбилиси оставался Ксанский Эристави с личным войском. Он поклялся: скорее его съедят крысы, чем хоть один кизилбаш выйдет из осажденной крепости до возвращения Саакадзе.
Даже католикос улыбнулся.
До глубокой ночи Саакадзе, Мухран-батони и Эристави Ксанский совещались с католикосом.
Утром грузинское войско выстроилось по улицам и площадям Тбилиси. На стенах цитадели чернели точки. Видно, иранцы наблюдали за городом.
Молчали колокола тбилисских храмов, но в Сионском соборе шло молебствие. Католикос, благословив Саакадзе на дальнейшую борьбу с врагами и пожелав Мухран-батони прославить новой победой Самухрано, вручил Саакадзе знамя Иверии.
Под сводами взметнулся темно-красный бархат: между серебряных восьмиугольных звезд в верхнем левом и нижнем правом углу стремительно рвался вперед серебряный конь.
Георгий Саакадзе сжал древко. Гордостью наполнилось сердце. Георгий почувствовал, что в своей руке он держит судьбу Грузии.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Вердибег оправился от удара в Сапурцлийской долине и, заменяя Карчи-хана, стал во главе войска. Толпы сарбазов стягивались к ущелью хребта, отделяющего Картли от Кахети. Вердибег решил укрепиться в Норио и ждать возвращения гонцов от Пеикар-хана.
Вердибег собрал минбашей и онбашей и обругал их бесплодными баранами, бежавшими от презренных грузин. Он приказал немедленно согнать сарбазов, снова свести в тысячи и сотни, внушить им под страхом жестокой казни не отступать. Грузины должны быть уничтожены, так хочет шах-ин-шах.
Войсковые муллы поддержали Вердибега, добавив, что каждый шаг при бегстве с поля битвы отдалит трусов на такое же расстояние от рая Магомета. А онбаши, допустившие бегство сарбазов, будут держать в день страшного суда «Черную книгу» с перечнем грехов. Но если они прославят «льва Ирана» победой, то аллах вручит им «Белую книгу» праведников.
Накричавшись и выпроводив всех из шатра, Вердибег приказал костоправу сделать ему массаж, натереть благовониями и подать крепкий кофе.
Но ложе не было хану усладой. Он рвался в Исфахан – принять наследство Карчи-хана. Он боялся жадности двадцати братьев и трех дядей – они, подобно саранче, могут растащить если не поместья, то серебряную посуду и оружие. Но он хорошо знал шаха Аббаса, и лучше остаться без посуды, чем без головы. Явиться в Исфахан можно, только победив грузин. И хан предался размышлениям о победе.
Он изучил способы ведения войны Саакадзе, боялся засады в Кахети и обхвата с краев. Он ждал ганджинских и карабахских подкреплений. Они примут на себя в Кахети удар Саакадзе и дадут Вердибегу возможность вывести в Азербайджан расстроенное иранское войско. Там, вооружив и пополнив минбашами и юзбашами сарбазские тысячи, он снова вторгнется в Кахети. Он не оставит камня на камне, он вырвет с корнями горные леса, он горы опрокинет на проклятые реки, он вымостит дороги черепами грузин для триумфального возвращения в Иран.
И, увлекшись, Вердибег ударил по голове костоправа, терпеливо сидевшего на корточках перед ложем.
Наутро снова скакали в Исфахан к шаху Аббасу гонцы, скакали в Ереван, Ганджу, Нуху, Карабах. Скакали туда, где находились иранские гарнизоны.
Вердибег, захватив Норио, в два дня укрепил местность рвами и завалами.
Грузины-беглецы рассказывали в Марткобском монастыре о множестве сарбазов, преградивших все подступы к Норио.
И монахам на башнях казалось, что огромная когтистая лапа вырывает дубы и грабы, со свистом падающие вокруг Норио. Им казалось, кто-то уселся на вершине и, вращая красным глазом, трясет горы и ломает скалы.
Зураб Эристави осторожно вел в сторону Бахтриони три тысячи арагвинцев. Он остро вглядывался в даль, затуманенную предрассветной дымкой. На Зурабе сверкали стальной панцирь, позолоченный шлем, оружие, украшенное золотой насечкой и драгоценными камнями. Несколько отвислые губы, орлиный нос с широкими ноздрями и припухшие веки придавали лицу Зураба выражение властности. Все больше увеличивалось его сходство с Нугзаром. Теперь Зураб редко вспоминал златокудрую Нестан и чаще думал о захвате новых земель и о своем возвышении над другими князьями. Но Зураб знал: без победы Саакадзе не могут Эристави Арагвские вернуть блеск знамени. И он все теснее сходился с Саакадзе, хотя и не понимал его замыслов.
Зураб остановил коня, присмотрелся и круто повернул к иорским степям. Изучив тактику Саакадзе, Зураб повторял действия своего учителя. Стремительные короткие переходы ночью и прятание днем в кустах и камышах Иори дали возможность Зурабу или осторожно обходить многочисленного врага, или нападать на отдельные отряды, уничтожая их до последнего сарбаза. Он продвигался по течению Иори, оберегая арагвинскую конницу, предназначенную не допустить соединения Пеикар-хана с Вердибегом.
В молочном тумане гасли последние звезды. Розово-голубое небо отражалось в Иори. Тихо пробуждались камыши. На широком плесе виднелась белая цапля. Где-то в зарослях призывно крякала дикая утка. Пахло травами и едва уловимым запахом перегноя.
Пригнувшись к седлам, в камышах осторожно пробирался отряд тушин. Впереди молчаливо ехал дозорный дружинник-арагвинец. В середине на верблюде стонали двое связанных.
Тушины разыскивали Георгия Саакадзе, но, натолкнувшись на заслон Зураба, повернули к Иори.
– Кахети бурлит, – рассказывали тушины. – От верховьев Алазани до теснины Упадари, от аула Белакани до низовьев Иори, от Алванского поля до виноградников Гурджаани движется народ. Пеикар-хан в тревоге: шакал узнал о Салурцлийской долине и, перепуганный, укрепляет Кахети.
Зураб внимательно слушал тушин. Он удивился: кто с такой поспешностью известил Пеикар-хана о поражении иранцев? Кто мог указать персидским гонцам кратчайший путь?
Никто! Тушины оберегали все горные тропы, все дороги, все заросли, все леса. Ни один красноголовый не проник из Картли в Кахети. Только у Ахмети встретили бежавших от Вердибега пастухов.
– Пастухи бежали?! – приподняв бровь, сказал Зураб. – В Грузии пастухи не бросают стада, а укрываются с ними в горах.
Тушины усмехнулись: они тоже не поверили клятвенным заверениям пастухов и, связав, возят их за собой, пока не встретят Саакадзе.
Зураб заинтересовался, и в камышник пригнали двух неизвестных в ободранных чохах. Палочные удары и раскаленное железо не развязали языков. Пойманные вопили под пытками, стонали и неистово клялись шестьюдесятью святыми Георгиями, тринадцатью сирийскими отцами, двенадцатью апостолами и богом в трех лицах, что они пастухи и, кроме скота, никого не знают.
Подумав, Зураб приказал подпалить им уши, но когда и это не помогло, он решил доставить их Саакадзе.
Дождавшись прихода конницы кахетинских тушин, Зураб на путях к Бахтриони и Чатчала стал расставлять заслоны и засады.
Арагвинцы придвинулись к хребту, разделяющему Кахети от Картли, чтобы не дать прорваться Вердибегу и преградить Пеикар-хану путь к Норио.
Элизбар, Матарс и Пануш, прискакав к тушинам, ожидающим в лесах и долинах, передали от Саакадзе план действий в Кахети.
Тушины тотчас погнали «на продажу» скот в города и деревни и тайно передавали священникам и жителям распоряжение Саакадзе: женщины и дети должны отправиться в тушинские деревни.
По ночам тихо скрипели арбы и повозки. Тушины сопровождали кахетинок до Баубен-билик и там передавали проводникам.
В эти предгрозовые дни Элизбар, Матарс и Пануш не знали сна. «Барсы» незаметно проникали в монастыри. Ценности, иконы и церковная утварь исчезали в тайниках. Молодые монахи сбрасывали рясы и, вооруженные саблями, кинжалами и дубинами, прятались в лесу. Старые, сопровождаемые тушинами, уходили в кахетинскую Тушети.
Кто-то ночью пробил брешь в телавском укреплении, где-то обвалился завал, куда-то исчезли жители. Базары притихли, расползся товар богатых лавок, каждый день исчезал скот, потом хлеб, кто-то поджег ханский амбар.
Рассвирепел Пеикар-хан, приказал устроить грузинам кровавую баню, но в одну ночь Телави опустел.
Пеикар-хан сжимал в бешенстве кулаки: как рабы могли исчезнуть из укрепленного города? Трупы персидской стражи у городских ворот рассказали хану многое.
Бросился Пеикар-хан с сарбазами к монастырям, но и монастыри опустели. Выйти из Телави хан не рискнул, боясь засады. Хан перестал есть: мясо барана ему казалось рыбой, лучшее вино – дождевой водой.
Наконец прибыл второй чапар от Вердибега. Пеикар-хан, с раздражением выслушав гонца, спешно устроил вокруг Телави новые завалы и укрепления.
Прошло пять, потом еще три дня. Пеикар-хан, запершись в Телави, гнал гонца за гонцом в Иран, но гонцы не возвращались, и помощь не приходила. Мучила неизвестность. Ни персиян, ни грузин. Запасы таяли, как лед в горячей руке. Посланные в Алазанскую долину к тушинам за скотом и хлебом не вернулись. Хан в бессильной злобе метался во дворце, ломая фаянс о скулы прислужников. Все города и деревни оторвались друг от друга, и Пикар-хан не знал – он правит страной или буйволиным пузырем? Царство Кахети вот-вот лопнет.
Пока Пеикар-хан неистовствовал в Телави, горные тушины спускались по Баубан-билик в Кахети, а «барсы», тревожа ночные дороги, собирали ополчение, – с юго-востока от Тбилиси двигалось картлийское войско. Знаменосец высоко вздымал иверское знамя: серебряный конь, точно чувствуя битву, готовился к прыжку.
Впереди войска ехал Саакадзе. На нем блестели мессир и латы.
Крутя пушистые седые усы, подбоченясь, вел тяжелую конницу Мухран-батони. За ним его внук Кайхосро, пощипывая едва пробивавшиеся усы, вел легкую конницу. Вокруг старого князя с оглушающим лаем прыгали породистые собаки различных мастей. Они рвались в глубину леса, вспугивая зверей и тревожно кричащих птиц, точно приглашая старого Мухран-батони поохотиться. Он цыкал на них, грозил нагайкой, и псы, недовольно зевая, следовали за псарями.
Эту свору Мухран-батони велел вести за собой. Он уверял Саакадзе, что после охоты на персидских шакалов они поохотятся на Дивиченском лимане. Там, на Алазани, гнездится благородная дичь.
Саакадзе, во всем поддакивая князю, и тут восхитился остроумием Мухран-батони. И он не прочь поохотиться, но все же советует во время боя загнать беспокойных собак в Марткобский монастырь. Ночь была на исходе. Пройдя долину Ашкарети, Саакадзе с главными силами вышел неглубокими овражками и холмами к лощине, спускающейся к реке Марткоби. Невнятный гул разносился в глухих зарослях. Дружины шли волчьей рысью. Молодые князья и азнауры следовали сбоку колонн, чутко прислушиваясь к лесным шорохам.
Весь в перевязках, но прямо держась на коне, Квливидзе вывел азнаурские дружины к чернеющему левому склону и расположил вблизи Марткобского монастыря. Гуния и Асламаз с тваладскими сотнями разместились у источника с ключевой водой.
Нодар растянул ополчение Ничбисского леса на правом склоне чернеющей горы.
В садах и виноградниках залег Автандил с ностевской дружиной. Он сомкнулся с центром, где Саакадзе сосредоточил хевсуро-пшавскую и картлийскую конницу.
Рядом с Автандилом у скалы святого Антония стал Димитрий с триалетской дружиной.
Правее, в зарослях балки, укрепился Даутбек с урбнийцами.
В лесу у Норио перед ровной открытой площадью, окружностью в конную агаджа, стало войско Самухрано. Старик Мухран-батони разделил дружины и отдавал приказания сыновьям и внукам.
Мирван Мухран-батони отошел с мсахурской дружиной, закованной в доспехи, на левый край. Он прикрывал махатскую дорогу, ведущую на Тбилиси.
Кайхосро остался рядом с дедом. Юного князя окружали отчаянные всадники с горящими глазами и нетерпеливыми руками, сжимавшими оружие.
Саакадзе не переставал любоваться Кайхосро.
К полудню Норио была окружена. Саакадзе выстроил конницу ровными клиньями, выдвинув вперед под началом «барсов» азнаурские легкоконные дружины. Он приказал гонцам обскакать все стоянки и передать: коней не расседлывать, засыпать корм в торбы, на водопой водить посменно, дружинникам плотно поесть и посменно спать возле коней; поручил Дато и Гиви с отрядами беспокоить врага ночными атаками на левом краю, Ростому и Автандилу – на правом.
С завала Вердибег наблюдал за равниной. В Норио нарастало напряжение. Вердибег, выстроив пехоту, продержал ее целый день в боевой готовности. Сарбазы не слезали с коней. Минбаши гневно сжимали оружие. Юзбаши, словно одержимые, мчались то к Вердибегу, то обратно к своим сотням. Онбаши, проклиная шайтана, опускали нагайки на спины сарбазов.
Внезапные наскоки грузинских отрядов с правого и левого краев, молниеносный обстрел и быстрое исчезновение вносили нервозность и сеяли тревогу.
К концу дня иранские войска были измучены ожиданием. Сарбазы с отчаяния сами бы ринулись на равнину, но Вердибег знал Саакадзе и не хотел повторять сапурцлийское поражение. Он твердо решил не завязывать первым битву и дождаться подхода Пеикар-хана и ханов Ганджи и Карабаха. Но на завалы уже сине-сизой волной накатывались сумерки, а помощь не подходила.
Наконец Вердибег приказал усталому войску расположиться на ночлег, ибо с первым светом Саакадзе, конечно, бросится на укрепления.
На другом конце равнины Саакадзе объезжая войска. За ним следовали «барсы» и Квливидзе.
Дружины азнаурские, княжеские, церковные, царские, объединенные общим желанием, встретили Саакадзе клятвой верности.
Саакадзе прискакал на левый фланг. Возбужденные «игрой» с Вердибегом, Дато и Гиви поднятием правой руки приветствовали его.
Ростом выдвинулся вперед, представляя свою дружину. Трудно было узнать дабахчи в новых чохах, крепких цагах, высоких остроконечных папахах, заломленных набок. Лица их выражали радость и гордость. Каждый мечтал отличиться в битве, дабы не пришлось снова топтаться в зловонном чане.
Саакадзе оглядел дабахчи довольным взором.
– Помните, воины, вам выпало счастье биться с врагом. Покажите, что вы настоящие сыны Картли.
– Спасибо тебе, Георгий Саакадзе, что вспомнил и о нас.
– Смерть кизилбашам!
– Клянемся с живых кожу сдирать!
– Победа и мужество! – неистово гаркнули дабахчи.
Кони, приподняв уши, шарахнулись.
Георгий рассмеялся. Ростом недовольно покосился на необузданных дабахчи.
Саакадзе отъехал и осадил коня перед хевсурами.
Впереди стояли «старцы ущелья» – мужественные воины с мечами и щитами своих воинственных предков. Здесь был Алуда из орлиного гнезда Гуро, прославленный меткостью ударов меча, Умита из Барисахо, один защищавший от вторгшихся кистин вход в ущелье, Хомезура из Шатиля, прибивший к воротам крепости двести кистей вражеских рук.
Были здесь витязи с верховьев Аргуна, с берегов хевсурской Арагви, ледников Чоухи, с перевала Бло. Они неподвижно стояли в боевых проволочных рубахах, в железных шлемах с сеткой, в налокотниках с серебряной насечкой, в наколенниках. За плечами в чехлах из медвежьих шкур виднелись луки. В ножнах, окованных желтой медью, вместо кинжалов дашна – коротенькие сабли. В кожаных петлях торчали пики. Железными рукавицами витязи сжимали палаши и щиты с надписями: «Сувенир», «Генуя»! «Виват, цезарь?»[33]
На трех красно-бурых конях застыли знаменосцы. По бокам держали знамена с изображением Белого Георгия и Лашиани – губастого Георгия. Средний хевсур вздымал дроша – воинскую хоругвь, пику, оправленную в серебро, с серебряным мечом, насаженным на наконечник. Дрошу обвивал платок сакадриси – «достойный».
Георгий Саакадзе поздравил хевсур с наступающей битвой.
Хевсуры ответили воинственным криком: «Лашари! Лашари!»
Хевис-бери поднял руку в железной рукавице и величаво произнес:
– Да наградит тебя бог, пославший нам битву!
В шатер Мухран-батони вошел радостный Георгий Саакадзе. Сюда собирались начальники всех дружин и ополчения.
Через открытые полы шатра виднелись темные, обступающие Тбилиси с юга скалистые вершины, подернутые серовато-прозрачным туманом.
– Друзья, с разрешения князя Теймураза Мухран-батони, я собрал вас поговорить. Перед нами превосходящий нас численностью враг, но сегодняшний бой – жизнь или смерть Грузии. Время сейчас другое, одной храбростью побеждать нельзя. Кто из нас не готов умереть за Картли? Но много ли смысла, если торжествующий враг пройдет по трупам храбрецов? Умирать надо с пользой, но еще лучше самим пройти по трупам врагов. Этому искусству я всю жизнь учил «барсов», и они, слава богу, все у меня целы. Но я никогда не учил этому персов. Как достигнуть победы над многочисленным врагом? Этому искусству я сам учился много лет. Учился у великих полководцев.
Многочисленность кизилбашей обернется против них же. Нельзя столько пеших колонн развернуть на Марткобской равнине. Сбитые нашей конницей, передние сарбазы повалят задних.
При умелом руководстве конница всегда дает перевес, а в некоторых битвах даже решала судьбу великих стран.
– Дорогой Георгий, полтора года могу тебя слушать! – не выдержал Димитрий.
– После боя, дорогой Димитрий, а сейчас успокойся на полторы минуты, – улыбнулся Георгий. – Хочу еще сказать: персы всегда имели несметное войско, но не всегда побеждали. В сражении при Гавгамелле Александр Македонский имел семь тысяч всадников, а персидский царь Дарий – четыреста тысяч пеших и сорок тысяч конницы. А победил Александр Македонский и этой победой решил судьбу древней Персиды.
Помните, молодые друзья, в победу надо верить, победу надо подготовлять. Я не раз повторял приемы великих полководцев в войнах Ирана с Турцией и всегда побеждал. Я уничтожал наших врагов турок руками наших врагов персов. И сейчас у Марткоби я расставил дружины с точным расчетом поразить врага.
Старик Мухран-батони, положив руку на меч, изумленно смотрел на Саакадзе. Молодые азнауры и князья, подавшись вперед, взволнованно ловили каждое слово. Они и не подозревали, что опыт древних битв учит побеждать, учит мастерству полководца.
В шатер словно ворвался свежий ветер. К сердцу приливала бодрость. Радовались счастью сражаться под иверским знаменем Георгия Саакадзе. И как бы ни изменились в будущем судьбы этих воинов, они навсегда запомнили Георгия Саакадзе таким, каким он был в шатре Мухран-батони на Марткобской равнине.
– И еще последнее, – продолжал Георгий, – полководцу очень трудно руководить ночным боем. Поэтому беспрекословно выполняйте приказания нашего главного полководца князя Мухран-батони.
– Нет, Георгий, – поднял руку старый князь, – ты воин Картли, ты можешь зажечь даже старого воина молодым огнем. Ты по праву будешь распоряжаться битвой, а я беспрекословно подчиняюсь Георгию Саакадзе. Желание победы сравнивает все возрасты, как весенняя трава поле. Ты, Георгий, взволновал старого князя! – Мухран-батони, лихо выхватив меч, поцеловал лезвие.
За ним все азнауры и князья целовали лезвия клинков, скрещивая их в боевой клятве.
Саакадзе дипломатично предоставлял решающее слово старому Мухран-батони, незаметно подсказывая решение и еще незаметнее все делая по-своему. Но сейчас Георгий облегченно вздохнул. Наконец он полновластно возьмет в свои руки ведение войны без опасения разгневать Мухран-батони и риска потерять важную помощь князей.
Гонцы скакали в разные стороны с приказами от Саакадзе и Мухран-батони. Вокруг шатра толпились азнауры, дружинники, ополченцы, особенно ностевцы. Они по пятам следовали за Саакадзе, точно боясь потерять его. Возбуждение росло. Слышалось отдаленное жужжание, нетерпеливое постукивание копыт. Кто-то вскакивал на коня и мчался сломя голову, точно от него зависел исход боя. Кто-то на всем ходу соскакивал с коня, словно приносил необычайное известие. На самом деле он только сообщал о запасных конях, привязанных в зарослях у реки Марткоби, или о женщинах, которые разносили чуреки дружинникам.
Саакадзе во все вникал, одинаково внимательно расспрашивал.
Вернулись Джандиери и Андроникашвили с личными дружинами. Все кахетинские князья мечтали лично убить Вердибега за вероломство.
Пришли из Тбилиси амкары Сиуш и Бежан с оружием. Пришли цирюльники, костоправы и лекари. Они сообщили, что по приказу Саакадзе удобные арбы для раненых приведены из Сагурамо и Дигоми и размещены в глубине леса. Пришли старухи-знахарки лечить раны травами. Пришли молодые женщины заботиться о пище.
Прискакало горийское ополчение, вооруженное кто шашками, кто копьями, а кто просто дубиной.
Примчались на осликах мальчики-факельщики. Впереди на муле гарцевал Иорам, сын Георгия.
Из Тбилиси по махатской дороге беспрерывно тянулся к стану Саакадзе разный городской люд.
Сумерки сгущались. Запоздалый луч солнца соскользнул с потемневшей вершины. Казалось, воздух натянут, как тетива. Густое небо налегло на Марткобскую равнину. Леса почернели и точно придвинулись к стану.
Войско ждало. Дружинники пробовали оружие, подтягивали подпруги. Оборвались веселые возгласы. На миг вспомнились близкие, земля, пройденная жизнь. На лица легла суровость, и беспощадность уже светилась в глазах. Но неожиданно Саакадзе приказал всем на два часа лечь отдохнуть около своих коней.
А когда луна посеребрила верхушки пихт и грабов, по колоннам забегали шорохи. Словно камень с утеса, сорвался сон. Миг – звякнули стремена, скрипнули седла; кони, чуя битву, нетерпеливо застучали копытами. Через поляну побежало ничбисское ополчение и построилось за головной колонной. Саакадзе, стоя на Джамбазе, обратился к войску:
– Друзья, верные отечеству, я с вами! Пусть в Картли не останется ни одного мужа, ни мальчика, у кого бы в руках не сверкала шашка или кинжал, обнаженный во имя оскорбленной родины, во имя поруганных женщин, уничтоженных святынь. Я с вами!
Вокруг Саакадзе теснились конные и пешие. В лунном свете угрожающе накатывалась темная масса. Слушали затаив дыхание.
– …Грузины, мне один итальянец рассказывал… В древности римскому воину начальники приказывали: «Одного врага побеждать, на двух нападать, от трех защищаться, а от четырех бежать». Грузины, вас Георгий Саакадзе учит не считать врагов! Нападать и побеждать! За мной, воины! С нами правда! Помните, врагов не считать!
– Нападать и побеждать! – ударили, словно обвал, тысячи голосов, и подобно черным разбушевавшимся волнам, с яростью и проклятиями дружины бросились за Саакадзе на персидские укрепления в Норио.
Пешее ополчение с топорами и кирками ринулось к первой линии завалов, неистово расчищая путь коннице.
Дато и Гиви, выхватив клинки и привстав на стременах, вырвались вперед. За ними понеслись азнаурские дружины. Конница в сжатом строю перескакивала через срубленные и наваленные деревья.
Ростом круто повернул направо и врезался в просеку.
«Алла! Алла!» – раздались за завалами гортанные выкрики, и загрохотали огромные камни, преграждая подступы.
С высокого завала ударила персидская пушка, и раскаленное ядро, шипя, врезалось в ополчение. Упал огнебородый, упали многие.
Пользуясь замешательством, из темноты вынырнули сарбазы и с кривыми саблями бросились в битву.
– Взять пушку! – загремел Георгий и, пришпорив Джамбаза, понесся к завалу.
Дабахчи бросили коней и, перепрыгивая через огонь, полезли на завал, цепляясь за ветви и карабкаясь друг на друга.
Напрасно Ростом выкрикивал внизу команду. Дабахчи, не слушая, метнулись к пушке. Один из дабахчи, ногой отпихнув пушкаря, схватил за колесо пушку и швырнул вниз.
– Молодец! – крикнул Саакадзе.
В шум боя врезался неистовый призыв Ага-хана:
– Ла илла иль алла! Мохаммет расул аллах!
Взметнулось знамя с солнцем и львом. Густой колонной сарбазы бросились на равнину. К хевсурам подскакал Пануш.
– Бросайтесь вперед! – передал он приказание Саакадзе и понесся дальше.
«Лошари! Лошари!» Хевсурская конница ветром пронеслась по равнине и вклинилась в пешую колонну Ага-хана.
Началась неистовая сеча. Непривычный ночной бой сеял в иранцах страх.
С левого края, незаметно обогнув Норио, вышли две ширазские тысячи. Прикрываясь складками местности, сарбазы перебегали к лесу, стремясь зайти в тыл грузинам.
Мухран-батони подкрутил усы и пришпорил коня.
– Эй, молокососы! Кто из вас решится рассмешить старого князя робостью! – И он вынесся из леса и врезался в ряды ширазцев.
За ним с криком последовали задетые за живое конники:
– Скорее черт рассмешит кошку, чем мы тебя, батоно!
Заскрежетали клинки. Хрустели кости. Тяжело дышали люди и кони. Копья ломались о щиты, расплескивая лунные блики.
Сарбазы дрогнули. Но из-за бугра с криками «во имя Али!» мчалась на подкрепление тысячная конница.
И снова закипела сеча.
Старик Мухран-батони рванулся на коне в самую гущу схватки.
– Эй, молокососы! Кто хочет уксуса?! – и снова занес клинок.
– Батоно, враг хочет! – ревели мухранцы, неистово рубя сарбазов.
Когда минбашам уже казалось, что они теснят Мухран-батони, им в спину ударил Квливидзе.
– Эй, курдюки, где у вас лицо? – по-персидски ругался Квливидзе, рубя наотмашь.
Все смешалось: стоны, свист, крики, ржание, лязг. Не только люди – кони грызли друг друга.
Сарбазы пытались броситься в лес, но Кайхосро шашками преградил им путь. Зажатые в мешке, они бились в одиночку, ползли в овраги, цеплялись за выступы.
Луна побледнела, застыв над битвой. Небосклон задернулся розовой пленкой. Но никто не замечал наступающего утра.
Саакадзе, потрясая мечом, направлял дружину, зорко следя за движением врага. Внезапно он рванулся вперед, за ним Даутбек. Но было поздно. Вердибег вонзил в грудь Нодару саблю. Увидя Саакадзе, хан скрылся за спинами сарбазов.
Молодой Квливидзе, цепляясь за гриву, свалился с коня.
Даутбек, подхватив Нодара и отмахиваясь шашкой, вырвался из окружения и поскакал к лесу.
– Нападать и побеждать! – кричал Автандил, увлекая за собой ностевцев.
Вдруг его глаза загорелись гневом. Пронзенный сарбаз, падая, вырвал из рук ностевца пику.
– Чанчур! – рявкнул Автандил, подражая отцу. – Тебе что, на каждого сарбаза по копью нужно?!
В лесу на разостланной бурке лежал Нодар. Отстегнутый пояс с кинжалом висел на кусте. Рядом, раскинув рукава, валялся бешмет. Сквозь разодранную рубашку лилась кровь.
Старуха морщинистыми руками ловко накладывала на рану травы.
Папуна, приподняв голову Нодара, силился напоить раненого вином из глиняной чаши.
Вокруг Нодара в молчании стояли амкары-оружейники, сторожившие лес.
Прискакал Квливидзе, извещенный Даутбеком. Соскочив с коня, Квливидзе острием кинжала разжал зубы Нодара и влил чашу вина.
Нодар приоткрыл глаза и улыбнулся отцу.
Старуха посмотрела на Квливидзе:
– Молись богу! Молодой азнаур будет еще сто лет сражаться с нашими врагами.
– Мать, вылечи мне сына, золотые браслеты надену на твои руки!..
– За лечение грузинского воина я платы не беру, – сурово ответила старуха.
Нодар тихо застонал:
– Отец, враг побежден?
– Еще не совсем, но уж бегут, а еще больше осталось изрубленных на марткобской земле.
– И это хорошо! – силился улыбнуться Нодар.
– Люди, отнесите молодого азнаура в монастырь! – Квливидзе колебался, но вдруг нагнулся и осторожно поцеловал сына в лоб.
Он подошел к коню Нодара, привязанному к дереву.
– Какой ты конь, если такого воина не мог сберечь! Тебе не сражаться, а арбузы возить! Пинач. – И Квливидзе, погладив челку своего коня, вскочил и помчался к Норио.
В грохот врезался шум воды.
«Старцы ущелья» Алуда, Умита и Хомезура первые бросились с крутого ската. За ними хевсуры галопом промчались через реку Марткоби, взлетели на скат и, ломая плетни и виноградники, ворвались в Норио. Короткими ударами широких мечей они рассекали врага, кроша людей вместе с латами.
Курды кинулись навстречу хевсурам, столкнулись грудь с грудью. Каждый убитый хевсур вызывал восторженный вой. Но хевсуры, расклинив курдов, уже овладели Норио.
Вердибег, сжатый с трех сторон, бросил главные силы к центру. Вся равнина потемнела от нахлынувшего войска.
Залпы персидских пушек багровым огнем осветили лес. Шипели ядра, носясь по полю. Клубился пороховой дым. Но грузинская ночь мешала прицелу.
Вердибег воодушевлял мазандеранцев, исфаханцев и курдов. Точно стадо разъяренных быков, наваливались сарбазы на грузин.
Но Саакадзе не допустил опрокинуть центр. Он на ходу перестроил дружины глубокими колоннами. Круто повернув, Саакадзе внезапно развернул колонну, бурей пронесся с тремя линиями конных дружин и опрокинул правый край Вердибега.
Спасая положение, Вердибег опрометчиво растянул линию войск. Сплоченная стена сарбазов разорвалась, обнажив центр.
Георгий Саакадзе с «барсами» стремительно кинулся в брешь, не давая Вердибегу сомкнуть ряды.
Грузинская конница смертельным крылом развернулась в середине сарбазов. Рокотали боевые роги, гремели трубы, били в барабаны.
Над равниной поднялось знамя Иверии: неистовый серебряный конь.
Саакадзе, не переставая рубить мечом, направлял битву.
Автандил и Матарс на лету ловили приказания Саакадзе, все глубже вклиниваясь с ностевцами и ничбисцами в ряды сарбазов.
Мухран-батони с мухранцами преградил дорогу к бегству в Кахети. Сарбазская масса то наваливалась на него, то под всплеском шашек и кинжалов отскакивала.
– Слава богу, грузины! Мы добрались до врага!
Это был голос Трифилия, ворвавшегося на коне с обнаженной шашкой впереди монастырского войска. Рядом молодой монах высоко вздымал знамя: на черном бархате угрожающе сверкал серебряный крест.
Кайхосро Мухран-батони восторженно встретил святого отца, и они наперегонки кинулись к сарбазам. Трифилий вспомнил свою буйную молодость. Что ему Кватахевский монастырь?! Что ему лисьи разговоры с царями?! Он молод, он чувствует горячую кровь в жилах! Ветер срывается с шашек… «Есть где прославить имя Христа», – оправдывал себя Трифилий, страшный в своем неистовстве:
– Э-э! Святое воинство, что у вас в руках – шашки или свечи?!
– Нашими свечами, святой отец, ведьма подавится! – взревели монахи, черным пламенем врываясь в гущу врагов.
Упоенные долгожданной битвой, Димитрий и Дато кружились на конях, увлекая Трифилия с монастырским войском. Они выворачивали колонну сарбазов, как шкуру медведя.
Димитрий облизывал губы, точно после крепкого вина. Матарс, сбросив повязку, кричал, что он видит обоими глазами. Дато обвязал рукоятку шашки платком Хорешани.
Даутбек бился рядом с Саакадзе.
Элизбар, Гиви и Пануш, словно одержимые, носились по полю, выкрикивая приказания Саакадзе и рубя.
Где-то рядом слышались охрипший голос Ростома и дикий рев дабахчи.
Упорно пробивался Автандил к Вердибегу. Вот уже близко развевается синее абу, вот он различает на кривой сабле бирюзу.
Глаза Автандила и Вердибега встретились.
Вердибег вздыбил коня, вскинул саблю и закричал:
– За отца!
– За отца! – выкрикнул Автандил и, привстав на стременах, нанес мечом резкий удар.
Вердибег, выронив саблю, откинулся на круп коня. Автандил спокойно вытер меч о чепрак ханского коня.
Рев взметнулся и словно повис в воздухе. Качнулась желтая масса. Упало иранское знамя. Первые опрокинутые сарбазы бежали через промежутки собственных колонн, внося хаос и увлекая за собой потерявшее управление войско. Сарбазы падали с коней, другие спешивались и отчаянно дрались.
За далекими виноградниками слышалось хевсурское «Лашари! Лашари!»
Оглашая равнину победными криками, грузины преследовали панически бегущего врага.
На востоке заалела заря. Чашечки полевых цветов раскрылись и тянулись к небу, словно пробуждаясь от тяжелого сна. Утренняя свежесть легла на окровавленную равнину.
Грудами лежали рассеченные воины, кони, перевернутые повозки.
Отрубленная рука еще сжимала клинок. Тупое жерло пушки зарылось в землю. Хевсурский щит придавил кизилбашскую шапку.
Ястребы кружились над изрытой равниной.
В Марткобском монастыре гулко ударил колокол.
Монахи с заступами спускались на равнину, издали казалось, черные крылья склоняются над павшими.
Саакадзе галопом въехал на бугор и оглядел равнину: несметными толпами бежали сарбазы.
Грузинская конница, размахивая клинками, гнала врага, не давая расползтись по лесам.
Тяжелый гул топота коней потрясал равнину. Знамя Иверии сверкало в лучах. На кольчугах и клинках брызгами разлеталось солнце.
Георгий Саакадзе, высоко подняв меч, рванулся вперед на своем Джамбазе.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Пеикар-хан нетерпеливо бросался навстречу гонцам. Но вести были все мрачнее. Тушины перерезали дороги Кахети. Путь к границе Ирана закрыт Зурабом Эристави. Стотысячное войско разбито в Картли и ринулось в Кахети, сметая пограничные заслоны. Карчи-хан и Вердибег убиты. Ага-хан неизвестно где. Об этом торопливо рассказывали прорвавшиеся вперед сарбазы. Они прибывали толпами, ободранные, голодные. Они сидели и лежали у стен ханского дома, молчаливые и покорные. Рядом валялись брошенные пики, ханжалы. Опрокинутый алебастровый лев с облупленной позолотой валялся под лестницей. В бассейне мокло деревянное колесо. Чей-то верблюд, поджав ноги, лежал на клумбе и равнодушно жевал розы. По Телави скакали курды. Они спешили к Гомборским вершинам.
Пеикар-хан метался. Но вот наконец подходит запоздалая помощь: ширванский и ганджинский ханы с войском. Статные, бритоголовые, с сильными затылками, они вселили уверенность в Пеикар-хана. Он даже решил воспользоваться гибелью Карчи-хана и Вердибега и прослыть победителем Непобедимого.
Ханы поспешили укрепить берега Турдо и Алазани. Переселенцы из Ирана, собранные со всей Кахети, вооружались и размещались на подступах к городам и деревням.
Кахетинцы с ненавистью следили за ханами и переселенцами, отнявшими у них лучшие виноградники и скот.
Ночью шуршали камыши, пропуская плоскодонные лодки. Грузины подвозили оружие и зерно.
Прятались в горных лесах и пещерах, ожидая Саакадзе.
Шептались:
– Георгий Саакадзе зовет, победу обещает, всегда слово держал! Идите, люди, под знамя Иверии!
Быстрые переходы, стычки на высотах, сторожевые башни в огне – это продвигается на север Кахети к Икалто Мухран-батони, уничтожая иранцев и расставляя свои посты.
На юг по Иори Георгий Саакадзе шел на соединение с Зурабом Эристави. Бои не прекращались. Дороги были усеяны трупами людей, коней и верблюдов, разлагавшимися под ярким солнцем. Тревожное ржание, лязг копыт и свист нагаек нарушали спокойствие прозрачной синевы, согретой золотыми лучами. Над головами воинов черными тучами кружились огромные жирные мухи. Жужжание звенело в ушах надоедливым напоминанием о смерти. Дружинники завязывали башлыками рот и, не переводя дыхания, проскакивали зловещее место. Долина Иори была очищена от сарбазов. Саакадзе, боясь заразы, переправил войско на левый берег.
Ночью, вблизи Гомборских вершин, Георгий Саакадзе встретился с Зурабом Эристави.
Вспыхнули костры. Чистилось оружие, песком стиралась вражеская кровь. Громко пелись веселые песни.
Зураб рассказывал Саакадзе о битвах арагвинцев о курдами.
«Барсы» окружили мествире. В честь Марткобской победы он нашил на свою короткую бурку три серебряных галуна. Он следовал всюду за войском Саакадзе и в походах и на привалах вдохновлял дружинников, сравнивая боевые подвиги Георгия Саакадзе с подвигами древних грузинских витязей.
И сейчас мествире раздул гуда, и дружинники подхватили:
Над горой орел летает, Друг, спустись-ка к нам! Как грузин вино глотает, Расскажи врагам Хорошо поет мествире: Есть не хочет шах, Вырос на бараньем жире, В бой полез, ишак. От добычи был в восторге Кизилбашский стан, Барсом налетел Георгий, Дрогнул Карчи-хан. Карчи-кан чихал от пыли. Смерти не хотел. Шадиман Бараташвили С горя пожелтел. Не жалел персидских копий Скользкий Вердибег, Только зайцем от Марткоби Хан пустился в бег. От врага остались кости, Славу бой несет. Меч Георгия из Носте Грузию спасет.Папуна вновь наполнил кожаную чашу, навощенную внутри. Вино блестело красноватой пеной. Мествире выпил, крякнул и стал настраивать гуда.
«Барсы» развеселились. Гиви раскраснелся от спора, клялся, он только мечтает уничтожить персов, потом вернется в родное Носте и займется стрижкой овец. Прибыльное и спокойное дело.
Папуна поддерживал Гиви – и он, Папуна, о стрижке всю жизнь думал:
– Ненавижу врагов, но по живому человеку не могу ударить шашкой. Поэтому никогда не воюю. А раз шашка не затупела, можно ею брить овец.
Квливидзе, подтрунивая над шашкой Папуна, советовал лучше давить виноград, тоже спокойное дело, а главное, веселое.
Веселый спор разгорался. Димитрий предложил выпить уже раздавленный виноград. Он хотел переубедить Папуна: разве живой враг не лучшее угощение для шашки азнаура?
Вдруг глаза Димитрия расширились, чаша выпала из рук, он вскочил.
Мерно покачиваясь на верблюде, приближался дед Димитрия. Деда сопровождали три вооруженных ностевца.
На встревоженный вопрос Димитрия, как деду удалось добраться живым, если сарбазы змеями расползлись по всем тропам, дед вздохнул: кому нужна старая борода, даже шакалы отбегают. Он, дед, совсем был бы спокоен, если бы ехал один. Но Русудан приказала взять с собой парней, и вот из-за них он всю дорогу не сомкнул глаз. Дед важно вынул послание Русудан и передал Георгию. Но содержание, очевидно, деду было хорошо известно.
Пока Георгий, отойдя, читал, дед рассказывал:
– В Носте старая Кето гадала на воде, собранной из семи источников. Косточки, изображающие сарбазов, пошли на дно, и на поверхность всплыла черная слива. Старая Кето обрадовала Носте: Георгий одержит полную победу. Русудан вынула лучшие одежды и спешно готовится в дорогу. Хорешани тоже едет. За ними родные «барсов» вывернули сундуки. Большой караван движется на Алазани. Пока доедете, убеждала Кето, война кончится.
– Старая Кето молодец! – смеялся Даутбек. – Хотя и ребенку сейчас видно, кто победит.
Ростом встревожился. Но, узнав, что и Миранда едет, повеселел.
– И детей везут, – продолжал ликовать дед, – твоя Дареджан с Бежаном тоже собирается, – покосился он на волнующегося Эрасти. – Все едут на верблюдах и арбах, только наша Русудан и Хорешани белых жеребцов седлают. Носте радуется хорошим приметам: накануне Марткобской битвы Фиалка, кобыла прадеда Матарса, ожеребилась. Золотистый жеребенок сразу стал сосать молоко. Потом на ветке панты, у изгиба Ностури, сели две птицы. Кузнец видел. А у бабо Саломэ белая курица двойное яйцо снесла, – говорил дед, развязывая хурджини.
Вокруг столпились «барсы» и азнауры. Дед, скрывая удовольствие, бурчал: он не привык в тесноте раздавать подарки. Георгию дед протянул от Русудан войлочную шапочку под мессир, предохраняющую голову от трения стали. Димитрию – щит, обитый желтой кожей. Автандилу надел на шею талисман: засушенную лапку удода в серебряной оправе. Все «барсы» получили от близких маленькие подарки.
– Большие сами привезут, – успокаивал дед.
Сладости, приготовленные Русудан и ностевскими девушками, Георгий приказал раздать дружинникам.
Деда усадили и предались веселой трапезе, точно не было позади кровавой сечи и впереди не ожидалась еще большая.
Вдруг Зураб вспомнил о подозрительных пленниках. Он бросил кожаную чашу на персидский барабан и выругался: несмотря на палки и раскаленное железо, черти упорствуют, – они, мол, только бедные пастухи.
Георгий велел привести «чертей». Пристально оглядев их, Георгий опустился на камень и, опершись на золотую саблю, спросил, уверены ли они, что когда-нибудь пасли скот. Упав на колени, они клялись: Христос свидетель – их уста изрекают истину, пусть милостивый эмир-низам отпустит бедных пастухов в Картли к стадам.
– А что пасете вы? – спросил Георгий.
– Коров, – проговорил первый.
– А какой породы у тебя коровы?
– Разные, батоно. Есть с молоком, есть пустые, бык тоже есть…
– А какая особенность у картлийской породы? Молчишь? Тогда я тебе скажу: крепкие ноги, – Георгий прищурился, – а голова какая у твоих коров?
«Пастух», побледнев, молчал. Георгий добродушно проговорил:
– Корова в Картли низкорослая, имеет небольшую голову, шею средней длины, малые копыта. Цвет шерсти чаще беловатый или красноватый. На гору взбирается легко.
Зураб засмеялся, дружинники подхватили, и хохот повис над долиной.
– А ты что пасешь? – спросил Георгий другого.
– Овец, батоно.
– Овец? Очень хорошо! А какие в твоем стаде овцы?
– Разные, батоно. Есть беловатые, есть красноватые. Есть с большой головой, есть с маленькой. Шеи средней длины. На гору взбираются…
– Я тебя не про коров спрашиваю, а про овец, – под хохот проговорил Георгий.
– Есть с курдюками, батоно, есть жирные… Есть молодые, есть старые.
– А какая шерсть бывает у жирных?
– Батоно, разная… Есть красноватая, есть беловатая…
– Ты, наверно, на князя смотрел, когда овец пас. Большие овцы с курдюками имеют шерсть мягкую. Овцы малой породы шерсть имеют гладкую, но не совсем тонкую. Согласен?
Димитрий вдруг побагровел.
– Дай мне их, Георгий, на полтора часа, я из их лиц красноватые курдюки сделаю.
– Успеешь, Димитрий… Кто вас сюда подослал? – грозно крикнул Георгий, стукнув саблей.
– Подожди, Димитрий, пусть Георгий сам им головы поправит, – успокаивал внука дед.
«Пастухи» с ужасом смотрели на Саакадзе и снова повалились в ноги. Они подневольные мсахури, всегда с князем в замке жили. Скот только сверху видели и на подносах. Что князь Андукапар прикажет, то должны делать.
– А вы что здесь делали? – повысил голос Георгий. – Можете не говорить, я знаю: передавали сведения Пеикар-хану о войске своего народа. Вы под нагайкой Андукапара сами превратились в скот.
Мсахури валялись в ногах, умоляя о пощаде.
– Идите, таких я не боюсь. Скажите князю Андукапару, что Саакадзе скоро с ним увидится.
Мсахури, потрясенные, стояли не двигаясь. Внезапно первый разрыдался:
– Прими, великодушный батоно, в азнаурское войско, в бою докажем благодарность.
– Прими, батоно, к князю больше не вернемся.
– Не вернетесь? Ваше дело. Мне вы тоже не нужны. Разве честный дружинник захочет сражаться рядом с вами?
– Батоно! Батоно! – стонали мсахури.
Георгий задумался.
– Хорошо, сегодня каждый грузин может принести пользу своей земле. Если честно хотите искупить свою вину, отправляйтесь в Телави, передайте Пеикар-хану от князя Андукапара, что Георгий Саакадзе повернул на север. А ночью, когда мы подойдем, проберитесь к погребу у западной башки и подожгите персидский порох. Тогда прощу.
Дружинники и ополченцы одобрительно перешептывались. Андукапаровские мсахури клялись отдать за Саакадзе жизнь.
Наутро Саакадзе и Зураб выступили в глубь Кахети.
Пока Саакадзе освобождал западную Кахети, Мухран-батони выбил иранцев из северной Кахети и расположил войско Самухрано у Икалто.
Анта Девдрис, получив указания Саакадзе у Баубан-билик, двинул горных тушин к Алаванскому полю.
Хевис-бери кахетинских тушин повел конницу вдоль тушинских гор на Лихи и Лопоти.
Вскоре четыре войска обхватили Кахети подковой.
Зураб Эристави вывел арагвинцев к низовьям Иори, защищая подступы к Картли через перевалы Карадхунанисского хребта.
Анта Девдрис шел на ширванского хана, который защищал Телави с севера. Разбив ширванцев, Анта должен был очистить восточную Кахети от иранских переселенцев.
Буйным потоком ринулась тушинская конница на Алазани. Впереди в чешуйчатой кольчуге скакал старый Анта. Рядом – Иетэ с боевым знаменем Алами. За ним – Мети, размахивая франгулой с вырезанным волчонком на крестообразной рукоятке[34]. И на горных скакунах в четыре ряда – тушинские витязи.
Захватив Кварели, они сомкнутым строем надвигались на деревни северной Кахети, захваченные иранскими войсками. Отчаянное сопротивление сарбазов только множило славные победы старого Анта. С яростью выкрикивая «месть за Датвиа и Чуа!», тушины, сметая заслоны, ворвались в Греми. Бой начался с первыми лучами солнца, и уже в вечерней мгле пал последний изрубленный сарбаз.
Оставив в Греми небольшой отряд для охраны трофеев, горные тушины двинулись на Белакани, охватывая Алазанскую долину с востока.
Перебравшись на левый берег Алазани у брода Турдо, тушины бросились к укреплениям на полуостровке и были осыпаны тучей стрел. В стремительном натиске витязи овладели крутым берегом и показались перед Белакани. Рассеяв ошеломленный иранский гарнизон, тушины захватили Белакани, заняли деревни Джары и Кахети, кинулись на переселенцев и загнали их в трясины и болота.
Уничтожая мужчин, тушины погнали толпы женщин и детей через Чари на Илису к иранской дороге, по которой два года назад шах Аббас угонял в Иран народ Кахети. И за слезы и кровь, пролитые тогда кахетинцами, тушины сейчас мстили кровью и слезами иранцев. Они гнали их к низовью Алазани через Бахчатлу и Месабруци, присоединяя все новые толпы ненавистных переселенцев.
Сопротивляющиеся сарбазы сметались, как соломинка ураганом. Кожаные сумки тушин распухли от отрезанных кистей.
Орды переселенцев заполнили теснины Упадари. Плач, стоны, мольба потрясали ущелье.
На привале ниже Курмуха Мети с передовыми тушинами наткнулся на отряд Папуна. Он разыскивал Анта для передачи просьбы Георгия выбить засевшего в Загеми ганджинского хана.
Папуна оглядел ободранных и изнуренных персиянок и укоризненно покачал головой:
– Э, тушины, разве Георгий Саакадзе с женщинами и детьми воюет? Почему повозки отняли?
Папуна поднял худенькую девочку со спутанными кудрями и черными заплаканными глазами. Сердце Папуна сжалось, он вспомнил маленькую Тэкле: «Брат, мой большой брат, не трогай маленьких девочек, они не виноваты».
Взял Папуна при молчаливом одобрении Мети из обоза три арбы, скинул торбы с кормом и разместил в арбах детей. Пошарив в карманах, Папуна отдал все абазы и марчили женщинам.
Когда зеленоватый свет луны залил упадарские вершины, переселенцы уже были изгнаны в моваканские степи. Отсюда начались владения Ирана.
Очистив восточную Кахети от переселенцев и иранского войска, тушины повернули за Анта Девдрис на Загеми.
В упорных битвах отвоевывая деревни и города, горные тушины прошли Сарыляр, Кясаман, Караагач, обратили под Гибани в бегство ганджинцев и бросились в Загеми…
После двадцатидневной борьбы с шахскими войсками и погони за бегущим то в одну, то в другую сторону врагом грузины расположились в Лочини, на последнем привале перед Телави. Дружинники по нескольку суток не слезали с коней, многие падали от усталости.
Саакадзе объявил: «Две ночи и день отдыха. Впереди предстоит бой с прижатым к Телави войском Пеикар-хана».
Рассвет. Глубоким сном дышит лощина. Только часовые, сменяющиеся каждые два часа, чутко прислушиваются к шорохам леса.
Даутбек, Дато, Димитрий, Гиви и Папуна всю ночь оберегали Лочини от внезапного нападения врага.
– Ложитесь, ваша бодрость больше всего нужна, – сказал Саакадзе, оглядывая молчаливые сторожевые башни, с которых сползал белый туман. – Там, наверно, Мухран-батони.
– Такой бодрости давно не испытывал, Георгий! Врагов гоним, а?! Сколько лет томились таким желанием! – И Даутбек хлопнул по рукоятке шашки.
– Дураки дружинники, носы затыкали, разве от живого врага не хуже падалью несет? – возмутился Димитрий.
– Может, и хуже, но только не замечаем, и кони не волнуются, – проговорил под общий смех Гиви.
Саакадзе не дал увлечь себя веселостью друзей и приказал зайти в шатер и немедленно заснуть. Охрану лощины до вечера Георгий поручил Зурабу Эристави, накануне подошедшему с низовья Иори, где арагвинцев сменили кахетинские тушины.
Саакадзе перекинул через седло сумку со стрелами и в сопровождении Эрасти и десяти арагвинцев выехал на охоту в ближайший лес.
– Уединился, на коне ему лучше думается, – сказал Даутбек, растягиваясь на бурке.
– На коне человек в полтора раза умнее, – ответил Димитрий, устраиваясь поудобнее.
– Дорогой Гиви, прошу тебя, никогда не слезай в коня, – пошутил Дато.
– Что ж, с детства мечтал умереть на коне, – сквозь сон проговорил Гиви.
На этот раз никто не рассмеялся. Папуна тихо вздохнул.
«Барсы» угадали: Саакадзе ехал в глубокой задумчивости, не замечая ни зайцев, шнырявших под ногами коня, ни насмешливо улыбнувшуюся ему вслед взъерошенную лисицу, ни оленя, озадаченно смотревшего на него из зеленой листвы.
Саакадзе обдумывал взятие Телави. «Врагов с приходом ширванцев и ганджинцев опять стало не менее ста тысяч. Позади тоже не друзей оставили, но Шадиман не допустит сейчас своих приверженцев ударить нам в спину. Князь царствовать собирается, значит, против церкви не пойдет. Конечно, осведомлен о моей беседе с католикосом. Да, хорошо вышло… Спасибо Трифилию: два года церковь подготовлял к моему возвращению. Теперь сколько идет за мной? Десять тысяч дружинников и народное ополчение, семь под началом Мухран-батони, четыре с кахетинскими князьями и три у Зураба. Значит, двадцать четыре тысячи. Неплохо! Потом тушины, хевсуры и пшавы, там тоже не меньше десяти. О-о, Саакадзе, как ты разбогател!»
Георгий вдруг повеселел. Он подкрутил усы и похлопал по шее Джамбаза. «В бою незачем считать врагов, сколько добрый бог послал, столько и рубить. Но когда обдумываешь план, всегда, как купец, лишнее надо накинуть. Своих, напротив, лучше уменьшать, могут опоздать, попасть в засаду, или князья надумают повторить Ломта-гору… Все надо предвидеть… Значит, у меня с хевсуро-пшавами и тушинами двадцать тысяч, а на четырнадцать княжеских буду рассчитывать, но не слишком. Так лучше. Но главная моя сила – ярость народа».
Саакадзе осадил коня, прислушался. Взглянув на Эрасти, он свернул с тропинки в лесную чащу.
Эрасти проворно вскарабкался на дерево.
– Батоно, перс скачет, – и натянул тетиву, но Саакадзе остановил Эрасти.
Всадник, нахлестывая коня, приближался.
«Гонец», – решил Георгий и наперерез вынесся на дорогу.
– Стой!
Взмыленный жеребец шарахнулся. Всадник в черном абу поспешил опустить забрало, но Саакадзе успел разглядеть лицо гонца. Это был верный кизилбаши шаха Аббаса, не раз посылаемый в Турцию по тайным делам.
И кизилбаши узнал Саакадзе. Он выхватил шашку, но тотчас упал с рассеченной головой.
– Обыщите собаку! – крикнул Георгий, вкладывая меч в ножны.
И на груди убитого Эрасти нашел грамоту шаха к Пеикар-хану.
Саакадзе развернул свиток.
«Аллах всевышний, о аллах! Во имя аллаха милосердного и милостивого, раб веры шах Аббас» требовал от Пеикар-хана головы Георгия Саакадзе, требовал окончательно разорить Кахети, сжечь до корней тутовые рощи, дабы навсегда уничтожить производство шелка, требовал истребить кахетинцев.
Саакадзе повернул коня. План наступления окончательно созрел.
В полдень грузинские дружины двинулись по трем направлениям, окружая телавские завалы.
Мухран-батони и Зураб Эристави заняли берега Алазани, преграждая иранцам путь в глубь освобожденной тушинами Кахети.
«Барсы» с боем овладели западными укреплениями Телави. Саакадзе с десятитысячной конницей перешел на правую сторону Турдо.
Три дня грузинское войско бросалось на приступ Телави. Три дня звенело железо и лилась кровь. Минбаши с сарбазами теснились к городу, отстаивая вторую линию укреплений.
Ночью Саакадзе отдал приказ, и тысячи зажженных стрел перелетели через телавские стены.
Город загорелся. Багровые клубы подымались над домами. Сарбазы метались в дыму. Горели амбары с хлебом и мясом. От огня раскалился камень, почернели сады.
Ханы решились, наконец, прорваться к иранской границе. Они выстроили на крепостной стене одиннадцать медных пушек. Одновременный залп должен был отбросить грузин от западных ворот. Туда и намеревались устремиться ханы с сарбазами.
Но нигде не могли найти правителя. Воспользовавшись суматохой, Пеикар-хан бежал через потайной ход за Турдо, к каменной балке.
Ширванский хан, проклиная правителя, стал во главе войск и велел открыть крепостные ворота.
С яростными выкриками, потрясая знаменами и кривыми саблями, высыпали тысячи сарбазов. Онбаши навели пушки. Но внезапно раздался оглушающий взрыв. На воздух взлетела западная башня, окутывая Телави пороховым дымом. Обломки камней, бревен посыпались на оглушенных сарбазов.
– Пастухи Андукапара все же немало поджарили персов, – засмеялся Саакадзе и, подняв меч, ринулся вперед. Дружины ворвались в Телави. Иранские войска покатились на юг, к границе.
Медленно подползал рассвет. Покраснела вода в Алазани. Кони без седоков, взъерошив гривы, неслись по долине.
Георгий отправил Пануша к Анта Девдрис с просьбой ждать его в Греми.
По дороге к Греми двигался странный караван. На трех верблюдах громоздились в богатых одеждах трупы ханов. На переднем верблюде раскинул окоченевшие руки мертвый Ага-хан.
Мествире, восседая на коне, украшенном цветами и зеленью, перечислял под звуки гуда злодеяния ханов на грузинской земле.
Впереди ехал Саакадзе. «Барсы», развевая знамя Иверии, следовали за ним.
В Греми Саакадзе торжественно встретился с Анта Девдрис. Георгий собрал тушин у дуба, на котором два года назад качались тринадцать повешенных тушинских витязей.
Георгий подал знак. Дружинники, перекинув веревки, повесили на ветвях тринадцать мертвых ханов.
Тушины, окружив дуб, со зловещим восторгом смотрели на повешенных. Поднял Даутбек две кожаные чаши, наполненные красным вином. Анта вынул серебряную монету и кинжалом настругал в чашу серебро. Саакадзе и Анта подняли чаши. Они обменялись приветствиями и до дна выпили вино с серебром. Так был скреплен по тушинскому обычаю братский союз полководца и хевис-бери.
Георгий отыскал глазами мрачного тушина.
– Ты отомщен, Гулиа, отомщены и тысячи грузин, пролившие кровь в дни нашествия шаха Аббаса.
И, подойдя к дубу, Саакадзе повесил на шею Ага-хана дощечку и начертал на ней: «Не потому, что персы, а потому, что собаки». Тушины, вскинув франгулы, трижды выкрикнули воинственный клич…
Усеивая трупами леса, балки и лощины, бежало иранское войско.
Народ ликовал. Забыв сон, день и ночь мчались ополченцы с конницей Саакадзе за врагом.
Страшная сеча в теснинах Упадари – и вот жалкие остатки грозного войска шаха Аббаса устремились к степям Мовакани.
Много полегло храбрецов-грузин, но павших сарбазов и ханов не счесть. Настал день, когда в Кахети не осталось ни одного врага.
Высохнет кровь. Поле битвы зарастет травой. Унесет Алазани покрасневшие воды. И снова под жарким солнцем нальется веселым соком виноград. Расстелется шелк, и по долинам разнесутся песни о славных боях Георгия Саакадзе.
Ликует народ в Алазанской долине. Гремят пандури, бухают дапи, рокочут дудуки. Съехались родные воинов.
На устроенном из досок возвышении, покрытом коврами, сидят Георгий, Мухран-батони с сыновьями и внуками. Сидит Зураб Эристави, рядом молодые князья. Сидят Анта Девдрис, Квливидзе, дед Димитрия. На мутаки облокотились Русудан и Хорешани.
Вокруг разместились Асламаз, Гуния, боевые начальники дружин и родные «барсов». Сами «барсы» не могли усидеть и, обнявшись, втискивались в гущу пирующих, угощая всех, а особенно красивых кахетинок.
Пенятся чаши, несут целиком зажаренных на вертелах коров и баранов. Пряный пар навис над кострами.
Георгий точно стряхнул с плеч глыбы тяжелых лет. На губах торжествующая улыбка. Подпевая хору, Георгий посоветовал тамаде долины Квливидзе выкатить настоящее вино.
Под хохот и шутки дабахчи волокли за лапы буйволиные бурдюки и старые квеври. На разостланные бурки падали азарпеши и роги. Долина гудела от восторга. Подъезжали все новые арбы, даже из далеких картлийских деревень.
Подкручивая усы, Мухран-батони любезно подносил княгине Хорешани на острие драгоценного кинжала сочное мясо.
Хорешани смеялась: да, она по рождению княгиня, но церковь сделала ее азнауркой.
Мирван Мухран-батони оживленно беседовал с разодетой Русудан. Он и Трифилий упрашивали Русудан показать народу, как танцует она, жена Георгия Саакадзе.
Русудан, откинув лечаки, чуть иронически смотрела на подвыпивших Трифилия и Мирвана.
Вокруг поля выстраивались семьсот дружинников в земкрело – двухэтажный хоровод. Низкорослые взбирались на плечи высоких. Обгорелые лица, перевязанные тряпками головы, впалые глаза, но счастливый, веселый смех. Среди воинов – мсахури Андукапара, взорвавшие в Телави пороховой погреб. Саакадзе наградил их серебряными шашками.
Верхние твердо стоят на плечах у нижних. Опустив руки, дружинники медленно двигаются кругом. Но вот быстрее забили дапи. Плотнее сдвинувшись, дружинники переплелись руками и понеслись, подпрыгивая так сильно, что земля задрожала под их ногами.
Саакадзе оглянулся: где же Папуна и Эрасти? И обеспокоенный Георгий быстро направился в шатер.
Папуне рассердился. Он нигде не может укрыться от назойливых «барсов».
Улыбнулся Георгий, с любопытством рассматривая маски, приготовляемые Папуна и Эрасти для ночного шутовства.
На бурке лежали уже готовые маски ослов, оскаленных вепрей, лисиц, смеющихся обезьян, коней, выкативших глаза зайцев и хищных птиц.
Эрасти особенно гордился масками свиньи и шакала, похожими на Исмаил-хана и Али-Баиндура.
Похвастал и Папуна. Он откинул голубой платок, и Георгий увидел маску дракона со свирепыми глазами и красными вывороченными ноздрями. Рядом лежал желтый тюрбан с нарисованным львом. В искаженной морде дракона Саакадзе без труда узнал черты шаха Аббаса. Георгий хохотал, расхваливал мастеров, и вдруг обернулся.
В шатер просунулся человек с желтым высохшим лицом. На его худых плечах висела грузинская чоха. Он бесстрастно сказал:
– Георгий Саакадзе, прими подарок от шаха Аббаса.
К ногам Георгия упал грязный мешок. Что-то глухо стукнуло.
Пришелец исчез. Его не пытались остановить. В шатре оцепенели.
Саакадзе дрожащими руками дернул веревку и отшатнулся. Посиневшая голова сына его, Паата, выглянула из мешка.
Эрасти упал. Папуна застыл, сжав маску дракона.
За шатром бушевали зурна, пандури. Кто-то танцевал, кто-то пел, кто-то кричал:
– Где наш Георгий Саакадзе? Где Великий Моурави?
– Сюда! Сюда!
Словно окаменевший, стоял Саакадзе посередине шатра. Голова Паата с прилипшими ко лбу волосами как будто молила о чем-то.
Саакадзе опустился на колени, ему померещилось лицо Чуа. И Георгий, как тогда, отбросил со лба Паата черную прядь. Не отрываясь, смотрел Георгий на лицо сына. Он взял в руки голову и прильнул к запекшимся губам.
– Георгий, Георгий! – в шатер почти вбежал Даутбек. – Вся долина зовет тебя… – и, вскрикнув, покачнулся.
Ему казалось, он слышит стук сердца Георгия, но это стучало его, Даутбека, бесстрашное сердце.
– Где, где Георгий?! – слышались крики. «Надо что-то сказать», – думал Даутбек.
– Георгий!.. Дорогой друг!.. Народ зовет тебя!
Саакадзе осторожно завернул голову Паата в голубой платок и положил около Эрасти. Подойдя к Даутбеку, Георгий близко заглянул другу в глаза и обеими руками повернул к себе его лицо.
– Георгий, слышишь ликование народа?! Кто дал Грузии такую радость?! Слышишь смех, танцы, песни, слышишь восторг?! Но сколькие из пирующих лишились отцов, сыновей, братьев в священной войне? Лишились во имя родной земли и ликуют…
– Георгий, почему спрятался? Какое время отдыхать в шатре?! Элизбар евнуха поймал! Проклятый, грузинское платье надел. Наверно, лазутчик! Хотел ускользнуть, но Гиви узнал исфаханскую собаку, на куски изрубил.
– Идем, дорогой Георгий, народ ждет.
– Идем, друзья! Папуна, дай Эрасти воды…
Папуна шагнул, кувшин выпал у него из рук. Схватившись за сердце, Папуна выбежал из шатра.
– Ничего, батоно… от всех я… сам… спрячу, – едва слышно простонал Эрасти, протянув руку к голубому платку.
– Что с ними?! – изумился Димитрий.
– Ничего. Идем, друзья! Народ ждет! – Саакадзе обнял Димитрия и Даутбека и поспешно вышел с «барсами» из шатра.
Дапи гремели, отбивая лекури.
Автандил схватил барабан и яростно забил по натянутой коже. Мухран-батони и Трифилий, вторя всем, хлопали в такт ладонями.
В кругу двухэтажного хоровода Русудан словно плыла, изгибая белые руки. Вокруг нее неистовствовал в пляске Мирван.
«Паата, мой Паата!» – шептала Русудан, и лицо ее то розовело, то покрывалось смертельной бледностью.
Остановился Георгий: «Когда в последний раз танцевала Русудан? Да, в Носте, когда в первый раз Паата вскочил на коня».
Заздравные крики встретили Саакадзе. Как пламя, взметнулась песня. Взлетели роги.
«Поминки моему Паата», – подумал Георгий.
«А может, Тинатин и Сефи спасут Паата? Наверно, спасут!» – и не то плачут, не то смеются глаза Русудан.
Квливидзе, отбросив рукава чохи, потрясал азарпешей.
– Твое здоровье, Великий Моурави!
– Будь, здоров, Георгий Саакадзе!
– Великий Моурави!
– Мужество!
– Э-э, Георгий!
– Победа! – неслось отовсюду.
Вновь пришедшие наваливались на дружинников, желая увидеть Саакадзе.
– Георгий, подымись на башню, пусть вся Алазани тебя видит! – бушевал Димитрий. – Вспомним, «барсы», Носте! – И Димитрий положил руки на плечи Даутбека.
«Барсы» вмиг образовали пирамиду.
Георгий Саакадзе взобрался по спинам и плечам «барсов». Он стал одной ногой на плечо Даутбека, другой на плечо Димитрия.
Долина рукоплескала. Восторженно вокруг пирамиды кружили воины в земкрело.
– Скажи нам слово, Георгий Саакадзе! – кричал народ.
Саакадзе поднял руку, и долина смолкла.
– Грузины! Мы празднуем победу, большую победу! Но борьба не кончилась, нам еще предстоят битвы во имя счастья и гордости грузинского народа… Будьте готовы к битвам и победам… Грузины!.. Помните: счастлив тот, у кого за родину бьется сердце!..
Конец второй книги
СЛОВАРЬ-КОММЕНТАРИЙ
Аба (арабск.) – плащ из белого сукна, обшитый золотом.
Абиб-ибн-Маслам – знаменитый арабский полководец, вторгся в Грузию в 643 году.
Авред-базар – рынок в Стамбуле, где производилась торговля невольницами.
Ага (тур.-перс.) – господин.
Албания – так древние географы (Страбон, Птоломей) называли сопредельную с Картли область, территорию современного Советского Азербайджана.
Алп-Арслан – султан сельджуков; вторгся в Грузию в 1065 году.
Аманат (татарск.) – заложник.
Амаран (перс.) – наместник и губернатор шаха.
Амбал – носильщик.
Ахмети – большая древняя грузинская деревня с крепостями и башнями; лежит на противоположном от Бахтриони берегу Алазани.
Багадур – монгольский полководец; вторгся в Грузию в 1235 году.
Батман (перс.) – мера веса в Иране и средневековой Грузии, от четырех до восьми килограммов. «Шахский батман» равнялся четырнадцати русским фунтам (5 кг 400 г).
Баубан-билик – тропа, высеченная тушинами по хребтам гор на трехдневное расстояние пути.
Бахтриони – возвышенность на берегу кахетинской Алазани.
Беглербег (тур.), или бейлербей – буквально: «бей над беями» – генерал-губернатор.
Везир (арабск.) – паша высшего ранга, министр.
Векиль – доверенное лицо шаха при хане или полководце.
Велизарий (505-565) – знаменитый византийский полководец. Был обвинен в заговоре против императора Юстиниана I и, по преданию, ослеплен.
Верхняя конюшня, Нижняя конюшня – деревня Ахур-и-пала, Ахур-и-паин в Иране.
Газель – строфа восточного стихосложения, особенно известная по персидским образцам. В персидской поэзии газелями называются лирические стихотворения с особым расположением рифм. Применяются в европейской поэзии.
Галгойское общество – горные чеченцы, говорящие на кистинском языке.
Гамалыки – носители тяжестей в Турции.
Гебры – персияне-язычники, не признающие ни крещения, ни храмов, ни жрецов. Жены их ходят с открытыми лицами, мужчины носят длинные бороды. Отличаются честностью и верностью слову.
Гонио – грузинский город-крепость на левом берегу Чороха, к западу от Батуми.
Гурджи (перс.) – грузин.
Дауд-хан – брат царя Картли Симона I.
Дербник – маленький пернатый хищник.
Джонджоли (груз.) – особая зелень, остро замаринованная.
Долма, шоршори (груз.) – восточные блюда.
Думбеки (перс.) – барабан, обтянутый только с одной стороны сырой оленьей кожей.
Загеми – крупный торговый центр Кахетинского царства.
Иншаллах! (арабск.) – Если угодно аллаху (богу)! Мусульманская фаталистическая формула.
Ирак, Луристан, Бахтияры – в XVII веке – западные провинции Ирана.
Каламаны (груз.) – обувь из сыромятной кожи, род лаптей.
Карави (груз.) – собрание народных представителей.
Карбонат – разновидность алмаза буровато-черного цвета.
Кейф (арабск.) – наслаждение, удовольствие, веселье, легкое опьянение.
Кериго – хребет, разделяющий землю пирикительских тушин.
Кизяк – спрессованный кирпичиками подсушенный навоз рогатого скота, идущий на отопление.
Коди (груз.) – старинная мера веса, 54 килограмма.
Коши (груз.) – банные сандалии с деревянной подошвой.
«Ла илля иль алла, Мохаммет расул аллах!» (арабск.) – «Нет, бога, кроме бога, и Магомет пророк его!», мусульманская религиозная формула.
Лекури – старинный грузинский танец.
Лело (груз.) – грузинская игра в мяч.
Марткобский монастырь – Марткопели («уединенно пребывающий») – расположен в горах, в двадцати километрах северо-восточнее Тбилиси, в пяти километрах от деревни Норио.
Марш-ихвало (тушинск.) – приветствие – «здравствуй!», дословно: «ходи невредимым».
Мегой (тушинск.) – злой дух.
Мейтара баня – старейшая серная баня в Тбилиси, построена в первой половине XVII века.
Мерван-Абдул-Казим – вождь арабов, прозванный грузинами «Кру» – глухим; вторгся в Грузию в 736-738 гг.
Мравалдзале – местечко в Имерети, где находится икона святого Георгия и золотой крест.
Муштеид – высшее духовное лицо в шиитской иерархии.
Муэдзин (арабск.) – служитель мечети, возглашающий с минарета часы молитвы.
Набат – ударный музыкальный инструмент вроде барабана.
Навтики (груз.) – бурдючные плоты, делались из надутых буйволиных шкур. На них устраивался настил из ивовых прутьев.
Накерали – гора между Душети и Кахети.
Одалиска (тур.) – султанская наложница.
Ормо (груз.) – яма для хранения зерна.
Оровела – грузинская трудовая крестьянская песня.
Панта (груз.) – лесная мелкая груша.
Пашалык (тур.) – в Оттоманской империи – область, управляемая пашой.
Пехлеван (перс.) – богатырь.
Пинач (груз.) – презрительная кличка, соответствует – размазня.
Рамазан – мусульманский религиозный праздник, пост.
Реза-Аббаси – придворный художник шаха Аббаса.
Ростем – герой эпоса Фирдоуси «Шах-намэ».
Сабуртало – сейчас городской район Тбилиси.
Садразам, или садр-и-азам – верховный везир.
Сардали-куль (перс.) – главнокомандующий.
Свинтри («Соломонова печать») (груз.) – растение, в отваренном виде – лакомство и лекарство от золотухи.
Сераль (тюркск.) – султанский дворец в Стамбуле, его внутренние покои и гарем.
Сераскер – турецкий командующий войсками – военный министр.
Сердолик – по-грузински сардиони – излечивает, по поверью, от ран, опухолей и пр.
Серхенг (перс.) – полковник.
Сипахи – всадник, кавалерист – военный ленник; название одного из корпусов оттоманской армии.
Табори – название скалы Тбилисской крепости.
Тархун (груз.) – съедобная трава; на тонком стебельке узенькие листики.
Торбаши – турецкий офицер.
Улемы (тур.) – буквально – «ученые», высшее мусульманское духовенство.
Урмули (груз.) – песня грузинских аробщиков.
Фазиана – Поти, город-порт на Черном море (Западная Грузия).
Фазис – река Риони (Западная Грузия).
Ферейдан – округ в Иране, где были поселены шахом Аббасом грузины, угнанные им из Кахети.
Ферман (тур.) – приказ, указ.
Ферраш-баши (перс.) – начальник шахской стражи; ферраши – «исполняющий волю шаха», шахская стража.
Франгула – шашка-меч работы франков-европейцев.
Хабарда! – Берегись.
Хаджи (перс.-тур.) – магометанин, посетивший Мекку.
Хазары – вторглись в Грузию в 764 году.
Ханжал – персидский кривой кинжал.
Ханум (перс.) – госпожа, дама.
Хатибы – священнослужители.
Хевис-бери – «глава ущелья», возглавляющий общество тушин, хевсуров или пшавов.
Хелхой (тушинск.) – судья.
Цезарь – в данном случае император священной Римской империи.
Цминда (груз.) – святой.
Чапар (татарск.) – гонец с особыми полномочиями.
Чахар-Багх – район Исфахана, носящий то же название, что и знаменитое медресе (религиозная школа) Чахар-Багх.
Чехель-сотун (перс.) – шахский дворец «сорока колонн» в Исфахане.
Читы – обувь тушин.
Шаури (груз.) – пять копеек.
«Шах-намэ» – знаменитый эпос Фирдоуси.
Шах-севани – «друзья шаха», шахская гвардия, состоящая из добровольцев.
Шахсей-вахсей – религиозный обычай самоистязания у мусульман во время поста в память мученической смерти Хусейна, внука Магомета, убитого в 680 году н.э.
Шах-тахти (перс.) – «трон шаха» – название башни Тбилисской крепости. Руины этой башни сохранились до наших дней.
Шейх-уль-ислам – глава высшего мусульманского духовенства, имеющий право разбирательства тяжебных дел.
Шиизм (шииты ) – мусульмане, ярые противники суннитов, представители одного из двух подразделений ислама, признают только коран и отвергают устные предания. Шиитство возникло в VII веке как политическое движение халифа Али в его борьбе с халифской династией Омайядов. С XV века шиитство стало государственной религией Ирана.
Эмир-низам (перс.) – «повелитель войска», фельдмаршал.
Эфенди (тур.) – господин, сударь; форма обращения к духовным лицам и вообще ко всем невоенным в Оттоманской империи.
Анна Арнольдовна Антоновская Великий Моурави Роман-эпопея в шести книгах Книга третья Время освежающего дождя
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Робко расцветала первая роза. Хорешани заботливо полила нежный цветок и подвинула фаянсовый кувшин ближе к теплым лучам. Счастливый вестник родной земли – рассада была прислана из замка ее отца, князя Газнели, и, по фамильному обычаю, выращена ею перед рождением ребенка.
– Клянусь тринадцатью святыми отцами, он узнал меня! Смотри, смеется!
– Как же не узнать четырнадцатого святого? Два часа в праздничной одежде над люлькой стоишь, а Моурави тебя с утра ждет.
– Э, незачем торопиться! Моурави и католикос со светильником по всей Картли царя ищут… – Дато опустился на подушку у ног Хорешани. – Знаешь, дорогая, у отца был полон дом детей, родились, росли, голосили на все местечко, но я их не замечал, а вот… – кивнул на люльку, – никак успокоиться не могу, удивляюсь и не понимаю: жил, жил, и вдруг – сын… Одно меня тревожит – очень тоненькая стала, совсем, как тогда… – Дато любовно коснулся похудевшей руки. – Помнишь, в Метехи, возле дерева я первый раз тебя поцеловал, ты смеялась, а у меня под ногами земля дрожала… А теперь ты ко мне спокойна, словно ручей в позднюю осень.
– Не тревожься напрасно. Женщина родит ребенка, немножко посердится, почему мужчина тоже не мучился, и торопится повторить глупость, а он, как гусь после воды, еще веселее перья топорщит. О чем только бог думал, когда создавал Адама?
– О войне, наверное!
Дато и Хорешани обернулись и расхохотались. Гиви, как всегда, ворвался без предупреждения и уже сидел на ковре около люльки, склонившись над малюткой.
– Взял! Взял! Клянусь ста тридцатью воинами святого Гоброна, взял! – И Гиви неистово заплясал. – Пять дней я томился.
– Что ты дал ему? – встревожился Дато.
– Кинжал, конечно.
– Гиви, какой амкар тебя придумал? На что двухмесячному азнауру оружие? – всплеснула руками Хорешани.
– А что, ему крест нужен? Спасибо! Уже однажды такое случилось. Настоятель Трифилий в люльку крест подкинул, Бежану тоже два месяца было, а взял. Теперь в рясе ходит сын Великого Моурави… Думаешь, наш Георгий повеселел от этого? Бабо Кетеван прямо сказала: «Что первое ребенок схватит, тем и владеть будет». Я двенадцать кинжальчиков амкару Сиушу заказал, в каждом кармане по три ношу, все время на страже. У какого «барса» родится сын, пусть непременно к оружию потянется. На что нам монахи?
Старая мамка укоризненно взглянула на смеющихся Хорешани и Дато и поставила на скатерть кувшин и чашу:
– Пей, азнаур, слова твои золотом падут на судьбу ребенка.
Дато пытался отобрать кинжальчик, но, к восторгу Гиви и суеверной радости мамки, малютка крепко держал рукоятку.
– Оставь, батоно, – мамка решительно отклонила руку Дато, – пусть он сто лет не выпускает оружие и врагов истребляет, как Давид Строитель.
– Да живет без конца имя Давида! Но чем плохо, если маленький Дато будет сражать проклятых, как Георгий Саакадзе? – И Гиви залпом осушил три чаши подряд, приговаривая: – За Великого Моурави! За прекрасную Хорешани, подарившую нам нового азнаура! За «Дружину барсов»!
Мамка вновь наполнила чашу и напомнила о крестинах: нехорошо, когда воин два месяца живет без имени. Ангел у изголовья так тяжело вздыхает, что огонь в светильнике вздрагивает. Черт тоже в покое не оставляет, хотя близко и не подходит, – икона на люльке, – но в очаге зеленый язык показывает, просит люльку покачать, любит, если ребенок некрещеный.
– Э, мамка, доброму азнауру черт не повредит!
– Правда, батоно Дато, но лучше, если ангел узнает имя и сообщит его горам, ущельям и рекам.
Циала, первая и последняя возлюбленная Паата, подавила стон. Уже третий день сидела она неподвижно в углу, кутаясь, несмотря на тепло, в черный платок. Из Ирана в Картли ее переправил, конечно, в полной тайне, Сефи-мирза. Он передал ей пояс, который был на Паата в страшный день, передал и свой наказ: «Не сразу направься к матери моего друга, раньше через ханум Хорешани извести…»
Выслушав несчастную, Хорешани горестно подумала: «Легко сказать – извести, еще совсем рана свежа, минуло лишь полгода. Хорошо, что Саакадзе обременен заботами и не заметил приезда Циалы».
– Я за черта не заступаюсь, – кричал Гиви, – но пусть и ангел не спорит! Назовем – Дато. Будут в «Дружине барсов» два Дато: большой и немножко меньший. «Барсы» не должны стареть. Вот Миранда сына ждет, я уже сказал – Ростомом назову, согласилась.
– Госпожа Хорешани, богом молю, назови – Паата.
– Нет, Циала, не проси, слишком тяжело часто повторять это имя… – И, обрывая разговор, Хорешани поспешно вышла.
«Как странно, – подумала Хорешани, – ни разу не упоминал Георгий о погибшем сыне, ни разу не выдал своих страданий!» – Она порывисто отдернула прозрачный малиновый занавес, распахнула настежь окна своей комнаты.
Вдали дымчатыми клубами по изломам гор скользили облака. На узкой улочке молодой амкар в чем-то убеждал уста-баши, а тот в раздумье покручивал седой ус. Плеснуло голубым шелком знамя: барс, потрясающий копьем. Задорно шагали метехские копейщики, подпрыгивали на цаги золотые кисти, на поясах сверкали ханджалы, отнятые у шах-севани в Марткобской битве. Саакадзевцы! Хорешани тепло улыбнулась.
Через мост, где раньше, позвякивая колокольчиками, тянулись караваны с чужеземными товарами и на белых верблюдах восседали купцы, сейчас медленно ползли арбы с зеленью, птицей в клетках, дровами из окрестных деревень.
Словно после тяжелого сна пробуждался Тбилиси. Уже кое-где красят балконы синей и оранжевой краской, вытряхивают паласы, чинят медные тазы, рукомойники. На плоских крышах женщины рассевшись вокруг чаш, перебирают рис.
Внезапно взвизгнули дудуки – трое кутил в черных чохах, с весенними цветами на остроконечных папахах задорно прославляли солнце и вино. Теперь бездельникам не надо искать предлога: решили год праздновать победу.
Хорешани перевела взгляд на другой берег Куры. Там над Метехским замком реет знамя, врученное католикосом Георгию Саакадзе, которое он грозно пронес сквозь огонь битв по картлийской и кахетинской землям. Начальник Метехского замка, ее отец, сам водрузил эту святыню на башне Багратидов.
Отец! Неужели не прибудет? С тех пор как повенчалась она с Дато, разгневанный князь отказался ее видеть. Но она знала, отец сильно горюет. Из-за козней Церетели и Андукапара он остался одиноким. Вся фамилия Газнели истреблена якобы за свою приверженность к Саакадзе. Но всем известно: Моурави тут ни при чем, разбойники хотели присвоить богатые владения, и только чудом отцу удалось спастись. Озадаченные князья решили: Газнели – колдун. Пресвятая дева! Неужели первенец единственной дочери не размягчит сердце упрямого деда? Надеялась, обрадуется князь, поспешит к внуку… имя просила выбрать, но старик неумолим, прислал подарки и мамку, вынянчившую ее, Хорешани, приказав старухе охранять внука больше своей души, в сам – не отказывается и не приходит. Доколе ждать? Русудан, кажется, с Трифилием говорила. Русудан! Не радуется она возвышению Георгия, опасается князей, хотя они после Марткоби совсем пригнулись. Пригнулись, говорит Русудан, а из-под век искры летят… Все меняется. Вот церковь – раньше проклинала, а теперь каждое воскресенье служит молебны о здравии Великого Моурави. Народ ликует: новое время – время Георгия Саакадзе, время освежающего дождя. Азнауры спешат союз укрепить, амкары гордятся, уверяют, что всегда были верны Моурави, а сами только и мечтают разбогатеть… А неутомимые «барсы»? Как опьяненные носятся они по Картли, грозят все княжеские рогатки переломать на дорогах. Пануш и Матарс говорят: доски нужны для починки мостов.
«Барсы» от удачи совсем потеряли головы. И лишь Ростом и Элизбар в полной мере изведали поражение, поняв, что легче разрубить гору, украшающую край долины, чем комара, отравляющего тысячи тысяч жизней.
И все от щедрот царей! Кто просил Баграта Пятого наградить маленькое село Лихи большим сигелем на право впадения речной рогаткой? И вот благородные «барсы» вынуждены отступить перед натиском скаредности и алчности.
Не успели они, Ростом и Элизбар, осадить коней на церковной площади, как лиховцы вмиг заполнили ее, настороженно и воинственно поглядывая на азнауров. «Барсы» хотели было поговорить раньше со священником, но не могли нигде его обнаружить. Какой-то пожилой лиховец, нагло прищурив водянистые глаза, охал: «Уехал священник, только не заметил – на белом жеребце или на пегой кобыле. А куда – не сказал: может, туда, а может, сюда. Только если его нет там, то нет и тут». «Барсы» поняли: спрятался. А гзири и нацвали хмуро заявили: «Пусть азнауры народу скажут, зачем пожаловали».
Но, едва выслушав Ростома, лиховцы разразились такими неистовыми криками, что, казалось, вот-вот обнажат кинжалы. Лишь холодное молчание «барсов» несколько умерило пыл разошедшихся владетелей рогатки на Куре. Один из старейших, опираясь на суковатую палку, просил объяснить, почему их хотят лишить законного заработка: «Вода от воды свободна, а не от бога».
Ростом долго разъяснял, какой вред торговле от рогаток на дорогах и реках: «Тут черта вспомнить к месту, рогатки от рогатого». Насмешливые улыбки роились.
– Э-эй, люди! – стоя на коне, увещал Элизбар. – Блеск монет не блеск солнца. Корысть к счастью не приводит. Откажитесь от недостойных действий, и справедливость окажет вам помощь.
– Гоните рогатого, – вторил Ростом, – получите льготы.
– А князья уже отказались от рогатого? – ехидно спросил кто-то.
– Скоро и князья раскрепостят дороги.
– О-хо-хо-хо! – затряслись от смеха лиховцы, подталкивая друг друга.
– А может, скажете, – не задумал ли камень стать рыбой?
– Раскрепостят?! А мсахури князя Качибадзе сказал нам: «Никогда!».
Ростом понял, что первоначальный план уничтожения рогаток пока неосуществим, и принялся убеждать кричащих и жестикулирующих сократить хотя бы размер пошлины. Но одержимые отвергали все доводы; они и впредь разрешат плыть плоскодонным фелюгам, навтикам и плотам лишь после уплаты проездных пошлин, ибо эта часть Куры уже много веков у них на откупе. Разве не утвердил царь Баграт Пятый за Лихи право сбора проездных пошлин? А с какого веселого часа вода свободна от царя?
– Или для азнауров тайна, что большую долю пошлины царству отдаем? – надрывался широкоплечий лиховец, обнажая желтые клыки. – А сколько на церковь надо жертвовать?!
Пытались Элизбар и Ростом облегчить хоть крестьянам путь по Куре, ведь лиховцы тоже крестьяне, выходит – братья.
– Братья? – взвизгнул какой-то толстяк, багровея. – А что для нас делают эти братья?! Что?! Раз хоть привезли подарки? Если не головку сыра, хоть головку чеснока?
Ростом сумрачно оглядел разодетых грузных лиховцев. Они надвинулись такой плотной стеной, что и шквал не смог бы разъединить их. Нет, тут нужны другие меры. Но какие?.. Если не мед из кувшина, то хоть меч из ножен.
– Мы тоже крестьянам за все платим! – надрывался нацвали, придерживая кинжал, пятнистый, как форель.
– Чтоб черт подавился вашей платой! – в сердцах воскликнул Элизбар. – И с нас же взыскал! Половину поклажи отбираете! Кто вы, если не хищники?! Хуже стражи у княжеских рогаток на дорогах!
И снова безудержные крики, брань. На середину площади вдруг выскочила жена нацвали с лоснящимися красными щеками, будто на них кизил давили, завопила, заколотила себя по голове, как бесноватая, разразилась проклятиями, и лишь браслеты на ее руках вызывающим и откровенно наглым звоном как бы выдавали ее притворство.
– Вай ме! В нищих хотите нас обратить?!
– Такое еще никто не придумал! – подхватили другие женщины, хвастливо выставляя напоказ свои наряды.
– Никто! Со времен Баграта Пятого!
– У меня пять дочек. Может, вы, азнауры, им приданое сделаете? – продолжала свирепеть жена нацвали.
– Почему мы? – хладнокровно проговорил Ростом. – Пусть владыки монастырей выдадут замуж твоих бедных дочек, ведь с монастырских вы ничего не берете.
– Святые отцы за нас бога молят, а вы…
– А мы – сатану! – плюнул Элизбар, сжимая нагайку. – Сатану! Чтобы жир из вас вытопил, иначе лопнете.
– Нехорошо говорите, азнауры, – буркнул седой толстяк, как-то странно искривив рот. – Когда княжеские мсахури приплывают, всегда уважение оказывают.
– Княжеские? Еще бы! – Элизбар насилу сдерживал себя, чтобы не пустить в ход нагайку. – Ведь вы с них восьмую часть берете. Выходит: с бархатной куладжи – нитку, а с заплатанных шаровар – кисет? Запомните: каждый кажется себе великаном. А для вас рай может и на земле засиять, когда голыми останетесь.
– Куда же вы, азнауры?! – выкрикнул старик Беридзе и с внезапным проворством схватил уздечку, придерживая коня Ростома. – Кто видел, чтобы Лихи отпускало гостя без угощения? Э-э, сыновья, внуки, просите!
– Без угощения – как можно?! За одно бог пошлет два, – раздались дружные голоса. – Войдите в дом.
– Мы, отец, в гости только к друзьям ездим. – И Ростом, осторожно высвободив уздечку, тронул коня. – Но советую запомнить: иногда вода и обратно течет…
Выслушав подробный рассказ «барсов», Моурави решил своей властью обуздать речных разбойников. Но вмешалась церковь: речная подать приносит царству большой доход… «И церкви», – с негодованием подумал Саакадзе и решил, что самая страшная рогатка на путях к восстановлению царства – церковь, но ее силу пока не преодолеть.
Мысли Хорешани вновь вернулись к тому, что беспрестанно так тревожило ее.
На склеп стал похож Метехи. Будто никогда не журчали там фонтаны, не звенели струны чонгури, не лилась песня. Лишь князь Газнели, ее отец, бродит по замку и… ждет царя. Зураба Эристави раздражают безлюдные замки, – может, потому настаивает, чтобы фамилия Саакадзе поселилась в Метехи? Георгий отказался: еще подумают – трон замыслил узурпировать. Арагвинские владетели огорчились, всегда мечтали о царских покоях для Русудан. Но умная Русудан предпочла дом, предложенный ей Мухран-батони, пока строители воздвигают Моуравис Сахли возле Авлабарских ворот… Мухран-батони в большом почете у духовенства… Что затеял Георгий? Приказал спешно чинить главные караван-сараи. Большие дела задумал. Из Стамбула от Осман-паши должны прибыть гонцы. Везир султана прислал ферман, льстиво уверяет, что князь Шадиман – песок у ног Саакадзе, а торговлю надо строить на прочном камне. Гонцы передадут дары Стамбула и восхитятся победой Моурав-бека над шах-собакой, который в битвах предпочитает коварство взмаху сабли… О, Георгий осторожен, он оказывает католикосу царские почести, а князья твердо знают: правитель царства – Георгий Саакадзе.
Еще многое перебрала в памяти Хорешани, следя за изменчивым переливом сумерек… Где-то гулко стукнула дверь, кто-то громко вскрикнул. Возбужденно вбежал Дато, к его лбу прилипли мокрые волосы:
– У католикоса большой съезд! Собралось княжество, высшее духовенство. Купцы лавки закрыли, амкары молотки отбросили. Народ гудит вокруг священного дома.
– Успокойся, дорогой, садись, расскажи, что случилось?
– Георгий царя нашел!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Под темными сводами озабоченно пробегали служки с фолиантами и свитками. Суетливо проходили монахи, развевая, словно черные крылья, широкие рукава. Из внутренних покоев доносился разноголосый говор. По узкой витой лестнице, опираясь на посохи, подымались Феодосий, архиепископ Голгофский, и Даниил – архиепископ Самтаврский. На их темных мантиях серебрились парчовые полосы, а на греческих клобуках поблескивали кресты.
Тбилели, сдвинув брови, степенно шел по сводчатому проходу. Из глубины ниши задумчиво смотрел Иоанн Креститель. В массивных подставках горели желтые свечи, бросая неверные блики на сереброчеканный оклад.
Обратив вопросительный взор на икону, тбилели остановился, поправил на груди панагию, пробормотал: «Мирские дела захлестнули церковь, но хуже, если миряне обходятся без церкви… В какую же преисподнюю, прости господи, провалился фолиант с записью древнекняжеских фамилий?.. Доказать можно любое, в ветхих пожелтевших сказаниях двоякий смысл, а истина в том, что выгоднее. Ежели выгодно, можно убедить, что сатана – служитель неба, ибо из страха к злому духу люди прибегают к защите всевышнего. Сейчас во имя доброго начала необходимо доказать древнецарское происхождение князя…»
Порывисто дыша, подбежал послушник, таинственно зашептал, опасливо оглядываясь:
– Преподобный отец, свиток не отыскался и в Анчисхатском приделе. Но богоугодный Евстафий держит в памяти великие и малые сказания. Он сейчас записывает их на оборотной стороне ветхого пергамента.
Проведя успокоенно по широкой бороде, тбилели заговорщически подмигнул Иоанну Крестителю и приказал послушнику направиться в келью Евстафия:
– Пусть продолжает благое писание старыми зелено-серыми чернилами, скупо подбавляя медную пыль. А что во благовремение не поспеет, изустно добавит, усердно смотря в фолиант…
За оградой шумела площадь. Цокот, ржание, звон стремян, возгласы врывались в узкое овальное окно.
У распахнутых ворот дворца, где жил католикос, осаживали коней князья Верхней, Средней и Нижней Картли. Конюхи подхватывали поводья и вели взмыленных скакунов боковой тропой в просторные конюшни. А князья, встреченные церковными азнаурами, проходили между двумя башнями по тенистой аллее.
Медовые испарения миндальных деревьев смешивались со смолистым запахом седолистого пшата. Из мохнатых, сильно пахучих трав выглядывали огненные маки, а за пирамидальными тополями в глубине переливались радугой причудливые цветы. Обширный сад обрывался возле мраморных ступеней голубым цветом весеннего шафрана, как бы желая умиротворить земные страсти.
По обе стороны черных с позолотой дверей стояли два монаха с образом богородицы и старинным евангелием. Пропуская мимо себя князей, они приподымали свои святыни, беспрестанно повторяя: «Входи с мыслью о боге».
В палате торжественно возвышался трон католикоса. Позади темнела предостерегающая фреска «Недреманое око». По стене в три ряда тянулись нарисованные ангелы с копьями, а под ними, положив руки на рукоятки шашек, безмолвствовали живые азнауры. По правую сторону трона размещалось высшее белое и черное духовенство, шурша тяжелым шелком ряс. По левую – княжество.
Опустившись в резное кресло неподалеку от трона, Зураб Эристави надменно провел рукой по усам, обозревая переполненную палату. Это он, владетель Арагвский, помог Великому Моурави согнать сюда блистательную стаю «змеиного» князя. Трудно поверить, чтобы позеленевший Джавахишвили или побледневший Церетели искренне восхищались подмогой Зураба из Ананури Георгию из Носте. Но их гнев ни к чему, ибо не они, а ностевец уже два часа совещался с католикосом. Два часа? Нет, уже полгода длятся их келейные беседы, и, наверно, католикос не понимает сам, почему так настойчиво марткобский победитель ищет для Картли царя. Ищет? Давно нашел! Только… хитрит.
Знатные азнауры держатся отдельно, горделиво поглядывая на князей. Это их вождь совещается с владыкой церкви. Квливидзе, дотрагиваясь до чешуйчатого кисета, висящего на кожаном с золочеными пуговками поясе, добродушно улыбается. Он любуется Нодаром, широкие плечи которого облегает малиновый атлас. Хвала Победоносцу Георгию! Сын не обманул его чаяний: Георгий Саакадзе, тоже победоносец, приблизил к себе Нодара, наградив его званием юзбаши. Невесту тоже одобрил – сестра Дато Кавтарадзе. Как только замок отважного азнаура Квливидзе будет отстроен, он отпразднует свадьбу и уложит под стол азнауров всех грузинских царств и княжеств. Марани уже отстроены и наполнены лучшими винами.
Не менее довольны азнауры Асламаз и Гуния. Кичатся они рубашками из дамасской ткани, расшитой по краям бирюзой и золотой нитью, но еще больше – свежими рубцами на загорелых, цвета каштана, лицах. Особенно привлекает взоры князей «Дружина барсов». На черной повязке Матарса, прикрывшей пронзенный стрелою глаз, сверкает багдадский изумруд, «обладающий силой предвидения». Пануш скрепил свою расшитую серебром синюю куладжу иранской застежкой из двух золотых львов, сжимающих в лапах алмазный шар. Гиви с ног до головы в узбекской парче, и, глядя на него, жмурятся даже сами «барсы». Всегда чем-то озабоченный Ростом обвил шею ожерельем из индийских жемчужин. Элизбар гордится афганским ханжалом, рукоятка которого испещрена загадочными изречениями, и перстнем с лунным камнем в форме полумесяца – память о зарубленном им хане. Маленький павлин со сверкающим хвостом из алмазов, смарагдов, рубинов и сапфиров красуется на груди Дато. Эту эмблему жизни и роскоши подарил ему Саакадзе у покоренных стен Кандагара за удачные переговоры с упрямым раджой о сдаче крепостных ключей. Строгий наряд оттеняет мужественную красоту Даутбека. На зеленых цаги кожаные кисти, а на поясе – сафьяновый кисет с огнивом, кремнем, серой и трутом. И единственная ценность – громадная золотая пуговица на фиолетовой куладже, изображающая Будду, с надписью: «Высокочтимый владыка трех миров». Только Димитрий в куладже «смирного» цвета – вечном трауре по своей погибшей любви; на правой руке его тускнеет неизменный браслет, некогда надетый дедом в час обручения на братство с Нино.
Ударил колокол Анчисхати, его звон подхватил Сионский собор, и тотчас отозвались колокола остальных тбилисских церквей. Католикос вышел из своих покоев, сопровождаемый Георгием Саакадзе, настоятелем Кватахевского монастыря Трифилием, архиепископом Феодосием и многочисленной духовной свитой.
Шел Моурави чуть позади католикоса, почтительно опустив голову, но ни духовенство, ни княжество уже не верили в его смиренность. Некоторые владетели, к собственному удивлению, спешили выразить радость, но многие испытали трепет.
Приветливо раскланиваясь с князьями, Саакадзе мысленно усмехнулся: «Их слишком много, и все – мои враги, но без Шадимана они не так ядовиты, и Андукапар, воющий в замке Арша, как волк в турецком сундуке, не может им помочь. Сейчас время становления царства, всеми мерами надо избегать междоусобиц и даже пустячной вражды».
Католикос Евдемос в клобуке с белым покрывалом, осенив крестным знамением церковников и князей, опустился на патриарший трон и поднял жезл – знак высшей духовной власти в Иверии: две изогнутые змеи, образуя контуры сердца, поддерживают золотое яблоко, увенчанное лучистым крестом.
В тревожном ожидании взирали князья на католикоса. После марткобской победы это были уже третьи важные переговоры, первые состоялись, когда еще дымилась Кахети и в камышниках Иори монахи Алавердского монастыря хоронили павших воинов. В те дни Пеикар-хану, спасшемуся с остатками разгромленных тысяч, удалось вызвать на помощь хана Карабаха. Саакадзе снова двинул войско на кизилбашей, но на этот раз он не довольствовался победой над Пеикар-ханом, а вторгся в пределы Ганджинского и Карабахского ханств. Потеряв все войско, бросив пушки и знамена, Пеикар-хан бежал в Иран. А Саакадзе, совместно с Зурабом и подоспевшим Мухран-батони, отодвинул иранскую границу далеко на юго-восток. Оставив Асламаза и Гуния в крепости Татлу, он поручил им надзор за границей, а сам, гоня перед собой знатных пленников, вернулся в Тбилиси. Буйно встречал народ Великого Моурави, восторженные крики, казалось, потрясли Шах-Тахты, где Шадиман неутомимо шагал по зубчатым стенам в тщетном ожидании помощи от Пеикар-хана.
Большую часть трофеев Саакадзе вручил католикосу на нужды церкви, но не забыл и о казне царства, опустошенной войнами, себе же взял только голову Карчи-хана. В великолепной чалме, с подкрашенной бородой, внушая ужас врагам и наполняя восторгом друзей, она долго красовалась на высоком шесте у ворот дома, в котором жил Моурави.
Католикос повелел служить по воскресным дням молебны о здравии «Сына отечества» – Георгия Саакадзе.
Во время вторых переговоров, когда стук мечей сменился стуком амкарских молотков и на обагренной кровавым ливнем земле вновь зазеленели всходы, владыка, заканчивая проповедь, сказал:
«…Великий Моурави не увлекся страстями, не возвеличился первенством в народе, преданном ему душой и сердцем, а денно и нощно стал укреплять завоеванное и мудро принялся за устройство дел царства…»
Князья, предавшиеся шаху Аббасу, в смятении сбросили чалмы и, надев на себя старинные кресты, торопились выразить Саакадзе чувства покорности и дружбы. К радости князей, Саакадзе просил забыть все старое, объединиться во имя родины, дабы общими усилиями восстановить царство. И вновь заговорил о пустующем троне.
И, едва дослушав Моурави, каждая группа князей торопилась выдвинуть наиболее ей выгодного ставленника. Но молчание католикоса и Саакадзе обрывало их надежды.
И вновь, как и при первых переговорах, согласились с настоятелем Трифилием – ждать Луарсаба, еще раз направить посольство в Московию: «Пусть русийский царь принудит шаха Аббаса вернуть Картли ее венценосца, на дань народ не поскупится».
Моурави не возражал. Шах, конечно, Луарсаба не отпустит. Значит, незачем спорить с духовенством. Но медлить дальше невозможно, положение царства требует скорых решений, а утверждать законы может только царь, или правитель, или княжеский Совет. Но последнее Саакадзе считал преждевременным: князья еще не приучены, пока разумнее держать их в страхе перед возможным воцарением Георгия Саакадзе.
Неизвестно кем посеянные слухи ползли к замкам. Князья шептали о требовании азнауров избрать на царство Великого Моурави.
Из замков к католикосу скакали гонцы с письменными заверениями в готовности присягнуть любому царю, род которого исходит от древнего династического дерева, но только не когтистому «барсу» из Носте.
Послания с печатями могущественных князей тщательно просматривались Георгием на тайных беседах с католикосом. Он относился сочувственно к нетерпению князей… Спор о Луарсабе между шахом и русийским царем может затянуться, а князья, никем не управляемые, конечно, не замедлят начать между собой грызню. Царство, еще не окрепшее после нашествия полчищ шаха Аббаса, вконец расшатается и станет приманкой «добрых» соседей. Не меньший вред и для церкви: могут пошатнуться ее устои, размываемые магометанскими потоками.
И вот тогда начались третьи всекартлийские переговоры.
Первым говорил Трифилий. Трудно было узнать в нем одержимого монаха, с обнаженной шашкой носившегося по Марткобской равнине. Мягким движением поправив на тяжелой рясе параманд, он смиренно сокрушался:
– Обсуждение с Московией медлительно, яко с клюкой тащиться. Царь Михаил и патриарх Филарет сочувствуют верному церкви Луарсабу. Но уже печатью скреплена их торговая дружба с шахом Аббасом. В Исфахан пошли караваны с мехами и другими товарами.
За купцами не преминут последовать послы, которые от имени царя Русии будут просить шаха Аббаса… Князья не дослушали, ропот прошел по палате:
– Доколе ждать? Караван может заблудиться в пустыне!
– Царя! Владыка, дай нам достойного царя!
– Богоравного!
Католикос вытянул жезл и в наступившей тишине потребовал клятвы подчиниться его выбору.
Князья осенили себя крестным знамением и сложили руки на груди в знак покорности. Бесстрастные глаза католикоса столкнулись с бесстрастными глазами Моурави. Владыка встал и сурово объявил царем абхазов, картвелов, ранов, кахов и сомехов, шаханша и ширванша, – богом посланным, юного Кайхосро, внука Мухран-батони.
Только теперь поняли князья, что Георгий Саакадзе обвел их вокруг своих жестких усов. «Шакал в шкуре барса! – свирепствовали владетели. – Кого он хочет обмануть своим спокойным лицом? Мухран-батони! Друг Саакадзе! Недаром они уже дважды за весну пировали у Русудан!..» Но разве из страха иметь царем Саакадзе они сами не обещали присягнуть хотя бы черту?.. Кстати о черте: уж не лучше ли получить в цари Георгия Саакадзе? Легче сбросить!.. Впрочем, можно еще поспорить!
– А почему не избрать царевича Вахтанга? – заговорил Цицишвили. – А чем плох царевич Арчил? Не он ли прославлен как первый охотник в грузинских землях? И разве мало царевичей Багратидов?
– Не мало, но желающих быть пешкой в игре Саакадзе в «сто забот» – ни одного, – шепнул старик Магаладзе своему соседу Квели Церетели.
«Безмозглый козел! – опасливо подумал Церетели. – Зарыл у себя в огороде чалму и притворяется верным сыном богородицы. Еще может испортить мне дружбу с Моурави».
Хмуро выслушал католикос предложение Цицишвили и повысил голос:
– А чем царевичи прославили себя в дни ниспосланных господом за грехи наши испытаний? Одни заперлись в Метехи, другие в неприступных замках, а третьи следили за ветром – куда он подует.
– Владыка, Мухран-батони даже не светлейшие! – почти простонал светлейший Липарит младший.
Старший упорно молчал, не в силах разобраться в своих чувствах.
– А где об этом сказано? – Трифилий добродушно прищурил глаза. – В древних гуджари церковь узрела другое! Преподобный отец Евстафий, воспомни Фому Неверующего и допусти князей перстами коснуться пергамента, донесшего – слава творцу – до нас правду веков.
Отец Евстафий, благоговейно изгибаясь, вынес на середину палаты запыленный свиток со множеством печатей, свисающих на шелковых шнурах. Служки бесшумно поставили перед Евстафием аналой, и он молитвенно возложил на него свиток. Прикрыв ладонью рот, Евстафий глухо откашлялся и медленно начал:
– «Да прославится сущий, истинный, единый бог отец, от которого всё. Да благословится бог – первоначальное слово, премудрость, им же вся быша. Да воспевается божественный дух, в нем же всяческая…»
Князья напряженно слушали, стараясь вникнуть в смысл изрекаемого монахом текста.
– «…Подобно тому, как три человека имеют три лица и одно естество, которое походит только на самого себя и больше ни на что другое… Святая же троица есть равночастная – то есть три лица имеют одну равную часть; ни начала, ни времени, ни конца не имеют, ибо…»
Палавандишвили почувствовал нервное подергивание колена, точь-в-точь как во время проповедей в кафедральном соборе…
– «…одно от другого ни в чем не отличимо, только отец рождает, сын же рождается, а святой дух исходит! Отец – нерождаемый, поелику не родился от кого-либо, как и ум человеческий, ибо оный ниотколе не рождается; а сын и слово рождаемы, поелику рождены от отца, как и слово человеческое рождено от ума; а святой дух ни рождаем, ни нерождаем, ибо если бы был рождаем, то он был бы сыном; а если бы был нерождаем, то был бы отцом…»
Трифилий благодушно оглядывал князей, они незаметно переминались с ноги на ногу, тщетно стараясь скрыть зевоту… А Евстафий продолжал раскатывать бесконечный свиток:
– «…Искуситель вознамерился истребить имя царя в земле Иверской. Но бога, в троице почитаемого, мы, грешные есьмы, его милосердием держимся…»
Цицишвили насупился, он начинал задыхаться от приторной слюны: «Что мы – телята, из кож которых выделывается пергамент для подобных свитков?! Куда, в какой запутанный лес тащит нас на райском аркане коварный монах?»
Поглаживая клинообразную бороду, тбилели едва слышно спросил: «Может, преподобный Феодосий сегодня разделит со мной скромную трапезу?». А Евстафий все разматывал и разматывал свиток; слова его падали, как дождевые капли на камень:
– «…заступничеством и молитвою пречистой и преславной богородицы приснодевы Марии движемся и пребываем доныне промежду тремя львиными пастями…»
Мераб Магаладзе прикинул глазами свиток: слава троице – будто не больше трех аршин осталось! Но пусть хоть еще три дня хрипит монах, три князя Магаладзе, отец и два сына, благоговейно будут слушать. Не следует забывать – их владение не более чем в трех агаджа от Носте.
Вдруг князья насторожились. Евстафий повысил голос:
– «…с одной стороны Леки скверные, с другой стороны Перс, а с третьей Турок. Но бог наш, в троице воспеваемый и серафимами славимый, взирая на благочестивый и православный род Иверский, направил мысли премудрого главы церкви на ветвь царей грузинских, ведущих линию свою от воссиявшего великого Израиля. Во мраке времен и веков предки князей доблестных Мухран-батони, защищая мечом и щитом своим землю Иверскую, вели великую битву с хосроями и сапарами, Киром и Надиром, Лукуллом и Помпеем…»
«Шадиман, спаси нас!» – хотел выкрикнуть Церетели и выкрикнул:
– Спаси нас, владыка!
– Спаси от бесцарствия! – торопливо подхватил Тамаз Магаладзе.
– Хвала тебе, католикос! – шумно подхватил Зураб.
– От хвалы католикос живых хоронить начал… – шепнул Липарит князю Газнели.
Но старик, сдвинув густые, словно посеребренные брови, негодующе отмахнулся:
– Святой отец, прими мою сыновнюю покорность!
Тихо открылись двери. Послушники внесли зажженные светильники. На темных ликах ангелов заиграли блики. У стены продолжали неподвижно стоять церковные азнауры.
Вперед выступил Цицишвили, он заверял честью меча своего, что князья всегда верны клятве, но юный Кайхосро не искушен в делах царства. Он не в силах укрепить размытые кровавым ливнем стены замков – столпов Картли, не в силах воплотить в жизнь чаяния князей. Кайхосро благороден, но слишком юн.
– Юн? – удивился Моурави. – А разве Давид Строитель не взошел на престол шестнадцати лет? И разве при нем не укрепился костяк царства? А разве тяжелое бремя венца не легло на нежные плечи юной Тамар? И не она ли довела до ослепительного блеска Грузию? А русийский царь, ныне царствующий, благословенный Михаил, шестнадцати лет возведен благоразумными боярами на высокий престол Русии!.. Что?.. За него правит патриарх Филарет милостивый? Но и Картли не обеднела разумными мужами.
Князья тревожно посмотрели на католикоса, на властное лицо Саакадзе… Кто из двух будет Филаретом?
Скрытое недовольство возмутило Шалву Ксанского:
– Разве мы не поклялись подчиниться воле владыки?
Католикос властно стукнул жезлом:
– Великое и тяжелое дело лежит на вас. Из любви к Христу поразмыслите до восхода небесного светила обо всем здесь сказанном. Да осенит вас разумною мыслью творец. Вы – поборники царства, и за вами – решающее слово.
Осенив крестным знамением палату, католикос вышел. За ним почтительно последовал Саакадзе.
В белой квадратной башне Метехи, после короткого отдыха и торопливой еды, собрались князья. Они безучастным взором скользили по царской затейливой утвари, сверкающей в глубине ниш, не чувствовали под ногами шелковистого ковра, не слышали шума Куры, бьющейся под скалой.
Кроме Газнели и Шалвы Ксанского, все опасались воцарения Мухран-батони. Друзья Саакадзе – страшное дело! Гнев и уныние охватили владетелей. Хмурился и Зураб: род Эристави не менее прославлен, но он, Зураб, никогда не пойдет против Саакадзе. Да и неразумно. Моурави принял решение – значит, не отступит. И католикос ради престижа своего не изменит задуманное. Зачем же быть смешным?
Зураб резко прервал князей:
– С кем спорить хотите, доблестные? Саакадзе крикнет: «Э-хэ, грузины!», и полчища плебеев схватят оружие и ринутся на ваши замки. Католикос крикнет! «Церковь в опасности!», и монахи, подобрав рясы, начнут избивать вас крестами.
– Тем более, что право Мухран-батони на картлийский престол доказано, – добавил Эристави Ксанский.
– Если трудолюбивый книжник Евстафий еще поусердствует во славу владыки неба, он может из древних гробниц извлечь истину из истин: не только династия Багратидов ведет свой род от побочного сына иудейского царя – пророка Давида и жены его Урии, но и Мухран-батони, – усмехнулся Липарит в свисающие усы.
Старик Магаладзе тревожно оглянулся на Зураба и незаметно толкнул сына.
– Древние гуджари священны! – закричал Тамаз.
– Их писали…
– Жрецы! – перебил Мераба побледневший Джавахишвили.
– Но если их достоверность подтверждает католикос?! – Газнели стукнул кулаком по ручке кресла.
– Тогда они достоверны! – хмуро буркнул Цицишвили.
– Значит?..
Едва за Махатскими холмами порозовели края неба, Зураб покинул Метехи. Он спешил предупредить Саакадзе об опасном решении влиятельных князей: притворно покориться католикосу и запереться в своих замках, делая вид, что дела царства их не касаются.
Саакадзе молча разглаживал поседевшие, точно запорошенные легким инеем виски. Потом внимательно посмотрел в глаза Зураба, где с некоторых пор притаилась какая-то дума.
– Благо, друг мой, если враждебные нам князья не будут лепить из царства подобие своих княжеств. Но не следует забывать, что большая часть войска в их руках. Сейчас не время враждовать с владетелями. Я знаю шаха Аббаса – он придет. Объединив мечи, мы сумеем нанести тирану мощный удар.
Саакадзе поспешил к католикосу. Проехав площадь Болтовни, он свернул к Речным воротам, где его ждал Даутбек.
Опасение, что купцы и торговцы покидают Тбилиси, оказалось не напрасным. Отсутствие на престоле царя и боязнь княжеских смут из-за картлийской короны, страх перед возможностью нашествия шаха Аббаса подрывают веру в прочность наступившего мира. И чем состоятельнее горожанин, тем быстрее он устремляется из Тбилиси – укрыть свое имущество и товар в горных тайниках.
Выслушав Даутбека, Моурави приказал усилить стражу у городских ворот и дать наказ сотникам: препятствовать выезду горожан, не представивших печати минбаши Даутбека, вежливо сваливая причину строгости на обнаглевших разбойников, рыскающих по дорогам и тропам.
Когда Моурави вошел в палату, она вновь была переполнена. Пристальным взглядом Моурави обвел толпу князей: «Да, их слишком много, пять рядов, и почти все мои враги».
– Кто, наивный, может думать, что гроза, потрясшая Картли и Кахети, прошла? – властно заговорил Моурави. – Разве «лев Ирана» не отращивает новые когти? Разве султан не поджидает, когда среди нас начнутся раздоры? Кто из верных сынов отечества может сейчас думать о личном? Не уподобятся ли князья, мечтающие укрыться в своих замках, черепахе? Втянув голову в панцирь, она считает себя в безопасности, не подозревая, что ее крепость вместе с ее осторожностью можно бросить в кипящий котел. А разве шах простит князьям измену исламу? Или Цицишвили думает снова сменить шлем на чалму? Или светлейший Липарит рассчитывал на плохой слух шаха, когда проклинал ислам со всеми двенадцатью имамами? А может, Джавахишвили не знает привычку шаха сдирать кожу с тех, которые изменили, и с тех, которые остались верны?..
Зашуршали рясы, среди духовенства послышался легкий смех.
– …Теперь о царе, – продолжал Саакадзе, – мудрый владыка не случайно выбрал Мухран-батони. Кто из вас не восхищался отвагой юного Кайхосро? Кто не любовался в битвах и на военных советах силой его меча и блеском его речей? Кто может найти на знамени Мухран-батони темные пятна? Разве не проявили они мужество, не изменив святой церкви даже перед свирепой угрозой шаха? С царем Луарсабом кончается прямая линия Багратидов. А побочная уже достаточно показала себя. Кто скучает по ничтожному Баграту Седьмому? Или, скажем открыто, по глупому Симону Второму? Нет, князья, пусть не все так, как вам хочется, но во имя Картли объединитесь, помогите царю и церкви. Вы знатны боевым опытом и разумом, богаты славными делами предков. Пришел срок показать пример мужества и… самоотречения.
Повеселели князья, заговорило тщеславие, а может, усладила тонкая лесть. Уже казалось им: Саакадзе прав, именно на княжестве лежит великое бремя обновления царства; его опорой и украшением будут возрожденные в своем блеске знамена владетелей. И уже каждый норовил попасть в поле зрения Саакадзе, громко шептал своему соседу о зоркости Великого Моурави, об его снисхождении к некоторым недальновидным, – и тут каждый отчетливо произносил фамилию кого-либо из князей, сидящих поодаль.
Но льстивый шум не обманул Саакадзе, не укрылось сомнение наиболее влиятельных, он решил окончательно обезоружить их:
– Кто из грузин не знает: с чужого верблюда не споря слезай. Если Луарсаб вернется, благородный Кайхосро первый воскликнет: «Любимый царь, я свято охранял твой трон, прими его и владей!» Зачем нам связывать свое будущее, пусть владыка благословит Кайхосро на два года правителем Картли. Испытаем, как он себя покажет, потом станем венчать на царство.
Намек Саакадзе, что фамилия Мухран-батони только временно возвысится над ними, окончательно успокоил князей. Лишь Цицишвили, Липарит и Джавахишвили по-прежнему не доверяли Моурави, но они поняли – решение княжеством принято…
В палате нарастал гул, церковные азнауры выстроились в два ряда от дверей к престолу. Прислужники зажгли разноцветные лампады и вокруг возвышения – светильники на высоких подставках.
По знаку тбилели двери распахнулись, седой монах вынес на фиолетовой бархатной подушке митру – венец католикоса, за ним в черных торжественных облачениях следовали настоятели монастырей.
Осенив себя широким крестным знамением, тбилели поднял митру, увенчанную крестом на золотом глобусе. Засверкало множество алмазов, яхонтов, изумрудов, рубинов и жемчужных нитей.
Католикос, приняв митру, возложил ее на себя, Моурави преклонил колено. За ним – князья. Подняв крест, католикос возвестил:
– Мы, во Христе, католикос Картли и святые архипастыри, вырешили: по древности и достоинствам предков и прародителей возвести на престол Багратидов верного сына церкви Иверской, душой возвышенного и десницей сильного Кайхосро из достойного рода Мухран-батони. Да прославятся деяния его в вечности! – Аминь! – колоколом ударило в палате…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Димитрий продолжал горячиться:
– Камни с ума сошли! Полтора месяца, словно лягушки, не только вниз, но и наверх скачут!
Крепостные стены казались заброшенными. В опаловом мареве персидское знамя повисло бесцветным лоскутом. Молчаливо высились десять башен передней стены, а за ними вторая линия башен и укреплений.
Саакадзе оглядел мрачный Табори и, круто повернув вправо, поехал на шум падающей воды. За ним тронули коней Димитрий, Даутбек, Дато, Гиви и Эрасти.
Из сторожевых башенок, воздвигнутых Димитрием вокруг крепостной горы, выскакивали дружинники и приветствовали Моурави поднятием копий. Сотники спешили успокоить Димитрия: минувшей ночью черт не бесил охрану пляской камней.
Разъяренный поток низвергался с крутой скалы. Кони жадно прильнули к вспененной воде. Внимание Саакадзе привлекла полуразрушенная сакля по ту сторону Инжирного ущелья.
Димитрий пожал плечами: он обшарил все расселины в горах, примыкающих к цитадели. Хозяин сакли – старый пасечник – медом славится, пчелы его лакомятся цветами сада эмиров, а сам он закусывает налогами с меда.
Саакадзе предложил направиться к пасечнику: о таком эмирском меде он еще на багдадской стене мечтал.
Кони привычно взбирались по тропе, заросшей орешником и кизилом. Пряный запах жасмина и роз наполнял ущелье. Внезапно встревоженно заметался рой пчел. Из-под навеса в середине пчельника вышел сухощавый старик с красно-желтой бородой, приложил ладонь к глазам, вглядываясь в подъезжающих, и, узнав Саакадзе, суетливо закланялся, умоляя отведать меда.
Словно не заметив тревоги пасечника, Саакадзе стал расспрашивать его о темных и оранжевых пчелах, посоветовал приобрести белых мегрельских – хороший дают воск. Пасечник пустился рассказывать о жизни пчел, о соперничестве маток, о пользе, какую приносят пчелы садам в дни опыления.
– Вардан Мудрый внук тебе или племянник? – неожиданно спросил Саакадзе.
– Его жена – моя дочь, батоно… – смешался пасечник.
– Богатый купец, а отца в какую скорлупу бросил, – сочувственно посетовал Саакадзе.
– Только летом живу здесь, батоно, пчел очень люблю, они безгрешные.
– Воск богу продаешь, а мед – черту?
И, уже не обращая внимания на старика, Саакадзе повернул коня к спуску. Димитрий беспокойно заерзал в седле, нащупывая рукоятку шашки:
– Ты что, Георгий? Думаешь, этот пчелиный пастух медом подмазывает Шадимана?
– Нет. Думаю – воском вощит.
Дато чуть с седла не свалился. Эхо в ущелье подхватило раскатистый смех.
Проехав Банный мост, они свернули на улицу Красильщиков. Обычно шумная и пестрая от холстов, развешанных во дворах и на плоских крышах, улица сейчас была молчалива и скучна. Даутбек с досадой махнул нагайкой – амкары жаловались ему, что уже второй месяц нечего красить.
– Пусть красят бороды, – засмеялся Дато. – А если правду сказать – сами виноваты. В такое время двигаться надо, искать дорогу к торговле.
Озабоченно прислушивался Саакадзе, но улица Оружейников тоже погрузилась в тишину: не звенела сталь, не стучали по наковальне молоты, валялся неубранный сор, тулухчи разливали по кувшинам мутную воду.
Выехав на улицу Чеканщиков, «барсы» придержали коней. С Майданной площади неслись неистовый свист и крики, восторженный рев заглушал удары барабанов. Никем не замеченные, друзья подъехали к белому навесу помещения, сейчас пустому, лишь на грубом столе валялись гусиные перья и в глиняной чашке сохли чернила. А базарные смотрители, гзири и сам городской нацвали, навалившись на передние ряды, жадно глазели на огороженную площадку. Поединок баранов был в разгаре.
К любимому праздничному зрелищу амкары готовились задолго. Уста-баши – оружейник Гогиладзе и шорник Сиуш славились искусством обучать баранов для боя. Они держали их на цепи, не позволяя никому подходить, чтобы борцы не привыкли бодаться не по правилам. Накануне боя их поили настоем из ячменя, аккуратно подпиливали кончики рогов. Сиуш разрисовал своего барана голубыми разводами, а Гогиладзе – розовыми; челки у баранов горели мареной.
Еще за день бирючи-глашатаи оповестили майдан о предстоящем бое. И вот вся площадь до краев залита толпой, бранью и восторгом поощряющей баранов.
То прыгая друг около друга, то упрямо упершись лбами и сцепляясь рогами, то вздыбливаясь и раздражаясь от железных шипов ошейников, каждый из борцов стремится вонзить свой рог противнику в сердце. Брызги крови летят и от голубого и от розового барана. Озлобленный хрип и яростный стук рогов доводят зрителей до исступления.
Саакадзе хмуро выехал из майдана, процедив сквозь зубы:
– Какой сегодня праздник?
– Веселый праздник, спасибо шаху Аббасу! – отозвался Дато. – Нет кожи, нет железа, нет тканей.
– Но краска для двух баранов все же нашлась, – вздохнул Эрасти.
До самого дома Саакадзе молчал, молчали и удрученные «барсы», Даутбек размышлял о тяжелых испытаниях, и лишь Гиви никак не мог успокоиться и допытывался у Дато: на кой черт нужен черту мед?!
В просторном дарбази Русудан любовно пододвинула Зурабу серебряное блюдо с фазаном. Зураб отпивал холодное красное вино, любуясь неувядаемой красотою сестры.
Он только что из Крцаниси. В летнем доме князя Липарита было малое совещание, выбиралось посольство к Мухран-батони. Князья, долгие годы враждовавшие между собой, теперь поняли свое предназначение, и ни одна буря не расшатает больше крепких, непоколебимых княжеских устоев.
Русудан иронически улыбнулась. Она уверена, что, пока существуют Шадиманы и Андукапары, не может быть устойчивого мира. Нельзя доверять безмятежному небу, когда за горой сгущаются тучи.
Опустив чашу на ковер, Зураб заинтересовался: уж не думает княгиня Русудан об азнаурах, вновь сумевших оседлать эти тучи? Но каждому фрукту свое время. Сейчас Георгий Саакадзе князь не только по титулу, но и по делам. Он должен презреть мелкое сословие и вместе с князем Арагвским подняться на недосягаемую вершину могущества. Помогая ему в войнах, Зураб рассчитывал на его признательность.
Русудан надменно вскинула голову:
– Бог не обидел памятью Георгия, он никогда не забывает ни друзей, ни врагов. Но приходится удивляться, почему Зураб готов так легко примириться с волчьей стаей? Неужели он забыл, как Шадиман обманом выманил арагвинское войско, а потом в темную ночь, в ущелье, подкрадывался к замку благородного Нугзара, их доблестного отца, где собралась фамилия не только Саакадзе, но и Эристави Арагвских? Неужели Зураб надеется на какую-либо перемену в «змеином» князе?
Наполнив до краев, Зураб высоко поднял чеканную чашу:
– Как я пью это вино, так заставлю Шадимана выпить чашу его собственной крови! Я прибью шкуры друзей его к порогам моего замка! Я…
Едва переводя дух, вбежал Автандил и задорно похвастал своей удачей: готовясь к званию «барса», он сейчас в метании копья победил меткого Элизбара.
– Щенок! – вдруг загремел Зураб, вскакивая. – Кого ты можешь победить? – и, оглядев Автандила с головы до ног, неожиданно размахнулся и ударил его по щеке:
Автандил зашатался, беспомощно заморгал, держась за щеку, но вдруг остервенело скинул куладжу, сорвал со стены шашку и взревел:
– Защищайся, князь!
Зураб едва успел схватить с тахты свою шашку.
Сверкнули клинки, высекая искры. Рассвирепевший Автандил в бешенстве наносил удары. Зураб, отступая, с трудом отбивался. Сначала они метались по дарбази, и Зураб то ощущал спиной деревянную облицовку стены, то пятился к нишам, сбивая роговые светильники, то вскакивал на тахту, то прижимался к узорным столбикам. Наконец Автандил вытеснил оскорбителя из дарбази. Лязг шашек послышался где-то наверху.
Русудан наполнила чашу вином и стала отпивать спокойными глотками, вытирая губы кончиком расшитого платка. Раздались грохот, звон разбитого стекла, гудение падающей меди, крики, топот ног. В дарбази вбежала Дареджан, жена Эрасти:
– Княгиня, княгиня, горе мне! Они убьют друг друга!
Русудан, надкусив засахаренное яблоко, протянула ей чашу:
– Садись и пей, Дареджан. Не так легко убить Зураба Эристави и Автандила Саакадзе.
И действительно, обежав верхний этаж, позвенев клинками на плоской крыше, скатившись с каменных лестниц, противники впрыгнули через окно в дарбази, наполняя его грохотом.
– Куда усадить его, моя прекрасная мать? – И Автандил притиснул Зураба к стене.
– Усади его поближе к вину, мой сын! – И Русудан доверху налила чашу брата.
Автандил, тесня Зураба к тахте, ловким ударом выбил из его рук шашку и принудил опуститься на мутаку. Восхищенный Зураб разразился хохотом. Дареджан незаметно перекрестилась.
– Теперь я вижу, что в тебе течет кровь князей Эристави Арагвских! – Зураб бурно обнял племянника, трижды поцеловал и протянул ему, сняв с пальца, рубиновый перстень.
– Спасибо, дорогой дядя, а все же запомни, победил тебя сын Георгия Саакадзе.
Едва успели слуги распахнуть ворота и схватить коня под уздцы, как разгоряченный Бежан, сын Эрасти, захлебываясь, рассказал Моурави о поединке: «Сколько посуды перебито! Ковер порвали! Медный котел с инжирным вареньем с крыши столкнули!»
Шагая к лестнице, Саакадзе с притворной серьезностью расспрашивал Бежана – рубился ли Зураб как хевсур или наносил боковые удары по-картлийски, и не нападал ли Автандил сзади?
Мальчик подробно рассказывал про все приемы нападения и защиты.
Остановившись на площадке и нарочито задумавшись, Саакадзе наконец одобрительно произнес:
– Придраться не к чему, бодались по правилам!
Эрасти ухватился за каменные перила. Бежан негодующе посмотрел на хохочущего отца и погрозил ему своей маленькой шашкой.
Саакадзе в своей комнате выслушивал Зураба.
– Жаль, Георгий, что не удостоил ты посещением Совет князей.
– Не из гордости или смирения отклонил я приглашения владетелей, мой брат Зураб. Озабочен я. Только шесть месяцев минуло, как мы изгнали врага и и на отнятом рубеже поспешили устроить заслон. А сколько еще предстоит дел, чтобы народ мог считать себя в безопасности. Думаю, я не ошибся, прежде всего обратив внимание на деревни. Земля опустела, заросла сорняком. Не дымятся очаги, всюду камни и обгорелые пни. Дети болеют, многие крестьяне бежали в монастыри искать спасения. Царство поредело. Я отправил амкаров-плотников в деревни, особенно пострадавшие от неистовства кизилбашей. Пануш, Элизбар, Матарс, даже дед Димитрия без устали мечутся от Гори до Тбилиси, им поручил я восстановить старогорийскую дорогу. Мосты наводят пока деревянные, не хватает монет тесать камни. А Тбилиси? Вот я сейчас с майдана. Амкарства в будни празднества устраивают… Страшное дело! Торговля гибнет. А нет торговли – нет богатства, а нет богатства – нет устойчивости страны.
Зураб, опершись руками о колена, настороженно вслушивался.
– Георгий, давно одна мысль смущает меня. Почему ты сам не возглавил царство? Народ тебя любит…
– Народ любит, и церковь предлагала, но разве я поставлю под угрозу отечество, во имя которого отдал больше, чем славу? Так неужели сам обесценю великую жертву? Разумеется, некоторые князья из дружбы, другие из страха пойдут за царем Георгием из рода Саакадзе, но самые влиятельные восстанут. Знаю, знаю, что хочешь сказать… Конечно, мы победим, но есть победы страшнее поражения. Шах и султан только и ждут раздоров наших, они не замедлят наброситься на Картли, еще более ослабевшую от междоусобиц, и примирят враждующих огнем и мечом… Нет, мой Зураб, я никогда не думал о личном, моя печаль о любезной моему сердцу родине… Кто бы мог сравниться со мной в Иране? Слава лежала на острие моего меча, золото топтал мой конь. А сердце? Сердце билось только для Грузии. И сейчас не уничтожать я собираюсь князей, а объединять для высшей цели. В союзе владетельных фамилий – наша сила.
– Сила мудрости твоей равна силе твоего меча. Мой Георгий, наконец-то ты князь! – торжествующе произнес Зураб. – Так скрепим добрым вином нашу нерушимую дружбу… Брат для брата в черный день!
– Да будет!
Они сдвинули чаши, точно сближали свои судьбы.
Поздним вечером, когда Зураб спал крепким сном, укрывшись медвежьей шкурой и по привычке положив у изголовья обнаженную шашку, Дато и Гиви, обвязав копыта коней войлоком, бесшумно выскользнули из Тбилиси через Дигомские ворота и свернули на обходную тропу. Только шелест плащей и хрип скакунов нарушали тишину.
На резном балконе, расстегнув ворот и вглядываясь в звездную мглу, Саакадзе приказывал Эрасти позвать наутро мелика и устабашей амкарств на большое торговое совещание.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Два всадника осадили коней у сторожевой башни Мухрани. Залаяли собаки. Торопливо открылись железные ворота. Дато усмехнулся: князья в нетерпении. Под каменным сводом слуги высоко держали пылающие факелы. Вахтанг, протирая глаза, с притворной тревогой встретил «барсов»: «Почему в такой поздний час взмылили коней? Здоров ли Георгий? Уж не заболела ли, спаси святой Шио, княгиня Русудан?»
Дато непроницаемо выслушал лукавящего князя и изысканно заверил его в цветущем здоровье семьи Саакадзе. Но если главенствующий Мухран-батони не находится в приятном сне, от Моурави привез он ему спешное слово…
Пока Дато дожидался возвращения Вахтанга, из низких овальных входов, как из расщелин, высыпали внуки старого князя. Их было множество, все черноглазые и воинственные. Они тотчас закружили Гиви и увлекли его в глубь замка, в свой любимый уголок. Там постоянно выли шакалы и урчали медведи…
Старый князь не спал, в опочивальне мерцала синяя лампада, отбрасывая неясные блики на старинную утварь и оружие. В углу склонился над свитками старый князь. Переступив порог, Дато осторожно кашлянул.
Мухран-батони с нарочитым удивлением вскинул глаза, потом радушно поздоровался, предложил отведать еды и вина, отдохнуть с дороги, а утром… Но Дато сослался на недосуг и просил разрешения изложить важное дело.
Старый князь, сожалея, покачал головой. Люди не умеют ценить мудрость созерцания. А он хотел показать приобретенную им редкостную чашу времен царицы Тамар, или – если азнаур любит травлю кабанов в дремучих зарослях – стоит взглянуть на новый приплод в псарне, сердце усладится.
Но Дато обладал не меньшим дипломатическим терпением и, сокрушаясь, что лишен счастья немедленно предаться безмятежной охоте, пожелал старинной чаше никогда не быть пустой. В счастливый день ангела старейшего из Мухран-батони да искрится в ней дампальское вино, слава погребов Самухрано! В солнечный день ангела наследника знамени Вахтанга да пенится в ней белое одзисское вино, восхищенный дар дружественных Эристави Ксанских! В прекрасный день ангела Мирвана, бесстрашного витязя, пусть неустанно льется в древнюю чашу атенское вино!
Перечисляя дни ангелов всех сыновей и внуков, Дато сердечно желал чаше то искриться, то сверкать, то играть вином хидиставским, метехским, ховлинским, ниабским, тезским – белым, розовым, красным, оранжевым, бархатисто-черным, зеленым, – с удовольствием замечая, как багровеет нос у Мухран-батони и нетерпеливо дергаются усы.
Наконец Дато решил, что пора заговорить о цели своего приезда. Он пожелал чаше в день ангела Кайхосро, отмеченного божьим перстом и любовью католикоса, мерцать белым талахаурским вином, как слезами радости осчастливленного народа. И, не давая опомниться старому князю, изложил все происшедшее в палате католикоса, на советах князей у Газнели и в летнем доме Липарита.
Дослушав, старый князь вдруг вскипел:
– Что же, волки рассчитывают на мою оплошность? Отдать им старшего внука на растерзание? Не дождутся такого! Луарсаб опытнее был, и то проглотили… Думают, Мухран-батони возвеселится, набросится на их предательское угощение!
Дато восхищался мухранским хитрецом: «Приятно охотиться на кабанов с таким опытным охотником».
– Высокочтимый князь, мудрость созерцания подсказывает тебе правильное решение. Великий Моурави тоже так думает. Пусть князья раз прискачут, два, три. Пусть умоляют, льют из глаз воду; пусть католикос пришлет настоятеля Трифилия с церковной знатью. Они, конечно, будут просить, потом угрожать божьей карой. У благородного Мухран-батони каменная воля, но не сердце. Он, может, и смилуется.
Мухран-батони опустил на свиток перо, ударил молоточком в шар и приказал подать дампальское вино. И лишь когда виночерпий наполнил две чаши и неслышно вышел, медленно проговорил:
– Передай Георгию: как с ним решили, так тому и свершиться… – Помолчав, добавил: – Жаль, друг, торопишься, ночью опасно щенка возить, может застудить горло… Для твоего сына подарок приготовил, следом с чапаром пришлю.
Зная цену жертвы, приносимой князем, Дато поблагодарил великодушного хозяина:
– Вырастет мой первенец, на охотах с восторгом будет вспоминать твою щедрость.
– Кстати, об охоте… Передай Моурави: отважный Кайхосро не забывает, как бился он под знаменем Георгия Саакадзе. И с неменьшей радостью собирается с ним на волков и лисиц.
Дато и бровью не повел, хотя хорошо понял скрытый смысл обещания. Опорожнив последнюю чашу, Дато заторопился: еще до рассвета необходимо попасть в Кватахевский монастырь.
Старый князь протянул Дато кувшин с прадедовским вином и попросил вручить отцу Трифилию: «Пусть пьет на здоровье и неустанно молится о доме князей Мухран-батони, а их щедрость к Кватахеви не оскудеет…»
Скучающий Гиви прогуливался по аллее яблонь. Небо уже розовело, и там, где оно рассекалось синеющей горой, плыли легкие туманы, цепляясь за верхушки леса. Оттуда веяло предутренней прохладой и запахом ландышей.
Скоро два всадника проехали вброд Ксанку и скрылись в орешнике.
Когда за крутым поворотом показались монастырские купола, Дато нарушил молчание:
– Гиви, если кто будет спрашивать, говори: конь подкову потерял, в лесу заночевали.
– Смешно придумал, Дато. Кто поверит, что Гиви сядет на коня, не осмотрев копыт? Удобнее сказать: воевал-воевал, девушку в лесу встретил.
– Лучше женщину, скорее поверят! – засмеялся Дато. – Давай свернем в лощину – здесь всюду лазутчики рыскают. Если Квели Церетели пронюхает, где мы были, князья насторожатся, могут рухнуть подпорки трона Кайхосро.
В царском караван-сарае расстилали паласы, из Темных рядов выносили груды ковровых подушек. Косые полосы голубого света падали сквозь круглое отверстие, вырывая из полумглы бассейн, где булькала вода, слегка отдавая серой.
Сначала к воротам караван-сарая подошли каменщики. У каждого за поясом молоток – в знак отсутствия работы. Они столпились, озабоченно переговариваясь и прислушиваясь к выкрикам глашатаев. Потом стали стекаться ученики, подмастерья, мастера других ремесленных цехов, за ними сами уста-баши и их помощники – ах-сахкалы.
Главный глашатай, размахивая белым тростником, продолжал выкрикивать повеление городского нацвали: «Горожане! Милостью неба вновь солнце решило позолотить жизнь Тбилиси! Приближается час веселого стука молотков! Сегодня Великий Моурави будет вести в караван-сарае большой разговор! Не ленитесь свесить с балконов ковры, паласы, пестрые шали! Выносите на крыши мутаки и подушки! Садитесь и смотрите!»
Еще вчера Пануш в своем духане «Золотой верблюд» охотно делился новостью, услышанной якобы от Папуна: в караван-сарай Моурави пожалует в одеянии, которое ослепило пашей, когда он принимал ключи покоренного Багдада, на коне, разукрашенном золотым персидским убором.
Вот почему разодетые тбилисцы заранее взобрались на крыши полюбоваться проездом Георгия Саакадзе. Грызя орехи, они озирались на соседей и бросали скорлупу в папахи: Саакадзе особым указом запретил сбрасывать с крыш отбросы и выплескивать на улицу помои.
Где-то закричали: «Ваша! Ваша!» Что-то блестящее, режущее глаза появилось в конце улочки. Но это только сверкал медью гзири.
Снова ожидание. Какой-то весельчак, свесившись с крыши, под одобрительные возгласы зубами сдирал шапки с прохожих. Один из оскорбленных, подпрыгивая, силился достать бездельника кинжалом, но тут вновь раздалось восторженное: «Ваша! Ваша-а!» и в конце улочки опять появилось что-то блестящее, режущее глаза. Но это только блестел котел с простынями на голове банщика.
Все так увлеклись бранью и насмешками, что не заметили, как, окруженный «барсами», Саакадзе въехал во двор караван-сарая. Джамбаз был оседлан простым седлом, а будничную азнаурскую чоху лишь расцветила изумрудами афганская шашка.
Великий Моурави прибыл к уста-баши как равный, не кичась роскошью, и они, польщенные, окружили его, помогая слезть с коня.
Тепло поздоровался Саакадзе с предводителями амкаров – вспомнилась первая встреча с ними на выборах у оружейников. Сколько ветров с того дня прошумело в ущельях, сколько отгремело битв!
Взойдя на возвышение, Саакадзе не опустился на приготовленную для него ковровую подушку, пока старейший уста-баши, девяностолетний суконщик Ясон, не занял своего места. И, словно не замечая произведенного впечатления, Саакадзе стал медленно перебирать янтарные четки.
Расхватывая мутаки и подушки, амкары шумно рассаживались и, заметив в руках Саакадзе четки, быстро вытаскивали свои, а писцы развернули свитки и приготовили гусиные перья. Но Саакадзе молчал, выжидательно смотря на тбилисского мелика.
Мелик решил не повторять вчерашней ошибки, когда он на малом торговом совете у Саакадзе рьяно отстаивал свое право на взыскание двойных пошлин с купцов, которые будут прибывать в Тбилиси, на что Саакадзе заметил, что раньше фазана ловят, а потом его ощипывают… И теперь мелик, отсчитывая удары четок Саакадзе, сосредоточенно ждал слова нацвали. Но нацвали молчал, свирепо уставясь глазами на гзири. Он, нацвали, вчера тоже допустил оплошность, требуя сохранения за собой права брать за причал плотов налог в свою пользу. Саакадзе охотно согласился, при условии, чтобы нацвали за свой счет починил городские причалы.
Гзири, радуясь, что его голос в городе пятый по старшинству, избегал столкнуться глазами с нацвали и в свою очередь угрожающе взглянул на таруги – базарного смотрителя.
Саакадзе продолжал перебирать четки, ибо, по мудрому правилу исфаханских купцов, кто первый заговорит – тот уже в убытке.
Вчера на предварительном разговоре старейшие амкары упорствовали: для них Великий Моурави уже царь, пока не венчанный. Католикос может возложить корону на царя по праву сильного. Разве в стальной деснице Георгия Моурави шашка не картлийского амкарства?
Но купцы, осторожно подбирая слова, поддержали Саакадзе: «Незачем собак дразнить! Опасно. Князья переполошатся, и магометане за насмешку примут. А сейчас не время войны, а время торговли…»
Молчание становилось слишком длительным. Четки то замирали, то резко стучали в руках.
«Их не пересидеть!» – подумал Сиуш и, вздохнув, взял у подмастерья свиток:
– Вот, Моурави, по твоему велению мы все точно записали, ничего не скрыли. Откуда взять материал для изделий, если полчища шаха Аббаса потоптали наши земли? Ни людей, ни скота не оставили. Шелконосные деревья вырубили и пожгли. А откуда быть меди, серебру? Вся страна на опрокинутый кувшин похожа. Наши писцы убитых подсчитали: в одной Кахети восемьдесят тысяч. А в плен кизилбаши сто тридцать тысяч угнали. Много амкарских семейств разбежалось, много амкаров среди пленных в Иране.
– А сколько осталось одиноких? – спросил Саакадзе. – Среди них много богатых. Ведь каждый из них делает большой вклад в братский сундук за принятие в почетные амкары.
– А что, разве даром платят? – пожал плечами Сиуш. – Кто лишился близких, мы ему семью заменяем: умрет – надо щедрые похороны устроить, щедрые слезы пролить; дважды в год на поминальных обедах всех амкаров с восхода до захода угощать, пока не догорят толстые свечи и священник не устанет петь псалмы и не заснет под печальный плач зурны.
– Ну, кроме убытка, и прибыль бывает, – улыбнулся Саакадзе, – некоторые по двадцать, тридцать лет живут и ежегодно вносят, что с них полагается.
Амкары переглянулись, и оружейник Гогиладзе нехотя буркнул:
– Это в спокойное время, а за последние два года, спасибо шаху Аббасу, покойники все монеты из амкарского сундука на свои могильные плиты перетащили.
– Выходит, обеднели! – посочувствовал Ростом.
Амкары молчали.
– Значит, не можете принять на себя починку караванных путей? – сурово спросил Даутбек.
– И починку мостов – тоже нет! – отрезал кожевник Эдишер.
– Понимаю, моих заверений вам мало, – миролюбиво произнес Саакадзе.
– Мы знаем, Моурави, силу не только твоего меча, но и слова, – сказал суконщик Ясон, – верны тебе и сделаем, как пожелаешь. А только, если сам не захотел печатью царства владеть, дай нам царя. Ни одно важное дело без скреплений царевой подписью богом не благословлено.
– А если католикос скрепит? – живо спросил Дато.
– Мало, – сокрушенно ответил Ясон, – караванные дороги нужны и чужеземцам, а боги у нас самостоятельные. Крест католикоса турецкому купцу – как мне чалма муллы. Ставленники неба лишь силу креста и полумесяца признают, а торговые люди земной мудростью движутся. Поэтому и убеждать их должно или монетой или шашкой.
– Ты, Моурави, хорошо знаешь, – вступил в разговор Сиуш, – аллах плохой характер имеет: как правоверных взнуздал, так до страшного суда скакать вынуждены. Вот торговец Асад Бек-оглы один намаз пропустил, а ночью у него крысы запас халвы растаскали. У нас легче. Вардан Мудрый три воскресенья в церковь не ходил, торговал, а наш бог и внимания на это не обратил.
Мелик снисходительно прищурился, повертел бирюзовый перстень на указательном пальце и, точно собираясь что-то отмерить, небрежно откинул рукава шелковой чохи.
– Мудрый купец Вардан часто без благословения всемогущего обходился, а царя Баграта Скупого до сего часа помнит. Единственный раз вознамерился на привезенную им из Шемахи драгоценную ткань не наложить царской пошлинной печати. Царь Баграт проведал об этом и запретил оценивать парчу дороже, чем холст тбилисской выделки. Только не менее мудрый князь Шадиман мог спасти мудрого купца Вардана, посоветовав ему преподнести драгоценную ткань скупому царю, за что богоравный милостиво разрешил Вардану продать слоновые бивни, привезенные вместе с тканью, за тройную цену поставщикам царского оружия.
Густо захохотали амкары, держась за серебряные пояса. Под сводами караван-сарая прокатилось гулкое эхо.
– Видишь, Моурави, – вытирая пестрым платком слезы, проговорил старый пурщик Бекар, – даже парчу сбыть без царя нельзя, а ты задумал торговлю поднять.
– Если магометане пронюхают, что без царя живем, нас, как халву, растащат, – добавил солидный дукандар – владелец лавки пряностей. – Стадо должно иметь пастуха, торговля – мелика, амкары – уста-башей, войско – полководца, а царство – царя.
– Вы правы, друзья мои, – сказал Саакадзе, – но разве избранный церковью и владетелями царь уже не на пути к трону? Потом, кто подумал, что царство, поднявшись на высоту победы, нуждается в ваших кисетах? Кто из вас прочел марткобские свитки с перечислением трофеев, захваченных мною у персидских сатрапов? Вот здесь уважаемый Ясон верно говорил: следует убеждать или монетой, или шашкой. Оба средства хороши, ко монета звенит громче, когда защищена шашкой. Закрепить отвоеванное нужно, новые века идут, новые дела! Вот я и решил создать постоянное войско, жду царя. Тоже люблю иногда надежной подписью скреплять задуманное.
Амкары насторожились. Ясон подался вперед, приложив ладонь к уху. Купцы многозначительно переглядывались, и четки стучали все тише.
Помолчав, Саакадзе медленно продолжал, словно в раздумье:
– Соберу тысяч двадцать дружинников, а может, сорок, пятьдесят, – конных и пеших. Всех одеть и вооружить придется, шашки, папахи, чохи, цаги, а коням – седла, подковы, чепраки – все нужно будет. Хотел точно узнать, сколько у купцов товара, а у амкаров – изделий. У кого много – больше закажу, у кого мало – меньше.
Амкары и купцы покраснели, словно вынырнули из кипящей воды. Сиуш огромным ярким платком вытер на затылке капельки пота. Мелик так и застыл с приподнятой бровью.
– Можно проверить… – нерешительно начал и опасливо оборвал оружейник Гогиладзе.
– Небогатым на год можно пошлины уменьшить, – продолжал Саакадзе, – уже положил об этом царя просить…
– Если никто не будет пошлин платить, чем царство содержать? – забеспокоился Сиуш.
– Чужеземным купцам закажу половину.
– Как можно такое, Моурави? – вскрикнул Эдишер. – А наши амкарства что будут делать?
– Не хочу вас обременять, друзья. Я полагаю, у вас, купцов, мало осталось товаров. Что найдете, заберу, а остальное купим на стороне…
– Неслыханное дело, Моурави!.. Значит, мы на наши лавки должны замки повесить!
– Что же, с замками риску меньше, – сказал Саакадзе, поднимаясь с места, – а впрочем, подумаю.
Шумно вскочили амкары, купцы, стараясь не потерять солидность, но не в силах скрыть тревогу. Они окружили Даутбека, Ростома, Дато, пытаясь их задобрить. Эрасти, с удовольствием разминая ноги, кричал конюхам, чтобы скорее подводили коней: Моурави торопится!..
Наутро дудукчи затрубили в дудуки, а барабанщик забил в дапи. Главный глашатай с миндальной веткой на остроконечной шапке оповещал город о намерении Великого Моурави отправить в турецкие санджаки два больших каравана:
– …Начинается время веселой монеты! Караванный путь через Хеоба и Самцхе-Саатабаго безопасен! Все повороты охраняют молодцы – дружинники царских азнауров!..
Купцы всполошились, бросились к мелику, там уже толпились уста-баши. Не успел Эдишер шепнуть: «Только бы не опоздать!», как Сиуш схватил папаху. За уста-башами ринулись к Саакадзе и мелик, и нацвали, и гзири.
ГЛАВА ПЯТАЯ
На зеленый двор Мухранского замка въехали князья. Многочисленная свита бряцала оружием; ржали кони, стремясь к стойлам. Радушные возгласы домочадцев, слуг, приживальщиков сливались с приветствиями старых и молодых Мухран-батони.
Зураб, оправив хевсурский нагрудник с золотыми крестиками, отвесил поклон старому князю и, войдя в зал, приступил к задушевному разговору. Но Мухран-батони отмахнулся:
– Знаю, запросто не приехали. Наверно, опять о нуждах царства беседа. Раньше еда, отдых, а завтра обсудим.
Упрямство Мухран-батони слишком хорошо известно, сопротивляться бесполезно, тем более что слуги уже пронесли на вертеле зажаренного кабана, а в больших чеканных кувшинах – искристое вино. В трапезной под высокими сводами на видном место поблескивали персидские сабли, щиты и копья, отбитые у Эреб-хана. В полумгле каменных углов висели рядами древние мечи и кольчуги, на них еще темнели пятна крови наездников Чингиса и арабов. На толстой цепи с потолка, расписанного фресками, спускался светильник со множеством обвитых серебром рогов, из которых подымались цветные свечи.
Сам светлейший Липарит, любитель утвари, удивлялся обилию золотой посуды, ловко разносимой прислужниками.
В конце длинной трапезной сидели, по старшинству лет, бесчисленные приживальщики и приживальщицы, одетые кто в платье, схожее с княжеским, а кто – с азнаурским, времен Луарсаба Первого. Они раболепно подхватывали заздравные тосты, шумно встречали остроумные сравнения старого Мухран-батони или скорбно вздыхали, когда поминали мертвых. Если же отмечали подвиги кого-либо из витязей, мужчины приосанивались и важно подкручивали белые как снег или черные как смоль усы. А когда говорили о возвышенной любви, старые девы, откидывая со щек полинялые букли, бросали на Зураба обжигающие взгляды и тотчас застенчиво опускали выцветшие ресницы.
На другом конце трапезной восседал старый Мухран-батони в окружении сыновей и внуков. Гости, облокотясь на атласные мутаки, насыщались едой и разговором.
Красивая и величавая семья Мухран-батони вызывала у князей гордость и восхищение. Двенадцать внуков одновременно подымали чаши, осушали и опрокидывали над головами. Старший, Кайхосро, блистал одеянием витязя и остроумием, а младший, двенадцатый, рвался из рук няньки и настойчиво тянулся к чаше.
Мухран-батони с нарочитой суровостью отвечал на шаири, не переставая нежно поглядывать на любимца.
«Саакадзе в выборе царя не ошибся», – думали гости и шептались:
– Саакадзе?
– Почему он?
– Ведь католикос…
Чаши звенели все звонче, пенились азарпеши, неслись пожелания:
– Здравствуй, азарпеша, прощай, вино!
После обильной еды и многих вин размякшие гости и обитатели замка последовали за Мухран-батони в сад, отягощенный розами. Гремели панду. Налившееся пунцовым соком солнце медленно склонялось к гребням гор, волоча за собою, как мантию, длинные тени.
Танцовщицы услаждали взор горской пляской, певцы, перебирая струны пандури, славили знамена гостей, чем окончательно приворожили сердца владетелей к знамени Мухран-батони: «Не о своем роде повелел петь, как поступают в других замках, а о боевых фамилиях».
Особенно польстил мествире. По-прежнему на его черных цаги вздрагивали кожаные кисти, а на белой короткой чохе жарко горели позументы. Уже годы покрыли свежим инеем его мятежные кудри, но голос, то мягко певучий, то призывно протяжный, разливался весенним буйством. Сначала он песней благословил витязей, отдающих свой меч и сердце родной Картли, потом, нанизывая слова, как на золотую нитку бусы, воспел мужа, носящего имя Георгия Победоносца, который поднялся из глубин ущелья, согнул в подкову полумесяц и обломал когти «царственному льву».
В пылу восхищения и под действием хмеля, не совсем поняв, о каком Георгии поет мествире, князья срывали со своих ожерелий подвески, сдергивали с пальцев перстни и щедро бросали мествире в его белую войлочную шапку…
Между двумя пирами князья сообщили хозяину о решении Совета духовенства и княжества. Но, едва их дослушав, Мухран-батони вскочил и, побагровев от гнева, стал выговаривать: чем провинился он перед княжеством, что составилось о старом воине такое невыгодное мнение?.. Неужели князья думают: Мухран-батони воспользуется временным отсутствием Луарсаба, данного богом?.. Разве Мухран-батони не знал, о чем совещались в Тбилиси?.. Знал, потому и не приехал… На земле Самухрано выпал из десницы Луарсаба меч Багратидов!.. Но кто может сомневаться в преданности Мухран-батони древней династии?
До полудня владетели безрезультатно уговаривали упрямого мухранца. Хмурясь и покусывая ус, он повелел принести чашу времен царицы Тамар и указал на орнамент:
– Вот, доблестные, чему поучает мудрость созерцания. Взгляните: за царем скачут витязи, а если повернуть сосуд – царь скачет за витязями. Я сказал… все.
Огорченное посольство направилось в Тбилиси…
От Ксанского ущелья до Дигомского поля Зураб угрюмо молчал. Странно, неужели его подозрения о тайном сговоре старого собачника с Моурави неверны? Неужели он, Зураб, в крупном разговоре напрасно упрекал Георгия в скрытности? Нет, не похоже, чтобы помимо Саакадзе созрел такой персик… Ведь сам царствовать собирается. Значит, по своему выбору намерен поставить пешку на доску «ста забот» и – как искусный игрок – выиграть! А он, Зураб Эристави, покоритель Хевсурети, снова при нем? «Верный союзник! Может, Шадиман когда-то был прав, насмешливо называя меня отточенным мечом на поясе Георгия Саакадзе… Даже в таком необычном деле со мной не посоветовался… Значит, даже с друзьями не откровенен… Страшный человек! А Русудан? Клянется, будто не сомневалась, что изберут царевича Багратида…»
Когда миновали Дигомское поле, Палавандишвили посоветовал отправиться к католикосу.
– Не лучше ли сперва к Саакадзе? – съязвил Цицишвили.
Князья испуганно на него оглянулись.
– Думаю, князь, тебе ближе к Шадиману! – Зураб резко хлестнул коня.
Газнели неодобрительно посмотрел вслед ускакавшему Зурабу.
– Напрасно, Иесей, рискуешь. Не к погоде с Георгием Саакадзе шутить. Слышал, как пел мествире? Как мыслишь – какого Георгия он возвеличивал? Народ за Саакадзе – так было в Сурами, так было в Марткоби, и так будет в битве с тобой.
Но Цицишвили сам уже назвал себя неосторожным мулом: «Вот Газнели меня учит, а давно ли из-за Хорешани готов был целиком искоренить азнаурское сословие?» Он догнал Зураба и предложил ему жеребенка чистых арабских кровей.
Зураб мысленно подсчитал, сколько дружин Цицишвили можно использовать, если Андукапар вздумает спуститься с Арша, и учтиво поблагодарил:
– Князь для князя во веки веков!
– Князь для князя в черный день, дорогой Зураб! Ибо нашим знаменам предстоят великие испытания… Не следует заблуждаться: мы сейчас в положении плебеев…
Вечерело. С башни Майданских ворот всадников окликнула стража. Молча пожав друг другу руки, они разъехались по улочкам города.
Обогнув мост, Зураб в раздумье остановился. Не направиться ли к Георгию?.. Русудан обрадуется…
Очень недовольна, что ее брат, Зураб, отдельный дом купил. Но нельзя кейфовать за столом у сестры и обдумывать меры предосторожности против ее мужа… Цицишвили прав, – тяжелое время переживают князья… На поводу у азнауров! Это ли не позор!..
Дядю Зураба шумно встретили Автандил и Иорам. Сели за вечернюю еду. Но Зураб был малословен, явно торопился с беседой. И едва остался наедине с Моурави, как сразу в ироническом тоне рассказал о притворном сопротивлении старика Мухран-батони…
– Не время хитрить, – сумрачно проговорил Саакадзе, – дела царства в застое, царя ждут.
– А почему ты, Георгий, так за владетелей Мухрани? Разве нет более преданных князей, следовавших за тобою и по бархатной дороге и по колючей тропе над пропастью?
– Ты первый, мой Зураб, но церковь выбрала Мухран-батони…
– Церковь! Неужели я так поглупел за время единоборства с твоими врагами, что не узнал руки, поворачивающей судьбу Картли?
Долго и осторожно Саакадзе доказывал шурину, почему католикос во имя спокойствия царства остановил выбор на юном Кайхосро Мухран-батони.
Зураб уже не скрывал раздражения и сожалел, что свернул к «барсу барсов», видно забывшему о могуществе знамени Эристави Арагвских! Он смотрел в недопитую чашу и все больше хмурился: «Да, прав Цицишвили, великие испытания предстоят князьям, но…»
Саакадзе долго шагал по извилистой дорожке между темными чинарами. Не нравился ему разговор Зураба. Уж не напрасна ли дружба Моурави с князьями?.. Нет, не напрасна. К счастью, сейчас князья зависят от Моурави, а не Моурави от них. А расчет и ненависть по-прежнему разделили владетелей на враждебные группы… Но к какой же из них примкнул друг Зураб? Один он не осмелился бы выражать открыто неудовольствие при избрании царя… ну, скажем, правителя. Значит, есть немало притаившихся до выгодного часа. Но кто они и много ли их? Сейчас нелегко найти способ обнаружить самых опасных. Вот если бы…
Саакадзе остановился… Жаль, Шадиман не на свободе! Отблеск костров обагрял крепостные стены, и, казалось, высоко в небе выступали из мрака башни. Там, страшась ночного нападения, прятался Исмаил-хан, и там же, изыскивая средства вырваться из плена, томился Шадиман! Вот – настоящая приманка! А почему бы не перебраться «змеиному» князю в замок Марабду, тоже в крепость и даже более удобную? Подальше от кизилбашей и поближе к дружественным ему князьям…
Эрасти осторожно набросил плащ на могучие плечи Моурави. В отсветах поздней луны серый бархат казался серебряным. Саакадзе усмехнулся: из двух опасностей надо выбирать меньшую…
Где-то несмело прокричал первый петух…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Цирюльник с ожесточением точил бритву. Эрасти видел, как выборные от амкарства уже входили на двор, а цирюльник, не обращая внимания на вопли и нещадную ругань, продолжал скоблить его дергающиеся щеки. Эрасти удалось выхватить из ножен шашку и пригрозить нерадивому. Бритва проворно забегала, кося жесткую щетину.
Дверь тихо скрипнула, Русудан остановилась на пороге комнаты Саакадзе. В чаше стыл утренний соус. На подоконнике требовательно чирикали воробьи. Она перевела взгляд на Георгия, выводящего гусиным пером на вощеной бумаге какие-то знаки, и неслышно удалилась.
А в дарбази Георгий обдумывал завершительный разговор. Даутбек встречал амкаров и купцов, выбранных от наиболее важных цехов и торговых рядов. И оттого, что в углу стояло знамя ностевского владетеля, а на стенах сверкало невиданное оружие, и оттого, что в огромной индийской вазе благоухали редкие цветы, – робость охватывала пришедших. Они в смущении вспоминали свою развязность в спорах с Моурави в караван-сарае.
Лиловый, затканный серебром атлас раздвинулся. Ожидающие облегченно вздохнули. Вошли Дато, Ростом, Димитрий – близкие и любимые Саакадзе. Но и азнауры сегодня сдержанны. Дато не шутит, Димитрий не клянется, что будет кого-нибудь полтора часа рубить или целовать, а Ростом, всегда стремящийся создать себе известность, – будь то в замке или на майдане, – сейчас холодно поздоровался и, раскрыв нарды, стал подбрасывать игральные кости.
Но вот показался Эрасти и порывисто объявил: «Моурави скоро пожалует». Сиуш удивленно заметил, что на исцарапанной бритвой шее оруженосца висел не крест, а серебряный барс с бирюзовыми глазами.
Напряжение росло, угнетала тишина. Старосте купцов, не раз водившему караваны с мареной в Эрзурум, чудилось, что мимо него прошла вереница верблюдов с тюками благополучия, а он затерялся в раскаленных песках пустыни неудач. От мучительного полусна вернул его к действительности властный голос.
Саакадзе выразил надежду, что купцы обдумали все высказанное им за последнюю неделю и многое поняли. Нельзя по-прежнему ничего не замечать дальше порога своих лавок, нельзя отгородиться от жизни Картли и смотреть безразлично, как нищает майдан в Тбилиси.
Мелика поразила перемена. Еще два дня назад Моурави казался простым и доверчивым, соглашаясь на сегодняшний тайный разговор с выборными, сейчас же сидел в мерцающем перламутром арабском кресле замкнутый и недоступный.
Эрасти пододвинул чубук и высек огонь. Саакадзе с наслаждением затянулся. Это было еще не виданное зрелище. Амкары с трудом подавили желание перекреститься. Из широко раздутых ноздрей Саакадзе валил серо-синий дым. «Может, дэви? – ужаснулся Эдишер. – Иначе почему такую силу имеет?!» И он смущенно подтолкнул Сиуша: на цагах Саакадзе горели два изумруда, обладающие даром предвидения.
Староста купцов робко заявил: скоростной гонец, посланный тбилисскими караван-сараями, вчера вернулся с печальной вестью. Дорога на Шемаху закрыта. Всюду персидская стража. Те смелые караваны, которые ушли из пределов Грузии, не достигли чужеземных майданов. Персидский шелк опутал берега Каспийского озера. В мечетях муллы проклинают грузинский товар.
Саакадзе оборвал его унылое причитанье: «Если персидские муллы проклинают, то турецкие будут благословлять. Если дорога на Шемаху закрыта, то на Эрзурум свободна, а кто идет – всегда дойдет. Купцы издревле способствовали обогащению царства. Они никогда не устрашались преград: моря переплывали и пустыни пересекали, наполняя родную страну изобилием и благосостоянием. Так пристало ли теперь, когда миновали испытания и тучи далеко ушли за черту Картли, нарушать веками установленный обычай?»
Купцы и амкары выжидали. Саакадзе резко отодвинул чубук.
– Почему у людей короткая память? Почему не хотят помнить случившееся? Когда сераскер Джгал-оглы воевал с шахом Аббасом (Саакадзе развернул пергаментный свиток), вот как запечатлели монахи печальную быль: «Царствовал голод, купцы разбежались, и жители Вана съели собак, кошек, ослов, лошадей и кожи. Нищие толкли могильные кости, а потом умирали нос к носу. Мать сварила сына, а отец продал дочь за два просяных хлеба. Погибли тысячи тысяч и десятки тысяч, а уцелевшие бежали в Джезире, Багдад, Арабистан, Тебриз, Казвин, Хорасан и там на чужбине умерли, и ни один из тысяч не вернулся. От Салмаста до Стамбула и на север до Амида и Алапа жили лишь медведи, кабаны, волки-людоеды и гиены…»
Выборные в смятении смотрели на Саакадзе, словно от него зависело нагнать или предотвратить этот ужас. Сиуш на миг представил себе, как в Тбилиси живые грызут мертвых, и неистово вскрикнул:
– Моурави, ты все видишь! В твоей руке судьба Картли! Говори – что нужно? Хоть не очень богаты, но сделаем.
– Купцов не остановят моря и пустыни!
– Торговать мы будем!
Саакадзе поднялся, поднялись и остальные. Он подошел к нише, отдернул занавеску. На полке виднелся поднос с золотистым виноградом.
Мелик выразил изумление – как мог в начале лета созреть такой вкусный виноград?
– Я хочу еще больше удивить друзей. Это прислал мне с гонцами везир Осман-паша. Прошу попробовать!
Мелик несмело потянулся за кистью, взял и Эдишер и вдруг нелепо закашлялся. Саакадзе рассмеялся:
– Вот чем угощает меня султан: виноградины выдуты из легкого золота. Примите на память о новом пути. Пошлем в Стамбул караван с лучшими изделиями…
Заходило солнце, лучи мягкими дорожками ложились на палас. Автандил широко раздвинул занавес и пригласил гостей отведать фазанов, уже томящихся на вертеле…
В этот час сумрачные князья доносили католикосу о неудаче переговоров. В тесных кельях с узкими окнами, смотрящими на Куру, не было лишь Саакадзе. Он сослался на неотложность беседы с хозяевами майданов. Такое поведение сбивало с толку: если скрытно плел паутину в пользу Мухран-батони, почему не интересуется дальнейшим?
И вновь обсуждали: кто же займет пустующий трон?
Каждый из владетелей желал услышать свое имя. Но церковь не поддержит, остерегается междоусобиц. И несказанно обрадовались предложению Трифилия отправиться вторично к Мухран-батони…
Солнце к вечеру тяжело окунулось в облако, и ксанская вода покрылась пунцовой рябью.
– Если верить приметам, – с досадой буркнул Цицишвили, – такой закат предвещает ливни. Выходит – спешим к слезам.
Внезапно буйно пронесся ветер, пригибая молодые дубы. Загрохотал гром и оборвался где-то за ущельем. И тотчас наступила тишина. В зарослях умолкла лесная дичь, в мглистом воздухе неподвижно распластались ветви, и невольно кони замедлили шаг. Меж стволов засветились синим холодным огоньком гнилушки. Какая-то жуть сизым дымом поползла с отрогов…
В тишину врезался оглушительный лай. Лязгнуло железо, и опять распахнулись ворота замка Мухрани. Но что такое? Двор наполнен прыгающими, визжащими и лающими собаками. Старый князь, его сыновья и внуки в охотничьих одеждах радостно кинулись навстречу. Оказалось, что никогда так вовремя не жаловали дорогие гости… Ловчие выследили горных турачей, предстоит небывалая охота.
Будто не замечая озадаченности послов, Мухран-батони приказал к заре подать благородным князьям охотничьи плащи и оружие.
Вмиг была подана в Охотничьем зале легкая еда из двадцати смен.
С первым светом из конюшни вывели не княжеских коней, а отборных кабардинских скакунов под богатыми седлами и чепраками, каждому князю с отличительным знаком его знамени.
Старый князь упрашивал принять коней в дар за честь, оказанную дому Мухран-батони.
Послам ничего не оставалось, как, выразив искреннюю признательность, выехать на охоту и три дня гоняться то ли за Мухран-батони, осатанело лазающим по скалам, то ли за турачами, осатанело прыгающими по скалам…
А когда под веселые рулады рожков вернулись в замок и, отпировав удачную охоту, снова приступили к делам посольства, Мухран-батони нахмурился. Разве он не ясно выразил свою мысль? Разве его внук Кайхосро не достаточно твердо заявил о невозможности выполнить просьбу картлийского княжества? Почему, имея такого мужа, как Георгий Саакадзе, ищут правителя Картли? Да, правителя, ибо никто не смеет занять престол законного царя, временно отсутствующего.
Князья ужаснулись: а что, если?.. Все понятно, Саакадзе тайно хлопотал не о Мухран-батони, а о себе, и могущественная фамилия обещала ему помощь. Нет, не бывать такому! Князья не подадут на свою голову меч Георгию Саакадзе.
Посольство бросилось в Тбилиси умолять церковь вмешаться. Князья уже не замечали ни цвета Ксанки, ни тишины, ни грома. Они как одержимые пронеслись через городские ворота.
Католикос казался встревоженным: лучшего ставленника он не видит. Придется прибегнуть к высшей силе. Он подумает, посоветуется с богом.
– Не с богом, а с Саакадзе! – шепнул светлейший Липарит нахмурившемуся Газнели. – Слышал, он завтра возвращается с твоим Дато после осмотра старогорийской дороги. За верблюдов принялся.
Газнели вспылил и прохрипел:
– Кстати возвращается: хочу внука крестить. Давно пора, дела царства задержали…
Наутро Трифилий посетил Хорешани и сообщил о желании ее отца повидать внука и совместно назначить день крестин. Католикос дал согласие воспринять из купели первенца Хорешани.
В доме поднялась суматоха. Но Хорешани заявила: «Большого пира не будет. У Саакадзе траур».
Узнав об этом, Русудан поспешила к Хорешани, стала выговаривать: «Как можно первого сына бедно крестить?! Пусть будет, назло врагам, большой пир! Пусть видят, как рождаются в семье азнауров новые воины! Пусть знают: одного отнимут – десять на его место станут. О, зачем у Русудан Саакадзе так мало сыновей!» К вечеру вновь прибыл Трифилий и сообщил, что Газнели надеется видеть Георгия и Русудан на обсуждении церемонии крестин. Потом настоятель мягко говорил об одиночестве князя, о счастье иметь наследника. Может, и своеволен немного, но надо уступить, ибо только о судьбе внука печалится.
Хорешани пыталась вызвать настоятеля на более откровенную беседу. Но Трифилий, пообещав прибыть завтра с князем, торопливо попрощался.
«Как бы упрямый отец не раздумал!» – вздохнула Хорешани и направилась в комнату Циалы.
Черная ткань покрывала зеркало. Сквозь настежь раскрытую дверь виднелся сад, фиолетовые, розовые, синие цветы услаждали взор, но не могли усыпить страдание. Циала резко отвернулась от них, и ее взгляд упал на миниатюру: под лиловым балдахином смуглолицый юноша ласкает черноокую девушку, а с золотистого дерева, щебеча, улыбаются им две разноцветные птички. Вокруг склонили головки, словно приветствуя возлюбленных, пестрые, как шелковый ковер, цветы.
«Где мой Паата? – с горечью подумала Циала. – Живое счастье уходит, а нарисованное живет!»
Хорешани бережно вытерла платком заплаканные глаза девушки.
– Не знаю, княгиня, как пересилить себя. Ни к еде прикасаться, ни гулять в саду не могу. Зачем любоваться цветами, если лучший цветок моей жизни погиб?
Ласково провела Хорешани рукой по иссиня-черным косам.
– Если окончательно решила, тогда, после поминок по нашему любимому Паата, устрою тебя в монастырь святой Нины. Там игуменья Нино – она тоже напрасно родилась.
– Нет, госпожа, нельзя в монастырь… Паата завещал мне другое. Если позволишь, на время останусь. Только возле тебя нахожу силы жить.
– Живи, моя Циала, хоть сто лет. Но что ты задумала?
– Замуж выйти.
– Замуж?! – Хорешани изумленно посмотрела на девушку.
– Да, госпожа, замуж. Хочу иметь сыновей, много. Я из них выращу сильных воинов. Старший отомстит за Паата, своей рукой убьет шаха Аббаса, если бешеный лев сам не издохнет. Второй – его наследника. Третий за меня отомстит, за грузинок, проливших реки слез. Каждый выполнит мою клятву! Если дочери родятся – тоже… Красотой соблазнят и умертвят собственными руками. Некрасивые – ведьмами станут, отраву будут варить, черную судьбу предсказывать, страх между врагами сеять…
– Что ты задумала, Циала? Возможно ли своих детей погубить?
– Счастливыми сделать! На что мне покорные рабы? Пусть будут страшными, я тоже ради них на вечную муку иду.
– За что же обрекаешь на муку вечную мужа? Ведь за разбойника не пойдешь?
– Мне все равно, госпожа. Только бы был грузин. И напрасно винишь, – муж, умирая, скажет: «Самым довольным я на земле жил!»
Глубокая дума охватила Хорешани. Только беспредельно любящая грузинка может решиться на такую жертву. Надо помочь, облегчить, если возможно – предотвратить. И строго вымолвила:
– Поступай, Циала, как подсказывает сердце. Но раньше двух лет о замужестве не говори со мной. Кто знает, не предстоит ли нам, женщинам, еще худшее?
Циала упала на ковер, зарыла лицо в платье Хорешани.
Порыв ветра сорвал черное покрывало с зеркала. И, словно протестуя, живая жизнь бурно отразилась в нем…
Князь Газнели едва скрывал нетерпение. Он почти не спал ночью, еще раз осмотрел подарки внуку, Хорешани и даже «головорезу» Дато. Хорешани! Ни одна княгиня не в силах равняться с ней, похожей на светлый сон. Забыть все условное, прижать дочь к груди и, как в детстве, гладить шелковые кудри. Скрывая набежавшую слезу, он наклонился к затканной бирюзовыми незабудками шали. Нет! Он не поддастся искушению, не погубит задуманного.
Князь, сопровождаемый Трифилием и Георгием Саакадзе, после долгих лет разлуки вошел в дом дочери и холодно поздоровался.
Но Хорешани превосходно знала отца: от нее не скрылось, как дрогнули его веки. Она покрыла поцелуями его покрасневшее лицо.
– Где внук? – сдавленно проговорил Газнели, потом долго вглядывался в пышущего здоровьем младенца.
Мальчуган проснулся. Он тоже внимательно вглядывался в деда, потом схватил его за указательный палец, на котором блестело фамильное кольцо с печатью, притянул к себе и заулыбался улыбкой Хорешани.
Старик задрожал, схватил ребенка и взволнованно крикнул:
– Отдай! Отдай мне внука!
– Он твой, мой отец.
– Я не о том…
Незаметно вошла Русудан, тихо опустилась на угловую тахту.
Сперва Дато даже не понял. Князь требует внука? А разве не все деды имеют право на воспитание своих внуков?
Но Газнели свирепел. Разве он не ясно выражает свою волю? Вся фамилия Газнели перебита, лишь ему, знающему подземные ходы Метехи, удалось спастись от шадимановской своры. Немало помог быстрый приход Саакадзе. И вот теперь, на склоне лет, ему, последнему Газнели, достались обширные поместья, богатства фамилии. Обязан он или не обязан передать свое знамя наследнику? Или род Газнели должен исчезнуть, как пыль с ковра?
– Нет, благородный князь, пусть исчезнут фамилии твоих врагов, а князья Газнели да размножатся, как цветы после весеннего дождя!.. – ответил Дато.
Газнели почувствовал, как смягчается его сердце от умной речи азнаура. И он уже несмело заявил, что был бы вполне счастлив, если бы жили все вместе.
Хорешани наотрез отказалась:
– Не азнаурское дело забираться в царский замок, пока еще Луарсаб жив. Оскорбительно пользоваться печальной судьбой царя и без приглашения располагаться в высоком владении.
Пожалуй, дочь и права, но не дело оставить без надзора Метехский замок, порученный ему династией Багратиони. А его наследник должен жить при нем! Должен принять при крещении фамилию Газнели и зваться князем! Должен быть сразу в наследных правах утвержден! В этом его, князя Газнели, непреклонная воля!
Русудан вскинула глаза на побелевшую Хорешани и тяжело дышащего Дато. Единственного сына отнимает… Но разве это худшее? Русудан незаметно дотронулась до четок Трифилия.
Настоятель кашлянул:
– Благородное желание князя вызывает восхищение… Лишь витязя могла осенить подобная мысль. Ведь не свирепому шаху в аманаты сына отдаете.
Дато вздрогнул: даже намек на судьбу Паата привел его в ужас. Помолчав, Трифилий еще задушевнее продолжал:
– Пути господни неисповедимы! Кто отважится предопределить судьбу каждого? Азнаурам предстоит немалая борьба… Шадиман жив, и его приверженцы размножаются, аки змеи… Не лучше ли для младенца быть под щитом разума и силы? Метехи – твердыня надежная. Не следует разжигать жадные взоры, пусть князья ведают, что достоянием фамилии Газнели будет обладать законный наследник, находящийся до рыцарского возраста под защитой своего деда-вельможи и под защитой прославленного в битвах и на поприще дел царства азнаура Дато Кавтарадзе.
– И под защитой Георгия Саакадзе! – твердо добавил Моурави.
– И под защитой церкви! Аминь! – Трифилий осенил себя крестным знамением.
Задумчиво разглядывала Хорешани цветок, выращенный ею в ожидании сына. Не прав ли настоятель? Кто знает, как повернутся затеи Георгия? Может, снова предстоят скитания? А разве похоже, чтобы Дато оставил Георгия в несчастье или радости?
– Отец… Какое имя ты решил дать внуку?
– Назовем – Дато!
Дато хотел кинуться к князю, обнять его, но воздержался: «Судьба! Вот и Георгий с князем согласен – значит, ждет вновь на нашем пути сражений и угрозы!»
Дато горячо поблагодарил:
– Пусть будет, как пожелал отец Хорешани! Пусть будет, как пожелали друзья.
– Пусть будет, как пожелал бог, азнаур. Ты прославил свое имя, пусть и твой сын будет достоин знамени Газнели и звания «барса».
Газнели вынул фамильное кольцо и, скрепляя дружбу с азнаурами, надел на палец Дато:
– Моурави, отдаю под твою руку семь сотен дружинников, вооруженных и с запасом еды. Если мало будет, проси еще. Начальником над ними назначаю моего Дато. Пока большего – маленькому будет свое время.
Долго обсуждали церемонию крестин. Русудан с теплой благодарностью посматривала на Трифилия, его тонкий ум способствовал счастливому исходу. Но бедная Хорешани опять бездетна!
А когда чуть взошел месяц, князь Газнели взял крошечного Дато, крепко прижимая дорогую ношу, вскочил на коня и поскакал в Метехи.
Колыбель из орехового дерева утвердилась в полукруглой башне, главенствующей над кипучей Курой. За сумрачным сводом осторожно стелился сумрачный свет, и лишь «нанинао» – колыбельная нарушала здесь непостижимо стойкую тишину веков.
Жеребенка за горою Вы стреножить не беритесь. Удальцы, от вас не скрою, Ждет его Газнели, витязь Узок полог колыбели, Так трубите громче в роги! Чтоб пред ним орлы робели, Тигры жались на пороге, Гнулась чтоб под ним тропинка, И с восходом, на досуге, Розу знатная грузинка Поднесла к его кольчуге. Тише! Сон не детский снится: Выше звезд возносит знамя Картли грозная десница. Он растет. И сила с нами! Путь всегда открыт герою Голос в страшной битве звонок, Потому ждет за горою Белокрылый жеребенокГЛАВА СЕДЬМАЯ
Третье посольство князей отправилось совместно с посольством католикоса.
Железные ворота Мухранского замка были замкнуты и молчаливы. Безмолвствовали и дружинники на сторожевых башнях. Удушливо палило солнце. Но настоятеля Трифилия не смутило небесное пламя. Он угрожал гневом церкви: «Если верные сыны не желают помочь в затруднительный час, что же требовать от Шадимана?»
Выступили четыре монаха-соглагольника, епископ выразительно прочитал послание «святого отца». Горячо молили Зураб, Липарит, Цицишвили. И старый князь сдался, но решительно настаивал: Кайхосро Мухран-батони временно будет правителем Картли. Если за три года не явится законный царь, тогда, напутствуемый католикосом, правитель будет венчаться на царство в первопрестольном Мцхета, сливая династии Багратидов и Мухран-батони.
Вахтанг же – отец Кайхосро и Мирван – дядя, требовали при возложении на Кайхосро венца утвердить за ним титул: «Правитель Картли Багратион-Мухрани». Князья охотно согласились.
И вот – торжественный въезд в Тбилиси. Кайхосро на белом аргамаке с золотой отметиной. Сдвинув ряды и звеня конским убором, следовала личная свита: двадцать князей пожилых, сорок молодых и восемьдесят азнауров знатных фамилий. А дальше тянулись мсахури с отрядами охраны, сотни чубуконосцев, оруженосцев и прочих слуг. В одеяниях преобладали цвета знамени Мухран-батони. Среди азнауров выделялся золототканой куладжей и афганским оружием почетный азнаур князь Автандил Саакадзе. Блестел дамасской сталью сын Ростома. Тщеславился ханской саблей Нодар Квливидзе. Молодые азнауры Верхней, Средней и Нижней Картли горделиво гарцевали в одеждах времен Георгия Блистательного.
Чуть позади Кайхосро, грозно сдвинув брови, ехал старый князь, а еще подальше, за Вахтангом, – фамилия Мухран-батони: женщины на белых конях, мужчины – на серых с оранжевыми бабками. Под золотыми обручами развевались лечаки, на остроконечных папахах блестели орлы, терзающие серебряных змей.
На некотором расстоянии, впереди царственного поезда ехали тридцать два всадника в шишаках и кольчугах, по четыре в ряд, на вороных, белых, гнедых и золотистых скакунах. Время от времени, чередуясь, шестнадцать всадников вскидывали длинные тонкие трубы и выводили воинственные напевы. Другие, несмотря на ярко слепящее солнце, вздымали шестнадцать медных факельниц, из которых извергался густой красный огонь, бросая изменчивые отблески на знамена Багратидов и Мухран-батони.
Взбудораженные горожане с надеждой взирали на колеблющийся огонь, как смотрят на огонь возрожденных очагов.
Суровый монах окропил колокола святой водой. Звонарь Сиона перекрестил главный колокол, закатал рукава, взялся за веревку и выплеснул на город звон.
Из узкого окна палаты католикоса выглянул Бежан Саакадзе, перевернул страницу летописи и крупно начертал:
«Да не оскудеет милость бога безначального и бесконечного! В сей день, благословленный святой равноапостольной Ниной, желанный церковью Кайхосро из рода Мухран-батони вступил через Дигомские ворота в Тбилиси».
Из Самухрано тянулись в Тбилиси обозы с продуктами, гнали баранов и телят. Метехи ожил, царские повара словно проснулись после заколдованного сна и с усердием готовили тончайшие яства.
Старший конюший Арчил, переживший четырех царей, приказал подвластным ему конюхам вычистить конюшни и выкрасить двери в фамильный цвет Мухран-батони. Очистили птичник от персидских птиц и загнали туда медведей. Начальник псарни вывез в Твалади, где обитала царица Мариам, собрание охотничьих рогов Георгия Десятого и подобострастно приготовил для своры молодого правителя новые подстилки и чаши.
Гордый и счастливый, распоряжался князь Газнели, ведь в его покоях качается в посеребренной люльке маленький Дато. Верная мамка поет ему старинные песни витязей.
Правитель Кайхосро повелел замку праздновать неделю, а не две, как подобало: пока не царь. Саакадзе напротив, настоял на двухнедельных празднествах в городе: незачем потакать скромности молодого правителя.
Под сенью высоких стен, вокруг Метехи раздавались разгульные звуки зурны. Лилось вино, из замка слуги выносили обильное угощение. Пировала толпа. Расцветали радужные надежды: наконец кончилось страшное время бесцарствия, свободно можно торговать, свободно покупать, устойчиво думать о будущем.
– Здоровье Кайхосро! – провозглашали торговцы.
– Здоровье Моурави! – гаркали дружинники.
– Выпьем! – кричали амкары.
– Выпьем! – вторили купцы.
Били в дайры, проносились в танце лекури разодетые женщины на плоских крышах Тбилиси.
С чувством глубокого смущения вошел Кайхосро в покои царя Луарсаба. Холодно блестел перламутр арабских диванов, сумрачно тускнела в нише потухшая курильница. Все здесь, казалось, настороженно следит за Кайхосро, и от этого неприятного ощущения как-то не по себе стало молодому правителю. Вон там из темного угла блеснула стеклянными глазами мертвая пантера, когда-то подаренная ностевцем Саакадзе наследнику Луарсабу и отравленная царедворцем Шадиманом. А там вон прижалась к стене персидская ваза и над ней криво повисла детская шашка. Кайхосро задумчиво шагал по голубому ковру, еще хранившему запах любимых благовоний изысканного Багратида.
Править царством – это не сражаться. Клинком взмахнул – дорогу проложил; а царство – дремучий лес с крутыми, извилистыми тропами. С той теплой ночи, когда через месяц после марткобской победы в Мухранский замок прискакал Георгий Саакадзе, он, Кайхосро, потерял покой. До самой зари дед и Моурави, запершись, беседовали. Потом Моурави исчез, а дед долго ходил помолодевший, горделивый, горящими глазами поглядывая на фрески прадедов в сводчатом переходе. За трапезой он загадочно разговаривал. И по тому, что дед подарил ему, Кайхосро, своего любимого коня с золотой отметиной и свой меч, Кайхосро понял: дед именно его благословляет на главенство в Самухрано. Но почему? Старший в роде – его отец, Вахтанг, да живет он вечно! Потом дядя Мирван, потом… Разве самое важное, что он старший внук? И при чем тут Саакадзе? И то верно: Великий Моурави всячески отличал его в Марткобской битве. Может, намерен возвести в сан полководца? Нет, рано. А дед, желая скрыть необузданную радость, продолжал ходить, сдвинув серебряные брови. Потом снова приезжал Саакадзе, и под черным щитом ночи тайно велись беседы. Затем – скрытые тьмой гонцы. Вдруг Саакадзе совсем перестал посещать Самухрано, но зачастил Дато Кавтарадзе, прибывая, как заговорщик, в полночь и исчезая под утро. И с каждым таким появлением он, Кайхосро, чувствовал приближение неумолимой судьбы. Уже не волновали запретные поцелуи служанки в густой листве аллеи, ее розовые покатые плечи; уже не прельщала скачка на диком коне; уже не торчали лихо подкрученные усики. Томило ожидание… И вот Кайхосро в смятении оглядывал царские покои Багратидов. Дед говорит: поможем. Саакадзе говорит: поможем. Настоятель Трифилий говорит: поможем. Отец, дядя – все хотят помочь. А кто из грузин не знает: хотели воробьи помочь барсуку летать, да уронили в реку. Если богом не дано – всякая помощь бесцельна. Опыт старцев, может, придет, но ликование – вряд ли.
Саакадзе облегченно вздохнул. Наконец он, полновластный хозяин Картли, приступит к устройству дел царства. Кончится навязанный войной Совет князей, церковь отойдет немного в тень. Тяжела длань католикоса… Кайхосро! Три года должен он подчиняться воле Моурави. Так условились. «И плата немалая: царский трон!» – думал Саакадзе, входя в покои правителя на первую беседу.
Фамильная гордость и мягкость подсказали Кайхосро правильное поведение. Он рассмеялся на подчеркнуто-почтительный поклон, попросил Моурави дарить ему по-прежнему внимание и наставление. Но Саакадзе желал, чтобы соблюдались веками освященные правила царского замка, особенно в присутствии князей. И, изложив начальное мероприятие об освобождении от подушного налога царских крестьян, участников войны с кизилбашами, просил обдумать и скрепить подписью указ.
Беседа была коротка, Саакадзе торопился.
Необычно в доме Саакадзе. Едва слышно ступают слуги, осторожно ставя на скатерть блюда с яствами и подносы с высокими стопками хлебных лепешек.
Мамка в черном платке, с опухшими от слез глазами, внимательно наблюдает за слугами. Она только что вернулась из Сиона. Сегодня полугодие страшной смерти Паата. Храм не мог вместить всех, стремящихся выразить сочувствие Русудан и Георгию. Мамка, расставляя на скатерти сосуды, говорила вслух сама с собою: «Святой католикос служил панихиду, хор иноков прибыл из Кватахевского монастыря. Четыре колонны укутаны в черный шелк, возле разместились княгини с траурными цветами на платьях. Слева от алтаря плакальщицы в белых покрывалах рыданием наполняли храм; справа азнауры держали вместо свечей переломленные персидские сабли. Нато Эристави рвала на себе распущенные волосы, от ее крика сокращалось пламя литых свечей. Струились слезы женщин, шумно всхлипывали мужчины. Одна Русудан неподвижно смотрела на пречистую богородицу, держащую на коленях младенца, а Георгий тяжело смотрел на коня Георгия Победоносца».
Мамка смахнула крупную слезу. «Бежан, белее воска, в монашеском одеянии, возвышается за отцом Трифилием, а Автандил… О мое дитя! Черным огнем мести сверкали его глаза!»
– Скажи Циале, пусть сегодня придет в мой дом, – шепнул Георгий при выходе из Сиона.
– Откуда узнал? – изумилась Хорешани. Она всячески скрывала приезд девушки, не желая усилить печаль друзей пространным рассказом.
– Откуда? Гиви помог тебе скрыть тайну. А о поясе осторожно намекнул: «Ты, Георгий, не удручайся, пояс Паата сохранила заботливая Циала».
Хорешани едва удержала неуместную улыбку:
– Этот кувшин – от рождения с трещиной. Хорошо – к Русудан не докатился.
– Я запретил. Но теперь, думаю, время. Пусть Русудан до конца выпьет чашу страдания. Надо помнить о живых.
– Да, Георгий, лучше, чтобы она узнала все.
Многие приехали из отдаленных замков. Некоторые воспользовались подходящим случаем оказать внимание Саакадзе, другим хотелось хоть раз видеть слезы Русудан. Но и тени нет на лице высокомерной! Изо льда сделана или из мрамора?
Русудан была со всеми любезна, с достоинством беседовала с монахами, князьями и слегка смягчалась, встречая тоскующий взгляд Циалы. Ее любил Паата…
Гости разъехались рано, их не удерживали. «Не свадьба», – холодно сказал Даутбек недоумевающему князю Джавахишвили.
Слуги закрыли ворота, погасили лишние светильники, задвинули на ставнях засовы. В комнате приветствий оставлен большой ковер, нет ни мутак, ни подушек. Сюда собрались близкие Саакадзе, съехались «барсы» с семьями и родителями. Дед Димитрия, уже слегка сутулящийся и прихрамывающий на правую ногу, поминутно смахивал набегающие слезы. Приехал Папуна, худой и молчаливый.
После марткобских дней он удалился в Носте, и ни доводами, ни просьбами, не могли заманить его в Тбилиси. Все знали – невыразимо по Паата тоскует друг. «Пусть среди ящериц успокоится», – убеждал Даутбек. «А может, Хорешани права: не следует оставлять одного?» – возражал Дато. Согласен с Хорешани был и Саакадзе: «Надо трудным делом отвлечь напрасную печаль». Но не только из-за Паата страдал благородный Папуна. Тэкле! Бедное дитя! Зачем так безжалостно ступает за ней черная судьба? Зачем на нежные плечи свалилась непосильная ноша разбитого счастья? Не задумался бы Папуна взять все невзгоды на себя. Не задумался бы жизнь отдать во имя ее лучшего дня. Он поедет в проклятую Гулаби, он сделает все, чтобы спасти светлую, подобную весеннему облаку Тэкле.
Хорешани, подавив вздох, опустилась на ковер возле неподвижной Русудан. Саакадзе дотронулся до колена Зураба и сдавленно проговорил:
– Вижу, друг, сердишься! Напрасно! Только желание не слишком обременять друзей заставляет меня иногда сохранять в тайне замыслы. А чувства мои к тебе, любимому Зурабу, известны.
Зураб низко опустил потемневшее лицо. Едва слышно потрескивали в светильниках фитили. Саакадзе испытующе поглядывал на князя. Тихо стучали черные четки в пальцах Трифилия. Мучительное безмолвие нарушил Саакадзе:
– Говори, Циала, говори все. Сейчас мы одной душой будем слушать о последнем часе незабвенного Паата. Да послужит нам гордым утешением жертвенный подвиг во имя родины. Говори!
– А может, Георгий, сегодня устала Русудан? – спросил Папуна.
– Нет, друг, есть тяжести, которые лучше сразу перенести. Говори, девушка.
Циала, казалось, вся ушла в воспоминания. Она не выронила из памяти ни одного слова, ни одного вздоха Паата. И, как молитву, передала последний день любимого:
– Когда шах-севани пришли за Паата, он улыбнулся мне: «Не убивайся, Циала, есть чувство, за которое не страшно умереть. Молодость, красота – все проходит, вечны любовь и ненависть. Научи этому своих детей…» Открыла глаза – пусто. Вошла старая Фатьма, вскрикнула: «Два дня ты в мертвом сне лежала». Я вскочила, о госпожа Русудан, не знала я, куда бежать из удушливой темноты. Пьетро делла Валле усадил меня, заставил выпить целебные капли и печально сказал: «Перестань умолять, девушка! Разве я сам не знаю, что надо делать? Мои миссионеры с трудом нашли земные останки сына Георгия, шах приказал выбросить обезглавленного Паата в грязную канаву, но, омытый и одетый во все белое, благородный картлиец предстал перед господом богом, ибо в последнее мгновенье отрекся от корана, осенив себя крестным знамением…»
Циала обхватила голову руками и простонала:
– …Горе мне! Не помню, как жила… говорят, хотела убить себя, говорят, два месяца болела… Когда очнулась, узнать решила, где могила Паата. Пришла опять к господину Пьетро. Начала молиться, но святая дева с желтыми волосами непонятно заулыбалась. Пьетро отказался указать могилу: вдруг шаху вздумается надругаться над прахом. «Тебя, – сказал, – будут пытать: лучше будь в неведении…» Еще прошло много черных дней. Ценности были у меня, – не знаю, кто взял. Богатые одежды были, – не знаю, кто носил их. Господин Пьетро к доброй женщине поместил, она силком кормила меня, лечила травами. Был ночью дождь. За мной пришел слуга. Зачем скрытно зовет делла Валле? Не успела войти, он взял за руку, повел в другую комнату без окон, там стеклянный гроб стоял, и над ним светила синяя лампада. Встал в углу человек и сбросил с себя плащ монаха. Я вскрикнула: Сефи мирза!
«Слушай внимательно, Циала, – сказал он, – мне посчастливилось устроить тебе побег. На рассвете придут два монаха, одетые купцами, они довезут тебя до пределов Картли. Расскажи лучшей из матерей, ханум Русудан, сколь доблестен был мой друг Паата в черный час…» Сефи-мирза долго молчал, я видела, как парча дрожала от стука его сердца. Потом он грустно произнес: "Мой властелин, шах Аббас, повелел мне быть в пору испытания в мечети. Я пришел, тоска заледенила мою грудь. Там ханы возносили молитвы аллаху, Караджугай-хан, Эреб и Али, содрогаясь, простирали руки к шаху. Повелитель был страшен в своем гневе, его проклятия сотрясали купол: «О всемогущий! Не ты ли дал мне власть на земле, подобную власти твоей на небе?! Не ты ли благосклонно взирал на эту мечеть, воздвигнутую в честь тебя?! Так почему отвернул лицо истины от деяний моих?! О всемогущий алла!» – «Яалла!» – трепеща от ужаса, воскликнули ханы. Пламя разгоралось в глазах шах-ин-шаха: «О всесильный! Вложи в мое сердце свирепость раненого тигра! Взметни мою мысль страшным огнем! Вложи в мою руку карающий меч Мохаммета! Разбуди шайтана, и пусть раскаленными крыльями гонит он неверного Саакадзе над пропастью ада! Нет, о аллах, подскажи мне мщение, от которого застонал бы камень!.. Я слушаю тебя! О алла!» – «Яалла!» – трепеща от ужаса, воскликнули ханы… Господин Пьетро поднес чашу с холодной водой к белым устам Сефи-мирзы. Пока царевич молчал, прикрыв глаза, Пьетро зажег три высоких свечи.
Я склонился ниц, – продолжал царевич. – В благоговейном безмолвии все взирали на «льва Ирана», а он распростер руки, и ханы верили, что он слышит голос аллаха. Вдруг лицо шаха посветлело. Рядом со мной облегченно вздохнул Караджугай-хан: «Аллах подсказал „льву Ирана“ радостную месть». Шах Аббас взошел на мраморное возвышение:
«Где достойный сын достойного отца?» – Он грозно оглядел молящихся.
Али-хан шарахнулся к выходу. Вскоре в мечеть бесшумно вошел Паата. Я не узнал голоса шах-ин-шаха, так вкрадчив был он и так зловещ:
«Паата, мой любимец, где отец твой, Георгий Саакадзе?»
«Великий шах Аббас, – мужественно ответил Паата, – ты сам послал его на поле чести».
«Не тяготит ли тебя разлука с твоим воинственным отцом?»
«Любой путь на родину будет мне усладой».
«Паата, ты радость моих глаз, – свирепо и ласково говорил шах. – О, как надменно ты поднял голову!»
«Я сын Георгия Саакадзе!»
«Мой тигренок, выскажи мне, твоему покровителю, что ты хочешь иметь, отправляясь в далекое путешествие?»
«Меч и щит моего отца!»
«Молись!!!»
Благородный Паата бесстрашно осенил себя крестным знамением. Повелитель Ирана яростно схватил светильник и швырнул. Я пал ниц, за мною ханы…"
Циала провела рукой по лбу:
– Сефи-мирза протянул мне пояс: «Передай ханум Русудан. Этот пояс был на Паата в мечети. Мой верный раб выкупил его у палача…» Сефи-мирза поклонился католику, закутался в черный плащ и исчез в нише.
Циала вынула лежащий на ее груди пояс, поцеловала долгим поцелуем, словно прощалась, и положила на колени Русудан, продолжавшей неподвижно сидеть на ковре.
Опять молчали, боясь вспугнуть священную тишину, которая навсегда смежила молодые глаза Паата. Русудан взяла пояс, обвила вокруг шеи и властно проговорила:
– Георгий, прекрасная душа Паата отлетела в вечность, тело его должно быть перевезено сюда и похоронено в Эртацминдском монастыре, где покоится…
– Твое желание будет выполнено, моя Русудан.
Саакадзе велел слугам зажечь боковые светильники и расстелить скатерть на ковре. Посередине, на огромном серебряном блюде, стоял жертвенный олень, зажаренный на окропленном святой водой вертеле; на развесистых рогах мерцали желтые огоньки. И рядом, до краев наполненная красным вином, пенилась чаша Паата.
Тризну устроил Саакадзе по древнегорскому обычаю, как завещала для себя когда-то бабо Зара…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В книгохранилище Метехского замка по-прежнему бабочки играли на вытканных пальмах, а на черном дереве ниш поблескивали перламутровые листья. Виднелись те же массивные рукописные книги, гуджари. И лишь в восточной угловой нише прибавилось два свитка: жизнеописание царя Георгия Десятого из династии Багратидов и жизнеописание царя Луарсаба Второго.
Правитель Кайхосро в царском наряде рассеянно повторял:
– Определение о воинской повинности?.. Чеканка новых монет?.. Закон об объявлении караванных дорог достоянием царства?.. Указ об ограничении пошлин?.. Повеление о снятии рогаток в княжеских владениях?..
– Что удивляет тебя, Кайхосро? Определение о воинах, обязанных перед родиной? А разве оно не подготовлено временем? Разве царица Тамар без постоянного войска могла бы выиграть Шамхорское сражение и разбить могущество алеппского султана Нукреддина? А разве Давид Строитель не счел за благо создать войско в шестьдесят тысяч мечей для одержания знаменитых побед?
– Но ты, Моурави, без постоянного войска выиграл Сурамскую и Марткобскую битвы.
– Когда отечество в опасности, народ творит чудеса. Но какая разумная власть станет рассчитывать лишь на благородный порыв необученных дружин?
– Моурави, я с благоговением внимаю тебе, но разве князья согласятся на такой закон? Ведь крестьян для войска придется брать из княжеских владений.
– Я радуюсь, мой Кайхосро, твоему пониманию сложности дела. Но интересы царства превыше интересов отдельных княжеств. И теперь как раз время заставить князей согласиться.
– Но я не разумею, кто будет содержать постоянное войско? Ты сам говоришь – царство обеднело, казна пуста.
– Об этом я тоже подумал, мой молодой правитель. Считаю возможным и царских и княжеских крестьян освободить от винной и хлебной подати на время их пребывания в войске, дабы они являлись со своим запасом. А семьи их, на время отсутствия работников, освобождались бы наполовину от подушной подати. Азнауры должны нести повинность, начальствуя над сотнями, потомственные азнауры и князья, как сардары – над тысячами.
У Кайхосро в глазах запрыгали золотые бабочки книжных ниш, и он робко заметил, что такое беспримерное новшество возмутит владетелей, ибо нарушит веками освященное право разделения Картли на четыре знамени. И не полагает ли Моурави, что князья после утверждения правителем закона о едином войске пустят в ход индийский яд или персидские ханжалы?
– И об этом размышлял я, мой Кайхосро, и, конечно, не намерен подвергать твою жизнь опасности. Подпись правителя Картли скрепят католикос и Моурави. Должен тебя огорчить: чеканка монет также не всем владетелям придется по вкусу. Почему? Скажем так: владетель отдает крестьянину в аренду кусок земли и получает взамен овцу, зерно, вино и мед. А какую пользу имеет от этого царская казна? Чужеземные купцы из-за ненадежности путей перестали отягощать себя грузными караванами и привозят в кисетах или хурджинах редкостные изделия и благовония. Их приобретает знать, а пошлинные сборы ускользают, и казна, долженствующая содержать и оборонять царство, остается без прибыли. Такое больше терпеть Картли не может. Не замкнутая меновая торговля, недоступная широкому народу, а открытая с помощью золотых и серебряных монет должна обогатить царство. Но для караванов необходимо восстановить и охранять пути верной азнаурской стражей. Народ не может жить по-старому, он победил, он вправе требовать и для себя хоть долю радости, благополучие семьи, непотухающий огонь очага. А какое благо получает сейчас крестьянин? Кроме непосильной подати, еще непосильные пошлины. Рогатки на дорогах, пересекающих княжеские владения, сдавили горло Картли. Царство задыхается, у каждой рогатки князья за провоз сдирают семь шкур. Нередко глехи прибывают на майдан с опустошенной арбой. Знай, дорогой: то, что тебе было выгодно как князю, теперь убыточно как царю.
Долго еще Моурави разъяснял молодому царю мудрость царских дел.
– Обо всем договоренном представлю тебе готовое определение на подпись. Ради отвлечения князей от лишних дум пригласи их всех на трехнедельное пиршество: молодежь повеселится, отцы наметят новые соединения фамилий, свадебные пиры отвлекут от скучных дел царства. Под веселый шум многое можно узаконить… И церковь поможет. Если в чем сомневаешься, с благородным Мухран-батони, своим дедом, поговори: он тебе плохое не посоветует.
Некоторое время Кайхосро учащенно дышал, словно старался сбросить придавивший его дуб. Он любил фехтование на саблях, ловко сбивал стрелой кубок с шеста, был первым в конной игре в мяч, любил подставить спину под клокочущий водопад, любил пощекотать за ухом медведя. Все это помогло ему чувствовать себя на Марткобской равнине, как на площадке родного замка. Но сейчас, кажется, медведь щекочет за ухом царя. Он отдал бы крестьянам все редкостные товары, а князьям – всех крестьян за возможность вскочить с трона на коня и галопом нестись через все рогатки обратно в Самухрано.
Кайхосро направился в покои деда. Какое счастье: Мухран-батони остался на время в Метехском замке. Еще с порога Кайхосро выкрикнул, задыхаясь, о страшном намерении Саакадзе вывернуть наизнанку Картли, как шкуру замученной пантеры.
– Кто-нибудь видел тебя у моих дверей? – Мухран-батони спокойно продолжал посасывать чубук кальяна.
– Нет… кажется, – растерянно пролепетал Кайхосро.
– Постарайся, чтобы и обратный путь был столь же удачным… Если кто из придворных встретит, скажи – переходы осматривал. Вырази неудовольствие: в средней нише Охотничьего зала – паутина, на цветочном балконе потускнел мозаичный столбик. Метехи – не Мухрани, где прислужницы, сладко щурясь, разглядывали тебя, как чурчхел. Вернись в свои покои, ударь дважды молоточком в шар, – войдет царский азнаур, вели пригласить к тебе доблестного Мухран-батони, старейшего в роде. Приказ отдавай не оборачиваясь, – подданные не должны видеть лицо своего царя. Надоедает.
Через час Мухран-батони в парадной куладже остановился перед стражей, поправил на себе оружие, пригладил усы и почтительно вошел в дверь, распахнутую перед ним царским азнауром.
Но, прикрыв плотно дверь и убедившись, что их никто не подслушивает, Мухран-батони снял оружие, расстегнул куладжу, поудобнее устроился в кресле.
– Моурави предлагает сократить власть князей? Какая печаль! О клике Шадимана заботится – хвала такому делу! Моурави к величию Картли стремится, а такая дорога не бархатным чепраком покрыта. Обо всем заранее со мной договорился: следуй за Моурави – взойдешь на престол Багратидов.
– Но мудрость поучает: «Не следуй за правдой, она истощает зрение». Разве пирами и свадьбами ослепишь князей? И разве при царице Тамар не давали волю купцам? И не пришлось ли потом разогнать карави? Разумно ли повторять ошибки?
– Я так и предполагал – поглупеешь, как только возвеличишься. Если плод случайно созреет зимой, он неминуемо погибнет. Что было рано при Тамар, своевременно при Кайхосро.
– Осмелюсь напомнить, мой благородный дед: рогатки и в твоем Самухрано придется снять. Или так оговорено?
– Я первый сниму, – пример мой обяжет многих.
– Но твой нацвали всегда радовался значительному доходу от проездных пошлин.
– И теперь будет радоваться, ибо убыток тебе как князю – прибыль тебе как царю. Двойные пошлины, собираемые царскими нацвали и торговыми, поступают в казну царства, а правитель, или царь, в этом деле имеет свою личную долю. Прибыль тебе как царю – это двойное обогащение тебя как владетеля. Только богатство и сила – надежный щит престола. Разве не предлагал Моурави меч и сердце Луарсабу? Разве не умолял о постоянном войске? Не упрашивал обуздать своенравие князей? Луарсаб поверил Шадиману – и погиб. Да, я не оговорился – погиб безвозвратно! Так вот, сломив волю враждебных нам князей, объединившись с Зурабом Арагвским, Шалвой Ксанским, Газнели и еще некоторыми, мы крепко возьмем власть в свои руки. Через три года будем венчать тебя на царство. Об этом – все. Поговорим о короне. Корона Багратидов состоит из гладкого венца с травами и репьями поверху, из восьми дуг, яблока и креста. В кресте небольших алмазов – пятьдесят, красных яхонтов – одиннадцать; в двух ободках по яблоку – небольших алмазов тридцать один и столько же красных яхонтов.
– Я с восторгом слушаю тебя, мой дорогой дед, но разве может быть удобной чужая папаха?
– Гордость требует терпения. Скоро пир для князей устроишь, предлог – день ангела. Будь вежливым, но недоступным. Какой голос сначала подымешь, тот за тобой и утвердится. Под льстивое журчанье немало полезного можно даже с помощью князей провести.
Кайхосро уныло смотрел на крепкие цаги своего деда.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пройдя винный ряд, «барсы» одновременно задержали шаги: вкусный запах только что выпеченного лаваша обволакивал улочку.
Гиви уже готов был схватить самый зарумяненный лаваш и, как в детстве, плотно скатав его, запустить в рот, но Димитрий одернул деревенского «барса».
– Полтора часа буду натирать тебе уши выпеченным тестом! Ты что – забыл, кто ты?!
– Ты теперь почетный азнаур, победитель Карчи-хана, и лаваш тебе должны подавать на серебряном блюде, – насмешливо добавил Ростом.
– Лучше смотрите на городские весы, – оборвал Дато пререкания друзей, – около них пять кривых ароб, и то с одной зеленью.
«Барсы» вышли на площадь майдана. Покупателей было много, но весы, над которыми колыхался царский флаг, почти бездействовали. Сегодня, как и вчера, через Майданские ворота скудно ползли арбы и изредка семенили ослики с перекидными корзинами.
Ростом хмуро заметил, что купцам и перекупщикам здесь только в нарды играть. И правда, у весов уже не было никаких товаров, когда медленно опустился флаг, означающий, что торговля с горожанами прекратилась и наступили часы оптовой торговли.
Друзья пересекли площадь. У Темных рядов они вновь остановились, наблюдая, как с четырех верблюдов сгружали кипы грузинского шелка, вносили в просторный склад и сбрасывали поверх запыленных тюков.
– Вот почему наш Георгий и с князьями любезен, и с купцами подружился. Но скоро майданы пробудятся от зимней спячки! – убежденно закончил Даутбек.
Видя слоняющихся «барсов», амкары вздыхали: опять Моурави не прибудет, – уже несколько дней, как обещал. Вчера площадь поливали, позавчера лавки приукрашивали, навесы чинили. Вино то ставили на стойки, то уносили в подвалы. Хотел Моурави товары отобрать для первого каравана в турецкий пашалык. А сегодня не только нацвали и гзири, даже асасы не появляются, майдан тоже не полили, не стоит даром тратить воду.
Но именно в эту минуту по Метехскому мосту простучали копыта. Высокий всадник, сопровождаемый другим, круто завернул на улицу Веселых аробщиков.
– Моурави скачет! – завопил подмастерье, бросив дубить кожу.
– Моурави! Моурави! – понеслось по всему майдану.
Из темных лавок высыпали амкары, возбужденно переговариваясь.
– Вино, вино поставь! – кричал Сиуш ученику, устремляясь навстречу Саакадзе.
Моурави осадил коня, спрыгнул и шепнул Даутбеку:
– Не отходи далеко – возможно, придется поспорить с твоими любимцами.
На майданной площади сразу стало шумно и тесно. Бежал нацвали, за ним гзири, протирая сонные глаза. Из-под навесов вылезли асасы и принялись оттеснять толпу, силясь громкими окликами привлечь на себя внимание Моурави.
Провожаемый амкарами, Саакадзе направился в лавку Сиуша. По пути он здоровался с уста-башами и старейшими амкарами и с таким удовольствием выпил преподнесенную ему чашу с янтарным вином, как будто никогда лучшего не пивал. Следуя его примеру, «барсы» до дна осушали чаши и шумно ставили их на исколотую шилами стойку.
Саакадзе не дал разыграться веселью и сразу приступил к делу. Снял с крюка стремена на кожаных ремнях и стал проверять их крепость.
– Таких десять тысяч пусть твое амкарство мне приготовит.
Сиуш от восхищения онемел. Саакадзе тепло улыбнулся в усы:
– Запиши, Эрасти!
Ростом пробовал уздечки, Димитрий рассекал воздух крепкими нагайками, Гиви стаскивал со стен подпруги. Даутбек и Дато осматривали седла. А Папуна с умышленной озабоченностью вертел сбрую, пугая Сиуша. Быстро бегало по пергаменту гусиное перо, которое Эрасти то и дело вытирал о свои волосы.
Потом всей гурьбой отправились в ряды кожевенников. Там амкары уже знали, что Саакадзе заказывает самые лучшие изделия на десять тысяч царских дружинников.
Майданная площадь запестрела разноцветным сафьяном, войлоком, кубачинским сукном, бурками, козьей шерстью, островерхими папахами; появились амкары, обвешанные колчанами, пращами, ремнями. Их окружили «барсы», старательно рассматривая образцы.
Внимание Саакадзе привлекли цаги. Он поднимал то синие, то красные, то голубые. Пробовал прочность носка, густоту кистей. Нагнулся к груде подков, выбрал самую большую, согнул ее пальцем и хмуро отбросил.
– Хо-хо-хо! – раздалось по майдану.
В гущу толпы, размахивая хворостиной, въехал на арбе, нагруженной сыром, раскрасневшийся дед, напомнивший Саакадзе деда Димитрия. Оказалось, что в Дигоми – окрестной деревне – разнесся слух: Моурави приобретает сыр не на обмен, а на звонкие монеты. Этому не поверили, но на всякий случай снарядили в город отважного деда.
Расхохотался Саакадзе, загоготали и амкары. Какой-то старый дукандар шутливо стал убеждать деда, что самая глупая голова сыра у него на плечах. Димитрий нахмурился, он не любил шуток над дедами, но Саакадзе приказал Эрасти закупить весь сыр и расплатиться с дедом монетами.
Амкары дивились, следуя за Моурави. А с площади еще долго слышались возгласы огорченного деда, ругавшего односельчан за отказ послать с ним вдобавок еще три арбы сыра и пять корзин с петухами.
В боковой улочке Даутбек поздравил Георгия с началом новой, монетной торговли.
Долго оставался Саакадзе на улице Оружейников, тесно заполненной амкарами всех цехов.
На середину оружейного ряда ученики вынесли длинные скамьи и стойку. Рядом с Саакадзе сели уста-баши, ах-сахкалы и старейшие мастера.
Наступало время кожи и стали.
«Барсы» начали пробовать образцы наступательного оружия – колющего и режущего, сгибали, выверяли точность линии клинков, осматривали рукоятки. Димитрий, вращая над головой дамасскую сталь, словно рассекал свистящий ветер. Гиви перебирал пращи, вкладывал в них заостренные камни и устремлял их в знойную синеву, безошибочно определяя дальность полета. Ростом надел по локоть нарукавник с железною перчаткой и, натягивая тетиву, испытывал гибкость пальцев. Саакадзе внимательно следил за друзьями, а Эрасти раскладывал перед ним доску и уголь.
– Да, любезные амкары, – произнес Саакадзе, – оружие ваше достойное, но годы ушли вперед. Турки теперь вооружены не только копьями, но и тарпанами, секущими с одного взмаха всадников и коней. – И, взяв уголь, начертал на доске длинную рукоятку со всаженной в нее выгнутой полумесяцем пилой. – Вот, мастера, как видите, тарпан соединяет в себе копье и саблю. Турки оттачивают его с двух сторон, а мне вы сделайте внутреннюю линию с острыми зубцами. Пока тысячу штук, для легких конников. В бою они будут охотиться за вражескими начальниками. А стрелы приготовьте мне по татарскому образцу: толще и длиннее наших. Копья смастерите – тысячу метательных и две тысячи ударных. Шашки, конечно, будете ковать грузинские, легкого веса пять тысяч, тяжелого – три. Потом еще один заказ, особенно приятный для азнаура Димитрия: полторы тысячи стрел для обучения, с деревянными шишечками на конце вместо копейца. Теперь не мешает подумать о панцирях и для коней. – Саакадзе начертил две пластины в форме топоров, соединенных ремнями. – Турки называют этот панцирь «буиндуком» и считают важной защитой коня в битве. Летом, кроме того, буиндук особенно выгоден, ибо не позволяет коню мотать головой и отгонять мух, что всегда раздражает всадника в часы битвы. Буиндуков нужно мне не менее шести тысяч.
Амкары, увлеченные познаниями Саакадзе в оружейном деле, беседовали с ним, как со старшим уста-баши. Обсуждались мельчайшие подробности заказа. Записывал не один Эрасти, но и Димитрий, и Ростом, и цеховые писцы. Обусловливалась цена, сроки. Саакадзе обещал, что царство оплатит заказ не только кожей, медью, железом, но – наполовину – и серебряными монетами новой чеканки.
Амкары старались не очень выдавать свою радость, сосредоточенно следя, как Саакадзе подписывал пергамент с перечислением заказов.
Уста-баши обмакнул указательный палец в киноварь и приложил его к пергаменту ниже подписи Моурави. Эта «печатка» была равносильна клятве на кресте.
Договорившись о присылке задатка, Саакадзе поднялся и пожелал амкарам покровительства святого Давида.
За Махатскими холмами чуть посинело небо; с плоских крыш Банной улочки снимались просушенные полотнища. Майдан затихал.
Сопровождаемые амкарами Моурави и «барсы» направились к кольчужникам ознакомиться с оборонительным оружием.
Лавки кольчужников Саакадзе оглядывал особенно тщательно. В темных углах отсвечивали серым блеском тончайшие проволочные сетки и струили синеву панцирные пластины. В них запутывались наконечники вражеских стрел, об них ломались неприятельские сабли. Заинтересовал Саакадзе трехстворчатый панцирь, украшенный сложным орнаментом. Саакадзе снял его и вынес на свет.
Владелец, мастер с тройным багровым подбородком и усами, свисающими до рукоятки кинжала, принялся расхваливать свою работу:
– Двадцать тысяч молний ударят – не расколют. Голубой буйвол свалится с неба – не согнет. Огонь из горы выйдет – не расплавит. В самом Дамаске…
– А ну, надень! – перебил Саакадзе словоохотливого амкара.
Оружейник застегнул панцирные ремни и кичливо закинул голову. Саакадзе обнажил тяжелый меч и ударил по панцирю. Сверкнули искры, оружейник едва удержался на ногах, испуганно схватившись за дерево. В панцире зияла пробоина. Кругом зашумели, зацокали амкары.
– Теперь вижу, что ты сам – голубой буйвол! – сурово произнес Саакадзе. – Для каких воинов – для своих или вражеских – приготовил этот глиняный таз?
И, повернувшись, направился к лавке боевых шлемов. Вызывающе сверкали они одной линией с устремленными вверх наконечниками, опущенными сетками и стальными перьями впереди. И тут не поскупился амкар на похвалы изделиям своего цеха:
– Если метехская скала на этот шлем обрушится – сама пылью рассыплется. Лев набросится – зубы поломает. Полумесяц натолкнется – дождевыми каплями разбрызгается.
Амкар с большим рвением нахлобучил на себя шлем с серебряным султаном.
– А ну, сними! – приказал Саакадзе.
Нехотя амкар опустил шлем на стойку. Саакадзе вскинул меч и ударил по шлему. Сверкнули искры, охнули амкары, заливисто засмеялся Гиви. Шлем, расколотый пополам, гулко стукнулся о землю. Оружейник остолбенел.
– Зажги самую толстую свечу перед Иоанном Крестителем за то, что не испытал твою работу на твоей голове! Запомни: амкар, делающий плохое оружие, хуже кизилбаша, ибо подвергает опасности битву, – сурово сказал Саакадзе, вкладывая меч в ножны.
Он был встревожен и решил поручить Даутбеку Оружейный ряд.
Старый чеканщик Ясе встретил хмурого Саакадзе на пороге своей темной лавочки. Уже с неприязнью Саакадзе спросил чуть сутулившегося чеканщика, чем он может похвастать. Ясе сокрушенно развел руками.
– Э-эх, батоно Георгий, разве это щиты? – указал он на развешанные щиты разных форм и размеров. – Курица клюнет – пробьет. Мышь захочет – прогрызет. Много раз я новый год новым щитом встречал, а сейчас рука ослабла, от скуки чеканю. А когда молодым был, очень любил с горы восходом солнца любоваться, все думал: вот самый крепкий щит на голубой куладже… Не знаю – или прослышал про меня, или рассказал кто, только в чистый четверг призвал меня к светлому трону царь Первый Луарсаб и повелел выковать такой щит, чтобы ни конный, ни пеший не мог поразить богоравного, прикрывающего собой царство. Я месяц думал, ел только лепешки и пил холодную воду, потом вознес молитву Георгию Победоносцу, ушел в горы и там стал чеканить щит для Картли. А когда принес в Метехи, царь удивился: на голубой коже горело вечным огнем солнце. Трудно и долго дрался Первый Луарсаб с шахом Тахмаспом и с ханом Шеки Ширванским, но всегда возвращался со сверкающим щитом… Э-эх, батоно Георгий, уходят в темную ночь и цари, а щит неизменно из веке в век восходит на голубое небо…
Слушали в глубоком молчании. Саакадзе внезапно обнажил меч и со всего размаха ударил по самому невзрачному щиту. Сверкнули искры, лязгнула сталь, щит невредимо продолжал висеть на ремне. Саакадзе еще сильнее ударил по щиту, ливнем посыпались искры, а щит зазвенел еще веселее, словно насмехался.
Амкары-чеканщики возбужденно продвинулись вперед: их праздник, их гордость, старый Ясе не одно боевое дело отметил новым щитом… Вот его ранний щит из орехового дерева, обтянутый желтой кожей, взлетает на нем стая ласточек, – это когда первый Симон отражал кизилбашей шаха Худабанде. Вот медный, обтянутый синим сафьяном, заклепанный шишечками, в сиянии звезд низвергается переломленный полумесяц, – это когда османы разрушили Вардзийский монастырь и на них обрушились глыбы пещерных комнат. А вот коричневый, обтянутый кожаными шнурами, – это когда Десятый Георгий разбил османов в Триалетской битве. А вот бирюзовый, любимый цвет Второго Луарсаба, в середине щита в серебряных когтях орла бьется змея, – это когда в Сурамской битве был уничтожен Татар-хан…
Саакадзе обнял чеканщика и трижды поцеловал в губы, прикрытые проржавленными усами. Отстегнул изумрудную застежку и приколол к потертой чохе Ясе.
– Видно сразу, дорогой Ясе, что ты недаром любил подыматься на вершины. Кто выше стоит, у того глаза зорче. Твой чекан и через триста лет боевым звоном будет сзывать воинство на битву за родину. Поручаю тебе возглавить чеканку десяти тысяч солнц, которые своими лучами должны ослеплять врагов.
Через несколько дней майдан был вновь взбудоражен. Звеня колокольчиками, важно проходили двугорбые верблюды, направляясь на двор царского караван-сарая. Там уже расположились погонщики, грузчики и охрана.
Потом, как обещал, приехал и Моурави, а с ним и азнауры. Они с меликом обходили склады купцов, забитые кипами грузинского шелка и ящиками с мареной. Эти товары с первым караваном направлялись в Эрзурум и дальше – в Диарбекир. Картли выходила на чужеземные майданы.
Купцы с гордостью показывали образцы, окрашенные драгоценным корнем. Недаром картлийская марена прославлена в землях арабов и даже в Индостане. Саакадзе посулил отправить вскоре второй караван с мареной в страну раджей.
Кипы связывались во вьюки, скрипели перья, стучали гири. Верблюды опускались на колени, принимая на спину горы шелка. Задорно перекликались караван-баши, погонщики. Коки тащили кувшины с водой, пурщики – груды лавашей, снаряжая караван.
Затем Саакадзе поручил «барсам» склады Темных рядов, а сам с меликом стал обходить торговые лавки. Эрасти и два ностевских дружинника неотступно следовали за Моурави. Он заходил даже в крохотные лавчонки и, как бы случайно, прошел мимо раскрытых дверей богатой лавки Вардана Мудрого.
Купцы переглянулись. Когда встревоженный Вардан догнал Моурави и, низко кланяясь, просил осмотреть его товары, приобретенные еще до войны у иноземных купцов, Саакадзе рассмеялся:
– Не хочу соперничать с князем Шадиманом: твои иноземные товары всегда нравились ему; береги, ведь и сквозь каменные стены можно предлагать редкости.
Вардан обезумевшим взглядом провожал Моурави и мелика: «Погиб! Моурави все разведал, недаром пчеловод напугал. Бежать, бежать, не озираясь!.. – Вардан рванулся в лавку и, не обращая внимания на испуг сыновей, Гургена и Дарчо, заметался от полки к полке, ощупывая атлас и парчу. – Бежать? Бросить все? Нет, лучше караван нагрузить, семью забрать, уйти будто в Абхазети на большой базар, а на морском берегу нанять турецкую фелюгу и уплыть в Трапезунд, там распродать товар и через Багдад пробраться в Исфахан… Может, шах Аббас пожелает знать о здоровье царя Симона? Или расспросит о князе Шадимане? Или сокрушится об Исмаил-хане? Могу донести о многом. Недавно в тайной пещере под водопадом пчеловод нашел склеенный орех и принес мне к обеду. Расколол, а там шелковый платок, испещренный знаками: чубукчи извещает о желании князя Шадимана… Бросить все?.. Только вчера князю Туманишвили под залог мельницы дал бархат и мех на новые куладжи, фамилия готовится к пиру в Метехи. Старая Каранбежани тоже под залог виноградника забрала жемчуг для дочерей; условились: за виноградником ее глехи будут ухаживать, а урожай мои слуги для меня заберут. И еще… Э-э, Мудрый, немало глупостей наделал! Разве время украшать бездельников своим богатством?.. И Шадимана трудно оставить, обещал возвести меня в мелики, метехским купцом утвердить, вот почему играю с чертом. Нельзя мне на фелюге кататься. А если страшный Моурави в подземелье бросит?.. Если кожу с живого сдерет? Ведь ему важно знать, на какой аршин Шадиман свои желания мерит! – Вардан похолодевшей рукой ухватился за стойку. – Иногда думать опасно: надо забрать товар, ценности, семью и ускользнуть в Абхазети. Но не сразу, – еще несколько дней, и тень моя на пороге не ляжет, спрячусь. Если стража придет, жена скажет: за товаром уехал в Имерети…»
Вардан приказал закрыть лавку и опустил огромный ключ в карман.
Допив четвертую чашечку турецкого кофе, Саакадзе наблюдал, как Вардан с нарочитой медлительностью проходил через майданную площадь. В помещении мелика были лишь старейшие купцы. Они сообщили, что собрали с купцов значительную дань на починку дорог, мостов и на содержание стражи в башнях и караван-сараях.
Саакадзе и виду не подал, как обрадовала его эта победа. Он похвалил купцов за разумную меру, тем болев что Пануш и Матарс, как известно, уже три месяца следят за восстановлением караван-сараев на новых путях. Одно лишь скрыл Саакадзе – что тайный гонец Осман-паши предложил торговую дружбу со Стамбулом и что Папуна и Элизбар спешно выезжают в Эрзурум для большого разговора с турецкими купцами.
Прощаясь, Саакадзе поручил Даутбеку дела майдана, но и сам обещал в неделю раз приходить в дом Даутбека и Димитрия для обсуждения с меликом и старейшими купцами торговых дел. А если важное случится, пусть купцы и мелик прямо к нему жалуют: для них всегда найдется свободный час.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Банная комната Тваладского замка сияла розовым мрамором с голубыми жилками. Блики разноцветных стекол играли в прозрачной воде бассейна.
Молодая прислужница стала раздевать госпожу и помогла ей войти в бассейн. Мариам с наслаждением подставила дряблые плечи под журчащую воду, самодовольно оглядывая купальню, которую с такой любовью Луарсаб приготовил для своей возлюбленной Тэкле.
А прислужница, откинув огненные косы, стала перебирать струны чанги и притворно возликовала.
Жилки в розовом мраморе Голубые, небесные… И на суше, и на море Есть царицы чудесные. Красотой, нежной кожею, Лунным всплескам подобные, С жаром солнечным схожие, Стать созвездьем способные. Но тускнеют красавицы, Изменяются в облике, Лишь в купальню направится Мариам в легком облаке, В покрывале, усеянном Лалом, славимом пяльцами, Осчастливит бассейные Струи тонкими пальцами. Так в купальне, как на море, Затрепещут прелестные Жилки в розовом мраморе Голубые, небесные…И чем проникновеннее славила молодая прислужница мнимые прелести венценосной госпожи, тем более втайне злорадствовала. О, с каким бы ощущением сладости нуги на губах она закончила б песенное восхваление дерзостью грифонов. Вот они с отвращением уставились на мумию в жемчужной пене, фыркнули, накрепко прикрутили краны и отвернулись к влажной стене.
Нежась, Мариам опустилась на мраморную скамеечку, ощущая приятное ласкание воды. Снова в Твалади! А давно ли она томилась в лицемерной Имерети?
Следуя наставлениям Трифилия, по прибытии к имеретинскому царю в Цихедарбази, в Куполовидный замок на берегу Риони, Мариам пригласила к себе духовником кутатели – митрополита Кутаиси. Она стала щедро жертвовать на церковь и медленно воздвигать свой дом рядом с Окрос-чардахи – золотой галереей.
Но в главном Мариам не оправдала надежд Трифилия: она не была приятной собеседницей и, тем более, желанной гостьей на царских пирах. При любом случае она громко вздыхала, бестактно напоминая, что ее супруг – могучий Георгий Десятый, царь Картли, был духовно главенствующим над всеми грузинскими царями, а она вот должна скитаться по чужим землям и безрадостно думать о судьбе Луарсаба, томящегося в плену. Старательно изводила Мариам имеретинского католикоса Малахия: ведь Луарсаб из-за религии страдает, почему же церковь так спокойна к судьбе венценосца? Она требовала посольства в Московию, настаивала на объявлении войны шаху Аббасу, тюремщику царей грузинских. И чем упорнее были ее домогательства, тем невыносимее становилось ее присутствие в замке имеретинского царя.
Царица Тамара, не утратившая доброты в водовороте дворцовых интриг, сочувствовала Мариам, но не могла забыть лебединой песни светлой Тэкле, чутьем угадывая причастность Мариам к гибели любимой Луарсаба, ибо Мариам всячески отклоняла беседу о странном исчезновении Тэкле.
Выручил царицу Тамару князь Леон Абашидзе, начальник царского замка. Он уговорил «назойливую» объехать владетельные княжества и настоять на втором общем послании русийскому монарху.
Мариам последовала его совету. Вперед выехал азнаур Датико, оставленный князем Баака с наказом оберегать царицу от всех бед.
Таким поручением Датико не был осчастливлен. С той памятной ночи, когда из Метехского замка исчезла светлая Тэкле, он возненавидел Мариам. Ведьма приостановила его жизнь, оторвала от великодушного начальника, князя Баака. Прошумела Сапурцлийская битва, громом прокатилась Марткобская, а он, обреченный на тягостное бездействие, должен был заботиться о сундуках потускневшей царицы.
Объезжая владетельные княжества Западной Грузии, Датико сразу заметил, что весть о посещении царицы Мариам принималась без особой радости.
Осторожный намек Датико не остановил старую царицу. Чем упрямее она требовала в владетельных замках посольства в Русию, тем замкнутее становились владетели.
Нагруженная скудными дарами, проклиная коварство бывших друзей, Мариам вернулась в Имерети. У городских ворот Кутаиси ее пышно встретило духовенство и придворная знать. Леон Абашидзе, теребя завитой ус, поздравил достойную Мариам с благополучным возвращением и почтительно известил: слава творцу, дом ее спешно закончен. Царица Тамара разукрасила его коврами и турецкими диванами, не позабыла наполнить водоем морской рыбой и скотный загон сернами.
Едва сдерживая гнев и слезы, Мариам поняла: ее любезно выпроводили из царского замка.
Позвав терпеливого Датико, стала выговаривать: победа в Марткоби всем принесла славу, а ей – унижение. Несправедливый век! Вот царица Тамар, воспетая Руставели, тоже разбила персов, и ей досталась богатая добыча, а знамя калифа пожертвовала она хахульской божьей матери. А она, Мариам, разве не пожертвовала бы знамя Карчи-хана Кватахевскому монастырю?! А ожерелье калифа, подаренное великой Тамар Хахульской иконе? И она, царица Мариам, тоже воспела бы ожерелье Пеикар-хана в стихах победы, если бы находилась в Метехи, а не у лицемеров, сладких до приторности и кислых до отвращения. Но она долее не унизит себя, она возвращается в Тбилиси.
Датико, переминаясь с ноги на ногу, устало предложил, что он сам отправится вперед, дабы приготовить покои и приличествующую встречу. Осторожность царского азнаура спасла Мариам от нового позора.
Саакадзе воспретил ей въезд не только в Метехи, но и в Тбилиси: теперь налицо необходимость восстановления царства, а не время каверз.
Мариам вновь погнала Датико с жалобой к Трифилию. Глубоко задумался настоятель Кватахеви. Как поступить? Освобождения Луарсаба он домогался, желая избавиться от враждебных ему царей, унизивших его низведением Кватахевского монастыря, ранее первенствовавшего над всеми и влиявшего на дела царства, до степени простой обители. Сейчас Саакадзе возвысил монастырь, а католикос хотел возвести настоятеля в сан митрополита Мцхетского. Но он, Трифилий, любит Кватахеви, как любой князь свое владение. Здесь настоятель Трифилий полновластен, здесь он милует и наказует. На земле богородицы кватахевской все больше селятся крестьяне, умножающие трудом своим и податями богатство и знатность обители.
Еще на одну возможность намекает Саакадзе: католикос стар… Но допустит ли духовенство? Лучше не искушать рок. Удастся – значит, господь благословил, а не удастся – значит, господь не обидел раба своего мудростью.
Трифилий надел под рясу меч и отправился в Тбилиси, где часто бывал по делам царства.
Долго, но безрезультатно воин-настоятель убеждал Саакадзе, твердо решившего не впускать вредную лисицу в Тбилиси.
Но Хорешани и Трифилий доказывали Саакадзе, что неловко перед народом: царицу в ее город не пускают. Покинутая всеми, старая, какой вред от нее?
Саакадзе пожал плечами: «Мариам слишком мало думала о народе, и народ о ней давно забыл, а вред от старой ведьмы всегда большой». И обернулся к Русудан, упорно хранившей молчание:
– А ты как думаешь, моя Русудан?
– Не семейное это дело, дорогой Георгий. Но если верная Хорешани и глубокочтимый настоятель просят – отказывать не следует.
– Не обязательно в Тбилиси, можно и в другое место.
– А куда же, любезная Хорешани?
– В Твалади. Мариам обрадуется.
– И от Магаладзе недалеко, могут развеселиться и волки. Но пусть будет по-вашему: желаю, чтобы не пришлось потом сожалеть, – закончил Саакадзе.
Словно несомый попутным ветром, мчался Датико по сурамской дороге. Картли! Любимая Картли! Каждая травинка, цветок, камень наполняли душу восторгом.
Мариам начала с того, что изодрала кружевную шаль. В Твалади? Ни за что! Ее место в Метехи! И что за нищенское содержание определил ей, царице, ностевский плебей! Но письмо Хорешани несколько охладило Мариам: «…Если не согласишься на Твалади, с трудом выпрошенном для тебя отцом Трифилием, то на лучшее не рассчитывай до возвращения из персидского ада светлого царя Луарсаба! Твалади от Тбилиси ближе, чем Цавкиси…»
«Нет! Нет! Только не страшный Цавкисский замок, – содрогнулась Мариам. – Там всегда убивают! Потом настоятель прав, возле монастыря буду, советоваться можно. И Нино Магаладзе – жаба – рядом. И Хорешани – фазанка – обещает навещать! А главное, в свой собственный удел еду…»
Мариам оглядела купальню. Здесь она чувствует себя помолодевшей. Луарсаб должен вернуться, и хорошо, что без Тэкле. Купальня останется свободной. Мариам сладко потянулась на лежанке, закинув руки под голову.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Шумно в зале приветствий. Все «барсы» в сборе. Утром приехали Пануш и Матарс, вызванные Даутбеком. Два дня, как вернулись из Эрзурума Папуна и Элизбар.
Сначала говорили об Исфахане. По сведениям, собранным Папуна и Элизбаром от турецких лазутчиков в Эрзуруме и на путях, шах Аббас вновь увеличивает свои орды. Мазандеранские тысячи, изрядно пострадавшие при разгроме Карчи-хана, пополняются сарбазами, сгоняемыми ханами в шахский город. В мечетях муллы призывают сынов пророка отомстить неверным гурджи за коварство.
Но эти вести не встревожили Саакадзе: он, как полководец, хорошо знает: никакие священные вопли не помогут. Раньше двух лет не собрать шаху Аббасу ста тысяч войска, предназначенного для покорения восточных грузинских царств. Этого срока вполне достаточно, чтобы самим укрепить Картли и Кахети созданием постоянного войска и возведением новых крепостей и сторожевых башен на пограничных рубежах.
Пануш вздохнул: он и Матарс хорошо помнят эти башни! У него, Пануша, горло забито каменной пылью, а у Матарса единственный глаз видит лишь дерево для мостов. Лучше бы послал их Георгий сражаться хоть с шамхалом, который хоть и притаился сейчас, но: только «лев Ирана» – в Грузию, собака Шамхалата – в Тушети.
Друзья сочувствовали, Саакадзе улыбался: он знает, его «барсы» не поленятся замахнуться шашкой, но время клинка еще придет и, к сожалению, скорее, чем бы хотелось. Следует помнить, что плохие дороги нужны, чтобы калечить коней врага, а не для того, чтобы привлекать богатые караваны.
Папуна иронически прищурился: он думает, и князьям по гладкой дороге удобнее скакать на сборище заговорщиков. Удивленный возглас Гиви: «Если князьям удобно, почему сами не чинят?» – был встречен дружным смехом.
– Полтора часа не может помолчать! Такой разговор испортил.
– Не сердись, Димитрий! Если дела царства не разбавить весельем, даже у мудрецов не хватит терпения.
– Э, Папуна, я думал, ты только вином любишь разбавлять беседу о князьях! – воскликнул Дато. Он, как и все «барсы», радовался возвращению к Папуна если не былой жизнерадостности, то хотя бы спокойствия.
– Князья и без моих забот сами себе помогут, дорогой Дато. С тех пор как, спотыкаясь на испорченных мостах, они поспешили с дарами в церковь, разматывая попутно чалмы, я всякое уважение к ним потерял.
– А разве плохо, что опять в Христа поверили? – удивился Гиви.
– Может, не в Христа, а в Саакадзе?
– Ты угадал, Элизбар… Так поверили, что готовы на коленях ползти к этому порогу.
– Нет, Дато, ползти далеко; на конях привыкли, а пешком – разве что от страха…
– Помолчи, Гиви, полтора козла тебе в рот!
– Достаточно и одного, – проронил Папуна.
– Георгий, на серьезную беседу не приглашай эту тыкву на двух ногах: всегда придумает что-нибудь…
– Ты не прав, Димитрий, пусть Гиви не мдиванбег, но он воин. Немало врагов сражено его меткой шашкой, он заслужил право обсуждать судьбы царства.
«Барсы» с любовью слушали друга-вождя. «Чем он привязал нас к своему стремени?» – хмуро думал Ростом. И, словно угадывая его мысли, Саакадзе вдруг заговорил:
– Вот Ростом – разумный воин, а не всегда доволен мною. Но каждый собственной мерой измеряет жизнь. Так вот, Ростом, тебе поручаю возведение новой крепости у Верблюжьего пастбища. Будешь строить по моему плану: двойной высоты, с квадратными башнями ковровой кладки по углам. Советую остерегаться не одних врагов, но и друзей, ибо друг, не понимающий твоих замыслов, способен навредить больше врага, – и, точно не видя замешательства Ростома, властно повысил голос: – Я всегда говорил и повторяю, никого не неволю, но кто со мной шагает по крутой тропе, не должен спотыкаться.
Окинув быстрым взглядом огорченных «барсов», Папуна поспешил рассказать веселый эрзурумский случай: некий каваран-баши, косоглазый сириец, подсунул своему сопернику, турецкому купцу, вместо благовоний отраву для мышей. Вторая жена трехбунчужного паши спать не могла без розового масла, и в тот счастливый миг, когда за нею наконец пришел черный евнух, она от восхищения вылила на себя весь сосуд, проданный ей за дорогую цену злополучным купцом. Долгожданная ночь пронеслась, увы, не на ложе паши, а в бассейне, где прислужница, по указанию евнуха, терла несчастную жесткой рукавицей, стараясь изгнать отвратный мышиный запах. Брезгливый паша приказал не приводить к нему жену раньше шести полумесяцев. Сейчас караван-баши наслаждается во всех оазисах, а купец разорился, ибо ни одна турчанка не покупает у него больше не только благовоний, но и коши для отхожего места.
Долго «барсы» корчились от хохота. Успокоившись, они выслушали более важные сообщения Папуна.
В Эрзуруме ему и Элизбару немало пришлось повозиться, пока нашелся охотник, решившийся снарядить первый караван в Тбилиси. По своенравию судьбы, это был тот самый купец, которого изгнали гаремные гурии. Возненавидев мышей, он замыслил поправить свои дела на тбилисском майдане.
Гиви заволновался: не вздумал бы злосчастный привезти в Тбилиси мышиные благовония, а если привезет – не соблазнились бы девушки!
– Буйвол, опять разговор портишь! Полтора сосуда тебе на голову!
Неожиданно Элизбар шумно вздохнул и, молитвенно скрестив руки, признался: это он подкупил косоглазого сирийца, ибо купец благовоний мутил эрзурумский майдан, отговаривая от торговли в Тбилиси. А теперь первый верблюда копьем подгоняет.
Такое признание привело «барсов» в неистовое веселье. Дато даже расцеловал Элизбара, но Даутбек нахмурился:
– Вот какой мерой вынуждены мы загонять купцов в Картли.
– Не о чем, друг, печалиться. В торговле еще и не то бывает, в политике – тоже. Чем мышиный яд хуже индийского? Один красавицу огорчает, другой царя в гроб укладывает… Так вот, Папуна, тебе придется встречать…
– Не проси, Георгий! Как решил: поеду к Тэкле, не могу бросить дитя, за что столько должна терпеть?
– А чем можешь помочь? Луарсаба стережет Али-Баиндур-хан, а Тэкле царя сердца своего не оставит.
– И это знаю, Даутбек. Но почему я должен забыть о Тэкле? Может, Керим что-нибудь надумал.
– Пусть так, но куда ты намерен направить Луарсаба? В Картли его место занято! В Имерети? Разве успокоит гордого Багратида скитание по чужим царствам? А Тэкле? Или не ранит ее сердце ядовитым кинжалом унижение Луарсаба? Трудное дело затеял ты, друг.
– Э, Дато, не бросай даром слов, – упрямо мотнул головой Папуна, – я должен спасти дитя и на многое решусь. Никто, даже бог, меня не удержит.
«Барсы» вопросительно поглядывали на Саакадзе, но он молчал, углубившись в дебри своих дум. А думы были невеселые.
Дато понимающе опустил руку на плечо Папуна и решил круто повернуть разговор:
– Но, друг, как думаешь попасть в Гулаби? Ангелом полетишь? На путях схватят. Хорошо, если сразу убьют, но не верю я в доброту кизилбашей – истязать начнут. Если проскачешь благополучно границу, в крепости опознают, слишком ты знаменит в Иране.
– Э-э, Дато, если человек всегда будет дрожать за свою бархатную шкуру, то сладость жизни перцем защекочет в носу.
Пытался увещевать и Элизбар: эрзурумские купцы прониклись к Папуна уважением, верят ему, и что будет, если опять придется направить к ним верблюдов? Нельзя дела царства на ветер кидать.
Казалось, Саакадзе уже принял решение – он провел мизинцем по упрямому лбу.
Вчера азнаур Датико открыл ему, что царица Мариам украдкой посылает письмо Луарсабу. Но если Луарсаба не сломили муки Тэкле, не умилостивят и жалобы матери, погубившей его радость. Видно, отец Трифилий что-нибудь придумал для спасения Луарсаба, а может, и для воцарения. Не исключен сговор с патриархом Русии…
Папуна рискнет жизнью не только ради Луарсаба, но и ради Моурави, и не утаит от него все затеянное настоятелем Кватахеви.
– Поезжай, дорогой, если задумал. Удастся вызволить мужа Тэкле – обрадуюсь. Потом будешь решать остальное… Ты переоденешься слугой гонца картлийской царицы, его всюду пропустят; седую бороду наклеишь, слегка сгорбишься в скудной одежде и так проскользнешь в Гулабскую крепость.
– Ты шутишь, Георгий?! Чтобы Папуна показался Тэкле в наряде шута!
– Лучше в наряде шута, чем с выколотыми глазами: тогда совсем Тэкле не увидишь. Поступай, как я сказал!
Папуна знал упрямство друга. Махнув рукой, он заявил, что ради удовольствия «барсов» готов и бороду прилепить, и выкрасить хной последние волосы, торчащие на его голове, как грива облезлого коня.
Смягчая свой суровый приказ, Саакадзе сообщил, что он уступает давнишней просьбе «барсов» и собрал их не только для обсуждения дел, но и для приема Автандила в их дружину.
– Победа! Победа! Победа! – выкрикнули «барсы», обрадованные таким удачным завершением тяжелой беседы.
Взволнованный и торжествующий Димитрий вынес на середину ностевское знамя. Элизбар суетливо поправил на тахте подушки. Пануш подтянул цаги и расправил на них кисти, а Гиви начал жаловаться.
– Когда меня принимали, другой ветер дул. Сейчас на шелковых мутаках восседаете, а тогда дуб облепили. В разорванных шароварах любовались, как разъяренный бугай налетал на сук, когда мои пятки уже болтались на верхней ветке. От хохота Георгия дуб качался, точно не рогатый за мной гнался, а черепаха. А теперь что? Пожалуйте бугая на вертеле кушать!
– Разумны твои замечания, дорогой, – заметил Дато, – но некопченого бугая трудно найти, а дуба здесь нет, давай-ка заставим Автандила обежать три раза вокруг тебя.
– Хоть так…
«Барсы» так шумно повалились на тахту и так гоготали, что на всех лестницах раздались поспешные шаги.
Выждав, покуда утихнут шутливые возгласы, Саакадзе взял со стены шашку Нугзара Эристави. Эрасти бросился к дверям. И словно этого ждали, в зал приветствий вошли разодетые Русудан, Хорешани, Дареджан, Миранда – жена Ростома, мамка и все старые и молодые прислужницы. За ними чинно следовали слуги, от главного повара до младшего конюха. Из других дверей появились мсахури, от седого смотрителя дома до юного сокольничего. Женщины расселись на узких тахтах, покрытых шелковыми коврами. Иорам Саакадзе и Бежан Горгаслани старались держаться возле Моурави, жадными глазами впивались в шашку Нугзара.
«Барсы», обнажив клинки, окружили взволнованного Автандила. Протянув шашку Нугзара рукояткой к востоку, Моурави произнес напутствие и закончил его пожеланием славному Автандилу Саакадзе так же достойно вздымать арагвийский клинок над вражескими головами, как вздымали его доблестный дед и отец, слуга любезной Картли.
Автандил принял из рук Моурави реликвию семьи. По старшинству вторым говорил Даутбек. Он поздравил Автандила с высокой честью и пожелал ему возглавить юных витязей, идущих на смену старшим в отважной дружине.
Потом порывисто говорил Димитрий, волнуясь – Матарс, высокопарно – Ростом, тепло – Элизбар и задушевно – Пануш. А Папуна попросту расцеловал Автандила.
Красиво говорил Дато. Он ликовал, что молодой друг начал свое испытание на звание «барса» на Марткобской равнине и закончил поединком с Зурабом Эристави Арагвским, неустрашимым в битве и крепким в дружбе, как скала. Ничего не сказал только один Гиви: ему не позволили краснословить, боясь нарушить торжество обряда.
Целовали знамя, а после, скрестив клинки, приняли клятву вновь посвященного: до конечного часа делить с «Дружиной барсов» сладость счастья и горечь испытаний.
Эрасти на щите поднес турий рог, оправленный серебром, с вычеканенным барсом, потрясающим копьем. Еще вчера этот клятвенный сосуд от амкарств вручил Сиуш молодому Саакадзе.
Не успел ослепительный рог вызвать восхищение и сверкнуть в руках нового «барса», как вошел с бурдючком под мышкой дед Димитрия. Он подкинул тугой бурдючок и, притопнув ногой, сообщил о разочаровании злых духов четырех ущелий, которые не смогли удержать его в Носте, и о радости ангелов восьми троп, приведших его в дом, наполненный отвагой.
Дед сдернул тесьму с лапки бурдюка, и в рог хлынула янтарная влага. Потрясая бурдючком, он нараспев приговаривал:
«Цминда Шио! Пусть льется счастье в твое сердце, как в этот рог льется вино! Цминда Элиа! Пусть, как пыль от ветра, бежит враг от твоей шашки! Цминда Гиорги! Пусть, как свеча от огня, так плачет твой недруг от твоих грозных слов!»
Автандил отпил и передал рог деду Димитрия. Дед отпил и передал рог Саакадзе. Саакадзе отпил и передал рог Даутбеку. Так, по старшинству, переходил рог от «барса» к «барсу». Последним выпил Элизбар и, поцеловав рог, вернул Автандилу.
Девушки, ударяя в дайра, задорно пропели:
Радуй нас! Дайра, пой! Сладок час, близок бой, Автандил вышел наш, И завыл кизилбаш. Задрожал, как туман. Кинь ханжал свой в саман! Сам беги за Аракс! Дайра, жги! Радуй нас!И плавно перешли к нежной мелодии, предвещая витязю любовь.
Русудан подошла к сыну, обеими руками приблизила его голову к своим глазам и проникновенно напутствовала его на будущие сражения с врагами и нерушимую дружбу с близкими. Лишь на миг дрогнул ее голос, но, торопливо откинув вуаль, она весело объявила, что олень заскучал на вертеле и жаждет показать «барсам» зарумянившиеся бока.
– Друзья, сегодня наш день! – сказал Саакадзе, положив руку на плечо Автандила.
За накрепко закрытыми воротами, сбросив тяжесть мантии Великого Моурави, пирует с «барсами» Георгий Саакадзе. Он чувствует себя вновь молодым ностевцем, расположившимся над горным обрывом. На скатерть ставятся не те дорогие яства на серебряных подносах, что подаются ежедневно, а те, что с аппетитом поедались в родном всем «барсам» Носте. И вино льется, привезенное дедом Димитрия, управителем богатого замка Саакадзе, и посуда глиняная, и сладости далекой юности, наивно-затейливые.
Пирует Георгий Саакадзе с друзьями, раскатист его смех, остроумны шутки; полны чаши вином родной земли. Знает Георгий, эти пиры его «барсам» дороже любой награды. Знает: лишь такая чаша с вином воскрешает былую жизнерадостность Папуна. Знает: Эрасти готов отдать две жизни за такой пир… И еще знает: только в эти часы он по-настоящему ощущает теплоту жизни, он искренен, он принадлежит себе, семье и друзьям. И еще знает: все меньше становится таких часов. Вот почему так жадно прижимает он глиняную чашу к своим губам, вот почему так любовно смотрят его горящие глаза, так ласков голос…
И Русудан любит эти редкие пирушки. Навек затаила она тоску по незабвенному Паата. Ни одна душа не должна видеть ее слезы, слышать тяжелый вздох. Дорогое горе не для чужих взглядов. И близких незачем печалить: безвозвратно ушедшее не возвращается.
По-матерински обнимает Русудан «барсов», ласково кладет она на тарелку Хорешани шипящие куски оленя, гладит косы счастливой Дареджан, наполняет чашу сияющему Гиви, крепко пожимает руку растроганному Папуна, желая бархатной дороги. Она шутливо вступает в стихотворный спор с Георгием, до ее последнего вздоха, до ее последней мысли – Георгием из Носте.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Малейший шорох у калитки пугал Вардана. Он в страхе начинал метаться по дому. С той злополучной встречи на майдане прошло тринадцать дней, но ничего особенного за это время не произошло. Наоборот, в лавку приходил Эрасти, купил для своей Дареджан нарядную парчу, заплатил, почти не торгуясь. Этот саакадзевец, всевидящее око всезнающего Георгия, даже не спросил, почему за прилавком нет хозяина. Потом навестил Ростом, купил шаль, пожалел, что нет костяной шкатулки: в день ангела хотел жене подарить. Но именно эти прибыльные посещения еще сильнее встревожили Вардана. Некоторое время он укрывался у родственников, никто его не искал, но когда он возвращался домой, то шарахался даже от своей тени.
Не скупясь на проклятия, Вардан скрытно принялся снаряжать караван.
Сегодня он доволен, сборы окончены и соседи оповещены: гостить в Сурами собралась семья, поэтому арба удобно застлана паласом. Но соседи не догадываются, что в шерстяных тюфяках спрятаны драгоценности, а под тюфяками парча и бархат, тайком перетасканные из лавки. Четыре верблюда нагружены сафьяном, шелковой тканью, сукном и цветным холстом для торговли в Имерети. На рассвете выедут, к шеям верблюдов уже подвязаны колокольчики.
Уселись на широких тахтах вокруг прощальной еды. Но и нежное мясо цыплят застревает в горле. У женщин от слез покраснели веки, – жаль бросать дом, накопленное годами добро. Птиц ежедневно десятками над огнем крутили, как на свадьбу. Вот и сейчас в медном котле утопает в пряностях чахохбили. Но не успела Нуца, жена Вардана, положить лучший кусок в чашу, стоящую перед пчеловодом, ее отцом, пришедшим проститься, как в калитку сильно заколотили тяжелой колотушкой.
Гурген, старший сын, вскоре вернулся, бледный и онемевший. За ним следовали Эрасти и вооруженные дружинники. Вардан точно прирос к тахте, он не в силах был разжать зубы, в которых торчало подрумяненное крылышко цыпленка. Пот холодными каплями затускнел на темном лбу. Комната наполнилась той жуткой тишиной, которая разражается воплями.
Но Эрасти благодушным приветствием рассеял страх. Пожелав добрым горожанам приятной еды, он просил не нарушать богом благословенную семейную трапезу.
Вардан встрепенулся: если этот чертов хвост, по обычаю, высказал пожелания, значит плохое не замышляет. Справившись наконец с крылышком, Вардан робко попросил гостя, присланного ангелом, и отважных воинов оказать честь его скромному столу.
Чем дальше, тем больше оживлялся Вардан, суетились женщины, настойчиво угощали сыновья. Гости с удовольствием раздирали жирных кур, смачно облизывали пальцы, осушали чашу за чашей терпкого прохладного вина, вытирая затылки пестрой тканью. Лишь когда старшая невестка внесла третий поднос с медовыми сладостями, Эрасти беззаботно сообщил, что Моурави ждет Вардана на разговор.
Нельзя сказать, чтобы обрадовало такое приглашение, но Вардан понимал: сопротивляться бессмысленно. Потом – если бы его вздумали кинуть в подземелье, Эрасти не ел бы у него хлеба и не пил вина. Вардан почти спокойно надел воскресный архалук и отправился с Эрасти.
Входя в дом Саакадзе, купец снова оробел. Зачем зовет? Более получаса томился он в зале приветствий, осаждаемый тяжелыми мыслями. Почему-то назойливо преследовало: напрасно столько птиц перерезал, многие неслись, трех наседок с яиц согнали, а племенного петуха сварили. И так ясно слышалось кудахтанье встревоженного птичника, что, когда вошел Саакадзе, Вардан Мудрый развел руками, сокрушенно простонал: «Что будешь делать, многое в жизни напрасно творит человек».
Саакадзе пропустил мимо ушей запоздалое признание, небрежно ответил на подобострастный поклон и принялся расспрашивать о торговых буднях майдана.
Купец ободрился; забыв о мучивших его ужасах, он весь ушел в подробное описание вьюков и кип. Не поскупился и на черную краску для многочисленных своих врагов – этих баранов, тормозящих расцвет базара. Зато немногих друзей он представил как ангелов, страдающих за грехи сословия.
Внимательно слушал Саакадзе купца, советовался, как исправить беду, говорил о скором обогащении тбилисского купечества и так очаровал Вардана, что тот стал путанно виниться.
А Саакадзе продолжал развивать обширный план, точно сидел перед ним давнишний его советник. Вот первый караван из Эрзурума прошел уже Ахалцихе. За ним потянутся вереницы верблюдов с турецким товаром. Наверное, и Вардан заготовил на обмен немало тюков, недаром «Мудрым» прозвали его – от рождения владел даром предвидения.
Купец в смущении молчал, теребя архалук, сжимая и разжимая толстые пальцы.
– Думаю, мелик прав, и для тебя настанет в Тбилиси горячее время. Или окончательно намерен переселиться в Иран?
– Моурави и в мыслях не помышлял о таком, – пролепетал Вардан.
– Почему? В Иране тоже неплохо обменять товар, купцы всегда прокладывали дорогу в дружественные и вражеские земли. Царства многим обязаны смелости купцов. Прямо скажу: купцы – полководцы богатства. Раньше приходит монета, а за нею клинок. Аршин имеет такую же власть, как и меч, ибо они равно утверждают могущество страны.
Вардан широко раскрыл глаза, ощущая сладость взлета. В этот миг он готов был поклясться Саакадзе в вечной покорности.
– Семью напрасно беспокоишь, арбу разгрузи. Сыновей пошли обратно в лавку торговать. А жена и невестки пусть очаг восстанавливают, нехорошо, когда знатный купец живет в опустошенном доме…
– Моурави! Моурави!
– О чем мы говорили?.. Так вот, дело у меня в Исфахане есть, тебе решил доверить.
Вардан насторожился. Как мог он не догадаться, что лишь необычайное дело могло вынудить Моурави пригласить к себе купца, враждебного азнаурам. Кровь хлынула к его пожелтевшим щекам, он весь напружинился, подался вперед, словно через стойку к богатому покупателю:
– Все исполню, Моурави, прикажешь – и в гарем царице Тинатин письмо отвезу.
– Зачем в гарем? Отвезешь шаху Аббасу.
Вардан отпрянул, изумление на его лице сменилось ужасом:
– Ша-ах Аб-ба-су? Пи-исьмо?!
– Да, от князя Шадимана Бараташвили.
Вардан покачнулся и заслонил себя рукой, словно защищался от сабельного удара:
– От-от-ку-да во-во…
– Не хитри со мной, Вардан, пользы мало! Стоит ли излагать, как ты даже камешки в вестников превратил? Не бледней: если бы наказать задумал, не терял бы время на беседу с тобой. Не страшусь я князя Шадимана, и за твоими усилиями мои «барсы» следят с улыбкой. Лучше скажи, что обещал тебе князь, когда снова водворится в Метехи?
– Да… давно обещал метехским купцом поставить.
– За такие услуги? Мало.
– Награду обещал…
– Мало.
– Землю… виноградник.
– Мало. Разве сам ты не можешь приобрести виноградника? Хотя бы у старой Каранбежани… Я тебе большую награду приготовил.
– Моурави, пусть твое приказание будет мне наградой.
Саакадзе прошелся, потом тяжело опустился на тахту. Темная тень коснулась лица:
– Отправишься в Исфахан и привезешь тело моего сына Паата. Слушай внимательно, верблюдов нагрузишь шелком.
– Моурави, кто пропустит?
– На грузинской земле моя грамота все ворота откроет, а на персидской – печать Исмаил-хана.
– От-от-ку-да во-во-зьму?!
– С пятницы до понедельника охраны у водопада не будет. Три дня в твоей власти. Поступай, как в торговле: три раза отмерь и один раз обмерь. На исфаханском майдане разглашай о коварстве Георгия Саакадзе, об угнетении князей головорезами-"барсами". Не жалей черной краски на описание мук царя Симона, магометанина, князя Шадимана и Исмаил-хана. Несколько дней занимайся там исключительно торговыми делами… Потом скрытно… не мне учить мудрого купца… проберешься к католическим миссионерам. Если делла Валле не покинул Исфахан, ему поведай мою просьбу. Пусть монахи уложат в кованый сундук останки Паата и передадут тебе, – Саакадзе снял с мизинца кольцо, с которым никогда не расставался, и протянул Вардану: – Покажи Петре это кольцо, а если итальянца нет, – все свершат миссионеры. Вручишь им от меня золото. Четыре кисета с туманами тебе на расходы… Привезешь сундук, узнаю Паата… получишь в подарок дом, звание метехского купца и… тбилисского мелика.
На несколько мгновений оглушенный Вардан потерял способность шевелить языком. Потом нахлынувшая радость взметнула его, и он заерзал на тахте, точно собирался в пляс:
– Мелика?! Мелик!! Считай, Моурави, что я уже полностью выполнил твое повеление!
– Но если обман замыслишь или кольцом злоупотребишь – не обижайся: твоих сыновей повешу, женщин в сословие месепе перепишу, а внуков туркам продам.
Вардан даже зацокал, сокрушаясь таким недоверием:
– Моурави, разве хороший купец не знает, что ему выгодно? Я тоже христианин и о смерти не забываю. Посмею ли перед богом обманывать тебя в таком деле? Мелик! – И вдруг забеспокоился: – А что скажет старый мелик?
– Мало об этом печалюсь. Раз не мог удержать торговлю майдана, значит, на продырявленный бурдюк похож. Уверен – ты, Вардан, иначе поведешь дело, торговую власть тебе доверяю…
Вардан облизнул губы, вынул четки и проворно застучал ими. Невероятное блаженство охватило его. Власть! Могущество на майдане! То, о чем мечтал, как о несбыточном сне, внезапно прибило щедрой волной. Он готов был упасть на колени, целовать цаги властного раздатчика счастья и несчастья. Готов был петь, до боли в пальцах сжимал янтарь. И вдруг, желая доказать тут же свою преданность, начал уверять, что оставить на три дня водопад без стражи опасно. Пусть дружинники только не замечают путника, одиноко ползущего по крутой тропинке.
– Нет, Вардан, стражу сниму, как сказал, на три дня… Тайна должна быть сохранена.
– Но если узнают, могут бежать.
– Кто? Исмаил-хан? Куда?.. И двух часов не пройдет, будет убит. Симон? И часа не прогуляет, будет пленен: давно Мухран-батони аркан приготовили. Князь Шадиман? Никогда не осмелится, для этого ему пришлось бы проделать нелегкий путь: сползти по западному склону, пересечь под высоким мостом Цавкисский ручей, верхней тропинкой войти в кустарники Инжирного ущелья, обогнуть крепостной ход и Татарское ущелье, а там еще добраться до Мта-Бери и по скалистому подъему ускакать за Телетский отрог. Лишь ночью, оставив за собой мост у Шав-Набади, он почувствует близость Волчьей лощины. А оттуда один полет стрелы до башен Марабдинского замка. Пешком добираться блистательному князю невозможно, значит, его чубукчи должен заранее спуститься и приготовить двух коней, ибо большему числу всадников рискованно такое путешествие. И еще – сейчас полнолуние – тотчас заметят: надо серебристые плащи накинуть на себя и коней, копыта серым войлоком обвязать. Видишь, сколько трудностей? Нет, Шадиман наудалую не пойдет.
– Ты прав, Моурави, но запомни: я предупреждал.
– Так вот, во вторник караван поведешь. Нужно торопиться.
– Моурави, когда соизволишь выслушать, что поручил мне князь Шадиман?
– Возвратишься из Исфахана, расскажешь, и что поручил тебе князь и что ответил шах. Но если хочешь до отъезда о себе напомнить, достань мне по сходной цене табун молодняка в триста голов.
Саакадзе подозвал Эрасти, велел принести пять кисетов с золотом, вновь повторил устное послание католическим миссионерам, дал указания на случай препятствий при перевозе кованого сундука. Все предусмотрел Моурави, и восхищенный Вардан поднялся, нагруженный золотом и мудрыми советами.
Темнело. Эрасти и дружинники отправились провожать сиявшего счастьем купца. Бледно-желтое пятно фонаря покачивалось в руках передового дружинника, освещая тесно сдвинутую домами улочку. А наверху из-за гор уже виднелся краешек луны.
Утро начиналось обычно. Хорешани, Русудан и Гиви ушли в Метехи навестить маленького Дато. Дареджан за что-то отчитывала повара. Из конюшни вывели коней и повели к Куре купать.
Саакадзе вызвал Матарса и Пануша и срочно послал в Дзегви – проверить, как амкары-каменщики чинят мост для караванов. Потом ускакали Ростом и Элизбар возводить квадратную сторожевую башню. Папуна, получив кисет с монетами, ушел с Димитрием закупать подарки для Тэкле, а Эрасти – для матери и отца, оберегающих покой несчастной царицы.
Дом затих. Саакадзе заперся с Даутбеком и Дато в своей комнате, выходящей окнами в сад, за которым извивалась Кура.
Чем яснее говорил Саакадзе, тем меньше понимали его друзья. Уже не довольствовался Георгий десятью тысячами постоянного войска и решил дополнить их двадцатью сотнями азнаурской конницы.
Даутбек сокрушался: где взять столько коней? Еще не оправились азнауры от марткобской битвы. Но Саакадзе напомнил, что существуют не только победители – азнауры, но и побежденные – князья, и против них неустанно надо держать шашку обнаженной.
– Тебе, Даутбек, поручаю сговориться с Квливидзе. Устройте малый азнаурский съезд, можно в Носте, я тоже прибуду. Сейчас скрываться незачем. Напротив, дай заработать глашатаю, пусть кричит по майдану: «Азнауры дружины собирают, готовятся встретить гостей из Ирана». Пусть об устойчивости Картли кричит, о воинственности грузин, о щедрости молодого правителя. Лазутчиков кругом достаточно, эти новости дойдут до Исфахана, – полезно знать и Стамбулу. Так поступал умный шах Аббас, когда хотел прославить свои деяния и устрашить соседей. Азнаурский съезд – важный труд царства. Его возглавишь ты, Даутбек. Обрадуется и Квливидзе, давно мечтает восхитить азнауров своим строящимся замком с усыпальницей. Выедешь завтра с Димитрием. Хочу дары в монастырь святой Нины послать в знак посвящения Автандила.
– Что ты, Георгий? – изумился Даутбек. – Возможно ли хоть на один день оставить крепость? На глазах Димитрия камешки не перестают прыгать, а если узнают о его отъезде…
– Никто не проведает. Вижу, скучает мой Димитрий, давно не видал золотую Нино, пусть сердце согреет… Охранять Инжирное ущелье до возвращения его будет Эрасти с арагвинцами. Без моего желания ничто не свершится. Поезжайте спокойно. Не тайна, мой Даутбек, тебя Димитрий больше нас всех любит, да и ты…
– Жалею, – слегка смутился Даутбек, – ведь никогда Димитрий не изведает счастья очага.
– А ты?
– Тоже нет, Георгий. Незачем перед вами скрывать, – из дружбы к Димитрию, пусть его рана не вскроется моим счастьем. Хотя, спасибо небу, счастьем не жертвую, сердце никого не держит… Но не об этом сейчас разговор, все сделаем по твоему замыслу.
Помолчали. Дато с уважением слушал мужественного друга, во имя дружбы отрешившегося от личной радости. О благородных порывах думал и Саакадзе: может, так лучше, меньше слез… Слез?.. Саакадзе вздрогнул: откуда такие мысли?
– Даутбек, – внезапно спросил Саакадзе, – ты никогда не думал о нашем сходстве?
– Думал, Георгий, как будто совсем не похожи, но чем-то совсем одинаковы. Может, когда-нибудь пригодится… Знаешь, сейчас пришло в голову: хорошо, что в Носте собираемся, нельзя надолго от народа уходить. Носте – это твой колодец, откуда можешь без конца черпать любовь и признательность народа. Из Верхней, Средней и Нижней Картли туда приходят глехи, месепе, даже мсахури, посмотреть, как у тебя крестьяне живут. Не возгордился ли ты? Не позабыл ли звание вождя народа? Не обложил ли его двойной данью? По всей Картли идут споры. Если хочешь, чтобы пламя веры в тебе не погасло, надо подбрасывать ароматные ветви.
– Прав Даутбек, нам всем следует навещать свои уделы, – проникновенно сказал Дато. – Говорят, мой отец совсем голову потерял от богатства, дом в три этажа с башнями воздвиг, всех глехи и месепе работой и податью замучил, моим именем злоупотребляет…
– Ты об отце как о чужом говоришь, так тоже не совсем хорошо.
– Дорогой Даутбек, не могу любить за одно родство, за дела люблю. Слышал, Георгий, отец собирается просить тебя о потомственном азнаурстве. Откажи!
– Нет, мой Дато, уже сам решил наделы увеличить и родителей «барсов» перевести в потомственные азнауры. Католикос скрепит подписи правителя, тогда во веки веков никто не посмеет отнять звание и дарованное. Надо все предвидеть, еще не окончен путь борьбы, князья живы, Шадиман тоже: неразумно оставлять близких без защиты. Азнауры с большими наделами и с собственными дружинниками будут защищены, как панцирями. В Носте объявлю об этом. И еще объявлю: всех участников Марткобской битвы перевожу в мсахури – будь то глехи или месепе. А мсахури – в азнауров. Поговори с отцом серьезно и незаметно ограничь его власть.
– Советуешь мне выехать в Носте?
– Нет, Дато, на тебя возлагаю большую заботу: скрытно собрать сведения – сколько в Картли монастырей, каким достоянием владеет каждый, какой землей, лесом, виноградниками, садами. Крайне важно выяснить число семейств глехи, хизани, месепе, мсахури. И в отдельный список внести церковных азнауров… Полгода даю тебе на такую перепись.
– Что ты замыслил, Георгий? – одновременно вскрикнули Дато и Даутбек.
– Хочу проверить, какая часть царства покрыта черной рясой. Тебе поможет монах Бежан, сын Георгия Саакадзе. Он сейчас трудится над гуджари церковных владений. В последний приезд уверял меня, что один Кватахевский монастырь обладает большим состоянием, чем треть азнаурского сословия, и гордился тем, что благодаря бережливой руке духовных иерархов грузинская церковь сохранила громадное количество недвижимых владений. – Саакадзе усмехнулся. – Он напомнил мне, что царь Александр еще в гуджари тысяча четыреста сорок второго года не только осуждает, но и проклинает тех, которые завладевают церковным имением и вещами, считая это величайшим преступлением, ибо вещи и имения в лице церкви пожертвованы самому Христу – нашему спасителю. Вот, друзья, в чем самое сильное препятствие для развития царства.
– А какую силу можно противопоставить силе благочинных владетелей? – угрюмо спросил Даутбек.
– Об этом и твердит Бежан. И хотя я с ним не спорил, он закормил меня доводами из старых гуджари. Полагаю, что для посещения Кватахеви у тебя, Дато, удобный случай. Ты еще не отблагодарил Трифилия за участие в крестинах маленького Дато. Погости день, два, гуляй по густым аллеям с Бежаном и тебе нетрудно будет направить его мысли к разговору о величии святых обителей.
– Георгий, враждуй хоть с богом, хоть с чертом, но только не с церковью!
– Я тоже так полагаю, мой Дато. Ты, разумеется, с Гиви поедешь. Хорешани спокойнее, когда Гиви рядом с тобой скачет.
Даутбек тревожился все сильнее: «Что он затевает? Почему „барсов“ из Тбилиси выпроваживает?»
Забеспокоился и Дато: «Странно, никогда от нас ничего не скрывал. Наверное, такое замыслил, что реки побегут вспять!»
– Итак, друзья, завтра отправитесь в путь. Медлить нельзя, до вторжения шаха Аббаса надо земные дела закончить, потом настанет долгое время войны.
Со двора несся веселый шум, Даутбек распахнул окно. В тени старого каштана Иорам Саакадзе и Бежан Горгаслани яростно фехтовали, повторяя поединок Автандила и Зураба. На каменной ступеньке, кутаясь в легкую вуаль, Дареджан с гордостью следила за ловкими ударами сына и лишь изредка с напускным гневом выговаривала за слишком азартные нападения. Облокотясь на резные перила балкона, Русудан писала матери, княгине Нато Эристави, послание на вощеной бумаге, обмакивая гусиное перо в золотые чернила. Она приглашала приехать в Носте погостить и привезти Маро и Хварамзе из Ананурского замка, где дочери ее продолжали жить ради горного воздуха и приданого, над которым трудились двадцать крестьянок, вышивая от зари до звезд шелками по кисее, золотом и серебром – по бархату и атласу. Русудан сообщала о своем выезде с семьями «барсов» в Носте на жаркие месяцы.
Едва колыхались листья дикого каштана. Из глубины сада веяло тонким запахом пунцовых роз.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Если бы князя Шадимана Бараташвили спросили, почему сегодня он так тщательно одет, почему цирюльник с таким усердием придал его выхоленной бороде форму ассирийского клина и надушил лучшими благовониями, – Шадиман даже не смог бы сослаться на пятницу, ибо, несмотря на старания муллы и уговоры Исмаил-хана принять веру Магомета, он так и не соблазнился случаем усладиться множеством жен.
После утренней легкой еды в личных покоях, куда он ради сохранения аппетита не приглашал ни царя Симона, ни Исмаил-хана, он отправился на обычную прогулку по крепостной стене. Князь усиленно заботился о цвете лица и крепком телосложении. Заботился о ясных мыслях: никто не должен в нем найти горестную перемену, когда он вернется в Метехи. Что может быть смешнее желтого лица, дрожащих рук и подгибающихся колен?! Разве с таким омерзительным видом можно рассчитывать на уважение? Какой глупец фрескописец мог сказать, будто облысевшая голова внушает страх? Или, что усы, свисающие подобно кошачьим хвостам, приятнее пушистых колец, покоящихся на свежих щеках. Для борьбы нужны не только твердость воли и кипучесть мысли, но и изысканность.
Шадиман остановился у круглой башни ковровой кладки и пристально, как ежедневно, стал вглядываться в очертания Тбилиси, стараясь угадать, что делается за Метехскими воротами.
Сердце Картли находилось в пределах взгляда Шадимана, но оно было так недоступно, что казалось бесконечно далеким. Словно он, князь Бараташвили, укрылся не в Таборис-мта, а в иранской крепости и виденное им не более как мираж в пустыне.
На скалистом пике Таборис-мта реяло персидское знамя, Шадиман усмехнулся: шах Аббас всю жизнь мечтал увидеть свое знамя над Тбилиси, но почему-то не царь царей, а князь князей должен любоваться крылатым львом с солнцем на спине. А Тбилиси так же далек от Аббаса, как Метехский замок от Шадимана.
У огромного каменного водоема, куда собиралась питьевая вода, сменялся караул. Этот источник жизни охранялся день и ночь сарбазами – грузинам не доверяли. Из крепостной церкви, превращенной в мечеть, вышли, совершив второй намаз, царь Симон с немногочисленной свитой и Исмаил-хан с персидскими военачальниками.
Шадиман спрятался за выступ. Бедный Симон! Усердием к аллаху старается приблизить помощь шаха. Но еще неизвестно, когда «солнце вселенной» озарит его поруганный трон. Предусмотрительнее поступил князь Шадиман, он на пять лет припас в переходах первой и второй стены вино, рис и хлебные зерна. Пригнанное по его велению отборное стадо удачно размножилось и услаждает осажденных сочным мясом, густым молоком и питательным жиром. А в садах зреют миндаль, упругие персики, пряный инжир.
Конечно, Саакадзе может внезапно изменить план осады и повести яростный приступ. Его всадники все чаще и чаще объезжают подножие крепостных скал. Поэтому ханы заставляют сарбазов стоять на страже бойниц и зубчатых укреплений, а на площадках заготовлены смола, метательные камни, чаны для кипятка. Слышится персидский говор, бьют исфаханские барабаны, кричит на минарете муэдзин… И кажется, будто кусок Ирана повис над грузинским городом.
В ожидании лучшего происходят битвы с княгинями и княжнами, имевшими неосторожность въехать в крепость за царем Симоном. Одноусый царь в угоду Исмаил-хану воспретил грузинкам ходить с открытым лицом. Бедная княгиня Натиа; она накануне вечером оплакивала на груди Шадимана свою горькую участь, и ему пришлось утешать неосторожную до первого намаза.
Немало хлопот Исмаил-хану и с гаремом. Жены требуют веселья, сладостей. Повара без устали жарят птицу и приготовляют из меда дастархан. Марабдинцы, как шуты, часами танцуют перед занавешенными окнами царского дворца, часами назойливо визжит зурна; ловят сорок и понуждают их трещать: «Победа царю Симону!»
– А главное – не с кем поговорить… Саакадзе всегда отличался прозорливостью и в Метехи не поселился. Прав: за золотом и к сакле поползут, а за… скажем, Симоном Вторым и в крепость никто не торопится.
Только все напрасно, дорогой Георгий, сколько ни сверкай – потускнеешь, и скоро… Так подсказывает разум. Когда хочешь достигнуть вершины крутой горы, подымайся медленно по тропе, нельзя гнать коня по скале, непременно свалишься… Давно хотел дать тебе совет, Великий Моурави: если, правда, затеял в одном котле сварить рыбу, мясо и лакомства; раньше попробуй сам, потом угощай друзей… Что? Царство обороняется народом? Пустое! Сам себе не веришь. Если бы в Сурамском бою не было полководца Саакадзе, не было бы и победы, хотя бы в двадцать раз больше сбежалось скотов, ибо народ – это стадо. Сама церковь признает это – «паства»! А католикос – главный пастушок! Нет, Георгий, должен тебя просветить: как нельзя выровнять всю землю, так немыслимо уравнять всех людей. Есть лес – есть кустарник. Есть долины – есть прогалины. Попробуй все смешать под одним шатром – самого мутить начнет. Как ты сказал? Прогалины можно сделать долинами? Но для этого надо вырубить лес, а на такое немало времени нужно. А ты как намерен? Князя выгладить под азнаура? Месепе под мсахури? Царя под правителя?.. Не торопись. Раньше займись сословием крестьян, у них всего пять различий, попробуй всех превратить в месепе или в мсахури, повоюй с ними оружием, убеждением, что у бога все крестьяне в одной цене… На это у тебя уйдет не меньше двадцати пяти лет… Потом примись за азнауров. Пусть все привилегии разделят между собой и не стремятся к княжескому званию. На это у тебя уйдет не меньше пятидесяти лет. Затем отбрось рукава чохи и возьмись за князей – светлейших, владетельных и мелкопоместных. Докажи, что все они одинаковы, как близнецы. Если они тебя сразу не убьют, то на это у тебя еще уйдет не меньше ста лет. А через триста лет будут опять главенствовать князья, кичиться азнауры, возделывать землю крестьяне… Нет, Георгий, тебе не удастся твоя игра. Я люблю беседовать с тобою: умом ты не обижен, но иногда удивляешь слепотой… Что тебе надо? К чему мчишься?.. Впрочем, известно – к пропасти…
Шадиман вошел во внутренний двор укрепления Шах-Тахты – пяти круглых башен, объединенных зубчатой стеной. Косые тени густо падали на Цавкисский мост. Шадиман поднялся по витой лесенке на среднюю башню: вот оттуда, из-за Телетских гор, должен прийти шах Аббас… разрушить Картли, нет – власть Саакадзе!..
Сойдя вниз и миновав боковые ворота, Шадиман вышел на шиферный выступ, где в белых тюрбанах, облокотившись на копья, застыли сарбазы. А там, за тройной линией стен, расстилались обширные фруктовые сады тбилели, и в мареве виднелся сад грузинских царевен. Шадиман нехотя провел ладонью по глазам: слишком долго сегодня с тобою беседовал, Георгий, устал… Если бы хоть убедил в чем…
Внезапно Шадиман подался вперед: уж не наваждение ли? Нет, две серые огромные черепахи ползут вверх. Шадиман с неожиданной проворностью сбежал ко второй линии стен, потом к первой.
– Ява-а-аш! Ява-а-аш! – закричали сарбазы, натягивая тетиву.
Один из ползущих поднялся и, размахивая полотенцем с изображением персидского льва, пошел прямо на сарбазов.
Дежурный онбаши сердито вышел ему навстречу. Вдруг на лице его промелькнуло приятное изумление.
Короткий разговор, и он повел смелых гостей каменистой тропой к железным воротам.
К этим же воротам стремился Шадиман. Кто они? Гонцы? Неужели из Ирана? Может, войска подходят?
Шадиман учащенно дышал, он почти бежал, но и Исмаил-хан, извещенный юзбаши, тоже торопился. Шадиман умерил шаги.
– Святая божья матерь иверская! Это Вардан Мудрый! – закричал со стены чубукчи Шадиман.
Действительно, в ворота входил, задыхаясь, Вардан, за ним – его старший сын Гурген. Они казались пришельцами из далекого, недосягаемого мира.
Если бы не гордость, Шадиман кинулся бы купцу на шею, но, взглянув на дергающиеся усы Исмаила-хана, сдержанно спросил:
– Вардан, как мог ты рискнуть, да еще днем?
– Всю ночь ползли, светлейший князь, очень повезло… Победа дому Сабаратиано! Пусть враги, взглянув на твое цветущее лицо, рассыплются пеплом! Очень повезло. У этого носатого черта, Димитрия, что-то случилось, ускакал в Носте, за ним другие саакадзевцы.
– Как ты сказал?
– Саакадзевцы… так зовут сейчас приверженцев страшного Моурави.
Шадиман тягостно подумал: плохо! Мысль о династии Саакадзе начинает проникать в сознание плебеев, надо наступать немедленно.
Исмаил-хан всецело завладел Варданом, торопясь с расспросами.
– Нет, высокочтимый хан, меня никто не посылал, более двадцати лет служу я верно моему господину, светлейшему князю Шадиману.
– Значит, путь свободен, раз ты сюда пришел? – прервал его хан.
– Свободен? Я с сыном десять раз жизнью рисковал и кисет с серебром дружинникам роздали. Очень повезло, начальник стражи у водопада в Инжирном ущелье – мой кунак. За тайный пропуск в крепость обещал ему табун в триста коней. Доверчивый кунак не сомневается, что я только ради торговли стремился в крепость. Вот тюк с парчой для ханум захватил. Посулил, если выгодно продам, еще полкисета серебра ему отсыпать.
– Удостой мой слух соловьиными песнями, – погладив эфес сабли, сказал Исмаил-хан. – Твоя доброта да будет примером паломникам в Кербелу. Чтобы увидеть князя, серебро швыряешь, табун коней, как горсть песка, бросил. Пехлеван? Велю с тебя шкуру снять – повернешь язык к правде!
– Напрасно грозишь, хан, и так скажу: не пехлеван я, но знаю: князь Шадиман – щедрый князь. За хорошую весть вернет мне серебро и табун, откуда иначе взять бедному такое богатство для расплаты?
Шадиман понимал: хан не допустит беседы наедине, хотя купец именно за этим и пришел:
– Говори, Вардан, у меня нет тайн от благородного сардара… Но, может, ты устал? Отдохнуть, поесть хочешь? Вон сын твой еле на ногах стоит.
– Ты угадал, светлейший господин, теперь скажу главное. В Исфахан караван веду, конечно, не явно. Не пожелаешь ли послание Караджугай-хану отправить? Или благородный сардар окажет мне доверие? Или царь Симон осчастливит?
– Почему ты и сын в серебристые плащи закутались?
– Светлейший князь, сейчас луна…
– Чубукчи, накорми купцов и проводи в покои Исмаил-хана. – Шадиман едва заметно опустил веки.
Чубукчи, дотронувшись до левого уха, учтиво поклонился.
Сардару невыносимо хотелось потащить к себе купцов сейчас же, но Шадиман уже повернулся и спокойно зашагал. Исмаил-хан догнал его и почти насильно уволок в свой дворец, на праздничную еду. Он неотступно следовал за Шадиманом, даже за пилавом не спускал с него подозрительных глаз, стараясь разгадать мысли «змеиного» князя.
Еще дымился в фаянсовых чашках крепкий кофе, а прислужники уже ввели принаряженных купцов. Вардан пустился в подробный рассказ, как он ловко обманул майдан, поверивший в его намерение отправиться в Эрзурум торговать картлийскими изделиями. Турция ему, конечно, как перец – кошке! Он стремится в благословенный Иран, поведать доблестному Караджугай-хану о состоянии Картли. Но чтобы вступить в пределы земель шах-ин-шаха, ему нужна пропускная грамота от сардара персидских войск в Тбилиси.
Вардан не поскупился на проклятия дому Саакадзе, всем его сторонникам и даже скоту и деревьям. Страшный Моурави преследует несчастного купца за преданность князю Шадиману. Торговля плохая, Вардан беднеет, его благосостояние тает, как свеча. Счастливый час возвращения царя Симона в Метехи – вот в чем спасение Вардана!
Подробное описание дел Картли, которой без стеснения правит Саакадзе, привело в ярость сидевшего до сих пор безмолвно царя Симона. На его тюрбане заколыхался султан, мерцая алмазами.
Украдкой следя за царем Симоном, купец в упоении продолжал извещать о самовластии ностевского «барса», захватившего в придачу церковь вместе с епископами и католикосом. Верные люди в Метехи клялись, что князьями Мухран-батони некоторые уже начинают тяготиться, но пока боятся восстать…
Еще о многом хотел расспросить Шадиман, но купец вежливо напомнил, что ему необходимо вернуться наступающей ночью. Князь встал, – он пойдет заготовить послание Караджугай-хану, а если сардар сочтет удобным, пусть подробно изложит шах-ин-шаху положение дел.
Но едва Шадиман вошел в свои покои, как чубукчи взволнованно зашептал:
– Два коня у пчельника ждут, тоже в серебристых плащах… Верхней тропой, через кустарники Инжирного ущелья… За телетский отрог… Ночью через мост у Шав-Набади… Лесом, через Волчью лощину… А оттуда один полет стрелы до башен Марабдинского замка. Вардан все проверил, медлить нельзя. Пока хан томит купцов, надо схватить плащи и ускользнуть. Вардан обещает по дороге в Иран свернуть в Марабду, тогда выслушает твои приказания и попросит передать сыну триста жеребят в уплату за двух коней и устройство побега.
Шадиман размышлял: бесспорно – это единственный случай покинуть ненавистный плен. Но бежать? Скрыться? Такое не к лицу светлейшему Шадиману. Посвятить Исмаила? Но не захочет ли сардар, вместо Шадимана и чубукчи, воспользоваться лунными плащами для себя и царя Симона? Тогда… тогда надо…
Начертав витиеватое послание, Шадиман закончил его пожеланиями вечной жизни доблестному Караджугай-хану, звездоносцу шах-ин-шаха.
Чубукчи, словно тень, следовал за Шадиманом. За пазухой у чубукчи грелись кисеты с драгоценностями… Но князь в раздумье остановился у крепостной стены. Внизу, в наступающей мгле, Тбилиси казался роем светлячков… Скоро совсем стемнеет, а потом взойдет луна. Ночь коротка, надо торопиться…
Хан тоже приготовил послание «льву Ирана». Симон наполнил свой свиток жалобами, умоляя властелина спасти его и Картли от узурпатора Саакадзе.
Словно узник, Вардан сидел в овальном переходе, окруженный сарбазами. У него было достаточно времени для тревог и размышлений… Выйдя в тот вечер от Моурави, ослепленный неожиданными возможностями, он почти бежал, чтобы скорее обрадовать семью. Но позже его охватило сомнение: прочно ли обещание Саакадзе? Правда, все знают, решения свои Моурави не меняет, но судьба его меняется слишком часто… И разумно ли сразу отвернуться от князя Шадимана? Пусть он сейчас бессилен, но это временно, ибо он князь и, конечно, в Метехи вернется… А вдруг, пока вернется, Саакадзе уже выполнит все обещания? Что же, тогда Шадиман еще выше подымет своего поставщика редчайших изделий и вестей. Разум купца подсказывал служить честно обоим… Хоть бы скорее с Шадиманом поговорить!..
Но Исмаил-хан решил не допускать тайной беседы. Сардар инстинктивно чувствовал, что Шадиман заинтересован в каком-то сообщении. Может, предательство готовит князь? Грузины – да охранит Али каждого правоверного от встречи с ними! – все из одной глины вылеплены. Вот Саакадзе – да поразит его копье Мохаммета! – получил из алмазных рук шах-ин-шаха звание «Непобедимый» и оправдал его, разгромив в Картли иранское войско. Но не омрачит мою память шайтан, – Саакадзе не князь по крови.
Размышления хана прервал вошедший Шадиман…
Хан изумился: бисмиллах! Разумный из разумных, князь Шадиман сам намерен спуститься в логово «барсов»! А если Саакадзе приступом возьмет Марабду? Не возьмет? Церковь не допустит?
Шадиман внимательно разглядывал ногти хана: как отвратительно поблескивает шафран.
– Нет, храбрый из храбрых Исмаил-хан, Саакадзе сейчас не затеет междоусобицу, невыгодно. Но и я не собираюсь поступать опрометчиво. Из Марабдинского замка буду сноситься с Исфаханом. Купец Вардан еще не раз тайно отправится в Иран. И скрытно, но неуклонно я стану объединять князей для общего восстания. Когда шах-ин-шах – да будет путь его усеян розами! – подойдет к Картли, все князья устремятся к нему навстречу и сложат у его ног свои знамена. Если же сейчас не воспользуемся случаем, придется нам до седых бород томиться на этих камнях. Разве купец не просвещал нас, какие меры принимает Саакадзе? Если мне не удастся снарядить князей, то для персидских войск, которые вступят в Картли, повторится опасность Упадари.
Исмаил-хан понял тяжелую правду в словах князя. Из Марабды, несомненно, легче будет торопить Исфахан с присылкой помощи. А Шадимана аллах не обидел силой убеждения и ненавистью к Саакадзе.
Выслушав повеление хана вручить два плаща князю Шадиману, купец повалился в ноги: как рискнет он с сыном без лунных плащей скатываться вниз? Лишь по этой примете в него не пошлют сотни отравленных стрел.
Улыбаясь, Шадиман напомнил купцу свойство горных ущелий: пусть он неустанно вопит, и это благополучно донесет до слуха его родственника, начальника стражи у водопада, весть о торжественном въезде Вардана Мудрого на собственном седле.
Через час Шадиман и чубукчи, закутанные в серебристые плащи, перешли через третьи линии и поползли по отрогу.
А еще через два часа Вардан и его сын, снабженные пропускными грамотами в персидское ханство Шемаху, тоже со всеми предосторожностями направились вниз, то и дело, пока их могли слышать сарбазы, выкрикивая чье-то нелепое имя: Гюльбяра!..
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Лишь на второй день к вечеру прискакал Эрасти с арагвинцами. Он сообщил Саакадзе о бегстве князя Шадимана Бараташвили. У сторожевых башен остался Автандил, теперь царь Симон может считать себя в полной безопасности, больше никто не нарушит сон крепости.
Пропускную грамоту у Гургена, сына купца, Эрасти отобрал, дабы Вардан не передал ее кому-нибудь другому. Так сказал он купцу, но на самом деле Эрасти хотел снабдить ею Папуна и этим избавить его от необходимости находиться неотступно при азнауре Датико.
Саакадзе в раздумье зашагал по комнате. Распахнув окно, Эрасти поставил на скатерть матовый глиняный кувшин с водой, обернутый куском холста, и тихо вышел.
Наедине с собой Георгий решил привести в ясность свои действия. "Все ли правильно в моих поступках? Пожалуй, я не совершил роковых ошибок. Раньше всего необходимо было удалить Шадимана из крепости. Его знание дел царства, знакомство с путями к замкам, вернее – к сердцам и мыслям князей, его советы Исмаил-хану в дни нового вторжения персидских полчищ грозили бы неисчислимыми бедствиями. Чем дальше движется время, тем ближе нашествие шаха. Оставшись без «преданного» князя, одноусый Симон еще более попадет под влияние Исмаил-хана, а чем больше истукан омусульманится, тем невероятнее его второе воцарение. Церковь не допустит. Рассчитываю на хитрость «змеиного» князя, вероятно, не открывшего Исмаил-хану все потайные замки Картли и приберегшего самые крепкие для шаха Аббаса, дабы выторговать первенство при безмозглом царе Симоне или… при любом ставленнике «иранского льва». Необходимо разъединить друзей, обессилить Шадимана и обезвредить Исмаил-хана. Сейчас Тбилисская крепость подобна пустыне, в сыпучих песках которой увязнут мечты шаха Аббаса.
Может, было бы разумнее устроить побег Исмаил-хану? Завлечь сардара в Инжирное ущелье и обезглавить?.. Нет, смешно радовать своим безумством шаха Аббаса. Взбешенный «лев» ринулся бы на Картли раньше, чем намеревался. Напротив, то, что Исмаил-хан занозой засел в сердце Грузии, успокаивает хищника, и он медленно готовится к прыжку. Так медленно, как это необходимо Картли для почетной встречи…
Но опасность не только в персах: извечная вражда с князьями только притихла. Может, лучше открытый бой, ибо знаешь тогда, какая сила у врага? Сейчас время лести и восхищения Великим Моурави, и – как бы коротко оно ни было – воспользуюсь им, не переставая остерегаться князей. Думаю, для устрашения других следует ударить по рукам наиболее опасных. Не случайно хмурится Зураб, – кто-нибудь его подстрекает, сочувствует: «Обойден ты, доблестный Эристави Арагвский! Одно осталось тебе – следовать, как глупцу, за колесницей Саакадзе!» А того не умыслит, что благодаря Саакадзе стал Зураб владетелем Арагвского княжества, что искусство боя передал ему Саакадзе, как отец сыну! Но что пользы в упреках? Если начали мутить, не остановятся на Зурабе… И выудить невозможно, притаились… на самое дно спрятались… Нужна соблазнительная приманка. И Саакадзе закинет в мутное болото удочку… На Шадимана клюнет даже самый осторожный водяной паук. Да, Шадиман – это крючок, за который цепляется власть князей…
Но почему же ты, Саакадзе, выманив Шадимана из крепости, просто не убил опасного врага? Это мне мог бы подсказать даже Гиви. Пришлось бы так ответить простодушному другу: «Я, Саакадзе, не терплю детских решений. Враг должен быть раньше использован, а потом уничтожен».
Окрылившись в Марабде, Шадиман невольно станет помогать мне обнаруживать тех князей его клики, которые притаились до более счастливых дней. Нет сомнения, услышав клич, они радостно ринутся в змеиное гнездо, дабы участвовать в новом заговоре. Тут мои «барсы» и разведчики пересчитают неосторожных путешественников к изысканному владетелю. А пока пусть Шадиман развлекает новостями «властелина вселенной». Другое скажу, князь Шадиман: я обеспокоен. Вдруг тебе вздумается самому оборвать свою замечательную жизнь. Что? Шадиманы просто не умирают? Я на это и рассчитываю… Еще ничего не изменилось? Не надо торжествовать преждевременно? Князья окопались в своих замках, по-прежнему сильны войском и могущественными угодьями? Пожалуй, теперь как раз время укротить их спесь. Но Саакадзе не совершит ошибки, не вступит в спор. Зачем? Не одним топором можно выкорчевать прогнившие пни, иногда помогает и огонь. Огонь тщеславия, пожирающий княжеское сословие. А пламя без дыма не бывает. Дым скуки выкурит владельцев из каменных гнезд… Тбилиси встрепенется, если наполнить кубок весельем. Метехские пиры уже недостаточны, нужны фамильные празднества. Эристави Ксанский обещал устроить пир в Тбилиси по случаю обручения сына с дочерью Великого Моурави. Для этого он спешно воздвигает красивый дом, наподобие своего замка. Мухран-батони тоже торопятся выстроить дворец против Метехи, для пребывания семьи, я тоже строю… Не успеет об этом разнестись молва, как все родовитые князья захотят украсить Тбилиси фамильными дворцами.
Да, любезный Шадиман, сейчас я не пойду на замки войной. Рано. Лучше я воздвигну в Тбилиси мраморные дарбази, где начнутся пиры в честь могущественных княжеских фамилий и прославления их предков. А покровительницами дарбази приглашу именитых княгинь, кичливых и расточительных. Бедные мужья! Да возрадуются купцы и амкары!
Не удостоишь ли ты, князь Шадиман, своим посещением дарбази книжников и мужей науки. Там встретит тебя покровительница княгиня Липарит и вспыхнет от удовольствия. Множество князей в ослепительных одеждах, окруженные нарядной свитой, возрадуют твой взор. Первое восхваление мы с тобой посвятим царю Давиду, возобновившему жизнь Грузии. Книжники изысканно воспоют могучие деяния царя-витязя, жреца науки и сабленосца.
Восхищенный, ты пожелаешь под звуки тимпанов отправиться со мной в узорчатый дарбази, где тебе улыбнется покровительница пира, приятная тебе княгиня Цицишвили… Почему не слышу твоего радостного смеха, князь Шадиман? Ведь тут в сборе все твои приверженцы. Ты устрашал их, что Моурави уничтожит блеск фамилий и знамен, придушит Картли дешевой буркой. А перед тобою сверкают в самых фантастических сочетаниях парча, бархат и драгоценности. Ты изумлен: почему княгини прибывают в великолепных носилках? Кто придумал такую разорительную роскошь? Я! Я, мой Шадиман! Я использовал тщеславие князей и сумел распахнуть их сундуки, досель наглухо замкнутые для царства. Да возрадуются купцы и амкары! Да хлынут широкой рекой пошлины в царский сундук щедрот! А княжеская расточительность обратится в дешевые бурки для шестидесяти тысяч постоянного войска.
Не забыта мною и аспарези для состязаний, рыцарских турниров, джигитовок, олимпийских игр. Вокруг аспарези, по греческому образцу, возведу амфитеатр из черного дерева с золотым орнаментом. И здесь будут толпиться князья с семьями, а покровительствовать согласилась красавица княжна Палавандишвили.
Обладающая умом и изысканным вкусом Русудан станет покровительницей ваяния и стенописи. Из Греции, из Италии прибудут ваятели и живописцы. В Метехи правитель, а за ним все князья, богатые азнауры, купцы захотят украсить свои жилища фресками, лепкой и орнаментами. Как в древнем мире, пусть украсит наши площади множество мраморных изваяний, изображающих полководцев, отважных воинов, добродетельных жен и красавиц, радующих наши взоры и облагораживающих мысли! Не оставлю бездействовать лучшую из лучших – Хорешани. Ее беспристрастие, открытое сердце и справедливость известны: с трудом убедил ее возглавить в Метехи Совет присуждающих лавры. Знатных и приятных женщин Хорешани под свою руку сама выбрала, а по моей просьбе – Чолокашвили и Джандиери. На что мне кахетинские княгини? Кахетинские князья мне больше нужны. Уже по замкам зашумели оживленные разговоры. К зиме Тбилиси наполнится веселым гулом и звоном… Скажи, мой друг Шадиман, кто из князей при таком положении захочет остаться в твоем замке? Никто! Княгини и княжны заедят. Тебе хорошо известны нравы твоего сословия, мне тоже. Замки опустеют, лишь в жаркие месяцы туда станут возвращаться владетели. Там, вспоминая отрадный Тбилиси, они примутся нанизывать жемчуг на шелковые нитки, готовясь к новой зиме. Для состязаний и пиров нужны богатые одежды. И тут, мой друг Шадиман, да возрадуются купцы и амкары. Князьям придется выгонять на тбилисский майдан скот, табуны, привозить шерсть, шелка, вино, кожу, мед и многое другое. На предметы роскоши наложу тройные пошлины. Прослышав о новой эре, со всех стран, даже из городов итальянских, в Тбилиси начнут стекаться караваны. Уже не придется мне кланяться Вардану… Напротив, двойной налог введу на золотые изделия, благовония, бархат и парчу. Ты, кажется, злорадствуешь: «Попался Саакадзе! От золотой заразы раньше всех погибнут азнауры, им тоже нельзя отказать в тщеславии…»
Ты прав, дорогой, человеку свойственна слабость. Но азнаурам я строго воспрещу проживание в пирующем Тбилиси. Они лишь дважды в год будут приглашаться на большие празднества и состязания. Остальное время должны жить суровой жизнью воинов в своих наделах, должны подготовлять азнаурские дружины, которые войдут в постоянное войско царства. Опытных, старых азнауров назначу начальниками над тысячами, молодых – над сотнями, юных – над десятками… Во всех деревнях введу обучение воинскому делу. Любой мальчик, достигнув семи лет, начнет изучать искусство боя не по-домашнему, а по-дружинному… Затем примусь за осуществление сокровенного – сбор очередного воинства. Каждый дым выставит чередового воина, который будет внесен в особый свиток, хранящийся у тысяцкого. Семья снабдит обязанного перед родиной дружинника конем, оружием, запасом еды и вином на все время его пребывания в войске царства. Но тяжелое бремя не должно целиком лечь на крестьян. Семьи очередных дружинников будут освобождены от подушной подати. Воин, носящий звание: «обязанный перед родиной», должен чувствовать заботу царства о его очаге. Пока князья опомнятся, – как горная трава после освежающего ливня, вырастет могучее доблестное войско… Князей не так легко обмануть?.. Не обмануть, а обезвредить намерен кичливых. Все равно князья не откажутся от собственного войска? Ничего, Шадиман, скоро всякий князь будет, так же как и крестьянин, от каждого дыма посылать в царское войско чередового, в случае бедности наделяя его тунгами вина и зерном.
При Метехском замке создам три Совета. Тайный, верховный, при правителе – из пяти влиятельнейших мужей. Второй – из пятнадцати князей, прославленных фамилий Верхней, Средней и Нижней Картли. И третий, общесословный, – из тридцати представителей мелко-владетельных князей и почетных азнауров. Купцы и амкары испокон веков имеют свои Советы, решающие дела торговли и амкарств; о себе заботиться они умеют сами, в этом их сила. И самое главное: объединение грузинских царств и удельных княжеств под одним скипетром. Раньше намерен присоединить Кахети. Как ты на это смотришь, мой Шадиман? Приветствуешь, не удастся? Почему? Разве не картлийское войско спасло Кахети от присоединения к Ирану?.. Первый удар мести шаха Аббаса будет по Кахети, на этот раз и камней не оставит. Разум подсказывает: слияние под одним скипетром двух царств избавит Кахети от черной смерти. Еще сомнительно, – решится ли шах Аббас напасть на укрепленную страну, сильную численностью войск, объединенную ненавистью и защищаемую Георгием Саакадзе. А если кахетинцы не захотят добровольно присоединиться? – кажется, спросил ты, Шадиман? – Ну, что ж, тогда придется заставить их поумнеть… Думаю, не позднее зимы будем праздновать объединение… После общего одобрения руку к золотому пергаменту приложит правитель, скрепит католикос, – объединение ему выгодно… И ни один смертный не посмеет тогда высказать неудовольствие, не накликав на себя проклятие церкви и узду Советов. Вторым важнейшим шагом будет военный союз с атабагом Месхети – Манучаром: султан Мурад грозит лишить Манучара права независимого владетеля и превратить древнюю Месхети в турецкий пашалык. Манучар уже присылал ко мне гонцов, желая выведать мои намерения. Я не прочь с мечом в руке стать посредником между Самцхе-Саатабаго и Турцией, но внушу Манучару, что для усиления мощи царства, способной оградить Месхети, необходимы совместные действия, которые принудят Гурию и Самегрело стать под общегрузинское знамя. Скрепив союз с Манучаром, я обогну Сурамские горы и через проход Хеоба, Ахалцихе и Абастумани выйду к Озургети… Не думаю, чтобы Мамия Гуриели стал долго спорить с «Непобедимым» – покорителем Багдада и Кандагара. Внезапный мой приход в земли Западной Грузии притупит меч мегрельских Дадиани. Леван, конечно, последует примеру Мамия, и Зугдиди подымет общегрузинское знамя. Стремительным прорывом в Абхазети и захватом Сухум-кале я заставлю светлейшего Шервашидзе вспомнить о зловредной щедрости царя Александра Багратида, который раздробил Грузию на отдельные царства и княжества, раздав их во владение своим сыновьям. Закончив окружение Имеретинского царства и захватив все торговые пути, ведущие в него, я поставлю царя Георгия перед выбором: Имерети или объединится с Восточной Грузией, или задохнется, как фитиль, высохший в лампаде. И знай, пока не расширю границы от Никопсы до Дербента, как было при царице Тамар, – не успокоюсь. Был «Золотой век» – наступит солнечный. Ты опять усмехаешься?.. Моим правнукам придется осуществлять мои замыслы?.. Ошибаешься, на все мною задуманное мне понадобится десять лет. Не рассчитывай, что твоим друзьям, кизилбашам или османам, удастся помочь тебе. Кто бы ни пришел, разобьется о солнечный щит грузина…"
Георгий расправил плечи, словно обрел могучие крылья, глаза полыхнули юношеским пламенем:
"Грузия, страна моя, прославленная науками и воинской доблестью, я навсегда твой, первый обязанный перед родиной…
Я тобою доволен, князь Шадиман, сегодня ты приятный собеседник…"
Саакадзе с удовольствием оглядел свою комнату: на простой скатерти – глиняная чернильница, гусиные перья, своды грузинских законов, свитки переписей, сказания о войнах Александра Македонского, Ганнибала, о деревянном коне, перехитрившем Трою… На стенах – личное боевое оружие, в углу грузинская бурка, на грубоватой тахте заботливо положены тюфяки с шехинской шерстью и легкое шерстяное покрывало.
Отпив большими глотками прямо из кувшина холодной воды, Саакадзе осторожно сложил постель, впихнул ее в нишу, растянулся во весь могучий рост на жесткой тахте, подложил под голову мутаку и заснул крепким сном утомленного дружинника.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Если даже огромную бирюзу, похожую на озеро, созерцать безгранично, то глаза начнут слезиться от голубой назойливости. Но если серый камень без всякого стеснения оскорбляет твой взор, то никто из правоверных не посмеет удивиться, почему Али-Баиндур-хан с таким отвращением смотрит на желтую равнину, пересеченную глинобитными заборами и полувысохшими арыками.
Куполообразное небо одним краем уцепилось за бойницы крепости, а другим ушло в праздничную даль – к шумящему роскошью Исфахану. Использованы уже все радующие хана развлечения. Половина его гарема перекочевала на верблюдах в этот глухой сарай, но бессильны согреть хана полные обещаний пляски. Все наскучило! Разве поехать на охоту и излить на кабанов благодарность судьбе? Но тревожась за коронованного пленника, он отменил верховую езду по улочкам Гулаби и от безделья часами гонял ржущего жеребца вокруг сонной крепости.
Али-Баиндур негодовал на жителей: собаки, точно сговорились не обвешивать на майдане ханских слуг, не облегчать тюки знатных купцов, не убивать хотя бы банщиков! Мало ли чем эти недогадливые собаки могли дать повод для его правосудия? Правда, он не упускал случая самолично прибить гвоздем к дереву левую ладонь вора, или аккуратно отрезать ухо подслушивающему, или выколоть глаза подглядывающему, или сделать ханжалом надрез на лбу наглеца, недостаточно почтительно склонившегося перед его конем. Но возмездие за будничные проступки не приносит острых ощущений, и кровь слишком спокойно течет в толстых жилах Али-Баиндура. Один только раз по-настоящему был доволен хан: когда поймали лазутчика. Негодяй явился под видом индусского факира, собирал толпы и веселил их неожиданным превращением квакающей жабы в фаянсовую красавицу или пыли – в белоснежный ханский рис. Базарный люд охотно кидал факиру в колпак замусоленные бисти.
Вдруг кто-то шепнул: «Турецкий лазутчик!» Никто не поверил, но все испугались. Сарбазы понеслись в крепость с приятной новостью. Факира схватили.
Хан допрашивал его на базарной площади. Корчась на раскаленном железе, факир кричал: он только бедный странник, зарабатывающий тяжелым трудом кусок черствой лепешки и чашу прохладной воды.
Али-Баиндур добродушно кивнул головой и велел отрубить факиру кисть левой руки. Лазутчик не сознавался. Хан печально вздохнул и приказал отрубить кисть правой руки… Потом, под восторженные крики сарбазов и восклицания толпы, палач ловко отрезал кусок от зада факира и запихнул ему в рот… Подождав, хан приказал содрать с упрямца пыльную кожу, но внезапно просвистела стрела, вонзилась в сердце несчастного, и он с благодарным вздохом замертво повис на веревках.
От огорчения хан подавился собственной слюной.
Конные сарбазы тотчас оцепили базар, но ни у кого не нашли не только самострела, но даже палочки. Разразившись угрозами, хан приказал найти дерзкую собаку и с сожалением покинул базар.
Вечером старик Горгасал рассказывал дома о благородном поступке Керима, избавившего несчастного факира от невыразимых мук.
Тэкле содрогнулась: во власти этого зверя царь Луарсаб!
Горгасал успокоительно улыбнулся: царь Луарсаб во власти шаха Аббаса. Без повеления «льва Ирана» даже ресница не упадет с глаз царя Картли.
Из-за глинобитного забора доносился заунывный призыв муэззина, где-то глухо перекликались ночные сторожа. В сводчатом углу притаенно мерцала лампада. Небольшая комнатка, где спала Тэкле, радушно убрана стариками Горгаслани – матерью и отцом Эрасти. Пол и стены закрыты мягкими коврами. Потолок окрашен в бледно-голубой цвет с желтенькими звездочками. Посредине свешивается маленький светильник с пятью оленьими рогами. По вечерам Горгасал зажигал пять розовых свечей, и комната озарялась нежным светом. Чего только не придумывал он ради удобства Тэкле! Кроме широкой тахты с бархатными мутаками и атласными подушками, в глубокой нише на резном столике расставлены сосуды с благовониями, гребни, белила и украшения, к которым, впрочем, Тэкле и не прикасалась. Когда наступала темнота, Горгасал тщательно закрывал ставни на толстые засовы, хотя домик, обнесенный высокой глинобитной стеной, стоял на пустыре, не имея вблизи соседей. Именно поэтому купил его Горгасал и постарался избавиться от хозяйки, предложив ей переселиться к дочери в рабат Хамадана, прибавив один туман на приобретение баранов.
Снаружи облупленный, ссутулившийся домик ничем не отличался от таких же строений гулабских бедняков. Два чахлых деревца роняли скудную тень на опаленную солнцем траву. Но на заднем дворике, куда выходило окно опочивальни Тэкле, ласкали взор яркие полевые цветы и высокая сочная трава, которой лакомились два белых ягненка. В случае, если кому-нибудь вздумается постучаться в калитку, ставни в домике закрываются, и старуха Мзеха, укутавшись в заплатанную чадру, ложится у дверей и, корчась на грязной циновке, кричит истошным голосом. Услышав: «Черная оспа!» – непрошеный гость бросится прочь от опасной лачуги. Но никто непрошенно не стучался, ибо знакомых, кроме Керима, не было, а посторонний не смел самовольно переступать порог, за которым обитали женщины, будь они даже нищими. Уступая просьбе Мзехи, посадил Горгасал на заднем дворике яблоню: глазам приятно.
Тэкле была безучастна ко всему. С первым светом она вскакивала и, не чувствуя вкуса, проглатывала мацони и ломтики мяса и затем бежала по запутанным улочкам, мимо унылых арыков.
Изо дня в день царица Тэкле стояла с протянутой рукой против страшной башни, где томился Луарсаб. Как из синей опрокинутой чаши, низвергался зной, расплавляя камень и глину, пролетал косой дождь, жадно поглощаемый песком, внезапный ветер кружил, вздымая пыль, и, словно на гигантских серо-черных столбах, качалось нахмуренное небо, – но Тэкле стояла неподвижно с протянутой рукой. И досадовала, когда в сгустившиеся сумерки ее уводила Мзеха.
Однажды в страшном смятении Тэкле прибежала среди дня. Сарбаз, давший ей бисти, изумленно уставился на розовеющий палец. Она сжала ладонь, но плохо намазанная глина предательски трескалась дальше. Сарбаз упорно не сводил глаз с ее руки… Потом направился к стоящим у ворот крепости сарбазам, и они, подозрительно поглядывая на нее, зашептались…
Горгасал встревожился: что, если донесут Али-Баиндуру? Ему не много надо, чтобы догадаться, и тогда сарбазы ворвутся в домик и увидят, какие здесь нищие. Старики ужаснулись, им вспомнился факир… Горгасал метнулся в курятник, откуда он упорно пробивал подземный ход, который должен был тянуться на семь полетов стрелы. Но ход еще не закончен. Все же сюда решили укрыть Тэкле, перенесли тюфяки, еду и светильники. А в домике закрыты наглухо все ставни, убрана посуда, скатаны ковры. Дверь опочивальни Тэкле завешена грязным мешком. На пороге циновка и заплатанная чадра. Могут и сарбазы испугаться черной болезни.
Томительно тянулся день. Яркое солнце подернулось серым маревом. Молчание отзывалось в душе, как стон пронзенного оленя.
Ломая в отчаянии руки, слонялась по дворику Тэкле. Как взволнуется царь, не увидя ее на обычном месте, еще подумает: устала. Нет, Луарсаб знает – нельзя устать любить. «О Тэкле, любовь – это великая мука, – сказал ей когда-то царь Луарсаб. – Мука, угодная небу, ибо только с помощью бога можно одним словом „нет!“ оборвать, разрушить земные блага». «Нет, – сказал Луарсаб грозному шаху Аббасу, – я не приму магометанства!» И все могущество шаха превратилось в прах у ног царя Картли Луарсаба Второго… Но одним коротким словом «Да» царь может вернуть все… И это «Да» никогда не услышит «лев Ирана»… Не услышит, ибо царь Луарсаб страшной мукой любит свою розовую птичку и не нарушит ее веры в величие царя царей ее сердца.
Время ползло медленно, нудно, как подыхающая змея. Растекались приглушенные звуки флейты. Тэкле знала – после сигнала никто не смеет оставаться возле крепости. В этот час она прощалась на целую ночь с узким окошком на верху круглой башни… О, только бы завтра стоять там с протянутой рукой, вымаливая у судьбы крупинки надежды!
На небе засветились первые звезды. Где-то в траве застрекотал и тотчас умолк кузнечик. Словно черный клубок, упала ночь.
Ни звука, ни огонька. Но за глинобитным забором неясные шорохи и притаенный шелест травы. Горгасал успокоительно отошел от двери:
– Настал час нашего благополучия. Сегодня как раз последняя ночь перед новым полумесяцем, – ни один перс, будь то даже сарбаз, и уха не высунет за дверь.
– Но нигде не сказано про ухо Али-Баиндура, – вздохнула Мзеха, – на базаре клянутся, что у него железные копыта, потому твердо и ходит.
– Сейчас хан об этом не помнит. В эту ночь душами правоверных повелевает лавашник, которому отрубили голову. А когда он упал, ферраш-баши захохотал: «Бисмиллах! Тебя без башки в рай Мохаммета не впустят!» Лавашник испугался, вскочил, схватил голову под мышку и бросился бежать. Такое было, клянутся персиане, на двадцать третий день после новой луны. Сегодня все двери крепко закрыты, – правоверные боятся, как бы по ошибке лавашник со своей запыленной головой вместо рая не забежал в их жилище.
Железный толкач ударил в калитку раз и, еще сильнее, два раза.
– Керим! – радостно вскрикнул Горгасал. Мзеха засуетилась, вспыхнул светильник. И Тэкле увидела озабоченное лицо Керима.
– Царь?..
Керим поспешил успокоить. Царь здоров, он знает, что Керим вечером удостоится видеть царицу. Керим стал рассказывать, как сарбаз крепостной стражи клялся, будто бы рука нищенки подобна руке гурии. Сначала сарбазы смеялись, потом их охватило подозрение… Хорошо, что к нему, Кериму, пришли. Он мысленно содрогнулся, но тут же начал шутить, думая о том, как бы оттянуть время и удалить опасного сарбаза. Пока сарбазы покатывались от хохота, он все обдумал и, укоризненно поглядывая на сарбаза, обещал назавтра проверить сказанное им, и если его слова будут лживы, как лай собаки, то Керим не будет Керимом, если не заставит обманщика поцеловать пальцы гурии… Но сегодня, дабы рассеять наваждение шайтана, Керим дал две монеты сарбазам, советуя направиться в каве-ханэ, а увидевшего чудо отправил в соседнее поселение за персиками для жен ханов и позволил остаться там на ночь. Обрадованный сарбаз вскочил на коня и умчался, подобно стреле, ибо третья жена садовника благосклонно дарит ему и запрещенные плоды. Но завтра царица должна, как всегда, стоять у камня, и руки ее да будут подобны высохшим веткам… ибо Али-Баиндуру полезнее остаться в неведении.
Наутро Тэкле стояла с протянутой рукой у придорожного камня. Окружившие «нищенку» сарбазы хохотали до слез. Смущенный виновник переполоха смотрел на черно-желтую высохшую жилистую руку и никак не мог понять, почему вчера ему померещилась белая роза в переливах утренней зари. Но что еще хуже – старуха, встревоженная смехом стражи, шарахнулась, чадра на миг приоткрылась, и пораженные сарбазы, увидев исчадие ада, в ужасе разбежались.
Керим выслушал сбивчивые рассказы сарбазов и заставил виновника откупиться угощением в шербет-ханэ.
С этого дня вся стража обходила придорожный камень и только непосвященный иногда бросал в грязную ладонь «нищенки» полбисти.
За ночь Горгасал из бычьего пузыря смастерил перчатки, раскрасил их тусклыми травяными красками. С неменьшим умением он сделал маску, при виде которой даже лавашник, если ему придется пробегать через Гулаби, выронит свою запыленную голову.
Но Керим решительно потребовал, чтобы светлая царица по пятницам не выходила из дому, ибо ее появление в эти дни может навести крепостных сарбазов на мысль о причастности «нищенки» к веселой семье шайтанов, и тогда правоверные забросают ее камнями. Тем более, что благородный князь Баака Херхеулидзе тоже обеспокоен и просит не искушать судьбу. Благоразумие одобрит и светлый царь.
Тэкле покорилась. Она боялась всего, что могло помешать ей находиться вблизи Луарсаба.
Искренне радовались старики Горгаслани. Наконец будет день, когда бедное дитя отдохнет от мучений. Можно вымыть густые волосы, вычистить ступни банным камнем, душистой пеной понежить хрупкие плечи. И пятница стала истинным праздником для преданных ностевцев. А вечером железный толкач три раза ударял в калитку, и Керим, который, по уговору, обязательно в этот день бывал у царя и князя Баака, точно передавал слова, сказанные для Тэкле.
Боясь вспугнуть ласковые слова, она старалась даже не шевелить густыми ресницами, обрамляющими глубокие агатовые глаза…
Сначала Тэкле безучастно относилась к заботам стариков, заменивших ей отца и мать, но скоро поняла их беззаветную преданность. Ведь они могли бы жить в родном Носте. Их сын Эрасти любим властелином Картли. Она даже как-то предложила старикам уехать. Мзеха расплакалась. Чем она провинилась, что светлая царица гонит ее прочь? Горгасал сгорбился, опустился на ступеньку и безмолвно следил за копошившимся муравьем. Тэкле обняла стариков и решила чаще радовать их. Отныне она хвалила приготовленные для нее рассыпчатые сладости или с притворным удовольствием любовалась незатейливыми петушками и дракончиками, для нее вырезанными из дерева.
Горгасал всегда избегал закупать продукты на базаре, отправляясь за ними в окрестные деревни. Там он сетовал на скупость господина, не желающего переплачивать гулабским торговцам. Но после тревожного дня он стал уходить в еще более отдаленные поселения. На гулабский же базар он выносил незатейливые деревянные игрушки и, если их удавалось продать, покупал черствый лаваш и тут же с жадностью его поедал. Никто не обращал на него внимания. Базар кишел беднотой, точь-в-точь в таких же плащах и в истоптанных до дыр чувяках. У полосатых навесов, на пороге лавчонок, у горящих мангалов толпилось множество стариков, голодными, умоляющими глазами выпрашивающих кусок черствой лепешки.
Али-Баиндур упорно искал предлога выбраться из Гулаби. Он опасался так долго находиться вне предела глаз шаха Аббаса. К тому же, как дичь охотника, его манило разведывательное дело. Но вернуться в Исфахан возможно только в случае… Хан все чаще поглядывал на шею Луарсаба и быстро отворачивался, встречая упорный взгляд Баака.
Пробовал Али-Баиндур запугать шаха, описывая Гулаби как гнездо лазутчиков и заговорщиков, стремящихся устроить побег царю Луарсабу. «Пойманный факир во многом признался…» – заканчивал Али-Баиндур свое послание к шаху.
Но шах Аббас через Эреб-хана посоветовал Али-Баиндуру пополнить гарем новыми наложницами. Они помогут хану сокращать скучные ночи. Трудно обмануть хитрого льва! Но если бы хоть одна крупинка подозрения попалась Али-Баиндуру, тогда… Шах сразу бы решился.
Али-Баиндур делился своими предположениями с преданным Керимом: надо раскрыть какой-нибудь заговор… Ведь и Кериму больше нравится Исфахан?
Керим вздыхал: «В эту проклятую аллахом Гулаби никто не пригоняет караванов, никто не приходит пешком. А после казни факира ни один чужестранец не появляется. На днях приплелся один канатоходец, но, предупрежденный кем-то, ночью исчез».
Помрачневший хан велел Кериму отправиться к гадалке. Пусть предскажет конец мукам Али-Баиндур-хана…
Вскочив на коня, Керим повернул к малому мосту. Последнее время он зачастил к красивому каменному дому с высокой кирпичной оградой, за которой шелестели деревья и благоухали розы. Не любовь тянула его к прекрасной гречанке, скучающей в одиночестве, а какие-то еще смутные планы.
Нет, в Исфахан он не вернется. Все его помыслы там, в веселой Картли, где его господин Георгий Саакадзе, где благородные «барсы», где его духовный брат – Эрасти Горгаслани… Веселый Тбилиси! Шумные праздники, где красавицы с миндалевидными глазами и тонкой талией, как гурии, едва касаясь земли, проносятся в танце, не боясь целомудренного прикосновения к одежде даже незнакомца. Керим мечтает взять жену грузинку. Хорошо породниться с кем-нибудь из «барсов». Эрасти намекал на младшую сестру Элизбара и еще говорил: «Если придется по сердцу, отдам тебе красивую племянницу, дочь Вардиси, как раз подрастет». Иншаллах! Он выедет в Картли с освобожденным царем Луарсабом, с благородным Баака, с прекрасной из прекрасных царицей Тэкле и родителями Эрасти, его духовного брата.
Гречанка поспешила приколоть к своему плетенному из красного сукна поясу два изумрудных цветка и сбежала по лестнице. Она встретила Керима не только радостно, но и с упреком: разве ее глаза уже потускнели? или поблекли щеки? или жар поцелуев охлаждает кровь?
– Нет! Нет, видит аллах, красива ханум, как первая роса на лепестках! Как нежный луч восходящего солнца! Как первая звезда на потемневшем небе! Но…
И Керим, вздыхая, рассказал о скучающем Али-Баиндуре с его надоедливым разговором. Ни одна пери ханского гарема не в силах удержать своего властелина хотя бы до полуночи на любовном ложе. Да и вряд ли найдется подобная пери в целом Иране.
Задорно откинув золотую бахрому с круглой шапочки, гречанка расхохоталась: жаль, сердце ее пленил недостойный соблазнитель, иначе она сумела бы продержать на своем ложе непоседу хана до прибытия ее беспутного мужа, который ради наживы вот уже год носится по морям, подобно дельфину.
Керим еще глубже вздохнул: жаль, его ревнивые мысли всегда у порога дома волшебной гречанки, иначе он поспорил бы с нею на жемчужное ожерелье, что и одной полной ночи не удержать ей разборчивого хана на своем жарком ложе.
Гречанка гневно топнула красной бархатной туфлей: о, пусть Керим не дразнит дочь Афродиты, иначе она вынуждена будет доказать… Конечно, жемчужное ожерелье ей меньше нужно, чем Кериму рога… но на память о его глупости она и жемчуг примет!
Спор распалил гречанку. Сбросив легкую шаль, она требовала немедленно притащить на ее ложе застывшего хана, но Керим убеждал раньше подумать. Да и Али-Баиндура нелегко заставить тащиться за медом, ибо привык получать его, не двигаясь с места.
Уговорившись обо всем и получив по заслугам за обидное сомнение в чарах своей возлюбленной, Керим покинул дом с высокой кирпичной стеной, когда побледневшее небо погасило последнюю звезду…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Когда-то для царя Картли Луарсаба второго все дни недели, как на турнире семь витязей, кружились в ослепительных одеждах. И не потому, что они были одинаково солнцелики, а потому, что приносили одинаковое ощущение легкости и безоблачности жизни. Иногда среда наполнялась обильной охотой или любовной удачей, в воскресенье грохотало веселым громом, гулко отдаваясь в сводчатых переходах Метехи. Но здесь, в глухой персидской крепости, Луарсаб остро ощущал изменчивость дней.
Воскресенье Али-Баиндур приказал превратить в день уборки. Из вытряхиваемых ковров подымалась пыль, и царю и князю Баака поневоле приходилось несколько часов проводить в чахлом садике у высокой стены. Большой пышный сад был для них закрыт, ибо там, как уверял Али-Баиндур, гуляли его жены. Когда же шел проливной дождь, Баака устраивал царя в тесной нише, а сам неподвижно стоял перед входом, не обращая внимания на дождь.
Когда же палило нещадное солнце и камни, раскалялись докрасна, Баака снимал с себя шелковый пояс и покрывал им голову царя, становясь так, чтобы тень падала на Луарсаба. Можно было бы укрыться в проходах крепости, но там толпились сарбазы.
По вторникам Али-Баиндур устраивал «пытку воспоминанием». Сарбазы со звериным ревом часами штурмовали круглую башню, где томился Луарсаб. Они повторяли приступ Ломта-горы – «горы львов». Над узким решетчатым окошком втыкались в трещины стены метательные копья. Потрясая щитами, сарбазы карабкались по приставленным лестницам. И в пересвисте персидских стрел вздрагивало знамя Картли, привешенное на крюке посредине башни. Учение заканчивалось, когда сарбазы, с потными лбами под красными шапками, достигали знамени и, сбросив его вниз, с яростными криками «алла! алла!» топтали нежный голубой шелк.
Но Луарсаб и тут не удостаивал хана протестом. Напротив, Баака уверял, что царь доволен развлечением. От гнева и отчаяния Али-Баиндур готов был изрубить учтивого князя.
В четверг Луарсаб оставался без горячей еды, ибо, как убеждал хан, главный повар отправлялся в дальний рабат за лучшими овощами для венценосного гостя.
Но самым страшным днем стала для Луарсаба пятница. Тэкле не стояла напротив башни, и светоч его жизни угасал на сутки… В этот день его охватывал безумный страх: а вдруг Тэкле больна?.. Но, быть может, она захочет пройти хоть мимо? И он упорно от зари до мглы простаивал у решетки.
Напрасно Баака убеждал в невозможности появления царицы в пятницу – священный день правоверных. Все понимал Луарсаб, но не отходил от окошка, как чудо разглядывая камень, на который иногда опускалась его розовая птичка.
Казалось, о нем совсем забыли и Тбилиси, и Исфахан. Обещанная помощь от русийского царя не приходила. Очевидно, не удалось посольство в Московию, как обещал Трифилий, его духовный отец, напутствуя царя Картли в проклятый плен.
Черепахами проползли три года. И вот однажды в Гулаби прискакал старший сын Караджугай-хана – Джафар-хан. Он привез Луарсабу подарки от его сестры Тинатин, прекрасной Лелу, и согревающее письмо. Привез подарки благородному князю Баака, всегда чтимому Караджугай-ханом – любимым полководцем шах-ин-шаха. Джафара взволновали желтоватые отеки на лице Луарсаба. Молодой хан обрушился на Али-Баиндура: разве не ему доверили драгоценную жизнь царя? Тут же приказал внести в круглую башню фаянсовые сосуды с цветами.
Появились подносы с дастарханом, кувшины с грузинским вином, шербет и лучшие фрукты. Джафар учтиво просил царя и Баака разрешить ему совместную еду с ними. К негодованию Али-Баиндура, его к столу не пригласили…
Но еще больше возмутился Али-Баиндур, когда Джафар устроил в честь царя охоту в окрестной степи и, кроме своей свиты, взял только небольшую охрану.
Али Баиндур пробовал возражать: «Луарсаб может ускакать дальше своей стрелы, застрявшей в какой-нибудь каменной куропатке». Джафар резко его оборвал: «Так повелел шах-ин-шах!»
Мертвая бледность покрыла темные скулы Али-Баиндура: а вдруг шах Аббас решил вернуть упрямцу царство? Ведь Луарсаб – брат любимой жены шаха! Не придется ли поплатиться ему, хану, головой за чрезмерную строгость? А что, если упрямец решит не дожидаться милости «льва Ирана» и прямо с охоты взбежит на свой престол? Ведь он зять изменника Саакадзе! Не придется ли ему, хану, поплатиться головой за недосмотр? И Али-Баиндур, не смея сам, без приглашения, присоединиться к Джафару, послал Керима во главе охраны…
Ночью перед охотой Луарсаб, кажется, в десятый раз, перечитывал послание Тинатин. Он старался с помощью Баака проникнуть в истинный смысл написанного:
«…мой брат, прекрасный, как луна в четырнадцатый день ее рождения. Картли благодарила тебя за щедроты твои, я – за жизнь твою. Но, кроме солнца, есть тьма. Ад состоит из семи пространств. В джегеннеме есть ущелье, в нем семь тысяч зданий, в каждом здании семь тысяч келий, в каждой келье семь тысяч черных змей, в желудке каждой змеи семь тысяч кувшинов, наполненных ядом. И все это вместилось в одной черной душе Саакадзе. Дышащий адским огнем джинн из Носте сейчас владеет всем твоим царством. И в его когтях трепещет твоя розовая птичка. Сколь великодушен и терпелив могущественный „лев Ирана!“ Да будет тебе известно, что он на одной шелковинке подвешен к небу. Сейчас большие и малые страны в смятении. Дует ветер, вырывая с корнем все деревья и разрушая все здания, снося все горы, засыпая все моря, но величие шаха Аббаса непоколебимо. И неразумно тебе противиться доброй воле шах-ин-шаха. Внемли и моей мольбе! Воспользуйся пребыванием в Гулаби сына Караджугай-хана, отважного Джафара… Да будет твое решение решением богоравного. Путь твой к Картли лежит через мудрость. Приблизь время к своим желаниям. Что можно сегодня – нельзя завтра. Пришли с Джафар-ханом послание к шах-ин-шаху – грозному к врагам и милостивому к покорным. Все в полной мере возвратится к тебе. Иначе бойся, – терпение шаха может иссякнуть, и никогда не воссияет на твоем челе золотой венец».
Много еще нашла Тинатин ласковых слов и убедительных доводов. Луарсаб знал: послание это диктовалось Мусаибом, читал его грозный шах. Но Тинатин сумела вложить в строки, выведенные золотыми чернилами, тайный смысл. Иначе не запугивала бы джегеннемом и не советовала приблизить время к желанию…
Луарсаб задумчиво смотрел на мигающий огонек светильника. И вдруг с необычайной теплотой произнес:
– Мой верный друг Баака, все прощаю я Георгию Саакадзе за марткобскую победу. Пусть Моурави управляет царством. Кто добывает мечом, да воспользуется добытым.
– А муки царицы Тэкле? – тихо проронил Баака.
Низко склонил голову Луарсаб и больше до рассвета не произнес ни слова…
Четыре конных сарбаза, вскинув к небу медные керренаи, извлекали из них ужасный рев. И тотчас, словно мутный поток, прорвались из глиняных коридоров улиц заплатанные серо-коричневые плащи, грязно-бурые шапки, истоптанные, выцветшие чувяки.
Толпа с жадным любопытством теснилась к крепостным воротам. Не только выезд Джафар-хана нарушил будни гулабцев. Никто не оповещал базар, но торговцы уже с утра рассеянно смотрели на весы, то и дело поворачивая головы в сторону крепости. Старый чувячник еще на рассвете увидел, как сарбазы купали двух арабских коней и потом, накинув на них рысьи шкуры, провели их через большой мост. Значит, и второй конь предназначен знатному всаднику!
Пробудился и местный ферраши. Он нарядился в праздничную одежду и кожаным бичом усердно отгонял от крепостных ворот наиболее назойливых.
Дрожащей рукой Тэкле закрывала сердце. Не услышал бы кто, как стучит оно! Нетерпеливые горящие глаза сверлят глухое железо ворот. «Святая богородица, помоги мне!» – подхваченная непреодолимой силой, Тэкле рванулась вперед.
Лязгнули запоры, из раскрытой железной пасти выехали разодетые всадники. Впереди, в парчовом азяме, в чалме, вышитой золотом, – Керим, сопровождаемый двумя онбашами и рослыми телохранителями с длинными копьями наперевес. Затем следовал Луарсаб, от него по правую руку – Баака, по левую – Джафар-хан. Замыкали выезд охотники с соколами в клобучках и отряд сарбазов, вооруженных золочеными луками и стрелами.
На миг Луарсаб зажмурил глаза; открывавшийся перед ним простор слепил, как первый снег. Странное чувство восторга охватило его. В первый раз за три года он вскочил на коня… Нет, конечно, эта круглая страшная башня – жилище черных змей джегеннема, куда попал он, заблудившись на волшебной охоте в Картли! Больше не закрыто от него бирюзовой чадрой небо, картлийские горы, скинув зеленые папахи, буйно приветствуют его… Но почему рядом с ним не скачет старый Мухран-батони? Почему загадочно не улыбается Нестан? Почему огонь ревности не опаляет глаза Гульшари?.. О Иисусе!.. Луарсаб в смятении натянул поводья.
Не обращая внимания на многозначительный окрик Керима, Тэкле обхватила ногу коня и глазами, озаренными восторгом, глядела на побледневшего Луарсаба. Густая сетка укрывала ее от взоров любопытных.
– Мой Баака, – громко сказал Луарсаб, – передай бедной женщине полтумана. Скажи, пусть помолится за грозного шах-ин-шаха, за царственную Лелу, за Сефи-мирзу… ибо нет царя царей, кроме «льва Ирана», и жизнь смертных в его воле.
Тэкле опомнилась, намек об опасности дошел до ее сознания. Баака протянул монету, с упреком сказал:
– Ты заслоняешь путь царю!..
Схватив оброненную монету, Тэкле отбежала в сторону и долго стояла у высохшего колодца, следя, как оседает густая пыль, взбудораженная конскими копытами…
Удачу охоты Джафар-хан приписывал присутствию царя Картли. Спущенные соколы уже давно так ловко не преследовали и не клевали цапель и журавлей. Из крыла убитого вожака журавлей Джафар вытащил перо, попросил Луарсаба дотронуться и воткнул себе в чалму.
Яркие шатры разбросали вблизи зарослей дикого пшатника, и они казались огромными цветами, окаймленными серебристыми листьями. На вертелах повара подрумянивали сочную дичь и в медных кувшинчиках варили крепкий кофе.
Луарсаб точно пробудился, он без устали мчался через овраги и кустарники в погоне за козулей или антилопой. А иной раз на всем скаку осаживал коня, высоко закинув голову, следил за полетом диких голубей. Розовая тень сменила желтизну его щек, глаза заблестели привольным блеском. Довольный, наблюдал за ним Джафар-хан.
Неотступно следовали за царем Баака и Керим. Больше никому не позволил Джафар охотиться рядом. Но была и скрытая цель: он захотел, чтоб Луарсаб изведал радость свободы… Нет сомнения, царь больше не захочет вернуться во власть Али-Баиндура, предпочтет отправиться в Исфахан, где примет мохамметанство, а вместе с новой верой и свое царство…
Пятый день охоты был посвящен крупной дичи.
Луарсабу необычно везло, и он все дальше углублялся в степь…
– Не опасно ли? – забеспокоились онбаши.
Джафар отмахнулся:
– Керим в своем колчане имеет и отравленную стрелу.
Действительно, Керим по пятам следовал за царем и князем. Распластавшись на песчаном бугре, Луарсаб натянул тетиву, выжидая джейрана. Рядом неожиданно вытянулся Керим. И хотя на расстоянии агаджа не было ни души и никто не мог их услышать, Керим говорил шепотом:
– Удостой вниманием, царь, покорного тебе Керима. Аллах послал мне мысль, и я не отвернулся от нее. Видишь, там, за кустами кизила, высохший арык, он тянется на расстоянии полудня езды, на дне арыка под камнями я спрячу меха с водой, в хурджини – еду на много дней и простую одежду персидского сборщика податей, иншаллах! Завтра, когда небо пошлет первый свет, мы снова прискачем сюда, ибо джейран укрылся в трещинах земли. Когда, как сейчас, даже тень человека не будет омрачать твой взор, ты, повелитель грузин, и благородный князь Баака спуститесь в арык. Копыта коней я обмотаю войлоком. И даже птица не уловит окончания вашего пути по высохшей глине. Пусть аллах направит ваших коней за солнцем. Только первый день будет опасным, потом невидимая рука счастливой судьбы приведет вас к кахетинским тропам. Через Шемахинские горы нетрудно попасть к тушинам, храбрецы радостно проводят царя Картли в Кватахевский монастырь. Полдня никто не будет преследовать, ибо я предстану перед Джафар-ханом только в полдень в изодранной одежде, с пустым колчаном, на загнанном до белой пены коне. Погоню поведу по караванному пути Азербайджана. Три дня будем скакать до границы и три дня возвращаться обратно. Да прикроет вас тень пророка! Внимательно слушали Луарсаб и Баака. На мгновение лицо Луарсаба озарилось несказанной радостью: «Картли! Моя Картли! Там кончатся все страдания. Мы снова в Метехи с Тэкле, с моей розовой птичкой! – Луарсаб вздрогнул: – Тэкле!» Глубокая дума легла на его чело. Где-то в кустах метнулась лисица, но никто не шелохнулся.
Баака тревожно поглядывал на царя. О, как хорошо он знал эту глубокую складку на переносице, не предвещающую ясной погоды.
Луарсаб заговорил упавшим голосом:
– Дорогой Керим, если бы я вновь воцарился, одарил бы тебя не только поместьями и званием князя, но я моей дружбой, ибо ты поистине мне и царице брат… вот почему я не хочу подвергать жизнь светлой Тэкле и твою смертельной опасности. Как могу я бросить ее? Как могу отдать тебя на растерзание зверю Али-Баиндуру?
Керим горячо заверял царя, что он будет невредим: ведь хан верит ему, как себе. Конечно, огорченный Керим будет кричать неразумные слова, кататься по земле.
И когда Али-Баиндур, разослав погоню в четыре конца, сам поскачет к грузинским пределам, он, Керим, вместе с царицей и верными Горгаслани, исчезнет незаметно из Гулаби. Пусть аллах ослепит Керима, если через месяц он не доставит благополучно царицу в Картли.
Луарсаб печально улыбнулся, бедный Керим, он плохо знает Али-Баиндура. Погоню хан непременно направит, а глашатаи будут обещать за поимку двух переодетых грузин тысячу туманов. Из всех рабатов и кочевых стоянок устремятся в погоню жаждущие обогащения. Бесспорно, коней можно перекрасить или бросить и себя превратить в седых дервишей и с помощью творца вселенной добраться до Тушети, но не о себе беспокоится он, Луарсаб. Первое, что предпримет Али-Баиндур, – это допрос пыткой Керима. Каждый, решающийся на такой поступок, должен помнить судьбу факира.
– Знаю, знаю, мой Керим, – перебил Керима Луарсаб, – ты будешь молчать и под пыткой. Но подумай о судьбе царицы Тэкле: если приключится подобное несчастье, она с двумя стариками останется без защиты… И еще, спаси Христос, сарбаз может вспомнить случай с треснувшей глиной на нежном пальце… Остальное мне не надо тебе предсказывать… Нет, мой Керим, мой Баака, я царицу Тэкле не оставлю, как она не оставляет меня. Мы до последнего вздоха будем вместе.
– Но, благородный царь из царей, это единственный посланный аллахом случай! – с огорчением вскрикнул Керим. – Единственный и неповторимый, ибо любезность Джафар-хана исходит от желания склонить царя Картли к мохамметанству, а после твоего отказа тебя ждет плен.
– Да, мой Керим, в этом ты прав, но я уже решил…
Баака молчал, седеющие усы понуро свисали, но глаза по-прежнему были полны сурового достоинства.
– Светлый царь, – тихо сказал Баака, – разве ты не испытываешь страшную муку каждый день, видя нежную, подобную цветущей ветке миндаля, царицу в одежде нищенки? План Керима мне кажется смелым, но надежным… Увы, мой царь, это редчайший и… я чувствую, Керим прав – последний случай.
Луарсаб прикрыл ладонью глаза и долго лежал так не двигаясь. Потом поднялся, как-то сразу осунулся, и плечи его опустились, точно под непосильной тяжестью:
– Пойдемте, мои верные дети… Джафар-хан, может, уже тревожится.
Еще два дня длилась охота. Она перенеслась на берег небольшой речки, где были развешаны тенета. Сюда слеталось множество пернатой дичи. И соколы нетерпеливо клевали серебряные цепочки и стремительно взлетали к голубым высям. Но Луарсаб уже потерял всякий вкус к охоте. Он тосковал по Тэкле, рвался обратно в свою темницу…
Джафар-хан с большой похвалой отозвался о Кериме. Он зорок, но не назойлив, храбр, но не безрассуден, умен, но немногословен. Лицо его приятно располагает.
– Хорошо ли он следил за грузинами? – спросил Али-Баиндур.
– Как ястреб за лебедями. Когда в час вечерней зари я учтиво спросил царя: не беспокоит ли его тенью следующий за ним Керим, пленник ответил: «Я его не замечаю». А князь добавил: «Комар меньшее зло по сравнению со змеею».
– Бисмиллах! Значит, он все же щекотал им пятки?
– Не найдешь ли ты, хан, приятным уступить мне Керима? Он достоин украшать свиту моего отца, Караджугай-хана. Могу оставить за него пять онбашей.
Судорога свела губы Али-Баиндура. Все знают: Караджугай – могущественный хан, ему все доступно, но, да будет Джафару известно, и за двадцать онбашей Керим не продается, ибо он предназначен не для праздной жизни, а для загадочного пути через каменистые пороги и холодные волны. Подобно чеканщику, терпеливо шлифующему драгоценность, хан Али-Баиндур много лет превращал простого кизилбаша в драгоценного попутчика тайных дел. Сарбазы за Керима готовы огонь глотать. А как оберегает он пленника? Вот недавно, застав служанку, убирающую по воскресеньям покои царя, беседующей с Баака, он тотчас же удалил болтунью, сам разыскал в ближайшем рабате немую старуху. Нет, Али-Баиндур только тогда может быть спокоен, когда Керим возле него.
Джафар с сожалением вздохнул и отправился в круглую башню. Он долго беседовал с Баака, потом, огорченный, спросил царя – какой ответ довести до царственного слуха Лелу-ханум?
Луарсаб вынул из ларца уже написанное послание и передал хану.
– Бисмиллах! А что сказать отцу моему? Это он упросил шах-ин-шаха отпустить меня в Гулаби. Преклоняясь перед мудростью Луарсаба, благородный Караджугай видит благо для Гурджистана в возвращении на царствование аллахом ниспосланного царя.
– Сколь я взволнован вниманием лучшего из лучших, чтимого мною, великодушного полководца Караджугай-хана! Словами трудно выразить… Если богу будет угодно и я еще увижу радость, поделюсь ею с мудрым Караджугай-ханом. Кто из богоравных отказывается добровольно от своего трона? Но возвращаться к нему по дороге предательства, отрекаясь от предков, покоящихся под сенью креста? Нет, такое не угодно небу и не прощается народом. Мое сердце открыто перед тобой, достойный сын Караджугай-хана. Не хочу хитрить, тяжел мне плен, но он ниспослан владыкою неба за грехи мои. Да будет так.
С глубоким уважением смотрел Джафар на царя-узника. Несчастье не сломило его гордости, не пригнуло к стопам шах-ин-шаха. Он не написал унизительного послания, не умолял о пощаде. Залитый кровью отцов и братьев ослепительный трон Сефевидов не знал такой возвышенной силы и гордого смирения.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Ускакал Джафар-хан. Камень, песок, зелень промелькнули перед его взором. Он остановил коня у Демавенд-горы, полюбовался, как добывают белый мрамор. Потом в Заендеруде на коне горделиво проехал по Исфаханскому каменному мосту, ласкающему глаз, и, призываемый шахскими барабанами, свернул к Давлет-ханэ. Там, у резных ворот, вытянув медные хоботы, сверкали шесть пушек, привезенных из морского города Ормуза. Подбежавшему черному прислужнику Джафар небрежно бросил поводья и, встреченный тридцатью пышно разодетыми молодыми ханами, несущими почетную стражу у покоев шаха Аббаса, весело прошел мимо решетчатых окон. Блеск золотой лепки ложился на его довольное лицо. Он снова увидел на стенах изображение грифонов, крылатых коней и пленительных красавиц…
Али-Баиндур даже сплюнул, уставившись на облупленную гурию, намалеванную на побеленной стене передней комнаты, где он обычно выслушивал крепостных юзбашей. Кипучая зависть повернула его мысли от Джафара. Под решетчатым окном залаяла скучающая собака. Али-Баиндур схватил чашу с водой и выплеснул в окно. Взвизгнув, собака отбежала. Но хан так и застыл с чашей, точно впервые увидел задний двор: толстые стены из сырцового кирпича, треснувшие от землетрясения, желтеющие низкие помещения сарбазов, конюшни и возле – кучу навоза в которой деловито копошились воробьи.
Потеряв надежду вырваться из Гулаби, Али-Баиндур стал вымещать свою злость на Луарсабе, повинном в его муках «Выходит, – думал хан, – что не царь картлийский прикован к моему стремени, а я держусь за хвост его лошади».
Утонченными издевательствами решил хан довести Луарсаба до отчаяния или до…
Но ни словом, ни видом не показывал Луарсаб, как тяжки для него придуманные ханом унижения. Ниша в садике, где укрывался от дождя и зноя Луарсаб, была заделана. В часы прогулок царя сарбазы начинали вытряхивать и чистить свои одежды, одеяла и тюфяки. Невыразимая пыль и запах потных рубах душили Баака, а Луарсаб продолжал невозмутимо шагать по взрытым дорожкам.
Еще тяжелее стало с едой. Несмотря на большие суммы, выдаваемые князем на содержание царского стола, обед подавался скудный, остывший, часто из испорченных продуктов. Овощи и фрукты – самых дешевых сортов и полусгнившие.
Баака пробовал протестовать, Али-Баиндур ехидно засмеялся: «Бисмиллах! Кто усомнится, что в Метехи лучшая еда? И сад там благоухает розами, а не тюфяками сарбазов!» И Али-Баиндур с нарочитой небрежностью принимался посасывать чубук кальяна.
Раньше нечистоты вывозились ночью, с черной стороны крепости. Теперь каждый понедельник зловонные бочки провозились днем мимо круглой башни. Точно по приказу, первая бочка останавливалась, поджидая остальные. Когда собирались все, поезд медленно двигался, нудно скрипя высокими деревянными колесами.
Луарсаб задыхался, холодная испарина покрывала его лоб. Не спасала ни высота, ни крепко закрытые оконца. А Тэкле? Она стояла, не двигаясь, у придорожного камня. И слезы оскорбления скатывались по бледным щекам Луарсаба.
Керим забыл о сладком сне; озабоченный, он старался смягчить тяжелое положение царя. Ему вдруг понравилось, как ханум Мзеха жарит кур, печет посыпанный шафраном комач, или приготовляет пилав, подкрашенный гранатовым соком, или отваривает свежую рыбу, приправленную кизилом и зеленью.
Радуясь возможности угодить другу, Мзеха укладывала яства в горячие фаянсовые чаши, закрывала чистой камкой и размещала в корзине, которую Керим уносил под широким плащом.
Никто из караульных сарбазов не догадывался, что, проверяя каждую ночь проходы круглой башни, Керим условно стучал, дверь чуть приоткрывалась, и Баака обменивал вновь принесенное на корзину с пустой посудой и остатками пищи…
В эту пятницу особенно нещадно палило солнце, охрана лениво топталась у ворот башни, прижавшись к стене, что-то бормотал сквозь сон крепостной чапар. Сарбазы тупо следили за огромными сине-желтыми мухами, назойливо облеплявшими вздрагивающие бока измученной собаки.
Онбаши, изнемогающий от безделья, сосредоточенно пересчитывал шрамы на своих шафрановых скулах. Вдруг он оживился, протер глаза. Нет – не мираж! К башне подъезжали два всадника в грузинских чохах. Сарбазы так стремительно схватили под уздцы коней, точно боялись, как бы видение не исчезло.
Нарядный азнаур ловко спешился, за ним – его слуга. На просьбу прибывшего проводить его к Али-Баиндуру онбаши рассмеялся: «Хан сейчас кейфует в тенистом саду у прохладного фонтана, и пока он сам не позовет, ни один правоверный не смеет беспокоить всесильного».
Азнаур клялся, что у него важное дело. Но чем больше он пытался убедить, тем задорнее сквернословили сарбазы.
Наконец онбаши догадался послать за ага Керимом. Обрадованный чапар метнулся к воротам. Онбаши внимательно разглядывал прибывших смельчаков. Приехавший с азнауром слуга повернулся, вытянул из кармана цветной платок и стал вытирать потные уши фыркающих скакунов. На повелительный окрик азнаура он заботливо заткнул платок за пояс, поспешно снял запыленный плащ с плеч господина и принялся чистить его цаги.
Подошедший Керим покосился на усердствующего слугу и учтиво спросил азнаура, зачем гнали коней и откуда? Азнаур учтиво сообщил, что торопились с важным делом к Али-Баиндур-хану, а путь свой держали из далеких грузинских земель.
Керим бесстрастно слушал, и лишь на виске его запульсировала голубая жилка. Вдруг он заметил пристальный взгляд слуги:
– А тебе кто нужен?
– Ящерицы…
Сарбазы захохотали. Слуга флегматично вытащил из-за пояса платок и тщательно вытер седую бороду. Азнаур сообщил присутствующим о том, что его слуга приготовляет из ящериц целебный бальзам.
– Для души, – приложив руку к сердцу, добавил слуга и принялся описывать свойство стеллиона – горной ящерицы. – Толщина и мясистость не мешает ей ловко цепляться за отвесные камни. Любит она карабкаться и по заборам.
– Если для души, – подмигнул Кериму онбаши, – то лучший бальзам – жена хилого чувячника. Она тоже мясиста и, свидетель шайтан, не хуже твоей ящерицы прыгает через забор.
Сарбазы, опершись на копья, тряслись от хохота. Под нарастающий гогот стражи слуга спокойно посоветовал онбаши именно после жены чувячника смазываться ящерным бальзамом. Особенно хорошо в подобных случаях помогает ароматная мазь, вываренная из цинка. Эта приятная ящерица блещет гладкой чешуей и охлаждает желание, а ее ломкий хвост напоминает о назойливых мужьях, не всегда хилых.
Вдруг Керим побледнел и свирепо закричал:
– Клянусь Кербелой, этот джинн с ума сошел! Или ему неизвестно отвращение Али-Баиндура и к ящерицам, и к сомнительным лекарям? Исчезни, как дым!..
Уважаемого азнаура приму, а ты убирайся!
– Куда? На моем коне тюк с подарками знатному хану.
– Твоего коня тоже приму, он тебе вреден…
– А куда мне пойти? На базар? В дом для путешественников?
– Бисмиллах! Какое мне дело, куда ты отправишься? Хоть к шайтану под большой мост!
Азнаур бросил слуге несколько монет, Керим, не обращая больше на него внимания, приказал ввести коней в крепость и вежливо пригласил азнаура следовать за ним.
Провожаемый веселыми пожеланиями сарбазов не опоздать на кейф к шайтану, слуга медленно побрел к базару.
В харчевне, насыщенной запахом бараньего жира, он потребовал люля-кебаб, с голодной поспешностью завернул его в лаваш и, казалось, весь ушел в удовольствие от пряной еды. Потом, не торопясь, вышел на опустевшую улицу, разыскивая большой мост.
Темнело. Под каменной аркой сонно шевелилась зеленоватая вода. А на откосе поник дремотными ветвями пшат.
Когда мост утонул в сгустившейся мгле, послышался скрип песка. Керим, потрясенный, взволнованный, засыпал слугу вопросами: что привело друга в пасть бешеного льва?..
– Где Тэкле? – спросил Папуна.
– Здесь…
– Обманываешь! Почему она не на страже своего горя?
Керим поспешил успокоить Папула рассказом, почему царица в пятницу не должна покидать свой дом.
Проходя по горбатым улочкам, стиснутым глинобитными заборами, Керим свернул к оврагам, заросшим кустами трагаканта. Длинный путь позволил Кериму подробно поговорить и о страданиях нежной, как лепесток лилии, царицы и о возвышенном, как витязь Мохаммета, царе.
Разноречивые чувства волновали Папуна: согласись Луарсаб на побег, что будет в Картли? Снова смута, ненависть, кровь!.. А Тэкле? Может, Георгий и помирится с Луарсабом, но до трона не допустит. Глупец, попавшийся в западню шаха, годами заставляет страдать дорогое дитя у проклятой темницы. За такую Тэкле я бы тридцать раз поклонился Магомету. Ведь, прибыв в Картли, не трудно после пыльного путешествия снова выкупаться в святой воде и благочестиво улечься на христианском ложе.
Керим засмеялся.
– Ты что? Разве я вслух думал? – спросил Папуна.
– Вслух, ага Папуна. Счастье, что только я мог услышать твои мысли.
– А по-твоему, я не прав?
– Сердце, сверкающее подобно алмазу, не может быть неправым… Я осмеливаюсь тоже так думать… Аллаху следовало бы больше заботиться о бедняках, тогда меньше слезились бы глаза у нужды и меньше блестели бы алчностью у ханов. Жаль, не я на небе сижу.
– Бритый котел! Неужели ты думаешь, аллахи сидят на небе?
– А где же?
– В головах мулл и монахов.
– Страшное изрекают твои уста, ага Папуна.
– Правда всегда страшна, ибо обнажена, как обезьяна. Напротив, ложь любит так нарядиться, что за нею все бегают, как за танцовщицей.
– Ага Папуна, думаю, через три дня ты исчезнешь из Гулаби. Любящие тебя не позволят тебе дразнить судьбу.
– Э, Керим, если верить фарситской мудрости, то у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее.
Открыв калитку на условный стук, Горгасал отпрянул: они, бедные люди, гостей не принимают. И внезапно бросился обнимать Папуна – по голосу узнал.
За темным пологом послышался нежный голос Тэкле. Папуна приложил палец к губам, – в таком виде он не покажется царице! И пока Керим и Горгасал доказывали неразумность его намерения, Папуна успел содрать седые усы, захватил горсть земли, смочил из кувшина водой и усиленно принялся стирать со щек желто-коричневую краску.
Керим в отчаянии схватился за голову, но Горгасал его успокоил: он сошьет для Папуна страшную маску.
Долго Тэкле, то смеясь, то всхлипывая, как в детстве, осыпала поцелуями Папуна, затем с потемневшими от ужаса глазами упала на тахту. Святая влахернская божья матерь! Куда приехал, Папуна? Нет! Нет! Сегодня же, дорогой друг, должен покинуть проклятое место!
– Невозможно, моя Тэкле, я подвергну Датико подозрениям.
– Датико? Датико тоже потерял разум?
– Напротив, за время путешествия со мной – поумнел. К тому же он привез письмо царю…
– Письмо? От… от Трифилия? Керим!..
– Дорогое дитя, я уже сказал, Датико поумнел, он предпочел тяжесть плена совместно с Баака счастливой жизни в Твалади с ведьмой.
– Прекрасная царица цариц, – перебил Керим, видя нетерпение Тэкле, – азнаур привез письмо царю от высокорожденной матери, царицы Мариам. Написанные по-персидски слова прочитал Али-Баиндур и благосклонно допустил азнаура в круглую башню.
– Но что написала Мариам моему царю?.. – От возрастающей тревоги у Тэкле дрожали ресницы.
– Жалуется царица Мариам: плохая у нее жизнь, просит царя смириться перед шахом, пожалеть ее.
– А еще? О чем еще просит бессердечная женщина? Почему докучает царю, и без того удрученному?
– Прекрасная из прекрасных цариц, мудрец сказал: «Взгляни на солнце, и да оставит тебя печаль твоя». Да излечится от печали царь Луарсаб, ибо он созерцает солнце в твоем сердце…
– Я хочу видеть послание! Должна видеть! Керим, мой дорогой Керим, если бы ты знал! – Голос Тэкле дрогнул, большая слеза блеснула на опущенных ресницах.
Сердце Керима сжалось. Разве ему жаль отдать жизнь за сестру Георгия Саакадзе? Но как достать послание? Легче пощекотать ухо шайтана.
– Царица, ты прочтешь послание, хотя бы мне пришлось лишиться…
– Своего аллаха, – поспешно перебил Папуна. – Э, друзья, я вижу, вы забыли привычку Папуна запивать вкусную еду хорошим вином.
– Сейчас, сейчас, дорогой. У Мзехи все готово, – засуетился Горгасал.
Не хотела Тэкле омрачать час встречи и силилась скрыть охвативший ее страх. Папуна так искусно притворялся веселым, что обманул даже Тэкле. Любуясь искрами вина, выдавленного из лучшего винограда самим Горгасалом, он раньше выпил за ангелов-хранителей этого дома, а потом принялся рассказывать о государственных мероприятиях Георгия Саакадзе, о расцвете Картли, о всем том, что могло отогнать грустные мысли.
Жадно слушал его Керим: «Аллах да осветит мой путь в Грузию!»
Старикам хотелось выпить за здоровье Георгия Саакадзе, но они воздержались. Без конца подымали чаши за прекрасного царя Луарсаба и только мысленно благословляли Моурави, давшего их семье благополучие.
Керим был молчалив: он обдумывал рискованное дело… И как только позволило приличие, распрощался с близкими его сердцу, но несчастными друзьями. Папуна он воспретил выходить, пока не выяснит, безопасен ли путь.
– Напрасно ты, Керим, сокрушаешься, – успокаивал Горгасал, – если Папуна и выйдет на улицу, то с таким лицом, что даже «барсы» примут его за незнакомого соседа.
– Тем более, – добавил Папуна, – у меня пропускная грамота от самого Исмаил-хана…
Керим шагал по безмолвным закоулкам. Да поможет ему всемилостивый аллах! Надо еще раз попытаться спасти царя Луарсаба.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Лесные вершины терялись в синеве. Легкие перистые облака тянулись на север, где поджидали их семь снежных братьев, чтобы в летний полдень кружить их в глубоких ущельях. Террасами спускались покрытые изумрудным налетом поля. На крутых холмах нахохлились сторожевые башни, а под ними струятся сизые дымки деревень. В незримой дали теряется остывшая от весеннего буйства Кура. Лишь изредка ветерок доносит жар картлийских долин. Ностури гордо плещется в зеленых берегах, играет с солнечным лучом искристая форель, а над сероватыми отвесами повисли огромные прохладные камни.
Над высокой квадратной башней реет знамя Саакадзе: на багровом поле барс, потрясающий копьем. На нижних плитах башни еще видны почерневшие языки огня – память о нашествии Шадимана. Их не велел трогать Моурави. Обновленные зубцы стен сверкают шифером, и настороженно смотрят из бойниц мощные самострелы.
В разросшийся сад по мраморным ступенькам сбегают Маро и Хварамзе – съесть неспелое яблоко и поведать друг другу девичьи сны. Носятся, опьяненные свободой, Иорам и Бежан, сын Эрасти. Они то скачут на неоседланных конях через мост, где в молодости скакали их деды, то, схватив лук и колчан, бросаются в лес за маленькими лисицами, то собирают мальчишек и устраивают на церковной площади марткобский бой, и по всему Носте – от водяной мельницы до старой часовенки – слышатся ликующие крики победителей и вопли побежденных…
Воинственное Носте пробуждается юным поколением…
Больше всех хлопочет дед Димитрия: ему Саакадзе поручил разместить по лучшим домам ожидаемых из Верхней, Нижней и Средней Картли азнауров. Те из них, кто отличился в Сапурцлийской и Марткобской битвах, получили приглашение в замок самого Саакадзе.
Дед Димитрия от радостного возбуждения даже охрип. Он покрикивает на внука, уговаривающего его беречь себя:
– Уже берег, от скуки чуть не состарился. Спасибо Георгию, он хорошее средство знает, как продлить человеку жизнь. Около него все молоды.
И, не дослушав озабоченного внука, убегает то к Павле – посмотреть, хорошо ли убрана кунацкая, то к Кетеван – проверить, достаточно ли у нее одеял и мутак для приема гостей, то к старому Шалве – позаботиться о стойлах для лошадей… От резких движений у деда иногда начинает ныть нога, он прихрамывает, но тут же испуганно оглядывается – не заметил ли кто? – и с нарочитой молодцеватостью бежит дальше.
От деда Димитрия зависело, к кому, сколько и каких азнауров поместить. Заискивания и споры соседей сладкой волной приливали к его душе. Он с притворным равнодушием, хмурясь, выговаривал обступившим его соседям:
– Не горячись, Иванэ, знаю – больше трех не сможешь разместить, тесно у тебя, все равно, пятерых не дам. Всем гости нужны. Мариам, пришли внука в мой дом, пусть возьмет кувшин меда и барашка. Не притворяйся богатой, твой подвал знаю лучше, чем ты… Шалва, по особой просьбе Георгия, прибавлю тебе еще одного гостя…
И дед хлопотливо мчался дальше, сопровождаемый гудящей толпой.
Княгиня Нато Эристави, смотря на хлопоты в замке, тихо говорит Дареджан:
– Георгий – уже давно князь, больше чем князь, а съезд азнауров у себя устраивает. Самые знатные владетели за счастье сочли бы получить приглашение в Носте…
– И такое будет, светлая княгиня! Еще сто теплых дней проложит бог на пути гостей в Носте…
Солнце клонилось к равнине. Сквозь колючие изгороди улочек чернела наливающаяся сладким соком ежевика. Всюду по канавкам пробивалась к огородам хлопотливая вода, по которой важно плыли утята. В тени амбара коза деловито выщипывала травку, пробивающуюся сквозь камни.
Ностевцы шли группами, с жаром обсуждая желание Саакадзе поговорить с народом. Что хочет сказать Великий Моурави своей деревне? Много воды унесла Ностури с тех пор, как Георгий стоял покорно перед царями, – теперь монахи пишут на пергаменте о новом времени, когда цари покорно выслушивают мудрые советы победителя Карчи-хана. Что ему сейчас Носте? Одна из крупинок его необъятных владений. Что ему теперь прадед Матарса с его шутками? Или дядя Петре с повисшими, как крылья цыпленка, усами? Разве Георгий не пирует со светлейшими в Метехи? А кто из грузин не знает, что на атласной куладже Саакадзе сверкает монета Давида Строителя? По ночам оживает лик царя и убеждает Георгия достроить недостроенное когда-то царем. Волшебная сила вливается в кровь Моурави, поэтому, когда ходит, под его ногами рассыпаются камни. О чем же говорить большому полководцу с маленьким человеком? Так, обсуждая, тревожась и любопытствуя, подошли они к заветному бревну. Спокойно, как и десятилетия назад, оно лежало между рябыми кругляками, и казалось – старый чувяк, разинув рот, грелся на каменистом берегу.
Важно размещались старики на бревне, у каждого любимое место и желанный сосед. И никто бы не осмелился нарушить годами установленный порядок. Но сейчас посредине бревна лежал маленький коврик. Справа и слева подкатили два свежеобструганных ствола.
Не забыли и об удобствах гостей, как называли старики приходящих по воскресеньям соседей послушать рассказы дедов о рыцарских временах Грузии или о свойствах зверей и птиц, а иногда и посоветоваться о важном деле. Для них мальчишки, гордясь порученным делом, живо соорудили против главного бревна каменные сиденья.
Но сегодня даже гостям не хватило места, ибо ни в одном доме не осталось даже малыша. Весь берег Ностури походил на огромный стан. От моста до расколотого молнией граба расселись ностевцы на кругляках, на разостланных бурках. Кто-то притащил доску и пристроил ее между ветвями двух деревьев. На нее тотчас, как скворцы, взлетели мальчишки.
Было шумно, радостно и тревожно… Жадно поглядывали на мост, через который вот-вот проскачет Саакадзе, сопровождаемый «барсами» и окруженный оруженосцами, конюхами и разодетыми слугами.
Прадед Матарса довольно провел рукой по белоснежным усам. Георгий и «барсы» действительно показались на мосту, но только пешком и без пышной свиты. Молодежь, выросшая во время пребывания Георгия в Иране, с боязливым любопытством поглядывала на подошедшего владетеля Носте. Все поднялись и нерешительно стали приветствовать. Одни поспешно стаскивали папахи, другие угодливо кланялись. Некоторые подались в сторону. Старуха Кетеван торопливо перекрестилась. Петре, некогда друживший с Шио, отцом Георгия, безмолвно указал на коврик.
– Вот и я состарился, – усмехнулся Саакадзе, усаживаясь между стариками.
И сразу задышалось легко. Шумно рассаживали на почетные места «барсов». Прадед Матарса вдруг весело замахал войлочной шапчонкой:
– Как можешь, Георгий, такое говорить? Разве ты можешь состариться? Ты замыслами старше даже этой горы, а сердцем моложе этих листьев.
– Буйная река всегда между спокойными берегами несется, потому и усадили тебя, Моурави, посреди стариков.
Ностевцы сияли: конечно, Георгий свой, – сразу виден ностевец. Кто говорил, что Саакадзе больше надменен, чем владетель Гурии?.. И про одежду много лишнего рассказывали. Откуда выдумали, что вся куладжа дорогими камнями расшита, а цаги украшены алмазами? Может, и правда, ожерелье изумрудное носит, но только по праздникам, в будни не будет народ богатством смущать.
Саакадзе с затаенной радостью вглядывался в знаковые лица. Вот Павле, такой же крепкий, на Марткобской равнине сына потерял… Сына!.. А какой молодец старый Таткиридзе! И всегда чем-то озабоченный Петре. Все незыблемо, как было давно… Это хорошо, есть еще свидетели моей юности…
Вдруг Саакадзе, по исфаханской привычке, резко повернулся:
– Ты чем там занялся?
– Смотрю, как может за одной спиной столько народа стоять.
Саакадзе пристально оглядел парня с дерзкими глазами, над которыми дугами раскинулись черные брови.
– Чей?
– Сын азнаура Датико. Отец от царицы Мариам к князю Баака в Гулаби сбежал, а я – к тебе, Моурави. Прими в личную дружину.
– Как звать?
– Арчил-верный глаз!
– Копьем владеешь?
– Владею.
– Щитом?
– Непременно.
– Клинком?
– Увидишь! – И, нагнувшись, вырезал клинком на бревне: «Здесь сидел Великий Моурави, слушая народные думы».
А ностевцы шумели, как Ностури в дни весеннего разлива. Каждому хотелось рассказать о своих нуждах, о том, что не мешало бы построить новый мост, завести лучших коней, стада увеличить. Народ за войну обеднел… Возобновить шерстопрядильню. Куда запропал старый Горгасал? Мальчики хотят оружия, – иначе как на коня посадить? А князья, богатые азнауры и монахи после Марткоби все растащили. Никто о Носте не вспомнил, совести нет.
– А о девушках наших кто-нибудь подумал? С чем замуж выдавать? Кроме истоптанных чувяков, ничего не осталось! – волновался дядя Матарса, имевший пять сыновей и шесть дочерей.
Даутбек отчужденно прислушивался к разговорам односельчан. Мир их маленьких дел ограничивался двумя реками и кольцом трех хребтов. Земля, скот, ну, еще шерстобитка… Неужели это он, Даутбек, видел резные столбы индусских храмов? Золоченые паланкины на белых слонах?.. Даутбек даже протер глаза:
– Говорите о более важном. Время сейчас наше, молодое. Может, новые дома надо строить из белого камня, вырезать красивые узоры? Полезно и крыши черепицей покрыть, дабы дождь вам на головы не лил.
– Э, Даутбек, лучше дождь, чем кровь. Не время еще красивым домам, – разве совсем победили магометан, чтобы богатством дразнить? – сокрушался Петре.
– Не успеем проснуться – персы идут! – выкрикнул прадед Матарса. – Не успеем за еду сесть – турки идут! Не успеем проглотить зерно – казахи идут! Поэтому, когда спать ложимся, вместо жены, копье держим.
– Ничего, мусульмане сейчас не такие торопливые, а копье хорошее дело, жена любит мужа с копьем…
– Иначе кто ее будет защищать от копья нечестивца перса?.. – под дружный хохот добавил Гиви.
– Всегда что-нибудь такое скажет, гладкий ишак! Хорошо – девушки далеко стоят!
И ностевцы еще сильнее загоготали, вторя раскатистому смеху Саакадзе. Ростом нахмурился, ему показалось, что «барсы» слишком вольничают, что Моурави слишком просто с народом держится, уваженье может потерять. И он преувеличенно громко сказал:
– Если персов так опасаетесь, то тем более должны о посеве думать. Ждете новую войну – надо увеличивать запасы. А по нижнему течению Ностури поля не засеяны, вчера мой конь свободно по дикой траве шагал.
– Э, дорогой, ты не туда коня гнал, – обидчиво заметил дед Димитрия, – лучше бы по верхнему течению, там джонджоли растут, мой Димитрий от них поумнел.
Старики одобрительно поддакивали. Дато поторопился загладить неловкость:
– А сколько, дорогие соседи, коней вам не хватает?
– Как раз столько, сколько Георгий Саакадзе даст, – подмигнул старикам прадед Матарса.
– А овец – на два курдюка больше, – начал было пастух, теребя спутанные рыжеватые космы. На него зашикали, – говорил Саакадзе:
– Мои ностевцы, я думал о ваших нуждах, потому и приехал. Выберите пятерых, кому больше верите, во главе пятерых деда Димитрия советую поставить. Пусть сосчитают, сколько скота каждому семейству нужно, сколько мотыг, лопат – закажу амкарам. Скот у тушин закупим, уже сговорился с Анта Девдрис. Сто пар буйволов обещали на сукно обменять мтиульцы… А коней?.. Триста жеребят уже в дороге, сын купца Вардана вместе с табуном сюда прибудет, а с ними и товары. На троицу большой ностевский базар устроим… как когда-то! – Переждав, пока смолкнет восторженный гул, он продолжал: – Вы, почетные деды, правы: не надо искушать алчного врага, но иногда не богатство соблазняет, а беспомощность. Вот почему, думаю, прав и Даутбек. Красивые постройки нужны, чтобы знали нашу силу. И прежде всего – большой караван-сарай. Вижу, вы удивлены, но меняют русла не только реки, а и торговые пути. Старый путь тянулся через Шемаху к Ирану. Новый пройдет через земли Носте к Самцхе-Саатабаго и дальше – к Турции. Теперь купцы стали прихотливы – если нет удобного места для ночлега верблюдов, то в такие места не сворачивают даже для приятной беседы на мудром бревне. А если воздвигнем обширный караван-сарай, то в Носте начнется веселая торговая жизнь. Пошлины, которые будем взимать за право торговли и за постой в караван-сарае, пойдут на укрепление Носте, на вооружение, на устройство коврового промысла и на выделку красивых глиняных кувшинов по персидским образцам.
Ностевцы слушали, как зачарованные. Дед Димитрия вскочил, от волнения у него порозовели щеки и жадным блеском сверкнули глаза. Он пытался что-то сказать, но его перебили громкими пожеланиями:
– Да живет наш Георгий!
– Да прославится имя Великого Моурави!
– Проснулся! Давно уже прославилось! – сердито вскрикнул дед Димитрия и, боясь, что его опять заглушат, неистово замахал палкой и взвизгнул не своим голосом: – Георгий, если сын мне, – помни: я первый базарный староста! Никто лучше меня купцов не знает…
– А может, и ишаков? – вставил прадед Матарса.
Всегда добродушный дед вдруг вспылил. Он осыпал друга упреками: не время на солнце белую бороду сушить, когда рядом Саакадзе Георгий. Кто не может понять дел общества, пусть лучше не занимает места на бревне.
– Не все на бревне занимают место головой, – сощурился прадед Матарса.
Неизвестно, чем бы кончился разгорающийся поединок, если бы не треснула ветвь и, под гогот и смех, не посыпались бы сверху мальчишки. Элизбар, за спину которого уцепился кучерявый сорванец, схватил его за шиворот, как котенка, и подбросил обратно на дерево, где он тотчас и скрылся в густых ветвях. «Барсы» довольно ухмылялись, им вспомнилось детство. Хохотал и Георгий. Когда успокоились деды и внуки, вновь вскарабкавшиеся на ветви, Саакадзе задушевно сказал:
– Дорогой дед, я, с твоего разрешения, уже записал тебя в списки главным старостой… Процветайте, мои земляки! Чем богаче будет народ, тем больше будет городов и тем сильнее будет царская власть, а чем сильнее будет царь, тем слабее князья.
– Твоя правда, Георгий! Что кликнешь в винный кувшин, тем он тебе и отзовется, – вздохнул старый мельник, мечтавший избавиться от мучной пыли и стать виноделом. – Большое дело для Носте задумал, Георгий!
– Э, большое дело не всегда только радость приносит, – возразил прадед Матарса, – с купцами тоже не мешает осторожность. Купцы тоже не ангелы – хотят богатеть, а как такое можно, если чужую спину не согнешь? Я не жадный и не купец, а недавно рассердился и не по совести торговал. А как можно по совести, если князья поперек горла стоят?
– Чтобы князьям оса в ухо залетела! – в сердцах пожелал дед Димитрия.
– Лучше ниже! – прибавил прадед Матарса.
Снова зашумели старые и молодые.
– Ничего, деды, – сказал Саакадзе, – скоро погоните ваших буйволов по свободным дорогам. Рогатки будут сняты.
– Пусть благословят тебя триста шестьдесят пять святых Георгиев! Слыхали про такое и уже радовались. Но, говорят, князья не согласны.
– Не согласны, Петре, пока Моурави шашкой по шее не дал.
– Лучше ниже! – снова крикнул повеселевший прадед Матарса.
– Как обещал, друзья, – рогатки будут уничтожены. Немного еще потерпите.
– Э-э, люди! Кто видел, чтобы Георгий даром слова бросал? – старался перекричать восторженный гул дед Димитрия.
– Еще не родился такой!
– Георгий! Наш Георгий!
– Ждите, друзья, скоро купцы сюда прибудут.
– Георгий, пока купцы прибудут, ты бы о нас подумал!
– Подумал, дорогая бабо, – Саакадзе улыбнулся дряхлой Кетеван, некогда дружившей с его бабо Зара. – У амкаров заказал для женщин кисею и миткаль для летней одежды. Выберите пять женщин, пусть сосчитают, сколько невест в Носте, обычай не изменим, всем приданое сделаем, а осенью свадьбы отпразднуем. И еще – пусть выборные от парней сосчитают, сколько коней и клинков им нужно. Советую Арчила-верный глаз во главе поставить. А для мальчиков отдельный список необходим. Поручу моему сыну Иораму и Бежану Горгаслани… Тут кто-то о старике Горгаслане вспомнил, – внук его тоже неплохим растет… И еще, мои друзья, надо дома чинить, сады возрождать, поля как можно больше засевать. Сейчас в этом ваше богатство. Я здесь проживу еще пятнадцать дней, все вырешить успеем, а что не успеем – буду приезжать. Мой замок знаете. Двери на замке никогда не держал от народа…
Давно покинул Саакадзе берег. Уже небо порозовело, стремительно пронеслись ласточки, легкая зыбь пробежала по водам Ностури, а ностевцы все еще толпились вокруг коврика, на котором сидел Георгий. Говорили все сразу, под конец устали и согласились с прадедом Матарса: отделить на бревне глубоким надрезом почетное место и никому больше на него не садиться, – как будто всегда Георгий Саакадзе сидит со старейшими.
Еще камни верхней башни сохраняли ночную свежесть и молодой месяц не спешил уходить за курчавые вершины, а Георгий уже беседовал с Дато и Даутбеком. «Орлиное гнездо», как называла Русудан комнату Георгия на верхней башне, было крепко замкнуто, хотя никто и не мог проникнуть туда.
Остальные «барсы» ускакали по азнаурским владениям. На съезд они все снова вернутся в любимое Носте.
Развертывая на каменном столе свитки, Саакадзе продолжал говорить о достигнутом. Путем тонкой игры с духовными и светскими владетелями удалось водворить в Метехи юного Кайхосро, исполнителя воли азнаурского сословия. После съезда азнауров предстоит съезд князей, где они скрепят все то, что тайно порешат азнауры. Главное сейчас – укрепить власть царя, а добиться этого можно только созданием постоянного войска.
Даутбек усомнился в уступчивости католикоса, которому невыгодно будет скрепить указ. Опираясь на права, приобретенные еще со времен византийского императора Константина Великого, установившего сбор в пользу церкви, монастыри без стеснения расширяют свои привилегии.
Дато вынул из-за пояса пергаментный свиток, весь испещренный крестиками и знаками. Сведения, собранные Дато, полностью подтверждали опасения Саакадзе. Царские земли обезлюдели, долины превратились в пустыри, заросшие сорной травой, деревни похожи на кладбища. Церковный звон все больше притягивает крестьян на тучные поля и в цветущие сады, защищенные монастырскими стенами. Черные владетели привлекают крестьян льготами: они получают больший земельный надел, чем имели у небогатых азнауров. Дни, выделенные для обработки собственно монастырской земли, считаются добровольным даром крестьян. Их не запрягают в ярмо, девушек не бесчестят, детей не меняют на скот и собак. Монастыри дают крестьянам в долг коров, овец, птицу, а обратно получают продуктами или монетами. Многие, желая избавить близких от жалкой жизни, охотно отдают своих детей в послушники. Льстит и то, что сразу возвышаются над своим крестьянским разрядом. Работая на монастырь, крестьянин стремится обеспечить себе царство небесное и поэтому не тяготится сборами в пользу церкви. Последние войны с шахом Аббасом расшатали веру в устойчивость царской власти, церковь же, хотя и разорена врагами, все же стоит крепко и не отбирает у вдов и сирот ни землю, ни имущество, лишь бы платили оброк.
– Спорить с церковью, Георгий, трудно. Вот что пишет католикос: «Кто из знатных или незнатных неправильно лишит церковь или монастырь собственности, как то: имения, деревни, людей, земли и тому подобного, тот да будет проклят! А кто из епископов не будет заботиться о сохранении в целости церковных имений, тот да будет проклят от святых соборов, да состоит под определенным святыми апостолами наказанием и да будет удален от святой церкви».
Некоторое время Саакадзе молча перечитывал свитки, подчеркивая гусиным пером цифры.
– Самое страшное, друзья мои, – заговорил он, – бесплодие благодаря монастырям принимает угрожающие, размеры. После вторжения персидских полчищ увеличилось число монахов и монахинь. Немало на поле битвы полегло мужей, сыновей и женихов – этим пользуются монастыри, сулящие женщинам утешение. Но много и мужчин ищет спасения в монастырях от княжеского ярма и податей, непосильных для разоренных войною хозяйств. Устойчивое царство не может мириться с другим царством внутри себя, которое, в зависимости от своих выгод, неограниченно распоряжается подданными картлийского престола. К счастью, в каждой крепости есть уязвимое место, и в крепости католикоса такой трещиной является положение церковных азнауров. Монастыри требуют от них строгого соблюдения тех же порядков по отношению к крестьянам, какие узаконены католикосатом в монастырских владениях. Но то, что легко богатой церкви, не под силу маленьким хозяйствам церковных азнауров. Постоянное войско откроет им двери к богатству и славе. Церковные азнауры сейчас тянутся ко мне. Необходимо тайно помочь лучшим их фамилиям откупиться от церкви. Запиши, Дато: Карсидзе, Элиозашвили, Квалиашвили, Таниашвили, Кадагишвили, Зумбулидзе, Кавришвили, Тухарели, Бочоридзе, Ананиашвили, Мамацашвили. Эти – уже готовые начальники сотен. Усиливая сословие азнауров, мы тем самым укрепляем единовластие царя – значит, ослабляем владетелей. В конце концов после долгой борьбы и церкви придется подчиниться царству. Нам предстоит важное и длительное дело, но…
Георгий прислушался к ржанию коней и вышел на площадку. Иорам и Бежан, размахивая нагайками, выехали из ворот и понеслись к мосту.
– Видели? – рассмеялся Георгий. – Мальчики спешат уже на съезд. Не мешает и нам последовать их примеру. Даутбек, дня через два начнут собираться в Носте азнауры. Ты еще успеешь отвезти католикосу знак моей признательности.
Саакадзе достал из ниши кулазани – узкогорлый серебряный кувшин, зирандази с золотыми застежками и тринадцать драгоценных пуговиц, из коих двенадцать для венца, а одна для парадной мантии. Даутбек недоуменно наблюдал за другом, а Дато, улыбаясь, вертел гусиное перо, понимая: этими дарами Саакадзе хочет усыпить подозрительность первосвятителя.
– Сегодня, – продолжал Георгий, – еще придется поговорить со стариками о шерстопрядильне.
– Поручи лучше деду Димитрия, зачем тебе заботиться о мелочах.
– В цепи, Даутбек, все звенья одинаковы. Силу надо черпать из своего колодца. Такой колодец для меня – Носте… Вот что: на съезде не все скажем азнаурам, учтем опыт далеких лет.
– Тогда, Георгий, другое было, царь законный сидел.
– И теперь законный, Дато, больше чем законный – «обязанный». Будет о царстве радеть – удержится; возомнит о себе, начнет своим величием кичиться – другого посадим.
– Опасно царями, как мячом, играть. Народ уважение потеряет. Лучше за крепко закрытыми дверями этого учить.
– Пока не могу жаловаться, мой Даутбек: не только Кайхосро, но и старик Мухран-батони во всем послушен мне. Немножко тревожат князья, только для виду примирились они с Кайхосро. А сейчас важно все силы спаять и так повернуть, чтобы владетели сами под знамена постоянного войска поставили своих дружинников, хотя бы из месепе и глехи… Думаю, умный Шадиман такое же им посоветует. Для князей выгодно предоставить Саакадзе обучать их воинов высшей науке боя. А если Шадиман думает, что в удобную минуту князья потребуют от царя вернуть им их дружины и угостят меня раскаленным ядром, то он ошибается: от Георгия Саакадзе войско не уходит.
– Ты так говоришь о «змеином» князе, точно он против тебя уже плетет паутину в Метехи.
– В Метехи нет, а в Марабде наверно…
– В Марабде? А кто его туда впустил?
– Я.
Дато и Даутбек вскочили, готовые закричать, но они на миг потеряли дар речи и лишь тяжело дышали.
– Понимаю вас, мои воины… очень понимаю, но без содействия Шадимана мне не удастся убедить князей. А без княжеских дружин – будем говорить прямо, заблуждаться опасно, – слишком мы сейчас малочисленны. Шах Аббас может пожаловать в любой день. И не только это…
Вытерев пот со лба, Даутбек большими глотками опорожнил глиняный кувшин.
– Теперь я разгадал, почему ты выпроводил «барсов» из Тбилиси!
– Да, я решил один ответить за этот рискованный шаг. Пусть Шадиман раскинет свои ветви, дабы муравьи могли узреть расцвет ядовитых цветов.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
По старогорийской дороге и по горным тропам съезжались к Носте азнауры. Царские азнауры прибыли одетые в цвета правителя Кайхосро из рода Мухран-батони. Церковные азнауры щеголяли куладжами и чепраками любимых цветов католикоса. Были здесь и княжеские азнауры, и не только принадлежащие дружественным фамилиям – Зураба Эристави, Мухран-батони, Ксанских Эристави, но даже зависимые от Цицишвили, Амилахвари, Джавахишвили, Липарита. Времена переменились, возросла сила Георгия Саакадзе. Многие из них уже не скрывали желания избавиться от своих владетелей и стать вольными азнаурами царства. Они нарядились в цвета знамени Великого Моурави. Лишь Гуния и Асламаз продолжали носить одежду изысканных цветов Луарсаба Второго.
Сторожевые дружинники заметили, что за каждым азнауром следовало не менее трех слуг, вооруженных копьями и самострелами. Всадники сразу заполнили большой двор замка, но едва успели разместить в конюшнях азнаурских коней, как тут же были расхватаны ностевцами и, как почетные гости, отведены в назначенные им для постоя дома.
Старый Квливидзе, слегка раздавшийся в плечах, и возмужалый Нодар, удивительно похожий на своего отца, пожаловали на следующий день. Эта кичливость вызвала у «барсов» ироническую усмешку. Но Саакадзе прощал все слабости тщеславному азнауру из-за его заслуг.
Наконец дозорные на зубчатой стене известили о прибытии кахетинских азнауров: прославленного метателя дротиков Гараканидзе и побелевшего в боях малословного Нацвлишвили, близких к двору Теймураза – Сулханишвили и Таниашвили, друга гомецарских тушин отважного Заала Деканозишвили и советника царского Совета прозорливого Лома Шатберашвили.
Этих азнауров, влиятельных и уважаемых в Кахети, Саакадзе особенно ждал. Они должны были стать проводниками его, пока тайного, замысла объединения двух царств – Картли и Кахети.
Два дня праздновали встречу. Наполовину опустели огромные кувшины в марани, на вертелах румянились целиком зажаренные телята, вместе с дымом костров вздымались боевые песни. Весь третий день захмелевшие гости спали непробудным сном. На четвертый, освеженные водой Ностури, с важным видом государственных мужей, расселись на широких тахтах в зале беседы.
Георгий предложил почтить память азнауров, павших на полях битв. Все молча встали, на миг замерли, потом обнажили шашки, вскинули вверх и одновременно опустили, образовав на ковре сверкающий круг, Асламаз, ревностный исполнитель древних азнаурских обрядов, поправил ожерелье из монет серебряного чекана и, многозначительно переглянувшись с Гуния, вслед за Саакадзе торжественно вложил клинок в ножны.
Первым говорил Даутбек:
– Много снегов скатилось с гор, много листьев, сожженных солнцем, развеял ветер с того времени, когда собирались мы здесь утверждать право азнауров на жизнь и вручили Георгию Саакадзе вместе со своими судьбами копье и щит. Князья тогда победили, но кто скажет, что бесследно прошли наши усилия? Разве мы такие, какими были двадцать лет тому назад? Разве не восторжествовало справедливое желание заменить одряхлевшие княжеские устои новыми крепкими столпами царства? Пусть и впредь наши кони яростным ржанием устрашают врага, посягающего на Иверскую землю! Пусть стрелы наши метко разят загораживающих нам путь! Дела Упадари, Ломта-горы и Марткобской равнины стали не только достоянием летописи монахов. Нет! Они наполнили новым смыслом нашу жизнь и указали Картлийскому и Кахетинскому царствам путь к могуществу и расцвету.
Азнауры сидели молча, с волнением прислушиваюсь к гордым словам. Квливидзе смотрел на Даутбека, пораженный возникшим сходством Даутбека с Георгием Саакадзе, и вдруг порывисто вскочил.
– В чем дело, азнауры? Кто разбил Карчи-хана? Кто гнал Вердибега? Мы – царские азнауры! Очень хорошо! А что мы имеем? От кого трясся Пеикар-хан? От кого пополз в каменную щель «змеиный» князь? От нас, царских азнауров! Очень хорошо! А что мы имеем? По-прежнему в Метехи князья занимают наследственные места! По-прежнему в их руках – знамена! Двадцать лет тому назад я хвастал: четыре сотни поведу в бой, а теперь скромно скажу: пять тысяч возглавлю! У меня хоть и седеющие усы, но я умею держать их кверху, – он лихо подкрутил пышный ус, – и конь мою ногу хорошо знает. Пора азнаурам собирать силу, а кто запаздывает на переправе к азнаурской стороне, пусть на себя сердится…
– Некоторые уже пробовали запаздывать, – прервал Дато взволнованную речь Квливидзе, – но не об этом теперь разговор. Прямо скажу: время сейчас наше, но оно еще беспокойнее, чем тогда. Детство союза азнауров прошло, но с облаков ничего не падает, – все на земле. А кто хочет много получить, пусть много и посеет.
– Дато прав, – недовольный намеком, произнес Асламаз, – нельзя терять часы на воспоминания. Пусть Моурави скажет свое слово.
Но Саакадзе осторожно подходил к своей главной цепи. Он просил каждого рассказать о положении своего хозяйства, в какой мере пострадало оно от вторжения шаха Аббаса.
Четыре дня скрипели гусиные перья. Ростом и Элизбар аккуратно записывали фамилию говорящего, потом его сведения: сколько у каждого людей – глехи, хизани и месепе, сколько коней, голов скота, запасов еды и оружия.
Азнауров поразило новшество: раньше верили друг другу на слово, а сейчас каждое слово, как печать, ложилось на вощеную бумагу. Церковные азнауры насторожились: а что, если Саакадзе не только хочет возместить убытки, понесенные от войны? На всякий случай они были не прочь уменьшить свое достояние, но Дато простодушно заявил: Нодар Квливидзе, Асламаз, Гуния и Элизбар будут разъезжать и проверять наличие внесенного в список; может быть, кто-либо из кичливости преувеличивает свое имущество…
Затем Дато предложил создать казну союза азнауров. Эта казна должна пополниться вкладами всех азнауров в соответствии с их доходами. Богатство придаст союзу устойчивость и государственную значимость. «Сундук священных щедрот» – так, по примеру византийцев, он будет назван – должен быть окован медью и храниться в Кватахевском монастыре, в келье настоятеля Трифилия. Тайну замка будут знать только казнохранители. Дато от имени «барсов» предложил троих – Асламаза, Гуния и Даутбека.
Одобрительный гул пронесся по залу. Гуния, Асламаз и Даутбек были носителями азнаурской чести.
Польщенные и сразу выдвинувшиеся в первый ряд вершителей азнаурских дел, Асламаз и Гуния поклялись с большим рвением заняться обогащением казны азнаурского сословия.
Дато незаметно шепнул Димитрию:
– Молодец Георгий, хорошо придумал! Теперь Асламаз и Гуния будут скакать по владениям, вынюхивая, точную ли долю положили азнауры в сундук.
– А если кто скроет доход, надо посоветовать: пусть полтора месяца у того гостят и каждый день по полтора барана съедают.
– Теперь, друзья, – продолжал Дато вслух, – обсудим, на что наши мдиванбеги будут выдавать монеты. Думаю, раньше всего на покупку коней и оружия. Потом на увеличение хозяйства, если у азнаура подвернется подходящий случай приобрести землю, виноградник, лес или баранту. Потом, следуя древнему обычаю амкаров, – если черный день переступит порог: дом сгорит, или падеж скота, или градом виноградник побьет. Взамен дружеской помощи потерпевший азнаур должен о солнечный день вернуть взятое и добавить для роста казны.
Порешили также, для пресечения побегов и вымирания, не облагать азнаурских крестьян чрезмерной податью. Напротив, всеми средствами помогать процветанию крестьянских домов – такой разумной мерой азнауры увеличат собственное благосостояние. До вечерней еды обсуждали способы уклонения княжеских азнауров от постоянных или разовых податей, налагаемых на них владетелями, и от участия в междоусобных войнах князей.
Но съехавшиеся азнауры чувствовали, что не только для узких сословных дел собрал их Георгий Саакадзе, погруженный в большие заботы о царстве.
И вот настал день… Солнце роняло уже отвесные лучи на башню. Напрасно Русудан повелела застольным слугам повторить призыв к еде ударом дапи. Азнауры затаив дыхание продолжали слушать своего полководца.
В своей речи Саакадзе напомнил о неслыханном поражении, нанесенном опытным войскам шаха Аббаса, об изумлении Турции, воспринявшей подвиг картлийцев как чудо. Он указал, что мстительный шах готовится к еще более беспощадной войне с Кахети и Картли. Но государственные мужи должны предвидеть все ходы врага.
– Мы всегда были малочисленнее наших врагов и потому не могли действовать натиском всего войска. Используя гористую и пересеченную оврагами местность, реки и леса, ущелья и долины, мы старались заманить врага туда, где он не мог развернуть свои силы. Мы победили в Сурами, победили в Марткоби. Но теперь враг знает наши слабости и не поддастся на наши уловки. Нам не удастся только народным ополчением и разрозненными царскими и княжескими дружинами отразить вторжение вражеского войска, сильного знанием боевого дела. Мы обязаны перед родиной создать постоянное огнебойное войско, подчиненное единой воле, и установить его численность в шестьдесят тысяч…
Зашумели азнауры. Изумленные возгласы перемежались с недоуменными вопросами, недоверчивыми предположениями.
– Как мыслишь, Георгий, объединить ветер, огонь и воду, – кричал Зумбулидзе, азнаур мцхетского епископа, – если даже азнаурское сословие с мучением объединяем?
– Кто из князей рискнет передать личные дружины под царское знамя? – растерянно разводил руками Микеладзе, азнаур князя Липарита.
– А как думаешь, Георгий, составить одно войско из разных царств? – безнадежно вздохнул кахетинец Гараканидзе.
– Из разных царств невозможно, но из единого грузинского народа непременно создадим!
Азнаурам почудилось, что шестьдесят тысяч кольчуг свалились им на головы. Выпученные глаза пронырливого Шатберашвили рассмешили Гиви, он фыркнул. Дато отдавил ему ногу и громко сказал:
– Застольные слуги устали приглашать почетных гостей.
Да и Саакадзе понял: надо дать время азнаурам усвоить услышанное.
Пожалуй, это был единственный обед в жизни Квливидзе, проведенный им в глубоком молчании. Тщетно «барсы» пытались расшевелить умолкших, казалось, на всю жизнь азнауров.
Ночью в удобных покоях замка они не спали. Облокотясь на мутаки, перешептывались: осуществим ли задуманный Георгием Саакадзе переворот?
Но на утренней беседе Моурави поразил азнауров еще сильнее. Он обратился к кахетинцам с внушительным словом. Напомнив, что начальный удар шаха Аббаса падет на опустошенную Кахети и для страны будет смертельным, он властно указал: спасение в одном – сами кахетинские азнауры должны настоять на сборе кахетинских дружин, которые вольются в общее постоянное войско, подвластное ему, Георгию Саакадзе. Необдуманных слов он, Саакадзе, не бросает и сумеет отразить мстительного «льва Ирана» на дальних рубежах.
И снова в речи Моурави, прозвучала та сила, которая покорила самых непокорных. Он говорил о том, что Кахети первая, еще в прошлом веке, шагнула вперед, использовав Гилян-Шемахинский путь для развития торговли. Не только тавады, но и сами цари бойко торговали на караванных путях вином, шелком, коврами, тканями, конями, овцами, красящими растениями. Оживленно застучали молотки амкаров. Выросшие города – Загеми, Греми, Базари – разукрасились величавыми зданиями. Возросшее благосостояние помогло Кахети избежать позора торговли рабами. Там грузин не продавал грузина, как товар, исконным врагам – османам, как это посейчас делают в Имерети, Самегрело, Гурии. Укрепление царской власти помогло кахетинским Багратидам обуздать тавадов, опираясь на мелкопоместных князей и азнауров; помогло провести новые военные установления. Еще с XI века Эристави, некогда назначенные царем управлять семью эриставствами, на которые была разделена Кахети, стали потихоньку прибирать к рукам доверенные им земли. А к XVI веку эти умные тавады, под видом блюстителей интересов царства, присвоили эти земли и почувствовали себя богоравными. Но кахетинские цари уже успели сковать сильное государство и сумели заменить Эристави множеством управителей, ограничив их деятельность торговыми и хозяйственными делами, а военные дела подчинить четырем воеводствам.
– Но, Георгий, каждый садрошо возглавлялся там епископом, которому вручалось воинское знамя в знак предводительства.
– Ты забыл, Сулханишвили, что наши епископы тогда служили царству и духом, и золотом, и мечом, и крестом. Духовные отцы не уподоблялись светским владетелям и не думали только об обогащении своих монастырей.
– И сейчас, Георгий, полезно разделить твои шестьдесят тысяч на четыре садрошо и поставить во главе их картлийских епископов…
– Неправильно думаешь, азнаур Зумбулидзе, – насторожился, как на охоте, Сулханишвили. – Если Моурави намерен привлечь и Кахети, то надо все по-братски делить: двух епископов от вас, двух – от нас.
– Вы рассуждаете мудро, но только не время сейчас полагаться на духовных. Кесарево – кесарю, божье – богу! – И Саакадзе многозначительно перевернул песочные часы.
– Давид Строитель, объединяя Грузию, привлек духовенство, – не унимался Зумбулидзе.
– Но какое духовенство? Конечно, не то, которое действовало заодно с родовыми тавадами. Царь поступал твердо, он собрал Руис-Урбнисский собор и разобщил владетелей и духовных отцов… Руками церкви усмирил церковь. Отныне назначенные по личным достоинствам владыки преданно проводили политику царя, укрепляя царство, ибо, как говорил Давид, пока Грузия внутренне не окрепнет, бессмысленно думать об отражении чужеземного врага. Вам, азнауры, предстоит главенствовать над постоянным, войском. Вам, и никому больше!
Азнауры переглянулись, им показалось, что они сразу возвысились и под ногами у них затвердела земля.
Когда улегся общий шум, Микеладзе воскликнул:
– Эх, Георгий, если бы я мог вырваться от своего князя и стать царским азнауром, клянусь тринадцатью сирийскими отцами, посвятил бы себя служению нашему общему делу!
– Что ж, можно тебе помочь, – медленно произнес Саакадзе.
– Помочь? Чем?
– Землю отрежем у реки Ксани. Хозяйство, какое оставишь, по закону, у князя, получишь от царя, должность займешь в Метехском замке – начальником охраны четвертой башни. А с твоим патрони, князем Липаритом, я сам поговорю.
Глубокое впечатление произвел этот разговор на церковных и княжеских азнауров.
– Начальником четвертой башни? Очень хорошо! А Газнели не пронюхает, что у него над головой не наследственный князь, а безродный азнаур на башне торчит? Если пятая башня освободится от князя, моего Нодара не забудь.
– Напрасно смеешься, друг Квливидзе! У кого будет войско, у того будет и власть.
Трудно сказать, что пережили азнауры в эти дни необычайных решений. Все окружающее казалось им преображенным, – даже в щебете птиц им слышались восхищенные возгласы. Даже трава не гнулась под цаги, даже небо улыбалось розовыми лучами. И сами себе они представлялись великанами гор и ущелий. В непринужденных беседах, в дружеском кругу за искристым вином порешили собираться дважды в год, в Носте: весной – на фомину неделю и осенью – в праздник маджари. Третий ежегодный съезд – в Тбилиси. Порешили всем сословием поддерживать Моурави.
– Собираться будем в рождественский месяц с семьями, – заявил Саакадзе, – пусть женщины тоже повеселятся, молодежь побушует, фамилии сблизятся теснее. И, главное, введем в обычай совместно праздновать всем азнаурам первый день нового года.
Восторг охватил азнауров: покичиться в Тбилиси красотой дочерей, доблестью сыновей, переженить их, – пусть множится азнаурское сословие! С жаром принялись обсуждать, где кому поселиться, у каких купцов снять не месяц жилища. Дато пригласил к себе два семейства, Ростом – Асламаза и Гуния. Жившие вместе Димитрий к Даутбек заручились согласием трех азнауров. Саакадзе предложил свой замок Квливидзе с семьей.
Азнауры так увлеклись разговором о предстоящих утехах, что позабыли о той тяжелой повинности, какую наложил на них их предводитель.
С теплым чувством Саакадзе смотрел на седеющих и молодых азнауров. Можно многое требовать, но надо вовремя ободрить радостью.
Прогуливаясь по верхнему саду, за часовенкой, Саакадзе поздравил Асламаза и Гуния: для них ему удалось подобрать триста белых и триста черных коней. Пусть готовят всадников, шесть сотен вновь будут названы тваладской конницей. Избегая шумной благодарности, он подошел к Квливидзе и обрадовал его подарком – двумя соколами-охотниками, за которыми он специально посылал в Самегрело.
На трехдневный пир по случаю возобновления союза азнауров были приглашены Зураб Эристави, отец Трифилий и Анта Девдрис. Саакадзе умышленно просил прибить тушина с сыновьями, желая вовлечь в военный союз Гомецарское общество.
Шумны и веселы азнауры. Пока не избрали тамаду, Квливидзе был мрачнее грозовой тучи, нервно покусывал пышный ус и ревниво оглядывал предполагаемых соперников.
Но никто и не думал оспаривать привилегий боевого азнаура. Под неистовые рукоплескания и громовые удары в бубны Квливидзе торжественно был избран тамадой на все три дня.
Сразу позабыли о том, что в жизни существует тишина. Угорело метались с кувшинами виночерпии, бегали с яствами оруженосцы, праздник расцветился приветственными тостами.
Трифилий, шурша шелковыми рукавами рясы, благословил стол, поздравил с возрождением союза азнауров и благодушно сообщил о предстоящем съезде церковников: католикос готовится к пастырской проповеди об укреплении церкви.
Саакадзе вздрогнул, – это начало конца! Какого конца? Вредно закрывать глаза на правду – конца его дружбы с церковью… Отец Трифилий предостерегает.
Он посмотрел на встревоженных Дато и Даутбека и прочел в их глазах те же опасения.
Эрасти выхватил из рук виночерпия сосуд и, наполнив до краев огромный рог, протянул Георгию.
– Прошу, азнауры, – сказал Саакадзе, – осушить рог за здравие благочестивого отца Трифилия, лучшего друга не только моего дома, но и домов всех азнауров. Настоятель Кватахеви всегда поддерживал наше стремление к укреплению царства. Да процветает церковь – ходатай перед богом за дела мирские!..
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Многобашенный замок погружен в мертвый сон. На тройных зубчатых стенах не видно дозорных, за круглыми каменными выступами не слышно призывных труб к охоте, не ржут нетерпеливые кони, не колышется фамильное знамя на главенствующей четырехугольной башне.
Небо безмолвно склонилось над боковым ущельем, и жаркий воздух не оглашается ни радостными, ни скорбными звуками.
Путник, проезжая Марабду, испуганный молчанием, невольно хлестнет коня и, не оглядываясь, промчится мимо владения некогда всемогущего Шадимана Бараташвили.
Но как обманчива притаенная тишь заросшей лесом горы! Как притворно молчит, зарывшись в полевые цветы, марабдинское поле!
За крепко замкнутыми, окованными тяжелым железом воротами расплавленной смолой кипит жизнь. День и ночь скрытые высокими зубцами дозорные зорко следят за извилистыми дорогами, уходящими в Картли, Турцию и Иран.
Сотни месепе роют подземный ход, и каждый выброшенный лопатой комок земли, каждый взмах кирки пробивают потайной путь к намеченной Шадиманом цели. Сотские и десятские гонят по улицам замка боевые персидские тележки. И под резкие воинские окрики дружинников снова и снова повторяют шах-севанские приемы, перенятые Шадиманом у Исмаил-хана в тбилисской крепости. На всех башенных площадях, выступах высятся чаны, под ними желтеют бревна и хворост. Котлы с ядовитым жиром и смолой вытянулись вдоль внутренних стен. Рядом наготове черпалки. Мешки с каменной пылью, красным песком и солью пока прикрыты рогожами. Под недубленой кожей хранятся бычьи пузыри, наполненные серой.
Под покровом мглы на верблюдах, конях и арбах свозятся в замок со всех владений князя зерно, мед, вино, сушеные фрукты, сыр и все, что возможно через подставных лиц тайно скупить на майданах, в деревнях и местечках.
Отары баранты, стада коров, буйволиц и коз пасутся на сочных лугах, примыкающих к подножию черной башни. Множество различных птиц заполнило обширные птичники. Шадиман готовится к длительной осаде. Появление князя, сопровождаемого чубукчи, вызвало в Марабде суеверный ужас: «Только черт за обещанную князем душу помог ускользнуть от Саакадзе…» Недаром, шептались обитатели замка, князь Шадиман в день луны, облитый ее серебром, не снял папаху, не протянул руку вверх и не вынул меч из ножен. И вот луна выказала свою силу и с помощью змей отравила родниковую воду. В полном неведении высокий Залико из Мухати напоил коня и сам с жадностью напился. Говорят, конь к ночи сдох, а Залико пять дней в огне метался, пока жена не догадалась обрызгать цепь очага святой водой.
Не менее перепугал марабдинцев приказ чубукчи ловить сетью возле родника поганых змей, волочить их в замок и выпускать в особые клетки, наполненные мягким золотистым песком. Так их уже несколько тысяч. А «змеиному» князю все мало!
Осторожно оглядываясь на замок, тихонько сокрушались марабдинцы: «Как поступил проклятый чубукчи в день прилета ангелов! Все осторожно ходили, не подымали правую руку, дабы, упаси бог, не задеть ангела, сидящего у каждого на плече. А чубукчи, прислужник черта, размахнулся и выбил у своего ангела правый глаз. Встревожились крылатые и, не дожидаясь вечера, улетели на небо. Теперь на целый год марабдинцы без них остались. Только черт доволен, хвостом пыль до верхнего леса поднял, овцы чихать не устают…»
Многие из княжеских слуг охотно сбежали бы из замка, но верные мсахури, вооруженные колючими палками, зорко следят за каждым. Женщин и детей тоже как пленников держат.
Княжна Магдана, дочь Шадимана, еще больше побледнела. Как тень, слоняется по дико разросшемуся саду и молчит, молчит, вселяя страх и жалость.
Слухи и шепоты подползали к замку, окружая его незримым кольцом. Но жалобы чубукчи на затаенную враждебность крестьян вызывали у князя только недобрую усмешку.
Едва вечерняя заря окрашивала Алгетские высоты, дверцы кованых ворот открывались, бесчисленные слуги и дружинники выходили с кирками, лопатами и принимались рыть второй ров. Им с усердием помогали согнанные марабдинцы. Но едва утренняя заря золотила Дманисские изломы, все уползало в замок, и ворота наглухо захлопывались.
Сам Шадиман, сопровождаемый только чубукчи, скрытно даже от преданных мсахури, проверял подземный ход… Подкоп шел не в сторону Ирана, а в сторону Тбилиси. Можно переодетым скрыться в Гурии или в Самегрело – там гостей не выдают. Но это невероятное предположение: замок готов к пятилетней осаде, а шах Аббас не позволит Саакадзе столько времени хозяйничать в Картли.
И Шадиман, тщательно вытирая сафьяном листья любимого лимонного дерева, своевременно перевезенного из Метехи, обдумывает дальнейший ход в игре с Саакадзе в «сто забот».
Снова верные лазутчики расползались по Тбилиси, Гори Мцхете и… Носте. Махара, сын погибшего Отара, удачно пробрался в Имерети, Гурию и даже Абхазети. Он привез неутешительные вести: повсюду прославляется имя Георгия Саакадзе. Самые знатные ищут с ним дружбы и не прочь породниться. Но замужество двух дочерей Саакадзе решено. Старшую берет Иесей Эристави Ксанский, а вторая уже сосватана за внука Теймураза Мухран-батони…
– Ниже царской родни народный вождь не признает? – усмехнулся Шадиман.
О ностевском съезде азнауров князь проведал тотчас же, тем более, что Саакадзе не делал из этого тайны: глашатаи надрывали горло, извещая майдан о «великом событии».
Шадиман решительно вынул из ларца гусиное перо. Пора действовать, пора собрать разбредшееся стадо. Пора скрепить княжеское сословие одной золотой цепью. Или безнадежно ослепли благородные? Или опоены мертвой водой? Страшная глыба движется на князей, а они, подобно неразумным детям, любуются блеском ледяного обвала.
Ранним утром во владения Джавахишвили, Липарита, Цицишвили, Квели Церетели, Амилахвари, Эмиреджиби и Магаладзе понеслись гонцы. Под чепраками спрятаны послания с настойчивым предложением немедленно посетить Марабду, где князь Шадиман ждет от шаха Аббасе ответ на полное описание дел Картли. Разобщение долее преступно, честь княжеств требует немедленных действий, надо договориться. Марабда – ворота, через которые вернется могущество владетелей.
Особое внимание уделил Шадиман князю Андукапару, в любезном послании прося забыть вражду и ради спасения княжеского сословия выступить, кольчуга к кольчуге, меч к мечу, на жестокий бой с Саакадзе…
С крайней осторожностью пробирался Махара, переодетый странствующим монахом, в замок Арша. В этом подзвездном гнезде, не менее чем Шадиман в Марабде, готовился Андукапар выдержать любую осаду.
Он знал, что где-то в тайниках теснин Гудамакарских Саакадзе притаил стражу, подстерегающую каждый его, князя Андукапара, шаг. Вот еще на той неделе, в одной агаджа от Арагви, схватили очередного гонца, направленного им в Тбилиси, но, выведав, что гонец держит путь к князю Амилахвари, тут же отпустили. Лишь миновав Мцхета, очухался посланный. А пользы? Меньше, чем из камня меду! Кровный брат так перепугался, что выгнал аршинца и приказал впредь на глаза не показываться. Но князь Андукапар не сомневался, что именно ему предстоит возглавить княжеское возмущение и смести с истинного пути нечисть, ибо Шадиман, запертый в крепости, сам жаждет освобождения. И он продолжал гнать гонцов и в Тбилиси и в Имерети. Иные из них попадались, но и те, которые проскальзывали, приносили вести, способные вызвать только отвращение: в Картли, поддерживаемый церковью, безраздельно господствовал ностевец; в Имерети, куда рвалась скучающая Гульшари, князь Леван Абашидзе без прикрас объявил гонцу, что против Моурави не пойдет ни царский двор, ни католикос Малахия.
Гульшари не преминула выдрать букли у старой приживалки, вышвырнуть за окно венецианский сосуд и расцарапать щеки двум прислужницам. Ее гневные выкрики слышались даже в оружейном зале, куда укрылся Андукапар: «Как, мне, дочери царя Баграта, отказывают в гостеприимстве?! Советуют пасть к ногам ностевского плебея? О бедная царица Мариам! Сколько должна была выстрадать она от жестокосердных имеретин, если сбежала под хвост „барса“!».
Гульшари приказала разыскать князя, и когда Андукапар, вытирая шелковым платком вспотевший лоб, ступил на белый ковер в покоях княгини, она заявила ему, что не в силах дольше томиться в проклятом Арша, где, кроме снега и надоедливых звезд, можно наслаждаться лишь тупостью князя Андукапара. Она сама напишет Левану Дадиани, и не одному Левану, – Мамия Гуриели дружил с ее отцом… Наконец неплохо пробраться в Абхазети, из этого медвежьего логова легче всего ускользнуть, хотя бы в Турцию, а оттуда – в Исфахан.
Уныло слушал Андукапар свою гневную супругу. Если не пожелал принять их царь Имерети, нечего рассчитывать на остальных владетелей. Видно, боятся Саакадзе, и никому нет выгоды ссориться из-за непомерно прекрасной Гульшари с непомерно страшным «барсом». Андукапар угадал, посланный гонец вернулся с вежливым советом Мамия Гуриели – подождать лучшей погоды для рискованного путешествия. Но что хуже всего – заарканенному гонцу саакадзевцы дали пинка в зад и отпустили его, даже не обыскав. Саакадзе не боится его, князя Андукапара.
Ответ светлейшего Мамия несколько охладил Гульшари, гордо заявившую, что она не удостоит отныне ни одного владетеля просьбой о помощи и сама изыщет способ пробраться в Исфахан.
Можно себе представить изумление и радость князя, когда перед ним возник Махара. Прикинувшись равнодушным, Андукапар поспешил запереться с Гульшари и с жадностью несколько раз прочел приглашение князя Шадимана пожаловать в Марабду на совет князей.
Но буря восторга скоро сменилась тревогой: легко сказать – в Марабду! Если гонцов отпускают – значит, выслеживают более знатного зверя, а может, нарочно поощряют – пусть, мол, князь без опаски покинет Арша. Но стоит ему перешагнуть последнее укрепление у крутого спуска, как саакадзевские черти выскочат из расселин и пленят его, гордого носителя фамильного знамени.
Отказаться? Но не вызовет ли это насмешку Шадимана и собравшихся в Марабде князей? И потом, если сейчас не впрячься в общую колесницу мести, придется навек остаться в Арша, ибо, победив Саакадзе, князья начнут расправляться с отступниками. Нет, пора присоединиться к знамени Сабаратиано ради уничтожения плебея и снова водвориться в Метехи… Под власть Симона? А может быть, шах крепок памятью и глупого заменит умным?
Два дня ждал Махара решения князя. Он успел осмотреть укрепления замка Арша. Пять горных вершин соединились, чтобы сжать в своих могучих объятиях замок. Плоские скалы без выступов с четырех сторон обрывались в пропасть. Одна лишь узкая тропа с едва заметными насечками для пешеходов продолблена в южной скале. Но взбираться по ней к замку могли только желанные князю, ибо она от подножия до вершины преграждалась четырьмя железными воротами, примкнутыми краями к каменной круче.
Гуляя под облаками по выступу второй стены, Махаpa встретил вынырнувшего из тумана слугу, который объявил радостную весть: «Князь готов в путь».
Уже зябкий рассвет забрезжил на остроконечных грядах, когда крик совы известил о безопасности, и Андукапар, переодетый мсахури, и Махара – монахом, осторожно, опираясь на крючковатые палки, стали спускаться по едва заметным насечкам. Затем в сопровождении двух телохранителей вскочили на коней и свернули не к теснинам Гудамакарским, где, наверное, притаились лазутчики Саакадзе, и не к руслу Арагви, где безусловно устроена засада, а к каменистой горе, круто обрывающейся в пропасть.
Один из телохранителей, вбив железный клин в расщелину, привязал к нему канат и ловко спустился на ближайший выступ. Там вновь закрепил канат за зубчатый камень и подал знак орлиным клекотом. Другой телохранитель обвязался веревкой, которую свободной петлей соединил с канатом, и, держась за веревку, стал сводить под уздцы фыркающего коня. Андукапар сползал, зажмурив глаза. Под ним зияла бездна, словно дьявол оскалил пасть; над ним, как непривязанный шатер, качалось едва лиловеющее небо – вот-вот оторвется.
Нет, по этой накатанной чертом полосе он не проведет Гульшари, а иного пути для них не существует, пока Саакадзе владеет Картли, – так думал Андукапар, с трудом подавляя желание ринуться в пропасть, манящую каменной глубиной… Телохранитель подхватил князя, они стояли на уступе, силясь перевести дух. Сверху посыпалась каменная крупа: выпучив глаза, съезжал на корточках Махара, таща за собой упирающихся коней. На всю жизнь осталось в памяти князя это безумное путешествие. Спускаясь на второй выступ, кони стонали, ручьи пота катились с их крупов, гривы дыбились, а блестящие белки наливались кровью.
По гранитной глади сползали на разостланных бурках. Справа и слева дымились провалы. Дыхания не хватало. Андукапар дрожал от озноба, судорожно цепляясь за острые камни.
Что произошло дальше, как возникла тонкая нить, превратившаяся в горную речку, как сквозь серо-фиолетовый туман соскользнули к подножию, – Андукапар почти не помнил. Очнулся он от раскатов хохота, эхом прыгающего в горах:
– С ума сошли! Мы с зари вами любуемся! Какой масхара поволок вас по тропе смерти?
На зеленой полянке рослый саакадзевец у костра мешал в котле ароматное гоми. Андукапар тупо уставился на потешающихся дружинников, и вдруг до его сознания дошло: не узнали!
– Что будешь делать? – подражая слугам, заговорил Андукапар. – Разве проклятый князь дорожит жизнью человека? Всех избавил Моурави от страданий, только о мсахури и глехи князя Андукапара не вспомнил.
– А почему сами не избавились? – возмутился самый молодой из дружинников. – Ишачьи дети! Все люди по земле ходят, а вы подобно змеям извиваетесь.
– Будешь извиваться, – заплакал Махара, он тоже узнал саакадзевцев, – если всю семью пленниками держат. Убежим – даже детей князь поклялся вздернуть на дереве.
– Постой, постой, ты же монах!
– Что ж, разве ряса спасает чистого служителя креста от погрязшего в грехе князя? Пришел из святой обители повидаться с близкими: брат с чадами своими изнывает в Арша, сестра с детьми муки ада от княгини терпит. И вот вынужден, уклониша очи свои, не взирать на небо.
Дружинники, отойдя, переговаривались шепотом. Андукапар сосчитал: нет – много, пятнадцать, и не следует забывать, чьей выучки! Проклятый, даже под землей нельзя скрыться! Подкупить? Сразу схватят. Умолять? Еще больше заподозрят…
Андукапар подошел к хурджини телохранителя, достал лепешку, кусок сыра и, опустившись на траву, стал жадно есть. То же самое поторопились сделать остальные, с содроганием думая, что произойдет, если саакадзевцы обыщут самый облезлый, засаленный хурджини, где в одной суме спрятано завернутое в шелковый багдади княжеское одеяние, а в другой – дорогая еда: два искусно зажаренных каплуна и в серебряном плоском дорожном кувшине янтарное вино.
Достав медный кувшин, Махара подошел к весело журчащей воде, сначала сам напился, затем принес остальным. С невероятным отвращением – после слуг – прильнул к горлышку Андукапар, перекрестившись по-стариковски, как это делали его рабы.
Молодой дружинник с жалостью посмотрел на них, взял свой бурдючок, наполнил доверху кожаную чашу и преподнес раньше Андукапару, как старшему, чья седая борода, помимо воли князя, не переставала трястись.
– Правда, твой князь – собака, если в такой путь не взвалил каждому на коня бурдюк с вином! Пей за здоровье Моурави, который и о таком, как ты, не забывает.
– Да прославится имя Великого Моурави! – радостно выкрикнул Андукапар, перекрестил чашу и залпом выпил прохладное вино, в душе желая с каждым глотком погибели всем «барсам» и «барсятам».
Телохранители ощутили неловкость: князь – хорошо знали они – не поднес бы им после пережитого ужаса и по капле из своего фамильного кувшина. А тут?.. Они с такой непритворной жадностью проглатывали угощение, что окончательно рассеяли подозрение дружинников.
– По какому делу ползете?
– По важному, батоно, – поспешил ответить Андукапар, уже успевший все обдумать.
– Это сами видим, раз головы не жалеете!
– Может, черту сватать княгиню Гульшари?
– Хорошо, с нами князь не спустился, – засмеялся Махара, – ваш разговор не пришелся бы ему по вкусу.
– Ты прав, монах, хорошо для князя, что не спустился, мы бы его сразу по рогам узнали.
– Бедный князь: из-за своей щедрой княгини папаху не может носить, башлыком обходится!
– Ох-хо-хо-хо! – разносилось эхо по ущелью.
Много усилий стоило Андукапару не выхватить спрятанную в шарвари шашку и не расправиться с саакадзевцами, а заодно и со своими рабами, но на этот раз он предпочел подхватить веселость и заливисто захохотал, но вдруг недоверчиво, как бы по привычке оглянулся:
– Вам хорошо смешить ущелье, а я – старший мсахури рогатого – даже хвостатому не пожелал бы свататься к княгине, ибо она и черта в теленка превратит. – И дружески ударил по плечу обалдело смотревшего на него телохранителя.
Тот понял этот знак и принялся осыпать проклятиями и насмешками темный дом Амилахвари. Лишь один Махара недовольно пробурчал, что господина бог послал, иначе от кого такую власть князь имеет? Если его хлеб только нюхаешь, и то грех ругать. А по делу едут они очень важному: князь задумал с братом посоветоваться, как дальше жить. Княгиня скучает, хочет в Тбилиси, но устрашается гнева Моурави.
Заметив настороженность дружинников, Андукапар перебил Махара:
– Вот князь Андукапар и решил просить Мцхетского митрополита быть посредником между ним и Моурави, потому и монаха с нами погнал: один свалится – трое дойдут, трое убьются – один дойдет, с конями тоже так.
– Утешьте раба верующего, добрые воины, – подхватил Махара, – Христа бога нашего евангельское слово к вам: не оставляйте на опасном пути странника, и не оставляемы будете. А я, яко кроток есмь и смирен сердцем, прилежно вознесу моление о жизни вашей любославной и преблаженной.
Саакадзевцы переглянулись, и их начальник спросил уже более доверчиво:
– А обратно как будете возвращаться?
– По ответу и дорога ляжет, азнаур, – польстил дружиннику Андукапар, – если митрополит уговорит Моурави, открыто поедем, если Моурави откажет – опять придется черта беспокоить и по его спине карабкаться к замку.
Пока шли эти разговоры, телохранители расстелили бурки, стреножили коней и, упросив дружинников постеречь их, сами тотчас захрапели.
Подобное спокойствие окончательно рассеяло подозрение саакадзевцев, и когда на рассвете слуги князя поднялись и уже, как свояки, расположились вокруг котла, причмокивая и облизывая усы, начальник ободряюще проговорил, что провожатых с ними не может послать, а бурдючок с вином даст, и если придется им вернуться, то покажет покорным ишакам более удобную тропу для подъема в замок.
Андукапар содрогнулся: неужели нашли уязвимое место? По возвращении необходимо тщательно осмотреть все окрестности замка.
Вздыхая и кряхтя, он влез на коня, за ним – остальные.
Они рассыпались в благодарностях за вино и сочувствие. О, как бы им хотелось гнать коней! Гнать так, чтобы искры летели из-под копыт. Но они продолжали ехать неторопливым шагом, чувствуя за собой слежку. Лишь к полудню тонкий слух Махара удостоверил, что за ними больше никто не следит. Но даже тут они не решались ускорить рысь. Только когда ущелье наполнилось густым мраком, свернули с пути, углубляясь в горный лес. И здесь замертво свалились с коней, ибо ночь напролет не смыкали глаз, крепко сжимая под чохами клинки.
Лесистые горы, заросшие овраги, клубящиеся расщелины и узкие теснины – вот путь надменного Андукапара Амилахвари от замка Арша до замка Марабды!
Остальным князьям тоже нелегко было решиться на рискованное путешествие к князю Шадиману. Получив свитки, пропитанные тонким ароматом благовония, с золотыми заглавными буквами и витиеватой печатью Сабаратиано, князья и обрадовались, и перепугались. Они устремились к Цицишвили и целый день обсуждали – как быть? Не рано ли? Может, подождать дальнейших действий Саакадзе? Или не следует допускать укрепления могущества «барса»? Но пока он с князьями почтителен, обо всем советуется. Другой, будь это даже владетель, вспомнив старое, не удостаивал бы почестями. Разумнее всего отказаться от приглашения Шадимана и поставить в известность Саакадзе об их преданности. Но если Шадиману удалось бежать от диких «барсов», значит, у него нашлись сообщники среди близких Саакадзе… А что, если намек на Марабдинские ворота означает пропуск через них войск шаха? Совесть подсказывает немедля оповестить Саакадзе, но выгода сомнительна, а что такое совесть в крупной игре, раз на доску взамен костей бросается будущее княжеских знамен? В конце концов князья решили отправиться якобы на оленью охоту в Джавахети…
Остались одни Магаладзе, и хотя владетели пригрозили им, взяв слово о молчании, но Тамаз и Мераб намеревались в удобный час ничего не утаить от Моурави. В Марабду князья прибыли глухой ночью, в одеждах скромных азнауров. Появление Андукапара всех поразило и обеспокоило. Особенно Фирана Амилахвари, – он пришел в ужас и от безумного путешествия брата и от своего риска видеться с ним. Испытывали тревогу и остальные.
Шадиман усмехнулся:
– Вот как стали жаловать ко мне друзья!
Но он тут же похвалил Андукапара за отвагу, а других за осторожность, хотя Саакадзе сейчас не до слежки. Он плетет сети для улова князей, которыми собирается кормить азнауров.
Князья хмурились. Саакадзе открыто заявил в Метехи: «Собираю азнауров, время трудное, пусть каждый примет на себя добровольное обложение. Также необходимо увеличить охраны на рубежах…»
Шадиман развеселился, он сочно хохотал, поглядывая с иронией на бывших друзей.
– Никогда не думал, что вас так легко обвить вокруг дуба. Или вы Саакадзе не знаете? Если открыто о чем говорит, значит, другое замыслил, а что – нетрудно догадаться.
– Пока многое для князей делает – сам князь, – все больше раздражался Джавахишвили, помня наказ жены опасаться ссоры с Саакадзе и не поддаваться «змеиному» князю, – Саакадзе во всем советуется с владетелями, напрасно ты, Шадиман, восстанавливаешь нас против Моурави!
Джавахишвили с тоской вспомнил, что княгиня уже приготовила десять нарядных каба, чтобы блистать в Тбилиси, возглавляя порученное ей Моурави дело – быть покровительницей дарбази танцоров.
По той же причине беспокоился и Цицишвили. Он решил говорить открыто:
– Нам сейчас невозможно проявлять строптивость. Католикос в Моурави видит опору церкви. Народ каждое воскресенье свечи за его здоровье у икон ставит… Надо честно признать: он, а не мы, спас Картли. Два раза он спасал, и в третий спасет, как справедливо сказал Мухран-батони.
– Значит, из благодарности к Саакадзе в кабалу проситесь?
– Время новое, князь, не замечаешь, – сухо оборвал его Липарит.
Шадиман вздрогнул, то же самое говорил ему в Горийской крепости Георгий Саакадзе. Помолчав, Шадиман медленно отчеканил:
– Время действительно новое, меркнут знамена знатных фамилий, князья добровольно уступают свои права плебеям, в сами, как месепе, топчутся у порога мальчишки Кайхосро, ставленника ностевца.
– Напрасно так думаешь, Шадиман, старик Мухран-батони слишком горд и с крутым нравом. Только по его совету правит Картли внук, и пока разумно.
– Полезнее для тебя, Квели, так не думать, Саакадзе вас всех в кулак зажал, и это – только начало.
– Вижу, Шадиман, ты многого не знаешь… Народ, амкары, даже духовенство с признательностью возложили бы на Великого Моурави царский венец, он сам благородно отказался.
– Зачем ему преждевременно фазанов дразнить? Он и так царь, а что еще не венчаный, это его мало беспокоит. Одержит третью победу – вы ему все равно на коленях венец поднесете… но уже не как могущественные князья, а как разжалованные слуги… Неужели совсем ослепли? Неужели не видите, куда гнет плебей? Одно знайте: пока он не уничтожит княжеское сословие – не успокоится. Это на съезде азнаурам обещал.
– А ты, князь, их разговор из Марабды слышал? – спросил Цицишвили.
– Нет, у меня не такие длинные уши, как у некоторых… Твой азнаур Микеладзе вчера моему лазутчику в придорожном духане проговорился. И даже хвастал, что Саакадзе обещал освободить его от скупого и неприятного князя.
Андукапар злорадно смеялся: согласный во всем с Шадиманом, он кипел ненавистью к изменникам сословия.
Липарит силился скрыть гнев. С некоторых пор он стал остерегаться Квели Церетели, явного лазутчика Саакадзе. Страх попасть снова под влияние опасного и бессильного сейчас Шадимана, узника в своей Марабде, вынудил князя Липарита сдержанно сказать, что если Великому Моурави потребуются еще азнауры, он, светлейший Липарит, тоже с удовольствием предоставит, ибо Саакадзе не себе берет, а царству.
– Не для снятия ли рогаток на княжеских землях нужны Саакадзе азнауры? – спросил язвительно Шадиман.
Этот вопрос для князей был самым тяжелым.
Такая разорительная для владетелей мера обогащала мелкоземельных азнауров, особенно крестьян. Но князьям важнее было спасти свои обширные владения с их пастбищами, лесами, фруктовыми садами, виноградниками, красильнями, давильнями, мельницами и маслобойнями. «А с новыми ливнями, – думали они, – могут вернуться и рогатки». Саакадзе молчал, а Мухран-батони уже дважды затевал разговор о рогатках, которые, по его понятию, мешают развитию внутренней торговли и хозяйству.
Шадиман внимательно слушал. Позор! Князья начинают походить на рабов!
– Знаете, доблестные, если в рогатках уступите, все покатится вниз.
– Ужаснулся и я сначала, но Саакадзе попросил список убытков, понесенных от войн с шахом, и разделил трофеи между князьями и церковью, – заметил Джавахишвили.
– Молодец Саакадзе: дал яблоко, взял яблоню!
– Любезный Шадиман, Моурави старается не для себя. Уже доказал, – в цари не пошел, добычей не воспользовался, сыном пожертвовал… А мы чем пожертвовали? Моя княгиня права: потомство нас осудит, если в тяжелый день царству не поможем.
– Ты ли это говоришь, Фиран Амилахвари? Не твой ли брат, отважный Андукапар, заперт узурпатором, как преступник, в замке Арша? Ты, мой зять, был исконным врагом плебея из Носте.
– Был, а теперь раздумал. Моего же брата открыто обвиняю, что он больше о своей особе хлопочет, чем о фамилии. Тот, кто не сумеет войти в доверие Моурави, будет тащиться за колесницей победителя.
– А ты, мой младший брат, – вскипел Андукапар, – страдалец за честь фамильных знамен, уже тащишься… только не за колесницей, а за ишаком победителя.
Шадиман в растущем смятении наблюдал за перепуганными, не доверяющими друг другу князьями.
– Неплохо приручил вас, доблестные, Саакадзе, но меня он не усыпит. Вовремя вернулся я в Марабду…
– Бежал, князь, – Квели Церетели оглянулся на друзей, он, как и Магаладзе, предпочитал живую кошку дохлому льву.
– Значит, совсем забыли царя Луарсаба, оборонявшего на Ломта-горе ваши знамена?
– Если такой разговор вышел, князь, – побагровел Липарит, вспоминая последнюю встречу с царицей Мариам, своей двоюродной сестрой, оплакивающей по сей день участь венценосного сына, – то не Саакадзе, а ты предал царя. Ты, угождая шаху, уговаривал богоравного вернуться в Картли и изменнически выдал его кровожадному льву.
И одержимые гневом князья стали упрекать Шадимана в гибели царя.
– У Теймураза не было такого прозорливого советника, потому и уцелел, – язвил Джавахишвили.
Шадиман смеялся, откинувшись на спинку кресла и шелковым платком вытирая глаза. Ударил в ладони и велел слугам подать лучшее вино.
– Предлагаю, князья, осушить рог за остроумие! А заодно дружно выпьем за бегство ваше с Ломта-горы в час победы царя Луарсаба! Вы, а не я, бросились тогда к шаху Аббасу, по дороге наматывая на свои красивые головы чалмы из фамильных знамен! Вы, а не я, ради спасения владений увели дружины и оголили подступы к царской стоянке! Вы, а не я, приняв магометанство, предали царя и церковь! А сейчас, подобно малым детям, упрекаете меня, Бараташвили, в желании сохранить фамильные владения от меча сардара Саакадзе! Выпьем, князья! Выпьем за дружбу! – и потряс пустым рогом.
Спорили яростно, до мрака. И, несмотря на ливень, на грозные раскаты грома, потрясающие ущелье, на черные провалы ночи и на слепящие клинки молний, скрещивающиеся на миг и пропадающие в изломах гор, – раздраженные князья вскочили на коней и ускакали из замка.
Остался лишь Андукапар, не слишком торопясь в Арша. Вернуться туда он решил более удобной тропой, поэтому, улучив момент, он потребовал от брата пропускную грамоту, якобы для гонца, направляющегося к нему, Андукапару, в фамильный замок.
Князь Амилахвари-младший было заупрямился, но красноречиво обнаженная шашка принудила его начертать:
"…Мой дорогой брат Андукапар, твою благородную просьбу выполняю. При удобном случае буду просить Великого Моурави заключить мир с тобой и снять осаду с замка Арша, дабы мог ты тоже присоединиться к усилиям князей помочь Моурави в восстановлении царства.
Руку приложил я, во Христе пребывающий, верный Моурави, князь Фиран Амилахвари".
Шадиман не удерживал князей. Он понял: победитель владеет притягательной силой, и каждый стремится попасть в круг его сияния. Придется действовать иначе… Любой ценой, словом и золотом! Поможет самый умный – Зураб Эристави. Немыслимо тигру и джейрану жить дружно в одной клетке, это противно закону земли.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
От строящейся мечети двенадцати имамов до Табриккале – замка шахских сокровищ – толпился пестрый исфаханский люд. Вот полуобнаженные индийцы неистово бьют кулаками в барабаны, похожие на бочонки; вот предсказатели, окружив себя тарелочками для сбора денег, раскачиваются над продолговатыми книгами с изображениями ангелов, чертей и драконов; вот семь плясунов, с головы до ног вымазанных маслом, смешанным с сажей, кружатся с немыслимой быстротой, вызывая восхищение зевак; вот, обнявшись и вздымая клубы пыли, возятся борцы, а фокусники вытаскивают из ушей серебряные монеты. В ярких лучах плещутся разноцветные шали наряженного Исфахана.
Сегодня любимая жена шаха Аббаса, величественная Лелу, празднует трехлетие своего внука Сэма, сына Сефи-мирзы. С утра малый двор заполнился подарками, около каждого стоит слуга, выкрикивая имя хана и ханши, приславших знак своей любви и почитания. На возвышении возле подарка шах-ин-шаха застыли пятнадцать слуг. Араб в красном тюрбане и ослепительно белом плаще держит под уздцы берберийского жеребенка, долженствующего расти вместе с маленьким мирзой Сэмом. На руках других слуг – седло, осыпанное бирюзой, сбруя из синего сафьяна, бархатная длинная подушка с золотой бахромой для первой боевой сабли, которую вручит шах Аббас внуку в день, когда ему исполнится тринадцать лет.
Лелу – вернее, Тинатин, как ее звали в Картли – знает: какие бы ценности ни прислали ханы, восхищаться будут только подарками «льва Ирана». Все преподношения будут выставлены напоказ чужеземным послам, миссионерам, купцам, дабы они разнесли по всем странам, как могуществен шах Аббас, внуку которого приносят столь великолепные дары.
На шумное празднество пригласила Тинатин не только всех жен шаха, но даже всех наложниц. Узнав об этом, шах сказал:
– Аллах щедро наградил тебя, Лелу, возвышенным сердцем…
– О мой, повелитель, женщина, на которую хоть раз упал твой алмазный взгляд, для меня желанная гостья, – ответила Тинатин.
Вспоминая сейчас разговор с грозным супругом, Тинатин в смятении думала: "Где же ее возвышенное сердце, если и на этот раз она не решилась просить шаха смилостивиться над Нестан? Бедная княгиня! Как горько поплатилась она за измену Зураба… Сколько слез, сколько страданий! В тот страшный день, когда обезглавили Паата, насильно была омусульманена и Нестан. Повелитель Ирана приказал Мусаибу отдать блистательную княгиню в служанки незначительной Гулузар, трехсотой хасеге, из-за этого счастливого счета взятой в Давлет-ханэ как дар бухарского купца. Несмотря на сверкающие голубым отсветом глаза, стройный стан и золотисто-каштановые косы, шах Аббас даже не взглянул на нее… Святая дева, как согнулась прекрасная Нестан под черным покрывалом рабыни, когда младший евнух провожал ее на девятый двор, в домик Гулузар. Боясь гнева шаха за сочувствие к изменникам, Тинатин не посмела просить отдать ей Нестан. О, нет, даже короткая тень не должна лечь на Сефи-мирзу! Он так счастлив! Черкешенка не обманула ни сердца Сефи, ни любви Тинатин. Она нежна, как лепестки роз, подобны меду ее слова. А сколь покорно она склоняет свою гордую голову к коленям Тинатин… Шах Аббас потребовал, чтобы Сефи взял еще жену и пятнадцать хасег… Как загрустила черкешенка, как опечалился благородный Сефи, воспитанный тайно в христианской чистоте. С большой хитростью удалось Тинатин убедить шаха отменить свой приказ: новые жены и наложницы родят сыновей, и они начнут алчно взирать на священный трон «льва Ирана»… Только Сефи верен ему, только он молит аллаха три раза в день о ниспослании тысячи тысяч лет горячо любимому и почитаемому шаху из шахов, его отцу, властелину вселенной.
Шах охотно согласился: конечно, как всегда, умная Лелу права. Она неустанно стоит на страже спокойствия шаха, а если Сефи надоест ложе первой жены, он может взять служанку. Тинатин сама подобрала черкешенке десять красивых девушек, приведенных из Грузии, даже двух монашенок. Да, Тинатин готовила наследника шаха не только сильного мыслями об Иране… Грузия! Грузия по-прежнему владела ее сердцем. Царь Луарсаб и шах Сефи будут тесно связаны интересами своих стран, будут непобедимыми союзниками… Что? О чем она думает? Господи Иисусе! Тинатин отшатнулась: «Кто? Кто здесь?!»
Перед нею стояла старшая прислужница, держа ларец. Она забыла, какое ожерелье сегодня желает надеть высокорожденная ханум.
Тинатин вновь задумалась о судьбе несчастной Нестан. Как только она переступила порог домика хасеги, Тинатин вызвала к себе счастливицу, так прозвали Гулузар в гареме. Усадив рядом, Тинатин поздравила наложницу с шахским вниманием и спросила, понравилась ли ей грузинка? Гулузар растерялась. Евнух ей сказал: «Для черной работы держи!» Тинатин одобрительно улыбнулась: «Наш милостивый шах-ин-шах справедлив, он наказывает и милует… Княгиня Нестан сейчас мохамметанка, она у тебя почетная гостья, запомни это, ибо когда шах-ин-шах найдет, что княгиня достаточно наказана за вероломство мужа, то позволит поселиться у меня, ее любимой подруги еще по детским годам, проведенным в замке моего отца, царя Картли».
Повторяя мысленно разговор, Тинатин не без удовольствия вспомнила, как испугалась хасега: «Бисмиллах! Лишь бы не разгневать мать Сефи-мирзы!» И тут же поклялась, что она сама будет служанкой у княгини. Только в редкие посещения евнухом ее домика начнет умышленно кричать на солнцеподобную госпожу. Пусть евнух передаст Мусаибу о страдании княгини Нестан.
Тинатин достала из резной шкатулки рубиновое ожерелье и подарила ошеломленной наложнице вместе с туго набитым золотыми туманами кисетом, предназначенным для содержания Нестан. Затем пригласила бывать у нее по пятницам на веселом кейфе с ханшами… Что было тогда с потрясенной Гулузар! Она плакала, смеялась, целовала руки благодетельницы и с тех пор, как служанка, угождала Нестан. Тинатин еще ни разу не виделась с несчастной подругой, решив, если придет благоприятный ответ от Луарсаба, упросить шаха сжалиться и подарить ей княгиню… А если?.. О нет, нет! Луарсаб должен, наконец, ради Тэкле, покориться воле шаха… Где скрывается бедная Тэкле, столь лучезарная и столь мужественная? Может, в монастыре ждет своего счастья! Оно придет, должно прийти! Под властью свирепого и подлого Али-Баиндура не может долго томиться царь Картли.
Но этот день принес Тинатин большие огорчения.
Во время пира, улучив минуту, когда расшалившиеся ханши перекидывались цветами, старшая жена Караджугай-хана шепнула Тинатин о приезде из Гулаби хана Джафара. Караджугай огорчен – да защитит аллах правоверного от гнева шах-ин-шаха! – царь Луарсаб твердо сказал: «Нет!»
Побледневшая Тинатин взволнованно проронила:
– Может быть, в парчовом мешке молодого хана и для меня есть послание?
– Аллаху угодно было расположить сердце картлийского царя к моему Джафару, но Караджугай раньше покажет послание…
– Бисмиллах! Кто смеет думать иначе? Только…
– Да успокоится твое сердце, прекрасная Лелу, Караджугай не омрачит шах-ин-шаху праздник. Лишь завтра узнает повелитель о приезде Джафара.
Многолетняя привычка глубоко прятать свои мысли и чувства помогла Тинатин скрыть охватившие ее печаль и беспокойство. Как примет шах новый отказ Луарсаба? Она с благодарностью поцеловала добрую ханум, предупредившую ее. Надо обдумать неизбежную беседу с шахом Аббасом, отвести гнев и немилость от Луарсаба. О, как тяжела участь гаремной жены, хотя и любимой!
Вторая неприятность произошла неожиданно. Прислужницы ввели маленького Сэма для принятия от ханш поздравлений и ручных подарков.
Принцесса, сестра шаха, некогда привезшая в Исфахан царевну Тинатин, протянула Сэму серебряную клетку с голубой птичкой. Мальчик некоторое время сосредоточенно следил, как прыгала она по жердочкам, потом вытащил птичку из клетки и, с остервением оторвав ей головку, бросил ее в подол ошеломленной принцессы.
Тинатин нахмурилась. Вспомнился испуг придворных в час рождения Сэма. Его сжатые ручонки были полны густой крови. Когда донесли об этом шаху Аббасу, он сказал: «Да будет известно – этот пехлеван щедро омоет свои руки в крови». Тинатин вновь содрогнулась. А Сэм продолжал с презрением швырять в лицо ханшам изящные преподношения.
Наступило неловкое молчание. «Бисмиллах! Хорошо, что не он наследник трона Сефевидов», – с ужасом подумала каждая из ханш.
Тинатин приказала увести Сэма. Он упрямился, кричал, грозил всем оторвать голову, вот только немного вырастет. Сбросил с бронзовой подставки китайскую вазу… Черкешенка робко взглянула на Тинатин и поспешно унесла сына.
Празднество стало для Тинатин мукой. О, много дала бы она за возможность остаться одной. Но даже прозорливая жена Караджугай-хана не заметила ее тревоги.
Когда на следующий день шах Аббас пришел, по обыкновению, обедать к Тинатин, глаза его извергали пламя гнева. Он хотел обрушиться на нее за настойчивую просьбу отправить к Луарсабу молодого хана. Но вдруг смягчился – она так пленительно приколола к его груди ярко-красную розу – знак молодой любви… А еда? Только Лелу-Тинатин могла угадать, что сегодня пожелает съесть шах-ин-шах. А напитки? Раньше, чем налить ему в золотую чашу, она пробовала их сама. Бисмиллах! Нигде не сказано, что умный отвечает за глупца!
И «лев Ирана», повеселев, принялся за вкусные яства, наслаждаясь остроумием любимой жены, рассказывающей о вчерашнем пире… Облизывая пальцы, он уже сам придумывал, как бы смягчить неприятную весть.
Все это не укрылось от зоркой Тинатин. «Пора», – подумала она и притворно сдвинула насурмленные брови. Вчера старшая жена Эреб-хана поделилась с ней новостями, слышанными от купца Вардана, бежавшего из Тбилиси. Своевольный Саакадзе всех князей превратил в рабов, издает торговые законы, полезные для Турции, но вредные для Ирана.
– О мой повелитель! О свет моих очей! Не я ли многие годы молила тебя не доверять страшному шайтану?
Шах смущенно погладил тонкие пальцы Тинатин.
– Видит аллах, раскаиваюсь я, не внимал советам твоим и верного Караджугая. Только вас не обманул проклятый шакал! Но призыв мой к мести услышан пророком. Обезглавлен его выродок, и он сам падет под пытками, каких не изведал ни один человек со дня сотворения неба.
– Мой могущественный повелитель, схватить его могут только князья Гурджистана по повелению преданного тебе царя. А что может сделать смешной Симон? Его бессилие порочит звание венценосца.
– Моя Лелу, не я ли искренне хочу вернуть царство Луарсабу? Не я ли благосклонно разрешил Караджугай-хану отправить Джафара в Гулаби? Но упрямец и на этот раз дерзко отверг мою доброту. Безумец! Мое терпение может иссякнуть!
– О алмазный источник моей жизни, твоя доброта равна бездонному морю… Но разве Луарсаб изменил тебе? Разве не против Саакадзе защищался? Разве не злодей погубил преданного тебе царя? Теперь видно, почему рвался Саакадзе в Картли. Я знаю брата: как верен он своей церкви, так верен своему слову…
Шах задумчиво смотрел на ванскую кошку; вытянув на шелковой подушке пушистый огненный хвост, она, мурлыкая, щурилась, поглядывая на застывшего в клетке сине-оранжевого попугайчика. «Аллах свидетель, – мысленно упрекал себя шах, – все ближе, упорнее подбираются к сине-оранжевым горам Грузии широкобородые джяуры с ледяной равнины. Только сила моего уме еще крепит дружбу мою с московским царем. А разве царь Теймураз, как червь, не подтачивает мою переправу к Гурджистану? И кто может сравниться в искусстве боя с коварным Саакадзе? Недаром я медлю… Лелу во всем права, – только Луарсаб может отдать под мое покровительство Картли и Кахети, ибо с тайной надеждой ждут князья – эти презренные изменники, меняющие веру, как чувяки… Даже Шадиман, ловко бежавший из крепости в свой замок, заверяет меня в послании, что царю Симону не покорится ни народ, ни князья, ни церковь. Надо выслушать купца Вардана. А что, если вернуть Луарсабу царство? Невозможно! Скажут, шах Аббас Сефевид слабее царя Луарсаба Багратида… Но воцарение Луарсаба – гибель Саакадзе!»
– Лелу, не известно ли тебе пребывание жены Луарсаба?
– Мой могущественный повелитель, – внутренне содрогаясь, пролепетала Тинатин, – разве мои мысли и сердце не открыты перед тобой, как книга сказаний? Я первая просила бы тебя пленить Тэкле, только ради нее на все решится Луарсаб… Может, купцу из Тбилиси известно, где спрятал ее Саакадзе или «змеиный» князь.
– Твои слова проливают свет на темное дело. Возьми послание Луарсаба, к тебе оно.
– Я прочту, когда солнце покинет мои покои… – Тинатин небрежно бросила свиток на ковер и любовно склонилась, благоговейно целуя шафрановые ногти.
«Жизнь Луарсаба в безопасности! Святая дева, защити его!» – мысленно молила Тинатин, продолжая бархатом своих глаз ласкать шаха.
Едва опустился занавес за шахом, Тинатин жадно схватила послание Луарсаба. Она читала дорогие строки, и слезы туманили глаза.
"…Моя любимая, никогда не забываемая царственная сестра. Сколь радостно моему сердцу, что цветешь ты в саду всесильного шах-ин-шаха подобно розе, что «солнце Ирана» благосклонно бросает лучи на счастливый твой день. Твое довольствие подсказывает тебе заботу о недостойном царе Картли… Да будет известно, человек, изменивший своей вере, изменит всему… Перед тобой я не хочу притворяться: все мои думы о дорогой Картли. Но знай, как не изменю я вере, так не изменю шаху Аббасу. Пусть его всепобеждающая рука защитит мое отечество. Я готов быть покорным ему, как сын отцу, как луна солнцу… Осуши свои слезы, моя великодушная Тинатин, величественная в своей любви к властелину Ирана Лелу… Сколь благодарен твой брат за память о розовой птичке. Не знаю, где она, но мое сердце с нею… В долгие бессонные ночи я тоскую о безвозвратно ушедшем счастье, ибо вернуться в Картли могу только под звон церквей, а этому, видно, не бывать… Не печалься, моя сестра, – охота и свежий ветер укрепили меня, хотя не мог я полностью наслаждаться бегом коня, ибо всюду слышал голос Тэкле: «Как жить могу я без царя сердца моего?!»
Тинатин беззвучно плакала. С таким трудом ей удалось устроить поездку Джафара… План прельстить Луарсаба свободой подсказала она. Видимо, брат понял ее послание, так почему же не воспользоваться охотой? Почему не ускакали? Ведь Баака с ним… Святая дева! Тинатин схватилась за сердце: Тэкле в Гулаби, он не мог оставить ее… «Как жить могу!..» Боже правый, защити и помилуй дитя твое!.. Кто? Кто оберегает царицу?
В смятении Тинатин металась по роскошным покоям… Нет, она многого не знает. Но как оставаться в неведении? Не догадался ли шах? Иначе почему спросил о Тэкле?.. Нет, этого бог не допустит!..
Тинатин накинула легкое покрывало и скользнула в сводчатый проход. Толпа молодых евнухов склонилась перед царственной всесильной Лелу. Но она, не обращая на них внимания, спустилась в сад. За нею никто не посмел следовать, ибо высокая ханум любила гулять одна.
Сначала Тинатин зашла к Сефи. Сын, отбросив чубук кальяна, выбежал навстречу и стал радостно целовать руки лучшей из матерей. Черкешенка засуетилась с дастарханом. Прислужницы неслись с подносами, кувшинчиками, но Тинатин отказалась от угощения, она просто хотела навестить и успокоить любимых. Маленький Сэм, конечно, своенравен. Строгость не помешает: вырастет – благодарить будет, и тихо добавила: «Нужен еще сын, пусть двое растут».
Пообещав завтра гостить у них целый день, Тинатин снова вышла в сад. Обогнув стройные кипарисы, она по извилистой дорожке спустилась к озеру, окаймленному лилиями, задумчиво посмотрела на тихо плывущих лебедей, погладила белый лепесток.
По старшинству посетила трех законных жен и поблагодарила их за внимание к Сэму. Затем незаметно по боковым аллеям приблизилась к домику Гулузар. Оглянувшись, резко рванула юбку и громко позвала слуг.
Выскочила старая служанка; узнав Тинатин, всплеснула руками, бросилась обратно с криком: «Алла! Алла!». Гулузар застыла на пороге.
– Дорогая Гулузар, мне захотелось сорвать спелый кизил, но не всегда наши желания проходят без ущерба. Не найдется ли у тебя иглы?
– Ханум, освети мой дом. Войди благосклонно, как солнце входит одинаково в Давлет-ханэ и в жилище бедняка. Повергаюсь к стопам твоим, зрачок глаз моих да послужит тропинкою для ног повелительницы!
Трое прислужниц раболепно кланялись, молили, целовали ноги. Тинатин как бы раздумывала, потом улыбнулась той же улыбкой, которой улыбался Луарсаб, пленяя сердца:
– Хорошо, дорогая Гулузар, тем более что я проголодалась. И пока твои прислужницы починят платье, угости меня крепким каве.
Войдя в комнату встреч, Тинатин похвалила вкус наложницы – вышивку, натянутую еще на пяльцах. Гулузар то краснела, то бледнела от счастья. Она уже предвкушала зависть двухсот девяноста девяти наложниц, – ни одну не удостоила своим посещением повелительница.
Улучив минуту, когда рабыни выбежали за новыми кувшинчиками и подносами, Тинатин едва слышно проронила:
– Пошли двух нарвать кизила… вспомнила детство. А третья пусть займется иголкой. Буду гостить у тебя столько времени, сколько понадобится для этой работы.
Тинатин проворно отстегнула золотую пряжку. В своем волнении хасега не заметила, что на Тинатин были не шальвары, как полагалось, а еще одна прозрачная юбка. Выбежав, она приказала Айше и Асме взять самые большие корзины и шепнула:
– Ханум пожелала сочного кизила, смотрите, раньше заката солнца не возвращайтесь. Пусть завтра проклятые хасеги лопнут от зависти, узнав, сколько прогостила у меня любовь шах-ин-шаха.
То же самое она шепнула старухе, благоговейно опустив на ее колени порванную юбку. А каве она подаст сама. И, схватив подносик и серебряный кофейник, поспешила из комнаты.
К восторгу наложницы, ханум выпила две чашки, съела рассыпчатое тесто, погрызла миндаль в меду и, словно случайно, вспомнила о Нестан.
Гулузар встрепенулась: вот чем она еще больше может расположить к себе Лелу.
– О первая ханум Ирана, удостой вниманием княгиню, ее печаль подобна туману осени, слезы ее подобны росинкам на изумрудных листьях.
– Да, добрая Гулузар, милосердие подсказывает повидать княгиню, но приличествует ли мне…
Гулузар принялась горячо убеждать не противиться доброму сердцу.
Как бы колеблясь, Тинатин заметила:
– Не подслушивает ли старуха? Ведь весь гарем будет смеяться над Гулузар – не к ней пришла в гости Лелу, а повидать княгиню…
Но наложница еще сильнее заволновалась: старуха плохо слышит и сидит в самой далекой комнате. А пока будет царственная Лелу беседовать, она, Гулузар, станет на страже у дверей: лишь кто приблизится, она громко засмеется, и княгиня успеет покинуть комнату встреч.
Боясь новых возражений, Гулузар поспешно скрылась за легкой занавеской.
С волнением прислушивалась Тинатин. Наконец шелест шелка – и горячие руки обхватили ее шею.
Задыхаясь, Тинатин шептала: прекрасна ее подруга, еще нежнее стали лепесткам подобные щечки, еще сочнее кизиловые уста. Нестан тоже не уступала в изысканных сравнениях. Обе с упоением вслушивались в грузинские слова. О, как отрадна речь родины! Каждая буква – звук струны чонгури!..
Они говорили и не могли наговориться, целовались и не могли нацеловаться. Плакали девичьими слезами, радуясь детской радостью… А время шло, и его не хватало, как воды в пустыне.
– Не печалься, моя Нестан. Скоро солнце разольет лучи на твоей дороге.
– Нет, моя любимая Тинатин, солнце навсегда ушло с моего пути.
– Как можешь сердить бога? Разве Зураб хоть на один час забывает, где ты?
– На всю жизнь забыл… Я знаю Зураба: нашел бы способ вырвать меня отсюда, если бы продолжал любить. Разве мало монахов, которых можно переодеть купцами?
– Нестан! Ты навела меня на хорошую мысль, да будет тебе известно, купец Вардан прибыл из Картли.
– Вардан Мудрый? Лазутчик Шадимана? Что же, он без хозяина остался, или нового приобрел?
– Нет, моя Нестан, Вардан остался верен князю: Шадиман бежал в Марабду.
– Беж-а-а-ал? Кто мог выдумать такое?
– Мусаиб. Мудрый купец устроил мудрому князю побег. «Барсы», эти хищники Саакадзе, в полном неведении.
Зеленые глаза Нестан потемнели от изумления: Шадиман бежал от «барсов»! Неужели умная Тинатин верит в немыслимое?.. От «барсов» и ястреб не улетит, если они не захотят… Значит… Но почему?.. Ведь Шадиман опаснее змеи!..
Нестан терялась в догадках, она хотела поделиться сомнениями, но спохватилась. Тинатин ненавидит Саакадзе как виновника гибели царя; она может выдать Вардана как лазутчика Саакадзе.
– Но какая мне польза от его приезда?
– Моя Нестан, сердце подсказывает, что Вардан привез послание не только шаху от Симона глупого, Исмаила веселого и Шадимана лукавого, но и тебе – от Зураба любящего.
– Нет, если и привез, то от доброй Хорешани или сострадательной Русудан…
– В часы раздумья меня осенила мысль. Мусаиб одобрил мое желание купить у Вардана грузинские товары. Я приглашу гарем полюбоваться тонкими вышивками. Прирученная мною Гулузар придет со своей прислужницей, под густой чадрой никто не увидит ее зеленых глаз и желтых кос. Улучи миг, пусть Вардан увидит тебя; если привез послание, передаст с товаром, если нет – в Тбилиси расскажет Зурабу, что узрел тебя в черной одежде рабыни. Купец дважды придет ко мне, захочешь послать ответ в Тбилиси – положишь в кисет, – у купцов свой закон: если возьмет плату – выполнит поручение.
– Моя Тинатин, непременно напишу Хорешани и Русудан… если… если от Зураба не будет знака его любви.
Тинатин взглянула в окно, торопливо вынула из-за пояса узенькую трубочку и протянула Нестан:
– Это послание Луарсаба, я переписала его по-грузински для тебя; ты лучше меня знаешь царя Картли, подумай и помоги, успокой мою тревогу.
Чуть шелохнулась занавеска, осторожно выглянула Гулузар и счастливым голосом проговорила:
– Высокорожденная ханум, прислужницы уже притащили кизил, еле донесли, и старуха благоговейно починила твое одеяние.
– Благодарю тебя, моя Гулузар. Зови девушек.
Нестан, поцеловав Тинатин, выскользнула в боковую дверь.
Возбужденно рассказывали прислужницы, как вскарабкивались на самые верхушки за лучшими ягодами. «Да удостоит ханум, прекрасная, подобная пуне в четырнадцатый день ее рождения, прикоснуться к кизилу, такому же алому, как ее губы».
Тинатин раздала прислужницам по маленькому кисету.
– Я вижу, вы слишком старались, завтра советую на майдане купить, что глазам понравится. А это тебе на память, дорогая Гулузар, о моем посещении! – И, надев на палец пораженной наложнице рубиновый перстень, поспешно покинула домик.
В проточной воде аквариума дремали причудливые рыбки, догорали светильники, а сон все еще не смежил пушистых ресниц Тинатин. Завтра предстоит серьезный разговор с благородным Сефи. Хорошо ли поступает она? Но ради сердечной раны одной женщины нельзя ставить под угрозу царство… Два царства! Жестокий с детства Сэм не должен наследовать великодушному Сефи… Да хранит влахернская божья матерь трон Сефевидов от изверга, ибо что станется тогда с Грузией, вечной приманкой Ирана?
На другое утро, гуляя с сыном, Тинатин задушевно расспрашивала его: так ли он счастлив с черкешенкой, как в первые годы?
– Вполне счастлив, огорчает меня лишь непонятный характер Сэма.
– О нем мой разговор с тобой, любимый Сефи. Сядем в тень, – Тинатин опустилась на скамью, окруженную кустами роз, сорвала одну, вдохнула аромат и приколола к груди Сефи.
Он опустился у ее ног, любовно гладя руки матери, целуя концы легкой шали.
– Я слушаю тебя, лучшая из лучших матерей.
Тинатин осторожно заговорила об обязанностях знатного мужа в Иране, о законах, которые не следует забывать. Многое может быть тяжело, но немногое можно выставлять напоказ:
– Я знаю, мой любимый Сефи, ты счастлив, но… уже все шепчутся – слава аллаху, пока тихо, – Сефи-мирза, как христианин, одной женой довольствуется… Пусть сохранит тебя и меня небо от такого подозрения шаха.
– Да сохранит! – вздрогнул Сефи. – Ты хочешь сказать, моя замечательная мать, что я должен взять вторую жену?
Тинатин молчала, ей было тяжело нанести удар в сердце не только черкешенке, но и обожаемому сыну.
– Аллах видит, как трудно будет объяснить все Зюлейке… Каждое утро, открывая глаза, она шепчет: «Будь благословен наступающий день, я и сегодня единственная жена у возлюбленного».
– Зюлейка не смеет ревновать – четыре года владела она всецело твоим сердцем, только мои усилия охраняли ваше ложе… Но ты не христианин, кому церковь предписывает единобрачие.
– Я всегда преклонялся перед чистотой законов Христа…
Тинатин испуганно прикрыла ладонью рот Сефи и невольно оглянулась на темнеющие кипарисы.
– Не тревожься, моя добрая мать, здесь у меня прислужницы все грузинки, а евнухов я не держу – некого стеречь. Может, ты уже выбрала мне вторую жену? Неужели третью дочь Караджугая?
– Нет, я не хочу роднить тебя даже с Караджугаем… Хочу еще на несколько лет помочь Зюлейке остаться единственной женой.
– О моя замечательная мать, что ты придумала?
– Упросить шаха подарить тебе хасегу.
– Хасегу? Но разве это не то же самое? Хасега – женщина, а Зюлейка ревнует меня даже к мраморным изображениям.
– С Зюлейкой я сама поговорю, пусть благодарит аллаха, что шах, уступая моим просьбам, не повелел взять тебе в законные жены дочь Исмаил-хана, сестру Юсуф-хана, дочь Эреб-хана и еще пятьдесят хасег, собранных купцами в разных странах.
Сефи вскочил, учащенно дыша. Только теперь он понял, сколько труда стоили матери эти четыре года его безоблачного счастья с Зюлейкой.
– Моя покорность тебе до последнего часа, лучшая из лучших матерей. Но кто эта хасега?
– Мой выбор пал на Гулузар. Не красней, она чиста, как роза, которая трепещет на твоей груди… Шах-ин-шах даже не видел ее и не увидит. Для тебя берегла я голубоглазую Гулузар. Лишь предстала передо мною, я пленилась ее красотой и скромностью. Гулузар предана мне, и знай, Сефи: от нее ты должен иметь сына, – на том моя воля!
Сефи понял все и склонился к коленям матери. Нежно, как в детстве, Тинатин, успокаивая его печаль, гладила шелковистые волосы.
Лениво перекликались розовые скворцы. Сад, насыщенный запахом персидских цветов, дремал. Томил полуденный зной, и белая пена фонтана казалась кипящим молоком.
Зашуршали листья, и выглянувшая Зюлейка беспокойно забегала глазами. Тинатин поднялась, взяла обеими руками ее голову, поцеловала в дрожащие губы.
– Верь, любимая дочь, моя нежность к тебе не иссякла, как не может иссякнуть вода в море. Я сохраню тебе радостную жизнь с Сефи-мирзой, но участь мохамметанки поистине тяжела. Смотри на меня, моя Зюлейка: у шах-ин-шаха четыре жены и триста хасег, а я, при моей скромной красоте, сумела сделать пребывание со мной властелина Ирана приятным, никогда не надоедая слезами и жалобой, но всегда угождая изысканными изречениями, лаская слух мыслями и веселой беседой в час еды. Хочешь любви возлюбленного – будь всегда разнообразно приятной.
– Я внимаю тебе всем сердцем, госпожа моя, но… да свершится предначертанное аллахом, пусть властелин неба защитит меня от горестных слез.
Внимательно всматривалась Тинатин в черкешенку, удивляясь себе: «Неужели раньше не замечала, – красива, но глупа; глупа не умом, а сердцем». Покачав укоризненно головой, Тинатин негромко сказала:
– Только аллах любит слезы, ибо они ему не мешают лицезреть сокровенную прелесть, но для земных услад надо избегать выцветших глаз, покрасневшего носа и слюнявых, обвисших губ.
Зюлейка сверкнула агатовыми зрачками, смахнула рукавом слезу со щеки и срывающимся голосом выкрикнула:
– Нарушить твою приятную беседу с повелителем моего сердца я решилась… Ибо еда стынет, а холодный пилав подобен поцелую змеи.
– Как осмелилась ты, Зюлейка, так непочтительно разговаривать с царственной матерью моей? Или ты забыла, кому мы обязаны нашим счастьем?
– Я ничего не забыла, преклоняю к стопам царицы цариц свою голову, но Сэм не любим госпожой, и я – в тревоге.
– Теперь вижу, чья сущность в маленьком Сэме, а еду твою я не приму даже в горячем золотом котле, ибо она неприятно напомнит мне вкрадчивое мурлыканье тигрицы!
Иногда затаенная сила, томившаяся в крови, неожиданно выплескивается, и человек сам с удивлением прислушивается к ее буйству. Тинатин-Лелу и черкешенка Зюлейка с удивлением оглядывали друг друга, точно впервые встретились на узкой тропе.
К радости Сефи, прибежала служанка и, запыхавшись, сообщила, что светлую госпожу ожидает женщина в черной чадре.
Тинатин спокойно подошла к мраморной беседке.
– Что тебе, женщина?
Нестан встрепенулась; перед нею стояли Тинатин и прислужница Зюлейки.
– Госпожа, ты вчера забыла шаль…
– Зачем поторопилась? Отнесла бы в мои покои, как раз я иду туда, проводи! А ты, девушка, скажи моим прислужницам, пусть подадут полуденную еду в гранатовые покои.
Тинатин равнодушно пошла вперед. Нестан, набросив на лицо вуаль и держа на вытянутой руке шаль, как рабыня, следовала за подругой. Тинатин шептала:
– О моя Картли! Сладкий сон далекого детства… никогда не увижу я Метехи.
– И я тоже.
– Моя Нестан, ты вернешься к жизни, лишь бы Луарсаб снова воцарился.
– Прекрасная Тинатин, есть два способа вернуть Луарсабу трон. Или устроить ему побег, или… магометанство он не примет, но ради Тэкле… она в Гулаби.
– Святая богородица! Бедное дитя! Я догадалась об этом, прочтя послание Луарсаба. Но Тэкле не допустит Луарсаба унизиться ради нее, как и он.
– Тогда первое.
– Тоже было: не воспользовался охотой, чтобы не расстаться с Тэкле.
Слезы душили Нестан; вот где возвышенная любовь! Тинатин мягко утешала: скоро они сумеют видеться чаще, и время разлуки с любимым мужем не будет тянуться, как утомленный караван в пустыне.
А Нестан думала: «Будет тянуться вечно, ибо Зураб разлюбил меня».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Вардан присел на корточки и затаив дыхание наблюдал за площадью большого майдана. Гуськом тянулись навьюченные ослы, – при каждом взмахе бича погонщика Вардан ощущал на своей спине обжигающий рубец. Мелькали ткани в руках торговцев, – и при каждом взмахе аршина Вардан чувствовал удар по пяткам. Разматывалась на лотках золотая и серебряная тесьма, – а Вардану казалось, что вокруг его шеи обвивается грубая веревка. На шампуры нанизывали пряное мясо, – Вардану мерещилось раскаленное железо в руках палача, выкалывающего ему глаза. Холодная испарина выступала на его лбу.
Он, конечно, сын ишачьей дочери, иначе как мог бы полезть в пасть к черту? Человек всегда жаден. Разве у него, Вардана, в его тбилисском саду не зарыты три кувшина с монетами? Или лавка его не полна товаров? Зачем же сунулся он в такое опасное дело?.. Зачем?
Но напрасно упрекал себя мудрый Вардан: на исфаханский майдан ежедневно прибывало слишком много караванов, чтобы скромный въезд купца из Гурджистана мог обратить на себя чье-либо внимание.
Самому Вардану его пять запыленных верблюдов были дороже всех богатств Ирана. Он заботливо перенес тюки в отведенное помещение, удобно устроил верблюдов и пошел присматриваться к торговому дню Исфахана, а заодно поразведать, как здоровье ханов, кто сейчас в почете у шаха, кто нет.
Только на третий день, надев шелковый архалук и толстый позолоченный чеканный пояс, Вардан направился к Караджугай-хану.
Едва дослушав его, гостеприимец бросился к домашнему советнику хана. Не прошло и двух часов ожидания, хотя приличие требовало не меньше четырех, как Вардан предстал перед Караджугаем и его старшими сыновьями.
Приняв от коленопреклоненного купца три послания, Караджугай вскрыл только свиток Шадимана.
Своим посланием Шадиман старался не только разжалобить, но и посеять тревогу. Он подробно нарисовал, какие новые торговые пути прокладывает Саакадзе к Турции. О возрастающей дружбе свидетельствуют послы и гонцы везира, обивающие пороги Метехи, куда Саакадзе втиснул безвольного внука собачника Мухран-батони.
Караджугай морщился: как будто шах-ин-шах сам обо всем не знает; но даже отважное стремление князя вернуться в Метехи не вынудит «льва Ирана» вновь опрометчиво направить свои стопы в картлийскую тину.
Помня указания Саакадзе, купец на расспросы хана, захлебываясь, рассказывал о неприятных новшествах в Картли. Моурави совсем ослеп от власти, он подымает на вершину торговых дел только ставленников азнауров, а обнаглевшие амкары, выковывая оружие для Саакадзе, стуком молотков оглушают путника за два агаджа.
– По-твоему, купец, торговля и амкарства обогащают Картли?
– Высокочтимый хан из ханов, – обогащают сундуки правителя и Моурави. Недаром он возвел новые сторожевые башни на границе Картли с ханствами, подвластными Ирану. Недаром арбами свозит туда оружие, стрелы и медные котлы для кипячения смолы, в каменщики тащат мешками острую мраморную пыль.
– А на турецкой границе не строит башни предусмотрительный полководец?
– Не строит, благородный хан из ханов, с османами золотым виноградом дружбу скрепил. Еще, говорят, Саакадзе дал клятву султану так осветить полумесяц, чтобы солнце на спине льва навеки померкло.
Караджугай не сводил глаз с купца, и от этих проницательных глаз мурашки забегали по спине рассказчика: кажется, перестарался!
– Удостой мой слух, купец, пояснением: почему вместо довольства от дел Саакадзе ты в недостойной ярости? Ведь, обогащая страну, он обогащает тебя?
– Меня? О святой Саркис! Защити и помилуй раба твоего! – с ужасом выкрикнул Вардан, почувствовав, как веревка из золотой тесьмы все сильнее затягивает ему горло.
Но этот искренний ужас ввел в заблуждение зоркого хана, и он уже мягче спросил:
– Вижу, тебя не на шутку напугал Саакадзе.
– О хан из ханов! – Спазмы радости сдавили грудь Вардана.
И снова Караджугай истолковал это иначе. Да и непонятно, почему он вдруг заподозрил купца. Ведь послание привез он не от Саакадзе, а от князя, которого нельзя заподозрить в дружбе с изменником Ирана.
– Говори все, купец, уши мои открыты для истины. Но если ложью намерен затуманить меня, не удивляйся изощренности палачей.
– Глубокочтимый Караджугай-хан, двадцать пять лет меня обогащал князь Шадиман Бараташвили, а сейчас лавку мою обходят даже амбалы, ибо Саакадзе только меня не замечает на майдане… Я уже собрался, захватив семью с товаром, бежать тайно в Иран, но увидел, сон, будто змея в княжеской короне дерется с барсом; поэтому решил раньше проведать, не собирается ли Шадиман вернуться в Метехи, или ему приятнее состариться в крепости?
Вардан пустился в повествование, как за табун коней и кисеты с монетами ему удалось пробраться в крепость и устроить побег князя. Светлейший убедил его, что ждать конца власти Саакадзе недолго. Лишь бы шах-ин-шах – да продлит аллах драгоценную жизнь до конца света! – внял мольбам князей… И вот он, Вардан, по приказанию князя припадает к стопам советника «льва Ирана» с мольбой о заступничестве.
Караджугай строго заметил, что советовать «тени божьей на земле» может только пророк. Но он, «грозный глаз шаха», передаст послание царя Симона и Исмаил-хана. Погладив шрам на левой щеке, добавил: пусть посланник поторгует в Исфахане и запасется товаром более надежным, чем турецкий, ибо, как бы купец ни скорбел о судьбе страны, о торговле он не забывает…
Вардан провел на майдане три дня, а в воскресенье отправился к миссионерам поблагодарить хотя и католического, но все же бога, за удачную торговлю, а также пообещать поставить толстую свечу в случае благополучного завершения своего путешествия.
На площадке мраморного портика, опирающегося на строгие колонны, Вардана встретил молчаливый миссионер в черном облачении. Он весьма удивился, выслушав желание купца принять благословение от Пьетро делла Валле, и стал доказывать, что с такой просьбой надо обратиться к патеру итальянских монахов кармелитского ордена отцу Тхадео ди Сэнт Елизео.
Но Вардан упорно настаивал на своем. Монаху надоела беспрерывная речь и беспокойные жесты паломника, и он отправил Вардана с молодым послушником к дому делла Валле.
Напрасно и тут хотели от него отделаться, купец упорно твердил, что он хочет облегчить душу принятием святых таинств.
И так молитвенно сложил руки, и так вопрошающе вскинул плутовские глаза к небу, что Пьетро делла Валле нетерпеливо спросил:
– Говори, откуда ты и зачем прибыл?
Благочестие мгновенно сползло с лица Вардана. Он вынул кольцо и положил его перед тайным посланником римского папы Урбана VIII. Хотя итальянец сразу узнал, чье оно, но притворился непонимающим. Даже после подробного описания, зачем несчастный Вардан здесь, Пьетро холодно заметил, что сын Моурави, преславный Паата, из христианского сострадания погребен монахами, и он, гость персидского шаха, больше ничего не знает. Купцу следует договориться с миссионерами.
Вардан отказался: дело требует большой тишины, ибо, если кто из шахских лазутчиков догадается о поручении Саакадзе, то благородному итальянцу придется отправить в Картли два праха.
Подумав, делла Валле обещал уговорить монахов помочь купцу… Пусть придет в католический храм в следующее воскресенье. Вардан возмутился: исфаханская земля жжет ему пятки, он только тогда вымоет свое лицо водой, когда очутится за пределами «солнца Ирана». А до этого дня холодный и горячий пот от бесед с ханами вполне заменяет ему баню.
Пьетро, смеясь, посоветовал явиться через четыре дня.
Все эти дни Вардан замечал, что за ним неотступно скользит какой-то человек в одежде дервиша. Заходил ли он в шире-ханэ выпить каве, или бродил по торговым рядам индийских купцов, или кружился у стен монетного двора – сераб-ханэ, всюду за ним следовал безмолвный дервиш.
И вот настал наконец счастливый день, когда Вардан собрался к Пьетро делла Валле.
Навстречу, подхлестываемый погонщиком, понуро плелся тощий ослик. На нем, сидя лицом к хвосту, угрюмо покачивался кади – судья. Поверх его богатой одежды на шее болтались внутренности овцы. Половина бороды была сбрита, что придавало лицу наказываемого двоякое выражение. Руками он крепко держался за хвост, от чего неприятно вздрагивал ослик. Джарджи – глашатай, идя рядом, выкрикивал вину судьи, взявшего по пятнадцать туманов с каждой из тяжущихся сторон. И, захлебываясь от восторга, вещал: «Так всемогущий, справедливый шах Аббас обещает поступить с каждым, кто захочет одновременно пить драгоценную воду из двух источников!»
Вардан с завистью смотрел на судью: «Счастливец! Если бы и меня за двойное служение: Георгию Саакадзе и Шадиману – подвергли только прогулке на осле, пусть даже приказав держаться за хвост зубами!»
Воспользовавшись суматохой, Вардан юркнул в боковой проход Кайсерие и, выйдя на темную улочку, поспешил к католическому храму.
Пьетро встретил купца радушно и сообщил, что прах Паата уже приготовлен к дальнему путешествию. Он завернут в белое полотно, сильно пропитанное бальзамом. В ночь, когда купец окажется готовым покинуть Исфахан, гроб вынесут из прохладного погреба в шелковом ковре и зашитым в тюк.
Купец понял: теперь остается одно – как можно скорее исчезнуть из пасти шайтана. Но тут его ждало новое препятствие.
Караджугай еще раз удостоил его беседой, во время которой купец чувствовал себя, как живой петух на вертеле. Подозрительный хан объявил о желании шах-ин-шаха удостоить купца беседой. Пусть торговых дел мастер ждет спокойно солнечного часа, ибо прибывшее из Русии посольство должно удостоиться первым созерцать властелина Ирана. А кроме того, старший евнух гарем-ханэ, Мусаиб, советник шаха, уступая просьбам жен, разрешил купцу Вардану пригнать его верблюдов с грузинским товаром на малый двор Давлет-ханэ. Особенно хотелось ханшам купить бисерные вышивки и тонкие, как паутина, кружевные покрывала.
Накануне Мусаиб долго беседовал с Тинатин…
Мусаиба боялись. От него зависело внимание шаха, евнух мог годами не показывать властелину ту или иную хасегу, мог рассказывать про законную жену всякие небылицы и, напротив, совсем незнатную наложницу выдвинуть на первое место, сравнив ее поцелуй со вкусом меда. А это значит – богатство, много слуг, много драгоценностей, гордость опуститься на ложе «льва Ирана».
И обитательницы гарема, ненавидя страшного евнуха, заискивали перед ним, одаривали дорогими подношениями, льстивыми заверениями. Но Мусаиб слыл не только у ханов, а даже у шаха, умным и прозорливым. Он знал цену лести, ибо каждая женщина гарема, даже служанка, готова была подмешать яду в его еду. Он платил красавицам той же монетой.
Как-то, отдыхая за кальяном на цветочном лугу, где резвились молодые принцессы, дочери и племянницы шаха, Мусаиб заметил большие лучезарные глаза, смотрящие на него в упор.
– Царевна Лелу хочет меня о чем-то спросить?
– Да, Мусаиб, – Тинатин опустилась рядом, – как называется страна, где ты жил мальчиком?
Мусаиб вздрогнул: вот уже пятьдесят лет, как никто не интересовался его детством. И сам он забыл о нем.
Забыл об острове, потонувшем в кипарисах, о первом поцелуе смуглянки, растворившемся в годах. И вот девочка, дочь грузинского царя, всколыхнула его душу.
– А зачем тебе чужая жизнь?
– Дорогой Мусаиб, ты всегда такой одинокий, скрытая грусть светится в твоих глазах, я сразу заметила это, ибо сама грущу об оставленных мною в родной стране.
Мусаиб помолчал, потом тихо посоветовал царевне ни с кем не делиться ни своей грустью, ни своей радостью.
– Мне скрывать нечего, – ответила Тинатин, – мои думы никому вреда не принесут, но ты умнее всех, не откажи в полезном слове. Настоящая дружба начинается с открытой беседы, ты обо мне знаешь все, я о тебе ничего.
Изумленно смотрел суровый евнух на девушку, едва вышедшую из детского возраста. Он давно проник в извилины женского сердца и сразу понял чистоту ее помыслов и чувств. Враг откровенности, он рассказал ей о том, как любил ползать по влажному песку, вылавливая маленьких крабов, как дружил с крылатыми парусами, странствуя по морской пустыне. Из памяти его выплывает чужой берег, где над синей гладью возвышались разрушенные храмы, а возле – козы пощипывали зеленую траву. Там его схватили и продали на невольничьем рынке в Бейруте…
На другой день Мусаиб ругал себя: наверно, эта девчонка, так ловко выведавшая у него тайну жизни, потом досыта нахохоталась с подругами. В сад Мусаиб вышел мрачнее тучи. Наложницы разбежались, боясь стать жертвой его гнева. Исчезли даже принцессы, сад казался вымершим… Но кто-то осторожно коснулся его руки. Он обернулся, и улыбка расплылась по сухому желтому лицу. Перед ним стояла заплаканная Тинатин.
– Глаза твои опухли? Раньше я не замечал у тебя склонности к слезам. Скажи, кто посмел обидеть царевну?
– Судьба, Мусаиб. Я плакала за себя и за тебя. Я тоже одинока, с каждым днем мне становится страшнее, не лишай меня, дорогой Мусаиб, расположения и отеческого совета.
Давно заглохшие чувства проснулись в груди евнуха, ему захотелось иметь друга, как раз такую чистую девушку, с кем можно обо всем говорить. И дружба возникла настоящая, большая и долгая…
Мусаиб воспитал шаху любимую жену, приказав евнухам зорко следить за обитательницами гарема, не допуская ни одну удостоиться высокого звания.
Многим обязана Тинатин верному Мусаибу. Но и евнух обязан многим царственной Лелу. Он подолгу сидел у нее, угощался вкусным шербетом и любимыми яствами, приготовленными для него. С каждым годом беседа становилась интереснее, а игра в нарды или в «сто забот» тоньше и сложнее. Шаху Мусаиб не переставал повторять: нет в подлунном мире сердца, преданнее сердца ханум Лелу, нет ума светлее ее ума, нет любви ярче любви Лелу к повелителю Ирана.
И, как бирюзовые изразцы после дождя, для шаха всегда были свежи глубокие глаза Тинатин. А когда она родила ему сына, казалось шаху, что он сбросил с плеч тяжелый груз военных лет и вновь стал Аббас-мирзою, юным правителем Герата. Теперь он не замечал красоты хасег, режущих взор пестротой шелков и сверканьем камней. Он соглашался с Мусаибом, что скромная из скромных и возвышенная из возвышенных Лелу – жемчужина, наполняющая Давлет-ханэ розовым светом.
Отпивая из фарфоровой чашечки душистое каве, Мусаиб выжидательно поглядывал на слегка смущенную доброжелательницу.
– Ты знаешь, мой Мусаиб, – тихо проговорила она, – источник моих тайн для тебя открыт всегда… хочу твоих мыслей в очень тонком деле.
– Говори, ханум. Но я не обижусь, если у тебя есть от меня тайны, ибо человек многое скрыл бы и от аллаха, если бы аллах не обладал способностью все видеть.
Тинатин притворилась непонимающей и еще тише выразила неудовольствие: жестокие наклонности Сэма внушают опасения, а Зюлейка потакает отвратительным поступкам сына.
– Царственная Лелу хочет для Сефи-мирзы другую жену?
– Нет, хасегу.
– Уже выбрала?
– Да. Ты, вероятно, заметил мое внимание…
– К Гулузар?
– Да, мой Мусаиб… Она самая неискушенная.
– Ты хочешь, моя госпожа, чтобы Гулузар родила Сефи-мирзе сына?
– Да… Жену не стоит брать: шах-ин-шах – да продлит аллах его жизнь до конца света! – будет спокойнее, если в гарем-ханэ окажется меньше законных жен и сыновей.
– Гулузар уже знает о твоем благосклонном намерении?
– Нет, мой Мусаиб, я раньше хотела проверить ее, на днях даже посетила домик хасеги. А сейчас жду твоего совета и помощи.
Мусаиб облегченно вздохнул: ему, конечно, донесли о посещении царицей наложницы. Огорченный, он думал, что Лелу украдкой захотела повидаться с Нестан. Это его встревожило: значит, Лелу уже перестает доверять другу, а сама рискует попасть в немилость к шаху. Но нет, первая ханум по-прежнему откровенна с ним, приблизила Гулузар ради сына, а княгиня Нестан тут ни при чем. Мусаиб повеселел, попросил еще чашку каве и, насколько мог, мягко сказал:
– Свет моей одинокой старости, все желанное тобою – для меня повеление. Я сумею убедить шах-ин-шаха подарить Сефи-мирзе хасегу, но тогда княгине придется переселиться к другой, или пожелаешь оставить ее у Гулузар?
– Твоя мудрость да послужит мне отрадой, ибо долгие колебания мои происходили как раз из нежелания причинить новые огорчения Нестан. Шах-ин-шах в своем милосердии скоро позволит мне взять бедную в мой дом.
– О княгине шах-ин-шаху не буду напоминать, она переселится вместе с Гулузар в голубой дом, он примыкает к саду Сефи-мирзы…
Тинатин благодарно улыбнулась. Потом поговорили о предстоящем приходе купца Вардана. На просьбу Тинатин разрешить покупать и наложницам Мусаиб многозначительно ответил: пусть придут со служанками. Но Тинатин будто не поняла намека и выбрала евнуху лучший персик, начиненный толченым орехом.
Не притронувшись к утренней еде, Вардан, полный страха и волнения, складывал роскошные вышивки. Для шахских жен – в отдельный, темно-синий, бархатный хурджини, для остальных – в холщовые тюки. Особенно тщательно он обернул в камку простые коши, в них зашито послание княгини Хорешани. Но как найдет он Нестан среди сотен закутанных мумий? Может, сама догадается, зачем Мудрый, как глупец, сел в раскаленную персидскую жаровню.
Эти думы купца прервал стук в дверь. Торопливо прикрыв сундук с кисетами, Вардан оттолкнул медный засов. Бесцеремонно отстранив его, в комнату вошел старый дервиш, следивший за ним в эти дни. Вардану особенно неприятным показалось его грязное коричневое сморщенное лицо.
Дервиш как-то странно подпрыгнул, потом вскинул руки и прогнусавил:
– Любящие «льва Ирана» – в цветнике единения! Любящие «льва Ирана» – да проникнутся великодушием! Да будут принесены в жертву прославления «льва Ирана» жизнь каждого и имущество!
Вновь подпрыгнув, как обезьяна, протянул руку и потребовал уступить на благую цель пять бисти. Вардан рассердился: что он, меняла?! Или богатый хан?! Притом же Вардан – христианин, и у него на родине достаточно своих монахов, требующих то на бога, то на черта…
Но дервиш пустился в изощренные объяснения:
– Дервиш – избранный, милосердие и владыка прощения, лекарство от всех болезней. Избранный – родник доброты и сострадания, источник благости и мудрости! Избранный – друг всех, жестоко страдающих. Дервиш сострадает положению купца!
Вардан рассвирепел: он занят торговлей, сейчас за ним придут прислужники Давлет-ханэ, и он направится в гарем-ханэ, а избранный пусть убирается в шайтан-ханэ. Для такого путешествия вполне достаточно и двух шаев. И Вардан швырнул дервишу крохотные монетки.
Дервиш расхохотался, опустил монетки за пазуху и заявил, что он не уйдет, пока купец не добавит еще один туман, иначе он сообщит добрым слугам великодушного «льва» не о вышивках, а о послании от ханум Хорешани.
Выпучив глаза, Вардан несколько мгновений молчал, но, как дикий козел, почуяв смертельную опасность, вдруг ощетинился. Как смеет жалкий дервиш подозревать знатного купца, удостоенного высоким доверием и преданного «солнцу Ирана»? Вот придут ферраши, и он расскажет, как оклеветал гостя из Картли святой бездельник, от которого отвернулся даже всемилостивейший аллах, отметив его отвратной рожею.
Еще долго ругал Вардан нахального дервиша… И внезапно замолк, словно поперхнулся: где он слышал этот, сразу ставший приятным голос, где слышал добродушный, предвещающий радость смех?
– Молодец, Вардан, перед твоим путешествием в рай Магомета я хотел тебя испытать. Не страшись никаких угроз и не поддавайся ни на какие запугивания. Держись, как сейчас, и с тобой ничего не приключится.
– Азнаур Папуна! – простонал Вардан, едва не потерявший сознание.
– Купцы редко бывают благодарны, а я пришел помочь тебе советом, как передать послание княгини Хорешани.
– Азнаур Папуна, во имя пречистой богородицы!
– Положи и мое послание в простые коши. Княгиня недаром полжизни прожила в Метехи, сразу догадается купить у тебя обувь. Как только княгиня возьмет коши, громко скажи: «Три дня на майдане у входа в Кайсерие буду торговать бисерными кошами и кисеей. Если ханум пожелают осчастливить купца – лучшие приготовлю».
Оставив Вардану кисет с серебряными пол-абасси для задабривания шахских прислужников, Папуна скрылся за дверью.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Тенистые кипарисы окружали домик делла Валле, подстриженные кусты роз тянулись вдоль ровной аллеи. У входа в дом дремал кот, щурясь на солнце. Где-то мелодично пела вода.
Расстегнув кружевной воротник, Пьетро с увлечением перечитывал двадцать первую главу сочинения монаха" кармелита Томазо ди Гезу, посвященную делам Грузии. Он подчеркивал золотыми чернилами описание поездки нунция Стефано Коленца к царю грузинскому Симону I в 1545 году. В послании папе Павлу III царь Симон – дед царя-узника Луарсаба – заверял в своей преданности святейшему престолу.
Пьетро делла Валле не переставали волновать судьбы грузинских царств. Он порицал медлительность римской церкви, которая в течение трех четвертей столетия не сумела утвердить свое влияние в христианской Грузии. Сейчас, когда персидский шах понес не только военное, но и религиозное поражение, делла Валле надеялся при содействии Георгия Саакадзе провести в жизнь планы «коллегии пропаганды веры» и подчинить Грузию святой руке папы Урбана VIII.
Он уже отослал в Рим новую реляцию с советом направить в картлийский город Гори, лежащий на перепутье дорог, связывающих грузинские царства, миссионеров феатинского ордена, славящихся своим умением завоевывать расположение туземцев. Советовал также учесть опыт монахов капуцинского ордена, начавших свою пропаганду в Грузии еще в 1615 году. Святые отцы не навязывали сразу католическую веру, а главным образом занимались врачеванием жителей, не беря за это платы, помогали в жизненных делах и нередко оказывали материальную помощь пострадавшим от бесчисленных войн с мусульманами. Такой политики, в более широком размере, должны были придерживаться в Грузии, по мнению делла Валле, дипломаты римской церкви. Для успешного утверждения идей католичества нужно не только сблизить страны общностью веры, торговли и науки, но и уделять внимание военным делам. Присылка артиллерии и ознакомление с аркебузерией окончательно утвердят в умах православных грузин благоговение к главе западной церкви и тем подготовят путь к переходу их в католичество. Благоразумно не медлить, так как патриарх московский Филарет слишком рьяно начинает звонить в колокола, и русский звон может умилить единоверную московитам Грузию.
Делла Валле увлеченно заносил свои мысли на шелковистую бумагу. Громкая перебранка за калиткой отвлекла его внимание. Он послал слугу итальянца узнать, какая бешеная собака кусает там стражника.
Узнав, что какой-то дервиш нагло требует встречи с ним, Пьетро, неизменно любопытный, велел его впустить. Отложив перо, он вопросительно оглядел обезьяноподобного пришельца в колпаке и коричневом халате.
Холодный прием не смутил дервиша. Он заявил, что хочет поспорить о преимуществах аллаха перед Христом. На сдержанное предложение спорить об этом с миссиомерами дервиш разразился таким хохотом, что Пьетро закрыл уши:
– Я поступил необдуманно, впустив тебя.
– Двое поступают необдуманно, – ответил дервиш: – Тот, который идет задом и попадает в колодец, и трус, который ради кичливости прицепил меч и был вовлечен в драку.
– Многословие – большой вред.
– Трое боятся того, в чем нет вреда: птица, которая поднимает ноги к небу, опасаясь падения; журавль, который стоит на одной ноге, не желая причинить слишком большую тяжесть земле; и летучая мышь, возомнившая себя розовым скворцом и поэтому не летающая днем из-за боязни быть изловленной и посаженной в клетку.
Делла Валле заинтересованно посмотрел на дервиша и с легкой иронией проговорил:
– Ты пришел по делу, а в твоих речах пустота!
– Четыре предмета могут быть названы пустыми: река, в которой нет воды; страна, где нет умного царя; сад, в котором нет деревьев; и женщина, у которой нет мужа.
Дервиш бесцеремонно опустился на арабский табурет. Пьетро, едва сдерживая смех, с нарочитым раздражением отодвинул золотые чернила.
– Ты утомил себя и надоел мне!
– Пятеро утомляют себя и надоедают другим; ищущий истину в спорах с глупцами, невежда, поучающий мудреца, путешественник, едущий на ленивом селе, глупый везир глупого султана и тот, кто ищет недосягаемого и невозможного.
Делла Валле наполнил чашу вином и подвинул дервишу:
– Пей, иначе ты невыносим!
– Невыносимы шестеро: дряхлый старик, притворяющийся юным; зубная боль, искривляющая лицо красавицы; смерть, которая входит без приглашения; льстец при дворе султана; гробовщик, который носит покойников; скупой хозяин, угощающий гостя вином без закуски.
– Дьявол! – вскрикнул делла Валле. – Ты испытываешь мое терпение!
– Семеро испытываются терпением: воин – в сражении, щедрый – при раздаче милостыни, отшельник – при встрече с гурией, обжора, прислуживающий шаху на пиру, дервиш – при беседе с миссионером, невольник…
Делла Валле выхватил шпагу, но дервиш невозмутимо покачал головой:
– Бисмиллах! Восьмерых аллах наказал недогадливостью: миссионера, любящего вино, Пьетро, забывшего любовь к ближнему, делла Валле, не узнающего друга, римлянина, из-за мрачной тени не замечающего веселого человека…
Тут дервиш пустился в такие дебри мусульманской мудрости, что вошедший отец Тхадео то багровел, то белел, едва сдерживая гнев. А Пьетро лишь разводил руками.
Дервиш сам налил себе полную чашу вина, смакуя выпил и сквозь зубы процедил:
– Пьетро, я, кажется, напрасно трачу время на просвещение чужеземного друга ага Саакадзе.
Делла Валле живо оглядел дервиша и попросил отца Тхадео начать мессу без него. Папуна проводил монаха веселым взором и поинтересовался: неужели синьор не узнал любителя вина из содружества «барсов»?
Но Пьетро хмуро заметил, что ни в раю, ни в аду он не знает ничего, что походило бы на дервиша.
– Ни в аду, ни в раю? Ты прав. Дом Георгия Саакадзе никак не похож на эти поистине опрометчиво созданные богом ханэ.
Опорожнив еще одну чашу, назойливый гость заявил, что он, Папуна Чивадзе из Носте, очень обрадован тем, что его не узнали, ибо отныне может спокойно проходить даже мимо «льва Ирана».
Делла Валле схватил Папуна за грудь и, приблизив его к себе, только тут заметил на его лице искусно сделанную из бычьего пузыря маску. Полный радостных чувств, он на миг забыл об опасности, которой подвергает себя Папуна, и просил доставить ему удовольствие увидать приятное лицо друга.
Папуна, вздыхая, обещал в другой раз предстать перед благородным Пьетро не как шут, а с глазами и носом, придуманными лично для него богом. Теперь же пусть друг уделит ему внимание для важного разговора.
До последней звезды длилась их тихая беседа…
Под заостренной крышей четырехугольной беседки Вардан разложил свой изящный товар.
Обитательницы гарема, словно пчелы – цветок, облепили беседку. Прельщали затворниц не столько бисер и сафьян, сколько необычность присутствия в гареме чужеземного купца. Жены и наложницы разоделись как на большой праздник. Каждая старалась купить изделия получше, тщеславясь богатством, дабы купец подумал, что она самая любимая шахом жена.
Четыре законных жены, сидя на почетном месте, снисходительно улыбались суете и громкому говору наложниц. Они с удовольствием рассматривали подносимые им прислужницами дорогие воздушные покрывала, усеянные звездами из бисера или расшитые нежными шелками и каменьями. Немалое восхищение вызывали и бархатные коши. Расхватывались и нагрудники с золотыми листьями и жемчужными цветами. Стоял такой шум, что не только Мусаиб, но и привычные к женской болтовне рядовые евнухи затыкали уши.
Когда все дорогие товары были распроданы, подошли прислужницы, и среди них – Нестан. Она нагнулась к покрышке для сундука и пожалела, что не осталось багдади, вышитого изумрудами и цветами.
– Жаль, ханум, не знал твой вкус, – ответил Вардан, – три дня на майдане у входа в Кайсерие буду торговать бисерными кошами и кисеей. Еще два тюка осталось. Есть покрывало цвета зари, есть бохча из белого атласа, вышитые банные подстилки; а вот, ханум, может быть, тебе эти понравятся? – И он вынул из тюка простые коши.
Глаза Нестан затуманились, оранжевые – любимый цвет Хорешани. От Зураба – ничего, а она так ждала изумрудный знак.
– Бери, ханум, дешево отдам – шесть абазов.
– Это, по-твоему, дешево?
– Если нравится, Нестан, бери, – я заплачу, – и Гулузар кинула купцу горсть монет.
Нестан нехотя взяла коши и спрятала под чадрой. А Вардан еще громче выкрикнул:
– Если ханум захотят осчастливить купца – три дня на майдане у входа в Кайсерие буду торговать…
Утомленный непривычным днем, гарем рано погрузился в сон. Не спалось только Нестан. В крохотной решетчатой комнатке, примыкавшей к эйвану, она нащупала под подкладкой коши послание и жадно прильнула к нему, стараясь уловить истинный смысл отрывочного письма, без начала и конца.
"…не омрачай свои изумруды слезами. Мужчины избегают померкших глаз, но не перестают любить золотое руно. Необходимо приблизить час веселья… В поисках ящериц ходит по майдану волшебник, если пойти следом за ним, то увидишь Орлиную башню… Многое случается раз в жизни… Многое неповторимо. Смелые думы рождают смелое дело… Кто из бедных затворниц найдет мое послание… да проникнет в его суть и наполнит новым веселым светом тридцать дней…
Послано из радостного гарема великодушного хана…"
Нестан распорола подкладку другой коши, нашла клочок белого шелка, на котором были начертаны зеленой краской три слова: «Барс возле Мудрого».
Это была записка от Папуна, которую он передал Вардану.
«Барс! – Спазмы сдавили горло Нестан. – Кто из друзей прибыл спасти ее? О святая Мария! – Слезы хлынули из ее глаз. – „Возле Мудрого“! А Мудрый нарочно повторял: „Три дня…“ Сегодня первый, еще два! О господи, только бы не опоздать!» – Нестан пестрым платком вытерла бегущие слезы.
Озадаченная Гулузар, вернувшись с купанья, упорно добивалась, чем так взволнована прекрасная княгиня.
– Как же мне не горевать, – призналась Нестан, – купила коши, а они мне велики.
– О аллах, стоит ли из-за этого портить глаза! Купец еще три дня будет торговать на майдане. Айша обменяет тебе.
– Сколь добра ты ко мне, нежная Гулузар, но боюсь, купец на этот раз предложит крошечные.
– Тогда пойдешь вместе с Айшей, она тоже хочет купить кисет для своего брата.
Тревога охватила Нестан: не заподозрит ли евнух? Но тут же вспомнила, как месяца два назад евнух свободно отпустил ее с Айшей на полбазарного дня… О иверская божья матерь, помоги бедной княгине Эристави!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
На север, запад, восток и юг выходили четыре двора посольского здания. Множество покоев и комнаток предназначалось для послов и их огромной свиты. Широкий ручей, обсаженный по обоим берегам высокими яворами, протекал через два двора, несколько беседок и устремлялся через зал к главному восьмиугольному водоему, выложенному мраморными плитами. Наверху также тянулись роскошные покои, их окна, похожие на двери, смотрели в сад через открытые галереи.
Русийское посольство, возглавляемое Василием Коробьиным и дьяком Евстафием Кувшиновым, было намного крепче своих предшественников. Фергат-хан ежедневно посещал посольство и заботливо осведомлялся: полностью ли доставлены на посольскую поварню шестнадцать овец, сто кур и двести батманов вина, плодов и кореньев. Хан уже не осмеливался требовать «целования шаховой ноги», как когда-то домогался у князя Засекина. Не стояли часами послы у шахского порога, как пришлось томиться в Гандже Михайле Никитичу Тихонову с полуденной еды до вечера. Не осмеливались шаховы люди водить за нос русийских послов, как поступили с князем Барятинским, развлекая его осмотром Исфахана, чтобы скрыть подготовку нашествия на Грузию.
Василий Коробьин и дьяк Кувшинов готовились ко второму приему их шахом Аббасом. В их спокойном, уверенном поведении при шахском дворе чувствовалась окрепшая сила Русии.
Миновало лихолетье. Боярская дума уже замышляла возвести оружейный завод в городе Туле. Из-под пепла, каким покрыли ее вражеские полчища, вновь поднималась Русия в своей страшной для врагов силе.
Настал черед подумать о казне царства. Первостепенный доход приносит торговля с Востоком, между тем право провоза товаров через Московию в Иран, Индию и Среднюю Азию принадлежит иноземцам. И тут поднялись торговые верхи гостиной и суконной сотни, потребовавшие транзитного торга. Ни купцам Голштинии, ни купцам Брабанта незачем тешиться волжским простором – под московским флагом поплывут корабли мимо берегов гилянских в глубь Персии.
Вот почему так спешно прибыли в Исфахан Коробьин и Кувшинов. Кроме торговых дел, им поручено вести разговор о грузинских царствах. От царя Теймураза сидел в Москве послом игумен Харитон. Сидел долго, выжидательно и добился-таки царского приема. Царь всея Руси соблаговолил взять под свою защиту царей Иверии, передал игумену три ответных послания и обнадежил добиться от шах-аббасова величества отказа от новых вторжений в пределы Грузии.
В ожидании второго приема Коробьин описывал шахский стольный город Исфахан. Он, не спеша, диктовал дьяку: «…рожь кизилбаши считают ни во что и не сеют ее. А для корма коней пользуют резку из рисовой соломы…»
Хозяйские наблюдения прервал приход католического монаха. Посольский толмач Семен Герасимов перевел приветствие «трудящимся во славу церкви и процветания христовых царств».
Послы сдержанно ответили, что царь-государь всея Руси печалится о всех христианских царях.
– Санта Мария! Почему же с нехристями дружбу, как полевой кафтан, крепкими нитками сшиваете? – удивился монах, слегка коверкая персидскую речь.
– Дружба торговая – не церковная.
– Но божия… Во славу девы Марии каждый купец молит творца ниспослать ему прибыльное дело, а по-мирскому сказать – помочь выгоднее обмануть ближнего, за что обещают светлейшего престола смиреннейшим слугам вклады и толстые свечи…
Коробьин и Кувшинов, выслушав озорной перевод, так и застыли от изумления. Посол подозрительно оглядел католика:
– Ты кому бьешь челом – богу али сатане?
– Повинуюсь истинному наместнику Христову. Поэтому и проник в настоящий смысл вашего, особого приезда в Иран, ибо не только о торговой дружбе будете плести разговор с шахом, но и о военном союзе против турок, а турки грузинам дружбу и военную предлагают и торговую.
– Непригоже грузинцам против единоверной Руси идти!
– Санта Мария! А пригоже оставлять в пасти «льва Ирана» единоверного царя?
– О его царском величестве Теймуразе говорить нам наказал патриарх всея Руси святейший Филарет.
– Я не о Теймуразе вспомнил, он, слава Христу, не очень понадеялся на серебряные трубы ангелов и скрылся в турецкую крепость. Я господ высоких послов о другом царе грузинцев вопрошаю: на сколько аршин протянется ваша забота о царственном брате во Христе? Будете ли плести разговор о царе Картли – Луарсабе?
Коробьин насупился, по его щекам полыхнул огонь румянца.
– А вам, католикам, какая печаль?
– Господин высокий посол, большая. Святейший папа наш милостиво решил, если вы отступитесь от единоверного царя, самому выполнить богу угодное дело: предложить светлому Луарсабу освободить его от плена персидского, но с тем, чтобы царь принял римское учение, повелел своим чадам последовать за ним по спасительному пути, ибо римская церковь пришлет в Иверию не только епископов, но и воинскую силу.
Если Коробьин в Москве понял намек Филарета: не очень настойчиво добиваться освобождения картлийского царя, то сейчас, обеспокоенный предупреждением католической миссии, сухо заявил, что прибыл он в Исфахан именно по этому важному делу. Не может патриарх всея Руси спокойно взирать на страдания христианского царя, а католикам не пристало поучать бояр государевой думы.
Монах поднялся. Он передаст отцу Тхадео беседу с благочестивыми послами и еще раз придет к ним после вторичного приема московитов шахом. Тогда папу римского осенит святое небо, и он вызволит из неволи царя-мученика, ибо сказано: на каком осле скачешь, того и погоняй.
Впрочем, это изречение Папуна, так как это был он, произнес по-грузински. Оставив толмача озадаченным, усмехающийся азнаур плотно надвинул капюшон и вышел из посольского дома.
Он похвалил себя за умелое подражание разговору делла Валле. Судьба благоприятствует дервишу и монаху. Теперь он спешил к Исмаилу, деду Керима, где тайно жил и переодевался. Надо снова превратиться в дервиша. Еще неизвестно, во скольких масхара должен он перевоплощаться, пока не выберется из благословенной пасти «льва Ирана»!
Два дня Папуна подстерегал молодого Джафар-хана у мозаичного входа мраморного дворца Караджугая. Слуги сказали дервишу, что щедрый хан отсутствует: занят погоней за дикими козлами.
Папуна колебался. Пойти прямо к Караджугаю? Но прозорливый хан даже Вардану не совсем поверил. Можно погубить многое. На кого Тэкле оставить? А бедная Нестан? Этот волчий хвост, Зураб, думает о ней меньше, чем пчела о шашлыке…
Полный раздумья, Папуна кружился у двора хана, все больше возбуждая неудовольствие слуг, не решающихся его прогнать. Назойливость дервишей вошла в поговорку, но они стоят близко к аллаху, могут проклясть, особенно этот, такой страшный. Вероятно, темный шрам на шее у него от веревки, когда шайтан тащил его к себе.
В ожидании приезда Джафар-хана Папуна бродил по знакомому ему Исфахану, приближался к дому, где жил Георгий Саакадзе… Паата! Тут они навсегда расстались. Папуна спешил прочь от этого места и вновь к нему возвращался.
Дом стоял запертый, ибо шах решил в нем истязать пойманного Саакадзе… А вот башенка, отсюда любил Паата смотреть на звезды. Вновь и вновь возвращался Папуна к великолепному дому, где выросли дети Саакадзе, где состарился душой он, Папуна Чивадзе, верный спутник великого, но беспокойного Моурави. Папуна вздохнул, вспоминая, какую борьбу пришлось вести ему с Георгием, прежде чем добился от него разрешения на поездку в Исфахан. Отпуская Папуна, Георгий посоветовал ему посетить итальянца делла Валле и обратить внимание на русийское посольство: какие дела – торговые или военные – волнуют сейчас единоверцев. Не мешает заметить: так ли бурлит исфаханский майдан, как до Марткобской битвы… Вообще почему-то неугомонный Моурави стал интересоваться не только своими, но и вражескими майданами. Что делать: когда шашка стынет на стене, руки тянутся к аршину. Папуна прислушался, тягостное молчание исходило от когда-то шумного дома Саакадзе. Даже птиц не было – их разогнали. Сад покоился под зеленым саваном… Папуна горестно махнул рукой и поспешил прочь.
На этот раз он вовремя подошел к мозаичным воротам. Молодой хан Джафар с друзьями поворачивали коней к подъездному своду. Суетились слуги и стража. Распахивались решетчатые створы. В суматохе Папуна протиснулся к хану и с криком: «Послание от аллаха», – бросил Джафару свиток, запечатанный синим воском.
Джафар изумленно обернулся, но вестник неба бесследно исчез. Молодые ханы хохотали: наверно, аллах шлет свое одобрение желанию Джафара попировать с друзьями после удачной охоты.
Но едва Джафар вскрыл печать и прочел первые строки, как стремительно бросился в покои отца…
Родители Караджугая были христиане, и потому за высокой глазурной стеной шла совсем необычная для знатных ханов дружная семейная жизнь Караджугая с его первой женой Гефезе, тремя сыновьями и двумя дочерьми, прижитыми с нею за долгие счастливые годы. Гефезе полновластно распоряжалась гаремом, евнухи боялись ее больше, чем хана. Совершенно свободная, она уходила, к кому хотела и куда хотела и брала с собой, кого желала. Была еще одна законная жена у Караджугая, взятая по настоянию шаха Аббаса. Окруженная роскошью, вторая жена не очень огорчалась равнодушием к ней супруга. Она беззаботно носилась по ханским гаремам, жадно вслушиваясь во все разговоры и сплетни гаремных красавиц. По настоянию опять-таки шаха и во избежание насмешек, Караджугай и Гефезе порешили пополнить гарем тридцатью наложницами. Караджугай щедро одаривал всех обитательниц своего гарема и сквозь пальцы смотрел на их чересчур привольную жизнь. Наложницы хотя и находились под надзором евнухов, но ухитрялись подыскивать тысячи предлогов для выезда из дворца. То их тянуло в Кайсерие купить браслеты или благовония, то индийские купцы привезли новые ткани, то наложницы шахского Давлет-ханэ в гости к себе приглашают. Но особенно часто они посещали гадалку, пользовавшуюся особым покровительством начальника феррашей. Эта ханум однажды предсказала шаху удачный исход битвы с турками, которую шах уже считал проигранной. Гадалка жила в красивом домике, утопающем в цветах и окруженном высокой изразцовой стеной. Ее нередко посещали знатные персиянки, желая узнать свою судьбу. Но на майдане шептались, что, кроме главного входа, оберегаемого двумя суровыми евнухами, имелся еще тайный, в саду, куда проскальзывали богатые молодые ханы и купцы.
Однажды Джафар сказал:
– Не считаешь ли ты, мой благородный отец, что твои хасеги слишком часто направляют свои розовые носилки к ханум-гадалке?
– Пхе! – добродушно усмехнулся Караджугай. – Когда им исполнится по сто лет, они уже все будут знать.
Караджугай спокойно играл с Гефезе в нарды, когда дверь в комнату шумно распахнулась и Джафар, задыхаясь, кинулся к отцу, но, увидев мать, почтительно приложил руку ко лбу и сердцу. Она обняла любимца, поцеловала и, смеясь, спросила: «Какая пчела нажужжала ему такое нетерпение?» Тем временем Караджугай углубился в чтение свитка. Мужественное, приятное лицо хана то хмурилось, то вспыхивало гневом. Погладив шрам на щеке, он повернулся к Гефезе.
– Аллах свидетель, тяжелый груз мыслей придавил меня, как ноша – верблюда. Посоветуй, умная Гефезе.
– Слушаю и повинуюсь! – Она пододвинула хану груду подушек.
Расправив широкие рукава алтабасового халата, Караджугай удобно расположился на подушках и, скрывая волнение, стал читать описание жизни Луарсаба после отъезда из Гулаби Джафар-хана.
То и дело Гефезе прикладывала к глазам расшитый бабочками платочек. Сидя на ковре, молодой хан все ниже опускал голову, покусывая шелковистый ус. Он любил Луарсаба и ненавидел Али-Баиндура. О, какое наслаждение вонзить ханжал в сердце гиены! Но шах-ин-шах ценит свирепого лазутчика, и жизнь его неприкосновенна…
Карджугай, понижая голос, дочитывал:
– "…Благородный из благородных Караджугай-хан, тебе мои скорбные слова. Не о себе моя забота, я добровольно сопутствую царю по мрачному пути испытаний, ниспосланных всемогущим… Но орел всегда орел, если даже он в деревянной клетке, а змея не становится львом, если даже посадят ее в золотой ящик. Бог каждому определил судьбу. Пусть один царь велик и грозен, пусть бог помог ему пленить другого царя, но нельзя допускать подданных забывать их место. Опасно позволить думать, что они властны над жизнью богоравных. Это может навести на вредное понятие о достоинстве царских званий… Все мы не вечны, но жизнь надо прожить так, чтобы потомки не краснели за деяния наши. Не мне подсказывать благородные поступки, – вся жизнь доблестного Караджугай-хана наполнена ими. Да продлит бог твои деяния до почетной старости! Да сохранит твоих сыновей на поле битвы и на раскаленном всякими предательствами жизненном пути…
О, господи, помилуй раба твоего князя Баака Херхеулидзе".
Караджугай поднялся, Гефезе торопливо подала ему боевую саблю и праздничный джеркеси, она знала, куда идет ее благородный муж.
– Осторожность – спутник мудрости; не подвергай себя гневу шах-ин-шаха…
– Разреши благосклонно сопутствовать тебе, мой прославленный отец, – и Джафар поправил застежку на своей груди.
Караджугай окинул покои тем острым взглядом, каким прощаются с дорогим оазисом перед путешествием в неизвестность.
– Сегодня как раз удобный случай: после второго намаза шах повелел предстать перед его всеобъемлющим умом. Русийские послы домогаются тайного приема. Как всегда, начнут просить за царей Гурджистана… Может, шах-ин-шах обрадуется предлогу и смягчит участь Луарсаба… А тебе, мой Джафар, советую вспомнить обязанности хозяина. Ты, кажется, с гостями вернулся, если меня не обманул мой слух?
Въехав через южную арку на майдан, Караджугай придержал коня. В Давлет-ханэ еще рано, и он повернул к мраморной ограде. Здесь, оставив оруженосцев, он пешком направился к большому четырехугольному бассейну, сбросил сафьяновые сапоги и совершил омовение. Он знал, какой опасности подвергает себя, и решил отдать сегодняшний день на волю аллаха. По ступеням благоговейно поднялся на широкую площадку и через мраморные ворота прошел в любимую мечеть. Его взор никогда не уставал любоваться тяжелыми мраморными колоннами, украшенными позолоченной резьбой, и необычайно высоким сводом, выложенным небесно-голубыми изразцами, расписанными золотом.
Опустившись на коврик, он предался думам.
Всего неделя, как от Али-Баиндура прискакал гонец. Кроме вечных жалоб на своевольство царя Луарсаба, гонец привез шаху Аббасу письмо, посланное царицей Мариам своему царственному сыну. Отбросив без внимания начертанные вопли Али-Баиндура, шах Аббас с удовольствием прочел начертанные вздохи царицы-матери, которая умоляла сына пожалеть ее и покориться милостивой воле шах-ин-шаха. Черными чернилами она описала злодейские дела Саакадзе, не впустившего ее в наследственный удел Багратидов дальше Твалади. Но и в летний тесный дворец она въехала лишь благодаря настойчивой просьбе княгини Хорешани и настоятеля Трифилия, которым не мог отказать ностевский плебей.
Упоминание о Трифилии согнало улыбку с губ шаха. Этот назойливый пастух ангелов не перестает надоедать Московии мольбами заступиться за Луарсаба. Шах искренне пожалел, что не срубил голову проныре в черном саване в дни своего пребывания в Тбилиси. Но пообещал советникам исправить ошибку при новом вторжении… И вот теперь он – покорная тень «льва Ирана», Караджугай-хан – тоже осмеливается предстать с просьбой о Луарсабе.
В мечети было прохладно, вековой покой исходил от молчаливых стен, но молитва не дала успокоения хану. Он встал и вздохнул: у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее, и если возможно отвратить ее, то только путем трусости. Караджугай решительно направился к выходу…
В диван-ханэ советники ждали милостивого соизволения переступить порог круглой комнаты «уши шаха». Дежурный хан в третий раз перевернул песочные часы. Зелено-золотой песок медленно пересыпался из одного хрустального шара в другой.
Открыв дверь, Мусаиб предложил ханам затаив дыхание переступить порог, за которым таится величие ума шах-ин-шаха.
Шах Аббас с утра был чем-то рассержен, поэтому он даже не обернулся на осторожные шаги, но в потайное венецианское зеркальце наблюдал за советниками. На коленях его покоилась книга Фирдоуси «Источник мудрости». Не подымая глаз, повелитель Ирана сквозь зубы процедил:
– Уж не с похорон ли явился ко мне Караджугай?
– Хуже, всемилостивейший шах-ин-шах… И если твой раб заслужил благосклонное внимание…
– Говори! – резко ответил шах. – Наверно, узнал о неустойчивости Тебриза?
– Слава аллаху, нет! Мельче рыба бьется у берегов моих забот, – и, точно ринувшись в пекло, Караджугай скороговоркой прочел послание Баака.
Едва дослушав, Аббас в ярости закричал:
– Пошли гонца в Гулаби, пусть верный Али-Баиндур самолично сбросит в грязь глупую голову князя. Не следует оставлять лишнюю тяжесть на плечах этой сторожевой собаки.
Караджугай снял с себя саблю, которой столько лет одерживал шаху победу, положил у ног шаха и пригнул голову. Ханы замерли. Бесстрашный Эреб-хан зажмурил глаза, ему почудилась на ковре дымящаяся кровь.
Аббас перебирал страницы Фирдоуси: «Караджугай не перенесет позора. Ведь князь Херхеулидзе доверил ему свою жизнь и судьбу царя, ибо Луарсаб тоже не перенесет гибели преданного князя».
– Да будет тебе известно, Караджугай, эту саблю я вручил моему полководцу для истребления врагов, а не самого себя. Ты ничего мне не говорил – я ничего не слышал.
– Аллах да ниспошлет великому из великих, милосердному из милосердных шаху Аббасу успех во всех его желаниях! – прочувствованно сказал Караджугай. – Я же, покорный спутник «солнца Ирана», самовольно направлю гонца в Гулаби. Пусть князь присоединится к настойчивой мольбе царицы Мариам.
– Кто привез тебе это послание? – спросил шах.
– Джафар уверяет: шайтан в образе дервиша, ибо, бросив послание, растворился он, подобно дыму в небе.
– Вели дать по двадцать пять палок твоим слугам, дабы в другой раз смотрели бы в землю, а небо обойдется и без их созерцания. Также прикажи изловить грузина. Нет сомнения – дервиш никто иной, как слуга князя.
– Твои уста изрекают истину, шах-ин-шах.
Шах Аббас отложил в сторону книгу:
– Если об этом все – пусть аллах направит мысли на важное.
Ханы поспешили опуститься на ковровые подушки.
Шаха Аббаса беспокоило брожение в провинциях. Разгром войск Карчи-хана пал тенью на властелина правоверных. Турки уже замышляют, как при шахе Тахмаспе, захватить Гилян. Алчные взоры узбеков снова обращены на Хорасан, и придется напомнить, как еще молодым шах Аббас распластал их у стен Герата. Юсуф-хан, недавно прибывший из Ленкорани, разгрузил целый караван неприятностей. Не только ханы-правители, но и купцы – даже мелкие! – недовольны ослаблением охраны границ. В Астара открыто говорят: «Шах-ин-шах, да живет он вечно, – так предусмотрительно добавил от себя Юсуф-хан, – пренебрег безопасностью Ленкорани. Лучшее войско снял с крепостей, не оставив заслон для защиты к Гурджистану близстоящих Нахичевани, Маранда, Ардебиля и Астары». Нарастала тревога и в отдаленных Луристане и Белуджистане. Напрасно муллы кричали в мечетях, что поражением на черной земле Марткоби шах обязан неусердию персиян в молитвах, обжорству лавочников и цирюльников и бездельничеству майданных зевак, мозолящих глаза аллаху. Предоставив муллам надрывать горло, сам шах в тишине исфаханских ночей обдумывал другой способ отвести опасность от Ленкорани, доступ к которой из внутреннего Ирана преграждают обширные болота. В случае наступательных действий Саакадзе Ленкорань, близко отстоящая от Карабахского и Ширванского ханств, может подвергнуться удару картлийских войск.
Искандер Монши, придворный летописец шаха Аббаса, едва успевал записывать повеления: согнать к Ленкорани тысячу тысяч амкаров, уведенных из Кахети, тысячу тысяч каменщиков и рабов. Пусть на ослах, повозках и верблюдах свозят в Ленкорань песок, камень и кустарник. День и ночь должны работать пригнанные. Через два месяца удобная дорога протянется от Ленкорани до Исфаханских ворот. Эта дорога приблизит Ленкорань к внутреннему Ирану и сделает опасным нападение на рубежи Ирана не только для картлийцев, но и для османов.
Покончив с дорогой, шах Аббас перешел к городам. В его решительных словах прозвучал приговор перепуганным ханам-правителям. Он приказал Караджугаю сменить всех воинских начальников, усомнившихся в неиссякаемой силе «льва Ирана». А одного или двух – повесить на площади большого майдана, дабы вновь назначенные больше ни в чем не сомневались, а беспрекословно выполняли волю шах-ин-шаха. Пусть в Астаре правит Юсуф-хан, в Кескаре – Кули-хан, в Реште – Везир-хан, в Тюнкабюне – Гейдер-хан, в Мазандеране – Султан-хан, в Астарабаде – Хуссейн-хан.
Словно не замечая нервного состояния советников, шах Аббас строго добавил, что новые правители должны, кроме наведения порядка, приняться еще за создание внутреннего войска. Пусть каждый хан помнит, что недалек тот час, когда шах Аббас пойдет в последний раз на Гурджистан и сметет его, как ветер сметает пылинку. Но на вражеском пороге будут стоять союзники Саакадзе – турки. Для разгрома многочисленного султанского войска нужно собрать всю персидскую ярость. И, конечно, шах не намерен рассеивать сарбазов по ветру для охраны благополучия трусливых ханов. Каждый хан должен, по примеру турок, создать из окружных крестьян свое войско для пешего огненного боя, но посаженное на коней для быстрого передвижения. В городах из жителей, шатающихся по майдану, создать лазутчиков и охрану башен. Правители должны собирать пошлину не только в устроенных проходах и на мостах, со всех товаров, но и с нефтяных колодцев, бань и веселых домов. Не следует обходить и бедняков: десять бисти всегда составляют абасси.
Советники в изысканных изречениях выразили свой восторг: от мудрости шаха Аббаса исцеляется сердце! Через любовь шаха Аббаса находишь плоды райского дерева Туба и воды райского источника Кевсера! Всякий истинный хан покорит шаху Аббасу все земли от луны до рыбы!
Выждав, сколько приличествовало для перехода к другому разговору, Караджугай напомнил о русийском посольстве. Вчера бояре очень веселились на пиру у доблестного Эреб-хана. Они наслаждались сладким ширазским вином и пляской индийских танцовщиц.
Кувшинов раскатисто хохотал и подымал чашу за красавиц, радующих глаз и меду подобных. Послы довольны оказанным им приемом и дарами. Довольны и ханы, им удалось проведать, что Русия хочет не только торговой службы с Ираном, но и военной помощи против Стамбула. Жаль только, что перец испортил вкус вина: разговоры о Грузии врезались даже в час веселого пира. Царь Московии устами послов своих просит не преследовать Теймураза Кахетинского, обещая отторгнуть его от Турции… Несомненно, на деловом приеме послы будут требовать крепкого слова шаха: не ходить войной на грузинские земли.
Шах внимательно вслушивался в донесения ханов и внезапно спросил: сохранился ли золотой ковчежец с куском пунцовой ткани, вывезенной из мцхетского храма? Узнав, что сохранился, приказал держать поблизости. И, не спеша, произнес, что, к счастью, Русия тянется не только к Кавказу, но и к Крыму, отчего младенец Мурад, падишах османов, совсем взбесился и кейфует в бассейне, наполненном босфорской водой, по три часа подряд. И пока султанша Валиде Кассему Махпейкер, управляя вместо внука, с увлечением воздвигает самый красивый караван-сарай – «Валиде Хан», крымский хан Гирей, по счету третий, топит турецкие корабли, оставленные султаншей без присмотра. А пока он занимается разбоем, забираясь в Черное море, русийский царь может захватить его красивый, как караван-сарай, полуостров. Можно воспользоваться удачной погодой и предложить русийскому царю помощь золотом для прогулки в царство бирюзы, но за это потребовать не мешать «льву Ирана» совершить прогулку в страну винограда. Крым для московской короны, а Грузия – для персидской явятся жемчужинами одинакового веса.
Восторженный хохот Эреб-хана приветствовал коварство шаха.
Ханы тревожно взглянули на весельчака, но шах снисходительно улыбнулся любимцу, – грозный Аббас любил искренность.
Караджугай поспешил воспользоваться благоприятным моментом и повернул разговор в пользу Луарсаба. Великий план шах-ин-шаха подсказывает не пренебрегать оружием, которым можно поразить не грузинском ковре трехголового дракона: Турцию, Русию, Гурджистан.
Купец из Картли, которому Шадиман просит верить, ибо он двадцать пять лет служит князю товаром и сведениями, ждет ниспосланного аллахом счастья – предстать перед «львом Ирана». Князь Шадиман в беспокойстве: царь Симон висит на нитке своей судьбы. Укрепляя личную власть, Саакадзе намеревается бесстыдно присоединить Кахетинское царство к Картли. Такое усиление Гурджистана грозит Ирану большим бедствием, ибо Русия сразу захочет придвинуться к сладкому пилаву, а насытившись рисом, сочтет полезным погреть спину на персидском солнце. А разве турки не обладают жадностью шакалов? Ради сочной баранины они забудут эчмиадзинскую баню, устроенную им Георгием Саакадзе. Уже забыли. Золотым виноградом угощает его султанша Кассему. Готова угостить даже запретным плодом, лишь бы пронзить острыми клыками сердце «льва» и вырвать из его царственных лап отточенный меч.
Шах Аббас задумчиво проронил:
Куда же ты, пеший, бежишь от меня, Ведь ты предо мной – беззащитная дичь. А где твое войско? Попробуй, покличь! А где твоя сила, где смелость твоя, Доспехи, сокровища, мудрость, семья?..И, не меняя голоса, сказал, что истины Фирдоуси для него – неиссякаемый источник предвидения. Раньше надо укрепить пошатнувшиеся колонны внутри храма, а потом обратить взор на каменные зубцы, за которыми скучают царь Симон и Исмаил-хан. Жаль, Хосро-мирза еще слишком мало подготовлен к встрече с покровителем своим, «великим хищником» из Носте. Да не омрачит аллах глаза ставленника неба, идти сейчас войной на Саакадзе – значит обрадовать глупцов и озадачить умных…
Караджугай погладил сизый шрам и напомнил о возможности не ждать три года, пока Саакадзе оденет Картли до ушей в броню, а заставить теперь и Картли и Кахети пасть песком и щебнем у могущественных ног «льва Ирана»: стоит только шах-ин-шаху обратить благосклонное внимание на царя-узника. Картлийский народ любит Луарсаба, примут и князья. Воцарение законного царя – гибель Саакадзе, падение турецкого влияния и полная покорность Ирану…
– Аллах свидетель, моему верному Караджугаю всегда нравился этот царь!
– Ибо его слово есть слово. Если он поклянется в верности всесильному шаху Аббасу, то мечом к сердцем будет до последнего часа служить процветанию персидского сада. И Багратид сумеет заставить даже свою церковь держать царское слово…
– Бисмиллах! Что такое царское слово? Выгодно царству – держит слово, а невыгодно – должен нарушить, если не хочет прослыть погонщиком ослов. – Аббас пренебрежительно махнул рукой, и шафранным отсветом блеснули его ногти. – Но мудрость подсказывает: для моего царства тоже выгодно, чтобы я сдержал слово… Я сказал упрямцу: не примешь мохамметанства – будешь моим узником. Царь Картли должен стать мусульманином, ибо мне надоело думать – признает ли Картли над собою власть единоверной Руси или соизволит остаться вилайетом Ирана. Нет, мой Караджугай, если бы даже сам очень хотел – не могу. Все чужеземные купцы знают о моем решении и тотчас разнесут по странам, что узник, царь картлийский, победил своею стойкостью могущественного шаха Аббаса Сефевида. Значит – Христос сильнее Магомета.
Ханы поспешили снова восхититься мудростью шах-ин-шаха.
– Вот если бы найти его жену… говорят, ради нее руку в огонь положит, – задумчиво добавил шах.
Караджугай и Эреб ухватились за эту возможность и решили поручить дервишам розыск царицы Тэкле, если она в Персии, а купцу Вардану – если она в Картли. Пусть и Шадиман об этом подумает.
Сходя по ступенькам трона, шах на ходу бросил:
– Русийских послов приму через одну пятницу, ибо надо мне посоветоваться с пророком: в чем уступить царю Московии, а в чем быть непреклонным.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Как тень, слонялась Нестан без еды и без сна. Сегодня последний день из трех, обещанный Варданом. Гулузар еще накануне говорила со своим евнухом. Абдул обещал, но медлил. Утром Гулузар снова напомнила ему о желании купить у картлийского купца вышивки и обменять негодные коши.
И Гулузар и ее прислужницы безразличны Абдулу, но он томился от зависти к младшему евнуху, недавно выследившему двух наложниц, которые совместно с наложницами Караджугая остановили свои носилки у сирот гадалки. За зоркость пятый помощник Мусаиба перевел счастливца на четвертый двор, теперь он ходит с поднятой головой, едва замечая низших евнухов. И Абдул решил, чего бы это ему ни стоило, вырваться из задворок к цветущим дворцам знатных наложниц. Он думал: «Может, грузинка скажет купцу что-нибудь лишнее? Аллах, кто обращает внимание на разговор рабыни, но грузинка – княгиня!» И евнух заторопился к десятому помощнику Мусаиба.
Старый свирепый ассириец внимательно выслушал Абдула и, поджав под себя ноги, полуприкрыл глаза: «Конечно, это дело не стоило бы и плевка, но рабыня носила княжескую корону, а купец – из Гурджистана. Что, если?..» Ассириец давно томился желанием спихнуть бездельника Мустафу и стать самому восьмым помощником Мусаиба. Он сам подстрекал к бегству наложницу Маниже, мечтающую вырваться из гарема ради жениха, оставленного в Ширазе… Но проклятая, боясь превратиться в невольницу, медлила! А время двигается, как песок в хрустальном шаре, необходимо к старости обеспечить себе выгодное положение. И ассириец помчался на первый двор.
Ага Мусаиб бесстрастно выслушал взволнованного ассирийца: он, ассириец, давно украдкой следит за грузинкой, которая только снаружи нежная голубка, а сама подолгу около стен крутится, как гюрза, наверх смотрит.
– Удостой мой слух, ассириец, с купцом по-грузински говорила рабыня? – неожиданно перебил Мусаиб, пристально смотря на евнуха.
Ассириец смутился: он не знал, как торговалась с купцом бывшая княгиня. Поэтому счел осторожность лучшим щитом:
– Громко говорила по-персидски, ага Мусаиб, но тихо что-то шепнула.
– Тебе это приснилось в мрачном сне, – презрительно усмехнулся Мусаиб. – Знай, от длинного Мустафы не скроется даже вздох под чадрой, а он все время стоял рядом с грузинкой. Но если сумеешь выследить гюрзу, обещаю исполнить твое давнишнее желание – будешь восьмым помощником.
Выбегая из первого двора, ассириец ругал паршивого Абдулу, втянувшего его в дело, подобное бычьему пузырю. Но ради своего престижа, встретив его, озабоченно шепнул:
– Повелел зорко следить…
Через час счастливая Нестан и Айша уже бродили по майдану. Нестан сквозь чадру жадно вглядывалась в проходящих, не находя того, кого искала. Возле лавки, где бойко торговал Вардан, торчал только отвратительный дервиш. Разломав пополам арбуз, он грязными пальцами запихивал в рот красную мякоть, не обращая внимания на крики и толкотню.
Нестан, бросив на прилавок неудачную покупку, нарочито громко упрекала Вардана в обмане: он подсунул ей коши, вероятно, думая, что у прислужниц слоновые ноги.
Купец нехотя смахнул под прилавок возвращенные коши и стал оправдываться: он оглох и ослеп от богатств гарем-ханэ всемогущего шах-ин-шаха. Но вот коши, способные удивить и первую жену индийского магараджи. И поставил перед княгиней скромные коши из синего бархата с бледно-розовыми цветами. Он клялся солнцем и луной, громом и молнией: лучшего ей ничего не найти.
Внезапно дервиш фыркнул:
– Поистине у купцов совесть ящериц: полтора базарного дня не проносятся эти чувяки! Сделаны из задней лапы дикого барса. Клянусь аллахом, лучше отдай мне абасси, я пойду в мечеть Али и вымолю для тебя первенство в гареме твоего господина.
Айша хохотала. Нестан впервые радовалась чадре, скрывавшей ее пылающее лицо: кто-то из «барсов»! Но кто? «Ящерицы! Полтора базарного дня!» Боже правый, Папуна! Только он способен так изменить свое лицо. Надо идти за ним к мечети… И Нестан, смеясь, заявила, что она сама за свои абасси может вымолить у аллаха не только счастье пленить господина, но и приобрести для подобного случая красивые коши. И она предложила Вардану обменять простые коши на синие без приплаты.
Взглянув на небо, она заторопилась в Давлет-ханэ. Айша запротестовала: ханум отпустила их на полбазарного дня, и Нестан обещала навестить мать Айши. Нестан нехотя согласилась. Взяв коши, они выбрались из майдана.
Дервиш с протянутой рукой следовал за ними, выклянчивая бисти. Он спешит в мечеть Али – покровителя первого из первых, последнего из последних.
Нестан вспомнила, что никогда не видела мечети Али, и пожелала пройти мимо святых ворот. Айша радостно согласилась.
Евнухи разочарованно остановились. Ничего подозрительного в громком разговоре. Стоит ли плестись за прислужницами в такой зной, когда соль разъедает глаза?
Но позорно предстать перед Мусаибом обманщиками. Вдруг Абдул схватил за руку ассирийца и кивнул на двух феррашей Караджугая, которые, скрываясь в тени шимшадов, неотступно следовали за дервишем.
Вот он повернул к мосту, повернули и женщины.
Обогнув мечеть, дервиш проскользнул в узенькую улочку. Заговаривая Айшу, Нестан увлекала ее за дервишем: теперь понятно, друг ведет ее в безопасное место, где скроет для выжидания благоприятного часа бегства из персидского ада. Вот большая постройка, выходящая на две улицы. Дервиш направился под каменные своды, незаметно махнув рукой. Нестан остановилась, будто любуясь лазуревыми изразцами:
– Аллах, чей это ханэ? Заглянем, что под сводами. – И, схватив Айшу за край чадры, потащила к нише, в которой скрылся дервиш.
Она не слышала шороха за углом, чья-то тяжелая рука опустилась на ее плечо. Ассириец грубо спросил, куда торопится прислужница? Разве Гулузар позволила ей, подобно неприличным женщинам, посещать подозрительные места?
Земля ушла из-под ног Нестан, на миг она растеряла все слова, но страх не только за себя, но и за друга, переодетого дервишем, вернул ей силы. Отбросив руку евнуха, она выкрикнула: ханум Гулузар отпустила их на полбазарного дня, и евнух, да еще с чужого двора, пусть убирается к шайтану, они без него найдут дорогу в Давлет-ханэ!
Ассириец так и застыл от дерзости рабыни.
– Если сейчас не последуешь за мной, я обращусь к феррашам, – вот они тоже на вас смотрят.
Айша задрожала, всхлипывая, она умоляла благородных смотрителей гарем-ханэ не позорить их. Конечно, они покорно последуют за всемогущим евнухом…
Как шла по бесконечным улицам Исфахана, как вошла в железные глухие ворота задней стены Давлет-ханэ, Нестан не помнила… Она билась в рыданиях на тахте в своей каморке.
Айша в полном неведении, искренне возмущалась собакой-ассирийцем, так грубо – неизвестно почему – обошедшимся с бедной княгиней.
Обеспокоенная Гулузар, надев лучшее платье и накинув легкую вуаль, побежала к Тинатин. Надо предупредить шум: если даже Нестан хотела бежать, об этом никто не должен догадываться.
Гулузар так порывисто влетела в покои Тинатин, что прислужница не успела предупредить: у царственной Лелу – Сефи-мирза. И Гулузар не заметила его, скромно отошедшего в нишу. Волнуясь, она сбивчиво рассказала о случившемся, упрашивая высокочтимую, ангелоподобную, царственную ханум защитить бедную княгиню. Нет сомнения, проклятый ассириец подкуплен Фатьмой, – неприятная хасега давно завидует счастью Гулузар и решила отобрать у нее знатную пленницу.
Тинатин все поняла: Нестан получила через купца указание, как скрыться, а дервиш, конечно, слуга, подосланный доброй Хорешани. Но об этом никто в гарем-ханэ не должен знать. Тинатин оглядела хасегу, в своем волнении Гулузар была поистине хороша. Неужели Сефи не воспользуется случаем посмотреть на красавицу? Тинатин погладила шелковые волосы наложницы:
– Успокойся, добрая Гулузар, никто не отнимет у тебя княгиню, ибо я этого не хочу. Ты пришла как раз вовремя: я иду навестить ханум Гефезе. Хочешь сопровождать меня? Там полный гарем веселых хасег, и ты рассеешь свое волнение.
Гулузар припала губами к подолу платья высокой покровительницы:
– Разреши, царственная ханум, успокоить княгиню.
– Иди. Не забудь надеть голубой абу, ибо ты будешь сидеть со мною в комнате приветствий у ханум Гефезе.
Гулузар хотела вновь припасть к стопам Тинатин, но в этот миг встретилась с глазами Сефи-мирзы. Вспыхнула и стремительно скрылась.
Помолчав, Тинатин спросила сына, как нравится ему Гулузар.
– Моя светлая мать, не найдешь ли ты возможным подарить Гулузар от меня ожерелье из драгоценных раковин?
Видел Папуна, как погибла последняя надежда Нестан. Переплетение улиц Исфахана слишком похоже на паутину, и не выбраться из нее бескрылым. В своей печали Папуна забыл об осторожности. Выйдя из-под свода, он задумчиво побрел, сам не зная куда.
Внезапно перед ним выросли двое феррашей. Папуна поднял глаза и заметил знак служителей Караджугай-хана. «Нашел все же!» – незлобиво подумал Папуна.
– Бисмиллах! Почему правоверные так крепко вцепились в мой рукав, – разве я похож на кувшин с шербетом?
– На кувшин с шербетом – как воробей на осла, но на лазутчика – как муравей на муравья! – не отпуская рукава, буркнул старший.
Ферраши готовы были избить дервиша, если бы осмелились. Им надоело охотиться за страшилищем, выползшим из пекла шайтана. Они узнали его по веревочному следу на шее.
Папуна насмехался: торопливость только мышам полезна, а вот если бы умные ферраши продолжали тихо следовать за ним, то на майдане изловили бы двух настоящих лазутчиков султана, за что от самого шах-ин-шаха получили бы звание шахских телохранителей. А на какую награду они могут рассчитывать, поймав бедного дервиша? На горсть воздуха! И то от смотрителя конюшен.
Ферраши насторожились: может, лазутчики и сейчас не майдане? Тогда аллах сразу поможет поймать и тигра, и охотника. Дервиш прав – из-за него только собственный пот потеряешь.
Папуна охотно взялся указать, где находятся турки. Завтра они с зарей покидают Исфахан, нагруженные полезными сведениями и серебряным тазом для своего султана.
Ферраши заволновались и кратчайшей дорогой направились к майдану.
Развлекал Папуна их рассказами о чудесах, которыми аллах наградил святых дервишей, и предложил тут же из одного бисти сделать два. Он сжал ладонью монетку, покрутил над головой и проникновенно пропел:
– О аллах, ферраши благодарят тебя за щедроты твои!
Ферраши изумленно уставились на ладонь, на которой поблескивали два бисти, и, схватив их, попросили повторить чудо. Дервиш не заставил себя долго упрашивать, сжал ладонью монетку, покрутил над головой и проникновенно пропел:
– О аллах, мне довольно и бытия твоего, но удвой щедрость к правоверным твоим!
Ферраши тяжело задышали и стали рыться у себя в карманах. Папуна вздохнул: если бы аллах позволил дервишам совершать чудеса для себя, то он давно накрутил бы себе мраморный дом. Но аллах в своей мудрости решил сохранить в чистоте своих служителей, ибо в противном случае некому будет прославлять небо. Младший ферраши нерешительно спросил, может ли благочестивый любимец аллаха удвоить пол-абасси? Оказалось, что может. Взяв протянутую с большим опасением серебряную монетку, Папуна снова сжал ее в ладони:
– О аллах, от тебя я обогатился тобою. Но разве не видишь, кто просит и ради кого ты даешь?! – и, завертевшись на одной ноге, через мгновение разжал кулак и протянул младшему два пол-абасси.
На лбу феррашей показались капли пота. Папуна пришлось еще пять раз покружиться на одной ноге.
Оглянувшись во все стороны, старший шепнул:
– Может, и туман святой служитель неба удваивает?
– Как раз ты угадал!
Старший феррашй вытащил из-за пазухи грязный платок, бережно развернул и, не сводя глаз с шершавой руки дервиша, протянул туман.
Но Папуна отстранил монету. Для такого большого чуда требуется помещение: аллах допустит дервиша сотворить за час двадцать туманов, за три часа шестьдесят, за…
Глаза феррашей загорелись, базарный день едва перешагнул через черту полдня, до вечера можно набить шаровары богатством… Но куда войти?
Сначала дервиш сказал: «Все равно», – но когда они подошли к шумному каве-ханэ, он в сомнении покачал головой, – слишком много жадных рук, а сегодня аллах во сне шепнул: можешь обогатить двоих, но ни одного больше. И посоветовал зайти в шербет-ханэ, ибо купцы сейчас насыщаются люля-кебабом в ханэ напротив, у цирюльника.
Но, к досаде феррашей, шербет-ханэ заполнили погонщики верблюдов. Ферраши, красноречиво помахивая палками, приказали погонщикам убраться. Здесь дервиш будет просить аллаха обогатить бедных правоверных. Погонщики, вежливо улыбаясь, стали поглаживать рукоятки дорожных ножей и потребовали двойные чаши с шербетом.
– От нетерпения феррашй разгоряченно замахнулись палками, но дервиш сказал: «Пусть смотрят», – и, подкинув туман, завертелся на одной ноге:
– О аллах, ты – милость великодушия, ты – источник вещей! Дай силу умножиться серебру! – и, вскочив на табурет, раскрыл ладони, полные монет.
Ферраши жадно пересчитали аббаси, не замечая изумления погонщиков. Между тем дервиш посоветовал не досаждать аллаху мелкими просьбами: пусть ферраши развяжут шаровары, и он, как мешки рисом, набьет их золотом. Ферраши дрожащими руками распустили кожаную тесьму. Но тут погонщики, отодвинув чаши, повскакали с мест: они тоже хотят золотой милости аллаха. Разразившись бранью, ферраши, придерживая одной рукой шаровары, набросились на погонщиков, осыпая их ударами. Хозяин с воплями выскочил на улицу. Двери шербет-ханэ облепили зеваки. Какие-то нищие жадно допивали шербет. Тут ферраши заметили, что «источник богатств» рванулся к выходу. Они бросились за ним, но погонщики не отставали, старший ферраши, запутавшись в своих шароварах, упал на пороге. Споткнувшись, покатился и младший, сбивая с ног погонщиков…
Когда ферраши, выбравшись из барахтающейся кучи, бросились на площадь, их встретили восторженным улюлюканьем: они были в тюрбанах, но без шаровар…
Уже издали Папуна слышал неистовые крики, ругань. Заметая следы, по глухим закоулкам он к вечеру добрался до тихого дома Пьетро делла Валле.
Внимательно выслушав увлекательное происшествие, Пьетро встревожился и решительно заявил: сегодня же ночью Папуна, сбросив маску, превратится в старого миссионера и вместе с двумя монахами направится в Решт.
Пробовал было Папуна сопротивляться: он должен еще раз попытаться освободить Нестан, не может грузин бросить друга в несчастье.
Но Пьетро был неумолим: нельзя из-за иконы рисковать церковью. Папуна подверг опасности не только себя и несчастного купца, но и всю католическую миссию. А главное, если купец закончит свое путешествие на виселице, то прах Паата навсегда останется в неверном Исфахане, ибо больше никто не решится на столь опасное дело. Да и он, делла Валле, только ждет отпуска шаха Аббаса, чтобы вернуться в Рим.
Напоминание о Паата сильнее всего убедило азнаура, и он молча сдернул с лица страшную маску.
В полночь, закончив прощальный ужин и осушив последнюю чашу терпкого вина, Папуна спрятал за пазуху послание делла Валле к Саакадзе, надвинул на глаза черный капюшон и в сопровождении двух монахов выехал из Исфахана. Конечно, Папуна не поехал в Решт, путь его лежал в Гулаби, к Тэкле…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Как от прикосновения огня вспыхивает засохшее дерево, так от слов Моурави расцветала надежда. Без устали разъезжал он по царским деревням. И только Лихи не удостоил посещением. Рогатку на Куре выкрасили в голубой цвет. Обновили мостки. На берегу выложили из гальки узоры. Упорствовали, стараясь показать, что их права незыблемы. Но легче остановить реку, чем взнуздать время. И все больше тревожились лиховцы, ибо до них беспрестанно доходили вести об уничтожении рогаток. Да и мсахури князей разговаривали уже не так самоуверенно.
Старик Беридзе советовал выслать навстречу Моурави выборных, но на него зашикали: «Увидит их богатство и вновь заговорит Моурави об уменьшении пошлины с крестьян». «Мы в стороне, нам нечего опасаться», – твердили одни. «Еще многие рогатки на земле стоят», – твердили другие.
Но когда совсем близко проехал Моурави и опять не завернул в Лихи, заволновались даже богатые: «Что делать?!» Решили послать выборных в соседнюю деревню, где остановился Моурави. Но и тут не повезло владетелям речной рогатки – Моурави отказался посетить Лихи. И выборные с тоской и тревогой наблюдали, как месепе, глехи, даже мсахури толпами бегали за его конем. И ширился сказ о счастливой поступи Моурави: «Куда ни ступит – все расцветает». Старики вглядывались в его величавое лицо, удивлялись: неужели он был грозой Карчи-хана! Неужели от взмаха его меча буйный ветер смял Марткобскую равнину? Неужели его стальная десница удержала Грузию над смертельной пропастью? Вот он идет спокойным шагом по шелестящему полю. Вот нагибается, подымает горсть земли и озабоченно прощупывает влажность. Вот приподымает еще зеленые гроздья, угадывая вес винограда. Вот на пастбище, теребя золотое руно, говорит с пастухами о приплоде. Вот на изгибе реки помогает рыбакам тянуть сети, где бьется тяжелая рыба… Удивляются старики и гордым взглядом окидывают горы и долины.
Желтеет дорога, пробегая между колючими изгородями, и падает вниз к ущелью. Здесь по-прежнему громоздятся кругляки, мешая движению воды. Притаившееся эхо отвечает тысячами голосов на громкий крик и легкий стук копыт. Причудливо мохнатятся тени на скалистых изломах.
В Кватахевский монастырь Саакадзе приехал поздним вечером. Над строгим конусом храма светилась первая звезда. Тихо плыл над темнеющими деревьями протяжный звон.
«Завтра воскресенье», – вспомнил Георгий, спрыгивая с коня у ворот. Эрасти бросил поводья оруженосцам и последовал за Саакадзе.
Не только желание повидать сына привело Георгия в обитель. Он решил выпытать у Трифилия, в какой степени церковный съезд может помешать его государственному плану укрепления страны.
Конечно, и Трифилий не поверил предлогу посещения. В такое горячее время Моурави не будет предаваться нежности родительского чувства.
В углу просторной кельи, возле ниши, уставленной старинными кувшинами и рукописными книгами в тяжелых кожаных переплетах, удобно устроились настоятель и гость. Сперва говорили о предпринятых Георгием мерах для восстановления крестьянских хозяйств, потом перешли к делам иноземным.
Везир султана, хитроумный Осман-паша, разуверившись в силах Шадимана, прислал тайного гонца, босфорского бека. Везир предлагает военный союз против Ирана и, кладя первый камень величественной дружбы, придвигает к Самцхе-Саатабаго войско под начальством Сафар-паши, дабы Картли в необходимый час могла воспользоваться помощью султана. Также предлагает прислать в Стамбул послов для переговоров о военном и торговом союзе.
Делясь своими мыслями с настоятелем, Саакадзе откровенно сказал, что вероломство шаха черным призраком встало на рубежах Грузии, и он, Саакадзе, решил не пускать больше мусульманский призрак за пограничную черту. Осторожность подсказывает оттянуть скрепление печатью военного союза. Турция вновь готовится к войне с Ираном и может потребовать от Картли переброски войск в ханство Азербайджан. Это опасно, невыгодно и неразумно. Незачем жертвовать дружинниками ради исконных врагов. Но следует довести до «алмазного уха» шаха Аббаса о такой возможности…
Саакадзе вопросительно смотрел на Трифилия, в раздумье поглаживающего бороду.
– Если совета ждешь, Георгий, думаю, ты прав; осторожность – главный спутник государственного мужа. Но сразу же не отказывай, тяни, сколько можешь. Послов в Стамбул обещай.
– Торговые дела не терпят оттяжки. Я заверил амкаров и купцов в том, что вывоз марены, шелка, кожи и шерсти сильно увеличится, заверил в беспрерывном движении по новому торговому пути иноземных караванов. Под шум весов и аршинов мы сумеем вооружить постоянное войско. А насчет военных дел можно сослаться на предстоящие княжеские съезды. Когда вырешатся пожелания Картли, послы выедут в Стамбул.
– Только поверят ли умные турки, что ты нуждаешься в советах князей?
– Тогда сошлюсь на церковь.
– Церковь? Не стоит крестом дразнить полумесяц. Но полумесяцем дразнить «льва» необходимо. – Трифилий тяжело опустил руки на крест. – Кстати о церковном съезде напомнил: конечно, епископы и митрополиты о торговых делах заговорят. Военные союзы католикос решил обдумать. В Русию надо отправить послов…
– Разве святой отец о чужеземных делах решил с пастырями совещаться?
– И об этом тоже… Все нити тянутся к одному узору…
Саакадзе притворился встревоженным: церковь всемогуща. Он беспрекословно во всем подчинится наместнику неба и решениям преподобных отцов церкви, но он знает: султана и шаха надо убеждать мечом, а не крестом.
– Решать, может, придется кресту, а убеждать непременно мечу… Поэтому католикос без тебя, Георгий, определений собора не вынесет.
– Аминь! – облегченно вздохнул Саакадзе. Он именно этого и хотел добиться. – Если благополучно закончу переговоры с Турцией, новый храм в Тбилиси воздвигну.
– Не только в Тбилиси, – загадочно прищурился Трифилий, – все храмы, разрушенные персами, надо восстановить… На том будет первое слово католикоса.
«Грабители!» – чуть было не вскрикнул Саакадзе, но не вскрикнул:
– Думаю, этого захочет и правитель. Только где взять столько монет?
– Надо найти, Георгий. В этом залог успеха задуманного тобой плана, – сдержанно, но твердо заключил настоятель.
Саакадзе задумчиво прошелся по келье. Свет лампады растекался по сумрачной фреске. Так вот за какую плату церковь утвердит постоянное войско! Но этим не ограничатся святые отцы, еще многого потребуют. Трифилий недаром сказал: «Первое слово католикоса».
Послушники вовремя внесли яства и густое монастырское вино.
Черный князь отличался широким гостеприимством. В его кладовых и подвалах было все лучшее, что могло дать не только монастырское хозяйство, но и грузинское и не грузинские царства.
Дружеская беседа тянулась до первого предвестника утра. За столом говорили только о веселом. Отцу Трифилию было чем вспомянуть молодость, и он не стеснялся былого буйства и отваги. Не стеснялся и былых обильных утех.
Нашел бы и Саакадзе, что вспомянуть: битвы, скитания, пути человеческих страстей. Но он застенчиво молчал об этом.
Так, довольные друг другом, они удобно восседали в глубоких монастырских креслах, наслаждаясь вином и веющей из темного сада прохладой…
Наутро Бежан попросил отца оказать честь его келье. Нехотя Саакадзе исполнил просьбу. Он никак не мог примириться с монашеством сына. То, с чем собирался бороться, угнездилось в его семье… Но, войдя в просторную светлую келью, Саакадзе смягчился. Длинный стол уставлен красивыми кувшинами, полными благоухающих роз. Фолианты, свитки, древние гуджари, разноцветные чернила, тонко отточенные гусиные перья говорили о любви к труду и науке: «Кто путешествует ради науки, тому аллах облегчает дорогу в рай», – припомнилось Саакадзе…
Вскоре он понял, что сын не совсем бескорыстно пригласил его. Бежан напомнил, как преданно сражались кватахевцы, сколько храбрецов пало. Монастырь оскудел монахами, воинами, конями. А сколько запасов съедено! Виноградники не возделаны, розовое масло наполовину убавилось. Застой в монастыре, даже пиявки в Тваладском озере не плодятся…
Удивленно рассматривал Саакадзе своего сына. В кого он? «У нас в роду купцов нет. У Эристави… да, пожалуй, Зураб тоже так говорил бы, если бы огромные трофеи не обрадовали его, как и других князей».
– Ты говоришь – убытки? Но если память моя по-прежнему крепка, не вижу – в чем? Благодаря моим заботам шах Аббас не тронул Кватахеви. Я тоже не нарушал ход жизни обители. А если монастырские дружинники дрались, то так поступали все. Надо было защищать святую церковь или нет?
– Я не об этом напоминаю, мой отец. Ты всегда был другом Кватахеви. Да не оскудеет и теперь твоя десница при дележе.
– Дележе? Ты о чем?
– Католикос решил усилить церковь угодьями и людьми. Тебе как полководцу предоставится определить: сколько следует каждому монастырю…
Правая бровь Бежана резко приподнялась, и две глубокие складки пересекли переносицу. Так бывало и у самого Саакадзе, когда он стремился преодолеть препятствия. Моурави в упор смотрел на сына и удивлялся, точно видел свой собственный портрет в юности, но написанный елейной рукой монастырского фрескописца.
«Все понятно, – возмущенно думал Саакадзе, – черная братия решила узаконить расхищение ценностей царства. И меня стараются втянуть, дабы народ не роптал! „Если Моурави просит – значит, надо…“ Выходит, моими руками хотят золото просеивать… Что ж, подметаем им черную пыль».
– Мой сын, любуюсь тобою… Еще совсем молод, но мысли и заботы о монастыре достойны мудрости мужа… Я, конечно, сам думал о том, как обогатить обитель, где живет и трудится Бежан Саакадзе… Но Шио-Мгвимский монастырь намного больше пострадал… Мцхетский…
– Мцхетский? – воскликнул Бежан, перенявший от Трифилия вражду и зависть к богатой обители. – Мцхетский, отец, и так распух от золота и угодий. Все святые обители одинаково помогали Симону Первому в войне с шахом Тахмаспом. А настоятель Мцхета изловчился в благодарность единолично получить от царя подворье у Метехи, виноторговые ряды, деревню Коранта с виноградным садом, а от князей Бараташвили – владение под Дигоми, от Эристави – деревню Вирши с ее доходами и водами и еще многое, чего не хочу перечислять ради спокойствия своей души.
– Ты забыл, что шах Аббас огнем прошелся по Мцхета. Церковь Гефсиманская до сего часа без свода. А часть хитона господня в золотом ковчежце шах Аббас пленил, увез с собой в Исфахан, обеднив первопрестольную мать городов грузинских. – И, словно не замечая саакадзевской ярости в глазах Бежана, сокрушенно продолжал: – Эртацминдский настоятель требует рогов от всех картлийских оленей для восстановления разрушенной шахом Аббасом святой крыши. А стенание всех женских обителей, потерявших алтари? Все требуют от царства, а никто не подсказывает – откуда взять? Но я сам придумал.
– Мой благородный отец, – Бежан прикрыл гуджари с перечислением пожертвований Мцхетскому собору за сто лет, – я знал, ты найдешь средства умиротворить…
– Черную братию? Не думаю. Все же другого выхода нет, придется идти войной на богатую Казахию.
– А у тебя уже готово войско?
– Не у меня, а у католикоса.
– Господи помилуй, это невозможно! Церковь не может больше рисковать.
– А государство? Знай, мой Бежан, у меня горсточка дружинников, а новая сила еще не под знаменами. Чем же мне воевать? Князья? Но я решил жить с ними в мире и не требовать от них больше жертв, и так пострадали…
Не успели за Саакадзе захлопнуться монастырские ворота, как настоятель Трифилий и его будущий преемник поспешили в глубь сада для тайной беседы. Выслушав все от слова до слова, Трифилий подумал: «Пока католикос не скрепит подписью указ о постоянном войске, нечего ждать от Моурави единовременного обложения в пользу церкови… А без его помощи народ сейчас, кроме медных шаури, ничего не даст».
Трифилий приказал оседлать любимого коня и скоро, сопровождаемый монашеской свитой и охраной, поскакал в Мцхета, в летнюю резиденцию католикоса.
Задумчиво возвращался в Носте Саакадзе. Что предпринять? С церковью ссориться рано… А с народом? Что скажут глехи, если их Моурави вопреки обещанию сделать жизнь легче наденет на них новое ярмо?.. Но тогда католикос поддержит меня и князья вынуждены будут пойти на создание постоянного войска… Магаладзе поспешил уведомить о совещании князей в Марабде… Правильно поступил, предоставив князьям действовать на свободе. Чем больше предо мною провинятся, тем податливее будут на съезде… Шадиман пока не опасен: он не обманул моих ожиданий. Кроме Магаладзе, есть еще Квели Церетели, – от него я узнал обо всем происходившем в Марабде. Андукапар все же прорвался, пришлось заменить дружинников более опытными, а заодно усилить окружение… Думаю, сухопарый надолго останется у Шадимана, – вдвоем легче паутину плести…
За Саакадзе, как тень, следовал Эрасти, не позволяя телохранителям приближать коней…
На повороте, у черного дуба, Саакадзе натянул поводья.
Во весь опор навстречу скакал Элизбар.
– В Двалети восстание!
Конь Элизбара тяжело дышал, пена хлопьями падала с мундштука. И сам Элизбар, запыленный и потный, еле переводил дух. Он, волнуясь, сбивчиво рассказал, что от Зураба Эристави прискакал сторожевой дружинник с границы.
– В Двалети восстание!
Саакадзе взмахнул нагайкой. Джамбаз вздыбился, его глаза налились кровью, от обиды широко раздувались ноздри. Рванувшись, вихрем понесся под откос, перелетая через кустарники и камни.
«Жаль, в политике нельзя так мчаться напрямик – через многое можно было бы перескочить. Двалети придется взнуздать, – плохой пример надо искоренять беспощадно. За Двалети могут зашевелиться все горные хребты. А казахи? Не следует забывать мстительную Зугзу. Говорят, ханшей стала. Мечтает пленить Моурави. Пусть надеется… Э-хэ, Джамбаз, куда несешься, мой конь? Разве не видишь, под нами не серебряная нить, а бьющаяся об острые камни Кавтури. Или ты не слышишь грохот обвала? Это твои копыта сотрясают гору. Три женщины были на моем пути, и ни одна не похожа на другую! Нино… золотая Нино! Ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз… Вот повернуть коня и помчаться туда, где ветер срывает со скалистых вершин ледяные глыбы. Туда, где солнце огненным крылом режет туманы. Там моя Нино… Но почему я вздрогнул? Неужели двоих люблю? Нино!.. Разобью Двалети, – клянусь увидеть тебя!.. Решено, Моурави сам поведет войско!.. Пусть Зугза успокоится, ее никогда не желало мое сердце. Только кровь молодая иной раз кружила голову. Все прошло, осталась жалость… и… моя Русудан. Гордая, как арагвские высоты, сильная, как беркут в гневе, смелая, как мысль. Моя Русудан! Кто сравнится с тобой?! Как ты сказала тогда? Сохраню наших сыновей, сохраню, скольких смогу… Только орлица может так думать. Ни одной слезы! Кто видел слезы Русудан? На Двалети сам пойду, мир не будет нарушен!..»
Извещенные гонцами, спешно съезжались родовитые князья в Метехи. Но в их съезде не было обычной пышности. На военный разговор вызывал их Моурави. Прискакал и правитель Кайхосро из Мухрани, где отдыхал от летней жары. Собрались и влиятельные азнауры, были здесь все «барсы», неразлучные Гуния и Асламаз, принесся и Квливидзе с сыном Нодаром. В полном боевом наряде прибыл и сумрачный Зураб Эристави.
Когда вошел в оранжевый зал Моурави, поднялись князья и азнауры. И пока не опустился он в кресло по правую руку правителя, все стояли. Только старик Мухран-батони продолжал сидеть по левую руку правителя. Саакадзе коротко выразил сожаление, что в такой зной потревожил благородных витязей, но…
– В Двалети восстание!
Хотя все уже знали об этом, но деловая сухость Моурави невольно тревожила, и почти одновременно князья вскрикнули:
– Говори, Моурави! Говори!
– Если бы просто бунтовали двали, доблестный Зураб Эристави один бы их усмирил, как делал это уже не раз. Но мне придется, благородные рыцари, напомнить вам истоки вечных смут, вечной угрозы… Еще в пятом веке двалетские мтавари предали Картли страшному разорению. Вскоре Вахтанг Горгасал врезался через Мухтарскую Арагви в Двалети, захватил Дарьял. Юный царь лично поразил хазара Тархана и Ос-Багатара, привел мтавари в покорность и вернулся через Абхазети с трофеями.
И последующие века мутили двалетские мтавари, пока царица Тамар, внучка осского царя Худдана, в церкви святого Георгия, воздвигнутой ею в Двалети, не принудила мтавари за себя и потомков дать клятву верности грузинскому скипетру. Но в конце тринадцатого круга хроникона, воспользовавшись уходом на войну Димитрия Второго, двали ворвались в Гори, разграбили город и предали пламени. Отсюда угрожали они захватом Тбилиси. И когда Эристави Амада осадил Гори, обратились они за помощью к татарским ханам. Много лет скрежетали шашки и окрашивались реки родственной кровью, пока Георгий Блистательный не утвердил вновь границы Грузии от Никопсы до Дербента.
Дружба с турецко-татарскими ханами не прошла даром. Магометанство внедрилось в горы… Я вам недаром напоминаю летопись, ибо сейчас двалетское восстание гораздо опаснее, чем кажется на первый взгляд. Меня не усыпит мелкая вражда крымских ханов с турками, Гирей подвластны султану, а Стамбул с помощью веры стремится захватить мост, перекинутый между грузинами и горцами. Для видимости мы поверим, что крымские ханы без науськивания Стамбула хотят приблизить свой бирюзовый ятаган к нашему горлу. И притворимся, что борьба у нас с Двалети, а не с любезным союзником Золотого Рога.
Одобрительный гул прокатился по оранжевому залу. Князья многозначительно переглянулись, довольные, покачивали головами.
– Так вот, князья, получив согласие богоравного правителя, доблестного Кайхосро, мы попросим гонца Осман-паши, как раз подоспевшего к празднику, отдохнуть в прохладном Мухрани, пока не успокоим взбунтовавшихся подданных нашей короны. А потом отправим дружеское извещение везиру о ближайшем следовании в Стамбул послов Картли с важными полномочиями. В Двалети войной пойду сам, ибо не надо вводить в соблазн пшавов, мтиульцев хевцев. Грузия никогда и никого не принуждала одинаково молиться, но одинаково беречь земли отечества заставит…
Слушая Моурави, князья, наконец, поняли, почему Георгий Саакадзе повелевает в Метехском замке, а Шадиман Бараташвили прозябает в Марабде. Они радовались своей стойкости, проявленной в ту темную грозовую ночь у Шадимана. «Змеиный» князь казался им сейчас не только лишенным ядовитого жала, но и блестящего хвоста, ибо ни один владетель отныне не рискнет пойти за побежденным.
Двумя узкими клинками бурлящая Лиахва рассекает серую мглу ущелья. Угрюмо надвинув каменные башлыки, Брудсабзельские вершины охраняют нависшие над скалистой пропастью аулы-крепости.
В мрачной притаенности Двалети возносит к холодному небу дым суровых очагов.
Обогнув оголенный хребет, похожий на пригнувшегося барса, на шкуре которого пятнами рассыпался снег, Зураб свернул к Сауадагу. Накинув бурку на хевсурскую кольчугу, замкнутый и безмолвный, приближал Зураб свои дружины к черте Двалети. Дорогу всадникам перерезал священный лес Джвари-Кадд. Зураб уже пришпорил было коня, чтобы врезаться в зеленую чащу, но вдруг среди блеклых лоскутьев и высохших шкур почудился ему смеющийся барс, потрясающий копьем. Зураб подался назад, вспоминая предание.
Из глубины веков гонит Хетаг, внук Инала, верного коня. Рассекает конь раскаленными подковами ледяные горы, сметает косматая грива снежные звезды. А за Хетагом на распластанных скакунах гонится свирепая кабарда. Вот-вот настигнет Хетага. У Алагира большой лес видит Хетага, внука Имела, в беде. Вырвал большой лес зеленое сердце и бросил навстречу Хетагу. Упало зеленое сердце на каменную ладонь и стало маленьким лесом. Изнемогает Хетаг, уже готовится к смерти, но крылья ветра доносят голос: «В лес, Хетаг, в лес!» «Не поспею! – стонет Хетаг. – Близка кабарда, слышу скрежет кинжалов, лучше ты поспеши ко мне!» И зашагали к Хетагу молодые дубы, зашелестела лиственница, заспешили в обход храбрые орехи, засеменили березки, засопел неповоротливый граб. Открыл глаза Хетаг, а над ним лес сомкнул зеленые щиты. Подарил благодарный Хетаг свое имя лесу. Ускакал на верном коне в далекие пределы Хетаг и поселился среди храбрых орехов и молодых дубов Хуцау-Дзаур, поселился и стережет священный лес. Кто ветку отрубит – руки лишится, кто дерево повалит – ослепнет, кто зверя убьет – в лесу должен скушать, а шкуру на ветках оставить. Только птицам и зверям позволил Хуцау-Дзаур переполнить священный лес. И приходят раз в год гости к Хуцау-Дзауру, приходят из близких и дальних аулов и у зеленого креста Хуцау-Дзаура вонзают в молодые деревья кинжалы. Всасывает дерево лезвие по рукоятку. Развешивают на старых деревьях кольчуги и щиты, привязывают беды лоскутьями, и покидают беды человека, остаются на ветках висеть. Помнят горцы Хетага, внука Инала, и даже злейшего врага не преследуют в священном лесу на каменной ладони…
Зураб поспешно отступил и только у ручья Гатисха повернул к аулу Абано-Кау.
Неделю штурмовал Зураб огромные глыбы завала. Горящие головни, расплавленная смола, тучи стрел осыпали отчаянных арагвинцев. Зураб отошел, понеся большой урон…
Тем временем Моурави стремительно вел дружины через Зекарские высоты и Двалетские вершины, где и конь не пройдет и человек с трудом ступит. Безудержно карабкались азнауры по ледяным скалам. В холодном блеске лилового солнца развевались картлийские знамена. Потрясенным двалетцам казалось, что они слышат угрожающее хлопанье багровых крыльев духов, густо населяющих трещины Брудсабзельских скал.
На горных отрогах гнездились неприступные замки двалетских владетелей. Туда в полдень спустились «барсы». На передовой башне отчаянно затрубил тревожный рог, и тысячи горных духов ответили ему воинственным ревом.
В двери башни грозовой бурей ворвались картлийцы. Переплелись крики сражающихся и стоны сраженных. Кровь, проклятия, молитвы, дым, смрад от горящей ветоши, пар свежей крови… Во мгле каменных покоев, тесня друг друга, рубятся осажденные и осаждающие. Одни падают, другие топчут еще живых. В такой тесной битве не бывает раненых. Лишь изуродованные трупы остаются безмолвными свидетелями беспощадной сечи… Башня за башней падает под карающим мечом Саакадзе.
Наконец Зураб перешагнул ослабевшие преграды, овладел аулом Салугардан и пошел на соединение с Саакадзе. С потоком огня, низвергающегося в ущелья, распространились его дружины уже по Двалети. И неотступно за занавесом дыма, как за гигантским щитом, следовали картлийские и арагвские дружины.
Сверкают клинки на Ломисской горе, отделяющей ущелье Ксанское от Гудовского. Купаются в Большой Лиахве обезглавленные трупы. Захлебывается Малая Лиахва кровавой пеной. Грохочет ледяной обвал, кружатся белые искры. Летят в клубящийся туман кони, шлемы, вьюки, кольчуги…
Аул за аулом склоняют голову… Окутана молочными облаками Ломисская гора. Здесь у церкви святого Георгия исступленно кипит последняя сеча.
Саакадзе сорвал с Эрасти башлык, окутав им левую руку, рванулся к выступу.
Князь Тамаз Мачабели, пронзенный стрелой, сломанной шашкой отражал удары. Толпой наседали на него двалетцы, стремясь отсечь голову. Тень огромного меча легла на камни. Упал один, другой…
Саакадзе схватил истекающего кровью князя, взвалил на плечо и, обороняясь от вражеских стрелков, стал отходить к церкви. Стрела запуталась в башлыке, стрела ударила в шлем, стрела обломалась о кольчугу. Саакадзе бережно опустил бездыханного сподвижника у иконы святого Георгия. Жаль ему молодого Тамаза!
Еще мрачно рубился Зураб, еще свирепел Димитрий, еще Даутбек хладнокровно сеял вокруг себя смерть, еще, мягко улыбаясь, Дато наотмашь бил саблей, еще, облизывая губы, одноглазый Матарс связывал пойманного владетеля, – а на высоте Ломисской горы спокойный Пануш уже водружал картлийское знамя…
Двалети пала. Сложили оружие владетели и поклялись в вечной верности грузинскому скипетру.
Сурово смотрит на князей гор Великий Моурави. Это они хотели вонзить кинжал в спину Картли, еще не оправившейся от вторжений шаха Аббаса. Это они хотели придвинуть стоянки турецко-крымских ханов к черте Грузии. Это они подвергли царство Картли смертельной опасности.
Пощады не будет!
Двойной данью обложена Двалети, отнято оружие, кони, сто сыновей мтавари взяты в заложники…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Босфорский Гашим-бек свирепо выбивал пепел из трубки о голову оруженосца. Он прибыл в Картли с оруженосцами и с двумя слугами. Надеялся бек быть тайным послом и путем подарков и посулов склонить Моурави к решительному повороту в сторону Стамбула. Это теперь необходимо везиру, как одалиске – фонтан. Пока улемы, муфти и Диван впервые решались низложить султана за потерю Багдада и засадили Мустафу Первого в башню старого Сераля, пока восставшие янычары за свое поражение в степях и лесах Хотина заключали Османа Второго в Семибашенный замок, пока малолетний Мурад Четвертый играл богатыми подарками «зимнего короля» Фридриха Пятого Пфальцского, вымогавшего у Оттоманской империи признание его королем Венгрии, – Русия вплотную подошла к Кабарде, а коварный шах Аббас верхом на льве въехал в Грузию. Но когда Моурав-бек подпалил хвост хищнику, он обратил свое внимание на отроги Северного Кавказа. Стремясь отделить Грузию от Русии горскими племенами, обращенными в шиитство, шах Аббас забыл, что Стамбул давно взирает на эти склоны и не допустит, чтобы солнце Ирана затмило полумесяц Турции. От Каспийского моря на запад поползла тень Ирана, но свет турецкого Крыма от Черного моря брызнул на восток. Своим поспешным приездом в Картли он, Гашим-бек, хотел отвлечь важными делами внимание Георгия Саакадзе от Двалети.
Но Моурав-бек неожиданно предал огласке его приезд. Мало того, обсудил в Метехи с правителем и князьями ответ везиру. И вот он, босфорский бек, вместо наслаждения на берегах Золотого Рога, должен дышать туманом в горной Мухрани. Его держат здесь как пленника. Стоило ему выразить желание прогуляться по лесистым тропам Ксанского ущелья, как тотчас рядом с его конем выросла надежная охрана из сорока всадников. Не успел его трубконосец проверить стрелы для охоты, как свора собак с загонщиками, слугами, поварами и шатерщиками окружила его, когда же он пожелал поехать на тбилисский майдан выбрать подарки для жен, оказалось – такое же желание вдруг охватило внуков старого хитреца Мухран-батони… Он пожаловался на одиночество. Договорить ему не дали: громкие бубны зазвенели под его окном. С песнями понеслись в пляске рослые девушки и мускулистые молодцы. К ночи у него разболелась голова. Лекари окружили его ложе. Старший лекарь открыл книгу «Карабадини», дал выпить чашку рвотного сока молочая, укутал в листья ивы и положил на лоб чертополох. Наутро бек вскочил, как ужаленный скорпионом, и тут его пригласили на совместную еду пять сыновей старого хитреца Мухран-батони. Еда длилась целый день и всю ночь, после чего он проспал два солнца и две луны. Совершив намаз, он решил больше ничего не желать, ни на что не жаловаться и терпеливо дожидаться, пока Саакадзе натрет шеи дерзким двалетцам.
Когда правителю Кайхосро доложили о переживаниях бека, он искренне расхохотался… Его жизнь была не легче жизни бека. Кайхосро тоже должен был соразмерять свои желания с придворными правилами.
Дед мечтает по истечении трех лет возложить на него корону Багратиони. Без содрогания не может об этом думать Кайхосро. Ему все чудится мученическое лицо Луарсаба. Метехи душит его, как аркан. Он так радовался возможности переждать жаркие месяцы в любимом Самухрано! С каким трудом удалось ему добиться такого приволья, и то только потому, что в Твалади живет старая жаба царица Мариам, а в Цавкиси, на его счастье, в большом зале обвалился потолок.
Но какое разочарование ждало Кайхосро в Мухрани! Вместо его уютных, выходящих в тенистый сад покоев, ему уготовили в главной башне пышные залы со множеством ковров, золотых изделий, кувшинов и слуг, надоедливо торчащих на всех площадках и лесенках.
Обедать в трапезном зале среди буйных братьев и смешливых сестер ему не дозволяли. Отдельно, на серебряном подносе, подавали обильные яства, которые он скучно прожевывал в обществе придворных, а за поцелуями розоволикой Натиа приходилось, подобно вору, ночью спускаться на канате, украдкой принесенном вскормившей его сердобольной мамкой.
Еще хуже было по праздникам. Дед, невзирая на жару, надевал сам и приказывал всем сыновьям и внукам надевать доспехи, а затем торжественно, сопровождаемый витязями, являлся на прием к правителю…
Кайхосро видел, как прыгал смех в глазах младшей сестры, как кусал ус сын дяди Мирвана. Самому Кайхосро тоже хотелось упасть на ковер и от окна до дверей кататься от хохота. Но с главой фамилии шутить не приходится. И он, Кайхосро, восседая на привезенном из Метехи летнем троне, парадно принимал почтительные поздравления и всемилостивейше приглашал весь род Мухран-батони к малому пиру.
А потом, оставшись наедине, дед ругал его за промахи как последнего псаря.
Правитель сочувствовал Гашим-беку, особенно в день победоносного возвращения Моурави, который опустил к ногам правителя священный меч первого мтавари Двалети.
На круглой башне Мухранского замка взвилось знамя Картли. Вдоль садовой дороги на почетной страже стояли в легких куладжах княжеские азнауры. Не смолкали веселые дудуки.
На малый прием прибыли и князья влиятельных фамилий. Разговорчив был Зураб, шумны Ксанские Эристави. Их владения снова вне опасности.
Лишь Гашим-бек еще больше пожелтел, узнав о принесенной двалетцами клятве на верность. Но он изысканно улыбнулся, прикладывая руку ко лбу и к сердцу.
Утешало бека только многозначительное ответное послание, в котором Моурави давал заверения в ненависти к шаху Аббасу и любви к падишаху вселенной – Мураду Четвертому. О более важном до слуха мудрого везира донесут послы Картли. Пусть Осман-паша верит им, как он, Георгий Саакадзе, поверил отважному Гашим-беку. Послы предстанут перед везиром – да хранит аллах его возвышенную жизнь! – как только на княжеском съезде, посвященном обсуждению военно-торговой дружбы Картли и Стамбула, правитель поставит большую печать на отпускной грамоте…
Когда Папуна нагайкой сбил с цаги дорожную пыль и с удовольствием посмотрел на ворота Носте, он сам поверил, что кривляющийся дервиш был только удивительным видением в его жизни…
Он не заезжал в Тбилиси, откуда, спасаясь от небывалой жары, разлетелись даже мухи. Но Георгий Саакадзе был там, готовясь к съезду духовенства.
Радость встречи с фамилией Саакадзе и со всеми друзьями не разогнала озабоченности на усталом лице Папуна. Он нехотя говорил и даже не опорожнил чашу пенистого вина, поднятого Автандилом за благополучное возвращение друга…
Взглянув на отодвинутую чашу, Русудан встревожилась. После долгих расспросов Хорешани и Дареджан Папуна наконец сказал:
– В Марткобском монастыре остановился караван Вардана. Купец ждет приказаний Моурави… На белом верблюде драгоценная поклажа – останки Паата.
На лицо Русудан легла белая тень. Всю ночь просидела она на открытой площадке, прислушиваясь к шепоту листьев. Она ждала чуда: ждала живого сына, но последняя надежда исчезла с мертвым словом «останки».
Уже на рассвете Хорешани и Дареджан бережно перенесли ее в покои. Русудан не чувствовала, как раздели и опустили ее на ложе. Неподвижно, точно упавшее изваяние, лежала она с остановившимся взглядом больших глубоких глаз. Внизу, под сводом, забившись в угол каменной скамьи, рыдали Маро и Хварамзе. Свесив белые букли, причитала княгиня Нато.
Автандил разорвал ворот шелковой рубашки, не помня себя, вскочил на коня и понесся по ночной дороге, оставляя далеко позади испуганных слуг.
Тихо, как бы боясь разбудить дитя, Папуна рассказывал Хорешани о несчастной Тэкле, ради которой он пошел против желания Георгия, силясь всеми мерами освободить Луарсаба.
Выслушав о неудачной попытке Керима устроить побег царю на охоте, Хорешани сказала:
– Именно таким я и знала царя Картли – Багратиони, Луарсаба Второго.
Но Папуна не мог смириться. Его любовь и жалость к Тэкле превращала добряка в ворчуна. Он привез письмо Трифилию с мольбой отправить в Русию посольство к патриарху Филарету.
– О, если бы ты, добрая Хорешани, прочла послание к патриарху… – И вдруг вскипел: – Кто твоего царя просит заботиться о Тэкле? Разве Папуна, Керим, все «барсы» не вывезли бы бедную из проклятого Гулаби? Не Папуна ли, как масхара, бегал ради нее по раскаленному Исфахану!
– Ради бедной Нестан тоже, – напомнила Хорешани.
– В это дело никогда не верил – старался для совести.
– Не старался, в рисковал жизнью, – поправила Хорешани и неожиданно поцеловала Папуна в нахмуренный лоб.
Несчастную подругу Хорешани жалела больше, чем Тэкле. В страдании Тэкле была возвышенная любовь, была надежда… А у изумрудноглазой Нестан – пустота. Зураб забыл о ней, как забывают о сорванном цветке. Папуна уверял, что только по уговору Вардана он оставил так рано Гулаби, где Керим подготовляет новый побег царю. Но Хорешани трудно было обмануть: Папуна приехал раньше в надежде хоть как-нибудь смягчить тяжелое горе Русудан.
Так в притихшем Ностевском замке протекла печальчая ночь…
В Тбилиси Автандил не застал отца, он еще накануне ускакал с Эрасти неизвестно куда: наверное, в Носте…
Даже не брызнув водой на свое разгоряченное лицо, Автандил помчался обратно. Но Саакадзе в Носте не оказалось… Зная по опыту, что в таких случаях напрасно искать отца, Автандил на вопросительный взгляд Хорешани тихо ответил:
– Скрылся, думаю, по тайному делу… «Барсы» тоже разбежались. Что-то готовится…
Георгий сидел в прохладной келье игуменьи Нино. Он даже не искал предлога своему внезапному приезду. И строгая игуменья не спрашивала, что нужно в тихой обители беспокойному Моурави. Она знала Георгия, дорогого ее сердцу с детских лет.
Вся битва с Двалети прошла сквозь золотой поток волос Нино. Отовсюду, как синие лампады, светились ее лучистые глаза. Какая-то тоска, опустошенность заползали в душу Георгия. Сильнее и сильнее охватывала тревога, он решил не сопротивляться: огонь лечат огнем.
Лишь только он надел смиренную азнаурскую одежду, которая молодила и умеряла величественный вид, Эрасти кинулся в конюшню…
И вновь под копытами Джамбаза неслась крутая тропа.
Необычайный покой исходил от лица игуменьи. В ее как будто нарисованных пальцах бесшумно скользили гишерные четки. Даже воспоминания о детстве не вызвали краску на ее мраморных щеках…
Но Саакадзе не могло обмануть это внешнее спокойствие. Разве так ходят монахини? Разве так улыбаются схимницы? А золотой поток, сплетенный в две тугие косы, разве не рвется из-под черной шапочки на волю? Не рвется из душных каменных стен?!. Где его юность? Где бедная сакля над обрывом? Откуда такая тоска?..
Ночью из оконца кельи Эрасти видел, как по дорожкам бурно разросшегося сада метался Саакадзе.
Непроглядное небо нависло над скалами. Вдруг, словно горящая слеза, сорвалась с темного купола звезда и мгновенно погасла. Георгий провел ладонью по глазам: кого ждет он, полный смятения? К чьей легкой поступи затаив дыхание прислушивается?.. Все тщетно, прошлое ушло безвозвратно, как река в море.
Георгий прощался с игуменьей. Спокойным голосом благодарил ее за отдых и молодые мысли, которые пробудила в нем золотая Нино.
Пообещав возместить вдвойне убытки, причиненные нашествием шаха Аббаса ее монастырю, Саакадзе легко вскочил, почти взлетел в седло и поскакал с каменистой крутизны.
«Слава тремстам шестидесяти пяти святым Георгиям – успокоился!» – вздохнул Эрасти и, рискуя свалиться в пропасть, помчался за Великим Моурави.
Стихийно, никем не званные, стекались толпы к Марткобскому монастырю. Шли купцы в траурных одеждах. Шли амкары с опущенными знаменами. Шли торговцы, держа в руках шапки. Шли монахи всех монастырей. На конях, покрытых черными чепраками, ехали князья. Медленно передвигались арбы, из-за темных тканей смотрели заплаканные глаза.
Молодые и старые, в знак печали, опирались на тонкие палки. По извилистым тропам тянулись босые и полуголые люди, сопровождая церковные хоры.
Крестьяне Носте шли отдельной толпой, все с бритыми головами, без усов, бород и бровей. В шерстяных мешках, в чувяках из козьей шкуры шерстью наружу, они шли, сгорбленные, показывая, что придавлены непосильным горем, оглашали отроги гор тяжелыми вздохами: «O-ox! O-ox!»
Спустились с гор тушины. Впереди них, склонив на кольчуги головы, ехали витязи Анта Девдрис и Мети. Спустились пшавы, хевсуры. Тихо ступали кони, на плечах арагвинцев повисли плащи из белых и черных полос. Дружинники Квливидзе ехали на конях с подстриженными гривами и хвостами. На белых и черных конях ехали тваладцы в уродливых козьих колпаках.
Марткобская равнина едва вместила траурных гостей. На самой середине стоял гроб, вынесенный из монастыря, покрытый парчой. Священники окропили красным вином землю вокруг возвышения. Каждый князь и приближенные азнауры прислали плакальщиц, прославленных умением выбить слезу даже из камня. В черных балахонах, с распущенными волосами, они царапали свое лицо, били себя кулаками в грудь и, вырывая космы, издавали страшные вопли, от которых вздрагивали горы. То в поэтических прославлениях возносили деяния Паата, подобного ангелу Гавриилу, то вдруг в полных отчаяния выкриках повествовали о потере витязя, о страдании благородной матери, о слезах родной земли. Рыдали женщины, суровые воины, убеленные годами старики, бились в истерике девушки. Всем казалось: померкло солнце, навсегда ушел смех. Торжествует смерть.
Оглядел Саакадзе равнину, где в битве была возвеличена Картли, ради которой отдал жизнь его сын Паата. Оглядел и разъярился: что за черные волны захлестывают Георгия Саакадзе? Словно тиной затягивает душу притворная людская печаль. Кто смеет оплакивать подвиг во имя родины? Где же радость жертвы во имя счастья? Кто хочет видеть слабость Георгия из Носте?
И, перекрывая вопль равнины голосом, «от которого стонало бранное поле», Саакадзе крикнул:
– Э-хэ, мои «барсы»! Кто не забыл, как любил Паата играть с копьем? Кто повторит его ловкость? Эй, зурначи, играйте арагвинскую походную!
Вздрогнул Дато, сердце его захлестнула боль. Взглянул на друга и все понял. Откинув рукава чохи, он, а за ним «барсы» очистили круг, схватили копья и под яростные удары дапи и вой дудуки воинским строем понеслись вокруг гроба, то выкрикивая угрозу, точно преследуя врага, то отскакивая, словно под ударом, то, перестраивая ряды, медленно соединяли и разъединяли копья, склоняя их над гробом.
– Э-хэ, девушки! Кто порадует витязя Паата боевой песней?
Звучный напев огласил равнину. Затаив дыхание смотрели люди на девушку с распущенными волосами, в белом, подобном савану, плаще. На выступе скалы, у башни святого Антония, пела Циала любимую колыбельную песню Паата:
Колыбель слезой согрета, Иав-нанинао. Барс прилег у вод Ностури, Иав-нанинао. Спят орлы у Гуджарета, Иав-нанинао. Звезды спят, умолкли бури, Иав-нанинао. Сердце спит в горах далеких, Иав-нанинао. Луч у скал заснул высоких, Иав-нанинао. Башни спят под звездной пряжей, Иав-нанинао. Но лишь рог затрубит вражий, Иав-нанинао. Ты, разбуженный тревогой, Иав-нанинао. Вмиг подымешь меч двурогий, Иав-нанинао. И взлетишь на бой высоко, Иав-нанинао. Боевой картлийский сокол, Иав-нанинао.И едва замолкла песня, снова «барсы», увлекая юношей, в неистовстве понеслись с копьями наперевес.
Потрясенные картлийцы смотрели на Георгия Саакадзе. Ветер спутал его непокорные волосы, огнем костров полыхали глаза.
«Барсы» подняли гроб и понесли. И, точно охваченная неведомой силой, загудела Марткобская равнина…
Но Русудан и тогда не уронила слезы, когда в Эртацминдском храме, под погребальный звон колоколов и стенания певчих, настоятель Трифилий присоединил к останкам голову в серебряной оправе.
Лишь Папуна горестно проронил:
– Наконец Паата найдет успокоение в родной земле.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
В придорожном духане «Веселый бурдюк» не визжит зурна, не разлетаются с осколками кувшинов пьяные песни. Необычный говор наполняет все углы и ниши. В Мцхета съезд белого и черного духовенства. Это тревожит и волнует всю страну. Из городов и поселений народ стекается к первопрестольной. Что решат отцы церкви? Как дальше жить? Будут ли покровительствовать Моурави, или не все решили одобрить задуманное? Вот обещал Моурави подорожные княжеские рогатки снять. Потом, говорят, Моурави не только от подымной подати на два года освободит, но еще каждому отмерит по кисету серебряных монет новой чеканки. Вот в селении Жинвали такие кисеты приготовили, что кувшин орехов туда войдет. Еще, говорят, землю будут прирезывать участникам Марткоби, только от кого брать?.. О многом своем, наболевшем, торопится узнать народ, устремляясь, никем не позванный, в Мцхета.
Духан, стоявший на полпути от Тбилиси, уже не вмещал путников. Торговцы, странники, бродячие сказители, амкары, плотогоны, расправляясь со свежей рыбой и прохладным вином, жадно прислушивались к толкам и пересудам. Особым вниманием пользовались три сказителя. Говорили они туманно, раздувая гудаствири и приплясывая, пели о таком времени, когда черт больше угоден, чем бог.
– Вот, батоно, – говорил высокий, заросший черной бородой сказитель, – черт любит насмехаться, и если кто от творца отступит, сейчас же под власть хвостатого попадет! Эласа, меласа, висел кувшин на мне. Сказителю, слушателю счастье – вам и мне!.. Совсем недавно было, все князья, по примеру дедов, на дорожных рогатках крест обновляли, а князья Газнели хвостатого не хотели обидеть, совсем соскоблили крест. Вдруг буря поднялась, столетние дубы к горам склонились, горы на реки обрушились, а вода в озерах закипела. А черт советует: «Если крест сняли, рогатки тоже ломайте». И так сжал двух азнауров, подъезжающих к замку, что кости у них, как дерево, затрещали, «Как ломайте? – испугался старший Газнели, почувствовав, что кто-то его зеленые усы держит. – А богом определенную пошлину за проезд через мою землю кто будет платить? А если платить не будет, на что стану дорогу чинить, мосты поправлять? Народ совсем обеднеет – что, кроме кизяков, на базар повезет? Что ты, ушастый, придумал?» Не успел такое сказать, смотрит, а у его любимого мсахури вместо серебряного кинжала на поясе кизяк болтается. Рассмеялся черт, огонь из пасти хлынул. «Совсем поглупел ты, князь. Рогатку снимешь – еще богаче станешь!» «Как так?» – удивился князь и прислушался, а в роднике вместо воды золото звенит. Тут черт прищелкнул языком, отбросил копытом сорвавшийся с башни купол и такое начал: «Я за тебя, батоно, хлопочу, уже шепнул, кому следует, по моему совету действует, а перед богом истину скрывает. За каждую снятую рогатку я, черт, муж кудиани, повелитель дэви, золотом плачу, иначе из чего бы в Тбилиси на монетном дворе марчили чеканили? Зато душа всякого, кто протащит свою арбу через владения, где сняты рогатки, принадлежит мне, – такой уговор. Монеты князья пусть между собою разделят, а душами грешников я возвеселю мое царство!..» Тут черт хвостом взмахнул, гром прокатился, князь еле на ногах удержался, деревья, дома, бараны, мосты вихрем пронеслись над головой, треснула земля, а там серые черти вилами ворочают в кипящей смоле грешников вместе в их арбами, кудиани же на вертелах диких барсов поджаривает. Обрадовался Газнели. «Завтра же, – кричит, – вся наша фамилия рогатки сломает!» Сказал – и едва успел отскочить: мосты, бараны, дома, деревья обратно пронеслись на свое место. Только бог не допустил вредного примера, свою рогатку месяцем изогнул на синей дороге неба. Если какой ангел из сословия азнауров нагрузит арбу крыльями или яблоками для продажи в раю и замыслит без пошлины прошмыгнуть мимо месяца, то, получив посохом по удобному месту, на землю звездой летит, а арба с товаром остается в пользу бога. А отступника Газнели так наказал: спустил ночью с облаков белое воинство, и оно истребило всю фамилию, – одного лишь оставил, пусть его грызет совесть. Только черт и тут помог – в Метехи проник, спрятавшись в хурджини конюха. Конюх чихнуть не успел, а хвостатый уже в опочивальне старому Газнели нашептывает: «Кричи, батоно, на всю Картли, что Шадиман Бараташвили и его приверженцы ночью напали на замки и твою фамилию изрубили. Мор там – пир здесь, отсев там – мука здесь!»
Тревожно переглядывались крестьяне. Уже давно пора было двинуться в путь, но страшные сказы о проделках остроголового вселяли смятение.
Из-за стойки выпрыгнул молодой мествире, презрительно оглядел сказителей и насмешливо спросил:
– А сами-то вы не служители черта? Иначе как понять: вот уже две луны, куда с песней ни заглянешь, везде вы торчите. Видно, по велению черта народ смущаете!
Чернобородый сказитель обозлился, широко осенил крестом себя и своих друзей. Зашумел народ:
– Сразу заметил прислужника черта! Пусть плетет рассказ! Правды многие боятся!
– Правда на огонь похожа – обжигает!
– Дураков обжигает, а умный всегда увернется.
– Почему из-за стойки выпрыгнул? – замахала руками на мествире какая-то толстуха. – Может, в цаги копыта прячешь? Может, газнелевский раб?
– Го-го-го, дайте ему по тыкве! Пусть ниже пригнется, удобнее князя целовать.
– Лучше, люди, падем ниц перед католикосом! – выкрикнул чернобородый сказитель. – Да окропит он святой водой рогатки! Будем молить отцов церкви защитить божий закон. Да сгинет лукавый, подкрадывающийся к нашим душам!
– Э-э, человек, почему так крепко на черта обиделся? Не катал ли он ночью твою жену? – выкрикнул прадед Матарса под громкий смех. Он с дедом Димитрия тоже спешил в Мцхета: там их «барсы», там решается важное.
Духан разбушевался: одни сожалели, что бог не перебил, кроме Газнели, еще несколько княжеских фамилий; другие уверяли, что князей бог послал.
– Бог послал в наказание за грехи ваши! – хохотал дед Димитрия. – Вот я, несчастный, со дня рождения без князя обхожусь, – наверно, потому веселый.
– А не потому ли веселый, что у тебя в голове князя нет?
– Постой, постой, старик! Я тебя вчера молодым встретил, по смеху узнал! Да у тебя и борода сегодня серой пахнет. Э-э, люди, держите нечистого!
Народ шарахнулся, кто-то истошно вопил, что черт нарочно всех в духане задержал, надо немедля отправиться к католикосу и молить, чтоб не снимали рогаток.
– Рвите хвосты у слуг сатаны! – кричали сказители, надвигаясь на ностевцев.
Мествире свистнул. Из-за свода выскочили вооруженные гзири.
Сказители метнулись к выходу, но дед Димитрия, приставив к своему лбу два обнаженных кинжала, как рогами, загородил дверь. Поднялась свалка, в руках у мествире оказалась черная борода сказителя. Кто-то сдернул с мествире плащ, и пойманные увидели, что с песней ходил за ними два месяца по пятам никто иной как начальник гзири.
– Чьи лазутчики? – гаркнул начальник, отодвигая на стойке чаши и раскладывая пергамент. – Говорите, кем посланы народ против Моурави подымать?
– Мы ничьи!.. Мы странники!.. Люди, помогите! Убьют нас!..
– Убить мало, собачьих детей! По-вашему выходит, народу выгодно князьям проездную пошлину платить?
– Очень выгодно! – насмешливо прищурился прадед Матарса. – Недавно поехал с сыном на тбилисский майдан, полную арбу нагрузили, хотели на цаги обменять. Пока доехали, меньше половины осталось. Во владении князя Цицишвили сыр взяли! У рогатки князя Качибадзе мед взяли! У моста князя Орбелиани шкуру лисицы взяли… Лучше бы мою! У мельницы…
– Слышали, ишачьи хвосты? Кому верить вздумали!
Смущенно топтались крестьяне и вдруг наперебой стали рассказывать, кто сколько и где потерял из-за проездных пошлин.
– Аба, люди, что смотрите? – вскипела та же толстуха, закатывая рукава. – Разве не видите, князьями подкуплены! Бейте шампурами, пока из башки у них князья не выскочат!
Какой-то рослый плотогон рванулся вперед, но дед Димитрия схватил его за руку:
– Ты что, не грузин? Как смеешь связанного бить?
– Э-э, гзири, отведи лгунов к моему внуку, «барсу» Димитрию, он хорошо свое дело знает, полтора желудя им в ухо загонит!
– Лучше ниже, – заметил прадед Матарса.
Связанные взвыли: они – темные люди, пусть благородный начальник хоть свиньям их бросит, только не «барсам». Какой вред от сказки? Но если нельзя – никогда больше рот не откроют.
– А на что мне твой рот? – удивился прадед Матарса. – Ты что, мне вновь арбу наполнишь? У мельницы князя Амилахвари зерно взяли – как раз к помолу подвез. У рогатки Ксанского Эристави шкуру медведя отняли. «Лучше бы мою!» – кричал сын. У ворот сада какой-то светлейший подхватил мацони, тут же съел, а кувшин в замок отослал.
– Ох-ох-ох! – тряслась от смеха толстуха, размахивая черной бородой, выпрошенной на счастье у гзири.
Но пойманных уже вытолкали из духана и повели к Тбилиси. Начальник гзири, заглянув на прощанье в низкое окошко, выкрикнул:
– Эти разбойники – шадимановские мсахури!
Напоминание о Шадимане, казалось, переполнило чашу негодования. Какой-то овцевод в сердцах хватил о косяк двери глиняным ковшом и гневно обрушился на ностевцев:
– Зачем отпустили? Тут надо было судить! Перед народом!
Дед Димитрия поторопился напомнить, по какой причине в «Веселом бурдюке» встретились, и предложил, не теряя времени, направиться к Мцхета.
Народ шумно повалил за двумя дедами… Что решат отцы церкви? Будут ли и дальше покровительствовать Моурави или не все одобрят, что он задумал?
Под зелеными кудрями чинар стоит строгий Самтавро. Величественный купол возвышается над церковкой, где просветительница Нина склонялась над крестом из виноградных лоз, перевитых ее волосами. Царь Мирван, основатель Самтавро, любил отсюда взирать, как, разбросав два серо-зеленых рукава, Арагви и Кура сливаются в одно русло.
Католикосу, занятому съездом, некогда было любоваться окрестностями – он видел только груды церковных гуджари. Тут были списки картлийских монастырей с точным подсчетом убытков, причиненных нашествием шахе Аббаса: «…кресты церквей, жемчуга и каменья с икон похищены, ризы содраны, сбиты алтари, церкви не отделаны, царские врата заменены завесами, служители входят в алтарь без стихарей».
В других списках перечислялся приток людей в святые обители. Настоятели требовали увеличения наделов пахотной земли виноградниками и лесами, дабы глехи имели где трудиться. А епископы просили, чтобы католикос добился у правителя скрепления подписью повеления царей о неприкосновенности церковных владений и крестьян.
Был еще свиток, отложенный католикосом в секретный ларец. Саакадзе твердо просил именем церкви воспретить в пределах Картли работорговлю. Люди, отстоявшие свое отечество, не могут продаваться как скот. Искоренить варварство можно мечом, но указ, соответствующий духу Иверии, должен исходить от церкви. Затем Саакадзе настоятельно просил обсудить желание правителя упразднить придорожные рогатки во владениях князей.
Когда католикос прочел обращение беспокойного Моурави, легкая усмешка промелькнула на его лице: Моурави не хочет ссориться с князьями, но он, католикос, не только благословит отмену рогаток, а и поможет Моурави запретить торговлю людьми, ибо решил во имя прославления церкви и ради своей души не мечом, а крестом пресечь надвигающуюся опасность. Она шла грязной волной из Западной Грузии, готовая захлестнуть удел иверской богородицы. Вот перед ним деяния нечестивцев: продают гуртом детей в османскую неволю, продают красивых женщин. Никто не рискует выйти за порог, ибо сосед арканом ловит соседа. Один, богом проклятый, даже мать свою променял на коня!
Тотчас монахи записали проповедь и разослали по всем церквам, дабы священники во всеуслышание, с амвонов, могли предупредить всех о решении католикоса…
Неожиданно в Мцхета прибыли князья Цицишвили, Джавахишвили, Липарит, Газнели и Орбелиани с богатыми дарами. Вслед за ними прискакали царевичи Багратиды – Вахтанг и Кайхосро-младший. Они долго беседовали с католикосом, но не во фресковой палате, а в келье, где присутствовали лишь высшие чины духовенства, в том числе Трифилий.
Бежан Саакадзе еще накануне знал, о чем царевичи и высшее княжество будут молить католикоса. Настоятель многое не скрывал от своего будущего преемника. Хроника больших и малых дел царства, которую Трифилий вел «для потомства и славы Кватахеви», хранилась Бежаном. Он красиво переписывал быстрые мысли настоятеля, а затем свиток за свитком прятал в потайную нишу.
И сейчас Бежан в тревоге записывал слова, которые ронял Трифилий, то порывисто расхаживая по келье, то задумчиво опускаясь в глубокое кресло.
Первое, о чем просило или, вернее, чего требовало княжество, – это возведение на престол богоравного царя. Приятный, но равнодушный к делам царства Кайхосро нежелателен. Где радость? Метехи потускнел, как нечищенный кувшин. У князей нет охоты склоняться перед насмешливо улыбающимся правителем – пешкой в руках Моурави. Гордость княжеская возмущена. В замках сомнение и неудовольствие. Нужен царь! Необходимо возродить блеск престола. Если Луарсаб вернется…
Бежан силился сдержать волнение. Князья не говорили о Моурави, но чувствовалось, они твердо решили избавиться от правителя, и если призрачно возвращение Луарсаба, то есть царевич Вахтанг Багратид и князья…
Решительное требование князей не удивило пастырей, ибо и церкви был не по душе потускневший Метехи. «Да, князья правы, – рассуждали епископы, вечером вновь собравшись в келье католикоса, – нужен богоравный, но кто – если никто из царевичей Багратидов нежелателен?»
Общецерковные дела отложены. Высшее духовенство толковало о положении Картли. Трифилий прав: для сохранения влияния церковь обязана дать царя. Так сказал Агафон, митрополит Руисский, и тотчас все согласились: Луарсаб должен вернуться.
– Просить о заступничестве? – встревожился Димитрий. – Но не возмутится ли, спаси господи, Моурави?
– Об этом, уповая на отца, сына и святого духа, оставим Моурави в неведении… Ведь осененная знамением неба грузинская церковь посылает патриарху Филарету сыновнюю покорность и мольбу помочь Картли в предстоящей войне с шахом Аббасом стрельцами и огненным боем, ибо вторжение нечестивых грозит бедствием и осквернением уделу святой богородицы.
Далее Трифилий развил план тайных переговоров не только с патриархом, но и царем всея Русии об освобождении Луарсаба. Настоятель прочел письмо царицы Тэкле к заступнику православной веры, способное расплавить железное сердце, заставить рыдать камень… Скрыл лишь Трифилий, что привез из Гулаби это письмо Папуна вместе с личной просьбой царицы о помощи мученику Луарсабу.
К концу второго дня все было вырешено. Тайные переговоры о Луарсабе поручили Агафону, Доментию и тбилели. Письмо Тэкле, переведенное на греческий, передали Агафону.
Доментия благословили на сбор с церквей подарков патриарху и его ближним сподвижникам. А для царского дома и бояр решили просить Моурави щедро обложить народ. Если же откажет в этом, то пусть развяжет кисеты торгового люда…
В эти дни Саакадзе находился в Тбилиси. Он выполнял обещанное. Вардан Мудрый принял от него золотой аршин и серебряные весы – знаки власти тбилисского мелика. Саакадзе старался избегать Мцхета, дабы не заподозрили его во вмешательстве в дела католикоса.
Он пировал в садах Крцаниси с торговой знатью, созванной Варданом. На тенистой лужайке под старым каштаном ходила по кругу азарпеша, пенились роги и гремели тосты в честь почетного купца – Георгия Саакадзе.
Своим внезапным прибытием Русудан и Хорешани приятно удивили вершителей судеб майдана. Жена и дочери Вардана получили дорогие подарки. Честь, оказанная мелику, возвышала его, как возвышает выигранное сражение. Вардан уже предвкушал славу и власть, которые поведут караваны по новому торговому пути.
Как зачарованное, смотрело купечество на гордую Русудан, восседавшую рядом с женой Вардана, пунцовой от счастья. И многим казалось странным, почему им раньше не нравилась привычка толстой купчихи переваливаться гусыней и ладонью нагонять ветер на свое лицо…
Вернувшись в Мцхета, Георгий уже не застал князей. Он понял – не одни дары послужили причиной разговора царевичей и князей с католикосом: скрывают что-то важное. Но и он не останется в долгу и возрадует католикоса, ошеломив съезд посланием Пьетро делль Валле.
Доверенный папы римского, красочно восхваляя подвиги Моурави, предлагал помощь Рима в укреплении Картлийского царства. И взамен золота и солдат просил разрешить миссионерам, отцам капуцинам поселиться в Картли и помогать народу в болезнях души и тела. Обширные познания в богословии, философии, поэзии, истории, особенно в языках древних и новых, будут способствовать приближению Грузии к Риму, тем более, что миссионеров «привлекают в Грузию не желание золота, привлекавшего некогда аргивян к берегам Греции», а благочестие. В Риме коллегией пропаганды веры уже учреждена кафедра грузинского языка и сеньор Паулини приступил, по воле папы Урбана VIII, к составлению первого грузино-имеретинского словаря, который должен содержать в себе три тысячи восемьдесят четыре слова.
Саакадзе украдкой оглядел палату. Особой радости на лицах епископов и митрополитов он не заметил. Напротив – тревожно зашуршали рясы. Латинская туча нависла над властью грузинских иереев. Они получали мзду и за лечение и за советы, а если католики начнут щедро расточать блага, думая не о боге, а о прославлении римского владыки, то вся паства кинется к еретикам и православная церковь уподобится пустыне! Давно, аки лев рыкающий, подбирается Рим к Грузии, шаха тоже задабривает!
Митрополит мцхетский с яростью принялся хулить смутьяна Пьетро делла Валле. Разъярился и епископ Феодосий.
Но Саакадзе не дал разгореться страстям и успокоил отцов церкви: он сам считает предложение Рима опасным – раньше от лихорадки начнет лечить, потом – от веры наших предков.
Духовенство бурно выразило свое восхищение мудростью первого витязя в священной свите Георгия Победоносца. А католикос тут же решил умерить свои притязания по возмещению убытков. И когда Саакадзе сказал, какую часть дани, взятой у двалетцев, он может уделить божьему дому, первосвятитель не мог скрыть своего удовольствия.
Монастырям святой Нины и Кватахевскому Моурави выделил личные приношения, ибо настоятель Трифилий дрался сам, как простой воин, на поле славы, а игуменья Нино, чья обитель разграблена кизилбашами, не устрашилась шаха и возвеличила приют христовых невест.
Моурави, не обременяя Картли, удовлетворил огромные требования церкви. Конечно, на эти монеты он мог бы вооружить пищалями постоянное войско, помочь малоземельным поднять хозяйство, пополнить казну, развить торговлю и увеличить изделия амкарств, но с церковью ссориться было рано.
Чувство какой-то недоговоренности беспокоило Саакадзе: святые отцы что-то скрывают. И когда Трифилий, как бы вскользь, пригласил его в келью католикоса, Саакадзе облегченно подумал: «Теперь узнаю, в чем благочестивые служители неба хотят меня перехитрить…»
Внимательно выслушав решение снарядить посольство в Русию, Саакадзе восхитился мудростью католикоса, но и бровью не повел, что догадывается о подлинной цели церковного посольства. Он охотно согласился изыскать монеты и товары. Но раз отцы церкви считают необходимым отправить подарки царю, его семье и их ближним людям, то для пышности следует присоединить некоторых князей…
Агафон, подождав, пока католикос одобрит такое предложение, стал восхищаться мудростью Моурави:
– И то правда: некоторые князья застоялись, аки ожиревшие – прости, господи! – кони, прогулка на пользу пойдет.
Трифилий незаметно подмигнул Феодосию:
– Святой отец, благослови Орбелиани и отважного Джавахишвили на путь!
Католикос одобрительно кивнул: эти князья особенно были нетерпеливы в своем желании свергнуть Кайхосро.
Нашел выбор удачным и Моурави, посоветовав для пышности добавить еще двух азнауров, Дато и Гиви. Тогда можно спокойно и сборы начать.
Церковники озадаченно переглядывались, но Трифилий торопливо подсказал согласие, тут же переложив на Моурави снаряжение каравана с подарками.
Доментий пробовал предложить вместо азнауров еще двух князей, но Саакадзе бесстрастно заметил:
– Азнауры тоже застоялись, а Дато и Гиви не раз бывали в Иране при русийских боярах, знают обычаи и помогут проникнуть в происки турецких и иранских послов, ибо нет сомнений, они также должны прибыть в Московию.
Католикос не возражал, а Трифилий вдобавок стал настаивать на включении в посольство и азнаура Даутбека – истинного дипломата.
Но Саакадзе так увлек отцов церкви обсуждением грамот к царю Михаилу и патриарху Филарету, так блестяще развил план действий посольства, что совсем затушевал им же высказанное предложение об участии азнауров в поездке.
Синклит сиял. Моурави сразу придал блеск и силу посольству. Еще раз католикос почувствовал, что Георгий Саакадзе достойный сын иверской церкви.
Не дождавшись конца съезда, Саакадзе отправился в Носте. Здесь уже золотились яблоки, над изгородями, обвитыми колючей ежевикой, хлопотливо жужжали шмели, и на склонах от жары изнемогала трава.
Обняв Автандила и ласково отбросив с его лба черную прядь, Саакадзе тихо проговорил:
– Узнай у Бежана, о чем совещались католикос, князья и царевичи. При встрече со мною Бежан вздрогнул и отвел глаза.
– Узнаю, мой отец.
Вскоре конь Автандила гулко простучал копытами по мосту.
Накануне служители погасили торжественные свечи в храмах Мцхета. После долгого спора из-за дележа духовенство разъезжалось по своим епархиям.
Спрятав в ларец парадный крест, усыпанный адамантами, и сбросив дорожную рясу, Трифилий поспешил на зеленый бережок Кавтури. Здесь, под кустами облепихи, он с наслаждением скинул обувь, занялся ловлей форели и, словно не замечая угрюмости Бежана, заставил и его предаться «божьему промыслу». Нанизывая на крючок свежего червяка, настоятель украдкой косился на воспитанника: чем расстроен Бежан? Утром вяло запивал еду вином, а молитву, как ветер, пропустил мимо ушей. Может, скучает по мирским утехам? Ведь совсем еще отрок…
Нетерпеливое фырканье коня прервало его размышления. Трифилий обрадованно загоготал, вздернул удочку с болтающейся рыбкой и приветствовал подъезжающего Автандила.
Как-то странно встретил Бежан брата: не то не рад, не то встревожен, не то очень доволен, а может – все вместе.
Два дня Автандил говорил только о приятном. Он назначен ностевским сотником, и, в отличие от конницы Гуния и Асламаза, его сотня будет гарцевать на скакунах цвета расплавленного золота. Потом рассказал о веселом приключении Папуна, одурачившего феррашей ловким фокусом с монетами. Поведал о необычайном Арчиле, которого Моурави взял в Ностевский замок. Арчил не по летам умен и один умеет вызвать улыбку на сжатых губах Циалы. Лучшая из матерей, Русудан, не приняла ее в семью, – почему-то не любит. Пока Циала гостит у деда Димитрия. Но Димитрий тоже невзлюбил ее: «Как смеет при Русудан хвастать своим горем?»
– Прав Димитрий, надо уметь прятать свою печаль и радость, – проронил Бежан.
– Нет, не прав! Отец говорит; «От каждого требуй, что он может дать, и ни капли больше».
– Отец? Наш отец великий… Автандил, ты веришь в угрызения совести?
– Наша замечательная мать говорит: «Не делай того, от чего потом будешь страдать».
– А если невольно становишься сообщником?
– Во имя Христа, Бежан, что мучает тебя? Две ночи ты стонешь подобно больному быку. Или вертишься, точно кинжал в арбузе.
– Почему с кинжалом сравниваешь меня, мой брат? Разве подобает мне владеть оружием?
– Может, и не подобает, но невольно владеешь. Бывают поступки опаснее, чем кинжальные раны… Вот, к слову: строит зодчий прекрасный храм, а бездельник его подожжет… Кто-то видит, как подкрадывается разбойник с факелом, и спокойно проходит своей дорогой. И многолетний благородный труд сгорает в один миг…
– Ты на два года старше меня, Автандил, но многого не понимаешь. Есть обет, который выше всего земного.
– Тогда не угрызайся, не стони всю ночь, радуйся своему обету, как это делает настоятель Трифилий.
Бежан смолчал, но целый день ходил мрачнее своей рясы.
Ночью луна залила келью. В открытое оконце вползала свежесть. Белые розы в кувшине казались синими.
Бежан вскочил с жесткого ложа и торопливо схватил рясу.
– Ты куда, мой брат? – спросил Автандил.
– К отцу Трифилию.
– Напрасно, покайся прямо небу, в таком деле не следует иметь посредников.
– В каком? Ты о чем?
– О бесстрастном созерцателе.
– Автандил, что ты знаешь?
– Я знаю – есть люди, которые замышляют зло против Великого Моурави, отдающего жизнь на возвеличение родины.
– Нет, нет, Автандил! Может, отцы церкви и правы, – какой Кайхосро царь? Недовольны и царевичи Багратиды. А князья говорят, что с тех пор, как в Картли нет настоящего царя, померк престол Багратидов… Нет блеска, исчезло величие… Разве можно сравнить доблестного царя Луарсаба с приятным, но бесполезным Кайхосро?
– А ты думаешь, отец этого не видит?
– Тогда почему же он против Луарсаба?
– Кто сказал тебе, что против? А, по-твоему, зачем Папуна ездил в Иран? Он привез от царицы Тэкле письмо настоятелю.
– Автандил, брат мой! – Забыв свой сан, Бежан бросился обнимать и осыпать радостными поцелуями Автандила: – О брат, ты облегчил мою душу: я думал – отец в неведении.
– Наш великий отец не любит собирать гнилые плоды. «Лев Ирана» не выпустит из своих когтей царя Картли.
– Не посмеет больше сопротивляться!.. Католикос посылает большое посольство в Русию, к царю и патриарху. Описывает опасное положение церкви, домогательство Рима, стремящегося бросить на Грузию тень католического креста. Луарсаб отвергает магометанство, но ради спасения царства может принять веру папы римского… На это и властелин Ирана согласится…
– Хорошо бы настоятелю Трифилию возглавить посольство в Русию…
– Об этом тоже говорили у святого отца, но настоятель убедил послать Агафона, митрополита Руисского. Я, грешник, думаю, что Трифилий не хочет идти против Моурави.
– Почему против? Если Луарсаб вернется – получит уже укрепленное царство. Плен научил его отличать друзей от врагов… Царица Тэкле поклялась Папуна: «Луарсаб и Моурави будут вместе управлять царством. На том мое желание». Хорешани, Даутбек и все «барсы» готовы головы отдать за свободу царя. Тэкле жалеют.
– Автандил, брат мой! Давай выпьем холодного монастырского вина, у меня в нише приготовлено!
– Рядом с иконой? Э-хэ, монах, куда ты прячешь источник веселья!
– Это отец Трифилий для тебя прислал.
– Мой брат, если надел рясу, походи во всем на приятного «черного князя». Он любит и молитву с воском, и вино с мясом… А главное, последуй его примеру – воюй и шашкой, и крестом. Потом, крепко запомни: если одолеют сомнения, советуйся только с богом… безвредно.
– По-твоему, я должен скрыть услышанное от тебя?
– Рассказывать собеседнику, о чем ему давно известно, – значит уподобиться назойливой мухе…
Было воскресенье. Дым кадильницы плыл в полумгле. На клиросе звонко пели послушники: «Кирие элейсон! Кирие элейсон! Кирие элейсон!»
Бежан стоял рядом с Автандилом, осеняя себя крестным знамением. Настоятель пригласил братьев к себе на трапезу.
Пенистое вино и шипящие яства развеселили Трифилия. Он украдкой поглядывал на братьев, но сколько ни наводил разговор на откровенность, сыновья Георгия Саакадзе не прельстились на его приманку, хотя и с удовольствием осушали чаши, поддерживая веселость благочестивого отца.
Бежан думал: «Автандил прав, незачем сравниваться с глупой овцой, которую стригут для хозяина. Буду во всем подражать настоятелю. Молчание и ровное дыхание – неоценимые спутники при восхождении по крутой лестнице».
Через два дня Автандил прощался с братом. Благодарил отца Трифилия за радушный прием.
– Мой мальчик, здесь ты не гость, приезжай почаще в свой отчий дом! – И Трифилий с особой нежностью поцеловал глаза Автандила – глаза Русудан…
Автандил прискакал в Носте, когда в замке погасли светильники и над круглой башней заклубился Млечный путь.
Похвалив сына за проявленную ловкость в первом порученном ему важном деле, Георгий благословил его на сон и остался наедине со своими думами.
Долго в ночной тиши слышались тяжелые шаги по каменной площадке:
"Так я и должен решить. Церковь тяготится непригодным правителем, князья стыдятся своего подчинения нецарственному отроку, амкары вздыхают о былом времени, когда они под звуки зурны несли в Метехи подарки царской семье, купцы избегают разговора о правителе – все хотят царя. И я – а не церковь и князья – должен выбрать царя Картли! Значит, устранить любезного мне Кайхосро? Опасно поощрять князей шептаться за моей спиной с отцами церкви… Вновь слышатся подземные толчки, и ради сохранения равновесия в Картли я обязан жертвовать всем. Надо дать стране царя из рода Багратидов. Но кого? Луарсаба? Если бы даже я хотел – невозможно. Мне ли не знать шаха Аббаса? Ему необходим царь-магометанин, и ни в угоду Русии, ни в угоду Риму он Луарсаба не уступит. А Луарсаб, несмотря на муки свои и Тэкле, решения не изменит. Кого же тогда? Есть только один, которому обрадуются и князья, и народ. Даутбек его недолюбливает, смеется: «Больше о шаири, чем о делах царства, печалится». Что ж, витать в облаках не так плохо. Возвращенный на престол стихотворец всем будет мне обязан. От меня получит скипетр уже объединенных двух царств. Подобно скале, стою я на страже путей Грузии, и царю-страннику не найти сильнее опоры, чем плечо Великого Моурави. Выбор мой правилен… Но посольство в Русию поедет…
Тяжелым бременем ляжет на Картли прогулка застоявшихся коней, но успокоятся всадники в митрах и шлемах… А если посольство добьется помощи, хотя бы огненным боем, успокоюсь и я… Дато и Гиви сумеют разведать, насколько сильна торговая дружба Русии с Ираном и на что рассчитывает Турция, гоняя своих послов в Московию… Папуна тоже торопится в Гулаби, – он должен помочь Кериму и еще раз попытаться освободить Луарсаба – значит, и Тэкле. Пусть, я и тут не помешаю, хотя вижу всю тщетность обмануть судьбу… Но человек должен действовать, иначе он дряхлеет…"
Автандил не опоздал к прощальному обеду. Папуна был весел, он сравнительно легко добился согласия на свой отъезд от Георгия, от всех «барсов», от Хорешани, Дареджан, чанчура Эрасти. А Димитрий все на тахте ерзал. С тех пор как узнал, что Георгий тайком от него выпустил черта Шадимана, помрачнел. Сначала в бешенстве умчался в свое владение и всех гонцов оглушал одним: «Пусть Великий Моурави полтора года не вспоминает обо мне!» Пришлось самому Георгию со стаей «барсов» скакать на примирение. Спасибо, он, Папуна, захватил лишний бурдюк, иначе всем пришлось бы трезвыми вернуться. От огорчения длинноносый даже вином не запасся в берлоге, решил так умереть…
Вручив Автандилу большой рог, Папуна предложил выпить за благочестивого Трифилия. А «барсы» наперебой принялись расспрашивать о молитвах Бежана, о состоянии винохранилища святой обители.
Автандил тоже отвечал шутками: о винохранилище там хлопочет небо – дождь прямо в кувшины вином падает. И он пожелал Папуна мокнуть под таким дождем всю караванную дорогу.
– Э, жаль, что не я подставлю свой рот под винный ливень! Все равно здесь я не нужен.
– Нет, Димитрий, с таким носом лучше от «барсов» не отрываться, – даже персидские цапли узнают тебя! Папуна другое дело, он о «барсах» думает, как теленок о звездах.
– Э-э, Даутбек, ты что на меня наговариваешь? Знаешь, сколько мне стоила моя жизнь? Один туман, шесть пол-абасси и три бисти.
«Барсы» хохотали. Лишь Гиви недоумевал:
– Если ферраши без шаровар остались, почему тебя не догнали, ведь им легче было бежать?
– Жаль, Гиви, – не для женского уха, иначе я тебе сказал бы, что мешало феррашам бежать.
Еще долго потешались «барсы» над простодушием Гиви, еще долго наполнялись и опоражнивались кувшины. Саакадзе задумчиво смотрел на Папуна и вдруг спросил:
– Не хочешь ли проведать, как живут угнанные шахом кахетинцы?
Папуна оживился:
– Непременно в Ферейдане буду… Э, Дареджан, не бледней! Хорошего ишака оседлаю, приятное лицо персидского шейха мне сделает отец твой, Горгасал, детей не стану ящерицами называть, – кто узнает?!
Тягостно было расставаться с другом, светлым, как луна в полнолуние. Но бесполезно противиться Папуна.
Едва предрассветная заря легла кровавой полосой на вершины, Саакадзе, не сомкнувший глаз всю ночь, окликнул Эрасти.
Вскоре Дато, на ходу застегивая ворот рубашки, поднялся в Орлиное гнездо:
– Как, уже посольство? В Русию?.. В Стамбул?
– Нет, Дато, в Гонио.
– В Гонио? – Дато вскочил. – К Теймуразу?
– Да. Передашь послание, а что не хотел доверить пергаменту, скажешь на словах.
За последнее время Саакадзе все больше изумляя «барсов», но послание к Теймуразу не только удивило, а и обрадовало. Царь, в утонченных шаири выражающий мысли, ни в чем не уступил шаху Аббасу, не попал в капкан льстивых посулов, подобно Луарсабу. Он достоин почестей и любви.
Не только князья и «барсы» тяготились правителем Кайхосро, но даже и азнауры.
Дато перечитал послание и спрятал в потайной карман.
Было решено, – только Гиви будет сопровождать доверенного посланника Великого Моурави к изгнаннику-царю…
Дато и Гиви исчезли неожиданно. Они уехали, как говорил Эрасти, поохотиться и погостить в Гурии.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Кахаберские высоты обрываются над Батуми. Густые поросли папоротника, мохнатя склоны, подстерегают ливень и жадно задерживают влагу, наполняя ущелья туманом. Осенью с гор Яланус-чам курды перегоняют сюда тучные стада на зимовку. Вблизи мыса Бурун-Табиэ высится мечеть с высоким минаретом. Глубокая гавань скрывает паруса фелюг от разгульного черноморского ветра. Разъяренный, он кидается вверх, сгребает облака и гонит их, как белых ягнят, к Трапезундскому пашалыку. Вой шакалов ночью будоражит побережье. Днем гоняются за солнечной волной дельфины. Над крепостными укреплениями Батуми зеленеет знамя с полумесяцем, – зорко стерегут янычары Гюнейский вилайет. Даже Чорох с трудом прорывается к морю, разбрасывая среди низких кустарников болотистые озерки.
По правому берегу Чороха извивается заваленная камнями турецкая тропа. Через боковые балки шумно стекают ручьи. Густой лес с трудом взбирается по уступам, но вершин достигает лишь мелкий дубняк. Угрюмеет ущелье, вытесняя оранжевое солнце. Хищные птицы резко кричат над скалистым отрогом, где тропа перебрасывается на южный берег по каменному мосту, лежащему на столбах.
Здесь, в одной агаджа от Батуми, притаилась крепостца Гонио. И всякий, кто проезжает по турецкой тропе, удивленно остановит взор свой на светло-красном шелке с вышитой короной и крылатым светло-зеленым конем, крепко сжимающим стяг, увенчанный крестом. Это колышется знамя кахетинского царя Багратида Теймураза Первого.
Взглянув на знамя, Теймураз вновь склонился над свитком: он заканчивал новое заверительное послание папе Урбану VIII, убеждая его, что если Ватикан окажет помощь в восстановлении его на кахетинском престоле, то врата ада навек захлопнутся и распахнутся райские двери, и он, царь Теймураз, обещает дозволить латинским миссионерам в священных владениях своих учредить каплицу веры.
Сняв тесьму с золотыми кистями с голубого свитка, он снова перечел подчеркнутые им строки, в которых Урбан VIII называл его родственником испанского короля, а грузин-иверцев – братьями испанцев-иберов, и закончил послание торжественным призывом к слиянию двух сил христианства для борьбы с «неверными агарянами»…
Усы, подкрашенные хной, скрыли легкую усмешку. Он бережно скрутил голубой свиток, расправил золотые кисти и отложил в сторону.
Теймураз уже готовился подписать свой титул, но вдруг в гневе отбросил гусиное перо. На послании святейшему папе расползалось серебристое пятно. Теймураз разорвал свиток, скомкал, швырнул в кусты дикого кизила и принялся переписывать текст золотыми чернилами. Но снова нахмурился и решительно отложил перо: забытые на каменном столе чернильницы за ночь наполнились дождевой водой… Недовольно оглядел длинный каменный стол, заваленный свитками, рукописными книгами, красиво вышитыми закладками. Взгляд его упал на кипу вощеной бумаги с его виршами. В грустные часы размышлений он в «Жалобе на жизнь» описывал превратности судьбы, изведанные им в годы боев и скитаний. Тогда его рука пером, как бичом, хлестала вероломную, безжалостную жизнь, обманчиво преподносящую в слащавой оболочке яд. Но в часы надежд, когда мягкое солнце обещающе падало с синепрозрачного купола, он скреплял омонимными рифмами строки пленительного вдохновения. Он перебрал испещренные страницы «Маджамы»: восьмая ода еще была недописана. Его самого очаровал дифирамб в честь красного вина и алых губ, а трагический конец влюбленного в свечу мотылька, падающего на подсвечник с опаленными крылышками и не воскрешенного восковой слезой, так увлек поэта, что он забыл не только о послании к папе римскому, но еще о двух: к везиру Оттоманской империи Осман-паше и к святейшему патриарху Московскому и всея Руси Филарету.
Осман-пащу он просил передать новому султану Мураду, падишаху османов, свою благодарность за оказанное ему и царской семье гостеприимство в крепости Гонио. В течение одиннадцати лет он, царь Загемских и Иверских земель, Теймураз, сын Давида царя, пользовался благосклонными заботами Блистательной Турции, поддержавшей его воинской помощью и уделившей из великолепия своего под его руку четыре города – Олту, Намурдан, Ардануч и Кара-Ардаган со всеми селениями и угодьями. И как при султане Ахмете он вновь вернулся из Имерети в свое царство и внезапно сразил многочисленное персидское войско Али-Кули-хана, после чего отослал к подножию трона османов множество знамен и две тысячи пятьсот голов кизилбашей, так и теперь он клянется не склонить меча перед хищным шахом Аббасом. В случае оказанной Стамбулом помощи в восстановлении его на кахетинском престоле врата ада навек захлопнутся и распахнутся райские двери. Тогда он, царь Теймураз, поведет кахетинское войско под турецким знаменем на освобождение Багдада и других османских земель из когтистых лап «льва Ирана»…
Послание Филарету царь Теймураз написал по-гречески. Он заверял патриарха в верности православной церкви, в своем нежелании принять помощь от папы римского и приводил причины, вынудившие его до сего часа находиться в турецкой земле. Несмотря на то, что султан дал место ему, Теймуразу, и оказывал помощь войском и один раз и дважды, – он ничего не желает от султана и прибегает к самодержцу христианскому, к великому самодержавному царю, «к сыну твоему московскому и всея Руси, да к святительству твоему и к великому достоинству твоему, аки к отцу, милосердному государю христианскому, аки образу господа бога и спаса нашего Иисуса Христа. И молим вас: великий государь царь да нам поможет, как произволите, ратью или казною нам в помощь… И мы все и наша земля да будут царствия вашего работники ваши…»
Но эти послания казались забытыми, и лишь тень склонившейся ветки играла на вощеной бумаге. А царь-поэт, подняв руку, возносил свои оды к золотому потоку всесильного светила. И, словно внимая вдохновенным шаири, притихли птицы и травы.
Все земное забыто. Крылатые мысли парят над Парнасом, музы в прозрачных персидских одеяниях кружатся в легком грузинском танце…
И вдруг юный голос царевны Нестан-Дареджан: уже все собрались к полуденной трапезе. Архиепископ Феодосий готовится к чтению застольной молитвы, а архимандрит Арсений с вожделением взирает на рыбу… Царица Натиа и свита тоже скучают, ждут царя.
Теймураз рассердился. Ждут! А о его желаниях кто-нибудь спрашивает? Вот она вспугнула лучшую шаири! Потом – не он ли просил царевну заботиться о чернилах?.. Опять забыла в саду. И хорошо, чтобы о нем тоже забыли хотя бы на один день…
Это Теймураз сварливо выговаривал, следуя за дочерью, которой посвятил полную очарования восьмую оду – «Похвала Нестан-Дареджан».
Обедали на открытом балконе. В медном котле парился рис с кусками баранины. На простой камчатой скатерти белел овечий жир, курчавилась свежая зелень, стояли глиняные чаши с кислым молоком, на фаянсовом подносе блестела пятнистой чешуей вареная рыба, глиняные кувшины с холодным красным вином высились над грудами лепешек.
Немногочисленные слуги стучали медными подносами. Князья Джандиери и Вачнадзе мало походили на придворных. Однообразная скучная жизнь в стенах Гонио упростила отношения, Теймураз, озабоченный отделкой «Маджамы», мало обращал внимания на вольность своего двора.
Но князь Чавчавадзе, главный советник и начальник крепости, всеми мерами старался поддерживать обычаи, подобающие царскому дому. Он сидел затянутый в куладжу и строго поглядывал на слуг. Вино из простой чаши он отпивал, как из золотой азарпеши. Он сокрушался о скудости царской казны и слишком больших затратах на постройку крепостной церкви «Во имя спасителя»… «Хорошо, – думал князь, – что гости не досаждают. Можно вместо изысканных яств на серебряных подносах довольствоваться овечьим сыром».
На что надеялись заброшенные в мрачное ущелье Чороха приближенные Теймураза?
Турки, предоставив царю крепость Гонио, не торопились с подмогой. Не торопилась и Русия. Меньше всего думал о ней Рим, – особенно теперь, когда Картли подымала свою торговлю и военную мощь. Даже батумские паши, стремясь к дружбе с Моурав-беком – Георгием Саакадзе, уменьшили число своих поездок в Гонио. Поэтому, когда прибежал стражник с предмостной башни и выкрикнул, что по турецкой тропе приближаются два всадника, ему почти не поверили.
Князь Чавчавадзе приказал оруженосцу оседлать коня и выехать навстречу, а сам с нарочитым равнодушием прогуливался вблизи угловой башни. Потом, как бы нехотя, поднялся на верхнюю площадку.
Высланный оруженосец скакал к мосту. Действительно, по турецкой тропе приближались два всадника. Вот они осадили коней, вот о чем-то переговариваются…
Князь сбежал по каменным ступенькам, приказал слугам постелить праздничную камку, принести вино в серебряном кувшине, а плоды – на фаянсовых подносах. Встретил гостей он сам и ничуть не удивился нежеланию приезжих назвать себя. Дело к царю? Азнауры торопятся? А разве перед царем можно в пыльной одежде предстать?
Картлийцы с удовольствием окунули в таз с холодной водой загорелые лица, достали из хурджини атласные куладжи.
Князь заметил дорогую, вышитую бисером рубашку на одном и вышитую шелками – на другом. Цаги из зеленого и малинового сафьяна с золотыми кистями пришлись по душе князю. А когда его взгляд скользнул по кольцу с крупным алмазом, окаймленным изумрудами, он больше не сомневался в важности дела и, осушив с гостями по три чаши пенистого вина, повел их в сад. Теймураз сидел на своем любимом месте, под диким каштаном, и сосредоточенно выводил гусиным пером золотые слова. Услышав скрип песка, он раздраженно отодвинул свиток.
Но князь, не обращая внимания на его неласковость, выполнил все церемонии царского двора.
Дато изысканно поклонился. Руки Теймураз для целования не протянул, ибо не знал имен прибывших, и отрывисто сказал:
– Говори, – от моего советника, князя Чавчавадзе, мы тайн не имеем.
– Кахетинской земли Теймураз царь, я к тебе от друга твоих друзей, от недруга твоих недругов, от Великого Моурави.
Едва Дато выговорил эти слова, князь стал порывисто озираться – не подслушивает ли кто-нибудь?
Скрывая волнение, Теймураз прикрыл чернильницу плоским камнем, потом снова открыл ее, заглянул в один свиток, в другой и наконец откинулся на спинку кресла:
– Пребывает ли в надежном здоровье Моурави? До меня дошло – у турок он в большом почете.
– Светлый царь, у картлийцев – тоже.
– Знаю. Поэтому удивлены мы памятью о нас.
– Богом возлюбленный царь, о тебе помнят не только кахетинцы, но и картлийцы Верхней, Средней и Нижней Картли, ибо Теймураз не только венценосец, но и певец, чьи шаири сладки, как весенний мед, выпиваемый в час радости.
Упоминание не о венце, а о шаири взволновало Теймураза. Он оживился, схватил «Похвалу Нестан-Дареджан» и с жаром прочел чеканные строки.
Гиви сидел с открытым ртом, ничего не понимая. Как будто ехали посланными от Георгия, а вместо Дато читает сам царь, причем совсем не по делу. А этот «барс» Дато от удовольствия облизывает губы, будто вином его поят.
Внезапно остановившись, Теймураз спросил: чьи шаири звучнее, его или Шота Руставели?
Даже опытный Дато растерялся. Что сказать? Неожиданно выручил Гиви, ему надоело слушать шаири и держать в знак восхищения рот открытым:
– Царь царей, твой стих заглушает голос Лейли, а Меджнун мог бы служить евнухом в твоем гареме, если бы это разрешил церковный съезд.
– Ты, азнаур, замечательно сказал! – Теймураз густо захохотал и внезапно нахмурился. – Персидские газели блещут глубиною мысли и высокой отточенностью слов, но гаремная жизнь женщин кладет предел возвышенным чувствам певца. Нет истинной утонченности, свободного поклонения красоте, ибо изощренная эротика мешает целомудренному любованию.
– Светлый царь, твои слова подобны флейте, – вдруг вспомнил Гиви слышанную в Исфахане лесть. – Если бы евнухи были мужчинами, они могли бы описать лучезарную красоту женских спин, ибо гурии без всякого стеснения плавают при них в бассейне, извиваясь, как серебристые рыбы.
Хохотал Теймураз, вежливо смеялся князь Чавчавадзе. Дато никак не мог найти ногу непрошеного собеседника, чтобы отдавить ее. К счастью, приход Вачнадзе прервал изощрения Гиви.
– Пресветлейшая царица Натиа и прекрасная царевна Нестан-Дареджан пожелали видеть уважаемых гостей, просят царя…
– Постой, князь, ты послушай, что пропел азнаур:
Красотою лучезарной затмевая лик светила, Серебристой рыбкой плещут в водах гурии лазурных…– Почему в водах? В бассейне, царь! – обиделся за искажение Гиви.
– Ты меня не учи! В водах просторнее, я уж так записал и менять не стану!
Теймураз поднял голову – он опять был царем!
– Великий Моурави пожаловал и прислал нам посланников своих, от них сердца наши возвеселились. О делах малых и великих угодно нам беседовать завтра, – он перевел взгляд на Дато и заговорщически улыбнулся. Он опять был поэтом. – Сегодня же, друзья, час встречи, шаири и вина!
Он весело увлек азнауров к ожидающему двору и до поздней луны угощал их чудесным вином и сладкозвучными шаири…
Лишь только Гиви открыл глаза, щурясь от ослепительных лучей, Дато погрозил ему кулаком:
– Голову оторву, если сегодня тоже вступишь с царем в разговор.
– Как?! Он и сегодня будет шаири читать?
– Гиви, мое терпение ограниченно, – лучше сейчас оторвать тебе голову.
– Попробуй. Разве не слышал слов Хорешани: «Береги Гиви, пусть даром в драку не лезет, если встретите…»
– А я о чем предупреждаю тебя, воробьиный хвост? Не лезь в шаирную драку, да еще с царем. Вчера случайно цел остался, князья вовремя кашлять начали.
– Знаешь, Дато, иди один. Тайная беседа всегда лучше без лишних ушей. Мне царевна обещала соколов показать.
– Я тебя не уговариваю, но смотри – не вспоминай при царевне о евнухах, девушки этого не любят.
– Не учи, женщины тоже любят мужчин с усами.
– О сатана! – Дато повалился от смеха на тахту. – Больше не буду с тобою путешествовать.
– Попробуй! Хорешани только мне и доверяет, знает, как ты не любишь женщин к изгороди прижимать…
Приход Вачнадзе прервал увлекательную беседу, и Дато последовал за князем на деловое свидание. Гиви, вскочив, стал усердно прихорашиваться, смотрясь в лезвие шашки. Он спешил на встречу с соколами.
Дато быстро оглядел приемный зал: никаких пергаментов и чернильниц. На троне сидел царь Теймураз. По правую руку – архиепископ Феодосий и архимандрит Арсений, по левую – князья Чавчавадзе, Джандиери, Вачнадзе.
Соблюдая правила чинов и титулов, Чавчавадзе торжественно представил посланника Картли. И Дато, точно впервые видел царя, низко склонился, преклонив колено, поцеловал протянутую руку и передал начальнику двора послание Моурави.
Чавчавадзе приложил послание, как ферман, ко лбу и сердцу и вскрыл печать голубого воска. Читал он чуть нараспев, громко, с замедлениями на важных местах, в глубоком молчании слушали кахетинцы.
Дато, придав лицу выражение глубокой почтительности, украдкой разглядывал царя и вельмож. Это были испытанные воины и дипломаты, прошедшие с мечом и пером тяжелый путь от рубежей ширванских до пределов Трапезундского пашалыка. Они знали себе цену и на вершине величия и в бездне поражения… «Должны согласиться, – думал Дато, – другого выхода из турецкой Гонио у них нет».
Чавчавадзе продолжал все более довольным голосом:
– Царство твое подобно сваленному грозой дубу. Если снова вторгнется шах, даже оборонять некому: лучшие погибли в сражениях, угнаны в Иран, разбрелись по другим землям. Худшие захватили твои владения и готовы предаться врагу.
Тебя, царь, чтят и Кахети и Картли. Чтят за непримиримую борьбу с шахом Аббасом, за верность церкви, за жертву, которую ты счел возможным принести ради сохранения народа и святынь… Кто из людей, а не гиен, не прольет слезы, вспоминая мать-царицу Кетеван? Кто не преклонит колена перед твоим горем – потерей царевичей, надежды народа и трона? Кому же, как не доблестному Теймуразу, царю Грузии, царствовать и повелевать? Но нет радости в царствовании, если страна ежечасно ожидает нового вторжения и не в силах бросить войско против недруга!
Сколь бы ни были сладки посулы Русии и Рима – нельзя рассчитывать на их щедроты вдали от престола. Я, обязанный перед родиной, предлагаю тебе мой меч и сердце. Однажды я уже помог изгнать кизилбашей из Кахети и в дальнейшем не допущу посягательства на священные земли наши.
Сейчас время новое: время сильного царя, сильного царства. Даже лев бессилен перед стадом оленей, но одного легко растерзает. Сейчас двум кровным братьям нельзя вести бой порознь. Кахети и Картли должны быть под одним скипетром. Другого пути к укреплению Иверской земли нет. Всю тяготу власти возложили на меня народ и церковь. Но столетия возвеличили род Бегратидов, – да продлится до скончания веков сияние скипетра Давида и Тамар! И ныне радуется земля грузинская в предчувствии восстановления основ трона. Народ ждет законного царя…
Если пожелаешь переменить стольный город, пошли в Кахети гонцов. Пусть князья собирают дружины. Пусть явятся под мое начало. И церковь благословит такое. А если будут сопротивляться разуму и не внемлют твоему приказу, я докажу непокорным, что пригнуть сардаров шаха к копытам коня моего было труднее…
Обдумай, царь, и пореши. А если желание народа будет твоим желанием, выслушай устно посланника: его слово – мое слово. Азнаур еще и дважды и трижды предстанет перед тобою, принося мои и выслушивая твои мысли… Все свершится, как я сказал…
Верный служитель твой Георгий, сын Саакадзе".
Чавчавадзе тяжело дышал, взглянул на царя и торопливо повернулся к Дато:
– Уважаемый азнаур, не сочтешь ли ты приятным отдохнуть под кровлей богоравного? Царь Теймураз обдумает послание, благосклонно выслушает тебя и ответит Моурави.
Дато учтиво поклонился и вышел. Его не обманула сдержанность кахетинцев. Если бы радость могла бить фонтаном, она хлестала бы из глаз царя, князей и пастырей.
Действительно, когда Вачнадзе, проводив Дато, вернулся, он увидел необычайное. Говорили одновременно, громко, жестикулируя, едва соблюдая установленное обращение.
Сам Теймураз с покрасневшими веками метался по залу. Наконец-то! Опять царство! Два царства! Телави и Тбилиси! Переменить стольный город… Нечего менять, Греми не возродится…
Говорили долго, все взвешивая, все предугадывая. Теперь особенно важными казались очищение Георгием Саакадзе Нижней Кахети от персидских переселенцев, его помощь кахетинским азнаурам в восстановлении хозяйств, вновь воздвигнутые им укрепления на восточных рубежах. Сожалели, что Саакадзе не упомянул в свитке, с какими царствами и княжествами думает заключить союз. Батумские паши заверяли: Моурав-бек домогается дружбы с Блистательным Стамбулом. Но особый гонец, азнаур Заал, выпытал – с папой Римским. А Лома клянется: только с Имерети.
Архиепископ Феодосий сокрушался, что Моурави не проявил дальновидности: ему бы с единоверной Русией договориться. Внезапно Джандиери вспылил и принялся упрекать архиепископа в бесполезности его поездок в страну гладкого льда.
Медленно перебирая агатовые четки, вступил в разговор архимандрит Арсений. Он напомнил об опасности, надвигающейся из Самцхе-Саатабаго. Османы стремятся не только разобщить грузин, но и отторгнуть Иверию от Русии. Они покровительствуют католическим миссионерам, пропуская еретиков всюду, где закрыто всевидящее око. И богопротивные монахи расползаются, яко черви. Следует царю Теймуразу в своем послании упомянуть об этом, дабы Георгий Саакадзе остерегался дружбы с хитрецом Пьетро делла Валле.
Чавчавадзе, напротив, советовал царю пока не печалиться о вере. Доброжелательно кивнув Арсению, князь поздравил его со счастливой удачей владеть Цинандали, расположенной вблизи рубежа Шамхалата. Разбойникам не надоедает скатываться на Алазанскую долину и опустошать его, Чавчавадзе, владение.
Оказалось, и Джандиери и Вачнадзе тоже думали о диких шамхальцах, разоряющих не только их, но и соседей. Необходимо незамедлительно просить Саакадзе помочь расправиться с собаками шаха, как он расправился с Двалети.
Чавчавадзе поддержал советников, ибо разгром Шамхалата даст возможность Кахети приблизиться к берегам каспийским и твердо стать на торговом пути между Русией и Ираном.
Теймураз молчал. Он думал об одном: сперва вернуть престол, а уже потом беспокоиться о том, с кем заключать союз.
Лишь на другой день Дато пригласили к царю – выслушать то, что Моурави не доверил пергаменту. На простой куладже Дато сверкал маленький павлин, напоминая о взятии Кандагара. Цаги из черного сафьяна украшали золотые кисти. Строгостью одежды Дато подчеркивал важность своей миссии.
Он только слегка коснулся широких замыслов Саакадзе, вскользь упомянул о постоянном войске в шестьдесят тысяч сабель, о предстоящем большом посольстве в Стамбул, об оживленной торговле на новых караванных путях и незаметно перешел к делам Кахети. Дато настаивал на немедленном выезде советников в Кахети для переговоров с князьями. И народ необходимо подготовить к предстоящим государственным событиям. Так же считал необходимым выехать архимандриту Арсению к католикосу – пусть отвезет от царя Теймураза жалобу на пренебрежение церкви к богоравному Теймуразу, который не собирается вековать на чужбине.
Потом на тбилисский майдан пусть отправится азнаур Лома и закупит для цариц парчу и атлас… Щедро расплачиваясь, он должен шепнуть купцам, что царь Теймураз в большом почете в Стамбуле, но благополучие грузин он, как всегда, ставит превыше всего, радуется возрождению Картли и повелел по воскресеньям служить молебен о здравии Великого Моурави. Пусть чаще заглядывает в духаны азнаур Лома и не скупится на угощение и разговор. Как ручьи с весенних гор, должно зажурчать восхищение царем Теймуразом.
Приятно изумленные кахетинцы все сильнее проникались верой в успех замышленного.
После вечерней еды Дато долго беседовал с Чавчавадзе, поражая опытного царедворца умом, блеском речи и знанием дел царства. Задуманное потребует значительного расхода, поэтому Дато, отодвинув на каменном столе чернильницы, положил перед растроганным князем два тугих кисета и пообещал в следующий приезд доставить хурджини с монетами большого веса – на общее святое дело.
Послание Великому Моурави царь Теймураз писал сам. В нем не звучали шаири, оно было насыщено признательностью и клятвенным заверением все дела объединенного Кахетино-Картлийского царства решать совместно, ибо царь Теймураз думает как раз так, как думает Великий Моурави.
На прощальную еду пожаловали царица и царевна. Теймураз был необычайно задумчив. Он уже чувствовал на своей голове венец, который давил его тяжестью забот о царстве.
Наоборот, князья и пастыри были искренне веселы и красноречивы. Всем полюбились красивый и умный Дато и простодушный Гиви. О новой встрече думали с удовольствием…
Едва зеленоватый полумесяц показался над скалистыми отрогами ущелья, «барсы» бесшумно выскользнули из ворот Гонио, свернули за проводниками вправо от тропы и скрылись в непроходимой чаще…
Днем позже в Кахети выехали Вачнадзе, Джандиери и архиепископ Феодосий. А еще днем позже – архимандрит Арсений и азнаур Лома – в Тбилиси.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Тяжелый атласный архалук давил Вардана, из-под высокой остроконечной папахи щедро лился пот, тугой бешмет, как мокрая простыня, прилипал к телу. Тени пожелтели от жгучего солнца. Таруги – новый базарный смотритель – уверял, что на раскаленных камнях можно жарить барашка. Листья на деревьях, серые от пыли, скрутились, как свитки, и Кура в полудреме едва покачивала навтики – бурдючные плоты. У городских ворот изнывала стража.
Но Вардан и не мыслил облачиться в летнюю легкую одежду: мелик тбилисских купцов должен внушать уважение не только делами, но и своим величественным видом.
Новшества, введенные меликом Варданом, несколько удивили купцов. На южной линии большой каменной площадки, где в дни предпраздничных базаров размещалось до тысячи коней, Вардан приказал освободить две обширные лавки, окрасить их стены голубой краской, вдоль потолка навести серебром греческие орнаменты. Слева от входа тянулась узкая длинная тахта, покрытая паласом. По другую сторону установили удобный прилавок. На полированной желтой стойке лежали образцы разноцветных тканей, доска с мелом для высчитывания батманов, кип, вьюков, куски пергамента для записи пошлин, замысловатая чернильница, отделанная медью, подставка для гусиных перьев и песочница.
За прилавком стоял высокий стул с византийской спинкой. «Трон!» – подсмеивался Даутбек. Вокруг прилавка чинно выстроились шестиугольные, арабской формы табуреты, тоже желтого цвета. Позади стула на стене красовалась надпись:
«ВЕРЬ СЛОВУ, НО БЕРИ В ЗАЛОГ ЦЕННОСТИ».
В глубине, на низенькой скамье расставлены чаши и глиняные кувшины с водой, обернутые для прохлады мокрым холстом.
Когда Саакадзе впервые вошел в помещение мелика и увидел восседающего на «троне» Вардана, а вокруг прилавка малых и больших купцов, он понял: торговля в верных руках. Оказывая уважение званию мелика, Моурави не согласился сесть на почетное место и опустился на табурет рядом с пожилым купцом. И, словно не замечая быстрого обмена многозначительными взглядами и довольных прицокиваний, сразу приступил к делу.
Говорили о предстоящей посылке каравана в Эрзурум.
Трудно сказать, как ухитрился Вардан собрать у купцов товар, но он решил сразу блеснуть богатством тбилисского майдана.
Семь дней бирючи-глашатаи оповещали тбилисцев о намерении мелика закупить в Турции для горожан все им необходимое. Пусть немедленно придут в голубое помещение и выскажут свои желания… Высокочтимая княгиня Цицишвили повелела привезти малиновую парчу, затканную бисерными цветами. Прекрасная княжна Липарит благосклонно заказала атлас с золотыми узорами. Князь Джавахишвили пожелал иметь седла из зеленого сафьяна.
Бирючи выкрикивали имена знатных заказчиков, к которым заранее Вардан направил купцов с предложениями.
Горожанки спешили выразить свои пожелания, тем более монеты вперед не надо давать, а не придется товар по сердцу – можно и отказаться. Эта суета создавала на майдане праздничное оживление.
К каравану мелика присоединили десять царских верблюдов и нагрузили их закупленными у амкаров изделиями: чеканными поясами, кольцами, серьгами, браслетами, монистами и другими женскими украшениями. Весь этот легкий товар Саакадзе велел обменять на клинки для дружинников.
С утра в помещении мелика стоял торговый гул, скрипел мел на грифельной доске, высчитывали сбор с базарных весов, пошлину за причал плотов, сбор с дров, ввозимых через Дигомские и Речные ворота.
Вардану помогали его сыновья.
Заслышав звон колокольчиков и ворчанье верблюдов, Вардан откладывал гусиное перо, важно выходил на площадь встречать прибывшие из Имерети, или Борчало, или Ганджи караваны. И тогда, положив руку на кожаный пояс с серебряными шишками, он чувствовал себя как полководец, осматривающий свое войско.
Но сегодня с зари гудит зурна, у Дигомских ворот давка: толпы тбилисцев высыпали поглазеть на купцов и амкаров, с пляской и вином провожающих первый караван в Турцию. На переднем верблюде, украшенном высокими белыми мохнатыми перьями, важно восседает караван-баши Дарчо, сын Вардана. За ним на откормленных кобылах едут пять опытных купцов. Двадцать пять погонщиков покачиваются на тюках. По бокам следуют с метательными копьями караван-хранители. За последним верблюдом тянется легкоконная охрана.
Так мелик Вардан начал торговлю с чужеземными майданами…
Наконец улеглось волнение, и Вардан, уступая мольбе жены, сбросил тяжелый архалук и, окатив себя водой, надел, холщовый бешмет. Тут вспомнилось данное им обещание князю Шадиману явиться за дальнейшими повелениями… Мелик Вардан по прибытии из Исфахана не собирался красться ночью, как вор, в Марабду. Хотел отправить с сыном послание, привезенное от Караджугай-хана. Вардан так и сказал Моурави: «Ты сделал меня самым счастливым в Картли, моих дочерей уже сватают сыновья самых богатых и знатных купцов, а младшему сыну предлагают породниться с уважаемым купеческим родом Арцруни, которые еще при Луарсабе Первом отправляли грузинский шелк в Смирну и оттуда, по средиземной воде, в страну франков. Так посмеет ли Вардан иметь еще господина, кроме Великого Моурави? Преданность мелика неизменна до конца дней».
– Аминь, – сказал Саакадзе и мысленно добавил! «Верь слову, но бери в залог ценности». – Ничто не лишнее в жизни. Засевай поле всегда на двух берегах: зальет один посев – уцелеет другой. Помни это, Вардан, и в этом будет твоя преданность, – не мне, а царству. Я должен знать все действия князя Шадимана, дабы в нужную минуту предотвратить опасность… Ему говори все, что безвредно. Скажи о постоянном войске, с осторожностью сообщи: не очень Моурави в это дело намерен привлечь князей; больше из вежливости предлагает. Ради Зураба Эристави, Мухран-батони, Эристави Ксанского, с которыми уже тайно договорился… Скоро хитрый Саакадзе из Носте породнится с владетелями Самухрано и Ксанской долины.
Это была не первая беседа Саакадзе с меликом. Привезенные ценные торговые сведения из Исфахана и выполнение семейного поручения приблизили Вардана к дому Моурави… Недаром не только Русудан и Моурави одарили семью купца, но и «барсы» – Хорешани и Дареджан.
Не обманул купец ожиданий Моурави и в главном: торговля в стране расцветала. Как тюки с добротным товаром, поднимались планы Вардана. Вот почему часто беседовал с ним Саакадзе. Вот почему крепла уверенность в блеске и обогащении царства. Вот почему встречи с князем Шадиманом становились все тягостнее для Вардана, погрузившегося, как рыба в реку, в любимое дело… Но так желает Моурави…
В понедельник, в тяжелый день для торговли, когда купцы суеверно избегают заключать сделки, Вардан на рассвете отправился в Марабду.
В Сабератиано он миновал четыре торговые рогатки, не снятые Шадиманом, и десять засад, где марабдинские мсахури набрасывались на него, как на разбойника. Начинало бесить, что для князя Шадимана он по-прежнему оставался мелким Варданом, тогда как весь майдан снимал перед ним шапки. С такими недобрыми мыслями купец пересек три рва и по узенькому мосту въехал в замок.
Листья лимона блестели приятной свежестью. Ярко-желтые плоды издавали нежный аромат.
Шадиман доволен: купец точно выполнил поручение, привез от Караджугая свиток не только ему, Шадиману, но и Исмаил-хану, уже наслаждающемуся в крепости обещаниями шаха, Вардан сумел лично убедиться в благосклонности «льва Ирана» к князю Шадиману… Небо над Марабдой прояснялось, немножко терпения!
Не показалось умному князю странным возвышение купца. Вардан объяснил это так: Саакадзе послал в Иран одного из «барсов», который чуть не попался в руки феррашей. Вардан согласился на богоугодное дело и присоединил к своему каравану верблюда с прахом Паата. Благодаря такой дальновидности Вардан не только аошел в полное доверие к Моурави, но возвысился до звания мелика… А все это – на руку князю Шадиману. Встревожила Шадимана весть о создаваемом постоянном войске. Долго советовался он с Андукапаром, который предусмотрительно не показывался купцу. Может случиться, близкие им князья по глупости воспользуются великодушием великого хитреца.
А Вардан продолжал повествовать: Мухран-батони, Ксанские Эристави, Зураб Арагвский, даже спорщики Магаладзе и пугливый Церетели сами навязывают Саакадзе свои дружины, от белобородых копейщиков до безусых стрелков…
Шадиман понимал: Саакадзе стремится расправиться еще раз с шахом, а потом ему нетрудно будет с войском, выученным новому искусству огненного боя, уничтожить по одиночке сильные, но неугодные азнаурам княжеские фамилии…
Шадиман поручил купцу передать письма князьям Липариту, Амилахвари-младшему, Джавахишвили и Цицишвили.
К вечеру, стремясь быть невидимым в тенях ущелья, Вардан миновал рвы, засады, рогатки и заночевал в Хатис-Тилети. А утром, принеся благодарность греческому богу торговли, положил перед Саакадзе четыре шадимановских послания.
Как предвидел Георгий, Шадиман предупреждал князей не попадаться на ядовитый крючок ностевского плебея и приглашал Цицишвили одного приехать в Марабду обсудить угрожающее положение.
С большим удовлетворением Саакадзе вернул свитки, посоветовал Вардану немедленно вручить их князьям.
Георгий отложил поездку к манглисским укреплениям, взял с собой Автандила, Эрасти, оруженосцев и отправился в Самухрано.
Проезжая Сапурцлийскую долину, Саакадзе вспомнил битву с Карчи-ханом. Неужели придется мечом приводить в покорность кахетинских князей? Необходимо также избегнуть враждебности Мухран-батони. Видит бог, хотел на Кайхосро венец возложить – Багратид Мухран-батони. Но как бы сердце ни любило, нельзя подвергать страну смутам…
На развилке дорог послышался веселый окрик:
– Э-хэ, Георгий, откуда ты узнал, что мы едем?
– Ты мне в сладком сне приснился, Гиви, – обнимая друзей, улыбался Саакадзе, – удача прямо под копыта коня лезет. Повернем, друзья, к Мухран-батони, там Хорешани у отца гостит.
– Сын здоров? – обеспокоился Дато.
– Еще как здоров! По всему замку голос подает. Почему усомнился?
– Хорешани в гости поехала – такого разговора не было.
– Я просил…
Дато взглянул на друга и понимающе кивнул: пусть, кому надо, думают, что Дато все время вместе с Хорешани гостил в Самухрано.
Такая перемена пути сильно обрадовала Гиви. Он тоже соскучился по маленькому Дато – большой ему надоел… Хорешани развеселится, увидя преданного Гиви.
Взяв под уздцы коня Гиви, Дато отъехал с ним в сторону:
– Гиви, забудь, где мы были, даже во сне не вспоминай.
– Ты меня не учи! – обиделся Гиви. – Я теперь лучше тебя знаю, о чем с княжнами говорить.
Кроме необходимости повидать правителя, – вернее старого Мухран-батони, – Моурави хотел проверить, догадывается ли он о неудовольствии князей и об истинной цели посольства в Русию. Нет, упоенный надеждой видеть вскоре любимого внука на троне Багратидов, старик ни о чем не догадывался. Как ни странно, но Кайхосро что-то предчувствовал. Оставшись вдвоем с Саакадзе, он испытующе посмотрел на своего учителя и спросил с легкой иронией: «Не надоел ли еще бездарный правитель преданной ему Картли?»
Саакадзе удивился:
– Откуда, такие мысли? Пройдет еще год, и доблестный Кайхосро поймет сладость власти.
– Чужой власти, Моурави. Должен признаться, тяготит меня сидение на троне… Каждому человеку свое. Я люблю битву и не выношу дел царства, полных хитрости и лукавства. Помоги мне, я изнемогаю.
Саакадзе молчал. "Тем лучше, – думал он, – не так печально будет расставаться с саном «богоравный».
Кайхосро наклонился к самому уху Саакадзе:
– Говорят, Луарсаб все же вернется в Картли?
– Кто говорит?
– Князь Липарит, царица Мариам писала мученику…
Саакадзе вздохнул свободно, он было встревожился: неужели Хорешани проговорилась о хлопотах Папуна?
– О послании совы, разумеется, мне ведомо, а о возвращении Луарсаба – нет. Но если так тяготишься, есть другие царевичи Багратиони. Они украдкой от меня у католикоса домогались престола…
– Об этом и мне ведомо, но им не уступлю. – Глаза Кайхосро вспыхнули.
Он нервно сжал пояс, где покоилась рукоятка меча, и стал похож на деда, на всю фамилию Мухран-батони, которую так любил Моурави.
– Им уступлю! – повторил Кайхосро. – Я тебе хоть тем помогаю в великих трудах для царства, что не мешаю. А эти бездельники пусть сразятся со мной!
Моурави взял обеими руками голову Кайхосро и трижды поцеловал.
– Сколь любим ты мною, мой сын, за ясность ума, за благородство… Знаю я, тяжел твой удел, но другого исхода нет: тебе еще придется скрепить одно дело…
– Догадываюсь. Грамоту о постоянном войске? Не верю в осуществление, – князья не согласятся.
– Напротив, настаивать будут на участии.
Вежливо покашливая, вошел старый Мухран-батони и, неодобрительно покачивая головой, остановился на пороге: правитель и полководец, обнявшись, гуляли по залу.
Опустившись на арабский табурет, Кайхосро пригласил последовать его примеру. Заговорили о семейном. Старик передал просьбу Мирвана не томить молодежь и назначить день бракосочетания Теймураза – сына Мирвана – и Хварамзе – прекрасной, как лик солнца, дочери Саакадзе.
Жаждал и Моурави этого дня, но Русудан хочет перешагнуть годовщину гибели Паата.
– Все же надо отпраздновать не позднее октября, – подхватил старый князь, и вдруг загорелся: – Как раз время охоты. Собаки томятся. Целый месяц лес будет оглашаться веселыми звуками рога и лаем.
Моурави торопливо заговорил о приданом Хварамзе. Старик вежливо заметил: пусть об этом договариваются сваты – сиятельная Хорешани и светлейшая жена царевича Вахтанга. Но Моурави все же перечислил все принадлежащее владению Патара-Носте: красивый замок, табун коней, фруктовые сады с оросительными каналами и семь домов со всеми угодьями. Не забыл упомянуть о стаде овец, о пятистах головах крупного скота, о золотых и серебряных изделиях, об индийских, турецких и персидских драгоценностях.
Кайхосро восхитился щедростью Моурави, а старый князь тщеславно предвкушал, какую зависть вызовет в замках такое приданое. Брак скрепит навек дружбу с Моурави, и он мечом и словом водворит Кайхосро на царствование.
Многое еще было переговорено и решено…
А ночью в замке Мухран-батони Дато рассказал Моурави о жажде царя Теймураза соединить Картли и Кахети под своим скипетром.
Нелегко было Моурави пойти на союз с чуждым ему кахетинским Багратидом, не очень доверял упрямцу, рассчитывал лишь на свое влияние, поддержку народа и церкви. Но опасно страдать близорукостью. Кайхосро никогда не будет царем – сам не стремится, князья не допустят и церковь не утвердит… Зачем же напрасно гонять коня за ветром?
Через три дня все ностевцы покинули гостеприимный замок. Хорешани и Дато с трудом оторвались от маленького Дато, который пухлыми ручонками хватал их за носы и уши и звонким смехом встречал умышленно сердитые окрики отца.
Суровый Газнели растрогался, он утешал Хорешани: скоро правитель вернется в Метехи, и тогда она может хоть каждый час видеть своего сына, витязя Дато Газнели…
Отъехав на агаджа, Дато и Георгий, беседуя, слегка отстали.
По расчетам Саакадзе, посланцы Теймураза достигнут Кахети на шестой день конной езды. Там они пробудут с месяц, объезжая княжеские владения от Тианети до Лагодехи. Значит, Даутбеку придется выехать уже осенью, якобы для приглашения кахетинских азнауров на общую встречу Нового года в Тбилиси. За такой срок Шадиман как раз успеет предупредить своих князей о коварстве Моурави, замыслившего отстранить их от… Как странно, Шадиман не видит, что отказ князей поставить личные войска под знамя царства был бы равносилен гибели всех замыслов Саакадзе… Воистину ненависть – сестра слепоты!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В кузнице полуобнаженные силачи с уханьем опускали огромные молоты на раскаленную сталь, ковали мечи. Но гром ударов не достигал главных ворот замка, куда сейчас въезжали князья Амилахвари и Цицишвили. Стояла необычная тишина. С верхней бойницы упала летучая мышь. Цицишвили побледнел: быть междоусобным раздорам!
Сперва хмурые и настороженные, князья по мере рассказа о коварстве Саакадзе приходили в лихорадочное волнение… Саакадзе замыслил отстранить князей? Без их участия возвеличить царство?
Шадиман презрительно скривил губы:
– Некоторые князья, напротив, помогут Саакадзе возвеличить Картли. Две предстоящие свадьбы неужели ничего не говорят об этом? Смотрите, не очень ропщите на правителя, иначе получите новую династию: Георгий Первый, богоравный Саакадзе. Думаю, к этому клонит, иначе не могу понять, зачем мальчика на троне мучает.
Князья переглянулись, Амилахвари по-родственному хотел сообщить о разговоре у католикоса, об обещании святого отца подумать о новом царе из династии Багратидов, но упорное молчание Цицишвили остановило его.
– Опять каждое воскресенье молебны о здравии Моурави служат, – нерешительно сказал Андукапар.
– Двалети тут ни при чем, – прищурился Шадиман, – мне верный человек сказал, что умный Саакадзе католичеством припугнул святого отца.
«Что предпринять? – мучились князья. – Был бы настоящий царь!»
Но Шадиман твердо заявил: законный царь на картлийском престоле – Симон Второй, и иного не будет. Так пожелал шах Аббас.
Растерявшийся Цицишвили с некоторым трепетом спросил:
– Неужели Шадиман сносится с врагом Картли?
– Не с врагом, а с покровителем.
– Царя Симона не хотим, – упрямо отмахнулся Цицишвили. – И церковь не признает его. Опять вражда? Надоело! Княгини тоже требуют мира.
– Знаю почему. Не дело грузинским женщинам уподобляться жрицам. Если шаири любят, можно в замок певцов позвать. Танцы? Сгони со всех поселений рабов, пусть услаждают зрение.
– Царя Симона не хотим! – раздраженно отчеканил Амилахвари, вспомнив, сколько монет истратили его княгиня и княжны и старший сын на бархат, парчу, благовония и сафьян. С каким нетерпением они ждут веселой зимы. – Мы с франками, и с иберами, и с великим Римом собираемся сноситься. Купцы рассказывают: много путешественников к нам прибудет. Надо цвет княжеских фамилий, блеск и тонкость чувств показать.
Шадиман понял: совсем другим оружием надо бороться с Саакадзе. Он даже надменных княгинь сумел перетащить на свою сторону. Придется хоть немного умерить его удачу, нальем в чудное вино ложку уксуса.
– Это где вы собираетесь блистать княжескими знаменами? В Метехи? У правителя? Лучше не срамитесь, подождите, пока настоящий царь из династии Багратидов вернется на свой престол и с позором изгонит узурпатора.
Злость душила Цицишвили. «Барсы» правы: настоящий «змеиный» князь! Самые лучшие яства может отравить ядом своих слов. И разъяренный Цицишвили выкрикнул:
– И такое может скоро случиться! Луарсаб вернется. Русия заставит шаха Аббаса.
На все доводы Шадимана и Андукапара, что лучше заяц в руках, чем лев в пустыне, князья решительно заявляли:
– Царя Симона не хотим! Католикос скоро направит в Русию особое посольство. Настоятель Трифилий сам описал опасность: не поможет Московия – поможет Рим. И тогда во многом придется уступить папе Урбану… Теперь, думаем, и Моурави на Луарсаба согласится. Пока молчит, но против не выступает…
Изумленно вглядывался в князей Шадиман: вот как они действуют! И выразил сожаление, что еще не время одернуть хитрого монаха, подкапывающегося под трон законного царя. Но настанет час – монах узнает, что Шадиман бодрствует в Марабде.
Амилахвари насмешливо заметил, что хитрый монах не только осведомлен о местопребывании Шадимана, но выразил удовольствие, что князь не забывает посылать в Кватахевский монастырь за розовым маслом и иконами для марабдинской церкви…
Шадиман внутренне содрогнулся: его лазутчиков узнали! Не ослышался ли он? Тогда почему Саакадзе не нападает?
Цицишвили злорадно усмехнулся:
– Может, Моурави и знает, но делает вид, что не верит. А азнаур Даутбек как-то смеялся: «Бедный царь Симон, с кем теперь советуется, в какой цвет красить ус?»
Словно молния пронзила тьму! Шадимана охватил озноб. Как раньше не догадался? Его, Шадимана, подобно амбалу, выманили из крепости. Знал ли Вардан? Наверно, нет, – тоже попался на острый крючок. Выследили купца и позволили помочь царедворцу бросить глупого царя на произвол Исмаил-хана.
Страшно стало Шадиману: ему чудилось, что тяжелые ворота Марабды разлетелись в щепы, а с него сорвали доспехи и он обнажен перед княжеским сословием. Вот почему с ним так разговаривают – потеряли уважение и веру. Незнакомая боль сдавила горло, он почувствовал тошноту и головокружение.
К счастью, Андукапар пустился в словесную драку с князьями.
Шадиман, помедлив и как бы не придавая значения сказанному князьями, попросил остаться до утра. Он хочет показать, чем был занят в крепости, пока Симон, по его совету, красил единственный ус шафраном, любимым цветом шаха Аббаса.
Небольшой пир, устроенный в честь гостей, прошел весело. Шадиман блистал остроумием, тонко высмеивал Исмаил-хана и его гарем, рассказывал и о Симоне смешное, но ни словом не упоминал о Саакадзе и вообще о делах Картли.
Довольные князья притворялись, что верят в веселость Шадимана. Они тоже вспоминали случаи, вызывавшие смех. Как правитель, украдкой от деда, устраивает у себя пирушки с братьями и не скупится на пинки чуть ниже спины, когда они дразнят его «богоравным». Еще многих высмеивали князья, но тоже ни словом не упоминали более о Саакадзе и вообще о делах Картли.
У себя в покоях князь советовался с Андукапаром. Конечно, он отлично бы обошелся без его глубокомысленных предложений, но опасался задеть самолюбие друга. Да, друга, – одна цель сроднила их. Шадиман силился как можно дольше удержать в Марабде владельца Арша. Одиночество все назойливее преследовало Шадимана, днем подстрекая на нелепые решения, а ночью нашептывая о том, что усилия его тщетны.
И Андукапар с отвращением думал о холодной Арше. Скука и сетования Гульшари не притягивали его к родовой крепости, и он охотно согласился остаться в Марабде до весны – для пользы общего дела.
Так он и велел телохранителю передать княгине, вместе с уверениями в успешности переговоров с шахом Аббасом и вместе с чудесным кувшинчиком благовоний, которые посылал прекрасной Гульшари князь Шадиман. Второй телохранитель остался при Андукапаре для личных услуг – вернее, высматривать подземные ходы и подслушивать опасные слова, а затем ночью, стягивая с князя сафьяновые цаги, шепотом докладывать обо всем.
Но и чубукчи Шадимана тоже старался как можно больше выведать у телохранителя, чтобы ночью, стягивая с князя сафьяновые цаги, тихо сообщать сведения о замке Арша.
Так два князя, довольные друг другом, строили планы, как скорее низвергнуть ностевца Саакадзе.
Утро выдалось радостное. Из тенистых зарослей веяло свежестью и легким запахом отцветающих роз. Вдали неподвижно белело сонливое облако, как лебедь над синей водой. Крутые гребни гор, одетые лесом, нависали над ущельем. Дремотная тишь притаилась в зубцах бойниц, мглистая тень покоилась еще у подножия стен, а верхушка главной башни уже золотилась солнцем.
«Солнечному утру не верь!» – подумал Шадиман, всматриваясь в небосклон. Остаток ночи он провел один, на скамье, в глубокой думе. Испытываемый накануне стыд перешел в острый гнев. Не помогли и листья лаконоса и порошок из лимонной корки. Его то тряс озноб, то горячая волна приливала к сердцу.
"Может, Моурави умышленно выпроводил его, князя Бараташвили, из крепости? Но вовлечен ли был в тонкий обман и купец? Это знать сейчас важнее всего. Раскаленными щипцами заставлю сказать правду! Мудрому плуту доверил послание в Исфахан. С кем играть посмел презренный торгаш!.. А князья? Всю жизнь отдал укреплению знамен. Не раз, как столб – своды храма, поддерживал сословие, вот-вот готовое рухнуть! Презрел жену, угасшую на этих камнях в одиночестве. Сыновей не хотел в царский замок брать – стыдился свидетелей своего возраста. Тщеславился восхищением княгинь, пустословием… А оба сына бросили Марабду, служившую им ненавистным монастырем, бежали в Грецию. Там сейчас кичатся фамильными драгоценностями и равнодушием к отцу. Дочь, кроткая Магдана… Что она видит здесь? Наверно, незаметно выйдет замуж за какого-нибудь незаметного гурийского князя, соблазнившегося моим богатством. Да, я, знатный князь, ни на что не смотрел, ни о чем не беспокоился… Все, все для грозного блеска княжеских знамен!..
А теперь дочь избегает встречи со мной, вздрагивает, когда ее окликают. Даже семьи десятка азнауров, живущих в Марабдинском замке, ни разу не пригласили крестить новорожденных или благословить молодых. Чубукчи уверяет: «Не осмеливаются». Нет, просто боятся несчастливой руки… Нет, не сдамся! «Змеиный» князь? Ну что ж, змея есть мудрость; Метехи не может существовать без меня, как коршун без когтей. Надо найти ахиллесову пяту… Ударить по самому чувствительному".
И опять, как и в прошлый раз, в его памяти встало имя Зураба Эристави. "Вот кто поможет мне… Зураб! Он самый умный, самый свирепый и самый честолюбивый. Давно он тайно завидует Саакадзе, давно рвется к высотам власти. Униженную жену выбросил из памяти, как изношенную куладжу. Я помогу арагвинцу взобраться на вершину, и он оттуда беспощадно столкнет своего «барса».
– Батоно, все готово.
Шадиман вздрогнул:
– Веди!..
Проснулись князья в самом приятном настроении. Кажется, Шадиман решил оставить их в покое. Сейчас они покинут мрачную нору змеи…
Совсем готовые к отъезду, они уже собирались прощаться с владетелем, когда чубукчи попросил их следовать за ним.
Прошли под темными сводами, где тускнели фрески фамилии Бараташвили. Спустились в разросшийся сад, где из водоема в боковые канавы вытекала зеленоватая вода. Потом поднялись по внутренней каменной лестнице в круглую башню и неожиданно очутились на площадке с мраморными перилами. Там ждали их Шадиман и Андукапар. Завидев князей, Шадиман недобро усмехнулся.
– Я хочу показать вам усы, о которых я заботился в крепости на скале Табори. Садитесь…
Окруженный пятью глухими башнями, огромный каменный двор казался дном мрачной пропасти. Зубчатые стены, соединяющие башни, тянулись тремя ярусами и отделялись одна от другой глубокими рвами. На дворе чернели неподвижные квадраты, их было восемь. Только приглядевшись, можно было заметить легкое вздрагивание черных наконечников копий и острия черных шлемов. В одну линию сливались черные щиты. И как знак смерти, впереди каждой сотни реяло знамя, на котором извивалась чешуйчатая змея. Вдоль стен на каменных выступах застыли ряды черных стрелков и копьеметателей. На площадках, нависших над рвами, стояли наготове котлы, доверху наполненные смолой, пирамидами громоздились возле камнеметов ядра.
Слегка приподняв анчхабери, мрачный азнаур глухим голосом попросил у князей благосклонного внимания. Он махнул железной перчаткой, и квадраты пришли в движение. Сотни раскололись на десятки, вмиг перестроились в три линии и, взяв копья на изготовку, пошли друг на друга. Но за три шага до удара о щиты круто повернули и образовали бреши, в которые точно из-под земли выросшая конница ринулась полным галопом.
Начался бой. Пешие и конные действовали одной железной массой, то распадаясь на квадраты, то образуя пинии на краях и позади врага…
Как змеи с раскаленного щита, посыпались на замок обжигающие солнечные лучи…
Но не эта сила ужаснула князей, а множество выведенных на колесах железных клеток, где Шадиман укрыл страшное, невиданное досель оружие войны…
Князья не помнили, когда и как очутились они за воротами Марабды. С завязанными глазами ехали по влажному подземелью. Ехали они долго. Начинал томить страх: что, если обозленному Шадиману вздумается оставить их здесь навсегда? Но вот кони куда-то спустились, куда-то поднялись и остановились. Свежий ветерок коснулся взволнованных лиц. Князья сорвали повязки: в лесу они были одни. Сколько они ни всматривались, нигде не заметили входа в таинственное подземелье.
С тяжелым чувством обиды и отчужденности князья двинулись дальше.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Кахети давно тревожила Саакадзе. Но дела Картли не давали возможности уделять должное внимание соседнему царству. Все же он еще весною отправил Ростома и Элизбара в Имерети, Гурию и Самегрело. Он благодарил царя и владетелей за приглашение поохотиться, попировать по случаю освящения новой базилики в Абхазети и дня ангела Мамия Гуриели. Обещал непременно приехать, но сейчас просил разрешить картлийским глашатаям сзывать кахетинцев, разбежавшихся от кизилбашей.
Нельзя сказать, чтобы такая просьба обрадовала владетелей. Всюду нуждались в людях, и хотя Имерети не воевала с грозным Ираном, но беспрерывные междоусобицы сильно уменьшали число крестьян.
То же самое происходило в княжествах, где процветала работорговля. Распродажа и обмен на чужеземные товары собственных жителей с каждым годом все больше опустошали царства и княжества Западной Грузии.
Но отказать в просьбе Великому Моурави ни имеретинские Багратиды, ни мегрельские Дадиани, ни, тем более, владетели Гуриели не решались. Опытные глашатаи ходили по городам и поселениям, извещая кахетинцев, что Великий Моурави взял под свое покровительство Кахети и возжелал помочь им разжечь огонь в родных очагах. Поросли новой травой долины Иори и Алазани, опаленные персидскими полчищами. Разломаны мечети, воздвигнутые Пеикар-ханом. На вновь возведенных башнях день и ночь зоркая стража следит за дорогами. Кто отважится приблизиться к землям, защищаемым Георгием Саакадзе? Пусть кахетинцы спокойно возвращаются к родным дымам. Пусть сеют хлеб, возделывают виноград, пасут стада…
Кахетинцы слушали, сердцем рвались домой, но ужас пережитого, словно, каменная преграда, удерживал их. «Персы» не придут, а шамхальцы только осени ждут, легви тоже. Соберем посеянное, сгоним с пастбищ на зиму скот, разольем в кувшины вино, масло, мед, и тогда проклятые скатятся с гор, и снова оружие, кровь, слезы… Нет, пока царь не вернется, пока не поставит на рубежах охранное войско, нельзя рисковать последними детьми".
Но и оставаясь в чужих царствах и княжествах, кахетинцы многим рисковали, ибо за ними охотились не меньше, чем за своими, для продажи османам в рабство.
Они посылали гонцов к Саакадзе, описывали свою безрадостную жизнь, просили защиты и все же медлили с возвращением: зачем от воды в огонь бежать?
Амкары-кахетинцы, спасшиеся от угона в Иран, легко вошли в цеховые братства, получили одинаковые права по разделу работы, их семьи нашли любовь и сочувствие в семьях картлийских амкаров. Началась трудовая спокойная жизнь. И уходить в разрушенную, сожженную, полную опасностей Кахети никто не хотел.
Кахетинцы были не только трудолюбивы, но, вследствие частых посещений иноземных купцов, познали искусство политических дел. Моурави очень уважал кахетинцев и дорожил ими, но понимал неминуемую гибель Кахети, если не вдохнуть в засохшее сердце свежую струю крови. Необходимо заселить опустошенные земли, богатые вновь разросшимися шелковичными рощами, пасеками и изобилующие многим, чего нет даже в Картли. Что стоит присоединенное царство, которое существует только в грудах развалин?
На запустение жаловались и кахетинские азнауры, которые из-за отсутствия крестьян были не в силах наладить свое хозяйство, все больше приходящее в упадок. Жаловались и князья, хотя они были в лучшем положении. Неприступные замки находились вне досягаемости шамхальцев. Поля и виноградники обрабатывали глехи и хиэани, укрытые в замках от кизилбашей. Притом же князьям удалось откупиться от ханов золотом, коврами, кипами шелка.
Но замкнутость хозяйства, распад торговых путей, невозможность вывоза накопленных товаров чувствительно отзывались и на князьях, они беднели. Все чаще звучало: «Надо торговать через тбилисский майдан».
Вот почему так обрадовало прибытие в Кахети Джандиери и Вачнадзе – гонцов от Теймураза…
Дней через двадцать в Телави прискакали Даутбек, Димитрий и Элизбар, сопровождаемые отрядом дружинников в сто шашек.
Взбудоражена Кахети. Жажда выхода из тяжелого состояния заставила кахетинцев цепляться даже за кажущуюся возможность спасения. К замку Джандиери, где остановились посланные от царя, тянулись азнауры, купцы и глехи из далеких деревень.
Как было договорено с Дато, о возвращении Теймураза пока не говорили. Объединенное картли-кахетинское войско для защиты общих пределов? Кто из умных может отказаться от такой возможности? Такое же общее одобрение и ликование вызвал второй совет царя Теймураза: объединить на тбилисском майдане торговлю Кахети и Картли.
Князья умилялись: их богоравный царь даже из Гонио заботится о них. Наверно, ему удастся убедить в Трапезунде трехбунчужного пашу нарушить рубеж Игдыр-Камарлю и этим вынудить шаха Аббаса оттянуть кизилбашей подальше от границы Кахети. Гордо приосанившись, князья уже предвкушали возрождение замков, расцвет фамилий.
Узнав о новых делах мелика Вардана, купцы оживились. До приезда посланцев Моурави их томило безделье. Они рвались к шуму весов и аршинов, к азартному торгу, клятвам, убеждениям, к скреплению сделок где-нибудь в любимом духане, под шум зурны и веселые выкрики кутил, под щедрые пожелания и звонкое бульканье вина. Крепость, где разместились посланцы Моурави, с утра до ночи осаждалась кахетинцами.
Тут шумели запыленные пастухи из Карагача. Они клялись: трава на пастбищах закрывает человека, а скота нет. Виноградари Мукузани вопили, что на виноградниках некому давить из винограда вино не только, как полагается, ногами, но даже рукой. Шелководы Илису жаловались, что уцелевшие тутовники никому не нужны, ибо червоводни заросли паутиной. Торговцы Сигнахи молили о прокладке новой дороги через Гомборский перевал, иначе не только склады не наполнятся, но даже на прилавок, кроме ржавого гвоздя, нечего бросить. Глехи Белакани сокрушались, что шамхальцы в их садах, как в собственных, деревья трясут.
Сочувственно выслушивали «барсы» плач Кахети, недавно еще раздольно процветавшей.
Даутбек приказал собраться в Телави всем выборным от Кахети азнаурам на первый ностевский съезд…
А Элизбар на базарной площади разбил конную сотню на десятки и производил учения, как отражать врага.
Конечно, саакадзевцы давно были обучены, но игра в бой показывалась для кахетинцев, часами тесным кольцом окружавших площадь. Всплески шашек сменялись блеском котлов, в которых вскипал ароматный рис. Приглашались все желающие разделить с картлийцами трапезу на разостланных бурках.
Наконец съехались кахетинские азнауры. Даутбек обрушился на них за бездействие. Так ли говорилось в Носте? Как рассчитывают они поднять из пепла свое царство? Где обещанные дружинники, обязанные перед родиной? Почему на рубежах не стоит стража? Какой вес имеет их клятва, если даже словом не потрудились представить дело?
Азнауры изумленно прислушивались. Казалось, гремит голос не Даутбека, а самого Саакадзе.
Сулханишвили принялся убеждать: ему ли, бывшему начальником царских телохранителей, не ведать, как собрать дружину? Но из одного нельзя сделать сто. Клялся и Гараканидзе из Сигнахи: он знает, как метать дротики, но чтобы передать искусство – надо найти метателей. Уверял и Таниашвили: опыт царской охоты просветил его, как направлять охотников на след кабана, но как поразить кабана без охотников, этого он еще не постиг.
Даутбек им твердо посоветовал брать пример с одного ностевского азнаура, который, если надо, и из камня выжмет воду.
Кахетинцы поняли: не шутят посланцы Саакадзе. К Новому году в Тбилиси съезжаются все представители сословия. С чем они приедут? Только с семьями? Не вызовет ли такой приезд смех не только у азнауров, но и у князей? Конечно, вызовет, тем более, что князья Кахети решили явиться в Тбилиси не только с конюхами.
В конце съезда кахетинские азнауры заверили Даутбека клятвенным словом, что через две недели на базарной площади они представят не меньше трех сотен: если надо – из камня выжмут. Пусть азнаур Элизбар обучит их всадников искусству конного боя.
К вечеру азнауры-кахетинцы торопливо разъехались.
Даутбек понимал: не тремя сотнями клинков кахетинцы ослепят съезд, – первые дружины были необходимы для поднятия духа самих кахетинцев.
Дни проходили в больших заботах. Уже подвозился строительный лес. Кто-то принялся чинить ограды, шла кирпичная кладка новой крепостной стены. Димитрий начинал волноваться, где раздобыть продукты для дружинников. Поэтому он обрадовался, увидев однажды на базаре черные тушинские шапочки. Он охотно скупил по сходной цене все привезенные из Тушети товары и пригнанный скот.
Но тушины спустились с гор не только ради прибыли, Анта Девдрис, узнав о прибытии в Телави людей Саакадзе, послал разведать обо всем. Сумрачный Гулиа зашел к Даутбеку: тушины также хотят знать, что означает прибытие азнауров в Кахети и загадочный приезд князей из свиты царя Теймураза.
– Про князей, дорогой Гулиа, ничего не могу рассказать, а про себя – многое. Но не лучше ли отложить это до моего приезда в Гомецарскую Тушети? Слово имею от Георгия Саакадзе к Анта Девдрис.
– Хорошо, что не лишаете нас своего внимания. Анта и деканозы немного удивились: сюда прибыли, а к нам не поднялись. Умножьте свое внимание к тушинам, как земля умножает плоды.
– Да прославится имя тушинских витязей! Удостоенные приглашения, мы прибудем с чистым сердцем.
– Пусть сопутствует вам святой Георгий Лашарский!
Обменявшись знаками вежливости, перешли к делу. Гулиа предложил пригнать на базар скот для размножения и продукты для телавцев. Даутбек искренне поблагодарил за братскую помощь и пожелал Гулиа удачи в набегах и на охоте.
Лицо Гулиа все больше прояснялось: Даутбек разговаривал, как тушинский витязь. Гулиа поднялся и твердо сказал:
– Помощь будет, не предавайтесь раздумью. Ждем тебя и друга твоего у входа в горы. Будь невредим!
– Ходи невредим! – ответил Даутбек, слегка дотронувшись до плеча тушина.
Даутбек поделился радостью с вошедшим Димитрием. Они не знали, какой предлог подыскать для поездки в Тушети. А теперь можно громко бахвалиться – тушины предлагают закупить у них на год скот и продукты, ибо сказано: пока задуманное не сделано – не хвастай удачей.
За четыре дня до отъезда пришел гонец с приглашением посетить Джандиери и Вачнадзе: хотят говорить о княжеских делах.
Даутбек и Димитрий обменялись красноречивыми взглядами.
– Передай, уважаемый, князьям: как азнауры за честь принимаем приглашение, а как посланцы Великого Моурави просим уважаемых князей, если есть разговор, пожаловать к нам.
Все это умышленно громко сказанное слышали в соседних комнатах азнауры-кахетинцы и пришедшие купцы и еще сильнее прониклись уважением к посланцам Саакадзе.
Даутбек оказался прав: напрасно сетовали азнауры. Захотели – и въехали на базарную площадь с пятью сотнями. Элизбар набросился на них, стал мучить ежедневными учениями. Димитрий, осмотрев всадников, коней, довольный, посоветовал ради большей внушительности не распылять сотни, а всем вместе, во главе с отважным Сулханишвили, под веселые дудуки и шелест знамен въехать в Тбилиси.
Сам Даутбек не ожидал такого исхода. Словно воскресла мертвая базарная площадь. Неожиданно начали открываться лавки, пекарни, мясные и зеленные ряды. Откуда-то взялись амкары и робко ударили по железу и меди. Сбежались окрестные крестьяне и оживленно меняли зерно и птицу на незатейливую утварь. Малочисленным жителям Телави все было надо. Спасибо шаху Аббасу! В домах, кроме цепей очагов, ничего не осталось.
В одно из воскресений восторженно встретили тушин, пригнавших скот, коней, нагруженных курдючным салом, медом, сыром, мягким сукном и самотканой одеждой – изделиями тушинок.
На базаре поднялась суматоха, налетели торговцы, но, по обычаю, до двенадцати часов дня продавали только жителям. Бойко запрыгали гири на больших весах базара. Кто-то над своей лавкой принялся выводить синей краской веселый орнамент. Точно из-под земли выросли гзири и нацвали, цепко прощупывая глазами каждый вьюк и кувшин. Но яростно налетел Димитрий, тряся нацвали и гзири за пояса, кричал: «Пошлин с базара полторы недели не будет! Пусть окрепнет торговля!»
Тушинам нравилась запальчивость «барса», посмеиваясь, легко обменивали привезенное на изделия амкаров. Тут же просили изготовить подковы, сбруи, уздечки, стремена для Гомецарского общества и Цовского, Димитрий горячо советовал брать заказы, а за сырьем он немедленно пошлет дружинников в Тбилиси.
И как всегда возле большого возникает мелкое, так и тут вокруг пирамиды с сыром и вьюков с сукнами замелькали иголки, нитки, спицы, крючки, мешочки с шафраном и перцем, гвозди и все то, за чем всегда спускаются тушины с высоких гор в долины Кахети.
А вечером за дружеской едой Димитрий радовался: слава святому Евстафию, Георгий все же сумел вдохнуть жизнь в засохшее растение!
– А наградит правитель, пожалуй, тебя званием кахетинского садовника, – шутил Даутбек над Димитрием.
– Ты лучше скажи, как поживает твой Кайхосро! Говорят, чуть с окна не свалился, – полз к верноподданной… А потом забрался под водопад и полтора часа голый прыгал вместе с женихом Хварамзе и другими братьями и племянниками. Старый Мухран-батони как узнал, чуть не заболел. Одно утешило его: правитель под водопадом самолично всех собак перекупал… Дед в тот же день перевез внука обратно в Метехи вместе со сворой придворных. Что ни говори – Луарсаб настоящий царь: и мечом владел, и слово скажет – в огонь и лед бросает, а горе свое как царскую мантию носит. Бедная наша Тэкле! Почему так страдать должна? Может, правда, Керим устроит новый побег?
– Не прыгай так по разговору. Лучше водопадом меня радуй, чем слезами. И думай, как вовлечь тушин в восстановление Кахети.
Накануне отъезда к гомецарским тушинам вновь от князей явился гонец: Вачнадзе и Джандиери едут к доверенным посланцам Моурави.
Тотчас не только двор, но и улица заполнилась народом. Все смежные с помещением Даутбека комнаты наполнились важными горожанами: азнаурами, уста-башами, пришли и священники. Сняв шапки, безмолвно провожали глазами до самых дверей Даутбека прибывших князей. О чем будут говорить?
С особым почетом встретили князей Даутбек и Димитрий. Вежливо справились о здоровье семьи, о благополучии владений и, по персидскому обычаю, выжидательно замолчали.
О здоровье Великого Моурави спросил Джандиери. Вачнадзе вспомнил о его благородстве в Сапурцлийской долине, где он спас многих кахетинских князей от смерти, когда коварный Карчи-хан заманил их в шатер. И сразу, по грузинскому обычаю, приступил к делу: как понять действия уважаемых посланников, распоряжающихся стольным городом Телави, как своим наделом? Почему с князьями не советуются ни о чем? Царь Теймураз направил их сюда ради сближения с Картли.
– Уважаемые, благородные придворные богоравного Теймураза, мы здесь не по княжеским делам, об этом не повелел нам говорить Моурави. Но если князья пожелают, я пошлю гонца в Тбилиси с изложением в свитке неудовольствия князей. Пусть Моурави пришлет посла для переговоров с князьями, тем более – мы завтра выезжаем в горную Тушети по делу о возрождении торговли в Кахети, – и многозначительно, слегка понизив голос, добавил: – Думаю, прибудет Дато Кавтарадзе – всегда по государственным делам посылается. Вот скоро в Стамбул с посольством едет…
Князьям стало неловко, они не так, как следует, соблюдают тайну. Разве можно было открыто приезжать сюда? Разве не мог кто-либо из князей просто пригласить посланцев на пир? Вышло бы к месту – благодарность за заботу о Телави… Вместе с тем их несказанно обрадовало известие о приезде Дато. С ним как-то легко, он с полуслова понимает, и его сразу можно понять. Не то что этот замкнутый, суровый и, как видно неумолимый азнаур.
Джандиери и Вачнадзе нарочито громко, ибо наконец заметили толпившихся у всех дверей телавцев, просили азнауров оказать честь и попировать в замке Андроникашвили. Посланцы Моурави – желанные гости у каждого кахетинца, будь то владелец лачуги или замка.
Так же нарочито громко Даутбек рассыпался в благодарностях за гостеприимные слова. И если не раздумают благосклонные князья, то, с их разрешения, азнауры воспользуются приятным приглашением на обратном пути из Тушети. Тем более – к этому сроку прибудут от Моурави и новые посланцы…
Почти ежедневно в замке Цинандали совещалось кахетинское княжество. Тяготила двусмысленность положения; они не нарушат повеления Теймураза и пошлют свои дружины во главе с молодыми сыновьями в Картли. Но разумно ли совсем оголять замки? Все уйдут в Картли, а что изменится в Кахети? Нет царя – нет царства! Пусть царь Теймураз обрадует Кахети и вернется на престол. Не он ли был среди грозных лет нашим утешителем, среди разорения – нашим спасителем, среди веселья – виновником веселья?
Но Джандиери и Вачнадзе доказывали невозможность немедленного прибытия царя: Кахети похожа на опустошенный хурджини. В реках сарбазы выловили всю рыбу. В лесах не показаться: волки разгуливают с окровавленной пастью. В одичавших садах воет всякая нечисть. На всех отрогах под лунным светом белеют кости. Слышали, как по ночам на берегу Алазани плачет царица-мать Кетеван – взывает к отмщению.
Князья тяжело молчали: все больше соглашались с Вачнадзе – как можно скорее отправить в Картли свои дружины под общее знамя Моурави. Объединенный съезд кахетино-картлийских князей скажет многое и многое предрешит.
Другое тревожило владетелей: пока длилось запустение, никто не замечал отсутствия управления, а сейчас, когда ожил базар, повеселели улицы, зазвонили колокола и народ потянулся в храмы, остро встал вопрос: кому подчинить кахетинцев? Князю? Какому князю, кто выбирал? Кто признал? Почему одному дать большее право, чем другому? Чем возвысился?
Встревоженный Вачнадзе посоветовал дождаться приезда доблестного Дато Кавтарадзе.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Даутбек и Димитрий одновременно натянули поводья и осадили коней. Они хотели податься влево, но путь преградила черная гора. Подались вправо – над потными конями нависла серая гора. А прямо перед ними курчавилась гора белого руна: тушины стригли овец.
Жалобное верещание наполняло лощинку, через которую вилась тропа к аулу Паранга. Оттуда пастухи, щелкая бичами, сгоняли новые отары, а уже остриженные овцы жались друг к другу, точно стыдясь своей наготы. Бараны с изумлением смотрели на них и, гневно потрясая рожками, били копытцами.
Мальчики в черных войлочных шапчонках и с короткими мечами восторженно смеялись.
Отложив огромные ножницы, тушины встали, приветствуя гостей: «Марш ихвало! – Ходи невредим!..» Когда Даутбек и Димитрий, встреченные на пороге всей семьей, вошли в дом Анта Девдрис, там уже ждал их обильный обед. Зная обычай тушинов: чем гость больше съест, тем в большем ему уступи, – «барсы» крепились и, по совету Димитрия, за полтора дня не проглотили даже собственной слюны. Их томили жажда и голод, но они наотрез отказались приступить к еде, пока Анта после долгих уговоров не согласился разделить с ними неимоверное число яств. Очнувшись наутро, Димитрий клялся: он один съел полтора барашка, полкоровы и какую-то проклятую курицу, величиною с кабана!
Красивые и гордые дочери Анта, которыми когда-то любовался Георгий Саакадзе, так умоляли выпить еще чашу за их здоровье, съесть хотя бы еще одну ножку ягненка, так кланялись и улыбались, что не было сил отказаться, хотя уже не было сил и есть… Как закончился пир, азнауры помнили смутно, но до мягких постелей дошли сами и, как уверял Даутбек, довольно твердыми шагами, вызвав восхищение не только Анта, но и всей семьи. Это навело друзей на мысль, что выпито было не меньше бурдюка.
О деле не говорили и назавтра. Как раз закончилась стрижка овец, и на холме около жертвенника Хитано деканозы благословляли остриженных овец, желая им отрастить новую шерсть, пополнить курдюки салом, а чрево – приплодом…
Овцы обиженно блеяли, и ни одна не хотела попасть на жертвенный огонь и угощать своим нежным мясом пирующих. Младшему сыну хевисбери завязали глаза и столкнули его в середину пригнанной отары. Он наугад ловил овец и тащил под жертвенный нож деканоза. Буйволиный бурдюк с трудом подкатили к развалинам церкви святого Георгия три тушина – прославленные силачи Паранга. Димитрий нежно погладил шашку, так он всегда делал перед боем. Сначала принялись, за хинкали и сыр. Над пирующими отливало лазурью небо.
Даутбек пустился на хитрости. Он то и дело поднимался, оставляя сумасшедшую трапезу, и принимался восхищать тушин ловким метанием кинжала, сбивал стрелой нахлобученную на ветку папаху, показывал афганские приемы рубки клинком и даже проджигитовал на полудиком коне. Такие передышки давали возможность сохранять себя как можно дольше.
На вышитую крестиками скатерть поставили вареную баранину, соленые лепешки и котлы с пивом. Даутбек вспомнил сражение под Кандагаром с индийскими слонами и поспешно взялся за пику, чтобы показать, как добываются драгоценные бивни. Ему на помощь внезапно вынырнул из-под скалы ветерок, нагнал тучи и столкнул их над пирующими. Крупный град посыпался, как орехи из хурджини. Димитрий пришел в себя. Он облегченно вздохнул – может быть, конец еде? Но тушины, словно мух, смахивая град, продолжали, как ни в чем не бывало, пировать. Деканоз взял баранью ногу, подошел к выступу и швырнул ее в ущелье. Зачерпнув ковшом пенящееся пиво, поднял над пропастью и, перекрывая стук градин, торжественно прогудел:
– Дух ущелья! Не завидуй нашему веселью, лучше прими участие в нем. Ешь с нами мясо, пей пиво и отодвинь к врагам нашим ненужный град.
– Аминь! – хором воскликнули тушины и залпом опорожнили матары – кожаные сосуды.
В башнях с пирамидальными крышами замелькали огоньки. Это старухи зажигали свечи перед тусклыми образами. Кричали дети, женщины выносили золу и разбрасывали ее, приговаривая: «Боже правый, пусть так развеется град!» Хватали котлы и тазы, ставили посредине улочек, благоговейно простирали руки: «Пресвятая дева Мария, матерь божия, что тебе стоит, – преврати град в дождь!»
Мальчики поставили посредине скатерти, побелевшей от града, кадку с растопленным маслом. Анта опустил перед Димитрием коровий бок, обильно полил маслом и просительно поклонился.
Град оглушительно бил по котлам. Старший деканоз хитро посмотрел на небо и, подняв руку, проникновенно проговорил:
– Боже правый, отврати от нас град! Да прославится имя твое! Ты властен над вселенной ибо небо и земля суть царство твое.
– Аминь! – хором воскликнули тушины и опять залпом опорожнили матары.
Ущелье умолкло, точно кто-то могучей рукой сдернул с неба тяжелую завесу. Появилось солнце и ласково снизошло на горы. Деканоз торжествующе оглядел сидящих. Мальчики втащили на скатерть бурдюк с медом. Гулиа опустил перед Даутбеком груду хмиади, обильно полил медом и просительно поклонился.
Даутбеку почудилось, что его оглушил хоботом по голове передовой слон раджи. Снова в матарах запенилось пиво. Скатерть заполнилась толстыми лавашами, шашлыками из дичины, бурдюками с ахметским вином.
Вдруг опять потемнело, белым огнем сверкнула молния. Деканоз схватил кусок железа и стиснул в зубах. Но гром все же бухнул, и, словно из котла пиво, хлынул проливной дождь. Вокруг скатерти зажурчали ручьи, но Мети, держа обеими руками баранью ногу, продолжал смачно грызть ее.
Деканоз приказал мальчишкам немедля втащить котлы и тазы обратно в башни и повернулся к развалинам храма:
– Слава и сила господу, величие сегодняшнему дню! Святой Элиа, направь лучше колесницу свою на шамхала, пусть поразят молнии его грешную страну. Святой Элиа, наш хранитель!
– Аминь! – хором воскликнули тушины и залпом опорожнили матары.
Хрустально-голубые полосы ливня внезапно сменилось снежной крупой. И так же внезапно все смолкло, и вновь брызнуло солнце.
Мальчишки опустили на скатерть деревянные подставки с када, начиненной салом и кусками копченого мяса.
Даутбек подтащил Димитрия к краю пропасти. Величественная картина потрясала душу, – так они и сказали Анта. Над ними расплавленной синью переливалось небо, а под ногами, в ущелье, бурлили черные тучи, и под раскаты грома, в ослепительных вспышках молний, трепетали скалы.
Два дня шумели тушины вокруг жертвенника Хитано. На третий слегка побледневший Даутбек, вздыхая, сказал: «Нам так полюбился Паранга, что, не будь на наших плечах большой заботы, мы бы год прогостили здесь, у гостеприимного Анта Девдрис».
Анта понял, гость хочет говорить о деле. Даутбек долго и настойчиво убеждал, и Анта обещал посовещаться со старейшими и вынести решение на одобрение народа.
О всех приемах переговоров азнауры были предупреждены Георгием. Следуя его примеру, Димитрий вынул из хурджини монеты, разложил в маленькие кисеты, вышитые бисером, а Даутбек сунул в карман перстни, и они направились к деканозам.
Посещения азнауров деканозы ждали, но притворились удивленными и обрадованными оказанным почетом. Даутбек преподнес старшему деканозу перстень с яхонтом, а пяти младшим – по кольцу с бирюзой. Жрецы не пытались скрыть удовольствие – улыбались, прицокивали, убеждали, что из поколения в поколение, вместе с именами отважных азнауров, будут переходить эти красивые знаки внимания.
Когда улеглось восхищение, азнауры в самых вежливых выражениях поблагодарили священнослужителей за чудо с градом, за оказанное гостеприимство и просили любимых ангелами жрецов принять на счастье по кисету.
Сразу почувствовал Даутбек: деканозы во всем поддержат просьбу гостей. Деканозы полюбовались тонкой бисерной вышивкой, как будто содержимое не представляло для них значения, – дорог подарок. Старший из них, в виде особой милости, начал показывать священную утварь, хранившуюся в капище.
С благоговением рассматривали Даутбек и Димитрий серебряные азарпеши, кулы, кувшины. Притворно восхищались, ибо видели на своем веку немало драгоценных изделий. Но одна чаша приковала их удивленный взгляд: покрытая серебром и позолотою, она была испещрена затейливыми арабесками.
Димитрий заинтересовался – из чистого ли серебра эта прекрасная чаша? Деканозы переглянулись, старший важно заговорил:
– Не серебром славится эта чаша, а силой. Много столетий тому назад один из царей леков никак не хотел успокоиться – надоел тушинам набегами. Нашлет орду – и пастбище, как после саранчи, пустеет. Ворвутся то в один, то в другой аул… и каждый раз отлетал чей-нибудь ангел от плеча витязя, все меньше становилось тушин в аулах, все чаще зажигали восковую свечу и трижды обносили черную курицу вокруг вдовы. Сокрушался хевисбери, тоже Анта звали… Пришел к деканозам ночью и сказал: «Есть у меня шашка, еще мой прадед сражался ею, множество славных побед одерживал. Но я прячу шашку в сундуке, ибо меняет она цвет свой: днем красным отливает – может, от крови? – ночью чернее смолы – может, от гнева? Благослови, деканоз, оружие, им покорю царя леков…» Не поверили тушины. Все же деканоз благословил и трижды взмахнул шашкой над горнилом духа огня – попросил укрепить сталь.
Вскочил на коня Анта и исчез… Прошло много лет, пока он вернулся… Только в ауле никто не узнал Анта. Белая борода у пояса кончалась, одежда от крови в красный камень превратилась, глаза как ночь почернели – может, от гнева?
Ничего не привез с собою Анта, кроме одного черепа. Удивились тушины: «На что тебе череп, старик, и чей он?» «Это череп врага, – ответил Анта, – долго я охотился за царем леков, долго требовал открытого боя. Разве враг понимает честь? Скрылся от меня в Табесаранских горах, – я за ним. Он на Алванском поле в траву зарылся, – я нашел. Тогда он за ледяные пороги скрылся, – я там его отыскал. Тогда он в Черное море бросился, – я тоже туда спустился. Он в пустыню перебежал, – я там его догнал. Видит: плохо, – снова в свое царство ускакал. Тут я его схватил. Взмахнул я шашкой – огнем вспыхнула, взмахнул в другой раз – молитвой застонала, взмахнул в третий раз – голова царя леков на землю покатилась… А чтобы другая не отросла, разрубил я тело на четыре части. Одну часть в море бросил, другую на Табесаранские горы закинул, третью в пропасть швырнул, а четвертую на его земле оставил: пусть всегда помнит о тушинах… Вот, витязи, если завелся враг, куда бы от вас ни скрылся, – найдите и уничтожьте, иначе всегда будет надоедать…»
Долго гадали, что с черепом делать? Ходили черта подслушивать, золу между пальцами сыпали. Тогда старый пришелец Анта взял череп и заперся с ним в храме, а когда вышел, в руках у него сверкала эта чаша… Наполнил Анта ее вином и поднял над своей головой: «Я осушу эту чашу за храбрецов, и тот, кто вторую осушит, не будет знать поражения». Выпил Анта и сразу помолодел. Снова черные кудри играли из-под лихо надвинутой шапочки, а голос звенел закаленной сталью:
«За мной, витязи! Тушин вечен, ибо месть и отвага – лучший щит от смерти!»
Вот азнауры, что случилось когда-то. С того доброго времени при выборе нового хевисбери мы, деканозы, даем выпить вина из черепа-чаши. В этом клятва – продолжать жизнь старого хевисбери Анта.
Даутбек пристально вглядывался в чашу, точно хотел прочесть в ней свою судьбу. А Димитрий думал о поверженном царе леков и завидовал первому Анта.
Три дня совещался хевисбери со старейшими у родника на скале, охраняемой ангелом камней.
В воскресенье под скалой, на площади, шумели тушины. Журчала голубая вода, спадая в расселину. Стало тихо, когда заговорил Анта.
Он напомнил, как здесь, под сенью этой скалы, Великий Моурави обратился к ним за воинской помощью и как ангел меча не допустил отказать в этом витязю. Сейчас Георгий Саакадзе вновь призывает на благородное дело – помочь снять пепел с лица Кахети. И попросил Даутбека повторить просьбу.
В мрачных красках описал Даутбек состояние Кахети: ведь и тушинам невыгодно такое, – разве они не считают Кахети своим царством? Или им не нужны шорные товары? Медная утварь, гвозди и подковы? Или у них на десять лет всего запасено? Или они не рискуют потерять свои дороги на север и восток? А как можно жить, не обменивая домашний излишек продуктов? На что обменивать, если нет базара? А базара нет, потому что не едут купцы. А купцы не едут из-за опасностей на дорогах. Да и продавать некому. А народ не возвращается, ибо шамхальцы хуже волков обнаглели. Рубежи обнажены, нет охраны, нет воинов, а если можно собрать многочисленную дружину, – нет коней, оружия, хлеба… Церкви тоже опустошены, разграблены замки царя. Если витязи-тушины не помогут, долго продлится помрачение солнца над некогда цветущей страной… Царю тоже опасно возвратиться: кто защитит? Кто послужит опорой в ниспосланных богом испытаниях?
– Мы никогда не отказываем другу в помощи. Мы признаем одного бога, а царем – только Теймураза.
– Прав Гулиа! – выкрикнул хелхой. – Мы в наших укрепленных городах никого не боимся… Сколько времени Грузия воюет с мусульманами, а никто из войска шаха или султана к нам не посмел подняться.
– Но шах Аббас разорил царя Теймураза, и если вы признаете только Теймураза, как же можете спокойно хоть полтора часа сносить позор изгнания его из собственных земель?
– Азнаур Димитрий прав, мы должны помочь царю, пошлем в Гонио гонцов. Пусть скажут так: «Царь наш Теймураз, твою счастливую руку ты положил на нас. Много милостей было тобою оказано нам, на все сражения ты звал нас. Не забывал нас и в радостях. Мы, жители страны Тушети, уповаем на тебя, склоняем перед тобой головы и обращаемся к тебе, целуя землю, на которой ты стоишь. Великий царь, к тебе посылаем послов и единодушно доказываем, что мы признаем одного бога, а царем Кахети – царя Теймураза».
Гул одобрения пронесся по площади:
– Пошлем! Пошлем к царю Теймуразу!
Снова заговорил Даутбек:
– Нет слов выразить восхищение благородством Анта Девдрис. Но куда вы, витязи, приглашаете царя? Разве не описал я вам Кахети? Или мыслимо снова подвергать его опасности? Или шамхальцы поклялись больше не совершать набегов? Или шах Аббас перестал подкупать царя леков и всякими посулами не подстрекает их к вторжению? Нет, витязи, пока не поможете оборонить рубежи, нельзя тревожить царя.
– В чем Моурави ждет от нас помощи? – проговорил до сих пор молчавший старейший.
Даутбек ответил:
– Тушины должны снарядить войско и растянуть его от Алванского поля до теснин Упадари. Узнав о крепости границ, возвратятся жители и тоже начнут собирать дружины. Купцы примутся за базары. Для поднятия торговли тушины должны не случайно, а беспрерывно гнать на продажу скот, коней, возить продукты для жителей городов и поселении, пока кахетинцы не осядут на свои земли и сами не начнут разводить скот, сеять зерно и возделывать виноградники. Но и тушинам незачем терпеть убыток. С тбилисского майдана доставлено будет все нужное тушинам для обмена, даже могут заранее заказывать амкарам, – их тоже поддержит Картли. А когда немного воспрянет Кахети, можно послать к царю послов. Теймураз, конечно, вернется.
Еще день совещались старейшие. Порешили разослать гонцов в Цовское общество, Прикитское и Чагминское и распределить на всех равный сбор воинов. А пока немедля спуститься с конями по Баубан-билик в Алазанскую долину.
Деканозы одобрили решение старейших, предвещая славу витязям и прибыль в домах…
И снова – площадь. Вынесены дроши. Анта поднял аваржани – высокий жезл с серебряной рукоятью в виде двух змиев.
На этот раз тушины говорили мало:
– Доблестные азнауры, передайте Георгию Саакадзе, Великому Моурави: сделаем, как он пожелал. На том поклялись и согласились!..
В сумерках на холме белели церкви и городские башни Телави. Проехав улицею Варди – улицею Роз, Даутбек и Димитрий осадили коней у ворот крепости. Шум, веселые песни, шутки телохранителей и оруженосцев переплескивались через стену. «Барсы» догадались: Дато и Гиви здесь.
В Тбилиси новости все те же: азнауры головы потеряли, – к съезду готовятся, затмить знатностью и роскошью надумали князей.
– Ожерельями хотят бряцать, а на поле полтора коня пригонят?
– Почему полтора, пожалуй, все два с половиной! Давай, Димитрий, лучше ужинать.
– Ты что, Дато, с ума сошел? Не знаешь, где были?
– А разве тебе кушать в Паранга запретили? Неужели на таких условиях помощь обещали?
– Гиви, если станешь шутить не вовремя, мы с Димитрием тебя к тушинам пошлем толстеть.
Но Дато уже распорядился, и Димитрий, несмотря на клятву поститься, пока не забудет вкус мяса, тут же обглодал баранью ногу и запил кувшином вина.
Согласие тушин приступить к защите рубежей телавцы встретили с воодушевлением. Снова по всем царствам и княжествам Грузии отправились глашатаи, оповещая о безопасности возрождающейся Кахети. Зашумела Кахети толпами людей.
Долго придумывали «барсы», кого поставить временным управителем Телави. Посадишь князя – остальные обидятся. Наконец Дато решил, – он так и сказал на большом совещании кахетинского княжества: «Пусть пока епископ Алавердский управляет».
– Лучше трудно придумать, – согласились князья, – наконец есть власть и уверенность, что никто из владетельных соседей не присвоит скипетр царя.
Много пришлось Дато, Даутбеку и Димитрию рассказывать князьям о замыслах Моурави. Он стремится как можно лучше использовать время мира для того, чтобы крепким царством встретить шаха Аббаса. А война неминуема. Недавно вернулся из Ирана опытный лазутчик, шах в Ленкорани все болота превращает в удобные дороги. В северных и южных ханствах в сотни и тысячи собираются сарбазы. Опасность раньше всего обрушится на Кахети. Шах твердо решил или омусульманить, или уничтожить кахетинцев, а вместо них поселить персов и царем поставить шиита, – уже наметил Хосро-мирзу. Этот петух отращивает себе когти коршуна, верен шаху и беспощадно будет терзать Грузию.
– Так вот, князья, решайте, – вступил в разговор Даутбек, – или во имя Кахети объедините ваши дружины под знаменем Великого Моурави, или готовьтесь к страшной встрече с могущественным Ираном. Иного пути у вас нет. Черная тень снова ползет к теснинам Упадари. Полуслова и полудела Моурави не примет. Откажетесь – решил всех кахетинских глехи переселить в Картли. Довольно слез и крови пролил народ! Согласитесь – сейчас же Моурави пришлет амкаров воздвигать новые укрепления. Я только что от тушин. Они помогут войском и восстановлением домов. Ждут только, в какую сторону склонитесь вы, – ибо бессмысленно жертвовать витязями, не зная, кому оказываешь услугу.
Виделся Дато тайком и с посланцами Теймураза. Если Кахети начнет подыматься из пепла, тушины отправят послов к Теймуразу. А отправят тушины – подадут голос хевсуры и пшавы. Все идет, как наметили в Гонио. О чем беспокоиться князьям: знамя войска подымает железной десницей картлиец Георгий Саакадзе, скипетр двух царств вручает он кахетинцу Багратиду.
Доверенные Теймураза ясно видели всю сложность положения. Вот почему они два дня до хрипоты доказывали и угрожали владетелям.
Соблюдая уговор, они не открывали возможности скорого возвращения Теймураза. Князья были далеки от истинных замыслов Моурави, но понимали, что приезд Вачнадзе и Джандиери означает большие события в царстве.
Накричавшись и взвесив все обстоятельства, князья направились в Алавердский кафедрал, отстоящий от Телави на четыре конных агаджа. Туда прибыли и «барсы». Из храма с хоругвями вышли священники, благословили всадников и коней. В конские уборы ликующие женщины вплетали цветы. В величественном храме, скрестив над евангелием XI века прадедовские клинки, владетели поклялись поставить свои дружины под знамя Моурави.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Раскатисто бьют в димплипито, взлетают на воздух звуки дайры, взвизгивает зурна; шумный говор и оглушающий смех будоражат улицы. С балконов свешиваются пестрые ткани, ковры. Реют знамена амкарств, дружин. На перекрестках раскинуты лотки с фруктами, сластями, вином. Играют пандуристы, весельчаки пляшут лекури. И куда ни кинь взгляд, дымкой миндального цвета волнуются на плоских кровлях лечаки. Женщины, любуясь молодецким видом воинов, выкрикивают пожелания.
Заломив папахи набекрень, закинув назад рукава чохи, обнявшись, идут по всей ширине улиц певцы, состязатели в шаири, у каждого в остроконечную папаху воткнута расцветшая ветка. Идут чонгуристы, под их тонкими пальцами поют струны. Спешат на площадь силачи, под их тяжелыми цаги трещит камень. Важно шествуют пшавы в красочных нарядах, хевсуры в чешуйчатых кольчугах и со щитами. И везде, как цветы, синие, желтые, фиолетовые, зеленые куладжи картлийцев.
Шумно встречают картлийцы вестников возрождения Кахети. С жаром играют дудукчи на конях почетную гостевую. Молодой наездник высоко взметнул знамя царя Теймураза. Кахетинские азнауры ведут за собой пять сотен на разукрашенных скакунах. Они восторженно устремляются к картлийцам, спеша слиться с ними в одном конном потоке. Помнят наказ Сулханишвили: кто сейчас отстанет, того жизнь обгонит, как черепаху. Со времен Луарсаба не знал Тбилиси такого пышного веселья.
На Дидубийском поле полукругом возвышаются уступами скамьи. Места для правителя и знати покрыты ковриками. Посреди поля на высоком шесте реет знамя Грузии: на красном бархате белокрылый святой Георгий замахивается мечом на дракона. В четыре линии построены конные дружины – царские, княжеские, церковные, азнаурские. На правом краю выделяются три сотни на белых конях, на левом – три сотни на черных. А впереди – на золотистых конях – сотня Автандила Саакадзе в оранжевых плащах.
Каждый князь, картлийский и кахетинский, нарядил свои дружины в цвет фамильных знамен. И сам, надев на себя фамильное оружие, гарцует на коне, разукрашенном сафьяном, серебром, золотом и каменьями… Удивляет всех Зураб Эристави: он в боевой кольчуге и доспехах, а не в изумрудной куладже цвета глаз Нестан. И его арагвинцы блистают не желтыми чохами цвета ее волос, а сталью щитов и медными шлемами.
Народ шумно рассаживается на задних скамьях. На видном месте купцы во главе с меликом Варданом. Знатные амкары, уста-баши восседают рядом. На азнаурской стороне Эрасти с почетом усадил Анта Девдрис, Гулиа и Мети, особо приглашенных от Тушети.
На площадке со столбиками, обвитыми цветами и зеленью, около правителя группируются седоусые почтенные князья, горделивые княгини и княжны. Русудан, вся в оранжевом, величественно опустилась рядом с княгиней Мухран-батони. Веселая Хорешани, в сиреневом платье, с драгоценностями на груди, приятно улыбается, смотря на дружину Дато, одетую в ее цвет.
Почтительно беседуя с тушинами, Эрасти то и дело поглядывает на Дареджан, сидящую возле Русудан, и, подражая Дато, лихо подкручивает усы.
Появление дочерей Саакадзе взволновало и молодых князей и азнауров. Они завидуют Иесею Ксанскому и Теймуразу Мухран-батони. Еще бы, породниться с Моурави! Да и притом девушки-затворницы славятся далеко за пределами Картли гордостью Русудан и пламенем глаз Георгия.
Вот появился католикос в белом клобуке, на котором сверкает алмазами черный крест. Белые оплечья отливают узором из каменьев, оттеняя волнистую бороду. А черные нависшие брови – как тропа, изогнувшаяся между снегов. Он чинно опустился по правую руку правителя. По левую – старый Теймураз Мухран-батони. Чуть позади расположились епископы и митрополиты в митрах и мантиях с цветным струистым рисунком на груди. Красивый настоятель Трифилий, с блестящим парамандом, держится ближе к князьям, – отсюда ему удобнее любоваться Русудан.
Смотр общего войска начался под рокот горотото и ритмические удары димплипито. Десять тысяч копий и клинков сверкнули в воздухе.
Саакадзе с княжеской знатью объезжал линии. Его появление встречалось воинственным ревом. Он воплощал в себе силу и непоколебимость четырех линий. Одно мановение его меча, и сила обновленной Грузии слепо ринется, куда он прикажет.
Восторг охватил дружинников. Кричали картлийцы, подхватывали кахетинцы. Саакадзе придержал коня и приветствовал Сулханишвили как пятисотника головного кахетинского отряда.
Джамбаз, почти не касаясь земли, донес Саакадзе к стоянке правителя…
Начальники азнаурских и царских дружин вытянули свои квадраты вперед и спешились. Они подходили с яркими лентами к княгиням, княжнам и почетным азнауркам, становились на одно колено и просили на счастье обвязать правую руку.
Даутбек, в чешуйчатой кольчуге с золотым барсом, склонился перед княгиней Джавахишвили. Квливидзе, подкрутив ус, легко преклонился перед Русудан, Гиви кинулся на оба колена перед Хорешани – покровительницей всей его жизни. Автандил рыцарски протянул оранжевую ленту чуть растерявшейся Дареджан. Асламаз и Гуния с особой почтительностью вручили Хварамзе и Маро белую и черную ленты. Княгиня Цицишвили просияла и нежно обвила сиреневым атласом правую руку улыбающегося Дато.
Княгиня Липарит нервно кусала губы – кажется, все уже избрали своих покровительниц. Но в этот миг Элизбар прискакал прямо на ристалище со своей сотней и со всего размаха спрыгнул с коня к ногам княгини Липарит. Она с особой торжественностью обвязала голубой лентой серебряный налокотник.
Еще мгновение, и все витязи снова очутились на конях. Начался сложный показ боя в горах и пустынях. Перед восхищенными зрителями то разливалась персидская лава, то вдруг поле сотрясали конные когорты, ощетинившиеся длинными индийскими копьями, то распластанные белые бурки крутились, подобно плащам афганцев.
Внезапно эти белые бурки легли на поле, образовав заснеженное озеро, на котором разыгралась сеча. Кони, точно подкошенные, повалились вокруг воображаемого озера. А спешившиеся воины, отбегая и набегая, показывали тончайшее искусство рубки. Лязг стали смешивался с нетерпеливым ржаньем лежащих коней.
Раздались условные удары. Незримые руки вытянули из-за коней самострелы и спустили тетиву. Стаи разноцветных стрел просвистели над полем и вонзились в землю у ног княгинь, княжон и почетных азнаурок. Каждая в цвете стрелы узнала цвет ленты, которой она наградила своего витязя.
Русудан с улыбкой выдернула из земли оранжевую стрелу и, словно меч, вложила ее за пояс.
Народ рукоплескал. Летели цветы, ложась ковром на поле. Рукоплескали и князья, стараясь скрыть досаду: их войска продолжали стоять недвижимо, – они не были обучены новым приемам боя.
Последней показала свое искусство конница Гуния, Асламаза и Автандила. Тваладские сотни – белые и черные – расположились так, как будто на поле легла шахматная доска. Началась сложная игра в «сто забот». Кони проносились по прямым линиям, по косым, вытесняя из квадратов пеших. На краях сотники обрушивались на башни, из которых их яростно обстреливали лучники. Каждая из сторон стремилась пленить вражеского шаха. Черное и белое знамя переходило из рук в руки.
Внезапно налетел огонь. Кружа оранжевые плащи, как пламенем обхватили бело-черный квадрат золотистые всадники Автандила. На всем скаку они прорвались в середину и, молниеносными боковыми ударами разбросав белых и черных, ловко пленили шахов.
Точно гора обрушилась на поле – рукоплескала Картли и Кахети…
Все показал Саакадзе, но скрыл огневой бой. Еще не время… Правитель восторженно обнял трех начальников конницы, снял с указательного пальца перстни, протянул Гуния и Асламазу. Затем пристегнул свою застежку к куладже Автандила:
– Пусть этим скрепится дружба наша, азнауры! В битве вместе с вами пойду на пленение шахов. На том мое слово!
В густых садах Круосани встречали 313-й год XIV круга Хроникона. Здесь, на разостланных бурках, коврах, паласах каждый нашел себе друзей. Под веселые пожелания и песни рекой лилось искристое вино.
На верхнем выступе скалы «Четырех воинов» пировал правитель с придворными, князьями и почетными азнаурами. На ковровых и парчовых подушках сверкали нарядом и каменьями смуглолицые госпожи. Их воспевали пандуристы, осыпали цветами.
Вопреки запрету Русудан мествире восхвалял ее благородство и мужество, украшающие Картли, как дремучий лес – горы, как бурная река – ущелье, как струны – чонгури… Кто видел еще вторую такую Русудан? Кто слышал такие величественные слова: «Для родины моей, для славы Картли пусть крепко держат сыны мои меч победы. Нет прекраснее жизни, чем жизнь, отданная за величие отечества. Пусть в веках славится имя твое, Грузия!»
Русудан хмурилась: она не любит, когда ее чувства выносятся за пределы ее сердца. Струны чонгури, как бы нежно они ни звучали, царапают ее гордость. Она одна хочет в тишине владеть радостью и горем, ниспосланными ей судьбой.
Все же Русудан оценила мествире – давнишнего друга Георгия. Она подозвала певца, укоризненно покачала головой, сняла с груди бледную розу и приколола к его чохе жемчужной булавкой.
Только Русудан могла так благодарить, только Русудан могла так чувствовать! Мествире осторожно положил розу на ладонь, коснулся лепестков вздрагивающими губами.
Ударили струны, закружились в пляске молодые и старые. Квливидзе наполнил турий рог, обвитый цветами, и подал Моурави. Но он, к удивлению всех, заговорил не о воинской доблести:
– …Нет, друзья, сегодня я хочу осушить рог за женщин наших, за радость, которую дают они нам у пылающего очага, у изгороди, когда прощаются с нами, может быть, навек, даруя нам улыбку и лучшее слово: «Победи!» На пиру, вот как сейчас, воспламеняя в нас неугасимую жажду любви, восторга жизни и восхищения!..
Под бурные всплески рук, звон дайры и рев горотото Георгий поцеловал край ленты княгини Мухран-батони, самой старой и самой жизнерадостной.
Снова мествире ударял по струнам, снова возносили роги, и звучали слова и пожелания седоусых воинов и витязей к Новому году. Квливидзе, поставив кувшин на колено, наполнил праздничный рог, поднялся и с поклоном протянул Зурабу Эристави. Расправив усы, Зураб сверкнул орлиным взглядом:
– Да простят мне благородные красавицы, но после Моурави, как бы я ни хотел восхититься ими, жемчужинами нашей жизни, все будет похоже на тень его мыслей, как и все наши доблестные поступки похожи на тень его деяний. Вот почему хочу я говорить о дружбе: брат для брата в черный день! Сегодня мы вместе встречаем Новый год. Что он нам сулит? Кто жив останется? Кто сложит голову на поле чести? Или в бурном поединке из-за красавицы? Или падет от предательской руки? Но каким бы цветом чернил ни начертала судьба наш путь, мы, грузины, пройдем его во славу Иверии… во славу княжеств, ибо их могущество незыблемо! И да будет так: князь для князя и в черный день и в солнечное утро!.. Пусть пенится вино за дружбу родовых знамен!
Насторожились «барсы», встрепенулись азнауры, даже князьям стало не по себе:
– Нашел время знаменами размахивать!
– Разве не с великим трудом Моурави примирил непримиримых?
– Зачем вздумал арагвинец задевать азнауров?
– Э, когда коршуну некого терзать, он о камень клюв ломает!
– Пусть бы лучше о несчастной Нестан вспомнил.
– Почему напали на Зураба? Он для князей соловьем поет.
– Соловьем? Не радуйтесь заранее; может черным вороном вам на голову сесть.
– Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Нато всегда развеселит!
Переговаривались азнауры: «Что с Зурабом?.. Ссоры с нами ищет? Видите, как тяжело на Зураба смотрит Георгий? А Русудан стала белее снега».
Гордо откинула лечаки Русудан, незаметно подала знак мествире. Он радостно схватил гуда и запел о проделках каджи в волшебном лесу. Но как ни старался мествире, как ни буйствовал тамада Квливидзе, как ни шумела молодежь, как ни поощряли княгини веселье и шутки, – празднества настоящего уже не было. Тяжелый взгляд Моурави все чаще останавливался на Зурабе.
Снова и снова обдумывал Зураб вчерашнее. Нет, он поступил правильно. Если замыслил возвыситься, необходимо показать княжеству, что Зураб Эристави Арагвский не раб Георгия Саакадзе. Шадиман прав…
Когда Зураб получил послание Шадимана с просьбой пожаловать к нему на тайный разговор, могущий обрадовать их обоих, он сначала расхохотался, выгнал гонца и хотел уже обо всем рассказать Саакадзе, но вдруг вернул марабдинца и приказал ждать.
Зураба охватило любопытство: что нужно «змеиному» князю – кровному врагу Эристави и Саакадзе? Не мешает поразведать! И он выехал из Тбилиси, – но не в Ананури, как заявил, прощаясь, а в Марабду, сопровождаемый лишь верным оруженосцем.
Поразила и польстила Зурабу пышность, с которой встретил его Шадиман. Сначала вознегодовал, увидя Андукапара, – вспомнилась метехская вражда. Но путь князя от Арша до Марабды смутил Зураба: вот каким унижениям подвергается княжество.
– Да, Зураб, померкли наши знамена. Зять царя Картли, рискуя жизнью, подобно пастуху, сползает с гладкой горы и заискивает перед саакадзевскими дружинниками. Что ждет нас? Или не видишь постепенного падения владетелей? Или мы так же блистаем, как при Багратидах?
– Саакадзе не собирается быть царем! – буркнул Зураб, по-волчьи оглядывая Андукапара.
– Не собирается? Кто такому поверит? – возразил ему Андукапар. – Пример с Московии берет: там Годунов тоже не собирался, а сам так действовал, что другого выхода у бояр не было.
– Хвалю хитреца! – тепло улыбнулся Шадиман. – Греческий монах рассказывал мне, как заставил Годунов русийских князей кланяться ему до земли, принудил созвать собор, на котором выставил, как ценность государства, своих единомышленников – дворян и купцов. Конечно, эту суконную сотню не пришлось долго убеждать, сами от чистого сердца трезвонили! «Да славится наш царь Борис!» И прославился – возвысил дворян и купцов и уничтожил князей. Так утвердится и наш царь – «барс» Георгий.
– И церковь не оставила без помощи Годунова, – отозвался Андукапар. – Что, эти рясы сговорились везде действовать одинаково? Только ослепшие не видят игру с венчанием на царство Кайхосро.
– Пока не венчан!
– И не будет. Саакадзе выжидает – надоест тавадам мальчику кланяться, тоже собор созовут: амкары, купцы, азнауры – ух, сколько друзей у Саакадзе! Сразу корону преподнесут. Надвинет ее ностевец на свой каменный лоб, возьмет скипетр и начнет князей крошить, как солому.
– Или, Зураб, тебя такое не тревожит? – спросил Шадиман. – Или не ты обойден «барсом»? Или князь Зураб Эристави недостоин быть правителем Картли? Разве не доблестный владетель Арагвский одерживал победы, равных которым не знала Картли? А кто беззастенчиво присвоил себе лавры? Я не ослеплен злобой. Саакадзе опытный полководец, – но разве без твоей могучей руки смог бы он победить Карчи-хана? Разве не за тобой пошли хевсуры, пшавы? Но даже правителем гор он не пожелал тебя утвердить.
Мрачно слушал Зураб. Знал – многое преувеличено злобствующими князьями, но главное – правда. Неблагодарен Саакадзе! Что он, владетель Арагви, получил после Марткоби? Кожаную рукавицу, чтобы удобнее было за хвост Джамбаза держаться!
– А вы что предлагаете мне за помощь вытянуть вас из тины, куда попали, держать за хвост «льва Ирана»?
Шадиман подсел ближе и дотронулся до плеча Зураба:
– Мы предлагаем тебе силу для осуществления давно тобой задуманного.
Зураб вздрогнул и замер: откуда Шадиман узнал о его стремлении к престолу?
Зорко следили Андукапар и Шадиман за Эристави Арагвским, погруженным в раздумье. Шадиман прошелся по мягкому ковру и остановился против Зураба.
– Думаю, мой Зураб, мы друг друга поняли: князь для князя в черный день! Пятьсот марабдинцев получишь от меня в подкрепление – эти ловкие стрелометатели стоят трех тысяч обученных кизилбашей. Пройдут они в арагвинских кольчугах подземным ходом. В лесу разойдутся небольшими отрядами и так будут двигаться по ночам к замку Ананури.
– А восемьсот сабельщиков из Арша спустятся по моему способу, – подхватил Андукапар. – Первая сотня истребит саакадзевскую охрану, без сомнения, увеличенную после моего веселого путешествия. Аршанской дружиной можешь распоряжаться, как личной, – она минует теснины под водительством опытных начальников и обрушится на непокорных.
Зураб, охваченный сомнением, по-волчьи ощерился:
– А вы чем рискуете, суля мне за разрыв с Саакадзе золотой оазис? Я же рискую Белой и Черной Арагви! Слова – дешевый груз! Что предложите мне в залог верности?
– Зураб, почему не воспользовался ты путешествием купца Вардана и не послал в Исфахан княгине Нестан… бывшей княгине – знак внимания?.. Не гневись, Зураб! Знаю, почему Саакадзе подсунул тебе обнищавшую княжну своей шайки, а ты сразу попал в лапы «барса». Не пристало владетелю Арагви думать о служанке шахского гарема.
– А какому черту исповедовался я? – возмутился Зураб. – Где забвение, там нет любви!
Не хотел помнить Зураб, из-за кого погибла зеленоглазая Нестан из знатного рода Орбелиани. Обо всем позабыл, помнил лишь о своем бесчестье. Он, арагвинский витязь, достойный хрустального пера Руставели, – муж гаремной служанки! Неслыханный позор! Каким мечом выкорчевать его? Какой кровью смыть?
Словно угадывая его мысли, Шадиман продолжал:
– Напрасно терзаешься, князь, наше святая церковь расторгнет твой брак, ибо христианину воспрещается иметь жену-магометанку!
– Неподобающий разговор начал ты, Шадиман. Если рассчитываешь привлечь меня, напоминая о мести шаха, то ошибаешься, – Зураб вскочил. – Даже хозяину дома не позволю переступить черту приличия!
– Я коснулся твоего сердца, дабы дружба наша воссияла от залога. Смотри!
Зураб сумрачно взглянул вниз и несказанно удивился: деревья застыли, точно окаменели в своем красочном уборе, а ему чудилось – буря несется над солнечным садом, сгибая до земли чинары и дубы и кружа ярким хороводом цветы.
Задумчиво сидела Магдана на мраморной скамье. Было ей не более пятнадцати лет. Пленительная робость еще сковывала ее гибкие руки, тугие, рудой отливающие косы ниспадали с покатых, еще детских плеч, а из-под тенистых ресниц печально и величественно смотрели лучистые глаза. Бледно-голубой шелк облекал ее тонкий стан… И Зурабу хотелось глубоко вздохнуть, но было страшно – вот-вот волшебное видение исчезнет и черный туман окутает и сад, и замок.
Смотрел Зураб и не мог насмотреться.
– Вдохновенный монах увековечил мою Магдану неувядаемыми красками, – хвастал Шадиман. – Обрати, князь, свое благосклонное внимание на фреску. Княжна Магдана держит на ладони свое достояние – замок Марабду, а ноги ее обвивают змеи из жемчужных нитей. Раскрытые ларцы, как водопады, низвергают фамильные драгоценности. Но, увы, ее нежная рука не в силах удержать знамя Сабаратиано, и она призывает витязя…
– Какой витязь, Шадиман, удостоится столь высокой награды?
– Тот, кто навек объединит знамя двух княжеств и вздыбит его над вершиной могущества.
– Князь Шадиман Бараташвили, благодарю за оказанную мне честь, но… прекрасная из прекрасных княжна достойна неизмеримо большего. Я раньше завоюю горцев, а потом буду молить Магдану разделить со мной блистательный трон.
На заре Зураб с оруженосцем исчезли за железной дверью. Гулко звучал конский топот в подземном коридоре.
Потом встревоженно крикнули птицы. Кто-то сорвал с глаз всадников повязки и мгновенно скрылся. Зураб жадно вдыхал лесной воздух. Над ним круто поднимались заросшие горы.
До ночи плутали князь и слуга, пока не выбрались на тропу, приведшую их к Шавнабада.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Вспоминая теперь эту ночь, Зураб испытывал гордость. Настал час манящего простора, довольно жестких братских объятий Моурави! Собираясь в Метехи на совещание князей, Зураб чувствовал, что он вместо куладжи надевает кольчугу.
Неожиданно дверь распахнулась, и Моурави, не здороваясь, опустился на скамью:
– Говори, Зураб, чем недоволен?
– Что ты, Георгий, разве не вместе праздновали…
– Ты со мною не хитри, Зураб, прямо скажи, что тебя мучает?
– Мое бесславие…
– Бесславие?
– Да. И ты в этом повинен! Что дал тебе мальчик Кайхосро? Почему при выборе правителя обо мне забыл? Разве мой род ниже Мухран-батони? Почему ты обошел меня?
Саакадзе не спешил с ответом: «Я тебе хоть тем помогаю в великих трудах царства, что не мешаю…» – вспомнил он слова Кайхосро.
– Зураб, я всегда считал тебя умнее других. Почему же сейчас ты так беспокойно мыслишь? Разве допустили бы батонишвили, да и князья, твое воцарение? Сосчитай, сколько у тебя друзей… Знаю, знаю, что хочешь сказать, – оружием бы заставил. Опять кровавые междоусобицы, опять князь для князя – черный волк… А шах спокойно ждал бы. Пойми и не мешай мне. Сейчас нужна дружба князей, дружба всех грузин. Когда надвигается смертельная волна, нет места для вражды, нет места мелким чувствам… Мне легче было бы воцариться, чем тебе, но я никогда не поступлю во вред Картли… И никому не позволю этого.
– Ты другое дело – ты больше, чем царь, ты царь над царем.
– Только мое величие видишь? А может, догадался о бессонных ночах, когда я, подобно безумцу, каждый раз по-иному мысленно сражаюсь с шахом Аббасом? Или ты не заметил, что нет больше покоя в лице моем? Что не вижу, как дети растут, как Русудан, молча и гордо, в одиночестве несет свои страдания, свою тревогу матери и грузинки?.. Тогда что ты, князь, заметил в доме твоей сестры? Почему вместо братской помощи, которую клятвенно обещал мне, ты подтачиваешь молодые корни с трудом мною выращенного растения? Нет, Зураб, не мелкими чувствами личного возвеличения озабочен Моурави. Как возлюбленный, полный страсти нетерпения, стремлюсь увидеть я мою Картли прекрасной и непокоримой. Не царем увидеть, не властелином ее, а первым обязанным перед родиной.
Никогда Зураб не испытывал такого гнева и волнения: «Снова стремится покорить меня этот великан! Не мечом, не огнем, а пламенем своего слова, величием души. Но тщетно: я вырвусь из тисков его воли!»
– Георгий, разве я ослеп? Все вижу, и напрасно о братской клятве напомнил, я о ней не забываю… Во всем жди моей помощи, но и мне не отказывай… Выслушай справедливые мысли. Мои владения упираются в скалы, бродят наверху горцы, ежечасно угрожая спокойствию князя Эристави. Разве не разорили меня дерзкие хеви, когда за тобой в Исфахан ушел? Разве мтиульцы не поспешили отложиться от владетелей Арагвских? Или забыл, как оссы у стен Ананурского замка жарили джейранов? Кто поверит, что они мирно грызут свои камни, а не подготавливаются темной ночью снова осадить Ананури!
– Ошибаешься, Зураб. Страх твой напрасен, никто не посмеет посягнуть на владетелей Арагвских. Может, другое заставляет твои мысли скользить над опасной пропастью?
– Ты угадал. Не успокоюсь, пока не покорю горцев! Я хочу стать властелином, царем гор… Мною все обдумано, все подготовлено. Через месяц выступаю с арагвинским войском на хевсуров. Я знаю, не легко покорить хевсуров, но я их покорю! А если падет Хевсурети, нетрудно будет склонить выи мтиульцам, пшавам и кистам. Не о вассальной зависимости думаю, – на это не соглашусь, какую бы дань ни предлагали. О воцарении думаю, о венчании на царство гор. Пусть у моего трона толпятся послы хана Гирея Крымского, царя Русии, султана! Пусть у моих ног вьются дороги на четыре стороны света! Хочу сверху смотреть на Картли и трижды двадцать раз возвеличить свое знамя!
– Высоко вознесли тебя орлы. Но подумал ли ты, кто из князей допустит твое воцарение? И слишком сильны и свободолюбивы хевсуры, чтобы покориться тебе живыми. Надеюсь, не над камнями собираешься царствовать?
– Я не все тебе открываю…
– Хорошо делаешь. Хевсуры в тяжелые для Картли дни пришли на помощь и, как витязи, дрались против наших врагов… Я тоже хочу поступать с ними по-рыцарски. Так же – с тушинами, пшавами, мтиульцами и кистами. Горцы свободны и должны оставаться свободными союзниками Картли.
– Двали – тоже горцы, а когда они мешали тебе, ты их раздавил.
– Не мне мешали, а Картли. Двали хотели перекинуть мост к туркам, для вторжения их в самое сердце твоего отечества. Хевсуры – грузины и никогда не изменяли родине. Они не подвергнутся опасности, пока я – Моурави.
– Георгий, не ссорься со мною! Не хочешь помочь, так не мешай! Я уже закончил подготовку и не отступлю.
– Князь Зураб Эристави Арагвский, на Хевсурети ты войной не пойдешь!
– А если пойду? – Глаза Зураба налились кровью.
– Будешь побежден.
Моурави поднялся и, не смотря на брата Русудан, спокойно вышел.
Заметался Зураб. С ненавистью отбросив ногой подвернувшийся арабский табурет, рванул с себя куладжу и швырнул на тахту. «Будешь побежден!» Значит, этот неблагодарный плебей окажет помощь хевсурам?!. Не помогут мне и дружины Андукапара и Шадимана, – только откроют мою связь с ними. Все, все спешат к победителю! Не тушины ли свалили на двор Саакадзе караван подарков? Не имеретинский ли царь прислал гонцов приветствовать полководца с годовщиной марткобской победы? А разве отстали абхазцы в своем искании его дружбы? А Гурия? Самегрело? И кто еще знает, не накинет ли на его могучие плечи горностаевую шубу царь Московии? Не так-то просто сломить Саакадзе… Остерегайся, князь Зураб! Не ослепило ли тебя тщеславие? Не предадут ли тебя Шадиман и Андукапар? Не слишком ли поспешил с покорением горцев? Не разумнее ли подождать до грядущей войны с шахом, а там поставить Георгию условие: «Выступлю с арагвинским войском, если отдашь мне хевсуров и пшавов». Наверное, тогда согласится… Да, поспешил я… А вдруг вздумает наказать меня за измену? Отнимет владение. Может вызвать из Гурии старшего сына Эристави, Баадура, и передать Орлиное гнездо в его покорные руки. Зачем, зачем открылся я этому «барсу», похитителю моей воли? Но, если бы тайно начал с князьями действовать, было бы еще хуже. Немедля надо помириться. Я тоже ему нужен. Придется огорчить Шадимана. Пусть запасается терпением, наше время впереди… Я припомню тебе все, Моурави!
Зураб так гаркнул: «Коня!», что оруженосец чуть не свалился с ног.
К Русудан! Она примирит.
Смоченный розовой водой платок не помогал. Вардан охал, держась за голову. Жена неумолчно зудила. Не она ли молила упрямца не купаться в двух реках, – унесет течением! В одной руке не удержать двух арбузов! Поставил князь на пути купца бездонную кадку – наполняй водой! Осел наполнял, пока без шеи не остался! Видно, правда – у кого башка не варит, у того и котел не кипит! Лучше живой петух, чем дохлый кабан! На что тебе теперь «змеиный» князь? Разве помещение мелика не подобно сверкающей палате Метехи? Или не все именитые купцы с благоговением переступают сулящий золото порог? Почему захотелось в январе земляники? Может, глашатай напрасно прославлял мудрость Вардана? Если мост шатается, лучше вброд переходить! Плохо, когда папаха заменяет голову! Разве не Вардан восседал на ристалище, как господин майдана? А его семья не сверкала, подобно подносу, начищенному к празднику? До последнего часа не забыть восхваления царя Давида в мраморном дарбази. Одежды на княгинях вкусные, как медовый када! Турецкий бархат – наверное, три абаза за аршин платили! Парча на княгине Липарит – привезена не ближе, чем из Дамаска! С фонарями под зурну домой возвращались, – даже непонятно, как могли без княжеских пиров обходиться? А на рыцарском состязании в честь княгини Палавандишвили не с Варданом ли беседовал Мухран-батони об ошейниках для его драгоценных собак? А в дарбази ученых не книжники ли советовались с Варданом насчет кожи для переплетов?! А в дарбази купцов разве не с дочерьми Вардана танцевал лекури блестящий, как атлас, Автандил, сын Великого Моурави? Так на что неразумному Вардану сейчас «змеиный» князь?
Вардан тоскливо смотрел на толстуху. Нуца всегда была умной, но сегодня он не скажет всего даже ей.
Произошло это неожиданно, как все неприятное. Зашел к нему покупатель, нагнулся, бархат щупает и цедит сквозь зубы: «Вардан, немедля отправляйся к князю Шадиману, большое дело есть». Как ни доказывал он, что часто ездить опасно, покупатель – свое: «Для тебя лучше, – большое дело!» Пришлось предупредить Ростома и, скрепя сердце, погнать коня в Марабду.
Когда через два дня Вардана, прибывшего в Марабдинский замок, прямо от ворот провели в мрачную комнату, он сначала ничего не понял. У наковальни стоял некто в черном кожаном фартуке и на огне накаливал клещи. Рядом зловеще поблескивали железные остроконечные палки, цепи, колодки и столб с огромным крюком…
Приглядевшись к темноте, Вардан увидел сидящего на табурете Шадимана. Приветствие купца он пропустил мимо ушей и спросил:
– Во всем ли, Вардан, совещаешься с Моурави или и от него имеешь тайны?
– Если, светлый князь, о торговле думаешь, то больше с «барсом» Ростомом говорю. Моурави только по важным делам призывает.
– Может, дела князя Шадимана он тоже считает важными для торговли?
– Об этом со мною не говорил, – насторожился Вардан.
– Скажи, мои послания в Исфахан и потом князьям, кроме тебя, кто-нибудь читал?
– Я тоже не читал, благородный князь. Разве посмел бы я коснуться княжеских мыслей?!
Вардан почувствовал, как заработал кузнечный мех, раздувая огонь… «Зачем в кузнице разговаривает?» – недоумевал он. Шадиман пристально следил за купцом.
– А скажи, Саакадзе понравились мои послания?
– Са-а…кадзе? Святой Абесалом! Спаси меня, великомученица Рипсиме! Я пропал!
Ужас обуял Вардана, его зубы стучали вперемежку со стуком молотков. Не оставалось сомнения, для кого раскаливают сатанинские щипцы.
И опять, как тогда, у хана Караджугая, спас Вардана непомерный страх перед опасностью.
Шадиман видел лишь ужас купца перед именем Саакадзе:
– Однако, Вардан, сильно ты боишься своего покровителя!
– Не может быть!!! Са-а-кадзе?!! Кто мог донести?
– Если не ты, то кто же?
– Я?!
Вардан с таким изумлением уставился на Шадимана, что князю стало даже неприятно: «Что со мною? Верных людей стал подозревать».
– Может, Вардан, ты дома проговорился? Ведь твоя семья в большом почете у Моурави.
– Я смолоду прозван Мудрым, думаю – не за глупость! – искренне рассердился Вардан. – Какой купец на свою семью перец станет трусить? Или я верю в прочность Моурави? – Вардан чувствовал: спасение его зависит от этой минуты. И вдруг припомнил. – Недаром о царе Теймуразе заговорили…
– О каком царе? Что ты бредишь? – Шадиман подался вперед. – Говори!
Вардан с удовольствием заметил, что лицо Шадимана стало походить на его любимый лимон. Он оглянулся на кузнеца.
– Не могу…
– Притуши огонь, Maxapa! Говори, купец, – у меня нет тайн от моего мсахури.
– А у меня есть, светлый князь! Покупателю не показывают цену товара.
– Пойдем!
Шадиман направился к узкой дверце, через щель которой приятно просачивался дневной свет. Вардан следовал с нарочитым спокойствием, хотя внутренне содрогался. Страшные клещи, еще красные, лежали у наковальни: «Если вырвусь целым, клянусь во всех церквах Тбилиси по толстой свече поставить за упокой моего знакомства с князем Шадиманом».
Едва они вошли в комнату приветствий, как Шадиман крикнул:
– Говори!.. Незачем оглядываться!.. Ты слишком стал осторожным!
– Превратишься в зайца, если собственной тени верить нельзя.
Вардан видел нетерпение и почти бешенство князя и с наслаждением растягивал время. Он обошел комнату приветствий, прикрыл плотнее дверь и спокойно, без приглашения, опустился в удобное кресло… Он, купец, спасся, – теперь пускай помучается князь.
– Сразу хотел сказать тебе, благородный князь, об этом. Только ты меня, как рыбу, оглушил.
– Или ты заговоришь, или… – свирепел Шадиман.
– Давно уже это началось, месяца два… На майдане шепчутся: царь Теймураз в Гонии томится, а два царства без царя тускнеют.
– Как ты сказал? Два царства?
– Не я, светлый князь, – народ говорит… В духанах то же кричат пьяные, за здоровье царя тунги вина ставят, угощают всех, кто Теймураза вспоминает…
– Саакадзе об этом знает?
– Когда я «барсу» Ростому поведал о преступных разговорах, он посмотрел на потолок: «Что ж, пускай пьют, – царь Теймураз настоящий царь, никогда церкви не изменял».
Шадиман вскочил, почему-то потушил курильницу, резко толкнул вазу; впервые заметил Вардан, как дрожат пальцы князя.
Шадиман размышлял: «Все ясно, князья недовольны правителем, Саакадзе дорожит князьями и подыскивает им нового царя». И, внезапно приятно заулыбавшись, вкрадчиво проговорил:
– Вардан, ты немедля должен отправиться в Исфахан. Надо передать послание лично шаху Аббасу.
– Ты так восхитил меня, уважаемый батоно-князь, что я еще главное не успел сообщить.
– Говори! Еще о царе?
– Нет, о султане!
– О каком султане?!
– Мураде, падишахе вселенной.
– Махара!!! – внезапно крикнул Шадиман.
Вардан с ужасом оглянулся на дверь и, глотая слюну, заговорил:
– Двух князей с пышной свитой посылает… Двух азнауров с дружинниками посылает…
– Подай чашу! – приказал Шадиман выросшему на пороге палачу.
– …И меня, мелика Вардана, с двумя купцами, советниками по торговым делам, в Стамбул посылает, – вздохнул свободно Вардан, наблюдая, как Махара огромной волосатой рукой наполнил до краев серебро-чеканную чашу и выскользнул на носках.
– Пей, купец, и не замедляй разговор!
Вардан покосился на пустую чашу князя, без всякого удовольствия, даже с опаской, опорожнил преподнесенную ему чашу, предварительно пожелав процветания дому Бараташвили, и без передышки подробно рассказал о военно-торговом посольстве Саакадзе, о личном к нему, Вардану, поручении – проследить, какое впечатление произвел на турецкие майданы первый картлийский караван. О посольстве в Русию Вардан не обмолвился и, прицокнув языком, сокрушенно добавил:
– Уже предупредил о дне выезда, теперь невозможно дорогу менять, повесит…
– А меня ты меньше боишься?
– Совсем не боюсь, светлый князь. Перед тобою чист… Может, своего мсахури Махара пошлешь в Исфахан?
– Неопытный для такого путешествия, придется тебе…
– Князь, может, пчеловода пошлем? Его даже Саакадзе не мог запугать. До сих пор Исмаил-хану твои приказания передает. Конечно, одного опасно, – пусть твой мсахури с людьми до рубежа его проводит. Люди обратно вернутся, а Махара с пчеловодом до Исфахана дойдет. Он со мною два раза в Исфахан на верблюде ездил. По-персидски – как кизилбаши – может изысканно говорить, может ругаться…
– Я подумаю об этом. Отдохни у меня до завтра.
Вардан взмолился: он рискует не только головой – благополучием семьи!.. Завтра в помещении мелика купцы соберутся – договориться о ценах. Если он, мелик, не придет и дома его не найдут… разве мало у него врагов? Разве саакадзевцы не по всей Картли развесили уши? Длинноносый Димитрий не перестает вынюхивать, кто помог князю Шадиману покинуть крепость… Пусть благочестивый Самсон сохранит каждого от гнева этого «барса». А разве Ростом лучше? Дышать не дает! Когда только воцарится светлый царь Симон и благородный князь Шадиман избавит наконец Картли от власти ностевцев?!
Еще долго приводил всякие доводы Вардан, пока князь не убедился в их разумности. Ему пришелся по душе совет купца прямо из Марабды скрытно послать гонцов к шаху: значит, Вардан не заинтересован получить на руки свиток, дабы по пути свернуть к Саакадзе со свежей новостью!
Вардан повеселел: он пришлет пчеловода в Марабду немедля, и тот беспрекословно отправится хоть на край света.
Темнело, вошел Махара с горящими свечами в роговом светильнике…
Лучи, отражаясь в выпуклых боках медного кувшина, до боли резали глаза.
– Нуца, отодвинь проклятый кувшин! И перестань восторгаться пирами! О-ох! Голова моя скоро треснет от боли! Смочи скорей, Нуца, платок…
В этот миг Вардан вспомнил, как выпустили его ночью из Марабды, как, отъехав чуть поодаль спокойным шагом, он неистово закричал: «Скорей! Скорей!» и принялся стегать коня. Белая пена уже хлопьями падала с мундштука, а ему все казалось, что конь неподвижно стоит у ворот «змеиного гнезда».
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Глинобитные стены оберегали от пыли небольшой сад. Каменный фонтанчик уютно примостился между кустами бархатистых роз. После унылой Гулаби здесь было удивительно спокойно, не надо прятать глаз и притворно менять голос. Радовало Керима цветущее здоровье деда Исмаила. А вот мать не выдержала ниспосланного аллахом богатства, навсегда ушла в сад вечного уединения.
Керим вздохнул. Никого не осталось на дороге памяти, кроме деда. Одни покинули порог жизни от бедности, другие – от нахлынувшей на Керима реки довольства. Что удерживает его в Исфахане? Аллах вознаградил каменщика: тут под густым кизилом зарыт кувшин с золотом. Даже дед в счастливом неведении. На сто зим оставит ему Керим туманов, пусть спокойно нанизывает годы, как четки, на нить судьбы.
Аллах направил мысли Керима на верную тропу, и, когда наступит счастливый день, он перевезет кувшин в Гулаби. Там он спрячет богатство в доме царицы – да хранит ее святой Хуссейн! – ибо только вместе с царицей Тэкле покинет он Гулаби. Дороже радостей земли ему пехлеваны-"барсы" – духовные братья души и верности – и его блистательный повелитель Георгий Саакадзе!
Зачем он, Керим, в Исфахане? «Взять у богатого деда туманы и купить наконец себе хасегу на базаре невольниц», – так он объяснил цель своей поездки Али-Баиндуру. Хан смеялся: много раз об этом мечтал Керим, и все без хасеги обходится. Может, сладки поцелуи вдовы из Тебриза?
После письма князя Баака к Караджугай-хану многое изменилось в Гулаби. Караджугай снова прислал Джафара с посланием к Али-Баиндуру, и Джафар так кричал на тюремщика, что тот позеленел, как трава: испугался, не посмел бы без ведома шаха проявлять Караджугай власть, а Джафар вести себя подобно собаке, сорвавшейся с цепи.
Большой сад пришлось открыть для прогулок царя Луарсаба. Учение сарбазов перенести на другую башню. Бочки вывозить ночью и по другой дороге. Но что всего хуже – Датико, с разрешения Джафара, нанял отдельного повара для царя и все покупал сам на базаре, а за фруктами скакал в далекие сады. Такая вольность не только противна духу Баиндура, но еще невыгодна, ибо значительный доход уплыл из его кисета.
Единственно на чем, по совету Керима, удалось настоять Баиндур-хану, это на оставлении немой старухи, хотя Датико усиленно убеждал взять для уборки покоев царя более проворную и приятную женщину.
Больше всего Керим и Датико боялись лишиться немой старухи: именно она-то и была нужна для задуманного.
Керим оглядел садик деда. Нахлынувшие мысли не мешали наслаждаться ароматной прохладой. Немало он уже успел: Караджугай-хан проявил к нему приветливость, похвалил за учтивость к царю-пленнику и пожелал видеть царя Луарсаба вновь на троне.
– Да благословит его аллах, и да приветствует! – произнесла ханум Гефезе, молчавшая до сего времени. А когда возможно было, шепнула: «Неизбежно прийти тебе еще раз, Керим. О часе слуга скажет». – «С благоговением и удовольствием!» – ответил он, Керим, и на том был отпущен ханом.
Но главное, из-за чего Керим рискнул оставить царя и царицу в Гулаби, не было еще исполнено.
Ему надо было повидаться с католиками и передать Пьетро делла Валле послание, полученное от Папуна.
Вспомнив о благосклонности Саакадзе к Кериму, делла Валле обещал сделать то, что сделал бы сам Папуна, русийские послы еще ждут отпускного приема у шаха.
Рассказ Керима о муках царя Картли, о Папуна, сидящем в облике бедняка в Гулаби, как на раскаленной жаровне, ради помощи царю и царице, взволновал Пьетро. Он взялся сам через католиков-миссионеров разузнать о разговоре шаха с послами Русии. Тем более – и ему, Пьетро, неукоснительно следует прислушиваться к государственным хитростям и плутням послов и советников шаха.
Только Керим хотел подумать о бедной Нестан, как дверь белого домика открылась, в сад вошли Исмаил и гебр Гассан. Тотчас проворная старуха расстелила камку на круглом низком столе, и началась еда, а потом приятный кейф за кальянами и крепким каве.
Богатая одежда Гассана и чрезмерное самодовольство свидетельствовали о больших переменах в жизни Хосро-мирзы.
«Аллах советует не надеяться на одну гору, когда на пути две», – думал Керим, приглашая гостя.
Угощая обильно душистым шербетом, Керим не переставал поддразнивать Гассана:
– Нет мирзе равных в его время, но почему-то аллах проносит пилав мимо его усов!
– Твои мысли сбились с пути истины, о Керим! И в солнечный день радости и в дождливый день грусти ага Хосро-мирза – в Давлет-ханэ, а пилав в большой чаше около него, – только пальцы сложить.
– И это до меня дошло, но почему медлит мирза? В один из дней, когда пальцы сложатся, пилав могут к соседу отодвинуть и ага Хосро снова неотступно начнет подпрыгивать за чувяками шаха.
Задетый Гассан взметнул длинную бороду и высыпал все, что содержала его разомлевшая от обильного угощения голова: Хосро не хочет довольствоваться ханскими благами, он к царствованию стремится, об этом начертано в таинственных откровениях. Недаром он, Гассан, видел сон, будто гебры вбивают гвозди в ореховую доску. «О гебры! – спрашивает он, Гассан. – Зачем вы трудитесь над пустым делом?» – «Разве аллах не открыл тебе, где растет орех, о Гассан, сын гебров?» – «В Гурджистане растет в изобилии орех. Но на что вам доска, о гебры?» – «Разве не видишь, мы делаем носилки для счастливого путешественника. О Гассан, не мешай братьям твоим, гебрам!» – И гебры еще сильнее застучали молотками.
Услышав то, что видел во сне Гассан, Хосро-мирза поспешно сшил себе халат из золотой парчи и спрятал его вместе с серебряными чувяками до того часа, пока будут готовы носилки.
И случилось так, что шах-ин-шах в разговоре с Хосро-мирзой о походе в Гурджистан туманно добавил; «А на меч нередко ложится тень короны».
Услышав то, что сказал шах-ин-шах, он, Гассан, тоже не замедлил справить себе новый халат и запер его вместе с золотом терпения в сундуке ожидания, пока тень верблюда мирзы не падет на тень его верблюда. Всем известно, что Хосро-мирза подарил ему, Гассану, голубой кальян, хотя и продолжает кидать в него, Гассана, дорогую посуду. Но это без ущерба, ибо Гассан каждый раз покупает еще лучшую.
Керим выведал самое важное, и гость сразу ему надоел. Но ради дела он продолжал слушать хвастовство о роскошной жизни Хосро-мирзы, о заискивании перед ним ханов, готовых отдать ему в жены лучших из своих дочерей. Но царю Гурджистана разумнее жениться на царевне из страны орехового дерева.
Быстро бегает перо, жаркие слова любви ложатся на шелковистую бумагу. Наконец Тинатин может выразить брату настоящие чувства. Нестан говорит: доверь Кериму глаза, и он отдаст их только богу. Нестан также написала послание Хорешани, полное откровенности, написала о Папуна, утешая в неудаче спасти ее: значит, бог не пожелал.
Какая-то тяжесть замедлила руку. Тинатин нетерпеливо сняла три браслета, выбитые из листового золота. Предостерегающе сверкнул красным зрачком рубин. Она задумалась: а что, если и ей от Луарсаба привезено послание? Недаром благородная Гефезе сказала: «Не пожелает ли царственная ханум в один из дней взглянуть на вышитое для нее покрывало?»
– Я приду к тебе завтра, моя Гефезе…
После заключительных слов письма: «Да покажутся тебе дни ожидания одним часом», – Тинатин послала прислужницу за Гулузар, строго приказав:
– Пусть только одна не ходит, – да сохранит аллах ее шаги, ибо под сердцем ее дитя Сефи-мирзы.
– Слушаюсь и повинуюсь!
Гулузар торопливо надела чулки из зеленого бархата, пряжкой скрепила под подбородком два ряда жемчуга, накинула на плечи лучшую мандили и посоветовала Нестан сделать то же самое, ибо и ее ждет царственная Лелу.
Розовый домик Гулузар напоминал ларец, полный самых причудливых вещей. В нем сочетались ее изысканный вкус и благосклонная щедрость Сефи-мирзы.
О, сколько слез пролила Зюлейка с той ночи, когда впервые Сефи ушел к наложнице! Какими только проклятиями не осыпала она имя воровки, похищающей у нее крупинки счастья!
Напрасно Сефи клялся, что только дикий цветок, выросший на горной вершине, пленяет его сердце. Напрасно поцелуями и нежностью успокаивал разъяренную черкешенку. Кончалось тем, что он, махнув рукой, убегал от нее, оставляя позади себя страстную любовь, бешеную ревность и неизлечимые страдания.
А Сефи именно в такие минуты искал успокоения там, где в узорах густых ветвей розовел домик. Гулузар не навязывала ему своей любви, никогда не спрашивала, почему не был долго или слишком зачастил. Страсть ее к Сефи была цельна и целомудренна, речь красива и умна. Только раз Сефи застал Гулузар в сильном возбуждении, слезы обильно струились из ее блестящих глаз. Она громко воскликнула: «О аллах, аллах! Сколь щедр ты в своем величии!» И лишь после долгих уговоров она стыдливо призналась: иншаллах! – она родит господину и повелителю красивого сына. И не подарки обрадовали расцветшую Гулузар, а довольная улыбка на устах Сефи-мирзы.
Торопливо миновав зал жен шаха, Гулузар и Нестан вошли в опочивальню Лелу. Она встретила их упреком: аллах, как медлительны эти женщины! Разве они не знают, что ханум Гефезе устала ждать? Тем более – там должен быть вестник из далеких стран.
Чуть не первая бросилась Нестан в шахские носилки, так велико было ее нетерпение: может, опять о ней вспомнили «барсы» или… Нет, недостойно обманывать себя, – бессердечный князь забыл о ней, как забывают о вчерашнем шербете, если даже он кружил голову.
Сквозь занавески паланкина суета майданской площади казалась лишней, навязчивой… Почему вот этот человек бежит с кувшином и медной чашечкой за каждым, назойливо предлагая воду? А другой, расталкивая всех, исступленно кричит о чудесных свойствах своей целебной мази? Зачем в такую густую толпу ведет караван-баши своих верблюдов? Разве нельзя пройти другой дорогой? Но еще непонятнее валяющиеся в пыли пожелтевшие нищие…
Тинатин взяла из вышитого золотом и бирюзой кисета горсть бисти и, просунув украшенную перстнями руку сквозь занавески, бросила монеты в толпу…
Прислужники, приподняв паланкин, ускорили шаги, стараясь поскорее оставить место воплей, драки и пыли.
Грустно улыбнулась Нестан: в Картли нищие протягивают папахи, и незачем им валиться в грязь за монетами.
Приветственные крики, пожелания и восторженный поток лести оглушили их. Сопровождаемые слугами, евнухами, гостеприимцами и телохранителями носилки пересекли мраморный двор и остановились у мавританских дверей.
Но тут Гулузар вспомнила, что давно обещала погостить у наложниц хана, и попросила разрешения удалиться.
Гефезе угощала великую гостью и ее спутницу изысканным дастарханом и приятной беседой. Им никто не мешал, ибо как раз вторая жена Караджугай сегодня веселится у матери по случаю избавления от сварливой соперницы, не в меру предавшейся опиуму и узбекскому отвару. Лишние же прислужницы и слуги отпущены в баню.
Приближалась полуденная еда. Внезапно старший евнух с низким поклоном оповестил, что ага Керим из Гулаби, по велению Караджугай-хана, пришел еще раз и незамедлительно должен выслушать приказание хана, ибо караван уже готов к пути в Гулаби. Но непредвиденно Караджугай-хан с молодыми ханами отправился на охоту. Быть может, ханум Гефезе пожелает говорить с прибывшим Керимом?
– Пожелаю! – Гефезе накинула на голову прозрачную шаль. – Пусть без смущения войдет сюда. Свиток Али-Баиндуру мой хан поручил мне.
Поклонившись до ковра, евнух вышел и вскоре вернулся с Керимом. Нестан чуть не вскрикнула. Гефезе повелела евнуху идти на свое место, а когда придет время, она пошлет за ним. Вновь поклонившись, евнух вышел.
Вмиг две верные служанки исчезли, опустив за собой тяжелые занавеси. Они уселись у порога на страже.
Долго и жадно Тинатин расспрашивала о Луарсабе.
Ничего не забыл Керим, без прикрас и утешения рассказал он о печальной жизни пленника.
Беззвучно плакала Нестан.
– О Керим, твоя речь оставляет после себя страдания. Мое сердце сожжено пламенной любовью к царственному брату, но я бессильна, если он сам не пожелал помочь себе.
– Высокочтимая ханум-ин-ханум, пусть простятся твоему слуге дерзкие мысли! Мудрость предсказывает: выжидающего да постигнет осуществление надежд, а тому, кто торопится, достается лишь раскаяние.
– Это сказано тобою или передано царем?
– Сказано мною, ибо в один из дней я поторопился.
– А разве, благородный Керим, тебе не известна истина: медлительность – мать раздумья и мачеха удачи.
– Моя повелительница, я слушаю и повинуюсь.
– Где царица Тэкле?
– Видит Хусейн, не знаю.
– О аллах, чем же заставить тогда соловья петь над розой?
– Открыть дверцы клетки, о моя повелительница! – едва слышно проронил Керим. – Только раб поет о неволе.
Тут Гефезе вспомнила о необходимости проверить слуг, украшающих зал еды. И когда она вышла, Тинатин быстро протянула ему кисет:
– Здесь, о Керим, ключ от клетки. Пусть поторопится, ибо лето сменяется зимой.
В мгновение кисет очутился глубоко за поясом Керима.
– Царь получит, если даже это стоило бы света моих глаз.
И Керим быстро положил возле Тинатин зашитое в атлас послание. Тинатин порывисто сунула его за вышитый нагрудник. Но Керим вынул второе:
– Княгине Нестан Эристави. Пусть прочтет и согласится.
Отбросив шаль, Нестан рванулась к нему:
– Керим, дорогой друг в радости и печали, будешь в Картли, скажи, что видел меня и слышал. Мысли мои неизменно о близких, всех любит несчастная Нестан, кто помнит о ней.
– Княгиня из княгинь, случайности времени да не омрачат тебя, ибо сказано: нет ветра, дующего только в одну сторону.
Когда Гефезе вернулась, Керим продолжал учтиво стоять вдали. Выслушав, что Караджугай все же пожелает еще раз удостоить его беседой, Керим низко склонился и, не поворачиваясь, вышел.
Гефезе отметила изысканность и благоразумность помощника Али-Баиндура. Похвалила его и Тинатин и тут же горячо принесла благодарность дорогой Гефезе. Ведь Керим видит несчастного царя, и она, Лелу, выслушала о нем все.
– Может, аллах смягчит сердце царя? Керим расскажет о твоих страданиях, прекрасная Лелу.
– Нет, Гефезе, только страдания царицы Тэкле могут смягчить царя. Но я не могу обрадовать повелителя Ирана, ибо Керим не открыл мне, где Тэкле.
Гефезе ужаснулась: почему, почему она поддалась голосу своего сердца?! Если шах узнает, что жена Караджугай-хана устроила встречу не только Лелу, но и пленнице Нестан… Шах может схватить Керима и заставить несчастного признаться во всем. Святой Хуссейн, что она, легковерная, натворила?!
– Возвышенная Лелу, пусть аллах сохранит каждого от гнева шах-ин-шаха. Керим уже клялся мне на коране. Я тоже хотела припасть к милости «солнца Ирана».
– Добрая Гефезе, в поступках твоих столько благородства. Но раз Керим в неведении, где Тэкле, – стоит ли утруждать жемчужный слух шаха лишними словами?
– Не стоит, моя возлюбленная царственная Лелу, ибо у шах-ин-шаха достаточно забот о благополучии Ирана.
Когда носилки возвращались в Давлет-ханэ, Тинатин шепнула Нестан:
– Гефезе ни словом не обмолвится о нашей встрече с Керимом, ибо это во вред ей и Караджугаю.
Грустная улыбка пробежала по губам Нестан: святая дева, как боятся они даже самих себя! Метехи с его страстями и происками кажется здесь невинной забавой. Сколько хитрости, измышлений даже у таких искренних подруг, как Тинатин и Гефезе.
– Иншаллах! Я оборву крылья глупому орлу! Как смеет противиться моим желаниям?! – Шах в гневе отодвинул мандаринчика, который беспомощно закивал фарфоровой головкой.
Ханы молчали, боясь навлечь на себя негодование властелина. Послание Али-Баиндура, привезенное Керимом, вывело из себя шаха: никакими мерами не удается Баиндуру склонить царя. «Хуже, – пишет хан, – что царь питает подозрительную надежду, часами стоит у решетчатого окна, ждет кого-то. Уж не готовятся ли картлийцы освободить узника набегом? Мудрость подсказывает срубить дерево, раз оно все равно начинает гнить!..»
– Да покусают блохи язык Али-Баиндура! – вспылил Эреб-хан. – Как он смеет лживыми измышлениями беспокоить шах-ин-шаха? Разве картлийцами сейчас не управляет Саакадзе – сын собаки? И разве не он радовался заточению опасного для него царя Луарсаба?
– Алмаз истины сверкает в золоте слов Эреб-хана. Но в одном не ошибается нетерпеливый Али-Баиндур: освободить Луарсаба стремятся, но не Картли, а Русия…
– Хранитель знамени солнца, великий шах Аббас, смысл пребывания здесь русийских послов разгадал Юсуф-хан. Они ждут счастливого часа предстать перед твоим проницательным оком, не соизволишь ли осчастливить их, тем более – они и сегодня терзаются уже три часа.
– Да будет тебе известно, мой Караджугай, приличие требует четырех. – Шах вдруг повеселел. – Хотя и силен русийский царь, но его послы каждый день томятся у меня в «зале терпения», с негодованием взирая на послов других земель, стремящихся раньше них пролезть в сокровенную дверь.
– Злость да не будет спутником длиннобородых, ибо сказано: не завидуй соседу, когда у самого рот полон нечистот.
Аббас расхохотался. Учтиво смеясь, ханы с благодарностью смотрели на Эреб-хана, всегда умеющего разогнать черные тучи на челе грозного «льва Ирана».
«Прав мой пьяница, – думал шах, – еще неизвестно, как Русия закончит перемирие с королем Сигизмундом. Не предсказали звездочеты и франкам конец их распри с Испанией».
И хотя шах намеревался еще долго морить послов царя Михаила Федоровича, не отпуская и не принимая их, но сегодня сам ощутил нетерпение: надо выведать, в каких пределах Московия решила настаивать на освобождении Луарсаба и чем собирается соблазнить смиренного шаха Аббаса. Подумав, он сказал:
– Пусть послы возрадуются, сегодня я допущу их к своей руке.
Юсуф-хан поспешил известить Василия Коробьина и дьяка Кувшинова, вот уже две недели ожидающих очередного приема.
Более пяти месяцев сидели русийские послы в Исфахане. На втором приеме шах Аббас, поднимая руки и глаза к небу, милостиво говорил: «Персия моя, и народ мой, и богатства мои – все не мое: все аллаха да высокого царя Михаила Федоровича; во всем волен аллах да он, великий царь».
Но после шахского пира в покое, где по стенам и на потолке не было и на ладонь пространства, не занятого зеркалами, и где танцовщицы во время плясок представляли разные забавные фокусы, снова началось томительное ожидание и споры с ханами.
На третьем долгожданном приеме говорили послы шаху о делах грузинских. Царь Михаил Федорович требовал отказа шаха от удела иверской божьей матери. А шах, вздыхая, говорил, что не только готов отдать земли грузинцев, но и Дербент, Ширван, Баку, и тут же требовал от послов спешного вызова из Гонио царя Теймураза – ослушника, притаившегося в землях султана, извечного недруга Ирана и Русии.
Помня разговор с посланником католической миссии, послы настаивали, чтобы шах не только отказался от Картли, но и Картли вернул бы законному царю. А что турский султан недруг – на том соглашались.
И снова шли увеселительные пиры и охоты. И снова Караджугай-хан восклицал: «Вознагради, аллах, правоверных, умножь шахово добро и сделай сильными его сарбазов! Аллах, я желаю этого!» Снова писцы скрипели перьями, описывая Астрабат, где находят бирюзовые камни, Мазандеран, где собирают лучшие плоды. И снова спорили послы и ханы о торговых льготах московским купцам.
На четвертом приеме, памятуя наказ Филарета, святейшего патриарха, послы клялись вседержителем, творцом неба и земли, что не только послать за Теймуразом-царем, но и умыслить такого без государева повеления не посмеют.
Брови шаха Аббаса высоко вскинулись, широкие ноздри раздулись, но голос продолжал звучать вкрадчиво. Пусть царь Русии для брата своего Аббас-шаха пошлет строгую грамоту в Гонио, чтобы Теймуразу немедля ехать в Исфахан и принять из рук повелителя Ирана престол кахетинский.
Трижды поклонившись, Коробьин пообещал тотчас же отправить в Москву скоростного гонца, дабы известить о желании Аббас-шахова величества. А в остальном волен бог да великий государь, царь всея Русии Михаил Федорович.
Но шах Аббас помнил недоверие к нему Теймураза и тяготение Теймураза к Русии. Поэтому, под предлогом опасности проезда в турецкую крепость Гонио русийского гонца, настаивал, чтобы требовательная грамота была из Москвы переслана ему, шаху Аббасу, а он, приложив свою грамоту, найдет легкий путь к Теймуразу.
Пока длился пир, Тинатин грустно рассматривала соболя и куницы, присланные ей из Русии государыней-матерью.
Вспомнила Тинатин, как некогда сватали ее за русийского царевича. Слезы блеснули на ее ресницах: совсем иная судьба была бы и у Луарсаба! Луарсаб! Бедный брат, много страданий принесло ей откровенное письмо. Поистине – царь доверил Кериму свое сердце. Как хорошо, что и она послушалась Нестан и описала царю настоящее положение дел… Несчастная Нестан после получения дружеского письма Хорешани окончательно убедилась в нелюбви к ней Зураба. Надежда вырваться из унизительного плена исчезла, как птица за облаком.
Хорешани советует через Мусаиба довести до сведения шаха об отказе Нестан от Зураба Эристави, посмевшего изменить могущественному «льву Ирана», и о ее желании стать женою преданного шах-ин-шаху Керима, которого она тайно давно любит. А вырвавшись из гарема, нетрудно попасть в Картли. Керим знает о плане Хорешани и сделает все, что пожелает Нестан, на всех дорогах ее странствия.
Тинатин ухватилась за такую возможность, предложила сама переговорить с Мусаибом. А если придет нужда, она, Тинатин, поговорит и с шахом.
Велико было искушение, но Нестан отказалась, боясь, что шах может не поверить и отомстит за обман. И совсем не стоит навлекать на Керима тень. Он нужен царю-мученику, а может, и многострадальной Тэкле. А больше всего она опасается дать неверному Зурабу повод к самооправданию. В Картли она все равно вернется. Недаром изумруд на ее любимом кольце, первом подарке Зураба, стал переливаться двойным блеском.
Тинатин поспешила отблагодарить ханум Гефезе, послав ей соболий мех на мандили, и пригласила к себе на кейф.
Когда Гефезе прибыла в Давлет-ханэ, Тинатин горячо обняла ханшу, и они поклялись на коране друг другу в преданности. Только теперь свободно вздохнула Гефезе: слава аллаху, все закончилось хорошо!
Когда прислужницы вышли из покоев Тинатин и стало тихо и приятно от света, льющегося через розовую занавесь, Нестан сняла с пальца изумрудное кольцо с двойным блеском и попросила великодушную Гефезе передать Кериму подарок за вести о царе Картли и пожелать ему счастливой дороги…
Получив от ханум Гефезе кольцо, Керим понял все. Второй раз Папуна не удалось помочь княгине… Больше ему, Кериму, незачем оставаться в Исфахане, он узнал многое – и ничего радостного.
О неудаче русийских посланников, просивших за Луарсаба, рассказал Кериму Пьетро делла Валле. Рухнула последняя башня, где жила надежда.
Грустно простился с дедом Керим. Он знал: это последняя встреча, ибо он больше в Исфахан не вернется.
Прощальным взглядом окинул он глинобитные стены, в тени которых серебрился пшат, сорвал бархатистую розу, спрятал ее на груди, задумчиво постоял над каменным фонтанчиком, где билась во вспененной воде неосторожная бабочка.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Ослик, точно чувствуя нежность груза, едва переступал мелкими копытцами и почти не тряс перекинутые через подседельник плетеные корзины. Но старик садовник не очень доверял смиренному виду друга: то и дело тревожно заглядывал под кисею. Там, переложенные листьями, благоухали только сегодня снятые с веток персики и большие сочные груши.
Рассвет чуть побелил край неба. Садовник спешил на базар. Сохрани, аллах, щедрого ага Дауда от искушения купить плоды у назойливого Хабибулы! Еще одна забота заставила старика забыть расчесать ярко-рыжую бороду и торопиться к торговому дню. Настал час надеть жене новую чадру, ибо на старой уже не осталось места для заплат. Не позже, чем вчера, сарбазы, думая, что Фатима без слуха и голоса, громко клялись, что только у источника Земзема можно встретить гурию в подобном одеянии, дабы не соблазнять правоверного.
Старик беспокойно оглянулся: пусть аллах покровительствует беднякам, вынужденным ради куска лаваша идти на обман.
Вчера он работал в своем садике, выращивая лучшие мелледже-груши, казвинские персики и виноград таберсех. Неожиданно у его калитки остановил коня богатый всадник.
«До меня дошло, о садовник, что виноград твой подобен райскому». Сказал эти слова и принялся срезать своим ножом налитые соком кисти. Испробовал и персики, что во славу Али висели на деревьях. Подумав обещал покупать для знатного пленника.
«Да предопределит тебе святой Хуссейн увидеть во сне рыбу – вестника удачи!» – воскликнул он; садовник распластался и поцеловал шелковую полу. Ага Керим щедро заплатил за съеденное, хотел уже вскочить на коня и вдруг спрашивает: «Старик, мне необходимо найти женщину для уборки крепостных комнат знатного пленника, а также для стирки белья. Один туман в месяц заплатит царский казнодар, старую одежду и остатки от еды может брать себе». Ради святой Мекки умолял садовник взять одну из его невесток. Но ага Керим строго сказал: «Молодую нельзя. Двух уже отпустили – болтливы, и для сарбазов лишний соблазн… Ищем такую, которую аллах лишил слуха и слова. Пусть спокойно услуживает знатному пленнику и после второго намаза уходит домой».
Будто его, садовника, кто в спину толкнул – зашатался и воскликнул: «Как раз такая есть! Моя жена уже много лет ничего не слышит и не говорит!» «Сам аллах подсказал мне остановиться у твоего сада», – улыбнулся ага Керим и приказал назавтра привести служанку. Так началось блаженство в семье измученного нуждой садовника. Умная Фатима притворяется так искусно, что даже Керим в неведении. О аллах, да не померкнет солнце над домом бедняка!
Старик сладко улыбнулся. Лишь бы аллах послал пленнику долгое пребывание в Гулабской крепости!
Внезапно садовник схватил под уздцы ослика и отскочил в сторону. На всем скаку Керим и его двое слуг осадили коней.
Узнав садовника, Керим удивился: почему так рано гонит ослика? Садовник объяснил свои опасения и досадную нужду купить жене новую…
Керим его перебил:
– Нет ли у тебя свежего винограда?
Оказалось, что есть. Керим спешился, обильно роздал виноград слугам, а сам ел столько, что садовник заметно бледнел, тревожно топчась возле корзины.
– Вижу, ага садовник, жаль тебе винограда, или, может, моего живота?
– И то и другое, ага Керим, ибо виноград предназначен для ага Дауда. А если вернуться за новым виноградом, персики могут испортиться.
Керим дал слугам абасси и погнал их в сад за виноградом. Напутствуя их, садовник просил передать старшей невестке, чтобы срезала только лучший.
Керим посмотрел вслед ускакавшим и спросил, что собирается садовник купить для ханум Фатимы. Выслушав, посоветовал:
– Роскошную не покупай, сарбазы заподозрят, что ханум Фатима совсем не глухая. А хан Али-Баиндур не любит, когда его обманывают, и расправляется жестоко.
Садовник стал цвета мелледже: сам аллах поставил сегодня на его пути ага Керима. Он, бедный садовник, совсем не купит новой чадры, – хорошо, не продал вчера старую. Давали три бисти, а он хотел пять, ибо новая стоит два абасси. Действительно, один шайтан мог подсказать Фатиме такую опасную глупость! Пусть благородный Керим посмотрит, разве еще нельзя носить старую? И, проворно выхватив из-под седла ослика заплатанную чадру, развернул перед Керимом.
Едва скрывая волнение, Керим смотрел на рвань, о которой мечтал уже давно. С видом знатока он брезгливо, двумя пальцами приподнял чадру с зеленой заплатой, в сомнении покачал головой: Фатима права, даже нищенке стыдно носить такую гадость. И, скомкав, далеко отшвырнул в канаву. Старик хотел броситься вслед, но Керим схватил его за руку. Он вынул три аббаси, за два велел купить ханум Фатиме подарок от него – праздничную чадру, а заодно еще и подержанную, чтобы сарбазы не слишком заметили перемену. Пусть обязательно пришьет девять черных лоскутов, а на спине такой же зеленого цвета, как на старой чадре.
Заплатив за съеденный виноград, Керим велел гнать ослика, ибо наступает жара, а ага Дауд не возьмет для знатного пленника лежалых плодов.
Хотя садовнику очень хотелось достать из канавы чадру, но – шайтан ее не унесет – можно прихватить на обратном пути.
Лишь только исчез садовник с осликом, Керим круто повернул, подскакал к канаве, схватил чадру, бережно сложил и спрятал под богатым дорожным плащом. Вот лучший подарок для царицы Тэкле!..
Нельзя было сказать, что сильнее жалит: гулабское солнце или муганский скорпион? Даже дряхлые банщики не запомнили такого небесного огня: в открытом бассейне клубился пар, а простыни высыхали на плечах.
Завтра пятница, правоверные смывали недельную пыль, дабы предстать в мечети перед аллахом чистыми.
Не потому, что Горгасалу нравилось обливаться горячим потом или толкаться в бассейне, а потому, что именно по четвергам здесь можно было услышать все новости, столь необходимые для двойной жизни, он был самым добросовестным купальщиком.
Обвязав бязь вокруг бедер, он шнырял по всем углам, где скупо лилась вода из кранов, прислушиваясь и приглядываясь. На угловой скамье, обматывая бритые головы мокрыми полотенцами, негодовали сарбазы: видно, Керим ничего не привез веселого из Исфахана и нет конца их томлению в этом гнезде шайтана, где пыль скрипит уже не только на зубах, но и в…
К ним подсел юркий курд: вот если бы найти жену царя гурджи, не пришлось бы после намаза восклицать: «Богатство! О врата нужды! Богатство! О имам Реза!» – ибо хан Булат-бек обещал двести туманов счастливцу, которому пророк Мохаммет поможет напасть на след носительницы звания жены царя. Уже нет в Гурджистан дорог, не изведанных лазутчиками. Там ее не нашли. Не знают о ней и слуги изменника Моурав-хана. Все пути мысли подходят к Ирану. Ищите, сарбазы, и вам дозволено будет посетить Мекку.
Впервые Горгасал вышел из бани раньше лавашника. Он готов был бежать, но шел медленно вдоль глинобитных раскаленных стен. Гулаби, казалось, вымерла – не слышалось ни голосов, ни лая. Все правоверные знали: в такой день солнце желало в одиночестве гулять на просторе. А когда какой-то человек осмелился пройтись по улице, то высунулась длинная оранжевая рука и ударила глупца по лбу. Мертвый три дня валялся у кипариса.
Не боялись солнца двое: Тэкле, стоявшая у камня, и Папуна, в беспокойстве круживший неподалеку от проклятой башни, готовый в любой миг кинуться на помощь несчастной.
Завтра пятница, ставшая любимым днем Папуна. Он уже намеревался сократить томительное время размышлением о непредусмотрительности Магомета, не разменявшего одну неделю на семь пятниц, как вдруг боковая калитка крепости приоткрылась и Датико, выглянув на улицу, вскрикнул:
– Эй, сарбаз, скажи, там все еще стоит сумасшедшая или огонь солнца воспламеняет мои глаза?!
– Правда, ага Дауд, наверное, из камня сделана: дождя тоже не боится.
– Молодец, храбрый сарбаз! Может, скажешь, о чем старуха думает?
– О шайтане думает! – еле открывая рот, промямлил сарбаз, у которого от палящих лучей красные мурашки бегали в глазах. Ему опротивело не только сторожить ворота, но и помнить о приказе хана не отходить от косяка дальше своей тени.
– Может, дать ей бисти, – сказал Датико, – пусть идет домой, все равно сегодня больше не заработает. Жалко, если умрет от солнца, – привык ее видеть.
Сарбаз оживился, – чужая глупость всегда радует. Бисмиллах! Как эти гурджи умеют жалеть всякую мелочь! Бисти! Он сам готов дать два бисти тому, кто постоит за него минуту, пока он смочит горло глотком воды.
Датико засмеялся: он готов оказать пехлевану услугу. И пусть не только смочит горло, но и вылудит его льдом.
Сарбаз не дослушал приятного пожелания и, как ящерица, юркнул за калитку.
Датико быстро пересек улицу и, подойдя к Тэкле, протянул ей монетку:
– Высокая царица, тебя светлый царь молит удалиться, иначе опасается – не выдержит, закричит через решетку… Уступи, величественная царица. Сегодня на рассвете прибыл Керим, ночью постучится в твой благословенный дом. Пусть Горгасал ждет.
Тэкле чуть подняла голову: в узеньком окне едва виднелось бледное пятно. Знала она – это лицо любимого.
– Скажи моему царю: я тоже умоляю – не лишать меня единственной радости.
Она еще раз взглянула наверх и медленно, не замечая ничего, побрела по пыльному закоулку. Как радостно подбежал к ней Папуна, когда их не могли уже видеть из крепости.
Луарсаб облегченно вздохнул и в изнеможении опустился на табурет. Ему почудилось, будто он брошен в раскаленную печь, а всего минуту назад ему было холодно, и он ощущал озноб. Ушла, первый раз удалось уговорить. Наверное, Датико что-нибудь страшное придумал.
Снова Луарсаб развернул шелковистую бумагу и перечел письмо Тинатин. Он и раньше не сомневался в своей предопределенной участи, все же где-то далеко, на дне сердца, теплилась надежда. А вот теперь никакой не осталось: шах не уступит. Русия не хочет или не может настоять. Остается одно – прислушаться к мольбе Тинатин и бежать. Сестра знает больше, чем пишет. «Боже праведный, мне ли не знать, как страдает моя Тэкле?! Какое право имею я так мучить святую царицу? А может быть, согласиться?.. Нет, нет, не могу! Бежать? Но как! Без розовой птички моей ни за что! А с нею – невозможно! Какая же тайна, если двинется караван в восемь человек?!»
Бесшумно вошел Баака, взглянул и догадался, о чем думает Луарсаб:
– Светлый царь, много упущено, сейчас придется решить.
– Без царицы не уйду.
– Царица выедет следом, со стариками.
– А я со свитой?
– С нами Керим, а Датико издали будет оберегать царицу.
– Но знай, без царицы не уйду.
Баака молчал, слишком хорошо изучил он эту непоколебимость в голосе царя: надо устраивать совместное бегство. Какой нестерпимый зной! Ковры словно плывут в расплавленном тумане.
Осторожно постучав, вошли Датико и немая прислужница. Фатима поставила у ног царя медный таз и кувшин. Азнаур ловко стянул цаги, опустил ноги Луарсаба в таз и принялся окатывать их охлажденной водой.
Фатима вышла в комнату князя, скоро вернулась, держа поднос с чашами, где в янтарном соку плавали кусочки льда. Баака сам приготовлял этот прохладительный напиток из лимона, винограда и душистых абрикосов. Всеми мерами сохранить здоровье царя Картли!
Луарсаб похвалил напиток, освежающий мысли. «Бедные мои люди, – думал он, – разве не видите – все кончено для неудачливого Багратида. Но не следует мешать вам, ведь надежда удлиняет жизнь, расцвечивает назойливые будни».
– Да, дай, мой князь, чудесный напиток! Мне совсем хорошо, мой Датико, ты хорошо придумал – с водой. Не ты? Керим? Можно сказать ему в похвалу: умеет плавать между острыми скалами персидского ада… Вот, мои друзья, будем в Метехи, я закажу амкарам, любимцам Георгия Саакадзе, медные ванны величиной в полкомнаты, каждому из вас отдельную. Ты что, Датико? Или не веришь, что я увижу Метехи?
– Светлый царь, я не только верю в твое возвращение, но думаю – оно будет прекрасным. А плачу от бессовестной жары.
Стало тихо, словно не было здесь никого.
Баака прислушался. «Скоро муэззин призовет на второй намаз правоверных. Уйдет прислужница, и Керим, как всегда, будет проверять все входы. Мы услышим о происходящем в Исфахане. Утром он мимоходом шепнул, что видел Тинатин и Нестан, сунул послание и исчез».
– Заражены тревогой все, даже царь, даже Баака, недаром у Датико побелели губы. Тревога появилась вместе с Керимом из золоченого Исфахана, обнаженная, без всяких прикрас. – Так говорила Тэкле, вслушиваясь в срывающийся голос Горгасала. – Кто может догадаться, что царица здесь? Зачем напрасно бередить сердце, оно и так смертельно ранено.
Томительно тянулся день, в доме Горгасала ждали Керима.
Подгоняя время, Горгасал подбегал к калитке на каждый шорох, лишь бы не бездействовать.
И, как всегда бывает, долгожданный стук молоточка ошеломил.
– О господи Иисусе! Керим! Керим!
Папуна сжал его в объятиях. И сразу заговорили вместе, громко, восторженно.
Всем привез подарки друг: вот послание от ханум Хорешани, а вот… Изумленно смотрит Тэкле на заплатанную чадру, бережно сложенную в ларце из слоновой кости, рядом с драгоценными индусскими запястьями.
Но чем дольше говорил Керим, тем больше бледнели старики, мрачнел Папуна и радостнее сияли глубокие глаза Тэкле.
– Керим, повтори, возможно ли?
– Светлая царица, пусть аллах сбережет тебя, как сберегает луну на небе. Лишь тебе дано убедить царя. Неизбежно ему покинуть Гулаби раньше тебя. Совместное бегство подобно игре с гюрзою. Эта чадра принадлежала немой прислужнице. Она на два дня будет отпущена, а по причине жары я ежечасно прикажу сменять стражу. И никто не проведает, когда прислужница придет и когда уйдет. Надев эту чадру, благородная царица…
Бурные слезы счастья прервали его слова.
– Керим, мой Керим! Ты возродил во мне радость!
– За такую радость придушить мало. Ты что, шутишь, Керим? Куда толкаешь дитя: в пасть тигра или на картлийский пир?!
– Ага Папуна, я много месяцев обдумывал этот шаг. Знает пока только Датико. В один из близких дней, если аллаху будет угодно, царица переступит порог башни.
До последней звезды обсуждали в домике предстоящее. Керим подробно объяснил Тэкле, как должна она войти в башню, подняться по каменной лестнице, обогнуть темные проходы, едва освещенные узкими щелями в стенах. Датико, будто случайно, очутится вблизи, и пусть царица без страха последует за азнауром.
– Без страха? О Керим, за такое счастье готова на самые страшные пытки, лишь бы скорее, лишь бы не помешал ехидный сатана! Бога молить стану!
– Лучше крепче спи, а бога вспомнишь, когда обратно придешь, – сердился Папуна.
Не по себе было и старикам. Только незачем слова тратить – все равно не удержишь.
Единственное, что огорчало Тэкле, это необходимость приучить сарбазов к ее отсутствию у камня. Она по два дня не будет показываться, потом опять придет, так несколько раз, пусть думают: от старости болеет.
Сведения, привезенные Керимом, еще сильнее взбесили Али-Баиндура. До каких пор изнемогать ему? Шайтан Булат-бек, а не он, уже собирается в щекочущее глаза путешествие. О распутывающий затруднения каждого сердца, помоги Али-Баиндуру! О свет предвечного аллаха, сломи упрямство картлийца! Или порази его огнем священного меча!.. Караджугай предлагает в Гулаби другого хана, но Караджугай никогда не был другом Али-Баиндуру, не скрыта ли здесь хитрость? Нет, мудрость подсказывает остаться до конца… О Али, рука Баиндура да засветит на шести углах могилы Хуссейна шесть свечей, если приблизишь конец, не дожидаясь старости во имя несущего! О имам Реза, всели в шах-ин-шаха нетерпение! В побег картлийца шах больше не верит. Аллах свидетель – шах прав: кто убежит от Али-Баиндура?! И от Керима! Подобно меняле, сторожит он драгоценность… Вчера Керим утешал, – может, скоро вернемся в Исфахан: «Пусть благородный хан не портит себе рубиновую кровь. Лучше предаться развлечению…» Говорит, та гречанка подобна крепкому вину! Кто прикоснется, рай Мохаммета ощутит. Наверно, прикасался, шайтан, недаром иногда как пьяный ходит… Подожду до пятницы, сама сюда не придет – выеду незаметно, через боковые ворота. Все скроет ночная мгла и благожелатель запретных услад. Пусть распускается роза любопытства в цветнике шалостей!
Игривые мысли развеселили хана. Смакуя предстоящее, он обдумал подробности, как накинет абу коричневого цвета, как оседлает коня цвета темноты. Бисмиллах, как приятно иногда, подобно юному глупцу, красться к источнику блаженства!..
Как раз в эту минуту гречанка осыпала Керима страстными поцелуями. А за подарки – отдельно.
Когда первое пламя притихло, Керим обрадовал красавицу хорошей памятью: жемчужное ожерелье он купил в Исфахане, у лучшего сафара. Где оно? А разве ханум забыла их уговор? Впрочем, с того досадного дня, когда в гарем Али-Баиндура прибыла новая хасега, хана еще труднее завлечь на самое соблазнительное ложе.
Гречанка так возмутилась недоверием Керима к ее чарам, что резко дернула шнурок пояса раньше, чем требовало приличие.
Керим притворился, будто не заметил этого жеста, и стал рассказывать о резвости веселых гурий в Исфахане, вынуждающих мужчин ползать у их порога и вымаливать час любви уже после изведанного блаженства.
Гречанка вызывающе расхохоталась:
– Клянусь Афродитой, сумасбродный Керим доведет меня до исступления! Еще неизвестно, когда придется ползать хану у моего порога, до или после!
Спор снова разгорелся: на ложе битвы падет, конечно, ханум, ибо хан слишком искушен в хитростях женщин и знает все их уловки.
– Кроме одной! – вскрикнула гречанка и дала Кериму пощечину.
Кажется, такое крепкое средство, наконец, воздействовало. Керим смиренно спросил: «А сколько времени красавица рассчитывает продержать хана в положении сваленного барана?»
Назло Кериму она продержит хана хотя бы до прибытия ее беспутного мужа, который вот уже год ради наживы обрекает ее на скуку, а сам, подобно дельфину, носится по разноцветным морям.
– Великодушный аллах да пошлет ему приятное возвращение.
Пропустив мимо розовых ушек пожелание, красавица приказала не позже пятницы доставить ей истукана, вызывающего у нее пламя задора… И пусть Афродита, покровительница земных радостей, будет свидетельницей ее искусства.
Получив по заслугам все отпущенное щедрой богиней, Керим покинул дом с высокой кирпичной стеной, когда побледневшее небо погасило последнюю звезду…
Али-Баиндур сообщил князю Баака о твердом решении шаха: или состарить картлийского царя в башне, или встретить его с почетом, если Сальман-и-Фарси подскажет упрямцу благоразумие и сам подстрижет ему на персидский лад шелковистую бороду.
Али-Баиндур с наслаждением сказал бы все это лично Луарсабу, но Джафар-хан, от имени всесильного Караджугая, воспретил нарушать покой царственного узника и переступать порог темницы.
Баака безразлично выслушал Али-Баиндура.
Хан позеленел, уловив его насмешку. О хранитель святынь Карбелы! Нечестивый гяур смеет мысленно повторять: орел, даже посаженный в деревянную клетку, – все же орел, а петух, хоть в золотом ящике, – только петух. Но он, Али-Баиндур, докажет, что и петух иногда может выклевать глаз.
Все мелкие ухищрения унизить царя разбивались о стойкое равнодушие пленника. Одно только утешало хана: за последние дни царь заметно похудел, шаги выдают беспокойство, рука часто тянется к вороту, словно его что-то душит…
Наконец настал день из дней.
Еще задолго Тэкле принялась за наряды, – она хотела обрадовать царя, чей взор измучен страшной чадрой. Старуха Мзеха вынула из сундука бережно хранимое платье, пояс, словно обвитый живыми фиалками, кисею, вышитую звездами.
В первый раз подошла Тэкле к нише, где стояли благовония, белила и румяна: нет, ей не нужны белила, лицо ее по-прежнему нежнее лепестков. И румяна ни к чему, так лучше. Но благовоний она вылила на себя, сколько могла, ибо, несмотря на горячую воду, на купальный камень и вспененный сок лотоса, которым старуха натирала ее хрупкое тело, Тэкле все казалось, что от нее исходит противный запах пыли и гниющих отбросов, переполняющих рвы Гулаби.
Впервые с того рокового часа, когда она покинула Метехи, Тэкле озабоченно проверила, не поредели ли ее тугие, как жгут, косы. Любовно вплела в них нити жемчуга, – так любит царь. Вдруг рука ее дрогнула, из глубины венецианского зеркала выплыло далекое детство – примолкший сахли, предсказание деда Бадри: «Красота кверху потянет, в черных косах жемчуг гореть будет, парча стан обовьет… Только парча слезы любит, а слезы глаза тушат…»
Тэкле заслонила лицо: нет, не надо сегодня ничего печального!
Надев на великолепные кефсы истоптанные глубокие чувяки, – точь-в-точь такие носит немая прислужница, – а на парчу, для полноты, грубое покрывало, она тщательно закуталась в чадру с зеленой заплатой на спине.
Вот долгожданный призыв муэззина к первому намазу! Старуха Горгаслани, скрывая волнение, трижды перекрестила Тэкле. И пошла Тэкле без страха и колебания к воротам крепости… Так когда-то шла она к венцу в церковь Кватахевского монастыря.
Луарсаб схватил руку князя: почему так долго не впускают? – Защити и помилуй, о господи! Как подозрительно оглядывают ее сарбазы… Что? Не открывают ворота? Бледные пальцы царя цеплялись за решетку, в горле клокотало, холодная испарина легла на пожелтевший лоб… Все кончено!
– Светлая царица вошла. – Баака осторожно усадил царя и дал отпить вина. – Мой царь, зачем такой взволнованностью пугать царицу?..
Подражая походке немой прислужницы, Тэкле следовала за Датико, как бы случайно очутившимся впереди. Вот площадка, темный сводчатый проход. Вот лестница, крутая, неудобная. По ней каждый день скользит свет ее души.
Шаркая чувяками, двигалась Тэкле… Кто-то позвал ее, – но ведь она глухая! Кто-то спросил о винограде, – но ведь она немая! Кто-то громко засмеялся над зеленой заплатой, – но ведь она ничего не чувствует! Ничего? А бурное дыхание? А перестук зубов, как в лихорадке? А пламя, застилающее глаза?
Датико открыл дверь, и Тэкле очутилась в комнате, где не было царя. Она порывисто оглянулась и бросилась к Баака, он бережно снял с нее чадру, побелевшими губами прикоснулся к парчовой ленте. Датико быстро задвинул задвижку, помог снять чувяки. Влахернская божья матерь! Как хороша царица в златотканой мандили и в жемчужном ободе, поддерживающем кружевное лечаки!.. Подавив вздох сострадания, Датико приоткрыл дверь в смежную комнату.
Больше Тэкле ничего не видела. А когда очнулась, царь стоял на коленях, ненасытно целуя ее нежные ладони.
Сначала слов не было – только слитное биение двух сердец, молчаливые объятия и трепет соединенных губ. Потом бурно хлынули смешанные со слезами слова.
Что может сравниться с часом сладкой муки?! Кто произнес: нет силы, кроме силы жизни? Кто изведал боль неутолимого желания? Кто знает горькие слезы обреченного сердца?
– О царь моей печали, почему не дано слиться и окаменеть вместе? И пусть будет начертано одно слово: любовь.
– О царица моего дыхания, почему не дано превратиться в птиц и улететь вместе за пределы земли? И пусть каждый смотрящий вслед скажет одно слово: счастье.
Тихо. Замерли слова. Тэкле очнулась: она вспомнила, зачем пришла.
Сначала Луарсаб даже не понял, для чего тратить драгоценные мгновения на пустое дело. Если бы бог пожелал, он давно бы избавил его от каменной клетки! Но любимая с такой чистой верой защищала замысел побега, что у него не хватило решимости сказать ей правду: «Я обречен».
Подземный ход, начатый Горгасалом с помощью Папуна и Датико, подведен к руслу высохшей речонки, а там заслонен ворохом колючего кустарника. Многое уже перенесено в подземелье, где устроена комната. Стены и пол выложены глиной и застланы коврами, потолок затянут кожами. Рядом зарыты кувшины с вином и едой; воздух проходит через камышовые трубочки, их много. А тут вблизи – в углублении – кувшины с богатством Керима, их в хурджини перенес Датико. Царь, Баака и Датико, выведенные Керимом в пятницу из крепости, скроются в этом подземелье до полного успокоения в Гулаби. Конечно, Баиндур бросится в погоню во все стороны, будет искать везде, но только не в Гулаби, тем более не в хижине нищенки, которая по-прежнему останется у камня. Сколько остервенелый хан может рыскать, подобно шакалу, по тропам и дорогам? Двадцать, тридцать, сто дней. А потом начнут забывать о бегстве знатного пленника. Тогда царь, верный князь и Керим выедут ночью, приняв с помощью Горгасала облик старых сеидов, направляющихся в Мекку. Лишь переступив черту Ирана, смоют они с лица краску.
Когда Папуна, следящий издали, вернется с приятной вестью, что царь вне опасности, Тэкле со стариками последует на облезлом верблюде, с порванными тюками, а Папуна и Датико станут незаметно их охранять. Хотя Луарсаб не очень верил в удачу, но не хотел огорчать любимую. Напротив, решительно настаивал на совместном бегстве. Ведь она так хрупка, что может переодеться мальчиком.
Керим развлекал хана рассказом о гречанке, которая о себе говорит так: «Если кто прикоснется к моему платью, пожелает видеть и мрамор моего тела. Я наполнена любовью, как корабль грузом. Вся я из сандала, стоит только потереть немножко, и ты узнаешь, что я – утеха мира».
Хан от нетерпения кусал усы.
«Оказывается, красавица видела статного Али-Баиндура, – продолжал Керим, – она любовалась его осанкой, его горячим скакуном с выкрашенной шафраном гривой, его саблей, сверкающей, подобно Млечному Пути. И предопределенная встреча неизбежно будет в пятницу. Вот ключ от дверей Эдема, укрытых завесами плюща в потайной нише».
Хан с такой силой сжимал ключ, словно это был палец красавицы. Щекочущий разговор так увлек Али-Баиндура, что он даже не обратил внимания на пустующий сад.
Сегодня ни Баака, ни Датико не спускались с башни. Они сторожили счастье несчастных…
А на следующий день, после второго намаза, Керим уехал с ханом показать ему точный путь и скрытый ход в боковой стене дома гречанки.
В его отсутствие Датико вывел из крепости Тэкле, переполненную радостью и надеждой.
Старики Горгаслани шумели, как дети, увидев царицу невредимой. Папуна схватил ее на руки и внес в комнату. Разлитое в чаши вино искрилось былым весельем. Смеялась и порозовевшая Тэкле, восторгом сияли ее глаза. Луарсаб на все согласен, лишь бы на голове любимой вновь заблестел царский венец… Так сказал царь на прощание, осыпая ее косы поцелуями.
В домике стало суетливо, как перед большим праздником. Пировали до поздней ночи, вспоминали Носте, бедный сахли над откосом и медовый аромат расцветающих яблонь. А когда угомонились старики и Папуна и легкая тишина окутала комнату, Тэкле вынула шелковый платок с вытканной розовой птичкой. Он был пропитан поцелуями Луарсаба, и от него веяло весной. Она прижалась щекой к платку и мгновенно заснула…
Подземная комната убиралась тщательно: кто знает, сколько времени придется прожить здесь царю?..
Папуна и Горгасал с большой осторожностью закупали продукты в отдаленных рабатах. Тэкле по нескольку раз в день сбегала вниз, украшала комнату шелковыми подушками, мутаками, ставила фаянсовые вазы в углу, – в них будут благоухать цветы. А вот из этой чаши они вместе утолят жажду. Тут вот, у ног царя, она на чонгури будет наигрывать его любимую песню. Здесь, посредине, они расстелят камку, и Папуна, веселый тамада, станет развлекать их смешными рассказами, а благородный Керим поведает о своих приключениях на семи дорогах мира. Улыбнется Баака, давно потерявший смех. Датико будет угощать их новыми яствами. И царь сам поднесет чаши старикам, заменившим ей мать и отца…
Так, в счастливом возбуждении, не умолкая, говорила сама с собой Тэкле…
Накануне роковой пятницы пришел Керим: все подготовлено, царь оживлен, но скрывает блеск глаз. Не следует в кизилбашах вызывать подозрений. Князь Баака нарочно гуляет в саду с лицом, полным печали. А хан радуется этому и насмехается! Пусть! Да будет благословение аллаха над затеянным!
И вот наступила ночь случайностей и обмана. Как условлено, хан Али-Баиндур выехал из крепости незаметно для всех. Керим проводил его за боковую калитку и обещал сторожить возвращение.
Али-Баиндур ехал медленно и, по привычке, настороженно, ко всему прислушиваясь и вглядываясь в темноту. Он несколько раз объехал красивый дом, остановился у главного входа: ничего подозрительного. Потом свернул направо, бесшумно открыл ключом Керима потайную дверцу.
Он привязал, коня у финиковой пальмы, крадучись обошел весь сад, осмотрел куст за кустом и медленно направился к мраморной лестнице.
Его никто не встретил, но все двери были открыты. Нащупав у пояса ханжал, он прошел одну, потом другую и очутился в третьей комнате, ярко освещенной разноцветными светильниками. На низкой тахте среди подушек виднелась рука, небрежно держащая чубук кальяна.
Он хотел сразу ошеломить взор и смутить сердце гречанки, но как раз на пути стоял арабский столик и на нем поднос с пирамидой плодов. Персики бесстыдно выглядывали из-под гранат, нагло смеялись румяные яблоки и, словно длинный нос, высовывалась груша.
Возмущенный, он уже хотел уйти, но внезапно прозвучал голос нежнее флейты:
– О хан из ханов, почему томишь мои желания? Разве уши мои не открыты для приятных сравнений, а пылающие уста не ждут охлаждения?
Али-Баиндур шагнул вперед и между мутаками увидел обнаженную ногу с алмазным перстнем на большом пальце.
– Покажи мне свое лицо, откинь подушки! – с легким раздражением сказал хан.
Что-то на тахте зашевелилось. От бархатистых плеч исходил запах меккского бальзама. Кудри, подхваченные золотым обручем, блестели крылом ночи.
Хан насторожился и подался назад, ему почудился шорох.
– Не уподобляйся охотнику, заблудившемуся в лесу. Я отослала всех слуг, ибо не меньше твоего люблю тайну. А шорох – от шагов Агаты, охраняющей прекрасное служение мое богине любви. Сегодня ты здесь хозяин.
– Если так…
Хан схватил столик с фруктами и сдвинул в сторону. Шелохнулась легкая туника, слегка приоткрывая нежную смуглоту. Гречанка потянулась к нему с чубуком кальяна…
Ночь сгущалась. Прохлада слегка шелестела листьями. Черное небо высыпало все звезды, горели они нестерпимо ярко.
Керим с двумя сарбазами обошел крепость, проверил посты и направился к белому домику, где жил… Надо ждать еще час смены стражи. Сегодня дежурит онбаши Багир. Лазутчик Баиндура, сын мелкого хана, всеми способами пробивается в доверие всесильного начальника Гулаби. Даже за Керимом следит, глупец! Даром тратит время и злость… Керим нарочно сегодня поставил его во главе стражи… Над всеми властен аллах, и если ему не будет угодно…
Поспешно отбросил Керим страшную мысль. Все… все готово. Его плащ и летняя чалма уже у царя. Два одеяния сарбазов, для князя и Датико, тоже наверху. Багир расставит новую стражу, подражая Кериму, обойдет дворы и потом направится в помещение онбашей. Будет уже полночь. Керим зайдет проверить: не заснул ли лазутчик? Конечно, нет! Багир поклялся, что глаз до утра не сомкнет, ведь хана нет в крепости.
Керим раскричится: кто сказал ему подобную ложь? Разве хан ночью оставляет башню воли шах-ин-шаха?! Пусть больше Багир об этом не решается вспоминать! Багир, трусливая тень, начнет умолять не говорить о его оплошности хану. Керим, махнув рукой, выйдет. После этого онбаши, ради своего спокойствия, еще раз обойдет двор и, вернувшись, предастся отдыху. В эти минуты осторожно спустятся вниз пленники, двери Керим заранее откроет, ключи у него. Потом Керим приоткроет калитку, спросит сарбаза: все ли тихо на улице? Конечно, все. Но почему сарбаз без абу? Или не боится заболеть лихорадкой? Керим позволит ему пойти за плащом, а сам помчится через двор. В этот миг трое переодетых выскользнут из калитки, и Датико, кружа и заметая следы, поведет их к домику царицы потайным ходом, по высохшему руслу. А он, Керим, поговорив немного с вернувшимся сарбазом, отправится погулять вокруг крепости, как делал часто. И тоже исчезнет…
Не в силах оставаться в комнате, Керим поднялся на среднюю башню, откуда были видны двор и улица.
Легкий, душистый дымок кальяна плыл вокруг светильника, сливаясь с разноцветными лучами… Разбросанные фрукты свидетельствовали о бурной расправе с ними.
– Дальше, хан, – твоя история о плутовстве женщин поистине поучительна!
Баиндур приподнялся, не выпуская упругого локтя гречанки, затянулся кальяном и засмеялся.
– Бисмиллах! Как седьмое небо терпит?! Даже ангелов совращают обманщицы! Случилось это в Багдаде – обители мира. Было два ангела: Арот и Марот. Ниспослал их аллах на землю – очистить путь к взаимному согласию правоверных. В один из дней не в меру прекрасная ханум пришла к ангелам и пожелала, чтобы они сняли пыль несогласия между ней и мужем. Стремясь склонить судей на свою сторону, она пригласила Арота и Марота попировать с нею в ночь полной луны. Скучающие ангелы забыли спросить совета аллаха. И когда сели под кипарисом, не в меру прекрасная вместе с шербетом и кошабом принесла вино. Сначала Арот и Марот решительно прикрыли крыльями невинные уста. Но просьба обольстительницы распахнула их крылья. Лишь только соблазненные прикоснулись к чашам, как стали пить, подобно жеребцам на водопое. И сказали: Арот: «Да благоухают розы оживления!» Марот: «Да продлится отрадное пиршество в саду желаний!» Красавица: «Да утолится жажда питьем наслаждения!» Распаленные вином ангелы захотели приподнять подол запрета. Не в меру прекрасная согласилась разделить с ними ложе, но поставила условием, чтобы до блаженства один из них открыл ей дорогу, по которой они сошли с неба, а другой – по которой они всходят на небо. Ангелы восхитились благоуханием ее предложения и тотчас открыли обе дороги. Но пока Арот и Марот возились со шнурами, соблазнительница поднялась и взбежала на небо. Аллах, увидев красавицу, изумился: из какого мира она появилась? Выслушав, как было дело, аллах, тронутый ее целомудрием, восхотел прославить ее и обратил в Венеру, ибо на земле она была прекраснейшею из прекрасных. Пусть же и на небе станет блистательнейшею из звезд! Призванные аллахом на суд ангелы выслушали справедливый приговор: так как, помимо своего проступка, они во многом предохранили правоверных от нечистоты горестей и вреда печалей, то пусть сами выберут себе наказание между вечным и временным. По собственному желанию Арот и Марот были подвешены на железной цепи за ноги в бездне Бебиль, между Вавилоном и Бесретом, где и должны висеть до страшного суда. И до этого часа обольстительница с высей ехидно подмигивает им, а они – глупые ангелы! – висят, томясь вожделением.
Гречанка восхищалась ловкостью Венеры и не сопротивлялась неловкому хану, опрокинувшему кальян.
И тут как раз толкач ударил в медную притолоку. Хан насторожился. Но гречанка шаловливо подмигнула: наверно, ангелы сорвались с цепи. И потянулась за персиком.
А в ворота уже колотили бешено. И внезапно под окном грохнул выстрел. Вместе с посыпавшимися изразцами раздалась громоподобная брань.
– Муж! – радостно вскрикнула гречанка. Баиндур вскочил и метнулся к выходу.
– Ты с ума сошел, хан! Рискуешь простудиться, возьми свои шаровары!
Баиндур стрелой летел через сад. Завязывая шнуры пояса, хан слышал радостные восклицания гречанки на незнакомом языке и достаточно знакомые звучные поцелуи.
Вот сверкнула зарница, одна, другая. Как долго тянется час! Наконец по двору идет Багир. Сменяется стража у первой башни, у второй… Керим приник к окошку… Сейчас выйдут за ворота, уже сарбазы приготовились… Уже…
И внезапно стремительный цокот коня. Осадив взмыленного скакуна, Али-Баиндур взмахнул нагайкой и наотмашь полоснул обалдело уставившегося на него сарбаза.
Вздрогнул Керим, ощутив острую боль. Ему почудилось, что нагайка врезалась в его плечо, оставив кровавый след и обиду в сердце, как тогда на майдане, в день первой встречи его, бедного каменщика, с могущественным Али-Баиндуром.
Невыразимая тоска сдавила грудь, рухнул воздвигнутый с таким трудом храм спасения. О Мохаммет, как допускаешь ты жестокую несправедливость!
Тупо смотрел Керим на улицу. Где-то надрывался Али-Баиндур. Где-то оправдывался Багир, бежали сарбазы с копьями наперевес, вспыхнули факелы, ярко освещая двор. Зловещие блики дрожали на башнях.
Утро наступало сумрачное. Так казалось Кериму, но в действительности солнце палило нещадно… Что делать? Догадается ли хан? Посланный Керимом на разведку Датико сообщил, что муж гречанки выстрелом испортил все дело. А сейчас там веселье… Если хан заподозрит – не поленится снять с Керима кожу… Аллах да поможет не попасть живым в когти шайтана!.. Керим нащупал за поясом сосудик с индусским ядом и рукоятку кинжала. Нет, в минуту безнадежности да будет защита Керима над любимыми!
Крепость притихла. Али-Баиндур ходил, словно гроза над морем. Он кричал, топал ногами, замахивался саблей.
Допрошенные онбаши клялись: ничего подозрительного в крепости не было. Баиндур не мог отделаться от навязчивой думы, что Керим умышленно выпроводил его из Гулаби. Но зачем? Хан был далек от истины, но ум его лихорадочно работал: неужели знал о возвращении пирата и желал унизить его, Али-Баиндура? Или рассчитывал, что хан вступит в неразумную битву с неучтивым мужем и до алмазного уха шаха Аббаса ветер донесет о безрассудстве начальника крепости, и Керим завладеет его местом? Кто из собак донес о его жестоком обращении с пленником? Хан свирепел и уже почти верил своим предположениям. Не напрасно Керим скрывается!
В это мгновение вошел Керим. Он решил печально выразить хану сочувствие, подосадовать на непредвиденный случай. Но, взглянув на свирепо дергающиеся усы, расхохотался громко, неудержимо, до слез.
– Хан, гречанка тут ни при чем, – неизбежно мне послать ей жемчужное ожерелье, браслет тоже. Воспламененная твоей осанкой, она исполнила обещанное и до возвращения дельфина…
– О шайтан из шайтанов! Ты еще осмеливаешься?.. – Баиндур задыхался, изумленно уставился на дерзкого и внезапно сам захохотал.
Простодушно вторил ему Керим. А хан с облегчением думал: «Значит, все происшедшее было лишь глупой случайностью глупой ночи! И „лев из львов“ останется в полном неведении».
– Дерзкий, или у тебя шкура из железа? Или на защиту Караджугая надеешься? О безумный, знай…
– Знаю, глубокочтимый хан. Аллах проявил к нам приветливость. Послал в проклятое Гулаби немного смеха. Если не принять облик веселого джинна, от пепла уныния можно незаметно состариться.
– Клянусь Кербелой, ты прав!
– О покровитель возлюбленных! О улыбчивый див! Сердце мое было приведено в восхищение: ты не только стука взбесившегося мужа, но и моего выстрела не услыхал.
– Бисмиллах, это ты осаждал дом?!
– Я сказал себе такие слова: «Не следует подвергать хана одиночному возвращению. Разве мало ослов, любящих ночь легкой наживы? И да избавит аллах каждого от гнева шах-ин-шаха! Лучше скрыть все под щитом забвения».
И Керим пустился в объяснения, как, оставив верного Багира, он поспешил к дому, где хан раскинул свой стан и оставался равнодушным к реву приплывшего дельфина, который так неистово бил хвостом о калитку, что кирпичи вываливались из стены, – кирпичи, но не Али-Баиндур-хан. Тут он, Керим, решил пробудить в хане воспоминания о разъяренном мяснике – ревнивце из притчи времен Харун-ар-Рашида.
Керим вынул из-за пояса пистолет, полученный в подарок от Пьетро делла Валле:
– Вот кто вовремя нарушил блаженство смелого хана.
«Гречанка выбила из меня последние мозги, – думал повеселевший Али-Баиндур, – как мог я заподозрить Керима? Но наградил ли меня аллах вообще мозгами? Ибо, вместо того чтобы предаться усладе из услад, я уподобился Шахразаде и половину ночи хвастал своим умением обольщать женщин разговором».
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Помутневшие воды Куры накатывались на галечник, смывая густо осевшую пыль минувшего зноя. В Крцанисских садах багровели гранаты, желтела айва. Из шиферных ущелий вырывался прохладный ветер, трепал камыши у посиневших от соли озер Лиси и Кодени. Укороченный день нехотя исчезал за обрывами Мтацминда, где гнездились красные куропатки. Багряными листьями устилались извилистые дороги.
Ждали Папуна, но совсем неожиданно прискакал азнаур Датико. Он загнал четырех коней. Чутко дремал он в седле, ибо лес и пустыни не место для снов. И вот ему удалось пролететь пространство на шесть дней раньше обычного.
Как Али-Баиндур разрешил путешествие? Помог Керим. Шах повсюду ищет царицу Тэкле, желая заманить ее обещанием освободить царя Луарсаба. Гулаби набито лазутчиками, как дыня семенами. Керим убедил царя написать царице Мариам письмо, которое отвлечет врагов от Гулаби. Пусть царица разыщет Тэкле в Грузии, писал Луарсаб, и тогда он испросит позволения Караджугай-хана приехать Тэкле в Гулаби хотя бы на короткий срок. Узнав от Керима о письме царя, Али-Баиндур заторопил Датико с отъездом и охотно подписал ферман на свободное путешествие по персидским землям. Кроме письма царице, Датико привез Моурави подробное донесение Керима, переведенное Папуна на грузинский язык. Привез и от царицы Тэкле письмо Трифилию. Снова молила она отправить в Русию посольство к патриарху Филарету.
День, два, три не переставал говорить Саакадзе с Дато и Даутбеком. Керим подробно описывал положение в Исфахане. Русия не добилась освобождения Луарсаба. Шах стремится выудить Теймураза из Гонио и еще не теряет надежды заполучить Тэкле или другим средством принудить Луарсаба принять магометанство. Но, убедившись в бесполезной трате времени, выполнит заветное желание Хосро-мирзы и бросит его во главе сарбазов на Кахети и Картли: «Пусть сам завоюет себе царство. Багратид имеет право на грузинский трон!»
Кто из грузин не знает: князьям никогда не следует доверять полностью. Могут повторить Ломта-гору и, вновь надев чалмы, призвать ставленника коварного «льва». Не следует скидывать с весов торговую дружбу Ирана и Русии. И только ли торговую?
Нет, обстоятельства требуют быстрых, решительных действий. Необходимо опередить все помыслы шаха…
Царский конюший Арчил осаживал бурчавших конюхов. Пока правитель пребывал в Самухрано, конюшни пустовали и можно было днем наслаждаться дремой в тени замковых чинар, а в сумерки освежаться в лениво плескавшейся Куре. И вдруг, словно град на голову, – съезд вызолоченных чертей!
Конюшни вмиг наполнило требовательное ржание. Одному мерину тесно, другому слишком свободно, а из-за белой кобылы Орбелиани три кахетинских жеребца разбили деревянную перегородку. Аргамак Джавахишвили с утра привык купаться, гнедой скакун Липарита требовал прогулки, иноходец Цицишвили бил соседей задними ногами, а вороной стригун Палавандишвили свирепо кусался вечером и жалобно ржал с утра, скучая по возлюбленной.
Обходя конюшни, Арчил проверял влажность корма и, как саман, разбрасывал приказания: надушить гриву коню Мухран-батони, заплести хвост серой в яблоках кобыле Эмирэджиби, а жеребца настоятеля Трифилия, не совсем пристойно ведущего себя, уединить.
Говор, шум, топот, звон посуды наполнили Метехский замок. Три дня совещались князья, готовясь к торжественному началу съезда. Покои Газнели то оглашались бурным спором, то замирали в таинственном шепоте…
Князья не доверяли друг другу, группируясь по партиям. Самой сильной была партия «двух долин» – Мухран-батони и Ксанских Эристави, связанных с Георгием Саакадзе. Потом партия «трех мечей» – Цицишвили, Джавахишвили и Палавандишвили… Непонятным представлялся Липарит, то яростно защищающий действия Моурави, то таинственно гостящий у Палавандишвили или исчезающий в Твалади, благодаря чему князья догадывались, что у царицы Мариам в эти дни собирались царевичи Багратиды. Чувствовалось – начали объединяться крупные фамилии: все чаще мелькали имена Орбелиани, Качибадзе, Амилахвари… Больше всех остерегались Магаладзе и Квели Церетели как добровольных наушников Моурави…
Не многие знали, что скрепя сердце Качибадзе и Палавандишвили ездили в Марабду советоваться. А кого потом посвятили в свои переговоры, тот не был удивлен, что Шадиман встревожен предстоящим ограничением проездных пошлин и снятием рогаток. "Позор! И князья еще обсуждают такое! – возмущался Шадиман. – Вот пропасть, куда безумный ностевец толкает князей! А на дне ее обнищание и унижение!.. Восстать!
Из фамильных щитов воздвигнуть крепость! Требовать вмешательства католикоса, владетелей Гурии и Самегрело! Жизнь или смерть! Но легко сказать: «Восстать!..» Кто осмелится поднять оружие против Моурави"?
И снова спор до хрипоты, до ярости.
– Отстранить, отстранить разговоры Саакадзе об упразднении проездных пошлин, – настаивали одни.
– Но Моурави обещал трофеями возместить потери: предстоят великие завоевания. Кто попробует сопротивляться, рискует остаться без обогащения, – напоминали другие.
– Потом, если бы все князья на одном стояли, еще допустимо было бы вступать в пререкания с Моурави, – вздыхали третьи.
Но вот Мухран-батони уже переходит на сумасшедшую щедрость. Его мсахури только с ишачьих караванов стали пошлину взимать, а крестьянские арбы, особенно церковные, не задерживаются даже у рогатки на берегу Ксани. Такой переворот в хозяйстве представлялся настолько разорительным, что, казалось, невозможны никакие уступки. А вот Саакадзе в своих владениях совсем уничтожил рогатки, даже праздник сожжения утвердил. Сначала оголтелые глехи под зурну швырнули в огонь продольные брусья, затем палисадины. А мальчишки с выкриками: «Чиакокона! Чиакокона!» – прыгали через костры до потери памяти. Примеру Моурави последовали «барсы», оставившие рогатки лишь на шеях свиней, дабы не пролезали в огороды «доблестных» месепе.
– Если азнауры могут, нам не пристало сопротивляться.
– Я согласен с князем Липаритом, но сразу трудно, убедим на год отсрочить.
– Не надо быть слепым, – с жаром продолжал Липарит, – к расцвету идет Картли, действия Моурави благотворны. Пора поверить ему.
– А кто иначе мыслит? – обиделся кахетинец Андроникашвили. – Я до последнего мальчика отдам ему в дружину.
– Не только парней – хочу сына устроить, пусть у Моурави воевать научится.
Говорили о многом. Слишком широко распахнулись ворота, чтобы можно было их прихлопнуть. Да и незачем: управлять царством должны представители знатных фамилий. Моурави сам предлагал совет князей… Чем больше обсуждали, тем шире представлялись им горизонты, и съезд казался завершением многовековых княжеских чаяний. Будь вновь на троне Луарсаб, он беспрекословно скрепил бы теперь печатью царства определения князей. На посольство в Русию возлагалась сокровенная надежда.
На третий день княжеских встреч нежданно появился Зураб. Бросив поводья конюхам, взбежал наверх.
Сначала князья растерялись: что проявить – дружественность или сдержанность? Но Зураб был весел и разговорчив, он извинился, что не прибыл к началу бесед… Пировал у Русудан, детство с сестрой вспоминал… Заставил поклясться Моурави, что первенца Маро будет крестить Эристави Арагвский. Ждать долго не придется, Мухран-батони давно сердится, что за его столом нет ни одного правнука.
Князья с удовольствием поддержали веселость Зураба. Сам могуществен и сестра его, Русудан, – жена Саакадзе. Наскоро посвятив Зураба в свои решения, они условились до завтра предаться отдыху, дабы предстать на совете с незатуманенными мыслями…
Зураб радовался окончанию беседы. Он никак не мог прийти в себя. С большим трудом удалось Русудан примирить его с сильно разгневанным Моурави. Да, надо ждать. А пока еще теснее сдружиться с Георгием.
Совещались и азнауры Верхней, Средней и Нижней Картли. Много было и кахетинцев. Даже из Гурии и Самегрело прибыли азнауры послушать, о чем говорят в Тбилиси.
«Приют азнауров», воздвигнутый на Исанской площади, притягивал любопытных. Каждый старался задержать шаги и хоть краем уха уловить новости. Впрочем, можно было и не прислушиваться, азнауры откровенно высказывались, а еще откровеннее ругались.
Не о войске шел спор – это давно решено. Кахетинцев устрашал предполагаемый совет азнауров при Метехи и объединительные замыслы Моурави… Кто станет во главе? О Теймуразе пока никто не догадывался… Мучили опасения потерять самостоятельность и попасть в вассальную зависимость от Картли.
Картлийцев возмущала неблагодарность. Кахети походила на пустыню – пришел Моурави, и вновь зацвели сады. Но если привыкли джигитовать голыми, трудно убедить, что в шароварах удобнее.
Так спорили несколько дней до изнеможения, к ночи сваливаясь, словно после хорошей попойки или тяжелого боя с османами.
Кахетинцы постепенно сдавались, сознавая бесполезность сопротивления. Только тайно от картлийцев порешили: на съезде как можно больше выговорить себе привилегий…
Готовились и купцы совместно с амкарами.
В помещении мелика было так душно, что казалось, и мухи задыхаются. Но в пылу спора и азартных доказательств никто не замечал ни пота, обильно струившегося с потемневших за лето лбов, ни особой торжественности мелика. Он восседал на высоком табурете и, подражая Ростому, цедил слова сквозь зубы, требуя спокойствия.
Шум не мешал сегодня мелику, ибо он просто ничего не слышал, снова и снова наслаждаясь вчерашним разговором с Моурави. Встреча его, Вардана, с Шадиманом так понравилась азнауру Дато, что он поспешил наполнить две чаши вином и осушить их за упокой знакомства мелика с князем. Но Моурави не одобрил такое пожелание. Постепенно надо отучить князя от услуг поставщика благовоний и золоточеканных изделий. Вот в Стамбул поедет Вардан, не меньше ста дней будет любоваться Золотым Рогом… Моурави одобрил отправку пчеловода в Марабду. Сердце Вардана плавало в душистом меду. Он, как сквозь сон, прислушивался к тому, что происходило в торговой палате, похожей на взбудораженный улей.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Приемный зал Метехи с несколько потускневшими оранжевыми птицами на сводах снова наполнился князьями, знатными азнаурами и духовенством. Трон пустовал, но владетели стремились сесть к нему поближе. Каждый помнил свои права, пожалованные его фамилии еще Вахтангом Вторым или Георгием Пятым Блистательным.
Духовенство, как всегда, разместилось слева от трона. Но католикоса не было – он прибудет только в последний день, дабы скрепить своей подписью решения, угодные правителю и церкви.
Отсутствовал и правитель… Он тоже лишь в последний день должен выслушать решения и скрепить подписью угодное церкви и Саакадзе.
Так делалось из уважения к трону Багратидов. Ведь не все пройдет гладко, а крики и возможная перебранка не отвечают духу величия.
Даже когда решалось вступление в войну или сватовство наследника, или принимались свадебные посольства, или русийские бояре закидывали ковер мехами, даже когда появились угрожающие ханы от шаха или паши от султана, не было такого напряжения… То было общее, царское, а сегодня решается судьба княжеских знамен.
Спокойнее вели себя азнауры. Им тоже предстояли перемены, к которым они стремились давно, и вот наконец завершается добытое многолетней борьбой… Они расположились на левой стороне, ниже незнатных княжеских фамилий.
Отсутствовали купцы и старосты амкаров, приглашаемые лишь на обсуждение дел торговли и амкарста. Уже все в сборе. Вошел, окруженный сыновьями и внуками, старый Мухран-батони. Уже Газнели дважды сменял сабельщиков у входа. А Саакадзе все не появлялся.
Тихо переговаривались, недоуменно переглядывались. Ожидание сеяло тревогу, исчезла решимость, таял задор… Куладжи стесняли грудь. Духота сгущалась и давила. Отяжелевшие пальцы не тянулись к усам… Шуршали рясы, тихо постукивали четки. Трифилий, щурясь, поглаживал выхоленную бороду.
«Странно, – размышлял Зураб, – всегда точен… Не намерен ли использовать то, от чего некогда отказался Луарсаб?.. Окружить Метехи и остаться одному у власти…»
Звякнули сабельщики, в воздухе блеснула сталь. Копейщики вздыбили пики. Где-то загремело горотото. Стража шумно распахнула двери.
Невольно все поднялись. Стояли так, как не стояли перед царями.
Сопровождаемый «барсами», твердо ступая, вошел Георгий Саакадзе. На миг князья даже зажмурились. Где они видели такое, расшитое драгоценными каменьями, одеяние? На шахе Аббасе? Нет! На индийском радже, изображенном на драгоценном рисунке. Но где взял меч, принадлежащий Сулейману Великолепному? Как угрожающе торчит из-за пояса двойной пламенеющий ханжал! Будто прирос к куладже жертвенный меч кровавой богини Дурги! Не подарила ли ему жена багдадского калифа свое ожерелье? Откуда такой цвет? Как будто фисташковый, а яхонты и алмазы переливают в огненный. Какое величие в Великом Моурави! Неужели его фамилия Саакадзе?!
Посмотрите, а с «барсами» что сегодня? Словно всю роскошь Индостана опрокинули на себя. Шествуют в цаги, похожих на серебряные трубы. Дато блистает изумрудами кинжальной рукоятки, Димитрий – узором ятагана, Автандил – бирюзовыми розами оранжевой куладжи, Даутбек – алмазным дождем застежек, Элизбар – поясом, похожим на искристую чешую морской рыбы. На плече Ростома вздрагивает адамантовый кречет с золотым клювом, а на груди Пануша переливаются кровью зерна граната. На черной повязке Матарса сверкает красный глаз неведомой птицы. А за Гиви угрожающе волочится изогнутая сабля в мозаичных ножнах.
Отвечая на приветствия легким наклоном головы, Саакадзе прошел через зал и опустился в приготовленное для него кресло, рядом с царским троном. За ним неотступно, точно оберегая его, последовали «барсы» и расположились позади.
Первым говорил Мухран-батони. Он кратко напомнил, зачем собрались здесь сыны Картли. Сегодня должно решиться: быть ли Грузии сильным царством, как при царице Тамар, раздвинув рубежи от Никопсы до Дербента, или застыть в теснинах, подобно озеру в предгрозовой вечер. Немало предстоит, важных дел, но раньше следует вынести определение о снятии подорожных рогаток.
Легкий ветер всколыхнул куладжи, зазвенели ожерелья. Джавахишвили в изысканных выражениях передал просьбу князей отсрочить на год упразднение проездных пошлин, иначе многим грозит разорение.
Услужливо предупрежденный Зурабом о решении князей, Моурави многозначительно переглянулся с Мухран-батони. Старый князь величаво провел рукой по усам и начал приводить доводы, которые накануне подсказал ему Георгий Саакадзе.
– Еще нигде не сказано, что веселая торговля кого-либо разорила. Потеряем на рогатках – найдем прибыль в свободном провозе. Если к слову пришлось, я сосчитаю, сколько мой управитель выплатил тебе, князь Качибадзе, за провоз через твои рогатки вина, посланного мною в подарок Метехскому замку. Я возмущался не потому, что обеднел, а из-за глупой жадности твоего мсахури, который отливал мухранский нектар, не ведя счет тунгам. По этой благородной причине похудевший бурдюк растряс вино, и на царский стол вместо янтарной радости поставили мутную скуку. Я, князь, к слову припомнил тебе обиду, ибо не остался в долгу: когда твой управитель проводил через мои рогатки караван с шерстью, я приказал увеличить пошлину и набить новый тюфяк в подарок моему огорченному управителю.
После такого вступления Мухран-батони перешел к доказательству, почему благотворно упразднение проездных пошлин.
Князья вновь настаивали на годичной отсрочке.
Спор затягивался, уже проглядывало неудовольствие. Саакадзе поднял руку, все смолкло:
– Если князья не согласны, никто не вправе лишить вас вековых преимуществ. Одни вы призваны вершить дела царства. Но и никто не вправе запрещать добровольные действия на благо родины. Вот, доблестный Мухран-батони, я, Георгий Саакадзе, и благородный Зураб Эристави Арагвский уже согласились и назад слова не возьмем. Отныне по нашим владениям пусть свободно течет торговая жизнь. Мы рогатки снимаем!
Зураб уставился на Моурави. У него и в мыслях не было снимать рогатки. Как раз вчера приезжал управитель Ананури, и они определили на зимние месяцы увеличить проездную дань, ибо необходим тройной запас вооружения и одежды для возможного в недалеком будущем похода в горы. Вот почему на княжеских беседах он протестовал сильнее остальных, утверждая, что это подорвет благополучие княжеств, лишив их важнейшего источника обогащения. Все понятно! Моурави решил наказать его, Зураба, за измену? Нет, к счастью, об измене не догадывается! Только за дерзкие желания? Пожалуй, еще дешево обошлось владетелю Арагви посещение Марабды.
А Саакадзе, словно не замечая замешательства князей, изумленно впившихся глазами в коварного Эристави, и красных пятен на его лице, продолжал:
– Конечно, справедливость требует возмещения убытков самоотверженным сынам Картли. Я уже изыскиваю способ… скоро в изобилии будут свободные земли, реки, лесистые горы…
Князья зашумели: они добиваются общего согласия, нельзя княжеские дела решать, как кто вздумает! Ради Картли они готовы на жертвы…
– Разве я с тобой не говорил, Моурави? – крикнул с места Ксанский Эристави. – Ты Арагви вспомнил, а Ксани забыл?
– И я готов, Моурави, – подхватил Квели Церетели.
– Князья правы, необходимо общее согласие… Может, так постановим: на год пусть будет, как сделано во владении Мухран-батони, – с лошадей и ароб сельчан, особенно глехи и месепе, проездная пошлина не будет взиматься, но с купеческих, азнаурских и княжеских караванов следует брать даже чуть больше. И с прогонного скота пошлина упраздняется лишь для деревень. Согласны с таким решением?
Князьям представилось, что они одержали огромную победу. Наперебой восклицали: «Все, все согласны!»
Дав время улечься восторгу, Моурави предложил начать разговор о постоянном войске.
Князья нестройно заговорили. Уже все вырешено, как пожелал Моурави: в его распоряжение от каждого дыма будет предоставлено по одному обязанному.
Зураб, сжав ладонью подбородок, как коршун из-за туч, поглядывал на Саакадзе, не в состоянии побороть робость и ярость.
Превозмогая себя, он предложил Саакадзе арагвинское войско, ибо блеск и славу несет царству обнаженный меч Моурави.
Дато Кавтарадзе мягко заметил, что никогда и никто не сомневался в благородстве князя Зураба Эристави, но владетели не должны ослаблять охрану своих земель, особенно примыкающих к беспокойным рубежам. Княжеские дружины остаются в распоряжении владетелей и в военное время образуют ратный запас, а постоянное войско является опорой всего царства и всецело подчинено военному управителю – Моурави. Начальники назначаются в царском войске не по родовитости фамилий, а по личным воинским качествам, проявленным на поле брани. Отныне, как трон Картли покоится на четырех знаменах воеводств, так постоянное войско – на четырех основах: самоотверженная преданность родине; войско – меч полководца; полководец – знамя войска; дружинник – витязь, а не раб.
Многие князья под вежливыми улыбками старались скрыть недоумение. Переждав, Дато продолжал:
– Через каждые сто восемьдесят дней обученные будут возвращаться к своим очагам, а на их место придут другие. Вот почему, когда враг вторгнется, будет не шестьдесят тысяч обученных, а в два-три раза больше. Но дабы обученные не забывали воинское дело, они должны каждую неделю собираться в деревнях, поселениях, монастырях под рукою царских, княжеских и церковных азнауров. А в год раз – общий сбор на Дигомском поле, где правитель Моурави и князья благосклонно проверят знания в примерном сражении, конном и пешем, подобно разыгранному на ристалище.
Не очень-то пришлось по душе князьям перечисление обязанностей господина перед семьей чередового, но грозное молчание Моурави не располагало к противоречию. И нехотя согласились. Писцы проворно записали и это решение.
– Не считаешь ли ты, князь, что мы сегодня достаточно попрыгали через горящие рогатки? – насмешливо шепнул Джавахишвили соседу.
Томились и другие князья. Приближался час еды и вина. И никто не мог предположить, что вот сейчас произойдет то огромное событие, которое долгие годы не перестанет волновать грузинскую землю.
Поднялся Саакадзе, поправил меч и заговорил о благоразумии и временном самопожертвовании князей. Временном! Ибо ни для кого не тайна – войско нужно для избавления Картли от угрозы Ирана. Но лишь минует угроза, пусть знают князья: первый обязанный перед родиной – Саакадзе из Носте – пойдет войной на извечных врагов царства. Богатые земли персидского Азербайджана должны принадлежать картлийцам. А море необходимо царству для торговых путей. Для прикрытия Кахети следует присоединить Джелал-оглы, Караклис, Кедабек. От Никопсы до Дербента должно простираться грузинское царство!..
Слушая Моурави, владетели ясно ощущали возможность достигнуть всего, о чем он говорил. Уже каждому хотелось сейчас же, без замедления, броситься в пучину войн, разрывать на части вражеские земли, оседлать хребты, придвинуть море… Маячила слава, обогащение замков, бурная жизнь.
Князья в горячих выражениях наперебой заверяли Моурави, что жаждут скорей претворить в жизнь его замыслы.
В пылу восторга Фиран Амилахвари поведал о предательских приготовлениях Шадимана. И хотя многие уже были осведомлены об этом, все же князья сочли нужным огласить зал негодующими возгласами. Каждый стремился громче другого выразить свое возмущение.
Моурави, положив ладонь на колено, стал спрашивать подробности:
– А на правом и левом крыле князь Шадиман выставил копейщиков для защиты первой линии?
– Да, Моурави, выставил…
– А рядом с клетками смертоносных змей поместил сетчатые ящики с муганскими скорпионами?
– Да, Моурави… – растерянно подтвердил Амилахвари.
– А гиен в клетках держит или в загонах?
– В… клетках.
– А котлы со смолой на стенах крепости круглые?
– Круглые! – вдруг выпалил Цицишвили, вытирая со лба холодные капли.
– Напрасно, это уже устарело… Много раз котлы опрокидывались на своих. Лучше длинные ящики с выдвижным дном. – Саакадзе знал излюбленные средства Исмаил-хана, перенятые Шадиманом, и спокойно спросил: – А скажи, князь, Шадиман наполнил бочки серой, разъедающей глаза?
– Наполнил… И потайной ход для персов вырыл.
Забыв чин и обряд, отцы церкви, взбешенные, размахивали кулаками, грозили оружием, карами. Тбилели выкрикивал:
– Проклясть! Проклясть!
– Убить за такое мало! – задыхался Квливидзе. – Не на врагов готовит свой змеиный навоз, а на защитников царства!
Приветливо оглядев зал, Саакадзе спокойно продолжал:
– А не забыл ли князь бычьи пузыри ядом наполнить?
– Не забыл! – с отчаянием выкрикнул Амилахвари.
– Все предусмотрел князь Бараташвили, только об одном не подумал: мне незачем за его угощением к стенам Марабды подходить. Я Шадимана, когда захочу, издали достану – огненным боем из пищалей…
«Барсы» затряслись от хохота. Им раскатисто вторили азнауры. Не выдержав, отцы церкви прикрыли рты шелковыми платками и тихо всхлипывали от накатившегося на них смеха.
Князья безмолвствовали. Они теперь поняли: недаром Моурави надел наряд побежденных им стран, недаром опоясался грозным оружием чужих земель. Что можно противопоставить ему?
Липарит с тоской, но невольно и с одобрением разглядывал «барсов». Так вот они какие?! Их настоящий облик страшнее, хотя и блещет красотой.
Среди общего шума поднялся Трифилий:
– Если враг под защитой гиен проберется в удел иверской богоматери – Кахети и Картли, мы на него «барсов» выпустим. Будет радость великая. Во славу церкви без остатка растерзают, яко львы грешника. И еще вымолвлю: церковь своему сыну Георгию во всем поможет. Так святой отец благословил утвердить.
– Аминь.
– Аминь! – повторили церковники.
Князья выразительно переглянулись. Эмирэджиби рванулся вперед:
– И наши знамена последуют за Моурави… уже порешили.
– И кахетинцы. Князья и азнауры согласны.
– В чем согласны? – Саакадзе удивленно оглядел кахетинцев.
– На постоянное войско.
– Сколько обязанных можете выставить? – сверкнул глазами Саакадзе.
– Моурави, не только обязанных, своего сына к тебе пришлю учиться.
– Что я тебе – амкар, что ты мне сына в ученье отдаешь!
– Хо… хо… хо!.. – покатился со смеху Зураб.
Хохотал и Газнели, вытирая глаза. Хохотали азнауры, нарочито громко, задористо.
– Я прямо спрашиваю, сколько очередных обязанных могут выставить кахетинские князья? Было с излишком времени сосчитать.
– Семь тысяч, Моурави, – не без гордости ответил Андроникашвили.
– Семь? А если шах Аббас пальцем шелохнет – сколько сарбазов в Кахети вторгнутся? Не знаете? А я знаю: сто тысяч!
Словно лес зашумел в палате.
– Моурави, сам знаешь, двести тысяч угнал проклятый шах в Иран.
– Мы от тебя помощи ждем, Моурави!
– Знаю. А чего ради я буду помогать? Что я – собираюсь в Алазани форель ловить? – и под дружный смех сурово продолжал: – Сейчас время меча и аршина. В моем разговоре с кахетинцами я применю аршин – дабы помочь мечом… Если сторгуемся, не страшны и двести тысяч сарбазов.
– Что пожелаешь, Моурави? – спросил Оманишвили.
– Временное объединение Кахети и Картли. Усиление двух царств общим войском, высшим Советом князей, малым Советом азнауров, торговым Советом купцов… Все дела решать совместно на пользу отечества.
Ни один шорох, ни одно слово не нарушили огромного молчания. Так перед грозою умолкают горы, перед битвой, на один неуловимый миг, замирает вскинутый меч.
Картлийцев охватил порыв воодушевления. Они повскакивали с мест, готовые к дружеским объятиям. Перемешались куладжи князей, азнауров, словно пронесся многоцветный поток. Липарит восторженно крикнул:
– Да живет Грузия!
Кахетинцы продолжали испуганно молчать. Это несколько охладило картлийцев. Палавандишвили смущенно опустился в кресло, за ним в замешательстве последовали остальные.
Оманишвили поднялся, оглядел зал. Он не мог сказать, показалось ли ему или нет, но кахетинские азнауры словно уже слились с картлийскими. Даже улыбались они одинаково, даже мех на куладжах ерошился одинаково, как их усы. Он перевел взгляд на кахетинских князей, но у них не нашел поддержки: лишь растерянность и недоумение.
Настороженный зал выжидательно молчал. Что сказать? Так бывает, когда едешь над пропастью, – конь начинает слезать со скользкой тропы, и одна мысль охватывает всадника – уцепиться за острый камень, за куст, за тропинку.
– Моурави, говоришь: «временно»? На какое время?
– Пока царь к вам не вернется.
Духовенство зашуршало рясами, глаза блестели из-под надвинутых клобуков и митр. Сбывалось давнишнее желание – подчинение кахетинской церкви картлийскому католикосу.
Кахетинцы продолжали изумленно взирать на Саакадзе: «Ца-арь?! Какой царь? Разве собирается вернуться? Может быть, полководец шутит? Непохоже, лицо неподвижно, как мрамор».
– Ведь временно, чего опасаются? – хитро прищурился Цицишвили.
– Одолжила сорока у орла клюв, а вернуть забыла! – насмешливо процедил Газнели.
Молчание длилось слишком долго, писцы покусывали перья. У дверей дежурный князь Тамаз Магаладзе сменил сабельщиков.
Саакадзе обратился к кахетинцам:
– Предполагал, князья, дружески примете протянутую руку помощи: одним вам не подняться из руин. Надо твердо решить – на коне или под конем? Что ж, подумайте, посовещайтесь… Может, два дня будет довольно? – И Саакадзе спокойным шагом направился к выходу.
Он хотел уйти один, в покоях Газнели его ждали Русудан и Хорешани. Но его тесно окружили не в меру взбудораженные картлийцы. Им хотелось говорить еще и еще. О чем? О расширении царства, о присоединении заброшенной Кахети, хотелось уже вымеривать, делить, подсчитывать и… Нет, пусть Георгий скажет – прочно ли? Временно? Это невозможно! Навсегда! На века! Князья то возбужденно жестикулировали, подкидывая слова, словно мячи, под самый потолок, то в упоении понижали голоса до хриплого шепота.
– Георгий, а что, если правда царь вернется? – спросил Липарит.
– Ты о ком, князь?
– О Теймуразе Кахетинском.
– Что ж, друзья, приветствовать советую – настоящий царь. Непримиримый враг шаха Аббаса. Сильный десницей, владеет мечом и пером, – медленно протянул: – Величие трона подымет, блеск царству вернет, потом – Багратид: не надо династию менять…
Князья замерли, как в столбняке. Через овальное стекло Охотничьего зала блеснуло уходящее солнце. Где-то жужжал шмель, ища выхода. За чинарой олененок настойчиво звал мать.
И сразу, точно сговорившись, князья бросились друг к другу. «Христос воскресе! Воистину! Воистину!» Лобызались троекратно. Лишь один Зураб продолжал, как приросший, стоять на месте. Цицишвили, задыхаясь, вцепился в него:
– Князья, ко мне! Ко мне пожалуйте! Возможно ли?! Не сон ли?! Князья, други! «Блеск царству вернет…»
На третьем дворе суматоха. Конюхи выводили фыркающих и отбрыкивающихся коней. Копейщики то и дело распахивали ворота. Вихрем вылетали без вина опьяненные всадники. Они мчались в новый дом Цицишвили. Два дня! Все решить! На все решиться! Моурави… Нет! Католикос!..
Когда Саакадзе вошел в покои Газнели, там уже сидел Трифилий. Он поспешил сюда – успокоить прекрасную Русудан. Чуть дрожащей рукой она протянула навстречу Георгию чашу холодного вина.
– Да не минует тебя чаша сия, Георгий! – благодушно засмеялся настоятель. А Бежан с обожанием смотрел, как отец большими жадными глотками осушал сосуд с живительной влагой.
В соседней комнате слуги осторожно звенели подносами, готовили стол.
Маленький Дато звонко шлепал по лбу большого Дато и заливисто смеялся над его выпученными глазами. Саакадзе опустился рядом с Трифилием.
– Решается судьба Кайхосро… Отец, как думаешь?
– Пророк Моисей сказал: «Не сотвори себе кумира». Глаголю и я: жертвуй, сын мой, кумиром во имя царства, церкви, трона. Аминь!
– Аминь! – вздохнул Георгий и, подхватив маленького хохочущего Дато, подбросил высоко и, поймав, звонко поцеловал в пухлые щечки.
Два дня! А может, два года прошло? Откуда столько слов? Страх, сомнения, вопли о помощи! Кто угрожает?.. Чем?.. Подумать надо! Что случилось?.. Кто хочет вырвать из-под ног царство?
Митрополит Никифор Кахетинский тоже встревожен: не сподобился лицезреть католикоса – до последнего дня съезда укрылся в своих палатах. Картлийская церковь наглухо закрыла двери от священнослужителей Кахети: страдала гордость. Где спасение? В чем?
Неожиданно ночью прискакал Вачнадзе.
– В чем? В вашем благоразумии. Неужели не постигли происходящего? Не вы рискуете, а картлийцы.
Князья пытались расспросить, потребовать совета, помощи от царя. Но Вачнадзе внезапно скрылся. Он догонял Джандиери, направляющегося в Гонио.
Оманишвили вдруг осенило: Вачнадзе и Джандиери в заговоре с Саакадзе. Но тогда и Теймураз – тоже?! Без сомнения так, иначе зачем придворные приезжали? Из Гонио дорога не легка. Виделись с людьми Моурави! Неужели сам Теймураз такое подсказал?.. Зачем?.. Для усиления Кахети?.. Или чтоб открыть дороги своему коню?.. А потом?.. Впрочем, разве не открыто сказал Моурави: «Пока вернется царь»…
Об этом кахетинцы спорили и на другой день – князья совместно с азнаурами. Мучились, ломали голову, как поступить? Не опасно ли согласиться?
– Не согласитесь, – прохрипел Сулханишвили, – Моурави сам возьмет. Слышали, как с кизилбашами намерен расправиться?
– Кому противоречите?!
– О другом надо думать: царя Теймураза умолять вернуться.
– Вачнадзе недаром ворвался и исчез, как дым. Может, к царю поскакал?
– Царя! Царя надо вернуть! – надрывались кахетинцы…
Католикос поднял крест.
Сионская площадь всколыхнулась. Кто-то рванулся вперед, его одернул дабахчи. Началась перебранка. На них зашикали. Цепь дружинников оттеснила любопытных.
– Согласны! – сказали кахетинцы, прикладываясь к холодному золоту…
Сулханишвили торжественно протянул князю Джорджадзе подставку, покрытую кахетинским знаменем. Азнаур Таниашвили подал Оманишвили серебряный кувшин.
Такую же подставку, накрытую картлийским знаменем, Квливидзе передал старому Мухран-батони. А Даутбек – серебряный кувшин Ксанскому Эристави.
Затрубили рога. Митрополит Никифор, священнодействуя, снял кахетинское знамя. На подставке чернела земля, привезенная из первопрестольной Мцхета, как проникновенно заявил настоятель.
Служки в облачениях, обходя ряды картлийцев и кахетинцев, раздавали зажженные свечи. Все обнажили головы.
Настоятель высоко держал трикирий, а митрополит поднял руки и как бы осенял ими собравшихся.
Одновременно Джорджадзе и Мухран-батони, соединив подставки, высыпали землю в кованый ларец и перемешали ее рукоятками мечей.
– Да будут положены мир и любовь между потомками Картлоса! – произнес Мухран-батони.
– Да будет земля грузин нераздельна! – ответил Джорджадзе.
– Да будет! – выкрикнули картлийцы и кахетинцы. Сближая горлышки кувшинов, Оманишвили и Эристави Ксанский благоговейно полили вином землю в ларце.
– Да скрепит кровью вино Алазанской долины братскую клятву!
– Да скрепит кровью вино Горийской долины братскую клятву!
– Да скрепит! – выкрикнули картлийцы и кахетинцы.
– Аминь! – заключил католикос.
Трижды ударил колокол Сиона. Первыми обнялись и облобызались Моурави и Андроникашвили. Азнауры, князья, купцы, амкары слились в общем ликовании.
– Вместе на бой! Вместе на пир! – кричал Квливидзе, сжимая в объятиях Сулханишвили.
Гремели горотото, гудели колокола тбилисских церквей.
После празднеств наступил последний день съезда. Уже прошло торговое совещание, уже скреплены подписью и печатью правителя и католикоса законы о постоянном войске, о высшем Совете, о малом Совете, о торговом Совете.
В высший Совет выбраны Георгий Саакадзе – главный, Мухран-батони, Зураб Эристави, Липарит, Цицишвили, царевич Вахтанг. От кахетинцев – Оманишвили, Андроникашвили, Джорджадзе и Мачабели. От церкви – митрополит Никифор и настоятель Трифилий.
В малый Совет азнауров: Даутбек Гогоришвили – главный, Квливидзе, Зумбулидзе. От кахетинцев – Сулханишвили, Таниашвили.
В торговый Совет: мелик Вардан Бебутов – главный, тбилисцы – Микадзе, Кобахидзе; от кахетинцев – Орагвелидзе, Якошвили. И амкары: уста-баши Гогиладзе и Сиуш Чинчаладзе.
Все дела каждый Совет решает в своем кругу, потом передает в высший Совет, куда посылает двух советников – будь то азнауры или купцы.
Все вырешенное высшим Советом утверждают правитель и католикос…
Тбилели благословил скрещенные шашки. Выборные поклялись действовать «на отраду и честь царств».
Впервые собирается высший Совет. Кахетинцы – Андроникашвили и Джорджадзе – встревожены сведениями, просачивающимися через теснины Упадари. Уже как равные требуют они ускорить отъезд посольства в Стамбул. Необходимо запугать шаха военным союзом с султаном.
Митрополит Никифор настойчиво напоминает о единоверной Русии. Свет, излучаемый крестом, освещает путь в Москву. Патриарх Филарет не одобрит дружбы с неверными турками.
Зураб Эристави дает волю неуемному гневу: а дружбу с давителем христиан шахом Аббасом не осуждает Филарет?!
Вспыхивает спор. Моурави молчит. Царевич Вахтанг за Русию. В единении веры сила против магометан. Его поддерживает Липарит. В Московию разумно отправить посольство. Просить в помощь войско с «огненным боем». Клятвенные заверения подтвердить кипами шелка. Мачабели растерянно озирается: он советует не брезгать и полумесяцем. Мирван Мухран-батони решительно против Никифора и Трифилия: не раз посылали в Русию, но все сводилось к щедрым посулам и требованию стать под высокую руку царя северных земель. Трифилий настаивает на своем: раньше тянулось смутное время, а сейчас усилилась Русия. Необходимо добиться спасительного союза. В Кремле московском с почетом встретят Георгия Саакадзе. Великий Моурави сумеет достичь всего.
Высший Совет большинством одобряет предложение Трифилия. Не сомневаются мдиванбеги, что Моурави искусством своего слова убедит царя Михаила в выгодности союза Русии с Грузией для совместного укрепления южного рубежа.
Саакадзе внимательно слушает: в доводах много разумного, но он хорошо знает шаха Аббаса:
– Если бы я верил в успех, не задумался бы. Но, высокочтимые мдиванбеги, у нас время горячее, нельзя охлаждать его далеким путешествием в неизвестность. Посольство в Русию отправим, но отправим и в Стамбул. Обсудите и наметьте послов… Времени на составление грамот, сбор караванов и приготовление даров для Русии и Турции достаточно. В трудный путь советую двинуться ранней весной.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Накаливалась земляная печь. В ней обжигали «карга зяги» – шелковый гипс. Затем вынимали обожженные глыбы и размалывали в порошок. В большие чаны выливали кислое молоко, смешивали с порошком и погружали в эту смесь шерстяную пряжу. Через некоторое время вынимали, просушивали и передавали опытным ткачихам.
Ослепительно белое сукно кроилось ностевками. Мелькали золотые позументы и кисти. Так изготовлялись башлыки для дружины «барсов». Блестели серебряные кисти и позументы для башлыков азнауров, начальников сотен.
На циновках, покрытых холстом, полукругом раскладывали равномерным слоем отливающую вороньим крылом черную шерсть. Поверх первого слоя накладывали второй, состоящий из отборных косиц, густо обрызгивали водой, свертывали в трубу вместе с циновкой и, под песню, уваливали до уплотнения.
Просушив хорошенько бурку, расчесывали косицы шерсти щеткой из стеблей дикого льна, опаливали шерстинки изнанки на легком огне и передавали нашивальщицам для отделки оранжевыми галунами и ремнями.
Сто бурок, выстроенных в ряд, походили на черные скалистые горы, и белые конусы башлыков из них казались сторожевыми башнями на вершинах. Они ждали сотню Автандила Саакадзе.
Эти бурки и башлыки, вместе с одеждой из тонкого сукна, Саакадзе приказал изготовить спешно. Автандил терялся в догадках: зачем отец так блестяще вырядил его сотню?
Снова кипит неугомонное Носте. Валяют войлоки для подседельников. Шьют из шерсти войсковые чувалы для хранения зерна. Изготовляют из шерстяных остатков веревки для вьюков и подпруги. Складывают по сотням мафраши и хурджини. Сшивают летние, из холста, и зимние, из войлока, шатры.
Не задерживает ностевцев и воскресный день. Забыв об отдыхе, они пригоняют шатры и словно приглушают колокольный звон бодрящей трехголосной песней. На южной стороне площади, не затененной ореховыми деревьями, натягивают полотнища, крепят веревки. А песня ширится, круто взлетает, где-то запутывается в облаках и оттуда, будто звонким дождем, падает на суровые отроги.
Песня бурю подковала, «Барсы» оседлали бурю, Арало, ари, арало! Запевай, струя Ностури! Ветер – песня над долиной, Оживит и пень и камень, След стрелы оставит длинный Над седыми облаками. Сабель звон в напеве звонком, Песня в плен сердца забрала. Нет, не станет барс ягненком. Арало, ари, арало! И совой беркут не станет, Так уж, видно, мир устроен: Крот в норе, а витязь в стане, Черт в аду, а в битве воин. Чем сильней удар десницы, Тем и песни жарче пламя. Пню пусть дерево приснится, Пусть скалу увидит камень. На коней шатры, хурджини! Сталь к руке! К лицу забрало! Взвейся, песня о дружине! Арало, ари, арало!В самый разгар пригонки шатров прискакали из Лихи молодые лиховцы. Не задерживаясь, они напрямик отправились к церкви, щедрым огнем свечей осветили лики святых и лишь потом вышли к шатрам. Их встретили вежливо, но холодно.
Не на шутку перепуганные лиховцы готовы на все, только бы завязать дружбу с Носте. А на что им дружба ностевцев? Как на что! А где может быть спокойнее, чем под шатром Моурави? Высмотреть невест, породниться с не знающими страха, тем стать ближе к всесильному и притом не очень-то развязывать кисет. Но как подступиться к ностевцам?
Кругом снуют конные. Подводят буйволов к ярму. Суетятся деды. Скрипят колеса. Волокут какие-то вьюки. И даже девушки не замечают опешивших лиховцев.
Снаряжение для ностевской дружины грузится под окрики деда Димитрия на арбы. Вот они уже сползли с откоса на старогорийскую дорогу и вереницей направляются в Мцхета. На передней арбе, опершись на бурдючок, радостно щурится на солнце дед Димитрия. А на последней, лихо сдвинув на белую макушку войлочную шапчонку, под скрип колес напевает урмули прадед Матарса.
По дорогам Средней Картли из царских и княжеских деревень медленно двигаются такие же вереницы с запасом для «обязанных перед родиной».
А там, в Метехском замке, Георгий Саакадзе совещается с высшими мдиванбегами. Во все стороны несутся гонцы с указами Моурави, скрепленными Советом.
В пустующие пограничные башни стекаются охранительные отряды. Вымериваются пустыри в Алазанской долине. Раздается земля возвращенцам. Из Верхней Картли на плотах прибывают оружие, утварь, семена.
Из Метехи мчится Саакадзе домой. Большой двор переполнен людьми. Одни просят совета, другие излагают жалобу или просьбу. Всех выслушивает Моурави: ни один не должен уйти недовольным.
В зале приветствий с утра до темноты толпятся мелкопоместные князья, азнауры. Отдельно держатся купцы, амкары. У всех неотложное дело, у всех страх опоздать. И никто не удивляется, – почему спешат, куда торопятся? Скорей! Скорей! Враг должен разбиться о могущество царства!
Нити политики, войска, торговлю держит, как поводья, Саакадзе своей властной рукой.
И Саакадзе уже в малом Совете, где его с нетерпениом ждут азнауры. Даутбек подробно излагает, как идут дела на «поле доблести». Из Верхней, Средней и Нижней Картли беспрестанно прибывают чередовые. Стекаются арбы с договоренным снаряжением и запасом. Множество шатров теснится у стен Синего монастыря, монахи ропщут, игумен жалуется на нескончаемый рев воинственных парней, нарушающих молитву. Но главное, от скученности могут вспыхнуть болезни.
Кахетинцы обрадовались. Сулханишвили напоминает, что он уже не раз предлагал устроить стан чередовых в пустующем Герети, вблизи кахетино-иранской границы. Но Квливидзе вскипел: размещать войско для обучения полезно внутри царства, а если уж на границе, то есть еще картлийско-казахская. Зумбулидзе беспокоился об охране груза ароб: может испортиться под солнцем или дождем, могут разворовать, – не все ангелы! Шио-Мгвимский монастырь выслал отборное зерно, а монастырь святой Нины прислал лучшие рубашки, сшитые христовыми невестами для воинства.
Таниашвили настаивал на скорейшем распределении оружия. Пусть каждая дружина отвечает за принятое. Даутбек не противился, но указывал на необходимость проводить первоначальные учения с личным старым оружием, ибо рубка кустарника и лоз притупляет клинки, а проколы буйволиных шкур – наконечники. И лишь когда дозорные сообщат о движении к черте царства врагов, следует выдать однородное и одновесное оружие, а всем начальникам – проверить вооружение каждого дружинника и его запас.
Одобрив Даутбека, Сулханишвили вернулся к вопросу о размещении войск: по его разумению, половина дружин должна остаться в Картли, а другая отправиться в Кахети.
– Устрашать шаха следует, но обученным войском, – спокойно начал Саакадзе. – А пока нужно думать о том, чтобы правильно провести подготовку войск. Поэтому Мцхета превратить в военный город и разместить конные дружины в первопрестольной. Остальных оставить у стен Синего монастыря, – пусть игумен привыкает к шуму шашек. А «обязанные» пусть объединяются совместным учением, развивают рвение к защите царства, в военных играх состязаются в ловкости и догадливости.
Пока азнауры обсуждали меры, предложенные Саакадзе, он уже спускался в палату торгового Совета. На лестнице его догнал Сулханишвили и шепотом сообщил о прибытии азнаура Лома: князь Вачнадзе просит поспешить со вторым посольством в Гонио. Светлый царь Теймураз хмурится – не похоже, считает он, чтобы правитель Кайхосро собирался покинуть трон Багратидов.
Замедлив шаги, Саакадзе вполголоса ответил:
– Пусть Лома передаст князю: как я сказал, так будет. А Дато Кавтарадзе выедет в Гонио своевременно.
Гулкий шум оборвался, когда Саакадзе вошел в помещение Совета. Мдиванбеги встали, почтительно склонив головы. Опустившись на обитый фиолетовым бархатом табурет, Саакадзе предложил продолжать разговор.
Дарчо подробно рассказал, как золоточеканные изделия, марена и многоцветная окраска шелков восхитили дамасских и трапезундских купцов, быстро раскупивших караван и охотно обменявших часть товаров на оружие, как трехбунчужный паша пригласил его, Дарчо, на беседу и пытливо расспрашивал о делах Моурав-бека, щедро одарил и просил передать Георгию Саакадзе ятаган, осыпанный бирюзой и алмазами.
Тут Дарчо развернул шелковую ткань и положил перед Саакадзе дар эрзурумского паши. Когда смолк восхищенный рокот торгового Совета, Дарчо добавил, что трехбунчужник обещал довести до Большого Сераля о дружеских начинаниях Моурав-бека из Гурджистана. Успех пробного каравана вдохновил тбилисских мдиванбегов, и они решительно настаивали на немедленном снаряжении нового каравана, в двести верблюдов, для отправки картлийских товаров в Стамбул. Но раньше всего необходимо построить на новом торговом пути удобные караван-сараи и сторожевые башни в ущелье Хеоба и в Самцхе-Саатабаго – Ахалцихском пашалыке.
Эрасти улучил минуту и, развязав платок, намеревался всучить Саакадзе кусок чурека с сыром, который в течение целого дня тщетно возил за ним. Но Эрасти постигла неудача – Саакадзе торопился к правителю, еще с утра присылавшему за ним гонцов.
На метехском дворе Моурави бросил поводья подбежавшему конюху и в сопровождении Эрасти направился было в царские покои, но на средней площадке его догнал дежурный князь Мераб Магаладзе, и Моурави свернул в боковой коридор.
Он счел нужным удивиться расстроенному виду доблестного Мухран-батони.
– Ты лучше спроси, Моурави, почему я до сих пор не кусаюсь? Сколько трудов мы с тобой положили! Сумасшедший мальчишка кричит, чтобы сняли с него кличку «правитель». Он трубит, что вся охота за крупными и малыми делами царства обходится без главного загонщика из рода Мухран-батони. Князья при встрече с ним отводят глаза и, вертя лисьими хвостами, льстиво занимают его внимание пустыми разговорами. Разве нельзя оружием заставить хищников уважать решение Картли?
Не прерывая возмущенного князя, Саакадзе думал: «Хорошо, что старик не догадывается, что это он, Моурави, внушил самолюбивому Кайхосро мысль об оставлении престола».
– Сам Кайхосро подает плохой пример, открыто показывая пренебрежение к своему сану.
– А я о чем говорю? Разве можно понять, какая бешеная собака его укусила? У нас в роду не было глупых. Не найдешь ли ты, Моурави, своевременным внушительно побеседовать с неблагодарным?
– Побеседую, Мухран-батони. Надо так сделать, чтобы народ Картли умолял правителя не покидать трон.
– Ты это сделаешь?
– Клянусь мечом – да! Ибо, свидетель бог, не только люблю Кайхосро, но и всем сердцем восхищаюсь его умом и благородством.
Сине-зеленая дымка паласом расстилалась над еще сонной долиной. Стая за стаей с севера низко тянулись лебеди. Саакадзе, придержав Джамбаза, проводил их зорким взглядом.
– Вот, Эрасти, на юг держат поздний путь. Значит, осень будет долгая и теплая.
– Не настал ли час, Моурави, скушать все же чурек с сыром? Надоело держать! – хмуро буркнул Эрасти.
– Можно подумать, что ты жареного фазана предлагаешь, а я отказываюсь.
– Что же, мне до первого снега беречь дар божий?
Саакадзе приподнялся на стременах и сорвал ветку, отягощенную желудями:
– На твое счастье, снега в эту зиму будет много. Посмотри, сколько красавцев на одной ветке.
– Этим можно радовать свиней, а я – только ишак.
– Сейчас в Носте проверим, если откажешься от тунги вина и чахохбили, тогда твоя правда. Ну, давай развеселим аппетит! – И, взяв у встрепенувшегося Эрасти чурек, разломил пополам и предложил Эрасти разделить с ним скудную трапезу.
Георгий принялся за обе щеки уписывать хрустящую горбушку, обильно посыпанную острым сыром. Они выехали на опушку и по откосу спустились в лощинку к роднику. Джамбаз радостно заржал, решительно остановился и потянулся к воде.
Всадники спешились. Саакадзе, прильнув к каменному желобку, стал глотать прозрачную воду, словно собирался осушить весь родник.
В Носте Хорешани встретила Саакадзе упреком: совсем забыл семью, а сейчас нужны его советы, – ведь предстоят две свадьбы!
– Очень хорошо, – рассмеялся Георгий, – почти все владетели из замков переехали в Тбилиси, – ждут обещанных празднеств, а обещанное надо выполнять. Вот и включим свадьбы в число празднеств.
– Кстати о свадьбах, – с напускной важностью проговорил Дато. – Ко мне уже дважды приезжал Беридзе из Лихи.
– А что ему, речному червяку, надо? Не пошлину ли решили убавить и тем мозгов прибавить? – хмурился Элизбар, вспоминая неудачный исход своей миссии.
– Про пошлину совсем не говорил, а про невесту слишком много. Дочь высокого Иванэ, Нателу, высмотрел его старший сын; оказывается, умирает от любви… умоляет помочь.
– От одной любви? А может, и от страха за участь лиховской рогатки? Полтора мешка речного песка им в рот! И еще добавь…
– Не кипи, Димитрий, – поспешно прервал Дато, – что может выйти из ничего? Каждое воскресенье приезжают лиховцы высматривать невест. Но ни атласные куладжи, ни дорогие украшения не прельщают ностевок. Самая невзрачная, Софико с Нижней улицы, не пожелала выйти замуж за водяного черта…
– А этот, собачий сын, самую красивую выбрал.
– Это, Даутбек, и я заметил.
– Еще бы Дато не заметил, – прыснул Гиви, – сам перед ней крутил усы в церкви.
– А Натела как? Не соблазнилась богатством?
– Ты угадал, Георгий, соблазнилась, только стыдится подруг, молчит. Полагаю, Иванэ тоже жаждет за самого богатого лиховца выдать дочь, но стесняется дедов, засмеют.
– Вот что, передай Беридзе, что ты меня упросил. Быть свадьбе.
– А это зачем, Георгий?
– Так, мыслю, следует. Нельзя влюбленного томить в путах Великого Моурави.
Долго потешались над лиховцами, изощряясь в «ласковых» эпитетах и «красочных» пожеланиях.
Шутила и Русудан, но вдруг круто изменила разговор, уверяя, что княгинь-покровительниц восхищают лишь те шаири, которые воспевают их добродетели, а сказания – исключительно восхваляющие их род. Фрески, свитки, наука о звездах на одних навевают приятный сон, а в других пробуждают желание вцепиться друг другу в горло за первенство. Она, Русудан, это предсказывала! Напрасная трата времени и денег.
Но Саакадзе оспаривал: все же мужья, под сильным давлением жен, на многое согласились, и не пришлось применять оружия. Пусть веселятся, на зависть Андукапару и Гульшари. Но женихам Хварамзе и Маро придется подождать до возвращения Папуна из Гулаби.
Все согласились с Георгием. Нельзя предаться семейной радости без дорогого друга. Только княгиня Нато недовольна: сколько времени еще девушек томить?
Почти совсем перебралась княгиня в Носте. Даже приготовленное приданое сюда перевезла. Угрюмо стало в Ананури: по-прежнему на горе Шеуповари грозно высится крепость, по-прежнему славится орлами и сапфировой Арагви, но душа замка ушла вместе с доблестным Нугзаром. Уже не поют красивые девушки под зубчатыми стенами. Нет веселых базаров. И за еду едва десять человек садятся, а при Нугзаре три скатерти растягивали – все было мало. Зураба словно змея ужалила.
Уедет на охоту – пропадает неделями. Ни с кем не дружит, нехотя к Эристави Ксанским на день заглядывает. Может, по Нестан тоскует?
– Не похоже, – укоризненно проговорила Хорешани, – даже письмо ей отказался послать: «Ни к чему, она ведь магометанка».
– Как не стыдно такое на языке держать?! – вскрикнула Дареджан. – Разве она по своей воле несчастна?
Недоволен Зурабом и отец Трифилий: тот изменник церкви, кто ради личной выгоды кощунствует. А если магометанство можно скинуть, как мантилью, то не по-божески усугублять страдания княгини!
Русудан вознаградила витязя в рясе легким пожатием прохладной руки. Тревога омрачила ее мысли: «Что ищет брат?.. Чем возмущен?.. Какой смысл враждовать с Моурави?..»
Георгий знал причину перемены строптивца, но не бывать ему царем гор! Неумолимые грозовые тучи накатываются на Картли, а Зураб честолюбив, и нельзя ему вручить даже знамя царской конницы.
На Дигомском поле собираются «обязанные» – чередовые: царские, княжеские, азнаурские и церковные. Выстраивают их тысяцкие, сотские, десятники. С жадностью заучивают царские азнауры новые правила сражений. Усиленно вникают в искусство битвы княжеские азнауры. Некоторые шепчутся: «Лишнее! И так не раз побеждали, лишь бы сабля была поострее отточена да конь подкован». Но большинство усердствует, особенно кахетинцы, они твердо знают: спасение Кахети в воинской силе!
С головой погрузились «барсы» в любимое дело. Элизбар заставил по праздникам стекаться народ в Мцхета любоваться ловкостью дружинников в конной езде. Пануш придумал военную игру «на спор». И тбилисцы спешили на ристалище, бились об заклад, угощали победителей. Но и Матарс не отставал: попаданием стрелы в чашу, поставленную на верхушку шеста, прославилось немало стрелков семи воеводств. Зоркости учил Автандил. На лету пронзал он птицу, и всем хотелось добиться того же самого. Даутбек учил дружинников воинскому строю. Сложному делу воинской разведки посвятил немало дней Ростом. С изумлением смотрели «обязанные» на Гиви, который на всем скаку разматывал аркан и накидывал на шею несущегося галопом всадника. Нашлись сотни людей, желающих стать арканщиками.
С испытанными веками приемами знакомили и старые азнауры, особенно Квливидзе, Асламаз и Гуния.
Приезжали на поле доблести князья, родовитые азнауры, посмотреть и поудивляться превращению своих глехи, хизани, особенно месепе, в ловких воинов.
Погруженный в дела царства, Саакадзе ни на час не забывал о своем любимом детище. Осадив Джамбаза посредине ристалища, встреченный приветственными возгласами: «Ваша! Ваша!», он с гордостью оглядывал поле, заполненное воинами. Ничто не ускользало от его зоркого взгляда: ни построение тройного квадрата, ни слишком задранный носок на цаги горийских лучников… В шатре Квливидзе он просмотрел новый список чередовых «обязанных» и написал: «Перечисленные передовые с богом да придут». Побеседовав с сотниками, поднялся и предложил Ростому и Дато сопровождать его.
Спустившись к Куре, они подъехали к монетному двору. Стражники поспешно распахнули перед ними ворота. Пройдя палату, в которой пересчитывали слитки серебра и меди, Саакадзе пошел на перезвон молоточков в палату, где седоусые амкары чеканили монеты.
Над широкой полированной стойкой, заваленной пергаментами и рисунками, склонились живописцы. Перед ними лежали чуть позеленевшие старинные монеты. Саакадзе взял сельджукскую, перевел взор на пергамент, похвалил живописца за удачную копию и, подозвав главного резчика, спросил, по чьему велению повторяют вражеский чекан.
Резчик принялся объяснять разницу между чеканом сельджукским и тем, который взят для новой грузинской монеты. У сельджуков на лицевой стороне – всадник с лицом «Великого могола», оборотившись назад, намерен пустить стрелу в цаплю. А у нас – всадник с лицом Великого Моурави – скачет вправо, пронзая стрелою льва. У сельджуков на оборотной стороне выбито крупным куфическим шрифтом: «Нет божества, кроме бога! Мухаммед – посланный богом!» А у нас – твой призыв на Марткобской равнине: «Врагов не считать!»
Саакадзе укоризненно заметил:
– Купцы вряд ли на такое согласятся: монеты любят счет. А лицевая сторона пришлась бы по душе Мухран-батони, ибо собака Великого могола удобно устроилась под моим конем, – и, перечеркнув углем рисунок, строго сказал: – Я не люблю льстивых прославлений! – Выбрав большую монету времен Давида Строителя, указал резчику: – Чеканьте серебряную двухабазную монету, сделайте гурт лицевой стороны с поперечными линиями. На оборотной выбейте золотое руно, а вокруг него – надпись: «Иверия»…
С монетного двора Саакадзе и «барсы» направились в дарбази, где греческие и грузинские зодчие созидали из тонких дощечек образцы, в малом виде, башен, крепостей и лестниц, соединяющих горы.
Когда Саакадзе, Дато и Ростом вошли в сводчатую палату, зодчие сосредоточенно что-то высчитывали и чертили на толстом пергаменте. Саакадзе с удовольствием оглядел лежащие возле них циркули, угольники, линейки…
Большими руками он осторожно расставлял и переставлял маленькие башни. Седой строитель напомнил прошлый разговор.
– Две тысячи ароб трудно достать, – сказал Саакадзе, – может, на цепях втянем?..
– Камень и бревна можно на цепях, но мрамор – только на арбах.
– Моурави, я обдумал твое предложение, – вступил в разговор греческий мастер, – все же возьмем черный мрамор, он лучше выдерживает давление воды и разрушительную силу времени.
– На пирамидальной гробнице царя Кира семь уступов сложены из черного мрамора. Они до сих пор блестят свежей памятью, – задумчиво проговорил весь испещренный морщинами грузинский зодчий, недавно вернувшийся из путешествия ради науки. – Ты, Георгий, большой строитель, и стопа твоя тяжелая. По этой лестнице и твой правнук поведет войско на защиту царства.
– Да будет так! – произнес Дато.
– Глубокочтимые созидатели, – прервал разговор Саакадзе, – башни возведем ковровой кладки. Прославим грузинское мастерство.
– Византийцы при любой кладке воздают должное главному зодчему, – проговорил грек. – Да позволено будет над верхними зубцами серединной башни поставить мраморного барса, потрясающего копьем.
– Лучше, мастер, укрась башню конем Картли, рвущимся к звездам…
Саакадзе упомянул о своем новом замысле – опоясать Тбилисскую крепость двумя зубчатыми стенами, террасами, спускающимися от Триалетских отрогов к Куре. Поговорили о кахетинских стройках, решили увеличить амкарство каменщиков, плотников, лесорубов, дабы возможно было приступить к укреплению кахетинской линии Упадари…
Взглянув на измученных Дато и Ростома, Саакадзе взял поводья у хмурого Эрасти и повернул коня к дому.
Погруженный в торговую сутолоку мелик подготовлял караван в Стамбул. Трудно узнать пробудившийся майдан! Откуда столько товаров, изделий? Откуда столько продающих и покупающих? Ведь ничего не было! Разве мало торговых лазутчиков? Разве купцы пригоняют караваны в пустыню? Пусть будет шум, – он привлекает иноземцев.
И Вардан выбрасывал на стойки запасы сукна, атласа, парчи… В обширных складах громоздятся тюки от пола до потолка. Чем они набиты? Это – тайна Вардана.
Прислушиваясь к стуку весов, Вардан рассматривал сорта марены, как вдруг из-за развешанных тканей выглянула свирепая рожа Махара. Вардан так и прирос к стойке. Но Дарчо, величаво поправив сереброчеканный пояс, на котором висел кинжал, вызывающе спросил Махара: каким товаром он может угодить светлому князю?..
Сперва Махара старался посулами и угрозами принудить Вардана поехать в Исфахан, но наконец понял: положение мелика слишком видное, чтобы он мог исчезнуть незаметно, и поэтому согласился заполучить хотя бы пчеловода.
И пчеловод, со всеми предосторожностями и напутствиями Вардана, направился за Махара в Марабду.
На упреки Нуцы: «Разве не пора бросить ненужного князя? И почему подвергать опасности старика, привыкшего не к осам, а к пчелам?», Вардан хитро улыбнулся.
– Почему не дать заработать отцу? Только, если он раньше меня вернется, не выпускай на улицу до моего прибытия; еще проболтается, всех нас погубит.
Перепуганная Нуца поклялась держать отца под замком. Их беседа была прервана приходом Дато.
Мелик радостно сообщил, что двести верблюдов, нагруженных ящиками, вьюками, сундуками, готовы в путь. Хотелось бы выехать вместе с посольством. Дато выразил готовность путешествовать с находчивым меликом: караван придаст пышность посольству, но…
– Что?! Что-о?! Правитель намерен отречься?! – испуганно вскрикнул Вардан. – Опять начнется хатабала. Один князь одного хочет, другой – другого! Это вредит торговле; в Стамбул хорошо прибыть в час праздника, а не когда слуги скатерть убирают.
– Так же думает и Моурави… Может, если народ взмолится, Кайхосро не оставит трона?
– Все купечество, амкарство будет с плачем просить. Не время менять правителя, когда верблюды от нетерпения чешут ноги.
– Надо сейчас же подготовить шествие к Метехи, но заполнить им улицы следует только по моему знаку. Моурави раньше решил бросить князей к ногам правителя. Если не поможет, тогда…
Едва Дато ушел, как Вардан, задыхаясь, бросился к устабашам Эдишеру и Сиушу.
А наутро во всех лавках торговцы, забыв, что сами сокрушались о потере блеска Метехи, прицокивая и разводя руками, шептались: «Как можно допустить? Замечательный правитель! Ничего не запрещает, не вмешивается не в свое дело. Для Метехи много изделий покупает…» И уже всем казалось самым важным уговорить правителя не покидать их. И уже беспрестанно шли возбужденные разговоры, приготовления…
Еще с того дня, как Элизбар остановил своего коня у любимого азнаурами духана «Золотой верблюд», тбилисцы всполошились.
Кто-то сидевший неподалеку слышал приглушенный спор саакадзевца с пожилым азнауром. Саакадзевец сокрушался нежеланием правителя царствовать: «Разве только народ упросит». Пожилой азнаур, напротив, восхищался царем Теймуразом: «Вот если бы…» Саакадзевец оспаривал: «Теймураз – действительно настоящий царь, притом Багратид, без княжеских драк может занять трон, но Картли любит правителя Кайхосро. Мухран-батони могущественные владетели и щедрые». – «Зачем насильно держать, раз доблестный Кайхосро не желает? – настаивал пожилой азнаур. – Кахети и Картли сейчас одно царство – выходит, и царь должен быть один».
Тбилисцы разделились на два лагеря. Одни стояли за Кайхосро, другие – за Теймураза. На всех углах спорили, только и слышалось: «Теймураз!.. Кайхосро!..»
В серной бане рассвирепевшая поклонница Теймураза окатила, холодной водой упрямицу, защищавшую Кайхосро. «Вай ме! Вай ме!» – заголосили женщины, пуская в ход шайки, комья банной глины, хну, ковровые рукавицы, гребни и все необходимое для бани, но излишнее при битве.
Из цирюльни вслед за цирюльником выскочил амкар с намыленной щекой и, гоняясь по майдану, грозил зарубить любого, осмелившегося говорить против Кайхосро. Из люля-кебабной, что у Банного моста, выскочил другой амкар, – размахивая лавашом и изощренно ругаясь, он клялся отсечь голову всякому, кто посмеет забыть, что царь Теймураз неустанно сражался против кизилбашей. Но так как оба амкара были без оружия, то над ними лишь потешались.
Сабельщики отступили на шаг, и в зал высшего Совета царства вошел взволнованный Кайхосро. «Видно, с дедом опять спорил», – подумал Саакадзе.
В напряженной тишине Кайхосро с жаром приводил убедительные доводы о невозможности для него управлять двумя царствами. Пусть мудрые мдиванбеги изберут для отечества, расцветающего под рукой Великого Моурави и его опытных сподвижников, более умудренного годами и деяниями правителя.
Князья в смущении поглядывали друг на друга. Никто не хотел первым сказать правду, – опасались ссоры с Мухран-батони.
Молчание становилось тягостным. Поймав просящий взгляд князя Липарита, Моурави заявил, что Кайхосро из рода Мухран-батони приравнен к сану богоравного определением священного синклита и указом католикоса. Высший Совет присягнул на верность и не изменит присяге.
Изумленно взирал на Саакадзе юный правитель и, не выдержав, вскрикнул:
– Как?! Ведь я с тобой отдельно говорил, Моурави. Или почудилось мне, что ты согласен?
– Думается, мое безмолвие ввело тебя в заблуждение. Понимаю тебя, благородный витязь, если сердце не лежит, то и трон подобен ярму.
– Я, Моурави, – запальчиво выкрикнул Кайхосро, – присягал на верность, но только Картли, а не Кахети.
– Что же, по-твоему, мой правитель, для того мы, верные мужи отечества, объединили два царства, чтобы снова присягать отдельным царям? До меня дошло, что кахетинцы мечтают о возвращении Теймураза и царь не прочь в третий раз занять свой престол. Багратид! Кто может воспретить? Но ты понимаешь, какая опасность в двух царях одного царства? Не усугубляй наше затруднение, да и народ не допустит тебя отречься. Весь Тбилиси встревожен.
– Мой правитель! Высший Совет поможет тебе в управлении царством, – резко сказал Мирван.
– Моурави, тебя прошу, – взмолился Кайхосро, – ты один можешь найти выход, и ты найдешь. Если я имею право приказывать, то приказываю тебе… Знай, и вы, мдиванбеги, знайте, я молод годами, но своего слова не меняю. Правителем не буду! Если не примете отречения – сам уйду, пусть даже в монастырь! – и Кайхосро шумно вышел.
– Не хочу стеснять Совет в суждениях. – И Мирван Мухран-батони с достоинством тоже покинул палату.
Задумчиво покрутив ус, Моурави медленно произнес:
– Со стариком Мухран-батони труднее сговориться. Но то, что требует решения, должно быть решено.
Мдиванбеги восхищались. Такой Моурави не только с Мухран-батони, но и с чертом договорится.
– Значит, Моурави, ты уже согласен на смену? – Зураб с затаенной надеждой оглядел палату.
– Не я, мой князь, а мдиванбеги и церковь… Мы не арканщики, не пристало нам душить человека, стонущего под непосильным бременем… Тебе, князь Зураб Эристави, поручаем разговор с Мухран-батони.
– Отказываюсь!
– Неразумно! – Саакадзе пристально вглядывался в шурина. – Любишь вершины, люби подыматься на них сам. А если рассчитываешь, что другие вознесут, тогда жди желающих.
– Отказываюсь! – упрямо повторил Зураб. – Вы избегаете нажить себе опасного врага, а я вам не щит дружинника, на который ложится первый удар. Хором беседуйте с владетелем.
Закипел спор: как бы совместно ни выступали, кто-то должен первое слово вымолвить.
– Георгий, может, католикоса попросить? – предложил Трифилий. – На святого отца владетели не обрушат свой гнев. Опять же, кто дал – тот и взял. Да отпустится Кайхосро восвояси по своему желанию.
– Аминь! – поддакнул митрополит Никифор.
Царевич Вахтанг с несвойственной ему живостью просил настоятеля сообщить волю высшего Совета царства святому отцу. Зураб исподлобья ревниво оглядел царевича:
– А на кого собираетесь возложить попечение о спокойствии царства?
– Найдется… – Трифилий благодушно расправил атласный рукав.
– Быть может, уже нашли? – злобно буркнул Зураб.
– Может быть…
И оба – Моурави и настоятель, хорошо понимающие друг друга, – обменялись многозначительными взглядами.
Саакадзе просил мдиванбегов принять еще одно неотложное решение. Сложившиеся обстоятельства требуют величайшей предусмотрительности и подсказывают необходимость сблизиться со всеми грузинскими царствами и княжествами. А сейчас дружбу скрепляет только военный союз. Надо полагать, что объединение Картли и Кахети встревожило раньше других Гуриели, а потом Шервашидзе Абхазского и Левана Мегрельского.
Мдиванбеги раскатисто засмеялись. Внезапно Липарит изумленно уставился на Саакадзе: уж не предполагает ли замечательный Моурави пригласить в гости и Гуриели, как пригласил кахетинцев? «Временно, конечно!» Липарит подтолкнул ничего не соображающего Вахтанга и снова неудержимо захохотал.
Повеселел и Зураб. Он напомнил об аргонавтах, которых манило золотое руно и Черное море. Море, оказывается, любил и Цицишвили после путешествия в Стамбул и приключения у дервишей. Даже кахетинец Джорджадзе постоянно потирал ладони; ему уже мерещились чайки, кружащиеся над тюками кахетинского шелка, завалившего фелюги.
– Благоумыслил Моурави водворить в отечестве вожделенный мир. Да воссоединятся глаголющие единым языком! – торжественно произнес Трифилий.
– Аминь! – восхитился митрополит Никифор.
– Царь Картли и Кахети да будет главою одноплеменных княжеств, – улыбнулся Моурави. – Замыслил я принять приглашение на охоту раньше в Самегрело к Левану, затем в Абхазети к Шервашидзе. Дабы не обидеть Гуриели, погощу и у него. И завершу поездку, преклонив колено перед царицей Имерети Тамарой.
Мдиванбегам показалось, что стены палаты уже раздвинулись от Никопсы до Дербента. Они почувствовали себя мощными правителями и вершителями судеб новой, объединенной Грузии. А царь? Царь, как испокон веков, будет покорным исполнителем их воли.
Зураб сиял: отныне его желания войдут не только узкой тропой к пшавам и хевсурам, но широкой дорогой – по ту сторону перевала Сурами. Он внезапно вскочил, обнял Саакадзе и звучно расцеловал.
– Кто будет тебе сопутствовать, мой Георгий?
– Если пожелаешь, ты, мой Зураб.
– А еще кто, Моурави? – забеспокоился царевич Вахтанг.
– Если окажешь честь, ты, мой царевич…
Домой Саакадзе возвращался веселый, довольный. Даже густая темнота ему казалась бархатом, мягко обволакивающим улочки. Джамбаз шел ровно, расплескивая под копытами свет фонаря, которым Эрасти освещал путь.
Совместный ужин мдиванбегов в покоях Газнели прошел в приятной беседе. А главное – примирение с Зурабом.
Наутро Саакадзе вызвал мелика и приказал выступать каравану. В Батуми товар перегрузить на купленные у турок фелюги и с попутным ветром идти в Стамбул.
Снова купцы и амкары музыкой, вином и пляской провожали своего мелика и торговых послов. Двести тяжело нагруженных верблюдов, позванивая колокольчиками, величаво переступая длинными ногами, выходили из Тбилиси через Дигомские ворота.
Снова слуги вытаскивали тяжелые сундуки, развешивали разноцветные куладжи, трясли пыль из плащей, чистили огромные цаги, наводя лоск на сафьян и каменья, подбирали конские уборы по цвету одежд, грузили на вьючных коней подарки…
Саакадзе с каменной площадки замка увидел мрачно расхаживающего по двору Автандила и подозвал его:
– Как живешь, мой сын?
– Скучно, скучно живу!
– Почему? Всем весело, только тебе скучно?
– Что я, хуже Матарса? Он на поле доблести тысячами ворочает, а мне одну сотню еле доверили. Гиви и Дато в Стамбул собираются, а мне что – как сумасшедшим грекам, спину на солнце греть? Ростом куда-то исчез, подхватив у меня Арчила, – наверное, послан на опасное дело. Весь праздник одному! А Автандил Саакадзе что? Молокосос! Он может только пыль от бурок глотать… Скучно живу, скучно!
– Еще успеешь повеселиться. Куда торопишься? – Внезапно что-то припомнив, Саакадзе привлек голову Автандила и нежно отбросил прядь с его лба. – Ни явное, ни тайное дело от тебя не уйдет.
– Отец, дорогой, ты видел мою сотню? Пошли меня кости размять!
– Кстати, о твоей сотне вспомнил. Подготовь ее, будешь сопровождать меня в Имерети, Самегрело и Гурию. Новые ностевские бурки не забудь раздать молодцам! – крикнул он уже вслед умчавшемуся Автандилу.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Высланные заранее гонцы оповестили светлейшего Дадиани, владетеля княжества Самегрело, о скором прибытии Великого Моурави, царевича Вахтанга, князя Зураба Эристави Арагвского.
Одновременно прискакали гонцы Саакадзе и ко двору имеретинского царя Георгия III, и в замок Гуриели Мамия II, и в Сухуми – к светлейшему Шервашидзе Абхазскому.
Хотя значение Имерети как царства было выше и следовало раньше отправиться в Кутаиси, – да и по пути он ближе, – но Саакадзе, не без умысла, решил посетить сначала Гурию и Самегрело.
Долгое пребывание в Иране отодвинуло от него царства и княжества, расположенные по ту сторону Сурами. Замыслив объединение Грузии, Саакадзе считал необходимым разведать их состояние: воинское, торговое и политическое, нащупать слабые стороны и мечом или убеждением, – или и тем и другим, – осуществить задуманное. Многое он уже знал от лазутчиков, но сейчас, объездив Гурию, несмотря на грозность крепостей Лихаури, Ланчхути, Аскана и пышность, с какой встретили картлийцев гурийские вельможи, не укрылась от него нищета народа, бедствующего от кровавой междоусобицы сиятельных сородичей… Все же Саакадзе предпочел действовать медленно. «Может, даже выгоднее сперва, – думал он, – использовать войска Гурии, Абхазети, Имерети, особенно Самегрело, для отражения иранской опасности. И до встречи с шахом грузинские царства должны быть сильны желанием не только совместно разбить шаха, но и захватить его земли. А потом… потом Грузия будет объединена, даже если бы для этого пришлось уничтожить всех владетелей!»
На ста двадцати ступенях, по которым поднимался Саакадзе, а за ним Автандил, на верхнюю площадку круглой башни Гурианта, стояли гурийцы в красных куртках, туго обхватывающих плечи. За шелковыми поясами торчали дорогие рукоятки кинжалов, лазских ножей и турецких пистолетов. Особым образом повязанные на головах башлыки сверкали позументами. Гурийцы смотрели независимо, даже когда почтительно склоняли клинки.
Каменные плиты покрывал легкий ковер, словно застывшая морская волна. Саакадзе остановился между зубцами башни и не спускал глаз с длинной синей дороги, уходящей в беспредельную даль. Там, за поросшими густой растительностью горами Гурии, крылатыми парусами шумело море. Караваны кораблей, подгоняемые ветром, возвращались в Грузию с грузом золота и оружия. Но рубежи Имерети и Самегрело пересекали этот простор, золото и оружие скапливались в хранилищах Гуриели…
Саакадзе не пришлось самому напоминать о дружбе. Едва опустились они на скамью, Гуриели обрушился с упреками на владетеля Самегрело, отнявшего жену у родного дяди, своего воспитателя. Но не одним этим подвигом знаменит Леван Дадиани. Он не постеснялся отрезать нос у первой жены, княгини абхазской. И теперь готов выколоть глаза любому человеку по малейшему подозрению – будь то тавади или родной брат.
На осторожное замечание Саакадзе, что буйство Левана можно объяснить заговором на его жизнь и корону, Гуриели еще больше вспылил и так взмахнул рукой, словно собирался снести виднеющееся вдали Кобулети.
– Не только Леван такой счастливый, – кричал Гуриели, – на каждого владетеля покушаются, и если у всех выклевывать глаза, подданных не хватит! Но не у себя лишь свирепствует одержимый. Подкрадывается то к Гурии, то к Имерети. А его разбойники-рабы с удовольствием идут на кровавое дело, ибо набивают свои буйволиные животы только награбленным, а когда нет чужого, то их кишки высыхают и нередко лопаются. Вот почему он, Мамия Гуриели, просит Великого Моурави заключить военный союз с ним и немедля идти войной на проклятого Левана, а им с восторгом поможет Шервашидзе Абхазский, которому Леван подбросил безносую сестру. Георгий Имеретинский тоже сочтет за счастье отомстить отвратительному соседу за непрерывные набеги. А предки Левана? Разве не они притащились из Египта, где, наверно, стучали ослиными копытами?
Саакадзе нравился способ Гуриели передавать свои мысли. Он сожалел, что отсутствуют Зураб и Димитрий. Любил острое слово и царевич Вахтанг – правда, как приправу к вину.
– Мужество батони Мамия, – сказал Саакадзе, – вызывает восхищение. Гурия стеснена Турцией, Самегрело и Имерети и не только сумела сохранить независимость, но и сама некоторых беспокойных может проучить. Нет сомнения, если понадобится, то для общей пользы я, Моурави, помогу обуздать заносчивых соседей. Но сейчас другое замыслил – примирить Гурию, Имерети и Самегрело, сблизить их военным союзом с Картли и Кахети и проучить более опасных, исконных врагов всей Грузии.
Мамия сразу остыл и стал уверять, что он сам об этом давно подумывал, ибо Леван Дадиани храбр и разумен, с ним можно научить османов учтивости. Эти золоторожцы не знают меры своим вожделениям, им по душе церковная утварь, но и золото чужих замков их волнует, и даже против ковров они не спорят. Но особенно возмутительно их сладострастие: стоит только стать для битвы лицом к Левану, как за спиной уже шарят нечестивые руки османов и тащут гуриек, как охотник фазанов.
Саакадзе вежливо обрадовался, что батони Мамия не знает аппетита шаха Аббаса, иначе османы показались бы ему приятными детьми, шаловливо довольствующимися пустяками. «Иранский лев» давно подстерегает земли Западной Грузии, и только османы удерживают на цепи кровожадного властелина!
Мамия заволновался: он тоже думает заручиться силой османов и задобрить султана, а по молодости Мурада – султаншу, послать ей покрывало, вышитое гурийками, – да закроет она им глаза свои на Гурию!
С помощью весел Саакадзе удалось, наконец, направить баркас с мыслями Мамия по желанному течению и условиться о встрече в Имерети для военного разговора в Окрос-Чардахи – Золотой галерее.
Два дня Мамия Гуриели хвастливо показывал гостям достопримечательности Гурианта. На прощание он устроил празднество «бедис-гамоцда» – «испытание счастья». Этот праздник приходился на субботу первой недели великого поста, но, как клялся Мамия, приезд Моурави равносилен счастливому дню, поэтому он переносит «испытание счастья» ближе к рождеству.
На зубчатых стенах Гурианта громоподобно затрубили длинные прямые трубы, эхом отзываясь в далеких ущельях. В течение трех часов трубачи сменяли друг друга, и страшный рев поднимал с ложа даже больных князей. Они вскакивали на коней и в сопровождении разодетых азнауров мчались на праздничный призыв.
Предупрежденные начальниками поваров, окрестные крестьяне также устремились к замку, таща на ослах, а то и прямо на спинах, плетеные корзины с маслом, рыбой, сыром, фруктами, медом и всем другим, что не было еще съедено предыдущими гостями.
В полдень старший виночерпий, окруженный чашниками, торжественно ввел гостей в зал пиршества. Князья чинно расселись по достоинству фамилий, азнауры стали позади, а крестьяне – поодаль, отдельными группами.
Из-за тканых занавесей появились Мамия, Моурави, Зураб, Димитрий, царевич Вахтанг и Автандил, встреченные пожеланиями. Почетные гости поднялись на возвышение и опустились рядом с владетелем.
Начался церемониал празднества. Чашники разнесли легкое угощение. По обычаю, все стоя осушили небольшие чаши за здоровье Мамия Гуриели – батони и покровителя. Затем в большой медный чан гурийцы в красных куртках влили семь ведер вина. Следом четыре стольника, по знаку светлейшей княжны, внесли огромный поднос с выпеченными из теста изображениями людей, монет, коней, оружия, быков, воинов и все это высыпали в чан.
Дворовый крестьянин светлейшего Мамия поклонился на четыре стороны, заложил руки за спину и опустился перед чаном на колени.
Зрители напряженно следили за искателем счастья. Какой-то лихаурец выпучил глаза и походил на филина, обтянутого позументами. Азнаур из Ланчхути с трудом сдерживал прыгающую челюсть. Пожилой асканец до боли вытягивал шею, готовый сам упасть в чан. Но вот крестьянин, пробежав губами по вину и стараясь незаметно глотнуть как можно больше, ловко вскочил, держа в зубах фигурку человека.
Князья рукоплескали. Мамия горделиво подал знак, и толкователь провозгласил, что у батони Мамия осенью и весной установятся хорошие отношения с нужными ему людьми.
Один за другим, по старшинству своих князей, подходили крестьяне к чану. Если испытатель вытаскивал зубами монету – значит, господину предстоит богатство. Если коня – разбогатеть табунами. Если быка – стадами. Если шашку – получить богатые трофеи.
Каждого удачного ловца встречали похвалами, рукоплесканиями. Вино в чане заметно убывало. Неудачников преследовали насмешками, а владельцы хмуро оглядывали своих мебегре, ибо негодники на целый год оставляли их без удачи.
Когда все «счастье» было выловлено, начался пир, – сначала в зале, а потом в саду, дабы народ тоже мог полюбоваться кутежом и бесшабашностью господ.
Димитрий нервно покусывал ус – ему неприятны были муки голодных крестьян, столпившихся вокруг кутил, и только строгий взгляд Саакадзе удержал его от резкого замечания.
Внезапно в круг вошел гуриец в ободранной одежде и в чувяках. Он потерял на войне голос и слух, но сейчас весело показывал, как дрался он с османами и, раздирая лохмотья, хвалился двумя ранами.
Мамия бросил ему две золотые монеты. Но, не подняв монет, глухонемой печально поник головой и пошел прочь. Автандил умоляюще посмотрел на отца. Эрасти догнал гурийца и подвел к Моурави. Поднявшись, Саакадзе снял с себя шашку и с поклоном преподнес бедняку.
Сияющий гуриец обеими руками прижал к груди знак воинского отличия, и даже если бы он не был лишен дара слова, все равно не мог бы ничего вымолвить от волнения.
А Мамия величаво взирал на гостей: вот как уважает его великий Моурави! Жалкому нищему, лишь потому, что он гуриец, оказывает почесть!
Весть об этом подарке разнеслась по всей Гурии. Народ толпами следовал за Саакадзе. Встречные бросали ему снопы, выкрикивали пожелания успеха.
С трудом вырвались картлийцы из жарких объятий Гурии и въехали в Великие ворота Азии. Перед ними расстилались заманчивые дали роскошной расселины с вечными снегами наверху и пылающим солнцем внизу, где триста дней в году цветут розы. В вечерних дымах лежала Самегрело, обрываясь у Черного моря.
Подъехав к рубежам Самегрело, путники ловко обманули бдительность высланных им навстречу молодого князя Липариани и свитских азнауров и свернули в чащу буйно разросшегося леса.
Саакадзе хотел увидеть настоящую Самегрело, а не ту – разряженную к случаю, – которую ему, наверно, только и покажут.
Поворачивали коней то к ущелью, то в долину, то к верхним плато, словно заблудившиеся, которые ищут дорогу. Так Саакадзе и сказал, когда наконец счел своевременным, чтобы князь с пышной свитой напал на его след.
Выразив сочувствие, мегрельцы вывели долгожданных гостей на красивую дорогу к Намусе.
На поворотах дорог столетние певцы, перебирая струны, воскрешали глубокую старину. Из тумана веков приплывали аргонавты. Язон запрягал в ярмо неукротимых быков, побеждал стражу и усыплял дракона. Там, на берегу Фазиса, воздвиг ок храм с бронзовым фронтоном – убежище богини Реи. Оставив Колхиде идола, сам, обогащенный золотым руном, прославленный похищением Медеи, поспешил он к другим бухтам… Проходили в полосатых туниках женщины египетской колонии на посев льна. Древние эллины возводили мраморные портики, вокруг которых дикие козлы пощипывали зеленую травку. Помпей, преследуя Митридата, вступал в бой с амазонками. Византийский крест кренился под мусульманским ветром. Громыхали броней крестоносцы. И венецианские корабли бросали якоря…
Саакадзе внимательно выслушивал певцов, одаривал их, думая о другом: граничащая на западе с Абхазети, с ледяной Сванети – на севере, с Имерети, по течению Риони, – на востоке, Самегрело вела постоянные войны, особенно с имеретинскими Багратидами.
Вглядываясь в накатывающиеся на берег морские валы, Саакадзе сокрушался: Самегрело, отсеченная часть Грузии, может гнать фелюги в четыре конца мира, а первенствующие Картли и Кахети зажаты в горах и мечутся в поисках новых торговых путей. Настало время пробить выход к морю. Грузия должна вновь воссоединиться от Никопсы до Дербента.
Проезжая обширные поля, нетронутые леса, пересеченные реками и ручьями, всадники восхищались разнообразием природы. Одичавшие сады переходили во фруктовые рощи с деревьями, обвитыми виноградной лозой. Среди рощ возникали болотца с плоскими берегами, заросшими гигантскими папоротниками и колючим кустарником. Здесь солнце беспощадно опаляет листву, а под густой зеленой сенью стоит вечный сумрак. Сыро, душно, и желтый туман наполнен зловещим жужжанием комаров, несущих яд лихорадки.
Учащенно взмахивали нагайками мегрельцы-проводники, и за ними галопом следовали всадники. Золотистые плащи сотни Автандила ливнем проносились через смертоносные места.
Больше всего Саакадзе и его спутников поразила нищета многих деревень, лишенных улиц и базарных площадей, церквей и аспарези. На холмах, в долинах хаотично разбросаны деревянные, с соломенными крышами убогие хижины, без окон, с первобытным очагом, вокруг которого обитатели едят, рассказывают по утрам сны, гадают, спорят и раскладывают на ночь циновки.
Вместо дворов перед хижинами простираются обширные луга, где пасется скот. Луг окружен глубоким рвом и плотной высокой изгородью, посредине которой возвышаются большие ворота, украшенные грубо вырезанными фигурами животных. На одном краю луга тенистые деревья, под ними располагаются жители в месяцы летнего зноя.
«Зачем рвы?» – спросил Димитрий. Мегрельцы разъяснили ему, что только глупец может надеяться на добрую совесть соседей. Подобно шакалам, они рыщут в поисках лазейки, чтобы ворваться в дом, пленить и продать захваченных пленников в рабство османам.
Въехав в одну из таких деревень, Эрасти открыл рот от изумления, оглядывая почти голых крестьян: ни рубах, ни шаровар, ни чувяков; грубый шерстяной плащ, подпоясанный веревкой, – вот вся их одежда.
У ворот толпились женщины в длинных шальварах, стянутых тесьмой у щиколотки, и в балахонах, заменяющих рубашку и платье.
Когда изредка турецкие корабли, блистая полумесяцем на корме, пристают к зеленым берегам, мегрельцы устремляются к морю, таща коноплю, мед, воск и льняные семена.
Но часто гонят на обмен османам и собственных детей и закованных невольников – будь то пленные соседи или захваченные в стычках имеретины и гурийцы. У въезда в Намусу по обочинам дороги выстроилась многочисленная почетная стража. Ударами копий о щиты всадники приветствовали Моурави. Вперед выехал красивый мегрелец-азнаур с курчавой бородой, обрамляющей смуглое лицо. На его широком кожаном поясе, унизанном серебряными пуговками, висел моток грубой веревки.
Он ловко осадил коня, звенящего позолоченным убором, спешился и, передав высокие пожелания Левана Дадиани, важно протянул Моурави, в знак приязни светлейшего, охотничий нож в дорогой оправе.
Саакадзе поблагодарил придворного вестника и согласился провести ночь под его кровлей, а на заре проследовать в Зугдиди.
Красные ковры земляники покрывали поляны. Табуны коней паслись под тенистыми грабами. Сквозь ветви струились сумерки, высыпая из темно-синего кисета золотые звезды. Запахи душицы, лимонной мяты и медовой мелиссы наполняли влажный воздух.
Мегрельский азнаур, развлекая знатных гостей, рассказывал об удачных вторжениях в Абхазети, где водятся зубры; о бесснежной Цаишской горе, куда ходят облавой на медведя; о больших стрелах с железными наконечниками, прикрепленных к стенам Илорской церкви, коими угрожает святой Георгий нечестивцам, желающим отбить быка, украденного святым и укрытого за священной оградой; о том, как зорко стерегут мегрельцы своих быков от святого Георгия; о кознях луны, задабриваемой низким поклоном или взмахом кинжала; о храмах, увешанных рогами оленей, клыками кабанов и крыльями фазанов; о лодках, чующих рыбу, как собака зверя; о чародеях, излечивающих от дурного глаза.
Автандил рассеянно слушал, косился на пояс мегрельца и мысленно повторял: на что ему веревка? Оказывается, тем же вопросом мучился и Эрасти.
Мегрелец удивился: как на что? Ни один мегрелец не отправится в дорогу, не запасшись веревкой. Для крестьянина веревка необходима ежечасно – ею он связывает сено или привязывает лошадь, если посчастливится украсть, или тянет буйвола через реку. А азнауру веревка – верный друг в битве: заарканить врага, пленить имеретина, или вора наказать, волоча его за конским хвостом, или изменника, привязав его к дереву.
Пояс мегрельца отягощали до самой земли спускающаяся трапезундская сабля, колхидский кинжал с точильным камнем, маленький кисет с монетами; на левой стороне – ковровый мешочек с кремнем, серой и трутом, а рядом – другой, с иглами и нитками разных цветов. Между всем этим болтались гребешок, шило, бечевка, тонкий нож для кровопускания у лошади. Дополнялось это рядом кожаных сумочек с толченой солью, перцем, острой приправой и двумя восковыми свечами – на случай, если темнота застанет в дороге.
Ночь, едва шевеля листву, скользила по отрогам и, подсинив журчащую воду родника, исчезала в зарослях папоротников, над которыми уже нависали беловатые хлопья тумана.
Мегрелец снял с пояса восковую свечу и высек из кремня огонь. Мутные отсветы упали на ворота.
Утомление не помешало азнауру продолжать учтивую беседу, а Саакадзе, точно после хорошего сна, продолжал расспрашивать, воздавая хвалу воинской доблести мегрельцев.
Тридцать тысяч вооруженных всадников, готовых на любое дело, было у князя Левана. От каждого дыма шел под знамя владетеля только один конник. Когда же война требовала усилий, то каждый дым выставлял по два, а то и по три всадника. Что же касается азнауров, то нельзя было удержать их и на цепи, ибо война и набеги являлись их любимым развлечением.
Азнаур хвастал набегом на Имерети, когда мегрельцы, на всем скаку ворвавшись в Кутаиси, угнали на глазах царя коней и скот. Светлейший Леван щедро одарил смельчаков.
Выведал Саакадзе и о стычках с Абхазети, по сей день выплачивающей дань Левану, и о беспрерывных раздорах с Гурией, и о междоусобицах владетелей, и о состоянии азнауров. Вскоре он уже знал, чего стоит Самегрело на весах войны и политики.
Конные барабанщики беспрестанно ударяли палками по барабанам, перекинутым через седла. Пышно разодетые тавади – на воротниках и полах их шелковых рубашек блестели каменья и жемчуг на золоте вышивки – спешились, придерживая турецкие сабли. Стремительно спешились и картлийцы и, следуя обычаю мегрельцев, также преклонили колени.
Мегрельцы, почтительно склонив головы, провозгласили:
– Благодарение богу, мы видим гостей здоровыми!
– Благодарение богу, мы видим хозяев здоровыми! – дружно ответили картлийцы.
Смешавшись в одну пеструю группу, всадники направились в Зугдиди. Автандил разбил свою сотню на звенья и вплотную придвинул охрану к Моурави.
Вскоре за раскинувшимися вправо и влево садами показался трехэтажный дворец, обложенный каменными плитами и украшенный узорчатыми балконами. К главному зданию примыкали вытянувшиеся в ряд бесчисленные башенки и постройки – то низкие, то высокие, с лесенками и сводчатыми крылечками.
Надменный Леван Дадиани встретил Великого Моурави не в тронном зале, где обычно принимал светлейших князей и чужеземных владетелей, а на первой площадке у главного входа. За поясом владетеля торчал золоточеканный кинжал, на цепочке свешивалась сабля, а левой рукой он придерживал мантию, на высокий ворот которой ниспадали блестящие кудри. Три драгоценных султана увенчивали корону. Безбородый и безусый, с остро очерченным носом и крутым лбом, походил Леван на древнего эллина. Он приветствовал Моурави поднятием руки. И в тот же миг звучно ударил колокол.
Не наклоняя головы, не опуская глаз, Моурави ответил тем же приветствием. И так же гордо подняли правую руку Зураб, Вахтанг, Димитрий и Автандил…
Много пиршеств видел на своем веку Димитрий, но такого сумасшедшего не припомнит. Скатерть лежала только перед светлейшим владетелем. Остальные столы, покрытые черными кожами, походили на лежащих буйволов. В стороне тянулись простые, ничем не покрытые столы, образуя как бы длинный узкий мост.
Двенадцать прислужников бегом внесли на палках огромный котел с гоми, за ними спешили с лопатками на плече раздевальщики. Не успел смолкнуть грохот опущенного котла, как из ниши выбежали старшие слуги, таща на носилках целиком сваренную свинью и полузажаренную корову. Ударил в нос запах перца и крови, стекавшей с носилок. Раздался перестук железа, в зал ввалилась процессия стольников, вздымая торжественно, как дружинники копья, шампуры с нанизанными на них зайцами, фазанами, каплунами, утками. Следом, словно тяжелый обоз за легкой конницей, проследовали повара, неся на вертелах барашков, телят, кабанов. И тотчас, как гонцы, во все стороны разбежались поварята с маленькими котлами, наполненными ореховым соусом и острыми приправами.
По мановению жезла гостеприимца раздавальщики хватали из котла лопатками гоми и, обегая зал, наделяли каждого гостя большой долей, бросая гоми перед ним прямо на кожу. Гости делали в гоми ямку, куда поварята быстро вливали соуса. Не дремал и главный повар посреди зала, – он лихо разрубал топором корову, свинью, овец, бросал большие куски в решето и гаркал. Подбегали прислужники, хватали решето и, как безумные, носились между столами, швыряя гостям сильно проперченное мясо. Стольники, как в лихорадке, стягивали дичь с шампуров. На деревянные столы, где разместились менее почетные гости, продолжали лететь куски коровы.
Затем мегрельцы буйно выхватили кинжалы. Димитрий вскочил и обнажил шашку, готовый дорого продать жизнь Моурави. Но кинжалы, свистя, опустились на дичь и мясо, ожесточенно рубя их. Усердно заработали челюсти. Димитрий опешил, но тут же, под одобрительный рев, с размаху клинком отрубил кабану голову.
Виночерпий, став на колено, расстелил перед Леваном пеструю турецкую шаль, положил возле него нож, поставил серебряную тарелку и шесть серебряных чаш различной величины.
Такой же роскоши удостоились и картлийцы. Моурави, усаженный по правую руку Левана, кроме того, получил чашу с золотыми изречениями. Это был личный дар ему от Дадиани.
Зураб, сидя по левую руку Левана, испытывал большое смущение. Стоило ему приняться за утку, как под рукой у него уже маслилась ножка ягненка, не успевал он вонзить зубы в ее пряную мякоть, как перед ним падал каплун, едва удавалось разорвать пополам жирную птицу, как перед глазами назойливо маячил фазан, он с остервением принимался за дичь, но откуда-то вдруг появлялся зажаренный зайчик и нагло лез в рот.
Мысленно перебрал Зураб все арагвинские ругательства, но вслух учтиво благодарил гостеприимца за предложенного цыпленка. Устав бороться с едой, Зураб предался размышлению о бренности жизни. Его внимание привлек позолоченный котел.
Лавируя между виночерпиями, чашниками, прислужниками, раздавальщиками и поварятами, пять личных стольников владетеля остановились возле Левана. Старший стольник опустил в маленький котел узорчатую ложку и, достав пушистое белое гоми, положил раньше Левану, потом Моурави, царевичу, Зурабу и двум пожилым советникам. Хлебонос вынул из кожаной сумки, висящей через плечо, шесть чуреков и преподнес Левану, который, оставив себе самый большой, передал остальные тем, кто получил гоми из позолоченного котла.
То и дело виночерпий, становясь на колено, наполнял вином свою чашу, пробовал вино – в доказательство того, что оно не отравлено, – и передавал кувшин Левану.
Эрасти и Автандил, стоявшие позади Моурави, были все время настороже. Слишком много скопилось здесь вооруженных, чтобы спокойно предаться веселью.
От Левана не укрылась предосторожность картлийцев, и он подумал: «Не стоит обижаться, в моем доме я сам получил удар в спину копьем и, ловко упав на стол, обманул разбойника, которому не преминул выколоть глаза». Леван благодушно крикнул вошедшему старику в заплатанной одежде:
– Э-о, Мелитон, уже выздоровел?!
– Выздоровел, большой господин, от твоего отвара из пятилистника выздоровел! Пусть бог пошлет тебе столько дней, сколько стоит земля! Пусть копыто твоего коня…
– Э-о, садись за гоми! А благословлять завтра успеешь, когда тебе нечего будет кушать.
Миндобили – пришедший под покровительство – шмыгнул за деревянный стол, – и тут же раздавальщик опрокинул перед ним полную лопатку гоми, другой швырнул ему кусок коровы, а виночерпий с разлета плеснул в чашу вина.
Звенели шампуры, над пирующими опять замелькали каплуны, фазаны, утки, дикие куры. Димитрий ловко подхватил каплуна, сжал обеими руками и сразу оторвал зубами полбока. Но тут над его ухом что-то рявкнуло:
– Вархарале! Тархарале!
В шестиголосое пение врезались резкие, пронзительные звуки зурны. Над столами перекатывалось:
– Тархарале! Вархарале!
Особенно громко гудел, обнимая все голоса, четвертый голос – дврини, а шестой голос – крини – взлетел к потолку, красуясь переливами.
Зорко присматриваясь ко всему, Саакадзе не забывал протягивать через плечо куски мяса, дичь или чашу Автандилу и Эрасти. Зараженные общей поспешностью, телохранители, сами не зная почему, торопливо глотали горячее мясо и захлебывались вином.
Приготовленные триста блюд светлейший Леван приказал подать в одну ночь, ибо у Моурави не было времени остаться на семидневный пир.
Царевич Вахтанг наблюдал за Леваном, который среди моря вина и гор яств был воздержан в еде и пил умеренно.
В разгар пира поднялся придворный тавади, правитель крепости Чаладиди. Осушив залпом кувшин, он взялся за второй, величаво откинул парчовые рукава архалука, поклонился Моурави и воздал похвалу его деяниям:
– Благородные! Не исчезнет из памяти Самегрело посещение Георгия Саакадзе, доблестного витязя и стяжателя славы. Беспримерное единоборство «барса» Картли со «львом Ирана» не смеет забыть никто, ибо, по закону древних, неблагодарность наказуется смертью. Скалистый Сурами может задержать тучи на своих гребнях, но не стремление воинов к дружбе. И зачем с будничной свечою искать солнце, когда оно само переступило наш порог и озарило Зугдиди пламенем величия? Советник светлейшего говорил долго, изысканно, но Саакадзе не мог уловить скрытый смысл его восхваления и понял: перед ним тень великого хитреца, Левана Дадиани…
Странно было видеть после вчерашнего пира холодную надменность владетеля Самегрело. Он подозрительно прислушивался к словам Моурави, к резкой откровенности Зураба, к каверзным вопросам Вахтанга.
В строго убранном зале говорили о дружбе, о намечающемся союзе Картли с Турцией. Но Леван чувствовал: главный разговор будет с глазу на глаз с Моурави, и все больше скупился на слова. Только вспылил, когда Зураб упомянул о Гуриели:
– Напрасно, князь, напомнил о кичливом осле! Э-о! Разве он может понять, что такое осторожность владетеля и решительность полководца?
– Многочтимый, светлейший Леван, если память верна мне, то могу указать немало удачных войн Гуриели, – ответил задетый Зураб. – Притом доблестный Мамия – твой родственник.
– Немало удачных войн? Но ни одной – с Дадиани! Э-о! А родство не укорачивает его глупости… Вот Гуриели все жалуется на разорительную дань Стамбулу, а кто в этом виноват? Какой эфенди – будь то просто гонец – к нему из Стамбула ни явится, тотчас вытаскивает из сундуков свои богатства и кичится, что в тайниках в семь раз больше хранится. А у везиров легко разгораются зрачки на чужое: если хранится больше, пусть и дань в семь раз увеличится.
– Но и ты, светлейший, платишь дань Стамбулу.
– Я?! А разве царевичу Вахтангу не известно о дани, добровольно мною…
– Добровольной дани не бывает: если не силой, то положением обязали тебя, светлейший.
– Ты прав, царевич, – положением… Э-о, только не Стамбул, а я сам себя обязал. И… хотел бы видеть при жизни во весь рост неосторожного, который силой принудил бы Левана Дадиани платить ему дань! А чтобы убедить тебя, раскрою мои действия. Уверен, и Моурави Картлийский и владетель Арагви их одобрят, – Леван выхоленными пальцами поправил ожерелье. – Турецкие везиры рыскают в поисках чужих царств, особенно они любят прирезывать смежные земли. Э-о! У меня было две возможности: или мечом доказать непобедимость Самегрело, или миром удерживать хищников на далеком пределе. Я соизволил выбрать вторую, ибо в то время мою Самегрело раздирали междоусобицы задиристых тавади, да и лично мне пришлось немало возиться с заговорщиками… Ради поддержания дружбы я отправил султану, везиру и влиятельным пашам богатые дары и просил властелина османов раз в два года принимать от меня подать. При этом я описал боевой дух моих подданных и богом сотворенные укрепления, доступные только полету орлов… Так нерушимо установилась моя дружба с блистательным Стамбулом.
– Но до меня дошло, светлейший, что по принуждению султана ты чуть не выступил за Турцию против Ирана, – сказал Зураб.
Леван рассмеялся и выразил неодобрение лазутчикам Зураба, засоряющим уши господина смешной ложью. И подробно разъяснил, как в прошлом султан пытался доказать Дадиани свое неоспоримое право требовать от данника выступления для захвата Еревана, ибо эта крепость шаха ближе к Самегрело, чем к Стамбулу. Он, Леван, не преминул напомнить султану, что никто из предков Дадиани не служил Турции войском, – конечно, и он, Леван Второй, коня для подобного дела не оседлает. А если султана тяготит подать Самегрело, то он учтиво прекратит ее высылку. Просил также вспомнить о скромности Самегрело, никогда не обременявшей султана просьбой о защите, ибо мегрельцы сами в силах отстоять свою землю – каким бы могущественным ни слыл враг. Если же кто по безрассудности вторгнется в пределы, защищенные непроходимыми горами, лесами, болотами, а по морской черте неприступными башнями, то мегрельцы сами сожгут свои хижины и уйдут со скотом на высоты, чтобы оттуда издеваться над бессилием врага, заманивая его в западни и уничтожая до последнего башибузука.
– Э-о, мой князь, – весело добавил светлейший, – на такое предупреждение повелитель османов – вернее, его везир – ничего не ответил, а прислал с попутной фелюгой кальян, рассчитывая затуманить мысли Левана Дадиани. В благодарность я отослал везиру – вернее, его султану – амулет с вырезанными ходами, из которых нет выхода. С того радостного дня у нас по-прежнему дружба издалека.
Моурави внимательно изучал владетеля, на хищно изогнутых губах которого играла недобрая усмешка:
– Издалека, мой светлейший? А разве не прислал к тебе послов везир Осман-паша с целью получить золото, необходимое Стамбулу для ведения войны с шахом Аббасом?
– Э-о, мой Моурави! Было и такое, но после двух посольств я отучил османов посещать меня! – И под одобрительный смех Зураба и царевича продолжал: – Сначала пашей на границе встретили самые знатные тавади в самых простых архалуках. Они повезли послов не в Зугдиди, по удобной дороге, через красивые места, а в пятидесятый мой запасной замок – по тропам в крутых скалах, и когда те изнемогли, потащили их через заболоченные леса, выбирая при переправах поглубже брод и с притворным сожалением наблюдая, как разодетые паши погружались по пояс в мутную воду. Для ночлега избирали хижины наибеднейших крестьян, где взамен постелей подкладывали изнеженным сено, а к обеду подавали овечий сыр и зелень. Послы рассчитывали отдохнуть от тягот странствия во дворце Дадиани, но и здесь их ждала печаль. Я, Леван, встретил пашей в бедном одеянии, пригласил под тень дерева и, усевшись на ветхом ковре, окруженный множеством воинов в шкурах, но вооруженных до зубов, вежливо выслушивал вестников Стамбула… Дом я им отвел просторный, но дощатый, не имевший дверей, а без крыши оставшийся по случаю прибытия османов. Был веселый месяц частых ливней, и стамбульцы бегали из угла в угол в поисках сухого места. В пищу я отпускал им ежедневно одну тощую козу, а изобилие лепешек к такому мясу вообще излишне. Послы уже намеревались позабыть закон о запрещении вина, но им приносилось такое, что при всем желании они были вынуждены твердо соблюдать закон пророка и утоляли жажду водой, как им это закон предписывал. И вот, проклиная нищенскую Самегрело, паши клялись в Стамбуле, что владение Дадиани упоминается в суре корана, как проклятый аллахом ад, а дикое обращение владетеля с ними доказывает бесполезность его страны для Турции. Выслушивая пашей, султан, «падишах вселенной», терял охоту просить об увеличении дани, перестал беспокоить смиренного Дадиани присылкой высоких послов и обрушился на греков и македонцев. Поэтому, высокочтимые гости, я и назвал Гуриели кичливым ослом, ибо у него не проходит ни одной зимы без посещения приятных османов. И чем больше он кичится, тем больше беднеет, а чем больше я сижу на ветхом ковре, тем больше наполняются мои пятьдесят дворцов шелковыми керманшахскими коврами.
«Нелегко будет справиться с таким хитрецом», – подумал Саакадзе и, хотя спешил в Имерети, остался на трехдневное празднество, устроенное в его честь.
Между мужским пиром, напоминавшим скорее разгул воинов на стоянке, и пиром в покоях царственной Дареджан, второй жены Левана, состоялись конные игры. Разодетые тавади и азнауры, блистая клинками, расположились по обе стороны возвышения, где на керманшахских коврах восседали Дадиани и картлийцы.
Лишь только светлейший подал знак, как с двух сторон вынеслись на обширное поле две конные партии. На разгоряченных скакунах вместо чепраков пестрели шкуры тигров, а седла были крепко пригнаны подпругами из тройных ремней. Каждый наездник, как саблей, потрясал чогани – небольшой лопаточкой – и стремительно несся на середину поля, где лежал мяч, обшитый золотым позументом. Вырвавшись вперед, прославленный наездник, сын Липариани, на всем скаку вкатил мяч на чогани, круто повернул и помчался к возвышению, преследуемый кричащими игроками враждебной партии. Он подскакал к Моурави, подбросил вверх мяч, который, упав на землю, отскочил, по точному расчету, на чогани второго наездника той же партии. Резкий удар через плечо – и мяч снова вылетел на середину поля. Бешено вертясь в седлах, игроки вновь устремились за мячом, и их яростные выкрики перемешались с ржанием коней и свистом чогани. Под поощрительный рев отчаянный Липариани опять завладел мячом, вздыбил коня и взмахнул чогани. Мяч плавно описал круг и опустился у ног Левана.
Не успели наездники спешиться, как был вбит длинный шест с серебряным кубком на верхушке. Перед возвышением, по линии растянутого позумента, выстроились верховые. По знаку светлейшего они рванулись к шесту, пуская стрелу за стрелой. Но вот блеснул сбитый кубок, победитель подхватил его, спрыгнул у возвышения и преклонил колено. Светлейший небрежно бросил в кубок перстень…
Саакадзе высоко оценил искусство всадников и ловкость коней. Такая конница может стать надежным прикрытием Сурами.
Лишь на третий день состоялась беседа Моурави с владетелем. Через полуовальные окна струился чуть сладковатый запах рододендронов. Изобилие турецких и персидских ковров сочеталось с древними сосудами, испещренными затейливыми орнаментами и изречениями. Леван, любивший медленно обдумывать, а потом стремительно выполнять, выслушал откровенные высказывания Моурави, но продолжал безмолвствовать.
Умолк и Моурави: к такому началу серьезного разговора привык в Иране. Самегрело была им разгадана: воинственна, но коварна; богаты князья – беден народ; но все, от владетеля до нищего, жаждут боев ради славы и обогащения. Вглядываясь в застывшее лицо светлейшего, Саакадзе не без удивления припоминал вчерашний пир в покоях блистательной и коварной Дареджан.
Леван Дадиани казался там веселым, юным, думалось – никакая забота не может омрачить его чело. Наряд его был роскошен, хотя странен, – он мало отличался от одеяния Дареджан. Та же дамасская ткань, спускающаяся до пола, подбитая кротовым мехом, украшенная сверху донизу золотыми и жемчужными пуговицами, та же белая сафьяновая обувь на высоких каблуках.
Обряд приема гостей понравился Зурабу Эристави и царевичу Вахтангу, но Димитрий с трудом преклонял колено перед каждой из княгинь, сидевших в ряд, и багровел, когда красивые мегрелки отвечали ему приседаниями. Любопытный Автандил не отставал от царевича, попутно разглядывал янтарные, от впущенной мази, белки красавиц, их нежные лица, покрытые белилами из сока черешен, брови, сведенные на переносице, подчерненные ореховыми чернилами, и щеки, нарумяненные лаконосом.
Вспомнил Саакадзе и танец Дареджан. Она поднялась, стройная, как несгибающаяся ветка; две тяжелые косы, унизанные золотом и каменьями, спускались до пят и колыхались, как черные змеи; две другие, намотанные вокруг ушей, отливали сумраком мегрельского побережья, и еще две скрещивались под подбородком я исчезали, словно в тумане, в легких складках треугольной вуали. Гордо вскинутую голову увенчивала, наподобие короны, гагурджала – маленькая шапочка с причудливыми извивами и пышным султаном.
Когда Дареджан, изогнув руки, поплыла по ковру, длинные вырезанные рукава показались крыльями хищной птицы. И почудилось Саакадзе, что со стен кровавой лавиной сползают ковры… Его воспоминания прервал голос Левана. «Да, – подумал Саакадзе, – этого опасного упрямца необходимо или привлечь на свою сторону, или уничтожить в кровопролитной битве, но… сейчас еще не время».
– Союз с Имерети и Гурией мне невыгоден, Моурави! Также и с Абхазети! – сумрачно ронял слова Леван. – Эти дикари платят мне дань, ибо в дни моей борьбы с возмутившимися тавади они нападали и грабили моих подданных.
– Не потому ли, мой светлейший, твои подданные живут скорее в шалашах, чем в удобных жилищах?
– Э-о, мой Моурави! Там, где десять месяцев можно наслаждаться хорошей тенью под деревом, не нужны душные норы!
– Но зато каждому необходима одежда.
– Я одеваю, скольких могу, но конь и оружие у каждого, ибо счастье мегрельца в коне, оружии и собаке. А Гурию я все же заставлю стать в зависимость от Самегрело.
– А Имерети?
– Имерети решил завоевать.
– Должен тебя огорчить, светлейший Леван: Имерети этого не допустит.
– В подобных случаях не спрашивают разрешения! Имерети, хоть и царство, но неизмеримо слабее Самегрело. Я же в мирное время способен выставить тридцать тысяч шашек.
– Знаю. А в военное выставишь сто двадцать тысяч. Но вот шах Аббас в мирное время только в Исфахане держит под копьем сто двадцать тысяч. А когда идет войной, способен выставить четыреста тысяч сарбазов, снаряженных пушками, пищалями и пузырями с ядовитым паром.
– Нет мне дела до шаха Аббаса! Я – Леван Дадиани! Наши земли не сопредельны!
– Конечно, мой светлейший, нет дела тебе до шаха Аббаса, пока Картли и Кахети грудью защищают тебя. Но не думаешь ли ты, что может настать час, когда ради спасения царств Картли и Кахети договорятся с шахом Аббасом и чуть посторонятся, давая дорогу Ирану к давно желанному краю Грузии.
– Если чуть посторонитесь – раньше вас истребят. А у меня с «иранским львом» нет споров.
– Знай, мой светлейший: отклонишь союз с грузинскими царствами – останешься один. Полумесяц на Айя-Софии ближе тебе, чем солнце на спине «льва». Но шах или султан все равно тебя проглотят. Еще скорее вонзят в тебя клыки возмущенные тобою Имерети, Абхазети и Гурия.
– Э-о, Моурави! Уже объединились мои враги, но не боюсь их многочисленности. Сто тысяч мегрельцев стоят трехсот, если даже у них найдется столько.
– Не следует забывать Картли и Кахети.
В изумлении Леван уставился на Моурави, спокойно поглаживающего рукоятку меча.
– Ты с чем ко мне пожаловал, Моурави? Как друг или…
– Как друг, мой светлейший.
– Говори до конца.
Внезапно Саакадзе резко повернулся и, раньше чем Леван успел сообразить что-либо, с силой толкнул дверь.
В темном коридорчике мдиванбег-ухуцеси отлетел к стене и, схватившись за лоб, оторопело заморгал.
– Глубокочтимый тавади, – почтительно сказал Саакадзе, – ты, кажется, пожелал войти? Я поспешил распахнуть перед тобою дверь. – И обратился к нахмуренному Левану: – Разговор, мой светлейший, закончим в Цаленджиха.
– Ты намерен посетить древние усыпальницы?
– Я бы счел неучтивым после оказанного мне царственным Леваном гостеприимства не преклонить колено перед прахом великих предков Дадиани.
Просиявший Леван ударил в медный диск и хотел было распорядиться о выезде наутро, но Моурави выразил сожаление: деле Картли ждут его, и он просит не откладывать поездку.
Разговор с Моурави обеспокоил светлейшего владетеля. Его не пугала Имерети, даже если она объединится с Гурией. Но «непобедимого» он не желал иметь врагом: непроходимых гор для этого «барса» не существует. Пример тому – Двалети. Замки расщепил, как дерево… А разгром Карчи-хана? И с Кахети не хуже… Если останусь один, не повторится ли подобное? Нет, не посмеют!
Леван приказал седлать коней сотне всадников – столько же, сколько у Моурави…
Два зорких ангела, стерегущий и вписующий, оберегали главный вход храме Цаленджиха. Тусклые блики свечей колебались на древних гробницах, высеченных из серого камня и мрамора. Грузинские и греческие надписи на гробницах гордо извещали, что покоящиеся здесь рыцари носили высокий сан куропалата, дарованный императорами Византии.
Саакадзе, сжимая меч, преклонил колено перед гробницей первого куропалата. Двое сильных, погруженные в большие думы, долго не нарушали величественную тишину…
Внизу у родника поили коней. Зураб и Вахтанг, передав поводья конюхам, прогуливались по поляне, обмениваясь скупыми словами: что даст Георгию таинственный разговор со светлейшим драчуном? И зачем понадобилось Моурави, подобно зурначу, самому разъезжать по чужим владениям, выдумывая заманчивые посулы, когда в своем царстве еще не совсем весело?
Но Димитрий, который бросил папаху на душистую траву и, безмятежно растянувшись, смотрел в небо, как некогда в синие глаза Нино, хорошо знал – зачем.
– Нет блеска в Картли, ибо нет в Картли царя, – продолжал разговор Леван.
– Ты угадал, светлейший. Царства ждут богоравного Теймураза.
– Теймураза?! – удивился Леван. – А не тебя?
– Я решил – Теймураза.
Леван сбросил плащ, который лег на мрамор поникшей тенью. Необъяснимое волнение испытывал Леван и мысленно восклицал: «Кто этот человек? Сажает и сбрасывает царей, а сам не овладевает престолом. О его здоровье молебны служат, а он нищему дарит боевую шашку. Князей пригнул. Моей душой в три дня овладел. И прав, во всем прав! Разве сейчас время мелким дракам? Разве не кровавая буря несется на Грузию? Кто поручится, что фелюга Самегрело мирно будет покачиваться на вздыбленных волнах?»
Леван шагнул вперед:
– Моурави, в Имерети я прибуду, свидетели – царящие здесь Дадиани! – Леван обнажил саблю, положил на мраморную плиту, благоговейно поднял и прикоснулся губами к лезвию. Потом вкинул в ножны и преподнес Моурави.
Снял с себя меч и Моурави, протянул Левану…
Когда они спустились к дороге, Зураб сразу заметил обмен оружием: сломил все же!..
В Куполовидном замке, вблизи крепости Ухимериони, Моурави договаривался с Георгием III. Здесь не было споров. Дерзкие притязания Дадиани Мегрельского держали в напряжении и царя и имеретинского католикоса Малахия. Беспрестанные стычки ослабляли царство, не был устойчив и Гуриели.
Военный союз устрашит Иран и Стамбул, он сулит счастливое успокоение. Снаряжаемое в Турцию посольство будет ссылаться на сплочение сил грузинских царств и княжеств и возвестит о возвращении на картли-кахетинский трон дружественного Имерети царя, Теймураза Багратида, под чьим скипетром воссияют два царства.
Вот почему так весел перезвон колоколов над Кутаиси и торжеством охвачены улицы.
Возле Окрос-Чардахи расходящимися лучами выстроились конники Имерети, Абхазети, Самегрело и Гурии. Они с опаской поглядывали друг на друга, крепко сжимая оружие. Им все мерещится – вот-вот боевые трубы затрубят призыв к сражению.
Но в одну линию вытянулись шесть знаменосцев, высоко вздымая голубое знамя Картли, светло-красное Кахети, светло-синее Имерети, белое Самегрело, розовое Гурии и зеленое Абхазети…
Сто всадников во главе с Автандилом охраняют вход в Окрос-Чардахи, где сейчас совещаются царства и княжества…
В праздничных ризах вошли в Золотую галерею католикос Малахия, архиепископы, епископы и митрополиты. Кутатели победно нес гелатский крест высотою в два аршина, обложенный золотом, каменьями и жемчугом. На этом кресте царства и княжества принесут клятву восстановить иверскую черту от Никопсы до Дербента и оборонять ее сообща от неверных.
Могуче ударил колокол храма Баграта. Одновременно, впервые не соблюдая старшинства, затрубили шесть труб.
Главы грузинских царств и княжеств скрепили подписью и печатью военный союз. Последним приложил к свитку кольцо Моурави, сковав шесть звеньев объединенной Грузии.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Два одинаковых послания к шаху Аббасу были зашиты: одно в чоху Махара, другое в архалук пчеловода. Все шло гладко, как задумал Шадиман, но вдруг по пути в Исфакан на гонцов свалились с деревьев, с криками «Зармюран! Зармюран!» «курды», то есть переодетые «барсы». А другие «барсы», с выкриками «Дарбазан! Дарбазан!», ринулись с камнями на мнимых курдов.
Махара, чувствуя нож «курда» у своего горла, отчаянно завопил: грузины, помогите!
Ростом затеял ссору с звероподобными «курдами». В лесу совсем стемнело, поэтому Махара не видел, как переодетые и непереодетые саакадзевцы со звоном скрещивали шашки, едва касаясь ими друг друга. Но он с ужасом слышал стоны, вопли, проклятия и топот убегающих.
Развели костер, Махара, корчась от едкого дыма, умолял сорвать с него веревки и вернуть хотя бы чоху. Внимательно прочел Ростом послание Шадимана шаху, извлеченное из чохи простофили Махара, и, приставив кулак к его лицу, загремел: «Теперь я узнал, какой ты царский мсахури, собачий сын! Свою землю отправился персу продавать?!» И сильным ударом расплющил нос княжескому гонцу…
Ростом и не подозревал, как радовался Махара, заключенный вскоре в башню для малоопасных преступников: «Бог счастье послал, каменный колодец смертью не угрожает, лучше здесь отсидеться. В Марабду спешить или под нож – все равно!»
Моурави охоту Ростома оценил высоко. Удалось проникнуть в мысли Шадимана и обнаружить злоумышленников.
Уже за одну такую услугу Шадиман заслужил освобождение из тбилисской крепости. Моурави еще раз перечитал послание к шаху.
Шадиман уверял шаха, что многие князья опять склонили свои знамена к его золотым стопам.
«Змеиный» князь клялся «иранскому льву», что "Зураб Эристави полон расскаяния, и, как только «властелин вселенной» переступит порог Картли, Эристави Арагвский, согретый персидским солнцем, ринется на Саакадзе, осмелившегося изменить шах-ин-шаху, и угрозами принудит к тому же многих князей, оставшихся верными всесильному и милостивому покорителю царств…
Дальше Шадиман, славя шаха Аббаса, витиевато повествовал о своем преклонении перед персидской мудростью: «Каждое дело скрепляй закладом». И вот он, Шадиман, жертвует во имя гибели Саакадзе юной дочерью Магданой, которая сумеет приблизить Арагви к дружественным рубежам Ирана.
Негодующие «барсы» наперебой предлагали утонченные кары, Даутбек ради спокойствия Русудан пытался убедить Саакадзе в лживости «змеиного» князя: подобная низость не свойственна гордому Зурабу. Но Саакадзе, скрывая горечь, решительно возражал: раз поехал к заклятому врагу азнауров – уже изменил. Придется установить за ним слежку и по возможности не допускать к тайным делам царства.
После бурного разговора «барсы» одобрили решение Саакадзе: скрыть все не только от Русудан, но еще больше от Зураба. Пусть тешится мыслью, что Моурави, а значит и «Дружина барсов», в полном неведении, пусть продолжает плести паутину, запутается в ней сам вместе с Шадиманом.
А Магдане надо помочь избавиться от нежеланного жениха. Когда наступит час, «барсы» вспомнят слова Вардана: «Нет несчастнее и пугливее княжны Бараташвили, как нет краше ее и благороднее».
– Не верю! – выкрикнул Даутбек. – Разве может у змеи родиться голубь?!
– Может! И даже у голубя – змея, иначе чем объяснить рождение Зураба у доблестного Нугзара?..
Похвалив Ростома за пример, Саакадзе обсудил с друзьями дальнейшие действия. Он посоветовал Димитрию усилить надзор за Арша, а весной станет известно, где начинается подземная дорога к замку Марабды. Посеянные пчеловодом зерна тыквы дадут если не плоды, то цветы непременно…
Тбилиси ликовал. Эти шестьдесят дней были зенитом славы Моурави. Не только города – все поселения, местечки и деревни приказал оповестить Саакадзе о военно-торговом союзе грузинских царств и княжеств.
Немало способствовали веселью две свадьбы дочерей Саакадзе, которые он праздновал вместе.
Княгиня Нато недовольна: рассеивается внимание; но Моурави торопился – свадьбы должны послужить поводом для съезда светлейших и царя Имерети, а это необходимо для закрепления достигнутого им во время поездки соглашения.
Раньше других прискакали «барсы» с семьями, потом, скопом, ностевцы. Наконец приехал и Папуна. Он вздыхал: хотя и тяжело было бросить Тэкле на своеволие сумасшедшей судьбы, но, вернувшись из Картли, Датико передал просьбу Русудан поторопиться, ибо Георгий без Папуна не поведет дочерей под венец, и вот он, Папуна, переодетый шейхом, день и ночь гнал быстроходного верблюда.
Папуна подробно рассказал о происходящем в Гулаби: Али-Баиндур чуть не пустился в пляс, когда азнаур Датико привез от царицы Мариам письмо к царственному пленнику. Золотыми чернилами было старательно выведено, что Тэкле укрылась в монастыре святой Нины, но, увы, молодая царица Картли от горя потеряла память. Пусть светлый Луарсаб утешится, – Тэкле никогда не приносила ему счастья, лучше покориться милостивому из милостивых шах-ин-шаху, и тогда будет у него не одна, а сотни прекрасных жен.
От свирепого хана скрыл Датико, что сведения о Тэкле он сам доставил обрадованной ведьме. А письмо сыну она написала под диктовку настоятеля Кватахеви.
Али-Баиндур тут же собственноручно переписал послание царицы и немедля отправил в Исфахан шаху, с злорадной припиской: «Пусть Булат-бек у себя под усами ищет безумную жену безумного царя, а ему, хану, аллах послал хорошее чутье, и он знает не только что делается в пределах его глаз, но даже в стенах гаремов некоторых надменных ханов…»
Папуна говорил, что в тесном домике Тэкле все облегченно вздохнули, ибо не прошли и две луны, как Булат-бек убрал из Гулаби своих лазутчиков, а тех, кто рискнул остаться, Керим, под одобрительный смех Баиндура, лично выгнал за черту крепости.
И Папуна невесело закончил: пробраться в Ферейдан, посмотреть, как страдают угнетенные шахом кахетинцы, он не успел, ибо в доме несчастной Тэкле свой Ферейдан… Но после свадебного пира он все же проберется к кахетинцам…
Нетерпеливость Теймураза вынуждала торопиться, но нельзя было ничем задевать самолюбие фамилии Мухран-батони. Саакадзе решился наконец на откровенную беседу с Кайхосро. То сочувствуя, то уговаривая, Моурави осторожно добился бесповоротного отречения молодого правителя.
– Мой Кайхосро, если тебя не тронут слезы народа – значит, ты прав: церковь и князья ждут твоего ухода от сложных дел царства. Ты не оправдал их надежд, ибо был со мною, а не с ними… Конечно, благородный Мухран-батони прав, – можно заставить оружием покориться правителю. Пожелай – и я заставлю.
– Честолюбие деда не имеет границ. Нельзя подвергать Картли междоусобию. И потом, я уже определил.
Выслушав Кайхосро, Моурави осмотрительно поинтересовался: известно ли правителю намерение католикоса и мдиванбегов просить царя Теймураза возглавить объединенное царство? Оказалось – известно: как только Моурави присоединил Кахети, азнаур Дато, по благородству своему, шепнул ему, Кайхосро, о келейном совещании католикоса с некоторыми князьями… Понятно, заговорщики не пригласили Моурави, ибо всем известна дружба Великого Моурави с домом Мухран-батони… И тогда же он, Кайхосро, дал клятву своему ангелу покинуть чужое место… хотя, по правде говоря, не лежит у него сердце к Теймуразу: хитер и себялюбив.
Пробовал Саакадзе доказать, что вины царя тут нет: беспрестанная борьба с могущественным шахом Аббасом – причина тяжелого положения царя Теймураза. Но Кайхосро внезапно перевел беседу на предстоящие празднества. Он просил Моурави оказать ему как правителю последнюю услугу и обе свадьбы устроить в Метехи. Надо хоть чем-нибудь угодить деду, – первый внук женится, пусть останется в фамильном гуджари почетная запись.
Саакадзе согласился, и снова Метехи наполнился бряцанием древних мечей. Развевались знамена. Спорили конюхи. Торопливо втаскивали свадебные дары нукери. И надменно поднимались по мраморной лестнице светлейшие владетели, царевичи и цари, прибывшие на венчание дочерей Моурави.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Старший марабдинский кузнец еще раз ударил молотом по расплющенному топору. Проворная прядильщица быстро плела из серебряных нитей длинную бороду.
Угрюмый дровосек смолой скреплял светящиеся гнилушки на высоком колпаке. Одноглазый зверолов приделывал к волчьей шкуре голову кабана.
Из ворот замка то и дело выскальзывали вооруженные марабдинцы, кутаясь в плащи и ведя на поводу коней в зеленых попонах, сливающихся с кустарниками.
Из узкого окна Охотничьего зала Шадиман всматривался в темнеющую даль, не прерывая своих мыслей. Его мало волновало решение тбилисского Совета отправить посольство в Русию. Не хуже Саакадзе он понимал тщетность хлопот духовенства о царе Луарсабе и о помощи Картли против Ирана. Другое дело – Турция: ей все выгодно, что во вред Ирану…
– А Махара все не возвращается, – досадовал князь. – Шах способен девяносто дней продержать моего чапара, ибо, по его бирюзовому мнению, выходит: чем больше томятся прибегающие к его алмазным стопам, тем больше проникаются страхом и восхищением. А пока светлейший Шадиман и Исмаил-хан будут проникаться восхищением к «льву Ирана», «барс Носте» уже проникнет в Гурию и Самегрело, а оттуда прыгнет прямо на престол Багратидов. Надо действовать! Князья – тупой Качибадзе, острый Палавандишвили, двуликий Эмирэджиби, безликий Нижарадзе и косоглазый Джавахишвили-младший – согласны на восстание. Их больше других объединила урезанная проездная пошлина. Недаром уже без всякого приглашения они трижды прибывали к воротам Марабды… Стучались бы и в пятый раз, но решение уже скреплено их княжеской печатью. Предвещает успех и обещание Зураба повернуть на Дигомском поле по условному знаку свои дружины против Саакадзе. Кроме желания воцариться над горцами, князь жаждет восстановить рогатки в своих владениях.
Празднование свадьбы дочерей великого плебея да омрачится неожиданным подарком!
Приготовления закончены. Дружины князей-заговорщиков пополнены марабдинскими сабельщиками. Отказался только Зураб: ему – надменно заявил он – достаточно трехтысячной арагвинской конницы, чтобы разбить объединенное войско Мухран-батони и Ксанского Эристави.
"Итак, – рассуждал Шадиман, – шестьсот отчаянных марабдинцев проникнут на Дигомское поле, а тысяча ожидает меня в горном лесу, вблизи Кумисского озера. Пока на поле будет длиться бой, я ворвусь в Инжирное ущелье, перебью стражу и открою ворота крепости. Исмаил-хан с сарбазами бросится на помощь восставшим князьям, а я направлюсь с царем Симоном в Метехи. Моему отборному войску нетрудно будет истребить охрану Газнели и, заняв башни, наглухо захлопнуть ворота царского замка от всех узурпаторов. И еще не следует забывать: лишь только княжество почувствует силу восставших – немедля повернет коней. Так было на Ломта-горе, так будет на Дигомском поле.
Спешно выехал в Арша повеселевший Андукапар. По огненному сигналу на утесе Желтой башни он спустит дружины. О сладкий час возмездия! Коршуном слетит он, сметая и круша все на пути к Гори и дальше – к Носте. Да повторится уже раз свершенное Шадиманом!.. В лесах было спокойно. Заставы азнаурских дружин подковой сжимали подножие неприступной Аршанской горы. Даже туман полз, натыкаясь на ощерившиеся копья.
Вот почему на опушке у начала главной тропы начальник заставы, храбрый азнаур Микадзе, растянувшись у костра, спокойно обгладывал ногу дикого козла, а его дружинники сосредоточенно следили, чтобы на вертеле не обгорел сладко пахнувший кабан.
Вдруг беспокойно заржал конь, сорвался с привязи и помчался к лесу. Тяжело хлопая крыльями, низко над костром пролетела черная птица. Где-то вдали завыл шакал, и лес огласился мяуканьем, свистом, хохотом. Огромный волкодав со вздыбленной шерстью, жалобно скуля, прижимался к дружиннику.
Микадзе вскочил, обнажил шашку, да так и прирос к земле. Дружинники с разинутыми ртами окоченели у костра.
Ломая сучья, совсем близко шагал каджи. Как полагалось, его высокий колпак зловеще отсвечивал синим огнем. Серебряная борода путалась в коленях, а на мохнатом плече торчал насаженный на длинное древко волшебный топор. За каджи вприпрыжку бежал ощерившийся волк с кабаньей головой, а из его оскаленной пасти вырывался предостерегающий страшный свист.
Никто из дружинников не мог наверно сказать, сколько времени находились они в столбняке, а когда очухались, то на вертеле чернел только обугленный череп кабана, а в золе потухали последние угольки.
Микадзе велел выпить всем по тунге вина, поймать взбесившегося коня и как следует отхлестать, дабы в другой раз не уподоблялся зайцу.
Над лесом занималась заря. Андукапар по каменным насечкам, опираясь на волшебный топор, приближался к воротам замка Арша. За ним следовал телохранитель, уже сбросивший в пропасть кабанью голову вместе с колпаком и серебряной бородой.
Десять дней сантуристы выбивали молоточками из семиструнных сантури пленительные звуки. Десять дней каманчи наполняли сладчайшими мелодиями нарядные покои Метехского замка. Бурно взлетали «макрули» – свадебные песни, разливались вина, неудержимо неслись в лекури танцоры.
Гордо восседал старый Мухран-батони рядом с правителем Кайхосро, Моурави и Иесеем Эристави Ксанским. Гордо восседала Русудан рядом с Тамарой – царицей имеретинской, Дареджан Мегрельской, надменной Гуриели и сердечной Мухран-батони.
Кто может так безудержно веселиться, как веселились «барсы» на торжестве своего Георгия из Носте? Кто, кроме Хорешани, может так красиво и благородно устроить празднество? Разве семья Саакадзе не ее семья? Разве она меньше любит Хварамзе и Маро, чем любила бы своих дочерей? Даже опьяненный счастьем Эрасти и его черноокая жена разве не дороже ей, чем любой князь с кичливой княгиней?
Мог ли еще кто-нибудь так щедро одарить молодых подарками, как одарили их Леван Дадиани Мегрельский, хвастливый Гуриели и осторожный царь Георгий Имеретинский? Тянулся за ними Шервашидзе Абхазский, не пожелал отстать и Зураб Эристави. А разве князья Картли и Кахети не спешили перещеголять друг друга в богатстве и щедрости? Или купцы и амкары забыли, кто празднует перемену жизни своих дочерей? Разве не тянутся по улицам Тбилиси носилки с богатыми дарами? Разве купцы не разметали от Сионского собора до Метехи бархат, по которому прошли молодые? Или у стен замка под оглушительную зурну не плясал весь Тбилиси, а по всем тбилисским площадям не раскинули стан крестьяне окрестных поселений?
Десять суток праздновал народ, радуясь вместе с Георгием Саакадзе. Десять дней шипели на вертелах яства. Пировали все, кто дрался на поле брани плечом и плечу с Моурави, кто страдал за Картли, кто, любя ее, отдавал свою кровь.
Никто не забыл в эти счастливые дни Моурави, и он помнил обо всех. Строители одобряли возведенные по их рисункам девять террас амфитеатра, вздымающихся над полем. Амкары горделиво показывали «барсам» украшение скамей: камень нижних разукрашен ковровыми подушками с позументами и шелковыми кистями, дерево верхних – пестрыми тканями.
Дигомское поле никогда не видело столько блеска, ибо здесь пожелал Моурави завершить десятидневный пир. Потому и хмель не помешал «барсам» тщательно следить за приготовлениями. Шумели царские, княжеские и церковные азнауры, намечая стоянки и споря за лучшие места. Цокот подков, свист нагаек, выкрики дружинников превращали Дигоми в военный стан.
Дато пререкался с уста-баши, намечая убранство кресла для Левана Дадиани, как вдруг Гиви дернул его за рукав и, отведя в сторону, шепнул: «Шадимановский лазутчик в рядах дружинников князя Нижарадзе».
Смеясь, Дато полюбопытствовал: не объелся ли зоркий «барс» овечьим сыром? Гиви обиделся, ибо с утра торчал на поле и никак не мог добраться до любимой еды, и, подражая Ростому, сквозь зубы процедил:
– А ты, видно, объелся куриной слепотой, растущей в овраге, ибо иначе бы узнал марабдинца-мсахури Раждена, который еще в Метехи любил хвастать отрубленным пальцем.
Хмель мгновенно испарился из буйной головы Дато.
– Следует немедленно поручить, – прошептал он, – ностевским разведчикам наблюдение за подозрительным мсахури.
Тут Гиви не на шутку рассердился и напомнил, что он – саакадзевский «барс», а не медный колпачок, надеваемый собачьим Ражденом на свой обрубок. Уже ностевцы рыскают по Дигомскому полю и выведали, что несколько шакалов из Марабды в наряде дружинников Нижарадзе обмениваются незаметными знаками…
Не дослушав, Дато принялся сзывать «барсов» к Хорешани на полуденную еду.
Как всегда на военном совете, Саакадзе раньше выслушал своих «барсов». Он прошелся по комнате и опустился рядом с Даутбеком:
– Выходит, князья замыслили восстание? Но кто? Без вожака волчья стая не подымется. Липарит? Не похоже, и причин нет, – всем доволен. Но верить следует только Мухран-батони и Эристави Ксанскому. А Арагвскому? – Саакадзе побледнел, он прочел в глазах «барсов» такое же подозрение. – Все прояснилось – цепь от Марабды тянется к Дигоми.
Внезапно Элизбар хлопнул себя по лбу: теперь он понимает, почему Нижарадзе шептался с Качибадзе, а лишь завидев его, Элизбара, чересчур громко заговорил о достоинствах пегого иноходца.
– Значит, трое обнаружены?
– Нет, Ростом, пятеро. Забыл прибавить Шадиман" и Андукапара.
– И я тоже кое-что заметил, – произнес Пануш: – У многих княжеских дружинников кизиловая ветка приколота к папахе одинаковыми булавками. «Наверно, в одной лавке украшение покупали!»
Все серьезнее становились «барсы». Саакадзе крупно шагал по ковру, говори как бы сам с собою:
– Выходит, Зураб не успокоился и замыслил воспользоваться удобным случаем ополчить против меня князей и захватить власть… Нет, власть в Картли для Симона захватит Шадиман, а Зураба женит на своей дочери и поможет ему воцариться над горцами… Конечно, вовремя раскрытое предательство поможет нам расправиться с изменниками, но какая в этом польза? На Дигомском поле в кровавом междоусобии лягут три тысячи лучших арагвинских конников, ибо верны Зурабу и драться будут до последнего вздоха… Если считать замешанными в заговоре десять князей, и каждый бросит в драку не меньше пятисот дружинников, то получится – пять тысяч. Если даже падет половина из них и хотя бы сотен десять из нашего постоянного войска, то ирано-картлийский рубеж ослабнет почти на семь тысяч шашек… Нет! Такую расточительность Картли не может допустить даже ради прихоти Шадимана вновь водворить на трон одноусого глупца и преподнести на пике «льву Ирана» умную голову Великого Моурави!
Димитрий, едва дослушав, вскочил. Он умолял разрешить ему сейчас же расправиться с Зурабом и его двумя соучастниками, он клянется – полтора века князья будут вспоминать Димитрия Сагинашвили.
– Разве опасность лишь в Зурабе, Нижарадзе и Качибадзе? Раздразнишь зверя – ни перед чем не остановится. Ведь неизвестно, кто еще из могущественных князей в заговоре… Неплохо придумал Шадиман. На Дигомское поле приглашены царь Имерети, владетели Самегрело, Гурии и Абхазети, а еще все те, кому я задумал показать устойчивость Картли и склонить к союзу против шаха Аббаса… – Саакадзе задумчиво провел рукой по усам. – Отменить празднество невозможно, заговорщики нападут на Метехи уже не ради победы, а ради моего посрамления. Ведь я убеждал в дружбе своей со всеми замками. Оказалось же, против меня пол-Картли!.. Правда, заговор будет нами подавлен, но союз с Западной Грузией погибнет, ибо уважается тот властелин, который умеет крепко держать в деснице поводья взнузданного царства, а не падает в пыль на полдороге. Заранее скажу – цари испугаются, поспешат покинуть опасную Картли и хвастливого Моурави. Как дым, рассеется с таким трудом достигнутое признание величия Картли… И еще: убегут ли в замки заговорщики, будут ли их истреблять – равно обессилится Картли.
– А не лучше ли заранее обезвредить врагов, хотя бы Нижарадзе, Зураба и Качибадзе? На Дигомском поле все равно придется укоротить им руки. Разумнее…
– Нет, не разумнее, мой Даутбек. Нельзя раньше срока раскрывать нашу осведомленность. Пожар разгорается от ветра… Другое необходимо: пресечь восстание, пресечь на самом Дигомском поле…
Наступила тишина – та тишина, вслед за которой гремит гром, а когда вновь заговорил Саакадзе, «барсам» показалось – опасность миновала.
Дато придвинул песочные часы.
– Георгий, тебе пора в Метехи, придирчивый Леван первый заметит твое отсутствие. Пируй спокойно, восстания не будет.
Саакадзе взглянул на веселые искорки, прыгающие в глазах Дато, на огромный кулак Даутбека, крепко упирающийся в колено, на готовых к прыжку «барсов» и поднялся.
Вскоре за окном послышался топот коней. «Барсы» теснее сблизились и, хотя здесь безопасно можно было кричать во все горло, говорили шепотом.
Еще двадцать дней тому назад, готовясь к празднику, Элизбар, Ростом и Димитрий, скрытно даже от мдиванбегов, усилили стражу вокруг Тбилиси. В ущельях, оврагах, балках, зарослях кустарника притаились ловкие копейщики и дротикометатели. Опытные разведчики из личных дружин «барсов» рассеяны не только по сотням и тысячам постоянного войска, но и по всем городкам, местечкам и придорожным духанам. Ни один всадник не мог прибыть в Тбилиси незамеченным. Даже Куру сторожили речные гзири, сидя на надутых мехах.
Значит, лазутчики Шадимана пробрались значительно раньше, решили «барсы». Они весь день метались по Дигомскому полю, нарочито громко поторапливая амкаров: близится воскресенье, когда картлийцы блеснут перед царями и владетелями. До последнего дружинника собрал Моурави: пусть видят, сколько войска в Картли…
Когда стемнело, ностевцы у Банных ворот поймали Раждена. Он разразился бранью и не отворачивался от факела, поднесенного к его лицу. Оказывается, он послан в замок князем Нижарадзе за новой куладжей.
Ностевцы не спорили, а попросту скрутили руки марабдинцу и доставили в дом Даутбека. Напрасно Ражден вырывался, его тщательно обыскали и заперли в погреб. Найденный свиток Дато прочел дважды: «Облава подготовлена. Когда у подножия замка пять раз прокричит удод, можешь выехать. В лесу жди у Черной скалы. Третий гонец прокричит призыв удода семь раз. Тогда соизволь начать охоту. В воскресенье и мы ожидаем веселый день. Крупный зверь в полном неведении и угодит в капкан».
Подписи не было. Из подвала приволокли Раждена. Но сколько ни угрожали раскаленным железом, как ни был щедр на кулаки Димитрий, марабдинец твердил: «Клянусь святым Ражденом! Куда посылали, – туда ехал. А светлейшего князя Шадимана никогда не видал». К удивлению ностевцев, Дато усадил Раждена, дал ему вылить чашу вина и принялся расспрашивать, кто и при каком случае отрубил ему палец.
Ражден оживился – видно, это был его любимый разговор. Поминутно вскрикивая: «Клянусь святым Ражденом!» и добавляя «Будь проклят, чертов хвост!», он подробно рассказал о поединке своем с османом в караван-сарае. Правда, чертов хвост успел отрубить ему палец, но он, Ражден, успел отрубить драчуну руку.
Дато заинтересовался подробностями, а Димитрий уже терял терпение. Но вот Дато предложил марабдинцу кисет с монетами и освобождение, если он скажет – кому и от кого вез свиток.
Ражден сразу насупился и снова принялся клясться святым Ражденом и ругать хвост черта, погубившего его.
– Год будешь гнить, собачий сын, в яме! – загремел Дато и приказал дружинникам сорвать с лазутчика одежду, с пальца – медный колпачок и вновь посадить на цепь в подвал.
Едва предрассветный сумрак забрезжил на вершинах, одиннадцать всадников, кутаясь в легкие бурки, прошептали страже условные слова и выскользнули из Банных ворот. И сразу кони понеслись, словно за ними гнался ветер.
Миновав Телетский спуск, всадники свернули в лес и исчезли в балке. В полночь они опять стали пробираться сквозь кустарник. Но не успели проехать и агаджа, как за деревом крикнул удод.
Всадники круто подались в сторону, и лишь один двинулся на голос.
– Клянусь святым Ражденом, тут притаился чертов хвост! – крикнул высокий всадник, придерживая коня.
– Э-хэ, Ражден! Наконец прискакал! Десять дней томился, надоело! – наперебой весело отвечали двое, приближаясь к тропе.
Всадник протянул свиток и посоветовал не терять больше ни одной минуты, ибо в Марабде светлый князь ждет свиток, а он, Ражден, по приказанию князя Нижарадзе, должен до рассвета вернуться на Дигомское поле. Всадник повернул коня и стал осторожно возвращаться к тропе. За поворотом его остановил сдержанный смех:
– Знаешь, Дато, Гиви даже за шашку схватился, поверил, что Ражден из подвала бежал.
– Видишь, Даутбек, не напрасно я терпеливо тратил время на разговор с шадимановской собакой, его голос изучал…
Всадники спустились в овраг. Ностевские дружинники не переставали удивляться, а старший, вынув из хурджини бурдючок, предложил выпить за отважного азнаура.
Спали по очереди, на дне оврага, скрытого кустарником. А потом тихо двинулись вперед, стараясь не выезжать из зарослей. К полудню подъехали к Марабде и, спрятав коней, залегли в орешнике. Дато и Даутбек осторожно продолжали путь пешком. Но вот сквозь поредевшие кусты показалась первая линия зубчатых стен. Подползли к самому подножию, и Дато внятно пять раз прокричал удодом. Даутбек невольно подался за уступ, где-то над головой гаркнули: «Слы-ши-им!», и кто-то по крутой тропинке взбежал ко вторым укреплениям.
Распластавшись в кустах, Дато и Даутбек стали выжидать. Едва солнце скрылось за гребнем гор, ворота замка распахнулись, и, сопровождаемый телохранителями, сабельщиками и копейщиками, выехал Шадиман. Пересек дорогу и углубился в лес.
– Значит, послание передано. Жаль, их слишком много, – огорчился Даутбек, – более двух сотен!
– Не ропщи, мы и так развеселим князя… Как думаешь, Шадиман отведает инжир в ущелье?
– Думаю, нет, ведь у Черной скалы удод не прокричит семь раз.
Тихо переговариваясь, они чутко прислушивались к шорохам. Блеснула первая звезда. Послышался заглушенный шаг. Из мглы словно вырос Гиви с дружинниками, двое из них держали коней Даутбека и Дато. Все молча гуськом двинулись к замку.
У проезда в круглую башню их окликнул стражник. Дато ответил, что это он – Ражден. Стражник приблизился с зажженным факелом. Вмиг его схватили, заткнули рот тряпкой и, связав, придавили ноги камнем, чтобы не вздумал скатиться вниз. Такой же участи подверглись еще пять стражников.
Наконец добрались до главных ворот. Дато громко постучал. Отодвинулась заслонка, кто-то силился разглядеть всадников.
– Клянусь святым Ражденом! – яростно закричал Дато. – Ты, наверно, хочешь висеть на хвосте черта! Светлейший Шадиман повелел мне немедля выполнить порученное.
Лязгнул засов. Оставив коней двум дружинникам, все вошли во внутренний двор, и тотчас Гиви овладел воротами, как бы случайно прислонившись к ним.
Дато, клянясь святым Ражденом и проклиная чертов хвост, торопил вызвать княжну Магдану, ибо к ней послание светлейшего Шадимана.
Приблизились другие стражники. Дато нервно теребил подклеенный рыжеватый ус, и стражники видели знакомый им медный колпачок на среднем пальце, но не могли разглядеть из-за башлыков ни лица Раждена, ни остальных прибывших людей князя Нижарадзе, как представил их Ражден.
Зашуршали шелковые ткани, и показалась Магдана, окруженная прислужницами. Она робко спросила, что повелел ей отец?
– Светлейший Шадиман соединился с отрядом Цицишвили, и владетель Сацициано передал просьбу княгини отпустить тебя к ней в гости. Светлейший Шадиман рассмеялся, узнав о твоем письме к крестной.
Магдана радостно всплеснула руками и сказала, что готова исполнить повеление отца, как только девушки уложат одежду. Но Дато запротестовал: светлейший Шадиман приказал немедля прибыть к Черной скале, ибо он торопится проследовать дальше, а за сундуком и девушками завтра прибудут посланцы. И раньше чем стража успела опомниться, Гиви распахнул ворота, Дато вмиг посадил Магдану на седло и, взяв коня под уздцы, стал осторожно сводить с крутизны. Выждав немного, за ним последовали и остальные.
В замке так были ошеломлены поспешностью Раждена, который после чубукчи и Махара был самым близким князю, что даже не догадались проводить всадников до нижних укреплений. Смотритель же замка и его помощники накануне уехали на пастбище проверять скот.
Миновав последний выступ, Дато передал Даутбеку сияющую Магдану и поскакал впереди всадников.
Даутбеку было неловко и приятно, словно нежное облако прислонилось к его могучей груди. Он старался как можно бережнее придерживать тонкий стан, а конь, подобно вихрю, несся по темной дороге.
Так без передышки мчались они, пока на рассвете не осадили взмыленных коней у дома Дато.
Магдана не боялась: страшнее замка ее отца не было ничего на свете. Она чувствовала – эта ночь необычайна. Быть может, княгиня Цицишвили тщетно просила отпустить к ней крестницу и решилась на похищение? Что бы то ни было – она счастлива! Полная смущения и любопытства Магдана оглядывала нарядную комнату, куда ее, как ребенка, на руках внес Даутбек.
Хорешани сразу расположила к себе пленницу, заботливо укрыв ее легким покрывалом. Разметав косы, Магдана вмиг уснула, чуть приоткрыв алый рот…
Свалились и все одиннадцать всадников, ибо двое суток не спали. Лишь суровый Даутбек никак не мог успокоиться, ему все чудились тихий стук девичьего сердца и запах розы, исходящий от лечаки, всю дорогу трепыхавшейся у его щеки.
Неумолчно сантуристы выбивали молоточками из семиструнных сантури пленительные звуки. Каманчи оглашали сладчайшими мелодиями Дигомское поле. Оно наполнялось наряженными людьми, как наполняется серебряное блюдо красиво подобранными плодами.
По правую руку правителя будет восседать в кресле царь Имерети, по левую – Леван Дадиани и Шервашидзе Абхазский. А к радости Гуриели, его усадят подальше от Левана, рядом с имеретинским царем.
Полукругом расположились княжеские фамилии, высшее духовенство, именитое азнаурство. Волна драгоценных каменьев, казалось, обрушилась на Дигомское поле. Но взгляды почетных купцов, амкаров, горожан прикованы к левой линии, где, по велению Моурави, восседали величавые философы, прославленные зодчие, вдумчивые фрескописцы, строители в просторных одеяниях, убеленные серебром лет сказители, медлительные книжники и стремительные звездочеты. В них отображалась новая Картли – Картли времен Георгия Саакадзе, Картли «освежающего дождя».
Желающих полюбоваться искусством постоянного войска оказалось слишком много, и никакие скамьи не могли их вместить. Охотники, плотогоны, рыбаки, землепашцы высот, скотоводы и пастухи, не догадавшиеся с ночи захватить скамьи, расположившись на отрогах гор, благодарили создателя за орлиную зоркость глаз.
Дато в парадных доспехах гарцевал впереди своих сотен, неподалеку от князя Качибадзе. С трудом сдерживая взбалмошного скакуна, Даутбек то и дело оказывался рядом с Нижарадзе. Назначенный начальником, охраны площадки правителя, Ростом стоял позади Зураба, который до «боя» любезно занимал Гуриели разговором. Остальные «барсы» расположили личные сотни не как сначала порешили, а каждый вблизи того или другого князя, дружественного заговорщикам, поэтому подозреваемого.
Приехавший на свадьбу повеселевший, или притворившийся веселым, Папуна слегка подтолкнул Даутбека:
– Смотри, только Георгий мог загнать в одну клетку царственных тигров и коршунов, терзающих народ от берегов Черного моря до Алазанской долины!
Даутбек рассмеялся. Сквозь позолоченные наконечники копий, как сквозь прутья зверинца, колыхались перья, султаны, пушистые хвосты… Огромный тюрбан царя Георгия перекрещивали жемчужные нити, как ослепительные пути к Босфору, но над пышными складками господствовала имеретинская шапочка, унизанная яхонтами, как символ независимости и богатства царства. Странный шлем с белыми перьями красовался на Леване Дадиани, – казалось, именно этот воинственный убор обронил некогда Македонец на берегу Фазиса. Мамия Гуриели украсил свою голову подобием главной башни Гурианта, посредине на пике колыхалось маленькое двухконцовое знамя, над нижними и верхними зубцами угрожающе искрился султан. А Шервашидзе Абхазский отогнул козырек шлема, открывая лицо, но зато плотно защитил медью затылок, над которым развевались разноцветные перья.
Едва правитель с царственными гостями опустился в кресло, как тотчас Квливидзе спустил с цепочки двух соколов. Вмиг ожили горные отроги. Плотогоны, рыбаки, пастухи сбросили легкие бурки и обнажили кинжалы. А землепашцы и охотники, потрясая копьями, подобно ополченцам на бранном поле, под бешеный рев горотото и зурны пустились в пляс.
Хмуро глядел на «саакадзевских разбойников» Палавандишвили. Что-то приторное подкатилось к горлу, вдруг захотелось очутиться за башнями в своем замке.
В это мгновение князь Нижарадзе выдвинул вперед коня, намереваясь обнажить шашку и подать условный знак. Даутбек властно схватил его за локоть:
– Князь, почему нарушаешь порядок? Разве ты, а не Липарит, должен первым выехать?
– Как смеешь касаться моей руки? – вскипел Нижарадзе. – Я первый, – так порешили.
Он пытался незаметно освободить руку, но Даутбек хладнокровно стал расспрашивать, когда и кто порешил, и вдруг заинтересовался рукояткой княжеской шашки…
"Что он, с ума сошел?! Почему не подает знак?! – возмущался Качибадзе. А азнауры князя Липарита уже растягивали свои дружины перед правителем.
Пальцы Зураба нервно вздрагивали. Вот сейчас он, по знаку Нижарадзе, вскочит на коня и… Холодная испарина покрыла его лоб, и ледяной панцирь сжал грудь.
На скамьях княгинь движение. Запоздавшая Хорешани торопилась занять предназначенное ей место, а рядом с ней…
«Нет, это наваждение сатаны!» – Зураб хотел подняться, бежать, но цаги словно приросли к земле.
Напрасно Нижарадзе, наконец вырвав руку, махал обнаженной шашкой. Напрасно Качибадзе, встряхивая платок, вытирал усы. Зураб не двигался… «Может, начать без него? – волновался Джавахишвили-младший. – Нет, неразумно, если Зураб не выступит, нас, как фазанов, перебьют». И он отправил гонца к Палавандишвили, который с нарастающей тревогой всматривался в оцепеневшего Зураба: «Неужели предал? Или в последнюю минуту устрашился?»
А Зураб, не в силах отвести взор от Магданы, с ужасом наблюдал за ее сияющим лицом.
И уже военачальники показывали трехлинейный конный бой с внезапным прорывом легких сотен Асламаза и Гуния. Сейчас, по условию, арагвинская конница должна блеснуть точностью квадратных построений и совместно с мухранской растянуть четыре цепи, в которых запутается оглушенный «враг», представленный в военном состязании дружиной Палавандишвили.
Зураб бессмысленно смотрел на конюха, подведшего ему горячего жеребца, потом, опомнившись, шепнул телохранителю:
– Передай князю Палавандишвили: змея раздавлена, пусть придержит коня! – и, взлетев на седло, поскакал к арагвинцам.
«Наконец!» – чуть громко не вскрикнул Качибадзе и, неистово встряхнув платком, вытер усы. Тут его тихо окликнул сын Палавандишвили:
– Князь! Отец советует вытирать не усы, а затылок, – полезнее! – и раньше чем Качибадзе очнулся, ускакал помогать отцу выбраться из цепей взбесившегося Зураба и не в меру увлеченного битвой Мирвана.
Если горячее слово и холодные доводы Моурави не вполне убедили светлейших, то показ боя, перенятого у воинственного Востока, не только убедил, но и встревожил, особенно Левана Мегрельского. Только теперь понял он, какой устрашающей силой владеет Моурави, и все больше недоумевал: на что Георгию Саакадзе царь? Обладай он, Леван, таким войском, уничтожил бы всех царствующих и остался бы единым властелином Грузии.
Саакадзе взмахнул железной перчаткой. Вынеслись «барсы» во главе дружин, и с такой стремительностью вылетела оранжевая сотня Автандила, что почудилось – огненные языки взвились над землей. Зашумело Дигомское поле, встречая любимцев. Всадники Автандила быстро спешились, скинули с плеч мушкеты и залегли за упавшими конями. На них двигался поставленный на колеса Марабдинский замок Шадимана.
Амкары на глаз примеривали, сколько дерева, красок и железа ушло на постройку. Зодчие одобрительно улыбались, это они воспроизвели точную копию Марабдинского замка. Даже на зубчатых стенах стояли котлы, даже в клетках сверкали глазами из бус гиены, змеи, даже пузыри с ядовитым паром колыхались на шестах. Саакадзе лишь прибавил сто сарбазов, выпиленных из тонких досок и наряженных в персидские азямы. Он расставил их на стенах впереди шадимановского войска и на башне рядом со знаменем Сабаратиано водрузил иранское.
На все поле зычно гаркал Автандил голосом своего отца: «Цец-хли!» Оглушительный залп – и сарбазы исчезли со стен.
«Ва-а-а-ша-а!» – гудело Дигомское поле. Вместе с владетелями шумно рукоплескал Зураб. Моурави склонился к нему:
– Вот чем, когда явится к тому нужда, я привлеку Шадимана и его единомышленников.
Побледневший Зураб вздрогнул, беспокойно озираясь. Неподалеку кто-то хохотал:
– Теперь понимаешь, друг, почему Моурави не устрашился присоединить Кахети?
– Одно понимаю, – хрипло возразил другой, – Шадиман может теперь распустить свое змеино-зверино-скорпионное войско.
Безмолвствовали только светлейшие владетели. За любезными масками они скрывали затаенные мысли, бесстрастны были их телохранители, опиравшиеся на позолоченные копья.
Неописуемым ревом встретило поле две железные пушки, отбитые у кизилбашей, спешивших на помощь Исмаил-хану. И еще сильнее заколыхалось над Марабдинским замком персидское знамя.
Элизбар и Пануш отбросили рукава и приложили раскаленные брусья к отверстиям в железных стволах.
Громыхнул огонь, и каменные ядра со свистом рванулись к замку и разметали его в щепы.
Клубы дыма поползли, цепляясь за траву.
«Ва-ах!.. ax!» – раскатисто ревели террасы. Многие сорвались с мест, рукоплеща. Где-то запели воинственный хеури, тысячеголосый хор подхватил на отрогах.
И, вскочив в седло, рявкнул Квливидзе:
– Да рассыплются от картлийского огня все враждебные твердыни!
Так закончил Моурави свадебный пир своих дочерей…
Напрасно Шадиман прождал целый день у Черной скалы. Третий гонец не появился. Небо хмурилось, и Шадиман уже приказал было разбить шатер для ночлега, как вдруг на храпящем коне влетел хранитель замка: – Измена! Измена! Ражден предал! И, захлебываясь проклятием, мсахури рассказал, как Ражден воспользовался его отсутствием и похитил Магдану, как, вернувшись ночью с пастбища, куда уехал по приказанию князя, он обнаружил связанных стражников и как тщетно снарядил погоню, ибо собака Ражден хорошо знал тайные пути от Марабды до Тбилиси.
Шадиман молчал. «Кто? Саакадзе или Зураб? Кем подкуплен презренный Ражден? Кто из князей предал? Может, Саакадзе, мстя, похитил Магдану, чтобы выдать замуж за своего месепе и этим опозорить знамя Бараташвили?»
Кто-то раскатисто захохотал. Шадиман качнулся, цепляясь за ствол, но рванулось дерево, задрожало, отбрасывая ветви, сверкнуло лезвие, зашумели, заметались листья. И совсем близко что-то грохотало надрывно, страшно, то сбрасывая камни, то вырывая кусты, то затихая, чтобы снова крушить, сметать, биться, биться в слезах и хохоте…
И никто, даже чубукчи, не смел сказать князю, что ливень захлестывает его…
Предрассветный туман сползал с Черной скалы. Зыбкие седые пряди легли на плечи Шадимана.
В замок возвращался он не спеша, как с прогулки, не прячась и не всматриваясь в даль.
Замерла Марабда, в смертельном испуге ждали слуги, но Шадиман ни на кого не взглянул. Он даже прошел мимо истерзанного, в кровоподтеках и синяках, Раждена, пытавшегося что-то ему рассказать. Торопливо вошел в покои и внезапно приказал чубукчи выбросить лимонное дерево на задний двор. Он сам поставил на место, где стояло деревцо, низенький столик с шахматной доской. Затем, опустившись в кресло, принялся сам с собой играть в «сто забот», стараясь проникнуть в сложные ходы жизни.
Замолкли пандуристы, утихли песни, оборвался смех, Метехи погрузился в тишину.
В покоях, где некогда Тэкле пленяла Луарсаба звуками чонгури, договариваются Моурави с царем Имерети, владетелями Гурии, Самегрело, Абхазети.
Крепко закрыты двери, вдоль наружных стен Димитрий расставил ностевцев, личную охрану Моурави, а у главного входа застыл Эрасти.
Возле Моурави Даутбек, Ростом, Дато – зорко поглядывают на окна, прислушиваются к шорохам. Нет, тихо! Не подслушивают лазутчики, не любопытствуют князья.
И все же говорили приглушенно, и от этого каждое слово приобретало особое значение. Вырешено многое, предел желаний иверийских царей «от Никопсы до Дербента» – уже казался недостаточным: Трапезунд, Эрзурум, Ереван, Казвин, Ширван-Шеки, туда, в глубь Ирана, в глубь Турции… А потом! Потом, наподобие Китая, возвести вокруг грузинских царств великую каменную стену в сорок пять аршин высоты и пять ширины и раз навсегда покончить с магометанской опасностью.
За горами тушин, абхазцев, за высотами Дарьяла цепью протянуть грозные крепости с пушками на башнях, с пищалями на выступах – огненного боя будет много. В Носте уже создается амкарство пушкарей, ностевцы рыщут в поисках взрывчатого песка. В Русию он, Моурави, пошлет верных людей с просьбой прислать мастеров пушечного дела и пищального, а также отправит способных амкаров познать это наиважнейшее для грузинского войска дело… А за море поедут послы укрощать Стамбул. Пусть владетели готовятся к большой войне, доспехи, бурки, седла, зерно, вино надо положить в запас на пять лет, ибо, когда от каждого дыма уйдут молодые воины, трудно будет содержать постоянные дружины в довольстве на виду у врага.
После поражения магометанского мира и утверждения новых отвоеванных границ не придется Имерети, как теперь, украдкой, опасаясь турок, добывать в своих горах серебро и камни; не придется Самегрело из-за страха перед вторжением турок, жаждущих золота, оставлять в бездействии свои рудники и этим лишать себя обогащения; не придется Абхазети укрывать в пещерах серебро, свинец и розовую пальму.
Долго еще развивал Моурави величественные замыслы перед потрясенными владетелями. Будущее манило и восхищало. Моурави добился согласия на подготовку к «большой войне», определил срок в два года. И никто не возражал, когда он потребовал присылки в Картли в течение шести месяцев, для слияния с постоянным войском, от Имерети двух тысяч конников, от Гурии и Абхазети по тысяче, а – к гордости Левана – от Самегрело трех тысяч.
Решено очередных сменять ежегодно, после каждого Жатвенного месяца.
Еще о многом заманчивом говорили пять правителей. Затем клятвенно скрестили мечи и рыцарским словом обещали быть верными союзу и хранить все до времени в тайне.
Заканчивая совет, Моурави объявил, что отцы церкви постановили венчать на объединенное царство Теймураза Кахетинского. Владетели поздравили Моурави с удачным завершением кахетино-картлийского бесцарствия.
Пышно проводил Тбилиси царственных гостей. Под звон колоколов попрощались с ними молодожены, отправляясь в замки Мухран-батони и Эристави Ксанского.
Кончались празднества, наступало суровое время воина, купца и амкара.
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
Весна ворвалась неожиданно. В первый день февраля удод прокричал призыв. Старики говорили: «Совсем как пятьдесят лет назад, когда османы пленили Симона Первого. Встали люди, а вместо снега – белые розы на кустах».
Жадно прильнула Хорешани к фиалкам – вестникам возрождения любви и солнца. Для нее Дато собрал их в мцхетском лесу. Вместе с цветами вошла в дом радость: Дато вернулся невредимым из путешествия в Гонио. Больше незачем будет скакать в это опасное, кишащее башибузуками место: царь Теймураз согласился на все условия Георгия Саакадзе. Когда Дато привез после второго посещения Гонио ответ Теймураза, Саакадзе не совсем остался доволен туманными обещаниями. Семейные празднества и переговоры с владетелями затянули соглашение с Теймуразом. Но никакие события не могли повлиять на решение Саакадзе добиться от царя клятвенных заверений.
Нетерпение гнало в Тбилиси советников кахетинского царя. Но сколько ни убеждал Вачнадзе, сколько ни клялся Андроникашвили, сколько ни ручался и ни упрашивал митрополит Никифор, – Саакадзе твердо заявил: «Пока царь Багратид Теймураз Первый не поклянется в церкви не нарушать установленной военной и торговой жизни в Кахети-Картли – воцарение не свершится».
В третий раз Дато и Гиви тайно выехали в Гонио. Наконец в присутствии всего двора, в каменной церковке над ревущим Чорохом, Дато Кавтарадзе, посланник Великого Моурави, объединителя двух царств, принял клятву царя Кахети Теймураза Багратида. Священник переписал клятву на пергамент, подпись царя скрепил митрополит.
Конечно, не очень верил Саакадзе таким клятвам, но все же это лучше, чем воздушные слова.
Предстояло еще одно тяжелое дело. Пора намекнуть Кайхосро о своевременности его отречения. Мдиванбеги, да и князья, догадывались о разговорах правителя с Моурави, но доколе ждать?
Не особенно охотно в это утро въехал Моурави в Метехский замок. К счастью, старый Мухран-батони отсутствовал. Саакадзе осторожно заявил, что скоро может настать долгожданный час заветного желания благородного Кайхосро: Теймураз, увы, возвращается в Кахети, и поскольку Картли и Кахети объединены, церковь желает венчать царя во Мцхета сразу на оба царства.
Кайхосро повеселел. Радуясь отъезду деда, он объявил в Метехи католикосу о своем намерении отречься от картлийского престоле в пользу царя Теймураза.
Зазвонили колокола. Кар… тли… я… Кар… тли… я… – отзванивала Анчисхатская церковь.
Эгрэ… ихо… эгрэ… ари… Эгрэ… ихо… эгрэ… ари… – гудел Сионский собор.
Велит… менее… менее… велит, гамарджвебит… менее… велит… – заливалась Метехская церковь.
В церквах и храмах священники в торжественном облачении оповестили народ о воле высокочтимого правителя Картли… Зашумел майдан…
Крыши запестрели женщинами. «Вай ме! Вай ме!» – плакали, причитали и жадно ловили взлетающие слова. Шныряли нищие, водоносы, глашатаи. Кто-то поспешно загонял в караван-сарай верблюдов. Какой-то глехи, стоя на арбе, остервенело гнал буйволов. Не оглядываясь, мчались конные гзири. «Куда? Зачем? Вай ме! Вай ме!» Улицы заливал взбудораженный народ.
– Что? Что случилось?
– Це… це… це! Почему?
– Охо-хо! Кто допустил? Кто позволил?
Совсем неожиданно, ранним теплым утром, когда с гор буйно неслись растаявшие снега, к дому Саакадзе подъехали пшавы, хевсуры, тушины, мтиульцы и, к общему удивлению, двалетцы. На боевых проволочных кольчугах мерцало старинное оружие, на рукоятках прямых мечей торчали орлиные головы, и сами витязи, как чоухские орлы, глядели из-под железных сеток. Под горскими седлами пестрели желтые и синие войлоки.
На большом дворе Саакадзе стало тесно. Молодые сопровождали старших. Но в комнату приветствий вошли только старейшие: Хомезура из Шатиля, Батур с Бочорма-горы, Гиорги из аула Салугардан и от Тушети – Анта Девдрис.
Когда, по обычаю, Саакадзе выслушал и ответил, как здоровье его семьи, домочадцев и скота, и сам озабоченно справился о здоровье их семьи, домочадцев и скота, он радушно указал им на почетные места.
Важно рассевшись, горцы выжидательно смотрели на Саакадзе. До пиршества в честь посещения дорогих его сердцу витязей он предложил побеседовать о предстоящих переменах в Картли. Но «старец ущелья» Хомезура, герой Марткоби, выступил вперед, слегка выставил правую ногу и, заложив за пояс указательный палец, красочно заговорил о заслугах Моурави, о любви к нему народа, о радости сражаться под его знаменем и о преданности ему всех горских племен, доказательством чему их приезд. Говорил пшавский хевисбери Батур. Последним повел речь Анта Девдрис. Приведя ясные доводы, Анта уверял, что только он, Георгий Саакадзе, может поднять царство до вершин облаков, только он знает, как сделать народ счастливым. Он убеждал: опасно передать сейчас другому царство, – еще не совсем окрепло после потрясений. Вот почему во всех обществах деканозы вынесли священные знамена и сосуды, над которыми прозвучала народная воля поручить им, хевисбери гор и ущелий, просить Великого Моурави возложить на себя грузинскую корону… И если нужно будет подкрепить такое решение силой мечей, то горцы спустятся лавиной, и тогда пусть кто-либо отважится помешать желанию хевсуров, пшавов, тушин, мтиульцев и двалетцев.
Еще долго старейшие убеждали Саакадзе. Проникновенно говорил двалетец: напомнив о справедливом гневе Моурави, восхитился его рыцарским отношением к двали, неповинным в честолюбивых затеях своих тавади… Вот почему двалетцы просят Георгия из Носте стать основоположником династии Саакадзе…
Молча выслушал Саакадзе хозяев гор. Быть может, на какое-то мгновение мелькнула острая мысль: «Не правы ли умудренные жизнью высот вершители судеб горцев? Зачем отдаю в чужие руки святое дело, завоеванное кровью тысяч? Моей кровью!.. Кто, кроме меня, сумеет довести до победоносного завершения задуманное мною?» Но молния сверкнула и погасла. Глухим громом отдавались слова Моурави:
– Друзья мои, дорогие горцы, сколь радостны мне ваши речи! Не потому, что ласкают мой слух они, а потому, что ваша крепкая вера в Моурави сулит прочную боевую дружбу… Было время, когда церковь была готова венчать меня на царство, – ведь я спас от осквернения христов дом. Было время, когда смертельно испуганные князья раболепно преподнесли бы мне царский венец. Я это видел и не соблазнился. Не царем, а объединителем желаю я прославиться, не властелином, а другом народа хочу прослыть, не строптивцем, а мудрым советником царя надеюсь стать, воином, оберегающим своею грудью любимое отечество. И таким я буду, пока рука моя держит меч, пока слово мое сумеет убеждать! Нет, не за царским венцом, не за почестями и богатством гонял я коня через бранное поле, затянутое кровавым туманом… О величии родины мои помыслы, и ей клянусь в сыновней верности. Нет, не пристало мне снимать с Багратиони многовековый венец. Народ Картли указал мне дорогу, и какие бы крутизны ни предстали на моем пути, я пойду до конца… Я, Георгий Саакадзе, – лишь «первый обязанный перед Родиной».
С глубоким уважением взирали старейшие на Великого Моурави. Кто из князей отказался бы? Только теперь они оценили обращение его к ним за воинской помощью. Анта Девдрис гордился дружбой с богатырем воли и мысли. Он, Анта, больше не настаивал, ибо знал – это ни к чему. Но остальные хевисбери еще пробовали убеждать, уговаривать.
Моурави поднялся и дружески просил оказать честь его скатерти.
До поздних огней, зажженных в оленьих рогах, длилась кунацкая еда. Несмотря на обилие съеденного и выпитого, никто не отяжелел мыслью, – слишком необычно было время.
Саакадзе воспользовался случаем еще теснее сблизиться с этими суровыми воинами, поклоняющимися чистому огню и владеющими волей гор. Он просил их остаться погостить в его доме, побывать на Дигомском поле, присмотреться к обновленному Тбилиси…
Шепчутся в Тбилиси, изумляются, не верят. «Что делать? Радоваться или горевать? Что будет? Что будет?» Амкары, купцы совещались с Даутбеком, Ростомом. «Барсы» советовали отправиться со знаменами в Метехи – просить правителя не бросать царства. Пусть все тбилисцы умоляют благородного правителя.
Примчались из Мухрани дед, дядя, братья родные и двоюродные… Все было кончено: Мухран-батони обратно слова не берут…
В палату мдиванбегов, совещающихся четвертый день, пошел старый Мухран-батони. Он с достоинством напомнил, что князья трижды жаловали в его владение просить Кайхосро на царствование, он, глава фамилии Мухран-батони, не соглашался на их просьбы, но надо было помочь Картли. И он, верный сын царства, согласился отдать внука на мученичество, благоразумно отказав в венчании на царство и говоря, что если за три года не явится законный царь, то Кайхосро возложит на себя венец. Благодарение богу, законный царь из династии Багратидов-Багратиони пожелал вернуться на свое царство, а Кахети и Картли сейчас едины. Пусть же создатель благословит путь богоравного…
Но чей плач и мольба перехлестывают через высокие стены Метехи? Почему амкары, купцы со знаменами толпятся у моста? Откуда столько народа на улочках?
«Барсы» радовались: им удалось устроить лестный для фамилии Мухран-батони народный плач.
Моурави приказал открыть ворота. В царский замок хлынул народ. Во главе фамилии, придворных, князей на площадку башни вышел правитель Кайхосро.
Заколыхались знамена, картлийцы преклонили колена, молили царственного правители не покидать их. Рыдали старики, молодые, простирая к небу руки, благословляли час, когда правитель благородно и справедливо начал владеть Картли.
Пришли философы, зодчие, сказители, книжники и звездочеты. Пришли от азнауров Квливидзе, Даутбек, Сулханишвили, Асламаз, Гуния, заклинали святым Георгием, упрашивали, убеждали…
Растроганный Мухран-батони благодарил толпу и громко повторил народу сказанное мдиванбегам. Его внук, доблестный Кайхосро, принял на себя титул правителя на время. Но вот возвращается благословенный царь Теймураз, и пусть каждый, желающим процветания Картли и Кахети, присягает законному царю. Он, старый владетель Самухрано, сделает это первый, как первый предложит свой меч и сердце царю объединенных царств.
Мягко, убедительно говорил Кайхосро: «Пусть народ разойдется и готовится к встрече царя Теймураза».
Всеми мерами Саакадзе старался смягчить тяжелый удар по самолюбию знатной фамилии, тем более он твердо знал, что ничьи слезы не повлияют на решение Кайхосро, иначе не прибегнул бы к столь рискованному средству.
А тбилисцы серьезно думали, что по своему побуждению они пришли умолять правителя. И, отчаявшись в земных доводах, они, проходя мост, останавливались у часовенки святого мученика Або и ставили голубые свечки.
Хотя азнауры о многом догадывались: не мог, конечно, Теймураз воцариться помимо воли Моурави, – но, взволнованные речью правителя, склоняли перед ним колена, целовали протянутую руку, руку правителя, избранного церковью и любимого народом. Так и сказал Квливидзе, прощаясь с носителем звания «правитель».
Смущен и суровый Даутбек. Он-то знал все, но обаяние Кайхосро покоряло его, и, к радости Саакадзе, голос его звучал искренним огорчением:
– Возвышенный, доблестный Кайхосро Мухран-батони, дорога воинов всегда одна, она ведет к мужеству, ведет к славе. И если тебе понадобятся сильные руки, призови азнауров, и твой враг может немедля заказать по себе панихиду.
Кайхосро засмеялся, обнял Даутбека и шепнул на ухо:
– Приглашаю тебя на пир в Мухрани по случаю избавления от драгоценного ярма, которое почему-то зовется венцом «правителя».
Облегченно вздохнул Даутбек, а то огорчался: как ни клей – все равно обойден благородный воин Кайхосро!
А весна бежала вперед, расстилая зеленые ковры и наряжая деревья в белые цветы. Не замечал ее красот только Саакадзе. Если бы спросили его, почему он так стремительно принялся за дела царства, почему мечется с Дигомского поля на постройки башенных укреплений, с монетного двора в Метехи и снова в хранилище оружия, – он бы затруднился ответить. Казалось, он торопился сделать как можно больше до воцарения Теймураза. Неужели боялся, что не доделают того, чего не успеет сделать он сам?
Вот и сегодня, едва войдя в палату мдиванбегов, он заявил о необходимости выезда посольства в Стамбул: и без того на несколько месяцев запоздали.
Князь Цицишвили хотел было напомнить, что откладывали из-за желания дождаться воцарения Теймураза, но, взглянув на Моурави, первый согласился – долее медлить неразумно. Его тотчас поддержали, надо обсудить дары, грамоты и напутствия: в чем послы должны быть тверды, а в чем могут уступить.
Не прошло и десяти дней, как стали грузить на коней и верблюдов подарки.
Кроме явного наказа, Саакадзе передал Дато свиток для Осман-паши. Там было начертано всего несколько слов: «Выслушай моего посланца, словно я, Георгий Саакадзе, Моурави Картли, говорю с тобой».
Проводив посольство в Стамбул, Саакадзе ускорил отречение Кайхосро.
Заунывно гудели колокола, выстроенное войско угрюмо молчало. Площадь перед Сионским собором наполнена скорбящими. На плоских крышах рыдали женщины, причитали старухи. «Вай ме! Вай ме! На кого бросаешь нас, светлый Кайхосро?! За что рассердился? Почему покидаешь возлюбивших тебя?»
Ростом и Элизбар были довольны – это они устроили такие пышные проводы веселому Кайхосро.
Переполнен до предела Сионский собор; здесь знатнейшие князья и воинственные азнауры. Зураб, с чуть прилипшими к вискам волосами, прошептал:
– Знаешь, Русудан, я бы никогда не отрекся!
Укоризненно посмотрела Хорешани и ответила за Русудан:
– Интересы царства превыше себялюбия.
Шептались многие и о многом, но никто не посмела вслух осуждать действия Моурави. Вот он, суровый и неумолимый, стоит у подножия алтаря во главе мдиванбегов. Вот чуть позади стоят преданные ему единомышленники. Вот рядом с ним гордый старик Мухран-батони. Он не только не злобится на Моурави, но, кажется, даже утешает… Утешает? В чем? Может быть, уверяет друга, что и Теймураз будет следовать мудрым советам всесильного Моурави?
Католикос вышел в строгом облачении, за ним потоком белое и черное духовенство. Торжественно еще раз попросил он от имени церкви и народа не покидать царства, не оставлять престола.
Осенив себя крестом, Кайхосро ответил:
– Я, благословенный церковью правитель Картли, Кайхосро из рода Мухран-батони, отрекаюсь от венца и власти над Картли и передаю свои священные права царю Багратиду Теймуразу Первому и клянусь под его скипетром сражаться с заклятыми врагами возлюбленного отечества…
Внезапно колокола смолкли, оборвался говор толпы. В воцарившейся тишине вышел на паперть тбилели и объявил о свершившемся отречении. На лестнице притвора появился Кайхосро. Люди стояли молча, склонив головы.
Кайхосро одобряюще улыбнулся, вскочил на подведенного коня, на чепраке которого уже были фамильные знаки Мухран-батони. За Кайхосро последовали многочисленные сородичи – Моурави, Ксанский Эристави, Зураб, Газнели, мдиванбеги – почти все князья, «барсы», азнауры.
Не заезжая в Метехи, конный поезд направился к Дигомским воротам. Здесь произошло дружеское прощание фамилии Мухран-батони с провожающими. За ворота, кроме личной свиты, выехали только Моурави, «дружина барсов», Квливидзе, Нодар, а также на конях – Русудан и Хорешани.
Старого князя тронуло такое внимание, он знал: завтра вся знать выезжает к имеретинской границе, навстречу царю Теймуразу, а вот Моурави с близкими провожает бывшего правителя до самого Мухрани.
Но каково было изумление, когда на вежливое приглашение заехать в замок сразу согласился Моурави и, к ликованию мухранцев, прожил там с семьею более пятнадцати дней. Значит, не помчался, как все, навстречу царю Теймуразу. Значит, действительно огорчен отречением этого своенравного мальчишки, который, как сорвавшийся с цепи пес, носится по замку, перецеловал, кажется, не только всех прислужниц, но и всех псарей, и ночью у себя в покоях устроил пирушку, напоив Даутбека до зеленых чертей…
Неизвестно, по какой причине Георгий Саакадзе не выехал встречать Теймураза, царя-поэта. Быть может, вынужденный государственной необходимостью снова возвести на трон Теймураза, в душе опасался властного и упрямого кахетинца, оставляя за собой право в будущем обуздывать «навязанного» духовенством и княжеством царя? Быть может, хотел показать Теймуразу, что не собирается уступать ему власти Моурави? Как бы то ни было, но распрощался он с дружественным замком, лишь когда прискакали гонцы и сообщили, что караван Теймураза приближается к Мцхета.
Накануне Саакадзе осторожно намекнул Мирвану Мухран-батони о желательности присутствия его в первопрестольной.
Прощаясь, старый князь обещал не позднее чем через три дня прибыть со всеми сыновьями на коронование Теймураза.
Красив Мцхета в дни цветения мая, когда неукротимо несет свои тяжелые воды древняя и вечно юная Кура, а белая целомудренная Арагви устремляется к ней, забросав прозрачные рукава. А на горах леса шумят так задорно, словно впервые нарядились в весенний наряд, и в зеленом буйстве ветвей хлопотливо перекликаются голубой дрозд и розовый скворец. А там, на крутом кряже, в глубинах запутанного орешника, перекрывая урчание пушистого зверя, призывно кричит олень.
Но съехавшееся княжество не слышит упоенных голосов, не чувствует пьянящего благоухания весны. Даже праздничный звон не может пробудить в них живого отклика. Они всецело поглощены суетой.
Сопровождаемый католикосом Евдемосом, Даниилом – архиепископом Самтаврским, Агафоном – митрополитом Руисским, Филиппом – архиепископом Алавердским, Арагвским Эристави Зурабом, Ксанским Иесеем и свитой из кахетинских и картлийских князей, царь Теймураз приближался к собору Двенадцати апостолов.
На двадцать конских шагов впереди царственного каравана ехали тридцать два всадника в шишаках и кольчугах, по четыре в ряд, на вороном, белом, золотистом и гнедом скакунах. Время от времени чередуясь, шестнадцать всадников вскидывали длинные тонкие позолоченные трубы и выводили воинственные рулады. Несмотря на ярко слепящее солнце, остальные вздымали шестнадцать узких медных факельниц, из которых подымался густой красный огонь. Отблески его изменчиво играли на знаменах Картли и Кахети.
Крест на куполе, обвитый красным шелком, означал будущее благополучие народа при новом царе. Звонко растекалось песнопение: «…Храни, всевышний обоих царствий, молитвами всех святых непобедимого царя царей, возвеличи тобою достойно венчанного, да падут все враги его и супостаты царства под ноги его непобедимою силою твоей десницы. Аминь! Да будет!..»
На паперти собора сплоченными рядами чернело и белело в греческих клобуках духовенство картлийское и кахетинское. Впереди, в новых саккосах, Феодосий – архиепископ Голгофский, настоятель Кватахеви Трифилий и тбилели поднятием крестов приветствовали царя.
Это уже не был изгнанник, ожидающий помощи русийского двора или Рима. Он сверкнул красноватыми белками и надменно бросил поводья подбежавшему молодому князю Чолокашвили. На полосатом атласном азяме переливался изумруд и жемчуг, вокруг шеи вился золотой жгут, на замысловатом тюрбане колыхались белоснежные перья, перехваченные рубинами.
И от его властной походки и повелительного взгляда радостно забились сердца князей и священнослужителей: «Наконец грядет настоящий царь!»
Приветливо улыбались царица и царевна Дария, а семилетний царевич Давид лихо спрыгнул с коня и последовал за отцом.
«Вот здесь, где недавно шах Аббас любовался пожарищем, – думал Теймураз, – сегодня он, царь двух царств, обмакнет перо в багряные чернила и начертает о себе оду прославления». Предвкушая этот час, Теймураз не заметил, кто подвел его в храме Двенадцати апостолов к трону грузинских царей.
Беспокойное оживление царило в огромном доме католикоса. Суетились придворные князья, монахи, принимая богатые дары. Особенно восхищали изысканные приношения царской семье от фамилии Мухран-батони. Старый князь сдержал обещание и прибыл со всеми сыновьями.
Поражали расточительные подарки сдержанного Зураба Эристави. Шелк, бархат, парча легли у ног царицы и царевны. Большой ларец из розового дерева, наполненный жемчужными нитями и запястьями, пленил царицу и вызвал легкую усмешку царевны Дарии. Арабского скакуна под бархатным седлом, расшитым золотом и каменьями, благосклонно принял от Зураба царь Теймураз.
Своего мучительного состояния Зураб сам еще не понимал. Не его ли обязанность вызволить прекрасную Магдану? А разве он так уж влюблен? Разве не ради достижения своих замыслов решил породниться с Шадиманом? Но теперь есть ли нужда в этом, когда так глупо профазанил князь не только дочь, но и заговор?
Какие-то неясные ощущения кружили голову, толкали на дерзкие поступки: «Царь Теймураз! Быть первым приближенным, стать необходимым… Дария!.. Царевна Дария!.. Должна сблизить неразрывными узами, а потом… Остановись, князь Зураб!.. Придется свершить немыслимое! Ну что ж, и свершу! Клянусь своими желаниями, свершу! От Шадимана пока все скрою. Нет, надо самому еще раз поехать…»
И Зураб снова метался, стараясь быть в поле зрения царя, царицы, царевны.
Моурави, который после провала княжеского заговора зорко, хотя и незаметно, следил за Зурабом, был озадачен странным состоянием арагвского князя: он то беспричинно хохотал, то хмуро озирался. «Гоняется сразу за двумя оленями… Пожалуй, Теймураз лучше Шадимана…» – И он насмешливо шепнул Зурабу:
– Вижу, тебе по сердцу пришлась красота юной царевны Дарии.
Зураб густо покраснел и, мрачно блеснув зрачками, буркнул:
– Тебе, Моурави, лучше бы подумать о том, что даже Леван Дадиани, ревнитель прадедовских обычаев, не пожаловал сюда на коронацию.
Теймураз, опьяненный своим величием, даже не заметил отсутствия царствующих особ, но Моурави понял: светлейшие не прибыли, желая подчеркнуть свое уважение к нему, Георгию Саакадзе.
Приношения все больше заполняли покои царственной семьи. Много подарков было от князей и азнауров, но затмить Зураба никто не смог. Только индийский меч, осыпанный алмазами, бирюзой и лалами, – дар Георгия Саакадзе, и ожерелье из прозрачных голубых звезд, преподнесенное Русудан царице, – несколько умерили, к досаде Зураба, восторг, вызванный его щедростью.
Пуще всего Зураб не мог простить Хорешани, которая, возмущаясь им, преподнесла Дарии ожерелье из любимых камней Нестан: пусть жалит если не сердце, то хоть глаза неверному князю.
Но о чем – вот уже несколько часов – беседует Моурави с царем? Мучило любопытство не только мдиванбегов. Джавахишвили и Цицишвили даже пытались прогуливаться под окнами царских покоев, но напрасно: плотно закрыты ставни, и вдоль стен вытянулась стража, расставленная Элизбаром.
– Я слишком беден, мой Моурави, чтобы одарить тебя, но если моя любовь чего-нибудь стоит, владей ею.
– Мой светлый царь, лучшая награда для меня – твое желание укрепить царство. Повелевай, и я буду одерживать победы для славы твоей, для славы отечества… Я не оговорился, как сказал тебе мой посланник, Дато Кавтарадзе: не отступлю от решения объединить все наши царства и княжества под твоим скипетром.
При одном лишь упоминании об этом Теймураз вздрагивал, и тщеславие захлестывало его сердце, но он не очень верил в такую возможность и потому старался придать голосу большую проникновенность:
– Ты не так говоришь, Георгий! Знай, как поклялись, ни в чем не будем препятствовать тебе… Потому мы возжелали сразу направиться в Кахети, дабы возлюбленный Моурави продолжал свободно распоряжаться сердцем Грузии – Тбилиси. Но в великих и малых попечительствах наших о царстве не следует забывать о стремлениях «льва Ирана» и отвратить его покушение силами нашими.
Неприятное чувство отчужденности охватило Моурави. Подкрадывалось сомнение. Уж не обходит ли Теймураз Картли? Разве объединенные царства не усиливают его трон? Неужели решится возвеличить Кахети принижением Картли? Не бывать такому! Картли и Кахети – одно целое, неделимое! И Метехи останется стольным замком царей!
Пробовал Саакадзе убедить князей, что такое предпочтение Кахети опасно для Картли. Но князья, обрадованные восстановлением настоящей, привычной для них власти, отказались воздействовать на волю царя. К удивлению Саакадзе, и духовенство вдруг прикинулось покорной паствой и отклонило вмешательство в постановление богоравного. А митрополит Мцхетский иронически добавил: «Моурави, не следует забывать разницу между царем Теймуразом и покорным отроком Кайхосро. И еще: не полезно путать заботу о церкви с вторжением в ее дела, ибо достояние святой обители неприкосновенно…»
Саакадзе холодно напомнил, что и он немало способствовал увеличению благосостояния церкви, рассчитывая на помощь святых отцов в тяжелое для Картли время. И мысленно решил удвоить осторожность, ибо эти смиренники, очевидно, начинают подозревать его в действиях, направленных к ограничению их земельных богатств.
И он снова попытался всеми доводами склонить Теймураза сразу воцариться в Метехи на большом престоле и покончить навсегда с сомнениями владетелей. Лишь твердая, решительная политика и сильная власть царя способны вдохнуть в объединенное царство единую мысль, единое стремление. Но все было тщетно.
Теймураз упрямо сдвинул брови и заявил о непоколебимом решении восстановить Кахети, укрепить ее границы новыми крепостями и возвратить на пепелище разбежавшихся кахетинцев. Иначе откуда брать войско и подати?
Долго еще обсуждали царь и Моурави положение дел в Кахети-Картли. Саакадзе убедился, что Теймураз собирается единолично царствовать, без помощи князей, и, по его словам, разумно и счастливо для царства… Но что-то беспокоило Моурави в словах царя, и, оставшись один, он недовольно спросил себя: не лучше ли было подождать? Не поторопился ли он? Может, разумнее было бы обещать князьям Луарсаба, без конца посылать в Московию посольства и этим оттянуть возвращение Теймураза до окончания войны с Персией? Даже – до объединения Грузии… Не помешает ли Теймураз его планам? Еще не поздно, еще не венчан… Можно завтра возвести только на кахетинский трон, поскольку Теймураз не желает избрать своей столицей Тбилиси. Но тогда вновь расколется, как орех, с такими усилиями объединенное Картли-Кахетинское царство… А князья? От счастья охмелевшие ходят, почувствовали своего царя… Конечно, можно призвать горцев и успокоить царя и князей, но… Моурави не обрадует Иран смутой, не приблизит ни на минуту встречу с шахом, не отсрочит ни на один час все задуманное… Значит, придется убеждать царя… никогда не поздно доказать словом или мечом свою правоту. А если начнет противодействовать? Тогда…
Наутро под звон колоколов, под удары дапи и рокот дудуки Багратид Теймураз Первый величественно вошел в храм и принял от католикоса золотой скипетр с каменьями и финифтью. И сквозь дымки кадильниц тень скипетра мрачно легла на фреску святого Георгия…
После семидневного пира многолюдный Мцхета провожал царя. За ним следовали блистательная свита, тысячная охрана и караван.
Дорога круто взбиралась на Тианетский перевал, над которым полыхала багряная заря…
Моурави провожал царя до Большого моста. Посредине моста они придержали коней. Теймураз приподнялся на стременах, обнял и трижды поцеловал Георгия Саакадзе. Повторил просьбу заботиться о Картли. А главное – войско! Всеми мерами собирать войско.
Несколько поодаль безмолвно стояли «барсы» в боевых доспехах. Внезапно Даутбек склонился к Ростому:
– Золотые слова сказал когда-то Шадиман: «Что стоит услуга, которая уже оказана…»
Старый воин, азнаур Квливидзе, непримиримо сверкнул глазами, а Асламаз и Гуния гневно сжали рукоятки шашек.
Долго смотрел вслед удаляющемуся пышному каравану Моурави: что несет Грузии царствование Теймураза? Что ждет Картли? В этот миг – он знал – судьба перешагнула через соединяющий два берега мост…
Саакадзе оглядел спутанные леса, неровные ущелья, внизу билась о камни вспененная вода. Вдруг ему почудилось, что возвращается он из далекого странствования с опустошенным хурджини. Возвращается в сахли отца, что стоит, одряхлевший, в Носте чад обрывом… Пустота… Покой… Забвение… Там, за багряным солнцем остались необузданные мечты, желания. Остались буйство, яростные битвы, бранное поле, усеянное обломками мечей. И вот сейчас он, Великий Моурави, на распутье, не знает, на какой берег выехать…
Так, в глубоком раздумье, неподвижно стоял Георгий Саакадзе. Внезапно выпрямился, сжал нагайку, круто повернул коня и стремительно поскакал через Большой мост, навстречу надвигающимся сумеркам.
Конец третьей книги
СЛОВАРЬ-КОММЕНТАРИЙ
Анчхабери – забрало грузинской работы.
Асасы – сотники стражи.
Багдади (груз.) – большой шелковый платок.
Башибузук (тур.) – дословно: сорвиголова – солдат иррегулярных частей турецкого войска. В переносном смысле: отчаянный, буйный человек, разбойник.
БоярскаяДума – высший феодальный совет при царе в Московском государстве (XVII в.), состоявший из представителей старой аристократии и вновь выдвинувшихся при первых Романовых дворянских фамилий. В Думе принимали участие так называемые думные люди: бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки. Высший правительственный орган, Боярская Дума, была классовым орудием крупных феодалов-землевладельцев: «Царь указал, бояре приговорили».
Вилайет (тур.) – административная единица в Оттоманской империи (область, край); во главе вилайета стоял вали, иногда носивший титул бейлербея.
Гоми (груз.) – густая каша (мамалыга) из проса или кукурузной муки.
Гюрза – ядовитая змея.
Дабахчи (груз.) – амкары (ремесленники), кожевники.
Деканоз – жрец молельни в Тушетии, Хевсуретии и Пшавии, ведающий культовыми обрядами.
Джеркеси (перс.) – пояс.
Джинн, эджиние (арабск.) – злой дух, бес.
Диван (перс.-тур.) – в Оттоманской империи – совет высших пашей, возглавляющих флот, армейский суд, финансы. В Диван также входили все трехбунчужные паши, проживающие в столице – Стамбуле.
Димплипито (груз.) – музыкальный инструмент вроде литавр; имеет форму усеченного конуса, на широком основании которого натянут пузырь; играют на нем палочками.
Дукандар (груз.) – лавочник.
Иори – река в Кахети.
Каба – старинное грузинское верхнее платье с откидными рукавами.
Када – слоеный пирог.
Каманча – восточный струнный музыкальный инструмент, вроде скрипки.
Керренаи – длинные персидские трубы.
Кефа – белая смола для жевания.
Кефсы (перс.) – нарядные туфли.
«Кирие элейсон!» (греч.) – «Господи, помилуй!»
Кока (груз.) – мера жидкости в Картли, от 8 до 24 литров (в разное время и в разных районах).
Кудиани (груз.) – колдунья.
Куропалат – придворная должность, потомственный титул правителя страны, даваемый византийскими императорами царям Западной Грузии, Армении, Абхазии, находившимся под протекторатом Византии. В связи с упадком Византийской империи в X веке Грузия путем упорной борьбы успешно добивалась полной независимости.
Леки – лезгины.
Маджама – особая форма восточного стиха с омонимными рифмами, имевшая наибольшее распространение в Иране.
Маджари (груз.) – молодое вино.
Македонец – Александр Македонский.
Масхара (груз.) – шут.
Мафраш – кусок грубой ковровой ткани (круглой формы) с кожаными петлями по краям, через которые протягивается веревка для обвязки груза.
Мдиванбег-ухуцеси – старший придворный советник.
Мдиванбеги – высшие судьи, назначались из крупнейших грузинских феодалов в количестве четырех, по числу государств-областей.
Мтавари (груз.) – владетельные князья.
Муфти – мусульманский богослов; лицо, уполномоченное выдавать фетву – письменный ответ на юридические вопросы; каноническое толкование акта или событий на основе корана.
Окрос Чардахи (груз.) – золотой шатер, дворец имеретинских царей в Кутаиси.
Панагия – иконка, носимая епископом на груди.
Параманд – платок с изображением восьмиконечного креста, который носят на груди монахи.
Патрони (груз.) – от латинского «патронус» – господин, покровитель.
Пурщик – пекарь.
Саккос (греч.) – архиерейская одежда для богослужения.
Сальман-и-Фарси – брадобрей пророка Магомета.
Самтавро (груз.) – монастырь, буквально: «резиденция владетеля», летняя резиденция католикоса.
Сантури (груз.) – музыкальный инструмент, имеющий вид цитры, только большего размера.
Сигель – определение, указ.
Тамада (груз.) – выборный, глава пира.
Тарпан – вид оружия, применявшегося в XVII веке в турецкой армии, – своеобразная пила, посаженная на длинную рукоятку.
Тахмасп – шах Ирана (1508-1576), известен кровавыми вторжениями в Картлийское царство; не добившись цели огнем и мечом, изменил политику и путем подкупов переманил на свою сторону многих феодалов, стремясь с их помощью покорить Картли.
Трикирий (греч.) – подсвечник с тремя свечами.
Уподари – ущелье не рубеже Кахети и владений Ирана.
Хасега (перс.) – наложница.
Хатабала (тюркск.) – переполох, неразбериха, горести.
Хинкали – тушинское яство, род пельменей.
Хмиади – тушинский хлеб, род пресных лепешек.
Хуцау-Дзаур – по осетинской мифологии, высшее существо, пекущееся о благе людей.
Цецхли (груз.) – огонь.
Чогани (груз.) – лапта, отбойная лопата.
Анна Арнольдовна Антоновская Великий Моурави Роман-эпопея в шести книгах Книга четвертая Ходи невредимым!
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
За ветхой дверью кузницы догорал день.
Синие огни горна метались над грудой угасающих углей, оставляя налет пепла. Словно зверь в ущелье, взревел в поддувале неистовый ветер. Но мехи внезапно стали неподвижны, густая темень стелилась над кожухом, от которого исходил прогорклый запах дыма.
Не то тревожно, не то радостно прозвенел под низким закопченным сводом последний удар молотка. Старый Ясе приподнял щит, и в бликах меркнувшего света ожили слова Великого Моурави, некогда взметнувшиеся огненными птицами над Марткобской равниной:
СЧАСТЛИВ ТОТ,
У КОГО ЗА РОДИНУ
БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ!
Щит великого Моурави был готов. И Ясе вздохнул полной грудью. За весь отшумевший год он в первый раз улыбнулся солнцу, уходящему за дальние горы на ночной покой.
Но почему в середине щита Ясе не вычеканил беркута, стаю ласточек или непокорного барса? Разве тут не требовался символ силы, стремительности и бесстрашия? А может, потому и не вычеканил, что год этот не был похож ни на один год, прожитый старым чеканщиком, как этот щит Георгия Саакадзе не был похож ни на один щит Картли. В середине, на узорчатой стали, между пятью запонами, загадочно и беспокойно распластал могучие крылья грифон.
Некогда грифон оказывал людям услугу, вещая, как быстрее разбить врага, выследить вепря или раскрыть тайну железа, но потом разгневался за их неблагодарность и поднялся на гору Каф, вершина которой касается солнца…
Сидя на большом камне у порога кузницы, Георгий Саакадзе слушал старого Ясе, неотрывно следя за изменчивой игрой светотени. Принимая щит, Саакадзе трижды облобызал чеканщика:
– Да, мой Ясе, неблагодарность – самый тяжелый грех, не смываемый даже смертью, ибо память народа вечна, как вершина Каф.
Буро-кровавые полосы стремительно ниспадали с неба, то с разлета проваливаясь в расселины скал, то вздымаясь на багряных гребнях. Оранжево-синие отблески осыпали заросли кизила, тянувшиеся по откосу, отражались рябью в изгибах реки у огромных валунов.
Прислушиваясь к шелестам уходящего дня, особенно настороженно переступал выхоленными ногами молодой Джамбаз. Он унаследовал от своего отца, старого Джамбаза, умение понимать Непобедимого. И как некогда первый Джамбаз гордо проносил победителя Багдада через Исфахан, он сейчас, сверкая, как черная эмаль в лучах заходящего светила, тихо стуча подковами, проносил грозного всадника через Иорские степи.
Молодой Джамбаз не позволял себе весело ржать, ибо знал: не с поля битвы возвращается его повелитель. Насторожив уши, он чутко прислушивается к всплескам Иори, где усталый кабан, бурый медведь и притаившаяся гиена утоляют жажду.
Придерживая коней, следуют за молчаливым Моурави сумрачный Даутбек, Димитрий, Эрасти и десять сооруженных телохранителей.
Зыбкий сине-розовый туман, скользя над искрящейся вечной белизной вершиной, сползал в дымящиеся глубины, торопясь укрыться под крылом надвигающейся ночи.
Погладив вздрагивающую шею коня, Саакадзе вновь углубился в свои мысли.
…Будто ничего не изменилось. Но… так бывает с наступлением осени: и не заметишь, в какой день или час еще зеленое дерево начинает ронять чуть пожелтевшие листья – один, другой, третий… и в одно хмурое утро, окутанное серой мглой, дерево вдруг предостерегающе начинает размахивать оголенными ветвями.
Напрасно он, Моурави, дабы укрепилось объединенное царство, и лето и зиму настаивал на переезде царя из кахетинской столицы Телави в картлийский стольный город Тбилиси. Дорога, связывающая Кахети с Картли, становилась все круче. Расползались мосты дружбы, с таким трудом возведенные Моурави между берегами двух царств.
Но распутица не препятствовала придворным кахетинцам мчаться в Метехский замок с повелениями царя Теймураза. Не препятствовала мокрень и придворным картлийцам скакать в Телавский дворец, нашептывать царю о своевластии Моурави.
Вспомнился последний высший Совет князей-мдиванбегов в Метехи. Удручало Саакадзе не коварство владетелей, а та замкнутость круга, из которого он вот уже столько лет пытался вырваться. Не успевал он рассечь тугую петлю, как, уподобляясь легендарному змею, петля снова смыкалась вокруг него.
Сначала едва заметно принялись князья, забыв о данной клятве верности, отвоевывать свои привилегии. Потом, еще соблюдая торжественную медлительность речи, мдиванбеги исподволь расщепляли благотворную власть Моурави. И наконец на праздновании первой годовщины царствования Теймураза владетели уже открыто бряцали фамильными мечами.
Затаенное желание приближенных царя обуздать непокорного Моурави выявилось к концу праздничной недели, когда возвратилось посольство из Стамбула. Мдиванбеги поспешили напомнить, что именно Моурави, не дожидаясь воцарения Теймураза, настоял на посылке посольства к султану.
И вот результат: Оманишвили и Цицишвили, кроме уже неоднократно повторяемых туманных обещаний султана не запоздать с посылкой янычар в случае нападения шаха, ничего важного не привезли. А азнаур Кавтарадзе, «этот прирожденный саакадзевский уговоритель», как желчно называл его Теймураз, знает, несомненно, больше князей, но он не соизволил явиться к царю под дерзким предлогом, что послан был церковью в свите князей-послов и будто бы отдельных поручений от высшего Совета не получал.
Впрочем, и он, Саакадзе, большой радости от посланцев не имел, хотя Дато рассказал ему многое.
Сильнее всего задела Саакадзе ирония, которая проскальзывала в словах верховного везиря, Осман-паши: «О аллах! Как мог Моурави-бек, награжденный всевышним прозорливостью, навязать себе на шею, подобно тесному ожерелью, царя? Не ниспослал ли вершитель судеб полновластное владение двумя царствами победителю персов? Зачем же проявилась неуместная слабость? Почему не запряг он в позолоченное ярмо посеребренных князей, подхлестывая их кожаным бичом невыполнимых посулов? Свидетель султан неба, тогда Осман-паша, тень султана земли, как духовному брату, вручил бы необходимые Великому Моурав-беку четыре столба киоска власти: янычар с ятаганами; топчу-баши с пушками; золото, прокладывающее путь к торговле; ферман о военном союзе, скрепленный печатью аллаха, и горностаевую мантию, необходимую при венчании на царство… Хотя Теймураз и дружественный Босфору царь, но он, кроме желания царствовать, ничем не озабочен. Это невыгодно Стамбулу, жаждущему богатства, торговли, раздела с Грузией земель Ирана и совместного похода Осман-паши и Георгия Саакадзе в волшебную Индию. Белый слон, украшенный золотым паланкином, необходим везиру, как Моурави – горностай. Возвращение в Стамбул с победоносным ятаганом дало бы ему, Осман-паше, преимущество над игрушечной саблей юного падишаха».
«Предприимчивый Осман-паша блещет остроумием, – усмехнулся Саакадзе, перебирая в памяти свой разговор с Дато. – Он рассчитывал на мою помощь в захвате престола Османов и за это обещал способствовать мне захватить престол Багратиони».
Метехи бурлил. Каждый придворный старался негодовать громче других. Царь Теймураз поспешил воспользоваться неудачами посольства, отправленного в Стамбул еще до его воцарения, отклонил предложение Моурави – сообща наметить дальнейшие пути внешней политики и, возмущенный, выехал в Телави.
А в Тбилиси день ото дня становилось тревожнее: в крепости, прикрываясь персидским знаменем, как заноза в сердце, продолжал сидеть Симон. Метехский замок пустовал, из янтарного ларца была вынута печать царства и увезена в Телави. Мдиванбеги, может быть, по этой, а может, по иной причине, но стали уклоняться от утверждения любых начинаний Моурави, неизменно ссылаясь на отсутствие царя. Не перед кем было оспаривать своеволие высшего Совета. Католикос заперся в своих палатах и якобы погрузился в церковные дела. Воины с обожанием смотрели на Моурави, но содрогались, не видя в Тбилиси царя. И майдан вздрагивал, вслушиваясь в разговоры чужеземных купцов о военных сборах шаха Аббаса, и все чаще пустовали под навесом весы большой торговли.
Такое положение вынудило Саакадзе торопливо принять от чеканщика Ясе новый щит, долженствующий напомнить царю Теймуразу о персидской опасности. Вновь оседлав коня, Моурави повернул на Кахетинскую дорогу.
Не замечал Саакадзе ни караван-сараев, с некоторых пор возникших по обеим сторонам дороги и услужливо распахивающих свои ворота для князей, мечущихся между Тбилиси и Телави, не замечал и придорожных водоемов с прохладной водой. Он стремительно мчался в стольный город царя Теймураза, сверкая щитом с предостерегающим грифоном.
Подобно молнии сверкнул щит Великого Моурави в тронном зале, вызвав у придворных князей неприятное ощущение перемены досель безоблачной погоды.
Стража едва успевала вскидывать копья с золочеными наконечниками, выказывая Моурави положенный почет, а слуги, распахивая двери, едва успевали застыть в поклоне…
Царь встретил Моурави с присущей ему сдержанной любезностью. Но Саакадзе, торопливо проговорив приветствия, не остановился на этот раз на выражении чувства восхищения и преданности. Кратко обрисовав опасное положение Картли, он решительно настаивал на немедленном переезде царя в Метехский замок, удел главенствующих Багратиони, дабы наконец наступило умиротворение в объединенном царстве.
Опершись рукой о подоконник, Теймураз, поблескивая красноватыми глазами, вглядывался в тенистый сад.
Там сквозь сетку ветвей виднелась высокая решетка, за которой на искусственной скале гордо стоял только вчера пойманный тур. Он еще не осознал позора плена и недоумевал: почему так ограничен простор, почему любоваться солнцем стало так тревожно? Клубились белые облака, окаймляя небесные озера.
Царь заговорил о любезной его сердцу Кахети.
Ни одним словом не прервал Саакадзе напыщенную речь. И когда Теймураз счел нужным замолкнуть и удобно расположиться в резном кресле, он осторожно заговорил о своем намерении защищать не одну Картли. Но если царь твердо решил не покидать Кахети, то не разумнее ли будет отныне ему, Моурави, с разрешения царя не покидать Картли, сосредоточив свое внимание на возведении укреплений по новому расчету и сторожевых башен, способных выдержать сокрушительный огонь шахских пушек.
Теймураза словно порывом ветра подбросило в спокойном кресле. «Как, Моурави замыслил самолично распоряжаться богом данным ему, царю Теймуразу, царством?!»
И тут Саакадзе не без удовольствия заметил ревнивое беспокойство упрямого кахетинца: «Кажется, цель достигнута», – и с еще большим притворством принялся сокрушаться: архангел Михаил свидетель, что только из желания угодить царю он, Саакадзе, уже неделю назад разослал своих «барсов» гонцами в Самегрело, Имерети, Гурию и Абхазети с напоминанием о клятве, данной в кутаисской Золотой галерее, – вступить в военный союз с Картли и Кахети.
Невольный страх подкрался к сердцу Теймураза. Он уже сожалел, что согласился выслушать Моурави наедине. Недаром Чолокашвили не одобрял такой уступки домогательствам мятежного ностевца. Необходимо сегодня же ночью в тайной беседе с ближайшими князьями найти способ укротить дерзкого.
Заметив бурые пятна, покрывшие лицо царя, Саакадзе облегченно вздохнул: «Богоравный упрямец очень скоро пожалует в Тбилиси. Тогда на высшем Совете безусловно решится: или Теймураз останется в Метехи, или… или Моурави получит полную возможность действовать в пределах Картли».
Когда поздней ночью, после дипломатического ужина с Моурави, в покоях Теймураза, озаренных светом синих и красных лампад, первые советники выслушали встревоженного царя, они дружно принялись описывать щит Саакадзе, с которым ностевец посмел въехать в царствующий город кахетинских Багратиони, и, удваивая тревогу, посоветовали царю выбить из рук Саакадзе его предостерегающий щит, – и не в Телави, где такое действие не достигнет желанной цели, а в Тбилиси, где картлийский католикос поможет повелителю двух царств обуздать зазнавшегося «барса».
В тенистом саду тихо журчит в канавках вода, садовник молча подрезывает виноградные лозы. На плоской крыше ковровщик чинит ковер с изображением свирепого льва, которого продырявил своей шашкой Иорам. А чуть ниже, на широком резном балконе, девушки из Носте старательно вышивают новое платье для Русудан. На этом настояла Дареджан: не подобает жене Великого Моурави появляться в Метехи в прошлогодних нарядах. Вот платье цвета спелого винограда, разве не восхищают глаз жемчужные звезды? А вот платье цвета алой розы, затканное разноцветным бисером. А это – для встречи царя, оно цвета весенней тучи с золотыми зигзагами молний.
На доводы верной Дареджан гордая Русудан отвечает покорной улыбкой. И то верно – жена Моурави должна делать многое, к чему не лежит сердце. Разве не приятнее было бы никогда на появляться в тронном зале Метехи, где владычествует не светлый Луарсаб, а коварный Теймураз? Или после гибели Паата прельщает ее платье другого цвета, кроме как цвета ночи, затканное печалью? Но она надевает блестящие одежды, ибо под бархатом и атласом удобнее прятать тревогу за Георгия, за будущее «барсов» и тоску по невозвратному… И она прикалывает к густым волосам фату, расшитую серебряными кручеными нитками, поясную ленту из синего атласа с золотистыми блестками, она прикрепляет к платью цвета весенней тучи застежку с выпуклым жуком, как бы выползающим из голубоватой лавы, и украшает лоб бархатным обручем с алмазной луной посередине.
Наконец, сославшись на необходимость повидать Иорама, ей удалось ускользнуть от восторженных восхвалений. Она быстро спустилась по ступенькам и, пройдя двор, направилась к конюшне.
– Победа[35], моя прекрасная мама! – еще издали кричит Иорам, соскакивая с седла старого Джамбаза.
Старый Джамбаз! Как горька для него эта кличка. Он не хочет смириться со своей старостью и каждое утро громким ржанием извещает господина о времени выезда. Но лоснящаяся спина уже не выдерживает богатырского седока, подгибаются стройные ноги, и вместо былого могучего выдоха, от которого шарахались птицы, из открытого рта вырываются хриплые стоны. И когда Иорам, получив право беречь старого Джамбаза и господствовать над ним, первый раз вскочил в седпо, Джамбаз от обиды жалобно заржал… Саакадзе, потрепав его поредевшую гриву, грустно сказал: «Нет, Джамбаз, я не изменил тебе, я помню, как обязан твоей стремительной легкости, но, друг, время беспощадно, оно не щадит и коней. Я беру твоего сына, ты бери моего». Джамбаз понимающе смотрел на господина черными затуманенными глазами.
С того дня каждое утро, когда возвращался Иорам с необходимой Джамбазу прогулки, Русудан выходила встречать коня. Она давала ему кусочки сладкого теста из своих рук, гладила его опущенную шею и жалостливо следила, как затем он устало, по-стариковски жует саман.
Годы, бурные годы промчались под копытами Джамбаза. Трубили серебряные трубы победы, падали города, слитые тени коня и всадника проносились по раскаленным пескам, склонялись ниц плененные владыки, под афганскими облаками кружил конь, к его копытам падали золотые ключи твердынь, от пронзительного ржания вздрагивали в джунглях неведомые звери, раджи бросали к его ногам слоновые бивни, он вздымался на дыбы у стен Багдада и в ореоле страусовых перьев гордо вступал в Исфахан.
Отошла жизнь, полная огня, страстей и стремлений. И вот сейчас Джамбазу осталась горсть ячменя, которую он с трудом дожевывает…
– Э-э, Иорам, где отец?!
В ворота вместе с Автандилом ворвалась жизнь, молодая, нетерпеливая.
– Отцу сейчас не до тебя, – с нарочитой холодностью ответил Иорам.
Он завидовал брату, завидовал его возрасту и мечтал о сотне в золотистых плащах, шумящих, как ливни, – именно о такой сотне, над какой начальствовал Автандил.
Разгадав настроение брата, Автандил задорно расхохотался и вприпрыжку, подражая оленю, побежал в дом.
– …Так ты говоришь, мой Дато, светлейший Леван Дадиани испытывает разочарование?
Верхняя площадка на Орлиной башне всегда казалась тесной. Саакадзе продолжал крупно шагать, задевая плечом то свод у двери, то светильник на арабском столике. Но если бы ему пришлось воздвигнуть башню, соответствующую его настроению сейчас, то она не поместилась бы и на Дигомском попе.
– Да, мой Георгий, светлейший так и сказал:
«С Теймуразом мы не сговоримся. Не ему предопределил бог стать царем царей. С ним мы не уповаем расширить грузинские земли. Да поможет ему иверская божья матерь удержать одну кахетинскую корону на своей голове, столь искушенной в звучных шаири».
Гулко раздавались шаги Саакадзе по каменному полу. Внимательно слушал он и Даутбека, привезшего также невеселые вести.
– Значит, Гурия и Абхазети недоумевают, притаились? И Имерети выжидает? – Саакадзе резко остановился около висящего на стене щита с девизом, вычеканенным Ясе, осторожно поправил меч, которым очистил Марткоби от персидских полчищ, и тяжело опустился на тахту. – Этого следовало ожидать, друзья мои. Владетели Западной Грузии хорошо изучили Теймураза: ничем не захочет делиться ревнивый Теймураз с другими царями, ничем не соблазнит князей… Все завоеванное, если богу будет угодно, присвоит себе, как только им добытое. Но не об этом сейчас печаль. Не в том беда, что Теймураз Багратиони и Георгий Саакадзе все меньше доверяют друг другу, а в том, что царь и Моурави сейчас как два клинка, скрестившихся на поединке. Лишь одно еще объединяет нас – тревога перед неотвратимым вторжением шаха. Обоим нам грозит смертельная опасность увидеть на обломках Грузии желтую розу Ирана.
– Думаю, Георгий, церковь уже забыла о желтой розе Ирана и больше заботится о желтых зубах коронованного кахетинца, – с досадой проговорил Ростом.
«Барсы» выразительно уставились на Дато, но он, как бы не замечая свирепых взглядов Димитрия, продолжал подтягивать цаги. Димитрий, задыхаясь от гнева, выкрикнул:
– Ты что, полтора дня будешь язык на цепи держать?!
Махнув рукой, Дато нехотя протянул:
– Хотя на сегодня и так много удовольствий, но еще имею слово…
– Почти догадываюсь, мой Дато. Палавандишвили рогатки на своих дорогах восстановил?
– Хуже, Цицишвили и Джавахишвили отказались прислать очередных, а Магаладзе увели еще не отслуживших с Дигомского поля. Понимаешь, какая опасность? Равноценная измене! Придется тебе снова ехать к царю, желтая роза Ирана благоухает кровью. Если войско разбредется, строптивому кахетинцу останется одно: опять благосклонно посетить Гонио.
– Друзья мои, не то страшно, что князья охладели ко мне, их всегда можно разогреть. Страшна церковь, она заметно склоняется в сторону Теймураза.
– Шакалы! – наконец нашел на ком излить свой неугасимый гнев Димитрий. – Дай мне, Георгий, полтора монастыря, и лицемеры в рясах сразу вспомнят ночь под пасху в Давид-Гареджийской обители.
– Может, Димитрий прав? Конечно, не нам уподобляться персам, но…
– Я все думаю, – вдруг перебил Гиви, – шестьсот зажженных свечей держали в руках монахи, – сколько воску напрасно погибло!
– Гиви! – заорал Димитрий под смех «барсов». – Пока я не вылепил из твоей башки шестьсот первую свечу, лучше…
– Слава богу, друзья, что у нас есть Гиви, иначе смех совсем исчез бы из наших домов… Да, наступление надо начинать с испытанного рубежа. Я выеду с Дато и Гиви в Кватахеви. Видно, вновь приблизился час борьбы за спасение родной земли от собственных безумцев.
– Значит, Георгий, ты твердо решил больше не ездить к царю?
– Ездить никуда не надо, – вбежав в комнату, выпалил Автандил, – царь сам изволит пожаловать к католикосу!.. Я все разведал по твоему повелению, мой отец!
«Барсы» многозначительно переглянулись.
– Что же это, Георгий, – нахмурился Даутбек, – ты только прибыл из Телави, и там царь ни словом не обмолвился о своем намерении посетить Картли? Или он не считает тебя больше управителем дел царства?
– Еще узнал, отец, – возбужденно продолжал Автандил: – Царь снарядился для тайной беседы с владыкой церкови. С царем только личная охрана и малая свита. Очевидно, князь Джандиери все же боится открыто враждовать с Георгием Саакадзе, потому и послал гонца известить тебя, отец, о приезде богоравного.
– Как, Теймураз уже в Тбилиси? – быстро перебил Дато.
– Нет, разбил шатер за несколько агаджа от Исани. Завтра въедет в Тбилиси. Гонец князя просил тебя, отец, выехать с малой свитой навстречу царю.
– Скажи, мой мальчик, гонцу, пусть убирается к черту на полтора ужина!
– Уже убрался, только передал мне послание Джандиери и тотчас стрелой полетел обратно. Наверно, так приказал князь.
– Раз царь не известил Георгия, то неплохо и вождю азнауров выказать презрение кахетинскому Багратиони, – решительно заявил Ростом.
И сразу «барсы» заспорили – ехать или не ехать.
– Надо ехать, еще рано обрывать цепь.
– Ты, Дато, всегда походил на царских советников. Георгий из Носте преподнес престол Теймуразу и не должен заискивать перед нарушителем своего слова, – настаивал Ростом.
– Заискивать, падать ниц, одаривать – все обязан делать я, Георгий Саакадзе, если это на пользу народу. Прав Трифилий: самолюбие в делах царства – дешевый товар… И потом, радоваться должны: мне все же удалось выудить упрямую форель из Алазани. Дато, разошли гонцов к князьям: «Моурави повелевает встретить светлого царя с подобающим почетом». Пануш и Элизбар, направляйтесь к амкарам, пусть с балконов и крыш свесят ковры в знак радости. Матарс и Гиви, проследуйте на Дигомское поле, пусть юзбаши выводят дружины навстречу красноречивому царю, который в своем великодушии изволит запросто жаловать в преданную ему Картли. Даутбек, тебе придется склониться перед тбилели, пусть повелит всем храмам колокольным звоном выразить восторг верноподданных.
Дато взглянул на Саакадзе и вдруг, поняв его мысль, расхохотался: «Пусть князья уверятся, что Моурави давно известно решение царя посетить Тбилиси. Им полезно думать, что Георгий Саакадзе по-прежнему в силе, по-прежнему ведает делами царства. И для святого отца неплохо: не придется лишний раз кривить душой».
Саакадзе, подмигнув Дато, весело хлопнул Автандила по плечу:
– И ты, мой сын, в этом шутовстве не останешься без важного дела. Готовь свою огненную сотню, выедешь со мной встречать повелителя двух царств, пробирающегося в Тбилиси подобно багдадскому вору.
ГЛАВА ВТОРАЯ
О том, что самолюбие в делах царства – дешевый товар, знали и ревельские штатгальтеры Броман и Унгерн. Потому-то они и прибыли столь неожиданно в Москву, стольный город Московского царства, потому-то уже третий вечер с показной почтительностью прислушивались к протяжно-певучей перекличке ночных сторожей – московских стрельцов.
– Славен город Москва!
– Славен город Киев!
– Славен город Суздаль!
– Славен город Смоленск!
Невеселые думы штатгальтеров нарушил толмач Посольского приказа. Он, наконец, оповестил Бромана и Унгерна об аудиенции.
– Сегодня вы будете пред лицом государя.
Но томительно проходил час за часом, а царских советников, высланных за ними, все не было. Сердился Броман, правая бровь его, белесая, точно выцветший пух, то и дело взлетала на лоб. Негодовал и Унгерн, поминутно припудривая красневший нос. Король польский Сигизмунд III, запасшись помощью австрийского дома могущественных Габсбургов, усиливал войну со Швецией, и каждый лишний день, проведенный послами в Москве, дорого обходился Стокгольму.
Опять вошел пристав и заученно проговорил:
– Скоро придут за вами большие бояре.
Унгерн прикусил губу, чтобы сдержаться, а сдержавшись, поблагодарил за это бога и, раскрыв табакерку с портретом Густава-Адольфа на крышке, протянул приставу.
Пристав поклонился, но табака не взял:
– Оскорбляют бога ныне люди всеми их членами: глазами, ртом, руками и прочими, один нос не участвует, и изобрел человечий злой умысел – табак, дабы через него и нос был участником в грехе.
«Сие есть ханжество!» – чуть было не выкрикнул Унгерн и поблагодарил бога, что сдержался.
Под окном послышался чей-то окрик, что-то круто осадил коня. Вслед за тем в покои вбежал запыхавшийся толмач, трижды крикнул: «Едут!» – стал уговаривать штатгальтеров, чтобы вышли они боярам навстречу.
Накинув струящийся синевой атласный плащ, Броман сухо ответил:
– В резиденции царя обязанность свою мы, послы, знаем и поступим сообразно с нею.
Штатгальтеры не спешили, всячески оттягивая время, дабы не унизить величие короля Густава-Адольфа, Броман медленно прицеплял шпагу к золотой перевязи, а Унгерн встряхивал широкополую шляпу, придавая перьям большую пышность.
Толмач и пристав выходили из себя, блюдя честь царя, мысленно обзывали великих господ послов «гусаками свейскими». Штатгапьтеры спесиво покинули покой и встретили множество бояр, назначенных для почетного приема представителей державных особ, ровно на середине лестницы. Выступил вперед именитый Голицын в шапке красного бархата с собольей опушкой, острым взглядов смерил штатгальтеров с головы до ног и надменно произнес:
– Великий государь и царь и великий князь Михаил Федорович, всей Великой и Малой и Белой Руси самодержец, приказал вам прийти к нему.
Отдав поклон, послы двинулись к выходу. За ними следовала свита в серо-синих плащах.
У ворот уже ждала послов царская колымага; приосанились возники в длинных шелковых с бархатом кафтанах, а кругом колымаги послы усмотрели всадников, отличавшихся не только блеском оружия, но и пышностью одежд.
Когда посольский поезд тронулся, три отряда московских дворян шествовали впереди, а позади шел отряд из свейских сановников. Дети боярские скакали перед самой колымагою.
Так, под звуки труб и литавр, миновался первый стан – земляной, второй – белый, третий – китайский.
Толпы людей густеют. По приказу царя созван народ, крепостные люди и воины. Лавки и мастерские с шумом закрылись. И кто продавал и кто покупал, согнаны на площадь. Теснота такая, что дух перевести трудно.
На Никольской деревянной улице ни пройти, ни проехать. Конники в шишаках с трудом сдерживают напор толпы. Каждый стремится взглянуть на свейских вельмож в петушином наряде. То тут, то там раздаются задорные выкрики:
– Ишь, фряжский петух, глаз стеклянный!
– Вона, бархата сколько!
– На что заришься? А мне серый зипун дороже!
– Вот черти, все длинные да сухие!
– А ты их шапкой овчинной!
– Шапка овчинная почище твоей шубы бараньей!
– Заяц ты в ноговицах!
– А твой отец лапотник, лаптем щи хлебал!
– Тише, хлопцы, пока пищалью не огрел! Почет послам кажите!
– Мы и кажем! Эй, шиш, фрига, на Кукуй!
У Печатного двора, на нижних башенках которого трепетали флажки, а на высокой вертелся двуглавый орел, посольский поезд на миг остановился. Вперед ринулись проводники расчищать дорогу.
Въехали на гудящую Красную площадь под оглушающий трезвон колоколов. От Никольских ворот отделилась легкоконная сотня и, поравнявшись с колымагой, в которой, напыжившись, сидели свейские послы, перестроилась. А по сторонам, тесня к Фроловским воротам, выступили двадцать всадников в белом сукне, двадцать других – в красном сукне, двадцать – в голубом, остальные – в разноцветном.
Возники яростно взмахнули кнутами. Колымага точно потонула в массе пеших стрельцов, тремя линиями вытянувшихся до самого крыльца Грановитой палаты. С удивлением взирали штатгальтеры на новую силу крепнувшей Московии. После стольких лет смуты будто напилась волшебной воды: от ран ни следа, вновь поднималась над миром, грозно сверкая огромным бердышом.
Унгерн слегка наклонился к Броману, прошептал:
– Добиться союза надо… и тем поднять шведское королевство на высшую степень процветания.
– Надо добиться ценой крови и жизни, – тихо ответил Броман и похвалил себя за то, что уговорил Унгерна в Ревеле не скупиться на щедрые дары царю Руси.
Помпезность встречи подчеркивала заинтересованность московского двора в предстоящих шведско-русских переговорах. Так штатгальтеры и расценили ее. Унгерн, поднимаясь в Грановитую палату, через толмача успел сказать боярину Голицыну:
– Весьма для меня чувствительно искреннее ваше к нам благорасположение. Видно, что весь метропольный город Москва отдает почет наихристианнейшему королю нашему Густаву-Адольфу.
Но ошибался штатгальтер Унгерн. Москва и в те дни жила своими заботами. За пышными мехами, за парчой, за строем справных пищалей скрыты были от взоров шведов «будничные» государственные дела.
В тот час, когда шведские послы в Грановитой палате, поднявшись на возвышение, представлялись царю и патриарху, думный дьяк Иван Грамотин на Казенном дворе продолжал расспрашивать архиепископа Феодосия о тайных поручениях царя Теймураза, не упомянутых в грамотах. Пространно пояснял архиепископ значение слияния Кахети и Картли в одно царство, утвердительно ответил на вопрос дьяка: возможно ли новое вторжение шаха Аббаса?
Восточная политика тесно связывалась с западной. Семьдесят толмачей, не разгибая спины, скрипели перьями в Посольском приказе, кропотливо переводя сведения, полученные от осведомителей из различных стран, и внося их в столбец: «Переводы из европейских ведомостей и всяких других вестей, в Москву писанных».
Броман и Унгерн и не подозревали, с каким вниманием следил московский двор за религиозно-политической борьбой, охватившей Европу, ибо король польский Сигизмунд III вступил в союз с германским императором Фердинандом II Габсбургом, и они с начала войны, названной впоследствии Тридцатилетней, открыто ссужали друг друга войсками.
Шесть лет всего прошло после Деулинского перемирия между Россией и Польшей, а заключено оно на четырнадцать с половиной. Передышки ради Москва уступила Речи Посполитой смоленские, черниговские и новгород-северские земли. И вот, вероломно нарушив срок, Сигизмунд III опять лезет на рожон, заносит королевскую саблю на обагренную кровью Русь, а за ним обнажил тевтонский меч новый враг русского государства – империя Габсбургов.
И на Западе поднимался этот тевтонский меч. В кольце габсбургских владений задыхалась Франция. В войне с Испанией ей помогала Голландия, в войне с империей Фердинанда II была она одинока. Красноречие Версаля было бессильно. Взоры Франции обратились к Швеции, у которой Польша стремилась отторгнуть Балтику.
И вот кардинал Ришелье стал убеждать короля Людовика XIII оказать поддержку юному государю шведов, Густаву-Адольфу, «новому восходящему солнцу» в северо-восточной Европе. Он смел и честолюбив, настаивал кардинал, надо предложить ему золото и шпагу, чтобы заключил он перемирие с Польшей и со всей силой напал на империю.
Густав-Адольф поблагодарил кардинала и за шпагу и за золото, но перемирию с Польшей предпочел возможность столкнуть царя Михаила Федоровича с королем Сигизмундом – и поспешил направить в Москву штатгальтеров Унгерна и Бромана.
Через полуовальные высокие окна проникал мягкий свет, ложась на суровые лица бояр Думы. В высоких горлатных шапках, важно сидели они на скамьях вдоль стен, а двумя ступенями ниже расположилось шведское посольство.
Рынды с серебряными топориками на плечах охраняли царя и патриарха. На тронах так сверкали алмазы, рубины и изумруды, что Унгерн против воли щурил глаза и был этим «зело недоволен», как подметил один думный дьяк.
Броман, как бы призывая в свидетели бога, перевел взгляд наверх, дабы камни блеском своим не нарушали плавность мысли, и, смотря на двуглавого орла, увенчивающего купол царского трона, с предельной почтительностью произнес:
– Прибыли мы к вам, светлейший владетель московской державы, от имени всемилостивейшего Густава-Адольфа, короля шведского, для изъявления вам его доброй воли и сердечного благоволения. Выслушайте нас и обнадежьте своим доброжелательством, и увековечите славу державного имени вашего.
Патриарх Филарет, властно положив руку на посох, решил: посол велеречив. Но чем дальше говорил Броман, тем внимательнее становился патриарх: и за себя и за царя.
После красноречивой паузы Броман продолжал:
– Светлейший король Густав-Адольф сообщает вам, великий государь-царь, о союзе трех «вепрей»: короля польского, императора немецкого и короля испанского. Злоумыслили они искоренить все христианские вероисповедания, установить повсюду свою папежскую[36] веру и загнать Европу в железный склеп.
Тяжелый гул прошел по скамьям, накренились горлатные шапки, словно дубы под порывом ветра. Глаза Филарета сверкнули недобрым огнем, он с такой силой сжал посох, что тот затрещал. Царь искоса взглянул на духовного отца, поспешил придать своему лицу выражение гнева и досады и подал штатгальтеру знак продолжать.
Голос у Бромана был намного тоньше, чем у Унгерна, а момент наступал решающий. Поэтому Унгерн заслонил Бромана и развернул королевскую грамоту:
– Вознамерился император Фердинанд помочь королю Сигизмунду стать государем шведским и царем русским. И многие уже титулуют Сигизмунда кесарем всех северных земель.
Думские дьяки насмешливо переглянулись. А Унгерн своими сухими, словно костяными, пальцами поднял грамоту на уровень глаз и продолжал отчеканивать слова:
– Но король наш светлейший Густав-Адольф не допустит узурпаторов исполнить свой злоопасный замысел.
Филарет утвердительно кивнул головой. Сведения о заговоре императора Фердинанда и короля Сигизмунда против России ему еще накануне изложил думный дьяк Иван Грамотин. Именно поэтому он, патриарх, наказал встретить шведских послов торжественно и пышно. Но, не выдавая истинного настроения, Филарет через толмача спокойно спросил:
– А чем немецкий император грозит Московскому государству?
Придав лицу несколько скорбное выражение, Броман торопливо ответил:
– Пусть будет известно, что грозит вам император искоренить греческую веру! Пусть будет известно, что грозит нам император искоренить евангелическую веру! Поэтому, перед лицом опасности, вельможнейший государь наш Густав-Адольф соизволил предложить вашему царскому величеству со своих рубежей напасть на короля польского, а он, Густав-Адольф, нападет на него со своих рубежей. Стиснутый с двух сторон, ослабнет заносчивый Сигизмунд и не сумеет впредь поддерживать Фердинанда в его преступном нападении на христианских государей. И да свершится тогда возмездие и сгинет еретик император!
Филарет мысленно усмехнулся: нашими дланями жар умыслили загребать! Но и виду не подал, что разгадал план Густава-Адольфа, а, напротив, одобрительно наклонил голову. Так же одобрительно наклонил голову и царь.
Штатгальтеры облегченно вздохнули: шведское представление политических дел встречено Москвою с полным пониманием и сочувствием.
– Москва кипит злобою на поляков за пережитое, – едва слышно проговорил Броман.
А Унгерн, сократив расстояние между собой и троном до восьми шагов, приступил к шестому параграфу королевской инструкции, раскрывающему конечную цель императора Фердинанда и короля Сигизмунда – создание монархии, владычествующей над всем миром.
– Разрушатся троны и сметутся границы. В корону империи войдут Германия, Италия. Франция, Испания, Англия, господа Нидерландские штаты. В короне Польши – Россия… – Унгерн сделал красноречивую паузу, – Швеция и Дания. Иезуиты всюду внедряют католицизм. Вновь загремят немецкие трубы и польские литавры. Прямой католический крест увенчает немецко-польское знамя.
Капельки пота усеяли лоб побагровевшего Унгерна. Картины мрака, нарисованные им, так потрясли его самого, что он не в силах был продолжать.
«Для всеблагой цели: победы над Польшей – надо нам самим короля свейского Густава-Адольфа прибрать к рукам. Иисусе Христе, буди воля твоя святая!» – И, смотря в упор на послов, патриарх сурово и твердо изрек:
– Два Рима падоши, третий стоит, четвертому не быть! Вы глаголете, что император немецкий да король польский восхотели многие русские городы забрать. А то где слыхано, чтобы городы отдавать даром? Отдают яблоки да груши, а не городы.
– Великая правда! – восторженно подхватил Броман, переходя к седьмому параграфу королевской инструкции. – Вот почему вы, великий государь-царь… – выразительно смотря на патриарха, убеждал он царя, – вы должны примкнуть к врагам Польши и империи. – И, не забыв восьмой параграф, вдохновенно продолжал: – Ради евангелической и греческой вер не медлите, великий государь-царь, на неверных поляков поднимите и татар, в сече бесноватых, и запорожских казаков, вольных рыцарей реки Днепра.
Царь Михаил Федорович невольно поморщился: евангелическую веру посол упомянул на первом месте, – но вслух обнадежил шведов и, как бы придавая особое значение их мысли, многозначительно добавил:
– О том великом деле еще долго судить надо, – величественно приподнял он скипетр, – дабы приступить согласно к отомщению крови христианской и достойно крепко постоять за благочестие. – И протянул Броману руку.
Начался обряд рукоцелования. Чины шведской свиты прикладывались к руке царя и с низкими поклонами отступали от трона. Пока Михаил Федорович милостиво протягивал «свейским людям» руку, а сам размышлял о жестокой необходимости так явно показывать расположение слугам шведской короны, которая при Четвертом Иване отринула от Руси прибалтийские гавани, Филарет подал знак окольничему, стоявшему вблизи царя, но не спускавшему глаз с патриарха.
Окольничий вышел на середину палаты и от имени самодержца всея Руси просил высокое посольство перейти в Ответную палату. Там послам сообщат дальнейший порядок переговоров, а также час первого совместного торжественного стола.
Вступительные поручения, так удачно переданные, привели штатгальтеров в прекрасное расположение духа. Теперь они не сомневались, что дальнейший ход переговоров еще более заинтересует Москву и создаст для короля Густава-Адольфа превосходную позицию в Восточной Европе против Габсбургов.
Выходя из Грановитой палаты, Броман и Унгерн и не подозревали, какую роль сыграли в эти дни сообщения из Западной Европы в судьбе Картли-Кахетинского царства и в личной судьбе царя Теймураза. Угроза независимости России на длительный срок поворачивала копье московской политики от восточных держав – Ирана и Турции – в сторону польского королевства. Слишком живы еще были воспоминания о кровавых делах гетмана Жолкевского, не отгремели еще грозы Смутного времени…
Сейчас патриарх Филарет твердо решил отвести раньше опасность от западных рубежей Московского царства, отвести любой силой. Но сил еще было мало. В ожидании более широких союзов, которые парализовали бы Польшу, если бы она нарушила Столбовский мир, приходилось не расхолаживать и Швецию, враждебную Москве не намного меньше, чем Польша. Успех же войны с Польшей зависел от мира на южных рубежах. Отсюда «дружба» с Ираном приобретала особое государственное значение. И Филарет наказал вслед за приемом шведских послов с еще большей пышностью, чем шведов, встретить иранских послов, Рустам-бека и Булат-бека, срочно прибывших в царствующий град Москву от шаха Аббаса с неким таинственным ковчежцем.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Предрассветная тишь еще стелилась вдоль Кахетинской дороги. Серо-желтые сланцевые горы безмолвно окружали сонный город. Из бело-серого тумана послышалось усталое пофыркивание. Но вот за поворотом показались зубчатые стены. Неясно вырисовывались Авлабарские ворота, буднично молчала сторожевая башня, и на кованых створах привычно тускнел железный брус.
Довольная улыбка промелькнула на губах Теймураза, он подал знак сопровождающим его всадникам и властным толчком послал коня вперед.
Но едва царь приблизился к городским стенам, как внезапно где-то слева во все колокола ударила Шамхорская церковь. И тотчас Сионский собор ответил торжественным гудением меди.
Царь Теймураз невольно откинулся в седле и придержал коня. За ним, будто вкопанная, остановилась свита. И не успел князь Чолокашвили выразить свое удивление, как, словно из гигантского котла, на кахетинцев опрокинулся оглушающий перезвон всех колоколов Тбилиси.
Услужливо, с шумом распахнулись ворота, и оттуда пестрой волной выкатилась праздничная толпа: амкары с цеховыми знаменами, дружинники с копьями, горожане в ярких архалуках, торговцы с грудами плодов на деревянных подносах, рыбаки с живой рыбой. Где-то зазвучали пандури, забили барабаны, зарокотали трубы, – все гремело, кружилось, пело, ликовало вокруг царя, не давая ему двинуться.
Внезапно толпа расступилась по обе стороны. Из ворот величаво выезжали конные княжеские группы, окруженные телохранителями и оруженосцами в одежде цвета знамен своих господ. За ними бесшабашной гурьбой спешили азнауры в разноцветных куладжах, с цветами, воткнутыми в островерхие папахи. Заздравные крики, пожелания огласили воздух. Груды роз падали перед Теймуразом, образуя ковер. И на цветистых коврах подпрыгивала выплеснутая из корзин живая рыба.
Господи, господи, Милость твоя над царем!.. –торжественно неслось из какой-то часовни.
Теймураз растерянно оглядывался: веселятся! Но ему-то на что зурна? Разве он не ради келейной беседы с католикосом затруднил себя тягостной поездкой?
– Моурави! Моурави! Наш Моурави скачет! – кричала толпа.
Побледнел даже Теймураз: ведь он, царь, желая выказать католикосу смирение перед церковью, прибыл на тощей кобыле. А Саакадзе точно взбесился: разукрасил своего черного черта белым сафьяном, бирюзовыми запонами и серебряными кистями. И сам он, точно хвастая своей силой, навьючил на себя пол-арбы драгоценностей… И потом, князья еще не совсем совесть потеряли: выступают чинно, и свита их в меру блестит, подобно удачно выписанной стихотворной строке. А этот беззастенчивый «барс» не постеснялся вытащить из преисподней прислужников сатаны в огненных плащах.
– Победа! Победа нашему Моурави!
Саакадзе потопил усмешку в усах: «Кажется, Элизбар немного перестарался». Изысканным поклоном приветствовал Саакадзе царя, благодаря за радость, которую венценосец соизволил доставить верным картлийцам.
И когда Саакадзе последовал за царем, сжимавшим в бешенстве простые поводья, в толпе прошелестел шепот: «Неизвестно, кто кого сопровождает!»
– Смотрите, смотрите, люди! Жалкая свита царя подобна горсти серых камней, брошенных в золотую россыпь!
– Да, заносчивый Моурави умеет показать уважение к царю! – сквозь зубы процедил Палавандишвили.
– Это я вижу! – буркнул Липарит. – Но почему царь не пожелал оказать картлийскому княжеству уважение и прибыл в достославный Тбилиси, город картлийских Багратиони, как разорившийся азнаур?
Угадывая неудовольствие картлийцев, то бледнел, то краснел Джандиери, ругая себя за оплошность: надо было ему предупредить Моурави, что царь пожелал прибыть в богом ниспосланный удел скромно, дабы доказать свое высокое расположение…
Настроение Джандиери еще более ухудшилось, когда кахетинцы въехали в главные ворота Метехского замка. Он почему-то сосредоточенно рассматривал знамена, развевавшиеся между двумя мраморными конями над главным входом. Справа, на золотом древке, колыхалось картлийское знамя: темно-красный шелк с вышитыми светло-коричневым львом и белым быком. Джандиери мерещилось, что лев и бык, лежащие друг против друга, кичливо выставляют: лев – картлийский скипетр, увенчанный крестом, а бык – меч династии картлийских Багратиони.
Джандиери покосился на царя Теймураза и в его глазах прочел то же негодование: светло-розовое кахетинское знамя почему-то очутилось на левой стороне. И хотя крылатый конь цвета спелой фисташки и вздымал раздвоенный флажок с крестом и хотя корона была расшита золотыми нитями, но почему-то по сравнению с картлийским знаменем кахетинское казалось блеклым. Еще возмутительнее представилось царю и князю общегрузинское знамя, утвержденное в центре. Вскинув копье, Георгий Победоносец в белой кольчуге, устремляясь по голубому полю на дракона, явно склонялся в сторону картлийского быка.
Казалось, и сердиться не за что, но было что-то неуловимо оскорбительное в неправильном расположении трех знамен. А придворные шуты, осатанев от радости, продолжали кружиться вокруг царя, бить в бубны, горланить и, гурьбой следуя за ним по лестнице, буквально мешали ему величаво шествовать.
И так – три суетливых дня, три мучительных ночи.
Ни о какой келейной беседе даже и мечтать не приходилось. Наоборот, отцы церкови с еще большим остервенением, чем отцы замков, звенели кубками, благословляя каждую цесарку, а их было триста. Разодетые княжны так вдохновенно изгибали руки в лекури, словно он, царь Теймураз, из-за них только изволил пожаловать.
– Не думаешь ли ты, благородный Мирван, что Георгий Саакадзе отучит кахетинцев злоупотреблять скромностью?
– Думаю другое, мой Зураб: надолго ли хватит кислых улыбок у телавских советников?..
Князь Мирван угадал. На четвертый день Теймураз, выведенный из терпения, уже намеревался в резких выражениях дать понять Моурави, что и нектар, не вовремя преподнесенный, может показаться уксусом.
Но как раз в этот миг Саакадзе почтительно развернул перед царем свиток, прося скрепить высокой подписью согласие принять от купцов единовременный налог шелком и парчой для воинских нужд, а от амкаров – монеты для личной казны.
Царь Теймураз беспрестанно нуждался в монетах, особенно в золотых, их-то именно всегда и не хватало. Поэтому, благосклонно выслушав Моурави, он ночью написал оду об услужливой пчеле, которая, желая угостить друга медом, ужалила его в губу. И мысленно пообещав царевне Нестан-Дареджан написать шаири о неосторожном олене, который, опасаясь льва, чуть было не попал в логово барса, Теймураз решил пока не урезывать прав Моурави. Неожиданно для себя наутро он пригласил «барса» сопровождать его к католикосу на сговор против «льва».
Палата католикоса была убрана соответственно цели совещания: по правую сторону от трона католикоса стояли кресла для кахетинцев, по левую – для картлийцев, и число кресел было равным.
Начало речи царя изобиловало изысканными сравнениями, но таило в себе каверзы. Саакадзе изумился, он не предполагал, что Теймураз так недальновиден. Но когда Теймураз блистательно закончил, Саакадзе присоединил к восхищению «черных» и «белых» князей и свое восхищение красотою царского слова.
– Но, светлый царь, – вдруг понизил голос Саакадзе, – дозволь доложить: открытое посольство в Русию сейчас опасно и невыгодно – раздразненный «лев Ирана» может преждевременно ринуться на Картли-Кахетинское царство.
– Да не допустит господь наш, творец всяческих благ, шаха лжи, дьявола до пределов наших, – недовольно пробасил архиепископ Феодосий.
– И да не разгневается на тебя пречистая матерь иверская, сын мой, – приподнял нагрудный крест католикос, – ты всегда против единоверной Русии. Церковь не может дольше терпеть такое.
Косые полосы света ложились на черные клобуки, и на белых крестах загорались искры. И такие же искры вспыхивали в глубине зрачков епископов и митрополитов. В каждом их взгляде, брошенном на Саакадзе, проглядывало осуждение, но поле брани они, как испытанные вояки, предоставили своим мирским «братьям во Христе».
Какой-то хриплый гул прокатился по левым креслам.
– Святой отец, – ехидно начал Цицишвили, – у Георгия Саакадзе неизменная дружба с Магометом.
Неожиданно и для владетелей и для пастырей Саакадзе зычно засмеялся:
– У тебя, князь, плохая память, ты забыл свое веселое путешествие в Стамбул. Не я посылал тебя, не я умолял Азам-пашу о принятии Картли под покровительство османов, а ты…
– То было время Шадимана Барата, – резко оборвал Джавахишвили, – а теперь время Теймураза богоравного.
– А я разве иначе мыслю? – Саакадзе даже подался вперед. – Вы, а не я, были друзьями Шадимана! Вы, а не я, раболепствовали перед полумесяцем Стамбула – и не во имя блага родины, что допустимо, а во имя своих корыстных княжеских целей!.. Не хватайся, Палавандишвили, за пояс, меч ты оставил в келье отца-гостеприимца!.. Но если вышел такой разговор, то дозволь говорить с тобой, мой царь, и с тобой, святой отец, ибо в моей преданности царству сомневаться не стоит и даже опасно.
– Говори, сын мой, – кротко произнес католикос, почувствовав некоторый страх: «А вдруг эти хищники, прости господи, „барсы“ разведали о ближайших намерениях нечестивого шаха, а тот отщепенец в припадке недостойного гнева откажется защищать святую обитель? О господи, еще не настал срок пренебрегать мечом Саакадзе», и, умаслив свой голос елеем, повторил: – Говори, сын мой, к твоим разумным словам церковь всегда прислушивается.
Царь Теймураз поморщился, но, взглянув в глаза католикосу, мгновенно успокоился. Владетели исподлобья, разочарованно взирали на Теймураза: «А где же царские посулы? Выходит, княжеским рогаткам опять не стоять на дорогах!..» Трифилий, оглядывая пастырей церкови, у которых глаза метались, подобно мышам, почуявшим кота, умилительно улыбнулся и едва слышно стал перебирать гишерные четки.
Разноречивые чувства, обуявшие «белых» и «черных» князей, не укрылись от Саакадзе, сурово зазвучал его голос:
– Может, святой отец, благодаря тому, что я не понадеялся на трех русийских царей, как молнии в грозу вспыхнувших и погасших в смутное время, а нашел силу в собственном народе, и была спасена Картли и Кахети на Марткобской равнине. Пути государств так же неисповедимы, как и пути господни. Но предвидение ограждает от крупных ошибок и богоравного, и вскормленного народом. Кто из сынов церкови, а не из сынов сатаны, может не хотеть дружбы и помощи единоверной Русии? Ты, светлый царь, верный борец за христианскую Кахети, хорошо познал фанатичность персов в Иране, фанатичность турок в Турции. Никогда они не смирятся с возрастающим могуществом Русии, и неминуемо льву, полумесяцу и двуглавому орлу скрестить мечи. Значит, Русия для Грузии уже сегодня союзник. Политика каждого государства имеет дорогу дальнюю и дорогу ближнюю. Дальняя дорога – это та, которая приблизит Грузию к Русии; но сейчас в поле зрения Картли-Кахетинского царства должна быть ближняя дорога, ибо на нее уже пала зловещая тень «льва Ирана» и вот-вот падет мертвенный блеск босфорского полумесяца. Вы, князья и пастыри, познали шаха Аббаса по его мечу; я познал его душу, как он – откровения корана. Нельзя дразнить тирана, не выковав против него могучего меча. А вы, князья, в такой трагический час уводите с Дигоми последние дружины. По этой причине сейчас вдвойне опасно открыто посылать посольство в Русию.
Замерли в руках четки, застыли глаза – казалось, палата католикоса украсилась новой фреской. И внезапно из глубин молчания вырвались надменные слова:
– Мы возжелали, и да свершится указанное нами. Помощь от единоверной Русии мне, царю, угодна сейчас, а не в будущем. Архиепископа Феодосия, архимандрита Арсения и иерея Агафона благословит святой отец на путь. Князья, верные нам, подготовят блистательную свиту.
«Оказывается, у меня много времени попусту гоняться за ветром в поле», – подумал Саакадзе и вслух спросил:
– И святой отец не внемлет моим предостережениям?
– Мы, сын мой, уже утвердили желание царя: церковь должна искать защиты. Посольство в Московию поедет, – тихо, но твердо сказал католикос.
Саакадзе не скрывал изумления, но тут заговорил Трифилий:
– Можно обмануть нечестивцев – не придавать свите княжеский блеск, а сделать так, якобы иверские пастыри по церковным делам следуют к патриарху Филарету.
– Нет, отец Трифилий, – упрямо возразил царь, – Моурави нам осмеливается указывать, но мы возжелали царствовать по своему усмотрению.
– Истину глаголет ставленник неба! – пробасил игумен Харитон.
«Очевидно, что-то утаивают, – думал Саакадзе, – недаром злорадствует Чолокашвили и упорно безмолвствует духовенство».
Бесшумно открылась дверь, вошел преподобный Евстафий и сухо объявил, что святой отец устал от многословия. Трапеза ждет царя и католикоса.
Саакадзе вздрогнул: впервые он не приглашался к столу католикоса. Значит, все заранее подстроено. Какое же важное решение замыслили ставленники неба?
Но Саакадзе скрыл волнение и дружески улыбнулся подошедшему к нему Трифилию.
– Забыл тебе передать, Георгий: твой сын Бежан просит удостоить его посещением. Соскучился, а дела монастыря не позволяют направить коня в Носте.
– В Носте? – насторожился Георгий. – Разве я не в Тбилиси живу?
– Сейчас весна; наверно, прекрасная Русудан захочет отдохнуть в цветущем Носте.
– Спасибо, друг, не замедлю проведать сына.
Не успел Георгий вдеть ногу в стремя, как степенный монах передал ему просьбу католикоса не опоздать на вечернюю беседу.
Не сразу направился Георгий домой: надо обдумать внезапный совет Трифилия посетить Кватахевский монастырь, а семью проводить в Носте.
Доехав до угла Метехского моста, он свернул к Дабаханскому ущелью. Шумно бежал ручей, оставляя на отшлифованных камнях белую пену, мгновенно исчезавшую.
«Клятвы и уверения царя и князей подобны той пене. А разве я принимал их за постоянные ценности? Ради победы над шахом Аббасом стремился я объединить огонь и воду, но действительность убеждает: нельзя объединить необъединимое. А если смертельная опасность на пороге? Значит, надо бросить на нее и огонь и воду… Чем же собирается угостить меня неблагодарный царь в сообществе с неблагодарным католикосом?»
Эрасти решительно схватил под уздцы Джамбаза и повернул в сторону дома.
К удивлению Саакадзе, его ждали в просторном дарбази не только встревоженные «барсы», но и Зураб.
– Пока не развеселитесь от хорошего вина, не позволю портить яства разговором о коварстве монахов, – твердо заявила Русудан и, угадывая настроение Георгия, принялась рассказывать о затее молодежи устроить на пасху пляски ряженых.
Хорешани понимающе улыбнулась и предложила устроить поединок между стихотворцами Тбилиси и Телави. А когда подали черное бархатное вино и Зураб сердечно заявил, что осушает рог за процветание рода дорогого брата, Саакадзе повеселел: «Конечно, Зураб знает о предстоящей облаве монахов на „барса“, иначе неожиданно не прибыл бы в гости, а раз прибыл – значит, решил помочь „барсу“ одолеть монахов».
– Помни, – торжественно заверил Зураб, провожая Георгия к католикосу на вечернюю беседу, – я с тобой, и, что бы ни случилось, во всем на меня рассчитывай, если даже придется ущемить мой кисет. Сердце и меч князя Зураба Эристави Арагвского в твоем колчане…
На площади перед оградой мерцали светильники, но дворец католикоса словно вымер: ни свиты князей, ни гогота конюхов, лишь у главного входа сидел на скамье старый монах и перебирал черные четки. «Замыслили провести разговор под покровом тайны», – усмехнулся Саакадзе, следуя за служкой по темному проходу.
Небольшая келья до самых сводов тонула в полумраке, лишь возле кресел царя и католикоса горели свечи в серебряных подставках и в углу голубая лампада бросала отсветы на икону «грузинских святителей, мучеников преподобных». В другом углу вздымался мраморный крест, высеченный из обломков престола Луарсаба I. Строгость убранства напоминала входящему, что здесь надо забыть о мирской суете и прославлять величие божие.
Царь и католикос восседали в глубоких креслах; по правую руку от католикоса сидели тбилели и архиепископы Феодосий, Харитон и Трифилий, по левую руку от царя – князья Чолокашвили, Джандиери, Вачнадзе и Чавчавадзе.
Надменно выпрямившись, Чолокашвили развернул свиток:
– Прошу, Моурави, садись и выслушай волю царя и католикоса.
"С помощью божией написано сие определение для Картли-Кахетинского царства от нас – царя Теймураза из династии Багратиони, и благословленное святым отцом во Христе, католикосом Иверским…
…всякое нашествие врагов царств наших оставляло груды руин, разбитые дороги и разрушенные мосты, но попечительством владетелей замков из века в век, дабы не меркло благосостояние царства, восстанавливались караванные пути, соединяющие владения наши…"
Сначала Саакадзе показалось, что он ослышался. Каменные плиты качнулись у него под ногами: что это – недомыслие или предательство?
– «…и посему, за заслуги и верность трону Багратиони, мы благоумыслили восстановить веками освященное право и вернуть неотъемлемую и постоянную собственность, дороги и мосты, законным владетелям – доблестным князьям нашим…»
Едва сдерживая гнев и возмущение, Саакадзе напомнил царю о данной им в Гонио клятве не разрушать ничего из уже созданного.
– Мы соизволили восстановить пошлинные рогатки, ибо большие затраты несут князья, готовясь защитить трон наш от шаха Аббаса; и наше повеление утвердил святой отец.
– Неужели ты, Георгий, надеялся, что князья смирятся с твоим самовольством? – насмешливо спросил Вачнадзе.
– Некоторые князья иначе думают.
– Таких неразумных ты мне, Моурави, не назовешь.
– Неразумных, князь, я тебе не назову… – и вспомнил: «Во всем на меня рассчитывай, если даже придется ущемить мой кисет». Очевидно, Зураб знал. Повеселев, он насмешливо оглядел келью: – Неразумных не назову, а вот верных своему слову, изволь: Мухран-батони, Зураб Эристави, владетели Ксани, Георгий Саакадзе…
– Выходит, собираетесь обогащать нас?
– Вас? Нет, князь Чолокашвили, не вас, а азнауров и глехи непременно. Узнав о ваших домогательствах, мы, полководцы четырех долин, и азнауры Верхней, Средней и Нижней Картли так порешили: если царь уступит вам, то и мы в своих уделах поставим рогатки, дабы взимать с вас, князья, за проезд двойные пошлины. Это вознаградит за убытки, которые нам причиняет бесплатный проезд азнауров и глехи.
До боли сжал Теймураз ручки кресла, ладонью провел по лицу, точно стремясь согнать красные пятна, мысленно воскликнул: «Рок испытывает мое терпение! Но не превратить в прах мои замыслы! „Барс“ дерзнул собрать клику князей, к досаде – наисильнейших! И, пока не выпустил хищник когтей, спеши, Теймураз! Труби в рог тревогу! Немедля обезвредь своенравного дерзателя, подобно вихрю, несущего вред!».
– Сверкнет молния, а за ней другая, третья… Так и за Мухран-батони потянутся князья, – спокойно проговорил Саакадзе, как бы не замечая неудовольствия Теймураза.
– Значит, против всей Кахети замышляете? Не опасно ли?! – захрипел Чолокашвили.
Но царь уже не заботился о рогатках: «Мухран-батони! Такие не смиряются, на троне Багратиони их Кайхосро сидел. Уж не заговор ли? Может, вознамерились Картли отторгнуть? Тогда Саакадзе усилится, снова пешку передвинет к престолу. Возвеселись, Мухрани! А может, возвеселись, Носте? Сам трон узурпирует? И в злодействе ему Мухран-батони помощники! А ослабеет Кахети, вонзят когти в самый Телави! Нет, Саакадзе, не потому, что ты по крови азнаур, а потому, что ты по замыслам „барс“, не по дороге нам! И картлийским князьям ты до поры попутчик. Стрелой ума убью твою надежду! Надо склонить на свою сторону всех могущественных владетелей Картли! Склонить… но чем?! Спеши, Теймураз! Труби в рог тревогу!»
– Что посулил ты, Моурави, своей клике за измену княжескому сословию?
– Посулил многое, князь Вачнадзе, за верность княжескому слову. И если хочешь знать, изволь: меч – для защиты их владений от всевозможных врагов, золото – за счет прирезки праздных земель.
Католикос круто повернулся: именно этих земель он жаждал для церкови, – еще не присвоил, а уже считал церковным достоянием, обладать которым не может смертный.
– И еще посулил прибыль, – бесстрастно продолжал Саакадзе, – ибо амкары и купцы в первую очередь будут закупать товар у дружественных нам князей и азнауров. И еще посулил… – словно спохватившись, он умолк.
– Неразумно, мой сын, действуешь; у меня должен был просить совета. Праздные земли принадлежат богу, значит…
– Святой отец, все земли под небом равно принадлежат богу… значит, его верным кресту детям.
Саакадзе смиренно смотрел на католикоса: ответная стрела, кажется, угодила и в богоравного царя, и в божественных князей, и в богом помазанных лицемеров. Мельком взглянув на благодушно сощурившегося Трифилия, Саакадзе поднялся, попросил католикоса благословить его на путь к дому, ибо купцы, вернувшиеся из ханств, смежных с Ираном, привезли для Картли важные сведения.
Гулко раздались в коридоре тяжелые шаги удалявшихся.
Царь хмуро изрек:
– Мы намерены укоротить власть упрямого Моурави.
– Сын мой, – коротко заметил католикос, – сейчас не время дразнить хищника. Пусть во славу божию раньше растерзает «льва». А потом «орел» заклюет «барса».
– Опять же, светлый царь, церковь нуждается в сильной защите, и не следует сейчас разжигать междоусобие, – мягко добавил Трифилий.
– У Саакадзе строптивые родственники, один Зураб Эристави сатане подобен, – поддержал Феодосий.
– И того не следует забывать, – добавил тбилели, – что святая троица по своей милости наградила ностевца, вложив в его десницу меч, урагану равный.
– Услышанное и увиденное нами укрепляет нас в решении просить помощь у Русии. Огненный бой стрельцов смирит гордыню Моурави.
– Аминь! – вздохнул Харитон…
Чуть показался краешек луны, сея голубоватые блики на Сололакских отрогах. Глубоко внизу утопали в мягкой мгле купола, плоские крыши, сады, стены. Медовые испарения миндальных деревьев плыли над узкими улочками, смешиваясь с запахом шафрана. Приглушенно постукивали копыта коней, точно боялись вспугнуть ночную тишь.
Четыре всадника свернули к Дигомским воротам. Дато и Гиви спешили до рассвета попасть в Мухрани, дабы предупредить старого князя о спорах в келье католикоса. Даутбек и Ростом о том же самом должны были рассказать, владетелю Ксани. Так повелел Георгий…
Отправив верных «барсов», Саакадзе красочно описал Зурабу бой в келье католикоса. Зураб изумился находчивости друга и внезапно разразился таким хохотом, что два чучела фазанов упали с развесистых веток, а испуганная Дареджан метнулась в покои Русудан, уверяя, что князя защекотала чинка.
– Дорогой Георгий, – захлебывался от восторга Зураб, – я теперь семь шкур сдеру с князя Палавандишвили. Его пахучие мсахури денно и нощно тянут арбы с поклажей через мои владения. А тот гордец Цицишвили?! А отвратительный Джавахишвили?! Дорогой, один ты мог придумать такое угощение заносчивым кахетинцам… Говоришь, Чолокашвили, увидев на лице царя красные пятна, сам посинел? Это у них страх перед «приятной» крепостью Гонио… Утром поскачу в Ананури. Все свершится, как ты сказал, мой Георгий.
Густая зелень скрывала тропу, обрывавшуюся у каменной ограды. Легкая вечерняя дремота окутывала сад; как зачарованные, поднимались чинары, утопая в серебристом тумане. Затаенно журчал ручей, отражая темные силуэты.
Нежно погладила Русудан руку Георгия.
– Видишь, дорогой, Зураб предан тебе, и в своей борьбе со сворой приспешников кахетинца ты не один.
– И у Мухран-батони нет особых причин любить Теймураза. Как ни набрасывай на истину покрывало, Теймураз отнял картлийский престол у Кайхосро, конечно, при помощи католикоса. Сейчас покрывало сброшено с истины.
Русудан внимательно вслушивалась в слова мужа.
– Да, Георгий… Думаю, Дато добьется от старика плети для княжеских буйволов, и никакие увещания Чолокашвили не помогут.
– Не помогут и увещания бога, ибо князь Теймураз не простит царю Теймуразу воцарения в Картли. И вся фамилия Мухран-батони до сего часа огорчается неудавшимся венчанием Кайхосро на царство. Ты не печалься, моя Русудан, не выковано еще то копье, которое может выбить Георгия Саакадзе из седла. Готов поклясться – католикос охладил желание царя Теймураза расправиться со мной. Пусть свирепеют владетели, лишь бы открыто не разгорелась вражда до победы над шахом… А знаешь, «черный князь» Трифилий на моей стороне, – Георгий слегка сжал локоть Русудан и рассмеялся.
Рассмеялась и Русудан:
– Напрасно многие огорчаются, что витязей становится все меньше. Кстати о витязях. Твой Даутбек сделан из льда и ветра…
– Даутбек любит Магдану, но она дочь Шадимана. Этим все сказано.
Долго молчали. Тишину нарушали лишь тихий шелест листьев и приглушенные шаги по тропе.
В узкое окно косым потоком падал свет, ложась на груды свитков, заполнивших каменный стол. Сегодня просторная келья убиралась под наблюдением самого Бежана. Церковный молодой глехи, обслуживающий братию, бесшумно ставил кувшины с ветками дикой сливы, вносил новые циновки.
Близился полдень. Издали доносилось тягучее пение монахов. Между ореховыми деревьями, подпирающими, как столбы, синий купол неба, проносились ласточки, отражаясь в чистой, словно хрусталь, ключевой воде.
Перед Бежаном стоял древний дискос, покрытый тонким серебряным листом с позолотою. Под вычеканенными цветами и фигурами вилась полуистертая грузинская надпись, которую старался разгадать Бежан. Он вносил историю этого дискоса в список утвари Кватахевской обители. Греческая царевна Елена, став женой царя Баграта Куропалата, привезла дискос в дальнюю Грузию. Она верила, что в нем воплотился дух апостола Петра. Отгремели годы, и Давид Строитель лично поразил мечом сельджукского полководца и в знак победы передал этот дискос настоятелю Кватахеви.
Зорко всматриваясь в надпись, Бежан не переставал улыбаться: еще накануне, за вечерней трапезой, настоятель Трифилий рассказал ему о событиях в Тбилиси. Но если турнир в келье не вдохновил Теймураза на новые шаири, то проводы, устроенные царю Георгием Саакадзе, чуть не вдохновили его на подлинный турнир.
И Трифилий, смакуя каждое слово, как спелую грушу, красочно описал новую неудачу, постигшую царя. Не в силах забыть пышную встречу, которую устроил ему дерзкий Моурави, царь решил осадить не в меру ретивого ностевца. Народ, толпившийся у стен Метехи, разразился криками восторга при виде пышного выезда царя. В парчовом азяме он сверкал подобно второму солнцу. А черный аргамак с алмазной луной на челке так изгибал шею, что если бы не цвет, то походил бы на лебедя. Еще заранее прибыла из Телави вызванная царем блистательная свита. И кольчуги шестидесяти телохранителей, окруживших царя, переливались золотыми волнами. Народу еще раз пришлось разразиться возгласами: появился Моурави. И вразумил его господь сесть на тощего коня и облачиться в будничную азнаурскую чоху. А позади вместо сверкающих «барсов» плелись десять – где подобрал таких! – веснушчатых дружинников, вооруженных только пращами. Воистину возвеселился он, Трифилий, когда Теймуразу пришлось осадить своего коня. Пылающий от гневя царь изумленно взирал на «мерзких всадников» и резко вопросил, что означает подобная дерзость.
– И тогда твой умный отец, – выразительно поднял палец Трифилий, – покорно склонил свою богатырскую голову и смиренно изрек: «Не к лицу подданным, попавшим в опалу, красоваться в богатых нарядах». Смущенный царь заерзал в седле и, к негодованию кахетинцев, сам, прости господи, удивляясь себе, пригласил Моурави на беседу в стольный город Кахети.
Недоумевал Бежан: почему умиротворению отец предпочел вызов? И почему искрятся глаза настоятеля Трифилия? Неужели одобряет такую дерзость?..
Стремясь в древних сказаниях найти разгадку человеческих поступков, Бежан подошел к свиткам. Но разгорающийся весенний день то и дело отрывал его от пожелтевшего пергамента, приманивая к распахнутому окну тонким ароматом фиалок.
Внезапно Бежан вскочил, прислушался и опрометью выбежал из кельи. Еще мгновение, и он повис на могучей шее отца.
– Выходит, рад, мой мальчик? О-о, какой ты рослый, сильный стал! – Саакадзе приподнял Бежана, как перышко, и поцеловал. Но тут же с сожалением подумал: «Вот кому пошла бы малиновая куладжа и острая шашка».
В день приезда о делах не говорили. Лучшие яства, густое монастырское вино располагали к отдыху и благодушию.
На черном куполе, раскинутом над Кватахеви, особенно ярким казался звездный блеск. Тени орехов причудливо качались на стене. Было далеко за полночь. Лежа на прохладной постели, Саакадзе думал: "Так спокойно я давно не отдыхал. «Черный князь» умеет угадывать желания гостя. Только бесчувственный верблюд Эрасти не замечает красоты вечерних сумерек, последних отсветов угасающей зари и пунцовых роз, ранящих шипами пробегающую лисицу. «Розовое масло приносит большой доход монастырю!» – буркнул Эрасти, когда я обратил его благосклонное внимание на прелесть бархатистых лепестков… Странно, никогда так не радовался моему приезду Бежан! Уж не замыслили ли сочувствовать мне? Или жалеть? Жалеть! Нет, Георгий Саакадзе может погибнуть, но не пасть! Такой радости я моим врагам не доставлю… Трифилий – мой друг, но его заповедь: «Церковь превыше всего»… «Опять же, – верно, рассуждает он, – отходить от Моурави опасно, а вдруг снова сбросит царя и сам воцарится? Тогда его милости падут, скажем, на монастырь святой Нины…» Нино! Золотая Нино! Ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз… О чем это я? Да… Трифилий, поскольку позволяет церковь, друг моего дома. Настоял на отъезде семьи в Носте, знает – там потайные ходы… Видно, боится, что ссора моя с царем далеко зайдет, а рыцарски настроенные князья схватят оружие к повторят прогулку Шадимана в Носте… «Истребить презренное семейство!» – так, кажется, кричал «змеиный» князь?.. Странно, почему я обеспокоен состоянием Шадимана? Он перестал играть в «сто забот». Нет, таким он мне не нравится. Надо чем-нибудь его подбодрить. Не довести ли до его чуткого уха, что я в опале?.. Нет, это его сейчас мало волнует. Вот если бы Симон Одноусый бежал из Тбилисской крепости в Исфахан, о, тогда блистательный Шадиман, изнемогающий от бездействия, встрепенулся бы и с прежним рвением принялся б за меня… Нет, раньше за Теймураза! Такой царь нужен марабдинцу, как фазану цаги… Так вот, дорогой князь, с игрой в «сто забот» придется повременить… Однако пора прервать приятный отдых и отдаться сну. Эту дань бездействию почему-то особенно требует от человека природа, иначе мстит ему, путая мысли, ослабляя волю… Хорошо, Эрасти не знает, что я сейчас веселюсь, а то не замедлил бы испортить время досуга. Бесчувственный верблюд прав. Ореховые деревья, так красиво разросшиеся на правом склоне монастырских владений, обогащают братию в рясах: из орехов лудами гонят масло, из листьев делают целебную мазь для скота, а заодно сами ею натираются для крепости мускулов. Из устаревших стволов выделывают на продажу скамьи, столы, доски для бороны и даже для икон… Зачем мне об этом думать?.. Этот Эрасти всегда мои мысли засаривает богатством монастырей… Если судьба когда-нибудь милостиво оставит меня без Теймураза, укорочу, как давно решил, руки «черных князей».
Солнечные лучи распадались на разноцветные полоски, но сейчас Трифилию взмахом рясы хотелось изгнать их, точно бабочек, из кельи. Сейчас требовалось спокойствие, ничто не должно было отвлекать взгляд и вспугивать мысль.
В обширных нишах настоятель хранил не одни дела монастыря и дела Картли, но и дела всех грузинских и негрузинских царств. Не доверяя памяти, монахи записывали на пергаменте и вощеной бумаге важные события, выведанные ими во время бесконечных странствий в разных одеяниях. В потайных нишах с условными знаками хранились свитки, фолианты и деревянные дощечки с видами замков, крепостей и даже мостов. Смотря по необходимости, Трифилий наедине открывал ту или другую нишу и внимательно прочитывал нужный ему свиток, поражая затем царя, советников и князей своею осведомленностью. И католикос не мыслил первостепенных церковных совещаний без всезнающего настоятеля Кватахеви, хотя по чину многие были выше его.
Ожидая Саакадзе, настоятель вынул пергаментный свиток и доску с подробным рисунком нового дворца Теймураза. Служка встряхнул бархатную скатерть. Настоятель зажмурился: ему почудилось, что на стол упала мандили княгини, которую он в последний раз ласкал перед уходом в святую обитель из бренного, полного низменного блуда мира. Положив на стол евангелие, он опустился в кресло, ласково провел рукой по скатерти и открыл пятьдесят первую страницу. Так его застал Саакадзе – углубленным в святую книгу.
– Видишь, сын мой, – проникновенно начал Трифилий, будто только сейчас заметил вошедшего Саакадзе, – сколько ни читаешь, находишь все новые истины, и возвышенные мысли уносят тебя далеко от мирской суеты сует…
– Это хорошо, мой настоятель, что откровения святых возносят тебя в облака, ибо на земле тебе предстоят великие испытания…
Трифилий со вздохом прикрыл евангелие и, подвинув кресло к раскрытому окну, заинтересовался: не нашел ли Георгий перемен в Бежане? Последнее время мальчик очень скучал по близким, но предложение поехать в Носте отклонил, считая недостойным прерывать начатую книгу о больших и малых деяниях святой обители.
– И такое неплохо, ибо неизвестно, будут ли у обители и впредь большие деяния. Кахетинцы всеми силами добиваются, чтобы первенствовала церковь Кахети.
– Все в руцех божиих, на его милость уповаем.
– Мы здесь одни, друг, не будем терять часы на словесную джигитовку… Ведь ты, отец, неспроста настаиваешь на посольстве в Русию…
– На церковном посольстве, дабы испросить у патриарха Филарета помощь для восстановления иверских храмов.
– А не для того, чтобы освободить Луарсаба? Ибо Теймураз тебе ни к чему.
– Георгий, царь есть божий избранник, не дерзай!
– На этот раз царь – избранник церкови, вкупе с князьями…
– И ты немало потрудился, друг мой.
– Да, но сейчас поздно подсчитывать убытки. Надо уберечь Картли-Кахети от безумства Теймураза. Послать посольство к царю Русии – это все равно, что дергать «иранского льва» за хвост.
– Вот ты упрекаешь меня в желании помочь царю Луарсабу, но разве это не на благо Картли? Опять же страдания Тэкле не могут оставить богослужителя безучастным к ее просьбе. И ведомо тебе, что мольбу, от которой свертывается пергамент, мольбу сестры твоей, передает мне не кто другой, как Папуна. И еще подсказывает мне совесть: Теймураз никогда не будет царем Картли, он без остатка кахетинец. А сейчас кто способен отговорить его от посольства?
– Алазанского стихотворца никто, а пастыри обязаны блюсти осторожность. Перс раньше всего церкови угрожает. Разум подсказывает любыми мерами оттянуть войну хотя бы на год. Да будет тебе известно, ни Имерети, ни Самегрело, ни Гурия за Теймуразом не пойдут.
– За Луарсабом пошли бы… Опять же царь Русии может за мученика веры вновь просить шаха Аббаса, а такую просьбу ни серебром, ни стрельцами подкреплять не надо… Пусть в Русию просят отпустить.
– Луарсаба шах никуда не выпустит, ему так же нужен в Грузии царь-христианин, как буйволу павлиний хвост… Тщетно, отец, пытаться. Одно средство было – побег, и Луарсаб сам отверг его… Если желаешь продлить Луарсабу жизнь, – прямо скажу, мучительную жизнь, – не напоминай шаху о нем.
– Съезд в Телави не только церковный, – протянул Трифилий.
– Не сочтешь ли, отец, полезным напомнить царю, что он должен устрашаться не Луарсаба, крепко оберегаемого шахом, а Симона, крепко оберегаемого мною.
Трифилий даже приподнялся, глаза его излучали восторг. Он почему-то придвинул евангелие, потом снова отодвинул, схватил четки и стал быстро перебирать, потом позвал служку и приказал подать вино и сладости.
– Давно собирался Шадимана навестить. Говорят, князей не впускает в Марабду, сам с собою в шахматы играет, ибо со своей челядью гнушается за доской сидеть. Может, обрадуется сыграть с…
– Теймуразом? Наверно, обрадуется.
– Опять же подкоп из Тбилиси через какие-то овраги и лощины прямо к замку идет… Кажется, на майдане такой разговор слышал.
– И об этом не мешает знать царю.
– Опять же Исмаил-хан по гарему соскучился, в Исфахан тянется, и три сотни сарбазов без жен томятся…
– Четыре… С католикосом надо советоваться… Съезд назначен царем в Телави. Ты понимаешь, к чему клонится такое? К главенству кахетинской церкови над картлийской. Потом, Теймураз тяготеет к Алавердскому монастырю, где любит обдумывать свои шаири… Если кахетинцы возьмут на съезде верх, обитель Кватахеви может отойти далеко в тень от суеты сует, а главенствовать будет над объединенным духовенством архиепископ Голгофский Феодосий.
Трифилий молчал – он хорошо знал, что готовит ему возвышение кахетинской церкови. Но почему католикос не замечает подвоха? Или царь уверил его, прости господи, в «чистых» намерениях этих иуд?.. Или святому отцу все равно, какому монастырю главенствовать над делами царства и церкови? Или он забыл, что со времени Давида Строителя и царя царей Тамар Кватахевский монастырь занимает первое место между архимандриями? А разве теперь при торжествах и съездах не становится он выше Шуамтинского монастыря, именуемого в Кахети главным?.. Саакадзе сдержит слово и возведет игумена Кватахеви в сан католикоса, но и самому бездействовать опасно…
Трифилий пододвинул к Георгию дощечку.
– Думаю, шаири не всегда полезны… один монах, любуясь, зарисовал на память Телавский замок. Неразумно действовал зодчий: западная стена слишком низка и, как огорченно заметил монах, мало защищена… Опять же монах в этом свитке описал для потомства устройство сада… Если шах неожиданно вторгнется, он легко овладеет опочивальней царя Теймураза.
Саакадзе и глазом не моргнул, что понял намек. Нет, Моурави не поддастся искушению убрать неугодного царя… Не время личным обидам, не время междоусобицам. И он простодушно сказал:
– Но как не видят телохранители Теймураза такую опасность? Так вот, если церковь меня не поддержит, я ей больше не защитник… Святой отец дряхлеет, иначе чем объяснить его близорукость? Уже поднятая на вершину, вновь Картли катится под гору… Но знай, благоразумный друг, если святой Георгий благословит мой меч и я снова одержу победу над шахом, лишь с тобою мыслю возвеличить имя Христа и царство…
Только вечером Саакадзе удалось поговорить с сыном. Было заметно, что требование отца смутило Бежана, но веские доводы убедили строгого монаха. Внезапно служка приоткрыл дверь и внес на подносе вино и фрукты. Он заметно медлил уйти. Оба Саакадзе понимающе переглянулись.
– На том и порешим, сын мой, – спокойно сказал Георгий, – ты приедешь в Носте, о чем просит вся семья, а сопровождать настоятеля в Кахети будет другой монах.
И когда служка вышел, Бежан покорно сказал:
– Да, мой отец, я исполню твое желание, упрошу настоятеля Трифилия разрешить мне сопровождать его на съезд, а оттуда уже прибуду в Носте…
Шумит Ностевский замок. То ли весна способствует веселью, то ли радость встречи, но от Ностури, уже окаймленной зеленым ковром, до верхних площадок квадратной башни, где на древке развевается знамя «барс, потрясающий копьем», беспрестанно слышатся смех, торопливый говор, жаркие уверения.
Шумит берег Ностури! Гул голосов перекатывается от изогнутого моста до груды кругляков, окатываемых водой. Давно так многолюдно не было у бревна. Тут и старшие деды, незыблемо владеющие почерневшим бревном, присланным им с незапамятных времен самим богом. Тут и новые деды, совсем недавно подернутые инеем.
Новые деды! Разве не сделало их мудрыми время Георгия Саакадзе, время освежающего дождя? Они не оспаривали почетные места на вековом бревне. Пусть им владеют те, кто может сказать: «Я помню, как девяносто пасох назад…», или: «Это было, когда первый Луарсаб повел нас на саранчу Тахмаспа…» Но они помнят, как молодой Саакадзе разбил турок у Триалетских вершин, и тоже имеют право на свое бревно. И вот, оставив «милость неба» старшим дедам, в один из дней новые деды подкатили из леса ствол столетнего дуба, очистили от коры и торжественно приладили к правой стороне главенствующего бревна. Пошептавшись, пожилые ностевцы тоже направились в лес, и через несколько дней с левой стороны главенствующего бревна очутился ствол крепкого ореха… Нельзя сказать, чтобы такое новшество вызвало восторг старших дедов. Ну, еще правое бревно туда-сюда, тоже деды будут восседать. Но левое!.. Где же сладостное чувство превосходства?! Ведь перед ними часами стояли или сидели на кругляках все пожилые ностевцы. Где почетное право начинать и обрывать беседу? Если все сидят, то и разговор подобен базарному торгу. И старшие деды объявили войну. Но и новые деды и пожилые ностевцы решили не сдаваться. И пошло… Уж не только по воскресеньям, но и в будни с берега Ностури доносились бурные всплески спора. После решительного отказа спустить в реку Ностури рукотворные – значит, незаконные – бревна новые деды также отклонили требование отодвинуть бревна к реке на два аршина: нельзя притеснять и пожилых, для некоторых слов два аршина значат больше, чем три конных агаджа, но если пожилые хоть с трудом расслышат их, то новым дедам совсем придется туго. Смертельно оскорбленные старшие деды перестали ходить к реке. Но тоска по родному бревну, где столько было пережито, пересказано, где бросались острыми словами, где беспечно смеялись, перебирая, как зерна, веселые воспоминания, и горестно обсуждали тягостные события, все сильнее теснила грудь… Не налаживался вечерний досуг и у новых дедов, как-то неловко было усаживаться на своем бревне и созерцать пустующее стародедовское бревно. Было не по себе и пожилым. И, пожалуй, всех равно тянуло к общему разговору. А какой интерес говорить только для собственного уха? Жизнь стала терять свою прелесть. Первым испугался девяностолетний прадед Матарса, он вдруг почувствовал ломоту в спине… Оказывается, дед Димитрия тоже обнаружил боль в правой ноге… Речной воздух – целебный воздух, но уступить – значит потерять уважение. Тут, на счастье, вмешался пожилой отец Диасамидзе, по его предложению левое бревно чуть отодвинули вглубь. Потом, скрывать не стоит, польстила просьба выборных от пожилых: не оставлять народ без поучительных бесед. Потом новые деды, как бы невзначай, в одно из воскресений, выходя из церкви, напомнили старшим дедам, что перед богом все люди равны. В конце концов путем взаимных молчаливых уступок все кончилось благополучно, и берег Ностури вновь заполнился оживленными обладателями трех бревен. И пошли воспоминания, и полилась беседа – знакомая, близкая, никогда на надоедавшая.
А сегодня? Не успели ностевцы как следует отдохнуть после воскресного обеда, а уж на бревнах не осталось места даже для муравья. И что особенно приятно щекотало самолюбие старших дедов, новых и пожилых – это сборище молодежи, густо рассевшейся на камнях у подножия бревен.
– Э… э… ха… хорошо сегодня солнце в Ностури купается, – начал прадед Матарса, – рыба любит, когда о ней небо вспоминает.
– Откуда про любовь рыбы знаешь, когда у нее вместо сердца пузырь стучит?
– Кроме как для живота, ни для кого пользы от рыбы нет, потому бог для нее солнце жалеет – поверху лучи гуляют, а глубоко не окунаются.
– Бог по уму был узнан; все же напрасно воду не греет: вот у старой Маро внук купался, совсем синий от холода стал, сколько слез Маро потратила!
– Э, Павле, женщинам слезы лить так же трудно, как кошке босиком по крышам прыгать.
– Напрасно женщин с кошками равняешь, лучше с птицами.
– А чем похожи на птиц?
– Никто не обгонит их, когда новость узнают. Вот три луны назад царь Теймураз только думал о рогатках, – лучше б он не думал, – а женщины уже с криками по улицам летят: «Вай ме! Вай ме! Что будем делать, опять пошлину проклятым князьям платить!..»
– Хоть на птицу я не похож, – скорее, как клянется моя Сопико, на пожелтевший кувшин, – все же тоже слышал…
И сразу на камнях задвигались, глаза загорелись.
Прадед Матарса нетерпеливо выкрикнул:
– Многое имею сказать, да воды у меня, как у рыбы, полон рот.
– Может, и у меня полон, но не водою, а молодыми дружинниками, – насмешливо проронил старший дед.
– На что тебе дружинники?
– Мне нет, а Моурави велел всем пересчитать сыновей и внуков, коней тоже, шашки тоже, колья то…
– Тебе одному велел? Почему мы не знаем?..
– Спали крепко. Вот мой Деметре ночью принесся от Арчила-"верный глаз".
Тут все встрепенулись, стали припоминать приметы, предвещающие войну.
Старый Гвтисавар сложил накрест сухие, костлявые руки и, тяжело опершись всей грудью на толстую палку, неразлучную свою спутницу, сказал:
– Январь наступил в среду – зима была лютая, пето будет сырое; пусть весна хорошая – зерна не ждите много, ждите смерти мужчин.
– Ты ошибся, Гвтисавар, январь в четверг наступил, потому весна медом пахнет… ждите смерти князей.
– Прошлая луна крутой представилась, как ледяная гора, а рога нацелила на Большую Медведицу… Ветер войну несет…
– Войны не будет, – спокойно отпарировал самый пожилой. – Конь мой вчера подкову потерял, после чего громко чихнул.
– Чихнул?! – вдруг рассердился дед Димитрия. – Мы собрались здоровье желать чихающим лошадям или о подарке для нашей госпожи Русудан говорить? День ее ангела еще не скоро, но уже думать надо.
– Э-хе, уже год думаем, чем можем удивить? Если ее ангел не подскажет, сами не догадаемся, хоть еще двадцать дней спорить будем.
– Да будет слух и внимание! Если удивить не сможем, тогда лучше возьмем медное блюдо, наполненное гозинаками.
Смехом встретили незадачливый совет. Посыпались шутки.
– Гозинаки? Непременно! – закричал новый дед Татришвили, подмигнув соседям. – Весна недаром медом пахнет, иначе чем поможет ностевкам, которые, не ожидая медного блюда, вот уже пятнадцать дней как собираются в замке и с утра до ночи опрокидывают в пудовые котлы с кипящим медом чищеные орехи, а девушки потом вываливают пряное варево на доски, расправляют лопаточками и красиво нарезают гозинаки.
– Я тоже видел… говорят, на триста человек уже готово, а если триста первый пожалует, как раз медное блюдо подоспеет.
Смех задребезжал, словно покатилось колесо под гору. Перемигиваясь, подталкивали друг друга. Один предлагал преподнести в глиняной чаше чанахи, другой – платок с мелким рисом, вдобавок к тем трем арбам ханского риса, который прибыл из Тбилиси для пилава всем ностевцам и приезжим гостям. А дед Матарса, под раскатистый хохот, предложил жареную курицу, как прибавку к тем пятистам, которых главный повар велел поварятам в назначенный срок общипать для сациви. Кто-то предложил турача, как довесок к той тысяче, которую заготовила Дареджан для угощения всего Носте. Кто-то посоветовал послать ягненка, ибо четырехсот отборных барашков, уже запертых в сараях, вряд ли хватит на шашлыки, особенно если среди приглашенных азнауров окажутся и Квливидзе с Нодаром, а они непременно окажутся…
Предлагали кувшинчик с вином, как прибавку к бурдюкам, уже спущенным в подвалы; щепотку перца – как привесок к груде пряностей, заполнивших амбарец. Много еще было смеха в придачу к тому смеху, которым встретили незадачливый совет. Даже озорной Илико, племянник Эрасти, вопреки запрету вмешиваться молодежи в разговор, уговаривал послать еще одну розу, дабы дополнить те двести кустов, которые уже, как потихоньку проведал Иорам, готовы украсить покои госпожи Русудан.
Казалось, конца не будет на бревне шуткам. Подошел новый дед, слегка согбенный под тяжестью лет, но легкостью походки соперничающий с любым скороходом. Рукава его чохи были ухарски закинуты за плечи, а глаза то и дело вспыхивали, словно в костер подбрасывали сухие ветви кизила. Он многозначительно оглядел собравшихся.
– Э… э… Иванэ, напрасно опоздал, много смеха не слышал, – встретил пришедшего прадед Матарса.
– Сам знаю, напрасно, только свой смех имею.
С жадным любопытством все устремили взоры на Иванэ. На правом бревне, где, думалось, и муравью места нет, торопливо задвигались, и Иванэ втиснулся между толстым Петре и худым Бакаром. Ностевцы напряженно ждали. Отдышавшись, Иванэ солидно начал:
– Дочь моя, что в прошлую пасху замуж вышла за Арсена Беридзе из деревни Лихи…
– Да даст тебе бог победу, это мы давно знаем, что вышла, – нетерпеливо пробасил прадед Матарса.
– …сейчас приехала гостить с мужем, двумя деверями и с отцом и матерью Арсена. Давно хотели, случая подходящего ждали. Теперь наша госпожа Русудан, да живет она тысячу пасох, день своего ангела готовится встретить.
– С подарком или так приехала? – засуетился дед Димитрия.
– Без мыслей о подарке в такой день лягушки путешествуют.
– Может, лягушка скакала, скакала и проглотила твои мысли?
Иванэ помолчал, потом медленно проговорил:
– Лучше, когда тайна вовремя открывается.
– Выходит, против народа идешь?! – вспыхнул дед Димитрия. – Тайна! Для замка тайна хороша, а не для общества, которое мучается, не зная, чем госпожу обрадовать.
– А если не скажешь, – пригрозил прадед Матарса, снедаемый любопытством, – тебя из братства выкинем! Бери тогда медный поднос с гозинаками и иди один со своей дочерью замок поздравлять.
Прадеда дружно поддержали. Такое решение не пришлось Иванэ по душе, он покосился на молодежь и нерешительно протянул:
– Почему испытанию подвергаете, что я – жених?[37]
– Э-э, хорошо, о женихах вспомнил. Передай своему зятю Беридзе из Лихи, пусть больше не втискивает ноги в праздничные цаги, нам самим невесты нужны. У меня сын тоже жених, сказал, если увидит речного ишака вблизи дома своей Тато, так то отвернет, без чего это не будет.
– О-xo-xo! Прав Петре, и еще передай: пусть откормленный рыбой брат Арсена не кружится напрасно у плетня бабо Кетеван, все равно не отдаст она свою внучку лиховцу.
– Почему? Красивый, богатые подарки новой родне приготовил.
– У нас в Носте не за подарки любят. Только не время песок в ступе толочь, говори, что привезете?
– Для вас с удовольствием скажу, только, кто раньше срока проговорится, пусть чинка ему язык прищемит.
– Аминь! – выкрикнул озорной Илико.
– Говорящую птицу привезли…
Ностевцы обомлели. Дед Димитрия заерзал, сдвинул папаху на лоб и вдруг захлебнулся смехом:
– Долго трудилась зазнавшаяся семья твоей дочери, пока сороку врать научила?
– Почему зазнавшаяся? – насупился Иванэ. – Что богаты, на это воля царей. Еще Пятый Баграт утвердил за Лихи право речную пошлину собирать, другие цари тоже утверждали, пусть богатеют. Зачем зависть показывать? Сороку духанщики любят, народ веселит… Но не сорока привезенная птица, она красотой радует. А браслет, даже золотой, молчит, как чучело.
– Кошка не могла дотянуться до куска мяса и сказала: «Сегодня ведь постный день!» – как бы ни к кому не обращаясь, добродушно напомнил толстый Петре.
– Всякая муха жужжит, но против пчелы все они лгут, – так же добродушно отпарировал Иванэ, закинув за плечо спустившийся рукав чохи. – Эта птица из чужих земель, даже священник с трудом угадал откуда. С утра поет – чан ан дар ас. Живот у нее зеленый, крылья цвета радуги, хвост розовый, голова синяя, а клюв похож на нос мегрельских князей.
– Если такая умная, почему не поет: сгинь, шах Аббас! – обозлился худой Бакар.
– Из уважения к тебе, дорогой, не поет, – вдруг шах тебя на минарет посадит!
– Тише! Не время словами колоть.
– Ив… ива… нэ, ты… ты правду говоришь, – задыхался прадед Матарса, – живот зе… ле… ный?
– Еще бы не правду! – довольный произведенным впечатлением, гордо возвысил голос Иванэ. – Сначала, когда Арсен поймал ее на охоте, сам испугался – думал, не птица, а заколдованный сын дэви. Но птица с удовольствием выпила вино, поклевала гоми, осененную крестом, мед тоже попробовала и посмотрела на небо, только на лобио рассердилась – много перца положили, на чужом языке неудовольствие выкрикнула. Побежали за священником. Он послушал, немного покраснел и сказал, что птица, слава святому Евфимию, перелагателю священных книг на грузинский язык, ругается по-гречески, иначе все бы попадали от такого, прости господи, сквернословия. Повертел в руках оброненное розовое перо и еще больше сам покраснел: «Пускай, говорит, женщины выходят из дома, когда птица ругаться захочет».
– А какие бранные слова? Священник не повторил? – облизывая усы, прадед Матарса весь подался вперед.
– Не повторил – мало горя. А вот птицу не велел долго в Лихи держать…
– Го-го-го!.. – загоготал толстый Петре. – Потому и решили твои умные родственники нашей госпоже Русудан в день ее ангела розового ишака подарить?
– Пусть розового для тех, у кого язык с костью! А у кого ум не гость, понимает: не все птица ругается, иногда и нежнее чонгури поет. Такого ишака ни у кого нет, даже у царицы.
– Высохший бурдюк! – чуть не подпрыгнул на бревне дед Димитрия. – Хотите, чтоб в день ангела нежнее черта всех обругала?!
– Почему? Птица с тобой одну воду пьет. Потом не только неучтиво обзывает, не только песни выводит, а еще так хохочет, что сам азнаур Квливидзе позавидует… На счастье подарим, ибо один отшельник благословил ее… Такое было: не успел войти отшельник и на икону перекреститься, как птица тоже одной лапой перекрестилась и закричала: «Христос воскресе!»
Глубокое молчание сковало берег. Толстый Петра и худой Бакар насколько возможно отодвинулись от Иванэ. Наконец дед Димитрия сухо спросил:
– Наверно знаешь – птица не сатана? Может, не он ее, а она твоего Арсена на охоте поймала?
– Почему? Арсен с тобой один хлеб ест.
– Э-э! Тут не все чисто, пусть обратно везут!
– Не пустим в замок!
– Кация, начинай заклинание: Ароз, Мароз, Анбароз!
– Принесенное ветром ветер и унесет!
Поднялся общий ропот. Озорник Илико предложил натереть птицу чесноком. Иванэ в сердцах стянул папаху и швырнул наземь.
– Напрасно стараетесь, все равно преподнесем. Отшельник святой водой птицу окропил, если сатана – почему не издохла?
Деды переглянулись, а Иванэ еще больше распалился:
– Еще отшельник такое рассказал: было утро или вечер, твердо никто не знает, только развеселился бог и ласково ангелам сказал: «Я все создал, всех радостью наделил, теперь могу веселиться». Тогда Габриел снасмешничал: «Нет, наш великий бог, не все в твоей власти». – «Что-о-о?» – закричал бог. И от его крика гром не вовремя на землю упал и все виноградники придавил. Только бог от гнева ничего не замечал. «Как смеешь сомневаться в моей силе? Или тебе крылья надоели? Так я…» – «Я правду говорю, – ничуть не испугался Габриел, – если все можешь, почему говорящую птицу не создал?» – «Хо… хо… хо», – захохотал бог, и от его смеха солнце к земле пригнулось и сожгло все посевы. Только бог от самолюбия ничего не замечал, схватил палку, ударил по тучке, и оттуда выскочила птица и сразу затараторила: «Я сорока! Я сорока!» Все ангелы ради угождения богу захлопали крыльями, один Габриел молчал. «Опять недоволен?!» – вздохнул удивленный бог. И от его вздоха все фрукты недозрелыми на землю упали… Но бог и на этот раз не обратил внимания на землю – очень обиделся: сколько хорошего для чистых и нечистых сделал, а самый любимый ангел смех, как речной песок, сеет. Видя, что от гнева бога страдают люди, Габриел кротко сказал: «Как смею я быть недовольным всевышним владыкою? Только никого сорока не удивит, скучные перья имеет». «Что ж, – насмешливо ответил бог, на этот раз, слава богу, спокойно, потому на земле ничего не случилось, – могу таких веселых птиц сотворить, что от изумления небо рот откроет». И схватил бог кусок солнца, кусок радуги, кусок зари, синий воздух тоже ущипнул, не забыл ни восхода, ни захода. Когда вновь выдуманная птица выпрыгнула из рук бога, ангелы от неожиданности, как белые свечи от толчка, повалились, многие крылья погнули, другие ноги подвернули, некоторые пальцы искривили. Бог захохотал, и от его хохота далеко внизу коровы замычали и, на радость женщинам, двумя телятами отелились. Посмотрела птица на бога и тоже захохотала, потом завопила: «Старый грешник, почему без жены меня создал?!» Бог схватил птицу за нос, – с тех пор с горбатым носом и осталась. Тогда птица обиделась и улетела на землю. Бог еще раз вздохнул от неблагодарности птичьей, все же, по доброте своей, быстро скрутил из разноцветных остатков еще одну горбоносую и пустил вслед первой. Знал: скучная радость и птице без жены. Тут отшельник вздохнул: «Жена не так красива, ведь из мужниных остатков сотворена…» Какой сатана посмел бы, подобно радуге, слететь с неба?
– Может, птица и не сатана, – после некоторого раздумья проговорил Павле, неодобрительно покачивая головой, – все же пусть твои родные отдельно ее подарят, – не золотой браслет, может издали петь.
– Правда! Правда! – послышалось со всех сторон.
– А вы что преподнесете? – заносчиво выпалил Иванэ. – На одну ногу хромающее, на один глаз слепое? Или улыбку на ладони? Четвертое воскресенье спорите, головы распухли, в папахи не лезут, а подарок там, где вас нет.
– Еще семь дней до ангела осталось, можем такую лестницу сколотить, что звезду с неба достанем, – не совсем уверенно протянул пожилой глехи.
Иванэ насмешливо зафыркал:
– Торопись, а то с ума сойдешь по этой лестнице.
Тут дед Димитрия вскочил с бревна, подбоченился и принялся осыпать Иванэ насмешками, не забывая и его родню из Лихи, ибо втайне завидовал, что Иванэ породнился с богатой семьей, а его Димитрий так и не женится ни на богатой, ни на бедной.
– Э-э… дед, – засмеялся Иванэ, – сколько насмешек ни сей, подарок для госпожи Русудан не вырастет.
– Так думаешь? – Дед Димитрия ехидно прищурился. – Э, Илико, скачи домой! – и метнул выразительный взгляд.
Деда Димитрия мгновенно обступили, но он, не обращая внимания на нетерпеливые вопросы, углубился в изучение бороздок кругляка. Вот уже сколько недель он мужественно крепился, намереваясь изумить ностевцев в самый день ангела, но… этот Иванэ сам похож на черта, который похож на человека. И он в сердцах выкрикнул:
– Ты разговор о внучке Кетеван помнишь? Так и передай этому… если б не гости, сказал бы кому…
– Пока ты придумывал «кому», красавица, внучка Кетеван, вчера у плетня щебет влюбленного благосклонно слушала.
– Это твоя дочь уши девушки речным песком натерла. Только знай, бабо Кетеван хорошее средство припасла от непрошеных банщиц.
– Вот, принес! – запыхался Илико, протягивая тючок, завернутый в кашемировую шаль, аккуратно заколотую булавками с разноцветными головками.
Дед Димитрия с ужасающей медлительностью стал вынимать булавки, втыкая их в свою праздничную чоху. Яростные взоры не волновали его; даже когда дед Матарса обозвал его ядовитым искусителем, дед Димитрия не ускорил движение пальцев. Напротив, он готов был до утра продлить пытку, но, увы, булавки кончились, шаль распахнулась и… ностевцы оцепенели. Раздались крики изумления и восторга. Из шали показалась серо-голубая бурка, свалянная из тончайшей шерсти ангорских овец, потому невесомая. Она переливалась нежным ворсом, блестя золотыми позументами и золотыми кистями.
Не дав никому опомниться, дед Димитрия вынул из шали такой же башлык. И пока длилось восторженное молчание, дед рассказал, что девушек-ностевок, которые валяли бурку и башлык, он сам водил в церковь и священник брал с них клятву хранить тайну до дня ангела госпожи Русудан.
Тут Иванэ оборвал молчание:
– Выходит, тебе можно тайну от народа держать, а другим…
На него зашикали. Благоговейно подходили ближе, рассматривая чудесную бурку, и никто не дотронулся пальцем, чтобы не оставить пятен.
Дед Димитрия наслаждался, он получил награду за те муки, которые испытывал, храня в тайне затеянное Хорешани. Это она подумала о достойном подарке от всего Носте.
– Победа, дорогой Иванэ! Как здоровье твоей птицы, не имеющей стыда даже перед женщинами?!
– Вставь твоей говорунье еще серебряное перо в спину! – ликовал дед Димитрия.
– Лучше ниже! – посоветовал прадед Матарса.
Не смолкали шум, крики, восклицания. Благословляли благородную Хорешани, любимую народом за доброе сердце. Она не только подсказала подарок, но помогла и выполнить его. Многие целовали растроганного деда Димитрия. По его щекам катились теплые слезы…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Кружила метелица. Заиндевевшие деревья сгибали голые ветви. Из завесы белых хлопьев то возникали по обочинам дороги, то пропадали среди снежных курганов обитые шкурами возки. А над ними шумно хлопало крыльями воронье, назойливым карканьем провожая посольский поезд.
Скрипели полозья, оставляя за собой извилистые искрящиеся полосы. В переднем возке, кутаясь в непривычно тяжелую медвежью шубу, архиепископ Феодосий с тоской поглядывал сквозь разноцветную слюду оконце на бесконечные поля, густо покрытые снежным настилом. И небо казалось бесконечным, словно въехал возок на самый край света.
Архимандрит Арсений и архидьякон Кирилл под мерное поскрипывание возка вели тихий разговор об удивительной весне на Руси. В Кахети миндаль цветет, розы источают аромат, а здесь и под шкурами мороз так пробирает, будто медведь когтями скребет. И еда, отведанная ими накануне в Малом посаде, странной показалась, уж не говоря о браге в бочонке, вынутом из-подо льда. А поданное им горячее тесто, начиненное рыбой? Архимандрит ухмыльнулся, а архидьякон понимающе прикрыл рот ладонью. Вспомнили они выражение лица архиепископа, когда толмач пояснил, что обглоданная им с великим удовольствием лапа принадлежала жареному журавлю.
Об этом журавле толковал сейчас и Дато, объясняя ошеломленному Гиви разницу между журавлем и чурчхелой.
Закутанные в бурки, башлыки, в меховые цаги, «барсы», как свитские азнауры, следовали на конях за первым возком.
Вдруг Гиви не на шутку обиделся. Разве он сам не знает, что такое чурчхела? И пусть легкомысленный «барс» вспомнит, кому Георгий доверил кисеты, наполненные золотом, которые он хранит, как талисман, в своих глубоких карманах. А разве мало тут трофейных драгоценностей, добытых еще в годы «наслаждения» иранским игом? Не пожалел ни алмазов, ни изумрудов Великий Моурави, лишь бы заполучить «огненный бой». А разве «барсы», как всегда, не последовали примеру своего предводителя? Гиви вызывающе сжал коленями тугие хурджини, где среди одежды хранились монеты для приобретения пушек.
Помолчав, Гиви насмешливо оглядел Дато. Драгоценности! А разве Хорешани не ему только, Гиви, доверяет свою драгоценность? Вот и приходится вместо приятного следования в обществе веселых азнауров за Георгием Саакадзе тащиться за… за беспечным Дато от какого-то Азова, через множество городов и широких рек. И еще гнаться по бескрайним равнинам за стаей черных гусей.
В морозном воздухе трещал, как тонкий лед, смех Дато. Но за скрипом полозьев отцы церкови не слышали неуместного веселья.
За возком архиепископа Феодосия, несколько поодаль, покачивался на смежных ухабах еще один возок, колодный. Там дрогли архидьякон Неофит и старец Паисий, не переставая хулить турские шубы за их двойные рукава: одни короткие, не доходившие до локтя, а другие длинные, откинутые на спину, как украшение. Но трое монахов-служек и толмач грек Кир, изрядно говоривший по-русски, покорно ютились на задней скамье, с надеждой вглядываясь через слюду в даль, где уже стелились серо-сизые дымы Даниловского монастыря – передовой крепости, «стража» Москвы.
Нелегко удалось Саакадзе включить своих «барсов» в кахетинскую свиту послов-церковников. Лишь красноречивые доводы Трифилия убедили католикоса, что послам надлежит не об одной лишь воинской помощи просить самодержца Русии, но также тайком разведать о происках шаха Аббаса в Московии. А лучше азнаура Дато Кавтарадзе, этого лукавого «уговорителя», никто не сумеет проникнуть в замыслы персов. Опять же, уверял Трифилий, знание азнауром персидской речи поможет ему где словом, где подкупом выведать много полезного для Грузии.
Но Трифилий решил использовать Дато и для достижения своей сокровенной цели и заклинал его помочь архиепископу добиться защиты для царя Луарсаба. Не совсем верил Саакадзе в смиренное желание настоятеля ограничить Луарсаба пребыванием в Русии. Но, выслушав Дато, он ни словом не упрекнул друга за данное обещание. Сам Саакадзе не верил в возможность того чуда, которого так жаждал непоколебимый Трифилий, и твердо знал, что, если Луарсаб даже переступит порог Метехского замка, все равно уже никогда не сможет царствовать, ибо никогда не пересилить ему нравственную муку, никогда не вычеркнуть из памяти Гулабскую башню. Саакадзе волновала не перевернутая уже страница летописи, а новая, еще чистая, но уже подвластная кровавым чернилам. В силу этого Дато в Москве должен добиться продажи тяжелых пушек и пищалей для азнаурских дружин.
Этому решению Великого Моурави предшествовали те «бури», которые разразились под сводами Алавердского монастыря.
В Ностевский замок въезжали арагвинцы, громко разговаривали, шумно расседлывали коней, высоко поднимали роги, осушали их до дна за слияние двух рек: Арагви и Ностури.
А вот и Зураб… «Верь слову, но бери в залог ценности…» – мысленно повторил Георгий.
Зураб, как всегда, шумно обнял Саакадзе и спросил, соберутся ли азнауры для разговора.
– Для какого разговора? – удивился Георгий. – Съедутся друзья отметить день моей Русудан.
– Я так и думал, брат, – не рискнешь ты сейчас восстанавливать царя против себя.
– Ты был на съезде, Зураб?
– Это зачем? Съезд церковников, а я, благодарение богу, еще не монах. – И Зураб звучно расхохотался.
– Съезд не только монахов, там немало и твоих друзей, – медленно проговорил Саакадзе.
– Э, пусть разговаривают. Все равно, чего не захочу я, того не будет… А я захочу только угодное Моурави.
– А тебе известно, что Дигомское поле постепенно пустеет? Князья убирают чередовых, а мне это неугодно.
– Об этом с тобой буду говорить… Если доверишься мне, князья вернут дружинников.
– Какой же мерой заставишь их?
– Моя тайна, – смеялся Зураб. – Впрочем, такой случай был: князья согласились усилить личные дружины, только Нижарадзе заупрямился: «Если всех на коней посадить, кто работать будет?» А ночью у его пастухов разбойники лучшую отару овец угнали. Зураб снова звучно захохотал. – Сразу работы уменьшилось.
– Подумаю, друг.
– Думать, Георгий, некогда. В Телави Теймураз, желая угодить княжеству, весь тесаный камень, присланный тобою на восстановление кахетинских деревень, повелел передать князьям на укрепление замков: «Дабы тавади Кахети могли нас надзирать, хранить, нам помогать и держать себя под высокою и царственною нашей рукой».
– Ты не ведаешь, Зураб, многие ли из тавади, присвоивших мой дар, были в числе разбойников, угнавших баранту у Нижарадзе?
Зураб нахмурился – опять «барс» унижает княжество, – но тут же перевел на шутку:
– Э, Георгий, пусть камень им будет вместо шашлыка, неразумно портить себе такой праздник…
Тамаду к полуденной еде не выбирали. Веселье начнется послезавтра, в день ангела Русудан, и продлится дважды от солнца до солнца. Поэтому шутили все сразу, пили, сколько хотели, – мужчины в Охотничьей башне, а женщины отдельно, в покоях Русудан.
Среди шума и песен Саакадзе уловил быстрый цокот копыт: нет, это не гость спешит к веселью, – и незаметно вышел. Переглянувшись, за ним выскочили Папуна и Эрасти.
Бешеный цокот приближался, и едва открыли ворота, на взмыленном, хрипящем коне влетел Бежан. Но почему взлохмачены полосы, измята ряса, разорван ворот?!
– Отец, отец! – перескакивая ступеньки, дрожа и задыхаясь, мог только выговорить Бежан, упав на грудь Саакадзе.
Бережно подняв сына, Саакадзе понес его, как младенца, наверх. Там, в своем орлином гнезде, он опустил Бежана на тахту.
Папуна и Эрасти сняли с него промокшую насквозь одежду, измятые, облепленные глиной цаги, облачили в чистое белье и прикрыли одеялом. Бежан ничего не чувствовал – он спал.
А снизу, из покоев Русудан, доносилась нежная песня, песня девичьей любви. Пела Магдана. Перегнувшись через подоконник, Саакадзе увидел могучую фигуру, прислонившуюся к шершавому стволу чинары. Осторожно шагая, Саакадзе спустился в зал к пирующим. Бедный Даутбек, впервые его сердца коснулось пламя любви, но Магдана дочь Шадимана, значит, говорить не о чем… Саакадзе вздохнул и опустился рядом с Зурабом.
– Кто прискакал, мой Георгий?
– Чапар от Мухран-батони, завтра князь здесь будет. Тебя прошу, мой Зураб, прояви внимание к старому витязю, он всегда верен своему слову, и на него мы сможем положиться, когда направим мечи против изменников-князей. Их время придет еще, будем громить совиные гнезда, громить беспощадно…
Неприятный холодок подкрался к сердцу Зураба. Он невольно поежился; вероятно, проклятые мурашки все же забрались под его куладжу.
– Еще раз клянусь, Георгий, на меч Арагви можешь рассчитывать… Скажи, на многих у тебя подозрение?
– Странно, Зураб, в Телави коршуны и шакалы побуждают царя повернуть время вспять, то есть воскресить рогатки – одряхлевшие привилегии княжеской власти, а ты даже не счел нужным там присутствовать.
– Не совсем понимаю тебя, брат мой. Нет дела мне до крикунов! Я свое проведу… Может, потому и не поехал, чтобы тебе угодить…
Саакадзе не ответил. "Все ясно: Зураб знает, чего добиваются князья в Телави, но то ли не сочувствует этому, то ли, не желая ссориться со мною, поручил Цицишвили говорить за него…
Яркая звезда сорвалась с побледневшего небосклона и упала где-то за окном. Бежан открыл глаза, задрожал и до боли сжал голову… И сразу все пережитое вновь предстало пред ним.
Под покровом кахетинских лесов таится Алавердский монастырь. В большой палате собралось высшее духовенство, князей не было, а царь хотя и прибыл в монастырь, но для беседы уединился с приближенными советниками.
Решались дела церкви, но не они привлекли собравшихся: не все ли равно – строить в этом году женский монастырь святой Магдалины или подождать до будущей весны? Отправить шестьдесят монахов по городам за сбором марчили для новой иконы или ограничиться тридцатью? Более важное предстояло обсудить: разумно ли архиепископу Феодосию примкнуть к послам-князьям, с пышной свитой направляющимся в Московию?
И тут, «яко огни в преисподней», разгорелись страсти. Большая половина архипастырей настаивала на совместном с князьями посольстве: война – мирское дело. Другие, опасливые, ссылались на доводы Моурави: не дразнить преждевременно «льва Ирана». А потом то ли воспользовались предлогом, то ли у многих в душе накипело, то ли толкнула зависть к возвысившимся у католикоса и отмеченным милостями царя, – но посыпалось столько ядовитых слов, столько обличительных речей, что Бежан невольно приоткрыл окно в палате и прислонил влажный лоб к косяку. И как раз в тот миг Трифилий обозвал благочинного Феодосия – прости, господи! – «слепым ежом», а Феодосий благочинного Трифилия – «увертливым ужом». И, оба красные, с воспаленными глазами и трясущимися руками, так громили и обличали друг друга, что чудилось, вот-вот дойдут до рукопашной.
Вдруг Трифилий разом успокоился и, пристойно усевшись на свое место, оправил рясу и благодушно протянул:
– Преподобный Феодосий, поезжай с богом и предстань, окруженный пышной свитой князей, во славу божию, перед русийским царем с челобитной о военной помощи против персов. И вкусишь пользу на благо иверской церкови! Опять же не забудь на открытом приеме лично преподнести самодержцу Русии и его ближним людям подарки от царя Теймураза. И восхитятся лазутчики шаха Аббаса! Он – да будет ему огнем дорога! – тоже сейчас торопится в Московию для передачи подарков и скрепления военной и торговой дружбы…
В палате, внезапно потемневшей, воцарилась такая тишина, что Бежан расслышал стрекотанье кузнечика, запутавшегося в густой траве.
«Что со мною? – беспокойно думал Феодосий. – Или воспользовавшийся моей гордыней дьявол толкает меня на погибель? Увы, антихрист ужалит сперва Кахети. Почему же подвергаю опасности Алавердский монастырь? А себя почему?! Воистину, если господь хочет наказать, он раньше всего отнимет разум…»
Ударил колокол. Архипастыри облегченно перекрестились и смиренно направились в трапезную принять полуденную пищу и предаться краткому сну.
Но Феодосию было не до сладостных сновидений… Он едва коснулся жареного каплуна и почти не пригубил наполненного янтарным вином кубка. Сначала он долго шептался в келье с Трифилием: имя царя Симона сплеталось с именем Шадимана, потом имя шаха сплеталось с именем Шадимана. И испуганный Феодосий поспешил к царю Теймуразу.
Когда архипастыри снова собрались в палате, Феодосий громко объявил, что светлый царь Теймураз возжелал, чтобы посольство было духовное, тайное и малое, и должно оно представиться патриарху Филарету и челом бить о церковных делах, а о каких – огласке не подлежит.
Опасения Феодосия встревожипи царя: «Как, Шадиман может осмелиться через подземный ход вывести Симона из Тбилисской крепости?! Но разве без участия Саакадзе подобное возможно?.. Впрочем, обозленный посылкой пышного посольства в Русию, хищник еще и не на то способен решиться».
А Феодосий, видя, как красные пятна покрывают лицо царя, продолжал уверять, что Саакадзе, сговорившись с Шадиманом, водворит Одноусого в Метехи… За эту услугу шах Аббас многое простит Саакадзе, – значит, только Кахети подвергнется разгрому персов…
Не легко было переубедить упрямого царя, но еще одно веское упоминание о Гонио, и так маячившей перед глазами Теймураза, вынудило его скрыть тщеславное желание представить в Русии царство Кахети блистательным княжеским посольством. «Прав Феодосий, – беспокойно размышлял Теймураз, – не время дразнить дерзкого Моурави…» И он согласился на малое церковное посольство.
Конечно, никто, даже архимандрит Арсений, не узнал, что за услугу, равную спасению жизни, Трифилий потребовал от Феодосия клятву на кресте: бить в Москве челом и царю Михаилу и патриарху Филарету о мученике за веру Луарсабе. Пусть Русия требует от шаха не возвращения Луарсаба на царство, а выдачи его самодержцу севера, дабы Луарсаб, потерявший корону и отечество из-за воцарения Теймураза, мог бы в почете и мире жить, покровительствуемый царем Русии. «Шах на такое может и согласиться, – думал Трифилий, – а там видно будет – потерял ли Луарсаб свой трон… Саакадзе?! Он теперь и сатану, прости господи, возвеличит, лишь бы избавиться от Теймураза».
На третий день съезда, когда малые и большие дела церкови были вырешены, Цицишвили громогласно объявил о повелении царя собраться собору вновь.
Еще с утра Трифилий заметил приезд картлийского и кахетинского высшего княжества. «Снова Георгию предстоит испытание… Все в руках божиих. – И тут же ласково погладил свою шелковистую бороду. – Слишком отточенное острие скорее тупеет. Саакадзе может, с божьей помощью, потерять терпение… Так приблизится серафимами славимый Кватахевский монастырь к первенству. Господи, помилуй меня, грешного! Недостойные мысли вызывает во мне неразумный царь Теймураз».
Сначала Феодосий от изумления открыл рот: князья воистину взбесились… Бежан оглядел злорадствующего Качибадзе, ухмыляющегося Джандиери и от досады дернул ворот рубахи… А Цицишвили продолжал с повышенной торжественностью читать указ царя:
– «…И во благо царства повелеваем…»
Бежан накрутил на руку коралловые четки, словно цепь для удара. Где-то загрохотало, странная тяжесть сдавила грудь, в глазах потемнело. Почему нет света дня? Тьма ползет, ползет… дышать нечем… Бежан с силой распахнул окно. Клубящиеся тучи облегли небо. Лобовой ветер налетал на монастырь, разбивался о камень. Словно из гигантской бурки огненная сабля, выпала из тучи молния, ослепительно сверкнула, рухнула в ущелье. И вслед ей что-то затрещало, зарокотало. Но никто даже не заметил наползающий гнев неба. Князья, подавшись вперед, жадно слушали:
– «…И еще повелеваем упразднить в Тбилиси…»
Пол качнулся под ногами Бежана… Разнузданны торжествующие князья, кощунственны их рукоплескания, объятия. Но чей это голос внезапно прогремел под сводами палаты? Кто это вырвался на середину и, потрясая кулаками, извергает проклятия?
– Отметатели! Иуды! Вы мыслите – от кого отступаетесь?! Вероломные! Не вас ли, ползающих перед персом, извлек из грязи Моурави? Не вас ли возвеличил? И не вы ли из себялюбцев стали спасителями страны? Не Моурави ли поднял из праха Кахети? Не он ли защитил святую церковь? Не его ли мечом возродилась Картли? А кто вы, смуту сеющие?! Как смеете предавать того, кто добывает счастье пастве?!
С нескрываемым восхищением взирал Трифилий на воинствующего Бежана, сына Георгия Саакадзе: «Слава тебе, слава, о господи! Ты послал мне достойного преемника. Кватахевская обитель да восторжествует, да возвеличится над мирскими и церковными делами!»
– Да уготовит вам владыка ад кромешный, да не будет вам…
Трифилий подвинулся ближе. В страшную ярость впал Бежан, посылая проклятия ошеломленным князьям:
– Да удушит вас сползающий мрак! Да разверзнутся небеса и низвергнут на ваши головы адовы огни!.. Да…
Раскатисто загрохотал гром. Забуйствовал, занеистовствовал ветер, с неимоверной силой ударил в окна. В зигзагах вспышек закружились свитки, валились скамьи, хлопнула сорванная с петель дверь. За окном бушевали деревья, в углу свалилась икона, закружился подхваченный вихрем стяг…
Заметались князья, наскакивая друг на друга, ринулись к выходу…
Потрясенный Бежан выпрыгнул из окна, вскочил на коня и помчался… Хлестал хрипящего скакуна нагайкой, обрывал о кусты одежду… Разметались кудри, пылали глаза… Сквозь тьму, сквозь зигзаги молний, сквозь бешеный свист ливня, гонимый ураганом, мчался Бежан. Мчался из Кахети…
Ничего не замечал Бежан. Кажется, у Марткоби пал конь; кажется, исступленно кричал он, Бежан; кажется, с воплями вбежал в монастырь, вскочил на торопливо подведенного монахами свежего коня… И снова мчался, мчался…
Бежан зажмурил глаза и торопливо открыл. Над ним склонился Саакадзе.
– Отец! Измена! – Бежан вскочил. – Тебя предали князья, предал… Царь подписал указ об упразднении трехсословного Совета царства!.. Нет больше в царстве справедливых решений. Погибло самое важное из твоих деяний. О господи! Вновь восстановлен высший Совет из знатнейших кахетинских и картлийских князей.
– Успокойся, дитя мое, зато я обрел большую ценность: нашел тебя, моего сына…
– О мой отец, мой большой отец! Я полон смятения… Увижу ли монастырь? Мой настоятель… Но ты заставишь душепродавцев…
– Уже заставил. На заре прибыл твой настоятель и с помощью Папуна опорожнил три тунги вина за здоровье Георгия Саакадзе. Трифилий привез указ, скрепленный печатью царя. Отныне я возглавляю высший Совет из знатнейших кахетинских и картлийских княжеских фамилий.
– А католикос?
– Утвердил… с Георгием Саакадзе пока ссориться невыгодно.
Бежан порывисто обнял отца:
– Я и сам не ведал, мой большой отец, сколь полно мое сердце любви к тебе… Громы небесные обрушились на предателей…
– В другой раз, мой сын, запасись шашкой, ибо громы небесные не всегда вовремя приходят на помощь.
Саакадзе, улыбаясь, обеими руками привлек голову Бежана и поцеловал полыхающие пламенем глаза. Да, это его сын, сын воина Саакадзе! И какую бы одежду он ни носил, все равно останется непокорным властным борцом за торжество высокого, человеческого над низменным.
– Настоятель Трифилий восхищен твоим умом, клянется, что даже умудренные в делах церкови епископы не догадались бы так ловко обрушить на князей гнев божий.
Бежан смущенно смотрел на смеющегося отца.
– Э-э, наконец поднялся, – весело ввалился Папуна и, обернувшись к двери, крикнул: – А ну, Эрасти, неповоротливый заяц, тащи сюда цаги!.. Пока ты, мой мальчик, сутки предавался заслуженному сну, девушки Носте сшили тебе праздничную одежду. – Папуна разложил на тахте черную атласную рясу, шелковую рубашку и широкий плетеный пояс. – Может, ты, божий угодник, забыл, какой сегодня день? С чем пойдешь поздравлять лучшую из матерей? Да живет наша Русудан вечно! На, держи! – Папуна вынул из кармана маленькое итальянское евангелие с золотым крестом на переплете и затейливой застежкой. – Подарок Пьетро делла Валле. Долго искал итальянец достойного принять от него божье слово, – спасибо шаху Аббасу, меня встретил. Сначала я немного сомневался, потом взял – красным сафьяном прельстился и сразу о тебе подумал…
– Дядя Папуна, дорогой, сколько жить придется, сегодняшний день не забуду.
– Думаю, не забудешь… Ты что, своими цагами черту лаваш месил? Пришлось выбросить. – Папуна снова крикнул за дверь: – Где пропал, чанчур? Гадалки заслушался?
– Сейчас, батоно Папуна, серебряные кисти искал. – И Эрасти, запыхавшись, вбежал с черными сафьяновыми цагами.
Укрывшись в квадратной башне от раздольного шума, Георгий заканчивал свое напутствие двум «барсам».
– Действия царя Теймураза все больше не внушают доверия. Помните – отстающего догоняет неудача. Без пушек впредь наш путь будет подобен пути, вьющемуся над бездной. За медь, извергающую огонь, платите не одними ценностями, но и посулами, и дружбой. Близятся новые битвы – в кровавом тумане и беспощадном огне. – И он привлек к себе Дато и Гиви. – Дорога далека, надежда рядом…
Известить Посольский приказ о приближении грузинского посланника поскакали вперед еще накануне два церковных азнаура, сопровождаемые конными стрельцами Ордынского караула. Ожидать согласия на въезд в Москву грузины должны были в подворье Саранского епископа.
Возки легко пересекли ледяную гладь Москва-реки и вползли на крутую гору, окаймленную речушкой Сарой и оврагом Подон. Архиепископ Феодосий стал вслух восхищаться высокими угловыми башнями Данилова монастыря, за которыми золотились причудливые купола церквей, напоминающие татарские чалмы.
Близился полдень. Мартовские пригревы тронули снег. Откинулось белое облако, и выглянул краешек яркого неба, словно синее блюдце из-под полотенца.
С площадки смотрильни воротник замахал шапкой с красным верхом. Внизу кто-то ответил пронзительным свистом, распахнулись тесовые ворота, и грузинское посольство въехало во двор, обнесенный дубовым частоколом.
Архиепископ Феодосий степенно вылез из возка, облегченно вздохнул и широко перекрестился. Он был под сенью креста единоверной Русии, и надежда вспыхнула в нем, как вспыхивает свеча под темным церковным сводом. За ним осенили себя крестным знамением и остальные монахи.
С крыльца, украшенного пузатыми столбиками, не спеша сошли подьячий Олексей Шахов и Своитин Каменев, некогда посылавшийся царем Борисом Годуновым с боярином Татищевым к царю Картли Георгию X.
Дато быстро оглядел подворье: по сторонам крыльца темнели две короткогорлые пушки, дуло такой же медной пушки выглядывало с площадки смотрильни. У главного входа толпилась стража с тяжелыми алебардами, пищалями и пиками.
Архиепископ Феодосий славился острой памятью, он и сейчас мог перечислить тончайшие оттенки бирюзы на золотом перстне царя Симона I, виденном им в молодости. Тем более он сразу узнал Своитина Каменева, с которым в Метехском замке с глазу на глаз, без толмача, вел длительные переговоры на греческом языке. К слову сказать, и сейчас с архиепископом прибыл в град Москву грек Кир, как знаток русской речи.
Подьячий Шахов, следуя наказу воеводы Юрия Хворостинина, пытливо «доглядел, все ли грузины вышли из возков и послезали с коней», после чего Своитин Каменев торжественно спросил архиепископа о его приезде – от кого он и с чем приехал?
И архиепископ ответил по-гречески, что приехал он от грузинского Теймураза-царя и грамоты с ним к самодержцу всея Руси царю Михаилу Федоровичу и к великому государю светлейшему патриарху Филарету от царя Теймураза, писанные греческим языком, а с ними же дары по росписи…
Вот уже три дня, как томятся грузины в подворье, ожидая встречи. Подивились способу русских париться в бане, где старец Кирилл под березовым угощением чуть не испустил дух, отведали монастырской браги, отслужили молебен по случаю благополучного прибытия в Русию. Но, сколько Дато ни спорил, за частокол посольство не выпускали.
Пробовал архимандрит Арсений хитростью выпытать у пристава, не чинят ли безобразий на рубежах самозванцы и нет ли от шаха Аббаса послов.
Пристав простодушно улыбался, продолжал присылать в изобилии всякую снедь, а о положении царства упорно молчал.
На исходе третьего дня, когда Феодосий со вздохом отсчитывал на четках потерянные дни, вошел пристав, лицо от ледяного ветра – красный кумач, усы заиндевели. Справившись о здоровье священных послов, он уведомил их о скором прибытии главного вестника.
Не прошло и часа, как грузины выстроились на широком дворе Сарайского подворья по заранее установленному порядку – духовники в темных одеждах, азнауры в разноцветных куладжах и цагах. Гиви, очутившись вновь на коне, готов был расцеловать всех архимандритов на свете, которых за свое вынужденное бездействие еще вчера ругал черными каплунами.
Наконец показалась группа всадников. Впереди на жеребце, отливавшем медью и украшенном серебряным убором, величаво ехал боярин в тяжелом синем плаще с алмазной застежкой. Приблизившись, он вынул ногу из стремени, как бы намереваясь сойти. Но не сошел, пока все грузины не спешились. Прищурив один глаз, он пытливо изучал посланцев Иверской земли и про себя заметил, нет у них задора, как у голштинцев и свейцев и иных иноземцев; на конях держатся славно, а слезли без препирательства ради чести государя; борода же у архиепископа густа и широка, являет человека доброго во нравах и разуме.
Боярин, несмотря на грузность, легко слез с коня, снял высокую шапку с заломом набок и, сделав шаг к посольству, степенно изрек:
– Великого государя Михаила, божиею милостию царя и государя всея Руси и великого князя и многих земель обладателя, я, наместник и воевода терский Юрий Хворостинин, объявляю тебе. Узнав, что ты, посол царя грузинского Теймураза, идешь к нашему государю, он послал меня тебе навстречу, чтобы я привел тебя в град царский – Москву. Также поручил государь и царь Михаил Федорович спросить: подобру ли поздорову ты ехал?
Воевода попросил архиепископа Феодосия благословить его, осведомился у других пастырей, подобру ли поздорову они ехали, и напоследок дал знать: садиться и с богом трогаться.
Понравился Дато этот воевода за открытый, прямой взгляд, за добрую усмешку, временами освещавшую его лицо, суровость которого подчеркивала нависшие черные как смоль брови и такие же черные свисающие усы. В каждом движении воеводы угадывалась не только та физическая сила, которая делала его схожим с высеченным из камня богатырем, а та все нарастающая сила московской земли, которая не сгибалась уже ни под каким ураганом.
Вперед поскакали всадники с тулумбасами расчищать путь. Черные лошади в наборной медной сбруе, пылавшей как золото, вскачь понесли красный баул на полозьях. На лошадях, размахивая нагайками, мерно подпрыгивали верховые в бархатных шапках-мурмолках.
Удивленно взирал архиепископ Феодосий на величественный вид Москвы, вырисовывавшейся в предутреннем тумане: пятьдесят строгих башен Земляного города, ворота и бойницы Белого и Китай-города, и, как торжественное завершение, в середине причудливая крепость – Кремль.
Звонко всколыхнулись колокола. Сквозь белые березы просвечивала синь цвета морской волны. «Точно нарисовано», – удивился Дато. Пахло подснежниками, воском и прогорклым дымом. Розоватые тени неслись за баулом. А вокруг, «для оберегания» послов, скакали на белых конях «жильцы» – молодые дворяне, с прилаженными к плечам расписными крыльями, грозно поднимавшимися над железными шлемами, а над ними вертелись на ветру на длинных пиках вызолоченные дракончики.
Посольский поезд миновал Серпуховские ворога Земляного города, всполье, казачью слободу. Тесно становилось на дороге от тяжело наседавшей толпы. К баулу стремились подьячие, стрельцы, окрестные мужики, попы, юродивые, казенные кузнецы, торговцы, слуги бояр, ремесленный люд. Еще раньше от ярыжек слух прошел, что едут единоверные грузины, и посольство встречалось беззлобно, без того насмешливо-задорного выкрика «Шиш, фрига, на Кукуй!», которым потчевали иноземцев.
Позади остались Стрелецкая слобода, Кадашевская слобода ткачей, Балчуг, Большая Ордынка. Красный баул выкатил к Деревянному мосту. По ту сторону, слева, за кремлевской зубчатой стеной, поднимались сотни шатровых и луковичных крыш, башенки с единорогами и львами взамен флюгеров. На крутом подъеме к Красной площади по обеим сторонам вытянулся конный стрелецкий Стремянный полк под знаменем.
При подъеме посольства полковник зычно отдал приказ, стрельцы сошли с лошадей, воинской почестью подчеркивая милостивое отношение царя Михаила Федоровича к послам царя Теймураза. Азнауры, предупрежденные Дато, последовали примеру стрельцов.
Ширился людской гомон. Два рослых стрельца ударили в литавры, а литавры были в бахроме, кистях, колокольцах. Послышались возгласы, толпа раздалась. Вперед вывели отменных коней. Воевода Юрий Хворостинин вновь скинул шапку, поравнялся с баулом и поздравил вышедшего архиепископа с даром царевым:
– Великий государь-царь наш Михаил Федорович прислал тебе, отец Феодосий, иноходца с седлом и другого славного коня из своей конюшни.
Азнауры залюбовались ретивыми скакунами, а Дато шепнул на ухо Гиви, что на таких двух русийских коней он бы обменял трех картлийских князей.
Архиепископ Феодосий одновременно и благодарил за подобающую встречу и пытливо вглядывался в каменно-кружевной Покровский собор, знаменовавший собою победу Руси над татарским Востоком. И померещилось Феодосию, что не храм стоит на рву, а девять ханов в ярких чалмах, поверженные крестом. Вспомнилась ему вековая борьба грузин с магометанами, и он решил еще настойчивее, и тайно и явно, просить помощи у патриарха Филарета.
Где-то наверху заиграла странная музыка. Феодосий перевел взгляд на Кремль. На высокой стрельчатой вышке Фроловской башни играли мелодично и замысловато огромные часы «с перечасьем». Золотые и серебряные звезды призывно мерцали на лазоревом циферблате. «Яко звезда путеводная», – мысленно перекрестился архиепископ и подал знал посольству: «Ну, в божий час!»
Греческое подворье, куда въехали вскоре грузины, помещалось в Ветошном ряду, вечно шумящем, неугомонном, пестролюдном. В разнотоварный Китай-город, конечный пункт длинных путей Запада и Востока, стремилось множество посольств в надежде на выгодные торговые и политические дела. Здесь грузинское посольство должно было ожидать вызова царя Руси и патриарха.
В этот час в Патриаршем Доме, находившемся вблизи Большого государева дворца, царила тишина. Приближенные монахи и слуги знали о привычке патриарха Филарета перед встречей с царем лично просматривать донесения, грамоты, челобитные, дела розыска. Некоторые дела он решал сам, некоторые откладывал для двойной подписки, царской и патриаршей.
Отложив несколько свитков, патриарх остановился на списке Судного приказа, в котором перечислялись жалобы: «а челобитчики бьют челом на ответчиков в разных безчестьях их…» Обмакнув гусиное перо в чернила, подчеркнул: «а называли шпынком турецким, ребенком, сынчишком боярским, мартынушком и мартыником, трусом, подговорщиком, злодеем, полкарбою…» Подумав, усмехнулся и написал: «Взять с челобитчиков пошлинных денег вдвое, дабы впредь неповадно было по неподобным делам бить челом великому государю». Потом придвинул отписку атамана Радилова и донских казаков о намерении Шагин-гирея напасть на Астрахань. Прочел и надписал: «Разрешить казакам по этому случаю покупать в украинных городах свинец и порох».
Внезапно Филарет резко отодвинул кипу свитков, выделяя донесение подьячего Приказа тайных дел, Шипулина Никифора Ивановича, вернувшегося из далекого города Львова. Нахмурился Филарет, его властное лицо приняло суровое, неумолимое выражение. Папа Урбан VIII все сильнее накладывает свою латинскую длань на церковь Западной Руси. Ныне он утвердил базилианский орден, который частью словом, а частью силой множество душ православных отторгнул от престола патриарха Московского и передал, «яко овец бессловесных», Риму.
Негодовал Филарет на Рим, а думы его уже были о другом, невеселые думы. Нелегко заставить тяглых нести многолетние непосильные жертвы. Нелегко проводить сбор пятинных денег с торговых и промышленных посадских и уездных черных людей, с их животов и промыслов, нелегко увеличивать стрелецкие посады. Без устали работает Особый приказ для сыска и возвращения закладчиков и посадских людей, сбежавших из своих посадов для избавления от тягла. Но, наперекор супостатам, крепнет Московское государство, обретает достоинство. Еще пестрят дозорные книги невеселыми отметками: «Пустошь, что была деревня… пашня, лесом поросшая… двор пуст, крестьяне сошли в мир… сбрели без вести, кормятся христовым именем, скитаются по городам». Но уже назначены на окраины воеводы и дан им наказ: засеять пустыри, строить села, учредить особый сыск беглых, для возврата их на старые места, где под надзором свозчиков обязать сооружать себе дворовые строения.
А воевод поставил сам он, патриарх Филарет, из ближних к Романовым людей. Вот на Терек поедет воеводствовать боярин Юрий Хворостинин, добрый и разумный. Против южного рубежа – Исфахан и Стамбул, а против западного – Рим.
Напоминание о Риме вновь вернуло патриарха к мысли об усилении борьбы Москвы с католическим польским королем, беспрестанно жаждущим захвата русских земель, присвоения престола московского.
Боярская дума все настойчивее требовала идти войной на Польское королевство. Но Филарет понимал, что нет еще военной силы, способной на открытый бой с королем польским, за спиной которого неистовствует Рим.
Много об этом было думано и передумано. Вот поэтому вчера без особенной задержки были впущены в Москву послы Густава-Адольфа, короля шведского, ревельские штатгальтеры Броман и Унгерн. Не менее своевременным было прибытие в Москву послов шаха Аббаса – Булат-бека и Рустам-бека. С ними разговор учинится о торговых делах и «чтобы заодно стоять против турецкого султана»… Но с чем явились грузины? Вновь просить помощь? Но до помощи ли сейчас?
Филарет резко ударил молоточком. Неслышно открылась боковая дверца, и вошел стряпчий. Он выжидательно остановился на пороге. Выслушав, что от вологодского архиепископа уже вернулся подьячий Шахов, Филарет приказал: ввести подьячего, а бумаги убрать. Стряпчий благоговейно открыл резной сундук на четырех точеных лапах, стоящий у кровати патриарха, и бережно спрятал тайные приказные свитки.
Через разноцветное полуовальное окно проникли косые лучи солнца и скупо осветили большую изразцовую печь, низкие скамьи у стен, обитые кизилбашской парчой, и в углу образ святого Михаила Малеина в узорчатом золоточеканном окладе.
Филарет подошел к простенку, взял посох с костяной надставкой, повертел в руках и вдруг расхохотался, – видно, вспомнил, как он, знатнейший боярин, щеголь, красавец и страстный любитель охоты, будучи насильно пострижен Борисом Годуновым и заточен в Антониев-Сийский монастырь, разгонял этим посохом назойливых доносчиков, которые били на него челом царю Борису: «живет-де старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, а к старцам жесток, лает их и бить хочет, а говорит: увидят они, каков он вперед будет!»
Полные изумления, замерли в дверях подьячий Шахов и Своитин Каменев. Посреди горницы стоял патриарх, размахивал посохом и сочно хохотал. И сразу оборвал смех, ударил посохом об пол, приказал сказывать:
– Знает ли вологодский архиепископ Нектарий посла грузинского Феодосия, и кто его и как давно в архиепископы ставил, и крепок ли он в православной христианской вере?
Подьячий тихо откашлялся в ладонь:
– Архиепископ Нектарий велел сказывать тебе, святейшему патриарху, что он архиепископа Феодосия подлинно знает и ведает, что он человек честный, в вере непоколебим. А в епископы его ставил католикос Иверской земли.
– А был отец Феодосий в Москве раньше, при царе Федоре, – добавил Своитин Каменев. – А властей под ним, архиепископов и епископов, больше двадцати пяти.
Приказав подьячему расспросить всех бояр, ездивших государевыми послами в Иверскую землю, об архиепископе Феодосий и о людях, которые с ним прибыли в Москву, Филарет направился в Большой государев дворец для установления дня и часа приема свейских послов и грузинских.
И вскоре в Посольском приказе думный дьяк старательно выводил:
"132 года[38] апреля в 8-й день указал великий государь и царь всея Руси Михаил Федорович быти у себя, у государя, на дворе на приезде архиепископу Феодосию, да архимандриту Арсению, да архидьякону Кириллу".
В Сарайском подворье Дато и Гиви старательно прилаживали серебряные кисти к сафьяновым цагам.
Они сетовали на судьбу, вынудившую их накануне пира отправиться в страну ровного льда.
– Лед – это вода! – неожиданно заключил Гиви. – Сколько ни смотри, не опьянеешь.
– Ну, – изумился Дато. – Жаль, в Носте о твоем открытии не знают. Поэтому вино только будут пить.
– Не будут! – отпарировал Гиви. – Какой может быть пир без нас?
ГЛАВА ПЯТАЯ
Шумело Носте! Еще бы! Кто еще имеет такую госпожу, как Русудан? Кого бог еще осчастливил жить на одной земле с Георгием Саакадзе? Так почему же не предаться веселью в день ангела Русудан? И, словно перед большим торжеством, красили балконы, похожие на гнезда беркутов, поливали извилистые улочки, начисто подметали старый мост, покрывали плоские крыши самоткаными паласами и мутаками. Уже месяц, как Дареджан с утра до ночи носилась по замку, и все мнилось ей, что не успеют приготовиться к торжеству.
Еще цветами украшали ворота, а уже съехались родные «барсов». Пожаловали видные азнауры, прискакали Квливидзе с Нодаром, приехали Хварамзе и Маро с мужьями – князьями Ксани и Мухрани. Прибыл Газнели с маленьким Дато, который носится по замку, как вихрь. Ожидали старого Мухран-батони и Ксанских Эристави. Но Зураба не было, что сильно обеспокоило Саакадзе: неужели помчался на съезд в Телави?
В покоях Хорешани подолгу шептались Хварамзе и Магдана, выбирая наряды, способные вызвать восторг не только у горячего Нодара, но и у таких хладнокровных буйволов, как Даутбек…
Даже Папуна повеселел. Русудан! Да живет она вечно! Кто смеет не спрятать темные мысли в светлый день ее ангела?! И Папуна сам бережно разливал по кувшинам разноцветные вина, а чтобы тамада Квливидзе не спутал, строго разделил кувшины: круглые наполнял искристым желтым, длинные – розовым, плоские – красным, узорчатые – белым, кувшины с вычеканенными изречениями Руставели – бархатным черным, и еще много вин различных оттенков наполнили пиршественные сосуды…
Как ошпаренный носился по Носте дед Димитрия, намечая дома для приглашенных тбилисцев. Он после представления подарка будто помолодел, – еще бы, ностевцы втихомолку не перестают восхищаться его удачей… Дня за два до празднования приехал Вардан Мудрый с Нуцей, так пожелал Моурави. Купца поместили у Ростома, в лучшем доме, украшенном коврами и арабскими столиками. Прибыли уста-баши разных цехов. Чеканщика Ясе дед Димитрия увлек в свой дом. Пляски под мерные удары дапи, песни под раскаты пандури и заливистый смех наполнили Носте, утопающее в буйном весеннем цвету.
После утренней еды, на которой особо приглашенная Нуца сидела, несмотря на теплынь, в парчовом платье, а не чувствующий себя от гордости Вардан в атласном архалуке, Саакадзе предложил купцу осмотреть сад.
Шагая по дорожке, посыпанной свежим голубоватым песком, Саакадзе объяснял Вардану сорта цветущих персиковых деревцев, сползающих по склону. Лишь когда они подошли к глухой стене, обвитой плющом, Саакадзе опустился на удобную скамью и, движением руки пригласив Вардана сесть рядом, попросил рассказать о торговых делах.
Казалось, Вардан только и ждал этого, – хлынули жалобы, возмущения, угрозы.
– Страшно подумать, господин! Совсем кахетинские купцы с ума сошли, будто башка на плечах – лишний товар. Все время, как ты приказал, общие караваны водили, а сейчас взбесились: «Одни управимся», «Кто к царю ближе, тот и главенствовать должен», и еще много глупых слов напрасно тратили, хотя и купцы… Только знаем, кроме пустой гордости, в кисетах ничего не спрятано: шелк, какой был у них, царю отдали – обеднел царь Теймураз в гостях у турок. Других изделий едва для Кахети хватает. На хитрость пошли, от дна до крышки тбилисский майдан закупают, затем в другие княжества верблюдов гонят, без нас богатеют и гордость показывают. Запретить тоже нельзя – лавка купца открыта, продавать его воля. Я на оптовые закупки цены поднял, не помогает. С женами кахетинцы ездят, будто приданое дочерям закупать. Мои люди сами у лисиц хитрость заняли, сразу мошенниц узнают, говорят им: «Бархат кончился, раскупили парчу, нет персидских шалей и тонкого сукна нет!..» И, как назло, тут какая-нибудь картлийская курица вынырнет из мрака дверей: «Вай ме, Вардан! А ты еще вчера посоветовал прийти пораньше, цвет выбрать, что буду делать? На пасху без новой кабы оставили…» Кахетинцы смеются и без всякой совести торопятся к другим купцам. Там тоже так, по моему совету прячут товар: сами хотим караваны грузить. А какой-нибудь картлийский петух снова дело портит: «И-а, Пануш! Не ты ли обещал приготовить лучшую тавризскую шаль для моей матери? Так слово держишь?!» Кахетинцы смеются и без всякой совести спешат к другим купцам. Подтачивают, как черви, правила торговли! Пожар, Моурави! Если кахетинцы растащат товар до последней шерстинки, а сами будут радовать тбилисский майдан лишь заносчивостью, оборот прекратится. Майдан не лес, нельзя, подобно разбойникам, все растаскивать, а самим даже рыбий пузырь не привозить… Разве только продать важно? Так мелкие душою купцы могут думать. Важно торговлю расширять, важно, чтобы майдан как расплавленное золото бурлил. А кахетинцы что делают? Губят торговлю, уподобляются хищникам… И амкары из Кахети не лучше поступают, будто не покупают у нас изделия, а грабят…
– Тут, дорогой Вардан, не только в торговле дело. Кахетинцы хотят свести тбилисский майдан по изменчивой лестнице на вторую ступень, а телавский майдан поднять за наш счет на первую. В Телави царь живет.
– И пусть сто лет живет!.. Почему разрушает с таким трудом тобою воздвигнутое?.. Эх, Моурави, Моурави, зачем…
– А вы сами разве перестали водить в грузинские княжества караваны?
– Почему перестали? Водим, Моурави… Товара не хватает. Надо посылать в Азербайджан, в Турцию, в другие земли, а как пошлешь? Мы не кахетинцы, не пристало нам пустых верблюдов гонять, смеяться чужеземные майданы будут. Пока я мелик, не допущу позора. Вот, Моурави…
Молчание длилось долго. Саакадзе обдумывал слышанное. Беда назревала давно, и Ростом предупреждал: «Не гладко на майдане». Но невеселые дела царства совсем оторвали его от торговых дел. Поэтому и пригласил мелика и уста-башей амкарств, чтобы точно узнать состояние майдана… Нельзя было допускать такое… Нельзя? А восстановление рогаток можно было? А…
– Вот, Моурави, – печально повторил Вардан, – Гурген – помнишь, мой сын – недавно из Самегрело вернулся, караван туда с дешевой одеждой водил; там все голые… И отдельно – для одетых – трех верблюдов, нагруженных дорогой тканью, во двор Левана Дадиани привел. Товар княгини раскупили, еще шелк заказали. Сам светлейший хорошо принял купца из Картли, угощал, о тебе расспрашивал. И вдруг такое бросил: «Правда, умный Моурави скакал, скакал по золоту, а споткнулся… скажем, на Теймуразе…» И захохотал, а за ним услужливые придворные – и такой смех поднялся, что занавески на окнах колыхались. Тут мой Гурген сильно рассердился и дерзко ответил: «Моурави споткнулся, потому что на гору коня гонял, а кто вниз катится на собственном, скажем, седле, никогда не споткнется. Одно знай, светлейший владетель, наш Моурави достигнет вершины, где солнце держит щит картлийской славы… Достигнет потому, что народ для его коня подковы выковывает…» Сказал Гурген, а сам задрожал: что теперь будет? Чем засечет светлейший – шашкой или плетью? Или еще хуже – цепь на шею прикажет надеть до большого выкупа. Не успел мой сын как следует испугаться, Леван снова захохотал: «Э-о! Молодец! Люблю смелых купцов, люблю преданных людей! На, выпей! – Тут он наполнил вином серебряный кубок и поднес Гургену. – Выпей, а кубок в свой карман опусти на память обо мне. Держитесь крепко за Моурави, только он может спасти вас от напевных шаири Теймураза». Гурген с удовольствием выпил вино, поцеловал кубок, опустил в карман и, распростершись ниц перед Леваном, поцеловал цаги… Не из благодарности за подарок, а от радости, что не зарублен и не отравлен… Не очень дорогой кубок, серебро тонкое и величины скромной. Нуца говорит: «Не ставь рядом с подарками Моурави, не порть комода». А как не ставить? Все же из рук владетеля, почти от царя, получил. Думал, гадал, – спасибо, старый Ясе выручил, взял и вычеканил на кубке: «В дар купцу Гургену от светлейшего Левана Дадиани за прославление имени Великого Моурави»… Очень украсился кубок. Теперь Нуца согласилась поставить его на середину комода.
Саакадзе отстегнул тяжелое золотое запястье с крупным рубином, окаймленным алмазами, и протянул мелику:
– Передай, Вардан, мой подарок благородному Гургену за смелую защиту чести Моурави Картлийского, – и, не давая опомниться ошеломленному мелику, продолжал: – После празднества оставайся, вместе с уста-баши обсудим, как делу помочь, как укоротить руки, а заодно и разбой купцов Кахети.
Отдаленная тропа обрывалась над самой крутизной. Вьющиеся стебли дикого винограда оплетали высокий карагач. Глухо доносился сюда шум взбудораженного замка. Саакадзе остановился, окидывая зорким взглядом долину, словно расплывающуюся в голубоватом дыме. «Сомневаться не приходится, – думал он, – царь хочет упразднить стольный город картлийских Багратиони и за счет Картли, моей Картли, которой я готов отдать кровь свою, возвеличить Кахети. Это ли не предательство?! Но как предотвратить разорение майдана, как задержать разрушительную силу царя хотя бы до неминуемой войны с Ираном, а там… Может, действительно я был неправ? Может, следовало прислушиваться к советам старцев ущелий и воцариться самому? Нет, царем надо родиться, сделаться царем нельзя. Вот Кайхосро из знатнейшего княжеского рода, а не смог стать царем. И я, Георгий Саакадзе, не смог бы. Разве цари ходят по майдану, раздувая мехи торговли? Или пируют с амкарами, черпая пилав из общего котла? Или замедляют бег коня по Дигоми, замечая потное лицо дружинника? Нет, если надел такое украшение, как грузинская корона, то не следует гоняться по базарам, дабы не уподобиться шуту. Не одни князья, даже амкары на смех подымут или, еще хуже, начнут негодовать: „Унижен титул богоравного!“ А разве царь смеет иметь свои решения? Не за него ли думает придворная свора? Такое подчинение чужой воле! Такое бездействие! И еще: царь – первый обязанный перед князьями. Георгий Саакадзе – первый обязанный перед родиной. А может, „барсы“ правы? Может, следовало обещать надменным картлийским владетелям воцарение кахетинца, но оттягивать его возвращение до последней битвы с шахом? На такое князья согласились бы, а Теймураз? Нет, этот прирожденный царь не усидел бы в Гонио и, сговорившись за моей спиной с католикосом, в один из веселых дней появился бы в Мцхета… Церковь! Как ублажал я черную братию, как меня обхаживали они. В глупости святых отцов упрекать опасно. Они знают: еще рано со мною порывать, еще не высохла кровь на Марткобской равнине. Будто два столетия отодвинули от меня то буйное, молодое, что называлось обновленной Картли. Что же связывает меня с похитителями воли народа? Их со мной, конечно, страх. Хорошо понимают: не царь Теймураз, а Георгий Саакадзе защитит обители, распухшие от богатства и власти. Что же удерживает меня от разрыва с лицемерами? Неоспоримо, уверенность, что они из личных выгод не позволят царю отодвинуть меня в тень до укрощения „льва Ирана“. Одно забыли: победитель имеет притягательную силу, и я больше не уподоблюсь овце, которую безнаказанно можно денно и нощно стричь, изготовить из ее шерсти теплую одежду, а потом приколоть хотя бы на жертвенном камне или вертеть на вертеле. Преступно подвергать Картли бессмысленной опасности… Даже Шадиман возмущен. Лазутчики уверяют: „змеиный“ князь и на порог не допускает владетелей. Через решетку им кричит: „Саакадзе хоть за азнауров старается, а вы за какую цену лобызаете цаги кахетинскому царю?“ Квели Церетели и Магаладзе службу мне променяли на выезды в Телави и, нет сомнения, доносят царю „о безумных действиях плебея Саакадзе“… Я тоже уважаю Шадимана, – он хоть за княжеское сословие со мной дерется, а они за какой песок? Мелкие люди!.. Да, шаг верный: если будет нужда, придется Теймураза натравить на Шадимана, отвлечь внимание опасностью существования царя-магометанина Симона. Лишь страх за свое царствование может отвратить мысли Теймураза от бессмысленного вызова Ирану… Русудан радуется. Празднество в Носте даст мне возможность, не вызывая подозрения у Теймураза, сговориться о дальнейшем и с дружественными князьями, и с купечеством, и с амкарами, главное – с азнаурами. Всех здесь в одной деснице должен держать. В нашем сговоре сила сопротивления строптивому царю. А вместо печати поставлю пушки. Лишь бы поездка Дато и Гиви увенчалась успехом».
Он стоял над самой крутизной, устремив взор на север. В бело-голубом мареве расплывчато вырисовывался Казбек.
Там пролегал путь в Русию, далекий, таинственный. И туда стремительно, словно тучи в бурю, проносились мысли, но их сковывало пространство и время.
– Скорей! Скорей! – хотелось крикнуть Георгию.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Медленно, словно густой мед из узкого горлышка кувшина, текло время. Более двух часов расспрашивал Иван Грамотин архиепископа Феодосия и, посулив скорый прием у царя и патриарха, отбыл с Казенного двора. Томились в Посольской палате грузинские послы. Ожидание становилось тягостным, и время уже походило не на мед, а на застывшую смолу, в которой, как представлялось архимандриту Арсению, он увяз по голову. Но в тот миг, когда архимандрит силился разомкнуть веки, появился пристав с неподвижным лицом.
На вопросы, касающиеся дел посольства, пристав не отвечал, но отвел «барсов» в сторону и принялся развлекать их описанием Ливорно, куда ездил с московским посольством: тамошние женщины не токмо оголтело приглашают мужчин на танец, но и в карты дуются, да еще таким кушем, что менее дубла у них и монеты в ходу нет.
Соблюдая наказ царя Теймураза, Феодосий всеми мерами старался держать в тени опасного Дато, прославленного минбаши и дипломата, ближайшего помощника Великого Моурави, и сейчас недовольно прислушивался к раскатистому смеху, доносившемуся из того угла, где высился поставец с затейливыми итальянскими вазами.
Наконец, часа за три до вечера, вошли молодые бояре и просили послов следовать за ними. Осеняя себя крестным знамением, архиепископ, следуя за боярами, призывал на помощь иверскую богородицу.
Минуя Благовещенскую паперть, послы пересекли Соборную площадь и подошли к Золотой палате. Феодосию почудилось, что на него надвинулись белокаменным кольцом множество церквей с роскошными куполами, башенки, расписанные сине-красно-зелеными узорами. Он украдкой оглянулся на спутников, восторг и умиление озаряли их лица.
У парадного крыльца, встречая грузинское посольство, толпились дворяне и приказные люди в чистом платье. На нижних ступеньках красовались «жильцы», а на верхних, блистая праздничным нарядом, дети боярские.
Когда архиепископ Феодосий со свитой вступил под широкие своды Золотой палаты, его охватило чувство радости и покоя: с помощью господа он достиг живительного источника, способного исцелить раны Кахети.
Дато закрыл и снова открыл глаза: где он? Не сон ли? Не из раскрашенного ли льда шлемообразные своды стен? Не ковер ли самолет с пестрыми разводами двигается по полу? А за меховыми шапками, на тканых обоях, будто в красной дымке, – конные воины вскинули копья и знамена. Вот-вот затрубит труба и кони понесут всадников на битву. А окна – может, из тонкого леденца? А свисающий светильник – не из заснеженного ли серебра? И над всем возвышается бледноликий царь, уже знакомый по «Тысяче и одной ночи». Словно опрокинутая золотая чаша, отороченная мехом, тяжело придавила чело самодержца. И холодные сине-красные огоньки загадочно мерцают вокруг креста, увенчивающего золотую чашу. А рядом с ним другой – царь церкови, могучий, как оледенелая скала, на которую оперлась Русия.
Откуда-то, точно из стены, возник думный дьяк Иван Грамотин. Соблюдая по уставу правила приема, он душевно представил послов:
– Великий государь-царь всея Руси Михаил Федорович, грузинских земель Теймураза-царя посол архиепископ Феодосий вам, великий государь, челом ударил.
Феодосий благоговейно склонил голову. «О господи, точно Византия воскресла! И херувим на белом клобуке патриарха, яко звезда византийская, призывно мерцает!» – внутренне умилялся архиепископ.
Продолжая изумленно разглядывать стеклянные глаза царя, ничего не обещающие, но ни в чем и не отказывающие, проницательный Дато подметил, что царь, сжимающий скипетр, который воплощал в себе грозную силу устремленных ввысь кремлевских башен, был ближе к небесам, чем патриарх Филарет, властно сжимающий, словно земной шар, круглую надставку посоха.
Пока разноречивые чувства владели архиепископом и азнауром Дато, архимандрит Арсений не сводил глаз с обсыпанного драгоценными камнями державного яблока, покоящегося на особом поставе. И почудилось архимандриту, что «лев Ирана» уже придавлен этим державным яблоком.
Шелохнулись на плечах у рынд четыре серебряных топора, и из ледяных глубин послышался голос царя. Феодосий утвердительно склонил голову: «Теймураз-царь здоров!» – снова поклонился, потом высоко поднял свой осыпанный жемчугом крест и благословил самодержца.
Одобрительный гул прокатился по скамьям боярской думы. Единство веры представилось железной стеной, о которую неминуемо разобьются домогательства шведов и персов. Об этом сейчас, склоняясь друг к другу, шептались бояре. И архиепископ Феодосий спокойную поверхность реки принял за ее глубины и, как мольбу о помощи, протянул грамоту на фиолетовом бархате с золотыми кистями, скрепленную печатью царя Теймураза.
Самодержец России повелел думному дьяку принять грамоту. Тут Феодосий спохватился: разве слепая вера, не подкрепленная приправой, не противна рассудку? И, улыбаясь уголками губ, подал знак.
Телавские азнауры мгновенно расстелили персидский ковер, раскинули перед троном шелковую ткань, блистающую разводами, а церковный хмурый азнаур, похожий на высохшего отшельника, безмолвно передал думному дворянину, что стоял по левую сторону трона, мощи Марии Магдалины.
Бесшумно скользя по ковру-самолету, Дато вынес торч – оправленный золотом небольшой щит работы старого Ясе. За другом не совсем смело следовал Гиви, вздымая позолоченную узду с наперсником – нагрудником для коня.
Иван Грамотин, сняв горлатную шапку, коснулся рукой пола и оповестил, что сии «поминки» присланы дворянами Картли. Самодержец милостиво улыбнулся Дато.
Поблагодарив Феодосия за мощи, царь повелел ему сесть на скамье справа, под средним окном, и подал знак думному дьяку. Иван Грамотин снял горлатную шапку, обошел рынд и у ступеней трона чуть нараспев сказал архиепископу, что, по указу царского величества, грамота царя Теймураза отдана на перевод, своевременно будет выслушана и ответ на нее в свой срок будет учинен приказными людьми.
Заключая предварительный прием, выступил высокорослый окольничий в белом бархатном кафтане, о трудом стягивавшем его широченные плечи, и низким голосом объявил Феодосию «государево жалованье и корм».
Обволакивались полусветом Китайгородские улочки, погружая в дремь курные избы, резные терема хором, купола церквей. Лишь на колоколенках благовестили колокола и в деревянных притворах мерцали голубые и красные лампады. Широко шагала весна в распахнутой телогрее, оставляя на еще заснеженных садах пятна заката, как золотые кружева. И воздух пьянил какой-то особой свежестью, словно огромная груда подснежников засыпала город.
К греческому подворью подкатили возки. На ходу из них лихо выпрыгнули «жильцы» в темно-красных кафтанах, застегнутых на груди толстыми позолоченными шнурами. Старший подошел к воротам, постучал в них ножнами сабли:
– Гей, сторож, отпирай! Ишь, притаился, как тетерев на суку!
Ворога распахнулись, и возки, звеня бубенцами, въехали в подворье. Стало шумно. Распоряжался пристав; стрельцы, поставленные для «береженья» грузинских послов, принялись помогать норовитым «жильцам» вносить государево жалованье. Старший, передавая азнаурам свертки, через толмача перечислял:
– Архиепископу из дворца калач крупичат в две лопатки, принимай! Кружку вина двойного, кружку романеи, кружку меда красного, кружку меда обварного, принимай! Ведро меда паточного, ведро меда цеженого доброго, ведро пива доброго же, принимай! – И, высыпав из кожаного мешка монеты, продолжал: – Ему ж из Большого прихода на всякое съестное двадцать алтын. А вам, людям царя Теймураза, и вам, посольские люди архиепископа, корм из Большого прихода, а питье из Новых четей против поденного вдвое, принимай!..
Пока «жильцы» выдавали государево жалованье, на Казенном дворе деловитые дьяки, зная, что быть делу так, как подметил думный дьяк, оценивали дары царя Теймураза. В тишине скрипело гусиное перо. Подьячий, памятуя, что «подьячий любит принос горячий», старательно выводил:
– Щит – пятьдесят рублев. Ковер – тридцать пять Рублев. Камка – двенадцать рублев…
За ночь вновь подснежило, с берегов Москва-реки поднимались едкие дымы костров и, гонимые ветром, обволакивали купола и башни.
Еще не открылись железные створы Фроловских ворот и рассвет еще не разогнал иссиня-черную мглу, а патриарх Филарет уже, хмуро оглядев площадь, отошел от подслеповатого оконца, затянутого разрисованной слюдой, прошелся по горнице, обитой золочеными кожами, на которых затейливо переплелись травы, звери и цветы. Персидские и индийские ковры приглушали шаги и слова. Филарет прислушался: «Часы в собачке немецкие» бесстрастно отсчитывали секунды. «Времени в обрез, – с горечью подумал он, – а государству расти, шириться, строиться. Не все идет на лад, да лес рубить – щепкам лететь. Дел каждый день полный короб».
И Филарет, сам вставая до зари, не давал блаженствовать в сладком сне своим дьякам. Сейчас, опустившись в угловое кресло под сводом, он приготовился слушать грамоты царя Теймураза.
Никифор Шипулин, бережно разложив на парчовой скатерти свитки, провел ладонью по волосам в скобку, затем по бородке клином и стал вполголоса читать перевод с греческого языка на русский.
Дьяк старался изо всех сил, а патриарх Филарет про себя насмешничал: «Вот дьяк-киндяк, про такого сказано: чернилами вспоен, в гербовой бумаге повит, с конца пера вскормлен! Однако благочинен и зело прилежен». И, взяв яхонтовое писчее перо, склонился над свитками и принялся отмечать важные места.
«…и в честной твоей грамоте, что послал ты шаху, было много благожелательного для нас. Но он, как дьявол, непокорный богу, повеления твоего, начертанного в той грамоте, не послушал, дружбой твоей пренебрег и не отступил от земли нашей… А мы неизменно верны тебе, и вся земля наша возлюбит царство твое, о том извещаем и челом бьем… Царь великой державы, услышь нас и прими архиепископа Феодосия, доверием нашим облеченного. Он поведает тайные речи, которые в грамоте излагать не должно. Может он вразумительно известить все про нас и про шаха…»
И рассказы русских купцов, вернувшихся из Ирана, о мужественной борьбе грузин с басурманами, и донесения русских послов из Исфахана о неслыханных страданиях Картли и Кахети, обороняющихся против шаха Аббаса, вызывали сочувствие московского люда, а интересы государства требовали сохранить доброе соседство с Ираном, дабы утвердиться на прикаспийском пути и развязать себе руки на западе. И вот приходится до поры до времени ограничиться лишь посулами. И, стремясь поставить царства Восточной Грузии под «высокую руку» Москвы, быть с шахом Аббасом «за-один». Это трагическое противоречие остро ощущал патриарх Филарет.
«Терпеть не беда, – продолжал размышлять Филарет, – было б чего ждать. А чего ждать? Большую воду! Без Балтийского моря и Черного Руси не дышать. На воде век вековать, на воде его и покончить. А начинать с чего? С наибольшего врага – Речи Посполитой! За нею обуздать немцев Габсбургов! Потом присмирить свейского короля! А уж потом приструнить Турцию и взнуздать Иран! А посему поступить мудро: Иран использовать зело, а Турцию задобрить. Ох, не легко вновь поднять Москву над миром! Ох, не легко вывести ее на широкую дорогу Ивана Грозного… Грузинские рубежи сопредельны с Турцией и Ираном, и, завтрашний день предвидя, следует грузинцев в православии поддержать. А сегодня о шляхте помнить надо».
Оценивая Грузию как надежный заслон на юге, патриарх Филарет повелел провести к нему послов царя Теймураза с пышностью и оказать им такой почет, какой оказывался послам самых могущественных стран Запада и Востока.
День был отменный, звонко падала капель, вещая тепло, и где-то неумолчно щебетали птицы, не то в голубом просторе, не то в золотых клетках, поставленных в переходах, где проходили архиепископ Феодосий, иереи и монахи. А в сенях их встретили дворяне, дьяки и гости в парчовых нарядах, таких ярких, что архимандрит Арсений даже сощурился. Чем поднимались выше, тем больше золота и серебра вплеталось в одежды, ковры и ткани. И в заключение торжественного шествия предстала перед посольством во всем своем великолепии Крестовая палата. Сопровождаемый симоновским архимандритом Лекоем, богоявленским игуменом Ильей и казначеем старцем Сергием, архиепископ Феодосий благоговейно вступил в эту «святая святых» Филарета.
С одного взгляда оценил архиепископ Феодосий парадное облачение Филарета. «Большая риза», сверкающая самоцветами, и особенно клобук, вязанный из белого крученого шелка, с изображением херувима, обнизанным жемчугом, как регалии «большого наряда», свидетельствовали об уважении русской патриархии к иверской церкви. И справа и слева от патриарха расположились на скамьях патриаршие бояре и приказные люди. Они встретили посольство не с заказанными улыбками, а с искренним доброжелательством. Еще в сенях, благословляя представителей московского синклита, Феодосий вновь ощутил возможность священного союза между Картли-Кахети и Россией. Надежда на этот спасительный выход укрепилась здесь, в Крестовой палате.
Представлял посольство думный дьяк Иван Грамотин. Его медлительный голос звучал задушевно, как бы подчеркивая нелицеприятность встречи.
– Великий государь Филарет Никитич, святейший патриарх московский и всея Руси, грузинцы – архиепископ Феодосий, архимандрит Арсений да архидьякон Кирилл – вам, великому государю, святейшему патриарху, челом ударили.
Величаво поднялся Филарет, не спеша оправил воскрылия с золотыми дробницами и благословил грузинских иереев. Говорил он недолго, но достойно, напоминая завет московских патриархов: «иметь в святой апостольской церкови со всеми с вами един совет, и едину волю, и едино хотение, и едино согласие, и едино моление…» Едиными устами и единым сердцем призывал Филарет русийских и иверских пастырей возносить молитвы о ниспослании конечной победы над супостатами и еретиками.
В знак понимания Феодосий благоговейно приложился к руке патриарха, затем к его клобуку и передал на пурпурном бархате с серебряными кистями грамоту царя Теймураза.
На середину малинового ковра вынесли скамью, на которой, по соизволению патриарха, расположились посол и два старца. Следуя правилам, Иван Грамотин объявил, что иверские пастыри бьют челом святейшему Филарету, и условно поднял руку.
Тотчас монахи из духовной свиты посольства, стараясь не касаться ковра, поднесли Филарету крест воздвизальный. Любитель редкостных работ, Филарет залюбовался крестом, искусно вырезанным из самшита – кавказской пальмы и обложенным серебром.
Черные янтарные четки и черный ладан, дары Филарету, говорили о трауре Кахети, о торжестве духа над земной суетой. Но превратности судьбы научили Филарета умело сочетать проявления духа и плоти. Поэтому в его ответных дарах Феодосию наряду с образом преподобного отца Варлаама Хутынского, чудотворца, поблескивал добротный серебряный ковш с надписью: "Питие в утоление жажды человеком здравие сотворяет, безмерное же вельми повреждает. 1624-го лета, месяца марта дня 3-го; куфтерь – восточная шелковая ткань, подобная той, которую сбрасывала обольстительница, искушая святого Антония; сорок соболей ценных, с черною мочкою и голубым подшерстком, способных взволновать всех княгинь Северной и Южной Кахети; и в придачу двадцать рублев денег в бисерной кисе. Так же отразились небо и земля в ответных дарах архимандриту Арсению: наряду с образом святой великомученицы Екатерины переливались сорок соболей в кошках и хвостах, камка – персидская ткань с узорами, и в придачу пятнадцать рублев денег в бархатной кисе. Мотивы веры и юдоли отразились и в ответных дарах архидьякону Кириллу; наряду с образом Дмитрия, прилутцкого чудотворца, веселили глаз сорок куниц-желтодушек, кизилбашская ткань с разводами соблазнительного цвета вина и в придачу четырнадцать рублев денег в кожаной кисе.
В сводчатые окна, перекрытые узорчатой решеткой, врывался буйный переплеск гудящей меди. Звонили на всю Ивановскую.
Не сгибаясь, восседал патриарх, пытливо наблюдал за послами – остался доволен: сближались трудные пути России и Грузии. «Сблизятся и рубежи», – подумал он и условно коснулся панагии.
Думный дьяк, держа в правой руке горлатную шапку, левой приподнял грамоту царя Теймураза и объявил послам, что патриарх велит ту грамоту перевести, выслушает и иным временем учинит ответ.
Вновь поднялся Филарет и, стоя, как и вначале, благословил грузинских иереев.
Кропотливо сличал патриарший дьяк Шипулин тексты двух грузинских грамот: царю и патриарху. Была в них заложена одна и та же мысль: что шах Аббас, как дикий зверь, лукав и злонравен. Он же, царь Теймураз, ради любви, православия и благочестия готов стать под высокую руку царя Михаила Федоровича: «И мы все и вся наша земля да будет царствия вашего работники ваши…»
Дела Грузии были ясны, как солнышко. Теперь, не отпуская послов свейского короля, предстояло распутать исфаханский узел. Персидские послы Булат-бек и Рустам-бек томились в Москве уже не меньше, чем ранее посланные в Исфахан русские послы Коробьин и Кувшинов…
Гудела Ивановская площадь, народу все прибывало. Филарет торопился закончить дела Посольского приказа. Наступал час городского приема. Уже тянулись к просторным хоромам за благословением новые воеводы, перед тем как сесть на коня да взять саблю, служилые, празднующие новоселье, и те, кто дочерей сговорил замуж выдать, и попы, и монахи. Несли они патриарху преподношения «по силе и возможности».
Не весел был на прошлой неделе царь Михаил Федорович. Охота в дебрях политики никак не тешила его, а властность патриарха порой не только изумляла, но и пугала. От патриарха не укрылась печаль сына, и он вызвал старшего стряпчего и повелел сделать тотчас же «обсылку» – доставить в государев дворец разные лакомства, угощения и новинки, полученные им, Филаретом, в дар с разных концов Московского государства. Пусть царь хоть на час возвеселится! Предстоит важный выход к послам шаха Аббаса. И тут же, не мешкая, направил старшего постельничего на Казенный двор с наказом готовить «наряд Большие казны», ибо регалии – царская утварь: бармы, скипетр и державное яблоко – затушуют личное настроение царя и подчеркнут его неземное величие.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В опочивальне архиепископ Феодосий, готовясь к утренней трапезе, не переставал сетовать: идут дни, недели, а ответ патриарха и самодержца на грамоты задерживается. Остается смиренно уповать на небо и продолжать лицезреть святыни и другие чудеса стольного города Москвы. Феодосий прислушался, лицо его озарила радостная улыбка: из смежной горницы доносился густой голос архидьякона Кирилла:
– Дар Чудова монастыря: пять иконок преподобного Варлаама Хутынского в окладах с чернью; выносной фонарь из листового железа с изображениями; медная лампада, покрытая чеканной сеткой…
Феодосий одобрительно качнул головой: пресвятая богородица защитила их от адовой скуки. После приема в Кремле объявил им Иван Грамотин милость патриарха Филарета: свободно осматривать монастыри и храмы. Благодушно проводя черепаховым гребнем по шелковистой бороде, Феодосий мысленно вновь перенесся в богатые монастыри. Приятно было вспоминать, с какой сердечностью принимали игумены, настоятели и монашеская братия грузинское посольство. Памятуя о разорении кахетинских обителей и церквей, учиненном нечестивыми персами, пастыри Московии щедрой десницей отпускали благочестивые дары на восстановление христианских соборов. И снова донесся голос Кирилла:
– Дар Сретенского монастыря: крест нательный бронзовый с позолотой; три белые лампады; две хоругви из серебристой кисеи с образами…
– …Дар Новодевичьего монастыря: икона божьей матери «Взыграние»; икона божьей матери «Умиление»; чеканные священные сосуды с принадлежностями; три иконки шитые; кропило посеребренное; пять водосвятных чаш; чеканное кадило с бубенчиками.
Феодосий, блаженно улыбаясь, окунул лицо в студеную воду и уже с насмешкой припомнил тягостные сновидения. А привиделся ему лев с усищами шаха Аббаса. Ночь напролет топтался он у ложа, обнюхивал архимандрита. Ох, и ворочался же раб божий Феодосий! Стонал, пугая Арсения. Но господь в своем милосердии вовремя ниспослал утро.
А на непривычно высоком стуле не переставал ерзать Гиви, стараясь не вслушиваться в монотонный голос Кирилла, перечисляющего дары монастырей. С некоторых пор Гиви вообще стал замечать за собой какую-то странность: взирал он на звезды – они тотчас превращались в медные лампады; лишь собирался восхититься прозрачным облаком – как немедленно оно оборачивалось в святого отца в белом одеянии, размахивающего кадильницей с бубенцами; достаточно ему было заглядеться на какую-нибудь чернобровую девушку – как тут же она преображалась в толстую церковную свечу с черным обгорелым фитильком; а на стройные березы, которые вызывали раньше восторг, он старался даже не смотреть, ибо вокруг них вились не темные ласточки, а сереброкрылые ангелы.
Озадаченный Гиви сначала клятвенно заверял Дато, что виновник этих наваждений только царь Теймураз, ибо там, в далекой Гонио, он, Гиви, свирепый «барс», по царской прихоти приобщился к стихоизмышлениям, которые способны одним движением гусиного пера превратить престарелую наложницу, на которую даже евнух ночью не смотрел, в серебристую рыбку.
С самым серьезным видом Дато славил перо Теймураза, уверяя, что ниспосланный царю божий дар не может повлиять на установившееся раз навсегда движение мыслей Гиви. Причину следует искать в трех рясах, ибо с момента выезда «барсов» из Грузии они неизменно шуршали возле Гиви. И, скрывая улыбку, Дато подталкивал свирепого «барса», обращая его внимание на расплывчатое лицо архимандрита Арсения, который одной рукой записывал дар Донского монастыря, а другой указывал стрельцам, куда ставить яства, только что доставленные посольству из царского дворца.
«Как не надоест приставу, – вздыхал Гиви, – каждый день расхваливать, словно на майдане, еду? И так видно – хороша, недаром будто бараньим жиром подернулись глаза архимандрита».
Принюхиваясь к сладкому запаху вишневого меда, изготовленного в Сытном дворце, как продолжал пояснять пристав, Гиви готов был поклясться, что в другом кубке мед с гвоздикой, а в третьем – обварный мед.
– Грудинка баранья с шафраном, осердье лосье крошеное, гусыня шестная с сорочинским пшеном и лытка ветчины доставлены из Кормового дворца.
Архимандрит ласково поддакивал приставу и все нетерпеливее посматривал на дверь. «Прости господи, Феодосий точно на крестинах застрял?» Тут ноздри архимандрита стали непроизвольно вздрагивать, ибо горницу наполнил чудесный запах хлебца крупичатого в пять калачей, колоба, пирога подового с сыром, присланных из Хлебного дворца. Архимандрит обернулся к стоявшему у окна Дато и развел руками, как бы призывая его в свидетели искушений, равных искушениям святого Антония.
Вдруг Гиви, облизнув губы и нарушая все каноны, попросил благословить скромную трапезу и, к тайному негодованию архимандрита, уселся за стол и отхватил сразу полколоба и целую лытку ветчины.
– Напрасно томишься, отец, вот я теперь из любви к Димитрию могу ждать полтора часа.
Архимандрит в гневе вскинул брови и склонился к записям, но, заметив исподлобья движение Гиви к кубку с обварным медом, беспокойно прохрипел:
– Не предавайся излишеству, сын мой, господь карает жадность, тем более архиепископ Феодосий не благословил еще трапезу.
Хмурясь, Гиви решительно поднялся, дабы удостовериться, не блаженствует ли в райских кущах отец церкови, но дверь широко распахнулась и Феодосий благодушно перекрестил вмиг возникших у всех дверей монахов и азнауров.
За стол рассаживались чинно и, как казалось Арсению, слишком медлительно. Он снова обернулся к Дато и, как бы ища сочувствия, развел руками, а когда свел их обратно, то в руках у него поблескивал жирный кусок баранины с шафраном, обильно политый ароматным соусом. Феодосий же степенно подтянул к себе поставец сливок и не спеша отведал белого киселя.
«Совсем святой», – подумал Гиви и услужливо пододвинул архимандриту Арсению кашу из сорочинского пшена, а сам принялся расправляться с гусыней, по ошибке осушил кубок с гвоздичным медом и весь передернулся. Умильный взгляд Гиви, брошенный на блюдо с курником, привел Дато в восторг, и только он хотел посоветовать бесстрашному «барсу» уделить внимание осердью лосьему, как вошел переводчик Иван Селунский.
Пожелав послам доброго аппетита, он сообщил, что митрополит Чудова монастыря прислал за иерархами собственную упряжку, уже ожидающую у крыльца, и посоветовал ныне осмотреть новый пятиглавый Успенский собор, воздвигнутый мастером итальянцем Фиоравенти.
Пока архидьякон Кирилл приказывал служкам уложить в упряжку хурджини на случай щедрых и богу угодных преподношений, толмач обрадовал Дато разрешением приказного боярина посетить Пушечный двор, где готовят орудия для огненного боя. И еще обещал толмач свести их к мастеру Митрию Коновалову, делавшему для самого царя Михаила Федоровича зерцало, которое вытравливал и золотил немчин Тирман. Привлекали Гиви и сабли московских оружейников «на кизилбашский выков» и «на черкасское дело».
Даже у архимандрита Арсения в последние дни нетерпеливо застучали четки. Но Дато не смущало вынужденное бездействие. Как всегда в странствиях, он жадно присматривался к новым местам и людям. А Москва в беспрестанном колокольном звоне, в своем неистовом гуле, в мечущихся дымах ничем не походила ни на Исфахан, ни на Багдад.
У ворот Греческого подворья Дато и Гиви следили за проездом пушек, а волокли их отборные лошади, поблескивая черным серебром. От тяжелых колес несло сладко дегтем, пахучим маслом, отнюдь не лампадным.
– Огненный бой! – задохнулся от восторга Гиви. – Вот для шаха Аббаса закуска.
– Только для шаха Аббаса, «льва Ирана», – усмехнулся Дато. – А для султана, «средоточия вселенной», что? Рахат-лукум?
Толмач горделиво пояснил:
– На Пушечном дворе сии пушки отливают с «дельфинами, цапфами и тарелью».
– С «дельфинами»? – просиял Гиви.
Широко шагали пушкари, с густыми бородами «лопатой», лихо заломив шапки, в форменных, обшитых галунами кафтанах, придерживая на ходу сабли. И пели:
Как на Пушечном дворе, В стольном граде при царе, От зари и до зари Пушки ладят пушкари. Пушки ладные! Осадные. Для приступа, Грей с выступа! Две «касатки», «бури» три, Хоть за «ушки» их бери, Как невесты хороши. За душою не гроши – Ядра горками, станут горькими горючие, гремучие! На Кузнецкой на горе Смерть в литейной кожуре, "Бей неправых! Не дури" – Наставляют пушкари. Пушки дороги, схлынут вороги, словно вороны, в разны стороны.Ревниво глядя на огненный бой, «барсы» вновь утвердились в непреклонном решении добыть в Москве любой ценой орудия, смерчу равные. Боярин Юрий Хворостинин, может, и расчетлив, но надо убедить, чтоб не отступал от русийской пословицы: семь пушек от себя отрежь, а единоверцам отмерь.
На первой прогулке Дато и Гиви, обогнув Кремль, вслед за толмачом вышли на Волоцкую улицу. Подивились «решетке», что замыкала на ночь улицу, а по левой стороне оной вольготно тянулся женский Никитский монастырь: кельи, собор, колокольня.
– Для чего «решетка», – недоумевал Гиви, – если монахинь все равно с колокольни видно?
– Полезешь на колокольню, фонарь не забудь взять, – заботливо посоветовал Дато.
Переговариваясь, вскоре вошли в Елисеевский переулок. Толмач подвел друзей к деревянной церкви святого Елисея, воздвигнутой в память встречи патриарха Филарета с царем Михаилом, государем-сыном. А цель у патриарха была особая: напрочь очиститься от соблазнительных видений польского плена, ясновельможных панночек, щеголявших в ментиках и сапожках, точь-в-точь как Марина Мнишек и подобные ей, жене самозванца, ведьмы.
Жарко разгоняли полумглу свечи, как подобало, тонкие и толстые, перед иконой «Неувядаемый цвет». Пригляделись. Перед ликом богоматери застыли в мраморной неподвижности двое: молодец, ладно скроенный, и по его правую руку женка, видно, его, ладная, хоть не высокая, да гибкая, чертами под стать гречанке. Толмач приветливо им кивнул.
– Во здравии? Ну, добро, Михаил и Татиана. А грузинам шепотом поведал, опасливо косясь на икону святого Елисея сумского:
– Неподвижность в миру токмо обман. Плясуны они отменные. Вот в канун года Нового, на пиру у князя Хилкова, как в Большой терем внеслись сахарные лебеди, он, Михайло, прыжками под самый свод зачаровал тех лебедей, а она, Татиана, на гишпанский манер скок, скок, и искры из половиц выбила.
Толмач знал многих. Насупротив храма, как вышли, разговор повел с тут, видно, жившей сударушкой Анной, как завеличал ее. Роста она достигла среднего, волосы впадали в цвет каштана, а широко расставленные глаза поражали тайной силой прорицания.
– Аба! – изумился Гиви. – Будто видит на три века вперед. Такое как раз для шаирописца.
– Ты знаток песнопений, – важно напомнил Дато, – посоветуй царю Теймуразу назвать новые шаири «Спор глаз со временем».
Разговор грузин что поток, прорвавший вал. Гулкий! Чудной!
Анна заулыбалась: «Чужеземец, а впрямь будто знаком. Оба, как из далекого тумана. Встречники! На все три века».
Она несла домотканый рушник, поверх орла в короне вилась надпись: «Слово плоть бысть». А понизу другая: «Поминовение во брани убиенных».
Узнав, что грузины – свитские дворяне и направляются к купцам «новгородской сотни» – слободы, чьи дворы чуть повыше Успенского вражка, по ту сторону ручья, сударыня Анна охотно взялась познакомить их со старейшиной новгородцев, кому и несла заказной рушник, ярко, словно луч солнца, светивший красной нитью…
Намотав на ус, как следует выгодно вести оптовую торговлю с главенствующими городами, азнауры решили вернуться в Греческое подворье, до него отсюда рукой подать, и не надолго расстаться с толмачом.
Но Москва город загадок, на семи холмах, но на сорока умах. Лабиринт! Куда легче было там в суровом ущелье Сурами указать туркам, бегущим от Великого Моурави, прямую дорогу из пределов Картли.
Выбравшись на главную улицу, Тверскую, «барсы» спустились к мосту через реку Неглинную, обогнули дворики стрелецкого Стремянного полка, добрались, пыхтя, до «Китай-города» – Большого посада и, попав невзначай в пестрое Зарядье, безнадежно заплутались.
Кривые узкие улочки, тупики, мостки, лестницы. Пришлось, чертыхаясь, немало прокружить вокруг Греческого подворья, где справа и слева тянулись приземистые избы с оконцами, затянутыми рыбьими пузырями. Здесь ютились мелкие торговцы, ремесленники и те люди в лохмотьях, которые встречаются на всех майданах и базарах. Они редко находят работу, но почему-то не умирают с голоду. Изо всех подворотен несся оглушающий лай. Где-то кукарекали задорные петухи, где-то мычали коровы, ржали кони и нависал душный запах масла, дегтя, сушеной рыбы.
Наконец между двумя курными избами, тесно прижавшимися друг к другу, им преградил путь боярин Юрий Хворостинин. «Негоже посольским людям без должного блеска среди холопов и челядников ходить», – бегло проговорил он по-татарски. Обрадованный Дато сразу засыпал боярина заверениями, что он и Гиви лишь свитские азнауры, назначенные в дорожную охрану отцов церкови. Сошлись быстро на том, что без толмача отныне не будут выходить из подворья. Но Юрий Хворостинин ни словом не обмолвился о своем решении приставить к грузинам дюжих стрельцов для тайного «бережения».
Нетерпение гнало «барсов» на улицу, но на Пушечный двор было еще рано. Тогда отважные «барсы», сопровождаемые толмачом и незаметно следующими за ними караульными стрельцами, стали кружить по Китай-городу, бродящему, как брага в котле. Неугомонность русских пришлась по душе пылкому Дато.
Неумолчный человеческий гомон точно подталкивал их вперед. «Барсы», уже не сопротивляясь, неслись, вертелись, изворачивались. Мелькали каменные лавки Средних рядов, вереницы возов, доверху нагруженных товарами, кади с квасом. Какая-то веревка хлестнула Гиви по носу, какое-то колесо наехало на цаги Дато, какое-то бревно опустилось на спину толмача. Подобно парусам развевались пестрые полотнища бревенчатых лотков, шалашей, стрелецких подлавок, рундуков, набитых сапогами, битой птицей, пищалями, ножами, копьями, конской упряжью. Надрываясь, торжанины зазывали покупателей.
– В Любке деланы юба да штаны атласные, по пять рублев двадцать семь алтын четыре деньги. Наваливайся!
– Рукавицы сытые – полтина! Рукавицы голодные – полтина!
– Эй, красавицы, чулки шелковы – полчетверти рубля! Чулки гарусные – тридцать алтын!
– Кому ожерелье турецкое, без малого два рубля!
– Чуга лисья, краше не найдешь; бери задаром, за десять рублев две гривны!
– У кого голова, покупай град Москва, месяц над тучкою – шапка кумашная.
– А вот полости санные – дни весны обманные; вновь придет зима, покупай – эх-ма!
– Кому товар орешный, луковый, мыльный, белильный?!
– Попона черкасская, дарю за шестьдесят алтын! Проходи, доторгуешься до лопанца!
– Эй, казна поджарая, – вот шуба чубарая! Восемь рублев, гость Киселев!..
Черные двуглавые орлы, пришлепнутые к дверям царских кабаков, словно зазывали присоединиться к пьяным воплям.
Толмач, объяснив грузинам, что кабак есть кружало, ибо в нем народ от зари до зари кружит, усмехнулся и повел их к Фроловскому мосту, перекинутому через глубокий ров, отделяющий Кремль от Китай-города. Здесь по обе стороны моста чинно тянулись бревенчатые лавчонки и ларьки.
Необычный товар представился глазам «барсов»: рукописные и печатные книги, харатейные, бумажные, лубочные картинки, фряжские листы.
Наугад Дато взял с прилавка массивную книгу. Толмач пояснил:
– Это «евангелие апракос», в пол-листа, писанное в четырнадцатом столетии уставом на пергаменте, в два столбца, на триста двадцати шести листах, а переплетено в доски, обложенные малиновым плисом.
Рассматривал Дато и другие книги, схожие по судьбе с древними грузинскими книгами, которые тоже странствовали, нередко брались в плен и спасались воинами и монахами. «Евангелие апракос», к удивлению Гиви, Дато купил, тут же решив, что архидьякон Кирилл переведет книгу на греческий, а Бежан Саакадзе с греческого на грузинский, дабы он, Дато, мог преподнести священные откровения отцу Трифилию.
Гиви, слегка позевывая, разглядывал лубочные картинки, соображая: стоит ли подарить Димитрию полторы картинки, изображающие ослицу и ослят; и если стоит, то какую половину ослицы привезти носатому черту, а какую отдать мальчишке, глазеющему на грузин. Или все же осчастливить Димитрия шапкой на зайцах?
Понравился Дато и «Служебник» с заставками, нарисованными во всю страницу по золоту разными красками, с подписью на обороте: «Мазал Андривина многогрешный».
Польщенный заинтересованностью грузина русскими книгами, толмач снял с прилавка «Песню о воеводе Михаиле Васильеве Скопине-Шуйском», «О нижегородском ополчении Минина» и задержал внимание Дато на «Первом казачьем написании о покорении Сибири». С помощью продавца раскатав свиток, толмач, подражая казакам, басил: «Было у Ермака два сверстника – Иван Кольцо, Иван Гроза, Богдан Брязга и выборных есаулов четыре человека, то ж и полковых писарей, трубачи и сурначи, литаврщики и барабанщики, сотники и пятидесятники, и десятники с рядовыми, и знаменщики чином, да три попа, да старец бродяга…»
Дато, не торгуясь, поспешил купить написание о походах Ермака, тут же решив, что архидьякон Кирилл переведет книгу на греческий, а Бежан Саакадзе с греческого на грузинский, дабы он, Дато, мог преподнести боевые сказания Георгию Саакадзе на память о Руси.
Только сейчас Дато заметил, что возле лавчонок и ларьков собралось много покупателей. Толмач разъяснил, что здесь толпятся пожилые дворяне в темных одеждах, строгие дьяки, любопытные мамушки, стрелецкие начальники, лекари, летописцы.
Искоса взглянув на скучающего Гиви, толмач предложил грузинам пройти повеселиться к Поповскому крестцу. Сначала Дато показалось, что он попал на шутовство. Окруженные гогочущим народом, дрались в кровь священники. В воздухе мелькали кулачищи, жилистые, синеватые, красные. Здесь и там слышалось кряканье, забористая ругань, сопенье.
Весело взирая на кулачный бой, толмач с удовольствием пояснял, что лупцуют друг друга попы безместные, попы-наймиты – то есть те, которые не имеют прихода. Их нанимает народ победней служить литургию или молебен, а в ожидании оных они меж собою бранятся и укоризны чинят скаредные и смехотворные. Вот этот, видно, перебил у того церковную службу, ну и пошла потасовка.
Затрезвонили колокола, подвешенные на столбах под кремлевской стеной. Старухи в черных платках рьяно торговались с попами. Здоровенный поп в изодранной рясе горланил, заглушая колокола:
– Всюду прелесть сама себя ослепляет! Торгуйся скупо, а расплачивайся таровато!
Дьякон с взъерошенными волосами, подобрав рясу, вторил замогильным голосом:
– Проповедую Иерусалима радость! Ликуйте, люди града божия! Взыграйте, врата и стены Сиона!
Попик с редкой бороденкой, трясущейся, как клок пакли на ветру, наступал на степенного купца, который, оторопев, тяжело пятился в своей пудовой шубе на куницах.
– Бесчиние творишь, лихоимец! – наседал с кулачонками попик. – Заторговался, пес ярмарочный! За поминовение души христианской – алтын с гривной! Христопродавец! Пакость вселенская! Голопуп!
– Не сходно – не сходись, а на торг не сердись! – отмахивался шапкой купец. – Тьфу! И взапрямь: ехал Пахом за попом, да убился о пень лбом!..
– Не скупись, вдовица! – рявкнул высокий дьякон, похожий на оглоблю, поднося ко рту калач. – Прибавляй, а то закушу!
– Ну и пускай кушает, может, голодный? – посочувствовал Гиви, выслушав перевод толмача.
Но толмач разъяснил, что обедня угодна богу, когда ее служит поп натощак, а проглотит хоть крошку – сила из молитвы как пар рассеется.
– Блаженна будешь, – не унимался дьякон, – накинь на свечку! Спасешься от блуда и прелюбодеяния! Аминь! – И крякнул от удовольствия, уставившись на крутую грудь вспыхнувшей вдовицы.
– Ух, чтоб тебе ни дна, ни покрышки!
– Вспомянем об антихристе – и о воскресении из мертвых! – увещал всхлипывавшую женку поп в железной шляпе, с медной иконкой на голой груди, потрясая цепями. – И яко суетно житие человеческое, и яко смерть сон и от трудов покой есть. Приближается время покаяния, все же настают дни очищения!..
Вдруг откуда-то хлынула толпа. Кто-то загоготал, кто-то свистнул. Стуча колодками, высыпали «воровские люди». Толмач словоохотливо разъяснил:
– А люди они сермяжные, бежали от кабалы, кормились в мире; служили в разруху где-то с казаками, а показаковав, били царю челом, да поплатились ребром…
Влекомых толпой Дато и Гиви словно прибоем выплеснуло на Варварский крестец.
Решительно уцепившись за почерневший столб деревянной звонницы в виде гриба, «барсы» чуть не сбили с ног дородистых монахинь, жаривших на выносных очадях блины и оладьи и бойко ими торговавших.
Неожиданно над головами «барсов» рванулись колокола, и они едва успели пригнуться. Чуть не задев Гиви лаптями, над ними, держась за длинную веревку, с хохотом пронесся плосколицый звонарь с язвиной на правой щеке. Долетев до бревенчатой площадки, он ловко перевернулся, вскинул к небу бороденку, задергал четыре веревки, взнуздавшие медные языки, и, подмигивая красно-карим глазом, стал приплясывать в такт трезвону:
– Эй, народ честной, царь-колокол что за колоколишка, погляди-ка на наши колоколища! – И снова, с силой оттолкнувшись, метнулся в полет, а за ним – разноголосый звон.
Но Гиви, успев отскочить, чуть не налетел на божедома, стоявшего перед рядом открытых гробов. Надрываясь, божедом призывал опознать мертвецов, лежавших в гробах, и взывал:
– Будьте жалостливы, подайте милостыню на погребение!
– Знаешь, Дато, – прошептал Гиви, – сколько сам живых ни убивал, а от такого сон можно потерять.
– Бездомные мертвецы страшнее страшного, – вздохнул Дато.
– …и теперь всяк сиротку изо-би-и-и-дит! – вопила над гробом одутловатая женщина в рваном тулупе.
– А вот всякая кислядь! Пирожки с кашей!
– Огурчиков кому? Оближешь – рай увидишь!
– Гуси в гусли, утки в дудки, вороны в коробы, тараканы в барабаны! – приплясывал тут же возле гробов гусляр, распахивая вишневый зипун и подбрасывая черную шапку с пухом.
– Чтоб тебя иссушила скорбь неисцельная! – обрушилась на гусляра старуха, смахивая с себя черную шапку с пухом. – Чтоб тебя сгрызла скудость последняя! – И, не меняя голоса, затянула: – Подай кус Христа ради! Милостыня отверзает врата рая! – Тыкая обрубком пальца на богданов – младенцев-подкидышей, ревущих в стоящих перед ней лукошках, стала злобно в кого-то вглядываться, словно узрела родителей подкидышей: – Каина сын батька, Каина дочь матка, подайте своему дитятке! – И, плюнув кому-то вслед, заголосила: – Сердобольный народ, обернись на горе: босы! наги! не прикрыты ниточкой! Брось в лукошко на пропитание ангелочков, в рождении своем не повинных!
Едва успели «барсы» опустить горсть монет в лукошко, как им прямо в уши загундосили калики перехожие: бродячие слепцы, певцы Лазаря и Алексея-человека божия:
Как во го-o-po-де во Иеру-са-а-л-и-и-ме Го-о-сподь бо-ог на змия раз-гне-е-ва-а-лся-а…Откуда-то вынырнул лоточник, заломил шапку набекрень и завертел перед щедрыми чужеземцами сахарных лебедей:
– Подкидывай деньгу в печь! Топи жарче!
Толмач вскинул руку, и вмиг, словно из-под земли, вырос караульный стрелец и дал лоточнику по загривку.
На грудастом коне врезался в толпу дьяк Холопьего приказа, зашикал на весь крестец, забасил:
– Кабальная девка Феколка, приноси богу покаяние, а государю вину свою! Эй, православные, учиняю розыск! А снесла сия девка от Панова Буяна, человека князя Ивана Васильевича Голицына, шапку золотную женскую, цена шапке пять рублев, да крест золотой, да перстень золот с яхонтиком, да телогрею женскую белью под дорогами под желтыми, нашивка – пуговки серебряны золочены, цена десять рублев. А приметы ee: плосколика, нос вздернут, глаза красно-серы, волосом брови русы, на правой щеке знамечко черненько, ростом средняя. На ней шуба баранья одевальная да шапка желтая киндяшная на зайцах…
И откуда-то из толпы взлетел крик:
– От поклепа погибнуть вам, вороны! Взял меня Буян к себе во двор сильно!
Дьяк встрепенулся:
– Лови, ярыги! Держи!
Метнулась толпа. И сразу отступила.
Толкаясь и горланя, знакомый всем озорник Меркушка улюлюкал:
– Держись, народ! Не то будет недород! К кому шишка прискачет, а кто от шиша заплачет!
Нещадно ругаясь, ярыги кидались во все стороны, но девка бесследно сгинула.
А озорник в разорванных серых сермяжных штанах, в овчинной шапке с лазоревым верхом, торчащей на рыжей копне волос, в бараньем поношенном кафтанишке, накинутом на одно плечо, с медным крестом на мускулистой шее, грозил, что не будет он Меркушкой, коли не влепит кобелю Петлину, поклепщику, из-за которого он, Меркушка, волочась по Москве третий год, сам с волокиты вконец погиб.
– Быть тебе в Сибири! – выкрикнул лоточник.
– За доброе слово жалую жеребцом каурым! – загоготал Меркушка и двинул лоточника каблуком. – Вдругорядь не попадайся!
Вприпрыжку подкатился Меркушка к старице, обивающей лбом порог покосившейся церквушки, заскоморошничал:
Идет старица В баню париться. Мокнет, чучело, Очи вспучила. В шелк оденется, Раскобенится, Кликнет борова Злого норова. Подожмет купца, Поднесет винца. Полно, старица, На сук зариться!Старица, отплевываясь, неистово крестилась. Но Меркушка внезапно увидел проезжающего архиерея, вложил три пальца в рот, засвистел, заорал:
– Ишь, в карету сел, растопырился, что пузырь в воде! Выставил рожу на площади, чтобы черницы любили!
Архиерей побагровел, забасил во всю мочь:
– Воистину окаянный! Эй, ярыги! Объезжие! Стрельцы!
– Сидеть холопу в железах, – сказал толмач «барсам», с удовольствием наблюдавшим за парнем.
Вдруг кровавым отсветом, точно палашом, полоснуло по улочке. На другой стороне из чердака боярского терема вырвалось пламя.
Забили набатные колокола. Кто-то тащил кадки с водой, рогатины, водоливные трубы. Набежала ватага дворовых, принялись топорами рубить дубовые двери. Огонь рос, едкий дым кружил, взлетал буро-черными клубами, словно выдувал их кто-то озлобленно из-под низу. Меркушка паясничал, орал тушащим мужикам:
– Белого голубя кидай в жар, погаснет!
Улочка ходуном ходила.
Неожиданно из верхнего перехода, уже охваченного огнем, вырвался женский душераздирающий вопль. Толпа замерла, потом загудела. Там в дыму кто-то метался, простирая с мольбой руки.
Рухнуло бревно, разлетелся сноп искр, обдало горелью. Два челядинца кинулись было в терем на помощь погибающей и тотчас отскочили, протирая овчинными рукавами заслезившиеся глаза. Ужас охватил сгрудившихся людей. Кто-то истошным голосом воскликнул:
– Ой, ратуйте, живьем горит!
Тут Меркушка сбросил бараний кафтан, рванулся в дым и провалился в нем.
Из водоливных труб хлестала вода, шипели головешки, нависали обугленные бревна на одном выступе, а на другом вспыхивали огненные маки. Толпа, как зачарованная, глядела в дымный провал, куда исчез Меркушка.
– О-о-ох! – разнеслось над Варварским крестцом.
Со скрежетом кренилась пылающая крыша.
И вдруг из ворот, в дымящейся шапке на обгоревших волосах, выскочил Меркушка, неся на вытянутых руках боярышню. Голубые глаза ее были полуприкрыты густыми черными ресницами, вздрагивали пунцовые губы, полоса сажи еще резче оттеняла снежную белизну руки, неровно вздымалась девичья грудь, и из-под съехавшего набок жемчужного венца ниспадали, словно золотые жгуты, тугие косы.
«Вот где Русия!» – подумал Дато, любуясь боярышней и Меркушкой.
Мамки, кумушки подхватили боярышню. Радостные возгласы смешались с криками одобрения. Хватились Меркушки, а он уже исчез, растворился в толпе.
«Барсы», изо всех сил работая локтями, старались не потерять из виду дымящуюся шапку с лазоревым верхом, а за ними, тяжело отдуваясь, быстро шагал толмач.
Почувствовав на своем плече руку, Меркушка резко обернулся, но, увидев мягко улыбающегося чужеземца, расплылся в улыбке.
С помощью толмача Дато растолковал Меркушке, что погибнуть никогда не поздно, а лучше молодцу на коне жизнь отстаивать, с шашкой в руке, и предложил не позже как сегодня вечером прийти на Греческое подворье и осушить чашу вина за начало дружбы.
Широко улыбнулся Меркушка, тряхнул головой, буркнул: «Ладно, приду» – и пошел вразвалку, без единственного кафтана, который беспечно бросил возле пожарища.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Через амбразуру Квадратной башни просматривалось далекое предгорье. Серый ветер гулял там, вздымая пыль на каменистой дороге. Казалось, что скачут всадники, размахивая косматыми папахами. Но ветер отскакивал в сторону, укладывалась пыль, и дорога вновь становилась пустынной.
Обдумывая переустройство азнаурской конницы в том случае, если прибудут из Русии малые пушки, Георгий задержал шаги около амбразуры, взял из одного колчана стрелу и вложил в другой. Так он вел счет времени с того дня, когда Дато и Гиви, приторочив к седлам скатанные бурки, выехали на Старогорийскую дорогу, чтобы присоединиться к посольскому выезду царя Теймураза.
Счет был велик. Уже намечены линии новых укреплений вокруг Носте, на площадках которых будут поставлены крепостные пушки с московским клеймом.
Обсуждая с самим собой грядущие дела, Саакадзе неизменно возвращался к дням пира в честь Русудан.
Сословная неприязнь княжества к крестьянству была понятна. Обогащение одних деревень за счет других было противоестественно. Сплоченность крестьян – это крепость войска. Близятся битвы. И гнойники, вроде Лихи, должны быть вскрыты вовремя и безжалостно.
Лихи! Мысли Георгия вновь и вновь обращались к дням пира. Он задумчиво перебирал в колчане стрелы.
Порядком преподношения подарков руководила Хорешани. Уже два дня был заперт большой зал, разукрашенный цветами, шелковыми подушками и коврами, а привезенные подарки расположены строго по местам, где должны стоять дарители. Подарок от Носте лежал на видном месте.
Едва взошло солнце, Хорешани с Маро, Магданой и Хварамзе разукрасили тахту, предназначенную для Русудан, ветками цветущего миндаля, у изголовья положили охапку благоухающих ранних роз. Чонгуристы, скрытые пестрой занавесью, будут играть нежно, как того требовала весна…
Наконец настал желанный день; в зале собрались приехавшие гости и выборные Носте.
Семья Беридзе из деревни Лихи держалась отдельно. В праздничных чохах, перехваченных чеканными поясами, и в нарядных платьях с атласными поясными лентами, они стремились показать, что они не простые глехи, а владетели переправы на Куре, превращающие серебро струй в серебро монет. Держались они с преувеличенным достоинством, но не слишком заносчиво, ибо помнили, что Носте прославлено делами. Арсен прикрыл платком клетку, и говорящая птица там беспрестанно что-то глухо бормотала. Беридзе решили сами поднести подарок: ведь дед Димитрия может спутать, и Моурави не услышит их фамилии.
Но Иванэ явно предпочитал бурку. Он держался ближе к деду Димитрия: «Еще Моурави подумает, что я горжусь подарком Беридзе». Очевидно поэтому он настоял, чтобы с него взяли за дорогую шерсть увеличенный взнос, как с самого богатого, хотя в Носте было много и богаче его.
Вышел мествире и в стихах, под напев гуда, прославил жену Великого Моурави, красоту и ум Русудан – «лучшей из лучших». Вот она грядет, неся радость друзьям. Одна Русудан умеет так войти, одна Русудан умеет так всем улыбаться и сразу, легким движением руки, привлечь к себе сердца.
Подарки, с восхвалениями в стихах и с незамысловатыми пожеланиями, грудами ложились у ног Русудан, а вышивки и кружева – вокруг нарядно убранной тахты.
Настала очередь подарков от деревень. Вперед выступил Арсен. Пожелав прекрасной госпоже многие годы радовать подданных, он горделиво заявил, что хотя подарок от их семьи скромный, но такого не видел еще никто и не имеет даже ни одна царица.
Предвкушая изумление гостей, Арсен с предельным изяществом опустил клетку возле тахты и эффектно откинул платок. И тотчас весело воскликнул Автандил:
– Отец! В точности такой был у тебя! Помнишь, он ссорился со всеми пятьюдесятью попугаями, но особенно ревновал тебя к розовому красавцу! – Автандил приподнял клетку и выкрикнул по-персидски: – Селям!
Попугай в ответ разразился отборной бранью по-гречески. Саакадзе приподнял бровь: еще мальчиком изучал он в монастыре греческий язык. Бежан густо покраснел и предпочел скрыться за чью-то спину. Трифилий благодушно погладил бороду, он счел нужным выступить с пасторским увещанием на греческом языке. Попугай покосился на рясу и радостно выкрикнул: «Христос воскресе!»
В дарбази поднялся смех, возгласы одобрения, ибо только это и было понято всеми. Гости с любопытством разглядывали говорящую птицу. Русудан молчала, она заметила смущение Бежана. Тогда Саакадзе поблагодарил раскрасневшегося от удовольствия Беридзе и велел отнести клетку в сад и повесить на дерево – вероятно, попугай соскучился по зелени…
Потом преподносили свои незатейливые подарки крестьяне из окрестных деревень, говорились искренние слова, сыпались пожелания.
Наконец дед Димитрия решил, что время между глупой птицей и диковинной буркой достаточно удлинилось. Он выпрямился, как джигит, сбивший с шеста кубок, молодцевато подправил усы и приблизился к Русудан, сопровождаемый прадедом Матарса, несшим на вытянутых руках скрытый кашемировой шалью подарок. И внезапно дед и прадед на миг обомлели: рядом с ними важно выступал Иванэ, незаконно пристроившийся к торжественному шествию. Он избегал негодующих взглядов, но упорно не отходил от тючка. Изгнание птицы встревожило Иванэ, и сейчас он из кожи лез, чтобы доказать свою непричастность к скверной птице, тем более, что таких у Моурави было больше, чем воробьев возле буйволятника.
Дед Димитрия благоговейно высвободил бурку. Даже князья выразили удивление. Квливидзе поклялся, что у него так заголубело в глазах, словно он с конем провалился в предутреннее марево. Картлийки и картлийцы, переполнившие дарбази, рукоплескали. А выборные Носте от радостного волнения едва держались на ногах. Они готовили пышную речь, но от смущения пролепетали пожелания своей – да, навеки своей – госпоже, жене Великого Моурави.
Русудан поднялась с тахты, низко поклонилась деду Димитрия и прадеду Матарса:
– Передайте Носте: Русудан Саакадзе никогда не забывает, что любимые ею ностевцы и в горести и в радости неизменно были с нею. Пусть все Носте придет в замок отпраздновать одной семьей сегодняшний день.
Русудан обняла и трижды поцеловала деда Димитрия и прадеда Матарса. Иванэ она ласково потрепала по плечу, потом сняла с себя несколько колец, браслетов, алмазных булавок и попросила дедов раздать девушкам, валявшим шерсть для неповторимого подарка.
Димитрий взметнул кисти на желтых цаги, шумно обнял деда и шепнул:
– Дорогой дед, полтора года буду помнить твою удачу.
Тут Автандил подхватил бурку, ловко накинул на плечи матери и под восторженные возгласы надел ей на голову легкий, как снег на подоблачной вершине, башлык.
Улыбаясь, Русудан прошла по дарбази. Так, вероятно, ходили отважные амазонки. Георгий смотрел и сквозь седой туман лет видел Арагви, небо – как щит, отливающий синевой, деревья, свесившиеся над пропастью, обвал камней под порывом ветра и рядом Русудан – каменную, несгибающуюся Русудан… Может, вся непокорность Грузии в ней?..
Ширился напев гуда-ствири. Взволнованно пропел мествире хвалу мужественной красоте Русудан. В сравнениях плескалась горная вода, цвели недосягаемые цветы, взлетали предвещающие бурю птицы.
Первенство осталось за Носте.
Еще два подарка особенно озадачили Нуцу, которая на серебряном подносе, украшенном орнаментом, преподнесла Русудан вышитые ею, Нуцей, мелким бисером открытые башмачки на высоких каблуках.
И вдруг Нуца даже привстала, чтобы лучше видеть.
Маленькая иконка Марии Магдалины, окаймленная черным агатом, висящая на крупных агатовых четках, блеснула в руках Трифилия, а затем повисла на груди Русудан.
«Вай ме! – мысленно вскрикнула Нуца. – Неужели сам настоятель надел образ на шею жене Моурави?» Не успела она решить, благопристойно ли монаху, или… как вошел Зураб с палевым олененком на руках. Его он сам поймал для любимой сестры. Между рожками блестела звезда из большого лунного камня, усеянного любимыми Русудан яхонтами.
Зураб напомнил, как в детстве Русудан вскормила такого же олененка, мать которого убил доблестный Нугзар, как потом, выехав в лес, где обитало стадо оленей, она отпустила свою воспитанницу, но стройная олениха вырвалась из стада и побежала обратно за конем Русудан. Ни призывный крик оленя, ни удивленный говор стада не остановили красавицу. Тогда доблестный Нугзар сказал: «Тот, кто раз увидит мою Русудан, будет век ей предан». Но Русудан не воспользовалась самоотречением своей воспитанницы и снова, когда настало время оленьей любви, выехала одна в лес и вручила царственному счастливцу красавицу невесту.
Дружными рукоплесканиями был встречен рассказ Зураба. А Русудан тихо гладила трепещущего олененка, лежавшего у нее на коленях.
До поздней звезды лилось вино и звенели струны чонгури. Казалось, ничто не нарушит безмятежности пирующих. Но в часы совместной еды едва не произошло событие, которое могло бы изменить судьбу Даутбека. «Лучше бы оно произошло», – вздыхал понимающе Ростом.
Беспрестанно поглядывала Магдана с тревогой на буйно веселящегося Зураба. Не укрылись и от «барсов» горячие взгляды Зураба, которые, как им казалось, он бросал на прекрасную в своей юности Магдану. Беспокойно следили «барсы» за все более бледнеющим Даутбеком.
Вдруг Зураб шумно поднялся, наполнил огромный рог вином и предложил всем стоя выпить за красавицу, чей взор заставляет трепетать даже суровое сердце витязя, обремененного заботой о времени кровавых дождей. Благозвучные шаири да прославят несказанную красоту ее, да прославят цветок очарования, достойный возвышенной любви, рыцарского поклонения. Да восхитятся старые и юные воспетою стихотворцем на веки вечные…
Даутбек поднялся и, держа пенящийся рог, тяжело направился к Зурабу.
– Я, восхищенный, прошу осушить роги и чаши, – почти угрожающе выкрикнул Зураб, – за царевну Дареджан, воспетую царем Теймуразом в оде «Похвала Нестан-Дареджан».
Приглушенный ропот пронесся над столами пирующих, удивленных дерзостью Зураба. Первым поднялся Кайхосро Мухран-батони. Высоко над головой держа наполненный вином рог, он, желая сгладить неуместное восхищение князя, мягко произнес:
– Мы благодарны тебе, Зураб, за напоминание о благозвучной оде, запечатлевшей красоту и восторг весны-царевны, дочери нашего шаирописца.
– Да прославятся шаири, воспевающие сердца красавиц! – быстро подхватил юный Автандил.
Почему-то все хором принялись восхвалять оды и шаири царя Теймураза, наперебой читать строки из «Лейли и Меджнуна» и маджаму «Свеча и мотылек». Опорожнив рог, старый Мухран-батони опрокинул его над головой:
– Пусть не останется капли крови, как не осталось капли вина в моем роге, у того, кто не пожелает царю Теймуразу процветать в пышном саду, наполненном звуками флейт благосклонных муз, нашептывающих венценосцу возвышенные шаири!..
– Сладкозвучные, князь, – поправил Элизбар под общий смех, – как бы сказал Гиви.
– Да благословит небо певцов, воспевающих красоту его творений, – поспешно произнес Трифилий.
– Или ты, правда, через меру пленился царевной, мой брат, что дерзаешь открыто славить ее? – наклоняясь, тихо спросил Георгий. – Понравится ли такое Теймуразу?
– Царю – не знаю, но тебе, мой брат, должно, – ибо необходимо нам перекинуть мост через все больше разверзающуюся пропасть.
Внимательно оглядев Зураба, Саакадзе твердо сказал:
– Лучше разверстая пропасть, чем шаткий мост.
Зураб вздрогнул. Хмель, хотя и не сильный, совсем вылетел из головы. «Опять я допустил оплошность, – терзался князь, – разве так следует убеждать такого, как Саакадзе, помочь мне? Но как?!» Взгляд его упал на Русудан: «Она поможет. Но „барсы“, эти живые черти, их надо обойти».
А «живые черти» кружились вокруг столов, восстанавливая веселье.
«Мои единомышленники, – усмехнулся Саакадзе, – еще раз подчеркнули, что, восхищаясь золотым пером Теймураза, они никогда не признают его полководцем».
Настал третий и последний день празднества. Еще почивали после ночного пира. А в саду уже раздавался неуемный щебет и пряно благоухали цветы, отражая в росинках переливы восхода. Георгий Саакадзе в задумчивости прогуливался по боковым тропинкам: время от времени останавливаясь, он что-то чертил на песке тростинкой. Возникали зыбкие линии зубчатых стен, очертания гор, башни, похожие на гнезда орлов. И пушки, пушки.
Вчера в разгаре пира Саакадзе с внушительным рогом подошел к ностевцам, – взяв друг друга под руки, они раскачивались в такт застольной песне. Как бы невзначай шепнул он старику Беридзе из Лихи: «Буду говорить с тобою утром». От волнения Беридзе ночь напролет не мог сомкнуть глаз: «Неужели Моурави отдаст вторую девушку из Носте в мою семью? Похоже, что так поступит». И чуть солнце ослепительным лучом, как овец, разогнало розовые туманы, он поднялся и поспешил в сад, решив: лучше прийти на час раньше, чем на минуту позже.
Но как был удивлен он, когда, пройдя несколько широких дорожек с тянувшимися по обеим сторонам густыми деревьями, он увидел Георгия Саакадзе, в одиночестве задумавшегося на скамье. Лицо исполина было неподвижно и взгляд устремлен в ему одному видимый мир, полный неугасимых страстей. Неслышно ступая, Беридзе хотел удалиться. Но Саакадзе услышал шорох, поднялся навстречу гостю, чем привел его в еще большее смущение, и широким движением руки пригласил сесть.
Расспросив старика о его хозяйстве, о чадах и домочадцах, Саакадзе незаметно перешел к разговору об односельчанах Беридзе: сколько у кого сыновей, много ли чередовых выставляет Лихи? Чем дольше слушал он, тем больше хмурился.
– Выходит, не любят коня и оружие сельчане Лихи?
– Почему, Моурави, не любят? Все коней и оружие имеют.
– Тогда почему так мало чередовых?
– Моурави, сам знаешь, мы особо-царские, еще Пятый Баграт утвердил за Лихи право собирать речную пошлину. Другие цари тоже утверждали. Сам князь Шадиман Бараташвили не требовал от Лихи дружинников, только подать увеличенную брал. Это пусть, он берет – и мы тоже берем с тех, кто плавает на плотах, на бурдюках и на плоскодонках.
Саакадзе брезгливо отодвинулся.
– Когда все рогатки сняли на земле, вы отказались снять на речной дороге. Хуже князей действуете?
– Почему, Моурави, хуже?
– Князья с крестьян шкуру сдирают, а не с князей, а вы со своих братьев.
– Моурави, а где должны взять, если сборщики требуют – говорят, вам доверили важное дело, иначе, чем царство будем содержать… Мы тоже согласны, вот и выжимаем из воды для земли.
– Добрыми надо быть за свой счет, а не за чужой. Я с вас никогда не велел лишнее брать, а жалобы на вашу жадность часто выслушивал. Волка волком звали, а чекалка разорила весь свет… Одному удивляюсь: богатство немалое у Лихи, а защищать его не учите сыновей.
– От кого защищать, Моурави? Мы в стороне, даже шах Аббас к нам не свернул.
– Ни один честный картлиец не смеет быть в стороне от Картли. Молодежь должна любить коня и оружие. И потом… сегодня Аббас-шах не свернул, а завтра, скажем, Исмаил-хан или Али-бек шею вам свернет. Богатством откупитесь? Сколько ни дадите, еще захотят бешкеш взять, уже помимо вашей щедрости. А кто вас защитит, если только собирать проездные пошлины умеете? Сазан?
– Моурави, никогда о таком не думали… В стороне живем. Мой отец, совсем сейчас старый, тоже сердится, говорит: дружинники украшают семью. Каждый день он настаивал, чтобы мой Арсен на Дигомское поле пошел, и другим семьям советовал такое, но кто на него внимание обращал? Думали, от старости…
– Твой отец самый умный, от старости… Сколько лиховцы могут дружинников выставить?
– Не знаю, Моурави, – словно получив удар, Беридзе пригнулся, – не знаю, не считал.
– Выходит, твоя тень считала, что в Лихи не меньше двухсот молодых, а подрастающих и того больше. У тебя сколько сыновей?
– Только троих бог дал.
– Таких и троих с избытком достаточно. Так вот, вспомни, сколько агаджа твой Арсен в Носте скакал. Значит, когда о невесте забота, он тут же на коня, а когда о родине – он в стороне, на сазане?.. Я вам одну из лучших девушек отдал – надеялся, сблизитесь с ностевцами, научитесь любить свою страну, а вы как отблагодарили меня? Сетями? Так вот, пусть твой второй сын не тянется, как ишак, к плетню бабо Кетеван, все равно она не отдаст ему свою внучку.
– Батоно Моурави, почему не отдаст? Богатые подарки привезли всей семье… Очень прошу, Моурави окажи милость, крепко мой Павле любит Нино, и она…
– Что?! Как ты сказал?! Нино?! Как осмелился даже думать?! Дерзкий петух! Как…
Георгий вскочил, от гнева скулы обострились, он, кажется, заскрежетал зубами. Неземным пламенем опалила мысль: «Нино… золотая Нино! Ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз». Он схватился за пояс и тотчас остыл: перед ним трясся от страха Беридзе из Лихи.
– Нино другому обещана, – угрюмо проронил Саакадзе, – тому, кто сейчас обгоняет ветер на Дигомском поле, рассекая шашкой тень прошлого… И еще, там, в Лихи, передай всем, чтоб не смели впредь являться в Носте и даже мечтать о ностевских девушках не смели. Один раз ошибся и больше с вами не хочу родниться!
– Батоно Моурави…
– Так и передай: ностевки для обязанных перед родиной, у кого кровь кипит, огонь в сердце полыхает. А вы, лиховцы, из воды сделаны… словно не глехи, а откупщики! У нас, когда враг подходит, мальчики, как барсята, выпускают когти. Мой сын Иорам на коня еле влезал, а уже собрал дружину факельщиков, и они на Сапурцлийской долине помогали врагов обнаруживать. По-твоему, ностевкам не дороги их сыновья?.. Хорошо, гость мой… Вернешься, собери лиховцев, объяви им мое решение: если ко мне не прибудет от каждого дыма хотя бы по одному дружиннику, то пусть не рассчитывают на мою помощь во время нашествия врага… А врага мы ждем, и беспощадного врага, он найдет вас и в стороне, и даже в Куре. Вижу, испортил тебе праздничное благодушие, – ну, иди, иди, веселись, уже к утренней еде ностевцы приглашают, золотистую форель приготовили, такая только в свободной реке водится. Потом… разговорчивую птицу возьми обратно, подари царице, – сам сказал, что такой ни у одной не было, а мне, картлийскому Моурави, не подобает перехватывать то, что по праву принадлежит богоравным. Обрадуешь царя Теймураза греческой премудростью, извергаемой птицей, и он вновь за Лихи утвердит речную рогатку, дабы обирать плывущих и к ближним берегам и к дальним столетьям.
Лишь для вида притворился Беридзе огорченным, но внутренне обрадовался: их семья единодушно желала преподнести диковинку царице Натиа, но не с чем было ехать к Моурави. «Как только вернемся, – размышлял Беридзе, благоговейно смотря на Саакадзе, – сам отвезу „выдумку неба“ в Кахети».
Саакадзе не ошибся. Царица и царевна Нестан-Дареджан получили в дар птицу, а Теймураз под ее напевы скрепил своей подписью: «Я царь грузин – Теймураз!» – гуджари, подтверждающий незыблемое право Лихи с древних времен, право, дарованное еще царем Багратом Пятым, собирать речную пошлину с людей и товаров…
Но это произошло позже. А сейчас в Носте снова шум, снова наполняются роги, чтобы пожелать Моурави и на следующий год праздновать так пышно день доброго ангела госпожи Русудан.
Эрасти условно поднял руку. Подходя то к одному застольнику, то к другому, Саакадзе незаметно вышел.
Солнце близилось к горам, когда пирующие направились из замка на аспарези, где уже собрались ностевцы. Нуца счастливо улыбалась: она вновь сидела рядом с величественной Русудан! Лишь бы все запомнить: ведь теперь жены знатных купцов не меньше месяца будут ходить к ней и с завистью слушать рассказ о празднестве в замке Моурави. Внезапно Нуцу охватило легкое беспокойство: хватит ли розового варенья? Ведь после знатных начнут ходить незнатные, заискивая и восхваляя ее, Нуцу. «Как вернусь, еще кувшин наварю», – решила Нуца и тотчас успокоилась.
Любимую Хорешани тесно окружили Магдана, Хварамзе и Маро. Они подшучивали над мамкой, не перестававшей ворчать: зачем маленькому князю сидеть на жестких коленях старого князя? Но Газнели огрызался и еще сильнее прижимал к себе крохотного Дато, именуемого князем Газнели.
«Барсы» словно скинули с плеч два десятка лет. Что только не придумали они, чтобы показать свою удаль джигитовки, игры в лело, метание диска, стрел!.. Но…
– Где, где?
– Тише!..
– Увидите в срок!..
На середину аспарези выехали два всадника в одинаковых рыцарских доспехах и на конях одной масти.
– Люди, люди, смотрите, седла тоже одинаковые!
– Рост тоже одинаковый!
– Жаль, анчхабери опустили!
– Думаешь, лицом тоже одинаковые? – Амкар Сиуш опасливо перекрестился.
– Кто такие? Откуда прискакали?
– Может, родственники дидгорского дэви?
– Может… Я сразу догадался, – вдруг засмеялся прадед Матарса.
– Догадался, про себя радуйся, – рассердился дед Димитрия.
И сразу со всех рядов аспарези понеслось:
– Какой из двух Даутбек?
– Вон тот, первый!
– А кто из них второй?
– Где такого второго взял?
– Люди, и оружие одинаковое имеют!
А когда ни один из двойников не остался победителем в единоборстве, суеверный страх охватил многих.
– Может, дидгорский дэви раздвоил Даутбека? – шепнул отец Элизбара.
– Правда, у Даутбека всегда лицо льдом покрыто, – согласился Кавтарадзе.
На аспарези становилось шумнее и шумнее, зрителей охватили любопытство и нетерпение. Вперед вышел Пануш.
– Э-хе, народ! Кто угадает, какой из двух Даутбек, будет награжден вот этой серебряной чашей с изречением Шота Руставели.
Витязи покружились по аспарези, осадили коней и снова стали рядом. Но ни прадед Матарса, ни Нодар Квливидзе не угадали.
Пытали счастье и Эристави Ксанские, и Мирван Мухран-батони, и другие приезжие гости, и ностевцы. Но все тщетно: совершенно одинаковы всадники.
А витязи опять съезжались и вновь разъезжались, вздымая коней на дыбы.
Внезапно все обернулись на поднявшуюся Магдану:
– Правый – Даутбек!..
И громкие крики послышались с ближних и дальних скамей:
– Какой правый?
– Откуда видишь?
– Укажи, укажи рукой!
Магдана вышла, вынула, как во сне, из черных кос розу и отдала витязю. Он поднял забрало: это был Даутбек.
Под приветственные возгласы и рукоплескания Элизбар, став на одно колено, прочел изречение: «Зло сразив, добро пребудет в этом мире беспредельно!» – и преподнес чашу Магдане. Она, вся розовая от волнения, опустилась на скамью и прошептала Хорешани:
– Сердце подсказало…
– А другой кто? Подыми, подыми забрало, иначе за дэви примем! – кипятился прадед Матарса.
– Чинаровыми ветками забросаем! – поддержали прадеда любопытные старики.
– Я знаю кто другой, – выкрикнул Арчил-"верный глаз".
– Знаешь? – хохотали старики. – Знаешь, как зовут твою сестру!
– О, о! Подсыпь ему саману, с утра не ел! – загоготал рыжий ностевец.
– Сам ты ишак и на ишаке перед женой джигитуешь! Посмотрим, как я не угадал!
– А если не угадал, хвост дрозда вставим в спину! – кричал дед Димитрия.
– Лучше ниже! – посоветовал прадед Матарса.
– Я Великого Моурави и среди тысячи тысяч узнаю! – выкрикнул Арчил-"верный глаз".
– Молодец! – засмеялся Саакадзе и поднял забрало.
Вардан зацокотал. Молодые и старые вскочили с мест, рукоплеща и захлебываясь от восторга. Саакадзе обнял Арчила.
– Прошу, Русудан, возьми его в нашу семью: пусть твой день будет днем радости для этого мальчика. Потом, – Саакадзе засмеялся, – он слишком умен, чтобы гулять на свободе.
– Опять же слишком зрячий, да не станет он отягощать слух ближнего многословием, – и Трифилий многозначительно перекрестил юношу.
Когда поздно ночью закончился пир и гости свалились в изнеможении кто на тахту, а кто прямо на ковер, едва расстегнув пояса, под окном Магданы раздалась песня.
Придерживая шаль, под которой трепетно билось сердце, Магдана чуть приоткрыла ставню. «Барсы» с зажженными факелами из душистой травы пели мольбу о любви… о любви к их другу.
Только двух отважных «барсов» не было под окном Магданы.
Даутбек растянулся поперек моста и уверял:
– Пусть хоть сатана подъедет, не пропущу!
– Известный буйвол! – сердился Димитрий. – В бархатной куладже, а как пастух, в пыли валяешься!
– Димитрий, длинноносый черт! Смотри, какая розовая луна!
Димитрий заерзал на камне:
– Ты… ты… вправду любишь ее?
– Смотри, как разметались благоухающие косы. Они падают мне на плечо, щекочут щеки, я губами ловлю прядь… и…
– Сатану, может, незачем и полтора года пропускать, а преподобного Трифилия и блаженного Бежана придется…
Слегка приподнявшись, Даутбек мгновенно скатился с моста в плещущуюся Ностури. Димитрий, распластавшись по-воински, отполз за кусты.
С нежностью поглядывая на счастливо улыбающегося Бежана, Трифилий говорил:
– …и личные богатства свои тебе оставлю, любимое чадо мое…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Помня, что улочки и переулки часто приводят не к тому месту, куда идет путник, Дато сегодня твердо решил избегать каверзных поворотов, таящих за собой удивительные видения Москвы, и предложил толмачу вести его, Дато, и азнаура Гиви прямо на Пушечный двор.
Переходя Деревянный мост, изогнутый на сваях, Дато, прижавшись к перилам, порывисто обернулся. По настилу метнулась тень, и худощавый человек с лицом цвета кофейных зерен юркнул за карету шведских послов. Унгерн и Броман, важно надвинув шляпы с белыми перьями, разглядывали Пушечно-литейный двор, раскинувшийся на том берегу, где на Кузнецкой горе тесно жались стеной к стене приземистые мастерские пушечных кузнецов.
Подтолкнув Дато, Гиви кивнул на карету:
– Неужели этот назойливый перс, третий день крадущийся за нами по пятам, воображает, что от ностевцев можно укрыться за позолоченным фургоном?
– Знаешь, Гиви, пусть перс думает, – засмеялся Дато, – а ты, не думая, держи наготове кулаки.
– Будем драться? – захлебывался от радости Гиви. – Дорогой, нельзя так долго кости «барсов» в покое оставлять! Я на перекрестке хотел ударить попа, похожего на оглоблю, но из уважения к отцу Трифилию сдержался.
Так, разговаривая, друзья по деревянной мостовой подошли к караульному «грибу». Стрелец долго вертел бумагу с печатью Оружейного приказа, поданную ему толмачом, и махнул рукавицей.
Звякнул засов, «барсы» вошли в квадратный двор; в одном углу его возвышалась белая литейная башня с широкой трубой, из которой вился черно-бурый дым. Глухо доносились через малые окошки, опоясывавшие верх башни, тяжелые удары молотов. Дато пытливо оглядывал низкие строения, откуда выходили русские пушки.
Водил «барсов» по литейной степенный мастер в кожаном фартуке, старший при отливке.
– Косая сажень в плечах! – горделиво кивал на мастера толмач. – Смотровой пушкарь хоть и скуп на слова и нетороплив в движениях, а в пушках, как в девках, души не чает.
И действительно, показывая азнаурам орудия, литейщик любовно проводил своей огромной рукой по медным стволам и, слегка прищурив глаза, красноватые от постоянной близости огня, ласково называл грозные стволы по именам. Голуба, Касатка, Ветерок, Ласточка.
В немногословных рассказах литейщика ожили славные дела русского пушечного оружия: гремели гарматы, в последние месяцы княжения Дмитрия Ивановича Донского доставленные через Новгород из Ганзы, крепостные орудия держали татар Эдигея подальше от московских стен и башен, пушки Василия Темного ударяли ядрами по Шемяке, выбрасывали огонь легкие пищали Иоанна III.
Поведал литейщик и о мастерах сложной выделки тяжелых осадных пушек и пушек легких, полковых стрелецких. Вот Андрей Чохов стал знаменитым «хитрецом огненного боя» и сделал на этом дворе чудо – царь-пушку, с весьма искусным орнаментом и весом в две тысячи четыреста пудов.
Вспоминая об Андрее Чохове, литейщик сам загорелся, словно вновь окунулся в те кипучие дни, когда создавались бронзовые мортиры весом в сто восемнадцать пудов и те тяжелые пушки, которые направил Иван Грозный на Казанский кремль, на ливонские замки и города. И вновь пищали-полузмеи и фальконеты-сокола изрыгали железные и свинчатые ядра, пушки отбивали от стен Пскова легионы Стефана Батория, защищали Троице-Сергиеву обитель от полчищ Лисовского и Сапеги, геройски обороняли Смоленск в недавно минувшие годы Смутного времени.
«Барсы» умели ценить и отвагу воинов и оружие войны. В знак уважения перед русской артиллерией они скинули папахи. Так стояли они в нарастающем гуле кузниц, где ковали из железа большие и малые дула.
Учтиво поблагодарив мастера через толмача, Дато поинтересовался: нет ли чего нового теперь в выделке пушек? Мастер попросил грузин следовать за собой, привел их в высокий сарай, расположенный против Литейной башни, и подвел к бронзовой пищали:
– Ни аглицкая земля, ни франкская и ни голштинская, – неторопливо ронял мастер, – не ведают про нарезные стволы. А в оной пищали крупные спиральные нарезы, и огонь из нее зело дален и меток. Заряд же огнестрельный пушкарю вкладывать надлежит с казенной части, что всячески облегчает брань.
«Крепости на колесах! – мысленно восхищался Дато. – Огненный ураган… Картли! Картли! Медь и железо в твоих горах, а ты, как и в древности, обороняешь долины своим мечом и стрелой… Вот бы Георгию такой двор! День и ночь ковал бы он пушки, навсегда успокоил бы беспокойных магометан, смирил бы собственных светлейших и малосветлейших… Время неумолимо мчится… Очнись, моя Картли!.. Спеши!..»
Мастерство русских литейщиков и ковачей взволновало Дато. Тряхнув головой, он посетовал на огромное пространство между Грузией и Россией, которое препятствует почествовать пушечных дел мастера в кругу тбилисских оружейников. Дато снял с пальца перстень с крупной бирюзой и передал выученику Андрея Чохова. Литейщик смущенно пролепетал несколько слов, потом с силой тряхнул руку Дато, взял в углу многопудовый молот, взвалил, как перышко, на плечо и размеренным шагом направился в Литейную башню.
– Русия многолика, – задумчиво сказал Дато другу, когда они возвращались в Китай-город.
Но проголодавшийся Гиви ничего уже не хотел слушать. Проходя по правому берегу речки Неглинной, он потянул Дато в сторону дымящихся очагов, где виднелись харчевни, пирожные лавчонки, вокруг которых шумел народ.
Угостив толмача и сами испробовав незатейливую снедь, «барсы» побрели к Моисеевскому монастырю, где у ворот оборотистые монахини пекли на двенадцати печурах блины, тут же превращая их в звонкую монету. Внезапно Гиви остановился. «Куда на этот раз юркнет перс-лазутчик», – подумал он. Перс юркнул за широкую спину старшей монахини.
Теперь «барсы», незаметно для толмача, в свою очередь следили за персом, и ему уже не в силах были помочь ни шведская карета, ни пышнобедрые монахини. Дойдя до Гостиных рядов, «барсы» установили, что лазутчик скользнул под навес одной из персидских лавок.
Прячась за ходячих продавцов, несших на головах огромные кадки, Дато и Гиви незаметно приблизились к прилавку, за которым суетился хорошо знакомый им по Исфахану купец Мамеселей, не раз посылаемый шахом Аббасом в страны Севера и Запада для покупки необходимых сведений.
«Что здесь нужно купцу? Даром бы не совершил многотрудное путешествие», – размышлял Дато.
Неожиданно Мамеселей оттолкнул тюк с серебряными изделиями, отодвинул сундук с пряностями и благовониями, бросился к дверям, низко кланяясь подъехавшему на роскошно убранном коне Булат-беку, сопровождаемому персидской охраной.
И вмиг любопытствующие плотным кольцом окружили персиян; но это ничуть не мешало смуглым прислужникам в красных войлочных шапках хвастливо перебрасывать тюки и сундуки.
Метнув многозначительный взгляд на Булат-бека, купец опустил руку на обшитый узорчатым паласом сундук, возле которого на корточках сидели два мазандеранца. Лица их, покрытые лаком загара, были загадочны и непроницаемы, а из-за сафьяновых поясов подозрительно торчали у обоих рукоятки ханжалов. Приоткрыв краешек паласа, Мамеселей благоговейно отступил, ибо на сундуке виднелась печать шаха Аббаса.
Рука Гиви рванулась к шашке. Дато насмешливо проронил:
– Тише. Чем недоволен? Разве не приятно встретить старых знакомых?
– Велик шах Аббас! – воскликнул Булат-бек, приложив руку ко лбу и сердцу. Он что-то еще хотел сказать купцу, но вдруг порывисто оглянулся и позеленел при виде насмешливо улыбающегося Дато. Сдерживая ярость, Булат-бек с нарочитой учтивостью проговорил:
– О шайтан, шайтан, сколь ты щедр к сыну пророка! Ты позволяешь мне лицезреть твоего раба, облизывающего каждое утро твой хвост!
– О Мохаммет, Мохаммет! – воскликнул по-персидски Дато. – Сколь ты щедр к прислужнику шайтана! Ты позволяешь ему видеть твой помет, назвав эту кучу в тюрбане Булат-беком.
Персияне с выкриками: «Гурджи! Шайтан!» – схватились за оружие. Булат-бек пришпорил коня и, наезжая на Дато, выдернул из ножен ятаган.
– Я повезу в Исфахан, сын собаки, в числе подарков твою башку, она будет украшать дверь моей конюшни.
– Не льсти себе, Булат-бек! – вежливо возразил Дато, твердой рукой схватив скакуна за уздцы. – Ты мало похож на коня, больше на ишака!
– А сушеной ишачьей башкой мы привыкли восстанавливать мощь евнухов! – не преминул добавить Гиви, быстро, как и Булат-бек, обнажив клинок.
– Гиви, помни, бей верблюжьих жеребцов только наполовину! – успел крикнуть Дато.
С бранью: "Хик! Гуль! Гуль! персияне гурьбой ринулись на «барсов». Затеялась свалка. Ловко орудуя клинком, Дато пробирался к Булат-беку. И когда Булат-бек вздыбил коня и вскинул ятаган над головой Дато, то, неожиданно для самого себя, очутился на земле. Наступив на грудь Булат-бека и стараясь вычистить белые цаги об исфаханскую парчу, Гиви приподнял шашку, решив основательно пощекотать невежу.
Но тут рослый стрелец, разбросав зевак, падких на веселое зрелище, схватил Гиви за руку:
– Отложи гнев на время!
Трое персиян, парируя удары Дато, напоролись на горластых продавцов и сбили с их голов кадки; рассол густо полился на самих персиян, а соленые огурцы посыпались на молодиц, сбежавшихся из Гостиных рядов.
Визг, смех, и, восхищенные двумя грузинами, не убоявшимися одиннадцати кизилбашей, из толпы внезапно повыскакивали здоровенные парни, закатывая на ходу рукава.
– Бей нечестивцев!
Но четверо персиян уже были не в счет: угрожая гурджи страшными фалаке, один, согнувшись в дугу, стонал, другой прижимал рану на боку, а еще двое – на совсем неподобающем месте.
Гиви, вполне соглашаясь с доводами стрельца, вместе с тем никак не мог, хотя и хотел, расстаться с ногой Булат-бека и волочил ее за собой. Молодицы смущенно потупляли глаза, искоса все же поглядывая на персидскую диковинку. С трудом изловчился Булат-бек и отвалился в сторону, оставив в руке у Гиви диковинку – сафьяновый сапог, обшитый яхонтом и бирюзой.
Боярин Юрий Хворостинин, уведомленный вторым стрельцом: «Напал шахов человек, Булат-бек, на грузинцев нагло!», прискакал как раз вовремя, когда Гиви уже намеревался приняться за другой персидский сапог, а мазандеранцы сцепились с Дато. Приподнявшись на стременах, боярин зыркнул:
– Гей, стой! Кто побоище-то начал?! Виданное ли дело, Булат-бек, на московской земле государеву имени бесчестие творить! – И грузно слез с коня, взял Дато под руку и решительно отвел в сторону. – Не тоже, друг, посольским людям затевать побоище на торжище: холопы радуются.
– Я не забыл, боярин, что нахожусь в Русии, я грузин и чту ваши обычаи. Это персы думают, что вся земля выкрашена шафраном.
– И то ему, Булат-беку, вина же. – И, подойдя к отряхивающемуся персидскому послу, воевода любезно, но строго проговорил: – Как вы шаха своего честь стережете, так и мы. Если ты, великий посол, вернешься без доброго конца, то к чему доброму наше дело пойдет вперед?
– Почет шаху Аббасу! – запальчиво возразил Булат-бек. – А я тень его! Этот гурджи – оубаш. Он поднял оружие на тень шах-ин-шаха! Я к великому государю Русии с большим делом, и жизнь моя под солнцем и луной неприкосновенна!
Толмачил купец Мамеселей легко, словно орехи, сыпал слова. Выслушав толмача, воевода нахмурился:
– Царское величество для брата своего шаха Аббаса, чаю, вас оскорблять не позволит. И для почести шах-Аббасову величеству я, боярин, тебе челом бью и кубок золоченый жалую. Но по задирке твоей тебе ж, чужеземцу, я, воевода, твердо сказываю: впредь тебе, Булат-беку, до того грузинца, до дворянина Дато, в царствующем городе Москве дела нет!
Булат-бек пропустил мимо ушей скрытую угрозу, кинул поводья мазандеранцу и, не удостаивая толпу ни одним взглядом, вошел в персидскую лавку. Мамеселей услужливо опустил полосатый навес.
Тяжело вкладывая ногу в стремя, Юрий Хворостинин обернулся к Дато:
– Лживил Булат-бек! Да посла ни куют, ни вяжут, ни рубят, а только жалуют. – И дружественно кивнул Дато. – И тебя с товарищем жалую в хоромы свои на воскресный пир. А повод к тому ныне – чудесное из огня спасение в Китай-городе дочери сестры моей боярышни Хованской.
Поблагодарив боярина за расположение к ним, Дато поклонился и задушевно произнес:
– С большой радостью мы переступим порог твоего благородного дома. Много красавиц, боярин, видел я на земле грузинской, но родная тебе княжна Хованская – светило из светил!
И Дато рассказал о том, как гибла боярышня, как вынес ее из пламени буйный Меркушка, и, воспользовавшись случаем, попросил Юрия Хворостинина зачислить Меркушку в стрелецкое войско.
– Добро! – проговорил воевода. – На ловца и зверь бежит. Быть удальцу стрельцом в Терках, присылай Меркушку. – И, огрев жеребца татарской нагайкой, на скаку крикнул: – А худо, други, что иной раз сабле нужно в ножнах дремать! – и ускакал.
Нехотя расходилась толпа. Вновь подошедшие узнавали от ярых свидетелей, что «виной всему шиш басурманского царства!» Продавцы, усевшись на перевернутых кадках у полосатого навеса, терпеливо ждали в надежде, что кто-нибудь из кизилбашей высунется из персидской лавки и можно будет ударом по башке отвести душу, – уж больно было жаль просоленных огурцов.
Но полосатый палас неподвижно свисал от шеста до самой земли.
А стрелецкий пятидесятник с отрядом проводил грузин в Греческое подворье.
В сводчатую комнату, где архиепископ Феодосий и архимандрит Арсений после посещения Никитского монастыря вели благочестивый разговор о том, сохранилась ли доныне порода яблони, от коей вкусил Адам, шумно вбежал Гиви, а за ним улыбающийся Дато. Феодосий, отодвинув небесного цвета блюдце с мочеными яблоками, вопросительно посмотрел на азнауров.
– Отцы церкви, – с нарочитым простодушием проговорил Дато. – Булат-бек получил из Ирана сундук, а в нем ковчежец с хитоном господним, похищенным шахом Аббасом из Мцхетского собора.
Выскочи из-под пола яблоко райского соблазна, и тогда бы пастыри не так вздрогнули, как от этой вести, страшной по своим возможным последствиям. Сильный пот выступил на лбу Феодосия, а на щеках архимандрита разлились красные пятна, словно кто-то опрокинул чернильницу на пергамент. Но, соблюдая сан, Феодосий равнодушно вынул четки и отсчитал три, согласно догме.
– Откуда, сын мой, узнал, что в поганом сундуке ковчежец?
– Отец Феодосий, как только шаху в Мцхета рассказали о святыне, он на наших глазах повелел положить хитон в сундук, зашить в палас, вытканный монастырским узором, и бережно доставить в Исфахан. Сегодня по мцхетскому паласу узнал: красные кресты, голубые сосуды – редкий узор. Думаю, «лев» для подкрепления домогательств о торговой дружбе подкинул сундук. – Вместе с двумя евнухами, – запальчиво перебил Гиви, – я тоже их по узору на черепах узнал. Может, царь Русии с помощью евнухов хочет загнать веру в гарем?
– Не кощунствуй, сын мой, не кощунствуй! – заметно встревоженный, проговорил Феодосий.
Смочив холодным квасом платок, Арсений вытер щеки, но красные пятна поползли на шею.
– А может… персы… подменили хитон? – медленно протянул Дато.
Арсений выронил кружку, в широко раскрытых глазах его мелькнула искорка восхищения. И эта искорка, словно перенесясь через стол, заметалась в глазах Феодосия. Иерархи заерзали на скамьях – вот-вот сорвутся и побегут куда-то.
Наскоро благословив азнауров, они отпустили их и плотно прикрыли дубовые двери.
– Увидишь, Гиви, святые отцы вылезут из шкуры агнцев и проведут за нос исфаханского «льва», – шепнул Дато.
– Ты вправду думаешь, Дато, что шах вместо хитона прислал патриарху шальвари любимой жены?
– Не кощунствуй, сын мой, не кощунствуй! – Дато взглянул на изумленного Гиви, и его громкий смех прокатился по темному коридору.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Боярская усадьба Юрия Хворостинина раскинулась на Царевой улице, недалеко от Успенского вражка. Высокий дубовый забор, железные ставни на оконцах и смотрильня над тесовыми воротами, обитыми листовым железом, делали хоромы схожими с крепостцой, готовой к осаде, и лишь ярко-синее крыльцо с пузатыми столбиками веселило глаз. Обширный тенистый сад оберегал хоромы от уличного гомона, а многочисленные службы уходили в глубь двора.
Юрий Хворостинин торопливо откинул пышный полог, конец атласного одеяла скользнул на персидский ковер. Он пересел на бархатный столец и окинул взглядом опочивальню. Окованные тяжелые сундуки, полные соболей и черных лисиц, прочно стояли на месте, в иных сундуках хранились кафтаны, ферязи, однорядки, а от моли и затхлости спасала кожа водяной мыши. В шкафах покоились парчи и бархаты. По углам в ларцах хранились кисы с ефимками. И шелковые наоконники, наполовину отдернутые, пропускали мягкий, успокаивающий свет.
Боярин поднялся, как всегда, до ранней обедни, и не успел открыть глаза, как его охватило какое-то беспокойство. «К чему бы?» – удивился всегда веселый боярин и принялся вспоминать последние дни. Они были радостны, как красное солнышко: государь милостиво пожаловал его в ближние бояре и воеводством на Терках. По этому случаю да еще по случаю спасения племянницы двойной сегодня у него, Хворостинина, великий пир. Вот-вот, тут-то и загвоздка! Не забыл ли он чего? Всех ли именитых бояр лично объехал с приглашением? Господь миловал, всех. А ко всем ли менее почетным направил холопов? И здесь господь миловал – все чисто, с боярыней подсчитал. Может, с ключником не все кладовые и погреба обошел? Куды там, всю снедь и питие в беременных и полубеременных бочках верно на глаз прикинул: и простое вино, и боярское, и даже тройное, наибольшей крепости, уже разлито по ендовам и ведеркам, а заморские – мальвазия, бастр и алкан – дожидают кубков. А может, с дворецким чего недоглядел? Куда ж дальше доглядывать: холопов приказал вырядить в разноцветные кафтаны и желтые сапоги. И встречи наметил: боярину Ордын-Нащокину три встречи – у ворот подсобит ему выйти из рыдвана дворецкий Ивашка, посеред двора в пояс поклонится племянник Матвей, а на крыльце сам хозяин окажет почет. И разметил, каким боярам полагаются две встречи. Может, помолиться, так и блажь пройдет?
Наскоро накинув однорядку, боярин вышел через малую приемную в молельню. Здесь ради дня воскресения собралась вся семья и, по заведенному обычаю, приживалки, захребетницы, ближние холопы и холопки. Домовый поп в праздничной ризе дожидался боярина.
Быстрым взглядом окинув икону «Тайная вечеря». Хворостинин вдруг понял причину своего беспокойства и постарался молитвой отогнать тревожную думу. Но, неистово крестясь перед образом в дорогом киоте, украшенном каменьями и жемчугами, он мрачно вместе с молитвой повторял: «Если посадить Стрешневых и Хитровых по правую руку, а Милославских и Толстых по левую… опять грузины позади останутся. А рядом, упаси бог, – Хованские обидятся. Одежка-то на свитских грузинах грошовая, и сами бог весть какого рода… Пристав сказывает – дворянского, а где слыхано, чтобы дворяне пешим ходом Москву колесили?.. Может, с Языковым посоветоваться? Кум… Боярыня уговаривает помешать их с молодью – Лопухиными. Долго ли до греха, задорны больно, – хотя и сами выползли, бают, из худородного дворянства, а, поди, ниже Языковых не садятся… И что это нечистая сила дернула меня звать на пир неведомо кого? Ну, храбры грузинцы, приятны, слов нет, – так непременно звать? А потом изводиться, как их рассаживать…»
Напоследок размашисто перекрестив лоб, Хворостинин поспешил вниз, откуда доносился звон расставляемой посуды.
В хоромах Хворостинина с утра сумятица. На дубовые длинные столы набрасываются бархатные подскатерники с золотой швейной каймой. Все богатство хором выставляется напоказ. «Чистые холопы» ставят в ряд серебряные тарели, кованые чаши, фаянсовые кувшины. Особенно бережно устанавливают в кубках из зеленого стекла водку царского «Данилова кабака».
Наблюдая, как покрывались широкие скамьи праздничными налавочниками, как придвигались к узким столам с фигурными ножками стольцы-табурцы, украшенные кусками яркой материи, как расставлялись стольником фигурные подсвечники с восковыми и сальными свечами, как через шесть тарелей клался один нож, оправленный золотом и камнями для красоты, а через две тарели двузубые вилки, богатства ради, Хворостинин продолжал мучиться: «Ежели Нарышкиных посадить выше Пушкиных, то грузинцы опять попадут ниже Ртищевых, что не гоже…»
Выслушав дворецкого, что махальщики уже разосланы до самого конца проулка, а сто разодетых холопов посланы выкрикивать встречу, Хворостинин с сердцем наказал: «Не прозевать кого, а то батогами забью!» – и, измученный до предела, решил не определять грузинам места, а ежели полезут выше Нарышкиных, сослаться на дикость иверских дворян, кои не блюдут старшинства, а скопом к столу устремляются.
А в терему боярыня сбила с ног мамушек, кумушек и златошвеек. Открыты все сундуки и ларцы, вынуты сарафаны и уборы, серьги и жемчужные подвески. Боярин еще с вечера наказал, чтобы в полпира боярыня ко всякому в ином уборе выходила. Поди сорок разов придется кику скидывать…
Хворостинин надел желтые атласные штаны, с помощью постельничего натянул зеленые сафьяновые сапоги, поправил ворот с дорогими запонами на красной шелковой рубахе, подтянул кованый кушак черкесской работы и прицепил к нему поясной нож с самоцветами на рукоятке.
За окном раздался надрывной выкрик махальщика: «Едут!»
Поспешно застегнув тонкосуконную однорядку и накинув на голову бархатную скуфейку, шитую жемчугом, Хворостинин важно направился к выходу.
Боясь приехать первыми, гости подъезжали медленно, осмотрительно. Двор наполнялся возками, рыдванами, конями. По указанию дворецкого, одних гостей холопы вели под руки, другие шли сами, а третьи – целовальники, подьячие, разная мелкая сошка – толпились у крыльца, ожидая, пока дворецкий позовет их на пир.
Хворостинин лобызался с равными себе. Они оставляли верхнее платье в передних комнатах, но брали с собой шапки, а в них – тафтяные носовые платки с золотою бахромою.
– Коням твоим не изъезживаться! Цветному платью не изнашиваться! – говорили хозяину гости, входя через низенькие, обитые войлоком двери в сени.
Будто все приглашенные в сборе, но Хворостинин тревожился – грузинцев нет… Ну и господь с ними! И тут же сожалел: или прохладно звал? Или дорогу не нашли? Послать разве навстречу челядинцев с фонарями?
Но тут крыльцовая дверь распахнулась, и, сбрасывая белые с золотыми позументами абы, торопливо вошли Дато и Гиви.
От неожиданности бояре на миг застыли и без стеснения стали разглядывать грузин. Каких только алмазов, яхонтов, изумрудов не сверкало на диковинных, отороченных мехом коротких кафтанах, у одного цвета спелой малины, у другого цвета подсолнуха. Искры сыпались с перстней, унизывавших пальцы. Жемчуг вперемежку с яхонтом вился вокруг шеи. Пластины из чеканного золота горели на их поясах. Мягкие сапоги из голубого и красного сафьяна сверкали сапфировыми звездочками, а над ними задорно подпрыгивали золотые кисти. Но еще больше дивились бояре на невиданное оружие – кунды, индийские сабли с замысловатым сочетанием камней на слоновой кости.
Изящные поклоны, которые посольские дворяне отвешивали сначала хозяину, а потом, по старшинству, боярам, совсем расположили к ним именитую знать.
«Но откуда проведали, что Стрешневы выше Лопухиных?!» – поражался Хворостинин.
И вдруг ни с того ни с сего шепнул надменному и строптивому боярину Милославскому:
– Из знатных князей, царю иверскому ближние люди, только блюдятца шаховых посланцев, оттого и рядятся в простое платье и на коней не саживаются.
И пока Милославский делился новостью с соседями, а те с другими боярами, Хворостинин подхватил «барсов» и усадил рядом с собою по правую и левую руку.
Наступало время полпира.
Широко распахнулась дверь, вошла боярыня в темно-зеленом сарафане и жемчужной кике, держа поднос с кубком. За нею следовали пестрой толпой сенные девушки. Подойдя к старшему Морозову, боярыня низко ему поклонилась. Поклонился ему и подошедший Хворостинин, в голос с женой проговорив:
– Не откажи в чести вина пригубить!
– За тобой следом, боярин! – ответил с поклоном Морозов, принял кубок и осушил его. – Счастья и богатства дому вашему, а вам во здравие!
Застучали кубки. Боярыня вышла и вскоре вернулась, но уже в синем атласном сарафане и в другом кокошнике. Снова пенился на подносе золоточеканный кубок. Как раньше к Морозову, подошла она к Нарышкину и поднесла ему кубок:
– Не откажи в чести вина пригубить!
И опять ушла, и опять вернулась, но уже в вишневом сарафане и новом уборе. С поясным поклоном поднесла она кубок Долгорукому. А там снова ушла и снова вернулась, но уже в голубом сарафане с серебряными лилиями по полю. С поясным поклоном поднесла она кубок Ромодановскому. И вновь уходила, и вновь возвращалась – каждый раз в сарафане другого цвета, в другом кокошнике, – подходила с кубком к каждому гостю, пока не обошла всех.
Как только Хворостинин опустился на свое место, стряпчий тотчас поднес каравай черного хлеба, нарезанный ломтями. Хворостинин нарезал ломти на маленькие кусочки и каждый кусочек особо передавал гостю:
– По примете дедовской: хозяйский хлеб злых духов отгоняет!
Покончив с последним ломтем, Хворостинин ударил в ладоши.
Вереницею, один за другим, вошли слуги, неся в руках дымящиеся мисы с лапшою, со щами, с рассольником, со всевозможной ухой: и черной – с гвоздикой, и белой – с перцем, и просто голой. Поначалу ели степенно, но по мере освобождения жбанов, ковшей, кружек, чарок, многофунтовых кубков, достаканов, овкачей и болванцев все веселели, чаще взлетало над столами:
– Отведай!
– Пригуби!
Пока бояре со всем рвением управлялись с мисами, стряпчий опустил перед Хворостининым опричное – особое блюдо: огромный курник. Важно разрезал его боярин на куски, разложил на блюдца и подал дворецкому знак. По наказу Хворостинина дворецкий подносил эти блюдца гостям, соблюдая старшинство, и низко кланялся:
– Жалует тебя боярин опричным блюдом. Сделай милость, порадуй хозяина!
Вставали Стрешнев, Пушкин, Лопухин, отвешивали поклон:
– Благодарствую за честь!
– На здравие! – отвечал Хворостинин, одаривал гостей посланными блюдами и присоединял к дару кубки и стопы.
Гиви сосредоточенно считал по-грузински: «Раз суп, два суп, три суп…» А когда досчитал до двадцати, боярин Милославский, ухнув, отвалился от стола. И следом пошли пироги: слоеные, подовые, белые, с говяжьей начинкой, с заячьим мясом, смешанным с кашей и лапшой, с рыбьей начинкой. Пробовал Гиви считать и пироги, но сбился со счета. Зато осетра пудового, белугу, налимов, карпов, стерлядь паровую, рыбу тельную с приправою в огромных чашах Гиви решил крепко запомнить, чтобы вконец поразить Папуна.
И наверху, в терему у боярыни, тоже веселились. Помахивая платочком, плавно шла по кругу княжна Хованская, полуопустив густые ресницы, певуче выводила:
Травушка-муравушка, зеленый лужок, Молодец боярышню взглядом обжег, Подбоченился, смех задористый, Удалой Иван да напористый. Обернулась лебедем боярышня та, Крыльями ударила… Где красота?! В золотой заре растворилася, Легким облаком вмиг прикрылася. Нет ее не озере, ищи в облаках! Нет ее на небе, ищи на лугах! Пригорюнился… Не с кручиною, Красоту ищи ты с лучиною! И под смех сережку как бросит ему: – Ты, Иван боярышню ищи в терему! Белолицую, чернобровую! Выбей плечиком дверь дубовую!Подвыпившие боярыни уже смеялись громко, заливисто. У одной – белесые ресницы и брови набелены, у другой черные – начернены; у одной шея раскрашена голубым, а руки красным, у другой щеки полыхают багрянцем, а лоб отсвечивает мрамором. И у всех на зарукавьях-браслетах горят камни и жемчуг, на шеях поблескивают золотые мониста, кресты, образки и переливаются радуги-платья.
– Хороши у тебя настойки на корице, боярыня, больно хороши! – проговорила Нарышкина, потягивая из чарки. – И зверобой на померанцах зело хорош!
– Чарочка за чарочкой, что ласточки весною, так и упархивают! – подхватила Лопухина, опоражнивая ковшик.
Приоткрыв дверь, сенная девушка поманила княжну Хованскую. Пошептавшись, они выскользнули в сени, где в углу притаился Меркушка. В новом стрелецком кафтане он казался осанистым, даже чуть важным.
– Спасибо тебе, стрелец, – мягко проговорила княжна. – Боярин, дядя мой, сказывал – в путь долгий идешь. Жалую тебя образком для бережения от нечистой силы да пищалью завесною для брани с недругами. – И, взяв у девушки оправленную в серебро и украшенную резьбой пищаль, протянула Меркушке, а на шею ему застенчиво надела позолоченный образок на цепочке.
Исчезла княжна, а Меркушка все стоит, как зачарованный, сжимая завесную пищаль.
Окончился полупир, и начался пир разливанный, разгульный. Холопы вторично внесли длинные палки с фитилями из пакли и стали зажигать свечи в паникадилах. Свет сотен восковых свечей ярко озарил пирующих.
Хворостинин вышел из-за стола с кубком романеи, зычно произнес:
– За здоровье царя нашего батюшки, благоверного Михаила Федоровича, государя всея Руси, великия и малыя, царя Сибирского, царя Казанского, царя Астраханского. – Проговорив полный титул, осушил кубок до дна.
Бояре в свой черед повторяли ту же здравицу и неторопливо выпивали кубки и братины.
А над головами бояр продолжали плыть чеканные блюда с куриными пупками, с перепелами и жаворонками, журавлями и рябчиками. Резво лилось боярское вино – простая водка, настойка на разных травах. По лицам гостей катился крупный пот, шел смутный говор. Высоко поднятый на огромном блюде, вплывал в полном оперении жареный лебедь.
Пока бояре расправлялись с лебедем, стряпчий опустил перед Хворостининым опричное блюдо – огромный пряженый пирог с налимьей печенкой. Важно разрезал его боярин на куски, разложил на блюда и подал дворецкому знак. По наказу Хворостинина дворецкий поднес первое блюдо Гиви, уже задыхавшемуся от еды, и низко поклонился:
– Жалует тебя боярин опричным блюдом. Сделай милость, порадуй хозяина!
Гиви побледнел. А рядом уже вставали Ромодановский, Долгорукий, Толстой, отвешивали поклон:
– Благодарствую за честь!
– На здравие!..
И уже исчезли жаркие, отпенилось ренское вино, бастр, а на смену им заполнили столы блюда и тарели со всякими сластями, от смоквы и маковок до мазюни из редьки.
– Не настал ли час потехи, милостивые гости? – пряча в бороде улыбку, спросил Хворостинин.
– Ох, как настал! Чай, уж опорожнили и беременные бочки и полубеременные! В самый раз! – закричали захмелевшие бояре.
Хворостинин подал знак. Распахнулись двери, и с гиком ввалились скоморохи, кривляясь и приплясывая.
– Играй плясовую! – закричали бояре. Загремели бубны, раздался свист. Скоморохи вынеслись на середину:
Таракан дрова рубил, Себе голову срубил, Забежал в свой закуток Без рубахи и порток. Комарики ух-ух, Комарище бух-бух!..– Помощь эта – братская, – продолжал Дато вполголоса убеждать Хворостинина. – На земли грузинские надвигаются шаховы полчища. У нас, кроме собственной груди, стрел да шашек, ничего нет. Шах Аббас у себя с помощью голштинцев пушек наотливал множество. А чем преградить дорогу врагу, владеющему пушками? Шах ядовитую пакость в рыбьих пузырях возит, ослепляет в битве, заразных верблюдов на противника гонит. Устрой, воевода, хоть семь пушек, если больше не можешь.
– Э, для милого дружка и сережка из ушка! Да вот посол свейский сказывал царю-батюшке, будто немцы Габсбурги на нас ополчились, а союзников у них больше, чем капель в море. Не хотят смириться к поляки, их-то Сигизмунд в короли всея Руси нарекался… И намедни на сидении боярском много говорили о неспокойстве на украинах наших… В бунтовское время казаки попривыкли к разбойной вольности, и невтерпеж им порядок царский…
Комар летом лес грузил, В грязи ноги завязил; Его кошка подымала, Свое брюхо надорвала! Комарики ух-ух, Комарище бух-бух!..К восторгу горланивших бояр, скоморохи подпрыгивали, кувыркались, ходили вприсядку. Гусляры все быстрее проводили по струнам.
– У Хворостинина гостьба толстотрапезна! – надрывался Пушкин.
…хошь денно и нощно на Пушечном дворе отливают и выковывают пушки, но врагов у Руси немало, а рубежей неспокойных и того больше. Царь и патриарх ныне замыслили ратных людей против ляхов да немцев собирать, а снаряжать придется в первую голову пушками и пищалями, и их, того и гляди, в обрез придется.
– Пусть по-твоему, боярин, но вера у нас одна? Вы на поляков и немцев идете, а шах Аббас кто? В какой церкви крещен? Или не он христианского царя Луарсаба в башне заточил? Или не он грузинское царство пеплом засыпал? Так почему отказываете нам в помощи против нехристя?
– Чего не ведаешь, о том не суди. Государь-царь наш и святейший патриарх Филарет против всех врагов греческой веры великий заслон строят, а пока не выстроен – терпи!
– Нет, боярин, терпеть нам некогда, иначе заслонять вам нечего будет. Давно бы Грузии не стало, если бы мы с древних времен не вели войн против магометан. И сейчас не терпеть, а драться будем. Да живет вечно наша земля!.. Видишь на моей груди звезду? За нее можно взять целый город. Звезду мне подарил в Индии магараджа, их великий князь, за то, что защитил я его семью от озверелых кизилбашей… Да все, что на мне видишь, отдам я за пушки.
– О, о! Никак ты свой удел от царя хочешь отторгнуть, что за железо да медь немыслимое богатство отдаешь?
– Нет, боярин, мой удел – конь и клинок.
– Добро!
С любопытством и доброжелательством оглядел Хворостинин дворянина Иверской земли. Бояре, совсем захмелев, не прислушивались к беседе хозяине с грузином.
Вдруг Долгорукий ударил кулаком по столу так, что все чары подпрыгнули, завопил:
– Я сдвинулся, а ты уже выше меня сел! Толстой, шатаясь, насел на Долгорукого, вцепился ему в бороду:
– Твой дед под Калугой конюшни чистил, а мой воеводой в Суздали блистал!
Приказав дворецкому нести за собой два кубка, Хворостинин торопливо подошел к побагровевшим боярам:
– Царские бояре, еще в аду нассоримся, а сейчас кому чару пить? Кому выпивать?
Застучали кубки, закричали Долгорукий и Толстой:
– Любо! Любо!
С новой силой загудели гудки, зазвенели бубны, закружились скоморохи.
Блоха банюшку топила, Муха щелок щелочила, Баба парилася, С полки грянулася! Комарики ух-ух, Комарище бух-бух!..– Помог бы, да не можно, – тихо проговорил Хворостинин, опустившись на место. – Лес тонок, а забор высок… А речи твои любы мне. Потайно объявляю, как для брата родного: буди воля моя, я бы единым днем пушки поставил пред тобою.
– Хвастал Булат-бек, будто привез ковчежец с хитоном господним, да облепят его язык черви! Клянется, в Картли шах Аббас святыню взял. Разве такое допустили бы наши отцы церкови? Обман персы придумали… На вере играют, а хитон подменен.
– Ежели во благо Руси, то может оказаться подлинным… – медленно протянул Хворостинин.
Дато изумленно вскинул глаза и больше ничего не сказал. Бросив быстрый взгляд на разошедшихся в пляске бояр, Хворостинин совсем склонился к Дато.
– Слушай, что сказывать буду. Через неделю воеводствовать на Терки иду. Так вот, слыхал, от твоего стольного города любая весть на добром коне за шесть дней долетит до моего слуха…
Третьи свечи догорали в паникадилах. Холопы выводили под руки одних гостей, а других выносили на руках и бросали в рыдваны, в возки, как мешки с овсом. И где-то визжали развеселившиеся боярыни, слышались возгласы: «Благодарю на угощении!» Сенные девушки на руках подносили их к колымагам. А в ногах путались скоморохи, горланили, хрипло выкрикивали:
А синица-соколица Ногами-та топ, топ! А совища из дуплища Глазами-та хлоп, хлоп!Колымаги, рыдваны сопровождала крепко вооруженная охрана. Осторожно двигались по темным улицам. Впереди шли дворовые с фонарями, освещая дорогу.
Напрасно «барсы», закутанные в плащи, вскочив на коней, уверяли Хворостинина, что хватит и двух провожатых. Боярин усмехался и снарядил с ними десять стрельцов, вооруженных пищалями.
Кони передвигались медленно. Из мрака внезапно выступали перед конями тяжелые решетки из толстых бревен, перегораживавшие на ночь все улицы. Поминутно всадников останавливала стража, преграждая дорогу бердышами.
Слегка захмелевший толмач словоохотливо объяснял:
– Дело сторожей смотреть, чтобы бою, грабежа, курения табака и никакого воровства и разврата не было и чтобы воры нигде не зажгли, не подложили бы огня, не закинули бы ни со двора, ни с улицы.
Неожиданно в смутных бликах фонаря мелькнули две фигуры. Гиви, обладавший зрением барса, увидел, как они прижались к забору, прикрыв головы руками.
– Что, они и нас за воров принимают? – обиделся Гиви. – Черти, не видят азнауров с почетной стражей?! – Но на всякий случай нащупал под плащом рукоятку шашки.
– Лихих людей по ночам, что желудей на дубу, – общительно продолжал толмач. – Пришельцы из сел, так те больше бояр да купцов пошаривают, а голодные холопы – так те ножом промышляют водку да ржаной с чесноком. А есть и покрепче задор, что бояре кажут. После пира разудалого выйдут на улицу ватагой поразмяться малость, и дай бог помощь. – И, желая вконец поразить грузин, равнодушно произнес: – Надысь в Разбойном приказе допрашивали боярина Апраксина, как он кистенем прохожих уваживал, а он возьми и сошлись на боярина Афанасия Зубова: задор, мол, от него пошел…
Где-то совсем близко караульщики предостерегающе завертели колотушками, частая дробь рассыпалась по улочке и оборвалась в темноте.
Задумчиво ехал Дато по столь удивительному городу царя московского. За высокими заборами боярских усадеб до хрипоты завывали цепные псы. Башни, стены и стрельни сливались во мгле в одну необычайную кондовую крепость. И перекликались ночные сторожа-стрельцы.
– Пресвятая богородица, спаси нас! – нараспев тянул стрелец возле Успенского собора в Кремле. И тотчас ему вторили у Фроловских ворот:
– Святые московские чудотворцы, молите бога о нас!
И в ответ кричали у Никольских ворот:
– Святой Николай-чудотворец, моли бога о нас!
И, как эхо в горах, неслась по Китай-городу и по Белому городу протяжно-певучая перекличка:
– Славен город Москва!
– Славен город Киев!
– Славен город Суздаль!
– Славен город Смоленск!
И громче всех отзывался Кремль:
– Пресвятая богородица, моли бога о нас!..
Уже чуть бледнело небо, когда Дато и Гиви распростились у ворот Греческого подворья с толмачом и стрельцами, наградив их монетами.
Но Дато, несмотря на выпитое, не мог уснуть. Он перебирал разговор с Хворостининым: обещание его туманно, но ясен намек на предстоящую неудачу архиепископа Феодосия.
За завешенным окном невнятно слышалось:
– Пресвятая богородица, моли бога о нас!..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
На Неустрашимой горе уже виднелся Ананурский замок. Словно в отшлифованном сапфире, отражалось в Арагви прозрачное небо. И орел, раскинув могучие крылья, парил над ущельем, будто оберегал грозный замок Эристави Арагвских.
Каменистая тропа круто свернула влево. С каким-то тревожным чувством подъезжал Георгий Саакадзе к арагвской твердыне. Тут он познал гордую любовь Русудан, отсюда с доблестным Нугзаром и всей семьей отправился в скитальческий путь, изменивший его жизнь и судьбы дорогих друзей…
Трудно припомнить: с какого дня, с какого часа начался упадок власти Моурави над князьями?.. С какой минуты, удобной для князей, они стали изысканно благодарить Моурави за обучение чередовых крестьян, вежливо настаивая на сохранении древнего обычая, когда каждый князь самостоятельно вводил в бой фамильную дружину?
– Так повелел царь Теймураз, – добавляли они, заметно радуясь, что царь не обманул ожиданий не только кахетинских, но и картлийских тавадов.
Трубили разнозвучные роги, пыль клубилась под конскими копытами, и все меньше оставалось на Дигомском поле дружин. Равнодушно покидали глехи знамя царства и, снова нахлобучив войлочные шапчонки, охотно возвращались в родные деревни, где ждали их у очага семьи.
Саакадзе окончательно убедился, что властный упрямец Теймураз смертельно боится вновь лишиться короны и, бессмысленно ревнуя народ к Моурави, поддакивает во всем владетелям, добиваясь их поддержки.
Только Зураб твердо принял сторону Моурави, Ксанского Эристави и старого Мухран-батони, и благодаря Зурабу не совсем опустело Дигоми. Видно, у владетеля Арагви зрело какое-то решение, недаром он с несвойственной ему торопливостью пригласил Моурави на охоту.
И Эрасти тогда показалась странной неожиданная охота, тем более, что из «барсов» удостоились приглашения владетеля лишь Ростом и Элизбар. Поэтому, посоветовавшись с Папуна, Эрасти прихватил Арчила-"верный глаз" в личную охрану, вооруженную до макушки.
– Уже было такое, – упрямо твердил Эрасти в ответ на шутки Даутбека: – В Цавкиси тоже князь Шадиман на охоту пригласил, а очутился в Исфахане.
– Напрасно сравниваешь, – смеялся Папуна, – то был «змеиный» князь, а Зуреб только коршун.
– Когти хищника не слаще змеиного яда, – упорствовал Эрасти. – Обоим лишняя стрела не помешает.
Саакадзе не противился, к тому же ему нравился словно в огне выкованный Арчил-"верный глаз", со дня водворения в доме Саакадзе неизменно сопровождавший его.
Задумчиво сворачивал Саакадзе с тропинки на тропинку, поднимаясь над ущельем. «Вот еду в гости, – усмехнулся Георгий, – и не знаю, к другу или… но почему я стал все больше прислушиваться к мольбе Зураба помочь ему сочетаться браком с царевной Дареджан?»
Моурави порывисто привстал на стременах и невольно улыбнулся: у распахнутых ворот толпилась челядь Зураба. Шумно, как на большом празднике, били дапи, гремела зурна. Перед молодым Джамбазом очутились лучшие плясуны-арагвинцы, на крышах женщины восторженно махали руками. Сопровождаемый пышно разодетыми оруженосцами и телохранителями, вышел Зураб. Он порывисто обнял Моурави:
– Наконец, дорогой брат, ты осчастливил посещением мой дом! Э, арагвинцы, благодарите Великого Моурави!
И с новой силой взыграла зурна, бухали дапи и мощные раскаты «ваша! ваша!» троекратным эхом отозвались в горах. Эрасти мигнул, и Арчил подал знак охране вплотную приблизиться к Моурави.
Но ничего угрожающего заметно не было. Обычный привал, легкий сон, и охотничья дружина Зураба выступила в Медвежий лес.
Спешившись на плоскогорье и передав коней конюхам, охотники преодолели колючие заросли ежевики и ломоноса, прошли лес, где вьющиеся стебли дикого винограда оплетали каштан, дуб, граб и карагач; они пробились сквозь густую сеть извивавшегося вокруг стволов смилаха, разрубая сотни гибких зеленых веревок с колючками, острыми, как когти дикой кошки, и углубились в вековые чащи.
Здесь, на высоте, царствовали бурые медведи. Виднелись тропы с помятою ими травою, встречались опрокинутые ими пни и камни, попадались муравьиные кучи, разрытые медвежьими когтями.
Пять дней в честь Великого Моурави длилась яростная охота. Свистели стрелы, исходили лаем собаки, перекликались рога. С злобным урчанием кидались медведи на охотников, ревели. Сверкали ножи, дым выгонял хищника из дупла, из берлоги. Охотники кидались на медведей.
Медвежьи шкуры сушились тут же на деревьях, а под ними пировали охотники, и рядом ворочались на железных вертелах медвежьи туши. Из бурдюков гнали темное вино. По лесу неслись победные песни, где-то в берлогах урчали осиротевшие медведицы. А ночью гроздьями нависали над самыми шатрами холодные звезды, опьянял пряный запах леса и кружились голубоватые светляки. Но задолго до солнца снова гремел рог, поднимались своры собак и беспощадно устремлялись на мохнатого зверя.
«Нет, недаром шумит арагвинец, – думал Саакадзе, – надо ждать хитрого разговора», и ничуть не удивился, что Зураб, гуляя с ним вдоль глухой балки, стремился отойти подальше от охотничьего становища. И когда рокот рогов остался где-то справа, Моурави опустился на сломанный бурей ствол.
Говорил Зураб долго, с жаром, то убеждая, то умоляя и даже пугая призраками междоусобия.
– Подумай, мой дорогой брат, – горячился Зураб, – рушится содеянное тобой. Кахетинцы вот-вот совсем отпадут. А разве лазутчики не доносят о скоплении тысяч сарбазов на картлийско-иранской черте? Пора пренебречь клятвой как верным средством: она мало помогает, в чем ты имел печальный случай убедиться. Необходимо прибегнуть к более сильному средству. Ты, Георгий, уже раз непростительно ошибся и не меня возвел в правители. А что потом? Разве стоило преждевременно водворять на царство Теймураза? Подобно злому ветру, упрямец уничтожил твои труды. Не повторяй, Георгий, промаха и помоги мне приблизиться к кахетинским Багратиони, тем самым ты поможешь и себе.
– Но, дорогой Зураб, раньше надо расторгнуть брак с бедной Нестан.
– Церковь согласна со мною, – вспыхнул Зураб, – подобало ли княгине Нестан унижаться? Почему самолюбиво не последовала она примеру царицы Кетеван, которая предпочла мученический венец измене церкови? Зачем не вспомнила царя Луарсаба, который даже во имя трона и неземных страданий Тэкле не изменил святой вере? Церковь уже расторгла мой брак с недостойной.
– Дорогой Зураб, этот разговор не будет подобен ветру в пустыне. Я обдумаю, как убедить царя Теймураза вручить юную царевну уже возмужалому воину.
– Только ты, мой брат, сумеешь найти способ… – И Зураб рассыпался в лести и благодарности.
Похлопав по плечу князя, Саакадзе поднялся:
– Пойдем, Зураб, новое утро всегда мудрее ушедшего дня.
Долго не смыкал глаз в эту ночь владетель Ананури, обдумывая разговор с Саакадзе: не допустил ли он, Зураб, какой-либо ошибки? Нет, он не забыл былых промахов и с первых же дней воцарения Теймураза действовал осмотрительно. Он должен, должен достигнуть задуманного!
Вдруг Зураб вскочил, глаза его загорелись, в точности как у медведя, когда, став на задние лапы, зверь силился достать его горло, но тут же пал, пронзенный острым ножом…
Через три дня, проводив Моурави до душетского поворота, Зураб, не возвращаясь в Ананури, круто повернул коня и направился в Сацициано. Он проносился над крутизной и без устали взмахивал нагайкой, точно хотел подхлестнуть само время.
Старый Цицишвили при виде Зураба приятно удивился, но, не выдавая своих чувств, покусывал белый ус.
– Князь Арагвский, Зураб Эристави, требует тайного съезда высших княжеских фамилий? А кто осмелится протестовать, если дело на пользу княжества?..
И Цицишвили еще потчевал Зураба полусладким вином, а его гонцы уже скакали в ближайшие и дальние замки.
Вскоре в Сацициано потянулись высшие владетели, надев на великолепную одежду скромные бурки и башлыки. Они явно избегали встреч и осторожно пробирались по лесным и горным тропам.
Тайный съезд в Сацициано длился только один день. Спорить было не о чем. Все, все согласны!.. О, еще как согласны!
Тотчас после тайного съезда был назначен открытый.
В Тбилиси спешно съехались представители всех владетельных фамилий. Совещание шло в зале высшего княжеского Совета, украшенном символической стенописью: Георгий Победоносец в княжеских доспехах пронзает дракона, обвившего огненным хвостом башню замка.
Предвидя, к чему сведутся речи владетелей, Саакадзе не поехал на съезд. Он инстинктивно избегал князей, хотя как будто все делалось по его желанию. Но почему? Откуда это чувство отчуждения, так властно охватившее его? Пробовал Саакадзе гнать от себя подозрительные мысли, как недостойные в дни нарастающей тревоги, но они, как черная тень, неотступно следовали за ним.
На четвертое утро съезда Зураб выступил с обличительной речью. Он упрекал князей в преступной слепоте – ведь их замкам угрожает шах Аббас – и властно потребовал от легкомысленных князей немедленного возвращения дружин на Дигомское поле, где обучал их раньше Великий Моурави. Сейчас он, князь Эристави Арагвский, будет хозяином поля.
Сначала князья притворно колебались, потом, будто убежденные сокрушительными доводами, одобрили замысел Зураба и клятвенно заверили его, что пришлют дружины обратно.
Забыл о покое и сне Зураб, взяв в свои жесткие руки «дело Дигоми». По примеру Саакадзе, он установил число чередовых и лично руководил сложными «боями», в точности повторяя приемы Моурави. «Барсы», хотя и содействовали Зурабу, но, не в силах отделаться от какой-то подозрительности, неустанно советовали Моурави вновь самому стать хозяином поля и принять под свою сильную руку царское, княжеское и церковное войско.
– Напрасно! – с досадой возражал Саакадзе. – Тогда Зураба перетянул Шадиман, намереваясь открыть шаху ворота Грузии, а сейчас Зураб тянется к Теймуразу, который возжелал захлопнуть перед шахом ворота Грузии. Выходит, измена на пользу Картли будет.
Может быть, и не так легко сдались бы «барсы», но тут произошло важное событие.
Вернулись Дато и Гиви. Вернулись внезапно, свалились как снег на голову; и не верилось бы, что уезжали они, если бы на взмыленных конях не виднелись запыленные русские чепраки, а на них самих не блестели бы боярские поясные ножи, преподнесенные им Юрием Хворостининым.
После степных пространств, где солнце добела раскаленным медным шаром долго висит над землей, после прямых, как растянутые войлоки, дорог Дато и Гиви радостно вглядывались в кольцо гор, обступивших Тбилиси, и как-то блаженно улыбались.
То, что Дато решился оставить посольство, указывало на важность дела. И вот почему Дато, едва успев снять дорожную одежду и осушить рог встречи, сразу, по просьбе Саакадзе, приступил к рассказу о пребывании трех посольств в Москве и о коварном плане шаха Аббаса протянуть между Грузией и Россией «хитон господень».
– Одно хорошо: дружбу терского воеводы тебе привез, – закончил длинный рассказ Дато.
Долго в эту ночь не гаснул светильник в комнате Георгия. Бессознательно водя гусиным пером по свитку, Саакадзе обдумывал провал плана приобретения у Русии пушек. Раз уж испытанный в трудных делах Дато ничего не добился, значит действительно Русия пока что не в силах помочь. Игру воображения царь Теймураз принимает за подлинные ценности. Нет, не царь Теймураз, а он, Саакадзе, прав; только на свой народ можно сейчас рассчитывать. Но если сядут на коней даже пятнадцатилетние мальчики, все равно войска будет мало. Необходимо убедить упрямого царя. Но чем?.. Картли-кахетинский трон совсем вскружил голову упрямцу.
«Мы выше всех!» – твердит он в ответ на бесконечные доводы его, Моурави. Выше – пожалуй, но сильнее ли? А сейчас медлить как никогда опасно. Видно, придется Дато выехать в Кахети. Предлог подходящий – передать от архиепископа Феодосия, что борется он с «шаховыми измышлениями» и что царь русийский пока не дает отпускную грамоту; может, пресвятая богородица внушит патриарху Филарету желание оказать единоверцам помощь. Может… нужен большой план создания единого картли-кахетинского войска, план ведения неминуемой войны с шахом Аббасом. Может, время кровавого дождя внушит царю Теймуразу желание принять стратегический замысел, который вот уже второй год обдумывает Георгий Саакадзе…
Выехать «барсам» в Кахети на следующий день не удалось. Гиви заявил, что пока не раздаст подарки и не перекует коней, а кстати, не выкупает себя и Дато в серной бане, он с места не тронется.
Упоминание о тбилисской бане вызвало у Гиви желание рассказать о русской бане. Оказывается, больше всего его, Гиви, изумила там огромная деревянная комната с чудовищной печкой посредине. Вдоль стен тянулись полки в несколько рядов. Сначала, рассказывал Гиви, ничего нельзя было понять. В каком-то смутном тумане двигались голые люди. Говорили, что среди них находились и женщины, но он, Гиви, что-то не разобрал… Люди беспощадно колотили друг друга березовыми вениками, поминутно опуская их в шайки, полные кипятка. «Наверно, игра такая», – подумал Гиви, но, опасаясь прослыть невеждой, не спросил у толмача. А если бы даже и спросил, толмач едва ли ответил бы, ибо из него уже выколотили березовыми вениками не только персидские, но и русские слова. Наверно, это истязанье – русийский шахсей-вахсей! И, выхватив из груды веников, что были навалены в углу, самый крепкий, он с криком «шахсей-вахсей! ала! яла!» неистово стал хлестать чью-то жирную спину, а сам думал: «Вот сейчас жирная спина тоже схватит веник, и тут пойдет у нас настоящая драка». Но избиваемый стал весело подпрыгивать, охать, фыркать и восклицать: «Добро! Добро!». И, очевидно от удовольствия, тоже схватил веник и, окунув в кипяток, принялся нещадно хлестать спину Гиви. Тут он, бесстрашный «барс» Гиви, взвыл, как ошпаренный смолой шакал. Напрасно он кричал: «Добро! Добро!», извивался, прыгал, отскакивал: детина ухмылялся и продолжал трудиться, потом вдруг схватил его, Гиви, и бросил, как перышко, на третью полку. Если бы он, Гиви, был на коне, то десятипудовый толстяк непременно швырнул бы его вместе с конем под потолок. И здесь глупый пар, вообразив себя нежным молочным облаком, начал бесцеремонно обволакивать Гиви, залезая в нос, уши и всюду, куда сумел заползти. А этот «барс» Дато стоял посередине бани и так хохотал, что стены дрожали. В эту минуту он, Гиви, впервые усомнился в дружбе к нему азнаура Дато. Хорошо еще, что вовремя догадался спрыгнуть вниз и трижды окатить себя ледяной водой…
Гиви вдруг оборвал рассказ и удивленно оглядел дарбази. От хохота «барсов» дрожали стены. Элизбар, скрючившись, держался за живот, Пануш катался по тахте, Автандил вертелся, как волчок, не в силах выдавить застрявший в горле смех. А этот длинноносый черт? Что с ним? Уж не подавился ли он косточкой от персика? Даже Георгий чему-то рад.
Но вот Папуна, обняв растерявшегося Гиви, посоветовал ему поспешить в серную баню и научить терщиков выколачивать из картлийских князей нечистую силу.
Наутро Гиви никому не давал покоя, он торопился поразить друзей привезенными подарками, и добрая Хорешани уже расстелила для этой цели праздничную скатерть. Он слишком порывисто сдернул кожаный ремешок с первого хурджини, и «барсы» уставились на посыпавшиеся шапки на зайцах, раскрашенные деревянные яйца, рогатых петухов…
Неестественно улыбаясь, Автандил вертел в руках фаянсовое пестрое блюдце. «Что я, кошка? – негодовал Автандил. – Всю жизнь пью вино из чашки или среднего рога!» «А Хорешани на что кокошник и платье русийской девушки?! – негодовала Дареджан. – Разве она не носит всю жизнь тавсакрави и кабу княгини?» Но Гиви прибег к мольбе, и Хорешани стала ходить, расставив руки и покачивая бедрами, как ее учил Гиви, и так проходила целый день. Одна лишь Дареджан не поддерживала восхищения «барсов» и сердито повторяла: «Разве пристойно княгине уподобляться шутихе?» Хуже пришлось Русудан. Торжественно врученные ей меховые рукавицы она вынуждена была надеть тут же, но, несмотря на желание угодить простодушному «барсу», только минуту могла держать в них руки, ибо обжигающее солнце не способствовало испытанию дружбы нестерпимым жаром. Понадобились объединенные уговоры Даутбека и Саакадзе, чтобы убедить Дареджан, что она всю жизнь только и мечтала о привезенных ей «снеголазах». Сам Георгий безропотно взял посеребренную утку с белым хвостом и тихонько предложил Даутбеку обменять ее на резную из дерева свинью.
– Полтора часа тебя спрашивать буду, – кипятился Димитрий, – на что мне папаха с заячьим хвостом и половина ослицы?
– Как на что? – искренне удивился Гиви. – На эту половину приятно смотреть, а без такой шапки русийцы в лес за дровами не ездят. Почему не нравится?
Остальные «барсы» не считали нужным спорить и, к радости Гиви, восхищались подарками. Даже Эрасти, тихонько вздохнув, надел на себя длиннополый кафтан.
Не забыл Гиви порадовать и семьи «барсов». Для объезда он выбрал субботний и воскресный день, дабы захватить ностевцев в их наделах.
Не особенно доверяя отцам и дедам «барсов», Папуна вызвался сопровождать Гиви в этой рискованной поездке.
И действительно, Иванэ, отец Дато, побагровел, получив саженную шапку из голубого сукна. Папуна, поспешно отказавшись от праздничной еды, уволок Гиви с его набитым хурджини и Элизбару. Там обошлось сравнительно благополучно. Младшая сестра Элизбара убежала в слезах в сад и бросила на плетень костяного петуха с неприлично растопыренными перьями, а сам отец Элизбара с удивлением уставился на монашеский посох с черным яйцом вместо надставки.
Освободив хурджини, Гиви с веселым сознанием исполненного долга вернулся в Тбилиси и тут же торопливо велел седлать коней. С чистой душой, на полдня раньше срока, выехал он с Дато в Кахети.
Случилось то, чего и ожидал Моурави. Царь Теймураз не поверил донесениям азнаура Дато Кавтарадзе.
– Мы возжелали ждать своих посланцев.
– Но, светлый царь, я числился только свитским азнауром и мог легко многое разведать. Русия еще сама не оправилась от страшного бесцарствия, а ее исконный враг, Польское королевство, уже вновь готов выхватить саблю из ножен. Сейчас в Московии, кроме твоего, светлый царь, еще два посольства: короля шведов и шаха Аббаса. Шведское королевство ведет войну с Польшей и, по всему видно, стремится перетянуть Русию на свою сторону. Но Русии самой выгодно использовать войско шведов и отразить нападение польского короля. С западных рубежей Русийское царство не уведет ни одного стрельца, ни одной пушки. Умное государство иначе поступить не может. Напротив, все свободное войско, все новые пушки Русия двинет из своих внутренних земель на западные рубежи. Нетрудно понять желание царя Михаила и патриарха Филарета договориться с шахом Аббасом. Вести две больших войны Русия не станет. Ей нужен мир с Персией. А что выигрываешь ты при таком положении, светлый царь? От лица Георгия Саакадзе молю тебя немедля приступить к сбору грузинских сил. Лишь только шах Аббас заручится дружбой, хотя бы и притворной, с Московией, он тотчас вторгнется в Грузию. Война неизбежна. Шах стремится к одному: победой смыть с себя позор марткобского поражения. Грозный час приближается! Молю тебя, царь, выслушай и прими план ведения войны, который день и ночь обдумывает Георгий Саакадзе. Молю тебя, царь, внять просьбе Моурави и напрячь все усилия, дабы склонить грузинские царства на военный союз. Немедля отправь за Сурами посланцев из влиятельных князей, пусть добиваются согласия на совместные действия против шаха Аббаса.
– О, знать вам не дано, куда стремлю я крылья! – вскипел Теймураз.
В выражениях, бурлящих, как горный поток, он дал понять, что не допустит указывать политический и военный путь ему, избраннику бога, который не только наделил его двумя царствами, но и открыл тайну, как вдохновенно излагать свои мысли и чувства в одах и шаири. Он в мире ищет мудрость и не намерен унизиться до неразумных просьб. Пусть знает Моурави, что он, Багратиони, сам выступит против шаха, как уже не раз выступал.
«И как уже не раз был побежден», – подумал Дато, сожалея о напрасном путешествии в Кахети. Вслух Дато сказал:
– Георгий Саакадзе – первый обязанный перед родиной. По первому твоему зову, царь, он поднимет меч и щит.
Теймураз молчал.
Телавский двор торжествовал. Твердой десницей царь Теймураз выводил Восточную Грузию на кахетинскую дорогу. Успех посольства в России, так казалось вельможам, предвещал усиление власти царя и окончательную потерю престижа власти Моурави. Отходило время азнаурского мятежа. Кахетинские владетели предвкушали буйный расцвет своих владений, готовились уничтожить раздел Кахети на моуравства, происшедший в XVI веке и способствовавший укреплению царской власти, и восстановить эриставства, усиливающие власть князей, готовились поставить Кахетинское царство под свои фамильные знамена, готовились с помощью царя вновь захватить у Ирана богатые Шеки и Ширван и разделить между собою.
Чувство неловкости не покидало Джандиери. И не потому, что несправедливо ущемлялись заслуги Саакадзе, а потому, что он сам боялся последствий войны с могущественным шахом. Что ожидает царя и советников в лучшем случае? Не вновь ли тоскливая крепость Гонио? И эта не слишком заманчивая возможность вынуждала Джандиери быть в числе немногих, желавших поручить ведение надвигающейся войны с шахом именно Георгию Саакадзе. Вот почему он даже рискнул просить царя прислушаться к советам Моурави. Но и эта попытка была тщетной. Не только царь упрекнул князя в приверженности к Саакадзе, но, в угоду царю, и многочисленные придворные.
Ссылаясь на усталость после путешествия в Россию, Дато отклонил предложение смущенного Джандиери погостить у него в замке и предпочел спешно вернуться в Тбилиси.
Неблагоприятный поворот политических дел в Телави сильно озадачил Саакадзе. Мучительный вечный вопрос: где взять войско – с новой силой встал перед ним. План ведения войны, который он намечал, требовал создания многих сотен легкой конницы, особых подвижных отрядов и огнебойных дружин… Может, Зураб?.. Вот и Русудан уговаривает довериться ее брату. Но «барсы»?.. Они непримиримы. Да и он сам насторожен, а время неумолимо уходит, и надо решиться даже на противное его сердцу, надо не только использовать рвение князей сражаться за свои замки, за своего царя, но и поддерживать в них страх перед «львом Ирана», способным одним ударом лапы разбить в щепы их родовые владения.
Стоял один из безоблачных дней. В синем мареве терялись горы. Моурави пересекал Дигомское поле. Лишь после третьего сбора чередовых дружин он уступил просьбе Зураба и Русудан осмотреть войско. У capдарского шатра Моурави неожиданно встретил не только Эристави Ксанского и Мухран-батони, но и многих князей, чьи дружины восторженно приветствовали его трижды вскинутыми копьями. Пряча хитрую улыбку в выхоленных усах, Цицишвили от имени княжества Верхней, Средней и Нижней Картли вновь горячо благодарил Саакадзе за… обученное войско, грозе подобное, и клялся при боевом кличе Моурави стать под его реющее знамя.
«Нелегко, видно, достался Зурабу столь мощный пригон на Дигомское поле золоторогих буйволов», – подумал Саакадзе и, растроганный, поцеловал в уста сияющего Зураба.
На роскошных знаменах орлы, змеи, волки, коршуны – символы княжеских притязаний. Но не было на поле Дигоми ни конных, ни пеших азнаурских чередовых. «Барсы» наотрез отказались посылать под начальство Зураба азнаурские дружины. И не было на поле Дигоми ни конных, ни пеших церковных чередовых. Иерархи крепко держали их за воротами монастырей.
Осадив молодого Джамбаза, Саакадзе зорко оглядел поле. Разрозненные группы князей рубили на полном галопе мнимого врага. «И в Носте сейчас, – подумал Георгий, – под верным взглядом старого Квливидзе, Нодара, Гуния и Асламаза испытываются в мнимых битвах разрозненные группы азнауров. И в монастырях, наверно, разрозненные конные группы церковников преодолевают сейчас мнимые пропасти».
Удивительно было, что так незаметно, так просто произошло то, чего сильнее любых потрясений опасался он, Саакадзе: единое войско царства вновь распалось на княжеское, азнаурское и церковное. Не это ли роковое явление повлекло за собой еще более страшное? Опять возникли два войска – картлийское и кахетинское. А за разладом в военных делах уже начался упадок в торговых: резко сократился привоз сырья из княжеских владений. И купцы, недобрым словом помянув старину, вновь поворачивают верблюдов к замкам, где снова оживилась гибельная для царства меновая торговля.
Видения поверженного было им мира вновь тесно обступили Саакадзе…
Вплотную подъехал к нему, блистая белыми крестами на хевсурском нагруднике, Зураб. Саакадзе провел нагайкой по глазам, словно хотел разогнать мрачные видения. Он утвердительно кивнул головой, ибо решил наконец, вопреки неудовольствию «барсов», внять просьбе Зураба.
– Завтра выеду в Телави.
Вечером Зураб, как ветер в ущелье, ворвался в покои Русудан. Он сам зажег все боковые светильники: пусть будет кругом так светло, как светло у него на душе! Да, буйно праздновал Зураб нелегко завоеванное решение Моурави. Так когда-то отметил он согласие Нестан стать его женой.
– Клянусь, дорогая Русудан, – гремел Зураб, подымая рог с пенящимся красным вином, – я сумею сблизить Теймураза с Моурави! Клянусь кровью наших предков быть верной опорой любимому мужу Русудан!
Подымал до краев наполненный рог и Саакадзе, желал Арагви серебряных берегов, но громким клятвам Зураба мало доверял. Тот, кто обманул Моурави однажды, не может впредь рассчитывать на братство. Еще меньше верил он в любовь арагвинца, так пышно именуемую им «безудержной». Одно ясно: Зураб с новой яростью стремится к возвышению над князьями. И пусть. В этом следует ему помочь, ибо, даже будучи зятем царя, на горцев он не пойдет войной. Такого не допустит Теймураз и потому, что у царя дружба с тушинами, и потому, что ревниво оберегает он картли-кахетинский трон, пристально следя за дерзкими, алчущими его достояния.
Большие и малые свечи, изнемогая от огня, роняли восковые слезы на светильник из оленьих рогов. На восьмиугольном столике лежали свитки, золотые чернила ложились на бумагу ровными строками. Русудан писала:
"Первому князю Картли, благороднейшему Теймуразу Мухран-батони!
Верному витязю слова и меча, не знающему предела отваги, грозному защитнику земель и достояний удела иверской божьей матери.
К тебе мольба Русудан Саакадзе, дочери доблестного Нугзара Эристави. Ведомо тебе расстройство дел царства. Сон давно покинул ложе Моурави. Не жалея сил, печется он о любезной нам Картли. Но злой рок преследует печальника, нет в стране единства и согласия. Миновали годы расцвета и надежд, что так сияли в дни возвышенного в своей душевной красоте правителя, благословенного Кайхосро Мухран-батони.
Но перед лицом жестокосердного шаха Аббаса не должны ли сыны отечества забыть обиды и обманутые ожидания? Властолюбивый царь Кахети все меньше заботится о Картли и все больше тревожится о Кахети. Такое пагубно для объединенных царств. И Моурави, слыша тяжелую поступь беспощадной войны, благоумыслил приблизить царя к Картли.
Мой брат князь Зураб Эристави Арагвский и ради любви к царевне Нестан-Дареджан, и ради мира между царем и Моурави решил сочетаться браком с царевной кахетинской. Моурави выезжает в Телави, дабы добиться согласия царя на бракосочетание Зураба и царевны, тебя же извещает о решении своем и прибегает к помощи твоей.
И я, Русудан Саакадзе, молю тебя, благородный витязь, о милости к моему брату, Зурабу Эристави. И если мольба моя дойдет до твоего сердца, ты направишь в Телави свадебное посольство, возглавляемое сыном твоим Мирваном Мухран-батони, дабы наступил мир и согласие между двумя царствами до победы над персами. А потом да сбудется предначертанное богом в книге судеб, да примет достойно народ избранника неба, да возвеличится Картли под милостивым правлением, ибо пренебрежение царя Кахети не может длиться вечно. Услышь мою мольбу, о князь из князей, о рыцарь из рыцарей!
Пребывающая в молитве о здоровье твоем
приложила руку княгиня Русудан Саакадзе,
из могущественного рода князей
Эристави Арагвских".
Свеча зашипела и погасла. Ночь была на исходе. Где-то скрипнула дверь, лениво тявкнул пес, и снова безмолвие в просторном доме Моурави.
Русудан зажгла новую большую свечу и склонилась над свитком. Капал розовый воск, точно отсчитывая минуты.
Она писала князю Шалве Эристави Ксанскому, писала светлейшему Липариту Орбелиани и суровому, убеленному сединами Палавандишвили. Она молила высшее княжество Картли о милости к ее брату, Зурабу Эристави…
Ранний рассвет нежно коснулся верхушки высокой чинары. Весело ржали кони, слышались негромкие голоса. Ворота распахнулись, и всадники выехали на еще сонную улицу.
Русудан быстро поднялась по винтовой лестнице на верхнюю площадку деревянной башенки. Она хотела еще раз взглянуть на Георгия, на Автандила, на своих детей, как называла она «барсов». У перил стоял Зураб, он тоже смотрел вслед удалявшимся всадникам. Русудан хотела обнять брата – и вдруг отшатнулась. Она увидела искаженное злобой и торжеством лицо, увидела по-волчьи сверкающие глаза, ей почудилось даже дикое рычание, и она в ужасе вскрикнула:
– Князь Зураб, кого напутствуешь ты страшными проклятиями?!
Вздрогнув, Зураб подался к перилам. Он так и остался с поднятым кулаком, с оскаленным ртом, он никак не мог сомкнуть губы, не мог скинуть волчий образ с окаменевшего лица, не мог совладать с охватившей его дрожью.
– Князь Зураб, – грозно повторила Русудан, – кого ты, неблагодарный, напутствуешь страшными проклятиями?!
– Сестра моя, – прохрипел Зураб, – сестра моя Русудан, я напутствую проклятиями врагов наших, я злорадствую. Великий Моурави снова восторжествует над злодеями и изменниками. Снова перед ним склонятся знамена надменных владетелей замков.
– Но разве среди твоих врагов числится и Георгий?
– Да, сестра моя, Георгий… Сослани – злейший мой враг, ибо он первый из осов отложился от Эристави Арагвских. Теперь и те злейшие мои враги, которые препятствуют Великому Моурави возвеличивать нашу…
– Зураб, помни: Моурави еще силен, и если ты замыслил…
– О чем ты говоришь, любимая сестра моя? Разве я смолоду не доказывал преданность твоему мужу?
– Преданность твоя не нужна моему мужу, она нужна Моурави, полководцу Картли, который однажды спас тебе жизнь и которому ты обязан владением Арагвского княжества.
– Русудан, Русудан! Чем вызвал я гнев твой? Во имя отца нашего, не мешай моему счастью. Неужто ты замышляешь погубить меня? Ведь ты знаешь, не только Моурави должен говорить с царем, ты обещала написать Мухран-батони, князьям Эристави…
– Твоя женитьба на дочери царя Теймураза не семейное дело, и не ради твоего счастья обеспокоил себя Моурави поездкой, не ради твоего торжества над князьями решил доказать царю выгодность для обоих царств такого союза…
– Но…
– Князь Зураб Эристави, не забывай, что ты сын доблестного Нугзара, никогда не нарушавшего своего слова. Помни, если ты предашь Великого Моурави, который решил возвеличить тебя над всем княжеством, сделав зятем царя, то знай – не будет тебе радости и удачи и кончишь ты не смертью витязя на поле брани, а погибнешь в гордыне своей от руки карающей.
– Остановись, Русудан! За что клянешь меня?! Разве неведомо тебе, что шах Аббас у порога Картли? Кто будет опорой Моурави, кто приведет арагвское войско под знамя его?! Клянусь прахом отца моего – я! Я, Зураб Эристави! Клянусь сражаться против персов рядом с Георгием Саакадзе!..
– Я принимаю твою клятву, князь Зураб Эристави!.. Послания к Мухран-батони и другим князьям сейчас будут мною отосланы.
И, круто повернувшись, Русудан покинула площадку. В самую глубину сада принесла Русудан сомнения свои, в быстрой ходьбе стараясь совладать со смятением, охватившим ее душу. Неужели она ослышалась? Георгий… Сослани или Саакадзе?! Над каким врагом так злобно торжествовал ее брат? Откуда такое подозрение? Разве хоть раз Зураб изменил Моурави?.. Нет, ни разу! Русудан вдруг остановилась. Ни разу? Но почему вдруг охладели к Зурабу все «барсы»? Почему насмешливо смотрит на ее брата не терпящая лжи Хорешани? Может, знают страшное, но щадят… Щадят?! Кто видел Русудан стонущей под ударами злой судьбы? Кто слышал стенания ее? Русудан с несвойственной ей быстротой рванулась к дому, накинула темную мантилью и поспешно вышла на тихую улицу.
Недаром княгини с завистью, а «барсы» с восхищением любовались изящно убранными покоями Хорешани. Она любила цветы, и цветы любили ее. Они благоухали в ярких фаянсовых вазах, долго цвели, лаская глаз Хорешани, которая повторяла их оттенки шелками и бисером. В дни, когда Дато странствовал по чужим и своим землям, она садилась за пяльцы, и неизменно к возвращению беспутного Дато на его тахте появлялись новые, словно ожившие розы, или фиалки, или нежные колокольчики: вот-вот качнутся они на шелковом поле, приветливо встречая вернувшегося путника. Не бывал забыт и Гиви, чья душевная чистота служила щитом неосторожному Дато. Так верила Хорешани, неизменно настаивая на совместном путешествии двух такой разной породы «барсов».
Сейчас она подбирала шелка для пояса Гиви. Уже были отложены блекло-зеленые, нежно-фиолетовые… Внезапно Хорешани вскочила: в дверях неподвижно стояла Русудан.
– Что случилось, душа моя?! Ты белее водяной лилии!
– Моя Хорешани, я сейчас переплыла вечность… Мне надо знать правду… Скажи, почему «барсы» так холодны с Зурабом?
– Почему это встревожило тебя, моя сестра? Разве только сейчас заметила перемену? – Хорешани пытливо смотрела на Русудан.
– Заметила давно, а сегодня… утром заметила, что и Зураб не жалует «барсов». Может, вы скрыли от меня важное? Хорешани… это очень серьезно… Может, мне суждено предотвратить огромное несчастье, может, потом будет поздно, непоправимо…
Хорешани колебалась только мгновение. Нет, она не вонзит в благородное сердце Русудан отравленное лезвие… Она не скажет о сговоре Зураба с Шадиманом, но и не солжет ей…
– Дорогая Русудан, ты права, но предотвратить ничего не сможешь, ибо не несется река обратно… Церковь расторгла брак Зураба с несчастной Нестан, а неверный, жестокий князь добивается царевны.
– Значит, из-за Нестан негодуете на Зураба?
– Из-за Нестан! Ибо нет рубежа нашей жалости к зеленоглазой пленнице.
Точно ледяная гора свалилась с плеч Русудан. Она глубоко вздохнула: и ей жаль нежно любимой сестры, и она немало часов убеждала Зураба. Но сейчас – Хорешани знает – не время бесплодных вздыханий. Сейчас Моурави озабочен объединением всех картли-кахетинских сил. Свадьба Зураба примирит враждующих – конечно, на короткий срок, но достаточный, чтобы достойно встретить шаха Аббаса.
– Да, моя Русудан, разум подсказывает: «так надо», а сердце сердится и стучит: «так не надо, так не надо!» Зураб у тебя?
– Да…
– Он будет ждать возвращения Моурави?
– И Мухран-батони.
– Знаешь, Русудан, ты как раз вовремя посетила меня. Утром отец прислал гонца с просьбой разделить с ним полуденную еду. Тебя особенно просил прибыть. Маленький Дато чем-то сильно обрадовал его, спешит с нами поделиться…
С благодарностью взглянула Русудан на чуткую подругу. Конечно, она сейчас все это сама придумала. Как мог знать князь Газнели, что Русудан сегодня не в силах встретиться с братом? Надо, чтобы в груди улеглось волнение, надо снова обрести покой… Да и она желает повидать маленького Дато и старого князя.
– Я сейчас пошлю гонца, – вскрикнула обрадованная Хорешани, – пусть предупредит Зураба о твоем пребывании до первой звезды в гостях у князя Газнели.
Вскоре Русудан и Хорешани, накинув легкие покрывала, направились в Метехи…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Когда-то эта котловина, опоясанная лесистыми горами, заросшая тутовыми рощами, считалась обетованной. Почему – считалась? Разве и теперь не украшает Кахети драгоценный орех? Или кто-нибудь обнаружил недра, хранящие золото и серебро? Или ослепительного солнца стало меньше? Или воздух, подобный весенней розе, не источает аромата над зеленой землей? Или Алазани… Да, когда-то здесь было изобилующее морской рыбой озеро, но тысячелетия согнали сине-голубые воды, обнажив илистое дно… И разве и теперь не водится в Алазани красавица форель, лаская взор черненькими шелковистыми крапинками? А как пышно разрослись виноградники на плодоносном иле! Казалось, здесь родилось счастье человека. Но нет счастья там, где поселяется несчастье! И лишь мрачная тень фанатиков пала на зеленые долины, началось неистовство. Из века в век орды монголов на азиатских низкорослых конях вытаптывали кахетинскую землю. А задолго до них обрушивались сарацины, затягивая аркан на горле Кахети. И перед ними какие-то питиахши брали в полон виноградную лозу и шелк. Еще недавно полчища иранских шахов рубили Кахети. Беспощадная смерть торжествовала здесь над жизнью.
С горечью думал сейчас об этом Саакадзе, хмуро взирая на Гомборские вершины, где виднелись зубчатые стены замков кахетинских владетелей. Именно они, эти слепые коршуны, ревниво оберегающие свои гнезда, натравливают царя на Моурави, снова вероломно подставляя Кахети под кровавый меч «льва Ирана». И Саакадзе пожалел, что не может вернуть на мгновение озеро, некогда царившее между этими хребтами, чтобы выплеснуть его из каменных берегов на замки и навсегда смыть их с прекрасной кахетинской земли.
Сотни Автандила и Нодара с оранжевыми и алыми значками на копьях следовали за Моурави и «барсами». Во главе охраны, с самострелом через плечо и двумя кинжалами на поясе, ехал Арчил-"верный глаз". Несколько поодаль тихо вздыхал Эрасти: как радовался всегда Моурави кахетинскому солнцу и благоуханию садов, – а сейчас, опустив голову, застыл, как покинутый волной утес.
«Конечно, Мухран-батони не откажет Русудан, – углами стремян торопя Джамбаза, продолжал размышлять Саакадзе. – Надо полагать, посольство будет пышным и подарки по характеру Теймураза. Пожалуют, разумеется, и остальные князья. Как не воспользоваться случаем лишний раз выразить мнимую покорность царю? А царь воспрянет – в надежде отторгнуть от меня дружественных мне князей – и пожалует их шаири. Ради идеи – „князья превыше всего!“ – они добьются согласия Теймураза. Дружественные будут притворно сдержанны со мною. А может, кто и непритворно перешагнет через дружбу… Хорошо, Мухран-батони, говорят, холодны к царю, за меня оскорблены. Думаю, за себя тоже… Еще Иесей Эристави Ксанский, муж моей дочери, останется верен мне, Зураб Эристави Арагвский, брат моей Русудан… Ого, Моурави, какая знатная у тебя родня! Скоро царь Теймураз тоже родством возрадует. Хотел бы предугадать, чей братский поцелуй станет для меня смертельным?»
– Почему смеешься, Георгий?! – возмущенно выкрикнул Димитрий. – Или понравилось, как встречают тебя неблагодарные ишаки?
Теперь лишь заметил Саакадзе, что при въезде картлийцев в Телави горожане словно сговорились: от холмов предместья до белых башен крепости они высыпали на улицы, расположились на крышах и молча, настороженно смотрели вслед саакадзевцам. Ни одного приветствия, ни одного радостного пожелания.
– Э-э, мои друзья, правы телавцы: захотим – свистнем сотням Автандила и Нодара – и завоюем виноградное царство, – засмеялся Дато.
– Хуже, что и азнауры-кахетинцы попрятались, – процедил сквозь зубы Ростом, – и не оказали внимания своему полководцу и сословному другу.
– Боятся, – вздохнув, проговорил Даутбек, – царь Теймураз крепко держит в золотой деснице своих баранов. Науку превращения живых в мертвых изучил он в шахском Давлет-ханэ.
– Вместе со сладкозвучным шаири, – неожиданно выпалил Гиви.
Даже мрачный Матарс загоготал, и, конечно, вовремя, ибо картлийцы уже проезжали мимо дворца, где царь Теймураз, притаившись за занавесью, пытливо наблюдал за веселыми всадниками.
Галереи, прилегающие к дворцу, наполнились вельможами и советниками. Прискакал скоростной гонец и сообщил Чолокашвили о следовании к Телави торжественного возглавляемого Мирваном Мухран-батони свадебного посольства в нарядах цвета знамен картлийских княжеств.
Но царь счел нужным предварительно выслушать Моурави, ближайшего родственника владетеля Арагви.
Разговор был тайный, присутствовали только Чолокашвили, Джандиери, Вачнадзе и епископ Филипп Алавердский.
Моурави настоял, чтобы допущены были и его советники – Дато, Даутбек и еще Гиви, как предвестник удачи, так верила Хорешани. Князь Чолокашвили нехотя согласился, но потребовал от картлийцев оставить, из уважения к царю, шашки у оруженосцев. «Барсы» не возражали: они, по примеру персиян, собираясь к друзьям на пир, прятали за куладжей тонкие ножи…
Георгий Саакадзе вручил свой меч Джандиери. Князь покраснел, вспомнив, как на Сапурцлийской долине Моурави, сжимая этот самый меч, кинулся с «барсами» на помощь кахетинским князьям. «Моурави прав, – решил князь, – доверив мне меч, я не допущу предательства, тем более Моурави и „барсы“ приняли предложение остановиться в моем доме». И он сам разрешил Автандилу расположить свиту Моурави вблизи Малого зала, где совещались царь Теймураз и Георгий Саакадзе.
Поразила Дато сила слов Георгия. Его доводы о значении для Картли-Кахетинского царства брака царевны Нестан-Дареджан и князя Зураба Эристави Арагвского могли поколебать даже идола. Царь сопротивлялся все слабее, советники все одобрительнее кивали головами.
Возможно, и не так легко согласился бы царь на домогательство Моурави: разве мог забыть то пренебрежение властителей Западной Грузии, которое осмелились они выказать ему, не прибыв в Мцхета, из приязни к Моурави, на коронование? Но опасность действительно надвигалась, как самум. Курчи-баши Исахан уже сосредоточивал северо-иранское войско на юго-западных берегах каспийских. Лазутчики доносили, что от шаха Аббаса часто прибывают особые гонцы к ширванскому хану и бегларбегам ереванскому и азербайджанскому. При такой нарастающей угрозе приходилось считать явной удачей возможность присоединить силы Зураба Эристави к кахетинскому войску. И по другой важной причине князь Арагвский желателен был Теймуразу: Симон Второй, ставленник шаха, по-прежнему находился в Тбилисской крепости, которую, как скрытно утверждал Цицишвили, Моурави не разрушил из-за какой-то затаенной цели, вселяя в одноусого глупца надежду на сговор с ним. Недаром однажды архиепископ Феодосий в тревоге сообщил, что Трифилий, настоятель Кватахеви, чуть не проговорился ему о каких-то замыслах Шадимана Бараташвили. Опасался, видно, заговора и Зураб, поэтому в приливе откровенности пылко поклялся преподнести царю Теймуразу голову царя Симона.
Сложившиеся обстоятельства, особенно упоминание о Шадимане, вынудили Теймураза благосклонно отнестись к сватовству Саакадзе. Но мысленно царь еще тверже решил использовать политические ходы Моурави и впредь шагать по уже проложенному им пути, решительно отстраняя его от дел царства.
Доброжелательно внимая заключительным словам Моурави, царь думал: «Надо непременно напомнить князю Зурабу: за прекрасную царевну Нестан-Дареджан небольшая цена – голова Симона Второго».
– Мы возжелали поразмыслить и благосклонно объявить о нашей воле княжеству Картли… – Теймураз поднялся и, неожиданно столкнувшись со взглядом Дато, громко расхохотался: – Помнишь, азнаур Дато:
Красотою лучезарной затемняя лик светила, Серебристой рыбкой плещут в водах гурии лазурных…– Никогда, светлый царь, не забыть мне твоей милости, – низко поклонился Дато. – Не сочтешь ли ты и сегодня, светлый царь, возможным усладить наш слух сладкозвучными шаири?
Даутбек взглянул на опешившего Гиви и собрал все свое мужество, дабы сохранить серьезность. Саакадзе затеребил ус. А Дато, не моргнув глазом, продолжая мягко уговаривать стихотворца.
Теймураз повеселел. Он как раз отделал маджаму «Спор вина с устами». Ему страстно захотелось вот сейчас прочесть эту маджаму. Волнуясь, он стал в позу. Но Чолокашвили поспешил напомнить царю о часе его трапезы. Стихотворец просиял, широко улыбнулся:
– Жалую тебя, Моурави, совместной едой. И вы, азнауры Картли, следуйте за мной. Пусть и прибывшие с Моурави посетят меня. Да отхлынут от нас в час отдохновения заботы и притворство. Остаток дня посвятим маджаме и вину…
Долго лежал на тахте Георгий, закинув под голову руки. Уже порозовевшее солнце выглядывало из-за гор, уже где-то призывно играла свирель пастуха, уже несколько раз Эрасти тревожно прошелся мимо дверей, а Георгий, прикрыв глаза, не мог отделаться от обаяния маджамы, увлекшей его в мир благоухающих роз… Сейчас ему было немножко неловко вспоминать, как он, суровый воин, опьяненный маджамой «Спор вина с устами», вдруг, сам неожиданно для себя, упал на колено и поцеловал край одежды стихотворца. Хорошо еще, что такое проявление легкомыслия Джандиери истолковал как верный шаг политика и одобрительно кивнул головой, ибо в этот миг и остальные застольники заметили необычно просиявшее лицо Теймураза. Совсем рядом ясно донесся шепот Чолокашвили: «Царь сейчас решил отдать царевну Зурабу Эристави».
– Приходится ликовать, спокойный верблюд, – встретил Саакадзе нетерпеливо ворвавшегося Эрасти, – что венценосец не догадался маджамами побуждать князей к измене мне, иначе я вынужден был бы признать себя побежденным. И то правда, что можно противопоставить его вдохновенным одам, способным испепелить душу, искривить путь, сбросить колесницу в бездну.
– Не знаю, Моурави, почему ты опутался напевами царя, но хорошо знаю, почему я, верблюд, уподобился ишаку и упрямо отгонял от твоего порога владетельных баранов, которые, обнявшись с «барсами», до третьих петухов нараспев читали маджаму царя Теймураза.
Восхищение Моурави и поклонение азнауров опьянили стихотворца, но не царя. Утром царь с ближайшими советниками еще раз трезво взвесил все выгоды от сближения Арагви и Алазани и повелел вынести по правую сторону трона царские регалии, по левую – знамена Кахети и Картли.
И не успел Мирван Мухран-батони, склонив одно колено перед троном, вымолвить как следует мольбу о милости к арагвскому владетелю, не успели другие князья хором воспеть просьбу, как царь Восточной Грузии объявил о своем благосклонном решении соединить в счастливом браке царевну Нестан-Дареджан и князя Зураба Эристави.
Пировали только один день… Спешили…
Бракосочетание, залог твердого мира между царем Теймуразом и Моурави, было назначено в Ананурском храме, высящемся на горе Шеуповари – Неустрашимой.
Моурави спешил покинуть Кахети. Такая она не нравилась «барсам». Пробовали «барсы» говорить с кахетинскими азнаурами, но они явно сторонились картлийцев. Или опасались гнева царя, или сами решили: чей царь, те и главенствуют, – но только на призывы «барсов» крепить сословную дружбу угрюмо отвечали: «Теперь не время отделяться от князей».
– Ну что ж, мои «барсы», – негромко сказал Саакадзе, – познаем еще раз, что и азнаурство состоит не только из единомышленников. Будем остерегаться перебежчиков, предпочитающих сохранение личной шкуры доблестному служению отечеству.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Когда-то царь Ануширван Сасанид повелел повесить у входа в свой дворец цепь с колокольчиком. Каждый, кто искал правосудия, мог позвонить. Старый осел, подвергавшийся беспрестанно ударам и понуканиям, тоже решил позвонить в колокольчик.
Притчу эту нередко вспоминал Булат-бек в Русии, не столько завидуя ослу, сколько проклиная Али Баиндура. "Бисмиллах, этот хан-разведчик бесится, как холостой верблюд, завидуя посольским поездкам Булат-бека. И да будет мне аллах свидетелем, я угадал: в союзе с шайтаном Баиндур, ибо все пожелания его вплоть до ниспослания пепла на голову Булат-бека, высказанные им в Гулаби, неумолимо сбывались не только в городах Ирана, но и в других странах. Виновником стычки в Гостином ряду персиян с лазутчиками шакала Саакадзе считал Булат-бек также гулабского тюремщика, ибо не кто другой, а сам шайтан, союзник Баиндура, соблазнил его, Булат-бека, снизойти до драки, вызвавшей неудовольствие царского воеводы… Бисмиллах! О чем могут просить гурджи властелина Русии? О помощи против Ирана! О спасении веры креста в Гурджистане! Но велик шах Аббас! Могучее оружие в ковчежце передал он своему рабу, Булат-беку. Иранские послы сумеют доказать, что Иисус так же чтим шах-ин-шахом, как и Мохаммет, ибо если они этого доказать не сумеют – о аллах, аллах, они – это я! – то всем им – значит, мне – придется прибегнуть не к цепи с колокольчиком, которую шах Аббас не счел нужным повесить у входа в Давлет-ханэ, а к веревке с петлей, которой достаточно много на пути к раю Мохаммета.
Повелитель Ирана грозно повелел способом лицемерных заверений в дружбе, обещанием торговых льгот и даже пожертвованием серебра в слитках убедить Русию не вмешиваться в дела Ирана в Восточной Грузии, дабы шах-ин-шах мог осуществить «поход мести» в Картли-Кахетинское царство.
Но время изменилось, Русия крепла, и уже трудно заслонить ей глаза персидской парчой. Но шах Аббас прикоснулся к источнику мудрости Земзему и вместе с персидской парчой прислал христианскую ткань, захваченную им в Мцхета, древней столице Гурджистана. Как раз эта выцветшая ткань должна стать главным даром Ирана. Почему? Булат-бек не только не ощущает ее веса, но и красоты. О аллах, зачем шах Аббас не прислал с купцом Мамеселеем розовый жемчуг, слоновьи бивни или золотых крылатых женщин?! Караджугай-хан, как строки корана, пересказал ему, Булату, слова шаха Аббаса, которые он должен был повторить царю Русии: «Ставленник Мохаммета преисполнен трогательной любви к своему северному брату, ставленнику Иисуса, и возвращает царю царей христиан великую святыню христианства». И недоумевающий Булат-бек покорно их изучил. Он не был ханом, схожим по судьбе с Караджугаем или Эребом. Лишь пребывание Али-Баиндура в Гулаби способствовало его взлету до уровня ножки трона «льва Ирана». И он твердо осознал, что успех ковчежца неразделим с его личным процветанием.
Не первый раз Булат-бек в Москве в качестве посла. Еще в 1618 году привез он, совместно с Кая-Салтаном, царю Михаилу Федоровичу церковную казну, награбленную шахом Аббасом в Картли и Кахети. Привез образ Ивана Предтечи, омофоры – широкие ленты, надеваемые епископами во время служения на плечи, воздухи – покровы на сосуды со «святыми дарами», плащаницы – изображение на полотне тела Христова во гробу, расшитые каменьем и жемчугом.
Но, несмотря на священные ценности, иранские послы в Москве были встречены сухо. До торжественного приема их царем явились к Булат-беку на подворье архангельский протопоп и соборный иерей и, по указу царя, потребовали реликвии. «Да утащит вас за бороды омывающий покойников!» – мысленно пожелал тогда длинноволосым русийцам Булат-бек, но вслух учтиво произнес: «Да не подвергнет вас аллах неожиданной стреле!» – и сослался на повеление шаха Аббаса передать ценности Гурджистана лично повелителю Русии.
Но служители Христа заупрямились: иверские святыни вновь освятятся в храмах, и несвященники касаться их не смеют, дабы не попасть в когти сатане. А царь осмотрит святыни в убежище Христа.
Бисмиллах! Нарушение воли шах-ин-шаха вселяло ужас, значительно легче было передать гяурам вещи, не пригодные для правоверных. Не забыл Булат-бек лопату протопопа, похожую на руку, которой он выгреб церковную казну из исфаханского сундука. И лишь замолк стук колес, Булат-бек и Кая-Салтан торопливо расстелили коврики и совершили намаз. «О свет предвечного аллаха, помоги мне!» – воскликнул Булат-бек, ощущая уже на своей шее ханжал давлетханэского палача.
Но помог тогда Булат-беку не свет творца луны и солнца, а польский королевич Владислав, сделавший судорожную попытку завладеть Москвой и уже гарцевавший в голубом ментике под Вязьмой. Союзник королевича, украинский гетман Сагайдачный, булавой пробивал дорогу к Москве с юга. Пылали подмосковные леса, и по ночам вспыхивало небо от близящихся кровавых сполохов.
Серебро в слитках, присланное шахом Аббасом, могло помочь обороне Русии, поэтому царь Михаил Федорович и Дума ограничили свое неудовольствие вторжениями шаха Аббаса в Грузию лишь изъятием святынь. Серебро же допустили в Золотую палату, где окольничий Зузин от лица царя говорил послам: «Любительные поминки и серебро принимаем в братственную сердечную дружбу и любовь».
С тех пор прошло шесть лет. И столько же раз подмосковная метель бушевала под стенами Троице-Сергиева монастыря и Можайска, где полегли навеки вельможные паны. Перемирие, заключенное в те годы в деревне Деулине, еще было в силе на восемь лет, Россия теперь могла нарушить непреклонное решение шаха Аббаса превратить Грузию в иранское ханство.
И вот Булат-бек, не ведая о домогательства шведских послов, с содроганием ожидал, допустят ли царь и патриарх ковчежец в Золотую палату, или вновь прибудет протопоп и лопатой, похожей на руку, загребет последнюю надежду.
Отшумел синенебый апрель. Цвела мать-и-мачеха, кудрявилась серая ольха. Важно и беспрестанно кричали грачи на верхушках старых лип и седых верб. И вдруг ударил гром, разверзся синий шатер, и золотыми шнурами навис ливень, наполняя Китай-город оглушающим гулом.
Булат-бек морщился, настороженно прислушивался. Буйстве чужой природы наполняло сердца страхом. Мерещилось беку, что широко шагает над теремами и башенками каменный богатырь, грозит твердым пальцем, заливисто смеется над посланцем страны роз, песка и миража.
Но напрасно сокрушался Булат-бек, скрывая от Рустам-бека за серо-голубым дымом кальяна, как за щитом, опасные мысли. В Посольский двор весело въезжал князь Федор Волконский.
Обогнув шатер на четырех столбиках, где обрывалась крылатая лестница, соединяющая парадный двор с правым крылом здания, Волконский исчез под темными сводами арки, появился во втором дворе восточных стран и придержал коня у крыльца.
Беки, только что закончив намаз, вновь надели парчовые туфли. Выслушав прислужника, Рустам принял равнодушный вид, бесчувственный ко всему земному. Но Булат едва скрывал волнение, хотя и не забывал, что у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее.
Но воистину Волконский предстал как вестник весны. Бас его, словно зеленый шум, прокатился по сводчатому помещению: ковчежец велено послам везти в Золотую палату.
«Велик шах Аббас!» – восхитился Булат бек, надменно выпрямился и мельком взглянул в окно. Перед крыльцом нетерпеливо били копытами горячие кони под разноцветными седлами и в богатом уборе. Поодаль стояли кареты, обитые бархатом, видно, из царских конюшен. Мысли Булат-бека о веревке мгновенно испарились…
Бек упивался почетом. Посольский поезд остановился вблизи Красного крыльца. Под приветственные возгласы низших чинов в «чистом платье» проследовал он, рядом с красноволосым Рустам-беком, в Золотую, подписную, палату. Пожаловал их царь большой встречей, на лестнице и в переходах блистали золотым нарядом приказные люди и гости. Не пропуская ни одного знака внимания, зорко следил Булат-бек за ковчежцем, который словно плыл по расписным сеням, высоко поднятый смуглолицыми мазандеранцами.
Впрочем, не менее зорко встретили ковчежец бояре и окольничие, готовые скинуть золотые шубы и горлатные шапки, чтобы налегке броситься к басурманскому сундуку и тотчас освободить великую святыню. Но чин и обряд удерживали их на скамьях, и лишь из-под седых, и как пламя рыжих, и как смоль черных бровей сыпались искры нетерпения.
Боярская дума ставила новую веху на пути Московии к Ирану. Сознавали это стольники: стоящий справа от трона князь Иван Одоевский впервые примирительно взирал на кизилбашей, а князь Матвей Прозоровский впервые доброжелательно слушал послов Персиды. Слева от трона князь Семен Прозоровский впервые одобрил привычку иранцев красить волосы красной краской, а князь Михаил Гагарин не поморщился при виде их оранжевых ногтей.
Царь Михаил Федорович милостиво, вздымая скипетр, а патриарх Филарет беззлобно, опираясь на белый посох, взирали на послов. В знак расположения к шаху Аббасу царь был в наряде «Большия казны», а патриарх облачился в бархатную зеленую мантию с «высокими травами и с золотыми и серебряными источниками», как бы подчеркивающую мягкость приема персиян.
Почтительно наклонив тюрбан, Булат-бек в витиеватых выражениях высказал тысячу и одно пожелание властелина персидских и ширванских земель. Закончив обряд поклона, бек подал условный знак.
Выступили вперед шесть мазандеранцев и передали ковчежец Рустам-беку. Залюбовались бояре, восхитились окольничие.
Ковчежец горел вправленными в него в Исфахане рубинами, красными яхонтами, бирюзой. Шах не пожалел редкостных камней, поражающих величиной и приковывающих взоры. На это и рассчитывал «лев Ирана», как опытный охотник ослепительным сверканием отвлекая орла Русии от долин Грузии, которые собирался вскоре покорить огнем и мечом.
Воцарилось молчание, подчеркивающее торжественность и величие минуты, перенесшей бояр через шестнадцать столетий и двадцать четыре года к подножию горы Голгофы.
Неподвижно, с лицом непроницаемым, сидел Филарет, лишь едва вздрагивала лежащая на посохе рука, почему и знали бояре, что обдумывает патриарх какую-то осенившую его догадку.
Настроение патриарха Рустам-бек истолковал как поворот каравана судьбы в сторону, угодную Ирану. Стремясь сладостью речи прикрыть лукавство, бек приложил руку ко лбу и сердцу.
– Шах-ин-шах, величество Ирана, повелитель персиян шах Аббас прислал тебе, великому святителю, золотой ковчежец, а в нем, как в сосуде мира, великого и преславного Иисуса Христа хитон.
Неторопливо поднялся Филарет, протянул руки и принял ковчежец. Одеяние патриарха в сочетании со статностью полководца и суровостью монаха представляли величие не только церкови, но и государства. И царь облегченно вздохнул, ибо был утомлен туманом, обволакивавшим Золотую палату.
Благоговейно приняв ковчежец, патриарх не выразил благодарности, а как бы печалясь раньше всего о шахе Аббасе, спросил о его благоденствии.
Полилась слащавая, льстивая речь: «По милости аллаха властелин персидских и ширванских земель на троне – как звезда на небе, блеск его постоянен и вечен; так же как вечен и постоянен блеск великого брата шаха Аббаса, царя Русии. И нездоровым не может быть шах Аббас, ибо от любви к царю Русии оживляется душа, от любви к царю Русии исцеляется сердце…»
Князь Одоевский ухмыльнулся и шепнул боярину Пушкину:
– Море можно исчерпать ложкой, но не лесть перса.
– По наказу шаха глаголет, – невозмутимо ответил боярин. – Посол – что мех: что в него вложишь, то и несет.
Филарет передал ковчежец крестовым дьякам и вновь опустился на патриарший трон, словно слился с ним. Царь же, будто направляемый незримой рукой патриарха, слегка подался вперед и послов вниманием пожаловал.
Бесшумно, как два леопарда, затянутые в парчу, приблизились к царю беки. Придерживая скипетр левой рукой, царь правой коснулся головы Булат-бека, а затем Рустам-бека. К целованию же руки не допустил – как мусульман, чем, впрочем, неудовольствия их не вызвал.
Чуть склонился двуглавый орел, венчающий скипетр, и думные дворяне установили дубовую скамью прямо против трона.
Справив поклоны и посидев немного, беки передали волю шаха Аббаса. Булат-бек сказал:
– «Я, Аббас, шах персидский, иранский и ширазский, хочу быть с тобою, великим царем Иисусова закона, братом моим, в дружбе и любви больше в трижды три раза, чем с прежними царями Московии. Печаль благородных – это забота о двух царствах! Необъятная дружба и взаимная любовь Ирана и Русии да пройдут одной дорогой процветания к роднику могущества».
А Рустам-бек, приложив руку к тюрбану, добавил:
– «О великий царь, сердце шаха Аббаса с языком в союзе. Да будет молитва над тобой, избранником, и царством твоим! Да будет твоя земля – как зеленый, а небо – как синий виноград! Я, шах Аббас, говорю: великий патриарх великому царю – отец. Великий царь шаху Ирана – брат. Поэтому великий патриарх шаху Ирана тоже отец. Пятая вода – это слезы рабов, особенно грешных. Сок роз сочится из глаз праведных. Я, шах Аббас, говорю: если есть в сердце любовь к царю Русии – я душа, свет излучающая, а если ее нет – нет и жизни у шаха Аббаса!»
Подражая шаху, Булат-бек вкрадчиво продолжал: – О аллах! О Мохаммет! Сколько повелителей христианских стран через послов просили у шаха Аббаса хитон Христа. Но шах Аббас видел только истинный свет Москвы, сорока лунам подобный. Собрал ханов и беков властелин Ирана, вскинул глаза к небу, и оно стало цвета хитона. Шах Аббас повелел: «О правоверные, кто в Христа и в его святую матерь не верует, того в пятой воде утопить! А кто о них ппохое слово вылает, того испепелить на седьмом костре! Проходя мимо, долейте воды и подкиньте хвороста, – так к святым приблизитесь. Нет истины, кроме истины, и хитон Христа, как путеводный свет, приведет, иншаллах, любовь шаха Аббаса к полюсу мира. Снарядить ковчежец!» Так пожелал шах Аббас.
Внимательно слушая толмачей, Филарет думал: «Новую сеть плетут сладкоречивые персы. Да только сегодня их час. Царь Теймураз в грамоте правду описал: разорил Иверию шах Аббас и вновь замыслил удел богородицы осквернить, вселить мусульманский закон. Но придет не их, иной час, тогда и окажем помощь Иверии против перса, как всегда о том радела Москва, храбростью и премудрым разумом прославлена. Христианские государи должны соединиться и показать свою силу басурманам. А ныне ответим шаху ласково, за хитон священный похвалим и поблагодарим: грамоту отпишем и поминки отошлем. Мир и покой да не нарушатся на рубежах наших, восточных и южных. На западных рубежах к сроку бой начнем… Свейским послам пора на отпуске быть».
Пока патриарх искусно решал земные дела, Золотая палата наполнилась шелестом шелковых тканей и шумом ковров. Беки преподнесли царю дары шаха Аббаса. На керманшахский ковер падали тулумбасы, луки, чарки, блюда фарфунные.
Булат-бек, скрестив руки на груди, почтительно склонился перед царем Русии, как перед божеством, и преподнес ему саблю булатную в оправе из яркой эмали. «Добрая сабля, – подумал царь, – да рукоятка мала», и взамен пожаловал за верный знак военной дружбы сорок соболей в сорок рублев и сорок куниц.
Приложил руку к тюрбану и Рустам-бек: там, под окном, рыл копытами землю берберийский жеребец с огненной гривой, необузданный соперник ветра, отныне подчиненный самодержцу.
Принял царь милостиво и коня, решив испробовать его на соколиной охоте. А взамен пожаловал сорок соболей в шестьдесят рублев и сорок соболей в сорок рублев.
Лицо Филарета было по-прежнему непроницаемо. Но на посохе рука уже не вздрагивала…
Обрадованные беки предались кейфу. Высмеивали царя Теймураза, издевались над грузинами, прибывшими в Москву за миражем.
Заиграли персидские флейты, забухали думбеки. Слуги внесли московские яства, присланные из царского дворца, благоуханные меды в ковшах, головы сахара, заморское пиво.
Булат-бек ликовал:
– Не находишь ли, Рустам, происходящее истинным чудом? Хитон бога гяуров стал источником веселья правоверных! Ла илля иль алла, Мохаммет расул аллах!
Ближе к сумеркам патриарх Филарет призвал к себе на «Святительский двор» митрополита Киприяна Сарского и Подонского, Нектария – архиепископа Греческого, архимандритов, игуменов и протопопов.
В суровом безмолвии окружили русийские иерархи шахский ковчежец. Филарет предостерег их не поддаваться «прелести», а решить священное дело с великим разумом, во славу церкови и царствующего града.
Митрополит Сарский сломал печати шаха Аббаса, благоговейно открыл крышку ковчежца. Перед взорами собравшихся предстала частица полотна, от давних лет изменившая первоначальный цвет.
Извлекая хитон из золотых паволок, пастыри коротко перебрасывались словами:
– А делом кабы мантия…
– Без рукавов…
– Широка сбора…
– И без шитья и долог…
– Бя весь ткан сверху.
Выждав, Филарет проникновенно сказал:
– Преподобные отцы, ежели сия часть полотна и есть боготелесная риза господа нашего Иисуса Христа, то пусть она лжущие уста заградит и ослепит очи неверующие.
Начался тщательный досмотр. Еще после приема грузинского посольства повелел патриарх иереям досконально все разузнать о хитоне, и сейчас митрополит Сарский, ссылаясь на евангелие, пояснял:
– И как-де Христа распяли и на кресте ударили его копьем в ребра и та-де кровь на том хитоне и ныне, знать…
Служители алтаря пытливо вглядывались в извлеченную из ковчежца ткань, но пятна буро-зеленого цвета вызывали сомнение. Митрополит, скрывая в черной как смоль бороде гримасу неудовольствия, продолжал:
– И еще в священных книгах сказано: кто-де помолится с верою и того хитона коснется, и того-де бог помилует; а кто придет без веры и коснется того хитона, у того и тотчас очи выпадут.
Испытанные в делах церковных и мирских, русийские иерархи не были столь доверчивы и наивны, как полагал шах Аббас. Они деловито рассматривали хитон, а между тем оставались зрячими.
Архимандрит Спаса-Нового монастыря Иосиф поведал синклиту о своей келейной беседе с Булат-беком.
– Он же изрекал мне с великою радостью: ткала, мол, хитон этот сама святая богородица; цветом, мол, сказывают, был лазорев; а того Булат-бек не ведает – шелковый ли был, льняной, или волновый.
Филарет властно возразил:
– Разумно ли персидской сказке поверить? Ты бы на благочестивого старца слался.
– Благочестивый старец Ионикей, – не смущаясь, ответствовал архимандрит, – что приехал к государю с иерусалимским патриархом Феофаном, сказывал: в земле Иверской сей Христов хитон был заделан в кресте, и шах его разыскал.
– Держится шах Аббас веры иной шерсти, – сухо заметил протоиерей Благовещенского собора, – а нам угождает. Нечестивец, пленил христианскую святыню!
Филарет хмуро поглядел на протоиерея, слегка ударил посохом.
– У государя царя нашего и шаха Аббаса дружба торговая. В свое время справедливости ради управу учиним, а сейчас не нарушим доброго дела и покоя. Богу и нам известно состояние казны царства, дополнить ее доверху – вот забота. А нечестивцы истые, католики, император немецкий и король польский хуже втрое персидского шаха. Им бы Русь, яко волку овцу, разорвать. Да только радость их обратим в их же слезы! – И Филарет обернулся к игумену Вознесенского монастыря. – А о чем глаголил Иван Грамотин?
Высокий сухощавый игумен, сам похожий на мощи, беззвучно зашевелил губами, молитвенно поднял глаза.
Думный дьяк расспрашивал Ваську Коробьина и Осташку Кувшинова, что к шаху послами ездили. Говорили им ближние шаховы люди, что Христов хитон в большой чести в Грузинской земле был, а какой был: тафтяной ли, или полотняный, и сколь велик мерою, и в каких местах кровь на нем, знать, персы о том не ведали, шах Аббас в крепкой тайне держал.
– Святость сей ткани еще доказать надо. Нет истинного свидетельства: прислана от иноверного царя, а неверных слово без испытания в свидетельство не принимается.
Архипастыри, чувствуя скрытый смысл в словах патриарха, вопросительно смотрели на него. Но Филарет больше ни на вершок не приоткрыл тайны царских врат. Подойдя к образу спаса нерукотворного, освещенному в углу серебряной лампадой, Филарет благоговейно осенил себя крестным знамением.
– По воле бога вышнего, сотворившего небо и землю и в деснице своей держащего судьбы всех царств и народов, – мягко проговорил Филарет и вдруг резко закончил, – решение о хитоне примем позже! Беседовать ныне буду с царем. Вас же, отцы благочинные, созову еще в нужный час. И что на соборе порешим, то утвердим навеки.
За оконцами величаво выступал златоверхий Кремль, и на него низвергался поток закатных лучей солнца, алых, как свежепролитая кровь. Филарет сурово смотрел на зубчатую стену, где сменялся караул стрельцов, и внезапно нахмурился: предстоит попрание святых правил. Для принятия великого дара шаха Аббаса надо найти выгодную форму, а стало быть, неминуемо придется обойти грузинское посольство. Но возникшее колебание мгновенно рассеялось, как пепел, подхваченный ветром.
Позвав стряпчего, приказал готовить одежду на выход. Стряпчий было вынес богатую узорчатую рясу, но Филарет движением руки остановил его: выход будет малый, негласный.
Вскоре патриарх, облачившись в более простую рясу, надел низко белую широкополую шляпу из тонкого поярка с нашитым сверху серебряным перекрестьем и приказал подать крытый возок.
Когда он прибыл в Посольский приказ и прошел под сводами в небольшую комнату, где Иван Грамотин постоянно оберегал «большие печати царства» и где на дубовых полках высились в кожаных переплетах, обвязанные золотой тесьмой приказные дела, разговор Ивана Грамотина с архиепископом Феодосием только начался.
Запах камня, воска и прохлада, нисходившая от сводов, отвлекали от дневной суеты. Темно-вишневая занавеска лишь приглушала голоса беседующих в соседней комнате.
Облокотясь на посох, обложенный чеканным серебром, и удобно расположившись в кресле, на спинке которого мрачно чернел романовский двуглавый орел, Филарет стал подслушивать. Но что это? Архиепископ Феодосий, который так пришелся ему по душе, ибо был ясен в мыслях, а речь строил по церковному византийскому образцу, с жаром глаголил сейчас не о храмовом оскудении Кахети, откуда паскудный шах Аббас вывез ценности монастырей, и даже не о царе Луарсабе, вот уже шестой год томящемся в персидской неволе, а о наглом буянстве Булат-бека и Рустам-бека, и здесь, в единоверном царстве, осмелившихся напасть на грузин.
Думный дьяк опасливо покосился на темно-вишневую занавеску и успокоился. Шнурок с кисточкой был поднят на шесть вершков. Патриарх уже занял, как делал всегда, высокое подслушивательное кресло. Проведя ширинкой по губам, Иван Грамотин приступил к разговору издалека:
– Ведомо царю Михаилу Федоровичу и государю святейшему патриарху нашему Филарету от многих людей и от греков, приезжающих к ним, государям, из греческих земель, что был в Иверской вашей земле хитон, в котором Христос был распят…
Архиепископ Феодосий, памятуя о совете Дато, прибегнул к решительной мере защиты и выразил на своем лице предельное недоумение.
– И царь всея Руси и святейший патриарх, – кротко продолжал Иван Грамотин, – жалуючи тебя, архиепископ, велели о том расспросить. Ведомо ль тебе о том, где тот Христов хитон в Иверии был – в царских ли сокровищницах, или в церковной казне, или в каком храме? И каков тот хитон был? И случилось ли тебе самому его видеть? И чем ткан? И впрямь ли то сокровище взял из Иверской земли Аббас-шах? И иные святыни еще ли в грузинской земле есть, или все шах разорил и все поймал? И какие иные святыни поймал?
Ответ на эти вопросы думного дьяка придвигал или отбрасывал от границ Кахети тысячи тысяч сарбазов. Архиепископ поднял голову и вопрошающе посмотрел на Ивана Грамотина:
– О чем глаголешь, боярин? С испокон веков хитон Христа как был иверской святыней, так и остался.
Думный дьяк, как бы не поняв Феодосия, задушевно продолжал:
– Святейший патриарх, православной веры рачитель, не может спокойно зреть божественные святыни в нечестивых руках.
Феодосий с трудом сдержал горькую улыбку:
– Не может, а зрит спокойно, как шах Аббас последние святыни собирается в Иверии растаскать. – И, вновь припомнив хитрую мысль Дато, единственно верную в наступившей битве «трех воль», елейно произнес: – Слава тебе, боже, – кого бог любит, того наказует. Мы много претерпели. Но возблагодарим господа нашего Иисуса Христа: господь дал, господь отъял. А за те святыни всего христианства, которые не отъял, дважды возблагодарим. Вижу, боярин, что впал ты в великое сомненье. Знай, мне на своем слове стоять в правде твердо, понеже откуда выходит слово, оттуда и душа. Я, архиепископ, про то, где Христов хитон и иные святыни, ведаю. Раньше находились они на Голгофе, где Христос ходил по земле, в двенадцати монастырях. А хитон – да славится святая троица, отец, сын и святой дух! – на Голгофе устроен был, в соборной церкви Воскресения Христова, в сундуке…
Взором острым, как игла, колол архиепископа Иван Грамотин: «Неужто догадался?» Но Феодосий, словно позабыв о земной юдоли, закатил глаза к небу и предался воспоминаниям:
– А был у нас, у грузин, царь Симон. Отходя в вечность, он все отказал сыну своему Георгию Десятому. Но вскоре султан и шах с двух сторон, яко звери бешеные, стали терзать Иверию. И тогда воздвиг царь Георгий на неприступной горе каменную церковь и в ней схоронил Христов хитон. Сундук царя стал приютом многих святынь. А в дни ликования или печали, когда хотел народ лицезреть святыни свои, открывал сундук тот всем собором, а по одному даже пастыри к нему не приближались, ибо не стерпел бы всевидящий творец надругательства над неземной тканью. И кто из христиан мысль допустит, что мы не сумели укрыть святыню?! А мусульманам и подавно хитона Христа вовек не касаться, огнь небесный тотчас поразит неверных…
– Аминь! – проронил думный дьяк.
В углах сгущалась мгла. По извилистой тропинке мыслей архиепископ достиг, наконец, вершины главных доказательств и легко продолжал:
– …В годы уже царствования царя нашего Теймураза шах Аббас не однажды вторгался в Грузию. Пылали храмы, дымилась земля, яко шерсть овечья, реки оросились кровью. Но глубоко в камне сундук не мог пылать, не мог дымиться, не мог ороситься кровью. И мы, служители иверской церкови, белые и черные, сундук в прошлое лето открыли…
Архиепископ оборвал рассказ, словно вновь переживал священнодействие. Безмолвствовал и думный дьяк, лишь вскинул еще выше правую бровь, выражая этим не только удивление, но и восхищение гибкостью ума собеседника.
Архиепископ Феодосий разгадал мысли думного дьяка и пожалел, что настоятель Трифилий, любитель острых положений, не присутствует сейчас в царствующем городе Москве, в Посольском приказе, здесь вот, хотя бы скрытый темно-вишневой занавеской.
Осенив себя крестным знамением, Феодосий сурово продолжал:
– Серафимами славимый час! Мы, грузинские пастыри, торжественно извлекли из сундука – хранилища тысячелетий – Христов хитон и образ спасов на убрусе, что послал господь к Авгарю-царю на исцеление. Извлекли и гвозди железные, коими прибит был Христос на кресте. Их два, третий испокон веков брошен в Адриатическое море, четвертый Константином Великим употреблен на удила коня… Извлекли и иные многие святыни, и все они теперь пребывают у царя Теймураза, – и внезапно выкрикнул, – а у шаха, кроме разграбленных церковных и монастырских ценностей, никаких иверских святынь нет! И не будет, пока народ иверский, именем божиим, живет на своих землях!
Иван Грамотин бережливо снял высокую боярскую шапку: загадочно переливался черно-бурый мех. Быть может, этим действием думный дьяк хотел показать, как благоговеет он перед реликвиями восточного христианства, а может быть, слишком душно становилось и ему под темными сводами от напряженного словесного поединка.
– И вы, русийцы, и мы, грузины, православные христиане и веруем во единого бога трехипостасного и имеем одну веру, и одно крещение, и одну литургию. Верую, что царь Теймураз по милости бога и с помощью Русии повергнет в пыль «льва Ирана»! И тогда благодарный наш царь и Христов хитон и все иные святыни иверского удела богородицы царю Русии и святейшему патриарху с превеликою радостью пришлет…
За темно-вишневой занавеской послышались удаляющиеся голоса, потом смолкли. Филарет глубоко ушел в кресло, предавшись беспокойному раздумью.
Вошедшему Ивану Грамотину патриарх не поведал о своих сомнениях, как и о многом другом. Одобрив проведенный думским дьяком зело трудный разговор, Филарет повелел, чтобы Посольский приказ с прежней настойчивостью отклонял домогательства европейских держав получить право на транзитную торговлю с Персией. А к английскому королю отписать:
«Хотя англичане и имеют торговое преимущество в России, однако желается знать: кто именно те гости, кои хотят порознь торговать, на сколько суммы и какая от них будет казне государевой прибыль?»
Послам же шаха Аббаса, Булат-беку и Рустам-беку, продолжать жаловать питье из дворца: шесть чарок вина двойного, кружку меда вишневого, кружку меда малинового, кружку меда черемнового, треть ведра меда обварного, ведро меда паточного, ведро пива поддельного, два ведра меда княжьего; ко всему полведра уксуса.
А чтоб в ожидании отпускных грамот не скучали по Персии, обоим давать пряных зелий, на сколько станет, из дворца: гривенку шафрана, две гривенки гвоздики, три гривенки перца, две гривенки муската, две гривенки имбиря.
Иван Грамотин сам слыл человеком находчивым, гибким, но не переставал дивиться умению патриарха всегда вовремя звонить то в басовые колокола дел царства, покоряющие грозной силой, то в заливисто-звонкие, чарующие нежной музыкой посулов. Внутренне думный дьяк от души веселился, наружно с благоговением слушал наказ:
– Свейским же послам Броману и Унгерну, коль они начнут торговых выгод добиваться, иносказательно обещать многое, а самому крепко помнить: свейского королевства торговые люди через Русское государство в Персиду и в иные государства торговать досель не хаживали, и впредь неповадно им будет… А чтоб в ожидании отпускных грамот не скучали по свейской земле, обоим давать вволю романеи и рейнского и перед сном часа по два для них без устали играть в цимбалы…
Грузин удерживать в Московии до решения собора о хитоне. Утешить архиепископа Феодосия обещанием исполнить его личную, тайно от остального грузинского посольства высказанную думному дьяку просьбу о царе Луарсабе. Сказывать так: патриарх Филарет, дескать, особой отпиской убеждать станет шаха Аббаса отпустить царя Луарсаба в Россию, ибо царство его занято и остается царю-мученику едино: пребывать в Троице-Сергиевой лавре. Выказывать грузинам и впредь расположение царя всея Руси к единоверной Грузии, но всеми мерами отвлекать от просьбы помочь в войне с Ираном. А чтоб в ожидании отпускных грамот не скучали, возить грузин по храмам и монастырям и церковной утварью жаловать зело щедро.
Сон был тяжелый. Медведь и кузнец стояли не на двух тонких осиновых планках, а на двух берегах морских и опускали не на наковальню, а на трон русский громадные молоты, высекая тяжелые искры. Так! – опускал кузнец с размаху молот на трон, сшибая орла. Так! – ответствовал медведь-молотобоец, молотом расплющивая золотое яблоко. Так! – одобрительно отзывался кузнец, ударом молота вызывая прибой волн. Так! – ревел медведь, и ветер срывался с его молота и валил в поле с коней всадников в причудливых камзолах, кроша, как солому, королевские шпаги. Так! – в свою очередь гремел кузнец, загребая море, из глубин его вызывая семь богатырей в багряных шеломах, дышащих так жарко, что пепел стелился по опочивальне.
Почивал царь Михаил Федорович до вечерен, часа три. Проснулся в холодном поту; тяжело озираясь, натолкнулся взором на загорскую игрушку – белье богородское, – намедни присланную отцом патриархом. В полусумраке белели медведь и кузнец, и казалось – кузнец загадочно подмигивает, а медведь только и ждет выкрика «так!», чтобы опустить с размаху молот на наковальню.
Царь нетерпеливо крикнул постельничего, велел подать полотенце, обтер лоб, словно сгоняя следы странного сновиденья. Узнав, что прибыл государь-патриарх и ждет его выхода, заторопился. В обыкновенном выходном платье, опираясь на посох индийского дерева, скоро вышел в сводчатый, расписанный золотым, синим и пурпурным узором зал, где на возвышении у полуовального окна, друг против друга, высились два трона – царский и патриарший, постоянное место секретного разговора.
Глядел Филарет на царя, как обычно, с затаенною ласковостью, а говорил властно, хоть и тихо:
– По досмотру оказалась в шахском ковчежце часть некая полотняна, а от давних лет кабы видом красновата, кабы на медь походит. А под нею писаны распятие и иные страсти господни латинским письмом, а латынь еретиков…
Изложил патриарх досконально и беседу Ивана Грамотина с послом царя Теймураза. Отвергает Феодосий самую мысль о возможности пленения святыни иверской нечестивцем шахом.
Царь мысленно переспросил: «Так?!»
А патриарх, будто расслышав этот удивленный возглас, подтвердил:
– Так… Да ведь и впрямь Христов хитон прислан от иноверного царя Аббаса-шаха, и без истинного свидетельства ту святыню за истину принять опасно… Но…
Пытливо вслушивался царь, словно речь патриарха приглушали другие голоса: свейские, персидские, грузинские.
– Но, – многозначительно повторил Филарет, "не час ссоре государству Московскому с богатым Ираном.
– И Грузию обижать негоже, – мягко проговорил царь, точно стелил не слова, а лебяжий пух. – Есть правда в ее великом гневе на шаха. А с нами Грузия одной веры, и пожаловать пора ее честью и приближеньем…
– Наступит час – пожалуем, – согласился Филарет, – а только укрепить раньше Москву предназначенье наше… Укрепить как будущий оплот всех стран христианства, а ежели что с державой нашею произойдет страшное, то и то же страшное произойдет с землей Иверскою, ибо праведная церковь одна, и судьба паствы ее тоже едина.
Царь не перечил. За решетчатым окном в синеве растекался вечерний звон, наполняя душу покоем. И хотелось уйти в этот умиротворяющий покой, где только мерцают притаенные огоньки лампад и где так легко, легко…
– Так… – нарушил патриарх полудрему сына. – Так и порешим. Иран ублажим и Иверию не обидим. Не дело мирских, хоть и высоких, людей судить: подлинна ли есть риза господа нашего в ковчежце шаховом. Пусть ту святыню свидетельствуют чудеса, кои и сотворит святыня.
– Будем просить всещедрого человеколюбия бога, – устало согласился царь.
А патриарх, подумав, ответил загадочно:
– Чтоб милосердный бог в святыне уверил и чудеса явил…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Царь Теймураз в каком-то ослеплении верил в полный успех грузинского посольства в Русии. Он не желал вспоминать былые неудачи и убежденно говорил своим советникам: «Сейчас нет причин отказывать Картли-Кахетинскому царству в защите стрелецким огнем. Архиепископ Феодосий докажет выгодность и для Русии военного укрепления Кахети. Ведь крепость обороны способствует поднятию торговли. А в обширной торговле нуждается после Смутного времени и сама Русия. Москва начнет снаряжать большие караваны в Телави, да, в Телави, как в стольный город, и тогда в Кахети наступит день, вычеканенный из золота…»
Уверенность царя передалась купцам и амкарам. Произошло непонятное: единая семья кахетино-картлийского амкарства, веками связанная трудовой дружбой, точно под влиянием огня стала распадаться на враждующие партии.
Ликовали и старейшие князья: ведь им принадлежат не только ущелья, но и дороги, пересекающие эти ущелья. Они уже слышали звон пошлинных монет, падающих в фамильные сундуки.
Радовался, шумел телавский майдан: кахетинская торговля должна стать ведущей в царстве. Русийские товары только через Телави будут направляться в Турцию и Индию. А индийские и турецкие товары через Телави хлынут в Русию… Сквозная торговля сулила кахетинским купцам такие барыши, что они поспешили договориться с владетелями дорог о размере двойных и тройных пошлин.
Телавский мелик, не переставая завидовать тбилисскому мелику, торжествовал: скоро картлийская торговля не будет иметь веса и пера удода. Придется дать заказ амкарам-ткачам на ковровый рисунок, изображающий картлийскую торговлю как павшего от голода осла, и переслать в подарок тбилисскому мелику Вардану. Пусть веселится! И крепко запомнит: чей царь, того и торговля.
Торговые лазутчики Вардана Мудрого примчались из Телави в Тбилиси и ошеломили Вардана вестью о новом вероломстве. Не скупясь на проклятия, Вардан прицепил к поясу парадный кинжал и засеменил к дому Моурави.
Но заняться сразу делами майдана Саакадзе не удалось. Прискакал из Ананури гонец и еще не скинул бурку, а уже протянул свиток со свисающей на шнуре печатью Зураба.
В послании, наполненном дружескими пожеланиями и восхищением силой слова Георгия, которое убедило царя Теймураза оказать милость владетелю Арагви, Зураб лихорадочно торопил Георгия:
«…В Ананури уже прибыли двенадцать епископов. Вот-вот пожалуют царица Натиа и царевна Нестан-Дареджан с многочисленной свитой. Встретить их должна Русудан. Почему же медлит сестра моя? Или ей не ведомо, что наша мать состарилась и что никто, кроме Русудан, гордой и приятной, не может блеснуть фамильной знатностью?.. Медлишь и ты, Георгий, забыв, что брат для брата так же в солнечный день, как и в черный. Нехорошо и то, что католикос может вас опередить. Святой отец церкови должен сочетать меня и царевну Нестан-Дареджан в священном браке…»
Витиеватые прославления дома Великого Моурави в гонце послания Саакадзе пропустил мимо глаз. Бросив виток в нишу, он поспешил в дарбази, где его ждал еще не остывший от возмущения мелик.
Более двух часов совещался Саакадзе с Варданом Мудрым, подыскивая средство, как заставить картлийский майдан вновь подняться на вершину благополучия…
– Сейчас, мой Вардан, необходим шум весов и звон аршина. Это заглушит страх у купцов Тбилиси и родит надежды. Неудача архиепископа Феодосия охладит кахетинцев, а пока используй свадьбу князя Зураба. Я знаю, что мало осталось дорогих изделий. Но надо напрячь усилия, собрать караван и направить в Ананури. Там кичливые князья, тщеславясь, раскупят для княгинь бесполезные украшения. Мне купцы пусть привезут алмазное ожерелье, – поднесу как добавочный подарок царевне Нестан-Дареджан. Весть об этом караване не оставит спокойными купцов Телави. Надо бороться за равновесие весов царства.
Ушел Вардан от Моурави с тяжелым чувством: не допустит царь Теймураз расцвета торговли Картли. Но и он, тбилисский мелик, не допустит переноса торговли в Кахети. Пусть для поединка ему придется вытащить из тайников даже личное богатство, но майдан воссияет, и иноземные купцы с восхищением начнут расхваливать ведение торговых дел картлийскими купцами… Поскорее бы посольство из Русии возвратилось… Моурави никогда не ошибается. Алмазное ожерелье Гурген сам повезет, как раз есть такое. Нуца огорчится: твердо решила преподнести эту редкость невесте Автандила после венца. Но пока сын Моурави женится, индийские купцы лучшее привезут. Должны привезти, ибо их будут манить в Картли загадочные звезды из лунных камней на прозрачных покрывалах из воздуха. Эту приманку придумал веселый азнаур Дато. Без такого товара с луны, шутит он, Вардану труднее поднять торговлю, чем павшего осла…
Непосильная тяжесть легла на сердце Русудан. Она никогда не перелистывала «Карабадини», но сейчас покорно смотрела, как Дареджан открыла лекарственный ящик, достала сироп, приготовленный из сушеных фиалок и меда, наполнила четверть чаши и решительно протянула ей.
Неизвестно, перестало ли от сушеных фиалок усиленно биться сердце, но Русудан продолжала равнодушно смотреть на торопливые сборы, Георгий сказал – не поехать невозможно, это равносильно разрыву. Автандил и Иорам тоже пусть готовятся к веселью.
С болью вспомнила Русудан венчание Нестан. Как сияла тогда красивая невеста, а в глазах Зураба отражался пыл любви!.. А теперь? Русудан никак не могла побороть в себе чувство отчужденности к брату. Нет, не по-рыцарски поступает наследник доблестного Нугзара! Он в жестокой власти честолюбивых видений… Разве кто-нибудь из «барсов» способен был на подобное? А ведь они все почти из глехи. Прав Георгий – благородство никогда не будет неотъемлемым достоянием знатных…
Накануне выезда, когда на конях уже красовались чепраки с ностевским значком, а на грузовых верблюдах покачивались вьюки с праздничными нарядами, когда «барсы» собрались у Саакадзе и уже опорожнили тунги вина за счастливую дорогу, в калитку кто-то условно постучал: два раза, затем один раз и снова два раза. Эрасти прислушался и вдруг изумленно крикнул:
– Керим! Так только Керим стучит! – И стремглав выбежал.
– В пьяном сне приснился ему Керим, – поморщился Папуна.
– Полтора часа буду смеяться над беспокойным джейраном, если вернется один.
Но за полуоткрытой дверью мелькнул широкий зеленый халат, барашковая шапка взлетела на крюк, звякнула кривая сабля, и порывисто вошел Керим. В уголках его глаз затаилась грусть, но смуглое лицо освещала улыбка огромной радости.
И так неожиданно было его появление, что сначала никто не шевельнулся, словно вновь увидели за плечами Керима минареты Исфахана и почувствовали на своих лицах жар персидских пустынь.
Первым опомнился Саакадзе и поспешил навстречу вошедшему.
– Дорогой мой Керим, злой или добрый ветер занес тебя в Тбилиси? – В вопросе Саакадзе слышалась тревога.
– Дитя мое Тэкле! – прошептала побледневшими губами Русудан.
– Властелин и повелитель моей воли, неизбежно мне бросить к твоим стопам скудные мысли…
Керим склонился и хотел поцеловать край одежды, но Саакадзе быстро поднял его и трижды облобызал.
«Барсы» бросились к нежданному гостю и, если бы не Папуна, задушили бы в дружеских объятиях.
– Царица… дитя мое… Тэкле, – глухо повторила Русудан.
– Аллаху угодно избавить тебя, о моя повелительница, от горестей. Светлая, как облако, царица здорова. Да не омрачит тебя скорбь, здоров и светлый царь Луарсаб.
– Тогда зачем же ты, пустой арбуз, прикатился сюда, рискуя своей зеленой шкуркой? – не особенно владея собой, спросил Папуна.
– Я сказал себе так…
– Как ты сказал себе, потом узнаем, а сейчас садись, ешь, пей и забудь о паршивом Али-Баиндуре. Пора знать: когда я праздную встречу с друзьями, не люблю, чтобы мне напоминали о нечистотах.
А взбудораженные «барсы», то обнимая растроганного Керима, то упрекая в воздержанности к вину, забрасывали его расспросами о Тэкле, о Нестан. Ведь он видел ее? Улучив минуту, и Эрасти выкрикнул:
– А мать, отец, здоровы ли? Не забыли ли мою Дареджан и сына Бежана, не прислали ли просьбу?
Приличие требовало учтивого ответа, но Керим, едва успевая обдумывать, с неудовольствием замечал, что слова его катятся, подобно орехам по неровной доске.
Саакадзе выжидательно молчал, вглядываясь в Керима. Вот он – чужой веры, чужой страны, сейчас богатый, красивый. Что заставляет его пренебрегать радостями жизни ради несчастных Тэкле и Луарсаба? Что заставляет его страдать их страданиями и радоваться их радостями? Почему с благоговением он смотрит на Папуна? Почему с братской лаской восхищается ростом Автандила, резвостью Иорама? И, точно отвечая на эти мысли, Димитрий вскрикнул:
– Посмотри, Георгий, он такой же, он весь наш! Полтора года не устану поить его грузинским вином.
– Аллах свидетель, я на большие годы рассчитываю, ибо, когда удастся вырвать из когтей шайтана светлую царицу и благородного в своей чистоте царя Луарсаба, я вместе с ними покину навсегда страну, где судьба каждого правоверного висит на волоске ханской бороды.
– Выходит, ты сказал себе такие слова…
– Да, ага Дато… Мудрый Хусейн изрек: «Созерцай солнце, и ты испаришь из души своей печаль и сомнение». Поспеши, о Керим, ибо медлительность – мачеха удачи…
И, словно торопясь сбросить груз, Керим подробно рассказал о все возрастающей опасности для жизни пленников. Уже совсем пожелтел царь, даже глаза покрылись желтой дымкой, уже голос слышен будто со второго неба… А царица? О аллах, почему не поможешь вырвать из когтей костлявой судьбы тобою созданных для трона? Или в величии своем не замечаешь, как тонка и прозрачна стала прекрасная царица? Или каждый день не приближает ханжал к горлу? О аллах, аллах!..
– Оставь аллаха в покое, – буркнул Папуна, – или ты не замечаешь, как спокоен к твоим воплям властелин рая? Скажи лучше, на что ты рассчитываешь здесь?
– Высокочтимый ага Папуна, неизбежно моему повелителю, великому из великих Моурави, помочь тонущим в зеленой тине.
– Ты даже придумал, как помочь, – усмехнулся Саакадзе.
– «Лев Ирана» сейчас занят…
– Готовится к прыжку на Картли?
– На Кахети тоже, ага Дато, ибо Русия все больше склоняется к дружбе с шахом Аббасом, и не только торговой… Об этом отдельный разговор с повелителем моих желаний…
– Тогда говори о походе Моурави на Гулабскую крепость.
– Как раз ты угадал, ага Даутбек. Мудрость подсказывает: воспользуйся попутным ветром… В один из дней на базар Гулаби прибывает проходящий в Исфахан караван. Тридцать верблюдов покачивают на своих горбах шестьдесят сундуков, в каждом сундуке дружинник, желающий спасти царя и царицу. В этих сундуках победоносные минбаши ага Дато, ага Даутбек, ага Димитрий и ага Элизбар… Видит аллах, я не очень долго уговаривал Али-Баиндура присвоить караван, нагруженный индусской золотой посудой и драгоценностями для ханских гаремов. Али-Баиндур повелевает пригнать караван в крепость, ибо хан решил закупить поклажу для своего гарема.
– Молодец Керим! – воскликнул Дато. – А сколько в Гулаби сарбазов?
– Двести, ага Дато; только сто в одно из утр, угодных аллаху, выедут в соседний рабат ковать коней, так как у гулабского кузнеца как раз в эту ночь сгорит кузница… Аллах поможет мне напоить двадцать сарбазов опиумом, и они, расставленные на постах, будут подобны сонным мухам.
– В таком деле «барсы» будут участвовать, – твердо сказал Ростом.
А за ним и остальные стали упрекать Керима, не включившего их в «караван» спасения.
– Еще бы! Попробуй меня оставить! – не на шутку обеспокоился Гиви. – Я должен покачиваться на одном верблюде с Дато, иначе он может свалиться. Хорешани только мне доверяет беспечного мужа.
Понимающе кивнув ему, Георгий задумался. Русудан встала. За ней Хорешани и Дареджан. Осторожно прикрыв за собою дверь, женщины поднялись в покои Русудан.
– О господи, лишь бы Моурави согласился, – шептала Дареджан.
Долго в эту многозначащую ночь мерцали огни в доме Саакадзе. Но не слышно было песен веселья или звуков чонгури. Решалась судьба царя Луарсаба Второго. Говорили негромко, говорили с жаром или с печалью. Все взвешено, все обдумано. Только Саакадзе продолжает молчать, тяжелое раздумье омрачило его лицо.
– Георгий, почему молчишь? Или не веришь в удачу?
– Нет, мой Даутбек, верю. План Керима предвещает полную удачу. Оттого и забота моя, что приходится отказаться от верного способа спасти… спасти дитя мое… спасти страдальца.
– Георгий, остановись! Неужели ты откажешься? Подумай о Тэкле, вспомни о ее муках…
– Мой Димитрий, иногда лучше муки одного, чем бедствия всей страны. Подумайте, друзья мои, на что вы толкаете Картли. Куда прибудет Луарсаб? В Метехи? Но Теймураз венчался на объединенное царство. Он пойдет войной на Тбилиси. К нему присоединится Зураб Эристави, его зять. Кроме Мухран-батони, Ксанских Эристави, ну еще Липарита, к нему присоединятся остальные князья, ибо напугает их возможность моего нового возвышения и меч моей мести. А разве шах Аббас так простодушен, что не воспользуется кровавым междоусобием и не ринется преждевременно на раздираемую смутами Картли?
– Страшную правду говоришь, Георгий, но можно такое решить: Луарсаб и Тэкле скроются временно о Кватахеви у Трифилия.
– Луарсаб не из тех царей, что прячутся от опасности.
– Я повторяю, скроется временно. Дато выедет в Кутаиси и обеспечит царю и царице пребывание в Имерети до окончания войны с Ираном. Ты ведь знаешь, как имеретинская царица любит Тэкле, с какой нежностью она примет несчастное дитя.
– Но, Даутбек, никогда Луарсаб не согласится на такое – и потому, что, полный возмущения, он захочет драться с шахом Аббасом, и потому, что, считая Картли своим царством, не унизится до просьбы спрятать его до той поры, пока Теймураз и Моурави не победят перса… Нет, друзья мои, вы плохо знаете царя Луарсаба. Если он не удостаивает вниманием издевательства Али-Баиндура, если каждый день в течение почти шести лет терзается муками за Тэкле, стоящей с протянутой рукой у его тюрьмы, то, конечно, не для унизительных проступков. Царь Луарсаб может вернуться только в Метехский замок. Это говорю вам я, Георгий Саакадзе.
– А если ради Тэкле царь временно согласится…
– Тэкле не допустит, как не допустила его принять ради нее магометанство. Но если бы я и ошибся, все равно невозможно. Шах не простит Картли побега Луарсаба, ибо это вызовет насмешки над ним иноземных государств. Шах сговорится с Турцией, пойдет на многое, отдаст даже земли, взамен полумесяц будет освещать «льву» дорогу в Картли-Кахети.
Долго безмолвствовали. Димитрий шумно вздохнул:
– Значит, жертвуешь Тэкле?
– Во имя Картли… – Саакадзе вздрогнул: ему почудился Паата… потом бледное лицо Тэкле. – Во имя Картли, – повторил он твердо.
– Ага мой и повелитель, осмелюсь сказать: тот, кто удостоился видеть в эти несчастные годы царя Луарсаба, тот не может спокойно укладывать на бархатные мутаки свою совесть… Ты не знаешь царя Луарсаба.
– Что?! – Георгий вдруг вспомнил Кватахевский монастырь. Тогда Тэкле тоже сказала: «Ты не знаешь Луарсаба, не знаешь моего царя». Нет, он, Георгий Саакадзе, знает царя Луарсаба, знает царей: их опора – князья. И пока не будут разбиты княжеские твердыни, пока владетели замков не превратятся в поданных, обязанных перед царством, князья будут владеть царем, а не царь князьями.
– И светлую, как снег на вершине, Тэкле тоже не знаешь.
– Нет, Керим, я знаю мое дитя Тэкле. Еще давно, положив доверчиво свою головку на мое плечо, она молила: «Брат, мой большой брат, не обижай девочек, они не виноваты».
– Тогда, о мой повелитель, скажи, есть ли на земле земля, куда бы я мог проводить царя и царицу, ибо я, раб пророка Аали, решил спасти их…
– Я знаю и Луарсаба, мой благородный Керим, и потому помогу тебе советом.
– О мой повелитель, назови такое царство, где рады будут царю Луарсабу.
– Русия.
Дато удивленно вскинул глаза, Даутбек невольно приподнялся.
– Как ты сказал, Георгий?!
– Русия… Единственное царство, которое окажет достойный прием царю-мученику, не побоясь гнева шаха, и поможет Луарсабу вернуть трон Картли. Единственное царство, куда без унижения последует Луарсаб.
– Но, Георгий, еще неизвестно, внемлет ли патриарх Филарет просьбе Феодосия.
– Эх, Дато, если и внемлет, все равно шах Аббас потребует у Русии выдать…
– Не посмеет, Даутбек.
Керим поднялся, приложил руку ко лбу и сердцу:
– Пусть Мохаммет будет свидетелем моих слов… Я, иншаллах, буду сопровождать царя и царицу. Мною спрятаны в доме царицы два наполненных туманами кувшина, они помогут благополучно совершить путешествие.
Саакадзе смотрел в глаза Керима. Они полыхали тысячелетним огнем отваги персидских витязей. «Странно, почему я думал, что Керим ростом не выше Ростома… Гораздо выше и гибче, чем Элизбар. И умом крепок, и душой сильнее…»
– И я помогу тебе, друг, обезопасить путь… хорошо, еще в избытке осталось драгоценностей. Я дам тебе индусское ожерелье стоимостью в пол-арбы бирюзы…
«Барсы» наперебой предлагали свои ценности, завоеванные в долгих войнах Востока.
– И у меня найдется подарок большой силы, – проговорил Дато, – я обеспечу тебе дружбу воеводы Юрия Хворостинина. Как только переступишь рубеж Грузии, Арчил-"верный глаз", сын азнаура Датико, с двадцатью ностевскими дружинниками издали, якобы осматривая дороги по приказу Моурави, будут сопровождать вас до самого Терека. И предупрежденный мною воевода снарядит охрану из стрельцов до самой Московии.
– Если аллаху будет угодно…
Долго обсуждали подробности серьезного дела, а когда обсудили, Саакадзе сказал:
– А теперь, мой Керим, поговорим о тебе… Как мог ты довериться Али-Баиндуру? Этот хан направил тебя к Моурави выведать, сколько войск теперь в Картли.
– О благородный ага, ты угадал.
– Как же мой умный Керим решился? Ведь, получив добытые тобой сведения о Грузии, Баиндур выдаст тебя как моего лазутчика, ибо, несмотря на твою осторожность, Баиндур завидует твоему умению привлекать сердца ханов и сарбазов и, конечно, не пропустит случая прославиться перед шахом и насладиться твоими муками на площади пыток. Прямо тебе говорю, дабы предотвратить несчастье.
– Иншаллах, собака-хан раньше меня умрет. Аллах не допустит несправедливости! Желание всей моей жизни – всадить нож в гнилое сердце собаки – должно быть выполнено! И еще: такой путь к встрече с ниспосланным мне небом повелителем, духовным братом, с дорогими, как глаза Мохаммета, «барсами» и светлыми, как покрывала ангелов, ханум Русудан, ханум Хорешани и ханум Дареджан подсказывал мне аллах.
– Так вот, Керим: ты меня не видел, я уехал на венчание в Ананури. И никого из «барсов» не видел, ибо Димитрий, узнав тебя на майдане, выхватил шашку, и если бы ты не догадался забежать к знакомому люлякебабщику, был бы изрублен в куски. Предопределенная встреча с Димитрием состоится через два дня. И на майдане о ней будут кричать целых три дня. Потом все сведения о Картли-Кахети ты получишь от лазутчика Баиндура, Попандопуло. Греку ты сам все подскажешь, обещая за каждую большую новость по туману.
– Осторожность – мать благоразумия. О мой повелитель, что я должен подсказать греку? Ибо, что должен я рассказать об Иране Непобедимому, я знаю, и не устрашусь самых страшных пыток, они как раз будут заслужены…
– Подскажешь Попандопуло правду и неправду: нет согласия между царем Теймуразом и Моурави, а войск в Картли не больше десяти тысяч, и то неизвестно, дадут ли князья свои дружины, или из страха перед шахом замкнутся в замках… Кахети обезлюдела, царство пришло в упадок, захирела торговля. Нет людей и в Картли: богатые тайком уезжают в Имерети, а бедные, помня жестокость кизилбашей, решили при их приближении укрыться в горах, угнав поспешно скот. Женитьба князя Зураба на царевне, дочери царя Теймураза, – хитрость, дабы показать шаху, как дружно сосуществуют Картли и Кахети. На деле же обратное. От обнищавшей Картли отвернулись все царства и княжества Грузии. Вот-вот Моурави придется бежать с семьей в неприступный замок Кафту. И в силу этих и еще тысячи тысяч причин не стоит Ирану тратить поток золотых туманов на обессиленную страну, довольно бросить пятьдесят тысяч сарбазов, и Картли-Кахети будет раздавлена.
– Если Аали поможет и шах-ин-шах поверит, что кормить их тут нечем, больше ста не отправит.
– Мыслится и мне такое. Пусть сто, но лишь бы не больше.
Саакадзе облегченно вздохнул: раньше весны шах не двинется на Грузию, а женитьба Зураба поможет сплотить войско.
Потом долго слушали Керима о положении дел в Иране, о посольстве Булат-бека и Рустам-бека, о каспийской торговле, об образовании шахом Аббасом арабских верблюжьих полков. И наконец условились о новых тайных встречах Керима с «барсами».
В темную ночь Керим вышел один. Он долго петлял, пока решился выйти на улицу, где жил знакомый купец из Решта.
Обдумывая слышанное, Керим невольно вздрагивал. Почему Моурави, отозвав его в другую комнату, сказал: «Многое может случиться, предстоит тяжелый бой. Будь, Керим, другом моей семье». И еще Папуна сказал: «Керим, отправишься в Носте, будто торговать. Попандопуло скажешь – за сведениями едешь, а на самом деле навестишь семью Вардиси. Обрадуешь Мзеху и старика Горгасала тем, что видел их дочь, внуков и внучку. Кстати, если по сердцу придется племянница Эрасти, маленькая Элико, она будет твоей женой, как приедешь из Русии. Я тоже выеду в Носте днем позже, там скрытно встретимся». Иншаллах, я породнюсь с Эрасти, породнюсь со всеми «барсами», ибо о другом не просит мое сердце.
Наутро из дома Саакадзе тронулся праздничный поезд: пышно разукрашенные верблюды, кони в дорогом уборе и вооруженная свита. Моурави с семьей следовал в Ананури. Рядом с Автандилом, морщась, ехал Папуна. Он, конечно, мог бы обойтись без арагвского веселья, но раз «барсы» не едут, необходимо ему тащить иноходца в горы. Всадники умышленно обогнули лавчонку Попандопуло. Не без улыбки Эрасти заметил, как Керим и грек, притаясь за дверью, смотрели вслед Моурави.
– Уже подсказывает, – усмехнулся Автандил.
Безмолвствовала лишь Русудан. Смутная тревога не оставляла ее. Вот она едет в родной замок, но почему так нехорошо бьется сердце? Почему солнечный день подобен ночи? Почему то видит, то не видит она Георгия? Куда скачет от нее Автандил?
– Не печалься, моя Русудан, я с тобою. Смотри, как красиво развевается над Метехским замком стяг царя Теймураза. Да будет день радости, когда мы, победив Иран, вернемся сюда и водрузим непобедимое знамя Картли.
Наотрез отказавшись ехать в Ананури, «барсы» пировали у Хорешани. Под легкий звон дайры Магдана, изгибая нежные руки, плыла в картули, грустно улыбаясь. Бедняжка до ужаса боялась, что отец потребует ее обратно в Марабду и выдаст замуж за страшного арагвинца. И хотя «барсы» божились, что скорее кабан женится на сороке, чем Зураб на чудесной княжне, а Хорешани и даже Русудан обещали ей покровительство, она не переставала трепетать перед властью отца, а теперь…
О, еще бы, не восхищаться картули! Как беззаботно веселье в этом сверкающем разноцветной слюдой дарбази, любимом Хорешани. Как чудесен вытканный узорными кувшинчиками длинный хорасанский ковер: спускаясь по ступенькам, он сливается с дивным садом. Даже Циала немного повеселела. Она гостила в Носте у родных, а сейчас приехала повидать обожаемую княгиню Хорешани. А Даутбек надел белые цаги. Но почему продолжает он избегать ее взгляда? Неужели может служить помехой знатность? Разве Русудан и Хорешани не были княжнами?..
Лукаво улыбаясь посеребренной чинаре, луна закачалась над благоуханными ветвями.
Как очутилась здесь Магдана? Да, после картули.
И Даутбек не знал, почему последовал за княжною, скользнувшей в словно нарисованный сад.
Голубой воздух загадочно мерцал и, маня надеждой, увлекал в лунные дали. Деревья словно растворились в бледном сиянии, и трава едва прикрыла искрящийся, как кристалл, родник. Прозрачнее воды, точно вырезанные из стекла, листья вызванивали таинственный напев, наполняя сад очарованием… И под нежный звон листьев, поблескивая холодными огоньками, кружились в картули светлячки.
Магдана удивленно оглянулась: сквозь зеленую кисею сверкал сад, сад без теней, сад грез… Светло-светло, как в детском сне…
Стараясь удержать шум сердца, слушал отважный «барс» застенчивое признание княжны… Нет, в мрачную Марабду она не вернется! Не надо ей ни богатства, ни холодной изысканности отца. Ей необходим прозрачный воздух, необходим свет, как в светлом сне. И радовалась она неудаче княгини Цицишвили, которая просила владетеля Сабаратиано прислать украшения Магданы. «Будет выходить замуж, – ответил князь Шадиман, – вручу приданое достойному мужу, а пока дочь сиятельного князя Шадимана Бараташвили сама себя украшает лучистыми глазами и змееподобными косами. Многочисленные же фамильные драгоценности могут лишь утяжелить нежную красоту княжны»… Магдана умолкла.
Не показалось ли ей, что и Даутбек обрадовался такому ответу? Так почему молчит суровый воин? Почему томит, почему не замечает девичьего волнения? Неужели сердцу его недоступно сияние луны? Ведь даже для Гиви не тайна, почему так часто гостит она у Хорешани.
– Все замечают, княжна, что я, Даутбек, готов отдать жизнь за твое счастье.
– Мое счастье? Видно, оно скрывается за горами, иначе было бы рядом.
– Князь Шадиман ненавидит азнауров даже больше, чем азнауры его.
– А разве нельзя забыть, что я дочь князя?
– Нельзя, князь напомнит об этом, а сейчас не время возиться со «змеями».
– Иногда «барсы» больше приносят огорчений, хотя и приятнее «змей»… – И Магдана, обронив слезу, убежала в глубину сада.
Не последовал за ней Даутбек: не по-рыцарски пользоваться неискушенностью чистого сердца. Что может дать он мечте, отягощенный годами прошлого и думами о предстоящем? Что может дать взамен рая, который таит в себе любовь Магданы? Не достойна ли она хрустального пера Руставели? Не достойна ли голубого замка, сооруженного из радостей? Не достойна ли меча, завоевавшего для нее царство белых слонов?.. А он кто? Трава, которой случайно коснулись ее ножки, пробегая тропинкой жизни. Он даже не в силах пожертвовать ради нее дружбой… Не в силах ли?! Что? Кто посмел подсказать такое?! Нет, Димитрия могут вырвать у него только с сердцем!
Словно слившийся с побледневшей ночью, опустив голову, сидел Даутбек весь во власти борьбы пламенных желаний и холодного рассудка.
Так его утром и нашли Дато и Хорешани. Отважный «барс» бессмысленно посмотрел на играющий в росинке луч свежего солнца, на что-то кричащего Дато, махнул рукой и, дернув калитку, молча вышел из оживающего сада…
Хорешани не удерживала заплаканную Магдану. И она в сопровождении Димитрия и Матарса выехала в замок Цицишвили, где жила до сегодняшнего дня спокойно, окруженная заботой крестной.
Нет, напрасно добрая Хорешани успокаивает ее, – вместе с причудливой ночью исчезло сияние дня…
Долго шумели «барсы», негодуя на ледяного Даутбека. Даже Гиви, кажется, впервые возмутился: «Да этот окаменелый „барс“ и не думал вздыхать, прощаясь с Магданой!» Но, верно, никто, кроме Дато, не догадывается, как жарки вздохи друга, когда сон одолевает всех, кроме влюбленных.
Наконец общими усилиями Даутбека затащили в дом Дато. И тут «барсы» с жаром набросились на друга. Что только не выслушал он! Да, они не поскупились на сравнения, и Даутбек почувствовал себя одновременно и упрямым ишаком, и бесхвостым чертом, и кривоглазым евнухом. И еще многими лестными определениями в пылу дружеского восторга наградили разволновавшиеся «барсы».
Мягче всех убеждал Дато.
Даутбек молчал, внезапно он резко поднялся:
– Если бы даже достоин был светлой княжны, все равно не изменил бы решения. Какая цена дружбе, если при первом биении сердца способен забыть о горестной участи Димитрия? Не я ли обещал разделить с ним одиночество сердца?
– Напрасно терзаешься, дорогой. Первый обрадовался бы твоему счастью Димитрий, ибо он и жалеет Магдану, и восхищается ее гордостью.
– И это знаю, Дато, но так лучше: не пристало мне родниться со «змеиным» князем.
– Родниться? Да он от позора с ума сойдет!.. И какой вой подымут остальные Барата в фамильных гробах…
– А я не люблю, когда у меня под ухом мертвецы вопят, особенно в княжеских бурках. – И, резко меняя разговор, Даутбек засмеялся. – Ты лучше другим восхищайся! Как ловко Теймураз уничтожил картлийские дарбази Славы! Знал, шаирописец, чем княгинь переманить: сначала устроил в Телави праздник цветения миндаля, потом праздник рождения шелка, потом праздник розлива вин, праздник похищения быка… Говорят, все княгини, подобрав шальвари, гонялись по Алавердскому лугу за перепуганным бугаем.
«Барсы» переглянулись: довольно насиловать волю друга, довольно терзать несбыточной мечтой. И, остановившись на празднике похищения быка, принялись изощряться в фривольных подробностях: рассказывали о джейраноподобных князьях, которые в угоду кахетинцу умиленно созерцали, как их жены царапали о колючую ежевику то, что опасно царапать.
– Скажу прямо, дорогой, – заразительно смеялся Дато, – не только быком готовы угождать кахетинцу.
– Еще бы! Не перестают страшиться воцарения Георгия Саакадзе! Ведь он предпочитает, чтобы не родовитые жены гонялись за рогатой жертвой, а рогатые мужья гонялись бы за «львом Ирана».
Кажется, на годы хватило бы насмешек, но вошла Хорешани, и сразу оборвался разговор не для женского уха. Бурным весельем встретили они известие, что жирные телята томятся желанием быть растерзанными «барсами», а тугие бурдючки сами выкатились из подвала.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
– Опять не тот сон! – вскричал Хосро, швырнув в Гассана золоченые коши. – Когда же ты, радость собаки, увидишь сон, желательный мне?
– О ага мирза, сосуд благовоний, разве я повелеваю снами? Я вижу то, что аллах благосклонно посылает. Хороший сон, ага. О гебры, – закричал я, – почему ишак, нагруженный шелковыми коврами, вылез прямо из солнца?
– Что? Ишак? И ты смеешь называть это хорошим сном?! – И обозленный Хосро, схватив кальян, свирепо запустил им в Гассана.
Ловко увернувшись и наступив на расколотый фарфор, Гассан невозмутимо продолжал:
– О гебры, будьте свидетелями перед небом – не аллах ли гяуров въехал на ишаке в священный город? Не за ним ли с мольбой и надеждой бежал народ?
– Замолчи, презренный! – вскричал Хосро, вспомнив замок отца в Кахети, где любил молиться перед иконой, изображавшей въезд Христа в Иерусалим. – Как смеешь ты, жир кабана, думать, что народ бежал за ишаком?
– О аллах! За кем же бежать народу, если ишак вез священную поклажу? – Заметив зловещие пятна на лице Хосро, предвещающие большую битву, Гассан услужливо пододвинул к Хосро столик с драгоценной вазой, предварительно выхватив из нее бархатистые розы.
– О ага мирза, дослушай милостиво, и ты увидишь, что ишак тут ни при чем… Вылез ишак из солнца и оглядывается, где ему разостлать коврик. О ишак, закричал я, разве ты не узнал дом ага мирзы?.. – Гассан вдруг на миг замолк: он увидел через решетчатое окно скачущего всадника в шлеме шахского гонца и, захлебываясь, вскрикнул: – О ишак, ишак, стели скорее коврик под ноги моему ага мирзе, ибо не по песку же он пойдет к шах-ин-шаху!..
Задыхаясь, вбежал молодой слуга:
– Велик аллах в своем милосердии! От шах-ин-шаха гонец! Да живет шах-ин-шах вечно, он призывает тебя.
– Гассан, – завопил Хосро, величественно сбрасывая с себя парчовый халат, – прими дар! А если беседа со «львом Ирана» будет для меня радостной, получишь и золоченые коши.
Тинатин вышла на верхнюю террасу сада. В обычной истоме томились пальмы, опять таинственно журчал фонтан. Но Тинатин знала, – сегодня все необычно. Сегодня решается поход на Грузию… «Опять моя страна подвергается смертельной опасности. Сквозь зелень платанов здесь так же будут алеть розы, нежные звуки лютни нарушать дрему апельсиновых деревьев, а там долины захлебнутся в крови, стоны разгонят птиц, сгорят города… Пресвятая богородица, защити и помилуй твой удел! Но, может, победит царь Теймураз? Нет, не царь, а Саакадзе… Тогда стоны заглушат лютню и кровь затопит Исфахан, как было после Марткоби. Сколько пыток, сколько виновных и не виновных в поражении погибло мученической смертью… Плач потрясал ханские гаремы. Каким страданиям подверглись матери, жены, сестры казненных по велению шаха… О, где найти покой?! Сердце двоится и… Позор! Я снова молю бога о ниспослании победы грузинскому оружию…»
Тинатин испуганно оглянулась, провела ладонью по лицу, точно смахнула опасную мысль. Она старалась думать о другом… Шах все больше внимателен к ней. С годами он остывает и к ласкам молодых наложниц, и даже к законным женам. Лишь одна Тинатин владеет его сердцем, его мыслями. Уже без ее совета властелин не решает ни одно дело. Вот и вчера… Ни на минуту не раскаивается она, что восхитилась мыслью шаха направить в Грузию Хосро-мирзу, а не страшного в своей жестокости Юсуф-хана. «О мой повелитель, – вскрикнула она, целуя край его одежды, – Хосро-мирза завоюет тебе непокорные земли, ибо у кого жар в горле, тот перелезет к источнику даже через колючий забор». Шах долго смеялся: «Бисмиллах, этот мирза уже пятый плащ на майдане покупает, совсем готов для воцарения в Грузии, – одного не хватает: моего благосклонного повеления. Твои уста изрекли истину: я свое царство умножил мечом, пусть и мирза мечом добудет грузинский трон… Иншаллах, Хосро-мирза возглавит грозное нашествие иранских войск на Гурджистан».
Тинатин вздохнула. «Сколь милостив бог к моей Картли, – думала она. – Хосро – грузин; может, подобно мне, призывает тайно в помощь пресвятую богородицу… Потом Хосро – Багратид, родственник… Кто в Картли не вспомнит, что отец Хосро, царь Кахети, Дауд, был братом Симона Первого, деда Луарсаба Второго? Багратиони много веков славились рыцарством. И Хосро не захочет восстановить против себя царство, где надеется царствовать. Пусть царствует в Кахети, а Луарсаб в Картли… Как разумно поступила она, укрепив желание шаха направить в Грузию царевича Хосро».
Размышления Тинатин прервала вбежавшая Гулузар. На ее густых ресницах дрожали слезинки. Прижимая к себе маленького Сефи, она бросилась к ногам Тинатин:
– О моя повелительница, о госпожа моей жизни, защити мое дитя! Что сделал тигрице мой сын? Он прекрасен, как луна в четырнадцатый день рождения, и отважен, как Сефи-мирза.
И Гулузар, торопливо глотая слезы, рассказала, как Зюлейка зачастила к ней, все высматривая, как навязчиво стала присылать с хитрой служанкой, будто для игры, буйного Сэма, после ухода которого дом походил на растерзанную мутаку. И сегодня пришел Сэм и разбил ее любимую чашечку, подарок Сефи-мирзы, потом начал душить котенка. Всегда тихий, маленький Сефи вдруг бросился на Сэма и вырвал из его рук полуживого котенка. «О госпожа, разве сын благородного Сефи-мирзы может спокойно смотреть, как мучают беззащитных?» Тут Сэм стал так кричать, что сбежались из других домов хасеги и служанки. Завистницы притворно закричали: «Аллах, аллах! Сэма убивают!» Вдруг ворвалась Зюлейка и собрала воплями еще больше людей. Она кричала, что Гулузар хотела убить Сэма, чтоб ее «волчонок» остался единственным сыном у Сефи-мирзы. Видя, что многие не поверили, она набросилась на маленького Сефи и убила бы его, если бы преданная служанка не схватила Сефи и не побежала к царственному порогу Лелу. А когда она, Гулузар, попросила Зюлейку больше не присылать к ней Сэма, то разъяренная тигрица набросилась на нее, вцепилась в волосы, пыталась разодрать лицо, насилу служанки оттащили злодейку прочь; а Сэм беспрестанно кричал: «Подожди, вырасту – гвоздем выколю глаза твоему сыну!»
– О моя госпожа, я проникла в хитрость Зюлейки; она решила отвратить от меня Сефи-мирзу, моего повелителя, ибо, спасаясь от дикого крика Зюлейки, он все чаще сидит в покоях маленького Сефи, слушая мои песни, или, играя с Сефи, учит его: "Скажи: «Лучшая из лучших во вселенной царственная Лелу, мать Сефи-мирзы…»
– Лучшая из лучших – красивая мать Сефи-мирзы! – пролепетал маленький Сефи и, обняв шею Тинатин, покрыл лицо ее поцелуями.
Растроганная Тинатин прижала к себе мальчика и твердо заявила, что переселит Гулузар подальше от Зюлейки и поближе к ней, Лелу. Она и Сефи-мирза совместно решат, как оградить Гулузар от тигрицы. Пусть Сефи пригрозит разводом, лучшим средством для успокоения жен мусульман. Тинатин так разволновалась, что хотела немедля послать за сыном, но неожиданно прибыла Гефезе, и вмиг, словно рой пчел, налетели жены шаха. Они пользовались любым случаем, чтобы оставить свои скучные дома и поспешить в веселые, всегда наполненные изысканной речью и дастарханом покои Лелу, любимой жены шаха.
Едва взглянув на дорогу, Тинатин поняла, что посещение ее вызвано важным делом. Но обе продолжали потакать шуткам рассказчиц. Особенно смешила их третья жена шаха, изображавшая кичливую ханшу, вторую жену Юсуф-хана.
Поглядывая на Гулузар, чуткая Гефезе поняла, – и ей не сладко от Зюлейки. Взяв на руки маленького Сефи, Гефезе ласками вызвала улыбку на порозовевшем лице взволнованной наложницы…
Как видно, звонкий смех вызвал любопытство солнца, ибо оно упорно стремилось проникнуть через разноцветное окно. Но, слегка вздув воздушные складки, розовая занавесь решительно преградила путь опасному в полуденную пору гостю.
Нежный фимиам плыл из серебряных курильниц, и в фиолетовой дымке арабские столики, причудливые вазы, шелковые ковры, тахты с атласными подушками, даже сами женщины, звенящие драгоценными украшениями, казались фантастическим видением.
– О моя царственная Лелу! – вдруг вскрикнула Гефезе. – Почему не вижу я среди пышного куста розу Гурджистана?
– Да будет для Нестан, возвышенная умом и сердцем Гефезе, твое благосклонное внимание бальзамом. Она все еще во власти тоски и черных дум о коварном князе.
– Не найдешь ли ты, великодушная Лелу, своевременным, чтобы я сказала княгине слова утешения? Может, она услышит мольбу моего красавца Джафара и пожелает владеть его сердцем?
– Это ли не ниспослание аллахом луча солнца в темную пещеру страданий!.. О моя Гефезе! Поторопись с дарами к обкраденной судьбой, верни ей надежду на счастье, и я буду сопутствовать тебе, как малый спутник большой звезды.
В не менее изысканных выражениях попросив вторую жену шаха быть приветливой хозяйкой и не позволить скуке пробраться в покои веселья, Тинатин и Гефезе вышли из сказки теней в суровую действительность. Пройдя два зала, они остановились у оконной ниши. И хотя их здесь никто не мог услышать, они близко склонились друг к другу, и только шепот слегка колебал прозрачную кисею.
– О аллах, что будет с царем Луарсабом, если шах-ин-шах поверит змеиному языку Баиндура, раздосадованного тем, что до «льва Ирана» все же дошел слух о Кериме, раздобывшем важные сведения в Гурджистане? Проклятый Баиндур-хан, боясь соперника, тайно переслал послание своему родственнику, а сын ада, Юсуф-хан, всем известный свирепостью, так прошипел в золотое ухо шах-ин-шаха: «Керим собака! Гуль! Он предался Саакадзе, с которым снюхался еще в Исфахане, и в угоду шайтану туманит мысли полководцев шаха, снабжая их ложными сведениями».
– Да отсохнет у скорпиона язык, чем провинился перед ним Керим?
– Разве тебе, алмазная Лелу, не известно, что скорпион, не успев ужалить другого, жалит себя, целясь в свой собственный хвост?
– Но благородный Караджугай неужели не защитит невинного?
– Защитил, вот почему шах-ин-шах не разрешил Баиндуру самому замучить пытками Керима, а приказал явиться к нему на грозный опрос.
– О аллах! Керим здесь?!
– Еще солнце как следует не проснулось, а Керим уже ждал у порога нашего дома… Ничего не утаил от моего Караджугая правдивый Керим. И причину гнева Баиндура раскрыл… да унесет шайтан к себе на ужин подлого хана!.. Желая поскорей вернуться в Исфахан и не смея ослушаться шах-ин-шаха, грозно повелевшего ему хранить жизнь царя Картли, проклятый задумал уготовать Луарсабу случайную смерть. То камень вдруг свалился, когда царь должен был выйти в сад на обычную прогулку, то змея оказалась у лестницы, по которой проходит царь, скорпиона вдруг нашли в покоях царя… Но зорко следит верный Керим, и ничего не удается изворотливому лжецу. В ниспосланной аллахом смелости Керим даже предупредил Али-Баиндура, что змея может перелезть через забор и ужалить жен хана, и хорошо, что он, Керим, вовремя заметил в стене башни расшатанный камень, иначе камень мог бы свалиться не на того, для кого был предназначен, и, словно не замечая глаз Баиндура, извергающих зеленые молнии, закончил: не сочтет ли хан уместным довести до острого слуха благородного Караджугай-хана о проделках глупого Баиндура? А правоверным известно, что случается с ослушниками воли «льва Ирана»… Взволнованнее становился торопливый шепот: «Спасти Керима!.. Спасти, если аллаху будет угодно…»
Отодвинув столик с изысканным дастарханом, присланным царственной подругой, Нестан оперлась на атласную подушку. В тонких пальцах забегал желто-красный янтарь. «Что дальше?» – в сотый раз спрашивала себя Нестан. Отчаяние, охватившее ее в первые дни, исчезло. Нет, она не доставит радости изменнику Зурабу, не примет яд, не разобьет голову о железную решетку… Очнувшись от тяжелого обморока, она вдруг неистово закричала: «Церковь покровительствует изменнику! Венчала с другой!..» Как смел арагвинец так подло забыть ее муки? Из-за коршуна попала она в черную беду!.. Но кто передал ей эту радостную весть, присланную Караджугай-хану проклятым Али-Баиндуром? Зюлейка!.. Она подкралась несмотря на осторожность доброй Тинатин. Говорят, не успела хорошо понять, о чем шипела змея, как упала она, Нестан, на пол, словно с дерева яблоко… Два месяца лежала ни живая и ни мертвая… И сейчас не знает – жива или уже похоронена… Тинатин умолила шаха позволить ей переселиться в дом царственной Тинатин. Как нежная сестра, ухаживает за ней подруга ее детских лет. Теперь открыто гуляют они в саду, вспоминая Метехи. Грузинская речь ласкает слух, слова утешения льют бальзам на раненое сердце. Но стоит ей остаться одной, снова и снова преследуют ее видения… Вот она стоит под венцом с Зурабом, вот скачет с ним на горячем коне… Развевается тонкое покрывало – лечаки… Зураб оглядывается на отставших оруженосцев, порывисто обнимает ее и жарко целует в дрожащие губы… Все ушло в вечность!.. Что дальше? Страдание, печаль? Зачем?.. Четки выпали из похолодевших пальцев. Нестан уронила голову на подушку. Кто знает, что такое тоска? Какая страшная, назойливая гостья! Нет, приживалка! Она вгрызается в сердце, и капля за каплей уходит жизнь… Что делать? Куда бежать от себя, как сбросить тяжелые мысли?
Как от мрамора, веет холодом от щек Нестан. Судорожно стиснули пальцы золотую кисть подушки. Нестан лежит неподвижно, силясь забыть о жизни, не знающей милосердия и щедрой на жестокость. И вошедшие Тинатин и Гефезе застали ее запутавшейся в мыслях, как в сетях.
В комнате «уши шаха» царило оживление, предвещавшее важные события. Но раньше чем выслушать вернувшихся накануне Булат-бека и Рустам-бека, шах пожелал выслушать своих советников. Эреб-хан тоже только что вернулся, он объезжал северные провинции – Курдистан, Гилян, Азербайджан. Там, иншаллах, тысячи при звуках первой флейты выступят в поход на Гурджистан. С юга, из Фарсистана, вернулся Иса-хан, муж любимой сестры шаха. Веселый, красивый, он одним своим видом вселял надежду на победу. Пусть прикажет «солнце Ирана», и его рабы истребят непокорных гурджи. Что они перед грозным «львом Ирана»? Прах! Больше ждать не стоит, пусть повелитель земли скажет алмазное слово.
– Аллах удостоил меня узнать много драгоценных слов горячего Иса-хана, но аллах не забыл подсказать мне, своему ставленнику, алмазное слово: осторожность. Да не устрашит моих полководцев Теймураз, величающий себя царем, не устрашат князья Гурджистана, мнящие себя владетелями. Но кто видел побежденного в битве Саакадзе? Кто забыл хитрость сына собаки, Саакадзе, с турками? Шайтан свидетель, не Абу-Селим-эфенди ли, сын гиены, славится хитростью лисицы и зрением ястреба? Сколько опытных лазутчиков возвратилось из земель Картли, а кто из них обогатил наш слух? Не успеет один поклясться на коране: «Аллах, аллах, Дигомское поле кишит, как червями, войском гурджи», как другой спешит на коране поклясться, что на Дигоми он, кроме ветра, никого не встретил. Не успел мулла за ним захлопнуть коран, как третий прискакал и, положа руку на коран, услаждает наш слух тысячей и одной ночью. Оказывается, Зураб, сын волка, согнал на Дигоми княжеские дружины, а куда пропали азнаурские, только шайтану известно. Но Саакадзе, сын совы, готовится к встрече с войском «льва Ирана». Да будет вам, ханы, известно: ни меткостью стрел, ни рыбьими пузырями с зеленым ядом, ни пушечными ядрами, – это Саакадзе предвидит, – а лишь только неожиданностью можно поразить коварного шакала, возомнившего себя барсом. Мудрость святого Сефи совпадает с моими мыслями… Придумайте, ханы, новые ходы на шахматном поле, и, иншаллах, вам не придется созерцать зад дикого зверя, следуя за хвостом его коня.
– Ибо сказано: не засматривайся на чужой хвост, когда свой еле помещается в шароварах.
Вслед за шахом засмеялись советники, как всегда, благодарно глядя на Эреб-хана.
Повеселев, шах приказал впустить беков, вот уже три часа ожидающих у порога справедливости и счастья.
Булат-бек и Рустам-бек привезли шаху Аббасу из Московии благоприятные вести. Но лишь только мамлюки несколько отодвинули в сторону голубой ковер с изображением «льва Ирана», угрожающе вскинувшего меч, и выразительно указали на вызолоченную дверь, Булат-бек затрясся, как лист пальмы под порывом обжигающего ветра пустыни, а Рустам-бек похолодел, словно провалился в прорубь северной реки.
Они вошли в комнату «уши шаха» бесшумно, на носках, и, смутно разглядев шаха Аббаса, сверкающего алмазами в глубине, как божество, пали на колени и склонились в молитвенном экстазе.
Шах Аббас согнал с губ усмешку и полуопустил тяжелые веки, не упуская беков из поля зрения.
Ханы-советники отодвинулись от тронного возвышения и, восседая на ковровых подушках, отражали на своих лицах, как в прозрачной воде, настроение властелина.
Выждав, шах Аббас чуть наклонил голову и доброжелательно произнес:
– Аали – покровитель – первый из первых, Аали – покровитель – последний из последних. Булат-бек и Рустам-бек, во славу Ирана, единственного и несокрушимого, говорите о Русии.
Булат-бек привстал и раболепно приблизился к тронному возвышению на два шага. Он подробно рассказал о почете, оказанном посланцам шаха, о подарках, о царе и патриархе и закончил:
– Шах-ин-шах наш! Спокойствие персиян, шах-ин-шах справедливый! Все, чего пожелал ты достигнуть в Русии, ты достиг. Свидетельствуем об этом мы, рабы твои, послы мудрости царя царей и прозорливости «солнца Ирана».
Шах Аббас, роняя слова, будто жемчужные зерна, медленно произнес:
– Что повелел передать мне царь Русии?
– Да исполнится все предначертанное тобой! – фанатично воскликнул Булат-бек. – Царь Русии повелел донести до твоего алмазного уха, что следом за нами он посылает к тебе, шах-ин-шах, послов. Они везут благоприятные грамоты и дары дружбы.
– Пусть свершится угодное аллаху! Но как встретили царь гяуров и патриарх неверных халат Иисуса? Говори без лишних восхвалений и сравнений.
– Велик шах Аббас! Полинялый халат Иисуса встречен царем Русии как вестник святого неба. Но патриарх Филарет – хитрый жрец церкови. Дабы доказать русийцам, что ты облагодетельствовал церковь Христа, возвратив ему халат, в котором Христос мученически прощался с земным миром, патриарх смело подверг святыню испытанию чудом.
Шах бесстрастно взирал на беков. И так же бесстрастно взирали на них советники-ханы.
Рустам-бек приложил руки к груди, затянутой в парчу, и, призвав на помощь «святое кольцо», продолжил:
– Шах-ин-шах, да живешь ты вечно! Нам неизвестно, почему гяуры решили дважды четыре раза открыто испытать святыню чудом, но святыня испытана, и чудо совершилось. Теперь Иран и Русия друг для друга – как лев для льва.
Ханы незаметно переглянулись. Караджугай погладил сизый шрам, а Эреб-хан так глубоко вздохнул, словно с наслаждением проглотил глоток сладчайшего вина.
Шах приподнял левую бровь, и Рустам-беку почудилось, что шах засмеялся. Между тем ничто не нарушало торжественную тишину комнаты, которая граничила с царствами Запада и Востока.
– Поясни, – сказал шах Булат-беку, – что значит испытание чудом и как проводилось оно умным патриархом.
– Город-царь Москву, как пояс, украшает улица, зовут гяуры ее Тверью. Там есть дом, где гяуры бога делают, и там, в богадельне, в русийского человека Тараса, сына Филаретова, огонь вселился, как шайтан. На двадцатый день великого поста русийцев привезли священники халат Иисуса в богадельню и шайтана из Тараса святым халатом выбили, как палкой пыль из ковра.
– Велик аллах! – благодарно вскинул шах Аббас искрящиеся хитростью глаза к голубым арабескам потолка. – Он на благо Ирана наделил халат Иисуса неземной силой… А ты, Рустам-бек, не разведал о других случаях чуда? Ибо там, где одно, – есть и два.
– Разведал, шах-ин-шах, – угодливо изогнулся Рустам-бек. – В Русии шайтан в медвежьей шкуре мед ворует. На их майдане женщина Марина вместо меда смолу продавала. Шайтан не знал и выкрал, а когда попробовал, то от отвращения взвыл и из шкуры выпал. В отместку послал шайтан на женщину Марину болезнь цвета смолы. Падала она, глаза закатывала и ногами била, целясь лягнуть шайтана, и брызгала ядовитой слюной. Принесли к ней священники халат Иисуса и начали битву. Шайтан ночью приходил, грозил Марине, рычал, копытами стучал. Но, бисмиллах, там, где одно, – есть и два. Выбил халат Иисуса из Марины шайтана, как семена из сухой тыквы. А шайтана загнали обратно в медвежью шкуру. И, захлебываясь благочестием, восхищенные священники гяуров зазвонили в шестнадцать сотен колоколов, заглушая звон десяти десятков серебряных монет, полученных Мариной на покрытие убытков за выкраденную шайтаном смолу.
Ханы благоговейно молчали и вскинули глаза к голубым арабескам потолка. Шах Аббас, казалось им, сосредоточенно вглядывался о одному ему видимый полюс мира.
– Велик Мохаммет! – как бы нехотя оборвал молчание шах. – Русия не придет на помощь Гурджистану. Царь Михаил не даст стрельцов гурджи Теймуразу. Бояре в длинных шапках привезут мне высокий знак расположения Русии к Ирану. Близка сокрушительная война мести, война «льва Ирана» с собакой Георгием, сыном Саакадзе.
Шах Аббас, сохраняя величие, с трудом скрывал радость: как ловко открыл он дорогу большой войне! Трепещи, Гурджистан!
Юсуф-хан бросал на Рустам-бека завистливые взгляды: почему именно он, глупец из глупцов, отмечен хризолитом счастья и бирюзой удачи? Шах дарует ему шапку с алмазным султаном и назначит ханом Ардиляна… И Юсуф-хан решил попытать счастья на деле, порученном ему Али-Баиндуром, а для удачи заранее воспылал ненавистью.
Видя, как возликовал шах, и считая этот миг благоприятным, Юсуф-хан почтительно проговорил:
– Мудрость «льва Ирана» подобна солнечному сверканию. До меня дошло, что, по повелению всемогущего, непобедимого шах-ин-шаха, гулабский лазутчик прибыл в Исфахан и успел уже скользнуть в дверь благородного хана…
– Караджугай-хана. Разве ты забыл мое имя? Я уже удостоился довести до алмазного уха шах-ин-шаха…
– Что бирюза из тюрбана Али-Баиндура три песочных часа блестит у порога Давлет-ханэ.
Шах снова засмеялся и подумал: «Надо будет послать моему веселому пьянице франкское вино».
«Иншаллах, устрою пир в честь Эреба, этого разгонщика грозных туч с чела шах-ин-шаха», – подумал Иса-хан.
– Стоит ли снова раскрывать коран ради муравья? Раскаленные щипцы принесут больше пользы и ему, и допросчику.
– Не спеши, Юсуф-хан, ибо сказано: торопливый однажды вышел на улицу, забыв дома голову.
И эта шутка Эреб-хана понравилась шаху, и он сказал:
– Мои ханы, в ночь на пятницу я услаждал себя чтением «Искандер-наме». Прославляя аллаха, Низами изрек:
…Ты даешь каждому и слабость и силу… От мураша ты причиняешь погибель змею… Мошка высосет мозг Немврода…Да будет тебе известно, Юсуф-хан: по повелению аллаха мошка через нос проникла в мозг Немврода и погубила тирана, оспаривавшего у аллаха божественность. От себя скажу: иногда муравей приносит больше пользы, чем тигр. – И шах резко ударил молоточком по бронзовому будде. Вбежавшему мехмандару он приказал ввести Керима.
В тысячах восхвалений мудрости шах-ин-шаха рассыпались ханы. Караджугай вздохнул: уже это хорошо, ибо Юсуф, явно подстрекаемый тайной просьбой Баиндура, стремится уничтожить зоркого стража царя Луарсаба.
Пристально оглядел шах Аббас вошедшего и застывшего у порога Керима. Приятная наружность и скромность располагали к пришельцу, но шах знал: не всегда хамелеон рядится в отталкивающие цвета.
– Караджугай-хан усладил мой слух рассказом о твоих путешествиях по Гурджистану. Ты удостоен мною лично сказать, что ты созерцал и что слышал полезного и вредного для Ирана?
– Всемогущественный шах-ин-шах, – Керим склонился до ковра, – под твоим солнцем Ирану нечего страшиться тщетных усилий воробьев стать соловьями.
– А Саакадзе ты тоже считаешь воробьем?
– Милостивый шах-ин-шах, если бы Саакадзе был даже слоном, он не смог бы хоботом притягивать к себе обратно птиц, налетевших на зерна Теймураза.
– До меня дошло, – вмешался Юсуф-хан, – что ты был принят Саакадзе, сыном собаки, почетно и одарен не в меру.
– Неизбежно мне ответить тебе, хан, что я нужен Саакадзе, как шакалу опахало…
Эреб-хан фыркнул, Караджугай одобрительно моргнул глазом, ибо заметил спрятанную в усах шаха улыбку.
– Но похож ли сейчас на свирепого полководца старший «барс»? Ты видел и слышал его? – сощурился Эреб-хан.
– Стремился, хан из ханов, но не всегда желание совпадает с начертанным судьбой… Как раз в тот день, когда я пригнал караван и сам, переодетый турком, хотел направить верблюдов к дому Саакадзе, он с ханум и сыновьями выехал в Ананури на свадьбу князя Эристави с дочерью кахетинского безумца, возомнившего себя царем. Мне и Попандопуло, из лавки которого мы смотрели на их проезд, осталось только вздыхать о неудаче.
– А почему ты так вежливо произносишь имя изменника, не прибавляешь «сын собаки»?
– Непременно потому, Юсуф-хан, что у турок собака священна.
– А ты разве турок?
– Слава аллаху, нет! И если бы пророку было угодно вложить в мои руки шашку, я бы не бежал с Марткобской равнины, как заяц от собачьего лая.
– Аллах! – вскрикнул побагровевший Юсуф, вспомнив, как он ловко скрылся на чужом верблюде из Марткоби. – Этот раб дорожит своей головой, как гнилым яблоком!..
– Ибо без желания аллаха и повеления шах-ин-шаха, – Керим снова склонился ниц, – и волос не упадет с моей головы.
Малиновые пятна поползли по лицу Юсуфа, он чувствовал, что ханы одобряют дерзкого, но он обещал тайному гонцу Али-Баиндура, что Керим будет растерзан палачами, и возмущенно крикнул:
– Как смеешь, презренный раб, упоминая изумрудное имя всемогущего шах-ин-шаха, не добавлять восхваления!
– Да будет тебе известно, усердный хан: изумруд подобен улыбке аллаха, он озаряет наместника неба, а неуместное восхваление только смешит умных и радует глупцов.
Юсуф-хан вскочил. Керим незаметно нащупал в складках пояса тонкий нож, которым решил пронзить свое сердце, если шах повелит пытать его… Но он должен спасти себя, ибо в этом спасение царя Луарсаба и царицы Тэкле… Вот почему вместо униженных поклонов и клятв верности он дерзко бросает оскорбление советнику шаха!
Ханы тяжело молчали, с тревогой поглядывая на грозного «льва Ирана», но шах продолжал внимательно разглядывать Керима. Он, как всегда, угадывал благородство: смельчак лучше погибнет, чем позволит оплевать себя, и неожиданно спросил, как Керим попал к Али-Баиндуру. «Остаться жить!» – сверкнуло в мозгу Керима… Али-Баиндур не осмелился сказать шаху, что получил Керима от Саакадзе, и он смело рассказал, как, будучи каменщиком, он воздвигал дворец Али-Баиндуру и, в изобилии наглотавшись пыли, остановился, чтобы вдохнуть воздуха. Тут же он получил удар палкой по спине: «Ты что, презренный раб, осмелился кейфовать?» На окрик надсмотрщика он, Керим, ответил: «Да отсохнет рука, обрывающая чудо, ибо на долю бедняков редко выпадает кейф». Заметив одобрительную усмешку шаха, Керим, совсем осмелев, продолжал:
– Аллах подсказал доносчику побежать к Али-Баиндуру. Выслушав о дерзости каменщика, хан сказал: «Как раз такого ищу». Назначив сначала оруженосцем, хан через сто базарных дней выучил меня опасному делу. Как священную книгу, перелистывал аллах годы и хан неизменно одобрял мои способы добывать в чужих землях слухи, отражающие истину… И по прибытии из Гурджистана хан выразил удовольствие видеть своего помощника невредимым и нагруженным ценным товаром…
Керим притворялся, что не догадывается о вероломстве Баиндура. Иначе, даже в случае спасения, он не мог бы вернуться в Гулаби.
Шах минуту молчал, и никто из советников не осмелился нарушить раздумье повелителя. И вдруг зазвучал голос. Нет! Это не был голос рыкающего «льва Ирана», не был голос грозного шах-ин-шаха. Нежнейшие звуки лютни разливались в воздухе… И казалось, Габриел, легко взмахивая крыльями, услаждает правоверных сладчайшим ветерком.
В смятении Караджугай-хан откинулся к стене. Безумный страх охватил Юсуф-хана: «Да будет проклят Али-Баиндур, натолкнувший его, Юсуфа, на разговор, вызвавший превращение Аббаса в ангела!..»
Эреб-хан моргнул раз, другой… Да прославится имя аллаха! На троне вместо шаха – золотая чаша, наполненная рубиновым вином. Язык Эреба не помещался во рту, он высовывался и вздрагивал, как у истомленного жаждой пса.
Бледные, с трясущимися руками, внимали советники неземному голосу.
– Аллах в своем милосердии неизменно благословляет кладку каменщиков, ибо они помогают всевышнему украшать созданную им землю. Они вкладывают свой, угодный аллаху, труд в стены мечети, в роскошные ханэ, в легкие мосты, соединяющие берега, и в прохладные лачуги правоверных. И в минуту раздумья я, шах Аббас, удостоился услышать благоухающий шепот аллаха: «Воззри милостиво на стоящего у твоего священного трона, и пусть его слова, подобно камню, будут правдивы и крепки. Да послужит кладка каменщика воздвижению башни величия Ирана».
Керим вздрогнул. Странный озноб охватил его, ноги подкашивались, и глаза приковались к озаренному ласковой улыбкой лицу шаха. И таким близким и родным вдруг стал повелитель повелителей… ближе деда, ближе жизни… и безудержно захотелось распластаться у подножия трона и в рыданиях, в горячем признании искупить вину. Керим подался вперед, нелепо взмахнул руками и… столкнулся с испепеляющим взглядом Саакадзе. Да, он был где-то здесь, за колоннами, он был рядом с Керимом, как всегда, на дороге странной судьбы Керима. И совсем близко чей-то голос – может, Саакадзе, а может, голос его совести – прошептал: «Опомнись, Керим! Ты доверился хищнику! Каменщик, твоя кладка никогда не воздвигала ханэ для бедняков, их лачуги слеплены из глины, а любимцы аллаха тысячами гибнут от каменной пыли и голода, воздвигая башни величия Ирана…»
Искушение испарилось. Где он? Почему не в рабате каменщиков? Разве он не сын этих бедняков? Точно мраморное изваяние, стоит Керим. Нет, он не подставит свою голову даже под золотой молот повелителя Ирана…
– О аллах, о Мохаммет, о двенадцать имамов! – фанатично воскликнул Керим. – Выслушайте благосклонно мои слова, как будто я произношу их в мечети. В щедротах своих, о аллах, ты начертал мне благополучие, ибо я, раб из рабов, удостоился лицезреть ниспосланного тобою наместника вселенной. Ты, о Мохаммет, насыпал в уши мои бирюзу, и я, словно у порога рая, слышу слова, подобные кристаллам золота, и вижу сквозь пламя восторга, как благословленный тобою зодчий из зодчих воздвигает узорчатой кладкой башню величия Ирана!.. – И как бы в экстазе Керим пал ниц и, ударяясь лбом о пол, восклицал: – Ни в минувшие века не было, ни в последующие не будет равного шаху Аббасу! Ты подобен морю, а я – капле, но твое снисхождение подняло меня до самого солнца, и я осмелюсь воскликнуть: о шах-ин-шах, твои изумруду подобные глаза отражают вселенную, у тебя ключ к сокровенным тайнам, ты видишь души правоверных!..
Шах пристально вглядывался в Керима: «Не иначе, как каменщик в ночь на одну из пятниц наглотался изречений Низами… Но если бы кто из ханов осмелился услаждать меня не важными сведениями, а обкуриванием фимиама, я без неуместного раздумья избавил бы его от испорченной мошкой головы».
– А теперь, Керим, без промедления выложи из своего сахарного сундука ценности, добытые в Картли. И еще запомни: выше солнца нет пути мыслям.
– Повинуюсь с трепетом и восхищением и отважусь, всемогущий шах-ин-шах, произнести такие слова: трудно угадать происходящее в Гурджистане, ибо оба царства напоминают западню, в которой запутался царственный баран… Майдан в Тбилиси подобен опрокинутому котлу с остатками пищи, на Дигоми, любимом поле Саакадзе, ни одного азнаурского дружинника, по дорогам ползут арбы, нагруженные скудной рванью… Ни веселые песни, ни смех не достигли моих ушей…
– А не заметил ты, что происходит в жилище собаки в Носте?
Керим похолодел: неужели за ним в Картли следили?.. Но он должен вернуться целым в Гулаби…
– Аллаху было угодно, всевидящий шах-ин-шах, чтобы я заметил лишь накрепко закрытый замок Саакадзе и в изобилии суровую стражу, подозрительно оглядывающую чужого… Все добытое о двух царствах Попандопуло я подробно описал Али-Баиндур-хану.
– Не стоило бы утруждать себя рискованным путешествием ради пустоты, если бы ты не предстал перед царицей, матерью царя Луарсаба. Она тоже молчала?
– О шах-ин-шах, надзирающий и руководящий! – обрадовался Керим. – Ты осчастливил вселенную своими мыслями. Царственной ханум передал я послание Али-Баиндур-хана. Он советовал старой царице написать еще раз упрямцу-сыну настойчивую просьбу покориться воле грозного, но справедливого «льва Ирана» и не томить ее, ханум Мариам, под замком проклятого аллахом Саакадзе, сына шакала. Сколько жалоб вылила на зазнавшегося Саакадзе, сына шакала, забытая всеми царица! Писала она Теймуразу, но он убеждал родственницу ждать более спокойного времени для переселения из Твалади… Жаловалась царица и на скудость определенных ей монет… на многое жаловалась толстая, краснолицая царица. Но когда я, твой раб, осмелился спросить, где находится жена гурджи Луарсаба, она замахала руками, словно черная птица крыльями, и строго приказала ничего не передавать упрямцу-сыну, ибо жена его лишилась разума и все равно что умерла… Рискнул расспрашивать о жизни и о войске, но себялюбивая ханум пространно говорит только о себе.
– О войске ты сам разузнал правду? По-твоему, его почти нет в Картли и Кахети.
Караджугай погладил сизый шрам на своей щеке… Юсуф злорадно усмехнулся. Напряженно прислушивались ханы, своею неподвижностью напоминающие аляповато раскрашенные глиняные фигуры.
«Я должен владеть своими мыслями, если хочу вернуться в Гулаби», – убеждал себя Керим, призывая на помощь самообладание.
– О шах-ин-шах, озаритель путей мира, дозволь у порога твоего трона изречь истину. В Тбилиси я сказал себе такое слово: «Керим, не покрой себя позором, не предайся себялюбию. Выслушай старого Попандопуло, держателя стаи лазутчиков, мастеров тайных дел, ибо ты здесь чужой и, даже уподобившись ящерице, проникнуть в трещины царства не сможешь… Но аллах вложил в твою голову пытливость, смотри и запоминай…»
– И ты запомнил, что у изменника Саакадзе только десять тысяч дружинников?
– Если твой раб осмеливается думать в твоем присутствии…
– Говори и знай: я люблю, когда мои рабы раньше думают, потом говорят.
– Осмелюсь сказать, я не совсем поверил Попандопуло…
Караджугай-хан облегченно вздохнул и строго спросил:
– Значит, грек умышленно ввел тебя в заблуждение?
– Нет, хан из ханов, я мастер опасных дел и не попадаюсь в шаткие ловушки, но разноречивость лазутчиков подсказала греку скупость. Осмелюсь думать, что в Картли больше десяти…
– Сосчитаем до двадцати, а тогда, испрося благословения святого Хуссейна, мне достаточно будет устремить одного Юсуф-хана с сорока тысячами сарбазов, чтобы разбить Саакадзе, как треснувший кувшин?
– Шах-ин-шах в своем милосердии разрешил мне говорить, и я осмелюсь сказать, – совсем тихо добавил Керим, – что и ста тысячам сарбазов найдутся дела в Картли и Кахети…
Караджугай снова облегченно вздохнул. Керим спасен, и царь Луарсаб не останется без защиты.
– Ты об этом говорил Али-Баиндуру?
– Говорил, и о многом еще говорил, всемогущий шах-ин-шах, но хан высмеял меня, – он верит греку, будто ни разу его не обманувшему, а мои сведения причислил к тревожному сну…
– Не хочешь ли ты переменить господина? – спросил милостиво шах.
– О сеятель правосудия! О свет истинной веры! О великий шах-ин-шах, неиссякаемый в своих щедротах! Да услышится мольба моя!.. Справедливый хан из ханов, Караджугай-хан…
– Знаю, знаю, мне мой сын Джафар передавал, ты ко мне просился в телохранители. Когда по велению святого Аали заблудившийся Луарсаб припадет к золотым стопам «солнца Ирана», я исполню твое желание.
Шатаясь, как пьяный, Керим радостно брел к домину деда. Он когда-то прощался с Исфаханом навеки, но подлый Баиндур снова приблизил его к подножию ада… Да возвысится имя аллаха! Он, Керим, вышел невредимым из поединка с могущественным шахом… Он сумел крепко держать колесо судьбы и не перешел черты, дозволенной его настоящим повелителем, который не цветистыми словами, а мечом добывает счастье беднякам.
Огромные черные тучи мечети ложатся на желтую площадь четырех углов. Керим теряется на ней, как песчинка в пустыне. Но, победив в страшном единоборстве, он словно обрел крылья, и они поднимают его над Исфаханом, над муравейником суеты и призраком величия.
«О господин мой Георгий Саакадзе! – размышляет Керим, ощущая прохладу облака на своей щеке. – Не ты ли удержал меня над пропастью, ибо, выведав сладчайшим голосом правду, шах не преминул бы отрубить мне голову… Но не нож палача передо мной, а бирюзовая тропа жизни. Если бы я был винопивцем, опорожнил бы сейчас целый кувшин. В Гулаби расскажу о подлости Юсуфа. Нет, я и в мыслях не заподозрю разбойника Али-Баиндура, иначе как дальше совместно с ним сокращать число дней? Это я говорю себе вслух, а думаю совсем тайно: как служить иначе светлому царю Луарсабу, как служить светлой царице?.. Но когда я просился к хану? Святой Хуссейн! Караджугай покровительствует мне!.. Ханум Гефезе по предопределению аллаха дружит с царственной сестрой царя Луарсаба. Не обе ли ханум приложили старание и нашли средство убедить Караджугая во имя царя Луарсаба защитить меня перед грозным шахом?.. Завтра пойду к Гассану, выведаю, намного ли шах приблизил Хосро-мирзу к его вожделениям; потом к ханум Гефезе, где застану ханум из ханум Лелу с посланием для светлого Луарсаба и… О, поспеши, Керим, ибо Юсуф-хан может не стерпеть второго поражения… Крылья опускаются». В поле зрения Керима попадает майдан. Запах лохмотьев, дынь, верблюжьего пота. Его обступают нищие. Далекое детство серой пылью застилает глаза. Он щедро раздает содержимое кисета, пожалев, что неизвестность заставила его оставить кувшин с золотыми монетами у деда. Вздохнув, он отдает вышитый бисером опустошенный кисет костлявой старухе и бредет дальше, а в ушах продолжает звенеть: «Я жив, я жив! Да будет солнце надо мною – я жив!»
– Не знаю, почему я еще жива? – восклицала Нестан. Она равнодушно предоставила прислужнице укладывать золотистые волны волос, продолжая стонать. В слезах ее застала вбежавшая Тинатин.
– О, сколь милостив Иисус! Сколь милосердна защитница страждущих влахернская божья матерь! – Тинатин осыпала поцелуями удивленную Нестан. – Ты не догадываешься о причине моей радости? О Нестан, шах-ин-шах разрешил тебе вернуться в Картли! Опусти же скорей в водоем забвения камень своей печали.
– Моя светлая Тинатин, сколько усилий ты приложила, вымаливая мне свободу! – Нестан бросилась целовать руки, плечи, колени царственной подруги.
– О моя сестра, моя красивая Нестан! Снова ждут тебя в дорогой Картли радость и счастье.
– Счастье? Счастье… – Нестан вдруг упала на ковер, и помутнели ее зеленые глаза. – Счастье!.. Кто даст его мне? Кем я вернусь в Тбилиси? Брошенная жена хуже отверженной возлюбленной… Пресвятая богородица, защити меня от насмешек княгинь, от жалости князей, от…
– Дева Мария!.. Но ты же вновь обретешь родных! Хорешани! Она ли не станет твоей хранительницей? А Русудан, а все «барсы»? О моя Нестан, как может птица, выпущенная на волю, предаваться тоске? Пусть бы мне изменили десять мужей, лишь бы увидеть Метехи, Луарсаба! – Тинатин испуганно умолкла, хотя в комнате никого не было и говорили они по-грузински. – Моя многострадальная, прекрасная из прекрасных, я бы жизни не пожалела, лишь бы осуществились твои пожелания! Не печалься, золотая Нестан, так богу угодно. Мой Сефи… да продлится жизнь шаха до конца света… но судьбы на чаше весов милосердного властелина неба… Я воспитала Сефи в любви к нашей Картли… Это ли не благо? Поговорим, дорогая, о твоем путешествии.
– О моем?.. – Нестан медленно провела ладонью по лицу. – Я остаюсь.
– Как ты сказала?!
– Здесь я любима тобою, живу, как царица, окруженная твоим вниманием, любовью Гефезе, Гулузар. Нет, к Русудан я не поеду, Зураб ее брат… К Хорешани тоже не могу: Дато связан с Зурабом, вместе собираются отразить нашествие… Я буду стеснять и отважных «барсов»… Монастырь? Нет, грешна я, не лежит мое сердце к тихой обители, сердце радости просит… Некуда мне ехать.
– Но разве Керим не передал надежды «барсов», Хорешани и даже Русудан увидеть тебя потому, что шаху незачем держать лишнюю заложницу? Как можешь сомневаться в нежности тебя любящих?
– Я все сказала… Не первую ночь думаю об этом… В Картли – на посмешище – не вернусь. Моя светлая, царственная Тинатин, если я еще не в тягость… оставь у себя…
– О чем ты просишь? Кто из безумцев может добровольно отказаться от совместной жизни с любимой подругой детских лет? Но да не воспользуюсь я твоим благородством!.. Шах уже повелел Караджугай-хану поручить Кериму сопровождать княгиню Нестан… в Тбилиси…
Нестан вскочила. О допросе Керима шахом она знала и сейчас полными ужаса глазами смотрела на подругу… Неужели Тинатин не догадывается, что шах не совсем доверяет Кериму? Наверно, гиена Юсуф-хан посоветовал испытать его. Не успеют они выехать, как Керима схватят и подвергнут пыткам, никакие клятвы Керима не спасут его. И палач, подкупленный Юсуфом, доложит шаху, что Керим признался в намерении бежать к Саакадзе, ибо давно служит у него лазутчиком.
Ужаснулась и Тинатин, выслушав Нестан. Необходимо снова предотвратить несчастье, от которого зависит жизнь Луарсаба, а может, и Тэкле…
Вскоре мамлюки несли Тинатин на носилках к дворцу Караджугай-хана.
Оставшись одна, Нестан подумала: «Я вернусь в Картли, если бог поможет умереть Зурабу раньше меня…»
А за обедом, угощая шаха изысканными яствами, Тинатин рассказала, что Нестан ни за что не хочет вернуться к презренным, изменившим шах-ин-шаху, и умоляет всемилостивого царя царей разрешить и ей согреться в лучах «солнца Ирана» и остаться при царственной Лелу, присоединив к ее восхищению и свое восхищение великим шах-ин-шахом.
Довольный шах Аббас тут же ударил в гонг, позвал Мусаиба и повелел вернуть княгине все ее драгоценности, сундуки с богатыми украшениями и звание княгини Нестан Орбелиани.
Поспешил и Караджугай-хан по просьбе Гефезе передать шаху мольбу Керима не посылать его в Гурджистан, ибо с отвращением смотрит он на врагов Ирана, и, если шах-ин-шаху будет угодно, он, Керим, под знаменем «льва Ирана» будет драться с неверными.
И вот, награжденный новой одеждой и кисетом с туманами, Керим выехал в Гулаби… Еще одно радовало его – Караджугай-хан передал ему грозное послание к Али-Баиндуру:
"…Жизнь царя Луарсаба неприкосновенна! И если случайная смерть постигнет царя гурджи, то и для виновников настанет преждевременный конец… Во имя аллаха милосердного и милостивого, так повелел я!
О Мохаммет! О Аали!
Шах Аббас, раб восьми и четырех!"
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Ненавистная пыль убивала голубизну неба мутила жалкую воду в арыках, оседала на поблекших листьях. Серо-желтые завесы пыли застилали Гулаби. Прильнув к узкому окошку, Луарсаб, стараясь реже дышать, с тоской вглядывался в приближающуюся к камню Тэкле, точно видел ее в первый раз после долгой разлуки.
Ушедшие годы, казалось, не тронули красоту Тэкле, только стан стал еще тоньше, огромные глаза, где помещались сто солнц, еще более ушли вглубь, и блеск их разливал тихую печаль. И когда приходил Керим, она уже не бросалась с вопросом: «О, скорей скажи, здоров ли мой царь?» – ибо чувствовала, что, щадя ее, Керим многое скрывает.
«Неизбежно мне устроить царице встречу с царем, – огорчался Керим. – Но найдет ли успокоение царица, увидя царя сердца своего? Где его чуть насмешливая улыбка? Где веселые огоньки в глазах? Где изысканная речь и изящная походка?»
Подолгу стоит Луарсаб перед иконой Христа, и мрачнеет его чело. О чем думает царь? О потерянной молодой жизни, о величайшей несправедливости судьбы, о потере отечества? Или снедает его невыносимая тоска по свободе? Нет, думает он о величественном сердце Тэкле. Она с ним неотступно, никакие стены не разделят их, ибо душа ее в его душе. Но долго ли страдать ей? Керим говорит – недолго… Он снова что-то затевает, но разве можно предотвратить судьбу?.. А она? Его розовая птичка живет лишь надеждой вновь видеть Луарсаба на картлийском престоле… Бедняжка не хочет понять – престол уже занят. Не Теймуразом, его нетрудно сбросить, в этом поможет и Саакадзе, – занят неумолимым роком… Пытался царь через Керима, через Датико умолять лучшую из лучших снять с его души тяжесть и уехать в Картли. Какими горькими слезами наполнились прекрасные глаза царицы! Жалобно, подобно раненой голубке, молила она посланников выпросить у царя милость вечно не покидать его, а если богу будет угодно, вернутся они в Картли вместе…
Возвратившись из Исфахана, Керим понял, как дорог он узникам Гулаби.
В взволнованных словах выразил царь Луарсаб свое беспокойство: ведь Керим находился в пасти «льва».
– Лев не тигр, иногда Мохаммет совесть посылает ему, – пробовал Керим шуткой скрыть смущение и душевную радость, вызванную заботливостью царя Картли. И суровый, много молчавший князь Баака нашел теплые слова для Керима. А Датико? Улучив минуту, когда их не могли видеть сарбазы, Датико крепко сжал в объятиях друга и произнес благодарственную молитву влахернской божьей матери, сохранившей жизнь обладателю золотого сердца.
А в маленьком домике? Сколько нежности было в приветствии прекрасной царицы, она даже обеими руками привлекла к себе его голову и поцеловала в лоб. Он, Керим, как сраженный стрелой, упал ниц и покрыл ее маленькие кефсы благодарными поцелуями. Шумно радовались родители Эрасти, его духовного брата. Ханум Мзеха все повторяла: «Сын мой, Керим, сын мой!» – и слезы текли по ее морщинистым щекам.
Нет, он не смеет рисковать собою, не смеет забывать, что обязан охранять и печься о дорогих его сердцу людях, – вот почему он привез Али-Баиндуру богатые подарки и в тонких выражениях высказал радость встречи с ханом из ханов, которому обязан своим возвышением.
Слегка растерявшись, Баиндур уверял, что беспокойство о Кериме вырвало из его груди розу сна, и пусть знает помощник, Ростему подобный, что у Баиндура найдется средство отомстить Юсуф-хану за злобу, которой он вдруг воспылал к его посланцу. И, высыпав на голову Юсуфа кувшин проклятий, Баиндур стал подробно расспрашивать о шах-ин-шахе. И тут Керим уверил Баиндура в благосклонности к нему «льва Ирана». Только испытанному в преданности хану может доверить властелин Ирана такого важного пленника. Что же до Юсуфа, то и Керим, когда они вернутся в Исфахан, найдет случай отплатить злоязычнику тем же, ибо шах-ин-шах не поверил клевете, и благородные ханы едва скрывали возмущение…
Баиндур не на шутку встревожился – как бы Юсуф не выболтал правду. Что стоит один Эреб-хан с его острым, как бритва, языком! А шах дорожит Эребом, как талисманом. Но еще хуже внимание Караджугая к Кериму. Караджугаю шах верит, как собственной голове. И Баиндур, всячески задабривая Керима, уделял ему почетное внимание, приглашая на совместную еду и игру в «сто забот». Такой крутой поворот не обманул Керима, он стал еще осторожнее. И напрасно юзбаши Багир, желая снова войти в доверие хана, без устали следил за Керимом. Он совсем потерял надежду уличить в чем-либо счастливца, как вдруг однажды ночью заметил тень, крадущуюся в конюшню.
Беспрестанно оглядываясь, Керим дважды озабоченно обошел двор и, убедившись, что никто не подглядывает, вошел в ханскую конюшню и принялся седлать коня. С бьющимся сердцем Багир проскользнул в конюшню стражи, отвязал своего берберийца, обмотал войлоком копыта и, когда смельчак скрылся за воротами, поскакал за ним в темноту.
Наутро он злорадно рассказывал Баиндуру, как выследил Керима, который оборвал бег своего крокодила как раз у задней стены сада богатого купца-грека и сам словно сквозь землю провалился. Ничтожный льстец еще накануне купил ароматную мазь и, очевидно…
Дальше Баиндур не слышал, он вскочил, отбросил парчовую туфлю, рванул со столика ханжал и забегал по ковру…
Багир выпучил глаза, но хан, не обращая на него внимания, выскочил за дверь, побежал через двор и ворвался в домик Керима.
Кальян струил приятный, как греза, дым. Керим возлежал на шелковых подушках. Увидя через окно бегущего Баиндура, Керим еще удобнее улегся и принял вид утомленного человека.
Задыхающийся от возмущения Баиндур не мог говорить. Правда, при его появлении Керим вскочил, засуетился, явно стараясь побороть усталость. С трудом овладев собою, Баиндур насмешливо спросил:
– Вероятно, ты провел ночь в беспокойстве о крепости? Этот царственный пленник – источник постоянных волнений…
– Да, хан из ханов, я плохо спал ночь.
– О треххвостый шайтан! Только наделенный аллахом глупостью спит хорошо, когда под рукой теплая ханум.
– О сеятель радости, откуда я мог взять ее? – Керим смущенно заерзал на тахте.
– Откуда? – захрипел Баиндур. – Из-под одеяла мужа!
– Клянусь Кербелой, злой дух нашептал в твои усеянные алмазами уши нескромные вести, ибо я в большой тайне пробирался к ней…
– О сын шайтана и водяной женщины! Как смеешь думать, что я о твоей скромности забочусь?
– Удостой, хан, рассеять недоумение, зачем тебе заботиться о муже?
– О каком муже? Пусть его саранча загрызет, я о себе…
– Но, клянусь Меккой, хан, я и в мыслях не посмел бы тянуться к твоей собственности.
– Не посмел? А по-твоему, гречанка – твоя собственность?
– Гречанка?!
– О пятихвостый житель ада! Как мог ты предполагать, что я останусь в неведении?
– Не завидуй мне, хан, ибо гречанка, лаская меня, произносит твое имя. Она не перестает сердиться: «Щенок! – это я. – Ты даже пошарить как следует не умеешь! Вот Али-Баиндур настоящий хан!..» Знай, хан, когда ханум в твоих объятиях, несправедливо жаждать другого…
– В моих объятиях ханумы забывают, что родились когда-то! – Баиндур захлебывался хохотом, видя, как Керим едва скрывает гнев.
– И почему улыбчивый див, обитающий в мире веселых сновидений, допускает, чтобы муж торчал, как вбитый в стену гвоздь? Сколько гречанка его ни убеждает поехать за новым товаром, он мотает головой, подобно необстриженному козлу, и хрипит: «А кому здесь нужен твой товар? Я не глупец, рисковать…»
– Постой, Керим! Клянусь морским быком, я нашел способ избавиться от рогатого ревнивца хотя бы на сто дней…
– Хан, твоя благосклонность да послужит примером правоверным! Я никогда не забуду твоей доброты.
– Что?! Уж не утащил ли улыбчивый див дерзкого в мир сновидений? Что я тебе – евнух? О десятихвостое чудовище, мне самому нужна огнедышащая гурия!.. А к мужу я пошлю Багира: моему гарему нужны новые шелка, – пусть явится ко мне, я сам передам ему список и задаток. Пусть едет в Каир, Багдад или хоть к шайтану под душистый хвост, но не меньше, чем на сто дней!..
– Ночей, хочешь ты сказать, щедрый хан… шайтан днем свой хвост на раскаленный гвоздь вешает.
– Да станет муж гречанки жертвой раскаленного гвоздя!
Баиндур ушел веселым – опять приключение, опять гречанка!
Поправив подушку, Керим предался раздумью: «Глупец Багир легко поймался на удочку, теперь перестанет, как тень, таскаться за мною, ибо, кроме насмешек, от Баиндура ничего не получит, от меня тоже. Лишь выманив на всю ночь Баиндура из крепости, можно свершить то, что должно свершиться».
На другой же день Баиндур намеревался послать за мужем гречанки, но, объевшись у красивой хасеги дыней, катался два дня по тахте. Суеверный холодок прокрался в сердце Керима, но он постарался отогнать мрачное предчувствие и, утешая Баиндура, обещал у гадалки достать скородействующее целебное питье.
Ночью, закутавшись в богатый плащ, Керим притворно крадучись выскочил из калитки. Багир бросился было за ним, но вдруг повернулся и опрометью кинулся к Баиндуру.
– Хан! Керим снова, оглядываясь, как вор, исчез в темноте улицы.
Лицо Баиндура покрылось темными пятнами.
– Клянусь ночным хвостом шайтана, я выброшу тебя из Гулаби! Ты, верблюжий помет, приставлен мною следить за пленником или за моим верным помощником? Или тебе неизвестно милостивое внимание шах-ин-шаха к Кериму, которому он подарил новые одежды и кисет с монетами? Или не Керим избавляет меня от лишних забот? Или… – Тут хан схватился за живот и так завопил, что от неожиданности Багир упал с табуретки. – Прочь, зловредная дыня! Не смей летать дальше позволенного. Спи, сопливый индюк, когда Керим украдкой покидает крепость… ибо мне ведомо, куда он исчезает!..
Петляя, как лисица, Керим, как всегда, раньше свернул к базару и, только убедившись, что за ним никто не следит, юркнул под мост, а через некоторое время вышел с другой стороны в латаной мешковине с капюшоном, надвинутым на лицо, и, согнувшись, побрел к знакомой улочке.
Чуть горбится глинобитный забор. Вдали проходит верблюд, мерно звеня колокольчиками. Едва заметно из глубины выступает калитка. Зеленый жук вылез из расщелины и, кажется Кериму, насмешливо смотрит на него. Стараясь не вспугнуть жука, условно стучит Керим и скрывается в полумгле. И вот он уже в объятиях старика Горгасала.
– Тебя, Керим, ждут не только светлая царица и Мзеха, – и, сняв с Керима нищенский плащ, в котором он никогда не входил в домик, старик с хитрой улыбкой распахнул перед ним дверь.
По веселому голосу и по расставленной на пестрой камке богатой еде Керим, раньше чем увидел, догадался о приезде Папуна. Несмотря на тысячи предосторожностей, предпринимавшихся Папуна, и сейчас, как всегда, встревожился Керим.
– Э, отвергающий веселье! – подтрунивал над испуганным другом Папуна. – Я для твоего спокойствия переоделся цирюльником и за сорок агаджа отсюда продал коня, которого купил, как только очутился во владениях ангела из рая Магомета. Своего оставил по ту сторону рая Теймураза… Никто не хочет лечиться пиявками, – говорят, сборщики шаха даром высосали даже нужную кровь. Пришлось мне, по бедности, за десять агаджа отсюда купить не верблюда, а тощего осла, которого я тащил на своей шее до последней деревни. Тут мне удалось избавиться от зазнавшегося ишака, не желавшего отойти от меня хотя бы на десять шагов и с вожделением взиравшего на мою шею. Вижу, Мзеха горит желанием знать, как я избавился от ишака? Я выбрал самую бедную лачугу и привязал к молотку калитки большой пучок свежей травы. Ишак, думая, что это его обычная полуденная еда, за которой я лазил по оврагам, снисходительно помахал хвостом и принялся жевать. Тут я поспешно привязал его к косяку двери и убежал, слыша за собой грозные призывы обманутого. Но Керим еще не доволен? Значит, я напрасно карабкался, как черепаха, по дну оврага?
– О мой ага! Каждый твой приезд да благословит аллах и да приветствует… ко тревога наполняет мое сердце.
– Э-э, лучше наполни себя вином. Уже сказал – ни человек, ни даже птица не лицезрели оборванного цирюльника с тощим выцветшим хурджини на спине.
Папуна извлек из хурджини бурдючок и перебросил его Кериму. О делах решили говорить в следующую ночь, ибо торопиться не к чему: Папуна пробудет здесь не меньше пятнадцати дней.
– Иншаллах, луна не опоздает благосклонно осветить путнику дорогу домой. Но разве близость войны не подсказывает торопливость? – удивленно спросил Керим.
– Подсказывает, – согласился Папуна, – потому сюда спешит мествире в короткой бурке и с ним четверо зурначей.
– Во имя неба, зачем им нужна смерть от руки Баиндура?
– Не прыгай так, вино расплескаешь. Их жизнь неприкосновенна, ибо они из Ферейдана. Что уставился на меня, как заяц на медведя? Или вправду не знаешь, что милостивый шах Аббас, растеряв половину грузин, угнанных из Кахети, поселил оставшихся в благословенной пустыне Ферейдана?
– Аллах видит, это мне известно.
– А разве тебе неизвестно, что, боясь, как бы голод не вырвал у него из алмазных когтей оставшихся в живых, изумрудный «лев Ирана» позволил кахетинцам ежегодно покидать Ферейдан на два месяца, дабы могли заработать для своей семьи на хлеб и воду…
– Да просветит меня Аали, да возрадует! Разве мествире тоже из Ферейдана?
– Для Али-Баиндура – да; для тебя, Керим, они из Тбилиси. Нарочно круг по желанию Димитрия сделали, полтора месяца назад Тбилиси покинули… Я здесь условился ждать.
– Дорогой Папуна, что прельщает их в Гулаби?
– Раньше всего, моя Мзеха, желание царицы Тэкле, высказанное в прошлый мой приезд. Скоро царю Луарсабу минет тридцать шесть лет… В день его ангела моя маленькая Тэкле хочет обрадовать светлоликого грузинской музыкой… Видишь, дорогая Мзеха, заработок прельщает. По моему желанию мествире-зурначи, будто странствующие ферейданцы, повезли несчастным кахетинцам много персидских монет, одежду тоже… на двадцати верблюдах…
– А кто, мой Папуна, мог дать столько монет? – сокрушенно покачал головой Горгасал.
– Георгий дал… Георгий Саакадзе. Одежду для бедных Хорешани собирала у княгинь больше полугода. Вардан Мудрый тбилисских купцов обложил… От Кахети скрыли, боялись предательства.
«Как велик мой большой брат!» – Тэкле смахнула слезу, но вслух она тихо обронила:
– О мой дорогой Папуна, неразумное желание высказала тогда я, сердце требовало… Сколько хлопот, риску. А где петь мествире? Где играть зурначам? Ведь даже на базаре небезопасно им показаться. День ангела царя сердца моего… Но где, где им петь?
– Где же, как не у подножия башни, под окном царя и Баака?
Тэкле, вскрикнув, осыпала лицо Папуна поцелуями.
Она знала, сколько усилий стоит другу подготовить эту усладу для узника-царя.
Волнение охватило всех. Казалась непостижимым чудом грузинская песня в Гулаби.
– Почему молчишь ты, друг Керим? – вдруг оборвала радость Тэкле.
– О моя повелительница, я наполнен восхищением! Пожеланное тобою да исполнится, аллах приведет нас тропой счастья к берегу благополучия.
– На время оставь аллаха в покое и придумай, как убедить шакала не противиться воле шаха и свободно допустить певцов.
– Небо ниспослало мне мысль, и я от нее не отвернулся.
– Я не сомневался в милости неба. – Папуна похлопал по плечу Керима. – Эх ты, нелуженый котел, тебе давно пора советником шаха стать!.. Уже знаю, какой хитростью ты его перехитришь.
– Мой ага Папуна, если аллаху будет угодно, я стану слугой моего господина Георгия Саакадзе, ибо он уже помог мне отуманить искушенного во лжи и хитрости шаха. Но мой путь в Картли аллах протянул рядом с дорогой светлой, как луна в день ее рождения, царицы Тэкле, и да предопределит всемогущий счастливое возвращение на царство царя Луарсаба, и да исполнится…
Едва забрезжил свет, Керим направился к серединной башне. С удовольствием прислушиваясь к доносившимся стенаниям, он вошел в комнату сна. Баиндур так корчился на ложе, точно духи зла перепиливали его невидимой пилой.
Керим успокоил хана: гадалка всю ночь напролет варила трудное лекарство и поклялась – хан после трех чашечек совсем поправится. И, мысленно пожелав Али-Баиндуру, чтобы у него после третьей выпали все зубы, Керим поставил на стол сосуд с питьем, приготовленным стариком Горгасалом из опия и каких-то трав, наполнил принесенную чашечку и преподнес хану, но тот потребовал, чтобы «волшебный лекарь» глотнул первым. Смеясь, Керим исполнил законное желание. Выждав некоторое время, Баиндур наконец выпил содержимое чашечки. Вскоре его толстые губы расплылись в блаженной улыбке: «Клянусь рукою Аали, шайтан бросил свои шутки; теперь я погружусь в сновидения, и да вознаградят меня за муки ада сладострастные пери!»
После трех чашечек хан совсем поправился, но слабость приковала его к ложу, а одолевшая скука подсказала не отпускать от себя Керима.
Развлекая хана разными историями о шалостях нечистого и веселых проделках дочерей морского царя, Керим как бы мимоходом сказал, что гадалка советует узнать, кто купил для хасеги дыню, и, во избежание повторения болезни, не притрагиваться больше ни к одной дыне, купленной этим сыном сожженного отца.
Точно кто-то подхлестнул Баиндура, он вскочил и, когда по его повелению явился старший евнух, приказал немедленно узнать все о дыне. Оказывается, евнух уже узнал. Дыню-кермек прислал Багир, желая угодить хасеге, удостоенной вниманием благородного Али-Баиндур-хана… Обрадованная редкой чарджуйской дыней, хасега охладила ее до блеска и угостила повелителя.
Хан побагровел: «Багир? Может, этот шакал подкрался к стене сада и… Надо тщательно осмотреть забор». Он громко возвестил, что, когда к нему вернутся силы, он собственноручно отхлещет кизиловым прутом хасегу, а Багиру укажет его настоящее место – пусть он сменит онбаши Силаха, который уже год томится в сторожевой башне «Ястреб», оберегая дорогу к рубежу Кахети…
Керим огорчился, Багир верен хану, жаль его отпускать, и хотя насмешливый джинн подсунул ему на базаре редкую дыню, но сам он ее не вкусил, а отослал красивой ханум.
– А откуда узнал, что моя Тухва красива?
И, вдвойне свирепея от подозрительности, Баиндур-хан приказал евнуху немедленно изгнать Багира.
«Наконец я нашел способ избавиться от слишком назойливого лазутчика, – радовался Керим, – надо очистить крепость от лишних глаз. Десять преданных Багиру сарбазов последуют за ним, – они не перестают шептаться, что нищенка, сидящая от зари до зари на камне, не кто иная, как жена джинна, ибо ее не устрашают ни дождь, ни зной… Да не допустит аллах достигнуть вредному шепоту слуха Али-Баиндура, собаки из собак».
Кериму казалось, намеченное идет хорошо. Он передал князю Баака Херхеулидзе письмо из Тбилиси, привезенное Папуна, и посоветовал удлинить часы прогулок, ибо лицо светлого царя все больше становится похожим на желтую розу печали. Давно позабывший радость Баака повеселел: именно воздуха мало Луарсабу, и царь с трудом скрывает желание хоть еще полчаса побыть в саду. К сумеркам мрачная башня становится еще мрачнее, ибо час его прогулки совпадает с заходом солнца не только на небе, но и на земле: в этот час Тэкле покидает камень обречения… Не легко достался Кериму такой порядок, и только решительный довод, что царь отказывается выходить в сад, пока он видит из окна стоящую Тэкле, а что без воздуха совсем слабеет царь, заставил Тэкле исчезать с последним солнечным лучом.
Выходя из башни царя, как ее называли, Керим увидел уже сменившего Багира онбаши Силаха и бесстрастно рассказал ему о причине гнева хана на Багира. Слишком назойливое внимание юзбаши к царственному пленнику возмутило Баиндур-хана, – ведь ему, а не ничтожному Багиру, шах-ин-шах поручил Гулаби…
Силаха охватил ужас, и он в душе поклялся лишь для виду иногда приближаться к ступенькам башни, но не подыматься наверх, ибо это ни к чему. Благородному Кериму покровительствует Караджугай-хан, а Керим слишком зорок и не забывает проверять жилище царя гурджи и с восходом солнца и когда светило уходит в свой чертог на отдых. Но не только онбаши – испугались и сарбазы: их также устрашала участь ушедших в башню «Ястреб», вокруг которой простирается пустынная степь и нет поблизости даже глинобитного кавеханэ. Они также решили забыть те глупые слова, которые Махмед говорил о нищенке.
Так, развеяв сгустившуюся вокруг Луарсаба тьму, осторожный Керим опять принялся развлекать Баиндура. Но хан слушал его рассеянно и на пятый день болезни неожиданно спросил, где живет гадалка. Керим, искусно скрывая тревогу, сказал, что живет она за базаром, возле кладбища, – и не хочет ли хан сам убедиться в ее умении угадывать то, что должно случиться? Но старуха только ночью дома, днем она оборачивается рыбой и собирает травы на дне реки. В равной мере боясь и кладбища и волшебной рыбы, Али-Баиндур надменно заявил: не ему удостаивать гадалку своим посещением, но он поручает Кериму схватить рыбу ночью, ибо она жена шайтана, иначе чем объяснить смущение лекаря, который на коране поклялся, что от ядовитой дыни выздоравливают не раньше чем через двадцать дней, и то если заболевший, кроме жидкого риса, ничего не ест, а он, хан, сегодня утром проглотил курицу, начиненную душистой айвой, и сразу ощутил в себе на все способную силу.
– Тебя, хан, осенила аллаху угодная мысль, но не найдешь ли ты более разумным раньше получить целебное питье, а потом заманить рыбу волшебства в сеть наказания приманкой золотого тумана?
– О Керим, я знаю, ты найдешь средство доставить мне удовольствие видеть, как будет прыгать на огне ханум шайтана.
– Слушаюсь и повинуюсь. Может, отправиться с сарбазами и притащить ее сейчас?
Но хан запротестовал, – пытать гадалку он хочет на базаре, чтобы развлечь правоверных, а сейчас он еще слаб. Потом Керим прав, раньше нужно запастись целебным напитком…
Озабоченный и взволнованный, вошел на следующий день Керим к хану. Ночью гадалка заставила его ликовать большим ликованием, ибо, едва возвратив ему приветствие, сказала, что луна три дня опоясывала себя разноцветной лентой – предзнаменованием радости. И когда он, Керим, положил перед ней два аббаси, она проворно бросила в кипящий котел цветные камни и вот что произнесла: "Хан Али-Баиндур и ты, ага Керим, возвратитесь, не позже чем к байраму, в Исфахан, ибо аллаху угодно, чтобы царь Гурджи наконец воскликнул: «Ла илля иль алла Мохаммет расул аллах!» Шах-ин-шах возвратит прозревшему его царство, а Али-Баиндур-хан будет вознагражден «львом Ирана» большим богатством и почестями.
– О Керим, эта жительница ада – да станет она жертвой ослиного помета! – хочет обмануть нас.
– Я тоже ей подарил слово сомнения: «Где доказательства истины твоих предсказаний, о гадалка?» Подумав не более часа, она ответила: «Между двумя пятницами в Гулаби прибудут пятеро с веселым грузом. Если они хорошо заработают, ваше дело получится. И хану и тебе, Керим, они будут предлагать свой товар, будьте щедры, ибо ваше благополучие в их приезде. И все свершится, как я сказала. Замбур-бамбур! Если же они не прибудут – значит, бамбур-замбур, и я тут ни при чем».
Али-Баиндур так разволновался, что сразу выздоровел. По нескольку раз он заставлял Керима повторять сказанное, и Керим слово в слово повторял. Чтобы сократить время ожидания, Али-Баиндур собственноручно выпорол кизиловым прутом оголенную наложницу Тухву за дыню-кермек. Но нетерпение его не уменьшилось. И он торопил Керима выведать у гадалки: не шепнул ли ей супруг ее, шайтан, благоприятное замбур-бамбур!
В домике Тэкле волнение. Папуна, ушедший навстречу мествире, вернулся сегодня. О радость! Мествире с четырьмя зурначами в трех агаджа от Гулаби и в четверг уже прибудет прямо на базар. До полночи друзья все обсудили. Поднявшись, Тэкле достала из шкатулки жемчужное ожерелье:
– Возьми, Керим, и отдай мествире и зурначам за песни для царя Луарсаба.
– О светлая царица, увеличь доверие к твоему вечному рабу. Монеты и драгоценности, бархат и парча – все приготовлено мною. А надев ожерелье, ты прибавишь блеска к твоей красоте и возрадуешь глаза святого царя Луарсаба.
– Что, что? Как ты сказал? О Керим, о мой дорогой Керим! Где ты видел ходящих по земле святых?
– Слава всевидящему властелину властелинов. Он определил царю Картли Луарсабу Второму быть святым, ибо обыкновенному не снести столько страданий…
– …отмеренных щедрой рукой всевидящего, – добавил Папуна. – Здоровье Луарсаба! Другую чашу за него выпью в Метехи.
Тэкле, широко раскрыв глаза, горестно проговорила:
– Керим, дорогой Керим! В субботу светлому царю тридцать шесть лет! Более шести лет мой царь в плену… Пресвятая богородица, не слишком ли много испытания для преданного православной церкови? В день святого ангела я хочу быть с моим царем… Керим, пусть ценою жизни, пусть я не буду жить после! Если узнают сарбазы, приму яд… И об этом все!..
Устремив взгляд куда-то далеко, Тэкле дрожала, – казалось, она увидела то, чего никто не может видеть. И такое смятение охватило ее, таким ужасом горели, как черные солнца, глаза ее, и так взметнулись тонкие руки, что, казалось, вот-вот она взлетит и исчезнет в надвигающейся черной туче.
Первым очнулся Керим, он незаметно смахнул упавшие на щеку холодные капли.
– О царица цариц, разве пророк не подсказал тебе подходящее к месту слово: «Керим, раб мой, приказываю тебе!»? Хотя недостойно произносить рядом с тобою свои мысли, тоже скажу: ты увидишь царя. И если проклятый Мохамметом хан Баиндур догадается – раньше его убью, потом спасу тебя, и только тогда о себе подумаю, ибо и у меня яд как раз есть.
Никто не отговаривал Тэкле, ибо знали – не поможет. Папуна, скрывая острую боль, словно от вонзенного в сердце кинжала, постарался отвлечь дорогих, как жизнь, друзой от черных мыслей. Наполнив чашу, он протянул Кериму.
– Пей, мальчик, твой аллах не в меру снисходителен, иначе чем объяснить целость Эреб-хана, ведь, наверно, в год он выпивает караван вина. Об этом, сидя в один из весенних дней на зеленой траве, поспорили два пророка – Илия и Магомет. Первый уверял: нет вреда от входящего в рот, – вред от исходящего, ибо человек может убить словом, может осквернить слух неподобающей хулой и, святотатствуя, может плюнуть в лицо проповеднику, уверяющему, что аллахи на небе заняты только благополучием людей, ими же для чего-то сотворённых…
Второй пророк, твой Магомет, возразил: вред большой и от входящего в рот, ибо не всем свойственна совесть. Один может съесть быка соседа, потом своего петуха, потом ничью утку, потом лесного медведя, потом полевого зайца. Увидя, что еще не сыт, съест соловья аллаха и, чтобы приятнее было, выпьет сначала холодную воду из горного источника, потом воду из реки, орошающей долину, потом горькую воду из кувшина соседа, потом сладкий виноградный сок из бурдюка врага. И, только опорожнив у друга бочку бродящего маджари, почувствует себя счастливой свиньей…
Старик Горгасал, воспользовавшись смехом, усердно вытер уголки глаз, где таились слезы, Керим учтиво улыбался. Мзеха уверяла, что забыла, когда так смеялась. Только Тэкле ничто не занимало. Она казалась легкой тенью, следовавшей за уходящей жизнью.
Сегодня особенно тихо. Даже солнце не жалит, даже птицы не поют, даже пыль лежит не шелохнувшись. Пристально всматривался Луарсаб через решетчатое окно в тоненькую Тэкле, закутанную в чадру. Как-то особенно тихо стояла она, и, казалось, привычно поднятый к его окну взор ее был сегодня особенно неподвижен.
Вдруг все засуетились. Распахнулись ворота крепости, на откормленном жеребце выехал Али-Баиндур, за ним Керим и десять сарбазов.
Силах проводил их взглядом и приказал запереть ворота. Он был доволен жизнью в Гулаби, – после пограничной башни крепости Гулаби казалась раем… Конечно, раем, – ибо в глубине сада, отведенного царю Гурджистана для прогулок и поэтому отгороженного высокой стеной, кто-то услужливо проделал щель, и в одну из ночей, проверяя сад, он, Силах, очутился у «щели рая», и тотчас по другую сторону оказалась служанка старшей жены Али-Баиндура. Правда, вчера он немного испугался, но Керим добродушно похлопал его по плечу и тихо посоветовал быть осторожнее.
Не успел Али-Баиндур показаться на базарной площади, как, словно град на купол минарета, на него посыпались приветствия и пожелания. Особенно старались купцы. Но Баиндур никому не возвратил приветствия. Он сосредоточил внимание на пяти мествире. Окружив его коня, они в песне воздали ему хвалу и призывали аллаха даровать счастье хану из ханов. Понравилось восхваление хану, но когда мествире в короткой бурке, жалуясь на скупость базарных правоверных, к которым по милости аллаха и он сейчас принадлежит и которые по милости шайтана не опустили в его папаху ни одного бисти, просил ради сладости жизни вознаградить их за далекий путь, Али-Баиндур нахмурился: если даже каждому дать по три абасси, и то выйдет пятнадцать. А это целое богатство. Проклятая гадалка не могла уменьшить плату вновь обращенным в мохамметанство за их веселый товар. Тут Керим шепнул, что можно обогатить предвестников счастья за счет узника-царя.
– Как так? – удивился хан.
Керим засмеялся:
– Пусть завтра с зарей придут к башне и до ночи поют грузинские песни под окном Луарсаба. Царь непременно вышлет им много монет, ибо соскучился по песне. И пусть – раз ему суждено скоро вернуться на царство.
Баиндур разразился хохотом: конечно, пустой кисет может приблизить к гурджи желание сменить Гулаби на Метехи. А мествире, кружась вокруг коней, продолжал сетовать: он в сладком сне увидел, что распродаст свой веселый товар выгодно, иначе они лучше свернули бы в Ардебиль… Керим поспешил утешить странников. Завтра они получат все, что обещал им святой Хуссейн в начале путешествия, в Гулаби…
Выслушав Керима, мествире посетовал: разве можно предугадать мысли пленника? Вдруг нечистый удержит его руку, или песни он разлюбил? Стали роптать и остальные певцы. Тут Керим возвысил голос: если они по своей воле не придут с зарей, сарбазы их пригонят палками, ибо продать выгодно свой веселый товар они должны здесь, раз аллах так предопределил.
Вернувшись и застав Датико во дворе, Керим крикнул, чтобы он отправился к садовнику и закупил побольше фруктов для завтрашних гостей, а каких гостей – не сказал. Баиндур не переставал злорадствовать: князь Баака каждый абасси считает, наверно, после праздника заболеет от жадности.
– Э-э, – крикнул Керим вдогонку Датико, выезжавшему на коне, – скажи глухой, пусть пораньше завтра прибудет, много подносов надо чистить…
Датико, буркнув: «И так успеет», поскакал по пыльной дороге.
До конца жизни не мог забыть Луарсаб эту субботу…
Едва взошло солнце, Датико, позевывая, вышел за ворота, вглядываясь в пыльную даль. Постояв, он круто повернулся и направился в комнату Баака. А Керим, опираясь о косяк двери, приказал Силаху сменить стражу и пойти поспать. Ведь Силах ночь напролет бодрствовал, пусть его сменит полонбаши.
По направлению к бойне сарбазы гнали баранов. На другой стороне два кизилбаша складывали, словно черепа на поле боя, пустые тыквы. Провезли в мехах воду, отгоняя бичами изнемогающих от жажды собак.
Привычно буднична Гулаби. Керим поднялся по каменным ступенькам в башню, – так он делал каждый день. Обойдя коридоры и убедившись, что ни один сарбаз не пролез в преддверие жилища царя, Керим кашлянул. Из комнаты Баака поспешно вышел Датико. Разговор был отрывистый, затуманенный:
– Аллах пусть проявит к вам правосудие… Придет, и скоро.
– О, помилуй нас, Иисус!
– Да возвысится величие Мохаммета… Ты хорошо объяснил садовнику, чтобы его притворщица пришла только во вторник и никак не раньше? Ибо царица, как и в первый раз, придет в ее залатанной чадре.
– К лишнему абасси я добавил слова: царь хочет три дня молиться, и в таком деле женщина ему ни к чему.
Керим подавил вздох и спросил Датико о нише в комнате Баака. Оказалось, что там уже навешано много платья, где и укроется царица в случае непредвиденной опасности.
– Благожелатель да ниспошлет удачу, – заключил Керим, – и светлая царица сможет три дня пробыть с царем сердца своего.
Так, незаметно для посторонних, Датико наверху, а Керим внизу подготовляли появление Тэкле в башке.
Луарсаб ждал. Он вынул платок с вышитой розовой птичкой, подаренный ему прекрасной Тэкле в незабвенный день ее первого посещения, прижал к губам, и внезапно к сердцу подкрался холодок: почему-то ему почудилось, что птичка устремила свой полет вверх, бросив белый платочек, как прощальное приветствие. Но он отогнал прочь гнетущее предчувствие, – разве так много у него счастливых минут?.. Скоро он прижмет к себе любимую, он осыплет ее жаркими поцелуями и словами любви. О, как хороша она! Опять наденет она мандили, вплетет в шелковые косы любимые им жемчуга. А ножки… Как нежны они в золотистом бархате! Вот он видит, как горит, словно луна, алмаз на ее челе… А уста ее тянутся к его устам, и он ощущает аромат розы, освеженной утренней росой.
Внезапно к окошку, словно со дна колодца, поднялись нежные звуки чонгури, и кто-то задушевно запел:
В вышине увидел звезды, – Разве к ним стремлюсь, гонимый? Подошел – не звезды это А глаза моей любимой. Нету дна в них, плещет море, Сколько солнца в их глубинах! В них цветы рождает лето… Слышен голос голубиный: "В облаках вершину Картли Я увидела … Разлуку Мне с любимым предвещали, Счастье я отдам за муку. Взор его дороже жизни В душу мне вливает пламень … Что ковры мне! И что шали! Замок мой – дорожный камень". Встречу пой во мгле, чонгури. Два цветка огнем объяты… Две звезды упали в сети Две души, как небо, святы. Круг хрустальный – где начало? Нет гонца для духом сильных… Торжествуй, любовь, на свете, Вечной юности светильник!Изумленно внимал Луарсаб грузинским напевам, весь преобразился он. Конечно, Гулаби с ее ужасом только страшный сон. Вот откроет он глаза – и окажется вместе с любимой, неповторимой Тэкле в Метехи… и… Да, да, Тэкле с ним, и песни Грузии с ним… О, как много на земле счастья!.. И жаркие поцелуи, которые он уже ощущал, и ее глаза с голубой поволокой, отражающие небо, которыми он вновь восхищался, наполнили его уверенностью, что скоро он и Тэкле будут неразлучны там, в далекой, как солнце, Картли.
Луарсаб подошел к узенькому окошку и просунул через решетку бирюзовый платок с привязанным драгоценным кольцом Багратидов-Багратиони. И вмиг внизу заиграли прославление династии и возник звонкий голос мествире:
Славим светило на огненном троне. Озарено на земле им все сущее!.. Славим династию Багратиони, Meч Сакартвело отважно несущую! Славим деяния! В мире подлунном Третий Баграт на стезе амирановой В битве покончил с эмиром Фадлуном, Стяг свой пронес над землею арановой. Славим того, кто в темнице – не пленный, Помнит заветы Давида Строителя… «Высится памятник силы нетленной». Славим самих сельджуков сокрушителя! Славим Тамар, что моря межевала, Нежной рукой покоряла империи! Раз умерла – и сто раз оживала В неумирающих фресках Иверии. Славим гасителя яростных оргий Грозных монголов! Рукою старательной Их поражал, как дракона – Георгий, Разума витязь – Георгий Блистательный. Славим того, кто мечом опоясал Картли! Один он плыл против течения. Мужеством сердца народ свой потряс он. Первый Симон смерть попрал в заточении. Славим тебя, Луарсаб солнцеликий! Не укрощен ты решеткой железною. Витязь грузинский, ты мукой великой Поднят в века над персидскою бездною. Славим династию Багратиони, Меч Сакартвело отважно несущую! Славим светило на огненном троне, Озарено на земле им все сущее!Горячо благодарил Луарсаб свою розовую птичку за день радости. Сколько усилий, наверно, ей стоил сегодняшний праздник!.. Но Баака уверяет, что не успел азнаур Папуна передать в Тбилиси старейшему мествире, неизменно носящему короткую бурку и соловьиное перо на папахе, желание царицы Тэкле, как сотнями собрались певцы, горящие желанием петь для светлого царя Картли. И лишь осторожность старейшего мествире заставила их подчиниться его выбору прославителя Картли. Остальное подготовил Керим…
Разостлав на тахте шелковую камку, Датико поставил перед восторженно улыбающимся царем грузинские яства, приготовленные Мзехой, и тонкое вино, привезенное Папуна, и посоветовал подкрепиться к приходу царицы. Но Луарсаб, прильнув к решетке, с волнением смотрел на улицу.
– Пора, – шепнул Датико и вышел.
Улица, примыкающая к башне пленника-гурджи, заполнилась сарбазами, сбежались и жители. Силах велел гнать их от ковра, на котором сидели музыканты, палками и расставить цепь, чтобы никто не приблизился к башне. Зато соскучившихся сарбазов никакими палками нельзя было загнать в крепость. Они плотным кольцом обступили ковер и, открыв рты, зачарованно слушали. А когда двое из зурначей, вынув большие платки, пустились в пляс, сарбазы оживленно подзадоривали их гиканьем и рукоплесканиями.
По средней площадке угловой башни ходил полонбаши, зоркий, как ястреб. Вдруг он остановился как вкопанный, протер глаза, закрыл их и снова открыл. Наваждение зеленого джинна не исчезало. Справа, со стороны базарной площади, появился садовник с женой, служанкой пленника-царя. И тотчас слева, со стороны Речной улицы, тоже вышел садовник с женой в такой же залатанной чадре. Они по разным улицам одновременно приближались к крепости. В третий раз протерев глаза, полонбаши облегченно вздохнул: садовник, шедший с женой со стороны базарной площади, исчез, и поднимал пыль чувяками теперь только один садовник, семенивший впереди жены. Решив плетью проучить неуча, чтобы в другой раз не двоился, полонбаши устремился по лестнице вниз…
Слышим звуки труб, Крепок лат закал, В Картли вражий труп Будет рвать шакал!Поет мествире, и вновь перед отуманенными глазами Луарсаба оживает далекое прошлое. Широко распахиваются ворота Метехского замка, слышится топот коней, взлетают пестрые значки…
Широко распахнулись ворота Гулабской крепости, на неоседланном коне пронесся полонбаши, раздался учащенный топот копыт, взметнулась плетка…
Звенят струны чонгури, звучит любимая Луарсабом песня:
Грозен строй дружин – Одна линия. Мсти врагам грузин, Карталиния!..Выезжает юный наследник Луарсаб, небрежно придерживая поводья. Турки вторглись в Картли, но что может устрашить молодость? Небо над ними безоблачно, прекрасна жизнь. И в голубой воздух, как сокол, устремляется гордый взор.
Камень гор трещит, Шашки жгут у плеч, Рубит турок щит Багратидов меч.Льется грузинская песня…
Из крепости Датико вынес большой поднос с фруктами и жареным барашком и кувшин вина с чашами. Он громко извинился за скромное угощение – гостей не ждали, – но пообещал скоро, когда царь вернется в свой удел, угощать их тридцать дней и тридцать ночей. Что же касается благодарности, то царь вышлет им, когда они захотят прервать песни, кисеты с монетами и каждому на память по куску бархата и золотому украшению.
Всю эту речь, произнесенную по-персидски, Силах не преминул передать злорадствующему Али-Баиндуру. И хан встретил вошедшего Керима с нескрываемым ликованием.
– Подаяние! О имам Реза! Теперь откроются врата нужд! Баака разорен больше чем наполовину, это ли не приблизит его к желанию выскочить из гулабского болота… Керим, пусть шайтан унесет к себе на ужин гадалку, ее предсказания сбываются! Может, и нам показать щедрость и разрешить ягненку Луарсабу и лягушке Баака посидеть на нижней площадке? Два перевернутых шара песочных часов на свежем воздухе могут воспламенить в гяурах мысль поскорее отправиться в преисподнюю, это все равно, что в Картли.
Керим содрогнулся: уж не замышляет ли Баиндур столкнуть царя с площадки и, приписав злодейство прибывшим певцам, пытать их на базаре и отнять все подаренное царем?.. Или чтоб голова от воздуха закружилась и царь сам упал?.. Керим решительно запротестовал. В крепости суета; наверно, немало народу протиснулось к стенам, желая даром насладиться грузинской музыкой. Не следует вводить врагов в соблазн помочь царю раньше времени вернуться в Гурджистан.
Али-Баиндур высмеял своего помощника, чья осторожность граничит с трусостью. Но Силах тоже высказался за осторожность и, помня щель в саду, восхитился ага Керимом, запершим на большой замок вход в круглую башню. В душе вполне одобряя действия Керима, хан продолжал его высмеивать, пока слуга не напомнил о часе полуденной еды.
А песни Грузии ширятся, взлетают к верхнему окошку башни, как волны на желтоватую скалу. Несутся в пляске зурначи, расплескивается веселье! Взметнулась завеса прошлого, хлынули видения.
Вот молодой царь Луарсаб буйно встряхивает кудрями. Он пирует с горийцами на крепостном валу, под щитом царицы Тамар. А далеко внизу город Гори в зеленой дымке опаловых садов. Любуется Луарсаб круговой пляской, и ширится песня, потрясая крепостной вал:
Гей! Послушайте, грузины, это было в век Тамар, Кто не знает из картвелов век царя царей Тамар? Вот однажды шел по Картли путь вдоль гор и рек Тамар, Из долин и гор стекался весь народ скорей к Тамар.Тамар! Видит ее такой царь Луарсаб, какой живет она в фреске Ботания. Богиня очарования и правительница мудрости! И он мысленно клянется повести Картли путем Тамар к величию и славе… Чеканят ритм суровые плясуны. Под цинцилы проплывают в тумане стройные горийки. Высокие голоса подхватываются мощными басами:
Пронеслась гроза. И снова голубое небо тихо, И Тамар повелевает здесь построить Горисцихе. На горе, где непокорный сокол вдаль глядел, где вихорь Слил певца с волной, поныне видим крепость Горисцихе…Прикрыв за собой калитку, Керим прислонился к стене и, как бы слушая песню, незаметно подозвал Датико:
– Проходит час, предопределенный аллахом… Царицы нет… Медлительность – сестра неудачи. Или, может, заболела? Нет, и тогда бы пришла… Бисмиллак, может…
Внезапно мимо них промчался взъерошенный полонбаши с красным от возбуждения носом. Керим пытался остановить его, но полонбаши соскочил с коня, рванулся в калитку и исчез.
В самом благодушном настроении Баиндур доедал жирного каплуна и намеревался уже пододвинуть к себе блюдо с пилавом. Но тут с грохотом распахнулась дверь, вбежал полонбаши и, задыхаясь, выкрикнул:
– Хан, садовник проклятый колдун, он ведет под чадрой не жену!..
– Во сне шакал послал тебе садовника? И как посмел под чадру лезть? Или ты каплун, или уже евнух?
Баиндур расхохотался, потом подозрительно оглядел полонбаши.
– Не увидел ли ты бесхвостую собаку? Может, она надушила твой рот и ты благоухаешь истиной?
– Нет, я увидел… пери. Ага Керим повелел мне следить за базарной улицей: не крадутся ли к башне лазутчики Булат-бека. Аллах толкнул мои глаза в другую сторону, и вмиг я увидел садовника, ведущего свою глухую и немую жену. Я выскочил на улицу угостить его плетью, чтобы не портил мне глаза. И как раз когда я взмахнул плетью, служанка споткнулась о камень… О Аали! О Мохаммет! О имам Реза! Рубанда зацепилась и… атлас, подобный небу Исфахана, бархат, подобный спине пантеры, заблестел в лучах солнца. А когда она в замешательстве схватилась за чадру, я увидел маленькую руку, белизной подобную утреннему облаку, густо унизанную перстнями… Тут я подумал: раньше хан из ханов должен…
– А тебя не ослепил пятихвостый житель ада? Пери идет сюда?
– А куда ей еще идти, если к царю спешит? Думаю, сговорился кто-то один с кем-то другим красавицу к гурджи привести, обрадовать ради дня рождения…
– Да будет тебе известно, думать смеют умные, а ты… – Баиндур внезапно вскочил. – Идем, может, правда, тут заговор… Через женщину весть посылают… И откуда музыканты? Почему только по-грузински поют?..
В этот миг Керим изумленно смотрел на приближающегося садовника: неужели ага Папуна догадался для большей верности дать садовнику пол-абасси, чтобы привел царицу? Неосторожно доверил тайну…
– Не кажется ли тебе, о Керим, что царица двигается слишком медленно? – подавленно прошептал Датико.
Керим не успел ответить, как из калитки выбежал Баиндур, за ним Силах, полонбаши, два евнуха, гурьба слуг.
Песня оборвалась! Затихли струны… Садовник с женщиной приблизился к калитке. Увидев страшного хана, он словно прирос к месту. – Кто с тобою, сын сожженного отца?! – грозно крикнул Баиндур.
Садовник задрожал, он хотел что-то сказать, но вдруг вспомнил истязания факира и, захрипев, упал к стопам Баиндура.
– Кого, слюна осла, ведешь к пленнику?! – еще свирепее выкрикнул Баиндур.
Нащупав за поясом тонкий нож, побледневший Керим незаметно переглянулся с Датико, и тот наклонил голову. Он понял: пока Керим бросится на хана, он, Датико, воспользуется суматохой, схватит царицу, исчезнет с нею.
Баиндур уже не сомневался, что тут заговор. Он велел поднять за шиворот помертвевшего садовника, ударил его по одной скуле, потом по другой и, обещая ему пытки огнем и железом, требовал без утайки рассказать правду и выдать разбойников, подкупивших его.
Перепуганная служанка помнила, что от ее притворства зависит благополучие семьи, но сейчас она действительно онемела.
– Хан, – наконец нашел в себе силу вмешаться Керим, – кого же может несчастный садовник привести, как не жену?
– О ага Керим, – заикаясь, пролепетал садовник, – шайтан меня подговорил. Хай, хай! Иначе бы как осмелился я, тень ничтожества?.. Хотел остатки еды получить… О ага Керим! – и вдруг завопил: – Жена глухая и говорить не умеет… О хан из ханов!
– Жена? – Баиндур зловеще расхохотался. – С каких пор твоя обезьяна в атласной одежде ходит? И еще скажи, не одолжила ли твоя ханум у гречанки руку с кольцами? И еще хочу спросить…
– Трынь! – лопнула струна чонгури. Упал на ковер барабан. Музыканты поднялись. Надвинулась толпа. Гул, притаенный ужас; кто-то с воплем: «Мохаммет, прояви милосердие!» бросился бежать.
Датико почувствовал во рту нестерпимый жар, словно от раскаленного железа. Он незаметно приблизился к застывшей в чадре женщине. Керим, напрягая волю, подошел к Баиндуру:
– Удостой мой слух еще одной клятвой, о садовник из садовников! – издевался торжествующий Баиндур. – Э, сейчас не стоит, – когда на огне будешь вопить: «Хай! Хай!», тогда поклянешься! Ибрагим, посмотри моими глазами на красавицу, если воистину хороша, – отведи в мой гарем. Я не хуже… многих высокорожденных сумею угодить ей. – Баиндур трясся от хохота, предвкушая раскрытие заговора, предстоящие пытки и наслаждение.
И эти пленительные картины так обрадовали хана, что он не замечал ни страшного напряжения Керима, сжимавшего поясной нож, ни застывшей от ужаса толпы, ни очутившегося рядом с ним Датико.
Только евнухи бесстрастно взирали на участников странного происшествия. Опытной рукой, коричневой, как пергамент, Ибрагим отдернул чадру, приподнял рубанд и внезапно отскочил. Он разразился таким безудержным смехом, что Керим на миг остолбенел, до боли сжав рукоятку похолодевшими пальцами.
– О пери! О роза рая Мохаммета! – пищал евнух. – О источник услад! О!..
– Или и ты соскучился по цепям? – взревел Баиндур.
– Хан, какой презренный кабан посмел смутить твой покой? – насилу выговорил евнух. – Эта пери – кляча садовника, немая, и глухая. Я по приказу ага Керима каждую субботу проверяю ее курдюк, называемый почему-то лицом, и стараюсь закончить осмотр задолго до люля-кебаба, ибо святой Хуссейн запрещает портить вкус еды созерцанием непристойностей.
Вдруг в воздухе промелькнул увесистый кулак, и Датико с размаху хватил полонбаши по спине:
– Беги, глупец! Хан с тебя сдерет шкуру и опустит в кипящий котел за свой позор.
Никто не обратил внимания на шепот Датико. Толпа гудела, сарбазы выкрикивали такие шутки, что закутанные в чадры любопытные женщины разбежались. Керим, бледный, подался вперед, – он заметил, как в этот миг Тэкле в изнеможении опустилась на камень.
Едва скрывая ярость, Керим подошел к Баиндуру:
– Хан, кто посмел подвергнуть тебя насмешкам? Почему раньше не приказал мне потихоньку разведать, не подменили ли враги служанку? Аллах ниспослал садовнику бедность, но в награду разрешил ему родиться правоверным. А евнух, высмеяв уродство его жены, оскорбил раба пророка на весь Гулаби.
Али-Баиндур метнул на Керима взгляд, полный злобы, и заорал:
– Полонбаши! Хвост дохлого верблюда!
Но сколько вслед за Али-Баиндуром ни кричали сарбазы и даже смельчаки из толпы: «Полонбаши! Змеиное яйцо!», «Полонбаши! Колотушка мула!» – никто не отзывался.
Впоследствии выяснилось, что полонбаши так бесследно исчез из Гулаби, словно джинн растворил его в черной воде.
Скрежеща зубами, Баиндур направился обратно к калитке. За ним Силах, два евнуха, гурьба слуг.
Датико развеселился и, показывая на пальцах, зычно крикнул служанке, чтобы она поднялась в покои князя Баака, там для нее вдоволь объедков…
Садовник, чуть не плача, говорил Кериму:
– Шайтан соблазнил, иначе как осмелился бы тебя ослушаться? Разве не ты, ага Керим, дал моим детям и внукам еду и одежду? Шайтан шептал: «Три раза плюнь на добро, садовник, поспеши к башне, там пир и веселье, поспеши! Только издали смотри, там собрались уже все дышащие в Гулаби. Почему ты не смеешь? Ты, тень ничтожества, может, обратишь на себя взгляд ага Керима, и он позволит твоей старой жене после веселья собрать остатки. Поспеши, иначе сарбазы сами их растащат». Я и раза не плюнул, ага Керим, за спиной других хотел стоять.
Молча слушал Керим, обрадованный тем, что этот бедняк, о том и не подозревая, спас своим неожиданным появлением не только царицу Тэкле от позора и царя от немыслимых терзаний и отчаянных решений, но и жизнь Кериму, жизнь Датико, ибо неизвестно, сумели ли бы они скрыться с царицей. И если бы даже Кериму удалось вонзить в ядовитое сердце Баиндура нож, что стало бы с благородным из благородных Луарсабом и гордым из гордых Баака, если бы в пылу безумия сарбазы растерзали его, Керима? Какой страшный ураган бедствий аллах счел нужным повернуть в сторону спасения. Но что случилось? Не иначе как ангел, страж царицы, уберег ее от смертельной угрозы… Надо подняться и рассказать князю Баака о случившемся.
Безропотно выслушал Луарсаб весть о новом крушении надежд. Рок!.. Всюду, как тень, за ним следует рок… «Тэкле! О моя Тэкле!»
Словно услышав крик души, подобный крику раненого орла, Тэкле вскинула к решетчатому окошку глаза, наполненные мукой.
А далеко внизу под окошком вновь ударили по струнам, и до вечерней зари неслись любимые Луарсабом песни…
В тумане расплылся Метехский замок. Медленно исчезают зубчатые стены Горисцихе… Но кто? Кто это у ворот Носте?.. Она, розовая птичка! Вот она опускается перед ним на колени и рассыпает белоснежные розы. Она, предсказанная, но в тысячу раз прекраснее. Тэкле, подобная белому облаку. О, как розы, целомудренны ее слова: «Пусть небесными цветами будет усеян твой долгий земной путь…» Долгий! О господи!..
Зазвенела струна:
Пир князей забурлил. Звоны чар У чинар Карталинских долин, Любит кудри чинар Гуламбар, Но сардар Любит рог крепких вин.Поют ли эту песню музыканты под гулабской решеткой, или снова перебирает струны чонгури ностевский певец? Луарсаб судорожно проводит ладонью по бледному лбу, стирая холодные капли пота… А над ним уже плачет небо, и золотые слезы падают в настороженное ущелье. И Тэкле с изумленным восхищением смотрит на него, внимая бессмертной песне любви:
Если б чашею стал чеканною, Красноцветным вином сверкающей, На здоровье ее ты бы выпила Под черешнею расцветающей…Все нежней звенят струны чонгури. И под гулабской решеткой приглушенно, как ручей в густых зарослях, журчат слова:
Иль твоим бы я стал желанием, Сердца самою сладкою мукою, Иль хотя бы твоею тенью стал – Незнакомый навек с разлукою.Луарсаб с трудом разжимает руки: «Жди меня, Тэкле…» Как бездонны глаза Тэкле, какой дивный свет излучают. «Буду ждать всю жизнь…» И снова выступает Метехи… каменной петлей кажутся стены, мраморные своды источают вечный холод. Тонкими пальцами перебирает Тэкле струны и тихо, тихо поет, устремив на него два черных солнца:
Как же мне смеяться без смеха его? Как же мне петь без взгляда его?..Тихо перебирают струны музыканты, и слеза за слезой падает на пыльный ковер. А там, наверху, в темничной башне, прильнул к решетке Луарсаб, потрясенный и безмолвный, вслушиваясь в лебединую песню:
Как же мне жить без любви его? О, люди, скажите, как жить Мне без любви царя сердца моего?..Болью и надеждой отзывалась во встревоженном сердце Тэкле каждая тронутая струна. Темнело персидское небо, и где-то на минарете монотонно тянул призыв к молитве муэззин:
– Бисмилляги ррагмани ррагим…
Восторженно смотрели сарбазы на пляшущих в честь Луарсаба зурначей. Вновь вынес им Датико блюда с яствами и кувшины с вином, и у каждой из пяти чаш положил тугой кисет. Мествире, взяв чонгури, пропел прощальную песню:
Арало, ари, арало – о-да! Как ручей с горы, так бегут года. Но утес стоит, в бурях не ослаб, Славься, витязь наш! Славься, Луарсаб! Не достать тебя никакой стреле, Не доступна высь, где парит душа Ярче во сто крат солнце в полумгле, Славься, Луарсаб, Луарсаб – ваша! Арало, ари арало – о-да! На поклон пришли мы к царю сюда, И в сердцах у нас ты приют обрел, Славься, Луарсаб! Гор родных орел! Выше, Картли свет! Мрак темницы, сгинь! Перед высотой и тюремщик – раб! Пусть весна идет! Льется с неба синь! Славься, витязь наш! Славься, Луарсаб!Прижав к решетке влажный лоб, слушал царь Картли прощальный привет… И вдруг ясно осознал, какая страшная катастрофа чуть не произошла сегодня. Рискуя жизнью, Керим пытался устроить ему свидание с неповторимой Тэкле… Струна за окном оборвалась… Луарсаб долго стоял у окна… Было невыносимо тяжело прощание с нежданно пришедшей грузинской песнью… Но неумолимо время, оно не останавливается ни ради радости, ни ради печали, и холодной поступью приближает час встречи и расставания; и чем ближе этот жестокий час, тем страстнее хочется остановить его.
Сумерки сгустились. Тэкле подняла затуманенные глаза. В узком окошке едва виднелись смутные очертания фигуры. Внезапно из окошка, словно раненая птица, вылетел крик: «Остановись, Тэкле! Не покидай меня, розовая птичка! О боже, сотвори чудо! Моя, моя прекрасная царица!» Тэкле кинулась к башне, ломая руки, она простирала их к верхнему окошку…
Тихо из-за камня ее окликнул Горгасал. И, как неживая, поплелась Тэкле домой. А за ней назойливо тащилась ненавистная судьба. «Что ей надо? – шептала Тэкле. – Зачем преследует? Разве не насытилась моими страданиями?.. Нет, нет! Не моими, я разве страдаю? Вот хожу, смотрю на небо, окружена любящими, смею лежать на мягком ложе… Царя пощади! О беспощадная судьба, зачем избрала царя жертвой своей злобы? Зачем преследуешь? Скажи, какой выкуп хочешь за него? Мою жизнь? Бери! Бери ее! О, если бы имела тысячу жизней, до последней отдала бы тебе за царя сердца моего…»
Старик подхватил покачнувшуюся Тэкле и почти на руках внес ее в дом…
Нить надежды вновь оборвалась. Погас светильник, но не свет звезд. В их иссиня-желтом блеске Папуна теперь ясно видел обломок черного камня на грузино-персидской пограничной черте.
Туда сейчас устремился мествире, переодетый купцом. Его бесценный товар – важные наблюдения и мысли Папуна, имеющие силу предупреждения и предназначенные только для Георгия Саакадзе.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Даже солнце удивилось, почему сегодня раньше него поднялись амкары. Недаром оно вдруг покраснело. Еще бы! Впервые пришлось стать свидетелем подобной войны.
Не потому ли так нещадно жгут багряные лучи? Но что может пресечь накипевшую злобу?
Ничего не замечали спешившие к месту поединка амкары: ни странно затихших садов, ни болтовни сорок, всегда предвещающих ссору.
Молодые подмастерья шли шумной гурьбой и весело обсуждали, почему их уста-баши согласились провести важное собрание не у оружейников, как требовала установившаяся традиция, а в амкарстве медников?
– Богатые медники, потому им уступили…
– Немножко назойливы тоже.
– А кожевники Дабаханэ не назойливы? А почему не добились своего?
– Заносчивы сереброчеканщики, а тоже не добились…
– Почему на медников набросились? – вступился за свое амкарство широкоплечий подмастерье, сдвинув густые рыжие брови. – Разве только богатством славимся? Разве наши предки не были искусными ковачами, умевшими придавать безжизненным плоским листам меди формы римских и греческих кувшинов, котлов, тазов, в которых одинаково нуждаются и княжеские замки и деревенские сакли?
– Этим только гордитесь? – засмеялся оружейник, проведя черными пальцами по едва пробивающимся усикам. – Думаю, в оружии Картли тоже нуждается.
– Если о войнах вспомнили, – не уступал медник, – прямо спрошу: разве в выпуклых боках старинных кувшинов не отражаются радостные и грозные события? А заплаты на днищах котлов не свидетельствуют о пережитых вторжениях врага? Или кто-нибудь станет оспаривать, что вмятины и рубцы на чашах и амфорах не говорят об ударах монгольских сабель, турецких ятаганов или персидских копий? И как лицу витязя придает мужественную красоту багровый рубец, так меди придает большую ценность неистовство врага…
– Э, э… остановись! – захохотал оружейник, подмигнув подмастерьям. – Иначе забудешь, что котлы и кувшины умели только получать удары, а отражать их всегда со звоном умоляли оружие.
– Оружие, конечно, почетное дело, только не очень весело махал бы шашкой тот или иной князь, если бы вместо кожаного седла у него под задом танцевал медный таз.
Под гогот подмастерьев оружейник наконец заявил, что его амкарство уступило ковачам из-за нежелания слишком ссориться с амкарами Кахети.
Но сереброчеканщик заупрямился: он наверно знает причину щедрости оружейников. Она заключается в решении показать амкарству Кахети независимость от них тбилисских амкаров, которые, не прибегая к Ахтальским рудникам, могут заковать в медную броню и злоязычные пасти кахетинских князей и дурацкие головы кахетинских амкаров…
В другом настроении стекались пожилые амкары к юго-восточной части города, где издревле по соседству с кожевенным Дабаханэ расположились Медные ряды. Не одно лишь желание похвастать большим запасом меди, хранящейся в крытом, похожем на караван-сарай, помещении, послужило поводом для медников согласиться на большой сбор в их рядах амкаров различных цехов Тбилиси и Телави. Нет, раньше всего они хотели уважить просьбу оружейников, всегда главенствующих, а сейчас предпочевших уступить свое преимущество им, медникам.
Сознание важности сегодняшнего дня подчеркивали сдержанная речь и медлительность походки. Но как время не обманывать, оно приводит своим чередом.
Еще до начала разговора амкары Кахети открыто подчеркнули свою неприязнь к амкарам Картли. Справа и слева от табурета уста-баши были расставлены скамьи. И тотчас, будто сговорившись, кахетинцы в бешметах светло-зеленого цвета, напоминавшего цвет символического коня на знамени Кахети, всем скопом шумно расселись на левых скамьях. Картлийцы, надевшие парадные чохи, дабы подчеркнуть свою независимость и состоятельность, поспешили так же шумно занять правые скамьи.
Уста-баши ковачей ударом деревянного молотка по истыканному гвоздями столу возвестил о начале братского разговора. Сперва картлийцы не намеревались возвращаться к спору о выгодах, но бесплодность предыдущих словесных поединков привела их к другому важному выводу: для дальнейшего развития ремесленных цехов, означающего усиление городов и ослабление замков, надо противопоставить силу амкаров силе князей, предпочитающих усиление замков в ущерб общим интересам царства. И тут стало ясно: раньше надо избавиться от назойливой смолы, прилипшей к картлийскому амкарству. Поэтому уста-баши тбилисских кожевников предварительным, нащупывающим противника словам предпочел прямой удар шила в самое сердце:
– Когда кизилбаши захватывали кожу, знали, как их называть: разбойники, свиные носы, дохлые ослы, верблюжий помет. А как назвать телавских братьев, еще проворнее, чем кизилбаши, на той неделе захвативших лучшую кожу?
– Лучшую? А вы, ангелы, ничего не захватываете? А гвозди кто перехватил? А заказы на подковы кто себе присвоил? – И сразу с кахетинских скамей посыпались насмешки, упреки, поднялся крик. Еле успокоил их уста-баши стуком деревянного молотка по столу.
Сиуш степенно поднялся, расправил седеющие усы и насмешливо оглядел кахетинцев.
– Напрасно о подковах беспокоитесь, они для азнаурских коней, вам такой заказ не по вкусу. Сам благородный азнаур Ростом Гедеванишвили, выбирая сталь, так сказал: "Помните, амкары, слова, которые еще в молодости говорил Георгий Саакадзе: «Делайте подковы, которыми будете давить наших врагов…»
– А мы для кого стараемся? – вознегодовал пожилой кахетинец.
– Для скачек князей! – под общий хохот картлийцев выкрикнул Пануш.
– Вот я состарился на глазах тысячи амкаров, а не запомнил ссоры в нашей семье по такому поводу. Что говорить? Мы тоже не ангелы, тоже часто спорим, но никогда братский труд насмешкой не оскорбляли.
– Ты прав, Петре.
– Всегда за правду стоишь.
– Пока сорной травы не было, сад цвел…
И снова посыпались взаимные упреки, и снова оглушающий стук молотка уста-баши оборвал выкрики озлобленных амкаров.
– Я такое дело думаю, – поднялся оружейник Илиа, – война скоро, не время злобой душу засаривать. Если хотите, пришлите из Кахети выборных, будем по-братски делить работу.
– Э-э, святой Илиа, ты забыл, где царь сидит! Вы пришлите в Телави выборных, заказы тоже в Кахети отправьте.
– Правду, правду говоришь, Бекар! Чей царь, того и царство.
– Может, и ваш царь, не оспариваем, только чей Великий Моурави, того и заказы на азнаурские нужды…
– Ого-го-ro! Хорошо угощаешь, Сиуш!
– Хо-хо, подсыпь им перцу, лучше проглотят правду!..
Выбравшись незаметно из гущи картлийских амкаров, Ростом и Матарс, расстроенные, направились к дому Саакадзе, спеша рассказать об окончательном разрыве между картлийскими и кахетинскими амкарами.
– А сколько усилий стоило Георгию убедить амкаров съехаться и поговорить по душам, рассеять ненужные неудовольствия и дружнее взяться за укрепление царства перед надвигающейся опасностью! Ведь братья по труду…
– Эх, Ростом, оказались братьями от разных отцов. И правду старики говорят: когда чоха плохо сшита – расползается от малейшего движения.
– И у купцов не лучше, – после некоторого молчания произнес Ростом, – вчера добродушный Харпалашвили чуть не сломал аршин на спине кахетинского старосты. Оказывается, на дороге кахетинцы подстерегли эрзурумский караван с тюками лучшего сафьяна и бархата.
– А разве картлийские купцы хуже придумывают? Желая задобрить тбилисских амкаров, князь Чолокашвили заказал им сто пар цаг для своих дружинников. По распоряжению Вардана Мудрого выслали князю лучшие цаги… только все на левую ногу.
– А пострадали мы с тобой, – засмеялся Ростом. – Разъяренный князь устроил в царском дворце праздник масок, и семь шутов изображали барсов, прыгающих на четвереньках вокруг картлийского трона, на котором сидел лесной каджи с трехаршинным мечом… Тень клеветы на Георгия бросали.
– Ответное угощение в пригородном духане получили… Разве не знаешь?
– Ты о песне говоришь?
– Нет, о сказании про неблагодарную алазанскую форель, которую витязь освободил из сетей рыбака и пустил обратно в реку, – за это она, когда витязь купался, натравила на него раков…
К удивлению «барсов», Саакадзе почти равнодушно выслушал их возмущение. Лишь еще глубже стала складка на переносице, еще пристальней устремились вдаль глаза.
Вот уже четыре дня Папуна угощал его рассказами не только о нескончаемых страданиях Тэкле и Луарсаба, но и о слишком оживленном обсуждении шахом Аббасом и советниками-ханами вестей, привезенных Булат-беком и Рустам-беком. Много ценного разведал Керим в Исфахане. Хосро-мирза ничего не скрывает от своего сновидца Гассана. И гебр, хвастая этим перед внуком своего лучшего друга, сказал ему более чем достаточно, для того чтобы усилилось беспокойство Моурави. Значит, расчет, что шах из предосторожности еще год будет подготовляться к войне с Картли-Кахети, как ожидал Саакадзе, не осуществится. Направив посольство в Русию, Теймураз развязал руки шаху. А главное – новый план нападения…
Ни крестьянство Картли, ни крестьянство Кахети не оправилось еще от потрясений, вызванных разгромом шахом Аббасом в Восточной Грузии в предыдущих войнах. Вместо угнанных в плен грузин шах Аббас заселил Кахети кочевыми тюркскими племенами. Изгоняемые Великим Моурави, они нередко успевали перед бегством еще раз покрыть кахетинскую землю пеплом. Земли от Северной Кахети до Южной Кахети, превращенные в пустыри, не только обрекали страну на полуголодное существование, но и обрекали военные округа царства на невозможность сбора царских дружин. Не лучшее положение создалось и в Картли, где после коронования Теймураза крестьянство подверглось жестокой налоговой политике: обложению двойным гала – платой огромной частью урожая за пользование землей и сабалахо – платой значительной частью скота за пользование пастбищем. Недолгие годы процветания – «время Георгия Саакадзе» – ушли в прошлое. Владетельные князья Верхней, Средней и Нижней Картли вновь надели на шею народа железное ярмо такого веса, что и Шадиман позавидовал бы. Отсутствие единства между картлийскими и кахетинскими азнаурами и амкарами особенно грозило роковыми последствиями. Перед лицом надвигающейся смертельной опасности Великий Моурави считал правильной лишь одну политику – политику соединения реальных сил. Такой силой при создавшемся положении являлись только могущественные князья, которые в прошлую войну пошли на сговор с шахом Аббасом и этим способом сумели сохранить свои фамильные богатства и войско.
Вот почему Саакадзе, выслушав Ростома и Матарса, настоял на спешном собрании высшего княжеского Совета… Решалась судьба царства! Удастся ли убедить безумцев забыть все раздоры, хотя бы до победы или… Нет! Поражения не будет, если… если он стальной десницей отведет судьбу Грузии от дымящейся ужасом пропасти. Он, Саакадзе, обдумал многое, но спасение лишь в одном…
В черной чохе и с марткобским мечом на чешуйчатом поясе предстал Моурави перед владетелями в Метехском замке.
Шум и говор сразу оборвались. Некоторые князья по старой памяти встали, приветствуя Моурави и его соратников – Дато и Даутбека; некоторые, напротив, подчеркнуто сидели, якобы продолжая с соседом разговор.
Ни на тех, ни на других не обратил внимания Моурави. Его озабоченный взгляд скользнул только по лицу Зураба. Князь не встал, но и не остался сидеть, а как-то боком приподнялся и тут же небрежно облокотился на спинку скамьи. Изменился Зураб, изменился до неузнаваемости – или таким был, лишь маску на душе носил?
Зураб мельком тоже взглянул на Саакадзе и, досадуя, отвел взор. Нет ни малейшей перемены в отношении к нему главного «барса», никакого заискивания!.. А ведь он, Зураб, сейчас самый могущественный князь не только Картли, но и Кахети. Дерзость забывать, что он зять царя двух царств, он главный советник Теймураза… Будущее Грузии связано с ним, арагвским орлом! Один лишь он… Но почему Саакадзе, несмотря на растущую ненависть к нему царя, ни разу не обратился к брату Русудан, к всесильному Зурабу Эристави Арагвскому? Как фаянс о камень, он, Зураб, сломит ностевскую гордость, пахнущую бараном, он заставит кланяться ему так низко, как мамлюки не кланяются шаху Аббасу, заставит не одного осатанелого «барса», но и надменную Русудан, которая с того утра… Именно с того утра она едва замечает брата, а он и так резко ограничил посещения дома Саакадзе. Конечно, он бы совсем перестал бывать у возмутителя спокойствия, но царевна Дареджан, его молодая жена, очень уважает Русудан, и даже царь не может заставить избалованную дочь не упоминать о заслугах Великого Моурави… При мысли о Дареджан Зураб приуныл. Она точно мстит ему за Нестан. Никакие подношения, никакие слова не помогают: царевна не только не скрывает свою нелюбовь к нему, но еще невидимыми стрелами тонких насмешек ранит его самолюбие. И замок его не любит царевна… и предлога для унижения его долго не ищет. Встанет утром, мимоходом бросит: «Сегодня еду к отцу, буду гостить там не меньше месяца…» Или: «Надоел Ананури, еду в Телави; приезжай за мной через двадцать дней». А он, устрашитель горцев, боится слово сказать, чтобы совсем не бросила.
– …Я даром слов не трачу, опасность уже у порога стоит.
– Но, Георгий, ты и год тому назад это говорил, откуда твоя тревога?
– Из точных источников, князь Цицишвили, полученных четыре дня назад. Рука, протянутая в Русию за помощью, получит удар сабли Ирана. Не далее чем через три месяца ждите грозного гостя. Вот почему, князья, я предлагаю вам во имя хотя бы своего спасения забыть все раздоры, все разногласия и встать, как подобает витязям, за Картли-Кахети.
– За чьей спиной, Моурави, предлагаешь нам встать?
– Это, князь Магаладзе, от тебя зависит, тем более, ты всегда за спиной сильного.
Зураб презрительно фыркнул, Цицишвили нахмурился.
– Разве Моурави предлагает нам спину, а не щит? – вдруг обозлился Липарит. – Говори, Георгий, благородные помнят твое мужество и слушают тебя сердцем.
– Не обо мне разговор, доблестный князь, я только первый обязанный перед родиной. Разговор о царстве, и… если хотите, о ваших замках.
– Ого-го! Георгий Саакадзе о княжеских замках стал беспокоиться, – насмешливо произнес Зураб.
– О замках, ибо они находятся в Картли.
– Каждый из нас сам о фамильной крепости позаботится. Может, без царя не следует вести подобную беседу? Ведь царь – глава царства.
– Спасибо, князь Зураб, что учишь меня обязанности подданного. Только, если память мне не изменила, князья всегда решали дела царства сами и лишь готовое преподносили царю. Буду приветствовать, если тебе удалось урезать права князей и поставить их, в том числе и себя, под единую волю царя. Кажется, я когда-то за это боролся…
Неловкое молчание оборвал Мирван Мухран-батони. Сверкнув из-под нависших бровей глазами беркута, он устыдил некоторых, злобствующих неизвестно за что на Моурави, никогда не думающего о своих выгодах, иначе не так бы с ним говорили здесь. Он, Мирван, от всей фамилии Мухран-батони заявляет, что во всем они подчиняются Великому Моурави и при первом трубном звуке станут под его знамя.
– В одном только, я думаю, Зураб прав: надо немедля сообщить царю о приближающейся опасности, ведь первой подвергнется нападению Кахети.
– Было бы смешно, князь Джавахишвили, думать, что шах Аббас, собираясь воевать со мною, – я не оговорился – со мною, – не изменит способ ведения войны. Разве не он дал мне звание «Непобедимый»? Так почему пойдет он драться так же, как дрался до сих пор, с тем, кто не раз побеждал его лучших сардаров? Но если вы все дружно объединитесь и поможете мне перехитрить грозного «льва Ирана», я даю клятву доказать, что шах не ошибся, наградив меня высшим званием.
– Опять повторяю, – запальчиво вскрикнул Зураб, – не присваивай себе царские права!
– Я понял иначе, – холодно возразил Липарит, – Георгий Саакадзе как полководец говорит.
– Полководца назначает царь!
– Пока еще Моурави не смещен, Зураб Эристави, и мы его слушаем, как полководца.
– Моурави, ты сказал: шах изменил способ ведения войны, – вдруг перебил Квели Церетели возмущенного Мирвана, – куда же он двинется раньше?
– Раньше на Картли…
Гробовое молчание сковало зал. Зураб с нескрываемым ужасом уставился на Саакадзе. «Тысячи тысяч чертей! Он знает больше, чем говорит! Уже сколько дней минуло, как уполз хвост его, Папуна. Куда?! Не в Исфахан ли?!» И вдруг выкрикнул:
– А может, тебе, Георгий, известно, кто поведет войска шаха?
– И это известно, – медленно протянул Саакадзе.
Зураб вскочил и снова упал в кресло… Ему ли, вершителю судеб, не знать политики шаха? Понятно до мельчайшей пылинки! Нестан осталась в Давлет-ханэ, у любимой подруги Тинатин. Но разве Нестан похожа на голубку-смиренницу? Кто не знает ее способа бороться за себя? Кто забыл коварную Гульшари, которую все же победила Нестан? Значит, она станет женой Хосро-мирзы, и отщепенец с вероломной вместе будут осаждать в первую голову замок Ананури. Конечно, она виделась с Папуна и передала обширные сведения, ведь шах обо всем советуется с Тинатин… Значит… О сатана, о желтая чинка! Она собирается помирить Саакадзе с Хосро! Ведь царевич многим обязан «барсу»! А может, шах этого хочет?! Тогда… Что такое? Не рушатся ли уже замки князей, отвернувшихся от Саакадзе?
Зураб мутными глазами оглядел зал.
Словно по мановению волшебной палочки, зал пришел в движение. Пораженные князья кричали хором, не слушая друг друга. Квели Церетели бегал вдоль кресел, хватая за куладжу то одного князя, то другого. Плотно обступив Саакадзе, забросали его вопросами, но он отвечал скупо, повторяя одно: «Сейчас время действий, а не споров». Зураб, нервно затеребив ус, вдруг выскочил на середину: нет, он не позволит, будто ковер из-под ног, вырвать у себя первенство, он единолично желает обсуждать поступки князей.
Даже ближайшие друзья – одни с изумлением, другие с неудовольствием – поглядывали на зазнавшегося Зураба, а он, ничего не замечая, продолжал неистовствовать:
– Не думай, Моурави, что испугал нас! Знаю твои намерения, только и ты знай – время унижения князей прошло! Мы будем решать войны, а светлый царь да утвердит вырешенное… Я немедля сегодня выеду в Телави!..
– Мы еще тебя не выбрали, князь, – оборвал Мирван.
– А я не нуждаюсь в твоем разрешении, и потом все равно собирался: моя жена, светлая царевна Дареджан, гостит у царя, скучает, просит приехать…
– Мы не о твоей семейной скуке здесь толкуем, – насмешливо выкрикнул Ксанский Эристави, – дело твое за жаждущей веселья женой каждый месяц скакать в Телави, мы…
– О чем бы ни говорили, все равно без царя ничего не решите, хоть твоя жена, Иесей, к своему отцу, Георгию Саакадзе, реже и реже ездит гостить.
– Нашли время женами кичиться! – истерично закричал Квели Церетели. – О наших замках надо думать.
– Прав Квели! А то и жен негде будет держать…
– Ничего, князь Липарит, азнауры за твою верность им твой замок защитят от кизилбашей.
– Тем более, князь Цицишвили, что азнауры решили некоторыми замками от кизилбашей откупиться, – неожиданно сказал Дато.
– Я думал, здесь высший мдиван княжества, а не…
– Ничего, Зураб, в часы войны нередко смешиваются азнаурские и княжеские шашки. Кажется, именно азнаурская шашка спасла твою голову от османской пики.
– Э-э, Мирван, хорошо напомнил, – засмеялся старик Эмирэджиби, – кривой ханжал над головой Картли уже занесен, а мы о цагах беспокоимся!
И снова крик, взаимные упреки, пререкания. И снова Зураб требовал немедля поставить в известность царя, а Мирван требовал раньше выяснить позицию картлийских князей, напомнив, что первый удар должна принять Картли. Липарит предложил тотчас просить Моурави начать укрепление рубежей Картли соответственно изменившейся линии движения войск Ирана. Неожиданно для всех Квели Церетели твердо заявил, что он свое, обученное Моурави, войско передает в его полное распоряжение и просит защитить Сацициано от разграбления кизилбашей. Еще некоторые из колеблющихся несмело заявили, что Липарит прав – медлить опасно…
Видя такой неблагожелательный для себя поворот, Зураб поспешил напомнить титул Теймураза – «богоравный» – и настойчиво уговаривал никаких решений сейчас не принимать, выбрать посланцев от имени высшего Совета, выехать в Телави и осведомить царя об изменении плана шаха Аббаса.
Саакадзе не спеша поднялся. И наступила тишина ущелья, перед тем как громоподобно зазвучал голос Моурави:
– Князь Зураб Эристави, запомни навсегда: я тебе не уста-баши лазутчиков. Сведения добываются мною и на мои большие ценности – для блага царства, и ими, для блага царства, я сам буду распоряжаться при одобрении верных сынов Картли-Кахети… Здесь больше ничего не скажу, ибо вижу тщетность моих трудов объединить владетелей. Кто желает моего совета, как укрепиться, пусть жалует ко мне, – помогу, ибо все ухищрения шаха мне известны… Ты же, Зураб Эристави, – изменник своему слову, ибо забыл данную мне клятву драться с иранцами рядом со мною. – И Саакадзе направился к двери.
– Куда же ты, Георгий? Кто тебе сказал, что я изменил клятве? Громко повторяю при всех: рядом с тобою буду драться с проклятыми персами! – в замешательстве выкрикнул Зураб.
Но Саакадзе даже не обернулся, его тянуло на простор, за стены города.
Ни Дато, ни Даутбек, ни тем более Эристави не нарушили глубокого молчания Саакадзе. Они молча повернули коней за Саакадзе и долго следовали за ним по опустевшему Дигомскому полю.
Спешный съезд азнауров в Носте не был тайным, напротив – приглашались и князья. «Слишком опасный час испытания, чтобы не использовать любые средства», – так говорил Саакадзе, отклоняя предложение «барсов» собрать только азнауров.
Никого не удивил приезд Трифилия с Бежаном, приезд тбилели и настоятеля Анчисхатского собора, но зато многих удивил приезд Квели Церетели, князей Мдивани, Качибадзе. Вахтанг Мухран-батони лично был приглашен Моурави. Не дожидаясь приглашения, прибыли Ксанские Эристави. Саакадзе повеселел: все же в Картли есть сознающие опасность и желающие в дружном усилии отстаивать отечество.
Не только Квливидзе, Гуния, Асламаз согласились на немедленное усиление и перестановку войск, но и князья и мелкие азнауры готовы были, не мешкая, отправиться на дальние рубежи и защищать проходы и подступы к Картли… И, как всегда в час угрозы, Георгий Саакадзе предложил предусмотрительный и четкий план ее отражения.
Но Саакадзе, рисуя заманчивый план «Звезды Картли» – план разгрома орд шаха Аббаса, – умолчал, что он невыполним без пушек, которые Дато не удалось приобрести в Русии. Другой же план – «Барс, потрясающий копьем», с упором на использование легкой конницы, как план окончательный, – Саакадзе не собирался открывать ни одному из владетельных князей, решив в надлежащий час представить его одному лишь царю, дабы сломить его упорство своим полководческим предвиденьем. Как бы то ни было, князьям, внимавшим ослепительным словам Саакадзе в Метехи, казалось, что их овевают уже крылья победы.
Ни пиров, ни остановок! Князья еще раз поняли: победа в полном подчинении Моурави, – и они спешно разъехались выполнять его военные поручения. А за ними выехали азнауры, торопившиеся вывести свои дружины к сторожевым башням передовой линии.
Последними остались Трифилий и Вахтанг, их задержал Саакадзе. Далеко за полночь длилась беседа.
– Может произойти все, что порождает зло, дорогой друг, поэтому советую: немедля убеди святого отца спрятать церковные ценности в тайниках Кватахевского монастыря. Пусть монахи удвоят высоту и толщину монастырских стен, а на них поднимут мешки с мелкой солью. Стены же снаружи смажут горячим воском, чтобы по ним легче соскальзывали лестницы и орудия осады. Думаю, новое придумал шах и его умные советники, мне неизвестные, поэтому укрепи дух монахов, и пусть к отравленным стрелам прибавят цветной огонь, этого боятся и люди и животные…
– Сделаю, сын мой, как ты советуешь, – согласился с Саакадзе настоятель, – завтра выеду в Тбилиси убеждать святого отца благословить тебя на ведение войны.
– Твоими устами говорит мудрость, отец Трифилий, – задумчиво произнес Вахтанг, – уже три дня спорят в высшем мдиване князья. Зураб – как одержимый… Каждый день Мирван посылает в Мухрани гонца. Отец обеспокоен, не верит в разумность царя.
– Передай, дорогой Вахтанг, главе благородной фамилии, князю Теймуразу Мухран-батони мою просьбу еще сильнее укрепить владение. Мухрани должна быть сохранена как опора Картлийского царства… Увы, друзья, рок ведет нас к разделению царств, необходимо спасти хотя бы Картли… Потом, если суждено нам победить… скажу прямо: царю Теймуразу больше не подчинятся картлийцы…
– Пока об этом опасно думать, Георгий, церковь на стороне царя.
– Царя-объединителя, а не разъединителя. Церковь беспрестанно должна помнить, что Хосро-мирза, которому шах Аббас советует завоевать себе Кахети, магометанин, а Картли он другому магометанину вернет. Я напоминаю о Симоне Втором. Как-нибудь оба царя под сенью желтого знамени поделят церковные богатства, а церкви в мечети превратят, как в Константинополе.
Ни одним движением не выдав внутренней тревоги, Трифилий неожиданно спросил:
– Ты, Георгий, этого сатану, прости господи, Симона случайно вспомнил или… Бежан, сын мой, все ли слуги пользуются благословенным даром неба?
– Не беспокойся, отец Трифилий, слуги спят, и только кому положено бодрствовать, на страже сейчас… О Симоне не случайно вспомнил. Желая освободить крепость, я ему и Исмаил-хану два раза побег устраивал, но они не воспользовались ни снятием на два дня охраны, ни конями, которых пчельник, отец Иуды, пригнал ко второму укреплению, ни одеждой кахетинских дружинников, доставленной одним торговцем-магометанином, думавшим, что действует он по указанию Шадимана. В этом его убедил бывший здесь Керим. Тогда мои «барсы» стали следить за Марабдой.
– За Шадиманом? Змея снова ожила… прости, господи, прегрешение мое!..
Саакадзе усмехнулся. По его мнению, как раз теперь наступает время умного Шадимана. Нет сомнений, он нашел способ снова сговариваться с Симоном, вернее с Исмаил-ханом. Благодаря беспечности стражи на кахетинских рубежах Шадиман беспрепятственно слал послания шаху. Это видно из его последнего свитка. «Барсы» все же поймали гонца. Он брошен в башню малых преступников, ибо для больших приготовлена другая башня… А послание здесь.
И Саакадзе прочел уже переведенное на грузинский язык письмо Шадимана шаху. С полным знанием дел Картли-Кахети «змеиный» князь описывал шаху происходящее и сообщал радостную весть: нет, не Саакадзе возглавит грядущую битву, а царь Теймураз. Пусть «солнце Ирана» учтет, насколько такая оплошность облегчит победу Ирана над коронованным упрямцем Теймуразом и его приспешниками, внушившими ему сменить непобедимого Саакадзе на неоднократно терпевшего поражения Теймураза. Пусть шах-ин-шах услышит мольбу Симона Второго, томящегося в крепости, – он, верный раб «льва Ирана», клянется по возвращении на картлийский престол огнем и шашкой уничтожить не верных «солнцу Ирана».
Озабоченно покидал утром Носте настоятель Кватахеви Трифилий. Он торопился в Тбилиси убедить католикоса, вразумить ослепленных алчностью князей.
Проводив Вахтанга, Саакадзе собрал ностевцев. Снова перед ним затаенно плескалась Ностури, у берега чернело бревно, а по бокам желтели еще не состарившиеся стволы. Вдали по извивающейся дороге, привычно поскрипывая, плелась арба, доносилась певучая урмули – песня погонщика, в сиреневом мареве тонули горы, и едва уловимый запах дымка сладостно щекотал сердце. Три поколения ностевцев – деды, отцы и внуки, – воинственные и задорные, умудренные опытом и подчиняющиеся лишь порывам юности, нетерпеливо ждали своего Георгия.
Уже приготовлено посередине черного бревна почетное место, для чего, скрывая дрожь, трем старшим дедам пришлось пересесть к новым дедам. Уже прадед Матарса, плотно усевшись по правую сторону от места Моурави, и дед Димитрия – по левую, в сотый раз пересказывали прошедшие события, гордясь особым почетом, оказываемым им в замке.
Саакадзе появился как-то сразу, словно скинул с себя не плащ, а густые заросли. Следовали за ним Димитрий, Арчил и Эрасти. Деды растерялись, потом вскочили с бревен и забросали Моурави восторженными приветствиями и пожеланиями.
Внезапно прадед Матарса осекся: сверху и снизу сбегалась к берегу молодежь. Гневно потрясая сучковатой палкой, он выкрикнул, что Моурави с народом хочет говорить, а не с молокососами, чье дело, пока не состарятся, выполнять решение старших!.. Озорной Илико бойко возразил, что он догадывается, о чем Великий Моурави хочет говорить, а раз так, то парням важнее, чем дедам, знать: подковывать сейчас коней или после точки шашек?
Под общий одобрительный смех молодежи Эрасти прикрикнул на племянника, пригрозив оставить его дома стеречь скот, если тот не научится молчать в присутствии старших.
– Э-э, чтоб не был дома Илия, а перед народом свинья, – озлился дед Димитрия, – стоит ему кирпичом спину натереть!
– Лучше ниже! – посоветовал прадед Матарса.
– Правду говоришь, дорогой прадед, но и Илия – полтора барана ему на закуску! – прав: дело касается также и молодых.
– Пусть, Димитрий, трижды касается, но голос не смеют подавать, – забеспокоился дед Димитрия.
– Деды правы, – Саакадзе зорко оглядел белобородых: – Нельзя отнимать у них радость старшинства, установленного веками, в этом сладость остатка их жизни, – решать, дорогие деды, будем мы, а выполнять удостоим гонителей бурь.
Долго и проникновенно говорил Георгий о значении ностевцев, о почетном долге быть первыми во всем, быть примером для других деревень. Вновь близится время кровавого дождя, время шаха Аббаса, время подвигов и самоотречения. Пора готовиться к боевой страде. Пора ностевцам, даже старикам, прервать покой!..
– Ваша, Великий Моурави! – выкрикнул, забыв гнев дяди, Илико. – Ваша нашему господину, лучшему из лучших! Шах Аббас может неожиданно подкрасться. Кто не знает: люди по дороге идут, а волк – по обочине!
– У меня к тебе такое слово, мальчик, – снова рассердился Эрасти: – Чужой дурак – смех, а свой – стыд! И если еще услышу…
– Кстати о дураках, – перебил Саакадзе оруженосца, ему определенно нравился смелый Илия, – тебе, Иванэ, необходимо в Лихи поехать. И если не уговоришь речных раков опомниться и спешно начать вооружаться, подумаю о тебе невеселое…
– Моурави, ты наш господин, не посмел бы без тебя… Кто знал, что дураки?.. Дочь с твоего разрешения отдал, думал, богатство в Носте хлынет, хлынут дружинники, – а что вышло? Когда о войне говорю, смеются… Что делать? Царь Баграт им такую волю дал… а другие цари…
– Выедешь в Лихи, двести дружинников они должны мне представить; а если ослушаются, передай: пальцем Моурави не шевельнет, когда персы грабить Лихи будут. Ты, Павле, с сыном в Нахидури поедешь, там у тебя родня. Много уговаривать не придется, в Сурамской битве показали себя настоящими воинами. Вам, достойные прадеды, деды и пожилые, вот что поручаю: между собою сами выберите, кому в Атени поехать, кому в Урбниси, кому в Сабаратиано, в Самцхе… Вы, столько лет прожившие со мною, должны быть мне помощниками, ибо больше многих знаете, духом и мыслями крепче и в воинском деле сильнее… Так я говорю?
– Так! Так, наш Моурави! – послышалось со всех сторон.
Димитрий усмехнулся: полтора года не удержать бурный поток. Молодежь во главе с Илико кричит громче всех.
– Ты, Моурави, всегда доброе сердце к нам держал и сейчас хорошо о нас сказал. Может, в других деревнях люди и днем с трудом просыпаются, зато мы даже ночью, когда надо, думаем.
– И живем мы, Моурави, веселей, даже когда врага ждем…
– С нетерпением! – тряхнув рыжей копной волос, буркнул пожилой Отиа.
По берегу, как волна, прокатился смех:
– Люди, почему не спросим нашего Моурави, где оружие для новых дружинников взять?
– Э-э, зеленая лисица, без тебя Моурави не решил? – выкрикнул дед Димитрия.
– Твой разговор слушать, все равно что осла на плечи взвалить, – поддержал друга прадед Матарса. И опять прокатился смех и лестные возгласы.
– Итак, мои ностевцы, – оборвал Саакадзе веселье, – пожилые и молодые пойдут со мною! И остальные… От ветхого Армази, от шумной Арагви, от пещер Уплисцихе, от ветхого, но всегда молодого Мцхета, от замкнутого Ацхури, от всех гор и долин должны скакать, бежать, плыть, перепрыгивать через скалы дружинники, народные ополченцы, обязанные перед родиной!..
И словно буря ударилась об утес:
– Люди! Люди! Моурави зовет!
– Люди, верьте Моурави! Он спасет нас, уже спас…
– Люди, всё в горы вывозите, пусть враг с голоду умрет.
– Скот тоже…
– Одежду тоже…
– Еду тоже…
– Э-э, раньше как следует мужчин на битву проводим…
– Даже мальчики пусть за Моурави пойдут…
– Даже старые пусть идут…
– Все, все, кто с оружием только сдружился, кто оружие не разучился держать!..
– Кто от коня не успел отвыкнуть…
– Кого болезнь не свалила…
И Носте бурлило, как вспененная река, кипело, как выплеснувшаяся лава.
Разделив «барсов» и пожилых азнауров на группы, Саакадзе направил их к деревням и местечкам, расположенным возле Ничбисского леса. Там немало еще осталось главарей ополченцев, так яростно гнавших с ним персидские орды. Сам Саакадзе с Нодаром и Асламазом с той же целью выехал в Среднюю Картли, Квливидзе и Гуния – в Верхнюю Картли, Даутбек с Димитрием – в Нижнюю Картли. Всюду, где ни появлялся Саакадзе, народ с благоговением слушал его, и уже не так страшен казался враг. Воевать мужчины должны, это их обязанность, а семьи останутся целы. Персы не угонят их, как кахетинцев, в Ферейдан, где уцелевшие от зверств ханских сарбазов наполовину уже вымерли от голода. Нет! Не допустит такое Моурави! Уже повелел в горных лесах, там, где никогда не ступала нога врагов, строить шалаши, зарывать в землю кувшины с вином, сыром и медом. Деду Димитрию и прадеду Матарса он велел послать выборных в горы, найти удобные пастбища и ровно через месяц угнать туда половину скота, а через два месяца отправить в шалаши матерей с малыми детьми, если случится несчастье и враг вторгнется в Картли. Пусть народ не пострадает и сохранит свое имущество, а главное – детей и женщин.
Что-то мощное дрогнуло, словно скала от землетрясения. И закипела Картли, зашумел майдан…
Еще накануне как будто было мирно. Хотя не очень весело, но стучали молотки в амкарских рядах медников-ковачей, проворно бегали иглы в пальцах портных, резали ножи дубленую кожу, шлифовальные камни отделывали украшения в Серебряных рядах. И вдруг куда-то скрылись уста-баши, а когда вернулись, велели амкарам тихо собраться по цехам… а у входов выставить стражу из подмастерьев, чтобы не проникли кахетинцы и не испортили бы важное дело. Таинственно приглушая голос, уста-баши объявил, что Моурави велел товары спрятать, вывезти в Гурию или Имерети. Уже послал Моурави посланцев просить царя Имеретинского принять под свое покровительство семьи купцов и амкаров… Товары надо тоже туда вывозить, имущество тоже. Но Вардан запретил вести об этом громкий разговор. Моурави победить собирается, а не сдавать Картли врагу; на всякий случай велел так поступать – вдруг князья изменят. Уже раз было такое… Вдруг царь прикажет сырье и изделия Кахети передать…
И внешне все оставалось по-прежнему, но по дорогам тихо скрипели арбы, нагруженные домашними вещами, тихо шли караваны с товарами майдана, тихо уезжали семьи. Впрочем, ни один амкар, ни один купец не покинул Тбилиси.
В Оружейном ряду шла торопливая работа, ковали оружие. Кипела работа и в других цехах. Особенно много нужно было подков, цаг, поводьев, стремян, переметных сумок, кожаных провощенных стаканов и всего, что нужно дружинникам, собирающимся долго воевать. Этот гул обманул опытных князей: значит, далека опасность, если майдан кипит.
А Саакадзе, не слезая с коня, мчался на север, юг, восток, запад, наблюдая, как выполняют его приказ картлийцы.
Особенно шумно было на рубежах, где каменщики возводили новые укрепления, а дружинники укрепляли засады. Народ Картли ждал врага.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Ночь растаяла в желто-бурых завесах еще не остывшей пыли. Сквозь решетку просачивалась голубовато-желтая муть. Потрясения последних недель надолго изгнали сон из башни Гулаби. Да и в каждом шорохе чудился или взвизг кривого ножа, или шипение смолы, или свист стрелы, отскочившей от решетки.
Застойная тишина до краев наполнила мрачную башню, но отзвук прощальной песни мествире все еще отзывался в душе Луарсаба.
– О господи! – шептал Луарсаб, судорожно сжимая железные прутья. – Еще жива песня, но и ее готовятся пронзить копьем враги Картли.
«Опасно лекаря звать, могут, в угоду Баиндуру, вместо целебных капель яд подсунуть», – содрогался Баака, неслышно приближаясь к черным полукруглым дверям, за которыми страдал царь Картли Луарсаб Второй. «Неизбежно мне послать Датико к ханум Мзехе, пусть аллах поможет ей приготовить из трав целебное питье, ибо не иначе как страшный стук сердца царя лишает меня необходимого сна», – размышлял Керим, смазывая ханжал зеленым соком. Стараясь держаться в тени, Керим осторожно направился к башне.
Когда час спустя Датико подошел к крепостной калитке, Керим о чем-то жарко спорил с Силахом. Не обращая внимания на Датико, как бы в пылу спора, Керим загородил выход из калитки.
Датико трижды просил ага Керима чуть подвинуться, ибо он, Датико, спешит – кончился для кальяна табак, а базар вот-вот закроется. Наконец Керим соблаговолил услышать просьбу Датико, пропустил его на улицу, снова облокотился о косяк калитки и, словно не замечая, что и Силах хотел выйти из крепости, продолжал интересный спор: куда так быстро исчезли купцы веселого товара…
Как обычно, петляя, Датико обошел несколько глинобитных заборов и почти бегом устремился к домику Тэкле. Он испытывал муку от мысли, что царь может заболеть, ибо, полный тревоги, не знает, что произошло. Ведь, не случись чудо, прекрасная Тэкле, да и сам царь очутились бы на краю пропасти.
Все произошло как во сне. Сопровождаемая Папуна, переодетым садовником, взволнованно шла Тэкле к мрачной башне. Вдруг Папуна увидел скачущего полонбаши, который, поравнявшись с ними, спрыгнул с коня на всем скаку и вскинул плетку. Тут по воле черной судьбы Тэкле, испугавшись за Папуна, споткнулась о камень.
Полонбаши, как пригвожденный, уставился на неосторожно высунутую ручку. Но не это потрясло Папуна. Из соседней улицы вышел подлинный садовник со своею женой, а на ней, как и на Тэкле, зеленела такая же залатанная чадра и чернели такие же чувяки. Невольно схватившись за скрытый под чохой кинжал, Папуна быстро оглянулся и опешил: полонбаши, размахивая нагайкой, помчался вдоль улицы, вздымая тучи пыли. Видел ли он настоящего садовника? Не приходилось сомневаться в том, что бритоголовый сейчас вернется со стражей. Папуна порывисто схватил Тэкле и, словно преследуемый сворой собак, ринулся домой, даже не заметая следы…
Сон стал печальной явью. Тэкле переоделась нищенкой и поспешила к своему камню, камню страдания и безнадежности.
Желая скрыть главную причину своего столь раннего прихода, Датико прикоснулся губами к подолу старенького платья Тэкле и торопливо проговорил:
– Царица цариц, тебе князь Баака прислал подарок, – и, развернув холст, повесил над тахтой. – Это князь Баака нарисовал царя, краски, по просьбе князя, привез Керим из Тбилиси. Может, исфаханские краски богаче, их также привез Керим, но верный слуга, князь Баака Херхеулидзе, решил написать царя Картли красками родных долин.
– О, ради пресвятой богородицы, дорогой Датико, почему вокруг головы моего царя сияние?
– Светлая царица, не замечаю я сияния. Видно, свет из узкого окна обманывает твое зрение.
– Свет из мрачного окна темницы… а царь желтее желтой розы… желтой!.. Она предвещает разлуку… – И вдруг вскрикнула: – О мой верный Баака, он написал святого! Но разве святые ходят по земле?
– Раньше мы тоже думали – не ходят… царь Луарсаб смутил мысли князя…
Тэкле вздрогнула. Она испуганным взглядом оглядела картину Баака:
– Мой Датико, дорогой друг, я знаю… чувствую, все вы знаете… больше в башню не приду… Может, суждено с царем совместное путешествие в Картли… – слезы душили ее. – Прошу тебя, передай царю: картину я сама повезу в Кватахевский монастырь, где венчалась с ним… И суждено так… без царя сердца моего не уеду…
Датико опустился на одно колено и благоговейно вновь прикоснулся губами к подолу старенького платья. Потом он рассказал, как царь вчера утром опорожнил чашу вина за прекрасную из прекрасных царицу Тэкле, как ласково благодарил друзей, уверяя, что добрый Баака заменил ему отца и друга, а Датико, став впоследствии в Метехи князем, конечно, захочет сделаться советником царя. Датико утаил, что сам он от волнения не мог произнести ни слова, что глаза его наполнились блестящей влагой; он только сказал, что за здоровье царя залпом осушил чашу и опрокинул ее над головой. Затем, по предложению царя, все с большой охотой выпили за замечательного Керима, а царь Луарсаб прибавил, что, если богу будет угодно, он назовет Керима братом, ибо больше ничем нельзя его отблагодарить за… за светлый луч в темном окне.
Жадно слушала Тэкле, заставляя по нескольку раз повторять слова Луарсаба, и ей казалось, что она сама слушает их и упивается мелодией голоса царя сердца своего…
Пылая злобой на неудачу, Али-Баиндур просто не знал, на ком излить свой гнев. Внезапно его охватило сомнение: «Уж не лазутчики ли эти купцы из Ферейдана? Не передавали ли они в песнях Луарсабу способ побега? Ведь я знаю грузинскую речь, почему же не подслушал? О аллах, почему допустил шайтана омрачить мой рассудок? А может, еще опаснее: уж не советовали ли гурджи не подчиняться шах-ин-шаху? Ведь картлийцы рассчитывают победить и вторгнуться в Иран».
Силах поскакал на базар, но хозяин караван-сарая лишь развел руками: купцы из Ферейдана еще ночью покинули Гулаби, боясь опоздать на свадьбу к другому хану, куда обещали прибыть не позднее утра.
Опасаясь стать жертвой ярости Али-Баиндура, Силах примчался за советом к Кериму, и вскоре два всадника направились к гадалке, но покосившаяся хибарка около кладбища оказалась пустой.
Неприятно удивленный Керим поспешил к Баиндуру: или гадалка ради заработка тоже улизнула на свадьбу, или и она, и певцы, и пери в залатанной чадре лишь наваждение шайтана.
Вмиг во все стороны ринулись сарбазы на поиски. Но даже следов от конских копыт не оказалось на пыльных дорогах.
Может быть, Али-Баиндур и выполнил бы обещание вывернуть наизнанку Гулаби, он даже приказал заготовить кожаные плети и отстегать хозяина караван-сарая, чтобы в другой раз знал, куда исчезают его гости, но нежданно на третий день прискакал гонец от Юсуф-хана с загадочным посланием. Юсуф обещал устроить пир, когда друг вернется в Исфахан, а случится, иншаллах, это скоро, ибо русийский царь через Булат-бека просит шах-ин-шаха отпустить к нему царя Луарсаба. Особое посольство снаряжает в Иран властелин Севера. И чем настойчивее будет Русия, тем скорее вернется Али-Баиндур о Исфахан. Эти события совсем отвлекли мысли Баиндура от круглой башни.
А Керим, узнав о странном послании хана Юсуфа сильно обеспокоившем его, принялся всеми мерами поддерживать тревогу в Баиндуре, дабы заручиться еще большим доверием хана, и два дня гонял Силаха то на базар, то на кладбище – не вернулась ли гадалка; гонял сарбазов в ближайшие и дальние поселения, – и так всех замучил, что не только никто не обратил внимания на то, что царь три дня не выходил на прогулку в сад, но и на то, что башня заперта. Впрочем, Керим, оберегая царя от возможного покушения на его жизнь вероломного хана, так счел нужным объяснить Али-Баиндуру причину, почему висит на дверях башни замок: пока Керим сам не осмотрит все кусты, опасно выпускать царя на прогулку, опасно дверь отворять: вдруг кто-нибудь подбросит царю послание или ядовитые капли, чтобы отравить стражу… И, несмотря на нелепость этих доводов, Али-Баиндур одобрял действия Керима, особенно его круглосуточное пребывание во дворе крепости…
"Мохаммет проявил ко мне благосклонность, – думал Керим, – царь поверил, что питье, принесенное Датико, требует спокойного возлежания, светлая царица молит об этом царя и приблизится к камню не раньше предопределенного срока, пока ночь три раза не сменит день… Но правда была печальнее: потрясение надорвало силы царицы, и ага Папуна даже прибег к угрозе, что если она не ляжет, то он сам пойдет и отругает Али-Баиндура. Рассказами о ловкости лесного каджи, о волшебных птицах с пятью лапами и еще о многом, что может отвлечь от черных предчувствий, ага Папуна удерживал на ложе мученицу. И вот он, Керим, зараженный страхом светлой царицы, запер башню и мечется от сада к калитке, от калитки к стенам.
И Силаху казалось – не будь Керима, давно бы опустела круглая башня. Он охотно выполнил поручение осторожного начальника – полдня ползал на коленях в колючих зарослях, проверяя надежность забора. Еще охотнее ночью он бродил по саду, подолгу задерживаясь у «входа в рай Мохаммета», как называл щель в заборе, отгораживавшем сад от гарема Али-Баиндура.
Лишь на третий день, день прибытия гонца из Исфахана, Силах вздумал рассердиться на скрывшихся купцов веселого товара: почему тухлые мулы не уплатили законную дань за большую прибыль, полученную у стен круглой башни? Разве, кроме неприятности, ага Керим или он сам получили хоть час блаженства на мягком ложе? Об этом сейчас Силах вел жаркий разговор у ворот крепости, но Кериму надоели жалобы онбаши, и именно в ту минуту, когда вернулся Датико, отсутствовавший полдня. Кашлянув, Датико прошел в крепостной двор. «Слава величию аллаха! Он не пожелал сотворить несчастье через мои руки, – подумал Керим, – светлая царица выздоровела». И Керим, повернувшись, пошел в свое жилище, ибо не спал три ночи и три дня.
Снова утро – безразличное, ленивое. В шафрановой дымке дремлют улицы, и тени неподвижны, как черные паласы. Снова Тэкле на своем месте, и царь ненасытно всматривается в знакомую тень, стараясь угадать ее улыбку…
Снова и снова перечитывал послание из Тбилиси Баака. Не пожелавший назваться друг предупреждал его, что, в случае удачи задуманного, русский воевода Хворостинин с большой радостью вместе с картлийским орлом поохотится на Тереке и до освобождения из шаирного капкана Иверского удела Русия лучшее убежище против «льва»… Об этом знает друг, а что не знает, расспросит у посланного.
Улучив свободную минуту, Баака показал послание Луарсабу. Нет сомнения, им кто то подготовляет побег в Русию. Но до Терека нужно дойти!.. А Керим пока молчит, – значит, трудно придумать выход. Баака сжег послание и тщательно рассеял пепел, ибо сегодня замок с дверей башни снят, а в их отсутствие, хотя Датико и остается сторожить покои царя и князя, все же заходит то Силах, то караульный полонбаши, якобы проверить, всего ли вдосталь у царя. А царь после прозвеневших песен Картли стал проявлять нетерпение и внимательно прислушиваться к разговору о возможности побега.
Прошла неделя, другая. Керим куда-то ночью исчезал. Силах знал куда: к красивой ханум, что живет вдовою. Баиндур знал – к гречанке, подготовить ее к скорой встрече с разжегшим ее желание ханом…
Но Керим сидел в домике Тэкле, подробно и медленно рассказывая Папуна о виденном и слышанном в Исфахане.
Нет, Хосро-мирза не сразу пойдет на Гурджистан, раньше поход возглавит Иса-хан. Сарбазов у Иса-хана будет не меньше ста тысяч. Но гебр Гасан говорит, что шах обещал посадить Хосро-мирзу на царствование в Кахети не позже чем через год, если он шашкой сам добудет себе царство. О многом говорил Керим, но умолчал о затеваемом им побеге царя. Если аллаху не будет угодно, зачем лишнюю рану наносить светлой царице, царю и Баака. Но как будто удача начинает улыбаться несчастным. Попросив Папуна не уезжать, пока он не придет и не скажет, что уже можно, Керим, избегая расспросов, ушел и направился к саду гречанки.
Наутро Керим поведал Баиндуру о нетерпении красивой, как темная роза, ханум. И наконец хан послал Силаха за мужем гречанки.
А когда вернулся Силах, он, едва сдерживая радостный смех, слишком угодливо, несмотря на знаки Керима, сообщил хану, как обрадовался грек желанию всесильного хана Али-Баиндура послать его за товаром для гарема. Завтра утром он, иншаллах, прибудет к хану с образцами, а сегодня подготовит вьючных верблюдов, чтобы до захода солнца выехать со знакомым черводаром, который как раз завтра гонит караван в Исфахан.
Внезапно Баиндур уставился на не в меру радостного Силаха:
– Ты, кажется, тоже любишь помять розу из чужого сада?
Силах побледнел и начал клясться, что у него и в мыслях ничего подобного не было.
– В мыслях пусть будет, не не ниже! Иначе кожу с живого сдеру!
Часом позже Силах пылко заверял Керима:
– О ага Керим, да прославится имя аллаха! Мохаммет помог мне и тщательно заделал щель в саду.
– О неосторожный Силах, разве я очень похож на Мохаммета?
– Это ты?!
– Это я… Баиндур утром долго кружил у стены, и я сказал себе такое слово: «Да убережет святой Хуссейн Силаха, ибо хан все же подозревает хасегу Тухву, обкормившую его дыней, в нелюбви к нему и рыскает, как гончая, обнюхивая следы… Спасение Силаха в моей хитрости». И я крикнул: «Силах прискакал», хотя это был не ты. Когда же хан снова вернулся в сад, щель была мною крепко заделана, и я придвинул к ней пыльный камень. Хан шаг за шагом обошел стену, и когда я спросил о причине беспокойства, он ответил: «Показалось мне, что некоторые в крепости не в меру веселы».
– О благородный из благородных ага Керим, ты посеял в моей душе любовь к тебе.
– Воистину, Силах, ты сказал мне красивое слово… Все же советую тебе притвориться больным и не менее четырех дней пролежать на ложе, ибо хасега, получив от Баиндура через меру горячих плетей на свою нежную… скажем, спину, не успокоится, пока ты не научишься отодвигать камень и снова не станешь лобзать то, что обожгли плети.
– О мой доброжелатель, да вознаградит тебя Оммоль Банин. Я сейчас растянусь на тахте и не встану шесть дней, ибо хан раньше не забудет мою веселость.
«Удача начинает улыбаться несчастным, – подумал Керим, – я избавился от опасного стража круглой башни на больший срок, чем мне нужно. Избавлюсь на всю ночь и от хана: гречанка обещала на этот раз не выпустить Баиндура до предутренней зари, ибо ей неизбежно получить от меня ожерелье… Святой Хуссейн, почему проклятый небом хан не перестает по ночам пробираться, подобно разбойнику, к башне или шмыгать, подобно мыши, по всем углам Гулабской крепости? И горе сарбазу, не услышавшему за спиной приближения гиены! Горе полонбаши, на миг отошедшему от дверей башни дальше чем на локоть! Сколько ни проявляю преданности, – пусть на этом слове мстительный джинн вырвет у хана глаза, – не могу добиться полного доверия… Видит аллах, только выманив хана из крепости, можно устроить царю безопасный побег. Обдумано и такое. Датико уйдет раньше. Едва Баиндур достигнет дома гречанки, пошлю караульного полонбаши узнать о здоровье Силаха. А царь и князь Баака, переодетые в платье моих двух сарбазов, выйдут со мной как бы проверить улицу, идущую вдоль крепости… Темная ночь благоприятствует нам… мы свернем в сторону оврага… Обойдя круг, я условно постучусь в дом царицы… О, сколько радости будет в тот час… Баиндур, как бешеный, разошлет погоню, сам поскачет к границе Кахети. Но мы никуда не выедем. Старик Горгасал недаром выстроил подземную комнату… там придется прожить царю месяц. Потом уедут ага Папуна с Горгасалом. Царь и царица, закутанная в чадру, будут покачиваться в кеджаве, а я, Баака и Датико, переодетые стариками, будем сопровождать их на мулах… Ехать будем ночью оврагами, днем прятаться, – так до первого леса. На границе Гурджистана нас встретит Папуна, а мы, уже переодетые купцами, через Гурджистан и большие горы проследуем в Терки. Там, как сказал Папуна, нас будет ждать северный воевода, чтобы проводить в Русию…»
До первого света обдумывал Керим затеянное. «Нет, все предусмотрено, иншаллах!..»
А хан утром тщетно ждал назойливого мужа и, не выдержав, послал за ним полонбаши. Не прошло и трех песочных часов, как посланный во весь опор прискакал обратно. Дом гречанки пуст… Кто-то уверил купца, что хан заманивает его к себе, дабы объявить его лазутчиком, истязать, как факира, и завладеть его богатством. Испуганный грек, взвалив свои сокровища на верблюдов, ночью исчез из Гулаби, а с ним и жена.
Вытирая холодный пот со лба, Керим в суеверном ужасе впервые подумал: «Предопределение аллаха!..»
Одно радовало: он не посвятил в новый замысел близких его душе людей, и потому огорчаться будет лишь сам… Нет, больше с помощью женщины он не будет затевать серьезное дело… Ночью он постучался в домик Тэкле. Благословен аллах! Ага Папуна, да будет ему дорога бархатом, может передать благородному Дато: царь согласен искать убежища в Русии. Теперь нужно снова думать, как выбраться из Гулаби… И светлая царица пусть выйдет к камню, ибо сарбазы уже забыли, что ее не было два дня, и царь пожелал увидеть любимую у камня страдания.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Калиси! Это все равно что сказать: великолепие! Начинаясь от городской стены, спускающейся уступами от Квадратной башни крепости до Сионского собора, тянутся фруктовые сады, окружающие высокие княжеские дома. Сквозь яркую листву виднеются деревянные балконы с затейливой резьбой перил, столбиков и кружевных арок. Здесь не только дарбази, сверкающие чеканной посудой, замысловатыми коврами, атласными подушками и бархатными мутаками, изящно сгруппированными на широких тахтах, но и мсахури, разодетые как на праздник, кажутся украшением княжеского дома. И незыблемо, как было при прадедах, в зимние недели пылают смолистые поленья в бухари-каминах, а в летние месяцы стены охлаждает сквозной ветер. О, кто из тбилисцев не знает, как пышно цветет жизнь владетелей в благоухающем Калиси! Разве не из глубин балконов доносятся нежные звуки чонгури, тари, чанги, тонко отделанных перламутром и черным деревом? Да и не только музыкой услаждают свой слух князья, княгини и княжны. Пергаментные книги, украшающие ниши, изредка вынимаются и раскладываются на арабских столиках, и тогда чтецы, напоминающие надземных духов в голубых одеяниях, вызывают восхищение владетелей одами Чахрухадзе, строфами Иоанна Шавтели и песнопеньями Руставели. А фамильные мечи и клинки, отягощающие стены, напоминают о своем участии в добывании высших благ, олицетворяющих княжеское достоинство. Ни войны, ни страсти, пылающие в замках царей, не нарушают этот освященный традициями порядок. Бывает, заколеблется на миг, словно от землетрясения, торжественная жизнь, – и снова звенят чонгури, льется вино…
Вот и сегодня сумрачный Зураб внезапно прибыл к князю Вахтангу Кочакидзе и нарушил праздничный пир прервав чонгуристов. Немногословно приветствовал о молодящуюся княгиню, как горный медведь, прошел ковровую комнату, закрылся с владетелем и проговорил до вторых петухов.
Едва рассвет коснулся купола Сиона, гонец князя Кочакидзе помчался в дом Микеладзе. Князь Константинэ, сухощавый и напыщенный, с неудовольствием опустил обратно на тарелку кусок баранины, важно принял от гонца свиток, направился в нардовую комнату, углубился в чтение, – побагровел, схватил гусиное перо, принялся строчить.
Вскоре гонец князя примчался в дом Джорджадзе. Князь Николоз поморщился, торопливо допил чашу вина, провел пальцами по пепельным усам, отпустил гонца и закрылся со свитком в садовой комнате. Проклиная азнауров и прочих чертей, распрями мутящих гладь княжеской реки, стал писать князю Качибадзе.
Через час гонец князя Джорджадзе столкнулся по узкой улочке с гонцом князя Мамука Гурамишвили. Каждый из них в сердцах огрел нагайкой встречного жеребца и пронесся в противоположную сторону.
Князь Липарит, приняв послание от гонца князя Гурамишвили, насторожился, властным движением руки прервал ужимки двух шутов, изображавших пляску петухов вокруг солнца, углубился в свиток, – вскипел, велел седлать аргамака, сам поскакал к князю Эристави Ксанскому.
Так вспыхнул трехдневный княжеский бой, названный песнопевцем «Калисским». Он закончился победой Зураба Эристави, ибо среди князей у него оказалось несравненно больше приверженцев, чем у Георгия Саакадзе.
И вот на Кахетинской дороге показались пышные группы владетелей, устремившихся к царю Теймуразу. Не только Зураб погнал впереди себя разодетых телохранителей, а позади себя слуг и дружинников, но и Цицишвили, и Фиран Амилахвари, и Джавахишвили старались подчеркнуть свое богатство и могущество.
Телави встрепенулся: свершилось! Картлийцы прибыли на поклон! Но Теймураз предпочел возмутиться: Саакадзе не сам приехал с докладом о положении дел, а прислал Мирвана Мухран-батони, князя Липарита и Дато Кавтарадзе. Конечно, посланники Саакадзе скрыли от царя, что они-то и настояли на таком порядке, ибо опасались предательства не только кахетинского двора, но еще в большей степени Зураба.
«Как можно сейчас рисковать тобою, Моурави, когда спасение царства зависит от твоей жизни», – оборвал спор старый Липарит.
Телавский дворец наполнился если не бряцанием оружия, то бряцанием слов. В большой зал, окруженный галереями, дополнительно внесли тридцать два кресла. Кахетинцы держались вызывающе, картлийцы настороженно.
Ударом в тулумбас открыли совещание. И тут же обнаружилось резкое противоречие. Предлог к обвинению Саакадзе в пристрастии к Картли кахетинские вельможи подыскали быстро. Чолокашвили принялся обличать Саакадзе в умышленном расположении кахетинских дружин на самых опасных рубежах, а картлийских – в выгодно защищенных крепостях второй линии. Такая несправедливость, по мнению негодующего владетеля знаменитых виноградников, вызвала возмущение не только дружинников, но и азнауров, этих прихвостней «барса».
Дато учтиво поблагодарил князя Чолокашвили за лестное мнение об азнаурах, но просил отнести хвалу только к картлийским, ибо кахетинские предпочитают хвост шакала.
Джандиери изумился: на кого намекает азнаур? Царь намеревался оборвать дерзкого, но вспомнил Гонио и смолчал. За единомышленников ответил Зураб: он столько высыпал брани, что, казалось, зал отяжелел.
– Но близится конец власти хищников, им место в лесу, а не в царстве Багратиони!
– Мы на том не успокоимся, князь, пусть скажет, кого «барс» считает шакалом.
И взрыв возмущения кахетинских азнауров заглушал робкие голоса некоторых из них, оставшихся верными Саакадзе.
– Пусть назовет шакала!
– Если осмелится, пусть назовет!
– Если так настаиваете, назову! – Дато, по привычке, слегка закатал рукава. – Шакал тот, кто вместо забот о царстве разжигает междоусобие перед надвигающейся опасностью, братскую ненависть предпочитает примирению, подстрекает на недостойные ссоры. В самане огонь не утаишь! А тот, кто считает такие каверзы предательством общему делу, пусть на себя не принимает.
Заглаживая общую неловкость, Мирван напомнил, что именно Саакадзе первый пришел на помощь Кахети, он вдохнул жизнь в засыпанную пеплом пожара и обломками разрушения страну, он всеми мерами возвращал домой разбежавшихся по грузинским царствам и княжествам кахетинцев… Так за что столько недоверия?
– Тут уважаемый князь Чолокашвили упрекал Моурави, что он кахетинцев на кахетинских рубежах расставил… А кого должен был ставить он на рубежах Кахети? Неужели картлийцев? – князь Липарит не скрывая насмешливой улыбки. – почему же вы не посылаете ваши дружины на опасные рубежи Картли? И еще скажу: если бы даже соблаговолили послать – Моурави их не принял бы, ибо как картлийцам меньше знакома местность Кахети, так и кахетинцам не ясны наши рубежи.
– Можно подумать, князь, оправдываешь своеволие Моурави.
– Еще бы, князь Липарит привык к Моурави еще в бытность правителем Кайхосро Мухран-батони.
– Требую не задевать знамя Самухрано! – предостерегающе произнес Мирван.
– Вижу, князь Вачнадзе, и ты, князь Амилахвари, мало заботитесь о восстановлении дружбы… хотя бы на срок грядущей войны, – Липарит сурово взглянул на Чолокашвили… – Но пока Моурави – полководец, утвержденный светлым царем Теймуразом, и действует он во благо наших царств…
– Пока действует!..
И снова споры, пререкания – два враждующих лагеря, готовые пустить в ход мечи. Так сорок восемь часов из большого зала дворца вырывался гул, пугавший телавцев…
Еще в день своего приезда Дато встретил на базаре Гулиа. Узнав, зачем собрались у царя посланцы, Гулиа бросил арбу с сыром на попечение оторопевшему брату, вскочил на коня и помчался в Тушети. И вот в Телави прискакал из аула Паранга Анта Девдрис и старейшие хозяева тушинских гор.
Решалась судьба царства. Еще не визжали стрелы, не проносились со свистом дротики, не изрыгали огонь персидские пушки, а кровавая тень разногласия уже застилала Восточную Грузию.
Сегодня последний день открытого разговора. Это дань лицемерию, ибо царь Теймураз неустанно, но, конечно, скрытно совещался с приближенными, в том числе с Зурабом Эристави.
Дополнительно внесли еще семнадцать кресел. Дато с удивлением оглядел переполненный зал. Почему столько народу нагнали? Уж не замышляется ли измена? Дато нащупал под куладжей тонкий нож, но успокоился, столкнувшись взглядом с Анта Девдрис: «Нет, тушины не допустят кровавого праздника… Их пять, и нас трое… жаль, с собой Гиви не взял… больше без него не поеду, скучаю…» К нему склонился Мирван:
– Царь собрал князей и азнауров Северной и Южной Кахети; думаю, на важное решился…
– Может, отделить Кахети?.. Что? Что? О чем говорит Чолокашвили?.. С ума сошел…
– Тише, тише! Царский указ читает князь.
Надменно выставив правую ногу, Чолокашвили с наслаждением отчеканивал зловещие слова:
– «Уступая мольбе служащих мне перед богом чистым сердцем кахетинских, а также картлийских, князей и верных трону азнауров, я, Теймураз, царь Иверии, повелитель Грузии, согласился возглавить войско наше, как царское, так и княжеское, дабы твердо и решительно пресечь доступ врагу в священные пределы царства».
Бурное «ваша» прогремело по залу. Безмолвствовали картлийцы, безмолвствовали тушины. Пробовали говорить светлейший Липарит, Мирван Мухран-батони, – тщетные старания, их даже не слушали. Сыпались язвительные шутки, намеки на Кайхосро, скучающего в Мухрани, на Саакадзе, ожидающего лаврового венка. Даже Дато не ответил на дерзость Зураба, подавленный мыслью о грядущем.
Вдруг Анта Девдрис ударил по тулумбасу и вышел на середину. Он смотрел так прямо на царя, как привык смотреть на камень и дерево. Не стараясь посеребрить слова, он выразительно напомнил, каких усилий стоило Саакадзе изгнать персов, восстановить царство, вовлечь другие княжества в военный союз. Он говорил долго, приводя мудрые доводы, почему необходимо поручить ведение войны полководцу Георгию Саакадзе, изучившему шаха и его сардаров, как собственного скакуна…
Джандиери с надеждой поглядывал на Теймураза, а в голове стучало: «Не вразумится – тогда… в лучшем случае опять Гонио».
– А без Моурави некому будет возвращать его на царство, – шепнул старый Чавчавадзе.
Джандиери испуганно оглянулся: неужели вслух думал?
Многие кахетинские князья согласились с Анта, но молчали, боясь мщения приверженцев Теймураза, боясь гнева царя, опасного для замков. Заговорили и цихисбери и другие тушины, убеждали следовать разуму, – но не помогли мудрые советы хозяев гор. Царь Теймураз запальчиво упрекал Анта Девдрис:
– Не царь ли, возжеланный вами, должен положить счастливую руку на меч и возглавить бой? Мы благоумыслили, а подданные не покоряются нам… И еще, уповая на святой крест, жду из Русии посланцев наших: архиепископа Феодосия и архимандрита Арсения. Пришлет Русия помощь, и уста наши будут полны радостных возгласов, и язык наш воздаст хвалу.
– Русия помощи не пришлет, – запальчиво возразил Дато, – ибо ополчается на поляков и не хочет озлоблять шаха Аббаса! Я недаром был там и уже изложил правду царю, а сейчас могу ее трижды повторить!
Невообразимый шум заглушил последние слова Дато. Кричали и князья, и азнауры, и архипастыри. Дато понял, с какой целью были внесены дополнительные кресла: горло Картли стремились потуже затянуть кахетинским шнуром.
Митрополит Телави, потрясая крестом, обвинял Дато в передаче лживых сведений. Духовенство яростно поддерживало митрополита:
– Да посрамит бог вседержитель добытчика лжи!
– Да лишит его по скончании веков вечного блаженства!
– Аминь!
Свирепели и владетели:
– Не пристало нам забывать, что один может испортить славу тысяч!
– Русия помощь пришлет!
– За клевету пора предавать суду царства!
– Ваша!
Воинственное наступление кахетинцев из дворца перекинулось в город. Толпы горожан теснились у зубчатых стен, приветствуя царя Теймураза как витязя, бесстрашно принявшего под свою десницу войско.
Взлетали в воздух папахи, душистые ветки. Сверкали серебром роги, полные кипучего вина.
Какими путями – неизвестно, но тбилисцы узнали о гибельном для царства решении раньше, чем возвратились посланцы из Кахети. И уже никто не скрывал страха, поспешно отправляли семьи, как велел Моурави, в недоступные врагу горы. Более состоятельные снаряжались в Имерети и Гурию, куда Саакадзе направил посланцами Даутбека и Квливидзе с просьбой к царю и владетельному князю принять на время семьи доблестных мужей, оставшихся о городах и деревнях для борьбы с кизилбашами.
Вновь в дарбази дома Саакадзе внесли знамя – «барс, потрясающий копьем». На внеочередной съезд торопливо съехались азнауры. Что предпринять? – вот что тревожило их.
Асламаз кричал:
– Отсечь Кахети и защищать только Картли. Мы этим усилим свои дружины и сократим заботы.
Его поддержали азнауры Средней Картли. Квливидзе, при поддержке большой группы горийцев, требовал, чтобы Саакадзе взял власть в свои руки и провозгласил себя правителем Картли по крайней мере до конца войны с Ираном. Никто из кахетинцев не посмеет сунуться в Картли, а посмеют – сумеем успокоить. Разрыва требовали купцы и амкары, приглашенные на съезд в качестве совещателей. Невообразимый шум наполнил улицы Тбилиси. Толпами бродили амкары. Дабахчи и оружейники, ковачи и шорники, надрываясь, кричали, что не признают над собой никакой власти, кроме власти Моурави, и хором восклицали: «Веди нас, Георгий, хоть на самого черта!»
Снова приехали «старцы ущелий» – мтиульцы, пшавы и хевсуры; они также просили Саакадзе во имя спасения родных гор и долин отказаться подчиниться царю Теймуразу и самому возглавить защиту Картли.
Загудели колокола храмов. Перезвон перенесся в монастыри. Встревожился и Кватахевский монастырь. Трифилий спешно прибыл в Тбилиси. Он смело направился к католикосу, отчеканивая, словно воин, шаг. Тщетно пытался Трифилий убедить католикоса благословить Моурави на водительство хотя бы картлийского войска. Католикос слушал, положив руку на трактат о движении звезд и планет.
– Делить опасно, – отвечал католикос, – положение Марса на небе не благоприятствует этому, царство одно… Опять же Картли без царя может остаться, яко небо без путеводной звезды.
И вот приверженцы Саакадзе поскакали в Мухрани. Поборов гордость, старый князь Теймураз Мухран-батони отправился в Телави, но и он тщетно убеждал царя Теймураза поручить Моурави ведение войны, как давно разгадавшему тайну одерживать малой силой победу над многочисленным врагом.
– Мы пожелали и утвердили не вводить больше верного сына отечества нашего в соблазн захватить власть над войском. Моурави и так по божьему промыслу и по достоинствам своим всячески будет охранять нас от нечестивых врагов. И сердце мое возвеселится и усладится победой.
И хотя многие епископы втайне были согласны с настоятелем Трифилием и многие князья с Мухран-батони, но никто не рискнул противоречить всесильному католикосу и царю Багратиони.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Не успели замолкнуть восторженные крики, вызванные решением царя возглавить войско, как Телави вновь огласился криками, – правда, на этот раз не только восторженными, но и нетерпеливыми.
Ликование кахетинцев совсем не входило в план архиепископа Феодосия. Он предполагал въехать в Телави на рассвете и незаметно проскользнуть в палату Филиппа Алавердского, который сейчас находился здесь, посоветоваться и с игуменом Харитоном и, только когда замерцают на темном небосводе звезды, всем скопищем так же незаметно пробраться в царский дворец.
Но архимандрит Арсений по беспечности своей расстроил спасительный план Феодосия. Началось с последней остановки в небольшой базилике, откуда уже виднелась Алазани. Священник, не избалованный частым приездом важных гостей, обрадованно приказал псаломщику заколоть овцу и, желая угодить царю Теймуразу, а заодно и телавцам, немедля тайно послал звонаря в стольный город предупредить о скором прибытии духовных послов.
Священник не обиделся на сдержанность архипастырей, ибо знал, что раньше не подданные, а царь должен выслушать возвратившихся послов, но не скрывал радости, ибо помощь царю будет оказана, – недаром, благодаря за гостеприимство, преподобный Феодосий преподнес базилике кадильницу, вынув ее из груды подарков русийских обителей.
Ранний, совсем ранний рассвет, почти еще ночь, застал путников на прямой дороге к Телави.
Вот тут-то и произошло непредвиденное.
Не успели отъехать и агаджа, как Арсений резко дернул поводья, сполз с кобылы и, придерживая рясу, бегом устремился к лесу. Служка-монах проворно соскочил на землю, наспех разостлал под грабом бурку, на которой не замедлил вытянуться вернувшийся Арсений.
Посмотрев на побледневшее небо, потом на посеревший от легкого тумана лес, Феодосий, вздыхая, тоже сполз с мерина, который лениво позевывал, и опустился на край бурки. Не успел он упрекнуть Арсения, как тот снова опрометью метнулся в кусты. Феодосий с сожалением взглянул на голубеющее небо, потом на зеленеющий лес, как бы стряхнувший с себя предрассветный туман, и только хотел подняться, как Арсений опять плюхнулся на бурку.
– Не иначе как сатана по резвости своей уговорил дьякона согнать весь жир овцы из курдюка в мою чашу, безмерно приправив яство перцем и луком.
– Не пеняй, отец Арсений, на сатану, ибо церковный дом не его владение… Опять же неблагочинно возводить хулу на неповинного. Грешат, грешат смертные, господи прости, а потом взваливают поклажу брани на нечистого.
– Не защищай, отец Феодосий, врага неба: сколько ни клянут его, мало, – яко гусь из воды, сухим выходит. И еще глаголю: не только в церковном доме, а даже в евангелии без нечистого ничего не узреешь.
– Не богохульствуй, отец, не поддавайся недостойным мыслям…
Богословский спор оборвался неожиданно. Воскликнув: «Еще, сатана!», Арсений снова помчался в лес, подхватив полы рясы.
Служка-монах, проворно вынув из хурджини кувшин, кинулся к роднику. Отец Феодосий укоризненно встретил пожелтевшего Арсения.
– Непотребный путь уготовал ты, отец Арсений, к царственному граду.
– Каковы вести, таков и путь, отец Феодосий.
С тоской вскинув глаза к порозовевшему небу, на верхушку горы, где, ломая золотисто-синие лучи, пыталось выглянуть светило, Феодосий решительно взобрался на фыркающего мерина. Служка проворно скрутил бурку, и не успел Арсений крякнуть, как его подхватили и втиснули в седло.
– Напрасно, отец Феодосий, стараешься, сатану не перехитришь, – ибо троица для него не предел… Трижды троица, может, его и успокоит…
Как ни странно, Арсений почти угадал. Облегчившись у самой стены Телави в десятый раз, Арсений повеселел и заявил, что способен сейчас доскакать до самой трапезной Филиппа Алавердского.
Но не успели они крадучись приблизиться к боковой башне, как ворота с шумом распахнулись. «Господи, помилуй! Что с паствой?!» – Феодосий вздрогнул: навстречу бежали толпы, размахивая кизиловыми ветками, на которых висели недозревшие красноватые ягоды.
Телавцы не сомневались, что за церковниками следуют русийцы с огненным боем и вот сейчас они вольются в ворота гремящим бесконечным потоком.
Неистовые вопли «Ваша! Ваша!» отозвались в голове Феодосия, как: «Осанна! Осанна!». «Помилуй мя, богородица! Вознамерился въехать подобно весеннему ветерку на крыле ласточки, а по милости чревоугодника Арсения въезжаю подобно иерусалимской ослице».
Невеселые мысли Феодосия прервал царский азнаур: взяв под уздцы мерина, он твердо заявил, что царь немедля требует к себе посольство.
Сопровождаемые восторженными возгласами, духовники понуро поплелись во дворец. И вмиг все стены дворца облепили нетерпеливые горожане…
Но вот настал час полуденной еды. Крики восторга сменились удивленными восклицаниями. Потом настал час вечерней еды, а дворец не переставал походить на заснувшую черепаху. Только раз нарушилась непонятная тишина: торопливо, словно на пожар, промчался на пегой кобыле Филипп Алавердский, затем запыхавшийся игумен Харитон, а следом, скопом и в одиночку, отцы церкови и настоятели монастырей. Дворцовые ворота распахнулись и вновь захлопнулись. И опять воцарилась гнетущая, напряженная тишина.
Давно был съеден недозрелый кизил, и голоса телавцев становились все кислее и кислее. На солнцепеке уныло поникли листья; уже кое-кто хлестал соседей оголенными ветками, отвечать было лень; уныло поникли головы, ждали чуда, ждали… Впрочем, уже сами не знали, как дождались первой звезды на утомленном небе.
– Уходят! – облегченно вздохнул Джандиери. Ни отдых, ни еда не освежили царя, придворных и духовников. Поражение грузинского посольства было так же невероятно, как дождь из золотых монет. Что предпринять? Страшило отношение Картли: злорадство азнауров, торжество князей, насмешки майдана. И не воспользуются ли соучастники Моурави слабостью Кахети, не попытаются ли отложиться? Ведь только устрашенные возможностью прихода русийских стрельцов, смирились Мухран-батони, Эристави Ксанские и даже старый Липарит, имеющий за своей спиной немало княжеских фамилий.
Первый высказал эти опасения встревоженный Джандиери, предлагая немедля, пока еще не докатилась до Тбилиси весть о неудаче, передать Моурави ведение приближающейся войны. Растерявшиеся князья уже не спорили, многие робко поддержали Джандиери. Красные пятна покрыли скулы царя. Такой удар по самолюбию? Нет, подобное унижение не сможет стерпеть Чолокашвили и тем более Зураб Эристави.
– Любой ценой надо найти способ обезоружить Саакадзе, обезвредить Мухран-батони, остальные сами притихнут.
Вот тут-то и подал Феодосий хитроумный совет. Сразу повеселели царь и придворные, припомнив, что не они, а католикос настоял на посольстве в Русию. Конечно, царь Теймураз, покорный сын церкови, повиновался святому отцу и… даже прикрикнул на некоторых князей, предсказывавших неудачу… Вот, к примеру, Джандиери на евангелии может поклясться, что протестовал. А разве архиепископ Феодосий, не осмелившийся возражать католикосу, был согласен? От бесполезной отправки послов в Русию предупреждал и епископ Филипп Алавердский, напоминая о предыдущих неудачах кахетинских послов в Московии. Но кто осмелился противоречить святому отцу? Кто?! Увы, поздним сожалением делу не поможешь…
Так телавцы и не сподобились увидеть, как на рассвете из Южных ворот выскользнул Феодосий, а следом все бывшие с ним в Русии, – спешили с докладом к католикосу. Рядом с кобылой Феодосия перебирал стройными ногами аргамак Филиппа Алавердского. Позади, почтительно отступив, тянулись иноходцы монашеской братии и прислужников.
Но зато в полдень изумлению телавцев не было границ. Царь – сам светлый царь Теймураз! – с пышной свитой выехал в Тбилиси, ибо святой отец возжелал благословить меч династии.
За царем следовал Зураб Эристави, якобы тоже принять благословение, а на самом деле придвинуть свои арагвские дружины к Тбилиси на случай сопротивления сторонников Моурави.
Теймураз сокрушался: если бы царь русийский пожаловал помощью, то, как заранее порешили, благословлялись бы на битву в Алавердском монастыре.
Телавский майдан вдруг насторожился. Что? Что привезли из Руси посланные? Неужели, кроме лампад и кадильниц, только свои подрясники?! И поползли разговоры – правда, тихие, ибо царь не любил, когда говорили громко о неугодном ему. Еще больше не любил князь Чолокашвили сеять в кахетинцах сомнение и направлять их мысли в сторону Картли. Поэтому мсахури князя, конечно лишь для друзей, нашептывали, что «огненный бой» Русии подоспеет вовремя и что шах Аббас в смятении решил бросить кизилбашей на Картли.
Но как ни тихо шептались мсахури, а уже через день у большинства в ушах точно рвались заряды русийских пищалей. Телави заносчиво восторгался мудростью царя Теймураза, который могучей десницей повернул персов на зазнавшуюся Картли.
Католикос чувствовал себя, как рак в сачке: и бежать нельзя, и в сторону не податься, и пятиться не по сану.
А кахетинское духовенство сетовало о бесплодно потерянном времени, о разорительных подарках царю всея Руси, и патриарху Филарету, и их ближним людям, которых Христос завещал любить, как самих себя. Но избраннику неба, святому отцу церкови, господь, конечно, послал двойное зрение, и не пристало покорной пастве осуждать действия католикоса всея Грузии.
После первой беседы с прибывшим царем Теймуразом католикос уже походил на изнуренного пилигрима.
«О господи, за что испытуешь мя?! Ведь еще предстоит совместная беседа с царем, с князьями и еще неизвестно с кем…»
Видя смущение католикоса, Трифилий возмутился непотребным поведением кахетинского духовенства.
– Сын мой, – кротко произнес католикос, – сам вижу, что не по-божьему возложили на плечи мои всю вину. Но вступать в пререкания подобает ли мне?
– Да будет над тобой сияние неба, святой отец, прости мою дерзость. Но подобает ли в сей грозный час отдавать в неумелые руки царя Теймураза судьбу двух царств? Знаешь ведь, кахетинского войска мало даже для одной Кахети.
– Господь бог не оставит – тушины, Зураб Эристави, пшавы помогут царю.
– Отец, разве не зришь: шах прямо на Картли идет! Церковь в опасности. Благослови Георгия Саакадзе, пока не поздно, на ведение войны хотя бы в Картли.
– Если бы и хотел – опасно, сын мой; сколько в молитвах ни вопрошал, господь не отверз уста… Подумай о церкови, Трифилий. Победит Саакадзе – сам воцарится. Кончится благословенная восьмисотлетняя династия Багратиони… Кончится и благоденствие церкови, ибо… мстительный Саакадзе не простит святой обители поддержки царю Теймуразу…
Трифилий пытливо следил за беспокойно бегающими глазами святого отца. «Ты прав, – думал Трифилий, – не простит тебе Моурави измену», – и оборвал бесплодный спор: может, Саакадзе, победив, сам найдет предлог отправить на покой одряхлевшего телом, но коварного мыслями старца.
Единственно, чего добился Трифилий, – приглашения Саакадзе присутствовать на совещаниях.
Разговор в большой палате первосвятителя, куда собралось высшее княжество и духовенство, принял, сразу, к удивлению католикоса, веселый характер.
Феодосий пустился в подробные описания хитроумного хода с хитоном. Патриарх Филарет, желавший доказать степень великодушия и благорасположения шаха Аббаса к Русии, призвал двух отъявленных плутов, крестовых дьяков Ивана Семенова и Михайла Устинова, и приказал им испытать чудодейственную силу реликвии, дабы установить ее подлинность.
Тут Арсений не вытерпел, вскочил и, потрясая свитком, возвестил, что здесь перечислены все чудеса, сотворенные не святыней, да будет вечна ее благодать, а дьявольской хитростью церковных дьяков, да сгинет сатана шах Аббас!
Долго не могли успокоиться хохочущие князья и тихо всхлипывающие пастыри, выслушав рассказ Арсения о волшебном исцелении какой-то девицы Марины, которая двенадцать лет не могла есть курицу, а лишь прикоснулась к хитону – проглотила сразу две, целиком с потрохами. А потом Арсений за малую деньгу выведал: девица Марина не потому двенадцать лет не тешила себя курицей, что не могла, а потому, что не имела и украсть негде было.
Не менее благодушно выслушали владетели и церковники подробности и о других чудесах, за кои церковные дьяки и получили по своей челобитной от патриарха по четыре аршина сукна лундышу мясного цвета ценой по шестьдесят алтын за аршин.
Увидя, что архиепископ Феодосий не поддается, а, напротив, настаивает, чтобы приложили хитон к его слепцу-гусляру, которого он разыскал на базаре, дьяки свирепо объявили, что у них свой порядок исцеления, и силком повезли грузинское посольство в богадельню на Тверскую. А там уже, по указу Филарета, торжественно встретил грузинских архипастырей преподобный Киприян, митрополит Сарский и Подонский. И тут пошли такие чудеса, что в глазах зарябило. Об этих чудесах три дня кричали на всех перекрестках.
Феодосий не без удовольствия рассказал, как он упрекал церковных дьяков в неподобающих проделках, чем вызвал неудовольствие думного дьяка Ивана Грамотина.
Но персидские послы в эти дни уже получили отпускные грамоты и, хвастливо погружая на верблюдов богатые ответные дары, кричали о заключении нового торгового союза между Ираном и Русией. А грузинские послы, не без умысла, не были даже приглашены на праздник уложения священного хитона в золотой ковчег и перенесения его в Успенский собор.
Неожиданно Арсений вновь вскочил, он вспомнил, как в Русии азнаур Гиви вечно опережал его и отхватывал себе за трапезой лучшие куски, а Дато, посмеиваясь, вечно сбивал его при подсчете дарственных лампад, и Арсений вслух заявил, что забыл упомянуть о черте, который лез к девице Марине до ее чудесного исцеления не только во сне, но и наяву. И в Греческом подворье уверяли, что этот черт во сне был не кто иной, как азнаур Гиви, а черт наяву – не кто иной, как азнаур Дато.
Над этим происшествием особенно потешались кахетинцы.
Разгадав хитрость кахетинцев, желавших умалить поражение своего посольства в Москве, Саакадзе резко оборвал неуместное веселье. Властно взмахнув рукой, он заявил, что политическая победа шаха Аббаса в Русии гораздо опаснее, чем представляют себе князья и духовенство. И как мог искушенный в мирских делах архиепископ Феодосий не понять, что шах Аббас сумел ловко доказать неизбежность своих войн с Грузией, якобы из-за непрекращающихся измен грузинских царей Ирану, а потому-то Русия и не должна вмешиваться в его спор с Багратиони, ибо религия тут ни при чем. Он, шах Аббас, так же чтит Христа, как и Магомета, и в знак своего благоговения перед русийской церковью послал чудодейственную святыню, отнятую у неверных грузин в Мцхета. А говоря на военном языке, заключил Саакадзе, шах умным ходом приблизил на целый год свое вторжение в Картли-Кахети. И разве он, Саакадзе, не предостерегал и царя и высший княжеский Совет, отговаривая от посылки сейчас в Русию посольства с просьбой о помощи? И сейчас время не для смеха, – нужно серьезно обдумать, как собрать силы для смертельной борьбы с могущественным шахом Аббасом.
Точно шашкой полоснули царя Теймураза. Он побагровел, не сдерживаясь, кричал, что не нуждается в советах Моурави и сам подготовит встречу, достойную кровожадного «льва». И, вторя ему, – словно буйный ветер сорвался с вершин, – палата наполнилась негодованием, бранью, угрозами.
– Можно подумать, мой царь, что я, а не твои советники, повинен в потере драгоценного времени. Но разве мой соратник, азнаур Дато Кавтарадзе, не поведал тебе о положении дел Русии? Почему не пожелал поверить? И вот еще несколько месяцев утрачено, – неужели лишь для того, чтобы услышать веселый рассказ о курице?
– Как смеешь ты, Георгий Саакадзе, дерзко говорить с царем? Как посмел сомневаться в чудодейственной силе хитона господня?
– Не я, Филипп Алавердский, как ты улицезрел, – духовенство само сомневается.
– Не кощунствуй, сын мой, – стукнул посохом католикос. – Ты, вижу, мало вникаешь в промысел творца небесного: в хитоне не открылась божественная сила, ибо побывал он в руках неверных, и снова обретет он сокровенный дар, лишь только освятится в Мцхета и приложат к чему крест из виноградной лозы, обвитый волосами святой Нины.
– Тогда, святой отец, победа шаха в Русии еще страшнее. И об этом говорил азнаур Дато… Патриарх Филарет в тайном разговоре с Булат-беком благодарил шаха не столько за хитон, сколько за серебро в слитках, присланное умным Аббасом на ведение войны Русии с польским королем и немецким владетелем. И еще обещал шах русийскому царю стоять заодно против турецкого султана, который, ощетинившись, подстерегает удобный час, чтобы вслед за поляками ринуться и растерзать царство, с таким трудом возрождаемое патриархом Филаретом.
– Слушаю и удивляюсь, время ли для праздных разговоров?
– Конечно, не время, князь Чолокашвили! Однако вы уже четыре дня веселите Картли. А не полезнее было бы архиепископу Феодосию не жалобиться и не оспаривать подлинность хитона, который послужил патриарху Филарету предлогом заключить с шахом Аббасом торговый союз. В неизбежности этого усиленно убеждал преподобного Феодосия боярин Грамотин… Не следует ли отцам церкови и высшему княжеству задуматься, почему же русийский царь, стремившийся поставить под свое знамя Кахетинское царство и уже намеревавшийся перекинуть мост через Картли в Имерети, сейчас даже за огромные ценности не пожелал уступить нам хотя бы несколько пушек? А разве не потому, что Русия окружена врагами и сама вынуждена вылавливать баграми и сетью каждого, могущего стать стрельцом? Почему же прозорливый архиепископ Феодосий не направил с азнауром Дато разумное послание царю, а предпочел держать Кахети в неведении?
– По-твоему выходит, что Русия из-за любви к Ирану не пожелала оказать нам помощь?
– Не смогла, князь Цицишвили, вот что я сказал. Уверен, когда-нибудь окажет Русия нам помощь и против турок и против персов, но сейчас сама вынуждена обещать шаху Аббасу невмешательство в его дела с Картли-Кахети.
– Довольно поучать нас, Георгий Саакадзе из Носте, тебе все равно ничего не поможет!
– И тебе, Зураб Эристави из Ананури, тоже ничего не поможет, ибо ты не орел, а коршун, парящий над горцами, не желающими быть тобою заклеванными.
– Время покажет, коршун тоже не напрасно имеет крылья, а за хищным хвостом «барса» не пойдет княжество.
– Может, придется еще кое-кому облизывать хищный хвост.
И снова взметнулись куладжи, сверкнули на вскинутых руках перстни, и посыпались язвительные упреки, насмешки. Не слушая друг друга, князья злорадно кричали о наступившем конце самовластья Саакадзе, о желании доблестных владетелей сражаться с любым врагом, но под знаменем царя царей Теймураза.
Князья Магаладзе даже заинтересовались: не соблаговолит ли Саакадзе отдохнуть в Имерети?
– Нет, заботливый князь, – засмеялся Саакадзе, – ты забыл, что Имерети только для царственных беглецов.
– Что? Уж не пророчествует ли нечестивец?! – вскричал Джавахишвили. – К оружию, князья!
Палату огласил звериный рев:
– К оружию! К оружию! Уничтожить оскорбителя богоравного!
– Если бы здесь присутствовал лазутчик шаха, – насмешливо заметил старый Мухран-батони, – более радостной вести не мог бы доставить «льву Ирана». «О аллах, аллах, как ты милостив к своему ставленнику, – воскликнул бы шах, – междоусобица владетелей Гурджистана перед, самым вторжением моим! Даже ты, Караджугай, не придумал бы лучше!»
– Успокойся, благородный сын мой, Великий Моурави исполнит свой долг, как неизменно обещал, и подымет меч на врага под знаменем царя Теймураза. Завтра в Сионском соборе я благословлю царя Теймураза на ведение войны с…
Католикос вдруг тревожно оборвал речь. Старый Теймураз Мухран-батони поднялся и молча вышел из палаты. За ним его сыновья – Мирван и Вахтанг. Ксанские Эристави поклонились Саакадзе и тоже покинули палату. Ледяное молчание, точно глыба, придавило всех. Липарит в тревожном ожидании не спускал глаз с Великого Моурави.
Великий Моурави по-прежнему сидел на своей скамье.
В полночь, когда на площадках, у дверей и во всех переходах во второй раз сменились копьеносцы и в светильники, окутывавшие ниши фиолетовой дымкой, подлили свежее масло, у опочивальни Теймураза остановились двое. Саакадзе молча снял с себя оружие и передал князю Джандиери.
Чуть приоткрыв дверь, за которой царило безмолвие, Джандиери остался сторожить… Кого? Неужели Саакадзе?! Нет, никогда благородный Моурави не пойдет на предательство! Разве не ради спасения короны Теймураза он, князь Джандиери, охраняющий сегодня сон царя, решил помочь Моурави? Пусть Чолокашвили, пусть придворные клянут его завтра, но сегодня он будет способствовать Моурави отвести гибель от царства.
И все же князь не отводил взгляда от узкой щели. Так, видя происходящее и слыша произносимое, он в случае… Нет, нет, зачем подозревать витязя в недостойном!
В первую минуту Теймуразу показалось, что он грезит. Широко раскрытыми глазами он всматривался в лунную полосу, где появилась огромная тень.
– Кто? Кто сегодня начальник стражи моей опочивальни?!
– Самый благородный из твоих придворных, ибо, презрев злобу князей, он пожелал помочь царю победить.
– Мы уже говорили, что не нуждаемся в услугах дерзких глупцов! Эй, стража!
– Ты можешь, мой царь, кричать до восхода солнца, тебя никто не услышит! Однажды шах Аббас спросил меня: каким оружием удобнее всего обороняться? «Тем, которое под рукой», – ответил я. Шах Аббас выпустил на меня льва. Я схватил папаху и втиснул хищнику в разверстую пасть. Шах Аббас наградил меня алмазной стрелой. Ближайшее к тебе оружие – тайна, которая должна быть сохранена не ради меня, а ради тебя. Прошу, светлый царь, выслушай…
Проходили минуты, может, часы. А Джандиери все слушал и слушал затаив дыхание, то восхищаясь, то поражаясь: «Победа! Великий Моурави спасет царство!» Но… почему… почему царь надменно отклоняет план отражения полчищ шаха Аббаса? Что? Моурави предлагает в присутствии сардаров Кахети и Картли поручить ему, Саакадзе, выполнение этого плана, якобы обдуманного царем, и тогда… тогда он ручается, что ни один не узнает, что это план Саакадзе…
Зычный голос Саакадзе гневным рокотом, как ручей – ущелье, наполняет опочивальню. Он призывает к самозабвению во имя родины. Он красноречиво рисует картины нового неистовства кизилбашей, – и опочивальню наполняют кровавые призраки. Опустившись на колено, он умоляет царя ради Грузии подавить гордыню. Взмахом руки он словно срывает завесу с будущего, и перед бархатным пологом разверзается дымящаяся бездна. Он требует, стараясь с вершины доводов разглядеть хоть мимолетное колебание на лице венценосца. Тщетны и гнев, и мольбы, и унижение, – царь с негодованием отвергает предложение Моурави. И исчезает лунная полоса, словно меч безнадежно опускается в ножны.
Джандиери прислонился к косяку, он больше не мог слушать, стук сердца мешал…
Сопротивление царя и удивило, и обеспокоило Саакадзе. Он положил перед царем свиток с голубой каймой:
– Возьми, царь, это плод моего двухлетнего размышления… Возьми и крепко запомни: тут спасение двух царств. Шах Аббас не забыл Упадари, от твердынь которой в смятении чуть не отступил. И сейчас этот план – Упадари! Опасаясь встречи со мной, опасаясь поражения от моего меча, шах не рискнет своим величием.
Джандиери взволнованно встретил Моурави, порывисто обнял его, вернул оружие и молча проводил до самых ворот.
Напрасно Джандиери ждал грозы, напрасно готовился к опале. И уж совсем лишним оказался приказ слуге уложить хурджини.
Едва поднявшись, царь повелел Чолокашвили собрать князей высших фамилий и церковников высшего сана на тайное совещание у него в Малом зале.
Липарита удивило, что княжеские скамьи были несколько отдалены от трона, но додумывать причину этого было некогда.
Теймураз вошел шумно, поблескивая красноватыми глазами, снисходительной улыбкой отвечая на приветствия. Величественно опустился он в кресло и, к изумлению Джандиери, развернул свиток с голубой каймой.
Голосом великого стратега Теймураз стал зачитывать хитроумный план войны с грозным «львом Ирана». И вот от подножия тушинских гор до берегов Алгети пронеслись бурные ветры, промчались грозовые тучи, засверкали молнией мечи, загрохотали щиты.
Сначала растерянно, потом восхищенно князья и архипастыри слушали неожиданное откровение. Перед ними огромная шахматная доска, и царь, как опытный игрок, заранее разгадывая любые ходы противника, озадачивал его неожиданной перестановкой фигур: то группируя конницу, то образуя линии засад, то внезапно обрушивая квадраты копьеносцев на ревущих верблюдов, то перебрасывая конную колонну во вражеский тыл, то сжимая подковой красноголовую лавину. Беспрестанно путая ходы противника, царь, держа в крепкой деснице судьбу боя, не переставал вносить сумятицу во враждебные тысячи и сеял панику на ратных полях.
Потом Теймураз остановился на решительных мерах обороны, на случай, если шах Аббас опрометчиво вторгнется с трех сторон.
Не выдержав, князья выкрикнули: «Ваша! Ваша царю царей, светлому Теймуразу!»
Милостиво улыбаясь, Теймураз, слегка повысив голос, зачитал завершающие ходы боя.
Джандиери вытер со лба холодный пот: именно этим замыслом восхищался он ночью… И именно этот замысел вызвал неистовые рукоплескания князей. И, больше не сдерживаясь, Зураб, выскочив на середину зала, исступленно закричал:
– Такое мог придумать только Великий… – с губ чуть не сорвалось: «Моурави». Он запнулся и, захлебываясь, повторил: – Великий Александр Македонский! Князья, нет сомнения, богом данный нам царь Теймураз поведет Кахети-Картли к неслыханной победе.
– Мы еще возжелали сказать вам… – Теймураз выставил правую ногу, оглядел придворных и торжественно произнес: – Мною все обдумано, шах Аббас сам не придет, опасаясь встречи с моим мечом.
Джандиери снова вытер со лба холодный пот. Царь величаво вздымал свиток с голубой каймой. А Зураб продолжал сыпать восхваления.
Увы, Зураб впоследствии убедился, что «сто забот» на шахматном поле чреваты опасностями для обеих сторон и что даже гениальный план в неумелых руках может обратиться в кровавый проигрыш.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Не раз Саакадзе, вспоминая детство, останавливался у развесистых ореховых деревьев, погружавших в тень глухие ворота. Но два каменных барса, прижавшихся к прямоугольным плитам, словно готовых к прыжку, неизменно напоминали ему о сегодняшнем дне.
Вот и сейчас, в утренней синеве, они высятся дикими стражами, будто прислушиваются к скрипу колес и равномерному топоту.
Медленно, словно остерегаясь внезапного нападения, открываются ворота. Вереница ароб выползает на улицу, а за ними с вековой надменностью выступают верблюды. В угловом водоеме отражаются двугорбые силуэты с покачивающимися тюками. Вспугнутые птицы взлетают на ветки и тревожно перекликаются. Из-за Триалетских вершин приоткрывает красный глаз солнце, вглядывается в дремотные дома, набрасывая на верхушки садов розоватую зыбь.
Дед Димитрия добродушно проводил взглядом торопливого всадника, гулко проехавшего по еще пустынной улице, поправил поклажу, пересчитал следующие к Дигомским воротам арбы, как со старым другом, поздоровался с Мкинвари-мта, белым башлыком из-под неба приветствующей деда, и, удобно устроившись на тугом хурджини, посоветовал погонщику не гнать буйволов, ибо они поднимают пыль и лишают горожан свежего воздуха, которого и так не хватает городу в этом вечно дышащем огнем котле.
Семьи азнауров покидали Тбилиси. Уезжали Русудан с домочадцами в Носте, Хорешани, Миранда, жена Ростома, с детьми. Уезжали родители Даутбека, приехавшие погостить, расставался с любимым Димитрием он, дед. И только одно утешало: ему, деду, «барсы» поручили ценное имущество. Пусть злые духи гор не рассчитывают обвалом камней смутить деда Димитрия, – зорко, как подобает, следит он за караваном.
Не в силах унять биение сердца, смотрела вслед уходящим Дареджан, пока последняя арба не мелькнула черной точкой за серым выступом, потом смахнула слезу и тихо спустилась с верхней площадки. Вернутся ли они когда-нибудь в Тбилиси? Или враг, по примеру прошлых лет, разорит и сожжет красивый и богатый город? Потом она поймала себя на мысли, что радуется малолетству своего единственного сына, Бежана, – ему не идти на войну… Зардевшись, она порывисто обернулась: хорошо, Эрасти не подслушал ее мысли… Недостойная она грузинка, вот еще только вчера Русудан сказала: «Жаль, что у меня так мало сыновей! И Иорам еще не подрос…»
Внезапно Дареджан нахмурилась: что с Циалой? «Святая дева, уж не лишилась ли она ума? С того дня, как узнала, что близко нашествие персов, повеселела, в бане целый день мыла черные косы, – они до земли у нее, – тело благовониями натирает, ступни ног до гладкости мрамора довела, вышивку бросила: говорит: „Боюсь пальцы наколоть…“ Бесстыдница! А когда я ее ругать начала, Хорешани засмеялась, увела меня и шепнула: „Не трогай, видишь, как у нее глаза блестят? Может, опять полюбила, может, страшное задумала девушка“. И подарила ей княгиня новую кабу, подарила ожерелья, браслеты… Теперь беспрестанно примеряет, любуется собой… Откуда у Циалы такая красота? Ведь из деревни, отец ее только жалким месепе был. Наша госпожа Русудан выкупила всю семью у князя Качибадзе, – не хотел князь продавать, настоятель Трифилий увещевал. Затем всю семью в глехи перевел Моурави, дом им подарил в Носте, землю отвел, много одежды, ковров, посуду послал… Богато живут, правда, трудятся все. А Циала в дом отца отказалась вернуться: „Отвыкла“. Бесстыдница! От отца, матери отвыкла!»
Дареджан бросилась наверх, там на плоской крыше растянулся на паласе Эрасти. Он, конечно, уже проснулся и, щурясь, смотрел в свежее голубое небо. Взволнованная Дареджан опустилась рядом:
– Арбы уже ушли…
– Видел.
– Вчера к госпоже Хорешани гостья прибыла, княжна Магдана, с прислужницей и двумя дружинниками.
– Видел.
– Прислужница говорит, в Марабду княжна возвращается. Княгиня Цицишвили прислала слуг, чтобы проводить ее.
– Не возвратится, что ей там делать?
– Как что делать? Жить. По пути сюда заехала, наверно, Даутбека…
– Дареджан, посмотри на небо Картли, нигде нет такой манящей глубины. У персов оно – как розовая шаль, потому там так душно…
– Ты что, первый раз небом залюбовался?.. Эрасти, подумал ты, что с Циалой?
– Как же, лишь об этом думаю… – Эрасти зевнул и обнял Дареджан. – Лучше больше яблок кушай, виноград тоже, персики обязательно, – у персиянок потому щеки бархатистые.
– Ленивый верблюд, откуда знаешь, какие щеки у персиянок? А может, шершавые, как песок? – Дареджан не совсем нежно оттолкнула его. – И в монастырь Циала не идет, сидит у княгини Хорешани, как чирий на носу.
– Напрасно кровь портишь, – жалеет княгиня девушку.
– Жалеет? А вот госпожа Русудан все же в семью не взяла Циалу, хоть наш Паата и любил ее… О, о, наш Паата!.. – Дареджан заплакала.
Слезы капали на циновку.
Эрасти нахмурился, потом решительно перевернулся на другой бок и вдруг привстал:
– Дареджан, чем беспокоит тебя Циала? Может, красоте завидуешь? Так знай, твои глаза равны звездам, только еще ярче, ибо указывают дорогу и днем… Эх-хе, саакадзевец и днем не часто небо видит, землю тоже, больше шеей коня наслаждается…
Вдруг Эрасти вскочил и опрометью сбежал вниз. Торопливо всадник осадил коня перед каменными барсами и нагайкой нетерпеливо постучал в ворота. Оттолкнув слугу, Эрасти сам распахнул тяжелые створы, бросил взгляд на знак суконного чепрака: «белый орел, терзающий змею», и поспешил в покои Саакадзе, досадуя, что придется его поднять на час раньше.
Но Моурави, освежившийся ледяной ключевой водой и уже чисто побритый, сидел на тахте, поджав ноги, и что-то чертил. Услышав выкрик Эрасти: «Гонец от Мухран-батони!», он повелел ввести гонца в дом.
Поднявшуюся суету Дареджан услыхала из кухни. Как раз, склонясь над грудой битой птицы, она решала с главным поваром, блиставшим белоснежным колпаком, важный вопрос: хватит ли каплунов, или еще с десяток подрезать? И, может, совсем не лишне зажарить еще пять-шесть баранов? Ведь, кроме обычной еды, вечером прощальная скатерть для всех «барсов».
В кухню вбежала прислужница.
– Батоно Дареджан, дружинники коней седлают! Моурави уезжает, Дато тоже, Даутбек тоже, Папуна, Гиви, батоно Ростом, Эрасти непременно… все без утренней еды выезжают.
Всплеснув руками, Дареджан поспешила во двор.
– Ты что, чанчур, коню живот перетянул! – рассердился Папуна и, вырвав у молодого дружинника подпругу, сам принялся седлать своего коня. – Всегда помни: коню должно быть удобно, как тебе в бане… Э, э, Дареджан, почему прячешься?
– Дорогой Папуна, все без еды выезжают, хотела в хурджини Эрасти хоть баранью ногу положить.
– В другой хурджини бурдюк спрячь.
– Боюсь, Эрасти рассердится, еще скажет: не на праздник едем!
– Еще не родился такой грузин, который за вино сердился бы. Вот конь не человек, а если устанет, должен остановиться у источника, попить, поесть. Тут-то и всадник за бурдюк примется. Где-то на пригорке солнце нас ожидает, и, чтобы Эрасти перед ним стыдно не было, сыр в хурджини положи. А перец? Соль? Подкинь еще вареную курицу…
Первым из ворот выехали Дато и Гиви, они торопились к Ксанскому Эристави. С теплой улыбкой взглянул Папуна на тугой хурджини, перекинутый Гиви через седло: молодец Хорешани, знает азнаурский аппетит. Папуна пробовал шутить, но сегодня веселость бежала от него. И даже вслед умчавшимся в далекие замки Даутбеку и Димитрию он ничего не крикнул. Молча обошел он коней, поглаживая лоснящиеся бока. Особенно долго стоял около молодого Джамбаза: «Э, э, друг, не слишком ли много тебе хлопот предстоит?..»
В дальних покоях Георгий, привешивая к кольчатому поясу шашку в черных ножнах, прощался с припавшей к его плечу Русудан.
– Значит, дорогая, поможешь?
– Пусть влахернская богородица вразумит меня.
– Отъезд твой придется отложить… И еще неизвестно, куда выедете…
– Напрасно так тревожишься, дорогой. Разве не было хуже? Пусть защитит тебя в пути святой Георгий.
Вынув двухцветный платок, Русудан поцеловала его и положила за отворот куладжи Георгия, затем твердо направилась к дверям.
Вскоре двор опустел, пожилой дружинник соединил железные створы и накинул засов. В доме водворилась тишина, хотя молодежь уже покинула комнаты сна, и Бежан, вчера прибывший с настоятелем Трифилием, уже о чем-то вполголоса спорил с Автандилом.
Придвинув Магдане чашу с пряным соусом, Хорешани продолжала разговор:
– Выходит, князь Шадиман вспомнил о тебе все же?
– О моя Хорешани, ты угадала.
– Но княгиня Цицишвили ведь обещала защитить. Или слово княгини легче пуха?
– Крестная уговаривает подчиниться воле отца… думаю, боится ссориться, – ведь неизвестно, может, опять царь Симон в Метехи вернется. Тогда князь Шадиман снова всесильным станет. На это в изысканно начертанном письме намекает отец. «Пора, – пишет, – моей дочери поблагодарить прекрасную княгиню за гостеприимство. Скоро Магдане предстоит блистать в царском дворце… где… все может случиться… Муж, которого я наметил для наследницы Сабаратиано, да окажет честь нашему роду…» О дорогая Хорешани, крестная уверяет: о царе Симоне думает надменный князь Шадиман…
Некоторое время Хорешани задумчиво смотрела на серебряный кувшинчик, в котором отражалось бледное лицо Магданы, потом просто спросила:
– А тебе, моя Магдана, разве не хочется стать царицей Картли?
– Нет, если бы даже царь удостоил меня…
– Почему же не удостоит? Ты знатного рода… Ведь царь Луарсаб на простой азнаурке женился.
– Да приснится мне в светлом сне такой царь! Я не забыла, как отец высмеивал Симона Второго. И потом… ты знаешь, моя Хорешани… сердце занято, другому не отдам себя.
– Это дело тонкое, дорогая Магдана. – и крепко любить можно, а корона притягательную силу имеет… И еще… ради блага ближнего можно другому сердце отдать.
– Не скрою стыда от тебя, любимая Хорешани, не сильная я… только немножко, совсем немножко счастья для себя хочу, о другом не думаю… Откуда сильной быть? Мать робкая, запуганная, на птичку была похожа, подхваченную ураганом. Обессилели крылья, и задохнулась в каменной клетке, прикрытой турецко-персидской парчой. Братья себялюбцы рано бросили нас. На золото, неизвестно откуда добытое, купили корабль. И первая волна смыла у них память о покинутой сестре. Я не познала тоски, ибо никогда не знала радости. Росла каким-то одиноким цветком на скале, окутанной, туманом. А внизу бесшумно скользили слуги, приниженные враги. Запах лимона и стук шахмат стали ненавистны, как яд. И надо всем возвышался отец, изысканный тиран… В твоем благословенном доме, в доме благородной Русудан я узнала, что человек может обрести счастье… Нет, не гони меня, не бери на душу тяжелый грех; не вернусь я в Марабду. Я обманула крестную: сказала, заеду лишь проститься с тобой.
– Ночь напролет молилась я о тебе, моя Магдана. Знай, если бы все как раньше было у меня, осталась бы. Но другое время сейчас, в Носте уезжаем… Не могу я подвергнуть опасности очаг Русудан… Скоро враг станет на рубеже Картли. Твой отец притаился, в глуши гор нетерпеливо ждет врага… Никто не знает, что может случиться, ведь не Моурави возглавит войско, а царь-шаирописец.
– Значит, покидаешь меня? – с отчаянием вскрикнула Магдана.
– Как могла такое подумать? Ведь ты любишь Даутбека и любима им.
Магдана застонала и повисла на шее Хорешани.
– Лю… лю…
– Еще как любима!
– Тогда зачем, зачем томить?!
– Боится, что не достоин тебя.
– Он?! Он не достоин?! Тогда кто же, кто достоин? Нет, не поеду я, лучше в Куру!
– Я другое придумала: на срок войны Димитрий отвезет тебя в монастырь святой Нины… там игуменья…
– Знаю, знаю! Гиви все рассказал… Димитрий любил… Димитрий как брат Даутбеку. О моя Хорешани! Я поеду, там пережду войну, там буду молиться о ниспослании победы и здоровья всем… всем…
Не прошло и часа, как письмо к Шадиману было готово, так писать умела только Хорешани:
"Князь Шадиман Бараташвили, доблестный владетель Сабаратиано, благородный и разумный, великодушный и незлопамятный! К тебе мое скромное послание!
Твоя дочь, княжне Магдана, больше, чем злых духов, боится змей, потому и решила не возвращаться в Марабду. Но запомни: если ты задумаешь повторить свою «добросердечную» прогулку в Носте, воспользовавшись отсутствием Моурави, обороняющего Картли от твоих друзей, то тебя постигнут два разочарования: там ты Магдану не найдешь, и там немало твоих дружинников, а возможно, и ты сам, укоротятся в росте на голову. К слову напоминаю: Георгий Саакадзе ни разу не покушался на твой замок, вызывая этим недоумение врагов и друзей.
Если богу будет угодно допустить несправедливость и ты вновь увидишь Одноусого, передай ему от меня: в Метехи очень скользкие ступени, и даже при помощи твоей сильной руки ему вряд ли удастся не поскользнуться…
Об этом все.
Продолжаю пребывать в счастливом азнаурстве.
Хорешани Кавтарадзе, дочь князя Газнели,
так чтимого когда-то тобою".
Позвав закованного в броню гонца княгини Цицишвили, Хорешани приказала ему немедля скакать в Марабду и передать свиток князю Шадиману. Потом отправила своего одетого в светлую чоху гонца с любезным посланием к княгине Цицишвили, убеждая ее не волноваться, ибо Шадиман будет немедленно извещен о согласии Магданы погостить еще у ностевских друзей…
Русудан послала Автандила в дом к Хорешани. Сегодня будет приятно навестить в Метехи старого князя, и если намерение Русудан совпадает с намерением Хорешани, пусть предупредит отца об их желании за полуденной едой видеть настоятеля Трифилия и светлейшего Липарита, еще не успевшего выехать в свой замок…
Внимательно выслушав Автандила, Хорешани сказала, что дорогая подруга опередила ее ровно на минуту… потом спросила: не хотят ли Автандил и Бежан провести у нее скромный вечер, дабы не дать в ее отсутствие скучать Магдане?
Улыбнувшись, Автандил рассыпался в благодарностях. Хорешани тут же позвала старшего повара и, к удовольствию Автандила, приказала устроить приятный пир для молодежи. Управительнице она мимоходом шепнула: «Не забудь позвать сыновей Ростома и соседку-хохотушку, которая, несмотря на веснушки и широченные бедра, ухитрилась понравиться Автандилу…»
Когда Русудан и Хорешани, накинув легкие покрывала, в сопровождении старого Отара вышли из дома, было уже за полдень. Необычайная тишина на улицах еще недавно веселого города щемила сердце… Понимая друг друга без лишних слов, подруги шли молча, да и предстоящее дело требовало большой сосредоточенности мыслей.
Старый князь Газнели, известный своим гостеприимством, сегодня особенно радовался гостям – и потому, что все были по душе ему, и потому, что есть чем похвастать: этот маленький Дато, как джигит, вскакивает на жеребенка и скачет, не замечая препятствий. Нельзя сказать, чтобы у деда при этом не дрожало сердце, но он тщательно скрывал страх и сурово покрикивал: «Держись прямее! Не трясись, как азнаур перед турниром!» Над этой княжеской заносчивостью любил подшучивать большой Дато так, что у князя глаза сверкали. Впрочем, всегда спор кончали кувшином доброго вина, которое князь любит распить с веселым зятем. Только поздоровавшись с молчаливой Русудан, настоятель Кватахеви уже понял: озабочена она чем-то серьезным и недаром пришла сюда. С каждым годом все больше притягивает его возвышенная княгиня… Да, господь благословил, и они связаны навек: у них общая любовь – Бежан! Ее кровь и плоть – его духовный сын… Нежность охватила сердце Трифилия. Милосердие божье! Ее сын – наследник его дум, чаяний, его богатства, его сана, его Кватахеви. Теперь не страшно умереть. И этого чистого отрока, умного мужа, сильного воина церкови дала ему прекрасная из прекрасных… Трифилий вздрогнул. Божий промысел! Ряса, как панцирь, защищает от земного соблазна…
И, отпивая из серебряной чаши прохладное вино, думал, любуясь Русудан: «Нет, не меняется божья красота, только побледнел слегка мрамор лица, и глаза излучают суровость, и холоднее руки».
Дастархан внесли в круглую комнату, где в глубине виднелся балкончик, нависший над садом, как ласточкино гнездо. И тут Хорешани вспомнила, что не видела новой куладжи маленького Дато. «Как?! – изумился Газнели. – Ведь голубые отвороты целый месяц оторачивала серебристым мехом прислужница!» И, подхватив дочь, увлек ее в другой конец Метехи. «Там задержит строптивца умная Хорешани столько, сколько надо», – усмехнулась Русудан.
Кресла, обитые фиолетовым бархатом, и полумгла располагали к таинственности. Чем дольше слушали Липарит и Трифилий, тем тревожнее становились они.
– Но, моя госпожа Русудан, – вступил в разговор Липарит, – Моурави невозможного требует… Царь повелел высшему Совету больше в Тбилиси не собираться. Дела войска решаются в Телави… Так же и другие дела царства. Кто осмелится ослушаться?
– Когда царь отменял высший княжеский Совет в Тбилиси, он не предвидел, что могущественные Мухран-батони, имеющие войска больше, чем имеет он, царь Кахети, оскорбленные им, отделятся. А кто не знает, что за Мухран-батони последовали Ксанские Эристави? Распадается царство, на радость шаху Аббасу! Отпадут от кахетинца еще многие приверженцы Моурави. Понимаешь, князь, какая опасность?
– Если Мухран-батони отложились, знаю – не изменят решение, пока царь не утвердит Моурави… А царь не утвердит…
– Об этом не думай, князь, – поспешно перебила Русудан, – Моурави никогда мелким самолюбием не страдал. На твой зов соберутся, ибо велико твое влияние на князей.
– Опять же любопытство погонит многих, – Трифилий благодушно расправил бороду, он понял: Саакадзе не допустит раскола и сражаться будет как Моурави, а не как прислужник Теймураза, и, стало быть, царству не угрожает смертельная опасность.
– Главное, следует остерегаться князя князей Зураба, – убежденно проговорил Липарит. – А он против царя не пойдет.
– С божьей помощью, пока и против Моурави тоже, – протянул Трифилий.
– Может, церковь вмешается?
– Церковь нельзя трогать. Опять же святой отец благословил решение царя. Лучше пусть могущественные фамилии сами встревожатся… Первый Зураб Эристави.
– Не встревожится Зураб.
– С божьей помощью, встревожится…
– Как так?! – нетерпеливо вскрикнул Липарит.
– Встревожится, если верная дочь царства, Русудан, жена Моурави, пожелает написать ему.
Все трое не решались прервать тягостное молчание. Но вот Трифилий, коснувшись нагрудного креста, настойчиво проговорил:
– Госпожа моя, к тебе взываем, напиши.
– Напишу… – со вздохом проговорила Русудан и поднялась.
Светский князь и церковный владетель в знак глубочайшего уважения склонились перед женой Моурави. Она удалилась, даже не попрощавшись с гостеприимным хозяином.
Сначала старик Газнели рассердился: пора заговоров для него давно прошла; вино и яства он с неизменной радостью предоставит дорогим гостям, но…
Хорешани обвила теплыми руками шею отца, и на столе вместо блюд и кувшинов очутились на круглой подставке вощеная бумага, киноварь и воск.
До полуночи скрипели гусиные перья – писали князьям. Шурша рукавом шелковой рясы, писал Трифилий. Покусывая губы, писала Хорешани. Сумрачно теребя ус, писал Липарит.
Но подписывал приглашения только Липарит. Без согласия католикоса настоятель Трифилий гласно не мог действовать.
Потом, под бурчание отца, Хорешани вызвала скоростных гонцов. Передавая каждому из них запечатанный воском свиток, она прибавляла по пол-абаза и, наградив кого подзатыльником, а кого рывком за чуб, посоветовала обязательно заглянуть в духан на обратном пути.
Осчастливленные великодушной княгиней, гонцы вихрем понеслись из Метехи за пределы городских стен и по пяти дорогам устремились к княжеским замкам.
А дом Хорешани наполняло благоухание цветов, сплетающихся над скатертью в яркие узоры. Молодежь продолжала пировать. Лишь Автандил догадывался, что пир не случаен, и он старался беспрерывно шуметь: тo лихо проносился в лекури, то, подражая обитателям высот и трясин, клокотал, рычал, квакал. От заливистого хохота у толстушки побелел кончик носа. И даже Бежан смеялся, нежно поглядывая на брата. Сыновья Ростома, так похожие на отца, сдержанно улыбались и в перерыве между танцами развлекали Магдану вежливым разговором о старинных витязях любви.
Магдана скучала. О счастье! В комнату впорхнула Циала, наряженная гаремной танцовщицей. Звеня дайрой и браслетами, извиваясь в сладострастном танце, она, изображая зарождение страсти, слала кому-то неведомому поцелуи.
Автандил сравнил Циалу с зыбким маревом, сквозь которое вот-вот пробьются пурпурные лучи.
– А мне Циала кажется радугой, разорвавшей сетку дождя, – тихо проговорила Магдана.
– Так скользит лунный блик по затаенному озеру, – краснея, проронил Бежан.
Циала ничего не замечала, она с невидящими горящими глазами пленительно кружилась по ковру. И, точно влекомая видением, выскользнула на лунную дорожку сада и, продолжая кружиться, роняла слова, как лепестки роз: «О мой Паата! Мой любимый, я научилась быть красивой, я овладела тайной соблазнять. Видишь, как я веселюсь? Но нет, я только готовлюсь к веселью, о мой любимый, навсегда мой!..»
Вдруг она замерла. На пороге, расправив могучие саакадзевские плечи, сидел… кто? кто? Паата! Она подавила невольный стон. «О счастье! Да, да, это он, – та же белая шелковая рубаха, в какой любил ходить дома, та же упрямая черная прядь на высоком лбу! О пресвятая богородица, ты услышала мою мольбу и послала долгожданную встречу. О мой любимый, мой единственный! Мой! Мой!» Она прижалась влажным лбом к шершавому стволу. Видение шевельнулось.
– Нет. Нет, не уходи, не оставляй меня на муку!.. О пресвятая богородица, помоги мне! Помоги!
Циала рванулась, простирая руки к видению. В сладостном забытьи она шептала страстные слова любви:
– Ты… Ты ожил? О, я знала, ты не мог совсем умереть! Мой! Мой! Подари мне любовь, как дарил раньше. О свет моих глаз! О биение моего измученного сердца! О милый! Милый!
Бежан отпрянул, судорожно заслоняясь ладонью. Он чувствовал, как огонь проник в его грудь. Впрочем, он ничего не чувствовал, ибо на мгновение потерял сознание, а когда очнулся, хотел крикнуть – губы его были сомкнуты с огненными губами Циалы.
И одурманивал его запах каких-то белых ночных цветов, и проносился над ним шестикрылый серафим, тщетно пытаясь ветром, срывающимся с пепельных крыльев, пробудить в нем сознание. А страстный призыв раскаленным лезвием все глубже вонзался в сердце:
– О возлюбленный, нет, не отдам я тебя, не отдам даже богу!..
Бежан вздрогнул: «Даже богу!..» Монастырь! Отец Трифилий! Все, все погибло. Ледяная глыба надвинулась на душу. Он отшатнулся:
– Сгинь! Сгинь, приспешница ада!
В лунном отсвете пена на пунцовых губах Циалы казалась кровью.
– Нет, нет, не отдам! – обезумев, шептала она.
– Отыди от меня, сатана! – неистовствовал Бежан и, схватив девушку за косы, отшвырнул от себя.
Он метнулся к деревьям, раня лицо и руки о шипы кустов, и вдруг увидел на траве растянувшегося Автандила. Обостренное восприятие подсказало Бежану: недавно здесь была хохотушка.
– Блуд! Блуд! Землю Христа блудом испоганили!..
– Постой! Какая бесноватая кошка тебе нос расцарапала?
Потрясенный Бежан почти упал, стон вырвался из его груди:
– Она!.. Она!.. О брат мой, непотребная Циала.
– Циала?!
– Набросилась на меня, аки, прости господи, тигрица на ягненка…
– Прямо скажу, не подходящее сравнение для сына Георгия Саакадзе.
– Едва спасся от блудницы…
– Э-эх! Святой топор! Что же, душистый персик оказался не по твоим зубам?
– Брат, не оскверняй слух мой! Или забыл про сан мой, рясу?
– Ряса при таком деле ни при чем. Вот влюбленный Леван Мегрельский еще длиннее одежду носит.
– Благодарю тебя, господи, ты защитил меня!.. Молю, пошли скорей утро. Поспешу к моему настоятелю, покаюсь святому отцу Трифилию. Пусть наложит на меня строгую епитимью, пусть суровым постом и денно-нощной молитвой заставит очистить тело от прикосновения грешницы, пусть…
– Постой, постой! Ведь сам говорил – настоятель Трифилий, словно нежный отец, о тебе заботится, так почему хочешь поставить изящного «черного князя» в неловкое положение?
– О чем речь твоя, брат мой?..
Вдруг Бежан осекся, догадка, словно молния, сверкнула в голове. Он вспомнил, как настоятель нередко ночью покидает монастырь, а наутро, благодушно разглаживая бороду, говорит с ним, с Бежаном, о мудрости всевышнего, ниспославшего человечеству истинную благодать: солнце, оживляющее творение, созданное великой мудростью всеобъемлющего… Раз как-то настоятель в такое утро заботливо спросил: не тяжело ли юному Бежану отрочество без утех… «Господь бог наш в своем милосердии снисходителен к плотским грехам, ибо они созданы им же для размножения всего живого… Устрашайся, сын мой, напрасной хулы и злоязычия, ибо это от сатаны…» И когда он, Бежан, смутившись и краснея, робко сказал настоятелю, что плоть не тревожит его, ибо все помыслы его о возвеличении церкови, настоятель с сожалением посмотрел на него и, вздохнув, отошел.
– Автандил!.. Ты спишь, брат мой?
– Нет, жалею Циалу! Ты очень похож на нашего Паата. Как умеют любить грузинки!.. Жизнь девушки кончилась…
– Грешник я, напрасно девушку хулил… Это от сатаны!
Автандил повернулся, обнял брата и поцеловал в глаза:
– Смотри, дорогой Бежан, небо серебряный панцирь надело, скоро война…
– Автандил, да благословит тебя святой Георгий, ты предостерег меня от неловкого поступка, способного омрачить лучшего из лучших настоятелей, отца Трифилия…
Русудан задумчиво отодвинула легкий занавес; на небе сверкал серебряный панцирь, повеяло полуночной свежестью. Из темно-синей дали чуть слышно доносилась песня. Русудан невольно улыбнулась, услышав голос одного из рассудительных сыновей Ростома: "Они из вежливости даже на войну не идут, хотя время юности уже давно прошло… Собственный дом решили защищать. А к чему дом, когда царство шатается? Ростом обещает драться с тройной яростью – за себя и за сыновей… Боится все навязать семье свою судьбу, жалеет Миранду… Слава тебе, пресвятая дева, что меня так не жалеет мой Георгий… Сколько открытой правды в разговоре со мной, сколько веры в мои силы. Но чем, чем сильна я, мой Георгий? Может, любовью к тебе? Так любовь не напрасная! Разве не ты научил меня гордой, всеобъемлющей печали о родине? Разве не с тобою я познала настоящую радость бытия и горечь жертвы? Разве отдам я все это за пышную жизнь княжеских замков? Нет! Даже за трон царей не отдам!..
Хорошо придумала умная Хорешани пир на всю ночь у себя устроить; пусть лазутчики царя предполагают, что веселимся мы перед поездкой в Носте… успех каждого дела в тайне… В подобных случаях князь Баака говорил: «Чтоб черт так веселился!» К нечистому могу присоединить шаха Аббаса, хищного любителя чужих царств… Мой Автандил вчера сам все оружие свое проверил… А вот Бежан… Думаю, Георгий делает вид, что смирился с его монашеством. А я? Нет, даже притвориться смирившейся не могу. Лучше бы мне прикладывать травы на тяжелые раны Бежана. Положила бы голову на свои колени и бесконечно долго смотрела бы на лицо воина… Георгий, утешая, заверяет, что много царей склоняются перед умным, сильным католикосом… Уверен – католикосом станет Бежан… Вот настоятель Трифилий тоже немало к делам царства сильную руку простирал. И сейчас сумел меня заставить… открыто скажу, кроме Георгия, один он смог склонить меня на послание к Зурабу Эристави…"
Порывисто задернув занавес, Русудан решительно обмакнула отточенное перо в красную киноварь.
"Князь Зураб Эристави Арагвский! К тебе такое слово: незамедлительно нужен созыв высшего княжеского Совета в Тбилиси, ибо ханжал неожиданно повернул свое острие не только на сакли, но и на замки, особенно твои, в чем ты убедишься, если того пожелаешь и для этого прибудешь в Тбилиси не далее как в четверг утром. Посоветуй единомышленникам последовать за твоим конем. Не приглашаю тебя в свой дом, ибо все украшения, ковры и дорогая посуда уже отправлены в Носте. Не пишу слова привета царевне, ибо до меня дошло, что прекрасная Нестан-Дареджан все еще в Телави.
Гонец, прискакавший из Ксани, известил, что наша мать, княгиня Нато Эристави, гостит у внучки, моей дочери, и изъявила желание в жаркие месяцы посетить Носте.
Пребывающая в вечной заботе о благополучии Картли.
Русудан Саакадзе,
дочь доблестного Нугзара Эристави".
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
В замках князей переполох. Как! Ведь царь Теймураз подписал решение высшего Совета князей: упразднить Совет царства в Тбилиси и общие дела царства решать в Телави. Кто осмелится ослушаться? Но светлейший Липарит никогда не страдал недомыслием – и ослушался… потом… и Ксанский Эристави, и почему-то старый Эмирэджиби последовал его примеру… Уже все определено в Телави; что еще нужно приверженцам Саакадзе? Но колебались владетели недолго – любопытство погнало в Тбилиси не только тех, кто имел право на присутствие в высшем Совете, но и более мелких князей, имеющих право лишь слушать.
Одним из первых прискакал Зураб, он слишком хорошо знал Саакадзе, чтобы не встревожиться. Да и Русудан не написала бы, если бы не чувствовала силу. Неужели изменник задумал, размышлял Зураб, объявить себя правителем Картли? Уж не допустил ли он, Зураб, ошибку, не отправив до сих пор арагвинское войско о Кахети, как на том настаивал царь?
И вот собрались мелкие, средние и крупные хищники. Сначала злорадно предвкушали, какой отпор они дадут саакадзевцам. Потом стали нетерпеливо поглядывать на вход… Вошел Иесей Ксанский Эристави, но почему так бледен он и молчалив? Вошел Липарит, всегда надменный, сейчас он казался растерянным и точно отяжелевшим. Молчаливы были приверженцы Саакадзе. Они словно не слышали вопросов. Только Квели Церетели, встревоженный больше других, метался, по-минуте бросаясь к дверям. Наконец появился Георгий Саакадзе. "Как всегда за ним плетутся «барсы», – усмехнулся Цицишвили.
Хмурились Ростом и Даутбек. Одежда на них подчеркнуто азнаурская, без единого украшения, лишь боевыми шашками опоясали себя «барсы». И на Саакадзе воинское одеяние, будто на бой собрался. И цаги запыленные. Не хватает лишь щита и панциря. Он быстрым взором окинул зал, словно выбирая удобный рубеж для нападения.
– Так вот, князья, случилось неприятное, чего я больше всего боялся. Шахские полководцы в Грузию спешат. Посланные мною разведчики во главе с Нодаром Квливидзе и моим Арчилом-"верный глаз" прискакали обратно… Но не по одной этой причине, светлейший Липарит, я просил вас собраться, об этом после… Иса-хан, муж любимой сестры шаха Аббаса, ведет иранские войска через Курдистан и персидский Азербайджан. Для меня, да, думаю, и для вас понятно, что не на ловлю бабочек снарядился хан.
– Ты сам говорил, Георгий, что не раньше чем через три луны явится враг, а прошла одна, – пробурчал Зураб.
– Уж не запугиваешь ли нас, Моурави? – недоверчиво выкрикнул Цицишвили. – Что решили в Телави – изменять не будем.
– Нет, будем! Будем! – истерично закричал Церетели. – Иначе погибнем, доблестные! Моурави должен возглавить Картли!.. Моурави… враг будет здесь через четыре воскресенья!
– Через три, князь, – вежливо поправил Даутбек.
– Или поручим Моурави, или замкнемся в замках и…
– Если враг так близко, я должен увести войска в Кахети, как обещал царю…
– Никуда ты, Зураб Эристави, арагвинцев не уведешь!.. Ты будешь драться со мною рядом, как здесь, в присутствии князей, обещал. И в замках никто не замкнется… Князья! Мне трудно говорить, ибо глухи вы стали к моему слову… но должен говорить. Забудем вражду, недоверие. Что сулят нам споры в грозный час? Все забудем, объединим наши силы и дружно, как грузины, как витязи, как сыны общей родины, пойдем на врага… и клянусь, мы победим!..
– Победим, если ты поведешь нас, Моурави!..
– Нет, князь Иесей Эристави, поведет царь Теймураз. Так царь и многие высшие фамилии пожелали, менять невозможно, и все мы должны покориться коронному решению. Не время спорить, лучше ли так, или… хуже… наступает время кровавых дождей, время шаха Аббаса. Надо сделать невозможное, но – победить!
Зал безмолвствовал. «Нет, мы плохо знаем Саакадзе», – подумал Джавахишвили. Зураб прикусил ус, его неприятно поразила сила впечатления, произведенного на князей речью Саакадзе, особенно на средних. Хорошо, голоса не имеют, иначе ишачьим ревом провозгласили бы заносчивого ностевца хозяином Картли.
– И еще запомни, Квели Церетели, в замке своем укроется только предатель, – продолжал Саакадзе, – а с таким благородные князья сумеют расправиться!
По-медвежьи злобно сверкнул глазами Зураб. Как острием шашки кольнул он взглядом Цицишвили, который поспешил напыжиться и важно проговорить:
– Ты, Георгий Саакадзе, разумно поступил, подчинившись повелению светлого царя. Такой блистательный план ведения войны с коварным шахом Аббасом мог придумать только богоравный. И еще: не напрасно ты пообещал расправиться с тем, кто пожелает предаться спокойному сну в своем замке. Мы, княжество, тебе поможем разбудить снолюбцев! Но почему среди нас нет «недремлющего ока» – Теймураза Мухран-батони? Или хотя бы одного из его многочисленных внуков?
– В сладком сне в своем неприступном замке они любуются золотыми цаги Кайхосро. – под общий смех проговорил Фиран Амилахвари.
– Ты почти угадал, князь, – презрительно оборвал Саакадзе смех, – многочисленная княжеская фамилия Мухран-батони в своих огромных владениях, без всякого уговора, спешно проверяет боевую готовность личного войска. Мухран-батони собрали дополнительные дружины копьеносцев и лучников, сажают на коней копьеметателей и метателей дротиков. Но… доблестный Теймураз Мухран-батони решил отложиться. Он не желает сражаться под водительством царя, ибо, по словам князя Теймураза, кроме гибели, ничего не принесет ему счастливый меч богоравного.
Как гром с голубого неба, упали слова Моурави. Трепет ужаса пробежал по лицам родовитых владетелей. Они растерянно переглядывались.
Квели Церетели, выкатив глаза, уставился на Ксанского Эристави.
– Это начало несчастий! – вскрикнул Липарит.
– Я тоже такое подумал, благородный князь, – утвердительно кивнул головой Саакадзе. – Вот почему, как только ко мне прискакал гонец-мухранец с вестью об отложении и с просьбой доблестного князя Теймураза указать, куда ему двинуть войско, я немедля отправился в Самухрано. Мог ли я допустить распад царства? Ведь ни для кого не тайна, что вслед за Мухран-батони многие отпали бы от царя. И вот я смиренно преклонил колено перед Мухран-батони, умоляя вместе со всеми нами стать под десницу царя… Видите, золотые цаги не помешали Кайхосро возглавить сейчас многочисленные дружины Самухрано. А мои цаги в пыли, сюда я прискакал прямо из Мухрани.
Князья продолжали безмолвствовать. Почти трагически прозвучал голос Липарита:
– И я покорился твоим увещаниям, Моурави, но знай: Мухран-батони прав. Гибелью грозит нам твое отстранение, один ты можешь принести благодатную победу над шахом Аббасом, ты – и больше никто!
– Неоднократно ты, Георгий Саакадзе, говорил «Неблагодарность должна караться смертью!» – свел брови в одну черную линию Зураб. – Вижу, вы забыли, князья, о плане победы светлого царя Теймураза, о непревзойденном плане, в котором сочетается мудрость мужа и предвиденье полководца. Победу над шахом Аббасом может принести только один царь Теймураз, он – и больше никто!
– Он – и больше никто! – хором подхватили князья.
– О чем разговор, князья! – заносчиво воскликнул Цицишвили. – Царь определил, католикос благословил, а мы с мечом в руках утвердим.
– Тем более, что нашему Моурави удалось вернуть псов Мухран-батони в общую псарню.
Сдержанный смех пронесся по залу. И вдруг среди имеющих право только слушать раздался молодой выкрик:
– Головы гордецов ты, Моурави, не вразумил словом, во время битвы вразуми их мечом по заду!
Смех и свист встретили шутку молодого мдиванбега. И столько посыпалось насмешек на представителей знатных фамилий, что Зураб нахохлился, стукнул мечом и приказал страже вывести смутьянов.
С трудом удалось Газнели уговорить «средних» князей покинуть зал. Даутбек, что-то обдумывая, с удовольствием подметил, как у Зураба дрожат усы, у Цицишвили пылают щеки, а у Амилахвари подгибаются колени.
– Нет, еще страшатся Георгия шакалы, – прошептал другу Димитрий.
– Может, удастся провести задуманное Георгием, тогда хоть Тбилиси спасем от персов, – тихо ответил Даутбек.
– Так вот, князья, – в наступившей тишине продолжал Саакадзе, – моим сподвижникам… да, я не оговорился, – сподвижникам: ибо они беспрестанно рискуют подвергнуться персидским пыткам, – удалось добыть для нас точные сведения о движении шахских войск… Каждый вечер и каждое утро является в мой дом один из разведчиков с новыми вестями, и каждое утро и каждый вечер мчится обратно с моими указаниями… Сейчас, по пути сюда, узнал: Иса-хан направил семь сарбазских тысяч в Нахичеванское ханство. Не значит ли это, что через две недели он выведет несметное полчище на равнину между озером Гокча и Шамшадыльскими горами? Рассчитываю, вы, князья, догадались… хан идет прямо на Тбилиси, дабы освободить Исмаил-хана и ринуться на ваши замки.
Смятение, охватившее князей, наполнило сердце Дато злой радостью: «Задрожали лисьи хвосты! Чуют – „лев Ирана“ не пощадит их замков!»
– Что, что предлагаешь, Моурави? – выкрикнул Джавахишвили.
– Предлагать будет царь…
– Не время спорить, спешно надо действовать!
– Верно, Амилахвари, – распрямил плечи Саакадзе, – так вот, если поддержите, вот что предлагаю. Ты, Зураб, князь Цицишвили и светлейший Липарит немедля выедете в Телави и упросите царя двинуть войска Средней Кахети в Алгетское ущелье. Как бы со мною ни хитрил Иса-хан, знаю – к Алгети двигается, чтобы стремительным прыжком захватить Тбилиси…
Князей вновь охватило смятение, Зураб, стиснув зубы, молчал. Эмирэджиби было приподнялся, но тут же рухнул обратно в кресло.
Зорко следит за князьями Саакадзе, намереваясь пустить в ход свое последнее средство.
– Должен, князья, и порадовать вас, Шадиман оказал нам большую услугу. Он направил гонца к Иса-хану с посланием, в котором, восхищаясь, сообщал, что я в опале и совсем отстранен от царского войска и потому Иса-хан смело может двинуться на Тбилиси, вывести царя Симона из крепости, водворить его в Метехи, и тогда он, Шадиман, прибыв сюда, заставит картлийцев склонить головы к подножию трона «льва Ирана». Шадиман просил указания Ига-хана и, в случае надобности, предлагал ему свой замок как крепость.
Гул возмущения, страх, недоверие – все смешалось. Князья поглядывали на все еще молчавшего Зураба.
– Что делать? Как предотвратить беду?
– Шадиман враг царя Теймураза…
– Пусть царь решит…
– Пока царь решит, от наших замков и обломков не останется!
– Царь, возглавляет войну! Клянусь, я не вижу наших голов, только плечи шевелятся! – вскрикнул Эмирэджиби.
– Мы сегодня же выедем в Телави, – твердо сказал Зураб.
– Войска царя Теймураза двинутся к Алгети, или я больше не князь Цицишвили!..
– Но ты, Георгий, как видно, все же доставил послание «змеиного» князя Иса-хану!
– Ты угадал, Зураб. Мой Ростом при помощи Димитрия избил до полусмерти гонца Шадимана и бросил его в небольшое подземелье для малых преступников, ибо для крупных готовится подземелье побольше. Потом Арчил-"верный глаз" облачился в одежду марабдинца и поскакал к Иса-хану. Я жду его скоро с ответным свитком к Шадиману. А пока сам наметил послание Иса-хану: дня через два азнаурские дружины выступят к Алгетскому ущелью.
– Моурави, пока царь прибудет, надо решить, куда княжеству выводить дружины.
– Прав Церетели, – робко сказал кто-то из-за спины Амилахвари.
– Раньше пускай князья поспешат к царю!.. – упрямо прорычал Зураб.
Первым поднялся Липарит. Обменявшись взглядом с Саакадзе, он начал торопить Зураба и Цицишвили.
Но Зураба не пришлось особенно уговаривать. Царь Симон – это его гибель! Немедля, любой мерой надо предотвратить несчастье. И царю Теймуразу небезопасно оставаться в такой час в бездействии.
Когда за тремя князьями закрылась дверь, Саакадзе, как бы вскользь, начал советовать владетелям, что предпринять им для спасения замков… Постепенно перешли к обсуждению более широких действий для отпора врагу.
И не успели Зураб, Цицишвили и Липарит доскакать до Телави, как все князья поспешили в свои владения, чтобы по совету Саакадзе вывести свои войска на картлийские рубежи…
Облегченно вздохнули «барсы». Путем исключительно тонкой политики Георгию удалось принудить себялюбцев защищать Картли вместе с азнаурами.
Вновь перечитала Хорешани ответное послание Шадимана к ней и, несмотря на тревогу, томившую ее с утра, засмеялась. Накинув легкое покрывало и поцеловав сияющую Магдану, Хорешани взяла два свитка и поспешно вышла из дому.
Выполняя строгий наказ Дато, за нею, как и всегда, тотчас последовал старый Отар. Хорешани обычно не чувствовала присутствия верного слуги, он следовал за госпожою как тень, на отдаленном расстоянии, чтобы не мешать ее мыслям, но достаточно близком, чтобы в случае опасности прийти ей на помощь. Собственно, дорога была коротка: обойти лишь ограду сада, и за деревьями показывался уже небольшой дом, где жили Даутбек и Димитрий, а чуть поодаль вырисовывались каменные барсы замка Саакадзе.
Но почему-то Хорешани свернула в другую сторону, миновала молчаливую площадь, снова вышла на тихую улицу, над которой возвышались строгие стены базилики анчисхатской божьей матери… Был не час молитвы, но едва сторож заметил хорошо знакомую княгиню, как многие называли Хорешани, бросился за ключами, и вскоре она, спустившись по нескольким ступенькам, очутилась под прохладными сводами, опирающимися на двенадцать массивных, но изящных колонн.
Внимательно, словно впервые, осмотрела Хорешани одну колонну за другой. В колоннах золотые изображения напоминали о жизни двенадцати апостолов. В одной из колонн был потайной шкаф, там хранилась икона анчисхатской божьей матери, перед которой на черном бархате были разложены подарки царственных невест. Сколько ни присматривалась Хорешани, не могла среди фигур и орнамента найти отверстие для ключика. «Да, хорошо скрыт от врага священный шкафчик… от друзей тоже… Говорят, Гульшари при жизни отца упорно стремилась примерить кольцо царицы Русудан».
– Хочешь, княгиня, открою?
Хорешани, вздрогнув, оглянулась: перед нею стоял дряхлый священник с выцветшей зеленоватой бородой. Хорешани вынула из вышитого золотом кисета несколько монет и опустила их в руку священника: «На храм». Она знала – служба священника здесь наследственная, и ключик передает отец сыну. Тихо звякнул потайной замок, потом запела какая-то пружина, и массивная четырехугольная дверца медленно открылась.
Как старых знакомых, рассматривает Хорешани таинственные камни. Вот ярко-красный гранат, подарок Симона Первого невесте. Вот ожерелье из прозрачных, как вода, камней, дар невесте Баграта Третьего. Вот египетское кольцо царевны Русудан, дочери великой Тамар. А вот лунный камень самой Тамар, царя царей, – она любовалась им, когда шла под венец с любимым ею царевичем Давидом Сослани… А вот… к горлу подкатил колючий комок… перед глазами в тумане проплыл призрачный образ Тэкле… Тогда, в счастливые дни, Луарсаб пожелал, чтобы Тэкле положила перед странной иконой, защитницей всех царственных невест, индусский яхонт.
Тэкле в испуге уверяла, что анчисхатская божья матерь в тот миг насмешливо прищурилась… Еще бы, Тэкле не царевна ведь!..
Хорешани вскинула на икону глаза и отшатнулась: в упор на нее смотрели насмешливые глаза и вдруг прищурились, а на устах, как у индусских танцовщиц, играла сладострастная улыбка… Смотрела и не могла насмотреться Хорешани на чистое, словно атласное, лицо святой, и вместе с тем что-то порочное, беспокойное сквозило во всем облике анчисхатской владычицы.
– Господи, прости и помилуй, кто писал ее? В каком безумии был иконописец?
– Не греши, дочь моя, – хмуро произнес священник, – живая она… Одиннадцать веков назад поместил ее в эту темную нишу епископ Вавил, воздвигнувший эту базилику при царе Адарнасэ Первом, ибо храм, где раньше находилась пресвятая, переполнялся юношами, часами стоявшими перед нею и возносившими восторженную молитву. И она благосклонно помогала преклонившим перед нею колено в битве и любви… Но недоверчива она к женщинам… Вот почему царица, жена Гурама Куропалата, положившая начало династии Багратиони, выдавая замуж дочь свою, царевну Хварамзе, возложила загадочные, отражающие мир, сверкающие синими искрами, белые, как прозрачная вода, камни… И с той поры ни одна царственная невеста не нарушала обычай.
Еще много рассказывал священник о святой анчисхатской защитнице от осквернителей, которая застилает невидимым дымом глаза неверным, и поэтому магометане ни разу не заметили храма.
Задумчиво возвращалась Хорешани… Странно, зачем она пошла в церковь? Ведь не собиралась. Целый день о Луарсабе думала… а значит, и о Тэкле… Вот зачем!
Бедные, бедные мои, гибнут в пыльном, проклятом небом Гулаби…
Какая неживая тишина! Даже цветы в фаянсовых кувшинах не шелохнутся, даже занавеска на окне лениво повисла. Не слышны шаги, не слышно шороха. Лишь красно-желтый янтарь четок едва постукивает в пальцах Русудан.
Почти не касаясь ковра, то приближалась Дареджан к дверям, то отходила… Так сидела Русудан на тахте с той минуты, когда, прискакав из Мухрани, Георгий, не слезая с коня, торопливо выкрикнул: «Орла убедил, теперь спешу к коршунам!»
То быстро, то умеряя бег, скользит в беглых пальцах красно-желтый янтарь… Подняв глаза, Русудан хотела привстать, улыбнуться. «Но зачем перед дорогой подругой притворяться?» И снова застучали четки, спутники ее дум.
– Напрасно беспокоишься, дорогая Русудан… я сейчас анчисхатской сладострастнице обещала…
– Кому?
– Ей… ей… – Хорешани небрежно сбросила покрывало, – если поможешь, говорю, и Георгий победит коршунов, исполню просьбу Шадимана…
– Что ты, моя Хорешани, время ли смешить?
– Не время… моргнула святая… Священник уверял, от оконного света щурится, но не поверила я.
Бесшумно вошла обрадованная приходом княгини Дареджан. Она распахнула окно и, перегнувшись, взглянула на перекресток, откуда должен был показаться Моурави.
Вдруг в комнату вбежали Иорам и Бежан. Дареджан хотела рассердиться, особенно на сына, – не она ли приказала мальчикам до возвращения Моурави не тревожить госпожу Русудан?
Но мальчики были в таком возбуждении, что не только окрик – даже грохот обвала не остановил бы их.
– Моя чудная мать, что Бежан придумал, – задыхаясь, проговорил Иорам: – Будто на войну моложе шестнадцати лет не станут брать!
– Конечно, не станут, – выкрикнул Бежан. – Мой отец лучше тебя знает, он никогда не расстается с дядей Георгием.
– Пусть никогда, а я уже старого Джамбаза подковал!..
– Напрасно беспокоился, – загоготал Бежан, – совсем новые подковы с копыт содрал, мой отец говорит!..
– Моя красивая мама, скажи ему, пусть свою тыкву водой окатит!..
Русудан невольно улыбнулась, но с нарочитой серьезностью произнесла:
– Мой сын, прав Бежан, нельзя брать сейчас всех… Моурави предугадывает: война продлится две-три пасхи… пока старшие драться будут, юноши подрастут, окрепнут и, как обученные чередовые, пополнят дружины. Ведь не всем, увы, суждено живыми вернуться к своим очагам… Вы с Бежаном десятерых замените, когда наступит ваш срок…
– Пусть другие растут, а я уже взрослый.
– Моурави ни для кого, даже для сына снисхождения не сделает… – И вдруг, перебив себя, Дареджан закричала: – Едут, едут! На перекресток выехали!
Русудан слегка побледнела, хотела подняться, но вдруг сурово нахмурилась и сосредоточенно стала перебирать четки.
Кубарем выкатились мальчики и, не слыша окриков Дареджан, понеслись навстречу всадникам.
Минута… три… пять… четки безжизненно упали на ковер.
Русудан взглянула на шумно вошедших, поднялась и откинула с чуть побледневших щек локоны.
– Дорогая Дареджан, пошли за стариками Даутбека. Не забудь пригласить Миранду с сыновьями.
– Уже послала, госпожа. И виночерпий средний бурдюк поднял. Все «барсы» собрались. Гиви уже из серной бани прибежал…
– О… о!.. Друзья, ради такого случая надо цаги сменить.
– Пора, Георгий, – засмеялся Дато, – наверно, приросли к ногам. Мы с Гиви тоже три дня ноги словно в раскаленном мангале держали. О цаги ли помнить, когда Иесея Ксанского убеждали! Хорошо, Гиви выручил…
Под общий смех Хорешани вдруг сказала:
– Даутбек, будешь возвращаться, зайди к нам, скажи Магдане, пусть сиреневую кабу наденет. Попозже за нею Отара пришлю… Да, Циала… пусть Сопико ей чаще холодную повязку на лоб кладет… Три дня девушка в жару…
Даутбек смутился: – Дато домой идет, может, он…
– Я без помощи невежливых о Дато помню… Тебя прошу…
– Идем, идем, недогадливый буйвол! – засмеялся Дато, обняв Даутбека.
В полдень «барсы» шумно расположились, будто на лугу, вокруг зеленой камки. Было им что рассказать за пенящейся чашей.
Сначала нетерпеливо выслушали о княжеском Совете… Димитрий расщедрился на пожелания позолоченным ишакам. Потом Даутбек высмеивал князей за быструю смену настроений – их испуг, порожденный трусостью, их наглость, воспламененную надеждой.
– А знаешь, дорогой Георгий, в следующий раз лучше меня к Шадиману отправь, со «змеиным» князем никогда не скучно. Хорошо, Гиви вовремя рассердился.
– Еще бы не рассердиться, когда сидишь на арабском табурете, а чувствуешь себя, как на муравьиной куче. Дато уговаривает Иесея Ксанского, а сам платок за платком из куладжи тянет. И понятно для чего: лоб его уподобился берегу после дождя. Он сладким голосом свое, а Иесей – свое: «Не по дороге мне с царем Теймуразом!» Тут я такое бросил: «Если ты, князь, друг Георгия, столько слов для себя требуешь, то с каким запасом надо к Чолокашвили ехать?»
– Здесь Иесей уж не вытерпел, лицом на пол-агаджа длиннее стал, – под общий смех проговорил Дато, – хотел захохотать, но раздумал, да как гаркнет: «Ты что, азнаур, торопишь? Должен я думать или, как испуганный заяц, прыгать на стрелу?..»
– Молодец, владетель Ксани, хорошо усвоил: сколько ни спеши, опоздать всегда успеешь!..
– Э-э!.. Папуна про себя сейчас сказал: чаша неосиленная стоит…
– Уже лежит, – поддерживая веселье «барсов», выкрикнул Папуна и потряс опустевшей чашей над головой.
Но предложение Димитрия пустить большой рог в путь вокруг камки встретило со стороны Хорешани решительное возражение: она тоже хочет повеселить народ. Послав Иорама за свитками, что лежали под ее покрывалом, она сказала:
– Тут Дато о Шадимане вспомнил, как раз о нем хочу позлословить… На мое послание Барата изволил посланием ответить, – Хорешани развернула свиток и, подражая голосу марабдинского владетеля, мягко начала читать:
"Прекрасная Хорешани из Хорешани, сколь радостно было мне в своем уединении, пусть временном, узнать твою руку на вощеной бумаге. С тобою хитрить излишне, скажу прямо: два воскресенья ломал голову, изыскивая способ направить послание в Арша княгине Гульшари, и хочу предложить тебе амкарские условия… Кажется, других ты сейчас не признаешь.
Я согласен оставить на твое благосклонное попечение до конца войны мою Магдану, если и ты согласишься помочь мне успокоить Гульшари… Думаю, поможешь, – поэтому сразу направляю второй свиток с верным мне мсахури, хотя кошки сейчас стали преданнее собак.
Изысканно прошу, устрой для моего гонца пропускной ферман к замку Арша и… конечно, обратно, дабы увериться мне, что недаром я доверился тебе. У меня нет причин сомневаться, что раньше ты одна прочтешь свиток, потом вместе с умным Дато, потом повертит его Великий Моурави, потом «барсы», каждый в отдельности и все вместе… Не забудьте дать понюхать свиток и молодому Джамбазу. К слову скажу: до меня дошло, что этот незаконнорожденный сын старого Джамбаза и арабской кобылы стоил Моурави золотого с каменьями пояса с алмазной пряжкой, подаренного азнауру эмиром, ибо, избалованный победами в Индии, бешеный Джамбаз раньше сбросил эмира с седла, потом на глазах у потрясенной свиты овладел красавицей с бирюзовыми браслетами и серебряными подковами… Как ты сразу догадалась, я говорю не о любимой жене эмира, а о ее лошади… Не ради смеха пишу об этом, ибо смех после подвига Джамбаза прогостил в ваших залах приветствия четыре воскресенья и одну пятницу, а ради уверения в том, что я знаю дела Георгия Саакадзе, даже самые незначительные, в не меньшей мере, чем он знает дела, даже самые крупные, Шадимана Бараташвили. Напрасно, прекрасная Хорешани, укоряешь, – я, по той же причине, по какой Моурави не осаждал Марабду, не повторю промах молодости… Наша вражда с Георгием Саакадзе не личная, ибо нет для меня приятнее собеседника, чем ностевский владетель. Думаю, и он не отказывает себе в удовольствии делиться со мною большими мыслями… Так, в тиши ночей, ведем мы наш вековой спор. Спор беспощадный и непримиримый. Победит или потомственный азнаур Георгий Саакадзе, или потомственный князь Шадиман Бараташвили… Никогда не сомневался, за кем останется победа: ведь орлы летают в поднебесье, а барсам самим богом определено пригибаться к земле…"
– А кто сказал: «князья – орлы»? Они помесь из полутора шакала и полутора лисицы!
– Почему лисицы? Другое придумай, Димитрий. Я вчера папаху из черной лисы амкару заказал…
– Прав Гиви, почему лисиц обижаешь? Может, князья помесь из полутора змеи и полутора осы?
– Не стоит, Даутбек, прибегать к помеси, пусть будут целиком осами, – тоже летают… – расхохотался Саакадзе, подбрасывая огромный турий рог. Он оценил остроумие Шадимана при столь опасной игре и весело спросил:
– А как думаешь, Хорешани, поступить со вторым посланием?
– Раньше прочла сама, потом с Дато, теперь ты, Великий Моурави!..
– О-го-го!.. – от смеха покатывался Папуна. – Этот князь начинает мне нравиться.
– Думаю, дорогая Хорешани, не стоит Великому Моурави еще раз вертеть… бумажный чурчхел.
Новый взрыв смеха «барсов» вызвал полное недоумение Гиви.
– А не повертеть ли все же раньше Георгию? – прищурился Дато.
– Я дело советую: может, после второго свитка сразу за оружие схватимся, времени жалко…
– Черт! Сам полтора часа время за узду держишь!
– Смотри, Гиви, время может тебя вниз головой уронить, – хохотал Дато.
Папуна похлопал по плечу Гиви:
– Цаплю спросили: «Не устала, батоно, полтора дня ногу поднятой держать?..» – «Если и устала, – вздохнула цапля, – все равно должна, на двух ногах земля меня не удержит…»
– А я о чем? Тяжело Гиви двумя ногами думать, потому, по совету Димитрия, полторы ноги у шеи держит…
Шутку Папуна и Дато встретили таким безудержным хохотом, что Хорешани пришлось прикрикнуть.
Один лишь Ростом не смеялся и укоризненно покачивал головой; не смеялись и его сыновья, хотя им было очень смешно.
Не веселился и Бежан. Черное одеяние еще сильнее оттеняло его бледное лицо. Все здесь ему близки и дороги, но какое-то незнакомое доселе чувство одиночества томило его. Воспоминание о его встрече с Циалой вызывало чувство стыда и неловкости. Хотелось в монастырь, к тихому журчанию ручейка, к перешептыванию ветвистых дубов… к ласковому голосу Трифилия, умной беседе за совместной трапезой. Наконец Бежан понял: он скучал по настоятелю.
Матерински нежно поглядывала на «сынов» Русудан: ведь с некоторых пор им так редко удаётся повеселиться.
Поощряемые Русудан, куролесили без отдыха «барсы», но угроза Дареджан, что она велит слугам унести вино, вмиг превратила «барсов» в лебедей… И Хорешани развернула второй свиток.
Чем дальше читала Хорешани, тем свирепее ерзал на скамье Димитрий, тем шире раскрывал глаза Гиви, тем все с большим удовольствием Папуна осушал чашу за чашей, тем веселее становился Георгий, потешая Дато вырезанной из кожуры яблока змейкой.
– Постой, Дато, потом выразишь восхищение… Автандил, чем ты удивлен?
– Бесстыдством, отец!..
– Не думаешь ли ты, мой сын, что для такого бесстыдства нужен большой ум? Ничего нового Шадиман не прибавил к посланию, поэтому так открыто пишет… Прошу тебя, Хорешани…
– Сначала, дорогая, начни, – попросил Папуна, – Гиви мысли сбил. – Затем, наполнив огромную чашу вином, поставил перед собою, посоветовав всем последовать его примеру: это поможет глотать изысканную наглость Шадимана.
Хорешани махнула рукой и начала сызнова:
"Послание князя Шадимана Бараташвили княгине Гульшари Амилахвари, дочери царя Баграта, сестре царя Симона.
Поистине, княгиня, твой гонец совершил чудо из «Тысячи и одной ночи». Через какие испытания ни прошел он! Хорошо, догадался поклясться поймавшим его саакадзевцам, что сбежал он якобы от твоих пощечин… Иначе не наслаждаться бы мне твоим приятным красноречием. Но обратно к тебе гонец отказался вернуться даже под угрозой подпалить ему усы, ибо саакадзевцы обещали ему большее, если еще раз поймают его возле Арша. Дабы избегнуть твоего гнева и саакадзевского огня, на котором его будут поджаривать, подвесив вверх ногами, гонец сбежал в монастырь и, уверовав в разбойников, распятых рядом с Христом, принял иночество, чем обменял мед на елей. Обрадуй его молодую жену, ибо говорил он, что только месяц как женат.
Напрасно столь горькие упреки расточаешь, прекрасноликая! Разве хоть на один день я оставил мысль снова лицезреть солнцеподобную Гульшари в Метехи? Или мы больше не связаны с князем, имя которого не может не пугать азнаурское сословие во вновь закипающей борьбе?
Но знай, княгиня, имея такого азнаура, как Георгий Саакадзе, надо держать наготове открытыми четыре уха, четыре глаза, два языка, десять рук и… впрочем, хвост может остаться один… ибо у Шадимана он оказался сплетенным из глупцов…
Спешу восхитить тебя, неповторимая Гульшари: я снова завел лимонное дерево. На этот раз действую осмотрительнее, не все ему сразу доверил… Старое, как, наверно, до тебя дошло, я выбросил: насыщенный моими многолетними мыслями, лимон отучнел и перестал понимать происходящее, потому советы его стали путаными и плоды неправдоподобными. Новое дерево ведет себя пока разумно, не навязчиво. Не скрою, были у нас взаимные неудовольствия: сначала плод созревал то кислым, то слишком сладким. Но я в беспощадной борьбе добился победы. И по сей день срезаю упругие плоды, умеренно кислые, умеренно сладкие. Вот почему, прекрасная, как весенняя роза, Гульшари, могу дать тебе двойной совет: выжидать стало так же опасно, как и действовать. Но действовать веселее и больше расчета выиграть. Тебе советую действовать, выбирай между кислым и… скажем, сладким. Я говорю о Телави и Тбилиси.
С того счастливого часа, когда Теймураз избрал себя главенствующим над войском в наступающей войне с шахом Аббасом, я больше не сомневаюсь, что царь Симон Второй вновь воцарится в Картли. И ты можешь сказать мне: «Князь Шадиман никогда не был князем», если такое не свершится. Значит, наслаждайся жизнь продлевающим воздухом Арша, спокойно жди веселых перемен, и снова в Метехи будет блистать княгиня Гульшари, где первым везиром царя Симона шах-ин-шах пожелал назначить князя Шадимана, держателя знамени Сабаратиано.
Но если, как ты уверяешь, еще месяц – и Гульшари превратится в камень со слезоточивыми щелями, то лучше отправь с гонцом, передавшим тебе это послание, изысканное письмо к царю Теймуразу с мольбой принять княгиню и князя Амилахвари под высокую руку. Делая все наоборот, что бы разумно ему ни посоветовал Георгий Саакадзе, кахетинец и тут переперчит. И ты перепорхнешь в Телави… Не пугайся шаири, они для уха приятны, как для языка – нектар. Будет не лишним добавить: все записанное Теймуразом изумрудным пером на атласе ты выслушать не успеешь, ибо для победы над грозным шахом Ирана, кроме храбрости, которой Теймураз обладает, и струнно-звучных слов, которыми Теймураз насыщен, надо иметь дар, которым обладает Георгий Саакадзе!..
Руку приложил расположенный к тебе
князь князей Шадиман.
Писано в замке Марабда".
– Клянусь! – воскликнул Дато. – Не руку, голову приложил князь князей!
– Шакал шакалов! – перебил Димитрий, вырвав от возмущения из мутаки кусок бархата.
– Как думаешь, Хорешани, отправить гонца?
– С твоего разрешения", дорогой Георгий, отправлю. И то сказать, пусть Гульшари повеселится, зная, что я ей покровительствую. Потом… на этих условиях Шадиман оставляет в покое Магдану… А ты как советуешь, Георгий?
– Непременно отправь, на пропускном фермане печать моим кольцом поставлю… Если об этом все, давайте, друзья, веселиться! Завтра наши госпожи со всеми домочадцами выезжают в Носте.
Далеко за полночь слышался дружный смех и жаркие песни буйной «Дружины барсов».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Ожидали войну, и она началась. Началась внезапно, с неумолимой стремительностью. На юго-восточной черте в знойный 312 год второго периода Хроникона, от рождества Христова 1624, запылал пограничный лес, и птицы, с опаленными крыльями, неумолчно крича, тревожной тучей пронеслись на запад.
На линии, где сливался край неба с землей, взметнулись столбы желто-бурой пыли, потом показались тысячи верблюдов, коней, повозок.
Иса-хан приближался.
Как и предполагал Саакадзе, Иса-хан через Нахичеванское ханство вышел на равнину между озером Гокча и Шамшадыльскими горами. Введя в заблуждение передовые грузинские дозоры, хан круто повернул в Казахию, пересек Борчало и через Бердуджинский брод ворвался в Сомхетию, к низовьям реки Дебеды. Иса-хан лишь для вида поверил Шадиману: полководца, пожертвовавшего сыном ради своей страны, не так-то легко отстранить от защиты ее.
Желая предупредить возможность неожиданного удара Саакадзе, иранский сардар бросил всю массу своих войск вверх по Алгетскому ущелью, стремясь одним рывком захватить Тбилиси.
Но не учел Иса-хан любви грузинского народа к своей родине. Не учел веры в Моурави. И снова, как тогда в Сурами, бежали, скакали, переплывали реки, перепрыгивали рвы, переползали балки крестьяне, откликнувшиеся на зов Георгия Саакадзе.
Разодранные чохи, спутанные черные бороды, настороженные глаза, зазубренные шашки говорили о суровых нахидурцах.
Сутулые, коренастые атенцы с горящими из-под нависших бровей глазами потрясали пращами.
Тонкие, гибкие урбнисцы в полинялых архалуках, сжимая копья, буйно встряхивали курчавыми головами. Высокие, плотные, с взлохмаченными рыжими бородами сабаратианцы, сверкая холодной голубизной глаз, взмахивали тяжелыми дубинами.
Юркие сомхитари в истоптанных чувяках, в шапочках, задорно торчащих на пышных макушках, размахивали тонкими кинжалами. На черных архалуках, на желтых бешметах, на серых чохах белыми пятнами застыл соленый пот.
От таинственных руин Армази, от шумной Арагви, от пещер Уплисцихе, от ветхого Мцхета, от замкнутого Ацхури с жаждой мести стекались крестьяне на зов Саакадзе.
И еще не учел Иса-хан, что сочетание извилистых ущелий, горных потоков и хребтов делает невозможным развертывание многотысячного войска. Оплошность хана использовал Моурави. В этот тяжелый час народ Картли был с ним. Но и многие из князей не осмелились противоречить Моурави, и было естественно, что голос его вновь звучал как боевая труба. Немедля соединил он картлийские дружины и ополчение со спешно прибывшей кахетинской дружиной царя Теймураза, молниеносно двинул соединенное войско по боковым лесистым ущельям в обход врага и с северных склонов Бендери обрушился на иранский стан…
Ни искусство Иса-хана, ни огромный перевес сил не спасли иранцев от поражения, и они устремились назад к низовьям Алгети, к Красному мосту.
Тбилиси был спасен…
Бежан осторожно поправил фитилек лампады и пододвинул Дато новый свиток. Да, он, сын Саакадзе, все тщательно записал под «сению обители Кватахевской». Пусть потомки, восхищаясь сражением за Тбилиси, осудят виновных в Марабдинском поражении.
Сосредоточенно рассматривал свиток Дато, словно сам он не был участником страшного боя. Перед ним вновь ожили кровавые видения… «Да, с чего началось?» – Дато потер лоб, вглядываясь в начертанные багряной киноварью строки…
Отуманенный победой у Красного моста, Теймураз снова стал надменным царем, снова надменно сказал: «Мы возжелали», и спешно спустился в долину. Вопреки совету Саакадзе, Теймураз, уступая настойчивой просьбе владетелей юго-восточных замков, испугавшихся за свои княжества, расположил свой стан вблизи деревни Марабды. И тотчас Шадиман подробно описал Иса-хану расположение войск Теймураза. А все князья, забыв увещания Саакадзе, угодливо стали располагать свои дружины справа и слева от Теймураза. Рядом с царской стоянкой поставил свою арагвинскую конницу и возгордившийся Зураб Эристави.
Только Мухран-батони и Ксанские Эристави, соединив личные дружины с азнаурскими, беспрекословно подчинились Моурави. Быть может, поэтому их войска приобрели подвижность и пострадали меньше.
Моурави наедине напомнил царю о своем плане, который, по-видимому, царь одобрил, но не стал применять. Он страстно доказывал царю необходимость действовать в соответствии с планом – рассредоточить картли-кахетинские войска, доказывал гибельность прямолинейного столкновения с превосходящими силами иранского войска, подкрепленного пушечным и ружейным огнем.
Но что бы Саакадзе ни предлагал, царь, боясь уронить свое достоинство, отвергал с безрассудной запальчивостью.
Науськиваемый князьями, Теймураз, не сумевший применить стратегический план Моурави, отвергал и его разумные советы, даваемые им в ходе развития войны. Пренебрег царь и настойчивой просьбой Моурави не рисковать войском и не предпринимать немедленного наступления, ибо Иса-хан, видя грузинское войско сосредоточенным на одной линии, напряженно сам ждет его наступления. Следует как можно больше изнурить ожиданием персидского сардара, беспрестанно устраивая ложные передвижения.
Но поддержанный царем княжеский Совет бурно протестовал: отсрочка может дать повод Иса-хану выделить отборные тысячи шах-севани для разграбления замков, расположенных вблизи. Князья требовали, чтобы царь без оттяжки начал бой, иначе они – свидетель архангел Михаил! – уйдут на защиту своих владений.
Упреки Саакадзе, что княжество из личных, недостойных побуждений жертвует великим делом спасения Грузии, только распаляли заносчивых себялюбцев. И вот торжествующий Теймураз приказал трубить в золотые трубы Кахетинского царства. Началось наступление.
Старый Теймураз Мухран-батони и Эристави Ксанский возмущенно вложили мечи в ножны, намереваясь увести свои дружины. Но Моурави вновь умолил их во имя отечества подчиниться решению царя.
В центре иранской линии, возле войскового знамени, Иса-хан, блистая перьями на шлеме, вызывающе подбоченясь, громко отдавал приказания. Казалось, достаточно одного броска коня, и богатый трофей – голова сардара – взлетит на пике.
И вот каждый князь в отдельности решил обогнать соперников и удалью прославить фамильное знамя. Поощряемые обещанием большой награды, княжеские дружинники, словно на пышной охоте, одновременно наперегонки понеслись вперед, создавая хаос и сутолоку.
И по тому, каким бешеным пушечным и мушкетным огнем были встречены грузины, Саакадзе понял, что именно на кичливость и военную отсталость князей рассчитывал Иса-хан.
Но Иса-хан забыл о предвидении Саакадзе, изучившего сарбазов не хуже, чем он, хан, грузинских князей. Внезапно на левом крыле азнаурских дружин ударили дапи, заиграли дудуки. Над полем боя возник канатоходец, а навстречу ему по канату, словно повисшему в воздухе, поползла огромная пятнистая змея. Вопли ужаса: «Зибир!» Зибир!" и крики восторга: «Аджи! Маджи! Лятораджи!» – огласили ряды сарбазов. Напрасно юзбаши свирепо били мозаичными ножнами по бритым затылкам, напрасно онбаши грозили посадить ослушников на кол, напрасно яверы угрожали осыпать их головы пеплом, – сарбазы не в силах были отвести взгляда от чудовищной змеи, которая, шипя, приближалась к канатоходцу.
Давно так не хохотал Иса-хан, ему понравилась шутка Саакадзе. И он кое-что новое приготовил для «друга». Не спеша, любезно, точно приветствуя, он трижды взмахнул платком. Позади него что-то заурчало, раздался странный топот.
В канатоходца, которого не могли достать пули, летели стрелы, но он продолжал прыгать, кувыркаться, бегать на руках и вдруг пронзительно свистнул. Змея взвилась и метнулась в сторону сарбазов.
В этот миг Саакадзе двинул на опешившего врага азнаурскую конницу. Закипела кровавая сеча. Окрестности Марабды задрожали от боевых выкриков.
Иса-хан уже не смеялся. Перед ним из огня восстала тень Карчи-хана.
– А-ай, бехадыран! – зычно воскликнул Иса-хан.
Из-за персидских шатров серо-коричневой тучей, разъяренный, как ветер в пустыне, вынесся арабистанский верблюжий полк.
Тревожно заржали кони, шарахнулись. Налетевшие верблюды злобно рвали дружинников зубами, стягивали наземь, топтали. Всадники в белых бурнусах ловко осыпали картлийцев ударами длинных копий.
– Э-хэ, азнауры! – выкрикнул Саакадзе, вздыбив молодого Джамбаза.
Зеленым вихрем рванулись из леса Гуния и Асламаз с легкоконными сотнями.
– Разить верблюдов терпенами! – командовал Саакадзе, подняв забрало. – Коней с буиндуками вперед!
Оружие, выкованное тбилисскими амкарами по образцам Саакадзе, вступило в дело. Верблюды, подсеченные копье-саблями, с диким ревом метались по стану, внося сумятицу и сея панику. Стоны. Проклятия. Арабы повернули за лесистый холм и, надеясь прорваться к дружественному замку Шадимана, устремились в свободное от битвы ущелье. Но тут Автандил обрушил на них сноп метательных пик-молний. Лавина белых бурнусов мгновенно повернула назад в ущелье, сбивая последовавших было за ними мазандеранцев.
– Алла! Алла! – в гневе закричали войсковые муллы и вынесли затканный золотом портрет.
– Шах Аббас! Шах Аббас!
Бежавшие сарбазы, словно от магического толчка, на миг остановились и вновь с копьями наперевес повернули на картлийцев.
Вновь затрубил ностевский рожок. Немногочисленные азнаурские дружины, расположенные опытной рукой Саакадзе на выгодных рубежах, одновременной атакой создали впечатление общего наступления грандиозного грузинского войска. Расколов кизилбашей, азнаурская конница захватила вражеский стан. Битва уже, казалось, выиграна грузинами.
Не рискнули вступить в бой с Саакадзе и подоспевшие тавризский и азербайджанский беглербеги.
Стояла полуденная жара. Саакадзе смахнул черный пот железной перчаткой. Он заметил, что князья не поддерживают его и продолжают бессмысленно топтаться у царской стоянки, явно предоставляя азнаурам своею кровью отразить главный натиск Иса-хана.
– Нетрудно разгадать коварный план владетелей, – хрипло выкрикнул Георгию подскакавший на взмыленном аргамаке Теймураз Мухран-батони, – эти блюдолизы царя стремятся обескровить нас, чтобы затем вступить в бой с обессиленным нами врагом, приписав победу своим знаменам. – И он, выхватив меч из ножен, рванулся на беглербегов, увлекая за собой мухранцев.
За мухранцами помчалась конница Ксанских Эристави. Развевающиеся красные башлыки казались пламенем, охватившим Марабдинское поле. Снова закипела кровавая сеча. Тяжело загудела земля от груд искореженной брони, от тысяч павших всадников и коней.
Зорко, с огромным напряжением следил Саакадзе за действиями своего немногочисленного войска, с удивительной быстротой поспевая всюду, где требовалась не только отвага, но и опытность полководца. Как огненная птица, победа вновь парила над знаменем Великого Моурави.
Притягательной силой владела эта огненная птица. Не выдержал Зураб Эристави и внезапно ринулся в бой, приказывая легкоконной арагвинской дружине окружить ширванского хана, двигающегося к Марабдинскому полю.
Облегченно вздохнул Саакадзе. Он видел, как на стоянке царя взметнулись княжеские знамена: сигнал к наступлению. И вдруг, покрывая гудение поля, раздались какие-то истошные вопли:
– Теймураз, Теймураз убит!.. – Кто, царь?.. – Царь… Царь убит!.. О-о-о!.. – Народ! Наро-од!.. Погибли мы!.. Царь убит!.. Царь Теймураз!..
Страшное известие мгновенно облетело ряды грузин. Саакадзе остро почувствовал: замерло сердце битвы.
Нового перевеса можно достигнуть только шквальным наступлением объединенного грузинского войска.
– Найти царя! – громовым голосом выкрикнул Саакадзе. – Оповестить войско: убит не царь Теймураз, как кричат предатели, умышленно сея панику, а славный витязь Теймураз Мухран-батони!
И, как бы предчувствуя, что гибель опытного полководца подорвет дух воинов, Моурави просил Кайхосро заменить деда на поле боя.
Под грохот ширванских барабанов тысячи тавризского и азербайджанского беглербегов обрушились на линии грузин. Фанатично выкрикивая откровения корана, сарбазы беспрерывным огнем прокладывали себе путь.
– Алла! Иалла! – пронеслось по полю от края до края. А тем временем князья уже опустили знамена и, следуя за царем Теймуразом, поспешно отходили в сторону Триалетских высот. Арагвинцы несли на руках тяжело раненного Зураба Эристави.
Несмотря на мужество горсточки картлийских пехотинцев, несмотря на усилия Кайхосро Мухран-батони, мстящего за смерть деда, несмотря на немыслимую отвагу «барсов», – ничто не могло противостоять тысячам тысяч кизилбашей.
С необычайным искусством Саакадзе вывел из окружения остатки картлийских дружин…
«Господи Иисусе, спаси и помилуй! На полях марабдинских осталось девять тысяч грузин, а врагов всего четырнадцать тысяч… Промысел божий… Да простятся нам грехи наши, да…»
Дато резко отбросил свиток. Слишком осторожно церковники вели запись о неслыханном предательстве князей и попустительстве царя, боявшегося победы Саакадзе не меньше, чем угрожающего ему плена…
На том помертвевшем поле было все значительно страшнее и кровавее, чем на вощеной бумаге… Дато схватил перо, обмакнул в красную киноварь и дописал:
"Тогда Георгий Саакадзе переломил копье и, швырнув в марабдинскую пропасть, воскликнул: «Пусть так сгинут те презренные, из-за которых сегодня погибла Грузия!..»
Странно, зачем он, Дато, в монастыре? Зачем? Чтобы просить настоятеля Кватахеви выступить с монастырским войском на помощь Моурави, ведущему сейчас против персов ожесточенные оборонительные сражения.
Отважный «барс» сокрушенно махнул рукой. Он видел, как тяжело Трифилию отказать Моурави в справедливом деле, но… католикос воспретил выступать церковникам.
– Тем более… царь Теймураз, вновь спустившийся с гор, собрал войско и…
– Он защищает Кахети, – прервал настоятеля Дато.
Вскочив на коня, он оглянулся: со стороны Носте летели ласточки. Дато снял папаху, пожелал крылатым ностевкам счастливого полета, вздохнул и умчался сражаться за Картли.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Феодальное устройство войск, к которому вновь вернул картли-кахетинцев Теймураз, предоставив этим князьям самовольно распоряжаться своими дружинами, а также отсутствие пушек и мушкетов, которыми владели иранцы и не владел Георгий Саакадзе, вынудило грузинское войско, понесшее на Марабдинском поле огромные потери, с боем отходить в Среднюю Картли.
Десять дней непрекращающихся кровопролитных сражений, перенесшихся с долин сначала к предгорьям, затем в ущелья и, наконец, на высоты, заставили Иса-хана приостановить наступление.
Не имея достаточных сил захватить Тбилиси, как наказывал ему шах Аббас, Иса-хан решил вернуться на Марабдинское поле пробиться к замку Шадимана, где за крепкими стенами ждал его этот верный приверженец царя Симона, и там дожидаться прихода царевича Хосро-мирзы с главными силами Ирана.
Но когда Иса-хан с подчиненными ему минбаши вывел на Марабдинское поле свое поредевшее войско, ни победный грохот барабанов, ни торжествующий рокот исфаханских труб не скрыли от него истины: иранское войско, занимавшее в начале боя половину поля, сейчас свободно выстроилось на одной его четверти. Особенно пострадали пушечные сотни и арабистанский верблюжий полк.
Разбив стан на поле, Иса-хан призвал к себе сына, Юсуф-хана, лицо которого казалось обтянутым бронзовым атласом, а рука уже показала силу своих ударов в миновавших битвах.
Сведя разрозненных гилянцев в две тысячи, Иса-хан приказал отличившемуся молодому хану ночью выступить и наутро расчистить путь к Марабдинскому замку. Наутро перед молодым ханом, ночь напролет не слезавшим со скоростного верблюда, оказалась последняя долинка, за зеленой каймой которой возвышалась гора, увенчанная башнями Марабды. Казалось, стоит только пересечь долинку и…
И вдруг справа загорелись кизиловые плетни и сквозь взметнувшееся пламя вырвалось стадо обезумевших быков. С налитыми кровью глазами, с подпаленными хвостами, ревя так, словно появились они из глубин ада, бешено подкидывая задними ногами комья земли, быки, пригнув головы с крутыми рогами, свирепо ринулись на ошеломленных гилянцев.
Стоны, вопли, проклятия: «Шайтан! Шайтан! Гуль! Гуль!» – смешались с ужасающим ревом налетевшего стада.
Молодой хан не стал выжидать конца дикого сражения гилянцев с исступленными быками. Он быстро повернул вторую тысячу налево и стал обходить долину. Перед ханом уже вырисовывалась угловая башня Марабдинского замка, и чтобы приблизиться к ней, стоило только пересечь тенистый лесок. Но…
Внезапно наперерез гилянцам галопом вынеслись в белых и черных шлемах всадники на черных и белых конях, вскинувшие вместо щитов оскаленные конские черепа с пожелтевшими зубами.
Безумный хохот всадников, который, казалось, исходил из пасти черепов, несущихся одной линией, заледенил кровь сарбазов, поводья выпали из их рук, и взбесившиеся верблюды и кони, кусая и лягая друг друга, понеслись во все стороны, подгоняемые ударами свистящих шашек.
К вечеру перед изумленным Иса-ханом стоял в изодранной парче молодой хан. Трясущиеся гилянцы сеяли в стане ужас рассказами о зпобных проделках шайтана…
Лил проливной дождь, косые полосы, томно серью ремни, хлестали полотняные стены.
Было за полночь. А Иса-хан продолжал стоять у выхода из шатра, обдумывая случившееся: «Аллах свидетель, со мной воюет сейчас не царь Теймураз, а Георгий Саакадзе». Иса-хан поднял голову и ужаснулся.
Из серой мглы на стан надвигался призрачный Карчи-хан, в залитых кровью латах, наконечником шлема вонзаясь в тучу. Над Марабдинским полем разносился зловещий топот копыт, вместо конской головы желтел череп, и в оскаленной пасти сверкал единственный зуб.
Карчи-хан предостерегающе вскинул прозрачную руку. С нарастающим воем пронесся ветер и рванул пол полосатых шатров.
И перед глазами Иса-хане в клубящихся дымах поплыла Марткобская равнина, где от меча Саакадзе пал Карчи-хан и погибли тысячи тысяч сарбазов.
Наутро Иса-хан отдал приказ минбаши: отходить Гандже, где он, Иса-хан, решил ждать царевича Хосро-мирзу, ведущего главные силы Ирана.
Военная хитрость Саакадзе, не допустившая Иса-хана засесть в Марабдинском замке и ускорившая его отход к Гандже, вместо справедливого одобрения вызвала у царя Теймураза негодование.
Возможно, поэтому же с таким возмущением царь и его клика отвергли еще одну попытку Саакадзе объединить войска Картли и Кахети, дабы мощным наступлением на Ганджу ознаменовать весенний поход, опередить Иса-хана и не допустить развертывания военных действий на землях Грузии.
Убежденный в том, что только стремительное наступательное движение может отвести от Картли-Кахети смертельную опасность, Саакадзе был потрясен близорукостью царя Теймураза и его тавадов. И в душу Саакадзе проникло досель незнакомое ему чувство одиночества. Уж не родился ли он раньше своего века? Почему его благо сулящие намерения разбиваются, как брызги о мертвую скалу? О мертвую? Но разве копьем нельзя извлечь из камня живительную воду?
Разве не так было под Сурами и Марткоби? Разве народ не с ним? Так откуда же недостойные мысли? Нет, не опустит меч Моурави, первый обязанный перед родиной!
Не одни лишь князья единомышленники Саакадзе, но и противники его все больше убеждались, что царь Теймураз заботится только о целости Кахети. «Выходит, замки Картлийского княжества не удостоятся защиты царя!» – негодовали даже Цицишвили и Палавандишвили. И хотя открыто не высказывались картлийские владетели, но молчаливо одобряли действия Саакадзе, который, уже не спрашивая ни царя, ни католикоса, метался по любезному ему отечеству и страстью своего слова и силой ненависти к врагу стремился поднять дух народа, зажечь в сердцах пламя жертвенной любви к родине.
Ничбисский лес! Это заповедник отваги! Это чистый, как слеза девушки, священный источник мести, неизменно влекущий к себе крестьян.
Ничбисский лес! Кто не помнит день святого Георгия, когда впервые народ встретился здесь с азнаурами? Тогда ждали возвращения Моурави из Исфахана. Ждали чуда. И чудо пришло!..
Отсюда, из Ничбисского леса, вышло то мощное народное ополчение, которое наряду с азнаурскими дружинами помогло Георгию Саакадзе уничтожить могущественное войско шаха Аббаса, помогло укрепить веру народа в лучшую жизнь.
Здесь, в Ничбисском лесу, созрела тесная боевая связь между деревнями, крепкая дружба с азнаурами.
И вновь ожил сейчас Ничбисский лес! Через вековые дубы, грабы и орехи с трудом проникает ломкий луч и дробится, как горный хрусталь, о груды щитов, сваленных возле Медвежьей пещеры. Рядом громоздятся тюки с ополченским оружием. Шорох. Осторожные шаги. Треск сучьев. И вновь сюда тайно стекаются выборные от деревень: царских, княжеских, азнаурских и даже церковных.
Вот среди пожилых крестьян из Ахал-Убани старейший Моле Гоцадзе. Высокий, плечистый, он словно сродни вековому грабу. Пришел и старейший Гамбар из Дзегви. Он подобен неотесанному серому камню. А вот старейший Ломкаца из Ниаби. Его волосы, как взлохмаченный кустарник. Опершись на шершавый дуб, старейший Пациа из Гракали молчаливо рассматривает огромную гусеницу, упрямо взбирающуюся вверх. Цители-Сагдари прислала своего старейшего Хосиа, непоседливого, как горный ручей. То он, словно что-то вспомнив, пробежит к откосу и припадет к земле, прислушиваясь, – нет, никто не скачет; то подхватит какую-то ветку и согнет ее в гибкий лук; то, опустившись на замшелый пень, на миг замрет и снова метнется к каменным глыбам. Это те, кто впервые здесь заключили кровный союз с азнаурами и на развернутом азнауром Квливидзе свитке крестиками скрепили знак верности.
Выборные и сейчас, не изменив установленный раз навсегда порядок, принесли с собою кизиловые палочки с надрезами посередине, сделанными острием шашки. Каждая палочка, представляющая ополченца, надрезалась перед иконой самим приносящим клятву верности и обязующимся сражаться за Картли под знаменем Георгия Саакадзе. Палочек было много, особенно у выборных из Гракали и Ниаби, где наиболее свирепствовали князья, взимая с крестьян положенную и неположенную подать. Немало палочек собралось и у выборных от Дзегви, ибо нацвали, гзири и сборщики так старались там для господина, кстати и для себя тоже, что выданной крестьянину доли хватало не более чем на половину зимы, а чохи у мужчин и кабы у женщин так износились, что не было уже места, куда ставить заплату. И чем больше тиранили князья и царские сборщики крестьян, тем больше кизиловых палочек собирали старейшие – «выборные от народа», дабы Георгий Саакадзе точно знал число ополченцев. Ведь стоит лишь бросить наземь кизиловые палочки, и, как в дивной легенде, загрохочут громы, взовьется дым и подымутся тысячи народных воинов, потрясающих оружием. Кизиловыми палочками гордился, как высшей победой, каждый старейший, ибо их числом обозначалось его влияние на односельчан, его умение собирать ополченские отряды, над которыми он начальствовал в боях.
Вокруг Медвежьей пещеры чернели в самых причудливых сочетаниях огромные и крошечные камни, словно некогда здесь рухнул необъятный лесной храм и руины его образовали естественный амфитеатр, заросший терновником и кизилом. Здесь, преисполненные важности, расселись на камнях старейшие и развязали кожаные хурджини. Под пытливым и придирчивым взглядом других каждый старейший считал свои кизиловые палочки. Втайне позавидовав дзегвинцу, они выразили старейшему Гамбару глубокое уважение, ибо у него оказалось ополченцев больше, чем у других. Потом аккуратно сложили драгоценные знаки обратно в хурджини.
Ждали посланцев Моурави.
Лес темнел. Еще изредка сквозь завесу листвы пробивались багряные блики, еще дневной зной пьянил терпким запахом разогретой сосны, и, точно разинув пасть, зияла Медвежья пещера, в которой выпряженные буйволы сочно похрустывали сеном. Но близился час водопоя. Беспокойно оглядываясь на непрошеных гостей, тяжелой поступью пробирался медведь сквозь чащу каштановых и ореховых исполинов. Откуда-то с дерева раздался протестующий писк, – это запоздалый гуляка, может, сарыч, может, угольно-черный тетерев, намеревался залезть в чужое гнездо. Прижав рога к шее, едва касаясь земли, пронесся изящный олень.
Лес готовился встретить ночь…
Свистнув вслед оленю, блеснувшему испуганно-кроткими глазами, Пациа засмеялся:
– Уже раз было такое: бог пожелал узнать, сколько нужно времени, чтобы обежать по кругу от начала неба до конца. Раз пожелал, то и способ нашел. Призвал к себе оленя и быка. Так и так, говорит, кто раньше прибежит обратно, тот от меня хороший подарок получит. Посмотрел олень на быка насмешливо и пригнул рога. Не успел бык набить рот как следует травой, а уже нет ни оленя, ни тени его. Очень хотел олень подарок от бога получить, потому как птица летел, даже от облаков клочья падали… Но только напрасно забыл, что олень не птица, – сердце не выдержало, и упал мертвый, не обежав небо. Рога о луну обломил, копыта на солнце сжег, сам в голубом холоде растворился. И только длинный след от его прыжка по небу, как кисея, затканная алмазами, замерцал…[39] Бык поступил по своему характеру: снова набил рот травой и, спокойно озирая воздушное пастбище, медленно потащился по небу, потому хоть и поздно, но все же доплелся до конца неба; и след его твердый постоянно виден. Только кажется оленям, что это звезды… Вот, люди, нехорошо выше своего звания гордость иметь. Если рога имеешь, не надо летать.
– Тоже такое и я подумал, – усмехнулся Ломкаца, – многие князья гордость показывают, но никто не может стать Великим Моурави.
– Я другое скажу: бог тоже не прав. Если оленя выбрал, должен был серну рядом поставить, а если непременно буйвола хотел, почему черепаху не вспомнил?
– Может, очень занят был. Как раз еще две земли создавал… – Моле оглядел лес, темнеющий краешек неба, перевел взгляд на сидящих и, убедившись, что ничто не помешает рассказу, степенно продолжал: – Когда мальчиком был, в гости к отцу приехал кахетинец: голова гладкая, усы до пояса, а пояс – как обруч от колеса арбы. Пока благословлял дом хозяина, много народу стеклось услышать, что делается в Кахети. Только на что гостю Кахети? Надоела, как волки – оленю, как быку – гумно. И такое сказал: "Вот, люди, кроме нашей земли, бог создал еще две земли. Одна – дай бог ей здоровья – выше нас, а другая – дай сатана ей счастья – ниже. Нашу землю бог больше любит, в золотом облаке посередине поместил, потому и пояс носим посередине, а кто над нами – на груди или на шее пояс носят, а кто ниже нас – на бедрах носят… Может, не очень удобно, зато привыкли… Когда бог сотворил нашу землю, решил, что без навеса плохо будет, тогда и стал натягивать над землей небо, но сколько ни тянул – не хватало; туда-сюда, а часть земли без навеса. Что делать?.. «Как что делать?! – вскрикнул сатана. – Уступи мне немного власти, я научу!» «Без тебя обойдусь, – засмеялся бог, – ты свое место знай!» Все же сатана такое подумал: «Все равно богу без моей помощи трудно будет». И стал плести из крепкой травы сетку, чтобы бог смог дотянуть голубой навес. «Э, э! – подумал бог. – Ты хочешь насильно навязать мне помощь?» – И спешно создал мышей, которые сразу перегрызли сетку. Тогда сатана вздохнул и смиренно сказал: «Вижу, бог, ты сильнее меня, даром дам совет». – «Что ж, сатана, раз ты показал мне смирение, я тоже к тебе доброе сердце стану держать и удобное жилище тебе устрою: все углы будут серой пахнуть, вместо ковров – змеиные кожи расстелю… Только… может, обманываешь, сатана?» – «Пусть рыба лягушку обманывает, как раз вчера созданы тобою! О бог, доверься мне хоть раз!» – «Что ж, говори». – «О бог всесильный, обними землю твоими мощными руками и дави, пока не уместится под небом». Бог тут же стал сжимать землю и не отпускал, пока не подогнал ее под края неба. Но, оглянувшись, страшно удивился: что это? Вместо ровной земли – горы, ущелья, долины, скалы, пещеры, пропасти… Хотел рассердиться, но вдруг улыбнулся, от улыбки бога к земле солнце склонилось, и так красиво лучи, зеленые, желтые, синие, розовые, осветили всю неровную землю, что бог растроганно крикнул сатане: «Очень красиво придумал! Живи, сатана, где хочешь, твой ум везде пригодится! А серу и ковры из змеиных кож с собой возьми!..» Вот, люди, почему, сколько бога ни просим изгнать сатану, не слушает наши молитвы: раз слово дал, не может нарушить.
– И хорошо делает, – внушительно сказал Гамбар, который так слился с камнем, что сам стал невидимым. – Если бог начнет нарушать слово, то люди совсем с ума сойдут.
– Правда, правда! Разве хорошо бы было, если б не приехали в Ничбисский лес, хотя гонцам из Носте слово дали?
– Все же спасибо сатане: страшно подумать, вдруг пришлось бы на гладкой земле жить.
– Еще то скажи – под половиной навеса.
– А под другой половиной что было? Старейшие обернулись, к Моле и с настойчивостью вопрошали:
– Что было? Отвечай: мор? пир? Эласа, меласа?[40]
Смущенно поглядев на небо, ахалубанец нерешительно сказал:
– Не знаю, почему тогда не спросили кахетинца, – может, потому, что у него голова на тыкву походила; но, думаю, под другой половиной ничего не было.
Засмеялись старейшие. Хосиа порывисто вскочил, переметнулся на верхний камень, тренькнул, подражая черноголовой сойке, и уже хотел высказать свое мнение о кахетинце, который, очевидно, приехал в гости из страны Дидари (мифической страны лгунов), но под обрывом в сумраке послышался торопливый цокот, и выборные бросились навстречу уже виднеющимся всадникам.
Приятно польстила крестьянам пышность наряда посланцев Моурави. Сияя праздничными куладжами и оружием, Даутбек и Димитрий, соскочив с коней, сперва низко поклонились выборным, потом громко приветствовали: «Победа старейшим!» В ответ также послышалось радостное: «Победа азнаурам!» Десять дружинников, сопровождавших «барсов», тоже спешились и низко склонились перед выборными.
Оглядев воинский наряд пышущих здоровьем ностевцев, Гамбар за всех ответил:
– Победа счастливцам, живущим с Великим Моурави под одним навесом! Говорю я о настоящем навесе, откуда дым из очага выходит. Наверно, многие княжеские деревни не прислали своих выборных, потому что для них неба не хватило, и как над головами у них «ничего», так и в головах «ничего».
Хотя и Даутбек, и Димитрий, а тем более дружинники мало что поняли, но они поддержали дружный смех выборных. Затем все с достоинством расселись на камнях. Один лишь Даутбек продолжал стоять, опираясь на шашку, и после наступившего молчания сказал:
– Вам, цвету грузинского народа, велел передать Моурави приветствие и пожелание долгой и счастливой жизни, вам и вашим семьям! Да непреклонно светит над вашими саклями солнце Грузии! Да зреют в ваших садах и виноградниках плоды, утоляющие голод и жажду! Да красуется над вашими тахтами оружие, отнятое в боях у врага! Победа! Победа, друзья!
Выборные поднялись и восторженно выкрикнули:
– Победа! Ваша! Ваша Великому Моурави!
– Ваша «Дружине барсов»!
– Ваша ностевским воинам!
– Ваша благородной жене Моурави!
– Ваша всем женам-ностевкам, провожающим с песнями мужей на битву!
Потом вновь чинно расселись, и радостное воодушевление, охватившее выборных, сулило Даутбеку и Димитрию успех в деле, порученном им Саакадзе.
Подробно осветив положение Картли, Даутбек не скрыл, что никогда, пожалуй, не было так тяжело, ибо приходится воевать втройне: с чужим врагом, со своими князьями и, что еще хуже, со своим царем, который, вместо того чтобы поощрять Георгия Саакадзе, вождя, избранного картлийским народом, рассыпает перед азнаурскими конями на дорогах и тропах острые обрезки железа. Вот почему сейчас особенно необходимо нерушимое единение вождя с народом.
Первый говорил Гамбар из Дзегви, у которого оказалось кизиловых палочек – то есть завербованных ополченцев – больше, чем у других. Он поднялся, расправил чоху, снял папаху:
– Мы Георгию Саакадзе, Великому Моурави, давно верим. Под его счастливой рукой мы одерживали победы над страшным врагом. Пред его счастливым мечом склонились усмиренные князья. И разве не было времени, когда веселый дым наших очагов говорил о снятии рогаток, об уменьшенной подати князьям? Почему же царь, данный богом, не утвердил деяний друга народа? Мы, выборные от Дзегви, спрашиваем – почему?
– Вы снова можете вернуть счастливое время Георгия Саакадзе, если возьмете оружие и приметесь колотить по башке и по заду чужого врага, потом полтора года по голове своего князя и еще полтора года – кого и куда придется: сборщиков, нацвали и гзири, чтоб не воровали.
Дружный смех встретил предложение Димитрия. На верхних ветках шарахнулась потревоженная птица, забила крыльями, где-то внизу подхватили смех – не то эхо, не то каджи. И задвигались кусты в косматых зеленых бурках.
Вторым, по палочному старшинству, заговорил Пациа:
– Я рядом с Великим Моурави шашку обнажил, как раз была. После жаркой битвы с персами Моурави поцеловал меня в сухие губы… Помню, слезы упали, – молодой был. Потом Моурави ханского коня подарил и его же богатую саблю… вот она на мне… Так разве при первом зове Моурави не брошу очаг и не побегу за ним хоть в огонь?
Говорили и другие выборные от царских деревень: все они готовы покинуть теплые сакли, благословить семьи и бежать по ледникам, через пропасти, через горы и долины навстречу смерти…
– Почему смерти? Навстречу жизни будете вы бежать, – задушевно сказал Даутбек. – Георгий Саакадзе за лучшую жизнь вашу сражался, сражается и еще долго намерен сражаться… И вас призывает стать рядом с ним!..
– Все! Все готовы!
– Можем сейчас на коней вскочить, у кого есть, а у кого нет, еще быстрее помчится.
– Э, э!.. Люди, снова Саакадзе зовет!
– Э, э!.. Хоть сейчас готовы!
Переждав взрыв восторга, Даутбек обещал подробно рассказать Моурави о хорошей памяти картлийского народа, о гордом желании защищать прекрасную, как утренняя заря, родину, о непоколебимом решении сохранить для своих семей очаги с веселым дымом над саклей. Потом Даутбек передал совет Саакадзе готовиться к войне тихо, не возбуждая подозрения не только царских гзири, но и князей, чтоб не заперли своих крестьян в замках. И еще – нельзя воевать без хлеба и вина, нельзя обрекать семьи на голод. Надо быстро собрать и умножить урожай. Хотя Моурави и заботится об этом, все же трудно без помощи народа всех накормить… Коней, сколько сможет, Моурави даст, остальных обещает у врагов отнять… И еще просит Саакадзе непрерывно снаряжать на войну ополченцев: чем больше воинов, тем ближе победа…
Темнота навалилась, словно медвежья шкура. В грудах похолодевших камней путался ветерок. Нетерпеливо пофыркивали кони, смутно видневшиеся между черными стволами. Зажгли костры, потянуло прогорклым дымком. Как искры, взлетали жаркие слова. Дружинники вынули из хурджини целиком зажаренных барашков, белые чуреки, сыр, зелень, бурдючки с вином, сушеные персики и, к удивлению выборных, сложенные в горшочках гозинаки…
Ярко разгорались костры, трещал хворост: окружив огонь, весело пировали воины, предвкушая сладостную победу над кизилбашами, над… всеми врагами! «Ваша! Ваша Великому Моурави, зажегшему костер мести в сердцах сынов Картли!..»
Братские бурки расстелили у входа в Медвежью пещеру, где были укрыты от хищников буйволы и кони. По очереди два ополченца поддерживали костер, оберегая сон остальных…
Ранний рассвет. Радостный гомон птиц, не потерявших за ночь никого из близких, благодарный шелест листьев, упивающихся росою, бледно-желто-розовые блики на верхушках еще не проснувшихся деревьев и свежий аромат цветов…
Торжественно состоялась передача кизиловых палочек для Георгия Саакадзе. Выборные волновались, но Даутбек поклялся, что скорее хан примет кизяк за золото, чем он, азнаур Даутбек, спутает ополченцев. Да сохранит их бог на долгую жизнь! Вынув тонкий нож, он вырезал на одной палочке: «Дружинники от Дзегви», и, к изумлению и восхищению выборных, сорвав с куладжи атласную полоску, связал ею пучок кизиловых палочек. Таким же способом были отмечены и Ниаби, Гракали, Ахал-Убани, Цители-Сагдари…
Прощаясь, Даутбек прочувствованно напутствовал выборных, еще раз посоветовав сочетать осторожность с кипучей подготовкой к войне.
Не преминул и Димитрий напомнить о своем совете. А также усвоить: «Лучше полтора часа прожить с Георгием Саакадзе, чем полтора века с князьями!»
И еще долго Ничбисский лес оглашали возгласы крестьян, сливаясь с птичьим гомоном:
– Победа! Победа Картли!
– Ваша! Ваша Великому Моурави!
Царская чернильница до краев наполнена пурпурными чернилами, перо в хрустальной оправе заострено как стрела, – но на вощеную бумагу не ложатся взволнованные строфы шаири. Напрасно муза с распущенными волосами нашептывает царю сладкозвучные напевы, напрасно за окнами, искрясь, мягко слетают с неба снежинки-звезды. Затуманенные гневом мысли царя Теймураза гонят назойливое вдохновение. Нет, он не может мириться с возрастающим влиянием Саакадзе на города и деревни. И сброшенная чернильница покрывает пурпурными брызгами мраморные плиты.
По Телавскому дворцу мечутся перепуганные придворные. С фиолетовой подушки нервно снимается реликвия Кахети – меч Багратиони.
И совершенно неожиданно для Картли, в один из зимних дней, когда холодное солнце предвещало вьюгу, в Тбилиси въехал Теймураз.
Тбилели, митрополиты и епископы с нарочитой торжественностью встретили царя и проводили его в резиденцию Багратиони – Метехский замок.
И началось… Радуя шаха Аббаса, предвкушающего окончательный захват Восточной Грузии, и тревожа султана, опасающегося усиления Ирана, картли-кахетинские князья, ничего не видя и не слыша, продолжали раздоры, разбиваясь на партии. Некоторые, боясь Саакадзе, тянулись к царю Теймуразу, иные, возмущаясь царем, начали тяготеть к Саакадзе.
Могущественные владетели Мухран-батони и сильные войском Ксанские Эристави объявили себя снова сторонниками Моурави.
Но Зураб Эристави, оправившись от ран, вновь грозно гремел доспехами. Предостерегающе стучали фамильные мечи сторонников Теймураза. Мрачнел Тбилиси…
Не ради вина собирались озабоченные амкары в духане «Золотой верблюд». Уже давно зловеще затих перестук веселых молотков, глохли цеховые ряды, грудами лежали никому не нужные, выкованные для боевых коней подковы.
Не ради азартного торгового спора собрались купцы у мелика Вардана. Расползались, как залежалый шелк, торговые пути Востока и Запада. Никому здесь не нужные тюки до лучших времен отправили в надежные места, – словно крепостная башня уродливой кладки, громоздились они в чужих складах.
И вдруг загудел Тбилиси…
– Пойдем к Моурави, – кричали горожане, – скажем ему: разве не при тебе блистал город, как весенние листья после утренней росы? Разве не при тебе гремели дапи, провожая и встречая блеск дающие караваны? Разве не при твоем моуравстве будоражили звездную ночь веселые песни праздника Дарбази Славы? Так почему ты разлюбил скрип ароб из деревень? Почему не видишь опустевшее Дигомское поле, где сейчас, подобно волку, рыщет ветер? Почему так скоро надоела тебе радость народа? Ведь ведомо тебе, что по одну сторону ущелья крепостью Тбилиси владеет магометанин Симон Второй, по другую – Метехским замком – кахетинский царь Теймураз, а по третью лежит путь хищного «льва Ирана». И эти три враждующие между собою силы не дают дышать царству. Один ты, Великий Моурави, можешь противостоять им. Так не оставляй же Картли без защиты твоего меча!
Как ни высоки были зубчатые стены Метехского замка, как ни парил в облаках самомнения царь Теймураз, все чаще долетали до его слуха негодующие возгласы, а за ними уже слышался угрожающий скрежет клинков. Родственные друг другу картлийцы и кахетинцы, подстрекаемые своими князьями, превращались в открытых врагов. На майдане, в караван-сараях, в духанах, в банях – драки, ссоры, непочтительные выкрики.
Теймураз понял: небезопасно ему оставаться в ставшей ему чужой Картли. Неспроста в его пальцах потускнели янтарные четки.
Гудел Тбилиси… И внезапно в одно утро сумрачный и безмолвный Теймураз покинул город. За ним следовали в Кахети Зураб Эристави, Фиран Амилахвари и множество других могущественных и малознатных князей. Липарит, потерявший ключ к пониманию действий врагов и друзей, и Джавахишвили, запутавшийся в мыслях своих и чужих, наглухо заперлись в собственных замках.
Шадиман не стремился быть загадочным. Он спокойно выпил сок двух лимонов, когда потерпели поражение гилянцы и арабы. Сейчас в Марабде, прогуливаясь по зубчатым стенам, он улыбайся, разглаживая выхоленную бороду: скоро муэдзины с минаретов известят о счастливом возвращении в Метехи царя Симона Второго.
Война между избранником народа Георгием Саакадзе и кахетинским царем Теймуразом стала неизбежной…
Шах Аббас любил Ганджу. Разрушенная в начале XVII века врагами шиизма Ганджа, по повелению шаха Аббаса, восстала из пепла. В новый город шах переселил персиян и азербайджанцев и много заботился о его украшении и процветании.
Иса-хан и прибывший наконец Хосро-мирза, который расположил вдоль городских стен отборное войско, вверенное ему шахом Аббасом, рьяно принялись укреплять Ганджу.
Хосро-мирза обладал чувством благодарности. Он решил преподнести Теймуразу самый роскошный дар, ибо всецело благодаря проискам телавской клики важнейший иранский пункт в Закавказье – Ганджа, находившаяся на подступах к Картли, не была взята Георгием Саакадзе.
Хосро-мирза и Иса-хан поселились во дворце вблизи мечети, увенчанной двумя высокими минаретами. Этим они хотели внушить своим минбаши и юзбаши, что если от Ганджи до шаха Аббаса далеко, то до аллаха близко. Муллы, так же как и военачальники, готовились к захвату Картли-Кахетинского царства.
Царевич кахетинский Багратид Хосро нетерпеливо ждал весны.
Саакадзе спешил использовать краткую зимнюю передышку. Уже вторично Дато и Гиви выехали в Кутаиси, разумеется, не ради одних переговоров с царем Имерети о переводе туда на срок войны «дымов» – семейств картлийцев.
Идея объединения Грузии в единое царство не оставляла Георгия Саакадзе и в тяжелые дни ожидания нашествия Хосро-мирзы и Иса-хана. В поисках подходящего претендента на трон Багратиони Саакадзе остановил свой выбор на имеретинском, наследнике, царевиче Александре. Картли и Кахети сулил он царевичу, а Имерети царевич получит и так по наследству.
– И не будет сильнее царя Александра Багратиони, – так говорил Дато, склоняя царя Георгия Имеретинского, отца Александра, на отправку Моурави имеретинского войска, долженствовавшего помочь и отразить персов и приструнить Теймураза.
Имеретинский царь с каждой встречей все более охотно прислушивался к увещаниям посланца Моурави, он понимал выгоду объединения трех царств под одним скипетром имеретинского Багратиони… Ведь Имерети все чаще и чаще подвергается нападению мегрельского владетеля Левана. С воцарением Теймураза распался союз грузинских царств и княжеств. Уже никто не устрашается гнева Великого Моурави, ибо он сам опрометчиво отдал власть честолюбцу… И вновь междоусобицы ослабляют Имерети.
Царские дружинники на цепях втаскивали огромные каменные плиты, укрепляя Кутаисскую цитадель. В загоны сгонялось конское поголовье. Подвозилось в склады новое холодное оружие.
«Пусть раньше Моурави изгонит Теймураза из Картли, – настаивал царь Георгий, – а потом царевич с конным войском придет на помощь, да будет над нами благодать Гелати! Война с персами под сильной десницей Великого Моурави кончится победой».
Так Дато, вернувшись в Носте, и передал Георгию Саакадзе.
– Конное войско? Но сколько всадников? Сколько сабель? Почему умалчивает хитрый царь? – И Саакадзе заключил: – Спешно нужен съезд азнауров.
– Что намерен предпринять, дорогой Георгий?
– Изгнать из Картли Теймураза.
Бушевал февральский ветер, лил дождь, точно смывал горы. Но это не был весенний буян, подымающий всходы, и не был это ливень, умеряющий зной, – нудно, тоскливо висела промозглая серая завеса.
Закутанные в бурки и башлыки, двигались к Носте всадники. Кони устало месили жидкую дорожную грязь и, лишь почуяв жилье, громко заржали и прибавили шагу.
В Носте съехались азнауры. Но не пенится в чашах вино, не звенят застольные песни. Суровы старые воины, сдержанны молодые. Решается судьба царства, а значит – судьба азнаурского сословия.
Долго говорил Саакадзе, без прикрас обрисовал положение Картли: князья вновь раздробили царство, а грядущая весна полна угроз и загадок.
– В чем наша сила? В азнаурских дружинах. Но мы слишком много потеряли под Марабдой, нам нужен сильный союзник.
– Ты прав, Георгий, но кто? – рявкнул Квливидзе, резко подкрутив поседевший ус. – Кто из сильных захочет помочь нам? Тушины? Против Теймураза не пойдут. Мтиульцы? Хевсуры? Пшавы?
– Нет, дорогой Квливидзе, не о них думаю. Хотя знаю – горцы нам сочувствуют. Но опоздали мы, сейчас побоятся Зураба Эристави, – убеждены: за ним сейчас не только арагвское отважное и многочисленное войско, за ним Кахети.
– Тогда на кого рассчитываешь? – озабоченно спросил Асламаз.
– На Имерети.
– На Имерети?!
– На… на царя Георгия?!
– Кто? Кто сказал, что он согласен?
Не скрывали волнения старые и молодые азнауры. Как и встарь, забрасывали своего вождя вопросами, но ответил им лучший уговоритель из «Дружины барсов»:
– Два раза я направлял своего коня в Кутаиси… Много слов пришлось потратить, много обещаний выложить, дары преподнести, чтобы не оскорбили наш Союз азнауров подозрениями в бедности… Согласен имеретинский царь оказать нам помощь, но условия его слишком тяжелы… об этом надо говорить.
– Какие условия, азнаур Дато? Что обещал ему?
– Не только ему, друг Квливидзе, католикосу имеретинскому обещал поддержку Великого Моурави при избрании после войны католикоса объединенной грузинской церкови.
Ни изумление одних, ни растерянность других не поколебали решимости Саакадзе добиться согласия Союза азнауров на проведение его сокровенного плана. И он спокойно проговорил:
– Царю Имерети я, Моурави, от имени картлийского азнаурства обещал возвести царевича имеретинского Александра на престол Картли-Кахети.
Ошеломленные азнауры не знали, радоваться им или пугаться. Вдруг Гуния не своим голосом выкрикнул:
– Впустить к нам имеретинца?!
– Подчиниться чуждому Картли царевичу?!
– Неужели, Моурави, так плохо дело Картли? – почти рыдал старый Беридзе.
– Прямо скажу, друзья: больше чем плохо… мы остались одни. Но почему Александр Имеретинский – чужой? Разве он не Багратиони? Или его предок не был одним из сыновей общегрузинского царя Александра Первого? Обсудим, и, если после моих доводов не согласитесь, я против Союза не пойду.
Азнауры горделиво переглянулись и чинно расселись на скамьях. Лишь Нодар Квливидзе буйно выкрикнул:
– Моурави, еще не знаем твои мысли, а уже мы, молодые азнауры, согласны с тобою!
Нодар хотел еще что-то добавить, но старый Квливидзе так цыкнул, что молодой азнаур даже закашлялся.
– Так вот, друзья, – снова заговорил Саакадзе, – какая нужда толкнула меня к Имерети. Я давно присматривался к царевичу Александру; по благородству и приятности он равен Кайхосро Мухран-батони, но по решительности и властолюбию скорее напоминает незабываемого нами старого Мухран-батони… Для вас не тайна, что я хотел объединить в одно царство Грузию, как это было до рокового распада[41]. Можно использовать удобный случай, Александр – наследник имеретинского престола, значит, Картли, Кахети, Имерети, неразумно разъединенные, наконец опять объединятся в одно сильное царство. Потом… кто осмелится лротивиться? Надо всем напомнить прошлое: имеретинские цари – те же Багратиони и в силу вековых законов имеют право венчаться на грузинское царство. Царевич Александр еще не в браке, – можно женить, скажем, на княжне Мухран-батони. Царицей будет картлийка. Подумайте, азнауры, какая выгода! Едва Александр воцарится, мы словом убеждения, а если не поможет, оружием, принудим Гурию и Абхазети слиться с Картли. Войско Гурии и Абхазети соединим с картлийским, и тогда легко будет заставить Левана Дадиани признать Картли главенствующей над Самегрело. Не согласится – уничтожим, ибо чем больше окажется побежденных, тем значительнее будет победа.
– О твоих замыслах знает имеретинский царь Георгий? – вскрикнул пораженный Гуния.
– Да, правда, знает? – закричали азнауры.
– Знает и радуется, во сне и наяву, ибо Леван Дадиани, пользуясь положением Картли, вот-вот вонзит свои ястребиные когти в Имерети.
– Если царь Имерети голубь, почему сам выставил тяжелые условия?
– Тяжелые для Теймураза: он требует его изгнания…
Восторженный гул подхватил эту радостную весть. Саакадзе скрыл в пушистых усах невольную улыбку.
– Царевич Александр обещал прибыть с войском в Картли в срок. Под моим знаменем он будет сражаться с Иса-ханом… Понять нетрудно, азнауры, огласка нашего замысла до победы над шахом Аббасом смерти подобна.
– Молчать должны, как рыба. В этом поклянемся! – и Асламаз выхватил из ножен клинок.
Молодые и старые азнауры скрестили боевые шашки:
– Клянемся своей кровью!
Когда шашки с шумом вновь вложились в ножны, Саакадзе торжественно сказал:
– Итак, друзья, Союз азнауров, ради воссоединения многострадальной Грузии в единое царство, возведет на престол Багратиони царевича Александра Багратиони Имеретинского.
Долго не смолкал громкий говор воспрявших духом азнауров. Квливидзе впопыхах поцеловал своего «догадливого» сына. Азнауры помоложе бросились к Дато с жадными расспросами. Всем казалось – препятствия к победе над Ираном теперь легко преодолимы. Но Саакадзе посоветовал воздержаться от преждевременного ликования и призвал напрячь свои силы, дабы собрать дружины и быть наготове выступить при первом сигнале. Поэтому, нарушая традицию азарпеши, тотчас после полуденной еды азнауры разъехались по своим имениям.
Ни месяц ветров, громыхавший обвалами, ни дела владений, требующих повседневного присмотра, не удержали «барсов». Сосредоточив личные дружины в Носте, они в промокших бурках мчались к рубежу, за которым притаился от стужи Иса-хан и, как стало известно, Хосро-мирза.
Воздвигались новые укрепления, замыкающие входы в ущелья и дающие возможность обстрела на две стороны, на поворотах горных троп рылись волчьи ямы, а над путями, круто поднимающимися к перевалам, устраивались завалы из камней, прикрытые кустарником. В сторожевых башнях обновлялось сено, в подвесных котлах чернела смола, был подвезен хворост для полета «огненных птиц».
Нежаркое солнце февраля зарылось в груды облаков. Падал обильный снег, бушевали метели, загоняя в глухую чащу рысь. По ночам южные склоны оглашала жалобными криками полосатая гиена. Причудливо ложились на гребни гор пушистые хлопья, слетали вниз, заметая дороги и тропы.
Помощь природы радовала картлийцев: весна сорвет белые паласы, превратит капель в неугомонные ручьи, ударит голубыми бичами, сгоняя их с отрогов в долины, и вязкие грязи заполонят пробудившуюся землю.
Кто из грузин не знает, что не пройти врагу в буйные дни весеннего распутья? Берегись, кизилбаши! Куда ни повернешь ты свой шаг, смерть подстерегает тебя! Тут рой стрел обрушится на тебя из засады, там в твой стан внесет сумятицу налетевшая дружина. Непрестанные набеги противника лишат тебя сна, вынужденные остановки у завалов ослабят твою волю, изнурительные схватки в теснинах повергнут тебя в уныние. Берегись!
Народ готов своей кровью преградить путь незваным и непрошеным!
Усталые вернулись «барсы» в Носте, – усталые, но бодрые. Приближающийся бой уже пьянил их. И хотелось «барсам» вместе со всеми близкими провести еще один веселый праздник – день ангела Автандила. «Может, для меня последний», – невольно думал каждый. Это было незнакомое ранее «барсам» чувство. Неужели состарились? Нет! Тогда почему хочется своей грудью прикрыть друга? Даже Гиви как-то сказал: «Ты, Дато, не лезь вперед, жди, пока я выеду. Хорешани только мне доверяет беспечного!» И с непривычно скрытым волнением Димитрий как-то сердито процедил сквозь зубы: «Ты что, Даутбек, забыл свой рост? Врага привлекаешь. Следуй за мной!..» А Пануш и Элизбар, поглядывая на черную повязку Матарса, однажды, сговорившись, отвели его в сторону: «Кто один глаз имеет, всегда зорче видит, оставайся на сторожевой башне». Матарс так рассердился, что, нагайкой отхлестав свои цаги, послал друзей туда, куда они совершенно не собирались.
И Русудан и Хорешани тоже испытывали волнение. Еще бы! Хосро-мирза ведет полчища персов, грузин. Ему ли не знать способы ведения войны в Картли-Кахети? И волчьи ямы обойдет, и завалы разрушит. Страшнее своего нет врага…
Съезжались в Носте семьи и родные «барсов». Накануне праздника неожиданно прибыл Трифилий. Бежан не приехал, сославшись на нездоровье.
Догадываясь об истинной причине этого «нездоровья», Автандил направил к брату гонца. В послании он очень просил обрадовать его своим приездом, ибо неизвестно, где придется праздновать следующий прилет ангела. Как бы мимоходом, Автандил сообщил, что Циала осталась в Тбилиси, в доме Хорешани, и поклялась не покидать город, пока грузины не уничтожат орды шаха.
Через день Бежан прибыл в Носте. Особенно нежно встретила смущенного сына Русудан. Она предугадывала, что этот год не будет похож ни на один пройденный. Саакадзе заметил, что Трифилий избегает его взора: «Значит, неспроста приехал». И решил сам не начинать беседу.
Показывая Трифилию привезенные Дато русийские книги, Саакадзе просил спрятать их в тайнике кватахевского книгохранилища.
– Опасаешься, что имеретин не отстоит Картли? – хитро прищурился Трифилий.
– Другого опасаюсь… безразличия церкови к бедствиям царства.
Трифилий внимательно разглядывал книги, изображение храма Василия Блаженного. И вдруг резко опустил книгу на тахту.
– Георгий, может, оклеветали тебя враги или сатана внушил Великому Моурави вести рискованный для него разговор с имеретинским царем?
– Почему рискованный, мой настоятель?
– Ересь не угодна святому отцу.
– Выходит, католикосу угодно лицезреть гибельное для царства лицемерие Теймураза…
– Царь Теймураз сейчас озабочен сбором войск. Тушины с гор спустились, мтиульцы обещают к весне… Лучше, Георгий, найди предлог примириться с Зурабом, а он испросит у царя милость тебе.
– Не заслужил Георгий Саакадзе унижающих его слов. С Теймуразом у меня спор окончен, с Зурабом тоже…
– Ты не раз, Георгий, говорил: «во имя родины». А теперь, когда царство больше всего нуждается в объединении сил, ты готов сделать пагубный шаг.
– Не мне напоминать церкови, как я ради царства смирялся перед царем, расточал поклоны князьям. Близорук царь! Хищны князья! Но знай, настоятель, не одержим Моурави мелким чувством, и если бы верил, что мое раболепие принесет Картли спасение, не задумался бы склонить голову не только перед Зурабом, но и перед сатаной!
– Не призывай врага церкови, Георгий! Возгордившийся сатана способен соблазнить тебя кутаисскими гранатами.
– А церковь способна соблазниться персидскими персиками.
– Не кощунствуй, сын мой!
– Мы с тобой здесь одни, притворяться незачем, и знаю – меня ты считаешь правым… Скажу открыто: не на одном Марабдинском, но и на любом поле честолюбец Теймураз со своею сворой помешает мне разгромить шаха Аббаса.
– Во имя спасителя, неверные мысли твои; опять же какая цель царю?
– Какая? Моя победа страшна Теймуразу так же, как и его поражение. Но не победить ему без моего меча – это должна внушить кахетинцу церковь.
– Из дружбы к тебе, Георгий, к твоему семейству прибыл я… Не ссорься с церковью, разве неведомы тебе возможности ее? Церковь найдет способ сбросить твои замыслы в преисподнюю, а царь – умыть твоих единомышленников кровью. Берегись, Георгий, не равным силам противостоишь! Размысли, на что Картли имеретинцы?
Холодно и равнодушно слушал Саакадзе настоятеля.
– Знаю, чего устрашаешься, святой отец, – главенства над иверской церковью имеретинского католикоса Малахия… Помни, отец Трифилий, кровью меня не запугать, коварством не удивить. Но слов я даром не бросаю, будет, как сказал: если небо ниспошлет мне победу, ты, и никто другой, наденешь корону католикоса объединенного царства.
Ни одним движением не выдал Трифилий, что Саакадзе коснулся его сокровенных надежд.
– Ты прав, Георгий, мы с тобою здесь одни, открыто скажу: грешны мои мысли, беспокоюсь, не допустит Малахия… Опять же Александр имеретин и предан своему духовному отцу…
– Об этом не тревожься. Царевич Александр вспомнит, что ты сам родом из имеретинских князей, и не станет противиться. Потом, Малахия совсем стар и… церковь всегда нуждалась в сильном архипастыре. Ты рожден для святейшего сана.
Трифилий вздрогнул и невольно прикрыл глаза: не этим ли соблазном нарушает его сон искуситель?.. «Прочь! Прочь, сатана!» – и, взмахнув рукой, громко вскрикнул:
– Не бывать Александру царем Картли! Не бывать!..
Как ни старались Хорешани и Дареджан, как ни старались «барсы», веселья не было… Предчувствия томили Русудан, тревожили Георгия… Разговор с Трифилием рассеял последнюю надежду на помощь церкови. «На помощь?! – усмехнулся Георгий. – Лишь бы не вредила. Но и на безразличие рассчитывать не приходится. Трифилий прав – церкви нетрудно найти способ отправить в преисподнюю мои замыслы… Церковь! Какое страшное ярмо на шее царства! Но народ несет его покорно, даже с великой радостью, – еще бы, сам бог послал на землю ангелов в рясах! А я-то сам? Не притворяюсь ли смиренным служителем церкови? Притворяюсь и еще больше буду притворяться, ибо это – щит против их намерения отторгнуть от меня, как от отступника веры, народ. Надо действовать оружием святых лицемеров…»
– Да, мои «барсы», – говорил Георгий поздно ночью, – необходимо быть на страже. Замысел о воцарении Александра до поры придется держать в сугубой тайне. Напротив, пусть на майдане начнут шептаться о возвращении в Метехи Кайхосро Мухран-батони. Неплохо разжечь споры, устроить две-три драки. Ростом, тебе поручаю майдан, дабы успокоить церковь. Но если победа останется за нами, я не забуду своего обещания – не оставить в монастырях ни одного глехи. Царство даст им двойной надел земли, освободит от всех податей. Под моим покровительством глехи стихийно устремятся к новым землям. Разделю между ними Борчало, отнятое у персов. Обеднеет церковь – обогатится царство. Этот праздник я устрою черным лицемерам! Все меньше святош будет укрываться за монастырскими стенами. Народу в царстве прибавится, безбрачие уменьшится, а следовательно – на десятки тысяч станет больше воинов, преданных нам. Обессилится власть церкови, крепким оплотом трона станут азнауры…
Наутро, прощаясь с Саакадзе, Трифилий слегка смущенно сказал:
– Не затаи ко мне неприязнь, мой Георгий, не о себе думаю, мои заботы о возлюбленном духовном сыне, о Бежане Саакадзе. Раз мальчик променял меч на крест, должен не внизу ползать, а наверху восседать. В этом мое твердое решение.
Саакадзе обнял настоятеля и трижды облобызал его в мягкие, надушенные крепкой розой усы.
Уже ностевцы хотели забыть хоть на день о невзгодах, уже Гиви собирался было, приплясывая и напевая веселую азнаурскую песенку, закрыть ворота за уехавшими Трифилием и Бежаном, как совсем неожиданно показались всадники.
– Гонец к Хорешани? От кого? От князя Шадимана Бараташвили? – Гиви так и застыл: «На что ему, Гиви, пять марабдинцев?! И старая мамка Магданы на что?!!»
После долгих поисков Гиви обнаружил Хорешани в покоях Русудан.
С тяжелым чувством сломала печать на свитке Хорешани. «Странно, – думала она, – почему неприятное случается именно в эти дни?» Послание Шадимана без излишних изъяснений заканчивалось просьбой прислать Магдану в Марабду… Он, Шадиман, очень обеспокоен: персидское войско, конечно, разгромит Теймураза. Не следует обольщаться, Моурави не в силах будет помочь, – не одни князья и шаирописец его не желают, но и облагодетельствованная им церковь от него отвернулась. Пусть прекрасная Хорешани не забудет накинуть поверх посылаемой с гонцом меховой мантильи бурку и башлык, дабы нежности лица Магданы не повредил сердитый ветер. Писал еще Шадиман о внезапном приезде к нему Квели Церетели, писал о приближающемся времени Симона Второго, но Хорешани дальше не читала. Прижавшись к ней, рыдала Магдана: нет, она в Марабду не вернется, лучше наложить руки на себя!..
«Барсы» с возмущением обсуждали, как спасти Магдану от змея.
– Какой навязчивый отец! – вскрикнул Гиви. – Княжна не хочет змея, что будешь делать?!
– Есть одно средство избавиться и от непрошеного отца и, думаю, от жениха тоже. Укрыться в монастыре святой Нины. Там, если игуменья – золотая Нино – не пожелает, никто не найдет, как не нашли царицу Тэкле. – Дато бросил вопрошающий взгляд на повеселевшую Магдану.
Возбужденные «барсы» ухватились за спасительную мысль. Обсуждать долго не приходилось, гонец умолял не задерживать его: князь может казнить за непослушание.
Папуна одобрительно кивнул головой и увел гонца Шадимана к деду Димитрия.
Яства, приправленные вином, ели до первых петухов, потом заплетающимся языком высказывали пожелания благородному Моурави, не жалеющему дорогого вина для людей враждебного князя.
Но Папуна не успокоился и наполнял чашу за чашей, пока марабдинцы не свалились – кто на тахту, а кто прямо на пол. Даже мамка, ушедшая раньше ночевать к старой Кето, ночь напролет простонала, вперемежку сыпля пожелания цветущей жизни сначала святому архангелу, потом длиннохвостому черту…
В замке шли спешные приготовления к отъезду Магданы. Папуна благодушно советовал не торопиться, ибо раньше завтрашнего вечера не проснутся шадимановские затворники. Значит, некому будет выследить, куда направила коня непослушная дочь.
Непривычно ярко пылали на темном небе крупные звезды, затих ветер. Пахнуло свежим снегом. На каменной площадке, закутанная в белый пушистый платок, Магдана старалась в мерцающих созвездиях обнаружить свою звезду.
Даутбек, в одной куладже с открытым воротом, ничего в небесах не искал. Нежный голос Магданы царапал ему сердце, и он подумал: «Никогда не верил, что бархат может причинять боль».
Вдруг Магдана едва слышно проронила:
– Я знаю, Даутбек, в монастыре святой Нины любовь твоего друга Димитрия…
– Да, теперь игуменья… золотая Нино…
– Страшно быть заживо погребенной…
– По своей воле ушла… совсем ушла. А ты, княжна, на время… пока не затихнут бури войны…
– Запомни, Даутбек, пусть звезды будут мне свидетелями: останусь в монастыре, пока ты… не приедешь за мною.
– А если, Магдана, если… не придется?
– Уже сказала – останусь, пока не приедешь.
Точно прирос к каменным плитам Даутбек. На губах у него горел поцелуй Магданы, а на щеке застыла ее слеза. Даутбек нащупал сердце: «Черт, стучит так, словно молотом по нему бьют…»
Раннее утро, но уже во дворе Ностевского замка суета. Десять вооруженных дружинников окружили коня Магданы. Зябко кутаясь в меховую мантилью, стояла на последней ступеньке необычно молчаливая Хорешани.
Спокойной рукой Русудан поправила башлык на голове Магданы. Даутбек возился с подпругой, боясь поднять глаза, чтобы не выдать волнения. Все обитатели замка высыпали проводить княжну, так полюбившуюся им. Дареджан, не переставая укладывать в хурджини старшего дружинника еду «для всех», силилась удержать дрожание голоса.
Опять нежные поцелуи, пожелания и советы.
– Вернешься, дорогая Магдана, первую лекури со мной протанцуешь, – бодро сказал Дато.
– Почему с тобою? Может, с Даутбеком удобнее?
– Гиви, пока я тебе на полтора часа башку не свернул, отойди! – свирепо прикрикнул Димитрий на побледневшего друга.
Магдана застенчиво поклонилась Саакадзе, он приподнял ее и осторожно опустил в седло.
– Вот, друзья, – дрогнувшим голосом проговорил Димитрий, – вторую провожаю.
Дато отшатнулся, он до боли ощутил, что Магдана никогда больше не вернется к ним. И почудилось ему, что она, подобно белому облаку, расплылась, растаяла и исчезла. Он взглянул на побледневшую Хорешани. Она тоже почувствовала в сердце холод и бросилась к девушке:
– Остановись, Магдана, никто не отнимет тебя у Хорешани! Остановись!
– Поздно, дорогая Хорешани, я уже далеко на пути к святой Нине… – И, тронув коня, Магдана выехала из ворот.
Димитрий, сжимая поводья, последовал за ней. Молча тронули коней десять дружинников. Тихо закрылись ворота замка…
Безмолвствовал задумавшийся Димитрий. Он вспомнил разговор с Георгием, оставивший в нем болезненный след… «Передай Нино – победим, еще раз ее встречу… И еще передай, – Георгий вынул красный шелковый платок, сложенный вчетверо, – здесь половина локона, ею подаренного мне в дни юности; скажи, другую половину отдам, когда приду к концу своего пути…» – «Передам, – ответил он и бережно спрятал платок. – Думаю, рада будет Нино увидеть тебя… Но зачем огорчать… Хорошо, непременно передам». – «Вот, возьми это ожерелье для иконы святой Нины… кисет тоже возьми. Пусть Нино бережет Магдану как дочь. Об этом я прошу…» – «Не надо, Георгий, просить, и так сбережет, ибо у Магданы и Нино одинаковая судьба…»
Над горами клубился туман. Ехали над пропастью. Димитрий приблизился к Магдане, заботливо поправил на ней бурку.
Кони осторожно переступали по заснеженной тропе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Не узнать Марабдинский замок. Всегда мрачный, молчаливый, угрюмый, расцветился он оранжевыми тканями, сливающими зубчатые стены с лучами восходящего солнца. Над чернокаменной серединной башней развевается раздвоенный стяг Сабаратиано.
Дивятся и конный и пеший. Прикладывают ладонь к глазам, не верят слуху. Призывными руладами наполняет воздух маребдинский рожок. Доносится ржание коней, задорный говор дружинников, бряцание оружия.
Необычайна Марабда. Недоумевают князья, и всех больше Джавахишвили: «Как будто не собирался седлать скакуна и вообще решил выжидать до весны. Дружинников своих в замке держал, на приглашение Зураба посетить Ананури отговорился нездоровьем. В Телави к царю не поехал. А куда прискакал? В Марабду! Наваждение! Проделки сатаны! Может, напрасно только двадцать дружинников с собой взял, надо было бы сорок! Квели туманно говорил: „Ради полезного разговора к Шадиману поедем. Моурави помочь…“ Скучно ждать врага, когда и без врага тревожно… Может, потому и другие князья разрешили Квели убедить себя? Вот Эмирэджиби уверяет: околдовал его Церетели, кровь петуха смешал с вином… Хорошо, Эмирэджиби сам петух, ему полезно, ну, а другим? Ведь шесть сильных князей уговорил Квели… А может, правда, польза будет?..» К руладам рожка присоединился грохот барабанов. Хор марабдинцев славил рыцарскую любовь.
«В Марабде поют о любви? Надо было с собою взять семьдесят дружинников!»
Первый день, как было принято, о делах не говорили. Шадиман был весел и радушен. В дарбази вереницей двигались разодетые слуги. Откуда столько изысканной еды? Откуда персидский дастархан? А вино – черное, густое, словно бархатная роза расцвела во рту! В опочивальне для гостей курился фимиам. Приятно усыпляла где-то нежно журчащая вода. Утром обольстительные прислужницы толпились в мраморных умывальнях, распаляя владетелей, подавали благовония и полотенца. В полдень гурьбой осматривали конюшни, любовались берберийскими скакунами. Шадиман упорно не начинал разговора, смеша князей остроумными притчами.
Не выдержав, старый Цицишвили напомнил, что время сейчас не располагает к веселью, что князья ради серьезного обсуждения дел съехались, а если после победы над персами Шадиман пожелает устроить пир, то они хоть добрых две недели безропотно будут слушать притчи лучшего из лучших князей, Шадимана Бараташвили.
Шадиман склонил голову набок, обвел князей приветливым взглядом и сделал гостеприимный жест в сторону главного входа.
Вошли в дарбази, где уже заранее были расставлены бархатные скамьи. И сразу разговор принял острый характер.
Шадиман любезно осведомился: сколько приблизительно дружинников наметили доблестные князья на убиение?
Возмущенный Джавахишвили, рванув парчовый рукав, запальчиво ответил, что грузины после боя подсчитывают убытки. И если бы Моурави один предводительствовал войском, то и Шадиман в Марабде об убиенных не вспомнил бы.
Квели Церетели, мысленно вздохнув: «Надо было с собою взять сто дружинников», напомнил, что Шадиман при переговорах с ним обещал помочь княжеству выйти из тяжелого положения.
– И конечно, мой Квели, исполню обещание. – Шадиман ударил в серебряный шар, отражавший вытянутые лица князей, велел вошедшему виночерпию подать столетнее вино и удалиться. – Видите, князья, хочу откровенно сказать вам… Время настало выбирать: или царь Теймураз, или царь Симон!
– Си… мо… он? – стал заикаться Квели от изумления. – На что нам Симон? Мы Теймураза не хотим, но…
– Безучастен он к Картли, – перебил Эмирэджиби, – но у нас, слава триста шестидесяти пяти святым Георгиям, есть Моурави, и до возвращения богоравного Луарсаба, как уже порешили, царством будет управлять высший княжеский Совет… Ты что, смеешься, Шадиман, или не веришь Моурави? Думаешь, он вознамерился захватить корону?
– Не верю Теймуразу, не верю Зурабу, а Саакадзе, если бы хотел, давно захватил бы корону. Значит, его время не пришло. Не верю я всем князьям, предавшимся сумасбродному кахетинцу… Открыто скажу: царствовать в Картли будет Симон Второй, так хочет шах Аббас. Запомните, князья, кто возжелает получить ферман на неприкосновенность замков, тот должен поклясться в верности царю Симону!
Многих владетелей душила ярость, многих заставлял внутренне трепетать страх. Столетнее вино казалось ядом.
Долго и пространно объяснял Шадиман положение дел. Война наступает для Картли изнурительная. Грузинские войска уменьшаются, а персидские увеличиваются. Вот уже прибыл в Ганджу с отборными тысячами кахетинский царевич Хосро-мирза. Он Багратид. Эту бирюзу извлек Саакадзе из тени забвения, зная, что только магометанина шах посадит на солнечный трон Кахети. Это – достойная Саакадзе затея, а опрометчивая – объединить два царства. Весной наступят последние дни тщетного сопротивления Картли и Кахети.
– Еще неизвестно, для кого последние. Моурави не раз крошил кизилбашей и теперь разгромит отборные тысячи шаха.
– Прав, прав, Джавахишвили! Я знаю, Моурави такой дастархан приготовил в горах, что вновь загонит бирюзу в тень забвения! – Квели вскочил, пробежался по дарбази, почему-то взглянул в серебряный шар, подправил усы и выкрикнул: – Я вплоть до последней своей дружины отдам Моурави! С годичным запасом для всадников и коней!
– Э, дорогой Квели, твоя дружины обленятся в Носте.
– В Носте? Кто тебе, Шадиман, подобную глупость принес? В замке Гартискарском они… сторожат Гартискарские теснины… А завалы там и тайные…
– Не о том разговор! – поспешно перебил Джавахишвили, хмуро взглянув на Квели. – Хочешь помочь Картли, Шадиман, или опять, подобно черепахе, спрячешь голову в Марабде?!
– Я хочу помочь князю Квели Церетели тремя советами, которые Соломон Мудрый дал однажды своему слуге взамен платы. Первый: не выдавай своих тайн никому; второй: когда тебя не просят об одолжении – не одалживай; третий: дабы проникнуть в мудрость бытия – возьми палочку, обтяни ее змеиной кожей, воткни в землю, и когда выросшее деревце отяжелится лимонами – раньше обдумай перед ним свои действия, а потом – действуй!
Квели обалдело уставился на Шадимана, напоминая быка, уставившегося на огонь. Некоторые из князей фыркнули, другие откровенно захохотали. Эмирэджиби оглядел сбитых с толку князей и резко проговорил:
– Да прямо скажи, Шадиман!
– Скажу прямо: хочу помочь, но не Теймуразу, а вам, князьям.
– Уже слышали об этом… Сейчас не нам, а Моурави нужна твоя помощь.
– Значит, все равно что царству, выходит и нам.
Князья, точно по условному знаку, заговорили сразу наперебой: они хотят спасти свои замки, хотят сохранить княжеское величие, как было до прихода Теймураза, обманувшего их ожидания! Померк картлийский престол! Померкли замки! «Нет, не бывать позору! Метехи подобен склепу! Будем ждать Луарсаба! Будем блистать при нем, а не меркнуть при Теймуразе! Шаирописец обманул картлийское княжество».
– И ты, Шадиман, против Теймураза, но и Моурави против, и мы против и потому можем сговориться! – оборвал выкрики князей Джавахишвили.
– Не думаю, – Шадиман спокойно провел рукой по выхоленной бороде. – Моурави против Теймураза, но он и против Симона.
– Так ли? Сам слышал, как «барс» сказал: «Я готов хоть с сатаной заключить военный союз, лишь бы разбить персов!» – Эмирэджиби засмеялся.
– С сатаной? Очень хорошо! Я такое вам, князья, обещаю: если Саакадзе согласится считать сатану Симоном, – нападения Иса-хана на Картли не произойдет… хан повернет на Кахети.
– Тогда Моурави согласится унизить сатану! Об этом все будем просить.
– Постой, князь, – досадливо отмахнулся от Качибадзе взбудораженный Джавахишвили. – Что ты, Шадиман, предлагаешь?
– Предлагаю Георгию Саакадзе власть полководца над картлийским войском, предлагаю присвоить ему звание «Витязя Картли», предлагаю земли и леса близ Носте, предлагаю звание советника по военному делу при дворе царя Симона.
Но Шадиман скрыл главную приманку, а на нее-то он надеялся поймать Саакадзе.
– Симона? Опять Симона?!
– Да, Квели, Си-мо-на.
– А если не согласится Моурави?
– Тогда предлагаю вам, доблестные, увести дружины и запереться в замках.
– Чтобы Иса-хан нас поодиночке истребил?!
– Не беспокойся, князь Джавахишвили, кто уведет свое войско, тому с гонцом пришлю ферман о неприкосновенности замка, скрепленный печатью Иса-хана.
– Что говоришь, Шадиман? С врагом Картли ты связан?
– С врагом Теймураза! Еще раз говорю: если не будете сопротивляться, Картли останется нетронутой. Заставьте, если сможете, Саакадзе понять это.
– Должен! Должен Моурави понять!
– Что ж, Квели, тогда попробуем… Отправлю послание не сатане, а Саакадзе.
– Кто повезет?
– Ты.
– Я?!
– Ты.
– Может, другой князь?
– Тоже не захочет.
– Тогда я! – с отчаянием выкрикнул Квели, бросив взгляд, полный ненависти, на Эмирэджиби: «Чем не петух! Только красный гребень на башку!»
Как ни старались князья не оставлять Квели Церетели наедине с Шадиманом, все же Шадиман нашел способ побеседовать с одуревшим князем. И так ловко повел он разговор, то сочувствуя Саакадзе, то возмущаясь Зурабом, что Квели совсем растерялся и, помимо своей воли, рассказал о многом, что знал: и о засадах на предполагаемом пути Иса-хана, и о завалах на высотах, и о том, что на подступах к Картли в укрепленных замках сидят дружины Эмирэджиби, Орбелиани, Качибадзе, а также дружины Ксанского Эристави… Лишь о планах фамилии Мухран-батони не знал Квели, к большой досаде Шадимана. Но еще больше бы задумался Шадиман, если бы Квели знал о планах Союза азнауров…
Передавая послание Квели Церетели, уже надевшему дорожные цаги, Шадиман тихо, но твердо сказал:
– Помни, Квели, если Саакадзе откажется от моей помощи, немедля уведи свои дружины из Гартискарского замка. К такой мере прибегнут и остальные «друзья» Саакадзе.
– А ферман на неприкосновенность моего замка?
– Получишь, Квели, с моим гонцом, как обещал.
Весело играл марабдинский рожок. С усердием били дружинники в двадцать четыре дапи. Начался разъезд.
Одновременно с отбытием князей выехали из Марабды к Иса-хану три гонца. По разным путям скакали они в Ганджу, но с одинаковыми посланиями: один попадется, другой доскачет.
Подробно описал Шадиман не только услышанное от Церетели, но и выведанное его лазутчиками, особенно в Кахети. Описал Шадиман и свои меры, предпринятые для подрыва картлийского сопротивления воле шах-ин-шаха. И умолял поскорее освободить царя Симона, не перестающего томиться в крепости, и Исмаил-хана, накопившего силу для предстоящих битв.
Шадиман осторожно напоминал о повелении шаха возвести снова на престол Симона Второго и поэтому просил не разрушать Тбилиси, стольный город царя-магометанина. Еще заверял, что в Марабде, стоящей между Картли и Кахети, могут свободно разместиться десять тысяч сарбазов, а в Сабаратиано, готовом к сражению хоть с Саакадзе, и все пятьдесят тысяч. И еще советовал Шадиман передвинуть к Кахети иранские войска теперь, дабы не упустить час весны, благоприятной для вторжения. В период распутицы пройти невозможно, а неожиданность – лучший союзник удачи.
Чем можно удивить Георгия Саакадзе? Казалось, ничем. Ни проявлением низменных чувств, ни порывом возвышенных. От джунглей Индии до лагун Самегрело был он порой участником, а порой свидетелем удивительных поступков, порожденных игрой человеческих страстей. И все же Шадиман удивил его.
Поздно вернулся Саакадзе в Носте. Он объезжал теснины Гартискарские. «Рассчитывая на мое неведение, – размышлял Георгий, – отсюда Иса-хан намерен вторгнуться в Картли. Разгаданный план врага – половина победы. И здесь должны погибнуть отборные тысячи Иса-хана и Хосро-мирзы. Если Мухран-батони придут с дружинами и Мирван станет на рубежах Нижней Картли, Вахтанг – у берега Куры в Гори, а Кайхосро, смелый Кайхосро, перережет дорогу к Мухрани, и Джавахишвили станет на пути к Шав-Набади возле „дружеского“ замка Шадимана, – то, можно сказать, победа еще раз улыбнется картлийскому оружию. Гуния уверяет: никогда азнауры не были так сильны. Но я не закрываю глаза, – если бы знал, что азнауры могут обойтись своей отвагой, кроме Мухран-батони, никогда бы князей, этих прирожденных предателей, не призывал в содружество. Нет, княжеские войска нужны, и не разобщенные, а соединенные. Пусть одни дерутся под знаменем Теймураза, а другие под моим, но дерутся все! Ни одного клинка в ножнах! Поднять оружие на врагов царства!»
Не спалось в эту ночь Георгию, что-то тревожно было в самой природе. Красноватый месяц крался над гремучей Ностури, словно враг в темно-синих зарослях приподнял саблю. И где-то в углах замка предупреждающе кричал филин. Где-то трещали ветки; видно, медведь, урча, шел к водопою. Гремя цепями, рвались сторожевые псы, до хрипоты заливались лаем. Мелькали огни фонарей, волоча причудливые тени по белой стене.
Весна. Проснулся медведь… Иса-хан – тоже.
Тихо в замке Носте. Русудан приказала оберегать короткий сон Моурави, и бесшумно ступали слуги. Эрасти расположился у порога круглой комнаты и чутко дремал.
А двадцатью пятью ступеньками ниже, в зале приветствий, Дато, Даутбек и Димитрий развлекали Квели Церетели, угощая его ранней утренней едой.
Похваливая густое мацони: «Золотые руки у ностевок!», и горячий чурек: «Такой и в Твалади не пекут!», Церетели нетерпеливо поглядывал на дверь. Князь доволен собою, он не поддался искушению и ни словом не обмолвился «барсам» о привезенном свитке. Вот, запечатанный тремя печатями и перевязанный витым шелком, спокойно лежит он за куладжей. «Как условились с Шадиманом, лично Моурави отдам, – думал Квели. – Но где же Моурави? Солнце уже высоко над горой, неужели и сегодня напрасно прожду?»
Уныние охватило князя, но на каменной лестнице послышались шаги, и вошел Георгий. Чуть не опрокинув чашу, бросился к нему князь. Долго сдерживаемая речь полилась рекой. Да, князьям, преданным Моурави, удалось сломить упорство Шадимана. Да, он готов помочь и дружинниками, и вином, и хлебом. Да, и коней сколько надо даст. И вдруг, сложив молитвенно руки, Квели вскрикнул:
– Моурави! Не отвергай помощь! Соглашайся на любое! В этом спасение княжеских замков!
– Что ты, князь, – притворно изумился Дато, – разве Моурави может отвергнуть вино и хлеб, если разговор о княжеских замках идет?
– Азнаур Дато, я тоже так думаю; теперь рад, что даром два дня не потерял у Шадимана. Читай! Читай скорее, Моурави!
– Предпочитаю, князь Церетели, раньше приветствовать тебя, как дорогого гостя.
Димитрий тотчас позвал слуг; вскоре вино и яства помогли откровенной беседе. Впрочем, говорил почти один Квели, и с каждой чашей все веселее был его рассказ.
Выведали «барсы» многое. Но, помня данную Шадиману клятву на иконе мцхетской божьей матери, князь умолчал о полном согласии князей увести дружины в случае отказа Моурави. Он так умолял заключить союз Носте с Марабдой, так беспокойно ерзал на скамье, что Саакадзе с нарастающей подозрительностью поглядывал на захмелевшего владетеля.
Наконец «барсам» удалось довести гостя до желанного состояния. Почти на руках вынес его Димитрий в отведенный покой и, бросив, словно бурдюк, на тахту, поспешил подняться в круглую башенку.
– …Теперь, друзья, посмотрим, что затевает мой друг Шадиман… Читай, Дато, так я легче уловлю тайный смысл.
Трудно сказать, что больше разъярило друзей: откровенность Шадимана или его щедрость.
Пропустив витиеватое вступление, Дато вновь прочел:
– «…Мой Георгий! Минуло время взаимного недоверия. Дальше мы с тобою так пребывать не можем. Уповая на бога, надо сговориться. Не буду тратить лишних слов, доказывая, что „барс – сила, змея – мудрость“… Царь Симон не завтра, так послезавтра вновь возложит на себя корону. И ты это знаешь не хуже меня. Но ты слишком ценен, чтобы не захотеть иметь тебя в числе других благ царства. Я, назначенный шах-ин-шахом главным везиром Метехи, клянусь исполнить все то, что обещал. Предлагаю тебе остаться Великим Моурави, возглавить картлийские войска. Когда пожелаешь, будешь вести завоевательные войны с турками, дабы отогнать их за Черное море… Земля нужна не только глехи, но и князьям, разорившимся в наше время – время кровавых дождей. Думаю, и азнауры, при всей своей доброте, не откажутся пасти коней на отнятых у турок лазистанских пастбищах. И еще думаю, что и церковь, при всей своей святости, поспешит отрезать увесистый кусок от задней ляжки добычи…»
Тут «барсы» вновь расхохотались. Дато похвалил Шадимана за доскональное знание дел. Улыбаясь, Саакадзе завивал кончики усов в кольцо. Лишь непримиримый Димитрий возмущенно подскакивал на тахте и вдруг выкрикнул:
– Полторы змеи ему на закуску! Моурави будет завоевывать, а князья и церковь раздирать ляжку!
– Азнауров тоже решили угощать – сеном!! – буркнул Даутбек.
– Азнауры усы будут облизывать, вот Георгий уж их приготовил. Или не видишь, упрямый буйвол, – вскипел Димитрий, обрушиваясь на Даутбека, – куда хитрец гнет плеть?!
– Шадиман так расщедрился, словно шах Аббас уже смирился со мною и не требует моей головы. Но ты прав, мой Димитрий, я приготовил усы, ибо предвижу вкусную еду раньше, чем пойду на турок… Читай, Дато.
– «…Еще предлагаю тебе звание советника царя в высшем княжеском Совете… И теперь, с божьей помощью и счастьем твоим, приступаю к главному. Ты знаешь, как оскорбил меня Зураб, сперва вымолив в жены мою дочь, княжну Магдану, а затем, нарушив слово витязя, он поспешил из-за тщеславия и выгод жениться на дочери Теймураза – пусть царевне, пусть прекрасной, но мое оскорбление не уменьшилось от его корысти. Напротив, я, охранитель благородства, преисполнен возмущением, растущим час от часу. А оно твердо внушает мне отнять у корыстолюбца незаконно присвоенное им владение. Старший брат его Баадур догадался вовремя сочетаться браком и вовремя убежать от „нежной“ шашки брата. Сейчас он живет у своего тестя, атабага Манучара. Ты дал Зурабу звание владетеля арагвского эриставства, ты обогатил его знанием военного дела, ты спас его голову от турецкого ятагана. А чем отблагодарил тебя твой зять? Поистине чудовищной неблагодарностью! И… вспомни мое предупреждение: не раздавишь его сейчас, он, в угоду Теймуразу, уничтожит тебя. Прекрасная Русудан, дочь доблестного Нугзара Эристави, имеет такое же право, как и Зураб, владеть Арагвским княжеством. Твой красавец Автандил – прямой наследник доблестного Нугзара. Я предлагаю тебе владение Арагвских Эристави. Если пойдешь на мое условие, клянусь и это выполнить…»
– Довольно, Дато. Об остальном лично договоримся.
– Что-о? Что?! – «Барсы» так и приросли к тахте.
– С кем лично, Георгий?! – воскликнул Даутбек.
Саакадзе многозначительно молчал, продолжая завивать кончики усов в кольца. Он заметно повеселел, даже, как показалось Дато, помолодел. «Найди способ примириться с Зурабом», – вспомнил Саакадзе совет Трифилия.
– Что ты придумал, друг?!
– Придумал, мой Дато, выманить Зураба из Телави и заставить его сражаться на полях Картли, подвергнутой сейчас большей опасности, чем Кахети. Эрасти!
– Я тут, мой господин! – приоткрыл дверь Эрасти.
– Вели седлать трех коней! Для Папуна, Арчила-"верный глаз" и для Элизбара. Пусть выводят коней три телохранителя. Через два часа выедут… нет, через полтора, – это, Димитрий, тебе в угоду.
Придвинув нефритовую чернильницу и обмакнув тростинку в красные чернила, Саакадзе углубился в ответное послание Шадиману.
«Барсы» тихо вышли. Димитрий никак не мог унять мелкую дрожь и внезапно нашел способ:
– Пойдемте, друзья, ко мне, выпьем, иначе я запутаю свой ум в цагах Шадимана.
– Думаю, уходить надолго не стоит, Георгий снова не веселый совет позовет.
– Э, Дато, пока позовет, полтора бурдюка успеем опорожнить.
Посыпав золотым песком последние строки, Саакадзе прочел:
"…Большую охрану не советую брать. В такой поездке двое и тысяча одинаково много и одинаково мало. А самое важное – тайное сохранить в тайне. Сейчас выеду в Тбилиси и, как написал, буду ждать тебя в Метехском замке. Договариваться следует лично. Принято не все доверять пергаменту и бумаге. Думаю, и ты не самое сокровенное высказал мне в своем послании. Папуна передаст тебе ферман на свободный въезд в Метехи, якобы как посланника ко мне от светлейшего владетеля Абхазети. Такая мера – для старика Газнели и метехской челяди… В замке полно лазутчиков Зураба, немало и теймуразовских.
Что делать, любезный Шадиман, судьба похожа на шахматы, ее ходы неожиданны. Сегодня выиграет один, а завтра другой. Сегодня без моего фермана, увы, не приблизиться могущественному князю Шадиману Бараташвили к замку, где он распоряжался волей двух царей и, скажем, стаей князей. Но, быть может, завтра без твоего фермана веселый Иса-хан захочет повеселиться в моем Носте…"
Дато не ошибся. Прибежал Эрасти, прижимая лоскут к окровавленному лбу: оказалось, спешил так, что налетел на каменный выступ.
– Но не в царапине дело, Саакадзе наказал собираться в путь. С Моурави в Тбилиси поскачете. Гость? Еще спит, чтобы его разбудить, надо на него столько же вина вылить, сколько он выпил. Моурави поручил Ростому передать князю, что ответ Шадиману послан, что Моурави выехал на рубеж проверить завалы.
Слева показались матовые купола серных бань, справа – величественные башни Метехского замка, а Шадиман все не верил, что перед ним Тбилиси. Привыкший к созерцанию различных положений белых и черных фигур, как положений, названных Саакадзе ходами судьбы, Шадиман не испытал бы волнения даже при виде разверзшейся земли. Сейчас он волновался, ибо сквозь утрату прошлого остро ощущал зыбкость настоящего… Метехский замок! Здесь он царствовал, здесь кипела его настоящая жизнь! Остальное сон, надоедливый, тягучий сон.
«Нет, я не боюсь западни. Если бы Саакадзе захотел, он бы в те дни, когда сильнее царя был, уничтожил Марабду. Багдад брал, в Индию вторгся, трофейные сундуки с драгоценностями на его верблюдах покачивались, в Марабду не сумел бы? Если бы я думал, что не сумеет, не рыл бы столько лет подземный ход в сторону Тбилиси, где, подделавшись под амкара или купца, всегда можно скрыться и потом перебраться в Гурию или Лазистан. И разве лишь для бегства копал землю? Не для воцарения ли Симона? А значит, и князя Шадимана! Слава тебе, святой Евстафий, осталось ждать недолго!..»
Но у главных ворот Метехи Шадиману пришлось все же задержаться, пока начальник стражи, подняв ферман на уровень глаз, при свете факела тщательно не проверил подпись Моурави и не разглядел оттиска печати, которую Моурави в виде кольца неизменно носил на пальце. Пытался начальник разглядеть и лицо посланника, но тщетно, – закутанный в бурку и башлык, он был непроницаем. Не узнан был и чубукчи Шадимана, сколько ни пытался разглядеть его сквозь складки башлыка не только копьеносец, но и молодой мсахури, следивший за приехавшими. Больше никто Шадимана не сопровождал. Въехав в ворота, они оставили коней подбежавшим слугам.
И тотчас к Шадиману подошел неизвестный ему Эрасти и прошептал: «Прошу, князь».
Как знакомо отдаются шаги под мраморными сводами. Мерещатся Шадиману узнаваемые им тени. О превратная судьба, в какой благодатный оазис прошлого привела ты искателя власти!
С изумлением, похожим на благодарность, оглядел Шадиман свои покои. Как будто и не уходил: вот и низенький круглый стол с любимыми им, Шадиманом, винами и фруктами. Вот кресло, на котором покоится мутака. Вот на шахматных квадратах вздыбленные черные и белые кони. Вот фаянсовый кувшин с приятными ему пунцовыми розами. А вот лимонное дерево с желтеющими плодами, а на подставке кусок бархата, которым он, Шадиман, обычно стирал пыль с упругих листьев… Не замерло ли так же, как эти костяные кони, вздыбленное время? И не галлюцинация ли его заточение в Марабде, его борьба с мертвыми фигурами?
Шадиман переставил черного коня. «Что было неправильного в его ходе? Луарсаб? Баграт? Георгий Саакадзе?.. Нет, ошибка не в этом: Саакадзе прав – измельчали князья… Не в сословии печаль, а в личных выгодах. Мечутся от шаха к Моурави, – он одним пальцем мог их раздавить; кстати, почему не раздавил? – от Моурави к Теймуразу, от Теймураза ко мне, потом к Симону, потом снова к Моурави… Нет, больше не подняться Саакадзе до властителя Картли, упустил час… Странно, почему не захотел присвоить трон Багратиони? Рабы просили, горцы просили, немало князей с ослиными ушами тоже умоляли… Вот в чем неправилен его ход. Я угадал, потому передвигаю белого коня ближе к шаху…» Шадиман обернулся на осторожный стук в дверь.
Странная радость охватила Шадимана, он чуть не рванулся навстречу входящему Саакадзе. Миг, и они заключили бы друг друга в объятия, но чувство, похожее на застенчивость, удержало их.
«Он откровенно рад встрече!» – не сомневался Шадиман и на боевое приветствие: «Победа, князь!», так же искренне ответил:
– Победа, Моурави! Однако, дорогой Георгий, я благодарен тебе за этот мираж.
– Шутки сатаны одурманивают путешественника в пустыне, а в царском жилище мираж означает предвиденье.
– Но разве ты стремишься превратить мираж в действительность?
– Пока не узнал как следует Зураба Эристави, не стремился, теперь, дорогой Шадиман, ты мне голубем кажешься.
Оба звучно расхохотались и сразу опустились на тахту, чокнулись серебряными чашами, и полилась живая, звонкая, полная блеска долгожданная беседа.
Так, наконец, встретились два закадычных врага, спеша задушевно высказать друг другу все то, что накопилось за срок их долгой разлуки.
– Дорогой Георгий, я счастлив, что добрался до умнейшего собеседника! Твое здоровье!
И снова залпом осушили серебряные чаши. Шадиман шелковым платком вытер усы и снова до краев наполнил чаши.
– И я рад, Шадиман, лично побеседовать с тобой. Твое здоровье!
– Ты счастливый, Георгий, одного раскусил; а я, всю жизнь веря, что знаю их, за годы сидения в Марабде убедился в ошибке. И они, любимые тобою князья, в полном неведении о моем презрении к ним.
– А мои азнауры не скрывают своей любви ко мне. В этом моя сила.
– Пока не достигли власти… Э, не всем полезно золото и власть.
– Только князьям?
– Только… Ты тоже так думаешь. Какой неограниченной силой ты обладал, когда Кайхосро покорно выполнял твою волю, а почему не изгнал князей и не населил Картли одними азнаурами? Напротив, собрал владетелей, высшую власть им отдал, их женам всячески угождал.
– Почему? Потому что сплотить хотел всю Картли перед лицом постоянной опасности. Думал, Шадиман, ты догадывался почему, не раз с тобою об этом беседовал в ночной тиши.
– Я, друг, хорошо понял и тебе не раз говорил наедине сам с собою: напрасно стараешься! Я оказался прав, князья доказали тебе, что породу князей не изменишь… Не о них печаль моя, а о сословии. Теперь я знаю, как держать их в повиновении, как заставить беречь блеск княжества, как бороться против азнаурской опасности.
– Рассчитываешь, Шадиман, оседлать молнию? Выросли азнауры, в крепкую, буйную силу выросли.
– И это для меня не тайна… Когда-то церковь хороший совет давала, как укротить молнию, – жаль, не воспользовался. Теперь применю гром… Но, дорогой, зачем нам портить встречу давним спором, который продлится между нами еще долгие годы? Не оружием, не подвохами – другой силой выполню царскую волю и сломлю тебя! А ты чем?
– В единоборстве самое лучшее оружие то, которое попадается под руку. Пока жив, буду искоренять одряхлевшее сословие. Давай выпьем за молодую траву! За весеннее буйство! За солнце для всех!.. Не пьешь?.. Ты прав, не будем портить встречу… Если Картли уцелеет, – она должна уцелеть, – у нас с тобой еще будет много забот. Тем более о другом надеюсь с тобою сговориться.
– О чем, друг?
– Об объединении грузинских царств и княжеств в одно царство…
Долго молчал Шадиман, с наслаждением осушая чашу, не спеша, каплю за каплей. Потом разрезал яблоко на две равные половины и одну из них на кончике серебряного ножа изысканно протянул Саакадзе.
– Для такого дела сильный царь нужен.
– Найдем.
– Может, уже нашел? – Шадиман вспомнил подобный разговор с Трифилием. Почему Саакадзе иронически усмехнулся? Беспокойство нарастало. Нет, ему, князю Шадиману, не нужен царь из врат церкови и из пасти «барса»! Царствовать должен Симон, и над одной Картли! «Никаких новшеств, пока не объединю всех князей в своем железном кулаке».
Саакадзе, сдержанно улыбаясь Шадиману, точно поддакивая его мыслям, размышлял: «Нет, породу шадимановскую не изменишь, нельзя открывать все… Пусть, пока не изгоню врага, будет, как они хотят, а потом непременно – как мы хотим». Подняв чашу, Саакадзе добродушно произнес:
– К сожалению, дорогой, цари, да еще сильные, не растут на деревьях. Но вы, князья, всегда удачно обходили такое затруднение. Одно время я о Луарсабе думал, но шах только смерти его отдаст. Потом о царевиче Вахтанге, но у него лишь звание – ни головы, ни сердца. Может, ты предложишь?
– Предложу… Симона Второго.
Метехский замок погружен в зеленоватую мглу. Как копья стражи, застыли кипарисы. В колючих кустах теряются дорожки. Не по себе чубукчи, он чувствует, что за ним неотступно следит какая-то тень. Он пробует выскользнуть из зловещего сада – тень за ним… На лесенку – и тень туда… Зная хорошо Метехи, он уже собирается взобраться на пятую сторожевую башенку, будто случайно, но его внезапно окликает Дато:
– Эй, чанчур, пойдем на балкон роз, тот, что над Курой, там Даутбек ждет, молодость вспомним!
– Мне вспоминать рано, еще не состарился, – угрюмо отрезал чубукчи.
– Если не состарился, тогда опять запищишь женским голосом – помнишь, как тогда, когда бесновались маски и ты браслет у меня украл?
– И это не время.
– Э… э, боишься за князя? Ничего, цел будет! Саакадзе змей за куладжей не прячет.
Чубукчи испуганно озирался, ему снова почудилась тень, и он приглушенно буркнул:
– Как можешь, азнаур, опасные слова бросать? Или здесь все ангелы?
– Значит, не пойдешь Курой любоваться? Ну, тогда ступай к шайтану в шарвари, пусть он любуется тобой! – засмеялся Дато и легко поднялся по каменной лесенке.
Затаенные всплески Куры у нижних скал и колеблющиеся блики на резных перилах, очевидно, располагали «барсов» к беспечной беседе. Рассказав о «тревоге» чубукчи, Дато заговорил о другом:
– Раньше, дорогой Даутбек, здесь чихнуть нельзя было, уши даже в стенах шевелились.
– А теперь?
– Чихай, пока не надоест, если говорить надоело. Пока царя в Метехи нет, никто не хочет видеть дальше собственного носа.
– К слову о носе: где запропал длинноносый черт?
– Димитрий и Эрасти стерегут порог, за которым, как тебе известно, Саакадзе договаривается с Шадиманом.
За выступом балкона шелохнулся закутанный в черный плащ человек, чуть не вскрикнул от изумления и еще плотнее прижался к колонне. Но друзья и виду не подали, что заметили незнакомца, и продолжали беседу.
– Как думаешь, Дато, договорятся?
– Непременно. Для Георгия выгодно, неблагодарный Зураб должен поплатиться.
– Царь его защитит.
– А Саакадзе, поддержанный Шадиманом и дружественными князьями, постарается так обезвредить Зураба, что никакой царь его не спасет.
– Постой, мне показалось, что-то зашуршало.
– Может, летучая мышь раньше срока проснулась, а то кому еще здесь?
– Ты хорошо, Дато, спрятал свиток Шадимана?
– Еще как хорошо! Ни один черт не догадается.
– И зачем только Георгий притащил сюда послание Барата?
– Как зачем?! Хочет вынудить князя Шадимана не клясться на вине и сабле, а еще одной печатью Марабды скрепить на этом свитке обещание лишить Зураба Ананури.
– Почему же Георгий сразу не взял с собою свиток в покои Шадимана?
– И об этом совещались. В случае, если не договорятся и печать не понадобится, свиток, как доказательство, в руках Георгия остается. Да и долго ли вынуть свиток из-под мутаки? Георгий нарочно в покоях Андукапара расположился. Туда из-за боязни нечистого никто не заглядывает. Ну, наш Димитрий не очень боится не только тени, а и живого Андукапара. Поэтому у дверей Шадимана он ждет, когда Георгию свиток понадобится.
– А я-то, чудак, думал, на что ему помощь Эрасти? Правда, разве кто-нибудь осмелится приблизиться, когда Димитрий на страже? Ты другое скажи, Дато, успеем мы завтра в серную баню?
– В духан «Золотой верблюд» тоже успеем. В Носте выедем не раньше полудня.
За колонной вновь послышалось шуршание. Чья-то тень промелькнула и исчезла за мраморным крылатым конем, но и это не помешало беседе друзей, напротив – она стала еще оживленней…
Оживилась беседа и возле лимонного дерева.
– …Из всего ценного, что ты предложил, дорогой Шадиман, мне дорог меч полководца, ибо им я защищаю Картли. Но, думаешь, шах Аббас согласится? Не опасно ли тебе так открыто проявлять ко мне благосклонность? Не стремится ли по-прежнему «лев Ирана» получить голову «барса» на пике?
– Думал и об этом… Но от желания до достижения много аршин… Как только Симон воцарится, Иса-хан, собрав дань и наказав непокорных, уйдет, волю шаха Аббаса буду выполнять я. Обложу как следует город и деревни – что поделаешь – и пошлю большую дань, чем назначил шах. А об остальном не беспокойся. На время у Вардана с близкими азнаурами будешь.
– Выходит, мой Шадиман, персы будут народ мой грабить, а я, как ящерица, притаюсь в расщелине гор?
– Увы, что иначе сможешь предпринять, дорогой Георгий? И ящерицей иногда полезно прикинуться. Сила на стороне красноголовых: два года воюем – мы истощаемся, а они тучнеют.
– Ты не прав, красноголовые тоже истощаются, иначе в Гандже не дожидались бы весны. Два года гоним их, и пусть еще два года разбойничают, не взять им Картли.
Шадиман загадочно усмехнулся и придал голосу большую задушевность.
– Откровенно, Георгий, скажи: на что тебе Теймураз?
– Теймураз мне не нужен, но и Симон не греет сердце.
– А ты полагаешь, я всю жизнь о подобном царе для Картли мечтал? Сейчас в Одноусом спасение, и ты должен помочь: сними с крайних рубежей войска, пусть свободно войдут Иса-хан и Хосро-мирза. На царство Симона, ставленника шаха, покушаться не будут. Подумай, какая удача, Картли спасется!
– А Кахети? Разве там не грузины живут?
– В Кахети будет царствовать Хосро-мирза.
– Будет, раз шах соизволил отпустить Хосро, но Теймураза не так легко изгнать, – уйдет на год, напишет новые шаири и снова вернется… И потом, сколько трудов положено – и опять два царства?!
– Вот ты предлагал три царства соединить, но, как видишь, нельзя соединить несоединимое. Как собаки, грызлись кахетинцы с картлийцами, что полезного в этом?
– Грызлись, ибо ловчие науськивали. Разумный царь сумеет соединить несоединимое.
– А кого ты считаешь разумным? – торопливо спросил Шадиман.
– Тебя.
– Значит, согласен на Симона?
– На Симона да, на Иса-хана нет, и Хосро здесь лишний. Если, правда, ты с персами договорился, мое такое последнее слово: пусть поворачивают спины и уходят в Иран. Симона мы сами водворим в Метехи, сами изгоним Теймураза и снова сольем оба царства под одним скипетром. Кто будет сильнее нас?
– Невозможного желаешь, Георгий. На безрассудство не пойдет Иса-хан, он обязан войти в Картли и выполнить волю шаха. И Хосро добровольно и шагу обратно в сторону Ирана не сделает. Сам сказал: к Кахети рвется.
– Значит, сначала разорят Картли, потом превратят Кахети в обломки, потом швырнут, как милость, Симону испепеленную и ограбленную Картли, а Хосро – окровавленную Кахети?
– Я с Иса-ханом договорился, не собирается уродовать царство Симона.
– Не верь, шах со мной тоже договорился, будто Грузия для него – «как сын от любимой жены». А по чьей вине хлынули кровавые ливни? Вот ты меня милостями собираешься осыпать. Шах большим одаривал… Радуюсь, ты меня не совсем знаешь.
– Значит, если не Симона, кого после победы собираешься венчать на два царства? Ведь Теймураза изгонишь?
– До победы – никого. Если бы и ты для меня был тайной… я бы так сказал: «Князь Шадиман, умнейший из князей, сильный царедворец, мудрый везир, помоги мне победить. У тебя сильное войско, у тебя удобная крепость, у тебя готовый царь, у тебя власть над князьями… Помоги мне спасти нашу прекрасную Картли…» Если бы я тебя не знал, то говорил бы так, как говорю.
– Дорогой Георгий, увы, ты знаешь меня… И не потому не откликнусь я на твой благородный призыв, что мне чужды твои порывы, а потому, что не верю в победу над грозным шахом Аббасом… И я хочу спасти мою замковую Картли. И мне дорого мое княжеское царство… Поэтому я иду на сговор и тяну с другой стороны, где ветер сильнее и реки глубже. И знай, победа на шахматной доске за мною, ибо ход мой белым конем выношен в долгие годы «ста забот» Марабды.
Светало, когда Саакадзе вошел в бывший покой Андукапара. Там его ждали друзья. И по тому, как молча прошелся он, как задумчиво провел ладонью по наморщенному лбу, они поняли: не сговорился. Но вслух ничего не сказали. Освежив лицо холодной водой, Георгий спросил:
– Как свиток?
– Украли.
– Очень хорошо, сегодня это гораздо важнее, чем я думал вчера.
– Я проследил, – сказал Даутбек, – лазутчик Зураба, арагвинский сотник, по рубцу на лбу его узнал. Он как ошпаренный выскочил из Метехи и, припав к гриве коня, помчался, конечно, в Телави.
– Думаю, друзья, Шадиман в сговоре не с одним Иса-ханом, о чем открыто со мною говорил, а гораздо страшнее предпринял меры для воцарения Симона.
– Что может быть страшнее?
– Сговор с князьями.
– Если такое подозреваешь, задержи его здесь! – вскрикнул Димитрий.
– Уже проводил.
– Георгий!
– Не огорчайся, Даутбек, так надо. Какие князья были у Шадимана, кроме Квели Церетели?
– Джавахишвили, Эмирэджиби, Качибадзе, Орбелиани…
– Да, вспомнил, за всеми необходим тщательный надзор, главное, за Церетели.
– Но он лезет из кожи, чтобы доказать тебе свою преданность!
– Его-то усилия и вызывают мои подозрения. Необходимо направить в Гартискарские теснины Нодара Квливидзе с дружинами. И Ростома с двумя конными сотнями. К ним присоединить разведчиков. Не за Иса-ханом, за князьями пусть наблюдают неусыпно; если замыслят измену владетели и выйдут навстречу персам, – бить беспощадно.
– Когда выедем в Носте?
– Ты, Даутбек и Димитрий к полудню. Сейчас ложитесь, уже две ночи не спали, еще не война. Я с Дато задержусь… Хочу проверить быстроту коней Зураба.
Почти насильно заставив «барсов» задремать, Георгий вышел на балкон роз и долго смотрел еще, как Кура лениво перекатывает тяжелые воды.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Подхлестываемые ветром отары облаков откочевали на юго-восток, и над горами сразу разлилась ослепительная синь. Раскаленные лучи низвергались на вечно-снежные отроги, предвещая бурную, неукротимую весну. И пошло… Зарокотали горные потоки, сначала невнятно, потом с оглушающим эхом понеслись, срываясь с огромных скал, вниз и дальше, дальше в узкое лесистое ущелье, в долины, на поля, в лесистое Тианети, в горную котловину Эрцо. Между горами Картли и Кахети неслись мутные, вспененные воды. Бурно дыша и стеная, хлынули в Сагареджо, вздыбили Иори, обрушились на берег, образующий дугу, и, волоча за собою огромные стволы и камни, устремились навстречу Алазани.
А весна, знойная, неукротимая, вся в брызгах, в лучах, взлохмаченная, рассыпая молнии и громы, проложила между Кахети и Картли неистовый водный рубеж. Исчезли последние дороги, сверкающая солнечными отблесками грязь захлестывала тропы.
Такого раннего натиска растаявших снегов, такого буйства не запомнят старики. Неодобрительно покачивали они головами: год будет таким же необузданным!..
Ни пройти, ни проехать. Но ничто не могло остановить Зураба. Как одержимый, в развевающейся на ветру косматой бурке, припав к мокрой гриве, мчался он через горные потоки, топкие болота, непроходимые леса. Мчался из Телави со зловещим свитком, украденным верным арагвинцем в Метехи. И за ним, владетелем Арагвским, шумно летели знамена: белые орлы, терзающие змей на сапфировом поле. Мчалась конница, оглашая ущелье ревом труб и пронзительным ржанием взмыленных коней.
Зураб до боли сомкнул потрескавшиеся губы, он ужаснулся, ибо не узнал своего собственного голоса, и принялся неистово рассекать нагайкой горячий воздух. "Скорей! Скорей, пока не поздно, в Ананури! Скорей, пока «змеиный» князь Шадиман не выполнил обещание и не ворвался вместе с азнаурами в Арагвское княжество, чтобы отдать удел Эристави хищнику Саакадзе за… измену царю Теймуразу, измену, которую выпестовал в своем черном сердце «барс» из Носте. Но да не свершится злодейство, не восторжествовать змее над орлом! Недаром на моем знамени орел терзает змею! Я, князь-орел, раздавлю «змеиного» князя, а заодно и хищного «барса»!..
Ни вязкая земля, ни гневный ропот рек не остановили и Иса-хана, сменившего парчовый халат на кольчугу. Получив от Шадимана разоблачительное послание, хан изменил первоначальный план. Лобовая встреча с Непобедимым уже принесла если не полное поражение, то и не веселую победу.
Иранские войска, переправившись через Куру, подходили к южной черте Джеран-Чучури. Пропуская вереницы обозных верблюдов, Иса-хан и Хосро-мирза въехали на пригорок, сбивая пышные пунцовые цветы. Приподняв шлем с перьями, Иса-хан провел рукояткой плети по влажному лбу и как бы невзначай произнес, что мудрость подсказывает использовать желание Шадимана властвовать.
– О пророк, конечно, Симой будет величаться царем, – отмахнулся Иса-хан от насмешливого Хосро, – но… скорей, мирза, скорей, пока Теймураз в неведении!..
И, оставив Хосро-мирзу с исфаханскими, мазандеранскими и хорасанскими тысячами для нападения на Картли со стороны Борчало, Иса-хан глубокой ночью с предельной осторожностью переправил на плотах гилянские, ардилянские и луристанские тысячи в Кахети.
Под утро отрогами Джеран-Чучури с ходу завладела арабистанская кавалерия. Сторожевые кахетинские башни первой линии оказались брошенными. Иса-хан самодовольно воскликнул:
– Кто из правоверных устрашается Теймураза? Пусть в нем кипит, подобно меду в котле, желание победить, но он, слава двенадцати имамам, будет побежден мною, ибо кипеть – не значит думать.
Минбаши, окружавшие Иса-хана, одобрительно рассмеялись, а Иса-хан невольно подумал: «Если бы царь Кахети думал, то… о справедливый Хуссейн, предопределил бы ты тогда мне победу над Непобедимым?»
И вот, взяв с собою луристанских минбаши из числа наиболее опытных ханов, фанатично преданных шаху Аббасу, улыбающийся Иса-хан двинулся на Кахети.
Поблагодарив судьбу, освободившую его от зоркого Иса-хана, разодетый в дорогие доспехи Хосро-мирза решил действовать по совету Шадимана.
Двадцать тысяч сарбазов под начальством минбаши, юзбаши и онбаши обходными путями, следуя за проводником князя Шадимана, через овраги и горные проходы вошли в ущелье, где начинался подземный ход.
Вскоре Хосро-мирза в замке Марабда с наслаждением покусывал чубук хрустального кальяна, разгадывая скрытый смысл приятного сна Гассана.
Прибыв в Ананури и усилив стражу на угловых башнях, Зураб направил послание, полное излияний в родственных чувствах, Георгию Саакадзе, прозванному грузинами Великим Моурави и персами – Непобедимым.
Зураб чистосердечно заверял, что переброска им арагвинского войска вызвана угрозой разгрома Картли и относительно благополучным положением Кахети. «Брат для брата в черный день!» – напоминал Зураб и просил указать, на каких рубежах он должен расположить арагвинскую конницу, дабы образовать заслон, не пропускающий и не отступающий…
Когда арагвинский гонец прискакал в Носте и Саакадзе развернул свиток, вздох облегчения вырвался из его могучей груди. Он с такой силой давил на гусиное перо, набрасывая ответное послание Зурабу, что в двух местах прорвал вощеную бумагу. «Зурабу надлежит, – сообщал Саакадзе, – вести дружины в Гартискарский замок, где соберутся держатели знамен и начальники дружин для военной беседы».
Умышленно скрыл Саакадзе от Зураба, что в одну из ночей Квели Церетели вероломно увел свое войско и заперся в родовом замке. Поступком его возмутились другие князья и… тоже отозвали свои дружины. Остались верны слову, данному ими Моурави, князья Ксанские Эристави и Мухран-батони. В такой критический момент, когда часть гор лишилась оборонительной линии, арагвинская конница могла бы заполнить страшный пробел. Саакадзе презирал Зураба, но не его меч.
Отослал Саакадзе гонцов и к старцам гор с призывом идти на помощь Картли, но стать под знамя князя Зураба Эристави.
Шли дни, полные тревожного ожидания, но Зураб не показывался. Посланный в Ананури скоростной чапар вернулся со вторым посланием Зураба. Образец лицемерия, оно напоминало поступь не тигра, а лисы. «Я, князь Арагвинского княжества, приду в срок, – заверял Зураб и тут же добавлял: – Кони искалечены, в большинстве своем без подков. Дружинники тоже измучены небывалым переходом. Но рассчитываю с помощью духов, невидимых покровителей Арагви, в конце марта уже прибыть в Гартискарский замок… Раньше персы не двинутся. К слову: на что Моурави так много войск в теснинах Гартискарских? Почему у него слабая охрана Ташири? Или Шулавери?»
Саакадзе содрогнулся: кольцо с шипами продолжает смыкаться вокруг него. «Уж не сговор ли злодеев с помощью каких-либо „невидимых“ покровителей Арагви? Но с кем? Почему Зураб говорит о внутренних твердынях? И еще – разве Зураб когда-нибудь ссылался на подковы, на дружинников? И советы его странные… Кто-то умерил его опасения за Ананури, недаром подчеркнуто величает он себя князем Арагвинского княжества…»
Прикрываясь щитами, подползали передовые сарбазы. Один из них проворно вскарабкался, цепляясь за колючие кусты, на каменную площадку, выхватил из-за пояса кусок желтого полотна, надел на копье и трижды взмахнул. Вскоре раздался тяжелый топот быстро приближающихся коней.
Персидские войска ворвались в Гартискарские теснины.
Распластавшись на заросшей мхом скале, Даутбек не выпускал из поля зрения ненавистных кизилбашей. Он сразу заметил малочисленность иранцев, разгадал их хитрость – продвигаться разбросанными сотнями и десятками, производя неимоверный шум, – и не поднимал казахской плети, условного знака атаки.
– Для отвода глаз действуют, – поделился он догадкой с Квливидзе.
Немедля отправив гонца к Саакадзе, Даутбек приподнял кинжал. Без секунды промедления сто дружинников, скрытых за скалистым гребнем, спустили тетиву луков, и сто стрел с визгом устремились во взбирающихся наверх сарбазов. Намеренно выдав свое присутствие, Даутбек стал поспешно отходить, искусно разыгрывая панику.
Минбаши возликовал: «Бисмиллах, гурджи ослеплен страхом, он поверил, что перед ним главные силы Иса-хана!»
Изредка отстреливаясь, Даутбек отступал, заманивая минбаши к замку.
Пока Даутбек изображал джейрана, преследуемого охотником, Саакадзе, в целях защиты Тбилиси, молниеносно передвигал азнаурские дружины к Дидгори и Схалдиди. Он просил Мухран-батони держать под обстрелом Мухранскую долину, а Ксанского Эристави – защищать теснины Ксани.
У Саакадзе не оставалось сомнения: Зураб изменил. Но куда сдунул его ветер?.. Неужели арагвский медведь оказался легче самана?! Увы, размышлять было некогда. Враг явно избегал встречи с ним, Георгием Саакадзе, и при одном его приближении куда-то улетучивался. Мелкие стычки, из которых азнауры выходили победителями, ничего не решали. Следовало одно – преградить кизилбашам путь к Тбилиси.
И внезапно… Не понять, что произошло… Защищенный Тбилиси спокойно спал. Так верили в победу Моурави, что некоторые купцы привезли обратно товар, частично вернулись и амкары. Усталые от изнурительных войн горожане тянулись к работе, им хотелось жить привычной жизнью в родном городе.
Первым проснулся Вардан. Протирая глаза, он ничего не мог понять. Нуцы в комнате не было, а из опрокинутого кувшина вытекало молоко, которое жадно лакал кот. В одной рубашке, не совсем прикрывавшей его волосатую грудь, Вардан выбежал на балкон и перевесился через перила. Кроме неимоверного шума, доносящегося с улицы, ничего нельзя было разобрать. Вардан засеменил обратно в комнату, в сердцах дернул кота за ухо и надел архалук и папаху. Прибежавшей со двора Нуце он не дал открыть рта и, приказав никого не пускать, торопливо спустился вниз… Вскоре он вернулся бледный, как привидение, с трясущимися руками.
– Может, злого очокочи увидел, Вардан? Или кудиани тебя за жениха приняла? Почему дрожишь?
– Что очокочи! Что кудиани! Они хоть проклятые, но свои. А тут… Нуца, погибли мы! Погибли!
– Пусть враг наш погибнет! Кто тебя, почетного купца, напугал? Разве ты нарушил совет Моурави и хоть арбу вернул из Гурии, где Дарчо и другие домочадцы стерегут наше богатство? Или в лавке, кроме куска персидской кисеи, что-нибудь осталось?
Слова Нуцы несколько отрезвили Вардана. Он, пыхтя, сел на тахту, покрытую дешевым паласом, поманил пальцем облизывающегося кота и вдруг вскочил:
– Персы вошли в Тбилиси!
Словно чинка подсекла ноги Нуце, она почти упала на тахту рядом с Варданом, ужас исказил ее лицо.
– Кто впустил? – с трудом выговорила Нуца.
– Черт впустил, больше некому. Все семь ворот заперты, откуда вылезли – никто не знает. Сейчас уже стража на стенах персидская. Повезло еще, что не скоро ожидали врагов, – мало дружинников торчало на виду, и почти все успели спрятаться с начальниками ворот. Персы бегают, ищут: «Балам! Балам! Где ключи?!» А ломать ворота не хотят, – дураки дураками, а все же сообразили: боятся, Моурави придет.
– Вай ме, Вардан! Бежим к отцу, он как раз на пчельнике. Всегда персам помогал… Не узнают, что с разрешения Моурави… Старика не тронут. Бежим!
С уважением посмотрел Вардан на свою жену. Щеки ее пылали багровым огнем, но в движениях уже появилась уверенность. Наскоро собрав в узелки одежду и чуреки, заколотив дом, они с трепетом, озираясь, выскользнули из калитки. Но никто не следил за ними. Сын Гурген как раз вчера выехал к Моурави с вопросом: «Что делать? Совсем закрывать майдан нельзя. Купцы хотят торговать». Устабаши тоже поручили узнать: «Что делать? Сырья нет, а амкары хотят работать». И сам Вардан задавал вопрос: «Что делать? Может, враг не придет в Тбилиси, побоится. Может, вернуть семью? Очаг потух, скучно тоже…» Сейчас Вардан с Нуцей радовались, что Гургена отослали, а Моурави не ослушались.
Выйдя из глухой улочки на площадь, они шарахнулись. В высоких шлемах, похожих на минареты, шли сарбазы. Сколько?! Не пересчитать – может, пять, может, двадцать пять тысяч. Гремели доспехами онбаши, взмахивали саблями юзбаши, отдавали команду минбаши, плевались верблюды, украшенные браслетами и перьями, фыркали откормленные кони, стучали колеса, перекликались дозорные.
Вардан, лишившись дара речи, судорожно схватил Нуцу за руку и рванул в подворотню. Закоулками, а иногда по плоским крышам, бегом пробирались они к Инжирному ущелью. Тбилиси словно вымер. Правда, и накануне не много народу оставалось: почти всем семьям горожан приказал Моурави забрать имущество и покинуть город, где не преминет развернуться бой. Но когда бой далеко, человеку нравится его тахта. Настороженные, вернулись и сейчас могли огласить улочки воплями. Почему же молчат? На пустынном перекрестке; как перст сатаны, торчал столб для привязывания верблюдов. Еще страшнее стало. Может, неосторожных перерезали за ночь? Вот на крыше брошено скомканное белье, на другой шерсть раскидана, на третьей перевернута чаша с рисом…
Они спотыкались о чаши, перепрыгивали через Селье, путались в шерсти, по лестничкам перебирались с одной кровли на другую, и никто не вышел, не спросил: «Почему по чужим крышам, как воробьи, джигитуете?!»
Старик пасечник очень обрадовался гостям, начал резать головку сыра, что опять навело Вардана на мрачные предчувствия. Но пасечник, обитавший между небом и землей, был лишен чувства наблюдательности. Зато он пользовался любым случаем, чтобы наверстывать часы безмолвия, и так сейчас затараторил, что болезненная гримаса вновь исказила лицо Нуцы. Только вчера, с жаром рассказывал пасечник, он отнес Исмаил-хану лучший мед, и опять никто из картлийской стражи не заметил, как он проник в пещеру, что за большим камнем, как привязал положенный в мешок кувшин и как осторожно его подняли на первую стену сарбазы и передали выше. Он, пасечник, знал, обязательно придет с ответом сарбаз, потому не уходил. Даже положил бороду на камень и задремал. Привиделось ему, что люди-пчелы, с прозрачными крылышками, вьются и жужжат, а сарбазы подкармливают их цветами. Он вскочил как ужаленный, а перед ним ползет по серому склону серый платок. Развернул, а там свиток для князя Шадимана и два абаза. И опять – о справедливая судьба! – ни один из картлийцев его не заметил.
Тут Нуца зло расхохоталась, отчего затрясся ее двойной подбородок:
– Ни один из персов, чтоб им свинья в горло плюнула, не заметил, как верная стража Моурави за вами следит!
Пасечник помертвел: не поэтому ли на Вардане лица нет, а Нуца как из уксуса вынута? Не спешили ли сюда дочь и зять, чтобы спасти его от гнева Моурави?
– Спасать нечего, – проговорил Вардан, вдруг воспрянув духом, – свиток у тебя, отец?
– У меня, собирался в полдень на майдан верному человеку передать, а он, как всегда, князю перешлет.
Не счел нужным Вардан поведать старику, что верный человек не кто иной, как переодетый торговцем отважный Пануш, который обычно находился у себя в лавочке, куда редко заглядывали покупатели, ибо торговал он пшатами и сушеными фруктами. Это был наблюдательный пункт «барса»; его помощник, из числа разведчиков Арчила-"верный глаз", зорко следил за всеми приезжавшими на верблюдах, ослах или конях. Лишь арбы не удостаивались его внимания, ибо разъезжали на них только свои. Очередной свиток раньше прочитывался Моурави, а если он отсутствовал, – кем-либо из «барсов». Потом разведчик отправлялся в глухой тупичок к одноногому чувячнику-персу и передавал ему свиток для князя Шадимана. Чувячник скрывал свиток в деревянном бруске, заменявшем ему ногу. Тем же путем отправлялся ответ для Исмаил-хана.
– Покажи свиток, отец, – оборвал молчание Вардан.
– Зачем? – недовольно буркнул старик. – Я за каждый доставленный свиток два абаза получаю.
– Продешевил, отец, должен по туману брать. Сколько я тебя учил? Дали бы. Другого такого гонца им не найти. Может, благодаря тебе сейчас в крепости не по сроку пляска. – Вардан вынул кисет, порылся, достал монеты. – На, держи три абаза, я щедрее ханов подкармливаю цветами, когда наверно чувствую прибыль.
Сидя на корточках у наружного порога, Нуца, подоткнув подол, усиленно чистила медный котел, из-за надвинутого платка следя за крепостью. Непривычное занятие казалось ей скучным, старуха Шушаник и девчонка, за услуги которой через четыре года придется дать оговоренное ее родителями приданое, справлялись с черной работой. Но это было в дни мира, а теперь война, и Нуце надо знать, что враг собирается делать. Поэтому она с ожесточением терла песком медно-красный бок, но вдруг выронила котел и опрометью кинулась в комнату:
– Вардан! Вардан! Скорей, персы за поворотом показались! К главным воротам подходят! Пусть я ослепну, если с ними не грузины.
Издали донесся вызывающий озноб свист стрел и окрики. Пасечник хотел перекреститься, но, махнув рукой, выскочил в дверь, обращенную к ущелью.
– Вай ме! Стражу перебьют! Вардан-джан, что будем делать?
Нуца приготовилась заплакать и потянула к глазам подол, но Вардан довольно спокойно сказал:
– Не плачь, Нуца, ты жена мелика. Поправь кисею, пойдем домой.
– Домо-ой? Где теперь наш дом? Вай ме! Вай ме!
– Персы не тронут Тбилиси… Я совсем дешево заплатил твоему отцу. Запроси он два тумана – отдал бы. Бегло по-персидски читаю. Купец должен понимать язык чужих майданов.
– Вай ме! Какое время хвастать ученостью? Говори, не мучай, что Исмаил, собачий навоз, пишет?
– Недоволен хан. Наверное, Шадиман условие поставил, потом с чертом связался и персов через землю пустил, – иначе откуда вылезли? Ведь не из своей…
– Вардан! – завопила Нуца. – Если не скажешь, что пишет, пойду котел чистить.
– Нуца, на что тебе котел, когда Моурави расцелует меня за этот свиток… Постой, постой! Сейчас… В каждом несчастье, Нуца, есть радость, – я еще не все обдумал, потому молчу.
– Ты молчишь?! Ты, как старый камень на мельнице, трещишь, но от этого муки не вижу. Вардан благодушно напевал:
Я принес тебе сабзу, джан!.. Ты сказала: "Лучше б бирюзу, джан!"Но решительное движение Нуцы в сторону котла вернуло его к свитку:
– Исмаил, собачий навоз, пишет:
«…Ты, князь, несправедлив! Сколько лет в крепости запертыми просидели, а теперь выйдем и, приложив руку ко лбу и сердцу, „селям-он алейком“ тбилисцам скажем? С Иса-ханом условился? Бисмиллах, пусть он муж любимой сестры шах-ин-шаха, но, о аллах, он или я томился за каменными стенами?! Пусть пророк будет мне свидетелем, если сарбазы не лопнут от огорчения, как переспелый арбуз. Я учтиво благодарю тебя, князь, за предупреждения, но твои сведения вызывают недоверие. Может ли весь Тбилиси вывезти ценности? Клянусь Кербелой, многое здесь спрятано… И не понравилось мне, князь, что ты именем шаха устрашаешь меня. Да живет шах-ин-шах вечно! Что он не пожелает, то не смеют желать его рабы… Царь Симон на слова не скупится, а обещал, как войдет в Метехи, обогатить меня. О улыбчивый див, посылающий нам смех! Хотел бы я знать, чем обогатит?.. В знак моего расположения к тебе, князь Шадиман, хочу тебя обрадовать. Царь Симон отрастил себе второй ус. Может, я к одному привык, только знай, как аллах повернет мои глаза к двум, катаюсь от смеха…»
– Пусть его сатана на раскаленной сковороде катает! – вскрикнула Нуца. – Что смешного нашел шакал в грузинском царе?
– Откуда знаешь, что Симон грузинский царь?
– О Вардан, где твой нюх? Или дешевые товары забили ноздри мелику? Я своими глазами видела грузин впереди сарбазов, вместе с ханом, едущим рядом с ними на высоком коне, чему-то радовались… Вай ме! Моим ангелом клянусь, Шадимана видела!
– Нуца, скорее одевайся, должен срочно доставить Моурави этот свиток, раз он больше не нужен Шадиману.
– Какого коня, черного или золотистого, оседлаешь, чтобы скакать к Моурави? – снасмешничала Нуца.
– Туго набитый монетами кисет заменяет даже крылья орла.
– Такое тебе посоветую: когда будешь расход Моурави считать, не прибавлять три абаза, что отцу дал. Как раз время вспомнить, сколько подарков у нас от прекрасной Русудан, любезного Автандила, от благородной Хорешани, храбрых «барсов», от…
Но Вардан уже ничего не слышал, он был полон желания поскорее добраться до Моурави, который лично ему, Вардану Мудрому, принес славу и власть над майданом. Без этого жизнь теряла половину смысла…
Тревога в Тбилиси нарастала. У Бамбахана – Ватного ряда – сгрудились поломанные арбы. В царский караван-сарай ворвались неоседланные кони. Метались без груза переносчики тяжестей. Уже никто не мог разобраться, что происходит. Появление в Тбилиси словно из-под земли Хосро-мирзы с войском вначале вызвало суеверный ужас: не колдовство ли тут? Может, серные духи помогли кизилбашам? Но начальник Ганджинских ворот рассказывал, что сам видел, как от зубчатой стены отвалился один камень, потом другой, третий, и из образовавшейся дыры стали, с копьями наперевес, выпрыгивать сарбазы. Он окаменел, а когда очнулся, с трудом подавил крик: всю стену от башни и до башни заняли сарбазы. А если бы вовремя у дыры хоть амкары очутились, то по одному бы вытаскивали бритоголовых и глушили молотками.
Заведя Вардана под навес, начальник зашептал: – Передай Моурави, пять минбаши из стены вытащил. Затем Шадиман в кольчуге вылез с обнаженным мечом. За ним большой хан, до ушей в золоте и драгоценных камнях. Затем коней в бархатных чепраках и перьях вывели. Видно, персы запоздали. «Где начальник ворот? Ключи! Ключи сюда!» – кипятился Шадиман. Но я уже отползал в безопасное место. Начальники других ворот тоже с ключами скрылись. – И осторожно, чтобы не звякнуть, он протянул Вардану два тяжеленных ключа. – Вот, передай Моурави, от Ганджинских ворот. Когда сможет, пусть войдет с дружинниками в Тбилиси. Многие здесь попрятались из преданных Моурави. Следить за кизилбашами будем…
На третью ночь, когда по случаю возвращения царя Симона в Метехи сарбазы разных тысяч, забыв суру корана, валялись пьяные по улицам, а начальник Ганджинских ворот в походном наряде гилянца-онбаши отчитывал на чистом персидском языке подвыпивших, Вардан ужом выскользнул из Тбилиси, на два ключа заперев за собою ворота. Он благодарил небо за беспросветный мрак, за тучи, за леса и камни. К утру Вардан был сравнительно далеко. Под горою уже виднелась деревня, там он найдет коня и нагайку.
В эту темную ночь один Шадиман, вероятно, не спал. Почему? Вот он снова в долгожданном Метехи. Как хозяин прошел по залу с оранжевыми птицами, несколько потускневшими, но все еще парящими в золотых лучах, властно распахнул дверь в свои покои. "Еще совсем недавно здесь как хозяин сидел Саакадзе, лучший собеседник, лучший полководец Картли… но самый непримиримый враг князей. Надо обдумать дальнейшее. Где шахматы? Победа, мертвые фигуры! Скачи, белый конь! Хосро-мирза оказался приятным царевичем. Нет, он не забыл, что он грузин: когда парадно проезжали мимо Сионского собора, кажется, потихоньку осенил себя крестным энамением. Или мне показалось? Слишком рискованный поступок. Наверно, собирается царствовать… Что ж, неплохо. Теймураз проиграет сражение с Иса-ханом, Сааквдзе не сможет прийти царю на помощь. В мои владения я впустил пятьдесят тысяч сарбазов. Они преградили путь… грузинскому войску… – Шадиман вздрогнул. – Грузинскому! Но ведь временно… Иногда временное тверже, чем постоянное! Два царя на двух грузинских царствах, и оба мусульмане. Скачи дальше, белый конь!.. Саакадзе, если бы даже смог, не пойдет на помощь Теймуразу… Завтра должен прибыть из Ананури молодой Палавандишвили. Зураб, разумеется, согласится. Пора, слишком затянулись тайные переговоры его с Хосро-мирзой… Хотя… подожди, Шадиман, не радуйся… хотя есть над чем поразмыслить. Мирза предлагает Арагвскому Эристави ферман о неприкосновенности его владений, а взамен требует порвать совсем с Саакадзе и обеспечить беспрепятственный проход войскам Хосро-мирзы через Арагвинское владение… Кроме необходимости занять крепости по левую сторону Куры, дабы воспрепятствовать передвижению дружин Ксанского Эристави и владетелей Мухрани, Хосро из удали решил освободить из Арша свою родственницу, прекрасную Гульшари, и Андукапара, верных душою шаху Аббасу. Успех я ему предсказал. Андукапар мне нужен, чтобы собрать князей, – разбрелись, как стадо без пастуха. Насчет верности Гульшари «льву Ирана» я не переубеждал Хосро, – сам хочу видеть здесь княгиню: она украсит слишком потускневший Метехи. Снова должен возродиться блеск княжеских фамилий… Да… Все это после, а сейчас… Насчет коварства Зураба, конечно, предупреждал мирзу Хосро. Если удастся завлечь Зураба, то Моурави остается лишь свернуть свое знамя, как бы свирепо ни потрясал копьем золотой барс на голубом атласе, – одним азнаурским дружинам не противостоять тысячам тысяч шаха. Значит, через месяц угомонятся рабы, смирятся азнауры, восторжествуют владетели и вновь свободно задышит Тбилиси… Но почему нет былой радости? Почему томительное ожидание этого часа не вызывает сейчас злорадного торжества?.. Или устал? А может, кувшин, правда, треснул и за годы утекло драгоценное вино? Нет! Шадиманы даже судьбе не сдаются! Все снова, все должно быть, как веками установлено… Решено, буду царствовать я, а не Симон…
Чубукчи осторожно приоткрыл дверь и напомнил, что князю пора ехать к католикосу… уже утро.
Шадиман нахмурился: «Предстоит тяжелая беседа… Старик Газнели, несмотря на уговоры, наотрез отказался остаться в замке и переехал в пустующий дом Саакадзе. Очень удачно вышло, – вежливости ради уговаривал. Золотой жезл начальника Метехи примет Андукапар. Гульшари снова начнет нанизывать, как четки, интригу на интригу. Горный воздух таким прелестницам голову не освежает. Пока из предосторожности скрою, что шах Аббас милостиво согласился выдать за Симона одну из племянниц своих, кажется, дочь Иса-хана… Плохо! Подобно старику, помню сейчас о мелочах».
В палатах католикоса горели траурные свечи. Угрюмые лики святых подчеркивали безрадостное состояние, пастырей. Застигнутые врасплох епископы не знали, как держаться, Тбилиси пока цел. Лишь кое-где грабят сарбазы и волокут к себе женщин, но главное – не жгут дома, не разоряют храмы.
Первосвятитель продолжал неподвижно сидеть, как изваяние, в белокаменном кресле. Суровая встреча ничуть не смутила Шадимана. Сейчас он, владетель Сабаратиано, а не католикос, владеет силой. Но когда уйдут иранские войска, церковь снова обретет власть, об этом следует помнить.
Шадиман торопится использовать выгодное положение. Он долго убеждал католикоса, придавая голосу то мягкость шелка, то жесткость кожи, перейти на сторону царя Симона богоравного. Но католикос смотрел поверх Шадимана невидящими глазами и упорно отказывался:
– Царь Картли Теймураз венчался в Мцхета.
– Незаконно. Венчался при живом царе, находящемся в плену у шаха Аббаса. Святой отец, удел Теймураза – Кахети, и ни один смертный на его царство не покушается.
– Не покушается? Да не восторжествует враг! Да не обрадует тебя бог победой Иса-хана над Кахети!
– Аминь! Пусть Теймураз отстаивает свое царство, да поможет ему святой Антоний! Но, думал я, ты благословишь мои действия. Был ли иной исход? Нет истины кроме истины! Пришлось или переговорами и уступками добиваться от Иса-хана неприкосновенности Картли или отдать на разграбление царство. А разве монастыри и церкви вне Картли?
– Саакадзе защищает Картли… Да хранит его святой Георгий, дракона пронзающий!
– Защитил бы, если бы церковь ему вручила судьбу царства, а не дракону. Впрочем, сейчас поздно сожалеть, церковь на Теймураза надеялась и поощряла князей к измене картлийскому полководцу Саакадзе. Но многие и к Теймуразу не пошли. Саакадзе бессилен, у него горсточка азнаурских дружин. Все смолкнет перед могуществом «льва Ирана». Сто пятьдесят тысяч сарбазов вошли в пределы Картли и Кахети. Пятьдесят тысяч остались в запасе на рубежах. У тех и других – пушки.
– Саакадзе уже однажды мечом своим развенчал могущество перса. Не меньше ста тысяч на Марткобской равнине осталось. Пушки заглохли. И теперь господь наш укрепит его десницу.
Шадиман неприятно поморщился: святые иезуиты, возможно, решили дать Саакадзе монастырские войска! Тогда из страха перед католикосом и князья, подобно зайцам, к нему поскачут. Немыслимо допустить хотя бы мимолетную победу Саакадзе, она перерастет в победу азнауров и гибель князей.
– Ошибаешься, святой отец, непобедимый Саакадзе может снова сговориться с персами.
– Ты, князь Шадиман, не устрашаясь святой церкови, уже сговорился с неверным врагом, а сейчас и меня, слугу Христа, пытаешься уговорить.
– Не я, а Саакадзе однажды сговорился с шахом Аббасом, привел персов и умыл Грузию кровью. Мой же сговор сулит только мир и благодать.
– Ошибку свою Саакадзе искупил. Ради святой церкови любимым сыном пожертвовал и вражеской кровью залечил раны Картли и Кахети. Ты же привел персов ради корысти своей, ради воцарения твоего ставленника. А мир под пятой шаха Аббаса, большой мир… Знаю, сейчас ты должен в Исфахан послать двойную дань, а с кого возьмёшь? Паства разбежалась, сам Саакадзе в этом мудро помог, а которые остались – под его знаменем находятся. Майдан тоже опустел, как душа у антихриста. Церковь ни шаури не даст.
– Даст, святой отец, иначе персы сами с Тбилиси шкуру сдерут. Дань я должен заплатить, и заплачу! Как бы велика она ни была, мизерной должна показаться по сравнению с тем, что могут персы учинить с непокорной Картли. Советую, святой отец, об этом подумать. Церковь во имя Христа обязана помочь царству остаться неразрушенным после ухода врага… Но если всенародно благословишь Симона Второго на царствование, благословишь в Мцхетском соборе, обещаю щадить богатство церкови… а вы сами уделите, сколько захотите.
– Да не отступится от меня сын божий Иисус Христос, да пошлет совет, достойный пастыря церкови… Соберу братию, и, моля бога, обдумаем твое обещание.
Уже стемнело. Давно ушел Шадиман, а католикос продолжал пребывать в глубокой задумчивости. Изредка треск свечей нарушал сумрачный покой. На тяжелых переплетах священных книг, точно на могильных плитах, поблескивали кресты. Нечто похожее на раскаяние шевелилось в душе католикоса. "Может, следовало настоять, чтобы царь Теймураз назначил Моурави верховным полководцем? Опасно: победит – непременно низвергнет Теймураза… опять смуты… Нельзя допустить воцарения в Картли имеретинского Александра. Об этом Имерети мечтает. Монахи донесли: на помощь Саакадзе против Левана Дадиани надеется. Опять же католикос Имерети Малахия – властный и еще не стар. Возликует и захочет первенствовать… Двум католикосам в Грузии не бывать, а еще неизвестно, кого Филарет Московский поддержит. Теймуразу ничем не помог. Трифилий настаивает на помощи Георгию Саакадзе. Но не следует и Теймураза восстанавливать против церкови. А сейчас не опасно ли идти против Симона? Тоже царь Картли, ставленник коварного шаха Аббаса… Да будет воля божья! Георгию Саакадзе помощь не окажу. Симона признаю, если… Теймураз будет побежден.
Католикос поднялся, и от резкого взмаха черного рукава погасла ближайшая свеча.
Единолично приняв решение, католикос разослал по Тбилиси гонцов собрать иерархов, дабы посоветовали смиренному ставленнику Иисуса Христа, что ответить Шадиману.
С высокой башни Метехи, над которым уже нависло желтое знамя Ирана, Хосро-мирза любовался Тбилиси, расплывающимся в голубоватых тенях. Ему нравился грузинский стольный город, сочетание куполов, башен, балконов и садов, красочно опоясанных зубчатыми стенами, окаймленных лесистыми горами. Но его удел Кахети. О ней он вздыхал в дни изгнания, о ней вздыхает теперь – в дни славы. Там Алазанская долина, там горная Тушети, там… там царь Теймураз. Жаль, Иса-хан пожелал пленить непокорного шах-ин-шаху царя… большую награду получит. Но если бы господь бог дал… О аллах, при чем тут господь? Впрочем, не помешает… Если когда-нибудь воцарюсь в любимой Кахети, построю и мечети и церкви. Пусть молится кто где хочет[42]. Не узнать Хосро-мирзу. Робость и раболепие навсегда остались в Исфахане. Он снова царевич Багратид и должен по праву повелевать. «Довольно приниженной покорности! И шах больше не требует бессловесности – недаром последний год приглашал на совет в комнату „уши шаха“ и для поучения хитрым ходам в политике и смелым взмахам шашки в битве – с врагами шах-ин-шаха, конечно. Но кто умеет замахнуться шашкой, тот теряет страх перед опасностью. Как-то шах Аббас сказал: „Я свое царство мечом добыл, и ты следуй по моему пути“. Хорошо следовать, когда каждый хан боится вперед меня пропустить! Предупреждения Шадимана излишни. Зураба Эристави я не хуже знаю, чем Георгий Саакадзе. Мною обдумано все „от луны до рыбы“. Ксанский Эристави и Мухран-батони мне не страшны, они разобщены. Опасны горцы, особенно хевсуры и мтиульцы, – они любят Моурави и могут скатиться с гор на своих бешеных конях. Один хевсур десяти сарбазов стоит… Выходит, если их тысяча придет и тысяча мтиульцев, не считая других, Саакадзе может изгнать нас не только из Тбилиси, но из Марабды тоже. Нельзя такое допустить, необходимо отделить горцев от Картли. Не один Зураб, но и Шадиман не должен догадаться о моих больших планах. Пусть заблуждаются, что я ради красавицы княгини, сестры царя Симона, рискую двадцатитысячным войском. Я, Хосро-мирза, сын царя Кахети, имею право на престол… Незаконный сын? У персиян нет незаконных. Раз отец царь, мать может быть служанкой, – все равно сын – царевич. И у ханов, и у купцов, и даже у простого амбала дети по отцу законны. А моя мать княгиней была. Не виновата, что царица вовремя не умерла. Я в Кахети у отца как царевич рос. И в Кахети как царь вернусь. Одно важно сейчас: остаться победителем. Шах Аббас ценит больше алмазов храбрость. Ему все равно, какой ценой уничтожить Теймураза, а мне нет. На престол я должен взойти под радостный крик грузин, а не под сдавленные проклятия… Всеми ухищрениями буду избегать разорения царства. Я должен оправдать выбор Саакадзе и сражаться с Саакадзе, а заодно тайно и с Иса-ханом, и с Исмаил-ханом, и с минбаши. Все они сыновья знатных ханов, все стремятся отличиться в Грузии. Не придется! Я, Хосро-мирза, воспрепятствую. Думается, поможет мне Шадиман, – тоже собирается царствовать, а на развалинах байрам не справишь. Вчера Гассан видел вещий сон, будто я на золотом коне въезжаю в распахнутые ворота Тбилиси… – теплая улыбка тронула губы Хосро. – Мой Гассан всегда для меня видит хорошие сны. Бывали сны, конечно, и не сбывающиеся, тогда Гассан клялся, что и аллаху свойственно ошибаться. Мы всегда миримся, но не иначе, как разбив кальян или дорогую вазу».
В таких думах застал кахетинского царевича Шадиман. Внимательно слушал Хосро: «Католикос недоволен вторжением иранцев в Тбилиси? А куда, по его мнению, должны вторгаться сарбазы шах-ин-шаха? В Аравийскую пустыню?..»
Конечно, не до конца сказал Шадиман и не до конца поверил ему Хосро, но обоих озаботило колебание главы церкови. Если церковь начнет сопротивляться или – еще хуже – скрытно подзадоривать народ, этим не преминет воспользоваться Иса-хан, ибо невозможна победа над Георгием Саакадзе, если к нему придут на помощь войска церкови, – ведь за ними тогда поспешат и князья.
– Удостой принять от меня такой совет, князь. Ты больше не напоминай о себе католикосу, неопределенность неизменно пугает: день будет ждать, потом неделю, потом встревожится… Раз молчишь – значит, силен.
Внимательно посмотрел на кахетинского царевича Шадиман, по душе пришлась ему смесь грузинской мягкости и персидского коварства.
– А потом, светлый царь?
Хосро вздрогнул: «Странно, второй раз оговаривается хитрый царедворец. Случайно? Не такой глупец. Значит, что-то замыслил».
– Ты о чем, князь?.. Потом… да будет тебе известно, – чужое звание не украшает витязя и даже унижает.
– Чужое? Уж не ослышался ли я? Клянусь солнцем, ты создан для трона! И если великий из великих шах-ин-шах, да живет он вечно, не очень заметит, какой любовью ты воспылал к прекрасной Грузии, то не пройдет и двенадцати лун, как католикос в Мцхета будет венчать тебя на царство… скажем, Кахетинское.
В свою очередь Хосро внимательно посмотрел на Шадимана… «Что со мною?! Или я потерял разум? Почему показываю, как товар, радость Исмаил-хану? Разве он не уши шаха? Вот и Гассан сегодня утром, когда я пил каве, рассказывал, что видел сон, будто прилетел к нему мой собственный ангел и сказал: „Скоро царевич открыто станет смелым…“ Открыто?! Дальше я не дал Гассану договорить, швырнул в него античную чашечку, кажется, пустую. „Если это мой ангел, – закричал я, – то ко мне ему ближе воздушная тропа!“ Оказалось, шайтану еще ближе, ибо Шадиман подобен ему: сразу стер не только с лица, но и с сердца бальзам, благосклонно даруемый мне прекрасной родиной».
– Ты, кажется, князь, спросил, что потом? Мною уже обдумано: потом католикос, истомленный ожиданием, сам пригласит тебя и поспешит признать Симона, ибо разъяренный «барс» ему страшнее, чем прирученный джейран.
Оба разразились искренним хохотом и направились к царю Симону, где их ждала военная беседа. В углу уже сидел Исмаил-хан и безмолвно созерцал костяные фигурки, изображающие Будду и его возлюбленных.
Хосро с любопытством оглядел темноватый маленький покой, примыкавший к опочивальне. Здесь все дышало ушедшим в глубь времен укладом. Тяжелые ковры вместо шелковых керманшахов, сельджукские скамьи вместо изящных арабских. Зачем здесь кованный серебром сундук? – дивился Хосро. – Что в нем хранится? Фаянсовый кальян? Нет, он, Хосро, любит персидскую легкость.
– Нравятся тебе, царевич Хосро, мои покои? – спросил Симон, заметив любопытство Хосро.
Сам царь Симон мало изменился. Отращенный, к радости Шадимана, второй ус торчал, как и первый, напоминая копейный наконечник, прислоненный к розоватой дыне. Облаченный в парчовый халат с шелковым, отделанным каменьями, поясом, он, казалось, прирос к высокому креслу, слегка напоминавшему трон.
– Мне все нравится, чем доволен царь Симон.
– Откуда знаешь, что я доволен? Решил не селиться опять в покоях Луарсаба, хотя их изящество ласкает глаз. Но раз в этих покоях замуровано счастье Луарсаба, мне их открывать незачем.
– А ты думаешь, мой царь, покои Георгия Десятого счастливее? Когда я еще жил в замке отца, царя Дауда, однажды всю Кахети потрясла внезапная смерть моего двоюродного деда. До меня впоследствии дошло, что царю Георгию преподнесли вместе с вином индусский яд, а он, не собираясь умирать, блаженствовал на ложе вон в том покое.
Беспокойно поежившись, Симон отвел глаза в сторону окна, чтобы не встретиться со взором Шадимана, и глухо спросил:
– Может, дорогой Шадиман, перебраться мне в покои Симона Первого? Хорошо получается: Симон Первый, следом Симон Второй…
– Не советую, дорогой Симон Второй, – за Шадимана ответил Хосро. – В Картли не осталось столько золота, чтобы выкупить тебя, как Симона Первого, из турецкого плена. Жаль, не догадался занять покои моей двоюродной бабушки, я бы только там поселился, – Хосро подмигнул Шадиману, – живет, живет, и ни один злодей на нее не покушается. Одно плохо: узнает – по всему Твалади плач подымет: «Вот я, царица Мариам, наперсница великой Тамар, выгнанная царем Багратом и ограбленная его дочерью, неблагодарной Гульшари, должна довольствоваться подаяниями Георгия Саакадзе. И сейчас воцарившийся Симон не соблаговолил отнять у Андукапара драгоценную шашку моего возлюбленного невинно убиенного супруга Георгия Десятого!» А, князь?
На лице Шадимана не дрогнул ни один мускул. Он восхитился предложением Хосро.
– Ты хорошо осведомлен, мой царевич, – и, повернувшись к Симону, изящно склонил голову, – покои царицы Мариам великолепны! Там в стеклянном ящике блаженствуют золотые рыбки. А рядом – молельня: уединенный приют для отдохновения наложниц! Может, пожелаешь, мой царь?
– Нет, нет, Шадиман, покои Мариам принадлежат Тэкле. Я не войду туда, хоть по богатству нет лучше их в Метехи.
– Ты прав, мой Симон, ни одни покои здесь не лишены приятных воспоминаний, и за каждым углом можешь ожидать приятное. Но разве каждый царь не должен развивать в себе вкус к встрече с ножом или ядом? К слову, мой князь Шадиман, поговаривают, что в твоих личных покоях привидения водятся… Хорошо еще, что в образе красивых княгинь.
– До твоего слуха, мой остроумный царевич, дошла правда, поэтому никому не советую входить туда без моего приглашения, нет страшнее привидений, чем в образе прекрасных княгинь.
– Если о покоях все, то поговорим о более важном, хотя бы о войне с шайтаном, Георгием Саакадзе, сыном собаки, – счел нужным вступить в разговор Исмаил-хан, окинув всех надменным взглядом.
– Да будет тебе известно, торопливый хан, – не скрыл гримасу неудовольствия Хосро, – в присутствии царя придворные, даже приближенные, ждут, когда пожелает заговорить о важных делах сам царь.
Исмаил-хан в бешенстве так прикусил губу, что показалась кровь. Симон беспомощно заморгал, бросив умоляющий взор на смелого царевича. Сам он, царь, в течение многих лет так привык к подчинению Исмаил-хану, что боялся возле него даже кашлянуть. А Шадиман, покручивая благоухающие амброй усы, с нарастающим удовольствием разглядывал слегка скуластое и слишком упрямое лицо царевича Багратида.
Молчание длилось довольно долго. Исмаил-хан выражал протест усердной чисткой бирюзы на перстне. Хосро-мирза, полуприкрыв хитрые глаза, подавал хану совет не лишать бирюзу приятного оттенка. Наконец Симон понял, что должен, как царь, начать военный разговор.
– Исмаил-хан, самый замечательный воин, – и, заметив ироническую улыбку царевича, – и Хосро-мирза, самый замечательный воин, надо начать войну с Георгием Саакадзе, сыном собаки.
– Война, мой царь, с Георгием Саакадзе давно началась, – голос Хосро зазвенел, как плитки серебра, упавшие на мрамор, – горжусь, что аллах в своих милостях не обошел меня счастьем сражаться с Непобедимым. Такой противник возвеличивает пехлевана и веселит его руку, а с сыном собаки пусть сражается Исмаил-хан, для этого не нужна особенно острая шашка.
– Шах-ин-шах послал меня не для войны, – вскипел Исмаил-хан, – а…
– Для беседы?.. Не скрывая, отвечу: для разговора о делах царства необходим особо отточенный язык, – одним свирепым взглядом не сразишь даже муху!.. Шах-ин-шах повелел мне освободить тебя от обязанностей советника царя Симона и направить с крепостными сарбазами на поле боя, дабы ты мог расправить залежавшиеся плечи, а твои сарбазы – застоявшиеся ноги. Главным везиром при царе Симоне Втором грозный «лев Ирана» повелел быть князю Шадиману Бараташвили. Ему же поручается подобрать свиту царя из верных «солнцу Ирана» князей. Велик шах Аббас!
– Клянусь Неджефом! – прохрипел оскорбленный Исмаил-хан, мечтавший стать везиром в Метехи. – И я немало услуг оказал царю Симону!
– Э, дорогой хан, что стоит услуга, которая уже оказана?
– Князь Шадиман прав, – засмеялся Хосро. – Сейчас тебе предстоит, хан, оказать услугу Ирану. Ты отправишься с сарбазами в Носте.
– Бисмиллах! Не попал ли в мои уши кусок пустыни? Почему меня на самый опасный край?
– Ты считаешь, хан, конуру сына собаки опасной?
– Дозволь мне, светлый царь, выразить свои скудные мысли.
– Говори! Князь Шадиман всегда полезное советовал. – Симон как-то преобразился. Ведь избавление от Исмаила равно счастью вырваться из объятий назойливой старухи. Из ничего вырастет волшебный цветок надежды! Опять с веселым, изысканным Шадиманом. – Говори, говори, князь, и знай: я слушаю тебя, как… как… отца.
– Мой Симон, не вспоминай царя Баграта, – просительно проговорил Хосро-мирза. – Он хоть не в Метехи почувствовал вкус ножа или яда, но тоже случайно в лесу споткнулся об услужливый пень, названный застенчивым летописцем «камнем». Нам же сейчас нужна живая память о прекрасной Гульшари. Твоя сестра, моя родственница, слава аллаху, еще жива!
«Необходимо направить мысли царевича на путь войны, иначе он весь Метехский замок вывернет наизнанку, – подумал Шадиман. – Багратиды все из одного бархата выкроены, но сшиты разными нитками. Этот бесспорно сшит змеиными жалами».
– Так вот, мой светлый царь, мой царевич, не советую я идти в Носте. Однажды я допустил такую ошибку, и Иран получил злейшего врага, а князь Картли – достойное наказание. Должен с болью в сердце признаться: Носте ничем не напоминает конуру. Это мощное логово железнокогтистого «барса». Дразнить его сейчас не время, и так предстоит кровавая борьба. И еще: такой дальновидный полководец, наверно, ждет нас и уже приготовил угощение. И еще: в Носте тайные ходы в четыре стороны Картли, и даже если удастся взять замок, – кроме каменных плит, ничего не обнаружим. Для этого не стоит жертвовать двумя-тремя тысячами. Не лучше ли направиться Исмаил-хану в помощь Иса-хану?
– В Кахети? Нет, там опытный Иса-хан… может остаться недовольным.
– Лишняя сила не помешает, мой царевич. Раньше остального необходимо покончить с Теймуразом. Надоел.
– Я так же подумал. Исмаил-хан, повелеваю: сегодня же в Кахети! – полный радости от возможности избавиться от хана и гордясь властью, повысил голос Симон. – Немедля в Кахети!
– Слава аллаху, я еще не ящерица, чтобы карабкаться на стену. Семь ворот закрыты. Сколько ни искали начальников ворот, все до одного сгинули. Не иначе, как шайтан их на ужин утащил.
– Шайтан – сомневаюсь, но Саакадзе – возможно.
– Наглецы бежали? Кто позволил?
– Заверяю, не я, мой царь… В таких случаях верные люди открывают ворота, бесшумно выскальзывают и, закрыв их с наружной стороны, исчезают с ключами. Я амкаров по железному делу искал – тоже исчезли.
– Выходит, мы заперты? Раньше в малой крепости, теперь в большой… Опять в плену у Саакадзе? Тоже надоело.
– Не беспокойся, мой царь, я нашел среди сарбазов мастера, велел переделать все замки. И потом ты забыл про мою подземную дорогу, но сейчас не мы, а Саакадзе у нас в плену. Дигомские ворота приказал не трогать, оттуда пожалует наш «барс».
– Нет, князь, Саакадзе на твой крючок не клюнет. Необходимо мне без промедления выступить. Раз ворота открываются, сегодня пошлю гонца в Ананури: или Зураб согласен, или с ним сражусь! Велик шах Аббас!
– Войско твое, царевич, как пожелал, из Марабды вышло. Завтра подойдет к стенам Тбилиси. Жду твоего повеления впустить сарбазов тоже. Или одних минбаши? Еды здесь на двадцать тысяч вряд ли найдется.
– Одних минбаши! Это тем правильнее, что я после ответа Зураба, иншаллах, выступлю. Еду по дороге достанем.
«Бережет Тбилиси, – с удовольствием подумал Шадиман. – Надо выпроводить Исмаил-хана: постарается доносами вернуть себе расположение шаха».
Подробно обсудили план обороны Тбилиси и наметили цепь заслонов за стеной города. Здесь Хосро показал свое искусство стратега и, заметное лишь для Шадимана, желание уберечь Картли от разгрома. Особенное восхищение вызвал его совет: не выпускать из Тбилиси никого из церковников, пока католикос всенародно, в Мцхетском соборе, не благословит царя Симона на царство.
За полуденной едой, сдобренной тончайшими винами, Хосро состязался с Шадиманом в остроумии и умении пить не пьянея. Буйная радость охватила Симона: «В Метехи! Только в Метехи жизнь!»
Но Исмаил-хан мрачнел, ему совсем не улыбался поход в Кахети, где нельзя дать волю своим вожделениям, ибо там шах Аббас намерен посадить на трон ужасного скорпиона, Хосро-мирзу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Тбилиси занят врагом! Кизилбаши топчут плиты Сиона! На Дидубийском ристалище, где миджнур Шота Руставели положил у ног царицы царей Тамар божественный свиток – «Витязь в тигровой шкуре», ревут персидские верблюды.
Не в бою, не в отважном поединке пал стольный город. Измена князя Шадимана Бараташвили повергла картлийское знамя к стопам «льва Ирана». Кто из грузин забудет день, когда в ножнах плакали шашки! «Измена!» – кричат ослепшие сторожевые башни Нарикала. «Измена!» – с отчаянием подхватывают Махатские холмы. «Измена!» – стонут скалистые Сололакские отроги. «Измена!» – с болью отдается в Дидгорских горах.
Измена! Но разве впервые изменяют князья? Что ж поражает так Георгия Саакадзе? Что? Судьба. Не он ли в Исфахане прибегал к изворотливости, подготовляя торжественный въезд в Тбилиси царевича Хосро? Но разве Хосро въехал? Он выполз вслед за «змеей» из-под земли, непрошеный, нежеланный. А если так, то не следует ли помочь Хосро снова очутиться в Исфахане? Но очутится ли? Кто поможет Георгию Саакадзе? Где искать войско? Имеретинский царь обнадежил, но почему-то медлит. Может, тоже выжидает. Неужели перестал устрашаться Самегрело? В деревнях Картли собирают последние дружины. Всех брать неразумно: война продлится не меньше двух лет, а поля не засеяны; нельзя обрекать народ на голод, – и воевать без хлеба и вина нельзя. А кони? Где взять корм, если не засеять долины? Выходит, пожилые должны остаться у очагов, и мальчики до пятнадцати лет пусть крепнут для будущих войн. Не успокоятся ни персы, ни турки, пока нас не победят или пока мы не изгоним их совсем. Войско!.. Год только бы продержать персов на чембуре… Тогда и царь имеретинский Александр объединит три царства и… Сколько ни кружись, все к тому же столбу приходишь, где привязал свои мысли, – войско!
Если бы собрать воедино конницу, которой командовал Георгий Саакадзе в течение двадцати лет, образовался бы огромный серо-бело-черно-золотой поток. Сейчас Саакадзе нуждался в ограниченном числе клинков и коней. Он задыхался при одной мысли, что уже Средняя Картли находится в пределах досягаемости персидского огня. Если бы сердце могло седеть, то в эти дни оно поседело бы у Георгия Саакадзе.
А «барсы» не переставали возмущаться. По их разумению, надо было схватить Шадимана в Тбилиси и бросить в башню больших преступников. Познавший любую степень измены, он собой заменил ключи семи ворот. Без «змеиного» князя персы сами не нашли бы выход из тайного подкопа под Ганджинскими воротами и не ворвались бы в сердце Картли.
– Ворвались бы! Наша сила похожа на короткую бурку, – как ни растягивай, коня не закроешь. Благодарите анчисхатскую божью матерь, покровительницу витязей, что не Зураб захватил власть над Тбилиси, а Шадиман. Как только Барата начал усиленно меня уговаривать, я тотчас заподозрил князей и решил спасти Тбилиси. Видите, князь сдержал слово: Тбилиси цел. И в Носте не пойдет, страшится за Марабду. Но главное – не в Тбилиси дело, он будет мною закрыт, как сундук с пойманными лисицами. Надо лишь выждать, пока Хосро уберет оттуда пять… скажем, четыре тысячи сарбазов. А он уберет, ведь против него Теймураз и Зураб. Давид Строитель много лет без Тбилиси царствовал в Картли и Имерети, и прежде земли Грузии обратно от сельджуков отвоевал, а потом изгнал из стольного Тбилиси прочно засевших эмиров. А какую борьбу выдержал Строитель с собственными феодалами! Один Липарит Орбелиани стоит Шадимана и в придачу Зураба. – Саакадзе вдруг поднялся. – Кажется, гости отдохнули и сюда направляются.
Как туман с утеса, сползла озабоченность с лица Саакадзе. Он радушно встретил вошедших первыми Гуния, Асламаза и Квливидзе.
Утро разгоралось. Клубы облаков напоминали шатры, раскинутые на синей долине. Внезапно один из распавшихся шатров превратился во вздыбленного льва, – так показалось Эрасти, и он ускорил шаги, направляясь в покои Мирвана Мухран-батони и Иесея Ксанского, просить пожаловать на военный разговор.
«Не раньше как через полчаса явятся князья, – подумал Саакадзе, – как бы ни торопились, вековая спесь верх возьмет». И велел пригласить Вардана Мудрого.
По просьбе Саакадзе купец не без удовольствия повторил рассказ с начала. Он с трудом добрался до Моурави. Уже по всем дорогам от Дигомских ворот расставлена Хосро-мирзой скрытая и открытая стража. Даже из Гурии караваны не идут, – убытков много, а прибыли нет. Крепостцы и замки князей, дружественных персам, тоже стражей усилили. Юзбаши и онбаши по приказанию царевича оказывают любезность и вежливо просят насыщать сарбазов до глаз – значит и их, – и подарки раздать – значит и им. И вот – кизилбашей много, а баранов нет. В Тбилиси на выбор ворота для Моурави откроются, лишь бы пожелал прийти и выгнать персов. Тоже бараны, хоть и кизилбаши. Князь Шадиман майдан объезжал, морщился: «Лавок много, а товара нет!» Пустота не понравилась, как будто его сердце полно! Приказал открыть лавки, и вот – продавцов много, а покупателей нет.
Немало ценного узнали азнауры от смелого старосты майдана.
– Вот что, мой Вардан, ты еще отдохни, потом призову тебя. Есть план, если не устрашишься, услугу Картли окажешь и сам разбогатеешь.
– Благодаря тебе, Моурави, всем уже разбогател, а если для царства нужно – страх сумею в хурджини запрятать.
– Такие слова, Вардан, мне нравятся. Пойдем опорожним чашу атенского вина! – и Папуна, избегая приятной беседы, как он называл военный совет, увел Вардана.
Князья застали азнауров раскаленными добела. Азнаурам не терпелось.
– Даже кони ржут, застоялись! – кричал Квливидзе.
– Что кони?! Мне ночью показалось – я ржать начал! – уверял Гиви.
Князья подхватили дружный смех.
– Когда начальники говорят о войне, – тепло сказал Мирван, – хорошо, если смех прерывает серьезную беседу.
Но Димитрий не разделял мнение князя; подвинувшись, он шепнул в самое ухо Гиви:
– Еще такое скажешь – полтора часа твои цаги давить ногой буду!
План Саакадзе приняли единодушно. Уже не было сомнения: Хосро закроет проход к Нижней Картли, и Иса-хан расправится с Кахети.
– Я такое скажу, – вдруг заявил Мирван: – Моя фамилия решила на помощь Теймуразу не идти.
– Ты прав, Мирван, – согласился Иесей, – у него и так с излишком своих и наших князей; пусть отбивают собственного царя, – для нас он не отец, а отчим.
– А вы что скажете, азнауры?
– Скажу, Георгий, без анчхабери, – выпрямился Квливидзе, – мы ему не бурка! Когда холодно – в нее кутаются, а при жаре куда попало сбрасывают.
– Мне до Кахети дела нет. Столько уговаривал кахетинских азнауров, что сам цвета пепла стал.
– Прав Гуния! И еще прибавлю: раз такой отважный полководец у них, пусть изволят без нас шашками махать!
– Мы им не шуты, чтобы перед конем Теймураза на руках танцевать.
– Хорошо Даутбек сказал, на этом и порешим, – строго произнес Квливидзе.
– Народ жалко, – задумчиво проронил Дато, глаза его затуманило воспоминание о Греми.
– При чем народ? Народ тоже должен иметь башку: посеял шаири, а хочет собрать победу!
– Вот Дато настаивает, что я в шаири мало понимаю. Все же, думаю, Димитрий прав: на поле битвы бешеный рев верблюдов больше полезен, чем нежный лепет гурий!
– Молодец Гиви! – поощрительно опустил руку на плечо «барса» Георгий. – Рад, мои друзья: ваше решение подтверждает мое. Сегодня прискакал гонец от царя Теймураза.
– Гонец?
– Кто такой?
– Как пробрался?
– Придворный азнаур Лома… Видно, нарочно азнаура прислали – думают смягчить наши сердца. Не легко было гонцу: дороги от Марабды до Кахети сарбазами забиты. Надеется Лома, отсюда мы с войском будем его сопровождать… Раньше хочу выслушать вас, потом ответ дать.
– А в Кахети что сейчас? – равнодушно спросил Мирван.
– Огонь. Кахети почти не осталось. Уверяет Лома, что царь как лев дерется, но Иса-хан, как ежа, ловит его на крючок неожиданностей. Теймураз пишет мне, будто я один могу противостоять боевым ухищрениям Иса-хана, просит забыть перед лицом опасности распри и победой навек закрепить дружбу.
– До Марабдинского поля об этом обязан был думать! Разве первая битва не показала, что лишь тебе, Моурави, по плечу война с шахом Аббасом? Но попробуй разгроми Иса-хана с большим искусством, и Теймураз тут же вновь надменным царем станет: «Мы возжелали…» Нет! Нельзя и не можем шаирописцу помочь, пусть к Зурабу обратится… Почему подлый сосед заперся в Ананури?
– Почему, князь Иесей? Предполагаю, с Шадиманом сговорился; недаром один княжеский дружинник моему сказал: «Теперь мой батони Квели Церетели влиятельнейшим князем стал, сиятельный Шадиман без него не дышит».
– С азнауром Асламазом я согласен, пускай Зураб выручает тестя. Разве не из-за глупой гордости кахетинского царя погиб мой славный отец, глава рода Мухран-батони? Как смеет рассчитывать на нашу помощь?
– Вижу, разногласий меж нами нет. Сегодня же отпущу Лому, устно передам и на бумаге закреплю наш ответ. Лживым посулам царя не верю. Если бы умел ценить слово, давно бы изгнали врага. Об этом все. Дато, начертай мой ответ и вручи Ломе. Я его не удостою второй беседой, ибо в лихолетье он, влиятельный азнаур, много способствовал расколу между азнаурами Кахети и Картли.
– Найдешь Лому у моего деда.
Дато молча вышел: «Да, Георгий прав, и другие правы, но народ жалко…»
За два дня вырешили многое. Власть над Картли и знамя полководца доверили Моурави. Знали: трудное дело сейчас воевать, когда враг, как клещами, сжал горло, – знали и надеялись на Георгия Саакадзе.
Не дожидаясь утра, освещая себе путь смолистыми факелами, разъехались князья и азнауры: «Не время гостить».
Выехали на свои стоянки Элизбар, Пануш, Матарс, выехал и Димитрий.
Только Дато, Даутбека и Ростома задержал Саакадзе. С ними он долго обсуждал способ поднять хевсуров, пшавов и других горцев на войну с Хосро без согласия Зураба Эристави, под чьей властью они очутились благодаря Теймуразу. Для этого раньше всего предстояло лишить персов подземной дороги к Тбилиси. Это вынудит Хосро или выйти за пределы городских укреплений и открыто сражаться с Моурави, или последовать примеру Исмаил-хана и засесть в Тбилиси надолго.
Нельзя сказать, что Вардану надоело гостить в Носте, но он несколько беспокоился: конечно, Нуца под защитой пасечника, которого Шадиман наградил кисетом с марчили, а Исмаил-хан – почти новым шелковым халатом и ферманом на неприкосновенность дома Нуцы; но все же в персидском стане и муравью не безопасно… Гурген тоже ждет, когда отпустит его Моурави, и уедет к семье в Гурию. Богат Гурген и может хоть год для вида торговать, а на самом деле беречь товар и монеты до оживления Тбилиси… Приятно щекотало Вардана милостивое внимание к нему Моурави. Гурген жил в доме Ростома, а его, Вардана, Моурави пригласил в замок Носте. С Папуна можно хоть месяц говорить, скуке не будет места на тахте. А еда! А вино! А покровительство благородной Русудан! Но надо торопиться, Нуца одна среди врагов. Тут Вардан так и застыл, словно пораженный стрелой: «Как же он вернется? В Тбилиси его схватят или совсем не впустят… ведь ворота закрыты!»
В сильном волнении застал Эрасти купца. Два раза пришлось повторить телохранителю, что Моурави и азнауры Дато, Даутбек и Ростом ждут его на беседу.
– Ну как, мой Вардан? Отдохнул немного? – приветствовал Саакадзе купца.
– Спасибо, Моурави, отдохнул, но не успокоился: Нуца одна.
– Напрасно-тревожишься, госпожа Нуца храбрая, и Шадиман ее в обиду не даст.
– Шадиман? – вытаращил глаза купец. Ему льстило, что Моурави госпожой называет Нуцу, но имя страшного князя бросало его в жар. – Может, Моурави, думаешь – к Шадиману пойду?
– Зачем тебе кланяться, – ты ему нужен, и он сам уже о тебе вспомнил.
– На что я ему, Моурави? – таращил от изумления глаза Вардан.
– Торговлю поднять. Сам рассказывал: Шадиман пустым майданом недоволен. И прав, нельзя весы благополучия бросать, потом трудно будет тебе собрать гири царства.
– Опасно, Моурави. Если товар свой привезу, персы, как крысы халву, растащат.
– Не посмеют. Шадиман воспретит: знает – без торговли город мертв. Потом свой товар пока не вези, я из запаса ностевского базара дам. Заработок пополам, мне монеты для войны нужны… Не торопись, раньше все доскажу. Прибыль неспроста получишь. Пять верблюдов нагрузишь: трех – бархатом, парчой, шелком; одного – башлыками, шалями и цаги, а пятый верблюд пусть тащит дешевый товар: миткаль и кисеты для сарбазов. Когда за тобою пришлет Шадиман, скажи: «Как узнал, светлый князь, что ты везир, сейчас же караван нагрузил. Если пожелаешь, князь, прикажи: пусть ханы персидских купцов за товаром в Иран отправят. Майдан подымем, Тбилиси возвеселим!»
– Моурави, кто меня в Тбилиси впустит? Кругом стража!
– Увидят караван – как одержимые бросятся открывать ворота. Впрочем, раньше спросят Шадимана.
– Моурави… только прибыль тебе нужна?
– Ты угадал, мне нужно, чтобы с тобою и Гургеном проникли в Тбилиси и погонщики верблюдов – Ростом, Арчил-"верный глаз" и один разведчик. В первый вечер пошлешь к дому азнаура Дато начальника Ганджинских ворот. После этого забудь о погонщиках и вспомни о бархате.
– Как забудь? Может, я помочь смогу?
– Нет, Вардан, не хочу навлекать на тебя даже тень подозрения. Ты мне понадобишься позже. Смотри не проговорись. У меня ты не был и со дня отъезда моего из Тбилиси меня не видел.
– Даже под пыткой смолчу! Я сам будто из Гурии прибуду.
– Не сомневайся, встретят радостно. Шадиман утвердит за тобою почетное звание мелика и старосты майдана. Постарайся оживить торговлю: о Тбилиси, а не о персах твоя забота.
На рассвете из Носте выехали гонцы в Ахал-Убани, Дзегви, Ниаби, Гракали и Цители-Сагдари. Саакадзе просил прибыть ополченцев к Цицамурским полям.
В тот же день конюхи-ностевцы оседлали горячих коней: молодого Джамбаза, Шевардени и Раши. Малиновые чепраки Эрасти приказал заменить темно-синими. Георгий, Даутбек и Дато вышли в кольчугах, поверх которых накинули башлыки. За плечами «барсов» виднелись дальнобойные луки, а колчаны до отказа были набиты стрелами.
Закрепляя налокотник, Дато наблюдал за садящимися на коней друзьями и вновь подумал: «Как будто совсем не похожи, но чем-то совсем одинаковы».
Три «барса» двинули свои дружины к Цицамурским полям. Там Саакадзе ожидал появления Хосро-мирзы… Разбредшиеся по окрестным поселениям отряды сарбазов, устрашая крестьян насилием и разрушением хозяйств, добывали продовольствие…
Пригибая к земле вековые деревья, наполняя свистом долины, проносился с востока на запад ужасающий ветер. Облака, сталкиваясь, превращали в дождевую пыль воздушные замки.
Кура ревела, разъяренно несла коричневые воды, огибала скалы, выплескивала пену на потемневшую гальку. Но речной рогатке ничто не угрожало, она была сделана из крепкого дуба.
Крестьяне Лихи зорко стерегли Куру. Ни один смельчак не смеет миновать Лихи, не заплатив пошлину. Четыре самострела на сошках, установленные на берегу, нацелены на реку. И нарушителя подстерегает дальнобойная стрела.
Но в такую погоду кто отважится рыскать по Куре? Потому так спокойно под прикрытием шалаша в котелке, прикрепленном к треножнику, варился сом. Придвинув к красноватым углям промокшие ноги, лиховцы лениво следили за булькающей водой.
Внезапно за шатром послышался надрывный крик. Лиховцы прислушались и, на ходу хватая шашки, выскочили из шатра.
На неоседланном коне, с боков которого струилась вода, а с удил падала хлопьями пена, вопил Арсен, размахивая руками, словно изображал петуха на плетне.
Зубы Арсена лихорадочно выбивали дробь. Лиховцы вмиг втиснули Арсену в рот матару и заставили выпить вино. Придя в себя, он принялся с такой торопливостью сыпать слова, словно боялся, что рот его снова иссушит засуха и он лишится дара речи.
– О-о-о-о!!! Персы идут! Пе-е-ерсы! Все жгут! Может, красные шапки с гор скатываются, может, кровь! Деревню Ашуриани с трех сторон подожгли! Говорят, сам князь просил: за то, что к Моурави тянулась! Деревню Сакире, по ту сторону Арагви, в кладбище камней превратили! Девушек обнажили и их же косами секли. Из деревни Поси хлеб до последнего зерна вывезли, а старейшего ослепили! Орота сожгли!
– Подожди, Арсен! Откуда персы?! Орота сожгли – значит, там тоже не голуби. А мы при чем? Из Поси хлеб вывезли? Но мы всегда в стороне! Мы – Лихи! Еще Пятый Баграт…
– Нас бог хранит, зато мы его реку храним. Видишь, на Куре, как у барана в башке, пусто!
– О-о!!! Джачви сожгли! Авчала сожгли!
– Молчи, Арсен, у нас кисеты с серебром! Персам пилав с бараниной сварим. Крестьяне в Джачви сами виноваты – ярма не любят, господина с навозом равняют. А если князь не в парче, крестьяне стыдиться должны – их князь. И ханы тоже не очень страшны, если им покорность показать, золото тоже. Почему не показывают? А если не покорны, пусть на чужой бич не сердятся.
– Кутала сожгли! – Арсен вдруг удивленно уставился на односельчан, точно видел их впервые.
– Кутала-плутала! Ты что, у своей птицы молоть языком научился?
Арсен не отвечал, глаза его еще больше расширились и словно потемнели. Лиховцы невольно повернулись в сторону. И сразу удивление и ужас обожгли их, словно из речного водоворота вынырнул лев и, разинув пасть, неумолимо приближался к ним.
Они не ошиблась. Из дымчатой полоски тумана надвигался вытканный на полотнище Шир-о-хоршид – лев с зажатым в лапе мечом, зловеще освещенный смертоносными лучами чужого солнца: персидское знамя угрожающе колыхалось посредине плота.
Скорей в Лихи! Пусть нацвали встретит друзей шайтана с подносом щедрости.
Самый младший, вскочив на скакуна, умчался…
В Лихи переполох. Забрав подносы, лиховцы поспешили в дома соседей, и вскоре старейшие направились к берегу, держа на вытянутых руках подносы с монетами новой чеканки, женскими украшениями, ценностями.
Желтолицый юзбаши угрожающе вскинул саблю, и грянул залп. Залегшие на плоту сарбазы в шлемах перезаряжали мушкеты.
Двое лиховцев плашмя упали, обливаясь кровью, остальные бросились врассыпную. Плот причалил к мосткам.
«Алла! Алла!» – взметнулось над Курой.
Из-за речного поворота показались новые плоты. Сарбазы проворно высаживались на притихший берег.
Желтолицый юзбаши отпихнул убитого и резко обернулся: перед ним стояли нацвали и старейшие; заискивающе улыбаясь, они протягивали подносы щедрости.
– Помилуй и спаси, Синий Копьеносец![43] – прошептал нацвали, силясь превозмочь страх.
Юзбаши оттопырил нижнюю губу, надменно откинул голову, так под Джульфой однажды сделал Эреб-хан, и ловко смахнул все с подноса в подставленный сарбазами кожаный мешок.
– Хейли хуб! – как бы равнодушно произнес юзбаши, ревниво следя за руками других юзбашей, расхватывающих женские украшения, чаши, чеканные пояса и монеты.
«Был удобный берег, – сокрушался нацвали, – а стал как тесный чувяк, еще не надел, уже жмет».
Изгородь сарбазских копий угрожающе повернута к Лихи. Настал час благодарности по-шах-ин-шахски за дары и встречу.
– Хак-бо-сэр-эт! – накинулся старший юзбаши на нацвали. – Ты, верблюжий хвост, думал обмануть правоверных?! Почему так мало принесли?! Почему нет золота?! Почему… – хотел он крикнуть «нет красивых девушек?!», но сдержался: Хосро-мирза повелел не оскорблять женщин, не грабить, а лишь просить еду для сарбазов.
Колючим взглядом юзбаши оценивал нацвали и старейших, грузных и богато одетых. «Бисмиллах, где только не были, везде облезлые ишаки! А разве не святой Хуссейн поучал: „Не отворачивайся от богатства, ниспосланного тебе небом“. И нигде не сказано, что я должен слушать Хосро-мирзу больше, чем святого Хуссейна. Можно мирзу успокоить, если узнает: с оружием встретили, даже пол-лаваша дать отказались. И еще можно напугать: дружинников Непобедимого видели».
Младшие юзбаши, опираясь на сабли, с тревогой ожидали решения желтолицего. Чувствуя нестерпимый зуд в руках, они готовы были расклевать богатый «рабат», представший перед ними по милости аллаха.
Но старший юзбаши не спешил: намереваясь выпотрошить джейрана, он не хотел убить куропатку[44]. Для блезиру он стал торговаться с лиховцами.
В этот миг раздался протяжный крик, и обезумевший Арсен проскакал на пронзительно ржущем коне. Ворвавшись в Лихи, он отчаянными воплями: «Персы убили Миха и Резо! О-о-о-о!», всполошил односельчан.
Загудел колокол.
Дед Беридзе, тряся побелевшей головой, взобрался на верхние плиты, окаймлявшие родник, и, подняв кинжал, призывал лиховцев взяться за оружие. Видно, вспомнил он слова Моурави, но поздно они достигли слуха безмятежных владетелей реки. Кто-то схватился за лук. Кто-то силился вытащить из ножен клинок…
Толпой, напоминая стадо буйволов, выгнанных из тины, в которой они испытывали блаженство, лиховцы подались было навстречу линиям сарбазов, окружающих деревню. Но сборщик свирепо замахал папахой:
– Назад! Сто-о-ой! Еще подарки собирайте!..
Где стоянки азнауров? Там, за кизиловой балкой? Или на тех высотах?
Ничего не знал Арсен, припавший к гриве взмыленного коня. В разодранной чохе, без папахи, он мчался как одержимый, мчался вперед, – а может, назад, – не ощущая ни света, ни мрака, ни урагана, ни тишины.
Цицамурское поле неслось под копытами, а конь, будто истукан, застыл на месте, – так мерещилось Арсену. Он изломал нагайку, гикал до хрипоты, до боли в горле…
Чьи-то кони мчались справа и слева от Арсена. Чьи-то копья угрожающе преградили ему путь. Не замечал и копий Арсен. На всем скаку один из дозорных схватил обезумевшего коня под уздцы. Внезапно конь остановился, задрожал смертельной дрожью и пал. Не заметил Арсен и гибели любимого коня…
Муть застилала глаза Арсена. Она расползалась нехотя, и из неясных линий и кругов образовался незнакомый шатер, возле которого гордо реяло знамя – «барс, потрясающий копьем».
Арсен даже не удивился, что перед ним оказался Иванэ: сам гвелешап – фантастический зверь – не смог бы дополнить то, что предстало перед Арсеном в Лихи. Удивился Иванэ. Сокрушенно разводя руками, он не без умысла повел своего зятя в главный шатер.
На косматой бурке, покрывавшей седло, сидел Саакадзе, острием шашки водя по распластанной перед ним, как шкура тигра, карте. Он сухо встретил Арсена, но ни разу не перебил его, дав измученному всаднику возможность до конца излить свою жалобу на персов, бесчинствующих разбойников. Задыхаясь, Арсен слезно молил спасти погибающую Лихи. Наконец он замолк и, содрогаясь, ждал, надеясь, что сейчас зарокочет сигнальный ностевский рожок, заржут кони и помчатся азнаурские сотни на выручку речной дороги.
– …Я своих слов на ветер не бросаю, – сурово напомнил о своем предупреждении Саакадзе. – Несмотря на увещания, вы ни одного дружинника мне не прислали. И я, как предупреждал, помощь вам не окажу! Почему, узнав о вторжении персов в Картли, вы у себя не выставили даже дозоров? «Мы в стороне!» А оказалось, как я и предвидел, вы перед врагом на самом виду. Почему, завидя персов, не обнажили оружие? Ты, видавший в Носте другой пример, один из первых повинен в том, что непременно произойдет. Убирайся с глаз моих!..
Полны тайн горы Картли. Одним броском туча может изменить до неузнаваемости ущелье, долину, отроги. Ветер, разметав кустарник, обнажает бездну. И люди в этих горах обладают свойствами природы.
Пока безмятежны нагорье или равнина, скрыты и величие души и глубина характеров. Но стоит разойтись буре – и неприметное в будни способно обрести грозную непреодолимую силу.
Нравственным мерилом здесь служит отношение к врагу родной земли, к неугасимому очагу прадедов. Смирение – мать позора! Если гордый говорит: «Нет!», значит, не обойден он жизнью на самом крутом повороте.
Так произошло с Натэлой. Пока Арсен, жалкий в своей растерянности, уронив голову на грудь и бросив поводья, отъезжал от шатра Моурави, Натэла в какой-то неуловимый миг вся преобразилась и уже не походила на знакомую лиховцам молчаливую жену Арсена. Она не стала облачать истину в яркие лоскуты утешения и со всей энергией гнева и ненависти указала окружившим ее женщинам на пропасть, так страшно разверзшуюся перед ними. Враг на пороге! И всем надо пожертвовать, чтобы сберечь честь и достоинство. Другой путь для грузинок в будущее не проложен.
– Кто смеет здесь приказывать! – возмутилась жена нацвали. – Разве не я первая женщина Лихи?! Не слушайте глупую, богатством откупимся. Кладите подарки на поднос щедрости. Я вот тоже браслет снимаю, не смотрите, что медный, бирюза настоящая.
Вокруг переглядывались. Некоторые смущенно пошли обратно. Но Натэла сдернула с цепочки боевой рожок, и такая воля отразилась в ее глазах и так неожидан был гневный призыв рожка, вскинутого женской рукой, что женщины будто освободились от невидимых пут.
И вот черные платки и белые шали уже замелькали в кизильнике, а жена нацвали все еще призывала к покорности, дабы избегнуть кары и сберечь богатство.
– Спасайтесь! Спасайтесь! – вдруг раздались крики прискакавших лиховцев, не успевших накинуть на себя даже бурки.
Последние крупицы благодушия разметали эти запоздавшие всадники. Правда была непреодолима. По трем тропам, соединяющим берег с деревней Лихи, наступали сарбазы.
Преподнесенные дары лишь распалили кизилбашей, и они ринулись в дома, сгребая ковры, утварь и все то, на что натыкался жадный глаз. Щелкая бичами, сгоняли табун, баранту.
И этих шакалов нашествия пыталась теперь урезонить крикливо разодетая жена нацвали. Желтолицый юзбаши лишь отмахнулся нагайкой от назойливой, а рослый онбаши, сорвав с нее бусы, цинично ухмыльнулся, намотал косы на свою руку и поволок к сараю.
Нацвали было кинулся ей на помощь, но лишь поклонился вражеской сабле и, держась за плечо, ввалился в дом, где и тряпки не осталось перевязать рану. Потом, как в страшном сне, ему привиделось, что где-то рядом воет его жена, зарывшись лицом в солому.
На площади запылали факелы.
– Господи Иисусе! – преграждал вход в церковь священник. – Не дерзайте грабить храм божий! Хосро-мирза человеколюбно сулил беречь покой церкви. Небеса вопиют, бо сей храм – пристанище и прибежище.
Ханжал со свистом пронесся над священником и вонзился в потускневший лик Христа.
Дождевые капли, как слезы, скатывались с темной листвы. Женщины, спасенные Натэлой, окружили старика Беридзе, слушая его страшный рассказ о расправе в Лихи. Сколько отчаяния, сколько слез!
Но Натэла чувствовала, как все ее существо охвачено одним желанием мстить, мстить самозабвенно, исступленно. А разве может быть иначе? Ведь она из Носте. И сыновья ее не смеют походить на отца. Если бы не в церкви связала себя словом, выбросила бы Арсена из памяти, как выбрасывает сейчас серебряные бусы. И она с отвращением сорвала с себя ожерелье.
– Натэла! – испуганно вскрикнула соседка. – Ведь это подарок Арсена.
– Лучше бы он раны мне свои подарил, полученные в битвах.
– Святая богородица, возвышенная, сжалься! – молили женщины равнодушное небо. – Пусть Моурави, как щит, повернет к Лихи свое сердце.
– Не повернет… своих слов не меняет. – Натэла вздрогнула: «А если… да, один исход…» – и она решительно повязала голову башлыком.
«Откуда такая отчаянность?! – недоумевали женщины, смотря вслед скачущей Натэле. – Откуда? Говорят, в Носте на отроге, возле священных деревьев, в дни нашествия врагов, вырастает цветок на стальном стебле. Может, это и есть Натэла?»
Низко плыл едкий дым. Догорал дом священника, догорали и другие дома. Беспрестанно слышались выкрики: «Хватай! Пяандж со орх! Чар се-ефид!» и мольба: "Ради любви всех братьев[45], не убивай!"
Незаметно объехав деревню, Натэла стала на седло, ухватилась за ветви и, взобравшись на ореховое дерево, по-мужски грозно выкрикнула:
– Э-э, люди! Моурави скачет! Дружинники тоже! Уже пыль видна, – и она затрубила в рожок так, как трубят перед боем одни только «барсы».
Весть надежды! Она способна заглушить и самый невероятный грохот.
– Ностевский рожок! Моурави скачет! Земная сила его способна вновь заставить голубеть небеса.
– Возрадуйтесь, братья! Моурави скачет! – потряс крестом священник, выбравшись из подвала. – Да покарает он разорителей святынь!
Рокочет рожок Моурави, приводя в трепет зачерствелую душу насильника.
И желтолицый юзбаши услышал клич этого рожка, который не раз заставлял леденеть его кровь. «Гурджи сардар!» – вопль ужаса вырвался из его груди. Он понесся на коне из Лихи, преследуемый багровыми отсветами.
В ветвях ореха промелькнул башлык, потом взлетел самопал, и стрела, взвизгнув, протянула над припавшим к луке желтолицым юзбаши невидимую нить смерти.
– Непобедимый! – завопили сарбазы, в панике устремясь к берегу.
– Гуль! Гуль!
– Шайтан!
Ринувшись к плотам, сарбазы стали швырять на них обезумевших овец. Нещадно колотя ножнами отару и изойдя криком, персы поспешно отгоняли от берега перегруженные плоты.
Накатилась на передний плот мутная волна и обломком рогатки сбила белого ягненка. И, урча и негодуя, понесла дальше свои изменчивые воды ненасытная серая Кура.
Негодуют лиховцы, поздно вспомнив о кинжалах:
– Жаль, не подоспел Моурави, уплыли собаки! Сколько богатств забрали! Сколько скота сгубили!
Натэла осадила коня в самой гуще растерзанных, ободранных лиховцев:
– Не Моурави, а тень его спасла вас. Два сына и конь, вот все богатство, что у меня осталось… И теперь от вас уведу их к Моурави. Арсену так передайте: если прозрел, пусть опояшется шашкой. Прощайте! И вспомните, рожок Моурави больше не свершит для вас чуда, надейтесь на свои клинки.
После первого неудачного опыта военных действий иранцев в Картли Хосро решил не рассылать по сторонам малые отряды. Таким образом, почти вся Нижняя Картли была вскоре оставлена персидскими войсками.
Но Саакадзе знал: не это решает исход войны и упрочивает положение царства. Войну могло завершить большое сражение с Хосро, а затем с Иса-ханом.
А Хосро все не появлялся. Он, по сведениям лазутчиков, находился в Тбилиси. Где же Иса-хан?
Скорее, чем ожидал, Саакадзе узнал об этом. Прискакавший каким-то чудом князь Джандиери с горечью поведал о небывалом поражении Кахети.
Иса-хан хотя и не много разрушил дымов, но отобрал уцелевшие от предыдущих вторжений ценности у жителей, присвоил скот и коней, ограбил монастыри и церкви, а иконы сжег. Почти целиком вывез ковры и редкостное оружие из дворца Теймураза, взял свитки с шаири и даже прихватил каменную чернильницу… Царь Теймураз едва спасся. Последняя битва была столь яростной, что казалось, победа кахетинцев обеспечена. Презирая смерть, царь лично вел дружины на персидские тысячи. Но Иса-хан неожиданно отступил к верховьям Алазани и преградил дорогу тушинам. Мечом бы преградил – не беда: не боятся тушины оружия… Леса зажег проклятый хан! Укушенных шадимановскими змеями взбесившихся собак выпустил на поле битвы!.. Такой ужас обуял кахетинцев, словно вновь наступил всемирный потоп. Уже не разбирали, где свой, где чужой. Рубили шашками, отбивались стрелами, пращами, спасаясь от бешеных псов. Кровь обжигала глаза, ужас леденил кровь. Если бы один простой дружинник – потом узнали, он на Дигоми обучался – не догадался крикнуть: «Дротики в собак!» и сам бы не уложил нескольких, наверно, кахетинцы друг друга перебили бы… Тут придворные на всем скаку подхватили под уздцы царского коня и почти силой заставили Теймураза покинуть поле боя и скрыться в Тушети, пока не захвачена огнем единственная лазейка. Из Тушети царь, Чолокашвили, Вачнадзе, Андроникашвили и еще несколько князей с горсточкой дружинников намеревались пробраться к Зурабу Эристави и дальше – в Имерети.
Саакадзе и бровью не повел, но… последняя надежда рухнула: царевич Александр не придет на помощь. Имеретинский царь не нарушит гостеприимства, не пойдет против Теймураза. «Неудачливый Теймураз, почему ты опять не направился в Гонио?!» Кажется, это пожелание Саакадзе в гневе выкрикнул вслух, ибо князь Джандиери тут же с отчаяньем ответил:
– На тебя, Моурави, надеемся. Направь дружины в Кахети, и царь Теймураз клятвенно заверит: «Мы возжелали вручить тебе власть!»
– Его клятва легче воробьиного пуха! Обманул в Гонио и после не стыдился обманывать… Я навсегда потерял к нему доверие. И пусть знает: Георгий Саакадзе не признает его царем! Не ему ли обязаны кахетинцы сейчас гибелью царства? Но не в этом несчастье: не могу оказать помощь Кахети, если бы и хотел, – Картли в опасности!.. Странно, князь, как не додумались вы заблаговременно тушин с гор спустить, потом устроить в лесу на пути к горным тропам две-три линии ловушек? Разве не ясно было – хан первым долгом пресечет источник помощи. Не я ли учил на Дигоми ваших чередовых ишаков в подобных случаях метать огненные стрелы? Собаки ринулись бы назад и такую сумятицу внесли бы в основные персидские войска, что голыми руками их в турий рог согнули б…
– Ты меня не учил, Моурави, может, из всех я самый большой ишак! Знал – так случится, и малодушно не поднял князей против Теймураза, не настоял на передаче тебе воинской власти. А теперь осознал: ты бы победил Иса-хана… И победишь Хосро-мирзу!
– Нет, князь, и одержал бы теперь над шахом окончательную победу, но владетели не допустят. Лучше им под властью персов прозябать, чем опять меня в силе лицезреть… Сейчас решил бороться за народ; думаю, сохраню мою Картли и картлийцев. В этом мне, сам того не подозревая, помогает Шадиман… Тебе советую, пока не поздно, скачи в Ананури, дорога в горы моими азнаурами очищена. Уговори Зураба помочь своему тестю. А если там Нестан-Дареджан и царица, пусть тоже требуют. Возможно, капля совести осталась у корыстолюбивого арагвинца, тогда должен помочь.
– А ты, Моурави, не против ли Зураба готовишь удар? Твоя стоянка слишком близка к его пределам.
– Не совсем против арагвинца, его время придет. Я жду более крупного зверя… Не нравится мне тишина у горцев, не допускаю, чтобы ко мне на помощь не рвались. Выходит, бессильны… или им уже преградили путь в Картли. Но кто? Зураб? Хосро? Может, совместно? Видишь, мой доброжелатель князь Джандиери, какое трудное положение у горсточки азнаурских дружин.
– До Кахети, Моурави, дошло, что князья Мухран-батони и Ксанский Иесей с тобою.
– Благодаря предательству Зураба война так развернулась, что им едва хватит войска личные владения отстоять… Но все же и мне уделяют внимание. Мирван проходы к Картли от Иса-хана обороняет, а остальные мухранцы разбрелись по своим крепостям и сторожевым башням. К большой войне готовятся: думают, Зураб на них нападет. У Ксанских Эристави такая же забота… Остальные князья, тебе, думаю, известно, сейчас за свое предательство ферманы на неприкосновенность замков получили от Хосро-мирзы.
– Где, где были глаза у князей Кахети? Где их разум? Почему тобою пренебрегли? Такого Моурави упустить! Но ты, Моурави, не в опасности ли? Почему не спасаешь себя? Семью? Ведь не сможешь без дружин противостоять Иса-хану.
– Смогу и против Хосро-мирзы. Воевать надо не только оружием, как ты, князь, в этом убедился, но и хитростью.
– В бешенство можно не только собак привести. Увидишь, дорогой, как начнут кусать друг друга князья. Такое низвергнется, что всемирный потоп им дождичком покажется! – И Дато, до сих пор молчавший, заразительно засмеялся.
– Я другое посоветую, – стукнул Даутбек по рукоятке клинка: – Пусть богоравный у первосвятителя войско требует. Не кто иной, как святой отец, мог разобщить нас, – значит, хотел или нет, но содействовал персам уничтожить Кахети.
– Выходит, и Картли… – вздохнул Джандиери. – Вот что порождает трусость! Я собою возмущаюсь; ведь знал, и днем и ночью знал!.. А что теперь? Картли не устоять! Значит – и Кахети!
– Пока целы.
– Еще то скажи, Даутбек, – твердо проговорил Дато, – много труда положат персы, много сарбазов на грузинской земле ляжет, – а еще неизвестно, достигнут ли той победы, какую ждет шах Аббас. Мы дешево свою жизнь не отдадим.
– Есть победы хуже поражения, – добавил Саакадзе, – такую уготовал я Симону Второму… Ручаюсь тебе, князь, два года он у меня пробудет подобно крысе в мышеловке. Тбилиси для него хотя и обширная, но все же башня для больших преступников… С персами дружит, их волю выполняет – значит не царь грузин!
Невольно поднялся князь Джандиери и стоя, с уважением и даже робостью, слушал Моурави. Теперь яснее, чем когда-либо, он понял, что потерял царь Теймураз в лице Георгия Саакадзе.
По совету Саакадзе Джандиери выехал в Ананури… Солнце багровым диском легло на верхушки гор. Было тихо – ни урчания зверя, ни пения птиц. И от этой невыносимо тяжелой тишины страх охватил князя. Ему казалось: лежит Грузия в обломках, покрытая багрово-кровавой персидской чадрой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Копыта чьих только коней не стучали о плиты каменного двора Метехи! Въезжали в главные ворота надменные владетели, торопясь соединиться с царем, дабы встретить на поле брани врага, или спеша к царю на пир, на охоту, или у гроба печалиться, а иногда и радоваться… Въезжали чужестранные послы, тая в себе хитрость или тревогу… Въезжали знатные путешественники в удивительных одеяниях, услаждая царя рассказами о скитаниях по морям и о жизни в чужеземных странах. Въезжали и важные купцы в тюрбанах или остроконечных шапках, раскладывали перед разгоревшимися глазами цариц и княжон драгоценную парчу, бархат, шелка, рассыпая бледно-розовый жемчуг или тонкие изделия. Въезжали атабаги Самцхийский и Лорийский, в блестящих одеяниях, заносчивые и высокомерные, – они хвастали покровительством султана и своей независимостью… Въезжали и суровые монахи, повествуя о чудесах господних… Но никогда не въезжали…
Нет! Нет! Тбилисцы, толпящиеся у наружной стены Метехи, не ошиблись: в главные ворота Метехи въезжали жены и наложницы Исмаил-хана. Верблюды, разукрашенные бусами и пестрыми кисеями, немилосердно звеня колокольчиками и бубенцами, покачивали на горбах нарядные паланкины.
Удивленные конюхи, чубукчи, нукери, стольники и множество других слуг толпились на каменном дворе, непривычно бездействуя, а потому покрикивая, не зная на кого.
Скрытые густым плющом, как зеленым занавесом, царь Симон, Хосро-мирза и Шадиман расположились на резном балкончике, наблюдая за караваном.
Колышется легкий шелк пирханы; чуть приоткрыв чадру, сквозь сетчатую вышивку «джерам-ханум» миндалевидными глазами, над которыми в одну линию свелись соболиные брови, с жадным любопытством рассматривают Метехи. Молодые ханы в парчовых кефсах и при саблях, угрюмые евнухи в темных халатах, карлики в обезьяньих шкурах, вереница стражников с высокими копьями, образующими двигающуюся решетку, сопровождают из Тбилисской крепости в Метехский замок гарем Исмаил-хана.
Отдельной группой, на конях, обвешанных побрякушками, следуют за караваном князья, княгини и княжны, «имевшие – по словам Шадимана – неосторожность несколько лет назад впорхнуть в крепость за царем Симоном». Многие поблекли, как цветок в Аравийской пустыне, многие с тоски состарились, как роза без воды. Совсем молодые оплакивали погибшую под чадрой юность… И сейчас, миновав ворота Метехского замка, они ликовали, сбрасывая ненавистное шелковое покрывало. Как воскресшие, они славят солнце, слегка щурясь от слишком яркого света. Снова увидят они родных, друзей, снова поплывут в картули, притворно уклоняясь от преследующего витязя, снова станут воодушевлять охотников чарующей улыбкой. О господи, как ужасен персидский рай!
– О господи, – недоумевающе пожал плечами Шадиман, – почему женщины отвергают спасительное покрывало? Посмотри, мой царь, бутоны превратились в розы, а розы обратно в бутоны, но уже без лепестков. А вот княгиня Натиа! Совсем осенней тхемали стала; ей бы я посоветовал дразнить воображение мужчин, прикрывшись двумя чадрами.
– Я знал одну, – вздохнул Хосро, – ей годы приносили только победы. Она подобно алмазу: чем дольше шлифуешь, тем больше сверкает.
– Как зовется подобное чудо?
– Княгиня Хорешани, дочь князя Газнели.
– Ты, царевич, хочешь сказать, жена азнаура Кавтарадзе?
– Я бы не отказался от радости забыть эту фамилию.
– Почему? Кажется, азнаур оказал тебе своевременную услугу, пустив стрелу в дикого козла. Такая удаль дала тебе возможность преподнести козла удивленному «льву Ирана». – И Шадиман, будто не замечая неудовольствия Хосро, продолжал язвительно отплачивать царевичу за метехские привидения. – Говорят, мой царевич, после случая с козлом шах удвоил свою благосклонность к тебе.
– Вижу, мой Шадиман, твои лазутчики не страшатся отвесных скал, откуда могут свалиться даже слишком зрячие.
Покоробленный намеком, Шадиман подумал: «Пожалуй, не следовало напоминать мстительному Багратиду неприятное ему». Хорошо, радостный крик пожилой княгини Вачнадзе вовремя оборвал разговор.
– …Смотри, Халаси, царевич Хосро! Благородный Хосро! Любитель пиров и состязаний! Царевич, приветствуем и восхищаемся!
– Узнала! – засмеялся Хосро. – Еще при моем отце блистала. От такой даже каменная стена не укроет. А Халаси – дочь?
– Ради дочери и поскакала в крепость, – воспользовался Шадиман случаем изменить разговор, – думала, царь удостоит внимания.
– Напрасно думала, я с шах-ин-шахом породнюсь, – высокомерно произнес Симон.
Сутолока. Суматоха. Галдящим табором жены и наложницы Исмаил-хана и наложницы молодых ханов подымались по лестницам в приготовленные для них помещения.
Одно радовало Шадимана: Исмаил-хан через пятницу выступает в Телави, откуда уже бежал Теймураз, и забирает с собою свое пестрое стадо… «А княгини?.. Как только явится возможность, разбросаю по замкам… родные соскучились… Метехи следует обновить свежими красками и свежими розами. Гульшари поможет. Необходимо и молодых князей знатных фамилий пригласить в свиту царя – пусть учатся придворному притворству, проискам и преданности царю… вернее, мне, Шадиману».
Двухдневный пир в честь «воскресших» княгинь, или, как говорили княжны, в честь снятия чадры, прошел шумно. В гареме тоже пиршество. Персиянки сияли, позванивая золотыми браслетами на ногах, розовеющих из-под чапчура-швльвар: наконец в Телави у них будет свой эндерун – дворец Теймураза, и они вздохнут свободно, зажив привычной жизнью Исфахана.
Еще Метехи спал, изнемогший после плясок, пения и обильного пиршества, как в покои Шадимана ворвался взволнованный чубукчи. Он имел право тревожить князя в часы сна или раздумья.
– Мой светлый князь! – закричал чубукчи. – Скорей! Тбилиси как смола в котле кипит! Посередине площади майдана в землю вбит шест, а на нем голова минбаши Надира, сына советника шаха Аббаса, отважного из отважных Юсуф-хана!
Шадиман вскочил, схватил перстни и, сбегая по лестнице и нанизывая их на пальцы, чуть не столкнулся с взволнованным Хосро. Царевича разбудил Гассан, теперь испуганно выглядывавший из-за мраморного тура.
Взлетев на коней, Хосро-мирза и Шадиман в сопровождении оруженосцев и телохранителей помчались к майдану.
Кажется, в домах ни одной души не осталось. Площадь, прилегающие к ней улочки, громоздящиеся одна на другую крыши были запружены народом. Неумолчный гул до краев наполнял майдан. Сосед не слышал соседа.
Вдруг толпа шарахнулась и смолкла. Блестящие всадники на всем скаку осадили коней. Хосро с ужасом смотрел на торчащую на шесте голову. Красивый Надир был любимым сыном могущественного Юсуф-хана, которому шах Аббас недавно присвоил звание пятого советника. Как мечтал Юсуф о победах своего наследника над грузинами! Как просил Хосро-мирзу содействовать славе Надира!
– Сыновья сожженного отца! Кто? Кто решился на такое злодейство?! Выдать! Иначе половину Тбилиси за хана перережу! – закричал откуда-то вынырнувший на взмыленном коне Исмаил-хан и плетью обжег стоявшего рядом старого амкара. – Хак-бо-сэр-эт!
Горожане, объятые ужасом, молчали. А майдан уже оцепляли кизилбаши, сверкая саблями.
– Советую, люди, исполнить приказание Исмаил-хана. Нельзя допустить, чтобы из-за одного преступника пострадали тысячи! – Шадиман озабоченно оглядывал помертвевших тбилисцев. – Может, боитесь? Обещаю награду тому, кто укажет!
– Награду? Грязные кьяфыры! Если не скажете, через час весь Тбилиси выкупаю в огне!
Толпа словно окаменела. Слегка приподнялись кизилбашские сабли, готовые взвизгнуть.
Вперед выступил старый чеканщик Ясе. Он спокойно приблизился к Хосро-мирзе, снял шапочку, низко поклонился.
Взволнованный гул пронесся над всколыхнувшейся площадью: «Неужели на себя возьмет?!»
– Светлый царевич Хосро, я твоему отцу, царю Дауду, панцирь выковал. Тогда ты красивым мальчиком был, все говорил: «Ясе, а мне почему панциря не принес?» Я обещал: когда царем будешь, непременно принесу… Высокочтимый князь Шадиман, и к тебе мои слова. Кто из грузин такую беду на себя нагонит? Разве мы не знаем, что не только за хана, а даже за коня хана нас всех перережут…
– Замолчи, проклятый старик! – свирепо выкрикнул Исмаил-хан. – Я знаю ваши хитрости! Бисмиллах, меня воспоминаниями о панцирях не обманешь!
– Мне, хан, поздно обманывать, мне скоро сто лет будет! Я за народ тбилисский говорю… Не виновны мы.
Это не грузины, а наш враг злодейство совершил ради грабежа города, – больше некому…
– Что? И ты, педэр сухтэ, смеешь тень набрасывать на моих сарбазов? Алла! Ялла! Зажечь факелами Тбилиси!
– Постой, хан, – сдвинул брови Хосро, и на его скуластом лице отразилась несгибаемая воля. – Люди, да не уменьшится ваша тень на земле, не подвергайте себя смертельной опасности! Скажите – кто, и…
– Я! – неожиданно выкрикнула Циала и, руками, словно крыльями воздух, рассекая толпу, протиснулась вперед.
Вызывающе разодетая в яркие шелка и парчу, с пылающими радостью глазами, яростно стуча серебряными кастаньетами и невероятно изгибаясь, она в дикой пляске закружилась вокруг шеста.
Сам Шадиман не в силах был скрыть растерянность.
– Я срезала вот этим ханжалом, – она выхватила из-за лифа кривой нож и потрясла им, – башку вашему красивому хану! Мой Паата еще красивее был, но это не остановило вас, проклятых богом персов!.. Мой Паата, слышишь меня? Ты отомщен! Смотри, как я веселюсь!.. – Циала с песней и безудержным хохотом снова понеслась в неистовом танце.
– О дочь шайтана! О собачья слюна! Изловить! – взревел Исмаил-хан. – Тут же у шеста содрать кожу!
Внезапно из толпы выскочила Нуца, со сбившихся волос набок сползал платок. Она неистово заколотила себя в грудь:
– Опомнись, потерявшая ум! Люди, люди, кто поверил больной? Это моя дочь! Горе мне! Горе! Жениха ее на войне убили, теперь днем кричит, ночью, как сатана, покоя не дает, бредит!.. – Нуца метнулась к Шадиману. – Вай ме, светлый князь! Разве возможно, чтобы девушка на такое решилась?! Я сюда прибежала, дверь забыла закрыть, – сумасшедшая сундук открыла, как на праздник нарядилась! – Нуца порывисто обернулась. – Люди, кто знает мою несчастную дочь? Вай ме! Кто знает ее черную болезнь? Разве здоровый возьмет на свою душу страшное дело?!
– Неправда! Я сама смерти ищу. Я… я сладким танцем завлекла его! Пусть окаянные персы видят мою месть!..
– Я знаю твою больную дочь, – амкар Сиуш решительно вышел вперед, – и знаю, чьих рук кровавое дело! Недаром вчера цирюльник, турок Ахмед, грозил: «Такой шахсей-вахсей вам устроим, всех как баранов пострижем!» – говорит, а сам бритву точит. Я внимания не обратил, думал – врет шакал. Разве шах-ин-шах, да живет он вечно, не сказал: «Грузинский народ мне – как сын от любимой жены!» Я сейчас же побежал к цирюльнику, а его дом на запоре, лавка тоже.
– Молчи, верблюжий помет! Как смеешь повторять слова «льва Ирана»!
– Слова самого бога – смеем! – вышел из толпы пожилой амкар Бежан. Он явно загораживал собою Нуцу и Циалу.
И одновременно со всех сторон послышались крики:
– Магомет сказал: «Творите милостыню?»
– Аали сказал: «Не слушайте тех, кто вас не слушает!»
– Святой Хуссейн сказал: «Аллах воспретил убивать невинных!»
Шадиман больше не сомневался: девушка, мстя за жениха, обезглавила хана. Возможно, ей помогали амкары. Но Тбилиси должен быть спасен. Хану голову не приклеишь, а царствовать над развалинами и наслаждаться трупным запахом не пристало избранным. И он нарочито громко, чтобы слышал Исмаил-хан, по-персидски спросил:
– Не думаешь ли ты, мой царевич, что мать девушки говорит правду?
– Я другое думаю. Надир был знатный пехлеван, ни в состязаниях, ни на охоте никем не бывал побежден. И если надменному Юсуф-хану скажут, что его сына, как цыпленка, обезглавила слабая девушка, на месте саблей приколет…
– Караван! Караван! – кричал амкар Беридзе.
– Светлый князь, – подбежал возбужденный сарбаз, – караван пришел! У ворот Дигомских стоит, твоего разрешения ждет в Тбилиси войти! Говорят, парчу, бархат, шелк привез… изделия тоже…
Сдернув с плеч платок, Нуца накинула его на голову Циалы и поволокла ее в гущу амкаров. Толпа вмиг раздвинулась, пропустила женщин и снова крепко сдвинулась в непроходимую стену.
– Говорят, для сарбазов тоже дешевый товар привез!..
Почти на руках дотащила Нуца сопротивлявшуюся Циалу. Втолкнув ее во двор, Нуца быстро закрыла на засов калитку, увлекла девушку в комнату, набросила на дверь большой крючок и, как разъяренная мегера, налетела на Циалу:
– Ты что, подлая гиена, задумала? Или совсем ослепла? Почему свой народ на горе обречь решила? Ты думаешь, тебя спасали? Сдохла бы за это – никто внимания не обратил бы! Думаешь, из-за тебя сыпали ложь, как зерна курам? Тбилиси спасали, жизнь тысячам грузин спасали! Кому ты мстила, помесь лошади и шакала? Думаешь, персам? Они месяц молили аллаха дать им удобный повод, чтобы выпотрошить Тбилиси. Вай ме! Кто видел еще такую ишачью танцовщицу! – И, размахнувшись, со всей силой ударила Циалу по щеке, потом по другой. «Для ровного счета», – решила Нуца и снова принялась осыпать бранью оробевшую Циалу: – Если горе имела, зачем по всему майдану разменяла?! Или святое имя Паата Саакадзе для тебя дешевый платок, что трясешь его перед врагами? Почему не научилась у благородной госпожи Русудан в сердце глубоко прятать дорогую память? Или, дикая кошка, смеешь думать, что тебе Паата дороже? Вай ме, бесчувственная черепаха! Не заметила, сколько внимания оказывала тебе княгиня Хорешани, жалела… А! Лучше бы «барсы» загрызли изменницу своего народа!
– Нуца! Нуца! Что ты говоришь? Клянусь, я не подумала…
– Не подумала? Тогда о чем твоя пустая тыква думала? Персы в благодарность поднос с дастарханом преподнесут? Или…
Нуца осеклась. Упав ничком на тахту, Циала громко, безудержно рыдала.
Одобрительно кивнув головой, Нуца вышла на балкон, поставила на кирпичный пол мангал и принялась раздувать угли: «Кажется, я все же растопила лед… Что теперь будет?! Защити, святая Индиса! Не позволь персам выследить нас!.. Плачет еще… пусть, слезы лучшее лекарство для раненого сердца».
Вернувшись в комнату, Нуца вынула из сундука цветную камку, расстелила на низеньком круглом столике, установленном на тахте, приготовила две чаши, кувшин прохладного вина, тарелки и ложки.
Циала приподнялась, провела по лицу ладонью, увидела свое изображение в итальянском стекле и порывисто стала сбрасывать с себя нарядную одежду. Со звоном летели браслеты, катились кольца, разбивались серьги, рассыпалось ожерелье.
Открыв второй сундук, Нуца достала простое платье своей дочери, ситцевый головной платок и молча протянула Циале, затем собрала в узелок драгоценности, сунула в сундук.
– Вчера майдан вдоль и поперек обегала, ложку перцу не могла найти, – даже засмеялась: раньше мешками навязывали, а теперь, вытаращив глаза, на меня смотрят, будто я золото покупаю. Хорошо, дома нашла, какой без перца чанахи! Кот мой и то отказывается, привык с перцем…
Уронив голову на ладонь, Циала молчала. В простом платье, с ситцевым платком на голове, это уже была обыкновенная крестьянская девушка – обыкновенная и несчастная. Материнские пощечины Нуцы словно сняли колдовство многих лет. Какое-то спокойствие… не испытанное с того страшного дня… охватило ее. Может, отомстив, она уже ничего не желала? Может, выполнив данную себе клятву, она почувствовала себя свободной? Может, долголетний долг, выполненный перед любовью, облегчил ее душу? Но одно стало понятно: больше ей ничего не надо от жизни. Было счастье – ушло, было горе – ушло.
– Попробуй чанахи, девушка. На, выпей вина! Сыру хочешь? Тоже есть. Мой Вардан-джан всегда говорит: «У моей Нуцы даже летом снег можно достать».
– Что делать мне теперь, дорогая Нуца?
– Кушай, сил наберись… Я без тебя думаю об этом… К отцу вернешься?
– Чужая я там. Сколько лет не была! Как-то гостить поехала – сестры прячутся, братья шапки в руках мнут, мать не перестает кланяться и благодарить… Госпожа Русудан в память… сына… обогатила их… Меня счастливой считают – в доме княгини своя.
– Тогда к княгине Хорешани.
– Нет, нет, благодаря тебе сейчас поняла: напрасно столько лет горем своим надоедала.
– Хочешь, у меня поживи!
– Должна Тбилиси покинуть… сюда больше не вернусь. Нуца… великий грех – убить?
– Врага? Совсем не грех! Вот Моурави, да светит ему факел счастья, столько врагов убил, сколько волос нет на моей голове. И чем больше убивает, тем ярче слава. Даже церковь благословляла, потому врагов церкови уничтожал… Нет, о таком не печалься! В монастыре не поживешь ли, пока сердце успокоится?
– Уже успокоилось. Не люблю монастырь. Но куда еще?
– Тогда в монастырь святой Шушаники пойди, – святая тоже пострадала от мусульман. Там игуменья – моя знакомая, буду в гости к тебе ездить.
Стосковавшаяся по материнской ласке Циала повисла на шее Нуцы… и почувствовала, что не одинока, что есть у нее дом, есть мать, с которой о самом сложном можно говорить без обиняков, сердечно… что она снова простая девушка, как много лет назад.
– Свои драгоценности игуменье отдай, для церкви, – хоть святые… все же богатство любят. Почет высшего сорта получишь. Свое право, девушка, не отдавай, зачем? Бессловесных каждый с охотой обижает… Кто? Кто там?!
В ворота настойчиво стучали. Женщины замерли. Стук повторился. Нуца всплеснула руками:
– Вардан-джан! Его стук! – и стремглав бросилась открывать.
Циала сжалась. Купца она хорошо знала – сколько раз к Хорешани приходил. Но не побоится ли теперь оставить ее в доме? Может, Нуца в погребе скроет?
Но лишь Вардан вошел, по его лицу девушка поняла: все знает.
Ростом! Пресвятая дева, в какой одежде! Арчил! Откуда они?.. И, не в силах сдержать тревогу, вскрикнула:
– Что случилось, батоно Ростом?
– Ничего не случилось. А ты думала, в Тбилиси теперь на своем коне безопаснее въехать?
– Хорошо, пешком впустили, – засмеялся Вардан. – Гурген верблюдов в караван-сарай повел. Князь Шадиман особую охрану дал, из грузин, – персам тоже не доверяет… Моурави прав был, князь так обрадовался мне, еле скрывал: «Теперь, Вардан Мудрый, майдан оживет!» – «Как же, – отвечаю, – как узнал, что ты, светлый князь, в Тбилиси, тотчас из Гурии с товаром выехал…»
– Циала, что уставилась? Подай медный таз и кувшин, у азнаура Ростома на лице не меньше пуда сажи…
Нельзя сказать, чтобы Вардану пришлось по душе присутствие Циалы… На майдане амкары рассказали им о минбаши Надире и отважной грузинке. Но куда денется беззащитная? В доме Дато засада, в доме Ростома – тоже. Поэтому, несмотря на запрещение Моурави, пришлось «погонщикам» сюда свернуть – правда, ненадолго, сегодня ночью должны исчезнуть. Гурген, как лисица, проберется к начальнику Ганджинских ворот. Тоже скрывается, но ему есть где.
И виду не подала Нуца, что заметила тревогу мужа. Она хлопотала с едой и командовала, как полководец. И от ее покрикиваний теплее и теплее становилось на сердце Циалы.
После легкой еды Ростом и Арчил ушли в кунацкую отдохнуть – предстояли бессонные ночи.
И Нуца увела Циалу в комнату дочери, уложила на тахту и, достав из ниши гостевое одеяло, прикрыла девушку и перекрестила.
Отдав дань гостеприимству, Нуца трижды поцеловала мужа, и они озабоченно зашептались. «Что делать? В Тбилиси такой шум от Сейдабада до Гаретубани, словно тысячи вьюков перекидывают. Видно, и ночь никого не успокоит. И то правда, ни один грузин, даже враги Вардана не выдадут их. Ради целости Тбилиси… и своей тоже. Разве изменников на месте не убьет народ?» Дойдя до таких выводов, они сразу успокоились, и Нуца стала собирать в хурджини еду и вино.
Когда совсем стемнело, пришел Гурген с дружинником Арчила. Гурген поведал, что в караван-сарае стража. Амкар Сиуш очень легко нашел трех бедняков: обрадовались заработку; завтра в одежду Ростома, Арчила и дружинника переоденутся, за верблюдами присмотрят. В лавку тоже завтра товар перевезут, сразу закипит торговля. Ни тени подозрения не должно быть.
Вскоре, под прикрытием ночи, пришел бывший начальник Ганджинских ворот. Условившись обо всем с Ростомом, он так же быстро исчез. В хурджини, а также в два мешка запрятали кирки, лопаты, лом, молотки, просмоленные факелы и другой инструмент, необходимый для задуманного.
Ждали полночи. Было неспокойно и томительно.
Тихо вошла Циала. Она клялась, что слышала разговор ностевцев случайно, совсем случайно, и молила взять ее с собой; она выносливая, потому и овладела индусским танцем, а землю копать легче.
Никакие уговоры не помогли. Циала заверяла, что, когда выйдут к лесу, она пойдет в монастырь, никого не станет стеснять и беспокоить.
Ростом пристально вглядывался в девушку: Циала уже не восковая и… даже красивая! Раньше Ростом ее не любил: «как мозоль на ноге!» – и всегда, морщась, убеждал беспечного Дато избавить Хорешани от сомнительного удовольствия… А вот подвиг совершила… теперь помочь хочет… Не легко душу человека угадать… И неожиданно согласился.
Переодетые в изодранные одежды амкаров-каменщиков Ростом, Арчил-"верный глаз" и его разведчик, вскинув на плечи мешки и хурджини с едой, сердечно распростились с хозяевами и тихонько выскользнули из калитки. За ними, закутанная в черное покрывало, следовала Циала, неся хурджини с одеждой, туда же сунула Нуца узелок с ее вещами.
Двумя стенами опоясан Тбилиси. Первая и вторая стены обрываются у берега Куры. В каждой башенке разместилась стража.
Трудно, не разрушив монолитную стену, проникнуть врагу, но если удача ему посопутствует и первая стена падет, то за ней возвышается вторая, более широкая. На ее площадках во время нашествий стоят котлы с кипящей смолой, с кипятком, мешки с песком и угольной пылью, за зубцами скрыты груды острых камней.
В обе стены крепко вделаны железные ворота, на ночь закрываемые замками, толстыми засовами и зорко охраняемые.
Шадиман приказал усилить охрану речных башен, идущих вдоль Куры и Цавкисского ручья, ибо вода всегда обманчива, по ней может плыть и роза, и шипы.
У Ганджинских ворот, расположенных возле восточного подножия крепостной горы, стоял, опершись на копье, сонный сарбаз.
Страшное событие дня взбудоражило персиян. Ужас охватил их, особенно сарбазов из тысячи обезглавленного Надира. Исфаханцы любили своего веселого и храброго минбаши. Любили за щедрое обещание обогатить правоверных в Гурджистане. И нет причин сомневаться, он бы добился у царя Симона разрешения пограбить Тбилиси. А теперь? Пусть Мохаммет поможет хоть целыми вернуться в Исфахан!
Караульный сарбаз беспечно мурлыкал песенку о муле, сорвавшемся с узды. «Нет бога кроме бога!» – восхищался сарбаз. О судьба! Он выбрался из Тбилисской крепости и скоро уйдет в Кахети с Исмаил-ханом. В Кахети можно понять смысл жизни! Там он освободит глупых гурджи от лишних для них вещей, а то его походный мешок набит одними мечтами. А в Картли? Не тронь, не грабь жителей… «Сто шайтанов! Тогда кого же?»
Жалобы караульного оборвал подошедший сарбаз. Он как раз из тысячи Надира. Над ними развевалось знамя, а теперь торчит отрубленная голова. Он полон страха – как вернуться в Исфахан, если в сражениях аллах убережет? Видит святой Аали, решил для храбрости выпить: вот этот бурдюк он отнял у разбойников гурджи, но в нем такое вино, что небо розовым кажется!
Сарбаз налил чашу, выпил и причмокнул. Караульный, продолжая опираться на копье, покосился и облизнул губы. А сарбаз шепотом стал рассказывать, как Надир, никого не устрашаясь, осматривал берег Куры. Презренный татарин, сын сожженного отца, наверно суннит! За поимку золотом наградит Исмаил-хан. Если разыщут, на куски разрубят.
Сарбаз снова нацедил вина и с наслаждением выпил. Потом сокрушенно пожалел, что нечем закусить и в карманах ни пол-абасси. Вновь наполнив до краев чашу, сарбаз спохватился: не хочет ли брат для храбрости выпить, чтобы тень Надира не легла между ними, ведь она теперь без тюрбана! Караульный колебался, радужный цвет вина вызывал жажду, и он, как бы с неохотой, медленно осушил чашу, потом – быстрее – другую и залпом третью. Проклиная Гурджистан, он тоже сожалел, что нечем закусить.
– Наверно, есть у сарбаза, что сторожит соседнюю Речную башню. Но вот имени не помню, – посетовал владелец вина.
– Ахмед! – громко крикнул сильно захмелевший караульный. – Ахмед, да приблизит тебя аллах! На помощь! Торопись!
Почти бегом бросился на зов Ахмед, – неотступно преследовало его желание поймать тюрка и получить обещанную награду. Дома невеста ждет. Говорят, красавица. И, едва добежав с обнаженной саблей, он взволнованно выкрикнул:
– Да поможет аллах правоверным, где тюрок?!
Но, узнав, в чем требовалась его помощь, выругался:
– Верблюжьи хвосты! Зубы старого мула! Еще замок для Речной башни не готов, а ведь оттуда начинается подземный ход! Проклятый мастер, только на завтра обещал! Пьяные ослы, как осмелились без большой нужды срывать с опасного места? Разве не полосуют за это плетьми до смерти?
Два сарбаза испугались и засуетились:
– Бисмиллах! Кто узнает? Хотели угостить друга для храбрости… А гурджи обходят стены и башни, – оправдывался один.
– Слава Хуссейну, завтра будет готов замок для башни и не придется так дрожать, что в нее проникнет враг, – изворачивался другой.
Владелец вина наполнил чашу, почти насильно заставил выпить Ахмеда и зашептал:
– Ночь прохладная, и где-то близко бродит безглавая тень Надира. Ширванский черводар видел, как минбаши, подобно известному пурщику, крался со своей головой под мышкой вдоль стены. Не иначе, как в Исфахан хочет вернуться.
Сарбазов обуял такой страх, что они для храбрости не отказались еще выпить.
Под прикрытием ночи, подхваченный быстрым течением, переправлялся плотик на двух бурдюках. Ближе ко второй стене густой кустарник и деревья скрывали последнюю башенку, туда бесшумно и причалил плотик. Первым выпрыгнул Арчил. Подобравшись ползком, они осмотрели ближайшие кусты, и, убедившись в отсутствии засады, Арчил вернулся и помог выгрузить мешки и хурджини. Оттолкнув плотик от берега, все четверо залегли в кустах.
А владелец вина продолжал рассказывать страшное о мертвецах, которые не желают отдавать свои отрубленные головы, шныряют между домами, ища тайник, куда бы их спрятать. Лучшее средство избавить правоверного от мук – это поймать его убийцу.
В зарослях у Речной башни два раза прокричала сова. Передохнув, вскрикнула еще раз и смолкла. Внезапно сверху раздался вопль:
– Алла! Алла! Поймали тюрка! Гуль! Гуль! Помогите! Одежда хана у него!
Три сарбаза рванулись в темноту. Крики и топот ног доносились явственнее. На стене между башенками засуетилась стража, бегом приближалась к Ганджинским воротам. Вот-вот сбегут вниз по внутренним башенным лесенкам:
– Э-э-э-эй! Ловите! Убегает! Э-э-э-эй! Шайтан! Остановись! Стрелы! Стрелы скорей! Са…ар…базы, ловите! Вот, вот он!..
Владелец вина метнулся влево и пустился наутек по запутанным улочкам.
Лишь вбежав в услужливо открывшуюся калитку, бывший начальник Ганджинских ворот, – так как это был он, – поспешно скинул одежду сарбаза, сунул бурдюк и чашу пожилому амкару Бежану и, оставшись в грузинской чохе, снова вышел на улицу и спокойно направился домой.
Пока два сарбаза кидались на крики о помощи то в одну, то в другую сторону, а всполошенная стража металась по стене, Ростом, Арчил, разведчик и Циала ползком между кустами проникли мгновенно в Речную башню и стали спускаться в подземелье.
Зажженный факел тускло освещал довольно высокий коридор. Ростом подумал, что более трех лет, наверно, трудились шадимановские крестьяне, а разрушить нужно за три дня, и так осторожно, чтобы никакого гула от подземных ударов наверху не было слышно.
Как только прошли расстояние не менее четверти агаджа, вынули кирки, лопаты, лом и, подготовляя обвал, принялись осторожно заваливать подземелье: взрыхлялась земля, вываливались камни, подрубались подпорки.
По мере продвижения вперед Циала оттаскивала подальше хурджини, возвращалась обратно и яростно бралась за кирку, не уступая в ловкости Арчилу. Чем дальше они отдалялись от Тбилиси, тем смелее действовали и успешнее шла работа.
Сильная усталость говорила, что день давно начался. Прикрепив к стене факел, Циала расстелила бурку, приготовила еду и, вынув из хурджини бурдючок, разлила вино.
После долгих пререканий согласились, чтобы первой стерегла спящих Циала. Вынув песочные часы, Ростом велел разбудить их лишь после того, как трижды пересыплется песок.
Но Циала разбудила после пятой пересыпки. «Лучше отдохнут», – решила она. Затем, забрав хурджини, ушла далеко вперед. Как только дойдут до нее, она проснется…
Еще через день вдали блеснул мутный просвет. Но лишь к вечеру они приблизились к овальному выходу, заваленному камнями, через который слабо проникал свет.
Разрушив ход и выбравшись в сплошь заросший овраг, Ростом сразу определил: «Волчья лощина». Лучшего места для начала подземного хода нельзя придумать. Лощина пересекала непроходимый Телетский лес… значит, около четырех агаджа от Тбилиси. А из Марабды враги тоже вышли через подземный ход. Но где обрывается он и в какой овраг или лощину надо пройти, чтобы попасть в «Волчью лощину»? Вот что следовало разведать… хотя… да, жаль, Георгий все равно на Марабду не пойдет… Одно радует: через подземный ход враги из Тбилиси не выйдут, ибо он так исковеркан, что даже кошка с трудом проползет. Вход был обозначен едва заметными знаками: пирамидками из мелких камней и темным крестом, вырезанным внизу, на коре граба.
Ростом с помощью остальных рьяно принялся за работу. Нарезанные стволики орешника, кизила и колючей ежевики заложили в глубину подземного хода, потом привалили камни и так засыпали землей, что он совершенно слился с природным склоном. Уничтожив опознавательные знаки и осторожно состругав крест, они пошли вдоль лощины и к вечеру, выбрав подходящее место, вновь сложили там из мелких камней пирамидки, а внизу, на коре граба, Арчил вырезал точно такой же крест.
Несмотря на протесты, проводили Циалу до монастыря. За эти тревожные дни привыкли к девушке, и прощание вышло теплым, родственным. Арчил шепнул ей: «Если когда-нибудь захочешь, обвенчаемся». Циала отвернулась и заплакала.
Купив в соседнем глухом поселении трех коней, всадники со всеми предосторожностями стали пробираться через леса, овраги и ущелья к родным местам.
В горной деревушке, сверив числа, узнали, что минуло около трех недель, как они покинули Носте.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Уже никто не замечал ни горячих лучей солнца, ни густой завесы ливня, ни шумящих городов, ни притихших деревень.
С высоты сторожевых башен напряженно вглядывались в даль азнауры. Враг повсюду, но невозможно настигнуть его и вынудить принять бой. Сколько ни метались азнаурские конные группы, клинки продолжали бездействовать в ножнах, а ущелья и долины не оглашались мольбой о пощаде или победными кликами.
Неожиданные передвижения мирзы придавали действиям иранцев характер неуловимости. Как позже выяснилось, это был излюбленный прием Хосро. И сейчас царевич не пошел, как ожидал Саакадзе, на приступ Мухранского замка, а внезапно очутился возле Цилкани.
На стоянке вблизи Горийской крепости затрубил ностевский рог: Моурави приказал немедленно перебрасывать азнаурские дружины в сторону Ксани. Там он рассчитывал соединиться с Иесеем Ксанским и, стремительно двинувшись на север, окружить Хосро-мирзу.
Хотя побежденный царь Теймураз и поспешил скрыться, но Иса-хан, властвуя в Кахети, не успокоился, ибо хорошо знал тактику Георгия Саакадзе. И вот в одно обычное утро, оставив Исмаил-хана в Кахети, он сам немедля бросился в Тбилиси: он понимал, что одного войска Хосро-мирзы слишком мало для уничтожения Саакадзе. И еще: Хосро не участвовал, как он, Иса, в тех войнах, где Непобедимый разрушал неприступные крепости, как шалаши. Хосро-мирза может опрометчиво недооценить хитрость Непобедимого. О Аали! Разве Непобедимый сражается только войском? У этого гурджи в запасе тысяча хитростей, а всадников и копьеносцев всегда меньше, чем нужно. Видит аллах, шайтан наделил его умением разгадывать замыслы врага. А кто из самонадеянных способен превзойти его в изворотливости? Да не допустит покровитель вселенной забыть грозное повеление всесильного «льва Ирана»: обезглавить Саакадзе, сына речного рака. А разве он, Иса-хан, из тех, кто ловит скорпиона за хвост? Нет, он поспеет к предназначенному небом сроку!
Начался небывалый переход. Через Картлийский хребет вскачь кинулись два знатных минбаши со своими легкоконными тысячами…
Так крепость, где Симон Второй много лет выжидал свое возвращение на трон Багратиони, заполнилась сарбазами. В башнях, на стенах – везде бряцают саблями юзбаши и онбаши, толпятся оруженосцы, к Иса-хану мчатся с донесениями от минбаши гонцы. С утра от угловой Таборской башни до башни Шах-Тахти слышатся то слова команды, то перекличка часовых, то перебранка войсковых черводаров. Опытный и удачливый сардар Иса-хан ни на час не изменяет походную жизнь военного стана. Несмотря на оказанную ему пышную встречу и настойчивое приглашение царя Симона, переданное в изысканных выражениях Шадиманом, хан отказался поселиться в изнеженном Метехи и большую часть дня проводил в подготовке кизилбашей к грядущим битвам. Он ждет решительного столкновения с Саакадзе.
Даутбека и Димитрия озадачили два столба дыма, окутавших лесистый отрог. Сквозь зыбкую завесу вырисовывался замок Ксанских Эристави – Ахалгори. Большая квадратная башня с бойницами и узкими окошечками главенствовала над Ксанской долиной.
«Барсы», а за ними два дружинника придержали коней.
В густых зарослях рогатка с торчащими во все стороны острыми зубьями пересекала тропу. Раздался предостерегающий крик удода, спустя несколько секунд ему ответил другой, и затрещали ветви кизила. На тропу выскочили вооруженные мсахури. Вперед выступил рослый ксанец с задорным чубом, выбившимся из-под остроконечной бараньей папахи. На правом рукаве у ксанца поблескивала медная подковка.
– Э-э, кто такие?
– Азнауры.
– Сам вижу – азнауры, как зоветесь?
– «Барсы»! Из дружины Моурави!
– О-го-го! Хорошо – назвался! – Ксанец выхватил кинжал с крестообразной рукояткой и, держа за лезвие, перекрестил «барсов». – Куда дорогу держите?
– Думаем, к князю Иесею Ксанскому попали, – недоумевал Даутбек.
– Сам вижу, что попали! А куда хотели?
– Уважаемый ксанец, полторы арбы горячего навоза те…
– …теперь спешим, дорогой! – быстро перебил друга Даутбек.
– Сам вижу – спешите… А все же отгадайте: сколько пальцев у моего дэви?
– Ровно столько, чтобы передушить всех врагов князя Иесея.
– О-го-го! Хорошо сказал! А кувшинов в ахалгорском марани сколько зарыто?
– Ровно столько, чтобы напоить всех друзей князя Иесея.
– Отиа! – закричал ксанец, выслушав пароль. – Прыгай в замок, скажи князю, какие гости едут, – вино получишь.
Сделав невероятный скачок в кизиловые заросли, Отиа мгновенно скрылся.
– Почему полтора часа человек прыгать козлом должен, если мы на конях?
– Э-эх, уважаемый азнаур, ни один конь не догонит Отиа. Пять лет получал то палкой по заду, то вино в глотку, пока не выучился заячьей скачке.
– А много еще таких зайцев-козлов у князя? – хмуро спросил Даутбек.
– Пока пятьдесят, каждый год прибавляем… Конь! Сам знаю – конь может ветер обогнать, но только не через заросли… Сюда, уважаемые азнауры! – И ксанец повернул влево.
С трудом пробираясь по едва заметной тропе, Димитрий с досадой спросил, почему они с бархатной дороги свернули к сатане под хвост.
Ксанцам понравилось удачное определение местности, и они захохотали на весь лес. В ответ из запутанных глубин понесся оглушающий дикий хохот. Конь Димитрия взвился на дыбы и тревожно заржал. Димитрий откинулся в седле и про себя выругался.
Кусок синего неба подпирала замшелая скала. Даутбек пристально вглядывался в ее очертания и вдруг резко натянул поводья. Что это? Мираж в пустыне или наваждение хвостатого?! Нет, он наяву видит, как огромный каменный человек, согнув колени и держась на носках, прильнул к озерцу, дрожащему в каменной оправе. Сразу оборвали смех ксанцы и умолкло эхо. Всадники гуськом втянулись в расселину.
– Каменный человек! – таинственно прошептал рослый ксанец, с опаской поглядывая на скалу. – Ехать здесь надо тихо, не дай бог разбудить!
Придерживая поводья, он поведал, что каменный человек не кто иной, как соседний владетель, некогда обладавший Чальским кряжем и укравший счастье у первого Эристави Ксанского, в те времена носившего еще фамилию Бибилодзе. Пять свечей высотою в полдуба пожертвовал разгневанный Бибилодзе творцу земли и воды. Пять молний сверкнули над Ахалгори, и окаменел чальский владетель, по сей день собирая свои слезы в каменную ладонь.
«Барсы» одобрили щедрость прадеда князя Иесея и поинтересовались, со всеми ли врагами так расправляются Ксанские Эристави. И все же почему они свернули с хорошей дороги?
Рослый ксанец тряхнул чубом, потер на рукаве подковку, затем дотронулся до гривы азнаурских коней: «На счастье!» – и разъяснил, что дорогих гостей в беспокойное время трудным путем провожают в замок, а хорошую дорогу оставляют врагу. И он хитро подмигнул ухмыльнувшимся ксанцам.
Позже, в замке, Иесей не без гордости сообщил «барсам», что хорошая дорога – приманка. Под тонким слоем земли вырыты, вплоть до первой стены крепости, глубокие ямы, на дне которых битый камень, вода и железные шипы. Обманутый враг обречен на гибель. Такая мера защиты замка сберегает войско Ксани, ибо достаточно горстки дружинников в засаде, чтобы сотни волков угодили в ловушку.
Слушая рассказы о разных проделках лесной нечисти, о пиршестве, устроенном каджи в честь новой луны, с которой слетели сорок зеленых ведьм и обглодали чинары вокруг замка, всадники неожиданно очутились перед зубчатой стеной. Здесь у ворот торчали в пестрых нарядах размалеванные куклы, представлявшие врагов ксанского князя. «Барсам» предложили выпустить в них по стреле. Тут рослый ксанец привстал на стременах и зарычал, как раненый тигр.
На верхней башне стражник просунул голову между двумя зубцами, присмотрелся и три раза ударил в дапи.
Звякнули железные засовы, и ворота медленно открылись.
В нарядном дарбази слуги расстилали скатерть для полуденной еды. Завидя через узкое окно въезжающих гостей, гостеприимец зычно крикнул: «Серебряные сосуды! азарпеши! кувшины! чаши! роги!»
Слуги заметались, расставляя на скатерти сверкающую звонкую посуду.
– Э-эй! Недоделанный индюк! Почему золотую кулу притащил? Что, царь приехал? Или светлейший Дадиани? – И, проворно вырвав из рук оторопевшего слуги кулу, гостеприимец обтер ее рукавом и бережно поставил обратно в нишу.
Князь Иесей облачился в новую оранжевую куладжу, расправил длинные усы с завитками на кончиках и величаво вышел к гостям. Обняв «барсов», он выразил удовольствие, что они не запоздали к полуденной еде и, следовательно, уже полдела сделано.
Даутбек учтиво поблагодарил князя и едва открыл рот, чтобы сказать, что приехали они по исключительно важному делу, не терпящему отлагательства, как князь возразил:
– Важное дело перед едой – это вино, – так завещал Ной, спасая в ковчеге виноградную лозу. Второе, не менее важное, – это забвение всего, что мешает веселью. И только после крепкого сна, сменяющего веселье, можно обсуждать причину, благодаря которой друг спешит к другу…
Даже цветущий вид Маро, дочери Георгия Саакадзе, восседавшей против «барсов» в драгоценной джиге и всячески выражавшей радость свиданья с дорогими ее сердцу, не развеселил их. Даутбек уныло думал об убегающих часах. Уже сменили вторую скатерть, а роги продолжали взлетать над головами и вино все лилось из кувшинов.
Когда, наконец, кончился пир и «барсы», воспрянув духом, выразили совсем трезвыми (к неудовольствию князя) голосами благодарность за радушную встречу и многозначительно поглядывали на ковровую комнатку, прилегавшую к дарбази, где можно было бы повести серьезную беседу, князь внезапно пригласил их на аспарези: там в честь почетных гостей должны были состязаться в лело женатые с холостыми и бородачи с безбородыми.
Тревожась за напрасно потраченный день, «барсы» пропускали мимо глаз бурные схватки, стремительные перебежки и заметили лишь, как крайний безбородый схватил в охапку серединного бородатого и вместе с мячом потащил его в обратном направлении.
Князь Иесей сиял, он ставил на безбородых, и сейчас же поздравил «барсов» со счастливым предзнаменованием: удача будет сопутствовать их общим начинаниям, тем более, и дым двух костров у ворот замка тоже не кривит линию, – а благоприятные признаки требуют нового пира.
«Барсы» пытались протестовать, но Иесей досадливо махнул рукой: «Войти в дом – дело гостя, но когда гостю выйти – дело хозяина!»
Тут Даутбек с отчаянием выкрикнул, что они должны срочно пробиться в Хевсурети и передать Хевис-бери – старейшинам ущелий – просьбу Моурави немедленно спуститься на помощь, ибо разведчики донесли о молниеносном передвижении Хосро-мирзы в сторону Арагви. Ксанского же Эристави просит Моурави соединиться с хевсурами, образовать рубеж и, преградив путь Хосро-мирзе в Среднюю Картли, дожидаться прихода Моурави, дабы совместно напасть на Хосро. Эта битва должна решить многое.
Князь поспешил успокоить друзей: не позже чем сегодня утром вернулись несколько разведчиков, которые не заметили нигде ни кизилбашей, ни приспешников царя Симона. Эти благополучные вести и способствовали дневному пиру и теперь приятно располагают к ночному. А к утру, если гости пожелают, он отправит с ними опытных проводников, и они в два раза скорее достигнут черты Хевсурети, чем если бы дерзнули объехать его замок.
До зари длился ночной пир. Отказавшись от сна, «барсы» умолили князя разрешить им седлать коней.
И, словно в насмешку, в этот миг звякнули засовы и в торопливо распахнутую калитку ворвался краснолицый хевсур. Хотя на нем была панцирная рубашка с кольчугой «чачкани» и на пальце щетинилось острыми шипами боевое кольцо «сацерули», Иесей Ксанский вдруг побледнел, поняв, что случилось что-то невероятное, иначе бы отважный Мамука Каландаури не забыл надеть налокотники и оседлать коня.
В ковровой комнате, куда наконец удалось попасть мрачным «барсам», они и князь Иесей выслушали страшный рассказ хевсура. «Сегодняшнюю ночь на много лет запомнят хевсурские горы. Ни землетрясение, ни обвал ледников не потрясли бы так хевсуров, как новая измена Зураба Эристави, чьи руки в крови, а сердце в черной пене. „Наверно, давно сговорились, – так возвестил кадаги, прорицатель гуданского креста, – наверно, обещал Хосро, сын Дауд-хана, помочь Эристави Арагвскому покорить хевсуров“. Но напрасно! Не быть Зурабу царем хевсуров! От ходьбы по нашим кручам он вконец отощает! Только плохо сейчас царю Теймуразу – уже в двух агаджа был от Ананури, от Борбало шел; хорошо – не спустился сам, с царицей, с церевной Дареджан, с князьями тоже, как хотели сначала. Пшав Лега предупредил, что персы в арагвских владениях как у себя дома разгуливают. Разгневанный царь, не слезая с коня, повернул с кахетинцами к Жинвальскому мосту – в Имерети держал трудный путь. И хорошо сделал, что поспешил: уже сегодня, не дожидаясь солнца, Хосро-мирза цепью вытянул сарбазов от Тианети до Жинвальского моста, вдоль стены „Седды Искендер“ – „Преграда Александра“. И сейчас в сквозной башне на левой стороне моста, где обычно хевсурская стража собирала пошлину за проезд, засели сарбазы. Путь в Хевсурети отрезан, в Картли из Хевсурети тоже. Ни человеку не пройти, ни коню, ни даже овце».
Иесей лишь развел руками: как же смог пробраться мужественный Мамука? Разве князь не знает, удивился хевсур, что ему покровительствуют добрые духи? И сколько злые духи ни старались сбросить его в пропасть с распластанной бурки, на которой он съезжал по ледяному скату, добрые не допустили. Но все же белому дэви удалось подставить ему, Мамуке, под бок острую льдину.
Тут князь прервал рассказ хевсура и стал допытываться, глубока ли рана. Мамука спокойно ответил, что рана пустячная, поместится в нее не больше семи ячменных зерен. Иесей трижды ударил палочкой в дайру и приказал вбежавшему прислужнику принести большую деревянную чашу, лук из кизилового дерева, стрелу из камыша и наконечник из ветки инжира. И когда мсахури внесли требуемое, Иесей приложил чашу к поврежденному боку Мамуки, посоветовал ему покрепче держать чашу, дабы ее не выбил из рук белый дэви, отошел в дальний угол комнаты, вскинул лук и натянул тетиву. Стрела со свистом врезалась в середину чаши. Иесей потеребил усы и сказал, что хевсур может себя считать уже здоровым, ибо от такого сильного лекарства рана затягивается тотчас. Хевсур не спорил. Рискуя жизнью, он пришел к Ксанскому Эристави за помощью, которую владетель не мог оказать, ибо это привело бы к междоусобной борьбе с Зурабом Эристави, а Хосро-мирза не преминул бы его поддержать.
«Барсы» продолжали безмолвствовать. Их возмущало то, что они потеряли вчерашний день, тревожила мысль: что дальше? Помощь горцы не сумеют оказать, – значит, левый край Внутренней Картли продолжает быть открытым для нападения кизилбашей.
Лишь к полудню удалось «барсам» выбраться из замка, заручившись обещанием Ксанского Эристави быть наготове и ждать, как условились, Великого Моурави с войском на указанном рубеже, предусмотрительно оставив, разумеется, в замке надежную стражу.
Хотя князь и так заверял, что ни кахетинскому Хосро, ни марабдинскому змею, ни одноусому пауку Симону не взять Ксанскую крепость ни в бою, ни мольбой, ни во сне, ни наяву, ибо каменный человек раздавит их всех вместе и каждого в отдельности…
Везли «барсы» и обещание Мамуки Каландаури из Гудани, которое они считали немаловажной ценностью. «И если Зураб Эристави согласится, – клялся Мамука над дашна (мечом), – пропустить хевсурскую конницу по скалистой тропе, вьющейся над Арагви, то в одну из ночей хевсуры придут к Великому Моурави…»
Зураб не согласился. Он сурово встретил явившегося в Ананури Хевис-бери. Глядя исподлобья, Зураб твердо напомнил старейшине ущелий, что хевсуры платят подать Арагвскому Эристави не одним скотом и изделиями, но и послушанием.
Возмущенно выслушали хевсуры возвратившегося на высоты Хевис-бери. Они, может, примирились бы даже с двойной податью скотом, но никогда не смирятся с податью свободой.
Хевсуры вынесли вперед крест и знамя гуданского святого Георгия и воинским строем направились к скалистой тропе, но тут оборвался зыбкий путь. Внизу парили орлы, ниже вились туманы, а еще ниже смутно виднелись иранские полчища.
Опасаясь, как бы Хосро-мирза не заподозрил его в нарушении тайных условий, Зураб поспешил предупредить царевича о ненадежности горских племен.
И вот ворота Арагви открылись перед оранжевым знаменем, на котором персидский лев, поддерживая солнце, угрожающе вскинул меч.
«Но кто не предвидит будущее, тот теряет настоящее», – так всегда думал Хосро. Воспользовавшись отсутствием Саакадзе, который накапливал новые азнаурские силы, Хосро легко уничтожал разреженные моуравские дружины в замках-крепостях Верхней Картли, которые занимал и настойчиво укреплял. Особенно много сарбазов под начальством юзбаши и онбаши осело в Викантбери, Али, Сурами, Кехви.
Окружив Георгия Саакадзе кольцом непреодолимых препятствий, Хосро-мирза стремился отрезать азнаурам путь к царствам и княжествам Западной Грузии.
Этот беспрепятственный захват почти всей Картли еще больше убедил князей в необходимости запереться в своих замках и выжидать, чем кончится борьба «барса со львом». Ибо в одинаковой мере страшились владетели «обоих хищников»…
Казалось, Хосро не замечал двойственной политики владетелей и, по совету Шадимана, отправил пятьсот отборных мазандеранцев князю Кайхосро Бараташвили – владетелю грозной крепости Биртвиси. Гордый аристократ не признавал ни Моурави, ни царя Симона, но вел дружеские переговоры с Хосро-мирзою, царевичем Багратидом. Еще раньше Хосро расставил персидские отряды вокруг Тбилиси, значительно укрепив селения Лиси и Цодорети. Грабить Хосро запретил, но разрешил «просить», ибо население обязано кормить войска на постое. Изнемогая, крестьяне отдавали последнее и призывали Моурави спасти их от персов, которые, ласково поглаживая рукоятки сабель и ханжалов, беспрестанно «просили» кормить их и одаривать подарками. Рассыпаясь в благодарности и учтиво кланяясь, брали сарбазы до последнего котла, до последнего паласа – онбаши, до последнего ковра – юзбаши. И приверженцев у царя Симона становилось меньше и меньше.
Но кто из мудрых, а не глупцов, в знойный день заботится о меховой папахе, а в ледяную стужу – о кисейных шароварах? Хосро-мирза причислял себя к мудрым и поэтому спешил к владениям Зураба Эристави.
Гортанный говор и ржание коней взбудоражили ущелье, даже орлы, оставляя каменные гнезда, взлетали в прозрачную синь. Даже воды Арагви, сердито клокоча, перепрыгивали через валуны и отбегали вдаль. Даже сочные травы долин пригибались к земле и, казалось, упрямо увертывались от вражеских коней.
Но где? Где же сыны Картли? Ликовали иранцы: все смолкло перед грозным именем шаха Аббаса.
Хосро-мирза беспрепятственно прошел Душети, Ананури, усилил стражу на Жинвальском мосту и одну часть войска перебросил на Ломисскую высоту и Ксанское ущелье, а с другой направился вверх по Пасанаурскому ущелью, сомкнув у скалистой тропы, вьющейся над Арагви, кольцо и окончательно отрезав грузин-горцев от долин…
Одиноко чернело бревно на берегу Ностури. Не собирались здесь деды потолковать о земле, поговорить о свойствах зверей. И яркие костры по вечерам не освещали знакомые изломы берега, где тихо шелестел листвой серебристый пшат и причудливо свисали плети пряной ежевики.
Ностевцы торопливо возводили новые укрепления. И стар и мал укрепляли защитную линию башен на подступах к Гори, еще не занятому персами. И в самом Носте не было сна: из войлока выделывались подпанцирные накладки, шились бурки, походные цаги, подвозилось оружие, которое старательно раскладывал на десятки и сотни дед Димитрия – уже совсем седой, но по-прежнему быстрый в движениях, с неугасаемым огоньком в живых глазах.
Вооруженные копьями, шашками и самострелами ностевцы толпились у заставы, то и дело отодвигая в сторону огромный брус и пропуская конных азнауров.
Еще не слышались здесь раскаты исфаханских пушек, не вылетали на гребень холма, горяча скакунов, краснобородые кизилбаши, с тем чтобы взмахом кривой сабли или ядовитой стрелой вызвать богатырей гурджи на смертельный поединок; не проходили бесконечные тысячи, предавая огню и мечу многострадальную землю, не рушились стены, и склоны гор окрашивала не кровь, а беспредельные ковры маков.
Но в самом воздухе уже ощущалось тревожное дыхание войны.
У поворота дороги на пригорке раскинул тенистые ветви столетний дуб. Наконец Носте!
Сосредоточенные, угрюмые, суровые, въезжали азнауры в замок. Кое-где мелькнет нарядная куладжа или лихо сдвинутая набекрень папаха, но больше мрачной синевой отливают кольчуги и шлемы, топорщатся бурки, еще отдающие запахом овечьего руна.
Собрались ближние азнауры выслушать возвратившихся Даутбека и Димитрия. Какой ответ с гор принесли «барсы»? Даутбек немногословно рассказал о вероломстве Зураба. Скованы горы, близок Хосро-мирза.
Недоумевали азнауры, почему Зураб, зять царя, оказывает помощь персам, с которыми воюет царь? Саакадзе саркастически улыбнулся, – для него не было загадкой происшедшее: честолюбец не рискнет своим владением даже ради бога. Мысль о спасении Картли тоже не тревожит арагвинца: царь Симон ему ни к чему! И Моурави лишний для него, ибо, пока он жив, не стать Зурабу царем горцев. Значит, прямая выгода избавиться и от беспокойного Моурави.
Хевсуры не придут! В развернувшихся военных событиях был дорог каждый час. Азнауры немедля рассыпались по Средней Картли, не занятой кизилбашами, снова и снова призывая всех от мала до велика под копье. Дороги и тропы заполнили кони, раздавался звон оружия. Знамя, на котором колышется неустрашимый барс, стало знаменем Картли. Как голубой факел, взлетало оно на гребни гор, проносилось вниз, пересекало бурлящие реки, увлекая за собой соединенную азнаурскую конницу.
«Скорей! Скорей! Прикрыть левый край! Отдать жизнь, но не Картли! Скорей! Скорей!»
Гул от топота коней нарастал. Из окрестных поселений появлялись новые всадники – один, два, десять, пятьдесят, сто – и устремлялись за Георгием Саакадзе. Беспрерывно трубил тревогу ностевский рог: «Скорей! Скорей!»
Вклиниваясь в предрассветные туманы, Моурави вошел в Ксанское ущелье, соединил свои дружины с азнаурскими и ксанскими, ровными рядами выстроил ополченцев, поставив над каждым рядом выборных от деревень и опытных дружинников, и боевым порядком расположил войско возле Карчохи.
Шумит у своего истока Ксани, смывая силуэты двух всадников. Вскинув руку, приветствовал Саакадзе владетеля Эристави Ксанского. У князя Иесея на правом рукаве поблескивала золотая подковка.
В сопровождении легкоконного отряда ксанцев и сотни Автандила, Моурави и владетель отправились на осмотр местности. Они остановили свой выбор на до-пинке, одной стороной упирающейся в гряду лесистых холмов, а другой примыкающей к незаметной лощине. Такой оборонительный рубеж Саакадзе счел наилучшим, памятуя урон, нанесенный картлийцам огнем персидских пушек на Марткобской равнине, а также учитывая возможность скрыть часть конницы в засаде для использования в нужный час.
В то время как Моурави лично руководил расстановкой войск на отведенных участках боевой линии, Хосро-мирза, обеспечив себе преимущество в районе пшав-хевсурской Арагви, приближался к замку Арша.
Хаотическое нагромождение скал, множество балок и ущелий и цепи гор, нередко уходящих за черту вечного снега, вызвали у Хосро не чувство восхищения, а раздражение. Он спешил вызволить из замка Арша злосчастного Андукапара и злонравную Гульшари: так повелел шах Аббас, особенно ценивший старшего Амилахвари за ненависть к собственному народу. Новый жезл начальника Метехского замка, который Андукапар должен был торжественно получить от царя Симона, увенчивался не крылатым картлийским конем, а львом, разверзшим алмазную пасть. Шах Аббас не сомневался, что Андукапар будет неуклонно блюсти персидские интересы, а Гульшари, напоминающая миниатюру Реза-Аббаси, объединит в своем дарбази влиятельных владетелей, приверженцев Ирана.
Таким приверженцем давно помогли стать самому Хосро его практический ум и дальновидность. Спасение Восточной Грузии он видел в переустройстве картли-кахетинского двора на персидский лад, а свое воцарение тесно связывал с предельной покорностью шах-ин-шаху, граничившей с присущим придворным ханам раболепием. Вместе с тем он не собирался посягать на картвелоба – грузинские законы и обычаи – и фанатично внедрять коран. Он предполагал применить политику сглаживания острых углов и этим добиться признательности и шаха Аббаса и грузинских князей. Идея национальной независимости, вдохновлявшая Георгия Саакадзе на любой подвиг и самопожертвование, была чужда Хосро-мирзе, магометанину, приверженцу традиций иранского двора. Он жадно стремился к трону, но для этого раньше всего надо было разумно выполнить волю «льва Ирана».
«Велик шах Аббас!» – так приветствовал он у главного входа в замок Арша обезумевшего от радости Андукапара. Представший перед владетелем с любезной улыбкой Хосро-мирза, в тюрбане с великолепными развевающимися перьями, прихваченными бирюзой с голубиное яйцо, казался Андукапару выдуманным, сказочным героем его сновидений.
Своему избавителю Гульшари представилась в сверкании причудливо подобранных камней, в переливах изумрудного бархата, с длинными густыми, амброю покрытыми волосами. Гульшари была прекрасна, но Хосро-мирза внезапно припомнил пленившую его Хорешани с ее несколько пышными бедрами, с волнующей воображение походкой, с глазами манящими, но, увы, охлаждающими, как мираж, и речью, полной блеска, но, увы, насыщенной острым перцем.
Возбужденный Андукапар приказал бить в барабаны и играть в трубы. Прикрепив к поясу фамильный меч с нахохлившимся на рукоятке черным грифом, владетель ввел Хосро в чертог, сверкавший тисненой кожей и парчой, намереваясь показать собрание ковров. Воспрянув духом, Андукапар решил устроить трехдневный пир, двухнедельную охоту, состязание плясунов. Он шепнул Гульшари: «Держись поближе к своему родственнику – ведь шах Аббас именно ему и поручил захватить трон Кахети».
Все предложенные удовольствия Хосро-мирза отклонил, кроме одного. Он внимательно осмотрел находившуюся в трех агаджа от Арагви крепость Арша, главенствующую над ущельем, примыкающим к Гудамакарским теснинам. Аршас-цихе, по замыслу Хосро-мирзы, должна быть использована как верный оплот против усиливающегося проникновения России в горы Кавказа.
Образованная из природной глубокой пещеры на отвесной скале, всегда покрытой снегом, по высоте своей неприступная для врагов, крепость Аршас-цихе вызвала полное одобрение Хосро-мирзы, и он присоединил к собранию ковров и свой дар: шелковый керманшах с гербом Ирана.
Пообещав Андукапару вторично прибыть в замок для помпезного пира, который украсит своим присутствием блистательная Гульшари, и для облавы на туров и посетовав, что раньше надо провести облаву на «барсов», Хосро-мирза повелел ханам выступать.
По-кистински легко вскочил на коня Андукапар, и ему почудилось, что звякнули не стремена, а цепи, упавшие с него наземь. С неменьшей радостью тронулась за владетелем аршская дружина. Знаменосец так высоко вздымал белоснежное знамя с нахохлившимся черным грифом, словно, захмелев от свободы, силился уцепиться за само небо. И дружинники, вырвавшись из каменного плена, одурело сжимали поводья, отвыкнув от тропы, извивающейся над бездной.
Под усиленной охраной хорасанцев ехала Гульшари. Она игриво трепала челку коня, злорадно поглядывая на лесок, обрывавшийся у подножия замка. Там, где стерегла ее саакадзевская застава, царила тишина, и лишь одиноко тускнел подвешенный к треножнику воинский котелок. Предстоящие сражения не устрашали Гульшари, они являлись докучливой необходимостью, пропитанным кровью и дымом занавесом. Что ей крики раненых и вопли погибающих? Ведь каждый взмах изящной плетки приближал ее к Тбилиси, где царем ее брат, везиром – ее друг Шадиман, эмир-спасаларом – ее родственник Хосро-мирза.
Но Хосро-мирза возле Пасанаури – «святой возвышенности», – настроенный еще благодушно к изречениям Гульшари, рядом с которой ехал, после Ананури стал сосредоточенным, после Душети – мрачным. Перестроив персидскую колонну на боевой лад, он, обнажив саблю, на рысях двинулся вперед с хорасанской тысячей.
Одинокие стрелы картлийцев, проносящиеся над кизилбашами и заставляющие падать то верховых, то лошадей, сменились мощным обстрелом с двух сторон долины.
Пока Хосро-мирза вызволял Андукапара и Гульшари, «барсы» путем нечеловеческих усилий успели на протяжении четырех агаджа устроить завалы в ксанских теснинах. Сейчас они давали понять мирзе, что Картли жива, Картли не сдается.
Хосро-мирзе стала ясна цель Моурави: защитить подступы к Средней Картли, отстоять Гори и этим выиграть время для вооружения нового азнаурского войска. Не раздумывая, Хосро послал скоростных гонцов с приказом ханам перебрасывать огромные подкрепления в сторону Ксани. Беспрерывные мелкие стычки не пугали, но за ними, не сомневался Хосро, разгорится сражение, которое где-то готовил Саакадзе. Но где?
Прекрасна Ксанская долина, оглашаемая криком черноголовой сойки, стуком зеленого дятла. Чащи фруктовых деревьев и прозрачно-холодные ключи так и манят скинуть бурку, растянуться на ней и вдыхать опьяняющий аромат, и глядеть без конца в нежно-голубую бездну.
Скрываясь в кустарнике, разведчики Саакадзе скользили, как ящерицы. Они лаконично доносили: «К Хосро-мирзе уже подошли ханы Карабаха и Ганджи, подходит хан Ширвана. На левом краю иранцев хан Казахии, храбрый Шабанда, уже развернул легкую степную конницу».
«Шабанда?.. Муж Зугзы?.. – удивился Саакадзе. Даже в памяти не сохранилась история ее любви к Георгию из Носте… И вот предстояло скрестить клинки с мстительным Шабандой. – Что ж, и это неплохо, каждое дело должно быть закончено!»
Шныряли по горам и лощинам опытные разведчики Хосро-мирзы, предводимые чванными мсахури князя Андукапара, но, как ни изощрялись, не могли обнаружить дружин Саакадзе.
Пророк сказал: «Если хочешь поймать ветер, уподобься буре!» И Хосро снова и снова лихорадочно перегруппировывал исфаханские тысячи, выжидая для нападения благоприятный час.
Моурави трижды вскинул меч – долгожданный сигнал, и десять конных дружин, возглавляемых «барсами», обрушились на иранцев, врезались в середину и стали рубить с такой неистовой силой, что пробили брешь в персидской линии.
Пощады не было, и никто не просил ее. Исфаханские пушки не успели вступить в дело. На длину кинжала сошлись ожесточенные картлийцы с персами. Каждый из дружинников, каждый из ополченцев осознал значение последнего заслона и, даже падая мертвым, старался сделать вперед еще хоть один шаг. Шумный переплеск шашек и сабель напоминал буйный горный ливень, но здесь ничто не освежало – кровавый пар подымался над долиной, и ксанская вода окрасилась кровью.
Левый берег Ксани загромоздили трупы избиваемых сарбазов. В обход было ринулись ганджинский и карабахский ханы, желая показать Хосро-мирзе свое усердие. Но азнаурские шашки настигли их на правом берегу, и два обезумевших коня без всадников понеслись с пронзительным ржанием по долине.
Саакадзе не опускал анчхабери. Он облачился в хевсурскую панцирную рубашку, ибо хотел, чтобы весть об этом достигла гор Хевсурети. Как всегда, его сердце соединилось с сердцем боя невидимой нитью. И каждый из картлийцев ощущал эти два сердца как одно и непоколебимо верил в победу, как ни казалась она невероятной.
Неприятно озадачила стойкость азнаурского войска Хосро-мирзу. Поражение было для него равноценно потере трона. Превосходство азнауров в действии холодным оружием необходимо было покрыть численным превосходством, и Хосро решил не жалеть ни сотни, ни тысячи тысяч. Он вводил в бой новые и новые войска. Покусывая губы, наблюдал он, как густые ряды сарбазов, подбодрявших себя фанатичными выкриками «алла!», сшибались грудь с грудью с азнаурскими дружинниками и тут же катастрофически редели… Видя тщетность своих усилий, Хосро-мирза вызвал добровольца из ханов, дабы пленить Саакадзе. Таким охотником пожелал стать Шабанда.
С диким гиканьем вынеслись казахи за своим ханом на край долины. Припав к гривам, мчались они на своих низкорослых лошадях, словно не касались земли. Впереди, осатанело кружа саблю над головой, летел Шабанда.
Сотня Автандила в развевающихся золотистых плащах неотступно следовала за Моурави.
Когда казахи поравнялись с незаметной лощиной, из засады с оглушительным «ваша!» вырвалась вторая ностевская дружина и пустила в ход шашки. Димитрий, разгадавший намерение Шабанды пленить Саакадзе, впал в такую ярость, что один вид его невольно повергал в страх. На полном скаку он выбил из руки хана кривой клинок и изрубил неудачливого мстителя.
Мстя за хана, исступленно рубились казахи с ностевцами. А на другом краю долины Квливидзе уже скручивал руки ширванскому хану, пойманному им на аркан. Ширванцы в панике бежали, вселяя ужас в ряды сарбазов второй линии.
За исфаханцами Хосро-мирза бросил в бой мазандеранцев. На каждый картлийский клинок приходилось пять-шесть персидских. Продолжать сражаться на открытой долине – уже не хватало войска. Саакадзе отдал приказ: не прекращая обстрела, отходить за гряду лесистых холмов.
Хотя азнауры и наносили огромный урон врагу, но Дато не заблуждался: в конечном счете намного превосходящие силы иранцев если не принесут им победу, то обеспечат прорыв к Тбилиси, пусть даже ценою гибели половины войска. А дальше что?
И тут Дато припомнил намек Юрия Хворостинина. Пусть же летит важная весть из Картли в Терки. Но кого снарядить гонцом? Какая удача! Хорешани, особенно тревожась за Дато в предстоящем бою, приставила к нему, кроме Гиви, старого Омара – того самого Омара, который некогда отвозил на Ломта-гору письмо от Хорешани царю Луарсабу и хотел пробраться в Терки, ибо давно дал обет пожить в русийской стране, дабы «очиститься от мусульманского поганства…»
Выслушав Дато, несказанно обрадованный Омар поклялся и на этот раз, что достигнет Терков, вручит послание боярину Хворостинину и по-русийски и по-татарски перескажет слова благородного азнаура из достославной «Дружины барсов».
«Кажется, я подоспел вовремя!» – вскрикнул Дато, видя, как снопы огненных стрел врезались в цепь иранцев, застилая дымом скаты.
Исступленные сарбазы продолжали взбираться по отрогу вверх. Издали раздались волнующе-тревожные звуки зурны, и, грозно потрясая копьями, шашками, кинжалами, высыпало ополчение Ничбисского леса.
Клич Моурави удесятерил силы ополченцев Средней Картли. «Моурави зовет!» – как искры на кизиловые палочки, упали пламенные слова призыва. «Моурави зовет!» – подхватили ксанцы, всколыхнув эриставство… Вооруженный народ, распаляемый неукротимой ненавистью, с новой силой обрушился на кизилбашей.
– Георгий Саакадзе неодолим! – воскликнул Хосро-мирза. – Если бы шах Аббас не наградил его высшим званием Непобедимый, это бы сделал я!..
Через три дня Хосро-мирза дорогой смерти пробился к мухранским полям. Он отказался от намерения одним ударом захватить Гори и, оставив сильный заслон в Самухрано, окружил Гульшари тройным кольцом охраны, повернул к Тбилиси и понесся вскачь. Если заслон и будет перебит, то, иншаллах, не раньше, чем ворота Тбилиси закроются за въехавшим в город Хосро и его свитой.
Ксанское сражение Хосро-мирза представил Иса-хану как внушительную победу, ибо попытка Саакадзе отбить Тбилиси потерпела неудачу. Благодаря ему, Хосро, горцы разъединены с Моурави, иначе неизвестно, какой бы опасный оборот приняла война с азнауром. Сейчас «барс» обескровлен, и сомнительно, чтобы у него хватило пыла для наступательных действий. Укрепив линию Тбилиси – Мцхета, можно будет осадить и Гори. Под воздействием побед меча «льва Ирана» картлийские князья покорно перешли к царю Симону. Кто остался с Саакадзе? Эристави Ксанские и Мухран-батони, но и им для защиты фамильных владений едва ли хватит собственных дружин. На их помощь Саакадзе рассчитывать не приходится. Отпал от него и арагвский владетель Зураб – как медведь в берлоге, засел в Ананури. Велик шах Аббас! Что касается огромной массы убитых сарбазов, то на войне – как на пиру: чем больше красного вина, тем больше под столом сраженных. И еще: разве сарбазы, закончив временную земную жизнь в битве с неверными, не проложили себе путь в рай Мохаммета? А там не гурии ли в прозрачных шальвари их ждут? И что стоят тысячи песчинок, когда добывается жемчужина? Иса-хан поздравил царевича с благоприятным выполнением воли шах-ин-шаха. Пусть хищник не убит, но значит ли это, что он не ранен смертельно?
Как подобает царственному роду Багратидов, Хосро торжественно обставил представление Иса-хану своей родственницы, сестры царя Симона, сиятельной княгини Гульшари, и князя Андукапара.
Андукапар не преминул заверить военного советника Давлет-ханэ, что он, держатель фамильного меча Амилахвари, и княгиня преданы шаху Аббасу, как луна небу, и в знак поклонения «льву Ирана» твердо решили принять магометанство.
Польщенный Иса-хан одарил чету богатыми преподношениями и, тут же вызвав своего муллу, поручил ему направить князя на путь истины.
И началось… Скрежеща зубами, Андукапар проклинал себя: хотя благодаря его опрометчивому поступку теперь он и богоданная супруга под защитой самого могущественного шаха Аббаса, но… И Андукапар под наблюдением муллы приступил в первый раз к омовению перед молитвой: сперва вымыл руки, смачивая их дважды от локтей к кистям, потом правой рукой, тоже дважды, омыл лицо и провел дважды мокрой рукой по голове. Затем, мысленно обращая к Христу жалобу на Мохаммета, он влажным полотном вытер по щиколотку ноги, вычистил указательным пальцем уши, а большим, по указанию муллы, потер мясистые мочки. Свирепо взглянув из-под опущенных бровей на муллу, Андукапар, как послушный ученик, продолжал обряд: потер затылок указательным пальцем и через голову довел его до горла.
Не совсем довольный вялостью движений Андукапара, мулла пообещал ему произвести над ним главное таинство перехода в магометанство, как только он освоит предмолитвенный обряд, и предложил ему завести молитвенный коврик. Затем он повел Андукапара в мечеть, по дороге наставляя князя, чтобы он ежедневно и со всем рвением рано утром, при восходе солнца, в полдень, после обеда, вечером и отходя ко сну проводил этот предмолитвенный обряд.
В мечети Андукапар вслед за муллой покорно опустил руки, потупил глаза в землю и прошептал: «Алла екбер», затем вскинул руки и задержал их возле ушей, а лицо, полное скрытого бешенства, обратил на юго-восток. Потом, до боли напрягая слух, Андукапар старался расслышать слова трех молитв, подсказываемые ему муллой, и то нагибался, опершись руками, на колени, то падал ниц и склонял голову к земле, прикладывая вспотевший лоб к подсунутому муллой священному сероватому камню, добытому возле Неджефа, где Хуссейн пролил свою кровь, то воздевал вновь руки, сжимающиеся в кулаки, к испещренному арабесками своду.
После заключительной молитвы мулла заставил Андукапара поворачиваться направо и налево и потихоньку произносить: «Селям-он алейкюм!» – приветствуя ангела и отгоняя сатану. Но мулла почему-то упорно не отходил. Андукапар почувствовал, что ему не хватает дыхания, и испустил вопль: «А-ах!.. Бисмиллах!»
Вернувшись в свои покои голодный и обозленный, Андукапар решил всерьез отречься от Христа, с такой легкостью отпустившего его, держателя фамильного меча Амилахвари, к Магомету, но тайком, лишь для виду опускаясь на молитвенный коврик, не признавать и Магомета, слишком трудного для него, сиятельного Андукапара. После он уплел пол-ляжки барана, запил двумя тунгами вина и, бросив крест на коран, принял на тахте блаженную позу буддиста и погрузился в нирвану…
Гульшари, освоившись в Метехи, словно витала в розовых облаках и поэтому сначала не обратила внимания на затею Андукапара, но, увидя, с каким остервенением мулла принялся за Андукапара, а Андукапар за ляжку барана, всполошилась. Нашлись тысячи причин отмахнуться от ловчего в чалме. Стоит ли дарить Андукапару молитвенный коврик? Как будто и так шах не возьмет под свое покровительство врагов Саакадзе. И потом, если у Андукапара после чистки ушей такой аппетит, то, при ее любви к чистоте, не придется ли ежедневно резать корову с толком?
И еще женщинам воспрещено посещение мечети, дабы не давать повода мужчинам к неблагочестивым мыслям. Именно это обстоятельство помогло ей охладеть к магометанству. Тогда что делать женщинам, если не путать мужчинам мысли? А что еще запрещено мусульманкам? Ходить с открытым лицом? Но все мужчины Гурджистана ее уже лицезрели, и от их красноречия она ничего не потеряла. А если ей и приходилось ради блага царства самой расточать любезности могущественным князьям, то муж неизменно получал львиную долю ее благосклонности и никогда не ощущал убытка.
И еще решительнее Гульшари заявила мулле, что чадру не наденет, – кто же будет заботиться о блеска Метехи, если она закутается, как мумия, в покрывало? И вообще, пока царь не соизволит сочетаться высоким браком, следует скрыть от всех смертных о ее намерении перейти в магометанство.
Шадиман не только поддержал строптивую, но доказал целесообразность ее решения – на какое-то время отложить перемену веры, примерно, до победы над Саакадзе, – дабы не дать повода церкови возмутиться. Ведь Гульшари дочь царя Багратида! Нелегко удалось Хосро-мирзе добиться от Иса-хана согласия на отсрочку, но довод, что князья могут совсем отказаться приезжать с семьями, а это невыгодно для блеска Метехи, убедил наконец и хана, желавшего похвастать перед шахом еще одной победой пророка. Но женщина уж не такая ценность, чтобы за нее спорить. И Иса-хан весело отправился в покои Шадимана, чтобы предаться кейфу по поводу удачно закончившихся переговоров с прекрасной Гульшари.
Шли дни. Хосро-мирза шутил, любовался соколами, собранными в Метехи для высочайшего смотра; наслаждался серной водой в царской бане, где влажный мрамор и матовый свод погружали в сладостное небытие; оценивал резвость скакунов на дидубийской аспарези, – но все это было лишь пестрой ширмой с веселыми узорами, за которой скрывалась тревога.
Саакадзе с таким искусством использовал свои немногочисленные силы, учтя преимущества пересеченной местности, с такой свирепостью разжигал повстанческую борьбу, что слабость его перерастала в силу. Формы же этой борьбы – внезапность нападения, короткий, но кровопролитный бой, неожиданное исчезновение – доказывали неповоротливость персидских тысяч, неизменно ставя их в невыгодное положение.
В один из дней Хосро-мирза пригласил на совет Шадимана. «Змеиный» князь, слегка проводя пальцами с нашафраненными ногтями по выхоленной бороде, предложил и впредь не щадить кровь сарбазов: волна, беспрерывно набегающая за волной, разрушает самый неприступный утес. Тысячи, беспрестанно посылаемые за тысячами, доберутся и до недосягаемых вершин.
Минбаши получили строгий приказ: оставлять во взятых крепостях большие гарнизоны, не давать опомниться Саакадзе и идти за ним по пятам, выбивая из пределов Средней и Верхней Картли.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Ни одной звезды на черном небе, ни одного огонька в окошках. Темным покровом глубокая ночь окутала Носте. Лишь на смутно различимых башнях и зубчатых стенах бодрствуют часовые.
Осторожно ступали кони с обвязанными копытами. Три всадника, закутанные в бурки и темные башлыки, двигались гуськом, стараясь придерживаться зарослей.
Окрик, взметнувшийся как дротик, остановил всадников. Слышно было, как чья-то рука натягивает тетиву. Передовой всадник приглушенно произнес по-грузински:
– Не суетись, страж! По тайному делу к Моурави! Немедля извести!
На крик удода, вынырнули из мрака несколько дружинников. Пошептавшись с прибывшими, дружинники осторожно повели их к воротам замка. На клекот орла из узенькой калитки вышел Арчил-"верный глаз" и тоже шепотом спросил:
– Кто? Откуда?
В ответ всадники спешились, передали мушкеты и шашки дружинникам и попросили тотчас провести их к Моурави, ибо до рассвета они должны покинуть Носте.
Арчил, туго завязав глаза прибывшим, приказал дружинникам спрятать коней и оружие и со всеми предосторожностями ввел гостей в маленькую кунацкую, предназначенную для встреч с тайными гонцами.
Не прошло и десяти минут, как «барсы» уже окружили незнакомцев и сняли с их глаз повязки. Но на все вопросы прибывшие отвечали молчанием и оглядывали, не скрывая удивления, пустые стены, от которых веяло холодом, скамьи, не покрытые даже грубыми паласами, простые кувшины и медные светильники в нишах.
Почти бесшумно открылась потайная дверь. Один из незнакомцев быстро оглянулся и, увидя Саакадзе, приложил руку ко лбу и груди и по-грузински проговорил:
– Победа Великому Моурави! Победа дому твоему!
– Откуда прибыли? – не отвечая на приветствие, спросил подозрительно Саакадзе.
Вмиг трое скинули бурки и башлыки. Саакадзе невольно отступил на шаг: перед ним стояли турецкий бек и два уже где-то виденных им азнаура в турецких одеяниях. Саакадзе пристально оглядел ахалцихских грузин. Богатые и независимые, они не примкнули к союзу азнауров, что ж теперь им надо? Бек заговорил, приложив ладонь ко лбу и сердцу:
– Да будет над тобой, Моурав-бек, сияние Золотого рога! Разговор наш только для твоих ушей… Так повелел Сафар-паша ахалцихского пашалыка.
– Да будет над вами мир и свет грузинского неба! Говорите – здесь одни уши, одна голова, одно чувство. Бек снова приложил руку ко лбу и сердцу:
– Хосро-мирза кичится своей победой над тобою. Пусть аллах посылает ему каждое новолуние такую победу: тогда нам незачем будет тратить порох и янычар, женщины сами чувяками изгонят ханов из городов, разбойнически захваченных у Турции, и тебе, Моурав-бек, не придется лишний раз оттачивать меч… Но до следующего новолуния, в одну из черных ночей, прихвостень шаха Аббаса, кахетинец, совместно с «добросердечными» князьями может подкрасться к твоему владению. Да не будет скуп аллах на милосердие к Моурав-беку! Сафар-паша настойчиво приглашает тебя, твою семью и всех, кого ты пожелаешь, переселиться до солнечного дня в Ахалцихе.
Потом почти шепотом в чем-то убеждали Георгия Саакадзе ахалцихские азнауры.
Пристально смотрел Саакадзе на непроницаемое лицо бека. «Нет, не посмел бы Сафар оказывать мне гостеприимство, нежелательное шаху Аббасу. Значит, султан, напуганный удачными войнами Ирана, вырывающего когтистой лапой из-под усов у Турции то увесистые куски чужих земель, то выгодные союзы с властелинами, как, например, союз с окрепшей Русией, повелел атабагу Сафару перетянуть меня на свою сторону, дабы я мечом отогнал персов, захвативших Хертвисскую крепость, от порога Турции».
Длительное молчание Саакадзе встревожило бека. Переглянувшись с ахалцихскими азнаурами, он вкрадчиво сказал:
– Да ниспошлет аллах мир твоим мыслям!.. Сафар-паша еще повелел передать, – бек многозначительно оглядел кунацкую: – дом твой в Ахалцихе – «убежище великолепия» – будет наполнен коврами и всем, что пожелает знатный полководец.
– Знай, благородный бек, полководцу не ковры нужны.
– Аллах одарил Сафар-пашу догадливостью, и он повелел передать Моурав-беку: оружие и кони будут ждать его в Ахалцихе, и… «ларец щедрот» открыт Непобедимому для побед над врагами и услады с друзьями.
– Время усладам еще не настало, и для души, пылающей огнем мщения, не нужны щедроты… – Саакадзе приоткрыл дверь. – Эй, Эрасти! Принеси седьмой сундук!
Вскоре, сгибаясь под тяжестью, Эрасти, Арчил и четверо верных слуг втащили огромный сундук и поставили на тахту.
Саакадзе откинул крышку. Ахалцихцы удивленно отпрянули. Азнауры Самцхе, не успевшие еще отуречиться, воскликнули:
– Пресвятая богородица!
– Господи правый!
– Светильники! – приказал Саакадзе.
В ярких отблесках свечей заиграли золото и камни.
– …Седьмой «сундук щедрот», из числа двенадцати трофейных, открываю!
– Да просветит меня пророк! – изумился бек. – Что же тебе нужно, храбрейший из храбрых?!
– Тропы и дороги!
– Да ниспошлет аллах победу на дорогах и тропах твоей судьбы! – воскликнул ахалцихский азнаур.
Бек почтительно приложил руку ко лбу и сердцу.
– Ворота Турции широко открыты для Великого Моурави!..
Бесшумно опустился тяжелый засов. В темный квадрат вступили кони. Надвинув башлыки и закутавшись в бурки, молча выехали ахалцихцы, рядом с ними Дато и Гиви… Эта темная ночь навсегда сохранила тайну прибытия гонцов из Самцхе-Саатабаго.
О многом решили договориться с Сафар-пашою, главное – о беспрепятственном приезде и выезде азнауров и князей, соратников Саакадзе, и всех других, желающих посетить дом Моурави…
Хотя ни Саакадзе и никто из «Дружины барсов» уже давно не верили посулам и заверениям властелинов, но все же не лишне заставить Сафар-пашу поклясться выполнить все обещания, а также выдать Георгию Саакадзе ферман на полную свободу действий в ведении воинских дел, поклясться хоть… «Хоть пяткой одалиски», – подсказал Гиви.
Далеко позади осталось Носте, а всадники, погруженные в думу, все еще не нарушали молчания.
Ахалцихские азнауры, получив одинаковые подарки – позолоченные пояса с опаловыми застежками, восторгались щедростью Георгия Саакадзе.
Ощупывая на указательном пальце преподнесенный ему загадочным Моурави перстень с конусообразным крупным алмазом, опоясанным яхонтами, бек недоумевал: почему такой богатый и знатный вместо радостных услад берет у жизни только огонь и кровь?..
«Вот везу Сафар-паше драгоценную индусскую саблю, – думал Дато. – Хотел бы предугадать, какой подарок уготовит Великому Моурави паша, так широко распахивающий пред ним ворота Турции?»
Гиви ликовал: «Молодец, Георгий! Сколько бек и чужие азнауры ни уговаривали, не поехал с ними. Пусть паша знает: пока я и беспутный Дато не проверим, каким шашлыком угощают в Ахалцихе, незачем Непобедимому утруждать себя».
Георгий остановился возле узкого окошка. Ничто не нарушает тишины. Мрак мягко сползает с высот, освобождая роговеющие камни, деревья, дремотную реку, окаймленную кустами, дорогу, изгибы которой теряются в иссиня-черной долине. Не видно силуэтов всадников, не разносится цокот копыт. Лишь легкий ветер шуршит в зарослях, словно переворачивая еще один лист невидимой, но полной грозных событий летописи.
Подойдя к нише, Георгий выдвинул светильник, распластал на скамье свиток и сдвинул брови. Теребя в раздумье усы, он склонился над начертанными контурами близкой и вместе с тем далекой страны.
Самцхе-Саатабаго! Вот восточную границу твою замыкают проход Хеоба и вечно серый каменный Карс; южную – древние Месхетские горы, северную – гора Гадо, или Лихи, и хребет, отделяющий Аджару от Гурии; западную – Эрзурумские горы между Езингой и Картлискели – грузинским ущельем, величаемым турками – Гаджи-багаз. С востока на запад, в длину, тянешься ты всего на тридцать агаджа; в ширину, с юга на север, – не больше двадцати восьми. Но для грузин ты бесконечна! Самцхе-Саатабаго…
Месхети! Болью отзываешься ты теперь в сердце грузина.
Во времена, когда не было здесь ни человека, ни зверя и владычествовал лишь морской залив, подземный огонь вздыбил твои земли. Одетое, как в панцирь, в вулканические громады и отторгая от них скалы, ты обрушило их на гремучие реки, придавая им цвет тревоги и жизни: багряный и зеленый. И в огромных огнедышащих впадинах бьют горячие источники, вещая о грозной силе, заключенной в твоих насыщенных клокочущим пламенем недрах.
Но лучше бы покоиться тебе на голубом дне морского залива, прислушиваясь к вечным песням раковин, чем испытывать иго османов, опутавших тебя железной сетью.
Самцхе-Саатабаго! Месхети! На твоих нагорьях крепли месхи – древнее племя грузин, они строили государство, выращивали ростки знаний, глубоких, как твои ущелья, и ярких, как твое небо. Солнечный блеск стихов Руставели и блеск меча Тамар сопутствовали тебе. Накрепко запирало ты вход в Грузию. От турецкой черты до лесистых отрогов Хеоба подымались грозные замки, о них ломалось арабское копье, спотыкалась монгольская стрела, зубрился босфорский ятаган… Вот крепость «золотого века» древней Грузии, пещерный город Вардзиа – детище Георгия III и Тамар, крайний пост на юге, обитель двадцати тысяч воинов; вьется дальше серебристая лента Куры, а над ней, на величественном утесе, встает Зеда-Тмогви, легендарный город-крепость; сужается ущелье Куры – и уже высится многобашенный замок Хертвиси, глухо рокочет Кура – и вздымаются зубчатые стены Аспиндзы, перепрыгивает Кура через валуны – и сторожит путь воды мрачная громада Ацхури, многостенного замка. Все дальше стремится Кура – и тянутся по береговым скалам замки грозной линии укреплений: вот Моцкеви, вот Гогиас-цихе, Петриас-цихе… Грозная линия укреплений! Из века в век народ возводил тебя, стремясь оборонить долины и горы, города и деревни Грузии. На цепях вздымали огромные мраморные плиты, железо, каменные столбы, надрывались, слагали песни, срывались в бездну, смехом заглушали стон. И не владеть бы врагу ни городами, ни крепостями, ни замками, ни дорогами, если бы из века в век грузинские владетели не скрещивали друг с другом мечи, междоусобицами расслабляя страну и дробя Грузию, как камнебоец – щебень. А разве не раздорами князей воспользовались еще в XIV веке румские турки и вновь стали совершать набеги и разорять Месхети, забыв, как Давид Строитель, сокрушив могущество турок, прочно засевших в стране, мечом изгнал их из Грузии? И вот пробегают века, и все меньше становится соединенных сил в стране. Так, в дыму распрей, феодалы изменнически проглядели Самцхе-Саатабаго!
А потом?.. Турецкие султаны, покончив с Константинополем, бросили свои орды и на Месхети, проникнув в область через Басиан и Кларджети. Предоставленные самим себе, месхо-грузинские атабаги не могли отразить варваров. Стамбул стремился завладеть ключом крепостных твердынь Южной Грузии, но не дремал и Иран. Попеременно вторгались в Самцхе-Саатабаго то тысячи сарбазов, то орды янычар. А атабаги? Те же князья! Опасаясь призвать на помощь грузинских царей, могущих лишить их после совместной победы самостоятельности, обращались тоже попеременно за покровительством то к шаху, то к султану. Гремело оружие, текла кровь. Упрекая атабагов в вероломстве, ханы и паши все больше проникали в глубь ущелья Куры. Из рук в руки переходили Вардзия, Зеда-Тмогви, Ацхури, Хертвиси. Потом Иран и Турция, кажется в 243 году XIV круга хроникона[46], под шум княжеских междоусобиц разделили добычу: лев выдрал из пасти босфорского хищника лучшие куски, а хищник, нацелив на льва острые рога полумесяца, отторг у Ирана запад края – Тао, Шавшети, Кларджети.
Но султан не угомонился, он подкупал местных владетелей и сталкивал их в бесконечных войнах. И снова разрушались замки, пылали деревни. Клевали коршуны сердце Саатабаго.
Что потом?.. Шах и султан снова в 278 году XIV круга хроникона[47] саблями выкроили судьбу Самцхе-Саатабаго. Иран признал власть Турции над Месхети. Отныне тут царствовал произвол, тут делили тигровую шкуру, тут распоясалась алчность, тут свободолюбивого месха стремились превратить в раба. Были и такие атабаги, как Манучар I, ревностно стремились они оградить страну от отуречивания. Но не сдержать ураган тростником. Турецкие порядки и обычаи – осмалоба – внедрялись ятаганом. И лишь грузинское крестьянство упорно боролось за картвелоба – вековые свои обычаи. Кровавый полумесяц зловеще поблескивал в зеленом тумане ущелья. Отходили от Самцхе-Саатабаго грузинские мтавари, тавады, азнауры, церковномонастырские владыки. Гремели турецкие тулумбасы, взлетали бунчуки. Надвигался мраком чужого мира ислам. Оседали турецкие паши, санджак-беки, алай-беки, сипахи, джаме. Крестьян, отвергших магометанство, душили арканом непосильных налогов; тавадов и азнауров, если и оставляли им землю, принуждали надевать фески. Рушились храмы, воздвигались мечети. И атабаг Манучар II, принявший меч правителя Самцхе в 302 году XIV круга хроникона[48], уже безоговорочно признавал над собой власть «падишаха вселенной». Но шах Аббас, стремясь поработить Картли, не отступал от желания захватить Самцхе-Саатабаго и этим отодвинуть турецкую границу. Стамбул свирепел и сплетал, как паутину, последний план «полновластного подчинения».
Наконец султан решил окончательно покорить Самцхе-Саатабаго…
Через хребты Аджары повел Сафар-паша орды янычар и предстал перед стольным городом Самцхе-Саатабаго. Двадцать три дня продолжалась осада цитадели. Били беспрестанно пушки, окутывая пороховым дымом башни и стены. Янычары остервенело кидались на цитадель. Двадцать три дня не сдавалось знамя Месхети. Свинец и стрела с неистовой силой поражали лежащего на зеленом поле чернопятнистого джейрана с загнутыми рогами, который цепко держал белый стяг, увенчанный крестом и мечом, сверкающим между двух звезд. На двадцать четвертый день медленно склонилось смертельно раненное знамя Месхети, и над Ахалцихе, словно ночь Стамбула, нависло зеленое знамя с полумесяцем. Довольный султан в награду за взятие главной крепости Самцхе поспешил сделать Сафар-пашу наследственным пашой Ахалцихе. Так окончательно перешли к туркам земли Ахалцихе, превратившись в пашалык.
Саакадзе прошелся и снова остановился у окна. "Но успокоятся ли шахи и султаны? Не похоже! Лишь только Иса-хан и Хосро-мирза вторглись в Картли-Кахети, султан Мурад насторожился и повелел Сафар-паше перемирия с Ираном не нарушать, но и не допускать персов к находящимся в вассальной зависимости от Турции грузинским замкам – крепостям Месхети, расположенным на подступах к Турции.
Избегали и Иса-хан и Хосро-мирза нарушать перемирие с Турцией, и по приказу царевича минбаши, обходя Ахалцихе, кинулись через Триалетские высоты к крепостям-замкам, признавшим власть полумесяца, перевалили через гору Шарвашей, спустились вниз по течению Баралети-цхалис и по береговым тропам Джавахетис-Мтквари, достигнув Куры, подступили к Хертвиси. Крепостной турецко-грузинский отряд оказал слабое сопротивление персидским минбаши. Хертвиси пал. Желтое знамя Ирана взвилось над замком. Не выдержала натиска и Аспиндза. За большими крепостями склонились малые: Ацквери, Паравани…
Но никогда не смирится Стамбул с захватом персами Самцхе-Саатабаго. А я смирюсь?.. Продумав ход дальних и ближних событий, я не ошибусь, если скажу, что Сафар-паша хочет моим мечом изгнать персов из Месхети… А я?..
Вновь склонился над свитком Георгий Саакадзе. Страдальческая складка обозначилась в уголке губ, но глаза продолжали пылать, как два факела, точно стремясь осветить покрытое мраком неизвестности будущее. Потом он поднялся, разогнул плечи и подошел к стене, где висела в простых черных ножнах шашка Нугзара. И он вновь задал себе вопрос: «Что нужно мне в этот роковой для отечества час?» И, опустив руку на клинок, повторил: «Дороги и тропы!»
Вблизи Ахалцихе, во владении Сафар-паши, приютилось у лиственного леса тихое местечко Бенари. Сюда не долетали волнения больших городов, и даже вести о беспрерывных войнах в Картли, особенно в Кахети, доходили к владельцу соседнего замка случайно – через приехавших на базар крестьян или словоохотливого гонца. Такого гонца перехватывали, угощали и жадно слушали новости тбилисского майдана или Метехи.
Не удивительно, что переселение семьи Саакадзе взбудоражило Бенари. Казалось странным: почему знатный Моурави не пожелал поселиться в Ахалцихе, главном городе пашалыка, а отправился осматривать захолустные местечки?
Выбрав Бенари, загадочный Моурави отказался от обширных домов, наперебой предлагаемых владельцами, и предпочел заброшенный, полуразвалившийся маленький замок, стоявший в стороне от проезжей дороги, на самом краю Бенари, и примыкавший западной стороной к лесу.
Еще больше озадачило жителей посещение Георгием Саакадзе ветхой грузинской церковки… Была и более богатая и просторная, но знатный Моурави не зашел туда. Отстояв молебен, Саакадзе подошел к старенькому священнику под благословение, затем протянул кисет и попросил обновить храм божий… Растерявшийся священник худыми руками прижал щедрое даяние: о! наконец господь услышал его мольбу и послал помощь. Да будет благословенье пресвятой богородицы над всей семьей Великого Моурави.
Через некоторое время прибыл Папуна с амкарами-каменщиками и плотниками. Застучали молотки, топоры.
С утра до темноты толпился народ у замка, поражаясь, с какой быстротой обновлялись строения, вырастали зубчатые стены вокруг замка и воздвигались по углом сторожевые башни.
Потом пришли садовники, и тотчас гурьба мальчишек, предлагая свою помощь, заполнила двор. Сначала садовники, схватив лопаты, хотели выгнать непрошеных помощников, но Папуна, выдав каждой «ящерице» в задаток по шаури, велел таскать с ближайшего к реке откоса красный песок.
Вскоре заросший сад весело заиграл зеленой листвой, сквозь которую проглядывали дорожки, посыпанные красным песком.
Не успела вырасти стена вокруг замка, как в ворота въехали арбы с поклажей, потом пригнали скот и пятнадцать молодых коней…
Целый день толпились жители у ворот замка, жадно всматриваясь в арбы. Но опустилась темная ночь. Закрылись ворота. И любопытные нехотя покинули обновленный замок, так и не увидев жену Моурави.
Снова пришлось Русудан, как много лет назад, пережить прощание с Носте. Русудан стояла возле башни и гладила камень. Так же как и тогда, на рассвете, низко проходили облака. Вечные странники! Куда? Зачем? И колыхались поникшие ветки. Прости! Прощай! Зыбкая дымка обволакивала простиравшуюся внизу долину. Не обманывалась Русудан: вечные странники – она и Георгий. У какого порога остановится конь их судьбы? В какую бухту занесет их парус бедствий? Где оборвется алая нить их испытаний? Одно до боли ощущалось ясно: разлука вот с этим замшелым камнем, вот с этим багряным деревцем, с этим желобом, где неумолчно журчит вода, будет бесконечно долгой. И Русудан чувствовала, что не просто расстается она с видениями дорогого ей мира, а хоронит их в своей потрясенной душе…
Не обманывался и Саакадзе: нельзя победить полчища персов с остатками азнаурских дружин и немногочисленным народным ополчением. Князья заперли своих крестьян в замках, дабы не бежали к Моурави. Одни владетели изменили царю Теймуразу и открыто перешли на сторону царя Симона, вернее – Шадимана. Другие остались верны царю Теймуразу и насильно приковали крестьян к своим замкам, старательно оснастив их крепостным оружием и запасом. Но и те и другие не только изменили Моурави, но, словно осатанев, любой мерой противодействуют его отчаянным попыткам спасти Картли от порабощения шахом Аббасом. И приходится поминутно быть готовым отразить и персидский ханжал и княжеский меч.
Георгий прощальным взором обвел круглую комнату. Книги и свитки уже замурованы в нишах. Клинки сняты со стен и завернуты бережно в бурки. Он подвинул к себе глиняный кувшин – и опрокинул чернильницу. Красная струйка, точно кровь, потекла к кисету, вышитый на нем разноцветным бисером беркут странно блеснул в солнечных лучах. Георгий вынул из кисета локон, нежно поцеловал и вновь спрятал. «Нино!.. Ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз…» Он страстно хотел еще раз заглянуть в эти озера и ощутить покой, исходящий из их глубин, но невозможно было урвать для себя даже одно мгновение. Он уходил, а она оставалась. Оставалась в монастыре, как на островке, окруженном бушующим мусульманским потоком. Георгий поспешно расстегнул ворот, повесил кисет на шею и закрепил серебряную цепочку.
Облака темнели, низко клубясь над Носте, чуть не задевая башен. Величавая, в строгом платье, Русудан неторопливо отдавала слугам распоряжения. Под ее надзором грузились арбы и, поскрипывая большими деревянными колесами, выстраивались возле ворот. Верблюды, опустившись на колени, равнодушно выжидали, пока веревки трижды не обкрутят поклажу. Русудан сама отобрала лучших коней, распределила отары баранов и стада между крестьянами, посоветовав в случае опасности запереться в замке, где поселилась семья Ростома и дед Димитрия. Ностевцы, сняв войлочные шапочки, затаив скорбь, теснились вокруг Русудан; то и дело ностевки подносили к глазам поясные ленты и кружевные концы лечаки. Твердо, словно куски камня, отбитого от скалы, падали прощальные слова Русудан:
– В Носте враг не придет!
Она не высказала вслух предположение Саакадзе: «не придет, ибо Шадиман не допустит, не совсем уверен в победе Симона». Милость Шадимана так же была ненавистна народу, как и его месть.
Поднявшись на верхнюю площадку большой квадратной башни, Русудан до рассвета смотрела на уснувшее Носте. В узком окошке мерцал огонек светильника, изредка появлялся силуэт и опять исчезал: Георгий бодрствовал. От Ностури веяло прохладой, и яркие звезды в черном провале от этого казались еще прохладнее. Внизу кружился рой светлячков, излучая голубое сияние, и таинственно высился излом горы, нависшей над замком. Подавленная нерадостной тишиной, скорбела Русудан. Здесь остается ее молодость, а впереди не маячит надежда, как тогда, когда она уходила в Иран. Русудан чувствовала, что искренней радости больше не будет… Она уходит от собственной души… здесь, совсем близко, покоится ее Паата…
Первый свет подсинил склоны неба. На дороге показались всадники. Трифилий и Бежан свернули вправо и стали подниматься к замку. За ними послала гонца Русудан. И хотя далеко не безопасным стал путь в Носте, настоятель Кватахеви, в миру князь Авалишвили, ни минуты не раздумывал. В роковой час не оставляют без ответа призыв лучшей из лучших.
Долго в тиши отдаленной башенки беседовали Русудан и настоятель. Тут отсутствовала скрытность, изощренность. Тут еще раз скреплялась не нарушенная за много лет настоящая, чуждая земной суеты дружба. О живом сыне Русудан не просила… Паата!.. Черная ряса оттеняла печальное, несколько усталое лицо Трифилия. Он обещал сохранить в неприкосновенности дорогую могилу. Ничто не нарушит вечный сон Паата. Там денно и нощно будет стоять монастырская стража. Там в памятные дни отслужатся панихиды, молебствия за упокой жертвенно-чистой души. Там раздадутся бедным монеты, оставленные возвышенной Русудан смиренному настоятелю.
И о Тэкле просила Русудан. Жизнь катится с кручи… и неизвестно, где за камень случая зацепится колесо судьбы Моурави. Или нет уже правды, или не при царях должны рождаться витязи родины?.. Или слепота удел не только слепых? Почему столько лицемерия? Почему, когда Моурави сам побеждает, – и князья и церковь склоняются к его стопам, а когда осиливает враг – все спешат раболепствовать, пресмыкаться перед врагом? Почему полководцу, не единожды попиравшему смерть, отказывают в жизни, лишая его воинов и клинков? А церковь…
– Церковь не идет против Моурави, – нерешительно проговорил Трифилий.
– Да, святые отцы притаились, ждут, – кто победит, за того и свечой перед ликом господним слукавят… Нехорошо сейчас в Грузии, нехорошо.
Знал и Трифилий, что нехорошо. Если бы католикос согласился теперь благословить многотысячное монастырское войско – не устоять персам, ибо напуганные князья не преминули бы открыть свои замки и выпустить личные дружины и закрепощенный народ на помощь Моурави, а многие, вспомнив про совесть, и сами постарались бы в битве искупить вину… Но все в руках божьих! И князь-монах в рыцарских выражениях успокаивал чуть побледневшую Русудан: «Пути господни неисповедимы. Все может обернуться иначе», – и, коснувшись нагрудного креста, елейно советовал положиться на божью волю…
Наконец прискакали «барсы». Не было здесь Матарса и Пануша, которые вместе с Нодаром Квливидзе умчались к Жинвальскому мосту выполнять замысел Саакадзе. Не было здесь и Элизбара, который со своей дружиной беспрестанно устраивал засады на Кахетинской дороге. На доспехах «барсов» тускнели вмятины от сабельных ударов, лица покрылись слоем пыли, усы пропахли дымом костров. Подтянутые и стремительные, как всегда в часы, чреватые опасностью, «барсы» принесли жестокую весть: надо спешно покидать Носте! Неизвестно, как при помощи князей и попустительстве церкови пойдет дальше завоевание Картли царевичем Хосро. Да и как бы выгодно ни было Шадиману уберечь Носте, сомнительно, чтобы князья Магаладзе, Цицишвили, Качибадзе и подобные им собачьи сыны не воспользовались отсутствием мужественных ностевцев и не напали бы на ненавистное им «логово барса»…
Ранний рассвет. Чуть блеснуло скрытое опаловым маревом солнце. Тихо распахнулись ворота замка Носте…
Последней выехала и не оглянулась Русудан. Молчаливый Даутбек выравнял рядом с ее буланым иноходцем своего Шевардени. Димитрий на миг задержался, свесился с седла и еще раз обнял деда. Дрожащими пальцами дед провел по желтым цаги Димитрия и заплакал бы, если б не улыбнулся.
Немного отъехав, Георгий Саакадзе и его верные «барсы» повернули коней в сторону Носте, развернулись в полукольцо, скинули папахи, выхватили из ножен шашки и троекратным их взмахом простились с никогда не увядающей родной землей. Затуманились глаза витязей, а Ростом тяжело уронил голову на грудь.
Бесшумно закрыл дед Димитрия окованные железом ворота. Так бесшумно отправляются в путь, откуда не возвращаются… На листьях дрожали росинки, опустили ветки примолкшие деревья, всколыхнулся было и замер предутренний ветерок…
Все близкие Моурави направлялись в Самцхе-Саатабаго, к пределам Ахалцихе. Там, в суровом, недоступном для врагов замке, решил Саакадзе укрыть свою семью. Из семейств «барсов» одна Хорешани последовала за Русудан. Остальным ничего не угрожало в их наделах. По желанию Ростома даже его семья переехала к старикам Гогоришвили, родителям Миранды.
Хорешани подъехала вплотную к Русудан:
– Смотри, дорогая, как величественно парит орел над позолоченной солнцем вершиной.
– Он одинок, и, может, радость ему заменяют простор и солнце…
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Облокотясь на завесную пищаль, Меркушка наблюдал за дюжими стрельцами, сколачивавшими сторожевую вышку. Двое молодцов, выбив из бочки днище, окунали бревно в смолу, понатужившись, подкатывали его к нижней площадке и обвязывали корабельным канатом. «Эх, взяли!.. Еще раз взяли!..» Бревно подхватывали теснившиеся на верху вышки стрельцы. Сыпались на подстилку самарские гвозди, в воздухе мелькали тульские топоры, орловские молотки, елецкие рубанки. Работа спорилась. Крутая лесенка уходила под самую островерхую крышу.
Придерживая саблю и стуча подкованными сапогами, Меркушка поднялся на помост. Оглянулся. Позади уходила в голубоватое марево степь, слева – Тюмень, в дреме лениво плескалась каспийская вода, высились Чеченские горы. Вышка стояла, как журавль, на миг задержавший свой важный шаг. Дальше, справа за горами, московской земле конец.
Теплынь размаривала. Меркушка расстегнул ворот, коснулся позолоченной цепочки, обвивавшей смуглую шею, и вдруг насупился. Из-под пригорка подымался дым от костра, и в серо-сизых струях привиделась Меркушке боярышня Хованская. Дороги ли тянулись по степи или густые косы? Кокошник ли кренился в сторону гор, или быстролетное облачко? Не мог разобрать Меркушка и дивился тому, как влекут его, словно в омут, несказанная голубая поволока и жемчужные отсветы, освещающие незнакомую даль.
Сердито встряхнул копной волос Меркушка: негоже молодцу, забубенной головушке, поддаваться чарам. Но так жизненно было видение, что не стерпел Меркушка, потянулся к гибкой талии… и ощутил в своей здоровенной руке холодный ствол пищали. Топнул ногой, захохотал.
Сидевшие вокруг костра сторожевые казаки – Петр Среда, Герасим Белый и Фрол Каланча, вскинув головы, недоуменно уставились на Меркушку: уж не рехнулся ли? Но Меркушка задорно подмигнул казакам, махнул на закопченный котелок, подвешенный к треножнику, и крикнул, что уха в кипятке так пляшет, как водяной на свадьбе у кумы.
– Да ну? А я поцеловал куму, да и губу в суму! – ответил Петр Среда. – А ты слезай, ухач, с высоты и подкрепись янтарем.
Меркушка не заставил повторять приглашение, проворно сбежав по лесенке, подсел к костру.
Легким, шагом подошел хорунжий Вавило Бурсак, лихой терец с иссиня-черным оселедцем за левым ухом. Пожелав казакам и стрелецкому десятнику доброго здоровья, сел в круг и вытащил из бездонного кармана широченных шаровар баклагу и чарку. Знатная горилка пошла по кругу.
Чувствовал себя Меркушка среди казаков, как налим в воде. Пил – аж дух захватывало, гоготал – кони вздрагивали, веселил до упаду. Зачерпнув последнюю ложку, полюбопытствовал: откуда заявились на Терек казаки, каким ветром занесло их в Тюмень?
Подбросил ввысь баклагу Вавило Бурсак, выхватил из-за пояса пистолет и нажал курок. Как нагайкой рассек воздух выстрел, со звоном разлетелась баклага, осыпая осколками Среду. Значит, ему выпал жребий сказывать.
Среда одернул короткий в обтяжку чекмень, сдвинул папаху набекрень, подправил чуб, смазанный лампадным маслом, и, как за трудное дело, принялся за рассказ:
– Нут-ка, господи благослови! И как в то время по реке Черленому яру жили рязанские казаки, – ничего, добре жили, не тужили, – озорству и непокорству конца-краю не намечалось. Казак – птица вольная: капканы не для него кованы, путы не для него плетены. Хоть жизнь в куренях не в пример спокойнее – казака в степь тянет, к морю синему.
– То и славно!
– Славно-то славно, да вот прогневали добрые ребята царя-батюшку, самого Иоанна Собирателя. И посулил он казакам славный пир: дыбой попотчевать, кнутом накормить, кровью напоить. А прелесть та, знамо дело, не очень по сердцу казакам пришлась. Собрались курени и надумали уйти подобру-поздорову. Рука ведь у Собирателя пушки потяжелее и версты подлиннее. А поведали казакам бывалые люди, что и ранее хаживали по рекам и морям вольники, что есть, как честь, река Терек, течет из Ясских гор изгибом в море Каспицкое, а на Тереке том есть не то город, не то область, не то место такое…
– Тюмень по названию?
– Тюмень. А во той Тюмени собрался, мол, вольный люд, опричь солнца и звезд никого над собой не признает. А рядом с Тереком владеет горами шавкал, мечети разные в его Тарках.
– Слыхал. Крепкий город.
– Ну и ладно, что слухом богат. А у моря Каспицкого хозяина нет, гуляй по нему – хоть на руках ходи, лишь бы смел был да силен. И жизнь тогда меда слаще, рай первозданный!
– Без боярина с кнутом и без плети с попом!
– Эге. Ну вот и подались казаки Черленого яра на замен. «Грянем, – говорят, – братцы, веселее!» Поднялись всей станицею и айда в дальний путь-дорогу. Долго ли, коротко ли, дождались весеннего донского половодья, грянули на Волгу, а по ней, матушке, на приволье Каспия, а там – на Тюмень. Осмотрелись: место ровное, никем не занятое, камыши, разливы, и горы возле. Подались вверх по Тереку, к Пятигорью, подружились подарками да чарками с черкесами…
– Только девки у них не толще камыша, как сабля сгибаются.
– Оно и сподручнее: хочешь – гнешь, хочешь – жмешь. И выходит, что обосновались там, где Аргунь впадает в Сунжу. И не зазря: Русь к горам придвинули.
– Чуешь, стрелец, – закончил Среда, – как лихой казак гребень оседлал?
– Чую, – ответил Меркушка, приблизив к себе пищаль, на которую искоса бросал завистливые взгляды Хорунжий, – а только до казака горы к Руси тянулись. Сказывал мне про родича своего пятисотенный Овчина-Телепень-Оболенский: двенадцать веков спустя после явления на землю Христа князь Юрий Боголюбский пожалован был в мужья царице грузинцев. Бог дал, до вас хаживали.
– Эге! Опись лет нам ведома, – согласился Бурсак, – а коли бить чохом, так на: пятнадцать веков спустя после сам царь Грозный Иван дочь черкесского князя Темрюка в жены брал.
– То-то и оно! И взапрямь выходит, что не вы первые пять гор к Руси приладили.
– А что ж из того? Ты-то за казаком попер, а? – лениво протянул Герасим Белый.
– Сам казаковал!
– Эге! А твоя овчина не прибавила тебе чина, – усмехнулся хорунжий, – иль бо ума!
– Умом не одалживаюсь! Продолжай бачить.
– Добре. А твои сказитель тебе не сказывал, как Грозный Иван на Тереке крепость ставил?.. А султан турецкий как взъерепенится да как загрозит Москве войной тяжелою. А корил тем, что соорудил царь Терскую крепость при слиянии Сунжи с Тереком. Ну, и поспешил царь устранить войну: страшился, ежели турок верх возьмет – поднимется на Русь татарва и астраханская и казанская. Послал царь дары в Стамбул, наказав послу молвить султану, что «так, мол, и так, желая быть с тобою вперед в братстве и любви, мы-де показали братской любви знамя – город с Терека-реки из Кабардинской земли велел грозный царь снести и людей своих оттуда свезти в Астрахань». А в убытке султан остался. Можно молодцу стреножить коня в степи, полет орла пресечь стрелой, но не взнуздать судьбу ни окриком, ни угрозой. Пришли в году тысяча пятьсот семьдесят девятом с Дона казаки и взамен Терской крепости врубили в устье Терека укрепленный городок Тюмень, или Терки. И не мог уже босфорский ятаган сдержать наших коней. Вот и выходит: мы горы к Руси придвинули.
– Сказывал мне еще пятисотенный, что-де тому, почитай, шестнадцать веков спустя после явления…
– Да ну тебя к лешему! – вскрикнул Среда. – Вот цепкий! Да казаки задолго до Христа оседлывали беса. Як выскочит из преисподней, да выхватит хвост свой, да зачнет горы, будто шашкой, хлестать, – аж дым из камней повалит. Тут казак и хвать беса на аркан да башкой в дымящую дыру, и як даст пинка в зад – не поминай лихом!
Казаки дружно захохотали. Меркушка сидел насупившись.
– Ты, стрелец, не перечь, куды царям до вольных казаков! – смеялся Каланча. – Цари как начнут друг к дружке послов засылать да парчой глаза слепить. А казак без хитрости: захотел – ты цел; захотел – хлоп на прицел!
– Ладно, – отмахнулся Меркушка, – расписал дугу, а конь – серый! А врагов Руси ты чем потчевать будешь? Медом?
– Для врагов Руси у нас пощады нет. А только зипуны у нас серые, да умы бархатные, – наставительно проговорил Каланча, носком сапога вороша золу, – потому и нет для казака ближе друга, чем гурда вострая и пищаль бойкая. Ходил я с ними на сине море, на Черное, охотиться, на Кум-реку, на Кубань – ясырей добывать, на Волгу-матушку – рыбку ловить, под Астрахань, на низовье, – за добычею, в Сибирь – пушистых зверей пострелять.
– В Сибири, сказывают, медведь в татарской шапке лапой мед со звезд сгребает.
– Эге, сгребает… Мой прадед бачил… – И хорунжий бочком перекатился на левую сторону.
Меркушка спокойно переложил пищаль на правую сторону.
Хорунжий обозлился:
– Да что ж така за цаца? Пальцем не тронь! Уж пищаль твоя не заворожена ль накрепко?
– Заворожена… как прилажусь да садану огнем, так с медведя татарская шапка сиганет зайцем.
Казаки захохотали так дружно, что и Меркушка, не выдержав, тоже прыснул.
Выпили еще, крякнули, Вавило провел по усам.
– Уступи-ка, стрелец, пищаль, папаху цехинов отмерю.
– Не продается, – Меркушка переложил пищаль на другую сторону. – В ней душа, а не железо. Она – звезда путевая. А кто сворует, сшибу!
– Вот навалился, бесов сын! – хорунжий приветливо взглянул на Меркушку.
Меркушка ударил шапкой о колено, сбивая пыль.
– К воеводе пора… Челом бью!
– На доброе здравье! – пожелали казаки.
Белый поднялся на вышку и, словно степной орлик, стал зорко всматриваться в темнеющую даль.
Кликнув стрельцов, Меркушка подошел к своему вороному Ховану, подтянул подпруги и одним махом взлетел на седло, под которым синел чепрак с двуглавым орлом.
По две в ряд лихо следовали за Меркушкой десять стрельцов. Со стороны моря низко летела оранжево-красная птица. «Жар-птица!» – решил Меркушка, взмахивая нагайкой. – От каспицкой волны в полет ринулась, а до Москвы крылом не достанет. Широка Русь, в четыре неба строится…"
Медный загар ровно лег на лицо боярина, жаркий ветер подсветлил бороду, а вторая склада на переносице являла ту озабоченность, которая охватила Юрия Хворостинина, как только он принял в Терках булаву воеводы.
Воеводствовать на Тереке – это не то, что в Володимире иль Новгороде. И там дел с полный короб, а здесь и дух перевести некогда. Лишь утвердилось Московское царство в устьях Волги, как открылись перед ним ворота пестрого Прикавказья. Князья и ханы ссорились друг с другом, терпели от крымцев, а как почувствовали мощную поступь России, бросились с просьбами кто о союзе, кто о свободной торговле в Астрахани, кто о подданстве. И незаметно, волею-неволею затягивается Русия все далее и далее на Восток, к Кавказу, а теперь, почитай, и за него.
Правда, вначале, при Василии Третьем, а там при Иоанне Четвертом, Москва и посохом стукнуть не успела, как у самого Кавказского хребта появились казаки.
Но теперь строго следила за ними, чтобы не озорничали и царскому имени позора не чинили, не давали бы повода для речей мерзких, что-де воровские люди по Руси разбрелись… А станут казаки и впредь выгодно открывать новые пути для просторов царства и торговое и ратное дело соблюдать, помощь Москва окажет ядрами, свинчатными и железными, да и порохом тоже.
Но не легко воеводе Хворостинину держать в крепкой руке Терки. Люд здесь непокорный, гулящий. Беглые казаки с Днепра, Дона – их не утеснишь, силком не возьмешь. Берендеи! Бродники! Вольница – перекати-поле! И за черкесами гляди здесь на линии в оба, не только саблю из ножон, усы утянут – не заметишь!
Богатое убранство дома воеводы показывало степень состоятельности государства. И хоть не оправилась еще Москва от потрясений Смутного времени, дом воеводы славился старинной утварью, взятой из запасов московских хором, и персидскими коврами. Справа от кресла, обитого алым бархатом, покоилось знамя воеводства: на белом поле святой Георгий, пронзающий дракона копьем, – герб царствующего города Москвы; а в верхнем углу под синим гребнем гор изгибающаяся река. Слева, на поставце, возлежали на багряной парче регалии воеводы: булава-жезл – позолоченное яблоко на черене – и палаш в вызолоченных ножнах, усеянных бирюзой, рубинами и яшмой.
Хворостинин задумчиво прошелся по горнице, остановился у окна. За воеводским двором виднелись на площади длинные пушки – «гауфницы», по бокам стояли тяжелые половинные картауны – крепостные орудия. Подальше за деревьями простиралась деревянная стена и высились башни, щедро снабженные большими и малыми пушками. Три приказа в Терках под рукой его, воеводы, и к каждому приставлено по пятьсот стрельцов. Сила! И всего в полуверсте от морского пути в Иран.
Погруженный в размышления воевода подошел к столу, покрытому алым сукном, положил бархатную подушку на скамью, уселся, высвободил из груды свитков серебряную чернильницу, вооружился гусиным пером, придвинул послание думного дьяка и стал подчеркивать места особо важные:
«…аглицким купцам, в Персию следующим, препятствий не чинить, а ссылку производить: какой товар везут и польза какая от них Московскому царству…»
Вошел дежурный стрелец, сказал, что пятисотенный дожидает за порогом. Воевода утвердительно махнул рукой: «Введи!»
Овчина-Телепень-Оболенский перенял от прадедов, именитых бояр, ведших свой род от Рюриковичей и впавших в немилость при Грозном, величавую осанку и ратную доблесть. Владел он землей под Истрой, где любил зимой обкладывать медведя в берлоге, а летом ходить босиком, взбираться на высоченные дубы и отпиливать засохшие ветви, причудливо черневшие на светлом фоне неба, или водить по реке между плакучими ивами плоскодонку. Отсутствие золота, которым владели его прадеды, привело его на стрелецкую службу, любовь к приволью – на Терскую линию. Сейчас, прослышав, что в Черкесских горах туры, он пришел просить воеводу отпустить его с партией стрельцов на знатную охоту.
Вошел Лев Дмитриевич независимо и отдал поклон почтительный, но не слишком низкий. Наряд его не отличался роскошью, но рукоятка сабли горела сапфирами и рубинами. Он бегло взглянул на рукописные книги в переплетах из свиной кожи, задержал взгляд на кольчуге с наручами из тонких колец и бармах и, по приглашению воеводы, опустился на скамью, крытую ковром.
Блики от узорчатой лампады падали на старинный образ Спаса Нерукотворного. Подавшись в полумглу, Хворостинин выслушал жаркую просьбу пятисотенного, подумал и отказал: «Не до туров!»
Овчина-Телепень нахмурился: «надобно поразмяться», и затеребил коричневатые усики, смешно оседлавшие его верхнюю губу.
Воеводе пришелся по сердцу порывистый начальник пяти сотен стрельцов. Властно хлопнул в ладоши, приказал слуге подать две братины с вишневым медом. Запенились заздравные сосуды. Не успел Лев Дмитриевич прочесть надпись, вьющуюся вокруг братины: «Питие во утоление жажды человеком здравие сотворяет, безмерно же вельми повреждает», и прикоснуться к заманчивому напитку, как за белой завесой послышался конский топот, крики караульных, зычный голос Меркушки, чьи-то голоса, чужеземная речь.
Вбежал сотник, стараясь не бряцать саблей: – Прикажи принять, боярин… Из земли Иверской, от грузинцев гонец!..
Удивленно приподняв бровь, Хворостинин приказал подать другой кафтан.
Любопытствуя, Овчина-Телепень поспешил за дверь, встретить гонца.
В парчовом охабне с широкими на груди застежками, украшенными жемчугом и золотыми кисточками, боярин казался еще шире в плечах. Держась чинно, он усадил Омара и напряженно стал вглядываться в послание так полюбившегося ему в Москве свитского дворянина, грузина Дато.
В черной чохе, с шашкой в черных ножнах, с черным кинжалом на черном поясе, верный слуга княгини Хорешани принес с собой, казалось, тень того мрака, который окутал сейчас грузинскую землю. Сурово сомкнув губы, Омар устремил на воеводу взор, отражавший скорбь и притаившуюся досаду. Живя раньше в Терках, он полюбил русских за широту души, за грустные напевы и бесшабашную удаль. Не без труда в течение трех лет учился он изъясняться по-русски и легко привык к тульскому ружью, сменившему потемневший от времени лук в мохнатом чехле за плечом.
Приглашенный воеводой на беседу пятисотенный слушал перечень неслыханных надругательств.
Затем Омар зачитал по-татарски текст послания:
– "…Нечестивые персы, боярин, опустошили Картли-Кахетинское царство, вонзили когти в сердце страны – Тбилиси. Один лишь верный сын отечества – наш полководец Георгий Саакадзе – продолжает вести с ними неравный бой. Рассчитывал он на приход к нему грузин-горцев, отважных хевсуров. Но Хосро-мирза, вероотступник, раб шаха Аббаса, почуяв для себя смертельную опасность, стремительно, с помощью предателей-князей, успел проникнуть в ущелье Арагви, закрыл тысячами сарбазов все проходы в Хевсурети и оцепил горы смертельным кольцом. Георгий Саакадзе говорит: победа возможна, но путь к ней – путь в Хевсурети.
Больше воздуха необходимо нам прорваться в Хевсурети, освободить горные тропы. Тогда хевсуры хлынут лавиной вниз, сметут врага и соединят свою конницу с конницей Георгия Саакадзе. Но у персов, закрывших сейчас Хевсурети, огненный бой и намного превосходящая нас, грузин, сила. Одна отвага и один клинок против тысячи тысяч мушкетов бессильны!
Обращаюсь к тебе, боярин, с великой просьбой: снаряди и отпусти к нам для боя за Хевсурети стрельцов с огненным боем.
Спеши, боярин, с воинской помощью. Сегодня ты меня одолжишь мечом, завтра – я тебя. Волею судьбы наши земли стали сопредельны. Лишь снеговая гора разделяет нас. Быть может, недалек день, когда и гора раздвинется и соединит нас навек большая дорога. Тогда и слава дней наших останется славой, а позор – позором. Я не стращаю тебя, ты мне и в стольной Москве представился витязем, я призываю тебя на справедливое и святое дело. Выкажи ныне веру свою во Христа, храбрость, мужество и братскую любовь!
Руку приложил в Иверии, охваченной огнем,
верный тебе азнаур
Дато Кавтарадзе".
Хворостинин старался трезво взвесить каждое слово, но послание было начертано кровью и отзывалось сердце как набат. Полный раздумья, он спросил гонца по-татарски, что должен тот добавить еще к посланию? Омар в знак уважения встал, поклонился и, к удивлению боярина, медленно подбирая слова, заговорил по-русски:
– Сиятельный воевода, я простой слуга, слово – не мое оружие, но дозволь сказать: мой господин Дато не обыкновенный азнаур. Он «барс» из прославленной дружины нашего полководца Великого Моурави – Георгия Саакадзе. Если он обратил к тебе свое слово, значит, считает тебя на Тереке первым витязем, для которого совесть не придорожная пыль. Отважный азнаур Дато ведает о вашем союзе с шахом Аббасом и ручается честью не задержать стрельцов, как только персы будут отбиты с подступов Хевсурети. Возле тебя, сиятельный воевода, белеет твое знамя, на нем святой Георгий поражает дракона. Святой Георгий и у нас, грузин, – высший покровитель. Витязь не может объехать поле битвы и не откликнуться на зов единоверного витязя, бьющегося с многочисленным врагом. Таков закон наших гор, закон и твоих равнин, боярин. Пусть черная тень не омрачит твое знамя!
Дивился Хворостинин, как ловко овладел грузин премудростью русской речи, словно по-писаному читал, – видно, близкий человек дворянину Дато. Хворостинин изучал, как книгу, лицо гонца. Оно было строгое, являло человека слуговатого и терпеливого, в разуме острого. Да и волосы, весьма черные, будто смола, являли тайны хранителя.
Порасспросив гонца еще о многом: какие ханы вторглись в Картли, а какие в Кахети? Много ли тысяч наслал шах Аббас? Где сейчас, кроме берегов Арагви, легла черта битвы? Ломят ли все преграды персы пушечным огнем или только горные? Какие города уцелели, а какие для прохода остались свободны? – воевода поднялся. Он приказал вдоволь накормить гонца, попотчевать его брагой, дабы отогнать от ложа злые мысли, и, промолвив: «Утро вечера мудренее», отпустил гонца.
Меркушка, Бурсак и Овчина-Телепень-Оболенский вопросительно уставились на воеводу. Как бы невзначай, Хворостинин взял с поставца тяжелую булаву, провел рукой по позолоченному яблоку и, ничем не обнадежив, отпустил Меркушку и военачальников, наказав сойтись у себя назавтра в полдень.
Приближалась глубокая ночь. До третьих петухов рукой подать. Дважды догорали свечи. А воевода, полный размышлений, все ходил и ходил по горнице. Разве мог он послать на выручку грузин воинскую рать? Нарушить царское повеление, переступить волю патриарха? Царь персиян Аббас находится в совершенном согласии с государством Московским, как сказал воеводе Терскому сам Филарет, а царь Михаил Федорович добавил в угоду отцу, что не может вспомоществовать ныне грузинским царствам, ибо не разделался еще с ясновельможными панами и немецким злым рыцарством, стоящим за них. За нарушение высочайшего наказа не токмо булаву, но и голову враз потеряешь. Он, воевода на Тереке, лишь слуга царя и первосвятителя.
В раздумье Хворостинин вынул палаш из ножен. На стальной полосе с правой стороны горела наведенная золотом славянская надпись:
«7132 г. (1624). Государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси пожаловал сим палашом воеводу Юрия Богдановича Хворостинина».
Воевода приложил ладонь к лезвию, точно хотел прикрыть милостивые слова, и перевернул палаш. С левой стороны стальной полосы золотом же был выведен девиз: «Скажи, если сердце твое не дрогнуло». И воевода согласно кивнул головой: если клинок держит рука, то ее поддерживает сердце. Припомнилась ему и поговорка черкесов: «Длинное сердце – длинная шашка, короткое сердце – короткая шашка». А разве сердце его не дрогнуло?
Сегодня нечестивые агаряне бесчестят удел иверской богородицы, завтра, чего доброго, посягнут на астраханского орла. Сегодня Россия занята на западных рубежах, а позволить персам отторгнуть грузинские земли, что станет завтра, когда Россия в силах будет повернуться к восточным рубежам?.. Дельно пишет дворянин Дато: гора с горой не сойдется, а не народ с народом. Что сулит будущее? Повито оно туманом. Но будущее, как река из истоков, вытекает из настоящего. Задор от шаха Аббаса идет, а не от грузинцев. А издевка над крестом на карталинском или кахетинском храме разве не кажет издевку над крестом на Успенском соборе или Покровском храме? Утро вечера мудренее, пусть обе стороны воеводского палаша сохранят одно значение…
Задолго до полудня собрались у воеводы Меркушка, хорунжий Вавило Бурсак и Овчина-Телепень-Оболенский. А под окном набилось стрельцов до отказа: что ответит воевода гонцу?
– Не пустит на супостатов, – мрачно обронил пятисотенный, – высокоумничает боярин!
– Не лететь соколам, не бить уток! – уныло согласился Меркушка. – А мне невтерпеж, словно огня хлебнул.
Хорунжий закрутил оселедец за левое ухо и проговорил не то с лукавством, не то с сожалением:
– Во казачий круг не хаживал воевода и с нами, казаками, не думывал думу. А еще: доля не свитка – не сбросишь, а пищаль не жнитво – не выпросишь! Так-то, стрелец! – и подмигнул Меркушке.
Вышел воевода хмуро, в становом кафтане, на зарукавьях жемчуг; под остроносыми чоботами, подбитыми мелкими гвоздиками, заскрипели половицы. Кинул взгляд в окно, не спеша подошел к поставцу, взял палаш, выдернул из ножен, повернул на одну сторону, потом на другую. Оборотился к троим, но, словно не видя их, громко, в крик, пробасил в воздух:
– О ты, царь вселенной, премудрое слово, даруй победу над врагами, как некогда даровал благочестивому и великому Константину!
– Чуем победу, батько! – обрадованно подтвердил хорунжий.
Как ушатом холодной воды, обдал его взглядом Хворостинин. И еще громче, чтоб за окном услышали:
– Пошто лаешь? Я о победе молвлю над варварскими людьми, над разбойными, что делу государеву измену творят. Непригоже царя нашего самодержца с аббас-шаховым величеством ссорить. Непригоже бесчестить и патриарха, первосвятителя московского. А посему…
Пятисотенный прикусил губу, кровь ударила в лицо. Мысленно вырвал палаш из мясистой руки Юрия Богдановича и мысленно же полоснул его промежду глаз. А Меркушку потянуло скинуть с застылых плеч стрелецкий кафтан, скомкать, швырнуть под воеводские чоботы: пусть, пес тароватый, топчет его серебряными скобами каблуков! А самому натянуть дерюгу и сигануть за гребень. Для келаря клеть, а не для Меркушки.
Сдвинув нависшие над ледяными глазами брови, боярин, не разбавляя речь сладкой водицей, сухо заключил:
– А посему: в помощи грузинцам отказать. Гонца же без ответной грамоты отпустить восвояси, – и, вскинув руку, точно стремясь не допустить прекословия, подозвал пятисотенного.
Овчина-Телепень мрачно взглянул в глаза воеводе. Точно щитом – булат, отразил Хворостинин тяжелый взгляд и сказал, чеканя слова, как монету, громко, но чуть теплее:
– Ты, Лев Дмитриевич, на туров за горы собирался?
– Собирался.
– Не держу. Бери Меркушку с собой, а то у десятского под пятами будто уголь раскаленный. Две сотни ездовых стрельцов из своих сам снаряди с толком. В колокола не бей, выступай без звона спопошного да без шума, чтобы государеву имени никакого бесчестья не было.
– Уразумел, боярин.
– Чаю, уразумел, что охота твоя тайная? Дабы иным стрелецким начальникам, кои на Тереке остаются на страже, обидой не показалось, что не они, царевы слуги, а ты, слуга царев, на гребень вышел.
– За милость благодарствую!
– Иссеки туров вдосталь и ребра им поизломай, дабы глядели отныне с опаской и страхом на московский самопал! – И Хворостинин палашом прикоснулся к плечу пятисотенного, точно благословлял его на ратный труд.
Отлегло от сердца у Меркушки: хитро задумал боярин!
Подозвал Юрий Богданович и просиявшего Меркушку, строго наказал пищалью хованской, как подобает служить.
– А с гонцом, что грузинцы прислали, скачи заодно, дабы душевредства над ним никто не сотворил. Скачи так до самого гребня, а за гребнем тем вечный мрак, и инда с Терков мне, воеводе, ничего толком не узреть.
– Коли поближе дойдем, боярин, то и узрим, кто тур, а кто турок. А охота мне – та же государева служба.
– Добро! Под кафтан кольчатую сетку надень, дабы рог насквозь не пробрал, – сказал Хворостинин, насилу сдерживая улыбку.
Пришлась по вкусу Вавиле Бурсаку изворотливость воеводы. Он даже охнул, да так, что занавесь на окне встрепенулась. Хворостинин искоса поглядел на казака:
«Глас высокий и звонкий, являет человека крепкого, сильного, смелого, своевольного, никому в словесах не верующего». И проговорил наставительно:
– А казаку славно имя государево нести от моря и до моря, от рек и до конца вселенной.
– Славно.
– Славно-то славно, но не без доброй пищали. Сзывай казаков терских да гребенских – тоже на бой туров. Борзо охотничай. За груду рогов не токмо ручницу – тюфяк у кизилбашцев сменяешь.
– Э-ге! Сгребу бесовы рога на самый воз, въеду к басурманам на майдан: так, мол, и так, добрии чоловики, раскупай товар! А сам, как дивчина, потуплю в землю очи и пищаль от смущения задом наперед выставлю.
Хворостинин прищурил глаза и не сдержал смеха. Раскатисто вторили воеводе Овчина-Телепень и Меркушка. Но воевода резко умолк, грозно взглянул на Меркушку и ногой притопнул: непригоже-де холопу уста не в свой час разверзать! Знай, мол, сверчок, свой шесток!
Умолк и Меркушка. Надолго ли?
Прошелся Юрий Богданович по горнице, тяжело опустился в кресло, взял булаву, провел ладонью по бирюзовым и яхонтовым вставкам.
– Сбор не затягивать, а выступать засветло. И помнить одно накрепко: небо лубяно и земля лубяна, а как в земле мертвые не слышат ничего, так и я, Хворостинин, на Тереке лишнего ничего не услышу. Мне зеленой морской нитью астраханский берег и персидский сшивать, Хвалынское море к Москве близить. Вам же сквозь белую гору большую дорогу прорывать. На том и порешим. Ну, пятисотенный, подавай знак: труби поход…
Выставив правую ногу и подбоченившись, Ерошка Моксаков во всю прыть дул в полковую трубу. Стекаясь на будоражащий рокот, стрельцы дивились: призыв был не на бой, не тревожный, а развеселый:
Не охо-о-ту вы-хо-ди-и-и! Пищаль с хо-о-о-ду, за-ря-ди-и-и-и! Во го-рах ли-и-и, во сте-пи-и-и-и Зве-ря круп-но-о-о-го под-це-пи-и-и-и!Площадь перед двухэтажным бревенчатым зданием, где размещалась вторая полутысяча, живо заполнилась стрельцами в светло-зеленых суконных кафтанах. Бряцая саблями, они теснились к огромной бочке, на которой, запрокинув голову и не отрывая от губ серебряного мундштука, гордо возвышался сигнальщик.
– Э-гей, Брошка! Дуй до горы! Почитай, уже с полнеба сдул!
– А чево ему? У него в груди мех кузнечный!
– Здорово, стрельцы! Пошто сзывают?
– Оглох, что ли? На охоту!
– Да ну? С чего бы?
– Воевода подобрел! Вот с чего! С неделю маял Овчину – и неожиданно отпустил.
– Еще с ночи слух прошел, что пятисотенный партию рядит на туров окаянных.
– Шибко! А что это за туры такие?
Стрельцы недоумевающе переглядывались, но толком никто не знал. Откуда-то вынырнул приказный дьяк, просунул между стрельцов козлиную бородку, хихикнул:
– Памятуй, туры не иное что, как козлы скалистые, зад у них женский, похоть вызывающий, а рожища саженные, и сила в них дьявольская!
– Пакость разводишь, крыса! – гневно пристукнул саблей пятидесятник. – Турусы!
Горланили стрельцы, высказывали догадки, бились об заклад. Сторожевая служба в Терках утомила их, тянуло выйти из трех стен на простор, поразмять плечи, взойти на гребень, где летом снег, а зимой виноград. Внезапно стоявшие впереди зашикали, стрельцы стали оборачиваться к площадке, где блестел набатный барабан.
На площадке стоял Овчина-Телепень Оболенский, под его полковым кафтаном виднелась белая шелковая рубашка, обшитая по вороту мелким жемчугом, как бы подчеркивающая мирный характер его речи. Рядом с ним, взбросив стрелецкую шапку на копну волос, красовался Меркушка, стараясь незаметно хоть на полвершка стянуть щегольский сапог, который безбожно жал ему ногу.
– Чай, догадались? – окинул острым взором пятисотенный смолкших стрельцов. – На гребень иду туров стрелять!
– Как так?!
– Да так, с согласия воеводы. Спознаю чужую сторону.
– Одному идти, пятисотенный, непригоже!
– Что правда, то правда. А вы чай на мирном житье охудали?
– Охудали! Нам бы с тобой за охотою гулять!
– Вдругоряд! А ныне я с десятником Меркушкой.
– Смилуйся, Лев Дмитриевич!
– Прямой душой мечены! Для одного ильбо двух нечего трубу разрывать! А пойдем доброй партией! Допреж нас были кречетники, сокольники, ястребятники, а мы – турники.
– Ура пятисотенному! Пять сотен и забирай!
– Ловок больно, воевода дал-то две! Против приказа нишкни! Но тужить нечего! Одни со мной в горы, а другие на берег – беречь корабли персидские, что в Астрахань груз для Москвы везут. Царь наш государь с аббас-шаховым величеством в дружбе, а нам ту дружбу оборонять!
– Накрепко правду сказывай, кому в горы!
– Двум сотням! Меркушка, выкликивай!
Стрельцы сгрудились еще теснее, напряженно вглядывались в Меркушку, точно внушали ему свое имя, Меркушка про себя честил войскового сапожника, обещая как следует намылить ему шею, и, с трудом оттянув книзу сафьяновый сапог, стал громко вызывать стрельцов:
– Из сотни Шалина: Добрынка Кирпичников! Ортюшка Дудинсков! Дружинка Плотник! Осип Сапожник!..
При последнем имени Меркушка болезненно поморщился и бросил косой взгляд на синие сапоги пятисотеннего: «Вот ведь тоже из сафьяна, а впору. А мои, чай, шил черт босоногий!»
Сотник Шалин встрепенулся, ножнами провел черту, за которую переходили вызванные стрельцы. Меркушка продолжал выкликивать:
– Федька Прокусаев! Мокейкз Мясник! Сенка Горб Лысичин! Илейка Баран!
Выходили молодцы как на подбор – рослые, плечистые. В толпе стрельцов раздался гогот, кто-то выкрикнул!
– А мелкоту, ради дружбы, аббас-шахову величеству!
– Вы женатые, а мы бобыли, – огрызнулись названные, – опричь каши, нам терять нечего!
– А попа Родиона забыли?
– О-го-го! И Пашку Дняпровца! И Агафашку Воинка!
– Пошто, пятисотенный, нас не призвал? Не доросли?
– Недоросли! – согласился сотник.
– Из сотни Черствого: Федька Ворон! Якимка Гречихин! Васька Горбун!..
– Вот тебе и горбун! От пупа до башки – почитай, верста!
– Такому-то всегда льгота!
– Э-гей, береговые! Садись под тын да сади алтын!
Шумели стрельцы, подсаживали на крюк слова, отшучивались. Пятисотенный согнал с губ улыбку, ударил саблей по барабану:
– Слушай, стрельцы! В горах прибыль великая! Набьем туров премного, вдосталь, не обидим!.. А теперь велю охотникам заряд в путь собирать да корм. Телег не брать – бремя лишь, запас класть в сумки: по пол-ляжки баранины, да луку, да чесноку, да соли, да хлебов по четыре!
– А пушки? А к ним зелья и ядер?
– Не брать! Охота – не бой! А чтобы не засекли черкесские стервятники, по землям коих проходить будем, надеть доспехи и шлемы, поверх же их черкесские бурки. Коней осмотреть накрепко: не хлябают ли подковы, да ввинтить шипы для твердых троп! Запас для пищалей брать полный. А выступим, даст бог, через два часа на третий!
Стрельцы, отобранные в партию, окружали Меркушку, забрасывали вопросами. Меркушка отмахивался:
– Я того не ведаю!
Не угоманивались стрельцы, били шапками оземь, ходили вприсядку. Остающиеся посматривали на «счастливчиков» с завистью. Охотники добродушно утешали:
– Знамо дело, гребень не берег, а и на берегу охота обильна. Птица там всякая, пеликан…
Пока под неослабным наблюдением Меркушки ездовые стрельцы проверяли коней и набивали запасом патронные сумки, Овчина-Телепень-Оболенский получал от воеводы Хворостинина последний наказ: «биться против прежних сражений вдвое». В казачьем же таборе, вблизи Терков, хорунжий Бурсак, по сговору с воеводой, ударил всполох:
– Эгой-да, казаки, выходи на круг!
Между островерхими шатрами и телегами, двумя кольцами окружавшими табор, показались Среда, Белый и Каланча. Казаки скинуди жупаны и стали поднимать оглобли и налаживать стражу, дабы кто из приказных сыщиков или подслушников ненароком не втерся в сборище.
Горели костры, и из-за дыма раздавался клич есаульцев, обходивших табор:
– Собирайтесь, казаки молодцы, ради войскового дела!
На площадь, где чернели гарматы, хлынули терцы, на ходу заламывая набекрень смушковые папахи, или вскидывая на плечи бахчисарайские пищали, или закуривая люльки.
Сходились здесь и давно осевшие на Тереке казаки и выходцы с чудного Днепра, с тихого Дона, с далекого Яика. Одни, в атласных шароварах, щеголяли дырявыми чоботами, другие бархатными кафтанами прикрывали рубище, у третьих на буро-желтой старой сермяге ярко блестел золотой пояс, а у иных вместо плаща развевался персидский ковер или турецкая шаль. Самые разудалые были по пояс обнажены, с бритых голов лихо ниспадали оселедцы, а черные, как смоль, или белые, как вишневый цвет, усы свисали на грудь.
Многие уже проведали про гонца из Грузии, но держали язык за зубами.
Казаки плотно обступили Вавилу Бурсака, допытывались, почему собран круг, а он, не пожелав нарушить обычай, до выхода атамана притворно отмахивался от наседавших хлопцев: «От ця проклятая теснота!», и норовил выскользнуть из объятий железных ручищ, способных из камня выжать сок.
Покуда одни казаки с жаром высказывали догадки, а другие отбивались недоверием: «та ни!» или флегматично цедили сквозь зубы: «эге», в войсковой круг вступил атаман.
Медленно и величаво подвигался он, и парчовый кафтан на нем переливался радугой. В красных сапогах, подбитых высокими серебряными подковками, и в высокой собольей шапке он, казалось, высился над есаулами, важно несшими перед ним бунчук и войсковое знамя и опиравшимися на свои длинные насеки. Дойдя до середины круга, атаман остановился, оглядел гуторящих казаков, снял шапку и, по обычаю, поклонился на все четыре стороны.
Часа три назад, прямо со двора воеводы, поспешил хорунжий Бурсак к атаману и осведомил его о грузинском гонце, о нашествии басурман на братскую Иверскую землю, о темной силе персидского шаха, подкатившей к горам, сопредельным гребенскому казачеству, о страданиях единоверцев и о призыве картлийских воинов, услышанном за Тереком. «Добре!» – сказал атаман, выслушав невеселую весть, и так при этом сверкнул черными глазами из-под седых бровей, что хорунжий радостно подумал: «Не угас, значит, еще огонь в старом казацком сердце!» И тут же поведал об охоте на туров… Теперь хорунжий ждал веского слова атамана.
Есаулы, скинув папахи, положили их наземь вместе со своими насеками и крикнули:
– Помолчите, помолчите, атаманы молодцы и все великое войско терское!
– Помолчим! – отозвались казаки в кругу, скидывая папахи.
Атаман приложил булаву к правому плечу, закрутил свой длинный ус и сурово окинул глазами казаков:
– Ну, атаманы молодцы, слышали? На неведомых туров воевода стрельцов отпускает.
– Слышали, батько!
– А коли слышали, не учить мне вас, атаманы молодцы, как с охоты с прибылью возвращаться, – это дело казацкое, обычное.
– К делу речь! – подтвердили казаки.
– А коли к делу речь, то кто за зипунами? Кто на гребень на белый поохотится? Кто на Арагву реку рыбку ловить? Кто за облака туров добывать? Кто в Гилян крупного зверя пострелять?
– Веди! Веди, батьке!
– Одолжи потехою!
– Не по полю нам волком рыскать, веди за облака!
– Слава же богу, что гонец укажет нам путь к турам, а пожурить их следует по-нашему, да хорошенько, – смеялись знающие об Омаре, – чтоб вперед не скакали по горам грузинским. Вытурить их!
– Быть по сему!
– Добре! Как до гребня дойдем, там обсудим, как бить туров. От теперь готовьте сабли вострые, коней ретивых! Выступать засветло. А пока господа есаулы раздадут вам по чаре зелена вина, выбирайте походного атамана.
Вавило Бурсак вскинул роскошную пищаль, сверкнувшую костяной инкрустацией, ибо имел он семь пищалей, а мечтал о восьмой, и гаркнул на весь круг:
– Не под стать нам теперь, отвага, выбирать нового атамана. А и чем старый плох?! Орел сечевой!
В знак согласия казаки подбросили вверх папахи.
– Дай бог добрый час, со старым удаль испробуем!
– Испробуем, хлопцы, испробуем!
Атаман вновь поклонился на четыре стороны, поблагодарил за честь:
– Добре. Но теперь не час идти мне с вами на гульбу. Пригрянули к Астрахани персидские купцы, бесовы дети! Виноград сажать! А воевода от царя имени упросил меня оберегать тех купцов, нехристей. Вот дело какое, удалые хлопцы, – атаману казачьему виноград басурманский оберегать!
Захохотали казаки с таким усердием, с такой нарастающей силой, словно хлебнули по жбану горилки.
– Втемяшилось воеводе!
– Взбулгачился!
– Задеба!
Но атаман говорил уже всерьез, настаивая на выборе походного атамана, и предложил хорунжего Вавилу бурсака.
– Вавилу Бурсака! – гаркнули есаулы.
– Молод Бурсак, однако справится! – поддержали хорунжие.
– А що ж, що молод? Пийшлы с Бурсаком!
И снова в знак согласия подбросили казаки вверх папахи. А войсковой атаман вскинул булаву и зычно напутствовал расходящихся.
– Ухлебосольте так вражьих туров, чтобы стало им жутко от терского казацства!
– Эге, батько!
Вавило Бурсак сдернул с пояса баклагу, подбросил высоко вверх, приложился к пистолету и выстрелил. Со звоном посыпались осколки, и прямо на голову Каланче. Бурсак задорно подмигнул опешившему казаку:
– Запевай, казак! Твой черед!
Расходившиеся терцы насели на Каланчу:
Запевай, казак, гребенской бунтарь! "Ой ты, батюшка, православный царь! Ты бояр златой шубой балуешь. Чем подаришь нас? Чем пожалуешь?" Молвил Грозный царь: "Богат ныне чем? Вольным Тереком, Злым Горынычем! Одарю рекой вас кипучею, – Рождена горой, белой тучею, От гребня течет, в моря даль влечет. Терским казакам от царя почет!"Еще гремела песня над казачьим табором, еще горели костры, а уже выводились горячие кони турецкой и арабской стороны, скрипели седла, прилаживались вьюки. Синеватые туманы перекатывались над землей, ветер доносил соленый запах хвалынских волн, и, как персидский тюрбан, скатившийся с головы, желтела луна в бесконечно далеком и загадочном небе.
К исходу второго дня владения черкесов Пяти гор остались далеко вправо. Партия стрельцов, ничем не отличимых от черкесов, миновав Малую Кабарду, вплотную приблизилась к Кавказскому хребту, тремя уступами проходящему с востока на запад. Может, и было так же тепло, как на приморье, но скалистые великаны, покрытые бело-розовым снегом, навевали прохладу, и стрельцам чудились северные дали, будто взнесенные к небу изогнутой линией. Двигались нестройными группами, порознь, весело переговаривались, горланили песню:
Как стрельцы поехали
Гулять за охотою,
То ли не потеха ли:
Гору режут сотую!
Ой да туры, туры!
Вы черны да буры,
От лихой пищали
Инда запищали.
То ли не награда ли
Снег прижать ладонями!
Знать, с коней не падали,
Тешились погонями.
Ой да туры, туры!
Вы черны да буры,
От лихой пищали
Инда запищали.
Впереди партии, как проводник, ехал Омар, надвинув на лоб башлык. Стрельцы знали, что с грузинским гонцом им по пути, поэтому не докучали пятисотенному излишними вопросами. Справа от Омара горячил коня Овчина-Телепень-Оболенский, слева – Меркушка. Омар, махнув нагайкой на горы, пояснял:
– Первый уступ, самый высокий, снеговые горы, по-чеченски: баш-лам – тающие горы. Второй уступ – по-чеченски: лам-гора. Третий – по-чеченски: – аре.
– «Черные горы!» – заметил Меркушка.
Обмениваясь короткими фразами, гонец и пятисотенный все ближе подходили к большому хребту. Вокруг шумело множество рек и речек, вытекающих из вечнотающих снегов. Дивились стрельцы на непривычно шумные потоки, вырывающие в земле глубокие ложбины и силою разрывающие цепи лысых и черных гор, образующих страшные и тесные ущелья, а вырвавшись на раздольную плоскость, своевольно катящие по ней свои струи. Дивились на облака, пристающие к вершинам, как сказочные корабли, и бороздящие синь, сдавленную мрачными утесами. Дивились золотистому блеску туманов, сползающих с крутых отрогов, точно волна волос.
Омар предостерегал не смотреть в сторону лесистых отрогов, ибо несказанной красотой славится жена лесного мужа, и охотник, поддавшийся ее чарам, непременно умирает через год, если о любовной связи его станет известно людям.
– А если не станет? – полюбопытствовал пятисотенный, всматриваясь в туманы и в своем воображении придавая им облик бледнолицей красавицы, сбрасывающей белоснежное покрывало.
– Тогда, – понизил голос Омар, – смельчака подстерегает лесной муж, обросший бородой до колен, обнимает его и вонзает в грудь острый топор, всегда сверкающий на каменной его груди.
«Такому бы лешему, – усмехнулся пятисотенный, – наподдать вдосталь ядер свинчатных и железных!» – и стал думать о бое.
– Партия стрельцов приближалась к осетинскому урочищу Заур. Пятисотенный подал Меркушке условный знак, а сам, круто повернув вороного скакуна, въехал в узкую, изгибающуюся, как аркан, дорогу, на которой вдали поднималось едва зримое облачко пыли.
Меркушка осадил коня, одним движением повернул его и привстал на стременах. Стрельцы с удивлением взирали на его изменившееся лицо: веселость с него смело, точно лист ветром, и правая бровь резко переломилась над глазом, словно сабля над костром. Он нахлобучил черкесский шлем, дар воеводы, стянул ремнями наручи и, обернувшись к передовому стрельцу, выкрикнул:
– Олешка Орлов, выноси харунку!
Рослый всадник расстегнул кафтан, под которым сверкнули латы, достал из-за пазухи шелк, сложенный вчетверо, бережно развернул, прикрепил к копью с позолоченным наконечником и вскинул вверх. Над головами стрельцов зареяло не полковое алое знамя с изображением Георгия Победоносца, а неведомое – золотое, с изображением черкеса, скачущего на черном коне и вскинувшего черное копье. Каблуками сжав бока коня, знаменосец рысью выехал вперед и стал рядом с Меркушкой.
Забушевали стрельцы, рванули коней, окружили Меркушку:
– Сказывай, пошто чужую харунку взяли?
– Может, и не на охоту?
– Пошто в черкесов обрядили?
– Не смущай! Толком сказывай!
– А на тебя роба нашла?
– Не роба, а оторопь!
– Сказывай, что умыслили!
Меркушка обвел стрельцов пытливым и строгим взглядом, придвинулся к скинувшему бурку Омару, у которого на бешмете поблескивал позолоченный крест, и сказал так, словно сердился на стрельцов за их недогадливость и смущение:
– Слушай, стрельцы честные! Идем мы не на охоту. Боем идем на персов, осквернивших землю родственных нам грузинцев. Такая охота пуще неволи! Взойдем на гребень – увидим в огне Иверию. Там беда ширится, жен и детей позорят, а иных в полон свели. Там воинов перебили и хлеб скормили! И смерть там пляшет по колено в крови!
Гул прокатился под Зауром. Сгрудились стрельцы. У одних изумление сменилось гневом, другие в замешательстве наседали на Меркушку.
– А указ-то царя где? А бояр согласие?
– Царь далеко, а совесть близко! – вскипел Меркушка. – Мы народ, а не бояре! Пусть их горлатными шапками стукаются. А мы басурманам не холопы! Земля пожжена и разорена без остатку. Победим нехристей – возблагодарит царь!
– Плетью обуха не перешибешь! Их там тьма-тьмущая!
– А нам знак дружбы заронить надо! Пусть крепко упомнят грузинцы: не одни они отныне – Русь идет!
– Взаправду, стрельцы, непригоже со стороны зреть на беды грузинцев. Мы подсоседники!
– Накрепко, вправду, Гришка Шалда! Идем на басурман!
– Боем идем! Боем!
– Мы – народ, и грузинцы – народ. Дело наше кровное!
– Пора персам шаховым за их зверство мстить!
– Пора! Сенка Гринев, труби!
Легко выпрямился в седле Омар и поклонился стрельцам:
– На вашем кровном знамени – святой Георгий, и на нашем знамени – святой Георгий! Брат для брата в черный день!..
– И впредь навечно!
Карьером подскакал Овчина-Телепень-Оболенский. Стрельцы наперебой объявили, что идут не гулять за охотою, а боем идут на врагов единоверных грузинцев, и, обступив пятисотенного, допытывались:
– А ты как?
Овчина-Телепень-Оболенский притворно задумался, как бы в раздумье провел рукой по юмшану, незаметно подмигнул Меркушке и выхватил саблю:
– Начальника не спрашивают, начальник сам спрашивает. Кто на басурман – отходи-вправо! Кто назад в Терки – влево!
Важно и безмолвно все стрельцы, ведя на поводу коней, перешли направо. Когда смолк топот и звон оружия, пятисотенный продолжал:
– Одни бражничают, пьют без просыпу, другие живут для бездельной корысти, а нам, видно, жребий завидный дан. Как положено по уставу ратных и пушечных дел: становись в строй! – и ударил по небольшому медному барабану, привязанному к седлу. – Знамя вперед! Дозорщики по сторонам! От сего предгорья не брести розно!
Стрельцы проворно выстраивались по три в ряд.
Шум смолк, только слышалось поскрипывание седел да позвякивание уздечек. Овчина-Телепень-Оболенский махнул нагайкою на тонувшую в голубых дымах долину:
– Казаки с нами! Честь-хвала терцам!
– Ура-а! – прокатилось под Зауром.
Под гром тулумбасов, вздымая бунчуки, на полных рысях приближались казаки. Уже виден стал Вавило Бурсак, в знак встречи трижды полоснувший кривой саблей зыбкий воздух…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Если бы не черная повязка через глаз, не узнать Матарса. Копоть покрыла его обросшее лицо, из-под шлема выбивались обожженные волосы, на погнутых доспехах – брызги крови. Поставив ногу на разбитый зубец и сжимая шашку, по которой медленно стекала алая струйка, Матарс напряженно вглядывался с полуразрушенной крепостной стены вниз, в мрачное ущелье, где за нагромождением первозданных камней укрывались кизилбаши, отброшенные в седьмой раз. Словно свернутые змеи, мгновенно исчезали тюрбаны, прятались в расселины копья, трепыхнулось желтое знамя и скрылось за валуном.
Тишина была обманчива. Подобно двум щитам, сдавили ущелье каменные гряды, и над ними, ослепляя, катилось солнце, словно раскаленное ядро по темно-синей долине. Матарс напряженно прислушивался, ожидая очередного выкрика: «Алла! алла!», вслед за которым снова вынырнут тюрбаны, кизилбаши ощетинятся копьями и полезут на приступ Жинвальской крепостцы – очевидно, последний.
Рядом с Матарсом судорожно сжимали шашки Пануш и Нодар. Видно, они не отстали от Матарса в семи коротких, как горные ливни, битвах. Вмятины от бесчисленных ударов персидских сабель исковеркали доспехи Пануша, а в кольчуге Нодара, как рыба в сетях, запуталось множество стрел. Кольчатым рукавом Пануш смахивал со лба тяжелые капли пота. Нодар жадно облизывал пересохшие губы и прикладывал к ним сталь налокотника. До Арагви рукой подать, а в крепостце воды оставалось не более чем по четверти матары на воина. Впрочем, сейчас можно было выпить по полной матаре, ибо не сумели допить свою долю много дружинников, ожесточенно отбивавших натиск персов. Но Нодар не пил: может, кто из зарубленных и расстрелянных еще очнется? Может, оживет? Между шестым и седьмым приступами пролетело минут пять. Нодар ждал, но боялся сойти со стены и оставить «барсов» одних под ожидаемым ливнем раскаленного свинца.
«Почему мушкеты молчат? – размышлял Пануш. – Молодец Матарс, он нащупал огненными стрелами пушечный запас в персидском стане. О-о, какой переполох был! Огонь веселился, как сумасшедший, камни трещали. Может, еще где порох спрятан, но персы умные, шакалы, на более важное берегут, а нас и так скоро успокоят. Но и мы свое дело хорошо знаем: если не удастся отбить Жинвальскую крепостцу, хотим не только как можно дороже отдать свои жизни, но и еще как можно больше уложить врагов!..»
Поправляя черную повязку, что всегда выдавало его взволнованность, Матарс задерживал взор на каждом из убитых кизилбашей, тесно покрывших своими телами крутой скалистый отрог: вот этот красноголовый никогда уже вновь не ворвется в грузинский город, этот не посягнет на честь грузинки, этот вот не осквернит храм, увенчивающий гору, этот не испоганит источник, журчащий в кизиловых зарослях, а этот не оросит кровью глехи колосящуюся долину, которая веселит сердце пышным летним убранством и оглашается грустно-нежным весенним напевом.
Позади «барсов» белела полуразрушенная башня, громоздились обломки стен, руины церковки. При малейшем дуновении ветра вздымалась известковая пыль и стелилась по отрогу едкой завесой.
Накануне обозленный сопротивлением картлийцев минбаши приказал стереть догладка крепостцу. Персидские пушки били по ней беспрерывно, пока заметно не уменьшилось число ядер. Поэтому сарбазам велено было овладеть стенами, прибегнув к осадным лестницам. Как одержимый, Нодар схватил огромный неотесанный камень, выбитый ядром из угла башни, высоко поднял обеими руками и с силой швырнул на головы карабкающихся кизилбашей. Дружинники, подхватывая каменные глыбы, устремились к пролому. Вопли, стоны, проклятия, брань заглушались грохотом обвала. Потом замелькали сабли с изречениями из корана и легкие шашки с изображением барса. Началась ожесточенная рубка…
Матарс клинком указал друзьям на высившуюся перед ними древнюю стену «Седды Искендер» – «Преграду Александра», тянувшуюся отсюда по горам вдаль к Тианети. У подножия стены один за другим разгорались костры, и вокруг них теснились сарбазы. Значит, минбаши решил отдышаться, а с рассветом обрушиться на развалины крепостцы и истребить последнюю горстку защитников.
Пануш саркастически улыбнулся:
– Минбаши принимает себя за кота, а нас за мышей. Придется напомнить неучтивому, что мы «барсы». Ведь на каждого из нас приходится не больше двадцати врагов.
Темнота быстро просачивалась в ущелье. Багровые языки персидских костров судорожно дергались в сумраке, а вершины арагвских скал покрывались красными бликами заката. «Барсы» и Нодар продолжали стоять на обломках стены, точно боясь, что если они сойдут, то тотчас нахлынут персы. Три бурки покорно лежали у ног картлийцев, сурово наблюдавших за огненным кольцом, смыкавшимся вокруг Жинвальской крепостцы.
Ожесточенным схваткам в ущелье Хевсурской Арагви предшествовало множество событий. Пока Хосро-мирза, пробившийся из Ксанской долины в Тбилиси с сильно поредевшим персидским войском, обдумывал с Шадиманом, какими средствами вынудить князей, напуганных «летучей» войной Саакадзе, взяться за оружие и пополнить своими фамильными дружинами войско царя-мохамметанина Симона, а Саакадзе, решивший превратить Самцхе-Саатабаго в новый рубеж борьбы, тоже стремился пополнить поредевшее азнаурское войско новыми отрядами ополченцев, Матарс, Пануш и Нодар, претворяя в жизнь план Саакадзе, пытались очистить от персов Жинвальский мост, дабы овладеть подступами к Хевсурети. После отчаянных схваток «барсы» уже считали, что сквозная башня на правом конце моста в их руках. Но совсем неожиданно Зураб Эристави, разгадав намерение Саакадзе, послал гонца, арагвинского сотника, к минбаши, оставленному Хосро-мирзой в Душети, с повелением стеречь Арагви и не пропускать к хевсурским ущельям ни одного саакадзевца: ни конного, ни пешего, ни живого, ни мертвого. Прибыв в Душети, арагвинский сотник, затаивший лютую злобу против «барсов» за их проделку над ними в Метехском замке, якобы по своему почину предупредил минбаши об угрозе прорыва азнаурских дружин в Хевсурети. Отвергнув кисет с монетами, сотник охотно согласился провести минбаши и его тысячу в тыл азнаурам, сражавшимся за Жинвальский мост. После кровопролитного боя картлийцы были отброшены от моста и засели в крепостце, за четыре дня превратив ее в твердыню отваги.
Кони, укрытые в подземелье, стояли под седлами. Нет, ни один саакадзевец не попадет живым в руки персов. На ступеньках церковки дружинники точили на оселке затупившиеся шашки. Матарс приказал зажечь на еще уцелевшей верхней площадке башни костер и водрузить там ностевское знамя.
Вскоре в вечернем воздухе затрепетал голубой шелк, на котором барс потрясал копьем. Напряженную тишину разорвал рев, донесшийся из персидского стана.
Там, опершись на саблю, минбаши старался подавать дрожь, невольно охватившую его в этом мрачном каменном аде. Вызов картлийцев казался насмешкой шайтана.
Ночь, полная каких-то затаенных зловещих шумов, продолжалась. Матарс обходил дружинников, готовящихся к последнему бою. В отблесках пламени вырисовывались на обломках стен часовые. Вполголоса распоряжались Пануш и Нодар, следя, как дружинники собирают в груды камни. То тут, то там слышалось шуршание стрел, вкладываемых в колчаны. Кто-то в темноте сетовал, что поклялся убить тридцать кизилбашей, а убил только двадцать восемь. И вот, если на заре какой-нибудь сарбаз, верблюжий сын, предупредит его своей стрелой или ударом ятагана, то с чем он, провинившийся ностевец, явится в рай? Не добил вот двух красноголовых и вместо рога райского вина получит, наверно, из розовых рук ангела подзатыльник. Матарс гасил улыбку, ибо она была излишней роскошью в эту ночь, дышавшую могильным холодом вечности.
Еще не забрезжил первый луч, а дружинники уже потянулись в разрушенную церковку. За разбитым каменным алтарем, возле уродливой пробоины, тускнела фреска, наполовину сметенная ударом ядра. Кто-то нашел осколок стекла и приладил фитиль. Синий огонек слабо освещал крест из виноградной лозы, взнесенный Ниной Каппадокийской к искрометному солнцу. Дружинники благоговейно прикасались губами к подолу: один – прощаясь несказанно с родной землей, – вон она тянется по косогору, заросшему колючей ежевикой, до родника, обложенного грубо отесанными камнями, откуда пролегает извилистая тропинка, приводящая к тенистой мицури – землянке; перед входом в нее желтеет арба, уткнувшаяся оглоблей в землю, а на булыжной ограде отдыхают перевернутые плетеные корзины; другой – прощаясь с матерью, сурово застывшей у потухшего очага, безнадежно оборвавшей шерстяную нитку и остановившей колесо прялки; третий – прощаясь с невестой, – узнав страшную весть, она уронит слезу на плетенную ею рогожу или выронит котел, и он с грохотом покатится к порогу, затененному чинарой…
Персидские барабаны не выбивали сегодня веселую дробь. К чему? И так сарбазы воодушевлены. И трубы, способные заглушить рев дьяволов, молчали, – ведь победа уже видна. Там, на стенах крепости, осталось ровно столько гурджи, сколько нужно на час битвы. Минбаши в тяжелых доспехах легко вскочил на скакуна и, дико кружась на месте, провозгласил: «Велик шах Аббас!»
Десятью валами рванулись кизилбаши на крепостцу, стремясь взять ее с четырех сторон под шквальный обстрел. Казалось, желто-коричневый прибой вмиг сметет картлийцев, но они под нарастающим ревом и свистом с такой ловкостью перебегали с выступа на выступ, что один превращался в десятерых. Ответный поток обрушился на персов. В секунду стрела за стрелой накладывалась на тетиву, но Пануш недовольно взмахивал шашкой, требуя двух стрел в секунду. По сигналу разгоряченного Нодара сваливались груды камней, отдаваясь грохочущим эхом в ущелье. Вновь взметнулись клубы известковой пыли, где-то запылали ворохи кизиловых веток, дым и пыль застилали глаза, скрывая новую рукопашную схватку, уже перенесшуюся на юго-восточную стену, где кизилбашам удалось установить осадные лестницы. Падали сарбазы, фанатично выкрикивая: «Велик шах Аббас!», падали дружинники, провозглашая: «Да живет Картли!»
К минбаши, все еще кружившемуся на месте, подскакал коричневолицый юзбаши, что-то отчаянно выкрикнул. Минбаши утвердительно кивнул головой, он совсем не ожидал такого сопротивления и, следя за уносящимся юзбаши, в третий раз повторил мольбу, вырезанную на четырех пластинках его панциря:
Во имя аллаха всеблагого и милосердного! О Мохаммет! О Аали! О всевышний! О ты, который устраиваешь все к лучшему! Который исполняешь наши желания! О источник всех милостей!Юзбаши, прискакав к своей сотне, приказал взять из последнего запаса крепостные мушкеты, установить на подпорные вилки, вертящиеся на оси, и открыть по картлийцам дальнеприцельный огонь.
Загремели выстрелы. С юго-восточной стены одновременно скатилось несколько дружинников. И снова выстрелы, и снова потери. С ножами в зубах взобрались на верхний выступ с полсотни кизилбашей и спрыгнули на Матарса и Нодара. Залязгали клинки, образуя три свистящих серебряных колеса. Пятясь к окутанной дымом полуразрушенной башне, ностевцы уже не могли руководить схваткой и только яростно отбивались.
– Во имя аллаха всеблагого и милосердного! – послышался возглас минбаши.
На высокой лестнице показался сарбаз, развернувший иранское знамя.
– Велик шах Аббас! – завопили сарбазы, пробивая дорогу знамени. – Алла! Алла!
Прижавшись к стене башни, Матарс сделал резкий выпад, и картлийская шашка полоснула по горлу с ожесточением рубящегося знаменосца. Раскинув руки, он рухнул вниз, в дым. Двое новых сарбазов с проклятиями насели на Матарса, а над ним уже развевался оранжевый алтабас с ощерившимся львом. С глаза Матарса слетела повязка… не потому ли внезапно увидел он сон наяву?
Еще молниеносный выпад шашки, со звоном скатывается по камням ятаган, – а видение не исчезает, оно принимает отчетливые очертания. Еще бросок шашки вправо и внезапный боковой удар – падает в кровавую лужу исфаханский ханжал. Матарс, натянув на глаз повязку, напряженно вглядывается. Мираж?.. Нет! Черное пятно – грузинская бурка. Из рук Нодара вышибают клинок, он кулаками дубасит по лицу, которому придают свирепость дико торчащие красные усы. Бурка сползает, всадник вдали машет папахой. Как зерно, молотят шлем Пануша кривые сабли, он откидывает анчхабери – видно, хочет еще раз увидеть скалы и пропоротое ими небо. Еще взмах шашки – и косой удар вниз перерубает кизилбашское копье. Багровый туман застилает глаза Матарса, он снова заносит шашку, и из груди его вырывается крик:
– Помощь!.. Омар!
Из-за гряды камней неожиданно появляются незнакомые конники.
– О Мохаммет, о Аали! – испускает крик минбаши.
Передовые бьют в турецкие барабаны, развеваются бунчуки. Но это не турки, над ними реет знамя цвета снега, а на знамени грозно вскинул меч архангел Михаил. Передовой конник в бурке на всем скаку поворачивает коня вправо, и за ним устремляется черно-ало-синяя лава.
Кизилбашская конница, сосредоточенная у стены «Седды Искендер», тоже замечает появление нового врага. Замешательство в рядах кизилбашей мгновенно сменяется неистовым ревом. Выхватив из ножен сабли и свирепо потрясая ими, кизилбаши всей массой устремляются на конников архангела Михаила.
Скачут кизилбаши, а лава вдруг круто поворачивает влево, ощетинивается копьями и колет ими пролетающих мимо кизилбашей, выбивая их из седел.
Обостренным до предела зрением Матарс сразу охватил внезапно возникшую картину конного боя. В переплеске персидских сабель одноглазый ностевец с такой нарастающей силой кинулся на сарбазов, что двое из них, как подбитые ястребы, сорвались с выступа, а третий простился с правой рукой, так и не выпустившей иранского клинка.
– Рус идет!.. Рус идет!..
В лязге стали стихийно взлетели крики: «Рус идет!» Кто первый опознал единоверцев, самой судьбой приведенных к Жинвали? Никто не мог припомнить, но, очевидно, это был сам Матарс. И уже Пануш, Нодар, дружинники, не прекращая рубки, наперебой кричали: «Рус идет! Рус идет!»
Вслед за казаками появились цепи спешившихся стрельцов и открыли дружный пищальный огонь. Поднялась суматоха. Сарбазы ринулись вниз. Дружинники слали им вслед прощальный камень. Крик, смешанный говор, проклятия, смех. И в то время как казаки сковали конный запас минбаши, стрельцы бегом, распустив по ветру золотое знамя с черным черкесом, приближались к развалинам крепостцы. Ошеломленные сарбазы, не достигшие верха стены, спешили по лестницам обратно вниз, другие, отбиваясь, пятились по стене к лестницам. Панический возглас: «Рус идет! Рус идет!», как раскаленный шар, перебрасывался от одного сарбаза к другому. Скатившись к подножию крепостцы, сарбазы проворно откинули лестницы от стен, не давая возможности картлийцам спуститься им на плечи. Пока Матарс, Пануш и Нодар, переложивший шашку из кровоточащей правой руки в левую, а за ними дружинники сбегали по внутренним каменным ступенькам, минбаши, понеся страшный урон, отступил с сарбазами к «Седды Искендер».
Меркушка с горящими глазами, судорожно сжимая обновленную пищаль, и Овчина-Телепень-Оболенский, отбросив кольчужную сетку, прикрывающую голову, перепрыгивая через мертвых кизилбашей, конусообразные барабаны, ворохи хвороста, изогнутые доспехи, взбегали вверх по отрогу.
Омар, раньше других добравшиися до Матарса, коротко рассказал ему о хитроумии терского воеводы, о стрельцах и казаках, пришедших в черкесской одежде, но с огненным русийским боем на помощь картлийскому воинству. Омар еще говорил о чем-то, горячо и убежденно, и Матарс, так неожиданно вырвавшийся из персидского капкана, переводил быстрый взгляд с громоздящихся развалин крепостцы на приближающихся русских, огнем и мечом разорвавших кольцо мусульман.
Как брат после долгой разлуки обнимает брата, так сжимал в своих объятиях Пануш запыхавшегося Меркушку. Он знал все, что знал Дато. Несколько поодаль Овчина-Телепень-Оболенский, разорвав зубами ширинку, перевязывал Нодару окровавленную руку. Стрельцы перемешались с дружинниками и наперебой засыпали друг друга вопросами, не понимая и силясь понять смысл слов хотя бы по красноречивым жестам, дополняющим эти слова. Омар, перебегая от группы к группе, наспех переводил сказанное. Белокурый Офонка Ермаков, расплываясь в добродушной улыбке, наседал на Роина Чорбадзе и, тыча себя в грудь пальцем, беспрестанно повторял: «Москва! Москва!» Черноголовый Гамрекел Алавидзе, сняв с шеи амулет против дурного глаза, прилаживал его к рукаву Богдашки Рыболова. Сотник Шалин, изо всех сил ударяя Матарса по плечу, восторженно указывал на разбитую, но не побежденную крепостцу и потрясал кулаком в сторону персов.
Оживленный разговор ширился. Показались казаки – лихие, в червоных кунтушах, в кафтанах, разорванных вдоль и поперек, в богатых узорчатых и парчовых кушаках, оттенявших нарочитую бедность остального наряда, в красных сапогах, широченных шароварах и в высоких шапках из черных смушек с красными тульями, с пистолетами, торчащими из-за кушаков. Приветственно потрясали они длинными пиками и турецкими ятаганами, вызвав восхищение картлийцев, разразившихся громоподобным «ваша-а! ваша-а-а!» и ударами щитов о щиты.
Омар не успевал переводить. Вавило Бурсак изумленно разглядывал овеянного жаром битвы Матарса, свирепый вид которого усиливала черная повязка через глаз. "И впрямь «барс»! – решил атаман, выслушав Омара. И, смотря в упор на Матарса, выкрикнул:
– Ты, грузинец, чую, по-нашему басурман не любишь, да мы с тобой их выкосим так, що они вовек не забудут.
– Не забудут, атаман, вовек, – согласились стоявшие позади Бурсака терцы Петр Среда и Каланча Фрол, – потому что они, бисовы дети, пулей ныне зачеркнули жизнь Белого Гераски. И мы поклялись взять кровь за кровь!
Омар перевел, и Матарс благодарно, приложив руку к сердцу, склонил голову:
– Спасибо вам, русийские казаки! По закону наших гор поклялись. – И обернулся к стрельцам: – И вам, московские стрельцы, спасибо! Как вечен в этом ущелье рокот Арагви, так вечен будет в нашей памяти ваш благородный приход!..
И снова ночь густою чернью до краев наполнила ущелье, точно сомкнула вершины, оставив лишь узкую щель, в которую едва проникают звездные отсветы. Прохлада исходит от гигантских скал, и гул бурлящей Арагви отдается в расселинах адским ревом, как будто силится вселить жуть в сердца воинов.
«А русийцев даже черные духи не смутят, – думает Матарс, обходя посты часовых и глубокое подземелье, где укрыты казачие и стрелецкие кони. – Расскажу – не поверят, с каким спокойствием русийцы после жаркой битвы предались мирному сну. Вот этот чернокудрый подложил под голову седло. А этот, совсем золотоголовый, – свернутую черкесскую бурку, а этот, огненноволосый, – просто камень».
Тропинки в скалах, скрытые мглой, внушали опасение и картлийцам и кизилбашам. И вот на невидимых выступах запылали десятки костров, словно повисших в мрачном воздухе. И эти дергающиеся оранжево-красные языки придали ущелью еще более зловещий характер.
Когда Матарс вернулся в подземелье, там уже собрались от русских пятисотенный Овчина-Телепень, сотники Шалин и Черствый, походный атаман Вавило Бурсак, есаул Головко. У входа на страже, опершись на пищаль, стоял Меркушка.
Самодельный светильник слабо освещал лица военачальников. Пануш кратко излагал цель военных действий азнаурской дружины у Жинвальского моста: прорыв в Хевсурети. Омар переводил, а пятисотенный скупо высказывал свои замечания и сетовал, что столько полегло грузин возле одного моста, а проход к хевсурам закрыт накрепко. Вавило Бурсак же время от времени цедил сквозь зубы: «Эге!» или: «А що?» и старательно раскуривал люльку.
Пануш замолк. Пятисотенный встряхнул светло-коричневыми кольцами волос, прошел, пригибаясь, под низким сводом и опустился рядом с Матарсом. Положив меч на колени и ласково проводя пальцами по тяжелым ножнам, стал говорить, что и стрельцы и казаки пришли в пределы Иверской земли без царского указа, без благословения патриарха, пришли на свой риск. А не прийти не могли, потому что, как поведал о том Омар, «шах переломил Грузии руки надвоя, разбил голову вострой саблей, грудь пробил чеканом». И много единоверцев в полон посведено, и жен посечено, и храмов переломано.
– Жаль, старый Квливидзе не слышит! – шепнул Нодар, склонившись к Матарсу. – Две тунги вина за такого молодца одним глотком бы выпил.
Матарс слушал; и то, что стрельцы и казаки пришли на помощь картлийцам без указа царя и ведома бояр, пришли на помощь многострадальному народу, окруженному неистовствующим мусульманским миром, вселяло в сердце Матарса желание самому обнажить клинок против недругов Руси – войска польского короля и немецкого императора, о которых бегло поведал ему этот важный русский; фамилия его звучит, как ветер, запутавшийся в цветах.
«Тайность прихода небольшой силы с берегов Терека, – размышлял пятисотенный, – и предопределила невозможность привоза пушек и ныне срок ставит пребывания партии в пределах Грузии. Срок этот, увы, краток, в противном случае могут подкопаться сыщики и сыск свой отписать в Стрелецкий приказ. И начнутся розыски великие и пытки жестокие. Надо скорей оказать помогу единоверцам; с толком набить туров в горах и с охоты прямиком двигать в Терки».
– Вестно мне учинилось, что кизилбаши, не глядя на наряд, распознали нас, – весело сверкнул глазами Овчина-Телепень-Оболенский. – А коли так, завтра же бой чинить надо.
– Православие закоснело от басурман, – подтвердил Вавило Бурсак, – и казацким саблям не пристало в ножнах дремать. А гнев в боях нам – что кукарек петушиный. Казакам не надобна их ласка. Важно то, что бой близенько. Иной раз ищи нечестивцев по семь дней в чистом поле или в синем море. А здесь куда добре – недалечко они: вот под горку спустимся – они и будут!
– Вот ее мы их и порубим! – мечтательно проговорил есаул.
– Безо всяких поноровок, – добавили сотники.
Хотя Матарсу пришлась по душе такая удаль, но он многозначительно переглянулся с Панушем: персы занимали выгодные боковые ущелья, и перед битвой разумно было прощупать их силы.
– Доблестные русийцы, – сказал Пануш, – на заре решим, как лучше пробить проход в Хевсурети. Ваша помощь нам велика, хотя битва за Жинвальский мост только часть большой битвы за Грузию. Вы пришли вовремя, это подвиг витязей. Предстоящий бой нам важен, как солнце. Вы предложили нам свои клинки и пищали, это поступок побратимов.
– Нет у нас здесь и двух тунг вина, – вскричал Нодар, – чтобы поднять за вас пенящийся рог. Но не вечно будет кизилбашский сапог топтать нашу землю. Зазеленеют вновь виноградники, марани наполнятся веселым соком, и тогда мы встретим вас по достоинству и приязни.
– Быть посему, – ответил пятисотенный, выслушав перевод Омара. – Не вечно гулять красному петуху, будет ежедень летать и веселый снегирь, – и обернулся к Матарсу: – А велика ли сила у кизилбашей? И сколько порознь конных и пеших?
Приказав Омару переводить слово в слово, Матарс ответил, что к началу битвы минбаши располагал более чем тысячей всадников, а сейчас их около семи сотен.
На низком своде нависали капли и гулко падали на каменные плиты, а иной раз и на сидящих. Походный атаман, папахой проводя по лбу, притворно досадовал:
– Эка сырость, до костей пробрала! – и одним рывком вытащил из кармана шаровар баклагу и чарку.
Приняв от Вавилы Бурсака наполненную чарку, Матарс осушил ее за новых побратимов и даже не моргнул, чем и заслужил полное одобрение начальников, казаков и стрельцов. Отведал русской бодрости и Пануш, хваля огненную воду, но решив отблагодарить себя при первом же случае за понесенную жертву полубурдюком кахетинской влаги.
Чарка не прошла и круга – внезапно вбежали Роин Чорбадзе, с трудом сдерживающий волнение, и Гамрекел Алавидзе, с трудом сдерживающий брань. Перебивая друг друга и задыхаясь, они прокричали о подходе новых сил к кизилбашам.
Хватая на ходу шлемы, бурки, клинки, военачальники выскочили из подземелья и одним махом очутились на верхней площадке юго-восточной башни, чудом уцелевшей долее трех других. Здесь с поста Роина и Гамрекела виднелся краешек южной части ущелья и в серо-сизых нитях рассвета смутно различалась подтягивающаяся персидская колонна.
– Силком не возьмут! – добродушно проговорил Вавило Бурсак. – А ну, пятисотенный, сказывай, как лучше ухлебосолить басурманов?
– Немедля начинать дело: первые персы еще глаз не протерли, вторые не развернулись, а третьи не подошли. Сотники, подымай стрельцов!
– Выводи казаков, есаулы!
В полумгле на башенной площадке показался Меркушка. Волосы его словно дымились, в глазах прыгали зеленоватые огоньки, но движения его были неторопливы, и сам он, как истый воин перед сражением, был весь сосредоточен и собран.
– Не обессудь, пятисотенный, и ты, атаман, не прими за грех, что не стал я дожидать и ударил всполох!
– Добре! – проговорил Вавило Бурсак, искоса поглядывая вниз, где уже выстраивались казаки, легко стучали прикладами пищалей стрельцы, а около церквушки поблескивали кольчугами и щитами дружинники.
– Молодец десятник! – подтвердил пятисотенный, незаметно любуясь Меркушкой, красота и отвага которого покоряли невольно.
Матарс и Пануш, накинув бурки, зорко просматривали местность. Не вызывало сомнения, что поспешный приход подкрепления к минбаши связан с приходом русских к «барсам». Несмотря на то, что Омар с предельной осторожностью провел стрельцов и казаков боковыми ущельями, они, очевидно, были обнаружены сторожевыми башнями Зураба Эристави. И вот арагвинский медведь обесславил себя еще одним предательством: одному ему известными тропами послал гонцов напрямик в Мцхета, где стояли пять минбаши со своими тысячами.
«Барсы» ошиблись. Подход ленкоранцев был вызван затянувшимся боем за Жинвальский мост. Так повелел Хосро-мирза, не дождавшись вести о взятии Жинвальской крепостцы. Но сейчас Матарс и Пануш кипели таким великим гневом на Зураба Эристави, что готовы были немедля ринуться на кизилбашей. Что же удерживало их? Кровь, – ибо, не говоря о дружинниках, немало русских должны были навсегда смежить глаза, если бы разгорелся неравный открытый бой. А они, «барсы», не желали потерь в рядах стрельцов и казаков. Поэтому Матарс и Пануш настаивали на обороне крепостцы, ибо при этом сохраняли выгодную позицию, в персияне вынуждены были бы вновь прибегнуть к неоднократным приступам и потеряли бы свое преимущество в количестве. Но и пятисотенный и атаман решительно отказались.
– Оно статно, – усмехнулся Вавило Бурсак, – что за плохою укрепою долго не усидишь.
– К победе не ходят тихим ходом, а летают лётом! – проговорил Овчина-Телепень-Оболенский.
– Но как бы не попасть в сети, – делая еще одну попытку отговорить их, сказал Матарс, – кизилбаши хитры.
– Авось! – непоколебимо ответили русские.
Омар никак не мог перевести это чудное «авось!». Но отвага и молодечество – природные свойства «барсов» – помогли им в этом бесшабашном восклицании расслышать что-то родное, от чего у каждого сердце забилось весело.
Избегая лобового удара, Матарс предложил другой способ нападения, пятисотенный и атаман внесли свои поправки, и в новом плане сочетались картлийская ловкость, казацкая смекалка и стрелецкая храбрость.
Поднялись туманы, поползли по скалам, нависая белыми прядями. Смутно виднелись ряды стрельцов и казаков. Пятисотенный спокойным голосом, точно говорил об облаве на волков под Истрой, поведал стрельцам о приходе новых сил кизилбашей и проникновенно закончил напутствием:
– Ребята, ломите дружно все, что будет впереди. А не одолеем, так ляжем костьми на месте и не положим бесславия на русское имя! По заветному слову наших дедов: мертвии бо срама не имут!..
Заканчивал и атаман свою речь, дышащую чисто казацкой удалью и бездомьем:
– Утекать, братцы, некуда – сами видите. До Терека – как до Днепра далеко; да там же нет у нас ни жен, ни детей – плакать будет некому. Так уж коли не то, так сложим головы добрым порядком и не покажем басурманам прорех и заплат на спинах казацких!
И завет предков, и презрение к благам земным, отразившиеся в речи пятисотенного и атамана, были понятны «барсам». И сейчас, когда туманом неизвестности был окутан грядущий день, им захотелось обрядом своих предков отметить новое братство. Пануш подозвав Нодара, и по знаку Матарса три клинка, блеснув, вырвались из ножен. Омар объяснил военачальникам происходящее, и против Матарса стал Овчина-Телепень-Оболенский, против Пануша – Вавило Бурсак, против Нодара, по его желанию, – Меркушка. Сурово сделали клинками надрезы на своих указательных пальцах Матарс, Пануш и Нодар, такие же надрезы они сделали на указательных пальцах русских и смешали свою кровь с их кровью, потом скрестили клинки, и каждый прикоснулся губами к клинку побратима. Выхватили клинки и дружинники и скрестили их с саблями стрельцов и казаков. Отныне Терек становился их общим отцом, а Арагви – матерью.
Прикрываясь туманом, картлийцы и русские гуськом выбирались из крепостцы и развертывались веером: дружинники в середине, казаки по левое крыло, а стрельцы по правое. Едва слышно отдавали команду сотники и есаулы, следуя примеру картлийцев; казаки и стрельцы, притаиваясь за валунами, выступами или распростершись на сырых плоских камнях, словно проваливались сквозь землю.
Матарс, подпрыгнув, ухватился руками за нависший выступ, подтянулся и одним рывком очутился наверху. Прислушался. Ничто не нарушало покоя на дне бездны, и лишь, казалось, звенела, как натянутая струна, сама тишина. Минбаши, имея численный перевес, не сомневались в победе и, расставив стражу, ждали, наверно, пока рассеется туман. Напасть сейчас на персидский стан было выгодно, несомненно и Саакадзе решил бы так, – но впереди над единственной тропой, ведущей к кизилбашам, тускло горел на обломке скалы костер, выдавая присутствие вражеского часового.
Выслушав Матарса, вернее Омара, не отходившего от военачальников, пятисотенный обернулся к атаману:
– Ну, чего же будем еще ждать? Начинай!
Вавило Бурсак усмехнулся, вытащил баклагу, проверил, не осталась ли в ней хоть одна капля, подбросил и, дабы не нарушить тишину, не разрядил пистолет, а ударил шашкой. Осколки посыпались на Меркушку. Значит, ему и надлежало убрать сторожевого сарбаза.
Неосторожный звон мог вспугнуть сарбаза, так заметил Матарс. Но атаман лишь отмахнулся:
– Он же хоть сайгак, но не дурень, – и по-пластунски отполз к казакам.
Меркушка через силу скрывал ликование. Нравился ему пятисотенный за сочетание нежной души и несгибаемой воли, но надоело торчать при нем вестовым сигнальщиком. И Меркушка, мысленно благодаря атамана за удачный удар, торопливо налаживал аркан.
Пока Меркушка, стараясь не только не задеть камешка, ко и не дышать, подбирался к сторожевому сарбазу, Нодар с огнестрельщиками, несколько левее, подкрадывался к расселине, откуда начиналась тропа, доводящая до персидского стана. Накинув на шлемы белые башлыки, картлийцы слились с туманом, уже клубившимся по всему ущелью.
Меркушка, притаясь, двигался к обломку скалы, наконец он бесшумно обогнул влажный выступ и по выдолбленным ступенькам стал, пригибаясь, красться к стоящему, опершись на мушкет, сарбазу.
Взвился аркан. Зеленые молнии сверкнули в глазах сарбаза и увлекли его в бездонную темноту.
Мгновенно облачившись в наряд сарбаза, надвинув на лоб его шлем, Меркушка с сожалением укрыл под камнем свою пищаль и облокотился на мушкет.
Но вот показался казак, условно вскинул длинную пику. Меркушка нацелил мушкет, прошептал:
– Гляди, чтоб не сосватала сабля кизилбашская.
– Так я ж не за тем, – усмехнулся Петр Среда, – я лишь плечо поразмять… – и растворился в тумане.
Вскоре послышался клекот орла, потом – справа – свист. В стане поднялась тревога, сарбазы бросились на свист, но где-то внизу послышался хохот. Сарбазы заметались.
Как из стелющейся пелены выступил Пануш, условно взмахнул пестрым значком, и тотчас за ним показались картлийские дружинники в кизилбашских доспехах, снятых с убитых. Мелькнули персидские копья и сгинули в белой тьме.
Ругаясь по-персидски, Матарс рванулся на охрану минбаши. В тумане залязгали булаты. И снова в ущелье послышались свист и хохот.
Минбаши бегом повел ленкоранцев, с ходу открывших сокрушительный огонь. Дружинники падали как подкошенные. Продолжая начатое Петром Средой заманивание врагов к ущелью, «барсы» условно взмахнули клинками, и дружинники, отстреливаясь, стали отходить перебежками.
Первая линия сарбазов-мушкетоносцев, сделав выстрел, останавливалась, перезаряжая мушкеты, вторая линия заступала на место первой, в свою очередь делала выстрел, останавливалась, пропуская вперед третью линию. Завеса огня не прекращалась, что придавало отступлению картлийцев естественный характер.
Грохот думбеков и пронзительные звуки труб подхватили яростное «алла! алла!». Семь сотен сарбазов-копьеносцев устремились за мушкетоносцами, прикалывая на ходу раненых картлийцев и готовясь вступить в рукопашный бой.
Неожиданно в самом тесное проходе, возле обломка скалы, какая-то огненная туча пронеслась над шлемами мушкетоносцев и обрушилась на копьеносцев, отсекая их от трех огнебойных рядов. Не успели кизилбаши разобраться, в чем дело, как новая туча, полыхающая огнем, врезалась в самую середину копьеносцев.
Вопли, стоны. Сарбазы подались было назад, но их с проклятиями встретил в копья последний ряд отборных ленкоранцев, выполнявших приказ минбаши: не допускать бегства!
А Нодар из засады отдал команду, и с диким свистом, перемешивая дым с туманом, стрелы вонзились во вражеские ряды. Оказавшись без запаса, мушкетоносцы круто повернули вправо, все руша на своем пути. И вдруг из белой гущи вынесся громовый голос Вавилы Бурсака:
– А ну, хлопцы, подавай помогу грузинцам!
Сожалея, что невозможно вести бой на конях, казаки с гиканьем рванулись на мушкетоносцев. Рядом с атаманом рубился Петр Среда – рубился с упоением, радуясь, что так успешно заманил врага.
– Нехристей-то без счету! – пробасил где-то Фрол Каланча.
– Счет-то велик, – выкрикнул Среда, широко размахивая саблей, – да цена в алтын!
Понимая огромное значение арагвского рубежа для персидского войска, минбаши упорно отбивался от наседающих казаков и, оставив заслон продолжать бой, сам, использовав туман, оторвался от врага. Он умело перестроил мушкетоносцев в несколько треугольников и, не прекращая огня, стал подходить к Жинвальскому мосту, обороняемому ширазцами.
Где-то вблизи клокотала Арагви.
– Подыми пищаль ко рту! – раздался в тумане голос Овчины-Телепня-Оболенского. – Сними с полки! Возьми пороховой зарядец! Опусти пищаль книзу! Подсыпь пороху на полку!
До моста оставалось около четверти полета стрелы. Ленкоранцы, чувствуя за собой надежный оплот, ускорили шаг.
– Нет героя, кроме Аали! – подбадривал минбаши своих стрелков. – Нет меча лучше Зульфекара!
– …поколоти немного о пищаль! Закрой полку! Стряхни! Сожми! Положи пульку в пищаль!
Сквозь сплетающиеся пряди тумана уже слабо проступала сквозная башня моста.
– Во имя аллаха, вперед, – скомандовал минбаши.
Ленкоранцы кинулись к мосту и осеклись. Перед ними возвышался каменный завал, как черный остров, окруженный прибоем белой пены. И оттуда рвались угрожающие слова:
– Положи пыж на пульку! Вынь забойник! Добей пульку и пыж до пороху!
– Во имя «льва Ирана»! Аллах-бисмиллах! Вперед!
– Приложися! Стреляй! – закричал пятисотенный.
Оглушительный залп, покосив передних ленкоранцев, эхом прогрохотал в ущелье. Русский огненный бой вступил в дело.
Внизу яростно пенилась Арагви. Клубился туман, дым, запахло порохом и кровью. В один клубок свилось: «Алла-яала! Ваша-а! Ваша-а! Ура! Ура-а-а!» Казаки дружинники, стрельцы, точно тигра в яме, окружили кизилбашей. И снова раскаты выстрелов, лязг клинков, звон доспехов, стук щитов, отчаянные выкрики, проклятия, брань, стоны, удары прикладов, падение тел, свист, гиканье!
На мосту показался Матарс, повязка на его глазу дымилась, шлем слетел, волосы обгорели. За ним показался залитый кровью Пануш. Дружинники ударили в копья, скидывая кизилбашей за каменные перила. В самой гуще рубился минбаши. Роин Чорбадзе прыгнул на него, вцепился руками в горло. Минбаши тряхнул плечами, скинул мцхетца, как котенка, сам накинулся на него, полоснул саблей, сбросил в пучину. Пануш налетел на минбаши, скрестились клинки. Отбиваясь, минбаши заскочил за ленкоранца, взметнувшего щит. Клинок Пануша полоснул по щиту, разлетелся осколками. Набежал Нодар, резким движением слева направо нанес удар с оттяжкой назад. Охнув, упал ленкоранец. Минбаши описал саблей круг, нанес косой удар. Выбитая шашка Нодара, как серебряная птица, метнулась в Арагви. Минбаши занес саблю над головой Нодара. В дыме возник Меркушка, ударом приклада вправо, влево пробил дорогу. С налитыми кровью белками, с вздыбленными волосами метнулся он к Нодару, вскинул пищаль, выстрелил. Минбаши пригнулся, пуля сразила знаменосца. Желтое знамя с ощерившимся львом закачалось, его подхватил минбаши, дико сверкнул глазами, рванулся к берегу. За ним – сарбазы, отбиваясь от казаков. На мосту, которым завладели «барсы», взвилось знамя картлийцев и рядом – стрелецкое знамя.
Воск зализал лицо Нодара, вновь открывшаяся рана кровоточила. И Меркушка, пораженный кинжалом в плечо, прикрыл ладонью рану. Какие-то красные мушки на миг запрыгали в его глазах. И показалось ему мимолетное видение: боярышня Хованская, алой лентой соединяющая его руку с верной рукой Нодара. Меркушка встряхнул головой и подхватил Нодара. И снова перемешалась их кровь, которую уже ничто на свете не могло разъединить…
Над мрачным ущельем Орцхали кружил кондор. Глубоко внизу, сливаясь, билась о валуны Хевсурская и Пшависхевская Арагви. Каменная тропа круто взлетала вверх, словно нацеливаясь в небо. Густой воздух зеленел между сдвинувшимися утесами.
Рискуя свалиться в пропасть, Матарс беспрерывно понукал скакуна. За Матарсом безмолвно следовали Пануш, Нодар, держащий руку на перевязи, знаменосец Алавидзе, дружинники. Одна мысль владела ими безраздельно: «Скорей! Скорей!»
Проход в Хевсурети пробит! Жинвальский мост остался в клубящейся бездне. Еще усилие, и они достигнут предельной высоты. А там уже гнезда орлов – поселения хевсуров Удзилаурта, Гвелети, Барисахо, Гули, Гудани… Они протрубят в ностевский рожок, поднимут тревогу «Хевсуры, Георгий Саакадзе сзывает вас на бой с поработителями! Скорей! Скорей! Проход в Хевсурети пробит!»
Матарс отдернул бурку и вновь взмахнул нагайкой. Перед ним встал вчерашний день во всей своей необычайности и величии…
Возле Жинвальского моста теснились стрельцы и казаки, держа под уздцы коней. Только что в братской могиле схоронили павших за святое дело. Напротив русских выстроилась поредевшая картлийская дружина. И между войсками, в середине, гордо реяли три простреленных знамени. Меркушка трижды облобызался с побратимами. Вавило Бурсак, кинув наземь папаху, держал речь:
– Ну вот, казаки-атаманы, любо побились мы за гребнем, защитили единоверцев, а теперь айда в Терки, а там, с благословения войскового атамана, за зипунами, пощупаем Гилян, да и продолжим бой с басурманами. А только ж не все из нас потешатся гульбой, подивятся божьему миру, многим припало в новоселье скочевать в матушку сырую землю. Так що ж, помянем их, хлопцы! И стрельцов и грузинцев помянем – тех, кого уложила спать калена стрела и пуля жаркая.
– Слава им! – ответили казаки.
– Честь! – подхватили стрельцы.
– Память! – заключили картлийцы.
– И то запомните, молодцы: пали наши други на гребне, а напали на них ильбо лихие люди, ильбо косматые дьяволы. А мы-де лишь туров били…
Овчина-Телепень-Оболенский приложил шлем к юмшану, обвел картлийцев голубыми глазами, и отразились в них несокрушимая сипа воли и твердость духа.
– Не раздавила нас сила кизилбашская, – убежденно проговорил он, – и впредь не раздавит! Да здравствует народ иверский на Куре-реке, а стрельцы и казаки – на буйном Тереке!
И трижды прокричали «ура!» стрельцы и казаки. И трижды прокричали «ваша!» дружинники.
Скрывая волнение, теснившее их души, «барсы» поклонились уходящим русским и выразили этим благодарность всей Картлийской земли. Не забыл Матарс, с каким риском был связан приход с Терека казаков и стрельцов, и заверил Овчину-Телепня-Оболенского и Вавилу Бурсака, что ни один из картлийцев отныне и словом не обмолвится об их подвиге в Арагвском ущелье. Ни один русский клинок, ни один шлем, ни одна пищаль не останутся там свидетелями их сражения. И лишь предание о благородном порыве, быть может, отзовется в туманной дали грядущих столетий…
И Матарс не ошибся. Гром Жинвальского моста раздробился в тысячах ущелий, над которыми, венчая вершины, возвышались крепости-монастыри. Там, в тихих кельях с узкими оконцами, смотрящими в благоухающий сад или в клубящуюся бездну, склонившись над грудой фолиантов, седой старец или темнокудрый монах заносили взволнованные рассказы пришедших из гор и долин.
Может, страстное желание видеть помощь России оживляло чернила? Может, жар от ран создавал видение? Но уже не один казачий атаман, не один стрелецкий воевода, а сотни стекались со снежных равнин, дабы преградить врагам путь в солнечные долины…
Неустойчивое время летело то на зеленых крыльях радости, то ка черных крыльях печали…
Огонь испепелил свитки сказаний, бури выветрили дивные фрески. Снова и снова седой туман стелился над вершинами Грузии. Снова врывались враги. Снова битвы! Кровь! Слезы! Поражения! Победы!..
Но не опускали отточенных перьев старцы в своих обветшалых или обновленных кельях. Они торопились записать уцелевшее в памяти, или вновь слышанное и виденное, или дошедшее с времен, давно забытых… И так из года в год, из века в век…
Список злодеяний дополнил свирепый Ага-Магомет-хан. Беспощадные фанатики разгромили страну. Падали замки. Исчезали ценности. Рушились, горели монастыри, под обломками погребая рукописные книги. Фолианты превращались в пепел. Бушующий огонь уничтожал неповторимые летописи. Гибло все, что накопили века…
Но ничто не могло уничтожить благодарную память народа… Из уст в уста передавались сказания о подвигах витязей родины. О витязях-побратимах – одного в ледяном шлеме, другого с солнечным щитом. И чем страстнее было желание встречи южного побратима с северным, тем ярче оживало видение скалистого арагвского уступа, где, смешивая свою благородную кровь, витязи поклялись на клинках в нерушимой верности и дружбе…
Думал ли Георгий Саакадзе и его верная «Дружина барсов», что благодарная память народа вплетет в свой неувядаемый венок песни и сказания о тех, у кого за родину билось сердце?..
Пройдут за веками века…
И так было… Там, на лесистых берегах Иори, где в холодных отблесках месяца выступал дом в виде четырехугольной башни с верхним балконом, в одну из осенних ночей буйный ветер нагрянул с лезгинских гор, будоража чуть тронутую позолотой листву. А за узкими окнами пылали в очаге сухие обрезки виноградных лоз, и мудрая старуха, вращая колесо прялки, тянула, как время, нитку из кудели. Шевеля губами, она вспоминала рассказы прадедов, и вновь оживало дивное преданье глубокой старины о славной битве грузин и русских с кизилбашами в кипучем арагвском ущелье в дни давно, давно минувших бедствий… И зачарованно слушал ее внук, черноглазый мальчик, упрямо вскинув брови и сжав отцовский кинжал. Нет, это не сон! Он был там! Иначе откуда, почему у него шрам на лбу? Почему в зазубринах кинжал? Почему все время перед глазами бьется о валуны красная пена Арагви? Конечно, когда и он состарится, он тоже станет рассказывать молодым о славных днях своей юности…
Тропа извивалась крутыми зигзагами. Уже кондор кружил под кручей, где дымилась бездна. Припав к луке седла, Матарс ощутил на своих плечах небо – всадники выбирались на горный простор. Отсюда легче было рассмотреть не только солнце и звезды, но и землю.
«Барсы» уже мчались по вьющейся Архотской тропе. Солнце тяжелым медным диском склонилось к вершине Чаухи, ломая лучи о горный хрусталь. Матарс беспрестанно взмахивал плеткой. Учащенно дышали кони, и, словно разорванные тучи, развевались косматые бурки. «Скорей! Скорей!»
На тропе неподвижно стоял хевсур в железной кольчуге и в плоском шлеме с железной сеткой, закрывавшей лицо. «Барсы» на всем скаку осадили коней. Хевсур угрожающе вскинул было железное копье, но, узнав «барсов», тотчас отвел его в сторону, снял железную проволочную перчатку и откинул сетку. Перед «барсами» оказался столетний дед, белый, как облако.
«Почему тропу караулит дед?» – тревожно подумал Матарс.
– Пусть ангел-покровитель не слетает с твоего плеча! – приветствовал старый хевсур каждого из всадников.
– Да не пересилит тебя враг! – учтиво ответил Матарс.
– Здоровы ли вы? – озабоченно спросил старый хевсур.
– В нас обитают еще горькие души[49], – учтиво ответил Пануш.
– Здоровы ли ваши семьи, ваш скот?
– Твоей молитвой проводим дни и ночи! – учтиво ответил Нодар.
– Да хранит вас бог Востока и бог Запада! – пожелал старый хевсур. – А зачем пожаловали к нам витязи «барса» из Носте?
– По делу к твоим сыновьям и внукам, – объяснил Матарс. – Да хранит вас бог большой и бог маленький!
Старый хевсур остановил свой проницательный взор на Матарсе, неопределенно указал на пять снежных вершин, взнесенных над Гули.
– Бог войны призвал Адуа, Бецина, Гранджа, Джурха, Сихарула, Курдгела – их и их сыновей.
Кровь отхлынула от лица Пануша, но он старался не выдать своей тревоги. Бесстрастно продолжал сидеть на коне Нодар. Картлийцы знали, что хевсуры любят, когда воины так же умело управляют своим лицом, как и оружием.
Матарс попросил старого хевсура провести их к Хевис-бери. Дед молча вывел низкорослого коня на тропу, без стремян вскочил на него и выехал вперед.
Поражала необычайная тишина. Ни одного воина, ни ржания коней. «Где хевсуры?» – мучительно думал Матарс.
Миновали холодный ключ. Возле Гули виднелось капище – молельня, сложенная из плитняка. Старый хевсур свернул с тропы к молельне. На стук копыт оттуда вышел деканоз, за ним Хевис-бери в чохе, расшитой крестиками, важно придерживая рукоятку меча «Давида Феррара».
Всадники спешились и поклонились. После длительных приветствий и заключительного пожелания Хевис-бери, чтобы прибывших оберегал Мерите – вершитель мирового порядка, Матарс спросил, где хевсуры.
Хевис-бери переглянулся с деканозом и неопределенно указал на пять снежных вершин. Деканоз вошел в капище, и «барсы» через полуприкрытую дверцу увидели четырехугольную комнату, без окон, освещенную странным светильником. Деканоз благоговейно взял светильник и вернулся к всадникам. Огромный драгоценный камень на руке деканоза излучал лунно-синее сияние.
Хевис-бери сурово проговорил:
– Разве царь Теймураз не прислал Великому Моурави весть о том, что скоро вернется? В Тушети стекаются все горцы; большое войско надо собрать, чтобы изгнать врагов из пределов грузинских земель. Сначала к Моурави хотели спуститься, но Мамука Каландаури известил нас о черном деле кровного врага Хевсурети, владетеля Зураба Эристави, помогшего персам закрыть проходы в Хевсурети. Тогда светильник этот указал не только нам, но и пшавам и мтиульцам способ, как доказать кровавому Зурабу, что горцев нельзя лишить гор. Деканозы вынесли священные знамена, и все от молодого до старого вскочили на коней и, презрев запрет Зураба, через хребты и вершины ускакали туда, где скоро зареет знамя царя Теймураза. И даже шакал Зураб не смел их преследовать… И – видишь – потому камень капища прозрачен и чист, как душа родника. Слава солнцу и спутнику его – ангелу… Передай Моурави: всегда на его богатырский зов отзываемся, и если в Картли не удалось, в Кахети непременно прольем кровь врага!
Матарс, скрыв боль, слушал и думал: сколько времени пройдет, пока Теймураз доберется до тушин, а пока что будут бездействовать лучшие хевсурские, пшавские и мтиульские воины. Зураб не преследовал горцев, ибо рад был совсем лишить Георгия Саакадзе войска и осчастливить им Теймураза. Но ведь, пропустив Хосро-мирзу в Хевсурети, он изменил царю? В чем же тут хитрость? Это ли не насмешка судьбы?.. Что дальше делать – об этом лишь Георгий знает.
И снова думал Матарс о Георгии Саакадзе, о бесконечных преградах, создаваемых роком на его трудной воинской стезе.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Гульшари досадовала: необузданная радость, вызванная ее возвращением в Тбилиси, подавляла все остальные чувства и мешала ей быть величественной. Путешествие из Арша, полное ужасов, страх перед «барсами» – все рассеялось, как пыль, выбитая из мантильи. Веселье! Поклонение! Власть! Остальное недостойно внимания.
Но напрасно Гульшари стремилась вернуть блеск Метехи. Даже старая Нино Магаладзе отмахнулась от свитка, благоухающего амброй, как от мухи, и не откликнулась на приглашение. Пробираться окольными путями, скрытно, под охраной многочисленных дружинников, никого не прельщало. Крепко засели в своих замках князья, не соблазняло даже обещание Шадимана наградить их землей и придворными званиями, не манил поединок в честь витязя из витязей, Хосро-мирзы, царевича Кахети.
И княгинь не прельстили не только пиры с холодным огнем и шутовством, но даже намек Гульшари на возможность соединения молодых князей и княжон в святом браке…
– Саакадзе может, по нашему обычаю, под скрещенными шашками пропустить молодых, но только не в церковь, а в неприступные крепости…
– Ха-ха-ха!..
– Хи-хи-хи!..
– Нато всегда развеселит!
Хмурились прожженные в боях и интригах князья. В какой час приглашает Шадиман?! Разве красноголовые в Тбилисской крепости не продолжают дрожать перед Георгием Саакадзе? Или Хосро-мирза после похода в Ксани, где «барс» поглотил у него половину войска, смеет показаться у ворот Гори?..
– Не смеет! – хохотали приверженцы Теймураза. – Шах Аббас не любит, когда мирзы возвращаются без войска…
– Царствование Симона непрочно…
– Тогда почему хоть скрытно не помочь Моурави? – твердили враги Теймураза, жаждавшие снова увидеть на картлийском троне Луарсаба. – Ведь, победив персов, Моурави может освободить царя-мученика.
– Не стоит рисковать. Опасно и невыгодно. Саакадзе и так не дает спокойно есть пилав персам, пусть друг друга уничтожают.
– И церковь не поощряет помощь великому хищнику, тоже устрашается!..
И, притаившись за крепкими стенами, князья различных группировок, даже те, кто перешел на сторону Симона, настороженно следили за странной летучей войной, разгоревшейся между Георгием Саакадзе и Хосро-мирзой.
Метехи тускнел. Царствование Симона становилось двусмысленным. Надо было что-то предпринять против панического страха князей перед Саакадзе. Но что?
– Как? – воскликнула Гульшари. – Князь Шадиман, везир Метехи, не знает, что предпринять против своеволия Саакадзе? Не знает, как отодвинуть нависшую над Метехи тень? А тогда что же знает блестящий Шадиман?
– Знаю, блестящая Гульшари, что треснутый кувшин, сколько ни чини, целым не станет…
– Тогда, мой князь, надо сменить глиняный на золотой: погнется – хороший удар молотком, снова выправится, – медленно протянул Хосро-мирза.
– Прав, тысячу раз прав, царевич! Давно хотела спросить, почему твоя дочь прячется у азнаурки Хорешани?
Щеки Хосро покрылись пунцовыми пятнами, – признак волнения. Он как-то весь встрепенулся и, совсем неожиданно для Гульшари, но не для Шадимана, медленно проговорил:
– Даже шах-ин-шах называл прекрасную в своей душевной возвышенности ханум Хорешани княгиней. И если дочери везира посчастливилось расположить к себе неповторимую Хорешани, то всем друзьям везира следует радоваться милости аллаха.
Готовая дерзость чуть не слетела с языка Гульшари, но она вовремя вспомнила, что перед ее родственником, любимцем шаха, заискивали не только Андукапар, но и царь, и с легким притворным смехом воскликнула:
– Твое великодушие да послужит примером многим князьям… Но я настойчиво напоминаю тебе, Шадиман: ханум Магдане не бесполезно находиться при отце. Думаю, Хорешани передала ей тайну покорять даже суровых витязей.
Нахмурив брови, Хосро отошел к окну.
«Все же ужалила, гюрза, – подумал Шадиман. – Недаром говорят: змея этим только льстит… Но Гульшари права – незачем птичке томиться в азнаурской клетке. Потом… все невозможное возможно… – Шадиман посмотрел на задумавшегося Хосро. – Да, я не ошибаюсь, быть ему царем Кахети!.. Тогда…»
– Я сочту за удовольствие, прекрасная Гульшари, исполнить твое желание: Магдана прибудет в Метехи.
Не то, чтобы Гульшари печалилась о судьбе неведомой ей Магданы, но она знала: красивая, знатная княжна, вдобавок богатая наследница, может привлечь не одного князя, желающего породниться с всесильным и, почитаемым князем Шадиманом. Довольная победой, Гульшари поправила розу в волосах, бросила мимолетный взгляд в венецианское зеркало и в сотый раз обошла залы Метехи, приказывая слугам то расстилать ковры, то убирать их, то ставить в кувшины красные цветы, то синие. Она наслаждалась своей властью, раболепием слуг и той жалкой свиты царя, которая или не успела вовремя ускакать в свои владения, или осталась в надежде получить награды за верность царю Симону. Не может долго длиться затворничество князей. В потоках вин и драгоценностей они черпают смысл жизни. Царский замок имеет притягательную силу. И когда разодетое княжество заполнит метехские залы, она, Гульшари, покажет, как надо властвовать… Она чуть откинула голову и сузила глаза… И вдруг мелькнула неприятная мысль. Симон мечтает жениться на дочери или племяннице шаха Аббаса, и эта цесарка поспешит, наверно, забрать под свое крылышко жемчужные зерна Метехи. О нет! Пусть в закрытых покоях чарует правоверных своими редкостями, в дарбази не посмеет. Закон воспрещает мусульманкам открыто появляться среди мужчин, а под чадрой пусть бесится… Как умно поступила она, Гульшари, отклонив чадру. Так, шествуя по бесчисленным залам, Гульшари не переставала обдумывать способ сделать Метехи более многолюдным, а свою власть всесильной.
Избавившись от прекрасной «гюрзы», Шадиман и Хосро перешли к обсуждению ответа лорийскому мелику. Уже много недель Шадиман совместно с Хосро-мирзой вели тайные переговоры с владетелем мелик-атабагом Лорийским и его хитроумным советником Сакуном. И из лорийского атабатства поползли к азнаурским стоянкам лазутчики, уговаривая ополченцев сложить оружие и бросить Саакадзе, ибо его борьба против могущественного шаха Аббаса нелепа и опасна…
Но не одними лазутчиками ограничился лорийский мелик. Он втихомолку окружал Саакадзе, надеясь при содействии Хосро доставить его живым шаху, за что обещаны мелику новые поместья, которые увеличат его Лоре до размеров владетельного княжества. Саакадзе искусно прикидывался беспечным, но в последний момент неизменно ускользал. И все же благодаря мелик-атабагу появились колеблющиеся. Страх перед гневом шаха подкрадывался, давил на сердце, как львиная лапа… Но другие, а их было немало, не устрашались угроз и продолжали способствовать Моурави совершать опустошительные налеты на персов. Над Картли сгущались грозовые тучи. Стены Тбилиси принадлежали персиянам, горы Картли – Моурави. Лишь крупными отрядами рисковали сарбазы нападать на деревни в поисках продуктов.
Хосро чувствовал: царь здесь – Симон, а умному надо уходить. Но как? Он, конечно, победил, Картли и Кахети склонились к стопам шах-ин-шаха, но… что-то не довершено. Если бы удалось мелик-атабагу схватить или убить Саакадзе…
– Не считаешь ли ты, мой царевич, – Шадиман наедине всегда звал Хосро царевичем, – своевременным отпустить гонца лорийского атабага? И ответ мною написан…
Пройдясь по ковру и машинально считая арабески, неожиданно спросил:
– Не находишь ли, князь, что не в меру заносчивая Гульшари права: Метехи похож на пустыню Сахару. Спросишь, почему не на Аравийскую? Пальм не видно. Три, четыре путника… остальное песок… Хуссейн сказал: «Где нет дерева, там нет и плодов»… У царя Симона нет войска, нельзя рассчитывать только на персидские… – Хосро прищурил глаза, – не полезно! А сюда не спешат ни крупные, ни даже средние князья, и ни с войсками, ни одни… Власть царя должна быть укреплена! Не найдешь ли для двуликих князей более сильное средство, чем учтивое приглашение?
– Ты во всем прав, мой царевич. Но пока князья не перестанут устрашаться Саакадзе, не покинут свои замки… Сильное средство найдено, если одобришь…
– Удостой мой слух.
– Решил заставить церковь лишить Саакадзе паствы…
– Во имя богоро… во имя Аали! – «Недоставало на икону перекреститься», – досадливо подумал Хосро. – По-твоему, церковь может заставить ополченцев бросить Саакадзе и разбежаться?
– Может!..
– Не сочтешь ли, дорогой князь, своевременным испробовать сильное средство?
Шадиман, по привычке, тихо подкрался к двери и сразу распахнул… Нет, Гульшари не подслушивает, и чубукчи на месте и живой…
Внимательно выслушав Шадимана и одобрив его план, Хосро вдруг спросил, когда и как князь думает получить свою дочь обратно: не следует долго держать такую ценность в залоге.
– В залоге? Не понимаю, мой царевич. Саакадзе не воспользуется таким случаем…
– О насмешливый див! Разве я думаю иначе? Но кто-нибудь из холостых «барсов» может воспользоваться…
– Как! – Шадиман вскочил, рука его потянулась к поясу, ища рукоятку шашки. – Собственной рукой убью!..
– Не достанешь, мой князь. Но, пока опасности нет, надо самим воспользоваться приманкой…
– Поясни, мой царевич, при чем тут моя дочь?
– Средство, придуманное тобою для вселения мужества в князей, хотя и сильное, но не последнее. Не следует забывать Зураба Эристави.
– Как ты, царевич, изволил сказать?! – изумленный Шадиман даже привстал. – Зураба… зятя Теймураза?!
– Совесть не обременяет этого шакала. Он изменил Моурави, мужу единственной сестры, кому обязан жизнью, владениями, знанием военного дела и даже женитьбой на царевне Дареджан. Он, вопреки интересам царя Теймураза, пропустил меня в Арагвское ущелье… и за посулы сделать его царем горцев перейдет на сторону царя Симона…
– Так почему, царевич, советуешь мне привлечь неслыханного разбойника, который, к слову сказать, изменил и мне?
– Почему? Знай, мой везир, Зураб изменит всем, но только не княжескому сословию.
Шадиман вздрогнул, эти же мысли он когда-то высказал сам. Да, Хосро прав, Зураб должен быть привлечен; но пойдет ли он на приманку? Пойдет! Ведь шакал не может не понять, что Хосро-мирза воцарится в Кахети, – так предначертала судьба, обернувшись солнцем на спине «льва Ирана»… Все возможно, Кахети и Картли станут крепки военной и торговой дружбой, ибо… оба царства будут в железных когтях «льва Ирана».
– Царевич, я ошеломлен! Ты восхитил меня! Оживил! Но… шакал предал Саакадзе – понимаю, а Теймуразу ради каких выгод изменит?
– Нехорошо, князь, стал недогадлив… Изменит и Теймуразу, чтобы очистить себе дорогу к трону.
– Какому трону? К твоему?! – Шадиман осекся. Хосро улыбнулся и дружески опустил руку на плечо Шадимана.
– Ты уже мой трон охраняешь? Я давно это заметил и… запоминаю… Но раньше надо поймать лисицу, а потом дергать ее за хвост… Все же успокою тебя… Трон Зурабом Эристави давно намечен, но Теймураз никогда не допустит воцарения своего зятя, ибо горцы ему самому нужны…
– Значит, мой царевич, ты намерен превратить шакала в царя мтиульцев и пшавов?
– Аллах прибавит ему хевсуров и кистов…
– Но до меня дошло, что и Саакадзе не допускал шакала к горской короне.
– И теперь не допустит. Война между близкими родственниками неминуема… Надеюсь, мой Шадиман, ты достиг выхода из лабиринта?
– Достиг! Ваша Хосро, царю Кахети! Ваша! – Шадиман с восхищением смотрел на Хосро-мирзу и вдруг нахмурился: – Но вразуми меня, при чем тут моя дочь?
– Да будет тебе известно, князь Шадиман, самая сладость всегда на дне лежит… Если Зураб захочет, – а он непременно захочет, – с нашей помощью осуществить желание всей своей жизни, то ему придется расстаться с Дареджан.
– И?
– И исправить свою вину перед тобой, мой везир… Заметь… я сказал «свою», но не твою… Прекрасная княжна Магдана может быть обещана, но не отдана!
– Да, не отдана! Ибо я надеюсь иметь зятем не шакала, а орла!.. И я покоряюсь твоему повелению, царевич из царевичей!.. Княжна Магдана прибудет в Метехи! Пусть прекрасная, как сияние солнца, Гульшари, подобно глашатаю на майдане, созывает молодых князей на благородное состязание за соблазнительную невесту!..
Довольные друг другом царевич Хосро и князь Шадиман звучно рассмеялись. В ушах Шадимана звучало: «мой везир»… «Значит, перед шахом хвалить будет… И укрепленная княжеским войском Картли очутится в сильных руках Шадимана Бараташвили… А укрепленная шахским войском Кахети очутится в руках сильного волей и хитроумного Хосро-мирзы… Многолетняя борьба Саакадзе рассыплется в прах. Но… почему вдруг стало невесело? Если бы ты, мой Георгий, перешел на сторону Симона, я бы сумел снова сделать тебя Моурави… полководцем царских, княжеских и азнаурских войск… Хоть раз уступи, скажи – что еще тебе надо? Ни в чем не откажу… Скучно мне будет без тебя, – ибо нет в Картли мужа, с которым мог бы сравнить тебя…» Шадиман вздрогнул: не услышал ли его мысли прозорливые царевич? Нет, он тоже сидел, погруженный в какие-то думы. Веселый голос, донесшийся из-за ковровой занавески, заставил собеседников переглянуться. Никогда Иса-хан не приезжал без предупреждения или приглашения. Но еще большее удивление вызвало то, что веселый хан вошел с минбаши и двумя юзбаши, оставленными Хосро-мирзою у Жинвальского моста сторожить вход в Хевсурети.
– Да будут ваши уши открыты, ибо поистине удивительны проделки улыбчивого дива! – вскрикнул Иса после приветствия. – Страшась твоего гнева, о Хосро-мирза, минбаши прискакал ко мне, не забыв захватить свидетелей.
И снова, как и Иса-хану, минбаши подробно рассказал о неожиданном вторжении русских стрельцов с огненным боем и еще каких-то отчаянных всадников, немного похожих на черкесов, но не черкесов. Один из них нагло пришел в самый стан и огнем убил минбаши, хана Сатара. Так пожелал аллах, ибо Сатар слишком утруждал глаза, устремив их в небо, а земля не была в пределах его глаз… Только он, минбаши хан Рахим, сумел сократить непрошеных гостей наполовину, а остальную половину шайтан утащил к себе, ибо догнавший его, хана Рахима, вот этот юзбаши клянется, что наутро, сколько ни искали сарбазы, даже следов гяуров не нашли.
Выслушав внимательно, Хосро неожиданно спросил, что ел минбаши хан Рахим накануне битвы с гяурами. Если пилав с фисташками – тогда ничего, но если пилав с бараниной – то не удивительно, что глаза минбаши заплыли жиром и он увидел не то, что было.
Оказалось, что минбаши ел пилав с курицей.
– Наверно, помнишь, что не с петухом?
– О любимый аллахом Хосро-мирза, разве можно спутать нежную гурию с сухим евнухом?
– Можно, раз наваждение шайтана ты спутал с действительностью.
Минбаши со всей прытью стал клясться, приводя в свидетели юзбаши. И осмелился ли бы шайтан при солнечном свете выплескивать свои шутки?
– Не запомнил ли ты, минбаши, на каком языке ругались драчуны?
– Видит аллах, я с малых лет слышал много изощренной брани, особенно от дервишей, но такой брани, какую сыпали русийцы, похожие на черкесов, да всосется им в язык голодная пиявка, не вмещали мои уши даже во сне… А ругались они и по-татарски, и по-турецки, и по-кабардински.
– Довольно! Довольно! – хохотал Хосро, а за ним Шадиман и Иса-хан. – Неизбежно тебе, Рахим, насытиться пилавом с финиками, они ветром выдувают наваждение шайтана!..
Минбаши уныло смотрел на веселящихся. Он пробовал доказать, что для наваждения слишком тяжелы не только пищали, но и бурки; он требовал от юзбаши клятвенных заверений, что они бились в рукопашном бою с русскими, а не с сынами шайтана. Но, обескураженные и поколебленные насмешками мирзы, юзбаши сбивчиво, противоречиво что-то лепетали, чем вызывали еще больший смех князя и Иса-хана. Вдруг Шадиман оборвал веселье:
– Скажи, минбаши, не привез ли ты доказательства участия русийцев? Может, пищаль или бердыш, а еще важнее – не захватил ли ты хоть одного живого русийца, или не догадался притащить хоть труп?
– Свидетель святой Хуссейн – догадался! Но сколько сарбазы ни карабкались по уступам, сколько ни рыскали в кустах, сколько ни ползали вдоль берега – не только ни одного шайтана не обнаружили, но ни одной пищали, ни одной стрелецкой шапки не увидели.
– А на небе не искали? – рассмеялся Иса-хан. – Может, архангел Габриель на крыльях поднял?
– И ты, минбаши, после этого смеешь уверять, что все вами виденное не наваждение шайтана?! – вскипел Хосро.
– Теперь для меня все разъяснилось, – усмехнулся Шадиман. – Голову ломал, почему веселый азнаур Дато, бросив посольство преподобного хитреца Феодосия, прискакал со своим другом Гиви в Тбилиси. Сейчас не сомневаюсь: в одну из темных ночей, когда на царя Теймураза снизошло вдохновение и он дальше пера ничего не видел, отважный Дато вкатил во двор Саакадзе караван, нагруженный русийскими пищалями и одеждой стрельцов.
Иса-хан недоумевал:
– А не черкесов?
– Да озарит меня свет луны! Узнаю моего друга Непобедимого. Где не хватает мечей, там побеждают умом!.. Неучтиво не ответить другу достойным пилавом с порохом!
Внезапно Хосро вскочил с тахты:
– Если здесь не проделка шайтана, почему мы смеемся? Отвечай, минбаши, а мост Жинвальский в чьих руках?
– Аллах пожелал временно отдать гурджи…
– Временно?! – взревел Хосро. – А сейчас?
– Туман поглотил «барсов», они исчезли.
– Куда, шайтан, исчезли? Не повелел ли я охранять проход в Хевсурети зорче, чем свою башку?! А ты удостоил меня посещением с башкой, но без моста!
– Да не падет твой гнев, мирза, на невиновного… Ни одного гурджи нет у моста и нигде нет… Проход в Хевсурети снова охраняют сарбазы…
– Как, «барсы», овладев мостом, не прорвались в Хевсурети?!
– Слава аллаху, нет!.. Князь Зураб Эристави тоже ущелье сторожит… Один лазутчик подслушал, как «барсы» и русийцы, похожие на черкесов, сговаривались с кабардинцами, похожими на казаков, скакать на охоту, туров бить.
– У тебя в голове, минбаши, кружится русийская метель, похожая на черкесский дождь. Лучше об этом больше никому не рассказывай, засмеют!
И пока Хосро-мирза отдавал совсем растерявшемуся минбаши распоряжение об усилении охраны Жинвальского моста и горных проходов, Шадиман с тревогой размышлял:
«Надо не допустить проникновении на майдан слухов о мифических русийцах, – слухов, правда, глупых, но подбадривающих. Саакадзе способен выдать свои измышления за правду. Следует поспешить и к „святым отцам“ – эта двуликая братия спит и видит приход единоверцев. Могут кадилом раздуть слухи и еще больше отторгнуть картлийцев от царя-магометанина Симона… Но главное: нельзя давать повод народу думать, что спасти его от персидского рая может не только Моурави, но даже его тень».
Утром, вызвав лучшего глашатая, Шадиман передал ему царский указ, повелев до хрипоты извещать тбилисцев о милости царя.
В полдень, в сопровождении чубукчи и телохранителей, Шадиман направился к католикосу, которого еще накануне известил о своем прибытии.
Настороженно притаилась палата католикоса. Шадиман больше не напоминал о венчании Симона. Это тревожило. Что затевают в Метехи? В глубокой тайне собирался синклит для обсуждения дел царства и совсем явно для утверждения дел церкови.
Почему Шадиман раньше добивается признания церковью царя Симона? Разве признания его шахом недостаточно? «Недостаточно, – уверял Трифилий, – ибо церковь – это меч против народного гнева».
Шадиман с веселым смехом поведал святым отцам о проделке Саакадзе, он даже похвалил Моурави за мысль устрашить врага призраком русских. Но разве полководцы шаха поверили? Или подобное шутовство помешало им истребить половину переодетых и непереодетых саакадзевцев? Кстати, одного из плененных, в стрелецком кафтане и с пищалью, допрашивали на грузинском языке, ибо другого он не знал.
«Святые отцы» и сами не поверили слухам, уже просочившимся из Мцхета. Если бы господь сотворил чудо, то и патриарх, и государь оказали бы помощь Теймуразу или католикосу, а не Георгию Саакадзе, совсем неизвестному Московии… Опять же, если бы Саакадзе получил помощь от Русии, разве не раззвонил бы по всему майдану? Или не поспешил бы поведать католикосу о своей неслыханной удаче? Наверно, думал припугнуть персов, но и они не поверили… Нет, Русия только для церкови, только для царя!
Свиту католикоса больше беспокоила настойчивость Шадимана. Очевидно, потеряв терпение, Метехи решил снова напомнить о царе Симоне. Келейная беседа везира со «святым отцом» хоть длилась не особенно долго, но вызвала большое смятение среди властителей церкови.
Какие доводы привел Шадиман, неизвестно, но обещанный ему синклит для решения венчать Симона Второго на царство в Мцхета собрался так быстро, что настоятель монастыря Кватахеви, отстоящего далеко от Тбилиси, едва успел прибыть к началу.
Положение церкви стало еще более двусмысленным: оттягивать дальше признание Симона опасно. С другой стороны, католикос получал тайные послания из Тушети: царь Теймураз скоро прибудет, горцы собирают там многочисленное войско, и во имя святой веры царь обрушится на Исмаил-хана. С благословения господа, Кахети будет завоевана и Картли обратно взята. Персы от победы слабеют, их тысячи становятся сотнями. Хосро – изменник церкви – тоже лишился больше половины своих сарбазов. «Пусть духовенство не спешит признать царя-магометанина, – писал Феодосий. – Спаси бог идти об руку и с Саакадзе, борющимся против магометан. Паства не должна сравнивать поступки иерархов с поступками Саакадзе… Церковь да возглавит борьбу с неверными… царь – Теймураз…»
– Устами епископа Феодосия глаголет истина, – медленно протянул Руисский Агафон, – церковь да не вложит в десницу Саакадзе отточенный меч против себя…
– Преподобный отец, и мне господь внушил опасаться «барса», но да не свершится неугодное святой троице. Не должен осквернить магометанин Симон святые камни Мцхетского собора, где многие века венчались на царство прилежные христиане Багратиони…
– Не подсказал ли тебе благочестивый тбилели, святой Евстафий спасительное снадобье против змеиного укуса?
– За грехи наши попустил Иисус снова воцариться в Метехи князю Шадиману!
– Во имя святой влахернской божьей матери, неужели «змеиный» князь исполнит угрозу и воздвигнет рядом с Сионским собором мечеть для царя Симона?!
– Князь клянется – угроза сия от Иса-хана исходит… Но кто видел пакость, которую не сделали бы персы на грузинской земле? Опять же… Кто знает, сколько ценностей потребуют персы от монастырей в случае отказа исполнить их требование?..
– Да ниспошлет нам господь спасение, да не допустит осквернения стен Сиона… Архиепископ Даниил, ты благоволил к Саакадзе…
– Мое благоволение к сыну Картли исходило от благоволения святого отца церкови, – поспешно перебил, архиепископ. – Никогда Георгий Саакадзе не покушался на устои святой церкови… Не он ли обогащал ее? Не он ли одерживал победы над врагами церкови? Так почему бы нам в этот поистине опасный час не вспомнить о мече Великого Моурави? Почему не дать монастырское войско для изгнания врагов Картли?..
– Опасные мысли нашептывает тебе сатана. Опомнись, сын мой! На что склоняешь святого отца?
– Князь Шадиман, притворяясь встревоженным, клялся, – сурово перебил католикос, – что исчадие ада Иса-хан выполнит свою угрозу, если церковь не будет в Мцхета венчать Симона на царство. Но… да будет воля божья, подсказал Шадиман еще одну спасительную мору: отрешить отступника Георгия Саакадзе от церкови…
На мгновение все замерли, даже враги Саакадзе ужаснулись.
– Взывайте к небу, мужи церкови, да ниспошлет господь бог вам верное решение!.. – с легким замешательством произнес католикос.
И вдруг враждебное Саакадзе духовенство поняло, в чем спасение церкови. Отлучить Саакадзе – значит отсрочить венчание в Мцхета на царство магометанина Симона, а там подоспеет Теймураз… Расчистить дорогу царю Теймуразу – и конец смутам… И словно плотину прорвало – забыв сан и сдержанность, заголосили отцы церкови:
– Отлучи! Отлучи, святой отец! Только тогда разбегутся от врага церкови ополченцы и останется непокорный отступник один, аки лев в пустыне.
– Со львятами останется, запомни это, архиепископ Алавердский. «Дружина барсов» будет с ним, и азнауры могут еще не разбежаться.
– Без народа не воевать ему! Святой отец, лучшего исхода не найти! Проклятому церковью не воевать, а каяться под стать. Да согнется в бою меч непослушного, да отхлынет от отступника народ!
– Пресвятая богородица, вразуми раба твоего Даниила! О каком отступнике глаголете? Или забыто вами, что по повелению святого отца католикоса Грузии допросил я священников деревенских церквей… Подобно фимиаму, курится из уст их хвала Георгию Саакадзе. Узрел сей муж, именуемый Великим Моурави, в победах своих промысел господень… и не пропускает не только большие обедни, но ни одного воскресенья. В усердии своем к молитвам ему нет равного… Не успел прибыть я, раб божий, по келейному делу, в духе приказа твоего, святой отец, обрушить гнев божий на ослушника, как в храм Урбнисский явился ко мне Саакадзе, смиренно опустился на колено и изрек: «Благослови меня, преподобный Даниил. Возликовал я сердцем и мыслями, ибо всевышний, безначальный, бесконечный и невидимый, дарует мне помощь в истреблении врагов святой церкови, и лишь по божьей воле, сотворившей все видимое и невидимое, торжествует мой меч, разя врагов Картли. Разве слеп я? Лишь уповая на руку господню и ею направляемый, мог я с горсточкой азнауров уничтожить больше половины сил Хосро-мирзы. И разве не святая воля сейчас ведет меня все к новым победам над неверными?.. Единому богу и его трехликому и всемогущему божеству я поклоняюсь! И да не оставит меня и впредь Иисус Христос и сопутствует в истреблении осквернителей святого креста. А я возблагодарю господа нашего Иисуса Христа, сына, и слово божие, который хранит и любит почитающих и славящих его, и со словами: „Сим победиши!“ подниму меч и брошусь на врагов». Вот, владыка, воистину богу все чудеса доступны! Весь народ в церкови жадно внимал словам Георгия Саакадзе. Возликовал и я, ибо…
Трифилий почувствовал сильное головокружение, словно молния ударила и рассеяла недоумение, томящее его. Как радовался отрок Бежан, как восторженно восклицал: «Видишь, мой настоятель, господь услышал мольбу мою и послал Великому Моурави веру и смирение перед святым крестом. Священники, монахи, буйные ополченцы – все захлебываются, восхваляя усердие к церкови Саакадзе. Не только сам он черпает нравственную силу в храме божьем, каждое воскресенье „барсы“, дружинники, ополченцы, вслед за Саакадзе, наполняют храм. Видя перед образом господним смиренно преклоненного Великого Моурави, падает народ ниц, источая слезы, испрашивая победу его мечу…» Трифилий оглядел палату… В глубоком молчании синклит продолжал слушать архиепископа Даниила, вдохновенно расточавшего похвалу истому сыну церкови, похвалу щедрым пожертвованиям… И вдруг Трифилий ясно ощутил, как спадает с него черная ряса, и снова он озорной князь Авалишвили, в затянутой малиновой куладже, с красной розой на папахе, с задорно поблескивающей шашкой. И хохот одолел его… восторженный хохот заклокотал в груди… Сверкая глазами, он мысленно восклицал: «Перехитрил! Перехитрил вас, лицемеры, мой Георгий Саакадзе! Даже хитрейшего архиепископа, даже святого отца!.. Преклоняюсь перед великим хитрецом… А я, лисий хвост, прости господи, на уразумел, почему когда-то озабоченный судьбой царства Саакадзе даже в большие праздники с трудом находил час посещать храм божий, а тут… перехитрил церковь!.. Выбил из рук святого отца единственное оружие…»
– Ха-ха-ха!
– Господи, что приключилось с тобою, отец Трифилий?
– Неуместен твой смех, настоятель Кватахеви…
– Чему смеешься, неразумный? – католикос стукнул посохом. – Говори!
– Святой отец, смех мой от слов архиепископа Алавердского: «Отречь, отречь!» Разве не представил преподобный Даниил причины, почему невозможно отрешить Саакадзе от церкови? О господи! Не опасно ли отречь чистого душою христианина только по проискам ядовитого Барата? Саакадзе уничтожает врагов царства, а Шадиман умножает их вблизи жилища святого отца.
– Что ты предлагаешь, преданный друг Саакадзе?
– Я? Я ничего не предлагаю, неразумный враг Саакадзе… А вот католическая церковь многое предлагает Георгию Саакадзе. И не бросится ли отреченный от христианской церкови Саакадзе в широко распахнутые двери католического костела? Вспомните: папа римский давно соблазняет Великого Моурави… И кто знает – не поспешат ли за «барсом» справедливо возмущенные ополченцы, а их, слава святой троице, еще немало под его знаменем…
Глубокое молчание, словно черный обруч, сковало черную братию. Больше светопреставления боялся католикос влияния Рима… Даже турки поощряют растленную деятельность патеров, ибо видят в этом раскол в христианском мире… А разве цари лучше? Не снисходителен ли к проповедям католиков царь Теймураз? Он, вопреки неудовольствию католикоса, разрешил постройку в Кахети пакости – католического костела… А шах Аббас не держит ли при себе Петре делла Валле, яростного поборника «пропаганды веры»?.. Нет, неразумно толкать Саакадзе к цепким католикам… Неразумно, ибо, к сожалению, не стало повода.
– Опять же, – точно отвечая на мысли католикоса, продолжал Трифилий, – опасно накликать на церковь справедливый гнев паствы…
– Не ты ли, Трифилий, берешься вразумить Иса-хана и Хосро-мирзу?
– Нет, и не мне беседовать с Шадиманом. Мы слишком хорошо понимаем друг друга…
И снова воцарилось молчание. Трифилий знал: больше никто не выступит против Саакадзе. Мелькнуло строгое лицо Русудан. Настоятель улыбнулся, успокоенно покосился на католикоса.
Тбилисский митрополит Дионисий оглядел синклит беспокойными старческими глазами…
– Не благовестишь ли нам, преподобный Даниил, какие спасительные мысли нашептывает тебе архангел Михаил?
– Не сподобил мя господь.
– Говори, служитель неба, говори, Дионисий, мое сердце открыто для твоего совета, – настойчиво проговорил католикос.
– Обязательно воспользоваться благомыслием Саакадзе и уговорить его сложить оружие. Таково решение церкови… А по стойкости своей и по вере против церкови он не пойдет, и воины, узнав о воле святого отца, немедля сложат оружие… Персы успокоятся. Кончится война, распахнутся ворота Тбилиси, грузины снова увидят друг друга, настанет мир! И незачем будет Симону, вернее – «змеиному», прости господи, князю, стремиться в Мцхета… И под радостный звон колоколов законный царь Теймураз обрушит кару божию на магометан…
– А если магометане проглотят Теймураза?
– И да не свершится накарканное черным вороном…
– А если свершится? – насмешливо проговорил Трифилий.
Неизвестно, сколько бы дней продлился колкий спор «служителей неба», если бы католикос неожиданно не согласился с Дионисием: направить его, как митрополита, к Саакадзе, конечно, с ведома Шадимана, для церковного увещания прекратить войну с персами.
Сегодня на майдане большой день. Не потому ли как-то сразу заглох разговор о победе азнауров у Жинвальского моста? Ведь неизвестно, кто помог? Может, правда, сатана в день своих именин, взбесившись, нарядил сатанят в русийские одежды и погнал на минбаши?
– Непременно так! – заявил кузнец, знавший толк в чертях. – Иначе почему Моурави, имея пищали, не заказал свинцовые заряды амкарам-оружейникам?
Довод был так неоспорим, что за кузнецом окончательно утвердилась слава знатока чертовых дел.
Именно с утра, когда еще не все успели открыть лавки, появился уста-баши глашатаев. Значит, случилось необычное!
Водворилась тишина. Неожиданно глашатай объявил царский указ, воспрещающий сарбазам не только буйствовать и грабить, но и что-либо вымогать у жителей.
– Купцы, шире открывайте двери лавок! – надрывался глашатай. – Торгуйте! Богатейте! Наш светлый царь Симон под свою защиту торговлю берет!.. Амкары, громче стучите молотками! Светлейший князь Шадиман зорко следит за спокойствием Тбилиси, никто не посмеет покуситься на ваше богатство!..
Тбилисцы так жадно вслушивались в обещания глашатая, что не обратили внимания на проезжавшего в праздничных рясах епископа Алавердского, митрополита Дионисия и на их пышную черную свиту.
Только Вардан проводил торжественный поезд испытующим взглядом: «В Метехи едут…» Но ради проверки послал вслед мальчишку…
Для Вардана наступило трудное время: надо было следить не за одним майданом, но и за Метехи, там что-то затевалось, – недаром Хосро-мирза, как пригвожденный, сидит в скучном замке. Народ тоже другой стал… Что еще обещает глашатай? Да нетрудно угадать… покровительство персов…
«Покровительство? Спаси, святая Рипсиме!» – Вардан припомнил утро торговли, похожее на стертый абаз: звон тот же, а блеска нет. Вяло трепыхался флаг над серединными весами, слонялись покупатели, ничего не взвешивая и ни к чему не прицениваясь, и вдруг… загремели гири. Красноволосый весовщик изумился: «Что это, если не проделка черта?!» На майдан ворвалась толпа оборванных лиховцев, уподобясь быкам, сметающим все на своем пути, и зайцам с таким ужасом в глазах, что коки-водоносы, скинув кувшины, пустились наутек.
Лиховцы ли это?! Куда девалась их заносчивость? «Настоящие разбойники, – сказал однажды кто-то, – кому не известно, откуда такое богатство». Тогда купец, подбросивший саман царю Теймуразу, подкинул майдану золотые слова: «Наше купеческое дело – торговать, а если искать только честных, то, клянусь саманом, даже себе не продам в долг торбу для осла».
И вот теперь, выслушав бессвязный рассказ о буйстве юзбашей, купцы притворно негодовали. А «саманный» купец посочувствовал: «Не очень огорчайтесь, водой принесло, водой унесло, новую рогатку поставьте, пошлину удвойте, все равно народ развяжет кисеты, летать еще не научился. И не успеет саман в дым превратиться или в навоз, как вы уже полмайдана выпотрошите».
Те из Лихи, кто не только вопит, но и молчит, когда надо, злобно оглядели хохочущих купцов. Кого учить вздумали? Едва сарбазы исчезли, как лиховцы восстановили рогатку. Увы им, первые же плотовщики, что гнали спаренный плот с грузом, подняли их на смех: «Разве не знают водяные клещи, что раз важная рогатка уничтожена, то без изволения царя Симона ее нельзя самовольно восстановить?» Плотовщики нагло проплыли, держа наготове луки древних великанов, покровителей Атенских скал.
Вот лиховцы и прибыли просить князя Шадимана вновь утвердить за ними право, скрепленное печатью царя Баграта. Но в такой одежде не только в Метехи, – за кизилом ходить непристойно. Им нужны лишь новые чохи, цаги и войлочные шапчонки. Пусть купцы не сомневаются: долг скоро вернут. Кто не знает: одни муравьи не должны богу за подковы.
Купцы приятно улыбнулись: «Ва-ах, ваша правда!» и перестали замечать назойливых. И вновь владелец саманных пирамид похвастал сообразительностью. Он участливо посоветовал «речным витязям» еще больше разодрать рукава, дабы князь Шадиман понял, что если он не снизойдет до милости и не поможет, то им останется одно: кушать ишачий сыр.
…ишачий?
Кто на сыр бывает падок Ищет ишака в кустах. О, судьба полна загадок! Путь к решению не сладок, Если царство на плечах.«И все же странно, почему о царстве я знал слишком много, а об ишачьем сыре ничего? Но раз купцы советуют его кушать… значит, он продается.»
Так думал князь Шадиман, выслушав рассказ чубукчи о злоключениях лиховцев.
Однако… надушив уста египетскими благовониями, Шадиман решил в самой изысканной форме намекнуть Хосро-мирзе о несвоевременном усердии желтолицего юзбаши. Ведь спор с «черными князьями» о признании Симона царем еще не закончен.
…Прервав (конечно, вовремя) рассказ Гассана о Лихи, Хосро-мирза повелел верному слуге надушить один платок лимонными благовониями, – это на случай, если Шадиман догадается, что будущий царь Картли-Кахети и без него знает, как невыгодно для царства разорение народа, особенно, когда богатство опустошенных деревень попадает не в царский сундук. Второй платок да благоухает розами, – это на случай, если Шадиман забыл о шипах, которыми царевич Хосро решил угощать желтолицых, белолицых и всех остальных разоряющих его будущее царство. Но, видит пророк Илья, чем-нибудь пока надо жертвовать, чтобы спасти Тбилиси, ибо ханы тоже разноцветные. Выходит, проучай сыновей, а отцам на пользу пойдет наука…
«Так о чем я мыслил? Да, о третьем платке, – пусть он издает благоухание Джамбаза, столь любимого Непобедимым. Это на случай, если Шадиман забыл, что кони „Дружины барсов“ удобряют не только поле битвы, но и конюшни враждебных князей…»
– …э-э, чубукчи, если хочешь узнать многое, пожертвуй малым. Угости прохладной дыней и горячим люля-кебабом.
– Если разговор о длинноруком минбаши Хайдар-хане, любимом племяннике Эреб-хана, то я знаю все и даже…
– И даже то, что мой повелитель Хосро-мирза в тихой беседе посоветовал Хайдар-хану присвоить половину награбленного? Ведь это хан разрешил желтолицему юзбаши напасть на Лихи.
– А может, ты еще откроешь мне тайну одиннадцати сундуков?
– Я в твоей дыне не нуждаюсь, – вскипел Гассан, – ибо еще утром после пятой дыни выпил чашу настойки травы от болей в животе. Но знай, это еще не все.
– Ты о животе? Тогда лучше толченой корки граната нет ничего.
– О аллах, о животе все, а о веселом диве, что подсказал моему повелителю веселые мысли, еще многое.
– Может, хочешь удивить конями? Ведь на долю Хайдар-хана выпали семьдесят жеребцов, тридцать их ханум и пять хвостатых евнухов.
– Нет, я уже об этом забыл.
– А о чем ты помнишь? – усмехнулся чубукчи. – Может, об остальных ста пяти конях? Тогда знай: умный племянник Эреб-хана в тихой беседе посоветовал любимому сыну третьей жены Юсуф-хана присвоить себе тридцать жеребцов, двадцать их ханум и хвостатых евнухов, а остаток табуна поделить между любимым племянником Караджугай-хана и любимым сыном четвертой жены Эмир-Гюне-хана. Это бешкеш, ибо они тут ни при чем.
– Пусть Мохаммет пошлет мне догадку, на сколько аршин шайтан растянул твои уши, чубукчи, если ты через третью дверь услышал то, что я едва уловил через первую. – Гассан злорадно фыркнул. – Не надо мне твоей дыни, ибо разговор с тобой принес мне желтую скуку. Лучше пойду попробую шестую дыню, охлажденную мною еще перед первым намазом.
…долго и сочно хохотал Шадиман.
– Как, мой царевич, изволил сказать? Мулла клялся, что без его молитвы желтолицый юзбаши не удержал бы победы над Лихи? И, помня совет младшего сына четвертой жены Али, увез на трех мулах свою долю? – Шадиман захлебнулся от хохота. – Мой царевич, а известно ли тебе, что любимый племянник Гюне-хана угнал к себе тюки с коврами и… – глаза Шадимана наполнились веселыми слезами, – и арбы с зерном, ибо его сарбазам давно уменьшили долю лаваша?
– Мой любезный князь, не сочтешь ли ты возможным принять от меня оранжевый платок, благоухающий любимым тобою лимоном?
– …повтори, Гурген-джан, выходит, сухопарый Андукапар тоже разбогател?
– Хотел, только опоздал, одиннадцатый сундук к себе утащил любимый брат третьей жены Юсуф-хана.
– Не все знаешь, друг. Едва Андукапар напомнил Хайдар-хану, что он, Андукапар, тоже мусульманин, как налетели юзбаши из других тысяч и стали кричать на желтолицего, что он, наверно, не думает возвращаться с Иран, раз забыл послать бешкеш любимому сыну третьей жены Хайдар-хана, а заодно и любимому брату любимой хасеги, Ибрагим-хану, и еще любимому племяннику пятой хасеги Эмир-хана. И, ради Мохаммета, он должен еще вспомнить о любимом сыне…
Туда-сюда оглянуться не успел желтолицый, как остался с десятью бескурдючными овцами и больше ни с одной. Тут аллах послал желтолицему догадку: все повара ханов любят держаться ближе к мясу, и он поспешно приказал резать оставшихся баранов и бросать в котлы, не оглядываясь, так как на них мчатся юзбаши других сотен, конечно, на общий пилав, как раз сегодня пятница.
…вдруг Хосро-мирза нахмурился.
– Не находишь ли, мой князь, что майдан слишком долго веселится?
– Царевич из царевичей, на это есть важная причина: девять амкаров получили от желтолицего юзбаши заказ на девять папах, которые по жребию получат девять сарбазов. Еще бы не веселиться, если желтолицый угрожал: в случае невыполнения заказа к сроку он познакомит их с девятой пыткой шайтана. Но еще хуже будет, если они станут требовать плату, тогда к девятой пытке он прибавит еще первые восемь. Видишь, мой царевич, правоверные остаются правоверными.
– Мой остроумный князь, мне особенно приятно твое веселье, ибо сегодня как раз пятница. Прими в знак моего внимания этот второй платок, благоухающий бархатными розами, славящимися особенно колючими шипами.
– Мой неповторимый царевич, я с благоговением прикладываю твой дар к моим устам, ибо как раз сегодня они изрекают истину. Твое повеление пригнать к тебе ностевку невыполнимо, ибо, прихватив своих двух сыновей, она умчалась, куда – догадаться не трудно. Не снизойдешь ли, мой царевич, до желания обогатить мой слух: на что тебе эта отважная грузинка?
– Снизойду, мой князь, чтобы отстегать ее собственными косами, дабы в другой раз она не распоряжалась тенью Непобедимого, как своей собственной.
– Осмелюсь думать, неповторимый царевич, что не менее достойны ударов по пяткам и юзбаши, пусть в другой раз и они различают, где Непобедимый, а где его тень.
– Во имя неба! О чем ты, князь? Если шайтан помог им скрыться от тени Непобедимого, то пусть лучше воображают, что сам аллах наделил их крыльями ястребов, ибо они в следующий раз могут Непобедимого принять за тень, тогда, клянусь Кербелой, не дольше как через час от них и тени не останется.
– Царевич из царевичей, я восхищен твоей мудростью. И мне сам Георгий Победоносец подсказал верное средство наказать больших и малых преступников… Я говорю о лиховцах.
Старый Беридзе и нацвали, сохранившие чистые чохи, вступили в Метехи как выборные.
Но не успел Беридзе напомнить князю Шадиману о праве лиховцев, определенном царем Багратом, и не успел нацвали высказать просьбу закрепить вновь за Лихи это право, как оба очутились на полу, ибо от грозного крика «змеиного» князя у Беридзе потемнело в глазах, а у нацвали из глаз посыпалось то, что напоминало пошлину за прогон похоронной фелюги.
Увы, это была последняя пошлина Лихи, ибо Шадиман, обозвав их плутами, столетиями обворовывавшими царство, объявил, что владеть рогатками, – как со дня сотворения мира повелел творец, – должны князья, а не речные «черви».
– Впрочем, и царь Симон окажет Лихи милость, – саркастически усмехнулся Шадиман. – Раз взять с вас нечего, а кормить в башне для опасных преступников тоже нечем, то немедля отберите две сотни парней для пополнения царских дружин, вскоре князь Андукапар выступит на битву с «барсом» из Носте.
…пошатываясь, убрались из Метехи выборные. Спускаясь к мосту, старый Беридзе насмешливо заметил, что отправиться на схватку с Моурави или на кладбище так же одинаково, как получить смертельный удар по лбу или по заду.
– А кто отправится? – угрюмо проговорил тот, кто утром был веселее остальных. – Твой Арсен, говорят, ускакал к Моурави, думаешь, другие глупее его?
– Или дорогу хуже знают?
– Монастыри тоже не откажут в убежище. Веселее от пробуждения солнца до рождения луны давить ореховое масло.
– Только ореховое? Может, из перца давить слезы будем?
– Давить? Сами без участия перца и орехов льются.
Лишь старый Беридзе не говорил о слезах, он будто даже чему-то радовался. И вдруг осенил себя крестным знамением.
– Благодарю тебя, пресвятая анчисхатская покровительница воинов! Ряды Моурави пополнят лиховцы, обязанные перед родиной.
…вспоминая злоключения лиховцев, Вардан размышлял: «Говорят, речную рогатку Шадиман, скрепив гуджари печатью Симона Второго, преподнес князю Палавандишвили, любимому родственнику матери Зураба Арагвского. И теперь даже мсахури удивляются: устрашаясь Моурави, князь наполовину уменьшил проездную пошлину, а монеты в хурджини так и сыплются. Эх, Моурави, Моурави! Как видно, ты и здесь прав, утверждая, что не одни владетели, но и глехи могут стать врагами народа, если страсть к наживе иссушит их совесть, уподобит их души осколкам камней».
…И тут произошло нечто неожиданное, хотя сегодня и на была пятница.
Беседа о делах царства велась вяло, хотя на арабском столике и стояла ваза с упругими фруктами, а в чашах Хосро-мирзы и князя Шадимана искрилось старинное вино.
Отодвинув кальян, Хосро-мирза недовольно спросил: почему Шадиман поторопился утвердить за князем Палавандишвили право на речную рогатку Лихи? Разве сундук царя Симона не напоминает Аравийскую пустыню?
Шадиман удивился: пустыню? А не одиннадцатого хвостатого барана, который отсутствовал в пилаве желтолицего юзбаши? Помолчав, Шадиман вкрадчиво спросил:
– А не лучше было, мой царевич, утвердить право на выгодную рогатку за Иса-ханом? Ведь он женат на любимой сестре шах-ин-шаха?
Неожиданно Хосро-мирза обиделся, ибо любил Иса-хана. Он резко придвинул кальян: как этот Шадиман осмелился забыть, что он, мирза, будущий царь Картли-Кахети, по повелению шаха навсегда останется мохамметанином.
Выслушав будущего царя, язвительно заметившего, что еще лучше было бы закрепить право на рогатку за Великим Моурави, тем более он тоже грузин, Шадиман неожиданно обиделся и, впервые забыв, что в дипломатии самый дешевый товар – самолюбие, скомкал благоухающий розами платок и швырнул на столик.
– Ну что ж, хотя Моурави с гордостью носит звание «Грузин!», но любимая жена шах-ин-шаха – его родственница, ибо любимый брат ее, царь Луарсаб, женат на любимой сестре Непобедимого.
Резко отодвинув кальян, царевич позвал Гассана и приказал подать князю третий платок.
Едва взяв платок, Шадиман побледнел и отшатнулся.
Хосро-мирза благодушно взялся за четки.
– А я думал, любимое благовоние Непобедимого больше придется тебе по душе, чем аромат розы.
– Увы, мой царевич, Моурави некогда помнить о розовом масле, и он не в обиде на Джамбаза, ибо, беспрерывно мчась за убегающими, конь благоухает чем придется. Что же касается меня, то мои любимые благовония, увы, испарились однажды в раскаленных песках Кешана.
И тут же Шадиман мысленно дал себе клятву ждать Георгия Саакадзе, чтобы вместе с ним расширить границы Грузии «от Никопсы до Дербента!».
Словно в каком-то забытьи смотрел Хосро-мирза сквозь булькающий кальян на князя Шадимана, посмевшего намекнуть ему на промахи молодости. Словно в колеблющемся свете миража он увидел своего хамаданского коня, нагруженного сосудами с испарившимся розовым маслом. И в этот миг он твердо решил: князь Шадиман никогда не будет везиром в его будущем царстве, ибо царедворец обязан не замечать не только пустые сосуды царственного каравана, но и пустую голову царя…
…но время разрыхляет почву для посева, и время назначает час для жатвы.
Хосро поднял чашу и пожелал князю из князей многие лета и зимы искриться, как это вино.
Шадиман поднял чашу и пожелал царевичу из царевичей многие зимы и лета вдыхать аромат весеннего солнца.
Народ беспрестанно прибывал на площадь. Теснота такая, что папаху не уронишь. Из лавок высыпали торговцы, аробщики, спрыгнув с ароб, расталкивали толпу, стремясь как можно ближе протиснуться к глашатаю. Плотоводы, зеленщики, коки-водоносы, тулухчи, погонщики оттесняли друг друга. Жадно ловил майдан обещание Метехи.
Победа Хосро-мирзы и, пожалуй, еще больше, тайная защита им Тбилиси одурманили горожан. Уже никто не думал покидать город, напротив – даже из близлежащих местечек стремились укрыться за надежными стенами стольного города: «…все же свой, картлийский царь сидит в Метехи, персы его охраняют».
Утомленные войнами и тревогами, тбилисцы радовались наступившему хотя бы небольшому порядку и сторонились людей, убеждавших идти на помощь Моурави.
– Уже не осталось молодых, – говорили одни.
– По старым тоже преждевременно келехи справляем, – сердились другие.
– Церковь не благословляет, – хмурились третьи.
– Что ж, что магометанин, – все же свой царь, Багратид, – значит законный.
И как-то незаметно имущие слои Тбилиси отпали от Саакадзе, забыв все сделанное им для возрождения города…
Видя настроение горожан, приверженцы Георгия Саакадзе, боясь доносов, совсем притаились и еще больше стали устрашаться обещанием Андукапара, ставшего управителем Тбилиси, отбирать у приверженцев Саакадзе имущество до последней нитки, а мужчин бросать в башню для малых преступников.
– Такое непременно исполнит, проклятый шакал, недаром с муллой в мечеть бегает! – И горожане уже открыто сторонились явных и тайных саакадзевцев.
Но Вардана Мудрого не беспокоили угрозы, он не верил в прочность трона Симона Второго, не верил в кажущееся успокоение: «Нельзя долго удержаться на подрубленной скамье… да еще царю-тюрбанщику, – ни народу, ни церкови не нужен!» И Вардан всеми способами ухитрялся оповещать Саакадзе о положении в Тбилиси.
– Купцы, шире открывайте двери торговли! – надрываясь, кричал глашатай.
– Что будешь делать, надо торговать, – вздохнул толстый купец.
– Раз царь хочет…
– Э, амкары, такая торговля похожа на кошкины слезы…
– Правда, не ведут чужеземцы к нам караваны.
– Имеретины тоже не ведут…
– Даже Самегрело зазналась.
– Напрасно мегрельцев вспомнил.
– Все равно что покойников, самим нечем живот прикрыть.
– Хоть коней, овец пригоняли…
– Из уважения к Моурави пригоняли.
– Может, не только их уважение подкупал…
– А ты, ржавое железо, раньше не видел, как Саакадзе об их одежде беспокоился? Целые караваны направлял в Самегрело…
– Что будешь делать, не любит наш Георгий, когда мужчины без шаровар ходят!..
– Женщин тоже пожалел, от холода персидскую кисею посылал… дешевые шали…
– Убыточно для майдана, нечем мегрельским крестьянам платить, почти задаром продавали…
– Задаром? Ты больше всех возил, а почему не разорился?
– Э, э… Заал! Постарел, а мысли мудрые не понимаешь… Ради дружбы с мегрельским народом Моурави взамен тебя разорялся… Сам убытки оплачивал…
– А на что дружба с голыми?! Нам богатые купцы нужны. Вот князь Шадиман говорит, из Ирана десять караванов идут…
– Может и двадцать идти, а разве известно, сколько в тбилисские ворота войдут?..
– Правда! Картлийцы хоть и привыкли шаровары носить, все же на голубей не похожи…
– Караваны от врагов, потому не похожи…
– Хорошо! Пануш говорит: отнять от врага – все равно что в битве победить…
– Амкары, почему такое говорите?.. Торговля одного бога имеет… Купцы везде братья…
– Го… го… го!.. Смотрите, люди, на этих братьев, – друг другу за шаури горло перегрызут!..
– Хе… хе… хе!.. Их общий бог с аршином на… родился…
– О… О!.. Весы тоже на… прикреплены… Под общий хохот, крик и шутки глашатай, надрывая глотку, оглушал майдан уже хриплыми криками:
– Купцы, открывайте лавки, торгуйте, богатейте! Наш светлый царь…
– Правда, ведь Хосро-мирза, царевич Кахети, тоже не хочет разорения главного города своего двоюродного брата, – шепнул соседу пожилой амкар.
– Еще бы, какой дурак будет грызть дерево, которое облюбовал на доски! Думаешь, для брата… к слову, только троюродного… Тбилиси бережет? Кахети Теймураз потерял временно, у тушин, говорят, гостить собирается… А ты посмотри, что сарбазы за стенами Тбилиси делают!..
– Тише говори, Саргис, лазутчиков у Шадимана больше, чем пыли на дорогах. – И, завидев гзири, крикнул: – Пусть вечно живет наш царь Симон! Большое спасибо от нас! Опять спокойно можно двери открывать! – И, когда гзири проехал, шепнул соседу: – Пусть персы так спокойно верблюжьими хвостами давятся.
Выслушав обещание глашатая о богатстве и защите. Вардан усмехнулся: «Щедрее разговором, чем товаром, сейчас майдан торгует», и, потеряв интерес к происходящему, пошел к своей лавке. Как раз там, облокотясь о прилавок, гурийский купец спорил с Гургеном. Желтые глаза гурийца так и впились в черные глаза молодого купца.
– Не спорь, гуриец, сейчас нет сильнее Картли. У нас люди уцелели, дома тоже, базары тоже…
– Э, э, купец, на ваших базарах, кроме унаби, ничего нет, а они на улицах растут, кто польстится? – смеялся гуриец.
– А вы чем торгуете?.. Злобой! Неважный товар – прибыль только сатане…
– В большой торговле и сатане можно лишнее уделить, – вмешался в спор Вардан, – тем более сатана недавно на русийские одежды разорился… азнаурам помогал… Эх-хе-хе, если бы Саакадзе оставил нас в покое…
– А тебе чем мешает Саакадзе? Он свое дело знает! Э, э… пусть три кахетинских Хосро пожалуют – все равно сбросит с коней. Сатана помог или азнауры сами осатанели, только хорошо у Жинвальского моста красноголовых угостили!
– Ты плохо знаешь. Наш светлый царь Симон победит даже дэви…
– А ты хорошо шутишь! – гуриец громко рассмеялся. – Победила лисица орла… хо… хо!.. только сама на ужин волку угодила!.. Если бы картлийцы в голове вместо самана ум держали… Саакадзе одной рукой раздавил бы метехского дэви…
– Опасный разговор, гуриец, ведешь… Может, подослан?
– Кем подослан? Твоим князем Андукапаром? Чтоб ему шакал язык отгрыз… руки тоже, все равно магометанин… Повелел он мне тонкий башлык привезти… щупал, щупал… «Нет, очень красный». Вынул я из тюка другой. Щупал, щупал: «Нет, очень желтый». Вынул белый. Крик поднял, даже княгиня, жена его, прибежала: «Ты что, гурийский паук, смеешься? Или не знаешь, что белый цвет у магометан траур?!» Три дня заставил в Метехи верблюдов гнать, а купил кувшин, кошкин смех собирать. Хорошо, лорийский гонец шаль турецкую для жены своей купил, немного облегчил верблюжий горб…
– Напрасно черный башлык не привез, наверно такой нужен… Если есть, давай, двенадцать штук куплю, только если тонкие…
– Тонкие, как лепесток розы, – оживился гуриец. – Сейчас принести?
– Можно сейчас… По-твоему, богатый лорийский гонец?
– Наверно, богатый… Хотел угостить меня вином в духане «Золотой верблюд», только чубукчи князя Шадимана из Метехи не выпустил…
– Не выпустил? Почему? Пленник?
– Хуже, – думаю, тайный гонец: боятся, чтоб вино язык не развязало…
– Жаль, иначе мы с тобой хорошее дело сделали бы.
– Какое дело?
– Парча у меня спрятана… Лоре богатый город, может, купил бы лориец… Недорого отдал бы… монеты нужны, и тебе за сватовство магарыч – пятую часть монет отдал бы…
– Такое обдумать можно, – быстро проговорил гуриец, облизывая губы, – понесу образчик…
– Не подходит, увидят в Метехи, велят целиком принести. Нам невыгодно, Метехи половину платит… Лучше возьми цаги, будто Арчилу, царскому конюху, принес… гонца поможет найти… Скажи, хороший чепрак под седло имеешь, потом потихоньку лорийцу шепни о парче… не откажется, ибо разбогатеть на этом может… Не говорил, когда выехать собирается?
– Э-го… хвастливо заверял, что давно домой хочет, только Хосро-мирза держит, дело к владетелю Лоре есть. Думаю, скоро выедет, велел коня подковать. – Это громко крикнул, а когда чубукчи отошел, шепнул: – Видишь, какой я большой человек. Сегодня князь Шадиман сказал: «Заедешь к Саакадзе, передашь княгине Хорешани послание…» Сначала я испугался, но князь, смеясь, сказал: «Не бойся, „барса“ нет дома, он рыскает за добычей…»
– Это мне неинтересно, гуриец, наше дело с тобой – торговать. Устрой такое… Оба заработаем…
– Пусть мне мышь в шаровары залезет, если не устрою! Башлыки тоже скоро принесу.
За вечерней едой Вардан сказал сыну:
– Когда за парчой лориец придет, посоветуй ему кальян Георгию Саакадзе преподнести.
– Какой кальян, отец?
– Вот этот, фаянсовый; завтра в лавку возьмешь, на видном месте поставь… Скажи, очень он понравился Саакадзе, уже сторговал, только Хосро-мирзы испугался, ускакал… Скажи: если к Саакадзе в замок едет, то хорошо его жену задобрить, наверно, за кальян хороший подарок даст.
Гурген внимательно слушал отца.
– По твоему желанию, отец, поступлю… Только напрасно мало торговался, переплатил за башлыки.
– Запомни, Гурген: иногда убыток приносит больше пользы, чем прибыль…
Когда все в доме уснули, Вардан, вооружившись гусиным пером, красными чернилами и вощеной бумагой, уселся за писание. Перед ним стоял кальян. В темном фаянсе загадочно отражались неверные огоньки мерцающей свечи…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Это было недели три назад. Несколько крестьян-месхов собирали смолу, обильно источаемую огромными соснами. Внезапно молодой месх выронил из рук широкогорлый кувшин с душистой смолой и оторопело уставился на серо-голубую полосу дыма, вьющуюся над самыми верхушками деревьев. Он подтолкнул соседа, подняли головы и остальные. Не то, чтобы их удивил дым, его они видели на своем веку немало. Но почему цвет другой? Видно, ароматные травы бросают в очаг ожившего замка. Бог всем одинаково дал камень, воду, дерево и воздух. Но почему одни превращают камень в красивый замок, воду – в нежный напиток, дерево – в удобное ложе и даже воздух – в прозрачное благоухание, а другие, кроме едкого дыма своего очага, ничем не наслаждаются?
Почему? Старый месх с лицом, испещренным морщинами, пальцами подбирая смолу, приставшую к боку кувшина, тихо проговорил, будто опасался нарушить таинственный полумрак, царивший возле укрытого орешником родника: «Сатана иногда правду говорит. Бог, не подумав, разделил людей на умных и дураков. Умные повелевают, а дураки вылезают из кожи, отдавая дары доброго бога избранным… Еще не приехали умные, а дураки уже обращают воздух в фимиам. И пусть месхи не удивляются, какую встречу друг другу устраивают избранные… Теперь недолго ждать грома тридцати турецких барабанов и торжественных звуков восемнадцати ахалцихских труб, которые возвестят о прибытии сказочной жены великого картлийца. Говорят, она дочь арагвского владетеля: а раз так, сразу характер покажет. Триста девушек в золотых покрывалах, напоминающих крылья летящих лебедей, будут следовать за малиновой арбой, в которую впрягут сто белых буйволов с серебряными копытами. На арбу, обвитую розами, взгромоздят тридцать четыре бархатных подушки с кистями по углам, напоминающими летний дождь в лощине, и наверху подушек, на распластанной шкуре льва, которого разорвал во дворце персидского шаха сам Георгий Саакадзе, будет величаво восседать его гордая жена с лицом неподвижнее мрамора, высоко подняв взамен бубна волшебную лепешку. Сатана клялся: сколько ни отламывай кусков – лепешка вновь становится целой; потому госпожа так щедра…»
Окружив старого месха, крестьяне слушали затаив дыхание, позабыв про кувшины со смолой, которые они обязаны доставить богатому эфенди, дабы другие дураки выделали бы из смолы благовонные четки для продажи в Стамбуле.
Внезапно звякнуло стремя. Бенарцы резко обернулись и отпрянули.
На высоком сером коне, сурово сдвинув брови, сидела величавая наездница. Русудан внимательно слушала старика. Весело улыбалась Хорешани, укоризненно покачивала головой Дареджан, хмурился Арчил, замыкавший поезд.
Откинув простую бурку, Русудан приветствовала месхов, спрашивая: «Здорова ли семья? Умножается ли скот? Хороший ли урожай сулят виноградники? И веселит ли глаза засеянное поле?..» Потом Русудан что-то шепнула Иораму. Он вынул из переметной сумки лепешку и протянул ей. Разломав лепешку на столько же частей, сколько было крестьян, наездница протянула каждому из них по куску и, отстегнув от пояса кисет, изображавший бабочку, высыпала на ладонь абазы и, словно щепотками соли, стала посыпать розданные куски, приговаривая: «Победа и радость!»
Бенарцы, казалось, лишились дара слова. И когда старый месх опомнился и выкрикнул ответное пожелание, караван, возглавляемый «сказочной» Русудан, уже исчез, будто растворился в синеватом воздухе, струящемся между соснами.
Воскресное утро. Взбудораженные бенарцы торопились в древнюю церковь не потому, что им хотелось прикоснуться губами к стенам, в трещинах которых зеленел мох, и не потому, что они жаждали разобрать на плитах полуистертые надписи, а потому, что в эту древнюю церковь, восстановленную на монеты Саакадзе, прибыл он сам с семьей и приближенными.
В Самцхе-Саатабаго уже давно поколебалась строгость церковной службы. Победа полумесяца над крестом отразилась на уставе, молебствиях и иконах. Месхетские тавады и азнауры, пренебрегая правилами, заходили в храмы, бряцая оружием, часто не снимая шапок. Поэтому бенарцы вдвойне поразились христианскому благочестию Саакадзе и его соратников.
Перед входом в церковь Георгий отстегнул шашку и кинжал, передал оруженосцу, снял папаху и, осенив себя крестным знамением, вошел под свод. Поспешили разоружиться перед «ликом господним» и все остальные ностевцы.
Лишь Папуна замешкался на паперти, – не потому, что на нем было больше оружия, а потому, что его тесно обступили «ящерицы», выжидательно уставившись на него блестящими глазками. Да, они были такие же, как в Носте, как в Тбилиси, как в Исфахане, как в Багдаде. Папуна, вздохнув, полез в карман за кисетом, где у него уже были приготовлены «на откуп» медные монетки. Проводив глазами «ящериц», бросившихся к лоткам, торговавшим сладостями, Папуна с нежной улыбкой вошел в церковь. Он задержался в притворе, следя, как перед святынями преклоняются Русудан, Хорешани и Дареджан, прибывшие в церковь не в драгоценных украшениях, а в прозрачных белых покрывалах.
В обновленной церкви еще не был восстановлен иконостас. Георгий опустил в чашу абаз, взял свечу, прикрепил к каменному престолу и зажег. Чаша щедро наполнилась звонкими монетами ностевцев. Особенно не скупились Пануш и Матарс, ибо считали чудом внезапно возникший бурый туман, благодаря которому они с дружинниками смогли незаметно спуститься по Хевсурской тропе и проскользнуть к Мцхетским горам под самыми красно-желтыми усами кизилбашей.
Каменный престол озарился веселыми огоньками. Началось богослужение. Саакадзе благоговейно внимал молитвам; молилась вся семья, молились «барсы». Бенарцы спешили вспомнить чистоту обряда, во всем подражая Моурави. Священник проникновенно благодарил бога за благочестие, ниспосланное на Моурави.
Едва выйдя из церкви, Папуна принялся убеждать Матарса и Пануша, что бог на Хевсурской тропе ни при чем, ибо передоверил Арагви шестикрылому серафиму, которому как раз в этот час банщик тер не шесть крыльев, а… скажем, спину. Иначе чем объяснить, что серый демон, булькая кальяном, сквозь бурый дым, окутывавший горы, весело созерцал бешеный бег по скалистым кручам верующих «барсов», а не правоверных шакалов?
Возмущенная Дареджан умоляла Пануша и Матарса и в дальнейшем уповать на всемогущего господа бога: без его воли и воробей не чирикнет.
Неожиданно ее поддержал Гиви: правда, как бы серый демон ни старался, как бы ни булькал своим кальяном, все равно ему без помощи бога не напустить тумана на всю гору.
Дато быстро передвинул папаху с торчащей розой с правой стороны на левую, заслоняясь от женщин. В этот момент все подошли к замку. Папуна поспешил подхватить Георгия под руку, дабы показать ему убранные покои.
Здесь Русудан постаралась воспроизвести Носте, даже комнату наверху, хоть и не круглую, обставила она так, как любил Георгий, а комнату встреч «барсов», где любили они спорить и веселиться, разукрасила коврами и оружием по их вкусу. И вина, и еда были здесь, как в замке Носте.
Растроганный Георгий поцеловал край ленты Русудан, разодетой по-ностевски. «Моя Русудан, – подумал Георгий, – и в лесу не даст мне почувствовать, что я больше не полководец и не Великий Моурави, а изгнанный даже из своего замка витязь Картли, скитающийся по развалинам отечества… Но да повернет судьба свое лицо ко мне, да сопутствует мне удача. Я еще найду способ вернуть отечеству свободу, вернуть блеск и радость… Вернуть? Без войска? Но кто скажет, где мне взять войско?.. Какими средствами излечу вечную слепоту картлийских князей – увы, владеющих дружинами? Есть одно лекарство: меч в сердце! Но разве сейчас время? Нет, я продолжу путь, начатый в Сурами. Продолжу с народом, сохой покоряющим землю, заставляющим подыматься всходы, добывающим хлеб и вино; с амкарами, что выковывают оружие, вонзающееся в грудь врага. Надо еще раз плечом подтолкнуть век! Надо воодушевить народ, собрать всех до одного, как стрелы в колчане! Только в сердце народа настоящая ненависть и настоящая любовь… Кто верит в народ, тот победит!..» Саакадзе вздрогнул, быстро поднял голову: рука Русудан опустилась на его плечо, и она села рядом.
– Вчера, до твоего приезда, мой Георгий, у нас волнение было…
– Волнение? Напал кто-нибудь?
– Нет, дорогой, кто посмеет? Арчил так укрепил замок, что подступиться нельзя… И потом, ты знаешь…
– Да, моя дорогая Русудан, благодаря обнаруженному мною тайному ходу из подвала в лес я взял этот замок, разрушенный врагами во время Луарсаба Первого… Сейчас я спокоен. В подземелье укрыты сундуки с одеждой, едой и бурдючки с вином. А лес всегда даст тебе прибежище, хотя, надеюсь, и не дойдет до этого. Видно, Шадиман сам не верит в прочность царствования Симона, ибо замок в Носте до сих пор цел… Так что же случилось вчера?
– Иорам ослушался Арчила и самовольно ушел с башни, где должен был стоять, пока трижды перевернутые песочные часы не покажут срок. Говорит, пить захотел…
– Ушел со сторожевого поста?! Мой сын?! Предательство и беспечность с малого начинается… Как поступил Арчил?
– Сурово. Изгнал Иорама из числа стражи и запретил ему подходить близко к стене, отнял коня и шашку, потом обругал приспешником Теймураза. Иорам хотел драться, но… без шашки какой поединок? Ко мне прибежал…
– Ты не защитила?
– Нет… Целый день страдал мальчик. Папуна хотел вмешаться, я воспретила… Вечером Иорам, совсем желтый, за советом ко мне пришел…
– Что ты, моя Русудан, посоветовала?
– Выпросить у Арчила позволение искупить вину, испытав на серьезном деле… Долго Арчил и слушать не хотел. Папуна все же вмешался, Хорешани поручилась… насилу уговорили… Сегодня всю ночь Иорам на восточной башне простоит… Если рассвет застанет его бодрым, Арчил обещал вернуть шашку и коня…
– Молодец Арчил, но напрасно сразу простил. Надо было вернуть только шашку, а коня – если через месяц не будет вины…
– И через год не будет, мой Георгий. Очень испугался мальчик, – говорит, на всю жизнь запомнит обязанности стража.
«Кажется, разговор развлек Георгия», – подумала Русудан и стала рассказывать, как решила устроить дом на зиму…
Потом, тесно прижавшись друг к другу, долго молчали. О чем думал Георгий? Быть может, о странной тишине, внезапно оборвавшей стремительную поступь жизни? Или о том, что вот он – чужестранец в когда-то родной стране и не знает, как быть дальше?
«Нет, дума моя о большом, о страшном! Где Союз азнауров? Где ополченцы? Возможно ли жить, если половина сердца оставлена там, по ту сторону рогатки? Как воссоединить уже распавшееся?.. Во имя чего всегда воевал – знаю; но ради кого сейчас воюю – самому не ясно. Какому царю достанется моя победа, если… если не будет поражения? Не задают ли себе подобный вопрос ополченцы, не щадящие ни своей жизни, ни последних сынов? А если меня спросят, что отвечу им? Сражайтесь за Картли! Но испокон веков они сражались за Картли. А кто сейчас распоряжается царством? Не цари, а призраки в коронах! Так что же пожнут ополченцы на поле битвы? Ярмо и цепь! А я веду ополченцев, значит… неужели обманываю народ?! Нет! Тысячу раз нет! Воюем мы за обновленную Картли! За новое знамя, на котором будет начертано: царь и народ. О, скорей бы прервать невыносимую тишину! Она способна заглушить все смелые замыслы!..»
И, словно угадывая думы любимого, Русудан тихо сказала:
– Тишина – предвестник бури, не бойся ее, мой Георгий. Куда бы злонамеренная судьба нас ни забросила, мы останемся такими, какими созданы: буйными и непокорными. Никто не в силах лишить нас душевной гордости. Пусть люди не увидят ни твоих сомнений, ни моей печали…
Замок спал, только сторожевые башни бодрствовали. На одной из них стоял навытяжку Иорам, положив стрелу на тетиву. Раза два ему даже показалось, что кто-то крадется к башенке, но, вперив взгляд в черную ночь, он скорее угадал, чем увидел: Арчил проверяет посты… Когда что-нибудь ждешь, оно не торопится прийти. Ночь, черная, бесконечная, когда же тебя сменит день?
Кажется, чуть-чуть побелело небо. Издали прохладный ветерок донес несмелый призыв ночной птицы, потом – перед рассветом – петушиный крик, что-то чирикнуло на ветке. Рядом, разделяя испытание с любимцем, недовольно зевнул волкодав. Вдруг он понимающе взглянул на Иорама, вздохнул и уже хотел положить голову на лапу, но насторожил уши и ощерился. Напрягая слух, Иорам уловил осторожный топот коня… О этот сладкий звук подков! Он отраднее сазандари, отраднее веселого праздника. Почему же так медлителен путник? Может, друг боится потревожить утренний сон? Или враг крадется к спящему замку?
Иорам поспешно натянул тетиву и притаился за стеной… Из леса выехал всадник в легкой бурке. Оглядываясь, медленно приближался. Вот он уже на проезде у замка, вот подъехал к воротам… Но нет, он не спешился, не постучал, а, подняв голову, оглядел башенки и двинул коня вдоль стен.
Не показываясь, Иорам, подражая голосу отца, грозно крикнул:
– Кто такой? Придержи коня!
– Свой, свой, батоно…
– Свой, а почему крадешься? Или неведомо тебе, что гость стучится в ворота, а не ползет, подобно змею, куда не следует?
– Батоно, темно еще, не заметил ворота.
– Вот пущу в твой глаз стрелу, сразу прозреешь!.. Слезай с коня! Стой!
На свист Иорама прибежали дружинники. Узнав о приезжем, один бросился будить Арчила.
Нет, не спал в эту темную ночь Арчил-"верный глаз": его мучила жалость к еще не окрепшему «барсенку», – не слишком ли сурово обошелся он с ним? Даже взрослому трудно простоять целую ночь… Но Моурави ничего не сказал, хотя видно, все знает. Не сказал, значит, одобряет… Сразу надо указать на неверный поступок, иначе всю жизнь будет думать, что прав…
Эту мысль оборвал торопливый призыв. Узнав, что всадник один, Арчил велел приоткрыть ворота. Раньше пропустили озадаченного всадника, потом его коня, и сразу железные створы захлопнулись, тяжело упал крюк…
Сквозь предрассветную муть Арчил разглядел приезжего и внезапно закашлялся, чихнул, что-то промычал и все же не расхохотался: «Вот борода! Наверно, сатана в цвет своих рогов окрасил, – иначе откуда такое?! Что? Гость спешит? Должен видеть госпожу Хорешани? Послание от князя Шадимана? Приятную весть услышал начальник охраны раньше госпожи Хорешани. Жаль, неудобно опережать пробуждение солнца, и гонцу следует сначала отдохнуть с дороги, отряхнуть с одежды пыль, а потом проситься в покои замка. Или он думает – у Моурави гонца в конюшне принимают?»
Все больше томился рыжебородый, одна мысль теснилась в голове: вырваться, вырваться скорей!
Лишь после утренней еды лориец был допущен в покои замка… Он было уже отчаялся: может, послание не примут; почему так томят? Правда, вино хорошее принесли, целого барашка, зажаренного на вертеле… Значит, не догадываются, что из Лоре. Может, подарок вынудит жену Саакадзе предложить гонцу погостить в берлоге «барса»? «Тогда, как ястреб, все осмотрю, а пока, как ежа, запертым держат…»
Но тут звякнула задвижка, вошел Арчил с двумя дружинниками и пригласил лорийца следовать за ним… Коридор, поворот, снова темный свод, потом лестница, дверь и… лориец невольно отпрянул: перед ним стоял сам Моурави.
– Вижу, гонец, смутил тебя Георгий Саакадзе?
– Почему смутил? Очень хотел удостоиться тебя увидеть, батоно. Из Гурии никогда не отлучался. Где мог встретить Великого Моурави? Не в замке же светлейшего Мамия Гуриели. Там вход закрыт для простого купца. А теперь счастье улыбнулось, на такой случай даже подарок припас… Вели, батоно, из хурджини достать кальян, завернутый в шелковую шаль…
– Кто тебе сказал, что в кальяне нуждаюсь?..
– Один купец сказал… Знаю, батоно, много у тебя драгоценных кальянов, но купец говорил, этот понравился… только не успел ты купить, будто спешно из Тбилиси ускакал…
– Если правду говоришь – меня хотел повидать, назови купца.
– Гурген, батоно, сын старосты тбилисского майдана… Трудно было уговорить продать мне кальян… Гурген без спора согласился, но как раз черт поставил на пороге лавки старосту… кричать начал: «Мы для Саакадзе ничего не продаем, мы, подданные светлого царя Симона, не хотим радовать отступника…» И еще много нехороших слов, батоно, о тебе говорил… пусть ему язык шакал отгрызет!.. Тут я догадался сказать: для себя покупаю… Заставил поклясться, потом продал…
– А чем ты клялся, гонец?
– Раньше себе потихоньку сказал: «Клянусь для виду», потом громко конем поклялся…
– Увы, гонец, твой конь час назад околел.
Лориец страшно побледнел и некоторое время сидел, выпучив желтые глаза, потом прошептал:
– Конь… мой конь…
– Видишь, гонец, как опасно быть клятвоотступником. Хорошо, женой не поклялся!.. Но раз ради меня согрешил, я вознагражу тебя лучшим конем арабской крови…
– Да ждет тебя, батоно Моурави, удача на всех дорогах!.. – обрадовался мнимый гуриец. – Ради тебя на такое решился, батоно… Правда, ты этот кальян торговал?
– Глупец! – вскрикнул вдруг Димитрий, сидевший до сих пор в тени. – Полтора года помни: если Моурави что торгует – тут же покупает…
– Постой, Димитрий! Правда, мне один кальян понравился, хотел послать слугу, но забыл… Может, другой тебе продали, гонец?
– Нет, как можно, батоно! На что мне фаянс, да еще темный… – И вдруг спохватился: – Вели, батоно, принести…
Дато и Даутбек переглянулись. У обоих мелькнула мысль: «Вардан прислал весть».
Эрасти поспешно вышел и вскоре вернулся с кальяном.
Саакадзе бросил взгляд на кальян и с деланной радостью воскликнул:
– Молодец, как раз такой торговал! – Взяв в руки кальян, он с детской непосредственностью стал восхищаться им: – Э, гонец! Вижу, ты не все знаешь, потому удивляешься: из этого кальяна сам Харун-ар-Рашид курил… Много отдал?
Пораженный открытием, лориец тут же утроил заплаченные им за кальян деньги.
– Видно, в Тбилиси и впрямь плохая торговля, если тебе так дешево продали антик из «Тысячи и одной ночи»… Но я не воспользуюсь твоей честностью и заплачу вдвойне…
– Батоно… Моурави… – пролепетал лориец.
– Когда хочешь, гонец, выехать?
– Когда прикажешь, батоно.
– Э, ты, мой гость, такую радость мне привез! Когда скажешь, тогда и коня тебе оседлают… Но, кажется, к госпоже Хорешани ты послан? Эрасти, проводи гонца…
Поймав многозначительный взгляд Саакадзе, Эрасти чуть наклонил голову и сделал знак лорийцу следовать за собой.
Оказалось, Хорешани ушла на прогулку. Тогда Арчил, Элизбар и Папуна принялись развлекать гонца разговором и угощать полуденной едой и прохладным вином… А Эрасти отправился в конюшню, вывел коня гонца и запрятал его в самый дальний сарай.
В комнате Саакадзе говорили вполголоса, хотя подслушивать «барсов» некому было. Осмотрев со всех сторон кальян, Саакадзе уже не сомневался: в кальяне послание Вардана. Иначе незачем было устраивать шутовство с дешевым фаянсом, закрытым куском глины и запечатанным горячим воском.
Дато, обнажив кинжал, принялся ковырять горлышко.
Задача оказалась нелегкой, глина не поддавалась. Тогда Дато сказал: «Если нельзя открыть, надо разбить», и силой рассек шашкой горлышко кальяна. Двумя пальцами Дато извлек свиток. Даутбек вдруг стал серьезным, поднялся, закрыл дверь на засов и сел возле Саакадзе, который, расправив свиток, стал читать, вникая в каждое слово.
Конечно, не приветствие всем сестрам отца, братьям матери, друзьям и родным, заполнившее начало послания, занимало Саакадзе. Даже сетование на невозможность приехать в Озургети на свадьбу любимой дочери двоюродного дяди не привлекло внимание «барсов»:
"…Хорошо, дорогой брат моей матери, ты догадался спросить, в каком товаре нуждается наш майдан. Все нужно. Майдан похож на высохший бурдюк. Особенно не забудь оружие. Пришли клинки, шашки получше отточи, – пусть враги почувствуют силу картлийской закалки… Спасибо беспокойному Саакадзе, некоторые купцы и амкары как на пожаре живут… тоже решили вооружиться. И если правда наш светлый царь Симон, да будет трон ему мягче бархата, решит всех призвать на борьбу с непокорным «барсом», сговорились амкары как один броситься из Тбилиси навстречу Саакадзе… Пусть только осмелится подойти близко к стенам нашего Тбилиси. Но, говорят, еще силен ослушник царя. Недаром Хосро-мирза больше не посылает, как раньше, малое войско, – урон большой от «дикого барса»… Верный человек сказал мне: из Кахети решил мирза вызвать на помощь Исмаил-хана… Но, верно, открыто боятся идти… А как иначе? Войско не мышь, под землей не пролезет… Да защитит нас святой Евстафий! Неужели никто не может избавить нас от хищного зверя, несущего царству смерть и разорение? Говорят, потому Исмаил-хан на помощь к нам не спешит, что засады боится, будто Саакадзе за каждым выступом от Кахети до Картли не только дружинников, но и бешеных собак в клетках держит… больше всего такого боятся, ибо от стрелы и шашки вылечиваются, а от бешеной собаки только смерть помогает… Еще такое знакомый человек рассказывал: будто Хосро-мирза и Иса-хан непременно живым хотят поймать «дикого барса», дабы с большой охоты вернуться к шах-ин-шаху с хорошим подарком… Только князь Андукапар не согласен: приняв магометанство, не хуже персидских палачей придумал расправу над врагом царя Симона… Все радуются: может, наконец настанет в Картли спокойствие… На этот раз не удастся Саакадзе избежать уготованного капкана. Кувшин золота обещан за его поимку… Многие хотят заработать и заслужить благодарность Метехи… Он об этом не догадывается, может попасться…
Если гонец, прискакавший из Лоре и, как приклеенный, уже три дня сидящий в Метехи, наконец уедет в воскресенье, с ним пришлю это послание… не пугайся его красно-желтой бороды… Сам очокочи для устрашения людей такое не придумал… Глаза тоже желтые… может, язык тоже желтый, ибо хвастлив, как торговец тархуном. Кто поверит, что коня его сам метехский кузнец подковал, ибо не только в Лоре должен как ветер лететь, но и к Саакадзе – письмо госпоже Хорешани передать… и заодно проведать, крепка ли крепость Саакадзе… В бане разговор был, кругом голые смеялись: теперь каждый ишак летать собирается; если так пойдет, орлы лягаться начнут… Хорошо – церковь склоняется на сторону Метехи. Вчера епископ Алавердский и митрополит Дионисий к князю Шадиману проследовали. Трудно понять отцов церкови, ибо из Имерети, – думаю, от царя Теймураза, – тайный гонец приполз в одежде нищего… ко мне тоже за подаянием зашел… Может, лгал, уверяя, что царь Теймураз скоро вернется в Кахети, изгонит персов и снова воцарится. Пусть что хотят делают, наше дело торговать. В конце некий Евстафий счел нужным выругать всех «барсов», пожелать поспеть на ужин к лорийским голодным собакам или угодить на шампур каджи, который со своей шайкой, как лазутчик, притаился в мцхетском лесу… или на ужин к сатане, который почему-то нарядил своих подданных в русийские платья и спутал у Жинвальского моста мысли минбаши. Хосро-мирза много ругался, пока минбаши не убедил его, что это наваждение шайтана… майдан тоже так думает… Пусть все черти друг с другом перегрызутся, и тогда он, Евстафий, непременно попадет в гости к дорогому брату его матери…"
Прошел еще день. К удовольствию лорийца, он предстал перед Хорешани. Прочтя послание Шадимана, она обещала лично послать гонца с ответом к князю. Но уехать в тот же день лорийцу не удалось, да он и не особенно торопился. Обильные яства, старое вино, особенно веселый разговор азнаура Папуна сильно поколебали мнение лорийца о «логове хищника»…
До полуночи длился прощальный пир. Лориец хохотал до слез от острых рассказов Папуна. А Эрасти все подливал в чаши вина, и веселые гуляки, уже не зная, за что еще выпить, чокались, по предложению Папуна, за фазаньи гнезда…
Лориец тоже хотел предложить тост, но неожиданно свалился с тахты и, сколько его ни тормошили, громко храпел. Уложив лорийца на тахту, Эрасти снял с него пояс и вышел. Папуна с дружинниками остался охранять спящего…
Больше всех негодовал Димитрий: по его мнению, не стоило столько времени терять на рыжебородого сатану, а попросту избить и обыскать. Гиви тоже казалось, что Димитрий прав, и он даже вызвался сам расправиться с расхитителем дорогого вина, припасенного для более приятных вестников.
– А ты уверен, Гиви, что лориец неприятный? – смеясь, спросил Дато. – Иногда дурак дороже двух умных стоит!..
– Правда, Дато, совсем без дураков тоже трудно, вот я целый месяц такого ищу.
«Барсы» от души смеялись… Дверь отворилась, и вошел Эрасти, держа в руке пояс лорийца. Шум сразу оборвался. Георгий взял пояс, осмотрел, обнажил тонкий кинжальчик с изогнутой рукояткой, украшенной бирюзой, и осторожно стал приподнимать одну за другой серебряные шишечки. Наконец одна подалась, Георгий, нащупав пружинку, надавил и из тайника вытянул узкую трубочку. Аккуратно расправив свиток, он громко зачитал послание Хосро-мирзы к мелик-атабагу Лорийскому…
«Барсы» все больше волновались… Даутбек смертельно побледнел, а лицо Димитрия покрылось багровыми пятнами…
Тяжелое молчание оборвал Дато:
– Выходит, Георгий, некуда нам податься из Ахалцихского пашалыка? Мы в западне?
– Будем, если сами не устроим западню лорийскому владетелю. Наши подозрения подтвердил Вардан. Гуния клянется, что вокруг Самцхе-Саатабаго сеть раскинул лорийский владетель, всюду в народе сеет неудовольствие против меня. Предатель решил на моей крови разбогатеть, придется помочь ему…
– Что, дорогой Георгий, намерен предпринять? – Даутбек тяжело вздохнул.
– Поговорить с лорийцем.
– Как ты, Георгий, догадался, что в поясе рыжебородый сатана ядовитый свиток держит?
– Нетрудно было, мой Ростом: когда лазутчик неожиданно вместо Хорешани увидел меня, отшатнулся и схватился за пояс.
– Дорогой Георгий, без тебя за всех «барсов» одного дурака никто бы не дал…
Охнув, Эрасти опустился на тахту.
– Гиви, – завопил Димитрий, – полтора кизяка тебе на язык. Ты что, шершавый мерин, когда-нибудь думаешь, что говоришь?.. А вы, пожелтевшие черти, почему рычите? – набросился Димитрий на хохотавших Дато и Даутбека. – Или печалиться вам не о чем?
– Э, мой Димитрий, – заступился Георгий, – печаль печальные мысли подсказывает, а сейчас нам нужны веселые, – и, похлопав Гиви по плечу, снова бережно свернул узенькой трубочкой послание, заложил обратно внутрь пояса, захлопнул шишечку, велел Эрасти осторожно надеть на спящего лорийца и, посоветовав «барсам» провести остаток ночи на мягких тахтах, вышел…
Да, необходимо побыть одному со своими тяжелыми мыслями. Необходимо разобраться в надвигающихся событиях… Ночь словно черным крылом прикрыла притихнувший сад. Откуда такая ночь? Почему крадется, подобно лазутчикам лорийского мелика? На сторожевых башенках вырисовывались, как серебряные звезды, наконечники пик. Изредка слышался условный свист перекликающихся стражей.
В эту «бархатную» ночь сон позабыл прийти к Георгию Саакадзе. Он поднялся на площадку зубчатой стены, прислушался: «Где-то воют шакалы. Ну что ж, сейчас их время! Хосро-мирза может договориться не только с мелик-атабагом Лорийским, но и с Сафаром, задобрив обильными подарками. Самцхе-Саатабаго – последняя моя опора!.. Хоть и клянется Сафар в дружбе ко мне, но разве турецкая клятва не в одной цене с персидской?.. Когда-то лорийский владетель тоже клялся, но когда слишком сладко поют, всегда измену подозреваю… Хосро, наверно, лорийскому владетелю много обещал… Что ж, я тоже люблю одаривать друзей и врагов. Известно, чем питаются хищники, и Хосро готов им уделить часть, чтобы получить для „льва“ львиную долю. Значит, необходимо поставить между Сафар-пашой и Хосро непреодолимую преграду… Лорийский владетель должен быть разгромлен… Иначе Хосро сожмет меня в смертельном кольце… После разгрома лорийского мелик-атабага придется установить особый надзор за Сафаром, атабагом ахалцихским… Но осторожность во всем. Мне нельзя восстанавливать против себя султана Турции. К его помощи я еще вынужден буду прибегнуть… Оттягиваю, сколько могу… И потом учту коварство шаха, в Картли не впущу; но тогда какая помощь от их стоянки за пределами Картли?..»
День начался обычно. Мальчики Иорам и Бежан седлали коней для утренней езды. Для обмана любопытных, а может, и лазутчиков Метехи, пятьдесят дружинников четыре раза водили пятьдесят коней к реке, переодевались то в желтые чохи, то в синие, то в белые, – и получалось, что двести дружинников в замке. Дареджан за что-то бранила повара, а старая няня наблюдала за девушками, ткавшими новые подседельники для коней «барсов». Из конюшни доносились ржание и смех. Это пятьдесят дружинников, переодевшись в черные чохи, чистили коней и собирались вести их на водопой.
Только в покоях Хорешани было необычно. На восьмиугольном столике приготовлены вощеная бумага, гусиные перья и золотистые чернила. Она намеревалась писать Шадиману. Дато подавал ей веселые советы, и Хорешани то смеялась, то сердилась. Приглашенные Русудан, Папуна, Даутбек и Георгий обсуждали полупросьбу, полуугрозу Шадимана. Хорешани со свойственной ей прямотой заявила: настало время твердого решения – или Даутбек женится на любящей его и любимой им Магдане, или навсегда откажется. Русудан поддержала подругу: нельзя держать девушку между льдом и солнцем.
Мертвенная бледность разлилась по лицу Даутбека. Минуту он молчал, потом твердо заявил, что решение им давно принято… и оно не изменилось…
– Тогда надо Магдану отправить к отцу, – с укоризной сказала Хорешани. – Монастырь от нее не убежит. В этих стенах и так слишком много молодости замуровано. Магдана, возможно, встретит в Метехи достойного князя и, если не полюбит, все же согласится стать его женой.
Все ниже опускалась голова Даутбека, но он сурово молчал, словно сердце его не сжимали раскаленные тиски, словно рыдание не теснило грудь и страшные мысли не холодили голову.
– Где у Даутбека совесть? – ругался Папуна. – Допустимо ли бросать девушку в пасть гремучему Шадиману?..
И еще много нелестных слов высказал Папуна. Но Даутбек молчал.
Конец мукам друга решил положить Дато:
– Главное, в такое время нельзя игрой с Шадиманом обострять и без того острое положение… Если бы даже хотел Даутбек, должен был бы пожертвовать личным…
И Георгий признал разумными слова Дато. Затем, отец имеет право решать судьбу дочери; права и Хорешани: незачем обогащать монастырь новой жертвой… Внезапно Георгий понял, что не только из-за ущерба государственным интересам он ненавидел монастыри, но и за погубленную молодость золотой Нино… «Нино! О неувядаемый цветок моей юности!»
Саакадзе вздрогнул, тревожно оглядел друзей. Нет! Никто не заметил… и спокойным голосом спросил:
– Как думаешь, Папуна, твоего родственника Арчила не заменили новым смотрителем царской конюшни?
– Э, кто посмеет? Арчил сам в коня превратился, пятого царя в метехской торбе дожевывает.
Саакадзе расхохотался, поцеловал Папуна и посоветовал отправить Шадиману послание со священником, сейчас преданным дому Саакадзе за дары церкови. Пусть зайдет к Арчилу, передаст от Папуна приветствие и попросит внимательно следить, не понадобится ли помощь его, Арчила, княжне Магдане.
Помолчав, перешли к обсуждению, как дать знать Вардану, что его послание оказало Саакадзе большую услугу… Дато тут же предложил способ, одобренный всеми. И Хорешани послала слугу просить священника древней церкви к полуденной еде…
Тем временем, подружившись с лорийцем, Эрасти, гуляя по саду, охотно отвечал на расспросы. Что? Сколько Моурави дружинников имеет? Здесь, в замке, немного, всегда двести. А где много? Около Кехви, около Сурами тоже пять тысяч стоят… на Тбилиси готовится напасть Моурави… Потом таинственно признался, что в замке спрятан огненный бой, привезенный азнауром Дато из Русии. «Для важного дела бережем».
Лориец счастлив. Еще бы! Привезти владетелю Лоре важные сведения и получить награду.
Заметив Автандила в окне, машущего платком, Эрасти поспешил напомнить лорийцу, что Саакадзе ждет его на прощальную беседу.
Даже спокойный Ростом согласился с Димитрием, что Георгий слишком много времени уделяет лазутчику… И все несказанно обрадовались, когда, наконец, сияющий лориец выбежал из дверей, вскочил на арабского жеребца, подаренного ему Георгием, и умчался. Димитрий свирепо теребил усы, а Гиви не переставал ахать, и было отчего: за поясом рыжебородого торчала изогнутая рукоятка кинжальчика, которым Георгий так ловко вскрыл тайную пружину в поясе.
– Сегодня на рассвете выступим, друзья, к городу Лоре…
– Как, Георгий, выступаем?! Возможно ли взять укрепленную крепость? Или забыл – у нас здесь только пятьдесят дружинников.
– И все же, мой Даутбек, крепость мы возьмем. Начнем сами… Матарс, проберись к Квливидзе, пусть поспешит со стороны Джелал-оглы к северной стене Лоре, а ты, Пануш, – к Гуния и Асламазу, – пусть немедля пересекут Ташири-Лори, направят дружины к западным воротам крепости и начнут осаду. Мы вовремя подоспеем… Ты, Ростом, скачи к Бакару, скажи: необходимо пополнить конями и оружием наше ополчение… Бакар давно огорчался, что даже старикам приходится ходить пешком… Скажи суровому главе ополченцев, что мелик-атабаг Лорийский богат, а у наших ополченцев благодаря друзьям лорийского владетеля семьи голодают… Пусть Бакар подступает со стороны замкнутой поляны к главным воротам, там встретимся… Придется тебе, дорогой Папуна, скакать в Дзегви, Гамбар подымет Ниаби, Гракали, Ахал-Убани и Цители-Сагдари. Передай, пусть подойдут к замкнутой поляне, там встретимся.
– Говоришь, выступаем сегодня? Но разве не месяц надо стоять у стен Лоре, чтобы разрушить хоть одни ворота?..
– Разрушать незачем, подойдем к Лоре, скрытые ночной темнотой. Пока наши азнауры и ополченцы будут осаждать Лоре, отвлекая внимание, лорийцы сами распахнут южные ворота.
– Сколько ты заплатил лорийцу, кроме драгоценного кинжальчика?
– Кинжальчик открыл нам тайну пояса… Каждая услуга требует расплаты… Зато Хосро услужил без задатка. Чему ты удивляешься, Даутбек, и ты, Ростом? Или вы забыли, что в послании мирза писал о помощи? Пятьсот сарбазов должны вот-вот подойти к южным воротам, но мы опередим Хосро, и вместо минбаши пять раз Дато прокричит кукушкой… Остальное произойдет быстро, ворота откроются, но не Хосро обрадует предателя, а я! Заставлю его хвастливое оружие покрыться ржавчиной от долгого бездействия…
– Но, Георгий, условный крик могут изменить после рассказа лазутчика о тебе.
– Лазутчик будет молчать, как рыба, ибо я вынудил его поклясться. Он ни слова не скажет ни атабагу, ни его главному советнику Сакуму, никому другому, что видел меня…
– Э, Георгий… Вардану он тоже клялся. Клятва лазутчика – собачий лай.
– Я вынудил его поклясться жизнью жены… Клятву Вардану нарушил – конь издох, мою нарушит…
– Жена издохнет!.. – повеселели «барсы».
– Ты, Гиви, угадал, так я ему обещал…
Уже давно Папуна и «барсы» перестали серьезно обсуждать стратегию предстоящего боя. Внезапные налеты с малочисленными дружинами, быстрые «летучие» битвы приучили их не к рассчитанным построениям, как бывало раньше, а к дерзким наскокам, к беспечному отношению к своей жизни… Потому и сейчас никто из них не думал готовиться к бою, никто не задумывался о возможных неудачах: нет, неудач не будет, не должно быть…
И, как всегда, «барсы» подзадорили Дареджан, и полуденная еда украсилась зажаренными на вертелах дикими гусями, фазанками, домашними каплунами. Папуна, решив выехать к ничбисцам после полуденной еды, поддержал «барсов». Только Георгий был задумчив, он знал, как много зависит от его смелого замысла… Знал, как риск велик. Но если удача? Тогда многое можно исправить, «А вдруг за воротами Лоре, как удалось выпытать у лорийца, не тысяча воинов, а гораздо больше? Вдруг Хосро удалось скрытно прислать персидские пушки? Лориец клялся: „Пушки только ожидают…“ Доверять никому не следует. Отвага и осторожность – обязательные спутники летучей войны… „Барсы“ беспечно относятся к ополченским сражениям, но я знаю – риску здесь больше… Приходится за них думать, чтобы уберечь от неожиданности… Тяжело, но следует взять и Арчила с десятью разведчиками. Женщин без охраны оставляю… Не больше двенадцати дней пройдет… Моя Русудан тайный выход знает… если… Нет! Никаких случайностей! Никто не разведает, что в замке нет охраны… Потом, стража не забудет каждую ночь подкатывать к воротам волков в железной клетке. В случае нападения волкам бросят мясо с порошком и, приоткрыв в стене потайную дверцу, выпустят на противника… Это сделает верный Омар, он все в Терки рвется… вернусь, пошлю с ним подарок воеводе… Кроме волков, пузыри с ядом усладят врага…»
– Э, э, Георгий, не забывай – фазан вкусен горячий, а вино холодное…
– Ты прав, мой Папуна… Твое здоровье, благочестивый отец!
Священник, приглашенный к еде, торопливо поднял чашу; он с наслаждением вкушал праздничные яства. Видит бог, он был счастлив. Поездка в Тбилиси сулила много чистой радости… Вот он, бедный священник, обремененный многочисленной семьей, скучно доживал свой век, сокрушаясь отуречиванием паствы. Усердные молитвы и внимание к прихожанам, таким же беднякам, как он, не улучшали трапезу и одежду его семьи. Нередко священник другой церкви посмеивался над ним: «Даром крестишь, даром венчаешь, даром панихиду служишь… а свои дети голодают, это даже господу не угодно…» Священник сам знал, что плохо выходит, но от кого брать, от таких же голодающих? И вот Иоанн Креститель увидел его усердие и наградил чрезмерно. Да снизойдет небесная благодать на паству! Раньше, кроме оборванных чох и заплатанного женского платья, ничего церковь в своих стенах не видела. А сейчас? Все богачи бросились к нему, ибо семья Моурави, сам Моурави, если в замке находится, и вся «Дружина барсов», не считая слуг, конюхов, каждое воскресенье слушают его обедню… Сколько пожертвований, сколько подарков его семье! Богатые жители вдруг прозрели, вспомнили о древности церкви, тоже стали подражать обитателям замка Моурави. И, во славу святой троицы, церковь заново выкрашена, много ковров, свечей, церковные чаши. О господи, пути твои неисповедимы!..
Потом священник стал размышлять о поручении Хорешани купить церковную парчу ему на праздничную ризу, материю на платья его семье. Для себя она просила лишь купить фаянсовый кувшин, – вчера разбила… любимый был, даже черепок на образец дала, – священник нащупал в кармане рясы завернутый в лоскут черепок от разбитого кальяна и кисет с монетами…
Прощаясь, священник обещал весь майдан обойти, но сыскать доброй дочери кувшин желаемой раскраски. Тут Хорешани, точно внезапно вспомнив, посоветовала: если сразу не найдет, пусть обратится к старосте майдана, он все знает. Одно – пусть не говорит, что для нее. Купец предан царю Симону и не захочет сделать ей, Хорешани, приятное.
Никогда не лгавший священник со вздохом обещал сказать старосте, что для себя ищет…
Неожиданно у самых дверей его догнал Гиви и, к беспокойству всех, сунул священнику несколько марчили, попросив привезти казахскую плетку, пусть майдан наизнанку вывернет, но достанет. Наверно, у амкаров-шорников. Долго после ухода священника ругали «барсы» безмозглого петуха за нарушение уговора ничего не поручать священнику, дабы не накликать на него подозрений Метехи и церкови.
Искоса поглядывая на Саакадзе, погруженного в раздумье, Папуна вдруг заговорил о Вардане: кто знает, может, преувеличивает купец и осторожность его от страха?
– Многим рискует Вардан Мудрый, потому осторожен. Но, дорогой Папуна, почему усомнился в Вардане? Какая ему сейчас выгода от Моурави?
– Э, Ростом, хитрец знает: хочешь благополучной переправы через бурную реку, начинай строить мост с того берега. Осторожность его от тяжелого товара.
– Товара?
– Разве не знаете? Свойства товара отражаются на свойствах характера купца. Вардан больше парчой, бархатом, сукном ворочает, потому и мысли у него тяжелые… Вот кто шелком торгует – всегда шуршит чувяками, как влюбленный. А если сладости продает, столько слов сыплет, что сам становится липким… Зато купец, навязывающий лекарства, такой таинственный, что от страха больной спешит или выздороветь, или умереть… Я сразу разгадаю, чем купец торгует.
– Очень хорошо! А который – оружием? – заинтересовался Автандил.
– Непременно решительный. И с таким лицом обнажает шашку, будто сам полководец и вот-вот в бой бросится… только, говорят, в доме два засова на дверях повесил: один от воров, другой от хвостатых. Уверяют, любит оружейников чертово племя, ведь смерти помогают – значит, прибыль аду…
– А который русийские сети всем навязывает?
– Э, Гиви, это не купец, а ловец говорящей рыбы, потому веселый характер имеет. Продаст дураку сеть – хохочет, продаст крючок – за живот держится, чтобы от смеха не лопнуть. А если рукавицы продаст, покупатели в бане от смеха откачивают…
– Лучше, друг Папуна, скажи, разве есть говорящая рыба? Я думал, рыба потому молчит, что воды полон рот… Почему смеетесь? Может, напрасно так думал?
– Напрасно, мой мальчик. Тебе думать вредно, даже таинственный купец от такого не вылечит.
– Пускай петух ему в горло плюнет, – в сердцах проговорил Гиви, – я после слов Папуна при встрече с таким, как от кудиани, открещиваться буду…
– Не забудь рукавицы на такой случай натянуть.
– И вместо бурки в сети закутаться.
Даже за прощальной едой, несмотря на неизменную защиту Хорешани и к неудовольствию Дареджан, «барсы», желая развлечь Георгия, не переставали подшучивать над Гиви.
Русудан и Георгий были молчаливы. Посвященная в предстоящее, Русудан обдумывала защиту в случае нападения на замок:
«Иораму поручу восточные ворота, сама западные стану охранять… Но никто не должен знать о походе Георгия. Всем слугам скажу: неподалеку в лесу учение Арчил проводит, лишь свистнут – прискачет… Из ворот замка никого не выпущу, могут проговориться. Папуна вернется скоро и останется, он притворно спокоен. Пусть около Хорешани будет: она тревожится, ибо Дато совсем перестал дорожить жизнью… А все? Может, потому и побеждают? Да, жизнь любит смелых… Двенадцать дней! О, хоть бы они скорей миновали!.. Нет, продлятся вечность – надоедливые, скучные, как серый камень, как серый дождь. Начнут нашептывать самое злое, сеять сомнения… А вот сегодняшний день пролетел, словно ему под крылья стрелу вонзили… Георгий почти к еде не прикоснулся и вина выпил только первую чашу, за мое здоровье. Мой Автандил весь в трепете, еще не перестал встречать каждую битву, как возлюбленную… Он подобен сосуду, наполненному огнем… Мой Автандил! Мой мальчик! Как дорог ты сердцу моему… Что это со мною? Почему я… Нет, нет, жена Георгия Саакадзе не смеет предаваться печали, не смеет думать о личном…» Русудан поднялась, гордо откинула лечаки.
– Дети мои, перед большим путешествием необходим сон. Мой Автандил, в полночь прикажи коней седлать.
Саакадзе угадал настроение своей неповторимой Русудан, поднялся, преклонил колено и поцеловал подол тяжелого лилового платья. Русудан провела рукой по непокорным волосам Георгия:
– Все будет хорошо! Мои дети, помните о нас – деритесь храбро, но не безрассудно… Берегите друг друга, ибо у Картли все меньше становится защитников.
Темнота наступила сразу, будто упала опрокинутой чашей. Поспешно зажглись на черном куполе звезды. И вновь такая тишина охватила ахалцихскую землю, словно ничто не предвещало тревоги, словно безмятежный покой покорил мятежных.
Георгий рванул ворот, что-то тяжелое душило его, что-то теснило, пригибало, слепило. И почудилось Георгию, что заблудился он в черной туче… И перед ним как будто внезапно возник острый утес. Георгий заметался, стремясь грудью пробиться к дорогам и тропам. Дикий рык рвался из сдавленного горла.
– Куда? О господи! – Арчил было кинулся за Моурави.
Рванув ворота, Георгий вышел из замка.
Вышел… Разве так ходят? Нет, он, задыхаясь, мчался к лесу! Слишком тесен этот маленький замок… И, перегоняя его шаги, летели гневом взметенные мысли: «Раньше вырвусь на простор, чересчур узок скудный мир Самцхе-Саатабаго… Сначала освобожу Среднюю Картли… потом…» Обуреваемый яростью, мчался Георгий, натыкаясь на стволы, ломая ветви…
Сдвинулся мрак, пошатнулась зеленая стена. Лес ожил, наполнился беспокойным говором зверей, шепотом встревоженных листьев, шуршанием опаленной травы. Тяжело вздохнул развесистый дуб.
Саакадзе резко остановился.
– Кто?! Кто говорит здесь со мною?! Кому близка моя ярость?!
Где-то в кустарнике пискнул зверек, удивленно глянула из норы лисица на проносящуюся между сомкнутыми стволами большую тень.
– Нет, это не каджи! Не житель ада, но и на тучу не похож, ибо шум его шагов подобен грохоту падающей ледяной глыбы.
Тигр шумно вздохнул:
– Это шагающая скала!
– Нет, это не дэви, не житель бездны, но и на кентавра не похож, ибо взмах его руки подобен взмаху крыльев грифона…
Рысь тревожно вскрикнула:
– Это потрясатель громов!
– Тише! Хур… ра… ак… Хура… ак! – хрипло закричал леопард. – Это человек!
И сразу испуганно поднялись крупные и мелкие хищники.
– Человек?! Какие беды несет он нам? Спасайтесь! Или притворитесь уже убитыми!..
– Тише! Тише, звери, не мешайте человеку! Он пришел к нам за помощью.
Все больше распаляясь, ломая сучья, мчался сквозь гущу леса Георгий.
– Ты, темная ночь, покровительница отчаянных, ответь мне… Нет! Нет, я больше не Моурави, и не великий, – ответь Георгию Саакадзе, который даже после смерти им останется… Ответь и ты, дремучий лес, разве не к вам прибег я в час страшного сомнения? Разве не вас вопрошаю? Или пламя сердца моего не обжигает вас? Или вечный покой опутал вас? Нет, неизменно бодрствующий не может уснуть.
– Тише! – зарычал барс. – Не мешайте подслушивать замыслы носящего мое имя!
– Я вопрошаю вас, древние старцы: разве не к вам прибегает народ, спасаясь от озверелого поработителя? Или не за вашими стволами воины выслеживают врага? Или не вы укрываете бегущих из княжеских замков! Или не в затаенных ваших ветвях веками куется свободная дума о счастье, о радостном смехе?
– Но радость рождает победы!
– Кто? Кто это сказал? Не ты ли, стройная чинара? Нет, не о войнах сейчас моя дума! Скажите мне, кто я?.. Бедный народ, когда перестанет литься твоя чистая кровь? Говорят, и я много ее трачу… Я?! Скажите, мудрецы, кто я? Почему так щедр на кровь народа? Почему на всем моем пути кровь и слезы? Почему стольким жертвую? Где мой зять, царь Луарсаб? Где сестра моя Тэкле? Где мой сын Паата? Почему в моей груди исступление огня и крови? Я спрашиваю тебя – слышишь, лес, – спрашиваю, кто я? Какой запас страданий таит еще моя судьба? Иль бог не дал мне сердца? Иль я рожден тираном? Почему молчите вы, мудрые старцы?.. Почему?! Что? Что сказал ты, старый граб? Я рожден народом, и воля народа предрешила мой удел?! А ты, нахмуренный дуб, обросший древним мхом, о чем кричишь? Народ повелел быть мне первым обязанным перед родиной? Значит, не осуждаете? Значит, я прав? Тогда не сетуй, лес, не сетуйте, крутизны и вершины, вскормившие мой дух, мою волю… Ни стоны, ни слезы, ни бездыханный труп друга, ни проклятья вдов не затемнят мой путь… Что стоят все страдания наши – была бы Грузия жива! Это ты сказал, строгий бук? Страданья пронесутся, как вихрь над пустыней, – и снова жизнь, снова солнце, а с ним и радость!.. Ты, ты, всегда зеленая пихта, говоришь мне о солнце?..
Где-то на верхушках блеснул слабый луч луны. Саакадзе вздрогнул, изумленно оглянулся: «Уж не сон ли потряс мою душу?» Со всех сторон его плотно обступили толстые стволы, о чем-то важном тихо перешептывались листья, смахивая, как слезы, прозрачные росинки. Полуночный холодок коснулся пылающего лба… Саакадзе осторожно раздвинул ветви, словно пресекая дружеские объятия, и зашагал. Он шел, не отдавая отчета куда… Внезапно где-то совсем близко из лунных бликов возник молодой печальный голос:
Взвился орел над долиною, Кружится гордо над тучей, Никнут вдруг крылья орлиные. В сети попался, могучий. В гневе рвет сети заклятые. К солнцу, мятежный, стремится… Витязь с душою крылатою Разве смирится с темницей?..Медленно спустившись с пригорка, Саакадзе сел на камень. Еще не проснувшийся ручеек заботливо, как детей, умывал кругляки. Саакадзе умиротворенно улыбнулся, взял мокрую гальку, нежно погладил и осторожно опустил в воду.
– Это, господин, дочь лесника поет, – жениха проклятый бек в башню запер.
– А тебе, видно, Дареджан жестко постелила, что вместо сна, беспокойный верблюд, всю ночь шатаешься по лесу?
– Э… Имея беспокойного Моурави, и мягкая тахта жаровней сатаны покажется.
Георгий Саакадзе поднялся, расправил могучие плечи. «Витязь с душою крылатой…»
– Ну, пойдем, а то Арчил-"верный глаз" погоню за нами пошлет.
– Кони уже оседланы, господин.
По желанию суеверной Дареджан ворота открыла Хорешани. Выезжали по два, по три. Копыта лошадей были обмотаны войлоком. Не бряцало оружие… Ни говора, ни шелеста… На западной башенке, прислонившись лбом к холодному камню, Русудан острым взглядом смотрела в бледную даль, куда, как тени, исчезали любимые…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Если бы солнце, уподобившись дракону, вдруг вздумало забросать Тбилиси зелеными шарами, или небо, разнежась, обернулось голубым ангелом, – пожалуй, Метехи меньше был бы потрясен.
Когда жалкий кма подошел к воротам замка, стража в гневе хотела оттолкнуть его: и как только осмелился стучаться в главные ворота! Но… что? что?.. Двор замка словно вздыбился, зашумел. Прибежал гостеприимец.
– О Сакум! Первый советник владетеля мелик-атабага Лорийского! Лучше бы я ослеп, чем… А может, нарочно так пожаловал, для тайного разговора? В стороне шептались слуги:
– Еще недавно как надменно въезжал этот самый советник в Метехи! Сколько кораллов, позолоты, чеканных украшений сверкало на берберийском скакуне!
– А одежда из атласа, а обувь из сафьяна… Разве не уравнивали советника с самим владетелем!
– А пять телохранителей, точно высеченных из камня, пять воинов, точно с картины страшного суда, разве не охраняли подарки царю, Хосро-мирзе, Иса-хану и князю Шадиману?
– Два оруженосца, словно патриарха в собор, вели советника под руки по лестнице, спешно устланной ковром. Один оруженосец в вытянутой руке нес, как крест святой Нины, его золотую шашку, осыпанную эмалевыми цветами. На низкие поклоны не отвечал советник Сакум…
И вот, жалкий, ободранный, украшенный липкой грязью, еле живой предстал советник Сакум перед Хосро-мирзой, боясь сесть, чтобы не запачкать арабский табурет.
Порывисто войдя, Шадиман так изумился, что чуть не вскрикнул: «Что за шутовство? Неужели влиятельный советник только под видом нищего мог пробраться ради тайного дела?» И, обернувшись к чубукчи, приказал:
– Для гостя бархатное кресло из моего покоя!
Несясь по сводчатому коридору, чубукчи недоумевал: никому, даже знатному Липариту, не предлагал князь любимое кресло, в котором отдыхал, услаждаясь холодным вином, фруктами и своими мыслями…
– А разговор! Помнишь, Гульшари, разговор?! – бегая по комнате, Андукапар сбросил пояс, потом скинул куладжу.
– Может, князь, совсем разденешься? – насмешливо пропела Гульшари. – Сами виноваты: каждого ворона за орла принимаете!
Но Андукапар, ничего не слушая, продолжал метаться:
– Помнишь? Помнишь? Какой гордый, заносчивый был Сакум? Еще бы, он и его владетель уже стянули петлю вокруг бычьей шеи Саакадзе. Клялся: в Лоре отборная тысяча тебризцев, озверелых, как янычары… Все, решительно все было готово, чтобы оборвать последний вздох хищника…
– Почему же не оборвали? – Гульшари деловито подула на рубин кольца и потерла бархаткой.
– Почему? – Андукапар ощутил непреодолимое желание выбросить бархатку за окно. – И твоему рубину должно быть ясно, что для охлаждения пыла соседних турецких пашей необходимо было участие сарбазов… Иначе, – опасался атабаг Лорийский, – Турция не только за морем: может вмешаться. Стамбульский вор умеет подстерегать плохо спрятанное.
Гульшари разразилась уничтожающим смехом:
– И сейчас без улыбки не могу вспомнить: три дня торговались, даже от меня скрыли! Может, теперь скажешь, правоверный, на чем договорились?
– Теперь эта тайна вот для того паршивого воробья, который другого места не нашел, как на твоем подоконнике оставить свой навоз…
– А где Сакум оставил свой навоз после двухдневного пира в его честь?
– Клянусь, у Шадимана в голове, – ибо, по змеиному замыслу, должен был прискакать рыжебородый гонец с ответом о согласии мелик-атабага на тысячу сарбазов с лучшим минбаши. Перед тем зазнавшийся владетель требовал прислать ему на помощь не меньше двух тысяч…
С креслом в руках чубукчи застыл на пороге.
– Кто? Турки?
– Нет, Саакадзе!
«Странно, – подумал Шадиман, – словно даже стены покраснели, никогда раньше такое за ними не замечал», – и гневно прикрикнул на чубукчи:
– Сюда! – Опустившись в поданное кресло, сверкнул глазами и прошипел: – Вот какую радостную весть ты притащил нам, прыгая по болотам и ползая по оврагам?!
Маленькие плутоватые глазки Сакума вспыхнули злобой. Он тоже вспомнил свой недавний въезд в Метехи и как-то весь подался вперед, сжал кулаки и прохрипел:
– Пыль и грязь – не фамильная ценность, серная баня смоет. Я – советник, раньше надо выслушать…
– Как, к серной бане гнал тебя Саакадзе?!
– До меня дошло, что однажды возвращался с неудачной охоты на барса один родовитый князь, обильно поливаемый мутным соусом из дождевых капель, ибо небесный повар принял его за пережаренного фазана. А когда родовитый долетел до своего гнезда, то и птенчика там не оказалось…
– Да поможет тебе аллах просветить смиренного Хосро. Что еще дошло до советника, пока он из жирного барана превращался в общипанного петуха?
– Еще дошло, царевич из царевичей, что первое посещение одного высокорожденного Георгием Саакадзе пришлось как раз в то утро, когда у богоравного из конюшни последний слуга вывел на продажу последнего коня… Раньше надо выслушать…
– Если до тебя больше ничего не дошло, то думай о настоящем, ибо сказано: дешевле верблюжьей слюны стоит заносчивость, исходящая из опустошенного бурдюка… Говори! И не стой! Ибо если табурет нельзя будет отмыть в серной бане, то сатана не воспретит подарить его слуге.
Как пойманный в капкан, озирался Сакум: неужели это с ним так обращаются? Не эти ли лисицы лебезили перед ним, распустив льстивые слова, как пушистые хвосты? Разве не они хвалили его за советы и действия, обогатившие владетеля Лоре? А как перед Сакумом, знатным и могущественным, трепетали пригнутые им к земле подданные владетеля Лоре! Каким богатством сверкал его дом!.. Сакум опустился на подставленный чубукчи табурет и внезапно ощутил, что его былой блеск безвозвратно потерян, он лишь жалкий проситель… И потянулись слова его нудной, серой нитью.
– Сначала рыжебородому лазутчику во всем сопутствовала удача. Притворившись больным, – так Сакума уверил рыжебородый, – он стал следить за берлогой хищника. Все высмотрел верный лазутчик: в замке двести дружинников, почти половина без коней. Стены хотя и высокие, но что для владетеля Лоре недоступно?! Сам Саакадзе куда-то скрылся со своей сворой, очевидно готовится к осаде Тбилиси: как хвастал младший сын Саакадзе. И вдруг не на Тбилиси, а на Лоре бросил сатана своих головорезов, и не двести, а две тысячи. Но Лорийская крепость, окованная железом, как ястребиное гнездо, нависла над лесистыми, а частью безлесными высотами. Можно еще прорваться на замкнутую поляну, примыкающую к подножию крепостной горы, но никак не вырваться: поляна пристреляна, и там царствует смерть. Владетель смеялся: пусть десять дней попрыгают, пусть повоюют у моего порога, охрипнут, а за это время Хосро-мирза минбаши с пушками пришлет. От воя и визга «барсов», от ударов в сатанинское дапи жители в ужасе затыкали уши и метались по улицам, не зная, кого молить о помощи… Уже ночь побледнела, когда, наконец, – как тогда условились в Метехи, – у южных ворот громко пять раз прокричала кукушка. И сразу по ту сторону стены раздались вопли: «Назад! Спасайтесь! Персы! Пушки везут! Пушки!» И такой конский топот, такое ржание потрясло воздух, что владетель не только уши – глаза зажал. Наверно, поэтому и крикнул неосмотрительно: «Открой, Сакум, скорей ворота. Пожаловал сам Иса-хан с грозными тысячами. Еще бы! Он лично хочет изловить ностевского зверя с его хвостовой свитой. Не следует и нам фазанить. Немедля отправь в погоню за „барсами“ наше войско, ибо шах Аббас за поимку хищника одарит и меня и тебя!» Но лишь только по моему приказу открылись ворота, в них лавиной хлынули проклятые саакадзевцы… Едва я успел кинуться к владетелю, как следом ворвался сам «барс». Раздумывать было не время. Через тайный ход я и владетель Лоре, отважный мелик-атабаг, бежали к горным расселинам. О, горе нам! Саакадзе пленил жену и детей владетеля! Город Лоре разграблен и разрушен. «Сундук пошлин», наполненный золотом и серебром, тоже захвачен разбойниками. Особенно свирепствовали оборванные ополченцы. Откуда он их столько взял?! И мой дом дотла разграблен! На моих же коней взвалили сундуки, ковры, посуду, шелковые одеяла. Тащили все, что под руку попадалось. Кричали: «Трофеи! Трофеи! Все берите!» Унесли даже алый бархатный нагрудник, который я сам отнял у шемахинского караван-баши. Подбитый ватой, этот нагрудник для большей крепости был обит золочеными гвоздиками и предохранял не только грудь, но и затылок. Я счел недостойным прикрывать эту часть головы и спасался скачками. О разорении Лоре рассказал позднее, не скрывая истины, догнавший меня у ворот Тбилиси тот самый рыжебородый лазутчик, который удостоился получить от вас пояс с тайным запором. Да будет над тобой благожелательное небо, Хосро-мирза, окажи помощь нам, вырви из лап «барса» семью владетеля! Ты храбр, как лев, тебе сопутствует удача!
– Не пой соловьем! Храбрость тут ни при чем! – оборвал Хосро льстивую речь. – Ты уверен в своем рыжем шайтане?
– Я?! Да станет мне свидетелем мой ангел, я и сейчас доверяю ему свою жизнь! Пояс он передал мне целым.
– А не потерял ты и пояс, как и нагрудник?
– Нет, доблестный Хосро-мирза, я сохранил его, как и твое распоряжение… Позволь продолжить о рыжем шайтане: дом его тоже чуть не растащили, и только потому уцелел, что жена догадалась крикнуть: «Эй, рыжий сатана! Почему из ада не вызовешь свое войско?» Тут веселый «барс» расхохотался и говорит другим: «Оставим этот дом в покое, он достоин нашего снисхождения, а его жена, наверно, кудиани, если нас не испугалась. Э… э!.. Красавица, передай рыжему сатане, пусть меньше шляется около азнаурских владений, иначе остаться ему без хвоста, а заодно и без рогов!» Бедный мой лазутчик, трясясь от страха, вынужден был выслушать все насмешки, спрятавшись в стенной нише, а когда, слава богу, снова настала ночь, выскользнул через собачью лазейку из Лоре и сломя голову, не замечая Шулавери, кинулся в Тбилиси.
Сакум продолжал униженно вымаливать помощь владетелю Лоре, пострадавшему из-за верности шах-ин-шаху.
Но не до того было Хосро-мирзе, все мрачнее становились его мысли. И Шадиман торопился отделаться от назойливого просителя. Снова вызвав чубукчи, он приказал проводить советника в дом азнаура Дато Кавтарадзе.
Хосро передернулся: «Бисмиллах, в дом прекрасной Хорешани! Может, там остались ее любимые сосуды для цветов? Может, мантилья небрежно брошена на тахту?..» И Хосро холодно оборвал:
– Дом азнаура Дато мною занят.
Шадиман хотел возразить, но, взглянув на упрямые скулы царевича Багратида, промолчал.
– Может, светлый князь, – чубукчи низко поклонился, – проводить советника в дом ностевца Даутбека: тоже просторный, с длинноносым драчуном занимал.
Но мысли Шадимана уже были далеко: всеми мерами надо отвлечь тбилисцев от опасных разговоров.
А Сакум все тянул просьбу – помочь владетелю Лоре вернуть семью.
Оценив в советнике свойство породистого мула – лягаться, даже будучи взнузданным, Хосро-мирза приказал чубукчи приготовить Сакуму одежду, коня и марчили и посоветовал ему отдохнуть, обещая подумать о помощи…
Кто первый оповестил? Кто обронил, словно искру, слово, упавшее в самую гущу майдана? Неизвестно. Но тотчас восторженные возгласы: «Ваша! Ваша победителям!» громом ударили в стены Метехи.
– Всеми мерами! – кричал Шадиман.
– Где? Где рыжий сатана?! Пусть повторит весть о победе азнауров над Лоре! – злорадно потирал руки амкар Сиуш.
И рыжего сатану хватали, тащили в духан, угощали, одаривали, заставляя без конца излагать подробности разгрома Лоре.
Приверженцы Шадимана, Хосро и царя Симона держались отдельно, нащупывая на поясах кинжалы. Им преувеличенно вежливо кланялись приверженцы Саакадзе, похлопывая по кинжалам, висящим на поясах.
Внезапно глашатай огорошил майдан новостью о празднике для горожан на аспарези. Будет джигитовка!
– Бежан, выпьем!
– Выпьем!
– Роин, выпьем!
– Выпьем!
– Будет состязание в лело, будут для женщин танцы!
– О!.. О Эсабер, выпьем! Чей праздник – того вино!
Внезапно на площадь майдана ворвалась группа с зурначами. Образовали круг, и два марабдинца, оголенные по пояс, схватились в отчаянной борьбе.
Гогот. Шум. Подзадоривающие крики:
– Э-э! За живот хватай! Ого-го!.. Бросай, бросай Сакума!
– Хо-хо-хо!.. Владетеля тоже бросай!
– Вай ме!.. Кто внизу ляжет?
– Владетель Лоре!
– Хо-хо-хо!.. А сверху кто?
– Победитель!
Озлобленные марабдинцы предпочли исчезнуть с майдана. И тотчас снова заиграла зурна. Какие-то гуляки, с бурдючками под мышкой, горланя и распевая хвалу царю Симону, угощали всех красным вином.
– Пейте, люди! За царя царей!
– Эго-го!
– Ваша, ваша победителям! – хватая чаши, орали развеселившиеся подмастерья.
– Ваша! Ваша Хосро-мирзе! – провозглашали приверженцы Метехи.
– Победа! Победа Георгию… – увидав начальника гзири, Сиуш закончил: – …Победоносцу!
И с хохотом подхватили молодые амкары:
– Победа – победоносцу!.. О-о, Бакар, выпьем!.. Э-э, Сумбат, выпьем! Вы-пь-е-м!
– За кого, ишачий сын, пьешь?! – заорал начальник гзири.
– Непременно за победителя, батоно гзири!
– За какого победителя, ишачий хвост?!
– Как за какого? Разве в Картли нет победителей?
– Ваша! Ваша, батоно гзири!
– Чтоб длинный черт подавился таким весельем! – угодливо крикнул приверженец Шадимана.
– Как ты сказал?! – начальник гзири угрожающе придвинул коня.
– Хорошо Реваз сказал, – подхватил приверженец Хосро-мирзы: – Слезы в чашу сами падают…
– Уксусом в горле вино свертывается! – выкрикнул третий, подымая пенящуюся чашу.
И наперебой группа гуляк разразилась криками:
– Правду! Правду сказал Сумбат!
– Черту на ужин победителей!
– Ваша! Ваша тому, кто явился, облепленный грязью!
– В яму ишачьих прославителей! – под хохот толпы надрывался осатанелый начальник гзири. – Э, гзири, ломайте плети о спины свиней!.. Чье вино пьете, дырявые шкуры? Уксус? Попробуй перец, верблюжий помет!
И на спины ничего не понимающих приверженцев царя посыпались удары плетей.
Хохот захлестывал майдан.
– Победа! Победа начальнику гзири!
Под неистовый свист амкаров, под свист нагаек гзири кричал озорной подмастерье:
– Где? Где рыжебородый сатана?! В духан, друзья! В «Золотой верблюд» тащите гонца радостной вести!
– Выпьем! Выпьем!
– Выпьем, Сиуш!
Вардан усмехнулся и, прикрыв дверь своей лавки, сел за стойку. И он немало способствовал веселью майдана, но осторожность – аршин, отмеряющий бархат. Не то, чтобы ему было безразлично происходящее или бы он надеялся на приход покупателя, но, по совету Нуцы, держался в стороне: по ее мнению, в подобных случаях лучше ложиться посередине тахты, – пусть те, кто ляжет по бокам, тянут каждый к себе одеяло, все равно тепло достанется догадливому… "Неужели Хосро и сейчас не выйдет из-за прилавка Метехи отмерить азнаурам десять батманов пороха за Лоре? Похоже, что нет. Все царство Симона в одном Тбилиси замкнулось. Князья ворами о Метехи пробираются, больше ради милостей шаха Аббаса рискуют. А Моурави? По всей Картли скачет его конь! Если кто из князей слишком дерзко высунет уши из своего замка, Моурави одним взмахом шашки загонит обратно. Нуца права, это настоящий царь! Эх, Моурави, Моурави, почему не прислушался к желанию народа? Почему отверг мудрый совет старцев гор? А может, сейчас нападет и освободит нас от мусульманского рая? Нет, не подвергнет Моурави опасности жителей. Едва к стенам приблизится, сарбазы радостно ринутся грабить город. Прав Моурави, и так Тбилиси освободится. Царство – не лавка, не может долго царь в одном городе торговать обещаниями милостей шаха Аббаса. А правда, что «барсы» переодели дружинников в русийское платье? Любит Моурави путать мысли врагам. Умная Нуца, видя мое беспокойство, сварила гозинаки и отнесла смотрителю царских конюшен… Арчил тоже умный – догадался, для кого готовлю караван сведений, тайком рассказал: «Пожелтел Хосро-мирза, узнав о новом нападении Моурави на селение Лиси. И стоило – совсем рядом, два агаджа от Тбилиси. Из тысячи сарбазов минбаши спас только триста. А в Цадарети? Не успел стоявший на страже сарбаз крикнуть: „Непобедимый!“, как юзбаши с сарбазами, бросив награбленное, в ужасе разбежались». Уменьшив еще на пол-аршина голос, Арчил такое отмерил Нуце: «Не решается царевич Хосро рассылать кизилбашей для сбора еды… А кормить надо?..»
– …Не время торговать!.. Пануш-джан, угощаю, люля-кебаб! Выпьем! Выпьем!..
Вардан теснее прижался к стене. Голоса, шумные, задорные, то удалялись, то приближались. Опасно, но если не я, Вардан, дам знать Моурави о Тбилиси, тогда кто?
Скрипнула дверь. «Нездешний», – определил Вардан вошедшего, оценивая в четыре пятака старенькую рясу.
– Недорогую парчу? А разве парча сейчас не дороже человеческой жизни?
– Да защитит меня святая матерь, такая и даром не нужна!.. Сотворил господь человека по подобию своему…
– Масхара! Ты как смеешь смеяться?! – орал за дверью начальник гзири.
– Ваша! Ваша, батоно гзири!..
– …и жизнь его да возвысится над суетой сует, – продолжал, несмотря на шум улицы, священник.
– Хорошие слова, божьи, говоришь, но время сейчас скорее для рыка каджи.
– Веруй, сын мой, веруй – и придут к тебе…
– …тащи, тащи в «Золотой верблюд»!.. Го… го… го!..
– …"Все от Савы приидут, носяще злато, и ливан принесут… и дом молитвы моея прославится…"
– Э, Гурген-джан! Что, как столб, стоишь? Пойдем выпьем!
– Где наш староста? Где Вардан-джан?.. Что?.. В лавке?! Не время торговать!..
– Из далекого места изволил прибыть, преподобный?
– Из Самцхе-Саатабаго.
Вардан насторожился.
Внезапно ватага подмастерьев ворвалась в лавку:
– Выпьем, Вардан-джан, не время торговать!
Увидев священника, рванулись к нему:
– Благослови, отец, веселое вино! Выпьем!
Наполнив две чаши, поднесли Вардану и священнику:
– Мравалжамиер!.. Таши! Таши!
Кто-то пустился в пляс. Притворно хмурясь, Вардан подбородком кивал на священника. Ватага с выкриками «таши! таши!» вывалилась из лавки. Вардан, будто от досады, поморщился и поплотнее прикрыл дверь.
– Наверно, серьезное дело, отец, имеешь, раз так рискнул… Не для всех здесь ворота без скрипа отворяются…
– Дщерь князю Шадиману привез и письмо к нему от благочестивой госпожи Хорешани. Осенило ее дар уготовить церкви. Изрекла чистыми устами: "Нет благолепия в служении, если ряса не отвечает величию неба… и дерзаю думать, богу смиренная молитва во всякой одежде угодна, но прекословить не решился.
– Удостоился и я знать добрую княгиню Хорешани. Жаль, за азнауром замужем… долго ее отец, князь Газнели, не смирялся.
– Суета сует! Лучше азнаурского не создал господь сословия, – врагов Христа сражают. Да ниспошлет господь бог им удачу!..
– Э-э, люди, на аспарези спешите! – надрывался глашатай.
– Такое, отец, не советую здесь громко говорить, можешь себе повредить.
– Истинно, жизнь моя в божьих руках. Правду никто не принудит сокрыть… Уразумел я, нет у тебя дешевой парчи.
– Пусть у врагов Христа ни дешевой, ни дорогой не будет!
Вардан запер на задвижку дверь, вышел в темный чуланчик, открыл ключом нишу и, выбрав три куска парчи, вернулся к прилавку. Под доносящиеся крики и чьи-то вопли священник с восхищением смотрел на переливавшуюся золотом и серебром парчу:
– Благодать господня! Умудрил людей вездесущий сотворять подобную красоту! Но, мой сын, богатство сие не мне предназначено…
– Еще цену не узнал, отец, уже недоволен… Парча стоит ровно половину монет, пожертвованных княгиней Хорешани…
Немало удивился священник, узнав стоимость парчи: действительно, можно вернуть княгине почти четверть полученного. Он сказал об этом Вардану как раз в тот миг, когда купец со вздохом вычислял убыток от этой продажи.
«Но Хорешани направила ко мне не в меру честного священника, – размышлял Вардан, – значит, еще поручение есть. Все же с ним осторожность, больше, чем с мошенником, нужна, – слишком открытый». И Вардан равнодушно спросил, не имеет ли еще какие-либо желания служитель неба.
Обрадованный вопросом священник переждал, пока мимо дверей не промчалась ватага орущих подмастерьев, и извлек из кармана рясы свернутый платок.
Вардан и бровью не повел, но был ему слишком хорошо знаком орнамент осколка. "Следовательно, Моурави знак посылает, что получил кальян и еще нуждается в сведениях о тбилисских делах. Знает ли священник об этом? Нет, робко просит достать кувшин такой же расцветки… «Сам нигде не нашел…» Еще бы!
– Твоя правда, отец, я всех знаю, может, и помогу. Но почему только такой расцветки? Можно лучше найти.
– Нет, нет, сын мой, не ищи лучшей! – священник, краснея, путано объяснил: – Разбила она… и непременно такой просила отыскать…
– Отыщу… Долго пробудешь здесь?
– Князь Шадиман сказал, после вторичной беседы отпустит… Еще надеюсь сподобиться святого отца лицезреть… Вот, сын мой, хула с твоих уст сорвалась на азнауров, а благодаря им церковь моя первой стала.
– Об этом, отец, тоже советую не рассказывать, особенно у святого отца… Царю не покорны – значит, враги. Наверно, тебя будут спрашивать о… о жизни Саакадзе…
– Если спросят, не оскверню уста ложью.
– Прошу, отец, – взмолился Вардан, – никому не рассказывай, что у меня парчу нашел!.. Узнают в Метехи, княгини потребуют на каба себе, а цену половинную платят, убыток мне большой… лишь для церкови решил эти три куска держать… Я отмерю тебе, отец, сколько сторговал… Но советую взять вместе с кувшином – в день, когда покинешь Тбилиси.
Священник заверил, что поступит по совету купца, и, немного помявшись, попросил помочь достать ему казахскую плетку для…
Не дослушав, Вардан поспешно открыл дверь:
– Э-э, Гурген!
Нехотя оторвавшись от подмастерьев, в десятый раз передававших подробности боя в Лоре, слышанные от рыжебородого сатаны, Гурген вошел в лавку с пылающими от удовольствия глазами. Поклонившись священнику, он внимательно выслушал многозначительный приказ Вардана:
– Понял, Гурген, какой товар нужен?.. Пусть Сиуш лучшую плетку сделает. Скажи: из Самцхе-Саатабаго служитель церкви прибыл… Должен угодить… рукоятку из слоновой кости пусть ввинтит…
Через серебряные нити занавески и цветную синель проникло утро, скользнуло оранжевой полоской по полуоткрытым деревянным створкам, где хранилась лечаки, по бохче – атласному платку, расшитому золотом, по небрежно брошенным на табуретки изумрудным шальвари, кинуло блики на маленькие сафьяновые коши, заиграло бисерными кисточками малиновых подвязок, подкралось к несмятому покрывалу, белизной глади соперничающему с ледником, и коснулось полуопущенных густых черных ресниц.
Магдана с трудом открыла глаза и, недоуменно озирая опочивальню, резко приподнялась на локтях. Под узорчатой кисеей рубашки неровно подымалась девичья грудь. Грустная улыбка тронула уголки губ Магданы, и она ладонью заслонилась от яркого света, словно стремилась сберечь какие-то сладостные видения.
В тревожном, несбыточном сне ей привиделось Самцхе, окруженное лесисто-зелеными склонами, которые отражались в горных недвижных озерах, окаймленных темно-красными скалами. Из окон замка неслись призывные звуки чонгури, и с голубым отливом розы, в такт чарующей музыке, нежно шуршали у ног Магданы. И Даутбек, в ослепительно белой куладже, ласково нашептывал ей искрометные слова любви и указывал на гору, покрытую соснами, которая величественно расступалась, открывая безбрежный простор незнакомого мира. И оттуда широко струилась будоражащая сердце свежесть, подхватывала Магдану благоуханной волной и уносила в сверкающую неземную даль…
И вдруг пробуждение… И сразу вспомнился отец, изысканно проводящий выхоленными пальцами по волнистой бороде и надменно взирающий холодными, как стекло, глазами. Кому же она здесь нужна? Отцу? Но он едва удостоил ее советом выбрать достойного мужа в Метехи, если она не желает очутиться в Марабде.
А Гульшари не преминула подыскать «достойного», ибо царский замок, что бы ни случилось, должен, как повернутое роком колесо, продолжать вертеться… Так думала Гульшари, и не ошиблась.
Молодые князья, рискуя попасть в плен к «барсу», устремились через горы, балки и леса в Тбилиси. Жениться на дочери всесильного Шадимана, взять за красивой княжной богатое приданое, удостоиться милости шаха и благосклонности Хосро-мирзы, а впоследствии заполучить владение Марабду… Стоит рискнуть!
Особенно рьяно добивался согласия Шадимана князь Гуриели, двоюродный брат светлейшего владетеля Гурии. Он был достаточно молод и достаточно красив. Но Магдана без отвращения не могла смотреть на его большие выпуклые глаза, и походка его напоминала ей поступь рыси.
Задобренная дарами князя, Гульшари добивалась согласия Шадимана на столь выгодный брак.
«Пусть будет пока туман», – решил Шадиман и, не говоря ни да, ни нет, затягивал решение, но всячески старался, чтобы весть об этом сватовстве дошла до Саакадзе: «барс», кажется, все еще мечтает о союзе с Западной Грузией.
Напрасно Магдана умоляла Гульшари избавить ее от ненавистного гурийца, напрасно, поборов страх, рискнула просить отца. Гульшари гневно заметила, что пребывание вблизи непристойной Хорешани испортило вкус княжны Бараташвили; а Шадиман, даже не дослушав, заявил: «Как я пожелаю, так должно быть! Знатный муж навсегда отучит дочь Шадимана от дружбы с врагами царства, азнаурами!»
Магдана не находила себе места, то подолгу просиживала у овального окна, придумывая самые фантастические способы избавления от навязчивого жениха, то без конца осматривала подарки игуменьи Нино, казавшиеся раньше такими странными: вот кисет с марчили, плоский дорожный кувшин, наполненный целебным монастырским вином, узенький нож для выскабливания известки между камнями, вот черная мантилья, которую надевают монахини во время поездок, кремень и восемь толстых восковых свечей.
Подробно, придерживаясь рассказа Зугзы, игуменья описала подземный ход, берущий свое начало из покоев бывшей царицы Мариам: стоит надавить золотой мизинец – влахернская божья матерь услужливо поворачивается вправо, пропуская в узкую потайную комнату.
В этих покоях, где обитали издавна поколения цариц династии Багратиони, расположилась Гульшари, и сюда под разными предлогами зачастила Магдана, простодушно прося совета княгини в выборе ожерелья или слов, с которыми должна обращаться к родным возлюбленного жениха. Охотно просвещая «глупенькую», Гульшари не замечала пытливых взглядов Магданы, бросаемых ею на икону. Нет, мысли Гульшари парили в золотых облаках: молодые после венчания останутся на год в Метехи… Значит, и много знати… И хотя Шадиман медлит с ответом, но гонцы скачут во все замки, призывая на торжественный съезд.
Воспользовавшись пребыванием Саакадзе в Самцхе-Саатабаго, прибыли Цицишвили, Палавандишвили, Джавахишвили. Колесо продолжало вертеться, и упоенная шумом Гульшари послала молодого князя Качибадзе в Твалади. Но никакие посулы не прельстили царицу Мариам: «Разве можно без ужаса вспоминать ее рабство в Метехи?»
Гульшари решила насильно приволочь старую «сову», угрожая отнять Твалади. Мариам бросилась за помощью к Трифилию. Церковь вмешалась. В Метехи от католикоса прибыл епископ Афанасий. Озабоченный Шадиман поспешил к Хосро-мирзе. Через два дня в Твалади отправился гонец царя, он привез Мариам дары: кисет с золотом, волосоуборочные булавки с бирюзовыми голубками и пожеланиями здоровья царице. А высочайшее посещение Метехи зависит от самой царицы Мариам. На радостях Мариам отправила Симону ответный подарок: шкатулку с золотой змеей, некогда, при ее отъезде из Метехи, преподнесенную ей Шадиманом. На атласном свитке Мариам начертала:
"Царь царей Симон, от начала
Багратидов Второй!
Меч величия и хранитель славы!
Да будет над тобой голубое небо, но бойся змей!
Согретые в твоем замке, они возжелают свернуться на твоем троне.
Приложила руку царица цариц Мариам,
из династии Багратиони".
В другое время Гульшари разразилась бы бранью, но она смертельно боялась Хосро-мирзы, а это он сунул нос не в свое дело. Родственница, видите ли! А о блеске Метехи перс не заботится. А какой блеск, если нет ни одной настоящей царицы, которой бы она, Гульшари, могла повелевать… Хорошо, царевич Вахтанг прибыл. Обещает и Эмирэджиби…
Узнав об огорчении «прекрасной княгини», Хосро после некоторого колебания решил исполнить ее просьбу и сам пригласил Липарита с семьей.
Убеленный сединами князь принял это приказание и, к восторгу Гульшари, прибыл со всеми домочадцами, – прибыл открыто, не прячась по оврагам и лесам. Вначале был задан большой пир, потом малый – только для молодежи, потом «мусульманский» – лишь для женщин.
Гульшари постаралась затмить всех нарядами и украшениями, а ее зрелая красота снова, как некогда, слепила старых и молодых, и они старались не замечать ее коварства. Не переставала радоваться Гульшари: наконец Метехи опять засверкал, и этот блеск дала замку она, сестра царя Картли!.. А Симон?.. Он тоже повеселел: женщины к нему благосклонны, а мужчины льстят и преклоняются.
Но не ослепил этот блеск ни Шадимана, ни Хосро – они все напряженнее прислушивались к пустому шуму колеса…
Князья веселились, но ни один не предложил царю свои дружины для подкрепления царского войска. А когда Шадиман сам об этом вкрадчиво заговорил, владетели единодушно принялись заверять, что они готовы всем жертвовать ради царства, но теперь, увы, крайне обеспокоены защитой своих замков, ибо народу мало, корма лошадям в обрез, живут как на качелях: вот-вот Саакадзе нагрянет и перевернет качающихся вверх ногами, а царство никакой помощи не в состоянии оказать.
– Раньше, когда Саакадзе был Моурави, – вдруг выкрикнул Липарит, – царство владело лучшим войском, а теперь? Разве на сарбазов можно положиться? Одно знают – грабить! Для защиты от них тоже нужны дружины. А Ксанские Эристави? А Мухран-батони?
Изумленно смотрел Джавахишвили на смелого князя: он один высказал общую мысль…
Давно так тревожно не проводил Шадиман ночь – то зарывался в подушки, то вскакивал и подбегал к окну, то залпом выпивал чашу за чашей, – но сон бежал от ложа, гонимый тяжелым раздумьем. "Что случилось с жизнью? Вот сбылось желание – он вновь в Метехи. Но разве это царское жилище? Караван-сарай: кто ни приползет – всем рады!.. Хотел для блеска вернуть старика Газнели – отказался, говорит: внуку вреден воздух Метехи… А разве поручусь, что напрасно князь опасается Гульшари? Часто недоумеваю: откуда столько яду в красном сосуде? Очи – звезды напоминают, а язык – осиное гнездо… Хотел я своего царя… но разве Симон – царь?
Ни одной мысли в голове под короной. Хотел княжество объединить… но разве это прежние князья? Скрытны троеликие, ничем не хотят помочь не только царству, но и себе… Слепцы! Не видят, что Саакадзе раскачал колонны их сословия, вот-вот рухнут. А они мечутся, не зная, к какому царю выгоднее пристать… Гульшари гордится, думает, собрала для царя букет князей! А они съехались, чтобы пронюхать, прочен ли Тбилиси… Побряцают языками, опустошат бурдюки вина и снова разбегутся по замкам. Андукапар половину своих дружин оставил охранять замок Арша, половину слил с отрядом телохранителей и держит в Метехи. Видно, правда: когда куладжа изнашивается, ничем ее не обновишь. Еще как будто совсем новая, но уже чуть протерся бархат и мех потускнел. Хотя для чужого взгляда еще незаметно, но хозяин знает – скоро бросить придется… А дальше?.. Может, персы уйдут и снова оживет Картли? А Саакадзе – тоже снова оживет? Вот если бы сговориться с ним, вместе бы возродили блеск царства, воссоздали мощное войско… Самый близкий моим мыслям, и самый далекий… Нет, не сговориться нам ни на чем. Рваная чоха – недруг бархатной куладже. А что, если колесо, ускорив кружение, скатится в пропасть! Иса-хан собирается напасть на Среднюю Картли, но когда?.."
Не успел Хосро-мирза как следует открыть глаза, Гассан в радостном волнении поторопился рассказать виденный им сон: будто царевич перелез через ограду в чужой виноградник, но какую бы кисть ни сорвал, все оказывались кислыми; устав искать созревшие, мирза перелез обратно в свой виноградник и стал как вкопанный, полный изумления, ибо грозди винограда оказались золотыми…
Видя задумчивость мирзы, Гассан придвинул к ложу низкий столик, поставил чашечку крепкого кофе; подумав, придвинул дорогую вазу – на случай, если мирзе захочется швырнуть в Гассана чем-либо потяжелее, чем чашечка… Но мирза молчал. Тогда Гассан принялся клясться, что милость шах-ин-шаха ждет Хосро-мирзу в Исфахане…
«А может, старый обманщик соскучился здесь и нарочно такой сон увидел? – Хосро пристально посмотрел на опечаленного целостью вазы старого гебра. – Нет, мой Гассан ни разу не видел сна, ничего для меня не предвещающего». И Хосро снисходительно пообещал: если в Исфахане его встретят с золотым виноградом, то он, Гассан, получит затканный бирюзой халат, который каждый день, вот уже два полнолуния, не устает примерять… Довольный замешательством слуги, мирза погрузился в раздумье:
«Гассан прав, надо уходить, но разве Саакадзе побежден? А посмеет ли кто, имеющий на плечах только одну голову, предстать перед шахом, не выполнив его повеления? А вдруг иверская божья матерь… О шайтан, не путай меня! Я хотел сказать: святой Аали начертал в книге судеб – быть Саакадзе Непобедимым… Видит… О Мохаммет, что сегодня со мною? Конечно, видит аллах, а не бог, что способ бешеной войны приносит Саакадзе большие победы, а персидскому войску большой урон… Минбаши нередко приходится самим уничтожать взбесившихся, коней и… даже сарбазов… Во имя Иоанна Крестителя… Хуссейна, хотел я сказать… Думаю, все равно, раз святые сами на язык просятся. Но не птица же Саакадзе – не может перелетать из Самцхе к дорогам Кахети и одновременно вести войну по всей Грузии. Значит, единомышленников у Непобедимого больше, чем предполагает Шадиман… Иса-хан не сегодня-завтра ринется в Среднюю Картли. Не опасно ли и мне медлить? Но действовать придется подобно смерчу: налететь, уничтожить и исчезнуть!.. Но да подскажет разгром Лоре осторожность… Хуже будет, если от кислого винограда Картли у меня разболятся зубы…»
Хосро с этого и начал беседу с Шадиманом и Иса-ханом: или решающая война, или уход в Иран… Уход? Нет, это не улыбалось сейчас Шадиману: раньше завоевать у Саакадзе Картли, а потом да будет им гвоздем дорога! Нет войска? Из Кахети нельзя вывести? А на что подземный ход? До Марабды через балки проведут опытные марабдинцы, а из замка до Тбилиси путь уже испытан Хосро-мирзой. В Кахети войска больше, чем нужно, ведь неизвестно, выберется ли Теймураз из Имерети. А у Саакадзе хвостов не хватит пылить по чужому царству. Из Тбилиси он, Шадиман, отправит через подземный ход верных гонцов к Исмаил-хану и опытных проводников. Пусть Исмаил-хан оставит для охраны не более трех минбаши с тремя тысячами, а сам поспешит с остальным войском сюда…
– Сюда или в Самцхе-Саатабаго, где после победы в Метехи Саакадзе полновластный хозяин? А разве по договоренности шах-ин-шаха с султаном Самцхе не находится под защитой Турции?.. Хороша защита! Такую дань Сафар-паша платит своему защитнику, что не только подданные, паша сам скоро без шаровар начнет джигитовать.
– Удостой согласием, остроумный мирза, и мы пренебрежем договором с султаном и вторгнемся в Самцхе. Грозный шах-ин-шах одобрит все, что даст ему живого или обезглавленного Саакадзе…
– Бисмиллах, не ты ли самый отважный из отважных? И кто посмеет думать иначе о сверкающем, подобно изумруду, Иса-хане? Но не шепнул ли тебе твой ангел-хранитель, что льву равный шах Аббас может одобрить вторжение в Самцхе и, чтобы успокоить султана, отдать за одного обезглавленного Саакадзе двух обезглавленных своевольников? Другое дело, если бы аллах догадался создать меня и тебя, хан Иса, с двумя головами, тогда, клянусь Меккой, не позднее чем в пятницу ахалцихцы увидели бы нас в мечети возносящими аллаху молитву за ниспосланную Ирану победу…
Сначала Иса-хан сумрачно молчал, затем внезапно расхохотался:
– О Хосро-мирза, ты восхитил меня, ибо, чувствую, многие ночи не усладе из уст предавался ты, а размышлениям о второй голове…
– Ты, благородный хан, почти угадал, ибо у грузинских князей хотя тоже по одной голове, но зато нет соглашения с султаном о неприкосновенности Самцхе-Саатабаго.
– Увы, мой мирза, грузинские князья совсем без головы, потому до сих пор никто из них и не нарушил неприкосновенность Самцхе. А разве имеющий хоть полголовы смог бы с полным спокойствием относиться в такой час к нуждам царства?
– Ты не совсем прав, мой Шадиман, можно найти и самообольщающихся, которые имеют хоть и одну голову, но зато три лика. – Выждав, пока утихнет смех, Хосро продолжал: – В ночи раздумья меня озарила веселая мысль… Она, звеня браслетами, спросила: «Почему князь Зураб Эристави не посетил тебя?» – «Как почему, – удивился я, – ведь он зять Теймураза». «Что же, это не помешало ему, во вред царю Теймуразу, пропустить тебя через свое владение. Найди средство привлечь его в Метехи, и тотчас за ним потянется все высшее княжество, а за высшими поскачут средние, а за средними поплетутся низшие, и Метехи наполнится звоном чаш, а царство звоном оружия, ибо шакал первый предоставит свое войско для уничтожения Саакадзе, а заодно и царя Теймураза…»
Шадиман не спорил. Уже после первых высказываний царевича Хосро о «шакале», почему-то зовущемся князем Зурабом, не переставал думать Шадиман о его привлечении… Но необходимо убедить арагвского владетеля в том, что его ждет в Метехи не западня, а почет. Надо написать так, чтобы притворство слов сокрыло мысли, дабы он сразу поверил.
Оказывается, Хосро именно так и написал. Он дружески приглашал арагвского владетеля пожаловать в Метехи для переговоров. Царь Симон возжелал дать беспокойным хевсурам, пшавам, мтиульцам и мохевцам сильного царя. От князя зависит призвать из страны мечтаний к действительности давнишние желания. Пусть князь бесстрашно выразит покорность шаху Аббасу. Пусть поймет: царствованию Теймураза наступил конец, так пожелал шах-ин-шах. В Картли – Симон Второй. Кахети обещана законному наследнику, верному шаху Аббасу. Ни Теймураз, ни Саакадзе больше не смогут препятствовать владетелю Арагви.
Два дня обдумывал Шадиман послание Зурабу, наконец просил царевича выслушать, что пришло время арагвскому владетелю возглавить княжеское сословие: хиреет оно, колеблется, теряет блеск, уподобляется овцам, которых преследует барс. Лишь рыцарь княжеского сословия, могущественный войском владетель Арагви может вновь поднять княжеские знамена. Медлить опасно, ибо до Метехи дошло, что Саакадзе решил исправить допущенную им когда-то ошибку и при помощи своих родичей – Иесея Ксанского, Мухран-батони, атабага Сафара и горцев воцариться в Картли. Да, да, горцы рвутся к «барсу»! А высшее княжество вместо объединения перед лицом такой опасности попряталось по своим замкам, в надежде, что Саакадзе, уничтожив владение «изменника» Зураба Эристави, пощадит «зайцев». Это ли не позор! Но открыто надо говорить: не устоять Зурабу Эристави без помощи Хосро-мирзы. Еще о многом красноречиво написал Шадиман. И Хосро-мирза одобрил. Внезапно Шадиман нахмурился, оборвал чтение, вновь охваченный сомнением: верное ли средство одно лишь послание? Осторожный Зураб, как и следует волку, сюда не приедет, побоится предательства. Необходимо предложить ему важного заложника. Но кого?
– О Хуссейн, почему нигде не сказано, что недогадливость вреднее скорпиона? Разве прекрасной Магдане не предопределено стать царицей гор?
Внимательно посмотрев на Хосро, раздосадованный Шадиман невзначай напомнил, что говорили они ранее о другом, и напрасно царевич забыл, что в Грузии женщин не отдают в аманаты!
Иса-хан молчал, но Хосро поспешил напомнить, что именно по совету его, Шадимана, послал царь Георгий свою дочь Тинатин шах-ин-шаху в залог верности. А царь Теймураз – свою прекрасную мать, царицу Кетеван… Положение царства требует изворотливости. Польщенный Зураб уверует в отсутствие злого умысла и прибудет в Метехи, где ему вместе с горским троном будет предложена в жены прекрасная Магдана… Что? Женат? Церковь расторгла брак с златокудрой Нестан, расторгнет и с чернокосой царевной Дареджан!
Уклонившись от прямого ответа, Шадиман задумался. Не то чтобы Шадиману жаль было дочь: после ее бегства к азнаурам она потеряла в его глазах ценность. Но Магдана носила фамилию Бараташвили, и уже в силу этого его коробила бесцеремонность Хосро. И помимо того, он, Шадиман, надеялся, что Магдана прельстит царевича. Княжеское достоинство требовало резкого отпора, а положение царства – мудрого смирения.
– Послание завтра будет готово. Но с кем отослать?
– Как с кем? – усмехнулся Хосро. – С тем священником, которого прислала прекрасная княгиня Хорешани. Кстати, ты почти не расспрашивал его о логове Непобедимого. Не сочтешь ли необходимым поговорить со служителем Христа?
– Сочту, мой царевич, но не лучше ли отправить к Зурабу муллу? Служитель Магомета более защищен сейчас от ярости шакала.
Обменявшись любезностями, они разошлись.
Не пришлось долго Шадиману возмущаться бесцеремонностью Хосро. Настал день из дней, когда, наверно по совету веселого дэви, Саакадзе захватил Гартисскарские теснины, Гартисскарский замок-крепость и, вероятно, узнав о намерении Иса-хана, крепкими завалами закрыл вход в Среднюю Картли…
«Скорей! Скорей, пока не поздно!» – И князь Палавандишвили первый вскочил на коня. «Скорей! Или ваши уши заложила заносчивыми речами Гульшари, что не слышите топота азнаурских коней?» – сердился Джавахишвили на княгинь, медливших со сборами. «Уже все замки на пути к Гартисскарским теснинам захвачены саакадзевцами и обращены в защитные крепости!» – кричал Цицишвили. «Скорей! Скорей! Так можно и свои замки потерять!..» – надрывались князья. И Метехи опустел…
– …Скорей! Скорей, люди! Опять победа! Опять тиши! Не время торговать! Праздник, Сиуш, твое здоровье, дорогой! Ясе, ваша! С какого солнца слетел, что так сияешь? Победа старому чеканщику. Победа! Э-э, гонец скачет! Ловите гонца! Выпьем! Выпьем, друзья… Если так пойдет, скоро молодой Джамбаз копытами ворота Тбилиси распахнет…
– …Если так пойдет, – возмущался Андукапар, – скоро хищник ворвется в Метехи. Тогда осторожному царевичу Хосро придется со стен прыгать, а медлительному Иса-хану, подобно кроту, под землей к Марабде прорываться… И почему сарбазы до сих пор верят, что сам аллах подсказал шаху Аббасу увековечить Саакадзе званием Непобедимый? Не пора ли муллам убедить сарбазов, что это проделки шайтана?..
Не дослушав, Шадиман махнул рукой и вышел из покоев царя, где впустую бесновался Андукапар. Не веселее было и в покоях Хосро, хотя мирза не бесновался, а, поджав ноги на тахте, упрямо посасывал чубук кальяна:
– Медлить незачем, Зураб Эристави должен прибыть в Тбилиси. Послание следует доверить верному человеку…
«Что надо от меня „змеиному“ князю? – беспокоился Вардан, вызванный в Метехи. – Может, узнал о веселье на майдане? Буду о печальном думать, иначе выдаст блеск глаз. А вдруг новый налог с купцов хочет получить?..»
И когда чубукчи ввел его в покои Шадимана, лицо купца выражало такое уныние, что Шадиман невольно вскрикнул:
– Я думал, ты вместе с майданом радуешься! Саакадзе приближается, значит, торговлю подымать. Видно, при царе Симоне тебе нет расчета.
– Светлый князь, разве тебе неведомо, что Моурави сам торговлю подымал? И даже если рассердишься, скажу: способ князя Андукапара заставить сыпать золото в сундуки Метехи неподходящий. Чем больше грозит – тем меньше в лавках товара. Тбилисцы тоже напуганы, боятся покупать; у кого есть монеты – прячут, у кого нет – голову пеплом посыпают, ибо сборщики князя Андукапара забирают последнее. Давно купцы просят к светлому князю Шадиману за помощью идти, все не осмеливался беспокоить…
– Хорошо сделал, сейчас не время; выслушаю, когда вернешься.
– Откуда вернусь? Никуда не собираюсь!
– Это, купец, со всеми бывает – не собираются, а едут… Возьмешь верблюдов, будто в Гурию за товаром, а по дороге свернешь… послание должен отвезти в один замок…
Ужас охватил Вардана: «Кто-то выдал меня, испытывает… Надо тоже испытать». Вардан подскочил и, задыхаясь, прохрипел:
– Мне? Мне отвезти послание? Лучше, светлый князь, вели здесь убить – все равно саакадзевцы поймают, на куски изрубят!
– Откуда узнают? За товаром купцам никто не препятствует путешествовать.
– Этим Саакадзе не обманешь. Потом… разреши узнать, к какому князю посылаешь? Если тебе враг, на меня свою доброту захочет излить…
– Не посмеет, не от меня одного послание, – сразу скажешь: от Хосро-мирзы приехал…
– От царевича?! – Вардан вытер платком холодный пот: сомневаться незачем, продают Картли. Но вслух сказал: – Тогда саакадзевцы, наверно, повесят меня. Нет, светлый князь, лучше я сам в своем дворе повешусь – удобнее, без истязаний выйдет, и жена вовремя келехи справит… Может, священника пошлешь, веселей будет…
– Хорошо, о веселом вспомнил… Что тебе рассказывал священник из Самцхе-Саатабаго?
– Почему должен говорить, разве ко мне приехал?
– А не показался тебе странным бег священника по майдану за каким-то кувшином? Может, ностевцам, помимо кувшина, и мед нужен?
– Может, нужен… сам удивился… – И тут же решил: придется пожертвовать кувшином, чтобы спасти плетку. – Если пожелаешь, светлый князь, приглашу священника в гости и выпытаю, кто велел кувшин привезти. Сам он беден для такой прихоти.
– Беден? А к тебе в лавку зачем приходил? Не на церковь ли просил?
– На церковь тоже дал бы, только не просил. – Все знает «змеиный» князь, на десять аршин прибавлю осторожности. – Дешевую парчу для ризы, говорит, подыскиваю, госпожа Хорешани монеты пожертвовала. Майдан вдоль и поперек обегал, не нашел. У больших весов один добрый человек сказал: «Если у старосты не купишь – напрасно, отец, не ищи…» Как раз у меня оказалась…
– Имеешь парчу и в Метехи не предложишь?! Разве не знаешь, как нуждаются придворные княгини в красивой одежде?
– Такую красивую парчу я бы не рискнул тебе, светлый князь, на подкладку цаги предложить. Кусок валялся… Значит, пригласить священника в гости?
– После твоего возвращения, ибо священник в гонцы Хосро-мирзы не подходит.
– Не вернусь я… Но, может, недалеко ехать?
– Когда выедешь, провожатый скажет тебе – далеко или близко.
– Не пошлешь ли монаха, светлый князь? Если я погибну, торговля на майдане в сбитые белки превратится. С утра – пышные клятвы, к полудню – осевший голос, а к вечеру – пустой кисет.
Все больше убеждался Шадиман в искренности купца. «Не вредно высмеять Андукапара за подозрительность. А купец прав, пошлю монаха. Странно, почему сам о том не догадался. Саакадзе сейчас с церковью заигрывает и не тронет жабу в черной рясе…»
В маленьком домике смотрителя царских конюшен священник с утра дожидался чести предстать перед везиром. Угощая гостя приятной едой и беседой, Арчил, подбирая слова, простодушно рассказывал о Метехи… Конечно, не менее простодушно начнут расспрашивать священника «барсы», Папуна и поймут: Арчил остался верным другом…
Встречая священника, Шадиман мысленно усмехнулся: «Уж не пост ли сегодня? Не страстная ли пятница? Почему вместо тонкого вина в серебряном кувшине мне подают глиняный кувшин с прокисшим уксусом?»
Но священник оказался скорее каменной чашей, ибо сколько Шадиман ни раздувал беседу – дул на холодную воду.
– Выходит, отец, ничего не поручил тебе Георгий Саакадзе?
– Великий Моурави не удостоил вниманием мой отъезд, божьим делом занят. А напутствуя княжну, мне, по доброте своей, изрек: «Береги, отец, княжну, и да воздаст тебе по заслугам князь Шадиман».
– Великий Моурави не ошибся, – иронически проговорил Шадиман, – вот нитка жемчуга, передай своей жене. А кисет с десятью марчили – дочерям. Но чем так занят был Саакадзе?
– Не сподобил Моурави откровенностью, сам я уразумел: занят полководец низвержением в ад владетеля Лоре. Дозволь, князь, твоим подарком украсить икону божьей матери, ей более пристойно носить жемчуг, чем жене смиренного священника.
– Это твоя воля. А много у Саакадзе азнауров собирается?
– Не дело священника считать; на глаза много, часто в церкви не помещаются.
– Вижу, отец, ты верен азнаурскому вождю!
– Воистину верен, ибо азнауры суть воинство, охраняющее удел иверской божьей матери. Гонит Великий Моурави пакость адову, гонит врагов Христа, и да ниспошлет ему господь силы в десницу, оборотит меч его в расплавленную молнию! Да будет над Георгием Победоносцем сияние неба, да…
– С кем, отец, говоришь? Светлый князь давно свежим воздухом наслаждается в метехском саду.
Священник посмотрел на расплывшееся в смехе наглое лицо чубукчи, вынул кисет, положил на стол и с дрожью проговорил:
– Передай, презренный раб, своему господину, что божья матерь без его жемчуга еще величественнее будет. А мои дочерни в старых одеждах обрели уважение горожан…
Священника на мосту поджидал Гурген, прося благословить скромную трапезу в их доме. Оскорбленный Шадиманом священник обрадовался добродушному приглашению.
Сидя на почетном месте за обильной едой, он с горечью передал свой странный разговор с Шадиманом.
Вардан посоветовал гостю отправиться немедля в путь, ибо здесь незачем тратить время. Хурджини он сам обещает уложить, в нем праведный служитель алтаря найдет сшитую из парчи ризу, ибо парчу мог бы отобрать страж у ворот, калемкар и цветную кисею для семьи, и отдельно – его жене от Нуцы – кашемир на каба. Еду и вино на дорогу Нуца тоже приготовила…
Наутро, провожая священника, Вардан перекинул через седло тугой хурджини, помог священнику сесть на лошадь и надел ему на руку казахскую плетку.
– Кувшин в хурджини, отец. Догадался сразу, что искал ты для госпожи Хорешани. Передай ей: хотел наполнить кувшин медом, но боялся, по дороге разольешь. Зато плеткой азнаур останется доволен. Крепко держи в руке, не снимай, нарочно в хурджини не положил, пусть в дороге кожа запах потеряет.
До Дигомских ворот, незаметно для стражи, священника провожал Сиуш, за ним, по разным сторонам, следовали несколько подмастерьев с кинжалами на чеканных поясах. В случае неприятности они бросятся в драку и спасут плетку…
Издали Сиуш видел, как чубукчи Шадимана разочарованно поморщился, когда стражники, осматривая хурджини, вместо парчи вытащили ризу и тщетно палкой ковыряли в кувшине.
Едва закрылись за священником ворота Тбилиси, как повеселевший Сиуш осчастливил подмастерьев приглашением в дом старосты Вардана, где, по желанию Нуцы, они осушат чашу вина за благополучное путешествие чистого, как ее обручальное кольцо, служителя алтаря.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В глубокое недоступное врагу ущелье Самухрано, окруженное первобытным непроходимым лесом, Георгий Саакадзе перенес свою стоянку. Инстинктивно он чувствовал, что ополченцам более по душе собираться в Картли: пусть Самцхе испокон веков грузинская земля, но сейчас ею владеют турки, – владеют, пока до них не дотянется меч картвелов. А разве по доброй воле отуречиваются месхи? Не месхи ли были некогда цветом картвелов? А теперь? Вот уже многие детей в церкви не крестят, а сразу к мечети приучают.
Решение Саакадзе перенести стоянку вызвало в деревнях и городках бурное одобрение. И женщины охотно благословляли новых ополченцев: «Наш Георгий всегда одинаково с народом думает!»
Замышляя освобождение Метехи от персидских войск, Саакадзе усиленно сосредоточивал на новой стоянке не только азнаурские дружины и народное ополчение, но и небольшие дружины Мухран-батони, возглавляемые Вахтангом, и дружины Иесея Эристави Ксанского. Основное войско этих двух княжеств Георгий Саакадзе решил держать для большой войны за освобождение Тбилиси. Притом не следовало забывать: у красноголовых еще много тысяч, и Хосро-мирза в любой час способен отважиться на решительную вылазку. Неразумно азнаурам сразу растрачивать основную силу.
Суровы ополченцы. Вот они снова пришли под знамя Моурави, пришли из царских деревень, пришли добровольно, их никакие гзири не могли бы удержать, и беспрекословно подчиняются каждому слову своего вождя. Крепка и неразрывна их связь с азнаурами, забыты повседневные обиды, забыто все мелкое, личное… Одно крепко помнят ополченцы: или Саакадзе принесет им желанный мир, или они погибнут. Повторяя слова Папуна: «Худой и толстый у шаха сейчас в одной цене», ополченцы твердо знают, что дерутся они за Картли, за вечно прекрасную, неувядаемую Картли. Выходит – и за личное благо! Так сказал им Великий Моурави.
И неустрашимы ополченцы Георгия Саакадзе, – не бывать приспешнику шаха, магометанину Симону, их царем! Не бывать!
И суров сам Саакадзе. Каждое выступление обсуждает он сначала с «Дружиной барсов», Вахтангом, Иесеем, Гуния, Квливидзе и Асламазом, потом со всеми азнаурами, потом проникновенно беседует с ополченцами.
Завтра поход на Аспиндза, а затем трудная осада сильно укрепленной Иса-ханом крепости Хертвиси; необходимо очистить этот оплот власти персов почти у самой границы Турции. Сейчас Самцхе единственная опора азнауров. Все надо предвидеть. Путь в Стамбул должен быть пробит и через Хертвиси и через Батуми. Бурей и натиском надо уничтожить постоянную угрозу окружения…
Кроме дозорных, стан погружен в чуткий сон. Не спит только Саакадзе и в крайнем шатре – Димитрий и Даутбек. Завтрашняя схватка с врагом решит дальнейшее. Если победа останется за азнаурами, можно отправлять посланцев в Имерети, Самегрело, Гурию и Абхазети, можно просить объединиться для общей борьбы с персами, а заодно совместно изгнать Симона, ставленника шаха… Что обещать им за услугу? Равный раздел богатых трофеев, отвоеванных земель и… владений враждебных князей… Саакадзе в сотый раз мысленно проверял свой смелый план.
За стремительно шагавшим Моурави следил с тоской Эрасти, сидевший у порога. Ведь завтра Моурави целый день не слезать с коня, откуда силы берет? Вдруг Эрасти исчез и вскоре вернулся с заспанным Папуна. Не то чтоб Папуна действительно предавался безмятежному сну, но сейчас ему нужно было прикинуться мучеником. Громко зевнув, он жалобно вскрикнул:
– Георгий, у тебя хоть капля жалости осталась к друзьям или персы последнюю выпарили из твоей души?..
– О чем ты, мой Папуна?
– О чем? Третью ночь шагаешь у меня под ухом. Я камень на голову положил, не помогает. Как молотом о камень стучат твои цаги…
– Это не цаги, друг, мысли мои стучат…
– Э, Георгий, поздно мысли ворочать, лучше силу в руке не теряй… Не от мыслей твоих сарбазы как сумасшедшие бегут… Вот в древности арабские полководцы хорошо свое дело знали! Ночью перед боем для храбрости наполнялись до самой шеи пилавом, заливались по уши шербетом для закалки – и до утра храпели, как взмыленные лошади. А утром выстраивали своих голодных воинов и выкрикивали приказания. Первый ряд, который начинал сражение, назывался у них «утро собачьего лая». Второй ряд, создавший перелом битвы, – «полдень колебаний». А третий ряд, заканчивающий сражение, – «вечер разгрома».
Саакадзе обнял Папуна, мрачные мысли как-то вмиг испарились… Да, победа останется за ним, смешно сомневаться!
– Так вот, мой мудрец, я сразу начну с третьего ряда… такой «вечер разгрома» им устрою, что забудут «полдень колебаний».
– Тоже так думаю!.. Эй, Эрасти, беспокойный верблюд, давай кувшин с моим любимым и три чаши тащи – выпьем за сон Моурави перед «утром собачьего лая»…
Вскоре кувшин опустел, и тут Георгий вспомнил, что давно не спал, и набросил бурку на могучие плечи. Папуна для верности растянулся рядом, а Эрасти у порога. Но предосторожность оказалась излишней: Георгий впервые за много дней заснул крепким, богатырским сном.
Зато напрасно пытались последовать примеру друга Димитрий и Даутбек. Никакие стычки с персами не могли вытеснить воспоминание о посещении монастыря святой Нины. И сколько раз вместе со свистом сабель срывалось с губ любимой имя… А ночи? О, эти томящие душу бессонные ночи! Забыть, отбросить мысль – все разно бесполезно; и какой глупец сказал, что это в нашей воле… «Она по-прежнему хороша… что говорю я, неподкованный мул, – ругал себя Димитрий. – Она в тысячу раз прекраснее… Нино! Моя вечная, как звезда, Нино! Как горда твоя походка, как приветлива улыбка… Нино протянула руку с моим браслетом… браслет, которым дед обручил самоотречение с печалью… Думаю, нарочно надела, чтобы порадовать меня памятью… Почему время так быстро бежит? Наверно, мои седые волосы удивили ее… долго молчала, потом сорвала цветок, прижала к губам и тихо сказала: „Бедный мой брат, невеселую молодость я тебе уготовила; но, видит бог, если б моя воля, одного бы тебя, мой отважный витязь, выбрала…“ Кажется, я, полтора ослиного хвоста мне на закуску, так растерялся, что взял у нее цветок и проглотил, не разжевав даже… Немного соленым показался… наверно, своей слезой посолила… А разве так должен был поступить, носатый черт?.. Не возвышеннее было бы сказать: „Что ты, моя сестра! Я счастлив, что всю жизнь на сердце держу тебя, как этот цветок“, и, взяв у нее несчастный цветок, спрятать за куладжу… Э-э… почему хорошие мысли поздно приходят?.. Почему?..»
Не менее мучился притворявшийся спящим Даутбек: "Как сначала обрадовалась Магдана, увидев меня: «Я знала, прискачешь, разве можно забыть, если первый раз любишь?..». Откуда узнала, что первый?.. А если догадалась, почему не сказала: «И последний». Уже совсем небо побледнело, а она все стояла, тонкая, беспомощная, прислонившись к чинаре, и ждала. Чего ждала прекрасная, как заря, Магдана? Мои слова? Я тоже стоял, но ничего сказать не мог… Каджи своей мохнатой лапой сердце сдавил, – а когда сердце сдавлено, язык немеет… Раньше не знал, что косы могут пахнуть магнолиями… Когда Магдана рядом, одурманенный хожу… А совесть у меня есть?.. Своими руками отдал ее в Метехи, наполненный змеиным ядом, лисьим притворством и волчьими мыслями… Вот что таит в себе царский замок… Что с моей Магданой будет… С моей?.. Нет, с княжеской… Если увижу ее мужа – наверно, убью… Тогда зачем отдал? Этот длинноносый черт только притворяется спящим, а сам, наверно, карабкается по отвесным скалам к монастырю святой Нины… Бедный мой Димитрий, всю жизнь тащит тяжесть на сердце… Но разве счастье дешевый товар? Нет, слишком дорогой, потому так редко им владеют. Да, кто из нас счастлив? Дато, наверно, – не сходит сияние с его лица… всегда веселое слово с языка слетает, ибо Хорешани не дает седеть его голове, сама на весну похожа… Ну, еще Ростом с моей сестрой, оба из льда сделаны – для себя замерзают, для себя тают… В такое время двух сыновей дома держат! Сколько ни ругался, от Ростома один ответ: «Если воин непременно в сражении должен погибнуть, пусть я за них лягу…» Отец мой, старый благородный Гогоришвили, тоже сердился: «У всех воины на конях, а мои внуки в жаркое время пешком гуляют…» Насилу вдвоем заставили двух жеребцов на стражу крепости Сурами стать. Хоть так… Может, полюбят коня и шашку… Кто еще счастлив? Русудан? Возвышенная, неповторимая Русудан. Однажды спросил: «Почему о дочках меньше думаешь?» – «А зачем должна утруждаться? Дочки за каменными стенами замка мужьями охраняются, всем довольны… А, скажем, разве Матарс и Пануш, уже не различающие дня от ночи, меньше достойны моих дум? Не они ли скачут по опасным кручам от крепости к крепости с повелениями Моурави? Не их ли опалил огонь у Жинвальского моста? А Элизбар? Не он ли, как приросший к седлу, тревожит дороги Кахети, выполняя тайные наказы Моурави, скользит над пропастью по кахетинским крутизнам, подкрадывается с верными ополченцами к вражеским границам, распознавая замыслы ханов? Или наш Гиви сам может подумать о себе? Или чистый в своей любви Димитрий, благородный Дато и ты, мужественный Даутбек, не духовные мои дети? А, скажем, Папуна? Самоотверженный Папуна, всю жизнь отдавший нам, не наполняет мое сердце материнской гордостью?..»
Русудан! Кто еще имеет такую Русудан? Кто слышал о негнущейся душе прекрасной, как снег на вершине, как солнце над морем, Русудан? Да, наша неповторимая Русудан счастлива, ибо никогда не замечает, как при имени золотой Нино вздрагивают губы Георгия, как опускает он тяжелые веки, дабы скрыть мятежное пламя пылающих глаз… Ну, скажем, еще счастлив Гиви. Да, Гиви счастлив… ибо он не знает, что такое счастье…"
– Твое счастье, мальчик, что у такого отца, как я, родился… Иначе, кроме земли и буйволов, ничего бы не видел!
– А теперь что вижу? Копье да тетиву?
– Э-э, шашку захотел? Отними у врага, непременно будет! – Пациа из Гракали оглядел сидящих ополченцев. – Хорошо я сказал?
– Хорошо, Пациа, теперь молодые сразу хотят коней иметь.
– Э, Моле, конь тоже нужен, только достать сам должен. Помнишь, как мы с тобою к Сурами пришли? Ты с кинжалом, а у меня колчан и стрелы – сам сделал, и еще в руках толстая палка – тоже в лесу сам ствол ореха срубил… Ничего, башка врага не камень – от моего удара как треснутый кувшин падала… А Марткоби помнишь? Там уже на коня вскочил, копьем тоже потрясал. А теперь в Лоре разбогател… Шашку хорошую отбил, коня лучшего выбрал…
– Для себя выбрал, обо мне не подумал…
– …потом кинжал с серебряным поясом надел, – не обращая внимания на сына, продолжал Пациа. – Цаги тоже советовал взять веселый азнаур Дато, только не взял; другим надо было оставить, – не виноваты, что в другом месте волю Моурави выполняли… О тебе почему должен думать больше, чем о другом ополченце? – вдруг озлился на сына Пациа.
– Правду говоришь, Пациа, ты всегда правду любил, – одобрил Ломкаца из Наиби.
– Потому столько лет гракальцы старейшим зовут, – Хосиа из Цители-Сагдари схватил кругляк, осмотрел и отбросил. – Вот мой сын тоже голос подымает, тоже коня требует, а на что конь, когда его на башне азнаур Пануш поставил за дорогами и тропами следить? – Хосиа вдруг поднялся, порывисто бросился к берегу, схватил горсть кругляков, удивленно оглядел их и швырнул в реку. – Золотыми показались…
Ополченцы захохотали.
Медленно надвигался рассвет. Погасли костры, разбросанные вдоль реки. И вдруг как-то сразу проснулось утро, словно сбросило черную чадру. Сначала небо сильно побледнело, патом порозовело и словно гребешком разметало огненные волосы.
Моле оглядел небо и усмехнулся:
– Всегда помни, Хосиа: настоящее золото у князей блестит, а для бедных солнце старается… Я тоже раз ошибся. В лесу чувяки промокли, положил на камень сушить; только прильнул к ручью – вижу, золото из чувяка блестит. Не знаю, сам подпрыгнул или черт подбросил, только воробей чирикнуть не успел, а я уже схватил чувяк… И сразу в глазах потемнело: как раз сбоку чувяк порвался… а солнце любит во все дыры лезть. Очень огорчился, почти новые чувяки, всего две пасхи носил…
– Э-хе… Не всегда золото счастье приносит! Вот Лихи – триста пасох монеты удили, а приплыл враг – в один день весь улов забрал.
– Сами виноваты, забыли, что грузин раньше всего должен уметь шашкой рубить, или стрелы пускать, или копьем колоть.
– Палкой тоже можно врага успокоить, если сам в лесу срежешь.
– Правду, Пациа, говоришь. При мне Арсен как сумасшедший прискакал из Лихи, только наш Моурави сразу его прогнал: «Убирайся с моих глаз!».
– Прав наш Моурави. Если бы иначе поступил, сказали б: "Давайте опять для себя богатеть. Моурави раз заступился, другой раз тоже не откажет… А теперь сразу воинами стали… только Моурави их в семью ополченцев пока не взял, азнауру Матарсу поручил храбрыми сделать. Сейчас, говорит, стерегут Кахетинскую дорогу; если перса поймают, одной смерти считают мало, – десять раз убивают, даже если мертвый…
– Э-эх, люди! Жаль, у нашего Моурави мало дружинников, не так бы врагов учил…
– Откуда много будет, если проклятые князья своих дружинников в замки загнали?
– Напрасно надеются: все равно многие бегут…
– Раньше такое было, а теперь наказывают князья семьи убежавших.
– Правда, у Цицишвили, чтоб язык его волосами оброс, отцы убежавших землю под ярмом пашут, а если жених убежал – невесту на позор отдает.
– Плохо кончат князья! Запомните, люди, даже лев в лесу прячется от смелого охотника…
– Лев – да, а монахи даже бога не боятся, потому и угрожают вечным адом ослушникам церкови. «Разве не святая обитель запретила уходить в ополчение к Георгию Саакадзе?!» – так пугают…
– Напрасно пугают. Я тоже убежал… хотя сам монастырский…
– Ты и еще двадцать… Разве Моурави столько нужно?
– Хотя не столько, но мы, тридцать дружинников, все же от князей сбежали. Отец сказал: «Иди, Багур, пусть я сто лет под ярмом ходить буду, лишь бы ты врага из Картли гнал…»
– Моя мать тоже такое сказала: «Беги, сынок, пусть потом не будет стыда перед твоими детьми. И если только твою невесту тронут, сама горло тому перегрызу!..» Все знают характер Мзехатун, боятся близко к скале подойти, где держит мою невесту…
– Не все такие счастливые! Вот мой отец сердился: «Почему лезешь не в свое дело? Или не знаешь – дрались лошадь и мул, а между ними околел ишак…» Все же я ночью убежал.
– И очень хорошо, мальчик, поступил. Вот лиховцы тоже так думали, как твой отец, и все оказались ишаками.
Громкий смех покатился по берегу…
Где-то призывно заржал молодой Джамбаз. И, словно слушая команду, отозвались задорным ржанием кони «барсов».
– Чувствуют веселый день, – засмеялся Папуна. – Даже конь старается возвыситься над другими. Неужели знает, под чьим седлом скачет?.. И когда люди успокоятся? Эх, почему бог так мало уделил людям ума? Вместо любования сине-желтыми лучами солнца восхищаются взмахами окровавленных шашек.
– Этим, батоно, тоже не любуются, некогда.
– А ты, чанчур, чем любуешься? Пустыми чашами? Ставь сюда чанахи. Без еды все равно не пущу, – какая война без корма!
Не успел Эрасти ответить, как в палатку влетел Арчил-"верный глаз". Он весь дрожал от возбуждения. Войлочная шапчонка слетела на затылок, капельки пота блестели на покрасневшем лбу.
– Где Моурави?
– Тебя что, заяц за ногу схватил? Садись, выпей вина, успеешь сообщить Моурави собачьи новости…
– Почему собачьи, батоно Папуна? Посольство от католикоса приближается. С ним совсем малая охрана – пять дружинников… Настоятель Трифилий тоже…
– А я о чем? Думаешь, Моурави войско решили предложить?.. Ступай в шатер Квливидзе, там приготовляют для красноголовых закуску… Постой, сразу не оглуши, иначе Гиви такое скажет, что Димитрий полтора часа не успокоится…
Но Арчил уже летел к войлочному шатру. Ему было не по себе, ибо, охраняя вход в ущелье, он хотя и кружный, но все же указал «черному каравану» путь к стоянке Моурави… А как должен был поступить? Ведь от церкови едут… А может, Моурави не желает?..
И будто ударили в набат. Из всех шатров повыскочили азнауры, прибежали из лесу и с берега речки ополченцы, тесным кольцом дружинники окружили шатер Саакадзе. Все ждали чуда, ждали помощи, благословения «святого отца». Квливидзе нервно дергал ус, Димитрий, как для драки, откинул рукава, только Дато мягко улыбался. «Совсем как пантера, готовая броситься на добычу», – взглянув на него, подумал Саакадзе.
А митрополит Дионисий, Трифилий и старец архиепископ Самтаврский, поддерживаемый монахами, уже спешились; их коней взяли под уздцы прибывшие с ними пять дружинников.
Низко поклонившись, Саакадзе подошел под благословение архиепископа и почтительно пригласил прибывших пожаловать в шатер.
– Не утруждай себя гостеприимством, сын мой, не время… – ответил Дионисий. – С большой опаской и трудом удалось нам выпросить у царя Симона позволение на путешествие к тебе, дабы вымолить мир церкви и покой народу.
Саакадзе сдвинул брови: неприятно покоробил отказ переступить порог его шатра. Еще недавно за честь считали… Значит, не как друзья прибыли…
Осенив себя крестом, архиепископ с дрожью произнес:
– Прошу одного: мира церкови, мира народу. Вспомни, чего требует от вас страна и отечество! Разве не сокрушает вас несчастное положение царства? Взгляните на развалины домов, церквей, замков. Уже нет дома, где бы не лились слезы о потере отцов, братьев, сыновей, матерей и дочерей. Иго персов давно над нами, мы к нему привыкли. Может ли Картли стать лицом против шаха, грозного в своих силах? Умоляю о пощаде…
Саакадзе отпрянул: старец пал перед ним на колени. Взволнованно подняв архиепископа, Саакадзе произнес:
– Отец! Клянусь, и я хочу мира народу! Я, покорный сын церкови, сложу оружие, если церковь поможет мне изгнать из Картли царя-магометанина Симона… Церковь в силах это сделать. Дайте мне ваше войско – и желанный вами мир настанет раньше, чем опадут пожелтевшие листья. Дайте мне войско, праздно отдыхающее за монастырскими стенами, в то время как народ напрягает последние силы! Или я не доказал, что в нашей власти иго персов сбросить?! Почему ополчились на меня? Боитесь моего воцарения? Но разве я уже однажды не доказал, что не чужая корона нужна мне, а счастье родной Картли? Что устрашает вас? Моя расправа с изменниками родины? Кого обидел я? Предателей-князей? Или народ просил у церкови защиты против Георгия Саакадзе? Нет! Он просил церковь защитить его от зверств врагов. А разве церковь вняла мольбе осиротелых и обездоленных? Пусть ваши святые молитвы и впредь служат утешением пастве, но замученных они не воскрешают. Только меч, благословенный святым крестом, может дать мир церкови, мир народу…
– Прав, Моурави, прав! – воскликнули дружинники и ополченцы.
– Не раз я простаивал часами у святой иконы Христа Спасителя, пресвятой богородицы, Иоанна Крестителя, – продолжал Саакадзе, – моля дать совет. А разве мои победы над грозным в своих несметных силах врагом не ответ свыше на мою мольбу?.. Не мне вам, отцы церкови, говорить. Если бы небо не одобряло мои поступки, не было б мне счастья в сражениях… Так почему вы не внемлете воле божьей и не даете мне войско? Так ли я говорю, мои воины?
– Так, так! – грозно раздалось со всех сторон. Особенно угрожающе потрясали оружием ничбисцы.
– Мы тоже с тобою в церкови молили пресвятую богородицу, – выступил вперед старик ополченец. – И всегда мне шепчет святой Георгий: «Иди за носящим мое имя, и ты будешь счастлив».
– А я разве не рассказывал тебе, отец, – выкрикнул Автандил, – как благословила мой меч анчисхатская богородица?
И со всех сторон послышались ссылки на благословение неба, на приказ идти за Моурави, на вещие сны.
– И мне громко сказала иверская божья матерь: «Да будет благословен каждый обнаживший меч против врагов церкови!» – осеняя Нодара крестным знамением, прокричал Квливидзе.
Дато поспешил отвернуться, ибо неуместный блеск его глаз мог испортить все дело… «Черт старый, наверно с пасхи порог церкви не переступал!» Одно верно – «святые отцы» не посмеют сейчас осуществить угрозу и отлучить от церкови, как, наверно, заранее обещали Шадиману или Хосро…
И Трифилий прятал усмешку в пышных усах. Расчет на неповиновение Георгия Саакадзе полностью провалился. А благочинным так хотелось поднять крест и проклясть ослушника… Нет, Георгий ловко отодвинул крест от своего войска, которое, по расчету синклита, при первом же слове проклятия должно было разбежаться, а Саакадзе, оставшись в одиночестве, уподобиться песчинке, которую легко будет сдуть с лица Картли…
Дружинники, азнауры, ополченцы, захлебываясь, продолжали наперебой засыпать отцов церкови описаниями предзнаменований и явлений святой троицы, чудотворцев и апостолов… И, уже потеряв нить вероятного, выкрикивали: «Наш Моурави знает, как выпрашивать победу у Христа!» – «Наш Моурави целую ночь перед разгромом Лоре молился в церкови!» – «Свечи в церкови сами зажглись, когда Моурави выгнал из Сурами проклятых персов». «Что свечи? – вскрикнул Гуния. – Священник клялся – когда Моурави после победы над крепостью Кехви вошел в церковь, кадило само взлетело вверх и такой фимиам закурился, что сквозь разорванные облака народ увидел кусочек райского сада!..»
Глаза Саакадзе встретились с глазами Трифилия…
«Перехитрил ты нас, мой Георгий, сильно перехитрил…»
«Настоятель, вижу, доволен, – решил Саакадзе, – гроза прошла мимо. А если капельки ядовитого дождя и брызнут сейчас, они не принесут мне вреда».
Архиепископ и митрополит словно онемели. Они чувствовали большую игру… Но… доказательств не было… Потом – небезопасно проклинать, когда эти лгуны от самой богородицы получают приказание служить «защитнику» ее удела!.. Придвинувшись, Дионисий подтолкнул Трифилия.
– Да будет благодать над верными сынами Картли, – громко начал Трифилий; говор оборвался. – Спаси бог, разве церкови неведомо, что небо благословит ее защитников?.. Только не всегда следует завоевывать победу мечом… иногда разумнее хитростью. Моурави это хорошо знает… Сейчас необходимо притвориться покорным, ибо лишь тогда Иса-хан и Хосро-мирза уйдут в свой поганый Исфахан… А когда не будет персов, нетрудно сбросить и Симона Второго, их ставленника… Царь Теймураз тогда возглавит собранное горцами войско. Во имя отца и сына и святого духа с двух сторон нападем. Опять же где сейчас возьмет Моурави войско для дальнейшей войны? Если теперь мирно разойдетесь по домам, а персы останутся, то тогда церковь даст войско…
Ополченцы переглядывались. Многим уже казался разумным совет церковников. Квливидзе беспокойно дергал ус… и вдруг, выскочив вперед, закричал:
– В чем дело, народ! Разойдемся по очагам, а персы, узнав о нашей покорности, пожалуют и перебьют нас поодиночке, как последних ишаков… И еще такое скажу: когда будете ложиться спать, не забудьте чаши рядом ставить: настоятель Трифилий обещает во сне вас накормить чахохбили!
Взрыв хохота встретил шутку Квливидзе. Ударяя друг друга по спинам, ополченцы на все лады уточняли совет Квливидзе. Бросив взгляд на благодушно поглаживающего бороду Трифилия, Саакадзе встревожился: этот не хуже может пошутить, надо помешать.
– Твой совет годится для неразумных детей, настоятель Кватахеви, неужели одни мы мешаем уйти персам? Почему же, если все так гладко, вы до сих пор не признали Симона царем? Ведь если бы святой отец католикос согласился венчать Симона на картлийский трон, то персы еще скорее бы ушли…
Гиви разразился таким хохотом, что от диких раскатов эха затряслось ущелье. Хохотали и ополченцы, хохотали азнауры и всех громче Квливидзе, заражая даже монахов.
«Господи, помилуй, куда я попал?» – с тоской подумал архиепископ. «Так, так их, Георгий!» – умышленно хмурясь, восхищался Трифилий. А Дионисий мечтал лишь об одном: скорей бы уйти от насмешек неблагочестивых «боголюбцев»… Но где, где доказательства?
И, точно угадав мысли отцов церкови, Саакадзе поднял руку, громко крикнул:
– Клянусь преклонить колено перед святым отцом и выполнить все его повеления, если хоть ты один, настоятель Трифилий, отдашь мне свое монастырское войско! Мне только войско нужно, чтобы наш общий враг был разбит.
И вдруг произошло что-то странное: Трифилий рванулся вперед, глаза его пылали ненавистью, волосы разметались по плечам, он громко выкрикнул:
– Ты прав, Георгий! Нет места сейчас смирению! Ложь! Ложь, что персы уйдут добровольно, ложь, что Хосро-мирза не хочет тебя пленить, ложь, что мы боимся персов! Мы тебя боимся, Георгий Саакадзе!.. Ты просишь войско… я первый вскочил бы на коня и рубил, рубил, как тогда, на Марткоби. И ни один не ушел бы от моей шашки!.. Но… – Трифилий вдруг опомнился, – я не властен, я покорен святому отцу, не моим разумом угадывать его намерения… И если не хочешь или не можешь внять нашей просьбе, сделай так, чтобы церковь за тебя не отвечала…
– И это советуешь ты? – вдруг подался вперед Дато. – Нет, отцы, не вам сломить нашу волю, не вам уничтожить уже сделанное нами! Не дадите благословения? Не надо! Нас само небо благословит! Еще неизвестно, кто проиграет: мы ли, идущие на смерть за нашу родину, или вы, черноликие, хвост…
– Довольно, Дато, мы сказали все, – перебил Саакадзе опасную речь.
Молча повернулся архиепископ, за ним Дионисий и Трифилий.
Никто из азнауров и ополченцев не сдвинулся с места; не удерживал увещателей и Саакадзе, хотя видел, что они от усталости едва стоят на ногах. С помощью монахов поднялись на седла отцы церкови и, повернув коней, двинулись в обратный путь. Арчил выехал вперед, указывая дорогу из запутанного ущелья.
Некоторое время царило молчание. Георгий оглядел суровые лица: «Нет, они не осуждают меня за отпор церкови, они со мною. И я с ними!..» И вдруг весело крикнул:
– Мои воины, ночью я долго думал, чем вдохновиться нам на предстоящее тяжелое, но доблестное дело. Сейчас, спасибо богослужителям, они вдохновили. Так докажем, что нас не сломить пустыми обещаниями. Постоим, как витязи: все за одного, один за всех. Пойдемте к Аспиндзе разными путями, но будем вместе… За мной, мои братья! – И, вскочив на коня, вынесся на тропу. Он уже твердо знал, что Аспиндза будет им взята…
И сильно укрепленная персами Аспиндза пала. Бой длился недолго. Ни храбрость юзбаши, ни грозные крики молодого хана не могли удержать сарбазов – они бежали, спасаясь в горах и лощинах… С большим трудом удалось юзбаши вывести уцелевших из горных ущелий Самцхе и через балки и леса пробраться к спасительному Тбилиси…
Но Саакадзе и не думал преследовать малый отряд, напротив – пусть бегут и сеют страх… Только недовольный Димитрий все больше удивлялся: зачем вместо погони и истребления явного врага Саакадзе ведет их куда-то в обход…
К ночи в узком ущелье Куры, в базальтовых отблесках, показалась Вардзиа. Гигантская розовато-бурая скала гордо вздымалась над сжатой вулканическими слоями Курой. Величественный семиэтажный пещерный город, выдолбленный в этой скале, терялся на орлиной высоте в зелено-красных дымах. Все были так утомлены за эти дни и бессонные ночи что, едва достигнув с пылающими факелами пещер первого яруса, тут же свалились в крепком сне.
Ворча и ругаясь, Папуна приказал еще державшимся на ногах дружинникам расседлать коней и подвесить им торбы. Даутбек, шатаясь от усталости, расставлял на террасах и лестницах, связывающих пещеры, стражу из «Дружины барсов», ибо на других надежда была плоха. Дато, не спавший несколько ночей, сам стал под сводчатой аркой, у входа в главный пещерный храм. Решено было каждые два часа сменять стражу, чтобы отдохнули все. Но заснувших никакими окриками поднять не удавалось. Папуна, Гиви и Ростом, храбро борясь с дремотой, заняли входы в большие залы.
Только Арчил-"верный глаз" установил в разведывательном отряде порядок, и сам, несмотря на слипающиеся глаза, ночь напролет обходил посты.
Саакадзе понял: смертельно устал народ. И хотя задуманное требовало быстрых действий, но наутро он объявил двухдневный привал и приказал не выходить из пещер города.
Наслаждаясь отдыхом, более трех часов Квливидзе, Димитрий и Даутбек наблюдали, как дружинники и ополченцы выбирали из внутреннего бассейна хрустальную воду, поили коней, мыли их, сами умывались, – но ни на один ноготь вода не убавлялась. Что-то таинственное было в этом высоком и обширном, выложенном обтесанным камнем водохранилище. Откуда вода? Почему за четыреста пятьдесят лет не пропала и не перелилась через край бассейна? Почему в глубине горы такой свет? Но сколько ни искали – ни щелей, ни отверстий не нашли. Удивляли наружные глиняные желоба-трубы, по которым поднималась вода из горного ручья.
Еще больше поражали давильня для винограда, кухня и хранилище для лекарств с углублениями для сосудов. Квливидзе с трудом откупорил один из врытых в землю кувшинов, где оказалось вино, но Саакадзе не позволил пробовать, опасаясь, не оставили ли враги в них отраву.
Азнауры переходили с этажа на этаж, долго сидели в жилых пещерных палатах восточной стороны. Отсюда виднелись южные рубежи Месхети…
Здесь, вблизи турецкой границы, в этом построенном Георгием Третьим и его дочерью, великой Тамар, городе-крепости, крайнем пункте грузинских владений на юге, соединенном длинными подземными ходами с крепостями и замками – Тмогви, Накалакеви, Ванис-Кваби, вмещался гарнизон в двадцать тысяч воинов. На страже «золотого века» стояла здесь царица царей Тамар, держа в повиновении мусульманских владетелей. Ни один вражеский отряд не мог безнаказанно перейти пограничную черту, находившуюся в двух агаджа от Вардзиа. И когда, подкупив изменника, один турецкий военачальник через узкую щель Сагалато-хеви (ущелья Измены) пытался по потайному ходу проникнуть в Вардзиа, отряд его молниеносно был истреблен в узких тоннелях и каменных коридорах лабиринта. Сам храбрый военачальник пал в храме, пораженный стрелой, пущенной через люк, скрытый в глубокой тени потолка. Втащенный по тоннелю в самую верхнюю пещеру, он через каменное окно был сброшен в пропасть, как страшный вестник смерти, охранявшей пещеры. А сколько полегло у подножия врагов, осыпанных стрелами; сами же они ни одной стрелы не могли пустить, ибо грузин нигде не было видно.
Снова Саакадзе охватила дума о прошлом. Он с ненавистью вспомнил Тимур-ленга, первого завоевателя Вардзиа. Взбешенный растущим сопротивлением грузин, Тимур-ленг обрушил и на Месхети огонь и меч. Неприступность Вардзиа привела завоевателя в ярость. Стремясь к Тбилиси и остановленный у Вардзиа, Тимур-ленг понял, что только хитростью можно проникнуть в пещерную крепость. Как удалось монголам вскарабкаться с противоположной стороны на верхушки скал, нависших над Вардзиа, осталось неизвестным. То ли нашелся изменник, проведший врагов по тайной, затерянной в скалах тропе, то ли враги сами продолбили гигантские лестницы, но, очутившись наверху, они спустили на канатах деревянные помосты до уровня пещер, куда и стали прыгать с дикими криками «сюргун!», разбрасывая пылающие факелы. Желтым драконом взвился смертоносный дым, обволакивавший горы. Гремели битвы. Где уже все было сожжено, там горел камень. Турецкие полчища захватывали запад Самцхе-Саатабаго. Персидские орды поспешили захватить его восток… Но докончил разгром неповторимого творения Георгия Третьего и царицы Тамар дед шаха Аббаса – шах Тамаз… Золотая утварь, иконы, усыпанные драгоценными каменьями, дверь из чистого золота храма Тамар грузились на верблюдов. С огромной высоты сбросили персы двадцатипудовый колокол из желтой меди. Разбился в куски звонкий язык Вардзиа. На миг ущелье Куры вздрогнуло от вопля меди, и вековая тишина опочила в заброшенных пещерах. Но как ни свирепствовали враги, как ни неистовствовали – не уничтожить им Вардзиа. Не сметут ее и ветры веков. Окаменевшей летописью будет бесконечно выситься над ущельем Куры семиэтажный город-крепость.
С тщательностью полководца и восторгом строителя осматривал Саакадзе с азнаурами твердыню могущества древней Грузии. Перед его глазами проходили пещеры-склады, пещеры-мастерские, пещеры-хранилища оружия. Вспугивая тишину столетий, гулко отдавались в гротах осторожные шаги. Вот он входит в зал Совета царства. Здесь сорваны врагами шелка и бархат, парча и ковры, похищены мрамор и фаянс, но печать величия лежит на высеченных вокруг стен каменных скамьях, на суровой нише, где высился трон царицы Тамар. Он смотрит на каменные шкафы около входной арки, угадывая, сколько важнейших ферманов, свитков, рукописных книг хранилось в их глубинах! Сняв шлем и стараясь ступать бесшумно, он входит в покои Тамар, расположенные рядом с дарбази. Множество комнат и террас выходит на обрыв над Курой. Вот оголенное каменное ложе царицы царей Тамар, прекрасной, как легенда, и мудрой, как явь. Суровая простота правительницы-воина воплотилась в строгих линиях стен, искусная резьба дверных арок и окон свидетельствует о ее возвышенном вкусе. Полный раздумья, он спешит в зал суда, где на длинных каменных глубоких скамьях долгие часы восседали мудрецы и судьи. А дальше простираются бесконечные ряды пещерных комнат без окон.
Но почему везде светло? Где скрыта тайна – откуда проникает свет?..
А вот и пещера-темница! Кольца, врезанные в толщу каменных стен. Здесь заточались изменники царства, властолюбцы, отступники, нарушители единства «от Никопсы до Дербента». А мало ли их сейчас разгуливает по грузинской земле! Тешатся кровью, как золотом. Вот достойное обиталище для таких шакалов, как Зураб, для таких лисиц, как Квели Церетели, для таких гиен, как Андукапар. И воздала бы им великодушная Тамар за лихие деяния полной мерой. За нарушение закона и правопорядка, за проявление низменных чувств, за предательство – возмездие!.. Но прочь отсюда! Каждый сам создает себе памятник!
Внезапно Саакадзе остановился: словно отвечая его мыслям, перед ним возникла надпись, вырезанная на камне скромным строителем:
«Пресвятая вардзийская богородица, благослови и в этом и в том мире строителя сей великой трапезной, патрона Иванэ, и прими его в свое лоно. И да отпустит ему бог прегрешения. Аминь».
Подхваченный водоворотом мыслей, Саакадзе и не заметил, как очутился здесь, в главном храме Вардзиа. Он смотрит на изумительную фреску богоравной Тамар и не может насмотреться. Строгая надпись над короной вещает: «Царица царей всего Востока – Тамар». Она и на камне – живая! Она стояла тут, солнцеликая, в такой же красной обуви, в черном платье с белыми косоугольниками; стройный стан ее подхватывал такой же пояс с белыми квадратами, круглые серьги окаймляли словно высеченное из розового мрамора лицо, загадочная улыбка таилась в уголках чуть полных губ…
Буйные мысли обуревают Саакадзе: разве Тамар потерпела бы позор порабощения? Нет, она бы повелела: «Георгий Саакадзе, возьми все войско и гони, беспощадно истребляй врагов, осмелившихся переступить предел моего царства!» Она бы сказала: «Не слушай лисьих советов. Если уверен, что расцвету царства мешают себялюбцы князья, если единовластие – могущество царства, истреби непокорных расхитителей власти царя!..»
Саакадзе вздрогнул, прикрыл глаза и вновь их открыл: нет, это не сон, царь царей Тамар протягивает ему руку, на которой зиждется Вардзиа… Она грустно кивнула головой… А за ней – Шота Руставели, его вопрошающий взгляд проникает в самую глубину сердца: «Георгий Саакадзе, ты, кажется, застонал, рванулся вперед?!» – «Нет! Нет! Я не примкну к предателям родины! Не согну спины перед поработителями… О царица царей! Вернись! Вернись в свой удел! Тебя ждут верные сыны – сыны прекрасной Картли!.. Я обнажил меч и не вложу его в ножны, пока хоть один враг будет отравлять своим дыханием нашу землю… Сойди же, Тамар. Ты ведь ожила?.. Свет исходил из твоих очей…»
– Свет колеблется, потому как живая Тамар.
– Нет, Дато, это наше бессилие встревожило сон Тамар.
– Смотри, словно солнце пронизывает каменные стены. Откуда свет?
– От Грузии! И во веки веков не затмить врагам солнце родины!..
– Даже опустошенной… даже разграбленной…
– Храм сейчас опять полон богатств.
Саакадзе оглянулся; кругом воины молча слушают, тесно прижавшись плечом к плечу… Неужели вслух думал?..
– Дорогие друзья, ополченцы, дружинники, азнауры, слушайте мои слова! Предатели Картли и осторожная церковь в своей слепоте требуют от нас покорности. Кому? Кровавым врагам? Доколь же терпеть нам позор? Доколь терпеть нам осквернение наших очагов? Доколь будем допускать врага вторгаться в наши земли, разрушать плоды наших рук, уничтожать красоту нашего зодчества? Посмотрите, что сделал с лучшим творением царицы Тамар шах Тамаз. Разбит, уничтожен «город роз». Почему? Чем мешал грузинский народ персидским шахам? И как посмели цари Картли допустить такое?.. Случись это сейчас… разве я бы с вами не отстоял Вардзиа? Но это случилось за тридцать один год до моего рождения, и сегодня с огнем в сердце взираю на опустошенный город, где не осталось ни одного жителя. Доколь же мы будем сносить оскорбления, зверства над нашими городами, надругательства в наших домах? Я отвечу: до тех пор, пока мы будем это допускать… Так не бывать позору!.. Клянусь, царица царей Тамар, мы отомстим за твой город! Битва за Хертвиси будет в память твоей любви к Вардзиа!
Георгий Саакадзе поднял меч, крикнул:
– На Хертвиси! За Тамар! Месть! Месть за Вардзиа! За мной, картлийцы, наше оружие благословила Тамар!
Громовой голос потряс своды пещер, и, подхватывая слова Моурави, дружинники, ополченцы, азнауры, старые и молодые, с возгласами: «За царицу царей Тамар!» выбегали из города, вскакивали на коней и с яростными криками: «Месть за „город роз“! Месть хищникам!» – мчались за несущимся, подобно вихрю, Саакадзе.
В тот день персы, засевшие в Хертвиси, испытали мстящую руку грузинского народа. Ни одному не удалось спастись. Рубили беспощадно. Взятый приступом многобашенный Хертвиси был очищен не только от живых, но и от мертвых врагов. С неостывшей яростью ополченцы швыряли трупы со стен в воды Паравани, даже верблюды и кони врагов были изрублены и вышвырнуты… Даже жители-грузины, ошеломленные невиданным исступлением, попрятались в домах. И только иконы, выставленные в окнах, свидетельствовали об их радости…
Неистовство породило такую силу, что остановиться никто не мог: «Веди нас, Моурави! Веди за Тамар дальше!»
И Саакадзе повел…
Взобравшись на самую высокую башню, Автандил водрузил знамя Картли и расправил атлас. В бледно-розовом воздухе заколыхалось знамя победы…
Не особенно довольный приказом Саакадзе, старый Квливидзе остался со своими дружинами укреплять крепость для азнаурской обороны… Молодой Квливидзе, Нодар, вместе с Автандилом бросились догонять войско Георгия Саакадзе.
И… уже никто не помнил, как и когда пали сильно укрепленные персами Викантбери, Али, Сурами, Кехви, Ацквери, Пала Паравани, пали большие и малые сомхийские укрепления Хосро-мирзы.
Месхети была очищена от персидских войск…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Шаркая дырявыми чувяками и поминутно прикрывая плечи грязными лохмотьями, старик открыто шел посередине дороги. Подбадриваемый хворостиной ослик понимающе мотал головой, но не менял намеченной им с начала пути скорости хода. Если же хворостина слишком часто взметывалась, ослик ехидно останавливался и лягался задними ногами. Тогда старик беспокойно хватался за края перекинутой через седельце корзины, стараясь удержать равновесие, что, впрочем, не мешало ему беспрестанно поглядывать по сторонам.
Он отказался от обычного сейчас способа путешествия, ибо ползать на животе по оврагам и цепляться за колючки и неудобно и бесполезно: ведь саакадзевские щенки и на дне реки видят ползающих раков. Тогда почему не выскакивают из засады? Разве он комар, что не замечают? Старик даже обиделся, но внезапно губы его растянулись в улыбку. На повороте, словно оторвавшись от ствола одряхлевшего дуба, выскочили три ополченца.
– Кто такой?!
– Разве по золотой папахе трудно догадаться? – старик насмешливо оглядел их и придержал ослика. – Почетный кма князя Шадимана.
На мгновение ополченцы опешили.
– Без твоей зурны признали! – озлился тот, что постарше. – Э-э, лазутчик князя, что везешь?!
– Сын у меня дружинником в Тбилиси, жена с утра до ночи плачет: люди уверяют, там от голода многие из тонких в толстых превратились.
Ополченцы разразились хохотом.
– Значит, похорошели?
– Чтоб Исмаил-хан так похорошел! Прислал в Марабду чапара. Как пролез, никому не сказал, только, обобрав с одежды цепкие колючки, сразу храбрость показал. «Хоть в мышь, – кричит, – надо превратиться, а в Тбилиси прошмыгнуть!» Вся деревня отказалась: ни как мыши, ни как орлы – не хотят попасть в лапы «барсам». Тут моя жена говорит: «Возьми еду, что для себя на зиму припасли, и отвези нашему несчастному Казару». Не выдержал я, рассердился – кровь давно не кипела, обрадовался случаю – и такое крикнул: «А жизнь мою ты жалеешь?!» Сразу жена совсем повеселела: «Если бы Моурави за такое убивал несчастных кма, народ к нему не сбегался б со всей Картли».
– Вот масхара, как гуда-ствири надул! – хохотал молодой ополченец. – А блестящего, как тело ханской хасеги, ишака тоже жена корзинами оседлала?
– Откуда имеем? Одна общипанная курица по двору бегает, петухов ловит. Потом такое случилось: как только управитель замка Марабды понял, что наконец догадался дурак кма, – это я, – что все равно от шашки саакадзевцев погибать или от плетей княжеского сборщика, – с удовольствием одолжил лучшего ишака. Коня тоже предлагал, но побоялся я: конь не такой упрямый, как ишак, может до Тбилиси не дотащиться.
Скучающие ополченцы становились все веселее.
– А кроме еды, несчастному Казару что везешь?
– Сразу должны догадаться, почему управитель подобрел… Вести везу счастливому князю Шадиману от шаха Аббаса, чтоб ему на этом свете подавиться блестящей хасегой.
Ополченцы так и упали на траву, катаясь от смеха. Надвинув папаху, старший нарочито громко спросил, какие вести везет лазутчик.
– Очень хорошие, чтоб святой Евстафий каждый день всем ханам и князьям такие на закуску посылал! Шах доволен покорением Картли и Кахети, только еще требует собрать с народа большую дань: потом обещает прислать племянницу свою в жены царю Симону, – это пусть, их семейное дело; но совсем взбесился; непременно требует голову Георгия Саакадзе!..
– А что еще везешь?
– Тебе мало? Может, палача тоже в корзине должен для твоего удовольствия тащить?
– Ах ты, верблюд ободранный! Наверно, ишака обременяешь не палачом для себя, а монетами для Шадимана!
И помрачневшие ополченцы без церемоний повытряхнули из корзин содержимое, но, кроме сыра, лепешек, старого кувшина с домашним вином и двух тощих кувшинчиков с маслом и медом, ничего не нашли. Тщательно осмотрели и потник.
Не обращая внимания на ополченцев, старик принес в чаше воду из родника, разломил лепешку и кусок сыра и спокойно принялся за еду.
Не зная, как быть, ополченцы в нерешительности топтались на месте. Жаль стариков, собравших последнее для сына. У них тоже дома остались старики, и разве они не болеют за своих сыновей? Но можно ли с такими сведениями пропускать? А что нового в этих сведениях? Ничего. Но не умолчал ли о важном? Не похоже. Даже лишнее про голову Георгия старый козел наболтал.
Старик встал, вытер ладонью усы и спросил, как решили – вперед ему ехать или повернуть ишака назад к Марабде?
– А ты как хочешь?
– Мое желание ни при чем! Бог уже, наверно, решил, как ему удобнее.
– А может, черту такое дело ближе?
– Непременно так. Один раз было такое: дед моего отца сто раз рассказывал, пока все семейство на сто лет, как свою фамилию, не запомнило… Кто не знает, какое доброе сердце держат князья к крестьянам, особенно к бедным кма? Сборщик, чтоб ему на этом слове в блестящего ишака превратиться, так старается для князя, для себя тоже, что, как ни дели муку, все равно с ползимы голодаем… Посмотрела бабушка моего отца в кидобани и застонала; на дворе лишь вчера снег растаял, а муки и на три дня не хватит. Думали, думали: к князю пойти – прогонит, одно твердит: «Так делите долю, чтобы до нового года хватило», а как делить, на своем хлебе не показывает. Тогда бабушка моего отца говорит дедушке моего отца: «Знаешь, Варам, не иначе, как придется тебе пойти к брату, он, наверно, может одолжить мешок муки». – «Откуда знаешь, что может? Или его князь с ума сошел и на всю зиму долю дал?» – «Князь… не знаю, – говорит бабушка моего отца, – а сборщик хорошо свое дело знает». Сговорились и такое придумали: сборщик лишнее дает, потом с ним потихоньку пополам делят… «Разве не помнишь, пять пасох назад твой брат тоже нам муки полмешка подарил». – «Откуда знаешь, что и сейчас щедрость покажет?» – недовольно дунул в усы дедушка моего отца. «Поспеши, Варам, пока на дорогу мою выделить пол-лепешки!» – крикнула бабушка моего отца. Видит, плохо дело – хоть волчком кружись, не поможет, ибо бабушка моего отца вместо муки в трех кидобани нрав свой хранила.
Ночь прокряхтел, утро стоном встретил, в полдень все же пошел. Пришел к брату и очень удивился: как раз на крестины пятого сына попал. Выпили вина, барана отделали, почти полноги съел дедушка моего отца… Еще бы, с прошлого рождества не пробовал! Потом про семью вспомнил и брату просьбу передал. То ли выпил лишнее тот, то ли от радости, но сразу согласился. «Иди, Варам, в подвал, выбери мешок и насыпь сколько хочешь муки, – мой подарок ради пятого сына». Два часа выбирал дед моего отца, пока не нашел самый большой мешок, и так набил мукой, что превратился мешок в бурдюк. Все хорошо – а поднять не может. Два гостя еле выволокли мешок из подвала и на спину деду моего отца с трудом взвалили… Потом клялся: в глазах потемнело, а отсыпать хоть горсть муки пожалел. Хорошо, брат догадался толстую папку в руку сунуть…
Идет по дороге дед моего отца и шепчет: «Если поможешь, святой бог, донести, свечку в церкви в воскресенье поставлю». Потом еще две свечи прибавил. Но чем больше обещает, тем мешок тяжелее становится, вот-вот задавит… Рассердился дед моего отца и крикнул: «Может, черта мне о помощи просить?»– «Что ж, проси, я тебе без свечи помогу!» И хвостатый выскочил из-под земли и стал прыгать вокруг и смеяться. «Помоги, хвостатый, иначе сейчас упаду, а я бога в церкви буду молить, чтоб тебе второй хвост пришил». Засмеялся черт: «Мне, говорит, и одного хватит, я не жадный», – и вцепился зубами в конец мешка. Сразу сделалось легче деду моего отца.
Подпрыгивает рядом черт и веселые слова как бисер мечет: «Что, Варам, легче стало?» – «Еще как легче, спасибо тебе, хво…» – «Э-э, благодарить будешь, когда до дому дойдешь». Все веселее становится черт, а с ним повеселел и дед моего отца и дружелюбно сказал: «Вот хулу всякую на вас, чертей, народ изрыгает, а почему бог мне не помог?» – «Э, Варам, бог на жадность твою разгневался, ибо, по его уму, надо брать столько – сколько донести сможешь. А по-нашему, столько – сколько тебе хочется. Эх вы, пустые кувшины, как только затруднение имеете, сейчас же глазами небо облизываете, воск тоже в церкви жжете». – «Не только потому свечи ставил, – вздохнул дед моего отца. – Плохо на земле живем: может, за наши страдания хоть после смерти в раю насладимся».
Тут хвостатый так захохотал, что птицы с чинар попадали и медведь дорогу, как заяц, перебежал. А улыбчивый черт вытер концом хвоста глаза и такое бросил: «Почему нигде не сказано, что делать с дураками? Разве вам про рай что-нибудь известно?» – «Немного сейчас узнал, – засмеялся дед моего отца, – ибо совсем мне стало легко нести мешок». – "Это, Варам, чертов рай, а божий совсем иной. Вот когда десять тысяч пасох назад я в раю был, много со своими единомышленниками над вами смеялся. Попадут новоприбывшие в рай, ничего не подозревая, выйдут утром в райский сад и, сложив ладони, вскрикнут: «О господи, благодать какая! Яблоки! Груши! Персики! Виноград! А миндаль! А фисташки, финики!.. О господи, дай вкусить сладость сада твоего!..» Как раз на этом слове добрые ангелы под крылом смех прячут: ибо не успеет неосторожный высказать желание, как в рот ему целые яблони лезут, груши тоже, финики тоже, персики тоже. Еще минута не пролетит, а уже проворные каштаны с деревом в горло лезут, а виноградные лозы, нахально размахивая гроздьями, остальных растолкав, весь рот занимают. Тут юркие фисташки кинутся в уши, нос, глаза – где отверстие только найдут, всовываются, чтобы миндаль или инжир не опередил… Бежит новоприбывший по райскому саду, спасается, только напрасно: раз желание высказал – рай сейчас же исполняет, за земные лишения вознаграждает. Тогда другое кричит счастливец: «О господи, разве не полезнее с утра, под музыку, шашлык, вино, курицу с орехами кушать? Не успеет выговорить, как двадцать шампуров с шашлыками ему в рот лезут. А вино? Два, пять, сорок кувшинов сразу опрокидываются в горло. А курицы с орехами? Десять, пятьдесят, сто – одновременно в горло лезут. Без слез нельзя на несчастного счастливца смотреть. А музыка? Чудом не глохнет удостоенный рая. Двести зурначей, триста ашугов, пятьсот сазандаров, тысяча мествире бегают за оленю подобно убегающим счастливцем. Потом безгрешные осторожными становятся: глаза закроют и так, без всякого желания, по саду ходят: потом, через год, на высохших обезьян делаются похожи… А у женщин вместо грудей два засохших пузыря висят, а зад на ту доску похож, по которой дети на пасху орехи катают».
Тут дед моего отца, которому совсем легко стало идти, такое ответил: «Напрасно, хвостатый, стараешься! Не иначе как от зависти, что тебя в рай не пускают, смущаешь народ». Хвостатый даже уши поднял: "А по-твоему, я откуда свалился? Смотрели, смотрели мы, ангелы, поумневшие за сто тысяч пасох, на горестную жизнь неосторожных, которые на земле день и ночь в рай просились, воск тратили, лбом каменные плиты разглаживали, – зачем скрывать? – раньше много над ними смеялись, потом украдкой от ангелов-приспешников, в угоду богу вылизывающих добела свои крылья, начали собираться под густой тучею и придумывать, как оказать помощь попавшим по невежеству в рай… Самый старший из нас придумал. И однажды ночью, когда от храпа рая словно в лихорадке дрожали звезды, собрались мы в сад и набросились на кусты и деревья. Дружно принялись за дело – все плоды оборвали, до седьмого неба фруктовые горы выросли. Все же о несчастных подумали и на каждой ветке по одному яблоку оставили. С грушами, персиками, виноградом тоже так поступили, с миндалем тоже, даже лишние розы съели.
Вылетели утром ангелы в райский сад, увидели такое бедствие и от ужаса на облако сели, – потому на земле дождь сразу пошел, град тоже стал падать; а люди внизу удивляются: что такое, еще март не настал, а уже весна!.. Один ангел, который всегда богу в уши про все шептал, раньше других взлетел с облака и крыльями замахал, этим бога разбудил. Вскочил властелин неба со стоаршинной сладкой тахты, сбросил воздушное одеяло, вбежал в сад и в гневе крикнул: «Кто против неба осмелился руку поднять?! Вон! Низвергнуть ослушников! Да будет ад!» От божьего крика мы, ослушники, на двести аршин вверх подпрыгнули; а когда назад опустились, заметили, что на задах хвосты выросли. Потом догадались: для удобства ангелов старался бог, ибо, схватив за хвосты, крылатые братья стали сбрасывать нас с неба…
Только хоть и знают все, что бог умный, а большую ошибку допустил: хвосты нам приделал, а ум и веселый характер забыл отнять… Летели мы сверху, и от нашего хохота земля затрещала. Так мы головами вниз через трещины на самое дно упали, а там адский огонь танцами нас встретил. Вскочили, а у всех ноги в копытах, смотрим друг на друга – и такой смех подняли, что огонь в испуге зашатался и осветил весь ад. Тут увидели, что вместо белых черными стали. Потом узнали: которые за деревья зацепились и в лес упали – зелеными стали, которые в воду упали – серыми стали, только характер общий остался… Десять тысяч пасох прошло, и ни разу черные, зеленые и серые не пожалели, что с неба свалились… Хотим повеселиться – хвостами горы рассекаем, золото, серебро, медь тоже копытами выбрасываем…
Тут люди с криками: «Мое! Мое!», как бешеные собаки, рычат. Ни огонь, ни вода, ни лес, ни пропасть – ничто не может удержать глупцов: «Мы нашли! Наше, наше!» С кинжалами и шашками друг на друга бросаются, стрелами угощают. Кто сильный, к себе тащит, кто слабый, от зависти зубами землю кусает… Глупцы больше от драки умирают, чем от смерти… Очень любим хатабала – зеленые, серые, черные слетаются на пир. Серу и огонь в тучу превращаем, чтобы небу тоже жарко было… Напрасно на нас клевещут, что рады каждому: давно грешников в ад не пускаем – духоты не любим. Пускай куда хотят идут… Исключение для красивых женщин делаем, а дураки нам ни к чему… Вот, Варам, еще много забав в запасе имеем, никогда не скучаем. Хотим, из земли горячую воду наверх подаем, лаву тоже. Хотим, на земле с людьми немножко веселимся, города трясем, деревни тоже. Только глупцам ничего не помогает… А нам помогает очень, – что делать, характер такой имеем, любим память о себе оставлять, ум прибавлять человеку… Что, Варам, легко тебе стало?" – «Совсем мешка не чувствую, спасибо тебе, хвостатый! Вот мой дом…» Тут черт громко захохотал: «На здоровье, кушай, дорогой!»
Оглянулся дед моего отца, а на спине у него пустой мешок висит. Ни хвостатого, ни бесхвостого не увидел, только след от муки по земле тянется… С того времени вся наша семья такой закон помнит: взваливать столько на себя, сколько донести сможешь. И теперь, когда управитель Марабды хотел еще одну важную весть доверить, – отказался взять, ибо вы не хуже черта прогрызли бы мою шкуру, чтобы все из нее высыпать.
Долго хохотали ополченцы, затем, напоив старика вином и угостив жареным козленком, отпустили в Тбилиси, научив, как разбогатеть за счет князя, да пригрозили: если таким же ободранным ишаком возвращаться будет, то вместо вина заставят лягушку проглотить…
Водоворот событий захлестнул Метехи.
Шадиман подолгу гулял в саду, то укладывая свои мысли в дорожный хурджини, то снова в метехский ларец, – что дальше? Хосро-мирза, скрестив ноги, подолгу сидел на тахте, не выпуская чубук кальяна, и слушал сны Гассана. Они становились странными: то под ноги Хосро падают розы, то в тумане загадочно мерцает его звезда, то конь заржал среди темной ночи – это к дороге… Но – что дальше?
Лишь царь Симон не переставал блаженно улыбаться и изыскивать поводы для приемов. Доставалось купцам и амкарам, ибо в опустевшем Метехи больше некого было принимать.
Вот и сегодня, как и во все дни их приема, купцы и амкары, в праздничных одеждах, со знаменами, пришли в Метехи. Впереди купцов – староста Вардан, впереди амкаров – уста-баши Сиуш. Они знали, ждать их заставят не меньше двух часов, – этим подчеркивалось величие царя. Гульшари настаивала на четырехчасовом ожидании, но у царя не хватало терпения: какие дары принесут?
Как будто те же оранжевые птицы, немного поблекшие, витали на потолке, через те же овальные окна проникали в тронный зал лучи грузинского солнца, то же благоухание цветущего сада наполняло воздух, и изящные разноцветные бабочки, как многие годы назад, порхали в легкой опаловой дымке грузинского утра, и даже тот же старогрузинский орнамент, затейливо сочетающий изображения цветов и птиц, украшал свод. Но вблизи трона, на возвышении, как символ персидской власти, возникла в серебристом одеянии фигура сарбаза, а у входа, на страже замка Багратидов, стоял живой сарбаз. Ткани картлийской расцветки, спускавшиеся широкими складками по обеим сторонам свода, заменили персидскими тканями. И новый персидский ковер, дар Иса-хана, протянулся от подножия трона до главного входа. И эту картину, точно перенесенную из Давлет-ханэ, дополнял мулла в тюрбане, в остроносых туфлях. Он стоял рядом с серебряным сарбазом, и они как бы олицетворяли два способа, внушенных Ираном Симону Второму, внедрять персидскую власть – военным насилием и духовным порабощением.
Выдержав известный срок, вошел гостеприимец. Двери распахнулись. По сторонам свода замерли копьеносцы в праздничных персидских доспехах, телохранители, а ближе к трону толпилась небольшая группа молодых князей в оранжевых куладжах и молодых ханов в пестрых халатах с золотыми разводами.
Прошло еще полчаса. Наконец бесшумно открылась заветная дверь в глубине, и, окруженный придворными, вышел царь Симон, гордо подняв голову, словно возвращался после удачного боя.
Под крики «ваша! ваша!», крепко держа скипетр, Симон, блаженно улыбаясь, опустился на трон. Начался обряд приветствий и подношения подарков, которые, как заметила Гульшари, становились все скуднее. Обычно Шадиман первый начинал разговор, и хотя разговор о торговле и амкарских нуждах походил на эхо, но бывал ровным и красивым. Сегодня же, не скрывая скуки, везир упорно молчал.
Пауза длилась слишком долго, и, кипя злобой, Андукапар сдавленно объявил, что царь, оказывая милость, соблаговолил спросить: в чем нуждаются его подданные, цвет билисских горожан?
Купцы и амкары ответили хором: «В торговле, в работе!»
Продолжая блаженно улыбаться, царь одобрительно качал головой. Покрываясь багровыми пятнами под зловещей усмешкой везира, Андукапар принялся доказывать, что купцы сами виноваты в застое. Надо рисковать, заботиться о безопасности торговых путей, о привлечении чужеземных караванов… Купцы уныло кланялись… Досталось и амкарам: разве не сами они должны находить работу? А они что делают? Каждый раз как молотками по меди колотят – пустыми жалобами оглушают царя…
По знаку гостеприимца, отвесив сперва царю, потом придворным почтительные поклоны, купцы и амкары в гробовом молчании покинули Метехи.
Лишь очутившись за мостом, они дали волю своему негодованию.
– Разве время в будни устраивать шутовство!
– А тебе не все равно когда? Покупатели подождут, их у тебя двое: твоя мать и жена…
– Хо-хо-хо!.. – задорно выкрикнул Гурген. – Если шутовство – почему без угощения?
– Эх, Моурави, Моурави! – горестно вздохнул Вардан.
– Напрасно, Петре, ваше амкарство подковы серебряные поднесло.
– Почему думаешь, напрасно? Может, Андукапар подкует своего царя и на нем поскачет в Исфахан.
– Нарочно в Метехи зовет, подарки царь любит.
– Пусть петух свой голос ему подарит!
– Правда, почему в будни людей беспокоит?
– А ты разве заказчика ждешь? Не твоя ли жена решила котел для пилава менять?
– Эх, Георгий, Георгий, почему шакалам нас отдал? – сокрушенно вздохнул Сиуш.
Обычно и часа не проходило, как о таком разговоре узнавал Шадиман, ибо чубукчи вслед «гостям» всегда посылал лазутчиков. Но сегодня не было охоты изучать мысли недовольных. Князь с нетерпением ждал гонца из Марабды. «Кажется, Непобедимый все же немного меня перетянул на свою сторону, – с усмешкой сказал себе Шадиман. – Если любопытные спросят: „Кого ты хочешь больше сейчас видеть – Зураба Эристави, Хосро-мирзу, Мухран-батони, может, царя?“, то отвечу: „Нет! нет! Больше хочу видеть своего кма из Марабды“. И зачем только чубукчи послал его в баню?..»
А началось еще со вчерашнего утра: едва чубукчи успел запить густым вином жареную фазанку, как прибежал дружинник и выкрикнул, что в главные ворота ворвался новый Сакум, убеждает стражу, что он гонец от Исмаил-хана. Вскочив, чубукчи ринулся во двор.
– Кто я такой? Ты что, чубукчи, лишнее выпил? Разве трудно догадаться? Гонец к князю Шадиману.
– В какой одежде, сатана, к князю прибыл?!
– У кма плохая одежда даже праздничная, все же надел, – только дно оврагов и колючие заросли не для куладжи, хотя бы и княжеской… На майдане слышал, гордый советник Сакум по шею золотом облепленный приполз, и все же князь удостоил…
– Сатана! Как смеешь сравнивать! Чей кма?
– Разве сразу не узнал по гордости? Светлого князя Шадимана кма.
– Что? Тогда как осмелился со мною дерзкий разговор вести? Папаху скинь, презренный!
– Где папаху заметил? Давно одна дыра осталась. Все же управляющий обрадовался, узнав о моем желании гонцом идти, даже коня хотел дать. Да я сам отказался: убереги бог, конь еще овраг животом расцарапает!..
– Говори, что передал тебе управляющий?
– Почему должен говорить, разве ты князь?
– К князю все равно не допущу. Сам передам…
– Не допустишь – твоя воля; тогда вернусь в Марабду, там чапару Исмаил-хана и скажу: «Чубукчи не допустил…»
– Ты что, пустая тыква, не знаешь, кто я такой?
– Почему не должен знать, если вся деревня Марабда за тебя молится, чтоб ты в рай попал…
– Если сейчас, болотный паук, не скажешь, велю в яму бросить…
– Гонца в яму? Где такое видел? Одному лишь князю приказал чапар потихоньку слова Исмаил-хана передать, а ты на дворе держишь, слуги рот в помощь ушам открыли…
– Пойдем в конюшню.
– Правда, конюшне все равно – кма пришел или чубукчи. Только напрасно коней на гостеприимство толкаешь, может, самим сена не хватает. Ты что, чубукчи лишнее выпил? Князю все скажу, тебе ничего. Не пустишь, обратно поползу. Старую циновку на майдане выпрошу – под живот стелить… одежды не осталось… Когда в раю будешь, каштаны пожелай.
Чубукчи передернулся: не хватает выставить князя на смех. Да разве князь не изрубит его, преданного чубукчи, узнав, что он не допустил к нему от Исмаил-хана редкостного гонца, который изловчился обмануть зорких собак-азнауров.
С нарастающей внутренней тревогой следил старик за умолкшим чубукчи: неужели те трое плохой совет дали?
– Не могу, старик, таким князю показать…
– Твое дело, чубукчи. Конечно, одежды на мне ни плохой, ни хорошей нет, потому запах от тела идет. Потом блохи закусали, и еще те, другие, что по телу бегают. Хотел на майдане хоть рубаху купить – только один шаури имею; а шарвари еле держатся, – разговор с князем длинный, могут не выдержать и упасть. А если всю одежду заново купить, – самая дешевая – семь марчили. А чувяки? А папаха? Что перед князем буду снимать? И еще, как на грязную голову надеть? Выходит, к цирюльнику надо, в баню тоже, иначе блох или тех, других, что еще хуже, в покоях князя оставлю. Выходит, меньше десяти с половиной марчили нельзя, уже приценился на майдане.
– Ты думаешь, я сумасшедший, давать тебе столько марчили? Бери, старый обманщик, три, и через час будь здесь.
– Меньше десяти не возьму. На полмарчили хотел покушать, пока князь не отпустит; теперь, думаю, ты сюда прикажешь хлеб вынести…
– Бери пять марчили, и чтобы через час тут был…
– И девять не возьму. Я тоже не сумасшедший – вместо вина лягушку глотать…
– Не возьмешь, паршивый кма, велю палками выгнать!
– Твоя воля… меньше десяти не возьму.
Старик чувствовал, как клокочет у него сердце: «Если пять предлагает, непременно десять даст. Те трое саакадзевцев клялись: если твердым буду – даст. „Такого гонца не прогоняют“, – так сказали. Тогда семь марчили за одежду, баню и цирюльнику заплачу, а на три куплю моей Кетеван миткалю на каба, платок, коши – восемь пасох в старом ходит, негде заплату положить… Пресвятая богородица, не дай уплыть десяти марчили!»
Уже несколько раз окликал его чубукчи, предлагая семь, потом восемь, потом девять марчили, но старик, отдавшись мечте, ничего не слышал. «Как обрадуется моя Кетеван! Может, еще останется на миткаль для рубашки?..»
– Ты что, уснул, речной сатана?! Бери десять марчили, и чтобы через час здесь был!
Старик жадно схватил монеты, тщательно пересчитал, оторвал от рукава кусок грубого холста и, завернув, сказал:
– Как могу через час, если два часа в бане просижу? И на майдане тоже не легко сразу по вкусу папаху найти. Такой случай тоже в сто лет раз бывает. Вовремя приду, батоно, – закончил старик под общий смех стражи.
И вот прошел день, наступил вечер, а старик все не шел. Хорошо, чубукчи догадался лишь к вечеру сказать князю о гонце, присовокупив, что сначала он, чубукчи, решил в баню его послать и одежду купить, а потом князю показать…
Только после утренней еды кма постучался в ворота. Они вмиг отворились, и два дежуривших дружинника, схватив старика, потащили к князю.
Хотя Шадиман, расспрашивая, и продержал его более часу, но старик повторил, что уже раньше сказал ополченцам, затем стал пространно рассказывать о Марабде, о скотине, виноградниках. Шадиман нетерпеливо перебил:
– Где остался чапар Исмаил-хана?
– В Марабде, светлый князь. Шесть дней будет меня ждать, потом улетит…
– Как улетит?!
– Иначе, светлый князь, не мог пробраться: саакадзевцы сквозь землю видят; верно, черт посланцу крылья одолжил.
– А по оврагам ты же пробрался?
– Если бы по оврагам полз, непременно уже висел бы на высохшем дубе.
– Значит, тебе тоже черт крылья одолжил?
– Зачем, светлый князь, я посередине дороги шел… Нарочно обманул чубукчи, что полз… одежду хотел выторговать. Почти голый пришел, грязный тоже, голодный тоже… Управляющий два шаури дал…
– Чтобы ты высох, старый волк! – вскипел чубукчи, стоявший у дверей. – Теперь хочешь уверить, что саакадзевские собаки тебя не заметили?
– Почему должны не заметить? Хоть и кма, все же немного больше комара.
– Заметили и пропустили? – Шадиман подозрительно оглядел старика.
– Ишака управляющий дал, – я сыну, что у тебя здесь, светлый князь, дружинником, еду вез: жена плачет – голодный наш парень, все, что на зиму спрятали, отдала… Потом про рай я им напомнил. Видят, смерти не боюсь, – пропустили, только обещали, если без новой одежды обратно пойду, вместе с ишаком повесят… а управляющий не такой щедрый, обещал, если ишак простудится, одного меня повесить… Потому я так крепко чубукчи просил…
– Значит, лишь в одном месте задержали? Выходит, дорога свободная?
– Чтобы всю жизнь по такой свободной дороге персы ходили… Я такое сказал ополченцам: «Вы отпустили, а через полагаджа опять про рай должен рассказывать? Если так, через три луны до Тбилиси не дойду». – «Не бойся, старик, – это старший говорит, – вези спокойно своему сыну еду. Мы знаем, как охранять, раз доверяем». Тут, светлый князь, самый молодой в рот три пальца засунул и так свистнул, что ишак чуть в овраг не скатился. Потом всю дорогу то соловей щелкал, то кукушка кричала, то лягушка квакала на весь лес, то шакал выл, то каджи смех бросал, но из засад никто не выбегал, – выходит, знак друг другу передавали.
– Смотри, кма, не думай, что меня можешь обмануть. Прямо говори, расспрашивали тебя, зачем в Тбилиси идешь, или сразу поверили, что сыну еду везешь?
– Как могут, светлый князь, сразу поверить, если я твой кма? Я осторожным был, светлый князь, сколько чапар Исмаил-хана и управляющий ни уговаривали, отказался самую важную весть к тебе везти – боялся, пыткой угостят саакадзезцы, не выдержу…
– Путаный козел! Как посмел не навьючиться самым важным?
– От них, светлый князь, отказался брать, а от себя притащил вьюк на себе. Сейчас развяжу: царь Теймураз с семьей в Тушети гостит.
Шадиман откинулся на мутаку. Чубукчи охнул и вытаращил глаза на старика. Князь долго молчал…
– Ты… крепко знаешь?
– Про царя, светлый князь? Как осмелился бы иначе знать? Ведь чапар хана с этим вьюком как ошпаренный петух прилетел. Сам побоялся дальше в Тбилиси лететь, – говорят, саакадзевцы стрелой на лету даже орлов сбивают, не только летучих мышей.
Шадиман досадливо покусывал губы: презренному кма следовало бы раскаленными щипцами язык пригладить, но, по древнему обычаю, жизнь гонца неприкосновенна. И он резко спросил:
– Почему же управляющий с такой важной вестью мсахури Махара не прислал?
– Мсахури, светлый князь, жизнью дорожат, зачем им рисковать? А кма что? Если рая избежать, думаем, – на том свете не намного хуже, чем здесь.
Хмурясь, Шадиман размышлял; «Следовало бы тебя, презренный кма, хоть плеткой исполосовать, чтобы не философствовал. Это, пожалуй, для гонца допустимо, да не время».
– Значит, обратно тоже посреди дороги поедешь?
– Непременно так, светлый князь, если позволишь на ишака сесть. Завтра на рассвете должен выехать, иначе посланец улетит в Телави. И если повелишь ответ повезти, не должен опоздать.
– А если опоздаешь, сам в Телави отправишься.
– Как можно, светлый князь, там у меня сына нет.
– Зато дочь замужем.
– Какая дочь? Совсем не имею.
– Ничего, для саакадзевцев будешь иметь.
– На такое дело лучше, чем мсахури, не найти.
– Оказалось, лучше, чем кма, не найти.
– Разве, светлый князь, в такой одежде к хану допустят? А если через слуг передать, на другой день царь Теймураз в два раза больше узнает.
– Значит, в одежде дело?
– Непременно в одежде. Если мсахурскую чоху купить – шарвари нужны, а если шарвари надену – как в чувяках останусь? А если цаги купить – папаху тоже сменить надо. А если все купить – как на ишаке в Телави въеду? Выходит, на коня должен сесть. В духан тоже даром не пускают… А потом… знает ли хан, что кма тоже кушает?
Шадиман невольно рассмеялся. Открыв нишу, он достал тугой кисет и бросил старику, который судорожно подхватил его и проворно спрятал за пазуху. Чубукчи рванулся вперед и, чуть не плача, вскрикнул:
– Светлый князь! В этом кисете два тумана и тридцать марчили!
– Пустое, мне Сакум, хотя он и не мой кма, дороже обошелся. Бери, кма, ишака тебе тоже дарю… Прикажи, чубукчи, прислужникам накормить его! Слышал – кма тоже едят…
Шадиман вновь рассмеялся, прошелся по комнате и мысленно попросил Саакадзе поздравить его. "Я сегодня, друг, новость узнал: оказывается, кма умеют не только кушать, но богатеть за счет князя. Поэтому решил избегать тебя, Георгий: ибо еще пять лет спора, и я начну советоваться о делах царства только с кма… Остановившись, Шадиман повелительно сказал:
– Завтра повезешь послание Исмаил-хану!
– Светлый князь, пусть святой Иоанн тебе столько золота пошлет, сколько в Марабде камней на горе! Раньше жизнью дорожил – как дятел кальяном, а теперь, когда по твоей доброте разбогател, тоже хочу живым немного повеселиться… На словах все скажи… Сюда ехал, тоже бумагу не взял, хотя и голым был, негде было искать, а теперь, увидят в чохе, наизнанку, как мешок с мукой, вывернут.
– В седельце зашьешь, не догадаются.
– Непременно, светлый князь, догадаются. Черт подскажет, любит с человеком немного повеселиться. Лучше в руке понесу, не так заметно.
– Весь путь в руке?
– Не беспокойся, светлый князь, не запачкаю, в лаваш заверну.
Усмешка тронула губы Шадимана: «Если будут уверять, что раз кма, то дурак, больше не поверю». И громко сказал:
– Смотри, когда выскочат из засады саакадзевцы и ты начнешь кушать лаваш, не прогрызи свиток.
– Не беспокойся, светлый князь: хоть и кма, все же по вкусу отличаю хлеб от послания. Ведь о хлебе всегда думаю.
– А о послании?
– О послании, светлый князь, когда о нем надо крепко забыть.
– Молодец!
К своему удивлению, Шадиман замечал, что ему весело. «Нет, такого гонца необходимо наградить… Но почему один я разоряюсь? Пусть и скупые волки раскроют ларцы. Ведь приятную весть привез гонец: невеста спешит к царю Симону. Спешит? Как черепаха к огню. Однако я не черепаха, а почему медлю обрадовать Хосро-мирзу радостной вестью?..»
Сидя за непривычно обильной едой, старик благословлял ополченцев. Это они научили не бояться ни князя, ни чубукчи. Раз гонец – значит неприкосновенен… «Один марчили сыну оставлю. О-о, как удивится Казар! Ишака и для Кетеван одежду в сарае у него спрятал… Мсахурскую чоху себе непременно куплю, цаги никогда не имел. Папаху из бараньей шкуры, как у мсахури Виршели, тоже куплю… Только напрасно князь думает – в Телави спешу. Не время рисковать. Посланец обещал десять дней ждать… нарочно князю сказал – шесть, чтоб поспешил отпустить… Я раньше приеду… управляющему скажу: князь очень доволен остался, длинной беседой удостоил. Про царя Теймураза тоже сказал, потому за смелость наградил… Больше половины скрою, иначе собачий глаз на мое богатство откроет… По ишаку тоже будет вздыхать. Пусть, а то очень жирный… Моей Кетеван еще праздничную кабу куплю, платок шелковый, миткалю на три рубашки. Дом починим, на ишаке на базар поеду… пусть мсахури завидуют! Первый раз в жизни кисет имею!» И, подняв чашу с вином, пожелал мысленно Георгию Саакадзе еще сто лет держать засады на всех дорогах Верхней, Средней и Нижней Картли.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Венецианское зеркало казалось Гульшари мутным, красные розы – серыми, словно засыпанными придорожной пылью, и любимое платье из гилянского шелка сдавливало грудь, как панцирь. Подходила ли Гульшари к овальному окну, или останавливала свой взгляд на мраморной площадке, ее начинала пробирать какая-то противная нервная дрожь. Гульшари все мерещилась племянница шаха Аббаса: вот она поднимается по лестнице, шурша широким синим подолом, затканным пепельными цветами, вот она царственно шествует между кипарисами, пленительно звеня жемчужными подвесками. И Гульшари, сжав губы, чуть не стонала, вся во власти нарастающей тревоги.
И точно в насмешку, Шадиман настоял на подарке гонцу. Такого вестника избить следует, а не одаривать. Правда, она швырнула презренному заржавленную шашку Андукапара, вылинявшую нитку кораллов для его пахучей жены и два марчили на вино, ибо Симон милостиво подарил притащившему радость серебряный кубок, а заодно и почти новую бурку. Но о чем печалиться, когда милость шаха свела Симона с последнего ума? Он даже осмелился оборвать Андукапара на полуслове за совет носить в будни лиловое одеяние, а в праздник бирюзовое. «Я сам знаю, что подходит моему царственному лицу! – и, гневно стукнув скипетром о нарды, Симон добавил: – Повелеваю не надоедать мне пустыми советами!» Пустыми! Сам он пустой котел! Думает, цвет, избранный Луарсабом, придаст ему и ум неповторимого царя… А может, придвинуть к пустому котлу пустоголовую куклу Магдану в блеске фамильных драгоценностей? Но вдруг нечаянно раскалится котел в короне? Тогда жена пускай под чадрой стынет. Хосро стремится осчастливить Зураба дочерью Шадимана. Что ж, еще лучше, за честь должен считать арагвский медведь, жена из царского котла лакомиться будет. Когда царь Луарсаб оказывал Гульшари внимание, княгини от зависти лопались, как перезрелые гранаты.
Гульшари отшвырнула ангорского кота и стукнула яблоком по нардам: «Я, дочь царя Баграта, никому не разрешу первенствовать надо мною!»
Зураб неожиданно озадачил Шадимана, и даже Хосро, благородным поступком. Он не воспользовался намерением Шадимана послать Магдану заложницей в Ананури. Со скоростным гонцом ответил, что преклоняет колено перед красотой прекрасной княжны и никогда не решится причинить ей и самую незначительную неприятность. «Кто мечтает насладиться душистым плодом, не должен опрометчиво подрывать корни деревца…» Предложение Хосро и Шадимана пришлось по сердцу Зурабу. Он обещал все обдумать и не замедлить с присылкой второго гонца. С того дня… нет, раньше… лишь только получили весть о прибытии невесты Симона, везир и мирза, как два гуся, беспрестанно стукаются носами – боятся, Андукапар услышит их шепот… «Думаю, и кма из Марабды не исключительно одну радость Симону притащил. Не из сочувствия же ко мне помрачнели гуси! О чем же совещаются почти неразлучные сейчас хитрецы? Конечно, не об одном войске Зураба Эристави!»
Что предпринять? Об этом втихомолку совещались ежедневно Иса-хан, Хосро-мирза и Шадиман. Больше всего беспокоила недостаточность персидского войска в Картли, из Кахети же стало невозможно вытребовать подкрепление. А вдруг Теймураз, совместно с тушинами, спустится через Хевсурети прямо в Картли? Если уже сговорился с Зурабом, то никакой заслон, оставленный Хосро-мирзою, не поможет, ибо, как уже сказано, арагвское войско неустрашимо. Зураб может воспользоваться подходящим случаем и за воинскую помощь выторговать у Теймураза горскую корону. Тогда рухнет последняя надежда на помощь Зураба. И потом, всем известно ехидство «черного княжества»… а «белого»? И так к царю Симону на помощь не спешат, а узнав, где Теймураз, не поспешат ли броситься к нему с выражением покорности? А Саакадзе?
Тут Иса-хан высказал свое недоумение: за кого сражается Непобедимый? За Теймураза? Не похоже. За Луарсаба? Не любит толочь воду в ступе. Тогда какому царю, рискуя всем, отвоевывает Картли? Шадиман уверял – о себе печалится Непобедимый.
Но Саакадзе уже отверг один раз корону. Неужели для того, чтобы принять теперь ее обломки?
Атмосфера в Метехи сгустилась до мрака.
«Надо уходить, – тревожился Хосро, – но как? Саакадзевцы посередине дороги только двух ишаков пропустили, вероятно нам в насмешку, – ибо стоит лишь выйти из Ганджинских ворот, как начинается понятное одному шайтану. Сарбазов обсыпают огненными стрелами, из лесов выскакивают не дружинники, с которыми легко справиться, а бешеные собаки, разъяренные буйволы и, шипя, перерезывают дорогу огромные змеи. Откуда взяли столько?! Говорят, всю Муганскую степь в железные клетки загнал. У князя Шадимана научился…»
Выслушав сетования мирзы, Иса-хан, смеясь, уверял: жена шайтана еще одно подсказала любимому Моурав-хану: не успеют сарбазы пройти и ста шагов возле леса, как с верхушки деревьев на их головы тучами падают скорпионы. Сколько сарбазов к аллаху отправилось!.. Пусть святой Хуссейн удостоит и хана Иса советом, что делать дальше?
Шли дни. Любимое кресло Шадимана было заново обито персидской парчой. Князь никак не мог отделаться от брезгливого чувства, что советник Сакум все же восседал в этом кресле. И вот амкар уже в третий раз обтягивал сиденье, подбирая узор атласа. Цветы не понравились князю, они напоминали пятна на изодранной одежде Сакума. А когда амкар обил кресло синим атласом, по которому беззаботно порхали фазаночки, Шадиман совсем рассердился, принимая это за намек на то, что он, князь, профазанил Лоре. И лишь когда амкар додумался принести кусок зеленого атласа с узором из лимонов, Шадиман со вздохом облегчения опустился в обновленное кресло и тут почувствовал, что Теймураз перестает быть страшным. «Как бы царь Кахети ни спешил натянуть корону на свою набитую шаири голову, тушины не пойдут на опасный риск. Прежде всего на сбор тушинского войска уйдет немало времени, а затем Теймураз сочтет нужным затеять переписку с князьями, – жаль, если только с кахетинскими, ибо на переписку с картлийскими, не уступающими в упрямстве старому Липариту, пришлось бы накинуть по меньшей мере еще два месяца, – черные удавы в рясах ползут куда угодно, но очень медленно. На всякий случай необходимо держать картлийское княжество в неведении о местопребывании Теймураза…»
Этими мыслями поделился Шадиман с Хосро-мирзою и Иса-ханом.
Словно найдя выход, Иса-хан предложил немедля разослать повсюду опытных лазутчиков, и, как только Непобедимый, оставив Самцхе, появится в Картли, стремительно ринуться на его поимку. Именно сейчас время, убеждал хан, пока до княжеств не дошел слух о возвращении Теймураза, закрепить удачу, обретенную в Ксани.
Загадочно покрутив усы, Хосро ехидно ответил, что еще две такие удачи, ниспосланные сатаной, и он, Хосро, с Иса-ханом сможет предстать перед алмазными очами шах-ин-шаха, которые в подобных случаях становятся рубиновыми. Кстати, Хосро предстанет лишь с Гассаном, а Иса в сопровождении собственного сына.
Больше хан не настаивал. И снова стали мучительно думать о выходе из создавшегося положения…
И как-то утром, пользуясь сведениями лазутчиков о том, что Саакадзе еще в Самцхе, триумвират отправил в замки высшего княжества юзбаши, каждого с сотней сарбазов, якобы в помощь защитникам замков, а на самом деле – со скрытым приказом юзбаши не выпускать из замков, особенно с дружинами, князей, дабы не допустить их выступить на соединение с Теймуразом. Пусть юзбаши устрашат их якобы полученными в Метехи сведениями о намерении Саакадзе врасплох напасть на замки владетелей, изменивших ему. А если кто не устрашится и выступит из замка, немедля известить Метехи.
Скрепя сердце Хосро выделил из своего поредевшего войска еще тысячу и послал на укрепление засад у хевсурских троп. Тут Иса-хан вспомнил, что уступил Исмаилу больше половины своего войска, и возмутился: почему нигде не сказано, ради чего столько безголовых ханов наполняют землю? Неужели царь Теймураз страшнее Непобедимого? Аали свидетель – нет! Теймураз хоть и скорпион, но укрылся в расселине гор, а Непобедимый горстями сыплет скорпионов на наши головы. Но еще опаснее покинуть Гурджистан, не превратив Непобедимого в побежденного.
Согласившись во всем с Шадиманом, мирза убеждал, что Исмаил не посмеет отказаться отправить половину войска способом, предложенным князем Шадиманом.
Наверно, прыткий марабдинец уже доставил послание надоедливому Исмаил-хану.
– Да не будет сказано, что я забыл укрепить Хертвиси, или Аспиндза, или другие крепости беспокойного Гурджистана. Но мудрость подсказывает: бездействие рождает скуку, а скука – равнодушие.
Иса-хан вполне был согласен с Хосро и, махнув рукой на Метехи, к неудовольствию не только сарбазов, но и юзбаши, снова принялся выталкивать их то из южных, то из восточных ворот, чутьем угадывая, что этим причиняет немало беспокойства Георгию Саакадзе. Пусть хоть сто шайтанов вытряхивают из своих шарвари скорпионов, кипятился хан, он, Иса, не уйдет из Гурджистана, не распластав шкуру «барса» посреди Картли.
Именно на этом решении и застали его юзбаши, прискакавшие с несколькими сарбазами. Персидские твердыни в Месхети пали! Непобедимый изрубил почти две тысячи сарбазов. Словно самум, налетел Саакадзе на крепости, и мольба о пощаде больше трогала камень, чем хищников. Шайтан помогает большому гурджи! Надо пасть к стопам шах-ин-шаха и упросить его во имя аллаха снять с проклятого звание Непобедимый; ибо, пока он владеет дарованным «львом Ирана» званием, ни стрела, ни меч, ни огонь не причиняют ему вреда. Сарбазы ропщут: «Напрасно ханы обрекают правоверных на верную смерть!..»
Глубокое раздумье охватило Иса-хана: «Клянусь бородой Мохаммета, Хосро-мирза прав! Он ни одного сарбаза не одолжил мне, и у него уцелело больше войска. Я же, подгоняемый царем лягушек, расточаю достояние грозного в своем гневе шаха Аббаса».
Именно на этих мыслях застал его гонец Шадимана.
«Хотел бы я предвидеть, каким изысканным свистом удостоит мой слух „змей из змеев“?» – думал Иса-хан, облачаясь в новый халат.
А Шадиман и Хосро не переставали ломать голову, изыскивая способ, как привлечь князей, запертых юзбаши в замках, на помощь не Теймуразу, а Симону…
И вдруг чапар! Нет, это не сон! Чапар от владетеля Арагвского княжества Зураба Эристави!
Пробежав глазами напыщенное вступление, полное притворного волнения об алмазном здоровье царя царей Симона, притворной заботы о звездном сиянии вокруг знамени Шадимана Барата и притворной надежды как можно скорее видеть царевича Хосро на подобающем ему месте, Шадиман огласил сущность послания.
"Предложение твое, глубокочтимый князь Шадиман, а также благосклонное послание царевича из царевичей, Хосро-мирзы, взбудоражили мои мысли: что дальше? И вот мною все тщательно обдумано. Вы угадали, мою боевую жизнь я посвятил мечте о подчинении себе горцев. Иначе чем объяснить, что я много лет способствовал успеху Георгия Саакадзе? Как приманку, он неустанно обещал мне помощь в этом справедливом деле. Обещал, оттягивал… и когда, потеряв терпение, я разоблачил обман, то покинул неблагодарного. Зовется ли это изменой? Нет, ибо клялись мы обоюдно… Я выполнял все его желания, он – ни одного. Я тащился за его конем, за его славой – и что получил я взамен? Сейчас мы враги, и я сумею доказать дикому «барсу», что, как и в дружбе, во вражде я силен своим мечом… Не хочу скрывать: опыт учит осторожности. Первое мое слово о прекрасной, как утреннее солнце, княжне Магдане, которую неустанно вспоминаю и восхищаюсь. Если искренне твое желание отдать мне в жены бесценную княжну, я согласен на все, ибо с того дня, как я ее увидел, нет покоя в моем сердце. Она, словно недосягаемая звезда, манит меня райским блаженством. По домогательству Саакадзе я сочетался браком с царевной Дареджан, не любимой мною. Все знают, что Саакадзе без моего ведома ездил к Теймуразу в Кахети и ради своих выгод добился – к слову сказать, очень легко – согласия Теймураза. Думаю, церковь так же легко расторгнет навязанный брак, ибо что дало мне вынужденное родство с царем Кахети? Двойное удовольствие – следовать не только за конем Саакадзе, но и за конем Теймураза.
Царь Теймураз еще крепче Саакадзе в своей дружбе с горцами, ибо из горных источников он черпает воинскую силу, монеты и скот для своих скотов… Внутренне я не сдавался, ждал случая, искал друзей для осуществления моих чаяний… Скажу прямо: без господства над горцами мое княжество, примыкающее к горным хребтам, не являет собою должного величия… И нет у меня уверенности, что я оправдал доверие моего отца, доблестного Нугзара, повелевшего мне возвеличить знамя князей Эристави Арагвских.
Теперь посуди, мой Шадиман, не подобно ли молнии, осветившей беспросветный мрак, явилось обещание могущественных витязей? Лишь царевич Хосро-мирза и князь Шадиман смогут воплотить мои многолетние желания в действительность… Правда и то, что ты, Шадиман, не впервые сулишь мне помощь, но в те времена ты был лишь гордый затворник Марабды, а сейчас ты всесильный везир царя Картли, ставленника шах-ин-шаха, да живет он вечно!..
Сейчас дозволь мне посвятить тебя в мой замысел: уничтожить Саакадзе и ускорить мое воцарение. Раньше остального необходимо продолжать держать запертыми горы, ибо не успею я с моим войском покинуть Ананури, как преданные Саакадзе хевсуры, словно мутный поток, хлынут к «барсу». И да будет известно тебе, князь, с такой грозной силой «барс» не только Картли, но и Кахети сделает своим царством. И все усилия шах-ин-шаха могут окончиться для нас всех второй Марткобской битвой. Также не следует забывать Ксанских Эристави, которых я держу в постоянной тревоге, сосредоточив на виду у них свои дружины. Иначе давно бы ринулись на помощь Саакадзе. И еще: мои пятьсот арагвинцев сторожат вершины Самухрано. Не потому ли и эти друзья «барса» сидят притаившись, опасаясь моего нападения? Теперь посуди, как могу прибыть в Тбилиси со всем моим войском? После всестороннего обдумывания с начальниками арагвинских дружин решил: на смену моим арагвинцам, охраняющим входы в горы, должны с богом прийти пятьсот всадников Квели Церетели, пятьсот – Джавахишвили, пятьсот – Цицишвили и пятьсот – Магаладзе. Между ними я расположу своих пятьсот дружинников, и тогда спокойно, без ущерба, могу прибыть в Тбилиси с двумя тысячами, из них триста телохранителей предоставлю светлому царю Симону, ибо оберегать царя мы обязаны, как свои глаза, – в ставленнике «льва Ирана» наше благополучие… Ответное послание доверьте арагвинцу, который словесно доскажет мои мысли. Если согласны, прибуду немедля. Не сомневаюсь, мой переход к царю Картли заставит многих владетелей спешно подковать коней. Об этом готовлю я большой разговор с тобой, мой Шадиман, и, если позволит, с царевичем Хосро, будущим царем Кахети…
Руку приложил беспощадный к врагам и смиренник
с друзьями, владетель княжества Арагвского
Зураб Эристави".
Печать – орел, парящий над вершиной, – заключала свиток. И сама вощеная бумага сине-розовым отливом напоминала о раннем утре в Ананурском ущелье. Но что таил в себе наступающий там день? Мягкую теплынь или ослепляющую вспышку молнии близящейся грозы?
Послание арагвского владетеля поразило Хосро и Шадимана: знает ли Зураб о прибытии царя Теймураза в Тушети? А если знает, то, выходит, перестал ему верить! Ведь Дареджан осталась не с ним, Зурабом, а последовала за отцом в Имерети. И, очевидно, семейный раздор, – что как нельзя кстати, – озлобил Зураба. Оставалось поблагодарить судьбу, ибо лишь меч Зураба указывал сейчас на единственный выход из картлийского лабиринта. Поэтому Шадиман и Хосро так радостно приветствовали весело входившего Иса-хана. Еще бы, пока беспокойный Иса попусту тратил время и сарбазов на завоевание мешка лобио, они вдвоем завоевали Зураба Эристави!
Внимательно, дважды прочел Иса-хан послание, уже переведенное для него на персидский язык.
– Этот шакал надеется нас обмануть: разве не известно всем, что дикий «барс» отнял у законного наследника Арагвское княжество и преподнес своему любимому ученику?.. И еще смешит меня уверение, будто Саакадзе насильно женил его на дочери царя Теймураза.
– Нам выгодно, справедливый Иса-хан, притвориться близорукими, тем более что дочь царя Теймураза не слишком большой благосклонностью одаривала навязанного ей мужа. Лазутчицы доносили, что Дареджан чаще спала на тахте матери, чем на ложе мужа.
Желание Зураба прибыть в такое тревожное время исключало подозрение в неискренности его действий. Шадиман ликовал: две тысячи арагвинцев! Ведь они равны пяти тысячам сарбазов, ибо не побегут от Саакадзе, который сам неосмотрительно вселил в них храбрость.
– Ты прав, Хосро-мирза, лучше притвориться… Но не обогатишь ли мой слух решением, которое, наверное, по своей мудрости вы уже приняли?
– Если твоя забота о войске шакала, то решили выпустить его на диких «барсов». Полагаем, до них дошло о Теймуразе; возможно, потому они сейчас и притаились в Самцхе-Саатабаго.
– Сам аллах подсказал тебе, царственный Хосро-мирза, вспомнить о хищниках. Как раз сейчас они облизывают когти, ибо хорошо попировали, проглотив в сыром виде Месхети.
– Как так Месхети? – вскрикнул побледневший Хосро.
– Да будет мне свидетелем улыбчивый див, Месхети обглодана до последней верблюжьей лапы.
Некоторое время Иса-хан с наслаждением созерцал потрясенные лица советников царя Симона, потом вдруг спросил: вернулись ли отцы церкови всемилостивого Христа? Выслушав вялый рассказ тбилисского митрополита Дионисия, хан медленно протянул:
– Бисмиллах! Эти плуты в священных одеждах донесли Саакадзе о нашем бездействии, ибо не успели они отъехать и четверти агаджа, как «барсы» накинулись на Месхети.
Напрасно Шадиман пытался защитить старца Дионисия, который немало пролил слез в Мцхетском храме из-за своего бессилия прекратить кровопролитие. Иса-хан настойчиво требовал сурового наказания лазутчиков в черных рясах. Хосро-мирза молчал. Тогда Шадиман осторожно заявил, что такое решение должен утвердить царь…
Выяснилось, что Иса-хан иначе и не думал, но когда Шадиман обещал не позже как через час доложить царю о мнении посланника шах-ин-шаха, Иса-хан спокойно возразил:
– Разве ты не главный везир? И осмелюсь ли я затруднять тебя подобным делом? Прикажи своему чубукчи пригласить сюда князя Андукапара, и пусть вслед позовет гонца Зураба Эристави.
Не успел обрадованный приглашением Андукапар войти в покои Шадимана, где постоянно шептались царевич и везир, как Иса-хан оглушил его вопросом: какого он мнения о митрополите Дионисии, который домогался, чтобы царь разрешил ему укротить разъяренного «барса»?
– Думаю, высокочтимый хан, по дороге в логово хищников игумен монастыря Кватахеви Трифилий повернул мысли старца в сторону, враждебную Ирану.
– Твой аллах не пожалел для тебя догадливости. О князь, не сочтешь ли ты удобным просить царя выслушать находящихся здесь не позднее, чем сейчас…
Тут чубукчи по тайному знаку Шадимана торопливо ввел гонца, и все, кроме исчезнувшего Андукапара, принялись расспрашивать его.
Оказывается, предвидя благоприятный ответ царя Симона и его мудрых советников, князь Зураб все предусмотрел. За арагвским войском двинутся караваны с едой и вином. Уже проверены горные тропы, уже расставлена стража, вооруженная огненными стрелами, изготовленными еще в Носте и розданными арагвинцам. Тайна выделки этих стрел известна одним «барсам» и верным Саакадзе амкарам… Вот почему, если бы даже Саакадзе проведал о намерении Зураба Эристави, никогда бы с малыми силами не рискнул он преследовать арагвинцев.
Внимательно выслушав, Хосро-мирза сказал, что не позже завтрашнего утра гонец получит ответное послание для князя Зураба и тотчас отправится в путь.
Несмотря на тонкие ухищрения, Шадиману не удалось отложить опасное по своим последствиям совещание у царя. И торжествующий Андукапар, возвратившись слишком поспешно, объявил, что царь Симон ждет высокомудрых советников.
Шадиман не сомневался: Андукапар опередил его и без труда склонил Симона на сторону Иса-хана, который, вместо того чтобы предаться радости по случаю скорого приезда Зураба, замышляет против церкви… «Неужели не понимает, что на острие сидим?» – так размышлял Шадиман, направляясь со всеми в покои царя…
Прошел час, а Симон продолжал тянуть:
– …Довольно мы проявляли благосклонность к церкови! Наше терпение истощилось… Где обещание возложить на меня корону в Мцхетском соборе? Где признание мохамметанской мечети как храма картлийского царя?
– О блестящий мудростью царь царей! О изрекающий, как пророк, стрелоподобные мысли! О…
«Нет, не только старца собирается извести хан!» – охваченный тревогой, думал Шадиман. Но сколько ни вглядывался, ничего не мог прочесть на равнодушном лице Хосро-мирзы. А Иса-хан продолжал расточать похвалы довольному своей речью царю.
– О аллах, подскажи твоему верному слуге, кто виноват, что до этого часа мцхетский храм не открыт для царя царей Симона Второго, ставленника грозного «льва Ирана»?!
– Ты, многочтимый Иса-хан, спрашиваешь – кто? – весь подался вперед Андукапар, изогнув брови. – Первый виновник – католикос!
– Так почему царь не сменит одряхлевшего умом и годами главу церкови?
– Потому, всевидящий хан, что католикоса может сменить только бог… Царь церкови, как и царь царства, венчается до конца своих дней…
– До конца?! А царь Луарсаб?! А царь Теймураз?! И еще множество царей Гурджистана я назову тебе, о князь Шадиман, которых без ведома вашего аллаха сбрасывали с трона!..
– Учти, поспешный Иса-хан, что сбрасывали хоть и без ведома аллаха, но по велению шах-ин-шаха.
– Всемилостивое «солнце Ирана» одобрит повеление царя Симона.
– Твоими устами говорит истина, хан из ханов! – вскрикнул Андукапар. – Разумно избавиться от непокорного католикоса, а затем и от всей черной своры, приверженцев Теймураза и Саакадзе! Назначить преданного нам шиомгвимского…
– Не успеешь, князь! – насмешливо проговорил Шадиман. – Ты, вероятно, забыл о том, что у католикоса многотысячное черное войско под копьем, и о том забыл, что вся Картли восстанет против такого кощунства.
– О аллах, почему нигде не сказано, как поступать б недогадливыми? Подымется Картли? А разве шах-ин-шах не пожелал сказать мне и Хосро-мирзе: «Кто подымется, того навсегда уложите!»
– Да исполните?! Воля грозного «льва Ирана», только над кем тогда будет царствовать Симон Второй!
– Клянусь бородой Мохаммета, сегодня князь Шадиман прикрылся щитом непонимания! Царствовать будет ставленник шах-ин-шаха над теми, кто останется стоять, и еще над персиянами, которыми в своей мудрости «лев Ирана» решил заселить Гурджистан.
– И ты, хан, рассчитываешь это легко выполнить?
– Довольно противоречить! – вдруг взвизгнул Симон. – Мы пожелали согласиться во всем с Иса-ханом и повелеть князю Андукапару объявить решение наше католикосу!
– Советую, царь, – нарушил молчание Хосро, – немедля напасть на жилище католикоса, ибо через час будет поздно.
– Что ты хочешь сказать, мирза? – Андукапар воинственно выпрямился. – Царь Симон Второй ничем не устрашится!
– Не более того, о чем думаю… Не успеет дойти до палаты католикоса решение царя, как Георгий Саакадзе будет призван защищать святого отца. И только глупому ягненку не понятно, что в руках Великого Моурави один церковный дружинник больше весит, чем в руках, скажем… князя Андукапара – двести… Да не скроется от царя истина: Саакадзе не перестает рычать, требуя от высшего духовенства войско, и клянется успокоить сарбазов всех тысяч. – Скользнув взором по оробевшему царю, Хосро продолжал: – А такие красивые головы, как, скажем, моя, князей Андукапара, Шадимана, хана Иса, будут красоваться на воротах Тбилиси. Еще хорошо, если сразу отрубят… Потом «барс» прыгнет в Кахети и там повторит кровавую джигитовку… Потом с помощью тушин и других горцев, которых приведет Теймураз, поскачет на Ганджу, Ленкорань, дабы отодвинуть рубежи Гурджистана, и под радостный колокольный звон бросит тень своего меча «от Никопсы до Дербента».
Воцарилось тягостное молчание. Лицо Симона стало таким белым, словно его облили кислым молоком. Иса-хан наконец понял опасность, но не знал, как выйти из неловкого положения, и постарался как можно беззаботнее крикнуть:
– Бисмиллах, Хосро-мирза, ты слишком осторожен!
– Может быть – да, может – нет… Но не советую тебе, веселый хан, устраивать церковный байрам без повеления шах-ин-шаха, ибо мудрый «лев Ирана» не любит слишком своевольных решений, особенно когда они вредят Ирану.
Уже не в первый раз замечал Шадиман, что царевич Хосро умно и с большой предусмотрительностью оберегает Грузию. "Неужели скоро царствовать собирается? Не удивляюсь, но где?! В Картли – Симон. Значит, в Кахети? Тогда почему в Картли щадит влиятельных князей, явных приверженцев Саакадзе? Почему оберегает Тбилиси? Неужели Симона намеревается сбросить? Но тогда почему сейчас смело выступает против царя, а не потворствует его желанию, осуществление которого погубило бы Симона скорее чем в одну неделю. Не выгоднее ли было царевичу сговориться с Саакадзе? Ведь не кто иной, как «барс», хотел возвести Хосро на престол Луарсаба…
Молчание длилось слишком долго. Шадиман понял: для самолюбия сильного Иса-хана необходимо найти благовидный выход:
– Поистине Хосро-мирза представил нам «мрак из мраков». Но может ли царь оставить безнаказанно…
– Да, да, мы повелеваем оставить все, как было! – поспешно произнес до ужаса перепуганный Симон.
– …оставить безнаказанно старца Дионисия, – невозмутимо продолжал Шадиман, – особенно настоятеля Трифилия… Давно шах-ин-шах подозревает этого ехидного, как гиена, «черного князя» в преданности Георгию Саакадзе. Недаром он в Марткобской битве, невзирая на сан, дрался, как бешеный. Сейчас как раз подходящий случай, – ибо Хосро-мирза прав – не стоит сейчас дразнить церковь, – выполнить повеление «льва Ирана» и если не укоротить на голову, то бросить в башню для опасных преступников, где сострадательный святой Евстафий пошлет мученику скорую смерть.
– О князь из князей, твоя мудрость да послужит многим примером! – восхитился Иса-хан. – Но почему не заставить католикоса воскликнуть: пора венчать царя в Мцхета?!
Шадиман вкрадчиво предложил царю немедля подписать указ о заточении Дионисия и Трифилия. Симон уставился на Андукапара, бесшумно пятившегося к дверям, и вдруг, вскочив с трона, ринулся было за князем, но, перехватив строгий взгляд Шадимана, беспомощно опустился на трон. Никакие увещания Иса-хана и Шадимана подписать указ не помогли. Тем более, что Хосро больше не вмешивался в беседу, а Андукапар ухитрился исчезнуть, как дым.
– Нет, способствовать Непобедимому в захвате трона не желаю! – кипятился Андукапар, сбегая по лестнице. – Пусть без меня действует «змеиный» Шадиман…
Но Шадиман тоже нашел причину удалиться: должен готовиться к встрече Зураба. И он незаметно отступил от опасного дела.
Тогда Иса-хан, не испугавшись одиночества, в слащавом послании пригласил преподобных Дионисия и Трифилия в крепость, якобы для разговора о нуждах тбилисских храмов.
Но явился к нему только Дионисий. А Трифилий, с молчаливого согласия католикоса, ночью скрылся. Доскакав до Кватахеви, он стал превращать монастырь в неприступную крепость…
Не успел архиепископ Дионисий появиться в крепости, как тотчас был заключен в мрачную Таборскую башню как изменник царя Симона и ослушник шах-ин-шаха. Недолго томился в заключении потрясенный старец и вскоре умер.
Ухватившись за печальный предлог, католикос сурово заявил Шадиману: пока священнослужители и паства не успокоятся, он не решится открыть двери мцхетского храма для царя Симона, не сумевшего предотвратить утрату, горестную для иверской церкови.
Шадиман убедился: Хосро-мирза прав, католикос рассчитывает на помощь Георгия Саакадзе.
Почуяв грозящую настоятелю Трифилию опасность, Бежан Саакадзе неожиданно стал проявлять воинские наклонности. Он распоряжался в монастыре, подобно полководцу, то приказывая возводить стены, то зорко следя, как наполняют водой глубокий ров, то проверяя оружие, вынесенное для чистки из сараев. Он сам руководил учением монастырских дружинников, сам приказывал сыпать в мешки соль, песок, щебень и следил, как боевой запас втаскивается монахами на площадки сторожевых башен.
«Да, – думал Бежан, – отец прав: врагов не крестом следует гнать, а мечом!»
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Близился день приезда Зураба. Ждали его по-разному…
В оружейную башню Метехи ворвался Андукапар. Не скрывая раздражения, он отбросил арабский панцирь с начертанной золотом мудростью: «Никакие меры предосторожности не остановят предопределения аллаха», отшвырнул ногой турецкий панцирь с поучением: «Слава в повиновении, и богатство в воздержании», и надел под белую чоху персидский панцирь с изречением: «Кто будет владеть этим панцирем, да сделается защитою царства».
Раздражение усиливалось и потому, что он не мог допытаться, о чем беспрерывно шепчутся за закрытыми дверями хитрецы, и потому, что, оставаясь в неведении о пребывании Теймураза в Тушети, не мог понять, почему так радуется мирза приезду шакала. А тут еще его втянули в общую суматоху; по настоянию Шадимана пришлось ему, Андукапару, выделить из конного царского отряда для почетной встречи Зураба тридцать телохранителей, облачить их в торжественные доспехи, а для коней выдать бархатные, расшитые золотыми нитками чепраки фамильных цветов арагвских владетелей.
– Можно подумать, царя Имерети ждут! – негодовал Андукапар. – Признательный шакал оказался не очень щедрым на дружинников!
– Не большое бедствие, что мало войска ведет за собой, – досадливо отмахивалась Гульшари: – Разгромит Ксанских Эристави, сразу обогатится конницей.
Подсчет войск Андукапаром не волновал сейчас Гульшари. Она вся была поглощена мыслью, как обеспечить свое первенство в Метехи. Не потому ли она принялась так фантастически описывать царю прелести Магданы, а перед Магданой восхвалять благородного владетеля Арагви? Да, поскорей бы ослепить царя княгиней Эристави, тогда персиянка не очень большую власть получит над своим мужем…
Ужас обуял Магдану: стать женой ненавистного князя, врага «барсов»! «Но при чем тут „барсы“? Они от нее отказались… Но почему? Устрашились отца? Нет, они не из пугливых! Но тогда ради какой цели так спокойно бросили ее в Метехи? О-о, где любовь?! Где дружба?! Лишь превратная судьба, как тень, волочилась за ней. Но, наперекор даже судьбе, она отвергнет Зураба вместе с башнями Ананури и скалами Арагви».
С этого дня Магдана более тщательно стала осматривать подарки игуменьи Нино: проверяла, не вытекло ли вино из плоского дорожного кувшинчика, вынимала из ножен кинжальчик: не заржавел ли?
Томительно текли дни, сменяясь тревожными ночами. Только один полдень выдался веселым, когда гурийский князь, сердито топорща усы, выслушал любезный ответ Шадимана: не долее как через год он известит князя, уважено ли его домогательство и может ли он рассчитывать на руку Магданы.
Взбешенный гуриец, забыв поблагодарить царя за гостеприимство, вскочил без стремян на коня и ускакал. Смущенные родные гурийца, несмотря на притворные просьбы Гульшари и Шадимана, быстро покончили со сборами и покинули Метехи, уже довольные тем, что Шадиман вернул им все дары, так легкомысленно преподнесенные будущей родственнице.
С утра, громче, чем в обычные дни, зазвонили церковные колокола, а муэдзины с минаретов, надрываясь, призывали правоверных на молитву.
Весело переговаривались амкары и купцы, теснясь на площади майдана. Сегодня опять идти на шутовство в Метехи, нести дары, обливаясь потом. Неужели хотя бы ради такого приятного для подданных события, как непрошеное рождение Симона Второго, угощения не дадут?
– Дадут пустой мешок от орехов, – смеялся Гурген.
В Метехи действительно собирались угощать, и даже ночной пир царю было угодно назначить, но не для амкаров и купцов, а для прибывших по приглашению Иса-хана и Хосро-мирзы влиятельных князей, которых неотступно сопровождали от их замков юзбаши с вооруженными сарбазами.
Князья не веселились, подобно амкарам и купцам, их томило беспокойство: вдруг, воспользовавшись их отсутствием, Саакадзе вздумает осчастливить их владения азнаурским налетом? Не поехать было невозможно, ибо мирза и хан не преминули бы в свою очередь осчастливить их владения и дополнительно прислать на кормежку еще по сто сарбазов.
Прибыв в Метехи, Липарит на другой же день, сославшись на недомогание, просил царя заранее принять поздравление с днем ангела, преподнес саблю, в ножны которой было вправлено зеркало, окаймленное бирюзой и алмазами, присовокупил пожелание царю долгие годы украшать трон Багратидов и поспешно покинул Тбилиси. Старый князь окончательно убедился: пусть хоть десять шахов поддерживают Симона, ни блеска, ни воинских побед нельзя ждать от этого «блаженного тюрбана». А рисковать княжеским войском, которого так настойчиво требует Шадиман, и бесполезно и опасно…
Так и оценил Шадиман торопливый отъезд влиятельного Липарита. «Но почему князья перестали верить мне, Шадиману? Неужели устарел? Или не так действую? Сами во всем виноваты, не хотят помочь, а втихомолку злословят: „Не могут ханы победить Саакадзе – и нас тянут в скучную игру“. Посмотрим, князья, не развеселит ли вас Зураб Эристави! Быть может, еще затанцуете под метехскую зурну».
Сегодня Метехи гудел, как взбудораженный улей. В окно опочивальни врывались возгласы, топот копыт, раскаты труб, удары думбеков. Ничего не слышала Магдана, удивленно вглядываясь в зеркало. Почему так много драгоценностей надето на этой незнакомой девушке? Почему по бирюзовому атласу разбегаются бисерные цветы? Почему вместо ленты жемчуг перетягивает ее стан?
Гульшари окинула Магдану пытливым взглядом: нет, не может Симон не плениться этой цесаркой!
– Надень, дорогая, еще одно яхонтовое запястье, оно оттенит…
– Царевна! – задыхаясь, вбежала старая прислужница. – Князь Зураб!.. Князь Эристави приехал! Весь двор полон арагвинцами! Подарки на верблюдах!..
Гульшари оттеснила побледневшую Магдану, осмотрела себя в зеркало, подправила в волосах сверкающую звезду и царственной походкой направилась к двери. За нею раболепно последовали прислужницы.
Покои Георгия Десятого, запертые в течение многих лет, сейчас были открыты по приказанию Шадимана и разукрашены коврами, парчой и бархатом. Туда торжественно вступил, придерживая правой рукой меч и сжимая левой рукой шлем с перьями, арагвский владетель.
«Предзнаменование! – подумал Зураб, оглядывая царские покои. – Еще никто не знает меня, князя Эристави, – я буду царем и заставлю многих трепетать передо мною! Горцы свободолюбивы? Согну в турий рог так, что забудут о своеволии! И еще многие забудут… Но… терпение! Терпение!.. Раньше надо заставить Шадимана и царевича Хосро служить моим замыслам. Потом… да, конечно… необходимо объединить высокие княжеские фамилии… Потом отдельно объединить более мелких князей… И те и другие должны служить моим замыслам… Потом… как думал Великий Моурави, раньше мелкие князья, ибо их больше, подорвут силу крупных, потом крупные начнут в междоусобице уничтожать друг друга… а их владения начнет сгребать могущественный князь Зураб Эристави. Князь? Нет, царь царей! Ибо горцы…» Зураб порывисто обернулся: нет, ничто не подслушивает его думы; их еще опасно открывать даже вот этому мсахури, бывшему оруженосцем доблестного Нугзара, преданному ему, Зурабу, как собственная рука.
– Мой господин, высокий князь князей, какую прикажешь куладжу подать?
– Ту, в которой я был, когда шах Аббас объявил мне о своей милости.
– О какой милости говоришь, господин мой?
– О превращении моей первой жены Нестан раньше в пленницу, потом в служанку гарема…
– Такую милость пусть все твои враги получат, и лучше от сатаны.
– А почему не от шаха?
– От шаха ненадежно… Вот, говорят, госпоже Нестан шах опять вернул звание княгини Эристави.
– Мусульманка не может величаться княгиней Эристави!.. Хорошо, дай ту куладжу, в которой я в первый раз увидел мою вторую жену, царевну Нестан-Дареджан.
– Может, мой господин, пожелаешь ту, в которой клялся над обнаженной саблей в вечной верности Георгию Саакадзе?
– Как смеешь, раб, напоминать мне о моей глупости?
– Как раз время напомнить, ибо сейчас должен будешь клясться в вечной верности царю Симону.
Зураб разразился громоподобным хохотом, хлопнул по плечу старика так, что тот, крякнув, пригнулся, что не помешало ему тут же подать Зурабу кувшин вина. Залпом выпив и расправив ладонью усы, Зураб приказал:
– Подать ту куладжу, в которой клялся в вечной верности Георгию Саакадзе…
В покоях Шадимана происходил тоже необычный разговор. Именно в день рождения царя Андукапар вспомнил, сколь несправедлив к нему везир Метехи… Вот и сегодня, не успел князь-шакал переступить порог Метехи, как для него угодливо открылись покои злосчастного Десятого Георгия. Почему?!
«Правда, почему?!» – сам удивился Шадиман, глядя на шагающего в раздражении Андукапара. Но даже себе не мог «змеиный» князь ответить «почему». Может, вспомнил угловой шкаф с тайным входом… «Безусловно, вспомнил, – внезапно успокоился Шадиман. – Всем известно – шакал никогда не подружится с волком, хоть они и одной породы. Зураба оградить необходимо… Достаточно взглянуть сейчас на Андукапара, на его оскаленную пасть…»
– Что так странно смотришь, князь, словно впервые видишь меня? – обозлился Андукапар. – Разве я не прав? Две тысячи моих дружинников растянуты вдоль тбилисских стен и охраняют все ворота, ибо только им можно доверять… Удостой мой слух, как говорят мои новые единоверцы, скажи, что будут делать дружинники Зураба? Для войны с Саакадзе их слишком мало, а для пиров в духанах слишком много…
Некоторое время Магдана бессмысленно продолжала смотреть в зеркало и вдруг встрепенулась: «Что я медлю? Разве не ненавистный Зураб приехал? Лучше кинусь в воду!.. В воду? Разве другой дороги нет?» – И она рванулась к нише, где в большой тайне от прислужниц хранила заветные подарки Нино, схватила узелок и побежала к покоям Гульшари. Внезапно она резко свернула в боковой переход, пересекла площадку – одну, другую, взлетела по лестнице вверх, миновала сводчатый коридор и, распахнув дверь, очутилась в покоях Шадимана.
Никто из стражи не остановил княжну. Ведь к отцу спешит, наверно, похвастаться красивым нарядом. И они продолжали неподвижно стоять, опершись на копья с медными наконечниками.
Вбежав в комнату «мечты и размышления» Шадимана, Магдана натолкнулась на арабский столик, поблескивающий белыми и черными квадратами. Гулко повалились слоны и башни, а пешки врассыпную покатились по бело-голубым узорам ковра.
Но не на поверженные фигуры «ста забот» смотрит Магдана. Нет, ее глаза вспыхнули!.. Зеленое, деревце лимона на вращающейся, отполированной до ослепительного блеска подставке, надменно разбросав ветви, царит у опального окна. Нет, не деревце лимона, а чудовище! Оно, оно впитало всю солнечную теплоту, всю живительную влагу, всю нежность отцовского чувства, оставив ей, Магдане, холод одиночества и томительную пустоту жизни.
Ярость предков вдруг пробудилась в Магдане. Она схватила деревце, как хватают за косу соперницу! Вырванный с корнем лимон она волокла по полу, нанося тонким ножом смертоносные удары. В гневе она срывала плоды, топтала их, испытывая злорадство. Оголенный ствол деревца беспомощно упал рядом с костяной фигуркой шаха.
Оглядев комнату, Магдана засмеялась, в ней снова заговорила кровь предков. И, как бы это сделал Шадиман, она спокойно подняла узелок, спрятала в нем тонкий нож и медленно вышла в коридор.
И опять ее никто не остановил. А старший стражник тихо сказал:
– Огорчилась княжна – не нашла отца, некому любоваться ее жемчужным ожерельем.
На что остальные тихо рассмеялись, и совсем молодой ответил:
– Нашел отца, любующегося дочерью! Если умрет – и тогда не удостоит.
– Тише, паучий хвост! Проклятый чубукчи может из-за угла выскочить. Тогда удостоит тебя князь щипцами!..
Магдана сама удивлялась, с каким спокойствием она вошла в молельню Гульшари. Только секунду колебалась дочь Шадимана, затем смело нажала на мизинец влахернской божьей матери и, когда икона тихо подалась вправо, смело вступила в открывшийся проход.
Икона вновь придвинулась к стене.
Нет такого начала, которое не имело бы конца. Полдня ушло на взаимные приветствия и преподношение подарков. Князья воспряли духом: раз сам Зураб пожаловал, значит, царь Симон собирается царствовать.
Позабыв мусульманскую догму – не смотреть на чужих жен и невест, Хосро-мирза пристально рассматривал съехавшихся красавиц и со вздохом отвернулся. Ни одной, хотя бы чуть напоминавшей княгиню Хорешани! А остроумный везир, опасаясь змея-искусителя, не показал свою дочь. Говорят, она подобна спелому гранату и расцветающей лилии. Усмехнувшись, Хосро спросил Гульшари, почему она сочла удобным не представить царю княжну, как обещала. Ведь Магдана может напомнить, что не все розы увяли в метехском саду.
Взволнованная пышным празднеством, чему способствовал приезд Зураба, сияющая Гульшари совсем позабыла о Магдане. Дальновидный мирза прав, сейчас как раз время представить царю обольстительный цветок. И Гульшари поспешила в покои княжны.
Навстречу ей уже бежали прислужницы, растерянно размахивая руками:
– Княжна спряталась в саду!..
– Напрасно говоришь, княжна купается в бассейне!
– Чтоб вам на язык сорока плюнула!
Звонкие пощечины, щедро расточаемые Гульшари, пресекли спор прислужниц…
Гостеприимец приказал слугам бить в серебряный шар. Вардан поспешил закончить приветствие пожеланием Симону Второму процарствовать не меньше двухсот лет. Тут чубукчи решил, что теперь пора, и едва слышно прошептал:
– Светлый князь, нигде не могут найти княжну.
Осторожно выбравшись из зала с оранжевыми птицами, Шадиман поспешил в комнату «мечты и размышлений». Но едва распахнул дверь, в гневе и изумлении застыл на пороге:
– Кто сюда входил?!
– Светлый князь, – просунулся в щель двери чубукчи, – я уже выпытывал у стражников. Одно твердят: кроме княжны – никто. Разве пропустили бы?!
– Пригласи сюда княжну!
Шадиману хотелось выкрикнуть: «Приволоки за косы!» Но чубукчи все же не больше чем слуга. И Шадиман повторил:
– Пригласи!
Чубукчи хотелось выкрикнуть, что княжна исчезла, но ведь князь Шадиман его господин, и чубукчи безнадежно прохрипел:
– Слушаю и повинуюсь!
А Шадиман в суеверном ужасе взирал на растерзанное деревце: «Неужели так погибнут мои взлелеянные долгими годами замыслы о возрождении блеска княжеского сословия? Вот валяются лимончики, затоптанные плоды моих чаяний! Как ждал я налитых солнцем моих питомцев! Сколько забот уделил я им! Но она ли совершила злодеяние?! Может, судьба прокралась сюда?! Судьбу ни один страж не задержит!.. Она входит то в легком, словно облако, покрывале, неся в руках рог изобилия, изобилия удач и счастья, или входит в тяжелом, словно туча, плаще, неся сосуд с несчастьями… Судьба! Госпожа жизни! Ее любовь и ненависть одинаково страшны…»
Шадиман не заметил, как спустились сумерки. Чубукчи стоял у порога, не смея нарушить тяжелое безмолвие.
– Не нашел? – Шадиман резко обернулся.
– Весь замок перевернули, светлый князь.
– Напрасно шум подымаете! Вели Квешелю и молодому Отару оседлать коней и выехать к старому пасечнику – пусть там живут, пока о них не вспомню… Дай по кисету с марчили, не следует обременять «пастуха пчел». Потом скрытно ищи везде, в Тбилиси и за стенами города. Понял?
– Все понял, светлый князь…
– Достань праздничную куладжу и лучшие драгоценности! Скоро начнется пир…
На следующий день, едва Шадиман проснулся, чубукчи несмело доложил, что княгиня Гульшари, просит князя пожаловать к ней. Шадиман усмехнулся: профазанила приманку, теперь будет хвостом вертеть.
И действительно, едва Шадиман вошел, Гульшари растерянно и тревожно сообщила ему об исчезновении Магданы. Из Тбилиси никак не могла выехать – ворота стерегут верные Андукапару дружинники. Из Метехи тоже нет, ибо у ворот личная охрана Андукапара… Остается одна страшная возможность, но… и там, на скалистых отрогах, нависших над Курой, стража Андукапара. Значит, если не бросилась в реку от «приятного» жениха, то, наверно, ангелы живую на небо взяли. Может, Зураб догонит?
– Слушаю тебя, моя прекрасная Гульшари, и удивляюсь, о чем ты говоришь?
– О чем? – изумилась Гульшари. – О твоей дочери…
– О ней я сам позаботился… Подумай, моя княгиня: Зураб приехал, не расторгнув брака. В какое двусмысленное положение попала моя Магдана! А я? Так вот, решил избавить себя от ядовитых взглядов придворных…
– Что же ты сделал, Шадиман?
– Отправил вчера Магдану в Марабду в сопровождении верных мне мсахури.
– В Марабду Магдана не поехала. Стражники клянутся, что не открывали ворот ни для кого…
– А на что мне ворота? Разве ты забыла про подземную дорогу?
– Но почему от меня скрыл? Разве я и Андукапар тебе не самые верные друзья? – Гульшари в замешательстве смотрела на Шадимана.
– Боялся, начнешь отговаривать, ведь у тебя на мою дочь свои планы были, – и, будто не заметив смущения Гульшари, продолжал: – Пусть Зураб раньше разведется с Дареджан, потом… потом получит Магдану. Должен помнить, она дочь князя Шадимана Бараташвили… Тебя попрошу об этом любезно поведать Зурабу.
– А для придворных?
– Скажи, внезапно захотела Магдана посетить Марабду, там ведь могила матери…
Поговорив о минувшем удачном пире и приеме князей, Шадиман вежливо склонился, поцеловал ленту на платье Гульшари и спокойно направился в свои покои.
О многом следует подумать. Шадиман растянулся на тахте, подложив под голову мутаку. «Князья охотно остались на пятидневное совещание, охотно говорят о предоставлении дружин для царского войска, охотно обещают монеты на драку с „барсами“… Кажется, о Теймуразе никто не подозревает. А может, не верят слухам? Хосро решил так повернуть совещание, чтобы совсем разубедить князей в возможности прихода Теймураза. Наступил час спаять князей. Зураб Эристави Арагвский поможет… уже помог! Царевич Хосро прав: Зураб изменит всем, но только не княжескому сословию».
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Сквозь едва заметные трещины, словно из подземного мира, просачивался тягучий серый сумрак, заполняя бесконечный, то сужающийся, то вновь расширяющийся каменный коридор.
В похолодевшей руке Магданы догорала восьмая свеча, отбрасывая тусклые, расплывчатые блики, которые испуганно трепетали на влажных плитах свода, нависшего над Магданой.
Путь впереди мог преградить внезапный обвал, за каждым изгибом подстерегал Магдану слепой рок, но она ликовала так, словно шла по благоухающей долине, где певчие птицы возносили к голубому простору гимн пленительной свободы.
Едва мерцал огарок, роняя расплавленный воск на крупные камни перстней. «Странно, – думала Магдана, – почему игуменья Нино подарила ровно восемь свечей? Быть может, не хватит и тысячи светильников, чтобы пройти от молельни царицы, в которой обитает теперь ведьма со скалистых вершин Арша, до каменной стены, за которой зеленеет лес, манящий пленниц».
Но что это?! Магдана остановилась, напряженно вглядываясь. Что это пламенеет вдали?! Утренняя заря, заливающая безбрежный простор оранжевыми озерами?! Яростный огонь, столбом вырывающийся из-под земли?! Нет, это робкая полоска света, связывающая вечную мглу с вечным светилом. Быстрей, Магдана! Еще одно усилие! Выскобли узким ножом известь в стене, – ты услышишь гулкое падение камня, и перед тобой возникнет пещера, как грань перехода из небытия в жизнь. Такое счастье здесь когда-то уже испытывала казашка Зугза, спасая царицу Тэкле… Спасая от… от твоего отца, князя Шадимана, от злобного Андукапара. Но Магдана медлила – куда, куда ей торопиться?
Ничто не нарушало лесной тишины, ни беспорядочный лай своры гончих, ни топот коней, ни угрожающие раскаты рожков. Погоня не угрожала беглянке или возможно, пронеслась стороной. Но кто мог выдать ее дорогу? Гульшари не знала тайны молельни, охраняемой влахернской божьей матерью. Шадиман знал. Там, в узкой потайной комнате, он вместе с царицей Мариам плел паучью сеть, замышляя накинуть ее на Георгия Десятого, а потом на бедную Тэкле. Но исчезновение дочери тронуло его не сильнее, чем оброненная пешка, а о тайнике он и не вспомнил. Только княжеская спесь заставила его, скрыто от всех, искать беглянку.
Сейчас солнце величественно клонится к горным вершинам, и над чащей, как вечерние духи, кружатся серые тени. Скоро на тропах, не сомневалась Магдана, появятся разбойники в багровых чохах и башлыках, жаждущие добычи, затем ощерившиеся волки с зелеными искрами в зрачках. Лес полон опасностей, но страшнее их во сто крат марабдинцы, посланные втихомолку Шадиманом на розыски любимой дочери. Нет, пусть будет благословенна эта пещера! Она надежнее любого замка, она благородный приют оскорбленных. Магдана не оставит ее до самого раннего рассвета, когда в своих берлогах еще спят звери, в гнездах – хищные птицы, на мягком ложе или на выцветшей циновке – человек.
Потекли долгие часы ночного бодрствования. Прислушиваясь к незнакомым шорохам и к омерзительным пискам, Магдана оказывалась в плену то кошмаров, то сонма ярких видений.
Прохлада подкралась к ней из-за сдвинувшихся деревьев, а над ними, словно подвески, замерцали звезды в подернутых прозрачной дымкой глубинах.
Наверно, Моурави захочет знать подробно о потайном ходе. Может, он воспользуется «дорогой мрака», неожиданно ворвется с «барсами» в Метехи и огнем и мечом очистит царский замок от тиранов в змеином обличий, от паукообразных злодеев и от шута, глумящегося над короной?.. Несбыточная мечта! Разве она, Магдана, уже не подумала об этом там, наверху?
Когда это было? Вечность назад? Очутившись в узкой потайной комнате, она спокойно – даже слишком спокойно – зажгла первую свечу и в зыбком свете обвела взором «совиное гнездо». Видно, много лет сюда никто не заглядывал. Некогда нарядная тахта потускнела; словно мертвецы, лежали тронутые тлением бархатные мутаки, а розовые атласные подушки покрылись ржавым налетом. Пустая лампада, затянутая паутиной, и прислоненное к косяку копье напоминали об уснувшем царстве. Запах гнили вызывал отвращение, а сплошные железные стены, лишенные дверей, ниш, окон, невольно вселяли уныние. Игуменья Нино ни словом не обмолвилась об этом железном панцире, покрывавшем стены. Кто продолжал господствовать здесь? Кто? Ей ли, Магдане, не знать – кто! Отец ее после бегства Тэкле, видно с какой-то недоброй целью, изменил зловещую «комнату встреч». Только тиран, грозивший народу вечным рабством, мог создать этот железный гроб!.. Потом Магдане долго пришлось под тахтой искать незаметную пластинку, о которой Зугза поведала игуменье Нино. Стоило коснуться этой пластинки, как каменная плита раздвигалась на две стороны, приоткрывая вход вниз. Но достаточно было спуститься на первые ступеньки, как плита бесшумно сдвигалась, образуя потолок, непроницаемый ни для голоса, ни для света. Тщетны были усилия вновь раздвинуть плиту, найти тайную пружину! Оставалось одно – погрузиться в бездну мрака… Князь Шадиман искусно обезвредил потайной ход, ибо никогда не доверял тому, что становилось известно другому.
Еще больше убедилась в этом Магдана, когда с первой угасшей звездой, предусмотрительно втиснув камень обратно в стену, вышла из пещеры. Густые колючие заросли и переплетенные игольчатые растения преграждали путь. И куда бы ни стремилась подняться она, острые шипы впивались в руки, а колючие заросли то в исступлении вздымались ввысь, то разъяренно накидывались на лощину, то тесно обступали Магдану, как толпа безумцев в зеленых лохмотьях. Она вытащила нож, готовая сражаться с новыми врагами, но тут же упрекнула себя в отсутствии дальновидности, свойственной всем Барата: ведь погоня может наткнуться на свежую вырубку и ринется по следу.
Кровь отхлынула от щек Магданы: ей почудился оголтелый лай, марабдинцы, проносящиеся на взмыленных конях через кустарник, и тень Шадимана – проклятый чубукчи, с кинжалом выскочивший из зарослей… Магдана, заслоняясь, вскинула руки и невольно улыбнулась: перед ней стоял уродливый граб, разбросав в стороны ветви, точно желая злорадно обхватить ее.
Был ли выход из этой сатанинской западни? Тот, кто ищет, не может не найти! Спасительная мысль осенила Магдану. Плотно, с головой, закутавшись в плащ, она, нарезав тонкие прутики, опоясалась ими, платком обвязала руки, покрытые царапинами, и, вытянувшись, пололзла, в непроходимых местах подсекая колючки, острые, как кошачьи когти.
Беспросветные заросли постепенно перешли в суровый, безмолвный дремучий лес. Не стволы, а исполинские колонны тянулись в небо, густо сплетаясь наверху ветвями, оберегая от солнечных стрел незыблемый полумрак. Из-под влажного мха выглядывали то нежные цветки чаровницы, то изящные папоротники и с любопытством провожали Магдану. Изредка раздавался крик встревоженной птицы или жужжание яркокрылого насекомого. В самой трущобе промелькнула росомаха, блеснув буро-черной шерстью и светлыми пятнами возле удивленных глаз. И вдруг… притаенное журчание. Забыв про усталость, Магдана рванулась к овражку и припала запекшимися губами к воде.
Да будет благословен свет, победивший тьму! Но… оцепенение охватило ее. Куда идти? К Хорешани? Она добра, но разве уже раз не отказала в защите? К «барсам»? Нет! Незваную гостью вновь отвезут в Метехи… В монастырь? Тоже нет! Она ненавидит этот мертвенный покой, овеянный ладаном. Никакие ароматы цветов пышного сада монастыря святой Нины не заглушат страшный дым, даруемый кадильницами… К Даутбеку? Дважды нет! Довольно молила о любви! Но почему? Почему так жесток? Ведь сам страдает. Ведь видно, что любит. Почему же? Разве она виновата, что она дочь Шадимана? Разве не готова она ради дорогих ностевцев отказаться от знамени Сабаратиано? Уже отказалась!
Внезапно Магдана остановилась, изумленно оглядывая странную долину, лес, обрывающийся у отрога, звезды, торопливо, словно кочевники, исчезающие в голубеющей пустыне, плескавшуюся Куру, остроконечную вершину, откуда мягкой поступью шествует день… В каком царстве такие холмы? Как причудливо изгибаются на их боках коричневые полосы! А вот там громоздятся вывороченные пни, обломки стволов, груда камней – хаос разрушения. Что причиной тому: горный обвал или нашествие завоевателей?
Да, здесь совсем недавно бесчинствовали враги. Еще пепел шевелился на обуглившихся балках, почерневшие камни, как черепа, громоздились пирамидой. Разбитые кувшины возле обгорелых циновок напоминали о кровавом пире… Ни людей, ни скота… Лишь бурый буйвол, неестественно вытянув ноги, уперся закопченными рогами в чудом уцелевшую шаткую дверь. Охваченная тревогой, Магдана опрометью вновь ринулась в лес… Она бежала, словно преследуемая призраком, почти не касаясь земли. На пригорке оглянулась. Облака застыли, как фаянсовые! А под ними бесконечная мертвая тишина. Нет, здесь никто не обитает!.. Смотрела Магдана и недоумевала; откуда у нее мужество? Ведь даже за ворота замка одну не выпускали. Выходит, правда – несчастье открывает путь к познанию! Где слышала она эти слова? Кажется, их сказал Моурави… Отныне она не будет устрашаться самых чудовищных проявлений жизни… Магдана встрепенулась и быстрей пошла на скупой дымок, вьющийся из-под плоской крыши каким-то чудом уцелевшей сакли.
Возле порога, под расщепленным орехом, дремал старик. Он не ответил на приветствие и сухой рукой отстранил протянутое ему кольцо… Какая гроза зажгла в этом картлийце желание мести?! Та, которую рождает стихия, или та, которая приносится на острие вражеских копий?
– Если Георгий Саакадзе тебе враг, – медленно проговорил старик, – не переступай порога сакли. Беридзе… мой внук Арсен… сейчас дружинник Моурави…
– Моурави друг Мухран-батони… Из преданности к Саакадзе проведи меня в замок Самухрано.
– Раньше всего было слишком много, сейчас нет земли… нет плодов… нет неба. Пастбища выжгли… увели скот. Ты, кажется, спросила, где ты? Ты в Лихи, не в меру возгордившейся. Еще недавно здесь алчно звенело богатство. Еще недавно глупцы хвастались: «Мы в стороне!» Скажи, девушка, разве можно быть в стороне от жизни? Сейчас, взяв то, что не успели забрав персы, все ушли в лес. Немного зерна осталось, немного коров. Боялись беглецы, что враги вернутся за последним. Еще больше испугались тени Моурави… Вдруг на тропу ляжет… тропа осталась… По ней не только гиена, барс ходит. Для «барса» тропа – это победа над врагом! Это месть! Это возврат к очагу!.. Я проведу тебя, девушка, мимо сожженных деревень… Ты увидишь их раны. Провожу мимо развалин церквей, через вытоптанные виноградники… А когда вернешься к богатству, помни о тропе… Раскаляй в своем сердце месть, лучшую драгоценность гордого человека… А кольцо спрячь…
Обгоняя время, дробь барабана призывает к смене часовых. Мухранский замок живет настороженно. Стража окрестных башен уверяет, что сквозь листву видит темную тучу арагвинцев, которая то накатывается, то откатывается, но близко к владению не подходит. Может, выжидают помощь от Хосро-мирзы?
Пробовали мухранцы сделать вылазку, но арагвский шакал боя не принял. Георгий Саакадзе советует не торопиться: не все еще способы ведения войны перенял арагвский шакал у ностевского «барса». Главное впереди. А пока лучше изматывать его войско спокойствием.
Вот и Ксанский Эристави хоть и держит наготове дружинников, но, когда арагвинцы конной лавиной прорываются к замку, осыпая ксанцев насмешками и бранью, те, по совету Моурави, отвечают презрительным молчанием.
Стража окрестных башен уверяет, что сквозь марево видит уже не одних арагвинцев, но и красную тучу кизилбашей. Князь Иесей удивляется: почему шакал вместе с ханами не решается на приступ замка, где их с таким нетерпением ждут.
Зураб доволен. Ему удалось сковать боевым кольцом два могущественных замка. Слава Арагви! Наконец-то он стал хитрее Георгия Саакадзе! Пятьсот конных арагвинцев держат тысячу деревянных крестов, на которых колышутся персидские плащи и красные сарбазские шапки. А за ними, на обвешанных колокольчиками мулах, восседают чучела в тюрбанах, набитые кусками железа.
Ухищрения Зураба удавались, ибо арагвинцы, производя при движении оглушающий шум, не выходили из естественных прикрытий – густых лесов, смежных с владениями Мухран-батони и Ксанского Эристави.
Саакадзе доволен. Замки Ксани и Самухрано, которые он бережет как опорные крепости, вместе с большим войском сохранены в целости.
Зураб, конечно, знает, где Теймураз. Значит, воюя с персами, Саакадзе помогает его царю вернуться на престол. Тогда почему Зураб помогает персам?.. Так думает Саакадзе.
Но Зураб думает другое. Если Саакадзе победит и на этот раз, то его больше никакими силами не сбросишь, и тогда придется распроститься не только с мечтой о воцарении над горскими племенами, но, пожалуй, с Арагвским княжеством, ибо Саакадзе впредь никаким клятвам не поверит и измены Зурабу не простит.
Мухран-батони знакомы с дальнейшими планами Моурави и сочувствуют им. Сыновья старого князя, не вернувшегося с Марабдинского поля, давно разъехались по княжеству, сами надзирая за охраной крепостей и линией сторожевых башен вдоль пограничной черты их обширного владения, они приказывают запасаться едой, особенно хлебом и вином, сосредоточивают табуны коней, следят за выделкой оружия, бурок и седел. Самухрано готовится к большой войне.
В замке старшими остались Мирван и Кайхосро.
С того времени, как Кайхосро, любимец многочисленной и знатной фамилии, был правителем Картли, все, даже состарившиеся князья, относились к нему почтительно. Не только его пытливый ум, доблесть и личное обаяние способствовали этому, но еще и то, что он был любимцем главы семьи. И какое-то смутное чувство, что не все потеряно, довлело над всеми. Ведь недаром Моурави так охраняет Мухрани, недаром не перестает восхищаться Кайхосро. И потом, какому царю предназначит он отвоеванную Картли? Симона не признает… Теймуразу? Никогда! Луарсабу? Увы, если до сих пор не вернулся, то и дальше ждать незачем. И семья Мухран-батони, любуясь Кайхосро, почтительно предоставила ему главенствовать в замке.
Заботливо относясь к дружинникам и к нужде слуг, Кайхосро никогда не повышал голоса, никогда не утруждал чрезмерно, а при обсуждении стратегических планов проявлял такую зрелость, что нередко восхищал даже Саакадзе.
Одно лишь огорчало родню: по временам на Кайхосро находила непонятная печаль; тогда он удалялся в рощу, примыкающую к саду, и, опустившись на скамью, подолгу сидел один.
И в такие часы никто, даже любимый дядя Мирван, не решался беспокоить его. Так он мог просиживать целый день, пропустив полуденную и вечернюю еду, пропустив ночь и снова день. И никто не осмеливался приблизиться к нему; лишь изредка, в крайнем случае, посылали в рощу старую няню.
Положив легкую руку на опущенную голову любимца, она, как в детские годы Кайхосро, шептала:
– Дитя мое, войди в дом; смотри, прохладная роса легла на твои шелковые волосы. Войди, дитя. Княгини огорчаются, княжны тоже…
Иногда он мрачно ссылался на то, что еще не додумал необходимую думу. Пусть никто не тревожится. И он просил няню принести ему еду в его покои, только немного: чурек, сыр и вино.
И, вздыхая горестно, няня тихо удалялась, зная, что назойливость не способствует облегчению душевной грусти.
Но большей частью он покорно поднимался, и няня, взяв его за руку, вела в дом. И так же, как в детские годы, когда склонялась над его колыбелью в тревожные, бессонные ночи его болезни, она и сейчас шептала заклятия от злого глаза, от несчастливых слов, от тяжелой ноги гостя или гонца. Вздыхая, она старалась отогнать от его чела мрачное облако. О, она бы и жизни не пожалела, лишь бы улыбка заиграла на его милых устах!
– Дорогое дитя, о чем так много думаешь? Разве размышление не дело стариков? А твою кровь пусть волнуют красивые девушки, веселая охота или удачная битва.
– Думаю я, моя няня, одну неотступную думу: есть ли на земле средство против вековой печали? Есть ли оружие, которым можно было б сразиться с беспощадной похитительницей жизней? Почему безнаказанно, назойливо врывается она в семью, хватает самое дорогое и исчезает бесследно? А остающиеся беспомощно проливают слезы, проклиная судьбу… А может, судьба тут ни при чем?
– Напрасно такое думаешь, дитя мое. Как можно бесследно? Разве молва о доблестном князе Теймуразе, твоем деде, не продолжает благоухать, как весенняя роза на пышном кусте? Или оружие его не сверкает в руках сыновей и внуков, подобно солнечному лучу над бурной рекой? Как можешь думать, дитя, что смерть сильнее жизни?
– Сильнее, моя няня, ибо от жизни можно избавиться, а от смерти нет.
Беспомощно смотрела старушка на переплетающиеся тени молодого дуба. Движимый признательностью, Кайхосро, обняв за плечи няню, покорно шел в «зал еды».
В такие дни Кайхосро садился рядом с креслом деда, которое продолжало стоять во главе стола, где всегда восседал старый князь Теймураз. И любимая чаша продолжала сверкать перед креслом. Так хотел Кайхосро.
Точно боясь еще кого-нибудь не досчитаться, Кайхосро пристально оглядывал стол. Но нет, все на месте. Вот дядя – красавец Мирван, его жена, прославленная добротой; вот сестры, родные и двоюродные, смешные и трепетные в ожидании любви и счастья, вот братья, младшие и двоюродные, многие почти еще дети; вот преданные княжеские азнауры с женами; а дальше почетные слуги, мсахури – тоже с женами, няни молодых князей и княжон; вот его няня на своем почетном месте, рядом с древней старушкой, няней его матери. Нет, слава пресвятой богородице, просторный стол в длину всего зала занят от начала до конца, где возвышается рослый ловчий, как живой памятник отгремевших охот деда. Немало медведей и оленей уложено его рукой, немало диких птиц сражено его меткой стрелой. Разве не он однажды принес пять пушистых темных лисиц? А стая волков не от него ли полегла у перелеска?
Кайхосро брал у виночерпия кувшин и наливал вино – раньше в чашу деда, потом – Мирвана, потом в свою. И, подождав, пока слуги разольют вино по остальным чашам, просил встать и выслушать слова печали об отсутствующем деде, лучшем из лучших в княжеской фамилии Мухран-батони.
Мягкий голос Кайхосро проникал в самую душу. Он говорил о доблести, о чести, говорил о силе слова, вспоминал о житейских и воинских делах деда. Говорил, что до сего часа живет советами любимого. И неизменно заканчивал: «Еще никто, даже смерть, побеждающая жизнь, не побеждала любовь…»
Застольники опоражнивали чаши. Начиналась еда. Потом поднимались азнауры и мсахури, и каждый вспоминал о делах князя. Долгая жизнь и деятельность главы семьи давали обильную пищу для рассказов веселых и поучительных.
После таких дней, которые все в замке называли поминальными, Кайхосро как бы успокаивался. Он проводил с молодежью воинские учения, выезжал на охоту, что-то писал на узких пергаментных листах и отвечал ласковой улыбкой на пламенные взгляды красавицы, вдовы мсахури.
Но дни скорби возвращались. И снова в замке наступала унылая тишина. И снова просили няню прервать печаль молодого князя.
И вот сегодня, не успела няня нехотя согласиться, как на сторожевой башне заиграл рожок, возвещая о прибытии гостя.
Когда после соблюдения всех предосторожностей ворота открылись, начальник стражи, пожилой азнаур, удивился. Пред ним предстала девушка на коне, сквозь клочья ее плаща проглядывали богатая одежда и драгоценности. На другом коне безмолвно сидел старик в рваной чохе.
Из замка вышли люди, гостеприимец, нукери, оруженосцы, телохранители, но сколько ни допытывались, кто она и откуда, всадница упорно отвечала, что одному лишь правителю Кайхосро расскажет все.
Обрадованная предлогом, няня поспешила туда, где со вчерашнего дня предавалось печали ее дорогое дитя.
Сначала Кайхосро никак не мог понять, о чем говорит няня, ибо мысли его были погружены в море черной тоски. Но няня упорно твердила, что девушка падает от усталости, а войти в замок не хочет, пока к ней не выйдет правитель.
Невольно усмехнувшись странной настойчивости нежданной гостьи, Кайхосро пошел на конный двор. Не успел он приблизиться, как Магдана опустилась на колени и, раньше чем Кайхосро опомнился, поцеловала его руку.
Почти насильно ввел Кайхосро в замок девушку, снял с нее плащ и невольно отступил, пораженный своеобразной красотой и обилием драгоценностей. Усадив Магдану на парадную тахту, Кайхосро продолжал стоять.
– Скажи, кто ты, прекрасная девушка? Несколько мгновений Магдана хранила молчание, потом вдруг выпрямилась:
– Не гони меня сразу, правитель.
– Да будет тебе известно, девушка, что я давно не правитель. И еще никогда в замке Мухран-батони не звучали обидные слова.
– Я дочь Шадимана Бараташвили…
Кайхосро даже подался назад: «Уж не разукрасил ли „змеиный“ князь свою дочь, дабы соблазнить меня?»
– Видишь, – продолжала Магдана, – это не то имя, которое радует людей.
– Зачем ты здесь?
– Я бежала из персидского Метехи… бежала от изысканного князя Шадимана… Ужель тебе неведомо, что долгое время я была под покровительством Хорешани и… всех «барсов»? Но они не отклонили требование отца и… и я впала в отчаяние… Куда было мне идти? Я вспомнила любовь Моурави к тебе, вспомнила восхищение «барсов» твоим благородством, вспомнила их глубокое сожаление, что не ты царь Картли… И вот, бродя по лесу, я решила прибегнуть к твоей защите. Знаю, ты не устрашишься моего отца и не выдашь меня.
– Ты ни в чем не ошиблась, княжна… Но раньше отдохни, потом расскажешь, что заставило тебя пуститься в тяжелое странствие.
– Там старый глехи… он указал мне правильную тропку к твоему замку.
– О нем тоже не беспокойся.
И, позвав няню, Кайхосро поручил ей позаботиться о княжне так, дабы она никогда не пожалела, что переступила порог замка Мухран-батони.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Серебряный полумесяц на тюрбане Сафар-паша заменил золотым, но с часа победы Саакадзе втайне стал ждать от султана Мурата IV – алмазный. Регулярно посылая в Стамбул гонцов с вестями об изгнании Георгием Саакадзе персидских войск из месхетских крепостей, сопредельных Ахалцихе, Сафар-паша усиленно приписывал победы картлийцев своей дальновидности. Ему, Сафару, а не эрзурумскому сераскеру, аллах послал счастливую мысль гостеприимно предложить Моурав-беку, его семье и приверженцам убежище в Самцхе. Ему, Сафару, а не эрзурумскому сераскеру, напомнил мудрый Осман, сколько завоеванных Ираном земель может вернуть Турецкой империи Моурав-бек!
Так почему за свою услугу зеленому знамени пророка Сафар-паша не смеет надеяться на особую милость султана, которого уже дважды просил избавить его, ахалцихского владетеля, от зависимости эрзурумскому сераскеру. Разве султан из султанов не возвысил этого заносчивого эрзурумца до высокого звания правителя Армении и Анатолии?
И уже в радужных мечтах Сафар-паши Ахалцихский пашалык превращался в самостоятельную твердыню Турции, а сам он во владетельного пашу и правую руку султана в Малой Азии и на Южном Кавказе. И, торопясь претворить мечту в действительность, Сафар-паша начал воздвигать под сенью крепостных стен величественную мечеть, нарекая ее ахалцихской сестрой Айя-Софии.
Но не только победы Моурав-бека толкали пашу на укрепление дружбы с ним. Нет! Аллах не скуп на милосердие. Пусть Непобедимый своим мечом увеличивает сияние полумесяца над Самцхе-Саатабаго. И в знак благодарности Сафар-паша поспешил отправить в Бенари девять мушкетов, приклады которых украсил серебряною насечкой, и девять пороховниц. На каждом из мушкетов золотом были выведены слова предупреждения, дабы Моурав-бек не забыл, что:
Аллах!
Дарующий победу! Насыщающий! Всезнающий!
Почитаемый! Всесильный! Милующий! Великодушный!
Страшный!
Вместе с мушкетами Сафар-паша прислал в Бенари пожелание на зеленом атласе: «Пусть девять огней, как девять древних муз, вдохновенно встретят возвращение стяжателя славы!»
Оценив тонкую лесть паши, явно стремящегося завязать дружбу с Моурави, Русудан временно передала девять мушкетов Иораму, Бежану и стражникам и поручила Омару спешно обучить их огненному бою…
Шли новые времена. Накатывались годы железа, стали и меди, приводимых в движение порохом. Самострелы, мечи еще снимались с древних стен, еще звенели в битвах, но рядом с ними уже гремели в новых войнах самопалы с кремневым замком, пистолеты со стволами из позолоченного булата или с прорезанными стволами. Вместе со свистом клинков и стрел среди гор и на равнинах загрохотал земной гром, окутывая небо пороховым дымом.
Сжимая незнакомое оружие, сторожевые дружинники невольно испытывали чувство какой-то новой тревоги: свист стрелы «барсы» улавливали задолго до ее прилета и могли ловко подставить щит, могли отскочить в сторону, а ружейный или пистолетный заряд срывался внезапно, как собака с цепи, и мог поразить отважных и бесстрашных в любом месте.
День сменялся ночью, и ночь – днем. Но не доносился сигнал приближения «Дружины барсов». Тревога нарастала. Ведь они собирались прибыть еще в воскресенье, об этом известил гонец. Проходили томительные часы, и ожидание превращалось в пытку. Тишина, стелившаяся окрест замка, не нарушалась ни стуком копыт, ни руладами рожка.
Вот и сегодня – напрасно Иорам не сошел с восточной сторожевой башни к утренней еде: ни один всадник не показался в сосновой лощине. Уж не настигла ли близких беда?..
Еще в те беспокойные дни, когда Саакадзе назначил свою стоянку в Самухрано, маленький замок в Бенари неузнаваемо преобразился. Русудан распорядилась снять со стен украшения, дорогую посуду и одежду спрятать в сундуки и снести в подвал, ближе к потайному ходу.
Русудан с Омаром и двумя верными ностевскими дружинниками проверила, не обвалилась ли, не обнаружена ли врагами дорога спасения. Вслед за Русудан надели простые одежды Хорешани и Дареджан; их примеру последовали все слуги. И жизнь находящихся в замке походила больше на жизнь воинов в крепости, ожидающих осады.
Еду готовили обыденную, вино из глиняных кувшинов разливали скупо. Разговор велся суровый и краткий, без веселья и шуток.
Русудан сама обходила посты малочисленной стражи, в сумерки или на рассвете поднималась на верхние площадки сторожевых башен и зорко вглядывалась в лощину, подернутую трепетной светотенью. Ощущение постоянной опасности не оставляло Русудан. Нередко она и Хорешани сменяли утомленных стражников и, облокотясь на копья, высказывали сомнения: удержат ли девять муз ахалцихского владетеля от сговора с Хосро-мирзою? Был бы Арчил-аверный глаз"… но его взял с собой Георгий; хотел дня на три, но Русудан возразила: Моурави он больше нужен, пусть пребывает в рядах сражающихся.
В ту памятную ночь, когда Саакадзе перед уходом посвящал Русудан в свои планы, она в раздумье промолвила: «Не следует заблуждаться, не друзьями окружены. Если придется покинуть замок через тайный ход, ограниченное число людей обеспечит быстроту ухода… О дальнейшем тоже не утруждай себя беспокойством. Из леса я направлю гонца в Мухрани. Прибудет помощь – достигнем Самухрано. Там будем ждать тебя».
В потемневших глазах Русудан отражались суровость и непоколебимая воля. Склонившись к плечу Русудан, мягко проводившей длинными, всегда прохладными пальцами по его непокорным волосам, Георгий знал, что он может спокойно покинуть замок. Воинственный нрав древних амазонок, окрасивших вражеской кровью лагуны Колхиды, жил в стойкой Русудан.
Накануне отъезда «барсов» произошло маленькое столкновение между отцами и детьми. Иорам Саакадзе и Бежан, сын Эрасти, вооружившись, потребовали, чтобы их взяли в поход, – их кони уже оседланы, шашкам надоело скучать в ножнах, в седьмом ряду второй полусотни есть два свободных места: они не позволят уподоблять себя петухам, удел которых стеречь кур. Им невмоготу больше теплая постель, притупляющая зоркость истых дружинников, им наскучило спокойно садиться за обеденную скатерть, им надоело изучать турецкую речь. Почему они должны ловить бабочек, а не недругов, как делают взрослые, которые думают только о своих удовольствиях? И если их не возьмут в бой, пусть у них отныне хоть лопнет голова от жара, они не разрешат прикладывать себе ко лбу листья чертополоха или лаконоса, они будут выть от резей в животе, но не притронутся к соку молочая, и наотрез откажутся ходить в баню – пусть каджи затрясется через полгода от вида их волос, перед которыми щетина кабана будет казаться шелковой ниткой!
Саакадзе сочувственно выслушал доводы и угрозы, «барсы», умышленно хмурясь, молчали, но Папуна разразился такой бранью, какой от него никто и никогда не слыхал. Чем только не окрестил он зарвавшихся «барсят», оказавшихся безмозглыми гусятами, которым, неизвестно из-за каких заслуг перед царством, выпала честь охранять необычный замок, где сосредоточены лучшие сокровища «барсов», похожих на тигров! Или они предполагают еще где-нибудь обрести подобное счастье? Или черт так их надергал за хвосты, что зуд перешел в пятки? Или…
Буря улеглась с трудом. После пререканий Иорам снизошел до уступки и согласился стать начальником восточной башни Бенарского замка, а Бежан – западной. Скрестив руки на груди, мальчики мрачно провожали колонну всадников, следовавших за Саакадзе и «бapcaми», ибо стыдились вот-вот готовых брызнуть слез. Часы сборов внесли оживление в жизнь ностевцев. Но лишь закрылись ворота за последним всадником, как надоедливая однообразность словно сковала замок. Счастливый признак – найденная подкова, которую Омар поспешил прибить к перекладине ворот, – лишь усугубил душевное волнение. Далекое время, когда Омар отвозил на Ломта-гору послание царю Луарсабу, и недавнее, когда скакал в Терки к воеводе Хворостинину, казалось осыпанным розами. Были и осенние дни, полные нежных оттенков, были и зимние ночи, словно затканные ледяными цветами. Все ушло! Куда? В вечность, откуда не возвращаются ни люди, ни надежды…
Но Русудан умела скрывать грусть и тревогу. Собрав всех оставшихся, она без прикрас перечислила те возможные опасности, которые отныне требовали от каждого напряжения душевных сил: две дороги остановили сейчас судьбу на перекрестке, и кто знает, пойдет ли она по дороге победы или свернет на путь поражения. Но разве сподвижникам Саакадзе, оставшимся в замке Бенари, пристало, сложив руки, предаться раздумью? Разве долг не призывает каждого помочь воинам?
И по новому, каменистому руслу потекло время. Женщины вязали воинам на зиму шерстяные наколенники, высокие чулки, ткали сукно для башлыков. А Русудан и Хорешани помогали мужчинам заготовлять стрелы. Один из дружинников когда-то, по желанию Моурави, учился этому делу у тбилисского амкара-оружейника, и теперь его произвели в «уста-баши». Собирались все в одном из залов, предназначенном в дни мира для пиров.
Беспрекословно повиновалась Русудан старательному «уста-баши». Она упорно обтачивала стрелы, оперяла их, стремясь достигнуть мастерства амкара, безропотно выслушивала упреки «уста-баши» за плохую работу, но на смену им все чаще и чаще приходила похвала. Зато Хорешани явно была любимицей возникшего «амкарства». Она с такой ловкостью надевала железный наконечник на тонкий деревянный стержень, с таким проворством ставила на нем крестик счастья, что можно было подумать – Хорешани занималась этим делом всю жизнь.
По вечерам она, смеясь, показывала Русудан огрубевшие, исколотые руки:
– Хотела бы я знать, чем теперь станет любоваться Дато?
– Твоей душой, моя неповторимая сестра.
– Тогда кто, не решив остаться навек твоим рабом, осмелится заглянуть в твое возвышенное сердце?
Так они говорили, улыбаясь друг другу.
Чтобы никто из горожан не догадался о малом числе дружинников, охраняющих замок, ворота ни для кого не отворялись. Лишь как-то раз лязгнули радостно их запоры. Еще издали Иорам опознал священника; за ним мальчик вел коня, которого Дато предоставил священнику для поездки в Тбилиси.
На свист Иорама подбежала стража. Приняв коня, Омар наградил мальчика монеткой и посоветовал ему быстрее стрелы лететь в лавку за рахат-лукумом.
Слуги ввели священника в комнату для встреч.
– Видишь, отец, живем затворниками, давно ждем Моурави с азнаурами. Да будет твой приезд счастливым! – сердечно встретила Русудан гостя.
Говорили много о нравах Тбилиси. Священник сокрушенно разводил руками, отчего беспомощно, словно подбитые черные птицы, свисали рукава рясы, и на лице его отражалось не то удивление, не то растерянность. Вдруг он спохватился и торопливо проговорил:
– Поручение азнаура выполнил – вот плетку привез… Тебе, дочь моя Хорешани, тоже кувшин достал… Купец Вардан, человек божий, так велел передать: «Хотел кувшин медом наполнить, да опасался: дорога далекая и неровная, вытечет. Плетке радуйтесь, в ней тоже сладость, хотя если коню предложить – откажется». Хороший совет – наше упование и наша радость; всю дорогу не снимал плетку с правой руки, а за правое дело бог воздал – рука от взмахов окрепла… Христе боже, спаси души наши!
Русудан и Хорешани понимающе переглянулись. Они угостили священника полуденной едой.
Уже стелились сумерки, когда священник с обильными подарками для домочадцев покинул замок.
Пряча плетку в нишу, Русудан поделилась своей догадкой с Хорешани: вероятно, Вардан скрыл в рукоятке послание.
Но почему вдруг посветлело? Почему так не похожи одна на другую ночи? Вчерашняя тянулась уныло, надоедливо, не переставая злорадствовать: а вот возьму и навсегда останусь; а захочу – и не позволю взойти солнцу! Знала Русудан – не так сильна черная ночь и часы ее богом отсчитаны, а все же тоскливо смотрела в темные глаза ночи и думала: неужели не уйдет?
А сегодня? Мягко, словно бархат, легла на притаившуюся землю теплая ночь! Еще не погасли светильники, еще не успела смениться первая смена на сторожевых башнях, как Иорам – да, ему посчастливилось, – сжимая мушкет, только успел прислониться к каменному зубцу – и тут же уловил отдаленный бег коней.
– Э-э! – закричал Иорам. – Будите всех! «Барсы» скачут!.. Отец! Дорогой отец! За агаджа слышу его могучее дыхание!..
По замку замелькали факелы. Вмиг опустели мягкие и жесткие ложа. Поднялась оживленная суматоха, какая бывает лишь в радостных случаях.
Вдали весело заливался ностевский рожок. Едва всадники приблизились к воротам, Русудан махнула платком, и дружно грянул вверх залп из девяти мушкетов.
Кони шарахнулись, присели на задние ноги. Всадники опешили. Гиви хотел что-то выкрикнуть, но у него язык прилип к гортани. Мгновенно одна и та же мысль промелькнула у всех: «Кто в замке? Неужели захвачен врагами?!»
Но уже шумно открывались ворота.
– Почему коней осадили? – сбегая по каменной лестнице, кричал Иорам. – Девять огненных муз встречают дорогих «барсов»!
Звонкие и радостные возгласы рассеяли все подозрения. И уже наперебой сыпались приветствия, слышались поцелуи… Воспользовавшись секундной паузой, Гиви зычно выкрикнул:
– Люди! Друзья! Дорогая Русудан!.. Э, где моя Хорешани?! Мы все целы! Месхети блестит, как вылуженный котел! Ни одного перса!
– Прикрой щитом рот на полтора часа, пустая башка! Можно подумать, ты один котлом занят был!
Гиви, прикрывшись щитом, шепнул Дареджан:
– Голодны, как медведи после зимы!..
И Гиви не успел еще со всеми перецеловаться, а на вертелах уже что-то шипело, из подвала несся терпкий запах вина, в зале для еды вспыхнули светильники, зазвенели сосуды.
Но куда бежит улыбчивая ночь? Почему не задержит ласковый покров над счастливыми? Не успели слова сказать, уже из-за горы щурится солнце.
Скорее встревожила, чем обрадовала Русудан и Хорешани большая победа. Что теперь будет? Как персидские сардары ответят на поражение?
– Что будет? – бесшабашно встряхнул головой Дато. – Настоящая война.
– А войско где возьмется? Ведь совсем одни остались.
– Крупное дело задумал я…
И тут Саакадзе подробно рассказал, как Сафар-паша устроил им пышную встречу в Ахалцихе: смотр янычарских орт на берегу Поцхов-чая, потом внутри крепости, у стен мечети, увенчанной позолоченным изображением луны, как наградил дружинников и ополченцев серебряной монетой, азнауров – турецкими седлами и чепраками с изображением полумесяца, а приближенных Саакадзе – босфорскими ножами, крытыми светло-голубой эмалью. Но Папуна получил не оружие, а алкоран с бирюзовой застежкой, ибо сильно угодил паше сравнением небесного полумесяца, недосягаемого в своем величии, с иранским одряхлевшим львом, который оседлал свою пыльную спину поддельным солнцем и грозно вскинул лапу с деревянным мечом. Сафар-паша не забыл блеснуть и вечерним пиром в честь победителей. Во дворце пашей почтительный эфенди ввел их в зал через множество маленьких покоев, украшенных затейливой резьбой и соединенных узкими переходами. Под вкрадчивое журчание фонтана Сафар-паша усиленно советовал Моурав-беку прибегнуть к покровительству султана. О чем только не пел босфорский соловей! Но о девяти мушкетах умолчал.
– И ты, Георгий, решил последовать его совету? – слегка обеспокоилась Русудан.
– Раньше хочу еще раз попытаться убедить католикоса.
Тут Хорешани нашла своевременным сказать о казахской плетке. Несмотря на нетерпение, до конца полуденной еды «барсы» продолжали подшучивать над Папуна, убеждая его отослать алкоран правоверному Андукапару. Но как только очутились в башенке Георгия, Дато остервенело набросился на плетку и, к отчаянью Гиви, растерзал ее на части. С трудом развинтив рукоятку, Дато извлек узенькую полоску свитка…
«…и еще такое скажу, Моурави, найди для гонца к Шадиману важный предлог, ибо, как я ни хитрил, князь Шадиман уклончиво отвечал: „Выедешь из Тбилиси, мой чубукчи проводит тебя и в известном ему месте передаст тебе послание и укажет дальнейший путь…“ Думаю, Моурави, не к князьям Средней Картли посылал „змеиный“ князь меня, ибо все именитые съехались в Метехи. И еще: Хосро-мирза не стал бы попусту утруждать себя».
Затем Вардан подробно описал пребывание в доме азнауров Даутбека и Димитрия лорийского советника и какое оживление вызвало на тбилисском майдане появление опозорившегося Сакума. Сетовал Вардан и на торговые невзгоды, и на благосклонность царя Симона, «желающего слишком часто видеть несчастных купцов и амкаров перед троном, чем способствует разорению майдана, ибо дары тащат и те и другие…»
Но Георгий Саакадзе, не дослушав послания мелика, зашагал от оконца до узких дверей и обратно.
– Почти уверен, друзья, – вдруг резко остановился он, – что знаю, к кому Шадиман направил тайного гонца.
– К кому, Георгий?! Неужели полагаешь…
– Да, ты угадал, Даутбек, к шакалу!
– Но вряд ли он не знает о прибытии Теймураза в горы Тушети, и тогда непонятно…
– Что-то еще понадобилось Метехи от Зураба Арагвского!
– Не натравить ли на нас?
– Без помощи Шадимана натравил бы изменник на нас всех шакалов, если бы принимал нас за птичек, полтора ишака ему на закуску!
– Так вот, друзья мои, предлог я уже нашел.
Придвинув к себе серебряную чернильницу, Саакадзе углубился в размышления. Глубокое молчание нарушалось лишь поскрипыванием гусиного пера. Пануш недружелюбно поглядывал на бесцеремонно прыгающих по тахте солнечных зайчиков.
Внезапно молчание чуть было не нарушилось: Гиви припомнил, как на него обрушился кое-кто из умных «барсов» за поручение купить плетку, – а вот сейчас видно, у кого пустая башка.
Взглянув на рассвирепевшего Димитрия, хладнокровный Даутбек тихо посоветовал Гиви отложить опасный спор до вечерней еды.
Георгий поднялся. Он закончил послание к Шадиману. Отдав должное дружеским излияниям, Саакадзе просил главного везира, князя Шадимана Бараташвили, указать, куда направить надоевшее ему, Георгию Саакадзе, хуже ослиного крика, жалкое семейство мелика-атабага Лорийского. «Приходится признаться, сколько „барсы“ ни искали, не могли найти этого сторонника Иса-хана. Очевидно, храбрец, чье хвастливое оружие покрыто мною ржавчиною бесславья и обречено на долгое бездействие, отсиживается в неведомой норе, залечивая прищемленный ядовитый язык. Это почетное занятие надолго отвлечет его от мысли пленить Георгия Саакадзе. Но если и Метехи не знает, как напасть на след беглеца, то, быть может, знает, где зализывает свой прищемленный хвост великий мудрец Сакум? И лишь только князь Шадиман с помощью Сакума пожелает ответить, пленники будут направлены в указанное князем место. Рассчитываю, что жена проявит снисходительность к бывшему атабагу, утратившему в бегах свою боевую мощь…» Заразительнее всех хохотал Папуна. Затем стали обдумывать, кого же послать. Конечно, не для того, чтобы выведать, куда направляли Вардана, – об этом и так догадались, – а теперь важно разведать, что ответил на послание Метехи арагвский шакал.
– Одно думаю, притворяетесь или забыли, что лучше меня не найдете?
– Шутишь, Папуна! Кто тебя отпустит?
– Э, Дато, мне бояться не пристало. Ведь, раньше чем князья стали моими врагами, они ухитрились враждовать с моим отцом, дедом и святым духом.
– Если твердо, друг, решил…
– Тверже нельзя, мой Георгий, давно хотел Арчила повидать. Боюсь, не страдает ли он животом: легкое ли дело пятого царя дожевывать?
– Неужели прямо с короной глотает? – под хохот «барсов» наивно вопросил Гиви.
– Продолжай недоумевать, Гиви, – поощрительно подмигнул Георгий, – ты помогаешь мне обдумывать поездку Папуна. Лучше даже каджи не подскажет. Папуна может жить у Арчила, все слуги сбегутся повидать веселого гостя, а кто из грузин не знает: тунга вина лучше раскаленных клещей развязывает язык… Потом, кто без подарков возвращается домой? Значит, майдан…
– Для хождения по майдану нужны если не цаги, то ноги непременно.
– А что, если Шадиман тоже захочет сделать нам подарок и наденет на шею Папуна цепь?
– Э, Даутбек, неужели думаешь, у Арчила не найдется способ вовремя предупредить Шадимана, что он опоздал, так как я уже ускакал?
– Вернее, уполз?
– Поставлю свечку святому Або, если «змеиный» князь оставит тебе хоть полторы ноги. Я не согласен.
– Согласись, Димитрий. Если верить нашему Кериму, то аллах не имеет стражи у ворот своего милосердия. К вечеру, после тунги вина, выеду. Вам ли неизвестно, друзья мои: тот, кто спешит навстречу опасности, всегда избегает ее.
– Тогда, друг, ты должен вернуться с большой прибылью… Твоя мудрость победила меня.
– Ты угадал, Дато, прибыль зависит от мудрости, – и, видя, как «барсы» удручены, Папуна удивленно вскрикнул: – Как, вы не знаете историю пастуха и святого пророка?! Тогда что же вы, одичалые «барсы», знаете?.. Дорогой Георгий, не шагай так тяжело, пол провалишь!.. Так лучше, – добавил Папуна, когда Саакадзе, усмехнувшись, опустился на тахту. – Так вот, друзья мои, слушайте о мудрости. Однажды у молодого пастуха, который славился на много агаджа своею честностью и умением оберегать достояние деревни, пропал бык, – не просто бык, а надежда всего стада. «О, горе мне! – завопил после тщетных поисков пастух. – Как вернусь в деревню?! И захотят ли люди после такого позора доверить мне свое богатство?! А главное, что будет с коровами, ведь из-за сумасшедшей ревности проклятый сластолюбец не допускал в стадо не только другого быка, но и бычков изгонял, как только они начинали проявлять неуместную, по его мнению, резвость». Так, стеная и разрывая на себе одежду, убивался пастух. Вдруг перед ним, опираясь на посох, предстал старец и участливо спросил, что за горе заставило пастуха изодрать в клочья еще приличное рубище. Выслушав, старец сказал: «Я помогу тебе, о пастух, ибо аллах отпустил на мою долю достаточно мудрости, а люди, признав надо мною благословение неба, прозвали святым пророком. Но мудрость без трудов не дается, и я потратил много лет на приобретение благосклонности аллаха и поклонения людей… Поэтому за поимку быка последует награда». – «О святой пророк! – не подумав вскрикнул пастух. – Проси, что хочешь, ибо бык не только радость всего стада, но и моя честь!» Не успел пастух закончить свое признание, как пророк удалился в лес; но не прошло и часа, вернулся старец, ведя за рога быка, отоспавшегося после ночной оргии. Не дав пастуху опомниться, пророк тут же потребовал за труд две коровы, не преминув выбрать самых красивых. Содрогнувшись от слишком явной беззастенчивости пророка, пастух сослался на то, что коровы еще не удостоились внимания быка, а потому могут остаться бесплодными. Подняв глаза к небу, пророк кротко изрек: «Не останутся, я сам об этом позабочусь». Пастух в ужасе посмотрел на белую бороду пророка, доходящую до пояса, и такое начал: «Во имя Аали, как мог подумать о моей неблагодарности? Лучше мне самому подвергнуться насмешкам и проклятиям и даже потерять любовь молодой жены, чем затруднять тебя!» Пока они принялись состязаться в великодушии и вежливо кланяться друг другу, обе коровы неожиданно родили по теленку, прекрасных, как луна в четырнадцатый день ее рождения. Это сильно озадачило пастуха, ибо бык без всякого смущения смотрел на него странно-невинным взглядом и усиленно раздувал ноздри, вдыхая аромат сочных трав. Тогда пастух предложил пророку двух новорожденных телят, прекрасных, как луна в четырнадцатый день ее рождения.
Но пророк признался: «Этого мало, ибо бык тут ни при чем. Лишь ниспосланный мне небом незримый сосуд, наполненный живительной влагой, мог совершить чудо из чудес, и…» Пастух поспешно перебил пророка! «Поскольку телята родились чудом, то нет сомнения, молоко телячьих матерей целебно, и к владельцам потянутся паломники. А всем известно, от богатства отказываются одни черти, ибо своего некуда девать… Может, пророк согласится взять черную корову? Все равно хозяева решили ее продать из-за отсутствия у нее стыда: вот уже год, кроме непозволительного пожирания корма, с ней ничего не случилось. А если аллах одарил тебя, кроме мудрости, и другим волшебным качеством…»
Тут пророк с негодованием принялся упрекать пастуха в неблагодарности и, дернув себя за бороду, напомнил: «Не ты ли, пастух, в отчаянии умолял: „Проси что хочешь!“?» В свое оправдание пастух заявил, что он опрометчиво принял нечестивца за святого, а святые, как всем известно, творят не только чудо, но имеют совесть. На что пророк не замедлил возразить: «Мудрость подсказывает: уговор дороже совести».
Пока они изощрялись в знании мудрых законов неба и земли, наступил вечер, потом ночь. Встревоженные коровы сгрудились и начали совещаться, что делать. Но сколько ни спорили, следуя примеру пастуха и святого, не могли принять решение. Тут бык врезался в середину и довольно недвусмысленно расхохотался: «Что делать? О аллах, где еще найдутся такие дуры, которые при наступлении ночи не знали бы, что им делать!» И, выступив вперед, повел покорное стадо в гарем, именуемый сельчанами хлевом.
Тут только пророк счел уместным оглянуться, и, узрев опустевшее пастбище, он заподозрил противоестественную хитрость и разразился такою бранью, что пастух от изумления разинул рот. А раз рот он разинул, то язык начал делать свое дело – изверг такое, что все вокруг содрогнулось. Пророк, словно подкошенный, свалился и проворно закрыл уши, дабы зловонный поток не проник через них внутрь головы и не отравил бы мудрость, которую он много лет укладывал между мозгами правильной квадратной кладкой. Оставив поверженного врага корчиться на поле битвы, пастух поспешил в деревню и потребовал устроить празднование в честь не совсем обычно рожденных телят. И все согласились назвать одного – «Мудрость», ибо это была она, а второго – «Стойкий», ибо это был он… Что же касается дальнейшего, то с той поры пастух и пророк больше не встречались, ибо между ними все было досказано…
Я возьму пример с пастуха и постараюсь досказать все Шадиману, чтобы больше незачем было встречаться.
Насмеявшись вдоволь, «барсы» вернулись к серьезному разговору.
К вечеру, несмотря на уговоры подождать утра, Папуна выехал. Он смолоду любил в темные ночи предоставлять буйволам или коню полную свободу отыскивать дорогу, а самому блуждать в поисках истины по извилистым путям неизвестности.
С утра в замке водворилась глубокая тишина. Несмотря на то, что комната Георгия была на самом верху отдаленной башни, все говорили вполголоса. Коней на водопой водили не иначе, как обвязав им копыта. Дружинники старались не бряцать оружием.
Склонившись над вощеной бумагой, Георгий писал послание католикосу. Его победа в Месхети должна убедить главу церкови в уязвимости персов, которых еще есть время изгнать испытанным мечом Саакадзе:
«Прошу одного, святой отец, – войска! И церковь будет возвеличена…»Георгий проникновенно описывал страдания народа, беспощадно разоряемого врагом:
«…Но сыны Картли продолжают сражаться, ибо лучше погибнуть на поле чести, чем под копытами вражеских коней. Здесь, на отуреченной грузинской земле, я до конца осознал страшную опасность, которая неумолимо надвигается на Грузию. Еще несколько десятков лет назад Лазистан был надежным передовым рубежом грузинского царства на южном берегу Понтийского моря, а лазы – красивое боевое грузинское племя – вскинутым щитом сдерживали Трабзон. А теперь? Лазы круто повернули щит против Грузии. Пройдет еще полвека, и лазы с криками: „Во имя аллаха!“ начнут топтать землю своих прадедов. Ты спросишь, святой отец: кто виноват? Я опять отвечу: князья! Ибо своей алчностью, вековыми междоусобицами и стяжательством они не перестают раздроблять и ослаблять царство, а этим пользовались и будут пользоваться неистовые шахи и султаны. Почему же церковь упорно не желает предотвратить опасность? А опасность велика, она растет с каждым часом, угрожая своим обвалом придавить и церковь. Если раньше шахи довольствовались вассальной зависимостью грузинских царей, то теперь стремятся оперсичить Грузию. И если Симон глуп и не может перекроить Грузию на персидский лад, то Хосро-мирза слишком умен и сумеет внедрить магометанство в самом сердце царства, как этого возжелал шах Аббас. Наш святой долг – крестом и мечом отстоять основы национальной жизни: веру, закон и обычай…»
Послание было готово; казалось, оно способно было растопить даже каменное сердце. Задумавшись над свитком, Саакадзе внезапно до боли ощутил запах крови, захлестывающей грузинскую землю. На миг какое-то бессилие, граничащее с отчаянием, охватило его.
Шум. Приветственные возгласы. И Автандил ворвался в комнату:
– Отец! Дорогой отец! Радость великая осветила наш дом! Кайхосро Мухран-батони пожаловал, с ним пятьдесят дружинников!..
На ходу застегивая куладжу, Саакадзе спешил вниз. Только важное событие могло вынудить Кайхосро оставить замок Мухрани. Но дедовский обычай требовал не оглушать гостя нетерпеливым вопросом: «Что случилось?!»
По этой причине, выполняя приказание Русудан, слуги в один миг подняли из подвалов сундуки. И пока Кайхосро в комнате для почетных гостей смывал над серебряным тазом дорожную пыль и надевал перед индусским зеркалом свежую шелковую рубашку, в дарбази были разостланы ковры, Автандил сам развесил оружие, а на столе уже сверкали чаши и кувшины.
За праздничной едой вся «Дружина барсов» шумно выражала искреннюю радость встречи с любимым Кай-хосро Мухран-батони.
И лишь после краткого отдыха Кайхосро и Георгий, сопровождаемые «барсами», поднялись наверх. Едва Эрасти прикрыл дверь, Кайхосро торопливо выговорил:
– Дорогой Георгий, будь готов к самому худшему: Зураб Эристави в Метехи…
На мгновенье ностевцы онемели, и слышно стало, как где-то вдали чабан играл на рожке веселый турецкий напев.
Подойдя к столу, Саакадзе взял послание католикосу и разорвал на четыре части:
– Не думаешь ли ты, любезный моему сердцу Кайхосро, что шакал, присоединив войско Хосро-мирзы к своим арагвским дружинам, пойдет на нас?
– Это могло бы уже случиться, если бы я, как только выслушал о вероломстве шакала, не предпринял две вылазки и не угостил арагвинцев так, что они, оставив на долинах Мухрани сорок убитыми и сто семьдесят ранеными, бежали от меня без оглядки. Я приказал вокруг стоянок арагвинцев вырыть волчьи ямы, и там, где башибузуки, почти у порога наших владений, нагло разжигали костры и жарили джейранов на вертелах, теперь непроходимые завалы из камней, бревен и колючего кустарника. Раненых я пленил, вылечил и послал в подарок: сто двадцать Левану Дадиани, – владетель Самегрело любитель подобных шуток, а пятьдесят не замедлил отправить гурийскому князю. Этот подарок даст возможность отвергнутому жениху позлорадствовать над соперником.
– Как, гуриец покушался на дочь Теймураза Нестан-Дареджан?!
– Нет, мой Дато, покушался Зураб на дочь Шадимана, прекрасную Магдану.
– Магдану?! – Даутбек хотел еще что-то сказать, но волнение, словно железными прутьями, сжало его горло.
Кайхосро счел нужным подробно передать все слышанное им от Магданы.
Создавшееся положение обсуждали долго. И то, в чем Саакадзе колебался еще сегодня утром, сейчас требовало неотложных действий. Он оповестил друзей о своем замысле:
– Другого исхода нет, друзья мои… Без согласия церкови Зураб Эристави не осмелился бы даже подумать о расторжении брака с дочерью царя Теймураза. Выходит, и он и церковь разуверились в возвращении кахетинца на престол и потому склоняются признать Симона Второго царем Картли и распахнуть перед ним двери Мцхетского собора, а Зураба Эристави венчать на престол горских племен. Коварные решения – гибель для Картли! Неужели допустим?
– Но если церковь заодно с шакалами, чем объяснить заточение Дионисия и бегство Трифилия?
– Хитростью, мой Дато. Перед князьями хитрят: вот, смотрите, как мы, отцы церкови, стеснены персами! Во имя спасения божьего дома мы вынуждены идти на уступки!
– Только одно думаю, Георгий, не оказались бы турки в полтора раза хуже персов!
– Я намерен просить у султана только войско, янычар, но без полководцев, – их я сам назначу. Впрочем, на такое решусь, если Мухран-батони и Ксанские Эристави согласятся. И еще: если съезд азнауров утвердит мой замысел.
– О Мухран-батони могу сказать: привыкли всецело полагаться на Моурави. Если меня лично спросишь, отвечу: поступил бы так же, как и ты… Когда на тебя несется смерч, не приходится выбирать, куда лучше отскочить.
Нежно, по-отечески, Саакадзе обнял Кайхосро за плечи и поцеловал в шелковистые волосы… Потом приказал Эрасти срочно созвать азнауров на важный азнаурский съезд.
– Светлый князь, – вдруг заговорил все время погруженный в тяжелые мысли Даутбек. – Хочу спросить… княжна… О Магдане говорю… у тебя осталась?..
– У моей матери, мой Даутбек. Как только представится возможность, выполню желание княжны – отправлю к братьям.
Тяжело молчали «барсы»: им больше Магдана не доверяет. Нерадостные думы владели и Георгием. Он неожиданно тихо обронил:
– Не пожелает ли шакал, по имени Зураб, обрадовать нас головой Папуна?
– Об этом не думай, – поспешно возразил Дато, – Шадиман не позволит. По древним обычаям, жизнь гонца неприкосновенна… Тем более ты предлагаешь без всякого выкупа вернуть семью его единомышленника… Другим озабочен: князь Газнели и мой сын в Тбилиси.
– Очень упрям старый князь: сколько просили покинуть Тбилиси – одно твердит: «В родовом замке еще опаснее». А теперь? – Ростом развел руками.
– Может, «барсы», поскачем на помощь?
– Не доскачешь, дорогой Димитрий. Княжна говорит – Зураб с большим войском въехал в Тбилиси.
В дверях показался Эрасти. «Как вовремя, – подумал Саакадзе, – оборвется тяжелая беседа». Эрасти, заметив, как озабочен Саакадзе, нарочито беспечно заговорил:
– Госпожа Русудан просит пожаловать на вечернюю еду. Два вертела с пережаренными ягнятами отправлены на черную кухню.
Хоть мужчины и старались скрыть плохие настроение, но Русудан и Хорешани тотчас заметили и просили объяснить причину, разве хуже того, что есть, может быть? Мужчины молчали.
– Может! – вдруг выпалил Гиви. – Зураб, шакал из шакалов, пожаловал в Метехи к змею из змей.
– Что?! Почему, Дато, молчишь?! – вскрикнула, сильно побледнев, Хорешани.
Русудан незаметно придержала рукой похолодевшее сердце.
– Что так испугалась, моя Хорешани? Разве мало шакалов съезжалось в Метехи?
– Притворяешься или правда не понимаешь, что мой маленький Дато и отец в смертельной опасности? На рассвете выеду в Тбилиси.
– Ты?! Смеешься над нами? Или хочешь подчеркнуть наше временное бессилие?
Разом вскочили «барсы», готовые броситься к коням.
– Плохо обо мне думаешь, Дато. И вы успокойтесь, друзья. Даже младенец понял бы, что, только обезумев, вы могли бы решиться на осаду Тбилиси. Я другое дело – еду в гости к отцу… И не противься, Дато, я должна их спасти.
– А о своей безопасности не вспомнила, дорогая Хорешани?
– Пока Хосро-мирза в Тбилиси, мне ничто не угрожает.
– Как ты сказала?! – побагровев, Дато вскочил.
– Хорошо сказала, – вдруг поднял голову Саакадзе, – все равно нельзя удержать мать, если возможно спасти дитя. Заблуждаться вредно, мой Дато. Арагвинский князь… – он хотел сказать «шакал», но, взглянув на белое, как мел, лицо Русудан, сказал «князь», – не преминет нанести тебе рану в самое сердце. Я и так удивляюсь, почему Гульшари до сих пор не уничтожила строптивого князя Газнели, наверно, очень занята… И еще: права Хорешани – можно много плохого сказать о Хосро, но до последнего времени не было слышно, чтобы он оскорблял грузинских женщин. Вспомните Циалу, разве он сразу не догадался, кто обезглавил хана? А к Хорешани он проявит царское рыцарство, – приехала, не устрашась ничего, повидать сына.
– И не только ради этого еду. О Папуна забыли? И такое добавлю: лучше меня никто не увидит, чем дышит Метехи.
– Как, для моего удовольствия и Метехи собираешься посещать?!
– Думаю, и ты, Дато, не поступил бы по-иному, – такая вежливость будет оценена Шадиманом… Если положение вынуждает очутиться в царстве хищников, лучше держаться между змеей и коршуном. К тому же гостьей приеду, а не молить о пощаде, – это не пристало мне, да и не безопасно.
– Я отправлюсь с тобой, дорогая Хорешани! Этот свирепый «барс» одному мне доверяет…
– Ты все перепутал, дорогой Гиви, это я одному тебе доверяю свирепого «барса»… Оставайся и следи, чтобы не искусал от ревности кого не следует.
– Кто еще, кроме нашей Хорешани, может так умно все придумать! – тихо проговорил Даутбек.
Молча поднялся Кайхосро, преклонил колено перед Хорешани и почтительно поцеловал край ее поясной ленты.
И снова ночь опустила бархатный покров над заглохшим садом. Лишь хруст леска нарушал тишину. В бессильной ярости метались «барсы». Где их удаль? Где бесстрашие? Не лучше ли с обнаженными шашками мчаться на опоясанный камнем Тбилиси? Пусть гибель, но доблестная… О сатана, страшнее тишины ничего нет на земле!..
Саакадзе отодвинул чернильницу с орешковыми чернилами, перечел послание к Шадиману и запечатал свиток воском.
Где-то предупреждающе прокукарекал петух.
«Напрасно трудишься, батоно, – усмехнулся Арчил, – в эту ночь будить некого. Даже мой конь нетерпеливо бьет копытами – знает: поедем сопровождать бесстрашную Хорешани… Только обещаю, если вернемся, – во что пока не верю, – с удовольствием первый отзовусь на твое прекрасное пение и за труды насыплю лучшего зерна».
Арчил распахнул окно, глубоко вдохнул ночную свежесть, бесшумно открыл дверь и, войдя в оружейную, выбрал колчан со стрелами, на которых красовались крестики, поставленные рукой Хорешани.
Прислонившись к остывшей стене сторожевой башни, Русудан, как всегда, когда провожала близких, пристально вглядывалась в даль, где чуть заметно розовело небо…
Азнауры съехались так поспешно, как только съезжаются на свадьбу или на бой. Каждый понимал, что в такое неурочное время попусту Саакадзе не сзывал бы соратников.
Первыми прискакали Квливидзе с Нодаром, хотя жили они дальше всех. Вслед за ними – неразлучные Гуния и Асламаз, потом остальные – всего двадцать.
Саакадзе вздохнул: все они вместе могут выставить не более пятисот дружинников… многие погибли, многие еще не выросли. Разве это войско? Тогда как у Иса-хана и Хосро, несмотря на значительный урон, разбросано по всей Картли не менее двадцати тысяч сарбазов, а арагвская конница предателя Зураба стоит десятка тысяч красных шапок.
Ничего не приукрашивая и ничего не преувеличивая, Саакадзе подробно изложил положение дел Картли. Оставшись по просьбе Саакадзе на съезд, Кайхосро с уважением оглядывал рубцы на лицах суровых воинов.
– Ты… ты… уверен… – загремел ножнами шашки Квливидзе, – что Зураб предался персам?!
– Царю Симону тоже! – буркнул Даутбек.
Азнауры невольно подались вперед, вот-вот вскочат на коней и разлетятся по домам спасать что можно. Саакадзе слегка коснулся усов, словно хотел скрыть усмешку:
– Напрасно волнуетесь, друзья. Если бы Зураб был в силах – сразу с персами начал бы нападать на азнаурские владения, раньше всего на мое Носте. Очевидно, наша победа в Месхети и увеселительная прогулка Кайхосро Мухран-батони в логово арагвинцев заставили шадимановскую клику совместно с персами вести сейчас в Метехи жаркие споры и изыскивать способ, как изничтожить азнауров. И прежде всего – как добраться до меня, а затем как расправиться с поддерживающими нас Мухран-батони и Ксанис-Эристави. Мы же страшны для Метехи объединением наших общих сил.
– Тогда что предлагаешь, Георгий? – почти успокоившись, спросил Квливидзе.
– Опередить змей и коршунов и самим договориться с султаном.
Квливидзе вскочил и шумно сел обратно на тахту. Многие азнауры схватились за шашки, другие недоуменно уставились на Саакадзе, словно чего-то недопоняли. Заговорил Гуния, глаза его полыхали возмущением:
– Неужели замыслил повторить персидское кровавое неистовство?!!
– Твоя правда, Гуния!
– Довольно помощи мусульман!
– Она подобна кости, застрявшей в горле!
– Вспомни Упадари!
– Греми!
– Гори!
Азнауры возмущенно вскочили, но топтались на месте: и уйти страшно, и остаться опасно. Говорили наперебой, жестикулировали, распаляясь от своих выкриков, хотя никто их не оспаривал. Квливидзе сидел молча, обхватив голову руками.
– Вспомни, Георгий, кровавые воды Иори! – хрипло выкрикнул Асламаз. – Дорогу трупов, по которой возвращался шах Аббас!
– А никто не хочет вспомнить битву на Марткобской равнине?! – прорычал Даутбек и с такой силой стукнул ножнами по столику, что тот разлетелся в щепки.
На какое-то мгновение Саакадзе стало страшно: «Стольких трудов стоило создать Союз азнауров, нескончаемых войн, явных и тайных, с князьями и царями! И все для того лишь, чтобы в один час, так бессмысленно просто, распался этот Союз? Чего тогда он стоит? Горсти золы! Вот амкары веками вместе, дружно закаливают свое братство труда. И ничто не может их разъединить. Ни властелины, ни время. Выходит, не все я продумал. Нет, все! Только Союз не может зиждиться на разуме и мече одного предводителя. Через сто, двести лет Союз азнауров должен остаться незыблемым. Если выпадет звено из обшей цепи, тотчас должно замениться новым».
Саакадзе раскрыл окно и крикнул:
– Иорам, ты опять забыл накинуть на Джамбаза свежий потник?! – и обернулся. – Я без вашего согласия, азнауры, ничего не предприму. Поэтому и просил пожаловать… Слово Союза азнауров должно быть словом одной силы, одного устремления. И сердца, при обсуждении дел Грузии, должны биться одним ударом… Хочу, чтобы вы крепко осознали опасность, а потом вынесли решение.
– Говори, Георгий, до конца… как мыслишь помощь султана? Может, обещаешь пол-Картли? – сухо спросил пожилой азнаур.
– Я собираю Картли, а не раздаю, – ты обязан был заметить это, азнаур!.. Но… или вы все ничего не замечаете?! Может, перед вами не растерзанная хищными князьями Картли, а могучее грузинское царство, расстилающееся «от Никопсы до Дербента»?! Может, перед вашими глазами не развалины и не прах, а города, где процветают торговля и зодчество, а на полях и долинах народ славит свой мирный труд?! И звучит пандури и благоухают розы… И вдруг почему-то является изменник Георгий Саакадзе и просит турецкого султана проглотить цветущую Картли… Мираж! Мираж в пустыне!!! – громовым голосом закричал Саакадзе. – Вы все вместе можете выставить пятьсот дружинников! Не их ли вы намерены противопоставить войску шаха Аббаса и войску князей, примкнувших к персам?! Вы помните прошлое, но забыли подумать о настоящем. Я помню прошлое, вижу настоящее – и хочу подумать о будущем!..
Никто не нарушал молчания, Квливидзе выпрямился и подкрутил ус, Нодар ласково гладил свою шашку, а Кайхосро смотрел на вазу, стоявшую в нише, и удивлялся, сколько оттенков рождает одно движение солнечного луча.
Саакадзе тяжело прошелся по дарбази, словно делал смотр ушедшим годам. И вдруг совсем спокойно заговорил:
– Султана сейчас тяготит соглашение с шахом о Грузии. Багдад ему нужен больше, чем утренний намаз, – так убеждал меня предусмотрительный Сафар-паша. Оказав помощь азнаурам, восставшим против царя Симона, султан разъярит «льва Ирана», и полумесяц сочтет удобным вновь засиять над минаретами Багдада…
– И над Тбилиси тоже?! – не сдавался Гуния.
– Не дотянется, ибо я намерен просить султана оказать мне помощь не войском, а только янычарами.
– Не совсем понимаю: по-твоему, янычары не турецкое войско?
– Без сераскера, пашей и беков – не войско, а дружинники, сражающиеся под начальством азнауров-беев и под знаменем Моурав-бека. Такой ход подсказала мне игра в «сто забот» с шахом Аббасом.
– И рассчитываешь, что султан ничего от тебя не потребует?
– Потребует, иначе он не был бы султаном; и я обещаю ему, – иначе я не был бы Георгием Саакадзе, – пограничную с Ираном Ганджу. А кто не знает, что две собаки беспрестанно дерутся из-за этой кости? И сейчас босфорская собака стремится преградить персидскому псу легкий путь в Грузию.
– Выходит, вобьешь гвоздь между Ираном и Турцией на грузинском рубеже? – недоверчиво покачал головой пожилой азнаур.
– Когда изгоним персов, уничтожим Арагвское княжество, чтобы впредь не угрожало царству, разрушим совиные гнезда клики Шадимана, – тогда найдем подходящие клещи и выдернем заржавелый гвоздь!
– А католикос?
– Повелит во всех храмах служить благодарственный молебен в честь Георгия Саакадзе, верного сына святой церкови, избавившего удел иверской божьей матери от магометанского ига.
Невольно все рассмеялись. А совсем повеселевший Квливидзе, подкрутив второй ус и закатав рукава, как перед битвой, вскрикнул:
– В чем дело, азнауры? Лев рычит на полумесяц? Возьмем за рога полумесяц и начнем колоть льва в обстриженную…
– Непременно так! – торопливо перебил отца Нодар. – Пусть, Моурави, я у тебя умру без глотка вина, если уже не веду янычар на Ананури!
И азнауры оживленно заговорили о грядущей победе, лишь бы султан согласился на условия Моурави.
– В послании, Моурави, намекнешь султану, что персидский пилав часто застревает в горле, если даже он обильно приправлен бараньим жиром, или Дато на словах такое подскажет? – прищурился Асламаз.
– А почему, думаешь, я, а не ты, удостоюсь лицезреть «средоточие вселенной»?
– Без ошибки замечу: ты рожден для беседы с царями. Скажешь, не ты уговорил Теймураза надеть две короны на одну голову?
Под смех азнауров Дато с притворной суровостью отрезал:
– Тебе, Асламаз, царскому азнауру, стыдно не помнить, что даже три короны царю не тяжелы, ибо князья для устойчивости услужливо подставляют свои головы.
– Не богохульствуй, сын мой! Не богохульствуй! – под раскатистый хохот Квливидзе, подхваченный всеми, выпалил Гиви, в совершенстве подражая архиепископу Феодосию.
– Теперь лишь как следует осознал, от каких метких азнаурских стрел я избавил свою голову, – смеялся Кайхосро.
И как-то само собой произошло избрание Дато послом в Константинополь. И азнаурам вдруг показалось, что медлить с отъездом невозможно – дорог каждый день. Сгруппировавшись у окна и окружив Саакадзе, азнауры о чем-то тихо переговаривались.
Кайхосро опустился на тахту рядом с «барсами», негромко сказал:
– Раз уже решили, прошу тебя, Дато, и тебя, Гиви, оказать мне услугу и доставить княжну Магдану в Константинополь к братьям, князьям Бараташвили; таково ее твердое решение. Но в моем послании к старшему князю пишу: если княжне не придется по вкусу жизнь в турецком городе, то пусть знает – дом Мухран-батони всегда гостеприимно открыт для прекрасной Магданы.
Даутбек, побледнев, молча, слегка шатаясь, словно от чрезмерно выпитого вина, вышел из дарбази.
Тихо спустился вечер. Слуги зажгли светильники. За окном призывно заржал конь.
– Это мой, – обрывая молчание, улыбнулся Дато, – чувствует коричневый черт большую дорогу!
Было чудное утро. Легкая прохлада еще покоилась на влажных листьях, хлопотливо перекликались птицы, приветствуя наступающий день. Русудан и Георгий сидели, обнявшись, под диким каштаном и говорили. Нет, никогда не утолить жажду, никогда словами не высказать тревогу и радость. Радость улетучивается как фимиам, развеянный ветром. И тогда вступает в свои права тревога, рисуя страшные узоры.
Но о чем тревога? Разве не посвятили они жизнь свою высшему чувству?.. Что? Русудан не верит пашам, боится западни? Напрасно. Еще не все сказал он, Георгий, о Бенари, не хотел излишне волновать, и выбран им Бенарийский замок не из-за одного потайного хода, а больше из-за свободной тропы, ведущей на Зекарский перевал, откуда близок путь в Имерети и Самегрело. А на стоянке в Самухрано, где он, Саакадзе, сговорился встретиться с Кайхосро и Ксанским Эристави, будет решаться ход дальнейших военных действий, на случай, если султан согласится оказать помощь или откажет в ней.
Издали донесшийся голос Эрасти напомнил о часе утренней еды.
Говорили о предстоящем выезде Ростома с двумя оруженосцами в Ахалцихе, где он должен и поблагодарить Сафар-пашу за девять мушкетов и передать ответный подарок от Русудан старшей жене Сафар-паши – ожерелье из девяти золотых звезд, в которых, как в гнездах, сверкают девять разных драгоценных камней. В любезном письме Русудан описывала незнакомой ханум целебное свойство каждого из этих камней. Лишь один камень – изумруд, имеющий свойство предвиденья, – был заменен, по предложению Саакадзе, лунным камнем, имеющим свойство переносить человека из того места, где ему хочется быть, в то место, где ему быть не хочется. Это явилось шутливой местью Саакадзе хитроумному Сафару, который, прислав в дар девять мушкетов, отсыпал в пороховницы пороху ровно на девять залпов. Саакадзе надеялся, что Ростому удастся раздобыть запас пороха для огненного боя, без этого девять мушкетов превратятся даже не в девять эллинских муз, а в девять египетских мумий.
Не успел Димитрий, за неимением Гиви под рукой, излить свой гнев на Сафар-пашу, который умышленно обесценил свой щедрый подарок, как вбежал страж и сообщил, что прискакали два хевсура и просят немедленной встречи с Моурави…
Сначала в дарбази было совсем тихо. Саакадзе внимательно выслушивал Мамука Каландаури и синеглазого Батира, железным нарядом напоминавших, что они уже находятся в состоянии войны.
Хевсуры начали разговор издалека: христиане трех стран, Тушети, Хевсурети и Пшави, поклялись и согласились, что они признают одного бога, а царем только Теймураза. И именно они, Мамука из Барисахо и Батир из Шатиля, явились как независимые послы от царя Теймураза и отдельно от хевис-тави хевсурских теми. Царь Теймураз просит забыть Великого Моурави, что иногда над ним хмурилось небо. В дальнейшем, после изгнания Исмаил-хана из Кахети, над Моурави будет сиять, подобно солнцу, милость и любовь царя Теймураза. Старейший хевис-тави просит Великого Моурави возглавить хевсурское войско, став под знамя царя Теймураза.
– Брат для брата в черный день! – сведя брови в одну грозную черту, проговорил Саакадзе. – Хевсуры – мои братья. Вы знаете, что я не допустил Зураба Эристави, возжелавшего стать вашим царем, идти войной на Хевсурети, пугая поражением, ибо готов был подняться вам на помощь. Вы тоже не отказывали мне в своей помощи, спускаясь в долины, где кипел бой. И сейчас готов я возглавить хевсурское рыцарство, но не под знаменем царя Теймураза.
– Царь положил на нас счастливую руку и так сказал: «Будьте мне сыновьями, а я буду вашим отцом». Как можем сражаться мы не под знаменем нашего отца? Да ниспошлет ему победу и изобилие гуданский крест! Как ты можешь, Моурави, взирать спокойно на Исмаил-хана, утопившего Кахети в крови и слезах? Как ты можешь, Моурави, не помочь царю Теймуразу вернуть свой удел? Разве не обещает тебе царь дружбу и любовь? Да не позволит погасить над тобой свечу неба ангел ущелья.
– Я Теймуразу больше не стяжатель царств! Кто раз меня обманул, тому больше не верю! Не я ли помог ему воцариться на двух царствах? Чем отплатил он – нет, не мне, я не одержим мелким чувством обиды, – чем отплатил Теймураз моей Картли? Не его ли честолюбию обязана наша страна разорением, разгулом персидских полчищ, великим страданием народа и воцарением ничтожного Симона-магометанина? Ни одно вероломство не поразило меня так, как вероломство царя Теймураза, и если бы в моих глазах жили слезы, они избороздили б мне лицо. Царь Теймураз уничтожил все начинания мои, поднявшие Картли на высоту полета грифона. Он помешал мне победить персов на Марабдинском поле, и этого я никогда ему не прощу!
– Ты отказываешь нам в воинской помощи?! – загремел железными нарукавниками Мамука. – Не ты ли сейчас сказал: «Брат для брата в черный день!»?
– Сказал… и докажу. Я дам вам совет, и он принесет вам победу. Но не говорите об этом царю Теймуразу, ибо он поступит наоборот и погубит вас, хевсуров, тушин и пшавов. Передайте мой совет хевис-тави и Анта Девдрису с моими пожеланиями победы: не спускайтесь с гор в Кахети, пока не уйдут в Иран со всем войском Иса-хан и Хосро-мирза. А они непременно уйдут, и очень скоро, – ибо здесь, где я стою с поднятым мечом, им оставаться опасно и бесцельно.
– Ты обременил наши сердца, Моурави, тяжелым огорчением. Но мы принесем нашу молитву Белому Самеба, богу набегов и охотников, и да ниспошлет он нам удачу!
– Да ниспошлет! – И Саакадзе дружески положил свою руку на железное плечо Мамука.
Утром, когда горы еще курились белесым туманом, а хевсуры уже надевали налокотники, к ним вошел Саакадзе, бережно держа в руках старинный хевсурский меч. Он просил передать хевис-тави просьбу Георгия Саакадзе: когда кончится война и хевсуры вернутся в Хевсурети, пусть глава ущелья перешлет этот меч, найденный Матарсом, одним из «Дружины барсов», в зарослях хевсурской тропы, воеводе Хворостинину в Терки – как знак памяти о дружеской помощи русийцев в битве за Жинвальский мост. Пусть гонец не забудет прибавить, что послал этот меч благодарный Георгий Саакадзе…
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
Возле Цклис-кари – речных ворот – Андукапар вновь резко натянул поводья. Телохранители и оруженосцы едва успели осадить разгоряченных коней. Андукапар в бешенстве откинул концы башлыка, он почувствовал острый привкус серы – это была ненависть… «И тут разбойники! Можно подумать, их не две тысячи, а двадцать две!»
Возле сводчатых ворот несколько арагвинцев развлекались приманиванием голубей. Какой-то рослый, плечистый, словно высеченный из камня, подражая голубю, нежно ворковал. Другой, с ловкостью ящерицы, вскарабкавшись на стену, свистел в три пальца так, что казалось, колокола валятся с Ванского собора.
У Ганджинских ворот «разбойники» играли в кони и на него, Андукапара, шурина царя, проверяющего город, посмотрели, как на арбу с кувшинами. На Дидубийской аспарези эти каменные глыбы состязались в лело, и мяч, похожий на ядро, чуть не угодил ему, князю Андукапару, в нос. В Серебряных рядах они растаскивали, как ястребы – перепелок, все чеканные пояса. Амкары печалились, что нечего будет нести царю в подарок. А в Винном ряду выдули из бурдюков столько вина, что хватило бы на три княжеских свадьбы и на сто азнаурских похорон… Теперь из голубей они силятся сделать стервятников!
Андукапар так круто повернул коня, что телохранители и оруженосцы едва успели податься в стороны. Он мчался по узеньким улицам, не замечая шарахавшихся детей, взлетавших из-под копыт вспугнутых кур, женщин, прижимающихся к стенам, остервенело лающих собак, и опомнился только у мечети с минаретом, воздвигнутой по воле шаха Аббаса.
Тут Андукапара охватила еще большая ярость: где обещанное проклятым муллой неиссякаемое блаженство? Где видения рая Мохаммета?! Где сулимая милость шаха, если до сего числа главным везиром не он, украсивший собой свиту пророка, а христопродавец Шадиман из Марабды?! А что осталось ему, светлейшему Андукапару?! Созерцать хевсурские шарвари, натянутые на зады арагвинцев, которые надвинулись на Тбилиси, как серая туча?
Боясь задохнуться от гнева, Андукапар помчался в Метехский замок. Как он удержался, чтобы не отхлестать ватагу арагвинцев, толпившихся у главных ворот, он бы сам не понял, если б не взглянул на себя в персидское зеркало; предательский подарок муллы отражал не владетеля могучей крепости Арша, а какого-то жалкого пигмея с дрожащей губой.
В сердцах схватив мозаичный кувшин, Андукапар метнул его через окно в пробегавшего телохранителя, который, петляя, опрометью кинулся за угол, зная по опыту, что князь в таких случаях одним кувшином не ограничивается.
Но Андукапар уже твердо шагал, как боевой слон, и его шаги гулко отдавались в сводчатом переходе.
Нарушив установленный порядок, Андукапар вломился к Шадиману без всякого предупреждения. И сразу из его уст хлынул бурный поток негодования:
– Что это, вавилонское столпотворение или куриная слепота?! Не успел арагвинец Зураб снизойти до захвата покоев царя Георгия Десятого, как ему и его своре уже преподнесли весь Тбилиси! И никто из советников не желает вспомнить, что шакал всего-навсего брат надменной Русудан. Быть может, потому никакими лисьими увертками нельзя вынудить его выступить против Саакадзе? Кто поклянется, что шакал и барс не в сговоре и что при первом удобном случае шакал не распахнет метехские ворота барсу! Дальнейшее нетрудно представить тому, кто привык к запаху жареного мяса…
Выведенный из себя мерным покачиванием головы Шадимана, Андукапар бросился в покои царя. Здесь он нашел полную поддержку. Панически боясь Саакадзе, царь тут же пригласил Шадимана и упрямо заявил, что отныне все ворота: ворота замка, ворота города, ворота домов – да, да, все ворота!!! – будут оберегаться исключительно дружинниками Андукапара.
Шадиман, лавируя между злобой Андукапара и страхом царя, направил свои шаги к Хосро-мирзе:
– Подумай, царевич, в какое щекотливое положение мы попали! Сами пригласили князя Эристави – и, без всякого к тому повода, выражаем ему неуместное недоверие.
– В подобных случаях, мой князь, следует выравнивать чаши весов. Оберегать ворота повелю моим сарбазам, и не лишне к страже у ворот Метехи добавить верных тебе марабдинцев с копьями… Нас никто не заподозрит в дружбе с азнаурами, а отважные аршанцы с обнаженными кинжалами пусть охраняют ворота опочивальни Гульшари.
Пригласив Зураба разделить с ними полуденную трапезу, Шадиман и мирза всеми мерами выказывали ему любезность и внимание.
Сазандари наигрывали старинные напевы, ашуг пел о княжеской доблести, сказитель рассказывал веселые басенки, даже два марабдинца пустились отплясывать картаули.
А Зураб все время ожидал: когда же эти прожженные хитрецы преподнесут ему горький миндаль в засахаренном персике?
И как-то между шутками и тостами Хосро вдруг расхохотался, точно вспомнив что-то смешное, подвинулся к Зурабу и, прикрывая рот шелковым платком, поведал о заносчивости Андукапара.
Зураб залпом осушил рог за здоровье царевича, закусил засахаренным персиком и дружески возразил, что ему совершенно безразлично, кто будет оберегать ворота, ибо «барсы» устрашают в равной степени и шакалов и лисиц. Он бы и свое постоянное войско охотно вывел за стены Тбилиси, если бы не опасался, что волк Андукапар, сговорившись с Цицишвили, Джавахишвили, Магаладзе, Качибадзе и им подобными зайцами и кротами, нападет и уничтожит арагвские дружины, с таким трудом обученные для возвеличения княжеских знамен.
На следующий день, высказав рыцарское восхищение красотой Гульшари, арагвский князь не преминул упрекнуть ее. Разве при царицах издавна не воспитывались знатные княжны? Почему же с такой излишней поспешностью увезена княжна Магдана? Разве не ради прекрасной он, Зураб, бросил свой замок? Возможно ли счастье без княжны, розе подобной? Не она ли тревожит его сон, и не она ли наполняет сладостными думами дни? Пусть знает Шадиман: на этот раз не отступит князь Эристави ни перед чем! Он мечом заслужит прекрасную Магдану! Он огнем добьется от нее взаимных чувств!..
Едва отделавшись от влюбленного, Гульшари заторопилась раскрыть Шадиману тайну нового источника любовного безумия.
Не успел Шадиман обдумать, какой хной, темной или светлой, подкрасить предательски пробравшиеся в шелковистые усы белые нити и как лучше использовать шутовское настроение арагвского князя, как Андукапар снова зашипел над его ухом: что это, нашествие Александра Македонского или налет саранчи?! Базар почти пуст, гзири и нацвали до хрипоты клянутся, что Тбилиси больше не в состоянии прокормить столько войск, а окрестные деревни и местечки уже полностью разграблены сарбазами. И если умный Иса-хан, захвативший крепость, где хранятся шадимановские запасы еды и даже скот, может еще некоторое время беззаботно кейфовать, то он, Андукапар, не уверен, хватит ли еще на месяц корма его дружинникам и коням!..
Узнав от своих приверженцев о сетовании Андукапара, князь Арагвский разразился хохотом на весь Метехи и, пригласив Шадимана в покои царя Георгия Десятого отведать аравийского кофе, посоветовал предложить Андукапару направиться со своими дружинниками в Носте, где если и не так легко раздобыть еду, то наверняка удастся сократить число желающих каждый день есть. Ему, князю Эристави, незачем прибегать к таким срочным мерам, ибо, как известно Шадиману, караван с запасом еды шел за арагвским войском в Тбилиси и каждый дружинник имел при себе увесистый хурджини. Надо полагать, что мимо зорких глаз Шадимана не могли пройти разгруженные арбы и верблюды, которые вновь отправились в пределы Арагвского княжества за пополнением запасов для арагвинцев. Но даже одного глотка вина, одной горсти проса не даст он, Зураб, никому, ибо каждый обязан заботиться о себе сам. Тем более – приходится соблюдать осторожность: «барсы» могут обнаружить тропу, по которой совершают переходы верблюды.
И Шадиман и Хосро считали князя правым, ведь он ничем не утруждает царство. Но их серьезно заботило стремительное исчезновение на базарах продуктов. Шли слухи, что ненасытные арагвинцы немало этому способствуют. Клевета это или правда, но несколько лишних шампуров с шашлыком, поглощаемым в духанах кутящими арагвинцами, не решали дела. Тбилиси слишком переполнен дружинниками Шадимана, Андукапара, свитой минбаши, не говоря уж об арагвинцах и сарбазах, конных и пеших. Хотя Хосро-мирза и старается держать остальное войско в окрестных деревнях, но и находящегося в Тбилиси больше чем достаточно. Княжеские дружинники и сарбазы как остервенелые собаки ходят друг за другом, то и дело вспыхивают драки, и каждый стремится пополнить растраченные силы и проглотить в один день столько мяса, сколько ему отрешено на всю жизнь.
Ощущение какой-то зыбкости в Метехском замке передавалось даже прислужникам, они уже не носились по лестницам и площадкам, а как-то сдержанно двигались, неуверенно разнося подносы и кувшины.
Советники уже почти не говорили о царе Теймуразе. Все внимание сосредоточилось на Зурабе Эристави. Но уговоры и посулы были тщетны, Зураб упрямо твердил: один против Саакадзе он не выступит. Пусть ему предоставят пять тысяч сарбазов, пятьсот конников Андукапара и общекняжескую дружину в пять тысяч шашек. И тогда, дополнив арагвинцами доблестные войска, он с богом пойдет на Месхети. И не быть ему князем Арагви, если он не выбьет хищников из последней берлоги! Иначе он, Зураб, не полководец, а глупец, рискующий идти войной на земли, подвластные султану. К тому же и Георгий Саакадзе хорошо знает путь в Ананури и из родственных чувств не преминет своим прибытием обрадовать любимого ученика. И еще: неужели царевич и князь Шадиман не замечают, что он, Зураб, уже давно воюет с владетелями Самухрано и Ксани, сильнейшими сторонниками Саакадзе? Он пошел на предельные меры и, кроме конницы, выставил особых дружинников, не имеющих ни души, ни разума, а поэтому не знающих никакого милосердия в бою. А позволительно спросить, какими воинскими делами занимаются аршанцы со своим Андукапаром в сладкозвучном Тбилиси? Не требует ли справедливость выполнить безудержное стремление Андукапара – пленить Саакадзе и выпустить длинноногого вперед вместе с его отдохнувшими аршанцами? Разве этим благородным порывом он не осуществит единое желание князей разгромить Бенари?
Высказывание Зураба о необходимости поставить под его знамя общекняжеское войско мгновенно облетело все замки.
И взметнулась пыль, поскакали гонцы, переодетые купцами и благочестивыми монахами, затрубили роги, заскрипели засовы. Более смелые князья сами пробирались друг к другу. Бездействовать – значит очутиться вне круга метехских дел! С Зурабом нельзя шутить! А действовать?.. Вдруг Саакадзе одолжит у сатаны войско, как уже сделал у Жинвальского моста, и начнет развлекать владетелей, вышвыривая их трупы через зубчатые стены!
И князья, которые с приходом Зураба было приободрились, сейчас метались, подобно необъезженным лошадям, но каждого не оставляла мысль как можно больше получить выгод и как можно меньше рисковать. Поэтому князья Верхней, Средней и Нижней Картли разбились на две партии: одни считали, что против Саакадзе первым должен двинуться Зураб; другие – Андукапар. И следом за ними остальные князья, в порядке чередования.
Вот почему совершенно неожиданно в Метехи прискакали два скоростных гонца. В одном послании князья благословляли Зураба на ратный подвиг, в другом – Андукапара.
И снова пошли увещания, убеждения, уговоры. Хосро уверял, вздыхая, что, будь он просто грузинским князем, давно бы двинулся на Бенари. Но он и Иса-хан представляют в Гурджистане не себя, а грозного шах-ин-шаха, который обо всем происходящем в Картли-Кахетинском царстве осведомлен, но не осчастливил их повелением вторгнуться в земли ахалцихского пашалыка…
Зураб намеревался резко ответить, ибо за семь дней уже в пятый раз Шадиман, Андукапар, Хосро и Иса-хан все настойчивее требовали выступления против Саакадзе. Но в этот миг бесшумно вошел Гассан, – совещались в диванной у Хосро, – и передал царевичу маленький свиток, пропитанный ароматом роз.
Прочитав, Хосро сначала побледнел, потом покраснел, хотел вскочить, но вдруг тяжело осел. Помолчав, он повелительно крикнул Гассану:
– Почему стоишь, как приклеенный к ковру?! Возьми со всей поспешностью почетную стражу и, утроив учтивость, проводи княгиню, куда она пожелает.
Хотя удивленные собеседники нетерпеливо ждали разъяснения, но Хосро отдался воспоминаниям. Как раз сегодня утром Гассан рассказал очередной сон: будто прямо в покои Хосро въехал белый верблюд и свалил к его ногам золотой сундук, из которого выпала алмазная звезда… «Надо Гассану преподнести подарок», – мечтательно вздохнул Хосро и неожиданно спросил:
– Не сочтете ли, князья, уместным посоветовать мне, какой халат лучше подарить Гассану – парчовый или бархатный?
– Смотря какой сон видел этот… – озадаченный Шадиман хотел сказать «плут», но сказал: – …ясновидец.
– Сон тут ни при чем… Княгиня Хорешани наяву изволила пожаловать и сейчас въедет в осчастливленный Тбилиси…
Пораженные князья с минуту молчали. Внезапно Зураб вспыхнул: «Неужели Саакадзе решил предаться царю Симону?! Тогда мне немедля надлежит бежать, ибо для этой вестницы царевич может даже Тбилиси без боя сдать».
Шадиман подумал почти о том же самом, лишь мысль о сдаче Тбилиси не пришла ему в голову. Радость захлестнула Шадимана: заполучить Саакадзе – значит начать блестящее царствование!
– Царевич, быть может, прекрасная Хорешани пожелает поселиться в Метехи? Я распоряжусь отвести ей лучшие покои…
– Царицы Тэкле?.. Не очень счастливые, лучше…
Как раз в этот миг вернулся Гассан и сообщил, что ханум из ханум Хорешани, подарившая ему бисерный кисет, проследовала в дом Саакадзе, где теперь живет ее отец, и благодарит Хосро-мирзу за благосклонную память о ней.
– Не кажется ли тебе, дорогой Шадиман, что будет уместным устроить в Метехи закрытый пир в честь неповт… я желал сказать. – смелой гостьи?
– Царевич из царевичей, ты предвосхитил мою мысль…
– Пир?! – вскрикнул Зураб. – А не полезнее ли раньше узнать, зачем пожаловала сюда…
– Остановись, князь! Чувствую, недостойное чуть не сорвалось с твоих уст. Княгиня приехала навестить больного Газнели и своего маленького сына… Преклоняться нужно перед такой отвагой…
– Прости, царевич! Я слишком хорошо знаю это азнаурское гнездо, чтобы умиляться отвагой, вызванной, клянусь Иоанном Крестителем, желанием разведать, чем дышит Тбилиси, а главное – Метехи. Пока не поздно – пленить Газнели, его дочь и внука! Этим можно вызвать «барсов» на отчаянное нападение на Тбилиси. И здесь вашим глазам представится битва горного орла с хищниками… Немедля, царевич, прикажи…
– Да будет своевременным, князь, напомнить тебе, что Саакадзе не поддается приманкам. Он любимого Паата принес в жертву. И ни один из его «Дружины барсов» не осмелится поступить иначе, тем более Дато Кавтарадзе.
– Дато?! Клянусь, он за свою бесстыдную Хорешани в огонь полезет!
– Опомнись, Зураб! – вскрикнул Шадиман, беспокойно взглянув на расползшиеся по лицу Хосро багровые пятна.
– Только ты, князь, впервые осквернил мои уши недостойным витязя наветом. Даже «лев Ирана» в своей благосклонности называл необыкновенную княгиню «лучшей». Нельзя предаваться слепому ожесточению. Не следует забывать – Картли и так потеряла множество людей, не стоит добавлять. И советую крепко запомнить, князь, собираясь царствовать над горцами: жестокость – плохой советчик. – Хосро поднялся. – Княгиня Хорешани моя гостья. И я, Хосро-мирза, царевич Кахети, не позавидую дерзкому, осмелившемуся оскорбить ее хотя бы взглядом! – И, не поклонившись, вышел.
Ни одна жилка не дрогнула на лице Зураба. Помолчав, он удивленно спросил:
– Что, он действительно так сильно влюблен в азнаурку?
– Об этом знает пол-Исфахана и все саакадзевцы. Удивлен твоим неведением! Ведь царевич предлагал княгине разделить с ней в будущем трон Кахети, но она предпочла по-прежнему делить жаркое ложе с Дато.
– И ты, Шадиман, тоже веришь, что у азнаурки нет иной причины приезда, помимо встречи с близкими?
– Если по другим делам приехала, то мы скоро узнаем, ибо Хорешани славится открытым нравом и не любит играть в молчание. Тебе советую, Зураб, ради достижения наших общих целей быть сдержанным в суждениях о княгине…
На следующий день, предварительно повидавшись с Хосро-мирзою, Шадиман в сопровождении чубукчи и пяти оруженосцев направился проведать больного.
Увидя насупившегося Газнели совершенно здоровым, Шадиман даже бровью не повел и принялся упрекать князя в затворничестве: разве он, Шадиман, не счел бы приятной обязанностью навестить придворного князя, связанного с ним долголетним совместным пребыванием в царственном Метехи?
Зная не хуже Шадимана притворство царедворцев, Газнели принялся уверять, что никогда бы не решился беспокоить своей болезнью знатного везира, обремененного заботами о царстве…
Подымая чашу за наследника старинного рода князей Газнели, маленького Дато, Шадиман уже начал беспокоиться, не напрасно ли его посещение почетного притворщика, как неожиданно вошла Хорешани.
Выслушав от Шадимана, склонившегося перед ней, приветствие и восхищение ее неувядаемой красотой, Хорешани просто поблагодарила князя Бараташвили за оказанную честь дому князя Газнели и сразу согласилась посетить малый пир в честь выздоровления ее отца.
Лицемерие претило Хорешани, но она понимала, что иной предлог для ее появления в Метехи мог бы быть истолкован придворными превратно. И она поддерживала беседу по намеченному Шадиманом пути.
Наконец, улучив минуту, когда старый князь вышел на крик маленького Дато, Хорешани протянула Шадиману свиток:
– Послание тебе, князь, от Саакадзе. Думаю, лучше тайно прочти.
– Не могу ли я, прекрасная Хорешани, оказать тебе услугу? Зная, с какими трудностями сопряжено сейчас путешествие, умыслил я… не только навестить отца прибыла?..
– Ты угадал, мудрый князь, не очень охотно отпустили меня друзья, особенно Дато… немножко ревнует к некоторым, – Хорешани звонко рассмеялась.
С невольным восхищением взглянул Шадиман на смелую и открытую душой Хорешани и почти задушевно сказал:
– Я сочувствую азнауру Дато, на его месте глаз не спускал бы с неповторимой ценности.
Тут вернулся Газнели и с возмущением сообщил: «Все мамки дуры! Ребенок пожелал играть с оправленным в серебро светильником, а Элико лень, видно, позвать слуг и заставить снять с потолка просимое…»
Выслушав просьбу не опоздать на малый пир, Газнели с удовольствием проводил гостя и снова бросился к внуку – посмотреть, высохли ли слезы на драгоценных ресницах.
Подумав, Хорешани позвала Арчила и попросила, как только она с князем отправится в Метехи, проводить маленького Дато с мамкой под покровом ночи к соседке-толстушке, которая ухитрилась понравиться Автандилу. И ему, Арчилу, не следует покидать маленького до их возвращения, ибо шакал может покуситься на ягненка. «Верный глаз» обрадовался, – оказывается, и его тревожила мысль о шакале…
Желание скорей прочесть свиток заставило Шадимана гнать коня. Но раньше чем закрыться в своих покоях, он посетил царя и передал придуманную им, Шадиманом, взволнованную благодарность князя Газнели за память о старике и пожелание Хорешани царю царей вечно пребывать в расцвете красоты и славы. Потом Шадиман поспешил к Хосро, зная, с каким нетерпением ждет царевич рассказа о почетном притворщике.
Разделив с повеселевшим Хосро предвечернюю еду, Шадиман проклинал в душе любопытство Хосро, желавшего знать, не изменилась ли княгиня, как приняла она приглашение на малый пир, не высказала ли каких-либо пожеланий… Обо всем допытывался Хосро, но совсем не интересовался, ради чего прибыла неповторимая.
Только вечером очутившись в своих покоях, Шадиман приказал чубукчи решительно никого не впускать, ибо он утомлен обильным угощением Хосро-мирзы. Придвинув светильник, Шадиман торопливо сломал печать и углубился в чтение…
"…Не удивляйся моему посланию, князь из князей, Шадиман Бараташвили. Делиться некоторыми мыслями с достойным противником стало моей потребностью… Думаю, не лично мы – враги. Спор наш большой, и по всему видно – его продолжат мои и твои потомки. Но прошло время нашей весны, когда мы, подобно бурлящим потокам, яростно кидались, стараясь сокрушить друг друга…
Теперь мы похожи на двух опытных игроков в «сто забот», и в замысловатых ходах я не тронул твою Марабду, ты – мое Носте. Выходит, мы поняли: камни тут ни при чем…
В знак моего уважения к твоему упорству, с каким ты отстаиваешь начало наступающего конца, хочу дать полезный совет: никогда не верь тому, кто раз нарушил клятву. До меня с горных вершин дошло, что шакал Зураб приглашен тобою для совместной охоты на «барсов». Все тщетно, ибо барс сильнее шакала, гиены и даже змеи… Сильнее и потому, что шакал, как только ты выполнишь его давнишний волчий замысел, предаст тебя. Кому? Найдется.
Разве неведомо тебе, Шадиман, чем он обязан мне? Без прикрас скажу – всем! Сколько раз он клялся в вечной дружбе Великому Моурави, Непобедимому, Георгию Саакадзе, мужу любимой сестры! Вином, смешанным с серебром, скреплял он со мною братство. Он скрещивал над огнем свою шашку с моей. Он надрезывал наши пальцы мечом и смешивал нашу кровь. Он обменивался со мною боевым оружием. И он… изменил мне!
Остерегайся, князь, оборотня, в его окаменелом сердце нет ни дружбы, ни любви, ни чести. Весь он пропитан честолюбием, как глиняный кувшин жиром, в котором больше ничего нельзя хранить.
Знай, мой прозорливый Шадиман, не насытишь ты честолюбца властью над горцами, которую он, впрочем, никогда не получит. Прожорливость шакала безгранична, и если ему не удастся властвовать над тобою – запомни, он проглотит тебя.
Чувствую, не внемлешь ты моему совету… когда-нибудь сильно пожалеешь, но будет поздно.
На всякий случай держи наготове двух коней и лунные плащи…
Руку приложил почитатель твоего ума
Георгий Саакадзе".
Дважды и трижды прочел Шадиман послание, потом бережно свернул и спрятал в потайной шкаф. Позвав чубукчи, он спросил: гостят ли у пасечника те дружинники, которые сопровождали Магдану в Марабду?
– Как же, светлый князь, как приказал.
– А кони у них хорошие?
– Зачем? Разве достойны? Самые дешевые.
– Обменяй на самых резвых, пусть берегут их, как свои глаза. Также не забудь в дорожный хурджини, помимо всего необходимого для путешествия, уложить и два лунных плаща.
И, не обращая внимания на оторопевшего чубукчи, растянулся на мягкой тахте, поправил у изголовья бархатные мутаки, прикрыл глаза и с наслаждением отдался отдыху…
От негодования Гульшари не находила себе места:
– Можно подумать, царицу ждут! Еще родственному дураку Хосро простительно – влюблен; но почему Шадиман носится, как кот за мотком?!
– Полагаю, здесь хитрость, Шадимана нельзя заподозрить в любви к азнаурам… Советую, Гульшари, сдержи свой гнев. Царевич Хосро всесилен.
– Ты всегда мнил себя умнейшим, потому Зураб и захватил твои права!.. Только представить – Андукапар Амилахвари, муж царевны из династии Багратиони, сестры царя Симона… а ничтожный Зураб Эристави сверху уселся!
– Не очень надолго, моя Гульшари. Сейчас извивается перед ним Шадиман, как богом приписано змею, долбя, как перец в ступе, одно и то же каждый день. Но наступит и терпению Зураба конец, и он, густо посыпанный перцем, вылетит из Тбилиси, чтобы заставить в Бенари «барсов» чихать… Оставь в покое золотые кружева лечаки: должна помнить, ее носила еще моя мать…
– Она носила не только лечаки, но, увы, и тебя, мне на радость!.. Ты, ты должен был принудить Хосро дать тебе сарбазов! Ты должен был раздобыть в Бенари шкуру «барса»! Ты должен был заслужить у шаха высокую награду!.. Принял магометанство, а какой толк?.. Сказала бы какой, да боюсь, попугай покраснеет!..
– Царевна! – вбежала возбужденная служанка (с некоторых пор Гульшари приказала величать себя только царевной). – Прибыли… На князе Газнели зеленая куладжа, на госпоже Хорешани…
– Какое мне дело, проклятая, что нацеплено на твоей азнаурке? И почему как бешеная собака ворвалась?!
– Царевна, ты изволила приказать, когда прибудут…
– Прибудут?! – Гульшари наградила прислужницу увесистой пощечиной. – Иди стань перед ними от счастья вниз головой!.. В подобных случаях, дура, надо говорить: притащились.
Выгнав прислужницу, она приказала разузнать, куда проследовали назойливые гости. Прислужница быстро вернулась и коротко сказала: назойливые у царя царей на малом приеме, там Хосро-мирза, князь Зураб Эристави, светлейший Шадиман и еще придворные.
Андукапар встрепенулся: разве вчера не предупреждал Шадиман о малом приеме? Почему же Гульшари искушает терпение Хосро? Поправив ожерелье, Гульшари величественно направилась к двери, не обращая внимания на тревогу следующего за ней хмурого Андукапара.
Но ни в приемном зале, ни в малых мраморных покоях для гостей она уже не застала ожидающую ее, как ей хотелось, с трепетом и волнением Хорешани. Даже Газнели как сквозь землю провалился…
Старый князь предпочел в покоях Шадимана расхваливать марабдинское вино и смаковать персидские персики, начиненные засахаренными грецкими орехами.
И Хорешани, мало заботясь о встрече с напыщенной Гульшари, уже гуляла в метехском саду, так ею любимом. Чуть отступя, за нею следовал Хосро. Он уже успел поклясться и святым Аали и святой девой-матерью, что княгиня Хорешани стала еще прекраснее и что никому еще не шла так малиновая мантилья, как ей. Не оставил восторженный мирза без внимания и ее бархатные сандалии на высоких каблучках, чуть выглядывавшие из-под подола широкого темно-зеленого платья, удостоил восхищением и расшитую бирюзой легкую кисею, накинутую на благоухающие сандалом волосы. И, возможно, целого дня не хватило бы на перечисление ее красот, если бы Хорешани ловко не перевела разговор на выгодные перемены в осанке царевича Кахети.
– Прекрасная из прекрасных княгинь! – воскликнул польщенный Хосро. – Удостой меня доверием: исключительно ли стремление навестить князя Газнели дало мне счастливый случай любоваться тобой? Знай, все пожелания княгиня Хорешани будут выполнены ее рабом, Хосро из Кахети!..
– Ты угадал, царевич, не одно желание повидать отца и маленького Дато вынудило меня предпринять это небезопасное путешествие.
– Небезопасное?! Кто же из живых осмелился бы даже взглядом не угодить тебе? Разве я не в Тбилиси?!
– Пока царевич Хосро в Тбилиси, я была спокойна, но, узнав, что Зураб Эристави тоже в Тбилиси, тотчас собралась в путь. Как до сих пор арагвский коршун не покусился на мою семью? Думаю, ты не допустил?..
Хосро смутился, он вспомнил алчное намерение Зураба пленить Газнели, особенно сына Хорешани.
– Если прекрасная княгиня пожелает…
– Мое желание очень простое, хочу увезти с собою и деда и внука… Могу ли рассчитывать на твою помощь?
– Когда лучшая из лучших определит время моей печали и захочет покинуть Тбилиси, верные мне и Шадиману воины будут сопровождать твой караван до черты, тобою намеченной. Но, возможно, возжелаешь еще моих услуг?
– Сейчас нет, но когда станешь царем…
– Кахети?
– Нет, Картли. Не уступит тебе Кахети царь Теймураз, уже из Тушети готовится он к прыжку. А Картли без царя… Нехорошо, когда страна без головы.
– Как так, а разве на картлийском троне не сидит Симон Второй?!
– Не заметила.
От гранатовой аллеи до умолкшего фонтана прошли молча. Хосро обуревали разноречивые чувства. Кто же он?! Хосро-мирза или Хосро-царевич? И долго ли шах Аббас будет милостиво, но туманно обещать ему какой-то трон? Вот прекрасная голубка Грузии щедрее «льва Ирана»…
Уже возвращаясь к замку, Хосро спросил:
– О какой услуге должен, благородная княгиня, помнить, когда на моем челе засверкает корона Багратиони?
– О том, что ты царствуешь над грузинами.
– А разве сейчас не помню, что я грузин? Разве, сколько могу, не оберегаю Грузию? Почти не держу сарбазов в Тбилиси… правда, они не стесняются грабить деревни, в которых находятся, – но да будет мне свидетелем святой Антоний: чем-нибудь надо жертвовать, выполняя повеление грозного шах-ин-шаха… Скажи… только ли ты в своей благосклонности считаешь возможным мое воцарение?
– Нет, царевич, не одна я так мыслю… Но шах потребует от тебя подчинить Гурджистан Ирану.
– Когда знаешь глубину реки, никогда в ней не утонешь.
Несмотря на необузданную ярость Гульшари, пир прошел весело. Состязались в остроумии Шадиман, Иса-хан и Хосро-мирза. Почему-то им хотелось нравиться Хорешани, приятно и впопад отвечающей на шутки, газели и персидские изречения. Слушали «мгосани» – музыкантов, певцов.
Сначала было решено, что царь лишь на короткое время удостоит своим вниманием пир, ибо необходимо подчеркнуть незнатность гостей; легкое презрение царя поставит на место дочь Газнели, которая расхаживает по замку, словно по своей азнаурской сакле. Но, несмотря ни на какие знаки Гульшари, ни на почтительный шепот Андукапара, царь не уходил. Чем он хуже других? И обязан ли он в одиночестве скучать в своих покоях? Какой вред в том, что Хорешани азнаурка? Разве шах не веселится с хасегами? И потом – азнаурки тоже бывают разные… эта ему как раз нравится. И, совсем перестав обращать внимание на отчаянные знаки и красноречивые взоры Гульшари, царь, к удовольствию молодых придворных, которым надлежало его сопровождать, продолжал веселиться, время от времени искажая совсем невпопад изысканные строфы Шота Руставели или Низами…
Хосро-мирза приказал открыть в саду запасные фонтаны. И Метехский замок вдруг оживился – молодые князья расхаживали в новых куладжах, пожилые княгини прибавили украшений на руках. И царя осенила догадка: дышать свежим воздухом полезно! Величаво прогуливаясь по тропинкам, он исподтишка высматривал кого-то. Гульшари, из окна наблюдая за царственным братом, то била прислужницу по щеке, то глотала от злости сладости.
Еще одного владетеля ужасало внимание всех к Хорешани. Зураб становился все угрюмее: неужели сговариваются с Саакадзе?! Необходимо удвоить личную охрану. Хорошо, сегодня, неожиданно для Шадимана, переменил покои, уверяя любопытных, что всегда больше любил почивать в круглой башне… Там же, на площадках, разместил телохранителей и под предлогом охраны царя, полюбившего прогулки в саду, ввел в Метехи еще сто арагвинцев.
Шадиману нравилась тревога Зураба, и он тонко поддерживал ее, надеясь этим ускорить поход против Саакадзе.
Всю неделю Шадиман таинственно исчезал из Метехи, потом шептался с Хосро-мирзою и, совсем непредвиденно, за общей с царем едою многозначительно подчеркнул, что Иса-хан ждет его на важную беседу, и тут же напомнил, что Хорешани через день покидает Тбилиси и завтра пожалует в Метехи благодарить царя за оказанное ей гостеприимство.
Лицо Зураба стало походить на желтую айву; едва кончилась церемония еды, он быстро пошел за Шадиманом и резко спросил: уж не сговариваются ли, вопреки повелению шаха, князь и мирза с азнаурской сворой? Уклончиво и малопонятно Шадиман ответил, что против желания шах-ин-шаха ни один дорожащий своей головой не пойдет. Но нельзя подвергать страну опасности, и, пока султан не надумал двинуть свои орды на помощь Саакадзе, надо или разбить его, или сговориться.
Некоторое время Зураб что-то обдумывал, молчал, затем твердо заявил о необходимости спешно направить гонца в Кахети к Исмаил-хану с требованием уделить для разгрома Саакадзе пять тысяч сарбазов. Тогда он, Зураб, незамедлительно выступит. И пусть никто не зовет его князем Эристави, если к ногам шах-ин-шаха не падет голова Непобедимого!
Пристально поглядев на горящие по-волчьи глаза князя Арагвского, Шадиман подумал: «Вот этот – настоящий враг! Я перед ним певчий из собора Анчисхати». Выслушав предложение Зураба направить к Исмаил-хану гонцами двух арагвинцев, знающих потайные тропы, Хосро-мирза посоветовал раньше посовещаться с Иса-ханом.
К Иса-хану отправились все, даже Андукапар…
Быть может, разгоряченный Зураб не замедлил бы ринуться на Бенари, но одно событие охладило не только арагвского владетеля, но и Шадимана, Иса-хана и Хосро-мирзу…
В Метехи Хорешани приехала раньше, чем назначен был прощальный прием. Она спокойно выслушала посланника Гульшари, молодого придворного князя Качибадзе: везир и мирза прибудут в Метехи не ранее полудня, и ей предстоит поскучать одной, ибо царевна Гульшари занята нанизыванием жемчуга на золотую нить и не может уделить ей внимания. Хорешани звонко расхохоталась:
– Передай Гульшари мое сочувствие, я не знала, что она до сегодняшнего утра все еще царевна. Неужели даже магометанство не помогло длинноногому Андукапару сделать ее княгиней?
Оставив князя в полном замешательстве, Хорешани пошла бродить по Метехи. А Качибадзе ринулся в комнату, где всегда собирались молодые князья из свиты царя, и вскоре там раздалось дикое гоготанье.
Через некоторое время из комнаты, где собирались княгини, послышалось:
– Ха… ха… ха…
– Хи… хи… хи…
– Нато всегда развеселит!
Еще через несколько минут из помещения прислужниц разнесся невыразимый визг. На площадке у сторожевой башни, прикрыв рот рукавом, хихикал пожилой страж. А у дверей конюшни, сгрудившись, гоготали молодые конюхи.
Утопая в мягких атласных подушках, Гульшари счастливо улыбалась. Еще бы! Униженная ею Хорешани от злости изодрала, наверно, свою нарядную мантилью!
Задумчиво бродит Хорешани по Метехи, вся во власти воспоминаний. Вот из этого окна она, юная, с подругами украдкой рассматривала приезжавших витязей. А вот по этой лестнице сбегала в сад вперегонки с Тинатин. Медленно спустилась Хорешани по ступеням.
Внезапно, словно из стены, появился Зураб. Он поклонился и хотел заговорить, но Хорешани не ответила на поклон, прошла мимо него, как мимо пустого места.
Задыхаясь от ненависти, Зураб вихрем ворвался в свои покои.
А Хорешани спешила к дереву, где некогда Дато сорвал с ее губ первый поцелуй. «Что со мною? Как будто навсегда прощаюсь… Может, еще вернемся? Нет, не придется! Хосро не из худших, но арагвский шакал страшнее. Неужели изменил Теймуразу? Или играет, желая принудить тестя признать его царем?.. Царь гор! Слишком громкое звание для шакала…»
Навстречу шел Шадиман. Он еле сдерживал неуместный смех: «Еще подумает, радуюсь ее отъезду… И откуда только этот сатана Качибадзе вынырнул?!» Шадиман поспешил склониться перед Хорешани и, изысканно приветствуя, поцеловал край ленты.
– Несколько минут, как вернулись… Значит, твердо решила завтра омрачить нас отъездом?
– Хурджини завязаны… Хотела тебе, князь, про Магдану сказать…
– Как, она у вас?!
– Нет, – Хорешани вздохнула, – больше мне не доверилась.
– В таком случае где же строптивая княжна?!
– Вероятно, уже в пути… К братьям просила в Константинополь отправить…
– Азнауры отправили?
– Нет, высокорожденный князь.
– Может, назовешь имя моего доброжелателя?
– Пока нет… Думала обрадовать тебя… дочь жива…
– Такая – ни живая, ни мертвая не нужна.
– А разве не ты, князь, во всем виноват? Магдана нежная, кроткая, но многое в ее характере от твоего. Хотел бы – в старости верного друга в дочери нашел бы… Не сердись, Шадиман, не со злости говорю. Что дали тебе твои князья взамен неустанной борьбы за их привилегии? Что дали тебе княгини, цари?.. Одинок ты, князь, сам разогнал семью.
– Я не ради себя живу, поэтому и семьей не дорожил. Княжеское сословие – вот моя забота. Насильно заставлю князей осознать опасность, ведь на них надвигается обвал… Ха-ха-ха!.. Молодые побеги! А они пустяками заняты… Один Зураб по-настоящему оценил опасность…
– Кстати о шакале вспомнил…
– Да, прекрасная Хорешани, меня Моурави удивил: можно ли предположить, что я плохо знаю князя Эристави? Сейчас в нем нуждается царь Симон.
– Советую тебе, Шадиман, лучше держаться царевича Хосро.
– Не понимаю.
– Старики грузины говорят: «Если глупый притворяется умным – все смеются. Но если умный притворяется глупым – все настораживаются…» Так вот, князь, я пройду в конюшенный дворик.
– Если не тайна, зачем?
– Проведать Папуна. Мой хранитель Арчил-"верный глаз" вчера его навещал, говорит – не меньше месяца пролежит. Когда выздоровеет, не забудь, князь, в целости отпустить гонца с ответным посланием. Вероятно, ты уже надумал, куда направить семью лорийского атабага-мелика? Георгий тяготится ими.
– Обещаю отправить веселого Папуна невредимым. И не только потому, что он гонцом ко мне прибыл, а потому, что он дорог Моурави. С ним пошлю ответное послание, а тебя, неповторимая Хорешани, хотел просить, если не затрудню, передать на словах Георгию Саакадзе, что я восхищен его посланием, оно подобно терпкому вину. Но противозаконно шакалу причинять вред змею, а если, вопреки определению природы, шакал осмелится на такое, то змей сумеет так ужалить неосторожного, что не только голова – шкура спадет с него… Значит, передашь?
– Передам.
– Тебя ждет князь Газнели и все те, кому приятно без конца лицезреть прекрасную. Хорешани, может, не стоит утруждаться? Пошлю слугу… ведь загадочный азнаур Папуна у конюха живет?
– Родственник… Потом, запомни, Шадиман: лучше хороший конюх, чем плохой царь.
Солнце, переломив на махатской вершине огненный диск, разбрызгивало сине-лилово-оранжевые искры.
Стража распахнула Дигомские ворота. В сопровождении охраны Шадимана – от сарбазов Хорешани отказалась – из Тбилиси вышел караван. Тихо покачиваясь на белом верблюде, мамка бережно прижала к груди дремлющего маленького Дато. Оглянувшись на закрывающиеся ворота, Газнели перекрестился и шепнул дочери:
– Как мог я беспечно оставаться в логове гиены?
Хорешани заботливо поправила башлык на князе и улыбнулась восходящему солнцу.
В этот же час городская стража распахнула еще одни ворота – Авлабрис-кари, – и два арагвинца в коротких хевсурских бурках, выехав из Тбилиси, помчались по Кахетинской дороге. Но отъехав немного, всадники свернули на затененную тропу.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Между скал, как гонимый волк, метался ветер, и то смех, то плач отзывался в каменных стенах. Молодые тушинки, прислушиваясь к разным голосам несчастья и удачи, снова принимались раскатывать войлок. Шум водопада, стук мельничного колеса, шелест листьев – все сливалось в торопливый говор, предвещая беспокойный день.
На высокой башне Анта Девдрис то взметалось, то никло светло-красное знамя царя Теймураза. Внизу на каменных ступеньках, выставив слегка правую ногу вперед, стояли на страже четыре воина: тушин, хевсур, пшав и мтиулец.
Тушины гордились согласием царя Теймураза обосноваться в Паранга. Аул бурлил, как весенний поток, прорвавший запруду.
С первого луча до первой звезды теснились горцы у дома хелхоя, где поселились князья Вачнадзе, Джандиери, Чавчавадзе и Чолокашвили. И возле других башен и домов, где разместились немногочисленные телохранители, оруженосцы, копьеносцы и знаменосцы, собирались тушины и прибывшие хевсуры, пшавы и мтиульцы, выказывая почет и внимание царской свите.
Съехались сюда и Хевис-бери, и хевис-тави, и хевис-цихе тушинских общин. Съехались и хевис-тави хевсурских теми, пшавских и мтиульских. Лязгало оружие, пенилось пиво, били копытами кони, раздувая ноздри. Заложив полы чохи за пояс, молодые горцы нетерпеливо поглядывали на большую башню, где хранились боевые знамена.
Но суровы и молчаливы Хевис-бери, хевис-тави и хевис-цихе. Они соглашаются с Анта Девдрис и не поддаются ни нетерпению царя Теймураза, ни нетерпению воинов.
Анта Девдрис, умудренный опытом войны, не пренебрег советом Саакадзе и осмотрительно посылал в Кахети искусных разведчиков – с целью не только проверить, не ушли ли в Иран мирза Хосро и хан Иса, но и разузнать, не заподозрил ли Исмаил-хан царя Теймураза в собирании горских сил, а если заподозрил, то не призвал ли на помощь владетелей Ганджи, Ширвана и Карабаха. Нет, разведчики доносили о другом: Исмаил-хан дорожит каждым сарбазом, боясь ослабить Кахети, которую уже считает своим ханством, а шамхал подозрительно примолк. Поэтому у сторожевой башни, в начале тропы Баубан-билик, и был сосредоточен большой заслон из тушин и хевсуров.
А царь Теймураз становился все нетерпеливее. Еще в то утро, когда Мамука Каландаури сообщил ему об отказе Саакадзе прибыть на помощь, его возмущение не имело границ.
– Как, этот ослушник осмелился не откликнуться на повеление царя?!
Пробовал хевис-тави осторожно намекнуть Теймуразу, что Моурави не подчинен больше царю Кахети, ибо Картли отторгнута и там царствует Симон, ставленник шаха Аббаса.
Ничего не желал слушать Теймураз. Он не признает узурпатора! Картли – богом данное ему царство! И он выбьет оттуда персов так же, как и из Кахети!
Озабоченный Анта Девдрис не решался спорить. Но время шло, а мирза Хосро и хан Иса продолжали прочно сидеть в Тбилиси. В Паранга царь Теймураз стал даже угрожать: если не назначат срок выступления, он один ринется вниз.
Посоветовавшись со старейшими, Анта Девдрис просил Теймураза признать Моурави полководцем тушин, ибо он знает хитрейшие способы ведения войны с персами.
Сначала царь резко отказал: не тушины ли в Имерети молили его вернуться и возглавить горское войско, дабы отвоевать Кахети у Исмаил-хана?
Но Чолокашвили, Вачнадзе и Джандиери, боясь обострить отношения с горцами, настойчиво советовали царю согласиться.
– Мы возжелали сами вести войско в бой. Но если старейшие вознамерились привлечь Саакадзе, пусть он поведет тушин, но под знаменем царя Теймураза.
Довольный хоть таким решением, Анта Девдрис направил Гулиа и хелхоя в Бенари: просил передать Моурави, что, когда он пришел к ним один, вся Тушети поднялась на помощь. Теперь вся Тушети просит его одного, – неужели он откажет?
Теймураз ходил мрачный, целыми часами просиживал в башне, что-то писал. Притихли и придворные князья, сняли яркие одеяния, переговаривались вполголоса. Царица и царевна не вышли на прогулку.
Старейшие бросились к главному жрецу, прося согнать черные мысли с чела Теймураза. Главный жрец собрал деканозов, совещались они недолго. Деканозы созвали старейших.
Под темной тенью скалы собрались старейшие, расселись на обломках камней. Вышел старший деканоз с младшими, зажгли свечи, образовали из огоньков полукруг. Призвали его объявить волю святого Георгия Лашарского, бога Копала, Пацело, Цораула, святого архангела и всех святых, горних и дольних. Пройдя дважды вдоль цепочки горящих свечей, деканоз вдруг взмахнул руками, плашмя упал на землю и, беснуясь, забился в корчах, выплескивая вместе со слюной слова пророчества: «Красная туча заволакивает Баубан-билик!»
Наутро по приказу старейших резали коров, молодых барашков, ягнят, оленей, птиц. На огромном вертеле переворачивали с трудом медведя. В котлах варили пиво. Разливали по кувшинам искрящееся вино. Готовили сладости.
Узкая площадь заполнилась всадниками и конями. Решено было усладить царственных гостей джигитовкой, метаньем копий, стрельбой в цель, танцами, похожими на жаркую битву, и игровыми сражениями, похожими на пляску. Каждый протискивался к белой башне, лишний раз стремясь взглянуть на царственных гостей, расположившихся на скамьях, покрытых паласами, поймать одобряющий взгляд прекрасной Нестан-Дареджан, дочери царя Теймураза.
Не отставали и тушинки, их гостеприимство было мастерским. Чего только ни придумывали они! Даже князей удивляло их сердечное радушие. Без устали двигались девушки в длинных черных платьях, расшитых бисером, в плавном танце передавая движение плывущего облака.
Все шло хорошо. Царь Теймураз повеселел. Но одно тревожило Анта Девдрис: хевис-тави продолжало одолевать сомнение, имеет ли он право выполнить просьбу Моурави и послать в Терки хевсуров, – ибо нет ясности, кому – хевсурам или тушинам – принадлежал меч, найденный «барсами» на хевсурской тропе. И вот десятый день пять старцев тушин и пять старцев хевсуров исследуют свойства меча.
Впрочем, Анта Девдрис скрывал глубоко в тайниках своей души все волнения, выполняя малейшее желание царя. А желания Теймураза неизменно сводились к одному – как можно скорее вернуть себе трон.
Собственно, Теймуразу незачем было беспокоиться, тушины не нуждались в поощрении, но он уже несколько раз устраивал смотр воинству. Пытливо вглядываясь в стройные ряды, он никак не мог определить численность. То ему казалось воинов слишком мало, – тогда Анта Девдрис пояснял, что в одном Паранга не может разместиться и десятая часть собравшихся изгнать врагов из царства Теймураза. Когда же Теймуразу казалось, что слишком много скопилось воинов в одном Паранга, Анта Девдрис уверял, что со всех концов слетелись витязи взглянуть на любимого горцами царя Теймураза, неустанно сражающегося с персидскими разбойниками, и в сотый раз благодарил царя за то, что он внял мольбе горцев, покинул Имерети и прибыл с семьей в Паранга…
Чернильницы из белого камня, окаймленного золотом, стояли перед Теймуразом. Задумчиво вертя гусиное перо, он вспоминал, сколько гор и рек пересекли и переплыли с ним эти чернильницы. Суждено ли им вернуться домой, в Телавский дворец, или белая вьюга в горах вновь застигнет их на этой вершине?
Он обмакнул перо в красные чернила. Чем больше вставало испытаний на его пути и чем сильнее потрясали его превратности судьбы, тем чаще он разворачивал пожелтевший свиток и вдохновенно вносил добавления в свои сетования. Сейчас он изменяй седьмую и восьмую строфы «Жалобы на мир», открыв беседу с душой. Томления ее вызывали в нем жалость. Лишенная земной неги, зажатая в бедах, она, как в пустыне, скиталась в злых смятениях, подвластная удару копья вечной муки.
Незаметно перо выпало из его руки. И он снова был не поэт, а царь…
Не так просто было ему решиться на рискованное путешествие. Но обстоятельства принудили переменить Имерети на более верное убежище, и он принял гостеприимство близких ему тушин…
Сначала имеретинский царь Георгий, как уже неоднократно, оказал ему сердечный прием. Посовещавшись с верными князьями, он решил остаться в Кутаиси и там выждать удобный час для возвращения в Кахети. Но для возобновления борьбы с крепко засевшими персами необходимо войско – и он послал князя Чавчавадзе в Самегрело. Но Леван Дадиани наотрез отказался подвергать свою страну гневу шаха Аббаса. Ни с чем вернулся из Гурии и Вачнадзе. Гуриели даже не дослушал: «Войско?! Что оно, на деревьях растет?! Сколько сил надо и средств, чтобы его собрать. А разве Леван Дадиани умеет предаваться сну, когда у соседа войско гуляет по чужим странам?! И где, – хотел бы он, Гуриели, знать, – блаженствует Зураб Эристави, благородный зять царя? Не у него ли, раньше, чем у других, надлежит искать войско?» Вернулся и Джандиери из Абхазети. Светлейший Шервашидзе удивился: «Сколько раз еще Теймураз собирается отвоевывать с чужим войском свое царство? Почему оттолкнул от себя Великого Моурави? Разве не продолжает отважный Георгий Саакадзе сейчас борьбу с персами, хотя он и не царь?» Эту мысль подхватил и имеретинский царь, когда к нему за воинской помощью обратился потерпевший везде неудачу Теймураз. Нет, не может царь Имерети подвергать опасности свое царство. Или неведомо Теймуразу, что прекращенная было Великим Моурави вражда с новой силой вспыхнула между ним, царем Имерети, и владетелем Самегрело, который хищно поджидает подходящий случай захватить Имерети? И Шервашидзе абхазский прав: почему отстранил Великого Моурави? Если бы доверил ему с самого начала ведение войны, не пришлось бы теперь выслушивать неприятную правду и отказ… Но еще не поздно, пусть Вачнадзе проникнет к Георгию Саакадзе, и если тот согласится возглавить войну с Исмаил-ханом, то Имерети, Самегрело, Гурия и Абхазети, сговорившись, дадут войско. Всем известно: только Моурави может изгнать персов и вновь дать расцвет Картли-Кахети.
Мелкие души! И они носят короны и вздымают скипетры! – вскрикнул почти громко Теймураз, вспоминая прошедшее. Он поднял перо, гневно обмакнул в чернила, но перо упрямо выпало вновь из его руки.
С невероятным возмущением тогда отклонил он, Теймураз, предложение царя Георгия. Как, он, царь Кахети, Багратиони, будет униженно просить зазнавшегося плебея возглавить войну?! Или царь Картли-Кахети совсем пал?! Или не он всю жизнь боролся с шахом Аббасом и постоянно отвоевывал свое царство? Выходит, что Георгий Саакадзе сильнее, чем Теймураз Багратиони?! Не бывать такому! И персов изгонит! И воцарится! Никогда он не нуждался в услугах какого-то ностевца!
Имеретинский царь что-то начал говорить о Гонио, но вовремя вспомнил, вероятно, что царь Теймураз был его гостем…
С каждым днем все тягостнее становилось его пребывание в Имерети. Пробовал он осторожно действовать через имеретинского католикоса Малахия. Но и тут натолкнулся на упорное желание «для блага Грузии» примирить царя с Моурави…
«Подумай, царь, – умилялся католикос Имерети, – не чудесное ли это ниспослание неба? Моурави с горсточкой азнауров запер Симона в Тбилиси, даже храбрый Хосро-мирза и храбрейший Иса-хан не смеют высунуть оттуда не только копье, даже нос. Кто не знает, как, оставленный князьями, прибег Моурави к молитве, и божья матерь помогла ему в битве с врагами Христа?»
А за окном шумят и шумят листья. И сквозь жалобу леса снова пробиваются слова Малахия: «Не беру на себя грех осуждать святого отца, но не благоразумнее ли для картлийского духовенства помочь богоугодному делу?»
– А мы, царь Багратиони, не богоугодное хотим свершить?!
Теймураз с силой ударил по мраморной подставке. Чернильница отскочила. Тотчас придвинув ее обратно, он резко обмакнул перо и погрузил свои мысли в «Жалобу на мир»: «Миру, смотри, не доверься…» Вдруг Теймураз откинулся: ему почудилось, что он мчится на колеснице… неожиданно на узком повороте круто повернуло колесо. И почувствовал укол в сердце, точно слова Малахия вонзались в него. Елейно, наставительно звучал голос имеретинского католикоса: «Да благословит господь бог твое оружие, царь Теймураз! Да пребудет с тобой благодать!.. Но… почему картлийское духовенство, сильное войском, не пришло к тебе на помощь?»
Он долго не отвечал католикосу Малахия и внезапно повелительно вскрикнул: «Неблагоразумно подвергать церковь опасности, когда магометане сидят в Картли-Кахети!» Почему-то Малахия вскинул руки, и голос его напомнил шуршание шелковой рясы: «А не потому ли, что святой отец боялся тебе доверить войско?..»
Дикая ревность вновь обуяла Теймураза. В сердце разгоралась ненависть. «О, болит мое сердце!» – нервно вписал он в восемнадцатую строфу и, сломав перо, заметался по сакле. Малахия тысячу раз прав! Святой отец доверил Саакадзе для Марткобской битвы монастырское войско, а ему, царю, даже не предложил… Тем важнее уничтожить Саакадзе, и как можно скорее. Неразумно терпеть своевольника! Пока жив Георгий Саакадзе, не может быть спокоен ни один царь!.. Делить славу с ностевским «барсом»?! Это ли не унижение?! Нет, царь Теймураз может царствовать только единолично!.. «С горсточкой азнауров!..» А он, царь Теймураз, не отбивался от врагов Кахети с горсточкой царских дружинников?!
За окном раздалась нежная тушинская песня. Проходили девушки, неся подносы, покрытые вышитыми платками. Теймураз отодвинулся от окна. «Наверно, несут Дареджан сладости…»
Теймураз удивленным взором окинул саклю: как попал он сюда? И пред ним ярко предстал Кутаиси. Царевич Александр считал лишним скрывать свое восхищение Дареджан. Хуже, что и она под жаркими взглядами Александра расцветала, как весенняя фиалка. И царица Натиа на стороне влюбленных: «Наследник имеретинского трона! Дареджан достойна стать…» Будто он, Теймураз, не знает, что наследник – любитель чужих жен!.. А войско этот наследник в состоянии дать ему?! И время ли разъярять Зураба, мужа Нестан-Дареджан?!
Почему женщины так не похожи на свои изображения на персидских миниатюрах? Почему царица Натиа сидит перед ним часами, сварливо упрекая его в нелюбви к дочери? И что за неприятная привычка грызть зубами конец поясной ленты? И почему так нелепо великое перемешивается со смешным?.. Почему он, царь двух царств, вырабатывающий план войны с шахом Аббасом, должен подносить ей розы и умолять не портить зубы и грызть лучше лепестки?..
А что было, когда Зураб прислал в Кутаиси двух доверенных арагвинцев с подарками! Дареджан ножкой, обутой в атласную сандалию, вышвыривала драгоценные украшения из своих покоев, а он, царь, озираясь, как вор, вновь их вносил. Прислужницы торопливо прятали их в сундуки, а Дареджан нежными ручками, подобными лилиям, переворачивала тяжелые сундуки, раскидывая золото и камни. И царица Натиа ползала на животе, достойном сравнения с луной, и лихорадочно запихивала ценности в маленький бархатный хурджини. А он, устав, как не уставал от жарких схваток у стен Упадари, поспешно дочитывал послание Зураба.
Арагвский владетель клялся в преданности и верности ему, царю Теймуразу. Он вовремя подоспеет на помощь. Теперь приходится вести большую игру, ибо опасается, что Хосро-мирза нападет и разорит Ананури. Везде у мирзы лазутчики; горцы как в клещах. Лучше царю с семьей и двором переждать в Имерети. Саакадзе ослабевает сам, но и персов немало уложил, – и то и другое необходимо.
«Необходимо для кого?» – усмехнулся Чолокашвили. И злорадствовала царица Натиа. И не правы ли они? Вот сколько месяцев минуло, а Зураб больше ни одного гонца не прислал…
И в одно из солнечных утр, когда он, Теймураз, размышлял, почему в Русии ни один царь не пишет шаири, прискакали посланцы от тушин. Выбирать не приходилось. Он был готов тут же броситься к коню, но все же два дня заставил тушин уговаривать себя. Обидно было, что царь Георгий и даже царица Тамара не очень настойчиво, только соблюдая гостеприимство, убеждали остаться. Но и он отомстил – если не царю и царице, то наследнику наверно! Никакие уговоры оставить семью венценосца не помогли, и наследник Александр словно ошпаренный дьявол, метался по дворцу. А Дареджан, подобно виноградной лозе, перегнувшись через балкон, источала из глаз соленые жемчужины. Но он, царь и творец шаири, был непоколебим: «Мы возжелали вернуться на царство с царицей и Нестан-Дареджан. Владетель Арагвского княжества, Зураб Эристави, по жене соскучился». И, словно не замечая ревнивого пламени в глазах Александра и гнева в глазах Дареджан, повелел спешно готовиться к отъезду.
В пути, пробираясь между Малой Лиахвой и Меджудой, тушины на расспросы Чолокашвили и других князей открыто отвечали, что все грузины-горцы не доверяют Зурабу, связанному дружбой с персидскими сардарами, которые, очевидно с согласия Зураба, закрыли их в горах. А они, горцы-грузины, всегда верны своему слову. И как тогда, в светлый день возвращения царя Теймураза из Гонио, поклялись Георгию Саакадзе и согласились признавать одного бога, а царем одного Теймураза, так и теперь не отступили от священной клятвы. Пусть царь Теймураз возглавит их в борьбе со своими врагами и врагами царства.
Нет, не казался ему, Теймуразу, тяжелым обратный путь в кахетинские горы. А радостные встречи с горцами в аулах и поселениях вселяли надежду на победу.
Князья вошли тихо – Чолокашвили, Джандиери, Чавчавадзе и Вачнадзе. Стараясь не звенеть оружием, опустились на скамью против царя.
Сверкнув красноватыми зрачками, Теймураз сразу стал упрекать советников в медлительности: «В чем, наконец, задержка?! Почему не вынуждаете горцев приступить к войне?!»
Придав лицу выражение почтительности, Чолокашвили спокойно объяснил, что горцев нельзя упрекать в нерадении. Они сами рвутся в бой – кони все перекованы, оружие отточено, колчаны полны стрел, в перекидных сумках запас, – но еще не вернулись последние разведчики, и потому ангелы гор не зажигают на вершинах сигнальные огни.
Теймураз раздраженно хрустнул пальцами и язвительно протянул, что если ангелам гор вздумается еще год держать кремни под свернутыми крыльями, то уже никакие огни не распалят его десницу.
Вачнадзе невольно остановил свой взор на руке царя, сжимающей гусиное перо, и напомнил, что тушины не только год, но даже месяц не могут ждать, что отары овец до сих пор в горах и не могут спуститься на пастбища Алванского поля, захваченного Исмаил-ханом, а для тушин Алванское поле равноценно жизни.
Счел нужным и Джандиери осторожно сообщить царю о добытых разведчиками-тушинами сведениях о Зурабе Арагвском, который, если этим сведениям верить, собирается объявить себя царем Хевсурети, Пшавети и Мтиулети, в чем ему потворствуют Хосро-мирза, Иса-хан и даже князь Шадиман Бараташвили.
Теймураз так растерянно оглядывал князей, словно перед ним предстали послы незнакомой ему страны. Затем он разразился таким возмущением, что если бы оно имело вес, то пришлось бы грузить целый караван. И успокоился лишь тогда, когда князь Джандиери поторопился заявить, что горцы и не помышляют изменить царю Теймуразу, – наоборот, они рассчитывают, что царь защитит их от посягательства ненавистного им арагвского владетеля. Они готовы удвоить и утроить добровольную дань скотом и шерстью, дабы царь после победы мог восстановить Кахети. Но они надеются, что Алванское поле опять будет отдано им всецело под пастбище.
– Видишь, светлый царь, – приободрился Чавчавадзе, – не совсем бескорыстно стали под твое знамя тушины: Кахети им как горящий очаг нужна. А без Алванского поля им не богатеть. Хевсуры же, пшавы и мтиульцы ждут от богоравного Теймураза грозного запрета накладывать хищническую длань на их горы, леса и воду. Значит, сомневаться не приходится, горцы с такой же охотой обрушатся вниз на персов, с какой отшельник поднимается на вершины за святой благодатью.
Теймураз встрепенулся, потом величаво откинулся. Да, если не он, то кто же защитит горцев?! Да, горцы – верная его опора, древний столп Кахетинского царства. Пусть грядет победа! И пусть с непокорных высот хлынет на Алванское поле золотое руно тушин!
Хотел еще что-то поэтичное выразить Теймураз, но вошел начальник телохранителей и, преклонив колено, просил у царя оказать милость двум арагвинцам, приезжавшим с подарками князя Зураба в Кутаиси, и допустить их предстать пред его светлым челом.
– Что?! – вскипел Теймураз, наливаясь кровью. – Опять подарки?! Браслеты?! Запястья?! Здесь не Кутаиси! Куда будет их вышвыривать Нестан-Дареджан? В пропасть?!
А узнав, что арагвинцы пробирались через неведомые кручи и не привезли даже грамоты, Теймураз еще сильнее вскипел:
– Что?! Как осмелился дерзкий прислать гонцов, не снабдив их знаками восхищения своим царем?! И как посмел не оказать внимания прекрасной Нестан-Дареджан, которая в своем великодушии снизошла до фамилии Эристави?! Или горный медведь забыл, кто вознес «Похвалу Нестан-Дареджан»?! Стихотворец Теймураз Первый вознес!
Вачнадзе решил схватить за уздцы Пегаса, на которого вскочил Теймураз, и со всей поспешностью ввел к царю арагвинцев.
Теймураз сурово взглянул на гонцов… он снова был только царь.
Ананурские азнауры вели себя странно. Пустились в подробные описания неудовольствия Исмаил-хана, которому доставили из Тбилиси грамоту Хосро-мирзы, действиями как самого мирзы, так и Иса-хана, требовавших переслать в Картли пять тысяч сарбазов. И неожиданно спросили: много ли войск у царя, не считая кахетинских дружин?
Теймураз насторожился. Может, Зураб обманывает, что ради большого замысла рискнул притвориться предавшимся шаху Аббасу? Вероятно, не столько притворился, сколько предался, а лазутчиков прислал в расчете захватить без риска царя Кахети и получить от шаха в награду горский трон. Или еще хуже… – Теймураз даже вздрогнул, – не в сговоре ли он с Саакадзе?! И не злоумыслили ли они вдвоем разделаться с царем Теймуразом?! И тогда «барс» вскочит на трон Багратиони, а медведь на трон горского царства!..
Дикие мысли обуяли Теймураза. И он окончательно дал себе слово, что, разделавшись с персами, обагрит свой меч кровью единомышленника… Единомышленника?.. Теймураз сам испугался своих мыслей. Он вдруг ясно осознал, что у него и у Георгия Саакадзе одни помыслы… Какие?.. Единовластие? Но… Саакадзе оно выгодно – для азнауров, для купцов и амкаров, для глехи, а Теймуразу – для себя!.. Возврат захваченных турками и персами грузинских земель?.. Но Саакадзе это выгодно для возвышения азнауров и для обогащения городов и деревень, а царю Теймуразу – для обогащения и укрепления царской власти… Саакадзе замыслил расширение торговли, пошлинами с которой будет пополняться казна царства, – значит, станут обогащаться купцы и амкары, – покровительствовать зодчеству, расширять города и прокладывать дороги. Да благословит бог! Он, царь Теймураз, об этом не спорит! Но «сундук щедрот» должен храниться у его изголовья, богатство ему самому нужно! Ему надоело скитаться с глиняным кувшином и залатанным хурджини! Георгий Саакадзе стремится к возрождению сильного грузинского царства «от Никопсы до Дербента», но с тем, чтобы вокруг трона назойливо толпились чохи и чувяки. Он, царь Теймураз, тоже желает раздвинуть границы своего удела «от Никопсы до Дербента», но с тем, чтобы вокруг трона объединилось покорное царю княжеское сословие, долженствующее придать царю – силу, царству – блеск! Кто из смертных дерзает покушаться на установленный богом порядок?.. Георгий Саакадзе?.. Да, у обоих – у царя и у Моурави – помыслы одни, но… но цели разные. И дерзкий будет раздавлен под обломками шаткой башни, которую он воздвигал всю жизнь…
На другой день царь отпустил арагвинцев. Он хитро притворился, что ни в чем не подозревает Зураба, а насчет войска сказал правду, он сам в догадках, ибо горцы не ведут точного счета, а кахетинские князья тоже не присылают сведений о дружинах, ожидая, когда он, Теймураз, спустится с гор. И тут же не преминул язвительно добавить, что подарки зятю не шлет из-за бедности – сам у тушин гостит. По той же причине не одаривает посланцев князя Зураба.
Недовольные покинули арагвинцы Паранга. Вдобавок хевсуры сумрачно косились на их короткие хевсурские бурки, а тушины, вооруженные до горла, под видом почетной стражи провожали их по тропе Баубан-билик до последнего поворота.
Что сказать князю Зурабу? Он приказал точно узнать, сколько войска собрали горцы, особенно хевсуры и пшавы. Ведь он недаром слукавил, будто не заметил их ухода из Хевсурети и Пшавети.
И еще князь приказал склонить колено перед Нестан-Дареджан и в горячих словах передать поклонение Зураба Эристави. Но, несмотря на настойчивую просьбу, дочь царя даже не вышла к ним и за два дня их пребывания в ауле не изволила подойти хотя бы к узкому окну. И самого главного не выведали они: когда царь спустится с горцами в Кахети. Хорошо еще, что удалось обмануть царя, будто они уже были у Исмаил-хана, иначе бы повелел положить перед ним послание…
Еще угрюмее стали арагвинцы, покинув Телави. По их мнению, Исмаил-хан попросту высмеял просьбу о переброске пяти тысяч сарбазов в Картли. Жизнь Хосро-мирзы и Иса-хана ему, Исмаилу, дороже каравана алмазов. А если рыскающие по всей Кахети неуловимые тушины пронюхают об ослаблении войска Исмаил-хана, то, да будет свидетелем святой Хуссейн, – царь Теймураз, окрыленный тушинами, как коршун слетит на Телави. И кому не известно, что вселенная во власти аллаха! А вдруг пожелает он указать Исмаил-хану дорогу на Иран? Тогда хотел бы он, хан, знать, по какой бархатной дороге последуют за ним гонимые Непобедимым Иса-хан и Хосро-мирза? О аллах, почему нигде не сказано, что делать с царями, подобными Симону?! Разве картлийские князья похожи на кахетинских? Кахетинские уже подстрижены, как хороший персидский ковер, а картлийские все еще похожи на груду лохматой шерсти. Потому сардары в Тбилиси не могут использовать даже серную воду, а у него, Исмаила, не только минбаши, юзбаши и онбаши, но и сарбазы растолстели от еды, а их тюки – от богатства. Его же личные кисеты, ларцы и амбары наполнены такими сокровищами, что он в молитве вопросил аллаха, откуда они взялись, ибо после веселой прогулки шах-ин-шаха Кахети уподобилась пустыне.
Тут арагвинцам захотелось всадить в Исмаил-хана по два кинжала. Но из преданности князю Зурабу они, затаив возмущение, пустились на хитрость и бесстрастно сообщили о намерении храброго Хосро-мирзы, в случае отказа Исмаил-хана, прислать в Кахети десять тысяч сарбазов, с тем, чтобы лишить его даже личной охраны. Оробевший Исмаил-хан тут же согласился не раздражать отказом тбилисских затворников, но потребовал присылки опытных проводников, дабы они могли провести в сохранности его тысячи на приличном расстоянии от когтей хищников.
Надо было много лет воевать под знаменем Великого Моурави, чтобы знать такие тропы из Кахети в Картли, где и зверь не пробежит и орел не пролетит, а только одинокий гонец, с посланием, зашитым в чоху, может рискнуть пробраться. По такой тропе возвращались сейчас в Картли арагвинцы.
Меч лежал посередине каменного плато. Его касались то солнечные стрелы, то лунные клинки, то холодил его ветер, то раскалял полуденный жар. Но ничего не ощущали десять старцев, безмолвно сидевших вокруг меча.
Не раз казалось, что их созерцанию наступает конец. Но тут один из хевсуров находил едва заметную царапину и доказывал, что сделана она семьдесят лун назад хевсуром Миндия из Шатиля в знак победы над кистинцами. И снова десять старцев погружались в созерцание. Но тут поднимал голову кто-нибудь из тушин, указывал на едва заметную насечку на рукоятке и напоминал, что сто двадцать лун назад – о чем сохранилась песня – она сделана тушином Мети из Ваббы, в знак победы над шамхальцами. И снова десять старцев погружались в изучение меча, то проверяя отвес, то испытывая закалку, то приближая к глазам, то отдаляя.
Десять старцев даже не обратили внимания на возвращение из Бенари Гулиа и хелхоя. Будто не кони прошли мимо них, а прозрачные видения.
Но Анта Девдрис и старейшие сосредоточенно выслушали посланцев. Георгий Саакадзе сказал: «Скоро пришлю ответ». И вот Анта Девдрис приказал день и ночь стеречь тропу, дабы почетно встретить посланника Моурави.
Один за другим гасли в нишах ночные светильники. Бледная полоска света настойчиво проникала в узкое окно, как бы маня взбежать по ней навстречу расцветающему утру.
Нестан-Дареджан улыбнулась, с наслаждением потянулась на мягкой постели и розовеющей из-под кисеи рукой взяла с трехногого столика крошечное евангелие. Там, между строками молитвы, она снова прочла данную ею царевичу Александру клятву верности. Перевернув страничку, она с еще большим удовольствием прочла клятву верности, данную ей имеретинским наследником. Теплая волна прилила к ее щекам, и она нежно прикоснулась губами к крестику на переплете. Вдруг она прислушалась и проворно юркнула под шелковое одеяло, – голос отца потрясал стены. А ей так не хотелось нарушать очарование мягкого утра. И что стоит стихотворцу, тем более венценосному, в колчане у которого столько ярких созвучий и метких слов, уединиться и в торжественной тишине начертать оду прославления царевича Александра Имеретинского!
Именно в этот самый миг Теймураз кричал, что его насильно вытянули, неизвестно для чего, из Имерети. Уж не забыли ли тушины, кем ниспослан он им в цари?! Отцом небесным! И долг царя – повелевать! А долг подданных – подчиняться! И с богом да пойдут на врага тушины, хевсуры, пшавы и мтиульцы!
Князья хранили упорное молчание. Но хевис-тави встал, прикоснулся правой рукой к нагруднику, обшитому бусами, и низко поклонился:
– Мы преклоняем голову пред твоим престолом! Ты – царь, ты и все! Но в Тушети собраны лучшие воины, отважные витязи, опытные хевис-цихе, бесстрашные богатыри, меч и сердце гор, они или побеждают, или совсем не возвращаются. И если действовать опрометчиво, можно обезлюдить наши общины. Я сказал от сердца и от ума.
Поднялся Анта Девдрис. Седые брови его сдвинулись, он с укоризной взглянул на упорно безмолвствующего Чолокашвили и озабоченно проговорил:
– Да хранит тебя богом прославленный и победоносный святой Георгий Лашарский! Я за тушин клянусь всеми горными и долинными духами и так говорю: мы сами тяготимся ожиданием, но вестник войны близок, и тогда…
– Не тогда, а сейчас! Не оспаривайте истины! Или через два дня вы пойдете за мной, или я откажусь от вас!
Джандиери болезненно поморщился. В башне долго молчали. Горцы неподвижно ожидали слова Анта Девдрис. Наконец он поднялся:
– Печалит сердце твой гнев. Никогда мы не допустим, чтобы ты оставил нас. Мы признаем одного бога, а царем Теймураза! И мы передадим твое повеление старейшим. Завтра утром мы принесем тебе ответ…
А ночью, облитые потоком лунного света, четыре всадника неслышно приблизились к Баубан-билик. Им дали возможность въехать на первую площадку и тут решительно схватили коней за уздцы.
– Тише! – шепнул передовой всадник. – От Георгия Саакадзе!
Легкий крик совы, и, казалось, весь лес ожил, – но спустились лишь пять тушин.
Приглушенные переговоры – и всадники, поднявшись на предпоследнюю площадку, спешились. Здесь уже ждали их Анта Девдрис и хевсурский хевис-тави. На просьбу войти в Паранга и принять гостеприимство самый рослый всадник сбросил башлык.
Анта Девдрис и хевис-тави невольно отступили к сакле.
– Георгий!
– Моурави!
– Марш ихвало!
– Победа!
– Марш ихвало! Победа, друзья! Но… тише, не следует тревожить сон царя. А гостеприимство, считай, я, Даутбек, Димитрий и Эрасти уже от тебя, Анта Девдрис, приняли, ибо в час войны хлеб и соль отведывают на ходу. Времени мало, утренняя заря должна застать нас в пути. Начнем разговор.
Анта Девдрис скинул с плеч бурку и расстелил на камне. Все молча уселись.
После обмена обычными приветствиями и пожеланиями здоровья семье, размножения скота, увеличения благосостояния дома и счастливой охоты за вражескими кистями, дабы больше не могли замахиваться шашкой, Саакадзе заговорил вполголоса:
– Ты призвал меня, Анта Девдрис, и вот я пришел… Почему не внемлете моему совету? Почему не учитываете опыт прошлого? Разве не Теймураз проиграл сражение на Марабдинском поле? Разве не он отдал Картли-Кахети? А сам? Исчез в Имерети? А за ним исчезли князья, попрятавшиеся по родовым замкам! Вспомните, как вы тогда молили упрямца доверить мне ведение войны. Почему же, вместо того чтобы прибегнуть к моей помощи, вы отправились в Имерети и молили царя вернуться, предлагая ему горское войско? Почему не догадались мне предложить? Я бы с таким войском не только уничтожил Исмаил-хана, но и заставил бежать без оглядки Хосро-мирзу и Иса-хана. Я бы залечил с вами все раны, нанесенные врагами…
– Георгий, и теперь не поздно… Без царя мы не можем, а Теймураз нам подходит: он полностью отдал нам Алванское поле, без этого пастбища не жить тушинам; никогда не покушался он наложить руку на нашу свободу, никогда не требовал подчинения ему наших общин… Дань наша добровольная, определяют вес ее наши старейшие, а скрепляют воском Хевис-бери и старший деканоз. Без царя нельзя спускаться в Кахети, ибо князья непосильными пошлинами разорят все наше достояние.
Анта Девдрис умолк. Тогда заговорил хевис-тави:
– Ты, Георгий, сам во всем виноват. Разве не молили мы тебя большой мольбой воцариться? Какому бы царю еще так покорялись и так бы рады были, как тебе? Ты отказал нам и сам помог Теймуразу вернуться на царство. Почему же в черный день ты не желаешь быть с нами? Теймураз не выполнил обещанное тебе? А какой царь выполняет? Что делать, раз богом послан?.. Царь Теймураз лучше других, народ его любит, и не только за корону – за простое сердце, за радушие и… за песни. Народ Грузии любит песни… горцы тоже…
– Ты, Анта Девдрис, и ты, хевис-тави, меня не переубедите. Решение мое созрело в долгие бессонные ночи, в трудные ратные дни… Но я по зову твоему, Анта Девдрис, пришел помочь вам одержать победу. Скоро я нанесу Хосро-мирзе и Иса-хану такую рану в сердце, что они вместе с двадцатью тысячами сарбазов в два прыжка достигнут Ирана. Запомните: раз я так сказал, так и будет. Но вижу: вы признаете царем одного Теймураза, а полководцем – одного Георгия Саакадзе, раз призвали меня. И поэтому я повелеваю: во имя сбережения жизни тушин, хевсуров, пшавов, мтиульцев! Во имя процветания ваших общин! Во имя сохранения независимости ваших гор и во имя грядущей победы – ни один тушин не спустится вниз! Ни одна хевсурская шашка не обнажится! Ни один пшавский конь не ступит на Баубан-билик и ни один мтиулец не вынет стрелу из колчана, пока я не дам сигнала!.. Тебя, Анта Девдрис, назначаю моим помощником. Я незримо буду рядом с тобой. План разгрома Исмаил-хана мною начертан на коже. И клянусь святым крестом, горцы победят! Запомни, Анта Девдрис: горцы, а не царь Теймураз!..
Через час были осушены кувшины и матары. Полная луна царствовала над высотами Тушети, погружая башни и леса в прозрачное серебро.
Перед Саакадзе стояли десять старцев. Меч держал на вытянутых руках тушин, ибо нашли на мече надрез, который сто десять лун назад сделал отважный тушин Важа из Паранга, усмиритель лезгин Джари.
Вокруг каменного плато, плечом к плечу, стояли вооруженные горцы. Они, не скрывая восхищения, смотрели на отважного Моурави, который не устрашился ни вражеских полчищ, ни дальности пути, откликнулся на их зов и пришел.
Анта Девдрис положил руку на меч и поклялся выполнить волю избранного тушинами полководца. Утром Гулиа повезет в Терки, воеводе Хворостинину, тушинский меч от Георгия Саакадзе.
Наступило время прощания. Главный деканоз высек огонь из кремней, взял за рога жертвенного барана и сжег клок шерсти. Сверкнул длинный нож, и деканоз, высоко подняв заливающегося кровью жертвенного барана, сбросил его в пропасть. Окунув палец в кровавую лужицу, деканоз начертал крест на лбу Георгия Саакадзе и Анта Девдрис, точно соединяя их для общей битвы.
Георгий окинул проникновенным взором раскинувшиеся перед ним горы, молча всем поклонился, накинул бурку и, круто повернувшись, пошел вниз. За ним, сжимая боевое знамя Алами, следовал Анта Девдрис.
На второй площадке молодые тушины, окружив Моурави, запели:
Над Кахети слышен крик кукушки или нет? На Алванском поле персов пушки или нет? Угрожают персы нам тушинам или нет? Ждать ли молний боя тут в тиши нам или нет? Мы теперь царя услышим слово или нет? Кровь прольется на Алванском снова или нет? С ханами внизу покончим разом или нет? В жаркий бой пойдем за Теймуразом или нет? Знаем злую правду Хевис-бери или нет? Захватили нашу землю звери или нет? Ты скажи, ковать коней для боя или нет? С черной согласимся мы судьбою или нет? Ночь накинет бурку на высоты или нет? Мы добычу принесем с охоты или нет? Опознать мы друга горцев вправе или нет? В жаркий бой пойдем за Моурави или нет? Над Кахети слышен крик кукушки или нет? На Алванском поле персов пушки или нет? Угрожают персы нам, тушинам или нет? Ждать ли молний боя тут в тиши нам или нет?Саакадзе отечески опустил руку на плечо молодого тушина и поблагодарил за песню.
Анта Девдрис торжественно протянул полководцу боевое знамя. И Саакадзе так сжал Алами, пропитанное запахом битв, словно уже держал в своей могучей руке объединенное горское войско.
Эрасти подвел нетерпеливо фыркающего коня. Саакадзе взялся за луку седла, и ему почудилось, что у Джамбаза от лунного сияния дымится грива и что из ущелья вместе с пламенем вырвался вопль женщин и детей. Саакадзе порывисто обернутся:
– Помните, прославленные отвагой витязи, бой выигрывают неустрашимость, совесть и честь!..
В зеленой полумгле терялась тропа, увлекавшая вниз всадников и коней. Лишь на миг блеснул огромный щит, на котором между пятью запонами загадочно и беспокойно распластал могучие крылья грифон. И об узорчатую сталь ударились лунные лучи и раскололись, как сонм вражеских клинков.
И долго вслед первому «барсу» неслось с тушинских вершин:
– Марш ихвало!.. Марш ихвало!!
– Ходи невредимым!!!
Конец четвертой книги
СЛОВАРЬ-КОММЕНТАРИЙ
Авлабрис-кари – Авлабарские ворота в старом Тбилиси.
Алавердский монастырь (кафедрал) воздвигнут в Кахетии в X-XI вв. Знаменитый памятник древнегрузинской церковной архитектуры. Расположен вблизи руин древней столицы Кахетинского царства – Греми.
Баграт III – царь из династии Багратиони (975-1014), успешно боролся с феодальной знатью, в том числе и со всеми родичами, царевичами Багратиони, за объединение Грузии, что ему в основном и удалось. Исключение составил Тбилисский эмират, во главе которого стояли эмиры, отложившиеся от Арабского халифата. Но при Баграте III Тбилисский эмират был уже прочно окружен владениями грузинского царя и напоминал осажденную крепость.
Байрам – праздник разговенья мусульман, наступающий вслед за постом рамазан.
Бармы (старорусск.) – оплечье, т.е. надевавшаяся на плечи часть парадной одежды царей и князей с нашитыми на ней изображениями и драгоценными камнями.
Баул – русский зимний закрытый возок.
Бельебогородское – деревянные игрушки, скульптура малых форм; выделывались в деревне Богородское Загорского района Московской области.
Берендей (старорусск.) – перевязь через левое плечо, к которой привешивались патроны, заряды в берендейках – трубочках.
Бетания – монастырь, в нескольких километрах от Тбилиси, в ущелье реки Вери. В большом храме, постройку которого относят к концу XII века, хорошо сохранилась роспись с историческими портретами царицы Тамар и сына ее, царя Георгия IV Лаша.
Бехадыран (перс.) – «Полк богатырей».
Бешкеш (от перс.-тур. бакшиш) – всякого рода подношения.
«Бисмилляги ррагмани ррагим!» (арабск.) – «Во имя бога милосердного и милостивого!»
Большой приход – приказ, ведавший доходами и расходами в Московском государстве, – в частности, расходами на содержание иноземных послов.
Бродник – бродяга из ссыльных.
Буиндук – прибор из двух металлических пластин, связанных вместе, который турки применяли при боевых действиях, предохранял шею коня от поражения рубящим и колющим оружием.
Василий II Васильевич Темный – великий князь Московского удельного княжества (1425-1462). Успешно боролся за усиление великокняжеской власти, за объединение русских земель вокруг одного политического центра – Москвы, в самые трудные моменты находя поддержку среди московского населения. Был пленен своими противниками, другими удельными князьями, и ослеплен (отсюда его прозвище – Темный). Несмотря на слепоту, продолжал ожесточенную войну с феодалами.
Воздвизальный крест – деревянный крест, употребляемый в восточной христианской церкви на вечернем служении, накануне праздника воздвижения.
Волновая ткань – волнистая, струистая (муаровая).
Воскрылия (старорусск.) – край, подол верхней одежды.
Всполох (старорусск.) – набат, тревога (удары по барабану).
Гаретубани – квартал старого Тбилиси (Загородный).
Гарматы (старорусск.) – пушки.
Георгий V Блистательный – царь из династии Багратидов (Багратиони) (1314-1346). Его решительная внутренняя политика привела к усмирению ряда непокорных правителей отдельных областей, пользовавшихся покровительством монголов. Активная внешняя политика Георгия V привела к положительному результату борьбу за Трапезундское царство и способствовала установлению оживленных сношений с мусульманскими странами (в частности с могущественным Египтом). Грузии в первой половине XIV века удалось восстановить свое прежнее международное значение (потерянное в период монгольского ига).
Гости – купцы. В Московском государстве во второй половине XVI века высший слой купечества был наделен привилегиями и получил четкую организацию. Он разделялся на три группы: гостей, гостиную сотню и суконную сотню. Число гостей было ограниченно и, по-видимому, в XVII веке не превышало пятнадцати человек. Гости и торговые люди гостиной и суконной сотни должны были выполнять различные казенные поручения финансового и торгового характера. Гости являлись самыми крупными представителями купеческого капитала XVII века.
Гуль (перс.) – демон, оборотень, обитающий в пустыне, сбивающий путника с дороги и пожирающий заблудившихся.
Гурда – старинная кавказская шашка.
Дабаханэ – так назывался в старом Тбилиси кожевенный ряд, мастерские, расположенные на правом берегу Куры вблизи площади – майдана.
Давид-Гареджийская обитель – Давид Гареджа – пещерный монастырь VI века в Кахети. Во время нашествий полчищ шаха Аббаса I на Кахети персы зарубили в Давид-Гареджийской лавре шестьсот молящихся монахов.
Дети боярские – в Московском государстве провинциальные дворяне делились на выборных дворян, детей боярских дворовых и детей боярских городовых. Дети боярские дворовые могли участвовать в дальних походах; дети боярские городовые нecли военную службу в своем городе, где составляли конное войско. Название свое получили в связи с тем, что в походах и сражениях охраняли бояр.
Див – по персидскому поверью, бес, злой дух обитающий в мире мрака.
Дискос (церковносл.) – блюдце с поддоном на которое кладется при богослужении «агнец» – часть просфоры.
Дороги (старорусск.) – восточная шелковая полосатая ткань, иногда с узорами – «травами».
Дробница (старорусск.) – украшение из драгоценных камней, бисера и т.п. в виде дробинок; медальон, оправленный такими дробинками.
Дублон (дубло, дубла) – старинная золотая испанская монета.
Думные дворяне – высший разряд (по служебному положению) дворянства в Московском государстве с XVI-XVII веках. Заседали в Боярской Думе, но занимали здесь место ниже думных бояр и сокольничих.
Думные дьяки – звание, жаловавшееся в Московском государстве в XVI-XVII веках дьякам – должностным лицам (ближайшим помощникам начальников приказов – учреждений) за заслуги и дававшее им право участвовать в заседаниях Боярской Думы. Один из думных дьяков ведал иностранными делами посольского приказа.
Дьяк – должностное лицо в Московском государстве в XVI-XVII веках, ведающее делами какого-либо учреждения (приказа).
Елисеевский пер. – ныне улица Неждановой.
Жильцы – молодые люди из провинциальных дворян – детей боярских, стряпчих и стольников в Московском государстве, служившие по наряду в столице. Они составляли московское охранное войско, развозили царские указы и использовались для разных посылок. Во время мира жили в Москве по три месяца, а потом сменялись другими.
Задеба – задира, задорный человек.
Зибир (перс.) – змея.
Зипун – верхняя одежда русских крестьян, обычно из самодельного сукна.
Зульфекар (арабск.) – меч Магомета, обоюдоострый и раздвоенный на конце. По верованию мусульман, перешел к Аали, зятю Магомета. Магометане изображали Зульфекар на знаменах.
Иван IV Васильевич Грозный – русский царь (1533-1584).
Иоанн III Васильевич Собиратель – великий князь Московский. Княжение его – 1462-1505 годы.
Исани-Хавлабар – предместье Тбилиси; ныне Авлабар – один из районов столицы Советской Грузии.
Казенный двор – царская драгоценная казна в Москве в XVII веке – золотые и серебряные вещи, дорогие одеяния, меха и т.п.
Камка, камча – шелковая китайская ткань с разводами, ныне мало употребительная.
Карабадини (груз.) – лечебник, известен в Грузии издревле и пользовался большой популярностью. О Карабадини упоминает итальянский миссионер Арканджело Ламберти (1654) в своем труде «Описание Колхиды».
Картвел – грузин. Название это происходит от имени легендарного прародителя грузинского народа Картлоса. Отсюда: Сакартвело – Грузия.
Картаули – грузинский танец вроде лезгинки.
Келарь – инок, наблюдающий за монастырскими припасами и ведающий «светскими» делами монастыря.
Келех, келехи (груз.) – поминки.
Кика – старинный русский женский головной убор с рожками, род повойника.
Киоск (перс.) – павильон, небольшая легкая постройка.
Крестовые дьяки – в XVII веке – служители Московской патриархии; выполняли различные поручения патриарха.
Кукуй – так прозвали Немецкую слободу в Москве при царе Иоанне III Васильевиче. От немецкого «Гукке, гукке хир!» – «Смотри, смотри!».
Кула (груз.) – шарообразный сосуд с тонким длинным горлышком из кокосовою ореха или из корня грушевого дерева.
Кунтуш (польск.) – верхняя одежда (кафтан) с разрезными рукавами.
Кьяфыр (перс.) – «неверный», гяур.
Лопанец (старорусск.) – дурно выжженный, треснувший горшок.
Луарсаб I – царь Картли (1534-1558) из династии Багратиони. Отважно боролся с иранским шахом Тахмаспом за независимость Грузии.
Миджнур (груз.) – влюбленный.
Мтиульцы, или мтиулы – грузины-горцы, живущие вдоль верхнего течения Арагви.
Мурмолка (старорусск.) – меховая или бархатная шапка с плоской тульей.
Наручи (старорусск.) – в старину – часть брони или лат. Защищали от локтя до кисти.
Насека – трость с серебряной булавой, знак атаманской власти в казачьем войске.
Немврод – легендарный тиран, ввергнувший в огненную печь пророка Ибрагима (Авраама). По легенде, бог прогневался на Немврода и послал на него москита, который через ухо проник ему в мозг и терзал до тех пор, пока тиран не погиб.
Нина (Нино) Каппадокийская – девушка-христианка, родом из Каппадокии; по преданию, принимала (IV век) деятельное участие в обращении Грузии в христианство. Об этом рассказывают грузинские и иноземные церковные писатели IV века, в том числе и греко-римские.
Новая четь, или Кабацкая четь, – ведала в Московском государстве в XVII веке доходом с кабаков в Москве и во многих других городах.
Окольничий – один из высших боярских чинов в Московском государстве, приближенных царя.
Осанна (древнеевр.) – восторженное славословие, превозношение кого-нибудь.
Оселедец – чуприна, чуб, который запорожцы, а потом кубанские и терские казаки носили на бритой макушке.
Оубаш (перс.) – бродяга, разбойник.
Охабень (старорусск.) – кафтан с откидным меховым воротником и прорехами для рук.
Паволока (старорусск.) – дорогая привозная ткань, бумажная или шелковая; также – покрывало, чехол, наволока.
«Педэр сухтэ!» – «Сын сожженного отца!» – персидское ругательство.
Пери (перс. миф.) – добрая фея, охраняющая людей от «злых духов».
Пирхана – часть костюма персиянки, короткая кисейная рубашка в виде кофточки.
Питиахши – так величались в V веке правители разных кантонов (округов) Грузии, признавших над собою власть персидских царей.
Пищаль (старорусск.) – старинная пушка или тяжелое кремневое ружье. Допетровская Русь знала несколько типов пищалей. Пищали ручные (ручницы) бывали военные и охотничьи; пищали завесные, которые вешались на ремнях через плечо; длинноствольные и тяжелые крепостные пищали, из которых стреляли со стен, назывались «затинными», а короткоствольные крепостные пищали крупного калибра – «тюфяками». Ложа ручных пищалей обычно украшались резьбой, инкрустацией из кости, перламутра, металла, а особенно роскошные экземпляры – эмалью и драгоценными камнями. Пищаль в такой оправе называлась «оправной» пищалью.
Подьячий (старорусск.) – писец и делопроизводитель в приказной канцелярии в Московском государстве, помощник дьяка.
Покровский собор – в Москве на Красной площади известен под названием храма Василия Блаженного.
Посольский приказ в Московском государстве ведал иностранными делами.
Пристав (старорусск.) – должностное лицо в Московском государстве, возглавляет надзор за иноземными послами.
Пяндж сорх (перс.) – пять красных.
Пятинные деньги – экстренный единовременный налог в Московском государстве XVII века. Пятинные деньги исчислялись «с животов и промыслов», т.е. со стоимости имущества и с доходов; пятая деньга – 20 процентов.
Ручница – см. пищаль.
Рында (старорусск.) – оруженосец, телохранитель московских царей.
Сайгак – дикий козел.
Сейдабад – квартал старого Тбилиси на правом берегу Куры, примыкавший к нижней пинии крепостной стены.
Селям (арабск.) – пожелание мира, привет. Слово «селям» входило в состав мусульманских приветственных формул (на арабском языке): основной – «Да будет над вами мир» («Селям алейкюм») и ответный – «И над вами мир» («Ва алейкюм селям»).
Симон I – царь Картли (1558-1600) из династии Багратидов (Багратиони), в течение многих лет боролся с феодалами иранской ориентации, поддерживаемыми шахом Тамазом; был пленен кизилбашами, отправлен в Иран, где отверг предложение шаха принять магометанство и был заключен в Аламутскую крепость. В 1578 году был освобожден новым шахом Аббас-Мирзою (шахом Аббасом) и отпущен в Картли для руководства войной с турками, у которых и взял штурмом город Гори. В течение многих лет ожесточенно сражался с турецкими полчищами, но после сражения у Нахидури был случайно взят в плен турками, отправлен в Стамбул и заключен в один из замков, где и скончался.
Стольники (старорусск.) – придворные чиновники в Московском государстве, прислуживавшие за царским столом. В стольники обыкновенно жаловали дворян стрелецких полковников которые сохраняли при этом и военную свою должность.
Стряпчий (старорусск.) – чиновник при царе для поручений в Московском государстве, заведовал платьем царя, наблюдал за съестными припасами, заготовлявшимися для царского стола.
Теми (груз.) – общество, община.
Топчу-баши (тур.) – начальник артиллерии оттоманской армии.
Тхемали (груз.) – острый соус из кислых слив.
Тюфяк (старорусск.) – см. пищаль.
Фадлун – ганджинский эмир совершал при Баграте III (см.) набеги на Восточную Грузию. Баграт III прибег к карательным мерам и вторгся во владения Фадлуна – в Аран (граничившая с Грузией юго-западная часть Азербайджана, с главным городом Ганджа) – и вынудил Фадлуна просить мира. Эмир изъявил покорность и обязался платить ежегодную дань.
Фалаке (перс.) – длинная палка, к которой привязываются ноги наказываемого.
«Феррары» – желобковатые клинки; как и некоторые другие древние европейские клинки, высоко ценились грузинами-горцами (хевсурами, пшавами и тушинами) за свою крепость и хорошую закалку.
Фрига – ополоски, помои от посуды.
Фроловская башня Московского Кремля – Спасская башня.
Фряжский (старорусск.) – французский, заморский, чужеземный.
«Хак-бо-сэр-эт!» – «Пепел на твою голову!», персидское ругательство.
Ханум (монг.-тюркск.) – дама, госпожа.
Харатейная (старорусск.) – книга в харатье – коже, пергаменте.
Харунка – знамя.
Хевис-тави (груз.) – буквально: глава ущелья (военная должность).
Хейлихуб (перс.) – очень хорошо.
Хик (перс.) – бурдюк.
Цихис-бери (груз.-туш.) – начальник крепости.
Чанахи (груз.) – жаркое из баранины с особым соусом из баклажанов, кабачков, помидоров.
Чар сефид (перс.) – четыре белых.
Чахрухадзе – поэт Древней Грузии (XII век), автор ряда од, объединенных названием «Тамариани», посвященных царице Тамар. Поэтический размер, которым написаны оды, называется чахрухаупи по фамилии автора.
Чембур (тюркск.) – длинный повод в уздечке.
Чувяки (груз.) – мягкие туфли без каблуков.
Шавтели Иоанн – поэт Древней Грузии (XII век), автор дошедшей до нас большой оды (107 строф) «Абдул-Мессия» («Раб Христов»). Ода воспевает знаменитых государственных деятелей Грузии XII века – царя Давида Строителя и царицу Тамар.
Шемяка Дмитрий Юрьевич – удельный князь Галицкого княжества, занимавшего большую территорию по левым притокам Волги – Унже и Костроме. В течение многих лет упорно боролся с великим князем Василием Васильевичем Темным (см.), потерпел от него решающее поражение под городом Волоколамском. В 1453 году умер в Новгороде, – как предполагали, от отравы. Характерна непопулярность борьбы Шемяки с Василием Темным. В народной памяти имя Шемяки осталось нарицательным для обозначения несправедливого и корыстолюбивого суда («Шемякин суд»).
Шестная (старорусск.) – вяленая рыба, мясо.
Штатгальтер (нем.) – правитель (от «Staat» – государство и «halten» – управлять).
Эмир-спасалар (перс.) – главнокомандующий войском.
Эндерун (перс.) – часть помещения гарема.
Юшман (стар. татар.) – колонтарь (доспех, броня из блях и колец, среднее между латами и кольчугой) с кольчужными рукавами, спереди на крючках.
Яблоко – царское державное яблоко один из символов власти царей Московского государства.
Явер – старший военачальник в персидском войске (соответствует чину майора).
Ярыжка, ярыга (старорусск.) – низший полицейский служитель в Московском государстве.
Анна Арнольдовна Антоновская Великий Моурави Роман-эпопея в шести книгах Книга пятая Базалетский бой
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
НАЧАЛО КОНЦА
Червоно-багряные завесы листьев неподвижны над сонной землей. Ранняя осень 313 года XIV круга хроникона. Словно застыли в густом синем мареве купола, вокруг храмов шатры, а над ними перистые облака. Опоясанные фруктовыми садами, дремлют долины. И холмы Грузии опалены огненным диском, и обессилели реки, и застыли озера, как глаза сраженных великанов.
Само время неподвижно, будто законченная страница летописи, брошенная в глубокую нишу. Но тишина обманчива: вот-вот сорвется, налетит, сметет! Подкрадываются буйные ветры, они обломают уступы скал.
Надвигается смерч!
Где-то за остроконечной вершиной клокочут, вырываясь на простор, вспененные воды. Еще миг, и, низвергнувшись с отвесного утеса, помчатся они вниз, увлекая за собой обломки камней, вековые дубы и молодые, только начавшие жить лиственницы.
Не обуздать ли стихию мчится одинокий всадник? Тогда почему он внезапно замер на крутой тропе, ясно ощутил приближение небывалой грозы – грозы, готовой потрясти царство и народы! И, как молния, пронзила всадника мысль о непоправимом, уже содеянном стихией.
Взлетевшая на вершину тропа круто обрывалась над бездной. И казалось, в эту бездну хотелось всаднику сбросить непомерную тяжесть, сдавившую грудь, рассеять, как туман, тяжелые думы, ибо жизнь есть жизнь, и нет пощады тому, кто остановится хоть на миг: несущиеся следом не преминут сбросить, растоптать, обогнать! Лишь раскатом грома пронесется по ущелью безудержный хохот.
А разве судьба не впрягла в свою гремящую колесницу один белый день и одну черную ночь? И разве не ждет несказанная удача того, кто сумеет схватить под уздцы день, а бездонная печаль – того, кого настигнет ночь?
Никто так, как Георгий Саакадзе, не знал, сколько неожиданностей таит в себе необузданный день и как опасна подстерегающая неудачника ночь. Так почему же он, прозванный «Великим», позволяет одной и той же неисполнимой мысли преследовать его на кручах жизни, не давая ни остановиться ночью, ни мчаться за необузданным днем? Почему не противится тому, что затемняет тропу к истине? Почему не свернет с заезженной дороги на новый подъем?
Войско! Войско! Где взять войско! Не следует ли изыскать новые пути, ибо в пройденных нет уже пользы…
А что нового в мечущихся князьях, которые подобны волнам, то набегающим на берег, то откатывающимся в бурлящую пучину? И все же другого исхода нет – войско у князей. Придется еще раз повторить уже неоднократно проделанное: угрозой или лестью выудить у князей войско.
Но с помощью какого сатаны можно убедить духовенство, что только щит и меч преградят путь врагам?
И разве это сказано впервые?
Недоумевали в Метехи: почему Саакадзе не покоряется? Разве царь примирится со своевольным? В чем черпает силу Моурави?
«В чем? – всюду гремел голос Георгия Саакадзе. – В народе! Народ непобедим! Можно разграбить ценности, истребить войско, угнать жителей в плен, можно разрушить страну, но нельзя потушить огонь очагов. Это незыблемо! Ибо воля народа к жизни неугасима!»
Недоумевал и Хосро-мирза: почему Зураб, не связанный, как он и Иса-хан, перемирием шаха с султаном, не нападет на Саакадзе в Бенари? Видит властелин ада, князья ему в этом помогли бы! Иса-хан думал иначе. По его мнению, князья стоят на распутье и машут руками, словно аисты крыльями, и трудно понять – приветствуя или угрожая.
А время вновь задержало бег и, то скидывая с себя голубые одежды, пронизанные изменчивыми лучами, то одеваясь в тучи, то в белые пушинки, то звеня звездами, как монетами, топталось на месте. Алчное к золоту, подобно продажной женщине, оно выжидало, кто дороже заплатит.
Зураб не недоумевал, он свирепел, ибо сколько ни сзывал князей на войну с Саакадзе, сколько ни угрожал, они не шли на риск. Зураб свирепел, но усмехался Саакадзе… Хищник, к счастью, не понимает, что для того, чтоб подчинить владетелей, не менее, чем он сам, строптивых, необходима особая игра: не скупясь, уступать в мелочах, потворствовать княжеской спеси, поддерживать мнение об их значимости, зная, что значимость – мнимая, и неуклонно гнуть в сторону интересов царства…
Зураб угрожал, а князья недоумевали: почему сами должны подкладывать хворост под свои замки? Почему, обладая несметным войском, Хосро-мирза и Иса-хан заперлись в Метехи?
Медлительность полководцев шаха вселяла сомнение в князей: устойчиво ли царствование Симона? Тревога охватывала владетелей замков: почему спокойно, подобно голодным мсахури, сидим на тахтах в ожидании выпечки чуреков в закрытых торне?
А время продолжало топтаться на месте, хитро улыбалось, то освежая себя дождями, то отдаваясь зною, выжидая, кто дороже заплатит…
Князья все больше сетовали на неумолимость рока: их владения находятся в пределах меча Георгия Саакадзе! Не пора ли приукрыться его щитом против него самого? «Пора!»
И замки загудели…
Давно ждал Саакадзе, когда времени надоест топтаться на месте и князья вознегодуют… Он знал, в чем уязвимость Зураба Арагвского!..
Давно, во времена начала всех начал, очарованный юным Зурабом Эристави, он, Саакадзе, передал своему ученику науку побеждать. Он открыл Зурабу законы боя, стратегии, открыл все – кроме одного, ибо не забывал мудрость Саади:
«Однажды прославленный полководец, возлюбив юношу, научил его тремстам пятидесяти девяти приемам боя, но скрыл последний прием. Полководец оказался дальновидным, ибо ученик, оперившись, стал хвастать тем, что в любом состязании победит своего учителя. Удивился царь и повелел устроить состязание. Ученик был уже близок к победе, но учитель применил триста шестидесятый прием и сбросил ученика наземь…»
Разве один неосторожный, потерпев от выученика, не сказал:
Иль верность из мира сокрылась? Иль верных уж нету у ней? Стрелять обучал я из лука – И стал я мишенью друзей…И вот сейчас, когда для полного торжества хищных замыслов нужна была государственная мудрость, ее у Зураба не оказалось, и он… Ляжет побежденным на землю! Ибо Георгий Саакадзе говорил: чтобы влиять на дела царства, необходимо своевременно замечать колебание весов и кинуть на чашу ту гирю, которая даст перевес намеченному тобою. Иначе не подняться государственному мужу по крутой лестнице.
Итак, на угрозу Зураба, что он заставит княжеские замки вывернуться наизнанку, владетели ответили Шадиману, что лучше дадут дружинников Георгию Саакадзе, ибо в таком случае «барс» без промедления станет на защиту их владений, а заодно мечом укажет некоторым ханам дорогу на Исфахан…
Новый поворот колеса политических дел вызвал одобрение церкови: господи помилуй, конечно никто из князей, этих, прости господи, «агнцев», ни в какую погоду не вручит войско Георгию Саакадзе!
Но… и церковь, ропща на Моурави, не преминула прикрыться его именем. Ссылаясь на ниспосланную свыше возможность в любой час призвать Саакадзе на помощь, католикос поторопился отмежеваться от домогательств как Шадимана, так и Иса-хана…
Пока владетели и духовенство изыскивали наилучшие ходы для достижения своих целей, малочисленные азнаурские дружины продолжали стойко противостоять на рубежах сражений тысячам тысяч иранцев. Что сулила судьба царствам Восточной Грузии: распад? гибель? неизвестность? Тбилиси скрылся под персидской чадрой. Телави загородили исфаханские копья. И мысли тех неугомонных, у кого за родину билось сердце, все чаще и чаще обращались к Бенари.
Тревога! Всюду господствует тревога! Даже в саклях, даже в садах, даже на полях! Даже в стаях птиц!
Рано, рано летят птицы на юг. Кричат, возвещая недолгий привал, кружат, прислушиваются; то, шумя крыльями, взлетают в бездонную высь, то, бесшумно опускаясь на самую высокую ветвь, заглядывают вниз.
Тревога! Напряженно вглядываются в небо крестьяне.
Опершись на мотыгу, один только скажет другому; «Солнце сегодня восходит слишком неохотно», – и уж другой тревожно подхватывает: «А луна? Почему, закрывшись темным облаком, до утра, как лазутчик, заглядывает во все окна? Почему не уступает солнцу время, богом ему положенное? Почему, не замечая вздрагивающего рассвета, торчит наверху, как надоедливый хан?..» И, пугливо оглядываясь, шепчет третий: «Нет, не напрасно попрятались в норах звери, даже к воде спускаются позже, чем всегда. Нет, не ждет охотников удача, не выманить им встревоженных зверей! Притаились, прислушиваются к чьим-то неуверенным шагам, тревожит обитателей леса чье-то прерывистое дыхание…»
Время перестало хитро улыбаться, перестало топтаться на месте, ибо почувствовало, кто дороже заплатит. Не опоздать бы! И неудержимо ринулось вперед, не разбирая троп и дорог.
Что-то дрогнуло, закачалось!
Тревога! Она растет, ширится от долин до вершин!
Уже никто не помнит того времени, когда от вершин до долин разливалась веселая песня птиц, слышалось в чаще довольное урчание зверей и кругом звенел торжествующий над жизнью голос человека…
Решено! В один из дней Саакадзе направил в Тушети гонца, дабы предупредить Анта Девдрис о близящемся уходе из Картли персидских войск Иса-хана и Хосро-мирзы. Пусть Анта Девдрис, помня уговор с Моурави, будет непоколебим и не поддается никаким требованиям. Благодатный час неизбежен, но пока Иса и Хосро не покинут Кахети, пусть тушины не спускаются по тропе Баубан-билик и не завязывают битву с Исмаил-ханом.
Круто обрывалась над бездной взлетевшая на вершину тропа. Саакадзе, вопреки своей неизменной недоверчивости, решил упрочить сговор с князьями и охотно пошел на переговоры со всеми, кто обещал дать войско.
Итак, все началось сызнова, хотя в повторении уже много раз пройденного мало пользы…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Подолгу взирал князь Газнели на белесоватые облака, проносящиеся к Шави-згва – к Черному морю. Они заполняли громадные пространства, сами превращаясь в клубящееся море, поглощающее горы, и лишь отдельные вершины торчали, как острова, сопротивляясь свирепой стихии. И внезапно не стало неба, прокатились подземные гулы, готовые вот-вот вырваться из раскаленных глубин и разметать Бенари. И это буйство воздуха и огня усилило чувство беспокойства, охватившее старого князя, ибо он твердо верил, что на отуреченной земле, где нашел приют маленький Дато, в едином союзе действуют все нечистые силы.
«Почему медлят? Почему?» – встречал Газнели каждое утро тревожным вопросом. Ведь решено увезти его внука, надежду рода, в Абхазети. Но утро оставалось глухим и бесстрастно тащило за собой влажный плащ тумана, окутывая им продрогшие леса на угрюмых склонах.
Газнели прикладывал ко лбу, покрытому испариной, шелковый платок и в смятении закрывал узкое окно, за резьбу которого цеплялись серые пряди тумана. Шагая по пустынным каменным переходам, князь не переставал ужасаться: как мог сам он так беспечно пребывать в Тбилиси, в этой пасти дракона?
Теребя свисающие седые усы, он старался унять дрожь и то нервно снимал, то вновь надевал на пальцы перстни с зловеще мерцающими рубинами, то вдруг сурово останавливался перед Хорешани и вслух продолжал свои мысли:
– А разве здесь, под крылом ястреба, именуемого Сафар-пашой, более безопасно? Каждый день, как горячий уголь в мангале, опасен. Мир рушится, боги беспомощны, а глупцы блаженны – ничего не замечают!
– Конечно, в том царстве, где властвует зеленый черт, где, обняв ведьм, под звон тимпанов пляшут козлы, веселее, – вздыхала Хорешани и все-таки мягко настаивала: – Подождем, пока из Константинополя вернется Дато, ведь воздух насыщен тревогой, и, увы, неизвестно, когда еще удастся ему повидать сына. Пусть полюбуется и убедится, что маленький Дато растет таким же беспутным, каким вырос большой.
Хмурился, сопел Газнели, но приходилось покоряться.
Внезапно, к удивлению садовника, князь перенес свои утренние прогулки в конюшенный двор. Прохаживаясь вдоль стен, он прислушивался к шуму, доносившемуся из конюшни: ему ли не знать, к чему ведет перемена в поведении коней! Разве жеребцы не похожи на своих хозяев? В обычное время они спокойно жуют, вкусно хрустя ячменем, фыркают при чистке, с удовольствием купаются в реке, косятся на соперников и горделиво вскидывают головы при встрече с кобылицами. Но вот старший конюх начинает озабоченно осматривать подковы. Повеяло грозой. Вмиг кони, навострив уши, задергают ноздрями, обнюхивая воздух, нетерпеливо забьют копытами, заржут так, что эхо в горах отзовется, и, встряхнув гривой, начнут рваться из конюшни, будто оса ужалила их. Тогда наверняка можно определить: хозяин снял со стены щит и опоясывается мечом.
И разве князь не был прав?
Сначала в полном испуге прискакал какой-то посланец, потом Моурави озабоченно послал куда-то своих гонцов – и началось!.. Даже щиты уже были сняты со стен. Но на рассвете, как ветер с высот, нагрянул Бежан с двумя монастырскими дружинниками. Конюх, сдвинув брови, ворчал, расседлывая взмыленных коней: «Добротные скакуны! Но не следует божьему человеку так безбожно их загонять. Видно, по ласке матери соскучился, близких повидать захотел… Э-эх!..»
Но нет, не ради материнской ласки, не ради встречи с близкими проделал опасный путь отважный монах Бежан, сын Георгия Саакадзе.
Не успели смолкнуть приветствия, не успели застольники опорожнить чаши с вином, как Бежан нетерпеливо попросил отца уделить ему внимание. Оказывается, прогулка по саду не способствует серьезной беседе – шипы помехой, и охотничий зал тоже – чучела птиц мешают. Раскатисто захохотал Саакадзе и по каменной лесенке направился в свою башенку. Бежан, войдя следом, поспешно затворил на задвижку кованую дверь и, волнуясь, зашагал от ниши до тахты.
«Совсем как я», – с усмешкой подумал Саакадзе и умышленно не нарушал молчание.
– Отец, – не выдержав, заговорил Бежан, – неужто ты по моей тревоге не догадываешься, о чем хочу поговорить с тобой?
– Знай, мой мальчик: если бы и догадывался, продолжал бы молчать. Персидская мудрость поучает: «Кто первый заговорит, тот уже проиграл».
– Но, отец, разве грузинская мудрость не возвышеннее: «Блажен утоляющий жажду ближнего».
– Грузинская? Нет, это общецерковная «мудрость». А елейность, как тебе известно, мне всегда была чужда. Но если «ближний» – Бежан – жаждет грузинской мудрости, могу утолить: «Не доверяй овечьей шкуре, под ней нередко укрывается волк». Впрочем, оставим словесный турнир до более спокойного часа. Значит, Кватахеви в опасности?
– Ты угадал, отец! Мы ждем нападения Иса-хана, да испепелит неверного огонь сатаны! За помощью к тебе.
– За помощью? А разве сейчас я сильнее церкови? Почему не повернул коня к католикосу?
– Великий Моурави сейчас сильнее всех, даже сильнее Метехи, даже алчных ханов, даже…
– Со святым отцом уговорились? Церковь не должна вмешиваться?
– Ты угадал, отец! Может, хан предлога ищет, чтоб напасть на монастыри и разорить храмы. Не следует давать разъяренному Иса-хану повода к грабежу.
– Выходит, гнев Иса-хана на меня решили отвести?
– И близко не посмеет приблизиться сатана, узнав, что святая обитель под покровительством меча Непобедимого! – Бежан порывисто открыл дверь, проверил, не подслушивает ли кто, и прихлопнул окно. – Да ниспошлет тебе господь наш…
– Говори со мною как с Георгием Саакадзе, – резко прервал Моурави.
– Вспомни, отец, ведь шах Аббас ополчился на игумена Трифилия за помощь тебе в Марткобской битве. Иса-хан выполняет повеление грозного шаха, стремясь – да не свершится злодеяние! – убить настоятеля Кватахеви и разгромить монастырь.
– Не из-за меня пострадал настоятель, а из-за охраны церкови. Это истина, а, кажется, церковь за истину стоит? – Саакадзе поднял палец к потолку. – Бог учтет дела Трифилия! Что взираешь на меня удивленно? Не ты ли когда-то уверял, что крест сильнее меча? Так кто вам мешает наставить кресты на верхушке стены, которая тянется вокруг монастыря? Такое грозное оружие непременно отпугнет врага.
– Я думал… – Бежан растерянно скомкал платок и сунул за пазуху. – Я думал, отец, тебе дорога жизнь настоятеля Трифилия…
– И не ошибся. Твоя жизнь не менее дорога. Поэтому передай настоятелю, что ему и тебе предлагаю гостеприимство и клянусь окружить его вниманием и защищать своим мечом. Странно, почему не обрадовался мой сын Бежан?.. Я скажу почему! Никогда Трифилий не расстанется с властью, никогда не бросит монастырь, богатый скотом, виноградниками и садами, – ибо монастырь то же княжеское владение, только прикрытое черной рясой. А над крышей давильни орехового масла, где в поту трудятся монастырские глехи, над помещением для выделки прибыльного благовония из роз турача с распростертыми крыльями, как во владениях у князей, красуется крепко вбитый крест. Теперь ответь, почему Георгий Саакадзе, всю жизнь борющийся с алчными князьями, угнетающими непосильным трудом и податью народ, должен защищать черное княжество, величаемое обителью кватахевской божьей матери?
– Отец… теперь я вижу… – Бежан порывисто оглянулся, понизив голос. – Правы пастыри церкови, говоря: «У Георгия Саакадзе опасные мысли». Не открывай их никому.
– Еще бы не опасные! Уж не потому ли пастыри церкови отдают Картли на растерзание «неверным»? Если найдешь нужным, передай Трифилию мое приглашение.
– Передам. Но только это. Аминь!
– Видишь, мой мальчик, я доказал тебе превосходство персидской мудрости: не следовало тебе заговаривать со мною о невозможном. Но все же невольно услугу я вам окажу. Завтра приступаю к тайному делу, и если оно удастся, – а я думаю удастся, – то персы будут далеко отброшены от Кватахевского монастыря.
Бежан вскочил и в приливе благодарности обнял отца.
– Мой большой отец, как восславить тебя за доверие? Пусть триста шестьдесят пять святых Георгиев ниспошлют тебе победу!
– Доверил, ибо твое намерение скрыть опасный разговор еще раз доказало, что, в какую бы одежду ни облачался, ты всегда останешься сыном Георгия Саакадзе.
Ни уговоры Русудан, ни просьбы Автандила не помогли – Бежан, преисполненный бурной радостью, не задержался и лишнего часа. Он скакал, не разбирая дорог и троп. Прочь настороженность! Трифилий навсегда оставит мысль бежать в Русию. Он, Бежан, расскажет, как гордо восседал на молодом Джамбазе неповторимый Моурави, выезжая из Бенари, дабы отогнать персов от Кватахевского монастыря, расскажет, как весело за ним следовали «барсы», как высоко знаменосец вздымал знамя, на котором барс потрясал копьем. Расскажет… Нет, он больше ничего не расскажет.
В бенариском лесу треснули ветки в зарослях, расплескалась под копытами вода ручейка, и мгновенно исчезли суровые всадники. Сразу оборвались тревожные звуки ностевского рожка.
И вновь дрогнуло сердце у князя Газнели: «О времена!» Обеспокоенный, он поспешил к Хорешани:
– Скажи хоть ты, куда опять умчался неугомонный Моурави?
– Куда? Обогнать бури и грозы, обогнать время и судьбу. И не будет пощады неосторожным, осмелившимся заслонить от него солнце Картли.
– Но за кого, за кого воюет? – вновь и вновь недоумевало картлийское княжество. – Неужто сговорился с царем Теймуразом?
– Не похоже.
– Может, за Хосро-царевича?
– Не похоже.
Бывает так в знойное лето: где-то загорится трава, и тотчас змейками побегут огоньки, коварно подбираясь к зарослям, а там – к лесам, к гнездам птиц и берлогам зверей. И хоть далеки еще эти неудержимые змейки и не превратились в огнедышащую тучу, безжалостно испепеляющую и нежно-белый цветок на бугорке и огромный карагач, оплетенный вьющимися стеблями дикого винограда, но по ярким зарницам, будоражащим бездонные выси, по едва уловимому запаху дыма, доносимому буйным ветром, уже ясно ощущается приближение опасности.
И именно это ощущение целиком охватило князей. Невидимый огонь бедствий вплотную приблизился к замкам, готовый вот-вот превратить в пепел основы основ. И под напором этого огня качались зубчатые стены крепостей, рассыпались города, гибло царство.
«Где Месхети? Где Гори? Где могущественное владение Лоре?» – восклицали владетели, ослепленные всепожирающим пламенем.
И князьям всюду мерещился противник. Пугали живых хищников их изображения на реющих знаменах. И вновь трубили трубы. Пронзительно ржали кони, и искры из-под копыт были ярче звезд на небе. Пыль клубилась по дорогам и тропам, скрипели висячие мосты, срывались камни, образуя обвалы, грохочущие в мрачных ущельях.
Высокие стены то одного замка, то другого ощеривались копьями. Скидывались с плеч бурки, образуя черные валы. Вдоль дарбази выстраивались кресла, переливающиеся фиолетовым цветом надежды и пурпурным – войны. И, подобно обвалам, гремели речи, распадаясь на отдельные слова гнева, бессилия; возмущения, коварства, ненависти. Не было лишь любви.
Колесница солнца скатывалась за вершины, поднимался бледно-серебряный щит луны, вот исчезал и он в розоватых переливах зари, и вновь на дорогу-дугу выносилась колесница, неслась над замком, роняя на его сады и башни огненные спицы.
И снова собирались князья, спорили о том, к кому выгоднее примкнуть: к Саакадзе или к Симону Второму, убеждали друг друга – и снова расходились, не зная, как поступить, на что решиться. Вынужденный плен в собственных замках порождает не только скуку, но и отчаяние. Мечи превращаются в лишний груз, и доблестные витязи тащат его, как мулы или верблюды.
– Позор!
– Не потерпим!
– К оружию!
Но… у кого в плену они? У Моурави? Тогда почему не требует «барс», как Шадиман, войска?
У Шадимана? Тогда почему «змей» просит войска, а не сам берет?
Хмурится старый Липарит: он-то знает, на чью сторону выгоднее стать. Но княжеское знамя – святыня. Не следует отрываться от сословия.
«Пусть сосед начнет», – думают одни.
«Не опоздать бы!» – тревожатся другие.
Равнодушно сыплется песок в часах из верхнего шара в нижний. Время безжалостно, и каждый боится очутиться внизу.
Первым погнал гонца к Моурави взволнованный Квели Церетели. В послании он клялся, что давно и навсегда уверовал: сильнее, чем меч Великого Моурави, нет оружия! Пусть только Моурави пожелает, и княжеские замки распахнутся перед ним, как храмы в день светлого воскресенья. И если Моурави сумеет привлечь хотя бы двух сильных войском князей, то не один он, Церетели, а многие князья поспешат стать под знамя «барса, потрясающего копьем».
Гонец присматривался к Бенари. Свиток лежал перед Саакадзе.
«Трусливые мотыльки», – думал Саакадзе. Но во имя Картли он не смеет отказываться от малейшей возможности раздобыть войско. А если снова обманут… Что ж, ничего не изменится. Необходимость подсказывает не накидывать на глаза розовую кисею.
И, скрыв презрение, Саакадзе начал переговоры с владетелями. Он ждал, что ранее многих держателей фамильных знамен отзовется князь Липарит, но совсем нежданно прискакал посланец от влиятельного князя Кайхосро Бараташвили, родственника Шадимана. Его огромные владения, охраняемые отборными дружинами, вызывали зависть даже у Эристави Ксанского. Неприступность Биртвисской крепости использовалась деятельным Барата, и он усердно накапливал пешие и конные войска. Уверившись, что он неуязвим, князь стал еще более высокомерен и напыщен, изумляя даже самых надменных и чванливых владетелей. Он редко посещал Метехи, не удостаивал вниманием Совет князей. Во время могущества Великого Моурави биртвисец не признавал власти Непобедимого, позже – власти царя Теймураза, и еще меньше – царя Симона Второго. И вдруг «всесильный Барата», как звали его князья, изъявил готовность «поставить своего коня рядом с конем Моурави и гнать персов до второго пришествия!»
Весть о действиях Кайхосро Бараташвили понеслась по всей Картли, от замка к замку.
Озабоченный и вместе с тем обрадованный Липарит поспешил последовать примеру Барата и лично прибыл в Бенари. Удобно усаживаясь в кресле, отливающем пурпуром, он советовал Моурави привлечь Палавандишвили и Фирана Амилахвари, особенно последнего, который, несмотря на возвращение в Метехи и Шадимана и Андукапара, заперся, как барсук, в своем замке и не отзывается на настойчивые приглашения своего брата.
– О-о-о! Липарит выезжал на тайную встречу с Саакадзе!
– Пора! Пора!
– Кто не хочет превратиться в песок времени, на коней!
– Скорей!
– Скорей в Бенари!
Гонимые беспокойством, направились к Моурави и Качибадзе и еще некоторые менее влиятельные князья, имеющие конные дружины и корм.
Боясь радоваться, Саакадзе все же почувствовал в себе прилив сил и, списавшись с Мирваном Мухран-батони, отослал Ростома и Пануша посланниками к Фирану Амилахвари, Даутбека и Матарса к Палавандишвили, а сам, сокрушаясь, что Дато еще не вернулся из Константинополя, отправился вместе с Автандилом, Димитрием и Эрасти к Барата.
Вначале Саакадзе думал было выехать без охраны, но Арчил-"верный глаз" упорно твердил: «Не к друзьям едем», и, прихватив десять дружинников, окружил Саакадзе конвоем.
С большими почестями принял Барата Георгия Саакадзе в своем главном городе Тбиси, где постоянно пребывал. Сорок стрелков вскинули луки и спустили тетивы, пронзая стрелами бурдюк, увенчанный тюрбаном. Семьдесят всадников метнули копья друг в друга и поймали их на лету. Тридцать барабанов разразились громом. Красавица, трепетная и гибкая, взмахнув мантильей, словно крылом, кинула под ноги Джамбазу цветы, похожие на сапфировые звезды. И начальники дружин крикнули дружно: «Ваша!»
В пышных словах владетель выразил сожаление, что лишь на один день пожаловал желанный гость, и, уступая просьбе Моурави, сразу перешел к обсуждению дальнейших действий.
Водворилась тишина. Слуги надели войлочные чувяки; на втором дворе торопливо запрятали петуха: вдруг еще надумает пернатый султан хвастать перед куриным гаремом своим пением.
Под низким каменным сводом до вечера слышались два приглушенных голоса. Потом скрипели перья. И уже в зыбкой полумгле обменялись красноречивым рукопожатием.
Порешили при благоприятном ответе Эмирэджиби и Палавандишвили съехаться в Мухрани и обсудить план войны, дабы немедля ринуться на Иса-хана и Хосро-мирзу и в решительной схватке вызволить, наконец, Картли из персидского плена.
Млечный Путь пересекал черный бархат и манил тронуться в затаенную даль. Пряный запах доносился из ночного леса. Потемневшие горы четко вырисовывались на синеватом небе, и где-то внизу под ними беспокойно плескалась река. В стороне остервенело лаяли сторожевые псы и перекликались дружинники.
Саакадзе велел седлать коней. Напрасно Барата, сверкая десятью кольцами на сухих пальцах, и его жена, играя алмазными подвесками под тройным подбородком, убеждали подождать рассвета. Нет, не страшатся кони азнауров случайностей и тем более незнакомых дорог, ибо все дороги Картли ведут к одному перекрестку.
Охваченный подозрениями, Арчил скакал с обнаженной шашкой впереди; от него не отставал ностевский дружинник, вздымая пылающий факел. Автандил и Димитрий вплотную приблизили своих коней к Джамбазу. Замыкал поезд Эрасти с дружинниками в кольчатых кольчугах, взявшими копья на изготовку.
«Какая необычная езда, – думал Саакадзе. – Но они правы: осторожность – достойное оружие обороны в колчане запасливого воина. Странно, почему во всем такая затаенность? Да, ночь всегда благоприятствует злоумышляющим, поэтому и ночевать не остался у знатного Барата, сородича Шадимана. Вот у Шадимана скорей бы остался. И еще охотнее заночевал бы у ополченца, ибо народ продолжает чтить старинный обычай: „Гость в твоем доме неприкосновенен!“ Все ли князья помнят об этом?.. Шадиман! Да, явный враг подчас желаннее неискреннего друга. Неужели может случиться чудо и князья окажутся верными своему слову? А если нет, то я не буду в проигрыше, ибо в моем колчане есть еще одно испытанное оружие наступления, отточенное недоверием к князьям! Буду действовать так, словно на земле не существуют владетели. Но намерение свое скрою от всех, ибо расхолаживать то, что необходимо раскалять, – значит вредить делу…»
«Барсы» съехались в Бенари почти одновременно. Они не доверяли княжеским замкам и скакали при солнечном свете, предпочитая неожиданности необузданных дней каверзам предостерегающей исподтишка ночи. Их поездка не была напрасной: князья Липарит и Фиран Амилахвари поклялись прибыть в Мухрани, лишь только туда пожалуют Кайхосро Барата и Квели Церетели.
Казалось, вот-вот рассеются тучи и освобожденная Картли обмоет у родника свои раны и торжествующе устремится в грядущее!.. Казалось…
Сильнее всех и прежде остальных заколебался Фиран: «Жил спокойно, и впредь в случае нужды брат Андукапар поможет. Не следует забывать и Шадимана – ведь он брат моей жены, тоже поможет… Не опасно ли вновь лезть под пяту Саакадзе? Но если такие князья, как Мухран-батони, Кайхосро Барата, Липарит, Эристави Ксанские… и даже такой пугливый князь, как Квели Церетели, спешат к Моурави, то… Квели! Квели! Удивительно, почему Квели первый потянулся к азнаурам?»
Мысль эта так взволновала Фирана, что, не дожидаясь зари, он в сопровождении телохранителей помчался к замку Сацициано.
Оказалось, никогда и никуда так вовремя не поспевал Фиран. С тех пор как Квели Церетели полез, подобно барану, на жертвенный огонь, он не переставал мучиться: «С одной стороны, умно сейчас оказать услугу Моурави: только слепой не видит, что царь Симон на гвозде сидит. Долго так не усидишь. Особенно после завоевания Месхети Георгием Саакадзе… А Лоре где? Правда, Иса-хану удалось обратно захватить крепость Гори, но куда из Тбилиси дерзнет выехать даже всевластный Шадиман? И все же, не разумнее ли было подождать еще немного? А вдруг шах пришлет подкрепление, тысяч пятьдесят новых разбойников? Случись такое, и признательный шах каждому новоявленному приверженцу главного „барса“ вдавит алмаз – еще хорошо, если только в лоб».
Едва Фиран переступил порог многобашенного замка, как Квели Церетели немедля поделился с ним своими сомнениями. И не успел наступить рассвет, как Квели Церетели, проводив гостя, понесся в Тбилиси, сопровождаемый сотней дружинников.
А тут совсем неожиданно князь Кайхосро Барата, уже собиравшийся выехать к Мухран-батони, получил дружеский совет от Шадимана: «не доверять Саакадзе», предостерегающее послание от Хосро-мирзы: «не обнажать оружие против персидских войск».
Несколько дней подряд из Метехи в Тбиси и из Тбиси в Метехи скакали скоростные гонцы со свитками.
Тут-то на Папуна, продолжавшего гостить у своего брата Арчила, напала бессонница. Он хотя и обещал Георгию через Арчила-"верный глаз" болеть не меньше месяца, но все же пожелал купить себе сукно на новую чоху. Правда, после прогулки по майдану он свалился в таком жару, что перепуганный молодой конюх Андукапара, часто посещавший веселого больного, опрометью кинулся за цирюльником. Действительно, пьявки помогли Папуна сразу заснуть.
Только взволнованный Вардан Мудрый до утра не смыкал глаз. И вот, едва ночь сняла с неба звездную стражу, сгорбленный странник, опираясь на посох, прихрамывая, подошел к Дигомским воротам.
Сначала караульный марабдинец и слушать не хотел: необходимо у онбаши, смотрителя ворог, просить разрешения.
Мнимый странник заплакал: с каких пор богомольцу-грузину надо униженно кланяться магометанам, чтобы отпустили в Шиомгвимский монастырь? Скинув заплатанную монашескую рясу, старик стал просить обыскать его, и если, кроме двух шаури, выпрошенных у молящихся на паперти Анчисхатской церкви, азнаур найдет еще хоть щепотку соли, пусть тут же повесит.
Польщенный марабдинец, молниеносно из мсахури произведенный в азнауры, покосился на рваные рубаху и шаровары, выругался для приличия, приоткрыл калитку и вытолкнул хромого за пределы города.
Очевидно, лесной воздух благоприятствует излечению недугов, ибо едва мнимый странник доковылял до первых деревьев, как тут же преобразился – выпрямился, молодцевато подкрутил усы и крепче сжал посох, внутри которого хранилось послание Вардана к Моурави…
Средняя и Верхняя Картли остались позади. Впереди простиралась Месхети. Ущелье Куры сужалось, орлы парили над курящимися высотами, и на дороге слышалась турецкая речь.
К воротам замка Бенари «богомолец» подъехал на горячившемся коне и в почти праздничной чохе. Видно, ему все же удалось в селении Хиси получить у приверженцев Моурави все необходимое для приличного путешествия.
Дни тянулись, как жевательная смола. Коней заново перековали. Их то седлали – с утра, то расседлывали – к полудню: ждали вестей о начавшемся съезде князей. Но вместо скоростного гонца от Мирвана появился гонец из Тбилиси.
Едва Саакадзе извлек из посоха послание Вардана Мудрого и прочитал его, как тотчас собрал «барсов»… И вот вместо поездки в Самухрано «барсы» разлетелись в разные стороны…
Вскоре, к несказанному огорчению Газнели, все мужчины, кроме пяти дружинников, покинули замок. Даже считать надоело, сколько раз прохладная луна сменила жаркое солнце, а Моурави и не думает сменить скачку по раскаленным путям на покой прохладного замка. И Дато не спешит вернуться из Константинополя. Может, ублажает гаремы?..
Котел на железной цепи окутывался сизым дымом. Свет скупо проникал в землянку. Под котлом трещали сухие виноградные лозы, заглушая разговор. Но Пация не пропустил ни одного слова, сказанного нежданным гонцом Моурави. За крутой склон скатывалось солнце, и еще не воцарилась ночная тишь, как все гракальцы, имеющие коней, последовали за Пация. Путь всадников лежал к Горийской крепости.
Не задержались ополченцы и из Дзегви, Ниаби, Ахал-Убани и Цители-Сагдари. Объединенные общим именем «ничбисцы», они действовали сплоченно. И не успели азнауры осадить своих коней в условленном месте, как предводимые выборными ничбисцы выскочили словно из-под земли.
Чуть позднее появились ополченцы из Атении Урбани.
Как лесные цветы после ливня, росли шатры; их становилось все больше и больше. Рокотал ностевский рожок, призывая ополченцев к знамени, на котором барс потрясал копьем.
Тем временем на кратком совещании с азнаурами Саакадзе сказал:
– Крепость Гори должна быть взята! Честь азнауров и ополченцев да восстановится! Князья, испугавшись победы персов, трусливо попрятались в глубь своих нор. Покажем, как презираем мы себялюбцев, и, на страх остальным, вывернем наизнанку замок князя, самого искушенного в предательстве!..
– Да будет так! Но, Георгий, персы овладели Гори, кинув на приступ тысячи. Там минбаши храбрый Хайдар, благодарный Хосро-мирзе за подарок – богатство Лихи.
– А мы, Даутбек, вернем Гори по закону летучей войны…
Просто удивительно, как переодетые Ростом и Даутбек походили на юзбашей, даже лица их стали отсвечивать шафраном. Они угрюмо покрикивали на следующую за ними группу мнимых сарбазов. И разговор их, привычный для исфаханцев, не вызвал никакого сомнения у молодого хана, начальника главных ворот.
– Юзбаши от Хосро-мирзы? Да пребудет над ним милосердие аллаха!
– Вот ферман, определяющий волю мирзы.
– Да охранят двенадцать имамов тех, кто выполняет в Гурджистане волю шах-ин-шаха!
– Георгий сын Саакадзе, коварный отступник, обходит Тбилиси, стремясь разъединить правоверных, захвативших две опоры Грузии – Тбилиси и Гори. Но да рухнет, как бархан под порывом урагана, замысел шайтана! Аллах подсказывает соединить силы «льва» для гибели «барса». Хосро-мирза повелевает, не медля даже часа, отправить в Тбилиси конные и пешие тысячи, оставив в Гори, как необходимый заслон, сотню мазандеранцев.
– Да хранит святой Хуссейн отважного мирзу!
На приглашение хана сойти с коней и лично передать Мамед-хану ферман юзбаши заявили, что спешат к князю Кайхосро Барата с повелением тоже срочно отправить четыреста сарбазов из числа пятисот, лишь недавно посланных ему.
Хан, беря из рук негра-невольника шлем и бросая ему тюрбан, удивился:
– Бисмиллах! Из пятисот князю оставляют сто, а в важной крепости из тысячи тоже сто?! Юзбаши сухо ответили:
– Воля мирзы превыше удивления хана. Мохаммет передает мирзе слова аллаха, мирза в свою очередь одаривает ими правоверных. Нет истины, кроме истины! Стало известно, что гурджи Саакадзе, сын шайтана, готовится напасть на Тбилиси. Скопище неверного уже видели вблизи Мцхета.
Еще раз твердо повторив повеление Хосро-мирзы и потребовав немедленно его выполнить, юзбаши повернули коней и понеслись как одержимые. За ними скакали всадники в персидских доспехах, вздымая тучу пыли.
Впрочем, удалились они от Гори не слишком далеко. Спешившись за поворотом, на берегу Куры, они повели коней на поводу и исчезли под нависшим камнем, указующим начало подземного хода.
Саакадзе с нетерпением ждал их в Уплисцихе, где подземный ход обрывался в одном из сводчатых залов.
Начали военный разговор в обширной пещере, под полуциркульными арками, поддерживающими плоский каменный потолок. Боковой свет скупо освещал суровые лица, обожженные горным ветром, пламенем костров и солнечным жаром.
«Барсы» согласились. Конечно, Мамед-хан знает почерк Хосро-мирзы; но ведь и Саакадзе не хуже знает его, ибо часто получал из Исфахана послания коварного царевича. А Ростом – тонкий подражатель. Еще в маленьком Носте, тщательно изучив свойства почерка Хосро, он на редкость удачно составил «послание» Хосро-мирзы отважному, но неумному Мамед-хану.
Ждать пришлось недолго. Часа через два со стороны базилики, воздвигнутой на центральной площади, показался караульный дружинник, который возвестил картлийцам о выступлении Мамед-хана из Горийской крепости. Тысячи идут, развернув оранжевые знамена, персидским строем. Минбаши, юзбаши и онбаши в шлемах с развевающимися бирюзовыми перьями, пожалованными им Хосро-мирзой за взятие Гори. Впереди горделиво следует сам Мамед-хан, окруженный телохранителями, пушки и тюки на верблюдах посредине колонны.
В пещерах зазвенело оружие, заскрипели седла.
– Что ж, друзья, дадим им отъехать от Гори на десять полетов стрелы, дабы отрезать обратный путь в крепость. – Саакадзе повысил голос. – У всех коней копыта обвязаны войлоком?
– В чем дело, Георгий? Персы двинулись на Тбилиси? Очень хорошо! Ринемся наперерез и сократим им путь в рай Магомета. Пусть жуют там бирюзовые перья! – Квливидзе горделиво подбоченился.
– Повторять хорошие приемы, даже врагов, не вредно. Помните, как однажды, в дни нашей молодости, Шадиман выманил войско из Носте, из Ананури и этим изменил наши судьбы?
– Еще бы не помнить, – буркнул Гуния, – это вынудило тебя, Георгий, скрыться в Иран.
– В старости Шадиман окажется умнее, дальше Марабды не поскачет.
– Совсем не так, Георгий, ты дальше Картли никуда не скакал, даже в битве под Кандагаром выкрикивая: «Во имя Картли!», а Шадиман хотя дальше Марабды не поскачет, но танцует так под зурну персов, словно уже находится в Давлет-ханэ. А во время битв с тобой вопит: «Во имя князей!» – Даутбек прильнул к смотровой щели. – Еще видны.
– Подождем. Одно хорошо, знакомство с врагами дало нам возможность побеждать их.
– Георгий, красные башки перепугали тобою намеченное, круто свернули к оврагу! – вскрикнул обрадованный Матарс.
– Полтора мангала им на закуску! Сами в персоловку попались! – Димитрий рванул коня к выходу.
– Воспользуемся, друзья, неожиданной удачей! Вперед! Заслоним Гори. Квливидзе с дружинниками в тыл – обойти врагов! Димитрий, Ростом, Матарс – к правым откосам Гори! Гуния и Асламаз с белыми и черными сотнями – к левым! Даутбек, Нодар, Зумбулидзе, разворачивайте азнаурские дружины между Курой и Лиахвой! Наперерез двину ополченцев! За мной Автандил с ностевской дружиной! Пануш, Микеладзе, Беридзе – к главным воротам Горисцихе! Живо! Арчил с разведчиками – к боковым! Там ждите!
Рослый всадник в развевающейся косматой бурке, накинутой на сетчатую кольчугу, рванулся вниз по каменистой тропе. За Саакадзе мчались уже охваченные боевым пылом картлийцы.
Луна насмешливо выглянула из-за облачного шатра и осветила черное дно оврага. С любопытством смотрела она, как под косым дождем стрел в смятении метались сарбазы и их начальники. Остервенелые и обезумевшие, они бросались то вперед, то на правый скалистый откос, то на левый, заросший лесом, то пробовали повернуть назад, где вилась тропа, но всюду неизбежно натыкались на меткие стрелы, копья, дротики и шашки.
Ревели верблюды. Пронзительное ржание отзывалось в мрачных расщелинах.
Побледнев от усталости и дружески кивнув, луна стала медленно удаляться, серебря зыбкие дали. Да и лицезреть было уже нечего. Одурманивающе пахло кровью и конским потом.
Не много сарбазов и еще меньше их коней выкарабкалось из оврага, заросшего орешником и кизилом, наверх, но тут же их схватывали разъяренные ополченцы. И все-таки огромным напряжением воли Мамед-хану, обладавшему храбростью мазандеранцев, удалось перестроить часть войск из трех линий в ядро. Ощетинившись копьями, сарбазы прорвали левую сторону азнаурских сил. Мамед выскочил на дорогу, опрокинул малочисленный заслон и с остатком в триста сарбазов устремился в Тбилиси.
Несмотря на огорчение Димитрия, что столько кизилбашей уцелело, Саакадзе велел поворачивать к Гори всем, кроме Квливидзе, Нодара и их дружины, выделенной для надзора за подступами к Тбилиси.
Опять Ростому и Даутбеку пришлось стать юзбашами. Нещадно ругаясь, они покрасили хной усы и пристегнули к поясам ханжалы.
Вскоре, подскакав с десятью «сарбазами» к воротам крепости, за которыми начиналась мраморная лестница, пресекаемая на каждой новой площадке другими воротами, «барсы» окликнули сторожевых сарбазов: пусть позовут знакомого им уже юзбаши.
Но едва железная калитка приоткрылась, Ростом спешился и, подойдя к молодому хану, спросил ушло ли в Тбилиси войско. Оказалось, что ровно в десять – так отсчитали песочные часы – ушло. Ростом заявил, что они устали так, как не могут устать семь тысяч верблюдов, и попросил открыть ворота, дабы юзбаши с сарбазами могли хоть немного передохнуть: им ведь с первыми лучами солнца – будь проклят этот беспокойный Гурджистан! – надо скакать в Тбилиси.
Красочность языка Ростома пришлась по душе молодому хану, и по его знаку ворота открылись.
Тут Даутбек привстал на стременах и, выхватив из ножен персидскую саблю, неуловимым ударом наотмашь снес голову юзбаши. Не успела стража опомниться, как тотчас была изрублена.
Словно на крыльях, приближались грозные раскаты ностевского рожка. Конница с двух сторон окружала Горисцихе. Саакадзе с азнаурами ворвался в крепость.
Вскоре все было кончено… Старый хан, сардар, сдал оружие.
Еще горели у крепостных стен какие-то тюки, а уже знамя «барса, потрясающего копьем», реяло над верхними башнями. Гори – сердце Картли – снова грузинский город.
Притаившиеся было жители, высыпав на улички, до сумерек выражали свою радость безудержной пляской и прославлениями Моурави.
Оставив Матарсу, как полководцу, проявившему себя в битве за Жинвальский мост, малое количество дружинников, Саакадзе приказал не поддаваться ни на какие хитрости и ни на какие сигналы не открывать ворота и назначил условный окрик для старших стражей. Крепость приказал укрепить и наполнить верхний водоем ключевой водой, а на нижнюю линию стен втащить мешки с песком, смешанным с толченым перцем. Распорядился также на второй линии стен сосредоточить бревна и камни, а на последней – котлы с кипящей смолой. Брошенную пушку с десятью ядрами он сам заботливо помог установить на второй площадке главной мраморной лестницы.
«Барсам», обходившим с ним крепость, Моурави наказал пересчитать трофеи, выделить жителям еду и скот, остальное разделить в равных долях между участниками похода на Гори и на Тбиси.
Да, именно на Тбиси – резиденцию Барата. Но почему Гуния так изумленно смотрит? Неужели он еще склонен думать, что Саакадзе способен прощать вероломство?
Много азнаурских и ополченских коней было убито и покалечено в минувшей схватке, но четыреста персидских скакунов, захваченных с седлами и боевым убором, Саакадзе велел отдать ополченцам и нуждающимся дружинникам, ибо сейчас без резвого коня ни один саакадзевец не может воевать. В летучей войне основное – быстрота и натиск.
На рассвете следующего дня князь Барата еще раз проверил, надежно ли упаковано его богатое собрание кальянов, и приказал оруженосцу подать ему выездной шлем и плащ.
Княгиня, олицетворявшая собою спесь и чванство, стоя перед зеркалом, боялась сделать хоть одно лишнее движение и напоминала изваяние из розового камня, вокруг которого раболепно суетились служанки, прикрепляя к иссиня-черным волосам дорожное покрывало.
Князь и княгиня, облачив сыновей в одинаковые куладжи, а дочерей в одноцветные каба, наказали всем домочадцам примкнуть к их пышному поезду и уже готовились выехать в Биртвисскую крепость, где, по совету Хосро-мирзы, собирались переждать грозу, а затем отметить торжеством гибель Саакадзе и его приспешников.
По приглашению начальника слуг отъезжающие шумно собрались в дарбази, где князь высоко поднял щедро отделанный серебром турий рог и провозгласил тост за счастливую дорогу. Но… что это? Рог продолжал сверкать в поднятой руке, а лицо князя исказила гримаса. Нет, это не обман слуха: грозно приближались раскаты ностевского рожка!
Неприятно изумленный князь порывисто прильнул к узкому окну. Сквозь раскидистые ветви чинар было видно, как саакадзевцы тремя кольцами окружают замок. Князь с трудом подавил оторопь, охватившую его, велел распаковать богатое собрание кальянов и, откинув выездной шлем, с достоинством вышел навстречу к нежданному гостю и с укоризной спросил, чем вызваны враждебные действия Моурави.
– Не прикидывайся овечкой, князь! – осадил Саакадзе владетеля. – Мне ведомо даже, сколько ханов расположилось у тебя в замке, как дома, а с ними заодно пять сотен кизилбашей!
– А в какой крепости сейчас в Картли и Кахети не расположились ханы, как у себя дома?
– В той, которая недоступна врагам. Кажется, неприступностью Биртвиси ты всегда хвастал и потому в свое время не подчинялся не только мне, но и царю Теймуразу и царю Симону? Еще недавно ты горел желанием гнать персов «до второго пришествия Христа». Хорошо, Христос запоздал… Не думай, могущественный Барата, что я чрезмерно удивлен предательством князей. Нет! Разумом я не сомневался в этом, но сердцем хотелось верить, что иногда и в волках может проснуться совесть. Я к тебе не с враждой пришел, а с увещанием: не изменяй Картли, не лишай своей помощи защитников отечества.
– Моурави, разве Картли не мое отечество? Разве я не желаю победы над врагами?
– Тогда на фамильном мече поклянись порвать с персами и дай тому доказательство.
ГЛАВА ВТОРАЯ
– И… князь Барата осмелился?
– Возвышенный мирза, разве дерзнул бы я молвить о том, чего не видели мои глаза? В теснинах Биртвиси лежат пятьсот сарбазов, изрубленных хищниками хищника.
– Уж не путаешь ли, мсахури? – в сомнении спросил Шадиман. – Как мог Саакадзе достать из неприступной Биртвиси хоть одного сарбаза?
– Светлый князь, сколько лет ты доверял мне, и не я ли в замке Марабда передавал дружинникам свое умение разведчика? В моих усах много седины, но такого еще не допускал бог видеть…
– Говори!
– Оберегая твое послание к князю Кайхосро, я осторожно, прячась за деревьями, приближался к Биртвиси… Только непонятное случилось: спешу я по твоему, светлый князь, повелению, а деревья то приближаются, то отдаляются. И чем больше себя тороплю, тем веселее становятся шутки леса. Вижу, маленькие женщины переплелись руками и танцуют. Подойду, а возле ног уже цветы головками кивают. Или дятел на ветке сидит, на меня нагло уставился. Рванусь к ветке – нет дятла, лишь шишка торчит. В сердцах трижды плюнул: «Чтоб зеленый черт наступил на хвост желтой ведьме!» И только успел выговорить заклятие против наваждения: «Мои пальцы левой руки в твой правый глаз!», как лесная чинка услужливо раздвинула ветви, и я увидел такое, какое мой дед никогда и в сказке не придумывал: будто на лице шесть глаз выросло. А впереди, словно из скалы, выпрыгнул замок Биртвиси. Вдруг, слышу, – гром не гром… Что такое! Может, на железе черт чинку трясет? Жаль, что ошибся! Не черт – мужчина, а думбеки гром такой выбивают, что вместо дождя слезы невольно льются. Смотрю – о-о-о! – из ворот сразу, как скорпионы из щелей, посыпались сарбазы. Что будешь делать! Не любят персы чуму. А обман любят? А что черная болезнь в адский котел Биртвиси засунула, выдумал сам хитрый Барата. Выдумал, не выдумал, только за сарбазами следом ханы как очумелые выскочили. Смотрю – удивляюсь: может, опять дятел мерещится? Нет, думаю, князь не захочет оборотиться шишкой. Он это, Барата! А за ним пыхтит, как иноходец, его брат Хосия, начальник крепости Биртвиси. И тотчас на башне черное знамя, как крыло ворона, забилось. Тут Хосия припустил – и еще быстрее кизилбаши побежали, толкают друг друга, оружие на лестнице бросают и такое по-своему орут, что одни муллы понять могут. От храбрости у меня ноги вдвое сложились. Тогда крепко подумал: если цветы головками кивали, о своей голове непременно заботиться надо. Решил переждать скачку ханов за сарбазами, а всех их – за Хосия. И хорошо решил. Забежал в кусты, удобно устроился, за голубой букашкой наблюдаю, – боюсь, еще чертом представится с шишкой на лбу и с дятлом в пасти. Вдруг треснула ветка. Я даже подскочил: не чинка ли?! А это знакомый дружинник из свиты князя Кайхосро Барата на меня в кустах наткнулся и завопил – видно, за черта принял на железе! Потом сердито прикрикнул, потом засмеялся. Что будешь делать? Знакомый! И, щелчком сбив голубую букашку, такое рассказал; "Саакадзе вмиг окружил замок, муравью хода не оставил, затем потребовал доказательства верности. А Барата труднее, чем муравью в чашке: видит, не шутит Моурави, попробуй не согласиться! Что будешь делать? О черном знамени вспомнил. Облегченно вздохнул: «Ваша!» Персы тоже не любят чуму, светлый мирза хорошо это знает. А когда сарбазы вниз, как стадо, спустились, князь Барата сразу исчез, как испарился. Может, желтая ведьма в гости пригласила, хвостом завлекла? Кто знает? Бог всех одинаково любит.
– О человек, ты подобен сосуду, наполненному коварством! Слышал, Шадиман? Твои сородичи сами вывели персидских воинов!
– Да, мой царевич, когда к горлу приближают бритву, еще не на такую игру осмелится даже храбрейший из храбрых.
– Бисмиллах! Не забыл ли ты, что биртвисская крепость окружена высокими лесистыми горами, пересекается глубокими балками, башни ее неприступны. С большими усилиями туда взобрались мои юзбаши и онбаши, а по их пятам, как покорные козлы, – сарбазы. Начальствующий над ними молодой хан – сын Эреб-хана… слава святому Антонию… в Тбилиси повеселиться прибыл и, подымая рог, клялся мне чалмой седьмого имама, что сто пятьдесят высеченных в скалах ступенек, по которым взбирались гуськом сарбазы, скорее похожи на воском натертую доску, чем на лестницу. И этого, по-твоему, недостаточно, чтобы сдержать слово, данное Хосро-мирзе?
– Возвышенный царевич, воск здесь ни при чем. Меня один толумбаши убеждал, что чем теснее норка, тем приятнее мышам вылезать из нее…
Хосро промолчал. «На каком коне объехать судьбу? Горийскую крепость считали заслоном Тбилиси, но сейчас она опять в опасных руках Саакадзе. А Шадиман? Разве придумал средство, как отбить Гори? Нет, бисмиллах! Он метался три дня, словно молния просверлила ему затылок. И Мамед-хан, опытный в боях и хитростях, не успел розовой водой смыть с пожелтевшего лица клеймо позора и лишь вновь захватил укрепленные Ацхвери и крепость Паравани – впрочем, не вслух можно сказать, мало защищаемые азнаурами, – как к лапам „барса“ прилипла Биртвисская крепость. Не хватает…» Хосро вдруг обозлился:
– Не удостоишь ли, мсахури, сказать, почему торчишь перед моими глазами, подобно занозе?
– Жду, когда еще спросит меня светлый князь.
– Еще? Или, ты думаешь, у меня уши из красной меди?
– Как дерзнул бы, светлый мирза, про уши твои думать? Только ворота замка Тикнабери, наверно, из меди, иначе почему туда Саакадзе заключил князя Хосия, как залог дружбы со старшим Барата?
– А теперь что ждешь?
– Когда мой светлый князь меня отпустит. – Мсахури замялся, бросил взгляд на Шадимана и вздохнул. – Пусть твоя жизнь, мирза, цветет, как фиалка весной!.. И твоя, светлый князь, тоже!
– Иди!.. Когда нужен будешь, позову. – Шадиман повелительно махнул рукой.
Мсахури поклонился и бесшумно вышел.
– Не сочтешь ли, князь Шадиман, своевременным поделиться со мною догадкой: что заставило надменного Кайхосро Барата скрепить союз с бездомным Саакадзе?
– Не сомневаюсь – стремительность действий Непобедимого, так, кажется, звали «бездомника» в Исфахане? – съязвил Шадиман, неожиданно для самого себя задетый пренебрежением к Саакадзе.
Поморщившись, Хосро пропустил мимо колкость и с раздражением проговорил:
– Свидетель алла, факир Барата охотно вел со мной переговоры. Не от него ли я получал длинные послания? Я был неосторожен, отвечая ему. И для тебя, Шадиман, небесполезно знать, почему князья Картли вдруг стали склоняться на сторону Саакадзе. Неужели осмелились усомниться в силе Ирана?
– Не все, как ты мог убедиться недавно.
Довольный, что Шадиман помрачнел, мирза предался рассуждению: "Как выбраться из картлийской тины? Недаром Гассан снова видел предостерегающий сон. И кто может поручиться, что в чужом винограднике всегда сладок виноград? Мой отец, Дауд из Багратидов, всегда поучал: «Кто не думает о последствиях, к тому не благоволит судьба!»
О последствиях стали думать упорно, как о злых духах, легко поражающих невидимым мечом. Неприступная Биртвиси оказалась для Непобедимого крепостью, построенной на сыпучем песке. Не по этой ли причине то Иса-хан осаживал разгоряченного коня на каменных плитах Метехского замка, то, не разбирая дороги, Хосро-мирза мчался в цитадель, высящуюся над Тбилиси, а за ним хлестали коней князья Шадиман, Зураб и Андукапар?
Пробовали сзывать совет из обитающих в Метехи князей. Но сколько ни негодовали – словно глыбы ворочали, сколько ни выплескивали слов, подобных раскаленной лаве, – выходило одно: лишь пленение или уничтожение Саакадзе могло утвердить победу Хосро-мирзы и Иса-хана.
Но если бы даже персидские сардары решились на открытую войну, то где и каким способом уловить «Неуловимого»?! Так стали князья называть Саакадзе.
«При появлении минбаши с конными и пешими тысячами, – сетовал мирза, – Саакадзе со своей сворой растворяется в знойных долинах, превращается в ледяную глыбу среди горных ледников или тонет в озерах лесистых гор. Напасть на владения Сафар-паши? Но сколько раз можно говорить о невозможном? Сколько раз пытались разгадать, что опаснее – помощь Георгию Саакадзе со стороны пашей пашалыков, соседних с Самцхе-Саатабаго, или гнев шах-ин-шаха за самовольное вторжение в Самцхе-Саатабаго, подвластное Турции?.. А разве уже не испытывали верное средство? Не предлагали Сафар-паше целые угодья ценные подарки, табуны коней за выдачу Георгия Саакадзе? Кто из умных не догадывается, что не дружба удерживала Сафара? Выходит, Саакадзе под покровительством самого султана».
Придя к такому выводу, Иса-хан и Хосро-мирза осознали, как скверно блуждать в тупике. И вновь дни растворялись, как соль в кипятке. Кажется, прошло две пятницы. Кальян совсем одурманивал, бархатные ковры напоминали сыпучие пески, по которым нетвердо ступала нога.
Пряным вином встретили третье воскресенье. И тут разбушевался Зураб и свирепо потребовал идти большой княжеской войной даже в пределы владений ахалцихского паши, где блаженствует «барс». Ни Шадиман, ни Андукапар, ни он, князь Арагвский, не подчинены Турции и договор с султаном, как Иран, не подписывали. Так почему бездействуют? Почему выжидают новый обвал ледяных глыб? Разве он, Зураб, не знает, как вынудить Саакадзе сражаться? Как выманить его из турецкой берлоги? Но нужно войско, не меньше семнадцати тысяч! Князья попрятались? Но почему не переодеть сарбазов в одежду дружинников? Ведь Саакадзе обратил грузин в русийцев?
– О аллах, зачем иногда набрасываешь темную пелену на зрячего?! – воскликнул на очередном совещании Иса-хан. – Кого, князь, ты хочешь перехитрить? Саакадзе? Он двадцать раз обведет вокруг усов даже шайтана. И если устрашенные тобою, князь, сарбазы не станут в битвах выкрикивать: "Ваша! «Ваша!», то резвые «барсы» им шашками помогут завопить: «Аллах! Аллах!» И вот в один день среди других дней случится то, что умный захочет. Приарканив сто-двести сарбазов и переодев их в привычные персидские одежды, Саакадзе поспешит представить живое доказательство султану, как коварно нарушает клятву «лев Ирана». А султан, притворившись оскорбленным шах-ин-шахом до последней меры оскорбления, мысленно воскликнет: «Благословен приход под мою руку Непобедимого!» – и поспешит нахлынуть со своими звероподобными янычарами не столько ради освобождения Картли, сколько ради захвата Ганджи и Азербайджана. И в благодарность, уже не мысленно, султан с любовью и охотой сладостно пропоет: «Поистине, Моурав-бек, твое желание повторить Марткоби исполнимо, ибо святой Осман ниспослал мне приятную мысль». Поистине, все правоверные принадлежат аллаху, и если в гневе своем аллах поможет Хосро-мирзе и мне увернуться от меча Непобедимого, то все равно будем считать себя обезглавленными, ибо милосердный шах-ин-шах уготовит нам мгновенное переселение к женам подземного сатрапа.
Угрюмо молчал Шадиман, молчали и советники. Зураб, тяжело дыша, по-волчьи скалил зубы.
– Получается, мы должны покорно сносить оскорбления от плебея Саакадзе!
– А разве я сказал так? Ты, князь Андукапар, много терпел обид, почему ни разу не выступил против плебея? Аллах видит, что семнадцать тысяч вы, князья, сможете в своих замках набрать.
– Благородный Иса-хан прав! Особенно, – Андукапар фыркнул, – если Зурабу удастся выкупить своих арагвинцев у Гуриели и у Левана Мегрельского: сразу княжеское войско увеличится!..
– Тебя, Андукапар, смешат мои переговоры о выкупе арагвинцев, ибо, кроме презрения и угнетения, от тебя твои дружинники ничего не видят. А мои арагвинцы знают, что я за каждого готов азарпешей отмерить золото и ценности, а при нужде обнажить в защиту их шашку. Поэтому твои при первой возможности с удовольствием от тебя разбегутся, а мои не задумаются отдать за меня жизнь.
– Еще бы, кто не знает! Ты ведь ученик Саакадзе, а у него дружинники тоже вместе с ним из одной глиняной чаши соус из дикой ткемали лакают.
– Хотя бы и так! А ты, владетель Арша, только под защитой царя Симона можешь спокойно на серебряном блюде фазанов терзать.
Видя, как багровеют лица непримиримых владетелей, Шадиман поспешил охладить их:
– Можно подумать, доблестные, настало время шуток, а не защиты Тбилиси. Если мой совет уместен, то не послать ли Иса-хану скоростного гонца в Исфахан?
– Бисмиллах! Уж не собираешься ли, князь, просить шах-ин-шаха прибавить к ста тысячам сарбазов, застрявшим в Гурджистане, еще сто для войны с шайтаном, несомым ветром?
– Конечно нет. Для одного «шайтана» сто тысяч больше чем много. И все же он не побежден и, как равный, укрылся у сатаны. Умыслил я склониться к бирюзовым стопам всемогущего повелителя множества земель и вымолить ферман, повелевающий нам перешагнуть через порог владений Сафар-паши.
Встрепенулись владетели и сардары, ухватились за предложенное, как за соломинку утопающий. И приступили к обсуждению, кто повезет послание в Давлет-ханэ и кто его будет писать. Избегая сомнительного шага, Хосро заявил, что шах-ин-шах поставил во главе войск Иса-хана, поэтому писать должен он.
Но Иса-хан считал так: в поимке Саакадзе заинтересованы в большей мере князья – значит, писать должен Шадиман. А «змеиный» князь в свою очередь уверял: подобное послание похоже на жалобу, ибо Иса-хан и Хосро-мирза, несмотря на повеление привезти в Исфахан живого Саакадзе или хотя бы его голову, обладая стотысячным войском, непростительно упустили не только «барса», но и «гиену» – царя Теймураза.
И вновь растворялись, как соль в кипятке…
На третью пятницу Иса-хан, принеся в мечети молитву, обмакнул тростник в золотые чернила и уже готов был начать свиток о восхвалении «льва», любимого аллахом, как примчался гонец от Шадимана, прося прибыть в Метехи.
Почему советники собрались в покоях царя Симона, неизвестно, ибо печаль, вызванную разгромом Гори, пережили без царя, разгром Биртвиси тоже.
«Наверно собрались для того, чтобы немного рассеяться», – решил Шадиман. Точно так же подумал и Зураб: «Слишком много хлопот приносит им муж Русудан, обмытый кровью дракона и потому неуязвимый… Неужели никакими мерами нельзя заставить Иса-хана выступить? А этот высохший перец Андукапар?! Две тысячи дружинников в Тбилиси прячет, как тарантулов в кувшине».
Размышления Зураба прервал введенный оруженосцем пожилой сухощавый мсахури. Хотя он, прискакав утром, успел многое рассказать князьям и мирзе, но ради Иса-хана должен был снова все повторить. И мсахури начал, как заученные шаири:
– Святой Антоний не допустит несчастья… Князь, княгиня, княжны и молодые князья уехали в гости к Эмирэджиби. Давно собирались. Никто не ожидал такое, еще скажу, – сильно замок укрепил мой князь, Квели Церетели. Через рачинские горы тропой джейранов перевалил Моурави. Кто знал, что так тоже можно? Очень шумит камнями Квирила: как с другого берега перешли, как на скалы влезли и в замок ворвались, никто не слышал. Азнауры, дружинники другое дело – без вина и нападений не живут. Только кто видел, чтобы ободранные ополченцы, подобно лягушкам, со стен на княжескую землю прыгали? Моурави по всему замку рыскал, искал князя даже в подвале, даже на крыше. Когда убедился, что мы правду сказали, собрал всех слуг и стражу замка и такое начал: «Никто из вас не виноват предо мною: разве от слепых кротов разумно требовать зрячих поступков? Это все равно, что от дураков ожидать мудрых решений. Но ваш князь – хуже дурака, он предатель Картли. Скажем, предатель – половина несчастья, все князья на него похожи…»
– Тебя, ишачий хвост, кто просил глупости повторять? – вскипел Андукапар. – Говори по делу!
– Никто не просил, только иначе, князь, не могу, собьюсь, так запомнил… «Почти все князья, говорит, на него похожи, но такого лазутчика, что трусливее зайца, я знаю лишь одного – Квели Церетели. Эй, кто тут главный?!» – вдруг крикнул Моурави. О светлый царь царей! О благородные ханы! О князья князей! Первый раз в жизни я увидел, как никто не захотел быть главным! И все так же крепко молчали, будто им на язык буйвол наступил. Тогда благородный Моурави так громко расхохотался, что черт в горах тоже не вытерпел. «Хо-хо-хо-хо!» – понеслось отовсюду. Потом такое сказал азнаурам: «Видно, все же заячий князь привил своим ишакам заячью трусость». И все азнауры, и больше других длинноносый, принялись наперебой такое про князя болтать, что мы, мсахури, сразу побледнели.
– Как, все сразу? – усмехнулся Зураб. – Может один из вас покраснел?
– Я покраснел, князь Эристави, – наверно, поэтому как из кипятка выпрыгнул. Тут мой ангел на левое плечо мое вспорхнул – умный! – и, хоть в первый раз тяжелым бременем показался, все же тихо подсказал: «Напрасно Великий Моурави нас считает слепыми, разве твои дела даже камень не сделают зрячим? Только каждый живой подданный должен быть покорным своему князю, ибо князь от бога…» Не успел повторить я за ангелом такое, как выскочил вперед длинноносый, замахал руками и так закричал, что птицы с деревьев попадали: «Совиный сын, кто тебя научил искушать мое терпение? Навсегда запомни: князья от сатаны, потому что по желанию хвостатого землю в зловонный ад превратили!» Ударить тоже хотел. Тут мой ангел с левого плеча спорхнул… умный! Хорошо, другой азнаур тяжелую руку длинноносого удержал. А еще один – знаю его, Квливидзе, – весело крикнул: «В чем дело, азнауры, князь улизнул? Очень хорошо! Оставил, скажем, свой навоз? Еще удобнее! Кизяк всегда лучше ослиного копыта горит. Эй, кто старший? Вели страже поджечь замок, а что не горит, пусть слуги Церетели топорами рушат!» Тут я почувствовал, как меня схватил желтый дэви, потащил в баню, намылил и, покрытого горячей пеной, швырнул в пасть гиены. И я отчаянно закричал: «Я старший! На меня князь замок оставил! И если осмелюсь приказать разрушать богатство, доверенное мне князем, в кма переведет, хорошо еще, если с языком. Справедливый Моурави, не подвергай нас опасности, если такое задумал, пусть твои дружинники замок в саман превратят!»
– Дикие свиньи! Оскопить вас мало! Где ваша преданность князю?! – закричал Андукапар, свирепо сдвинув брови. – Каплун! Мерин! Лошак! Евнух! Вместо защиты замка… ты… Я сам готов кулаком твою рожу измять, только десницу о кизяк не хочу пачкать!
– И умно поступишь, Андукапар, – снова захохотал Зураб. – Зачем чужое… месить, когда своего сверх головы навалено.
Царь Симон взглянул на Зураба, на отвернувшегося Хосро и вдруг прыснул так, что сидевшая у его ног собака, поджав хвост, заскулила.
«Раз царь, хоть и неуместно, смеется, невежливо везиру молчать», – прикинул в уме Шадиман и тоже засмеялся.
«Шайтаны, нашли час горло надрывать!» – сообразил Иса-хан и, прикрыв шелковым платком рот, затрясся от смеха.
Мсахури уныло оглядел князей, потом склонился перед царем:
– Светлый царь царей, я еще не все сказал.
– Э, мсахури, говори не говори, лучше, чем кизяк, с твоего языка ничего не соскользнет.
Безудержный хохот овладел всеми. Мсахури переминался с ноги на ногу.
«Так и знал, – подумал Зураб, – „змеиный“ князь повеселиться захотел».
Наконец Хосро решил прекратить развлечение:
– Спасибо, мсахури, рассмешил царя. Теперь иди. Что забыл, сами доскажем.
Царь вдруг забеспокоился: доскажут без него! Как младенца оберегают! Вспоминают лишь ради подписей на указах о новых налогах! Он ногой отпихнул взвизгнувшую собачку: «О шайтан!» Надоело с князем Мачабели в нарды играть, с князем Эмирэджиби в «сто забот» сражаться, с Гульшари под стоны чонгури петь. Почему, он поддался уговору глупцов и изуродовал свое лицо, отрастив второй ус? Симон Второй рожден для алмазного тюрбана, а чувствует себя, как тыква на копье! Если он царь, то он тоже хочет смеяться!
И Симон неожиданно повысил, голос:
– Подожди, мсахури, что еще хотел сказать?
– Светлый царь царей, потому осмелился в царственный Метехи прибежать, чтобы князь мой не подумал, что я неверный его слуга. Когда угловые башни сожгли, к замку приблизились, один азнаур крикнул: «Тащите богатства!» Тут и мы все ринулись в замок. Жаль, большое состояние князь имел.
– Имел? А теперь дикий «барс» разбогател?
– Нет, благородный князь Андукапар, дикий Моурави Георгий лишь оружие и коней велел отобрать. А Квливидзе дружески стукнул одного ополченца по макушке и такое закричал: «Что смотрите, черти? Надевайте княжеские куладжи, цаги, обсыпанные бирюзой! Папаху, чанчур, не забудь!» А чанчур уже скинул свою чоху – где только такую взял, наверно из кусков заплесневелого лаваша сшил, – скинул и схватил лучшую, цвета изумруда; затем куладжу князя стал натягивать на себя. Другие ополченцы тоже устремились к одежде, только выбежал вперед старый, как черт, глехи и такое прорычал: «Как можете вы менять свою почетную одежду „обязанных перед родиной“ на куладжи, опозоренные изменниками?» Будто буйволиным соком окатил ополченцев, так и отпрянули от богатств и тут же потушили жадный огонь в глазах. А тот, что успел руку всунуть в бархатный рукав, обшитый изумрудом, в один миг стянул с себя и отшвырнул куладжу, как продырявленный чувяк. О святой Евстафий! Лучше бы нож в сердце мне сатана вонзил! Лучшая куладжа, а изумруда на ней – как ячменя в конском навозе…
– Это я уже слышал, что дальше было? – оборвал царь.
– Дальше? Когда по повелению Моурави все дружинники моего князя и слуги, и даже дети, принялись растаскивать ковры, посуду – много серебряной, шелк, бархат, парчу – много персидской, я не противился, запоминал лишь: кто, что и куда тащит… Помогу, думал, князю найти. Моурави разгадал мои думы. Но как сумел, ведь не святой?! Только две молнии из глаз, как соколов спустил с цепок, и грозно мне крикнул: «Попробуй, собачий сын, выдать твоему Церетели людей, кожу с тебя сдеру! По праву рабы князя ими нажитое тащат к себе. А зайцу Квели передай: его не за богатство наказывают, а сам знаешь за что. Вот ополченцы в порванных чувяках отстаивают Картли от кровожадных ханов, которые не одни богатые замки для себя грабят…»
– Надуши свой рот собачьей слюной, сын шайтана! Как смеешь повторять клевету одичалого «барса»! Говори что следует!
– Иначе, хан, не могу, собьюсь, так запомнил… «на одни богатые замки для себя грабят, а жалкий котел из сакли тоже вытаскивают и к себе в Иран волокут».
– О, алла! Кто еще видел такого сына сожженного отца! – вскрикнул Хосро, обеспокоенно взглянув на Иса-хана. – Разве мои глаза не лицезрели, как возвращался дикий «барс» со своим стадом из Индии, или Багдада, или… Отовсюду тянул он для себя сундуки с ценными изделиями, тюки с неповторимыми коврами, или хурджини с золотыми украшениями, или ларцы с жемчугом и изумрудами для своей жены…
– Княжна Эристави, дочь доблестного Нугзара Арагвского, не нуждалась в захваченных украшениях! – запальчиво выкрикнул Зураб. – Она даже ларцы с драгоценностями, полученными в приданое, еще не успела открыть. А сундуки с парчой и бархатом, будто сор, в подвалах у нее валяются. К счастью для князей Картли, «барс» оказался глупцом: вместо того, чтобы выстроить самому себе мраморный замок, окружить его тройной стеной с бойницами и рвами, где его никто бы не достал, он взламывал багдадские и индусские сундуки и обогащал своих амкаров, заказывая им оружие, одежды и седла для оборванных ополченцев, похожих на того дурака, который хотел быть похожим на умного и дырявым чувяком отшвырнул куладжу, украшенную изумрудами.
– Яхонтами! – подхватил мсахури.
– Можно подумать, Арагвский князь усердствует по указке мужа своей сестры, – язвительно буркнул Андукапар.
– Если бы хотел усердствовать, то не убоялся бы схимника замка Арша. – Зураб выхватил из-за пояса тугой кисет: – Бери, мсахури, за верность своему князю и за честный рассказ о муже моей сестры!
Шадиман заерзал в бархатном кресле: «Волчий хвост, что он все ссоры ищет с Зурабом?» – и громко крикнул:
– Иди, мсахури, мы поможем твоему князю!
– Светлый царь, я еще не все сказал…
– Что? – взревел Андукапар. – Еще о благородстве дикого «барса» будешь петь?!
– Нет, князь, об этом все.
– Тогда убирайся! Мы все знаем.
– Царь царей, разреши главное сказать… Утром так определил: не стоит беспокоить князей, а сейчас, когда благородный князь Арагвский за правду наградил, хочу еще одну правду сказать.
– Говори, говори, мсахури, отпускать в этих покоях моих подданных имею право только я! – Симон от удовольствия покраснел, его заинтересовало все происходящее, и он мысленно возмутился: почему этот крокодил Андукапар так оскорбительно отстраняет царя от всех дел?!
– Светлый царь царей, пока ополченцы и дружинники, как исчадие ада, превращали красивый замок в кучу камней и песка, я заметил, что длинноносый азнаур с другим, хмурым, в сторону сада удалились и о чем-то тихо говорят. «Спаси и помилуй, святой Давид! – со страхом подумал я. – Уж не замышляют ли эти разбойники подкараулить моего князя и напасть на дороге?» Не успел подумать, как двое, к счастью, возле толстого дуба на скамью уселись. Я подкрался и такое услышал: «Что, Георгий шутит? Почему не хочет на Эмирэджиби напасть? Сразу княжеское сословие уменьшилось бы». – «Ты, Димитрий, не понимаешь, – это так хмурый длинноносого назвал, – Георгий, напротив, всеми мерами хочет добиться, чтобы князья прозрели. Посмотри, как проклятые персы разорили Картли и Кахети…»
– Опять глупости повторяешь?
– Благородный хан, иначе собьюсь, так запомнил… «проклятые персы разорили Картли и Кахети». – «Э, Даутбек, – это длинноносый хмурого так назвал, – ты известный буйвол! Князьям сейчас выгоднее за хвост „льва Ирана“ держаться, чем в благородном деле „барсу“ помочь. Подожди, Дато вернется из Константинополя, другой разговор будет…»
– Как ты, мсахури, сказал? Из Константинополя?
– Крепко запомнил, светлый князь Шадиман, из Константинополя.
– Говори, говори дальше.
– Тут хмурый вздохнул: «Думаешь, султан пришлет янычар?» – «Конечно пришлет. Разве Дато когда-нибудь терпел в посольских делах поражение?» – «Но, может, половину того, что просим, пришлет?» – «Георгий говорит: нарочно много запросил, чтобы половину получить». – «Э, хотя бы половину! Я первый на стену замка арагвского шакала взберусь, а потом знаю куда. Ни один перс от меня не уйдет». – «Квливидзе тоже клянется рай Магомета устроить непрошеным гостям». – «Но раньше Георгий должен на Фирана Амилахвари пойти, опротивело терпеть предательство…» Тут, светлый царь, к ним стали подходить, и я, как ящерица, пользуясь суматохой, метнулся в кусты. На коне выскочил из замка и укрылся в лесу. До темноты дрожал, как пойманный воробей, а говорят, воробей не боится света… потом по тропинке поскакал…
– Постой, почему утром сразу о Константинополе не сказал? – возмутился Шадиман.
– Мой князь, Квели Церетели, мне дороже султана. Я то скакал к Амилахвари, то прятался, то снова скакал. И недаром лисица перебежала дорогу раньше слева, потом справа: как из-под земли вырос мой князь. Что, ему в гостях плохо постелили? Почему так домой спешил? Не успел я крикнуть: «О святая дева!» – наперерез ему Моурави… Счастье, что без семьи мой князь возвращался. Еще другое счастье: сразу заметил грозного Моурави. Вместо моего князя от стрелы Моурави сверху упал дикий голубь… как раз удачно пролетел. А мой князь в овраг скатился – раньше справа, потом слева, – и сколько затем ни искал я, – это когда Моурави со своими башибузуками ускакал, – сколько ни ползал по оврагу, не нашел моего князя. Тогда такое подумал: к царю должен спешить: кроме царя, кто поможет моему князю? Я все сказал… Отпусти, царь царей, в духан, два дня во рту, кроме собственных зубов, ничего не держал.
– Постой, мсахури, а когда должен вернуться азнаур Дато из Константинополя, не говорили длинноносый и хмурый?
– Я все сказал, светлый Шадиман.
– Но, может, они говорили, когда ждут янычар?
– Я все сказал, благородный князь Зураб.
– А на Тбилиси собираются напасть?
– Я все сказал, глубокочтимый Хосро-мирза. Отпусти в духан, царь царей! Два дня, кроме своего языка, ничего не жевал.
– Иди, мсахури. Если нужен будешь, еще раз удостою тебя разговором.
– Разреши, царь царей, за твое здоровье выпить. – И, нерешительно потоптавшись, добавил: – За князя Арагвского две чаши опорожню; его кисет – его праздник.
Едва мсахури удалился, Андукапар злобно сквозь зубы процедил:
– Что собираешься предпринять, Шадиман? Ведь янычары скоро пожалуют.
– Что пожелает царь. Я только исполнитель воли шах-ин-шаха и царя царей.
Зураб приподнял бровь: «Нашел время продолжать шутовство! Очевидно, вознамерился защиту Картли-Кахети предоставить шах-ин-шаху».
– Дурак мсахури напомнил о зубах и языке! Нас ждет полуденная еда! – вдруг заявил Симон и, поднявшись, добавил: – Иса-хан, зачем тебе торопиться? Раздели с нами приятные яства.
Незаметно переглянувшись, Хосро-мирза и Шадиман поспешили скрыться, чтобы не предаться неприличному смеху.
Зураб ловко выскользнул в боковую дверь и, отстранив подслушивающего лучника, поспешил в свои покои: он предпочел отказаться от совместной «веселой» еды. Подойдя к нише, где горделиво распластал крылья костяной орел, напоминавший об Арагвском ущелье, Зураб предался размышлениям: «Дато у султана! Все понятно, недаром царь Теймураз восхищался его изящной речью. И сомневаться не приходится: Саакадзе раньше всего набросится на Ананурский замок…» Зураб резко закрутил ус, направился к затененному шторой окну и долго стоял так, точно впервые заметил купола бань. Он взвешивал на весах разума то одну спасительную меру, то другую. Нет, Русудан не защитит, слишком глубоко врезалась в жизнь Зураба Эристави и Георгия Саакадзе тропа вражды. В крайности может уговорить мужа отдать разоренное Арагвское княжество Баадуру? Законный наследник! А что такое Зураб Эристави без Арагвского княжества? Ничего! Больше чем ничего! Посмешище для всего княжеского сословия! Неспроста ощерились волки, не хотят признавать его первенства. Кроме злорадства, ему нечего ожидать и… в царском замке. Но не таков князь Зураб! Не следует забывать, что он ученик Саакадзе! Он будет действовать по выверенным правилам Великого Моурави.
Было уже за полночь, когда Зураб развернул пергамент и, обмакнув гусиное перо в коралловые чернила, вывел первое заглавное слово. Он отказался от еды, от сна, и одна лишь мысль сверлила его мозг: как спасти Арагвское княжество.
Письмо к матери, княгине Нато Эристави, дышало неописуемой сыновней любовью. Он так соскучился, что готов скакать день и ночь, лишь бы скорей увидеть свою неувядаемую, прекрасную мать. Но… дела царства точно цепями приковали его к Метехи, где без него сейчас не дышат ни царь, ни придворные. Не из-за них он временно не может оставить Метехи, а ради возвеличения знамени Эристави Арагвских. Ведь это завещал ему доблестный князь Нугзар, и воля незабвенного отца должна быть исполнена. Но как можно спокойно возводить башню, если основа шатается? Сейчас замок Ананури напоминает пустыню, откуда вышли в VI веке тринадцать сирийских отцов. Что стоят богатства, наполняющие покои замка, если там нет госпожи? И разве не соблазн для хищников расхитить веками собранные ценности? И куда привезет он свою знатную жену?..
Тут Зураб запнулся: нельзя написать – Магдану, дочь Шадимана. Мать рассердится: очень гордится Нестан-Дареджан, царская дочь… Но никто не разведает и не посмеет перехватить послание, отправленное с верным арагвинцем… И Зураб четко вывел на пергаменте «Нестан-Дареджан».
И, подумав, добавил:
"В замке царит, конечно, мерзость запустения! Умоляю тебя, моя госпожа и мать, вернись в Ананури и там дожидайся нашего приезда. Окружи себя верными нам слугами, пусть украсят замок, выбьют ковры, вычистят серебряную посуду.
Пусть подберут разноцветные свечи, а повара приготовят вдоволь сладостей. Не забудь охотникам приказать побольше набить оленей и выпотрошить фазанок. Если внемлешь моей просьбе, немедля возвращайся в свой замок. Потом… неудобно годами гостить даже у родственников, внучки могут в душе счесть тебя обедневшей княгиней. Такой позор для нашей фамилии допустить нельзя. Пусть лучше у тебя гостят царицы и знатные княгини. Как только прибудешь в Ананури, пошли ответ с моим посланцем, верным Павле, и к тебе приедет царица Мариам, – она погнала несколько гонцов к Хосро-мирзе с жалобой на скуку в Твалади, даже Трифилий сейчас не посещает ее. А Магаладзе так страшится ностевца, что дальше своего склепа никуда не выходит. Еще к тебе приедут приятные княгиня Липарит, княгиня Качибадзе с внучками и племянником. Для увеселения я пришлю из Тбилиси на шестьдесят дней пандури, канатоходца, индусского факира и фокусника. Для танцев и пения у нас есть немало красавиц. Госпожа моя и любимая мать, постарайся, чтобы за скатерть садилось не меньше сорока человек, – отец любил говорить; «Люди – украшение стола». Сомневаться не приходится: узнав о твоем возвращении, съедутся также и обедневшие соседи, родственники. Удостой приглашением преданных нам управителей замка, дружинников и стражей с семьями. Пусть тебе и твоим гостям будет весело и обильно! Пусть замок расцветает, как роза от весеннего света! Пусть не торжествуют мои враги!"
Еще несколькими льстивыми выражениями и пожеланиями Зураб окончательно затушевал истинную цель своей настойчивой просьбы: оставить княгине Нато безопасное убежище и вернуться в замок, окруженный сейчас огненной рекой.
Окончив послание, Зураб смахнул с кончика гусиного пера коралловую капельку, напоминающую кровь, выпрямил плечи, взглянул на восходящее солнце и, как обычно, когда ему удавалось задуманное, расхохотался. Ему даже не надо и одного дружинника оставлять в Ананури: Саакадзе никогда не нападет на замок, где живет мать Русудан.
У Шадимана за полуденной едой Зураб обратился к Хосро-мирзе с просьбой присоединить к его приглашению царицы Мариам в Ананури и свое пожелание, чтобы царица, так горько жалующаяся на одиночество, поехала развлечься. Он, Зураб, пошлет сопровождать ее десять дружинников, паланкин на конях и в личное распоряжение пять кисетов с монетами. Поймав испытующий взгляд Шадимана, просто сказал:
– Княгиня Нато на скуку жалуется, царица Мариам тоже. Я еще несколько княгинь приглашаю, лишь бы не просила меня хоть на время приехать.
– Как? Разве княгиня Нато не у Эристави Ксанских?! Зураб притворно удивился:
– Неужели, князь, я тебе не говорил, что с последним караваном получил письмо, в котором княгиня просит навестить ее, ибо решила вернуться в Ананури и не выезжать до моего приезда.
– Возвращение княгини большая удача. – Шадиман тонко улыбнулся. – Теперь ты, Зураб, можешь спокойно спать в Метехи, а не бодрствовать до зари. Много любопытных в закоулках замка интересуются, почему у тебя всю ночь горели светильники.
– Если бы скрывался, непременно задернул бы на окнах темные занавеси. Писал царице Мариам, княгине Липарит и княгине Качибадзе. Прошу, Хосро-мирза, выдай моим гонцам пропускную грамоту в названные замки, чтобы подарки сторожевые сарбазы не отняли.
– Если здесь обрывается нить разговора об увеселении княгини Нато, то не поделиться ли нам мыслями, что предпринять против увеселения Саакадзе с янычарами?
– Еще ничего не решено? А я думал, у Шадимана до рассвета горел светильник из-за ваших размышлений… Даже немного удивился, почему меня забыли.
– Кроме нас, размышлял и прискакавший ночью князь Цицишвили. Сегодня ждем Липарита. Вот тебе случай, Зураб, лично просить князя отпустить княгиню защищать Ананури. – Шадиман залился добродушным смехом.
– А ты, Шадиман, разве не боишься за княжну Магдану? Однажды ее выкрали «барсы»… Говорят, один из хищников сильно влюблен в княжну.
– Могу тебе, Зураб, поклясться, не боюсь! Тебе обещанная Магдана под такой защитой, что она недостижима. А если в нее кто влюблен, не приходится удивляться, она прекрасна, как майская роза. Но, конечно, ты говоришь не о «барсе», а о коршуне Гуриели. Любовь его безбрежна, как море, которое он видит со своей скалы. Поэтому-то он, несмотря на твои щедрые посулы, не соглашается на выкуп арагвинцев.
– Одному удивляюсь: не успел я въехать в Метехи, как об этом тут же узнали в Мухрани. Разве мое пребывание в Ананури не удерживало дерзкого Кайхосро от опасной игры?
Внезапно Шадимана словно горячей смолой обдало. Скрывая волнение, он позвал чубукчи, велел переменить кувшины и подать охлажденные фрукты: "Как раньше не догадался? – мысленно воскликнул царедворец. – Сколько ночей мучился: каким способом исчезла Магдана?! Почему исчезла, знал, – ненавистен ей Зураб. Больше незачем себя утруждать размышлениями: воспользовалась суматохой, спряталась в одну из ароб, притащивших из Ананури корм коням, а когда обратно возвращались, негодная спокойно выехала из Тбилиси… в удобном месте соскользнула и… потом… потом… Хорешани сказала: "Высокородный князь помог Магдане уехать к братьям. Высокородный князь! Почему вдруг Кайхосро Мухран-батони напал на арагвинцев, не приходится сомневаться: напал, чтобы отвлечь внимание. У него, негодница, просила защиту. От кого? От отца? От Зураба тоже? В Константинополь сопровождал ее веселый Дато… В благодарность мои сыновья помогут «барсу» выпросить у султана янычар.
– Твое здоровье, Шадиман, о чем ты так крепко задумался – три раза тебя окликал.
– Думал, Зураб, о том, что даже все предвидящие мудрецы иногда в колпаках шутов разгуливают. Почему не догадались о посольстве Саакадзе? Надо оповестить замки, князья должны испугаться, должны забыть личную вражду. Надо спасать сословие, и пусть заботятся о спасении замков, ибо руины, подобные церетелевским, мало украшают знамена даже знатных фамилий. А что с князьями? Мечутся подобно пойманным мышам! Цицишвили уверяет, будто Магаладзе послал к умному Моурави гонца, а Саакадзе прогнал гонца: «Прочь! Передай твоему князю: я от предателей помощи не желаю! Да и не нуждаюсь в войске, скоро у меня сил будет больше, чем надо…» Если такой собиратель войска, как Саакадзе, отказывается от помощи, значит, зубастый мсахури правду сказал… Дато, этот приятный уговоритель, сейчас у султана, тоже на прощальном обеде угощается орехами в меду… Не из-за этого ли Цицишвили прискакал? Князья растеряны, во все замки страх заполз – чувствуют, и если не орехи, то перец им непременно достанется. А собраться воедино и дать отпор хищнику не решаются.
– Выходит, я напрасно ночью с короткохвостым чертом совещался. Такое подсказал: вызвать перепуганных князей в Метехи на большое совещание.
– А о чем разговор, Зураб?..
– О спасении Картли…
– Спасибо, князь; такую новость сообщил, что от изумления в глазах двоится!
– Могу еще сильнее изумить… Ты, Шадиман, сейчас полон дум, как спасти замки.
– И ты, Зураб, знаешь как?
– Знаю.
Выбрав лучший персик, Шадиман положил его на серебряное блюдце возле Хосро. Потом, изысканным движением приподняв чашу, провозгласил:
– Победа князю Арагвскому! Скоро подымем чаши в честь царя гор. Я всегда знал – Зураб Эристави не допустит унизить княжеское сословие.
– Мы слушаем тебя, благородный Зураб.
– Сейчас, царевич Хосро, я должен говорить открыто. – Зураб оглянулся на дверь: перехватив его взгляд, Шадиман засмеялся:
– Говори спокойно, у меня не подслушивают. Иди, чубукчи, вино само будет литься в чаши.
– Саакадзе готовится нападать только на замки, охраняемые сарбазами. Ему тоже невыгодно разрушать и превращать Картли в обломки камней и груды пепла.
– А разве у Квели Церетели были сарбазы?
– Хорошо знаю, что не было, но «барс» его устрашил в назидание остальным. Мог бы свободно напасть и на Эмирэджиби, на Фирана Амилахвари. А потому от помощи Магаладзе отказался, что не верит им, смолоду враждуют. И все же не нападает, значит… только против Ирана сейчас замышляет.
– Не понял ли я князя Зураба ложно? Остается вывезти из Картли персидское войско?
– Я предупредил, царевич: если бы Андукапар или Иса-хан были здесь, не говорил бы откровенно. Выхода нет, султану выгодно помочь Саакадзе, – это вы, уверен, знаете лучше меня. Что хорошего, если янычары, предводимые Саакадзе, перебьют в Картли «львят» Ирана? Разве шах-ин-шах любитель шуток?
– Ты ошибаешься, князь, выход есть: Исмаил должен немедля прислать десять тысяч, так повелит Иса-хан. Не следует преувеличивать: султан больше десяти тысяч не преподнесет Саакадзе. Допустим, бесшарварных ополченцев около двух тысяч. А азнаурские дружины – пыль пустыни, больше тысячи шашек не соберет.
– А Мухран-батони? А Ксанский Эристави? А Гуриели? А Леван Дадиани? Узнав о янычарах, разве не поспешат на помощь? А Сафар-паша? Нет, царевич, ошибаться опасно. Саакадзе всегда любил преувеличить силы врага, а свои преуменьшить, так вернее.
– Что ж, придется у Исмаил-хана пятнадцать тысяч взять, и здесь у нас не меньше пятнадцати тысяч… Я уже раз победил Саакадзе в Мухранской долине.
– Пусть спасет тебя, царевич, пресвятая богородица от второй такой победы.
– Странно говоришь, Зураб. Царевич одержал большую победу.
– Я думаю, мой Шадиман, что победа на путях к замку Арша принесла пользу лишь Андукапару и Гульшари, но не тысячам сарбазов, лишенных даже погребения.
– Не слишком ли открыто рассуждаешь, князь?
– Должен, ибо недалеко то время, когда царевич Хосро станет царем Кахети. Какая же выгода для грузинского царя устраивать шахсей-вахсей сарбазам и янычарам на грузинской земле?
– Не подобает мне слушать такие речи. Мой властитель – шах-ин-шах, и только ему известно, когда и чем мне быть.
– Хочу еще предупредить, – поспешил Зураб, видя намерение Хосро подняться. – Уже известно, что Саакадзе обрушится на мой замок… ибо арагвинцы совместно с сарбазами охраняют горцев. Дабы не уподобиться Квели Церетели, я уже утром послал гонца с приказом: арагвским тысячам уйти в Ананури и охранять честь князей Эристави – замок, где живет моя мать. Потом, – я справедливо думаю, – не довольно ли моим двум тысячам конников стоять одним против замков Мухрани и Ксани? Если не пошлете на смену хотя бы тысячу дружинников Андукапара, я оттуда сниму не тысячу, как решил, а всю охрану… ибо мне необходимо укрепить еще Душети. Из этой крепости, прошу, царевич, тоже уведи сарбазов. – Зураб поднялся, учтиво поклонился Хосро-мирзе, потом Шадиману и вышел.
Только после двухдневного жаркого спора Иса-хану удалось убедить Андукапара отправить тысячу дружинников на смену арагвинцам: «Нельзя искушать горцев: почувствовав ослабление стражи, они тотчас с боем ринутся к Саакадзе. Зураб прав, – почему лишь его войско подвергается опасности, преграждая путь Ксанским Эристави и задерживая сильное войско Мухран-батони? Андукапар почти сосед с арагвинцами, и дорога в Арша пересекает владения Арагвского Эристави и ущелье Пасанаури. Значит, сам аллах советует держать взаперти горцев. Вблизи замков Ксанских Эристави и Мухран-батони обещал Зураб даже усилить охрану, ибо Кайхосро по храбрости и находчивости достойный противник князя Арагвского».
Также было решено увеличить число лазутчиков. Одному ловкому марабдинцу недавно даже удалось под видом кузнеца пробраться в Бенари. Дня три искал работу кузнец; в замок стучался – не впустили, своих много. Но ему все же удалось выведать, что посланник Георгия Саакадзе, азнаур Дато, еще не вернулся из Имерети, куда будто поехал скупать оружие. Впрочем, скоро ждут вестей, – кузнецу шепотом сообщил поваренок из челяди Саакадзе, покупавший на базаре зелень. Соблазненный халвой и куском рахат-лукума, поваренок обещал, как только придут, сообщить, большой ли караван за собой гнали.
Если бы Шадиман знал, что «поваренок» – вернее, разведчик – по велению Арчила разговорился с марабдинцем, он бы не так радовался ловкости своего лазутчика.
Решено было использовать время и подготовиться к встрече с янычарами. Их орты уже все владели искусством мушкетного боя, и пушек у них было не меньше, чем у кизилбашей.
Едва скрывая бешенство, Андукапар сам провожал тысячу своих дружинников, приказав напрасно не бросаться в драку и не уменьшать число аршанцев… Утешая Гульшари, он уверял, что для охраны тбилисских ворот и тысячи достаточно, а в Метехи, где царем ее брат, и сотни лучников, копьеносцев и знаменосцев слишком много.
«Войной пока незачем идти, – советовала Гульшари, покусывая губы, – пусть Хосро-мирза воюет, за этим из Ирана прибыл».
Выслушав умную княгиню, Андукапар успокоился. И правда, ни один князь из замка нос не высовывает; и сколько Шадиман ни настаивает, все словно оглохли. Так почему он, Андукапар, в пасть хищника должен лезть? Пусть Иса-хан старается, за этим из Ирана прибыл.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Начальник каравана, «трехглазый» арагвинец – так звали его за орлиный зрачок, прикрепленный к чохе и якобы помогающий в путешествиях распознать опасность, – не имел, по-видимому, никаких причин для излишних волнений. И как раз сегодня «трехглазый» безмятежно поглядывал на небесный свод. Усы еще не покрылись налетом серо-желтой пыли, и кожаная фляга сохранила несколько глотков веселящего душу вина. Такая примета свидетельствовала о небольшом расстоянии, пройденном караваном. Но в новом кисете, сшитом любящей женой из остатков керманской шали, настойчиво звенели монеты, направляя мысли в сторону придорожного духана.
И вдруг темное облачко, не больше мыльного пузыря, вынырнуло откуда-то из-за дальней вершины, оно стремительно приближалось к ущелью. И хотя не вспыхнул зеленым огнем, как ему следовало, орлиный зрачок на груди арагвинца, он хмуро подошел к палаки – крытым носилкам, прикрепленным к седлам двух коней, – и низко поклонился.
– Царица цариц, гроза надвигается, прикажи повернуть палаки к придорожному караван-сараю.
Слегка шелохнулась, голубая, как воздух, занавеска, и показалось лицо царицы Мариам, похожее на перезрелый лимон, которое могло произвести приятное впечатление лишь на Шадимана, но в том, увы, случае, если бы не принадлежало Мариам. Презрительно взглянув на начальника каравана, она разразилась резким смехом, в ушах ее подпрыгнули длинные серьги. Оказывается, она хотя и долго жила затворницей в Твалади, но именно поэтому знает, что в августе грозу можно лицезреть лишь нарисованной на фарфоровых чашках или вышитой на шелковых подушках. Она подправила выбившиеся из-под надлобника крашеные волосы и повелительно изрекла, что не соизволит совершить въезд в ничтожный караван-сарай, предпочитая обрадовать своим посещением какой-либо княжеский замок, который должен находиться на пути следования царицы Мариам.
Арагвинец почтительно выслушал пространную речь и посетовал, что окрестные князья еще не позаботились воздвигнуть на одной или на другой стороне ущелья замок, – поэтому, как ни прискорбно, придется все же заехать в придорожный караван-сарай, куда сбежались, наверное, уже все верблюды, ослы и лошади, застигнутые в пути темным облачком.
В палаки словно сова закричала, послышались проклятия, занавеска отлетела в сторону – и выглянула разгневанная Нари. Пройденные годы не прибавили ей сходства с кротким ангелом, и она, подчиняясь своей сущности, принялась хрипло отчитывать «трехглазого», обалдело на нее уставившегося: «Разве тебе, дубу дубов, не известно, где должна останавливаться царица цариц?!»
Но не успел арагвинец возразить, как небо вмиг набросило на себя серо-белый покров – и началось… С гор сорвался озорной ветер, стремительно налетел на палаки, подхватил, как джигит на всем скаку, шелковые занавески и знаменем взвил ввысь.
Начальник каравана мысленно вернул Нари ее пожелания, одним рывком вскочил на коня, свистнул нагайкой и понесся куда-то в белесую мглу. За ним помчался караван, подбрасывая вьюки и неистово сотрясая палаки.
Еще изредка прорывались сквозь низко нависшие тучи тусклые лучи солнца, но уже свирепо сверкнула молния, будто каджи метнул в небо свой серебряный топор и разом столкнул каменные громады. Раскатисто загрохотал гром. Оглушенные кони испуганно заржали и рванулись за выступ. Палаки встряхнуло, послышался треск крепкого дерева. Из-за угрожающего рева грозы, отдающего в ущелье эхом, больше не было слышно ни поношений Нари, ни визга двух прислужниц, ни воплей царицы Мариам.
Дорога круто пошла под уклон, что придало скачке каравана особую привлекательность. Внезапно из распустившихся облаков упала ледяная горошина. И пошел плясать градопад. Путаясь в шумевших ветвях, горошины мгновенно превращались в ледяные орехи и с дикой силой стучали по стволам лесных гигантов, каменистым выступам и обломкам скал. Казалось, не тучи сшибаются, а рубятся духи теснин с духами надземных туманов.
Кутаясь в бурки, арагвинцы с усилием придерживали палаки, не давая им сорваться с несущихся коней. А град, обманчиво сверкая алмазиками, продолжал засыпать палаки, обдавая их холодным дыханием бури. Кони мчались как одержимые.
К счастью для Мариам, впереди уже виднелись белые стены караван-сарая. Хрипящие кони, разбрасывая хлопья пены, устремились к услужливо распахнутым воротам.
Низкосводчатое длинное помещение с широкими грубыми тахтами вдоль стен, покрытыми потертыми паласами, показалось Мариам спасительным раем, ибо не успела она с Нари и прислужницами заскочить в него, как с неба щедро посыпался град уже с голубиное яйцо.
С квадратного двора, где торчал оледеневший бассейн, исчезли в мгновение люди и животные. Много созвучий и напевных мелодий слышала Мариам на своем царском веку, но сейчас ее утонченный слух улавливал только пронзительное ржание из конюшен, собачий вой, недоуменное блеяние овец, подхваченное визгом свиней, кудахтаньем кур и вперемежку с неблагозвучными криками ослов утомительный рев верблюдов. Удивленно смотрела Мариам в узкое окошко; она хотела было что-то сказать, но ей претило присоединить свой голос к этому невообразимому хору.
Тогда Мариам погрузилась в раздумье. С того часа, как прискакал из Тбилиси гонец с посланием от Хосро-мирзы, двоюродного брата царя Георгия X, ее доблестного мужа, и с посланием от Зураба Эристави, она от нетерпения не находила себе места. Твалади казался ей женским монастырем, где она безвинно прозябала. И хотя ей до предела наскучили резной столик, серебряная чернильница на лапках в обкладке тамбурного вязания цветным бисером, даже армазская чаша с изображением богини девы и песочница в виде костяной совы, напоминающей Нари, она не переставала скрипеть гусиным пером, сочиняя письма Луарсабу, моля подчиниться грозному, но милосердному шаху Аббасу. Один за другим направлялись из Твалади чапары в Гулаби с призывом к Луарсабу вернуться царем в Метехи, дабы и для нее, подлинной царицы, распахнуть ослепительные двери дома Багратиони. Но «жестокий» сын продолжал упрямиться, и она, повелительница Картли, «богоравная», вынуждена была познать не только бессмысленную скуку, но и унизительные ограничения, урезывая себя в нарядах.
Раньше Саакадзе хоть скудно, но аккуратно дважды в год присылал ей из «сундука царских щедрот» бисерные кисеты с кисточками, наполненные звонкой монетой, а настоятель Трифилий – дары, особенно из трапезной Кватахевского монастыря, радующие взор прислужников: корзины с вином, маслом, медом и сыром. Да и как же могло быть иначе?! Ведь она царица! Твалади наполнен слугами, телохранителями, охотниками. Нари сетует: «Всех надо кормить, дабы не меркнул блеск восхищения в глазах подданных».
Так день за днем текла тягучая, отвратная, но спокойная жизнь. Потом исчез Саакадзе, а за ним сгинули в преисподнюю кисеты с кисточками. Потом пропал Трифилий – говорят, не надеясь на защиту католикоса, бежал в Русию, и словно в облаках растворились корзины со снедью и виноградным соком. Правда, католикос не обошел ее своим святым вниманием, но разве возможно существовать по-царски на одни церковные щедроты? Тут невольно и сама превратишься в фреску! Хорошо еще, что вовремя прибыл Хосро-мирза, иначе совсем бы потускнел Твалади, некогда роскошная резиденция утонченных Багратиони.
Но теперь довольно с нее милостивых забот и благодеяний! Отныне пусть ее верные слуги живут, как умеют. Она соизволила оказать честь Эристави и год прогостит у княгини Нато. Да, именно «оказать честь», так и написал Зураб… А его богатые преподношения! Их хватит потом на три года беззаботной жизни в Твалади. Кроме двух прислужниц, Нари взяла еще десять слуг и столько же коней. В Твалади еще оставлено лишь десять мужчин и пять женщин, пусть мучаются; Нари наказала им сеять просо, сушить фрукты, запасать мед и умножать скот и птиц. Хосро известил, что предстоит веселье. Давно пора! Скука надоела – это не удел цариц!
Внезапно Мариам отскочила от окошка, приятные мысли испарились, подобно утреннему туману: в ворота караван-сарая гуськом въезжали закутанные в бурки всадники.
Не предусмотренный августом градобой настиг и азнауров в лесу. Они уже разделились на группы. «Барсы» свернули влево, где в условленном месте должны были встретиться с Саакадзе. Квливидзе с ополченцами направился в Бенари – там, в замке Моурави, он произведет раздачу трофеев. Нодар, Гуния и Асламаз повернут в Гори; по дороге предстояло, по просьбе крестьян, кратковременное посещение деревни, где бесчинствовали сарбазы, посланные Мамед-ханом добывать продукты. О странном караване с закрытыми носилками «барсам» донес дозорный из Мухрани.
Понятно, Саакадзе и все «барсы» не хуже арагвинца умели распознавать шалости неба. И не успело невинное облачко зацепиться за острый луч солнца, как «барсы» помчались к караван-сараю. Где-то внизу Эрасти разглядел несущихся арагвинцев. Тем лучше, встреча произойдет как бы случайно. С кем? Наверное, не с друзьями.
Отряхивая град со своих бурок, «барсы» оживленно переговаривались.
– Прямо скажу, – с притворной озабоченностью ощупывая лоб, произнес Пануш, – наши головы из камня, иначе как уцелели?
Перешагнув порог, Саакадзе быстрым взглядом окинул помещение и в изумлении остановился. Все можно было предположить: бегство мегрельского придворного, переселение напуганного картлийского князя, даже отступление хана. Но отставная царица Мариам! Но арагвинцы, которые, словно окаменев, неподвижно стояли посреди комнаты!
Поймав устремленный на нее взгляд страшного Моурави, Мариам дико вскрикнула: «Спасите! Спасите!». Но никто не услышал ее протяжных криков, как и воплей Нари и мольбы служанок. Град с нарастающей силой, словно каменный, бил по крыше, по подоконникам, подпрыгивал на деревянном балконе. Разинутые рты арагвинцев и полные ужаса глаза женщин развеселили «барсов». Сдерживая улыбку, Саакадзе рукояткой плетки поднял подбородок низко склоненного перед ним хозяина.
– Ты что, пыльный бурдюк, с ума сошел? Как принимаешь царицу Мариам?
Каравансарайщик, с трудом преодолевая робость, промямлил:
– Батоно! Откуда мог знать, что царица она? Сколько ни спрашивал – голоса не подавала. Только ты можешь перекричать гром! Разве, батоно, бог позволил святому Илье швыряться ледяными орехами осенью? Где весну провел? Почему тогда града не сбросил, а…
– Хорошо, – засмеялся Саакадзе, – иногда и пророки любят пошутить. Принеси лучшие ковры, бархатные мутаки. Наверно, для князей припас?
– Для Великого Моурави тоже.
– Столик арабский поставь, наверно, для богатых купцов держишь.
– Для знатных «барсов» тоже.
– Лучшие кушанья подай. Скажи повару – царица в гости к Зурабу Эристави едет, должен угодить, иначе Арагвский князь голову каравансарайщику снимет.
Мариам не могла опомниться от изумления. Она тоже сквозь раскаты грома и град слышала Моурави, а в горле у Нари не переставало что-то клокотать. Служанки кинулись помогать хозяину. И вскоре Мариам, вновь обретшая свой сан, величественно восседала на мягких подушках, разбросанных на разостланном ковре. Расстелили ковер на полу к близко к ногам Мариам придвинули арабский столик. Забегали слуги с подносами, кувшинами, появилось блюдо с фруктами, запахло пряными яствами.
Но когда хозяин, не переставая кланяться, обратился с просьбой к Саакадзе оказать честь кипящему чанахи и прохладному вину, то, к радости, услыхал, что «барсы» спешат и, как только пророкам надоест игра в лело, выедут. А вино пусть подаст всем азнаурам.
Переглянувшись с Даутбеком и Ростомом, Саакадзе подошел к Мариам и еще раз отдал почтительный поклон.
Совсем растерявшись, Мариам стала его расспрашивать о семье, о Хорешани, которая, «да простит ей бог», совсем забыла царицу, воспитавшую ее, как дочь.
Град утихал, и уже можно было говорить не надрываясь. Саакадзе, развлекая царицу, учтиво сидел на поднесенном ему табурете.
Увидя приближающихся Даутбека и Ростома, «трехглазый», предусмотрительно расположившийся с арагвинцами на противоположной стороне длинного помещения, незаметно приблизил руку к оружию. «Барсы» усмехнулись.
– С каких пор азнауры приветствуют друг друга оружием?
– Какой я азнаур? Сам знаешь, уважаемый Даутбек, доблестный Нугзар из мсахури перевел.
– А мы, по-твоему, из царей вылупились?
– Хоть не из царей, уважаемый Ростом, все же царские азнауры выше княжеских, выше даже церковных.
– Большую новость сообщил! Все же знай: азнаур есть азнаур – высший, низший, все равно одно сословие. Значит, амкары по оружию.
Польщенный арагвинец подкрутил ус и предложил выпить. Ростом сейчас же велел подать лучшего вина.
– Нарочно сюда свернули, – начал Ростом, чокаясь с арагвинцами. – Госпожа Русудан о матери беспокоится.
– Княгиня Нато совсем здорова.
– Не о том… Персы кругом, как рискнула вернуться в Ананури?
– Персы уходят.
– Как так?! – изумился Ростом. – Разве Хосро больше не опасается, что хевсуры, пшавы и мтиульцы прорвутся к Моурави?
– Не знаю, как мирза, но мой князь…
– Не опасается, – хитро прищурился другой арагвинец. – Разве до вас дошло, что почти все ушли в Тушети?
– Не совсем все, – едва скрывая волнение, проговорил Даутбек и, оглянувшись, придвинулся к арагвинцу, – царь Теймураз, пока не соберет вдвое больше войска, чем у Исмаил-хана, не нападет на Кахети.
– А вы откуда узнали, что царь Теймураз в Тушети? – воскликнул пораженный арагвинец.
Незаметно переглянувшись с Даутбеком, Ростом понизил голос:
– Не очень кричи, Миха, еще до Хосро-мирзы дойдет.
– Уже дошло, потому больше о Тбилиси думает, чем об Ананури. Все же мой князь Зураб, для спокойствия княгини Нато, настоял, чтобы тысяча дружинников Андукапара охраняла горы. Уже цепью стоят от Пасанаурского ущелья до верхней тропы. – Арагвинец ехидно прищурился: – Выходит, все равно ни горцы к вам, ни вы к горцам в гости не пожалуете.
– Какое время гостить? – снаивничал Даутбек. – Сейчас важно всеми мерами способствовать победе царя Теймураза, неутомимого воителя с проклятыми персами.
Арагвинец недоверчиво покосился, ему хотелось обелить Зураба и кое-что рассказать, но он сдержанно произнес:
– А какой грузин, а не собака, иначе думает?!
– Э-э, азнаур, осторожней над крутизной! Разве князь Зураб не в гостях у Хосро-мирзы?! – Даутбек и Ростом многозначительно засмеялись.
– Почему… почему думаете, в гостях? – растерялся арагвинец. – Может, этим Ананури спасает.
– От кого?
– От… от…
– Хочешь сказать – от Моурави?
– Нет… Зачем от благородного Моурави? Разве Мухран-батони не опаснее? А Ксанские Эристави?
«Барсы» нарочито задорились:
– Что ж, теперь спокойно может Зураб на помощь царю Теймуразу пойти: царица Мариам со своей Нари едет оборонять Ананури.
– Кто такое сказал? – арагвинец беспокойно поглядывал на «барсов» и вдруг решительно заявил: – Князь Зураб Арагвский не верит в победу Теймураза, потому не пойдет на помощь царю.
– А кто из грузин, а не собак, иначе думает?!
– Арагвинец густо покраснел. Рука его снова потянулась к шашке, но Даутбек поднялся, спокойно потянулся за мушкетом и, не целясь, выстрелил вверх.
– Нехорошо, когда в приличном караван-сарае пауки заводятся: вон на своде мокрое пятно. – И так выдохнул дым, что синеватые струйки его обдали арагвинца. – Извини, доблестный азнаур, невольно потревожил. – Обернувшись, он громко крикнул: – Может, выедем, Георгий? Вот азнаур согласен передать княгине Нато приветствие госпожи Русудан.
– Приветствие? Какой любезный! – Саакадзе поклонился Мариам и, пересекая помещение, подошел к арагвинцам. – А разве я бы затруднял себя ради встречи с волчьей стаей? Госпожа Русудан желает послать княгине Нато письмо и подарки. Выбери, бывший любимец доблестного Нугзара, двух арагвинцев, пусть за нами следуют как гонцы от владелицы Ананури.
– Великий Моурави, – арагвинец с беспокойством озирался, – как прибуду, тотчас княгиня гонцов пошлет. Дорога опасная! Тут и медведь, и рысь, через агаджа лес заколдованный, паутина от скалы до скалы, и вместо паука – кудиани жертву сосет. А дальше два потока: один с коней копыта сбивает, а другой – недаром на клинок похож – у всадников самое ценное отсекает. Как смею двух воинов лишиться? Сам видишь, царицу сопровождаем.
– Прямо скажу, Миха, ты дурак! Кудиани от черта привет передай – укротит потоки. А раз я сказал, сейчас возьму двух, ты должен пожалеть, что не пять. Зачем дразнить кудиани? Для охраны, – Саакадзе чуть понизил голос, – потерявшей ценность совы и устарелой жабы хватит и тех, кто останется. Так вот, гонцов выбери, а сам продолжай с почестями сопровождать высокочтимую царицу. И поживей! – Круто повернувшись, Саакадзе вышел.
Через несколько минут азнауры уже выезжали из ворот. Хозяин, стоя на пороге, с благодарностью, не скрывая радости, низко кланялся. Опыт подсказывал ему, что мог произойти кровавый бой. А на что брызги крови? Лучше монеты от проезжих! А караванбаши-арагвинцу придется развязать лишний кисет князя, ибо Моурави остроумно велел подать все дорогое, а расплачиваться заставил врага.
Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась. Еще воздух был насыщен прохладой снеговых вершин, еще за горами нехотя затихали раскаты грома, а с выступов звонко падали запоздалые льдинки, но уже, разодранные горячими лучами, убегали облака, омытое небо приветливо распростерло над умиротворенной землей голубой шатер. Два арагвинца хмуро и беспокойно поглядывали на Эрасти и Матарса, которые сопровождали их, словно арестованных, тесно придвинув коней.
Даутбек и Ростом сразу поняли, что Саакадзе не желает говорить о важном в пути, ибо ветерок не хуже лазутчика подхватывает тайные слова и доносит до уха врага. И они притворно-весело обсуждали перепуг царицы Мариам от приятной встречи с грозным «барсом».
Димитрий уверял, что встреча с шакалами Зураба возбудила в нем жажду и он не дождется первой деревни, в которой сумеет дать волю клинку, слишком залежавшемуся в ножнах. На это Эрасти хмуро заметил:
– О жажде следовало думать в караван-сарае. С утра голодные скачем, а вкусный чанахи почему-то предоставили врагам.
– Э-э, недогадливый верблюд! Разве чанахи не превращается в сено, когда рядом нечисть копошится?
– Я так думаю, Ростом. Полторы жабы им на закуску. Откуда только взялись?
Задумчиво вглядывался Саакадзе в слегка тронутый желтизной горный лес и вдруг повернулся к Даутбеку:
– Странный день, мы возвращаемся после большой победы над кичливыми врагами, а вместо успокоительного дождя – гром и град.
– Весенний гром, Георгий. Это хорошее предзнаменование.
– А встреча с «совой» тоже к весне? Нет, друг, не нравится мне сегодняшний день. Ты знаешь, я не суеверный, но… какой-то тайный замысел чувствуется в его неожиданных ходах.
– Это судьба! Давай, Георгий, поработим негодную! – И Даутбек внезапно выхватил ханжал и резко обернулся.
Кони, навострив уши, шарахнулись и пронзительно заржали. Среди обломков скал, сливаясь с ними, распласталась тигрица, но яркие поперечные полосы ее меха не укрылись от зоркого глаза Даутбека. Послышался низкий горловой звук «а-о-ун», и хищница, почуяв, что она обнаружена, приготовилась к прыжку. Но Автандил мгновенно скинул с плеча высеребренный лук, с силой оттянул тетиву по индусскому способу – к правому уху, согнул лук вдвое и отпустил стрелу.
Орлиные перья, вставленные в хвост древка, мелькнули в воздухе, указывая лет свистящей стрелы. «Хуаб!» – громко вскрикнула в испуге тигрица, рванувшись вниз со скалистого выступа. И в тот же миг острие наконечника вонзилось в ее правый глаз.
Ни персидская кольчуга, ни турецкий щит не в силах были остановить боевую стрелу «барсов», на сто шагов пробивали они дубовую доску в палец толщиной. И тигрица рухнула наземь у ног Автандила, пораженная насмерть, так и не достигнув обидчика.
Блестела на солнце золотистая полосатая шкура, беспомощно свисая с седла победителя. «Барсы» продолжали путь так спокойно, словно мимоходом подбили не коварного зверя, а невинного ягненка. Автандил, вытащив из глаза хищницы стрелу, чистил куском сафьяна наконечник и что-то нежное мурлыкал себе под нос.
Арагвинцы, косясь на огромную шкуру, совсем приуныли.
Тревога не оставляла князя Газнели. Князь нервно крутил белый ус, чутко прислушивался: не возвращается ли Саакадзе, и еще ниже склонялся над изголовьем детской постели, готовый в любой миг броситься на защиту внука, его ни с чем не сравнимого сокровища.
Напрасно Русудан уверяла: в случае опасности потайной ход – лучшая защита. Тщетно доказывала Хорешани, что не так-то безопасно вторгаться во владения Сафар-паши, хотя, с согласия паши, наполовину и охраняемые воинами Георгия Саакадзе.
Острый нос у князя побелел, что выдавало его волнение. Он сердито напомнил о вероломстве князей, враждовавших с Газнели, о их внезапном нападении на сильно укрепленный замок, где они истребили благородную фамилию Газнели и завладели ее богатством. И, стервенея от своих воспоминаний, князь, голосом, не допускающим возражений, настаивал на немедленном вывозе внука в одну из бухт Абхазети, где и море близко, и горы под рукой.
Но вот неожиданно в один из мглистых вечеров за стеной замка зарокотал ностевский рожок. Нетерпеливый топот копыт прозвучал как праздничная дробь барабана. В широко распахнутые ворота шумно проскакал Квливидзе, сопровождаемый азнаурами и ополченцами, а за ними потянулся конный караван, навьюченный трофеями.
Размахивая папахой, к которой уже были приколоты осенние, алая и оранжевая, розы, Квливидзе, стоя на стременах и освещаемый факелами выбежавших слуг, отдавал короткие распоряжения.
– На целую агаджа за нами ползут арбы, нагруженные ценностями персов и приспешников персов! Клянусь бородой пророка, все пригодится азнаурам и ополченцам! – задорно выкрикнул кто-то в темноту.
– Сюда не напрасно притащили, – вмешался высокий ополченец, слезая с коня, как с табурета, – справедливее «барсов» никто не разделит.
Особенно волновали ополченцев тонконогие горячие кони и клинки из серого, черного и желтого булата. Отборное зерно и вино в бурдючках предназначалось в подарок женщинам и детям, лепешки и пенящиеся вином глиняные чаши внесут веселье в темные землянки. И все же ополченцы теснились вокруг великолепного табуна и вьюков с оружием.
Не без усилий удалось Квливидзе убедить ополченцев отойти от коней и, отведав обильное угощение обрадованной Дареджан, отдохнуть от бешеной войны.
– А притащатся арбы, – гремел Квливидзе, сорвав с папахи розы и передавая их Дареджан, – выборные от азнауров и ополченцев распределят их беспристрастно…
Наутро прискакали «барсы».
Увидя двух арагвинцев, Квливидзе мгновение обалдело оглядывал их, как бы не доверяя своим глазам, и вдруг гаркнул:
– Шакалы! Шакалы! Бейте их, собачьих детей!
– Стойте! – засмеялся Ростом. – Это гонцы от княгини Нато.
Всех удивило, что арагвинцев оставили на свободе и кормили, к великому неудовольствию азнауров, совместно с дружинниками.
Арагвинцы пробовали шутить, напоминая, что когда дерево опрокидывается, все на него бросаются – и с топором и без топора.
Дружинники мрачно отпарировали:
– Как бы верблюд ни упал, горб все-таки заметен.
Лишь один Арчил бесстрастно поглядывал на арагвинцев: он был спокоен, ибо, незаметно для остальных, приставил к арагвинцам двух своих разведчиков и вдобавок усилил стражу у ворот, – баз разрешения Арчила никто не мог выходить за пределы замка.
Едва закончилась веселая еда, как Саакадзе, ссылаясь на бессонную ночь, удалился в свою башенку. Туда незаметно пробрались и все «барсы».
Внимательно выслушав Даутбека и Ростома, Саакадзе несколько раз прошелся по комнате, поправил на коврике шашку Нугзара и опустился на тахту.
– Разгадать нетрудно, шакал укрепил свой замок, сделав его неприступным для моих дружин. И стража малая – всего одна княгиня Нато! А ведь она дала слово без совета Русудан не возвращаться в Ананури.
– Шакалу в ловкости отказать нельзя. Только если Теймуразу помогает, почему в Метехи первым после Шадимана стал? И еще – разве Андукапар не выследил бы? А Шадимана не так легко обмануть!
– Не так легко, мой Даутбек, а обманывает. Конечно, горцы ушли в Тушети с молчаливого согласия Зураба, о чем Иса-хан в неведении. Арагвское княжество от сарбазов очистил с согласия Хосро-мирзы; для какой цели – Шадиман не догадывается. Потом вывел из Тбилиси половину войска Андукапара, который тоже не знает подлинную причину. Что затевает шакал? Думаю, обещал меня уничтожить, потому в Метехи все ему угождают. Но…
– Я тоже мучаюсь: почему два великих советника, Ростом и Даутбек, держа Миха в руках – полтора ишачьего хвоста ему на закуску! – не выжали из него признания?
– Если бы даже тебя на помощь пригласили, и тогда больше того, что узнали, ничего не прибавилось бы, – невозмутимо возразил Ростом.
– А разве речной черт не готов сам с себя шкуру снять ради своего Зураба? – возмутился Даутбек, ударяя нагайкой по пыльным цаги. – Что ты, длинноносый дятел, нас в глупости упрекаешь? Сам мог убедиться, как предан подлый мсахури отвратному князю. Пощади ишака, пусть сам трудится с хвостом.
– Не спорьте, мои «барсы», скоро узнаем от Папуна все. Ведь два арагвинца, вовремя отпущенные, поспешат не в Ананури – передать от Русудан послание и подарки, а в Метехи.
– Почему думаешь, Георгий? – удивился Пануш.
– Не сомневаюсь, что, увидя Дато и Гиви, которые вот-вот вернутся из Стамбула, арагвинцы помчатся к шакалу предупредить, что султан нам помощь пришлет.
– А если не пришлет? – слегка ошеломленный, спросил Матарс.
– Все равно – для Метехи выгоден слух, что пришлет. Как только с верхней башни страж увидит Дато, ты, Ростом, незаметно поскачешь навстречу и предупредишь друга, но вернешься, конечно, один, так же незаметно. Помните, что арагвинцы зурабовой выучки – значит, все равно что нашей.
– Теперь понимаю, – расхохотался Димитрий, – какая хатабала произойдет в Метехи, полторы змеи им под хвост! Даже Хосро потеряет сон.
– Я на подобное надеюсь. Помнишь, я дал слово тушинам изгнать персов. Здесь, друзья мои, большая игра. Надо, чтобы и Теймураз узнал, – осмелеет.
– А я, Георгий, голову ломал, все думал, на что тебе два прожорливых арагвинца? И почему на свободе, как почетных гонцов, держишь? Видишь, сколько около тебя ни нахожусь, ничему не научился! Вот Дато, Даутбек, Ростом, Димитрий…
– Ты что, ишак, полтора часа о моей учености поешь, как персидский соловей?
– А разве не так? Я-то одному лишь научился: выполнять волю Великого Моурави.
– Не мою, а Картли. И… мой Матарс, ты верный обязанный перед родиной, немало отдал ей. Вспомни Жинвальское сражение. Ты показал себя знатным воином. И еще скажу: где твой дом? Где жена, дети?
Пануш виновато потупился.
– О чем беспокоишься, Георгий, разве так не свободнее?
– Мой Матарс, ты раньше иначе думал.
– Раньше? Наверно, тогда еще не носил черной повязки, потому плохо видел.
– Такого, как ты, и с одним глазом грузинская девушка сильно любить станет.
– Выходит, Пануш, у тебя вместо глаза – стекло, раз не замечаешь, как подле тебя краснела Кетеван, внучка Сиуша…
– Может, нарочно пока не замечаю. Где жену держать должен? В хурджини?
– У отца пока не можешь?
– Для отца не стоит жениться.
Скрывая любовь и сочувствие к друзьям, громче всех засмеялся Даутбек.
Иногда человек любуется звездами, и кажется ему – нет прекраснее их. Но неожиданно на небесный простор плавно выплывает серебристая луна, и, восхищенный, он забывает о звездах и весь отдается созерцанию недосягаемого корабля.
Так и сегодня: хотя со сторожевых башен и уловили скрип с нетерпением ожидаемых ароб, но приближение трофеев никого не взволновало, ибо неожиданно появились два всадника на взмыленных конях, сверкающих лунным серебром, и понеслись к замку, а за ними поспевали двое дружинников.
Бешеный крик одного, смех другого и торжествующее ржание скакунов взбудоражили ополченцев. Сон как ветром выдуло из замка, даже дряхлый садовник, звякая ножницами, семенил по двору.
Азнауры рванулись к воротам; Дареджан едва успела накинуть на плечи платок; старший повар, вытирая о фартук руки, перегонял Омара; стрелой неслись Иорам и Бежан.
На балконе показались Русудан, Георгий, заметно обрадованный Газнели и Хорешани, высоко поднявшая маленького Дато.
А со сторожевой башни на весь замок продолжал кричать Автандил:
– Дато и Гиви! Ваша! Из Стамбула-а-а! Э-эй… Друзья!
Едва влетев в распахнувшиеся ворота, Гиви неистово крикнул:
– Победа, «барсы»! Победа, азнауры! – и, вдруг оглянувшись, накинулся на двух дружинников: – Осторожнее, пожелтевшие дубы! Не смешайте хурджини! Или вам неведомо, что в одном, кроме драгоценностей, хрустальный кальян – подарок Моурави от самого султана. Э-э!.. Русудан! Дареджан! Победа! Смотри, Дато, кого Хорешани держит!
«Барсы», ополченцы, азнауры, дружинники и слуги тесным кольцом окружили Дато и Гиви, не давая им спешиться.
– Что?.. Что ответил султан? – взволнованно выкрикнул Нодар.
А за ним, словно эхо, вторили ополченцы:
– Что? Что?
– Во имя Георгия Победоносца! Что?
– Что ответил султан?
Дато загоготал:
– Турецкий султан ответил арабской мудростью: "Если у вернувшихся «барсов» грузинский аппетит, накормите их хоть задом персидского барана. – И, видя, что спешиться ему все равно не дадут, Дато встал на седло. – Ваше нетерпение мне знакомо, и я так в зале ожидания Сераля встретил везира Осман-пашу. – Выхватив из-за куладжи ферман, Дато развернул его. – Главное прочту. Надеюсь, потом пустите сойти с коней? Вот, слушайте:
«…Кто может отказать Георгию, сыну Саакадзе? Пусть исконные враги золоторогого Стамбула и зеленоликого Гурджистана трепещут перед мечом Моурав-бека! Я, повелитель вселенной, привратник аллаха, открываю двери рая достойному. Да воссияет вновь Моурав-бек в блеске славы и богатства! И да будет ему известно: шакалы на то и существуют, чтобы выть. И не забудется им, что власть подобна поводьям: выпустишь – и конь поскачет в другую сторону. Мудрецы уверяют: звезды сверкают – пока не гаснут; солнце – пока его не затмевает луна; а властелин силен – пока стоит на вершине. И я помогу неосторожному Моурав-беку вновь взобраться на вершину и схватить поводья… Повелеваю моему везиру Осман-паше оказать…»
Дато вдруг оборвал чтение и с изумлением уставился на арагвинцев. Гневно свернув ферман, он зашептался с Ростомом, пожал плечами, недовольно крикнул:
– Эй, Гиви, ты что, прирос к коню? – и, перемахнув через седло, спрыгнул перед расступившимся народом.
А Ростом поспешно подошел к Омару, стоявшему неподалеку от арагвинцев, и с притворным неудовольствием спросил, почему он не удалил гонцов при въезде Дато. Разве все для чужого уха? Будто смутившись, Омар оглянулся, но арагвинцы поняли, что их хотят удалить, и куда-то исчезли.
Ликование длилось до поздней ночи. Дружинники выкатили огромнейшие бурдюки и расположили их по кругу. Повара уже вертели на пылающих кострах баранов, козлят и свиные туши. Дурманил запах перца, вина, сала. Плыл клубами дым. На паласах и скамьях появились чаши, чуреки, сыр, зелень, фрукты. В начищенных до ослепительного блеска медных котлах вздувалось сладкое тесто, начиненное орехами.
По переднему двору в честь Моурави неслось «Мравалжамиер». Автандил, Иорам и Бежан перебегали от группы к группе, угощая и чокаясь с пирующими. Арагвинцы, стараясь не попадаться на глаза азнаурам, тоже пили и попутно все высматривали.
Даже Газнели повеселел; исчезли страхи, опасения, и он добродушно усмехался, когда Дато то бурно целовал маленького Дато, то подбрасывал его до густых ветвей деревьев, то сажал на коня, дав в руки шашку.
Гиви не терпелось раздать женщинам подарки, но Ростом шепнул, что неловко перед многочисленными гостями: ведь придется всех оделять. Скоро разъедутся, тогда как раз будет время.
Вздыхал Гиви, хватал то Матарса, то Пануша, заставляя повторять рассказ о захвате Гори, о Биртвиси, о Квели Церетели, и неизменно сожалел о своем отсутствии. Хотя «на скорый язык» «барсы» рассказали Дато и Гиви о молниеносной войне, все же хотелось еще и еще слушать.
А Квливидзе беспрестанно вздымал рог с пожеланием князьям проводить каждую ночь так же весело, как помогли им провести добросердечные азнауры.
Отвечая старому азнауру оглушительным «Ваша!», Димитрий клялся, что он полтора года готов не спать, лишь бы почаще радовать князей своим ночным посещением.
С трепетом слушали арагвинцы шутки, похожие на угрозы. В течение нескольких дней гонцы просили отпустить их: «Княгиня Нато, наверное, беспокоится, ведь госпожа Русудан пожелала отправить послание». Но Русудан все еще не могла написать письма. А теперь, когда необходимо разведать побольше, Арчил часа три назад хмуро объявил, что послание готово, подарки тоже.
Арагвинцам не улыбалось, что от них, как от единственных чужих в этом замке, хотят поскорее отделаться. Желая использовать день, они, снуя между подвыпившими дружинниками и ополченцами, незаметно выпытывали сведения о турках. И один из дружинников, сопровождавший Дато и Гиви в Константинополь, совсем опьяневший, заплетающимся языком хвастливо уверял, что султан и Осман-паша осыпали подарками посланцев Моурави, а также немало прислали госпоже Русудан драгоценных украшений и материй и вдобавок обещали бешкеш: много войск для изгнания персов и еще кого-то. О, скоро в Тбилиси звонко забьют в колокола, ибо Моурави не поскупится устроить кровавый праздник врагам…
Наутро Русудан позвала арагвинцев, передала для матери письмо и в особом хурджини подарки. Вручив гонцам по кисету с марчили, она просила не задерживаться в пути и как можно быстрее достичь Ананури, ибо только нездоровье вынудило ее задержать арагвинцев на два лишних дня.
Скрыться с «барсами» в башенке удалось Георгию, только когда покров новой ночи опустился над замком. И тут полилась откровенная беседа, то терпкая, как старое вино, то сладкая, как гозинаки, то горькая, как созревший перец.
– Нет, Георгий, янычар из Стамбула не жди. Султану и везиру не пришлась по вкусу твоя просьба. Без пашей, эфенди и мулл отправить к тебе янычар им невыгодно; но и отказать невыгодно, ибо султан, помня о шахе Аббасе, крепко решил склонить тебя к Стамбулу. Поэтому, затуманивая истинные цели, султан отдельным ферманом, переданным мне везиром, повелел пашам во владениях, сопредельных Картли, оказать Моурав-беку помощь. – Дато вынул из маленького хурджини ферман и положил на стол. – Выходит, свора пашей, грабящих свои пашалыки вблизи Вардзии и Ахалкалаки, наша! О! О! Святой Антоний, большое спасибо за такую щедрость!
– Спрячь подальше собачий ферман, полтора хвоста им в рот!
– Не придется, Димитрий, думаю «Падишах вселенной» отдельно послал повеление пашам: не быть слишком щедрыми на янычар и не очень торопиться.
– Разве трудно разгадать хитрость султана? Но напрасно рассчитывает, что, потерпев неудачу получить янычар без пашей, соглашусь впустить турецкое войско. Еще не забыл солнце на спине «льва Ирана», чтобы обрадоваться полумесяцу на голове «дельфина Стамбула».
– Я, Георгий, притворился, что не понимаю намерений султана поскорей вторгнуться со своими торбашами и со звероподобными янычарами, подкрепленными новыми пушками, в наше царство, и смиренно спросил: «Сколько „повелитель османов“ в своей всепокоряющей доброте пожелает отправить в Картли войска, если Моурав-бек снова припадет к подножию трона правоверных с просьбой о помощи?» Султан и везир переглянулись, помолчали, шевелили губами, подымали глаза к потолку, опускали головы к четкам. Наконец султан пропел: «То, чего аллах пожелает, неизбежно должно свершиться!» Видя мое недоумение, везир благоговейно протянул: «О Мухаммед, о пророк пророков! Предстань между аллахом и султаном Мурадом Четвертым посредником, – ибо без совета властелина неба не будет ответа властелина земли!»
Может, властелин Четвертый пятнадцать дней советовался бы, но я поспешил тайно преподнести подарок Осман-паше и просил поторопить аллаха, ибо наслаждаться великолепием Константинополя, когда каждая шашка дорога, не пристало «барсу». Прождав не более двух базарных дней, я выслушал из уст везира совет аллаха: «Если наступит у азнауров тяжелый час, да не будет скуп Мурад Четвертый на милосердие и да отправит он Моурав-беку войско пеших и конных без счета».
– Что ж, друзья, спасибо и за желание посоперничать с шахом в умении зажигать города в чужой стране. Притворимся и мы непонимающими. Отдохнешь, Дато, придется посетить пашей, пребывающих в приятном ожидании наживы. Арбы пришли. Разделим трофеи, и пусть ополченцы разъедутся по домам. Но и азнаурам не все скажем.
– Ты, Георгий, прав. Прошлое показало: нередко откровенность превращает близких в далеких.
– Кстати, Дато, вспомнил о близких. Что предпримет шакал, получив от своих лазутчиков известие о жажде султана помочь нам?
– А вдруг арагвинцы поскачут прямо в Ананури?
– Если бы так думали, не притащили бы их сюда. Не сомневайся, Матарс, прямо на Тбилиси повернули коней.
– Еще бы, полторы лягушки им в рот! Разве пропустят случай без участия Миха выслужиться перед шакалом!
– Никак не пойму, – Ростом развел руками, – почему Хосро, имея более пятнадцати тысяч войска, все же не нападает на нас?
– Князья не допускают. Еще больше изумитесь, мои «барсы», если скажу: Зураб в последнее время, сам того не подозревая, способствует нашим победам. Чем? Своими промахами. Этот зазнавшийся шакал так напугал князей властным требованием предоставить в полное его подчинение княжеские войска и выступить всем фамилиям под Арагвским знаменем на ностевского «барса», что вызвал негодование даже тупоумных князей. Волки заподозрили шакала в желании ослабить замки в своих злокорыстных целях. Коршуны и змеи последовали их примеру. Поэтому, зная, как неохотно я иду на разрушение замков, владетели теперь устрашаются не столько моих посещений, сколько в будущем нападений Арагвского князя. Видите, на каких качелях мы качаемся?
– Ты ошибаешься, дорогой Георгий. Останавливает шакала и персидских захватчиков не только княжеское упорство, но и твои победы.
– Заблуждаться, мой Дато, всегда опасно. Соль в глаза врагам кидаем, а на деле то Мамед-хан у нас отнимает слабо защищенные крепости, то мы прогоняем его – тоже из плохо защищенных крепостей. Это игра, а не победа. Одно несомненно: мы держимся на растерянности князей. И пока игра нам нужна, следует как можно чаще радовать Метехи неожиданностями.
– Такое нетрудно, можно Фирана Амилахвари угостить, кажется, вместе с Квели Церетели старался.
– Нет, Даутбек, не время. Неожиданность уже ждет Метехи. Арагвинцы расскажут о возвращении Дато из Константинополя с большой удачей. Выходит, Хосро-мирзе и Иса-хану придется или напасть на нас раньше, чем придут турки, или исчезнуть раньше, чем мы… бросимся с турками на Тбилиси.
– А разве нам выгодно сейчас нападение Хосро?
– Нам выгоден поспешный уход персов, что они и сделают. А пока всеми мерами удержать за азнаурами Гори – путь к Тбилиси, и Хертвиси – путь к Турции. А вдруг султану вздумается пожаловать к нам раньше, чем мы попросим?
– Что ты, Георгий? – изумился Гиви так, что даже полуоткрыл рот. – Ведь Дато громко сказал: когда попросим. Что, султан – ишак?
– Не мешай разговаривать. Много ты в султанах понимаешь!
– Может, в султанах не много, но в ишаках – лучше султана.
Саакадзе обрадовался возможности закончить беседу и уверил «барсов», что ночь сеет сомнение и раздумье, а утро – бодрость и надежды.
Только теперь почувствовали «барсы», что едва не падают от усталости.
Да, мудрость подсказывает остерегаться сомнений и стремиться к надеждам…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Давно не был так оживлен Шадиман. Он вновь ощущал в своем сердце биение жизни. Четырнадцатый круг хроникона породил неустойчивость, почва колеблется под ногами. Не верны люди! А горы верны? А реки? Звездный мир и то мираж! Но значит ли это, что и князь Шадиман мираж? Нет! Он реален, как скала над бездной. По-прежнему он на страже знамен владетелей Верхней, Средней и Нижней Картли. Игра в «сто забот» открывает новые пути к достижению цели, увиденной им еще на рубеже двух столетий, шестнадцатого и семнадцатого. И сейчас бело-черные квадраты готовы к предстоящим ходам. Что способствовало ему в выполнении миссии, возложенной на него богом – патроном княжеского сословия? Что утвердило его незыблемым стражем фамильных привилегий? Конечно, постоянство во взглядах и оценках!
Чубукчи внес в покои свежий черенок лимона. Пусть в вечнозеленых листьях зреет плод, рождаемый солнцем, вскормленный его чаяниями. Пусть восторжествуют закон, власть и сила! Взглянув на выхоленных им питомцев, каждый воскликнет: «Жив железный князь».
Итак, единоборство продолжается.
Свершилось! Долгие споры закончились благополучно. Иса-хан доверит пятьдесят сарбазов и двух юзбашей начальнику марабдинских дружин, который ведет за собой пятьдесят марабдинцев. Зураб также пошлет опытного начальника вместе с пятьюдесятью арагвинцами. Сначала сводный отряд направится по подземной дороге до «волчьей тропы», через которую Шадиман провел Хосро-мирзу с войском. Этот тайный путь знают только марабдинцы. Выйдя в овраг, начальник марабдинцев поведет всех через обходную, трудно доступную тропу к отрогам, а дальше отряд возглавит арагвинец. Эту дорогу еще при Марткобской битве указал Зурабу Моурави, дабы князь Эристави без опаски смог перебраться в Кахети. Кроме «барсов», лишь несколько арагвинцев посвящены в тайну скалистых извивов и лесистых вершин, вот почему теперь не следует опасаться засады. Ведь Саакадзе уверен, что Зураб из преданности царю Теймуразу никогда не укажет безопасный путь в Кахети и обратно, особенно персидским войскам.
«Это было бы так, – угрюмо подтверждал Зураб, – если бы царь Теймураз совместно с Саакадзе не противился моей заветной мечте воцариться над горцами. А сейчас у Арагвского владетеля одна дорога с правителями Метехи. И он ручается, что преданный арагвинец проводит из Кахети до подземного входа десять тысяч сарбазов с минбашами, юзбашами, онбашами и караваны верблюдов с пушками и едой. Еще не следует забывать, что арагвинцы слишком хорошо знают хитрые ходы саакадзевцев».
На полуденной еде у царя Симона было шумно. Повеселел даже не перестававший хмуриться Андукапар. Еще бы, у него на этот раз не вымогают дружинников. Итак, в Тбилиси осталась только одна тысяча. И Андукапар внезапно поднял чашу за счастливое царствование Симона Второго. Царь совсем размяк: «Иса-хан, Шадиман, Хосро-мирза, Андукапар и Зураб Эристави несомненно уничтожат Саакадзе! А разве это не главное? Гульшари говорит: когда католикос увидит, что последняя надежда на помощь Саакадзе исчезла, он больше не осмелится откладывать венчание на царство Симона Второго в Мцхетском соборе».
Так, в сладких мечтах об истреблении опасного врага, наслаждался полуденной едой блаженный царь. Как вдруг…
Папуна, продолжавший кейфовать в домике Арчила, едва успел опрокинуться на мутаку и притвориться задремавшим. Вбежавший царский нукери, задыхаясь, прокричал:
– Сколько тунги вина поставишь за новости из замка Моурави?
– Лучше спроси, сколько поставлю, если найдешь лечебные травы вылечить меня от проклятой трясучки. А новость о Моурави, наверно, сам выдумал.
– Выходит, и двух арагвинцев, прискакавших из Бенари, тоже я выдумал? И подарки от госпожи Русудан княгине Нато тоже выдумал я? Может, послание тоже сам писал?
– Постой!.. Э-э, куда торопишься? Разве княгиня Нато в Метехи?
– Даже тени ее здесь нет. Только арагвинцы хитры, как речные черти! Не в Ананури, а сюда прискакали.
– А ты откуда знаешь, что сюда, а не в Ананури?
– Азнаур Папуна, приятнее тебя мой глаз никого не заметил, но простодушнее тоже не видел! Я слежу… тебе можно сказать, ведь князь Зураб твой враг. Царь велел… В покоях князя есть незаметная щель – и вижу и слышу, что надо. Арагвинцы свиток ему передали, хурджини тоже; потом иверской божьей матерью клялись, будто вернулся азнаур Дато и султан большую помощь Моурави обещал.
– А какие подарки, богатые?
– Подарки не видел. Князь зашитый хурджини чуть приоткрыл и рукой, как тесто, все там перемесил, потом выудил другое послание, быстро прочел, расхохотался, велел убрать хурджини в сундук с тайным замком, о сам, как арабский конь, поскакал к Шадиману.
– И ты за ним?
– Опять удивляюсь. Сколько лет князя Шадимана помнишь, а его сатану – чубукчи – забыл! К покоям Шадимана даже муха незамеченной не подлетит. Царь обещал меня азнауром сделать, если подслушаю ночной разговор князя с Хосро-мирзою, часто вдвоем совещаются. Эх-хэ, только царь мог обещать меня князем сделать, все равно ничем не рисковал.
– Э, э… Храбрый человек, разве больному не все равно, сегодня или, скажем, через пять дней княгиня Нато подарок получит.
– Пресвятой Евстафий! Неужели не сказал, что азнаур Дато из Константинополя вернулся? Потому у Моурави полный замок ополченцев. Слыхал, к нападению на Тбилиси готовятся.
– Раз готовятся, могут и приготовиться.
– Пчела мед собирала всю весну, а медведь в один день съел. Уже утром за войском в Кахети проводники идут.
– Засады задержат.
– Засады? Через обходную тропу ананурский мсахури проведет; сам знаешь, там засады нет.
Папуна вздрогнул: «Надо помешать! Большое несчастье, если персы тропу узнают. Проклятый шакал предательски, во вред Картли действует!»
Желая скрыть волнение, Папуна застонал, бормоча что-то несвязное. Так обычно действовал он, выведав то, что следовало выведать.
Нукери тихо вышел, решив вечером наведаться, ибо тунги вина неизменно ожидала посетителей больного.
Едва скрылся нукери, Папуна три раза каркнул. Не спеша появился Арчил; прикрыв дверь, тихо спросил:
– Уже слыхал?
– Наверное, не все. Арчил, поспеши на майдан, пусть Нуца незаметно придет, как будто с целебными травами. Необходимо Георгия уведомить.
– Поздно, дорогой, до утра Метехи наглухо закрыт, Андукапар во всю длину стен своих дружинников расставил, пообещав: если кто выйдет, голову шашкой смахнет.
– Такое, волчий хвост, непременно исполнит, любит укреплять руку за чужой счет. А твой тайный выход?
– Не хочу рисковать. Для более важного дела берегу.
– Какого?
– Для спасения твоей жизни.
– Э, важнее Картли спасать, а я как-нибудь без жизни обойдусь. Привык с того дня, как моя Тэкле… Пойдешь?..
– Или моя голова тебе больше надоела, чем мне? Нет? Тогда не проси. До утра из Метехи не выйду! – Покосившись на помрачневшего Папуна, конюший примирительно добавил: – Скоро гости соберутся, обещал Гурам зайти. Сегодня Андукапар опять его плетью ударил. Готов убить князя. Может, еще новости узнаем, утром пойду к Вардану и без тебя важное скажу. Уже месяц собираюсь чоху купить, конюхи смеются: «Арчил! Наверно, через тридцать пасох за чохой поскачешь!»
В эту безлунную ночь Метехи жужжал, как в улье растревоженные осы. Шушукались у Шадимана. В царских покоях Гульшари нашептывала брату: «Необходимо выступать! Но кому? Разве престарелый Шадиман похож на воинственного Андукапара?»
Тревога охватила замок. Даже в псарне Андукапара перегрызлись охотничьи псы из-за кем-то брошенной кости.
Старый псарь суеверно покачивал головой:
– Кто осмелился собак портить? Я от дверей не отходил.
– Ты не отходил, а летучий черт через окно угощение бросил.
– Ты видел?
– Не все глазами видишь, иногда умом больше зрячий.
– Опять князь Андукапар арапником изобьет Гурама.
– Почему думаешь?
– Старший над слугами.
– А княгиня Гульшари сегодня полкосы у Нато вырвала.
– Чтоб таким князьям Моурави все зубы мечом выбил!
– Тише! С ума сошел? Пока Моурави прискачет, от твоей бороды плевел останется.
– Плевать я хочу на бороду, которую каждый день дергают.
– Ты, важкаци, сбрей бороду.
– Давно хотел, князь запретил.
– Хорошо сделал – иначе за что дергать будет?
– Найдется.
– Чтоб тебя черти за язык дергали! Только одно помните: «Мышь рыла, рыла и дорылась до кошки».
– Мой дед служил еще доблестному Нугзару. Я не отхожу от Ананури – и дня не вспомню, чтобы князь Зураб руку на дружинника поднял. Как можете терпеть оскорбления? Почему не бежите к другому князю?
– Ты что, арагвинец, из рук ангела выскользнул? Мы убежим, а нашим женам, детям князь Андукапар гозинаки на серебряном подносе преподнесет?
– Разве холостых мало? Почему унижаются? Почему хорошенько не проучите строптивого князя и княгиню тоже?
– Я неженатый, так, по-твоему, подвергну отца ярму? А мать – непосильной работе? А сестру – позору?
– Арагвинцам хорошо подстрекать.
– Кто подстрекает? Жалеем! А если нравится добрый господин Андукапар, кушайте на здоровье.
Дружинники молчали. Не впервые арагвинцы заводят подобный разговор. Почему? Пусть Зураб дружинников любит, а в деревнях у него как народ живет? Может, хуже Андукапара податью душит. Может, дети как высохшие обезьяны ходят? Князья все издали хороши. Вот если бы Моурави…
– Завтра в Кахети идем, – прервал молчание арагвинец.
– Когда дойдете, расскажете, много ли жареных баранов по дороге съели.
– Ты думаешь, водой будем сыты?
– Если саакадзевцы угостят, похоже, и бешеного буйвола попробуете.
– О! О! За такое пожелание скорпиона не жаль к заду приставить!
– Эй, Гурам! – вдруг вырвался из темноты голос.
– Нет Гурама, наверно спит.
– Какое время спать? Князь его в Кахети посылает.
– Одного?
– Может, с тобой, – засмеялся из темноты зовущий.
– Чтоб на твой язык паук сел! – испуганно отмахнулся парень. – Разве для меня мало здесь персов?
В боковом окне блеснул свет свечей, мелькнула тень. Невольно спорщики повернули головы, но, сколько ни вглядывались, сквозь опущенные занавеси ничего нельзя было разглядеть.
Зурабу этого казалось мало. Он приказал мсахури задвинуть второй, более прочный, занавес и из сундука вынуть хурджини.
Целый час Зураб сидел в раздумье: неожиданное сообщение арагвинцев перевернуло все его планы. Сейчас надо не десять, а двадцать тысяч сарбазов привести из Кахети. А что, если Саакадзе при помощи турок победит? Зураб поежился. Нет! Раньше трех недель не подоспеют османы. За этот срок благодаря подземной дороге, сокращающей путь, из Кахети прибудут сарбазы.
Зураб вынул из хурджини два свитка. В одном, который Русудан передала гонцам, ничего особенного не значилось. Русудан приветствовала мать, просила принять скромные подарки и беречь здоровье, сообщала о здоровье всей семьи Саакадзе. Но в другом, глубоко запрятанном в склады розово-оранжевой парчи, слишком много значилось.
В нем негодовала Русудан: «Как осмелился ты, Зураб, принудить мать покинуть безопасный Ксанский замок и переселиться на зыбкую ладью? Разве у любимой внучки Маро не сидела за скатертью княгиня Нато на главном месте? Или не ей снимали лучшие куски с шампура? Или не стелили ей атласные одеяла? Или давали ей скучать? Но если в Ксани надоело, почему, как обещала, не отбыла к Мухран-батони? Или вторая внучка, Хварамзе, прогневила ее? Не слала гонца за гонцом с просьбой пожаловать в замок? Потом, на что ей престарелая сова, которая всю жизнь приносила дому доблестного Нугзара Эристави только неприятности? Сейчас время беспокойное. Георгий готовится к большой войне не только с персами. Он решил очистить Картли от предателей. Турецкие орты янычар прибудут без пашей, беков и торбашей, всецело во власть Георгия Саакадзе. Во главе станут „барсы“ и преданные азнауры. Значит, народ не пострадает. Конечно, султан недаром подобрел. Но такое не пугает, ибо Георгий не собирается щадить изменников. В тревожное время женщинам следует находиться под крепкой защитой. Пусть дорогая мать найдет предлог избавиться от ненужных гостей. Пусть скажет: „Хварамзе, да живет она вечно, заболела“. Об этом очень просит и Георгий…»
Злобная гримаса исказила лицо Зураба. Он скомкал вощеную бумагу, потом поднес к свече, сжег, сдунул пепел за окно и проводил взглядом черные бабочки. Тщательно пересмотрев подарки, он отложил оранжево-розовую парчу: «Немолодая, потом без мужа, незачем такой одеждой украшаться! Парча больше пойдет моей возлюбленной. Да, моей! Если даже каджи преградит дорогу колдовским топором… Но придется заслужить счастье, к которому так рвусь я, преданный ей Зураб. С победой следует торопиться! А если сатана спросит: „С какой победой?“ Я закричу! „С моей!“ О нечистый, ты слишком любопытен! Напрасно Моурав-бек стремится захватить Ананури, тщетно надеется уничтожить князя Зураба и властвовать, как властвовал. Нет, несравнимо сильнее! Видно, решил кончить игру в сказочного глупца и на самом деле захватить трон Багратиони! Не бывать такому! Нет, великий Моурави, не бывать! Я лучше придумал! – Зураб ухмыльнулся. – Друг Шадиман будет мною доволен. Надеюсь, и царь царей Симон Второй тоже. Андукапар наконец перестанет рычать. Как перепугались они турок! Даже храбрый Хосро побледнел. А Иса-хан?! Только „змеиный“ князь не замедлил уверить, что турки больше повредят Саакадзе, чем ему, Шадиману».
Еще долго бушевал в ночной тиши Зураб, обуреваемый жаждой власти и мести. Но вот преданный мсахури напомнил о его повелении двум арагвинцам, прибывшим от Саакадзе, завтра с рассветом выехать в Ананури. На рассвете, добавил мсахури, он сам с пятьюдесятью арагвинцами уходит в Кахети.
– Хорошо. Не забудь повторить гонцам, чтобы Миха и его десять разведчиков без промедления прибыли сюда. И чтобы княгиня Нато каждый день со скоростным гонцом о здоровье извещала. Хурджини зашей, а первое послание, как наказано, в руки отдашь. – Зураб отложил парчу. – Спрячь в сундук, пока я о ней не вспомню. Пусть Миха такое повеление мое передаст старшему Каршенидзе: если княгиня забудет послать гонца, сам пусть посылает.
Уже ночь, как путник, нашедший золотые монеты, торопливо собирала звезды в невидимый кисет, отчего быстро светлело небо. Так почудилось Зурабу; он зевнул, растянулся на медвежьей шкуре, положил около себя меч и прикрыл глаза.
Мсахури, старательно осмотрев покои, примыкавшие к опочивальне, позвал слугу, который опустился у порога. Старший дружинник сменил у всех дверей стражу. «Не у друзей гостим», – постоянно повторял он арагвинцам и приказывал не прикрывать век, как бы глаза ни устали вглядываться в темноту.
Это не было хмурое утро, хотя и на солнечное оно не походило. Утро как утро, но Шадиман проснулся в самом радужном настроении. Хвала его серебряному терпению! Вот и ханы двинулись из замкнутого круга. Спасибо туркам – помогли. Какой непростительный промах Саакадзе в игре в «сто забот»!
Обыкновенное было утро, но почему-то Шадиман заметался по опочивальне и тут же почти упал на мутаки. Он ждал, когда влетевший, как стрела, чубукчи обретет дар речи. Но чубукчи замер с выпученными глазами и открытым ртом, тщетно пытаясь разомкнуть челюсти.
Наконец Шадиману надоело созерцать истукана.
– Начнешь разговор или прикажешь шашкой выбить из твоего фаянсового горла нужную речь?
– Го…го…с…по… све…е…тлы… кня…я…я..,
– Даю тебе минуту на поимку сбежавшего голоса, – Шадиман зачем-то перевернул песочные часы: «Странный песок! На глаза рыб похож». – Молчишь? – Шадиман схватился за шашку.
– Го…го…лос… ту…у…т ни…ни… при…и…чем, – выдавил чубукчи; и вдруг, словно из горла каменного аиста, вырвался фонтан если не воды, то слов. Захлебываясь, задыхаясь, давясь собственным языком, он визгливо выкрикнул: – Все, все завалено! Хода нет!
– Какого хода? Да начнешь ты разговор?! – и Шадиман хватил чубукчи по спине ножнами.
– Под…зе…ем…ны…ый… хо…о…д у Га…а…а…нджи…ин…ски…их во…о…о…рот…
Шадиман изумленно взирал на чубукчи. «Змеиный» князь и представить не мог, что подземный ход, прорытый марабдинцами и так тщательно охраняемый стражей, разрушен «барсами» Ростомом и Арчилом-"верный глаз" еще до переселения Саакадзе в замок Бенари.
Этот подземный ход имел исключительное военное значение, ибо соединял через Волчью лощину и непроходимый Телетский лес подступы к Тбилиси и Марабде. И вот рухнула надежда на спасительный выход из безнадежного положения. И, точно не в силах осознать случившееся, Шадиман воскликнул:
– Повтори, безмозглый чурбан, что завалено?!
– Под…земный ход! – вновь обретя дар речи, завопил чубукчи. – Там даже палке не пролезть! Пробовали копать. Три аршина откопали, дальше нельзя. Где стены? Где потолок? Камни, железо, балки – все в одну кучу смешалось… – Чубукчи вдруг осекся: уж не лишился ли князь ума? Глаза восторженно блестят и словно кому-то он посылает воздушный поцелуй!
"Да будет свидетелем мне резвый сатана! – мысленно воскликнул Шадиман. – Я восхищен! Неповторимый ход в игре «сто забот».
– Смешалось? – неожиданно ударил Шадиман рукой по столику, сбивая вазу с фруктами. «Странные плоды! На тюрбаны ханов похожи». – Глупый козел! Смешали балки, железо, камни ловкие саакадзевцы, а тупые шадимановцы день и ночь перед кучей… копьями сверкали.
Сам удивляясь своей прыткости, Шадиман, не соблюдая правил царского замка, ворвался к Хосро:
– Царевич! Надо менять ход. Саакадзе снял с доски всех коней! Игра пока за ним!
И Хосро, предчувствуя необычайное, также без всяких правил, опустился на тахту. Беспокойный взгляд его соскальзывал с хрустального кальяна на шахматную доску, раскрытую перед ним и полную тайн, потом на возбужденного Шадимана. Только что Гассан рассказал ему сон, будто Хосро хотел вскочить на коня белоснежной масти. Конь фыркнул и сбросил его прямо в дорожную пыль. Но с неба слетел Габриэл, держа под уздцы золотистого жеребца. «Не подвергай себя опасности, – поучительно сказал ангел. – О Хосро-мирза! Зачем тебе траурная лошадь, когда твой удел скакать на царском коне? О Хосро-мирза, выбирай дорогу, не взрыхленную шайтаном, а застеленную бархатом. О Хосро…»
– Мирза, – живо подхватил Шадиман, – нам предстоит испытание, если… если не найдем выхода.
Нельзя сказать, чтобы завязавшаяся беседа была веселой, но казалось – конца ей не будет. Оба собеседника не знали, как закончить разговор и как разойтись или как остаться.
Выручил Иса-хан. Он вошел, давясь от смеха: «О, он узнает остроумие Непобедимого! Это веселые шайтаны „барсы“, ибо только они способны заставить княжеских дружинников охранять котел с пилавом для жен одряхлевшего дэви. Аллах видит, хищникам сейчас незачем тревожиться: помощь турок подоспеет как раз вовремя…»
Давно Метехи не переживал такого волнения. Даже царь Симон вышел из блаженного состояния и без устали гонял в покои Шадимана молодых князей.
Два дня совещались ханы и князья. Андукапар злобствовал, грозно сдвигал брови, похожие на колючие щеточки, доказывал, предупреждал: «С Саакадзе нельзя медлить!..»
Зураб почти не говорил, напряженно обдумывал что-то: «Неужели он не всему выучился у Саакадзе?», потом ворвался в разговор, как волк в овчарню.
– Ты, князь, подобен дятлу – только долбить умеешь! А почему сам не действовал? Почему сам медлил? Знаю почему! Все мы немало лишились дружинников, а ты хоть одним пожертвовал?
Ссору никто не поддержал, но и не пресек.
Назревало что-то решительное, тревога до предела натянула тетиву.
Как-то само собой вышло, что Иса-хан, обогнав собеседников, первый пришел к самому острому выводу: он заявил, что время бесед закончилось, пусть завтра каждый советник предложит твердое решение.
Ночь не всегда должна служить усладе, иногда она способствует углублению в мудрость. Лучше всех это знал Зураб, ибо вот уже третью ночь он предается раздумью. Будто все взвешено, все предрешено. Снова раскрыта шахматная доска. Игра продолжается! Власть над горцами – меньшего он не желает!.. Большего добьется! Если выйдет задуманное, то, может быть, уже случившееся – к лучшему!
Едва собрались советники, разговор их словно заскользил по острию бритвы. Выслушав предложение Андукапара: «Немедля послать гонцов обходной дорогой в Кахети, самим же в замках Верхней, Средней и Нижней Картли собрать дружины, а из деревень отозвать праздных сарбазов и, объединив силы, врасплох напасть на Саакадзе», – Иса-хан насмешливо бросил:
– Да сохранит тебя Мохаммет! Чем прогневил ты ночь, снисходительно укрывающую под своей шалью и злодеяния и милосердие? Почему не подсказала тебе новую мысль, сотканную из солнечных лучей и лунных сияний? Или ты неучтиво заснул у сосуда, не утолив жажды трепещущей розы? Или уподобился петуху, горланящему над воркующими голубками, когда учтивость требует притвориться уснувшим?
– Твои слова, о Иса-хан, восхитили мое сердце, ибо жемчуг остроумия сверкает в них. Но не удостоишь ли ты наш слух беседой об удаче твоей ночи?
– Удостою, о Хосро-мирза, ибо сладка беседа с умеющим схватывать на лету даже то, что тобою не высказано. Довольная моей учтивой бодростью, ночь подсказала мне выравнивать коня с днем, предначертанным небом, а не обгонять ветер. Да не будет сказано, что я уподобился петуху. Сулейман свидетель, я счел полезнее, убавив спесь, не искушать больше нашими набегами Моурав-бека. Еще опаснее выводить из Кахети хорошо сохранившееся войско, ибо Теймураз, когда на нем горят шарвари, спешит усладить ночь приятными на слух и ядовитыми на вкус шаири… вдобавок приправленными яростью схваченных за горло горцев и ревом войск трехликих князей.
– О Иса-хан, твое определение подобно янтарю в руке слагателя песен! Я лицезрел, как один князь трепетал перед «барсом» Носте, пел хвалу «льву Ирана» и осушал рог за здоровье «кабана» Кахети.
Чтобы скрыть тревогу, Зураб, опираясь на парчовый подлокотник, преувеличенно заносчиво вскрикнул:
– Кого, благородный Иса-хан, и ты, Хосро-мирза, подозреваете? Клянусь, что не устрашусь даже гурийского владетеля! Обнажу меч и против дракона!
– Ты, князь Зураб, можешь без риска прибавить к сонму воображаемых противников и владетеля Самегрело, ибо он тоже тут ни при чем.
– Но, благородный мирза, – поспешил Шадиман повернуть разговор на интересующую его тему, – выходит, мы заперты в Тбилиси?
– О князь из князей! О болеющий за царство Шадиман! Зачем осквернять свой слух уродливой правдой? Не разумнее ли притвориться, что нам так удобнее? Ведь тот, кто заперт, свободен от того, кто запер. И неужели я забыл сказать, что ночь дала последний совет? А вновь назойливо щекотать истину, все равно что облизывать уже вылизанное блюдо. Да будет известно: как бы вам, князья, ни не терпелось погладить против шерсти «барса», я без повеления шах-ин-шаха не направлю против турок огонь мушкетов.
– Не замахнусь и я саблей, ибо шах-ин-шах с трудом сговорился с султаном. А час войны с криволунным Стамбулом еще не наступил. И разве не всем известно, чем угощает ослушников ниспосланный нам аллахом шах Аббас? И не опрометчиво ли полководцам возвратиться в Исфахан без войска?
– О аллах, не хочет ли Хосро-мирза вступить в Исфахан с воскресшими, подобно христианскому аллаху, сарбазами?
– Ты угадал, мой остроумный Иса-хан. Вернемся с уцелевшими, вымолим повеление, выпросим новое войско и, подобно львам, ринемся на турок.
– Да обогатится мой слух твоими мыслями! Тебе ночь подсказала или ты сам придумал, как избегнуть саакадзевских бешеных собак и разъяренных буйволов?
– Избегнем, иншаллах, с помощью меча. Клянусь чалмой праведника, всепредусматривающий Иса-хан, разметать хищников по лесам!
– О храбрейший! Это лучший подвиг воина, но не считаешь ли ты удобным впредь больше не уменьшать наше войско? Ибо путь из Арша слишком щедро усеян сарбазами и юзбашами.
– Мудрейший Иса-хан, с тобою беседа сладка, ибо ты, как ловкий охотник, на лету ловишь мои мысли. Кто не знает, что разумнее въехать в Исфахан с двумя живыми сарбазами, чем с тысячью мертвых.
– А почему хоть один сарбаз должен сейчас погибнуть? Не полезнее ли оставить Саакадзе наедине с его клыкастыми помощниками? Пусть друг друга растерзают! – рявкнул Зураб.
– Ты, князь, знаешь лечебные мази, которыми мы должны натереть сарбазов?
– Нет. Но вы забыли, что я знаю дорогу, которой вы невредимыми прибудете в Кахети, если твердо решили покинуть Картли.
– Ты хочешь, чтобы мы доверились твоим пяти десяткам проводников?
– Да сохранит меня бог от такой мысли, вас должны сопровождать не меньше двух тысяч дружинников, ибо сказано: драгоценности не вези открытыми.
– А чьих дружинников, Зураб, ты наметил? – благодушно спросил Шадиман, откидываясь на спинку кресла.
– Раньше всего тысячу арагвинцев, как уже рыскавших по этим дорогам, потом пятьсот марабдинцев, как змееподобных разведчиков, и пятьсот аршанцев, как отъявленных храбрецов.
– Опять моих увидел? Разве не знаешь: у меня остается в Тбилиси лишь тысяча.
– А разве ты собираешься в Тбилиси сражаться? К кому еще шах-ин-шах, да продлится его жизнь до конца света, так благосклонен, как к тебе, Андукапар?
Еще что-то кричал Андукапар, еще о чем-то спрашивал Иса-хан, а Зураб уже обеспокоенно думал: "Неужели догадываются, что веду двойную игру? Но помочь царю Теймуразу вернуть свой трон я должен, ибо это приблизит и меня к сокровенным целям. Или я, подвергая себя смертельной опасности быть разоблаченным Шадиманом и, что еще хуже, Иса-ханом, торчу здесь, подобно ржавому гвоздю в подгнившем бревне, ради блага глупого Симона? Нет, я всех их обману! Пусть персы в сладком неведении рассчитывают, что арагвинцы великодушно помогут им добраться до Телави; а на самом деле персы помогут моим тысячам добраться до царя Теймураза.
Шадиман, мягко проводя пальцами по надушенной бороде, в раздумье смотрел на повеселевшего Зураба: «Странно, снова мучают подозрения. Но почему? Своих почти всех уводит…»
Ханы встрепенулись – намекнули, что после совместного разгрома турок Зураб получит новые земли и богатые трофеи, и заверили, что шах Аббас никакой ценою не позволит султану овладеть Картли и Кахети, которые служат Ирану заслоном от Московии.
– Как же ты без дружинников останешься? – не в силах побороть подозрение, спросил Шадиман.
– Неужели подобная глупость сорвалась с моего языка? Нет, мудрый печальник, и я не простак! На смену придут мои арагвинцы из Ананури.
– Значит, выхолащиваешь замок для Саакадзе? – испытующе уставился на Зураба Андукапар.
– Саакадзе на Ананури не пойдет.
– Почему? – изумился Андукапар, больше обращаясь к Иса-хану.
– В Ананури сейчас моя мать, княгиня Нато, – с нежностью в голосе проговорил Зураб.
Иса-хан, подавив крик, спокойно принялся разглядывать свои нашафраненные ногти и вдруг поднялся, ссылаясь на усталость. Выразив удовольствие встретиться завтра, хан покинул Метехи.
Наутро неожиданно от Иса-хана прискакал к Хосро-мирзе и Шадиману онбаши с приглашением прибыть в крепость, ибо хан чувствует боль в ноге от старой раны и хочет решить малые дела: кому из князей следует оставить ферман на охрану замков.
Андукапар, а тем более Зураб не поверили предлогу и возмутились: почему их обошли? Андукапар свирепо ругался, но упоминал главным образом имя Шадимана. А Зураб, полный тревоги, угрюмо заперся о своих покоях.
Ненавистной казалась и полумгла, притаившаяся в углу, и голова бурого медведя с застывшими глазами, и потухший бухари – черные угли словно вещали исход любой борьбы: раньше огонь – потом зола. Зураб сел за треногий столик, схватил сереброгорлый кувшин и жадно отпил. Он стал рассуждать, ожесточенно ударяя ладонью по инкрустированной поверхности стола.
«Иса-хан что-то заподозрил. Шадиман – тоже. Конечно, Андукапара только для отвода глаз не пригласили, вонзить бы ему кинжал в глотку! Теперь важнее всего убедить трех лисиц в моем желании помочь им выбраться из цепких лап „барсов“. А главное: духовенство только царя Теймураза признает – значит, всеми мерами попытаюсь задобрить церковь и убедить в моей преданности Теймуразу. А может, разумнее скрытно ускакать в Ананури? Где, как не в своих владениях, можно чувствовать себя в безопасности? Но тогда распрощаться с троном?.. Нет! Тысячу раз нет! А постоянно ускользающая красавица? Не время поддаваться даже мимолетным сомнениям. Слишком долго плелась мною сеть, чтобы отказаться от улова золотой форели! Все задуманное да исполнится!»
Позвав арагвинца, Зураб приказал скакать к архиепископу Феодосию и просить немедля пожаловать в Анчисхатский собор: Зураб Эристави намерен исповедаться, слишком тяготят его грехи, малые и большие.
Потом, облачившись в праздничные одежды, скрыв под куладжей стальную панцирную рубашку, Зураб с десятью телохранителями выехал из Метехи.
«Странно, – думал дорогой Зураб, – почему я так долго не исповедовался? Кто лишил меня святой благодати? Кто отвратил меня от божьего дома? Саакадзе? Нет, он полностью никогда мне не доверял и осторожно избегал разговора о церкови. А сейчас, притворщик, без церкови не дышит, даже католикоса озадачил. Тогда кто же? Э-о! Победа, дорогой Папуна! Это ты, как искуситель, убеждал меня, что церковь и есть ад, – недаром бог со свитой, бросив скучное небо, расположились среди чертей в парчовых ризах. Потом к народу ближе – значит, выгоднее… Сколькими тунги запивали тогда смех! Особенно Дато, этот незаменимый уговоритель. А Папуна в доказательство… Черт! Совсем забыл: Папуна продолжает болеть! И почему недоверчивый Шадиман не замечает, какими здоровыми глазами следит за Метехи больной? Или „змеиный“ князь опасается Хосро? Ведь рыцарь дал слово Хорешани оберегать лазутчика Великого Моурави. Одно хорошо – скоро мечтающий о кахетинском троне умчится, и тогда мечом укажу веселому прославителю чертей короткую дорогу в ад».
В таких думах Зураб свернул в боковую уличку и подъехал к Анчисхати. То ли любопытство съедало Феодосия, то ли встревожила внезапность, но когда Зураб, войдя в пустую церковь, с жаром осенил себя крестным знамением, служка подошел к нему и шепнул, что архиепископ ждет князя в ризнице.
Разговор начался сразу, и не о святом таинстве.
– Отец Феодосий, – торжественно возвысил голос князь, – ты понял причину моего спешного прихода?
– Думаю, снедали тебя большие и малые грехи. Кайся, сын мой, кайся! Милостивец не откажет раскаявшемуся в отпущенье грехов.
– Каюсь, отец Феодосий! Хосро-мирза и Иса-хан со всеми персами покидают Картли.
– Уже?! – Феодосий чуть не выронил крест, которым собирался осенить Зураба.
О грехах было забыто. Феодосий то краснел, будто нырнул в кипяток, то белел, словно вымазался мелом. Следя за бегающими глазами князя, архиепископ притворно заволновался:
– О господи, пути твои неисповедимы! Почему же, князь, медлишь? Ведь царь Теймураз в Тушети томится?
– Я полон беспокойства. Царь может опрометчиво, раньше времени, спуститься с гор и попасть прямо в пасть Хосро-мирзы!
– Силы небесные! Поспеши отослать гонцов. Или пути из Картли в Тушети для тебя запретны?
– Лазутчики Шадимана за каждым вздохом моим следят. А для мною задуманного необходимо полное доверие ко мне Метехи. Мыслилось: церковь, желающая видеть царем только Теймураза…
– Поспешит залезть, яко кролик, в пасть Иса-хану? Неразумно, сын мой, думал, неразумно! Или тебе не ведомо, что алчущие богатства монастырей подстерегают, яко сатана грешников, нашего промаха?
– Но монаха, собирателя на нужды церкови, кто остановит?
– Персы. И, выведав пытками, за каким подаянием в Тушети монах направил стопы, обрушатся на головы монастырских мудрецов, жаждущих вновь лицезреть князя Зураба с царем Теймуразом.
– Но, отец Феодосий, нельзя допустить гибели царя, всю жизнь сражающегося за христианскую веру! – Зураб устремил взор к своду, где изображения святых угодников поражали аскетичностью ликов и богатством одеяний.
– Где правда в твоих речах, князь? Печалишься о Теймуразе Первом, а продался Симону Второму!
– Хитрый обход врага не есть предательство по отношению к другу. Саакадзе собирался отточить меч в ананурской кузнице. Хосро-мирза, предатель иверской божьей матери, собирался водрузить знамя «льва Ирана» на колокольне ананурского храма. Шадиман собирался с помощью Арагви объединить картлийских князей, за что обещал защитить меня от Саакадзе и от «льва Ирана». И вот, спрятав улыбку в усы, я въехал в Метехи. О благочестивый Феодосий, я поступил, как мудрец. Сейчас, облеченный доверием Метехи, я знаю все их коварные планы и в силах помочь моему царю, отцу любимой мною Дареджан.
Доброжелательно кивнув князю, Феодосий пухлыми пальцами пригладил пушистую бороду. «Любимой Дареджан! – мысленно возмутился он. – А ты спроси, шакал из шакалов, кого сейчас любит Дареджан, кроме имеретинского царевича Александра?» Но вслух он елейно протянул:
– Церковь благословит твое желание помочь царю.
– Отец! – с отчаянием выкрикнул Зураб. – Если бы сам мог, разве беспокоил бы церковь?
Зурабу стоило больших усилий не схватить крест, лежащий на евангелии, и не ударить по пушистой голове архиепископа, но просительно зашептал:
– Отец! Ради святого евангелия и во имя креста пошли гонца! Теймураз объят нетерпением. И пусть тушины в пять раз будут отважнее Иса-хана, Хосро-мирзы и Исмаил-хана, владеющих вместе сорока тысячами сарбазов, – не устоять тушинам, погибнет царь! Погибнет надежда Картли-Кахети!
– Не погибнет, князь!
– Не погибнет? – Зураб еле сдерживал скрежет зубов. – А если…
– Успокойся, князь. Тушины без сигнала Георгия Саакадзе не спустятся с гор.
Некоторое время Зураб оторопело смотрел на Феодосия, одной рукой благодушно гладившего крест, а другой евангелие, потом прохрипел:
– Саакадзе верить опасно, он враг Теймураза.
– И то известно, князь. Но не о царе беспокоится Моурави: с тушинами в дружбе, боится – цвет гор погибнет. Так и сказал нам гонец, прискакавший от Анта Девдрис с просьбой не венчать Симона Второго в Мцхета на царствование… ибо недолго ждать благословенного небом часа.
– Выходит, Саакадзе посылал гонца в Тушети?
– Сам ездил… тушины просили.
– Сам? – Зураб, подобно разъяренному медведю, урчал и ерзал: – Сам?..
Точно не замечая неистовства князя, Феодосий спокойно продолжал:
– С божьей помощью! Обещал, как только укажет мечом и хитростью дорогу в Иран Хосро-мирзе и Иса-хану, подать знак к спуску в Кахети. Тушины поклялись ждать.
Зураб чувствовал, как ледяной холод подкрадывается к его сердцу. Он сжался, готовый к прыжку, и хрипло выкрикнул:
– Отец, почему сразу мне не сказал?
– Для церкови и для тебя, князь, выгоднее, чтобы не меч Саакадзе изгнал персов, а… крест святой церкови.
Зураб вскочил, рванул ворот и едва сдержал поток брани. Багровея, он сожалел, что евангелие, на котором уже лежал крест, не скребница, а то бы стоило уподобить пухлые щеки Феодосия крупу кобылы, и неожиданно взревел:
– Аминь!
Прошел час, другой. Арагвинцы нетерпеливо поглядывали на плотно прикрытые створы. Внезапно массивная дверь распахнулась, и Зураб так стремительно выскочил из базилики, что оруженосец не успел поздравить его с принятием святого таинства, а конюх подвести коня.
Примчавшись в Метехи, Зураб легко взбежал по лестнице и крепким ударом кулака приветствовал стража, не успевшего отсалютовать ему копьем.
Узнав, что Шадиман и Хосро еще не вернулись, Зураб злорадно расхохотался, залпом выпил кувшин вина, растянулся на медвежьей шкуре, положив, как всегда, рядом меч.
Не до отдыха было Иса-хану. Слишком тревожно хлопала крыльями судьба. Слишком липкой оказалась придорожная тина: засосет с конем, и сам Мохаммет не укажет, где стояло иранское войско. А Зураб? Кто из наивных может поверить в добросердечность зверя? Но – тысяча шайтанов! – он дает в проводники тысячу арагвинцев. Не тут ли кроется западня? Может, сговорился с Саакадзе вывести на незнакомую дорогу, и там их почетно встретит Непобедимый?
Бархатные подушки, мутаки, сине-белые кальяны, кувшины с шербетом и узорчатый поднос с дастарханом мало соответствовали разговору, длившемуся на персидском языке в этом грузинском дарбази уже не первый час.
– Не думаешь ли ты, храбрейший Иса-хан, что я не рискну сразиться с Саакадзе?
– Да сохранит меня аллах от подобной мысли, храбрый мирза!
– Благородные советники, доверимся Зурабу, но не иначе, как спрятав под халатами ханжалы. А если тысяча арагвинцев сильнее десяти тысяч сарбазов, тысячи марабдинцев и аршанцев… то лучше нам вступить немедля в бой с Саакадзе, чем карабкаться над пропастью, убегая от него.
– Это ли не мудрость! – польстил Шадиман. – А дальше что предполагаешь, высокочтимый Хосро-мирза?
– Две тысячи грузинских дружинников оставим в Телави для охраны Исмаил-хана и еще десять с минбашами. Позволим Исмаил-хану скрыть от нас еще десять тысяч, донесем до жемчужного уха шах-ин-шаха: «Аллах свидетель, мы поступили осмотрительно, оставив Исмаил-хану большое войско», и из пятидесяти тысяч приведем в Иран только тридцать. Выслушав о коварстве турок, «лев Ирана» сочтет своевременным предоставить нам стотысячное войско и повелит пощекотать ханжалами стамбульские пятки. Тут султан, «дельфин дельфинов», «низкий из низких», «повелитель халвы», сочтет уместным взвыть, а шах, царь царей, великий из великих, повелитель Ирана, окажется в полном неведении о наших самовольных действиях… впрочем, вызванных самовольными действиями пашей. Разгневанный султан, «средоточие рахат-лукума», «хранитель слюны верблюда», повелит пашам оставить рубеж Гурджистана. Разгневанное «солнце Ирана», властелин властелинов, повелит нам оставить турецкие рубежи и закрепить грузинские!
– Пусть святой Хуссейн отвернет от меня свое лицо, если я не догадался, что дальше. Уничтожив Непобедимого, мы примемся за приспешников его – князей Мухран-батони и Ксанских Эристави. Или истребим, или склоним их на сторону царя Симона.
– Зураба Арагвского, самого опасного из князей, советую уничтожить последним, когда его услуги станут одной ценности с выжатым лимоном.
– Ты угадал, мой Шадиман, а освобожденные горцы поспешат с благодарностью склонить головы к стопам грозного, но милостивого шаха Аббаса. И солнце Ирана засияет над мирной страной Картли-Кахети.
– Благородные Иса-хан и Хосро-мирза! Я восхищен! Но не удивится ли шах-ин-шах, почему, имея сорок, скажем, или пятьдесят тысяч войска, вы не сочли лучшим раньше уничтожить Саакадзе, а потом вернуться в Иран?
– Как раз, князь из князей, мы и поступили так! Мы на коране поклянемся, что все сказанное нами истина. Кто из правоверных не знает, что любимец неба шах Аббас рубит головы и тому, кто его обманывает, и тому, кто верит обману? Да будет известно каждому: Саакадзе разбит и бежал под покровительство вассала султана, Сафар-паши, который из страха перед султаном не выдает Саакадзе. Не помогли ни угрозы, ни обещание богатства. Аллах свидетель, это правда! Вся Картли и Кахети у бирюзовой стопы шах-ин-шаха. Князья обоих царств платят богатую дань «льву Ирана». Царь Симон, окруженный мудрыми советниками, преданно служит «солнцу Ирана». Что так, то так! Даже святой Аали не найдет в моих словах зернышка лжи…
«А ведь и правды не больше, – заметил про себя Шадиман, удивляясь, как тонко могут быть переплетены ложь и правда. – Нет, не докопаться „льву Ирана“ до норы, где скрыта истина. Но благодаря тонкой политике царевича Картли обошлась без кровавых ужасов, обычных при нашествиях персов, – значит, твердо рассчитывает воцариться в Кахети? Что ж, лучшего и желать нельзя! И от Зураба избавиться неплохо. Надоела эта тяжесть! Предупрежденный Георгием Саакадзе, я все меньше доверяю арагвскому князю…»
– Если о Саакадзе все, – прервал молчание Иса-хан, – не благоразумно ли тебе, о Хосро-мирза, придумать подходящую притчу и о Теймуразе?
– В военных делах шах-ин-шаха придумывают только безголовые, ибо им уже незачем дорожить несуществующим… – Хосро-мирза величаво коснулся своего лба. – Да скользнет мой язык сам в пасть шайтана, если о Теймуразе всемогущий «лев Ирана» не узнает только истину. Разве царь кахетинский Теймураз не бежал позорно по знакомой лесной тропе в Имерети? Бежал! Бросив царство, бросив богатство и замки своих князей! Возмущенные, они прибегли к стогам грозного, но милостивого шах-ин-шаха. Сейчас тайные приверженцы Теймураза уверяют о его пребывании в Тушети. Все горы от подножий до вершин обшарили наши лазутчики, но, кроме сбивчивых разговоров, ничего не выведали. Может, Теймураз и спрятался в расщелинах, подобно ящерице, но там он сам себя не найдет. А если найдет его изменник Саакадзе, то это будет последний час Теймураза…
Очевидно, от многоречивости у Хосро пересохло горло. Он долго пил шербет из глубокой чаши, но одним глазом следил за Иса-ханом.
«Вот, – размышлял Шадиман, играя чубуком сине-белого кальяна, – почти полный, наглый обман, но… события верны, точно вымеренные аршином, лишь немножко растянуты, как ткань в руках опытного купца. Нет причин сомневаться: шах Аббас наградит обоих за… победу над Саакадзе. Но на турок войной не пойдет, – сейчас занят другим. Кахети защищена Исмаил-ханом, а Картли может сама защищаться. Так я и сделаю. Ловкость Хосро приблизит его к кахетинскому трону…»
– Если аллах не лишил меня догадливости, – прервал снова молчание Иса-хан, – мы выедем в Исфахан не из запертого Непобедимым Тбилиси, а из царственного города Картли, покоренного шахом Аббасом. – И он весело подкинул на ладони засахаренный персик, словно получил в дар знаменитый алмаз «Звезда Шираза».
Но Хосро сурово оборвал веселье хана:
– Крепко запомни, жизнерадостный Иса! Ты ведь близкий родственник шах-ин-шаха и сам передашь ниспосланную тебе аллахом спасительную мысль. И еще, склонившись ниц, передашь «льву Ирана», что церковь готова венчать на царство Симона Второго в Мцхета; но сам царь говорит, что уже венчан жемчужной рукой всемогущего шаха Ирана.
– О аллах! Он говорил подобное?
– Сегодня скажет!
– Сегодня? – изумился Шадиман, зная, как мечтает о Мцхета царь.
– Вернее, напишет, по совету Иса-хана, нашему повелителю.
Шадиман все больше поражался: значит, Хосро охраняет и церковь, отводя от нее гнев шаха за непослушание его воле? Но князь старался сохранить бесстрастный вид. Он приподнял кальян на уровень глаз и, прищурившись, смотрел на свет: «Хороший фаянс! Все представляет в синевато-молочном тумане. Хуже, когда подобный туман в словах».
– Тысячу сарбазов оставим для охраны царя, – помолчав, сказал Иса-хан.
– Тысячу? – пожал плечами Шадиман. – От кого охрана?
– От церкови!
– Церкови? Я думал – от Саакадзе.
– От Саакадзе и десяти будет мало, но, слава аллаху, хищник не поведет на Тбилиси гиен, предпочтет оставить сердце Картли святому отцу католикосу.
– Позволь, мудрый Хосро-мирза, повторить мое восхищение, – Шадиман изящно поклонился. – Все тобою высказанное точно начертано в атласной книге судеб. Шах-ин-шах будет доволен. Картли и Кахети снова принадлежат ему. Пусть благосклонно примет под свою высокую руку грузинские царства. Но тысячи сарбазов слишком мало для святого старца, оставь две.
– Видит пророк, ни одного сарбаза больше! Католикосу скажешь: вернемся со ста тысячами и изгоним собак янычар, а заодно наступит конец и «барсу». Но если святые отцы по-прежнему непокорство будут предпочитать выполнению воли царя Симона, то придется выщипать у них крылья, дабы не летать им слишком высоко…
Наконец все было досказано. Мирзе и хану пришлась по сердцу мысль Шадимана: путем угроз и с помощью Зураба собрать княжеское войско и продержаться до того часа, пока ханы не вернутся из Исфахана или не пришлют скоростного гонца с повелением шаха, что делать дальше. В заключение Шадиман выразил надежду, что шах Аббас не замедлит напомнить султану о его договоре с могучим Ираном и потребует не вторгаться в Картли-Кахети. Выяснилось, что то же самое полагали Хосро и Иса-хан.
Довольные друг другом, хитрецы взошли на первую стену крепости полюбоваться заходом солнца. Как ни были озабочены вершители дел Восточной Грузии, они не забыли о роскошном обеде, устраиваемом гостеприимным Иса-ханом своим единомышленникам.
В большом зале для еды уже ждали гостей плясуны и фокусники. Музыканты тихо коснулись струн.
Под шум взлетающих разноцветных палок, тут же превращающихся в струи фонтана, любуясь причудливыми цветами, вспоминал Шадиман свои беседы с князьями Квели Церетели или Джавахишвили, как отзвуки далекого детства.
Вместе с веком вырастали говоруны, полководцы, стяжатели славы и богатств, покорители пространств и властелины душ. Старинных средств борьбы уже явно не хватало. Приходилось изощряться, с двойной ловкостью подмешивать к золоту яд, удары незримого меча направлять лишь в сердце, усложнять ходы лабиринтов, доводить до совершенства мастерство строить козни.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Возлежа на мраморной скамье, окутанной нежно-молочным паром, Зураб блаженствовал, ему казалось, что он парит в облаках, нависших над высотами Ананури.
Из пасти медного льва падали капли, и на темно-зеленой воде расходились круги, рождая у Зураба земные желания. В сладостной полудреме он представлял, как приятно было бы увидеть в бассейне не своенравную Нестан-Дареджан, – ибо для царевны это непристойно, а целомудренную Магдану, – ибо для дочери Шадимана лучшего не придумаешь: «Магдана! Нагая! Соблазнительная!» Он вглядывался в зыбкие водяные круги, надеясь в них увидеть чарующий овал женского лица, украшенного серьгами с жемчужными подвесками, изъятыми из ларца князя Шадимана Бараташвили. И сразу же жгучая ненависть охватила его. Он вскинул руку, словно намереваясь схватить князя за горло, но коснулся воды, сплюнул и перевернулся на другой бок. Перед ним фонтан вздымал струю, узкую, как меч. Это сравнение пришлось по душе Зурабу, он опрокинулся на спину и, созерцая матовый свод, скупо пропускающий свет в «оазис очищения», стал обдумывать новый девиз, который собирался вырезать на клинке: «Мой меч – моя совесть!».
Терщик некстати оборвал думы Зураба, – дернув его за уши и прищемив пальцами нос, он еще раз надул бычий пузырь, подпрыгнул, как акробат, и изо всей силы ударил пузырем по упругим плечам. Зураб от удовольствия фыркнул, снова перевернулся на бок, играя мускулами, будто вылитыми из бронзы, и предоставил терщику возможность выворачивать ему руки, ноги, вертеть голову, плясать на спине, мять живот и окатывать от лба до пят зеленоватой серной водой.
Дышать становилось все легче, будто пригубил чашу с живительным эликсиром. Безжалостная расправа возвращала мыслям гибкость, а застывшему телу, как в эллинском мифе, энергию, а главное – ничуть не мешала действовать и распоряжаться. И Зураб то и дело вызывал телохранителя, отдавая распоряжения, которые вмиг исполнялись арагвинцами, заполнившими предбанник. Несколько раз телохранитель сам появлялся в купальме и сообщал, что нетерпеливый Хосро-мирза многократно присылал за арагвским князем, что Иса-хан удивлен его отсутствием. Зураб ухмылялся, он было хотел уже отдать новое повеление, но как раз в этот миг терщик довольно бесцеремонно швырнул князя в малый бассейн под серную воду, льющуюся через трубу непосредственно из подземного источника.
Зураб облегченно вздохнул и оглядел мозаичные бело-синие стены и конусообразный свод. Скрипнула дверь, и на мраморные плиты ступила тяжелая нога телохранителя.
– Благородный князь! Миха прискакал из Ананури. Как изволил приказать, уже послал за ним.
– Пусть войдет сюда в доспехах Адама! – Зураб захохотал, подмигнул арагвинцу и дружески наградил его подзатыльником.
– Страже тоже прикажи снять с тела избыток грязи. Терщиков возьми, пусть месят ногами их натруженные спины.
Сколько старший телохранитель ни протестовал, ссылаясь на недружелюбность народа к ним, арагвинцам, что особенно опасно в общих банях, где все голые и потому не знаешь, к кому лицом становиться, а к кому задом, Зураб со свойственной ему заботой о своих дружинниках велел посменно сторожить вход только двум, а остальным немедля, черт их возьми, вкусить серное удовольствие земли, которое не уступает яблочному удовольствию рая: пусть спросят у Адама… или лучше у Евы.
Не успел Миха, опоясавшись полосатой тканью, войти под матовый свод купальни, как Зураб ударил в ладоши. Терщик правильно оценил выразительный взгляд князя и, уложив на скамью, принялся выворачивать наизнанку тело пришельца. Вновь заработала жесткая ковровая киса и шелковая наволочка, извергающая горы горючей мыльной пены. От удовольствия Миха охал, стонал и под одобряющие шутки Зураба и хруст собственных суставов вопил: «Руку, правую руку, банный черт, не сломай!» Но терщик, на бесстрастном лице которого не дрогнула ни одна жилка, обращал столько же внимания на вопли Миха, сколько на крик осла. Окатив торопившегося азнаура кипятком из шайки, он обмыл мраморную лежанку и уложил князя, предварительно закутав его в пушистую простыню, а Миха, как тюк, сбросил в бассейн, только что покинутый Зурабом.
Услав терщика в соседнюю харчевню заказать для всех арагвинцев сыр и зелень, фасоль с ореховым соусом, люля-кебаб с двойной порцией перца и пряностей, горячий тонкий лаваш и шесть тунги лучшего вина, Зураб окликнул старшего телохранителя и повелел никого даже в предбанник не впускать.
– Здесь, мой верный Миха, можно говорить свободно. Не сомневаюсь, в Метехи неотступно за мною следят, недаром слышу в стенах мышиную возню. Иса-хан и Хосро только болтают об уходе, а медлят, как черепахи… Завтра прибудет из Ананури гонец?
– Пять гонцов укрыл поблизости, ежедневно прибывать станут; каждого научил, что притвориться должен, будто прямо из Ананури прискакал. В ананурском замке для охраны княгини Нато сто дружинников оставил.
– Около замка Мухран-батони тоже только сто настоящих оставь, пусть на виду впереди торчат. А триста бурок и папах натяни на длинные деревянные кресты. Понял? Да расположи их в лесу между деревьями так, чтобы из сторожевых башен лишь папахи виднелись. У крепости Ксанского Эристави так же поступи. Для охраны горных проходов растяни пятьсот дружинников, – некого подстерегать, все к царю Теймуразу ушли. Напрасно Саакадзе рассчитывает – ни одного не дождется! На Тбилиси мне необходимо бросить полторы тысячи шашек, – осторожно к Душети оттяни, когда дам знать побыстрее гнать коней. Понял?
– Все понял, мой князь. Первый гонец утром прискачет, второй…
– А пятому гонцу напомни, чтобы тряпку в бычью кровь опустил, голову обвязал и так пожаловал. Пусть хоть на иконе клянется, что в рядах саакадзевцев видел янычар. Всеми хитростями я должен перебросить в Кахети две тысячи легкоконных дружинников. Понял?
– Все понял, мой князь: вместе с арагвинцами переправить Хосро-мирзу и Иса-хана…
Звучно расхохотался Зураб:
– И хана и мирзу! – и так шутя хватил по плечу Миха, что тот, крякнув, присел.
Хотя уже дважды являлся гонец из Метехи, но Зураб, удобно расположившись в предбаннике, продолжал с аппетитом уничтожать огромное блюдо с форелью, запивая вином из высокого кувшина. Здесь только один Миха разделял с князем поистине трапезу великана, а в общем помещении, на скамьях вокруг бассейна, расположились арагвинцы и с неменьшим усердием поглощали люля-кебаб, осушая огромные чаши за здоровье князя Зураба Арагвского.
Когда освеженные арагвинцы последовали за Зурабом, они готовы были ринуться за князя хоть в огонь.
У моста осторожный Миха и два арагвинца свернули в сторону и скрылись за узкими извивами уличек.
Необычайная тишина царствовала в Метехи. «Будто в заколдованный замок вступил!» – поразился Зураб и, придерживая рукоятку меча, быстро направился в личные покои. Нарочито громко – для лазутчиков, если они подслушивали, – Зураб спросил сторожа, застывшего на пороге, что означает молчание в замке.
– Светлый князь, уехали все на дневной пир к Иса-хану. Радостное известие получил хан: его царственная жена, сестра шаха Аббаса, подарила ему дочь, ибо два сына уже у него есть. Царь надел лучшие одежды и драгоценности; княгиня Гульшари – трудно сказать, больше алмазами и жемчугом сверкала или глазами. Она повезла подарки Иса-хану и его женам. Андукапар тоже в праздничной чохе выехал, еще уже стал. Хосро-мирза золотой меч прицепил, словно молния. Только князь Шадиман скромную куладжу обновил мехом цвета лимона – совсем не для пира.
Зураб терялся в догадках. Еще вчера не было разговора о пире. Правда, за ним в баню любезно посылали, но никто не повторил приглашения последовать в крепость. Что-то от него скрывают, надо быть настороже. Может, умыслили заманить в крепость и там запереть? Неспроста так обрядился Шадиман.
«Лицемеры!» От отвращения Зураб передернулся, полуобнажил меч и ударом кулака вогнал его обратно в ножны. И вдруг приказал собрать в Метехи пятьсот арагвинцев: он хочет проверить, согласно ли его приказу одеты они и держат ли наготове оружие.
А когда дружинники собрались во втором дворе Meтехи и, бряцая шашками, выстроились в две линии, князь тщательно осмотрел их и велел на ночь расположиться под окнами его покоев: утром он хочет показать своих отборных всадников Хосро-мирзе.
Не один Зураб, весь майдан всполошился. Изнемогшие от беспрерывных распрей горожане почти радовались пышной роскоши метехского поезда и встречали царя приветственными возгласами и пожеланиями долголетия. Чуть было не поддались ликованию и мелкие торговцы; «Может, торговать начнем?»
Но презрительные улыбки амкаров и недоверчивое покачивание головой Вардана Мудрого тотчас охладили их пыл. Все же майдан, как единое сердце торговли, чувствовал назревание каких-то событий. Особенно встрепенулись купцы, когда вдруг исчез Шадиман: вот только что ехал рядом с Хосро-мирзою, о чем-то говорил, щурился – и вдруг исчез. Даже не успели удивиться простоте его одежды, как он с конем, жарким, как мангал, и со своим чубукчи, скользким, как лягушка, точно в преисподнюю провалился! Многие перекрестились: «Уж не черт ли услужливо разверз перед конем Барата землю?»
Почти то же предположил Шадиман, въезжая в ворота резиденции святого отца. В палате, предназначенной для мирских дел, было прохладно, отблески синих и малиновых лампад падали на пол, как подкрашенные льдинки. Но Шадиман приложил платок к вспотевшему лбу: «Словно в раскаленную печь лезу! – иронически усмехнулся он. – И то правда, разговор предстоит решительный».
По суховатой церемонии встречи Шадиман понял: ни в чем не уступят. И он решил не просить ни о венчании Симона в Мцхета, ни о помощи в прокормлении войска: ведь другие важные причины привели его к вратам небесного царства.
– Святой отец, – начал с главного Шадиман, и глаза его затуманились, – нашей многострадальной Картли предстоит великое испытание.
– Хуже, чем есть, не будет, – угрюмо проговорил католикос, откинувшись на спинку черного кресла.
– Будет, ибо Саакадзе выпросил у султана Мурада войско. Нечестивых агарян, как глаголете вы.
– Об этом известно мне, – против персов турки придут. Саакадзе клянется: «Картли от янычар не пострадает!» Да благословит бог узреть истребление турками персов и обратное! Так, во славу господа, глаголем мы. Да сложат нечестивцы головы на нашей раскаленной ненавистью к исконным врагам земле.
– Аминь! – прозвучало точно из стены.
– Но, святой отец, – возразил озадаченный Шадиман, – разве не пострадают от звериной драки наши города, деревни? И не падут ли монастыри, эти оазисы света в пустыне бытия?
– В юдоли плача уж не осталось кому страдать, а уцелевших церковь в милосердии своем предупредит: пусть забирают скот и скроются в горах по примеру просветителей сирийских.
– А разве, святой отец, храмы в безопасности? Ведь персы лишь благодаря Хосро-мирзе божье владение не тронули.
– Давно умыслил я, что Хосро выгодно защищать церковь. Уж не вознамерился ли кахетинец занять трон Теймураза? Или из преданности Христу обороняет святые обители?
– Насчет трона не слышал, а верность Христу, думаю, сохранил. Ты в этом не ошибся, святой отец. Но, как известили серебряные трубы ангелов, царевич Хосро уходит в Иран.
Католикос вопросительно вскинул на Шадимана глаза, затаившие хитрые огоньки.
– Испугался турок? А Иса-хан?
– Тоже уходит, – конечно, не из-за испуга. Прозорливый царевич Кахети полагает: если не будет сарбазов, Саакадзе не осмелится открыть города янычарам, подобным кровожадным хищникам.
Молитвенно сложив ладони, католикос молчал, обратив взоры к своду. Присутствующий Феодосий, архиепископ Голгофский, и тбилели тихо перешептывались. Феодосий упорно скрывал разговор с Зурабом, – так повелел католикос.
– Понял ли я верно тебя? Хосро уводит голубям подобных сарбазов?
– Не всех. Необходимых для охраны Тбилиси, и царя оставляет.
– А если церковное войско станет на защиту Тбилиси?
– А царя? Ведь ты, святой отец, не признаешь Симона?
– Не признаю. Его могут оберегать твои дружины и Андукапара, да и арагвинец поможет вам.
– Еще есть причина: царский «сундук щедрот» пуст. Амбары тоже, шерстопрядильни и шелкопрядильни похожи на кладбище. Торговля замерла, у амкаров нет работы, пошлин не с кого брать. А персы Тбилиси не трогали, монастыри обходили, но все же войско царское кормили.
– Да обрушится адово пламя на разбойников! – воскликнул Феодосий. – Все деревни «обстригли», яко овец! Народ желуди ест, мужчины вместо цаги кору носят, изнуренные женщины с трудом прикрывают наготу, дети мрут, скот расхищен, из амбаров даже мыши сбежали! Прости и помилуй меня, о господи!
– И я скорблю об этом, отцы церкови, но истина сильнее самообмана: уйдут персы – чем дружины царские содержать?
– Церковное войско, даст господь, монастыри прокормят.
– А царское?
– Да благословит святая дева Мария мои слова! И царское прокормят. Но знай, князь Шадиман: еще больше сотворим, если… если ни одного перса – слышишь, ни одного! – не останется. Вся Картли должна очиститься от скверны! В крепость, после их окропления святой водой, мои войска войдут. А также чтоб не осталось ни одного советника-перса или хотя бы при Симоне телохранителя в тюрбане! Вымести, вымести железной метлой нечисть из удела иверской божьей матери! Тогда многое сотворим… В княжеские замки, оставшиеся верными церкови, тоже монастырские дружины войдут.
– С благоговением внимаю тебе, святой отец, но возможно ли такой мерой заставить Саакадзе отказаться восстановить свое могущество и былую власть?
– Об этом, сын мой, не беспокойся, – вдруг, словно четки рассыпал, заговорил Феодосий, – церковь заставит отказаться.
– Чем?
– Во всех храмах городов и деревень, во всех монастырях служители святого алтаря оповестят народ о том, что персы изгнаны из Картли великими трудами верных сынов, и если кто еще осмелится для своих выгод прибегнуть к помощи персов или турок, то будут прокляты те, кто пойдет за изменником!
– Мудрость святого отца озаряет меня! – восхитился Шадиман. – Но, по моему разумению, надо тогда изменником назвать Саакадзе, готового сейчас призвать турок, как некогда привел персов, разоривших Картли-Кахети и избивавших неповинных женщин и детей.
– Так открыто для народа опасно глаголать, ибо Саакадзе привел – и Саакадзе уничтожил, спасая Грузию от гибели. Потом и ты, Шадиман, провел персов через подземную дорогу в сердце царства, – спокойно произнес тбилели и, взяв со скамьи четки, подал их католикосу.
– Я не для войны старался, – сузил глаза Шадиман.
– Нам ведомо, что для воцарения магометанина Симона! – Феодосий резко отбросил рукав рясы, снял с отсвечивающей воском руки четки и застучал черными агатами. – Имя Саакадзе пока не следует произносить.
– А если взамен увода всех сарбазов поголовно Иса-хан потребует выдачи Саакадзе? Таково желание шаха Аббаса…
Воцарилось безмолвие, тяжелое, как медная гора. Оно нарушалось лишь дружным стуком четок. Священнослужители знали, чего хочет добиться от католикоса Иса-хан. Наконец католикос медленно проговорил:
– Если шаху нужна голова Саакадзе, пусть Иса-хан, раболепствуя, сам ее достанет. Это не во власти церкви.
Выпрямившись возле киота, епископ Самтаврский воинственно коснулся нагрудного креста, словно сабли.
– Неосмотрительно ты, князь, толкаешь нас на поступок, противный церкви. Не устроим мы ловушки Георгию Саакадзе, не вызовем хотя бы в Мцхета, якобы на разговор, чтобы потом предать кизилбашам. Говори, как на исповеди, об этом думал?!
– Так. Если для целости царства необходима жертва… А разве настоятеля Кватахеви также не требует шах? Зная, как церковь дорожит отцом Трифилием, я всячески убеждал Хосро-мирзу.
– Передай Иса-хану: Трифилий бежал в Русию, и его оттуда не выманишь. – «Ложь, приносящая пользу вере, та же истина», – подумал католикос. – Но если вернется – выполним повеление шаха, знай, мой сын…
Шадиман осклабился, хотелось удержать приятное мгновение, – ведь католикос впервые сказал ему: «мой сын». Он низко склонился и поцеловал рукав тяжелой шелковой рясы.
Католикос задумчиво продолжал:
– …если, как сказал, персы до одного уйдут, о многом можешь просить. И с того же священного дня в церквах начнутся проповеди против Саакадзе. Не ему бог предначертал занять престол Багратиони.
Едва за Шадиманом закрылись ворота, как снова их открыли для двух отъезжающих монахов, получивших разрешение Хосро-мирзы совершать поездки в Мцхета и обратно.
Монахи, понукая лошаков хворостинками, выехали из Тбилисских ворот, но, обогнув Мцхета, свернули в лес и стали медленно углубляться в чащу. Они предвкушали, как отведают иорскую форель, ибо им поручал католикос пробиться в Тушети и проверить, здоров ли царь Теймураз.
Полный дум возвращался в Метехи Шадиман. Некогда в горах Имерети он видел кипучий поток, целеустремленно несущийся вдаль, одержимый каким-то затаенным желанием. Но сколько роковых преград становилось на его бурном, извилистом пути! Вот уже, чудилось, вырывается он на солнечный простор, вот еще лишь одно движение – и, торжествующий, он познает тайну достигнутого, вечную власть моря. И неизменно каждый раз огромный валун становился на его пути и поток белой грудью разбивался о камень, вздымая на мрачные уступы тысячи водяных брызг… Водяных? А может, кровавых?
Казалось, огромная победа, одержанная им в палатах католикоса, сулила, наконец, спокойствие царству и должна была его радовать, но почему-то он ощущал не радость, а, увы, томительную усталость.
«Конечно, церковь без всякого оружия уничтожит Великого Моурави. Уничтожать и возвеличивать в ее власти. А кто останется? Эти себялюбцы Зураб Эристави? Андукапар Амилахвари? Цицишвили? Разве все они скопом стоят хотя бы изношенных цаги Саакадзе? Кто лучше меня знает, что теряет Картли? Кто может еще заслонить своей богатырской грудью царство? Так почему же ты, „змеиный“ князь Шадиман, добивался его гибели? Я… я добивался? Кто такую подлость про меня осмелился помыслить? Добивался не я, а глава княжеского сословия, ибо иного выхода нет! Спасение княжеских знамен – в гибели Великого Моурави. Меч может заржаветь, но не истина! А в чем она? В единоборстве! В том единоборстве, в котором я, Шадиман Барата, и Георгий Саакадзе пребываем уже многие годы. Тяжело терять того, кто тебя достоин… Каждая мысль с ним связана. Хотя бы еще раз увидеть, поспорить, отпить вместе старое вино из серебряных чаш и пошутить над… над шутовским Метехи. Увы, Саакадзе погиб… наверно знаю. Шахматная доска захлопнулась. Последняя его ставка – на церковь – рухнула, и на пути исполина пыль, камни и обломки… обломки надежд. А что на моем пути? Роковые преграды! Валуны! И тысячи водяных брызг. Водяных? А может, кровавых?»
Тихо, почти крадучись, проскользнул Шадиман в свои покои, приказал чубукчи подать на шахматный столик две серебряные чаши, старое вино и до утра никого к нему не впускать.
Чуть приоткрыв глаза, Гульшари откинула бирюзовый шелк и оглядела опочивальню:
«Не успело солнце окунуться в синеву, уже убежал. Что, его чинка щекочет? Сколько ни учи, все князем остается. А разве трудно понять, что для жены-царицы другое нужно! Да, я должна стать царицей, иначе не родилась бы дочерью Баграта. Симон? Слишком слаб. Шадиман за него думает, поэтому и сам поглупел. Но… когда от Саакадзе избавимся, то и Шадиман может отбыть в Марабду и желтеть в своей усыпальнице, как лимон. Нам он надоел, как одноцветный бархат. Хорошо вчера старшая жена минбаши сказала: „Если аллах лишает женщину власти над мужчиной, то пусть лучше не дает ей красоту“. А разве не весь гарем восклицает: „Ханум Гульшари прекраснее всех!“ Не подобна ли я жемчужине на шахском тюрбане? А что жемчужина имеет от своего блеска?.. – Вылив на ладонь несколько капель розового масла, стала растирать чуть пополневшие, но еще упругие груди, потом лениво спустила ножку, стараясь попасть в сандалию. – Где попрятались служанки?»
Гульшари резко ударила серебряной палочкой в круглый шар и уже хотела наградить оплеухой вбежавшую старшую прислужницу, но та таинственно прикрыла за собой дверь. Гульшари насторожилась.
– Пресветлая царица! – она иначе не называла Гульшари, зная, что более других награждались ударами те прислужницы, которые наедине не величали княгиню царицей, но просвещать разинь было не в ее интересах. – Как прекрасна сегодня пресветлая царица! Глазам больно, точно от солнца. И кто сумеет думать о своем могуществе, когда в Метехи царит повелительница всех красавиц Картли?
– А разве здесь есть могущественнее, чем царь царей, мой брат? – с притворным равнодушием спросила Гульшари.
– Пусть у того тыква на плечах высохнет, кто такое думает! Ведь не успели ворота Метехи закрыться за солнцеподобной царицей и царем царей, посыпались, как орехи, арагвинцы, и малый двор заполнили и большой прихватили. Князь Зураб осмотрел каждого отдельно, кого по плечу похлопал, кому смешное сказал, – и все на него так преданно смотрели, как ангелы на голубя.
– А еще что было? – нетерпеливо топнула ногой Гульшари, кивнув на прозрачную рубашку, свесившуюся с табуретки.
– А еще голубь велел остаться всем ангелам в замке, – словоохотливо сообщила прислужница, помогая Гульшари надеть рубашку, – весь задний двор заполнили. Сейчас у князя шестьсот телохранителей, а у царя царей триста…
– Не твое дело, дура, считать, сколько их у царя! – досадливо прервала прислужницу Гульшари, прикрепляя к голубоватой кисее красные розы. – Вели оруженосцу просить пожаловать сюда князя Андукапара и подай мне малиновое платье с узором.
Поспешно одеваясь, Гульшари едва сдерживала новый прилив гнева. И не успел Андукапар войти, как она выслала прислужницу и обрушилась на мужа:
– Про дерзость Зураба уже знаешь? Или только на мою зоркость надеешься?
– Почему дерзость? – недоуменно пожал плечами Андукапар. – Он же обещал выделить сарбазские тысячи для сопровождения ханов. Наверно, оружие проверить захотел.
– Проверить, у кого больше перьев в крыльях – у ангелов или у голубя. Жаль, твой рост длиннее твоего зрения, иначе увидел бы, что арагвинец перед нами кичится. И почему чуть свет летишь сторожить порог опочивальни Шадимана? Не тебе ли, мужу царицы Гульшари, все должны до земли кланяться? Почему держишь себя не как брат и наследник Симона?
– Гульшари! Молю, как Христа… или как Магомета… это одно и то же… – Андукапар открыл дверь и снова прихлопнул. – Если Шадиман или Симон услышат, а это одно и то же, не иначе, как снова увидим замок Арша.
– Хо… хо… еще кого боишься, долговязый петух? Видно, у тебя больше перьев!
– Никого не боюсь так, как твоего языка, а моя шашка отточена не хуже чем мечи у светлейших. Но советую помнить о желании шаха Аббаса видеть свою племянницу царицей Картли, а сына ее – наследником!
– Не смей засаривать мои уши сгнившей травой! Никому не уступлю корону, а Шадиману, который заслонил твое светлое знамя черной буркой Зураба, пора…
– Не договаривай, Гульшари. Запомни крепко: Шадиман помог Симону вернуться на царство, помог нам покинуть Арша и еще… поможет, когда настанет час избавиться от Зураба. Не забывай также, что мой брат Фиран женат на его сестре, – ведь родственник. А что без Шадимана Метехи?
– И ты, князь, не смей договаривать! Родственник! Давно об этом забыли! Метехи для династии Багратиони, а не для…
– Ни один Багратиони не удержится на троне без поддержки могущественных князей! – воскликнул задетый Андукапар. – Прошу, Гульшари, не обостряй наши отношения с Шадиманом. Мы и так одни, князья бегут из Метехи, как крысы из горящего амбара.
Гульшари подправила локоны, спущенные к щекам, жемчужные подвески, ударила в шар, приказала вбежавшей прислужнице позвать князя Мдивани и, не удостоив мужа ни единым взглядом, направилась в «дарбази для встреч».
Едва вошел молодой князь, как она отправила его в царские покои справиться у гостеприимца, здоров ли царь, и предупредить, что она, царевна Гульшари, соизволит лично предстать перед «тенью пророка» с утренним приветствием. Хотя Симон, побаиваясь сестры, и просил всегда жаловать к нему, не оповещая о том Метехи, но Гульшари строго соблюдала дворцовые правила, желая этим подчеркнуть и свою власть и недоступность царя. Иначе, думала она, всякая обезьяна перестанет считаться с таким венценосцем, как ее брат. И Андукапар обязан был подчиниться прихоти Гульшари. Она не ошиблась, находящиеся в Метехи придворные невольно следовали их примеру, и, к удовольствию Шадимана, хоть некоторая доля уважения к величию царя была соблюдена.
Странная выходка Зураба если не возмутила, то удивила Шадимана. Решив отложить разговор с Хосро о предложении католикоса, Шадиман поспешил обсудить с царевичем новую «арагвскую головоломку».
На утреннее совещание первым пришел Андукапар, вторым Иса-хан, а последним Зураб.
– Бисмиллах! – воскликнул Иса-хан, придавая голосу сладость шербета. – Тебя ли видят мои опечаленные разлукой глаза? Пир наполовину был нам усладой, но в поисках причин тому мы остановились в оазисе догадок, ибо сказано: не ищи смысла там, где виден умысел.
– Хан из ханов, когда явился твой гонец в баню, я был мокрый, как рыба, и не осмелился побежать на твой зов. А когда высох, не услышал твоего призыва и покорно проскучал, ибо сказано: не спеши туда, где тебя не ждут.
– А не потому ли не спешил ты, князь Зураб, – Андукапар хихикнул, – что самовольно размещал в царском замке никем не прошенных арагвинцев?
– И до меня дошло, Зураб, о дружеской встрече арагвинцев со своим владетелем под гостеприимной крышей Метехи.
– А значение принятия мною святых таинств до тебя не дошло, Шадиман?
– Дошло, как изумление доходит до рассудка.
– Благосклонная к витязям анчисхатская божья матерь меня осенила, – Зураб вызывающе положил руку на пояс, словно на рукоятку меча, – поэтому не удивляйтесь моей прозорливости. К слову: разместил арагвинцев я не под крышей Метехи, а под небом. Да будет известно осторожным: когда витязь под скрежет сабель вместо зеленой долины видит бездну, обязан насторожиться. А на случай непредвиденной встречи с черным ангелом можно просить церковь отпустить грехи.
– Аллах сегодня лишил меня догадливости, но раз мы не на сборище дервишей, то повернем наши мысли в сторону Кахетинской дороги, – холодно произнес Иса-хан.
Тут послышались удары копий о каменные плиты, громкие голоса стражи, торопливые шаги. Порывисто вошел чубукчи и, стоя у дверей, взволнованно проговорил:
– Князь Зураб Эристави Арагвский, гонец из Ананури прискакал! Лоб белый, как доска, а от усталости шатается, как волчок. Тебя просит, князь!
Зураб в тревоге вскочил, но тотчас решительно опустился на тахту.
– Если уважаемые советники не против, пусть гонец сюда войдет.
– Пусть войдет! – нетерпеливо подтвердил Иса-хан.
Вошел гонец – бледный, одежда в местах, не прикрытых кольчугой, изодрана; заплетающимся языком он пробормотал что-то невнятное.
Зураб наполнил свою чашу вином и, попросив позволения у Шадимана, протянул гонцу.
– А теперь, Ясон, говори. Ничего не скрывай перед советниками царя! Что случилось?
– Мой князь! Еле живой вырвался, сам не верю как! Саакадзевцы чудом не убили. Ночью крались по Горийской дороге… Я, Спиридон и Реваз, как приказал Миха, их выслеживали. Не знаем, как днем, но ночью много конных видели. Спиридону удалось совсем близко подползти, и такое услышал: «Хорошо, Сафар-паша войско дал, но на целую неделю турки запаздывают. А разве не время испытать крепость тбилисских стен?» Тогда другой такое сказал: «Не хочет Моурави трогать Тбилиси, и без этого в одну сеть попадутся несколько птичек… Стойте, тут кто-то прячется!» Спиридон отполз и на коня уже вскочил, как вдруг саакадзевцы закричали: «Хватай! Вот они! Вот лазутчики Иса-хана!» И такое пошло, господин, страшно вспомнить! Хорошо, луна еще не вышла. Стрелы осыпали нас, в темноте сверкали клинки… Тогда Спиридон прохрипел: «Скачи, Ясон, в Тбилиси, предупреди князя!» Я погнал коня, и наши рванулись в разные стороны, сбивая преследующих. Не знаю, живы, нет ли, только я все же ускакал, светлый князь.
– Вижу, – засмеялся Зураб. – Верно, Спиридон и Реваз тоже прорвались, недаром они арагвинцы. А среди всадников не заметили Моурави?
– Не заметили, мой князь, темно было; все же я веселый голос «барса» Дато узнал. Может, и другие там, только не успели заметить. Если отсюда лазутчиков послать, от Уплисцихе недалеко стоят…
Не один Иса-хан испытующе расспрашивал гонца, но и Шадиман и Хосро-мирза тщательно допытывались, где Саакадзе. В конце концов убедились, что предводитель «барсов» обосновался в Уплисцихе и стал недосягаем. Значит, дождавшись турок, он ринется на Тбилиси?
Едва телохранители закрыли дверь за гонцом и вновь скрестили копья, Хосро-мирза воскликнул:
– Святой Хуссейн услышал мою мольбу и еще раз посылает мне встречу с Непобедимым.
– Как, Хосро-мирза намерен вступить в бой?
– Ты угадал, князь Зураб! Ведь Саакадзе на картлийской земле!
Зураб силился скрыть волнение, он то вскакивал, то грузно опускался на сиденье.
– Но, уважаемые советники, вы же слышали, гонец не видел Саакадзе. «Барс» не покинул Ахалцихе! – раздраженно процедил он сквозь зубы.
Шадиман пристально всматривался в объятого тревогой Зураба: «Тут в чем-то хитрость! Нет, не следует доверять Зурабу», и твердо сказал:
– Саакадзе на большое дело не посылает одних «барсят». Умный из умных, Хосро-мирза прав. И пусть никто не думает, что победа над Саакадзе не будет одержана тем, кого «солнце Ирана», великий шах-ин-шах, удостоил доверия!
Поднявшись, Хосро заявил, что промедление смерти подобно. Он велит минбашам через два часа выступать и сам проследует в Уплисцихе. Пусть бьют барабаны тысяч!
«Бежать! Бежать немедля! – ужасался Зураб. – Двойной игре конец! Проклятие! О жалкая участь!.. Бежать? А если задержат?.. Прорвусь!» – Зураб нащупал под кольчугой короткий меч.
Вновь звякнули копья, и в шумно распахнувшиеся двери вбежал чубукчи, рукавом отирая со лба крупный пот.
– Све-ет-лый князь! Опять го-нец ве-есь в кро-о-о-о-о-ви!
Гримаса неудовольствия исказила лицо Зураба. Он вскочил и мысленно послал гонцу тысячу проклятий. «Свидетель сатана! Этого глупца заставят вести сарбазов к несуществующей стоянке Саакадзе. Бежать немедля!»
– Введи гонца! – Шадиман искоса, еще подозрительнее следил за Зурабом. – Что с тобою, князь? Не слишком ли ты тревожишься?
– Если бы к Марабде стремились хищники, был бы спокоен, как мраморный ангел? Надо спасать замок! Надо!
Зураб чуть не рявкнул: «бежать!», но, взглянув на гонца, который не вошел, а, переступив порог, повалился навзничь, почувствовал, что прирастает к скамье.
Широко раскрытыми глазами Зураб, не мигая, смотрел на гонца: «Клянусь хвостатым сатаной, это наваждение!..» Перед ним поднялся с ковра не арагвинец, а саакадзевец Ило, лучший лазутчик Георгия Саакадзе.
– Говори! И крепко запомни, арагвинец: за ложь будешь наказан пыткой! – Шадиман с ненавистью перевел взгляд на оцепеневшего Зураба.
– Князь князей, – хрипло начал гонец, – если не говорить, то зачем я здесь?
– Откуда ты? – не вытерпев, прорычал Зураб.
– Как откуда, светлый князь? Сам знаешь, моя сестра в Душети живет, замужем за твоим конюхом, в гости к ней поехал, кто запретит? Уже к Мцхета подъезжал, вдруг верный тебе Реваз навстречу. «Слыхал, говорит, Саакадзе все же турок привел!» – «Без такого не живет», – это я ответил. «Хочешь, Ило, вместе благодарность князя заслужить?» – «Дурак от такого откажется», – это я сказал… Часа не прошло, а мы уже крались к Уплисцихе… Сам догадываешься, доблестный князь Зураб, что там высмотрели.
Гонец пустился в подробные описания: как они привязали своих коней к кусту орешника, как, стараясь не дышать, поползли за уступ, где расположились саакадзевцы, как неожиданно из зарослей выскочили всадники; среди них было много янычар – по-турецки с азнаурами говорили, как пришлось ждать, пока не скрылись они за поворотом Тбилисской дороги:
– Наверно, лазутчики…
Зураб кусал губы, стараясь подавить ярость. Ило продолжал плести свой вымысел, и на его наглом лица играла сатанинская усмешка.
«Собака! Помесь ишака и свиньи! – в памяти Зураба всплыло, как некогда этот Ило бежал из Ананури в Носте вместе с Арчилом (казненным позже под стенами Гори шахом Аббасом) и стал лучшим лазутчиком Саакадзе. – Разве не Ило в Марткоби пролез в персидский стан? Но зачем пролез сюда? Неужели осмелится меня выдать? Ведь в Уплисцихе столько же янычар и азнауров, сколько алмазных замков! Проклятие! Саакадзе разгадал мой замысел! „Барсы“ выследили моих гонцов, а главный хищник прислал Ило погубить меня! Видно, ишачий сын подрался с моим гонцом и вместо него сам проник под гостеприимную крышу Метехи. Сатана!»
– Почему же другой арагвинец с тобою не прибыл? – все еще подозрительно спросил Шадиман.
– Светлый князь, сам знаешь, чтобы на коня сесть, нужно зад иметь, а Реваз месяц будет, лежа на животе, угощение янычар вином запивать. – Ило весело подмигнул Зурабу.
Арагвский владетель резко положил руку на пояс. Звучно расхохотался Иса-хан, Хосро сдерживал улыбку. Зураб хрустнул пальцами: «Понял все! Проклятый хвост проклятых „барсов“ поймал моего гонца и в драке, ради насмешки, колол его не в грудь, как подобает…»
– Почему же у тебя зад целый? – заинтересованно осведомился Андукапар.
– Э-э, князь, от привычки зависит: я ни разу не повернулся к врагу спиной. Хотя видишь? – Ило распахнул рубашку: из глубокой раны на груди сочилась кровь.
Шадиман вздрогнул и твердо решил: «Царевич Хосро будет царем, ибо…»
Хосро, вынув шелковый платок, надушенный тонким благовонием, протянул его Ило.
– Возьми, прикрой рану и… говори, что дальше?
– Во имя Картли, царевич, скажу, что надо. Да воссияет над твоей короной грузинское солнце! Да…
– Молчи, презренный! Как смеешь голос подымать? Или тебе мало одной раны, еще хочешь?
– Больше некуда, князь Кувшинский.
– Как? Как ты сказал? – Зураб затрясся от хохота. – На, возьми кисет, это излечит твою вымазанную кровью голову.
– Не излечит, князь. Если б бычьей кровью смочить… Счастливый Реваз, он так поступил.
– Ты что, ишачий сын, сказал? – Андукапар свирепо сжал кулаки. – Я при твоем князе тебя в кизяк превращу!
– Правду сказал, князь Аршанский… больше некуда. – Ило сорвал повязку: на лбу зияла рана от удара клинка. – Янычар полоснул, но я об его башку тоже шашку сломал, тогда только ускакал.
Зураб сосредоточенно разглядывал рану: «Сам себя ранил, так кинжалом не бьют. Только цель какая? Пока в мою пользу мелет ложь. А может, играет, как с пойманной мышью? Убью на месте!» – и он притворно улыбнулся, чтобы не заскрежетать зубами.
– Очевидно, раны мешают говорить? Чувствую, тебе удалось подслушать, о чем совещались за выступом.
– Если б не удалось, светлый князь, как осмелился бы прийти? Все знают: князь Зураб Эристави лучших лазутчиков имеет. И потом, у того, кого бог осчастливил родиться в Арагвском княжестве, слух подобен оленьему. Не успел я как следует скрыться, сразу такое услыхал: «В чем дело, Нодар, турки запаздывают на восемь дней? Очень хорошо! Саакадзе сейчас у Сафар-паши выбирает из двухсот янычар, присланных Осман-пашой, сто умеющих стрелять из пушек? Еще лучше! Возьмем их пушки и заставим их янычар выучить наших дружинников…»
– Постой, – прервал гонца Шадиман, – выходит, Саакадзе в Ахалцихе?
– Ты угадал, светлый князь, и почти все отчаянные «барсы» с ним. Еще такое подслушал, господин: больше пятнадцати тысяч через восемь дней к Ахалцихе подойдет. Тогда всю Картли окружат, чтобы ни один хан… ни один сарбаз целым не ушел. Еще такое услышал, какой-то азнаур другому говорил: «Наш Моурави поклялся живым Иса-хана взять… Султану так обещал», – «Почему не Хосро-мирзу?» – удивился другой. – «Э, какой ты недогадливый! Хосро-мирза султану нужен, как гусю папаха. Иса-хан другое дело – близкий родственник шаха Аббаса…» – «Э-э, Пануш, у меня руки чешутся! Я первый на ананурскую стену взберусь, хорошо знаю дорогу». – «Почему не на марабдинскую?» – «Опять глупость показываешь! Наш Моурави сказал: „Марабда мне самому нужна“. Взамен Марабды два княжества султану обещал: Сацициано и Саджавахо». – «Выходит, три князя пострадают?» – «Почему три, а Арша?» Султан так и сказал: «Арагвское княжество и Арша мне, как золотой рог, нужны». А Марабда…
– Ты, верблюжий навоз, хочешь уверить, что час напролет слушал и тебя не поймали?
– Мог бы еще час слушать, но этот дурак Реваз вдруг предпочел обратить свой зад в решето.
Зураб раздумывал: "Выдать собаку значит выдать себя. А какая мне польза? И так чуть не погиб. Выручил лазутчик «барса». Он хрипло выругался.
– Как же ты спасся? – громко спросил Хосро-мирза, заглушая смех Андукапара.
– Спасибо коню! Выскочили саакадзевцы, янычары тоже, ночь темная, а они без коней. Помахали мы шашками, потом я схватил Реваза, перекинул на коня, как вьюк, и как ветер взвился. Долго слышали издали конский топот, только опоздали, пиначи. Реваз как увидел, что спаслись, сразу со стоном с коня сполз, а я сюда прискакал. Еще благородная, высокорожденная княгиня Нато наказала тебе, князь князей, передать, – вдруг, нахально смотря на Зураба, протянул Ило, – когда в Ананури будешь возвращаться, купи два отреза бархата: внучкам хочет послать. Голубой к лицу княгине Маро, Ксанской Эристави, а розовый – Хварамзе, княгине Мухран-батони. Хотя обе – дочери Георгия Саакадзе, все же очень любит…
– Молчи, презренный! – не выдержав, вскипел Зураб. – Не испытывай мое терпение!
– Князь князей, что передать Миха? Слать еще гонцов или уже довольно?
– Убирайся, гиена! Или я… – Зураб запнулся, почувствовав на себе проницательный взгляд Шадимана. «Где моя зоркость?» – упрекнул себя Зураб и уже добродушно произнес: – Иди, верный воин, пусть цирюльник тебя вылечит, дня через два отправишься с посланием и бархатом к благородной, высокорожденной княгине Нато.
Шадиман ладонью мягко провел по выхоленной бороде и предложил вечером устроить состязание в нарды, а пока разойтись, дабы в тишине обдумать слышанное.
Гонца никто не наградил: пусть Зураб о своих лазутчиках заботится; тем более, вести привез – лишь черту на радость.
Хуже остальных чувствовал себя Иса-хан: «Если Непобедимый что-либо обещает – непременно исполнит. Да защитит меня аллах от подобного позора! Лучше пасть в бою. Но разве мало других дорог! Чем плох путь в Исфахан?»
Конюхам показалось, что Иса-хан слишком поспешно вскочил на серого в яблоках скакуна и умчался в крепость.
Очутившись в своих покоях, Зураб наконец дал волю ярости: схватил кувшин, грохнул о пол и, отшвырнув ногой осколки, разразился проклятиями:
«Чтоб тебя гиена проглотила! Родоначальник сатаны! Это ли не позор?! Какой-то Саакадзе из Носте высмеял меня, князя Арагвского, как последнего глупца! Вот подлая плата за доброту! Не я ли, Зураб Эристави, восхищаясь на Марткобской равнине, одарил лазутчика Ило? И вот эта помесь жабы и змеи, извиваясь и прыгая, неотступно следил за Миха. А что, если, – Зураб ужаснулся, – и о фальшивых дружинниках проведал? Не хватает мне насмешек заносчивых Мухран-батони! И как бесстыдно предстал предо мною! А сейчас, наверно, разгуливая по Тбилиси, пьет с амкарами, выведывая все сведения о Метехи… Да, но почему Саакадзе решил помочь мне выпроводить Хосро-мирзу и Иса-хана из Картли? Узнаю хищника. Вот он, распушив усы, извергает из пасти „барсов“ мудрость: „В борьбе то оружие хорошо, которое под руку попадется“. Я ему под когтистую лапу угодил, ибо еще месяц – и азнаурам уже нечем будет противостоять персам. И в Кахети ему Иса-хан не нужен, и здесь Симон Второй ни к чему „барсу“… значит, выгодно действовать со мною заодно. О сатана! Оторвусь ли я когда-нибудь от тебя?! И не как равный с равным действует, а вертит мною, как рукояткой. Но… какими мерами Ило добился предательства верного мне Реваза? Неужели угрожал евнухом сделать, а в задаток исколол зад?..»
Осененный коварной мыслью, Зураб злорадно усмехнулся и, вызвав старшего дружинника, приказал немедля притащить к нему Ило.
Затрубил арагвский рог, заметались арагвинцы. Но сколько ни искали, не только в Метехи, но и по всему Тбилиси не могли найти. Ило словно в воздухе растворился, ибо ни через какие ворота не проезжал.
Шадиман устал считать шаги и опустился на угловую тахту. Блеклые блики скользили по узорам ковра, словно не могли выбраться из лабиринта; от подушек исходил терпкий запах роз, не вовремя одурманивая.
«Нет, – размышлял Шадиман, проводя носком цаги по ковровым арабескам, словно стремясь задержать блики. – Георгий не отдаст Марабду султану и сам не нападет: дружен со мною. Но и я не смею искушать его терпение. Персы должны уйти: и церковь того требует, и кормить сарбазов осталось фиалками, и делать ханам здесь больше нечего – все равно Саакадзе им не уничтожить. А уйдут, – возможно, сговоримся с неповторимым Моурави… Как мог я спокойно допустить приближение турок? Разве мсахури князя Церетели не рассказал о поездке Дато Кавтарадзе в Константинополь? А я не проверил, достоверно ли пребывание Дато и в Серале султана. Или Иса-хан тайно от меня не посылал в Константинополь своего скоростного лазутчика? Или не встревожились Иса и Хосро, когда вернулся их лазутчик? Два дня и одну ночь Хосро-мирза прогостил у Иса-хана. Я притворился, что поверил желанию притворщиков совместно написать шаху Аббасу поздравительное послание. Где же скиталась моя зоркость? Даже когда вернулись из Константинополя посланцы-монахи и донесли католикосу об успехах Дато-»уговорителя", я не пробудился от персидской спячки. И вот, по законам неба, пожинаю то, что посеял. «Святой отец» со мною неумолим, он не боится персов, – турки сейчас сильнее. Сильнее, ибо с ними Саакадзе… Он нужен султану для большой войны с шахом Аббасом. Даже Симону, слепцу в короне, видно, что носитель полумесяца исполнит требование Непобедимого и даст ему янычар, пушки, монеты, коней. Отдал бы и любимую одалиску, если бы не опасался, что Дато не довезет ее в сохранности… Что ж, торг неубыточный, взамен Моурав-бек обещает Стамбулу отвоевать у Ирана захваченные шахом Аббасом земли. И… отвоюет! А грузинские княжества султану нужны лишь на легкую закуску перед сытным пиром. Но если персы покинут Картли, то и закуски не будет. Да, неразумно гладить «барса» против шерсти. Царевич Хосро должен это понять… немедленно…"
Как раз в этот час Хосро и обдумывал немедленный отход иранцев из Картли. Он отстранил тонкогорлый кувшин с красным кахетинским, стоящий на изящном арабском столике, и повелел Гассану пододвинуть к нему персидский сосуд с дюшабом – напитком, лишенным, как мерин, самого важного – хмеля. Исфахан не Тбилиси, надо привыкать!
«Но святой Антоний видит, отступление будет временным. Шах не успокоится, пока, живой или мертвый, Непобедимый не предстанет перед его мечом мщения. Нам вдвоем в Картли тесно. В Картли? А разве не Кахети мой удел? Кахети и Картли… Раз сам Саакадзе объединил, разъединять неразумно. А Теймураз? Шах не допустит. А Симон? Саакадзе не допустит. А Саакадзе? Князья не допустят – устрашатся. А католикос? Не допустит ни Саакадзе, ни Симона. Этот глупый петух любым средством старался заслужить ненависть церкви. Разве трудно было и шаху служить и церковь задабривать? Церковь! Сильнее оружия нет! А я церковь ничем не разгневал, напротив – богатые подарки с Гассаном послал. Приняли, благословение тайно от Гульшари прислали. У Шадимана монаха выслушал, крест поцеловал. Хочешь винограду – ухаживай за лозой! Монах растрогался, говорил: „За целость Тбилиси святой отец благодарит“. А я думаю – за подарки тоже. Жемчужные четки святому отцу послал, алмазный орех, изумрудное ожерелье для святой девы Марии. Ларец с золотыми изделиями для свиты послал – Гассан посоветовал. Монаха уверил, что благодарность за добро занимает в моем сердце избранное место, а мохамметанство не душою принял, а чтобы не погибнуть, в мыслях же все равно сыном Грузии остался. Шадиман очень одобрил мои ходы на шахматной доске судьбы. Но искушать небо неразумно. Аллах не скуп на милосердие, но даже он не может превратить восемь дней в восемь лун. Потом – Гассан сердится, сны плохие видит, а я не внемлю…»
Удобно устроившись, на подушках цвета неба и моря, Хосро-мирза вызвал Гассана, велел подать бирюзовый кальян и… начать скрытно от слуг Метехи складывать в сундуки дорогую одежду и ларцы с ценностями.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Уже третью куладжу подает чубукчи князю Шадиману из рода Бараташвили, везиру царя Симона Второго, но и эта – сиреневая, отороченная лисьим мехом, вызывает у него гримасу неудовольствия. Она более соответствует ночному пиру, но не подходит к сегодняшнему дню – дню трезвых разговоров и холодных расчетов.
Поднялся Шадиман раньше обыкновенного. Костоправ промассировал его, пригладил пышную бороду цирюльник, а слуга, приставленный к благовониям, надушил усы и красиво отполировал ногти. Поднесли зеркало в турецкой сетчатой раме, в нем отразился изысканный царедворец, нанизывающий перстни на выхоленные пальцы. Он скептически оглядел себя и скривил губы.
«Все безупречно, но почему-то не по вкусу одежда: то слишком мрачная, то слишком праздничная, то… Но разве в одежде суть? В бархате и атласе? В парче и шелке? Конечно, в одежде! Или, скажем, в цветах, созвучных дневным событиям. Даже земной шар показался бы смешным, если б вдруг над ним нависло черное небо, затканное не звездами, а желтыми обезьянами, а море вздумало бы плескаться не бело-денежной пеной, а буйволиными копытами. И еще большим шутовством показались бы деревья, раскачивающие на фиолетовых ветвях поющую форель. К счастью, нельзя исказить понятия, навсегда определенные для нас веками; и кто не осознает этого, – достоин смеха и презрения. Вот простой случай: на прошлом съезде князей вздумал Джавахишвили натянуть на свои жирные плечи розовую куладжу, а что вышло? Что бы князь ни сказал, все покатывались со смеху. „Змея укусила жену моего телохранителя“, – невзначай сообщил князь. И хохот поднялся такой, будто шуты на баранах джигитовали. „Смерть настигла брата княгини“, – печально объявил князь. А все, чтоб не расхохотаться, платками рот прикрывали. А как кусал усы сдержанный Хосро-мирза, когда Джавахишвили пожаловался на звездный дождь, уничтоживший виноградники. Если князь не растерял окончательно мозги от времени Георгия Саакадзе, времени звездного дождя и освежающего града, то наверно по возвращении в фамильный замок швырнул розовую куладжу в бочку с дегтем. И еще другое вспомнилось. На царскую охоту владетели собрались. Как раз в это утро сатана подсунул князю Качибадзе куладжу цвета сгнившей груши, отороченную мехом, похожим на крапиву. Подсунул – полбеды: может, увлеченные предстоящей гонкой за зверем, князья и не заметили бы. Но вместе с гнилой куладжей сатана догадался подбросить Качибадзе веселые мысли. Даже сейчас неприятно: какой бы смешной случай Качибадзе ни рассказывал, князья от тоски вздыхали, а молодой Палавандишвили вдруг, как влюбленный, прослезился. Смущенный отец уверял, будто нежное сердце сына не выдержало упомянутого князем случая с лисицей, которой он в конце облавы безжалостно наступил на хвост. Нет, уметь одеться соответственно дню – все равно что к месту вставить умное слово».
Пользуясь задумчивостью князя, чубукчи натянул на его прямые плечи синюю куладжу, отороченную мехом куницы.
– Пожалуй, эта подходящая, – согласился Шадиман, – не слишком веселая, но и не слишком скучная.
Подав ларец с драгоценностями, чубукчи вместо обычных утренних сообщений о происшедших за ночь событиях в Метехи и за стенами замка начал с просьбы.
– Кто? – удивился Шадиман. – Смотритель царских конюшен Арчил? Странно, никогда не беспокоил меня. Что ж, пусть войдет.
Чубукчи, питавший, как и все слуги замка, к Арчилу уважение и даже доверие, сумев расположить к нему и князя, довольный, выбежал в коридор.
– Ну, говори, Арчил, – снисходительно встретил Шадиман просителя, играя смарагдом, – с какой нуждой ко мне пришел?
– Князь князей, и сегодня не осмелился бы тебя беспокоить, но… – Арчил замялся и чуть склонил набок поседевшую голову, – единственный родственник у меня гостит… давно пора уехать. Раньше болезнь к тахте приковала, а сейчас ждет твоего разрешения.
«Был бы я сегодня расположен к смеху, – подумал Шадиман и невольно взглянул на свою куладжу: нет, не очень скучная, но и не очень веселая, – то, наверно, много смеялся», – и, приподняв брови, спросил:
– Что, я твоему родственнику на хвост наступил?
– Светлый князь, он гонцом от Георгия Саакадзе.
– Лисицей от «барса»?
– Не посмел без твоего разрешения уехать.
– А, вспомнил! Передай веселому азнауру, пусть скачет… Хотя постой, я еще не ответил на послание. Скажи, ненадолго задержу. Но знай, Арчил, даже птица об этом не смеет чирикнуть.
– Светлый князь, кто дерзнет узнать, если чубукчи сам ночью свиток принесет, вместе с твоим ферманом на выезд из Тбилиси.
– А без фермана не выедет? – Шадиман откинулся в кресло и подозрительно оглядел конюшего. – Неужто тайные щели ему неведомы?
– Светлый князь! Слишком укрепил Моурави стены Тбилиси – кошке не пролезть. Иначе не беспокоил бы первого царедворца.
– У Дигомских ворот арагвинцы стоят.
– Папуна поедет через Авлабрис-кари, там марабдинцы в страже.
Вновь тревога охватила Шадимана: «Остерегайся! Остерегайся шакала! Не предупреждает ли без конца Моурави? Почему беспечно не прислушиваюсь и к внутреннему голосу своему? Остерегайся! Но в чем опасность? Не притаилась ли она в замке? Обманывать себя неразумно… Но в чем ложь? Зураб с каждым днем все больше моим сторонником себя выказывает, не раз сетовал, что прячу от него нареченную княжну Магдану. Но в чем хитрость?»
Шадиман молчал. Неторопливо подошел к маленькому лимону, погладил светло-зеленый листочек, взял маленькую лейку и тщательно полил; полюбовавшись деревцем, обернулся и веско сказал, что Арчил может спокойно продолжать свое дело, ибо его родственник невредимым прискачет к Саакадзе.
Тотчас направившись к Хосро-мирзе, Шадиман учтиво, не слишком сухо, но и не слишком весело, начал разговор о необходимости ускорить отход. Раз без соизволения шах-ин-шаха нельзя вступать в бой с турками, то какой же смысл оставлять разбросанных по землям Картли сарбазов? Разве их не растерзают «барсы» даже без помощи пятидесяти тысяч янычар? Если же персидское войско уйдет, Саакадзе откажется от помощи султана.
– Подумай, царевич. Любым способом надо в целости сохранить твое царство.
– Не удостоишь ли, князь, просветить непонятливого, какое мое царство?
– О Кахети говорю… высокий царевич, Кахети.
– Иса-хан не согласится.
– Должен! Саакадзе не хуже Зураба Арагвского знает тайные дороги в Кахети и, сражаясь с оставшимися – скажем, даже с храбрым Мамед-ханом, – может с турками броситься догонять Иса-хана. А Тбилиси? Разве разумно превращать его в груду развалин? Хотя к этому всеми мерами стремится шакал арагвский.
– Не кажется ли тебе, князь, что предатель из предателей раздумал указать нам дорогу?
– Кажется, но не могу уяснить, какая у него цель.
– Устрашенный турками, он через свою сестру Русудан примирится с Саакадзе.
– Если Иса-хан пожелает спасти несколько тысяч сарбазов, взяв их с собою, я заставлю Зураба сдержать слово. Поверь, мой царевич, Шадиман Бараташвили с нетерпением будет ждать твоего возвращения.
– Не сочтешь ли, мой Шадиман, нужным пересказать откровенно разговор с католикосом?
Шадиман испытующе взглянул на царевича. «Нет, Теймураз мне не нужен, а Симону никогда не подчинить своей короне оба царства. Значит, любым образом следует убедить Хосро в сильном желании княжества иметь царем отважного витязя, тем более его права, как единственного законного наследника кахетинского престола, неколебимы». И он в самом выгодном освещении передал свой разговор с католикосом, подчеркнув, что сомневаться не приходится: церковь с великой радостью будет способствовать воцарению истинного сына Грузии. Да, католикос без утайки благоволит к царевичу Кахети, ибо видит его тяготение к закону, власти и силе, долженствующей сохранить в целости Картли, – значит, и монастыри. Хотел Шадиман упомянуть и о подарках, так щедро посылаемых мирзою католикосу лично и «для церкови», но раздумал, так как они посылались тайно даже от Шадимана.
К утренней обедне Зурабу тайком донесли о том, что Хосро-мирза с телохранителями ускакал в крепость. Князь устремил на небо взгляд, полный благодарности. И, словно под действием его взгляда, огромное облако, озаренное оранжевыми отсветами солнца, распалось на отдельные облачка, показавшиеся Зурабу войсковым караваном иранцев, устремившихся по синей дороге к своим пределам.
В полдень из Нарикала – Тбилисской крепости – поскакали скоростные гонцы ко всем стоянкам персидских войск. Они торопились доставить приказ минбашам-тысячникам о немедленном их выступлении в сторону Тбилиси.
И снова утро. Снова день. Но кто сказал, что сегодняшний и вчерашний одинаковы, как близнецы? Какое сходство между радостным сиянием солнца и мрачностью туч? Или шумная, визгливая свадьба чем-то напоминает шествие провожающих близкого в страну, откуда нет обратной дороги? Да будет известно: тысячи веков кружится, летит, бежит, ползет день, всегда разный. День-предатель, день-друг!
– Бисмиллах! Какой день уготовлен нам роком! – вскрикнул Иса-хан, едва опустившись на тахту и берясь за чубук кальяна. – Я много темных часов провел, созерцая звезды, рассеянные аллахом для умиления непосвященных и беспокойства мудрецов, которые, проникнув в тайны вселенной, раскрыли избранным книгу решений аллаха. Князь Зураб Эристави, мы благосклонно принимаем твою помощь.
– Увы, хан из ханов, за срок твоих созерцаний звезды изменили свой путь. Не дальше как сегодня из Ананури вновь примчался гонец. Княгиня Нато полна волнения, умоляет собрать ананурское войско и поспешить в замок. Иначе, клянется, ей трудно начать переговоры со своей дочерью, Русудан Саакадзе.
Ошеломленные, долго безмолвствовали. Упрямые скулы Хосро-мирзы побагровели:
– С какого изменчивого часа отважный князь Зураб не держит своего слова?
– Изменить намерение не значит не сдержать слова. Из послания Русудан видно, что Саакадзе твердо решил приступом взять Тбилиси, если откажетесь выдать меня. Но Тбилиси не Индия, Метехи не Багдад, а я не мышь и в мышеловку, на радость коту, не попадусь.
Брови у Зураба сошлись в одну черную черту, а на губах промелькнула насмешка.
«В чем тут хитрость? – терзался Шадиман, наблюдая за Зурабом. – А что хитрит и ведет большую игру, вижу, как в евангелии».
– Тебе, князь, известен наш обычай разливать вино под песни пожелания, – вкрадчиво произнес Шадиман, не упуская Зураба из поля зрения. – Если спешишь в Ананури, потороплю с прощальным пиром. – И вздрогнул: «Нет, мне не показалось, Зураб встревожился».
Не упуская Шадимана из поля зрения, Хосро медленно протянул:
– Ты уверен, князь Зураб, что аллах пожелал сотворить тебе несчастье через наши руки?
– Я? Я ни в чем не уверен. – Зураб явно обеспокоился. – Но осторожность присуща витязям.
Обвивая, как змею, бирюзовую трубку вокруг кальяна, Иса-хан решил: «Пусть желтый шайтан опрокинет в ад мое блюдо с пилавом, если я не заставлю шакала повиноваться!» И он повысил голос:
– Слава аллаху и величие! Он, раскрывающий и закрывающий двери вселенной, приведет тебя к берегу благополучия. Ты, князь, сам поведешь своих арагвинцев в Кахети. Турки не придут, а Саакадзе, узнав об этом, на Тбилиси не нападет.
«Клянусь, ананурский коршун облегченно вздохнул!» – подметил Шадиман, мягким движением руки приглаживая волнистую бороду.
Чувствуя на себе острый взгляд Шадимана и сам не упуская его из поля зрения, Зураб надменно проговорил:
– Я, князь Арагвский, считаюсь лучшим охотником и от хищника не побегу! А если сатана подскажет Саакадзе счастливую мысль осадить Тбилиси, я выйду сражаться за линию стен, ибо не следует подвергать опасности царский город.
– Уж не привиделась ли осада Тбилиси княгине Нато в сладком сне? – любезно осведомился владетель Марабды.
– Почему прячешь от меня, князь, мою невесту, прекрасную Магдану? – Зураб в замешательстве прервал Шадимана. – Не имею ли я основание предположить, что…
– Мы предпочтем выдать охотника хищнику? Или, как говорят турки, подбросим петуху голодную собаку?
– Ты, прозорливый Андукапар, угадал, у меня нет уверенности ни в тебе, ни в…
– Шадимане? – Шадиман низко поклонился и подумал: «Теперь не сомневаюсь – хитрит коршун!» – Значит, князь…
Внезапно Иса-хан взревел:
– Именем шах-ин-шаха! Или ты, князь, поведешь свои дружины в Кахети, или мы тебя не выпустим из Метехи.
Шадиман почувствовал себя во власти галлюцинации. Но не показалось ли ему, что глаза шакала радостно сверкнули? Шадиман опустил веки и мгновенно их поднял: «О, разве и это обман зрения? Нет, опять торжество, неуловимое, как тень паука. Но не внушено ли все это злой силой?»
Выпрямившись и сжимая кулак, Зураб молчал, лицо притворно нахмурилось, он уподобился пойманному волку, ерзал, озирался исподлобья. Молчали и остальные.
– Выходит, я пленник? Нет, хан, я добровольно пришел, добровольно и уйду. Но свое обещание могу выполнить, если вы подпишете ферман о выполнении своих посулов.
– Бисмиллах! Кто иначе думает? Увеличишь доверие к нам, и все обещанное тебе да исполнится!
– Мой арагвинец Миха, боевой начальник с двумя тысячами всадников, в твоей власти, хан из ханов.
– Да свершится предопределенное аллахом! «Лев Ирана» узнает о твоей преданности.
Едва открылись лавки и дукандары стали зазывать покупателей, красочно расхваливая свой товар, глашатай неистово ударил в огромный конусообразный барабан и, стараясь заглушить шумный, как прибой, майдан, торжественно провозгласил:
– Горожане, купцы и амкары, торговцы, весовщики и разносчики, караванбаши, черводары и погонщики – все, кто любит большую торговлю и гулкий перестук молотков, кто любит смех и пляски! Да будет ваш слух подобен оленьему! Слушайте затаив дыхание! Наш светлый царь Симон, да светит вечное солнце над его престолом, возжелал последовать примеру картлийских царственных полководцев и отпраздновать день своего высокого рождения совместно со своими подданными. Войско, находящееся в Тбилиси и за пределами его стен, соберется воедино, ибо царь соизволит лично наградить достойных званием азнаура, наградить отличившихся знаками юзбашей и онбашей! Счастливые жители Тбилиси! Украсьте балконы коврами, крыши красивыми женщинами – пусть кружатся в лекури под звон дайр и восхищают мужчин. Купцы, наденьте новые архалухи! Азнауры, украсьтесь оружием! Амкары, водрузите на голову высокие папахи! С утра воскресного дня, после обедни, начнется веселье. Зурначи, вас ждут на Майданной площади! И еще пожелал светлый царь после смотра войска три дня уделить свое внимание верным картлийцам и выслушать жалобы на гзири, нацвали, весовщиков и друг на друга. Кто еще видел такого милостивца?! У кого еще из грузинских царств есть царь с золотым сердцем и алмазными думами с своем народе?!
Тбилисцы слушали, и не столько их убедило восхваление «золотого сердца», сколько порадовала весть о предстоящем празднике. Джигитовка! Пляска! Зурна! Пандури! Давно пора, скука думы съела. Наверно, на Майданную площадь выкатит тугие бурдюки с пенистым вином щедрый князь Шадиман. Его царь – его угощение!..
Уже третий день, а именно с четверга, в ворота входят с распущенными знаменами персидские и княжеские войска и тут же устремляются к зубчатой стене, примыкаюшей к крепости. Идут тысячи пехотинцев, едут всадники с перьями на шлемах, громыхают пушки, тарахтят телеги с воинским грузом, величаво проходят обозные верблюды. Особенно многочислен отряд у Мамед-хана. Но хан в веселом полосатом тюрбане сумрачен и не обращает внимания ни на выкрики онбашей и юзбашей, ни на команду грузинских военачальников.
«Готовятся!» – улыбались горожане, усиленно украшая дома и лавки.
Особенно изумило тбилисцев пышное прохождение конного войска Зураба Эристави. Блестящие кольчуги, посеребренные шлемы, начищенные до ослепительного блеска налокотники, выхоленные кони. И… сколько их? Тысяча? Две? А может, все пять?
Нет, Зураб знал точно: полторы тысячи, и за ними длинный верблюжий караван с едой и вином.
Немалую борьбу с Иса-ханом выдержал Зураб, твердо заявив, что вызовет на смену уходящим в Кахети новые арагвские дружины. Он – владетель Арагвского княжества и, как уже сказал, должен предвидеть многое.
Иса-хан слишком хорошо знал, что такое коварство, чтобы не уступить. Притом князь прав: кто, как не он, может дать отпор Саакадзе?
И Шадиман скрепя сердце принужден был согласиться, ибо Зураб рычал, как пробудившийся медведь. Довольно кланяться до земли упрямцам! Он, Зураб, сам пошлет чапаров в замки Цицишвили, Липарита, Джавахишвили, Фирана Амилахвари и других, туго соображающих, как опасен Саакадзе для князей, если даже турки не придут. Но если слепцы и теперь не явятся в Метехи, то Зураб Эристави поодиночке их растрясет. Пора княжеству объединиться, пора восстановить блеск трона Багратиони! Довольно быть под пятой хищников!..
Этот и много других доводов, высказанных в гневе и запальчивости Зурабом, отвечали желаниям Шадимана и если не окончательно рассеивали подозрения, то подсказывали, что несвоевременно предаваться сомнениям.
И Шадиман любезно заверил князя Арагвского в том, что, лишь только минует опасность, Магдана прибудет в Метехи. А в знаменательный день, когда Саакадзе, живой или мертвый, будет закован в цепи, Зурабу будет вручена власть над войском Картли.
Якобы успокоенный обещаниями, Зураб зорко следил за прибывающими ханами и сарбазами, приказав Миха тайно проверять, не укрыты ли где минбашами сарбазы; указывал места для стоянок, ободрял заверениями о предстоящих царских наградах.
Горожане увидели, что персидские войска оттеснены к крепости, за ними сгрудились арагвинцы, а ближе к Майданной площади расположились марабдинцы и дружины Андукапара.
– Э-э, Вардан, все же грузинские войска впереди! Князь Зураб грузин и сильную руку имеет!
– Только руку, Сиуш?
– Вижу и удивляюсь, почему персы такое терпят? – негромко сказал Вардан.
– Говорят, Симон угождает католикосу: еще не венчан в Мцхета – выходит, не царь!
Строя всякие предположения, тбилисцы не заметили, как тысяча арагвинцев ночью вышла к Инжирному ущелью, как все улички и закоулки, примыкавшие к крепости, стали охраняться дружинниками Андукапара. А Мамед-хан со своей тысячей плотной стеной преграждал путь в Инжирное ущелье. Отборные дружины Шадимана и Андукапара обложили крепость, а все проходы из уличек к крепости охраняют сарбазы, подкрепленные десятками мушкетоносцев.
Ни один любопытный не мог проникнуть за живую изгородь, не мог приблизиться к тройной цепи.
В ночь на воскресенье до горожан долетели отдельные крики: «Победа князю Шадиману!», «Победа Хосро-мирзе!», «Да защитит аллах Иса-хана!»
«Проверяют войска перед царским смотром», – говорили тбилисцы, сладко позевывая в своих постелях.
Спит и Метехи. И еще слышнее снизу доносится рокот ночной Куры. Лишь в покоях Шадимана горит светильник, отбрасывая чудовищные тени на персидские и турецкие ковры. Шадиман углубился в послание. Сам не зная почему, он так подробно описал Георгию Саакадзе дела Тбилиси, предостерегал от неверного шага и не преминул похвастать, что без единой стрелы очистил Картли от лишних…
"Видишь, Георгий, – продолжал Шадиман, – я оказался мудрым правителем. Персы уходят до одного, даже стража царя Симона сейчас из грузин. Теперь тебе не с кем воевать. Скажешь: «А с князьями?» Не время! Надо защитить Картли… от турок также. Вспомни случай с ахалцихскими атабагами: тоже опрометчиво обратились за помощью к туркам. И чем кончилось? Раньше помощь стамбульцы прислали, потом сами пришли. Сначала заставили дань платить, потом ислам навязали, а еще позднее расположились, как у себя дома, забрав власть над Ахалцихским княжеством… И вот сейчас тебе, Великому Моурави, приходится подчиняться тому, что противно твоему духу. Я, во имя иверской божьей матери, убеждаю тебя: забудь вражду, приди в Метехи; будешь встречен с почетом! Вырази согласие подчиниться царю Симону и стань снова Великим Моурави. Клянусь святым мучеником Гоброном и ста тридцатью тремя его воинами, мои слова правдивы. Но если не доверяешь, напиши, на каких условиях примешь власть над войском четырех знамен Картли? Тебе же царь поручит воздвигнуть новые крепости и сторожевые башни на рубежах, сопредельных с Турцией и Ираном. Если пожелаешь, пойдешь войной и отторгнешь захваченные врагом земли. Князья? Все подобострастно подчинятся твоему мечу – мечу полководца! Обдумай, Георгий. Ты ведь знаешь, церковь против тебя, помощи неоткуда ждать. Да и, как уже писал, воевать не с кем. Видишь, как я доверяю Великому Моурави… да, Великому! Ты можешь погубить меня: стоит только отправить мое послание шаху Аббасу или… хотя бы Зурабу Эристави. Кстати о коршуне. Захочешь, выдам тебе… Все действия его как будто верны и полезны царству, но ты убедил меня, и я не доверяю честолюбцу, мечтающему воцариться над горцами. Безумец уверен, что я позволю ему придавить горскими цаги корону Картли. Как уже через Хорешани тебе обещал: если изменит, отплачу! До конца сокращенных дней запомнит, что со «змеиным» князем шутить опасно: может ужалить смертельно.
Итак, Георгий, жду твоего согласия.
Руку приложил Шадиман,
владетельный князь Сабаратиано.
Не нужно быть смиренным!
XIV круг хроникона, год 325"[50].
Свернув свиток и запечатав его голубым воском, Шадиман накинул темный плащ, прикрыл резную дверь, выходящую на балкон, погасил светильник и вместе с чубукчи спустился по лестнице и исчез в ночной мгле… Если бы семь тигров ворвались в маленький домик смотрителя царских конюшен, и тогда не так бы поразился Арчил. Растерянно оглянувшись на всемогущего князя Шадимана, он неловко опрокинул табурет и несмело попросил князя удостоить его честью и присесть на тахту, с которой спокойно приподнялся Папуна.
– Сам же просил тайно послание передать, – засмеялся Шадиман, – а сейчас смотришь, словно увидел на мне куладжу цвета сгнившей груши, отороченную мехом, похожим на крапиву. Э-э, веселый азнаур Папуна! Я готов поклясться, что болезнь твоя прибыльна Георгию Саакадзе: много полезного увидел здесь!
– Для тебя, князь Шадиман, мало.
– Это ты к чему?
– К твоей дружбе с черными бесхвостыми чертями. И еще знай: шакал ястребу не спутник.
– Ты слишком откровенен. Не опасно ли?
– Э, князь, я больше всего опасаюсь попасть в гости к дураку, остальное на земле бог устроил все по своему нраву.
Шадиман, искренне смеясь, отстегнул цепочку и сбросил алтабасовый плащ на чучело джейрана, стоящее в углу.
Заметив неодобрительную ужимку Арчила, хмуро отошедшего к окну, Папуна сказал:
– О-о, Арчил! Так ты принимаешь умнейшего из умнейших? Где то вино, за которым я сегодня гонял конюха в «Золотой верблюд»?
Шадиман сам не знал, почему охотно восседал на поданной ему подушке, почему выпил с Папуна, почему, несмотря на колючий язык азнаура, от души был доволен веселой беседой, и вдруг спросил:
– Скажи, азнаур, не хочешь ли при царе Симоне должность занять?
– О-э! Князь, разве у меня, подобно Арчилу, лошадиные зубы?
– При чем тут зубы?
– При многом, князь! Вот мой Арчил пятого царя дожевывает – и ни разу не пожаловался на боль в животе!
Шадиман чуть не задохнулся от нахлынувшего смеха. Чубукчи опасливо оглянулся на дверь: не хватает кому-нибудь обнаружить здесь князя. А Шадиман, словно вырвавшийся на свободу пленник, смеялся и потягивал вино из фаянсовой чаши, подарка Гассана, от которого Папуна узнавал немало полезного.
– Где, Арчил, такое вино достал?
– Светлый князь, разве посмеет хоть один духанщик прислать азнауру Папуна плохое вино?
– Не посмеет – из опасения, что, когда Саакадзе вернется, я воспользуюсь старыми клещами новой власти и оторву дерзкому винодателю голову.
– А ты думаешь, Саакадзе вернется?
– Князь князей, скука – лучший погонщик. Одного пастуха спросил другой: «Почему опять пасешь стадо на болотистом лугу? Или мало овец у тебя затянула тина? Почему недоволен вон тем лугом? Разве там не сочная трава? Или богом не поставлено там дерево с широкой тенью для отдыха пастухов? Или не там протекает прохладный горный ручей?»
Почесал пастух за ухом и такое ответил: "Может, ты и прав, друг, только нет ничего страшнее скуки. Сам знаешь, какой шум подымается, когда тина засасывает овцу. Ты бежишь, за тобою другие бегут, я вокруг красный бегаю, воплю. «Помогите! Помогите!» А сам радуюсь, что время тоже бежит. Смотрю на солнце: что сегодня с ним? Как пастух, среди облачков-овец вертится. Овца уже по шею в тине. «Держи! Тяни! Тащи!» Кровь у нас – как смола кипит. «Мэ-э-к!» – вопит овца. А если удастся овцу спасти, всем тогда удовольствие! «Мэ-э-к!» – благодарит овца. И мы смеемся, хлопаем по спине друг друга: «Молодец, Беруа! Молодец, Дугаба! Победу надо отпраздновать!» Тут глиняный кувшин с вином, что для прохлады у реки зарыт, сам сразу на траву выскочит. Чашу каждый подставляет, чурек уже разломан, откуда-то появились сыр, зелень! «Будь здоров! Будь здоров! Мравалжамиер!.. Э-хе-хе… Смотрю на луну – что сегодня с нею? Как чаша, в вине тонет… Э-э, всем тогда жаль, что время уже стада домой гнать».
– О-хо-хо-хо! – заливисто хохотал Шадиман, прикладывая шелковый платок к губам, как бы стараясь приглушить слишком откровенный смех.
Папуна, вновь наполнив его чашу вином, миролюбиво продолжал:
– Видишь, князь, и от скуки есть лекарство. Будь здоров, царедворец Шадиман Бараташвили! – Папуна поднял чашу, осушил и потряс над головой. – Хотя у тебя и у Саакадзе разные мысли об овцах, но скучает мой «барс», когда долго о тебе не слышит, потому и гонит своих овец ближе к княжеским рубежам.
– Не надеется ли, что я наконец образумлюсь и помогу ему вытащить овец из болота? Скажи «барсу»: напрасно рассчитывает, – помогу тине поглубже засосать.
– Тоже так думаю.
– А не думаешь ли, что и метехское болото опасно для лазутчиков?
– Если бы сведения возили в хурджини и мне бы пришлось нагрузить караван, тогда, конечно, опасался б, а раз все укладывается в голове, то я все равно что голый, – а голые все одинаковые. Вот вчера решил в Куре выкупаться; только разделся – вижу, один голый свой тройной живот на солнце сушит. «Э-э, кричу, почему жиром небо смазываешь?» – «Как смеешь, – в ответ рычит хозяин живота, – со мною шутить! Я князь при царе Симоне!» – «Очень прошу прощения! – в ответ рычу я. – Не узнал. До сегодняшнего утра думал: у князя на животе фамильное знамя выжжено, а на… скажем, спине – собственное имя!» Так почему-то рассвирепел мой сосед по воде, что чуть без шарвари не убежал, в одной папахе. Простудиться мог. Хорошо, телохранитель со скалы спрыгнул и на ходу князю шарвари натянул.
Снова рассеялись тучи на челе Шадимана, и он небрежно заложил шелковый платок за пояс. Даже Арчил чуть улыбнулся.
– Знаешь, азнаур, ты и голый не пропадешь. Почему Моурави не посылает тебя послом к султану? Наверно, вытянул бы у него даже… скажем, Золотой рог?
– Может, и послал бы, но я уже «львом Ирана» объелся.
– Выходит, боишься, что султан так же обманет?
– Иначе не сумеет – дышит Босфором! А там обман – как дельфин: с виду невинный, а зубы – пила.
– Никогда не одаривал дельфинов своим вниманием.
– Большое упущение, князь, при твоем уме непростительно. Сам посуди: ты стремишься к славе, тебе добрая судьба посылает вместо достойного противника – труса; ты алчешь величия – тебе подсовывают царя; ты жаждешь правды – тебе предлагают монаха!
– Ты, азнаур, опасный человек.
– Мог быть опасным, но, увы мне, выслушай мой совет: созерцать лучше хвостатого, чем бесхвостого ставленника шаха, народ смеется: «Какой веселый Папуна, сколько лет не надоест ему говорить о царях!»
– Обещаю тебе, азнаур, к своему столетию вспомнить твой совет. А в ожидании торжества, – Шадиман взял у чубукчи свиток, – передай Георгию Саакадзе, что у князя Шадимана Бараташвили хоть и разное с Великим Моурави отношение к овцам, но он тоже скучает, когда долго со стороны Носте не слышит грома. Сегодня суббота, выедешь не раньше, но и не позже понедельника. Вот ферман на свободный проезд. Знай, азнаур, свиток должен получить только Георгий Саакадзе. Чубукчи будет ждать тебя на рассвете у Авлабрис-кари.
И Шадиман ушел. В недопитой чаше отражался луч, пробившийся через задернутую занавеску. В нише виднелся крылатый конь, вырезанный из дерева. На оленьем роге повис башлык, обшитый позументами. Знакомые вещи возвращали к реальному ощущению наступающего дня. И еще более неправдоподобным казалось посещение Шадимана.
Арчил недоумевал: ведь царедворец считал ниже своего достоинства даже приблизиться к третьему двору, где размещались царские конюшни, а тут просидел до рассвета, вино пил… Какая цель? Наверно, важное послание к Моурави.
Черным шатром высоко поднялось небо. Вызвездило, но крепостная дорога, примкнувшая к скалистым отрогам, теряется в кромешной мгле. Темные, мрачные выступы нависли над Инжирным ущельем. Таинственные очертания башен не озаряет ни один огонек.
Ни стука копыт, ни звона оружия. Знамена свернуты, не гремят барабаны, безмолвствуют длинные трубы, окутанные черным войлоком. Грозен приказ сардаров, минбашей: «Во имя аллаха, войско должно стать бесшумным!» И вот сарбазы стараются даже не дышать.
Силуэты верблюдов, как черные призраки пустыни, на миг появляются на гребне и тотчас исчезают. Тысячи в напряженной тишине стремятся не сломать походный строй.
Одна часть персидского войска, миновав крепостной ход, медленно втягивается в Инжирное ущелье, где соединяется с другой – выползающей из Ганджинских ворот. Образовав общую колонну, тысячи поворачивают влево и направляются к скатам Мта Бери.
Пять сотен конных арагвинцев где-то впереди, семь сотен в черных бурках замыкают колонну кизилбашей, две сотни рассыпались в дозорах, а разведочная сотня еще на мосту в ущелье и на тропах, ведущих к башне Шах-тахти, следит за плохо видимой Булчисской дорогой, прикрывая движение персидских сил. Охранение будет снято лишь тогда, когда последний обозный верблюд повернет к Крцанисским садам.
Придержав резвого скакуна, Хосро-мирза нетерпеливо вглядывается в мрак. Наконец откуда-то вынырнул ананурский азнаур Миха, за ним виднеются пять рослых дружинников. Подражая сове, Миха приглушенно кричит, и, подчиняясь зловещему сигналу, огромная колонна с трудом сворачивает на каменистую, узкую дорогу, изгибающуюся по правому берегу тревожно ревущей Куры.
Безлунная ночь не смущает ни всадников, ни коней. В Гурджистане и днем опасен каждый выступ, а разве мгла не способствует укрытию от ядовитой стрелы или метко запущенного дротика? И пусть утром тбилисцы, по обыкновению, увидят на башне Табори оранжевое знамя со свирепым львом, оставаясь в неведении о переброске правоверного войска. Куда двинулось войско? В Ширван, Ленкорань, Кахети? Это тоже должно остаться в тайне. Пусть будет так, как повелели мирза и хан.
Лучи солнца покоятся в колчане ночи, но могучие духи войны покровительствуют начальникам в тюрбанах. Ни один всадник не свалился с кручи. Обвязаны черным войлоком копыта, и кони скользят над крутизной, похожие на сказочные существа. Пусть спокойно дремлет оружие в ножнах. Мгла беспредельна, и всадникам можно погрузиться в дрему, сладостную, как напев персидского моря: «Ай балам!.. Ба-а-ла-мм!» Рассвет застал войско Хосро-мирзы и Иса-хана в горном лесу, далеко от Тбилиси. Взглянув вниз, Иса-хан нахмурился: "Бисмиллах! Как обманчива лежащая внизу равнина! Не зеленые ли плащи мстительных гурджи покрыли ее? А выше – не распластались ли между ветвями чинар и грабов хищные «барсы»?
Иса-хан собрал отважных минбашей, минбаши – опытных юзбашей. Прошуршало повеление: «Костров не разжигать! Держать наготове шутюр-баадов!» Короткий отдых. Вновь перестройка тысяч. Мазандеранцы переходят в голову колонны, не выпуская из рук заряженных мушкетов. Переваливая через лесистые горы, движется вдаль персидское войско.
Но кто помогает врагу? Кто облегчает поход иранцев, укрывших во множестве вьюков картлийские ценности? Владетель Арагви, князь Зураб Эристави, кровавый охотник за горской короной, неуловимый, как золотая птица. Он сейчас в Метехском замке, а на крутом склоне словно распростерлась тень его руки, указывающей в сторону Кахети. Какие еще козни затаил Зураб в глубинах своей души?
Высланные вперед три конные группы арагвинцев беспрестанно извещают о спокойствии дорог, лесных зарослей и гор. Ничто не нарушит плавность следования войска.
И внезапно, как шайтан, примчался угрюмый арагвинец-сотник! Что доносит он, о Аали!
– Впереди – западня! Справа над дорогой – завалы камней! Слева у двух висячих мостов подрезаны канаты! Особенно ненадежен путь через земли Сабаратиано.
Минбаши и юзбаши растерянно поглядывали на Хосро-мирзу и Иса-хана. Сарбазы испуганно взирали на юзбаши и онбаши. «Не страшит враг, пепел ему на голову! Но погибнуть от бешеных собак, от змей? Лишиться рая Мохаммета?! Да защитит нас носитель правосудия!» – молили одни. «Не предопределил ли аллах нам самим себе перерезать горло?» – сетовали другие.
Страх, словно туман, охватывал иранцев. Их сознание было парализовано игрой воображения. Они двигались с таким трудом, точно к ногам были привешены каменные ядра, и от каждого шороха падали, вознося дрожащие руки к равнодушному небу. Одно желание владело ими: обрести крылья, дабы вмиг очутиться в стране подземных огней[51].
– Наше спасение в хитрости, – сказал Мамед-хан, подъехав вплотную к Иса-хану. – Не послать ли к Марабде пятьдесят арагвинцев? Пусть отвлекут внимание собаки из собак.
– Пэ! Ты, Мамед-хан, говоришь, не посоветовавшись со своим разумом. – Иса насмешливо оглядел опешившего хана. – Ради сладости своей жизни арагвинцы выдадут нас. Сеятель благополучия подсказал мне другое.
Угрюмый Миха, издали наблюдавший за ханами и как бы угадав, о чем они беседуют, приблизился и почтительно приложил руку ко лбу. Он заверил персидских сардаров, что князь Зураб Эристави преисполнен к ним самых дружеских чувств и желает отважным силам «льва Ирана» невредимыми достигнуть пределов Кахети. Поэтому он, Миха, слуга арагвского владетеля, не повел иранцев через Гомборский перевал, где каждый камень – союзник хищника Саакадзе, не поведет и через земли Сабаратиано, где каждый овраг – пристанище змей. Нет, он откроет возвышенному мирзе и всесильному хану никому не известный проход в Кахети через Гареджис-мта. Пусть сардары не поскупятся на доверие, оно будет вознаграждено благодатным исходом.
Приказав арагвинцам повернуть к броду через Куру, Миха во главе конницы переправился на левый берег и принялся услужливо помогать иранцам налаживать переправу.
Сарбазы подбодрились. Очутившись между двух огней, они предпочли воду. Но Иса-хан, наградив Миха алмазной застежкой, тут же повелел минбаши выдвинуть в боковые дозоры ленкоранцев с мушкетами и так двигаться от сумерек до рассвета к Гареджийскому перевалу, а днем залегать в густых чащах, пока окончательно не минует опасность, в чем заверил Миха. И впредь, повелел хан, не разжигать костров, не варить пищи, довольствуясь: ханы – холодным мясом и сладостями, сарбазы – лепешками и тыквенными корками.
А дни ползли, будто издеваясь над короткими ночами, которые перемешивали, как черные ремешки в корзине, и без того одинаковые тропы. Сарбазские тысячи терялись во мгле, слепо повинуясь проводникам-арагвинцам.
– Как бы жестокость не пробудилась во мне, – хмуро сказал Иса-хану утомленный Хосро-мирза, плеткой сбивая пыль с плаща. – Не кажется ли тебе, благородный хан, что гурджи Миха нарочно кружит нас по горным крутизнам?
– Не позволяй шайтану, о Хосро-мирза, искушать твое терпение. Аллах пошлет нам оазис покоя после пустыни волнений. Скоро случится то, что должно случиться.
И наступила ночь! Словно черными столбами подпирает она звездный купол. Небо уже не прозрачно-синее, а сиренево-серебристое, и под ним угадывается виноградная долина, обогащенная призывно рокочущей рекой.
– Иори! – воскликнул Миха, снял шлем, поклонился востоку и торжественно объявил, что опасность миновала. Иранское войско находится по ту сторону Гареджис-мта.
Радостные возгласы отозвались гулким эхом в последнем ущелье. Сарбазы бесновались, без умолку смеялись, неистово пускались в пляс. «Алла! Иялла!» – со звоном скрещивая копья, воздавали молитву «вечнодлящемуся».
Потом запылали костры, забулькала вода.
Но первый луч света, как вскинутая сабля, послужил сигналом. Едва сдерживая нетерпение, Хосро-мирза и Иса-хан вскочили на коней. За ними – минбаши и юзбаши. Распустили оранжевое знамя «льва Ирана» и рванулись с отрогов к манящей долине, не разбирая ни троп, ни дорог. Они мчались как одержимые, не замечая времени, не чувствуя ни голода, ни жажды… А позади оставалась картлийская земля, опаленная, но не побежденная.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
«Может ли беспрерывно человек шагать ночь, день и снова ночь? Человек, наверно, не может, а Георгий Саакадзе неделю будет давить цагами каменный пол, пока не приведет в боевой строй свои мысли».
Так говорили «барсы», сами позабыв о сне, бесцельно меряя длину и ширину замкового сада. Они сравнивали себя с бронзовыми грифонами и мраморными крылатыми конями, расставленными вдоль аллей, грозными на вид, но прикованными к пьедесталам и поэтому не имеющими души. На линии зубчатых крепостных стен азнауры смотрели так, как смотрит барс на добычу перед прыжком через пропасть.
Сначала непривычная тишина будто окутала горные отроги, ущелья. Борьба с Иса-ханом и Хосро-мирзою оборвалась внезапно, как в песне. Всадники едва успели натянуть поводья, и кони, тревожно поводя ноздрями, прервали свой бег на повороте к Тетрис-цихе.
– Что ж, – Ростом привстал на стременах, оглядел придорожный кустарник и нарочито зевнул, – раз даже за пять марчили нельзя найти хотя бы хромого сарбаза, поскачем, друзья, к близким, а заодно разведаем, что за звон потрясает небо.
Звон! Звон, подобно смерчу, возносится ввысь и, словно осколки меди, падает в долины, оглушая и путника, и лесного зверя, и мечущихся птиц. От края и до края содрогнулась Картли от ударов в колокола. Невидимой волной вырывается звон из городов, перекидывается в деревни, замки. Даже в Бенари, еще не точно зная причину благовеста, подхватили перезвон, и так затряслись колокола в двух церквах, что окна зазвенели.
И вдруг одновременно в ширящийся звон врезался сонм голосов.
С амвонов, потрясая крестами, загудели епископы, архиереи, благочинные, священники, дьяконы.
«…Свершилось! Воскликнем, братья! Отрекаюсь от тебя, сатана! Поклоняюсь господу моему, Иисусу Христу, сыну божьему! Премного возлюбите господа, заступника нашего. Он, и только он, вложил в руку католикоса крест, владеющий силой карающего меча! Святой отец единой непреклонной волей изгнал персов из удела иверской божьей матери! Не пролито и капли крови, только мощной верой сотворил ты, святой отец, чудо! Сотворил исцеление нашей Картли! Ты пригрозил врагам слепотой и немотой, ты пригрозил им мором и всяческими болезнями. Испугались ироды и бежали от проклятий католикоса! Утешься, народ! Сгинул враг, восторжествовал крест, поднятый всесильной рукой отца церкови!»
Льется благовест. Широко раскрыты двери храмов.
"…Слушайте святые слова: нечестивцы изгнаны!
И если найдется изменник и снова приведет персов, или турок, или иных, не верующих во Христа, то подвергнутся ослушники проклятию, да будут растерзаны гиеной, яко одичалые псы! А ежели кто осмелится помогать изменникам, то не будет вопля, равного его воплю! Да рассеются они по всей вселенной, да восплачут они о своем житии, ибо, не послушав святого отца, они оскорбили бога, творца всяческа.
Утешься, народ! Враг сгинул!"
В дыме кадильниц – слова предостерегающие, слова надежды.
«…Разойдитесь, ополченцы, по деревням, возвеселите жен, матерей, детей! Долго ли томиться им у потухших очагов?! Направьте соху на осиротевшие поля! Пришло время оглянуться на свое житие, осенить себя крестным знамением и утешиться, ибо святая церковь незыблемо стоит на защите своей паствы. С миром да прибудьте в дома свои! Повесьте оружие над тахтой, расседлайте коней! Да отдохнут друзья боевые! Да придет народ с улыбкой радостной в церковь! Да возблагодарят господа нашего молебствиями и свечами за ниспосланную, озаренную чудом победу!»
Раскачиваются большие колокола и малые. Гудят, бушуют.
«…О господи, творец всяческа, ты, и никто другой, помог ставленнику твоему изгнать отца лжи, дьявола, из пределов Картли! Блюдите имя Иисуса Христа до скончания века! Аминь! Аминь! Аминь!» – раздается в церквах.
Звон. Звон. Перезвон.
Радостный и потрясенный народ ринулся к очагам, к остывшему полю. Праздник! Веселье! Ушли, ушли враги! Это ли не милость неба!
Ошарашены ополченцы, за много лет войн привыкли они под знаменем Моурави считать себя обязанными перед родиной и не знают, на что решиться. Может, с Моурави посоветоваться?
– Не время, – отрезал Гамбар из Дзегви. Помолчав, он вдруг поднялся, расправил широкие плечи. – Думаю, Пациа, нельзя нам разбрестись, подобно овцам, брошенным пастухом. Моурави тут ни при чем, сами решим, потом ему, потихоньку от звонарей, объявим волю ополченцев.
– Много народа опасно собирать, Гамбар, сделаем другое…
Собирались в кружок и отрывисто говорили, то и дело поглядывая на вершины: а вдруг там уже горят сигнальные огни. И, не доверяя тишине, привычно подхватывали косматые бурки и сжимали то рукоятку шашки, то боевой лук.
В один из понедельников, когда охрипшие священники мирно, сквозь дрему, прополаскивали горло настойкой из листьев инжира, в Дзегви, на развилке каменных троп, сошлись выборные ополченцы. Конечно, тайно, будто возвращались с охоты, и вот встретились, за плечами самострелы, на поясах для виду убитая дичь. А кто не знает, раз с охоты, значит, и разговор подходящий. На всю улицу об удачах кричат.
– …Кто?! Кто подстерег льва?!
– Я подстерег, хотел задние когти у льва пощупать, только хищник не согласился.
– Э-э, дорогой, подстерегал льва, а поймал петуха!
– Может, у жены выпросил вместе с шампуром?
Ополченцы хохотали громко, задорно и, подталкивая Гамбара, приближались к его дому, где над приоткрытой дверью нависло синеватое пятно светильника.
И вскоре сакля Гамбара стала напоминать улей не совсем проснувшихся пчел. Двигаются осторожно, говорят приглушенно. То выбегает, то вбегает внук Гамбара, гордый тем, что ему поручили стеречь вход, и, не сдерживая радости, оповещает:
– Улочка пуста, лишь каджи звякнул топором о дуб, а так ни прохожего, ни соседа, ни даже рыжей собаки причетника.
В глиняных кувшинах чуть белеет молоко. Никто не притрагивался и к лепешкам, вкусно пахнущим тмином.
Горячатся все, сильнее других Ломкаци из Ниаби, гневно скинув бурку. Как?! Их, словно неразумных щенков, хотят отторгнуть от Великого Моурави, вернувшего им гордость сознания, что Грузия не одни лишь замки, высящиеся над ними, и не часть долины или горы, привычных им с детства, а нечто большее, без чего сердце мертво, как рухнувший в пропасть камень. Недаром их, знатных ополченцев, за агаджа обходят гзири и нацвали, а сборщики с трепетом переступают через порог их домов.
Пациа опустил руку на прадедовский клинок, как знак клятвы. Никакие силы не вернут его в прежнее состояние покорного верблюда, на чьем горбу князь, возомнивший себя львом, перевозит в свое логово то богатство, которое народ оплачивает кровавой слезой.
Зашумели ополченцы. Моле из Ахали-Убани так сжал кулаки, что и дружине не разнять: перед братством воинов и лев не больше, чем петух. Если одновременно обнажить лезвия шашек, образуется такой лес, что и мошкам не пролететь. О таком свойстве ополченцев еще узнают мучители народа.
Слова затрещали, как орешник на костре. Жена Гамбара испуганно напомнила об участи Хосима; прикрыв буркой окно, она умоляет вести разговор потише.
– Тише нельзя, – отшучивается Моле, – святой отец, говорят, на правое ухо плохо слышит.
Гамбар принялся добродушно утешать жену, уверяя, что если она принесет из подвала два кувшина прохладного красного, то все соседи не отличат походку гостей ополченца Гамбара из Дзегви от походки кутил из духана под названием: «Не ешь мацони, вино есть!»
– Хосим идет! – почти крикнул внук Гамбара в полуоткрытую дверь. И торжественно: – Клянусь святым небом, гордо ступает, совсем как до отлучения! И еще…
Не дослушав, ополченцы ринулись навстречу Хосиму, обнимая его и троекратно целуя, как на пасху.
Нельзя сказать, чтобы у всех на душе было спокойно, но… так бывает на горной дороге: стелется будто прямо, и вдруг поворот, а там или ангел источника с зеленой веткой, или с красным хвостом черт сухой панты.
Случилось все нежданно. В воскресный полдень в переполненной церкови, где священник, не жалея горла, восхвалял подвиг святого отца, изгнавшего нечестивых врагов крестом, протиснулся к амвону, расталкивая обалдевших от проповеди людей, худощавый, весь в шрамах и рубцах, пожилой ополченец. И, словно с туч, упал его громовой голос:
– Только святой отец гнал неверных крестом? Может, и мы, старые ополченцы, не успевали раны святой водой смачивать? Может, и наши сыны, не достигшие еще и половины высоты камыша, вместо кадильниц размахивали факелами, раздувая заградительные костры?..
Священник опешил и так застыл с вскинутым крестом, что напомнил об отшельнике, принявшем свою тень за вестника ада.
– …И еще добавлю, – продолжал греметь худощавый, – сейчас распахнуты двери церкви, а когда враг грабил и убивал паству, почему ворота монастырей на двенадцать замков, по числу неверных имамов, закрыли? Скажу, почему опасались, что не устрашит красно-головых ни крест, ни икона.
На мел стало походить лицо священника. Раскинув руки, он прикрыл икону преподобного Додо и заплакал. И почти звериный рев потряс своды храма.
– Сатана! Сатана! Люди, хватайте! В огонь его!
– Откуда сатана?! – снасмешничал какой-то парень… – Это архангел! – И, довольный тем, что привлек к себе внимание. – Это Хосим из Цители-Сагдари, знатный ополченец, от него, как сумасшедшие, сарбазы через рвы прыгали.
– Молчи, дурак! Молчи, – зашикали на парня со всех сторон. – Проклясть! Отлучить от церкови!
Не так ли шумит захваченный бурей старый дуб? Никто ничего не понимал, кто возмущался, кто хохотал. Но чаще испуганно вторили священнику:
– Да постигнет его проказа Гнесия! Да заедят его черви, подобно Ироду!
– О-о женщины, прячьте детей!
– О-о мужчины, – задорно выкрикнул некто, прикинувшись глупцом, – прячьте оружие. Крестом, крестом гоните врагов! Ош! Тош! Вон они! Идут! Идут сюда!
Неимоверная давка. Толкотня. Вопли. Хохот. Все перемешалось. Завертелось. Метнулось к выходу.
– Да не избавится душа его от ада! Аминь!
Ударил колокол. Звон. Перезвон.
И уже Хосим отлучен от церкови. И уже грозно вещают с амвона, что участи приспешника сатаны подвергнется тот на земле и воде, кто даже мысленно дерзнет усомниться в силе креста святого отца.
Стольких раскаленных слов на сорок тысяч ослушников хватило бы. А небо не разверзлось. И ночь не покраснела, хотя бы по углам. И земля под ногами не гудит. И горы не рухнули. И день не принял обличья хотя бы взбесившегося медведя.
Хосим, принимая из дрожащих рук жены Гамбара чашу с вином, уверял, что сам недоумевает, почему вслед за отлучением ничего с ним нового не произошло, только глупые овцы стали усиленно плодиться, а отважившаяся курица выпила воды, посмотрела на бога и двадцать цыплят высидела. И еще, у старшего сына жена сразу двух мальчишек родила. Пять лет не было детей, видно, звон колокола помог. Тут все домочадцы успокоились: значит, бог внимания не обратил на проклятия неправедного священника.
– И теперь он не знает, – заключил Хосим, – рога ли у быка, уши ли у ишака.
Обрадованно подняли чаши ополченцы, поздравляя Хосима и с умными овцами и с плодовитой невесткой, обогатившей очаг двумя ополченятами. Из подвала извлекли еще один кувшин с прохладным вином, а с мангала сняли такой горячий чанахи, что и черту он пришелся бы по вкусу. Но синеватое пятно светильника так же скупо освещало обветренные лица.
Порешили: к Георгию из Носте пойдут Хосим из Цители-Сагдари и Ломкаци из Ниаби. Они передадут Диди Моурави, что поклялись на шашках прийти к нему по первому зову с дружинами своих деревень.
Тур не дойдет, беркут не долетит, нет преград для ополченцев!
В косматых бурках и войлочных шапчонках, лихо сдвинутых на затылок, они пришли к Саакадзе и стали перед ним, суровые и решительные, как подобает знатным ополченцам.
Выслушав тайных посланцев, Моурави одобрил их решение: «Стоять незыблемо! Все за одного, один за всех!»
Потом до самой зари обсуждали предстоящие битвы, ибо в затишье никто не верил. Расспрашивал Моурави о жизни деревень, о пропавших дымах и возрожденных очагах, о чадах и баранте. Посоветовал беречь оружие, умножить скот, особенно коней. И еще использовать затишье и наладить хозяйство, дабы легче было семьям ожидать близких с войны.
Одаренные советами, с хурджини, набитыми подарками, счастливые тем, что видели «барса» их жизни, умеющего заронить надежду в сердце не только воина, но и камня, ополченцы незаметно выскользнули из Бенари.
После ухода выборных картлийского крестьянства Саакадзе долго шагал по дорожке еще не проснувшегося сада, над которым гасли остроиглые звезды, предвещая пробуждение птиц. Потом сказал «барсам»:
– Выходит, не так уже всесильна церковь, если, несмотря на запугивание, лучшие из народа, неся, как щиты, правду и честь, идут к своему Моурави, по пути отшвыривая кадильницы, наполненные тридцатью сребрениками.
Разломив хлеб, Георгий стал бросать вниз крошки, с удовольствием следя, как тотчас слетались дозорные царства пернатых и деловито заработали клювиками. Он заметно повеселел, вновь поверил в силу своего слова, будто увидел, что не довольствуется оно крошками бытия на ограниченном клочке земли, а взлетает, распластав широкие крылья, над всей многострадальной Грузией.
«Народ со мной, – посветлевшим взглядом обвел он сумрачные горы, – и никогда не выступит против. Это ли не награда за все содеянное ради любезного отечества! Пусть были жертвы… Великие жертвы!.. И слезы были пусть, отчаяние… Но неугасимая сила вечно живущего народа сумеет преодолеть мрак, черный туман веков, ползущий от княжеских замков, от крепких стен монастырей. И тогда воссияет солнце над раскрепощенной землей прадедов и слезы превратятся в благотворную росу».
Ветви деревьев словно застыли в неподвижном воздухе. А ему почудилось, что налетел ветер, подхватил ушедшие дни, как опавшие листья осени, разметал их, а на смену им нагнал голубые глыбы скал, а с них стал виден широкий мир, перекрещенный, как мечами, ближними и дальними дорогами и тропами.
В буйной голове Неугомонного назревало какое-то решение. Оно сулило победу.
Но торжествовать было преждевременно. Народ еще крепко верил в непогрешимость церковников. Слух об отлучении от церкови дерзкого Хосима взбудоражил Верхнюю, Среднюю и Нижнюю Картли и…
Правда, выборные ополченцы шептались, что не только небо, но и меч Моурави участвовал в изгнании врага и шашки ополченцев немало этому способствовали. Но после того, как одного смелого гракальца отлучили за подобный разговор от церкови, все смолкло. Даже дружинники азнауров боялись говорить между собой. Даже на базаре обрывали опасный разговор. И еще никогда церкви не были так переполнены. Каждый спешил показать себя верноподданным католикоса.
Уж не потому ли в своей башенке два дня и две ночи шагал Георгий Саакадзе?
Не потому ли Дато, Димитрий и Даутбек, не замечая времени, измеряют шагами длину и ширину замкового сада? Не ускакали они, подобно другим «барсам», проведать родных. И Гиви не ускакал: хотел воспользоваться короткой передышкой и навестить близких, но оказалось – все близкие рядом и скакать некуда.
С чего началось?.. Папуна вернулся из Тбилиси. Он радовался, что караван новостей поместился в голове и он смог разгрузить его в один день.
Как и вчера, во время застольного часа, слуга пригласил всех пожаловать к полуденной еде. Как и вчера, Русудан, строгая и заботливая, сидела на своем месте. Притихший Автандил поглядывал на дверь. Дареджан огорченно покачивала головой. Еда стыла, а чаши не опоражнивались и не наполнялись.
Вдруг Хорешани с нарочитым удивлением спросила:
– Почему уход персов, заклятых врагов, так опечалил «барсов»? Или устрашаются – кони зажиреют, или оружие заржавеет? А может, печалит опустевший Метехи?
– Кого печалит? – сразу обозлился Димитрий. – Полтора змея им на закуску! Что дальше? С кем за Картли драться, на кого нападать? Вот о чем разговор.
– Госпожа Русудан, хоть подымись в башню – сколько времени не кушает ничего Моурави.
– Нельзя, Дареджан, мешать человеку думать.
– Ничего не хочет Моурави, Эрасти все обратно приносит. Он сам почти от порога не отходит.
– Что делать, моя Дареджан, – засмеялся Папуна. – У овец все богатство не в голове, а в курдюке. Однажды спросили одну: «Почему, батоно, тащишь в конце спины жирную тяжесть?» – «Как почему? – удивилась овца. – А кто за меня тащить будет?».
Гиви недоуменно уставился на Папуна:
– И правда, кто будет? Не пастух же.
Автандил захлебнулся вином. Даже на губах Русудан мелькнула улыбка. Но Дареджан обиделась. «Разве Эрасти похож на овцу?».
– На овцу, может, нет, а на барана непременно! Сколько ему говорю: «Иди спать! Без тебя Моурави испробует крепость каменных плит». А он изумляется: «Как так спать? А кто за меня оберегать покой Моурави будет?»
Видя, что мрачные лица друзей несколько прояснились, Папуна пустился в тонкие пояснения сходства и разницы между двуногой овцой к четвероногим бараном.
Еще раз Саакадзе перечитал ответное послание. Золотыми чернилами вывел Шадиман:
«…напиши свои условия…». И Саакадзе, подумав, опустил перо в красные чернила и добавил:
"Нет, дорогой Шадиман, не только для Теймураза Первого, но и для Симоне Второго я не стяжатель славы. Но ты прав: с князьями сейчас воевать не время. Картли ограблена друзьями царя Симона, народ стал походить на древнего жителя пещер, едва прикрывает наготу. Кажется, мы с тобой дошли до полного понимания друг друга. Так лучше – с открытым забралом сражаться. Откликнуться на твой зов значит считать себя побежденным тобою. Но зачем же идти против истины? Ни ты, ни я не побеждены. Спор наш не закончен. Но помни: нужен царь, – к слову скажу, настоящий царь, а не масхара. Царь и Картли, а не как ты желаешь: царь и князья. Думаю, не без твоей помощи подобрели к пастве черные князья. Но чем они помогли, кроме совета повесить оружие над тахтой, если она уцелела, а если персы ее сожгли – то на ржавый гвоздь, если персы не успели его выдернуть, а самим приняться за соху? Да и этот совет им же и на пользу, ибо иначе чем обогащать черных и белых князей? А сам знаешь: голод плохой советчик… поэтому ржавый гвоздь – ненадежный держатель оружия.
Я не в обиде и за колокольный звон. Умные прячут улыбку в усах, глупцы испуганно клянутся, что сами видели, как святой отец крестом изгонял войско Ирана, а трусливые кричат: «Саакадзе тут ни при чем!».
Тебе дружески должен сказать: я давно ничему не удивляюсь. «Пути господни неисповедимы!»
Поэтому не особенно полагайся на святого отца. Кому, как не тебе, известна истинная причина бегства Иса-хана и Хосро-мирзы, будущего царя, скажем, Кахети, если ему самому, вместо Гассана, не приснится двойной сон.
Так вот, дорогой Шадиман, царь Симон мне ни к чему. Царь Теймураз – ставленник церкови – ни тебе, ни мне не нужен. Если догадаешься избрать из династии Багратиони царевича, могущего украсить и обогатить землей и водой Картли, я готов мечом возвеличить нашу родину. Да расцветет она «от Никопсы до Дербента», как было при царе царей Тамар, которую за счастливые войны и любовь к наукам называли шаирописцы «утренним восторгом царей». Я от полного сердца признаю тебя лучшим везиром царства и совместно с тобой готов укрепить расшатанный трон Багратиони".
Подумав, Саакадзе дописал:
"От помощи Стамбула пока отказался: раз ушли персы, не нужны и турки. Пусть в другом месте бьют друг друга. Уже отправил главному везиру радостную весть, что при одном имени султана полководцы шаха Аббаса в страхе покинули Картли.
Я все сказал, пока буду отдыхать, охотиться; возможно, скоро вернусь в Носте.
Еще к тебе постоянное напоминание, остерегайся шакала, мечтающего о воцарении над горцами, а быть может, еще о большем. Лучше пусть оставит Метехи. Я на Ананури не пойду, ибо он «по-рыцарски» заслонил замок княгиней Нато, матерью Русудан. Но на замок Носте этот витязь с удовольствием пошел бы, хотя Носте принадлежит его сестре. К счастью, я арагвинца не боюсь, но твоя жизнь мне дорога, ибо Картли без тебя не мыслю. Поэтому озабочен я: держишь ли наготове двух коней и плащ цвета луны?.."
Еще не успел Папуна закончить рассказ о непьющем дураке, как неожиданно вошел Саакадзе, а за ним сияющий Эрасти.
Засуетились слуги, зазвенели чаши.
Но Эрасти, выхватив у нукери кувшин, сам помчался в винохранилище за любимым вином Георгия, потом притащил с помощью кухонного слуги вертел с шипящим ягненком и, положив на блюдо, стоящее перед Саакадзе, проворно рассек кинжалом нежное мясо, вкусно благоухающее пряностями. Только после такой работы Эрасти сел на свое место и сразу дал почувствовать, что тоже двое суток не ел, а вино будто в первый раз испробовал.
Мысленно Русудан перекрестилась: «Слава тебе, пречистый младенец! Все обдумал, все решил Георгий».
И хотя она не знала его решений, но для нее даже тяжелая действительность была лучше неопределенности. «Барсы» тоже пришли в обычное состояние. Уже никого не надо было уговаривать, ели и особенно много пили, словно после хорошей битвы.
По просьбе Даутбека Папуна снова принялся рассказывать о встрече с Шадиманом.
Почему-то именно эта простота, необычная для надменного князя, снизошедшего до посещения смотрителя конюшен, насторожила Саакадзе. Он несколько раз перечел послание, впиваясь в буквы, точно желал увидеть, за которой из них укрыта западня. «Но и я князю не обо всем поведал, – усмехнулся Саакадзе, – пусть думает, что уход персов и привел меня к решению отказаться от помощи турок. Так выгоднее».
– Дядя Папуна, – подзадоривал Автандил, – ты после посещения «змея» не заглянул в кувшин?
– Догадался, мой мальчик. Горе мне! Несмотря на веселую беседу, вино свернулось, как прокисшее молоко!
– Я бы за такое полторы башки с довеском снес «змеиному» чубукчи.
– Э-хе, Димитрий, одну как-нибудь нашел бы, а половину с довеском пришлось бы одолжить у Андукапара. Не смейтесь, правду говорю. Что будешь делать! Даже сновидец Гассан заметил, как крадется князь Арша к короне Симона Второго. Но Гассан на страже, еще раз сон видел: не дотянулся Андукапар – рука отсохла. Этим успокоил Хосро-мирзу, мысленно уже примеряющего царскую папаху.
– Не сомневайся, дорогой Папуна, Хосро будет царем. Будет, если мы…
Тут Гиви перебил Георгия:
– Вчера такое было. Ты, Георгий, наверху шагал, три «барса» в саду метались. Русудан с Хорешани на крыше богатство сундука осматривали – что стоит брать с собой; так и не сказали, куда собираются и что можно бедным раздать. Даже Дареджан отказалась в церковь к вечерне пойти: «Не воскресенье, говорит, Иораму и Бежану обещала судить их рыцарский турнир». Что будешь делать! От скуки рот растянулся! Решил: пойду один. Одежду не переменил – не воскресенье, – может, поэтому народ мало внимания обращал. А только прихожу и удивляюсь: почему в церкови столько молящихся, что темно, хотя свечи как грешники в аду горят. Едва нашел место ногу поставить. Наверно, свадьба. Посмотрю ближе: осчастливила ли невеста родных жениха своей красотой? Пробился вперед, только вместо молодой за аналоем совсем незнакомого священника увидел. Не поверишь – борода паршивая, глаза как у мыши, и пищит, точно ему на хвост наступили!
– Остальное, дорогой Гиви, могу тебе досказать, – прервал Саакадзе «барса». – И сюда, черти, добрались… А народ как?
– Народ! «Мы холопы твои!» (Гиви горделиво щеголял русскими выражениями). Христосуются, шлют хвалу католикосу: «Конец войне! К очагам! К очагам, люди!» Это не жених, это ополченец из Атени кричал.
– Вот, Георгий, ты мечом и умом заставил врагов уйти…
– Убежать, мой Дато! Убежать под зурну царя Симона и под охраной шакала из шакалов, который не остановился даже перед тем, чтобы открыть врагу тайный проход из Картли в Кахети!
Дато покосился на молчавшую Русудан. Чувство неловкости охватило и остальных.
Дверь распахнулась, и в дарбази шумно вошли, сбрасывая башлыки, Матарс и Пануш. Их бросились целовать. Разумеется, они благополучно добрались до Тушети. Анта Девдрис поклялся, как Моурави велел, отсчитать восемь дней и только тогда известить царя Теймураза об отходе войск Иса-хана и Хосро-мирзы из пределов Картли и Кахети, дабы царь Теймураз в своем нетерпении не навязал бы себе неравный бой.
– Не совсем понимаю, почему через восемь дней?
– Знай, мой Даутбек, купцы потому сильны, что раньше подсчитывают, потом точно определяют, что выгодно, что убыточно: приобрести или продать товар. За восемь дней, спеша в Иран, войско шаха отойдет далеко. И если даже, почуяв опасность с севера, Исмаил-хан пошлет вдогон гонца на юг, все равно помощь мирзы и Иса-хана не подоспеет, да и ханы-военачальники не захотят повернуть тысячи, ибо сарбазы уже по тому часу выпотрошат все встреченные по пути деревни. А раз кормить больше нечем, значит, и скакать обратно в Кахети незачем. Исмаил-хан явно в убытке, а Теймураз, кроме горцев, получит две тысячи арагвинцев. Победа, друзья! Царь Теймураз вернет себе царство! Хорошо, если одно! Недаром арагвский шакал остался в Метехи: наверно, с католикосом сговаривается.
– Не по душе мне, Георгий, и внезапный отъезд Липарита в Абхазети и упорное нежелание крупных князей посетить Метехи.
– Прав, мой Дато! Бедного Шадимана ждут тяжелые испытания.
Вдруг Саакадзе подошел к боковому окну, по тени горы определил время и вышел. За ним высыпали в сад все «барсы». Подозвав Арчила, Саакадзе приказал ему спешно седлать коня:
– Поскачешь гонцом к Шадиману, отвезешь мое послание. Не забудь в Тбилиси ставить свечи в церквах. Прислушивайся к разговорам, приглядывайся к друзьям и врагам. Также не забудь посоветовать Вардану отправить через месяц Гургена за товаром в Гурию: точно условься, где должен встретить его Даутбек. У амкаров побывай – шашку себе новую ищи или папаху, что удобнее будет.
– Не беспокойся, батоно, все выведаю! И к тезке Арчилу в Метехи зайти! Поклон от азнаура Папуна…
– Даже близко не подходи! Смотритель конюшен должен остаться в стороне. Он лишь для Папуна родственник, потому вне подозрений, а если на него и косятся, все равно запретить ему принимать Папуна не смеют. Это право лишь Шадимана.
– Все, батоно, как приказал, сделаю!
Саакадзе посмотрел вслед выбежавшему Арчилу и нахмурился. Что-то защемило у него в груди. «Странно, – думал Саакадзе, – почему-то показалось – видимся в последний раз». Он внезапно зашагал к пригорку.
На площадке, нависшей над узкой тропой, Саакадзе остановился, в задумчивости крутя ус. Горный ветерок развевал его волосы, шаловливо скользил вниз, цепляясь за кустарник и вздымая легкую пыль. Уже смутно виднелся силуэт всадника. Повернув коня к курившемуся ущелью, он как-то внезапно исчез, только эхо невнятно донесло стук копыт.
Ломаная линия неба, опираясь на вершины, пламенела вдали.
– Смотри, Георгий, – заметил Дато, – эти кровавые отблески предвещают перемену погоды.
– Да, перемену. – Саакадзе только теперь заметил друзей. – Что, боялись, соскользну с тропы? – И дружески положил руку на плечо Папуна. – Дорогой! Знаю, не любишь, но лучше тебя никто не сможет погостить в Мцхета. Кажется, у тебя там друзья?
– А где у Папуна их нет! Отправляюсь лошадь менять, что подарил мне Шадиман. Начнут вынюхивать – скажу, она змей боится, а я как раз к царю змей на свадьбу приглашен. Кстати, новую одежду куплю, давно собираюсь.
– Главное, друг, купи побольше тайн у купцов, амкаров и монахов. Вот, Автандил, – обратился Саакадзе к сыну, опустившемуся у его ног на камень, – и тебе случай повидать брата. Поздравишь от меня монастырь с освобождением от персов. Скажи, что я сейчас полон радости и решил предаться охоте, – счастлив буду попировать с друзьями. Передай Трифилию, что азнауров приглашаю на пир по случаю освобождения Картли святым отцом от исконных врагов. Постарайся, мой мальчик, узнать, думают ли черные владыки признать Симона, или Теймураза ждут.
– Дорогой отец, все выполню. Только подожди меня. Ничего так не люблю, как охотиться с тобою.
Саакадзе вздрогнул: кажется, Паата тоже говорил похожее… Помрачнел Георгий, сдвинул брови. «Барсы» притихли: что дальше?.. Саакадзе разогнул плечи и уже твердо сказал:
– Необходимо знать, что делается по всей Картли, как глубоко проникла в народ опасная для нашего дела политика церкови. Эрасти, послал гонцов за Ростомом и Элизбаром?
– Как же, господин, завтра здесь будут.
– Ростом поедет в Гори, пока он в наших руках. Предлог подходящий: будто бы проверить крепость, а на самом деле – выяснить, сколько ополченцев разбежалось под колокольный звон. Элизбар поедет в Носте, сворачивая во все деревни, во все духаны, везде в церквах ставя свечи и выслушивая проповеди. Вам, неразлучным друзьям, Пануш и Матарс, придется снова седлать коней. Объедете источники, откуда мы черпаем живую силу. В Ниаби бравый Ломкаци скажет вам, изменились ли ничбисцы или верны нам, как древний лес. Побывайте в Атени, там глава атенских ополченцев, Бакар, все вам расскажет. В церквах выстаивайте службы, везде щедро жертвуйте и громко благословляйте «святого отца». Ни слова о лицемерии духовников. Если найдется слишком пытливый, вернее – назойливый священник, говорите: «Георгий Саакадзе в угоду католикосу действовал». Избегайте опасных бесед, ибо, по персидской мудрости, дешевле ослиного крика стоит беседа, приносящая тебе вред. Ну, кажется, все.
– Хорошо «все»! Одни расхватали лучшие дела, а нам с Дато в торбу головой вниз нырять?
– Почти угадал, мой Гиви, завтра для тебя саман приготовлю…
До темноты длился разговор. Ничего не забыл посоветовать Георгий своим гонцам, ничего не забыли спросить его верные друзья.
И когда ночь распростерла над землей посеребренные луной крылья, все «барсы» с наслаждением вытянулись на тахтах: снова борьба, опасность, удача. Снова конь, оружие, встречи…
Ранний рассвет застал гонцов в пути.
В замке наступила тишина. В комнате еды на полках водворились кувшины и чаши, словно дружина на биваке. Но в башне Саакадзе по-прежнему громоздятся свитки; на каменной плите, рядом с пороховницей из черного дерева и слоновой кости, даром Сафар-паши, высится кипа пергаментных листов «Сарацинского летописца», на полусвернутой карте рассыпаны гусиные перья, напоминая стрелы, выпавшие из колчана. Перебирая перья, Саакадзе дает последние указания Гиви, посылаемому в гости к священнику, он должен незаметно выведать о приезжем проповеднике.
Русудан воспользовалась случаем и отправила семье священника мелкие подарки. А Гиви, гордый поручением, велел зажарить трех каплунов, двух индеек, положить в хурджини пять свежевыпеченных чуреков и наполнить бурдючок с вином, – ибо не хотел поставить в неловкое положение бедного священника неожиданным посещением.
– Теперь Гиви до вечера будет увиваться вокруг дочек священника! – смеялся Дато.
– Тебя заменит, – буркнул, нервничая, Димитрий. Он все думал: что же Георгий поручит Даутбеку и ему? Неужели охранять замок? Или отдыхать? А другие рисковать должны? Толкаться между коршунами и волками? Димитрий весь напружинился, когда Саакадзе предложил продолжить вчерашний разговор.
Конечно, Эрасти обошел весь сад, оглядел кусты, хотя наверно знал, что, кроме птиц, никто не посмеет проникнуть через стену.
– Итак, друзья, от турок следует совсем отказаться. Не нужны ни дальние, ни ближайшие. Вам, Даутбек и Димитрий, придется совершить поездку в пашалык. Повезете подарки этим алчным гиенам и сообщите радостную весть: персы бежали, война в Картли кончена. Надеюсь, они не откажутся поохотиться со мною в моих ностевских владениях. Особенно хороши там олени и в изобилии джейраны. А вино приготовил для них из прадедовских марани. Говорите, что найдете необходимым для укрепления дружбы. Вас напоят из желания выпытать дела Картли, притворитесь пьяными и проговоритесь, что у церкови стотысячное войско, каждую минуту готовое к священной войне, и именно этого и испугались убежавшие персы. Потом как бы невзначай оброните, что князья объединили свои дружины, а Моурави предлагают стать над царскими войсками. Совсем охмелев, «выболтайте», что новые крепости и заслоны князь Шадиман начал возводить на всех рубежах.
– Постой, Георгий! – изумился Дато. – Выходит, решил признать Симона?!
– Кто тебе сказал? Сейчас необходимо сдержать турецких пашей. Если ринутся к нам, вынужден буду мечом указать обратный путь, а ссориться со Стамбулом неразумно.
– Но с кем же воевать? И за что?
– За что? А разве временная борьба с Хосро и Иса-ханом что-нибудь изменила? Или, по-вашему, грузинские царства объединились? Или князей урезали? Может, азнаурское сословие восторжествовало? И то правда, расшатали мы столпы княжеских замков, уж не так над царем властвуют. Даже Шадиман, отдавший жизнь за укрепление княжеского сословия, почти ручным стал. Но до победы еще далеко. Нет, мои друзья, намеченное должно свершиться. Борьба, борьба до конца! Наша родина да воссияет, как неугасимая звезда! Единая, могущественная, «от Никопсы до Дербента»!
– Значит, отклоняешь предложенное Шадиманом?
– Не для того прошли мы большой, тяжелый путь, чтобы стать слугами Симона глупого.
– Георгий, что задумал? – вскрикнул Димитрий. – Неужели опять придется Теймураза на трон посадить?
– Теймураз мне меньше Симона нужен.
– Но царству нужен царь! Или наконец решил…
– Народу нужен царь Багратиони, а не Георгий Саакадзе из Носте.
– Где же найти Багратиони?
– Уже нашел. Неужели забыли?
– Нашел? Нашел? – почти в один голос вскрикнули «барсы». – Кто такой?
– Александр, имеретинский царевич, сын имеретинского царя Георгия Багратиони. Наследник имеретинского престола.
– Полтора года не вспоминал!
– Можно и два не вспомнить, а все же помнить.
– Даутбек прав. – Дато вдруг постиг великий замысел Саакадзе и восхищенно вскрикнул: – Значит, окончательно решил без крови присоединить Имерети к Картли?
– Не присоединить, а объединить. Думаю, на такое царь Имерети с большой радостью согласится. Раньше Александр станет царем Картли, а когда придет час Георгию Третьему покинуть землю… получит и свое царство. Мы же с помощью имеретинского войска освободим Кахети.
– А Симон?
– Убежит с Шадиманом в Марабду или Исфахан.
– А Теймураз?
– Не для него стараюсь, уже раз допустил ошибку. Ему не привыкать, пусть куда хочет бежит. Как давно решили, объединим три царства: Имерети, Картли, Кахети! Три царства под одним скипетром! Потом Гурию присоединим – на дороге между Имерети и Картли лежит. С Леваном Мегрельским военный союз заключим: такого полководца следует беречь, войско у него сильное, можно и турок оттеснить и Ахалцихе освободить, давно о таком думаю. Потом персов погоним через Ленкорань… Но когда Левана не станет, Самегрело должна присоединиться к Картли. Недолго сможет Абхазети оставаться в одиночестве и… или добровольно присоединится к Картли, или оружием заставим! Вот, друзья, освободившись от персов, вернемся к давно задуманному… к объединению Грузии в одно могучее царство. И путь сейчас гладкий и погода подходящая. Нас не будет, нашим наследникам завещаем: «от Никопсы до Дербента!» Но мы, обязанные перед родиной, должны неотступно подготовлять победу! Грузия единая, независимая и… не княжеская! Это ли не благородная цель нашей жизни!
– Георгий! Полтора месяца готов тебя целовать! Э-э, «барсы», а вы стонали: «Что дальше? Неужели Шадиману служить?..» Когда шашки точить, дорогой Георгий?
– Успеем, сначала на время притихнем. «Святые отцы» совсем растеряются: за кого молиться, кого проклинать? Пусть церковь властью, а народ голодом насладятся. И однажды в хмурое утро народ закричит: «Помогите!» А церковь ответит: «Бог поможет!» За этот срок Дато потихоньку в Имерети направится, с царем Георгием говорить. Заранее знаю, царевич Александр от радости на небо полезет.
– За три царства нетрудно и луну оседлать!
– Только ли за царства?
– А еще за что? – изумился Димитрий.
– Любит он дочь царя Теймураза, и Нестан-Дареджан его любит.
Даутбек так ахнул, что голубь, присевший было на подоконник, взметнулся и упорхнул.
– От… откуда узнал?
– Арчил-"верный глаз" разведал. Помните, неожиданно исчез? В Имерети потихоньку пробрался: чем занят Теймураз, хотел я узнать. Весь Кутаиси тогда возмущался, почему Теймураз, покидая Имерети, не оставил Нестан-Дареджан во дворце царя Георгия. Церковь брак с Зурабом хотела расторгнуть, но Теймураз войско требовал для борьбы с Иса-ханом, а имеретинцы боялись персов раздразнить. Говорят, царевич поклялся: «Все равно Дареджан моей будет!» И она слово дала Зураба больше за мужа не признавать. Видите, друзья, дела наши не так плохи. Надо все подготовить. Главное, обезоружить сильнейшего противника – церковь; пусть на сможет и пылинку в нашу сторону сдуть. Мы – покорная паства… Не смейся так, Димитрий, всех птиц разогнал. А я люблю, когда они, мало заботясь о моих замыслах, смотрят на руку, посыпающую им зерно.
– Георгий, дорогой друг, когда ты все обдумал?
– Как только Иса-хан и Хосро-мирза позабыли захватить с собою Симона Второго. Дато! Конечно, без Гиви наша Хорешани тебя не отпустит.
– И я привык к этому счастливчику. Уже не первый раз. Ни о чем не думает, а удача ему сама в руки лезет.
– Чистый сердцем – потому. Полтора бурдюка ему в рот! Ругаю, – а он так и не понимает, за что.
– Георгий… – Дато замялся. – Если не осудишь, Хорешани возьму. Хотим в Абхазети поехать, маленького Дато и старого князя навестить.
– Не только не осужу, но лучшего и придумать нельзя. Пусть все узнают, что в Абхазети уехали, – у Шадимана немало лазутчиков. А для Зураба в Ананури письмо гонец повезет. Пожалуется Русудан матери: без Хорешани, которая уехала сына навестить, совсем скучно стало. Если сейчас выедешь, можешь, друг, раньше в Абхазети погостить, в Имерети – немножко рано.
– Но как ты один останешься?
– Конечно, скучать по вас буду; все же не все свалю на ваши плечи. Уже сегодня послал гонцов к Квливидзе с приглашением приехать поохотиться; конечно, с Нодаром. Потом Асламаза и Гуния жду; пока больше никого. И им не все скажу. Но нельзя оставить азнаурский союз в недоумении. Поручу им подготовить съезд азнауров во владении Квливидзе. Пусть гордится, и случай подходящий, богатством похвастать, гостей пышно встретить. Говорят, в набегах на персов все же себя не обидел.
– Военная добыча по праву витязю следует.
– А ты почему ничего не брал, тяжелый буйвол? Полтора часа уговаривал пересесть на ханского коня!
– К своему привык. А ты, длинноносый черт, почему плюнул на кисет с туманами? Только мою глупость замечаешь?
– Оба глупые, – успокоил «барсов» Дато. – Я никогда от трофеев, как говорили римляне, не отказываюсь и все награбленное в княжеских замках спокойно отнял у персов. Я сейчас тоже богатый; часть отложил для ополченцев, вернее – для ишаков, которые скоро придут просить на шарвари. Может, и не дал бы, но ради женщин подобрею: стыдятся они на голый зад смотреть. А многое спрятал, нам пригодится. Гуния и Асламаз тоже не отвернулись от золота. И Квливидзе молодец! Что, он хуже амкара? Где ему заработать, если не на войне?
– Я тоже так думаю, но раз длинноносый черт не брал… Все равно даром не пропало, все азнауры похватали. Нехорошо, с ополченцами не щедро делились: «Пусть сами богатеют, мы не против». А разве ополченец может сравниться с азнауром? Дружинники без устали для своего господина отнятое прячут. Только ты, Георгий, поровну добычу делишь и не всегда к себе справедлив. Ведь все свое богатство раздаешь.
– Раздаю на оружие, коней, одежду – это для Картли. На хлеб в деревню редко даю: всех не накормишь, а можно потерять средства к борьбе. Другое дело трофеи – это общая добыча, значит, по справедливости следует делить: кто рисковал жизнью, тот участник прибыли. Ну, рады, друзья? Ведь опять у всех больше дела! Да, Димитрий, сегодня должен твой дед приехать, послал за ним. Пусть отчет даст, как моим замком в Носте управлял.
Саакадзе, видя, как побледнел от волнения Димитрий, встал и предложил пойти к заждавшимся страдалицам, которым на долю выпало не веселье, а постоянная тревога: или провожают воинов, или ждут их возвращения, или томятся, когда они дома никак не могут закончить военные беседы.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В прозрачных облаках тонкой пыли теряются верхушки минаретов, каменных стражей Решта. Стоит обычный полдень. В паутине узких кривых улиц беспрерывно двигаются караваны, сливая в один неумолчный поток звяканье персидских бубенцов и колокольчиков, величиною от ореха до тыквы, нацепленных на сбруе, по бокам и на шеях верблюдов; выкрики черводаров, рев ослов, мулов, окрики погонщиков, неумолчное ржание скакунов, выкрики вооруженных купцов, ругань столкнувшихся всадников, лай собак, вопли женщин, закутанных в шерстяные чадры и белые покрывала. К пыльным, грязным стенам пугливо прижимаются босоногие дети в войлочных шапчонках, оберегая кувшины с мутной водой. Проходят одни навьюченные животные и тотчас появляются другие, новым ревом и звоном наполняя улицы шириной с копье.
Горы вьюков, пирамиды кип, ряды тюков то распадаются, то вновь громоздятся вдоль площади базара. Верблюды опускаются на колени, ревут. Вереницы носильщиков под монотонный напев тянутся к кораблям пустынь и степей.
Смотритель базара, подсчитывающий сбор, и шум падающих с весов тюков предвещают зенит не только солнца, но и дневной торговли. Лучи ослепляют, у водоемов сутолока, щелкают бичи. То тут, то там слышится яростное «Хабарда»! Нещадно бранясь: «У, па-дер сек!», проклиная солнце, осатаневшие караванбаши гонят передовых верблюдов, тесня носильщиков, чернолицых и краснобородых, с трудом удерживающих груз на плечах.
Покачиваются в корзинах коконы, в тюках – гилянский шелк, в вьюках – ковры Керманшаха и Хорасана. В особых сосудах – благовония, в плотных мешочках – пряности. Барахтается в пыли солнце. Кипит Решт. Проходит обычный полдень. «Ай балам! Ба-ла-амм!»
Караваны спешат на север, юг, запад, восток. В Московию и Индию, Хорезм и Синд, в Афганистан и Сирию, в Талышинское ханство и Ширван, в государство великих моголов, к берегам океана, морей и заливов.
Звенят монеты Азии и Европы, щелкают четки. Расчетливые слова торговли перемежаются с молитвенными призывами к намазу. Отречение от суеты – как отлив на море, страсть к наживе – как прилив. Звенят бубенцы и колокольчики, ведя счет верблюжьим шагам, спешат караваны продолжить путешествие, новые облака пыли вздымаются над Рештом, хлопают бичами черводары, надрываются караванбаши: «Ай балам! Ба-ла-амм!»
И внезапно – крики, вопли, ругань: поймали вора. «Ферраши! Ферраши!» Мелькает ханжал, отсекая ухо.
Одичалые псы кидаются к кровавой луже. Все привычно, как небо.
Спертый, горячий воздух, густой от пыли, наполняет улицы. Запах отбросов смешивается с терпким ароматом садов, притаившихся за глинобитными, каменными и изразцовыми стенами. От приморских болот тянет гниющими водорослями. Нестерпимо душно. И вот-вот оборвется дыхание.
Но так было каждый день, каждый год! Так было всегда! Торговая жизнь спешит к весам удачи. И время настойчиво движется в будущее, как караван. Три часа отделяют день от зенита. Обычные будни лихорадят Решт. Призывают муэззины, поет бродячий певец:
Караван уходит в голубые степи. Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни… Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи, – Ты осталась в Реште, песня в сердце стынет, – Не Меджнуна цепи, а меня обвили! Тысячу красавиц встречу я отныне… Я ушел от пыли, и пришел я к пыли, Потерял я песню, как слезу в пустыне.Фанатичный мулла наступает на тень, распростертую на желтой земле. Из люля-кебабной доносится запах бараньего сала; туда устремляются усталые погонщики.
Поет бродячий певец, протягивая медную чашу и взывая:
– Подаяние! О имам Реза!
Купец, сидя на коврике возле полутемной лавки, куда-то устремляет взгляд и привычно перебирает четки. Перед ним на желтой земле тень певца с протянутой чашей. Две монетки со звоном падают в «приют надежд».
Спешат караваны. Тени становятся короче. Завеса пыли плотнее.
Певец поет:
Тысяча красавиц ароматней дыни, Но одна дороже: Лейла – песня розы! Потерял в пустыне и нашел в пустыне Песню, что рождает в мире только слезы. Ай балам! Ба-ла-амм! Чашу, от недуга, Я вином наполню! Жертвой был гордыни, А теперь я нищий и брожу вдоль круга, – Что нашел в пустыне, потерял в пустыне! Караван уходит, солнцем опаленный, Пыль летит над жизнью тучами густыми… Ухожу влюбленный и приду влюбленный, – Потерял в пустыне и нашел в пустыне.– Подаяние! О врата нужд!
В прохладной каве-хан краснобородый караванбаши, из года в год пересекающий море песков, возлежит на широкой тахте, посасывая чубук кальяна. Певец терпеливо ждет, пока расплывутся светло-синие струи дыма. Рука доброжелателя опускает в чашу медную монетку.
Ты луне подобна! Тень тебя покинет Пусть с моей лишь песней, как слеза лучистой! Я искал в пустыне и нашел в пустыне Твои кудри, Лейла, амбры самой чистой! Я покинул сытых, я покинул черствых, Ты сказала «Милый Лейлу не покинет!» И теперь я песней оживляю мертвых Мглу терял в пустыне, свет нашел в пустыне– Подаяние! О поручитель за газель!
Бронзоволицый гебр в высоком, черном колпаке, размышляя об учении Заратуштры, продал на замусоренном перекрестке продолговатую дыню. Выручку он небрежно бросает в медную чашу.
– Да не подвергнет тебя аллах неожиданной стреле!
Только на одно мгновение задержался шемахинец, красуясь на коне, он сдвигает на затылок шапку из черной бараньей шкуры и устремляет сладострастный взор на персиянку, сверкающую глазами за полупрозрачной кисеей. Двадцать четыре косы спадают у нее по плечам, опасные, как змеи. Как виденье, исчезает она в гуще померанцевых деревьев, укрывающих Решт.
Запел певец громче и восторженнее:
Без воды сосуд мой, и в глазах слезы нет, Тень твоя воздушна, только сердце ранит! Потерял в пустыне и нашел в пустыне Сладостный оазис онемевший странник. Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи! Двух теней нет в Реште есть одна отныне… Караван уходит в голубые степи, Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни!И пошел певец по знойной улице, громко взывая:
– Подаяние! О Лейла, подаяние!..
Красная обожженная черепица кровель высится над садами, отделенными от улиц. Лучи солнца, теряясь в листве, скупо освещают арыки. Здесь жизнь медлительна, как вода в арыках, там – скоротечна, как дым кальяна.
Где-то далеко и совсем близко муэдзин решительно напоминает о дани аллаху, единому и всепрощающему. Все – как было вчера и как будет завтра…
Но вдруг, словно самум, налетел неистовый бой барабана, пронзительно завыли свистульки, озадаченно залаяли собаки, вопрошающе заревели верблюды, завизжали откуда-то вынырнувшие мальчишки! До хрипоты что-то выкрикивал мечущийся ферраш-баши, но его не слушали: сталкиваясь и разбегаясь, наскакивая на вьюки и животных, кружились, не зная зачем, взывали, не зная к кому: «Аллах! Где? Кто?»
Через Решт мчался всадник из «тысячи бессмертных», личной охраны шаха Аббаса. Такая встреча была минбаши привычна и желательна. Откинув кольчужную сетку, защищавшую шею и лицо, вскинув копье с позолоченным наконечником, всадник грозно сверкал глазами, уподобляясь воину божьему из одиннадцатого стиха шестьдесят первой суры корана «Порядок битвы», принявшему земной вид. За ним скакал отряд «шах севани» – «любящие шаха», оруженосцы и телохранители. Надзирая за безопасностью дорог и спокойствием империи, они не скупились на удары, наносимые ими по обе стороны тесных площадей и уличек.
Шахский глашатай, подпрыгивающий на берберийском скакуне, неотступно следовал за передовым всадником, свирепым минбаши, который продолжал потрясать копьем с позолоченным наконечником, как бы стремясь дополнить наглядной силой вескую силу слов глашатая.
– Во имя аллаха высочайшего! – вещал глашатай, подняв указательный, заключенный в золото перст к словно притаившемуся небу. – Во имя всеблагого и милосердного! Да воздается благодарение творцу двух миров! Да будет благословение божие над Мохамметом и его потомками! Пусть души жителей Решта образуют одну душу! Пусть слух жителей Решта вызовет зависть тигров и пантер! Знайте, правоверные, и будьте преисполнены счастьем! Торжествуйте в честь наивысшего торжества! В Гилян, да хранит его аллах, в Решт, да заботится о нем пророк, держит свой высокий путь и путей шах-ин-шах! «Солнце Ирана»! «Лев львов»! Великий шах Аббас!!!
Упади молния из голубых глубин в середину Решта и порази тысячи тысяч, она не могла бы произвести на рештцев впечатление более ошеломляющее, чем эти фанатичные выкрики. На уличках, примыкающих к площади базара, поднялась невообразимая суматоха: кто-то командовал, кто-то метался, кто-то загонял во дворы верблюдов, ослов, мулов, кусающихся и лягающих. Вмиг появились подростки-поливальщики. Из кувшинов хлынула вода, борясь с пылью, – словно переплелись белые змеи с желтыми. Распаленная, одуревшая толпа росла, ширилась, наваливаясь на глинобитные стены, – вот-вот рухнут. В мелкие осколки разбивались кувшины, сверху откуда-то свалились вьюки прямо на головы завопивших женщин. Появился калантар, размахивающий руками. Вновь посыпались удары. И над городом повис протяжный, не то радостный, не то печальный, крик: «Оо-ол!»
Минуя померанцевые сады и обогнув мечеть, запыленный минбаши и вспотевшие «шах-севани» повернули к тутовым рощам, внешним кольцом плотно окружившим сады Сефевидов.
Взбудоражен Решт! «Спешите, правоверные! Приближается шах Аббас!»
Из лавок майдана исчез дешевый калемкар, и тончайший разноцветный шелк заполнил темные полки. Деревянные чаши из «орехового наплыва» заменились чеканными изделиями. Глиняные мухоловки заброшены в темную нишу, на их месте красуются покрытые черным и красным лаком ложки для шербета.
Улицы, по которым проследует «лев Ирана», обильно политы и подметены. Кругом, словно перед байрамом, вытряхивают ковры, чистят медные котлы для пилава, набрасывают на тахты кашмирские и керманские шали, как будто шах Аббас соизволит посетить хоть одно из жилищ. Но – иншаллах! – он может проехать мимо, может благосклонно повернуть голову к забору!
– И что же? – хрипит старая Кюлли. – Разве через забор виден хоть один персик?
– О Аали, кто сказал, что да? – шипит старая Зебенда, остервенело наводя блеск на погнутый таз.
– Байрам! Байрам! – восклицает старая Кайкяп, устилая циновкой земляной пол. – Шах-ин-шах, великий из великих, едет в Решт!
Слухи носились, как лепестки мака. Говорят, «лев Ирана» внезапно пожелал раньше объехать Гилян. Говорят, «повелитель вселенной» повелел разбить сад на пути к Энзели, в котором будут созревать бирюзовые сливы. Говорят, «средоточие мира» решил перебросить мост через море, равный по длине семи тысячам верблюдов, поставленных друг к другу в хвост. Говорят, «солнце Ирана» возжелал воздвигнуть на берегу Сефидруда ослепительную мечеть. Ее сто двадцать колонн повергнут ниц север, восток и запад.
Вскоре за минбаши из «тысячи бессмертных» и отрядом «шах-севани» к тутовым рощам подошел огромный караван в семь тысяч верблюдов. «Передовой дом», – так назывался этот караван, – перебросил из Исфахана, стольного города шаха Аббаса, к прибрежному городу южного Каспия – Решту – палатки, мебель, ковры, золотую посуду, запасы яств, оловянные трубы и бассейны для великого оживления садов.
Чарами казалось происходящее. Там, где лишь вчера стелилась зеленая трава, поднялась мозаичная арка шаха Аббаса, и у подножия ее раскинулись причудливые арабески из пунцовых роз. Из высохшей пасти мраморного грифона внезапно хлынула жемчужная струя, обдавая белоснежной пеной отшлифованные до зеркального блеска плиты террас. Деревья, беспечно разбросившие ветви, мгновенно под звякающими ножницами садовников приняли благочестивый, стройный вид. Множество рабов, черных и смуглых, под понукающее щелканье бичей стали возводить шатер-дворец.
И, как роскошный цветок факира, вмиг распустился шелк, поддерживаемый столбами, скрепленными ободками из массивного золота. Драгоценная парча образовала четыре стены, вдоль них раскатали ковры, а голубые керманшахи подтянули вверх и укрепили золотыми яблоками. Отвели ручей и пропустили через шатер-дворец, устроив бассейн из вставленных в землю свинцовых плит, с карнизом из золотых полукруглых пластинок.
– Спешите, правоверные! Приближается шах Аббас!
К рабам черным и смуглым прибавились жители Решта – мастера по обработке шерсти и кож, металла и дерева. Перестук тысячи кирок и молотков огласил окрестность. И вокруг шатра-дворца, как пузыри на воде от брошенного камня, тотчас появились шатры для приемов, омовения, пиров. Позади растянулись шатры для шахского гарема, а несколько поодаль еще шатры – для придворных и их гаремов, для охраны и слуг. На страже уже застыли рослые мамлюки, арабы в белых бурнусах, воинственные мазандеранцы в полосатых чалмах. Сады, примыкающие к шатровому городу, еще вчера пребывавшие в небрежении, сейчас казались нарисованными; на углах бронзовые курильницы расточали фимиам, и свежий песок на дорожках еще сохранил благодатное дыхание моря.
Исфахан взбудоражен. На майданах, базарах, в ханских дворцах и в простых ханэ только и разговора, что о поездке шаха. Взволнован и гарем: конечно, жены поедут, но кого из хасег удостоит шах-ин-шах веселой поездкой?
Семь тысяч верблюдов снаряжены в далекий путь. Шахский поезд готов покинуть Исфахан. Нежданно шах повелел всем обитательницам гарема следовать за ним: женам – в крытых носилках, хасегам – в кеджаве. Особо пригласил любимую сестру, жену Иса-хана.
И для Решта настал день из дней.
Приближался властелин. Над дорогой реяло оранжевое знамя шах-ин-шаха: лев с саблей в лапе и со свирепым солнцем на спине, напоминая о силе, способной испепелить, изрубить все неугодное ставленнику аллаха на земле.
Приближался «лев Ирана»! Впереди конюхи вели под уздцы его запасных коней – в золотой сбруе, под шелковыми чепраками, украшенными драгоценными камнями. Затем следовали барабанщики и трубачи. «Тысяча бессмертных» скакала на конях позади великолепного поезда. А вот старые и молодые ханы в парче, слепящей, как солнце, сардары в сверкающих доспехах, начальники охот, вооруженные инкрустированными мушкетами, сокольники, гордо вздымающие нахохлившихся соколов в клобучках, безмолвные евнухи, важностью старающиеся вознаградить себя за безобразие, чубуконосцы, надменно вздымающие редкие чубуки, как копья, рой жен и хасег в легких рубандах.
Впереди, на золотистых конях высился голубой, разукрашенный золотом и бисером паланкин. За легкими занавесками, на атласных подушках, полулежала Тинатин; рядом с ней любимая подруга. За отказ Нестан Эристави уехать в Грузию и желание остаться в Давлет-ханэ шах осыпал ее подарками и нередко благосклонно приглашал разделить с ним и Тинатин обед или утренний кофе. И весь гарем оказывал ей почести не как знатной княгине, а как удостоенной особого внимания шах-ин-шаха. Вот почему и сейчас Нестан сидела рядом с Тинатин в ее богатом паланкине.
За верблюдами гарема ехал главный казначей, охраняющий кожаные мешки с золотыми монетами. Дальше следовали поэты в дорогих нарядах, как строка стиха, вырвавшаяся на волю из сердца; звездочеты, стерегущие звезды на небе, как пастухи овец; отряды фонусчи, неутомимых воителей с мглой; оруженосцы, подозрительно косящиеся даже на тени своих коней. И все они придавали поезду шаха то величие, тот блеск, без которого не мыслился «царь царей», безграничный властелин и первый кочевник империи.
Тонконогий конь, красиво изгибая шею, казалось, нес шаха Аббаса. Рисовые поля остались в стороне, надвинулись тутовые рощи, царство гилянского шелка. И оранжево-золотистый свет, сливающий небосклон с морем, казался нежным шелком, раскинутым над Рештом. За поездом уже смутно виднелись очертания дальних зубчатых хребтов. В прозрачной дымке шумела убегающая к морю быстрая река. Все, видимо, настраивало к возвышенным, отвлеченным мыслям, к проявлению добрых дел.
Шах Аббас сидел в седле, выпрямившись, как на троне. Лицо его было непроницаемо, но думал он о самом земном: если медведь подошел к одному краю водоема, лев должен не опоздать и подойти к другому. Плотно сжав губы, он словно остерегался, как бы не выскользнуло хоть одно слово, способное приоткрыть завесу над его тайными планами, и в уголках губ, как привратник, притаилась чуть зримая жестокость.
Вдруг он резко осадил своего скакуна Скорохода. За шахом одновременно натянули поводья ханы. Поезд остановился. Из морской глубины вздымался огромный черный крест.
Хмуро вглядывался шах Аббас в уцелевшую мачту с верхней перекладиной.
«Погиб корабль, оставив христианский знак. Не предопределение ли это? Предчувствие опасности, надвигающейся из бурунов, охватывает меня. Видит Аали, не сейчас возникла из темно-зеленых вод мать печали. Нет, давно меня не покидает тревога. Но ни один предсказатель не смог бы объяснить причину. Разве аллах благосклонно не выполнил мои желания? Разве скоростные гонцы каждую субботу не привозят радостные послания от Иса-хана из Гурджистана? А на пути в Решт не догнал ли меня гонец мужа любимой сестры, и не прибыл ли также гонец от Хосро-мирзы? Да, мои полководцы празднично вошли в Исфахан с войском. Кахети снова – прах у моих ног, – так говорит гонец Исмаил-хана. Картли побеждена, – разоренная, склонилась она, как рабыня, к стопам „льва Ирана“. Там, в Гурджистане, царь-мохамметанин Симон прервал знакомство Картли с Московией. Аллах видит, это главное! Ибо угроза Ирану надвигается с севера».
Шах Аббас чуть приподнялся на стременах, словно пытаясь рассмотреть противоположный берег Каспия.
"О Мохаммет, сколь ты благосклонен к правоверным! Но почему не снизошло успокоение в мое сердце, сердце «льва Ирана»? Почему тревога прерывает сон властелина персиян? Почему? Притихший вулкан не означает вечное смирение. Не подобен ли вулкану огнедышащий Георгий, сын Саакадзе? Лучше бы Иса-хан побежденный бежал, подобно лани, из Картли, но с головой Саакадзе на копье, – и тогда я, шах Аббас, возблагодарил бы аллаха за ниспосланную мне настоящую победу. Но почему же нигде не сказано, как победить Непобедимого, которого оберегает железный шайтан? И что еще хуже – он находится под защитой турецкого вассала, атабага Сафара. Не вздумается ли стамбульским собакам, не имеющим в битвах ни совести, ни чести, воспользоваться Непобедимым и, нарушив договор с Ираном, двинуть своих кровожадных янычар под знамя распластавшегося перед прыжком «барса»? И раньше, чем из ворот гилянской крепости, которую решил воздвигнуть я, зоркий и предусмотрительный, успеет выползти хоть на один аршин короткая дорога, хищник отнимет у «льва Ирана» не только Картли и Кахети, но и Азербайджан и… Кто, как не я, шах Аббас, знает, какую ценность приобрел султан, янтарный истукан, овладев мечом Саакадзе! А кто может предугадать длину прыжка, который возжелает сделать хищник, одержимый яростной местью? Святой Хуссейн нашептывает мне мысли из книги судеб: «О шах-ин-шах! Если ты вовремя не перебьешь лапу „барса“, он способен будет прыгнуть и на картлийский трон». И тогда нависнет угроза потерять земли, сопредельные с Гурджистаном, ханства Шеки и Ширван. А разве не Саакадзе перевернул Ганджу вверх дном, как медный котел с пилавом? И не он ли навеял страх на персиян, бежавших из кахетинских поселений? Разумно ли терпеть вечную угрозу! Не лучше ли испепелить, изрубить Гурджистан, превратить Тбилиси в горсть золы! Где царствовать Симону? Не стоит думой об этом утруждать себя. Не стоит, даже если я отдам ему в жены мою племянницу. Важно уничтожить сильные крепости – извечную опору врага. А царствовать мои ставленники могут в Мцхета; оставлю им и Гори. Но по соглашению с султаном отниму Биртвиси и Вардзию. Гурджистан должен быть владением Ирана. Там поселю пятьдесят тысяч воинов с семьями. Но, видит аллах, все возможно только после уничтожения Саакадзе, ибо, почуяв гибель своих гурджи, католикос поспешит вручить сыну собаки сто тысяч церковного войска. Свидетели двенадцать имамов! В руках Саакадзе это равно тремстам тысячам сарбазов! Нет! Разум подсказывает подождать. О Хуссейн, о владыка столпов неба! Разве неведомо тебе, что судьба неумолима? Так не отворачивай своих всевидящих глаз от Русии. Тяжелой стопой она может пойти через Гурджистан и снежной тучей надвинуться на Иран. И да будет мне свидетелем Аали, Саакадзе приарканит внимание и Русии и Турции и, победоносно развевая три знамени, испепелит, изрубит таким многолетним трудом воздвигнутое мною великолепное царство блистательного Исмаила Первого. Но разве у меня, шаха Аббаса, нет сейчас войска? Или аллах обидел своего избранника полководцами? Или не вручил «льву Ирана» смертоносные копья? Или обошел мудростью? Нет, всем богат я, ставленник аллаха! Но что может сделать даже скоростной верблюд, если от Исфахана до Кахети восемнадцать солнц дневного пути, если Ленкоранская ближняя дорога завалена камнями, размыта реками и засыпана песками? Только быстрый переход сопутствует успеху войны, только молниеносная переброска сарбазских тысяч на запад и восток может остановить вражескую лавину…
Но разве об этом печаль моя? Видит аллах, нет! Что же подтачивает силы «льва Ирана»? Что угнетает мою душу?"
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Началось все это в Исфахане!
«О сеятель милосердия, почему ты не осчастливил меня, шаха Аббаса, даром предугадывания? Я отстранил бы опьяняющее зелье! И веселый день пятницы не стал бы началом печали и тревог!»
Кишикджи, прижимая руки к груди и вскинув кверху крашеную бороду, почтительно перечислял фамилии тридцати очередных молодых ханов, обязанных нести в предстоящую ночь охрану Давлет-ханэ. Так происходило каждый вечер. Но сейчас Аббас не слышал именитых фамилий, он углубился в тесное ущелье размышлений.
"Может, неуместно было изменять давно установленное? И в ту роковую пятницу, по примеру предыдущих пятниц, отобедать у верной и приятной Лелу? Но шайтан с утра разогревал мои желания: «О шах-ин-шах, почему, подобно ослу, жуешь одно и то же? Разве розовогрудые хасеги потеряли для тебя вкус пряного вина? Или созерцать купание гурии в душистом бассейне воспретил тебе сеятель радостей? Да возвысится величие твое! Почему не посмеяться резвости юных хасег, извивающихся у ног повелителя? Разве целомудренная Лелу способна на улыбчивые шалости?» – «Видит аллах, нет! – так ответил я шайтану. – Но Лелу пленяет лучистыми глазами, неуловимое благовоние исходит от ее атласного тела! И не высшая ли красота ее в светлом уме! Не Лелу ли услаждает слух приятной речью, навевающей возвышенные желания? А ее разумные советы, подкрепленные тысячами изречений из Фирдоуси или Омар Хайяма!» – «Все это так, – усмехнулся шайтан, – но если даже петуха кормить одним сладким тестом, то клянусь создателем шайтана, и он сбежит к навозной куче в надежде выцарапать зерно».
Найдя речи шайтана разумными, шах поспешил в красочный сад. Молодые наложницы в прозрачных шальварах щебеча окружили его. Заливчатый смех, подобный соловьиным трелям, ласкал слух. Шайтан был прав, давно не наслаждался властелин Ирана песней, льющейся словно из глубин рая. И, подобно гуриям, изгибаясь в истоме, молили наложницы об усладе.
Давно не было такой веселой ночи, но аллах, в гневе на удачу шайтана, пожелал, чтобы она была последней.
Еще не успел шах очнуться от полной томления ночи пятницы, как наступило зловещее утро субботы.
Сефи-мирза, его наследник, вбежал бледный, задыхаясь от гнева и возмущения. С отвращением держал он в руках мелко исписанный пергамент:
– О шах-ин-шах, о повелитель звезд и солнца, о мой могущественный отец! Да продлит аллах твою изумрудную жизнь до конца света! – И, упав у ног шаха, Сефи поцеловал ступню удивленно взирающего на него шаха.
– Подымись, сын мой, прекрасный, как луна в четырнадцатый день ее рождения! Что взволновало твое чистое, как источник Земзема, сердце? Почему сверкают, подобно лезвию меча, твои глаза? Или осмелился кто оскорбить моего Сефи?
– О «солнце Ирана», ты угадал! Никогда, даже своим глазам я не поверил бы, что найдутся подобные оскорбители! И если бы они трусливо не скрыли свои имена, я, твой раб, сразился бы с ними, и, клянусь Мохамметом, не один дерзкий упал бы мертвым от ханжала сына всесильного «льва».
– Да поможет тебе аллах высказать мне, в чем обида неосторожных?
Взволнованный Сефи молча протянул шаху сложенный вчетверо пергамент.
Чем дальше читал шах, тем свирепее становилось его лицо, глаза зажглись жестоким огнем. Пальцы сжали пергамент так, точно душили врага. Молчание длилось долго. Шах вопрошающе посмотрел на голубоватый потолок и еще раз перечитал пергамент.
«Ни тени сомнений, это злодеяние ханов! Но кто? Кто дерзнул предлагать моему чистому, подобно яхонту, сыну обагрить руки кровью отца? Кто возжелал преждевременно возвести на трон Сефи-мирзу? Они, сыны собак, рискнули писать, что не в силах больше выносить мою жестокость, что я коварно уничтожаю знатнейшие фамилии, не щадя женщин и детей! Что мои походы на Гурджистан жестоки и бессмысленны! Что мои налоги согнули спину Ирана! Бисмиллах! О ничтожные черви! Вы забыли, что Сефевиды – не только меч, но и щит Ирана! Щит, который сдерживает самумы бедствий и ураганы вторжений. Если б не шах Аббас, песок пустынь давно бы занес Иран по шею, – и то лишь потому, что нет у вас голов. О свидетель рая и ада, я найду возмутителей моего спокойствия, я с них живых сдеру кожу, раньше заставив проглотить сердце их собственных детей! Я измыслю такие пытки, что все шайтаны содрогнутся и, опрокинув пламя в море, убегут за черту земли! Я…»
С нескрываемым ужасом смотрел Сефи на почерневшее, подобно агату, лицо шаха. Но почему? Разве с презрением и негодованием не отшатнулся он, Сефи, от неведомых злодеев?
Тинатин заканчивала строки из Фирдоуси:
И нет избавленья от смерти, поверь –Зачем же бояться ее мне теперь? – когда вбежал дрожащий Сефи-мирза. Он упал у ног матери и сбивчиво просил успокоить его мудрым советом. Непонятный страх перед отцом и отвращение к безымянным дерзким ханам подобны непосильному грузу! Он гибнет в песках отчаяния, не дойдя до оазиса надежд!
Словно налет белой пыли покрыл лицо Тинатин, словно черное жало вонзилось в ее глаза. Огненные волны стеснили дыхание, то опаляя, то леденя сердце. Смотрела Тинатин и не видела сына и вдруг в великом смятении прижала Сефи к своей груди, осыпая поцелуями:
– О мой сын, о свет моих очей! Почему раньше не показал мне, а не шаху, проклятое послание?
– Моя прекрасная мать, я был слишком взволнован и поддался желанию поскорее уверить шах-ин-шаха в своей горячей, как палящее солнце, любви и преданности.
– Шах отпустил тебя в гневе?
– О, клянусь небом, нет! «Лев Ирана» нежно обнял меня и клялся еще сильнее любить, исполнять все желания.
– Не поддался ли ты, мой Сефи, искушению обменяться мыслями о чудовищном послании с Зулейкой? – тихо спросила Тинатин.
– Нет, моя прекрасная, как звездное небо, мать! Я спешил к… Но почему ты спросила об этом? Разве Зулейка не продолжает быть бархатной розой моего сердца?
– Она слишком ревнива, а также не в меру мстительна и могла бы в час омрачения набросить тень на неповинных. Вспомни, мой благородный сын: в проклятом послании указывается на жестокость к Грузии… Коварный намек: ведь я грузинка. А мой брат, царь Луарсаб, твой дядя.
Сефи отшатнулся. Ужас подкрадывался к сердцу. Если хоть тень подозрения падет на приверженцев узника Луарсаба, то их обрекут на муку, перед которой смерть – жизнь! И он крепко прижался к коленям матери.
– Сын мой, никто в Иране не должен знать об этом пергаменте. Помни, шах тоже скроет его пока, даже от Караджугая, хотя доверяет благородному хану, как себе. Не удивляйся, если шах под разными предлогами начнет устраивать пиршества. Но помни: под напевы певцов и звуки флейт шах будет разведывать. Смотри на пирах только на шаха, внимай только его речам, восхищайся лишь его мудростью. Старайся не выходить из пределов глаз шаха. Но делай все непринужденно, улыбаясь, дабы не возбудить у шаха подозрение в том, что поступки твои обдуманны. А если пошлет шах тебя к ханам, подходи только к Эреб-хану или Караджугай-хану, а если не к ним, то к Юсуф-хану или к Булат-беку. Помни: даже самое ничтожное внимание к более отдаленному от шаха Аббаса хану равно приближению лезвия ханжала не только к его горлу, но и к горлу его детей и даже всех родственников.
С благоговением и страхом прислушивался к шепоту матери Сефи. И, бледный, дал требуемую клятву выполнять советы ее, советы черводара на путях несчастья.
Сефи безучастно оглядел покои. Поблекли для него краски цветов, не играли переливы эмали на кувшинчиках, и яркий попугайчик в углу вдруг показался серой озябшей птичкой. Так бывает: выпадает из жаровни раскаленный докрасна уголек – и мгновенно меркнет, как греза.
Меняя тревожный разговор, Сефи спросил о здоровье ханум Нестан.
– Давно Зулейка посылала маленького Сэма к шаху? – неожиданно спросила Тинатин.
– Только вчера Сэм гостил у могущественного деда, и хотя разбил любимую китайскую чашу, но наш повелитель не рассердился – напротив, подарил ему золотой колокольчик и, засмеявшись, посоветовал никогда не жалеть ценности, находящиеся в чужих домах.
– Да будет тебе ведомо, мой любимый, что коварная Зулейка учит дрянного Сэма наговаривать на маленького Сефи, сына Гулузар. Аллах свидетель, как это опасно! Ибо не успеет Сэм вбежать к шаху, как начинает клеветать на Гулузар, будто она хвастливо уверяет, что наследником престола аллах определил ее сына.
– Может, это не совсем так? – помолчав, произнес Сефи. – Знаю, ты сильнее любишь сына Гулузар.
– Видит бог, никогда не скрывала истины! А люблю твоего младшего сына сильнее, ибо старший полон жестокости и обладает диким, необузданным нравом, опасным для будущего держателя человеческих жизней. Да продлится царствование шаха Аббаса до конца вечности! Но когда аллах сочтет нужным призвать к себе ставленника неба и ты, иншаллах…
– О моя прекрасная мать, не говори об этом! Ибо у каждого судьба висит, подобно цепи, на его собственной шее. Вспомни Паата, – ведь он мой двоюродный брат. Да, он племянник царицы Тэкле, а я племянник царя Луарсаба. Ты почти никогда не беседовала со мной о Паата.
– Он сын Саакадзе, погубившего моего прекрасного брата Луарсаба.
– Моя неповторимая мать, разве Саакадзе сильнее судьбы? Аллах пожелал сотворить царю несчастье через руку Непобедимого.
– Да не поскупится аллах на милосердие к страдающему узнику! И да проявит к тебе приветливость пресвятая троица, да ниспошлет Сефи-мирзе небесный караван, нагруженный счастьем и благополучием!
Успокоенный, вышел Сефи-мирза из комнаты матери. И листва на деревьях уже показалась ему не пепельно-серой, а зеленой, словно вырезанной из изумруда, политого свежей водой; и темная бирюза над головой будто обернулась бездонным небом, струящим целительный бальзам. Он спешил к Зулейке, ибо хотел подышать утренним воздухом, и потому выехал на рассвете, когда густые ресницы прикрывают ее всегда горящие глаза, а приоткрытые уста говорят о неутолимой жажде страстных поцелуев. Но лучше бы он спал непробудным сном именно в это утро.
Сейчас он вспомнил, как, сопровождаемый одним лишь телохранителем, он, так же мечтая о Зулейке, уже намеревался на коне въехать на мост Поле Хаджу, как какой-то закутанный в плащ человек выскочил, будто искра, из-под арки, пропускающей реку, и, сунув ему сложенный вчетверо пергамент, так же быстро исчез. Верный телохранитель засмеялся и сказал: «Это опять какой-нибудь проситель. Сколько их на пути щедрого и великодушного Сефи-мирзы!»
Хорошо, он, мирза, подумал так же и, сунув за пояс пергамент, прочел его позднее, когда остался один в саду. Прочел – и ужаснулся. Нет, он никому не расскажет о кощунственных строках, пропитанных ядом. Возмущенный, он пошел, сам не ведая куда, но неожиданно свернул в розовый домик.
Как всегда, Гулузар, свежая, подобно утренней росе, и нежная, как голубь, встретила Сефи радостным восклицанием и тут же скромно опустила глаза. А маленький Сефи шумно бросился на шею отца, покрывая поцелуями его лицо, руки, торопясь рассказать о своих радостях и огорчениях.
На робкую просьбу Гулузар мирза ответил весело: конечно, он выпьет шербет и съест рассыпчатую каду. Наблюдая за тихо скользящей Гулузар, расставляющей на арабском столике чашки, Сефи подумал: «Я хорошо поступил, отказавшись сегодня от новой хасеги, которую шах в благодарность за доказанную преданность хотел мне подарить. Разве я не имею в мозаичном доме вулкан, извергающий огонь любви и ненависти, и тихий шелест нежно благоухающей розы в розовом домике? Мне больше не к чему стремиться. Даже сыновья, столь разные, приносят мне разные радости».
Запечатлев на лбу, подобном мрамору, поцелуй и пообещав продлить ночью приятную встречу, мирза отправился к Зулейке получить огонь из ее коралловых уст, ибо ей, конечно, донесли, что он услаждался каве в розовом домике.
Нет, не переносила больше Тинатин на шелк стихи Фирдоуси, не радовалась восходящему солнцу и наступающую ночь ждала с трепетом, ибо не было сна, не было успокоения.
Напрасно Нестан пробовала рассеять мрачные мысли царственной Тинатин. С того страшного утра, когда бесхитростный Сефи так опрометчиво передал шаху злосчастный пергамент, Тинатин не переставала тревожиться…
Облокотясь на мягкие подушки, подруги говорили тихо по-грузински:
– Но, моя царственная Тинатин, прошло несколько месяцев, а великий из великих шах Аббас не перестает проявлять к Сефи расположение, одаривая его богатыми дворцами и осыпая драгоценностями. Взгляни, – слегка отдернула она занавеску, – как богато разукрашены паланкины Зулейки и Гулузар, сколько слуг тянутся за ними! А разве шах-ин-шах не приказал подарить маленьких пони обоим внукам и разве не едет наш любимый Сефи-мирза рядом с шахом Аббасом? Так почему не перестает грустить прекрасная Тинатин?
Печально улыбалась Тинатин. Все верно, но она знала, как сильно изменился с того рокового утра ее грозный супруг. Мусаиб, еще сильнее скрепив с нею дружбу, тайно рассказывал, как шах с нарастающим подозрением относится к ханам, особенно из знатных фамилий, как пугливо три раза в ночь меняет место своего ложа, как никому, даже евнухам, не доверяет, как воспретил сыновьям ханов, кроме сыновей Караджугай-хана, Эреб-хана и Юсуф-хана, сторожить двери его покоев. Пробовала Тинатин мягко спрашивать шаха, почему так задумчив он, но шах, пристально вглядываясь в ее лучезарные пленительные глаза, отвечал, что слишком много забот об Иране возложил на него аллах, и испытующе советовался с нею о делах царских, восхищаясь ее умом. Однажды, совсем измученная, она упала у его ног и молила сказать, что тяготит ее могущественного повелителя. Она целовала его пальцы, одежду и, внезапно прижав к себе, покрыла страстными поцелуями лоб, глаза, губы, она называла его ласковыми именами, она обвила свои косы вокруг его стана. О, на что только не способна несчастная мать, оберегающая, жизнь единственного сына! И, пораженный ее смелой мольбой, шах согласился погостить у нее семь дней.
Какой заботливостью, какой любовью окружила Тинатин грозного «льва Ирана»! Она оберегала его сон, вместе с Мусаибом тщательно проверяла еду и питье, сама расчесывала усы, опрыскивая их благовониями, сама наполняла душистой водой нежно журчащий бассейн, куда опускался шах после крепкого сна.
Когда через семь дней Аббас вошел в круглую комнату «уши шаха», ожидающие его ханы восхитились: перед ними вновь предстал молодой покоритель стран и народов. И, воодушевленные его второй весной, они приветствовали его победными кликами.
Точно тяжелый панцирь сполз с души властелина. Он жадно набросился на дела Ирана, проявляя ясность мысли и твердую волю. Увидя неподдельную радость своих ближайших советников, он засмеялся и поведал ханам о предательском послании, подсунутом Сефи-мирзе; он даже показал им обжигающий пальцы пергамент. И каждый хан с возмущением прочел начертанное на нем, не веря своим глазам и слуху. Только Юсуф-хан перечел дважды адский пергамент и выругал шайтана последними словами, – ибо кто другой способен был для подобного злодейства прикинуться персидским ханом.
Караджугай, потрогав шрам на своей щеке, начал восхвалять преданность шах-ин-шаху благородного Сефи-мирзы, за ним наперебой стали все высказывать свое восхищение сыном великого из великих шаха Аббаса. А разве могло быть иначе? Разве у льва мог родиться не львенок?
Одобрительно кивая головой, шах снова спрятал пергамент в ларец, хотя веселый Эреб-хан под смех Булат-бека советовал найти более подобающее место для подлого послания.
Целый месяц испытывала Тинатин счастье, ибо шах больше не крался по Давлет-ханэ с блуждающими глазами, ища безопасные покои, и каждую пятницу гостил у нее, услаждаясь лаской верной из верных и изысканной едой среди разноцветных роз.
О, на что только не способна несчастная мать, оберегающая жизнь единственного сына!
И вдруг все рухнуло.
Случилось это на очередном пиру. Шах особенно был весел, он почти не вспоминал о послании. Вблизи, по обыкновению, сидел Сефи, он слушал только шаха, лишь остроумные замечания шаха вызывали его смех, он ловил каждый взгляд шаха и… совсем не замечал Ибрагим-хана, делающего ему какие-то знаки, означающие не то стрельбу из лука, не то поглощение пилава с помощью трех пальцев.
Шах судорожно сжал золотую чашу и выплеснул виноградный сок на ковер. Тяжелый панцирь снова сдавил его душу. Прерывисто дыша, он шепнул Булат-беку, что, кажется, одна змея силится выползти из норы.
– Во имя Аали, Ибрагим-хан, почему, подобно факиру, сгибаешь и разгибаешь свои пальцы? – вкрадчиво спросил шах, взорами опутывая неосторожного, как паутиной.
– О солнце вселенной, не осмеливаясь приблизиться к шах-тахти, тщетно пытался я обратить на себя благосклонное внимание лучшего из лучших, Сефи-мирзы.
– Если так, подойди к невнимательному и выскажи свое желание.
– Да будет мне свидетелем святой Аали, если, о шах-ин-шах, я, твой раб, понимаю, почему Сефи-мирза не выполнил обещание, данное вот уже более полугода: осчастливить меня совместной охотой и попировать в моем доме.
– Пусть твой гнев не разрастается в гору, благородный хан Ибрагим, – встав и скромно поклонившись, проговорил Сефи, – я счел твое приглашение вынужденной вежливостью, ибо, не стой я рядом с благородным Кафар-ханом, ты бы обо мне не вспомнил. Я беден годами и не имею права на внимание того, кто ими богат.
– Твоя ловкость, нарциссу подобный Сефи-мирза, равна твоему сверкающему, как изумруд, уму. Но сейчас рядом с тобой не стоит Кафар-хан, и, не осмеливаясь поднять глаза на солнце, я склоняюсь перед луной и напоминаю…
– Веселое пререкание убедило меня в твоей правоте, Ибрагим-хан! – И вновь приказал шах, наполнить виноградным соком золотую чашу. – Когда пожелаешь видеть Сефи-мирзу в твоем доме?
– О милосердный, о справедливый шах-ин-шах! Как раз в пятницу.
Все пирующие наперебой прославляли мудрость шаха Аббаса. Они выражали ему пожелания царствовать тысячу лет и еще столько же, завидовали Ибрагиму, удостоенному беседой с «львом Ирана», и шумели так, как будто случилось важное событие. Один лишь Сефи-мирза был сдержан и на вопрос шаха, почему он холоден к приглашению хана, коротко ответил:
– Не люблю его сыновей. Потому тяготит нежеланная приязнь.
На беседе с ближайшими советниками, когда Караджугай подробно излагал выгоды ленкоранского пути, шах неожиданно поинтересовался: много ли у хана Ибрагима сыновей и каковы они. Караджугай похолодел: «Бисмиллах, шах заподозрил, что Ибрагим участвует в заговоре! Несчастный! Его может постигнуть участь козленка в лапах льва! Надо отвратить!..» И Караджугай, вспомнив жалобы Ибрагима на трех его сыновей от наложниц, поспешил ответить:
– Мудрый из мудрых шах-ин-шах, почему нигде не сказано, чем заставить шайтана сидеть в своем проклятом царстве? К великой печали Ибрагима, сыновей у него, по желанию шайтана, слишком много. И если кто услышит о непристойных ссорах, диких драках и пьянстве, сразу воскликнет: «О Хуссейн! Опять сыновья Ибрагим-хана! Да будет над их головами пламя и пепел!» Они забираются в гарем отца и, в угоду властелину ада, веселятся с молодыми хасегами или устраивают там необузданную свалку. Говорят, есть среди них и хилые и уродливые. Не знаю, сколько в этом истины, ибо хан тщательно скрывает свой позор. Но аллах не скуп на милосердие и дал хану в утешение дочь – не очень красивую, но кроткую, подобно жительнице неба.
– Во имя Аали! Хан осчастливлен безмерно! – проговорил Эреб-хан. – Ибо сказано: кто владеет собственным адом и раем, тому ни к чему задумываться! Врагу закричит: «Корчиться тебе под грушей моего сына!», а другу проворкует: «Усладиться тебе персиком моей дочери».
Шах невольно повеселел. Караджугай одобрительно улыбнулся остроумному Эреб-хану. Только Юсуф-хан остался недоволен: Ибрагим его враг, а по всему видно – шах откинул мысль о причастности хана к злодеянию сыновей.
Действительно, шах размышлял: «Если Ибрагим виновен, не следует ли ради устрашения других обезглавить его? Если же неповинен, стоит ли радовать глупца уменьшением шайтанов в его гареме?»
На другой день Караджугай-хан изменил своей привычке и пошел не в шахскую мечеть, где привык совершать намаз, а в другую, шейха Лутфоллы, где, как и думал, застал Ибрагима. К счастью, время для утреннего намаза прошло, и мечеть погрузилась в молчание, лишь запоздавший хан торопливо заканчивал молитву. Опустившись рядом с Ибрагимом на коврик и совершив намаз, Караджугай предложил совместно отдохнуть вблизи городского фонтана. На Майдане-шах было тихо, ибо этот час был часом насыщения и отдыха.
– Почему нигде не сказано о правоверных, потерявших осторожность? – потрогав сизый шрам на своей щеке, начал отвлеченно Караджугай. – Или путь к благополучию лежит через острие ханжала?
– О чем говоришь, благородный Караджугай?
– Шах-ин-шах расспрашивал о твоих сыновьях. Не бледней, Ибрагим, я говорил только о троих. Скажи, твой любимый Мамед все еще гостит в Тебризе?
– Бисмиллах! Твои речи вызывают недоумение. Да будет над Мамедом улыбка бирюзового неба. Он продлил свое пребывание у деда.
– Пошли туда и Сулеймана, друга моего Джафара. Пусть вместе с Мамедом погостят у деда не меньше года. Видишь, хан, аллах благосклонно прошел мимо твоих стараний показать шах-ин-шаху Сулеймана.
– О Караджугай, о благородный из благородных ханов! Ты встревожил мои мысли и отяготил душу! Открой значение твоих советов.
– Удостой, знатный Ибрагим, меня доверием, и да поведет тебя аллах по пути моего совета! Мамед и Сулейман слабого здоровья, при случае вздыхай об этом… Им вредна шумная жизнь царственного Исфахана. В тихом доме деда они, иншаллах, исцелятся… О Мохаммет! Чуть не забыл… В пятницу сопровождать Сефи-мирзу на твою охоту будет, по желанию шах-ин-шаха, Юсуф-хан, друг Али-Баиндура.
Мертвенная бледность покрыла лицо Ибрагима. Он схватил руку Караджугая и сдавленно прошептал:
– Святая Мекка! Чем я прогневил шах-ин-шаха?
– Ты поступаешь мудро, осторожный Ибрагим, не приглашая в пятницу много гостей. Лучше меньше, но более близких шаху. Эреб-хан любит охоту, упроси его… Еще Эмир-Гюне-хана. Или у тебя свои гости? Не назовешь ли?
Ибрагим насторожился. Сейчас ему пришло на ум, что именно некоторые из его друзей, таких же знатных, как и он, настояли на приглашении Сефи-мирзы. Аллах милосерд! И охоту они придумали. Что, если его, Ибрагима, хотят безумцы впутать в какой-то заговор? На мгновение оцепенев, хан вдруг резко повернулся:
– Благородный из благородных Караджугай-хан! Пусть всевидящий аллах вырвет у меня язык, если сам я знаю, зачем затеял эту охоту! Мой чистый, как звезда, Сулейман давно просил: «Устрой, отец, облаву на зверей. Хочу к Сефи-мирзе приблизиться, вместе с Джафаром, сыном лучшего из лучших Караджугай-хана, сопровождать на охоту прекрасного Сефи-мирзу».
Караджугай сразу заметил, что Ибрагим не назвал ни одного хана. Но виновен ли он сам? Не похоже, иначе не выдал бы себя шаху, как неразумный. Им ловко воспользовались более сильные разбойники, но ни один не попадется, ибо Ибрагим всех предупредит о Юсуф-хане. Шах-ин-шах побоится расправиться с Ибрагимом, чтоб не вспугнуть настоящих заговорщиков.
– Ты сейчас упомянул моего Джафара. Но раз Сулейман спешно выехал к больному брату, то сын мой хотя и посетит твой дом, но в свите Сефи-мирзы, и неотступно будет следовать за ним, дабы слишком назойливые не омрачили бы мирзе удовольствие.
– Но разве ты, Караджугай, не удостоишь меня посещением?
– Видит Аали, всегда рад твоему приглашению! И если шах-ин-шах не повелит к нему прибыть, к тебе отправлюсь на пир…
Пир! Не походил ли он больше на мрачную охоту за головами ханов? Свита Сефи состояла из лазутчиков шаха. Юсуф уподобился гончей. Но многочисленные знатные ханы так искренне веселились, так много высказали пожеланий шаху Аббасу и так открыто приветствовали Сефи, что, сколько Юсуф-хан и даже Эреб-хан ни присматривались, ничего подозрительного не обнаружили.
После пира Ибрагима вновь терзали шаха сомнения: «Стая усердных гончих и ни одного загнанного зверя! Дым и то весомее, чем результат ханской охоты. Аллах, где же заговорщики? Они должны быть!.. Значит, надеются, что им удастся уничтожить Аббаса и объявить шахом Ирана царевича Сефи? Неужели никого из святотатцев не знает мирза? Или, бисмиллах, выдать не желает? Ведь и скорпион может принять оболочку ангела. Недаром Сефи всех избегает…»
И все больше мрачнел шах Аббас. И все тревожнее теребил свой шрам Караджугай. И вот внезапно спасительная поездка!
Кто первый о ней заговорил? Может, и не сам шах, но он не сомневался, что именно его осенила счастливая мысль. Советникам своим он сказал, что дела Ирана давно призывают его совершить поездку в Гилян.
И советники наперебой заверяли, что без этой поездки не решатся дела ни Русии, ни Грузии.
Шах Аббас снял с цепочки личную печать, висевшую у него на шее, и подозвал даваттара. Отстегнув чернильницу, прикрепленную к его поясу, даваттар намазал чернилами печать и, склонясь, передал шаху. Слова:
"Во имя аллаха да будет мир над шахом Аббасом.
Раб восьми и четырех",
ввергавшие персиян в трепет, скрепили ферман.
И все пришло в движение…
Величественно призывал муэззин правоверных к молитве. Торжественно расхваливали свой товар купцы. Простирая руки к небу, громче пели певцы:
О Аббас, твой меч – Иран! Свет над нашим станом! Радость лун принес мирам! В рай открыл врата нам! О всех радостей сосуд! О огонь корана! Отражает Сефидруд Солнце «льва Ирана»! Справедливый царь царей Правый, милосердный, Ты – отец богатырей, Битвы крик победный! Пред тобою пыль одна Все цари вселенной! Мудрость выпил ты до дна, Зульфекар нетленный! О Аббас, о луч надежд! Пред тобой зола мы! В наше сердце, в пылкий Решт, Въехал царь Ислама!Славословие певцов подхватили дервиши, звездочеты, серрафы.
«Да возвысится величие Мохаммета! Он пожелал, и золотой сосуд не проплыл мимо Решта!»
С рассвета до первых звезд, словно встревоженный улей, жужжал Решт.
«Да не превратится явь в сон!», «Шах Аббас, солнце Ирана, осчастливил правоверных своим сиянием!», «Барек-аллаэ!» Праздник!" Веселятся даже дервиши, ибо щедрые лучи проникли и в их темные кельи: «Зрачок наших глаз – гнездо шаха Аббаса!», «Айя аллах, о аллах!»
Но шумная радость Решта не вызвала улыбки шаха. Нет, с каждым днем темная тень все гуще покрывала его лицо. Подземный поток неуклонно размывал скалу. С каждым днем упорнее следил Юсуф-хан за мрачнеющим властелином.
В одно из утр, когда ханы еще не прибыли в шатер-дворец и шах в саду водил ножнами сабли по морскому песку, вычерчивая линию Ленкоранской дороги, Юсуф как бы случайно вышел из боковой аллеи. Сокрушенно покачивая головой, хан пожалел об отсутствии Али Баиндура, который, как ястреб, чует добычу и разведал бы, почему некоторые ханы оказывают Сефи-мирзе слишком высокие почести.
Шах встрепенулся и потребовал немедля назвать имена заподозренных.
Но Юсуф был слишком хитер и осторожен: «Да защитит аллах опрометчивых, – подумал он, – и осмелившихся набросить тень на друзей Караджугая или Эреб-хана!» И хан сокрушенно прошептал:
– Великий повелитель множества земель! Аллах не удостоил смиренного Юсуфа открыть твоих врагов. Иначе они давно были бы им задушены. Но… да просветит меня святой Хуссейн, почему в проклятом послании упоминается Гурджистан?
– Говори, хан! И остерегайся набросить черную тень на близких мне! – неожиданно грозно произнес шах. – Говори!
– Шах-ин-шах! – пролепетал испуганный Юсуф. – Я… я… Может, приверженцы Луарсаба думают – да отсохнут у них мозги! – что Сефи-мирза освободит своего дядю?
Пораженный шах остановился как вкопанный. «Опять Луарсаб! О аллах, нить всех злодейств тянется из гулабской башни к Давлет-ханэ! Мать Сефи – грузинка, а разве единство крови не единство веры? Тогда… разум подсказывает помнить о двух концах нити. И чтобы Русии не из чего было плести сеть, дабы опутать Иран, надо уничтожить один конец, за который держится Сефи, и заодно другой, за который держится Луарсаб. Аллах! Почему мне, шаху Аббасу, прозорливому из прозорливых, раньше не пришло на ум подобное?» Но, не желая предстать перед Юсуфом недогадливым, он презрительно сказал:
– Поистине, хан, недогадливость большой порок, особенно в войне. Тебе приходят в голову смешные мысли. О Гурджистане упомянули жалкие безумцы, надеясь, что это вынудит моего Сефи утаить предательское послание. Но мой благородный Сефи пренебрег их уловкой. Знай, несообразительный: Гурджистан – это заслон! О носители хвостов желтых шайтанов, кого они надеялись обмануть?!
Досадуя на себя, Юсуф-хан льстиво высказал восхищение глубокой мудростью «льва Ирана».
Шах повелел усилить стражу. Кругом стояли, опираясь на пики, караульные сарбазы, мамлюки. На всех углах держали наготове сабли, два тигра на цепях сторожили вход в шатер-дворец. И эти меры, как в насмешку, беспрерывно напоминали шаху об опасности. Ночи не были ему отрадой, он снова менял по несколько раз комнаты сна. «С истины спала чадра! – сокрушался шах. – Это приверженцы Луарсаба! А мать Сефи разве не грузинка? О аллах, не отнимай у меня веры в мою Лелу! Не отнимай! Ибо только у нее я нахожу успокоение от сжигающего меня огня! Нет! Моя Лелу в полном неведении! Ведь она тысячу раз могла бы приблизить к моим губам отравленную воду или впустить изменников во главе со страстно любимым ею Сефи, когда я безмятежно наслаждался отдыхом в ее покоях. А Мусаиб? Мой верный Мусаиб – он, как луна, никогда не ошибается на своем пути. Да, моя Лелу любит меня, как рыба воду! Ей присуще благородство… ибо она дочь царя!»
Несколько дней шах не выезжал на прогулку, не собирал советников. Грозно сдвинув брови, сидел повелитель правоверных над раскрытой книгой Фирдоуси.
Ханы шептались: «Велик аллах, он послал шаху важную думу!»
Караджугай, теребя сизый шрам на левой щеке, сокрушенно говорил Гефезе:
– Не в силах шах победить навязчивую печаль.
Тихо жаловался советникам Мусаиб:
– Приклеилась к шах-ин-шаху опасная мысль.
Тайно от всего гарема роняла слезы Тинатин: «О пресвятая богородица, защити и помилуй моего Сефи!»
Шатер-дворец наполнился приглушенными вздохами и едва слышными шорохами.
И тут, как нельзя кстати, в Решт прибыли Иса-хан и Хосро-мирза. Неуместная радость сияла на их лицах. И то верно – какое им дело до ползающих, подобно придавленным мухам, советников? Разве они, полководцы, вернулись с войском, уменьшенным больше чем наполовину?
«О, сколь милостив аллах! Выслушать об этом важнее, чем это увидеть!»
И полководцы, воодушевленные отсутствием шаха, оставили поредевшее войско в Исфахане, на попечении Мамед-хана, а сами запаслись богатыми подарками и поскакали раньше по Кашанской и Казвинской, а затем по Лангерудской дороге.
Полководцы не ошиблись: узнав о большой победе в Картли и Кахети, шах снисходительно отнесся к некоторому урону войска.
– Видит шайтан, воюя с войском «барса», подкрепленным бешеными собаками и гиенами, нельзя рассчитывать на полное сохранение сарбазов.
Но на османов шах излил свой гнев, подчеркнув, что, иншаллах, сарбазов вернулось в Исфахан достаточно, чтобы по повелению его, «льва Ирана», отправиться обратно в Гурджистан и наказать беспокойных псов полумесяца, осмелившихся, вопреки договоренности, помогать сыну собаки Саакадзе.
Долго рассказывали Иса-хан и Хосро о своих подвигах в покоренных Картли и Кахети. Шах, прислушиваясь к звону цепей, которыми потрясали тигры, и не отводя руку от алмазной рукоятки сабли, милостиво покачивал головой и вдруг спросил:
– Не слишком ли вы, ханы, были снисходительны к католикосу? Как осмелился он не признавать ставленника неба, «льва Ирана»?
– Повелитель земель и морей! – осторожно начал Хосро. – Католикос не так виновен – народ не любит царя Симона.
– Народ? Как смеют презренные иметь свои мысли? Почему не выкрасили их кровью реки? Почему не накормили их мясом всех коршунов Гурджистана?!
– Великий из великих, «солнце Ирана», все так и делали. В Кахети почти не с кого брать дань, в Картли все рабаты пустые. Кто не успел бежать – или лишился всего, или уничтожен. Католикос не вмешивался, но Саакадзе еще громче кричал: «Война поработителям! Беспощадное избиение персов! Месть за убийства!» Еще многое кричал проклятый изменник, и народ бросился к нему за спасением. – Хосро мельком взглянул на Иса-хана. – Чтобы сократить бегство неблагодарных гурджи к Саакадзе, пришлось, о милостивый шах-ин-шах, оставить Тбилиси целым. И еще потому, что верный тебе царь Симон боялся царствовать над грудами камней.
– Бисмиллах! Не этот мул боялся, а хитрец Шадиман, ибо он царствует. А вам, ханы, сам аллах подсказал не вступать с турками в войну, ибо сейчас не время, – пусть подождут, когда я завершу задуманное… Если из Гурджистана ушли персидские войска, изменник Ирана умный Саакадзе не допустит турок к Картли. Значит, хотят Саакадзе величать царем? А Симона не любят картлийцы?
– Шах-ин-шах, – быстро сказал Эраб-хан, – здесь уместно вспомнить мудрость поэта:
– Отчего свеча трещит все – в полночь пери вопрошала, – Отчего орет, бушует человек – противник мира? – Оттого, что недостаток в первой высохшего сала, И ослиного избыток во втором не только жира.Шах с удовольствием взглянул на любимца. За шахом все ханы поспешили выразить признательность веселому Эребу.
– Мои уши усладились приятной вестью: картлийцы, не устрашаясь «льва Ирана», хотят величать Саакадзе, сына собаки, царем?
– Нет, шах-ин-шах, – Теймураза, сына шакала.
Шах до боли сжал рукоятку сабли: «Теймураз? Кто для Ирана опасней – он или Саакадзе? Видит аллах – Непобедимый!»
Шах сурово смотрел на Хосро, который в замешательстве молил взглядом Иса-хана о помощи.
Иса-хан обдумывал: «Видит Габриэл, не следует слишком часто касаться Гурджистана. Нет, я не кровожаден и ради наживы никогда не разорял покоренные страны, не уничтожал напрасно чужой народ. Нет! Я, Иса, истый полководец…»
Тут Иса-хан мысленно запнулся: «Да не допустит Мохаммет никого проникнуть в мои мысли!» Увы! Он, Иса-хан, восхищается Непобедимым. Он втайне радуется неудаче Хосро-мирзы пленить Саакадзе. Свидетель Хуссейн, довольно крови! Разве зверства создают славу?
Шах испытующе вглядывался в замолкших полководцев: «Они правы, нельзя отвечать ставленнику аллаха, не отобрав тщательно, как бирюзу, слова».
«А чем плохо, если Саакадзе, сын шайтана, – продолжал размышлять Иса-хан, – захватит трон Багратиони? Чем низкорослый мул Симон достойнее Великого „барса“ Георгия?» – И внезапно проговорил:
– Да возвысится величие твое, шах из шахов! Гурджи ждут Теймураза, ибо он Багратиони. Хосро-мирза рожден Багратидом, и, хотя удостоился принять мохамметанство, тбилисцы всегда приветствовали его криками: "Да живет шах-ин-шах вечно! Да бросает на нас благосклонно лучи «солнце Ирана»! Ибо Хосро-мирза прославлял имя грозного, но справедливого шаха Аббаса, справедливо наказывал и защищал, кто заслужил. И духовные люди не отворачивались от мирзы, как отворачиваются от Симона.
– Не хочешь ли ты, муж моей сестры, сказать, – усмехнулся шах, – что самый подходящий царь для Грузии Хосро-мирза?
– Мой великий повелитель, подходящий тот, кого отметит мудрый шах-ин-шах. Я только твой раб, осмелюсь думать, что Теймураз не подходит Ирану.
– Мохаммет тебе покровительствует, мой храбрый Иса-хан, ты прав. Иншаллах! Хосро-мирза за верность мне удостоится трона в Гурджистане. Но раньше надо уничтожить Теймураза. За Картли я спокоен: Шадиман прикручен к моим стопам, ибо Саакадзе лезет под пятку султана.
– Милостивый, как небо, что дарует нам день и ночь, солнце и луну, звезды и сияние зарниц, шах-ин-шах! Все в твоей власти! Мне же повелели прославлять твое грозное для врагов имя в сражениях и в мирных делах.
Как и предвидел Хосро еще в Тбилиси, шах благосклонно одобрил действия Иса-хана и Хосро-мирзы, одарив их подарками и удостоив Хосро званием «начальник над придворными». Шах полушутя сказал, что мирзе скоро придется в Исфахане нагрузить судьбу на верблюда, а разгрузить в Кахети, возле трона отца, дабы занять его и по праву и по вкусу. А Теймуразу, чтобы не скучал, надо предложить ножку имеретинского трона, пусть грызет.
Наедине Иса-хан и Хосро превозносили шаха за справедливое к ним отношение, а себя за ловкость, с которой они сумели отгородиться от опасности.
Оставшись один, Хосро предался откровенной радости: кахетинский трон, как паланкин на белом верблюде, маячил где-то совсем близко! Но… как взвешивал он все в Тбилиси, разъединять Гурджистан не стоит, тем более, что картлийский трон, как метко заметила прекрасная Хорешани, при виде Симона Второго источает слезы. «А тбилисцы знают, что я охранял главный город Картли. Знает и Шадиман, что я не пренебрегу интересами княжеств, и уже в силу этого он охотно променяет Симона на Хосро. И церковь мною довольна – и за сохранение Тбилиси, и за богатые дары, и за молчание в споре о том, венчать ли Симона в Мцхета».
Мечтая, Хосро-мирза не предполагал, что корона картлийских Багратиони вот-вот засияет на его голове и что именно ему суждено стать желанным царем для привилегированных сословий Картли-Кахети и своей осторожной и умеренной политикой привлечь на свою сторону могущественных владетелей Грузии, ее полуцарей.
И снова среди голубых керманшахов слышались приглушенные голоса. Два дня совещался шах Аббас со своими советниками. Иса-хан занял среди них свое почетное место, а Хосро милостиво был допущен к совещанию. Шах мимоходом сказал: «Пусть учится управлять царством». К концу второго вечера шах спросил: находят ли ханы его план отодвинуть Русию и Турцию далеко от пределов Ирана возможным? И не считают ли они, что три новые военные дороги и крепость Решта сделают Иран недоступным для врагов с трех сторон севера?
Ханы даже изумились: как смели бы они не преклониться перед мудрыми решениями великого шаха Аббаса? Не шах-ин-шах ли поднял царство до блеска солнца? Не ему ли, хранителю истин пророка, обязаны правоверные величием мечетей, необычными мостами, цветущими садами? Кто еще из шахов так благосклонен к своим подданным? Выслушав еще столько возвеличений, сколько требовал установленный порядок, шах внезапно грозно сдвинул брови и спросил:
– А что делать, если возникло препятствие на пути дальнейшего процветания Ирана?
– Бисмиллах! – вскрикнул Эреб-хан. – Устранить огнем, мечом и водой!
– Ты прав, мой хан… я так и сделаю.
Не успел Караджугай совершить утренний намаз, как прибежал страженачальник и заявил, что шах-ин-шах требует хана к себе…
– Хан из ханов, – помолчав, бесстрастно начал шах, как только Караджугай опустился на ковер в положенном от него расстоянии, – неизбежно устранить препятствие, мешающее мне спокойно управлять Ираном… Готов ли твой меч?
– Бисмиллах! Все желания твои будут над моей головой! И не только я обнажу меч, весь Иран!
– Аллах предопределил твой меч – и да случится то, что должно случиться… Трещина в моем сердце глубока, как в древнем камне, она разрушает строй моих мыслей… Ибо, пока жив Сефи-мирза, повелитель Ирана не может спокойно жить днем и трижды меняет ложе ночью.
Пораженный Караджугаи безмолвствовал. Судорога свела лицо шаха, он нетерпеливо отбросил четки и подался вперед.
– До меня дошло, что заговорщики последовали сюда, в Решт, и Сефи склоняется к измене – ибо тогда он не только овладеет Ираном, но и освободит Луарсаба. Гурджистан! О приют змей! Он отторгнул у меня сына! Мщение, во имя аллаха!
«Удостой меня сатана ответом: сплю я или пирую у тебя?» – как молния, пронеслось в голове Караджугая.
За порогом рычали тигры, где-то перекликались мамлюки, было нестерпимо душно, где-то близко назойливо звенела мошкара, точно кто-то из царства мрака натягивал тысячи невидимых струн. И стала страшная явь, безжалостная, угнетающая! Предельным усилием воли хан сохранил самообладание и вскрикнул:
– Велик шах Аббас!
Он напрасно горячо, клятвенно заверял, что Сефи оклеветан злодеями, желающими для какой-то своей низменной цели погубить прекрасного и чистого душой и мыслями Сефи-мирзу.
Шах раздраженно отмахнулся рукой, он испытывал непомерную горечь.
– О Фирдоуси, ты прав!
Когда судьба тебе во всем изменит, Не ожидай, что на пути печальном Найдешь ты друга с верною душой…Караджугай поник, словно тяжесть обвинения придавила его. Но разве он безразличен к душевной тоске шаха?..
– Что важнее, – уже кричал шах, – жизнь Сефи или благополучие Ирана? Даже презренный Саакадзе, сын собаки, решил, что Картли важнее Паата. Судьба, о судьба! Ты изменила Аббасу! – и внезапно сурово, голосом, не допускающим возражения: – Ты умертвишь сердце Сефи-мирзы! Ты, Караджугай-хан, острием боевого меча! Тебе, хан, доверяю достойное дело! Тебе поручаю согнать мрак с чела ставленника неба! Это ли не милость?!
Караджугай снял с себя саблю и упал к ногам шаха:
– Клянусь двенадцатью имамами, мне легче потерять свою голову, чем посягнуть на сердце сына «льва Ирана»! – И с неожиданной решимостью, преодолев неподдельное волнение: – Аллах ниспослал мне счастье владеть доверием царя царей! Я отразил врага от Багдада и из невольника стал полководцем, ханом Ирана. Тобой оказанные мне благодеяния так велики, что я не только бессилен совершить великое злодейство, но даже в мыслях не смею замышлять против священной крови Сефевидов. Твоя кровь – бессмертна!
На мгновение что-то похожее на свет мелькнуло в глазах шаха. И, точно от подземного толчка, он пошатнулся и сдавленным голосом проговорил:
– Ступай, Караджугай, я отпускаю тебя. Но знай: ты огорчил меня слепотой!..
«Лев Ирана» внезапно стал спокоен, как копье в пирамиде, подсчитывал с начальником доходов, сколько золотых туманов должен внести Гилян на постройку дорог, потом ел пилав и запивал дюшабом. К вечеру шах надел тонкий индийский панцирь под золотую парчу: «Когда собираешься встретиться с презренным злодеем, осторожность не должна дремать». И он повелел предстать перед ним Булат-беку.
Булат-бек предстал.
Шах Аббас был холоден и величествен. С высоты возвышения он будто не слова метал, а ножи.
– Булат-бек, ты можешь стать правителем Казвина! Скажи: «Повинуюсь!..»
Из шатра-дворца Булат-бек вышел счастливый и надменный. Он прижимал к груди переданного ему властелином «рубинового льва, мечом рассекающего леопарда», – «печать смерти».
Тяжело шагая, Караджугай шел к Иса-хану. Все желания испарились, как лед на жаровне, осталось одно – предотвратить страшное несчастье.
«Но захочет ли Иса вмешаться? Ведь он с трудом избежал гнева шаха, ибо, как ни пел соловьем, растратил войск в Гурджистане больше, чем допустимо для победителя. И кого он и Хосро победили? Саакадзе? Жив, неуловим и продолжает вздымать меч! Теймураза? Но и он вновь собирается отвоевать свое царство. Бисмиллах! Еще много предстоит войн, пока Гурджистан станет владением Ирана. Но не время открывать шаху глаза на истину. Приятный Иса-хан даже мне привез подарки. А Эребу – такое вино, что, по уверению хана, и ангелов не стыдно угощать. Вот и сейчас аллах напомнил мне, что Иса – муж любимой сестры шаха. О чем помню я? О вине? Надо о крови помнить! Недостойно подвергать знатного полководца смущению и тревоге!»
Караджугай круто повернул к своему шатру. Два негра в пестрых тюрбанах отвели копья в сторону. Он направился к Гефезе, но вдруг остановился в раздумье: «Гефезе! Да, она поспешит предупредить высокую ханум Лелу. А Лелу, клянусь рукою Аали, бросится к шаху спасать Сефи. Что только не предпримет Лелу ради единственного обожаемого сына! Не только шахский стан, весь Решт может узнать о неблаговидном поступке „льва Ирана“! Подымется ропот, и… не все ханы одобрят повелителя. Аллах не поскупился на средства, какими шах-ин-шах может укротить своих рабов, но имя его – имя убийцы сына – может и померкнуть. И кто же всему будет виной? Один из преданных ханов, ибо только мне… и никому больше шах не открывал и, иншаллах, не откроет страшный замысел. Слава аллаху и величие, он осудил мои намерения, ибо лучше потерять мне жизнь, чем доверие шаха!»
Караджугай твердо решил, что он один будет помнить о крови.
Прошел день, потом еще день. И настало утро, когда аллах пожелал щедрой рукой опрокинуть на Решт чашу печали.
Любуясь розовым солнцем, едва появившимся на еще прохладном небе, Сефи возвращался верхом с купанья. Лишь юный слуга сопровождал Сефи. И он вместе с приятным покоем ощущал в себе свежесть моря и улыбался каким-то светлым воспоминаниям – может, белоснежной чайке, крылом выводящей на зеленой волне загадочный узор; может, парусу, стремительно несущемуся вдаль…
Мулы медленно пересекали заболоченное поле, а над ним в синем тумане высоко стояло облако, схожее с пушистым хлопком.
Рассмешил Сефи кулик-ходулочник, важно стоявший на своих длинных красных ногах вдалеке, посредине болота, где не смолкало кваканье лягушек. «Совсем как хан в красных башмаках, взирающий на свое владение», – звонко рассмеялся Сефи.
Внезапно из камышей выступил Булат-бек и, смотря из-под насупленных бровей, преградил путь мирзе.
– Сойди, Сефи-мирза! – зло выкрикнул он, схватив мула под уздцы. – Во имя шах-ин-шаха!
Сефи, слегка удивленный, не спеша слез с мула, поправил стремя и, приветливо улыбаясь, повернулся к Булат-беку, ожидая выслушать очередное повеление своего высокого отца: проверить рештскую тысячу стрелков или наметить место на берегу для возведения северной стены крепости.
Булат-бек хотел что-то выкрикнуть, но вместо Сефи перед ним предстали стены Казвина, возле которых громоздились мешки, наполненные золотом. Видит Мохаммет, это те, которые он выжмет из притесненных жителей. Вот и кони, сокола, шали, ковры, которые он должен получить в бешкеш от просителей! Булат-бек плотоядно прищурился и, уже как неограниченный повелитель Казвина, надменно произнес:
– По повелению твоего льву подобного отца, могущественного шаха Аббаса, ты должен умереть!
– Как ты осмелился, презренный!
– Не я! Клянусь – шах-ин-шах!
– Твои уста извергают ложь!
– Опомнись, мирза! Кто в Иране осмелится шутить именем шаха Аббаса?
– Аллах! – вскрикнул мирза от боли, мгновенно пронзившей его сердце. – Чем я провинился перед моим отцом? Кто предательски добивается моей гибели?
– Не испытывай, мирза, терпение «льва Ирана», он ждет!
– О небо, ты сегодня особенно чистое! Моя прекрасная мать! Ты не переживешь ниспосланное сатаной горе! Во имя твоих страданий я обязан повидать отца! Пусть скажет, почему определил мне гибель от руки убийцы!
Сефи уже хотел вскочить на мула, но Булат-бек, как бесноватый, рванулся вперед, испугавшись, что Казвин исчезнет, как мираж. Миг, и он схватил Сефи за пояс.
– Нехорошо есть хлеб аллаха, а водиться с шайтаном. Покорись! Воля шаха Аббаса – воля всевышнего! Как осмеливаешься спорить? И, видит Аали, воистину легкая смерть лучше пыток и истязаний, которые необходимы, дабы ты выдал своих сообщников! Ты хотел умертвить шаха Аббаса, завладеть его престолом! Ты не мирза, а…
– Молчи, презренный! – прошептал Сефи, чувствуя, как обжигает его слеза, последняя в жизни. – Да разразятся над тобою беды моей матери! Прочь с дороги! Я еду к шах-ин-шаху! – и он отшвырнул Булат-бека.
Отскочив, Булат-бек мгновенно выхватил из-за пояса «печать смерти» и высоко вскинул «рубинового льва, мечом рассекающего леопарда».
Сефи-мирза отступил на шаг, не в силах отвести взгляда от вестника смерти.
– Велик шах Аббас! – бледнея, прошептал Сефи. – Пусть исполнится, воля аллаха и шаха Аббаса! – И он рванул на себе белую, как облако, рубашку, обнажил грудь и гордо выпрямился.
И стал он удивительно похож на Тинатин из династии Багратиони, на грузинку, познавшую непостоянство судьбы и неизбежность несчастья в стране роз и произвола.
Булат-бек молниеносно вскинул ханжал, изогнулся и вонзил его в сердце Сефи, повернув рукоятку два раза.
Юный слуга, не успевший заслонить мирзу, в страхе упад лицом в прозелень болота, но вдруг вскочил и опрометью ринулся в заросли.
Булат-бек спокойно вытер ханжал о плащ Сефи и вложил в ножны.
А облако, схожее с хлопком, все еще не таяло в синем тумане, и вдалеке, посередине болота, так же равнодушно стоял на длинных красных ногах кулик-ходулочник.
Более четырех часов лежал в болоте Сефи, широко разбросав руки, словно хотел кого-то обнять, а солнце продолжало ласкать мертвые глаза. Было тихо-тихо. Лишь в зарослях хлопотал певчий дрозд, и издали едва доносился монотонный звон колокольчиков проходящего каравана да взлетал призыв караванбаши: «Ай балам! Ба-ла-амм!»
Проходил случайно евнух, остановился, равнодушно носком туфли повернул голову мертвеца и… остолбенел: мирза!
Точно по взмаху волшебной палочки, вопли и плач огласили Решт. Спешно закрылись лавки. Черные шали повисли на балконах, как крылья летучей мыши. И едва упали сумерки, как лихорадочно запылали тысячи факелов.
Жители, как одержимые, ринулись к шатру-дворцу, вопя о мщении, требуя немедля разыскать и предать злодея страшной пытке. Требуя вмешательства не только властелина Ирана, но и творца вселенной.
– Там, где тебя убили, ты видел твою кровь! – загадочно выкрикивали дервиши.
– Пролилась кровь шаха Аббаса! – взывали муллы. – Любящие «львы» все великодушны! Мстите за кровь!
– О свет предвечного аллаха! – неистовствовали рештцы. – Помоги распутать злодеяние!
Возделыватели полей, звероловы потрясали кулаками. Какой-то погонщик выкрикивал страшные проклятия неизвестному злодею:
– Да свершится справедливое! Да иссохнет убийца в собственной шкуре!
– Знамя упало, кровь льется из души! Мстите за кровь шаха Аббаса!
Толпы угрожающе росли, растворяя в себе сотни сарбазов, огибали тутовые рощи, заполняли сады. Поднялся ветер с моря, налетал на шатровый город, раздувал полотнища, сливая свой пронзительный свист со злобным ревом тигров. Судорожно метались багровые языки факелов, образовав огненное море, над которым неслись, как разъяренные дивы, черные клубы дыма. Ханы, и среди них Юсуф-хан и Булат-бек, в ужасе вскочили на коней и поскакали из смятенного Решта, сами не зная куда и зачем.
Потрясенный Иса-хан познал всю глубину горя, ибо любил Сефи, как сына. Он снял нарядные доспехи, словно отверженный, заперся в своем шатре и, несмотря на мольбы своей жены, не пошел утешать убийцу.
Из курильницы вился неровный фиолетовый дымок, с ним таяли часы сумрачной ночи. Игральные кости оказались под рукой, и Иса-хан, сам не замечая, беспрестанно подкидывал их. Он силился, но не мог осмыслить происшедшее, он хотел и не мог признать, что убийство Сефи – предопределение, занесенное в «Книгу судеб». В его глазах, помимо его воли, померк ореол шаха Аббаса, но об этом было страшно даже думать. Опустошенный, он подкидывал кости и прислушивался к шуму ветвей старого бука, который будто рассказывал притчу о льве, испугавшемся своей тени и умертвившем свою плоть.
Так проходила ночь печали и гнева. Но еще в сумерки, озаренные морем факелов, Эреб-хан затащил к себе ошеломленного Хосро-мирзу и сейчас пил с ним, роняя в вино слезы жалости. Эреб восхвалял неповторимого Сефи-мирзу. «О-о, клянусь Неджефом! – восклицал он. – Не будь убийцей Сефи сам рок, я прибег бы к самым изощренным пыткам, чтобы злодея постигло возмездие».
Таяли свечи, и кувшин уже лежал на скатерти. «Разве жестокость украшает властелина?» – размышлял Хосро. И он благоволил к родственному ему Сефи. Только осторожности ради он открыто не вопил о каре и предпочитал воспринимать Решт как еще один странный сон Гассана. Но он возликовал, когда шах Аббас днем не допустил его к себе и через Салар-хана, начальника Гиляна, велел передать: «Шах-ин-шах благосклонно принимает заверения Хосро-мирзы в преданности и готовности сразиться со всеми его врагами». «Нет, нет, – продолжал размышлять Хосро, – жестокость порождает уродство страха, а не красоту любви. Правители же должны быть любимы, ибо их сила в искренней признательности подданных. Пусть шах Аббас останется таким же могущественным, но у каждого хана в сердце закрылась дверь восхищения. Хорошо, народ не знает истины! Иначе из тысячей нашелся бы один, который во имя любви к светлому Сефи пустил бы стрелу в убийцу. Пресвятая богородица!.. О-о, несчастье спутало мои мысли!.. Аллах, не украшает ли правителя доброта? Нет? Но тогда что же украшает? Мудрость? Ты прав: надо быть жестоким, а казаться добрым!»
– Да наполнится чаша твоей судьбы, благородный Эреб-хан, милостями шах-ин-шаха! – и Хосро-мирза залпом опорожнил чашу.
Из нижнего шара часов никто не пересыпал песок в верхний. Время остановилось. Караджугай-хану оно не было нужно. Он никуда не поскакал и ни с кем не пил. Крепко сжав голову, сидел он на полу в покоях Гефезе, угрызаемый совестью. Неужели так низок Караджугай, что спасал себя? Видит аллах, нет! Спасал имя шаха! Но почему так горит в груди, словно отпил он раскаленной лавы? И глазам больно, будто попала в них слеза. Завтра он прибегнет к откровениям корана, чтобы познать истину. Сегодня он жертва сомнений, разъедающих душу, как ржавчина – железо.
И Караджугай покорно выслушивал упреки жены, хотя слова имели для него сейчас значение дождевых капель, стекающих по стеклу.
Ханум в отчаянии всплескивала руками. О, она бы нашла способ предупредить Лелу, они вместе помогли бы бежать прекрасному Сефи.
Караджугай не отвечал. Только два дня прошло, как отказался совершить он злодейство, а сегодня оно уже совершено. Два дня – два века!
Гефезе, накинув на себя белую чадру, скорбно отправилась к Лелу.
Стоял неумолчный гул. «Тысяча бессмертных», опустив копья, образовала стальную изгородь. Сами осатаневшие, телохранители с трудом сдерживали рвавшихся в шатровый город разъяренных мусульман, оглашавших рощу горестными восклицаниями: «Хай-хай!» Слуги и евнухи оттесняли от шатров прорвавшихся. Щелкали бичи, трещали палки, оставляя на спинах ропщущих иссиня-красные полосы.
Стоны в шатре Тинатин слились в один протяжный вопль, заглушающий наружный гул. Разрывая на себе одежды, царапая лица, наложницы, не зная о причастности шаха к убийству мирзы, голосили так, словно их разрывали на части.
Четыре исфаханских свечи в бронзовых подставках стояли по углам возвышения, покрытого голубым керманшахом. На белых розах, принесенных Гулузар, лежал Сефи. Тлен еще не коснулся его, блики свечей мерцали на высоком лбу, и казалось – мирза погружен в глубокий сон.
Гулузар предостерегающе прикладывала палец к губам, как бы моля не разбудить Сефи. С сухими главами, с белым лицом, она двигалась, как тень в зеркале, ничего и никого не видя. А рядом, забившись за груду мутак, весь дрожа, смотрел на отца маленький Сефи.
И вдруг он в испуге вскочил и бросился к Тинатин.
А Тинатин? Она словно окаменела. Она не чувствовала, как Нестан с распущенными волосами, по грузинскому обычаю, и в темном монашеском балахоне, подпоясанном грубым шнуром, нарядила ее в траурное одеяние, как распустила густые косы, как смочила лицо ледяной водой:
– Царевна Тинатин! Тебя ли я вижу в таком отчаянии? Или ты забыла долг перед несчастными сыновьями царевича Сефи? Взгляни на Гулузар, взгляни на маленького Сефи, что, цепляясь за твое платье, молит о защите! Или ты забыла о несчастных хасегах? Вспомни, как шах поступил со своими сыновьями: Ходабенде мирзой и Имам-Кули мирзой! Он ослепил их раскаленным железом! Как тогда убивались матери! За это шах и их покарал. Не подвергай опасности малолетних внуков. Или есть у них еще защита, кроме тебя? Вспомни еще Луарсаба, на кого думаешь его покинуть?
– Где Зулейка? – едва шевеля губами, спросила Тинатин.
– Я была у нее. Заперлась с Сэмом и на мой стук завопила, как безумная: «Не отдам, не отдам моего Сэма! Чем он может повредить шаху? Спасите, спасите моего сына! Пусть царственная Лелу защитит его!» Не помогли мои уговоры, не переставая твердит: пока ты не поклянешься защитить Сэма от шаха, не выйдет.
– Моя нежная сестра, пойди в дом к Зулейке, скажи: я осталась жить ради детей. Пусть Зулейка без страха придет с Сэмом и… простится с любимым.
Внезапно Тинатин отстранила подругу и резко отдернула парчовый занавес.
У входа в шатер-дворец на высоком древке билось по ветру знамя Ирана, и оранжевый лев будто грозил саблей обезумевшей. За Тинатин-Лелу бежали евнухи, белые и черные прислужники. Они содрогались при одной мысли, что сейчас царь царей повелит казнить дерзкую, посмевшую забыть хоть на миг, что шах Аббас не только «лев Ирана», но и тень аллаха на земле.
Впереди толпы евнухов, задыхаясь, несся Мусаиб. Но было поздно. Тигры уже загремели цепями, часовые сарбазы не успели преградить путь копьями, растерянно отступили телохранители – и… Тинатин проникла в шатер-дворец.
Она, столько лет трепетавшая перед шахом Аббасом, как травинка, сейчас, представ перед ним, воплотила в себе всю силу человеческого гнева.
– Кровожадный! Зачем стал ты убийцей своей крови?! – Лицо ее покрылось мертвенной бледностью, но от того глаза стали еще более черными, и в них, как в тучах, сверкнула молния. – Ты предал Иран. Кто будет царствовать посла тебя? Твои враги воспользуются твоим злодейством! Чем? Скажи, чем мой сын, так нежно любивший тебя, заслужил такую смерть? Ты струсил перед справедливым требованием правоверных выдать убийцу! Вот, вот он, страшный убийца! Смотрите на него! Смотрите сейчас! Завтра! В будущие времена! На нем кровь сына, безвинного и прекрасного! – И Тинатин ринулась на шаха и, совершая немыслимое, ударила его по щеке. – Я не страшусь твоей ярости, шах Аббас! Я возненавидела тебя, тиран!
И за долгую жизнь, которую они прожили вместе, они впервые как равные посмотрели друг другу в глаза. Он увидел отражение безмерной тоски и нарастающего бунта души, которую не повернут больше к нему ни богатства, ни пытки. Она – муку властелина, надругавшегося над своим величием.
Не выдержав ее долгого взгляда, он протянул к ней, как за милостыней, дрогнувшую руку.
– Лелу! Лелу! Во имя аллаха, не покидай! Я отомщу! Клянусь, отомщу убившему нашего сына, наследника моего царства! Лелу!
Лицо Аббаса конвульсивно передернулось, слезы потекли по осунувшимся щекам, но они вызвали в ней отвращение. Он робко коснулся ее траурного одеяния – и она отшатнулась:
– Прочь от меня! Больше нет у тебя верной Лелу! Я иду за своим сыном! Ты не спишь, мой мальчик! Нет! Нет! Ты убит! Но, Сефи, Сефи, ты слышишь меня?!
Мусаиб выступил из-за ковра и подхватил Лелу на руки.
– Велик шах Аббас! – выкрикнул евнух, поднимая Тинатин и как бы прося у неба заступничества. – Прости безумную! Все проходит, и это пройдет. Она рабыня твоей любви, и она снова будет украшением гарема.
Он склонился перед оцепеневшим шахом и, бережно неся Лелу, бесшумно вышел…
Но Мусаиб ошибся. Лелу больше не была покорной рабыней шаха, его любимой женой и советчицей. Была Тинатин – грузинская царевна из династии Багратиони, вновь обретшая крылья гордости и жаждущая мести! Она вырвалась от Мусаиба и метнулась к гудящей вокруг шатров толпе. Словно скинув цепи рабства, она неистовствовала, проклинала убийцу, требуя отмщения.
Подстрекаемые Тинатин, ринулись к ней персияне, и огненные волны факелов заплескались вокруг шатрового города, как вокруг острова. Яркий свет, раздвинувший так стремительно черные колонны мрака, подпирающие звездные выси, обрушился на чучело льва, стоящего на грубо сколоченных носилках, высоко поднятых дервишами.
В потоке колеблющегося света отчетливо вырисовывались фигуры полунагих дервишей с переброшенными через плечо звериными шкурами. Длинные спутанные волосы окаймляли их бледные лица, словно вырезанные из кости, и падали на обнаженную грудь. Каждый из четырех, одной рукой поддерживая носилки, другой указывал на шатер-дворец и в экстазе выкрикивал:
– О Аббас! О повелитель наш!
– О шах-лев! Ты обилие милостей!
– Ты, о лев избранный, рудник доброты и сострадания!
– О лев, мы принесем в жертву твоего спокойствия свою жизнь!
Простирая к мрачному небу руки, Тинатин осознала, что все эти люди, ищущие с пылающими факелами истину, никогда не обретут ее, как не может обрести слепец красоту утраченного им мира. Вес их возмущения был не больше веса соломинки на чаше злодеяния.
Они сочувствовали повелителю, они славословили его имя, – и они растерзали бы того, кто осмелился бы назвать его убийцей! Они были не только рабами его сабли, они были рабами его тени, – как тени аллаха на земле.
Невольно блуждающей взор Тинатин остановился на носилках, покрытых траурным покрывалом. Но что это?! Громадный лев беспрестанно набирал лапой пепел и посыпал им свою низко опущенную голову. До сознания Тинатин не дошло, что это чучело, приводимое в действие невидимыми веревками, а дошло то, что это бесстыдство, граничащее с кощунством. И она захохотала, пальцем указывая на льва.
Очевидно, Тинатин выкрикнула еще что-то немыслимое, что мгновенно приглушилось морем огней и голосов. Никто не мог сказать: слышал он или ослышался. Но и того сомнения было довольно, чтобы мулла в белой чалме блеснул глазами, вмиг свирепость исказила его матовое лицо, и он взмахнул белым плащом.
И тотчас дервиши подались назад с носилками, чуть не уронив льва. Шах Аббас оказывал им свое покровительство, он устроил для них особые приюты «ханга», он доверил им заповеди шиизма, – и они, пыльные и загорелые, проносили их через пустыни Средней Азии, по горным кручам, переваливали с ними через громадные высоты, забирались в самые дальние углы Персии и укрепляли веру шаха Аббаса, веру Ирана. Сейчас они торопились вынести священную для них эмблему из моря огней в море мрака, и звериные шкуры на их плечах в последний раз вспыхнули и потухли. За дервишами последовали толпы фанатиков, опуская факелы, подавляя вопли.
Догорали четыре исфаханских свечи. Жены шаха, наложницы и ханши расступились перед Тинатин. Она взбежала на возвышение к трупу сына, нежно склонилась над ним, проводя ладонью по лбу, словно силясь передать ему свое тепло, и вдруг выхватила из-за пояса острый кинжальчик. Одно лишь желание переполняло ее: умереть на груди Сефи с последним материнским поцелуем! Нестан вскрикнула и повисла на ее руке. Кинжальчик, звякнув, покатился по ступенькам.
Блекло-золотой прядью провела Нестан по своим глазам, обхватила Тинатин и увела ее. И Тинатин в порыве отчаяния прижалась к подруге и прошептала: «О, ты со мной! Ты как дыхание родины!»
Затрещала свеча у изголовья, и восковая слеза медленно скатилась по ней и упала на белую розу.
Шах Аббас, грозный «лев Ирана», покорно сидел на молитвенном коврике и следил неподвижным взглядом, как скользит луч полуденного солнца по розовой чаще, не оставляя на ее поверхности ни пятен, ни трещин. Мысль о несовершенстве человека вновь привлекла его внимание к «Шахнаме», но он отстранил книгу, ибо не хотел нарушать встречу с самим собой.
Десять дней и десять ночей шах Аббас не выходил из шатра-дворца. Иран выпал из его поля зрения, как четки из окоченевших пальцев. Осталось лишь это пристанище с погашенными светильниками.
На третью ночь скорби он пребывал в полузабытьи, не ощущая ни времени, ни пространства. Неясный свет луны скупо освещал голубые керманшахи, придавая вещам несвойственные им очертания. И из этих зыбких нитей серебра и мрака возник призрак, сделал несколько шагов и протянул собственную голову. Откинувшись, шах Аббас пристально вглядывался в расплывчатые черты… и узнал… Паата Саакадзе! Он был в том же белом одеянии, как и в то роковое утро казни.
Шах почувствовал, как могильный холод проникает в него, сковывая движения. Голова полуоткрыла глаза и зашевелила устами. Предельным усилием воли властелин выхватил ханжал и швырнул в призрак: «Во имя аллаха, сгинь!» Ханжал с разлета попал в высокую белую вазу, посыпались осколки.
Начальник «тысячи бессмертных» тревожно откинул полу шатра. Взмахом руки Аббас приказал ему удалиться.
Грузины продолжали угрожать ему и из царства теней. Это повергло Сефевида в ярость и повернуло лицом к жизни.
На четвертый день скорби он продолжал распутывать сеть злых джиннов. Гурджистан с помощью неведомых чар оставался непокоренным. В сердце Ирана застряла заноза – Луарсаб.
Что только ни предлагал строптивцу он, шах Аббас, за отречение от веры: трон Картлийского царства, лоно любви царицы его сердца, несметные богатства и, главное, свободу! Он все презрел, все отверг. Пленник, он продолжал оставаться врагом, постоянно угрожающим незримым мечом своего высокого духа. Сторонники Луарсаба Багратиони, а их немало оставалось в Картли, натравливали на Иран царя Русии, сына зоркого патриарха. Отводить разговор об освобождении царя-невольника становилось все труднее. А кто был этот несгибаемый царь? Брат его любимой Лелу, которая осмелилась… Да, она заслужила казнь, но сама казнила его, шах-ин-шаха, грозу царей и народов! А возлюбленной женой Луарсаба была хрупкая Тэкле, небом предназначенная удивить века величием своей души, рожденной в непокорной Грузии, в ее цветущих садах, в ее величавых ущельях, в снегах ее высот, в солнце ее долин. А Тэкле – сестра Непобедимого, Георгия Саакадзе, с которым шаху Аббасу тесно на одной земле! И Сефи, неповторимый Сефи, – родственник Георгия Саакадзе, «барса», вступившего в единоборство со «львом». Вот почему кровь Сефи оживила жертву залога – Паата.
На пятую ночь скорби шах Аббас мрачно решил: «Кошмар не рассеется! Настал час совершить прыжок в неизбежность. Надо вырвать из страшной персидско-грузинской цепи звено, лишь одно звено, чтобы распалась вся цепь».
На седьмой день скорби шах Аббас размышлял: «Цепь распадется, но останутся царства. Я убил Сефи, ибо для меня, шаха Аббаса, самый любимый сын – Иран! Не позаботься я о персидских землях, ветер пустынь нанесет не одни пески, способные поглотить все деяния Сефевидов. Афганцы, узбеки и турки разорвут Иран, как шкуру барана. Я, шах Аббас, меч пророка, не допущу позора! Я сам истреблю врагов Ирана в пустыне! Не забуду и о Русии!»
На восьмую ночь скорби шах Аббас склонился над рисунком Реза-Аббаси, изображающим пикник. Под причудливым деревом Сефи наслаждался мягким теплом исфаханской ночи, любуясь Гулузар, сидящей в отдалении с миловидными музыкантами. Прислужник наполнял чашу Сефи ширазским вином, на подносике изысканно были разложены груши; отблески двух светильников падали бабочками на зеленую траву. Все располагало к созерцанию загадочной природы, но Сефи не отводил взора от Гулузар, – он любил жизнь.
Шах Аббас с необычной нежностью вглядывался в чудное лицо сына: в его продолговатых глазах отражался тонкий ум, и на губах играла улыбка. А как шел ему тюрбан со страусовым пером, как ловко индийская шаль обтягивала его стройный стан, как небрежно умел он накинуть на плечо узорчатый кафтан. Нет, искусный шах-неваз не польстил на этот раз «льву Ирана», он запечатлел Сефи таким, каким он был.
«Сефи, достойный наследник трона Сефевидов! Кто дерзнул поднять нож на кровь шаха Аббаса? Кто рискнул перейти границу дозволенного?» – Шах Аббас стиснул губы, чтобы подавить стон. Выражение ярости исказило его лицо, а пальцы судорожно сжали рукоятку сабли. Бисмиллах, он сам займется Казвином! Не забудет и о Булат-беке!
На девятый день скорби шах Аббас погрузился в глубокое раздумье. Дни Решта внесли в сокровищницу его чувств черные и желтые камни, они резко выделили перемешанные там раньше рубины и алмазы, бирюзу и сапфир. Он, царь царей, был жалок, подавлен, унижен! Теперь настал срок вышвырнуть из сокровищницы желтые и черные камни. Он возвращался к бирюзе и алмазам, рубинам и сапфирам. Подлинной его сущностью было величие, и он вновь собирался прибегнуть к нему. Но его величие не могло простить и минутных слабостей, которые так открыто проявились в человеке Аббасе. Мечом властелина он возжелал напомнить, что он тень бога.
На десятую и последнюю ночь скорби шах Аббас размышлял о слабости и силе, наметив создать два их убежища. Он повелел принести для него траурное одеяние и убрать парчовое и шелковое. Лишь на среднем пальце оставил он карбонат – «царь царей», долженствующий напоминать смертным о том, что шах Аббас – Сефевид. Он еще раз приложил платок к глазам и отбросил его. Печаль сердца уступала место энергии ума.
В полдень он вышел к ханам, величественный и бесстрастный, поднялся на возвышение и властно вскинул руку, как бы посвящая свои слова аллаху. Он пожелал говорить!
Еще за час до этого в шатровом городе, как в Давлет-ханэ, флейтисты, барабанщики и трубачи играли встречу. Услышав призывные звуки, Хосро-мирза просиял: «Слава аллаху, шах Аббас воскрес!»
Передатчик повелений посетил и других придворных ханов. Сейчас они – Караджугай-хан, Эреб-хан, прибывший из Курдистана Ага-хан, Иса-хан, Салар-хан, вернувшийся Юсуф-хан – с трепетом взирали на шаха, изумляясь его спокойствию. Ни один след пронесшегося урагана не запечатлелся на его лице. Жестокость тигра была дуновением ветерка по сравнению с его жестокостью, и он начал говорить так, будто продолжил разговор, прерванный накануне. Им оставалось лишь покорно внимать властным словам.
– Два убежища, ханы, намерен я создать здесь, у большой воды: убежище силы и убежище слабости, – неторопливо проговорил шах, не повышая и не понижая голоса. – Место, где был злодейски умерщвлен наследник трона Сефевидов, ангелу подобный Сефи, объявляю священным. Длинной каменной стеной пусть будет огорожено место, где пролилась кровь шаха Аббаса. Отныне – это убежище свободы! Пусть каждый провинившийся будет в бесте Решт неприкосновенен! Пусть каждый бедняк найдет здесь приют, одежду и еду. Алла!
– Иялла! – подхватили умиленные ханы.
– Ага-хан, ты прибыл вовремя! Тебя ждет в Казвине благодарный мне за мудрое решение Булат-бек. Скажи ему: он доверчиво может передать тебе первые деньги, тафахот хамал, которые уже собрал в свою пользу у казвинцев. На это золото будет воздвигнуто в память Сефи-мирзы убежище свободы, а содержать его и впредь будет Булат-бек. И пусть помнит слишком старательный Булат-бек: если утаит хоть медную монетку весом в пух голубя, будет укорочен ровно на одну голову! Иншаллах!
– Иншаллах! – согласились ханы.
– Юсуф-хан, ты прибыл вовремя! Доходы Казвина, причитающиеся трону, Булат-бек будет передавать тебе так же непрерывно, как он дышит. На это золото ты, по моему повелению, будешь осуществлять убежище силы – строить Ленкоранскую дорогу. И пусть помнит поспешный Булат-бек: если утаит хоть медную монетку весом в пух голубя, будет укорочен ровно на одну голову. Иншаллах!
– Иншаллах! – эхом отозвались ханы.
Хосро-мирза и Иса-хан незаметно переглянулись. В воздухе пахло кровью, надо было соблюдать предельную осторожность, с тем чтобы не отнять у Булат-бека первенства в игре: или золото, или голова.
Шах Аббас оставался неподвижен, как всадник, высеченный в скале Некше Ростем. Лишь рука, то повелительно вскинутая, то плавно скользящая, то гневно устремленная вперед, подтверждала значение его слов.
– Если медведь подошел к одному краю водоема, лев должен не опоздать подойти к другому. Иншаллах! Я предотвращу опасность и протяну военную дорогу Ирана туда, куда указывают концы перекладины погибшего корабля. Хода-хавиз!
– Хода-хавиз! – обрадовались ханы.
– «Аллах с теми, кто упорно стремится к своей цели», – так говорит пророк. Стремиться к своей цели, не значит ли это: не забывай ничего на пройденном тобою пути – ни одного зерна риса, ни скалы, ни зайца, ни тигра, ни песка, ни воды. Войско шах-ин-шаха – войско аллаха! Так хочет страж ворот седьмого неба! В горах Гурджистана неверные борются с тысячами тысяч сарбазов. Гурджи слишком близки к своим горам, сарбазы слишком далеки от своей земли. Путь Ирана – путь войны. Кто не знает: запоздавшего всегда ждет неудача! Поражение Карчи-хана не допустил бы Габриэл, позаботься Иран раньше о большой дороге, гладкой, как стекло зеркала. Да не пройдут мои слова мимо жемчужного уха аллаха!
– О шах-ин-шах! – подхватывают ханы.
– Сейчас царства севера, востока, запада, юга охвачены войной. Я, шах Аббас – Иран! Судьба Ирана вручена мне аллахом. Царь Михаил – Русия! И я, святой Аали свидетель, не допущу, чтобы медведь обогнал гибкого оленя. Бисмиллах! Если я не захвачу цепь белых гор, смыкающих два моря, – Русия на этом берегу водрузит мачту с черной перекладиной. Ирану не нужен крест! Ирану нужен коран! Пусть услышит мои слова алла!
– Иялла! – фанатично восклицают ханы.
– Дорога – для войска! Кто положит камешек под колесо моих намерений, будет сметен мною, как пылинка. Кто пробудит во мне подозрение весом в пылинку, будет раздавлен колесом моей силы. Я, шах Аббас, пренебрег легковерием, ибо вижу впереди то, что надвигается на Иран. Аллах подсказывает, что я прибыл на этот берег вовремя. Барек-аллаэ!
– Барек-аллаэ! – восторженно повторяют ханы.
– Во имя святого Хусейна, здесь, на каспийском берегу, я, шах Аббас, воздвигну грозную крепость: из восточных ворот ее пойдет дорога на Фарахабад – к границе непокорных узбеков, из западных ворот дорога будет извиваться к Базиану – навстречу неусидчивым собакам-туркам. Но главная дорога – Ленкоранская – устремится из северных ворот, пересечет Талышинское ханство и сделает невозможное возможным. Гурджистан будет постоянно в пределах зрения шах-ин-шаха. Иншаллах!
– Иншаллах! – почтительно подтверждают ханы.
– Но, печалясь о Гурджистане, я, лев, не забываю о медведе. Северная сторона крепости станет зорким стражем морской дороги, ведущей на Астрахань. Коварные желания Русии останутся желаниями. Каменный язык крепости станет облизывать бока персидских кораблей, а на них будут поставлены пушки. Так предопределил аллах!
– Иялла! – как эхо, отзываются ханы.
– Наградив меня храбростью, аллах не забыл вложить в колчан моих чувств осторожность. Пусть ни русийский медведь, ни грузинский барс, ни афганский джейран, ни узбекский орел, ни турецкая собака не пронюхают о новых дорогах шаха Аббаса! И главное, чтобы раньше времени не встревожились ни Русия, ни Турция. Я повелеваю вам, верные ханы, поручить кому следует разнести на четыре стороны о новой причуде шаха Аббаса, – пусть кричат: на прикаспийской земле, среди вековых кипарисов и огромных самшитов, где каждый камень и скала извергают воды холодные и кипящие, возвести «благороднейший из городов» – Ашраф-уль-Билад!
– Ашраф-уль-Билад! – хором подхватили ханы.
– Ни Рим – большой город ференги, ни Константинополь – большой город византийцев не сравнятся с Ашраф-уль-Билад! Так повелеваю я, ставленник неба! Роскошь его превзойдет роскошь Пасаргады. Как лампа Аладдина, в лучах солнца и луны будет пылать дворец Ашраф, блистательный, опоясанный переходами с разноцветными стеклами и украшенный изразцовыми башнями. Здесь я, шах Аббас, поселю триста самых красивых хасег – каждая равная картине, расшитой драгоценными камнями; две тысячи мамлюков – каждый равный маске уродства; десять тысяч коней и верблюдов – каждый равный самому себе. Пусть об этом, захлебываясь завистью, говорят враги, а не о военных дорогах. И дабы оповестить мир о чуде, я пошлю именитых купцов в чужеземные царства за парчой и бархатом, за благовониями и пряностями, за жемчугом и изумрудом. И пусть, подобно бьющему фонтану, из горла купцов вырываются вопли о безмерно великолепной страсти шаха Аббаса. Иншаллах!
– Иншаллах! – в порыве восторга пали ниц ханы.
– Мои верные советники, вы сегодня помогли шаху Аббасу, и он подсказал себе много справедливых решений. Теперь вы претворите их в жизнь, как семя претворяют в плод.
– Велик шах Аббас! – коснулись лбами ковра потрясенные ханы.
Уже косые лучи солнца скупо проникали в круг керманшахов. Голубые ковры потемнели, как темнеет море в час сумерек. Шах подал знак, чтобы откинули полы шатра-дворца. Чуть повеяло прохладой. Возле входа виднелись глухонемые рабы в белых плащах, отгоняющие мошкару. В полумгле покачивались опахала из страусовых перьев. Настала томительная тишина. И лишь едва внятно доносился звон колокольчиков и вопль караван-баши: «Ай балам! Ба-ла-амм!», – куда-то вдаль шел караван.
С глубоким благоговением взирали на мудрого повелителя верные советники – ханы. Он отягощал их своими мыслями, превращал мираж в ценности и, как неземной черводар, вел Иран по свету путеводной звезды. Он безжалостно отодвинул все личное и очистился для великих дел. Звуки его голоса стали призывнее звуков колокола. Ханы преклонились перед ним, как перед божеством.
Аббас отпустил их легким движением руки, продолжая вглядываться в полумглу, словно видел в ней очертания далеких гор и рек.
Он, присвоивший себе право жизни и смерти, все больше прибегал к услугам смерти, отвергая помощь жизни. Его деяния во славу аллаха и во имя Ирана, так полагал он, не могут не породить множество врагов во всех обличьях и во всех облачениях, даруемых щедрой жизнью. Нож и яд могли притаиться и в целомудренных лепестках розы. Тень, метнувшаяся из-за угла, была опаснее боевых слонов магараджи, она была неуловима. Он предпочитал предупреждать поступки жизни и действовать оружием смерти: ножом, ядом, тенью. Лучше самому набросить тень на невинного, чем прильнуть к розе, давшей приют змее.
Подозрительный к малейшему шороху, он испытывал горечь. Наедине он не раз восклицал, воскликнул и сейчас: «Чем я, властелин, отличаюсь от раба?! Изразец, выпавший из стены, может ненароком уравнять нас. Оба мы беспомощны перед молнией». И это вызвало в нем вспышку гнева.
«О, бисмиллах!» Проявляя свирепость, он неизменно углублял тоску, тяжелую тоску, несмотря на смелый план и взлет мыслей. Вот и свершилось!.. А тоска осталась и даже разрослась, совсем загрузила его душу. Тоска преследует его, как стрелок врага, заставляя вздрагивать и при полной тишине. «Что это, неумолимая судьба? Или на ее весах перевесила чаша потерь? Кого я потерял? Ааа!.. Сефи… Лелу… лучшую из лучших! Где же, Фирдоуси, твои мудрые советы? Где холод созерцания? Но да будут благословенны двенадцать имамов, давших мне, шаху Аббасу, силу скрыть даже от ближайших советников непреклонно темнеющие мысли».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Белый колчан изображал дни, черный – ночи. Хмурясь, Зураб пересчитал стрелы в обоих. Их была во сто крат больше, чем он предполагал. Притопнув ногой, резко вложил в белый колчан еще стрелу: ведь днем новый гонец отправлен им в Тушети, вернее – в пасть сатане.
Кончится ли эта чехарда с гонцами? Когда он снаряжал первого, то в самом благодушном настроении назвал его оленем. Гонец представлял Арагвское княжество, блистал парадными доспехами, а седло было обито позолоченным серебром. И каждый тушин мог подумать: «Если у гонца такое седло, то у владетеля – не иначе как обито золотом!» А там, где золото, там сила! Пусть знают: сапфирная Арагви несокрушима! Гонец должен был немедля вернуться, но не выполнил приказания и где-то застрял. За ним отправился второй гонец, седло его также было обито позолоченным серебром. Исчез и второй. Затем сгинул третий вместе с таким же седлом. Четвертый, пятый, шестой отправлялись поочередно, днем и ночью, – и неизменно пропадали. Их седла уже были обиты серебром без позолоты. Проходили дни, ночи – в колчанах стало тесно от стрел. От благодушного настроения не осталось и следа, как и от гонцов. Седло последнего было обито медью.
Недоумевал Зураб и тревожился. Где запропастились «черепахи»? Словно провалились в горных ущельях! Из Тушети ни одного ответного отклика. А из Кахети? Ни дуновения ветерка! Окруженный охраной, он выезжал на Махатские холмы или, минуя Авлабрис-кари, на Кахетинскую дорогу, вглядывался в желтоватую даль, прислушивался, – но впереди не маячили ни «черепахи», ни «олень» и не слышалось ни выкриков всадника, ни стука копыт. Лишь ветер нехотя теребил придорожную траву, опаленную июльским солнцем.
И сегодня, не будь он князь Зураб Эристави Арагвский, страх пробрался бы в его сердце. Горы тянулись ломаными линиями, небо наваливалось на них как бы одним синим плечом, и орел, распластав огромные крылья, парил над Самгорской равниной. Будничность дня была чревата опасностью, ибо могла обернуться весельем не в его, Зураба, пользу. Такова истина! Судьба часто прикрывает мнимым спокойствием бесчисленные козни, и порой даже опытному охотнику не распознать в безоблачном небе смертоносную молнию. Страх, несомненно, нашел лазейку в сердце Зураба, но он предпочитал не замечать его или по крайней мере не давать повода окружающим думать иначе, чем он хочет.
Навстречу неторопливо двигались арбы, скрипя, как тысячи грешников в аду. Глехи при виде надменного владетеля низко кланялись и сворачивали в сторону. Зураб, подбоченившись, спрашивал, откуда держат они путь, не встречали ли всадников, седла которых обиты золотом или серебром. Глехи вновь низко кланялись, говорили, что везут на тбилисский майдан сыр и зелень, а богатых всадников не видели. Только в духанах «Юноша солнца» и «Источник вина» говорили им пастухи и охотники, что на Гомборском перевале вновь появился царь Орби, ударом когтей пронзающий всадника и коня. А если нет коня и всадника, то и седла не увидеть, ни золотого, ни серебряного и даже медного, – наверно, их в гнездо тащит, а там обменивает у царя кабанов или царя волков на змей. Ганджинцы и шамхальцы такие седла очень любят. А в Картли поэтому как раз змей стало больше, чем седел.
Зураб так сжал нагайку, что глехи, скинув войлочные шапчонки, поспешили убраться с его глаз. Зураб взглядом, полным ненависти, стал следить за орлом, – он верил в существование царя Орби, издревле покушавшегося на горский трон. Жаром полыхали Самгори, медведки и саранча прыгали у занесенных пылью обочин, и возле высыхающего ручейка жалко поникли поблекшие цветы…
Вернувшись в Метехи, Зураб подошел к колчанам, напоминавшим об исчезнувших гонцах, и, прежде чем вложить в белый стрелу с орлиным пером, произнес заклятие: «Царь Орби, да загорится у тебя клюв! Не тронь моего трона, лети к чужим! Пусть ослепнут у тебя глаза!»
Наполнив до краев рог черным вином, Зураб залпом осушил его, крякнул и провел рукавом по усам. Время улетучивалось, как это вино. Проходили облака. Огненное колесо солнца то взбиралось на синюю кручу, то скатывалось в бездну. Кура и Арагви, обнявшись, сливали свои струи, белоснежную и коричневатую, устремляя их в изменчивую даль. И цель его жизни – горский трон – также оставалась недосягаемой. Горский трон! В алмазах льдин и рубинах зари!
А на княжеской аспарези продолжалась свалка, словно все карлики повылезли из глубины скал, сцепились друг с другом, визжат, трясут позеленевшими бородками, угрожают маленькими мечами, а поделить шкуру не могут, ибо принимают за нее мыльную пену, а блеск пузырьков – за блеск драгоценных камней. И он, Зураб Эристави, бессилен обуздать этих карликов, подчинить их своей могучей воле, сделать исполнителями великолепного замысла.
Зураб вынул из мехового чехла зеркало в индусской оправе. С некоторых пор он внимательно следил за морщинами, коварно подкрадывавшимися к его вискам. Годы отбегали назад со скоростью берберийских скакунов, и тень «барса» продолжала лежать на их тропе. Надо спешить! А для этого придется так сжать владетелей, чтобы кровь снова забурлила в их онемевших венах.
Он подошел к овальному окну и смахнул на каменную плиту розы. Наступив на них, Зураб прильнул к стеклу. На дворе замка было тихо, день клонился к сумеркам, но гонцы опять не появлялись. В пору было самому вскочить в седло, обитое медью.
Но князь Арагвский напрасно тревожился. Царь Орби был ни при чем. Виной всему был Анта Девдрис, суровый «старец гор» в далекой Тушети. Осторожности ради он решил только через двенадцать дней сообщить нетерпеливому царю Теймуразу об уходе из Кахети Хосро-мирзы и Иса-хана. Вот почему и гонцов Зураба учтиво запирали в башни, что высились над тропой Баубан-билик. В тех же башнях хранились седла, обитые позолоченным серебром, серебром и медью…
Если Зураба охватила тревога по одним причинам, то Шадимана не меньше – по другим. Ушли персы – словно саранча снялась с места. Казалось бы, должно, случиться нечто невероятное: стихийно вспыхнет празднество, шумное веселье охватит Верхнюю, Среднюю и Нижнюю Картли, замелькает множество ярких масок, хлынут потоки вин, бурдюков появится больше, чем храмули в Храми, под гром пандури запестрят цветы в волосах кружащихся в пляске женщин и виноградные лозы на челе воинственно танцующих мужчин… А главное: княжество должно встрепенуться, вспомнить о доблестных знаменах, сплотиться под эгидой мудрости Шадимана. Но ничего не случилось.
Наоборот, какая-то настороженность сковала Тбилиси; город, словно камень в озеро, погрузился в тишину. Она была подозрительнее тысячи лазутчиков, одетых в рясы монахов. В палатах католикоса они устраивали сборища, в закрытых дворах соборов сгружали с верблюдов длинные ящики, – поговаривали, что это свечи, присланные в дар грузинскими обителями из святой земли: монастырем Апостолов и монастырем во имя патриарха Авраама. Так ли? А из Бенари прорывались подозрительные слухи.
«И как же иначе? Возможно ли, чтобы Георгий Саакадзе спокойно предался охоте и посещению азнаурских владений? – недоумевал Шадиман. – И в замок Носте он не вернется. Не из-за того, что побоится царя Симона, знает: князь Шадиман не допустит разорить замок Непобедимого. Тогда… Неужели опасается Теймураза? Не похоже. И Зураб ему не помеха… Значит, выжидает моего хода? Пожалуй, прав».
Узнав у чубукчи, что Зураб уже вернулся с Кахетинской дороги после очередного выезда, Шадиман велел подать ему куладжу цвета лимона: внешне он должен казаться солнечным, внутри оставаться кислым, – конечно, не для себя.
Зураб принял Шадимана подчеркнуто любезно, пригласил отведать вина из ананурского марани, открыто усмехнулся и первый пригубил оправленный в серебро турий рог.
За арабским столиком они сидели, как давние друзья, скрыв за приятной улыбкой желание вонзить друг другу в горло когти и ядовитое жало. Зураб учтиво осведомился, как чувствует себя доблестный владетель Марабды. Шадиман, изысканно поблагодарив, поинтересовался, не изменило ли доблестному владетелю Арагви цветущее здоровье.
Отдали дань вину и засахаренным персикам, которые оставил Зурабу дальновидный Хосро-мирза с мыслью: пусть привыкает строптивец к персидскому дастархану. Персики похвалили, а ханов выругали: сколько ни внушали начальникам шахских войск, что без их помощи не укрепить картлийским владетелям свою власть в царстве, – ушли, бросив все на волю ветра. А ветер дул недружелюбный, особенно со стороны Бенари.
Шадиман, взяв со столика колоду костяных карт, иронически усмехнулся:
– Доблестный Зураб, можно ли сетовать на Иса-хана, если он этим подарком еще раз напомнил: жизнь – игра; иногда веселая, но чаще опасная. Впрочем, по правилам генджефе, алтафи незыблемо главенствует над всадниками и зонтоносцами, – слуг множество, а господин один.
– Так сразу захотел первый Адам, – рявкнул Зураб. – И да не изменится такое и после Страшного суда!
– Аминь! Но при условии, если царство будет устойчивее, чем этот игрушечный замок. – Шадиман щелчком сбил сложенную им башню. Костяные пластинки шумно рассыпались по инкрустированной доске.
– Ты предлагаешь, Шадиман?.. – Зураб собрал костяные пластинки, встряхнул и перетасовал.
– Укрепить царство, опираясь на союз наших мечей, – конечно, дорогой князь, тайный, дабы не озлобить остальных владетелей! Настал срок созвать съезд князей Верхней, Средней и Нижней Картли.
Наугад вытянув из колоды пластинку, Зураб открыл ее и довольно улыбнулся:
– Таджи! Корона! Это мою руку навел ангел Арагви. Быть по-твоему, Шадиман. Выдели сто скоростных гонцов; пусть седла их будут подбиты гвоздями – это заставит их торопиться. И я поступлю не иначе. Пора оповестить большие и малые замки о предстоящем съезде.
– В знак взаимного согласия вечер посвятим игре в генджефе. Дадим отдых мыслям и пригласим Андукапара. При проигрыше он становится лиловым, как перезрелый кизил, и болтливым, как встревоженная сорока.
Зычно захохотав, Зураб наполнил вином роги и выразил удовольствие беседовать с остроумнейшим царедворцем. Но, проводив Шадимана, усмехнулся: «Э-э… „змеиный“ князь, зато я не болтлив. И ты не узнал, что предложенный тобою съезд входит в мои сокровенные планы. Молодец, Барата! С тобой победим!»
По дорогам и тропам поскакали всадники. Нещадно трубя в рожки, вздымая пыль, неслись они от ущелья к ущелью, от горы к горе. Но владетели предпочитали переждать события за зубчатыми стенами. Призыв Шадимана не действовал на них. Легче было ворочать глыбы, чем пробудить у них сознание долга перед собственным сословием: возвеличить царство, дабы над ним безопасно развевались княжеские знамена.
Если бы не Мухран-батони, призыв Шадимана повис бы в воздухе. Но согласие владетеля Самухрано прибыть на съезд послужило сигналом. Владетели, покончив с уединением, заторопились. В замках поднялась суматоха: открывали фамильные сундуки, снимали со стен прадедовское оружие.
Отпустив гонца Шадимана, Мирван Мухран-батони в «комнате золотых чернил» начертал на вощеной бумаге:
«…Еду, дорогой Георгий, в змеиное гнездо на съезд. Там будут и шакалы. Если уцелею от клыков и жал, с удовольствием поохочусь с тобой на медведя. Буду ждать в Мухрани и веселых „барсов“. Кстати повидаешь свою дочь Хварамзе; она похорошела после рождения Шио, глаза – как две фиалки, на которые упал лунный луч…»
Коротка память у владетелей. Давно ли по этим дорогам шествовали иранцы, таща за собой пушки, обозы, грузы? Еще пыль, поднятая ими, не смыта с листвы освежающим дождем, еще пепел не разнесен ветром по балкам, еще не разбросаны груды камней, образовавших непреодолимые завалы, а уже забыто, как принижалось достоинство, как беспросветен был мрак и безгранично разорение царства. Князья ринулись навстречу безудержному веселью. Мчались кавалькады. А за ними потянулось по военным дорогам множество вьючных коней, празднично разукрашенных верблюдов, обвешанных голубыми и красными бусами, заскрипели вереницы ароб, обвитых цветами. Будто Картли вся задумала переселяться. Еще бы! Путешествия перестали быть опасными. Почему бы не покичиться в Метехи своим могуществом, богатством одеяний жен и дочерей, парадным убором дорогих коней и редкостным оружием. К тому же настал срок представить царю – пусть безголовому – молодых князей, наследников фамильных знамен. При этом обряде царь не думать должен, а взирать.
Возбужденные гонцы прибывали обратно с важной вестью: «Едут!»
И Гульшари преобразилась. Долгожданные дни близки. Довольно прозябать! Прочь сон! Наконец-то она, Гульшари, достигнет высоты величия. Сколько лет томилась она в ожидании часа, когда склонятся перед ней надменные княгини. Как блуждающие звезды, появлялись придворные женщины около трона Георгия Десятого, Луарсаба Второго, Баграта Седьмого, Теймураза Первого и наконец Симона Второго – появлялись и исчезали. Одна Гульшари, как неподвижная планета, освещала своим неземным ликом символ власти Багратиони. И соперниц немало встречалось на ее трудном пути к вершине: золотокудрая Нестан Орбелиани, принцесса Сефевид. Всех не перечесть. Но святая Нина не отступилась от светлейшей Гульшари, хвала справедливости! Теперь желания ее – закон, угождение ей – обязанность. Да уподобится жизнь яркой бархатнокрылой бабочке, порхающей над избранными цветами!
Наконец-то князья увидят, как милостив Симон Второй, как царствен, как гостеприимен! Отныне Большой Сераль – в Стамбуле, Давлет-ханэ – в Исфахане, а Метехи Гульшари – в Тбилиси. Какие празднества возглавит она, солнцеликая, в честь короны Симона… о нет, в честь ее короны! Какие изобретет яства! Пусть чинки высосут скуку! Довольно правили царством стрела и меч. Сейчас жемчуг на подвесках Гульшари озарит плясунов, песенников, чонгуристов. Как хорош разноцветный холодный огонь! Как обжигает дыхание молодых князей! Метехи должен воскреснуть и как в былые дни привлечь алчные взоры представителей могущественных фамилий. Довольно задерживали пленников, изнуренных в битвах и залитых кровью! Теперь в плен будут взяты княгини – их задержит в Метехи она, Гульшари, всесильная, недоступная. Но каких княгинь? Тех, которых поэты сравнивают с луной и солнцем, майской розой и соловьем. На что ей разбухшая Нино Магаладзе? А сморщенная Кочакидзе на что? Пусть молодится у своего Вахтанга, скажем, под щитом! Еще меньше нужна старая Мдивани! Но княгиня Липарит, Цицишвили, новая красавица Манана Гурамишвили, почитающая Гульшари, как божество, а особенно Мухран-батони нужны больше, чем опахало в африканском раю. Достойные будут закованы в цепи почета и внимания.
Гульшари предвкушала сладость восторга от пышного въезда князей в Метехский замок. У главных ворот выстроилась стража в доспехах со знаком Симона Второго: голова была с золотыми рогами посредине, справа – ус, напоминающий наконечник копья, слева – тюрбан. Двадцать думбеков готовились исторгнуть гром в честь владетелей, сорок труб – салютовать им рокотом, созвучным журчанию чистых струй фонтана.
Но вот начальник дозора квадратной башни оповестил замок о прибытии первой княжеской группы. Гульшари, насурьмив брови, поспешила выйти на «балкон разноцветных стекол» откуда парадный двор был весь как на ладони. Но она тут же сжала губы и подалась в глубь балкона: Мирван Мухран-батони пожаловал один, без княгинь. И что больше всего поразило ее – с маленькой свитой, всего лишь из двадцати телохранителей, пяти оруженосцев и двух конюхов. Как бы желая уведомить о том, что он знает, куда прибыл, Мирван, не снимая руки с эфеса меча, сделал повелительный знак молодому азнауу атлетического сложения, бывшему еще недавно княжеским мсахури. Обвешанный оружием, как стена, он, казалось, мог свалить целое полчище, но с воинственным видом, словно и собирался это сделать, последовал за Мирваном буквально по пятам.
Уязвленная Гульшари надменно поздоровалась с Мирваном, даже не спрашивая о княгинях влиятельного дома. Учтивости ради ей надо было хоть справиться о здоровье старой княгини, но она предпочла промолчать, переведя рассеянный взор с Мирвана на мраморного крылатого коня.
Шадиман, присутствовавший при встрече, поторопился вложить в слова приветствия пламень возвышенных чувств, придав им форму искусно отшлифованного алмаза. Взяв под руку Мирвана, он долгим взглядом посмотрел на лебединую шею Гульшари, словно прицеливаясь, как бы поудобнее ее удушить: петлей из ее жемчужных подвесок или запросто собственными пальцами, потом пригласил Мирвана осмотреть покои, предоставленные ему на время съезда. Они были убраны со вкусом: коврами, бархатом и атласом.
Царь Симон внял настойчивой просьбе Шадимана и, вопреки желанию неистовствующей Гульшари, тотчас пригласил Мирвана в «зал оранжевых птиц», осведомился о здоровье старших и младших Мухран-батони, особенно о старой княгине, величавой, как фреска (это сравнение ему заранее подсказал Шадиман), и на память подарил владетелю перламутровый ларец, наполненный причудливыми ракушками и камнями, собранными на берегу Красного моря.
Еще задолго до прибытия князей Шадиман собрал устабашей золотошвейников, суконщиков, позументщиков, мастеров атласа, бархата и парчи. Они должны были выполнить срочный заказ Шадимана и подготовить по его плану «зал оранжевых птиц» к открытию съезда.
Пока гостеприимец встречал съезжающихся владетелей, Арчил устраивал в парадных конюшнях их взмыленных и запыленных скакунов, проветривая седельные чепраки из цветного бархата, расшитые штопольною гладью золотыми нитками; пока чистилось оружие и распаковывались сундуки, вмещавшие груды нарядов и украшений, пока подсчитывали стоимость и звенели монеты персидской чеканки, не переставая играли трубы Картлийского царства, оповещая тбилисцев о начале празднества в честь встречи князей.
К рокоту труб прибавились удары думбеков. Открыли фонтаны, зажгли разноцветный индусский огонь, и груды роз, соперничая по раскраске с весенней радугой, заполнили замок, напоминая о вечном содружестве лепестков и шипов.
Все нежно улыбались и кололи друг друга глазами. Тысячи камней мерцало на рукоятках и ножнах, словно открылись глубины сказочных гор. Пышный цветник из жемчужин и алмазов на браслетах и ожерельях как бы отрицал кровавые ливни, потрясшие Картли.
Два дня лилось вино в серебряные чаши, кубки, турьи роги. Два дня вспененными водопадами низвергались из уст тамады восхваления доблести княжеских знамен, восхищение неописуемой красотой княгинь и княжон.
А на третье утро, потягиваясь на мягких тахтах, князья мучались раскаяньем.
«Ну, Бараташвили захлебывался восторгом от храбрости Микеладзе, – так ведь обязанность тамады говорить всем приятное! – бесился один. – А я почему, как баран, крутил рогами над скатертью? По-моему, выходило, что Цицишвили только и делает, что спасает Картли от всех врагов».
«Наверно, Шадиман подмешал в вино опиум, – изумлялся другой, – иначе не объяснить, почему я вызывал на поединок каждого, кто осмелится не восхищаться доблестью Палавандишвили. А что сделал этот буйволу подобный князь? Хоть раз вызвался помочь царству войском или монетами? И еще скажу… А впрочем, пусть его ведьма защекочет! Но что выдумает Шадиман сегодня? Вовремя вспомнил!»
– Э-э! В какую яму ты, болтун, провалился? – прикрикнул князь на вбежавшего слугу. – Забыл, что сегодня первый день совещания? Куладжу подходящую приготовь!
«Одно утешение, – натягивая сиреневые цаги, думал Джавахишвили, – не я один спустил с цепи язык. Все же зачем я шакала Арагвского называл витязем княжеств? Вот Мирван Мухран-батони подымал чашу только за процветание владетельных фамилий, за прославление знамен, за умножение замков. Кто может быть против? Умный человек только приятное посулит, и все довольны; а глупый, как этот ястребу подобный Фиран Амилахвари, столько накликал – в хурджини не уложишь, а на деле ухватиться не за что».
Шадиман с трудом подавил тяжелое впечатление. Будто не живые князья, а вылепленные из воска. Веселятся, как лунатики, двигаются, как тени. Ни у кого нет желания овладеть вниманием царя, – напротив, его словно не замечают. И золотого нет ничего, все только позолоченное!.. Хорошо, собрал уста-башей: пусть почетные кресла напомнят князьям об их значении в царстве!
А в покоях Гульшари уже снова звучали песни, звенели чонгури. Гульшари таинственно шептала: «Вот кончатся серьезные дела у князей, и пойдет настоящее веселье». И про себя добавляла: «Смотрите, Метехи был и остался жилищем Багратиони! Все в нем – как при прежних царях».
И действительно, будто ничего не изменилось: княжны скользили в лекури, молодые князья приглядывались к стройным талиям; пожилые, бросая кости на доску нард или на восьмиугольные столики костяные пластинки генджефе, обсуждали события в чужих замках; старые, забравшись на тахту, перебирали четки, шипели на всех вместе и на каждого в отдельности. А молодежь? Чуть не обнималась при всем обществе! И не скупились на слова осуждения и старые и пожилые: то ли было в дни их юности?! Глаз не смели поднять!
Нукери и прислужницы носились с подносами, предлагая шербет со льдом и всевозможные сладости.
– Почему на тахту не ставят? – бурчала старая княгиня Гурамишвили, обиженно надувая толстые губы.
– Правда, разве удобно ловить нугу, как шмеля?
– Может, в гареме у Иса-хана такое видела?
– Нет, в Арша от скуки надумала.
– А не в Метехи от скупости?
– Напрасно думаете, всегда щедростью славилась. Вон князя Тариэля райским яблочком угощает.
– А не персиком ада задабривает?
– Правда, без причины голову откидывает.
– Соскучилась, давно меда не пробовала.
– Ха-ха-ха!..
– Хи-хи-хи!..
– Нато всегда развеселит.
Наутро съезд не открылся, но замок был охвачен сборами. В «саду картлийских царевен» устроил Шадиман пир и чидаоба – борьбу. Князья выставляли сильнейших борцов, защищающих честь знамен своих господ. На зеленой лужайке уже красовался огромный ковер, изображавший погоню всадников за оленем. Музыканты подготавливали дудуки и дапи. Возле ковра толпились нукери, оруженосцы, дружинники, слуги. С минуты на минуту ожидался княжеский поезд. Со стороны Коджорских ворот доносились конский топот и прерывистые звуки рожков.
Шадиман под благовидным предлогом остался в замке. На малый двор беспрестанно въезжали крытые паласами арбы, сопровождаемые амкарами различных цехов. Бесшумно сгружались корзины и хурджини и под наблюдением чубукчи вносились под боковой мраморный свод.
«Зал оранжевых птиц» наполнился стуком аршинов, звяканьем ножниц, гулом голосов. Там повелевали уста-баши и их помощники – мастера игит-баши («сильные голов») и ах-сахкалы («белые бороды»). В поте лица работали амкары, спешили. По воле Шадимана зал съезда готовился принять владетелей.
Прошла еще ночь. В полдень вновь затрубили трубы Картлийского царства. Владетели, величавые и надменные, не слишком быстро, но и не слишком медленно направились в «зал оранжевых птиц». Но когда первые из них переступили порог, то невольно остановились, не давая возможности пройти остальным, внезапно раздались крики изумления, недовольства. Забыв о вежливости, одни владетели стали наседать на других, произошла сутолока. Вновь вошедшие присоединили к общему шуму свои возгласы, воинственные и вызывающие! Что же случилось? Почему такое неудовольствие?
Как почему? Во все предыдущие съезды кресла князей в этом зале расставлялись в раз навсегда установленном порядке. Возвышение имело три ступеньки, в середине трон царя, и по обе стороны от него – княжеские кресла, одной высоты, одинаково обитые фиолетовым бархатом. Кто же виновник происшедшего маскарада? Как кто? Конечно, Шадиман!
Теперь на возвышении остался только царский трон. От него по обе стороны тянулись кресла, образовывая правильный круг, что, по мысли Шадимана, уравнивало владетелей в их достоинстве и правах. Сиденья и спинки кресел были обиты бархатом цвета фамильных знамен, а на спинках вдобавок имелись эмблемы, заменяющие гербы. И вот некоторые из этих священных эмблем, какими бы благими ни были намерения Шадимана, сейчас незаслуженно отдалены от трона царя, а другие, наоборот, незаслуженно приближены.
– О-о-о! Почему первое кресло справа от трона предоставлено Андукапару? И как нагло выглядит лев с крыльями орла, сжимающий золотой меч! И почему наверху корона? Раньше не было! Неужели это проделка взбалмошной Гульшари? А почему кресло Зураба первое слева от трона? На серо-бело-синем поле серебряная гора – это понятно, солнце золотое – тоже понятно: другого цвета не имеет; под ним черная медвежья лапа сжимает золотой меч – это тоже понятно, но почему на горе, освещенной солнцем, сверкает горский трон из льда? Неужели Зураб не оставил сумасбродной мысли присвоить себе одному всех горцев? Шакал! Воистину шакал! А там что! О-о-о! Кресло Фирана! Такое безобидно нарядное! Скудоумный! Больше ничего не мог придумать для своего знамени, кроме светло-серого джейрана, взирающего с темно-коричневой горы на золотую стрелу и серебряное копье! Хорош джейранчик! Втиснулся между вздыбленным тигром Липарита и серым волком Цицишвили! А Ражден Орбелиани даже пожелтел! Вновь доказал, что его предки выходцы из страны Чин-Мачин. Еще бы не пожелтеть! Солнце на спинке его кресла золотое, горы синие, мечи тоже золотые, а кресло от трона – восьмое! Дальше кресла недалекого Качибадзе и близорукого Николоза Джорджадзе! А сам Шадиман уютно пристроил себя между Мухран-батони и Ксанским Эристави: не без умысла, в центре партии ностевского «барса»! О-о-о! «Змеиный» князь! На оранжево-зеленом бархате белая змея обвилась вокруг золотого меча, – и об Иране помнит, и Турцию не забывает, и о себе заботится! А Джавахишвили? Хо-хо! Так смотрит на свое кресло, как волк на ягненка! А почему ему смотреть так, как мотылек на ландыш? На синем поле горы белые, меч серебряный, стяг красный, – но все затенено креслом Цицишвили, а они друзья, потому у Джавахишвили нос стал багровый, как кожица граната, а лоб – белый, как курдюк пшавского барана!..
Мирван насилу пробрался к своему креслу и, положив руку на спинку, иронически прищурился: «И эти крохоборы съехались, чтобы укрепить царство! Малейший повод – и недовольство вспыхивает, как костер, орлы и львы превращаются в мышей и пищат. Для них превыше всего мелочные интересы. Пожалуй, Шадиман не мог изобрести более верного способа проверки владетелей, их готовности печалиться не о фамильных замках, а о родной земле, вскормившей их». Но справедливость требует отметить, что и он, Мирван, не остался бы спокойным, если бы кресло Мухран-батони очутилось возле, скажем, кресла Константинэ Микеладзе, этого сухощавого, всегда напыщенного, как гусак, князя! Правда, на голубом поле золотые мечи перекрещены на серебряном щите, но над ними голова буйвола, – а какой сосед черный буйвол белому орлу?
Поднявшись на две ступеньки, Шадиман пытался восстановить порядок, чем вызвал новую бурю протестующих выкриков. Ему даже почудилось, что Вахтанг Кочакидзе нахохлился, как коршун на спинке его кресла, и призвал князей: «К оружию!»
Неизвестно, чем бы закончилось это торжественное начало, если бы начальник придворных церемоний не вскинул трижды золоченый посох к оранжевому своду и не возвестил: «Царь жалует!»
Князья, награждая Шадимана красноречивыми взглядами, нехотя стали занимать кресла.
Появился Симон Второй, сжимая скипетр и топорща усы. Стараясь соблюсти величие, он опустился на трон. Начальник придворных церемоний трижды ударил золоченым посохом о мраморные плиты.
Симон Второй, стараясь не упустить ни одного из заученных слов, поблагодарил доблестное княжество, прибывшее по зову царя и царства (он хотел добавить: «и веры», но вовремя спохватился).
– Царь Картли, – надменно проговорил он, ощущая сладость в сердце от тяжести короны на голове, – не намерен сковывать разговор владетелей, их решения и определения, а потому и соизволит не присутствовать на съезде, угодном (он собирался сказать: «аллаху», но вовремя спохватился и заменил имя творца небес своим собственным) Симону Второму Багратиду!
Начальник придворных церемоний трижды вскинул золоченый посох к оранжевому своду и возвестил:
– Царь удаляется!
И Симон, силясь не качнуть головой, покинул зал.
Общая ненависть к царю несколько умерила пыл владетелей, но разговор тем не менее сразу принял бурный характер. То ли долго накоплялось неудовольствие друг против друга, то ли вопросы были острые, но все говорили громко, и каждый хотел, чтобы все слушали только его, и при этом старался придвинуть свое кресло к трону хоть на длину мизинца.
Задумчиво проводя ладонью по выхоленной бороде, способствующей лицу быть непроницаемым, Шадиман не мешал закипевшим спорщикам, по опыту зная: пока не выдохнутся в мелких стычках, о главном не следует говорить. Справа от него пустовало кресло Ксанских Эристави, это нарушало равновесие полукруга кресел, и, вслушиваясь в упреки, обвинения, придирки, которыми владетели щедро обменивались, Шадиман осуждал князя Ксани, не оправдавшего его надежд.
Косился на кресло Ксанского Эристави и Зураб. На сине-красном поле, под серой головой коня, золотым мечом и серебряным копьем, отчетливо выступал красный крест. «Так! – мысленно возмущался Зураб. – Крест на месте, а язычника нет! Нагадал, наверно, себе на лопатке теленка, что лучше всем Эристави Ксанским отсидеться в… лучше сказать по-персидски: в бесте». И, воспользовавшись коротким затишьем, Зураб громовым голосом принялся порицать князей.
– О чем, доблестные, спорите? О мелких домашних делах! О нарушении пошлин у рогаток! О ссорах мсахури из-за цен на скот и шерсть! Где вы видали, чтобы князья торговлей занимались? Княжеское ли это дело? А о главном совсем забыли: какими средствами укрепить нашу власть в Картли, как поднять силу знамен? И еще самое главное: как избавиться от Саакадзе? Или упустили из памяти, что хищник перед прыжком всегда притихает?
– Пока прыгнет, княжеские стрелы перебьют ему лапы.
– Раз уже избавились от когтей, не стоит о лапах говорить! Это ты так помнишь крепко, потому что зять ему, – ехидно процедил Цицишвили, не перестававший про себя беситься, что его кресло стоит после кресла Фирана Амилахвари, а кресло Зураба – возле трона.
– Не я один здесь осчастливлен родством! – отпарировал Зураб, сравнивая корону на спинке кресла Мухран-батони с берлогой, в которой «барс» всегда может найти пристанище.
– Что ж, если меня имел в виду, – спокойно проговорил Мирван, то прямо скажу: горжусь таким родственником, ибо сказано: орел и с подбитым крылом орел, а петух, сколько ни хлопает крыльями, только петух.
Князья всполошились; многие обиделись, сами не зная почему. Николоз Джорджадзе, на спинке кресла которого парил над белой горой черный ястреб, схватился за сердце, ибо за рукоятку скрытого в куладже кинжала было опасно, а Фиран Амилахвари, щеки которого покраснели, как два надутых пузыря, облитых кизиловым соком, по-петушиному выкрикнул:
– Тогда пусть гордость не помешает Мухран-батони сказать: орел с подбитым крылом безопасен!
– Скажу и об этом: к счастью, опасен по-прежнему.
– Как понять тебя, Мирван? – пожал плечами Цицишвили.
– Нетрудно понять: Моурави вынудил персов бежать из Картли, но Кахети еще кишит врагами, а князь Арагвский услужливо указал вражеским полчищам, отходящим из Картли, тайную дорогу в Кахети. Для чего? Не для того ли, чтобы каждый час можно было ждать их возвращения?
– Выходит, Саакадзе готовится к праздничной встрече?
– Об этом разговора не было, благородный Липарит, но, думаю, никогда кот безнаказанно не позволит мышам гулять вблизи его когтей.
– Слушаю я тебя, Мухран-батони, и удивляюсь. Всей Картли известно, что персы ушли, устрашенные святым отцом, а по-твоему выходит – Саакадзе изгнал!
– По-твоему тоже так выходит, князь Джавахишвили, только притворяешься простодушным. А стяг на спинке твоего кресла другое доказывает: красный от крови. И еще удивляюсь: если католикос, хоть и с опозданием, изгнал персов, и Метехи такое признает, – почему духовенство, как всегда бывало, на съезд князей не пригласили?
Джавахишвипи рванул ворот своей куладжи, ибо его душил гнев, и уже готов был предложить Мирвану обменяться креслами ради справедливости.
– Не об этом сейчас разговор, князья, – поспешил нарушить опасный спор Шадиман. – О княжеском сословии говорите. Съезд только княжеский, церковникам сейчас нечего здесь делать, да будет над ними благодать неба! Зураб прав. Поднять накренившиеся знамена, снова окружить трон щитами высших фамилий, снова диктовать свою волю царю, вершить делами царства – вот наше право!
– Высший совет? Так ли, благородный Шадиман?
– Так, дорогой Фиран.
– Не только о Совете разговор. Настаиваю, князья: пока не подобьем второе крыло – ничто не прочно; я лучше знаю ностевского орла.
– Что предлагаешь, Зураб? Переименовать «барса» в орла?
– Обезвредить! Азнауры разъехались, ополченцы почти все разбежались, стосковались по очагам. Но Тбилиси тайно ему принадлежит. Купцы, амкары, даже мелкие торговцы, глупые тулухчи, и те мечтают о возвращении Великого Моурави. Надо заставить майдан мечтать о возвращении власти князей!
– Святой Евстафий! – вскрикнул владетель Биртвиси. – Уж не предлагаешь ли ты, князь, уничтожить цвет городов?
– Предлагаю увеличить! Уж приступил к такому: заказал оружейникам щиты, нарукавники, стрелы на все войско свое, пятьсот новых шашек и наконечников к копьям, заказал шорникам пятьсот горских седел, пятьсот разноцветных цаги, заказал амкарству портных семьсот разноцветных шарвари, шапочникам заказал папахи! Ни одно амкарство без работы не оставил. И купцов тоже не обидел: велел своим мсахури у каждого понемногу закупить узорчатый миткаль для жен моих глехи, бархат и атлас для моего замка, парчу для… – Зураб запнулся и бросил на Шадимана выразительный взгляд. – Так вот, князья, предлагаю вам загрузить амкарства работой, а купцов торговлей. Я хорошо знаю этих плебеев: Саакадзе таким способом привязал их к хвосту своего коня. Амкарам работа важна, как жизнь; и если ее будет вдоволь, надолго перестанут скучать по Саакадзе, а там и вовсе их разлучим. Крупных купцов можно разослать за товарами хотя бы в Имерети, Гурию или в Персию. Пусть будет если не золотой, то серебряный звон караванов. Майдан будоражить торговлей, амкаров успокаивать работой – вот путь к полной победе над щедрыми азнаурами!
Князья недоумевали: такой прием борьбы был для них совсем новым. Но… но… откуда у Зураба столько монет? Откуда такой замысел?
Мирван не отводил проницательного взгляда от Эристави, не отличавшегося мудростью, и как бы вскользь спросил:
– А царство сколько заказало амкарам?
– Царство? Царство – это мы…
– Я не о том, Зураб. Сколько везир Шадиман заказал для царского войска?
– Я, князь, пока обдумываю. Пусть раньше царские писцы уточнят численность стрелков и всадников. Да вот князья Гурамишвили и Качибадзе подобрали знатоков, и те ведут перепись…
Шадиману было неудобно признаться, что Зураб уговорил его впредь не истощать и так истощенную царскую казну.
– Значит, царь пока ничего не заказал?
– Благодаря Саакадзе царский «сундук щедрот» совсем оскудел.
– Благодаря Иса-хану и Хосро-мирзе, ты хотел сказать, все царство оскудело! Но ты, Зураб, ни на шаури не обеднел, напротив – твои действия достойны изумления. И ты, Шадиман, удивил меня. Разве, хоть для приличия, не должен был заказать амкарам для царства? Выходит, один князь Эристави силится достигнуть вершины?
– Помни всегда, Мирван Мухран-батони: князь Зураб Эристави Арагвский был и останется на вершине! Он не нуждается…
– Нуждается, раз из кожи лезет, чтобы привлечь на свою сторону амкаров! Моурави открыто говорил, что он для азнаурского сословия, вопреки княжеским интересам, майдан завоевал, а ты для кого стараешься?
– Я? Я? – Зураб на миг, как пойманный волк, блеснул зубами. – Я для княжеского сословия…
– Моурави, когда решает важное, собирает съезд азнауров. А ты, Зураб, спросил князей? Нет! Ты поспешил для себя завоевать Тбилиси! – Мирван прислонился к спинке кресла, и корона эмблемы словно очутилась у него на голове.
Зураб вздрогнул, несколько секунд он растерянно взирал на Мирвана, потом с такой яростью накинулся на него – «приспешника» Саакадзе, что даже Цицишвили стало неловко. Многие князья, и враги и друзья, уважали полуцарей Мухран-батони за их доблесть и благородство, и брань князя Эристави казалась им недостойной и опасной. Тщетно Шадиман, охваченный подозрением, пытался прекратить ссору. Зураб, точно с цепи сорвавшийся медведь, к носу которого поднесли пылающий факел, все больше свирепел, осыпая Мирвана непристойными словами.
– Успокойся, Шадиман, – хладнокровно сказал Мирван. – Дай князю Зурабу Арагвскому поговорить на родном ему языке.
Владетели, особенно ценившие острое словцо, меткое сравнение, едкий выпад, разразились дружным хохотом. Обескураженный Зураб, злобно озираясь, буркнул:
– Смеяться станете, когда Саакадзе воспользуется уходом Иса-хана и примется за княжеские замки! Тогда он вас пощекочет!
– Пока только явных врагов щекотал кончиком меча. Мы тоже не терпим обиды и деремся друг с другом, а мы ведь не персы – князья, – с достоинством проговорил Липарит, незаметно отодвинув свое кресло от кресла Фирана.
– Прав, батоно Липарит, не о нас сейчас думает Моурави, сильно озабочен щедротами церкови.
– Это тебе сам Саакадзе сказал?
– Князь, мечтающий стать во главе сословия, должен, помимо своей крыши, и звезды видеть, – холодно произнес князь Барата и слегка подался направо, дабы Андукапар еще раз уразумел значение эмблемы Биртвиси: «Молния гнева, защищай башню могущества!»
От владетелей не укрылся маневр Липарита, и они тоже принялись слегка подталкивать свои кресла в сторону трона. Круг сузился, а страсти накалились. Кочакидзе, носивший высокие каблуки, чтобы казаться выше, сейчас еще приподнялся на носки и, достигнув половины роста Джорджадзе, напоминавшего афганское копье, сцепился с ним из-за какой-то каменной мельницы, стоявшей на рубеже двух владений. Ражден Орбелиани, с глазами ангела, слетевшего с фрески «Страшный суд», и с желчностью человека, познавшего ад на земле, мрачно крутя тонкий свисающий ус, что-то выговаривал запылавшему от ярости Качибадзе, в свою очередь не скупившемуся на упреки. Только и слышалось: «Три разбойника!.. Орбетскую красавицу!.. Буркой накрыли!.. Не по-княжески поступил!» Цицишвили, подобрав трясущийся живот, терзал Фирана, доказывая преимущества серого волка перед пугливым джейраном. «Фамильный знак, – настаивал он, – всегда определяет свойства владетеля. Поэтому нескромно садиться ближе к трону, чем следует!..»
Князья словно вычеркнули из памяти цель съезда – сплотить и укрепить царство. Будто не кресла, а замки, ощерившиеся пиками, расцвеченные знаменами, поставлены в круг, и вековые распри получили новое выражение.
Пререкания грозили перейти в свалку. И вдруг неожиданно, – как выяснилось потом, по тайному сигналу Шадимана, – на хорах оглушительно заиграли трубы царства. Ничего не стало слышно, кроме грозных раскатов.
Словно струи холодной воды обдали князей. Водворилась тишина. Шадиман властно вскинул руку.
– Владетели! – коротко сказал он. – Вспомним о Картли!
Ловко переведя разговор, он взял в свои руки вожжи и погнал разгоряченных князей по извилистым путям политики.
К концу дня князья Верхней, Средней и Нижней Картли основательно приутомились. Каждый с удовольствием думал о роге освежающего вина. Поднялись шумно и, как бы невзначай, задвигали креслами, стремясь поставить их ближе к трону. Кресла сбились в кучу, как буйволы в узком ущелье, ведущем к водопою, получился затор. В суматохе кресло Кайхосро Барата ножкой сбило набок кресло Ксанис-Эристави. Раздался смех. Но уже ругался Мамука Гурамишвили, которому кто-то повредил светло-коричневого льва на розовом поле, красноречиво сжимавшего серебряное копье.
Шел третий день съезда. Теперь, как и прежде, на возвышении, имевшем три ступеньки, в середине высился трон царя, по обе стороны от него тянулись в линию княжеские кресла одной высоты, одинаково обитые фиолетовым бархатом.
Зураб, поддержанный Шадиманом, сумел убедить князей перетянуть на свою сторону «господ торговли». И вот сейчас писцы составляли списки, на какую сумму каждый князь закажет изделия или купит готовые на тбилисском майдане.
Из тщеславия князья называли цифры, не всегда соответствующие их желаниям и возможностям.
Поддакивая Зурабу, Шадиман терялся в догадках: почему арагвинец так усиленно уговаривал не опустошать казну? И Шадиман предосторожности ради заявил, что царь Симон милостиво решил заказать снаряжения для царского войска в два раза больше, чем Зураб Эристави. Князья, радуясь возможности покончить с первенством Зураба, бурно одобрили разумное намерение царя.
Но Шадиман скрыл, что ему пришлось половину расходов, относимых на счет царства, взять на себя, четверть их с трудом возложить на Гульшари, обязавшейся для возвеличения царя Симона вынуть из перламутрового ларца золотые монеты, и только одну четверть наскребли в царской казне.
Пробовали было через посланных к католикосу от имени съезда князей Амилахвари и Цицишвили просить церковь поддержать важное дело, но католикос сурово ответил, что князья слишком мало печалятся о церкови, слишком открыто держат сторону магометанина-царя и слишком скупы на пожертвования. Духовенству приходится самому изыскивать средства для соблюдения достоинства божьего дома. А Феодосий благодушно добавил, что во всех монастырях свои амкары и неплохо было бы хоть половину заказов распределить по монастырям.
Князья, испросив у католикоса благословения, поспешили отступить.
Духовенство распалилось. Происходило непонятное: вместо того чтобы укрепить царство, все больше расшатывали его столпы. Шадиман после ухода Хосро и Иса-хана еще настойчивее стал требовать признания царя Симона. И еще настойчивее упорствовал католикос. Так изо дня в день обострялись их отношения. Точно два враждующих лагеря стояли друг против друга замок Метехи и палата католикоса.
А сейчас? Метехи явно решил пренебречь правами церковников! «Зал оранжевых птиц» занят князьями, кресла для пастырей вынесены. Открытый вызов! И к Шадиману немедля направился тбилели.
Но не в зале съезда, как ожидали церковники, был принят посланник католикоса, а почти тайком в покоях Шадимана. И что еще горше: некоторое время ему пришлось ждать князя в обществе чубукчи. Не смягчился посланник и после извинения быстро вошедшего Шадимана: «Дела царства! Совещание князей!»
– Дела царства? – возмутился тбилели, откинув голову и хмуря брови. – В какой преисподней, господи прости, лицезрели князья царства ведение дел без благословения отца церкови?
И тут посыпались упреки:
Святый боже, допустимо ли? Духовенство впервые не приглашено на всекартлийский съезд князей, где обсуждается судьба Картли, части удела иверской божьей матери! Допустимо ли такое своевольство владетелей! Или забыли, что при прежних царях ни один большой разговор князей не обходился без отцов церкови? Христе боже, помилуй слепцов. Аминь!
Выслушав тбилели, Шадиман холодно ответил:
– Кто из Багратиони царствовал, не будучи венчанным в Мцхета? Католикос обещал многое, а ушли персы – канули в реку забвения все посулы! Допустимо ли отцу церкови не держать слово? Или забыли, что царь Симон ставленник шаха? Опасная игра! Богатства монастырей недоступны только для Грузии!..
Неудача тбилели еще сильнее разъярила церковников. Спешно собрался синклит. И тут полностью обнаружилась растерянность.
Тревожную мысль высказал Феодосий:
– Упаси бог, не повлечет ли за собой полный разрыв Метехи с церковью, если и впредь противиться венчанию Симона в Мцхете?
– Не этим устрашен! – пробасил Авксентий. – Вероотступник Симон – да постигнет его проказа Гнесия! – может выполнить угрозу и – да отсохнет язык хулителя! – воздвигнуть себе мечеть рядом с собором Сионским.
Синклит согласился: если слишком тянуть тетиву, может лопнуть.
– Да вразумит святой Евстафий, что делать? – тяжело вздохнул старец.
– Кто вопрошает, тому и отзовется! – Трифилий оглядел синклит. – Или забыли о верном сыне церкови?
– О господи! Разве Георгий Саакадзе дает забыть о себе?!
– Не печись, преподобный Феодосий, о беспокойном воине, он опасен царю Теймуразу.
– Он, прости господи, опасен всем царям, ибо сам помышляет о престоле!
– Неразумно возводить хулу, отец архидьякон, на истинного сына Картли! Бог да поможет ему в обеих жизнях! Помышлял – и достигнул бы; было время, и народ жаждал под сильную руку стать. И – да не разгневается господь бог за правду! – церковь благословила бы! Годину бесцарствия переживали. – Трифилий укоризненно оглядел черную братию.
Тревожились, распалялись архипастыри, но так ни к чему и не пришли.
– Лучше подождать: вдруг Теймураз по наитию пришлет весть, а если нет – уступить всегда не поздно.
В Метехи жаркие споры продолжались. Каждый чувствовал себя, как на аспарези. Поединок! Немалую ловкость приходилось проявлять, чтобы выбить соперника из седла, а самому продолжать скачку. Шадиман без устали внушал, что все, все надо князьям предусмотреть!
Определив способы, как и на дальнейшее задобрить амкаров, перешли, по настоянию Зураба, к обсуждению, как предотвратить возможное вторжение турок. Хотя многие соглашались с Мирваном, что сейчас предосторожность ни к чему, но Зураб, Андукапар, Цицишвили и Джавахишвили одержали верх, и съезд вынес определение, чтобы каждый замок выставил по сто дружинников для охраны рубежей, граничащих с Турцией. Смену же сил производить по истечении трехмесячного срока.
Всех удивило, а Шадимана обрадовало заявление Мирвана, что раз съезд решил, то и он пришлет сто дружинников.
Скрывая улыбку, Мирван думал: «Вот обрадую Георгия! Сокрушался он, что мало дружинников, некого поставить на стражу турецкой черты, а здесь неожиданно шакал и гиены помогли». Мирван внезапно рассмеялся и на вопросительный взгляд Шадимана поспешил разъяснить, что с удовольствием дал бы еще триста дружинников, дабы несли они охрану рубежей, сопредельных с Персией.
Князь Барата откровенно захохотал. Шадиман укоризненно покачал головой: «И это называется брат!» Липарит заметил: раз желание благородного Мирвана пока невыполнимо, следует вернуться к тому, что выполнимо.
Тут снова чуть не разгорелся спор. Андукапар с глубокомысленным видом принялся что-то высчитывать на пальцах и, как бы мимоходом, заявил: в Тбилиси у него осталось всего пятьсот дружинников, и он, увы, не сможет ни одного отпустить. Джавахишвили любезно отвесил поклон Андукапару: «Благодарю!» – и вдруг рассвирепел:
– Выходит, Андукапар, как царский родственник, хочет всю тяжесть забот о царстве взвалить на плечи князей? На что ему в сильно защищенном Тбилиси, на который, к слову, никто не собирается нападать, пятьсот дружинников?
– А на что Зурабу Эристави в сильно укрепленном Метехи пятьсот дружинников? – отпарировал Андукапар удар противника и подмигнул Фирану.
– На что? – фыркнул Зураб. – А вдруг ты, Андукапар, вздумаешь напасть на меня? Ведь ты шутник и к тому же здесь у себя дома, а я… Зачем далеко за примером ходить! Подумай только, если бы царю Луарсабу пришла удачная мысль оставить царице Тэкле охрану в пятьсот дружинников, то… и неизвестные злоумышленники не были бы так смелы и… многое могло произойти иначе. Нет, князья, я никогда не был теленком и считаю, что моя охрана в пятьсот дружинников приличествует моему званию.
Побледнел Андукапар, ринулся было на Зураба, потом ударил кулаком по своему колену, но не произнес ни слова.
Князья молчаливо одобрили Зураба: им ли не знать, сколько опасностей таит в себе царский замок?
Молчал и Шадиман. Он не перечил князьям, но решил все же выделить сто дружинников из своей дружины в Тбилиси, ибо Марабду еще опасно оголять. «Итак, – подумал он, – у меня в Тбилиси останется триста дружинников, а в Метехи – двести. Но надо расположить их по-новому. Пятьсот арагвинцев заняли слишком много укрепленных стоянок. У Андукапара в Метехи едва сто пятьдесят наберется, а слуг у скупца пятьдесят. У Симона слуг двести, – так захотел, – а телохранителей всего сто… Странно, почему я вдруг стал считать? Неужели всерьез собираюсь напасть на Зураба? Но ни в одном действии Зураба нельзя заподозрить предательство, он владетельный князь, сардар и поможет, вернее – заставит князей поднять на былую вершину княжеское сословие. Я не ошибся, привлекая его к восстановлению царства… Чубукчи вчера вечером сказал, что двух коней и лунные плащи пчельник оберегает, как свои глаза. О чем мыслю я? Ведь сейчас решается, быть или не быть расцвету Картли? Странное послание накануне передал мне гонец от Саакадзе… „Найди царя!..“ Легко сказать! Что, они на отлогах пасутся? „Царя, а не шута!“ А я, Шадиман, что, не вижу: настоящий шут на картлийском троне! „Найди царя!..“ На кого Георгий намекает? Если бы согласился… Нет, печаль мне, не такой разговор здесь велся! Мелко, мелко плавают князья! Где расширение царства или хотя бы торговли? Где блеск майдана? Иноземные купцы? Путешественники? Заказ отвлечет амкаров месяцев на семь. А потом? А… а… где дарбази ваятелей? Где книжники? Где искусные певцы, воспевающие красоту женщин? Где остроумные княгини, подобные Хорешани? А еще скажи мне, мой разум! где доблестное, несокрушимое войско?.. Где „богоравный царь“?.. Что-то ушло… Неужели, правда, новое должно прийти? Таков закон жизни? А в чем новое? В обновлении княжеских знамен? Но… это старо и незыблемо».
Уже дважды Шадимана окликал Цицишвили:
– О чем так крепко задумался, дорогой Шадиман, – сочувственно спросил Липарит, вглядываясь в осунувшееся лицо Шадимана. – Может, нездоров?
Шадиман встрепенулся: «Кто? Я нездоров?! Еще никогда не чувствовал себя таким неуязвимым! Что? Снова ссорятся Зураб с Андукапаром? Это тоже старо и… надоело!»
– Скажу прямо: бешеных собак следует опасаться, ибо одна может погубить сотню дружинников, а сто – тысячу. Но еще опаснее двуногие собаки, ибо их бешенство незаметно для простого глаза.
Андукапар расхохотался так, будто Зураб на руках прошелся.
– Саакадзе оказался недальновидным, ибо неосмотрительно передал тебе уменье полководца и хитрость бешеного, а твоим арагвинцам – все перенятое им от воинов великого Ирана.
– Ты, Андукапар, менее прозорлив, чем я, потому не подверг свои дружины тщательному дублению по саакадзевскому способу, и сейчас моя тысяча стоит твоих трех. – Теперь хохотал Зураб, презрительно взирая на Андукапара.
«Да, шакал, тебя слишком хорошо выучил Георгий», – насмешливо подумал Шадиман.
Поднялся новый спор: где собираться для распределения дружинников. Каждый хотел иметь стоянку вблизи своего замка, являющуюся отчасти и защитой.
– Я другое предлагаю, – Шадиман скрыл в бороде ироническую улыбку. – Попросим католикоса, пусть разрешит в Мцхета, – от Тбилиси близко, от многих замков недалеко, а главное: Саакадзе никогда не нападает на владение католикоса.
– Лучшего и придумать нельзя, – согласился Липарит и царственно повернулся к Мирвану. – А Мухран-батони как советует?
– Пока ничего не могу сказать. Не один я владею Самухрано. Надо посоветоваться с братьями, племянниками.
– А может, с Саакадзе? – к неудовольствию Шадимана учтиво спросил Андукапар.
– С Моурави непременно, – так же учтиво ответил Мирван, – он опытный полководец, а стоянка нескольких тысяч дружинников – дело серьезное. И если что-либо на пользу Картли, всё забывает Моурави, даже вражду с заклятыми врагами. Уже не раз доказал свое благородство.
Не многих князей охватило смущение, большинство негодующе заспорило: о-о, нет, они ничего не забывают! Разве можно вычеркнуть из памяти, как плебей над ними главенствовал? Как все из страха перед «барсом», уподобляясь ученым зайцам, подымались, когда он входил?
– Удачное сравнение! – спокойно похвалил Фирана улыбающийся Мирван.
Сам не зная почему, Шадиман облегченно вздохнул, когда гостеприимец объявил, что царь Симон Второй жалует князей совместной едой…
Странное разочарование, почти обида теснила грудь Шадимана. «Не насмешка ли это судьбы? Может, на дверях моего чертога следует начертать желтыми буквами: „Здесь покоится князь Шадиман Бараташвили, раб княжеского сословия, любивший перемалывать на ветряной мельнице зерна пустых надежд“?»
Припомнился Шадиману рассказ какого-то путешественника-генуэзца о том, как цезарь, кажется, Юлиан, вздумал воскресить язычество и устроил праздник весталок, праздник женственности и целомудрия. Разодетые, с венками из живых цветов, разнузданные девушки из семей отверженных, погасив под звуки лир священный огонь, неистовствовали: обнажившись, исполняли чувственные танцы, пели и прославлением распутства осквернили храм. И цезарь понял: как нельзя заставить реку потечь вспять, так нельзя вернуть канувшее в вечность. Праздник радости и красоты обернулся непристойной оргией!
Нет, не такой съезд нужен ему! А какой?..
Наконец настал день выборов князей в советники Высшего совета царства. Тут поднялась такая буря, что Шадиману померещилось, будто оранжевые птицы сорвались со свода и шумно захлопали крыльями. Он даже обрадовался: пожалуй, чем-то старым повеяло…
После дня споров, накричавшись до хрипоты, выбрали в постоянные советники Цицишвили, Шадимана, Джавахишвили, Липарита, Андукапара и Зураба, а остальных князей – в советники не постоянные, в три месяца раз должны они съезжаться в Метехи для обсуждения принимаемых определений, а также для выслушивания предложений.
На трон взошел Симон. Он милостиво соизволил дать князьям согласие собраться вновь в «зале оранжевых птиц» ровно через три месяца, чтобы выслушать советников, получивших важные поручения.
Снова празднество в честь благополучного окончания съезда. Поют. Сияют. Пьют. Танцуют. Славословят. Ненавидят. Большой пир. Звучат пандури. Вереница слуг в нарядах любимых расцветок царя Симона вносит на подносах целиком зажаренных оленей, на их развесистых рогах горят сотни свечей. Тут Фиран Амилахвари счел удобным случай пригласить всех к себе в замок Схвилос-цихе на большую охоту.
Веселая охота! Привалы на живописных опушках! Скачка! Все, все приедут! Еще бы! Ведь благодаря Саакадзе немало времени протомились женихами в своих собственных замках!
И совсем нежданно царь Симон заявил, что и он посетит Фирана. То ли из приличия, то ли выпитое вино подсказало, но князья бурно принялись благодарить милостивого царя за оказанную им честь совместно поохотиться. И громче других – Фиран.
Внезапно Фиран насупился: он часто без нужды сдвигал брови в одну черную линию, ибо любил подражать Андукапару.
– А ты, Зураб, почему безмолвствуешь? Или не достоин я? При всех объясни, чем мною недоволен? Или я плохо просил? Но сам царь меня пожаловал.
– Я? Я недоволен? Приеду один из первых! А если свершится… – Зураб выразительно взглянул на Шадимана, – приеду не один.
Шадиман, втайне негодуя на Гульшари, задержавшую владетелей на целую неделю, открыто поддержал ее в тщеславном желании блеснуть перед княжеством широтой души и приказал гостеприимцу всюду, куда возможно, направить гзири за птицей, овцами, медом, фруктами, рисом, маслом, сыром и другим необходимым для прокормления княжеских семейств запасом. Приходилось проявлять заботу о тысяче, а может, и более, их ненасытных слуг, о телохранителях, оруженосцах и дружинниках. О, деревням снова предстоит испытание!..
«Как будто все хорошо, – размышлял Шадиман, – столпы царства поддержаны, и еще теплится надежда спасти свод его от разрушения. Золотые трубы Картли могут играть гимн ликования. Но почему, почему прокралась в сердце мое скука?..»
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
– Окажи честь чаше! Она в пределах твоих рук.
– Может, подождем Вардана? – соблюдая вежливость, спросил Арчил-"верный глаз".
– Пока Вардан придет, голод еще раз о себе напомнит, – решительно разломив чурек, Нуца положила ломти на цветную камку. – Мой Вардан любит последним закрывать лавку: уверен – удача благосклонна к тем, кто не спешит. А я так думаю: удача – своенравная госпожа, сколько не зазывай, как двери ни распахивай, если не по дороге – другой стороной пройдет. А если к тебе держит путь, то хоть и на десять замков закрой лавку, она в щель пролезет. Зачем же напрасно перед удачей заискивать? Не умнее ли притвориться, что тебе все равно? Спокойнее, и дома тхемалевый соус не заплесневеет. Скажи, не правду говорю?
– Правду, госпожа. Только трудно… даже богу трудно человека переделать.
– Трудно? – рассердилась Нуца. – А столько андукапаров на земле плодить легко? Мой Вардан настоящий купец, о нем стоит богу беспокоиться! Но если б послушал бог моего совета, не стал бы снисходительно размножать Зурабов!
– Почему? Вот владетель Арагви осчастливил амкаров, купцов обогащает…
– Вардан говорит: «Хитрость вместо креста за пазухой держит». Циалу помнишь?
– Помню…
– Вчера у нее была. Еще красивее стала.
– И так бог не обидел.
– Спокойнее тоже. Раз отомстила, сердце о возмездии больше не молит.
– Совсем в монастырь ушла?
– Почему совсем? Пока некуда, а ко мне еще немного рано. Все же такое сказала: «Моурави не любит монахов. Я против него не пойду. И хотя знаю – никому не нужна, в монастыре не останусь. Может, кто-нибудь прислужницей возьмет…» Только какая она прислужница, если больше на княгиню похожа? Я подарки игуменье повезла, просила беречь Циалу. Скоро как дочь к себе возьму. Еще и замуж выдам.
– Не пойдет замуж. Горе сердце ее доверху переполнило.
– Э-э, Арчил, сердце тоже расчет имеет: день идет, второй идет – потихоньку вытесняет горе, ровно ее сердце стучит. А если дети будут, муж доброту покажет – радость непременно заменит горе, вместе не уживаются… О тебе спрашивала…
– Когда еще увидишь, скажи: и я спрашивал. Пусть хоть десять лет печаль из сердца гонит, все разно ждать буду.
– Горе мне! Совсем забыла, чанахи сгорит!
Арчил посмотрел вслед убежавшей Нуце.
«Хорошо, бог не забывает таких создавать. Если Циала обо мне спрашивает, значит, помнит мои слова. Нуца все заметила. Только теперь не время…»
И Арчил задумался о происходящем в Тбилиси. Сегодня он в третий раз ходил в Метехи, но чубукчи «змеиного» князя со злорадством заявил: «С гостями господин; приходи через пять дней». Арчил огорченно развел руками: пора ему возвращаться домой, но что будешь делать, и, опустив голову, покорно поплелся к воротам. Едва очутившись за стенами Метехи, он чуть не пустился в пляс: как раз теперь, когда князья здесь, необходимо и ему пребывать в Тбилиси. Хотя и на длину копья нельзя подходить к домику смотрителя царских копошен, но родственник Папуна уже дважды тайно виделся с ним и снабжал важными новостями.
Назад дней двенадцать, несмотря на требование чубукчи передать послание Моурави через него, удалось ему, Арчилу, настоять на личной встрече с князем Шадиманом.
Внимательно оглядев гонца, Шадиман тогда строго спросил:
– Почему не вручил послание чубукчи?
Арчил поклялся, что не его вина: Моурави приказал в руки князю отдать; разве смел он ослушаться самого Великого Моурави?
Нахмурясь, Шадиман повысил голос:
– Ты азнаур?
– Сын азнаура, светлый князь.
– Кто такой?
– Светлый князь, ты знаешь моего отца, азнаура Датико, он верный слуга князя Баака Херхеулидзе, и сейчас вместе с царем в башне Гулаби.
Прошлое! В памяти оно осталось солнечным бликом. И чем-то теплым повеяло на Шадимана; он прикрыл глаза, еще подвластные волнующим видениям: вот остроумный, с покоряющей улыбкой, царь Луарсаб спешит в тенистый сад, мягко убеждая его, Шадимана, отдохнуть от царских дел и у журчащего фонтана поговорить о красоте неба, о новых шаири, о прелести женских губ… Шадиман вздрогнул, ему почудился шорох и тонкий аромат благовоний, любимых Луарсабом… Поведя плечом, Шадиман словно стряхнул с себя наваждение. И еще подозрительнее посмотрел на Арчила.
– Выходит, из царских? Как попал к Саакадзе?
– Сам к Моурави пришел.
– Сам? Почему?
– У большой горы всегда прозрачнее источник! Можно, не опасаясь ползучих, жажду утолить.
– А у тебя к чему жажда?
– К победам над врагом, светлый князь!
– А не к науке подбираться к чужим тайнам?
– Это тоже неплохое ремесло, но я, светлый князь, неученый, – будто не понимая намека, ответил Арчил.
– Да, пожалуй, неплохо было бы тебя поучить. Выходит, ты беглый?
– Нет, светлый князь, еще при князе Баака для всей нашей семьи свободу отец получил, куда кто хотел пошел. Я – к Моурави.
– Значит, ответ велел привезти Моурави?
– Если пожелаешь, светлый князь.
Шадиман, будто невзначай, проговорил:
– Тогда оставайся здесь, позову. Может, у Арчила, старшего смотрителя конюшен, поживешь?
– Азнаур Папуна тоже такое советовал, но, если позволишь, светлый князь, погощу у своего родственника.
Арчил, не мигая, ясными глазами смотрел на князя. «Ну чем не ангел небесный?» – усмехнулся Шадиман. Скрестив руки на груди, он перевел взгляд с Арчила на алтабасовые занавеси, скрывавшие свод. Они слегка колыхались, то ли от ветерка, то ли от притаившегося там чубукчи.
«Допустим, этот плут – лазутчик, – заключил Шадиман. – Так ведь и я сам, везир Метехи, разве обхожусь без них?» И, приказав Арчилу явиться через неделю, он снисходительно отпустил его.
Родственников у Арчила-"верного глаза" в Тбилиси не было, но это не помешало ему удобно устроиться у родственника амкара Сиуша – садовника, живущего отдаленно в тиши Крцаниси.
Сиуш сообщил ему о переменах в амкарстве:
– Что будешь делать, дорогой, соскучился народ. Целыми неделями ждали, пока какой-нибудь женщине котел для варки пилава понадобится, или медный кувшин, или подковы кузнецу. Разве может амкарство так жить? Уже многие стали заглядывать в «сундук щедрот амкарства». Многие почти задаром, лишь бы работать, мелкие вещи для продажи в деревнях изготовляли. Все терпели, думали – временно. Сильно ждали Моурави. Но сам видишь, князья трон укрепили. Сразу заказы посыпались. Для царского войска все надо. А Зураб Эристави сколько заказал! Ни одно амкарство без работы не сидит. Вчера глашатай оповестил, что князья, используя приезд, тоже решили обновить для дружин оружие, одежду, конскую сбрую. На три года, ручался, работы хватит. Купцы едва успевают товар на прилавок бросать. Тбилисцы тоже испугались: вдруг им не останется! Что видят – цапают, и амкаров заказами забросали. Оказывается, вся посуда состарилась, и в бедных и в богатых домах. Где обезьяны раньше были?
Арчил встревожился: плохо! Уста-баши едва скрывает радость; видно, лишь из приличия уверяет, что амкарство осталось верно Моурави. Только… без работы трудно жить.
Вывел Арчила из задумчивости Вардан. Продолжая разговор, довольный, он вошел с Нуцой в комнату:
– …Уже засов накладывал, а тут прислужница от княгини биртвисской за руку схватила: «Спешно бархат княгине нужен! – закудахтала. – Пять аршин синего! Восемь малинового!» Я вдобавок четверть аршина темно-зеленого на тавсакрави подарил прислужнице. Почти не торговалась, новенькие монеты выложила. Видишь, Нуца, напрасно сердишься, почему вместе со всеми лавку не закрываю.
– Сам не понимаешь, что говоришь! – рассмеялась Нуца. – Все знают: лучше твоего бархата ни у кого нет: сегодня не купила, завтра за ним примчалась бы прислужница. Подарок тоже завтра успела б получить. «Удача»! Слишком часто наудачу стал подарками задабривать княжеских слуг. Разве не вчера ты преподнес телохранителю князя Джавахишвили аршин атласа на подшивку рукавов праздничной чохи? А этой нахальной девушке не ты ли отмерил кисеи на целое платье? Не забудь сказать ей: если еще раз придет в лавку, то… не я буду Нуцей, если не оттаскаю за косы! Пусть не вымогает.
– Как можно, Нуца, в торговле, без бешкеша? Мне кисея почти даром досталась, давно, еще в Исфахане, дорогую парчу в нее завернули. А девушка в благодарность княгиню Липарит уговорила закупить у меня весь оранжевый и голубой атлас на платье княжнам и еще малиновый бархат на мандили. Вот дорогой Арчил, годы аршином можно вымерить, а ревность не потеряла! – Вардан благодушно рассмеялся. – Сейчас хорошо бы прохладного вина выпить.
– Может, и хорошо, – вскипела задетая Нуца, – только охладить забыла! Соус из тхемали тоже заплесневел, пока твоя «удача» бархат щупала.
Но когда сели вокруг камки, то и винный кувшин оказался охлажденным и тхемали таял на языке. Разве Нуца не знает, что любит Вардан, когда приходит в тихий свой дом после шумного торгового дня?
Староста купцов не был так радужно настроен, как устабаши кожевников, но и он поведал об оживлении почти заглохшей торговли:
– Вот сборный караван в Иран снаряжают, отдельно три каравана в Батуми и Кутаиси идут. За шелком Гурген тоже через три недели выедет. – Вардан многозначительно посмотрел на Арчила. – Остановится Гурген в Мцхета, для горожан тугие тюки повезет. Наверно, пять дней там пробудет. Если кто надумает хороший товар получить, пусть не опаздывает.
Осторожный Вардан об опасных делах даже дома не любил говорить открыто. Арчил-"верный глаз" приходил к нему только под покровом ночи. Зная, что за ним следят шадимановские лазутчики, Арчил, толкаясь на майдане, покупал то кисет, то цветные платки, то дешевые бусы, никогда не заходил в дружеские азнаурам лавки, стараясь в харчевнях собирать новости. Не забывал Арчил ставить свечи в церквах, больше всего любил Анчисхати и Сионский собор, но часто заглядывал и в небогатые церковки. С грустью убеждался Арчил, что яд раболепия перед духовенством сильно проник в народ. Крики: «Довольно войны! Устали! Хотим работать! Мирно жить! Хотим радоваться! Надоели слезы по убитым!» – можно было слышать и в церквах, и на майдане, и в харчевнях, и в духанах, и даже в банях. О Георгии Саакадзе друзья не говорили громко. Почему? Разве он против мирной жизни? Разве не думает о радостях народа?
– Эх-хе… Кому говоришь? – сокрушенно покачал головой Вардан, когда Арчил-"верный глаз" снова и снова повторил свой вопрос. – Разве можно сравнить время Великого Моурави с теперешним? Хатабала! Только правда, народ устал. Пусть отдохнет, пока князья не устанут добрыми быть, – тогда вспомнит о своем защитнике. Я Шадимана лучше многих знаю, нарочно вчера кинжальчик из слоновой кости отнес – любит князь красивый товар. Но, вижу, колеблется: взять или нет? Наверно, в монетах нуждается, а в Марабду за ними почему-то еще не посылал. Или даже себе перестал верить? Еще заметил – не очень весел князь Шадиман, хоть и притворяется таким. «Видишь, – говорит мне, – снова торговля, снова богатеть станете», а сам испытующе на меня смотрит. Но я знаю, какую маску надо надеть, когда в гнездо, где шипят, лезешь! «Бог видит, отвечаю, при благородном князе Бараташвили нельзя беднеть». Потом долго расспрашивал он о майдане и вдруг о тебе спросил. Ожидал я, потому заранее ответ припас: «Сам удивляюсь, благородный князь! Многие на майдане видели верного дружинника Саакадзе, почему ко мне не зашел? Может, монет не хватает, так разве всегда покупать надо? Раньше, когда в Тбилиси жил, часто заходил поговорить». Слушает меня Шадиман, а сам, точно сверлом, глазами сверлит. Думаю, Арчил, нарочно долго тебя томит в Тбилиси, как лазутчика поймать хочет. Будь осторожен, особенно в духане «Золотой верблюд», где часто ешь, ни с кем о Моурави не говори, многих чубукчи подсылает, сердит на тебя.
– А хозяину духана, Панушу, по-прежнему можно верить?
– Как себе! Даже удивляюсь: кроме Моурави, «барсов» и Квливидзе, никого не признает. Часто твердит: «Груши отошли, хурма осталась!»
В калитку тихо постучали. Вардан насторожился:
– Нуца, чужих не впускай. Гурген не придет, с женой в гости собирался.
Стук повторился настойчивее, Вардан уже хотел открыть шкаф, где прятал тайных гостей в случае неожиданного прихода врагов, но вбежала взволнованная Нуца, за ней – смотритель царских конюшен Арчил. Видно, постоянное спокойствие изменило ему, странно дергалось побледневшее лицо; почти упав на тахту, он некоторое время молчал. Никто не решался спросить о причине такого волнения и что вынудило осторожного смотрителя так открыто прийти.
– Царь Теймураз… – наконец заговорил смотритель. – Царь… обратно Кахети у Исмаил-хана отнял!
Все вскочили. Вардан так уставился на вестника, словно предстал перед ним ангел с серебряной трубой.
– Когда? Как отнял? – с притворным удивлением вскрикнул Арчил-"верный глаз", решив притвориться несведущим. – Кто сказал?
– Почему на майдане не слышал? – в тон ему недоумевал Вардан. – Может, неправда?
– Правда, друзья, правда! Еще никто не знает… Недавно прискакал к Зурабу гонец – будто из Ананури, а я раньше видел, что он Хосро-мирзу в Кахети сопровождал, – потом слишком уж громко принялся всем рассказывать, что в Ананури яблони зацвели, что княгиня Нато редкого коня прислала князю; жаль, не может тотчас полюбоваться. Оруженосец осаживает гонца: «Не время! С князьями владетель Арагви совещается». А тот свое: «Доволен подарком будет». Тут я незаметно следить за ним начал; оказалось, не напрасно. Коня в царскую конюшню поместили, гонец настоял. Я для виду сопротивлялся, потом уступил. Когда все конюхи после еды отдыхать ушли, смотрю – гонец в конюшню идет. Я свою потайную дверь во всех конюшнях имею – так проверяю конюхов. Прокрался я и в сене спрятался, ближе к коню. Недолго скучал гонец. Лишь только Зураб в дверях показался, нарочито громко спросил: «Покажи, какой подарок княгиня Нато мне прислала?», потом двери крепко закрыл – и сразу зашептались. Не все я слышал, но что услышал – тоже довольно! Вдруг Зураб рассердился; «Говоришь, хевсуров много было? Выходит, горы бросили, меня не боятся?!» – «Господин, – тоже повысил голос гонец, – все горцы на помощь царю Теймуразу пришли. Тушины как бешеные на спящих сарбазов кинулись. Всю ночь огонь свирепствовал и кровь рекой лилась. Исмаил-хан едва бегством спасся. Теймураз в свой дворец вернулся». И снова зашептались. Отдельные слова слышу: «Теймураз велел беспощадно уничтожать…», «Телави веселится…», «Преподобный Харитон молебствие служит…», «Миха где?» – «Скоро прискачет». И вдруг насторожились, гонец что-то на ухо Зурабу зашептал.
Когда ушли, долго мучился, как поступить: может, Шадиману рассказать? Потом решил: «Не стоит мне вмешиваться, потому и удержался в седле жизни, что неизменно тихо в стороне стою… друзьям помогаю». Сюда тоже поэтому поспешил.
– Ты, Арчил-"верный глаз", должен на время скрыться. Если завтра Метехи узнает, что без союзника остался, Шадиман начнет лазутчиков ловить. Подумает, Моурави знал и нарочно тебя прислал высмотреть, как обрадуется Тбилиси и что предпримет Шадиман… Не лучше ли тебе ускакать сегодня?
– Ускакать хуже – ничего для Моурави не узнаю. Спрячусь пока у Пануша в «Золотом верблюде». Он все новости мне принесет в тайную комнату. Духан как водопад бурлить начнет, разный народ, разные разговоры… Нет, пока в Тбилиси останусь, не беспокойся за меня, батоно Арчил, еще не такое видел! Моурави дураков не учит! Раз мне дело поручил, должен выполнить.
– Вардан, пока молчи на майдане, переждем день. Но если Зураб все скроет от Метехи, открыто Шадиману антик понесешь: сразу поймет князь, слова особые имеешь. Такой приход и тебе выгоден и Метехи.
Еще два дня пировать князьям в Метехи. Зураб кусал усы, едва сдерживая ярость. Верные арагвинцы беспрестанно вбегали на высокую башню, откуда видна Кахетинская дорога, – но никто не будоражил пыль, никто не оглашал воздух веселыми или скучными песнями. И Зураб терзался: «Где же мои две тысячи арагвинцев, отправленных с Иса-ханом якобы для охраны уходящих ханов, а на деле для оказания воинской помощи царю Теймуразу?». Внезапно, словно чего-то испугавшись, Зураб, под предлогом заботы о гостях, велел расставить у всех городских ворот, особенно у Авлабарских, усиленную стражу из своих арагвинцев, наказав строго следить за приезжими, а подозрительных немедля отводить к нему.
Таким подозрительным оказался на заре монах, прискакавший на взмыленной кобылице. Сколько он ни клялся, сколько ни убеждал, что имеет спешное дело к католикосу, арагвинцы повели его в свое караульное помещение и заперли, пообещав вечером отвести в Метехи: если монах – слуга Христа, а не лазутчик Исмаила, князь Зураб тотчас его отпустит. Монаха так и подмывало сказать, что Исмаила и след простыл, что по всей Кахети идет избиение сарбазов, но он помнил наказ преподобного Харитона: католикосу рассказать первому обо всем.
Наконец, к полудню, когда после легкой еды княгини приготовились к веселому отдыху в покоях Гульшари, князья сражались в нарды, а Цицишвили, Андукапар и еще некоторые готовились к выезду в крепость, дабы проверить прочность стен и бдительность стражи, на мосту раздался конский топот и разноголосые выкрики. В ворота Метехи неистово заколотили копьями, дротиками. Чубукчи ворвался в покои Шадимана, который советовался с Зурабом и Липаритом, заказать ли для легких царских дружин изогнутые турецкие шашки или оставить грузинские.
– Господин, светлый князь!.. Арагвинцы из Кахети прискакали, говорят… царь Теймураз изгнал Исма…
Не дослушав, князья ринулись к балкону, где уже собрались не только все князья, но даже и княгини. Среди придворных, забыв свой сан, бледный, с трясущимися руками, – царь Симон. На него не обращали внимания, наперебой засыпая вопросами всадников, заполнивших двор.
Около двухсот арагвинцев на взмыленных конях, запыленные, в изодранных одеждах, некоторые с перевязанными головами, спешившись, хрипло просили хоть глоток воды.
Величаво войдя, Зураб зычно крикнул:
– Дать вина! И когда напьетесь, пришлите наверх толковых дружинников, пусть они расскажут.
Забегали слуги. Нетерпение было так велико, что вино разливали по чашам и подавали арагвинцам так, как воду при тушении пожара. Но вот трое из них, сопровождаемые оруженосцами, направились к балкону. Перебивая друг друга, несвязно, перескакивая с одного события на другое, без конца и начала, рассказали они, как неожиданно ночью царь Теймураз, спустившись с тушинами с гор, напал на Исмаил-хана, как яростно дрались тушины. Сарбазов хоть и больше было, но не успели на коней вскочить. Потом опомнились ханы, собрали войско, но поздно, ибо хевсуры, наверно семьсот всадников, сзади напали.
– От скрежета шашек, господин, ночь стонала, – довольно весело проговорил молодой арагвинец, – мы едва одеться успели.
– А когда оделись, на чьей стороне дрались, петушиные хвосты?! – выкрикнул Андукапар.
– Князья? Прошу в «оранжевый зал»! – поспешно проговорил Шадиман, опасаясь правды, боясь столкновения между Андукапаром и Зурабом. – Выбери других трех арагвинцев, чубукчи!
– Здесь, господин.
– Приведи троих, остальных пусть накормят.
– Не время! – возвысил голос Зураб. – Отправляйтесь в помещение, что у ворот, для арагвинцев. Сколько бы еще ни прибыло, всех сосчитайте. – И вдруг, с ненавистью вспомнив о царе Орби, заорал: – Почему, ишачьи дети, сразу не отступили к Тбилиси? Кто позволил драться? Где остальные?
– Светлый князь, разве наша вина? Давно азнаур Миха просил хана отпустить нас обратно, напрасно убеждал, что только сопровождали Иса-хана и Хосро-мирзу. Разве у собак магометан… – арагвинец осекся, – разве у… у ханов совесть есть? Под разными предлогами задержал, потом делить нас стал: пять сотен арагвинцев в свою свиту зачислил, три сотни одному хану отдал – щедрый! – две сотни…
– Где Миха? Почему допустил? Почему, волчьи хвосты, покорялись? Как смел, сатана, за своих рабов мое войско считать?
И Цицишвили и Липарит пытались спросить, на чьей стороне сражались арагвинцы, но Зураб так рассвирепел, так осыпал бранью то арагвинцев, то Исмаила, что никто не смог вмешаться и хоть слово сказать.
– Все убирайтесь из Метехи! Ни один чтобы здесь не оставался!
Шадиман было запротестовал: еще как следует не расспросили. Но Зураб настоял – раньше княжеское совещание, а потом расспросы; главное известно.
Когда у дверей «зала оранжевых птиц» выстроилась стража, расставленная молодым Качибадзе, и князья взволнованно принялись обсуждать событие, неожиданно вошел царь Симон, а с ним Гульшари. Шадиман обомлел: такое еще ни одна царица себе не позволяла. Но Симон, очевидно, науськанный сестрой, выкрикнул:
– Кто смеет в час опасности, грозящей моему царскому дому, забывать, что царь здесь я?
– О какой опасности говоришь, мой царь? Если желаешь затруднять себя, никто не сможет противодействовать. Но я, везир, доверенный шаха Аббаса, считаю, что раньше князья все обсудят, потом царю доложат.
– Теперь поздно считать, раз пожаловал. Совещайтесь при мне!
– Сейчас начнется военный разговор. Может, прекрасная Гульшари не пожелает скучать?
– Тебя, князь Бараташвили, лучше озабочивали бы веселые нападения Саакадзе на владения Биртвиси, а о моей скуке я сама позабочусь. Мы, царская семья, пожелали сейчас вместе быть. Наш враг Теймураз…
– Я отказываюсь участвовать при княгине в Высшем совете! – прервал Гульшари князь Джавахишвили; как только он услышал о победе Теймураза, он мучительно стал придумывать предлог, дабы ускакать с семьей в свой замок.
Тревога охватила Шадимана, он почти угадал намерение князя, – а за ним ведь могут многие увильнуть от рискованного совещания. Вот почему обычно сдержанный Шадимане, обращаясь к царю, повысил голос:
– Царь Симон! Приличествует ли одной княгине Гульшари, оставив гостей, присутствовать здесь? Если находишь такое нужным, тогда разрешай всем княгиням пожаловать на царский совет.
Гульшари, гневно сверкая глазами, готова была приколоть Андукапара, но он тоже почувствовал опасность бегства князей из Метехи и резко сказал:
– Прошу тебя, достойная и благородная княгиня Гульшари, вернуться в свои покои. Княгини не должны скучать в царском замке.
«И это – витязи! – презрительным взглядом обвела Гульшари сумрачных князей. – Ни один не способен преклонить колено перед царственной красавицей, обвить свой меч лентами ее цветов, вызвать оскорбителя на поединок! О нет, не нужна мне свита из мокрых воробьев!» И, надменно откинув кружевную вуаль, Гульшари величественно покинула зал, не отвечая на поклоны.
Наступила тягостная пауза. Никто не решался заговорить первым: многие боялись выдать охватившую их радость; другие беспокоились, как бы не попасть в подземелье за… за измену царю Симону. Цицишвили пытливо смотрел на Мирвана. Стали поглядывать на него и другие. Мирван, наконец, сдался на немую просьбу князей.
– Ну что же, князья, мы здесь одни, будем откровенны: радоваться должны, что грузинский царь изгнал из Кахети хана Исмаила.
– И ты, князь, находишь возможным выражать свою радость в присутствии царя Симона, верного вассала грозного шаха Аббаса?
– А ты, князь Андукапар, желал бы другое? Мы здесь – Высший княжеский совет царя Картли Багратида Симона Второго. И должны обсудить мы, что выгодно для нашего царства. Прямо скажу! Хотя царь Теймураз никогда не оказывал благосклонного внимания нашей фамилии, но я за всех Мухран-батони отвечу: предпочитаем иметь соседом царя Теймураза, а не шахских грабителей, оставивших Кахети без одной чохи.
– Так, по-твоему, выходит, царь Теймураз дальше Кахети не пойдет? – Андукапар презрительно следил за князьями.
– Может, и пошел бы – привык благодаря Моурави двумя царствами владеть, – только не с кем.
– Как так? А тушины? А хевсуры? А пшавы?
– Тушины, благородный Цицишвили, на Картли не пойдут. Они не дружинники, и хоть и любят Теймураза, но кровное их дело Кахети. Персы согнали тушин с Алванского пастбища, а без него им все равно что не жить. Богатство тушин – скот, скалы же не кормят овец.
– Я согласен с Мирваном Мухран-батони: много времени пройдет, пока кахетинский царь вспомнит Картли. Раньше Теймуразу надо свое войско собрать, страну хоть немного отстроить, торговлю возобновить, а потом уже думать о нападении на чужое царство. До этого времени светлый царь Симон сумеет сговориться с Теймуразом…
– А я не так полагаю, благородный Липарит, – возразил Джавахишвили, завидуя пролетевшей за окном ласточке. – Царь Теймураз уже, наверно, войско собрал, недаром год в Тушети жил. Мы, Совет князей, спешно должны послать к нему посольство с предложением дружбы. Одобряешь, Зураб?
– Я не одобряю гибель моего двухтысячного войска! Нет! Князья, сколько персам ни оказывай услуги, все равно неблагодарны. Как посмел Исмаил моим имуществом распоряжаться? Как посмел уничтожить моих арагвинцев? Как посмел…
– Успокойся, князь Эристави, твои арагвинцы в целости к тебе вернутся. И еще – не считай меня легковерной овцой!
– Что? Что хочешь сказать этим, Мирван Мухран-батони?
Шадиман хрустнул пальцами, но сохранил спокойствие и лишь глаза его впились в насмешливо улыбающегося Мирвана.
– Ради вечного бога, говори, князь!
Мирван обвел советников пристальным взором. «Несомненно, они тоже подозревают Зураба, но никогда не выдадут и Симона не признают царем. И кого признавать!» Мирван обернулся: на троне, оставленный всеми, с торчащей короной на надменно поднятой голове и со скипетром в вялой руке не шевелился истукан-царь Симон. Был ли он в силах что либо понять? Вряд ли.
«Нет, – подумал Мирван, – не мне защищать его и не мне сохранять Шадиману власть, это все непримиримые враги Мухран-батони, враги Моурави». И он медленно проговорил:
– Я, князь Шадиман, убежден в ловкости арагвинцев. Они не дрались на стороне Исмаил-хана.
– Значит, помогали Теймуразу?
Князья безмолвствовали.
Зураб, как пойманный волк, с оскаленным ртом, тяжело дыша, озирался на князей. «Проклятие! Мирван разгадал замысленное мной! Подобно Георгию Саакадзе, умеет распутывать узлы. А от остальных князей не ждать поддержки. Но тогда… во что бы то ни стало надо сохранить доверие Шадимана!»
Зураб не спеша поднялся, важно провел по усам и, к удивлению всех, поклонился царю.
– Царь царей, прикажи, и я поскачу в свое владение, соберу тебе войско! Уже два года чередовых не призывал. Сейчас и шестнадцатилетних на коней посажу. Никто не посмеет сказать, что я, полководец, осчастливленный твоим доверием, позволил дерзкому врасплох напасть на твой удел!
– Зачем же тебе, князь, самому скакать? – Шадиман, не скрывая иронии, развел руками, словно намеревался схватить Зураба. – Пошли верных тебе арагвинцев, они сами справятся.
– Да, князь, мы разрешаем тебе отправить верховых – пусть приведут в Тбилиси не меньше трех тысяч со знаменами и трубами, – нерешительно начал Симон, но значение его собственных слов окрылило его, и он уже повелительно закончил: – Пусть и другие князья так же поступят. Все должны защищать своего царя!
Видя, что князья едва скрывают улыбки, Шадиман с горечью подумал: «Хоть бы из уважения к себе над своим царем не смеялись. Разве на троне все цари умом блистали? Но царь есть царь! Что стало с князьями? Где их уменье стоять перед троном? Чуть не спиной повернулись!» – и с подчеркнутой изысканностью отвесил Симону низкий поклон:
– Твое высокое повеление, светлый царь, выполним. Я тоже пошлю чапаров в Марабду. Коварные засады, предполагаю, Саакадзе снял, – против персидского войска действовал. А царь Теймураз ему так же нужен, как лисице папаха! Не смейтесь, князья, Саакадзе не станет препятствовать вам защищать Картли.
– Может, даже сам поможет?
– Даже! Пусть тебя, Андукапар, такое не удивляет. Царь Симон ничего «барсу» не дал, но ничего и не обещал. А Теймураз за возвращение ему трона Кахети и за Картлийское царство горы золотые обещал Саакадзе, а поступил как обманщик.
Князья было вскочили, зашумели: «К оружию!» – и… опустились на скамьи. Зураб хрипло выкрикнул:
– Я покоряюсь воле нашего царя царей. Но пусть здесь останутся по крайней мере на неделю Липарит и Мухран-батони.
– Уж не ты ли меня здесь удержишь? Знай, Мухран-батони сами приходят и сами уходят, когда считают нужным. Я уеду на рассвете. Не сомневаюсь, благородный Липарит пожелает сопутствовать мне. Но ты, князь Зураб, приглашен в Метехи не только Шадиманом, но и полководцами шаха Аббаса, – обязан остаться! Кто знает, не угодно ли судьбе, чтобы ты услужил Метехи, восстав против своего тестя?
– О моей услуге ты, Мирван, друг Саакадзе из Носте, скоро услышишь! Не думаю, чтобы пошла она вам на пользу, ибо силу моего клинка вы почувствуете первыми!
Мирван зарукоплескал.
– Хорошо, князь, напомнил! Давно желал спросить: удалось тебе выкупить тех арагвинцев, которых Кайхосро Мухран-батони своим клинком в Гурию загнал?
Зураб побагровел и угрожающе вскинул кулак, на указательном пальце блеснуло кольцо с боевым шипом.
С большим трудом Шадиману удалось предотвратить схватку. Он вовремя заметил, что все князья вооружены «боевыми» кольцами; без них, из уважения к царскому трону, были только Мирван и Липарит.
Уже солнце достигло зенита, ко никто и не вспомнил о еде. Князья явно торопились обсудить все и удалиться в свои замки. Они согласились не отступать от принятых ранее решений, согласились даже помочь конями и оружием новым царским дружинам. По предложению Бараташвили, владетеля Биртвиси, обязались не направлять посланцев к Теймуразу, а ждать, что предпримет кахетинский царь.
Не одного Андукапара озадачило, с какой яростью Зураб отстаивал интересы Картлийского царства. Он почти проговорился, что опасается мести Теймураза и всеми способами готов не допускать его к пределам Картли, так услужливо, во вред царству, преподнесенной Георгием Саакадзе беспокойному стяжателю чужих владений.
Это и многое им высказанное, а главное – намерение остаться в Метехи и во всем помогать везиру, успокоило Шадимана, начавшего было подозревать измену. «Нет, какой арагвинцу расчет попасть снова в лапы Теймураза? Царствовать над горцами песнопевец Зураба не допустит! А я?.. Дело покажет!» – поспешил отделаться от неприятной мысли Шадиман.
То ли из гордости, то ли из боязни насильственных действий со стороны Шадимана и Андукапара, бестактно желавших удержать князей в Метехи как можно дольше, они, точно сговорившись, объявили, что не последуют примеру Мирвана и Липарита и, как было назначено, разъедутся ровно через два дня. Но грянувший веселый звон в соборах и храмах наполнил Тбилиси и заставил содрогнуться владетелей. Они готовы были ринуться к коням, одобрив призыв Палавандишвили: «Не медлить ни часа, ни минуты! Выбраться из Метехи!»
И тут произошло непредвиденное событие, потрясшее Шадимана. Дверь в «зал с оранжевыми птицами» распахнулась, и стало видно, как стража опускает копья наконечниками вниз, а в зал входит, с поднятыми крестами, в торжественных одеяниях, духовенство.
Впереди – архиепископ Феодосий, за ним Трифилий и десять епископов и архимандритов. Феодосий, осеняя князей направо и налево крестным знамением, оповестил:
– Святой отец, католикос Картли посылает вам, князья Картли, свое пастырское благословение и радостную весть: исконные враги Христа – персы изгнаны из земель Грузии. Богом данный царь, победитель Теймураз Багратиони, воцарился вновь на престоле Кахети! Да восторжествует мир над уделом иверской божьей матери! Да будет благодать над народом обоих царств!
– Аминь! – подхватили остальные.
– Да расцветут цветы дружбы и взаимного доверия! – проговорил Трифилий.
– Аминь! – подхватили остальные.
И раньше чем кто-либо успел опомниться, духовенство так же внезапно исчезло, как появилось.
Ледяное молчание сковало князей. «Церковь признала царем Теймураза!.. Бежать! Как можно скорее бежать в свои замки!.. Архиепископ Феодосий едва удостоил царя Симона поклоном!.. А может, Теймураз уже сюда спешит? Бежать! Бежать, пока не поздно!»
Но страх перед Шадиманом, а главное, перед Зурабом, способным бросить их в подземелье, в чем охотно поможет ему Андукапар, вынудил князей сдержанно отнестись к вызывающим действиям церкови и, наперекор своему страстному желанию, остаться до назначенного срока разъезда.
Выручил многих Фиран Амилахвари: он напомнил князьям их обещание поохотиться у него в замке Схвилос-цихе.
Джавахишвили первый заверил любезного владетеля о своем согласии: о, конечно он помнит о приглашении и непременно пожалует к Фирану! Когда охота?
Оказалось, хоть сейчас. Князья заволновались: «А обложен ли зверь? Готовы ли собаки? Не опоздать бы!» И многие решили ехать на охоту сегодня же, прямо из Метехи.
Обрадованный Фиран стал торопить Шадимана поскорей закончить съезд: «Сколько говорить можно? Ничто так не объединит князей, как груды убитой дичи и туши джейранов».
– А ты, князь Зураб, почему молчишь? Уж не собираешься ли не выполнить обещания?
– Кто, я? Видно, Фиран, ты плохо меня знаешь, – Зураб подбоченился. – Клянусь, намеченные мною зайцы уже сегодня могут служить по себе панихиду! А рог, из которого я выпью за твоей скатертью в честь удачной охоты, может чувствовать себя уже пустым! Приеду, князь, вовремя. Может, удастся мне и Шадимана оторвать от Метехи.
«Что особенного сказал Зураб? Отчего похолодело мое сердце? – недоумевал Шадиман. – Странно, зачем я удержал его в Метехи. Надо исправить ошибку и половчее выпроводить его».
– Знаю, Фиран, ты не успокоишься, пока князь Зураб не очутится у тебя в замке. И хотя о многом необходимо потолковать нам с Зурабом, но отложим до конца охоты. Прошу тебя, Зураб, поезжай с Фираном. И то правда: отдых тебе не помешает.
– Разве я похож на уставшего, дорогой Шадиман? Разреши отбыть на следующий день после выезда царя. Ты прав, есть неотложные дела… Уверен, ты одобришь.
Оказалось, у многих князей неотложные дела, и они завернут на день в свои замки. Так им с помощью Фирана удалось вырваться из Метехи несколько раньше других.
Оставшись с Шадиманом и подозрительно не отстающим от них Андукапаром, князь Зураб Эристави захохотал. Он хохотал неистово, громко, вызывающе. О, он, арагвский владетель, любитель охоты, узнаёт мелкодушных зайцев! Они едва скрывают испуг. Он узнаёт шатающихся при малейшем дуновении ветра. Что ж, еще неизвестно, куда ветер подует! Вот Шадиман убеждал его отдохнуть, а забыл, что духовенство опять откладывает венчание царя Симона! Нет, он, Зураб, поохотится раньше здесь, на святых отцов! Довольно с духовенством нежничать, надо заставить любителей ряс венчать царя Симона в Мцхета. Не позднее чем завтра он, Зураб, поскачет к католикосу, и не будет он князем Арагвским, если не вырвет у черных упрямцев согласие! Еще познают его силу и духовенство и князья!
Немало был изумлен Шадиман, выслушав решение Зураба. Но не все ли равно? Испортить уже ничего нельзя. А другие князья? Прав Зураб: бежали, как зайцы от охотника. Но кто же охотник? Глубокое оскорбление испытывал Шадиман. Кому, кому же отдал он жизнь? Где? Где гордое княжеское сословие? А может, прав!? По какой причине должны такому царю покоряться? Кто сказал – покоряться?! Властвовать над таким царем должны! Но князьям и это не под силу. Нет, не то! Каждый из них хочет выше другого стать, только не при таком царе. Саакадзе прав, но где взять другого? Пусть подскажет, если в виду имеет. Да, и… как можно скорее!
Шадиман призвал чубукчи и приказал разыскать гонца Саакадзе. Чубукчи замялся: он велел гонцу прийти дней через шесть, когда разъедутся князья, а сегодня только четвертый наступил. Сам не сказал, а чубукчи забыл спросить, где живет…
Шадиман резко бросил:
– Найди! И немедля! Хоть на дне Куры! Хоть в глубине Мтацминды! Хоть у черта на рогах!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Еще вчера Зураб, намеренно в присутствии Шадимана, погнал гонца во дворец католикоса. Святой отец сразу согласился выслушать Зураба Эристави. И вот князь, дождавшись утра, приказал седлать коня. Но едва он вдел ногу в узорчатое стремя, как к нему подбежал арагвинец, всадник из четвертой сотни, умоляя заехать к Мамука, умирающему от раны, полученной в Кахети. Зураб передернулся, гаркнул на весь двор:
– Если еще не умер, побеги за священником! Я, что ли, велел волчьему хвосту драться?!
– Высокий князь, на здорового можно сердиться, а Мамука боится без твоего прощения умереть!
– И здесь боится?
– Святым Георгием молю, удостой!
– Лучше бы другим святым!
Нахмурившись, Зураб крикнул:
– Э-э! Джибо, скачи к преподобному Феодосию, расскажи, по какой причине немного опоздаю! Ничего, богоугодное дело! – и обернулся к конным арагвинцам: – Почему в сборе двадцать дружинников? Что я, с духовенством сражаться собираюсь? – Залюбовался верховыми и приказал: – Пяти довольно! Остальные пусть в духан скачут, за здоровье Мамука выпьют, может, выздоровеет.
Вслед за Зурабом из Метехи в самом плохом настроении выехал чубукчи Шадимана. Вчера, сколько он ни искал, не мог обнаружить проклятого гонца Саакадзе, будто земля его поглотила. Хорошо, старший смотритель конюшен навел его на след: о лавке Вардана заговорил – там всегда разный товар. Сначала постеснялся: «Ты, говорит, видный человек, неудобно беспокоить просьбой, думал, с дружинником поедешь». Но он, чубукчи, ему тоже уважение оказал: «А ты разве не видный? Тебе цари и князья коней дорогих доверяют. Сам знаешь – витязь без коня все равно что девушка без волос». Еще немного пошутили, и смотритель конюшен поручил ему навестить купца.
Зураб оглянулся на скачущего чубукчи и свернул к мосту: «Нет, не меня выслеживает. Но даром не катается», – и приказал одному из сопровождающих его арагвинцев следить за чубукчи.
Едва въехав во двор бывшего дома Даутбека и Димитрия, где разместились арагвинцы, Зураб взбежал на второй этаж и распахнул дверь в боковую комнату. У столика сидел ухмыляющийся Миха и здоровенным кулаком разбивал кахетинские орехи. Зураб поспешил обнять вскочившего мсахури.
– Как моя конница, Миха? – нетерпеливо воскликнул князь.
– Слава святой Нине! Все арагвинцы в строю и жаждут отдать жизнь за своего любимого князя, владетеля Арагви!
– Говори, говори, Миха, скорей! Как царь Теймураз, царица? А… а… царевна Нестан-Дареджан?
– Все, все хорошо! Тебе, мой князь, послание от царя. Через князя Черкезишвили передал. Князь сам должен был быть к тебе от царя послом, в последний час передумал.
Почти вырвав свиток, Зураб углубился в послание. Лицо его исказилось, глаза от гнева запылали: "Не я ли, Зураб, ради Теймураза раз сто рисковал в Метехи жизнью? Разве легко обманывать Шадимана? И вот награда! Вместо благодарности и выражения любви, вместо слов о… о Дареджан, моей жене, царь упрекает меня! Я… я предался Симону! Вообразил что-то строптивец и угрожает обойтись без моей помощи. Сейчас он выехал в Упадари, где предастся ожиданию обещанного мною, и если промедлю, то… он, Теймураз, сговорится с Мелик-беком Ереванским. И близок день, когда царь Теймураз превратит золотое перо, подаренное ему музой, в карающий меч. Пусть дрожит Зураб: близок день, когда изменчивый князь увидит, что произойдет и со слишком глупым Симоном и со слишком дерзким Арагвским Эристави!.. О-о, строптивец! Не во сне ли пребываю я? Небылицы хороши в шаири! А угроз здесь не меньше, чем змей в Мугани! Что ни строчка, то ценность! Вот:
«И если гонец Зураба немедля не привезет ответ, сколько мне, богоравному Теймуразу, ждать въезда в Тбилиси, то да откроется, что у царя Теймураза в колчане немало обличительных доказательств, по каким шах Аббас легко узнает, как дерзко провел князь Арагвский Хосро-мирзу и Иса-хана, перебросив в Кахети две тысячи арагвинцев на помощь царю Теймуразу. Действительно, с помощью арагвской конницы мне, царю Теймуразу, удалось уничтожить войско шаха Аббаса, изгнать Исмаил-Хана…».
Зураб метался по дарбази. Хорошо, Миха догадался подать кувшин, и князь, отводя душу, хватил им по стене.
Сильно запахло вином. «А разве жизнь не винный погреб? Входишь в нее твердо на двух ногах – как человек, а выходишь на четырех – как свинья! Предвкушаешь праздник, а получаешь погребальное напутствие!» – Неужели он это вслух сказал? Ногой отшвырнув осколки, Зураб заскрежетал зубами: о-о!.. он, князь, достойный ответ пошлет своему тестю!.. Но постепенно тревога овладела им: Теймураз может исполнить угрозу, написать шаху Аббасу… и… и… Шадиману! Не трудно догадаться, как расправится с ним Хосро-мирза, если нагрянет во главе новых войск. Нет! Князь Зураб Арагвский перехитрит всех и станет… прежде царем над горцами, а потом… Зураб до сумерек писал пламенное послание, полное заверений в любви и преданности: «А въедет богоравный царь Теймураз, Первый Багратиони, в Тбилиси раньше, чем предполагает. И пусть карающий меч царя превратится в золотое перо, которым царь начертает возвышенную оду в честь возвращения к нему картлийской короны…»
Во дворце католикоса ждали князя Зураба с нетерпением… Архипастыри толпились у окон, то и дело обращая взоры к воротам. Творилось непонятное: все свершилось помимо них. Неужели отказ венчать Симона в Мцхета может повлечь за собой произвольное отделение церкови от царства?! Да не допустит святая троица до подобного! Но Шадиман ждет ответа. Дальше медлить опасно! Где же та благодать, которую ждали? Проходили недели, месяцы, возлагали надежды на веру, забредали в тупик, снова искали выхода… И вдруг свершилось. Но почему ничего не изменилось? И тут Трифилий подал ядовитый совет поздравить князя с победой царя Теймураза над Исмаил-ханом: неожиданность всегда ошеломляет. Опять же – господь сподобит выявить, какие князья остались верны царю Теймуразу, значит, и церкови, а какие предались Симону, значит, и шаху. Такое действие подскажет ответ Шадиману. Но вышло непонятное, даже из рук вон плохое, ибо вчера почти все князья разъехались, и ни один не пришел к святому отцу за наставлением или благословением. Неужто все себялюбцы за Симона? Или господь бог отнял у них разум – и замыслили против царя Теймураза?!
– Опять же, – медленно проговорил Трифилий, словно вытягивал слова из смолы, – не осчастливил ли царь Теймураз отцов церкови лично вестью о даровании богом победы, не прислал ли гонца к святому отцу с поистине радостной вестью? Или иссякла у братьев Кахети храбрость?
– Истину глаголешь, отец Трифилий, – пробасил тбилели. – Почему не съехал праведный чернец на своем седле, прости господи, с вершины Алавердском обители?
– Опять же не замыслила ли кахетинская церковь возвыситься над картлийской? Давно, яко лиса к добыче, подбирается к главенствующем власти наместника Христа, святого отца католикоса.
Заронить подозрение легко, побороть его трудно.
Притом кахетинская церковь не раз пыталась стать выше картлийской.
В поднявшемся общем шуме кто-то выкрикнул:
– Да не свершится богопротивное! Уж не является ли прискакавший чернец, задержанный оголтелыми арагвинцами на два дня, не чем иным, как брошенной костью церберу?
В подобной догадке было мало лестного, и отцы согласились с Трифилием: выслушать Зураба Эристави. Но если ничего полезного и утешительного для церкови не скажет шакал, начать переговоры с Георгием Саакадзе, дабы он, получив под свое знамя церковное войско, изгнал бы из Картли царя Симона с его кликой и заодно расправился бы с князьями, непокорными святой церкови.
– Кто воцарится над Картли? Не это сейчас важно! Да не осквернится мусульманской стопой храм животворящий.
– Опять же Георгию Саакадзе бог поможет еще раз найти царя из ветви Багратиони. – Благодушие отразилось в глазах Трифилия. – И еще раз вовремя отстранить «небогоравного» царя, если на то будет воля святой троицы.
– И святого отца, католикоса Картли.
– Аминь!
– Но раньше выслушаем, прости господи, воистину шакала из Арагви…
И вновь майдан бурлит!
– Что? Что теперь будет? Кто скажет? Кто отгадает?
Сдвинув набекрень папахи, вытирая большими пестрыми платками вспотевшие лбы и затылки, амкары, купцы, торговцы возбужденно выведывают друг у друга: что будет?
Уже работа закипала, уже товар с аршина сам срывался, уже весы прыгали как под зурну. Уже с царем Симоном смирились – все же свой, отдельный царь.
Неужели, кахетинские амкары опять в картлийский котел полезут?
– Не иначе! Не свой же пустой облизывать?
– Напрасно о котле беспокоишься, Сиуш: Исмаил-хан и полные и пустые утащил!
– Тоже хорошо! Нашего Моурави не признавали – без шарвари остались.
– Теперь пусть не надеются, второй раз не потрудится восстанавливать им Кахети.
– Ничего, алазанская форель поможет…
Густой смех прокатился. И снова томление, тревога: что, что будет? И, как ни странно, чем больше накалялся воздух, тем громче звучало имя Георгия Саакадзе: только Моурави способен отыскать выход, только в нем спасение! Симон законный царь, а Теймураз?..
– Если война, победит тот, на чью сторону станет наш Моурави.
– Еще бы, Сиуш, война непременно будет. Где слыхал, чтобы на трон без драки влезали?
– А ты за кого?
– Я? Я за Великого Моурави!
– А царь?
– Царь нужен непременно! Царство, как человек, не может без головы жить.
– Без головы уже живет – только папаху носит, потому незаметно.
И вновь забросив молотки и аршины, с утра до ночи, то собирались толпой, то распадались на мелкие группы. Всех волновала судьба торговли. Каждый пытался предрешить будущее майдана.
– О чем спорите? Разве без торговли живет царство?
– Верно говоришь, Пануш! Пусть цари тянут каждый к себе Картли, а мы, как в люльке, посередине будем лежать.
– Почему такой умный сегодня, Отар? Может, мацони с утра кушал? Разве не знаешь: если люльку сильно раскачать, ребенка можно выронить!
– И то правда, для майдана небольшая польза, когда каждый день хатабала!
– Э!.. Что будешь делать, если князья сами не знают, какой царь им нужен: один слишком тихий, другой слишком громкий, третий сам, без князей, любит царствовать, четвертый еще хуже – совсем не любит царствовать…
– Хе-хе!.. Пятый триста дней в году празднует свое рождение!
– И тридцать пять дней охотой занят.
На майдане не смолкал хохот.
– Что ж, самое время в люльке качаться, – вытирая кулаком глаза, кричал тучный торговец сыром. – Только чем кормить такое беспокойное дитя?
– Засолом, – потешался торговец хной.
– Не знаешь чем? Тогда что ты знаешь? Соленая башка! – обозлился торговец глиняными кувшинами. – На радость чертям начнут гвири скакать с новыми повелениями, и каждый постарается по моим кувшинам проехать.
Вперемежку раздавались то брань, то хохот. Снова собирались толпы, чтобы тут же распасться на группы. Нестерпимый зной слепил глаза. Коки-водоносы едва успевали притаскивать воду из Куры, мгновенно разливая по чашам.
В воздухе стоял гул, словно от шумного дыхания кузницы. Уже никого не радовал заказ князей: задаток дали, а где заработок? Нет, не время тратить монеты на товар! А князья на своем стоят: раньше готовый заказ, а потом монеты. Как-то сразу зашаталась жизнь – словно путник опустил поводья и конь, спотыкаясь, топчется на месте, не зная, куда идти.
Лишь один Вардан Мудрый, по обыкновению, молчал, не вмешивался ни в какие споры, не выражал никаких пожеланий. Не спеша, снял он с полок бархат, шелк, парчу и другие драгоценные товары, перетащил их, по совету Нуцы, незаметно домой и запрятал в глубокие сундуки, врытые между столбами сарая в землю.
Солидные купцы, зайдя в лавку Вардана за советом, метнув взгляд на полки, заполненные дешевой персидской кисеей, миткалем для деревенских рубах и грубым сукном, годным разве только на чохи зеленщикам или тулухчам, молча поворачивали назад в свои лавки, и там, за закрытыми дверями, слышалась торопливая укладка товаров в тюки и сундуки…
Чубукчи подъехал неожиданно, но Вардана трудно застать врасплох… Следя за площадью, он поспешно вышел из лавки, прикрыв дверь.
– Ты что, Вардан, уже закончил день?
– Угадал, уважаемый. Один человек – говорят, мсахури князя Палавандишвили, – почти не торгуясь, закупил у меня парчу, бархат и шелк. Хвастал, что на приданое княжны. Не знаю, правда или нет.
– Неправда. Князь Палавандишвили младшую дочь зимой венчал. Может, мсахури из Кахети? Тоже говорят: храбрый Исмаил не одну куладжу – шарвари у кахетинских князей снял, а они не против были.
– Может, из Кахети, монеты запаха не имеют.
– Зато лазутчиков по запаху узнают.
– Может, так. Вот решил домой пойти. Сегодня жена каурму приготовила, давно хотел.
– Арчил, тот, что в Метехи, просил передать: не, держи больше выбранный им товар, раздумал он чоху шить, – вспомнил чубукчи поручение старшего смотрителя конюшен. – Продай бархатному лазутчику… Кстати, о лазутчике вспомнил! Не видал ты гонца?
– Какого гонца?
– Саакадзевского… Мой князь зовет.
– Почему должен видать?
– А разве не ты был в почете, когда Саакадзе хозяйничал в Картли?
– Я и сейчас в почете, когда хозяйничает Андукапар.
– Почему думаешь, Андукапар?
– Не я один, все чувствуют приятную руку князя. Хорошо, благородный князь Шадиман работой амкаров успокоил. Уже многие хотели закрыть лавки. – Вдруг, прислонив руку к глазам, Вардан начал всматриваться вдаль. Не понравился ему разговор лазутчика Шадимана, и он решил избавиться от непрошеного собеседника. – Уважаемый чубукчи, если гонца Моурави ищешь, сейчас к мосту поскакал.
– К мосту?
Чубукчи хлестнул коня и с трудом стал пробираться через Майданскую площадь.
Вардан поспешно вошел в лавку.
– Гурген! – позвал он спрятавшегося сына. – Беги в духан «Золотой верблюд», скажи Арчилу, пусть немедля скачет в Метехи, – князь Шадиман ищет. Скажи: старший смотритель Арчил через чубукчи передал, чтобы я не держал больше товар. Выходит, «верный глаз» может свободно гулять, опасность позади. Ночью к нам пусть придет, все же не открыто. Хочу тоже Моурави о майдане сообщить…
Когда Арчил-"верный глаз" предстал перед Шадиманом, был уже полдень. В венецианском бокале таял кусочек льда, отражая солнечный луч. Шадиман, постукивая по льду серебряной палочкой, снова подробно расспрашивал о Саакадзе и даже о «Дружине барсов». Узнав, что Дато уехал с Хорешани в Абхазети проведать первенца, Шадиман встрепенулся и спросил:
– Не сына ли Саакадзе сватать? Слух идет, владетель Шервашидзе дочь красивую имеет.
– Нет, светлый князь, наш Автандил пока молод. А дочь Шервашидзе без носа осталась. Какая из нее жена, если Леван Дадиани, по праву мужа, нос ей отрезал? Хоть и неправда, что за измену, – все же нос снова не отрос.
Шадиман не дал улыбке перейти в смех и пристально вгляделся в приятное, смелое лицо, озаренное блеском умных глаз. Не без зависти он подумал: «Ему можно доверить. Умеет Моурави, как магнит – железо, людей притягивать».
– Вот что, «верный глаз», так, кажется, тебя зовут?
– Так, светлый князь, я еще ни разу не промахнулся. Куда направлю стрелу, туда вонзится.
– Понимаю. Хочу доверить тебе большую охоту, и если попадешь в царственного оленя, проси, что пожелаешь! Азнауром сделаю, а хочешь – женю на сестре моего мсахури.
– Светлый князь, я уже осчастливлен сверх меры, раз мне доверяешь, – и, как бы в порыве благодарности, вскрикнул: – Моурави недаром тебя, светлый князь, любит! Вслух не говорит, а только всем советует уважать тебя и восхищаться твоим умом.
– Странно, а я полагал наоборот; ненавидит меня – ведь всю жизнь спорим с ним. – И, взяв ломтик лимона, старательно выжал сок в венецианский бокал.
– Непременно потому спорит, что дорожит тобою, князь.
– Дорожит? Выходит, с меня гример берет.
Шадиман задумчивым взором скользнул по лицу Арчила, уже не удивляясь, что беседует с простым дружинником. «За Моурави я готов десять князей отдать. Но что делать, в разных церквах нас крестили». Пригубив бокал, спросил:
– Где пропадал ты все дни? Почему в Метехи не показывался? Разве не знаешь, где гонец должен терпеливо ожидать ответа?
– Знаю, светлый князь, только твой чубукчи приказал не беспокоить тебя, пока князья не разъедутся. Как раз сегодня день подходящий.
– Подходящий? Почему?
– Слово имею сказать… если разрешишь, светлый князь.
– Говори.
– В духане сегодня чанахи пробовал, вина, конечно, немного выпил… Смотрю, арагвинцы тоже кушают и кувшины часто меняют; и так дружно на меня уставились, будто не узнают. Я, конечно, их еще больше не узнаю, а сам думаю: почему в будни так много пьют? Не успел себе ответить, как вошли дружинники князя Андукапара. Сразу арагвинцы свой характер показали: «Э-э!.. – кричат. – Когда разбогатели, что в духан пришли? Может, ваш длинный князь для вас кисеты открыл?» Тут пожилой аршанец свой ум показал: «Хотя, говорит, кисеты наш длинный князь не открыл, все ж монеты не из кисета вашего широкого князя вынули, на свои пьем». Арагвинцы такой смех подняли, что кувшины закачались. «На свои? Где свои взяли? Может, выгодно пощечины княгини Гульшари продали?» – «Пришлось, – отвечает умный аршанец, – ведь за ваши ишачьи шутки и полшаури не дадут!» Вижу, светлый князь, драка будет, если останусь, непременно шашку обнажу, – только за кого? Князь Зураб сейчас худший враг Моурави, а князь Андукапар всегда врагом был. Ушел из духана – и снова изумился; на твоем майдане арагвинцы, как у себя в конюшнях, ржут. Я хорошо их характер знаю, не раз, – чтобы им волк в рот… чихнул, – рядом дрались, всегда перед боем веселились. Князь Зураб пример показывает. Только думаю: с кем бой? Об этом хотел тебе сказать, светлый князь.
– Молодец, что сказал. – Шадиман выпил до дна ледяную воду, посмотрел бокал на свет, из золотого он стал темно-красным. Так же обманчив и цвет дней в Тбилиси. Он никак не мог отделаться от мысли, что не все здесь гладко.
"Лазутчики уверяют: радуется народ победе Теймураза. Такое понять можно. Если князья едва скрывают чувство удовольствия, почему должны плакать плебеи? Зураб сегодня целый день спит; клянется, что устал о шершавый камень язык точить… А за утренней совместной едой почему-то за мою умную голову пил.
Уговаривал завтра к Фирану на охоту поехать… Может, измену затевает? Нет, пока воздержусь от наслаждения за фазанками гнаться. Но почему я в последнюю минуту удержал Фирана в Метехи? Этот «верный глаз» внушает мне доверие, хотя чубукчи не любит его, говорит: «Хитрость в глазах прячет». Но… я ему почему-то доверяю больше, чем Зурабу. Предателя Георгий не прислал бы, сейчас у меня с Великим Моурави дружба. Да, Теймураз нам не нужен. Но картлийцам он больше по душе, чем Симон. Значит, надо такого царя им преподнести, чтобы от радости забыли не только имя царя Кахети, но и свое… Луарсаб! Да, только он! Всеми мерами вызволить его из персидской темницы! Баака должен понять: спасение царства выше личных чувств. В послании я все описал, не может отказаться. Если бы знать, где Тэкле, ради нее на многое Луарсаб согласился бы. Но надо спешить, ибо Теймураз тоже любит спешить. Завтра же из Марабды главные дружины вызову…"
– Скажи, «верный глаз», – вдруг оборвал молчание Шадиман. – Хочешь повидать своего отца?
Арчил вытаращил глаза: «Уж не ловушка ли?! Или вправду возможно такое счастье?»
– Светлый, благородный господин! День и ночь об этом думаю. Очень соскучился, но только как повидать?
– Отвезешь от меня подарок и послание Али-Баиндуру. Слушай внимательно. Разумеется, Баиндуру для вида ценность посылаю. Главное – тайное послание передашь лично князю Баака. Ну как, готов?
– Клянусь солнцем, светлый князь, все исполню! Только как скрыть от проклятого Баиндура послание? Вдруг прикажет обыскать? Тоже опытный, трудно его обмануть. Может, в цаги засунуть или внутри чохи распластать?
– Не годится. – Шадиман взял с тахты пояс с медными шишечками. – Видишь ли ты здесь послание?
– Нет, светлый князь.
– Испытанное средство. Нажми эту шишечку и отвинти. Никто не догадается, по опыту знаю.
Шадиман учил, а Арчил, вспомнив, как Саакадзе нашел послание Шадимана к лорийскому владетелю именно в поясе рыжебородого гонца, принялся, и глазом не моргнув, восхищаться якобы не известным ему до сей поры способом доставки тайных посланий.
– Разумеется, просветив тебя, не придется впредь самому пользоваться этим средством, но дело важное… и… не для меня одного… Потому жертвую тайной. Вот, держи ферман на проезд по всем путям Ирана. Подписал царь Симон. A свиток к Али-Баиндуру широко откроет тебе ворота всех крепостей и городов. Когда выедешь?
– Куда, светлый князь?
– Как куда! В Гулаби.
– Без разрешения Моурави не осмелюсь.
– И об этом подумал. Дело общее. С гонцом пошлю Моурави письмо, объясню твой отъезд. Моурави одобрит.
– Тогда завтра на рассвете, благородный князь, поверну коня в сторону Ирана. Доверие твое поспешу оправдать.
– Кто с Моурави, того не следует учить осторожности. Возьми! – Шадиман бросил Арчилу тугой кисет и, вынув из ниши крест, торжественно проговорил: – А теперь поклянись на кресте жизнью твоего отца, что пояс передашь только князю Баака Херхеулидзе.
Став на колено, Арчил поцеловал крест и проговорил:
– Клянусь жизнью моего отца, клянусь спасением моей души, что, если меня не убьют из засады, пояс передам в руки князю Баака Херхеулидзе? И пусть ослепну я, если попаду в руки врага вместе с поясом!
– Пойди в конюшню, я приказал выбрать тебе лучшего коня.
Выйдя из Метехи, Арчил точно охмелел от радости. Конечно, он давно упорно скрывая тоску по отцу, а теперь какой представился случай!
Остановившись на мосту, стал размышлять: «Без разрешения Моурави все равно не поеду. Шадиман пошлет лазутчиков следить за мной. Но разве трудно обмануть их? Для вида выеду из Ганджинских ворот к границе Ирана, а в первую же ночь копыта коня тряпкой обвяжу и – через горы в Ахалцихе. Моурави не задержит, давно мне сочувствует. Послание к Баиндуру тоже полезно прочесть. Но пояс, как поклялся, лишь князю Баака отдам. Папуна обрадуется, очень беспокоится о царице Тэкле. Конечно, если бы Шадиман готовил измену Моурави, меня с важным посланием к Баиндуру не послал бы. Ночью к Вардану зайду, только ему не скажу, что в Гулаби еду. Моурави учит: тайна – мать удачи, болтливость – сестра глупости. Лучше самому больше слушать. Пусть другой с цепи язык спускает».
Едва сумрак стал сгущаться, Фиран и Андукапар, заранее предупрежденные чубукчи, поспешили в покои Шадимана. Разговор был согласный. Еще бы, ведь в Схвилос-цихе – грозной фамильной крепости князей Амилахвари – ждут гостей, надо торопиться с отьездом. Сам не понимая почему, Шадиман, полный безотчетной тревоги, действовал так, словно готовился к встрече со злейшим врагом.
– Понимаете, дорогие, какую непростительную ошибку мы допустили, удержав Зураба в Метехи? Ведь замок полон арагвинцами? И сам он ведет себя совсем непонятно. Завтра должно все измениться. Когда царя не окажется в Метехи, Зурабу неудобно будет оставаться долее, и он поспешит к Фирану или… или в Ананури. И мы крепко, навсегда, захлопнем за ним вход в Метехи.
Далее Шадиман, подробно описал князьям план завуалированного отъезда царя.
Несказанно довольные Андукапар и Фиран поспешили к царю Симону. Чубукчи постарался незаметно расставить стражу из верных марабдинцев, и вблизи царских покоев не оказалось ни одного арагвинца. У ворот тоже толпились дружинники Андукапара и, беспечно смеясь, как учил их чубукчи, делились впечатлениями о драке в «Золотом верблюде» с этими одержимыми арагвинцами.
Проводив Андукапара и Фирана, Шадиман вызвал молодых князей, приближенных Симона Второго, и сурово наказал стеречь покои царя и не тревожить его сон, ибо завтра с первым лучем солнца царь, как обещал, отправится в замок Амилахвари.
– Лучше, – уточнял приказ Шадиман, – по очереди не спать, чтобы не прокрался назойливый.
Удивленные князья отправились к покоям Симона, обсуждая: против кого Шадиман ставит их на стражу? Решили – против Гульшари, ибо она в последнее время, прошеная и непрошеная, является к царю, нашептывая ему обо всем, что творится и не творится в Метехи. Радуясь возможности уязвить назойливую, они решили ни на какие вопли не откликаться.
Навстречу князьям из покоев царя вышли Андукапар и Фиран в сопровождении пожилого аршанца – того самого, что после драки в «Золотом верблюде» ходит весь обвязанный, потому он так плотно и закрылся башлыком.
Поведав князьям, что царь уже в опочивальне и повелел не тревожить его до утра, все трое исчезли за поворотом мраморного прохода.
Через час, когда первая звезда зажглась на еще бледном небе, князь Фиран Амилахвари в сопровождении полсотни своих дружинников выехал из ворот Метехи. И хотя арагвинцы смотрели во все глаза, но им и в голову не пришло, что среди конных дружинников, в простой бурке и башлыке, ничем не отличавшийся от остальных всадников Фирана, ехал царь Симон Второй.
Из узкого окна смотрел вслед уезжающим Шадиман. Смотрел долго, пока в наступающей ночи не замер цокот копыт. Странно, почему внезапно наступила тишина? Непонятная, давящая тишина сумрака.
Шадиман резко повернулся, схватил светильник и, высоко подняв, осветил дальний угол, затем равнодушно перелистал страницы оды «Абдул-Мессия»[52], отложил в сторону и, взяв бархатку, стал осторожно вытирать листья лимонного дерева.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
НОЧЬ КРОВАВОГО ДОЖДЯ
Красный луч фонаря коснулся хевсурской бурки и словно оставил на ней полосу крови. Зураб сплюнул: «Сгинут сегодня звезды? Не иначе как прозорливые ангелы со светильниками окружили чертог бога, чтоб удобнее было и ему любоваться земным шутовством. Что ж, небо тоже следует ублажать. Вот скоро к сверкающему престолу вознесутся души. А тела? Тела достигнут мутных водоворотов Куры, зловеще бурлящей у подножия Метехской скалы».
– Тс-с, тише!.. – К стене прижалась темная тень. Зураб проскользнул к парапету и вдруг припомнил, как, вглядываясь накануне в эту скалу с противоположного берега, он удивился, различив десять каменных великанов с уродливыми лицами, изборожденными глубокими морщинами. Подвернувшийся монах рассказал, что много веков назад взбунтовавшиеся великаны были сброшены со стен Метехи и с тех пор поддерживают замок на своих плечах. Потоки времени и воды обтесывали отвесную скалу, пока не слили ее громаду с башнями и зубчатыми стенами Метехи. И вот, когда с метехских стен сбрасывают неугодных, окаменевшие великаны улыбаются, а когда длится спокойствие – холодят Куру угрюмым взглядом… Зураб распахнул бурку. «У-ух! Душно, как в аду! А монах перед глазами вертится… Почему? А-а, великаны давно не улыбались! О-о, Зураб Эристави скоро заставит вас хохотать!»
– Ш-ш-ш! – Кто-то в темноте приглушенно кашлянул.
Зураб притаился. И тотчас из темноты донеслось шипение: «Ш-ш-ш… Тише!..» Черная тень вынырнула и поползла к лестнице.
Душная ночь. Аромат лимона, сливаясь с терпкими благовониями, словно вытеснял из опочивальни последнюю частицу воздуха. Шадиман задыхался: «С чего бы? Разве мало было душных ночей? Нехорошо! Нужна бодрость. Особенно сегодня… Пустое! Мысли о пустом тяжелят голову». Приложив ко лбу кусок горного хрусталя, Шадиман облокотился на мутаку и прикрыл глаза.
Ворочаясь с боку на бок, чубукчи нащупывал под мутакой рукоятку кинжала. Но не отогнать оружием назойливый сон! Вот уже которую ночь – не успеет он сомкнуть глаза, как туча саранчи, пожирая золотистые посевы, в дикой пляске кружится над его головой. От этого видения веки так отяжелели, будто придавила их зеленая туча. Вот и сейчас! Чубукчи вскочил и, осторожно ступая, направился к покоям Шадимана.
Все было привычно. У дверей стояла стража из верных марабдинцев, охраняющих эту часть замка до полуночи, пока не подходила смена; в роговых ночниках, как всегда, желтели огоньки, отбрасывая блеклые блики на мрамор стен… Чубукчи обозвал себя беспокойным вороном. Мало ли что черт подсказал этому «верному глазу»!
Вновь прильнув ухом к овальной двери, чубукчи обрадовался, услыхав шаги Шадимана: пусть лучше до зари пишет послание Георгию Саакадзе. Постояв, чубукчи взошел на площадку башни полюбоваться луной, чего с ним раньше не случалось. Он, сам не зная почему, боялся сна. Рассказ Арчила о ссоре в духане, помимо его воли, не выходил у него из головы.
Здесь было чуть свежее, Кура доносила прохладу. Луна на ущербе, привалившись к горе, отливала зеленоватым серебром. Чубукчи она напоминала саранчу, опустошившую склон неба. Он в бешенстве сжал кулак – и вдруг замер между зубцами: где-то внизу блеснул факел! «Кто я, если не пугливый ворон! – обозлился чубукчи. – Это возле угловой башни сменяют стражу». По двору гулко отдавались шаги. Чубукчи напряженно прислушивался. Тишина, а ему слышалось: «Все ворота заняты арагвинцами?.. Ш-ш-ш-ш!.. Все выходы из замка тоже…» Какие-то тени отделились от внутренних стен. «Опять саранча? Наваждение сатаны! Все же надо быть настороже! А вдруг князь заснул?» Чубукчи ринулся вниз.
Шадиман, облокотившись на подоконник, вглядывался в зыбкую мглу. Тишина! Но почему не мягкая, не спокойная? Вон из-под свода ворот будто показалась тень и исчезла. Одинокий окрик стража, и вновь тишина! Но почему, подобно чудовищу, она надвигается на Метехи? Почему давит, тревожа мысли? Не проделка ли это сатаны? В отсветах узорчатых фонарей промелькнул некто в красном! Не ослышался ли он, Шадиман? Не тысячи ли змей зашипели между резными столбиками: «Ш-ш-ш-ш!..» Где-то едва скрипнула дверь. Кто-то приглушенно кашлянул. Опять из-под земли появились тени! Что за наваждение! Сколько ни вглядывайся в темноту – никого! Не иначе некто в красном – сатана!..
Зураб стоял неподвижно, подобно каменному изваянию, слившись со стеной. Он посматривал на узкие окна замка и сыпал брань: «Сгинет сегодня огонь в проклятом Метехи? Угомонится наконец царская баранта? Не пора ль вам уподобиться зайцам, настигнутым ястребом?!»
Башни темнели. Вот вспыхнул и погас последний огонек, очевидно в покоях Шадимана. Замок погрузился со мглу. За гребень горы уходила луна, оставляя за собой серебристую дымку, и еще отчетливее выделялось окно опочивальни царя, чуть освещенное зеленоватым огоньком ночника. И…
Зураб выхватил меч, злобно рассек воздух. Что-то шарахнулось, заметалось и ринулось к лестницам.
Из-под свода главных ворот метнулись тени и безмолвно рванулись к площадкам, занятым караульными дружинниками. В темноте скрестились шашки, кинжалы, лязг стали отдался эхом в мрачных глубинах, зазвенели копья, выпущенные из рук. Новые тени вынырнули из-за резных столбиков, поддерживающих балконы, и, как духи ущелья, молча набросились на словно онемевшую стражу… Щиты ударились о щиты. Клинки, рассекая воздух, пробили путь к верхним площадкам башен, тени взлетели вверх, промелькнули на зубчатых стенах… По мраморным ступеням потекли струйки крови.
Дальше! Дальше!
Оружейный зал! Дарбази для малых пиров! Зал больших трапез. Оранжевый зал! Покои Луарсаба Второго!
Дальше! Дальше!
Засучив рукава, с мечом, залитым кровью, Зураб мчался впереди арагвинцев. Ненависть, накопленная годами, сейчас нашла широкий выход. Во вражеской крепости не проявил бы он такой свирепости, как в этом замке, где попиралась его гордость и уязвлялось самолюбие. Один минувший съезд князей чего стоил! Но ведь через Метехи лежал крутой, но уже досягаемый путь к трону гор! Только ли гор? Надо лишь немедля живые души, обитающие в замке Багратиони, превратить в мертвые. «Э-о! Царь Симон Глупый! Ты – первый!..»
Зураб мчался вперед, топча цагами осколки обитых ваз, сбрасывая мечом светильники.
Охотничий зал! Величественный царь Орби! Сколько бесплодных поисков золотого гнезда на оледеневших вершинах, где обитал царь орлов! Какой же храбрец превратил тебя, белого Орби, в чучело с маленьким венцом на голове? Но ты отверг смерть и гордо распростер крылья на сверкающем поддельными рубинами и изумрудами искусственном утесе.
И Зурабу белый Орби казался грозным охранителем Багратиони. Уничтожить – и падет династия! Но дотянуться до орла трудно. Орби качался, взмахивая крыльями, дергал клювом, защищаясь, как живой. Зураб захрипел, подпрыгнул и наотмашь ударил мечом. По оранжевым плитам со звоном покатился разбитый венец.
Переступив через поверженного Орби, Зураб вздохнул свободнее. Главное уже свершено. Пал патрон Багратиони. Победоносно взмахнув мечом, Зураб устремился к сводчатому переходу. Скорей туда, к покоям царя Симона! И вслед, бессмысленно рыча, ринулись за ним осатанелые арагвинцы.
Стон. Падение. Катятся щиты, выбитые из рук опешивших дружинников Андукапара. Вот уже сводчатый переход, загруженный мертвыми телами, позади. Из полумглы выплывают серебряные фигуры, изображающие двух сарбазов в сверкающих доспехах. Сатанинская усмешка искажает лицо Зураба. Как на приступ крепости, увлекает он за собой арагвинцев. Под торжествующий рев валятся, громыхая доспехами, серебряные сарбазы. Кто-то пытается крикнуть – и падает с перерезанным горлом. Кто-то не успевает наложить на тетиву стрелу. Кто-то хочет вырваться, убежать. И снова лязг клинков, падение тел, брань, вопли, проклятия, кровь!
Под сводами замка словно гром загрохотал, отдаваясь оглушающим эхом. Телохранители, оруженосцы, нукери, чубуконосцы, вздымая светильники, мечутся в длинных коридорах. Выбегают заспанные придворные, еще не осознавшие явь.
– Что происходит?
– Кто напал?
– Персы?
– Турки?
– Нет, шакал!
– Проклятье!
– О-о! Настало время Зураба Эристави!
– Время кровавых дождей!
– Проклятье!
Душераздирающий крик гулко отозвался в пролете лестницы:
– Помогите! Помогите!
Со всех сторон, тяжело топая, бежит метехская стража.
– Замолчи, баран, перережу горло!
– Помоги-те! По-мо…
Лязг клинков. Стоны. Бегут оглушенные дружинники Андукапара, марабдинцы. Брань, шум, мольбы о помощи. Бегут, всюду натыкаясь на острие арагвинских шашек…
– Что? Что случилось?
Врезаются неистовые вопли женщин. Аршанцы стремятся к дверям царской опочивальни, но их беспощадно рубят арагвинцы. Падают. Сколько? Десять, двадцать? Звериный рев катится, подобно горному обвалу, куда-то во тьму.
– Помогите! Помогите! К царю на помощь! А-а! Уби-и-ли!..
С налитыми кровью глазами, с поднятыми факелами, размахивая шашками, бросаются на всех без разбора арагвинцы.
Прорвавшись в коридор, Андукапар распахнул окно и грозно крикнул в темноту:
– Измена! Откройте ворота! Скачите, сзывайте тбилисцев! Дружинники, спешите ко мне!
Но его призыв потонул в адском шуме. Сражение у царских дверей разрасталось. Проклятия, скрежет клинков, стоны падающих. И, уже ничего не разбирая, схватились врукопашную, грызут друг друга, раздирают лица, отрывают уши.
Подобно одержимым, хохочут арагвинцы.
И снова дружинники Шадимана и Андукапара кидаются в гущу схватки, и снова их отбрасывают арагвинцы, все ближе прорываясь к опочивальне царя.
На всех площадках женщины неистово взывали к тбилисцам:
– О-о! Люди! Люди! Измена! Помогите, убивают!
Но слишком высоки стены Метехи, слишком далеки жилища тбилисцев. А кто, просыпаясь, и слышал отдаленный крик, недовольно бурчал: «Опять празднество в Метехи! Покоя нет!..»
И вдруг зычный, перекрывающий вопли и стоны голос Зураба:
– Э-э, арагвинцы! Всех, всех беспощадно, как собак, истреблять!
Шадиман, обнажив шашку, рванулся к дверям, но чубукчи бесцеремонно схватил его за руку и увлек к потайной нише. Едва они успели скрыться, как по сводчатому коридору, обезумев и вопя о помощи, промчался молодой Качибадзе, натянув на голову халат царя. За ним с диким хохотом несся, высоко подняв меч, Зураб.
Шадиман отшатнулся.
Улюлюкая и вздымая пылающие факелы, арагвинцы, как на охоте, преследовали жертву.
– Э-э, где корону потерял? – Зураб схватил за шиворот мнимого царя. – Светите, светите ярче! Пусть все, у кого сегодня слетят головы, раньше налюбуются на своего царя! Пусть видят, как Зураб очищает для себя Метехи! Эй, Андукапар, почему не защищаешь любимого Симона? Хо-хо-хо! Шадиман, спеши! Для твоей умной головы я старательно отточил меч! Павле, взденешь эту тыкву на пику и водрузишь посреди двора, пусть же восхитятся моей ловкостью.
Хрипя и отбиваясь, Качибадзе пытался что-то выкрикнуть, но шум и улюлюканье заглушали голос молодого князя. Изловчившись, Зураб содрал с его головы царский халат – и неистово закричал:
– Проклятье! Куда заткнули Симона? Трус, еще смеет сопротивляться! Найти! – Зураб мечом описал круг над головой Качибадзе. – А ты чтоб в другой раз не лез в чужую шкуру!
Но Качибадзе уже исчез, как дым. Кто-то крикнул:
– Царь уехал с Фираном! Не губи невинных, пощади женщин!
– Что? Невинных? Руби всех! Всех дружинников! Царя укрыли? Хо-хо! Найдем! Из подземелья выволоку! Где Андукапар? Э-э!.. Арагвинцы, его не трогать! Я сам сброшу с его плеч башку! Шадиман! Э-о!.. Шадиман! Ты, кажется, не доверял князю Эристави? Напрасно! Не прячься!..
Сам распаляясь от своих слов, Зураб ощущал уже не княжескую, а царскую власть, и стало радостно, точно корона уже сверкала на его голове. Окрыленный мечтой, он взбежал наверх.
Метехи стонал, как раненный на поле брани воин. Падали защитники Метехи, Андукапара, Шадимана.
Кто молит о пощаде! Зураб Эристави незнаком с пощадой! Напрасная мольба! Смерть презирает цепляющихся за жизнь!
Где-то послышался вопль обезумевшего Андукапара. Подобно оленю, мчался он, за ним разъяренный Зураб.
– Пока будет расправляться с Андукапаром, используй время, князь, – шепнул чубукчи и схватил шкатулку с драгоценностями.
Через потайной ход Шадиман и чубукчи выбрались на отдаленную площадку.
Тут Шадиман вспомнил запасную дверцу в секретную комнату царицы Мариам, так опрометчиво им заделанную. Но можно вбежать в молельню, там Гульшари… А дальше? Сколько тогда ни добивался раскрытия тайны молельни, Мариам, во всем податливая, стойко отвечала: «Только будущей царице смею открыть. Клятву на евангелии дала…» Совсем близко раздался предсмертный крик. Шадиман прижался к колонне. По зубчатой стене, окружающей Метехи, страшно хрипя, бежал Андукапар, его настигал Зураб, с бешеной сворой. Судорожно дергались языки факелов.
Чуть подавшись вперед, Шадиман следил за травлей владетеля Арша. Было что-то оскорбительное в прыжках человека, носившего фамилию Амилахвари, и вместе с тем до досады смешное, – он напоминал куклу, которая дергалась на веревочке. Фамильный меч, знамя, владения, золото, жена красавица – дочь царя, замок, дружины – все стало невесомым! Осталось одно – позор! Не благородней ли было сразиться с врагом, пусть даже один против всей своры, но пасть в бою с шашкой в руке. А сам он, Шадиман, не стал ли жертвой «ста забот» и зазнавшегося лимона?..
В отсветах факелов блеснул занесенный клинок, с визгом рассекая воздух.
Андукапар на миг показался среди зубцов, качнулся, отшвырнул меч и кинулся вниз. Где-то за стеной послышался предсмертный крик. Захохотали каменные великаны.
«Теперь очередь за мной, – усмехнулся Шадиман, заходя в глухие заросли сада. – О Георгий, ты настоящий друг! Не внял я твоим предупреждениям и подверг Метехи омерзительной охоте! Вот кто-то уже проник в сад, вот совсем близки возгласы. Не меня ли ищут? Нет, раньше взломают дверь в мои покои. Значит, есть в запасе несколько минут. До последней минуты надо попытаться уцелеть, чтобы отомстить! Не взломали ли уже? Но куда скрыться? Сам заделал все потайные ходы от плебея Саакадзе, а спасаюсь от князя – и не знаю, куда бежать! Все тщетно! Взбесившийся шакал перевернет все в Метехи, я для него слишком опасен, найдет меня здесь и… – не заблуждайся, князь Шадиман! – и обезглавит! – Шадиман вздрогнул, холодный пот заблестел на лбу. – О нет, князь Шадиман не уподобится Андукапару!..»
– Сюда! Сюда, князь, давно жду!
Шадиман не узнавал знакомый голос. Арчил, главный смотритель конюшен, вынырнув из темноты, решительно набросил на него бурку и башлык, а на чубукчи только башлык и молча повел их в глубину сада. Где-то вспыхнул факел, и явственнее послышалась перебранка. «Разбойники вошли в сад!» – догадался Шадиман. Но тут же тихо звякнул заржавевший засов и… калитка отворилась.
– Ты спасен, благородный князь! Тридцать лет не открывал – знал, придет час для этой калитки. Отсюда спуск.
– Дорогой Арчил, я у тебя в вечном долгу! – растроганно проговорил Шадиман. – Прошу еще об одной услуге: если сможешь, спаси глупую княгиню Гульшари.
– Ради тебя, светлый князь, попробую.
Арчил захлопнул калитку, лязгнул незаметный засов. Какой-то болью отозвался в сердце жалобный скрип. Шадиман больше никогда не вернется в Метехи. Никогда! Ушло, кануло в вечность время царя Луарсаба… время лазоревого знамени… Кровь… Кровь!..
И Шадиману почудилось, что перелистана до конца летопись и захлопнулся железный переплет.
– Помогите! Помогите! Люди, лю-у-ди! Уби-ва-ют!
Тихо ступая, Арчил боковыми тропинками пробрался к черному ходу, которым пользовались прислужницы. Прячась за выступами толстых стен, он пробрался к покоям Гульшари. Здесь было удивительно тихо. Разбежались все, даже верная наушница.
А Гульшари? Прижав ларец с драгоценностями, она, дрожа, шептала молитву. Увидя Арчила, она еще сильнее прижала к груди шкатулку, словно защищала младенца.
– Скорее, княгиня, ты на полшага от смерти! Князю Шадиману обещал спасти тебя! Ради святой Нины, скорей!
Надежда блеснула в глазах Гульшари, полных ужаса. Но она все еще цеплялась за ценности, сейчас не стоящие и горсти земли.
– Подожди, хоть платье, затканное жемчугом, возьму!
Арчил до боли сжал руку Гульшари, ринулся с нею в коридор и выскользнул через боковой сводчатый ход. Петляя, пробирались они на задний дворик. Вбежав к себе, Арчил приподнял в нише гостевую постель, бесцеремонно впихнул туда Гульшари и завалил ее одеялами.
– Не подавай голоса, княгиня, если дорожишь жизнью!
Едва успел Арчил отскочить от ниши, как в комнату ворвался «умный» аршанец со своим сыном. Они с мольбой рванулись к Арчилу: за ними гонятся разбойники Зураба!
– Здесь вас не могу оставить, – с сожалением вздохнул Арчил. – Идемте, спрячу в конюшне между лошадьми, а когда Зураб и его свора устанут убивать, выведу из Метехи.
Он вытолкнул их через потайную дверь в царскую конюшню и тут же услыхал торопливый бег. Приоткрыв дверь, Арчил как ни в чем не бывало стал на пороге, прислоняясь к косяку. Факел озарил темноту.
Хрипло ругаясь, показались два арагвинца:
– Сюда вбежали рабы Андукапара, не заметил их, Арчил?
– Откуда мне заметить, если не отхожу от конюшен?
– А почему не отходишь?
– Коней берегу… Могут прихвостни Андукапара конюшни поджечь со зла, могут вывести лучших скакунов и ускакать.
– Молодец, Арчил! Впрочем, все ворота мы охраняем. Никто не ускользнет. Но поджечь, конечно, могут собачьи сыны! Из-за них ночью не спишь, да еще оружие пачкаешь! Знаешь, Арчил? Почти ни одного разбойника не оставили, всех, как лягушек, изрубили! А если кто спрятался, все равно найдем!
– А кто может укрыться, вы хорошо Метехи осмотрели.
– Правду говоришь! Только нигде ведьму Гульшари не можем найти! Или в курицу обратилась, или в кобылу! У тебя в конюшне – хо-хо!.. – ее нет? Признавайся, Арчил.
– Я, Джибо, сам волшебник, кобылу вновь могу в женщину превратить, только кинжал выну!
– Хо-хо, вынь!
– Зачем у князя Андукапара поминальницу отнимать? – усмехнулся Арчил и, как бы мимоходом, проронил: – А на что она вам? Грузинские витязи никогда женщин не убивают.
Спокойствие Арчила несколько отрезвило смутившихся арагвинцев. Они потоптались на месте и уже с меньшим пылом отправились в сад на поиски Гульшари. В душе они перестали оправдывать Зураба, пожелавшего собственноручно отрезать княгине уши и нос и обрить голову. «Зачем уродовать красавицу? Что ж из того, что злая? – рассуждал один, косясь на насупившегося товарища. – Если всех злых уродовать, на земле красивых не останется». – «Надо постараться не найти несчастную, – решил другой. – Если всех злых убивать, на земле женщин не останется… И как смотреть потом в глаза честному Арчилу?..»
Ночь на исходе, полоска на востоке чуть посветлела. Но не унимались арагвинцы, бушевали. Царский замок походил на перевернутый сундук. Одурманивал терпкий запах крови. Это даже не убийство, это резня, бойня. Повсюду представлялось страшное зрелище: убитые валялись там, где их настигли убийцы: на двоpax, в саду, на балконах, в залах, сводчатых переходах, на лестницах и площадках. Арагвинцы почти не пострадали: несколько убитых и с полсотни раненых. Но Метехи!..
Джибо ворчал: «Еще хорошо, что напали на спящих, едва успели они схватить оружие. И то, черти, как бешеные, сражались. Еще бы, жизнь спасали!»
Зураб неистовствовал: «Разве Андукапар искупил вину всех? Где Симон? Где Шадиман? Исчез опасный враг. Шадиман станет мстить – и жестоко. – Инстинктивно Зураб чувствовал, что, упустив Шадимана, он подверг себя смертельной опасности. – Но… прочь печальные мысли! Орби повержен! Я, владетель Арагви, расчистил себе дорогу к трону! А царь Симон? Тоже может считать себя мертвым! Потом – конечно, не сразу! – начнется триумф! Чей? Раньше Теймураза, затем мой, Зураба Эристави. В этом смысл кровавой ночи! Триумф! Если… Проклятие, никаких если! Саакадзе должен погибнуть! Иначе не допустит!»
Забрезжил рассвет. Опьяненные кровью и вином, найденным в погребах, утихомирились победители ночного боя…
На подоконник в опочивальне Гульшари вскочила дымчатая кошка и стала лапкой ловить мух.
В замке тишина. Арчил обошел дворы – все ворота наглухо закрыты, возле них сонная стража из арагвинцев. «Нет, через ворота не выйти. Что делать? Не пройдет и двух часов, Зураб опять примется за розыски Шадимана и княгини. Днем легче найти… И тех двоих жаль. Папуна старшего за ум любил».
Вернувшись в свой дворик, Арчил осторожно вывел двух дружинников через потайную дверцу и привел в комнату. К своему изумлению, Арчил нашел Гульшари в нише спящей. «Из какой кости сделана?!» Полуоткрыв алый рот, она глубоко, но ровно дышала. От длинных ресниц расходились голубые тени, и сквозь прозрачную кисею просвечивала золотисто-розовая грудь. Арчил невольно зажмурился: «Как может красота ужиться с уродством!» Разбудив Гульшари, он заявил, что она должна немедля покинуть Метехи.
Гульшари привычно рассердилась: разве смотритель не знает, кто она? Или полагает, что ей пристойно не на коне покинуть замок? Нет, она подождет Андукапара!
С нескрываемым презрением смотрели дружинники-аршанцы на надменную, ничего не понимающую княгиню. Хорошо бы бросить ее на произвол судьбы! Но Арчил предупредил: спастись они могут, только бежав в замок Арша, а попадут туда, лишь взяв с собою княгиню. Поэтому они, не проронив ни слова, поспешно выпили по чаше вина. Засунув им в хурджини лепешки и дорожный кувшин с вином, Арчил предложил и Гульшари подкрепиться, но она брезгливо отказалась и еще раз заявила, что выедет из Метехи только на коне и что князь Андукапар сумеет наказать невежд.
– Вижу, княгиня, ты хочешь погубить не только себя, но и этих двух… Не перебивай! – вдруг повысил голос Арчил. – Я щадил тебя, а теперь знай жестокую истину: на животе должна ползти, куда укажу! Защитить тебя некому: все твои дружинники убиты. Князь Андукапар предпочел кинуться со стены в Куру. Вся свита царя погибла… – Арчил оборвал рассказ.
Гульшари, всплеснув руками, потеряла сознание.
– Берите ее и идите! – приказал Арчил. – Вот-вот начнет светать. Слушайте внимательно: понесете ее в Инжирное ущелье – там, на другой стороне, живет пасечник, отец Вардана Мудрого. Скажите, что князь Шадиман поручил ему спрятать княгиню и вас. Днем из домика не выходите, а ночью не спите. Когда станет спокойнее, сын Вардана приведет трех коней и принесет еду. Пусть княгиня заплатит.
Закутав Гульшари в бурку и вложив ей в руку ларец, Арчил повел дружинников с их ношей к потайной калитке.
Скоро они уже шагали по пустынной уличке Нижней крепости к ущелью. Облегченно вздохнув, Арчил вошел в домик, запер дверь и повалился на тахту.
ЗАМОК ФИРАНА АМИЛАХВАРИ
Спал ли Зураб Арагвский после кровавого ночного разгула? Нет, князь торопился, и, лишь поголубели выси, он и пятьсот арагвинцев, вскочив на отборных коней, двинулись по направлению к Схвилос-цихе.
Хотя Метехи и походил на пустыню тринадцати сирийских отцов, но Зураб велел остаться двумстам дружинникам и, продолжая поиски оставшихся в живых, никого, даже слуг, не выпускать из замка два дня. Остальные арагвинцы расположились у Тбилисских ворот.
Расставив везде верную стражу, чтобы никто из горожан не улизнул в замок Фирана Амилахвари, Миха пустился вдогонку за своим князем.
Напрасные опасения. Тбилисцы были в полном неведении. Шадиман? Но он гнал коня в противоположную сторону, стремясь попасть поскорее в собственный замок. Еще бы, только в Марабде он мог почувствовать себя в безопасности.
«Как странно, – думал Шадиман, беспрестанно взмахивая нагайкой, – почему шакал, такой опытный в коварстве и предательстве, не догадался послать за мной в погоню?»
«Как странно, – думал спустя несколько дней Саакадзе, – почему Шадиман, такой опытный в коварстве царедворец, не догадался тут же послать Вардана на быстром коне в Схвилос-цихе?.. Что бы произошло? Прибывший Зураб, сопровождаемый Фираном, направился бы в покои царя, якобы для приветствия, и попался бы в ловушку, наполненную дружинниками, где очень тихо без ведома князей, приверженцев Теймураза, был бы обезглавлен палачом Фирана. И… Симон, сопровождаемый князьями, вернулся бы в Тбилиси, дабы царствовать по своему вкусу, то есть заниматься шутовством. Шадиман? Тоже вернулся бы ко двору, где с неиссякаемым усердием вновь принялся бы чинить треснувший кувшин княжеского сословия. И тогда мне, Георгию Саакадзе, тоже пришлось бы вернуться… ибо неучтиво было бы не встретить царя Теймураза у стен Тбилиси и не швырнуть к его ногам голову, только не царя Симона, а князя Зураба Эристави. И тут же, не допуская въезда шаирописца в Тбилиси, объявить, что царь Кахети Теймураз Первый отрешен от картлийского престола… ибо ни народу, ни Шадиману, ни мне он ни к чему. Выходит, признали бы Симона? Нет! Симон в свое время тоже был бы сброшен с высокого трона и изгнан в замок Арша к своей доброй сестре Гульшари. А дальше?! Дальше, как давно определил: Александр Имеретинский – царь Картли-Кахети-Имерети… И…»
«Как странно, – думали день спустя князья. – Почему нам не внушил подозрения нежданный приезд арагвинского шакала, и еще больше – его приторная любезность к царю Симону? Никогда бы мы, князья Картли, не допустили… Чего не допустили? Въезд царя Теймураза в Тбилиси? Нет, не это, ибо мы все приверженцы царя Теймураза. Симон, вот кто помеха всем планам! Но разве плохо было бы заточить его в замке Фирана и потом тихо, с почетом и изъяснениями в любви, проводить до границы Ирана? Шах Аббас учел бы наш благородный поступок. И в случае… Хотя вряд ли Саакадзе впустит в Картли шахские орды, но… бесспорно, разумнее не раздражать шаха, мало ли что может произойти. Время бурливее воды, а вода дороже крови…»
Зураб ехал не спеша, как охотник, чувствующий, что жертва уже загнана и торопиться не к чему. Чувствовал он себя превосходно, как после хорошо проведенного праздника.
Но Миха недоверчиво оглядывал дорогу и рассылал дозоры в разные стороны: нет ли засады? Нет, все было мирно. Где-то на горной тропе скрипела арба и доносилась мелодичная урмули. На откосе чабан пас овец; их шерсть повторяла белизну снегов и дымчатость сумерек. Перебирая кругляки, тихо журчал ручей, так же как вчера и как будет журчать завтра. И даже солнце не опоздало выглянуть из-за горной вершины.
На крутых склонах пламенели маки. Дорога повернула направо, к возвышенностям, кое-где покрытым мелким лесом. Открывались картлийские дали, пересеченные линиями гор, строгих в своей законченности. Селение Квемо-Чала ушло вниз, скрываясь в зеленоватой дымке. Тишина наполняла лощину и звенела, как туго натянутая струна. Зураб самодовольно оглядел небо: «День! А минувшая ночь окрасилась настоящей, горячей кровью моих врагов… Каких врагов? А Шадиман, Гульшари, царь Симон? Их время придет!» Зураб захохотал, вспоминая безумную пляску Андукапара на зубчатой стене. И вновь его опьянял восторг торжества и, как на крыльях, поднимала новая сила достигнутого величия. Придержав коня, Зураб поправил золоченую стрелку, украшавшую шлем, и властно опустил руку на эфес фамильного меча.
Впереди высилась грозная крепость Схвилос-цихе, выставив, как передового бойца, неприступный четырехугольным донжон. В кольце прочих каменных стен и башен находился замок с крепостной церковью. Над крестом главенствовало знамя Фирана Амилахвари: на темно-коричневом поле светло-серый джейран гордо взирал на перекрещенные золотую стрелу и серебряное копье.
Зураб подал знак, рослый арагвинец приподнялся на стременах и затрубил в арагвский рожок, призывно, нежно. С площадки передовой башни тотчас отозвался рожок владетеля, радостно, дружелюбно. Стража торопливо открывала главные ворота, выстраиваясь в два ряда.
Шумная встреча в замке убедила Зураба, что и Фиран и князья в полном неведении. Завтра охота? Выходит, вовремя он приехал! Тогда сегодня празднование встречи князей.
Раздосадованный отсутствием не только Мухран-батони, но и Ксанских Эристави и Липарита, Зураб едко высмеивал непочтительных к царю владетелей, сам же, все больше вызывая удивление, беспрерывно пил за здоровье царя, выказывая ему почести и восхищаясь счастливым царствованием.
Симон Второй сиял, старался быть остроумным, но не мог.
Пили князья, по настоянию Зураба, огромными чашами, вздымали огромные роги!
Иногда Цицишвили напоминал о завтрашней охоте, но Зураб уверял, что вино может повредить только врагу царя. И князья с недоумением поглядывали на шакала. Неужели совсем от Теймураза отказался? Иногда Качибадзе-старший напоминал о шаири, так украшающих пиршество, и притворно сожалел, что он не стихотворец. Но скоро даже самые выносливые уже ни о чем не напоминали.
Сначала польщенный Фиран усиленно ухаживал за арагвским князем. Но внезапно Квели Церетели уставился на Зураба и торопливо шепнул что-то Фирану. Побледнев, Фиран притворился захмелевшим и несвязно залепетал какую-то чушь. Он не мог даже поднести кубок ко рту, ему стало явно плохо, и Квели Церетели как бы неохотно помог другу подняться и потащил его к выходу.
Царь Симон совсем размяк от удовольствия. Золотая чаша заменяла ему зеркало, и он, любуясь отражением своей головы, заверял Зураба, что сделает его первым вельможей в Метехи и главным полководцем Картли.
Было далеко за полночь, когда больше половины гостей свалилось под стол. А Зураб все подпаивал владетелей, мысленно проклиная их устойчивость. Не менее свирепо проклинал он своих врагов – Мухран-батони, Ксанских Эристави, Липарита и других, на которых мечтал с помощью меча излить свою ненависть. Но, конечно, он, Зураб, и не собирался не только покуситься на жизнь присутствующих князей, но и оскорбить их чем-либо, ибо все они приверженцы Теймураза – значит, и его.
А Фиран? Его учесть решена! Раз Андукапар улизнул от острия клинка владетеля Арагви, брат должен… Зураб оглядел дарбази: непонятно, почему хозяина замка нет? Обеспокоенный, он незаметно подозвал Миха и через плечо протянул ему наполненный рог.
Мсахури поклонился, отпил вино и громко произнес:
– Пусть веселье неизменно сопутствует тебе, батоно! – и совсем тихо: – Не тревожься, светлый князь: обнявшись и поддерживая друг друга, Фиран и Квели направились в сад.
– Пошли арагвинцев, пусть следят за ними.
Не желая напрасно волновать своего господина, Миха скрыл, что Фиран внезапно расставил стражу, приказав ни одного дружинника князей, тем более эриставских, в сад не пропускать.
Квели Церетели был далек от истины, но ему показалось крайне подозрительным, что Зураб, обычно хмурый, стал вдруг весельчаком, явно стремится напоить князей, а сам хитро, лишь для вида, прикасается к рогу. И Квели перестал пить, делая вид, что пьян до бесчувствия. Нет, ему не показалось: Зураб действительно облизнул губы, пристально вглядываясь в Фирана. Невольно Квели вздрогнул: меч Зураба зловеще поблескивал на поясе. Почему же все князья без оружия? Решение пришло внезапно.
В глубине сада Квели сразу перестал прикидываться пьяным, Фиран также.
– Фиран, где твоя осторожность? Чем ублажать царя, лучше бы сразу погнал гонца в Метехи – узнать, почему отсутствует Андукапар. Ведь твой брат твердо решил прибыть сюда. И потом, – Квели пугливо оглянулся, – расставь стражу, чтобы арагвинцы не проникли в сад.
Еще ничего не понимая, Фиран встревожился. Не прошло и нескольких минут, как два гонца, ведя на поводу коней, выскользнули из калитки, скрытой плющом, и по разным дорогам помчались к Тбилиси.
Фиран хотел было вернуться в зал пиршества, но оттуда донеслись исступленные вопли: «Спасите, измена! О-о-о!..» Судорожно схватив руку Фирана, бледный Квели зашептал:
– Слышишь?.. Зураб убивает опоенных князей! Слышишь? Царь призывает на помощь!
– В тайник! Скорей! – не помня себя от ужаса, вскрикнул Фиран.
Владетели ринулись к каменной стене. Отодвинулась плита, и они мгновенно скрылись…
– Как? – возмущался Зураб. – Ты, несмотря на мою преданность, оскорбляешь меня подозрением?
– Но я ничего не сказал, – испуганно лепетал царь, выронив из дрожащей руки золотой кубок, украшенный цветными камнями и филигранью, и обливая вином парчовый наряд. – Я только спросил о здоровье твоей жены, прекрасной Дареджан.
Обессиленные князья пытались вмешаться в ссору, но, сколько ни тужились, не могли даже привстать.
– Э-о! – взревел Зураб. – Арагвинцы!
С шумом распахнулись двери, и арагвинцы ворвались в зал, размахивая шашками, но, получив заранее приказ Зураба, они лишь двойным кольцом окружали князей, особенно тех, кто, отрезвев, норовил оказать помощь царю. Опешившие владетели не знали, что предпринять, так кек все до одного оказались без оружия.
Охрана Симона, пытавшаяся его защитить, а жаркой схватке была перебита. К ярости Зураба, были убиты и пять арагвинцев, а двадцать пять ранены. Сделала попытку пробиться в дарбази стража Фирана, но арагвинцы захватили все входы в замок, где рубились с дружинниками Фирана, а остальных княжеских дружинников всеми мерами оттесняли от дверей, убеждая, что их господам ничего не угрожает и пиршество будет продолжаться, ибо достойный Зураб в дружеских отношениях со всеми владетелями Верхней, Средней и Нижней Картли.
Парадный зал превратился в бойню. Царь Симон с неожиданной проворностью метался по залу, моля о помощи, а Зураб преследовал его, потрясая мечом и хрипло выплевывал проклятья.
Ничто не останавливало Зураба – ни угрозы князей, которые тщетно старались прорвать цепь арагвинцев, ни смешавшиеся с пролитым вином лужи крови. У дверей разгорелась настоящая битва. И когда дружинники Джавахишвили на его зов, отшвырнув арагвинцев, устремились в дарбази, то подоспела новая группа арагвинцев, и вновь закипела дикая схватка.
А Симон, продолжая взывать о помощи, перескакивая через кресла, добежал до боковых дверей, распахнул их и чуть не упал на раненых. Тут арагвинцы во главе с Джибо обрушились на царя, но он метнулся к другим дверям.
Наконец в зал прорвались несколько дружинников с охапками шашек, спеша передать князьям оружие. Снова поднялась свалка. От ударов с клинков сыпались искры. С пеной у рта, с налитыми кровью глазами Зураб отбросил преградившего ему путь Джавахишвили и догнал царя.
Симон обернулся… сверкнул вскинутый меч… и голова покатилась… обезглавленный, еще какое-то мгновение он твердо стоял на ногах… и рухнул на осколки кувшинов и ваз.
И тотчас крики возмущения наполнили зал. Попрано достоинство князей! Возмездие!
Зураб спокойно смахнул кровь с меча:
– Фиран любезно пригласил меня на охоту – что ж, каждый выбирает дичь по своему вкусу.
Но он тут же оценил положение: нет, он не желает ссоры с князьями Картли, и, перешагнув через отсеченную голову, примирительно сказал:
– О чем жалеете, князья? Ведь царь Теймураз приближается к Тбилиси. Не нашей ли обязанностью было расчистить дорогу «богоравному» и уничтожить никому не нужного глупца? Или вы предпочитаете потерять в междоусобице лучших дружинников и сами, неизвестно из-за чего, поссориться со мной? Кто здесь против царя Теймураза?
– Никто! – выкрикнул Цицишвили. – Ваша царю Теймуразу!
И за ним – многие:
– Ваша! Ваша!
– Тогда разъезжайтесь по своим замкам и готовьтесь к встрече.
А Метехи? Неужели Шадиман сидит, скрестив руки?
– Не знаю, кого сейчас крестит бежавший в свою Марабду Шадиман, но Андукапар, преследуемый мною, кинулся со скалы в Куру и уж никогда больше не сложит руки для вознесения молитвы аллаху.
Видавшие виды князья с ужасом взирали на Зураба. Они угадывали происшедшее.
А царь Симон Второй лежал в залитом вином и кровью наряде, и, как и при жизни, никто на него не обращал внимания.
Зураб вновь торжествовал – и здесь он победил владетелей! – и уже властно выкрикнул:
– В дорогу, князья!
– Где Фиран? – сурово спросил старый Палавандишвили. – Мы у него в гостях.
– Я тоже хочу созерцать брата Андукапара, он очень нужен моему еще не затупленному мечу.
Зураб захохотал, но его никто не поддержал. Арагвинцы заслонили Джибо, и он, осклабившись, швырнул голову Симона в башлык и туго завязал обшитые золотым позументом концы.
– Князь Эристави, – холодно произнес Цицишвили. – Мы тебе не подчиненные. Фиран всегда был честным князем, и мы не позволим тебе совершить преступление. Ты выедешь отсюда первый!
– А если не выеду?!
– Будешь всю жизнь сожалеть!
– Если еще останешься жить! – добавил Качибадзе-старший. Он вдруг забеспокоился: – Князь Зураб, где мой сын?!
– Сын? Испугом откупился. Сейчас не о нем… Святая церковь ждет царя Теймураза, а вы, выходит, против?! – И, оглянувшись, Зураб гаркнул: – Все дружинники отсюда вон!
Невольно покоряясь грозному голосу, дружинники попятились к двери, и когда арагвинцы хотели остаться, Зураб повелел выйти и им всем, кроме Миха.
– Теперь поговорим! Знайте, князья, я один могу…
– Ничего ты не можешь, – презрительно бросил Палавандишвили. – Мы без оружия сильнее тебя, если даже опять призовешь головорезов.
– Значит, против царя Теймураза идете?
– Ты себя с «богоравным» не равняй. Мы все с великой радостью встретим нашего царя, но не позволим Зурабу Эристави с мечом гоняться за князьями! Мы – не царь Симон! И Картли – не этот дарбази.
Исподлобья смотрел на сурового Палавандишвили Зураб. Нет, не время восстанавливать против себя самых влиятельных владетелей. Но не уступить же первенство! И он злобно выкрикнул:
– Я с вами ссоры не ищу, но должен уничтожить явных врагов царя Теймураза. Озлобленный Фиран начнет мстить за брата.
– Кому? Царю? Разве по приказу царя ты устроил сражение в Метехи?
– Ты почти угадал, Цицишвили… Царь Теймураз пожелал…
Вдруг Зураб осекся: мысли пронеслись вихрем. «А что, если князья, узнав, что я обезглавил Симона с согласия Теймураза, испугаются за свои шкуры и, укрывшись в замках, не подчинятся царю, и тогда Теймуразу придется завоевывать Картли? А разве Саакадзе не примкнет к князьям?»
Зураб с шумом вложил меч в ножны.
– Не ожидал я, князья, вашей слепоты! Не вы ли мечтали избавиться от глупца Симона?
– Избавиться? В присутствии сиятельных владетелей ты осмелился предательски обезглавить царя! Судить его, свергать или казнить имеет право только все княжеское сословие. Бывало так, что царь другому выкалывал глаза или даже отсекал голову и с помощью князей захватывал престол. Но такого позора, как сейчас, мы не упомним. Несмываемым пятном ляжет этот позор на твое знамя!
– Согласен! Я для царя Теймураза еще не такое могу свершить! Э-э, арагвинцы, – выкрикнул Зураб, – седлайте коней! Миха, прикажи водрузить на пику башку Симона и везти позади моего коня. Эту ценность я брошу к ногам царя Теймураза! Надеюсь, и вы не опоздаете встретить «богоравного» Теймураза, всю жизнь борющегося с иранским «львом», оскверняющим нашу землю.
Мрачно стало в дарбази, превратившемся в судилище.
Князья перешептывались. Прикрепив с помощью оруженосца меч к поясу, Цицишвили сухо проговорил:
– Мы о «богоравном» не хуже тебя помним. А ты не хитри с нами. Сколько у тебя здесь дружинников?
– А тебе не все равно, князь?
– Да, нам, князьям Картли, не все равно. Мы защищаем замок Фирана Амилахвари, так тобою опозоренного. И знай, после твоего отъезда всех тайно здесь тобою оставленных мы уничтожим, как воров.
– Не хватит сил, дорогие! Я оставлю здесь семьсот арагвинцев! Удивлены? Неужели вы полагали, что владетель Арагвский не знает, с какой свитой навещать врага?
– К врагу совсем незачем ехать!
– О-о!.. Князь Палавандишвили, не тебя ли я видел у Георгия Саакадзе! И вы все, доблестные, разве не подымали чаши за скатертью Великого Моурави? За стенами Схвилос-цихе я оставил еще пятьсот всадников. Когда разъедемся, замок, по праву победителя, будет принадлежать мне!
– Да, князь Зураб, вовремя о главном нашем противнике вспомнил. Правда, не раз пировали князья у Георгия Саакадзе. И хотя он знал: наше перемирие с ним временное, – но никогда не поддавался соблазну покончить с нами ни у себя в замке, ни в Метехи. А вражда его открытая, честная! – с достоинством проговорил Микеладзе, обеими руками опираясь о меч. – Пусть мы против него, но уважать Великого Моурави всегда будем! За ним Сурами и Марткоби! Да, ты, Зураб, кажется, интересовался, куда скрылся Фиран? Когда я лежал под столом, напоенный тобою, я слышал разговор Фирана с Квели. Им вдруг показалась подозрительной твоя необычная веселость. Потом я уловил отдаленный топот коней. Могу с уверенностью сказать, – Микеладзе изысканно поклонился, – Фиран скачет к Мухран-батони просить подкрепления против тебя. Кстати, там гостит Саакадзе. Думаю, «барс» не упустит случая повидаться со своим отважным шурином. А храбрый Квели Церетели поскакал к Липариту, который никогда не отказывает в помощи пострадавшим.
– Я ничего не боюсь. Пусть попробуют взять Схвилос-цихе! Крепость славится неприступностью, под моим знаменем она недосягаема, как луна.
– Ты, Зураб, забыл, что Фиран проведет защитников тем же путем, которым сам воспользовался. Путь надежный. Даже твои головорезы профазанили завидную добычу. Потом еще запомни: замок Арша неприкосновенен! Мы, княжеское сословие, берем под свою защиту вдову Андукапара, княгиню Гульшари.
– Цицишвили прав, но еще такое запомни, – Палавандишвили вперил суровый взгляд в Зураба: – если ты не выполнишь наше решение, как решение княжеского сословия, то мы тебя исключим из среды благородных! И никогда больше нами ты не будешь величаться князем! Думаю, к нашему решению присоединятся все князья Верхней, Средней и Нижней Картли!
– Так вот, Зураб Эристави, твердо запомни, что здесь сказано, – добавил Джавахишвили. – Мы не хотим портить тебе встречу с прекрасной Дареджан и не удерживаем тебя. Выезжай отсюда без промедления! И прихвати дружинников, пусть все до одного сопутствуют завоевателю! Спеши! Или… мы тебя совсем не выпустим!
Зураб долго безмолвствовал, потом хмуро изрек:
– Я против княжеского сословия никогда не шел. Но голова Симона моя! Я ее добыл!..
Через полчаса Зураб Эристави покинул Схвилос-цихе. За ним скакали все арагвинцы.
ВЪЕЗД «БОГОРАВНОГО»
Очевидно, тбилисцам суждено было каждый день чему-нибудь удивляться. А сегодня? Влахернская божья матерь! Много ли в твоей суме осталось зерен милосердия, не высыпанных еще на голову амкаров? Что? Что кричит глашатай?
– Люди! Люди! Разукрасьте балконы коврами и радующими глаза тканями! Женщины, время надеть лучшие одежды и золотые украшения! Готовьтесь к большому празднику! Светлый царь Теймураз изволит жаловать в свой богом данный удел!
– Вай ме! – взвизгнула на плоской крыше женщина, обронив прялку. – Какой царь Теймураз? А Симон где?
– Какой Симон, чем слушаешь? Теймураз!
– Какой Теймураз? Симон!
– С ума сошли! Откуда Симон, когда светлый Теймураз?
– Сама ослепла, если забыла, как Симон в пятницу в мечеть торопился.
– А Теймураз сегодня в церковь торопится.
– Вай ме! Женщины! Клянусь жизнью, глашатай спутал! Симон! Царь Симон!
– Говорю: Теймураз! Царь!
– Женщины! Где ваша совесть? Почему о нарядах забыли?
– Правда, царь Симон или царь Теймураз… потом удивимся…
Подхватив подносы с отборным рисом, прялки, табахи, женщины рассыпались по домам.
Взметнулись ткани, падали на плоские крыши ковры и мутаки. Вынырнув из узкой улички, зурначи оглашали майдан веселыми звуками. И еще ничего не понявшие, но уже разодетые женщины закружились в танце под удары дайры. Со всех крыш неслись веселый смех, говор. Внезапно ударил колокол Сионского собора, торжественно предупреждающий. И тотчас заторопились тбилисские церкви – захлебываясь, обгоняя друг друга, зазвенели, загудели колокола, сливаясь в общий перезвон.
Обнявшись и горланя победные песни, на площадь майдана ввалились дружинники Зураба, вороты расстегнуты, щеки покраснели от вина и солнца, на поясах по два, по три кинжала.
– Спрячься, мальчик, – вскрикнул Вардан, втолкнув Арчила-"верный глаз" в свою лавку, – сиди, пока не приду!
Громкое ржание сгрудившихся коней и веселая горская песня арагвинцев, казалось, захлестнули майдан.
Впереди, на разукрашенном скакуне, сверкая богатой кольчугой и драгоценным ожерельем на шее, гарцевал князь Зураб. За ним знаменосец высоко вздымал яркое знамя Эристави Арагвских. Чуть отступя, рослый арагвинец важно держал шест, на котором качалась страшная голова в тюрбане.
Как беркут, я, на деле я Обагрил клюв свой! Оделия, оделил, оделия, ой! Не узнал Симона я, На шесте – лихой Ус, лицо лимонное Тешит, охо- хой! Удержал бы еле я, Да тюрбан пустой! Оделия, оделия, оделил, ой!– Вай ме! Царь Симон!
Визг, крики, вопли неслись отовсюду. Не любим был этот царь, вассал персидского шаха, но его гибель была уж слишком проста – будто орех смахнули с ветки. Оборвался говор, замер смех. Потрясенные тбилисцы, онемев, смотрели на арагвинцев, несущихся в пляске перед конем Зураба и орущих, как одержимые.
– Не кажется ли тебе, дорогой, что Зураб не совсем обрадовал тбилисцев? – шепнул Джавахишвили, поравнявшись с Цицишвили.
– Ничего, привыкнут!
Палавандишвили заботливо оглядел поезд картлийских князей – увы, далеко не полный. Хоть и были все владетели оповещены Зурабом о въезде царя Теймураза в стольный город Картли, но прибыли не все. Особенно заметно отсутствие фамилии Мухран-батони.
Духовенство с крестами и хоругвями держалось отдельной группой. Феодосий в богатой рясе и с алмазным крестом на груди восседая на золотистом жеребце.
Внезапно Зураб натянул поводья. Воздух наполнился изумленным гулом. Широко распахнулись Авлабарские ворота.
– Вай ме! Царь Теймураз!
Резкие выкрики, возгласы, истерический хохот – и властное:
– Ваша! Ваша светлому царю!
– Ваша победителю Исмаил-хана!
– Ваша! Ваша! Ваша-а-а!
– Победа! Победа князю Зурабу Эристави, освободителю трона Багратиони! – надрывался Квели Церетели, подталкивая Магаладзе.
– Ваша! – заорал Магаладзе, подталкивая Гурамишвили.
Толпы беспокойными валами перекатывались через площадь. Ошеломленные горожане будто потеряли себя, – они наталкивались друг на друга, охали, кого-то проклинали.
Царь Теймураз, окруженный кахетинским духовенством, своей свитой, князьями, телохранителями, едва был виден. За пышном кавалькадой тянулись две тысячи арагвинцев – тех самых, которые сопровождали из Тбилиси в Кахети Хосро-мирзу и Иса-хана.
Словно обезумели арагвинцы – неистовствуя, горланили, под гром дапи и пронзительные звуки зурны неслись в пляске вокруг царя.
– Ваша! Ваша царю Теймуразу!
Не зная, радоваться или пугаться неожиданностей, амкары, сняв шапки, нерешительно вторили княжеским дружинникам:
– Победа! Победа светлому царю Теймуразу!
Наклонив шест, Зураб сдернул с копья голову царя Симона, швырнул к ногам коня Теймураза и зычно крикнул на всю площадь:
– Царь царей! Победитель шахских ханов! Прими от преданного тебе князя Зураба Эристави Арагвского подарок, обещанный за прекрасную Нестан-Дареджан!
– Победа, дорогой Зураб! – растроганно ответил Теймураз и трижды облобызал своего зятя.
Внезапно, не отдавая себе отчета, амкар Сиуш громко вскрикнул:
– Победа! Ваша светлому царю Теймуразу!
Подхватив приветствие, амкары высоко подбросили папахи.
– Победа! Ваша светлому царю Теймуразу!
Квели склонился к Джавахишвили:
– Не кажется ли тебе, друг, что жена Зураба забыла приехать?
– Кажется другое; Зураб забыл, что Дареджан терпеть его не может!
– Над чем смеетесь? – Качибадзе подъехал к ним. – Э! О! Зураб!
И князья снова расхохотались. Встретив суровый взгляд Палавандишвили, Качибадзе изрек:
– Время печали прошло, сына я нашел здоровым. Сейчас начнем радоваться.
– Воцарению Зураба Эристави?..
– Что делать, дорогой! – шепнул Пануш удрученному Вардану. – Голова Симона – его добыча, праздник в Тбилиси – его веселье!
Зураб, медленно оглядев кахетинских князей, почтительно сказал царю:
– Пусть моя жена, прекрасная Нестан-Дареджан, знает: Зураб Эристави всегда верен данному слову. Но почему солнцеликая не последовала за тобою?
Теймураз подавил смущение и, следуя по убранной усердными гзири улице, быстро ответил:
– Царица Натия и Дареджан пожелали остаться в Телави до моего воцарения в Картли.
– Ты, царь царей, уже воцарился. Тебя с покорностью и радостью ждут князья Картли.
– Вижу! Но почему их так мало здесь?
– Не успели… всех оповестить. Об этом не тревожься, мой царь. Тебя ждали, как весну.
– И азнауры тоже? Что-то ни одного не вижу. Где Саакадзе?
– Заперся во владениях ахалцихского Сафар-паши. Его сейчас нетрудно уничтожить.
Теймураз пытливо оглядел тбилисцев, мимо которых проезжал. Не заметив ни особой радости, ни печали, он тихо сказал:
– Тбилиси пока принадлежит Георгию Саакадзе. Но – знай, князь, – должен принадлежать мне!
Под оглушительную зурну, под удары дапи, под звуки колоколов царь Теймураз властно направил коня к Метехи – замку династии Багратиони.
В очищенном и убранном Метехи царя Теймураза Багратиони уже ждал католикос с епископами, архиепископами, архимандритами, со всем белым и черным духовенством.
И снова всю ночь тбилисцы слышали праздничный рев, перехлестывающий через стены Метехи. Снова изумлялись случившемуся и горестно шептали: «Неужели опять настало время кровавых дождей?»
Угрюмо молчали каменные великаны.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
– Услади, раздумчивый Али-Баиндур, мой слух признанием: с какого скучного часа ты потерял нюх и не чувствуешь веселой наживы?
– Недогадливый Юсуф-хан, разве возможно терять то, что услаждает душу? Святой пророк не любит поспешности. Ночь размышлений дает день жатвы. Начальные часы беседы – только ростки несозревшего плода.
– Если аллах наградил меня понятливостью, то ты только завтра дашь согласие разбогатеть, не потеряв на этом и касбеки.
– Мой духовный брат угадал. Сегодня я отягощен плодами Гурджистана… Шайтан Теймураз снова осмелился нарушить повеление шах-ин-шаха!
– А шах-ин-шах, слава Хуссейну, снова изгонит упрямца.
– Скажи, почему тебя больше, чем Караджугай-хана, тревожит Кахети?
– Мохаммет подсказывает такой ответ: Али-Баиндур, а не Караджугай, торчит, как дервиш у гробницы, в пыльном Гулаби. А наслаждаться в блестящем Исфахане сможет Баиндур-хан только тогда, когда царь Луарсаб или выполнит желание «льва Ирана», или оборвет нить жизни раньше, чем придут ему на помощь ножницы костлявой ханум.
– Но разве в твоем ханэ мало ножниц?
– В Давлет-ханэ не меньше ханжалов, и копий, на которых могут торчать головы ослушников «льва Ирана», в чьих руках жизнь пленного царя, да испустит он последний вздох при заходе солнца! Но, кажется, святой Хуссейн сжалился надо мною: вчера от князя Шадимана прибыл гонец с посланием ко мне и к Баака, сторожевой собаке царя Луарсаба. Когда утром сарбазы известили о твоем появлении, я радостно подумал: сам аллах поставил на моем пороге опытного советника. Пока ты будешь наслаждаться кальяном…
– Ты отуманишь меня смыслом послания царю Луарсабу?
– О хан! Ты угадал, как угадывает счастливая судьба желание правоверного.
– Не обрадовал ли тебя подарком везир Шадиман?
Долго и жадно рассматривал Юсуф-хан резной ларец из слоновой кости, на дне которого перстень, окаймленный розовым жемчугом, излучал изумрудный огонь. Беспокойная мысль, что этот перстень удивительно подошел бы к его большому пальцу на правой руке, мешала Юсуфу сосредоточить внимание на послании. Не волновала хана мольба Шадимана к Баака уговорить царя Луарсаба покориться шах-ин-шаху и, приняв мохамметанство, вернуться, дабы изгнать Теймураза, воцарившегося в Кахети. Не волновали уверения Шадимана в том, что действия Теймураза губительны. Как раз на этом месте чтения Юсуф решил, что лучше, пожалуй, надеть кольцо на средний палец, а не на большой, – заметнее…
И когда Баиндур, одолев послание, спросил, каково мнение Юсуфа, тот задумчиво проговорил: «Аллах свидетель, на большом пальце левой руки еще заметнее будет».
Баиндур промолчал, боясь показаться невеждой, но в полночь призвал Керима и потребовал разгадки.
– Неизбежно мне подумать не долее базарного дня.
– Что? – взревел Баиндур. – Ты думаешь, я поднял себя с мягкого ложа для твоих размышлений? – и указал на песочные часы: – Вот твой срок!
Керим вздохнул: песка в верхнем шаре не больше чем на пять минут! «Любой мерой узнаю, зачем приехал собака-хан! Не с тайным ли поручением? Да отвратит аллах злодейскую руку от царя Луарсаба! Выведать! Выведать, хотя бы с помощью услужливого шайтана, для чего оторвал меня гиена-хан не от мягкого ложа, а от жестких мыслей! Да будет жизнь светлого царя Луарсаба под покровительством Мохаммета!» Последняя песчинка упала из узенького горлышка на золотистый бугорок. Керим просиял:
– Святой Хуссейн, сжалившись над моими скудными мыслями, подсказал истину. Юсуф-хан, боясь прямых слов, намекнул, что ты, хан из ханов, одним пальцем даже левой руки можешь помочь ему в большом тайном деле.
– Керим! О Керим! Ты угадал! – хан недоверчиво взглянул на Керима: «Не хватает, чтоб этот сын сожженного отца заподозрил меня в тупоумии». – Я хотел проверить тебя, Керим, ибо сразу, без помощи Хуссейна, разгадал…
– О Аали? Кто думает иначе? Ведь Юсуф-хан к тебе прискакал? И не за одним пальцем левой руки… Может, ему и двух рук не хватит!
– Керим, да защекочет тебя жена чувячника? Ты опять угадал. Рук надо много… Выслушай и подумай, но не долее половины базарного дня.
И Баиндур принялся подробно пересказывать то, что узнал от Юсуфа.
Все началось с наложниц, которые громко стали сетовать на невнимательность к ним шах-ин-шаха: он упорно не останавливает на них свой алмазный взор, а одежда их изношена и скудны украшения!
Мусаиб рассказал шаху о зазнавшихся наложницах, чья красота давно стала сомнительной, и предупредил, что такой ропот может вызвать у обитателей ханских гаремов сочувствие к перезрелым.
Но вместо свирепого повеления высечь молодых кизиловыми ветками, а «сомнительных» изгнать, заменив более красивыми, шах сочувственно вздохнул и приказал поручить богатейшим купцам отправиться в Индию, Афганистан и Египет за лучшими тканями, драгоценностями и благовониями, выдав в задаток мешок туманов. Потом милостиво повелел передать наложницам о шахском снисхождении, ибо они на погребении Сефи-мирзы потрясали небо воплями и, вырывая из своих кос толстые пряди, бросали их на возведенный курган, а «сомнительные» разрывали ожерелья, запястья и другие украшения, вырывали из ушей серьги, закидывая ими могилу, и, рыдая, уходили, даже не оглядываясь на свое богатство, проворно подбираемое нищими.
Али-Баиндур как-то по-кошачьи подскочил к дверям. Убедившись, что никто не подслушивает, он удобно облокотился на мутаки, затянулся дымом кальяна и, ехидно прищурившись, продолжал:
– Юсуф-хан клялся, что царственная ханум Лелу не снимает белой одежды, не носит никаких украшений и вместо былой страстной любви выказывает шаху лишь ненависть и презрение. Она навсегда отказалась делить с «львом Ирана» ложе и заколотила гвоздями внутренние двери. Жене Эреб-хана удалось узнать от третьей жены шаха, что повелитель Ирана, лишенный приятной, тонкой беседы за изысканной едой и разумных советов Лелу, без которых раньше ничего не предпринимал, сильно страдает, ибо жизнь его стала скучной и однообразной. Напрасно встревоженный Мусаиб уговаривал Лелу остерегаться гнева шаха, ибо он может потерять терпение. Напрасно в слезах упрашивали другие жены и многие наложницы не подвергать себя опасности. Лелу спокойно отвечает, что ей сейчас страшна только жизнь и чем скорее она кончится, тем лучше. А любить убийцу своего единственного, неповторимого сына, чистого, как родник святой горы, запрещает ей аллах, ибо не по его воле, а по воле шайтана совершил шах страшное злодейство.
Во всех шахских гарем-ханэ открыто говорят, что осталась жить Лелу, только вняв мольбе Гулузар, которая тоже сняла украшения и похудела так, что белая одежда делает ее похожей на тень, а глаза – на озера, ибо в них никогда не высыхают слезы.
Даже змеевидная Зулейка живет в страхе: шах-ин-шах хотя и объявил своим наследником сына Сефи-мирзы, но каждый день собственной рукой дает ему снадобье из опиума, задерживающее рост и развитие мозга. Но Сэм и не думает терять розовый цвет лица и тянется вверх, точно на крыльях Габриэла, – ханы шепчутся, что царственная Лелу тоже каждый день дает Сэму снадобья, убивающие яд шахского лекаря Юсуфа. Говорят, шах об этом догадывается, но молчит, боится Лелу.
Покончив с Лелу, Юсуф-хан заговорил о купцах, предпринявших путешествие для обогащения ничтожных хасег, которые хитростью выманили у шаха ценности. Сам аллах подсказывает не допускать подобную несправедливость. Разве преданные шах-ин-шаху менее достойны внимания? Или найдется бессовестный, утверждающий, что наложница выше правоверного?
Почему нигде не сказано, как предотвратить непредотвратимое! И вот со дня ухода каравана купцов в страны мира Юсуф-хан потерял сон. Ослепительные драгоценности, которые привезут купцы, могут обогатить двух ханов. Что только не подскажет улыбчивый див!
Можно воздвигнуть дворец, подобный шахскому. И еще можно скупить красавиц всего Востока, черных, как черное дерево, и желтых, как слоновая кость, созданных аллахом по подобию своей первой жены. Можно сделаться могущественным и, овладев тайной солнца, заставить дрожать землю. Можно на Майдане чудес купить илиат и прослыть Сулейманом Мудрым. Можно превратить жизнь в усладу, подсказанную Шахразадой в «Тысяче и одной ночи»… Но зачем перечислять? Разве дано аллахом предугадать границу желаний?
Хан Юсуф долго молился, прося аллаха или избавить его от тревожных дум, или подсказать средство овладеть несметными ценностями, нагруженными на тридцати верблюдах. И вот случилось то, что случилось! Свершилось чудо! Когда в одну из ночей Юсуф-хан так умолял аллаха и уже все молитвы иссякли и Юсуф погрузился в крепкий сон, к его ложу на облаке спустился аллах и… повелительно сказал: «Юсуф! Как можешь ты сомневаться в моем благожелательстве? Не ты ли осыпаешь милостями мечеть шейха Лутфоллы? Не ты ли воздаешь мне хвалу и почести, даже когда час молитвы застает тебя в дороге? Мне ничего не стоит отдать тебе тюки роскоши из каравана семи купцов, так как их алчность известна всему Майдан-шах и большую половину золотых монет, полученных от „льва Ирана“, они оставили дома. Поспеши, Юсуф-хан, ибо купцы, уже закупив драгоценный товар, возвращаются, – а запоздавшего всегда ждет неудача. Не забудь, о Юсуф, что в пустыне сейчас рыскает прославленный разбойник Альманзор со своим слугою, который украдет у тебя ресницу из глаз – и ты ничего не заметишь. Шайтан дал силу Альманзору, и он с одним слугой легко грабит караваны в двадцать верблюдов. Ни один правоверный купец не пускается в путь раньше, чем не объединится с караваном в сорок верблюдов, охраняемых сорока погонщиками, пятью караван-башами и десятью рабами. Поэтому, почитающий аллаха Юсуф, не приближайся к первому караван-сараю, а напади на второй, куда Альманзор никогда не заглядывает и где караваны купцов разделятся по числу владетелей… и направятся, куда кому надо».
Тут Юсуф-хан простонал: «О аллах! Как я могу, даже с твоей помощью, овладеть таким караваном?»
– «А разве у тебя нет друга? – удивился аллах. – На одного богатств купцов слишком много, на двоих – как раз, чтобы утолить все желания и еще оставить старшему сыну для любимой хасеги…» Тут облако стало таять.
Проснувшись, он, Юсуф, сразу вспомнил об Али-Баиндуре и прискакал предложить другу обогатиться вместе. Пусть Али возьмет с собою ровно два десятка сарбазов для охраны отбитого каравана, – ибо хотя у него, Юсуф-хана, двадцать рабов, но осторожность учит не полагаться на одних рабов.
Внимательно выслушав хана, Керим даже попросил Баиндура повторить, сколько можно купить благ, если пощекотать купцов, и похвалил себя за то, что скрыл от хана гибель царя Симона, ибо Баиндур сразу отказался бы от соблазна и утроил бы зоркость в слежке за царем Луарсабом, притязателем на освободившийся картлийский трон. «Да не позволит аллах забыть, что Юсуф-хан мне враг. Тогда…» Подумав для приличия, Керим со вздохом посоветовал не терять такого редкого случая и немедля согласиться, ибо чудеса «Тысячи и одной ночи» снятся только однажды, и то лишь отважным.
– Тебе, наверно, шайтан на язык наступил! – рассердился Баиндур. – Я и так немедля согласился, но разве могу хоть на час оставить Гулаби?
– На меня и Селима можешь.
– А если как раз в это время шаха или – еще хуже – Караджугая осенит мысль прислать гонца, дабы узнать у меня о здоровье царя Луарсаба?
– О мудрый Али-Баиндур-хан! Я об этом не подумал. Мохаммет свидетель, лучше откажись!
– Отказаться? Поистине, сегодня ты похож на петуха после неудачного боя за курицу соседа. Где ты видел умного, глупеющего от препятствия? Разве такое богатство каждый день попадается?
– О хан из ханов! Ты прав! Но возможно ли одновременно пребывать здесь и на пути к караван-сараю?
– Беру в свидетели разноцветную шайтаншу, что сегодня ты возлежал не на своем ложе! Иначе почему, как всегда, не можешь догадаться о моей благосклонности к тебе?
– Да послужит мне на всю жизнь радостное воспоминание о своем доверии, хан из ханов! Но разве я могу разгадать твои высокие намерения?
– Ты, а не я, поедешь с Юсуф-ханом на охоту.
– Я? Я?! Да сохранит меня аллах от подобного замысла!
– О Хуссейн! О Аали! Почему нигде не сказано, что делать с глупцами, не ведающими своей выгоды! Ведь и тебе при дележе…
– Выгоды? А разве хану не известна пословица грузин? Если богатый проглотит змею, скажут: «Как лекарство принял». Если бедный – скажут: «От голода съел». Если Али-Баиндур попадется, скажут: «Какой веселый хан! Пошутил, перепугав купцов». Если Керим попадется, скажут: «Какой наглый раб! Ограбил, зарезав купцов!» И шах-ин-шах повелит пригвоздить меня к позорному столбу, и после разных мелких удовольствий – отсечения руки, носа, ушей – с живого сдерут кожу, дабы и на том свете не обогащался за счет шахского сундука.
Али-Баиндур побледнел, он знал, что шax за такую наживу и хану может снять голосу. А разве после потери головы не все равно – отрежут нос или сдерут кожу? Нет, он, Али-Баиндур, никогда не поедет с Юсуф-ханом! Но… упустить неповторимый случай!?. Ведь он, Баиндур, только средний хан, у него и половины богатств Караджугая нет. Еще год, не больше, протянет окаменевший Луарсаб. Тогда можно вернуться в блистательный Исфахан… но с чем? За годы его, Али-Баиндура, заточения в проклятой крепости Гулаби что он приобрел? Кругом бедняки… Сколько с них налогов ни брал – все равно что ничего. Отказаться невозможно, надо заставить Керима, а потом…
– Как может шах узнать то, что Юсуф-хан не захочет? Поистине, Керим, тебе кто-то надвинул чадру на глаза, иначе не упустил бы случая обрести то главное, без чего жизнь – пузырь! Разве у тебя, кроме одежды, найдется лишний туман? Знай, я сейчас решил из половины ценностей, предназначенных мне, выделить тебе четверть, если отправишься на охоту с Юсуф-ханом.
– О благородный хан! Зачем лишать себя четверти! Поручи другому. Гнев «льва Ирана» приводит меня в трепет! На что богатство, да еще подобное миражу, если рискую жизнью?
– Хорошо, получишь треть! Еще мало? Бери половину!
Керим в простодушным видом раздумывал. Одно лишь замышляет Баиндур – уничтожить расхитителя его богатства, а заодно избавиться от опасного свидетеля опасного дела. Аллах, нельзя упустить возможность свернуть шею Юсуфу, а заодно и Баиндуру! О, это ли не услада! Только ли потому и торопится согласиться Керим? Видит пророк, нет!
И Керим притворно колебался, якобы с трудом сдаваясь на уговоры.
Исчерпав все доводы в пользу задуманного, Баиндур поклялся, что в придачу подарит Кериму самую красивую хасегу, которую он только пожелает. Есть одна, сочетающая огонь и мед…
Против такого соблазна Керим, конечно, не устоял и радостно воскликнул:
– О щедрый из щедрых! Хасега к золоту необходима. Я согласен! Но для услады моего слуха повтори, что смогу я купить на шахское богатство!
– Забудь о шахе!.. – Баиндур тревожно оглянулся. – Слушай и запомни: купишь красавиц всего Востока, неутомимых, как мельница, и выносливых, как верблюд, созданных аллахом по подобию своей первой жены. Купишь илиат на Майдане чудес, можешь прослыть Сулейманом Мудрым! Можешь превратить жизнь в цветущую розу!..
– О хан из ханов! Ты забыл усладу, подсказанную Шахразадой в «Тысяче и одной ночи». И от себя неизбежно мне добавить: можно усладить себя и тысяча второй ночью…
– Керим! Жадность твоя удивит даже дервиша!
– Усладиться тысяча второй ночью, а когда настанет утро – скромно умолкнуть…
Али-Баиндур насторожился: «Неужели догадывается о моем ханжале? Бисмиллах, необходимо поторопить Юсуфа!» – и громко повторил:
– Необходимо поторопить Юсуф-хана!
– Во имя вселенной, на что тебе Юсуф-хан?
– Как на что? Не он ли предложил мне половину за…
– Совместное развлечение во втором караван-сарае? А ты возьмешь себе все, без его помощи, в первом караван-сарае!
Некоторое время Али-Баиндур с восхищением смотрел на Керима: «Разбогатеть одному? Уподобиться халифу Харун-ар-Рашиду? Ты вознаграждаешь меня за терпение! Но сколько захочет взять жадный Керим?.. О чем мое беспокойство! Не все ли равно сколько, раз, кроме удара ханжала, ничего не получит! Но осторожность подсказывает притвориться озабоченным».
– Твоя находчивость, Керим, может восхитить даже Мохаммета. Но сколько ты хотел бы получить?
– Бисмиллах! Я удивлен большим удивлением! На что тебе Керим при таком повороте дела?
– С какого тяжелого дня ты перестал бояться моего гнева?
– Свидетель Аали! Я сейчас устрашаюсь больше, чем вчера. Но что богатство, если шайтан определил нам вечное пребывание в желтом Гулаби?
– Вечное? – Баиндур не сдержал смех. – Длинное всегда можно укоротить…
Керим почувствовал боль в сердце: «Да отвратит аллах когти хищника от царя Луарсаба. Нет, отказаться от купцов немыслимо, ибо собака Баиндур найдет случай вонзить ханжал в опасного свидетеля. Конечно, и я могу найти случай исчезнуть из Гулаби… А царь? А светлая царица? А любимый князь Баака?! Да поможет мне аллах вывезти любимых из жилища шайтана в прекрасный Тбилиси!» Внезапно осененный мыслью, Керим вскрикнул:
– Напрасно, неповторимый Али-Баиндур-хан, веселым смехом хочешь придать мне бодрости. Разве я забыл рассказать тебе, как в Исфахане несколько ханов, тревожась за жизнь царя Гурджистана, высказали шах-ин-шаху просьбу сменить тебя, ибо ты можешь потерять терпение, а потом… свалить все на случайность. Шах так рассвирепел, что даже Эреб-хан уравнял цвет своего лица с цветом травы. «Пусть тысяча змей, – заскрежетал добрый шах, – защитит Али-Баиндура от случайности!.. Ибо истязать я повелю его на Майдане-шах! Пусть правоверные убедятся, что для „льва Ирана“ непослушный хан и факир в одной цене! Сто лет будут изумляться пыткам, которыми угощу неосторожного Баиндура!..»
С большим удовольствием Керим наблюдал, как крупные капли пота потекли по синеющему лицу хана.
– Какой шайтан посмел оклеветать меня перед шах-ин-шахом?! Тебе Караджугай-хан сказал об этом?
Керим молчал. Баиндур прохрипел:
– Не доставлю я радости моим врагам! Клянусь святым Аали, случайности не будет!
Только теперь Керим мысленно возблагодарил аллаха: жизнь светлого из светлых в безопасности!
– Хан из ханов, не находишь ли ты, что стоны князя Шадимана сломят упрямство царя?
– Нахожу, ибо этот окаменевший царь надеется царствовать.
– О Мохаммет! О Хуссейн! Значит, устрашаться незачем! Скоро… Да будет нам дорога в Исфахан бархатом!
– Но раньше, тебя, нетерпеливый, ждет другая дорога.
– Видит святой пророк, я готов! И пусть шайтанша из меня люля-кебаб сделает, если я не пригоню тебе тридцать верблюдов с богатством семи купцов!
– Керим! Не медли, ибо запоздалого всегда ждет неудача… – Хан удивился, ибо сам ощутил испуг. – Керим! У Юсуфа двадцать рабов, которые свяжут купцов и сделают то, что должны сделать. А где ты возьмешь столько? Оборви свою просьбу! Нет! Ни одного сарбаза не дам! Ищи сам. Ты за это с излишком получишь, значит, должен за все отвечать! – В страшном волнении Баиндур вскочил, открыл наугад коран, прочел суру «Скот»: «Не устраивайте беспрерывно засад…» и воскликнул: – Без Юсуфа немыслимо! О святой Хуссейн! Но за что Юсуфу половину? Или он томился хоть один день в пыльном Гулаби? Керим! Достань себе двадцать помощников!
– Бисмиллах! На что тебе, хан, двадцать свидетелей? Или возможно поручиться хотя бы за одного? Рассвирепев однажды за взмах плетки или обиженный за непосильную подать, он донесет «льву Ирана» на двух ханов…
– На каких двух?
– Насмешливый див подсказал Юсуф-хану притащить сюда двадцать рабов. Мною уже сказано: рассвирепевшие или обиженные, они все вместе или один из них докажет, что Али-Баиндур совместно с Юсуф-ханом напали и расхитили шахский караван.
– Керим! – с отчаянием выкрикнул Баиндур. – Ты трясешь меня, как медведь тутовое дерево! Не ты ли сам предложил обойти Юсуф-хана?
– Удостой меня доверием, хан из ханов! Не только хан Юсуф лишний, но и двадцать свидетелей!
– Аллах! Может, и я лишний? Говори, уж не один ли ты рассчитываешь победить семь купцов и семь погонщиков?
– Свидетель Хуссейн, одному трудно, но с помощью тысяча второй ночи и одного слуги – клянусь, легко! Сестра удачи сейчас подсказала, кого…
– Не сестра ли треххвостого шайтана? Все равно, говори, кто внушил тебе доверие?
– Гонец Шадимана… Арчил-"верный глаз". Он здесь неизвестен, и от чужого легче уберечься.
Снова восхитился хан Керимом. «Верный глаз» не успеет вернуться, превратится в слепца, а заодно и молчальника! Сегодня же он, Али-Баиндур, откажется и еще упрекнет Юсуфа в недальновидности и беспечности. Разве хан не знает о повелении «льва Ирана» не покидать Гулабскую башню ни на один день? Почему же подверг его опасности, притащив с собою двадцать свидетелей? Потом, примирившись, поклянется святым Мохамметом, что и мысленно не приблизится ко второму караван-сараю. Пусть Юсуф сам богатеет, радуя сердце Али-Баиндура, близкого друга Юсуф-хана. И уговорит поспешить, ибо запоздавших ждет неудача…
Арчил начал отчаиваться: уже пять дней прошло, а пояс все еще на нем. Получив два послания Шадимана, хан не допустил Арчила подняться в башню – под предлогом, что он, возможно, подхватил в караван-сараях какую-нибудь болезнь: пусть пройдет срок. Арчила поместили с лазутчиком, рябым сарбазом. И хотя Датико мог видеться с сыном, сколько захочет, но лазутчик понимал по-грузински. И разговаривали только о родных, о Метехи. Причем Арчил не забывал повторять: «Мой князь, Шадиман», или: «Царь Симон не перестает возносить молитвы о здоровье шах-ин-шаха».
О трагическом конце Симона Второго Арчил решил рассказать только в башне, ибо Моурави пожелал скрыть истину от Али-Баиндура. А если хан сам узнает, сказать: «Я выехал раньше». Вспомнилось Арчилу, как, тайно проживая у Вардана Мудрого, он стал свидетелем ужаса, пережитого тбилисцами. Неприятно удивленные открытой радостью царя Теймураза по поводу убийства другого царя, горожане сдержанно встретили возвращение Теймураза и еще холоднее – арагвского владетеля. Взбешенный Зураб, не успев водворить в Метехи царя Теймураза, принялся расправляться с горожанами. Башни для малых и больших преступников переполнились заподозренными в том, что они приверженцы Саакадзе. Убивали многих и как лазутчиков Саакадзе. Рубили головы, особенно мусульманам, якобы за оплакивание царя Симона. Лавки, дома заколочены. На плоских крышах пусто. В банях ни одного кутилы. Горожане боятся выглянуть на улицу, ибо арагвинцы вкупе с кахетинскими дружинниками, бесчинствуя, требуют или сознаться – в чем?! – или откупиться – за что?! Надвигается голод, так как, прослышав о буйстве князя Эристави, никто из окрестных деревень не гонит на Шуа-базари не только скот или арбы с зерном, сыром, птицей и ореховым маслом, но даже ослов с углем и хворостом. Скучно и на Куре, что почти бесшумно несет свои воды, – ни одного плота с грузом, ни юрких навтики!
Тбилиси, словно поверженный врагом, в глубоком молчании лежал в котловине. Уныло безмолвствовали и горы – на извилистых тропинках ни души. И солнце будто застыло в зените…
«Но жизнь есть жизнь!» – изрек Вардан Мудрый и, собрав купцов и уста-башей амкарств, предложил сообща пойти к царю Теймуразу. «Кто допустит?» – «А кто такой дурак, что скажет: с жалобой?..»
В один из дней тбилисцы нарядились в праздничные архалуки. С развевающимися купеческими и амкарскими знаменами, ведя под уздцы трех разукрашенных верблюдов, нагружённых подарками для царя, и двух коней с подарками для придворных Теймураза, они с зурной и плясками двинулись к Метехи.
Вспомнил Арчил-"верный глаз" подробный рассказ Вардана и его сына Гургена о подмеченном ими в Метехи.
Видно было, царя неприятно поразила холодная встреча тбилисцев, хотя он самолюбиво скрывал это даже от придворных. Но в «оранжевом вале», на троне, принимая выборных от купцов и амкаров, он не смог сдержаться от упреков. Вардан был слишком хитер, чтобы открыто действовать против князя Зураба, поэтому, выступив как староста с приветствиями царю царей Теймуразу и с пожеланиями долгого царствования, он, по уговору с другими купцами, неприятную часть посещения предоставил самому бедному купцу, обладавшему завидным даром красноречия. «Все равно, – вздыхал Вардан, – такому терять нечего». Польщенный и втайне рассчитывающий на благосклонность царя, а значит, и на обогащение, бедный купец выступил вперед и горячо заговорил:
– Ты, светлый царь царей, защитник христианской церкови, неустанный витязь, надежда грузинских царств, как мог даже подумать, что тбилисцы не плакали от радости, видя, как наконец сбылось их страстное желание и любимый всеми царь Багратиони Теймураз, изгнав проклятых врагов, возвратился в свой удел?
– Нам угодно знать, почему же вы не встретили «богоравного» со знаменами и не предстали в первый же день перед нашим взором?
– Светлый из светлых! Многие неосторожные так и хотели поступить, – а где они теперь? Кто головы лишился, а более счастливые гниют в башнях больших и малых преступников, как огурцы в бочке.
Купец перехватил восхищенный взгляд Вардана и, закусив удила, горячо принялся повествовать о том, как арагвинцы затравили тбилисцев, как несправедливо хватали без разбору всех, в том числе и косых, и, вновь заметив поощряющий кивок головы Вардана, потерял осторожность и стал обвинять арагвинцев даже в тех преступлениях, которые и не совершались: «И вот из-за них, чертей бурочных, в Тбилиси начался голод! Из-за них стало хуже, чем при Хосро-мирзе!» При словах: «А кто их наладил на расправу с подданными царя царей Теймураза, да ниспадет на него благословение неба?..», – Зураб свирепо метнул взгляд на Вардана Мудрого, который хмурился, тихонько прицокивал языком и с отчаянием разводил руками. Зураб не спускал с Вардана настойчивого взгляда, схожего со стрелой. «Пора осадить умного бедняка, – решил Вардан, – иначе съест его князь вместе с шапкой, да и уже, спасибо ему, все сказал», – и сделал шаг вперед:
– О светлый царь царей! Ты благосклонно позволил нам предстать перед тобой. В каждом деле есть выигрыш и убыток. И если бы не князь Зураб Эристави, что бы с нами было? Терпения и на аршин не хватало. А шахские грабители тюками вкатывали в лавки горестные испытания. И не князь ли Зураб способствовал радости, наступившей в Тбилиси? Сейчас все хотим служить тебе, царь царей, украшать торговлей твое царство. Прикажи, и снова застучат молотки, снова откроются лавки, и аршины начнут отмеривать не дрожь сердца, а дорогой товар для князей и простой для деревень.
И тут, как было уговорено, все купцы и амкары стали кричать: «Ваша, ваша нашему царю Теймуразу! Да продлится его род до скончания веков!»
Теймураз понял серьезность положения, но не хотел прижимать своего зятя, Зураба Эристави. Поэтому он обещал в ближайшие дни рассмотреть жалобы и тех, кто окажется невиновным, освободить из башен.
Купцы и амкары разочарованно теснились вокруг Вардана.
Староста рассыпался в благодарностях доброму царю царей и, получив разрешение, велел купцам и амкарам внести подарки. По правде сказать, Теймураз в них очень нуждался, ибо долгое пребывание без царства, достояния которого были ограблены Исмаил-ханом и вывезены своевременно в Иран, опустошило казну царя. Кроме бархата, парчи, атласа, оружия и других амкарских изделий, к ногам Теймураза упал вышитый бисером аршинный кисет, туго набитый монетами.
Вардан воспользовался суматохой и шепнул несколько слов бедному купцу. Снова польщенный доверием, тот в изысканных выражениях извинился перед царем за скромные дары – ведь персы грабили без всякой совести, но недалеко то время, когда под сильной рукой царя царей Теймураза благодарные купцы и амкары снова разбогатеют и подарки царю будут соответствовать его величию.
Теймураз благосклонно полуопустил веки, в душе радуясь возможности пополнить свою скудную казну за счет майдана, ибо от князей особых щедрот ожидать не приходится: все они жалуются на ограбление их персами.
– Но, долгожданный царь царей, – продолжал бедный купец, ободренный снисходительным отношением к нему царя, – в торговле и в амкарствах слишком мало людей, некому работать. А торговать кому, если половина мастеров в башнях сидит? Сегодня для нас радость из радостей: царя видим! Может, пожелаешь осыпать милостями и неповинных? А если кто лишние слова, как саман, крошил, то из самана еще никогда не получалось золота.
– Как? Как ты сказал? Из самана? – Теймураз встрепенулся, он уже был поэтом, и нетерпеливо крикнул стоящему за креслом князю: – Пергамент и перо!
Глаза поэта Теймураза загорелись. Он быстро и вдохновенно, при полном молчании зала, начертал строфы. И громко зазвучала маджама, посвященная золоту и саману:
О маджама моя! Как заря, филигранна! День – труба возвещает, ночь – удар барабана. Слышу спора начало: "В жизни, полной обмана, Разве золото ярче жалкой горсти самана?" Но металл драгоценный отвечает надменно: "Ты мгновенен, как ветер, – я блещу неизменно! Отражение солнца и луны я замена. Что без золота люди? Волн изменчивых пена!" Но саман улыбнулся: "Пребываешь в истоме, А не знаешь, что солнце веселее в соломе. Ты блестишь, но не греешь, хоть желанно ты в доме. Конь тебя не оценит, как и всадник в шеломе". "Ты – ничто! Я – всесильное золото! Ядом Как слова ни наполни, я ближе нарядам, Я обласкано пылкой красавицы взглядом, Рай украсив навек, я прославлено адом".Теймураз замолк, не отводя взора от окна, словно за ним вспыхивали огни ада, повторяющие блеск коварного металла. И он невольно побледнел, чувствуя, как учащенно забилось сердце, будто от этих огней шел удар и раскаленные угли, падая на землю, звенели, как золотые монеты. Приподнявшись на троне, царь-поэт обличающе выкрикнул:
"Ты всесильно в коварстве! Ты горя подруга! Порождение зла и источник недуга! Где звенишь – там угар. Небольшая заслуга! Я ж, саман, принесу себя в жертву для друга". "Ты – где голод и кровь! – молвит золото твердо. – Где сражения жар! Где бесчинствуют орды! Я же там, где цари правят царствами гордо! Пред короною – раб, потупляешь свой взор ты!" Но смеется саман: "Ты услада тирана! Я ж питаю коня день и ночь беспрестанно, – Без меня упадет, задымится лишь рана, И возьмет тебя враг, как трофей урагана". Оскорбленный металл, преисполненный злобой, Так воскликнул: "Чем кичишься? Конской утробой? Я возвышенных чувств вечно вестник особый, Без меня свод небесный украсить попробуй!" А саман продолжает: "Томиться в плену ты Будешь, узник холодный, в железо обутый, – Ведь палач, стерегущий века и минуты, Обовьет тебя цепью. Попробуй – распутай!"Вновь замолк Теймураз, полуприкрыв глаза и забыв о подданных, столпившихся перед троном. Он представил на миг, что царствует на земле не золото, а саман, и ощутил неотразимую скуку. На картине, подсказанной его воображением, простиралось огромное поле, на котором зрели колосья, вот-вот готовые превратиться в саман. Но алтарь бытия, лишенный золота, устрашал мертвенно-серым блеском, и это было так для царя нетерпимо, что поэт угрожающе вскинул руку, сверкнувшую золотыми перстнями:
Не рубинов огонь – это золото рдеет. Ты уже проиграл, спор излишний затеяв! Без меня человеческий род поредеет. Я – алтарь бытия! Не страшусь я злодеев". Но хохочет саман: "Породнилось ты с чванством! Я же витязю в битве клянусь постоянством. Накормлю скакуна, – и, взлетев над пространством, Тебя вызволит витязь, покончив с тиранством. На коней тебя взвалят, как груду металла, И домой привезут, в храм извечный Ваала… "Лжец! – воскликнуло золото. – Бойся опалы! Был бы ты не саман, я б тебя разметало!" О маджама моя! Ты для витязя – шпора! А ретивый Пегас для поэта – опора. Часто нужен саман, как и меч для отпора, Часто золото – дым нерешенного спора![53]Придворные стояли, охваченные смущением. Но очарованные купцы и амкары разразились такими криками искреннего восторга и такими рукоплесканиями, что зал сотрясался. Растроганный Теймураз поднял руку и в наступившей тишине задушевно произнес:
– Мои дети, я счастлив, что удалось ответить вам маджамой, предки наши всегда покоряли созвучием слов. Приглашаю вас всех… да, всех, на пир! Отпразднуем нашу дружбу! Князь Чолокашвили, распорядись немедля открыть все двери башни и всем выпущенным на свободу амкарам и купцам повели пожаловать ко мне на пир, посвященный дружбе и любви…
Рассказывая об этом подробно Арчилу, озабоченный Вардан клялся, что ни одна шашка не могла завоевать царю-поэту столько сердец, сколько он завоевал своей маджамой «Спор золота с саманом». А бедный купец, который подсыпал царю саман, принял сторону золота, ибо Теймураз, вскочив на свою маджаму, как на коня, поскакал за чужим золотом и наградил саманного купца за счет майдана.
Не так Вардан сожалел о пятидесяти марчили, как об атласе, с таким сожалением отданном Нуцей из спрятанного товара.
Хуже еще, что многие купцы вдруг стали удивляться: почему Моурави, сам избравший царя Картли, не спешит выразить радость по случаю победы Теймураза и совсем не торопится с возвращением в свой замок Носте, а продолжает, как при персах, прятаться у Сафар-паши, турецкого данника…
На следующее утро Арчилу-"верному глазу" удалось выскользнуть незаметно для арагвинцев из Тбилиси.
Мысли верного разведчика снова перенеслись к Саакадзе. Он вспомнил, как побледнела Русудан, выслушав рассказ о кровавых делах Зураба. Но Моурави заявил, что другого он от шакала и не ожидал, ибо дорога к трону, чем он недостижимее, больше полита кровью. Моурави одобрил попытку Шадимана, хотя сам не верил в возможность вернуть Луарсаба на царствование.
Перед самым отъездом в Гулаби Арчил удостоился присутствовать при беседе Моурави с «барсами». Как часто впоследствии он отдавался воспоминаниям, глубоко врезавшимся в его память. Тогда он не предвидел, что в последний раз видит Моурави и дорогих его сердцу людей. Судьба круто повернула его, Арчила, на другую дорогу, связав с другими людьми, с другими судьбами…
«Что теперь делать? – ответил Моурави не недоуменный вопрос Дато. – Ждать. Недолго Теймураз будет наслаждаться призрачной дружбой, ибо майдану нужна торговля, а не маджама…»
Арчил стал было припоминать подробности этой замечательной беседы, в которой Моурави, как по оракулу, предсказал дальнейшие действия Зураба.
Но тут вошел рябой сарбаз и объявил, что хан Али-Баиндур позволяет Арчилу подняться в башню, где вместе с пленным царем живет отец Арчила, азнаур Датико, и передать лично послание князю Баака, которое хан прислал с сарбазом.
Привыкший быть настороже с врагами, Арчил сразу понял, что внезапная милость Баиндура неспроста, ибо ожидал не раньше, чем дней через пятнадцать, возможность увидеть князя Баака. Но надо спешить, ибо, по словам мудрецов, завтрашний день полон неожиданностей. Арчил решил, прежде чем передать послание Шадимана, что спрятано в поясе, рассказать князю Баака о происшедших кровавых событиях в Картли и воцарении Теймураза, который намерен поставить Зураба Эристави везиром Картли. «Но это не меняет дела», – так сказал князь Шадиман, когда он, Арчил, по повелению Моурави, раньше чем начать путешествие в Гулаби, заехал в Марабду.
«Пусть царь Луарсаб милостиво согласится, и вся Картли встретит его, упав на колени. Если удастся побег, пусть прямо направит коня в Мцхета, к католикосу. И оттуда колокола всех церквей царства известят народ о возвращении любимого царя в богом данный ему удел. Уйдет добровольно в Кахети Теймураз – хорошо. Не уйдет – не только все князья Верхней, Средней и Нижней Картли, но и Гуриели, враг Зураба, и Леван Мегрельский, и царь Имерети обещали Георгию Саакадзе помочь Картли шашкой указать коню Теймураза обратный путь в Кахети, а князю Эристави – в Ананури или немножко дальше…»
Снова перечел Баака удивительное послание Шадимана. Нет, это не послание. Это вопль раненого, мольба о помощи. Конечно, не переданное, наконец, Баиндуром письмо так удивило князя, а то, которое извлек Арчил из пояса. Но кем так ранен Шадиман? Не похоже, чтобы Георгием Саакадзе… Неужели князьями?
«Спасти Картли! Симона не признают ни князья, ни народ, ни церковь. Поэтому нетрудно Теймуразу снова овладеть царством, которое он обещал своему зятю Зурабу Эристави за выступление против Исмаил-хана. Зураб – свирепый и бесчестный – царь Картли! Это ли не позор?! Это ли не несчастье?! Народ стонет под тяготами войн. Только любимый царь, каким знают Луарсаба, может спасти несчастную Картли от ужаса царствования арагвского узурпатора… Георгий Саакадзе, бескорыстный витязь Картли, перед опасностью готов забыть вражду с князьями, как уже раз забыл ради Теймураза, готов склонить свою повинную голову к стопам царя Луарсаба. Он сам прислал письмо мне с просьбой всеми мерами вернуть на картлийский трон настоящего Багратиони. И клянется в послании завоевать такому царю земли от „Никопсы до Дербента“, как было при царе царей Тамар. А я, Шадиман, в случае нежелания Луарсаба иметь меня везиром, скромно удалюсь в Марабду. Но если Шадиман Бараташвили нужен будет, то всем своим уменьем буду содействовать расцвету царства, – на этом сговорились с Георгием Саакадзе, забыв вечную вражду. Пусть и светлый царь забудет личные обиды и во имя родины, во имя многострадальных картлийцев снова возьмет в свою десницу скипетр Багратиони и возложит на себя венец. А разве прекрасная Тэкле, величественная в своей душевной верности царю, не достойна вновь блистать на троне? Или церковь с великой радостью не оправдает временную необходимость принять ислам? Разве святая вода не очистит невольный грех во имя спасения царства? О, пусть царь Луарсаб вспомнит царя Димитрия Самопожертвователя, отдавшего сельджукам свою голову ради спасения родины…»
Еще многими словами убеждал Шадиман покориться обстоятельствам, а потом, став сильнейшим царем, отомстить за все…
Уже давно полная апатия овладела Луарсабом. Он чувствовал, что Керим не раз подготовлял побег, но, очевидно, богу не угодна его свобода, – иначе помог бы. Страдал он за Тэкле: совсем обессиленная, она уж не стояла у камня, а, уступая мольбе «царя сердца своего», большую часть дня сидела на запыленном камне. До боли сжималось сердце при виде тоненькой фигурки, и он молил бога сжалиться чад несчастной розовой птичкой и послать ему, Луарсабу, смерть.
К удивлению Баака, послание Шадимана оживило царя. Он долго ходил по продырявленному ковру и внезапно выразил желание видеть Керима…
– Иншаллах, я сегодня ночью предстану перед царем царей, – сказал Керим, выслушав Датико.
Снова и снова взвешивал Керим затеянное и чем придирчивее, строже и тщательнее обдумывал неизбежные случайности, тем менее сомневался в успехе побега Луарсаба и всех дорогих его сердцу.
Только поздно ночью закончился утомительный прощальный пир. Проводив Юсуф-хана до его покоев, Али-Баиндур наконец отпустил Керима. Приказав, как делал каждый вечер, двум свирепым евнухам охранять его ложе, Баиндур свалился в крепком сне.
Обойдя двор, проверив у ворот стражу, Керим поднялся в каменную башню. Конечно, он не опасался доноса, ибо предусмотрительно с давних пор начал проверять на ночь башню. Эту привычку очень одобрял Али-Баиндур и однажды чуть не избил рябого сарбаза, сообщившего о частом хождении Керима в башню.
Все же сегодня Керима особенно радовало, что рябого сарбаза, тайного лазутчика Баиндура, трясет лихорадка и он корчится на циновке, а Селим занят хасегой, которая благодаря крепкому сну Баиндура снова пролезла через щель в темный сад.
Керим легко взбежал по крутой каменной лестнице.
Царь встретил его радостным восклицанием:
– Мой Керим! Я уже смирился со своей участью, но тайное послание взволновало меня. Я готов на риск, ибо лучше быть заколотым сарбазами, чем продолжать бездействовать, когда гибнет царство. Не страдал я, когда в Картли властвовал Георгий Саакадзе, ибо знал – Картли расцветет под его сильной десницей; не страдал, когда Теймураз захватил трон, – ибо он Багратиони. Но теперь узурпатор, запятнавший себя кровью царя Симона, жестокосердный Зураб Эристави бесчинствует в моем уделе. Это выше моих сил! Попытайся устроить мне побег. Переодень сарбазом или придумай что хочешь, только выведи отсюда.
– О царь царей, разве я день и ночь не думаю о твоей свободе?! Нетрудно переодеть тебя сарбазом, но проклятый хан – да испепелит его шайтан! – давно приказал каждого сарбаза, выходящего ночью из ворот, осматривать, освещая его лицо фонарем и снимая с него плащ. Хитрый хан чувствует, что не навсегда ты пожелал остаться в каменной темнице… И он с каждым днем все зорче следит за проклятой аллахом башней.
– Значит, нет никакой надежды?!
– Да будет мне свидетель аллах! Никогда еще ты, царь царей, не был так близок к свободе, как сейчас.
– Что? Что ты говоришь, мой Керим?!
– Удостой меня доверием, возвышенный царь! Сейчас сама судьба посылает нам избавление. Все так крепко построено, что никакие случайности не смогут помешать аллаху указать тебе, светлый царь, светлой царице, князю Баака и нам, твоим рабам, дорогу в Картли.
– Что ты придумал, мой Керим?
– Не я, светлый царь царей, аллах придумал и мне вовремя подсказал. Неизбежно мне завтра выехать по пути ловкости к достижению задуманного… Со мной поедет Арчил-"верный глаз". Может быть, пятнадцать дней и ночей мы будем путешествовать, может, двадцать, но, когда вернемся, в ту же ночь ты, о мой повелитель, вскочишь на коня и помчишься, свободный, как ветер, куда пожелаешь. Я просил азнаура Датико царицу предупредить… Никогда после первой неудачи не посмел бы напрасно тревожить.
– И ты не приподнимешь хоть немного завесу? – спросил Баака.
– Нет, князь из князей. Удостой меня доверием. Расскажу в Метехи, если светлый царь Луарсаб пожелает меня выслушать.
За многие годы узничества и царь Луарсаб и князь Баака привыкли во всем доверяться преданному, благородному Кериму. И такой уверенностью дышали сейчас его слова, что Луарсаб вдруг почувствовал себя почти свободным. Повеселев, он на прощанье поцеловал Керима и обещал: если богу будет угодно, Керим навсегда останется с царем Картли и своим умом будет украшать Метехи.
Радовался и Баака. Особенно его убеждало, что Арчил-"верный глаз", этот выученик Саакадзе, будет участвовать в устройстве побега.
На следующий день в Гулабской крепости все сарбазы с завистью говорили, что хан поручил ага Кериму привезти ему знатную хасегу, а сопровождать баловня удачи будет гурджи, ибо новая красавица из Гурджистана.
На пыльной, заброшенной улице, где приютился домик Тэкле, готовились словно к празднику. Уже много месяцев, кроме палящего солнца и едкой буро-желтой пыли, ничего не было видно. И вдруг – ливень! За глинобитными заборами слышался шутливый визг женщин, собирающих драгоценную воду; дети оглашали воздух счастливыми выкриками; раздевшись, они бегали по улице, утопая в липкой грязи, и, омытые ливнем, устремлялись к калитке. Уже темнело. Сначала взбудораженная пыль вздымалась подобно тяжелой туче, но ливень упорно прибивал ее к земле, и, словно устав бороться, она образовала непролазное вязкое болото.
Подняв, глаза к узенькому окну, Тэкле встрепенулась. Она сначала увидела улыбающееся лицо, потом руку царя. Он посылал ей воздушный поцелуй. Почти никогда он так близко не подходил к решетке, никогда она так ясно не видела его лицо. Сквозь сетку затихающего дождя в прозрачном воздухе любимый был так близок!
Она не чувствовала ни зноя, ни прохлады. Не тяготила ее и промокшая насквозь одежда и увязшие в липкой луже ноги. Царь! Ее царь улыбался ей и посылал приветственный поцелуй! О, что-то произошло! Почему потеплело в замершем сердце? И она, не отводя взора, смотрела вверх, все больше поражаясь ясному виденью.
Напрасно старик Горгасал умолял ее покинуть болото. Она ничего не слышала, не понимала – только одно: видеть любимого, ощущая его близость! Но вот прощальный взмах руки и… Тэкле вздрогнула: исчезло улыбающееся лицо, и за решеткой образовался черный провал.
Насилу вытащил Горгасал из липкой глины ноги царицы, почти на руках понес ее домой. А сарбазы, толпившиеся у ворот, потешались над стариком, ублажающим ведьму.
– Царица, – прошептал старик, – Датико идет следом, наверно, слово хочет сказать.
Действительно, нагнав, Датико протянул ей монету и громко проговорил:
– Князь ради наступающей пятницы тебе прислал, – и добавил шепотом: – Сегодня дозволь посетить твой дом, – и, не дожидаясь ответа, быстро повернул обратно.
Нетерпение Тэкле было так велико, что она не только не сопротивлялась старой Мзехе, но сама помогла ей смыть с себя глину и окунулась в теплую мыльную пену, охотно следила, как преданная старуха расчесывает ей густые, цвета гишера, косы, согласилась надеть мягкие бархатные туфельки и светлую одежду. Да, и у нее праздник, ведь сегодня ей улыбался царь ее сердца!
Наконец ночь сдвинула над землей темные крылья. Вот сейчас… вот… Нет, не идет верный друг. И затаив дыхание прислушивается она к ударяющимся о медный таз запоздалым дождевым каплям. Но, кажется, стук в калитку?.. Раз, два, три! Датико! Скорей, Датико, сердце сгорает от нетерпения! Спеши к изнывающей Тэкле!
– О друг, как ждала тебя! Говори! Говори, почему посветлел мой царь? Почему сегодня так близко подошел к решетке, словно хотел распахнуть проклятое окно?
– Ты угадала, светлая царица, скоро окно будет открыто. И из него на свободу вырвется орел.
Тэкле застонала и схватила руку Датико. Она жадно слушала об отъезде Керима и сына Датико. Да, да, скоро свобода! Скоро, раз осторожный Керим просил ее предупредить, раз царь Луарсаб просил верить в близкий час их встречи.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Жара спадала. В прозрачной воде бассейнов отразилась восходящая луна, заливающая мягким светом белые стены посольского ханэ и причудливые заросли сада. Светильники в нишах и на узких подставках сделались незаметны, померкли, и стало светло, как днем. Лишь на толстое серое сукно, которым устлана была средняя часть террасы, примыкающей к ханэ, падали узорчатые тени от больших лапчатых ветвей чинар, окруживших террасу, как безмолвная стража.
Посол Московского царства князь Тюфякин облегченно вздохнул, последовательно скинул опашень, ферязь, шелковый зипун и остался в легкой рубахе; прислушался – тишина. Мехмандар, высокий хан с густыми красными усами, изгибающийся, как плясунья, только что покинул ханэ, пожелав высокочтимым послам, верным копьям повелителя севера, царя государя Михаила Федоровича – да хранит аллах в веках золотой блеск его имени! – братьям звезд седьмого неба, сладостного, как улыбка гурий, сна. Незадолго перед тем отбыл Эмир-Гюне, один из приближенных к шаху Аббасу ханов, осведомляющий властелина о поведении послов. Тюфякин незлобно ухмыльнулся: три часа пришлось прикидываться простачком, похваливать ширазское вино и отводить нежелательный разговор о городовых стрельцах, пополняемых из вольных охочих людей. И откуда только пронюхал Эмир-Гюне о решении боярской думы не включать в стрелецкое войско холопов, тяглых посадских людей и пашенных крестьян? Допытывался хитро, а ширазского вина в кувшине оставалось малость, не больше как на полчары.
От полудня и почитай до трех дневных часов князь Тюфякин, с ним подьячий Григорий Феофилактев и дьяк Панов правили посольство в Давлет-ханэ. Как при первом представлении шаху, так и сегодня, после трехнедельных переговоров, упорно говорили о том же: «Великому государю, царю и великому князю всея Руси Михайле Федоровичу его Аббас шахово величество – друг. А христианская Грузия, Иверская земля, цари ее и князья изначала нашей христианской веры греческого закона, – и ему бы, Аббас шахову величеству, от Грузии отступиться и, ради любви и дружбы к его царскому владычеству Михайле Федоровичу, царя Луарсаба от плена избавить и из темницы гулабской вывести. Негоже, не приличествует сану миропомазанника божьего в неволе томиться!»
Шах Аббас с высоты трона дружелюбно взирал на послов Московского царства, сочувственно вслушивался в витиеватые речи, переводимые искусным толмачом, вскидывая глаза к голубому потолку, по цвету схожему с небом в безоблачный день, а исподволь зорко следил за послами. Приходилось и послам дружелюбно взирать на шаха и вскидывать глаза к голубому потолку. И казалось князю, что не ковер под его крепкими ногами, а голубая поляна – и где-то рядом капкан. Не блюди он, посол, осторожность, – один шаг в сторону – и щелкнет железо у самой щиколотки!
Смотрел шах загадочно, а уста источали мед: «Грузинская земля, тому нет тайны, от начала времен наша! И цари и князья Гурджистана наши – шаховы – служильцы и подручники. Я, шах Аббас, всегда жаловал их и берег! Но да будет свидетель аллах! Иран мой, и люди мои, и казна моя – все не мое, все божие да государя царя Михайла Федоровича. Во всем волен аллах да он – великий государь!»
Потому-то и обещал о царе Луарсабе, своем брате, позаботиться, чтобы пресеклись его муки душевные, а телесных он не ведает: живет в башне, как в замке, отказа ни в чем нет. На ковре горы выведены, белые и синие, – о Гурджистане напоминают. А устанет царь ими любоваться – есть сад тенистый, розы благоухают – глаз радуют, и соловьи поют – слух услаждают. Дивился Тюфякин изворотливости шаха: нелегко уловить, где конец лжи и где начало правды, – пестра речь, как ковер.
Зорко следил посол всея Руси и за ханами. Справа и слева от тронного возвышения, образовав полукруг, восседали они на шелковых подушках, хитрые и увертливые.
А шах Аббас уже допытывался о другах и недругах его брата, царя Михаила Федоровича.
Осторожно, точно по льду скользил, заговорил о делах польских князь Тюфякин.
Шах не преминул восхититься мудростью царя Русии и святейшего отца патриарха Филарета: «А будет нужда, я, шах Ирана, для своего брата не пожалею ни золота, ни сердца».
Особенно тщательно перебирал в памяти посол Тюфякин третий прием шахом Аббасом московского посольства. Казалось, что шах чем-то озабочен: будто запамятовал он, что на первом приеме уже в избытке было взаимных заверений в дружбе и любви, стал снова подробно расспрашивать о здоровье северного властелина.
Тут Тюфякин решил, что настал срок для челобитной, и в суровых словах изложил жалобу царя Михаила Федоровича на персидских послов Булат-бека и Рустам-бека, кои в царствующем городе Москве бесчинствовали и тем государеву имени бесчестье чинили. А особенно Булат-бек: драку затеял со служилыми людьми послов грузинского царства, вершил всякие непригожие дела и был у царского величества в непослушании.
Неподвижно сидел на троне шах Аббас, слушал, а у самого в глазах искры вспыхивали, – и похоже было: больше от радости, чем от возмущения. Как вымолвят послы: «Булат-бек», так искра и промелькнет, словно по горящей головешке кто ударит. Видно, какая-то мысль завладела им, и, словно в ее одобрение, он даже мотнул головой. Вдруг уставился персидский «лев» на трех живых кречетов: умело держали их московские сокольники; цепочки были вызолочены, а клобучки и впрямь золотым листком крыты. Помимо этих трех ловчих птиц, везлись еще многие, да не доехали; путь был долгий и жаркий, – и пришлось в счет поминок от царя и патриарха представить только птичьи хвосты и перья. И прелесть эта, знать, возмутила шаха: пригоже было б хоть одну голову привезти, – голова лучшее свидетельство того, что и ноги были. Шах угрюмо смотрел на перья и птичьи хвосты и неожиданно резко спросил, где обещанные царем Михаилом Федоровичем оконничные мастера! А послы-то и сами не знали где. Поотстали, лапти нечесаные, в дороге, в город Исфахан вовремя не прибыли! И теперь канитель с ними, стекольными душами! И так ответствовали: «Оконничные мастера подобраны, как на смотр, – умельцы великие, стекло под их рукой как живое, а ждать их надобно с часу на час». И шах опять брови нахмурил, но недовольство скрыл, лишь губы побелели, будто в скисшее молоко опустил.
Но когда хан Эмир-Гюне их, послов, стал звать на пятый прием к шаху – идти отказались, заранее проведали, что иных стран послы в тот же день представятся шаху. А во всем том поступали князь Тюфякин, подьячий Григорий и дьяк Панов по букве наказа, утвержденного Посольским приказом и скрепленного печатью царя и патриарха.
Шах Аббас становился все ласковее, и улыбка его – будто прощальный луч солнца, окутываемого грозовыми тучами: вот-вот блеснет молния, кривая, как исфаханская сабля.
Решил князь Тюфякин, что настал час умаслить шаха. Правую ногу вперед выставил, руки развел в стороны, сам почтительно изогнулся и повел речь о прибыльной торговле, которую Московское государство, печалясь о любезном Иране, ему уготовало. Французские купцы не получили от московских властей разрешение ездить в Персию сухопутным путем, через Московское государство, а персидские получат – для провоза шелка во Францию. И прибыль от этого ему, Аббас шахову величеству, выйдет великая.
Не то просиял шах, не то усмехнулся, а отвечал так звонко, будто с каждым словом золотой туман дарил: «Хочу с царем и великим князем Михайлом Федоровичем всея Русии в братской любви и дружбе и в ссылке быти, как наперед его был. А торговля для друга – клад открытый, золото; для недругов их – угроза скрытая и яд». И сказал шах еще, что все взвесит на весах выгоды и о том послам в свое время скажет…
В тронном зале, когда речь велась о русско-персидской торговле, князь Тюфякин, как и полагалось московскому послу, придал лицу выражение предельной уверенности. Сейчас же озабоченность выразилась на лице князя; близилась война с королевской Польшей, казну московскую надо было срочно наполнить червонными монетами.
Но не для одного того завязывалась новая торговля. Главный источник богатства Австрийского дома, его золотого могущества – морская торговля Испании с Востоком. А коли получат персидские купцы разрешение ездить в Европу сухопутным путем, через Московское государство, Габсбурги лишатся многих доходов, из коих Москва получит изрядную толику.
Но итоги посольства не были еще ясны, и это томило. Посольский приказ ценил его, князя Тюфякина, а царь Михаил Федорович и особенно патриарх Филарет относились с прохладцей. И считал он, Тюфякин, что причиной тому сходство его с Борисом Годуновым. Будто желая еще раз в том удостовериться, наклонился князь над водоемом синей воды, в которой зыбилась луна. Хоть и не ясно отражалось лицо в водном зеркале, а все же выступили характерные для царя Бориса черты: упрямый подбородок, резко изогнутые брови, татарские скулы, крупный нос, и лишь волнистая бородка несколько сглаживала это неуместное сходство. Он, князь Тюфякин, всегда слыл за непоседу, да и надо было на ночь проверить посольских людей: как бы чего не натворили, поддавшись незнакомому зелью или волшебству.
Вдали, там, где находилось строение, отведенное для сопровождающих посольство, слышались голоса. Князь Тюфякин неслышно приблизился и остановился под тенью платана. Несколько сокольников перекидывались словами и балагурили.
– Башку об заклад! Аббас шахово величество мертвого сокола и в грош не ставит!
– У каспийкой воды, где устье Терека, соколов не перечесть.
– Там и гнездарь-сокол, и низовой, и верховой в согласии дичь бьют.
– Эко диво!
– А кой сокол в полон угодит или ж опричь этой в другую беду, летит верховой сокол на выручку.
– Да ну? А не леший к ведьме на выучку?
– А кто сию дичь сказывая?
– Не дичь сказывал, а песню пел. Меркушка, стрелецкий десятник. Сам на Балчуге слыхал.
– Меркушка? Тот, что у боярина Хворостинина?..
– Угу.
– А песню-то упомнил?
– Вестимо. Назубок вызубрил.
– Сказывай!
– Не веришь? А ну, Семен, давай балалайку!
– Исфахан разбудишь.
– И это не в труд.
– Смотри, кому Исфахан, а кому не погань!
– Нишкни! Петь, сокольники!
– Валяй!
Рослый сокольник с двуглавым орлом на груди подкинул балалайку, ловко поймал и с ходу ударил по струнам.
Чуть шелохнулись заросли, но ни князь Тюфякин, ни сокольники не заметили купца Мамеселея. Не раз этот лазутчик бывал в Москве с персидским товаром, выгоды ради выучился говорить по-русски и потому особенно ценим был шахом Аббасом. В сад посольского ханэ проник он по известному лишь Эмир-Гюне-хану тайному ходу. Проскользнув в самую гущу кизиловых кустов, Мамеселей весь превратился в слух.
Под перепляс звуков балалайки сокольник выводил высоким голосом:
На сапожках изумруд, То сокольники идут Заливается рожок, Под копытами лужок А приказ царем им дан, Гей, слава! Чтоб в полон был взят кабан, Гей, слава! Эй, Егор-богатырь, Ты раздайся-ка вширь! За море нагрянь-ка, – Змею будет банька! Пусть твой сокол-гроза Выбьет змею глаза. Крышку скинет с гроба, – Ввысь взовьются оба. Подбоченился Егор, Въехал мигом на бугор, Гей, слава! Приложил к глазам ладонь, По-над морем взвейся, конь, Дубрава! Не кораблики плывут – То сокольники идут, Искры сыплют с каблуков, Луки выше облаков. Под копытом лебеда, Наше горе не беда! А у змея глаз кривой, Взвился сокол верховой. Вьется славно день и ночь, Гей, слава! Чешуя со змея прочь! Гей, слава! Кончен бой, да не за грош, Божий мир куда хорош! Взвились соколы, летят, Крылья в небе золотят. Подбоченился Егор, Мчит коня во весь опор, Вдоль придонских берегов, Мимо паншинских лугов! Где ты, Терек – турий рог? Здравствуй, терем-теремок! Есть гулять где на Руси, Дождик-дождик, мороси! Сами пляшут, не проси. Молодые караси! Где вы, скирды и стога, Позади леса, луга! К черту лезут на рога! Служба царская строга!Прижимаясь к кустам, Мамеселей осклабился, словно по дешевке скупил товар. Он юркнул в самую гущу зарослей, и раздавленные ягоды кизила обозначились на его азяме кровавым пятном. Восклицаний сокольников купец уже не слышал, он бежал, как ящерица, слегка втянув в плечи бритую голову.
На башне дворца Али-Капу, на юго-западной стороне Шахской площади, взвилось оранжевое знамя со львом, сжимающим в лапе саблю.
Еще накануне исфаханский калантар повелел очистить Майдане-шах от всех продавцов и товаров. Площадь мгновенно опустела; к восьми часам утра она была тщательно полита. Город торжественно оповещался о желании шах-ин-шаха удивить послов Московского царства великолепием Ирана и мудростью его «льва», тени аллаха на земле, грозного шаха Аббаса.
Шах стоял на обширной площадке, высящейся над площадью. На должном расстоянии от властелина застыли мамлюки в белых тюрбанах, с копьями наперевес. Перед шахом угодливо изогнулся Мамеселей.
Лицо Аббаса точно застыло, лишь голубоватая жилка учащенно билась у виска. Охваченный яростью, властелин готов был вызвать прислужников с опахалами, дабы искусственным ветром умерить жар, опаливший его душу.
– А не принял ли ты, купец, ночного джинна за посла северного царя?
– Нет, шах-ин-шах, это был русский князь, сын Тюфякина.
– Хорошо. Но, может, он не слыхал песни своих сокольников?
– От первого и до последнего слова она была в пределах слуха посла.
– Хорошо. Но, может, смысл песни был не тот, который ты понял, а тот, который понял русский князь?
– Я слушал не для себя, шах-ин-шах, а для грозного «льва Ирана».
– Хорошо. Но не была ли эта песня подобна капле воды, упавшей на раскаленное железо?
– Нет, шах-ин-шах, она больше походила на глыбу льда, упавшую на сердце Мамеселея.
– Иди!
Мамлюки отвели копья. Купец исчез.
Сверкнув глазами, шах Аббас с силой сжал кулаки. Если бы «смиренный» Реза-Аббаси, придворный художник, захотел изобразить апогей свирепости, он не нашел бы лучшей натуры. Шах был наедине, он мог быть самим собой. Купец-лазутчик доставил ему лишь одну каплю истины, но она переполнила ту чашу правды, которую ему предстояло испить. Московские бояре и высшие священники решили любой ценой освободить царя Гурджистана, непокорного Луарсаба!
– Бисмиллах! – воскликнул шах, обращая взор к небу; он любил беседовать с аллахом, а когда аллах был занят – с Магометом, пророком его. – Ты, да прославится мощь твоя, посылаешь мудрость! Семьдесят тысяч архангелов сопровождают ее от изголовья к изголовью. Она ищет сердце, в котором нет любви к миру, чтобы войти в него и поселиться там. И вот она говорит архангелам: «Ступайте на свое место, ибо я нашла, что искала». Раб на другой день поутру изрекает мудрость, которую дал ему ты, аллах-повелитель!" Осененный небесной мудростью, я проявлю щедрость: один гам земли подарю я гурджи Луарсабу, – из гордости он откажется от большего. Тогда, в Гурджистане, мудрость не осенила меня, я предпочел держать пленного царя подальше от его страны – и тем занозил сердце Ирана. Царь ислама, я вижу неустойчивость чаш на весах судьбы. Ядовитые струи текут от Гулаби, заражая воздух. Я, «лев Ирана», сам подвергся воздействию его чар! Иначе не объяснить затмение разума, постигшее меня в Реште. Там я умертвил свою плоть! О мой бедный сын! О Сефи!.. Но ты будешь отомщен! Возмездие совершится за слезы Лелу! Булат-бек забыл, что, когда я в гневе, львы в пустыне начинают дрожать!
Мамлюки видели, как спокойно прогуливается по площадке шах. Время от времени он смотрел вниз, на площадь: там заканчивались приготовления к встрече послов Московского государства. У большого входа во дворец, на расстоянии двадцати шагов, уже стояло двенадцать отборных коней – шесть по одну сторону и шесть по другую, – сверкая великолепной сбруей, расшитой драгоценными каменьями вперемежку с алмазами. Убор двух скакунов был покрыт золотом с эмалью, а еще двух – шлифованным золотом.
На площадку вышел Эмир-Гюне-хан и, склонившись перед шахом, объявил:
– Видит Мохаммет, что русских послов одолело упрямство больше, чем надо.
– Говори, хан.
– О шах-ин-шах, сатана подсказал им отказаться предстать перед тобой на площади в азямах. Неблагодарные гяуры! Не «солнце ли Ирана» удостоил их этим подарком!
– На что ссылались неверные?
– На обычай, шах-ин-шах. Упорно твердят, – пусть святой Аали пронзит их копьями ислама! – в одних кафтанах на площадь не прибудут.
– Хорошо. Пусть прибудут в своих длиннополых балахонах! Сегодня день веселья, иншаллах!
– Да будет над шахом Аббасом свет вселенной!
Булат-бек сиял. На берберийском скакуне проследовал он через разукрашенный Исфахан. Толпы людей провожали его завистливыми взглядами – его, удачника из удачников! Не ему ли подарил «лев Ирана» звание султана Казвина? Не у него ли в Казвине множество жен и наложниц, которых содержат город и провинция! Десятки всадников в парадном одеянии сопровождали его в Исфахан, куда он прибыл по повелению «льва Ирана», пожелавшего, чтобы любимец его присутствовал на показе персидских сокровищ русским послам. В Исфахане у него был друг, Рустам-бек. Они встретились на каменном мосту Аллаверди-хана, перекинутом через Заендеруд. Рустам-бек едва скрывал зависть.
Теснимые феррашами, восторженно гудели толпы, славя шаха Аббаса, великого из великих.
Многочисленная свита следовала за шахом. Шествие торжественно открывал эйшик-агаси-баши, вздымая позолоченный посох. Не отступали от шаха ни на шаг его ближайшие советники: ханы Караджугай, Эреб, Ага, Эмир-Гюне. Чуть дальше шествовали диванбеки – главный судья, начальник туфенгчи – двенадцати тысяч стрелков, начальник гуламов – десяти тысяч конницы, начальник шах-севани – гвардии, страженачальник, абдар, смотритель за орудиями, начальник невольников, смотритель над пряностями, начальник шахских пажей, даваттар – писарь, назир – дворецкий.
Московские послы явились на площадь в русском одеянии в опашнях с кружевами по краям разрезов, с пристегнутыми к воротникам дорогими ожерельями, в цветных сапогах, расшитых золотом. Величаво предстал перед шахом князь Тюфякин, преисполненный достоинством. Высокая горлатная шапка свидетельствовала о знатности породы и величии сана; на шее сверкала драгоценная золотая цепь, в правом ухе горела серьга, на пальцах – перстни.
Шах Аббас милостиво встретил послов Московского государства, благожелательно оглядел Тюфякина с головы до ног, как бы одобряя его наряд.
Мимоходом заметив Булата и Рустама, шах улыбнулся: «Молодцы беки! Пехлеваны! Не опоздали!»
Торжественное шествие двинулось по Майдане-шах. И широким движением руки Аббас ввел в поле зрения послов диковины Ирана.
Послы, опасаясь нарушить государев наказ, с трудом сдерживали восхищение. Парадно убранные коки были привязаны толстыми жгутами из шелка и золота к золотым гвоздям с большими кольцами на головках. Двенадцать попон из бархата с золотистым ворсом, служащие для покрывания коней сверху донизу, были вывешены напоказ на балясине, протянутой вдоль дворцового фасада. За перилами из фигурных столбиков виднелись четыре чана: два золотых на золотых же треножниках и два серебряных – на серебряных. До боли в глазах отражались солнечные лучи от двух золотых ведер с водой для коней и двух золотых колотушек для заколачивания в землю гвоздей.
Князь Тюфякин и дьяк Панов незаметно обменялись взглядами: торговлю можно развивать к взаимной выгоде – меха в Иран, золото – на Русь! Говорил им мехмандар, не для огласки, что персидские царевны плещутся в бассейнах из чистого золота, в которых вместо воды миндальное молоко. И потому кожа у царевен золотится и благоухает, как цветок миндаля. Пока игривая мысль вилась в уме у Тюфякина, прошли шагов тридцать. Тут еще больше подивились послы: на ярко-красном ковре растянулись, повернув головы к Али-Капу, два льва, один тигр и один леопард, гроза пустынь и джунглей. Накрепко прикованные, они казались свободными, готовыми к прыжку. Шах милостиво пояснил, что звери выдрессированы для борьбы с молодыми быками. По краям ковра два золотых чана для кормления зверей привлекли внимание послов своей массивностью, здесь же небрежно валялись две золотые колотушки. От ослепительно пылающего на солнце золота начинало мутить, а шаху оно было как шелк, он весь как бы расплылся в улыбке.
Подошли к большому порталу. Здесь стояли две индийские кареты необычайной красоты, запряженные быками, с кучерами, одетыми тоже по-индийски. С правой стороны резвились две газели, а с левой, как два кургана, высились громадные слоны, покрытые попонами из золотой парчи, с кольцами на клыках и серебряными цепями и кольцами на ногах. Неподалеку злился носорог.
Проходили между стройными рядами мушкетоносцев. Под высокими яворами, на золотых подносах, громоздились глыбы льда. Дьяк даже охнул: послам поднесли в золотых кубках вино, охлажденное льдом. После атаки золотом шах хотел поразить воображение послов сосульками, их поднесли русским нежнолицые пажи, другие пажи стали обмахивать шаха, послов и ханов опахалами. Дьяк от удовольствия приоткрыл глаза, которые от зноя уже слезились.
Дошли до возвышения, покрытого голубым керманшахом. Шах Аббас жестом пригласил послов подняться. Послы терпеливо последовали за повелителем Ирана. Отсюда хорошо просматривалась часть площади, примыкающая ко дворцу, во всем великолепии своего убранства.
Шах Аббас вскинул глаза к голубому небу, как к потолку, и проникновенно сказал:
– Видит аллах, царь ваш, Михайло Федорович, величеством вознесенный, в добрую звезду рожденный, грозою подобный Казаферу, богатством – Дарию-царю, величеством – Кекеусу-царю, богатырством – Ростему, храбростью – Александру, – брат мне! Его друг – мне друг, его недруг – мне недруг! – и дотронулся до журавлиного пера, украшающего чалму.
Тотчас эйшик-агаси-баши вскинул посох. Забили тамбуры. Взревели трубы. Телохранители в остроконечных шлемах сомкнули круг.
Чуть приподняв бровь, удивленный Тюфякин вглядывался в знакомую фигуру: несомненно, это был Булат-бек. Но на площади происходило нечто странное. Подхватив под руки Булат-бека, топорщики втащили его в круг. В лице управителя Казвина не осталось ни кровинки, он беспрерывно икал, обезумев от ужаса.
– Дамар кон! – кричал главный топорщик.
Соблюдая достоинство, князь Тюфякин как бы надел маску полного равнодушия, да и времени не было осмыслить видимое. Булат-бека перекидывали, как вьюк, а он словно одеревенел. В один миг бека распластали на доске, сверкнула секира, главный топорщик подхватил отсеченную голову, высоко поднял, показал народу и швырнул в корзину.
Шах Аббас мысленно воскликнул: «Ты отомщен, о Сефи!»
Загудела Майдане-шах, прославляя величие шаха Аббаса! Вновь забили дробь тамбуры, пронзительно завизжали трубы, и к ним присоединились мелодичные, как жемчужная струя, звуки флейт.
Они гармонировали с выражением лица шаха, как бы источающего нежность. С приязнью смотрел на «льва Ирама» неизменно спокойный князь Тюфякин: властелин и посол без слов понимали друг друга.
Посол России мысленно воскликнул: «Ты наказан, заносчивый Булат!»
Вдруг заревел на красном ковре тигр. Другие хищники подхватили рык, ошеломивший толпы. Грозно защелкали бичи.
Дьяк Панов, сам не ведая почему, уставился на сосульку, которую сжимал Ага-хан, забыв о ней. Сосулька таяла, и на голубой керманшах падали ледяные слезы. Когда он вновь обратил свой взор на круг, образованный телохранителями, там уже билась в руках топорщиков другая жертва.
– Дамар кон! – кричал главный топорщик.
С дико вопящего Рустам-бека сдирали одежду. В один миг бека распластали на доске, сверкнула секира…
Шах Аббас еще раз дотронулся до журавлиного пера, и тотчас эйшик-агаси-баши вскинул посох.
Вперед выступил диванбек и провозгласил шахский ферман:
– «Во имя аллаха милосердного и милостивого! Я, Аббас, шах персидский и ширванский, царь царей, объявляю приговор, подсказанный мне мудростью. За непослушание брату моему, царю Великой, Малой и Белой Русии, государю Михайле Федоровичу, сын собаки Рустам так же достоин смерти, как и сын собаки Булат! Но аллах захотел и не допустил Рустама вступить в драку с людьми послов другой страны, затеянную Булатом, сыном собаки, в Китай-городе, торговой части первого города Русии – Москвы. Когда я в гневе, львы в пустыне начинают дрожать! Я, лев избранных, я, шах Аббас, раб восьми и четырех, повелеваю – Рустама, сына собаки, предать не смерти, а позору! Во имя Мохаммета, вечного царя обоих миров!»
В круг ввели облезлого осла, ловко посадили полуобнаженного Рустам-бека лицом к ослиному заду, сунули облезлый хвост в окровавленную руку, обвязали тяжелыми цепями и под улюлюканье надавали ослу пинков.
– О Мохаммет! Пусть Исфахан видит, как я, повелитель Ирана, наказываю не угодных моему брату, царю Михайле Федоровичу! Да исчезнет с земли Ирана Рустам-бек! Даже тень его пусть не останется здесь!
– Велик шах Аббас в милосердии своем! – простонал Рустам, мутным взглядом обводя роскошно убранную площадь.
Получив удар бичом между ушей, осел истошно закричал.
Это развеселило исфаханцев. Насмешки, как пшаты, посыпались на потрясенного бека, от резкого толчка голова его качнулась и поникла. Больше ничего бек не ощущал.
Шах Аббас задумчиво провел по усам, топорщившимся, как у ежа, и на лице отразилось умиление. Вкрадчивым голосом он сказал:
– Мохаммет изрек: «Будьте справедливы, ибо справедливость близка к благочестию». Желание вашего царя и моего брата, Михаилы Федоровича, и мое желание – близнецы. Я наказал преступных беков, ибо так угодно царю Московии, богатому и великому, вознесенному и возможному. Пустъ же ваш царь и мой брат проявит справедливость и накажет тех, что преступили мой закон.
В знак благодарности Тюфякин отвесил поклон, но не слишком низкий:
– Бью челом, Аббас шахово величество, на твоей милости!
Русский князь отлично понял, на что намекает шах, но и виду не подал: он был под защитой государева наказа, от которого не отступал ни на йоту.
Шах Аббас, подняв руки к небу, продолжал:
– Аллах свидетель, царь Гурджистана, стойкий Луарсаб, будет освобожден от мук. И пусть продлится моя дружба с великим царем, сияющим, как луна. А торговля наша да возвеселится!
Челом бил и второй посол. Дьяк же не отводил взора от золотого чана со льдом, поднятого на возвышение, и дивился: лед был милее его душе, чем чан.
На Майдане-шах конюхи в великолепных нарядах отвязывали лошадей – готовилось конское учение. Князь Тюфякин заверял «льва Ирана»: что ему, шаху Аббасу, любо, то и царю Михайле Федоровичу любо, а что ему не любо, то и царю Михайле Федоровичу не любо.
– Преславный великий государь наш и великий князь Михайло Федорович, всея Русии самодержец, с Аббас шаховым величеством как были, так и впредь будут в любви, и в дружбе, и в ссылке. Всему дому персидскому государь царь преж сего хотел добра, а ныне наипаче того.
Дворцовый толмач бойко переводил. Шах Аббас дружелюбно смотрел на посла, и лишь неприметно дергались уголки его губ.
– А как отпустишь нас, послов, – продолжал Тюфякин, – и что прикажешь – то я до его величества донесу. А будет твоя шахская грамота, то и ее, высокую и мудрую, передам. А будет твоя воля отпустить с нами царя Луарсаба, то доставим его в царствующий город Москву, как твою великую милость.
– Хану Эмир-Гюне прикажу снарядить вас! Вот как грамоту закончу, то и отпущу. Иншаллах! По моему посланию, ваш царь и мой брат пожалует вас! А сейчас посол, повелеваю: отдели от своего посольства сокольников, дабы отправились они с моими ханами в Гулаби для сопровождения желанного вам царя гурджи Луарсаба до места, где ты, князь Тюфякин, со своими людьми дожидаться будешь.
Послы вновь челом били шаху.
Через площадь галопом проносились кони-ветры. Немыслимый блеск камней на их сбруе до боли слепил глаза, – словно хвост волшебной кометы зацепил Майдане шах…
Пыль густым слоем покрыла лицо Рустам-бека, брови исчезли, а губы стали серыми. Понукаемый погонщиками осел с трудом передвигал ноги. Окостеневшей рукой бек по-прежнему сжимал хвост осла. Жертву позора, Рустама, на всем пути через Исфахан сопровождали насмешки и оскорбления. Шаровары его изодраны в клочья, плевков было столько, что он уже не ощущал их. Конные сарбазы, окружившие бека, тоже не упускали случая поиздеваться над ним: на перекрестках, гда особенно много скоплялось исфаханцев, неизменно один из сарбазов, свесившись с седла, награждал Рустама подзатыльником, а лихой юзбаши изощрялся в циничных шутках:
– Благодари аллаха, бек! Ты остался с тем, без чего гурии бесполезны для правоверного! Лучше два персика и один шип, чем лавка в Багдаде!
Пройдя мост Поле Хаджу, процессия вступила в предместье Саадат-абад. Справа и слева тянулись глинобитные заборы, людей становилось все меньше: ютившаяся здесь беднота предпочитала не показываться на глазе сарбазам.
Наконец Исфахан остался позади. Пошли рисовые поля, потом потянулись тутовые рощи.
Внезапно процессия остановилась у журчащего источника. Навстречу рысью скакали всадники. Рустам-бек смотрел, мучительно напрягая зрение, и не верил. К нему подходил советник шаха, грозный Эмир-Гюне-хан, за ним телохранители вели горячившегося скакуна и несли богатые одежды.
Юзбаши скомандовал сарбазам, и двое из них бросились к Рустам-беку и сбросили с него цепи, другие выстроились в ряд и отсалютовали ему саблями.
Рустам-бек, не в силах что-либо понять, приписывал видимое шуткам шайтана. Эмир-Гюне-хан наставительно сказал:
– Во имя аллаха, здесь закончился путь Рустам-бека! Во имя аллаха, здесь начался путь Джемаль-бека. Вместе с пылью смой с лица прошлое.
Рустам-бек рванулся к хану, намереваясь приложить к губам полу его кафтана, но советник шаха строго остановил его:
– Остановись, неосторожный бек! Что можно было Рустаму, того нельзя Джемалю! Во имя Аали, выполняй волю шах-ин-шаха!
– Велик шах Аббас!
Рустам-Джемаль наклонился к воде источника и смыл пережитый позор.
И тут, суетясь, цирюльник стал умащивать тело бека лечебным благовонием, смочил розовой водой лицо, а телохранители шаха помогли надеть ему парчовый азям и прицепили к шелковому поясу саблю. Дворцовый конюх подвел скакуна. Рустам-Джемаль, не помня себя от счастья, вложил ногу в узорчатое стремя и плавно опустился в седло; приложив руку к сердцу, он слушал Эмир-Гюне-хана.
– Джемаль-бек, ты особый гонец шаха! Передашь Али-Баиндуру все то, что я тебе скажу, когда мы тронем коней. Не изврати смысл священных слов шах-ин-шаха: царь Гурджистана, стойкий Луарсаб, должен быть освобожден от мук. Да избавит аллах Али-Баиндура от непослушания воле шах-ин-шаха!
– Воля шаха Аббаса священна! – воскликнул Рустам-Джемаль.
– Скачи в Гулаби, не считая времени. Конь твой должен обрести крылья! Знай, крылья царю Луарсабу везут послы Московии. И помни, бек: каждый выигранный час приблизит тебя к Казвину, ты, вместо Булат-бека, будешь его султаном. Так пожелал шах Аббас!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ТЫСЯЧА ВТОРАЯ НОЧЬ
– Ай балам! Ба-ла-амм! – хрипло тянул караван-баши, старась подбодрить купцов, уже отчаявшихся увидеть в безбрежных песках хотя бы ту воду, которая возникает и исчезает по желанию насмешливого дива.
Даже семь бывалых погонщиков, вытянув коричневые шеи, жадно впивались воспаленными глазами в неровные гряды барханов, за которыми им чудился оазис: тени пальм и притаенное журчание родника.
Монотонно звеня колокольчиками и устало перебирая кривыми ногами по сыпучему песку, медленно тянулись верблюды, влача за собой бесформенные тени. Густое оранжевое солнце терялось в лиловых далях, и лучи, словно раскаленные копья, оброненные всадниками, усеивали пустыню.
– Иншаллах, мы до мрака достигнем конца мертвой дороги и насладимся прохладой в первом караван-сарае, – с трудом проговорил грузный купец, поднося к запекшемся губам пустой кожаный сосуд.
– Иншаллах! – вздохнул купец с лицом цвета корицы, ощущая во рту солоноватую пыль.
– Иншаллах! – с надеждой повторил юркий купец, полой халата вытирая лоб, высохший, будто корка дыни. – Мы должны скоро услышать долгожданный, как любовный крик, лай собак, если даже назойливый песок засыплет нам… скажу учтиво – уши.
Остальные купцы, изнывая от зноя, молча смотрели на небо, казавшееся обладателю большого тюрбана треснувшим аметистом, вокруг которого, как представлялось владельцу полосатых тюков, разорванным шелком змеился коралловый туман.
– Ай балам! Ба-ла-амм! – снова уныло затянул караван-баши и вдруг оборвал напев. – Клянусь Меккой, впереди желтеют стены!
– Опять шутки гулей! – очнувшись от дремы, проговорил веселый купец. – Всем соблазняли красношерстные, заставляя караван двенадцать раз сворачивать с пути! Разве не качались приветливо перед усталыми глазами шахские ханэ из прозрачного мрамора? И разве мозаичные мечети не манили нас под прохладные своды? А фонтаны с холодной водой не завлекали в зеленые сады? Но стоило нам приблизиться, нечистые тотчас прятали усладу путешественников в глубокие карманы своих шаровар, сшитых из кожи неверных.
– Да снизойдет на нас милость аллаха! – настойчиво сказал караван-баши, решительно повернув головного дромадера. – На этот раз духи ни при чем.
Почуяв отдых, верблюды, плюясь желтоватой слюной, учащенно зазвенели колокольчиками. Еще одно усилие – и караван стал.
– Слава святому Хуссейну! – вскрикнул юркий купец, первым спрыгнув с преклонившего колени верблюда.
Нащупывая рукоятки ханжалов, исфаханские купцы оживленно подошли к глухой высокой четырехугольной глинобитной стене, за которой пряталось двухэтажное строение с плоской крышей, узкими окнами и глиняным полом, дающим прохладу.
Чернолицый хозяин, ловко орудуя длинной палкой с железным наконечником, отогнал неистово лающих псов, открыл овальные ворота и, радостно сверкая белками глаз, разразился приветствием: «Да не поразит вас аллах, щедрые купцы, неожиданной стрелой злоключений!»
Пропустив мимо ушей сладкие слова хозяина, погонщики устремились в глубь двора, под спасительный навес, где вьючные верблюды, не удостаивая вниманием их окрики, валились вместе с поклажей на душистый саман.
Проворные слуги притащили глиняные кувшины, и исфаханцы с наслаждением прильнули к свежей воде, величайшей ценности пустыни.
Перетащив тюки в отдельную сводчатую комнату, погонщики гурьбой устремились в общее помещение, предвкушая блаженство еды и отдыха. А купцы, еще раз тщательно пересчитав тюки, расстелили молитвенные коврики и, пересиливая усталость, совершили намаз. Пожелав хозяину благополучия во сне и наяву, они осторожно осведомились, почему год навесом нет других верблюдов, а в конюшне, рассчитанной на целый табун, только две лошади.
– О благочестивые купцы, благословен святой Аали, приведший вас в мой караван-сарай, ибо десять дней он подобен пустыне, только что пройденной вами. Разбойник Альманзор – да ослепит его святой Хуссейн! – страшнее проголодавшегося тигра. Он оседлал большую дорогу, как Ростем – дикого коня. И теперь напуганные купцы путешествуют не иначе, как соединив караваны. Бисмиллах, во имя чего решились вы на длинный путь, имея лишь семерых погонщиков?
– Клянусь аллахом, – испуганно вскрикнул купец в большом тюрбане, – по повелению шах-ин-шаха мы объездили множество чужих земель, закупая для Давлет-ханэ и для своих лавок самое совершенное и приятное для ханских глаз. Долгое странствие и заботы о ценном товаре отвлекли наши мысли в сторону городов, утопающих в бамбуках, и зеленых берегов, приманивающих корабли, а ветер не донес до нас весть о переменах в пустыне.
– Благодарение всемогущему, – ответил хозяин, изобразив на своем лице предельное благочестие, – пустыня вами пройдена, и да предопределит вам аллах умереть не раньше ваших врагов. Начинающаяся отсюда широкая дорога и частые караван-сараи не благоприятствуют разбойнику Альманзору.
– Я знал, что наша дорога угодна аллаху! – воскликнул шарообразный купец, поднося к оранжевому носу пахучий янтарь. – Перед путешествием я от восхода до восхода возносил молитву и, увидев в мечети благочестивого старца в священной чалме с двенадцатью складками, спросил у него совета. Он предсказал мне благополучие в пути и желанное обогащение, ибо от щедрости шаха Аббаса исходит золотой свет. А ханши не хотят отставать от жен шах-ин-шаха и тоже тянутся к иноземным украшениям, особенно с того далекого дня, как «копье Ирана» – гурджи Саакадзе – привез любимой жене шаха, царственной Лелу, алмазного соловья на бирюзовой розе.
– Клянусь утренней звездой, щедрость тут ни при чем! Соловей захвачен Непобедимым в Багдаде, – громко засмеялся веселый купец, мысленно пожелав себе захватить при случае бирюзового слона под алмазной пальмой.
– И меня Мохаммет натолкнул посоветоваться с муллой, – буркнул желчный купец, принимаясь за четки. – Подумав не более базарного дня, он сказал: «Повеление грозного шаха Аббаса равно повелению аллаха. По этой причине властелин неба охраняет путь предприимчивых правоверных. Но, отправляясь в чужие страны, они должны дарами в мечеть снискать к себе расположение всемогущего».
– Никто не может сравниться с ученым дервишем в умении предсказывать. Безносый Мустафа из Яссы по сочетанию звезд предвещал мне крупную прибыль, – самодовольно провел ладонью по красной бороде раскосый купец.
– Иншаллах, за убытками только глупцы путешествуют, – сказал юркий купец, сверкнув лукавыми глазами. – Конечно, – добавил он, понизив голос, – караван-сарай не место для успокоения, но если четверо будут спать, а остальные сторожить, то к утру мы все успеем отдохнуть и путь до следующего караван-сарая будет нам усладой.
При слове «успеем» купцы вновь ощутили страшную усталость, и хозяин засуетился:
– Да пребудет с вами аллах! Войдите в общую комнату и окажите внимание ужину, старательно приготовленному для поистине Хуссейном посланных гостей.
– Да поможет аллах нам, высокочтимый хозяин, оценить твои яства здесь, – отрезал желчный купец, пересчитывая сложенные в углу тюки.
– Слушаю и повинуюсь! Святой Аали подсказал мне усладить слух благочестивых купцов чудесными сказаниями, которыми вот уже четыре дня, как фимиамом, окуривает мою душу благочестивый шейх. Но завтра он со своим молчаливым слугою покидает мое убежище прохлады, и слезы отчаяния готовы пролиться из моих глаз.
– Встреча с шейхом – хорошее предзнаменование, – одобрительно мотнул головой грузный купец, – ибо шейх сказал: «Раб мой, воздай должное моему гостю!» И если, о купцы, вам будет угодно, я приглашу шейха разделить с нами обильную еду, дабы выявилась искренность и оживилась ночь.
– Неприлично приглашать одному, когда нас семеро, – ревниво произнес желчный купец.
– Кто из правоверных не восхитится твоей правотой, – подхватили остальные, – общее приглашение всегда приятнее гостю…
На широкой тахте, покрытой ковром и украшенной подушками и мутаками, в созерцательной неподвижности сидел, поджав под себя ноги, стройный шейх в богатой одежде, и кто бы мог узнать в нем Керима-каменщика? Чалма из белой шерсти, сложенная двенадцатью складками, по числу двенадцати имамов, потомков Аали, оттеняла мужественное смуглое лицо. Даже проницательные насмешливые глаза почему-то понравились купцам. Молодой шейх посмотрел снисходительно, задержав бег четок. Он важно погладил выхоленными пальцами черную шелковистую бороду и, блеснув выкрашенными шафраном ногтями, принял от своего скромного слуги хрустальный кальян, готовясь погрузиться в нирвану.
– О благочестивый шейх, – сказал юркий купец, молитвенно приложив руки к груди, – благословен аллах, пославший тебя на нашем пути! Не откажи разделить с нами вечернюю еду.
Шейх выдохнул ароматный голубой дым, подумал немного и произнес:
– Мудрость учит: в пути каждый правоверный должен запастись осторожностью. И сам я бодрствую, дабы сохранить свой хрустальный кальян. Но ваша благопристойность внушает доверие, и да будет наша встреча причиной всякого благополучия. Я, поклонник шейха Абу-Саида ибн Абул Хейра, да освятит аллах дух его, принимаю ваше приглашение.
Зажгли запасные светильники. Почетный гость восседал, обложенный расшитыми подушками, а купцы, расположившись вокруг низкого столика, усиленно его угощали.
Когда при помощи мяса козули и фиников был утолен первый голод, купцы нашли своевременным нарушить неприличное молчание и заговорили все сразу.
– По каким делам путешествуешь, благочестивый шейх? – спросил грузный купец, вытирая сальные пальцы о хрустящий лаваш.
– Благородные купцы, неизбежно мне сказать такое слово; мой отец, да живет вечно о нем память, оставил богатство, достаточное для всех моих желаний, и я странствую как жертва пытливости и любви к мудрости, ибо сказано: «Кто путешествует ради науки, тому аллах облегчает дорогу в рай».
– Благочестивый шейх, – восторженно сказал юркий купец, – не встретилось ли на твоем пути то, что достойно восхищения?
– Аллах благословил мой путь, и я видел и слышал многое, что может послужить поучением и усладой для правоверных. Да не будет сказано, что «Тысяча и одна ночь» Шахразады не породила и Тысячу вторую ночь любителя назиданий.
– Во имя Мохаммета, – воскликнули исфаханцы, – услади нашу еду Тысяча второй ночью!
– До меня дошло, – важно проговорил шейх, – что во многих странах блаженствуют купцы, торгующие товаром чужого ума. Они направляют верблюдов и коней в разные стороны мира, не смущаясь дальностью пути, да приснится им облезлый ишак, выспрашивают у легковерных газели, или притчи о храбром шахе, или сказания о недобром хане или веселом диве, записывают их на пергаменте, да окостенеют у них пальцы, и потом без стеснения продают плоды чужого раздумья, выдав их за придуманные ими. В каве-ханэ или чай-ханэ, ловкие дервиши, размножив эти свитки на тысячи тысяч подобных, также продают их, как свои, певцам или сказителям. О, не имеющие совести, они, размахивая палочками, восседают на высоких табуретах и пересказывают слышанное пьющим каве или поедающим люля-кебаб. И выходит по желанию шайтана: прибыль получают все, кроме первого. Неизбежно мне спросить: не из тех ли вы купцов и не чужими ли мыслями набиты ваши тюки?
– О аллах, да прославится мощь его! – вскрикнул грузный купец. – Много лет я торгую, часто обзывали меня обезьяной в тюрбане или обжорливым мулом, но еще никто не осмелился обозвать меня певцом или сказителем. Знай, благочестивый шейх, поклонник Абу-Саида ибн Абул Хейра, да освятит аллах дух его, тюки мои набиты парчой, алтабасом и тончайшей шелковой тканью, вытканной по редким древним рисункам, носить которую достойны только любимые жены шах-ин-шаха.
– Воистину, я даже не слыхал, благородный шейх, о таком краденом товаре, – сказал высокий, как шест, купец, – ибо слоновая кость, по желанию шаха Аббаса укрытая в этих тюках, не нуждается в соседстве пустых помышлений.
– А разве изделия Индостана, золотые и серебряные, нуждаются? – спросил шарообразный купец, удивленно вскинув красные, как бейрутский янтарь, брови.
– Свидетель Габриэл, мой товар не золото и не серебро, – поспешил вмешаться в разговор юркий купец, – но я нигде ке слыхал, чтобы за шафран, ваниль, камфару, кардамон, корицу, индийский тамаринд или имбирь платили бы не золотом.
– Или за время моего пути изменилась сущность торговли, – проскрипел желчный купец, – или никем не сказано, что редкие благовония, прозрачные, как слеза, масла, китайские лекарства в листах, целебные примочки, ароматные мази, крепкие настои разных цветов, драгоценные бальзамы и душистые воды стали дешевле золота!
– Свидетель Хуссейн, ваши товары украсили бы пещеру Али-Бабы, да пребудет с вами благословение всевидящего! Но шестой из вас, обладатель большого тюрбана, неприветливо молчит, словно печаль правоверного не вмещается в двух мирах. А тюки его слишком малы – не предназначены ли они для хранения больших мыслей?
– Не знаю, что навело тебя, о благочестивый шейх, на такое обидное подозрение, да не догонят тебя парши в чужой стране! Ради имамов скажи, зачем мне чужие мысли, когда я и своих не держу? А моя поклажа мала, ибо ценные самоцветные камни: кораллы, желтый янтарь, жемчуг, яшма, алмаз, бирюза и яхонт разных оттенков – не рис, чтобы возить их в тюках.
– Да простят мне благородные купцы, – приятно сказал шейх, приложив руку ко лбу и сердцу, – но послужит вам примером моя осторожность, ибо сказано: «Узнай раньше, кто тебя слушает, иначе дешевле ослиного крика стоит беседа, использованная потом во вред тебе…» И да будет так, как пожелали вы… Пусть усладится ваш слух притчей «Жена аллаха» из Тысячи второй ночи. До меня дошло, что учтивость требует начинать беседу со времен обнаженного Адам-хана. Но пусть будет позволено мне считать это неприличным, ибо все создавший заслуживает первое место. И еще сказано: «Сердце – котел, а язык – ложка; находящееся в котле да попадет и на ложку».
Тут подошел слуга шейха, поставил кальян и едва слышно шепнул ему на ухо по-грузински:
– Будешь клясться, не дергай бороду…
Потягивая чубук, шейх громко по-персидски сказал: – Иншаллах, приклеенное – не упадет! В благовонном дыму кальяна сейчас предстанет перед вами, о купцы.
ЖЕНА АЛЛАХА
Поистине велик преславный аллах! Ибо, раньше чем сотворить мир, он сказал себе такое слово: «Не разумнее ли сначала сотворить себе жену?» И, не желая себе зла, – сотворил! О Мохаммет! О Аали! Не было равной ей в прошедших и не будет в будущих веках! Подобны винограднику ее пышные бедра, душистее амбры зеленые волосы, бледнее полной луны – лоб, солнцу равны знойные глаза. Дыханьем ее оплодотворяются даже камни, поступь оставляет следы счастья, и слаще меда пчелиного ее слюна.
Восхитился аллах великим восхищением и удостоил жену свою именем Жизнь и во имя возлюбленной своей сотворил мир.
– Ханум моя прекрасная, – воскликнул изумленный аллах, – да не превратится явь в сон! Возрадовала ты глаза мои и вдохновила мысли. Да будет так! Возьми чашу, наполненную семенами блага для созданных мною. Во имя справедливости смешай семена, и да свершится то, что должно свершиться! Пусть всем достанется поровну и одинаково. Засей землю, и да благословят живущие твое появление! Иди, но, во имя седьмого неба, не оглядывайся, прекрасная ханум моя.
Взяла Жизнь чашу, улыбнулась аллаху и подумала: «Почему – не оглядывайся»? А когда женщина думает, она забывает сущность дела.
– Во имя вселенной! – воскликнула вдруг Жизнь, оглянувшись на всемогущего повелителя. – Да сохранят тебя гром и молния! Что мнешь ты в руках своих? Поистине, о тебе, аллах, как о мужчине, нельзя сказать ничего приятного. Зачем тебе костлявое чудовище? Клянусь рождением звезд, на подобной голове и сорная трава не вырастет. Взгляни в ее пустые глаза, с вожделением, без разбора смотрящие на все – от «луны до рыбы». Не внушают ли тебе, о аллах, ужас ее крючковатые руки, с неприличной жадностью тянущиеся к самому сокровенному? Клянусь солнцем, дыхание ее способно рассеять сильную тучу, и чрево ее бесплодно, как равнина твоего второго неба!
– Поистине, – сказал аллах, любуясь гневом Жизни, – красоту женщины нельзя измерить ее разумом!
Как можно познать сладость расцвета, не изведав горечи распада? И что значит красота бесконечного без уродства конца? Возможно ли беспредельное счастье без предельного страха потерять его? И что стоит созревший плод блага без ножа судьбы, рассекающего его? Да не заржавеют у меня ключи к тайнам! Да случится то, что случится! Я разрешу правоверным иметь четыре жены законных и тысячу тысяч наложниц, ибо сказано: через женщину познаешь ты одновременно дороги добра и зла. Но я – аллах, и мне с избытком достаточно для этого двух жен. И ни одной хасеги – ибо приятнее видеть ссоры в гареме у соседа. О прекрасная ханум моя, все лучшее ушло на твое создание, ибо ты – начало всех желаний, всех надежд. Из чего же мне было создать ту, сущность которой – конец всем желаниям? Но да не скажут: «Аллах-иншаллах несправедлив!» Лишив вторую жену красот рая, я наградил ее ужасами ада. Знай, жестоко осмеянная тобою страшна и беспощадна, ибо имя ее – Смерть!
О возвышенный, превращающий свет в тьму и тьму в свет! Ты, раскрывающий и закрывающий двери вселенной, когда это надо! Ты всемогущ! Всеобъемлющ! Но и ты бессилен убедить ревнивую женщину!
Видя печаль розе подобной Жизни, аллах подумал: «Суетны женщины. Убедить их можно дарами, а не речами». И сказал:
– Возжелал я одарить неповторимую ханум мою ожерельем из драгоценных четок. Нет ни на одном небе равных им по разнообразию. Вот первая из первых – белая, имя ее – Жестокость; она тверда, как дно бездны, и холодна, как потолок высоты. Поистине прекрасна золотая – это Мысль; она крылата, как благодеяние, ибо насыщается только лучами солнца. Рядом зеленая; дорожи ею, ибо это – Сила, без нее не произрастает ни одно растение. Укрась ее цветом землю, и ты познаешь тайну из тайн. Запомни многогранную, имя благословенной – Любовь, но от «луны до рыбы» не доверяй разноцветному блеску ее, источнику вздохов и скорбей, – ибо любовь слепа! Ради благ мира, прими голубую. Награжденная мною именем Добро, она мягче пчелиного воска. В угоду ангелам слепи из нее крылья и – во имя райского дерева туба и райского источника Кевсера – красоту возвышенную и низменную. Прекрасная ханум моя, ради света истинной веры храни кровавую, ибо это – Счастье! Подобно медузе, она скользка и увертлива; лишь избранных удостаивай правом коснуться ее. Но во имя продления мира не будь щедра, ибо счастье суть достижение, обрывающее крылья стремления! Неизбежно мне добавить скорченную – Подлость. Да не устрашит тебя липкая! Нигде не сказано, где потеряла она свой постоянный цвет и с какого часа принимает тот, какой ей выгоден. Рука моя великодушна, возьми и остальные четки. Я проявил щедрость, и каждая из четок – плод моего раздумья и наделена особым значением. Владей ими, любимая Жизнь, и ты будешь всесильна. Да будут все желания твои над моей головой!..
Пока солнце и звезды совершали движение, Жизнь любовалась ожерельем, с легким вздохом надела его на свою гибкую шею, прошлась, покачивая бедрами, улыбнулась и, незаметно откусив, проглотила четку бытия. Глазами, обещающими усладу из услад, смотрела она на аллаха и шептала:
– О аллах, прекраснейший из мужей, преславный, милостивый! Велик ты в щедрости своей! Но вот пустой крючок, портящий все ожерелье. Где взять мне четку, достойную подарка твоего, о повелитель вселенной?
Разгоряченный игрою бедер Жизни, аллах, преисполненный жгучего желания, подобно смертному, хотел броситься на неповторимую, но, взглянув на нее, понял: без новой четки возлюбленная не допустит любовных забав, и, оглянувшись на улыбчивую луну, подумал: «О шайтан, не самому же мне висеть, где не надо!» – и, схватив Смерть, нацепил ее на пустой крючок ожерелья Жизни, а сам, как обыкновенный правоверный, предался усладе из услад…
Оправила Жизнь ожерелье, торжествующе обожгла соперницу огнем презрения, схватила чашу и беспечно стала кидать вниз зерна.
О Мохаммет, кто из правоверных не знает: когда женщина смотрит на соперницу свою, она забывает сущность дела.
Взглянул аллах с воздушной шах-тахты на землю и замер:
– Бисмиллах, не отдал ли я сердце без совета разума! Но когда я в гневе, львы в пустыне дрожат. Что сотворила ты, прекрасная? Ты затуманила блеск моих глаз и омрачила душу. Зачем не смешала зерна мудрости и лжи? Я, умеющий распутывать даже сеть паутины, полон смущения. Как разделится мною созданное? В одном месте столько воды, что целые страны среди нее незаметны; а в другом – бесконечная пустыня и ни глотка воды. Зачем столько гор вместе и нет равнины даже для комара? Поистине благоуханны леса, но как печальны бесконечные пески пустынь. О Жизнь, что сделала ты?!
Но когда женщина забывает суть дела, она говорит: «Так лучше».
– О неповторимый! О аллах из аллахов! Ты дал сотворенным тобою зрение, подобное острию ханжала, жадность большой акулы и руки неизмеримой длины – пусть сами разберутся в щедротах неба. Не ты ли, о аллах мой, говорил, что сладость познается через горечь? Что за удовольствие в готовом благе? И можно ли познать потолок высоты, не познав дна бездны?
И было так, как было. Понял аллах намек неповторимой жены своей и умолк, но тут же потихоньку от нее внушил правоверным не доверять серьезного дела женщине и не противоречить ей, ибо это ни к чему.
– Поистине, благочестивый шейх, твой рассказ поучителен! – воскликнул юркий купец, с наслаждением вдыхая запах имбиря. – Но нет ли у тебя ключа, открывающего сокровенную тайну? А что приключилось с первыми людьми по воле женщины, хоть имя ей и Жизнь, попавшими в тягостное положение?
– Клянусь аллахом, ты угадал! – воскликнул шейх. – Как раз есть!
– О благородный шейх, – сказал желчный купец, – как я дарю молитвы пророку, подари нам свое внимание, тем более что ужин, по воле аллаха великого и милостивого, еще не окончен.
– Слушаю и повинуюсь! – ответил шейх. – Да расцветет в вашем саду цветок нетерпения!
Тут шейх увидел внесенные слугами блюда с птицей, начиненной фисташками, и скромно умолк. Но когда последний кусок сверкнул в зубах и остатки тонкого, как папирус, лаваша сжались в пальцах, он сказал:
– Сердце – море, а язык – берег, когда море вздымает волны, оно выбрасывает на берег то самое, что в нем есть…
Тут подошел слуга шейха, сменил кальян и едва слышно проговорил по-грузински:
– Погонщики не пьют, устрашаются шайтана.
Посасывая чубук кальяна, шейх громко сказал по-персидски:
– Беру в свидетели улыбчивого дива, «пророк» Папуна поучал: «Виноград создал аллах, и сок его священен!» Да усладятся им правоверные бесстрашно! Так подсказывает –
МУДРОСТЬ
До меня дошло, о благочестивые купцы, что, по решению всемогущего, долго жили правоверные и нечестивцы, разъединенные горами, лесами и водой, и встречались под звездным шатром и солнечным куполом только с ближайшими соседями, ибо не научились еще подчинять себе коней, верблюдов и строить фелюги. Но неподвижность земли не угодна третьему небу: протекла река времени, и люди вскочили на коней, сели на верблюдов, оседлали ослов, взнуздали даже собак и поехали узнать, что делается за пределами их глаз. Уже сказано: «Кто путешествует ради познания, тому аллах облегчает дорогу в рай».
Да будет известно, что в день сотворения, по воле всесоздателя, кожа людей приняла разный цвет, хотя об этом никто из живущих не подозревал. И велико было их изумление, когда встретились они и посмотрели друг на друга. Раньше все неучтиво хохотали, потом обратили благосклонное внимание на чудеса чужеземных стран, и в сердцах их разгорелся костер недовольства и зазеленел яд зависти.
– Я избранник аллаха, – сказал один, – ибо я цвета земли, кормящей все живущее!
– Слепой шайтан! Разве не видишь – я окрашен в цвет зари! – закричал другой.
– Что знаешь ты, красный дракон! Разве не мне дал аллах цвет своего солнца?
– Почему нигде не сказано, что делать с цветными отбросами? – прогремел еще один. – Знайте, меня выбрал аллах для любви своей, ибо я создан из цвета облаков и крыльев ангелов.
И стал любимец аллаха отнимать у всех то, что не хватало ему в своей стране или понравилось в другой.
Но и цветных аллах наградил не меньшей алчностью. И тогда произошло смятение душ, разразились кровавые драки, и случилось так, как случилось: одновременно возроптали повелители коней, верблюдов и собак.
– Аллах, – кричал один, – зачем мне столько воды, разве на воде что-нибудь растет?
– Аллах, аллах, опусти свои глаза! – вопил второй. – Зачем мне изобилие пустынь – разве без воды что-нибудь растет?
– Или я зверь, аллах, на что мне неприступные леса? – стонал третий.
А сидящие на горах неистовствовали:
– О пять молитв творящие! Если аллах думает, что камни можно кушать, пусть попробует их сам и угостит жен своих, а также хасег.
И каждый продлил свой гнев до бесконечности, взывая к аллаху и требуя справедливости.
Смутился аллах и… скажем, плюнул вниз.
– О, неблагодарные! Не я ли, неосторожный, сотворил вас? Почему же отягощаете мои уши тошнотворными воплями? Если так – делайте что хотите. Я отныне не вмешиваюсь в ваши ничтожные распри. Знаю, сколько бы я ни перестраивал землю, все равно вызову неудовольствие, ибо сказано: «Нельзя угодить всем».
Тут аллах повернулся к земле спиной и насладился душистым дымом кальяна, вокруг голубых боков которого летали планеты и звезды.
Это об аллахе. А о людях другое. Они блуждали в догадках: почему высокопрославленный в ответ на жалобы сбросил серую застывшую слюну, подобно камню свалившуюся с неба? Прождав не более двенадцати базарных дней, еще яростнее заспорили правоверные и гяуры, потом, выпив ледяной воды, решили поручить ученым всех земель разгадать по серой слюне помыслы аллаха.
Ровно три года, три месяца и три дня думали ученые, затратив тысячи тысяч кусков древесной коры (тогда еще не было, слава аллаху, пергамента или бумаги), тысячи тысяч рабов таскали драгоценные свитки в особые помещения, сверкавшие бронзовыми сводами или затененные пальмами, выстроенные каждой страной для себя, но под общим названием: «сарай размышлений».
В один из дней народившиеся на радость правоверным и гяурам калифы, эмиры и повелители, потеряв терпение, воскликнули: «Если ученые не кончат думать, то, да возвеличит их аллах, они сами будут заживо погребены в „сараях размышлений“!» Не прошло и базарного часа, как ученые единодушно возвестили: «Свидетель Хуссейн, мы додумались!»
Велик аллах в деяниях своих! На праздник «Открытие конца дум» у милостивого подарка аллаха собралось столько правоверных и гяуров, что и муравью не пролезть. Но тут, как во сне, произошло неожиданное, повергнув жителей земли в отчаяние: все ученые говорили разное.
– Это слабость аллаха! – сказал один.
– Надуши свой рот, лжец! – закричал другой. – Это сила!
– Пепел на ваши пустые головы! – вознегодовал третий. – Это щедрость аллаха!
– Чтоб твой язык оброс волосами! – задыхался четвертый. – Это насмешка!
Тут поднялось множество ученых, и, потеряв пристойность, каждый кричал свое, не слушая другого. Увидя, что этого мало, они вцепились друг другу в густые бороды, и свидетели «битвы ученых» стали ловить «на счастье» разноцветные клочья волос. Тогда один, всплеснув руками, завопил:
– Аллах, почему покраснело небо?
Испуганно подняв головы и увидя голубое небо, все хотели осмеять лгуна, но он исчез, захватив последние остатки бород ученых и мудрецов.
Впоследствии – да станет он жертвой верблюжьего помета! – лгун открыл на пути в Мекку торговлю, клянясь, что нет товара благочестивее, чем бороды ученых, отмеченных аллахом ясновидением и даром пророчества…
Уже гурии стлали ложе из своих кос, а спорщики продолжали драться – еще миг, и вселенная осталась бы без единого ученого! Но всемогущий, как всегда, посылает помощь вовремя.
В самую середину толпы растерзанных ученых влетел на коне благочестивый шейх неизвестной страны и неизвестного цвета, в одной руке он держал белый виноград, в другой черный, – может, поэтому перед ним все смолкло.
– Остерегайтесь, правоверные! – крикнул он. – Это мудрость!
– Во имя аллаха! – вскрикнули все, услышав доселе неслыханное слово, и многие побежали прочь. Тут выступил рыбак…
Внезапно вздрогнули светильники: приоткрыв дверь, слуги внесли блюда с пилавом. Отодвинув кальян, шейх скромно умолк…
Но когда жирные пальцы в последний раз опустились в пушистый рис и исфаханцы стали вытирать их только что выпеченным лавашом, шейх продолжал!
…Тут выступил молодой рыбак с приятным лицом, прославленный храбростью, и сказал так:
– Правоверные, неразумно бояться неизвестного. Да поможет мне святой Аббас, я остаюсь у камня, дабы проникнуть в помыслы аллаха. Ради сладости жизни вы и еще тысячи тысяч недоумевающих узнают, зачем сбросил всемогущий на наши головы мудрость.
Аллах послал людям терпение, и они долго ждали, но когда по тропинке разгадок вернулся рыбак надежды, его никто не узнал: он был худ, как дервиш, стар, как пророк, а глаза были так раскрыты, словно в них заблудилась туча. Только женщина стройная, как газель, любившая раньше кольца его черных кудрей, роняя слезы, как капли дождя, горестно воскликнула:
– О, зачем попала я в сети отчаяния? Ты ли это, господин мой? Что сделала с тобою мудрость!
– Женщина, – бесстрастно сказал рыбак, – смысл жизни в созерцании великого движения вселенной, остальное не стоит внимания, ибо человек подобен мыльному пузырю, который избалованная аллахом Жизнь пускает себе в забаву. Знай, о женщина: раздувшись до предела, пузырь лопается, и вместо роскошного видения глаза правоверных видят то, что ничего не видят.
– О рыбак, – вскрикнула женщина, – мудрость, выпотрошив тебя, набила глупостями!
– Женщина, – продолжал тянуть слова, как невод, рыбак, – опьянение усладами жизни проходит, как бессвязный лепет горячки, оставляя не больший след, чем пена на песке морском. На пути внезапности смерть постигнет тебя, и в дальнее странствие, кроме своей трухи, ты с собою ничего не возьмешь.
И было так, как было. Женщина покрыла лицо желтыми розами, а разнокожие радовались: «Слава справедливому, помудрел рыбак, а не мы», – и твердо решили остерегаться страшного дара аллаха.
– Поистине, – сказал купец, обладавший золотом, – твои притчи стоят богатства! И мы, иншаллах, в Исфахане прославим встречу с тобой…
– И если бы не боязнь затруднить тебя, – поспешно продолжил купец, владелец драгоценностей, – перед тяжелым путешествием через пустыню, которое, как сказал хозяин, ты завтра предпримешь, – да приведет тебя святой Хассан к берегу благополучия! – мы бы умоляли усладить наш слух еще одним поучением. Возблагодарим судьбу за…
– Я бы счел себя неблаговоспитанным гостем, если бы воспользовался вашей учтивостью и поспешил уйти. Имам сказал: «Не нужны все блага мира, если подстерегает нас разлука». Да разрешат покорители путей принести слуге моему горячее каве и кальяны…
И когда слуга, обменявшись взглядом с шейхом, едва слышно шепнул по-грузински: «Пьют!» и поставил перед своим господином хрустальный кальян, шайх громко по-персидски произнес:
– Да будет испито столько, сколько сваливает видящего и слышащего в тину сновидений! Неизбежно мне, о купцы, сказать слово, подходящее к месту. Да усладится ваш слух поистине поучительной притчей.
СУД СУЛЕЙМАНА
И, словно не замечая беспокойных взглядов купцов, усиленно борющихся со сном, шейх продолжал:
– До меня дошло, что в давно прошедшие лунные и солнечные года, занесенные песками времени, в городе Багдаде жил купец по имени Хассан-аль-Хассиб, обладавший несметными богатствами, женами, подобными гуриям, молодыми невольницами и рабами. По воле Габриэла, лавка этого купца самая богатая на базаре, была всегда переполнена прославленными покупателями, ибо сам калиф и эмиры забирали у него товары для своих жен.
Во имя справедливости скажем: не одним богатством Хассан-аль-Хассиб снискал почет и уважение всех, но еще необыкновенным благочестием. Никогда Хассан не забывал вознести положенные правоверным на каждый день молитвы аллаху и даже пользовался случаем лишний раз сотворить намаз. Ни один нищий не проходил мимо его лавки, не получив горестный вздох сочувствия. Он благочестиво помогал вдовам и сиротам оплакивать их нужду и печальную участь и молил аллаха не допустить несчастных умереть с голода около его дверей.
Это о бедных, необдуманно родившихся; другое – о дарах калифу, везирам и страже. Свидетель пророк, никто не мог сравниться с Хассаном в изяществе подарков и щедрости. И когда случилось то, что случилось, базар в волнении зажужжал, как выгнанные из улья пчелы: «О Аали! О Мохаммет! Хассан ночью обворовал своего соседа гяура!» Суд в Багдаде творил сам великий везир, считавший себя в судебном деле преемником мудрого Сулеймана-бен-Дауда. И вот на жалобу гяура собрались не только возмущенные владетели лавок, но и все жители Багдада, кипевшие негодованием на Хассана за его неслыханный поступок. Прибежало столько, что все не вместились в судилище. Тогда скамьи заполнили богатые и знатные, а остальные поспешили захватить места на улице и поставили глашатая для передачи происходящего у великого везира, последователя Сулеймана-бен-Дауда.
Великий везир Хоссейн обратился к гяуру:
– Говори ты!
Молнией сверкнули глаза гяура:
– О великий везир, вот уже семь полнолуний, как я приехал в благословенный Багдад. Желая удвоить состояние, я распродал в своей стране все имущество и даже рабов и невольниц. На вырученные туманы и пиастры я купил драгоценное оружие: лезвия из дамасской стали, а рукоятки из слоновой кости, или золотые с тончайшей резьбой, или обсыпанные бирюзой и самоцветными камнями, нефритовые вазы, над которыми трудились сотни лун шлифовальщики, достойные райского цветника. Властелин вселенной благожелательствовал мне, и часть сокровищ я продал с большой прибылью. Да не будет сказано, что я поступил глупо, спрятав вырученные золотые монеты у себя в доме, ибо они остались у меня целы. Хассан-аль-Хассиб – да падет позор на его голову! – был моим соседом по лавке. Веря в его благочестие и дружбу, я радовался частому посещению его и показывал то, что показывал только знатным покупателям. Он ничего не приобретал у меня, но подолгу любовался драгоценностями. Вчера, как всегда, я открыл свою лавку и – о горе мне! – увидел ее опустошенной! С отчаяния я чуть не лишился ума, но, придя в себя, бросился к Хассану посоветоваться и – клянусь солнцем, улыбчивый див тут ни при чем! – с удивлением увидел весь свой товар разложенным на полках в лавках Хассана. Да отвернется от него аллах! Он торговал им, как своим. Только самые драгоценные изделия, как я потом узнал, презренный унес к себе домой. На мой отчаянный крик сбежались и владетели лавок, и погонщики верблюдов, и разносчики воды. Они со стыда сгорели, увидя мой товар, украденный Хассаном. Да покроется его голова пеплом моего стенания! Он без тени смущения велел всем выйти из лавки, спокойно запер ее и пошел домой, не обращая внимания на возмущение всего базара. Тут луч солнца проник в мою печаль, и я, о великий везир, бросился к тебе, как бросаются от огня в воду, искать справедливости.
– С великим возмущением смотрю я на тебя, о Хассан-аль-Хассиб! – сказал везир. – Что сделал ты? Разве не был ты богаче всех купцов Багдада? Шайтан соблазнил тебя, и ты, жертва позора, отдал ему предпочтение перед аллахом. Разве на базаре каждый день не стоит вор, пригвожденный к дереву? Разве не знаешь ты, что двойная кара ожидает того, кто обворует соседа своего или гостя? Ибо сказано: гостеприимство – первая добродетель правоверного! О Хассан-аль-Хассиб, обворовавший своего соседа и нашего гостя, не надейся на снисхождение! Теперь говори ты!
– Великий везир, сколь горестны, – вскинул руки к небу Хассан, – и печальны для моего сердца твои жестокие слова! Ты знаешь: "Аллах окликнул мое сердце и сказал: «Где есть нужда, там желанное – это я, где есть притязание, там цель – это люди». Я не обманщик, бисмиллах, и не чудотворец! Я Хассан-аль-Хассиб! И разве я нуждаюсь в богатстве, чтобы стать вором? Всю жизнь посвятил я молитве аллаху и благочестию. Но навеянное шайтаном сомнение тревожило мою душу, как самум – песок: не мало ли я молюсь, доходят ли молитвы мои до ушей аллаха, угодна ли их чистота вечному, неизменному? И взмолился я так: «О аллах всемогущий, всетворящий! Нет у меня другой услады, кроме молитвы тебе и восхваления. Снизойди до раба твоего, о повелитель, воздай мне должное и выкажи чем-нибудь снисхождение к Хассан-аль-Хассибу, дабы знал он, что молитвы его угодны тебе». Так, великий везир, молился я перед каждым сном. И вчера аллах уготовал мне такой же день, и я, совершив последний намаз, лег на ложе в благочестии и, равнодушный к благам мира, заснул крепким сном. «Вставай, Хассан!» – услышал я голос, подобный музыке. «Кто ты и зачем будишь меня?» – спросил я изумленно стоящего перед моим ложем старца в голубом тюрбане. «Я – аллах, пришедший по твоей Страстной мольбе!» – «Прибегаю к аллаху от гнева аллаха!» – воскликнул я и тотчас увидел вокруг ослепительный свет, повергся ниц и, целуя землю у ног аллаха, не смел поднять глаз. Свидетель Мохаммет! Слышу вновь слова, подобные музыке: "Хассан-аль-Хассиб, ты услаждаешь мой слух чистыми молитвами. Да будешь ты, избранный, примером для многих, да узнают все, как ценю я преданность, ибо истина в ней. Встань, Хассан, и прими знак моего довольства тобой при посредстве четырех вещей – сердца, тела, языка и имущества. Три первых отдай мне, а четвертое пойди сейчас на базар и возьми у нечестивого соседа твоего гяура. Да будет твоим то, что давно восхищает твой глаз. Поспеши, ибо с каждым днем…
Но тут шейх увидел, что слуга снова внес на подносе дастархан, и скромно умолк.
А когда на дне маленьких фаянсовых чашечек осталась одна гуща, он продолжал:
– …с каждым днем драгоценностей в лавке гяура становится меньше. Не забудь скамейку, на которой он сидел, ибо сказано; если в лавке нет товара, незачем в ней сидеть". О великий везир, как смел я ослушаться аллаха, да прославится мощь его, и не принять дара священного? Я тотчас побежал на базар и сделал то, что сделал.
И Хассан распростерся перед везиром.
– Благочестивый Хассан, удостоенный посещения аллаха, да пребудет с нами его благословение! Встань, иди с миром и владей всем, что подарил тебе аллах!
– Во имя всемогущего, великий везир! – воскликнул гяур. – Как можно придавать значение снам? Пусть багдадский вор надушил бы рот свой, прежде чем осквернить твой слух ложью, ибо завтра ему во сне аллах подарит любимую жену калифа, и он пролезет в гарем и возьмет ее…
– Чужеземец, – сказал везир, – тебе простительно не знать наши законы: ни одному правоверному не может присниться сон во вред калифу. Иди с миром, молись своему аллаху, и я от души желаю, чтобы твои молитвы усладили святые уши, и да будет щедрость его подобна проявленной к Хассану-аль-Хассибу. Да услышит мое решение господин мой Сулейман-бен-Дауд!
Еще не успело затихнуть восхищение мудрым судом везира, как правоверные с жадным любопытством снова заполнили судилище. Ибо на следующее после суда утро раздался на базаре крик Хассана, и сбежавшийся народ увидел, что гяур перетащил к себе ночью весь товар Хассана и торговал им, как своим.
И Хассан, кипящий гневом, прибежал к великому везиру.
Выслушав дело, везир сурово посмотрел на гяура и сказал:
– Гяур, жертва неосторожности, что ты сделал? Знай, воровство в нашей стране не имеет снисхождения ни для купцов, ни для знатных, ни даже для гостя, и поступок такой по меньшей мере карается отсечением правой руки.
– Великий везир, – смиренно ответил гяур, – ты справедлив. И как можешь ты думать, что я не знаю, сколь строг суд твоей страны? Ты, о благочестивый, наставил меня на путь истинный, ты посоветовал выпросить у моего аллаха милости, подобно Хассану. Вчера перед сном я горячо молился: «Аллах мой, – сказал я, – посмотри, какой добрый аллах у Хассана, он воистину по-аллахски вознаграждает своих правоверных. Да не будет сказано, что ты слишком слаб для помощи в моем несчастье». Помолившись так, я заснул крепким сном. Вдруг слышу: «Вставай, мой сын, попавший в беду в чужой стране!» Вскочил – и вижу: надо мной летает мой аллах в золоченых сандалиях. «Аллах мой! – закричал я. – Стань на землю, чтобы я мог простереться перед тобой!» – «Сын мой, – сказал аллах, – по законам неба, аллахи не должны касаться земли, дабы не пристали к их стопам грехи человека. И если кто осмелится сказать, что видеп аллаха стоящим на земле, плюнь ему в глаза и вели надушить рот. Также у нас считается неприличным делать подарки на чужой счет. Но раз мой сосед по седьмому небу, аллах мусульманский, неучтиво коснулся кисета моего подданного, неизбежно и мне ответить тем же, иначе могут усомниться в моей силе, – а сейчас для этого совсем неподходящий час, ибо можно поставить в затруднительное положение миссионеров, привлекающих ко мне поклоняющихся мне. Иди, сын мой, – продолжал аллах, нежа мою голову золоченой сандалией, – и сделай при посредстве четырех предметов одно то, что сделал с тобою Хассан. Не забудь взять у него аршин, ибо сказано: незачем держать аршин, когда нечего мерить…» О великий везир, как смел я ослушаться моего аллаха? И не ты ли благосклонно высказал мне пожелание?
– Гяур, – сказал везир, поймав на лету ресницу, выпавшую из его век, – я не слышал о заключении дружественного союза между аллахами, поэтому, соблюдая учтивость, каждый повелевает лишь у себя, не вмешиваясь в дела иноземного аллаха. О гяур, гяур! Мое пожелание должно исполниться в твоей стране. Но ты чужеземец и мог не знать наших законов. Во имя господина моего Сулеймана-бен-Дауда я поступлю с тобою снисходительно, а не как с обыкновенным вором: Хассан-аль-Хассиб получит твой и свой товар обратно, а спрятанные тобою дома золотые монеты перейдут, как судебная подать, в сундук калифа. И ты должен немедленно покинуть нашу страну. Иди с миром! Одежду, что на тебе, прими в дар: да не будет сказано, что в Багдаде нарушен закон гостеприимства и гость отпущен голым, как обглоданная кость.
– Поистине необыкновенная притча! – воскликнул купец, набивший свои тюки тканями.
– Да не допустит аллах до такого сна кого-либо в караван-сарае, – угрюмо проговорил купец, везший драгоценности.
– Иншаллах и еще пять раз иншаллах! Да пребудет с нами благословение всемогущего! – воскликнул купец, скупивший золото, тревожно поглядывая на свои тюки.
– Незачем бояться, – твердо сказал юркий купец, закупивший имбирь, – караван-сарай не место для сна.
– Твоими устами говорит мудрость пророка, – одобрительно кивнул головой шейх. – Самое лучшее место для сна – собственный дом.
– Благословен аллах, поставивший тебя на нашем пути, о благочестивый шейх! – сказал купец, торговавший благовониями, борясь с зевотой. – Твои раем посланные притчи сократили нам ночь, и пределом невежливости было бы умолять тебя продолжать, ибо говорится: «Не удерживай гостя, когда ему время отдохнуть».
– Да, – сказал юркий купец, – побледневшая луна напоминает о скором утре. Возблагодарим гостя за…
– Поистине, благочестивый шейх, тебе необходим отдых, ибо по пустыне, которую ты должен пересечь, бродит разбойник Альманзор.
– Бисмиллах, ваша учтивость ставит меня в затруднительное положение, о благовоспитанные купцы! Но, по желанию Аали, мой слуга владеет верным глазом, и я не боюсь за свой кальян. Да и не будет сказано, что, разделив с вами ужин, я не продлил встречу с купцами, приближенными к Давлет-ханэ грозного из грозных шаха Аббаса. Клянусь Неджефом, пусть двенадцать Альманзоров бродят по пустыне, подстерегая мое появление, но неизбежно мне усладить ваш слух занимательной притчей…
Горестные вздохи застряли в горле купцов, а опущенные глаза скрывали отчаяние, отражающееся в них, как парус в воде. Шарообразный купец держался за плечо соседа, чтобы не свалиться. Желчный купец, поднеся к носу сосудик с амброю, тихо стонал. Рядом из-за тюка доносился скрежет зубов.
Но шейх, полный упоения, ничего не замечал. Любовь к притчам есть святость, и не посещает она грязные сердца! Подняв глаза к небу, он с жаром возвестил:
– Во имя величия аллаха!
МАЙДАН ЧУДЕС
Улыбчивый див подсказал мне притчу, и я принял ее, как благоухающую розу.
В минувшие века, по воле сеятеля счастья, в Махребе жил Аль-Бекар. Богатство этого эмира давно превысило его ненасытные желания, и даже главный хранитель сундуков не трудился над точным подсчетом слитков золота, ибо количество их было выше чисел его знания.
Также славился Аль-Бекар неповторимой красотой своих четырех законных жен и шестидесяти шести хасег.
Но ничто не радовало взора эмира – ни оманский жемчуг, ни зубы оленя, оправленные в золото, ибо приближалась осень его жизни, а ни жены, ни хасеги не родили ему ни сына, ни хотя бы дочь. Долго томился эмир в печали, испытывая неловкость перед другими эмирами. Также обременяла его дума: кому оставить богатство? В одну из лунных ночей, когда сон, словно олень, бежал от его ложа, эмир надел на шею талисман и решил посоветоваться с хранителем сундуков.
– О хранитель из хранителей! Да подскажет тебе Габриэл, что делать мне. Я провожу с моими пополневшими женами и гибкими наложницами восхитительные ночи, не отказывая себе ни в горьком, ни в сладком, а чрева их остаются пустыми, как головы моих везиров. Чем излечить мне бесплодие моего гарема?
Хранитель подумал не более половины базарного дня и убежденно сказал:
– Великий эмир из эмиров! Неизбежно мне признаться, это очень щекотливое дело. Иногда и шуршание чадры приводит в дрожь то, что копью подобно, а иногда и землетрясение бессильно всколыхнуть то, что с тенью схоже. Удостой доверием предсказателей, они клянутся Меккой, что в подобны случаях помогает путешествие. До меня дошло, о повелитель, что на рубеже всех царств, неизвестно когда и кем создан Майдан чудес. Не только все созданное аллахом можно там найти, но и то, о чем никогда не думал властелин вселенной, о чем не догадывается даже шайтан. Идущего да постигнет осуществление надежд! Да сделает гладкой Мохаммет твою дорогу, да будет день из дней, когда ты найдешь то, что ищешь!
Великая радость снизошла на эмира, и он повелел рабам оседлать белого верблюда для длительного путешествия. Распределив между везирами заботы эмирства и заметив едва скрываемое ими удовольствие, эмир, хитро улыбаясь, отпустил их. Но когда скрылся за ковром последний алтабасовый азям, он призвал невольника своего Али. Многократно убедившись в преданности его и очарованный благоприятными речами и красотой, подобной луне в четырнадцатую ночь своего рождения, эмир возвысил Али до высокого звания «снимателя чувяк». Но чувяки тут ни при чем, главное – тайные беседы, после которых эмир приводил в изумление и смущение всех везиров осведомленностью обо всем, что они делали.
– Следи за всеми, – милостиво сказал эмир. – Да будет зоркость твоя подобна ястребиной! Не предавайся бесплодной лености, бодрствуй от первого до последнего намаза, ибо сон – не что иное, как бездействие, радующее шайтана… Забудь о нирване… Да будут ночи твои подобны усладе рая седьмого неба! И если случится не предвиденное даже аллахом, повелеваю тебе немедля меня известить. Да умножится мое благосостояние под твоим преданным, несмыкающимся глазом.
Так наставлял эмир своего невольника. Распростершись ниц, Али поцеловал землю между рук и смиренно сказал:
– Слушаю и повинуюсь!
Это – о понятливом Али. Об эмире – другое.
Пройдя большие и малые дороги, начертанные судьбою, эмир внезапно остановился у высокого входа.
На зеленой доске сверкала белая доска с надписью желтого цвета:
«Войди, о путник, здесь Майдан чудес! Усладись бессмертными мыслями, и да будет тебе утешением опустошенный кисет».
Прочел эмир и подумал: «Такая надпись более полезна при выходе из Майдана чудес». Но ничто не может остановить ищущего, и эмир почти вбежал в приветливо распахнувшиеся ворота.
Не далее как в десяти локтях от входа эмир увидел отягощенное золотистыми плодами дерево. На одной из веток висел большой розовый лист с поучительной надписью:
«О путник, остерегайся плодов познания, ибо однажды они лишили человека небесного рая».
Эмир спокойно посмотрел вверх на голубой шатер, хитро улыбнулся гаремным воспоминаниям, наполнил карманы золотистыми плодами и сказал себе так: «Поистине велик аллах, ибо он знал, что делал, когда создавал человека».
Идя рядом со своей тенью, эмир убедился, что, кроме множества бесполезных деревьев с надписями:
«Орех, не раскушенный ни одним правоверным», «Цветы наслаждений, хранящие в сердцевине змеиное жало», – есть и еще многое, что достойно изумления.
– О аллах, как велик ты в шутках своих! – невольно воскликнул эмир. – Неужели и это люди, ибо у них две ноги и голова? Но клянусь бородой пророка, они созданы шайтаном! Подобно лавкам, они торчат на всех тропинках, и чтобы их не приняли за тех, кем они воистину являются, они повесили на своих шеях доски с соблазнительными надписями.
На соединении двух дорог стоял улыбчивый чужеземец с открытым лицом, открытым сердцем и… – о святой Хуссейн! – весь он так был откровенно открыт, что, подобно кисее, просвечивал насквозь, являя взору то, что из благопристойности скрыто аллахом под покровом кожи.
О правоверные! Не сочтите меня лгуном! На груди чужеземца висела медная доска с греческой надписью: «Познай самого себя, и ты познаешь бытие».
– Клянусь аллахом! – воскликнул эмир. – Незачем утруждать себя познанием, ибо эту мозаику можно даром, и притом каждый день, видеть в «сарае одиночества»!
И, высокомерно отвернувшись, он внезапно узрел нежную, подобную утренней заре, гурию в пышной одежде, обвешанную смарагдами, – и стал жертвой удивления. Гурия, с ангельской улыбкой проглотив курицу, схватила баранью ногу. Откинув кость, она томно выгнула спину и рванула к себе котел с пилавом…
«Мать красоты! Дочь морской пены и чайки мужского рода», – прочел эмир над нею надпись и, подумав немного, сказал:
– Неизбежно аллаху прекратить подобные забавы чаек, иначе обыкновенно рожденным не останется ни одного финика.
Сворачивая вправо и влево, эмир споткнулся и словно окаменел: перед ним стояла плоская, как доска, женщина с изогнутыми ногами, с вывернутыми руками, с повернутой набок головою.
Прочитав надпись: «Изящество», – эмир, отдуваясь, забегал вокруг женщины. Внезапно он радостно вскрикнул:
– Клянусь аллахом, вот перёд! Ибо я никогда не видел, чтобы амулеты висели на спине!
Успокоившись, эмир опустился на колени около юркого грека с надписью, составленной из оливок:
«От всех правоверных и неправоверных принимаю заказы на бочки Диогена».
Эмир любил оливки, но не бочки. Он пошел дальше по волшебной тропе, переходя от чуда к чуду, потом спешно расстелил коврик и совершил намаз:
– О всемогущий, не допусти мозолям коснуться глаз моих и направь мои взоры, о вращатель сердец, на то, что я ищу!
И аллах счел возможным услышать его и повернуть к чуду из чудес.
Изумленный эмир чуть не упал замертво, но, раздумав, обратил свое внимание на тело чуда. Подобное змее с рыбьим хвостом, оно возлежало на мшистом ковре, головы были прозрачные, а их эмир насчитал ровно сто и одну: посередине самая большая и по пятьдесят с боков, постепенно уменьшающиеся к хвосту. В самой большой притаилась молния. А в остальных, как в ханэ, размещалось все, что аллах создал для земли. Были головы, набитые колесницами, движущимися без коней, верблюдов и даже без ослов. Другие – ближе к хвосту – отсвечивали женскими украшениями, привлекали загадочным сочетанием красок и одурманивали благовониями.
Когда аллах помог эмиру очнуться, он воскликнул:
– Не иначе как здесь найду то, за чем путешествую! О Мохаммет! О Аали! Проявите милосердие, пошлите мне ради сладости жизни средство от бесплодия моего гарема.
Тут эмир предался созерцанию единственной груди чуда, опрокинутой золотой чашей, с нежным соском цвета радуги, из которого капало золотистое молоко.
– Бисмиллах! Как питательно золото! – восхитился эмир.
Но чудо, приняв восторг эмира за ослиный крик, продолжало гладить голову юноши, который жадно прильнул к золотоисточающей груди.
– Поистине велик аллах в забавах своих! – воскликнул эмир. – О ханум, сколько времени может стукаться о твои головы юноша без вреда для своей головы?
– Во имя утренней звезды, отойди, праздношатающийся по Майдану чудес! – гневно ответило чудо. – Ты родился в счастливый день, ибо у меня только две руки и обе заняты, иначе, видит Хуссейн, я не замедлило бы научить невежду не мешать мне выращивать великих мудрецов.
– О кроткая ханум! Да сохранит тебя аллах, как благоухание в хрустальном сосуде, но разве нельзя хоть на четверть базарного дня оторваться от…
– Глупец из глупцов! Знай, мудрецы выращиваются столетиями, и если я хоть на четверть мига задержу свой взгляд на твоем ничего не значащем лице, то запоздаю на много солнечных лет, и мир будет рад обойтись без мудрецов.
– Избранная ханум с занятыми руками и свободным ртом, не твои ли мудрецы иногда появляются в эмирате, проповедуя истины, клянусь небом, вроде того, что «без крыльев невозможно летать, особенно над пропастью», или что «человек может переплыть море, перешагнуть горы, но выше своего носа ему не прыгнуть», или что «можно открыть новую звезду, но попробуй вылечить насморк», или…
– О презренный! Чем же вы благодарите моих питомцев за великие истины?
– Клянусь Меккой, женщина с мудрой грудью! У тебя нет повода к беспокойству, ибо аллах дал человеку немало способов проявить свою сущность: вскормленных тобою сначала жгли, потом жалели, что не дослушивали, ибо являлись последователи, извращавшие смысл поучений сожженного, их тоже за это жгли. Но мир обогащался твоими новыми питомцами, отвергавшими истины предшественников. Свидетель Хассан, за это их также жгли или замуровывали живыми, иногда вешали. Потом, по предопределению свыше, к ним привыкли, и калиф Харун-ар-Рашид даже издал для мудрецов особый ферман, где сказано: «Пусть существуют, но не размножаются». По этой причине, о плодовитая женщина, на них перестали обращать внимание, предоставив уличным мальчишкам, которые – поистине бич правоверных! – с криком: «Мудрец! Ийя, мудрец!» – толпами бегали за ними. И правоверные сожалели, что сожженных еще жарче не отблагодарили.
– О рожденный шайтаном! О пресмыкающийся! – в ярости затряслось чудо. – Тебе аллах в щедрости своей дал одну голову, но для эмира и это оказалось слишком много.
– Я сейчас узнал все в изобилии, но ничего веселого, – вздохнул эмир. – О ханум с чрезмерной грудью! Зачем тратишь молоко на бесполезных, не лучше ли выращивать племенных ослов, столь ценимых эмирами?
– Аллах воздал каждому по силам его, – с ехидной скромностью произнесло чудо. – Я выращиваю мудрецов для вселенной, а среди эмиров и без моей помощи достаточно ослов.
Эмир почему-то обиделся. Он пощупал свои уши, потом поправил жемчужный султан на тюрбане, дотронулся до талисмана, обретя величие, воскликнул:
– Бисмиллах, сегодня во сне я видел рыбу! Где же наяву удача? И какой ответ может быть убедительным, если я не могу подкрепить его ножом палача?
Из этого затруднения его вывел невольник Али, мчавшийся к своему повелителю, подобно урагану. Охваченный восхищением, Али пытался обогнать свой собственный крик, сверкающие глаза его источали восторг.
– О эмир эмиров, спешу усладить твой слух радостной вестью об умножении твоего благосостояния! Молитвы твои услышаны аллахом, ибо четыре жены и шестьдесят шесть наложниц твоих родили по мальчику, прекрасному, как луна в четырнадцатый день своего рождения! По желанию аллаха, каждые шесть братьев старше других шести на одни только сутки.
– Неизбежно мне узнать, сколько времени я путешествую? – спросил, подумав, эмир.
– О господин мой, ровно девять месяцев и десять дней, Мохаммет проявил к твоему гарему приветливость и благосклонность, и я, не дыша, мчался сюда, желая поскорей обрадовать тебя многочисленным потомством.
Эмир с завистью и восхищением оглядел Али с ног до головы.
– Сам святой Хуссейн поставил тебя на моем пути!.. Благодарность за добро занимает в моем сердце избранное место. Ты мчался, подобно оленю. Поистине ты заслужил отдых, поэтому, мой невольник из невольников, повелеваю тебе остаться здесь, ибо воздух Майдана чудес благоприятствует твоей сущности. Возьми талисман – зубы оленя – и положи его на полку. А над собой не забудь прибить золотую доску с надписью: «Сосуд изобилия».
Сказав так, эмир поспешил домой отпраздновать семьдесят обрезаний своего потомства…
– Вот о них и все, – закончил шейх.
Майдан чудес, по-видимому, взволновал купцов. Они терли кулаками глаза, беспокойно двигали руками и хрипло что-то восклицали.
– Поистине я хорошо делаю, – сказал юркий купец, – отправляя невольников на время своего отъезда к соседу.
– Шайтан свидетель, это средство хорошо действует днем, – сказал высокий купец, обладатель слоновой кости, и как-то странно уронил голову на плечо желчного купца.
– Благодарение аллаху, у меня одна жена! – угрюмо пробурчал юркий купец. – Ибо сказано: «Готовь столько, сколько сможешь скушать».
– Никогда нельзя предугадать аппетита, – сказал, тревожно ерзая, желчный купец, перекладывая голову купца – обладателя слоновой кости, на плечо купца, скупившего алтабас.
– Благородный путник! – почти плача, воскликнул нервно купец в большом тюрбане. – Воистину поучительны твои притчи. И если бы тебе не предстоял тяжелый путь по знойной пустыне, мы бы умоляли тебя продолжать, но неучтиво томить всю ночь путника пред долгим путешествием.
– Да пошлет тебе небо увидеть во сне рыбу! – срывающимся голосом выкрикнул купец, похожий на шест. – Позволь с почетом проводить тебя, о шейх, до дверей твоей комнаты.
Шейх бесстрастно посмотрел на купцов. Тут вошел его слуга и, сменив воду в кальяне, шепнул по-грузински:
– Они из камня… скоро утро…
Затянувшись голубым дымом, шейх громко по-персидски сказал:
– Да свалятся камни под напором молотка каменщика Керима!
– Шейх из шейхов! – простонал купец, везший драгоценности, держась за чалму. – Аллах свидетель, тебе следует отдохнуть, ибо пустыня, где сейчас бродит…
– Благовоспитанные купцы, как могу я воспользоваться вашей учтивостью и предаться недостойному чувству себялюбия? Да не будет сказано, что я, разделив с вами половину ночи, не закончил ее неповторимой притчей из Тысяча второй ночи о разбойнике Альманзоре.
Сдавленные стоны, тихий скрежет зубов и сжатые в складках одежды кулаки, по-видимому, не были замечены шейхом, ибо он безмятежно продолжал:
РАЗБОЙНИК АЛЬМАНЗОР
– Эту притчу начертала судьба иглою неожиданности в глазах искателей богатств. До меня дошло, любезные купцы, что в Дамаске жил богатейший купец Эль-Дин. Его лавка, лучшая на базаре, по желанию второго неба, наполненного золотом, благовониями и драгоценными камнями, привлекала к нему знатнейших покупателей. Но аллах угадал: человек никогда не бывает доволен ниспосланной судьбой. И однажды Эль-Дин, решив удесятерить свое богатство, поспешно стал нагружать караван для путешествия в чужие страны, дабы распродать свои товары дороже, а купить чужие дешевле.
– О мой сын, – воскликнула его мать, – знай, что пророк сказал: «Блажен человек, питающийся плодами своей земли и не предпринимающий путешествия хотя бы на тысячу полетов стрелы».
– Да простит меня пророк! Он не занимался торговлей, поэтому его советы не ценны.
– О сын мой, благодарение аллаху, ты и так богаче всех купцов в Дамаске. Зачем раздражать аллаха жадностью и подвергаться опасной встрече с разбойником Альманзором?
– Да будет тебе известно, о мать из матерей: судьба каждого человека висит у него на шее. И да не будет сказано, что Эль-Дин испугался разбойника Альманзора и что мои десять вооруженных слуг храбры, как зайцы.
– Бисмиллах! – воскликнула мать. – Почему в коране ничего не сказано о глупцах? Всем известно: караваны в пятнадцать или двадцать человек легко ограбляются Альманзором и его слугою, который украдет ресницу из глаза – и ты ничего не заметишь…
Свист ветра и рычание тигров наполнили помещение. «Шейх» поднял голову и облегченно вздохнул, ибо он увидел, что рычание исходит не от тигров, а от крепко спящих навалившихся друг на друга купцов, и скромно умолк.
…А когда настало утро… в помещение ворвался взлохмаченный хозяин караван-сарая. Оглядев купцов и пересчитав их, он радостно воскликнул:
– Ла илля иль алла, Мохаммет расул аллах! Благодарение небу, вы здесь! Заглянув сейчас под навес, я нечестиво подумал, что вы ночью убежали, не заплатив мне за ужин и ночлег.
Как предрассветный ветер разгоняет туман в камышах, эти слова мгновенно разогнали сон купцов. Вскочив, они метнулись под свод, потом к нишам, ища свои тюки. Обезумев, они наскакивали друг на друга и с проклятиями отскакивали. Но легче найти лопнувший мыльный пузырь, чем то, что было и чего больше нет. Лишь потухший кальян одиноко высился, как пальма, затерянная в песках. Исчезли даже подстилки, на которых купцы сидели, даже чалмы с голов!
Купцы с ужасом уставились друг на друга. Юркий, полагая, что он еще спит, ущипнул желчного. Неистовый рык вспугнул последнюю надежду.
Оттолкнув хозяина, подобно бесноватым, купцы помчались во двор, под навес. Крепко связанные, с заткнутыми ртами, погонщики, как тюки, лежали рядом, кажется, они спали.
– Где твой проклятый шейх? – закричал на хозяина желчный купец.
– Да уровнит аллах ему дорогу! – восторженно ответил хозяин. – Шейх еще вчера, когда вы перетаскивали тюки в помещение, щедро расплатился со мной, сказав: «Правоверный должен спешить с расплатой за оказанное ему услуги в пути, ибо завтрашний день полон неожиданностями».
– О аллах, это был разбойник Альманзор! – воскликнул купец, похожий на шест. – Аллах, аллах, он увел всех верблюдов!
– Поистине ты лишился ума, – возразил юркий, – не на себе же ему таскать столько тяжестей!
– Аллах, аллах, разве не в твоей власти было подсказать нам истину!
– О всемогущий! Как допустил ты проклятого разбойника так по-шайтански запутать нас в притчах Тысячи второй ночи, – рыдал грузный купец.
– Бисмиллах, что я скажу шах-ин-шаху? – стонал шарообразный.
– Да ослепит его… я думаю об Альманзоре… всевидящий! Да онемеют руки разбойника! – хрипел желчный купец, прикрывая ладонью бритую голову от палящего солнца. – Зачем ему понадобилась моя чалма?
– Клянусь аллахом, не знаю, на что ему твоя паршивая чалма, – злобно прошипел купец, везший драгоценности, – но моя ему наверное пригодится, ибо в ней я спрятал лучшие камни из моего товара!..
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Странно освещенное небо напоминало озеро, на одном краю его ночь еще тянула черные сети с мерцающими звездами, а на другом рассвет уже поднимал оранжевые паруса.
– Слава Мохаммету, сыпучие пески остались во владениях разбойника Альманзора! И не кажется ли тебе, духовный брат мой Арчил, что при благосклонной помощи пророка в них затерялись, подобно упавшим в воду алмазам, притчи из Тысячи второй ночи?
– Кажется, мой Керим. И если бы не двадцать взятых в караван-сарае верблюдов, что тащатся за нашими конями, сгибаясь под тяжестью поклажи, то, клянусь влахернской божьей матерью, ночь встречи с исфаханскими купцами была бы подобна видению на Майдане чудес.
Мечтавший об оазисе Арчил с наслаждением вдыхал запах зарослей. Свернув на извивающуюся среди высоких папоротников и тростников тропу, Керим потянул за повод верблюда-вожака, и остальные, соединенные крепкой веревкой, покорно двинулись за вожаком.
Не звенели колокольчики, – из осторожности Керим срезал их, и песни не пелись: тишина надежнейший щит для тайного дела.
Керим приподнялся на стременах, раздвинул, вспугнув розового скворца, папоротник и стал вглядываться в знакомую даль. Взмахнув нагайкой, он выехал на косогор, откуда в желтовато-лиловой дымке едва виднелись на безжизненной равнине зловещие башни Гулабской крепости. Словно обрадовавшись, всколыхнулась едкая пыль, густой завесой укутав караван.
Арчил поперхнулся и, откашливаясь, выругался:
– Сатана, перестань щекотать мои ноздри!
– Лучше, друг, аллаха вспоминай в этот час!
– Э, Керим, оба хороши! Что, над ними «лев Ирана» саблю вскинул или царь Теймураз – гусиное перо, что все ссорятся?
Не ответив, Керим рассек нагайкой воздух и рысью проехал вдоль каравана, еще раз тщательно пересчитав сундуки, малые и большие вьюки. "Да сохранит аллах от потери хотя бы куска веревки, ибо сказано: «Не забудь вернуть в целости взятое на время…»
Придержав коня, Арчил пропустил караван мимо и тоже пересчитал поклажу: «Не отвязался ли, защити святая Мария, тюк или сундук?» Ведь драгоценный груз должен быть тщательно пересчитан и стоимость его в свое время возвращена купцам золотыми монетами или слитками. Видит бог, не легко благородному Кериму стать похитителем! «Что ж, кто крепко любит, и не на такое решится. Вот Моурави… Хорошо, весь груз удалось навьючить на двадцать верблюдов. Меньше хлопот и не так заметно».
– Уже как на подносе главная башня Гулаби. Чтоб ей рассыпаться пылью! Конечно, не раньше, чем мы выведем светлого царя Луарсаба, неповторимого князя Баака и моего отца, преданного царю Картли азнаура Датико.
– Да будет над нами улыбка Мохаммета! На этот раз никто не осмелится помешать тому, что угодно властелину неба и земли.
– Аминь!
– Иншаллах!
– Не могу забыть, дорогой, как ты шейхом притворился, до сих пор смех душит! И разговор свой так переменил, что даже я сомневался: ты ли это? Оказалось – ты!
– Свидетель Аали, и меня тревожило сомнение: ты ли это, мой духовный брат, или слуга из Тысячи второй ночи?! Пусть будет над нами улыбка аллаха: мы – снова мы!
– Как думаешь, купцы пошлют погоню?
– Лучше, Арчил, услаждай наш путь рассказами о любовных радостях. Но настанет час, когда царь Луарсаб возместит убытки с большой прибылью, и купцы восхитятся сильным восхищением, ибо сладость добычи сильнее горечи утраты.
– Но почему, мой Керим, молчишь? Как рассчитываешь подкупить гулабских скорпионов?
– Аллах послал мне мысль, и я от нее не отвернулся. Раньше избавлюсь от Селима. И когда проклятый Али-Баиндур без промедления ринется созерцать привезенное нами богатство, крепость опустеет, как выпотрошенная тыква, ибо сарбазы, получив от меня золото, парчу, бархат и жемчуг для передачи моей несуществующей хасеге, постараются не допустить своих коней до Исфахана. Да будет известно: присвоить чужое богатство и скрыться с ним не только легкое, но и приятное дело.
– А если побоятся и…
– Вернутся в Гулаби? О-о! Пятихвостый шайтан поможет им разодрать одежды, исцарапать самим себе лица и лживо поклясться: «Свидетель пророк! Разбойники, ограбив нас, чуть не убили за сопротивление!» И, зная «радости» Гулаби, эти сарбазы предпочтут бегство возможности лицезреть Али-Баиндура. Других я разошлю десятками в ближние поселения для покупки коней. Я дам им тугие кисеты, набитые соблазнительными абасси. Также отдельно они получат монеты для кейфа. Пять дней жизни их будут услаждать в запретных ханэ опиум, каве и танцовщицы. Розовые тени грез угоднее черных теней действительности даже праведникам. Иншаллах, сарбазы забудут на пять дней о конском майдане, где ржание скакунов напоминает о кровавых битвах и тяжелых странствиях.
– А вдруг догадаются?
– О Аали! О Мохаммет! Вы наградили бедняков вечным стремлением к богатству. Через пять дней сарбазы купят плохих меринов и вкусят редкую радость, ибо, присвоив половину содержимого кисетов, они не будут торопиться в надоевшее им Гулаби. А когда возвратятся в опустевшую крепость, огорчатся, что напрасно затратили абасси на меринов, и постараются вернуть затраченное.
– Но кто-нибудь из стражи должен остаться в Гулаби, иначе могут заподозрить.
– Иншаллах! Задержатся те, кто ради меня готов огонь глотнуть. Но их тоже одурманю волшебным туманом из вьюков шахских купцов. Святой Хуссейн проявит ко мне приветливость, ибо совершил я временную кражу ради спасения царя Луарсаба, замученного и навсегда ограбленного шахом Аббасом.
– А ты забыл об евнухах? Их, кажется, пять – пять высохших обезьян с тонким нюхом, – они первые могут поднять тревогу!
– Видит Хуссейн, они! Но предвечный подсказал мне немедля послать четырех из них в Исфахан: приобрести для Баиндура новых хасег, дабы украсить гарем, потускневший в Гулаби. Четыре верблюда, в меру нагруженные бархатом, парчой, имбирем, благовониями и драгоценными изделиями, ослепят их, и они, восхищенные и взволнованные, потеряют нюх и даже и не подумают спросить меня, почему хан сам не поручил им в обмен на груз четырех верблюдов привезти откормленных красавиц. Не захотят и потому, что известно: престарелых евнухов изгоняют из гаремов, и если они не успеют обогатиться за счет хасег, которые подкупают евнухов, чтобы они нашептывали властелину газели об их прелестях, или же не попали под лучи щедрости хана, который одаривает их, когда они проявляют ловкость лазутчиков, то им аллах посылает горькую участь: стоять в рубище на майданах с протянутой рукой. Эти четверо не успели, и, оставив пределы бедности, они умно решат обеспечить свою старость, когда двери надежды откроются перед ними. Сосчитав верблюдов и увидя, что двугорбых столько же, сколько и их, одногорбых, евнухи воскликнут: «Предзнаменование аллаха!» – и, взяв «покорителей пустынь» за поводья, каждый со своим верблюдом, канут в неизвестность.
– Мой Керим, откуда знаешь столько красивых слов? Теперь скажи, а слуг чем ты угостишь? Ведь хан, боясь огласки, не возьмет с собой даже немого невольника и один, как безумный, помчится в дом гречанки любоваться блеском камней, которые, он уверен, ты только ради обогащения доблестного Али-Баиндура и повинуясь его повелению отнял у купцов.
– Повинуясь повелению аллаха, ибо Юсуф-хан, прискакавший в Гулаби, будто ослеп и оглох. Да будет надо мною воля повелителя вселенной, без его вмешательства хитрый и коварный Юсуф сразу догадался бы, что, выслушав рассказ о купцах, Али-Баиндур тотчас решил обойти его, как близкого друга, и обогатиться самому. И меня Баиндур многословно уговаривал, но я притворился, что не догадываюсь об его истинном намерении немедля уничтожить меня – и как опасного свидетеля и как участника в предстоящем дележе. Шайтан из шайтанов смеет думать, что каменщик Керим похож на хана Али-Баиндура. Но да свершится все, что должно свершиться!.. Иншаллах, о хане все! Теперь о слугах. Не успеет Баиндур доскакать до хранилища богатств, как я соберу десять слуг, передав им трех верблюдов и скажу такое слово: «О верные из верных, не вас ли одарял добросердечный хан Али-Баиндур многие годы ценностями, не к вам ли проявлял неслыханное снисхождение? Как раз сейчас время отблагодарить любимого вами хана. О слуги из слуг, выполните поспешно его повеление. Вот три дромадера, нагруженные товаром из царства ценностей. Отведите их хану в рабат, что в трех песочных часах езды от Гулаби. Добрый хан поскакал туда встретить сказочную хасегу, которую сопровождают пять евнухов – пять тигров с тонким нюхом, – ибо нет в эдеме другой гурии, подобной этой. О слуги, желая сразу очаровать недоступную, хан подарит ей богатство, рассчитанное на двадцать лет веселой жизни двадцати правоверных». Не успеют десять слуг отъехать и на один песочный час езды от Гулаби, как старший спросит: «Не уподобляемся ли мы серому ишаку, который вез на своей потертой спине душистый саман, умирая от голода?» Другой ответит: «Если богатства хватит на двадцать лет веселой жизни двадцати правоверным, то десятерым хватит на сорок лет!» Тут выступит третий и посоветует сосчитать: "Сколько проклятий мы получим от шайтана Али-Баиндура, если прослужим ему еще сто лет?! Тогда все припомнят несправедливому и жестокому хану: и удары палкой по пяткам, и прыжки плетей по спинам, и тяжесть колодок на шеях, и другие испытанные ими наслаждения. Начнут сетовать, что из-за скупости проклятого хана у них, кроме грубой одежды и противной еды, ничего нет, и хором закричат: «Пусть аллах поможет хану найти других ишаков!» Такое пожелание придаст им жару, и они честно разделят богатство и рассыплются, подобно пыли, по городам и рабатам Ирана.
– Вижу, дорогой Керим, тобою все обдумано. Лишь бы хан не изменил решения самому отправиться, даже не взяв тебя с собою, в дом гречанки и в сладком одиночестве осмотреть нами добытое и привезенное.
– Не изменит, ибо тут после осмотра намерен заколоть меня ханжалом – уже отточил, – и притом, в угоду шайтану, вдали от обещанной мне доли. Евнухам не доверяет, слугам тоже, а о сарбазах даже не вспомнит. Селима же больше всех опасается, решил держать в полном неведении, – ведь только тайна сделает хана обладателем богатства. Пусть аллах успокоит твою тревогу: Баиндур примчится в дом гречанки один, и жадность задержит хищника до утра, ибо раньше не пересмотреть ему всех богатств шахских купцов. В эти часы мы, иншаллах, покинув Гулаби, будем сопутствовать светлому царю, царице, князю и… Но мои глаза уже видят красивый дом. Да не оставит нас удача! Пусть никто из гулабцев не обнаружит караван! О имам Реза!
Торопливо дернув поводья, Керим поспешно свернул в глубокий овраг. Солнце подымалось такое красное, словно проливало сок граната. На дне оврага белели кости верблюдов.
Караван медленно выполз из оврага и остановился перед бывшим домом гречанки. Тень от глинобитного забора неровно лежала перед верблюдами. Керим ключом открыл ворота, и караван вошел во внутренний двор. Было тихо. Арчил вынул маленький плоский кувшинчик ширазского вина, кожаный стакан и, по грузинскому обычаю, предложил другу вылить за спасение знатных и незнатных картлийцев.
– О святой Георгий, пусть сопутствует нам удача! Аминь!
– Иншаллах!..
В тот час, близящийся к рассвету, когда Керим рассказывал купцам в караван-сарае последнюю притчу о разбойнике Альманзоре, из чапар-ханэ, отстоящего от Гулаби в шести фарсахах, вылетел на свежем коне Рустам-Джемаль-бек. Десятки скакунов и не меньшее число чапар-ханэ остались позади, он не терял ни одной секунды, как не теряют в пустыне ни одной капли воды. Для него сейчас время и вода были в одной цене: они помогали преодолеть пространство, разграничивавшее его позор и славу. С избытком познав шипы позора, бек был охвачен страстным желанием в такой же мере вкусить плодов славы. Даже в стуке копыт слышались ему призывные слова: «Правитель Казвина! Правитель Казвина!» – и он, беспрестанно вскидывая нагайку, обжигал коня.
На всем протяжении пути, проложенного калантарами по повелению шаха Аббаса между Исфаханом и Гулаби, во всех чапар-ханэ гонцов с особыми полномочиями шаха ожидали вода и свежие кони.
Рустам-Джемаль отлично знал, что юзбаши из шах-севани и московские сокольники во главе с сотником, предводимые придворным ханом, направились в Гулаби по другой, дальней дороге, где, конечно, не было ни чапар-ханэ, ни воды, ни скакунов. Он намного опередил русских, но все же мчался вперед как одержимый.
Когда Керим и Арчил, благополучно выведя караван с драгоценным грузом из караван-сарая Тысячи второй ночи, двигались к дому гречанки, Рустам-Джемаль в тот же час достиг Гулаби. Он так властно постучал ножнами сабли в ворота, так огрел нагайкой сторожевого сарбаза за медлительность, так яростно разнес выскочившего из крепости онбаши за неповоротливость, что предъявление им фермана шаха Аббаса хану Али-Баиндуру было уже излишней роскошью.
Али-Баиндур с завистью смотрел на представшего перед ним шахского посланца. Рустам-бек, баловень судьбы, всегда был заносчив и надменен, но сейчас его высокомерие достигло предела. Он, откинув голову и выпятив грудь, явно подчеркивал презрительной усмешкой свое превосходство над ханом Али-Баиндуром. Голос чапара звенел, как дамасская сталь.
– Какое повеление шаха привез ты, Рустам-бек?
– Я – бек Джемаль! Советую запомнить тебе, хан, мое настоящее имя. Оно обнаружилось несколько дней назад. Раньше я жил под вымышленным.
– Бисмиллах, Джемаль-бек, для чего обнаружилось оно?
– Для того, чтобы выполнить то, что шах-ин-шах доверил мне!
– Что доверил тебе, Джемаль-бек, шах-ин-шах, великий из великих?
– Дело Ирана! В Гулаби следуют сокольники Московского царства. Наш милостивый шах Аббас решил избавить царя гурджи Луарсаба от мук. – И Рустам-Джемаль выразительно провел пальцем по шее.
– От земных мук, о бек?
– Во славу аллаха, да!
– Велик шах Аббас! – обрадованно воскликнул Али-Баиндур, готовый расцеловать приятного вестника. Рустам-Джемаль надменно сделал шаг назад и покачнулся, – он не смыкал глаз с того момента, когда чуть не смежил их навеки.
– Помни, хан, повеление шах-ин-шаха да свершится завтра. И да будет все скрыто от остальных, дабы, разойдясь по Ирану, они говорили бы про змей в саду Гулабской крепости и… ни слова про твою ловкость.
– О упрямый джинн, гурджи-царю и тут повезло! Разве не лучше было бы скорее подняться в башню и…
– Не лучше, ибо шах повелел так! И не позднее чем сейчас ты пошлешь навстречу русийским освободителям скоростных гонцов с печальным известием. Пусть донесут до слуха посла Тюфякина, что слишком неосторожен был царь гурджи: поддавшись очарованию роз, он уснул в саду, забыв о змеином жале. Гяуры-сокольники поспешат в Исфахан. Эта весть ввергнет в отчаяние «льва Ирана», он даже объявит трехдневный траур. И князь Тюфякин поведает царю Русии о доброй воле шаха Аббаса, пожелавшего выполнить желание своего северного брата, и о злом роке, неизменно подстерегающем не только рабов, но и властелинов на коротком пути, именуемом Жизнью.
Али-Баиндур безмолвно приложил к губам шахский ферман, в котором повелевалось выполнить беспрекословно все то, что на словах передаст начальнику Гулабской крепости, хану Али-Баиндуру, исфаханский чапар Джемаль-бек.
Шатаясь от усталости, Рустам-Джемаль повалился на тахту в отведенном ему помещении, перед глазами запрыгали кувшины, мутаки и коврики стремительно завертелись, образовав один пестрый поток.
На заре Али-Баиндур поспешил к беку, но дежурный сарбаз сообщил ему, что шахский чапар не более чем тридцать минут назад покинул Гулаби.
Грозного гонца уже не было. «Шайтан с ним!» Зато был день, открывающий перед ним, Али-Баиндуром, неожиданность, прекрасную из прекрасных.
Рассвет, мутный, как вода в болотце, застал Керима и Арчила за перегрузкой товара, предназначенного для подкупа стражи, с верблюдов, остающихся в пределах дома гречанки, на верблюдов, отобранных для перехода в крепость. Покончив с обвязкой вьюков, Керим укрыл десять верблюдов в зарослях, примыкавших к глухой окраине сада, где находился замаскированный колючками проход, знакомый лишь Кериму.
Остальной товар внесли в дом. Груды тканей искусно разложили на тахтах, обложив их драгоценностями и обставив кувшинчиками с благовониями и коробками с пряностями. Они как бы воссоздали надзвездный приют гурий, что соответствовало задуманной Керимом мистерии соблазна.
Предполагалось, что как только Али-Баиндур, один или сопровождаемый Керимом, прибудет в дом гречанки, Арчил, уже переодетый погонщиком, по сигналу Керима выведет верблюдов на заглохшую тропу.
Коня Баиндура отведут подальше – ведь пешком ночью хан не пойдет. А Керим, наверняка зная, что алчный хан не допустит его дальше наружной стены, поспешит за Арчилом в крепость, где и начнет приводить в исполнение задуманный план. Если же Али-Баиндур потребует, чтобы Керим остался при нем, то по истечении условленного времени Арчил из Гулаби вернется в дом гречанки на помощь Кериму, предварительно заперев караван, как бы по приказанию хана, в запасном верблюжатнике.
Если рассматривать дом гречанки гласами хана, то это оазис неземного блаженства. А если смотреть глазами Керима и Арчила – то это ловушка для крупного зверя.
Дальше Керим решил действовать по обстоятельствам: или с быстротой летящей звезды, или с осторожностью оленя.
Так предполагалось. Но изменчива погода на пути, именуемом Жизнью, и нередко расстраивает, казалось, тщательно продуманные планы.
Лишь после первого намаза Керим, перебравшись через ров, обогнул каменную стену и въехал в крепость. Непривычное оживление, охватившее сарбазов, слуг и даже евнухов, изумило его. Все бродили, словно опьяненные. И что-то тревожное, леденящее сердце было в поспешном шепоте Селима:
– Клянусь Кербелой, важный гонец из Исфахана привез приятные вести, ибо скупой Али-Баиндур повелел накормить сарбазов вареной бараниной!
– Вареной бараниной?!
Скрыв беспокойство, Керим с притворной веселостью вошел к хану и, словно не замечая его странного состояния, с восхищением принялся рассказывать о несметном богатстве, превысившем самые смелые ожидания: одного жемчуга столько, что его можно считать батманами, а тюки с парчой, а ларцы с… Керим перечислял, а сам все сильнее тревожился: почему алчный Баиндур тут же не вскочил и не помчался к хранилищу? Чем так озабочен хан?
– О шайтан, еще как озабочен! – воскликнул Али-Баиндур и, подведя Керима к овальному окну, выходящему в сад, загадочно процедил, что отсюда у некоего хана начнется дорога освобождения. А привезенное богатство, иншаллах, как раз вовремя.
Сердце Керима наполнилось радостью: «Уж не добился ли Караджугай замены Али-Баиндура другим ханом?» – к он торопливо принялся перечислять невиданные досель драгоценности. Причудливые ожерелья восхитят даже первую жену шаха! А индийские запястья! А… Нет, слов не хватит передать игру камней, блеск арабесок и тонкость резьбы! Лучше пусть хан поспешит в дом гречанки и полюбуется сокровищами разложенными на тахтах.
– Как! – воскликнул хан. – Ты самовольно вынул из тюков мой товар и опрометчиво доверил сыну сожженного отца?!
Оказалось, Керим никому не доверил сказочную добычу, ибо ни хану, ни ему, Кериму, не нужен лишний свидетель, – поэтому на последнем повороте у оврага Арчил пошел другой дорогой.
– Ты!.. Хо-хо-хо!.. – Хан хохотал до упаду. – Ты указал неверному дорогу в вечность? Потому и помог тебе Хуссейн одному справиться с тридцатью верблюдами?
– Я уменьшил число верблюдов, но не богатство, и половину ночи понукал их, пока не достиг желанных ворот. Святой Хуссейн подсказал мне такую мысль: тайна – лучший страж.
Внезапно Баиндур сорвал с крючка аркан и рванулся к окну:
– О шайтан, ты испытываешь мое терпение! Опять нет того, кто должен быть!
Теряясь в догадках, Керим тяжело дышал: «Чем же так озабочен хан? Не выслеживает ли он хасегу, изменяющую ему с неосторожным мулом, которого Баиндур собирается истязать на базаре?» И как можно спокойнее Керим спросил:
– Долго ли намерен ты, хан, держать вдали от своих зорких глаз ниспосланное Тысяча второй ночью? Разве можно предугадать шутки пятихвостого? Вдруг вздумает шепнуть разбойнику Альманзору, где находится дверь, открывающая дорогу к славе и знатности? Разум подсказывает поспешить, ибо отстающего всегда ждет разочарование.
Тут Баиндур так вспылил, что Керим невольно подался назад.
– Кого учишь, младший сын хвостатого стража ада? Я ли не готов мчаться, подобно самуму, к дому гречанки? Я ли не обеспокоен целостью клада?
И Баиндур осыпал проклятиями неторопливую судьбу. Вот уж второй день он прикован к этому окну. Прилипчивый монах Трифилий все же добился в России, чтобы Иран выдал царя гурджи Луарсаба. И шах вынужден был согласиться, ибо северный царь угрожал прервать дружбу и не заключать новый торговый договор, направленный против франков. Вчера прискакал особый гонец, Джемаль-бек, любимец шах-ин-шаха. Оказывается, в Гулаби вот-вот прибудет придворный хан, а с ним московские сокольники под начальством сотника, для того, чтобы сопровождать в Московию царя Гурджистана – Луарсаба.
– Во имя седьмого неба, хан! Значит, пленник скоро освободит нас?
Баиндур насмешливо взглянул на Керима и стал проверять крепость аркана.
– Мохаммет видит, да. Но разве может свершиться неугодное аллаху и его ставленнику, шаху Аббасу? Согласиться на все можно. Пусть князь Тюфякин получит то, чего так упорно домогался! Недаром я слыву лучшим охотником на оленей.
– Веселый див да просветит Керима, друга Али-Баиндура! Ведь жизнь послов неприкосновенна?!
Баиндур хитро прищурил глаз:
– Жизнь многих неприкосновенна, но когда один царь назойливо требует от другого невозможного, то…
Хан вновь подскочил к окну и нещадно выругался.
Безотчетный страх сжимал сердце Керима: «Аркан! Что же в нем страшного? Это не мушкет и не копье! Но аркан в руках хана опаснее, чем десять мушкетов и копий! На что он низменному из низменных? Или вздумал похвастать своей ловкостью перед русийскими послами? Или…»
Неожиданно Баиндур изогнулся и, хищно оскалив зубы, застыл.
Царь Луарсаб шел неторопливо, задумавшись. Вот он ускорил шаг, словно догоняя убегающую мысль, вот снова замедлил, словно отступая от навязчивого предчувствия.
«Окно! Сине-желтое! – удивился Керим. – Почему раньше не замечал? Не похоже ли оно на пасть дракона?»
Удерживая стук сердца, Керим следил за царем. «О Мохаммет, откуда такая бледность? И верный князь Баака не очень спокоен… Странно, почему так тихо? И темно почему? Не упала ли туча?! О-о, берегись, царь Картли! Берегись! Почему остановился?! Почему не бежишь?! Или не видишь, как воплотился беспощадный рок в аркан!»
Внезапно из зарослей выскочила лань. На какое-то мгновение Керим задержал взгляд на тяжело дышащем животном. Мелькнула мысль: «Сама в петлю лезет».
Странно, почему совсем потемнело…
Царь, сокол, лети! Лети ввысь!
Поздно! Аркан взвизгнул, и петля обвилась вокруг шеи узника.
Царь Картли, Луарсаб Второй, сраженный, упал на куст роз. Упал лицом на шипы, ломая цветы… И, подхваченный ветром, одиноко взметнулся над садом алый лепесток.
Где голоса жизни? Почему так тихо? Почему не закричал Керим, не ринулся на злодея? Не вырвал аркан? Почему?! Разве можно схватить зигзаг молнии или падающую звезду?!
Алый лепесток, покружившись, лег на подоконник. А может, это капля крови?..
На какую-то секунду Керим потерялся: он будто растворился в тлетворном воздухе Гулаби, не существовал. Мрак опутал его душу и так затягивал в бездну, что Керим пошатнулся и, взмахнув рукой, ухватился за косяк окна. «Очнись, Керим! Очнись! Ханжал навис над твоими близкими!» – эта мысль, быстрая и холодная, как поток, вытекающий из ледника, вернула ему самообладание.
Потирая руки, Баиндур захлебывался от радости: наконец он подстерег добычу! Наконец истекли дни его томления в Гулаби! Теперь к богатству! Аркан протянул дорогу от угрюмого окна в сверкающее будущее. Недаром он клялся скакунами, задыхающимися на бегу, скакунами, у которых искры брызжут из-под копыт, скакунами, нападающими по утрам на врагов. Арканом он проложил себе путь к благам мира! Во имя аллаха милосердного, милостивого пусть узнает Иран и его «лев», что такое удар Али-Баиндура! Удар, способный взметнуть горы, как клочья шерсти!..
Хан щелчком сбил с подоконника алый лепесток и обернулся, язвительный и насмешливый:
– Керим, если ученые, записывающие в большие книги поучительные притчи, спросят тебя, чего восхотел Али-Баиндур, знаменитый хан, тотчас после убиения им царя гурджи Луарсаба из династии Багратиони, ответь так: «Хану не терпелось проглотить кусок вареной баранины. Он проголодался».
Прислонившись к косяку, Керим шептал: «О всемогущий, заслони меня от ярости! Разве не в смертельной опасности сейчас царица Тэкле? А князь Баака?! А Датико, отец Арчила?.. Всех истерзает, уничтожит проклятый аллахом разбойник! О святой Хуссейн, наполни терпением мою душу! Пусть пламя ненависти разгорится вовремя!»
– Ты, сухой хик, почему белее хлопка? Или тебе жаль ослушника шах-ин-шаха? – Глаза Баиндура налились кровью, но тут же в них блеснул веселый огонек: «Шайтан послал случай избавиться от слишком много знающего». Хан потянулся к ханжалу: – Говори, помесь осла с собакой, повеление шах-ин-шаха не угодно тебе?
– Видит Мохаммет, я побелел от другого: ключа от ворот дома гречанки не оказалось за моим поясом. О аллах, не допусти…
– Ключ? Говори, где потерял, проклятый?! О пятихвостый шайтан! Как смел не сберечь мое богатство? Где ключ? Или забыл мой способ добывать признания?
Баиндур с помутившимся взором метался, как хищник в клети.
Керим смотрел в окно. Князь Баака! Губы беззвучно шептали: «О всесильный, освежи мою голову! Подскажи спасительную мысль!»
– Ключ! Где ключ? – наседая на Керима, неистовствовал Али-Баиндур. – Или я…
– Успокойся, хан, сейчас вспомню: не засунул ли в каменную щель или в дупло дерева? Почему нигде не сказано, что делать с туманом, застлавшим память! – Керим напряженно изыскивал способ отвлечь мысли хана от сада: «Да вернет аллах жизнь князю!»
– Вспомнил, шайтан, в какой щели? Говори!
– О хан из ханов, я восхищен твоей ловкостью и подавлен меткостью, но почему ты не продолжил свою охоту? Разве князь Баака меньше надоел?
– Свидетель шайтан – больше! Но «лев Ирана» пожелал поохотиться сам на дикого осла: с цепью на шее, притороченный к моему седлу, этот князь до Исфахана будет бежать за моим конем. Говори, нелуженый котел, вспомнил? – Баиндура точно трясла лихорадка, он даже перестал с наслаждением поглядывать в окно. Сейчас его интересовал только ключ от его богатства. – Не испытывай мое терпение, Керим!..
– Велик аллах! Наступил конец нашим мукам! – Керим метнул взгляд в окно: там князь Баака словно окаменел. «О черная судьба, отодвинь шипы от благородного князя!» – О хан, клянусь… Неджефом, я вспомнил!
– Вспом…
– Видит аллах, я опасался брать ключ с собою, разве известно, что ждет правоверного за каждым поворотом?
– Так говори, шайтан, где?
– Мне и самому дорог ключ, ибо и Кериму аллах ниспослал богатство. А обещанная мне тобою хасега да усладится браслетами и бархатом!
– Богатство? Да вытащит аллах из могилы твоего отца! – Баиндур побагровел. – О каком богатстве говоришь?!
– Как так о каком? Не ты ли мне обещал четвертую часть? Или не моя ловкость сделает тебя первым ханом Исфахана? О веселый див, ты прав, обещать все можно! Но… когда ключ спрятан догадливым…
– Еще неизвестно, может, ты уже взял? Может, твоя хасега уже любуется браслетами?
– О Мохаммет! О Аали! Не предвидел я такой награды за преданность! Или не тебе обязан своим благополучием? Так осмелился бы грабить своего покровителя?
Баиндур раздумывал: «Ключ у него… Значит, раньше…» Хан разжал кулак, сжимавший рукоятку отравленного ханжала.
Керим незаметно снял руку с пояса, за которым был укрыт ханжал, тоже отравленный «Еще не время…» И вдруг обеспокоился: «Не проследил ли кто из любопытных караван? Ведь десять и десять верблюдов не иголка, и скачущий шайтан может указать предприимчивому, где спрятан ключ».
Тревога, охватившая Баиндура, сменилась безудержной злостью. «Бисмиллах! Я отделаю медью череп Керима и прибью над дверью собачника! Но раньше…»
И хан, осклабившись, слащаво посулил Кериму с точностью менялы отделить его часть, посулил и хасегу и еще многое, что ему неизвестно, но при одном условии: ключ должен быть у главного владетеля, и тотчас.
Оказывается, и Керим не торопился, но… он быстро взглянул в окно: «Князь Баака оживает! Пора оборвать ишачью беседу», – и принялся уверять Али-Баиндура, что до темноты опасно предпринимать поездку даже за луной. Потом, не следует ли немедля известить шах-ин-шаха о том, что его справедливое повеление выполнено? Или хан ждет, чтобы один из предприимчивых, подталкиваемый развеселившимся шайтаном, опередил хана и приобрел благосклонность шах-ин-шаха, а заодно набросил бы тень на Али-Баиндура, занятого своим гаремом? Хан задрожал: как мог он так опрометчиво забыться? Поистине богатство отняло у него разум. Почему не вспомнил, как в Картли он попал в опалу тоже из-за гяура Луарсаба? Ведь о приезде царя из Имерети известил не он, а «барсы». Но этот Керим способен до темноты присвоить и луну, ведь ключ от «пещеры Али-Бабы» у него! Осторожность подсказывает задержать собаку до сумерек в башне.
И хан с нарочитой игривостью спросил: не раздумал ли Керим получить в счет уплаты наложницу? Тогда он повелит евнуху сейчас же отвести в дом Керима ту, которая обкормила его, хана, дыней! Оказалось, Керим не раздумал.
Трудно сказать, помнил ли Баака, как он очутился здесь и сколько времени простоял. Глаза его словно застыли, и он не в силах был отвести их от уже безжизненного лица царя-мученика, по бледному лбу которого безучастно скользили солнечные блики.
Печально падали один за другим алые лепестки с поникшей розы. Неслышно, словно изнемогая, пригнулась ветка миндаля. Где-то жалобно чирикнула обиженная птичка. «Наверно, розовая», – бессознательно вслух сказал Баака. Он провел рукой по глазам, посмотрел на равнодушно сияющее синевой небо, на в истоме дремлющий сад… и почудился ему звон колоколов. Князь пошатнулся и, упав на колени, полный немого отчаяния, склонился к плечу царя.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Кто сказал, что все дни одинаковы? Есть дни радости, есть дни печали. Но есть дни, которым нет названия.
Такой день у Керима сегодня.
Куда раньше бежать? Кого раньше утешить?
Двор крепости наполнен злорадным смехом, грубыми шутками. Исфахан! Где-то совсем близко маячит Давлет-ханэ.
Нарочито медленно Керим поднялся в башню, прошел в полумглу мимо стражи, безмолвно пропустившей всесильного агу.
Тихо открылись двери – одна, другая. С острой болью в сердце замер на пороге. Князь Баака погружен в молчание, а глаза по-прежнему застывшие, как стекло; уронив голову на руки, не перестает всхлипывать, подобно младенцу, Датико.
– А где тело царя?
– Князь и я… сами хотели а… а… похоронить, а потом церковь выкупила бы и… и… перевезли в Картли, но едва донесли до дверей – шум, лязг… налетели ханские волки, отняли; красноволосый свистнул, закутали в толстую ткань и на конях умчали из крепости… Верно, замыслили скрыть место упокоения святого Луарсаба… О-о! – Датико смахнул слезу. – Живым был в неволе, и мертвый – в плену!
– Слава аллаху, не изрубили вас! А сердце не камень, не разобьется от ударов тяжелого молота судьбы! Сегодня, иншаллах, будете свободны. Арчил здоров, укрыт мною, вечером встретишь.
Сурово приказав страже стеречь князя гурджи, Керим рванулся вниз: «Куда бежать раньше? Кого утешить?» Вдруг он остановился: вблизи, за толстыми стенами, раздался протяжный стон. Не раненая ли газель страдала там?
Лазутчик хана, рябой сарбаз, самодовольно хихикая, похвастал, что это он ради забавы посоветовал нищенке впредь не сверлить глазами окно башни, ибо царь гурджи больше не кинет ей ни одного бисти, как расточительно делал каждое утро.
– О Мохаммет, если бы ага Керим видел…
Не дослушав, Керим бросился к воротам. Губы его были крепко сжаты, но ему слышался собственный вопль.
"Напрасно, Тэкле, ищешь у холодного камня сочувствия.
Напрасно в мольбе простираешь руки.
Напрасно с надеждой устремляешь взор в темную пропасть.
Не так ли смертельно раненная в сердце газель силится высказать жалобу?
Не так ли разбитая амфора роняет по капле вино, подобное застывающей крови?
Не так ли струна, обрываясь, издает жалобный стон?
О неумолимая жизнь, в каком сосуде хранишь ты сострадание?"
Лихорадочный озноб охватил Керима. С ужасом взирал он на Тэкле, распростершуюся у башни. Он силился отогнать нахлынувший страх и с мнимым спокойствием, прервав гогот сарбазов, строго распорядился:
– Хан составляет послание шах-ин-шаху и стенания несчастной может принять за плохое предзнаменование. Немедленно оттащить ее к базару!
– Прогнать палками! – крикнул рябой, прибежавший за Керимом.
Но что-то из молодых запротестовал:
– У каждого есть мать!
– О сын собаки! – выкрикнул свирепый сарбаз. – Моя мать лишь раз в день ест черствый лаваш, смешанный с глиной, а эта саранча каждый день вымогала по бисти у пленного. Каждый день по бисти! Тридцать бисти в месяц!
Неожиданно Тэкле вскочила, пугливо оглянулась и вскинула руки, словно собиралась взлететь:
– О люди! У кого душа не обледенела, добейте меня! Или нет в вас милосердия? Пощады! Пощады прошу! Добейте меня! Жестокий бог, что сделала я твоему небу? Почему, смертельно ранив, не захотел соединить меня с неповторимо прекрасным? Люди!..
– Гурджи! Гурджи! Клянусь Меккой, гурджи! – обрадованно завопил понимающий по-грузински рябой сарбаз.
– Клянусь Кербелой, она ведьма! Видите, нагоняет на нас злой ветер!
Но, раньше чем кто-либо успел опомниться, Керим подхватил Тэкле и скрылся с ней за поворотом.
Она билась, вырывалась, рвалась назад к башне и беспрестанно вопрошала:
– О люди! Как жить мне без царя сердца моего?!
Не помнил Керим, как добежал до домика Тэкле, как передал ее старикам, приказав запереть, – иначе пропадет царица, – как мчался обратно. Лишь возле башни он замедлил шаги – и вовремя, ибо стук сердца мог убить его. Увидя по лицам сарбазов, что хану еще не донесено о «безумной» гурджи, Керим ударил по рукоятке ханжала и закричал:
– О какой глупости спорите?! Разве не то главное, что скоро, по милосердию аллаха, мы все покинем Гулаби? Тебе, Ахмет, особенно повезло: ты не позже чем сегодня отправишься с юзбаши Селимом в Исфахан, тебе доверит хан послание шах-ин-шаху.
Рябой, забыв о гурджи, от радости запрыгал: справедлив Хуссейн! Наконец хан вознаградит его за… усердие!
– О ага Керим! Ты спрашиваешь, кого еще из преданных может послать хан? Нужны десять?
Сияя, рябой назвал еще девять сарбазов.
«Значит, тоже лазутчики, – подумал Керим. – Хорошо, пусть поскорей уберутся».
Перед атласной скатертью, расстеленной на тахте, восседал Али-Баиндур, поджав под себя ноги, и поглощал обильный обед. То и дело опуская в изящную серебряную чашу пальцы, он вылавливал в супе куски сала, пропитанные чесноком и перцем, и отправлял в рот, слизывая с пальцев жир. Довольство растекалось по его лоснящемуся лицу.
Схватив баранью лопатку, он воскликнул: «О аллах!» – и, чавкая, стал обгладывать мясо с кости, одновременно левой рукой выхватывая из пилава сальные финики. Тут он заметил Керима. Рыгнув, хан указал ему место у тахты.
Проводив глазами слугу, уносящего пустые блюда, Керим сделал вид, что не заметил приглашения. Силясь побороть отвращение, он спросил, не ему ли хан соблаговолит поручить отвести шах-ин-шаху послание. Ведь никто так красноречиво не опишет «льву Ирана» ловкость преданного Али-Баиндура. Если так, то Керим берет с собою пять верблюдов с его долей и…
Баиндур засопел и резко оттолкнул блюдо, пилав просыпался на ковер, но, мигом вспомнив о ключе и скрывая бешенство, он проговорил:
– Аллаху не угоден поспешный дележ, ибо сказано: «Не льстись на то, что отвергнуто другим». И пока я, хан, еще раз перечитаю послание к шах-ин-шаху, ты, Керим, вели Селиму собираться в путь.
Керим усомнился.
Не покажется ли шаху жалким гонец, везущий драгоценное послание без достойной охраны? И не вызовет ли гнев «льва Ирана» опрометчивость Али-Баиндура? Нужны сарбазы с отборным оружием, и не менее десяти.
Хану померещилось, что шею уже сжимают железные пальцы исфаханского палача, он побледнел и в изнеможении откинулся на подушку: «О пятихвостый шайтан, почему сегодня затемняешь мою прозорливость?» И вдруг взревел:
– Что стоишь, подобно шесту? Или богатство вывернуло твои глаза на спину? Отбери десять самых достойных сарбазов, пусть оседлают лучших коней! Поспеши к Селиму. – Хан заговорщически подмигнул: – А хасега не убежит. Вернись сказать, когда все исполнишь.
Только войдя к Селиму, измученный Керим, не чувствуя ног, опустился на тахту. И чаша прохладного шербета была вовремя, ибо горло пересохло до боли.
– Исфахан! Гонцом к «солнцу Ирана!» Это ли не счастье, ниспосланное аллахом? Что? Выкуплена Керимом хасега? Но… видит шайтан, красть у хана усладу одно, а взвалить на плечи обузу – другое.
– Пусть не струится твоя печаль на бездушную скалу, – успокоительно проговорил Керим, – я даю тебе жену и дам калым, достойный ее красоты. Знай, о преданный мне Селим, калыма хватит надолго, чтобы прожить в красивом доме с веселым садом, журчащим фонтаном и прохладным эйваном. Если поклянешься на коране, что берешь ее женой, то вечером нагрузишь калымом двух лишних коней.
Селим поклялся…
С трудом принудил себя Керим вновь зайти к хану.
Безразличным взглядом скользнув по вошедшему, Баиндур продолжал в нерешительности вертеть послание к шаху. «Отдать сейчас Селиму или… после возвращения? Конечно, после». Спрятав в стенном шкафчике свиток, хан засунул ключик глубоко в склады пояса. И тут Керим забеспокоился:
– Не проследит ли кто из любопытных, куда мог ускакать хан, не взяв с собой стражу? Не лучше ли сказать старшему евнуху, что он выехал навстречу русийским сокольникам, дабы не допустить их приезда в Гулаби? Пусть возвратятся в Исфахан – туда уже якобы проследовал царь Луарсаб, пожелавший проститься и поблагодарить шах-ин-шаха за милость.
Хан одобрительно посмотрел на Керима, на миг ему стало жаль уничтожать такого помощника, но… на что ему лишний свидетель? И потом… четвертая часть богатства! Нет, не нужен ему больше Керим!.. Позвав старшего евнуха, хан подробно объяснил ему причину своего отбытия и оставил за старшего в ханском доме, потом вызвал начальника охраны башни, приказал крепко стеречь двух пленных грузин и, желая совсем завоевать доверие Керима к себе, добавил:
– Во славу аллаха повелеваю исполнять приказания только старшего евнуха и ага Керима.
Уже далеко отъехав, Баиндур забеспокоился: взял ли Керим с собою ханжал или отравленный нож, на случай, если кто проследил караван и захочет напасть на них?
Оказалось, Керим ничего не взял с собою, ибо с ним рядом хан и еще не угасший день, а если нападут, то в тюках в доме гречанки немало дамасских клинков.
Али-Баиндур заметно повеселел и погнал скакуна.
Вскоре они осадили коней перед домом гречанки и спешились.
Керим обогнул угол и стал шарить в какой-то щели. Наконец ключ был ловко вынут им из рукава и дверь отперта. Али-Баиндур вбежал в дом и застыл в восхищении. Забыв обо всем на свете, пораженный, смотрел он на сказочное богатство. Тахта гнулась под грудой ценных тканей, бархата, парчи, шелковой кисеи и атласа, соперничавших с майской радугой. Керим распахнул ставни. И в свете потухающего дня засверкали волшебными огнями редкие камни, тончайшие изделия, благородный жемчуг.
«И четвертую часть сокровищ рая отдать сейчас не нужному мне больше разбойнику! – чуть не вслух воскликнул Баиндур; он будто весь ушел в созерцание, а сам незаметно приближал руку к ханжалу. – И потом… на что мне лишний свидетель?!»
Баиндур подошел к тюкам, затем снова вернулся к тахте, по другую сторону которой стоял Керим. Хан досадливо поморщился и неожиданно, словно тигр, перепрыгнул через тахту и с ханжалом ринулся на Керима. Если бы Керим не ждал этого прыжка, то упал бы, пронзенный в сердце. Но, ловко отскочив, он выхватил спрятанный в поясе ханжал и крикнул:
– Желтый шайтан! Издыхая, ты будешь заслуженно наслаждаться адом!
Он вновь чувствовал себя юным каменщиком пыльного рабата, взмахивал ханжалом, как молотком, хохотал громко, вызывающе!
Хан хрипел, отскакивал, ругался и опять наскакивал на Керима. Он знал: борьба жестокая, беспощадная, и один должен пасть. Смертельные враги метались, безжалостно топча попадавшие под ноги драгоценности и превращая в черепки валившиеся со звоном вазы. Вот-вот клинок настигнет грудь обреченного! Но снова прыжок – перевернуты тюки, выплеснулись пестрые волны тканей, рвется, путаясь в ногах, искристая кисея, распадается гамма камней. И снова холодным блеском сверкают ханжалы.
Чуть отодвинув бархатный полог, выглянул Арчил и вновь скрылся.
Побагровев, Баиндур изогнулся, подпрыгнул и налетел на Керима. Оступившись на атласе, Керим невольно опустился на колено. Злорадно сверкнув глазами, Баиндур занес ханжал. Но тут вновь откинулся бархатный полог, и Арчил подставил хану ногу. Баиндур покачнулся, ловко отскочил и с воем ринулся на Керима.
– Аллах свидетель, – вскрикнул Керим, – царь Луарсаб будет отомщен! – и сильным толчком отбросил Баиндура.
Поскользнувшись, хан упал и выронил ханжал; ужас горел в его глазах. Керим больше не управлял своей волей, могучий шквал ненависти захлестывал его. Он бил хана ногой, топтал, плевал в лицо, покрытое испариной. Напрасно Али-Баиндур пытался подняться, цепляясь за Керима, силился свалить его, напрасно рвал зубами одежду врага. Вот хан приподнялся, вот уже с трудом стол на одно колено. Судорога сводила скулы. Еще усилие и… и…
Керим вонзил ханский ханжал в сердце Али-Баиндура и повернул два раза. Нечеловеческий вопль потряс комнату.
– Грязный палач! Прими подарок от каменщика! Давно аллаху обещая!
Торжествующе смотрел Керим, как в судорогах бился хан, как кровь заливала ковер, обтекая драгоценные каменья, будто островки.
Арчил сел на мутаку, поигрывая ножнами. Клинок, к его сожалению, обнажить ему не пришлось.
– Ты, Керим, напрасно так долго играл со смертью.
– Долго? Миг один! Не стоило, друг, помогать мне. Смерть проклятого хана от моей руки начертана в книге судеб. И Юсуф-хан, мой второй враг, тоже будет мною убит… рукой шаха Аббаса.
– Керим! Пусть все наши враги так доблестно погибнут! Поспешим освободить родных нам пленников.
– Освободить!.. А в каких мирах продолжает теперь свое странствие мученик царь Луарсаб?
Долго в наступивших сумерках не смолкало рыдание Керима. Теперь он не стыдился слез, без них такое горе не превозмочь!
– Брат мой, – тихо окликнул его Арчил, – еще живые в опасности… О проклятие! Сколько ума приложили, сколько надежд сияло в наших сердцах – и… на один день опоздать! Это ли не насмешка! О Керим! Что дальше?
– Да пребудет с нами милость неба! Моя печаль начертана острием в сердце моем. Царица и все любимые нами будут спасены. Перевяжем ниткой терпения свои раны, для слез и сетования нам уготовано много темных ночей и хмурых дней. Поспешим, названый брат мой, ибо завтра станет поздно.
Нагнувшись, Керим выхватил ключ из складок пояса Баиндура и брезгливо отшвырнул тело хана. Безжизненная рука откинулась и упала на бирюзового паука с алмазными глазами, как бы намереваясь его схватить.
– Арчил, не забыл ли ты закон Ирана? Нашедший краденое или утерянное получает свою долю от общей стоимости находки. А разве мы не вернем купцам похищенное у них Али-Баиндуром и Юсуф-ханом?
Старательно собрав раскиданные ценности, Керим с помощью Арчила отделил законную долю «нашедшим пропажу».
– Мне неизбежно, Арчил, поспешить в крепость. Селим без промедления должен выехать в Исфахан. Ты же, закончив дележ, жди меня здесь. Теперь, увы, не надо многих подкупать в крепости.
Керим поскакал в Гулаби. Он понимал, что там около двухсот сарбазов да в придачу евнухи, а эти хитрецы нюхом чуют любые тайны. Потом слуги – каждый старается выслужиться, открыть заговор. Что, если кому-нибудь покажется странным длительное отсутствие хана и он всполошит всех? Тогда шайка потребует от Керима указать, где хан. Выходит, князь Баака окажется в еще большей опасности. А он, Керим? Связанный и опозоренный, потащится в Исфахан. Даже подумать страшно, что будет с царицей Тэкле, с остальными… Надо устранить переполох, суету, чтобы никто не успел опомниться. Крепость должна походить на муравейник, обданный кипятком, только тогда удастся увезти князя Баака и Датико. Поспеши, Керим! Затаи в себе страдание, побори усталость, они сейчас неуместны.
Больше других волновались Селим и десять сарбазов: уже кони оседланы, уже все вышли провожать счастливцев, а хана нет и нет!
Но вот в распахнутые ворота въехал Керим. И сразу поднялась суматоха. Кто-то спешно проверял подковы у коня, кто-то тщательно подгонял к седлу кожаную сумку. Еще никто не знал, в чем дело, но крик Керима: «Готовьтесь, сарбазы, скоро покинем Гулаби!» – взбудоражил всех.
Керим незаметно перенес из верблюжатника в свою комнату небольшой тюк.
Старшему евнуху он шепнул, что пока хан повернет коней гяуров-сокольников к Исфахану, пусть евнух, по велению хана, немедля подготовит гарем к скорому путешествию; помолчав, добавил:
– Я для всех евнухов припас большую новость, потом скажу, – и торопливо вышел.
Но едва евнух скрылся за дверью гарема, Керим тотчас вернулся в комнату Али-Баиндура, вынул из шкафчика послание к шаху и, кликнув Селима, направился к себе.
Переждав, пока несколько умерится восхищение Селима содержимым тюка, Керим передал ему послание к шах-ин-шаху.
Через час Селим, прижимая ларец с посланием к шаху Аббасу, выезжал из ворот Гулаби. За ним следовали закутанная в новую чадру наложница и десять счастливых сарбазов, которым Керим роздал по пяти абасси на дорожный кейф.
Часы таяли, как звезды на рассвете. Керим торопился. Вызвав особенно преданных ему пять сарбазов, он велел им спешно перековать коней, ибо они поскачут с ним проводить пленных гурджи до первого караван-сарая, а там повернут в Исфахан с посланием к Караджугай-хану. Керим тихо добавил, что просит щедрого хана принять его в свою свиту, и тогда он, Керим, устроит всех пятерых у всесильного в делах и приятного в обращении советника шах-ин-шаха. Пусть они ждут его в Исфахане.
Тщательно обдумывая каждую строку, Керим подробно написал Караджугай-хану о том, как Юсуф-хан, приехав в Гулаби, сговорился с Али-Баиндуром ограбить купцов и разделить пополам заказанные шах-ин-шахом товары. На время они решили укрыть богатства вблизи Гулаби, в доме, покинутом купцом-греком. Желая избавиться от опасного свидетеля своих подлых дел, Али-Баиндур-хан заманил Керима в пустующий дом, якобы для важного дела; но не успел Керим переступить порог, как хан напал на него с отравленным ханжалом. Аллах не допустил несправедливости и направил ханжал Керима прямо в гнилое сердце разбойника. Керим просит хана из ханов передать ключ и список товаров, посылаемых им с пятью сарбазами ограбленным купцам, дабы они поспешили за своим богатством. Там они найдут и похитителя, мертвого Али-Баиндура с отравленным ханжалом в руке и другим клинком в сердце. Пусть купцы придирчиво проверят ценный груз по списку; взял себе он, Керим, только законную часть, ни одного бисти лишнего, а что взял – раздаст беднякам Гулаби и честным сарбазам. И еще часть пошлет семье факира, без вины замученного Али-Баиндуром. Но Керим и себя решил наградить: он спасет ни в чем не повинного князя Баака и его азнаура. Пусть благородный хан не осудит его, Керима, – он перед аллахом чист и свою жизнь закончит не в Иране…
Спешно созвав сморщенных и облысевших евнухов в комнату хана, Керим запер двери и тихо сказал:
– О евнухи, я взволнован и опечален услышанным сегодня от Али-Баиндура. Тяжела ваша участь, ибо хан решил всех вас выбросить, как состарившихся, из своего гарема: «Вот только довезут жен и наложниц до Исфахана, а там пусть убираются хоть к шайтану, ибо они своей старостью чернят мое богатство!» И как хан корчился от смеха, о евнухи! Он был похож на бирюзового паука с алмазными глазами, а в вас видел беззащитных мух.
Возмущенные евнухи клялись, что даже мелкой монеты они не припрятали, служа у скупого хана.
– Куда идти? Аллах, аллах! Как жалка наша доля!
– Если будете глупцами, еще худшее вас ждет! Разве кто-либо подбирает павших мух? Придется с протянутой рукой на базаре пыль глотать.
– О ага Керим, научи, что нам делать?
Керим удивился: ведь хан высосал у них молодость, так почему не догадаются забрать себе часть богатств хана? Али-Баиндур повелел им выехать с гаремом на рассвете, сам он вернется в крепость и закончит то, что должен закончить, а затем с сарбазами прибудет в Исфахан, не позже чем через шесть дней после отъезда гарема. Но он, Керим, советует так: пусть евнухи не дожидаются возвращения Али-Баиндура и, оставив его гарем, разбредутся, кто куда захочет. Хан повелел им взять с собой сто сарбазов, – они и без евнухов управятся. Ради успеха путешествия следует сейчас же отправить вперед пятьдесят, дабы они раздобывали лучшую еду, а пятьдесят других сарбазов с копьями наперевес пусть сопровождают гарем. Сейчас он повелит пятидесяти сарбазам седлать коней, а другим собраться на рассвете.
Не успел Керим скрыться, как евнухи ринулись в комнаты хана и стали набивать мешки ценностями, монетами и одеждой хана. Они решили не оставить хану даже бисти, – у него достаточно туманов хранится в Исфахане.
Отобрав пятьдесят сарбазов, самых преданных хану, Керим раздал им по десять абасси и велел немедля отправляться в путь. Обрадованные сарбазы, получив такой же приказ от старшего евнуха, наперегонки бросились седлать коней.
Когда мягкая темнота легла на землю и небо вызвездилось и стало походить на алтабас, усеянный золотыми монетами, Керим поднялся в башню, открыл дверь и громко возвестил, что по велению Али-Баиндур-хана пленные, в сопровождении пяти десятков сарбазов, направляются в Исфахан. Сам Керим с пятью сарбазами проводит их до первого караван-сарая, где ждет их прибывшая из Исфахана шахская стража.
Датико начал просить отложить поездку до утра, ибо князь очень устал, но Керим так заорал, что стража невольно отступила в сторону.
– Почему нигде не сказано, что делать с назойливым? – выходил из себя Керим. – Разве не слышишь, что пятьдесят сарбазов уже выехали из ворот? Бисмиллах, я тоже устал, но повеление хана должно быть выполнено! Или у слуги князя две головы?
Кони пятерых, уже оседланные, стояли во дворе. Каково же было удивление и радость сарбазов, когда Керим роздал им монеты, золотые изделия и вдобавок каждому по пяти аршин сукна и по пяти – шелка.
– О, еще бы! Мы за ага Керима поскачем хоть в огонь!
Керим засмеялся:
– Огонь тут ни при чем. Вам только придется сопровождать меня и двух пленных.
Стража безмолвствовала: кто посмеет противоречить ага Кериму? Но… почему пленным позволяет увезти столько вещей? Разве плохо было бы поделить их между стражей?
– Не плохо, – прошептал старший, – но, видно, хан сам решил присвоить богатство царя гурджи.
Вспыхнули факелы. Сарбазы помогли Датико навьючить на четырех лошадей тюки и сундуки. Стража угрюмо следила, как из ворот выехали Керим, два грузина и пять всадников.
Едва доехав до караван-сарая, Керим вполголоса сказал сопровождающим его, что сюда должны прибыть пять десятков, чтобы принять задушенного царя. За стеной кто-то протяжно застонал.
Страх обуял сарбазов. Может, ага Керим позволит им не въезжать во двор караван-сарая?
Кто-то, закутанный в черный саван, бесшумно отделился от стены и взял под уздцы вздыбившегося коня Баака. Сарбазы отпрянули.
Тут Керим проявил милосердие и сказал сарбазам, что он и без них обойдется, пусть они скачут прямо в Исфахан. Как подхваченные вихрем, умчались всадники от страшного караван-сарая.
– Арчил! – воскликнул Датико, обнимая сына. – В каком горе мы с тобой встретились!
Молча взял Керим под уздцы княжеского коня, и все кружным путем, через мост, по оврагу, направились к домику Тэкле.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
– Но, Моурави, почему в такой суровый час ты отвергаешь нашу помощь? – Недовольство Кайхосро заметно возрастало. – Разве злобный мечтатель Теймураз и его кровавый сподвижник Зураб друзья нам, Мухран-батони?
Столкновение с царем Теймуразом становилось неминуемым. Но царя встречают по-царски: побольше клинков, побольше засад! Впрочем, кроме клинков, необходима и дальновидность. Поэтому Георгий Саакадзе и Дато всеми мерами старались удержать владетелей от рискованного шага. Еще колеблясь, Георгий все более убеждался, что без откровенной беседы не обойтись:
– Любезный моему сердцу Кайхосро, помощь ваша может быть для меня спасением, но… надо смотреть правде в глаза, – для княжества Самухрано это может оказаться если не гибелью, то большой бедой. Давно Теймураз и его клика точат зубы на богатые владения князей Мухран-батони. Не в силах также забыть кахетинец, что ты, Кайхосро, был желанным правителем Картли, – значит, не утратил возможности с почетом вернуться на престол. Так вот, если судьба отвернется от меня, то ваша боевая помощь Георгию Саакадзе послужит царю-стихотворцу выгодным предлогом напасть на владения Самухрано. Здесь он с наслаждением будет творить шаири и маджамы, но не пером, а мечом, и не на бумаге, а на полях. Мне же для дальнейшей борьбы необходимо сохранить в целости княжество Мухран-батони. По этой причине и от помощи Ксанских Эристави отказался.
– Моурави! – воскликнул Кайхосро. – Тебя ли я слышу? Никогда перед боем ты не сомневался в своей победе!
– Ты прав. Перед боем с врагами Картли – Ираном и Турцией – да! Тогда я твердо знал, что останусь победителем. А сейчас… тяжело выговорить – предстоит сражаться с народом Картли. Выходит, братская война.
Судорога пробежала по его лицу, и Кайхосро это показалось странным и непривычным.
– Мой Георгий, а не с княжескими рабами?
– На Дигоми, дорогой Вахтанг, я не проводил различия между азнаурскими, княжескими и царскими дружинниками. В каждом я видел только обязанного перед родиной. Я любил их, заботливо, как отец, оберегал, развивая лучшие качества: мужество, преданность родной земле и благородное чувство дружбы. Я говорил им о мече и коне, как о неотъемлемых спутниках обязанного перед родиной. Я учил страстно ненавидеть врага. Я учил их тонкости боя, не щадить против тебя стоящего. Учил – врагов не считать! Нападать и побеждать! И в знак благодарности обязанные платили мне восторженным преклонением. Они клялись в вечной верности, клялись при первом взмахе меча Носте бросить все и бежать ко мне, чтобы, сражаясь рядом со мною, отдать жизнь за победу. Мою победу! Я верю им. И хоть и не совсем рассчитываю только на их оружие, но знаю! Кто не сможет драться со мною рядом на этой стороне поля битвы, тот не станет и на той. И никакие угрозы князей не помогут… Так обязанные клялись мне… Нет… они не останутся на противоположном берегу реки, бурлящей ненавистью. Если… если не произойдет…
– Чуда? – Вахтанг прищурился. – Ждешь чуда?
– Прямо скажу: надеюсь на любовь народа!
– И я прямо скажу: не надейся. Княжеские дружинники подымут на тебя оружие.
– Все? Нет, Мирван, это немыслимо! Это означало бы крушение моих надежд. Пусть не все, но многие не подымут… не смеют поднять. Не я ли вдохнул в них чувства витязей? И что тогда значат их клятвы?!
– За семьи страшатся, – смущенно проговорил Вахтанг.
Саакадзе не возобновлял разговор. "И самые благородные из князей, – думал он, – мало что смыслят в горе народа, в его радости, в его гордости. Разве ополченцы не пришли ко мне с готовым решением стать в первые ряды народного войска?
«Все за одного!» И я – один за всех! Нет, мой народ со мною, ибо я – часть его. Чаяния народа – мои чаяния, в его душе отозвалась моя душа. Не по пути ему с князьями во веки веков. Аминь. С ним я одержу самую славную победу. Вступая в решительное единоборство с княжеским сословием, необходимо помнить: нельзя надеяться на одни азнаурские дружины. Их слишком мало".
– Значит, кроме Кайхосро и пятисот дружинников, никого от нас не возьмешь? – после неловкой паузы спросил Мирван.
– Никого. И от Ксанских Эристави не более трехсот дружинников. Вам же советую посадить на коней всех юношей, начиная с семнадцати лет. Используйте время и еще сильнее укрепите Самухрано. Кроме нового способа сражаться, не забудьте и о старом: кипящая смола, раскаленная соль, песок, камни всегда действовали отрезвляюще на врагов, осаждающих твердыни.
– Выходит, Зураба наравне с турками ставишь?
– И с персами наравне. Этот разбойник во сне и наяву видит себя победителем не только Георгия Саакадзе, но и Мухран-батони. А Ксанского Эристави, моего зятя, особенно ненавидит за презрение к Ананури.
– Я не боюсь его шакалов! – вспылил Кайхосро. – Уже раз шутя показал, что мухранцы не хуже арагвинцев, а может, и лучше умеют, когда надо, прищемить хвосты назойливым. Еще не все ты видел здесь. Надеюсь похвастаться. Но скажи, почему отказываешься от помощи Левана Мегрельского? Почему не приглашаешь Гуриели?
– Сначала я скажу, остальное добавит Георгий, – вступил в разговор Дато. – Не успел я приехать в Самегрело, не успел передать просьбу Георгия оказать ему воинскую помощь против Теймураза, как Леван весь засветился радостью. Так бывает, когда орел видит добычу. Обняв меня, светлейший закричал: «Э! О! На конях у меня всегда тридцать тысяч, но к Моурави я приду не меньше чем со стотысячным войском! Только пусть Моурави взамен обещает не мешать мне в захвате Имерети!» Сразу я понял: для отвода глаз про Имерети вспомнил.
Помолчав, Мирван спросил:
– Выходит, Леван не знает о твоем намерении возвести на картлийский престол Александра, царевича Имерети?
– Пока не знает, – спокойно ответил Саакадзе, пытливым взглядом обводя дарбази воинов, украшенный редкостным оружием. – Еще раз решил спросить тебя, Кайхосро. Вижу, многое в тебе изменилось. Ты был правителем Картли, значит, первый имеешь право на царствование…
– Об этом, Моурави, не вспоминай! – поморщился Кайхосро; он всегда со стыдом вспоминал навязанный ему трон. – Александр – Багратиони и лучше меня знает, как быть «богоравным». Но, может, есть другая причина, почему скрываешь от Левана, кого наметил царем вместо Теймураза?
Саакадзе встал, прошелся. Да, откровенный разговор необходим! В распахнутое окно ворвался молодой смех, лай собак и визг щенят. Среди многочисленных братьев, племянников и юных княжон вертелся Гиви, стараясь поймать резвого щенка, внука Мта, любимицы старого Мухран-батони, потому особенно чтимой.
С отеческой нежностью посмотрел Саакадзе на раскрасневшегося Гиви. Ему хотелось крикнуть что-нибудь ласковое неустрашимому в бою и чистому сердцем, как дитя, воину, еще не изведавшему личного счастья… но он резко повернулся и грозно сказал:
– Не бывать Теймуразу царем Картли!
– Аминь! – выкрикнул Вахтанг.
– Смерть кровавому Зурабу!
– Аминь! Аминь! Аминь! – выкрикнули все.
– Будь проклят кровавый шакал, упорно стремящийся к битве с нами! Даже вероотступник Хосро-мирза ни разу не напал на Самухрано и владения Ксанис-Эристави, хотя Иса-хан, подстрекаемый Зурабом, и не прочь был бы повеселиться в наших замках.
– Не удивляйся этому, дорогой Мирван! Наверно знаю, что Хосро-мирза всеми способами отстаивал ваши владения.
– Но почему?
– Царствовать в Картли собирается, и ему необходимо заручиться поддержкой могущественных князей. Иса-хана он ловко убедил, что Мухран-батони и Ксанские Эристави сильны войском, но не идут против шаха Аббаса, не оказывают помощи Саакадзе. А если раздразнить их, то легко можно, не желая того, объединить обоих князей с Георгием Саакадзе. И еще неизвестно, не поспешат ли за всесильным владетелем Самухрано многие князья Верхней, Средней и Нижней Картли, сидящие сейчас смирно. И еще менее известно, не повторится ли Марткобская битва, если Непобедимый, заполучив в свои руки могучее войско, применит излюбленные им приемы ведения войны. Видите, друзья, мрачная тень марткобского поражения преследует персов. Поэтому Иса-хан охотно согласился с Хосро, и неоднократные попытки шакала ни к чему не привели.
– Откуда узнал об этом, дорогой Георгий?
– От моего «дружеского» противника, князя Шадимана. Он, чувствуя в действиях Хосро-мирзы затаенную хитрость, в шутливой форме описал мне тонкую игру, в надежде, конечно, выпытать: не ведаю ли я причины столь неожиданной доброты Хосро-мирзы, полководца грозного шаха Аббаса.
– И ты, Георгий…
– Ответил, что ведаю. И внушил Шадиману мысль войти в доверие к Багратиду в тюрбане. Возможно, что дальновидность Хосро принесет пользу ему, как будущему царю Картли.
Мирван хотел что-то сказать, но ударил гонг. Дато вздрогнул: что такое? А… вспомнил, так здесь всегда сзывает гостеприимец на еду. Первый удар означает: «Если кто не успел переодеться к еде, поторопитесь!» Второй: «Старая княгиня вышла из своих покоев!» Третий: «Все должны войти в зал еды!» Так было при старом князе, так будет при правнуках – ничем не рушимые обычаи, раз и на веки вечные заведенные. Но неужели ничем не рушимые?
Саакадзе снова, как всегда при приездах, с любопытством оглядел дарбази яств. За главным столом, предназначенным для многочисленной семьи Мухран-батони и самых приближенных, уселись шестьдесят человек. Но сегодня стояли и добавочные два стола – для съехавшихся со всех сторон Самухрано княжеских азнауров с их семьями и других начальников дружин из мсахури. Множество дружинников разместилось частью в замке, но больше за стенами замка, в деревне. «Да, – подумал Георгий, – здесь готовятся не только к праздничной еде, но и к бою».
Шумно рассаживались за столом, каждый занимал назначенное ему место.
Во главе стола, заменяя погибшего в бою отца, сел старший сын Вахтанг, рядом – старая княгиня, затем Моурави и по левую руку – Мирван, потом Кайхосро и с ним рядом Дато.
Фамилия Мухран-батони гордилась Кайхосро – ведь он был почти царем Картли, – и обычно, когда не было таких почетных гостей, как Моурави, Кайхосро занимал место отца.
Напротив мужчин, справа и слева от жены Вахтанга, разместились женщины. Здесь присутствовали невестки и те, кто постарше. Хварамзе, дочь Георгия Саакадзе, сейчас восседала рядом с княгиней. Отчасти этим подчеркивалось уважение к Великому Моурави, но была и иная причина: у Хварамзе первенец – сын, у других невесток – дочери. Здесь каждое рождение, особенно мальчиков, встречалось бурной радостью. Хварамзе засыпали драгоценностями, окружили особым вниманием, любовью, а непомерно крупного красивого младенца назвали в честь Моурави Георгием и доверяли его только няне, вырастившей Кайхосро.
Саакадзе с любопытством разглядывал дочь. Она точно слилась с семьей Мухран-батони: та же гордая осанка, та же мягкая улыбка и светящиеся счастьем глаза. С трудом нашел Георгий в лице Хварамзе оставшееся еще сходство с фамилией Саакадзе: где-то в уголках губ укрылась легкая печаль, так украшающая уста Русудан.
"Значит, правда, – думал Георгий, – когда не имеешь своего характера, невольно перенимаешь свойства тех, кто находится вблизи. И Русудан не ошиблась, говоря: «Зачем думать о счастливых дочерях, когда каждый из „барсов“ больше нуждается в теплой заботе». Георгий поймал себя на мысли, что маленький Дато, сын Хорешани, воплотивший в себе воинственность «барсов», ему гораздо ближе, чем его собственный внук – Георгий Мухран-батони. «Надо будет перед отъездом подарить маленькому Георгию на счастье шашку», – решил Саакадзе загладить свою вину перед внуком.
Рассаживалась молодежь шумно, шурша шелками и звеня украшениями. Княжны старались казаться застенчивыми, но из-под опущенных ресниц задорно сверкали озорством глаза, и губы дрожали от насилу сдерживаемого смеха.
Гиви, сидя против младшей дочери Мирвана, вертелся, как заяц в капкане, стараясь поймать ее взгляд.
Заиграли чонгури, полились застольные речи, остроумные, веселые. За вторыми столами запели, подымая чаши за процветание высокорожденной фамилии Мухран-батони. Звон чаш, шумные пожелания, веселый смех – все говорило о презрении к врагам. Там, за неприступной стеной, тщетно строились планы гибели отважной рыцарской фамилии. Обладая способностью одновременно слушать и отвечать, а мыслить совсем о другом, Саакадзе обдумывал серьезный откровенный разговор. Он торопился, но знал: пока ему не будет оказано подобающее гостеприимство, никакие спешные дела не помогут.
С чего началась его открытая вражда с Теймуразом? Казалось, с возвращением царя наступит мир и Моурави останется одно: сложить оружие и предаться заслуженному отдыху. Но бесчинство Зураба, который, конечно, не ограничится расправой с купцами и амкарами, заставило азнауров вновь насторожиться. Было ясно: Зураб, используя волю царя, нападет сначала на слабых азнауров, потом на разоренных. Но не это главное: все результаты войн, которые велись во имя освобождения Грузии от ига мусульман, весь многолетний труд по объединению царства, все достигнутое в деле процветания торговли и в сокращении власти князей – все сейчас упрямо разрушает ревнивый к славе царь Теймураз. А ему усиленно помогает честолюбивый шакал, мечтающий о воцарении над горцами. Только ли над горцами? Выходит – самообман «время Георгия Саакадзе»? Не было великой жертвы? Алчут все вычеркнуть, снова повергнуть Картли во власть ненасытных князей, этих вековых угнетателей закрепощенных! Зачем же затрачено столько лет жизни? Столько доверенной ему крови? Неужто он обманывал народ, уверяя, что счастье народа в его собственных руках? Нет! Пока жив Георгий Саакадзе, до тех пор не перестанет бороться против князей, против царя, царствующего в угоду князьям, слепого себялюбца, не желающего расцвета Грузии, не видящего приближения врага, упоенного своей призрачной властью и безжалостно топчущего цагами молодые побеги. Снова борьба! Не на жизнь, а на смерть! Георгий Саакадзе, первый обязанный перед Родиной, должен выполнить обещанное.
Да, с чего началась его открытая вражда с Теймуразом? Вспомнил: царь возжелал поймать Моурави в сети, как неразумного фазана. Едва царь Теймураз после убийства Симона-неудачника въехал в Метехи, Чолокашвили поспешил послать гонца в Бенари. Послание князя было льстивым и заискивающим.
Пусть Моурави вернется с семьей в Носте. Пусть предстанет перед царем. В Метехи его ждет почет и слава. Царь Теймураз сокрушил, изгнал врагов, так стоит ли Моурави продолжать скрываться у турецкого данника Сафар-паши? Царь знает, какую борьбу вел Моурави с ханами, окажет покровительство и поставит вновь лучшего полководца над картлийским войском…
Дальше излагалось требование: сдать Гори, очистить добровольно Биртвиси, Цхури и другие крепости, занятые при Симоне. Раз нет царя-магометанина, нет войска Ирана, то все должно быть возвращено законному царю Картли. И еще: пусть Моурави вспомнит, что лишь часть трофеев принадлежит полководцу, остальное – царской казне. Для принятия от Моурави трофеев выедут, куда он укажет, князья Вачнадзе, Джандиери и Мачабели с дружинниками и писцами…
Заразительнее всех тогда хохотал Дато, а Гиви так катался по тахте, что его пришлось окачивать вином. Но рассвирепевший Димитрий кричал на весь замок, чтобы слышал гонец: «Арбу, полторы арбы пусть не забудут прислать за трофеями кахетинские маймуни!»
Ответ Саакадзе был вежлив. Он просил князя Чолокашвили запомнить: Моурави даже при дворе грозного и коварного шаха Аббаса не слыл глупцом. Моурави может вернуться в Носте, но не раньше, чем царь Теймураз передаст глашатаям ферман для оповещения Картли о том, что царь Теймураз, в знак признательности, просит Великого Моурави вновь занять прежнее положение, отдает под его знамя царское картлийское войско, разрешает возобновить Высший совет из почетных князей, принимавших мечом или золотом участие в изгнании персидских войск. И еще: пусть церковь, если хочет возвращения Моурави, скрепит ферман Теймураза и во всех церквах оповестит народ, что считает Георгия Саакадзе – Великим Моурави, верным сыном родины и доверяет ему охрану святой церкови от врагов, будь то персы, турки или еще кто-либо.
"После этого я, Георгий Саакадзе, преклонив колено перед алтарем, поклянусь на мече служить опорой царю Теймуразу, водворить в царстве мир, способствовать расцвету торговли и зодчества и расширить царство Грузии «от Никопсы до Дербента».
Теперь о трофеях. Хоть мой отважный «барс» и подсказывает, чтобы присланы были за ними полторы арбы, но, я полагаю, и одного ишака будет довольно, ибо, кроме пустых мешков из-под моих личных монет, истраченных на ведение войны с персами, ничего не осталось".
Неудача заманить Саакадзе возмутила царя Теймураза, и он, подстрекаемый Зурабом, объявил Носте царским владением, повелев Зурабу немедля выступить в Гори. Но, выслушав тайный план Зураба об уничтожении Саакадзе, царь направил в Гори картлийские дружины под началом князя Джавахишвили.
Пока князь двигался с воинственным намерением завоевать Гори, его замок подвергся нападению и в двух его деревнях сгорели дотла амбары с зерном, шерстью и маслом. Лишь благодаря княгине Джавахишвили уцелел замок: она вышла к азнауру Квливидзе и заявила, что мужчин в замке нет, а Моурави никогда не нападает на беззащитных женщин, примером чему – замок Зураба, заклятого врага Моурави, и что если азнаур отведет дружины, то она клянется своим именем послать гонца вслед князю Джавахишвили, дабы он, пока не поздно, поспешил возвратиться в свой фамильный замок.
Квливидзе учтиво поклонился и увел азнаурские дружины. Джавахишвили тут же вернулся в замок. «Пыл пылом, а шерсть шерстью!» – мудро изрек Качибадзе-старший. И больше ни один князь не соглашался выступить против Моурави. Это и еще начавшееся возмущение среди картлийцев: «Всюду посылают нас, оберегая кахетинцев!» – поколебало Теймураза, и он все благосклоннее прислушивался к заверениям Зураба, обещавшего привести в полную покорность Картли, если только он, царь Теймураз, осчастливит Кахети и вновь обоснуется в своем стольном городе Телави, а его, Зураба, оставит управителем Картли, – пока царь в Тбилиси, неудобно ему, Зурабу, действовать решительно. Необходимо торопиться, убеждал царя шакал, ибо среди картлийских дружинников началось брожение и они вот-вот прибегут к Саакадзе. И потому ему, Зурабу, будет удобнее в отсутствие царя разделаться с Саакадзе.
Обо всем этом сообщил Саакадзе не кто иной, как Шадиман. Оказывается, несмотря на побоище, у него в Метехи остался невредимым один из немногих, мсахури-марабдинец, умеющий подслушивать даже через глухую стену. Далее Шадиман предлагал Саакадзе свои дружины: правда, в достаточном количестве он не мог уделить, хотя дело и общее, ибо каждый день сам ждет нападения шакала Зураба, но четыреста дружинников вышлет при первом требовании Моурави.
Вспоминая прошедшее, Саакадзе невольно улыбнулся: «У меня и у Шадимана оказалось общее дело! Что ж, Шадиман всегда был открытым противником, он не вторгался, как Зураб, в мою душу, не учился у меня воинскому искусству, не навязывался в друзья. А сейчас, Шадиман прав, дело у нас общее: ни ему, ни мне Теймураз не нужен, ибо для этого кахетинского царя Картли навсегда останется падчерицей. Если не удастся Шадиману вернуть царя Луарсаба, – а его наверно не вернуть, как не вернуть вчерашний день, – он должен ухватиться за имеретинского царевича, ибо утопающий хватается с одинаковой радостью и за бревно и за тростинку. А духовенство? Будет за Теймураза. Но если… обещать некоторым власть и умело натравить на кахетинских церковников?..»
Любезный его ответ Шадиману дышал искренним доброжелательством:
"Нет сомнения, дело у нас общее. Но, дорогой Шадиман, у меня также остался в Метехи верный человек, – сейчас тебе об этом можно сказать, и потому знаю о жаркой схватке князей с шакалом. Владетели наотрез отказались поддержать алчное желание Зураба разгромить Марабду, ибо ты, как они сказали царю, всю жизнь яростно боролся с Георгием Саакадзе за княжеские привилегии.
Теперь подумай, дорогой: узнав, что ты оказываешь мне помощь, не ринутся ли они на твой замок? Конечно, ринутся! Ибо им недешево обходится благородный порыв защищать чужой замок. Поверь мне, Шадиман, я лучше тебя изучил твоих князей и потому из дружбы к тебе, блистательному, никогда не воспользуюсь желанием мастера «ста забот» помочь «барсу» из Носте. Мое пожелание: дожить бы нам с тобою до возобновления нашей исконной борьбы, и тогда четыреста клинков марабдинцев да пригодятся тебе против азнауров!
Но если удастся найти настоящего царя, то, как не раз говорил: «от Никопсы до Дербента!» Вместе, князь, возвысим любезное нам обоим царство Картли…"
«Значит, с Шадиманом? Да! Пусть умчатся, как дым, колебания! Разве не я утверждал: если надо для народа – всем должен стать! На все решиться! Не щадить ни себя, ни близких, ни врагов! Рушить преграды! И… пусть прольется кровь. Она всегда будет литься, пока живет несправедливость».
Георгий вздрогнул, кто-то настойчиво повторял его имя: «Пьют за мое здоровье… Где? В замке могущественных князей!»
Стоя, Саакадзе высоко поднял чашу и искренне пожелал процветать духу витязей в юном поколении мужественной семьи Мухран-батони.
Праздничный обед кончился. Моурави обнял и трижды облобызал Кайхосро:
– Чадо мое, сколь ты любезен моему сердцу! Кайхосро Мухран-батони, и никто другой, оправдает мои чаяния.
– Моурави, ты не ошибся, ибо мое желание стать достойным твоей любви. – Кайхосро, помолчав, добавил: – Окажи нам честь, проверь мои приготовления к встрече с шакалами и лисицами.
Дневной пир закончился в саду. Молодежь танцевала на разостланном огромном ковре, похожем на голубое озеро, окаймленное зарослями роз.
Дато увлекся лекури так, словно приехал на свадьбу, а не на серьезную беседу. Не отставал и Гиви, захваченный веселостью и красотой княжон.
Пришли из деревень моподые и пожилые, пришли и старики. Дружинники показывали ловкость в борьбе и стрельбе из лука. Стройные девушки пели, танцевали и грызли преподнесенные им сладости. Разостлали добавочные ковры, выкатили бурдюки, на огромных подносах вынесли всевозможные яства, щедро угощая крестьян.
Наигрывая на гуда-ствири, седой старик пел сказ о льве и шакале.
Около Моурави, окруженного князьями, поставили золотой кувшин с вином, хранившимся в марани шестьдесят лет. Фрукты и сладости подали в ажурных серебряных вазах. Золоченые чаши, украшенные тонкой резьбой и старинными изречениями, отражали последние лучи уходящего солнца.
Задумчиво смотрел на игру лучей Саакадзе: «Может, и мое солнце сверкает последними лучами? Но откуда такое сомнение? Откуда? Разве не должно произойти решающее? Или мы, азнауры, победим Теймураза, или будем уничтожены. Да, другого выхода нет! С кахетинцами почти все картлийские князья, предводительствуемые шакалом из шакалов, и с ними тысячи тысяч дружинников…»
– …Тогда лев сказал, – продолжал сказ старик: – «Сколько не вой шакал – за львиный рык никто не примет…»
«Может, старик прав, – продолжает думать Саакадзе, – сколько Зураб ни воет, меня ему не победить!..»
– …Тогда шакал от злости дерево стал грызть. Лев засмеялся и такое бросил: «Шакал из шакалов, когда с моим дедом один твой предок так спорил, дерево от его зубов зашаталось. Только от злобы шакал не замечал…»
«Странно – старик, наверно, о Зурабе повествует». Саакадзе оглядел присутствующих: все, от князей до крестьян, с жадным любопытством смотрели на сказителя.
«Да, богат я родней: дочь моя – Мухран-батони; другая дочь – Эристави Ксанская, тоже могущественная фамилия; сестра – царица Картли; Тинатин, жена шаха Аббаса, – сестра Луарсаба, моего зятя, – значит, и шах Аббас родственник. И еще: жена моя Русудан – сестра шакала Зураба Эристави Арагвского. Зураб, зять мой, женат на дочери Теймураза Багратиони, следовательно, царь-строптивец тоже мой родственник!.. Не слишком ли много фруктов на одном дереве?»
– …как ни крепко стояло дерево, все же зашаталось. Один шакал от злобы не замечал. Лев в сторону прыгнул, и шакал тоже такое хотел, только поздно собрался: с шумом упало дерево, а под ним, с последним воем, распластался шакал и синий язык высунул.
Оторвав жемчужную пуговицу от ворота, Саакадзе протянул старику:
– Возьми, дед, на память о Георгии Саакадзе. Всегда рассказывай народу о льве и шакале.
На границе владений Самухрано раскинулась богатая деревня. Стародавнее название ее затерялось в потоке лет, и все мухранцы звали ее попросту Ламази – красавицей. Ламази, как и все владения Самухрано, была опоясана сторожевыми башнями и площадками. Холмистая, окруженная виноградниками, фруктовыми деревьями и цветниками, в которых утопали нарядные домики с резными балкончиками, Ламази восхищала взор и вызывала благородную зависть.
Но еще больше славилась Ламази рослым, красивым народом. Ни в одной деревне Самухрано не было столько отважных дружинников, столько красавиц девушек. И характером они резко отличались от других глехи и даже мсахури. Ламази являлась как бы продолжением замка Мухран-батони. Здесь свято соблюдали все традиции владетелей. Девушки, так же как и мужчины, любили оружие, любили гарцевать на конях, любили охоту и не упускали случая пустить меткую стрелу в опрометчиво приблизившегося зверя.
Здесь женщины не прикладывали палец к губам в знак застенчивости – напротив, задорный смех и нескончаемое веселье царили и в виноградниках, и в саклях, и на площадках зубчатых стен заградительных башен. Здесь шумно радовались гостю и громкими насмешками вместе со стрелой осыпали врага, не раз тщетно пытавшегося проникнуть за стены Ламази.
Эту деревню больше других своих поселений любил старый князь Теймураз Мухран-батони. Отсюда брали в замок мамок, кормилиц, приближенных слуг для многочисленного потомства князей. Отсюда брали управляющих, начальников дружин, охотников, псарей. Многие ламазцы назначались и на другие должности, где требовалась сильная рука и уменье управлять.
Крестьяне Ламази считались как бы младшими членами княжеской семьи. Создавалась своего рода патриархальность. Нередко по дорогам к замку тянулись арбы, устланные паласами, – это к слугам, находящимся в замке, ехали в гости родные и друзья, там их ждало широкое гостеприимство и подарки от княгинь. По неписаному закону, ни одна девушка не выходила замуж в иное местечко или деревню и ни один парень не брал себе жену не из своей Ламази, ибо боялись обзавестись недостойной родней, а также ревниво оберегали свои привилегии.
Разве не в Ламази любили ездить молодые князья и княжны повеселиться? Кто здесь обижался на вольные шутки? Никто! Старики, вспоминая молодость, добродушно говорили: «Пусть на здоровье веселятся, молодость слишком быстро проходит, а плохого от этого ничего не будет».
Ламазцы не ошибались: ни один князь не смел перейти дозволенного, ибо старый Теймураз много лет назад объявил: «Если кто-либо из Мухран-батони осмелится опозорить девушку или задеть честь мужа, выброшу из замка и отправлю в самую отдаленную деревню не меньше чем на пять лет».
И не только угроза сурового отца и деда сдерживала молодежь, но и те правила, которые прививались им с детства: бесчестить собственных людей – значит нанести оскорбление дому Мухран-батони.
Шалость – другое дело. Ведь сам дед, любуясь красотой девушки, не раз подкручивал ус, а благородный дядя Тариэл при виде гибкого стана вскидывал голову, подобно породистому коню. Или не дарят серебряные браслеты стройным женщинам другие дяди? А что плохого в жарком поцелуе, сорванном где-нибудь у чинары или за выступом церкови?
И сами девушки, собираясь у источника, под журчание воды, блестящей струйкой падающей в глиняные или медные кувшины, шептались:
– Вот если бы моих губ коснулись бархатные губы красавца Кайхосро, до смерти хранила б в памяти!
– Тебе нельзя, ты невеста. Вот я пока свободная.
– Пусть невеста, успею мужем налюбоваться. Тамара тоже невеста, а еще неизвестно, сколько раз поцеловал ее молодой князь Заза.
– Если очень попросишь, скажу, – задорно хохотала Тамара. – Как раз столько, сколько у него и у меня пальцев на правой и левой руке.
Девушки веселым смехом встречали признание.
Сегодня особенно шумно в Ламази: ждут гостей из замка Мухран-батони. По древнему обычаю, не только должно было угощать владетелей, но и веселить танцами и беседой. Поэтому лучшие танцоры и танцорки разоделись в праздничные наряды, лучшие певцы настраивали гуда-ствири, лучшие рассказчики с утра молчали, чтобы на празднике голос звенел сильнее.
На площади у церкови разостланы ковры, набросаны мутаки, широкие тахты, поставленные в ряд, тоже застланы коврами, на них мутаки и подушки побогаче: «Здесь сам князь Кайхосро будет отдыхать. Мирван тоже, Вахтанг тоже, Великий Моурави непременно! Говорят, княжны прибудут! Ух, ух, веселое лекури предстоит!.. Смотрите, Отар, Варгуш, Мераб как черти вертятся, разоделись как! Всегда с княжнами танцуют! А джигиты коней до блеска вычистили, себя тоже… Пожилые заняты не меньше: сколько телят, барашков, козуль закололи, сколько кур! А сладости в огромных котлах варили! А рыбы сколько! Полреки опустошили сетью. А фруктов не счесть! Как камнями ущелье, все скатерти ими завалены».
– Говорят, Моурави торопится, не может долго пировать!
– Если и торопится, знает: обычай нельзя нарушать.
– Правду говоришь, Кетеван! Приехал – значит, гость; а кто гостя без празднества отпустит?
– Пусть арагвинцы за стеной от злости посинеют! Нарочно начальник Илия велел дружинникам на башнях петь, танцевать тоже. Пандуристы туда подымутся. А если враг осмелится высунуть башку, для него уготованы огненные стрелы и пузыри с разъедающей глаза серой.
– Мой Петре говорит: "Самый громкий голос у сына Карумидзе. Он станет кричать на всю долину: «Победа Моурави! Да переживешь ты всех своих врагов!»
– Мой Рамаз говорит: «В новые дапи начнут бить!»
– Пусть блохи искусают ядовитый язык князя Зураба, до сегодняшнего дня его разбойники в лощинах крутятся.
– Пусть крутятся до следующей жизни, близко все равно не смеют подойти.
– Смотрите, женщины! Цагала на аспарези пошел, сейчас кричать на парней начнет.
– От дружеского крика рука сильнее становится!
С давних пор в Самухрано было установлено – над каждой полсотней дружинников начальствовал мсахури, а над всем отрядом каждой деревни главенствовал княжеский азнаур.
В Ламази все парни стремились попасть в полсотню мсахури Цагала, который, словно кузнец – мечи, выковывал из них ловких воинов, славившихся даже в замке Мухран-батони. Нередко цагальцев зачисляли в личную охрану князей.
Сегодня Цагала особенно придирчиво проверял меткость своих пятидесяти дружинников: ведь сам Моурави – шутка ли! – сам Моурави будет оценивать.
Внезапно возмущенный крик Цагала, сдобренный безжалостными насмешками девушек, огласил воздух: рослый, приятный парень, не опуская лука, уныло смотрел, как выпущенная самим Цагала дикая утка, даже не раненая, улетала прочь.
Мсахури рассвирепел:
– Ты что, ишачья твоя рука, откуда пришел? С Дигомского поля или из своего буйволятника?
– Батоно, мой ангел неспокойно сегодня на плече сидит, крылом руку толкнул.
– Теперь на ангела сваливаешь! Ангел на левом плече сидит! Это твою собачью руку черт толкнул хвостом!
– Не может, батоно, черт близко подойти, раз анг…
– Э-э, парень, – засмеялся худощавый старик, – наверно, забыл: ангелу тоже кушать надо – хоть и святой, как раз в полдень на небо улетает.
– Тогда моя ишачья и собачья рука ни при чем! – вскрикнул под общий смех парень. – Черт сильнее меня!
– Ни при чем? – разъярился Цагала. – По-твоему, Великий Моурави на поле битвы чертей собирается разгонять, чтобы не мешали тебе стрелы в недруга пускать?
Общий хохот так устыдил дружинника, что он искусал себе усы. Вперед выскочила гибкая девушка, гневно отбросив назад тяжелые косы. Глаза ее полыхали возмущением, ибо только вчера она необдуманно пообещала этому «увальню» выйти за него замуж.
– Батоно Цагала, разреши мне пронзить цель! – Не дожидаясь ответа, она выхватила у парня лук и наложила стрелу.
– Берегись! Не попадешь – велю твоей матери полкосы тебе отрезать!
Девушки испуганно зашумели:
– Оставь, Кетеван, почему рискуешь?
Но Кетеван, упрямо сжав пунцовые губы, твердо натягивала тетиву.
– Мой ангел уже победил, – насмехалась она, – а черт меня боится больше креста. Ночью поцеловать хотел, а я его таким подзатыльником угостила, что рога сшибла, он до утра их на земле искал, пока в собственном хвосте не запутался!
– Э-э, Кетеван, – подал голос худенький старик, – может, твой черт без хвоста ходит? Иначе почему без рогов остался? Может, это козел, тоже бородку имеет?
Под смех и двусмысленные намеки о неудачном ухаживании некоего стрелка Цагала взял из клетки птицу и, по принятому сигналу, подкинул ее. Птица, блеснув на солнце сине-сизыми перьями, взвилась вверх. Кетеван мгновенно метнула вслед ей стрелу. Птица перевернулась, на миг как бы застыла в воздухе и плашмя упала на землю.
На площади кричали, рукоплескали, особенно девушки, кинувшиеся целовать Кетеван.
Цагала, сдвинув на затылок круглую шапчонку, поправил у пояса кинжал.
– Спасибо, дорогая, не осрамила нас! – захлебывалась бойкая Тамара. – Батоно Цагала, непременно Моурави ее ловкость покажи!
– Придется! – хохотал подошедший Мамука, начальник другой полсотни. – Придется, раз дружинники целятся в птицу, а попадают себе… скажем, в спину.
Цагала порывисто обернулся и окинул Мамука насмешливым взглядом:
– А у тебя все попадают в спину или, может, кто-нибудь целился в тебя, а попал в свинью?
Раскатистый смех повис над площадью. Но Мамука хладнокровно ответил:
– В свинью не знаю, а только пятьдесят цесарок сейчас отнесли женщинам, чтобы на шампурах зажарили. Как следует угостим Моурави ловкостью моих дружинников. Пусть Моурави видит: Дигоми не всем глаза на затылок вывернуло.
– На затылок? – вдруг взревел задетый неудачник и, выхватив у Мамука лук, устремил стрелу в пролетающего воробья. Миг – и воробей кубарем пошел вниз и замер у ног победителя. Он снова метнул стрелу – и второй воробей свалился на землю.
Радостный крик сорока девяти дружинников, товарищей ухажера, огласил площадь. Подруги Кетеван неистово рукоплескали. Но Цагала не мог успокоиться и выкрикнул:
– Дорогой Мамука, напрасно твои пятьдесят дружинников в цесарок стрелы пускали, лучше бы в медведей – виднее!
– И тоже на шампурах хорошо жарятся! – хохотал пожилой кузнец.
Но и у Мамука немало было сторонников, ибо его пятьдесят дружинников тоже родились в Ламази.
И пошло такое веселье, что другие полусотники, бросив упражнения, прибежали посмотреть, не приехали ли Мухран-батони раньше, чем обещали.
Угадав, что пора натянуть вожжи, сухощавый старик посоветовал закончить веселый разговор и пойти всем к нему распить тунги вина, а потом как следует отдохнуть, ибо завтра перед гостями от большой радости дружинники сумеют стрелять только в мух.
Под общий смех и шутки все отправились к сухощавому старику. И всю дорогу Цагала и Мамука похлопывали друг друга по плечу, и каждый великодушно заверял, что желает победу неустрашимому другу.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Ласковое теплое утро поднялось над отдохнувшей землей, золотя камни, разбросанные вокруг родника. Чирикнула красноголовая птичка, подскочив к прозрачной воде. Легкий ветерок донес с гор запах сочных трав и свежесть с вершин, заваленных снегом.
Замок пробудился мгновенно, словно облачко, похожее на серебряную трубу, проиграло сигнал. Засуетились прислужники, зазвенели подносы. Конюхи распахнули конюшни, кони насторожились и вдруг весело заржали, нетерпеливо пофыркивая, словно поняли, что предстоит прогулка, и готовы были сами подтащить к месту седловки дорогие праздничные седла. И сразу, вырываясь из душных псарен, беспокойно, тревожно залаяли собаки. Оглашая двор задорными возгласами, молодые князья первыми вскочили на бьющих бабками коней. Прыгая и на все лады визжа и всхлипывая, выражая восторг и просьбу взять их с собою, собаки всех мастей и пород плотно обступили дружески взирающих на них коней.
В Ламази выехали всей фамилией, даже пожилая княгиня, жена Вахтанга, даже младшая дочь Мирвана.
Изменяя себе, Дато любовался не красавицами княжнами, а двенадцатью внуками старой княгини; младшему едва исполнилось десять лет, но сидел он в седле, как опытный джигит. Все они окружили обожаемого Кайхосро, словно составляя его свиту. Впереди скакали старшие, чуть отступя – молодежь, за которой, восторженно взвизгивая, мчались любимцы псы: мохнатые, гладкие, приземистые, высокие, черные, серые, белые, коричневые, пятнистые, блистая на солнце вылощенной, приглаженной и расчесанной шерстью.
Долго по долинам и ущельям разносились раскатистый смех, пылкие выкрики, удалые песни.
И снова подумал Саакадзе: «В этом веселье полное презрение к врагам».
Сворачивая то вправо, то влево, кавалькада въезжала в цветущие деревни, наполненные пряным ароматом инжира. Из хижин выходили женщины с подносами, нагруженными прохладным виноградом, горячими хачапури и матовыми охлажденными кувшинами с терпким домашним вином. И здесь никто не устрашался врагов: все мужья и сыновья состояли в дружинах, охраняющих владения Самухрано. Только самые юные остались для охраны деревень, только самые старые пасли на сочных пастбищах многотысячные отары овец, рогатый скот и табуны жеребят. И еще долго вслед отъезжающим слышались сердечные пожелания.
Кайхосро, вспомнив, что еще вчера обещал подробно рассказать об «обмене любезностями с царем Теймуразом», поравнялся с Саакадзе. То улыбался, то хмурился Георгий, слушая о домогательствах Метехи.
Потерпев неудачу с Моурави, Чолокашвили, по повелению царя, отправил гонцом в Мухрани молодого князя Андроникашвили с тремя телохранителями, а князя Оманишвили с двумя телохранителями – к Ксанскому Эристави.
«Разобщить во что бы то ни стало святую троицу!» – беспрестанно повторял Теймураз. Он так радовался удачному сравнению, что кричал об этом на весь Метехи.
Послание начиналось с витиеватых пожеланий витязям славной фамилии. Потом переходило к упрекам:
«Уже все князья Верхней, Средней и Нижней Картли представились царю царей Теймуразу, победителю персидских войск, но почему-то медлят Мухран-батони! Разве их не ждет почет при дворе царя Кахети-Картли? Не время разве всем князьям объединиться у трона Багратиони, которые всегда защищали княжеские привилегии?»
Затем следовал целый ряд посулов: высшие звания будут розданы молодым и расширены земельные угодья пожилым. Потом, словно клинок в тумане, внезапно сверкнула угроза:
«В случае неповиновения князь Чолокашвили не пошлет царские дружины на помощь, если какие-либо князья, возмущенные невниманием к царю, захотят напасть на Самухрано».
Не без удовольствия поведал Кайхосро об ответе князю Чолокашвили, вернее – Теймуразу. Начав с уверений в искреннем восхищении царем, который с помощью тушин и других горцев изгнал из Кахети Исмаил-хана, Кайхосро тонко заметил, что, будучи правителем Картли, он во имя укрепления царства добровольно отказался от картлийского трона в пользу «богоравного» Теймураза, – поэтому он вправе рассчитывать на хорошую память преемника. Также напомнил, что фамилия Мухран-батони всегда чтила Багратиони и не преминула бы и теперь лично прибыть с приветствиями в Метехи, но никто из князей Мухран-батони не переступит порог Метехи, пока там «гостит» Зураб Эристави, обагривший свои руки царской кровью. И то правда, что в Кахети это не считается позором, там даже сын в угоду шаху Аббасу рубит голову отцу, – пример тому царевич Константин, обезглавивший своего отца, царя Александра. Не лишне вспомнить и сыноубийство – отравление царем Александром царевича Давида. Но в Картли трон Багратиони не был опозорен подобным злодейством. И хоть царь Симон Второй многим владетельным князьям Картли не был желателен – не только из-за магометанства, а больше из-за неспособности царствовать, – все же никто не осмелится даже подумать о том, чтобы очистить трон путем позорного убийства. Княжество лишь определило пленить Симона и с почетом держать в отдаленном замке, пока на коране не отречется от трона за себя и за будущего сына, после чего отправить в Исфахан. «Полагаю, князю Чолокашвили больше незачем приводить доводов, объясняющих нашу сдержанность. Но если недостаточно их, добавлю, никто из уважающих себя не должен уподобиться Андукапару, в слепоте своей попавшему, как неразумный заяц, с западню. Хорошо, что придумал кинуться в Куру со стены Метехи, опозоренного Зурабом, иначе и его голову, подобно голове царя Симона, швырнули б под копыта коня царя Теймураза. Если же какого-либо князя, обиженного за царя Теймураза, сатана приблизит к замку Мухран-батони, то, возмещая убыток, голова неосторожного, вместо головы Андукапара, будет под копытами коня Теймураза. На этом, князь, мое крепкое слово, никогда не нарушимое».
Кайхосро весело взмахнул нагайкой:
– Видишь, мой Моурави, обмен любезностями, наверно, не по вкусу не только шакалу Зурабу, вот почему мы усиленно готовимся к встрече с непрошеными гостями.
– Знаю, поэтому я упорно отказываюсь от большой помощи любезных моему сердцу Мухран-батони. – Саакадзе задумчиво оглядел горы, увенчанные сторожевыми башнями. – С Шадиманом у них тоже неудача.
– С Шадиманом?.. От-от-куда, Моурави, знаешь? Неужели…
– Молодой Липарит откровенно Шалве Ксанскому рассказал. Зураб совсем опьянел от крови, хотел на Марабду обрушиться. Но, собравшись на пир по случаю воцарения Теймураза, князья с неудовольствием слушали шакала. А старый Липарит смело объявил, что князья не согласны, ибо Шадиман всю жизнь, защищая княжеские устои, боролся с Георгием Саакадзе и многие из князей обязаны Шадиману целостью своих замков. Видя сверкающие по-волчьи глаза Зураба, князья упрашивали Липарита покинуть Метехи немедля, но старый витязь лишь после пира распрощался с Теймуразом; разумею – навсегда. Как ни горячился Теймураз, все же по совету Чолокашвили, Вачнадзе и Андроникашвили отказался от Марабды. Видишь, мой Кайхосро, еще один светлейший князь, Липарит, отпал от Теймураза. Не допустили князья напасть и на замок Арша. Даже старший Палавандишвили заявил, что в случае непослушания княжескому Совету, взявшему под свое покровительство княгиню Гульшари, вдову трагически погибшего Андукапара, он, князь Палавандишвили, и многие знатные фамилии согласованно выступят на защиту владения Амилахвари. Скрежеща зубами, Зураб вынужден был отказаться от алчного желания присвоить неприступную крепость, расположенную вблизи хевсурских гор. Тем более, что Фиран, прибывший под охраной дружеских князей, умолял, «припав к стопам царя», не лишать его родового владения. Ненависть, исказившая лицо Зураба, не укрылась от тайно ликующих князей, и они уговорили старшего Палавандишвили тотчас покинуть Метехи, что осторожный князь и не преминул исполнить, прихватив всю свою семью. Выходит, мой Кайхосро, еще один влиятельный князь отпал от Теймураза. Надеюсь, за Палавандишвили многие последуют, одни из трусости, другие – возмущаясь засилием в Метехи кахетинцев. Но не это главное для нас.
Грохот дапи, взвизг зурны, громкие крики: «Победа! Победа!» – эхом отозвались в горах. На сторожевых башнях вспыхнули просмоленные факелы, отбрасывая фиолетово-дымчатые отсветы. «Ваша! Ваша!» – рвался боевой клич дружинников.
С удовольствием объехал Саакадзе широкие рвы у подножия башен, наполненные жижей. Перекинутые через рвы временные мостики при нападении вмиг убирались, и ни один враг не рискнул бы перескочить через передний или запасной ров.
Досконально осмотрев укрепления и проверив посты, Саакадзе похвалил военачальников за готовность замка к бою, но посоветовал не забывать, что Зураб Эристави – его ученик и, конечно, предвидит трудности борьбы с Самухрано. Уже, наверно, заготовил катапульты для метания не только «огненных стрел», но и пузырей с ядом. Поэтому необходимо на всех площадках установить каменные щиты и устроить узкие бойницы. Затем Моурави посоветовал в некоторых местах на дне рва вбить незаметные колья и под водой протянуть железные сети: достаточно одному коню споткнуться, чтобы полегли сотни. Неплохо еще вбить острые черепки в землю по обочине рва, потом, используя засады, мухранцам следует разбрасывать зажженные факелы и этим ослеплять коней. А самое главное – в центре каждой стены держать запасную ударную группу и со скоростью молнии перебрасывать ее то вправо, то влево, сообразуясь с тем, как развивается сражение. Еще многое советовал Моурави внимательно слушавшим его князьям. Лишь Кайхосро, благодаря Саакадзе, все спрашивал: «Не слишком ли много приготовлений для одного Зураба?» На что Саакадзе неизменно отвечал: «Не для одного…»
Большой разговор состоялся только через день после возвращения из Ламази. Несмотря на нетерпение, Саакадзе снова принужден был пережить дневной пир. Опять подымались чаши и роги за Великого Моурави, за процветание Самухрано, и застольники яростно желали всякой напасти на головы врагов.
– По всему видно, Леван не догадывается о твоем намерении воцарить в Картли имеретинского царевича Александра.
– Пока не догадывается, мой Вахтанг. Но вы должны догадаться о коварных замыслах Левана Дадиани, владетеля Самегрело.
– Ты, конечно, ему много обещал?
– Сколько бы ни обещал, дорогой Мирван, сам для себя он хочет большего. Слышали от Дато? Десятки тысяч может посадить на коней. Во много раз превзойдет мою конницу, если даже все придут, кого жду.
– Если примешь его помощь, наверно победишь, Моурави.
– Нет, мой Кайхосро, тогда наверно проиграю. Как только Дато рассказал мне о радости и готовности Левана прийти со ста тысячами в Картли, я сразу понял намерение коварного. Под предлогом помощи мне он, вместо того чтобы пленить царя Теймураза, Зураба Эристави и придворных лицемеров и этим привести в покорность остальных, заставит признать власть царя Левана Мегрельского. Он беспощадно, с излишней жестокостью начнет истреблять войско Теймураза и Зураба, а войско – это народ. Потом, прикрываясь моим именем, он не преминет напасть на отдельные замки и так же нещадно без нужды начнет уничтожать картлийцев. Последним нападению подвергнется Самухрано. Вот почему я в Ламази советовал тебе, Кайхосро, усилить оборону… для более страшного врага.
– Но раз ты будешь с ним…
– Я с ним не буду, ибо к этому времени уже возглавлю борьбу против него. Хочу доказать мои догадки: истребляя азнауров, Леван Мегрельский попытается пленить меня, но, увидя тщетность своих усилий, не замедлит предложить мне совместно с ним пойти на Кахети, куда убежит Теймураз. Глазом не моргнет хитрый Леван, пообещав мне Гурию, которую и не подумает отдать. Победив здесь, он нападет и уничтожит оставшееся без защиты Имеретинское царство, затем перебьет влиятельных князей во всех грузинских царствах и голыми руками захватит Абхазети. Воцарившись в Тбилиси, он объявит себя царем царей объединенного грузинского царства, которое переименует в Самегрело. Можно подумать, Багратиони Теймураз и Леван Дадиани стремятся завершить мой давнишний замысел. Но опасная ошибка так думать, ибо я объединение Грузии мыслю под скипетром Картли, как издревле главенствующей над всеми царствами и княжествами Грузии, и главенствующей по праву. Картли – мать грузинского народа. Склонившись над колыбелью, она напевала ему: «Иав-нана», она вскормила его и вложила в руку священный меч. Картли поддерживает огонь в его очаге, огонь знания и стремления к совершенству, Картли – бессмертие народа! А эти властолюбцы тянут: один – к Кахети, другой – к Самегрело. Противоестественно, чтобы сыны считали себя отцами своего отца. И еще: я, стремясь к объединению Грузии, хочу щадить кровь народа, щадить замки, крепости, монастыри, щадить все, что веками накоплено мудростью и трупом. В моем замысле – расцвет Грузии и могущество ее, недоступные для врага рубежи «от Никопсы до Дербента». А в замысле себялюбца Теймураза и Левана Кровавого – счастье для себя, а кровь и страдание – народу. И ни перед чем не остановятся такие цари, особенно Леван. Залив кровью народа все царства и княжества Грузии, он посадит везде правителями своих воинственных, но разбойных тавадов, прикажет венчать себя и свою Дареджан в Мцхета и утвердится единым, «богоравным», кровавым Леваном Дадиани Мегрельским. Вот что хранит в своих мечтах умный, храбрый, но беспощадный Леван. И, конечно, не мне сопутствовать ему в осуществлении постыдных замыслов.
– Как ты тонко разгадал злодейские желания коварного Левана! – с восхищением вскрикнул Вахтанг. – Следовательно, против него надо спешно ставить еще сильнее заслон.
– Намного сильнее, – поддержал брата Мирван, гордо опуская руку на пояс, точно на эфес меча, – необходимо передать Ксанским Эристави твои опасения и заключить военный союз двух княжеств, оплота Картли.
– Советую, друзья, и с Липаритом договориться. Он умный старик и поймет, что я, может, во вред себе, именно потому не воспользовался вашей воинской силой, чтобы не лишать Картли опоры и оградить ее не только от шакала Зураба, не только от стремившегося окахетинить Картли Теймураза, но и от страшной опасности: когтей Левана. Узнав, что все войско Самухрано, Ксанских Эристави, Липарита и Шадимана в замках, Леван не решится вторгнуться в Картли без моего приглашения. Теперь, друзья, вы поняли, что Картли, как оплот просвещенного царства, должна опоясаться острыми мечами. Вы же – сильное духом и войском рыцарство – обязаны оберегать родину не только от мусульман, но и от единоверных врагов.
– Пойми, благородный Моурави: отказываясь от помощи преданных тебе друзей, ты действуешь во вред себе.
– Зато на пользу отечеству, дорогой Кайхосро. Счастье, что непредвиденная левановская опасность открылась раньше, чем я вступил в бой с неблагодарным Теймуразом и подлым Зурабом. Но вспомните мои слова: не им царствовать над Картли-Кахети… и погибнут они там, где выкопали яму настоящему сыну родины.
– Все же, пока в их руках войско, может, поставить в известность упрямого кахетинца о происках Левана? – задумчиво проговорил Мирван. – Может, опасность заставит себялюбцев прибегнуть к тебе и к нам за помощью?
– Плохо ты знаешь Зураба: у него, как и у Левана, на первом месте честолюбие, и никогда шакал не поступится им, даже во имя царства. А Теймураз, опьяненный своей победой над Исмаил-ханом, совсем позабыл, что одержал ее только с помощью тушинских шашек, – к слову, вовремя обнаженных по моему совету. Ваше благородное предупреждение поймут как слабость и поспешат ринуться на Самухрано. Да и я уже сказал: поскольку не воспользуюсь помощью Самегрело, Леван опрометчиво не набросится на Картли.
– А Гуриели? У него тоже немало войска, недаром Леван не очень часто на него нападает.
– К сожалению, и от Гуриели приходится отказаться, ибо Леван, узнав, что вместо него пригласили Гуриели, использует предлог, чтобы обидеться, и вторгнется в Картли без приглашения. А сейчас это ни к чему.
– А как же ты думаешь удержать его от слишком соблазнительной возможности?
– К нему с подарками от меня поехали Даутбек, Ростом и Димитрий. «Барсы» горячо поблагодарят мегрельского владетеля за желание оказать мне помощь, попросят быть наготове, и когда настанет час, я пошлю к нему скоростного гонца. То же самое скажут они Гуриели. Так вот, друзья, если победим, царевич Александр воцарится в Картли-Кахети. И Леван не посмеет непрошеным пожаловать: знает, я его не впущу… А при содействии дружественных мне князей Имерети, Гурии и Абхазети сумеем усадить строптивца на его собственную скамью, да еще неизвестно, надолго ли. А если победит Теймураз, светлейшего Левана не впустят Мухран-батони, Ксанские Эристави и…
– Моурави, страшное говоришь! Ты Непобедимый – и победить должен ты! Разве у шаха Аббаса было меньше тысяч, чем у Левана? А как пустились удирать жалкие остатки с Марткобского поля!
– Эх, дорогой Кайхосро, лучше бы я с тремя шакалами дрался, чем с собственным народом. Разумею, неплохо укоротить некоторых витязей на одну голову, – но ведь за ними народ! И подумайте, мои князья, что станет с царством, если уничтожить народ? Хоть надеюсь – народ бросится ко мне, и князья вынуждены будут бежать под прикрытие своих замков.
Порывисто вошел слуга и взволнованно объявил, что из Тбилиси к Моурави прибыл гонец.
– Гонец? – удивился Саакадзе.
И совсем был поражен, увидя входящего Вардана Мудрого. От отдыха и еды Мудрый отказался, ибо упрямство коня принудило его заехать в духан и тоже покушать, отдохнуть и даже выспаться.
Сесть Вардан тоже отказался, еще ниже кланяясь Кайхосро. И только когда бывший правитель, рассмеявшись, вышел, Вардан степенно опустился на тахту, раздумывая, какое событие раньше вытянуть из тюка памяти.
– Сперва о католикосе расскажу. Повезло мне, Моурави: священник церкви Сурп-Нишан, где всегда молюсь, тоже был вызван к архиерею. Много собралось священников церквей Тбилиси, из Гори тоже приехали, из Мцхета тоже, из Душети не поленились – со всех селений спешили. В глазах зарябило. Как черные бараны, шныряли монахи. Священники, напротив, кто лиловую, кто синюю, кто коричневую рясу надел. Мой священник подумал: «Может, праздник? Католикос от священного престола отрекается? Не похоже и на желание царя Теймураза наградить священнослужителей… Тогда что?» И на всякий случай тоже натянул фиолетовую камилавку. Скоро все узнали. Вышел кахетинский епископ Харитон, разгладил бороду, поправил крест на шелковой рясе и такое начал: «Братья во Христе, внемлите, и да наполнятся ваши сердца горестью и печалью. Нам господь бог за грехи наши новое испытание посылает…» Дальше, Моурави, с твоего разрешения, просто расскажу, – по церковному длиннее выходит. Оказывается, Зураб Эристави на евангелии клялся, что ты, Моурави, решил возвыситься до «богоравного» – звания царя. Моурави, прямо скажу: аминь! Только знаю, напрасно клялся князь. Католикос хотя и не поверил, но умыслил воспользоваться случаем, – про это моему священнику зять шепнул, при католикосе состоит… Еще такое шепнул: митрополиты и епископы не против твоего возвышения, ибо испугались, что кахетинская церковь первенство от Теймураза получит, но устрашаются, чтобы ты про их вероломство не вспомнил и не начал бы отторгать церковные земли. Тут Зураб поспешил низменную клятву от царя католикосу принести. Тогда согласились тебя погубить. Моурави, никогда бы раньше не поверил, что святые отцы церковь в торговую лавку превратят! Всем священникам приказал в храмах после каждого молебствия народу объявлять, особенно по воскресеньям, что Саакадзе готовится привести турок, как привел персов! Царству грозит разорение, народу – гибель! Как ветер, зашумел подлый слух, посеянный церковью. Теперь по всей Картли кричат: Саакадзе обещал ахалцихскому Сафар-паше за военную помощь против царя Теймураза воздвигнуть между Телави и Тбилиси сто двадцать минаретов. Такой страх и возмущение охватили картлийцев, что говорить ни с кем спокойно нельзя. Сбитый с толку народ мечется, не зная, кому и чему верить. В домах не угасают лампады. Какой-то масхара клялся, что чьи-то зеленые зрачки вспыхивали в глубине очагов, а мутная луна, оторвавшись от побледневшего неба, низко мчалась над землей, сбивая кресты на могилах. А на горе Гергеты ожил окаменелый дракон и по ночам грозит обрушить ледяной обвал на виноградники тех, кто ослушается царя Теймураза. Может, успокоился бы народ, увидя виноградники целыми, но три дня назад, утром, в Тбилиси прискакали дозорные и такой крик на майдане подняли: «Люди! Люди! Имеретинские войска вступили в Картли! Видно, правду говорят: Моурави обещал всю Картли отдать Имерети! И уже царевич Александр готов на престол сесть!» Тут такое поднялось, что сам сатана оглох бы, если бы рискнул приблизиться к Тбилиси. А церковь, точно котел с дегтем ей на голову свалился, затрезвонила во все колокола, и люди, сбежавшиеся, как на пожар, такое услышали: «Да не свершится неугодное церкови! Да не воцарится чужой картлийцам Александр Имеретинский, в чьей стране отец сына и брат брата в рабство туркам продают!» И, видя испуг народа, еще громче закричали с амвонов церквей священники: «Братья во Христе! Спасайте святую церковь! Спасайте Картли!..» Тут народ еще сильнее заволновался, а твои ополченцы, Моурави, уже громко говорят: «Мы любим Моурави, всегда на его зов приходили! Но почему против царя натравливает?» – «Чужого царя, имеретинского, не хотим! – бегая по майдану, волновались тбилисцы. – Пусть против персов нас ведет Моурави! Против грузин не пойдем!» Тут сумасшедшие женщины завопили: «Вай ме! Вай ме! Люди! Люди! Имеретины в рабство продавать будут всех картлийцев!» А более спокойные такое отвечали: «Напрасно такое думают, уже многие в лес убежали, спасая детей!» Но сумасшедшие не успокаивались: «Люди! Люди! Турки идут! Всех омусульманивать начнут, до последней овцы отберут!» – «Напрасно думают, уже многие скот свой угнали в горы!» Тут какой-то старик выступил и совсем спокойно сказал: «Против мусульман все кинжалы наточили, пики тоже готовы». «Люди! Люди! – закричал какой-то ополченец. – „Барсы“ божатся: враги оклеветали Моурави. Ничего не тронет Сафар-паша». – «А на женщин что – смотреть будет, как петух на ежа?» – засомневался тучный дукандар. «Напрасно думают!» – затряслась высохшая старуха. – Уже многие не верят, за шаха Аббаса тоже ручались!" И сразу на весь майдан кто-то закричал: «Люди! Люди! Спешите! Спешите! Уже многие ушли к царю Теймуразу сражаться против турок!» Еще худшее, Моурави, у амкаров и купцов случилось! Правда, многие за тебя, но многие не знают, что и думать. А саманный купец после подарка царя – кстати, из нашего кисета – совсем забыл, что он только аршиноносец, и придворным Теймураза себя вообразил. Собрались в моем доме; выпил он одну, потом еще одну чашу дружеского вина, надулся как бурдюк и про свое красноречие вспомнил: «Непонятен вдруг стал картлийцам Георгий Саакадзе – выступает против своего царя! Не он ли сам торжественно подвел кахетинца Теймураза к картлийскому трону? Не он ли сам восхвалял объединение двух царств? Так почему теперь первый не покоряется божьему помазаннику?» А на другой день чуть не подрались два посланца: один твой, другой – царя. В смятении слушали тбилисцы глашатая. «И венценосец и Моурави одинаково обещают укрепление царства, расширение городов, рост торговли. Тогда в чем причина вражды между ними?!» – кричит майдан. «В желании Георгия Саакадзе стать выше царя!» – подсказывали глашатаи Теймураза.
"Теперь понятно, – подумал Саакадзе, – почему на мой клич не пришли, как бывало, ополченцы. Только верные Союзу азнауров урбнисцы и саакадзевцы-ничбисцы по первому зову обещали стать под знамя «барса, потрясающего копьем».
Молчали Вахтанг и Мирван, удрученные рассказом.
– А ты, Вардан, как вырвался из Тбилиси? – спросил Саакадзе, опершись одной рукой на колено, а другой теребя ус.
– Почему, Моурави, вырвался? Все ворота Тбилиси открыты. Царь силу показывает: кто хочет – приезжай, кто хочет – уезжай. Только на всех стенах князь Зураб дружинников расставил, – конечно, сразу много воинов не пропустят, и у ворот лазутчики стоят. Я открыто выехал – в Гурию за башлыками. Трех верблюдов с Гургеном, правда, вперед послал; когда возвращаться будет, в духане встретимся – условились, в каком. Э-эх, Моурави, Моурави! Почему от просьбы горцев отвернулся? Сейчас ни один против царя Теймураза не пойдет: только что под его знаменем победу над персами одержали, и потом – купцов и амкаров стихом пленил. Я тоже пробовал купцов пленить, – дальше «товар – амбар» не пошел. Откуда царь Теймураз так умеет, что соловьи, слушая его, замолкают? Говорят, у него в горле зурначи застряли: как дунут в дудуки, так и вылетают звонкие слова.
Саакадзе с удовольствием слушал купца.
– Правильно, Вардан, шаирописец даже карликов заставил на себя работать. Очередь за великанами!
– Прости, Моурави, за болтовню, сейчас время не зурны, а дела. Моурави… – Вардан осторожно кашлянул. – Только Имерети на помощь зовешь? Может, Гуриели тоже?
Пристально взглянув на купца, Георгий понял, зачем рисковал Мудрый Вардан: ему важно прибыть в Тбилиси и оповестить майдан о том, что Моурави оклеветали: ни о каком царевиче не помышляет Моурави, против Зураба идет, такому радоваться надо.
– Ты угадал, мой Вардан, Гуриели пригласил и Левана Дадиани не забыл. Только дорого запросил, торгуемся. Может, сойдемся. Также передай тем, кто мне верит, что ни близких, ни далеких турок я не собираюсь в Картли привести, хоть султан и предлагает помощь… Тем же, кто во мне сомневается, ничего не говори. Потом, когда им князь Зураб шею скрутит, о многом пожалеют.
– Моурави… Пусть бог не допустит время Зураба Эристави. Кроме белого миткаля на саваны, ничем торговать не сможем. Кому по силам майдан золотом покрыть? Кто, как не ты, Картли в парчу оденет? Кто еще так, как ты, понимает, что такое караван из чужеземной страны?! Эх-хе… Моурави, думал я с тобою серебряным аршином время Великого Моурави отмерять!
– Не горюй, мой Вардан, еще не все упущено. Обещаю тебе, если судьба не отвернет лица от моего меча, протянуть путь тбилисского майдана до ворот Багдада. А в лавке старосты Вардана Мудрого на трех стойках товары станут отмерять: на одной бархат и парчу, на второй шелк и прозрачную вышитую ткань, а на третьей для простого народа разный товар. Лавку сам из камня и мрамора тебе выстрою, ибо никто так, как ты, не болеет душой за упадок торговых дел. И никто еще так, как ты, не сумеет в этом деле быть моим советником.
Сияющий, полный надежд выехал Вардан из замка Самухрано. Он даже не заметил, что не получил ответ на мучивший майдан вопрос об имеретинском царевиче, которым так напугала всех церковь. Но разве Моурави допустит продавать в рабство народ? Разве не за народ старается вся «Дружина барсов»? Тогда кто разрешит имеретинам распоряжаться в чужой стране? И разве не против Зураба поднял меч Моурави, любимый всей Картли?
Староста майдана спешил обрадовать купцов и амкаров, но он забыл, что не они составляют войско, забыл, что тот выигрывает, на чьей стороне церковь. А церковь Картли, оговорив свое главенство, была на стороне царя Теймураза.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В предрассветном тумане словно дымился замок Мухран-батони. Лязгнул железный засов. Чьи-то проворные руки, тихо распахнув ворота, пропустили группу всадников, тут же перешедших на рысь. Дорога вилась по крутому склону, то появляясь из рассеивающейся мглы, то исчезая.
Ехали молча, зорко вглядываясь в едва розовеющую лесную даль. Копыта коней, обвязанные войлоком, мягко ступали по росистой тропе. Всадники осторожно взмахивали нагайками, стараясь не звякать оружием.
Восход солнца они встретили по ту сторону пенящейся реки. Опасный путь был пройден, и далеко позади остались владения Самухрано и владения враждебных князей. Вновь начался крутой подъем, потом спуск в каменное ущелье, и снова подъем. На развилке неровной тропы Саакадзе придержал коня:
– Любыми средствами, Дато, заручись согласием. Видишь, только лишь на имеретинское войско и можно рассчитывать. Мы знаем, сколь щедр царь Теймураз на посулы, и знаем, сколь щедра церковь на колокольный звон. Наш долг обещать картлийцам расцвет родины. Но что обещание без победы!
– Такое, Георгий, не всех волнует. Добьюсь у имеретинского царя поддержки! Думаю, царевич Александр проявит участие, раз влюблен в Дареджан. Вардан не пожалел слов, описывая Тбилиси. Медлить опасно, помощи ни от турок, ни от дружественных князей принять не можем, надеяться не на кого.
– Ошибаешься, дорогой Дато, не может тот народ, который встречает меня восторженным «ваша! ваша!», обнажить против меня кинжал. Конечно, не все, но…
Солнце, поднимаясь все выше над синей пучиной, достигло зенита. На крутом спуске «барсы» спешились и крепко обнялись. Дато, Гиви и три дружинника свернули в ущелье. Задумчивым взглядом проводил Саакадзе друзей, потом повернул Джамбаза и по прямой линии поднялся на гребень горы. За ним неотступно следовал Эрасти. Так, то подымаясь, то опускаясь, в полной тишине, медленно шли кони навстречу сумрачному дню.
Эрасти очнулся от полудремы, – он понял, куда направил Джамбаза Георгий Саакадзе.
Монастырь святой Нины жил обычной своей жизнью, рассчитанной по часам. Сюда и теперь не достигало волнение городов и деревень. Сюда, как и встарь, не стучались ни воины, ни лазутчики. Слишком далеко, слишком высоко стоял монастырь святой Нины. Но сюда неизменно стекались жаждущие покоя и совета, и от них узнавала игуменья Нино о яростной борьбе Георгия Саакадзе якобы с Зурабом Эристави, а на самом деле с царем Теймуразом, ревниво охраняющим от Моурави свою власть. «Так дальше продолжаться не может, вот-вот сойдутся в смертельной схватке».
Много лет Нино ежедневно, в определенный час, склонялась над свитками; слева лежали чистые, справа – исписанные ее красивым и четким почерком. «Жизнеописание Георгия Саакадзе, Великого Моурави, составленное схимницей Макрине», – так значилось вверху на первом свитке.
Почему Нино изменила на летописи свое имя? Никто не должен проникнуть в тайну ее сердца. Пусть тот, кто знает ее, не заподозрит, а кто не знает – не догадается, почему красные чернила подобны кипящей крови, почему на свиток ложатся слова, пронизанные огнем, отуманенные печалью, приглушенные мольбой и озаренные надеждой. Так сплеталась сверкающая нить жизни Георгия Саакадзе. «…Пусть потомство узнает о Неугасаемом даже после его смерти. И пусть осудит или восхитится, но спокойным к Георгию Саакадзе никто не посмеет остаться!»
Так писала золотая Нино.
Внезапно она насторожилась, цокот копыт за узким окном отвлек ее от дум. Так стучит копытами лишь конь Георгия. О, как запечатлелся навсегда в памяти знакомый с детства черный скакун, горделиво изгибающий шею, приученный к солнцу и бурям Георгием Саакадзе, покоренный его властной рукой.
Но тот, кому посвящены были мысли, согретые сердцем, не увидел на холодном лице игуменьи Нино ни тревоги, ни радости.
Словно мраморное изваяние, застыла в своей красоте золотая Нино. «Неужели двоих люблю? – вновь недоумевал Георгий. – Золотая Нино! Та же синь озер в ясных глазах, та же приветливая улыбка на юных, розовых, не тронутых устах, те же…» Саакадзе невольно отступил: из-под черного клобука блеснула серебром некогда золотая прядь. Скрывая смущение, Георгий низко склонился и поцеловал конец черной мандили. Случайно взгляд его упал на свитки. С минуту длилось молчание, оно казалось бесконечным.
"…И тогда, сжимая железной десницей меч Сурами и Марткоби, Георгий Саакадзе изрек: «Не бывать вовеки веков грузинскому народу под пятой мусульман…»
– Ты права… – Саакадзе хотел сказать: «золотая Нино», но осекся, – вечно юная Нино: не бывать грузинскому народу под пятой врага, еще худшего, чем мусульмане. Войной иду, Нино, на Зураба Эристави.
– Давно пора, Георгий, не одну слезу пролили матери сыновей, уничтоженных подлой рукой владетеля Арагви. Но кто, кроме «барсов», сейчас с тобой?
– Никто.
– А народ?
– Георгий из Носте надеется… Моурави… сомневается.
Над монастырем плыли облака, и тени их медленно скользили по отрогам. Потом яркий луч, как стрела, пробил серое марево, проник в узкое окно, позолотил свитки, на миг оживил полуистертую икону и пропал в углу, словно нашел лазейку. И в келье опять водворилась торжественная суровость, которую не решались нарушить двое, неподвижно сидевшие друг возле друга. Но вот Саакадзе встряхнул головой, обрывая тягостную тишину:
– Сомневаюсь, но надеюсь! Как может народ предпочесть тирана своему другу? Разве не народ в течение многих лет нес ко мне жалобы на угнетателей? Разве не я жаждал добыть народу лучшую жизнь?
– Все понимает народ. Но ты знаешь так, как никто, что несвободный лишен права мыслить возвышенно. Цепко держат князья в хищных руках жизнь народа.
– Ты хочешь сказать, прекрасная Нино: цепко держат в хищных руках душу народа черные князья церкови!
Нино нахмурилась, оглянулась на икону святой Нины, и тихо промолвила:
– Георгий… церковь дала моей душе покой. Не надо осуждать ее действий. Кто знает! Возможно, церковь и права, не доверяя тебе. Если княжеская власть рухнет, уцелеет власть апостолов? Не такой ты, чтобы остановиться на полпути.
– Ты не ошибаешься, Нино!.. Нино… весенний цветок моей юности! Не спорить с тобой пришел, а… смиренно просить… Кто знает, как обернется моя судьба… Так вот… Царем Теймураз долго не будет – шах Аббас не допустит. Думаю, если… если победа отвернется от меня, в Картли воцарится Хосро-мирза. Тебе поручаю напомнить тогда царю, кому он обязан короной Багратиони. Пусть вернет моей семье Носте.
– Георгий! Георгий! – вдруг страстно вскрикнула Нино. – Никогда! Никогда ты не будешь побежден! – и упавшим голосом добавила: – Бог не допустит.
– Бог? Ты близка к нему, около стоишь, а не заметила, что владыка неба не вмешивается в дела людей.
– Остановись, Георгий!
– Не вмешивается, иначе многое не допустил бы… Раньше всего – неверным осквернять храмы, воздвигнутые в его честь.
– За грехи наши страдаем.
– Не за грехи, а за глупость.
– Не смущай меня, Георгий! Не… смущай!.. Трудно далось мне успокоение мое. Все смешалось! Опустошена душа! О Георгий… Где юность? Где?.. Не смущай меня, Георгий! Не смущай!.. Твое желание будет выполнено. Кто бы ни стал царем, я сама пойду к нему. Но не печальных вестей жду я от тебя. Да сопутствует Великому Моурави удача! Да будет над ним сияние славы! Аминь!
Нино поднялась, стройная, величественная, прекрасная в своем мятежном смирении. Да, в этот час она не пыталась скрыть волнение своего сердца. К чему? Разве можно обмануть зоркость того, кто любит? Нет, пусть свято горит неугасимый огонь израненной души, это не мешает ни богу, ни людям, ибо незрим источник страданий.
«Неужели двоих люблю?» – терзался Саакадзе.
Они молча смотрели друг другу в глаза, не замечая ни сгущающихся сумерек, ни предвечернего щебета птиц. Смотрели тем взглядом, который предвещает вечную разлуку.
Георгий вынул кисет с бисерным беркутом, некогда вышитым Нино, достал золотой локон, разделил и положил одну половину на недоконченный свиток. «Пусть любуется ушедшим богатством», – подумал он и вслух сказал:
– Другую половину сохраню в целости до последнего вздоха, потом верну тебе.
Упав на колени, Георгий прильнул к тонким похолодевшим пальцам игуменьи Нино и, не оглядываясь вышел.
Нино в неистовстве рванулась к боковому окну, распахнула. Вот-вот расправит крылья и вырвется из монастырских стен, полетит за ним в туманную даль, отдав покой за бурю. «Нет! Нет! Пощади, о господи! Пощади! Все, все выполню, что потребуешь, только не вечная разлука!» За окном, ударяясь о камни, зазвенели подковы. Свершилось! Все кануло в реку забвения. И, судорожно сжимая прутья, Нино прильнула к решетке. Внизу под обрывом скакал Георгий Саакадзе, скакал так, словно хотел догнать светлые призраки былого. И, пока не растаяла в холодной дымке серебряно-черная точка, жадно, не замечая слез, смотрела Нино вслед ушедшей жизни.
Ударил колокол, прощальным эхом отозвавшись в ущелье. Нино повела плечами, словно от озноба, опустилась на колени перед свитками и стала рассматривать, как что-то незнакомое, золотой, слегка потускневший локон. Выбившись из-под черного клобука, серебряная прядь упала рядом. Нино беспомощно уронила голову. И долго над ней плыл колокольный звон, тщетно призывая к покорности и забвению.
Много дорог и троп в грузинских царствах и княжествах. Одни из них приближают к беспредельным высям, вселяя надежду в величие души человека, другие ввергают в мрачные расселины, напоминающие о том, как трудно найти выход из тьмы.
Дато прибыл в Кутаиси, стольный город Имерети, тропой, вьющейся под самыми звездами. И ощущением высоты был насыщен его разговор с царем Георгием.
– Подумай, царь, сколь выгодно тебе помочь Моурави.
– Я, царь Имерети, верю Георгию Саакадзе, помню его усилия примирить все грузинские царства и княжества, но просит он слишком много. Опасно ослаблять имеретинское войско, ибо разбойник Леван Дадиани более не устрашаясь Великого Моурави, участил набеги на мои рубежи. Как сорвавшийся с горы всадник, все покатилось назад. Нельзя взлететь ему на вершину не возложив на голову корону.
– Такая вершина уготована для наследника твоего. Моурави клянется ностевской шашкой, что, победив с твоей помощью Теймураза, он принудит католикоса венчать на картлийский престол Багратиони Александра Имеретинского.
– А если не принудит?
– Побежденный покоряется. Обещанное Георгием Саакадзе в Окрос-Чардахи – свершится. С помощью Моурави высокая династия твоя, династия имеретинских Багратиони, возглавит грузинские царства. Перед силой ее склонятся Гуриели и Дадиани.
Царь Георгий беспокойно оглядел зал. Нет никого, он с глазу на глаз беседует с посланцем Моурави, а нарушает тишину доносящееся из сводчатых глубин непрошеное эхо. Царь вздохнул:
– Да будет так, царевич пойдет на помощь Моурави. Но пути господни неисповедимы: а что, если, победив, Картли не пожелает царя-имеретина?
Дато даже приподнялся: уж не заложников ли требует царь?
– Я, истинно исповедующий святую троицу единосущную, царь Имеретенский, потомок царей, богом помазанных, а не султан или шах! – рассердился Багратиони, касаясь скипетра. – Но не следует забывать, что могущественный и отважный Зураб Эристави заодно с Теймуразом и большинство князей против Моурави, а за ними дружины, опрометчиво обученные им самим. Осторожность подсказана примерами.
– Высокий царь, твои слова подобны блеску звезд! Имерети издревле – убежище гонимых черной судьбой! Не однажды прибегал к твоему покровительству царь Теймураз, и к царю Луарсабу проявлял ты отеческое внимание. Не азнауры ли во времена власти Шадимана сыскали приют и ласку в царстве твоем? И крестьян, спасающихся от озверелых князей, никогда не выдавал ты, высокий правитель престола имеретин! Пресветлый, ты прав, судьбу трудно предвидеть, что ждет нас на поле чести? Прими под свою покровительственную руку семью Георгия Саакадзе и мою Хорешани пожалуй своим гостеприимством. Они пробудут у тебя до воцарения на картлийском престоле царевича Александра.
– Семья Великого Моурави со всеми домочадцами, приближенными и слугами и твоя семья, благородный азнаур, будут гостить у меня, пока того пожелают, – торжественно и благожелательно произнес Георгий Третий. – Мой наследник, царевич Александр, прибудет к Моурави в назначенный срок. Да хранит пресвятая троица войско Имерети! Но… в том мое слово, – царь поднялся, подошел к нише, достал из ларца вощеный свиток и, вернувшись к Дато, тихо зачитал:
– "Именем бога и беспорочной родительницы, вечной девы Марии, поручительством и надеждой всех святых, небесных и земных, телесных и бестелесных и всех упоминающихся в святых синаксариях, – силой и поручительством всех этих святых это клятвенное условие мы, царь царей, властитель Георгий, и сыновья мои, патроны Александр, Мамука и Ростом, вам, Моурави, патрону Георгию, пожаловали в том, что мы мою дочь Хварамзе с чистым сердцем даем для вашего сына Автандила.
В заключение этого даем в поручители бога и всех святых господних, телесных и бестелесных.
Руку приложил раб божий и уповающий на святой крест, имеретинский царь Георгий".
Ошеломленный Дато порывисто опустился на колено и поцеловал край хитона царя.
– Возвышенный царь царей, честь, которую ты оказываешь Великому Моурави, да прославит имя твое! Прими и мой меч и мечи всей «Дружины барсов» как вечных слуг, обязующихся возвеличить царство твое, увеличить владения твои! Да падут к стопам прославленного царя Имерети Георгия Третьего ключи крепостей и городов Самегрело! Да склонит опаленную голову к подножию трона твоего исконный враг твой Леван Дадиани!
Слегка смутившись тем, что Дато угадал его царское намерение, Георгий III покровительственно опустил руку на его плечо и пожаловал вечерним пиром.
Осенние ветры гнали с гор нахмуренные облака. Поникли увядающие ветви граба и карагача. Даже птицы примолкли. Притаились обитатели лесов, лишь бурый медведь угрюмо ворчал в дебрях, разгребая когтями муравьиные кучи.
Дато спешил: в замке Бенари теперь съезд азнауров.
Чем ближе подъезжали к Ахалцихе, тем чаще у поворота дорог, в густых кустарниках, – засады. Но они только радовали, ибо засады ставил Ростом.
– Знаешь, Дато, – проговорил Гиви, вглядываясь в высоты, увенчанные сторожевыми башнями, – жаль все же, нет здесь Арчила. Почему так охотно отпустил его Георгий? Разве «верный глаз» сейчас только изредка нужен?
Дато серьезно внимал словам простодушного «барса». И сразу мелькнула мысль: «Почему Саакадзе охотно отпускает от себя всех близких?» Пожалуй, впервые Дато не отделался шуткой.
– Думаю «верный глаз» нужен постоянно, хотя князья по-прежнему и опасаются встречи с грозным в гневе Моурави. А Сафар-паша очень ждал именитых гостей. Тогда был бы предлог вызвать на помощь пашей из санджаков, сопредельных с Самцхе-Саатабаго.
Дато не замечал, что обуревавшие его мысли он выражал вслух. Никогда еще таким озабоченным не возвращался он к Георгию Саакадзе.
На съезд собрались все верные Союзу азнауров. Но не пенится в чашах вино, не рокочут застольные песни. Суровы старые воины, сдержанны молодые. Решается судьба сословия.
Саакадзе чувствовал: что-то необходимо предпринять, ибо Союз должен быть спаян. Необходимо еще раз попытаться выковать из медных пластов мощную силу, которая сможет противостоять каменной силе князей. В те далекие годы, еще при Георгии X, сделать это представлялось ему удивительно легко. Потом, при Луарсабе II, пришла зрелость ума и опыт оружия, и он увидел, как время противодействует его порывам, его энергии. Теперь, при Теймуразе I, он вновь стоял перед скалой княжеского владычества, оценивая ее крутизну и сожалея о горьком серебре отзвеневших лет, свидетелях неравного единоборства.
"А сейчас не в одном мече дело, – размышлял Георгий, – как полагают азнауры, а больше в чувстве достоинства, как не полагают они. Но достоинство – это негнущийся металл, из которого необходимо выковать меч для защиты Союза азнауров. Я не печалюсь о личном, о сословной гордости моя печаль. Увы, заносчивости и кичливости у многих азнауров хватит на целое поколение. А князья вот ради своего сословия нередко даже на жертвы идут. В этом их сила. Что для Шадимана сокровища Марабды без полуистлевших знамен владетелей?
Пусть азнауры народную мудрость припомнят: один прутик легко переломить, а, скажем, сорок, связанных вместе, никакой силой не переломить, можно только перерубить. Перерубить! А кто из обладающих сословной гордостью допустит князей обнажить меч?
Так вот: Союз азнауров – это единственная сила против княжеского разгула! Каким же пламенем чувств разжечь сигнальный костер сословной гордости, дабы не вздрагивал Союз при малейшей неудаче?
Уже не раз молодой Союз, подобно раненой птице, падал на подбитое крыло. Но благодаря усилиям… прямо скажу – моим усилиям… вновь поднимался над обломками своих надежд… Страшнее всего осознать непреодолимость высоты века, затененного доспехами владетелей. Но почему допускать такое заблуждение? Возможна ли высота, которая непреодолима? Разве не острием сословного клинка можно разрушить все преграды? И гордо, не разбирая дорог и троп, взлететь в заоблачную высь!"
Тысячи слов теснились в голове Георгия, он боялся одного: «Напрасно!»
И он напряженно думал о том, кто сейчас мешает Союзу пробиться сквозь тучи. Зураб Эристави и его клика. Значит, необходимо низвергнуть их! Потом, нелишне учесть постоянное недовольство мелкопоместных князьков, притесняемых крупными коршунами. Кайхосро Мухран-батони, неизменный друг Моурави, уже ведет с некоторыми переговоры, клятвенно обещая от его имени увеличить владения, обогатить монетами и поместьями за участие в разгроме мрачных сил Зураба Эристави и его единомышленников.
Как все неожиданное, азнауров озадачил каменный стол, на котором грудой высились свитки, грамоты, пергаментные книги в кожаных переплетах, пожелтевшие списки. Они сосредоточенно проследили, как Саакадзе выбрал из кипы пожелтевших пергаментов древний сигель 1397 года. Острым взглядом окинув дарбази, Саакадзе заговорил о необходимости начать борьбу с засилием церковников. Это они служат опорой княжеской власти, вредящей сословию азнауров, это они задерживают расцвет Картли, это в их цепких руках сосредоточились огромные ценности ограбленной нации.
Переждав, когда затихнет неясный гул, Моурави твердо продолжал:
– Так вот, к примеру, Мцхетский собор. Еще в первом году четырнадцатого круга хроникона он владел таким богатством, что Пилату и не снилось. Море можно исчерпать ложкой, но не сокровищницу этого столпа религии. Немало времени заняло б перечисление собственности Мцхетского собора. Я не хочу утомлять вас, доблестные азнауры, и оглашу отдельные места этого поучительного сигеля. Вот что принадлежало и принадлежит собору этому в разных частях Грузии: в городе Тбилиси – церковь, дворец, базары, ряды виноторговцев с пошлинами и доходами от таковых; на Авлабаре – монастырь пресвятыя богородицы с прилежащими имением и лесом; при реке Куре – деревни Дакони и Ахал-Убани; в городе Тбилиси – Крцаниси с купцами, деревни Шиндиси и Цавкиси, а границах своих с деревнями Макрагаджи и Хекордзи; в Дигоми – все крестьяне Мцхета с пахотной землей и садами; в Лихи – пять дворов людей, тоже выпросили у царства и обязали их следить за правильным отчислением пошлин в пользу церкови. И еще деревня Цина-Убани и гора для добычи снега и льда.
– Полтора ведра серной воды им в глотку! На что им лед, Георгий?
– Замораживать души, дорогой Димитрий. И дальше перечислен ряд деревень, затем монастырь Армазский с крепостью, доходами и пошлинами, и снова деревни, и снова монастырь Скорой помощи; в Атени – церковь, крестьяне, имения и луга; в Имерхеви – деревня Саркис святого Георгия с угодьями; в Лоре – деревня Амучи с церковью и имением, деревня Дисари; ниже Орбети – деревня Коранта с ее угодьями; по ту сторону Сиона – монастырь святого Георгия…
– Хоть бы не набрасывали тень на имя твоего патрона!
– Не только тень, азнаур Микадзе, горячий воск тоже, – заметил Пануш.
Саакадзе пробегал глазами список, пропуская одни владения и упоминая другие.
– В Тухаре, например, Метехский собор прибрал к рукам не только церковь апостолов, но и могилу Ашота Куропалата, а заодно и деревни Квакрили, Схалта и Гиорги-цминда. В Артане – Верхние Чинчари и Нижние Чинчари, гору Карашети и деревню Джвари.
– В длинных рясах, а прыгают, как голые, – то с деревни на гору, то с горы на деревню. В чем дело, азнауры? – возмутился Квливидзе, наливаясь кровью.
– Не забывают и о крепостях, мой старый друг. Даже Артануджскую крепость со входом в нее захватили. И здесь же деревни Цихис-Дзири, Ахал-Даба, Боцос-Джвари и Агара. Ни одной реки без внимания не оставили: вот на Арагви присвоили деревню Гергети, монастырь святой троицы и пустынь с ее церквами, в придачу крепость Гергетаули и деревню Хандаки. И еще десятки деревень, и еще сотни угодий… – Георгий пытливо оглядел азнауров: «Нет, не убедил их ни в чем, возмущение есть, но не устоями церкови, а алчностью церковников. Придут другие, добрые, и все станет хорошо!.. Церковь незыблема! Тогда…» Георгий задушевно закончил: – А главное, завладел Мцхетский собор и величайшей реликвией нашего народа – крестом святой Нины из виноградной лозы, обвитым ее волосами. Доколе же терпеть царство в царстве!
Вот тут по-настоящему зашумели азнауры, кляня пастырей за алчность. Ругали и за то, что предают Христа. «Все им мало, еще святой Ниной завладели!» Предпочитая жаркие слова опасным действиям, азнауры этим и ограничились. Слишком сильна была вера в святой крест, в непогрешимость католикоса. Поддержать своего предводителя в его единоборстве о церковью не решился ни один азнаур, даже Квливидзе.
«Выходит, – с горечью думал Саакадзе, – тщетны попытки хоть чуть приоткрыть им глаза, чтобы осознали, наконец, кто препятствует расцвету царства, укреплению азнаурского сословия».
– А в какой стране церковь не в дружбе с царем? – восклицали почти хором азнауры. – Необходимо урезать власть князей, тогда царь с благословения церкови объявит азнауров своей опорою.
Саакадзе прервал бесполезный спор. Значит, все напрасно. Напрасно он рассчитывал, что азнауры помогут ему привлечь деревни, посеяв сомнение в правильности действий церкови. И он молча бросил списки, подчеркнутые его рукой, в общую кипу.
Ночью, когда в неподвижной полумгле замок стал как бы невесомым и луна скользнула серебристым лучом по каменному подоконнику, Саакадзе говорил «барсам»:
– Если победа останется за нами, клянусь святым Георгием, воплощу в жизнь мой давнишний замысел: обессилю черных князей! Как мне удастся это? Понятно, с помощью меча. Не дергайся так, Гиви, я еще не обезумел, чтобы, на радость мусульманам, окончательно разгромить церковь. Пусть существует, но не размножается.
– А шаха Аббаса – на радость церкови?
– Ты угадал, Дато: пусть не существует шах для Картли и размножается для Турции. Я решил молниеносно напасть на Бердуджи и на другие примыкающие к Картли обширные земли и сочные пастбища, отторгнутые шахами у Грузии.
– Скажи, друг, на что тебе так срочно Бердуджи? – удивился Ростом.
– Как? Неужели не догадываетесь? Полагаю, на то, чтобы не оставить в монастырях не только ни одного глехи, но и ни одного кма. Как такого достигнуть? В один из хмурых для католикоса дней по монастырским владениям поползут тайные слухи о том, что царство раздает монастырским глехи двойной надел земли, отнятой мною у персов, и о том, что царство освободит переселенцев на год от всех податей. Не сомневаюсь, народ ринется ко мне – узнать, правда ли. Ни князьям, ни церкови могут не поверить, но мне…
– Еще бы, полтора пуда свечей монахам на закуску! Разве ты хоть раз не выполнил обещания?
– И на этот раз выполню и многое лично пообещаю – скажем, скот, утварь, одежду; часть бесплатно, а часть за выплату в долгий срок.
– Если такое посулишь, глехи, кма, хизани, даже мсахури, как смазанные маслом, побегут под твое покровительство; и каждый поспешит обогнать другого, дабы захватить лучшие земли. Но обещанное нужно выполнить, а завоевать иранские владения нам не скоро еще суждено.
– Не отчаивайся, Дато, если бы не козни князей, мы бы не замедлили вновь предоставить шаху Аббасу Марткобскую равнину. Наша борьба без этой цели не имеет ценности. Да, друзья мои, иначе нельзя, ибо бесконечная скачка на месте утомляет не только всадника, но и коня, – можно очутиться под копытами. Необходимо, чтобы задние ноги коня стремились обогнать передние. Так вот, если одолеем внутренних недругов – обеднеет церковь, обогатится царство, ибо чернорясые лицемеры не любят утруждать себя работой на земле, их лишь дела царства волнуют. Все меньше святош будет укрываться за монастырскими стенами, народу в царстве прибавится, а главное – золото креста перестанут путать со сталью меча. – Саакадзе вдруг резко поднялся, несколько раз пересек каменные квадраты низкосводчатой комнаты и опустился на тахту. – Теперь, друзья, поговорим об имеретинском ясновидце. Оказывается, Георгий Саакадзе обязан родниться только с царями. И то правда, не в убыток себе действую. Вот царь Имерети рассчитывает захватить моего Автандила вместе с довеском, то есть мною.
– Почему? Полтора хачапури ему в рот! Наш Автандил сам, как золото, блестит.
– Еще сильнее заблестит, если Имерети получит Великого Моурави в приданое.
– Шутишь, Георгий! Ты что им – брат отца?
– Почти, Даутбек, – одинаково в защите царства нуждаемся. Вот и придумали: Автандил опочивальню царевны начнет охранять, а я на рубеже Имерети стану обнаженным мечом махать – то в сторону Самегрело, то в сторону Гурии, а то и в сторону Абхазети. Кто посмеет подойти?
– Если такое думаешь, Георгий…
– Иначе думать – себя обманывать.
– И еще неизвестно, отец, почему расщедрился царь, не похожа ли его царевна на лягушку?
– Не страдает ли уродством? – добавил Элизбар.
– Э, мальчик, о таком не думай! Раз невеста – царевна, то пусть вместо носа орех торчит – все равно красавица!
– Убереги анчисхатская божья мать! Иначе благоразумие может настигнуть как раз в ту минуту, когда принято терять голову.
– А может, из-за такой красавицы не стоит Автандилу свой меч обнажать?
– Гиви! – взревел было Димитрий.
Но в этот миг под общий хохот, словно желая доказать, что так происходит не только в сказке, на подоконник вспрыгнула лягушка. Зажав ее в кулак, Димитрий наставительно проговорил:
– Твое счастье, что на царевну не похожа, – иначе полтора часа летела б вниз носом, – и, осторожно опустив лягушку через окно на площадку, рявкнул: – В другой раз не прыгай, куда не приглашают, не персидский шах! Аба! Скачи, пока не раздумал!
Но лягушке было не до скачки – с выпученными глазами и приоткрытым ртом она в полуобморочном состоянии едва дотащилась до выбоины в стене и устроилась на длительный отдых.
– Если о лягушке все, вернемся к царю, – усмехнулся Саакадзе. – Лестное предложение примем с взволнованной радостью, но сватовство отложим до победы. За этот срок Автандил увидит царевну и сам решит: приблизиться ему к опочивальне или отодвинуться от нее на агаджа. И еще: стать стражем на рубеже не откажусь, если… если царь Георгий Третий придвинет имеретинский рубеж к Картли.
Утром съезд все еще продолжался. Совещаясь с азнаурами, Саакадзе больше ни словом не обмолвился о церкови, но промолчал и о сватовстве. Уж то хорошо, что не возобновились разногласия в речах о воцарении Александра на картли-кахетинский престол. Ведь тоже Багратиони. А жалеть клятвонарушителя Теймураза не пристало азнаурам.
Потом свойственная Георгию Саакадзе стремительность заставит Левана Дадиани и Гуриели вновь войти в союз грузинских царств.
Азнауры не замедлили шумно одобрить высказанное Асламазом. Еще бы! Войско Самегрело и Гурии пленяло всех!
«Зачем без пользы посвящать ревнителей церкови в неудачу с Леваном?» – думал Саакадзе, обходя разговор о союзе царей.
Нервно покручивая ус, Квливидзе посматривал на сдержанного Саакадзе. Чувство неловкости не покидало старого витязя. И он знал много веселого о черных и белых церковниках, но против мнения азнауров он не пойдет. Разве нельзя найти примирительную меру? И Квливидзе, поправив пояс, солидно кашлянул.
– Думаю, многие поймут и окажут поддержку Великому Моурави.
Как раз в это время Саакадзе внимательно рассматривал солнечные блики на своде, они то становились ярче, то тускнели. Не подобны ли этим бликам неустойчивые азнауры? И он твердо ответил на этот мучительный вопрос: «Пусть подобны! Но даже бликам я придам твердость стали, дабы укрепить Союз. На том мое слово!»
Хмурясь, Даутбек сурово заметил, что поддержке нужна, когда в ней нуждаешься, а когда наступает время пиров, то и без побежденных можно обойтись.
Тут совсем некстати Папуна рассмеялся:
– Недавно, азнауры, в придорожном духане «Живая рыба» мне старик сказитель об Амирани рассказывал:
"Много зла принес людям чешуйчатый дракон и еще вдобавок проглотил дымчатую тропу, соединявшую землю с небом. На земле был вечный источник воды, а на небе – огня.
Не стерпел такого злодейства Амирани. Пошел он с нареченными братьями к месту, где раньше начиналась дымчатая тропа, свистнул так, что три дэва сгинули, три дуба треснули, три кабана онемели, и вызвал на бой чешуйчатого. Вышел дракон, бой принял. Три дня бились, три ночи бились – в единоборстве Амирани победил. Повалился трехглавый, а над ним – меч. Тут дракон забыл о зле и стал молить о пощаде, но Амирани помнил о добре и остался глух.
В первый раз занес меч – отрубил одну голову. Во второй – отрубил вторую. В третий – взмолился дракон: «Оставь хоть одну голову!» Отказал Амирани, выше гор меч вскинул. Побелел от страха дракон, взмолился вновь: «О Амирани, пощади! Клянусь, укажу тебе дорогу к красавице Камари. На мытье платья ее уходит семнадцать коков воды, а для просушки его – семь солнечных дней».
Соблазнительна Камари, кто спорит!
Но Амирани непоколебим: выше луны вскинул меч.
«О Амирани, – взревел дракон, – исполни хоть последнюю просьбу – и красавица Камари – твоя!»
«Знаю я драконовы просьбы! – улыбнулся Амирани и защекотал луну мечом. – Все же говори!»
Дракон позеленел от радости и такое попросил: «Из моей головы выйдут три червя, пощади ты их».
Отрубил Амирани последнюю голову дракона, выползли три червя: белый, желтый и синий.
«Убей и червей!» – упрашивают нареченные братья. Отмахнулся от них Амирани, так сказал: «Обещанное дракону выполню». Сказал так и отпустил червей. Вползли черви в дупло трех дубов, спустились оттуда в чрево огнедышащей горы, скрутились в три кольца.
Не стал, как старики советовали, окунать Амирани меч в кровь дракона, – на силу свою надеялся. Свистнул – и моря на горы обрушились, рыбы на вершинах забились, звезды на дне зазвенели. Пошел Амирани искать Камари. Идут за ним братья, храбро поют: «Амирани, алам-чалам!..»
Долго ходили. Горы и моря преодолели, долины и ущелья и уже вышли на прямую дорогу к огнедышащей горе, где замок Камари, похожий на огромный шар. Как вдруг – шипение! Оглянулся Амирани: ползут за ним три червя, насмешливо поют: «Амиран, алам-чалам!» – взвились, превратились в драконов, из ноздрей дым.
Ринулся на червей Амирани. В первый раз занес меч – убил белого червя. Во второй – убил желтого. В третий – увернулся синий и вмиг проглотил Амирани.
Долго бились братья, пускали стрелы, камни швыряли – а дракон невредим и от них все дальше убегает. Тогда один крикнул: «Амирани, вспомни о запасном кинжале!» Услыхал Амирани крик нареченного брата, выхватил из ноговицы кинжал – искрошил сердце дракона. Пробил Амирани ногой чешуйчатую броню, наружу выскочил, а у самого волосы, как лес, стоят, запутались в них три ветра.
Из пасти же дракона дым повалил, серую тропу образовал. Круто вскинулась тропа: где началась – там лед, где оборвалась – там огонь. Пить захотел Амирани, отколол мечом кусок льда, а растопить нечем. Окунул Амирани меч в кровь дракона, храбро взошел на зыбкую тропу…"
– И хорошо сделал! Иначе кто бы у бога огонь для людей похитил?
– Он-то хорошо сделал, – хмуро проронил Гуния, – но ты, благородный Папуна, к чему нам такое поведал?
– Об этом в духане тоже один весельчак спросил сказителя. И мудро ответил старик: «Видите, люди, нельзя оставлять врагу потомство. Врага надо целиком уничтожать, с корнем, – иначе как спокойным быть? Враг и после смерти опасен, ибо пытается тень набросить на своего победителя; а тень – черное пятно, ни льдом, ни огнем не вытравишь».
Неловко стало азнаурам, замолчали. Лишь Дато от удовольствия облизывал губы. А солнечные блики на своде по-прежнему то становились ярче, то тускнели.
И тут, как нельзя вовремя, вбежал старый слуга Нугзара Эристави. Его давно мучила совесть, что против Моурави, которого любил доблестный Нугзар, отец Русудан, затевается кровавое дело: «Нет, пусть княгиня Русудан сжалится над верным рабом, пусть приютит у себя. Он не будет свидетелем позорного дела».
Выслушав внимательно арагвинца, Саакадзе поспешил сообщить съезду о душетском «заговоре». Моурави признался, что он даже обрадовался. Так лучше. Сильные князья соберутся в один час и в одном месте. Уничтожить змеиную свиту следует одним ударом. Ведь среди княжеских дружинников немало не только обученных им, Моурави, но и обласканных. Особенно месепе. Нет, обязанные перед родиной не пойдут против Моурави, не подымут оружие на дружинников, с которыми на Дигомском поле вместе ели, вместе пили, вместе песни доблестные пели.
И Георгий Саакадзе поспешил изменить план ведения войны, который и одобрили азнауры Верхней, Средней и Нижней Картли.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Заманить Саакадзе в Тбилиси оказалось труднее, чем барса в золотую клетку. Потерпев неудачу, царь Теймураз стал изыскивать средства, как отомстить цареотступнику.
– Уж не ослышался ли я? – вознегодовал Зураб. – Царь не знает, какой местью удостоить ослушника! А если лишить его владений или превратить Великого Моурави в бездомного нищего? Разве не сладостно подобное отмщение?
– Разорить Саакадзе! Разорить! – подхватили призыв арагвского шакала князья Верхней, Средней и Нижней Картли.
Словно осы, зажужжали они в замках. Носте! Кто из владетелей не завидовал богатству Саакадзе? Кто тайно не вздыхал, любуясь благородной красотой замка, любуясь садами на уступах и недоступными сторожевыми башнями? Кто алчно не взирал на тучные стада и табуны коней?
И помчались в Метехи, обгоняя друг друга, жаждущие и алчущие обогащения! Завладеть, завладеть стягом Саакадзе, перед которым еще так недавно они трепетали.
Злорадствуя, царь Теймураз поощрял раздоры владетелей из-за кости, пока не кинутой, и повелел Чолокашвили донести до слуха Саакадзе о происходящем.
И потянулись в Бенари «доброжелатели» Моурави.
– Раз так, то так! – принял вызов Даутбек.
В Бенари был спешно вызван мествире в короткой бурке.
Спор князей в Метехи длился уже три дня, а на четвертый нагрянуло духовенство, присланное католикосом.
Сначала князья опешили: кресты на рясах напоминали о суете сует, но потом еще яростнее заспорили.
– Наше владение сопредельно с землей Саакадзе! – кричали Магаладзе. – Еще при Георгии Десятом мы домогались Носте.
– Почему же царь Георгий не преподнес вам Носте на золотом блюде? – съехидничал Качибадзе. – Мои предки всегда дрались с предками Саакадзе и неоднократно разоряли эту фамилию. Выходит, не допускали возвышения беспокойного рода. Так почему не нам владеть поместьем царского ослушника?
Недобрый огонь вспыхнул в глазах Джавахишвили, седые брови изогнулись, как две сабли. Он так пыхтел, словно угодил в берлогу, обкуренную серой.
– Пусть Качибадзе хорошо припомнит, кто вел бесконечные тяжбы с фамилией Саакадзе! Или не мы, князья Джавахишвили, не далее как при Симоне Первом требовали земли азнауров Саакадзе? И при Георгии Десятом – свидетель бог! – был такой разговор, но ему предприимчивый Георгий Саакадзе, сын мелкого Шио, ухитрился оказать услугу и, как волк – овцой, завладел Носте.
И другие князья, отбиваясь от доводов соперников, в возбуждении метали слова, схожие с раскаленными камнями. Зал напоминал действующий вулкан, от которого до ада не более одного локтя.
Не рассчитывая получить Носте, – на него безусловно нацелился Зураб Эристави, – князь Цицишвили напомнил, что Саакадзе азнаур по прихоти судьбы, но князь по праву.
– Он пренебрегает почетным званием! – Тамаз Магаладзе брезгливо поморщился, будто прикоснулся к грубому плащу обедневшего азнаура.
После своей женитьбы на средней дочери придворного советника Кочакидзе преобразился Тамаз – старательно занимался усами, злоупотреблял благовониями. Поджарая Мзе-хатун – «Солнце-дева» – обтесывала мужа по образцу своего отца. Но отпрыск старого волка Леона не переставал мечтать о расправе с Великим Моурави, исконным врагом фамилии Магаладзе. Тамаз был бы совсем счастлив, если б не изнывал под бархатной туфлей своей Мзе-хатун. Она лихорадочно скупала за бесценок тутовые рощи и, вместо услады, мучила Тамаза беседой о торговле шелком. А тут царь пожелал разорить ностевского «барса». Вся торгашеская кровь взывала: «Хватай! Не уступай! Торопись!» И она решительно наказала Тамазу выступить с обличением «недостойного». Особенно прельщали «Солнце-деву» драгоценности Русудан – значит, необходимо доказать свое право на них, не дожидаясь, пока они будут обнаружены в «логове хищника» и размурованы.
Приятного Тамаза поддержало большинство князей: грубый плащ обедневшего азнаура к тому же пропитан овечьим потом! Когда «барс» возле трона, от него навозом несет!
Старший Палавандишвили насмешливо оглядел Тамаза: «Эх, когда человек споткнется, каждая свинья спешит носом даже на ковре навоз нащупать! А давно ли овечий пот за амбру принимали?»
– Быть вождем азнауров почетнее, чем неродовитым князем, – не унимался и Цицишвили, – и если ослушник по праву князь, то лишь княжеский Совет может определить, кому должно перейти его владение.
– При чем тут, прости господи, княжеский Совет? – Феодосий сердито взмахнул, как стягом, черным рукавом рясы. Святой отец удивлен: желанный служителям креста царь ничем не вознаградил церковь за изгнание Хосро-мирзы и Иса-хана. Разве сейчас не подходящий случай?
Как-то получилось само собой, что князья очутились по одну сторону Оружейного зала, иерархи – по другую. Духовные и светские владыки готовы были ринуться к стенам, вооружиться и пустить в ход клинки.
Феодосий вышел на середину и замер с вскинутым крестом.
Князей охватило замешательство. Но Палавандишвили, не желая уступать поле словесной битвы, едко заметил, что Саакадзе не монах, значит, церковь тут ни при чем.
Кахетинское духовенство, отмежевываясь от картлийского, поддержало Цицишвили. Стремясь к первенству над церковью, а заодно и над царством, отцы Кахети дружно атаковали архиереев из клики католикоса: «Уж не хотят ли картлийцы распухнуть от угодий и золота? Не сказал ли святой апостол…» И тут посыпались изречения из евангелия и библии в таком изобилии, что хватило бы на три собора.
Стремясь досадить священникам Картли и поэтому не скупясь на слюну, Харитон съязвил:
– Князьям не впервые отторгать друг у друга владения, пусть и сейчас сами умиротворят сословную жадность. Да ниспошлет господь правильное решение алчущим и жаждущим!
– Аминь! – умильно подтвердили кахетинцы. – Аминь!
Зураб прислушивался к спору, и куладжа все чаще вздымалась на его груди. Он судорожно рванул монисто, обвивавшее его шею, – золотые монеты старинной чеканки со звоном покатились по мраморным плитам. Накануне Зураб нашел в царском саду дикий каштан и сейчас сжимал его до боли в пальцах, будто камень для пращи. Да, он, князь Арагвский, согласен с Цицишвили и Палавандишвили: пусть соберется Совет князей высших фамилий.
Не сомневался арагвский князь: довод, им придуманный, лишь его сделает владетелем Носте. «Это ли не сладостная месть! – злорадствовал Зураб. – Не далек час, когда я, новый владетель Носте, начну выбивать из зазнавшихся ностевцев саакадзевский дух. Я взнуздаю ишаков и заставлю обогащать своего господина…»
Зураб решил оправить дикий каштан в серебро, а изображение его поместить в центре нового знамени Носте. Втайне он насмехался над окружавшими его «коршунами», уже считая владение Саакадзе своим.
Словесный турнир длился до сумерек, и Зураба так и подмывало воскликнуть: «Э-о, кто хочет догнать Симона Второго?»
Очутившись наконец в своих покоях, Зураб разразился хохотом. На зубчатых стенах Ностевского замка он будет вешать и господ и рабов. Пусть проветриваются! Он оценил силу ужаса – как оружия, приводящего в покорность самых непокорных, – и собирался широко применять его в своей деятельности, направленной к захвату власти в двух царствах Восточной Грузии.
Вошел арагвинец и, опустившись на колено, протянул свиток, только что доставленный скоростным гонцом из Ананури.
Зураб читал послание матери, княгини Нато, и глазам своим не верил. Свиток пропах, как чудилось ему, не запахом розового масла, а салом адовых мангалов.
Нелегко сдалась княгиня Нато. Выслушав мествире – того, кто по-прежнему не расставался с короткой буркой, – она заявила о своем твердом решении не вмешиваться в дела царя Теймураза.
– В дела царя? – недоуменно пожал плечами мествире. – А не в дела твоей дочери, благородной госпожи Русудан?
И тут мествире, сгущая краски, рассказал, как князья и княгини торжествуют над тем, что гордая Русудан осталась бездомной, а они, шурша шелками, будут расхаживать по ее замку, срывать и топтать цветы в саду, так любовно ею выращенные.
Княгиня Нато рассвирепела:
– О святая мученица Шушаник! И это выпустили когти те самые кошки, что за честь считали быть принятыми моей благородной дочерью!
– И дочерью доблестного Нугзара! – разжигал мествире гнев княгини. – Если бы доблестный арагвский владетель мог почувствовать, как хотят унизить его дочь, то он поднялся бы с ложа своего вечного упокоения и мечом разогнал дерзких.
Нато поежилась: вот… она живая, а терпит!
– Тебя кто прислал? – быстро спросила княгиня, тряся двойным подбородком.
– Доброжелатель твой; только из скромности просил не называть имя.
– Может, и совет мне прислал, как отвадить князей от Носте?
– Еще бы не прислал! Разве не ты, благородная и отважная княгиня, спасла замок Ананури?
– Я?
– Клянусь небом, ты!..
Зураб, мрачный, в третий раз прочел послание: «…На том мое слово: если ты не сумеешь отстоять владение любимой дочери доблестного Нугзара, то я сама спасу Носте, как спасла Ананури. Знай, буду ждать ответа ровно семь дней и ночей. Если запоздаешь, пиши в Носте, ибо на восьмой выеду туда. И… еще знай: только через мой труп переступят хищные князья порог дома моей Русудан… Также знай…»
Зураб в сердцах отшвырнул послание. Кто? Кто был у матери? Кто унизил его, раскрыв истинную цель, которую он преследовал, водворив еще при Хосро-мирзе царицу Мариам в Ананури? Кто дерзнул проникнуть в самую суть секретного совещания? Ведь ради соблюдения тайны, кроме верных слуг и дружинников, ничто к тронному залу не сумел приблизиться!.. И потом – узнав от непрошеного советника, почему ее, княгиню Нато, уговорил любящий Зураб вернуться в Ананури, она, конечно, переполнилась возмущением, ибо не успел царь Теймураз прибыть в Тбилиси, как все приглашенные в Ананури разбежались, надеясь повеселиться в Метехи. Даже старая царица Мариам будет гостить тут, хочет удивить царский замок пергаментным лицом и сломанным зубом! Но ответить надо немедля. Согласиться на все, но поставить условие: не выезжать еще шесть лун из Ананури ни в Мухрани, ни к Эристави Ксанским, – ибо не успеет она покинуть Ананури, как туда пожалует «барс» со своими «барсятами»! «И если берлога Носте будет захвачена мною, то Ананури ничуть не худшее жилище для дочери „доблестного Нугзара“. Проклятие! Опять я остаюсь неотомщенным! Поставлю я когда-нибудь на колени гордячку Русудан? И суждено ли мне видеть поражение Георгия Саакадзе? Суждено! Ибо царь Теймураз не может спокойно царствовать, пока не уничтожен Саакадзе».
Как вороны, слетались на Высший совет князья. Многие прибыли с женами, ибо каждая мечтала покинуть Тбилиси владелицей Носте, заранее наслаждаясь отчаянием надменной Русудан и властолюбивого Моурави.
Напряжение нарастало. Зураб, нарочито спокойный, презрительно взирал на «стервятников», столпившихся у порога Дарбази мудрости. И чудилось ему, что их длинные клювы нетерпеливо долбят высокую дверь.
Но вот она распахнулась, и пожелавший присутствовать на совещании высших советников царь Теймураз величаво, как только умеют Багратиони, вошел в зал и опустился на малый трон…
Шум, взаимные упреки, протесты, споры заняли два дня. Оказалось, все князья имеют законное право на Носте.
Даже Теймураз растерялся: неподходящее время сердить князей, но как же одно Носте всем пожаловать?
– Воистину Содам и Гоморра! – сокрушался Феодосий. – Как колокольня возвышается над всеми кровлями, так церковь – над всеми желаниями! – И в умилении он несколько откинул голову, напомнившую Зурабу дикий каштан с приклеенным клочком хлопка. – Истинно! Мы возжелали знать: кому же по праву должно принадлежать Носте?
– Кому? – взревел Зураб, пронзая архиепископа злобным взглядом, как стрелой. – Тому, кто по-настоящему владел Носте, а не тому, кто, подобно ашугу, поет о том, что было и чего не было даже в сладком сне. Слушаю – и удивляюсь князьям! В своем себялюбии вы забыли, что Носте пожаловал «богоравный» Георгий Десятый азнауру Саакадзе. И если светлый царь царей Теймураз в своем справедливом гневе лишил отступника дара царства, то оный должен вернуться в царство.
Опешив, князья со скрытым возмущением уставились на непрошеного напоминателя. А обрадованный Теймураз уже одаривал зятя благосклонной улыбкой: «Носте – богатое владение!» И вдруг спохватился: «Подобает ли царю хвастать своей недогадливостью? И почему Чолокашвили, мдиванбег-ухуцеси, не подсказал мне выгодное решение?»
Хмуро взглянув в сторону своих советников, царь-стихотворец поднял руку:
– Князь Зураб Эристави высказал решение, давно принятое нами. Мы надеялись на справедливость Совета. Объявляем во всеуслышание: мы возжелали водворить Носте в лоно царских угодий!
– Аминь! – прогудел, точно колокол, Арсений. – Аминь!
– Аминь! Аминь! – елейно поддакнуло кахетинское духовенство.
– Заблудшая овца да вернется в стадо! – сочно смеялся Харитон, а про себя ликовал: «От царства, с божьей помощью, Георгий своевременно отнимет, но от алчных князей и – да отпустится мне грех! – от не менее алчных священнослужителей не легче было б».
Омраченные князья хотели тут же разъехаться, но Чолокашвили, всячески изыскивавший способ обогатить царский сундук, предложил выбрать управителя Носте. Выехать надо немедля, с писцами, дабы выяснить, каковы богатства владения. Нацвали, гзири и сборщика поставить из других царских угодий – пусть глехи почувствуют крепкую руку.
И опять поднялся спор, ибо управитель тоже может богатеть. Каждый, приводя свое владение в пример, уверял, что лишь он один способен заставить обнаглевших крестьян вспомнить об обязанностях подданных царя. Особенно Магаладзе яростно добивался власти.
Зураб тоже считал, что «лучших разорителей», чем псы Тамаз и Мераб, не найти. Ведь именно Тамаз некогда в Триалетской битве обнаглел до того, что потребовал у Саакадзе багровый трофей – голову Омар-паши, которую «барс» заслужил хотя бы тем, что вырвал Зураба Эристави из рук озверелых турок. А Мераб – как топор: мал, но опрокидывает огромное дерево. Княгиня Нато может исполнить угрозу и выехать если не в Носте, то к внучкам – давно рвется в веселый замок Мухрани, откуда не перестают прибывать в Ананури гонцы с приглашением занять почетное место у скатерти. Не отстают и Ксанские Эристави. Значит, тут заговор: всеми мерами задались выудить из Ананури ничего не подозревающую княгиню Нато, а потом Великий Моурави даст волю своей низменной мести. Напрасные надежды!..
Зураб громко назвал имя молодого Палавандишвили, как преданного царю царей Теймуразу придворного. Никто разумнее его не сумеет извлечь пользу из богатого Носте для сундука царства.
Князья знали: «Сейчас время Зураба Эристави», – и боялись ему прекословить.
Нанести сокрушительный удар не только Саакадзе, но и его единомышленникам! – вот план, взлелеянный Зурабом. И не успели князья разъехаться, как Зураб начал убеждать царя приняться за азнауров. Ведь пока они объединены, Саакадзе непобедим. Азнаурское сословие – его опора! Разорение азнауров – конец Саакадзе!
Почуяв опасность, князья Джандиери и Вачнадзе поспешили привлечь на свою сторону многих князей.
С трудом добившись тайного приема, они стали отговаривать царя совершить поступок, который достоин лишь Зураба, имеющего личные счеты с многими азнаурами и возжелавшего рукой царя нанести удар не только по приверженцам Саакадзе, но и по всему азнаурскому сословию. Такое действие безусловно повлечет за собою неудовольствие картлийцев. Ведь кахетинские азнауры разгрому не подвергнутся? И ясно станет: не против сословия, а против картлийцев настроен царь из Кахети.
Не очень прочно чувствовал себя Теймураз в Картли и, хотя беспрестанно мечтал обезоружить Саакадзе, уязвить в самое сердце, знал – не срок. Вот даже Чолокашвили колеблется.
Последовав разумному совету верных князей, Теймураз, вопреки ярости Зураба, отказался подписать ферман на присвоение царством владений дерзких азнауров, сторонников Саакадзе.
– Утешься, Зураб! Все равно Саакадзе должен погибнуть. А не станет главаря, не станет и сторонников. – И уже более сухо добавил: – Мы возжелали сохранить хозяйство наших подданных, дабы было кому содержать царство.
От Чолокашвили не укрылось огорчение Зураба, и он, будучи сам ярым противником Саакадзе и азнауров, подсказал Высшему совету определение:
«Обложить сторонников Саакадзе единовременной тройной данью в пользу сундука царства».
На это определение с большой охотой согласились и царь и князья. И еще охотнее пошел на несправедливое обложение сам Союз азнауров, ибо ничего приятного от Зураба Эристави не ждали. Хорошо еще, что ради сохранения сословия можно откупиться монетами, конями и шерстью.
Снова Носте бурлит, но не так, как бурлило оно в дни весеннего половодья, когда наступает возрождение земли, или в дни празднества засеянного поля, зацветшего сада, зазеленевшего виноградника. Нет! Полымем опалены каменные гнезда. Здесь негодование вытеснило иные чувства. Здесь в избытке угрозы, растущие с каждым мгновением. Так бывает с горным обвалом: низвергаются снега с адским шумом, увлекают за собой обломки скал, сметая на своем случайном пути леса и все, что препятствует их неукротимому движению.
Спешно прибывший Гогоришвили, отец Даутбека, нашел всех прадедов, «старых» дедов и «молодых» дедов на берегу Ностури, где вечно журчит серо-голубая вода, накатываясь на камни и придавая им форму дисков. На бревнах, образующих как бы три стороны квадрата, так тесно, что и мухе не втиснуться. Но при виде Гогоришвили все одновременно, вскочив, принялись наперебой уговаривать желанного гостя сесть рядом.
Боясь кого-либо обидеть, Гогоришвили нерешительно оглядывал друзей детства, столь близких ему, друзей юности, почтенных стариков и односельчан, возмужавших в годы его отсутствия.
Выручил дед Димитрия:
– Га-га-га! Го-го-го! Что кричите? Или забыли, куда следует сажать почетного гостя? – Бесцеремонно палкой оттеснив прадедов, дед Димитрия усадил друга посредине главного бревна. – Присядь, дорогой! Пока зарежут барашка, расскажи, как живешь? Здорова ли твоя благородная семья?
– Спасибо, дорогой, у меня, благодарение богу, все здоровы. Только одно огорчение – Носте шатается.
– Э, друг, не всегда то, что шатается, падает. Тебе кто сказал?
– Мествире в короткой бурке. Его прислал Арчил, смотритель царской конюшни.
– У нас он раньше был. Уже угощение приготовили для непрошеных гостей: на утреннюю еду – чтобы сдохли, на полуденную – чтобы околели!
Кругом пошел гогот. Таковы уж ностевцы: и в печали не оставляет их смех, и в веселье не ускользает от их внимания горе.
Поощренный прадед Матарса, сплюнув, выкрикнул:
– Мало будет, на вечернюю еду можем…
– Поэтому спешно и приехал, что боялся вашего буйства! – проговорил Гогоришвили. – Не время, дорогие, характер ностевский показывать. Могут воспользоваться и тоже угостят, чем не следует.
– Ты что, быть покорными нам советуешь? – удивился дед Димитрия и подскочил так, словно на поле битвы выставил щит и вскинул копье.
– Не будет покорности! Кто с Великим Моурави под одним небом прожил, тот не знает смирения! – Павле нахохлился, как орел.
– Я не о смирении говорю, дорогой Павле, а об умном способе сохранить если не богатство, то хоть замок в целости.
– Уже сохранили! – затрясся от смеха прадед Матарса, подмигнув друзьям. – Зайди, друг, в замок: долго не засидятся в нем незваные гости!
– Занозу им в спину! – от всей души пожелал дед Димитрия.
– Лучше ниже! – уточнил прадед Матарса.
Раскатистый хохот огласил берег реки. Нет, здесь никто не покорится!
– А со скотом как? – Гогоришвили подыскивал доводы умерить пыл воинствующих ностевцев.
– Со скотом? Тоже так, – усмехнулся муж Вардиси. – Половину в горах скрыли, как от врагов; многие стада к родителям «барсов» угнали. К тебе, дорогой Заур, тоже отправили, – наверно, другой тропой скакал, потому не встретил, – под общий гогот закончил седеющий зять Эрасти.
– Все же хоть немного рогатых оставили? – забеспокоился Гогоришвили.
– Почему не оставили? Как может дом без скота жить? Я себе взял трех хвостатых овец, стареющую корову и двух коз. Что делать, Саакадзе давно Носте покинул, кто раньше много имел, на здоровье скушал, а кто мало – совсем бедным остался. Вот бабо Кетеван до последней курицы отправила к отцу Элизбара и такое целый день кричала: «Чтобы птиц, выкормленных при Георгии Саакадзе, поедали враги? Пусть я раньше ослепну!..» Тут все женщины ее одобрили. Сейчас чуточку жалеем, ни одной индюшки не сохранилось, чтобы тебя, дорогой гость, сациви накормить.
– Сациви тогда угостим, когда наш Георгий вернется и тупой шашкой, как гусей из огорода, выгонит непрошеных владельцев.
– К вам такое слово, – осторожно начал Гогоришвили. – Наш Георгий не только оружием побеждал, больше умом. Если ум тоже спрятали, как куриц, – плохую услугу окажете Великому Моурави. Царские посланцы обрадуются и совсем непокорных уничтожат.
– Как уничтожат? Убьют? – изумился прадед Матарса.
– Почему убьют? Другое придумали: всех ностевцев по разным царским селениям раскидать. Подумайте, всю жизнь вместе были, а за непокорность – друг может друга больше не встретить.
Безмолвие сковало берег, тяжелое, как ледяная глыба. Пожухли яркие переливы красок, придававшие только что горам, раке и долине очарование безоблачного дня, и тягучая серая муть, словно растворив голубоватые крутосклоны, застлала даль.
Дед Димитрия с ужасом почувствовал, как призрачны мечты и жестока явь. «Уйти от всего, что с детства стало душою! Перестать дышать воздухом, неизменно чистым, как родник! Уйти от прадеда Матарса! Лучше…» Дед Димитрия прижал к губам ладонь, словно боялся, что вот-вот вырвется стон и выдаст самое сокровенное. Он смотрел – и не узнавал знакомые, дорогие лица. Искаженные страхом и отчаянием, они словно поблекли в туманах осени, уже далеко… далеко за пределами не только Носте, но и… всей земли.
Гогоришвили окинул взглядом берег, встревоженных ностевцев и подумал: «Упаси, иверская, подсказать врагам то, что немыслимо! Нет страшнее казни для ностевцев, чем разъединить их», – и ободряюще вслух сказал:
– Если с почетом встретите, все останется по-старому. Что делать, на их дворе сейчас праздник, у них зурна играет. Но придет время, они будут думать, как сохранить… нет, не скот, на такое мы не польстимся, – жизнь как сохранить; хоть и подлую, а все же свою… жаль будет терять.
Долго поучал ностевцев Гогоришвили. Уже солнце, как огненное колесо, скатывалось по синей тропе, цепляясь за мимолетное облачко, как за придорожную кочку, когда кто-то вспомнил, что гость еще не ел с дороги и не отдохнул.
Но не пришлось Гогоришвили отдохнуть сразу. Едва оставил он берег реки и вслед за стариками свернул на уличку, затененную чинарами, как услышал громкий разговор. Возле калитки дома Иванэ, скрытой зарослями, кто-то молил, кто-то взволнованно выговаривал.
– И серебряный браслет не нужен! Ты убил у меня вкус к украшениям.
– Постой, Натэла, хорошо, все на берегу, иначе куда от стыда глаза скрыть? – укоризненно покачивал головой Иванэ. – Мужа у порога томишь, почему в дом не зовешь?
– В дом?! А детям что скажу? С какой войны их отец вернулся? С каким врагом дрался? Почему встревожить детей должна? Пусть раньше искупит вину перед Моурави, потом пристроится к очагу.
– Натэла! Натэла! – застонал Арсен, папахой проводя по глазам. – За что ранишь? А в Лихи другие иначе жили, только я один виноват? Разве мою грудь не теснит отчаяние? Где мой дом, жена, дети? Почему, как нищий, стою у порога?
– А ты что, как победитель, хотел на мутаках возлежать? – Натэла захохотала, и вдруг злобно: – Не хочу учить тебя, что надо сделать, чтобы очаг для тебя радостно горел. А пока не попадайся ни в лесу, ни в долине, ни во сне, ни наяву.
– Натэла, а я что, не знаю, что делать? Или четыре раза не скакал к Моурави? Говорит, лиховцев к себе не беру. Даже просьба благородного Даутбека Гогоришвили не помогла… Если так, то лучше с горы мне вместе с конем свалиться!
– Эге, какой храбрый, – весело сказал Гогоришвили, раздвинув кусты шиповника, приятно взволнованный, что произнесли имя сына. – Даутбек тебе не помог, а его отец непременно поможет. Оставайся здесь до прибытия князя Палавандишвили, затем – к Моурави от меня почетным гонцом, все расскажешь, что увидишь здесь. Ну, Иванэ, угощай гостей!
И, подтолкнув Арсена к двери, вошел за ним в дом обрадованного Иванэ, сопровождаемый гурьбой старых, средних и молодых дедов.
Принимая от раскрасневшейся Натэлы рог с вином, отец Даутбека пожелал этому очагу ни при каких испытаниях не распылять семьи: зола – золой, кровь – кровью.
Осушая роги, деды согласились: что правда, то правда.
– Семья, Натэла, – продолжал Гогоришвили, указывая на деда-бодзи, – это столб, на котором держится наша жизнь. И долг женщины – сохранять очаг, сохранять отца детям, мужа себе. Иначе, что бы ни делала, все в полцены пойдет.
Пьяный от счастья, Арсен в этот миг понял, что достиг перевала своей судьбы, позади черный туман ошибок, впереди свет зари надежды. И он мысленно выхватил из ножон кинжал и поклялся на его стали жизнь отдать за Моурави, за азнаурское сословие.
А довольный отец Даутбека думал: «Вот семью спас, и это хорошо». Он знал, что по приезде в Носте Натэла собрала девушек и обучала их верховой езде: брать на галопе двойную изгородь и рубить на ветру лозу, утверждая, что конь помог ей обрести уверенность в своей силе, помог защитить женскую честь.
Стрелять из лука их учил Заур, молчаливый, но отзывчивый муж Вардиси. А катать тонкий войлок для бурок – бабо Кетеван, прожившая столько же лет, сколько и граб, задетый молнией, что стоит у самого поворота дороги.
В короткое время Натэла снискала к себе любовь и уважение своих сородичей и прослыла джигитом, под стать самым отчаянным, и покорной дочерью воинственного Носте. Взглянет, будто роза к ногам упала.
Обо всем этом знал отец Даутбека и решил вернуть ей счастье, ибо Арсена она любила, любила всем своим горячим сердцем… И во имя этой любви не позволила сердцу трепетать от жалости.
Если кое-что из утвари в замке еще оставалось, то после настойчивых призывов умного друга к покорности старики решительно попрятали в тайниках все до последнего медного таза, заменив его треснувшей глиняной чашей.
Гогоришвили притворялся ничего не видящим, но беспрестанно тревожился, как встретят здесь посланников царя.
Ждать пришлось недолго. Дня через три в Носте въехал молодой князь Палавандишвили с важными писцами, с гзири, сменившими папахи на шлемы, с деловитыми нацвали, суетливыми сборщиками и личными слугами, мечтавшими попировать.
Приподнявшись на стременах, князь с изумлением взирал на унылое Носте – пустынные улички не оглашались не только приветствиями, но даже криками обычно везде снующих мальчишек. «Что такое? Неужели вымерли?» – не без волнения подумал князь.
Из жилищ стали выползать сначала старики, потом помоложе. Унылые лица и бедная одежда мало соответствовали славе богатого Носте.
Дед Димитрия и прадед Матарса подошли к князю, сняли бараньи шапки, учтиво поклонились и бесстрастно спросили, откуда и куда благородный князь держит путь.
Тут Палавандишвили пожалел, что не послушался совета старшего нацвали и не отправил вперед гонцов – предупредить о приезде в Носте нового управителя и о возвращении владения Саакадзе в царскую казну.
Услышав об этом сейчас, сбежавшиеся ностевцы так и остались с разинутыми ртами, якобы от изумления. Больших усилий стоило Гогоришвили не расхохотаться. «Бала», – незлобиво подумал он.
– Кто здесь главный? – с нарочитым спокойствием спросил князь, играя драгоценной нагайкой.
– Никто, князь. Живем, как кто хочет, – вздохнул дед Димитрия. – Не меня оставил Моурави стеречь замок, но, может, я главный?
– А за Носте кто надзирает?
– Почему должны надзирать? И так не убежит.
– Не убежит? – вскипел гзири, забыв, что на нем не папаха, а шлем, и для лихости силясь сдвинуть его набекрень. – Что ж вы, ишачьи дети, никому подати не платите?
– Большое спасибо, гзири! Давно, со времен царствования Десятого Георгия, не слышали приятные слова, потому забыли, что мы «ишачьи дети».
– С тех пор как наш Моурави благородным хозяином Носте стал…
– Вот огрею тебя нагайкой!
– Сегодня? – озабоченно осведомился дед Димитрия.
– Лучше на пасху, – посоветовал прадед Матарса. Ностевцы зафыркали и, подталкивая друг друга, разразились неудержимым смехом.
– Сам ишачий сын! – вконец озлился на гзири дед Димитрия. – Ты где видел, чтобы стариков нагайкой грели? В Иране? Сто евнухов тебе на закуску!
– Подожди, народ! – поспешил выступить вперед Гогоришвили. – Если от царя, светлый князь, прибыл, почет тебе ностевцы окажут, послушание тоже.
– Ты кто такой? Старший в Носте?
– Нет, светлый князь, я азнаур Гогоришвили; приехал спросить ностевцев, нет ли вестей о Моурави: возвращается он или еще нет.
– А тебе, азнаур, какое дело до Моурави? – вызывающе начал было нацвали.
– Я не тебе отвечаю, и ты за князя вперед не лезь!
– Тогда мне скажи, почему интересуешься Моурави?
– С большим удовольствием, светлый князь. Мой сын – из «Дружины барсов», Даутбек, – при Моурави живет. Боюсь, если турки пожалуют, долго не увижу.
– А тебе откуда известно, что турки придут? – Палавандишвили насторожился и, как бы невзначай, вложил нагайку в цаги.
Нацвали обменялся с гзири выразительными взглядами: воинственность в этом логове «барса», как видно, была преждевременна.
– Ниоткуда, князь, неизвестно. Только нрав чертей полумесяца хорошо известен: раз персы ушли, значит, дорога свободна.
– Выходит, твой сын выйдет встречать?
– Иначе не поступит! Раз враг удостоит Картли огнем, непременно с мечом встретит. Только не об этом сейчас разговор. Уже ностевцы проведали: пока турки не идут. Моурави опасаются.
– По-твоему, азнаур, царя не боятся?
– Как можно, князь! Наш светлый царь крепкую десницу персам показал, а почему туркам не захочет?
– Вижу, ты здесь свой человек… раз отец «барса». Скажи, кто старший?
– Старший – сборщик Заур; а всяких гзири, нацвали здесь не держат, все сами знают свое дело.
– А где сборщик?
Вперед с достоинством выступил муж Вардиси.
– Я, благородный князь, сборщик.
– Ты? Почему же, когда спрашивал, молчал?
– Забыл, что сборщик я: давно собирать нечего, разве что пузыри на реке.
– Выходит, для своего удовольствия воздух глотаете? – насмешливо проговорил приезжий сборщик.
– Чтоб сын черта такое удовольствие имел! – Пожилой Павле сплюнул и растер ногой. – Война с друзьями царя Симона, да насладится он раем Магомета…
– Не насладится! Кланяться аллаху нечем – голова у черта в ногах осталась.
Ностевцы смеялись, но глаза их были затуманены. Князь благосклонно взглянул на прадеда Матарса. Гогоришвили поспешил пригласить князя отдохнуть с дороги. За приезжими в замок Саакадзе отправились почетные старики и пожилые, злорадно предвкушая изумление князя.
Широкая тропа, миновав подъем, привела конную группу к воротам, окованным железом, за которыми высилась главная башня замка, безмолвная, как опустевшее гнездо. Здесь некогда царь Луарсаб впервые увидел Тэкле. Палавандишвили снял шлем и поклонился, отдавая должное величию любви. Не только «богоравный», но и «тень аллаха на земле» – шах Аббас – пировал под сенью грозного замка. Властелины наполняли золотом легендарный приют «барса». С этими мыслями придворный князь поднялся по каменным ступеням в дарбази… и застыл на пороге: вместо ожидаемого богатства – ковров, оружия, серебряных изделий – уныло ютилась по углам глиняная посуда, холодом веяло от каменных стен, лишенных каких-либо украшений; не арабская мебель, а деревянные скамьи торчали на исковерканном полу.
Кровь ударила в голову князя, и он, неожиданно даже для себя, выхватил из цаги нагайку и заорал:
– Где богатство Саакадзе?
– Когда от Хосро-мирзы спасал семью, все с собою увез Моурави, – степенно и якобы без умысла сказал муж Вардиси. – Кто знал, что магометанин благодарность в сердце держит? Помнит: Моурави из болота забвения его вытащил, мирзою помог стать. Даже на один бросок копья ни один сарбаз к Носте не приблизился.
Палавандишвили до боли прикусил губу: хоть и ни словом не упоминалось о Теймуразе, которому Саакадзе помог вернуть корону, да еще двух царств, но намек был слишком ясным.
Сборщик, привычно закатав рукава чохи, угрюмо подошел к тахте.
– Еще недавно здесь ковер лежал: в середина красно-синие птицы, а по бокам кувшины с розами, а сейчас доски, кок язык лгуна, гладкие. Куда спрятали?
– Ищи, господин. Найдешь, себе возьми. А как доскам не быть гладкими, если по приказу Моурави их строгали? А доски кто посмеет унести, если мне поручил Моурави замок стеречь? Пусть не каждый день, все же часто здесь сплю. – Дед Димитрия гордо поправил пояс и приосанился.
Князь нерешительно оглянулся. Внезапно прадед Матарса ринулся в дверь и вскоре возвратился с подушкой в чистой ситцевой наволочке, озабоченно положил ее на тахту, отошел, посмотрел сбоку, вновь подошел, взбил и гостеприимно произнес:
– Садись, князь. Как можно, такой благородный – и на голой тахте!.. Жаль, ни одной индюшки не осталось: бабо Кетеван сокрушается, не из чего сациви приготовить.
Едва сдерживая смех, Гогоришвили как можно строже сказал мужу Вардиси:
– Барашка зажарь, вино тоже лучшее для князя найди, атенское! Мед, наверное, есть; гозинаки пусть женщины приготовят, лаваш самый свежий достань. Где прикажешь, князь, скатерть разостлать?
– Где хочешь, мне все равно, – насупился князь: гордость требовала отказаться от вынужденного гостеприимства, а голод разжигал воображение, и пересохшие губы при одном упоминании о вине и лаваше предательски вздрагивали. – Ты, азнаур, надолго здесь?
– Хотел сегодня уехать. Теперь, если разрешишь, князь, тебе в помощь останусь.
– Об этом сам хотел тебя просить.
Вопреки ожиданию, обед князю подали вкусный, и вино было хорошее. Для сборщика, гзири, нацвали и писцов расстелили скатерть на другой тахте и угощение выставили похуже – вино кисловатое, а гозинаки и иные сладости совсем забыли подать.
Князь пригласил Гогоришвили разделить с ним обед и тихо расспрашивал о… Георгии Саакадзе. Хотел было и Гогоришвили о ностевцах поговорить, но князь устало махнул рукой: «Завтра!».
Ни первые, ни последние петухи не нарушили сон прибывших, – петухов попросту не было. Зато ночь напролет давали о себе знать жесткие ложа.
С самого раннего утра сборщик, нацвали, гзири и писцы, не скупясь на ругань, принялись обшаривать Носте. Они чувствовали подвох, но доказательств не было. Скудные запасы на зиму, жалкий скот и пустые подвалы не сулили не только «законной» доли обогащения, но хотя бы сытной еды. Когда они ловили ностевцев на том, что кувшины пахнут свежим сыром, их заверяли: «Был свежим, теперь даже сыром нельзя назвать». Когда обнаруживали жирную курицу, клялись: «На свадьбу откармливали». А у Кетеван совсем плохо дело обернулось. Опытный сборщик обрадованно закричал:
– Куда скот спрятала?
– Давно съели.
– Съели? А свежий навоз для удобрения сада, не меньше чем от десяти коров, откуда?
– Мой ангел помог.
– Что-о?! – взъерепенился гзири. – Ты как сказала?
– А разве неправда? Год, как навоз лежит, в вид такой, будто только что на… бросан.
– Замолчи! – взревел гзири, вздыбив голову, как бык перед ударом. – Князю расскажу! Он тебя наградит щедро за…
– Пусть щедро, господин, только сам ты не слепой: видишь, щедрее ангела никто не может. На него уповаю.
Кубарем вылетел со двора Кетеван побагровевший нацвали с пустым кисетом на шнурке, а за ним гзири, поблескивая медной стрелой на шлеме, ошарашенный сборщик с арканом на плече, писцы с чернильницами на поясах и гусиными перьями в папахах, преследуемые напутствиями рассвирепевшей бабо Кетеван.
Долго беседовал по душам Гогоришвили с князем, убеждая последовать его совету. Покусывая ус, князь все больше мрачнел и наконец велел собрать ностевцев.
Давно не было так многолюдно на церковной площади. Три древних высохших дерева, – если срубить, три серых черта выпрыгнут, – растопырили свои дико торчащие ветви над безмолвствующими ностевцами.
Даже шепота не слышно. «Так надо», – учил их накануне Гогоришвили.
Князь, засунув нагайку глубоко в цаги, сумрачно оглядел площадь. «Что за народ! Стоят тихо, а мне все кажется, камнями меня забрасывают, да еще на запас по два кинжала за чохой скрыты», – и, перекрестившись, спросил:
– Где священник? Почему не вижу?
– Ты ни при чем, благородный князь: как можно видеть того, кого нет? – Дед Димитрия вздохнул. – Дочь у нашего отца Антония сильно заболела. Очень ее любит. Как только прискакал вестник, сразу отец на кобылу вскочил, – пусть в рясе, а как джигитует! Семья тоже следом выехала; правда, на арбе. Что делать, лишь одну кобылу имеют.
– Псаломщик к семье тоже уехал, но на осле, разбогатеет – кобылу купит. Может, нужен там будет, – смиренно добавил Павле.
Глазки деда Матарса так и сверкали: это он предложил мествире в короткой бурке прислать ложного вестника. «Иначе как при священнике скот угонять? Или в тайнике богатство прятать? Хоть и свой – тоже Георгия ждет, все же священник: может не вытерпеть и предать согрешивших, ради спасения их душ. Лучше не искушать. Пока до дочери доедет, день пройдет: увидит – здорова, обрадуется, простит ложного гонца; а раз приехал – погостить останется. Тут семья на арбе притащится, псаломщик на осле тоже – опять погостить придется, с дороги отдохнуть. Пока вернутся, здесь все мирно будет, уже царскими станем. Расстроится, что свое не успел спрятать, – без греха как душу спасать? – и назло о нашем не скажет».
А князь, потеряв самообладание, говорил, говорил до хрипоты.
– Не беспокойся, князь, беречь, конечно, не откажемся. Кто из умных может подумать, что Георгий Саакадзе не вернется?
«Прав этот старик, – размышлял обескураженный князь. – А вернется Саакадзе, начнет мстить. Неразумно мне рисковать своим замком. И потом – разве Зураб не намекал, что княгине Нато Эристави Арагвской, моей двоюродной тете, будет приятно, чтобы князь из ее рода замок Русудан оберегал?»
– Значит, не хотите подчиняться прибывшим со мною нацвали, гзири и сборщику?
– Благородный князь, каждый из нас отдельно подчинится, а за всех вместе ручаться не можем. Начнут приезжие притеснять, народ приглашение Сафар-паши вспомнит, и… в одно утро, кроме стариков, никого не найдут храбрый гзири в шлеме и нацвали в папахе.
«О-о, чтоб тебе вином упиться! – чуть не вскрикнул Гогоришвили, искоса следя за притворно сокрушающимся Зауром. – Любым средством надо уберечь Носте, пока будет спокойно царствовать Теймураз и беспокойно рваться к горцам – Зураб».
"Что ж предпринять? Неужели последовать совету азнаура? – почти тоскливо думал Палавандишвили. – Что за народ! Стоят смирно, говорят покорно, а мне все кажется, что я стою под скалой, готовой вот-вот обрушиться. Нет! Тут никто не покорится! Логово «барса, потрясающего копьем».
Дня через два Палавандишвили, плотно закутавшись в бархатный плащ, покидал Носте, за ним понуро следовали гзири, нацвали, сборщик и два писца.
Ностевцы вышли скопом провожать непрошеных гостей и от мала до велика стояли по обочинам дороги, опустив руки на кинжалы. Внешне почтительные, они без слов напоминали князю о том, что они, горцы, выпестованы Великим Моурави и не позволят повернуть время, как дряхлого осла, вспять. Для них продолжалось время Георгия Саакадзе, время освежающего дождя!
Гзири, прикусив губу, опасливо поглядывал на ностевцев и размышлял о том, что нигде персидские пушки так бы не пригодились, как здесь. А князь не переставал удивляться: «Что за народ! Стоят, приветливо кланяются, а мне все кажется, что они потрясают кинжалами».
Но князь был доволен: при помощи азнаура Гогоришвили ему удалось накануне договориться с ностевцами. Раз владение Саакадзе перешло к царству, все должно быть так, как в остальных царских владениях. Гзири, нацвали, сборщика князь приказал выбрать из ностевцев, потом спросил, скоро ли начнут платить подати. Согласились: «Скоро».
Довольные ностевцы обещали усиленно приняться за работу и стараться повысить доход: «Благородный князь не пожалеет, что взял управление Носте на себя. А когда Моурави вернется, тоже благодарен будет».
Князь утвердил гзири, нацвали и сборщика, выбранных ностевцами на берегу возле бревна, – и тотчас откуда-то появилась индейка для сациви и молодой барашек на шашлык!
Развлекая князя на прощальном обеде разными посулами, ностевцы обещали возобновить шерстопрядильню и выделку бурок, скот же обещали приумножить. И еще о многом договорились ностевцы, но при условии: и впредь не навязывать им чужих властолюбцев.
Палавандишвили предвкушал, как поразит он княжеский Совет рассказом об удачном включении Носте в лоно царских владений и о твердом обещании ностевцев выказать покорность и удвоить прибыль царскому сундуку. Он разъяснит владетелям, что необходимо выждать, ибо Саакадзе все богатство свое увез и Носте обеднело. Но обеднело временно – при его, князя, правлении оно вновь станет богатым и многолюдным.
– Так лучше! Пусть вообразят, что это правда, и… если вернется Георгий Саакадзе, будем пребывать с ним в нерушимой дружбе.
«А это к чему?!» – изумился князь Палавандишвили.
Не успела улечься пыль за княжеским аргамаком, как Арсен уже пересекал ущелье, где некогда сказитель Бадри пугал пастухов и погонщиков рассказом об очокочи… диких людях.
Но Арсен боялся лишь одного: как бы не упустить из памяти что-либо, порученное ему отцом Даутбека. Что очокочи? Они выходили из выдуманных лесов. Он должен сообщить о намерении ностевцев не допустить подлинных врагов, кизилбашей и тавадов, в Носте, сохранить крепость «барса», законного владетеля, дабы передать ему ключи от нее в час его возвращения. Да станет бархатом дорога к Носте Георгию Моурави и его соратникам!
Арсен нащупал на груди талисман – лапку удода, надетый Натэлой перед самым его выездом, и вновь счастье заполнило все его существо и отразилось в глазах светлым лучом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ БАЗАЛЕТСКОЕ ОЗЕРО
В жижу превращалась изрытая копытами земля. Непрерывный ливень, образуя серые завесы, словно навсегда смыл с неба продрогшее солнце. Линии гор растворились в низко нависших тучах, и лишь где-то в ущельях клокотали воды, грозные и неукротимые.
По скользкой тропе, вьющейся над крутым обрывом и теряющейся в тумане, гуськом двигались безмолвные всадники, надвинув башлыки на шлемы и стянув потуже косматые бурки кожаной тесьмой. Среди них находились лиховцы, сорок пять клинков. Еще пятьдесят были размещены по азнаурским дружинам. Все они сейчас твердо верили, что созданы самим богом для истребления князей, похитителей народной радости, в том числе и их речной рогатки.
Придерживая копья с острыми наконечниками, настороженные и сумрачные, всадники напоминали завоевателей, глубоко проникших во враждебные им горы. Когда они достигли утеса, называемого Хранитель слез, налетел ветер, разметал валы туч, и сквозь клубящийся туман пробился блеклый луч, на миг осветив склоны ближайших гор, одетые азалиями, и мечущуюся Арагви, оставляющую на огромных камнях пену белее шерсти пшавских овец. Передовой всадник, Квливидзе, откинул башлык и, привстав на стременах, важно провел железной перчаткой по длинным усам.
Еще миг, и новая туча вновь завалила солнце. Робкие лучи исчезли, и надвинулся мрак. Но Квливидзе радовался: на небе царствовало не светило – покровитель виноградников, чей будоражащий сок так ценил он в прадедовском турьем роге, а тучи, которые, сплетаясь с туманом, обложили горы до самого Пасанаури и скрывали не только исполинские вершины Большого хребта, но и кусты ежевики, иглами своими цепляющейся за ноги коней. Сегодня приходится радоваться, размышлял азнаур, промозглой сырости, ибо, выполняя план Моурави, он использовал туман как надежную завесу и благополучно провел высотами азнаурскую конницу. И вот кони уже миновали высоту над Натахтари – Бывший престол, над Булачаури, Цители-Сопели и наконец над Мисакциели.
Квливидзе остро вглядывался в неясно выступающие из мглы селения, которые разбросались по отрогам. Нет, на сторожевых башнях стража Зураба Эристави не зажгла ни одного костра тревоги, – ведь черные бурки всадников как бы растворялись в тучах, а кони бесшумно скользили над пропастью; команда отдавалась условными взмахами шашек, знамя «барс, потрясающий копьем», укрыто в чехле, седельные чепраки из черного сукна сливаются с вороной мастью скакунов, а с конских уборов сняты узорчатые бляхи и другие украшения.
Да, азнаурские дружины вступили во враждебные им горы, ибо эти горы, каменным кольцом окружившие Базалетское озеро, входили во владения князя Зураба Эристави Арагвского. Чуть натянув поводья, Квливидзе подумал, что непогода лучший союзник: она поможет здесь, на берегах холодного озера, где даже рыба не обитает, скрытно сосредоточить войско Георгия Саакадзе.
Настроение человека с удивительной последовательностью влияет на то, как воспринимается им природа. Одна и та же гора, лощина или пропасть представляются по-разному – приблизиться ли к ним с желанием только созерцать красоты, с цветами на груди – знаком власти и любви или, наоборот, с жаждой мести и воинским пылом.
Квливидзе жаждал мести! Не владела им ни любовь, пьянящая запахом роз, ни величественная красота нагроможденных утесов. Обходя Душети, он приближался к Базалетскому озеру, все нетерпеливее сжимая рукоятку шашки. Азнаура сжигал огонь ненависти: «Неужели никогда не свергнем иго князей? Долго ли еще будут преграждать путь к благам жизни железные рогатки – порождение княжеских привилегий?». И еще: хищный Зураб, предав забвению все сделанное для него Георгием Саакадзе, нанес и ему, Квливидзе, прозванному совестью азнаурского сословия, кровную обиду. Свидетели ангелы, сражаясь с Зурабом, он отстаивает честь азнаурского сословия!
И вот, рассвирепев от собственных размышлений, Квливидзе принимал каждый раз отрог за стены Арагвской крепости, в каждой балке готов был обнаружить волчьи ловушки. Нет, не страшны ему самые коварные уловки врага, пусть хоть девятиглавый дэви выступит против него!
Сгустившиеся, как смола в котле, тучи не помешали Квливидзе разглядеть вершину, главенствующую над Чанадири.
Как нахохлившийся коршун, вглядывался с этой Чанадирской вершины Зураб в горную тропу, вьющуюся по крутым отрогам Нацара – горы Зола. Разведчики арагвинцы еще три часа назад обнаружили подход азнаурской конницы к Базалетскому озеру. В просветах тумана гуськом продолжали двигаться всадники. Одни из них просачивались к Григолаант-кари, другие – к Базалети, третьи – к Пирмисаант-кари.
Зураб усмехнулся. Скрытое движение азнаурских дружин северо-западнее Душети несколько открывало замысел Саакадзе: значит, решил отрезать Душети от южных отрогов Девяти братьев. Конечно, «барс» давно пронюхал, что тут сосредоточивается главный запас арагвинской конницы. Э-эхе, он обломает свои отточенные когти! Гора Каменное седло прочно укреплена первой ананурской дружиной. Зураб плотнее завернулся в бурку и, подав знак нагайкой телохранителям подниматься еще выше, вступил на каменную площадку из базальтовых плит, отшлифованных ветром и временем.
Продолжая взмахивать нагайкой, словно разгоняя надоедливые тучи, Зураб радовался, что не забыл тот военный разговор, который он вел с Георгием Саакадзе в шатре на Марткобской равнине, не забыл его хитроумных действий под Сурами, благодаря чему так легко сейчас разгадал план своего учителя: разобщить арагвские и кахетинские войска и затем… истребить. Стремительность – главный маневр Георгия Саакадзе. Зураб злорадствовал: и он будет стремителен! Грузинская корона все же засияет на его голове!
Довольный результатами разведки, Зураб вскочил на подведенного оруженосцем коня. И все же где-то в глубине его души жила тревога: «А что, если… Прочь, сатана! Не устрашай!» Зураб резко повернул к Душети. Важный пункт, входящий в его владения, теперь стал средоточием дружин владетельных князей. «Все ли придут? Конечно, все! Слишком далеко зашли, чтобы двигаться вспять». Сопровождаемый свитой и охраной, Зураб пересекал обширные стоянки, тонущие в гуле. То тут, то там у коновязей нетерпеливо били копытами откормленные кони, а из теплых домов вырывались веселые песни. Запах бараньего сала смешивался с запахом чеснока. Ярко пылали костры возле сторожевых постов.
Над княжеским дворцом развевалось знамя Эристави Арагвских: черная медвежья лапа, сжимающая золотой меч. Подчеркивая величие своего господина, четыре рослых арагвинца застыли у входа с вскинутыми шашками. Окованные железом дубовые ворота открылись под удары ананурских тулумбасов. Зураб въехал во двор, полный оруженосцев и телохранителей в хевсурских рубашках, расшитых крестиками, военачальников различных степеней и многочисленной челяди. Облизнув свои жесткие губы, словно ощущая власть как пряную сладость, Зураб лишь на миг задержался на пороге дарбази, острым взглядом окинув прибывших князей. Десятки лет они – Палавандишвили, Орбелиани, Джавахишвили, Амилахвари, Церетели, Эмирэджиби – соперничали с ним, владетелем Арагви. Они завидовали ему и ненавидели его, но не презирали, ибо большая ненависть исключает мелкое презрение. Сейчас время Зураба Эристави – только ему дано сломить Георгия Саакадзе, только для него, арагвского владетеля, двинул царь Теймураз кахетинские войска. Пусть на незримом списке его деяний краснеет вместо чернил кровь царя Симона, – он победил, значит, прав!
И владетели, забыв свое возмущение в замке Схвилос-цихе, теперь, скрывая свою зависть и зародившийся страх перед неразборчивым в средствах арагвским шакалом, не скупились на выражения признательности Зурабу за его неуклонное решение: «На этот раз с помощью всех чертей ущелий и ангелов вершин покончить с Георгием Саакадзе!».
Начался военный совет. Зураб подчеркнул, что предстоящий бой – бой решающий. Успех обеспечен, как никогда, ибо царь Теймураз не колеблется, подобно Луарсабу, он всецело с князьями.
– Довольно! – рявкнул Зураб. – Четверть века летят искры от меча Ностевца, поджигая устои палаты княжеской власти. Нет, от времен зари исторической до дней царя Теймураза владыки гор и долин Грузии – князья! Знайте, и впредь мы будем стоять твердо на фамильных своих местах! – Зураб изогнулся, словно готовясь к прыжку. – Крепко запомните, князья: Ностевца если не пленить, то непременно надо убить!
Дружным стуком мечей по каменному полу князья поддержали Зураба. И Джавахишвили, протянув свою неимоверно длинную руку Зурабу, торжественно изрек:
– Пусть время Георгия Саакадзе воспримется как тяжелый сон царя, князей, а заодно и азнауров!
Царь Теймураз колебался: «Пойти на помощь подданному, хотя бы и зятю, или, сохраняя величие „богоравного“, с трона взирать на сражающихся?» Он стоял на балкончике квадратной башни Метехского замка и сумрачно следил за черными тучами, навалившимися на котловину. Знамя Багратиони то исчезало в них, то снова появлялось, как бы напоминая царю об опасности, вновь возникшей для династии.
Силясь сохранить бесстрастие, Джандиери с беспокойством следил за царем: «Возможен ли роковой шаг над огнедышащей бездной?» Князь через плечо Теймураза взглянул вниз, где били копытами горячие кони и чапары в бурках нетерпеливо ожидали свитков с царской печатью, чтобы устремиться к стоянкам кахетинских войск и с ними – в Душети, к князю Зурабу Эристави. От одного движения руки Теймураза зависело, станут эти всадники вестниками жизни или смерти.
И царь Теймураз Багратиони медлил, нервно проводил пальцами по перстню-печатке, на котором в хризолите был вырезан крест и вокруг вилась надпись: «Милостию божией царь грузин Теймураз». Он размышлял: «А вдруг дерзкий Ностевец действительно непобедим? Не разумнее было бы любыми средствами обратить его в верного слугу трона? Не опасно ли возвеличивать Зураба Эристави за счет Георгия Моурави?».
Теймураз до боли прикусил губу. «Нет, не следует предаваться сомнению! Настало время не слова, а оружия. Под скрежет клинков легче исполнить заветное желание: избавиться от строптивого „барса“, которого уже сам султан величает картлийским владетелем Моурав-беком и ставит наравне с кахетинским Теймураз-беком. Но пока жив хоть один Багратиони, – Теймураз сверкнув красноватыми белками, гневно сорвал с пальца перстень-печатку, он больше не колебался, – фамилия Саакадзе не возвысится до „богоравной“ династии! Для этого стоит нарушить традицию, не допускающую царя снисходить до личной помощи подданным в их междоусобной борьбе. Кто из князей посмеет осудить? Все ждут избавления и…».
Царь взял с мраморной доски пергаментные свитки и скрепил их печатью. Джандиери вздрогнул.
В этот час царь Теймураз Первый навсегда подставил свою жизнь под обжигающие порывы мусульманского ветра. Какой бы ни был исход битвы на берегах Базалетского озера, отныне для царя-поэта Теймураза Первого больше не было покоя в Грузии, он снова должен был познать земную юдоль, мир плача и превратностей судьбы. Стремясь в своей близорукости уничтожить Саакадзе, опору царств Восточной Грузии, Теймураз сам придвинул время своего падения, ускорил начало новой эры – царствования Хосро-мирзы – Ростома Первого.
Воинственно заиграли золотые трубы Кахетинского царства. По разным тропам потянулись к Душети хорошо снаряженные телавские дружины.
В головном царском отряде ехал мрачный Джандиери. Почему-то назойливо его преследовало воспоминание о Сапурцлийской долине, где Саакадзе, как подобает витязю, спас кахетинских князей от меча Карчи-хана. А теперь ни один из них, кичащихся своим благородством, не вспомнил об этом. Резко надвинув на лоб круглый шлем, Джандиери хлестнул иноходца и понесся вперед. Горькая усмешка таилась в уголках его посиневших губ. Он думал о Великом Моурави: «Пошлет ли бог еще такого правителя царству?..»
Возле пылающего бухари – камина, обложенного неотесанными камнями, сидел Зураб, положив ногу на седло. В багряных прыгающих бликах лицо Зураба то краснело, то синело, словно было оно не живым, а нарисованным тем монахом, который верил в самые страшные видения ада.
Сжимая в руке свиток царя, извещающего его о своем решении прибыть в Душети, Зураб, полуприкрыв глаза длинными, как иглы пихты, ресницами, еще и еще раз разбирал дневные и вечерние движения своих и азнаурских войск. «Почему тайно верю, что Георгий Саакадзе непобедим? Тогда ради чего рискую всем? Ради чего? Ради победы! Мне нужна только победа! А вдруг?..» Владетель Арагви поежился, но внезапно отпихнул седло и встал, усмешка вновь заиграла на его губах. «Все же Квливидзе не удалось захватить Григолаант-кари и Пирмисаант-кари и этим поставить под удар Душети. Терпел неудачу Квливидзе и в стремлении утвердиться на рубежах юго-восточнее Душети, на холмах около Млаши, где произошла первая стычка между конным отрядом ничбисцев и арагвинской сотней. Тщетной оказалась попытка пылкого Нодара Квливидзе овладеть важной тропой, проложенной чуть северо-восточнее Душети, вблизи поселения Сакрамули…»
Нежданно Зураб разразился таким хохотом, что оруженосец, стоявший на страже у дверей, завешенных буркой, побледнел и инстинктивно попятился. Пожилой нукери схватил гурий рог, вмещавший тунги темно-красного вина, и поспешил подать князю. Отпивая вино большими глотками, Зураб подбадривал себя: «Нет, нет, пусть сгинет сомнение! Как может ностевский „барс“ с мизерными дружинами азнауров осилить все доблестное княжество? Если б смог, давно бы владел всей Картли!».
В камин полетел новый ворох сухих кизиловых веток, и на каменной стене запрыгали тени, похожие на скачущих всадников. Зураб напряженно прислушался. Ни звука труб, ни цокота копыт!
Накинув бурку, он вышел и поднялся на выступ угловой башни. Перед ним из-за туч смутно выступали пики гор. И было так необыкновенно тихо, будто вся местность между Базалетским озером и Душети притаилась в ожидании чего-то неведомого, страшного. Зураб тяжело опустил руку на меч: «Лишь бы царь не запоздал с кахетинским войском! Разве посмеет Саакадзе напасть на Душети, если в нем будет пребывать „богоравный“? Не посмеет! Ибо вся Картли возмутится поступком „барса“, дерзнувшего поднять меч на венценосца! Но удивительно: почему не пользуется Саакадзе отсутствием царя и не нападает? Разве его могут устрашить собравшиеся здесь князья? Значит, чего-то ждет!».
Внезапно возникшая мысль поразила Зураба: не угодил ли он в капкан? Перескакивая ступеньки, он рванулся вниз и зычно крикнул:
– Миха! Немедля отправь охрану навстречу царю! Царь должен, должен прибыть!..
Скинув шлем и подставив лицо под косой дождь, Саакадзе подробно допрашивал прискакавшего от Квливидзе гонца.
Напрасно Зураб усмехался, обнаружив скрытое движение азнаурских дружин, – ведь и Квливидзе тоже усмехался, ибо план ввести Зураба в заблуждение, сперва ложными движениями северо-западнее Душети, вблизи Григолаант-кари и Пирмисаант-кари, а затем мнимым обходом Млаши и Сакрамули, чуть северо-восточнее Душети, по-видимому, полностью удался. Зураб целиком отвлекся на защиту Душети и, очевидно, не предполагал, что Квливидзе, выполняя часть общего плана Моурави, своим якобы неудачным прорывом ловко замаскировал подход с запада ожидаемых значительных имеретинских сил.
«Как будет поражен Зураб, – размышлял Саакадзе, вытирая концом башлыка лицо, – когда у ворот Душети царевич Александр взметнет голубое знамя с большерогим оленем! Конечно, арагвский шакал встревожится: „Раз имеретины пришли на помощь Саакадзе, значит, и Леван Мегрельский подойдет, а за ним и Гуриели, мой личный враг“. Такие предположения должны обеспокоить Зураба, а тревога врага – половина успеха. Но почему запаздывает Александр? Почему нигде не сказано, что делать с беспечными? Разве затягивающееся ожидание, да еще под ливнем, не рождает сомнение?» Саакадзе условно свистнул. Эрасти, мокрый насквозь, будто сам только что вылез из озера, подвел к Саакадзе дрожащего Джамбаза; с черного чепрака шумными струйками стекала вода.
Рассчитывая каждое движение, вел Моурави к Базалетскому озеру основную колонну азнаурских дружин, уже промокших, как говорят, до костей и продрогших. «О-о, как вовремя была бы сейчас чаша вина и кусок лаваша!» Одна искра, выбитая из кремня, казалось, смогла бы обогреть их.
Придержав коня, Саакадзе окинул взглядом измученных дружинников: «Все будет, и вино и… только…» Но у Трех скал передовых имеретинских дружин не оказалось. Пришлось сделать обход, в кромешной мгле повернуть к Хасимаант-кари и занять склоны покатых холмов. Неожиданно впереди вспыхнул факел. Саакадзе подскакал и нагайкой выбил факел из рук неосторожного; под копытами Джамбаза зашипела смола, блеснул красноватый зрачок и погас.
Отбросив колючую ветку, Саакадзе ощупью забрался на скользкий выступ, прислушался: ни звука труб, ни цокота копыт! «Что могло задержать царевича Александра? Ведь прискакавший из Имерети гонец клятвенно заверял: „Точный день выступления имеретинских войск определен царем Имерети и утвержден католикосом Имерети“. И царевич Александр согласился с необходимостью опередить царя Теймураза и ночью ворваться в Душети, до подхода не только царя с войском, но и кахетинских князей с дружинами. Страх перед мечом Саакадзе еще силен! Не все, но многие разбегутся! Одним ударом бы захватить превосходную стоянку и обеспечить воинов теплым очагом, снедью, а коней – конюшнями. Отдых перед решительным боем крайне необходим! Вот преимущество, которым сейчас владеет Зураб. Значит, следует заставить шакала и его приспешников забыть про тепло и покой! Одним ударом выгнать их в угнетающую мокрядь! Может, рискнуть? Напасть сейчас? Нет, это выполнимо лишь совместно с имеретинским войском, – там, в Душети, сгрудилось слишком много шакалов и коршунов! Бесполезно… Но Кайхосро Мухран-батони настаивает на молниеносном захвате Душети. Он расположился вблизи и нетерпеливо ждет встречи с Зурабом. Ждет… А у него только пятьсот дружинников, на большее число шашек я не согласился. И с Ксанским Эристави равно о трехстах условился. Почему? Доводы высказал в замке Мухран-батони. Отважный Кайхосро не считается с многочисленностью войска Зураба и примкнувших к нему князей. Я тоже не считаюсь, но… Кстати, сколько сейчас клинков в Душети и вокруг? Наверно, двадцать тысяч. А у Кайхосро пятьсот. У Шалвы Ксанского триста, у всех азнауров две тысячи. Но если царевич Александр приведет, как обещал царь Имерети, три тысячи, да Сафар-паша соберет тысячу, пусть отуреченных, но все же грузин… Потом народ, что на Дигоми клялся мне в верности, должен прийти… Пусть не все!.. Что дали им князья? Ярмо! Я обещал им лучшую долю… Нет, не подымут они оружие на своего Моурави… не подымут! Уверен, не подымут! А те, что не сумеют вырваться из княжеских оков, все равно сражаться не станут и по первому моему знаку разбегутся. В этом тоже клялись те, кого опросил Даутбек. Итак, если все придут, кого жду, я буду считать силы равными».
Черная сырая ночь застигла картлийцев в холодном, размокшем лесу. Костров не разжигали, тщетно силясь войлоком подседельников согреть озябшие пальцы. Нерасседланные кони сердито теребили тощие торбы. Лишь два верблюда, навьюченные шатрами, что-то жуя, равнодушно поглядывали на суетливых людей.
Посылались в разные стороны разведчики. Одни возвращались, другие скакали им на смену. Но… имеретинские войска не шли ни по дорогам, ни по тропам. «Неужели измена? Не похоже. Царевич на евангелии поклялся прийти к Базалети».
Рассвет, подобный сумеркам Саакадзе всю ночь не слезал с коня. Он не раз устремлял пронзающий пространство взгляд к Душети и вновь оборачивался в сторону Базалетского озера. Там, в хаосе причудливых туманов, принимающих очертания то леопардов, то львов, то беркутов, раскинулось Базалетское озеро, таящее в себе многовековую тайну. «Может, правда, на каменистом дне, где и рыба не живет, покоится золотая колыбель, в которой сердце Грузии? Во все века сюда стекались искатели счастья – одни, сжимая в руке отточенное перо, другие – отточенный клинок, в надежде овладеть тайной холодных глубин. Что таит в себе завтрашний день? Какая тайна откроется на этих суровых берегах? Что сулит азнаурам предстоящая битва? Падение в бездну прошедшего, где столько осколков, или взлет к вершинам будущего? Одно стало ясно: надо пролить презренную княжескую кровь и тем оправдать настоящее».
В косматых бурках, накинутых поверх кольчуг, «барсы» неотступно следовали за Саакадзе. Ахалцихские мушкеты вздымались за их плечами. В дни молодости любили они ощущать за плечами самострелы; тогда им все казалось залитым ослепительным солнечным светом. Сейчас, под затянутым мглой небом, словно под разливами второго потопа, их захлестывали воспоминания: «Осветит ли еще солнце славный путь „Дружины барсов“ или дни их осени начнутся с Базалетской битвы?».
Наступил решающий час того поединка, который они начали двадцать три года назад, столкнувшись в Носте с князьями Магаладзе. Сколько кровавых ливней прошумело с тех неповторимых лет над потрясенными горами и долинами Грузии!
Возвращались усталые разведчики, среди них дружинник Арсен, неотступно следовавший за Саакадзе. Кажется, он один не замечал ни дождя, ни тумана, так велик был его восторг от сознания, что он находится возле того, кто носит имя барса, потрясающего копьем. В полумгле приходили одни, другие снаряжались в путь. Царевич Александр не подходил! Саакадзе напряженно прислушивался: ни звука труб, ни цокота копыт! Лишь в пляске капель, ударяющихся о камни и исчезающих в лужах, ему слышались тонкие голоса: «Сгинь-инь… сгинь… сгинь-инь…» О чем предупреждало его ненастье жизни? Неужели о том, что копье его притупилось и уже не в силах пронзить огнедышащую грудь дракона? Сквозь густые завесы лет он внезапно вспомнил предостерегающий крик: «Береги коня! Береги коня!». На миг из далекого сна блеснули, как тогда, три дороги и вспомнился трехголовый конь, мчащий его, Георгия, через лес с оранжевыми деревьями, через зеленые воды и мрачные громады. Не на берегах ли Базалетского озера сталкивались в том сне в кровавых волнах мертвые воины? Затканная изумрудами одежда стесняла тогда Георгия, тянула книзу золотая обувь, но вверх устремляла алмазная звезда на папахе и увлекал вперед сверкающий в руке меч. Сейчас, как источник силы, ощущал он меч в своей несгибающейся руке, на широкой стальной полосе горела предостерегающая надпись: «Победоносный меч мой подобен молнии, поражающей души неверных».
Саакадзе обернулся, провел железной перчаткой по глазам, словно отгоняя картины минувшего. Неподалеку от него несколько всадников с остервенением выжимали из башлыков воду. Молодой сотник из ничбисцев усердно тер лоб своему аргамаку, стараясь согреть окоченевшего друга. Оруженосец с поблекшим лицом и слипшимися на висках волосами так дул на свои посиневшие пальцы, будто разжигал спасительный костер.
И вдруг, словно град о панцирь, застучали слова призыва и мольбы:
– Моурави, ускорь битву!
– Ускорь, Моурави!
– Не может больше терпеть народ! – выкрикнул старый ничбисец. – Там, в Душети, пылают очаги, там хлеб! Туда веди!
– Кликни, Моурави, клич! Все сметем, все отнимем у проклятых князей!
– Моурави! Моурави!
Сурово сдвинув брови, Саакадзе оглядывал охваченных отчаянием воинов: миг – и все ринется на Душети, ибо борьба за жизнь присуща и зверю и человеку. Но тот, кто ответствен за эти жизни, должен владеть и разумом.
– Мои воины, я ли не полон желания броситься на врага? Но в этот безотрадный час должен защитить вас от непоправимого. Я отвечаю за вас перед вашими женами и матерями. Вы знаете, никогда меня не пугало большее количество войска у врага. Но там, в Душети, собрались воины княжества Картли, там не сарбазы, а дружинники-грузины. Мы должны напасть так, чтобы захватить князей, и тогда – не скажу все, но тот, кто был на Дигоми и вместе с вами ел хлеб и пил из одной чаши вино, бросит оружие! Я в это верю! Если он не примкнет к нам, то и не пойдет против. Битву ускорить невозможно, это равносильно поражению. Ждать осталось недолго, Имеретинское войско придет! Победа, воины! Будьте мужественны! Нет ветра, дующего в одну сторону. С гордостью будете вспоминать битву за… жизнь!
То ли на самом деле потеплело, то ли так показалось дружинникам, но только многие заулыбались, отчаяние сменилось глубокой надеждой: «Как умеет Моурави теплить сердца!».
Тихо шептались «барсы»:
– Георгий! Может, правда, сами ринемся на Душети?
– Даутбек прав… пока Теймураз не подошел.
– Неожиданность всегда ослабляет врага.
– Знаю, мои «барсы», но, кроме смелости, в войне необходим расчет. Нас мало, а княжеских рабов много, значит, для победы, кроме отваги, нужно умение вести войну, а без имеретинских войск не построить треугольный клин, который своим острием безусловно выбьет княжеских выродков из Душети.
– Твоя правда, Георгий, но… все другие мысли смяты одной: наступать! наступать! наступать!
– Да, мой Дато, наступать до прибытия Теймураза. Только разум настойчиво советует: "Осторожней, Георгий, ибо в первый раз за всю боевую жизнь твоя дружина может дрогнуть и… покинуть поле боя. Нет, друзья, кроме позора, мы рискуем вселить в наше небольшое войско сомнение, а в князей вселить уверенность. Не следует забывать: войско сильно полководцем, но и полководец силен войском. Что, если доверие пошатнется? На Душети без подкрепления не пойду!
– Георгий, а если подкрепление подоспеет после въезда царя в Душети?
– Неужели откажешься? – почти с отчаянием выкрикнул Димитрий. – Я полтора ча…
– Если Теймураз прибудет раньше имеретин, час будет упущен, – к этому следует готовиться!
Саакадзе пришпорил Джамбаза и отъехал: «Отважны „барсы“ в битвах и умны в выполнении посольских дел, но многое от них скрыто. Царь есть царь! Не простит мне народ, если нападу на него в жилище. А если победа останется за мной, еще лицемерно начнет он уверять, что прибыл не сражаться, а в гости к зятю. Тут выступит церковь… подымется ропот: „На царя напал!“ И под благословение святых отцов народ отшатнется от дерзкого! Оставленный народом! Что может быть горше? Никогда! Никогда я не оскорблю народ! Разве всю жизнь я не был с ним? Дело другое, если сам царь, теряя царское величие, неуместно ввяжется в драку подданных. Такая непристойность возмутит народ! Царь станет равен враждующему князю. И народ, обнажив оружие, не преминет с восторгом натереть затылок „богоравному“, чтобы в другой раз не забывал свое место. Значит, надо ждать „богоравного“ на поле битвы… где и натереть ему затылок».
Придирчиво обследовав склоны, Саакадзе выбрал площадку для стоянки и приказал разгрузить безропотных верблюдов, разбить шатры, сколько есть, развести в них малые костры.
Быстро действуя, дружинники несколько согрелись, каждый мечтал вынуть из хурджини черствый лаваш и кожаный сосуд с вином. «Барсы» отдали дружинникам свои четыре шатра, а в пятом поместились сами, затащив к себе и Автандила.
Поспешно Эрасти установил шатер Саакадзе и принялся вынимать из хурджини незатейливую еду.
Вновь хлынул ливень с такой силой, словно из огромной бочки, повисшей над землей, выбили дно. Саакадзе шагал возле шатра, не обращая внимания на мольбу Эрасти.
Раздались окрики часовых. Кто-то выругал черта за неудержимость и гикнул.
И тотчас гонец азнаура Чрдилели осадил коня перед Саакадзе:
– Моурави, лучники Чрдилели с высот увидели приближающиеся к Душети кахетинские войска. Наверно, царь Теймураз тоже скоро пожалует.
– Передай азнауру Чрдилели: скоро прибуду к нему.
Отпустив гонца, Саакадзе опять зашагал, мысленно охватывая всю местность от Базалетского озера до Душети и располагая на выгодных рубежах имеретин, которые, конечно, уже вышли на правый берег Мтиулетской Арагви.
На всем скаку очередной разведчик спрыгнул с взмыленного скакуна и подбежал к Саакадзе:
– На правом берегу Мтиулетской Арагви тихо, – сообщил он почему-то шепотом. – Лишь джейран выходил на водопой, да звезда, не побоясь дождя, соскочила с неба в расселину. И имеретин не видно, ни конных, ни пеших.
Эрасти затащил измученного разведчика в шатер, напоил вином и, сунув в руку кусок чурека, посоветовал отправиться к дружинникам и поспать, ибо беспокойный Моурави вновь погонит его выслеживать имеретин.
«Но ведь царевич Александр уже давно должен был пересечь речку Ксани и вывести войско на правый берег Мтиулетской Арагви, – недоумевал Саакадзе. – Приди имеретины в установленный срок… Неужели черная судьба, осмелев, протягивает ко мне свои костлявые пальцы? Душети упущено. Такая возможность больше не повторится. В какую же сатанинскую бездну провалился царевич, славящийся умением влюблять в себя своенравных царевен?» Омраченный взгляд Георгия скользил по едва видным ближним отрогам, окутанным пепельными прядями тумана.
Теребя ногой оскаленную голову медведя, заколотого им на охоте, Зураб намечал дальнейшие ходы: «Отсиживаться в Душети рискованно: не следует забывать, с каким воинским искусством овладел Моурави даже стенами Багдада. А что перед ним стены Душети? То же самое, что изгородь из тростника! Но… с часу на час должен прибыть царь! Не осмелится ведь дикий „барс“ напасть на царя!.. И потом – что может противопоставить ностевский хищник сытым и отдохнувшим у очагов царским и княжеским дружинам, да еще во главе имеющим венценосца? Ничего, кроме потоков воды, струящихся по буркам и кольчугам окоченевших разбойников! Надо использовать преимущество немедля. Но где же царь? Неужели забыл, что его прибытие – спасение Душети? Забыл о значении неумолимо надвигающейся битвы, мимоходом уединился в каком-либо монастыре и заскрипел пером, вдохновенно выводя шаири? А главное, этому никто не удивляется и не возмущается! Неизвестно, что больше прославило Теймураза Первого – война с шахом Аббасом или сладкозвучные напевы!»
Отпихнув голову медведя, Зураб, внутренне содрогаясь, вскочил. Он взвесил все, но Саакадзе может, по своему обыкновению, неожиданно повернуть события в угодную ему сторону. «Нет, медлить опасно! Вон из Душети! Ливни могут внезапно прекратиться, туманы расползтись – тогда на стоянках азнаурских дружин запылают костры, и с их горьким дымом рассеется спасительное преимущество. Но где же царь? Где?!»
Зураб метался: «Что предпринять? На что решиться? Может, самому навязать Саакадзе битву на заросших густыми камышами берегах Базалетского озера? Да, все решено! Если царь запоздает, пусть лучи невидимой короны осветят поле битвы и заменят тысячи кахетинских мечей. Сказкой тешу себя! – содрогнулся Зураб, ударив медведя по зубам железной рукавицей. – Мне нужен царь! царь!! царь!!! Остальное оружие бессильно в последнем поединке. Но где же царь?! Будь проклято то ущелье, которое соблазнило его остановиться на покой! Да переломится его перо, напомнив ему участь стрелы, застрявшей перед битвой в колчане. Я, я, Зураб Эристави, один, лицом к лицу, должен столкнуться с грозным Ностевцем. Значит, гибель! Вон там, за полосой мрака, белеют хевсурские вершины, они торжествуют над пигмеем, замыслившим поработить их и не выдержавшим единоборства с всадником, взнуздавшим власть князей!» Чей смех, злобный, нарастающий, слышит он? Не из каменных ли глоток гор вырывается хохот? И не Саакадзе ли потешается над ним, подмигивая смерть таящему озеру? Что едва светлеет там, на восточной черте неба? Неужели первый клинок солнца? Да, это несется утро, как неумолимый погонщик, взвалив на плечи его, Зураба, мучительный груз тревоги. Он мечется, но выхода нет. Он призывает на помощь духов Арагви, ведь каждое упущенное мгновение дороже груды алмазов! Где же царь? Где?! Запропастился шаирописец? А хохот накатывается, как лавина, и гулко звенит железо, словно в боевом порыве воины бьют шашками о щиты.
Зураб яростно отпихнул ногой шкуру медведя, схватил сосуд с вином, жадно прильнув к горлышку. Но что это? Хохот не исчезает, как обманчивый призрак, и все еще не доходит до сознания. Освежающая струйка вина сбегает по подбородку на кольчугу. Удивленно прислушивается. «Хо-хо-хо-хо!» – радостный хохот, как волны, уже бушует у порога.
С шумом врывается старший телохранитель, оруженосцы наперебой кричат:
– Светлый царь приближается! Царь Теймураз! Царь!
– Утро приближается! – торжествующе восклицает Зураб.
Долгие годы, проклиная свое бессилие и содрогаясь перед Непобедимым, подавляющим его волю, ждал Зураб Эристави Арагвский это утро, долженствующее короной царя прикрыть его меч, нацеленный на сердце Георгия Саакадзе. И все же утро это вошло в Душети нежданно, в облаках и туманах, как корабль в серых парусах, завернувший в незнакомую бухту.
Зураб преобразился, велел облачить себя в хевсурский наряд и железной сеткой прикрыл лицо. Сопровождаемый многочисленной охраной из рослых арагвинцев, он выехал на ретивом берберийском скакуне к уже выстроенным дружинам.
Так, за день до прибытия к Базалетскому озеру имеретинских войск, под восторженные крики, въехал царь Теймураз в Душети, величественно придерживая персидскую саблю из серого булата, с изображением на рукоятке головы тигра. На позолоченных луках татарского седла мерцала бирюза, словно окаменевшие капли озерной воды.
Впрочем, роскошь оружия и доспехов не могла затушевать ни озабоченности царя, ни настороженного взгляда его серых с краснотою глаз. Чем ближе он приближался ко дворцу Эристави Арагвских, тем больше им овладевало сомнение: правильно ли он поступил, повелев сорока всадникам из телавской охраны следовать с саблями наголо впереди себя, а сорока другим телохранителям замыкать царский поезд? Не слишком ли откровенно проявил он присущую ему подозрительность? Но ведь он все еще не полностью признанный царь и не станет им, пока жив Саакадзе. Ведь с Ностевцем заодно Мухран-батони, Ксанские Эристави… А сколько еще скрытых приверженцев…
Зураб предвидел, в каком настроении прибудет царь, поэтому обставил его въезд с восточной пышностью. По обе стороны каменистой дороги выстроились знаменосцы, вздымая знамена не только Картли и Кахети, но даже отуреченной, давно не принадлежащей Картлийскому царству Месхети и далекой Сванети. Этим Зураб льстиво напоминал, что южные и северные рубежи древней Грузии и ныне принадлежат Багратиони. Арагвинские лучники трижды вскинули самострелы, в клубящиеся туманы взвились стрелы с ярко-красными и оранжевыми перьями; княжеские копьеносцы трижды потрясли копьями, вскидывая разноцветные значки своих владетелей; пращники трижды перезарядили пращи – выше грабов и дубов взлетели круглые камни и, как град, застучали о выставленные щиты.
Перед входом во дворец Зураб сошел со своего берберийца и благоговейно преклонил колено. Другие князья последовали примеру арагвского владетеля, и царь, совсем повеселев, милостиво вскинул руку, точно собирался одновременно и благословить верных слуг короны и осыпать золотыми монетами.
Дымчатые туманы, заполнив высоты, все больше сгущались в косматые тучи, нависая над долиной Арагви. Но душа Теймураза с каждым мгновением освобождалась от тумана недоверия, и солнце нераздельной власти уже освещало ему путь к Базалети.
В первом зале дворца царь был встречен высшим духовенством. Епископ, облаченный в новый саккос с серебряными цветами, совершил литургию. Князья во главе с Зурабом единодушно возносили молитвы, испрашивая у творца победу мечу царя, точно забыв о том, что сами нарушают обычай, который всегда так ревностно охраняли. На что не решатся князья ради победы над Саакадзе!
Обычно сутулящийся Теймураз выпрямился и оттого стал еще шире в плечах. Довольный, он проводил длинными пальцами с выкрашенными шафраном ногтями по тщательно подстриженной черной бороде, мысленно удивляясь Нестан-Дареджан, переставшей признавать преданного ей Зураба. «Надо будет посвятить маджаму своенравным красавицам». Отгоняя несвоевременные мысли, Теймураз опустился на высокое сиденье, обитое алым бархатом, оперся на мутаку и обменялся со смиренно стоящим Зурабом красноречивым взглядом.
И, как бы в награду, что незримой нитью скрепит их союз, Зураб, помня о значении присутствия царя на поле битвы, где сражаться предстоит грузинам с грузинами, от имени собравшихся князей клятвенно заверил царя в их неуклонном решении не опускать клинков, пока не будет обезврежен Ностевец, двадцать два года раздувавший пламя непокорности.
Теймуразу послышалась искренность в голосе владетеля Арагви, и он растроганно ему кивнул, мысленно обещая начертать маджаму о дружбе светло-фисташкового коня и черного медведя.
Владетели теснились около возвышения и старались перекричать друг друга:
– Окажи, царь, честь! Прими под свое знамя!
– Веди к славе и победе! Смерть «барсу», потрясателю основ!
– Ваша царю Теймуразу!
Теймураз величаво выпрямился:
– Мы благодарны вам, доблестные князья! Вы из справедливости возжелали пролить кровь. Изменник Георгий Саакадзе вознамерился поднять меч на царя, ниспосланного богом, в троице почитаемом, осмелился покуситься на наш священный удел. Князь Зураб Эристави, владетель Арагви, бескорыстным служением нам, данным богом царю Теймуразу, выказал благородный пример и указал вам путь беззаветного служения «богоравному». Мы же возжелали проявить милость к верным витязям трона Багратиони и принять попечение об охране владений ваших. Меч наш не вложим в ножны, пока не восторжествуем над тьмою, ниспосланной адом.
Зураб, стоя на ступеньке возвышения, умиленно взирал на сладкоречивого царя. Мераб и Тамаз Магаладзе благоговейно осенили себя крестным знамением, предвкушая согласие царя наградить их за преданность владением, сопредельным Носте, славящимся тутовой рощей и речкой, изобилующей форелью. Квели Церетели, вспомнив о разорении своего замка, в приливе восторга облобызался с князем Качибадзе, присвоившим у него два виноградника и мельницу. Мачабели, забыв о похищении у него Эдишем Вачнадзе красноволосой, которую сам метил себе в наложницы, сжимал соперника в объятиях. Потрясения двух десятилетий казались сейчас владетелям Картли и Кахети страшным сном, и они возликовали: то, чего не смог достигнуть слишком изворотливый Шадиман Бараташвили, стало возможным благодаря несгибающейся воле Зураба Эристави.
Царь расчувствовался: как не походила предельная почтительность князей на своеволие Саакадзе. Перед ним запрыгали огненные слова, выстраиваясь, будто лучники, в стройную колонну:
Если витязь благородный Меч отдаст, царю угодный, Станет в битве всенародной, Как Ахилл, рукой не слаб! Воспоем стезю героя! Новая предстанет Троя! Силы царские утроя, В битву ринется Зураб!Сорвав с воротника крупную жемчужину, Теймураз прикрепил ее к эфесу меча Зураба. Единение царя с князьями достигло своего апогея, гремели дапи, звенели пандури. Зураб сиял. В гуле восторженных голосов ему слышался звон льдинок, будто духи Арагви уже сооружали провидцу, владетелю черной медвежьей лапы, сжимающей золотой меч, горский трон.
И не заметили, как сгинул день. Блики заката багровели, предвещая ненастье. Глухо журчала вода, вращая колесо водяной мельницы, и терялась в сумрачной лощине. Едва виднелась каменистая тропа, взлетая к оружейной башне, где пылал костер, освещая людей, выносящих из башни охапки клинков. У начала тропы белел высокий кол, а на нем торчал череп.
Деревня Чала жалась к каменистым отрогам, от мицури – землянок – тянулся едкий дым очагов. Лай собак то обрывался, то вновь несся со всех сторон. В полумгле звякали цепи, слышались отрывистые голоса.
Около водяной мельницы столпились крестьяне. Эти сумерки, вечер, ночь принадлежали еще им, а завтра они уже будут безмолвны, как это облако.
Завтра! Оно было неотвратимо. С первым светом мсахури раздадут им оружие, ударят дапи, и перед строем дружинников Чала кичливо проедет молодой князь Джавахишвили. Он поведет их на Базалетское озеро, куда уже выступил старый князь с передовой дружиной, составленной из месепе и глехи, обученных на Дигомском поле. Наверно, они уже в Душети.
А завтра тут взметнется княжеское знамя: над белыми горами серебряный меч. Легкий шелк, легче тумана, а давит, как рухнувшая скала – молодой лес. На заре пророкочет княжеская труба, призывая на бой. Против кого? Страшно подумать… против Моурави!
Будь проклята эта ночь! Остановись, мельничное колесо! Может, и время остановится с тобой! Пусть продлится ночной мрак! Не надо солнца! Между двух белых гор оно на княжеском знамени! И лучи его острее копий! Раскаленных копий! О-о-о, на кого нацелены они? Страшно подумать… на Моурави!
Душная ночь в Чала. Близится кровавый день Базалети.
– О-о-о, люди! Что делать? Как поступить?
Мнутся крестьяне, не зная, на что решиться. Рослый парень в гневе срывает с головы папаху, швыряет наземь:
– Прямо скажу, идти с князем против Моурави – измена Картли!
– Э-э, Закро, когда поумнел? – буркнул сын мельника, опасливо озираясь на башню.
– На Дигоми поумнел. Когда прыгнул через ров, подумал: «Клятву верности Моурави даю».
– А когда клятву давал, о жене, матери, отце думал?
– Отец согласен…
– Что согласен? Под ярмом ходить?
Плотно обступают крестьяне негодующего Закро.
– Или красавицу дочь на позор отдать?
– Может, жену свою ты сборщику подаришь? Давно проклятый на Тинико так смотрит, как ястреб на голубя!
– Напрасно пугаете! – твердо сказал Буадзе. – Я тоже дигомец, тоже с Закро к Моурави пойду.
Зашумели, обрадовались, точно ждали решения деревенского силача.
– И я к Моурави!
– И я!
– И я!
– О-о-о, сколько ишаков в нашей деревне! – замахал башлыком пожилой глехи. – Вы только одни хотите к Моурази? А мы не согласны?
– Тише говори! Тише!
– Забыли, что в церкви в воскресенье глехи князя Фирана сказал?
– Может, нарочно устрашал!..
– Нарочно? Слышите, люди? Нарочно! Недалеко – поскачи, увидишь, как жена и мать приверженца Моурави, подобно буйволам, ярмо тащат.
– А в деревне Дзегви не брошен в яму парень, пытавшийся бежать к Моурави?
О жестокости владетелей столько слыхано – в церквах, на базарах, в придорожных духанах, в кузницах, на мельнице, на плотах.
– О-о-о, люди! Что делать? Как поступить?
И все больше охватывают крестьян сомнения и страх.
– Люди, а кто не знает о трех парнях из деревни князя Эмирэджиби?
– Нино, для настойчивых еще раз скажи. Пусть помнят: деготь и мед разные свойства имеют.
– Тише говори! Тише!
– Вот, народ, многих заподозрили в желании уйти к Моурави! Цепи надели на ноги.
– Цепи ничего – раз надели, то и сняли бы. Другое горе: скот приказал князь отнять! А в опустевший буйволятник кого загнали? Отца! Мать! Сестер!
– О-о-о, горе!
– Доли тоже лишили.
– Правильно поступили: если очаг потух, на что зерно?
– А если зерна нет, на что детям возле буйволятника плакать?
– Проклятые князья! Вот Моурави победит, всех разбойников в буйволятник загонит!
– Кто против?
– Буйволы против!
– Тише говори! Тише!
– Замолчи, Гогла! Да ниспошлет святая иверская божия матерь победу нашему Моурави!
– Такое все хотят! Только пока победит, наши семьи в ямах и под ярмом могут погибнуть.
– Что делать? Как поступить? Разве мы свою волю имеем?
– Значит, драться с Моурави решили?
– Кто решил?! Э-хе, Закро, за умного тебя народ держит, а сам не знаешь, что говоришь! Будем притворяться, что деремся.
– Хо-хо-хо, а мсахури не заметит? Или сам князь глупее тебя? Посмотри на кол – вон белеет череп! Вспомни, за что князь обезглавил Саба!
– А еще такое в деревне князя Качибадзе было, старый Евстафий на базаре рассказывал. Десять дигомцев хотели к Моурави бежать. Поймали их. Тогда князь велел всех в яму бросить – грозит: год оттуда не выйдут.
– Уж вышли!
– Кто это сказал? Кто?
Крестьяне порывисто обернулись. Из полумглы выступил стройный хизани, насмешливо глядя на спорящих.
– Клянусь, не вышли! В таком деле князья крепко слово держат.
– А я клянусь – вышли! – упорствовал хизани. – Вышли, раз князь продал их туркам.
– Тур-ка-ам? Чтоб им, скажем, ахалцихская луна на голову села!
– Почему Сафар-пашу беспокоишь? Братьев наших в Константинополь угнали.
– Что-о-о-о?!.
Закро вздрогнул: что может быть страшнее! Крестьяне заметались – и страх неудобно показать, и дрожь унять не в силах. Многие незаметно скрылись. Другие опасливо поглядывали в сторону деревни. Наверху еще ярче пылал костер. Спускались мсахури, несшие оружие. И холодом тянуло из сумрачной лощины, где глухо урчала вода.
И внезапно хлынуло: кто говорил, что пора спать? Последняя ночь у родного очага, вот уже вторые петухи кричат. Кто напоминал о тяжелом завтрашнем дне? Еще солому не провеяли. И один почти радостно закричал:
– Э-э, люди, спать рано! Наверно, добрые жены с горячим лобио ждут нас!
– Моя мать обещала чуреки испечь.
– А моя – хачапури. И вино тоже обещала.
– Моя жена слово взяла, что скоро домой приду.
– Эх, народ, хорошо, когда семья в дарбази спокойно живет! Пусть бедная, но целая, и дети не плачут у закрытого буйволятника.
– Все вы, люди, правду говорите, но Моурави учил на Дигоми: «Не бойся смерти – бойся позора!» И я, обязанный перед родиной, все равно к Моурави уйду.
– Молчи, Закро! Не спускайся в яму на гнилой веревке. Смотри, кажется, гзири воздух обнюхивает.
– Помни, и тебя наш щедрый князь может туркам продать!
Закро хмуро оглядел односельчан и молча скрылся где-то за желтеющими деревьями. И тотчас издали послышался молодом женский голос:
– Закро, а, Закро! Почему ждать заставляешь? Или не тебя завтра провожать должна? Или ты не дружинник молодого князя?
Где-то надсадно три раза прохрипел петух. Из-за склона темной горы выглянула луна, и в ее мертвенное свете зловеще блеснул белый череп.
Царь в Душети! Свершилось! Обвал разрушил замок надежды! Но согнется ли воля от ударов превратной судьбы? Да сгинет сомнение! Надо разобщить коршунов и шакалов! Поразить в самое сердце арагвинца! Повернуть круто на север, вторгнуться в ущелье Белой Арагви и взять приступом Ананурский замок! Князья не ринутся помогать Зурабу в защите его фамильного замка, и… Зураб станет лицом к лицу с Моурави.
Каким-то путем в Ананури проникла весть о намерении Моурави овладеть замком Эристави. Страх обуял ананурцев. В смятении они ожидали неотвратимых бедствий, обвалов камней, что запрудят Арагви, а вышедшая из берегов река затопит замок до верхушки креста храма. Предсказательницы рвали свои седые космы и на разные лады вещали о том, что зеленая змея вырвалась из когтей черного медведя и ужалила его в дымящееся сердце.
Княгиня Нато надменно вскинула голову, отчего под двойным подбородком качнулись в кровавых отсветах рубины подвесок:
– Моурави не нападет на Ананури!
И к Саакадзе поскакал старый монах.
«…Знай, Георгий, – писала Нато, – только через мой труп ты ворвешься в замок Ананури, где покоится прах доблестного Нугзара Эристави…»
«Барсы» даже забыли о ливне, они рычали, хрипели, метались вокруг Саакадзе, напоминая тех, чье имя они носили. Они требовали немедленно нападения на замок. «Не считаясь ни с чем!» – неистовствовали они.
Но Саакадзе на Ананури не пошел…
«Почему у Базалети все идет вразрез с моим замыслом? – тяжело размышлял Моурави. – Почему? Не потому ли, что опираться следует только на свой народ? А если его мало? Даже великие цари ищут выгодных союзников. Конечно, таких, которые приходят вовремя, а если приглашают к свадьбе, а неторопливый поспевает к крестинам… Царь Имерети способствует провалу достойного плана… Уж лучше бы сразу отказал – тогда было время думать… А сейчас?.. Упущен случай захватить сильнейших князей, уничтожить Зураба Эристави, изгнать Теймураза и… Как близоруки цари! Неужели не прельщает имеретинского царевича корона трех царств? Безусловно прельщает, но преподнести ее должен неторопливому глупый народ во главе с глупым Моурави… жаждущим расцвета любезной родины…»
Накануне «барсы» лично провели рекогносцировку. Многолетний опыт помог им и в клубящихся туманах правильно представить боевое расположение вражьих сил.
Сопровождаемый сотнями Асламаза и Гуния, Моурави направился к Берта-мта – горе Монахов, высящейся южнее Душети. Вновь на какой-то миг разошлись туманы, показалось озеро в камышах. Сердитые волны устремлялись на пустынный берег, высоко вздымая вспененные гребни. Все озеро охватывалось одним взглядом, но какая-то мрачная сила глубин пронизывала тяжелые, словно налитые свинцом, воды. «Не гигант ли зачерпнул ладонями частицу Черного моря, – подумал Саакадзе, – и выплеснул высоко в горы? Пусть же не рассчитывают карлики стреножить на этих берегах судьбу Картли!»
Вынужденный выбрать для битвы западный берег Базалетского озера, Саакадзе всесторонне оценивал раскинувшуюся перед ним местность, учитывая малочисленность азнаурской конницы. Невысокие отроги, идущие от главного хребта, покрытые мелким лесом и ветвисто расходящиеся между притоками Куры – Ксани и Арагви, – по замыслу Саакадзе, представляли наиболее выгодные позиции, давая возможность наносить короткие, но увесистые удары на правом и левом краю.
Приказав Асламазу стягивать дружины к линии Берта-мта – горе Монахов и к Нацара – горе Зола, Саакадзе назначил ночлег на покатых отрогах, выставив впереди цепь дозорных. Разбивались легкие шатры из веток кустарника, на которые сверху стекали мутные потоки, и дружинники в беспросветном мраке укрывали под бурками шашки и копья.
В шатре Саакадзе расположились «барсы», подложив под головы седла или камни, покрытые промокшими башлыками. Скрывая волнение, теснившее им грудь, они с нарочитой беспечностью выслушивали – в который раз! – рассказ Гиви о боярском пире. Особенно потешало друзей то выражение беспомощности, которое отражалось на лице Гиви, когда он вновь тщетно силился припомнить названия всех московских супов и неизменно сбивался со счета.
Ростом, потуже затягивая пояс, деловито осведомился, под каким соусом подавалось во дворце русийского воеводы мясо. Элизбара интересовала начинка пирогов, а Пануша – приправы к рыбе. Пояснения Гиви уточнял Дато, и на голодных «барсов» то и дело обрушивались воображаемые куски жирной снеди. Наконец Димитрий не выдержал и, пожелав Зурабу полтора черта на закуску, пригрозил, что проглотит в сыром виде седло по-азнаурски, если не кончится пытка воспоминанием о еде, давно проглоченной. Такую пытку и «лев Ирана» постеснялся бы применять.
Упоминание о «льве Ирана» вернуло «барсов» к мыслям о «коршуне Арагви». Они вышли из неустойчивого шатра и принялись распределять свои дружины по тем направлениям, которые указал им Саакадзе.
Продумывая всевозможные ходы предстоящей битвы, Саакадзе не переставал напряженно прислушиваться. Но за чепраками, накинутыми на кизиловые ветки, лишь булькала вода. Не слышалось ни звука труб, ни цокота копыт – царевич Александр не шел.
И в других шатрах не смыкали глаз. Это томительное ожидание вконец измучило азнаурских дружинников. Стихийно возникающие водопады, с грохотом влекущие за собой в темень обломки камней и стволы вывороченных деревьев, вселяли в дружинников беспокойство: «Может, правду говорят монахи, что меч, поднятый на „богоравного“, неминуемо станет мягче воска?» Но тут же вспоминали, что их меч выкован из особой стали, что это меч Георгия Саакадзе, всегда помнящего о народе. А там, против них, на враждебной стороне, где злобно выстроены княжеские войска, сверкает пропитанный ядом меч ненавистного Зураба Эристави.
Мысли путались, трудно было разобраться, что лучше для народа. Где правильный путь? И все острее ощущалась тревога за завтрашний день Картли. Вмешательство же имеретинских Багратиони являлось для дружинников желанным знаком расположения неба к Моурави в его борьбе с ненавистными князьями.
Военачальники и дружинники, закаленные в сражениях витязи и безусые новички, лишь получающие боевое крещение, с одинаковым трепетом ждали подхода имеретин. Неужели ждать их до скончания века?
В густой мгле на гальку накатывались волны Базалетского озера, отсчитывая секунды, часы… В камышах шуршал ветер… Ни звука труб, ни цокота копыт!
Ветка кизила, спустившаяся с верха шатра, касалась щеки дремлющего Дато, и ему мерещилась улыбающаяся Хорешани, своими тонкими пальцами ласково проводящая по его лицу. Почему же она стала, подобно облаку, расплываться? Задвигались какие-то тени, упало железо. Дато вскочил, протирая глаза. Матарс поднимал с земли сетчатую кольчугу, «барсы» прикрепляли клинки, набрасывали бурки и устремлялись к выходу!
Точно водяной, перед ними возник разведчик, сбросив с себя набухший башлык.
– Моурави… ползут?
– Кто ползет?
– Они.
– Кто они? Полторы змеи тебе в…
– Лучше б так!
Из шатров высыпали дружинники. Кто-то засмеялся, кто-то выругался, кто-то фыркнул в кулак.
Саакадзе пристально вглядывался в разведчика.
– Тебя как зовут?
– Тариэлем крестили… лучше б совсем не родился!
– Вижу по башлыку, ты дружинник азнаура Асламаза.
– Иначе чей же?
– Так, значит, имеретины не спешат?
– Может, и спешили бы, только впереди черепаха мешает.
Дружинники чуть не повалились со смеху. Дато кусал губы. Гиви всхлипывал, даже Саакадзе улыбнулся. Лишь Димитрий свирепо крикнул:
– Скажешь, наконец, где находится голова имеретинского войска?
– Благородный азнаур, голова и хвост на одном камне поместились.
– Значит, мало их?
– Моурави, если бы впереди не блестел алмаз на папахе царевича, совсем бы не заметил.
Снова взрыв хохота потряс стоянку, даже дождь как-то притих. Автандил держался за плечо Даутбека, не в силах оборвать нахлынувший смех. Гиви, взвизгивая, выжимал платок – неизвестно, от дождя или от обилия веселых слез.
– Асламаз поскакал навстречу царевичу?
– Нет, Моурави. Послал азнаура Гуния.
– А сам почему не удостоил?
– Коня пожалел.
– А где сейчас имеретины?
– Переползают через зад Желтой ведьмы.
Дружинники гоготали, подталкивая друг друга. «Барсы» не знали, как сдержать гнев и неуместное веселье.
Саакадзе охватил трепет: «И этого осмеянного народом царевича я наметил в цари Картли! В цари трех царств! Кто же всерьез его примет?»
Но… Саакадзе подошел к гонцу и трижды облобызал его:
– Спасибо, Тариэль! Ты, как настоящий сын Картли, свалил с наших плеч половину огорчения. Видишь, вместо печали мы мужественно веселимся, а смех лучший спутник удачи. Джамбаза! Я сам выеду навстречу царевичу Александру, наследнику имеретинского престола!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Тщетные надежды. Снова мутный рассвет, обволакивающий кряжи, опутывающий серой сетью озеро, угрожающий разразиться бесноватыми потоками.
Но наперекор злым духам ущелий, злорадно вздымающим гигантские каменные роги, полные клубящихся туч, помрачневшие «барсы» прорвались, словно сквозь рушившийся свод неба, к восточным отрогам горы Монахов.
А к западным отрогам этой горы приближались имеретины, утомленные, пронизанные сыростью. У передовых всадников на ремнях свисали трубы, посиневшие пальцы не могли удержать их, и по косматым чехлам, укрывавшим самострелы, как по шкурам буйвола, струилась вода.
«Барсы» уже поднялись на небольшую площадку, заваленную обломками скалы, и, скрестив руки на кольчугах, сумрачно взирали на подходившее невеселое «войско». Даутбеку даже почудилось, что двигается похоронная процессия, и он невольно воскликнул:
– Почему, черти, факелов не зажгут?
Пришпорив понурого коня, к «барсам» подъехал пожилой азнаур. Он узнал Дато и, встряхнув папаху, сразу стал сетовать.
Имеретины надеялись на отдых, огонь очагов, еду, а их огорошил слух о том, что путь к Душети прегражден кахетинцами и дружинниками картлийских князей. Царевич Александр преодолел трудный перевал, охрана его не смыкала глаз, а в благодарность им предлагают каменные лепешки и дождевые капли!
Черная борода пожилого азнаура, обычно выхоленная, сейчас спуталась, скрывая за собой гримасу обиды.
– Во имя гелатской божьей матери, – продолжал он раздраженно, – скажи, азнаур, куда помещу наследника имеретинского престола? Ведь мне, начальнику телохранителей, царь поручил драгоценную жизнь царевича.
– Видишь, азнаур, – сочувственно начал Дато, – нам, «Дружине барсов», народ поручил драгоценную жизнь Великого Моурави, а он притворяется, что и не подозревает об этом, и вот уже несколько дней почти не слезает с коня, будто небо не выплескивает на него щедроты свои.
– И откуда наверху столько берется? – вздохнул Гиви и, запрокинув голову, добавил: – Нехорошо, когда святые не думают, что делают.
Пожилой азнаур угрюмо взглянул на кусающего усы Дато и рявкнул на имеретин:
– Вы что, ишачьи дети! Забыли, кто изволит прибыть сюда через полчаса? Царевич!
– Ты не ошибся, азнаур? Наш Димитрий уверяет, через полтора ча…
– Гиви, как раз сейчас время послать тебя на полтора часа к сатане под мохнатый хвост! И еще…
Пожилой азнаур сердитым окриком оборвал ропот телохранитепей, приказав немедля раскинуть шатер.
Прислужники царевича Александра, шагая в высоких сапогах из непромокаемой кожи по лужам, деловито подыскивали место для большого имеретинского шатра. «Словно на летний отдых прибыли!» – пожал плечами Элизбар, приставленный Георгием Саакадзе к свите царевича для помощи и связи. Наконец между развесистых деревьев панты погонщики разгрузили двух упитанных лошадей, быстро соорудили из бамбуков, привезенных из Индии, остов для шатра и накинули на него длинные полосы голубого войлока. Подскакавшие знаменосцы мгновенно водрузили около входа в шатер голубое знамя Имерети, – олень с большими рогами и крестом на лбу, будто дремлющий под короной, повис над скатом горы, размытым кипучим потоком.
С растущим изумлением «барсы» наблюдали, как слуги проворно разгружали трех верблюдов. Раскатав толстый серый войлок, они накрыли им промокшую землю, у входа в шатер разостлали войлок цвета травы, с одного из верблюдов сняли походное кресло, три арабские скамейки, два восьмиугольных столика.
Больше «барсы» не смотрели, ибо Димитрий так побагровел, что они предпочли поскорей и подальше увести его от соблазна вступить в драку с пожилым азнауром.
Царевич Александр не спеша слез с коня, величаво прошел в шатер, сбросил у входа намокший плащ и, мягко улыбаясь, опустился в походное кресло. Он был доволен: вместо скучного воинского упражнения, как представлял он в Кутаиси переброску своей дружины в Картли, он попал в условия необычные, где неожиданный разгул стихии сочетался с разнообразием приключений, подобных тем, которые ему приходилось слышать, гостя в Батуми, от капитанов венецианских кораблей или от владельцев грузов, перебрасываемых через Имерети. Пленяла, конечно, царевича и возвышенная цель: добыть саблей трон Восточной Грузии и возвести на него солнцеликую Нестан-Дареджан.
За этими приятными мыслями застал Александра порывисто вошедший Саакадзе. Орлиным взглядом оглядел он пышный шатер и нахмурился: что это – случайная стоянка полководца накануне битвы или палатка знатного купца, торгующего антиками? Бархат и сафьян, пропитанные ароматом тончайших благовоний, изделия из драгоценных металлов и камней, полные загадочного мерцания – и… роковой ливень, беснующийся за непроницаемыми голубыми стенами. Уж не издевается ли над мечущимся Моурави черная судьба?!
Отдавая почтительный и вместе с тем сдержанный поклон царевичу, Саакадзе мельком изучал его лицо: овальное, подобно четке, словно вылепленное из лепестков роз, в уголках чуть полных чувственных губ таится снисходительная усмешка; излучают прохладу высот серо-голубые глаза, а над ними изогнулись тонкие, будто нарисованные, брови. И как-то странно не вяжутся с мягкостью речи движения царевича – пылкие, порывистые, подобные буйному пробуждению весны.
«Какое влияние оказало на Западную Грузию турецкое владычество? – чуть не вслух вскрикнул Саакадзе. – Картли более устойчиво сопротивлялась блеску арабской мозаики и неистовству персидского меча!»
С чисто восточной учтивостью царевич выразил свою радость видеть Моурави среди войск, его боготворящих, в суровой обстановке, соответствующей его призванию.
Поблагодарив Александра за рыцарское приветствие и пожелав ему полюбить Картли не только в лучах восходящего солнца, но и в тенетах ниспадающих туманов, Моурави осведомился, почему сильная Имерети выставила такой незначительный отряд.
– Отряд, мой Моурави?
– Да, мой царевич. Ведь царь Георгий обещал трехтысячное войско, а ты изволил прибыть с…
– С моими телохранителями! Мой доблестный отец всегда держит данное им слово. И тебе, Моурави, ведомо, сколь радушно оказывала Имерети гостеприимство гонимым судьбой царям Восточной Грузии. Но когда один царь стремится сжать горло другому, невольно хватаешься за свой ворот. Как только Леван Мегрельский прослышал о моем выступлении в Картли, немедля стал придвигать своих разбойников к имеретинскому рубежу. Пришлось и моему отцу спешно передвинуть для заслона почти все войско, а часть расположить вокруг Кутаиси. Высокоцарственный отец хотел совсем отменить мое выступление, но я дал слово! И если бы приятный азнаур Дато не упросил меня поклясться на евангелии, я все равно пришел бы, пусть даже в сопровождении одного слуги! Человек, не сдержавший по собственной воле обещания, не достоин звания витязя. Прошу, Моурави, верить, я рвался сюда не только из-за моей прекрасной Нестан-Дареджан, но и из-за неповторимого Моурави. Я полон негодования на коршунов и шакалов. Кто не знает, чем обязан тебе шакал Зураб? Кто не знает, чем обязан тебе коршун Теймураз! Одного ты сделал полководцем и князем Арагвским, другого – царем двух царств! И вот объединились они и пытаются растерзать и заклевать тебя! О Моурави, как несправедлив бог, послав моей Нестан-Дареджан коршуна отца и шакала мужа! Но знай, мы через все горы шлем друг другу возвышенные письма! Мы поклялись ждать три года, и если судьба нам не поможет, то пусть не сетует: мы сами поможем судьбе!
– Мой неповторимый царевич, судьбе – я понимаю, но мне как мыслишь помочь, имея двести даже не дружинников, а телохранителей?
– Поединком! Я решил вызвать шакала под кличкой Зураб на поединок! Этот неотесанный дуб – шакал в обращении с витязями и плохо выдрессированный медведь в обществе благородных княгинь, он не достоин снисхождения! И если мне удастся пленить заносчивого арагвинца, оскорбившего вкус прекраснейших из царевен, и навсегда продеть через его отвратный нос железную цепь, я буду считать, что достойно помог Великому Моурави в трудных делах осени триста четырнадцатого года четырнадцатого круга хроникона.
Саакадзе невольно улыбнулся.
– Он не примет твой вызов. Конечно, не из-за недостатка храбрости, в этом шакалу нельзя отказать, но он сошлется на несвоевременность решать личный спор с помощью клинка и попросит отложить поединок до конца схватки.
– А если я назову его трусливым зайцем в шкуре шакала?!
– Не поможет. Кому, как не мне, знать его! Этот князь не подвергнет себя случайности, ибо цель его – уничтожить меня. Но запомни, мой царевич, какой бы ни был исход битвы на Базалетском озере, шакал погибнет раньше меня. В этом деле у тебя крепкий союзник – князь Шадиман Бараташвили, умнейший из князей. Он никогда не опозорит присвоенное ему прозвище «змеиного» князя: шакал будет смертельно ужален змеей. Так вот, о них все! – Саакадзе поднялся и почтительно, но твердо заключил: – Прошу тебя, царевич, без моего знака ничего не предпринимать.
– Как можешь, Моурави, сомневаться? – Упрямая складка Багратиони легла между бровями царевича. – Разве я не просил у тебя разрешения на поединок? Или мне не ведомо, что полководцу, будь я хоть царем всех царств, все равно обязан подчиниться?
– Тогда жди.
В знак согласия царевич по-восточному приложил руку ко лбу и сердцу и, любезно улыбаясь, привел подходящую цитату из источника арабской мудрости:
– «Людская злость страшнее звериной». Но тот, кто осчастливил царство своей мудростью, не устрашится развеять навеянное сатаной.
Помолчав, царевич счел нужным напомнить, что Грузинское царство не всегда было самым сильным, но тем не менее пережило могущественные Ниневию, Ассирию, Фригию и Бактрию. Так неужели не переживет сейчас шакалов и коршунов? Не оборачиваясь, царевич неожиданно ударил в ладоши и повелел начальнику прислужников, носившему за поясом чубук, подать черный турецкий кофе.
Саакадзе изумился не столько резким переходам Александра в беседе, сколько предусмотрительности имеретин: она казалась неправдоподобной. Из ящичка с перламутровой инкрустацией слугами были извлечены белые фарфоровые чашечки, какие-то сосуды, вазочки, серебряный кофейник, тускло отражавший серый цвет дня, на блестящем подносе выпорхнули из сундука стамбульские сладости (на золотых тарелочках), тягучие и рассыпчатые, а из бурдючков хлынуло терпкое имеретинское вино.
Царевич, не переставая любезно улыбаться, изящно держал в своей выхоленной руке дымящуюся белую чашечку, а Саакадзе, из учтивости отведав орех в меду, одновременно наблюдал за молодым Багратиони и что-то обдумывал.
Вошли Даутбек и Дато в боевых шлемах и кольчатых кольчугах, усеянных дождевыми каплями. Царевича так поразило сходство Даутбека с Моурави, что он даже привстал. Отдав дань первым приветствиям, Александр искусно стал выпытывать, где находится сейчас Нестан-Дареджан и нет ли возле нее двойника имеретинского царевича. Узнав, что нет, царевич обаятельно улыбнулся и в чарующих выражениях просил Даутбека и Дато попробовать горячий кофе, сваренный по его способу: на двойном огне – сначала сильном, потом слабом. Взглянув на белые чашечки так, как бык смотрит на красное полотнище, «барсы», сославшись на неотложное перемещение конных дружин, торопливо вышли из шатра.
«Хорошо, что с ними не было Димитрия, – подумал Саакадзе. – Сколько странных характеров в династии Багратиони! Но хоть крепок ли царевич Александр в делах царских?»
Моурави охарактеризовал действия царя Теймураза и князя Зураба Эристави как направленные против объединения грузинских царств и княжеств в одно независимое грузинское государство. То, что оказалось не по силам Теймуразу, предстоит свершить Александру. Согласен ли он?
К удовольствию Саакадзе, царевич ответил не сразу: встал, прошелся, вновь опустился в кресло, помолчал, внезапно приказал подать еще кофе себе и Моурави, потом с очаровательной улыбкой сказал:
– Моурави, я согласен царствовать, если ты не откажешься сопутствовать мне. Замышленное тобою да свершится, но… твоими трудами.
Георгий Саакадзе задумчиво следил за выражением приятного лица царевича. «Вряд ли, – думал он, – когда-нибудь жизнь оставит на этом шелке свои жесткие борозды. Он может стать величественным царем, нежным возлюбленным, но никогда не станет полководцем! А жаль, ибо сейчас, на берегах Базалетского озера, пользу отечеству может принести только меч!»
– Если судьба не отвернется от меня, обещаю тебе, мой царевич, сопутствовать тебе, на благо Грузии, до самой вершины, по тропе, ведущей к славе и блеску. Да воссияет на голове одного из лучших Багратиони короне трех царств! «От Никопсы до Дербента»!
Саакадзе поднялся. Поспешно встал и царевич:
– Прошу тебя, мой Моурави, прими на память о нашей встрече в этом шатре белую чашечку. Ее мне привезли из Китая.
Беспомощно вертел Саакадзе в своей огромной руке хрупкий фарфор.
– Мой царевич, я восхищен твоей щедростью и вкусом, мне бы хотелось в целости сохранить твой дар… Но… я не знаю, как…
– Айваз! – крикнул царевич и, когда вошел неимоверно рослый прислужник, грозно приказал: – Айваз, возьми эту драгоценность и береги ее больше своей головы, ибо из нее пил Великий Моурави!
Из шатра Георгий вышел в полном смущении и невольном восхищении. «Да, царевич не полководец, но он рожден для венца Багратиони! Я потерял имеретинское войско, но нашел царя! Настоящего Багратиони! Нашел моего царя! Он никогда не помешает мне возвеличить мою родину! Приняв корону трех царств, он не станет препятствовать объединению и остальных царств и княжеств Грузии. Леван Мегрельский ему смертельный враг! Гурия!.. Победа, дорогой Шадиман! Победа! Я нашел настоящего царя!»
К удивлению встретивших его у подножия холма «барсов», Саакадзе помчался не к стоянке, где его ждали азнауры, а в сторону Душети. Только когда у крутого поворота он свернул в лес, они догадались, что Георгий скачет к стоянке Мухран-батони.
Холщовый шатер колыхнулся, но из него вышел не Кайхосро, а телохранитель.
– Где? Конечно, в лесу, а где же еще быть князю перед началом боя! – важно ответил мухранец. – Что-то ночью придумал, ибо с утра вскочил на коня и целый день мечется без еды между деревьями.
Усмехнувшись, Саакадзе углубился в лес. «Да, мой Кайхосро мало похож на Александра, он прирожденный полководец, но никогда не будет царем! А сейчас Картли нужен царь! Прирожденный царь Багратиони!»
Саакадзе нашел Кайхосро в непроходимой чаще. Он перестраивал своих пятьсот дружинников, образуя живую цепь, налаживая засады и западни.
Некоторое время Саакадзе, не скрывая удовольствия, слушал план Кайхосро: заманить сюда Зураба Эристави и если не уничтожить – для этого слишком мало дружинников, – то сильно повредить шакалу!
Саакадзе заколебался: «Ведь это настоящая помощь!» Но потом решительно взял под руку князя и отошел с ним в сторону.
Чем больше говорил Саакадзе, тем светлее становилось лицо Кайхосро, в начале разговора сильно нахмуренное. Он понял широту замысла Моурави – замысла, отвечающего желаниям всей фамилии Мухран-батони.
– Помни, дорогое мое чадо, это необходимо. Царевич должен остаться невредимым, в этом залог счастья нашей Картли! В этом смысл Базалетской битвы! В этом победа!
Проводив Моурави, Кайхосро с сожалением снял с позиций свои пять сотен и направился с ними к стоянке Александра, имеретинского царевича.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Зарокотали трубы, и войска пришли в движение. Предоставив кахетинским дружинам почетное место в первой линии, Зураб Эристави решил важную не только военную, но и политическую задачу. Прорыв сил Моурави – главный удар – возлагался на войско центра. И во главе его стал сам царь Теймураз. Если Саакадзе поднимет на венценосца меч, то предстанет перед народом в неблаговидном свете – как нарушитель клятвы верности Багратиони. Если же не рискнет поднять меч, то невольно признает, что царь – «богоравный», и… внесет растерянность в ряды своих дружин.
Приветствовав царя вскинутым мечом, Зураб умчался на правый край. Он спешил вывести легкоконные арагвинские сотни к подножию горы Девяти братьев – на случай, если Саакадзе, уклоняясь от столкновения с царем, попытается прорваться в ущелье Арагви.
А на левом краю князья строили свои дружины, вытягивая глубокую колонну в сторону Душети. Не обошлось без обычных споров при распределении стоянок: Магаладзе стремились захватить скаты холмов, примыкающих к Млаши, на эти же скаты притязал возмущенный Качибадзе, но Палавандишвили неожиданно принял сторону Магаладзе, ибо не хотел занимать лощину возле Сакрамули, которая была отведена для дружины Качибадзе… Потребовалось вмешательство царя, что раздражило Джавахишвили, считавшего себя на правом краю главным сардаром.
Вскоре на правый край прискакал рослый знаменосец, высоко вздымавший светло-серое знамя Сванети: на фоне остроконечных зелено-серых гор был изображен важно шагающий медведь; на левый край вынесся другой знаменосец, высоко вздыбивший светло-зеленое знамя Месхети, на котором белый джейран с круто загнутыми рогами, покрытый черными пятнами, гордо держал маленький, увенчанный крестом стяг, а между двух звезд чернел меч. Это старое знамя времен царицы царей Тамар велел высоко поднять Теймураз в знак его презрения к Сафар-паше, временному захватчику земли грузинской, которая скоро обратно вернется к царю царей Теймуразу.
Долго восхищался этой затеей Зураб: – Ваша царю царей Теймуразу! Если несправедливая судьба все же уготовила встречу «барса» с Сафаром, пусть обрадует пашу: скоро знамя Кахети затмит полумесяц!
Теймураз легко распознавал лесть, но любил ее, как тонкое вино, способное вскружить голову. Тем более ему было приятно, что сейчас «ворковал» Зураб. И Теймураз возгордился. Он повелел поместить в середине боевой линии не общегрузинское знамя, а светло-красное знамя Кахети с изображением короны, как бы скрепляющей знамена крайних пунктов грузинских земель.
«Странно, – недоумевал Джандиери, наблюдая, как знамя Месхети прибивают к новому древку, более длинному, – разве царю неведомо, что Моурави задумал после победы над шахом Аббасом отторгнуть Самцхе-Саатабаго от турок? И Зураб, шакал из шакалов, не мог не знать о замысле Великого Моурави… Так почему оба, так многим обязанные Моурави, целят в него лишней отравленной стрелой? Увы! Моурави потерпит поражение, не может быть иначе, ибо почти все князья Картли-Кахети ополчились против него, ополчилась и церковь. Но… бывают победы страшнее поражения, – такая победа ожидает царя Теймураза».
Едва разведчик донес, что кахетинские войска расположились в центре, Моурави немедленно противопоставил им свои дружины, построенные в новом боевом порядке, разработанном им для войны с Ираном еще на Дигомском поле. Каждая дружина, разбитая на три сотни, сочетала два типа оружия: копья и луки. Второй и боковой ряды каждой сотни состояли из копьеносцев, остальные – из лучников, легко перестраивающихся при отражении атаки врага. Дружинами центра командовал старый Квливидзе.
Имеретинские отряды Саакадзе повернул против арагвинской конницы на левом краю, усилив их дружинами «барсов», на правом краю он развернул уступами повстанческие отряды Ничбисского леса и, в противовес Зурабу и Теймуразу, соединенную азнаурскую конницу, Автандил Саакадзе и Нодар Квливидзе укрыли в кустарниках, примыкающих к горе Монахов, свои летучие дружины и среди них небольшую группу мушкетоносцев.
Твердой рукой расставляя свои войска, надеялся ли Саакадзе победить? Нет, он знал, что это почти невозможно! Но… следует достичь невозможного. Только как? Уничтожить все княжеское, царское и церковное войско и в мыслях не было у Моурави.
«Тут предстоит уподобиться купцам, – усмехнулся Саакадзе: – Во имя сохранения дорогого товара пожертвовать дешевым». И то верно, разве арагвинцы – грузины? Преданные Картли? Нет, они – арагвинцы, преданные только своему шакалу. Даже на Дигоми, жадно овладевая воинской наукой Георгия Саакадзе, они за пазухой держали против него остро отточенный нож. Есть еще враги, которых сам бог велел не щадить, – это мсахури – княжеские прихвостни, угнетающие ниже их стоящих крестьян не хуже самого господина. Они никогда не изменят своему князю, ибо им выгодно его благополучие, а родина для них – чужой край. Пойдет князь защищать ее, и мсахури окружат его коня; а откажется князь, и мсахури будут по-прежнему вытягивать из крестьян последние силы. Так надо ли жалеть их? Глехи! Царские, княжеские, церковные глехи – цвет грузинского крестьянства, их необходимо уберечь, ибо они и сохой, и мотыгой, и оружием отстаивают земли Грузии. Но как их уберечь? Как? Разогнать! Разве Георгий Саакадзе пришел на Базалети сражаться с народом, а не помочь ему? Да, народ все знает. И еще не следует забывать: там, на Дигоми, в дни учения вооруженные глехи восторженно встречали Моурави, принося клятву верности. «Может, достаточно взмахнуть мечом и крикнуть: „Э-э, грузины, а за меня кто?!“ – и дружинники, презрев страх перед князьями, кинутся ко мне? Или… или разбегутся, но оружие против меня не подымут… не посмеют поднять! Это было бы предательством! Изменой! Значит, помочь им покинуть поле битвы, разогнать их… Дружинники поймут меня, и, гонимые Автандилом и Нодаром, которых знают и любят, они побегут без oглядки. Будем считать – не все побегут, но половина – непременно! И князья, оставшись с сильно уменьшенным войском, растеряются, ибо привыкли нападать только тогда, когда их десять, а врагов двое… А Георгий Саакадзе любит нападать, когда у врагов десять, а двое у него… Выходит, силы могут уравняться».
Даутбек вытянул правую руку, стараясь сквозь туман рассмотреть на указательном пальце боевое кольцо с остроконечным шипом, но серо-сизые пряди тумана наползали на глаза, закрывая все. Где-то совсем близко выстроились конные и пешие дружины, и оттуда доносился громовой голос Саакадзе, такой непомерной силы, которая способна увлечь самые равнодушные души и пробудить чувства самые возвышенные.
– …Вы спросите, дружинники и азнауры: «Почему ты, Георгий Саакадзе, поднял меч на „богоравного“, которому сам способствовал воцариться в Картли-Кахети?» Громогласно отвечу: он не «богоравный», ибо нарушил обычай и, как обыкновенный князь, поднял меч в помощь своему зятю и, как враг, пошел против вас! И еще спросите, дружинники и азнауры: «Благословит ли небо наступающую битву?» Громогласно отвечу: благословит! Ибо битва эта для вас справедлива! Вам ли не знать, ради чего владетельные хищники, веками угнетавшие ваших дедов и прадедов, и сейчас собираются обрушить на нас удары фамильных мечей и огонь, похищенный у Амирани? Вам ли не знать, что не ради блага народа и не ради процветания Грузии, – нет: только ради своих княжеских выгод собираются корыстолюбцы и стяжатели, жрецы разбойничьего ножа истребить народное войско!
Негодующий гул прокатился по рядам дружин, шарахнулись кони, лучники подались вперед, словно готовясь к атаке. Даутбек не видел возбужденных лиц дружинников, готовых даже неистовство погоды приписать козням Зураба Эристави, и сравнил этот нарастающий гул с водопадом, низвергающимся с гор.
Но Саакадзе, почувствовав в выкриках стрелков, копейщиков и всадников отражение каких-то еще смутных колебаний, вздыбил Джамбаза и сквозь туман вплотную приблизился к первой линии. Из-под шлемов и надвинутых башлыков настороженно следили за ним затуманенные глаза. «Надо увлечь их за собой на этом рубеже, – подумал Саакадзе, – на поле битвы уже будет поздно».
– Двадцать пять лет, дружинники и азнауры, – вновь загремел Георгий, да так, что Джамбаз прижал уши, – я стремился сбить с ваших плеч княжеское ярмо. Поэтому светлейшие шакалы и враждебные цари стремятся представить меня как изменника отчизны и веры. Э-эй, Зевар из третьей дружины, вглядись в туман: за ним долина, освещенная солнцем, – не ты ли там волочишь соху, заменив собой буйвола? Э-эй, Малхаз из Ничбисской сотни, вглядись в туман: за ним развалившаяся землянка, – не ты ли там грызешь лепешку, выпеченную из глины? Э-эй, Давид из отряда разведчиков, вглядись в туман: за ним гора, – не ты ли там с цепью на шее вздымаешь камень, дабы укрепить княжеский замок? Дружинники и азнауры, настал решительный день в нашей жизни. Кто не раб – на битву! За родную землю! За ваше освобождение от княжеского ярма! Сплотим ряды в боевом порыве! Э-эй, грузины, победа близка! Не отдадим священных знамен в руки презренных!
– Не отдадим! Не отдадим!
Стрелки вскидывали луки, копейщики били копьями о щиты, всадники потрясали шашками. Не так ли снежная глыба стремительно несется вниз? Не так ли клокочет водопад, срываясь со скалы?
Где-то в рядах Ничбисской сотни кричал Малхаз:
– Э-э, Моурави, моей глиняной лепешкой пусть подавится арагвский черт!
Где-то в рядах третьей дружины надрывался Зевар:
– Я так подкую надсмотрщика, что мсахури буйволу позавидует!
Где-то в рядах конных разведчиков буйствовал Давид:
– Пусть каджи плюнет мне в ухо, если я не повешу князю цепь на подходящее место!
Росла, ширилась ярость, неслась, как огненный шквал. А Даутбек не мог понять, откуда у него ощущение приближающегося ледяного обвала. Необъяснимый холод пронизал его невидимыми иглами, куда-то сгинуло ощущение времени, он сам представился себе серым всадником, окруженным вечностью.
Поравнявшись с Даутбеком, Моурави сумрачно взглянул на своего двойника и словно проник в глубину обуревающих его мыслей. Рука в железной перчатке легла на плечо Даутбека.
– Поспешим, друг, – Саакадзе указал мечом в сторону Душети, – царь Теймураз и Зураб Эристави вывели войска! Поспешим!
Как всегда перед боем, Эрасти сам подвел Джамбаза к шатру. Оправив кольчатую сетку, спускающуюся со шлема, Саакадзе вышел на каменистую площадку и внезапно остановился, остро почувствовав особую значимость этого утра 314 года XIV круга хроникона. Оно не только захлебнулось в туманах, но и затаило в себе те незримые силы, которые неизбежно развязывают большие события.
Еще за несколько мгновений до выхода из шатра он точно представлял себе всевозможные ходы предстоящей схватки, движение вооруженных людей, исполнителей его воли. Но клубы туманов, подвластные порыву ветра, неожиданно отвалили к Чинчираант-кари, и он до боли ясно увидел, как Зураб Эристави повторял все приемы, переданные им, Георгием, некогда любимому ученику. Воплощением укора и чудовищной насмешки казались эти враждебные силы, в которые он вдохнул, как пламень, частицу своей души.
Пристально вглядывался Георгий Саакадзе в ряды княжеских дружин, он даже, кажется, поднял руку, не то приветствуя, не то приказывая. Но, стоя за конями своих князей, дружинники угрюмо молчали. Молчали они и тогда, когда Автандил задорно выкрикнул:
– Э-э, грузины! Кто хочет вспомнить время освежающего дождя?
– А время кровавых ливней никто из азнауров не хочет вспомнить? – захохотал меднолицый арагвинец.
Шутку меднолицего сразу подхватили, и в мутном воздухе оскорбительно прозвучал этот смех.
Не веря своему слуху, Саакадзе продолжал ждать. Ждать? Чего? Чуда? Оно не свершится! Перед ним будто разверзлась пропасть, и из нее повалил зеленый дым. Этот сатанинский дым не мог ослабить его непреклонную волю, но он свершил худшее, он растворил в своих ядовитых струях последнюю надежду на помощь народа. И, как насмешка, сквозь бури лет отдавалось в ушах: «Ваша! Ваша, Великий Моурави! Ваш-а-а!..»
Кто? Кто первый назвал его Великим? Народ? Да, народ! И вот сейчас этот народ, ради которого он отдал больше чем жизнь, стоит перед ним, вскинув меч. Что дальше? Смести эти стройные ряды? Уничтожить источник его гордости и вдохновения? Прольется кровь грузинского войска, которое он с такой любовью обучал новому бою во имя родины. Из каких глубин вынырнул раскаленный диск? Нестерпимо жарко! О, как вовремя улетучились туманы! И белые опахала из страусовых перьев заколыхались перед ним! Как обжигает исфаханское солнце, оно беспощадно опалило его лицо. Страна бирюзы и коварства! Почему злорадно засмеялся шах Аббас? Почему подобострастно вторят ему ханы?
– Иншаллах! Приближается час мести и веселого пира!
– Этот Непобедимый шайтан сейчас искрошит неверных и… бисмиллах, не останется защитников у Гурджистана! Стража падет, как подкошенный камыш!..
Саакадзе вздрогнул, мираж рассеялся. А кто мог поручиться, что это не было явью? Очутись перед ним сфинкс, он разгадал бы значение усмешки на каменных устах. Но перед ним стоял народ, и он бессилен был проникнуть в его замкнувшуюся душу.
Чего ждет он, Моурави, прозванный друзьями Великим, врагами – Непобедимым? Почему молча выслушивает брань и насмешки княжеских приспешников? Разве его меч потерял мощь и не в силах заставить навек умолкнуть дерзких? Кто они – дружинники? Нет! Нет, это не народ! Народ, объятый страхом, беспомощно озирается. Ага, наконец! Вот-вот они, победив себя, бросят князей и ринутся к Великому Моурави… И разве может быть иначе? Поле колышется, натянуто, словно тетива. Вот из далеких рядов княжеских дружин на него смотрят чьи-то испуганные, растерянные глаза. Ему даже показалось, что он узнал этого обязанного перед родиной: Закро, кажется, звался… Это он на Дигоми в честь Моурави сделал невероятный прыжок через ров и пронзил копьем почти недосягаемую цель! Игра воображения! Нет обязанных перед родиной! Бессловесные княжеские рабы! Почему вдруг нужно было туману расползтись? Неужели лишь для того, чтобы он, Георгий Саакадзе, воочию убедился в гибели своих чаяний и осознал бы, что рабство во мраке веков сковало души и нужны иные усилия для того, чтоб народ разбил цепи и с торжествующим гимном земле зашагал к солнцу, которое сейчас неспроста покинуло базалетские небеса?
Саакадзе обвел сумрачным взором низко нависшие тучи, прислушался и привычно опустил руку на эфес меча. Он не спешил говорить, сейчас ему важнее было слышать собственное сердце:
«Тогда почему молят меня о пощаде? Вот еще один… Что с ними: дергаются, словно повешенные! Почему падают, обливаясь слезами и кровью? Куда же исчезло небо? Стон? Чей стон, неужели мой? Почему такой далекий? Почему пригибают головы? Разве Моурави уже поднял меч? Что это? Растворись, исчезни, наваждение! Кто? Кто воздвиг пирамиды из голов? Хо-хо! Хейли-хуб! Аллах, как справедлив ты к правоверным! Непобедимый сеет смерть, а всходы, иншаллах, будут собирать правоверные!» Дико хохочет шах Аббас, подобострастно смеются ханы. «Рабов! Красивых девушек! – визжат сарбазы. – Серебро! Скот! Женщин!.. Иншаллах, Гурджистан наш! О аллах!..» И совсем близко, рядом, возле сердца: «…О сыны мои, сыны! Все пали на поле от могучей десницы Моурави! Нет защитников Иверской земли! Некому подымать оружие! Теперь рубеж открыт! Вай ме! Вай ме, люди, кто мог думать такое о Георгии Саакадзе? Почему своих рубят? Князья начали? А когда князья не рубили своих? Им ли жалеть народ! Но почему Моурави…» И совсем издалека: «Скачите, ханы! Ла илля иль алла! Скачите, сарбазы!..» О-о-о!.. Откуда налетел ураган? Откуда оранжевое солнце? Откуда ливни? Кровавый ливень! Не слезы ли это рыдающих женщин? «В плен их! В рабство! Дети! Рубите! Рубите! Ни одного не оставляйте! Пусть погибнет неверное племя! Ислам! Идет! Нет грузин! Хо-хо!..» Исчезли в тумане защитники Гурджистана! Сгинули! И нет прошлого, нет будущего. Кто воздвиг пирамиды из голов грузинского воинства? «Хо-хо-хо!.. – до самого неба. – Иншаллах, Непобедимый усладит мои глаза огненным столбом. Скачите! Мохаммет расул аллах! Скачите, ханы! Непобедимый мечом и огнем расчистил путь Ирану!..» И совсем близко: «Ваша! Ваша Великому Моурави! Он уничтожил защитников родины!.. Ва-ша-а-а!.. Моурави, ты обещал указать путь к счастью!.. Моурави, ты все можешь!..» Могу все? Нет, кто теряет зоркость и мчится, не разбирая троп и дорог, к бездне с зеленым дымом, тот бессилен! Но как произошло то, что я и в мыслях не допускал: сопротивление воле моей? В какие бессонные ночи и слишком просветленные дни я потерял нить своих трезвых раздумий? И куда исчезла настороженность «барса», потрясающего копьем? Разве я когда-либо доверял всецело даже себе? Почему же так безотчетно не усомнился в искренности льстивых заверений, что иного пути у них, как только со мною, нет.
В какой же роковой час они из обязанных перед родиной превратились в обязанных перед князьями? Почему же, обдумывая сложные ходы жизни, я не предугадал и такую чудовищную возможность?
Не я ли поучал: семь раз отмерь, два раза проверь и один раз отрежь. А сколько раз я отмерял? Сурами – раз, Сапурцлийская долина – два, Марткоби – три… А проверял сколько? Дигомская равнина – раз, и… выходит: четыре раза недомерил и один раз проверил не до самых глубин. И вот я отдал им больше, чем жизнь, я доверил им свою честь. А чем ответили мне обученные мною, но не проверенные до самых глубин? Чем? Изменой! Они молча созерцали, как княжеские прихвостни осыпали меня насмешками. Ни один не разъярился, ни один не ринулся на оскорбителей их кумира, вернее, преданного друга… Не задумали ли они моим мечом без риска завладеть всем тем, что мною им обещано? Нет! Прочь подсказанное сатаной! Это клевета на многострадальный народ! Первый обязанный перед родиной должен был знать: разжечь ярость народа против исконного врага – это одно, а обнажить меч против своих, пусть даже голубокровных, это совсем другое… Тут необходима непоколебимая воля, ясное сознание – во имя чего приносятся жертвы. Да, жертва малым ради большого! Но откуда быть сознанию ясным? Земля в княжеских цепях, между городами рогатки, деревни под пятой владетелей. Раньше следовало преодолеть веками установленные обычаи и лишь потом… А разве я указал народу, где выход из лабиринта времен? Нет, я преждевременно возложил на него непосильную ношу, и вот расплата. С тоской и недоумением смотрит вооруженный замками народ на происходящее вокруг Базалети, не подозревая, что способствовал провалу всех моих замыслов и этим безжалостно пронзил свое сердце. Это ли не трагедия?!
И, конечно, еще больше он осуждает меня за покушение на власть царя и готов грудью защитить «богоравного». Это ли не ирония?! Вот в чем перевес силы князей против меня! Хорошо еще, что не догадываются о моих покушениях на каноны церкови. Тут я действовал предусмотрительно, иначе народ, обманутый белыми и черными князьями, с негодованием отвернулся бы от меня.
Но, может, моя вина перед народом значительно глубже? Думал ли я о его мятежной душе? Помог ли ему осознать сложные ходы неумолимого закона жизни? Нет, я печалился только о мече и коне и призывал лишь к битвам и победам. Правда, говорил еще о защите очагов, чести женщин, но… это дружинникам и без меня понятно. А то, чему свидетели они сейчас на берегах Базалетского озера – столкновению друг с другом воинов, говорящих на одном языке, грузин с грузинами, им непонятно, противно, чуждо.
Выходит, я сам воздвиг себе шаткую лестницу и по ней хотел подняться до вершин торжества над князьями, над… да, и над церковниками.
Первый обязанный перед родиной не смеет подвергать себя опасности быть осмеянным народом, лишить воинов веры в своего полководца…
Из какой преисподней этот звериный вопль? «Иншаллах, скоро Непобедимый поднимет меч на свой народ!..» «Ваша! Ваша! Моурави, руби беспощадно ослушников твоей воли!..» Почему позеленели звезды? Чья это тень бежит от меня? Неужели моя?.. «Иншаллах!.. Ваша! Ваша!..» Тень бросается в кровавое озеро… «Откуда в руке моей нож палача? Умертвить? Кого? Кого?!»
Саакадзе схватился за сердце, словно от удара копья, глухо застонал. Снова черная муть застлала свет. «Ранен? Не начав битвы? С кем битва?» – «Как с кем? Не притворяйся, Моурави!..» – «Нет, ты скажи мне, чудовище из царства сна, кем ранен я? Кем? Неужели своим народом?! Нет! Нет! Только не это! Нет!»
Ужас исказил лицо Саакадзе на один лишь миг, но оно стало страшным. Он круто повернулся и вошел в шатер. «Туман, туман, снова туман! Откуда налетел? А может, не туман, а смерть?..»
В первом отряде ничбисцев, что явились на зов Саакадзе и примкнули к тваладским лучникам, Пациа из Гракали и Моле Гоцадзе из Ахал-Убани, не ведая о муках Моурави, изощрялись в брани, считая, что белый дух горы Монахов, раздув щеки цвета козьего молока, нарочно сдувает туманы с отрогов на Базалетское озеро. В горячий разговор вмешался Гамбар из Дзегви и посоветовал Моле старинное средство для прояснения неба: надо накинуть на копье башлык и потрясти им в сторону белого духа. Ломкаца из Ниаби не заставил себя долго ждать, накинул мокрый башлык на пику и вскинул вверх. И тотчас пронесся дикий вой и с десяток стрел вонзилось в башлык…
Началась Базалетская битва!
Кахетинская конница, осыпая ряды азнаурских пехотинцев тучей стрел, галопом помчалась на тваладские и горийские дружины. Квливидзе вынесся вперед, зычно скомандовал, дружины сделали полуоборот вправо и ощетинились копьями, отражая натиск конных кахетинских сотен. Послышались гневные возгласы, первые стоны. Полилась кровь…
При виде осекшихся кахетинцев Зураб пришпорил коня и зычно выкрикнул:
– Смерть ностевским кошкам! Арагвинцы, вперед!
Конная лавина устремилась за Зурабом. Как горный медведь, тяжело заревела арагвская труба.
Под порывами ветра раздувались полы шатра. Полные недоумения, взирали на друга «барсы». И как тогда, в Исфахане, бледный Эрасти, сжимая уздечку коня, стучал зубами.
– Георгий, – вскрикнул Дато, – труба на бой зовет! – и откинул полу шатра. – Вон проклятый Зураб ведет войско!
– Я уже побежден… – глухо проговорил Саакадзе, прикрыв железной перчаткой глаза, точно стремился скрыть отразившуюся в них беспредельную муку. – Не князьями, не царем – я побежден своей печалью, ибо глубоко виноват перед народом… Сейчас я пережил самого себя… и все понял… И вы, чью жизнь я пленил, должны осудить меня. Я научил народ искусству боя, но забыл о главном: о смятенной душе народа, не зажег светоча в его сознании. И страх перед властью князей оказался сильнее любви к своему полководцу. Народ пошел за князьями… пошел против меня! Не ждите победы от побежденного! Все содеянное мною расползлось в сером тумане.
«Как будто совсем не похож, но чем-то совсем одинаков», – припомнил Даутбек слова, не раз сказанные Георгием Саакадзе, и, схватив его плащ, опустил забрало.
– Остановись, Даутбек! – глухо приказал Саакадзе. – Все напрасно.
– Нет, Георгий! – отрицательно мотнул головой Даутбек. – Твои желания всегда были законом для меня. В твоей воле растворялась моя воля. Но сейчас я слышу только голос своей совести.
Загудела земля. Сотни разгоряченных, пронзительно ржущих коней приближались к западным берегам Базалети. Уже слышалось дикое гиканье арагвинцев.
Одним рывком Даутбек вскочил на горячившегося Джамбаза и, подражая Моурави, крикнул громовым голосом:
– Э-э, витязи, за мной! – и, потрясая мечом, он понесся прямо на Зураба.
«Барсы» метнулись к коням, выхватывая на ходу клинки из ножен. Дато на миг задержал Димитрия и Ростома и кивнул в сторону погруженного в глубокую думу Саакадзе:
– Не выпускайте его из шатра! Можем погубить наше войско – тоже грузинское!
За ускакавшим Дато помчался Нодар Квливидзе. И тотчас из первой дружины запаса, обгоняя ветер, старые и молодые азнауры, принимая Даутбека за Саакадзе, устремились к центру, вновь атакуемому кахетинцами. Безудержным натиском и силой движения азнауры решили восполнить свою малочисленность. В этой необычной битве им хотелось слиться в одно целое и единым ударом распластать ненавистных владетелей…
Ободряемые самим царем, врезавшимся на коне в гущу сечи, кахетинцы пробили брешь в линии тваладских лучников, создавая опасность прорыва центра. Квливидзе, нанося косые удары клинком, отбился от сигнахцев, подскакал к повстанцам Ничбисского леса и гаркнул:
– Э-э, ничбисцы, кто хочет согреться? Кизяки скачут!
– Пусть скачут! – выкрикнул Хосиа из Цители-Сагдари, потрясая двумя кинжалами. – Они у нас так задымят, что ведьмам тошно станет! – и рванулся вправо, увлекая за собой повстанцев.
Ловким маневром Зураб прорезал первую линию имеретин и обрушился на горийских лучников. Азнауры ощерились копьями, преграждая Зурабу доступ к остальным рядам, осыпающим арагвинцев градом стрел. В подобных случаях Саакадзе прибегал к «огненным птицам», ослепляя вражеских стрелков. Зураб поспешил использовать и этот прием своего учителя: привстав на стременах, он трижды вскинул меч. На всем скаку арагвинцы приняли сигнал, повернули коней и, отскакав шагов на двести, принудили коней лечь, за живым барьером высекли из кремней огонь, подожгли просмоленные хвосты стрел и одновременно спустили тетивы. Тысячи «огненных птиц», озарив клубы тумана, пронеслись над берегом озера и обрушились на горийских и тваладских лучников.
Третьи сотни азнаурских дружин, расположенные в глубине боевой линии, оказались в кольце пламени и, задыхаясь от удушливого дыма, подались влево. В этот момент повстанцы Ничбисского леса, предводимые старейшими, врезались в ряды кахетинцев, но вместе с тем лишили возможности лучников четко перестроиться. Гамбар из Дзегви, выругав тваладского сотника за нерасторопность, с прадедовским клинком ринулся на знаменосца Вантской дружины, скакавшего чуть впереди царя. Блеснула молния, и голова знаменосца покатилась под копыта. Знамя Кахети подхватил князь Джандиери, но от резкого толчка покачнулся в седле и выронил свою саблю. Ломкаца из Ниаби затрясся от хохота, в один миг подхватил княжескую саблю и с такой силой рубанул Джандиери, что сабля разлетелась надвое, а кольчуга с замысловатым узором покрылась алыми пятнами.
Царь хотел было приказать телохранителям обезглавить дерзкого глехи, но, обернувшись, с трудом сдержал крик торжества: правый край азнаурских дружин так обнажился, что между ничбисцами и азнаурской конницей образовался проход шириной не меньше чем в сто семьдесят шашек. Не замедляя бега коня, царь передал приказание Чавчавадзе, едва поспевавшему за венценосным всадником, и въехал на прибрежный холм. Отсюда он видел, как конный связист помчался от Чавчавадзе в сторону Млаши.
Вскоре послышался сперва глухой гул, а затем быстро приближающийся топот тысяч коней. Княжеские войска, распустив свои знамена с изображениями фантастических зверей и хищных птиц, устремились в широкий проход между центром и правым краем сил Моурави, угрожая им глубоким обхватом.
В этот критический миг на поле битвы появился галопом скачущий Даутбек, «барсы» и азнауры конного запаса. Перед лицом неминуемого разгрома Даутбек громовым голосом выкрикнул:
– На нас смотрит Картли! Любой ценой закрыть брешь!
В развевающейся поверх доспехов косматой бурке, с закрытым анчхабери, на устрашающе ржущем, будто дымящемся Джамбазе, Даутбек был так же грозен, как и сам Саакадзе. Высоко держа меч, он молнией пронесся на правый край и устремился на Джавахишвили, уже введшего свою дружину в еще более расширившийся проход.
Стараясь обогнать дружины Джавахишвили и самому пожать столь манящие его базалетские лавры, в проходе уже появился Фиран Амилахвари со свежим резервом. Видно, Фиран, став под знамя царя, из трусости забыл, что Зураб погубил его брата Андукапара. Где-то справа вновь захрипел арагвский рожок, и дружины Цицишвили и двух Магаладзе, выжидавшие призыва Зураба, ринулись на азнаурскую конницу.
Не сомневаясь, что на осатаневшем Джамбазе рубится Саакадзе, князья гурьбой устремились к нему, объединенные чувством страха перед возможностью поединка с Непобедимым и жаждой расправы с потрясателем века. Десятки фамильных мечей блеснули вокруг Даутбека, торжествующие возгласы слились в сплошной злобный вой.
Даутбек рубился в самом центре прохода, достигшем ширины не менее чем в триста шашек, рубился так, словно хотел прикрыть собою это роковое пространство.
Взбешенные князья кружились вокруг Даутбека, то по-звериному хрипя, то разражаясь проклятиями. Они, мгновенно рассыпаясь, старались избежать смертоносного меча и, тут же гурьбой наскакивая, стремились сжать кольцо, в середине которого все еще был недосягаем для них грозный всадник.
«Неужели клинок затупел?» – словно сквозь сон подумал Даутбек и, уже потеряв ощущение осторожности и не разбирая, где схватка требует натиска, а где отступления, врезался в гущу врагов, наотмашь рубя с такой быстротой, что казалось, в руке у него не один, а несколько мечей.
Но осатанелые князья не теряли чувства самосохранения и, пользуясь запальчивостью Даутбека, коего продолжали принимать за Саакадзе, твердо решили остаться невредимыми, дабы насладиться плодами победы, а хищника уложить в землю на веки вечные.
Пробовали дружинники и даже ополченцы прорваться на помощь, но княжеские мсахури, образовав тройное кольцо, никого не пропускали. А «барсы»? «Барсы», не ведая, в какой опасности находится их друг, самозабвенно сужали брешь, ибо в этом заключалось спасение азнаурского войска.
Тревожное призывное ржание Джамбаза пронеслось по полю битвы. Со всех концов Базалети раздалось ответное ржание коней «барсов». Друзья мчались на зов Джамбаза, но сеча с царским войском задерживала их, не допуская приблизиться.
Чей-то фамильный меч, взвизгнув, врезался в серую мглу, и серо-белое знамя с черной медвежьей лапой могильным саваном прошелестело над залитым кровью шлемом Даутбека. Красно-желтая пелена застлала его глаза. «Странно, – силился он понять, – почему побелел туман? Почему холодное безмолвие окутало Базалетское озеро?..»
Рассыпав свою сотню в кустарнике, Автандил, скрытый ветвями, оберегал шатер отца. Перед ним в пламени смерти и разрушения кипела битва, и в ее кровавых облаках вздрагивала от лязга клинков и хруста костей та земля, которая легла здесь острой гранью между двух миров.
Жадно смотрел сквозь дождевую сетку Автандил на берег, где ожесточенно дрались конные азнауры с арагвинцами. На левом краю имеретины явно предпочитали оборону наступлению, хотя царевич Александр и делал попытки оттеснить арагвинцев от Девяти братьев к ущелью Арагви. Там главные удары сыпались на бело-черные сотни Асламаза и Гуния. Потом внимание Автандила привлек рокочущий шум на правом краю. Он увидел Зураба, припавшего к гриве коня, пронесшегося вдоль первой линии, врезавшегося с обнаженным мечом в ряды азнауров и сзади напавшего на Даутбека. «Проклятый Каин!.. Уверен, что с отцом сражается!» – вознегодовал Автандил.
Сдвинув полы шатра, словно застыл у входа Эрасти.
Там, за этим роковым порогом, обхватив обеими руками низко опущенную голову, неподвижно сидел на камне Саакадзе. Он молчал. И казалось, молчание навечно сковало его уста, оледенели мысли и никогда не оживет его буйное сердце. Все было передумано, все осталось позади. Все уплыло в реку забвения, по ту сторону простиралась пустота, владычествовал тлен. Что это? Смерть? Нет, страшнее, – это омертвление жизни, провал души в небытие.
Незнакомая доселе жалость подобралась к сердцу Димитрия, он погладил непокорные волосы того, кто еще так недавно был гордостью «Дружины барсов», был повелителем их шашек, предрешителем бега их коней.
Димитрий тяжело вздохнул и поцеловал холодный лоб.
Медленно поднял голову Саакадзе. На потемневшем лице лежала тень отчаяния.
– Убит!.. Убит!..
– Саакадзе убит!!! – раздался где-то неистовый крик. – Убит!!!
Восторг обуял князей на берегах Базалети.
– Наконец! Свершилось! Убит! Ваша царю Теймуразу! Он, он счастливой десницей уничтожил ностевского зверя!
– А-а-а… Дудуки сюда! Гремите, дапи! Пойте, князья! Други, вина! Эй, виночерпий, вина и чаши!
– Хвала всесильному! Убит Саакадзе! Праздник! Звоните в колокола!.. Князья, обнимемся! Пусть исчезнет вражда!
– Пресвятая богородица, ты услышала моления воинства твоего!
– Дорогой Зураб, хвала тебе! Избавил! Хо-хо-хо-хо!.. Где еще видели «барса» без головы?!
– Да разверзнется преисподняя! Да прог…
В шатер ворвался Автандил, волоча за собой, как метущийся огонь, оранжевый плащ:
– Отец! Зураб… сзади напал! Коршуны… в страшной сече… изрубили… Даутбека… думали, тебя!..
– Джамбаза! – вскочив, загремел Саакадзе.
Словно два факела, вспыхнули глаза, грудь колыхнулась с такой силой, что задрожала кольчуга. И как тогда в Греми убитому Гулиа, он сейчас выкрикнул Даутбеку:
– Ты будешь отомщен!
Улетучилось, как дым, оцепенение, и новая боль от нечеловеческого горя и гнева пронзила все его существо.
– Джамбаз!
И, точно услышав зов, к шатру примчался пронзительно ржущий конь. Он был страшен со вздыбленной гривой, со злобно полыхающими, налитыми огнем и кровью глазами. Джамбаз словно требовал отмщения и, едва Саакадзе взлетел на седло, хрипя помчался обратно через груды иссеченных тел, исковерканных доспехов, изодранных знамен.
Ничего не замечает Георгий, обгоняя раскаты грома, рассекая молнию, проносится сквозь леденящий мрак. Хрипит Джамбаз, спотыкается о косматые тучи, сыплются искры из-под раскаленных подков.
«Береги коня! Береги коня!» – слышит Георгий голос бабо Зара. Но вихрем мчится трехголовый конь, рвутся на тонких шеях в разные стороны головы, скачет Георгий одновременно по трем дорогам. Одна голова мчится через лес оранжевых деревьев, другая – через зеленые воды, третья – к мрачным громадам…
– Остановись, Георгий! Остановись! – Димитрий и Ростом, привстав на стременах, едва поспевают за обезумевшим конем. – Остановись! Почему не разбираешь ни троп, ни дорог?! Ты летишь в пропасть!
Чуть натянув повод, Георгий обернулся и почти весело:
– Видите, «барсы», я все же доскакал до бездны, предсказанной мне сном в канун Триалетской битвы. Неужели это последняя?! Тогда…
– О-о!.. Что? Где? Что случилось? Земля! Земля шатается!
– Господи, прости и помилуй! Сгинь! Сгинь, бесовский соблазн!
– Спасайтесь, люди! Люди, светопреставление!
– Моурави ожил! Моурави!
– Стойте! Куда? Это мираж! Убит Саакадзе! Убит!
– Ожил! Ожил! Кто посмеет убить? Не ты ли, князь?!
Это кричал обезумевший от счастья Закро.
– Лю-ди!.. О-о-ах!.. Меч, меч поднял Моурави!
– Вот как убит! Хо-хо!.. – ликовал ничбисец. – Э-э! Князь Зураб, сосчитай, сколько арагвинцев уже скатилось с коней!
– Эй, раб, башку, дурак, спрячь!
– Держите, держите Квели Церетели, живым на небо хочет взлететь! Хо-хо-хо!.. Своих мсахури захвати! Хо-хо-хо!.. А-а-а…
– Руби, Моурави, руби, дорогой!.. Пусть танцуют!
– …Да не устанет десница твоя! – гремели ничбисцы.
– Аминь!.. Ха-ха-ха!.. Аминь!
– Да сгинет сатана! Хоругви! Да из…
– Аминь! Аминь!
– О-о!.. Защити, Иисусе!
И вновь закружилось в неистовстве Базалети. Стоны слились в одно сплошное гудение, звенели падающие щиты и о них обломленные копья и клинки.
И снова слышит Георгий предостерегающий голос: «Береги коня! Береги коня!» Грохочут серые громады. Дрожит земля. Летит трехголовый Джамбаз. Сталкиваются в окровавленных волнах мертвые. Хохочет мугал, выпрыгнув из тумана, потрясает дубинкой. Со свистом обрываются шеи, летят головы в клубящуюся бездну…
– Помоги, иверская божия матерь! О-о… О-о… Помоги-и-и!!!
В несмолкаемом грохоте неслись, опрокидываясь в озеро, тревожно заржавшие, перепуганные кони. Ломая ветви, бежали пешие. Лес охал, урчал, шарахались каркающие вороны, звякало брошенное оружие, как символ бессилия мрачных сил века перед его потрясателем!
– Пощады! Пощады! Моурави!.. Пощады, святой Георгий!
– Смилуйся, Моурави!
– Смилуйся над детьми твоими!
Саакадзе ничего не слышал. Он на поле битвы, перед ним враги, поднявшие на него оружие!
И, увлекая за собой свое воинство, он в неистовстве опрокинул правый край царско-княжеских линий. Внезапно прибрежье огласилось воплями ужаса: Саакадзе врезался в центр, где реяло знамя Кахети.
– Моурави! Моурави! Пощады! Пощады! Молим!
– Ведь мы грузины!..
Саакадзе вздрогнул, и тотчас, как догоревшие факелы, потемнели глаза, складка перерезала нахмуренный лоб и до боли стиснутые зубы насилу сдержали стон. И меч его, было вскинутый, не опускался больше на дружинников, не опустошал ряды кахетинцев, словно мгновенно иссякла та титаническая энергия, которая проносила этот меч сквозь десятилетия через пустыни и хребты.
В страхе на Моурави оглядывался Димитрий и, исступленно кроша кахетинцев, рвался к Теймуразу, ибо сколько ни искал – не видел Зураба. Князь Арагви при виде Саакадзе в паническом ужасе кинулся в глубь своих линий, еще не в силах осознать происшедшее.
– Князей не щадить! – неожиданно снова, как гром, ударил голос Моурави, заглушая грохот, стоны и мольбы. Привстав на стременах, он тоже искал Зураба. – Окружить! Взять живым или убить царя-предателя!
– Георгий, дорогой, – стараясь подавить боль, вызванную гибелью Даутбека, выкрикнул Димитрий и описал клинком смертоносный круг, – хорошо придумал! Уничтожишь Теймураза, останешься победителем!
– Над мертвым полем! Зураб будет драться до последнего дружинника. И я тоже решил… до последнего князя! А победителем останется шах Аббас… Слышишь?!
– Окружить царя-предателя! – привстав на стременах, поспешно передал приказ Дато.
Квливидзе сжал коленями бока коня, броском вынесся вперед и с Асламазом и Гуния, во главе тваладских сотен, устремился в тыл врага.
И с новой силой закипела сеча.
– Окружить царя живым! Живым взять!
И сам не свой от неописуемого восторга, взревел Арсен:
– Хватай!.. Держи!.. Плот!.. Пошлину плати!.. Пошлину!
Что-то странное происходило на базалетском берегу: будто начался братоубийственный бой наяву и перешел в страшный сон. Одной мыслью одержимы князья: не допустить пленения царя, это равносильно поражению. И они, не щадя личных дружин, остервенело рубились, стонали, ахали, неслись по полю, утратив ощущение реальности.
Метались священники с хоругвями, кадила судорожно взлетали, выбрасывая густой дым.
– Сатана!.. Сатана!.. Спаси, святая троица!.. Сопрестольная!.. Равнославная!.. Царя! «Богоравного» берегите! В ад! В пекло спасающихся бегством!
– Святая Нина, спаси и помилуй воинство твое!.. О господи!..
– Окружить царя! Смерть предателю! – надрывался Ростом, смахивая с клинка капли крови.
И все «барсы», опасаясь, чтобы Саакадзе не раздумал, кричали на все поле:
– Окружить или убить Теймураза!
Обезумели дружинники, взмахивали шашками, но не рубились, кидали копья, не целясь, пускали стрелы – не видя в кого. «Бежать, исчезнуть!» Кто-то рванулся в сторону, за ним другие.
– Назад, свиные хвосты! Стой! Искрошу! – ревел Цицишвили.
– Воистину, сатана воскрес! – вопил, кружась на хрипящем коне, Квели Церетели.
– Найти! Отыскать Зураба Эристави! Не время предаваться отдыху! – кричал Эмирэджиби, но его никто не слушал.
Ругались кахетинцы, стремясь вырваться из окружения. Проход между линиями Теймураза и князей уже достиг ширины в девяносто семь шашек. Подавляя ужас, князья устремились на азнауров.
– Видит покровитель фамильных знамен, отступать некуда, скрыться негде, всюду настигнет нас мстительный Саакадзе! – в отчаянии задыхался Эдиш Вачнадзе.
– Избавь, архангел Михаил, от единоборства со свирепым Ностевцем! – вторил ему Мачабели, дрожащей рукой поднося ко рту кожаный сосуд с вином.
– Тогда драться! До исступления, до последнего дружинника! – настаивал Мераб Магаладзе, опасливо озираясь, словно боялся, что его услышат «барсы».
– Князья! Знамя за знаменем! Меч за мечом! – истерично выпалил Джавахишвили, осыпая ударами нагайки вздыбившегося скакуна.
За Джавахишвили с воинственным ревом ринулись на азнауров Мераб и Тамаз Магаладзе с конной дружиной.
В ширящуюся брешь поскакал Качибадзе, рубя направо и налево. И вдруг помертвел, шарахнулся, заметался: он увидел грозное лицо Моурави, увидел сквозь кровавую завесу, как меч Саакадзе, карающий меч, рассек Эдиша Вачнадзе вместе с конем, увидел, как взметнулась огромная десница в железной перчатке и повалился наземь Мераб Магаладзе.
– Брат!.. Брат!.. А-а!..
Смерть брата потрясла Тамаза; с искаженным от ужаса ртом, почти обезумев, он припал к гриве коня и поскакал к Сакрамули, принимая свист стрел за сатанинский хохот. Мерещился ему белый всадник, весь в снежных хлопьях, в ледяных осколках. «О!.. Спасите!!!» Но настиг его белый всадник и ледяными пальцами сдавил горло. С отчаянным воплем выпустил Тамаз из окостенелой руки поводья, полетел в глубокую балку и навсегда скрылся в белесой мгле.
Азнауры в неравной схватке рубились с наседавшими на них со всех сторон князьями. «Барсы» в исступлении крошили княжеских конников, оттесняя их все дальше от кахетинцев. Тщетно князь Мачабели хлестал коня, стремясь сократить брешь хоть на ширину ста сорока шашек. В реве и грохоте все теснее сжималось кольцо вокруг кахетинцев.
Сотня Автандила в развевающихся огненных плащах неслась наперерез Зурабу, выскочившему из леса с арагвинцами. Владетель Арагви оглянулся, вскинул лук и, целясь в Автандила, спустил тетиву. Но Автандил на всем скаку ловко увернулся.
– Э-хе, дорогой дядя, осторожней! Еще убить можешь сына Русудан! – И он вмиг сдернул с пальца рубиновый перстень, некогда подаренный ему Зурабом, надел на стрелу и пустил в него.
– Щенок! – взревел Зураб, схватившись за плечо, и зубами выдернул стрелу. «Саакадзе схитрил, значит, надеется на победу… И победит! Кого, меня? Нет, царя! Тогда…» – Зураб порывисто погнал коня в сторону имеретин.
За ним, яростно отстреливаясь, скакали арагвинцы, хорошо видимые в поредевшем тумане.
«Непонятно, – недоумевал Саакадзе, – почему Зураб не спешит кинуться на помощь царю? Ведь тирану Арагви достаточно одного удара конницы, чтобы сократить проход не меньше, чем до ширины двадцати шашек?» На мгновенье адский шум боя выключился из сознания Саакадзе, и глубокая бороздка раздумья перерезала его покрытый крупными каплями пота лоб. Он круто повернул тяжело дышащего Джамбаза и, отъехав на пригорок, зорко оглядел Базалети.
Там, у смутно желтеющей кромки леса, Зураб неторопливо перестраивал арагвинцев в сложную фигуру «кабан»: два острия – «клыки» – по бокам, «оскаленная пасть» – семь рядов шашек – в середине.
– Э-э-э! «Барсы»! – Громоподобный голос Саакадзе отозвался эхом в скалах.
– Что ты, Георгий?! – в тревоге выкрикнул Дато, с трудом сдерживая разгорячившегося коня.
– Скорей, Дато! Скорей! – Саакадзе рысью съехал с пригорка. – Мы должны опередить Зураба! Сейчас он помчится со свежей конницей на выручку царя! Скорей!.. – И грозно вскинул меч, окропленный кровью: – Окружить царя-предателя!
Поняв сигнал, «барсы» с удесятеренной силой устремились за Саакадзе. В проход, достигший уже ширины четырехсот шашек, вломились личные отряды «барсов». А в тылу кахетинцев, неуклонно прорываясь к светло-красному знамени Кахети, неистовствовали Квливидзе, Асламаз и Гуния.
Зажатый в смертельном кольце, метался царь Теймураз. Как затравленный зверь, он судорожно искал выхода. Он звал Зураба, звал арагвинцев, взывал к князьям Картли, но в страшной сече слышал в ответ лишь злобный лязг шашек. Развязалась тесьма и свалилась бурка, но он не ощутил пронизывающей сырости, лишь огромный черный меч, прорубающий кровавую улицу, маячил перед его воспаленными глазами. Верные ему князья до хрипоты понукали дрогнувших кахетинцев… все было тщетно. Роковой круг смыкался, словно огненное колесо под ударами гигантского молота. Еще миг – и царь в плену!..
А Зураб не спешил: отменив фигуру «кабан», он спокойно, будто на воинском учении, приказал военачальникам перестроить конный резерв в фигуру «слон» – четыре сотни, растянутые одна за другой, – «хобот», остальные по бокам – «бивни». Рожки Арагви молчали, забыв о сигнале атаки.
Саакадзе уже видел совсем близко дико мечущегося царя и с удивлением оглянулся, но Зураб не появлялся. «Странно, – поразился Саакадзе, – арагвский шакал не может не знать, что самый подходящий миг для его появления настал, тогда… уж не задумал ли новое вероломство?»
Не успев ответить самому себе, Саакадзе насторожился: самые малейшие шумы битвы никогда не ускользали от его слуха. Сейчас он расслышал быстро приближающийся топот сотен коней и резко обернулся.
Но галопом приближались не арагвинцы на помощь царю Теймуразу, а турки… на помощь Георгию Саакадзе.
Сафар-паша строго выполнил первое условие, поставленное ему Моурави, но предпочел не выполнить второго: всадники, отуреченные грузины, прибыли из Самцхе-Саатабаго в темных доспехах и шлемах, ничем не выдававших их турецкого подданства, но их было не двадцать сотен, как требовал Моурави, а только лишь три.
Впрочем, и это незначительное подкреплений способствовало б закреплению успеха. Но произошло то нежданное, что разверзлось, как бездна, на узкой полоске земли, отделявшей Моурави от царя.
Внезапно Сафар-паша увидел светло-зеленое знамя Месхети, реющее на левом краю сгрудившихся кахетинцев, – то самое, что повелел Теймураз водрузить в пику Саакадзе. Белый джейран с круто загнутыми рогами, покрытый черными пятнами, гордо держащий маленький, увенчанный крестом стяг, привел Сафар-пашу в такую ярость, что он, забыв об осторожности, разразился турецкими проклятиями. Прежнее знамя Месхети подчеркивало притязания царя Теймураза на так успешно отуречиваемые им, Сафар-пашою, земли Самцхе-Саатабаго. И вот, приказав янычарам немедленно захватить знамя Месхети и на виду у грузин разорвать его в клочья, Сафар-паша условно полоснул воздух ятаганом. Передовой турок выхватил из-за пазухи кусок зеленого шелка, прицепил к копью, взметнул вверх, и тотчас над Базалети зареяло турецкое знамя с полумесяцем.
Внезапное появление огнедышащего чудовища не могло бы произвести такого впечатления, какое произвело это ненавистное знамя султана на грузин. В кахетинцев словно влились новые силы, они с воинственными криками и руганью устремились на турок, осыпая Георгия Саакадзе стрелами.
Турецкое знамя, полумесяц Босфора, над Базалети! Дружинники азнауров, повстанцы, сами азнауры – все войско Моурави, пораженное коварным появлением зловещего вестника Стамбула, с ужасом, презрением, негодованием взирало на турок. Огромным напряжением воли воины сдерживали себя, чтобы, вопреки замыслу Саакадзе, не ринуться самим на турок, не истерзать их, не испепелить их зеленое знамя – знамя, чернившее башни Тбилиси, покрывавшее саваном стены Гори, давившее храмы Кутаиси, посягавшее на город-сад Телави. Как лава, вырвавшаяся из кратера вулкана, сметает все препятствия, так ненависть народа, накопленная веками, готова была захлестнуть головной отряд поработителей, за которыми могли вторгнуться в пределы Иверской земли тысячи орд, разжигаемых разбойничьими ферманами султана и фанатичными призывами мулл.
На миг битва замерла. Сонм вопрошающих взглядов чувствовал на себе Георгий Саакадзе. Он видел, как дрогнуло оружие в руках его воинов, как замерли ополченцы, видел, как на какой-то миг опустились копья и клинки, застыли самострелы. На какой-то лишь миг! Этот миг, полный трагического значения, стал для него протяженнее века. Только опираясь на турецкую силу, мог он еще надеяться на поражение феодалов, другой реальной силы в Грузии, знал он, способной противостоять силе княжеств, не было. Но стоило ему попробовать на Базалети хотя бы скрытно использовать горстку турок в своих целях, как почва заколебалась под его ногами. До острой боли в ушах ощущал сейчас он гудение земли, требующей акта мести и жертв очищения. Гудела земля, содрогались горы, взгляды, устремленные на него, жгли душу. Это был суровый, неумолимый приговор народа. Во имя чего же погиб Даутбек, его боевой соратник, кровный друг, неизменная совесть «барсов» на их запутанном пути?!
Десяток страшных ран предпочел бы Саакадзе этой одной, которая заставила здесь, на базалетском прибрежье, кровоточить его сердце. Воины его уже дрались, резко взлетали клинки, копья прочерчивали воздух, стрелы преодолевали пространство, под всадниками хрипели кони, – азнауры вплотную приблизились к царю Теймуразу… но за ними виднелись турки. Сейчас будет взят в полон царь, Кахети побеждена, Картли сломлена! Ощущение не победы, а ужасного поражения охватило Саакадзе, необычная тяжесть меча тянула руку книзу. Вдруг он услышал отчаянный выкрик: «Береги коня! Береги коня!» – и, тяжело дыша, обернулся. Стрела с железным наконечником пробила чепрак на его коне, и тут он увидел, что Зураб спешно переводит конный резерв на правый край, где и без него многочисленная арагвская конница теснит имеретин.
Что-то заклокотало в горле Георгия, и Дато услышал страшный, горький смех, – неотступно, конь о конь, следовал он за Георгием.
– Видишь, дорогой, все же князь Зураб решил заставить Моурави помочь ему стать царем Картли-Кахети. Смотри, обнажив левый край, он услужливо предоставил нам возможность истребить кахетинцев заодно с Теймуразом… а потом он с князьями, якобы мстя за царя, обрушится на наше поредевшее войско и… после боя объявит себя раньше правителем, а потом… Нет, кровавый коршун, я не дам тебе завладеть короной Багратиони и растерзать мою родину. Не допущу залить кровью горы, ибо ни один хевсур и пшав не спустился помочь тебе уничтожить Саакадзе, как ни один тушин не пришел к Теймуразу. И я спасу горцев от тебя!
Привстав на стременах, Саакадзе увидел царя, уже окруженного Асламазом, Квливидзе и «барсами».
– Назад, «барсы»! Дорогу царю Теймуразу! Дорогу царю Теймуразу! Назад, азнауры! Жизнь царя неприкосновенна! Дорогу непримиримому борцу с персами! – Голос Саакадзе гремел грозно, непоколебимо: – Назад! Дорогу царю! Дорогу!..
Потрясенные азнауры не могли поверить, а поверив, не могли осознать происходящее. Даже привыкшие к внезапным решениям своего предводителя «барсы» изумились: «Ведь победа сама в руки дается! Ведь царь Теймураз, изменник своему слову, в их руках! Ведь судьба снова возносит Моурави на вершину славы и власти! Так почему не использует он победу, почему не разит мечом врагов своих?»
Но еще грознее пронесся голос Саакадзе:
– Дорогу царю Теймуразу! Дорогу!
Из центра азнаурских войск, сомкнувших кольцо вокруг кахетинцев, рог Георгия Саакадзе трубил сигнал отхода.
Теймураз не только обрадовался, но и изумился. Пощада от Саакадзе? Но почему? Ведь он, царь, не щадил и впредь не станет щадить непокорного Ностевца. Война будет продолжаться!
Азнаурские дружинники осаживали коней, пятились назад повстанцы Ничбисского леса, отступали лучники. Оставшись один, Сафар-паша злобно скривил губы, прикоснулся ими к клинку, пересеченному надписью: «Этот ятаган выпрямит дела государства!», и приказал янычарам отъезжать к горе Монахов.
В освободившийся проход кахетинцы ринулись с криками, похожими на вопли раненого зверя.
– Скорей, пока Саакадзе не раздумал. Нет, Саакадзе не смеет раздумать! Не смеет пленить царя!
– Господь не допустил! Испугался, ирод, божьей кары!..
«Почему свеликодушничал Саакадзе?» – мчась за царем, думал Джандиери.
В ярости Димитрий откинулся в седле, до предела натянул тетиву и пустил вслед беглецам стрелу.
– За Даутбека! – сдавленно простонал он.
Царь Теймураз качнулся в седле и, подхваченный князем Чолокашвили, умчался, за ним – князья Кахети, дружинники, телохранители.
Зураб осатанел, он видел гибель своих надежд: внезапно возникший план разгадан прозорливцем Саакадзе! И арагвский владетель в бешенстве обрушился на имеретин.
И в этот миг, словно устав от братоубийственной сечи, на озеро вновь пал небывало густой туман. Заполнив Базалетский перевал, он нависал на отрогах Седла-горы, клубился понизу, покрывая поле битвы светло-серым саваном, не допуская воина к воину, преграждая путь мечу и стреле. Уже всадник не видел своего коня, пеший – своей кольчуги. Осторожно, ощупью отползали дружинники, боясь своих и чужих клинков…
Непроглядная, мрачная ночь… Ливень… Холодный, пронизывающий ветер… Мгла окутала озеро… Мертво прибрежье… Ни ржания коней, ни крика воина… Только «барсы», вздымая факелы, не замечая дождя, до самого рассвета разыскивали дорогие останки друга…
В зыбком тумане, словно паруса, раздувались полы шатра. Саакадзе прощался с азнаурами: «Незачем бесцельно лить братскую кровь, и так слишком много пролито».
Напрасно уверял Иесей Эристави: «Исход битвы еще неизвестен». Напрасно предлагал Кайхосро вызвать из Мухрани новые дружины. Саакадзе глухо повторял: «Князья ускользают, но войску приказано драться. Кровопролитная война с собственным народом не укрепляет меч. Пока победили князья!.. Пока!.. Какой смысл продолжать битву? Зураб не оставит Базалети. Тбилиси для нас закрыт. Церковь подымет народ против меня. Приход Сафара с тремястами турками совсем отвратил от меня воинов».
Саакадзе задумчиво смотрел на дружественных ему владетелей, – они непонимающе пожимали плечами; переводил взор на сгрудившихся азнауров, – на их суровых лицах, овеянных ветром битвы, отражалось смятение. Но то, что не могли осмыслить они, ясно понимал он, Георгий Саакадзе. После открытой войны с царем Картли-Кахети, поддержанным всесильной церковью и могущественным княжеством, неразумно рассчитывать на полную победу даже со свежими дружинами Иесея и Кайхосро, ибо народ в оковах, народ не с Моурави. А для того чтобы покончить навек с деспотизмом князей, препятствующих развитию Грузии, надо самому обрести могучую силу. И эту могучую силу он, Георгий Саакадзе, обретет!..
Он круто повернулся, подозвал Арсена и протянул ему кинжал и кольчужную сетку:
– Возьми!.. А теперь возвращайся в Носте, трудись и достойно воспитай сынов – обязанными перед родиной… Передай Натэле, пусть всегда служит примером грузинским женщинам…
Ничем не выдал своего глубокого волнения старый воин азнаур Квливидзе, молча трижды облобызался с вождем азнауров и под покровом неподвижного тумана, по неведомым тропам, через леса и овраги, вывел из Базалети уцелевшие азнаурские отряды.
Отошел и Сафар-паша, послав с оруженосцем Великому Моурав-беку благословение аллаха…
Почти насильно увез царевич Александр с поля боя безмолвного Моурави.
Хлопья тумана путались в гривах коней, висли на чепраках, цеплялись за бурки. В суровом молчании следовали за своим Георгием верные «барсы». Они думали: «За Триалетским сражением пришел Сурамский бой, за Упадари – Ломта-гора, за Марткоби – Марабдинская сеча, но что подстерегает за Базалетским побоищем? Пустота и печаль! Блеснет ли еще время освежающего дождя, время Георгия Саакадзе?»
Прикрывая отступление остатков имеретинских дружин, конный отряд Кайхосро Мухран-батони уходил за своим князем в Имерети: не хотел Кайхосро оставлять Великого Моурави в невероятной кручине.
Растроганные «барсы» выразили бывшему правителю свою любовь и восхищение: «Только витязь большого сердца мог так поступить, лишь обладатель возвышенной души может так чувствовать».
Не остался должником в изъявлении лучших чувств и Кайхосро: он обнимал «барсов», уверяя, что лучше с правдивым грустить, чем с лживым пировать, и что решил он погостить у приветливого имеретинского царевича, ибо после смерти деда трудно привыкает к Мухрани.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Позвякивая колокольчиком, подвешенным к шее, курчавый ягненок щипал травку, пробивавшуюся между каменными плитами. Синий густой воздух казался шелком, вьющимся над куполами храмов древнего акрополиса, над зубчатыми башнями и величавыми стенами. Солнце поднималось неторопливо, напоминая золотое блюдо: вот-вот положат на него зажаренного оленя и подадут к царскому столу.
На губах Русудан мелькнула усмешка и погасла. Увы, здесь не одно солнце, здесь, казалось, все поставлено в угоду мелким, будничным интересам дня. Слишком непривычно для Русудан протекала жизнь во дворце царя Имерети, так непривычно, что становилось тяжко от одного вида вельмож, бесцельно снующих по строго убранным залам. Здесь все обставлялось торжественно, даже еда не обходилась без грома: в десять часов раздавался удар барабана, и все устремлялись в «зал крылатых коней», шумно рассаживались, согласно установленному этикету, за узким столом, где их ожидало кислое молоко.
Почему сегодня особенно искала Русудан уединения? Ночью, во сне, она шла по белым розам, и незримые шипы вонзались ей в ступни; было сладостно от бесконечной дороги цветов и нестерпимо больно от кровоточащих ранок. Вдруг розы стали красными, образовали огромный венок и запылали, а она металась в замкнутом кругу, задыхалась от терпкого дыма и не могла разомкнуть глаз. Порывисто оставив ложе, Русудан потушила курильницу, но фиолетовый дымок продолжал виться, и в его струйках чудилось что-то недоброе.
Вся во власти каких-то предчувствий, вспоминая сон, она задумчиво поднялась на безлюдную площадку акрополиса, главенствовавшего над стольным городом Кутаиси. Отсюда неистовый Риони походил на спокойную голубую ленту, протянутую вдоль цветущей равнины, а за ней зеленели ущелья темных гор, покрытых лесами, они как бы качались в зыбком мареве. Белые черепа Пас-горы и соседних великанов сурово выглядывали из-за отвесной Квамли и других гор, подымающих свои громады над изломом лесистых хребтов, почти вплотную подступивших к городским стенам.
Некогда в Ананури, в дни молодости, Русудан, княжна Арагвская, дочь доблестного Нугзара Эристави, любовалась гордым, замкнутым азнауром Саакадзе. Он был непонятен, словно книга чужого народа, но другого не ждало ее сердце, не терпящее покоя. Вспомнилось, как взобрались на вершину горы, откуда замок Ананури казался игрушечным, как бы сложенным из камешков рукой ребенка. О, как было наверху хорошо! Там царствовал ветер! А когда на горе ветер, небо качается…
Здесь среди мраморных стен тщетно надеялась она ощутить ветер, который напоминал бы ей о Георгии! В неподвижном воздухе ветви будто застыли, и шелест листвы не повторял песню, давно отзвучавшую. Да и в светлой высоте не парил арагвский орел.
Склонившись, Русудан погладила ягненка, и детеныш с шелковой шерсткой уткнул влажный носик в ладонь незнакомке. И внезапно пришло ей на ум: не так же ли невинна и, увы, глупа была политика Георгия Третьего Имеретинского в отношении Картли, как этот ягненок?
Над акрополисом распростерлось облачко, похожее на перистое опахало, – и хотелось крикнуть Русудан: «Мчись за Сурами! Там ты обернешься ливнем, преграждающим путь врагу, туманом, укрывающим друга, каплей воды, что иной раз дороже океана».
Но облачко не шелохнулось. И не настоящими казались багрово-красные плоды, пламеневшие на гранатовых деревцах.
Внизу высились дворцы, башни, храмы, дома с узорчатыми балконами. И над ними словно царствовал величественный собор Баграта Третьего, опоясанный орнаментом из каменных львов и грифов. Крепость бога и стольный город царя! Тут проповедовалось отрешение от земных благ, а по речным водам неслись зеленоватые ладьи, украшенные коврами, на них купцы властью золота утверждали обратное; и деловитые фелюги и легкие бурдючные плоты, груженные дорогим товаром, утверждали торжество материи над духом.
Русудан никогда не припадала в экстазе к подножию креста. И какие божества, какие кумиры могли пленить сердце, познавшее величие любви и смысл жертвы?
Не одна Русудан, все ностевцы тосковали по родной Картли. Пышный Кутаиси был чужд их душе, не касался самых затаенных струн сердца. Красивые имеретинские княгини и азнаурки с набеленными лицами и насурьмленными бровями, шуршащие шелками и звенящие браслетами, выглядели беднее, чем ностевские девушки в простых платьях, но гибкие, как серны, скользящие над крутизнами, с бархатистыми щеками и сдержанной улыбкой, словно отражающей природу горного раздолья.
Видения родного Носте не покидали Русудан, и она стала еще более молчаливой и замкнутой, словно оберегая тайник своих мыслей от придворных имеретинского царя.
Жизнерадостная Хорешани остроумным словом и любезным обхождением обворожила имеретинскую знать, но тоже избегала дружбы с нею. Дареджан, втихомолку роняя слезы, старалась чаще оставаться в просторном, богато убранном доме, отведенном семье Моурави.
Лишь Иорам и Бежан азартно состязались с юными царевичами Мамукой и Ростомом в меткости стрельбы из лука, в поединках на клинках, в езде на горячих конях. Окруженные упитанными князьками, царевичи неизменно проигрывали, но силились показать, что лишь из вежливости уступают картлийцам, как гостям. Такое коварство приводило в бешенство Иорама, и он с наслаждением то подбивал в единоборстве глаз царевичу Ростому, то шашкой с притупленным концом раздирал бархат на плечах царевича Мамука.
Царь Георгий и царица Тамар радушно встретили семью Великого Моурави. Царица уважала величественную Русудан, искренне полюбила обаятельную Хорешани, и даже скромная Дареджан была у всех придворных желанной гостьей.
Вельможи пользовались всяким предлогом, чтобы устроить празднество и развлечь гостей, не понимая, что картлийкам дороже их уединение. Но пока им нельзя отказаться от шумной жизни при дворе со всей ее роскошью, – никто не должен замечать их тревоги, тоски и тяжелых раздумий.
Встреча престарелого Малахии, имеретинского католикоса, с достойной Русудан прошла очень удачно, благочестивая, полная холодного блеска беседа привела католикоса в необычайно возвышенное состояние.
– Дочь моя, ты, подобно посланнику неба, наполнила мое сердце священным трепетом! Откуда ведомы тебе речи столь мудрые и милосердные?
Хотела сказать Русудан, что настоятель Трифилий, в прошлом имеретинский князь Авалишвили, за много лет дружбы с нею научил помнить: «Кесарю – кесарево, а богу – божье». Но, спохватившись, вспомнила: вовремя промолчать – все равно, что украсить разговор благоуханием весенних фиалок.
Шумным торжеством отметили во дворце отвод Леваном Дадиани своих войск от имеретинского рубежа. Хорешани, восхитив княжество, привела изречение из персидской мудрости: «Не стой там, где можешь упасть!»
А в опочивальне царь Георгий, сбросив мантию и отстегивая ожерелье из изумрудов, шепнул царице:
– Хвала моей предусмотрительности! Я спас свой удел от страшных бедствий: если приезд семьи Моурави так напугал Левана, то как притихнет разбойник, узнав, что я породнюсь с великим «барсом»…
В мраморной нише на тахте, облокотясь на мутаки, Русудан и Хорешани обсуждали событие:
– Может, царь теперь снарядит в помощь Георгию если не три, то хотя бы одну тысячу дружинников? Нехорошо: раньше обнадежил, а потом почти предал.
– Нет, моя Хорешани, и одного дружинника не пошлет царь. Зачем? Вести из Базалети все печальнее. Конечно, для нас лучше, чтобы послал, а для Имерети важнее, чтобы войско охраняло ее рубежи.
– Еще неизвестно, что для Имерети лучше: три тысячи дружинников на берегах Базалети или на берегах Риони?
– Ты о планах Георгия? Но ведь скоростной гонец вчера поведал о сговоре Моурави с Александром. Он царевичем очень доволен.
– А я так думаю, – дрожащим голосом проговорила Дареджан, подойдя к нише: – Если хочешь греться на солнце, не садись на лед! Может, наш красавец Автандил хранит в сердце неприязнь к царю, нарушителю слова, тогда и царевна ему ни к чему!
– Да, ты права, дорогая, – вздохнула Хорешани. – Не понадейся Георгий на имеретин, что-нибудь другое придумал бы.
Некоторую неловкость испытывали царь и царица перед мужественно скрывающими свою печаль картлийками. Через день прибывал от азнаура Дато очередной гонец, но лица Русудан и Хорешани не светлели.
И вот как-то царственная чета посетила Русудан. Уже по тому, что телохранители были оставлены у входа, придворные совсем отсутствовали, Хорешани поняла, что разговор будет негласный, и, обняв Дареджан, поднялась с нею на верхний балкон, обвитый благоухающими розами.
Поблагодарив царственных гостей за посещение, Русудан приготовилась слушать.
– Мы полны сочувствия к тебе, достойная госпожа Русудан, – начал царь издалека. – Но разве после грозы солнце не сияет ярче?
В теплых словах выразила и царица надежду на лучшие дни: «Они грядут на смену злоключений, как вестники весны».
Расправив лечаки, ниспадавшую жемчужной пеной, и сдержанно улыбаясь, Русудан выразила признательность за внимание к семье Георгия Саакадзе:
– Уповаю на справедливость судьбы! И если вновь засияет солнце на нашем пути, то Моурави сумеет доказать, как высоко ценим мы гостеприимство царя царей и царицы цариц.
– Сколь приятны мне твои речи, госпожа Русудан! И я уповаю на меч Георгия Саакадзе! А обещание свое сдержу: царевна Хварамзе, благословенная гелатской божией матерью, будет женой отважного витязя Автандила, сына Великого Моурави.
– Возжелала я, моя Русудан, пожаловать тебя малым пиром, дабы царь Имерети Георгий Третий мог объявить придворным свою волю, а католикос Малахия благословить царевну Хварамзе.
Русудан про себя усмехнулась: "Сильно изнурил вас Леван Дадиани! Едва владеете собой, чтобы не закричать на все грузинские земли: «О-э! Мы можем спать в своей золотой палате, никого не устрашаясь, нас защищает меч Великого Моурави!» – и твердо сказала:
– До конца своих долгих лет, служа тебе мечом и сердцем, мой Автандил не сможет расплатиться с тобою за прекрасную царевну Хварамзе. Но отложим радостное пиршество до более счастливого для нас времени, ибо примем мы высокую милость только в тот день, когда Моурави мечом и умом вновь обретет свое могущество, свое право называться первым обязанным перед родиной.
Слегка разочарованно выслушал царь гордо выпрямившуюся Русудан. Но царица восхитилась: «Вот с кем сладко будет моей Хварамзе».
Выражение лица Русудан ясно говорило, что продолжать разговор бесполезно. Нет, не такова жена Великого Моурави, чтобы унизить себя, приняв в черные дни предложение царя породниться. Даже цари должны считать за честь быть в родстве с Георгием Саакадзе!
О Базалети знала Русудан все. Но тяжелые вести не меняли характера бесед ее с царицей, а княгини все более испытывали в ее присутствии какую-то робость и, зная о частых посещениях гонцов, не решались расспрашивать.
Никто не видел Русудан ни вздыхающей, ни жалующейся, как и не видел ее притворно смеющейся.
И вот в одно ничем не примечательное утро прискакал Омар, последний гонец! Он щурился, как от рези в глазах, будто что-то хотел разглядеть, но мешал густой туман. Бурка его разодрана в клочья. Он был голоден, но с трудом отломил и проглотил кусок лепешки. В его хриплом, срывающемся голосе звучала безнадежность.
В эту ночь картлийки не спали…
Колокольный звон плыл над Кутаиси. Над четырьмя башнями куполовидного замка реяло темно-голубое знамя Георгия Третьего. Яркое солнце заливало купол храма Баграта, где только что закончилась торжественная литургия по случаю возвращения наследника царя Имерети невредимым. Свита, окружив царевича Александра, Кайхосро Мухран-батони, Автандила и всех «барсов», направилась к выходу.
Восемнадцатиоконная палата наполнилась разодетыми придворными. Предстоял воскресный обед в честь Великого Моурави. У главного входа толпились азнауры, затянутые в атлас и бархат. Ожидали появления царевича Александра.
Шептались княгини:
– Как молодой олень, красив Автандил!
– А наша царевна Хварамзе не напоминает ли нежную газель на горном утесе?
– И не цветет ли, подобно неувядаемой розе Эдема?
– Заметили, княгини, как побледнел Автандил, увидев нашу царевну?
– Я другое заметила.
– Если заметила, почему таишь, княгиня?
– К слову не пришлось.
– А теперь?
– Теперь прямо скажу: Моурави пытливо, точно оценивая покупаемый замок, смотрел на царевну Хварамзе.
– Избегай неудачных сравнений, Саломэ, теперь никто замок не покупает, так берут…
Княгини рассмеялись.
– Тебе ли, Фати, это не знать! Ведь твой князь…
– Э, княгиня, мы должны радоваться, если у мужей длинные шашки…
– Дорогая, не смеши! – под общий смех вскрикнула молодая Медея. – Кто не знает, что длинная шашка самую неприступную крепость достанет. Вот Отия…
– Достал… скажем, твою твердыню.
– Имэ! – фыркнула смешливая княгиня Эсма, прикладывая к губам золотистые букли.
Обрывая неприличный хохот, княгиня Тасия, полуприкрыв густыми ресницами искрящиеся глаза, чуть нараспев протянула:
– Богом возлюбленная и смиренная сердцем царица возрадует нас веселой свадьбой.
– Хлынет поток милостей.
– Не на всех…
– А ты предстань просительницей.
– И то верно, царица никогда не отталкивает бьющих ей челом.
Княгини вновь засмеялись. Пожилая Абашидзе, поджимая тонкие губы, покосилась на вечно недовольную Мхеидзе, прозванную за желтизну щек «пергаментом». Ежедневно досаждая какими-то просьбами то царице, то митрополиту Захарии, то стольнику царицы, она всегда боялась что-либо упустить и считала, что никто не смеет забыть о ней хотя бы на один час. И достигла обратного: при ее появлении все спасались бегством, кто куда мог.
– Для тебя, княгиня, – как бы вскользь проронила Абашидзе, – дверь просьб, открывшись, уже не в силах закрыться, так как, подобно голодным баранам, в нее всем стадом врываются твои домогательства.
– Ха-ха-ха!..
– Хи-хи-хи!..
– Нато всегда развеселит!
На другом краю ковра, отливающего серебром, шептались князья, затянутые в парчовые кафтаны турецкого покроя:
– Сейчас Моурави опровергает запутанные доводы дьявола.
– Не опасно ли, князья? Ведь Моурави после женитьбы его сына на царевне ближе светлейших станет царю!
– Видно, ты, князь Инасаридзе, больше всех опасаешься: не успел узнать о поражении Моурави на Базалети, как распорядился новый виноградник закладывать.
– Невзирая на то, что твое владение у самых болот Самегрело! – под одобрительные возгласы князей добавил князь Аслан, в своем фиолетовом наряде с алмазными запонами похожий на красивого, но опасного жука.
– Горе нам, беспредельно грешным! Нет у Моурави больше ни сына брачного возраста, ни дочери!
– Иначе князь Сехниа поспешил бы женить своего разбойника Заала. Видали, как увивается вокруг меча Моурави? Чем не медведь, почуявший мед? – И, ошарашенный дружным смехом владетелей, казнохранитель Татаз всполошился: – А что? Разве я лишнее сказал?
Князь Аслан поспешил успокоить друга, конечно, в пику князю Сехниа, с которым вел многолетнюю тяжбу из-за тутовой рощи:
– Напротив, дорогой, умолчал! Что сам Сехниа готов вторично жениться… хотя бы на любимой собачке госпожи Русудан…
– К тому же нелюбимая кошка у него уже есть!
Князья разразились таким хохотом, что княгини с любопытством повернулись в их сторону.
– Напрасно, князья, на одного нападаете! Многие готовы распластаться перед «барсом», лишь бы он рычал на Левана Дадиани.
– Раз все то же самое думают, спасибо тебе, что один высказал чаяния владетелей.
– Католикоса тоже.
– Прибавь монастырских праведников.
Княгини неодобрительно поглядывали на потешающихся князей. По разумению княгинь, неприлично мужчинам своим хохотом, напоминающим тарахтение бочек, летящих под откос, заглушать хохот женщин, соперничающий с нежным звоном колокольчиков. Жена князя Джоджуа, славящаяся длинной шеей, украшенной самым крупным рубином Имерети, старалась привлечь к себе внимание мужа и, когда, наконец, привлекла, он ужаснулся, точно упал лицом на раскаленные угли. Шелковым платком смущенный Джоджуа провел по влажному лбу и, ответив жене взором, таящим соответствующее пожелание, понизил голос:
– Прибавь сатану, епископа Никорцминдской церкови.
– Который отторгнул у тебя мельницу для своей…
– Необходимо, князья, подсказать Моурави.
– Дать совет дельный и умный.
– Может, предсказать победу над Самегрело?
– Смотри, – князь Аслан назидательно поднял указательный палец, на котором солидно красовалось кольцо-печатка, – как бы Моурави за такое известие вместо ложки сиропа из лепестков роз не всыпал тебе в рот лопату перца.
Князь Отия поперхнулся смехом, словно перец по ошибке попал ему в горло, потом, как знаток в волшебстве, убежденно сказал:
– Надо тонко сделать! Погадать на серебряных бубенцах: если крест окажется внизу – дела Моурави плохи, а если вверху, то…
– Если ты, Джоджуа, начнешь подбрасывать бубенцы, то они все лягут крестом вниз!
Перемигивание веселящихся князей вывело Джоджуа из себя, он вспылил:
– Я лучше, Бавдур, погадаю о твоей красноволосой, а во избежание греха – на бубенцах, снятых с шеи моего осла.
Укрывшись от общества князей в глубине оконной ниши, князь Чиджавадзе напутствовал сына, держа его за краешек бархатного плаща:
– Так запомни, Бакар. Будешь говорить с Моурави, окажи ему почести: не приближайся, как невежда, слишком близко к нему.
– Почему? Разве я проситель, а он царь? – возмутился Бакар, кичливо откинув голову, отчего его глаза навыкате будто остекленели.
– Ты? Ты хуже, ибо ухитрился родиться на двадцать два года позже Моурави, – выходит, щенок перед ним. А Моурави – пусть не венчанный – все равно царь! Ну, можешь остановиться перед ним на один шаг ближе, чем перед царем. Теперь покажи, как…
Бакар осторожно освободил плащ, отошел, раскачиваясь, сделал три шага вперед, будто начинал танец, и застыл в поклоне.
– Хорошо! – Осанистый князь вновь ухватился цепкими пальцами за краешек плаща.
– А если он сам приблизится ко мне?
– Глупец! Сегодня, что ли, увидел свет? Не заметил, как поступают князья, оказывая почет? Если приблизится сам – прикладывай руку ко лбу и сердцу и, низко кланяясь, пяться назад.
– До каких пор?
– Пока задом не стукнешься в дверь. Тогда вылетай вон! Теперь покажи, как… Что смотришь? Скажем, я Моурави, пяться!
Бакар осторожно освободил плащ, откинул его на кресло и, касаясь правой рукой пола и кланяясь, попятился к двери.
– Так! Так! Так! – командовал князь, почувствовав себя как на ристалище.
В этот миг дверь с силой распахнулась, и Бакар налетел задом на входящего царевича Александра.
Царевич, стараясь незаметно для княгинь, – но княгини заметили, ибо всегда смотрели, куда нужно, – наподдал князьку коленом, и тот, почему-то бодро выкрикнув: «А-п! А-п!», кубарем вылетел за дверь.
Под невообразимый шум, хохот и заверения духовенства, что «смех к добру», Александр со свитой вступил в ковровую палату.
Теребя усики, Кайхосро Мухран-батони постарался чуть отстать. «Хорошо, „барсы“ задержались, – думал он, – не к месту такое неожиданное шутовство».
Откинувшись на разбросанные мутаки, княгини, прикрыв рты поясными лентами, скромно потупили глаза, но вздрагивали их плечи, выдавая едва сдерживаемый смех.
Водворяя подобающее случаю благолепие, епископ приподнял крестик, источавший аромат розового масла, и нараспев, что помогло ему не рассмеяться, протянул:
– Всему этому я радуюсь и веселюсь, ибо смех, яко светило, рассеивает мрак.
– И то верно, отец, – подхватил князь Джоджуа, – утешились мы, повержен враг наш к стопам царя царствующих.
– Так возликуем, князья! – вскрикнул Чиджавадзе, радуясь возможности показать, что неудача сына не отразилась на самочувствии отца.
– Возликуй, возликуй, приспешник искусителя! – под гул приветствий царевичу прошипел Аслан. – Только не забудь про неучтивость зада твоего сына и преподнеси пострадавшему Александру арабского жеребца.
Не смолкали поздравления по случаю благополучного возвращения наследника. Находчиво отвечая прославителям и льстецам, царевич Александр не забывал склоняться перед княгинями и просил любить его друга, лучшего из лучших князей Картли, Кайхосро Мухран-батони.
Первым вскочил князь Джоджуа и, вскинув правую руку, так просиял, словно поймал золотую бабочку.
– Кланяюсь тебе, князь князей, до лица земли!
– Падая ниц, восхваляю фамилию Мухран-батони! – вторил, вздымая руки к высокому потолку, князь Баадур.
И посыпались витиеватые и удивившие Кайхосро приветствия и пожелания.
Выждав, когда утихнет порыв приторной лести, «барсы» сплоченной группой вошли в палату, – и как-то сразу оборвались голоса и стало совсем-совсем тихо, словно раздвинулись мраморные стены и открылось прошлое, которое было похоже на легенду, если бы так реально не доносило запах крови и дыма.
Гибель Даутбека наложила на лицо «барсов» печать тяжелой скорби. Возможно поэтому не заметил Автандил, как вспыхнула царевна и тут же мгновенно побледнела, отчего, казалось, еще чернее стали локоны, окаймлявшие ее щеки. Даже Дато не расточал красавицам свое восхищение, и на его стиснутых губах не порхала так свойственная ему улыбка. «Барсы» как бы застыли у порога. У каждого на груди дрожала желтая роза – знак печали о Даутбеке, о друге любимом и незабвенном.
Лишь один Саакадзе приколол слева – словно к самому сердцу – черную, зловеще блестящую звезду, с которой больше не расставался. Он молча последовал за советниками в царские покои.
Нет, не походили «барсы» на аристократов, умеющих повеселиться, – не улыбались они женщинам, не отвечали шуткой на шутки придворных. Сжаты губы, опущены руки. Туман Базалетского озера, казалось, навек застлал им глаза: там обрушилась лестница, которая привела бы Картли к счастью. Они готовы были вновь приняться за ее сооружение. Все можно простить, но гибель Даутбека ни простить, ни забыть нельзя!
С нежностью матери взирала Русудан на «дорогих сынов», ей хотелось приласкать поседевшего Димитрия, сказать ласковое слово. Но она продолжала сидеть, как прикованная к тахте, стремясь не нарушить установленную форму обхождения и не выдать внутренней грусти. Спокойно перебирая четки из желтого янтаря, она старалась унять учащенное биение сердца и мыслями была далеко от праздных, любопытствующих княгинь. «Как назойливы придворные! Не все ли им равно, почему Дато так молод, Ростом суров, Элизбар высок, а Димитрий старше всех? Что эти беспечные, изнеженные женщины знают о настоящей любви, о настоящей скорби? Бедный Димитрий, как ему жить дальше?.. А Георгий? Какой обвал можно противопоставить обвалу его надежд? Рухнула ледяная гора и похоронила под своей тяжестью цветущий лес, полный солнечного блеска. И Георгий – над бездной, на дне которой под грудой льда погребена его вера в народ, в себя. Незачем бояться правды: князья угнетают народ, но народ пошел за князьями. Моурави сердце отдал, и не одно, за народ, – и в самый тяжелый час народ оставил его… Нет, я не согласна с Георгием, что будто он сам виноват! Если любишь, слепо идешь на все жертвы!»
Одиночество Георгия, его потрясение, его боль вытеснили из души Русудан все остальные невзгоды. Давно охладевшая к обществу владетелей, в поступках брата, Зураба Эристави, увидевшая всю мерзость феодального строя, она теперь охладевала и к народу, не в силах осознать, что лишь в его нелегком пути залог будущего.
Взгляд Хорешани, преисполненный любви, встретился со взглядом Русудан, и они понимающе улыбнулись, – словно два луча пробились сквозь тьму разочарований и осветили их грустные лица.
В палате вновь восстановилось оживление, но ближе к дверям царских покоев величественная тишина не нарушалась.
Архиереи и советники ждали выхода царя из двухоконной палаты размышлений, там шел тихий разговор.
– …Нет, мой царь, не смирился я. Не царствовать в Картли Теймуразу! Не царствовать и Зурабу Эристави! Я заставлю их, как и всех князей-клятвопреступников, вспомнить тяжелую поступь Георгия Саакадзе!
Так ответил Великий Моурави царю Имерети, предложившему ему поселиться в Кутаиси… посулившему ему многое…
Отдав долг вежливости имеретинскому двору, Дато и Гиви на следующий день выехали в Стамбул. Каждая гора, таявшая позади в светло-синей дымке берега, вызывала у них ласковые слова прощального привета.
Малый пир не принес радости царевне Хварамзе, хоть и облачилась она, как сокровище весны, в платье цвета фиалок, возложив алмазное созвездие на красиво убранные волосы, просвечивающие сквозь кисею. Автандил, весь во власти печали, не отвечал на ее светлые взоры, полные затаенного огня, не танцевал с нею лекури, не шептался с молодыми князьями, как другие, о ее красоте и, точно изжив пылкость юности, не выразил желания сразиться в ее честь с имеретинскими витязями в праздничном поединке. Состязания и пиршества были далеки его истерзанной потерей Даутбека душе.
Не понимала Хварамзе: как можно огорчаться из-за одной неудачи! Разве Имерети всегда выигрывала битвы? Но царь милостиво не отменял забав дворца. Она страдала. В сердце ее разгорался поединок между чувством любви и неприязнью. Звенели мечи самолюбия, свистели стрелы увлечения – и победила страсть.
Автандил оставался холодным, по ночам его не посещали видения любви, ибо неотступно клубились базалетские туманы вокруг его ложа, цепляясь за бархатное одеяло, а призрачные сабли рушились на мертвого Даутбека, и, как страшный призрак, вдоль базалетского берега мчался без всадника пронзительно ржущий Джамбаз…
Но любовь эгоистична. Хварамзе готова была заковать Автандила в золотые цепи и кольцо их прибить к порогу своей опочивальни. Коснуться его непокорных волос, оставить печать поцелуя на резко очерченных губах стало пределом желаний царевны. Жаркие взгляды из-под целомудренно опущенных ресниц не укрылись от Автандила и пробудили в нем горячее желание скорей покинуть Имерети. Каждое утро ему вносили на подносе сладости. Автандил догадывался: от Хварамзе – и возненавидел и орехи в меду и лаваш из сгущенного виноградного сока.
Потерпев поражение в платье цвета фиалок и узнав о рассеянности Автандила, не вызвавшего в ее честь имеретинских витязей на турнир, царевна застенчиво потупила глаза и велела подать ей щит и копье.
На ристалище колыхались имеретинские и картлийские стяги, играли серебряные трубы царства и беспрестанно гремели барабаны. После торжественного проезда князей и видных азнауров на богато убранных конях начальник церемонии объявил о поединке двух красавиц: девы аметистов и девы рубинов.
На зеленый круг галопом выехали две наездницы: Хварамзе – царевна имеретинская и княжна Церетели – единственная дочь всесильного владетеля.
Автандил до боли прикусил губу: царевна своеобразно отплачивает ему за равнодушие, – ее воинственность могла быть подсказана только уязвленным самолюбием. О, почему же победа над царской дочерью не вызывает в нем торжества, а стук его сердца, увы, скорее похож на стук копыт по булыжникам, чем на трепет любви? Как витязь он готов был вознаградить царевну за доблесть золотой чашей с изречением: «Ради бога, пощади нас, не отмщай своих обид!»[54], или венцом из пунцовых роз, или дамасским клинком с надписью: «Да обратится в бегство нежеланная!», и еще многим… Только не поцелуем!
Ристалище гудело.
Наездницы съехались на длину двух копий и высокомерно оглядели друг друга. Автандил не подозревал, что княжне Церетели он пришелся по душе не меньше, чем Хварамзе. Перехватив на малом пиру обжигающий взор княжны, устремленный на Автандила, царевна Хварамзе тут же решила сразиться с соперницей, но внешне у нее лишь чуть дрогнули губы.
Постигнув искусство амазонок в фамильном замке, княжна Церетели, следуя примеру отца, надела тяжелые доспехи – так труднее быть выбитой из седла. В правой руке она держала массивное копье, в левой – выпуклый щит, прикрывавший саблю с позолоченной птичьей головкой на рукоятке. Лук с наложенной на тетиву стрелой виднелся за левым плечом, а из-под медного шлема с пышными перьями выбивались две толстые косы, спускавшиеся до конского хвоста.
Хварамзе хотела напомнить и княжне и Автандилу, что ее прапрадед царь Баграт IV был женат на Елене, дочери греческого императора Романа Аргира, поэтому она въехала на ристалище в легкой тунике с тисненым афинским орнаментом, из-под короны с металлическим султаном спускалась белая вуаль, изящно вскинутый плоский щит дополнял наряд.
Шею княжны обвивали рубины, делающие человека мудрым. Шею царевны – аметисты, камни волшебной силы: под ними тухнут горящие угли, как под струей воды.
По сигналу начальника празднества наездницы трижды потрясли копьями и устремились к серединному кругу.
Автандил невольно восхитился: царевна вздыбила коня и ловко опустила копье на медный шлем, оглушив соперницу. Княжна в свою очередь подняла щит, чтобы нанести удар, но Хварамзе мгновенно отразила щит щитом. Гром от ударов скрестившихся копий вызвал рукоплескания.
Кони вздыбливались, ржали, кусались, точно исход поединка касался и их. Сверкали рубины и аметисты.
Восторженные возгласы сопровождали поединок. Все были захвачены увлекательным зрелищем. У одной из наездниц обломилось копье, у другой оборвалось ожерелье, и на траве, словно капли крови, блеснули рубины. Хварамзе одолевала соперницу – дерзость брала верх над предусмотрительностью. Над рядами амфитеатра ширился радостный гул.
Автандила же все больше томила скука, он с трудом боролся с зевотой, но, боясь прослыть невежей, счел уместным податься вперед в тот миг, когда царевна, на полном галопе заканчивая круг почета, скакала мимо него. Бледность покрыла ее щеки, и она, полная трепетного смущения, уронила свою красивую головку на бурно вздымавшуюся грудь.
А сыну Саакадзе в это мгновение привиделась иная, незнакомая девушка. Она плавно опускалась к роднику, неся на плече узкогорлый кунган, и нежная песня ее сливалась с притаенным журчанием ручейка…
Шли дни один за другим, отмеривая странное, почти призрачное время.
Хварамзе, впервые познавшая, что любовь может стать источником страдания, все чаще обращала умоляющие взгляды на Русудан.
И вот в дремотном саду, спускающемся к берегу пенящегося Риони, Русудан задушевно беседовала с сыном. Слишком трудное дело… Как коснешься другой души? Но царевна так молила…
– Мой мальчик… Ты ведь знаешь, не в моем характере напрашиваться на откровенное признание… но…
– Знаю, моя лучшая из матерей, о чем твоя беседа.
– Тогда…
– Разве царевна не замечает на моей куладже желтую розу?
– Бывает, что на сердце не накинешь узду.
Умолкли. Тени легли под глазами Автандила, и взор его был устремлен в какую-то неведомую даль. «Нет, не с Автандилом, – поняла Русудан, – суждено царевне встречать радостное утро. Точно факел в сыром лесу – вспыхнет и погаснет, не успев воспламениться».
– Что сказать мне царевне?
– Скажи, золотая: «Если царь и приятный моим мыслям царевич Александр не раздумают…»
– Об этом говорить не стоит, они не раздумают.
– Тогда скажи: «Когда Великий Моурави победоносно возвратится в Картли и над нашим домом вновь зареет знамя „барс, потрясающий копьем“, я, если пожелает мой отец, склонюсь перед царевной и проведу ее под скрещенными шашками».[55]
– Увы, мой мальчик, если сердце молчит, уста обретают жестокость.
Русудан поднялась – больше говорить не о чем. Как провинившийся, шел за нею Автандил. И совсем некстати припомнилась ему лягушка, вскочившая на подоконник. Да, это было там, в Бенари… Какое счастливое время! И, точно найдя причину своему смятению, дрогнувшим голосом прошептал:
– Тяжело мне без Даутбека.
Нежно обняв сына, Русудан поцеловала его кудри, и они стали говорить о самом любимом…
Георгий был почти безучастен к происходящему. По утрам с трудом поднимал отяжелевшую голову от подушки, и как бы нехотя исчезали мрачные видения ночи, оставляя в покоях ощущение только что отгремевшей битвы: лязг клинков, ржание коней, переливы рожка. Невидящими глазами вглядывался он в полуовальное окно имеретинского замка и шорох занавесок принимал за шелест знамен. Потом заботливый голос Русудан возвращал его к обычным треволнениям дня, – он принимал из ее рук чашу с отваром из сока сладкого граната или прикладывал к вискам красные зерна лаконоса. Но оцепенение не проходило. Хотелось уйти на далекое поле, зарыться там лицом в густую траву и не слышать ни клекота хищных птиц, ни жужжания пчел, ни человеческих слов, назойливых и докучных.
Равнодушным движением он надевал темную чоху, на ней зловеще искрилась черная звезда, и лишь в силу привычки двигался он, широко расправив могучие плечи, поправляя потускневшие кольца усов и любезно отвечая на поклоны.
А придворным представлялось: перед ними гигант, олицетворение легенды, в течение двадцати пяти лет тревожащий умы и сердца.
И потоки лести, сладкой до приторности, беззастенчиво низвергались на Саакадзе. Он привык к двуличию льстивых князей Картли, но имеретинское княжество могло по праву получить пальму первенства за искусство лжи и лести.
Нетрудно догадаться, зачем царь Георгий Третий, возложив на себя зубчатую корону, унизанную жемчугом, и облачившись в муаровый кафтан с золотым кружевом, устроил пышное совещание князей совместно с духовенством. Справа от царя сидел католикос Малахия, кутатели – митрополит Кутаисский, гелатели – митрополит Гелатский, архиепископы Хонский, Джручский, Никорцминдский, епископы, архимандриты и настоятели. Слева двадцать князей Нагорной Имерети и двадцать – Долинной.
Но нет, не изменяет Георгий Саакадзе своему слову, не льстится ни на какие посулы. И потом… слишком тесно в Имерети даже усталому «барсу».
А имеретины все убеждали, взывали к сокровенным чувствам, пророчили суд божий, ссылались на законы земли.
– Мудрый Моурави, ты, как хороший искусник, из солнечных блесков добываешь золото и из лунных лучей – серебро. А разве имеретинское войско для тебя не то же серебро? Не с ним ли ты найдешь то золото, что недавно потерял?
– Ты, источник умственный, просветил нас удивительными деяниями, так тебе ли не склонить сонм врагов к стопам своим?
– Единый бог, безначальный и бесконечный, неведомый и страшный, неприступно в небесах обитающий, – повелитель небесный и земной! Он взирает на воинство свое! Сын мой, зачем искать у нечестивцев то, что предлагают тебе братья во Христе?
– Святой отец, – Саакадзе, как всегда, склонился перед католикосом, – не властен я над мыслями, обуревающими меня. Не только священная месть толкает меня в погоню за бурей! Нет, не смею я использовать народ Имерети для битвы, как верно ты определил, с нечестивцами сатаны.
– А разве Леван Дадиани, пожелавший покорить Имерети и править ею по-собачьи, не менее достоин удара твоего меча? – с укоризной сказал царь, приподняв оправленный золотом жезл так, чтобы стал виден резной на камне образ.
– Царь царствующих изрек истину! Утешь меня, возьми с войском моим под свой покров! – вскрикнул Джоджуа. – Пойдем на Левана, ослепленного злом и корыстолюбием!
– Присоедини и меня к войску своему! – проговорил пожилой князь, рисуясь благородной осанкой и искоса наблюдая, какое впечатление произвело его великодушие на Саакадзе.
И князья наперебой стали предлагать свои войска, коней, запасы, но при этом сами страстно жаждали лишь одного: мечом Саакадзе поразить Левана Мегрельского и навсегда избавить свои владения от опасности.
На минуту Саакадзе померещилось, что он в Метехи и бряцают своими доспехами, мечтая о мече Моурави, князья Картли, устрашенные новой угрозой: «Вот князь Чиджавадзе – чем не Квели Церетели? А почтительный Баадур не похож ли на двуликого Джавахишвили? А Джоджуа? О, этот похож на десять князей, отмеченных одним лицемерием! И остальным мог бы дать двойную фамилию».
Саакадзе затаил усмешку. "Нет, владетели, Моурави создан не для сохранения замков, не для упрочения ваших устоев! Я ли ради получения от вас войска для битвы с врагами не ублажал вас? Я ли не обогащал ваших глехи воинскими званиями? Не возвеличивал ли ваши фамильные знамена в битвах? Не прославлял ли ваших княгинь? Как видно, правдива пословица: «Сколько хищников ни корми, все в лес тянутся».
«Колеблется Саакадзе!» – так превратно истолковали его молчание духовенство и князья Нагорной и Долинной Имерети и усилили натиск.
– Добром помянем, Моурави, непостижимое благочестие твое! – проговорил митрополит Захарий и вскинул правую руку, как бы призывая в свидетели небо.
– Разве не заметил ты, Моурави, своим проницательным оком, – изогнулся лисицей сорок восьмой князь, сидевший слева, – как, поджав хвост, бежал при одном твоем приближении Леван Дадиани?
– В Самегрело произошло большое смятение! – подхватил оживленно Джоджуа. – Прискакав в свой волчий дворец, коварный властелин выкрикнул: «Э-о, мегрельцы! Готовьтесь: скоро царь Имерети совместно с Великим Моурави на радостный пир нас призовут».
Рассеянно слушал Саакадзе, в душе завидуя пастухам и охотникам, которые бродят сейчас по нагорным лугам и в лесной чаще. Там ветер рыскает между скалами и над пропастью вьется тропа, и цель ясна – как воздух, который хоть пей из цельной голубой чаши, опирающейся на грани вершин. И мечта об этом усугубила духоту, царившую в палате, и остро покоробил намек на скорую, как предполагали князья, свадьбу Автандила. Он нервно провел ладонью по вороту и с неприязнью спросил:
– Почему же вам, князья, не опередить Левана и не поскакать к нему на «пир» с обнаженными мечами?
Князья опешили, беспокойно взглянули на епископа, который строго ответил:
– Господь наш единый, вездесущий, все сохраняющий и творящий благо, тебя благословил. Да будет тебе ведомо, что царь наш, по наитию свыше, желает получить меч твой в твоей деснице. Да примет святая троица тебя под покров свой!
– Не ты ли, правитель над правителями, полон священного огня негодования? – Джоджуа, подражая митрополиту, тоже вскинул правую руку, отчего на перстнях вспыхнули синие и малиновые камни. – Тебя мыслим мы посланцем неба!
Саакадзе пропустил мимо ушей многословное восхваление и, обращаясь к Георгию Третьему, сухо сказал:
– Считаю, царь царей, несвоевременным напасть сейчас на Самегрело.
Словно под ледяной каскад попали отцы церкови и имеретинские владетели! Страсти утихли, и в палате водворилось молчание.
«Вижу, князья, – подумал, усмехаясь, Саакадзе, – не терпится вам моей десницей присвоить себе земли Самегрело, растаскать их по клочкам, а на народ мегрельский, как на собственный имеретинский, надеть двойную цепь рабства! Бедный труженик, ты и так едва прикрываешь наготу свою, и сытым случается быть тебе не каждый день. Нет, никому ныне и впредь не поможет Георгий Саакадзе закабалять народ!»
Католикос Малахия уставился на носки своих черных бархатных сандалий, вышитых золотом и осыпанных драгоценными камнями, потом с горечью проговорил:
– Бог не до конца взыскал с нас за грехи наши, если ты, сын отваги, отказываешь нам в мече своем.
– Не отказываю, святой отец, а советую подождать, – голос Саакадзе звучал так глухо, что он сам не узнавал его. – Недолго усидит спокойно Леван – характер скорпиона у него, способен ужалить даже ближних. Ты же, святой отец, знаешь: поднявший меч от меча и погибнет.
– Горе нам, беспредельно грешным! – недовольно прохрипел архиепископ Давид, судорожно касаясь наперсного креста.
В горле Саакадзе запершило, и он наклонил голову, чтобы не выдать своей ненависти. Он готов был немедля проучить лицемеров.
Но тут встал царь и напомнил, что Моурави гость, и дорогой гость! Не следует утомлять его долгой беседой. На обсуждение дел еще много осталось времени. И, прислонив жезл к плечу, Георгий Третий величественно покинул палату.
Хранивший долгое молчание Кайхосро Мухран-батони шепнул сидевшему рядом Александру:
– Утомлен и опечален Моурави. Царь царствующих прав, не следует настаивать.
– Мой любезный и дорогой друг Кайхосро, надо удержать Моурави от поездки в Стамбул. Я лучше знаю турецких пашей, увидишь, я окажусь прав.
И вновь шли… нет, не шли, а ползли дни – унылые… навязчивые. Увивались около Моурави князья, устраивая неуместные празднества, елейно славили Моурави церковники, щедрым звоном напоминали церкви о своем домогательстве. А Георгию Саакадзе все казалось, что на небосклоне потускнело солнце, а с вершин продолжают беспорядочно спускаться всадники, вместо бурок прикрываясь туманами.
Видел Саакадзе, как осторожно, но настойчиво старается Александр сделать пребывание его в Кутаиси приятным, – и теплое чувство к царевичу возрастало. Видел, как Кайхосро Мухран-батони осторожно, но настойчиво охраняет его от слишком назойливых, – и любовь к неповторимому Кайхосро все ширилась. Видел, как «барсы», не в силах примириться с потерей Даутбека, не снимая с куладжи желтых роз и холодно отстраняя навязчивую любезность кутаисцев, целыми днями сидели на берегу Риони, молча следя за его течением, точно ища в нем разрешения страшной загадки: куда ушел Даутбек? И жалость, великая нечеловеческая жалость к друзьям – нет, не к друзьям, а к сыновьям – наполняла уже переполненную мукой душу Саакадзе.
Все видел Моурави – и непривычно сурово сжатые губы Русудан, и непривычную тень в вечно смеющихся глазах Хорешани, и непривычно дрожащие руки Дареджан. Все видел и думал: «Хорошо, удалось отправить перед Базалетской битвой Папуна в Носте, к родным „барсов“ – якобы для привета и проверки настроений крестьян, а на самом деле, чтобы уберечь от возможной опасности, – женщины не должны оставаться беззащитными. Папуна во все дни, солнечные и туманные, обязан остаться невредимым, он – для семьи…»
Но вот назначен день поездки в Гелати, где общегрузинский царь царей Давид Строитель создал не только храм тысячелетий в честь гелатской божьей матери, но и храм науки, названный по-гречески: «Академия».
Давно стремился в Гелати Моурави, но царь всеми мерами задерживал его, стараясь использовать опыт Георгия Саакадзе в укреплении своей страны. Совместно с царем и полководцами Моурави ежедневно объезжал крепости и сторожевые башни Имерети, и полководцы жадно слушали его советы, хоть и уверяли потом, что и без него все это было хорошо им известно, они, мол, и сами готовились к переустройству устаревших укреплений.
Поездки в Гелати были любимым удовольствием царской семьи, а сегодня особенно пышный поезд растянулся на целую агаджа. Саакадзе ехал рядом с царевичем Александром, который любезно знакомил Моурави… с давно ему знакомой историей возникновения Гелатского монастыря.
Лишь благодаря настойчивой просьбе Кайхосро – не лишать его приятных попутчиков – «барсы» согласились сопровождать дорогого их сердцу друга. Устроив своего иноходца между конями Димитрия и Ростома, Кайхосро, окруженный остальными «барсами», всю дорогу мягким, проникновенным голосом знакомил их… с историей возникновения его, Кайхосро, дружбы к «Дружине барсов». Судьба вырвала из их рядов незаменимого друга и воина, но не найдется ли в «Дружине» место для него, Кайхосро? Он постарается быть достойным их, достойным ушедшего Даутбека. И если слепая судьба ничего не изменит, он, Кайхосро, хочет, так же как Даутбек, закончить свою жизнь на поле битвы, как воин, как витязь.
Растроганные и почему-то слегка пристыженные «барсы» клялись стать достойными величия души лучшего из лучших, Кайхосро Мухран-батони.
«Слава силе убеждения! – ликовал Кайхосро. – „Барсы“ спасены. Георгий не будет одиноким. Печаль, конечно, не отстанет, она, как назойливая тень, повсюду тащится за людьми, знаю по себе… но рука „барсов“ снова обретет силу управлять мечом».
Еще при выезде из города Саакадзе приятно удивился толпе, ринувшейся к нему с возгласами: «Победа! Победа, наш Моурави!» Он пытливо всматривался: амкары! Теплее стало сердцу? Да, он, Георгий Саакадзе, их, смолоду их, – ибо тоже амкар и трудится на поле брани! Он навеки останется верным братству! Саакадзе в знак приветствия поднял руку:
– Победа, амкары, да прославится братство труда!
Долго еще слышались восторженные крики. Александр был доволен: наконец этому упрямцу что-то здесь пришлось по вкусу!
Но к встречам за пределами Кутаиси Саакадзе остался равнодушен: «Наверно, я еще не совсем здоров, – с горечью подумал он, – если в приветствиях крестьян мне чудится угроза. Шапки бросают – а мне видятся камни».
Поезд следовал по левому берегу Риони вверх, под самым обрывом буйствовали воды. Затем дорога свернула вправо, в ущелье притока Риони, Цхал-цители (Красной речки).
В деревнях Саакадзе встречали особенно шумно:
– Ваша! Ваша Великому Моурави!
– Да сияет вечно солнце над твоим мечом!
– Ва-а-ша!
«Царь приказал, – безошибочно угадал Саакадзе. – Прикажет – кричат „Ваша!“ А другое прикажет – сразу бросятся на меня с копьями, кинжалами, даже с палками. Нет, не такие воины мне нужны! А какие? Свободные от рабства и стойкие! А где их возьмешь? Знаю где! И подскажу сам себе!..»
В одной царской деревне, повисшей над кручей, совсем вышло плохо. Старик с обнаженной головой, держа огромную деревянную чашу, в которой грудой лежали большие кисти винограда, приблизился к царевичу. Александр глазами показал на Саакадзе.
– Окажи честь, Моурави!
Саакадзе молча смотрел на рдеющие кисти. Толпа заволновалась. Старик подозвал парня, и тот, зажмурив глаза, отделил наугад несколько виноградин и проглотил.
Легкая краска покрыла лицо Саакадзе, он порывисто привстал на стременах:
– Люди! Не боюсь я отравленного винограда! Не раз моя грудь встречала змеиные стрелы! Устрашают меня ядовитые клятвы, заверения в преданности. Честный должен делом, а не притворством, доказывать свои чувства и… свободно, без принуждения. Я верю вам… ибо душа народа чиста, подобно горному источнику. Но… как бы ни была омрачена, затемнена ваша душа, как бы ни были вы скованы страхом – обязаны до конца быть преданы тому, кто печалится о вас, кто… – Саакадзе оборвал речь, поймав недоумевающий взгляд Александра. «Что я говорю?» – и, усмехнувшись, закончил: – Победа царю царствующих Георгию, победа прекрасному царевичу Александру! – Взяв блюдо с виноградом, поставил перед собою и под восхищенные крики вложил неимоверно большую гроздь в рот.
Посмеивались князья, рукоплескали женщины, неподдельно восхищались крестьяне. Кто-то пустился в пляс, кто-то затянул старинную песню.
Уловив скрытую усмешку Джоджуа, Автандил приблизился к чаше, выбрал сравнительно меньшую кисть и протянул ему:
– Вот, князь, случай помериться ловкостью с Моурави! Возьми!
Любопытствующие придвинулись. Пойманный врасплох Джоджуа, не зная, как поступить, чтобы не уронить княжеское достоинство, попробовал отделаться шуткой, но женщины, всегда жаждущие «крови», закричали:
– Моурави может, а ты нет?
– Не позорь имеретинское княжество!
– Кисть вдвое меньше! – недовольно крикнул Нижарадзе.
– Придавить языком виноград не можешь? Тогда… что ты можешь?
– Ха-ха-ха!..
– Хи-хи-хи!..
– Нато всегда развеселит!
Покраснев, Джоджуа, под насмешливое подбадривание женщин, стал запихивать в рот кисть, и сразу лиловый сок потек по его губам. И тут княгини показали себя. Много бы еще нелестных сравнений, советов и напоминаний пришлось выслушать злополучному князю, если б Александр не решил, что насмешник достаточно проучен, и не напомнил, что пора в путь.
Автандил вынул шелковый платок, протянул Джоджуа:
– Возьми, князь, на память от Автандила, сына Георгия Саакадзе!
Джоджуа вскипел, но вовремя вспомнил, что Автандил нареченный жених царевны, и… взял платок.
– Полтора часа три им то, а потом это!
Поняв, что Димитрий не одним советом, но и шашкой не прочь наградить князя, Саакадзе громко сказал:
– Спасибо, отец, веселую встречу нам устроил! – и протянул старику кисет. – Угости деревню! Ты, наверно, выборный?
– Вы…борный, – растерянно пролепетал старик. – Выборный, батоно!
– Здорова ли твоя семья, отец?
– Вся моя семья благополучна и здорова! Да сохранит тебя, Великий Моурави, святая троица в битвах и на пиру!
Саакадзе как-то стало не по себе: «Странно, почему вдруг почудился звон чаш? Почему не звон клинка?» Он дернул поводья. Джамбаз обиженно фыркнул и нарочито медленно двинулся за конем царевича Александра.
Ни шумные пожелания крестьян, ни веселый говор не достигали слуха Георгия, не замечал он и крутых подъемов.
– Святой Георгий, как величественны стены Гелати! – преднамеренно громко вскрикнул Матарс.
Словно от призыва воинского рожка, Саакадзе пробудился.
Монастырь одиноко стоял на самой вершине лесистой и скалистой горы. Под знойным небом белые храмы четко выступали на фоне зеленых гор.
– Мой царевич, какими словами описать красоту Гелати?! – Кайхосро восхищенно оглядывал крепостные стены. – Как должен был возвышенно мыслить зодчий, претворяя в жизнь замыслы царя Давида Строителя.
Благоговейно простояли картлийцы торжественный молебен. Но Русудан не могла сосредоточиться на молитве. Может, слишком ярки фрески? Может, следовало придать больше строгости ликам святых? Или необычайная высота купола напоминает молящемуся о ничтожной значимости человека? Как давно рвался Георгий к священной усыпальнице царя, поднявшего Грузию из пепла!
Кто-то рядом опустил в чашу монеты и зашептал:
– О матерь божия, святыми пророками названная вратами затворенными, лестницей, кадильницей, престолом, светильником и жезлом милосердия! Прими сие за Непобедимого Георгия. Кто изменит ему, то пусть будет проклят устами бога!
Русудан перевела взор на каменный иконостас и поразилась мозаическому изображению богоматери, стоящей на золотом поле, на багряной земле. Богоматерь поддерживает зеленое покрывало, на котором сидит божественный младенец, благословляющий мир.
«Но какой мир? – мысленно воскликнула Русудан. – Мир не только угнетенных, но и и угнетателей, не только любящих, но и ненавидящих, не только великодушных, но и низменных, не только правдивых, но и бесчестных, не только бескорыстных, но и алчных. В чем же истина? В чем? Нет, младенец за семнадцать столетий все тот же, не вырос, а мир изменился… Но, может, и на заре христианства он был такой же мозаичный, составленный из тысячи тысяч камней, разных по цвету и ценности?.. Георгий Саакадзе, сильный духом Георгий, хотел вернуть грузинам красоту потерянного рая, вывести из-под мечей завоевателей и поработителей тысячи тысяч людей, одинаково ценимых им. И вот этот бог отвернулся от него, полководца и преобразователя. Бог или прислужники его – пастыри и овцепасы?»
Когда Георгий решил выступить из Исфахана с войском шаха Аббаса, она, Русудан, не в силах была понять великих мыслей мужа, сейчас она поняла: его сердце билось в будущем… Вокруг нее сейчас теснились образы прошлого: вот лик хахульской божией матери в жемчужной ризе, вот лик ацхурской божией матери в золотой ризе, вот гелатской божией матери с вызолоченными архангелами по сторонам, а вот еще лик богородицы – в венце из крупных гранатов, бирюзы и жемчуга. Золото, парча, перлы… Чем же отличается наряд святых от наряда земных владык? Тогда – какому злу не сопротивляться? Злу насилия?.. «Ты святотатствуешь! Пред тобой богоматерь с пречистым сыном!» – читала Русудан свой приговор в глазах апостолов и… оставалась спокойной. В черном одеянии, она как бы являла собой вызов ослепительному великолепию храма. О, разве это великолепие могло искупить кровь ее сына, ее Паата!
А потом до поздней ночи длилась трапеза в палате митрополита гелатели. Полуцарь, владеющий церковными азнаурами, церковными крестьянами и церковными землями, митрополит принял высоких гостей с царской пышностью. За столом трапезы присутствовал весь «двор» Гелати: виночерпий, начальник телохранителей, конюший, начальник охоты, управитель, начальник приходов и расходов и еще многие большие и малые служители.
Уже луна разливала трепетный свет по ущелью, заискрив серебром потоки Красной реки, когда прибыл католикос Малахия и благословил еду.
Подавались яства послушниками со смирением, но уничтожались придворными с великим рвением. Терпкие вина разливались в серебряные чаши, «яко святая влага», но осушались витязями с похвальной быстротою – нельзя же томить виночерпия, терпеливо держащего кувшины наготове.
Тихо, благопристойно звенели чонгури, и чей-то молодой голос напевно рассказывал о подвигах святых отцов Гелатского монастыря.
Потом гелатели, осанистый и моложавый, проникновенно говорил о гармонии двух властей, представляющих одно небо, и в доказательство привел корону Баграта, хранящуюся в монастыре: на шести ее зубцах – небольшие кресты из перлов и лалов, седьмой крест – из дорогих камней; наверху изображены шитые жемчугом спаситель, три иерарха и четыре евангелиста, а внизу – тайная вечеря.
И снова пенилось красное вино, отражая огни праздничных светильников.
Солнце застало Георгия Саакадзе склоненным у могилы царя Давида.
Долго и взволнованно смотрел Моурави на железные ворота Дербента, прикрывшие могильную плиту, под которой вечным сном спал царь Давид Строитель. Полуистертая арабская надпись возвещала, что «врата эти сделаны, во славу бога благого и милостивого, эмиром Шавиром из династии Бень-Шедадов, в 1063 году»[56].
Почему так прост памятник тому, кто поднял из руин разрушенную и приниженную воинственным мусульманством Грузию, кто возвысил царство блеском науки и силой оружия, кто возобновил страну, пробудив самосознание народа, дав ему закон и постоянное войско? «Почему? – ответил себе Георгий: – Все величественное – просто!»
Здесь царила суровая тишина. И даже ветер старался пройти стороной.
"Эти знаменитые ворота с персидскими арабесками на ажурном орнаменте напоминают о великом девизе Давида Строителя: «От Никопсы до Дербента!» Это завет всем полководцам Грузии! И я, Георгий Саакадзе, несу его в сердце своем. Нет, не о покое говорят эти ворота, а о неистовой мусульманской грозе, об исконных врагах Грузии!.. А может… остаться и отсюда начать? Что начать? Борьбу с Ираном? С Турцией. А князья, а царь Теймураз? Разве не стоят они на пути крепким заслоном? Смести? Раздавить?! С чем, с каким войском? Имеретинским? Не хватит и… ненадежно! Уже раз подвели меня… Невольно? А для меня не все ли равно – как?.. Потом – от чьего имени мне сражаться? От Имерети? Нет! Пока не воссоединилась с Картли – чужое царство!.. И еще: разве для борьбы с шахом Аббасом я не должен вернуться в Картли? А с чем вернуться?.. Все мною замышленное должно свершиться! В Картли я вернусь… и скоро!.. Давно понял: только объединив грузинские царства, утвердив единовластие царя, можно возродить Грузию… Клянусь тебе, мой царь, Давид Строитель!.. Я, Георгий Саакадзе, Моурави, первый обязанный перед родиной, свято и впредь буду выполнять твой завет: «От Никопсы до Дербента!..» – Аминь!..
Саакадзе резко обернулся. Перед ним стоял царевич Александр. «Видно, опять вслух думал».
– Благородные мысли высказал, мой Моурави.
– А почему, мой царевич, рано оставил удобное ложе?
– Сегодня судьба опять жестко мне постелила.
– Может, боялась, что забудешь о ждущих тебя?
– Нет, мой Моурави, о другом моя тревога. Скажи, почему так холодно отвергаешь милость царя?
– Ты о чем, царевич?
– Почему не торопишься приблизиться к нам, соединив в святом браке так полюбившегося нам Автандила с моей сестрой, царевной Хварамзе? Разве я буду плохим братом или мой царственный отец не поставит сына Моурави полководцем над тысячами?
– Прекрасный царевич, милость царя возносит мои мысли ввысь, к полету орла, но желание мое – стать достойным неслыханной милости. Я жажду вызвать на твоем лице улыбку восхищения… и думаю, ждать недолго.
– Тогда скажи, Моурави, на кого покидаешь меня? Не ты ли вселил в меня гордую мечту – стать объединителем Грузии? Неужели одно поражение, на которое ты сам себя обрек, упустив царя Теймураза, может опрокинуть в пропасть все твои замыслы?
– Не опрокинуть, мой царевич, а отодвинуть. Придется начать снова. Я… допустил ошибку – и поплатился за нее. Какую? Тебе трудно понять, мой царевич. Я упустил главное… народ! Но… я еще молод и силен душой и мечом. Запомни, царевич: если суждено, выполню свой большой замысел – на твоей благородной голове засияет корона объединенной Грузии.
– Помни и ты, Моурави, каждое дело должно свершиться вовремя. И что ты намеревался сделать позднее, сверши лучше теперь, поторопись.
Саакадзе не ответил. Он подошел к самому краю обрыва и, опершись на меч, устремил взор на снеговой хребет Кавказа, где неизменно величаво безмолвствовала Мкинвари-мта, потом перевел взор на Ахалцихские горы – там где-то таился Бенари, еще одна каменная страница летописи, уже перевернутая. А там, за Аджарскими вершинами, синело море, как дорога в грядущее.
Из далекой пещеры ему светили глаза бабо Зара, волнистая дымка колыхалась, как ее старенькая лечаки, а из-за стволов вековых чинар к нему тянулись ее руки. И он ясно слышал ее властный, отдающийся эхом в лощинах голос: «Береги коня! Береги коня! Тот не воин, кто не умеет беречь коня!..»
Рука Моурави твердо сжимала меч. Он прощался с исполинами, вскормившими его дух, его волю. Некогда он так же напряженно вглядывался в горы, обнаружив подход свежих сил врага. Тогда закипала Триалетская битва. Какие сражения предстояли теперь, он не знал, но был твердо уверен:
СЧАСТЛИВ ТОТ,
У КОГО ЗА РОДИНУ
БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ!
Уведомленный особым гонцом, Папуна догнал отъезжающих в Батуми. Всех изумили его неожиданно поседевшие усы.
– Виновато вино! Белого больше выпил. От красного до ста лет не седеют! – пробовал шутить Папуна.
Но если бы кто заглянул в душу некогда самого веселого картлийца, он увидел бы бездну отчаяния и море слез. Гибель Даутбека, казалось, выкорчевала последнюю радость. А Тэклэ! Кто из людей, а не волков, может спокойно думать о печали мученицы?
– Сколько сердце может выдержать? – тоскливо шептала Дареджан.
– Столько, сколько добрый бог пошлет, моя Дареджан! – И Папуна, разлив в чаши красное вино, предложил этим закончить обрядовый обед в память Даутбека.
Слуги переносили последнюю поклажу на берег. Вводили на палубу коней. Старый Джамбаз тяжело дышал и беспрестанно поводил ушами. Натягивались косые паруса, напоминающие четырехкрылую птицу, – вот-вот взнесется, подхватит ностевцев и умчит их за далекие горы, за синие моря! Чужая земля! Что для витязей может быть горше потери своей отчизны?! Но, быть может, там ждет их золотая россыпь надежд? Может, испытав их верность и мужество, судьба вновь обернется четырехкрылой птицей и перенесет их обратно к дорогим берегам?..
Мимо террасы турецкой кофейни, постукивая палкой, плелся слепец, на шее у него болтался обветшалый мешок. Чем-то жутким повеяло от жалобной мольбы о хлебе. Дареджан перекрестилась трясущейся рукой. Бежан порывисто кинул остатки еды в торбу нищего.
Обрывая тяжелое безмолвие, Дато стал повторять для Папуна рассказ о своем пребывании в Стамбуле, о приеме и разговоре с повелителем вселенной.
Прибыв с Гиви в Стамбул в день рамазана, он, Дато, должен был переждать церемонию лобызания султанской мантии начальниками янычар во дворце Топ Капу.
Мурад IV внимательно слушал вестника Моурав-бека и даже, как показалось Дато, не без удовольствия. «Пусть прибудет ко мне Неукротимый, – сказал султан, – он найдет у меня все, что пожелает найти…»
И вот оставлен Кутаиси, перейден последний грузинский рубеж.
Осушая чашу, каждый мысленно прощался с Даутбеком, прощался с надолго для них потерянным отечеством.
– Дорогой Ростом, ты оказался прав, – пробовал Саакадзе убедить друга, – оставайся, у тебя Миранда и два сына. Неизвестно, что ждет нас: может, вершина, а может, пропасть.
– Дорогой Георгий, я всегда был неправ. Это я понял в Базалети, когда с факелом полз по проклятому берегу… отыскивая выпавшее драгоценное звено. Не пристало и мне выпадать из «Дружины барсов» живым. Да и не смогу я без тебя, без всех братьев считать уходящие дни. С тобою мне путь, Георгий, на вершину… или, если не судьба, в пропасть.
У причала ждала картлийцев турецкая фелюга с бронзовым гребцом на корме. Турки в пестрых лохмотьях и красных фресках крепили парус.
Как ностевцы ни пытались отсрочить время отплытия, оно неумолимо надвигалось, – и вот сейчас они перешагнут через рубеж Грузии. Надо распроститься с прошлым здесь, где еще чувствуется дым своего очага, чтобы уже на фелюге встретиться бездомными странниками.
Русудан, скрывая боль, стала прощаться со всеми, словно она одна покидала родину. Крепко обнимались «барсы» с Георгием Саакадзе, становились на колени перед женщинами, целуя край ленты, прижимали младших к груди.
Капитан отдал приказ поднять якорь.
Саакадзе обернулся, оглядел горы и твердой поступью первый вступил на трап.
То ли показалось, то ли правда – по щеке Великого Моурави скатилась тяжелая слеза…
Конец пятой книги
СЛОВАРЬ-КОММЕНТАРИЙ
Абдар (перс.) – хранитель питьевой воды в запечатанном кувшине, чтобы не подмешали яду при подаче ее шаху.
Акрополис (греч.) – укрепленная часть античного города, расположенная обычно на холме.
Бала (от хатабала) – переполох.
Барек-аллаэ! – Благословен бог!
Батман (перс.) – мера веса в Иране и средневековой Грузии, от четырех до восьми килограммов. «Шахский батман» равнялся четырнадцати русским фунтам (5 кг 400 г).
Бест (перс.) – убежище в святых местах для преступников.
Газель – строфа восточного стихосложения, особенно известная по персидским образцам. В персидской поэзии газелями называются лирические стихотворения с особым расположением рифм. Применяются и в европейской поэзии.
Гам – персидская мера земли, около трех шагов.
Генджефе – старинные персидские карты, состоящие из 96 костяных пластинок; восемь мастей, в каждой по тринадцать карт.
Гяур – неверующий, неверный.
Даваттар (перс.) – шахский писарь.
Дамар кон (перс.) – ложись ничком.
Деда-бодзи (груз.) – дословно: «Мать столбов». Основной столб, поддерживающий деревянный свод в характерных грузинских строениях.
Дидебули (груз.) – вельможа.
Диди (груз.) – большой, великий.
Донжон (франц.) – главная башня в средневековом замке.
Заратуштра – мифический пророк, основатель религии (зороастризм) древних народов Средней Азии, Азербайджана и Персии.
Зурначи (мезурне) – особая каста городских музыкантов в Грузии, играющих на зурне.
Илиат – кочевое племя в Персии.
Имэ – распространенное в Имерети восклицание.
Исмаил I Сефевид – шах Ирана (1502-1524) из династии Сефевидов.
Калантар – градоначальник, назначаемый в городах Ирана из местной знати или богатого купечества.
Касбеки – персидская медная монета.
Кербела – город в Месопотамии, где находится гробница имама Хусейна.
Кишикджи (перс.) – страженачальник.
Кока (груз.) – мера жидкости в Картли, от 8 до 24 литров (в разное время и в разных районах).
Кунган – металлический кувшин для воды.
Майдан-шах – шахская площадь в Исфахане.
Мдиванбег-ухуцеси (груз.) – старший придворный советник.
«Мравалжамиер!» («Многие лета!») – грузинская заздравная песня.
Орби (груз.) – крупная порода горных орлов.
Орта – полк янычарского войска.
«Падер сек!» – «Отец собаки!», персидское ругательство.
Пасаргады – стольный город Древней Персии.
Прелесть (старорусск.) – хитрость, коварство, лукавство, обман.
Саджавахо – так называлось владение князей Джавахишвили, расположенное юго-западнее Тбилиси.
Серраф – меняла.
Синаксарий (греч.) – книги, содержащие краткие жизнеописания святых; имелись в больших монастырях.
Табахи (груз.) – большие деревянные чаши для фруктов и зелени.
Тамбур (арабск.-перс.) – барабан особой формы.
Тулухчи (груз.) – водовозы, в «тулухах» – вьючных бурдюках – доставляли воду жителям Тбилиси.
Урмули (груз.) – песня грузинских аробщиков.
Фарсах – мера длины; около шести километров.
Ференги – иностранец с Запада. Происходит от слова франк (француз), так как первые европейцы, с которыми персияне имели дела, были французы (при Карле Великом).
Фонусчи (перс.) – слуга, который несет фонарь.
Хаммал (арабск.) – носильщик.
Хачапури (груз.) – пирог с сыром.
Хик (перс.) – бурдюк.
Хода-хавиз! – Да будет с нами бог!
Чадур (перс.) – чадра.
Чанахи (груз.) – жаркое из баранины с особым соусом из баклажанов, кабачков, помидоров.
Чапар-ханэ (перс.) – станция для гонцов.
«Шах-намэ» – знаменитый эпос Фирдоуси.
Шахневаз («льстец шаха») – прозвище придворного художника шаха Аббаса, Реза-Аббаси, автора ряда произведений с надписью: «Работа смиренного Реза-Аббаси».
Шейх (арабск.) – старейшина, глава племени, религиозной общины.
Шолух (перс.) – шум, беспорядок.
Шуа-базари – центральный рынок в старом Тбилиси.
Эйшик-агаси-баши – великий маршал. При представлении иностранных посланников подводил их за руку к шаху.
Анна Арнольдовна Антоновская Великий Моурави Роман-эпопея в шести книгах Книга шестая Город мелодичных колокольчиков
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
Светлой памяти
моей дочери
С.К.Черной
ГЛАВА ПЕРВАЯ МАТЬ МИРА
Дробя желто-красные копья над еще дремотным Босфором, всходило солнце. Тревожно кричали чайки. Воздушные сады и причудливые растения терялись в розоватой дымке, сползающей с холмов. Еще поворот, и словно из воды выплыла мраморная мечеть, за ней бирюзовая, и уже отчетливо в голубом стекле залива отразился Стамбул.
Корабль подходил к Константинополю. Будущее представлялось грузинам зыбким, как эта розоватая дымка. Уж не достигли ли они последней черты жизни? Там, далеко позади, простиралось прошлое, насыщенное огнем, потрясениями. Как назойливый призрак, преследовало воспоминание о Базалети, о поражении, нанесенном им не мечом царя Теймураза, а неумолимым роком. Ростом сравнил его с беззубым черепом, который, беззвучно смеясь, отнял у них Даутбека, «неповторимого барса». Родная земля исчезла за гранью черной воды. Картлийцы переступили загадочный рубеж Босфора.
– «Мать мира!» Так, кажется, назвали певцы Константинополь? – спросил Моурави у задумавшегося Дато.
– Как бы не обернулась для нас эта «мать» мачехой.
Невольно «барсы» отшатнулись от борта. На побледневшем лице Русудан отразилась боль сердца. Судорожным движением она положила руку на плечо Автандила, как бы стремясь защитить его от невидимой опасности. Удивленно взглянув на мать, он гордо расправил плечи, улыбка мелькнула в уголках его губ. Сила молодости, безудержная сила, исходившая от него, передалась Русудан. И она уже спокойно перевела взор на теплые волны, плещущиеся у берега.
– Каждая дорога имеет два конца: будничный и праздничный. Будем думать о последнем – праздничном… – Взор его упал на высоты Эюба, где белели руины дворца ослепленного Велисария. – Византийская империя! Сюда по одной из двух дорог пришел отрицатель буден.
– Ты, Георгий, вспомнил вовремя Шота из Рустави. Да сопутствует нам его любовь к Родине!
– Да сопутствует! – вскрикнул Автандил. – Не он ли оставил Грузии любовь! Дружбу! Щедрость!
– Оставил? – нежданно сказала Хорешани. – А я думала, эти возвышенные чувства он спрятал в своем опаленном сердце.
– Не совсем так, дорогая, он не забыл, что обе дороги достойно увенчивает один стяг: нерукотворный, и на нем начертано:
Что ты спрятал, то пропало. Что ты отдал, то твое!Бессмертие ума он оставил нам в дар, блистающий звездами небосвод.
Дато, преклонив колено, поцеловал край ленты Русудан.
И стало так тихо, как бывает, когда ночь уже ушла, а день еще не проснулся.
Золотой Рог пробуждался медленно. Еще изредка мелькали то тут, то там белые бурнусы и желтые плащи. Слышался стук копыт, перебранка на трапах. Под наблюдением Эрасти тридцать слуг-грузин выгружали уже оседланных коней. Старший оруженосец заботливо пересчитывал хурджини, складывая их в пирамиду.
Картлийцы медленно сошли на турецкую землю. Димитрий замедлил шаги и безотчетно стал следить, как смуглые янычары высыпали из мешков груды деревянных гвоздей, вздымая едкую пыль, и как торопливо их разбирали корабельные конопатчики. Между большими судами сновали гальяны и ялики, обдавая бухту то отвратным запахом лежалой рыбы, то нежным запахом перевозимых роз.
Внезапно из-за леса мачт показалась великолепная султанская катарга и пальбой пушек разогнала будничную суету. Вспыхивали огни, окутывая амбразуры пороховыми облачками. Десятки тяжелых весел одновременно взлетали вверх и тотчас ложились на воду, давая кораблю легкий и стремительный ход. Развевалось зеленое знамя с полумесяцем, напоминая о могуществе султана, «падишаха вселенной».
На берегу, где белели столбики для корабельных канатов, раздались предостерегающие выкрики «Ха-а-ба-ар-рда!» и пронесся дружный свист плетей. Балтаджи, расталкивая пеструю толпу, устремилась к картлийцам.
По-видимому, желая остаться незамеченным, Клод Жермен, высокий худощавый иезуит, напоминавший шпагу, готовую в любой миг нанести меткий удар, – конечно, в спину, – не отводил взгляда от Саакадзе, и что-то хищное было в его пергаментном лице: все, все должно служить целям ордена Иисуса! И уже созревал план, как он доложит посланнику Франции, графу де Сези, о Непобедимом, который не случайно в предгрозовые дни получил от султана ферман на въезд в Стамбул.
Взгляд Папуна, скользнув по странной фигуре иезуита, остановился на приятном, умном лице сухощавого турка, едва переступившего рубеж средних лет.
– Что этот стамбулец с искрящимися четками, – шепнул Папуна Ростому, – рассматривает нас, словно канатоходцев. Неужели по виду определил наш характер?
Ростом посмотрел на заулыбавшегося турка и тихо ответил:
– Красная феска с черной кистью на его башке – знак ученого, а таких больше всего следует опасаться. И четки прыгают в его пальцах, как раскаленные угольки.
– Я тоже сразу заметил, что он слишком любопытен, – отозвался Элизбар. – Может, следит за нами?
Толпа заволновалась, кое-кто пытался прорваться вперед. Щелкнула плеть.
Осадив скакуна, меченосец султана приложил руку ко лбу и сердцу и передал Георгию Саакадзе султанский ярлык. Приложил и Моурави руку ко лбу и сердцу. Оставаясь холодным, он, блеснув знанием языка османов, почтительно зачитал милостивое повеление падишаха, не сомневаясь, что об этом тотчас будет передано Мураду, властелину империи. И еще знал он, что здесь, как и в Иране, не только люди, но и камни имеют жало. Лесть в Стамбуле была так же необходима, как воздух, притворство оценивалось наравне с золотом. И только кровь не стоила ничего.
В витиеватых выражениях в ярлыке указывалось, что Моурав-беку и всем прибывшим с ним отведен Мозаичный дворец вблизи площади Баязида. «Да будет небо Стамбула грузинам надежным шлемом от непогод, а „сундук щедрот“ „падишаха вселенной“ не имеет дна».
Меченосец подал знак, и к Саакадзе подвели аргамака в большом наряде, лучшего в султанской конюшне.
«Жизнь в замкнутом круге», – подумал Георгий, припомнив квадратный двор в Давлет-ханэ, а над ним жгучее исфаханское небо. Тогда он, молодой свитский азнаур, властной рукой покорил коня эмира. Сейчас ему предстояло обуздать судьбу и направить по дороге возмездия.
И, словно силясь отогнать воспоминания, Саакадзе вскинул руку и без стремян вскочил на горячившегося аргамака, вызвав восторженные возгласы османов, не знающих переходов между восхищением и ненавистью.
Старый Омар, верный слуга Хорешани, вел под уздцы Джамбаза. Осторожно перебирая ногами, словно не доверяя чужой земле, конь удивленно косил глазом на Саакадзе и вдруг заржал, забил копытами, дернулся вправо, влево и сердито мотнул головой, что могло означать: «Как! С такой легкостью вскочить на незнакомого ветреного скакуна и даже не послать ему, Джамбазу, приветствие?!» Эрасти сочувственно вздохнул. Но предаваться огорчению было некогда.
Показался кызлар-агаси, начальник евнухов-негров. На плоском лице его, похожем на стертый кусок угля, блестели белки глаз, большие мясистые уши слегка оттопырились, ловя слова, как сачки – бабочек. Роскошь красного одеяния, отороченного мехом, и золотистые переливы мягкой обуви еще больше подчеркивали свирепость его облика, а ослепительно белый колпак напоминал, что он страж целомудрия и постоянства.
Кызлар-агаси властно дотронулся до перстня. Восемь балтаджи в розовых головных уборах, стянутых медными обручами, привычно ловко опустили позолоченные носилки. Откинулся изумрудный полог, вышли две стройные турчанки в дымчатых чадрах и преподнесли подарок султанши: яшмаки – дорогие покрывала для женщин. Русудан обменялась с Хорешани понимающим взглядом и первая набросила на голову яшмак. Сквозь серебристую сетку ей показалось, что все окружающее ее в этом незнакомом мире заколебалось в изменчивой игре светотени.
Процессия безмолвно двигалась к площади Баязида, где пол-орты янычар, олицетворяя могущество султана, дали залп из двухсот пятидесяти мушкетов. Какие-то голубоватые птицы с шумом поднялись с платанов и взвились ввысь.
От неожиданности кони вздыбились. Джамбаз пронзительно заржал и тряхнуп головой; со звоном упал серебряный абасси, сорвавшийся с мониста, украсившего шею коня в Исфахане. Омар торопливо поднял монету и завернул в платок, решив прибить ее на пороге опочивальни Саакадзе, дабы счастье сопутствовало ему на новых, неведомых путях.
Четыре трона, осыпанные драгоценными камнями, были отбиты у персов. Но султан Мурад мечтал о пятом, на котором восседал шах Аббас. Тревога не оставляла султана даже в Серале, мешая познавать сладость бытия. Одалиски, в глазах которых затаилась синь Адриатики, грозы Черкесии и зной Египта, не в силах были развеять мрачные мысли, обуревавшие Мурада. В мраморной бане наложницы погружали султана в душистую мыльную пену, давившую его, как глыба; он кряхтел и наказывал красавиц плетьми.
Еще четверть века назад Турция являлась самым воинственным государством, подчинившим себе все страны Черного моря. Франки и иранцы, арабы и венецианцы, поляки и австрийцы испытывали невольный трепет перед империей османов. Но – эйвах!.. – топор времени стал незримо подрубать столп, увенчанный полумесяцем. Еще устойчив шариат и все порожденное им. Система, полученная в наследство от сельджуков, доведенная первыми султанами до предельной четкости, и сейчас продолжает служить Мураду IV. Что могла противопоставить дряхлая Византия энергии турок-османов? Громыхание золотого щита с мнимо могучим двуглавым орлом? Но этот орел перелетел на башни крепости царя Московии и оттуда грозит черным клювом. Русские казаки дерзки. Основной враг – в самом сердце Турции, он неуловим и страшен, изо дня в день он подтачивает подножие трона «падишаха вселенной». Благополучие Турции в завоеваниях. Новые земли нужны империи, как свежее мясо – тигру. Но сытый тигр – плохой воин. Завоеватель-паша ленив, он тешится новыми женами, блаженствует в сладкой полудреме и облагает непосильным налогом бесправных крестьян, которые бегут в города, где нет работы, где царят нужда и голод, земли же остаются незасеянными. Нужны новые пространства со всем их богатством, городами и деревнями, людьми и скотом, реками и морями! Султан справедлив! Завоеванные земли он делит на три части: военные лены (мелкие – тимары, крупные – зеаметы), коронные земли (хассы) и церковные (вакуфы). И тимариоты (владельцы тимаров), и займы (владельцы зеаметов), составляющие феодальную конницу (сипахи), и советники Дивана, и судьи, и муллы – все участвуют в дележе добычи. Все – кроме крестьян. Каждый из власть имущих получает свою часть, соответствующую заслугам.
У быка не бывает заслуг, его удел терпеливо тащить свое ярмо на полях засева. И землепашцы приравнены к быку, – так возжелали паши. Терпя поражения на полях битв, они стремятся наверстать упущенное на полях нив. Земельные угодья – источник их обогащения. Владетели поднимают боевое оружие против крестьянства и, накапливая ценности, пробиваются к власти. Но – «спящего медведя не буди, бесстрашного мужа не серди», – на угнетение и разорение турецкие крестьяне отвечают яростными восстаниями. Не забыть пашам мстителя Кара Языджи, предводителя повстанцев Анатолии[57]. Как самум, пронеслись тысячи восставших, возмущенных тем, что их уподобили скоту. Покатились головы пашей и беков по раскаленной анатолийской земле. К повстанцам примкнули разорившиеся сипахи, недовольные засилием пашей-помещиков, отторгнувших от них, сипахов, крестьянские души. Запылали владения. Жемчужную пену водоемов замутили кровавые брызги. Новый правящий слой поднял свой щит с изречениями корана и султанским вензелем. Словно о прибрежную скалу, разбились об этот щит волны восстаний. В море крови захлебнулись тысячи жертв. Ярмо вновь пригнуло сеятелей к земле, укрощенные сипахи в горести воскликнули: «Heт бога, кроме бога, и Мухаммед пророк его!» Землевладельческая знать восторжествовала. Но, позолотив полумесяц, она забыла о войсковом знамени. Упадок военного могущества османов продолжался. Чем изменить ход корабля, несущегося на мель? Решительным поворотом руля, спасительной войной!
Внутренний строй империи бесплоден. Ее сила в мече. Надо ополчаться на Запад, помня об Иране. Но шах Аббас могуч. Сефевид не хочет расставаться с пятым троном, он рычит, как лев. Кавказский хребет – естественный рубеж. К северным отрогам этих гор уже вплотную подошло Московское царство. Надо спешить! Сунниты, населяющие высоты Кавказа, ждут турок. О, как легко можно оттуда бросить янычар, подкрепленных татарской конницей Крыма, на богатые равнины Дона! Спешит и шах Аббас. Оттеснив турок с земель, прилегающих к его владениям, он рвется к горам Кавказа. Турция было усилила натиск на Каспий, надеясь легко овладеть царствами Грузии. Эйвах! Успех достигнут лишь в Месхети. Там Сафар-паша. Но не слишком ли самовластен он? Ахалцихскую мечеть он назвал второй Айя-Софией. К тому же он не оказал достаточной помощи Моурав-беку на берегах Базалетского озера, и тем самым меч царя Теймураза, враждебного Турции, перекрыл ей дорогу в Персидский Азербайджан. Западная Грузия – Гурия, Имерети, Самегрело – будто и признает волю Турции, но всеми силами – о аллах! – сохраняет свои устои. Грузия, подобно волшебному огню из «Тысячи и одной ночи», то мелькнет перед глазами, то сгинет в тягучей смоле.
Черное море – все еще «турецкое озеро». Но на Западе нарастает новая тревога: развеваются пурпурные плащи немецких рыцарей, орд коварных Габсбургов, расцвеченных по краям белыми доломанами польских панов, по наказу своего короля ни на шаг – о шайтан! – не отступающих от немцев. Они втайне надеются завладеть Стамбулом, проложить дорогу новым разбойникам-крестоносцам в Иерусалим и Багдад. Надо спешить!
Есть ли сложнее узоры арабесок, чем дела «падишаха вселенной»?! Он лихорадочно ищет выход из азиатского лабиринта. В Айя-Софии он возносит молитву за молитвой к куполу, повторяющему небо. Молитвы услышаны. Нет бога, кроме бога, и Мухаммед пророк его! В Стамбул прибывает Саакадзе-оглу Георгий! Пусть придворные паши окажут Непобедимому почести. Блеск империи османов должен быть ярче, чем блеск звезды над Босфором. Он, Мурад, подымает выше этих звезд Санджак-и-шериф. Пусть слепо выполнит верховный везир Хозрев-паша все задуманное султаном. Черное море будет искриться, как драгоценный камень, в турецких берегах! В этом поможет ему, «падишаху вселенной», меч Георгия Саакадзе.
«Ворота Турции широко открыты для Великого Моурави!»
В Мозаичном дворце суматоха, обычная для путников, располагающихся во множестве од, назначение которых им еще не совсем ясно. Тут вдоль стен тянутся зеленые низкие диваны, там ряды черных столиков с перламутровой инкрустацией, на которых прыгают металлические птички, рядом из пасти белой рыбы почему-то бьет фонтан, здесь причудливые ковры, образующие цветники с присущим им благоуханием, тут обезьянка в красных шароварчиках гоняет серебряное колесо. Все рассчитано на восхищение прибывших. Но они не восхищаются.
Слуги-грузины торопятся. Хурджини, перенесенные в боковой переход, уже наполовину распакованы. Эрасти озабоченно осматривает шашки, кинжалы, распределяя их по десяткам. Дареджан следит, как слуги-грузины достают глиняные кувшины работы горийских амкаров, любимую утварь, самотканые шали, сохранившие запах садов, повисших над Курой, – там, в далеком Тбилиси.
В «зале приветствий», разделенном мавританской аркой, установлено большое кресло. В его линиях и резьбе отзвук строгих гор Картли и колонн храмов далекой Индии. Над креслом Эрасти прибит щит с изображением барса, потрясающего копьем.
Решили число слуг не увеличивать, чтобы не оказалось среди них чужих, у которых можно угрозой выведать тайну. Какую? Там, где Моурави, всегда найдется тайна. Потому в квартале Фанар подыскали восемь пожилых гречанок, которые каждый месяц будут являться на пять дней для стирки, уборки и чистки риса. Всю остальную работу Дареджан поручила десяти комнатным слугам. Это грузины, уже в возрасте, и их жены, оставившие детей в Носте и самоотверженно последовавшие за Русудан. Горячо спорили два повара, пока наконец Дареджан согласилась взять им в помощь двух парней для чистки котлов и фаянса.
Ностевец, назначенный садовником, долго вздыхал: «Госпожа Русудан любит розы, госпожа Хорешани – разные цветы. А Моурави любит, чтобы птицы летали по саду. А Дареджан требует чистоту и порядок. Как одному поспеть? И то правда, людей больше взять неоткуда. Вот Эрасти тоже на Дареджан сердится: „Много, говорит, у меня забрала“. А как много, если восемь баранов каждый день режем? А индюшек? кур? каплунов? А еще лобио, гозинаков сколько варим? Пилав, сладкое тесто и другую еду? Наша госпожа любит, чтобы все много ели. И батоно Папуна для слуг вина не жалеет. А по воскресеньям вместе в комнате для еды собираемся. Азнаур Димитрий счет ведет. Если кто из слуг запоздает, кричит: „Полтора часа тебя ждать должны? Ишачий хвост!“ Только напрасно сердитым притворяется: все знают его доброту. Э-э… жаль, Даутбек не с нами!»
Эрасти возложил на оставшихся у него пятнадцать грузин остальные обязанности, повторяя в малых размерах распорядок Носте, где было более ста слуг. Затем отобрал пять самых крепких, назначив их оруженосцами, – они же смотрители оружия и сопровождающие на охоте. Пять конюхов не только скакунами должны заниматься, а еще и покупать корм, чистить конюшню, двор и, для пышности, сопровождать «барсов» в их парадных выездах. Один знаменосец, – он же должен подковывать коней и следить за седлами. Два дружинника выделены для охраны стены. Впрочем, когда они спят, их сменяют Иорам и Бежан. Долго колебался Эрасти, кого утвердить смотрителем ворот, который обязан знать, кому отворять, а кого до прихода Эрасти или Папуна держать за воротами. Это большая наука. Ведь и враги и друзья равно любопытны. Следует остерегаться всех: одних – чтобы не слишком радовались, других – чтоб не слишком огорчались. Одинаково опасно.
Опустив голову, Русудан слушала своего непоколебимого Георгия. Еще не успели приехать, а уже надо осторожно о ком-то узнать, перед кем-то склоняться, одного не допускать, других приблизить.
– Дорогая, – успокаивал Саакадзе, – таков закон жизни. Ни один охотник сразу не пойдет на зверя. Необходимо для удачи раньше изучить его характер, привычки. Мы здесь как в лесу. Вдруг буду любезен с пашою, не любимым султаном, или, наоборот, холоден с его любимцем. Все надо делать в угоду «падишаху вселенной», ибо от него зависит наше возвращение в Картли. Но если я спрошу одного пашу о другом, тот сразу насторожится. Подкупать немедля тоже неразумно, раньше следует узнать – кого первого.
– Я, мой Георгий, все поняла, кроме одного: почему не поручишь некоторые дела Дато или Ростому? Тоже умеют ловко проникать в любую душу. Или, может, жен пашей мне посетить?
– Разве осмелился бы, моя прекрасная Русудан, беспокоить тебя пустяками? В более крупном должна помочь мне… патриарха вселенского посетишь.
– Уж не шутишь ли, мой Георгий?!
– Нет! Еще никогда так серьезно не нуждался в твоей помощи. Не тревожься, раньше пойдет Ростом и попросит патриарха Кирилла Лукариса благословить тебя, Хорешани и Дареджан. Передашь дары. В остальном учить тебя не приходится.
Ночь казалась Русудан нескончаемой, назойливой. Блики решетчатого фонаря падали на холодные плиты и зловеще свивались в цепи. И подушки были жаркие, рассеивающие дрему. Нетерпеливо прислушивалась Русудан к шорохам и, едва порозовел небосклон, стала торопить женщин.
Потягиваясь спросонок, Хорешани силилась сдержать зевоту. Прозрачная рубашка сползла с округлого плеча на пополневшую грудь, а кожа по-прежнему отливала розовым бархатом.
– О, о, еще ведь рано, – поморщилась она, – отправимся после обедни.
– Выедем сейчас, дорогая, что-то душно в комнатах, – тормошила Русудан подругу. – Еще не видели Стамбула.
Надев фередже – серо-матовые плащи, Русудан, Хорешани и Дареджан, в сопровождении только Омара, одетого в турецкое платье, – ибо нужна тайна, – осматривали Стамбул, издали похожий на великолепный сад, окруженный легкими минаретами, киосками и стройным лесом мачт, а вблизи равнодушно и жестоко открывавший изнанку жизни, сопредельной кошмару. Деспотия, доведенная до крайней грани, породила два Стамбула, ни в чем не совпадающие, две рядом проложенные дороги: одна – черная, изобилующая зловонными отбросами, другая – белая, покрытая благоуханными лепестками.
Они обогнули платаны. Сквозь завесы листвы виднелись зубчатые стены, на них стояла стража, и, опираясь на копья, вглядывалась в даль, где высился Скутари, древний Хризополис. Там, где полоска воды смыкалась с небосклоном, зеленели берега Азии. На оконечности мыса пленяли глаз своей воздушной легкостью султанские беседки, окруженные зарослями вечнозеленого лавра. Здесь было удивительно тихо, будто какая-то неведомая сила сковывала голоса людей и превращала певчих птиц в немых. Стоял зимний день, но казалась прохладной лишь синева, теплый воздух, как колышущаяся кисея, обволакивал улицы, порой вымощенные, но чаще узкие, грязные и извилистые. Босоногий мальчишка в замусоленной феске предлагал чашу воды из родника, самого чистого, вытекающего из-под мечети, где правоверные обмывают ноги, перед тем как войти под священные своды. Совсем рядом надрывно скулила голодная собака. Открылось окно чердака, и хлынули помои; собака завизжала и, прихрамывая, ринулась под ворота, окруженные высокими кольями, на которых торчали куски отравленного мяса, предназначенного для хищных птиц.
Площадь гипподрома, столь славная в эпоху византийских императоров, была пустынна. Лишь высился обелиск, перевезенный из Египта одним из восточных властелинов. Русудан внимательно рассматривала множество иероглифических знаков, коими испещрен обелиск, зиждящийся на огромном куске паросского мрамора, украшенного с четырех сторон превосходными барельефами. «Памятник чужого мира», – подумала Русудан. А сколько страстей бушевало вокруг него, знакомых пришельцам из самых различных стран. Страсти угасли, а мрамор продолжает стоять – холодный, бесстрастный, отражая на своих полированных боках жгучие блики солнца и серебряные нити луны. Русудан отошла от обелиска и застыла в изумлении: огромные бронзовые змеи, поблескивая рубиновыми глазами, господствовали над площадью. Не олицетворяют ли эти почти живые змеи душу Сераля, полного неясных шорохов и каверзных дел?
Пока Хорешани и Дареджан осматривали гипподром, Русудан задумчиво опустилась на обломок мрамора. Не богатства ли Ананурского замка вспоминала она? Или, может, орлов, парящих над сапфировой Арагви? Или жизнь в Исфахане, подобную кипящему в котле золоту? Нет, Русудан из рода князей Эристави Арагвских вспоминала Носте, прозелень в щелях каменной башни, тропу, ведущую к крутому обрыву, где ютилась древняя церковка, а над ней чернели в воздухе оголенные ветви высохших деревьев, которые почитались священными и внушали трепет. Оттуда любила смотреть она на караваны облаков, цепляющихся за выступы замка и уплывающих за горы, слегка подернутые сиреневой дымкой.
Думала еще и о странной судьбе: «Вот скоро Георгий начнет завоевывать победу… Для кого? Для врагов нашей родины. Но почему, почему не для Картли?! Почему так слепы цари и князья? Разве такие полководцы не родятся в сто лет раз? А церковь?» – Русудан хмуро сдвинула брови, она не смирялась с двуличием, а ей, по просьбе Георгия, предстояло объяснить константинопольскому патриарху, Кириллу Лукарису, почему временно он, Моурави, не смеет открыто проявить свою преданность церкови Христа. Но лишь осмотрится в чужом царстве, придет просить молитвой укрепить десницу полководца, дабы сокрушил он гонителей святой церкови, воплотившей в себе совесть Иерусалима.
Подошла Хорешани, осторожно дотронулась до плеча Русудан и напомнила, что пора в патриархию. Грустно направились они в квартал Фанар. Вот и греческая церковь. Медленно поднялись по каменным ступенькам, из трещин которых робко выглядывал мох. Под главным сводом больше всего поразили их стоящие в ряд над царскими вратами деревянные фигуры святых, у ног которых вился арабский орнамент.
Окруженный двадцатью иерархами, в ослепительно-белом облачении и митре, опираясь на посох, стоял возле трона «вселенский отец святейший», патриарх Кирилл Лукарис. Золотым крестом он благословил склонившихся перед ним женщин из семьи Великого Моурави.
Потом, преклонив колено в исповедальне, Русудан долго доказывала патриарху, как выгодно греческой церкови помочь Георгию Саакадзе возвеличить единоверное грузинское царство…
Не тайна, что папа римский лелеет мысль окатоличить Грузию. Одобряет такое и султан, ибо цель его разобщить Грузию. И шах Аббас не против католиков, ибо цель его подавить стремление Русии взять под свою сильную руку Иверский удел богоматери.
Патриарх, заметно восхищенный умом и тактом Русудан, охотно наставлял ее. Как бы ни было сложно хождение по запутанному лабиринту турецкого полумесяца, в Стамбуле иным способом нельзя приблизиться к желанной цели и на один локоть.
После легкой трапезы в малой палате Русудан велела Омару внести хурджинчик, наполненный монетами, и ларец с драгоценными украшениями для божьей матери. Русудан просила принять даяния для нужд храма и не оставлять Моурави без пастырского благословения и мудрых советов.
Патриарх, растроганный не только щедростью Георгия Саакадзе, сколько волнением Русудан, твердо обещал ей, что в Картлийском царстве католикос встретит Великого Моурави с почетом.
Витая лесенка вела к кафедре проповедника, увенчанной беломраморным голубем. Здесь Кирилл Лукарис счел возможным перейти к делам Стамбула.
Внимательно слушала Русудан, стараясь запомнить имена везиров и пашей; одних необходимо задабривать подарками, вниманием, а других избегать или держать в полном неведении, не поднимая и краешек полога над планами Георгия Саакадзе…
Внезапно патриарх опустил руку на голубя, как бы взывая к небу; в голосе его слышался гнев:
– Дочь моя, передай Моурави: особенно следует опасаться двух недостойных доброго слова. Первый из них Хозрев-паша, женатый на Фатиме, сестре султана. Везир этот – злобный завистник и стяжатель чужих богатств. А также избегай коварную Фатиму, – опасайся раздразнить змею.
И да сохранит Христос воина Моурави от де Сези, – это второй недостойный. Посол франкского короля, он прислан не иначе как сатаной. Двуликий и изворотливый де Сези не брезгает никакими средствами для своего обогащения. Не пощадят они оба и брата для достижения своих черных целей. Эти служители ада за золото способствуют еретикам Габсбургам, неправедным цесарям, поработить истинно христианские страны. Со мною у везира и посла великая вражда, ибо я помогаю борющимся с нечестивыми Габсбургами. Моурави у де Сези и Хозрева на примете, ибо Габсбургам выгодна сейчас война с шахом Аббасом.
– Святой отец, не разумно ли опасаться и других чужеземных послов? В Исфахане многие стремились расположить к себе Георгия Саакадзе.
– Нет, достойная дочь святой церкови, другие послы не опасны, ибо нет им дела до Великого Моурави. Иная забота у них, она и меня отягощает. Поэтому я поддерживаю в Константинополе дружеские отношения с послами Англии, Голландии, Венеции, а по воле божьей и ко благу единомыслящих, обмениваюсь тайными и явными посланиями с королем Севера – шведским Густав-Адольфом и с королем Трансильвании и земель Венгрии – Бетлен Габором. Здесь сходятся не одни корабли государств мира, а и все нити политических интриг, концы их я крепко держу в своей деснице… Но… – прервал свою речь Лукарис, – дочь моя, понятен ли тебе смысл слов моих?
– Слушаю тебя, святитель, и безмерно восхищаюсь! Ты, патриарх вселенский, не ограничил себя церковными делами, ибо людям нужна не только святая молитва, не только хлеб насущный, но и торжество над врагами.
Кирилл Лукарис внимательно посмотрел на Русудан. «Как грозно сдвинулись брови, и тени легли на суровое чело. Не много в ней от голубя милосердия, больше от орлицы мести…»
– Еще передай Георгию Саакадзе, что крепче иных дружб моя дружба с Московией – и по кресту она, и по делам царства. Я в частой переписке с ясносолнечной Русью. Да проникнется и Великий Моурави верой в доброжелательство единоверной державы. Ищущий да обрящет! Все единоверные да прибудут под сень благословенного царства, ибо нет сейчас мужа достойнее и мудрее патриарха всея Русии Филарета, как нет государства, растущего силой и землей так успешно, как государство Московское… – Помолчав, патриарх добавил: – Если совет мой станет необходим, пусть бесстрашно прибегнет ко мне Георгий Саакадзе. Помогу. Но разумен Моурави: поймет, что временно ему нет пользы явно посещать Урочище рыб за Силиврийской заставой. Пусть пришлет к старцам соратников из «Дружины барсов»… – Лукарис засмеялся, и лицо его стало круглыми добрым. – Не удивляйся, дочь моя: хотя ваши двери крепко закрыты для посторонних, но я ведь не чужой? А кто хочет узнать, тому замысловатые запоры не препятствие. Если вести доходят через моря и пустыни, через горы и леса, то длина улицы и осторожных не спасет. Но не тревожься, дщерь доблестного князя Нугзара Эристави, лишь самое хорошее о Доме Георгия Саакадзе поведала княжна Магдана на исповеди епископу.
– О святитель, ведь исповедальня священна и оглашать…
– …тайну исповеди не подлежит? Ты это хотела сказать, дочь моя? И не ошиблась: ни одна душа не должна проникнуть в святая святых… Но есть обход… – Лукарис прищурился.
Русудан не могла понять, шутит он или хитрит.
– Священник исповедует прихожан, – продолжал патриарх, вновь опустив руку на голубя и этим как бы подчеркивая свою связь с небом, – я исповедую священника и, не разглашая исповедь, действую на благо божьего или мирского дела. Мы, последователи истинной веры, чисты в своих помыслах. А вот… да не снизойдет покой на вероисказителей католиков! Это они превратили исповедальню в копилку выгодных тайн. Они держат в руках своих королей и рыцарей, благородных жен, владетельниц сердец знатных любовников. Они властвуют над городами и деревнями, над бедными и богатыми. О, иезуиты цепки и беспощадны. И они всеведущи, ибо духовные дочери грешат болтливостью, – единственный грех, который иезуиты не засчитывают им. А слуги? Это неисчерпаемый поток черной и белой воды. Их не считают себе равными, а потому говорят при них обо всем, а те разглашают все, что даже утаили их господа. И весь этот бесплатный легион вольных и невольных лазутчиков отдает в руки иезуита судьбы властелинов, завоевателей, негоциантов и мореплавателей.
– Если так, святитель, го жизнь становится тягостной. Приходится опасаться, даже своей тени. Слава пречистой влахернской божьей матери, мой дом огражден от продажных слуг!
– О дочь моя! Твой дом достоин зависти, но… разве самый честный и преданный слуга не бывает иногда причиной больших несчастий?
– Нет, святитель, я могу ручаться за моих слуг, ибо они – моя семья. Любовь их к дому Великого Моурави безгранична.
– Это мне ведомо, – произнес Лукарис, обводя проницательным взглядом свод храма. – И в поучение я расскажу тебе притчу о капле воды, превратившейся в судоходную реку. Совсем недавно у священника исповедалась одна из твоих служанок. Грехи ничтожные, и, не дослушав их, можно было б отпустить кающуюся. Но каждый вздох, возникший в доме Великого Моурави, должен быть примечен.
– Кем, святитель?!
– Теми, кто хочет быть полезен Георгию Саакадзе. И воистину, так искренне кающуюся – жалко. Она плачет, тяжелый грех у нее на душе. Разбила глиняный кувшин и более недели хранила это в тайне. Почему? Что стоит глиняный кувшин? Но, узнав о проступке служанки, правительница твоего дома, Дареджан, побледнев, закричала: «Негодная! Лучше бы ты весь турецкий фаянс перебила, можно новый купить, но разбить кувшин из Носте?! О господи, за это мало палкой поколотить! Где, скажи, грязноносая, где я куплю ностевский кувшин? Ты понимаешь, сестра ишака, его и за золото здесь не достанешь!..» Дочь моя, да убережет провинившуюся Христос от покаяния в подобном грехе перед иезуитом. Неисчислимые бедствия обрушились бы на твой дом.
– Почему?! Клянусь, не вижу причин.
– Подумай, недоброжелатель Георгия Саакадзе непременно донесет турецкому эфенди: «Дом Саакадзе – вражеский дом, ибо простой глиняный кувшин из Грузии они ценят дороже всех антиков Стамбула». Молва быстронога, она тянется и в ширину, и в длину… И уже жужжат, подобно осе, во всех ушах разговоры о презрении грузин к турецким законам: недаром притаились за крепкими стенами, ни одного турецкого слуги не взяли, сразу видно – злоумышляют против мечети… Зашумят и базары, ибо уже уверены, что Моурав-бек хочет вместо дорогих изделий заполнить лавки глиняными кувшинами… Гаремы тоже позлорадствуют: «О аллах, как заносчива жена Моурав-бека! Носилки останавливает лишь у дверей гаремов видных пашей». Невидные паши, конечно, поспешат уведомить Диван о непонятной надменности Моурав-бека. Тут третий везир многозначительно заметит: «Не рискованно ли доверять пришельцу?» Диван, хмурясь, начнет обсуждать: не опасно ли поручать войну коварному грузину? И вот первый везир уже почтительно доносит султану о желании Моурав-бека уничтожить все истинно турецкое и внедрить в орты янычар персидские правила ведения боя и что исподволь обещает он чаушам за послушание глиняные кувшины, наполненные золотом. Нелепость, но султан поверит, ибо во что верить, если не в сказки? И еще: если весь Константинополь кипит, то султан должен возглавить гнев правоверных. И вот Моурави уже отстранен от воинских дел, он уже не полководец. Хорошо еще, если султан не изгонит его из страны, а позволит сражаться вместе с «барсами», как простому воину. Видишь, как ручей превращается в реку? Сначала ручеек едва пробивается из какой-то щели, воды едва хватает курице на глоток, лотом, по мере течения, другой ручеек присоединяется, потом третий, четвертый, вода бежит, захватывает новые ручейки, речки, народ спешит лодки спустить, плывут, купаются. Внезапно река врывается в озеро, размывает его берег, подхватывает застоявшуюся воду, несется к другой реке, соединяется со второй, третьей. И вот уже по широкому морю, образованному из десятков рек, несутся корабли с товарами, галеры с войском… Шумит неумолчно вода… Так в исповедальне глиняный кувшин может быть по велению рока превращен во вместилище непоправимых несчастий.
Волнение охватило Русудан. Она возвращалась из квартала Фанар в Мозаичный дворец, не узнавая улиц: «Нет, и тут не будет покоя Георгию. Разве дела божьего дома тревожат патриархов, католикосов и других „святых отцов“?! Царство – вот их забота! Почему? Богатство! Тщеславие! Только ли это?! Они проповедуют непротивление злу и вредят добру. А страдает кто? Прав мой Георгий, церковь во многом мешает народу, особенно – быть сытым».
ГЛАВА ВТОРАЯ
Из-за холмов, заросших фиолетовым вереском, показался оранжевый край раннего солнца. Поголубели выси. Босфор очнулся от дремы и сдунул с еще сонного Стамбула, с его куполов и минаретов дымчатое покрывало. Косые лучи проникли в узкие окна мечети Баязида, отразились в гранях горного хрусталя на своде купола тюрбэ Сулеймана Законодателя, скользнули по решеткам резной бронзы фонтана Араб Капу, сверкнули в стеклянных колпачках, венчающих матовые купола бань, и распластались на киосках Эски-сераля.
В огромных лужах, – дождь прошел накануне, – кувыркались блестки, соперничая с игрой камней в лавках Куюмджу чаршысы – Базара ювелиров. На узких улицах Галаты, где могут затеряться тысячи прохожих, первыми появились гамалыки – носильщики тяжестей – и захлюпали по лужам, отгоняя одичавших собак, воющих и визжащих. С посветлевшего залива налетел свежий ветер, раскачивая верхушки платанов и кипарисов. Встрепенулись чайки, усеявшие береговые плиты, словно накатились на них белые гребни волн. Запахло рыбой, сгружаемой с каиков, похожих на дельфинов.
Но сады дворцов Топ-Капу, Чераган и Долма-бахче еще безмолвствовали. Шумела лишь стража, охраняя многочисленные киоски, террасы цветников и галереи.
Тихо и в Мозаичном дворце. Но на дальних дорожках сада, теряющихся в зыбком полусвете, послышались тяжелые шаги. Саакадзе, уже освеженный струей фонтана, стремительно огибал заросли, то еще черные, то синеющие. На взгорке гордо стоял аист, удивленно смотря на быстро идущего человека, столь непохожего на важного, медлительного пашу, обитавшего ранее в Мозаичном дворце.
На нижних ветвях, сплетающихся над дорожками, поднялся невообразимый гам: птицы, явно следя за шагающим незнакомцем, разноголосо извещали о своем пробуждении, склоняя то вправо, то влево свои пестрые головки. Саакадзе засмеялся, замедлил шаги и, открыв кисет, стал бросать своим любимицам зерна и крошки лаваша. Они слетели на красноватый песок шумной стаей и подняли возню, то и дело переходящую в бурные стычки.
Кормление «малюток» не мешало Саакадзе размышлять о больших ходах, своих и султана. Он ждал первого вызова в Сераль, но разве можно предстать перед «падишахом вселенной» несведущим? Настал срок вплотную приблизиться к Оттоманской империи, пора узнать, что в ней хорошее, а что нестоящее. Вот аист, приподняв ногу, стоит, как изваяние. Забыл, верно, свои алтари, оставленные в Египте, ибо в Турции объявлен священным. Куда труднее, – усмехнулся Саакадзе, – полководцу здесь – на водном пути, соединяющем моря Востока и моря Запада. Алтарь полководца – поле справедливой битвы. Не об этом ли ему силится напомнить сейчас, своими трелями голубокрылый певец в благодарность за утреннюю трапезу?
Но не следует предаваться долго размышлениям, победу приносит деятельность. Саакадзе погрузился в изучение военного состояния Оттоманской империи. «Барсы» рыскали по Стамбулу, проникали в кварталы Галаты и Перы. Ни стройные кипарисы, ни мраморные фонтаны, ни вызолоченные киоски не волновали их, заостряло их внимание расположение янычарских орт, каким строем двигались сипахи, оружие моряков, их способ подымать паруса.
Наконец из Сераля прибыл чауш-баши и передал Саакадзе великую милость «падишаха вселенной»: Мурад IV удостаивал Саакадзе совместной верховой прогулкой по семихолмному Стамбулу и его окрестностям. «Барсам» разрешалось сопровождать Моурав-бека, но без шашек и кинжалов.
– «Барс» без клинка – все равно что… – начал было Гиви возмущенно и запнулся, беспомощно уставившись на друзей.
– …турок без… скажем, фески, – поспешил Дато на помощь другу, отстегивая свою шашку.
– Или черт без… допустим, хвоста, – уточнил Элизбар, бросая на оттоманку кинжал в огромных серебряных ножнах, более похожий на меч.
Слабая улыбка показалась на лице Матарса, он незаметно подтолкнул Пануша.
Несколько успокоило «барсов» разрешение отправиться им к султану не на богато убранных скакунах, приведенных из конюшен Сераля, а на своих собственных, картлийских.
Когда они устремились за Саакадзе, казалось, всадники и кони потеряли вес и неслись по воздуху.
Султан Мурад IV из цветистого окна наблюдал за приближением грузин. Между главными воротами и быстро приближающимися всадниками лежал бассейн, полный морской воды, в которой плескались золотистые рыбы. Не убавляя хода, Саакадзе, а за ним «барсы» в мгновение перескочили через бассейн, не затронув воды. Еще несколько порывистых движений – и кони замерли на одной линии, нервно изогнув шеи.
Торжественно выехал султан, сопровождаемый блистательной свитой. Пятьдесят ичогланов с высокими страусовыми перьями на чалмах окружали султанского коня, так скрывая его, что казалось – Мурада вздымают волны ослепительной белизны.
«Барсы» ловко соскользнули наземь и, склонив головы, застыли в поклоне.
Выступив вперед, Саакадзе протянул султану свой меч. Рука его была тверда, как сталь, взгляд остер, как клинок. Живые глаза Мурада прощупывали исполина так, как купец, получив новую ткань из далекой страны, прощупывает ее крепость.
«Еще один царь! Вот как балует тебя судьба, Георгий из Носте! – с горечью подумал Саакадзе и поспешил приложить руку ко лбу, устам и сердцу. – Этот властелин, как и тот, в Иране, предает огню и мечу долины и холмы Грузии, он заставляет кровоточить ее сердце, он жаждет поработить ее душу… Значит…» – Саакадзе почтительно преклонил колено.
Рослый Мурад гордо и важно принял меч, устрашивший персов, и в знак благосклонности вернул Саакадзе, повелев Селикдару, ага меченосцу, вручить Моурав-беку алмазный полумесяц, дабы он вделал его в рукоятку.
Многочисленная свита, следуя за султаном, пересекла Долма-бахче, где Хозрев-паша, верховный везир, раздосадованный впечатлением, произведенным на султана прославленным грузином, слишком резко взмахнул нагайкой. Двести смуглолицых наездников и двести чернолицых, приняв сигнал, на полном галопе пронесли турецкие знамена.
Тучей промчался перед Саакадзе зеленый, оранжевый и светло-красный шелк, расцвеченный полумесяцами. «Словно самум в пустыне! – отметил Саакадзе, обдумывая предстоящий разговор. – Если выказать незнание, не сочтет ли султан меня, Моурав-бека, в государственных делах за невежду? А если, наоборот, проявить полную осведомленность, не примет ли за лазутчика, разведывающего для личных целей о состоянии Стамбула? Сама судьба подсказывает осторожность. О восточная хитрость! Когда же заговорит султан?»
Но нет начала без конца и конца без начала! Султан заговорил. Он милостиво спросил:
– Ласкает ли твой взор, Моурав-бек, стольный город повелителя вселенной?
– Султан султанов, «средоточие мира», я поражен твоей империей! Только мудрость ставленника неба могла воссоздать невиданную силу и покрыть неувядаемым блеском царствование потомка Османа. Я знал много стран, видел сражения на слонах, видел, как ятаганы разрубали воинов, закованных в броню, надвое, как стрелы пробивали панцири всадников, а заодно и их сердца, знал немало прославленных полководцев, ведущих на смерть тысячи тысяч рабов, чтобы добыть победу своему божеству, – но нигде не видел я столь мощных орудий, способных вмиг сразить огненным боем целое войско. Велик султан Мурад! Мой повелитель, я восхищен большим восхищением! Не хватит и ста лет, чтобы насладиться зрелищем силы твоей боевой страны, но хватит и двух лет, чтобы я мог покорить падишаху Мураду не только надменный и гордый своей военной силой Иран, но… и те царства, которые лежат и слишком близко и слишком далеко.
– Моурав-бек, твои речи услаждают мой слух, – слегка откинулся в седле султан, придерживая драгоценную саблю, – ибо они славят дела благословенной Оттоманской империи. Знай, я умею ценить и острый меч в сильной руке и благородное намерение в сильном сердце! Да поможет тебе пророк Мухаммед!
Шумные приветствия орт, отчаянные выкрики конников капы-кулу, восторженные пожелания «падишаху вселенной» чаушей, фанатические вопли янычар слились в один невообразимый рев.
Не помогали ни свист плетей, ни грозные взмахи га-дар, – толпа стамбульцев лезла под конские копыта, лишь бы увидеть хоть полу богатой одежды властелина.
С трудом удалось приблизиться к военной гавани, уставленной пушками, еще больше изумившими Саакадзе своими размерами. Заметив, как очарован Моурав-бек, султан мягко сказал:
– Моурав-бек! Слава аллаху, ты прибыл в средоточие мира вовремя. Я, Мурад, обладатель сабли Османа, я, ставленник пророка, «падишах вселенной», я, султан, «утешение мира», повелел собрать несметное войско. Аллах керим! В Анатолии и Сирии оно покажет свои клыки презренному шаху Аббасу, не знающему в битвах ни совести, ни чести. Вот везир Хозрев-паша не устает восторгаться Моурав-беком, доказавшим в единоборстве с персидской гиеной, возомнившей себя львом, что она не больше как мул. И я, султан, властелин османов, уже повелел воздвигнуть на берегу Мраморного моря киоск в честь уничтожения лучшего полководца шаха, щедрого Карчи-хана, оставившего на грузинской земле не только сто тысяч голов иранской баранты, но и свою драгоценную башку, которую справедливо сравнить с козлиной.
– «Падишах вселенной»! Каждое твое слово – алмаз! – благоговейно сказал Саакадзе. – Я сочту за высокую честь добыть тебе пятый трон шаха Аббаса.
Султан потопил довольную улыбку в своей курчавой бороде, пропитанной маслом болгарских роз. Он кинул на везира многозначительный взгляд. Хозрев-паша, поправив пистолет за парчовым поясом, не преминул сказать:
– Во имя аллаха, ты, Моурав-бек, поразил и увертливого Иса-хана. Я запомнил его по битве под Диарбекиром. Он предан «льву Ирана», но перед тобой он «мышь Персии». Ты ловко уменьшил число его сарбазов и проложил путь к новым победам. Теперь на тебя снизошли благотворные лучи милости «падишаха вселенной», это поможет тебе исполнить желание султана султанов и одержать еще большие победы в Сирии и Анатолии. Османский мир возмущается неблагодарностью криволапого «льва Ирана». Ты прославил его в Афганистане, а он пытался опозорить тебя в Грузии. Нет, в саду султана, «средоточия мира», ждут тебя, Моурав-бек, благоуханные лавры! Отбрось Сефевида от Кавказа, пусть захлебнется в каспийской воде.
– Нет ни одного разумного картлийца, – ответил Саакадзе, – который не пожелал бы выполнить волю падишаха Мурада. Каспийская вода станет могилой кровожадного «льва». В этом порукой мой меч! В Картли я не мог осуществить подобное, ибо ни продажные князья, ни духовенство не помогли мне войском и вредили хулой.
Вновь засвистели плети, сверкнули гадары, оттесняя зевак. Загудело войско. Султан проследовал к Золотому Рогу.
Несмотря на все усилия стражи Сераля, толпы турок, греков, арабов, негров в яркоцветных одеждах, как зачарованные, продолжали следовать за султаном.
Саакадзе приглядывался к взбудораженной толпе. «Могу поклясться, – думал он, – эти бесплатные глашатаи не замедлят разнести по всему Стамбулу весть о необычайной милости султана, так приблизившего к себе полководца грузина».
Золотой Рог! Султан любил это хранилище голубой воды, в нем помещалось солнце, свидетельствуя о божественном происхождении его, Мурада IV. На мосту он придержал коня, сверкающего драгоценной сбруей, и устремил молитвенный взор на минарет, где начиналось небо:
– Если бы все деревья превратились в перья, семь океанов вместе покатили б волны чернил, то и этого не хватило б, чтобы изобразить чудеса всевышнего, ибо он премудр и всемогущ! Я, ставленник аллаха, говорю: истребишь шаха Аббаса, и через двадцать четыре полнолуния начнешь справедливую войну с грузинскими князьями, узурпаторами власти, не раз предававшими тебя. Ты прав, «продажные» лобызали лапы «льва», из шкуры которого можно выбить три горы пыли. Я дам тебе войско, я подчиню тебе орты янычар, конницу Сипахи и топчу с пушками, ты заставишь князей лобызать твою обувь. Пророк свидетель: в нужное полнолуние за твоим конем, Моурав-бек, устремится в Грузию то, что обещано.
Изобразив на лице своем предельное восхищение, Саакадзе удовлетворенно подумал: «Значит, плата уже определена. За два года удачных войн с шахом Аббасом я должен перешагнуть Тигр и достать клинком Луристан и Фарс – внутренние провинции Ирана. Тогда под мою руку станет отборное турецкое войско с огненным боем, я перейду Куру и достигну пределов Кахети и Картли. При подобной игре в прошлом я проиграл Персии. В игре с Турцией я добьюсь выигрыша. В этом порукой мой меч! Да, я, Георгий Саакадзе, некогда азнаур из Носте, владетельный князь из Грузии, одержу султану блистательную победу, ибо это на пользу Картли…»
Долго не мог успокоиться Стамбул. Редкая милость султана всколыхнула и высшую знать, «На турецком небе новая звезда!» – наперебой заговорили паши. «Почет избранному!» – вторили им беки.
Всколыхнулись и базары. Если повелитель неслыханно милостиво снисходит, то и…
И купцы ретиво стали предлагать свои товары обитателям Мозаичного дворца.
Особенно озадачил «барсов» молодой купец, принесший только одну нить четок. Загадочно сверкали они на смуглой ладони, отливая то черным агатом, то желтыми зигзагами раскаленного солнца, то нежной голубизной утреннего неба, то, внезапно замирая, излучали белые звезды. Вокруг первой четки вилась тонкая надпись: «Берегись, новый путь всегда скользок!». А семнадцатая, последняя, вещала: «Лед, перекрещенный огнем, оставляет на пальцах кровь».
Надев на левую руку четки, Саакадзе велел Эрасти щедро расплатиться с купцом. Но сколько «барсы» ни искали, они не могли найти стройного юношу, преподнесшего загадочный подарок. Дервиш отплясывал перед «барсами» свой сумасшедший танец, прославляя щедрость грузин.
Где бы ни появлялся Моурав-бек, собирались толпы, приветствуя его.
Поспешили в Мозаичный дворец и католические миссионеры. Они были присланы Римом. Служители Коллегии пропаганды веры, они говорили Саакадзе о том, что шах Аббас соизволил наконец отпустить из Исфахана Пьетро делла Валле, который в Риме подал папе Урбану VIII реляцию о Великом Моурави и поведал слугам святого престола о бесподобных битвах грузинского полководца с мусульманами. Теперь они, миссионеры, не теряют надежды обратить взоры Георгия Саакадзе к истинной вере.
Внимательно выслушивал Саакадзе миссионеров, почтительно кивал головой, и они терялись в догадках, не зная, как истолковать его кивки, – как знак согласия или же как благодарность за ненужные труды. Всех принимал Великий Моурави, за исключением иезуитов. Строго-настрого запретил он впускать их в Мозаичный дворец, хоть они и делали отчаянные попытки туда пробраться.
Узнав о стараниях миссионеров, султан начал поощрять католиков. Давнишний прием Турции: раз нельзя омусульманить, то необходимо окатоличить, разобщить грузин, использовав различие верований.
Вот почему муфти учтиво улыбался главе миссионеров из Рима.
А в селямлике – приемной султана – все почтительнее склонялись перед Георгием Саакадзе, отмеченным благосклонностью повелителя правоверных, высшие и низшие сановники.
Наблюдая издали, как подобострастно встречают ичогланы полководца грузин, третий советник Дивана, казначей Арзан-Махмет-паша, вспоминал свою недавнюю беседу с посланником короля французов Людовика Тринадцатого, хитроумным графом де Сези: «Почему франка заинтересовал Моурав-бек?»
Де Сези, от которого не укрылась ирония в словах советника, объяснил так: «Не удивляйтесь, любезный паша, я, граф, записываю встречи с разными людьми Востока и Запада. Когда я достигну преклонных лет, эти записи вернут мне блеск ушедших дней. Меня влечет к обладателю редкого меча любопытство».
«Не любопытство ли гонит и пашей, – размышлял Арзан-Махмет, – в Мозаичный дворец? Нет! Необходимо быть настороже. Что угодно султану, должно быть угодно и приближенным, или… совсем неугодно… Лесть сильнее меча и дешевле меда, надо лишь сдобрить ее сладостью лепестков роз».
Саакадзе знал цену излияниям князей и ханов; излияния пашей не отличались новизной: из-за лепестков роз проглядывали шипы. Но кто хочет победы, не должен устрашаться шипов.
И двери Мозаичного дворца широко распахнулись. Ностевцы-телохранители склоняли копья перед знатными турками.
Саакадзе с достоинством принимал выражение восхищения придворных по случаю милости, оказанной ему султаном, и в свою очередь использовал бесконечную нить замысловатых пожеланий во вкусе персидских дворцов. Он не сомневался, что этот предварительный разговор не более как через час станет известен верховному везиру, и поэтому не скупился на изощренную лесть.
Саакадзе не ошибался. Однажды его совсем нежданно посетил осанистый Режап-паша, первый советник Дивана и управитель дел с чужеземными царствами. Он доброжелательно повел разговор о положении грузинских царств и как бы вскользь коснулся притязаний Ирана на морские рубежи Кавказа. Саакадзе осторожно прощупывал истинный смысл в речах главы иноземной политики и тоже как бы вскользь заметил, что Иран не охотник до морской воды, он скорее повернет из Картли-Кахети к склонам Эрзурума… Режап-паша тонко улыбнулся: Эрзурум – приманка не только для шаха Аббаса, но и для Георгия Саакадзе, – и решил посоветовать султану не замедлять снаряжение войска, предназначенного для войны с Персией.
Посетил Моурави и Селиман-паша, хранитель вензеля султана. Небольшого роста, он, несмотря на тучность, отличался юркостью. Удачные доносы принесли Селиман-паше дворец вблизи Скутари и звание каймакам-паши. В отсутствие верховного везира он вершил делами Дивана.
После долгих уверений – «Я перед тобой горсть пепла!», «Нет, я перед тобой щепотка земли!» – паша грузно опустился на бархатную подушку.
Изучая лицо Саакадзе, Селиман-паша видел за его могучими плечами не переливы голубого ковра, а изломы грузинских гор, дымящиеся ущелья, открывающие доступ к желанным вершинам Кавказа. Негромко стуча красными четками, он сожалел, что еще стоит зима, – время, когда не начинают войны, и радовался, что по его совету верховный везир не приостановил явные и тайные приготовления Оттоманской империи, дабы с наступлением весны без промедления ринуться на шаха Аббаса. Кровожадный «лев» вновь нарушил торжественный ферман соглашения Ирана на мир с Турцией. Битва за Багдад и Диарбекир еще не кончена. Военные пути султана пролегали на Восток.
Селиман-паша мысленно обдумывал, как опишет он верховному везиру свое впечатление о полководце грузин. Сейчас, как никогда, «падишаху вселенной» нужен именно этот полководец, глубоко познавший слабые и сильные стороны Ирана.
Восторгаясь красотами Стамбула, Саакадзе охотно поддерживал разговор. Он говорил об индусских храмах и пустынях Луристана, о лагунах Колхиды и суровых хребтах Афганистана. Говорил о неотразимом красавце Рустеме, покорителе женских сердец, и о Карагезе – «Лысом великане», силаче и хитреце, атлете и герое, ловком пройдохе и похотливом плуте. Говорил о сине-белом фарфоре, привозимом на верблюдах из «Небесной империи», далекой страны Чин-Мачин, об удивительном даре хевсуров распознавать язык зверей, птиц и цветов. Не говорил он только о войске и войнах.
Селиман-паша мысленно одобрил такой удачный ход Моурав-бека: «Но не дешево обойдется Стамбулу меч Непобедимого! Конечно, золото султана не жаль, – жаль, что попадет оно не в кисет каймакама».
У ног Селимана-паши что-то звякнуло, он вздрогнул. Из-за ковра проказливо выглядывала обезьянка…
И снова настойчив Саакадзе, снова хмурится Русудан.
– Мой Георгий, разве неведомо тебе, что без подарков нельзя посещать гаремы? А где мы возьмем столько, сколько нужно для алчных жен везиров, пашей, да еще и для их многочисленных родных?
Бегут слуги по разным комнатам, сзывая на совет. Спешат «барсы», собираются женщины. Все не на шутку встревожены. И если бы не Гиви, мрачное совещание прошло бы без единого проблеска.
– Дорогой Георгий, – вздохнул Ростом, – без подарков нельзя! Приветствие жены Великого Моурави будет напоминать удар молота по пустой наковальне.
– Или по пустым головам прожорливых жен пашей. Лучше не ездить. Сделаем вид, что в Исфахане так научились.
– Полтора часа буду спрашивать мудрого Матарса, он откуда: из Ирана или Картли?
– А ты что предлагаешь, длинноносый? – выкрикнул Гиви. – Если даже меня Георгий продаст, тоже всем не хватит. Лучше нам, друзья, по одной вещи собрать. Я индусский перстень отдам, все равно разлюбил.
Гиви важно снял с пальца любимое кольцо и положил около Русудан. «Барсы», одобрительно наблюдавшие за Гиви, стали снимать с себя кто запястье, кто кольцо, кто ожерелье, кто булавку, а кто и более ценные украшения.
– Э… э, Гиви, черт, когда поумнел! Молодец! – засмеялся Папуна. – Если так пойдет, скоро советником Дато станешь.
– Уже стал, без меня не дышит.
Повеселев, сгребли драгоценности в кучу. Гиви деловито сортировал. Ростом было запротестовал, но Хорешани решительно отодвинула его руку.
– Кто придумал, тот хозяин… Я дам четки из хризолитов, пусть Фатима, жена первого везира, подобреет.
– Почему хризолитовые? Сама их любишь. Лучше те, сумасшедшие, что каждую минуту меняют цвет. Не иначе как прислал их сын сатаны.
– Или цирюльник чертей, – вздохнул Гиви. – А то почему слишком гладкие?
– Нет, мой Матарс, эти четки мне самому нужны, – задумчиво сказал Георгий. – К слову: присланы они, наверно, мудрецом или – Гиви прав – шутником, ибо, навязав их, он посеял во мне недоверие даже к собственной тени.
– Ты полагаешь, это весело?
– Не весело, но полезно, мой Папуна. Вот они переливаются, застывают, стучат в моих пальцах, и я настораживаюсь: вижу, слышу, понимаю.
– Я бы такому шутнику полтора часа брил хвост!
– И я бы…
– Значит, – торопливо проговорила Хорешани, – я отдаю хризолитовые.
– Не слишком ли это дорогой подарок для ехидны, как ее назвал святитель Кирилл?
– Не слишком. Не забывай, Дато, она сестра султана.
– А что отнесешь ты, дорогая Русудан, султан-ханым? – озабоченно спросил Саакадзе. – Может, звезду?
– Нет, нет, мой Георгий! Звезда путеводная самому тебе нужна. Я лучше преподнесу свои рубиновые подвески.
– Что?! Полтора кабана на закуску ханым-султан! Разве ты забыла, как в Индостане сама жена магараджи передала Георгию для тебя это украшение?
– Не горюй, мой Димитрий, мне как-то одна старуха сказала: «Если хочешь носить шелковые одежды, дари почаще своим крестьянам миткаль на рубашки». Султанша – любимая жена повелителя наших надежд.
– Как ты сказала красиво, моя госпожа! Если так, принесу много вышивок, бисерных, золотых и шелковых, над которыми трудились ананурские и ностевские девушки.
– О-о, дорогая Дареджан, хорошо придумала! Еще дороже будут казаться дары. А ты, Гиви, – добавил Дато, – с сегодняшнего дня будешь говорить только умные слова, иначе…
– Спасибо, обещаю! Когда опустеет твой хурджини, который ты почему-то зовешь головой, непременно стану подбрасывать тебе слова для красивых девушек…
– И еще такое скажу: если турчанки прибудут с ответным приветствием и притащат дешевые серьги, раздадим их вместе с миткалевыми рубашками ностевским девушкам.
Поддержали Автандила единодушно. Полуденная еда сегодня казалась вкусной, ибо разрешился тяжелый вопрос, который беспокоил всех. Страдала гордость. Теперь же никто не осмелится сказать, что грузины не знакомы с правилами первых встреч.
На следующий день богатые носилки, окруженные разодетыми оруженосцами, направились прежде всего во дворец Топ-Капу, к первой жене султана. Внутри носилок на атласных подушках восседали грузинки в богатых одеяниях. На Хорешани и Дареджан переливались алмазные и жемчужные цветы. Русудан надела на себя лишь столько украшений, чтобы не нарушить приличие.
После теплого приема у султанши в оде, где светильники, подвешенные к высокому затейливому потолку, напоминали огромные серьги, а серьги в розоватых ушках улыбающейся султанши – маленькие светильники, где переплеты на пяти арочных окнах превращали оду в позолоченную клетку, а огромная клетка в углу, где царил голубой попугай, казалась роскошной одой, и где полукруглый диван с разбросанными мутаками, отягощенными кистями, тянулся вдоль ковра, заменяющего цветник, грузинки направились в Эски-сераль – местопребывание сестры султана Фатимы.
Но кто бы мог из них предположить, что богатый подарок, который они везли могущественной сестре султана, послужит началом неисчислимых бедствий?
В короткой рубашке, сквозь полупрозрачную ткань которой просвечивала нежная грудь, благоухающая амброй, в легких шальварах, обтягивающих стройные ноги, звенящие браслетами, и с небрежно ниспадающими на узкие плечи распущенными волосами, перевитыми жемчужными прядками, Фатима казалась пленительной. А ровным дугам ее бровей и черным глазам, чуть продолговатым, беспрестанно мечущим молнии, могла бы позавидовать гурия. Но тонкие извилистые губы выдавали затаенные ее свойства: строптивость, коварство и злобу. Она была душой Эски-сераля, где вечно строились козни и распускались ядовитые цветы ненависти.
Сперва, любуясь хризолитовыми четками, излучающими свет, Фатима рассыпалась в похвалах: «О аллах, как изощрен вкус грузинок!», в благодарностях и уверениях: «О пророк, лучшего преподношения не смог бы придумать даже мой любимый брат – повелитель!» А эта шаль, вышитая золотыми и шелковыми цветными нитками, чудо из чудес! Похожая на небо в час восхода, она неизбежно вызовет зависть в самых изысканных гаремах Стамбула. Пусть женщины Моурав-бека примут ее покровительство, оно надежнее ста тысяч щитов…
Вскоре Фатима отправилась во дворец Топ-Капу, чтобы похвастать хризолитами. Но, обняв султаншу, она едва сдержала крик. «Что это?!» Сомнения не было, лица Фатимы коснулись не раскаленные угольки, а холодные рубиновые подвески, царственно мерцающие на султан-ханым. В глазах у Фатимы помутилось, но не настолько, чтобы она не заметила еще мантилью, расшитую мелким бисером и украшенную алмазной застежкой.
«Кто преподнес?! Грузинки!» – Кровь отхлынула от щек уязвленной Фатимы. Она с силой сжала хризолиты.
Взбешенная, вернувшись в Эски-сераль, она швырнула шаль в нишу, сбив узкогорлую вазу с яркой розой, ногой отшвырнула лютню, прислоненную к арабскому столику, и обрушилась на Хозрев-пашу, поспешившего войти на шум.
Хозрев искренне удивился: «Ведь подарки, добытые в Индии и в Гурджистане, достойны восхищения!..»
– Эйвах! Мне, мне, сестре султана, жалкие отбросы! – бесновалась Фатима, теребя подвернувшийся чубук кальяна. – Шайтан! Они еще вспомнят обо мне!
Поняв тщетность уговоров, Хозрев возмутился:
– Как? Моей любимой, единственной жене, жалкие дары?! Пророк свидетель, я этого не потерплю!
– Не потерпишь?! – Фатима презрительно фыркнула. – Не собираешься ли обнажить свой заржавленный от безделья кривой ханжал?! Или…
Возможно, Фатима бушевала бы еще не один час, но утомленный Хозрев сослался на предвечерний намаз и исчез.
На другое утро везир, надевая на ножку Фатимы парчовую туфлю, заверял строптивую, что добудет ей такие подвески, что султанша от зависти если не позеленеет, то пожелтеет и швырнет в лицо жене Моурав-бека грузинские рубины.
– Когда? – задала Фатима каверзный вопрос, угрожающе раскачивая на тонких пальцах туфлю.
Находчивый Хозрев не преминул ответить:
– Как только найду того, который достанет то, что ищу…
По вечерам собирались в отдаленном уголке дворца, где единственной роскошью были ковры, на них висело оружие. Здесь, в грузинской комнате, «барсы» преображались, словно матовый свет роговых светильников сбрасывал маски, скрывавшие днем их лица. Они беспрестанно твердили:
– Что дальше?
– Что? – Саакадзе оживлялся. – У султана и Моурави одно желание: чистоганом расплатиться со «львом Ирана». Так прочь сомнения во имя дорогой Картли! – И все больше воодушевлялся, крупными шагами измеряя кораллово-синий ковер. – Что дальше? План, задуманный еще в последний год правления Кайхосро, наконец осуществляется! Грузия должна быть объединена!
– Э, Георгий, – невесело проговорил Папуна, – чем упорнее ты ищешь солнца, тем сильнее гроза. Ты один мог достать со дна Базалетского озера золотую колыбель Грузии, но сам народ отвел твою руку.
Воспоминание о Базалети неизменно омрачало «барсов». Они никак не могли примириться со слабостью, проявленной на тех берегах Георгием, – пусть минутной, но слабостью! И не это ли ослабление воли помешало пленить Теймураза и победоносно закончить войну?
«О покровительница витязей, анчисхатская божья матерь! – горестно восклицали „барсы“. – Ты можешь свидетельствовать, что нам бы больше приличествовало преклонять перед тобою колени, а не скитаться по чужим и ненавистным землям».
Не по себе стало «барсам». Саакадзе, точно угадывая их мысли, твердо сказал:
– Тогда не преодолел я слабость, но я сумею сковать силу! Народ! Слезы его превратились в Базалетское озеро, он должен презреть власть князей, власть лицемерных духовников! Сейчас в Грузии нет Георгия Саакадзе, первого ополченца. Не поэтому ли железное ярмо, дар Шадимана, дар владетелей, становится тяжелее? Убежден, лишь теперь познает народ наш всю горечь от разнузданности владетелей. Он не может не возжелать разомкнуть цепи, не может не возжелать сломать ярмо. И если вновь будет суждено ностевскому рожку зарокотать, пусть трепещут поработители, когда народ потянется к солнцу, поймет, в какой грозе его спасение.
«Барсы» переглянулись. Матарс нервно поправил черную повязку, – чем дальше шел он за Георгием Саакадзе по извилистым тропам жизни, тем меньше верил в существование божества, способного вмешаться в запутанные дела людей и восстановить в мире справедливость. Сейчас он мысленно взывал к этому божеству, испрашивая у него если не проявления добра, то по крайней мере ниспослания сорока тысяч молний, способных превратиться в карающие клинки и прорубить Георгию Саакадзе, прорубить верной ему «Дружине барсов» дорогу к тому, самому дорогому, что есть у человека на земле: дорогу к родине…
«Терпение! Терпение!» – твердил Георгий Саакадзе, все шире открывая двери Мозаичного дворца.
День пятницы объявлен днем веселья. Каждый стамбулец жаждет увидеть сказочного полководца, колебавшего троны и покорявшего царства. В Мозаичном дворце появляются турецкие певцы, музыканты, мюдеррисы (богословы) и нередко муфти. Музыканты строго касаются струн, певцы поют:
Благословенна та фелюга, Что на борту приносит друга! «Лев» трепетал – твоя заслуга! Врагов развеял твой булат, О, жизнь без подвига туманна! Стамбул тебя, как сына, встретил, Бек Моурав, о, как ты светел! Грузин, тебя султан отметил, Блеск полумесяца – Мурад, Потомок грозного Османа! Взнуздай коня! Пряма дорога! От солнца Золотого Рога До исфаханского порога! Надень тюрбан! Ты турку – брат! О, что прекраснее тюрбана?! Блажен, кто стал звездой Востока, Кто небо чтит! Кто враг порока! Но тот, кто бьется за пророка, Еще блаженней во сто крат! Бек, над тобою свет корана!Пестры и цветисты пятницы. Шумно распахиваются мозаичные ворота. И каждого пришельца Моурави встречает приветливым: «Да покинет тебя печаль на пороге моего дома!»
Но вместе со знатными гостями вползает тревога: звенят струны, звенят чаши, звенят слова! Где истина? Где ложь?
«Осторожней! Осторожней, Георгий Саакадзе, враг вездесущ!»
Каждый «барс» стал заниматься делом, отвечающим его характеру. Путь Ростома тянулся к кварталу Фанар.
Ростом дивился: как удалось греческому духовенству сохранить алтари среди враждебного магометанского мира? Тут нужно быть или великим фокусником, или самим богом. И Ростом проникся желанием постигнуть греческую мудрость. Так он и поведал благочестивому епископу, вручая от Моурави золотые монеты и ценные камни для икон.
Но причина подобной щедрости крылась в ином: уже две пятницы хмурился на пиру у Моурави высокомерный Хозрев-паша, верховный везир. Его настроение могло озадачить других советников Дивана. Вот почему всякая случайность должна быть исключена. В сумрачности везира или в его веселости, в его благосклонности или в его резкости таится постоянная опасность, надо заранее узнать причину штиля или прибоя, и тогда можно считать, что рулевое колесо не выбросит корабль «Судьбу» на остроконечные рифы.
Епископ ласково смотрел на алмазы и константинопольские шерифы, которые складывал в столбики. Ростом знал, что на одной стороне золотых монет значилось: «Царь Магомет, сын царя Ибрагима. Победы его да будут почтены», на другой: «Царь над двумя частями света, император над двумя морями. Царь, сын царей», и подумал, что в руках греческого духовенства это оружие сильнее, чем крест, ибо подкупаемым туркам не надо ничего ни разъяснять, ни доказывать. Язык монеты знаком любому пирату на море или проходимцу на земле.
Столбики выстроились, как на торжественном молебне иерархи в ризах из золотой парчи. Епископ привычно открыл ларец, будто дверь храма, водворил в него звонкое «воинство» и перешел к разговору:
– Нет ли просьб у рыцаря из Грузии?
– Обеспокоен Моурави… Чем недоволен везир Хозрев-паша?
Епископ мягким движением руки подозвал старцев.
– Да будут наши сердца открыты для нужд рыцарей из Грузии.
Старцы понимающе склонили головы. В благодарность за щедрые дары они показали Ростому источник «Урочище рыб», находящийся под сводами древней церкви. Они заверили, что любая беседа Георгия Саакадзе с патриархом будет заглушаться падением целебной воды, и если Ростом, верный сын «вселенского престола», нуждается в сведениях о Новом серале султана, то немало есть способов добыть их.
Ростом оставил доброжелательным старцам кисет с аспрами и просил разрешения вновь посетить Балыклы через дней семь, присовокупив, что если их слуха коснется весть о паутине, пусть самой тончайшей, плетение которой начал в Новом серале первый везир против Моурави из Картли, и они, старцы, эту весть донесут до Мозаичного дворца, то признательность и любовь не заставят себя ждать.
Ровно через семь дней Саакадзе узнал, что Фатима завидует султанше и что рубиновые подвески лишили принцессу сна. Это не входило в расчеты Саакадзе, но еще было бы хуже, решил он, если б огонь зависти сжигал душу султанши. Большая часть запутанных переходов находилась в Новом серале, где обитала султан-ханым.
Итак, Ростом завязал дружбу с благочестивыми старцами из квартала Фанар. Отсюда в дальнейшем он уносил ценные сведения обо всем, чем жил Константинополь.
Пробовал было Ростом уговорить Папуна сопутствовать ему в дни воскуривания фимиама старцам, но тот отмахнулся: это ему не по сердцу, к наслаждению кадильным дымом он равнодушен, и не следует раздражать бога, – он и так свершает все назло Папуна. Лучше отправиться в Скутари осматривать старое кладбище, там по крайней мере учтиво молчат кипарисы, турки и камни…
В своих одиноких прогулках не только среди могил Скутари, но и по кладбищам «живых мертвецов» Папуна не искал «ящериц», ибо у него в сердце, как он уверял, не осталось места даже для укола иглы. Но «ящерицы» каким-то образом сами его нашли. Покоряясь судьбе, Папуна стал каждую пятницу наполнять карманы мелкой монетой, сладостями и углубляться в трущобы, где шумело сборище нищих. Тотчас на Папуна налетали оравой взлохмаченные, босые, в грязных лохмотьях, изнуренные дети. Он ужасался: какой только детворы здесь не было! Исковерканные жестоким веком и законами султана, они, как уверял Папуна, если и созданы господом богом, то неизвестно, по чьему подобию, ибо лишены человеческого облика. То набрасывался на Папуна «волчонок», выхватывая сладкий орех и давясь им, то жалобно пищал «чибис» и тянулся к куску лаваша, то урчал «медвежонок» с гноящимися глазами, требуя свою долю, то серенький «зайчик», покрытый паршами, прижимал к груди полученную лепешку, готовый к бегству, а то «ежонок», ощетинившийся иглами, отпихивал других, пробиваясь к благам. Папуна не мог без страдания смотреть на черные и темно-коричневые глаза, полные мольбы.
Голод! Он царствует здесь, костлявой рукой толкая на преступление.
Где-то совсем рядом ласкают взор кипарисы и мрамор, но они не для отверженных. Чтобы сверкали золотые ятаганы, должны множиться рабы; чтобы восхищали дворцы, должны потрясать трущобы. Так мыслит Стамбул имущих, оплот пашей.
Жизнь своенравна, но терпелива. Парчовые одеяния и отвратные рубища она приемлет одинаково. Папуна давно вступил в противоречие с жизнью – и потому, что любил ее, и потому, что ненавидел ее уродства. «Красота непостоянна, – восклицал Папуна, – сострадание вечно!»
Опорожнив хурджинчик, он, проклиная купцов, пашей и султанов, плелся домой, огорченный скудостью своих даяний.
Ради «приятной прогулки» Папуна уволакивал с собой и Гиви, но после двух пятниц простодушный «барс» окончательно потерял аппетит, уверяя, что еда в Стамбуле имеет волшебное свойство отзываться в ушах воем голодных.
Хорешани отправила стонущего Гиви в хамам-баню. Там вода вытекает из самой верхней чаши и падает с одного уступа на другой водопадом, служа иногда для обливания фруктов. Насладиться там можно и пением канареек, прыгающих в клетках, украшенных голубыми бусами. Запрещены Гиви были только встречи с Папуна по пятницам – дням обнаженной правды.
И Дато взял на себя нелегкую миссию: покорять пашей, щеголяя изяществом манер. Остроумными рассказами об Иране, сопровождаемыми обаятельной улыбкой, он расположил к себе стамбульскую знать. Особенно нравилось ей сравнение голов ханов с дынями, которые желтели от обиды и хрустели от прикосновения шашки. Не забывал Дато останавливать коня и у порога богатых киосков придворных Мурада IV. Поэтому никого не удивило посещение вежливым картлийцем бывшего везира Османа.
Отпивая из невесомой чашечки крепкий кофе, Дато тонко поддерживал ненависть паши к новому великому везиру, Хозрев-паше, сожалея, что солнце ушло вместе с Осман-пашою из Сераля блеска.
Польщенный паша расположился к откровенности и злорадно высмеял нового везира, прославленного только одним подвигом: женитьбой на сестре султана, зловредной Фатиме, и знаменитого только тем, что он запутался в лабиринте дел султаната. Пока Хозрев собрался расправиться с данником Турции, крымским ханом Магометом Гиреем Третьим, осмелившимся напасть на турецкий флот, русские казаки разграбили Бюйюкдере, пока он терял время на жалобу московскому царю, герцог Валленштейн принудил топчу-баши снять осаду с Неограда. В Стамбуле посланник короля франков, граф де Сези, исподволь науськивает везира на шаха Аббаса, что по душе не только султану Мураду, но и Габсбургам, с которыми де Сези в сговоре. Ни сражаться, ни покорять Хозрев-паша не умеет, и ему становится так жарко в Золотом Роге, что он начинает грезить о куске льда. Но… льдами владеют русские! Возможно ли было подобное уродство при твоем везирстве, мудрейший из мудрых садразамов?!
Дато так неподдельно возмутился, что Осман-паша прикусил губу, чтобы сдержать поток неуместных ругательств. Осторожно поставив на перламутровый столик чашечку, Дато учтиво осведомился:
– Но почему не спросил хоть твоего совета этот невежда из невежд?
Паша усмехнулся, вдохнул аромат семнадцатой четки из розовых лепестков и не менее учтиво предложил Дато обратить внимание на смысл его слов:
– Хотя султан и низвел меня на положение второго везира, но предусмотрительно оставил советником Дивана, как трехбунчужного пашу, живущего в Стамбуле. Аллах милосерд! Я еще ни разу не воспользовался своим правом, ибо только глупец подстилает коврик для совершения намаза своему врагу. Но совет Моурав-беку, да будет над ним милость аллаха, я дам щедрый: не доверять Хозрев-ишаку, ибо он ревнует к славе даже свою собственную тень, особенно, когда она к трону султана ближе, чем он сам. И сообразно моей откровенности пусть Моурав-бек движется как можно быстрее к Эрзуруму, ибо самое безопасное убежище для него – Картли.
В ковровой комнате Георгия настольный светильник освещал рельефную карту Анатолии, а на ней – раскрашенные фигурки сипахов, вылепленные из глины, которые изображали строй конницы в походе.
Георгий Саакадзе определил так: если он при первой же встрече с ортами янычар, конными соединениями сипахов и отрядами топчу начнет сразу командовать ими как боевой паша, он быстро достигнет подчинения турецкого войска. Эрасти приобрел большое венецианское зеркало, и Саакадзе, надев полушлем с двумя крыльями, накинув стамбульский плащ с большим прорезом для рукоятки меча и опираясь на остроконечный, похожий на удлиненную стрелу посох, подолгу вглядывался в загадочное стекло, принимая тот облик, который должен был поразить воображение османов.
Перед зеркалом и застал Дато неугомонного Моурави.
Внимательно выслушав друга, Саакадзе в раздумье опустил серо-сизое перо в медную чернильницу, похожую на колодец.
– Осман-паша дал мудрый совет. Обсудим, каким способом после нашего ухода из Стамбула переправить женщин в Эрзурум. – И он обвел на карте грозную цитадель красным кружком.
– Может, с первым кораблем или караваном?
– Не следует. Султан еще заподозрит, что я не уверен в успехе, потому и прячу семью. Не раньше, как после нашей первой победы, – выедут якобы повидаться с нами, а там и совсем останутся в Эрзуруме; тоже Турция, – перо Георгия медленно пересекало азиатские пашалыки и подходило к рубежам Южного Кавказа, – но намного ближе к Картли. Будто глазами вижу, Дато: вот Ардаган, Сарыкамыш, Карс. Леса, ущелья, нагромождение камней… Да, надо все верно взвесить.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Пятница следует за пятницей. Все больше пашей и беков в Мозаичном дворце. Нет здесь только иезуитов, по одной причине, а греческой аристократии и греческого духовенства – по другой. Они не приглашаются Георгием Саакадзе… Так умнее.
Арзан-Махмет разделил свою волнистую бороду надвое, – признак его хорошего расположения. Он опасался, что патриарх «райи», Кирилл Лукарис, тесно связанный с Московским государством, постарается использовать Саакадзе в угодном ему направлении, – этого, аллах, не случилось.
До конца пира далеко, но Арзан-Махмет спешит в Сераль. Он хлопает по плечу начальника белых евнухов, пробегающего мимо, и тот, бессмысленно ухмыляясь, не может найти причину такой предельной милости султанского казначея и третьего советника Дивана.
Поджав под себя ноги на троне, султан внимательно слушает низко склонившегося перед ним Арзан-Махмета. Если Саакадзе бесповоротно охладел к кресту, он обратит свой взор к полумесяцу. Приняв ислам, он будет предан Стамбулу. Значит, Картли может оказаться под благотворным влиянием султана.
Сейчас Арзан-Махмет подтверждает предположение «властелина вселенной». А вчера об этом говорил и Хозрев-паша, но, пророк свидетель, без особого жара. Султан, конечно, и не подозревает, что Саакадзе всеми своими действиями умышленно подчеркивает свое тяготение к корану.
– Что еще узнал ты о Непобедимом, Арзан? – с высоты трона вяло роняет султан.
Отвесив три поклона, советник Дивана угодливо описывает Моурав-бека, который проник в арабскую мудрость и суннитскую сущность и поэтому остроумно высмеивает слабость шиитов и их царство на зыбком песке: налетит ураган – и покачнутся колонны, золотые снаружи, полые внутри.
Глаза султана блеснули. Он уже давно устал от скучных речей придворных пашей, беков, прибывающих из Македонии или Анатолии. Устал от слишком доступных утех в «оде сновидений» и в мраморной купальне, где одалиски погружают его в благоуханную мыльную пену и черепаховым гребнем расчесывают священную бороду. Красивые мальчики-плясуны, бьющие в бубны и подпрыгивающие, не трогают его воображения. Пресытился он и султаншами, доставляющими немало хлопот евнухам, но разнящимися друг от друга лишь уровнем сварливости и ревности. Он, потомок Османа, предпочитает сладость военных побед. Если может шах Аббас, почему не может он? Воистину, сам аллах привел Непобедимого к порогу Сераля!
Зажигались зеленые фонари, увенчанные полумесяцем. Чауш-баши все чаще провожал в «оду бесед» султана остроумного Саакадзе, нередко его сына Автандила и свиту, иногда веселого Дато, с тонкой иронией высмеивающего «льва Ирана», что всегда было по душе султану, а значит и придворным. На большую охоту, устраиваемую Мурадом IV, приглашались и остальные «барсы», они показывали чудеса храбрости и ловкости. Нравился султану и удивительный Папуна, который, по наблюдению прислужников Сераля, в убыток себе толкался в самой гуще базаров, кишащих нищими и грязными детьми, наделяя их монетами, сладостями и ласковыми словами.
Впрочем, Папуна довольно ловко увертывался от милости султана, избегал ходить в гости к пашам и уклонялся от охоты, заверяя по-турецки чауш-баши, что он комнатный «барс», а картлийцев – по-грузински, что он помесь престарелого барса и облезшей кошки и его когти годятся только для того, чтобы чесать за ухом в те часы, когда он пьянеет от восхищения, любуясь из киоска блеском Стамбула, логовом «падишаха вселенной». Этой шуткой Папуна удалось оградиться от двуличных покусителей на его свободу и от чауш-баши, навязчивого, как застрявшие в зубах прогорклые гозинаки…
Вечера теплели, красное золото заката обагряло Босфор, пролетали ночи, полные отраженных огней, вставало нежное утро, возбужденно кричали чайки, распускались паруса, и корабли, нагруженные ливанским кедром и черной сосной Яманлара, табаком полуострова Коджаэли и маком Бурсы, сливами Измира и рабынями Черкесии, кунжутом Муглы, невольниками Алжира и сахарным тростником Сейхана, оставляли неподвижную гладь бухты и уносились по морским дорогам на Запад – в далекие земли франков, и на Восток – в сторону Египта, к берегам Крыма и Кавказа, в жаркую Александрию и суровый Азов.
Преддверие весны!
Саакадзе ждал весны, как вестника серебряных труб, раскатистый рокот которых возвестит о начале похода войск султана, подчиненных «барсу», потрясающему копьем. Он спешил, спешил, не замечая ни красивой маски Стамбула, ни его жестокого лица.
Двадцать четыре полнолуния промелькнут, как молния, а там снова Картли! Ведь ему удалось незаметно – то среди веселья, то в деловых беседах – убедить Мурада и везиров, что откладывать поход трижды опасно, необходимо, чтобы с наступлением весны подготовка была завершена. Достаточно лазутчикам Давлет-ханэ проникнуть в замыслы Сераля, шах Аббас непременно опередит султана и ринется с отборными тысячами тысяч к берегам Тигра, к стенам Карса и Эрзурума. Шах хорошо знает, как Моурави ценит на войне внезапность и любит прибегать к этому испытанному средству. Надо спешить!
– Надо спешить, ла илла иль алла! – поддержал Георгия Саакадзе непроницаемый Осман-паша в полукруглой оде, убранной затейливыми шалями. – Чем раньше вернется Моурав-бек в Картли, тем выгоднее для Турции… ибо, изгнав…
– …ибо, изгнав персов, которые непременно снова вторгнутся в Картлийское царство, – поспешил досказать Хозрев-паша, покосившись на Осман-пашу, – изгнав царя Теймураза, который не перестает призывать на помощь царя Московии, Моурав-бек подчинит царства грузин во главе с Картли золотому полумесяцу.
– О Мухаммед, придет час отнять Азербайджан, – подхватил Арзан-Махмет, покосившись на Хозрев-пашу, – можно проникнуть в глубь Ирана, завоевать Ереван, Акстафу и загнать в клетку заблудившихся шиитов, больше, чем аллаху, поклоняющихся «льву Ирана», не имеющих в битвах ни совести, ни чести.
– О аллах! Загнать их в нору, именуемую Исфаханом, – торопливо уточнил Селиман-паша, бросив на Арзан-Махмета выразительный взгляд.
Поджав ноги на троне, осыпанном драгоценными каменьями и стоящем под блестящим балдахином, Мурад, в знак согласия с везирами, величественно и милостиво кивал головой.
Георгий Саакадзе не преминул развить перед султаном, везирами и советниками Дивана план войны «Полумесяц Босфора». Главное: окончательно уничтожить влияние Ирана на царства Восточной Грузии. Но довольствоваться этим опасно. Он, Моурав-бек, укрепив Тбилиси и Телави, одним натиском подчинит Стамбулу ханства: Ганджу, Ширван, Баку, Ленкорань. Тогда наступит срок принять от капудан-паши отряды, кальонджу и перебросить их с Черного моря на Каспийское. Крымские мурзы, по велению Дивана, обяжут прибрежных жителей Бакинского ханства соорудить легкий флот, поднять на мачтах зеленое знамя. Шамхалат, повинуясь полумесяцу, выставит запас пороха в бочках. Нагрузив корабли, отборные орты янычар двинутся на Энзели и Решт, одновременно осадив Казвин с севера, Керман-шах с юга. Затем, вызвав ложным наступлением с моря смятение в южном Гиляне, турецкое войско ударит с двух сторон на Хамадан, захватит его с ходу, отрезав от серединной Персии ее северные земли – приморский Гилян, горный Мазандеран, а также южный Луристан. Советники едва скрывали восхищение: давно не было в Оттоманской империи такого полководца, такого стратега. Мудрый Осман-паша и не пытался утаить восторг. Это еще больше убедило султана в правильности плана Моурав-бека.
Но он – «падишах вселенной», и ему должна быть свойственна сдержанность. Поэтому, поджав ноги на троне, Мурад в знак согласия с Непобедимым величественно и милостиво кивал головой. «Изгнать из огромной части Ирана с помощью длиннорукого Моурав-бека коротколапого шаха Аббаса так же заманчиво, как попасть из мушкета в кувшин соседа, с тем чтобы золотые монеты, когда он развалится, очутились в твоем собственном сундуке», – так думал султан.
Везиров тоже прельщала лишь крупная схватка со «львом Ирана»: обогатить следует не только сундук султана, ко и свои сундуки, а мелкие драки с шахом Аббасом, пророк свидетель, приносят сплошные убытки.
Несколько дней длилось обсуждение Диваном плана «Полумесяц Босфора». Селиман-паша напомнил о богатых землях Луристана, где горные долины Загроса привлекают летом кочевые племена, успевающие собрать один урожай в горах, а второй – у южных подножий Загроса, куда племена откочевывают на зиму. Про себя Селиман-паша подумал еще, что его гарем не мешает пополнить красивыми девочками из Луристана, пляшущими, как огонь в камине.
Арзан-Махмет подчеркнул выгоды захвата Гиляна и Мазандерана. Помимо богатств тропических лесов, изобилующих бурыми медведями, оленями, безоаровыми козлами, в море множество рыбы – кутум, сом, форель и нередко осетр, а на побережье полным-полно водоплавающей птицы – бакланы, гуси, белозобые казарки. Да еще через северные провинции Ирана пролегает «шелковый» путь, обогащающий сундук шаха Аббаса. Верховный везир вслух похвалил третьего советника за дальновидность, а про себя обругал: он сам собирался говорить о Гиляне и Мазандераке, ибо лично собирался выторговать себе значительный куш у русских купцов, так твердо оседлавших этот путь, что на южном его конце беспрестанно вопят персы, а за северный никак не могут ухватиться англичане. Ему понравилась пришедшая на ум удачная острота, и он мрачно улыбнулся. Помня разговор с графом де Сези, который накануне не скупился на посулы, торопя его, Хозрев-пашу, с началом войны против шаха Аббаса, верховный везир попросил у Мурада разрешения начать переброску в Стамбул из Гелиболу, Текирдага и Чорлу, прилегающих к Мраморному морю, орт янычар. Их котлы уже готовы к выступлению.
«Падишах вселенной» одобрял Диван, одобрял торопливость главного везира и величаво и милостиво кивал головой.
Выждав столько дней, сколько требовалось, султан наконец торжественно поднял руку:
– Мои везиры и советники, тень моя! Ты, Осман-паша, прав: Моурав-бек, в справедливом гневе на обманщика шаха Аббаса, не только завоюет для Стамбула обещанное, но и обогатит меня, «средоточие вселенной», неожиданными преподношениями городов Ирана и его земель, а также знатными пленниками и редчайшими ценностями. Прав и ты, Хозрев-паша, соглашаясь с Моурав-беком: запоздавшего, святой Осман свидетель, ждет неудача. И ты, Арзан-Махмет, прав: «шелковый» путь – золотой путь. Он должен блистать под полумесяцем. Велик аллах, настал час выносить Санджак-и-шериф из Сераля! Да славится имя Мухаммеда, пророка справедливого и вечного! Надо торопиться!..
И Стамбул заторопился. Хотя до полной весны еще было далеко, хотя гонцы доносили, что дороги еще не просохли, но уже ковали коней сипахи, оттачивали сабли янычары, проверяли пушки топчу. Осматривались вьючные седла, к шеям верблюдов подвешивались медные колокольчики, к спинам ослов подгонялись кожаные подушки. На берегу Золотого Рога сгружали с кораблей бочки с рыбой, рис в мешках, груды войлочных плащей и ткани для шатров. Кругом располагались янычары.
В сумерках вспыхивали факелы, без устали воины били в большие барабаны, носясь в пляске по кругу. В середине круга бревно в тюрбане изображало шаха. Сипахи-танцоры наваливались на него и ловко кололи ханжалами. Поднимался восторженный рев и пальба из мушкетов. Над янычарскими котлами столбом валил дым, пахло бараниной, салом, конским потом.
Торопился и Саакадзе. Хотя до похода на Иран было еще далеко, но перед уходом из Константинополя следовало известить друзей в Картли о том, что возвращение ностевцев на родину свершится, возможно, раньше, чем предполагалось. Сам Саакадзе не мог, да и не хотел посылать особого гонца, – слишком было бы рискованно, и предпочел другой, проверенный способ переброски вестей. Вот почему «барсы» установили наблюдение на всех причалах Золотого Рога. «Изобилие купцов и товаров присуще этому рогу изобилия, – пошутил Саакадзе, – что не исключает пользы разведки и в торговых кварталах Стамбула».
Матарс и Пануш начали слоняться по базарам. И трудно было разгадать цель их бесконечных блужданий. Видно, им нравилась сутолока Египетского базара. Но что искали они среди бесконечных рядов? К чему присматривались на большом Эски-базаре? Какими антиками привлекал их Бедестан? Нет, они не прельщались ни пурпуровым плащом венецианца, ни белым бурнусом араба, ни тонким кружевом манжет франка, ни сандалиями сулиота, ни янтарем турка. Ассирийские ожерелья скользили между их пальцами, как вода. Они повторяли: «Раз Георгий сказал, значит…» – и упорно продолжали поиски купцов, через которых удалось бы завязать связь с тбилисским майданом. Не только капитаны и владельцы кораблей не выходили из их поля зрения, но и вожаки караванов и погонщики. В кофейнях, где сказочники рассказывали преудивительные истории, а слушатели, с присущим туркам любопытством, внимали им, забывая про свои кальяны и шербет, «барсы» собирали сведения о дорогах и тропах, о встречных караванах на путях к Малой Азии, о чужеземных купцах, двигающихся к Стамбулу. Так, в напрасных поисках, шли дни, недели. Но раз Георгий сказал…
Если день пятницы определился как день веселых встреч со знатью Стамбула, то день воскресный Саакадзе посвятил размышлениям и обдумыванию предстоящих сражений. В ковровой комнате росли кипы рисунков и карт, испещренных пурпурными чернилами. Милость султана так беспредельна, объяснял Саакадзе пашам, что он неустанно обдумывает план «Полумесяц Босфора», который – аллах свидетель! – принесет победу «падишаху вселенной». Ничего не оставалось пашам, как восхититься затворничеством Моурав-бека.
И этот воскресный день был самым отрадным для грузин, ибо, накрепко заперев ворота, они проводили его, как, бывало, в Носте. Сбрасываются турецкие одеяния, надеваются белые бешметы, черные чохи с неизменно желтыми розами – в знак траура по Даутбеку. Исчезают золоченые блюда, покрытые красными арабесками, и на пеструю камку, развернутую слугами-грузинами, выставляются ностевские чаши, возле них привычно громоздятся свежевыпеченные чуреки, а посередине, в полной готовности, – бурдючки, вывезенные заботливой Дареджан. Бережно разливается вино по кувшинам.
Все в этот день, от еды до разговоров, грузинское. И все слуги, образуя второй ряд, жадно слушают только грузинскую речь, только грузинские песни. И даже Папуна, отбросив со лба поседевшую прядь, рассказывает смешное только о грузинских каджи или чинке. А чаши, как всегда, подымают с пожеланием. «Да живет вечно прекрасная, неувядаемая Картли!»
Так один день в неделю ностевцы жили для себя, жили жизнью Картли – далекой, почти недосягаемой, как звезда в небесной бездне, но такой близкой, всеми ощущаемой, как боль в тоскующем сердце.
Справа от Саакадзе чаша, полная вина, неизменно оставалась нетронутой, – чаша Даутбека. В ней отражались огни грузинских светильников, потом они гасли, и вино загадочно окрашивалось цветом ранней зари, разгорающейся над Стамбулом.
Понятным было изумление картлийцев, когда в одно из воскресений раздался настойчивый стук в глухие ворота. Слуги вопросительно смотрели на Саакадзе. Димитрий, побагровев, вскочил, – он знает, какой плеткой огреть непрошеных гостей! Ростом поспешил за ним, трезво рассудив: «Кто знает, может, старшему везиру вздумалось проверить, что делают грузины в запретный день».
Полуденная еда уже закончилась, и все собрались в «зале приветствий» для кейфа и задушевных воспоминаний. В углу Дареджан занялась вышивкой придуманной ею картины: распластавшись на скале, пятнистый барс следит за беркутом, парящим в облаках, готовясь к прыжку, а далеко внизу ползет арба, влекомая двумя буйволами, нагруженная доверху овечьей шерстью. Ветер, пригибая деревья, несется к арбе, с тревогой озирается аробщик, а барс, равнодушный к мелким делам, точит когти и глядит в небо, не имеющее ни дна, ни берегов.
Ростом и Димитрий вернулись озабоченные.
– Полтора месяца буду думать и не придумаю, зачем два сына князя Шадимана пожаловали сюда.
– Ты забыл, Димитрий, что с ними Магдана.
– Магдана? – удивилась Хорешани и быстро поднялась.
– Пусть войдут под наш кров, если не врагами пришли, ведь они грузины, – задумчиво сказал Саакадзе.
Магдана задержалась на пороге, не решаясь переступить его. Страдание, отразившееся на ее лице, делало ее еще более красивой, она напоминала осиротевшую лебедь, застывшую на зеркале ледяной воды. Бледность щек ее была неестественной, и от этого еще ярче казались глаза, обрамленные густыми ресницами. Перед Мозаичным дворцом она дала себе зарок не пролить ни одной слезы, удержать стон, но при первом же взгляде, кинутом на близких ей, она бросилась на грудь Хорешани и громко зарыдала.
В одном порыве поднялись все «барсы», выставив по-воински правую ногу вперед и скрестив на груди руки. Они, так же как и Хорешани, поняли, о ком льет слезы любящая. Магдана привела сюда братьев, не в силах далее противиться своему сердцу.
Низко склонили свои головы «барсы» перед той, кого любил Даутбек. Магдана поясной лентой провела по глазам и вся поникла. Тепло поцеловала Русудан смущенную Магдану и поправила ей локоны, ароматные, как лепестки роз, а Дареджан бурно обняла ее.
И, как луч пробивается сквозь сетку дождя, Магдана слабо улыбнулась сквозь слезы. Она поняла, что вновь обрела любимых, смущение мгновенно исчезло, невыразимая нежность отразилась в ее взоре, устремленном на Георгия.
Полилась беседа, непринужденная, дорогая всем. Говорили о Картли. Занятые разговором с Магданой, никто не обратил внимания на двух рослых сухощавых мужчин, остановившихся у резных дверей. Они теребили усики и не торопились нарушить свое молчание.
Георгий с любопытством незаметно разглядывал сыновей «змеиного» князя. Богатые одежды, драгоценное оружие, – видно, пребывают в полном благополучии. Но кто они? греки? турки? или ухитрились остаться грузинами? Не похоже… Саакадзе пригласил молодых Барата опуститься на узкую оттоманку.
– До меня дошло, князья, что из Греции, куда вы бежали из Марабды, – он старался говорить ласково, – вам снова пришлось, бежать сюда. Почему?
– Нет, Моурави, не совсем верно донесли тебе наши недоброжелатели, – проговорил старший, Заза. – Переехали мы сюда по особой причине. В один из ничего не значащих дней мой тесть, богатый купец, получил от своего двоюродного брата, совсем одинокого, повеление немедля прибыть в Константинополь, где он живет один в Белом дворце, наполненном редкими изваяниями, свитками, мозаикой и драгоценностями, а также обладает большим поместьем, изобилующим киосками, роскошными садами и множеством слуг. Сумасбродный обладатель несметных богатств грозил моему тестю: «Если не распродашь свои склады с товаром и не прибудешь со всей семьей жить ко мне, – знай, лишу тебя наследства, передав все до последней бусы греческой церкви…» Мой тесть, умный человек, воскликнул: «Этот расточитель золота так и поступит!» И мы все, как перелетные птицы, поспешили в теплое поместье, где золото греет, как солнце. И правда, золотой дождь льется на нас, но мой тесть скучает: нет собственных складов, нет товаров, власти нет, – был вот первым купцом в Афинах, а от безделья стал звездочетом: по расположению звезд хочет предугадать судьбу.
– А может, звезды ему золотые монеты напоминают? Утешается? – проговорил Гиви.
– Полторы чалмы тебе вместо башлыка! Не перебивай! – прорычал Димитрий.
Заза вежливо поклонился и продолжил:
– А брат тестя – правду сказать, к нашей радости – запрещает ему торговать, ибо богатства наши не нуждаются в приумножении.
– А вы что делаете во дворце счастливца?
– Мы, Моурави, очень заняты: охотимся, устраиваем пиры, услаждаемся путешествиями, – серьезно ответил Заза и поклонился. – Всем весело, одна Магдана тоскует, чем огорчает мою жену, младшую сестру ее, Арсану, и особенно мать моей жены – приятных женщин; они сразу полюбили Магдану и хотят выдать ее за греческого князя.
– А ты на ком женат? – спросил Саакадзе младшего, Ило.
– Я?.. Пока свободен. Сватают мне двоюродную племянницу султана Мурада… говорят, красивая, только султан пока противится: в знатности моего рода хочет удостовериться. Слух есть, Моурави, будто султан ни в чем не отказывает тебе. Может, подтвердишь, что знамя Барата высоко взвилось над другими фамильными замками, что меч Барата уже сто лет обороняет важный рубеж Картлийского царства?
Вслушиваясь в слишком откровенную речь, Саакадзе едва скрывал горечь: «Так вот почему так внезапно посетили князья любимца султана!»
– Да, жаль, не похожи вы на вашего отца, князя Шадимана.
– Как, Моурави, и ты не в шутку об этом жалеешь?! – поразился Ило.
– А разве не тебя считают самым заклятым врагом моего отца? – голос Заза срывался от волнения.
– Думаю, не меня. Нет, никогда я не был врагом умного Шадимана, необычайного «водителя», как здесь говорят, дипломатии, искусного игрока в «сто забот». Нет еще такого другого, кого бы я ценил так же высоко. Я враг иного Шадимана – предводителя княжеского сословия, опоры истязателей грузинского народа.
– Не осознаешь, Моурави! – запальчиво возразил Ило. – Разве князь Шадиман и дипломат Шадиман не одно лицо?
– Не одно. Я тоже не одно лицо, когда дорожу Шадиманом, как умнейшим из умных, украшающим собой Картли, – и когда желаю крушения черных замыслов, которым он отдал жизнь, пожертвовал вами и… скажу прямо: пожертвовал собой.
– Мы его не жалеем, – холодно ответил Заза, положив руку на пояс, словно на эфес меча. – Если человек посадил в собственном саду крапиву, так не может требовать, чтобы вырос персик.
Задумчиво крутил ус Саакадзе и наконец твердо сказал:
– Если б Шадиман для своего удобства вместо персика перцем увлекся, я бы тоже его не осудил. Пусть его намерения во вред царству, во вред азнаурам и – еще больше – во вред народу, пусть во всем заблуждается – это другой разговор… не кончен мой непримиримый спор с ним… Но он не ради личных благ, а во имя расцвета княжеского сословия сметал все, что мешало осуществлению его замыслов. Он многие ночи с коварством замышлял, как уничтожить меня, осудившего его деяния. Во всех помехах он чувствовал мою руку, ибо я тоже немало придумывал, действуя безжалостно… и невольно уважая его за стойкость. Так мы многие годы, каждый за свое сокровенное, вели непримиримую борьбу. Но вот пришел час, когда я мог уничтожить князя Шадимана, и я… не уничтожил. Было время, когда князь Шадиман мог меня уничтожить, и… не уничтожил. Он, подобно мне, испугался одиночества, испугался пустоты. Я понял, что на смену блеску ума, широкому воодушевлению придет глупость, алчность, себялюбие, – ибо знамя князя Шадимана подхватила бы свора шакалов для собственной наживы. С годами мы уразумели: не в нас причина, оттягивающая мою или его победу… Крушение его замыслов кроется в низменности, в корысти князей. Моя победа отсрочена самим народом, в его слабости – мое бессилие… – Саакадзе прервал разговор, он понял, что говорит вслух с самим собою, говорит о том, что давно укрыл в тайниках своей души… – Да, жаль, князья, вы совсем не похожи на отца, вы другой породы. А еще утверждают, что плод от дерева недалеко падает.
Ило и Заза на миг опешили, слова Саакадзе обожгли их, словно в лицо им бросили горсть раскаленных углей. Ило устремил взор к синеватому потолку, обдумывая подобающий ответ ненавистному. А Заза, оскорбленный презрением Георгия Саакадзе, озлобился:
– Хотя я и покинул навсегда отца, все же горжусь тем, что он ни разу не покидал Картли, не приводил ни персов, ни турок.
– Как осмелился ты, Заза, произнести такое?! Даже враги с трепетом упоминают имя Моурави! И что знаешь ты о нашей Картли?! – вскрикнула Магдана, не в силах сдержать гнева. – Ты, как лживый святоша, осуждаешь всех, а забыл, что не только сам оставил Марабду, но и заботливо унес половину фамильных ценностей. Хорошо, что другая половина была укрыта неизвестно где.
Насмешливо взирали «барсы» на молодых Барата.
Опомнились князья, боязливо стали следить за «барсами», готовые выскочить за дверь. Разодетые, они напоминали огромных сверкающих жуков, но навряд ли владели клинком и конем, без чего ценность их голов, по мнению «барсов», разнялась ценности соломы.
– К справедливому гневу княжны и я хочу добавить такое, – почти мягко начал Дато. – Князю Шадиману незачем было скакать за персами и турками: дальновидные правоверные сами охотно на его зов приходили и за высокую плату, вернее, за предоставленное им право грабить царство, возводили царей на трон по вкусу княжеского сословия, ибо в полном выигрыше оставался Шадиман Бараташвили, ибо вместо царя сам царствовал. Выходит, князь Шадиман приглашал врагов, а Георгий Саакадзе гнал их по дороге смерти. И еще выходит, князья набивали народным золотом хурджини врагов, а заодно и свои, а Моурави ради расцвета Картли высыпал золото из хурджини, отнятых в битвах у врагов. Ты же, князь Заза, что в это время делал? Не то же самое, что и твой младший брат?
– Именно то, – засмеялся Папуна: – лежал посередине, пока князья и азнауры, каждый к себе, тянули одеяло.
– Я бы их полтора часа за такое лежание по…
– Стой, Димитрий, я не напрасно с князьями разговор веду! – Саакадзе зашагал по «залу приветствий» и круто остановился около Заза. – У тебя есть сыновья?
– Двое… – снова опешил князь.
– Какое же ты имеешь право лишать их навсегда родины?
– Но они родились здесь.
– Выходит, твое отечество – Турция?! Молчишь! И должен молчать, ибо полчаса назад посмел намекнуть, будто я туркам предался.
– Нас вынудил отец.
– Отец, а не Картли! А меня – Картли, которую я обязан защищать от князей-шакалов. Знай и ты, князь: тот не человек, не витязь, кто бросает родину, и, как клещ, присасывается к телу чужого царства. Ты не смеешь лишать детей отечества! Это позор для грузина!
– Значит, Моурави, хоть я и князь, но должен вернуться в Картли? Зачем? Чтобы воевать с азнаурами? – Заза высокомерно взглянул было на «барсов» и почувствовал, что кровь отхлынула от его щек.
– Моим «барсам» ты очень нравишься, князь, не опасайся, – с едва уловимой иронией проговорил Саакадзе. – И вообще, азнауры, и их враги, даже самые отчаянные князья, не всегда во вражде. Не раз они откладывали вражду и объединялись, дабы общими силами дать отпор врагу. При царе царей Тамар Грузия простиралась от Никопсы до Дербента и жителей было тысячи тысяч. Но враги растаскали наши земли, как крысы халву, захватили ценности, разграбили города, разрушили творения зодчих, превратили в пепел деревни, обесчестили женщин, истребили население. Как же вы, сыны многострадальной Грузии, можете спокойно на такое взирать?
С изумлением внимали грозным словам Георгия Саакадзе два Барата, они как-то съежились и упорно хранили молчание.
У Димитрия нервно подергивалась рука, Пануш и Матарс, по тайному знаку Саакадзе, не спускали с него глаз, хотя им самим хотелось надавать тумаков двум петухам, дерзким от глупости и заносчивым от чужого богатства.
– Я еще такое скажу, – нарушил неловкую тишину Дато. – Против или за, но, ради сатаны, деритесь, не болтайтесь под ногами. Таких беглецов, как вы, немало, и они пользуются у грузинского народа большим презрением, чем самый свирепый князь.
Видя, что надменность и кичливость следовало оставить по ту сторону Мозаичного дворца, Ило старался придать своим словам иную окраску. Изумило Барата предложение Моурави и Дато, так, словно его вынуждали покинуть благодатный оазис и погрузиться по шею в раскаленный песок.
– Так что же, Моурави, и вы, благородные азнауры, уговариваете нас вернуться в Картли?! Бросить здесь богатство, тень золотой пальмы, высокое положение и…
– Богатство?! – Дато от души рассмеялся. – А разве вы богаты? Тень золотой пальмы только тень! А вам неведомо разве, каким богатством приманивал Непобедимого к себе шах Аббас? Почему не подумали, ради кого бросил Моурави, на которого вы сейчас замахнулись булавкой своих скудных мыслей, сказочные дворцы, хранилище с золотом, кувшины с драгоценностями? Ради кого презрел он почет всего Ирана, восхищение Востока?
– И еще добавлю, – хмуро начал Ростом, опустив свою тяжелую руку на плечо Димитрия, беспрестанно вспыхивающего, – когда посланник римского папы Пьетро делла Валле уговаривал Великого Моурави уйти в Рим воевать за католическое царство, за что сулил корону Северной Африки, то Георгий Саакадзе из Носте такое ответил: «Золото топтал мой конь, слава лежит на острие моего меча. В моей стране мало золотых изваяний, нет изумрудного моря, мало мраморных дворцов, больше серого камня, но это моя страна – родившая меня, вдохнувшая в мою душу отвагу, а в мысли – ярость любви и ненависти!» Вот так, князья, а не иначе ответил Георгий Саакадзе из Носте чужеземцу из богатой страны.
Элизбар тщетно старался уловить на лицах двух отпрысков Шадимана хоть проблески смятения. Нет, они оставались холодными, и искры призыва гасли в них. В сердцах он сказал:
– Не пристало вам, сыновьям князя Шадимана, кичиться чужим дворцом и лишней куладжей.
– И еще не пристало полтора года униженно выпрашивать милость у султана. Лучше веселитесь без отдыха, прыгайте вокруг золотой пальмы, тестя радуйте.
– Почему только тестя? – осведомился Гиви. – На подобной пальме еще попугаи сидят.
Барата так наклонили головы, будто почувствовали себя быками, готовыми вскинуть простодушного «барса» на рога. Матарс не хотел шутить, он гордо поправил черную повязку и сверкнул одним глазом.
– Все равно, князья, сколько бы золотых монет и драгоценных камней ни сыпали на вас щедрые чужеземцы, вы всегда будете у них гостями и никогда хозяевами.
– Гостей бараны не любят, их три дня для гостей режут, – начал Гиви.
– А на четвертый учтиво спрашивают: «Не застоялись ли ваши кони?» – смеясь, подхватил Автандил.
– Э-э, мальчик, с тех пор как мой любимый шах Аббас мне сказал: «Гость хорош, когда вовремя приходит и не забывает вовремя уйти», я больше двух дней нигде не гощу.
Русудан с беспокойством взглянула на Папуна: «Нехорошо, ведь гости подумают – намекаем», – и любезно сказала:
– Это, дорогой Папуна, по-персидски, когда хозяева угощают гостей крапивой, а не персиками. Дареджан, прикажи, дорогая, слугам растянуть новую скатерть.
– Два сына! Ты слышала, моя Русудан? Два воина! – порывисто обернулся Саакадзе. Он посмотрел сквозь разноцветные стекла на притихший сад. – Два сына! Еще могут родиться, а у них тоже родятся. И такое богатство отдать чужой, даже враждебной стране?! Поразмыслите, князья, нас осталось слишком мало; если все грузины начнут разбегаться, – конец царству, конец народу. Разве не гибли более могущественные царства: Финикия, Ассирия, Вавилон? Нет, грузины не допустят исчезновения родины! Грузин должен жить в Грузии, обогащать ее и оберегать от врагов. Тот не человек, кто отворачивается от своей матери, терзаемой коршунами и шакалами.
Заза цеплялся за доводы, как за борт перевернувшегося каюка.
– Но, Моурави, – растерянно пролепетал он, – ты ведь тоже здесь?
– Ошибаешься, я в Картли, ибо все мои помыслы о ней. Я оставил родине в залог мое сердце, наполненное печалью и пламенной любовью к ней. А здесь я ради заработка. Уже сторговался с султаном о плате за… сбор фиников на иранских просторах. Султан хочет восхитить ими франков западных стран.
– Об этом Стамбул шепчется, – подчеркнул свою осведомленность Ило. – Но, Моурави, неужели ты вернешься в Картли, когда и здесь можешь иметь табуны коней?
– Вернусь. Вам меня не понять, князья, ибо вы никогда не болели за родину. Не вам одним, говорю всем тем, кто ради личного обогащения или прославления покидает свое отечество.
Рядом с братьями, не рискующими продолжать спор с грозным «барсом», взволнованная Магдана казалась светлым видением.
– Прости мою смелость, – приложив руку к вздымающейся груди, вскрикнула она, – твои слова, Великий Моурави, подобно клинку, вонзились в мое сердце, обнажив вину перед Картли, перед отцом. Если можешь, помоги мне вернуться в Марабду.
Поникшая, она напоминала птицу, запутавшуюся в сетях. Хорешани крепко прижала к себе Магдану, с мольбой смотрящую на Моурави, но Дато решительно сказал:
– Об этом еще будет разговор.
– Я уже решила.
– Не ослышался ли я, Магдана?! – торопливо проговорил Заза, почувствовав в словах Дато поддержку. – А твой знатный жених?
Магдана в гневе повела плечами и зазвенела браслетами.
– Слова никому не давала. Сейчас о замужестве не думаю. Но когда память льдом затянется, выйду за грузина, ибо Моурави не любит безбрачия.
Подавив вздох, Русудан решительно поднялась. Жаль было ей побледневшую Магдану, растерянных молодых Барата. Такой разговор не может мирно закончиться. И она напомнила, что гостей ждут грузинское вино и грузинские яства. Обняв Магдану, она направилась в ковровую комнату.
Саакадзе сразу преобразился, он уже не суровый Моурави, а радушный хозяин дома. Широким жестом он пригласил облегченно вздохнувших князей разделить с его семьей воскресную трапезу.
Незаметно песок из верхнего шара пересыпался в нижний. Песочные часы отмеряли время, которого не замечали застольники. Косые лучи солнца из оранжевых стали иссиня-алыми и ложились на ковры тропинками, по которым Магдане хотелось взбежать высоко, высоко и оттуда смотреть на игрушечные минареты, дворцы, киоски, готовые распасться, как в детском сне.
Едва за Барата закрылись ажурные ворота, Димитрий не перестававший ерзать на тахте, запальчиво спросил:
– Полтора часа думал, зачем тебе, Георгий, горячие слова на ветер бросать?
– Ошибаешься, друг, не на ветер, а на лед.
– А на лед зачем?
Саакадзе, перебирая загадочные четки, медленно прочел:
– «Лед, перекрещенный огнем, оставляет на пальцах кровь». Но он же обладает и другим свойством: превращаться в горячую целебную воду. Вардан Мудрый был верный лазутчик Шадимана, а стал моим, не менее верным. Молодые Барата – сыновья Шадимана, они могут превратиться в начальников марабдинских дружин, преданных мне. Помните, если мы хотим еще раз помериться силами с кликой Зураба Эристави, мы должны подготовить к схватке силы внутри Грузии. Заза и Ило ослеплены роскошью; если разбудить в них честолюбие, они отрекутся от нее. Власть сильнее золота, – эта истина будет осознана ими, в чьих жилах кровь Шадимана.
– Что ж, верно задумал Георгий, – Папуна подтянул к себе бурдючок, еще не опустивший все четыре лапки, – выпьем за твой ум, способный обмелять даже бездонное горе! А меня так и толкало сказать двум Барата, что думает честный грузин о таких желанных гостях, как они: «Гость поутру – золото, вечером обращается в серебро, а спустя день становится железом».
Улыбаясь, «барсы» высоко вскинули чаши и прадедовские роги. Они еще раз осушили их за своего Георгия, в самые тяжелые мгновения влекущего их неизменно вперед, – пусть над пропастью, пусть сквозь бури, но только вперед.
– Спустя шесть дней два Барата станут воском. – Георгий провел рукой по кольцам своих пушистых усов. – Их будут терзать сомнения, но они вернутся в Картли. Не горячись, Димитрий, увидишь, сыновья Шадимана станут во главе войск Марабды.
– Полтора им попутного ветра в спину! – озлился Димитрий. – Для этого они снова должны пожаловать к нам в гости.
– И пожалуют, не позже чем в следующее воскресенье. В Мозаичный дворец их повлекут тревожные мысли…
«Барсы» разбились на две партии. Одни утверждали, что Барата не придут, – они не любят, когда им на шеи опускают железо, хотя бы даже мысленно. Другие настаивали, что Моурави лучше знает характер всех Барата, чем сам черт – их приятный покровитель.
Настало воскресенье. Георгий с утра лично подбирал из своего запаса клинки и кинжалы для Заза и Ило. Два грузина в Стамбуле должны иметь оружие в простых ножнах, но по легкости соперничающее с самим ветром.
По улице, прилегающей к Мозаичному дворцу, гулко зацокали копыта. Автандил, дежурящий возле окна, торжествующе воскликнул:
– Выиграли! Скачут!
В ажурные ворота дома Саакадзе вновь стучались Заза, Ило и Магдана.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Месяц перемен! Месяц торжества тепла над холодом!
Только заиграй рожок или ударь дапи, вскочат они на неоседланных коней, вылетят навстречу долгожданной весне, прекрасной гостье!
«Прекрасной ли?» – сомневался Саакадзе. Что ждет его? Что подстерегает всех им любимых?
Природа словно притаилась, как тигр перед прыжком.
"Что ждет нас дальше? Неизвестность порождает тревогу. А в доме Моурави мы обрели уверенность в своей значимости, – рассуждали сыновья Шадимана. – Разум подсказывает укрепить дружбу с «великим барсом».
И вот однажды, совсем нежданно, в ворота Мозаичного дворца въехали на богато разукрашенных берберийцах Ило и Заза, а за ними проследовали пышные носилки.
Приветливо встретили картлийки гостей: Елену, жену Заза, Софию, ее мать, и Магдану. Красивые гречанки смуглолицые, рослые и гибкие, с большими серьгами в тонких ушах и с массивными браслетами на выхоленных руках, с роскошными волосами, заплетенными в косы, в свободных платьях с красным и черным шитьем и в ярких сандалиях, в меру порывистые и несколько говорливые, засыпали Русудан и Хорешани восторженными восклицаниями:
«О, мы так счастливы, что владеем благодаря князьям Барата грузинской речью и можем выразить свое восхищение!», «О Христос, как прекрасны грузинки!», «Как жаль, что Арсана нездорова, а как она пожалеет», «О Магдана! Ты умышленно скупо расхваливала княгинь, ибо истинная красота недоступна сравнениям! Разве только с Афродитой или Дианой могут соперничать грузинки».
Привыкшая к персидской лести Русудан и та смутилась. А Хорешани? О, эта плутовка откровенно расхохоталась и просила гостей не заставлять краснеть судьбу, создавшую Хорешани совсем не такой, какой видят её прекрасные гречанки.
Вскоре гости, уютно расположившись на зеленых диванах, клялись, что так хорошо они чувствовали себя лишь в родных Афинах. О Николай чудотворец, они снова дома!
Озадаченный Гиви прошептал на ухо другу: неужели Мозаичный дворец так похож на их дом в Греции? Дато глубокомысленно оглядел потолок и уверенно ответил:
– Как две бани, только потолки разные.
– Я так и думал, без разницы даже в банях скучно, – вздохнул Гиви.
– Полтора часа буду башку ломать: почему Магдана пригнала сюда отару красавиц!
– Наверно, чтобы показать им потолок, – ответил серьезно Гиви.
– Если не поумнеешь, карабахский ишак, клянусь, на потолок загоню! Там пасись!
Димитрий сам не понимал, почему ему так не понравились разодетые в бархат и шелка незнакомки, и он ерзал на диване, не зная, на ком сорвать злость. Спасибо Гиви, всегда вовремя под руку подвернется.
Прием длился до вечера. Когда гости удалились, призывая милость неба на доблестных «барсов» и их женщин, в «зале приветствий» еще долго обсуждали, как быть. Гречанки умоляли посетить их. Да и неудобно поступить иначе, хотя бы ради Магданы. «Барсы» ехать решительно отказались. Не следует и Русудан оказывать сразу такую честь, – пусть, как принято знатной жене полководца, ждет, пока пять раз сюда не пожалуют. Но Хорешани твердо объявила, что завтра же отправится с ответным приветствием: нельзя огорчать людей только потому, что они не так умны, как хотелось бы.
– Без себя все равно не пущу! – запротестовал Гиви. – Может, не только потолок разный, но и характер?
– Какой еще потолок? Чтоб тебя кошка лизнула! – фыркнул Автандил. – Я тоже поеду. Скажем: «Кроме детей, никто не захотел».
Посмеявшись, решили, что и Дареджан посетит гречанок, дабы передать всей семье приглашение на воскресный пир в честь приятного знакомства.
На следующий день вспыхнул спор из-за того, как одеться Хорешани.
Озабоченный Дато полагал, что избалованных гречанок способна удивить женщина не в драгоценных украшениях, а с шашкой на боку и кинжалом на поясе.
Хорешани надела сиреневое платье, на шею крупный жемчуг, на грудь бирюзовую брошь, в форме кинжальчика, и, накинув теплую мандили, легко вошла в паланкин. Но Дареджан, по настоянию Эрасти, разрядилась в бледно-зеленый бархат и нацепила на себя столько драгоценностей, что Папуна всерьез обеспокоился: выдержат ли ноги.
В парадной малиновой куладже, с монистом на шее и с неизменной желтой розой на груди, Автандил походил на витязя из восточной сказки. Гарцуя с Гиви около паланкина, он откровенно высмеивал пышный наряд Гиви, ухитрившегося на десять пальцев нанизать двадцать пять колец, а две руки утяжелить шестью браслетами.
А оранжевая куладжа? А зеленые шарвари? А лиловые цаги? Уж не хочет ли Гиви уверить неискушенных, что он из породы пьющих попугаев?
– Я другое хочу, – простодушно возразил Гиви: – пусть видят, что и у нас полные хурджини одежд и украшений. А для тебя, малошерстный «барс», такое скажу: не знаем, к врагам или к друзьям скачем, – нельзя скромностью хвастать.
Сопровождающие пять грузин-телохранителей внезапно спешились. Между кипарисами и пальмами показался обширный дворец Эракле Афендули.
Старший постучал ножнами в бронзовые ворота. Но не так-то легко они открылись. Сначала в узкой прорези показались глаза старого грека, и лишь после опроса, «кто прибыл и откуда?», привратник, сосчитав гостей, приказал слугам распахнуть ворота.
Навстречу уже бежала раскрасневшаяся от искренней радости Магдана. Потом показались князья и Елена и София в белоснежных туниках. С притворным изумлением женщины восклицали, что на них снизошло сияние небес. Дареджан и Хорешани вмиг были заключены в объятия и осыпаны поцелуями.
Дом Моурави так быстро отозвался на приветствие, что польщенные Заза и Ило не скрывали удовольствия. Оказывая почет, они помогли грузинкам подняться по мраморным ступеням в зал с пурпурными занавесками и белыми колоннами, обвитыми золотыми лилиями.
Засуетились слуги. Промелькнул сумрачный привратник. О чем-то шептались с прислужницами София и Елена.
«Несомненно, хозяин дворца не очень обрадован нашим посещением», – догадывалась Хорешани. Словно прочитав ее мысли, взволнованная, удалилась Магдана.
Будто аршин проглотил, так чопорно сидел в углу Автандил. Рядом белел на подставке мраморный бюст древнего мыслителя. Внезапно глаза молодого «барса» заискрились! Магдана, словно на аркане, ввела незнакомца. Хорешани невольно перевела взгляд на бюст, признав в нем сходство с вошедшим. Она не знала, что бюст изображал Сократа, а его двойник был хозяин дворца, Эракле Афендули, эллин с высоким лбом, проницательными и добрыми глазами. За хозяином дворца плелся его двоюродный брат, купец Иоанн, который не переставал кланяться и так закатывал глаза, точно хотел в лавке обворожить богатого покупателя.
Прищурясь, Хорешани с легкой иронией сказала: – Привет тебе, Афендули! Если даже нарушили твой покой, не позволяй гневу обнажить твои мысли, ибо это не служит украшением хозяину. В нашей стране ворота гостеприимства распахнуты и для одетого в парчу и для одетого в рубище.
Афендули слегка смутился, задержал на Хорешани острый взгляд, полный удивления, и склонился перед ней.
– Госпожа моя, я рад приветствовать тебя на языке гостеприимной Грузии! И если б догадливый ангел шепнул мне, что это ты, – я поспешил бы окропить благовонием ворота дворца Афендули.
Считай все здесь своим!
– О господин мой, на столько я не посягаю, достаточно улыбки.
Одухотворенное лицо Афендули просветлело, но он не успел ответить Хорешани: в зал впорхнула…
«Ну да, впорхнула! – мысленно воскликнул Автандил. – Если это не бабочка из райских кущ, то кто еще? Она витает, не касаясь пола, а ожерелье из монет на ее шее едва звенит. Воздушное платье из белой кисеи и голубой атласный, затканный золотыми звездами широкий кушак, бархатная рубашка с прорезанными в длину рукавами, обшитая жемчугом, светло-красные сандалии, плотно обтягивающие ножки, и золотистые локоны, на которых задорно торчит лазуревая шапочка с жемчужной кистью, еще больше усиливают ее сходство с яркокрылой бабочкой».
Автандил почувствовал, что покраснел, и рассердился на себя: свойство «барса» – рычать, а не краснеть. А рассердившись – побледнел…
Капризно вскинув стрельчатые брови, Арсана, – так звали «бабочку», – выразила сожаление, что вчера не могла посетить Моурав-бека, где так чудно провели время счастливицы, и пригласила гостей на «веселую половину», где можно петь под арфу, танцевать на мягком ковре и не бояться толкнуть богиню Афродиту или бога Нептуна, надоевших своим вечным молчанием.
Плененный необычным обликом и живостью ума Хорешани, старый аристократ предложил ей осмотреть сокровища дворца.
И вот они обходят малые и большие залы, уставленные редкостными антиками, величественными скульптурами, картинами, причудливыми вазами и выставленными за стеклом бокалами, чашами и драгоценными изделиями из кости и металла. Хорешани, любуясь, хвалила вкус Афендули, удивляясь богатству, возможному только в «Тысяче и одной ночи».
Разговаривая и осторожно проникая в мысли и чувства друг друга, они переходили из зала в зал. Внезапно Хорешани остановилась, изумленно разглядывая дверь, на которой была прибита маска. Не понять, чего в ней больше – красоты или уродства? Вместо волос высокий лоб обвивают отвратные змеи с раздвоенным языком, классический нос как бы сдавливают не щеки, а две жабы, за чуть приоткрытыми улыбающимися устами сверкают жемчугом мелкие острые зубы, а зло прищуренные глаза сулят блаженство.
– Пресвятая богородица, что это?
– Ложь! Разве, госпожа, ты сразу не узнала? Ложь вмещает в себе прелесть и мерзость! Ложь – это сфинкс!
– Но почему ты, любящий все прекрасное, украсил свою дверь уродством!
– Я пригвоздил ложь, дабы она напоминала мне о правде. Там, за этим порогом, собраны мною маски разных стран. Они отражают скрытую сущность людей, созданных по подобию дьявола, ужасных и неотразимых. Был год… возможно, я когда-нибудь расскажу тебе о нем… Да, был год!.. Я много путешествовал, нигде подолгу не останавливаясь, но везде покупая самые необычайные маски. То был год сближения с уродством и созерцания лжи… Больше я не повторял его… Госпожа моя, не удостоишь ли меня прогулкой?
Хорешани согласилась, что после знакомства с маской лжи необходим отдых, да и все равно за один день глазам трудно воспринять столько сокровищ – гордость многих стран.
Не спеша они направились по широкой террасе, окруженной колоннами, в сад.
– Госпожа моя, ты в своей снисходительности оценила виденное тобой, но, клянусь древним Юпитером, ничего не может заменить человека, созданного по образу богов. Многие годы я странствовал, наслаждался красотами Индии, незатейливой простотой негритянских поселений, величием Ватикана, яркостью Гренады, беспокойством земли франков, загадочностью Китая, необузданностью Монголии и чудесами иных непонятных и слишком понятных стран. И снизошло на меня сомнение: таков ли должен быть мир, над совершенствованием которого трудились тысячелетия? Чем по сути разнятся страны? Не только ли тем, что в одной много гор, в другой моря, в третьей ни гор, ни воды – одно солнце и пески? Или в одной чересчур холодно, а в другой чересчур жарко? А может, лишь цветом кожи обитателей? Или характером их? Или же нравом животных? Одних кусают, а другие сами кусаются. Возможно, одеждой? зодчеством? наукой? верованиями? Одни отрицают то, что утверждают другие. Истина непостоянна! Но страсти людей постоянны. В одной стране любят войны, в другой – наживу. Зло, добро, коварство, честность, хитрость, нежность, разве не порождают хаос? И хаос этот одинаков в мире, где всего много, а многого слишком мало.
– До этого часа думала, что Земля разнообразна, потому и красива так. Я знала невольницу, у которой даже глаза были разные: один карий, другой серый. Куклы в ее руках оживали и представляли страсти людей. Она нежно сосала чубук кальяна, дымом обволакивая дом, и кувшинами поглощала вино так изысканно, как мотылек утреннюю росу. В своих странствиях ты не встречал Гюльзар?
Улыбнувшись, Эракле развел руками:
– Ты обезоружила меня, но не убедила.
– Оставшись без оружия, – лукаво улыбнулась Хорешани, – человек уподобляется воску.
Эракле любовался женщиной, необычной в красоте и суждениях. Горячая волна приливала к его сердцу, остывшему было и вновь опаленному.
– Убеждение силой не превращает два мыльных пузыря в карего скакуна и серую рыбу.
– Думаю, и пузыри не одинаковы: один раздувается вширь, подобно обнаглевшему меняле, другой вытягивается в длину, подобно приниженному должнику. Зачем путешествовать, если ни в чем не видишь различия?
– Краски разные. И потом – надежда обрести новое никогда не покидает странника земли, хотя бы ему клялись все боги, что под небом есть лишь одни и те же каверзы и ухищрения жизни, которые мы по наивности своей принимаем за нечто новое.
– Ты не совсем прав, умнейший Эракле. Возможно, богатство пресытило тебя. Жизнь прекрасна, ибо полна любви к хорошему и ненависти к дурному. И потом, скажи: Тбилиси или Исфахан напоминают города франков?
– Уважаемая госпожа, а разве в Тбилиси живут одни святые?
– Конечно нет, но…
– Тогда напоминают. Майданы торгуют? Обманывают? Войско дерется? Замки стремятся завладеть чужим? Цари трясутся за свои троны? Певцы воспевают сильных?
– Все это так…
– А если так, то напоминают. Различие лишь в приемах. Одни сразу хватаются за оружие, другие, чтобы добиться своего, хитрят, убеждают, даже возносят молитвы.
– Ты очень умный, уважаемый Эракле, но, полагаю, у тебя мало последователей. Ты много видел, и мне трудно спорить с тобой, только знай: лишь одиночество способно породить подобное тому, что тобою высказано. И если бы, к несчастью, все обстояло так, людям не стоило б родиться.
– Родиться всегда стоит, – хотя бы для того, чтобы удостовериться, что все так и ничего нового.
Их искрящиеся весельем глаза столкнулись, и смех охватил собеседников. В бассейне плескались золотые рыбки, широкоголовые, усатые, похожие на важных сановников. Эракле длинными пальцами задумчиво проводил по лбу, следя за игрой жизни в воде, ограниченной мрамором. А Хорешани кинула в бассейн плоский камешек и наблюдала, как исчезают круги, поднятые им. «Просто свыше меры умен Эракле. Умен и самолюбив. А потому не хочет походить на всех», – так решила она и прервала молчание.
– О Эракле, родиться только для того?
– И еще, госпожа моя, чтобы посмотреть, как могут люди исказить жизнь.
– И затемнить души?
Ни одна аллея этого сада не походила на другую. Арабески кустарников и орнаменты ранних цветов вились между киосками и водоемами. Собеседники долго бродили, прислушиваясь к молчанию и не ощущая его тяжести.
Под ногами похрустывал морской песок, точно пересыпанный алмазными блестками. И ветерок, как шаловливый мальчишка, рыскал по саду, донося благодатную свежесть залива.
Эракле подвел свою гостью к бугру, увенчанному небольшим беломраморным храмом с портиком. Покатая тропа привела их к входу, возле которого паслись козы. Посейдон, бог морей, как бы приветствовал их грозным трезубцем. Отломив ветку лавра, Эракле провел ею по скамье, извлеченной из обломков храма Геры в Олимпии, и широким движением руки предложил Хорешани сесть. Косые лучи света падали на жертвенник, а храм был погружен в голубую полумглу.
– Госпожа моя, как возвышен язык молчания, но для чего-то бог сотворил нас говорящими. Покоряясь, решусь спросить, нравится ли тебе мой храм?
Хорешани, не отвечая на вопрос, лукаво поинтересовалась: не сюда ли убегает мудрец, когда ему надоедает лицезреть сонм бездельников, собранных им наравне с антиками в доме сокровищ?
Отрывая листки от ветки лавра, Эракле заговорщически проговорил:
– Госпожа моя! Я очарован тобою священным очарованием! Ты почти угадала.
– Тогда зачем оторвал ты брата своего от тюков? Разве торговля менее почетное занятие, чем шатание по чуждым ему залам непонятного дворца?
– Я, госпожа, хотел оживить людей и изваяния, хотел вдохнуть душу в порфировую Афродиту, в мраморного Аполлона, в бронзового Зевса, в серебряную Артемиду, в костяного Будду, в медную Ану-Пурану, в бирюзового Индру. Я надеялся, смех, который огласит залы, пробудит их от вечного сна, говор разомкнет их скованные уста, песни и пляски вызовут жажду жизни, дифирамбы вернут слух, краски живых – зрение. Знай, моя госпожа, без человека все мертво, ибо человек одухотворен душою, пусть даже не всегда совершенной. Но, увы, чудо не произошло.
– Поняла ли я тебя правильно, мудрый Эракле? Ты принес в жертву семью брата ради неосуществимого?
– Не совсем так, госпожа моя, ведь и о семье была моя забота. Но ничто не может оживить окостенелых. Семья брата моего создана из придорожного камня. Сама жизнь бессильна открыть им глаза, ибо эти люди от рождения слепы, но слепы странно: низменное видят, прекрасное – нет. А я думал, что божественное вернет им человеческое. Да, без человека все мертво, но если в человеке нет человека, он хуже медузы и равен ее отражению в зеркале.
– Одно скажу, господин мой Эракле, мало счастья нашел ты в богатстве своем. Ты одинок, а это страшнее всего.
– А боги? Нет, моя госпожа, не одинок я! Величественное – под одной крышей со мною. Сознаюсь, я немного ошибся: не вдохнули люди душу в мрамор, и мрамор не оживил людей. Слишком чужды, скажем, бог света, златокудрый Аполлон, и Индра, бог индийских небес, князьям Ило и Заза.
От души смеялась Хорешани, представляя рядом с богами чопорных князей Барата: «О, этот мудрец умеет распределить ценности!»
– Знаешь, уважаемый Эракле, есть человек, который надеется превратить князей крохотной души в витязей большого сердца…
– Покажи мне этого мага, и я скажу, что еще не все видел на поверхности земли и воды.
– Боюсь, заспорите вы сильно. Это все равно, что усадить рядом луну и солнце. Ты живешь весь пусть в прекрасном, драгоценном, но все же камне, в золоте. Он – весь в человеке. О человеке его мысль, его печаль, о человеке его боль. Полон он дум о родине. Ты же… не сердись, – ты не знаешь, где твоя родина. Тебя не беспокоит, кто терзает ее. Ты не страдаешь за нее в настоящем, не думаешь о ее будущем. Ты прав: если нет души, то, как бы искусно ни было сотворенное ваятелем или живописцем, – это только камень, металл, дерево, все то, из чего амкары создают вещи, но не человека из плоти и крови.
– Как ты умна, госпожа моя! Ну, а разве из человека нельзя лепить так же, как из глины? Вот твой ваятель из двух остолопов намерен создать двадцать воинов.
– Почему двадцать?
– На потомство надеется.
Луч солнца пал на лицо Посейдона, он словно смеялся. И им было весело оттого, что так легко понимают друг друга и что в храме установилась атмосфера дружелюбия.
Эракле коснулся пряжки на сандалии бога морей, вошел старый грек в красной шапочке, неся на подносе сладости и серебряный сосуд с ароматным кофе.
Хорешани непринужденно наполнила тонкие фарфоровые чашечки и протянула восхищенному Эракле.
Отпив кофе и надкусив рассыпчатое печенье, Хорешани спросила:
– Ты не боишься, что богатство твое способно вызвать зависть даже в пашах и везирах?
– Не в них одних! Уверен – и в многочисленных родственниках султана. Но… я бы не был созерцателем всего прекрасного и уродливого, если б не думал о возможности невозможного. Но догадываешься ли, госпожа моя, о назначении этой скамьи?
– Увы, Эракле, глаза мои просты и видят только то, что видят. Удобная мраморная скамья способствует беседе и думам.
– Это не только скамья, но и крышка, прикрывающая мое последнее убежище.
– Не понимаю.
– Хорошо, если до конца моих дней не придется к нему прибегнуть. А если…
– Что ты, господин мой? В таком богатстве две жизни следует прожить.
– Не дадут! На земле не слишком тесно, но люди не терпят засидевшихся и охотно подталкивают к бездне. Ты, госпожа, упрекнула меня в равнодушии к родине. Так ли это? Отец мой слыл богачом, еще богаче был дед. Он любил меня и не любил второго внука, коротко-умного Иоанна, за склонность к торговле, которую мой дед презирал, считая низменной, хотя и имел всегда дела с продавцами антиков. Умирая, дед все состояние завещал любимому внуку – мне. Но я не замедлил половину отдать Иоанну. Он стал купцом и еще больше разбогател. Ты видела его сегодня. Жизнь шла. Я искал совершенство и находил его лишь в античном мире. Греция захлебывалась в крови. Древние боги загадочно улыбались. Их можно было разбить, но не поработить. По ночам кто-то незримый проводил по струнам кифары, я ощущал вкус амброзии и нектара – пищи и напитка богов, и вечно юная Артемида манила в дышащий прохладой, увитый зеленью грот, но гордый Нарцисс предостерегал меня. Видения были постоянны, действительность изменчива. Богатство мое таяло. Отец хмурился и не пополнял мой сундук. Я не огорчался, продолжал служить богам, спасать их статуи и храмы. Со светильником в руке расточал я богатство, оставленное дедом. А когда умер мой отец, то оказалось, к всеобщему изумлению, что и он все завещал мне, обязав лишь помнить, что бедность граничит с унижением, богатство – с благородством. Я знаю, что это не всегда верно, но выполнить волю отца было в моей власти, ибо отец владел, помимо несметных богатств, еще приисками, и золото потоком низвергалось в мои хранилища. Познал я и любовь. Она была прекрасна и бедна, я хотел сделать ее богатой и счастливой. Она согласилась. Перед венчанием я отправился в чужие страны на девяносто дней, чтобы найти подарок, достойный ее красоты. Но я не доплыл до Индии, ибо в Каире обнаружил неповторимое ожерелье, стоимостью в большое поместье. Я спешил к ней! Подгонял корабль, верблюдов и носильщиков паланкина. Очутившись у ее дверей, почувствовал, что сердце слишком бьется в моей груди, и зашел в садик, чтобы успокоиться. Этого не следовало делать… Прислонившись к дереву, я внезапно услышал ее голос… О госпожа моя! Голос ее был подобен звукам арфы, но слова – острее дамасского клинка.
«Не плачь, мой Адриан! – стонала она. – Так хочет судьба! Я бедна, а ты еще беднев; нужда задушит меня. О, как прекрасна была моя мать! Бедность превратила ее в сморщенную маслину. Не избегну и я жестокой участи. Не плачь, мой Адриан, моя любовь до конца дней принадлежит лишь тебе! Но он богат, он осчастливит мою семью, а плата за это – моя жизнь!..»
Я "выступил из-за дерева, и они, окаменев, смотрели на меня, глаза их стали обителью ужаса и ненависти. Я надел на ее лебединую шею ожерелье, стоящее целого состояния, бросил к ее ногам тугой кисет и ушел…
Навсегда покинул я любимую мною родину, ибо в ней не оказалось для меня места…
Вот тогда целый год собирал я только маски, ибо перестал верить лицу. Та, что прибита к двери, – ложь… Да благословят боги забвение! Я снова вернулся к прекрасному. Двадцать пять лет я странствовал, любуясь антиками и поражаясь их разнообразию. Я скупал все, что лицезрела ты в залах моих… Мои странствия оборвались у берегов Босфора. Константинополь привлек мои взоры своими противоречиями. И, оплатив золотом этот дворец, я поселился в нем… А золото продолжало сыпаться в мои сундуки, подобно песку. Это наскучило мне, да и девать его больше некуда было… Год назад я продал прииски одному стяжателю богатств, который готов сколотить лестницу до облаков, чтобы снимать с них золотую пену.
Хорешани взволнованно опустила свою ладонь на слегка дрожащие пальцы Эракле.
– Прости меня, любимец богов, за необдуманные слова. Раньше надо узнать, потом судить. Я поступила иначе… Ты лучший из людей.
– Это не так, прекрасная госпожа моя. Я такой потому, что другим не удалось стать. С того рокового дня минуло двадцать пять лет, больше я не пытался любить, – боялся разбить чью-либо жизнь…
Не осуди, нежданно сегодня я впервые повторил словами пройденное… Забудь об этом.
– Никогда! С этого часа считай меня, если в твоих глазах я достойна этого, нежной сестрой. Я буду думать о тебе, заботиться… Ибо чувствую, что мы связаны незримой нитью. Прояви ко мне доверие.
– Госпожа моя, неповторимая! Чем я заслужил пред богами такое счастье?! Я нашел то, что всю жизнь искал, я нашел совершенство!..
Мелодично ударил колокол, и сразу донесся серебристый перезвон колокольчиков.
– Госпожа моя, нас призывают на пиршество. Да возрадуются сегодня все те, кто был до сих пор в печали…
Наступил вечер, на Стамбул снизошла прохлада. Вызвездило. Минареты отчетливо вырисовывались на фоне неба и от темноты казались совсем узкими.
Картлийцы неторопливо возвращались домой. Задумчиво ехал Автандил, не в силах отделаться от ощущения, что он попал в плен и уже не сможет из него вырваться. Вспомнилось, как Арсана, указывая розовым пальчиком на мраморного Эрота, шаловливо предупредила: «Остерегайся, Автандил, бога любви, не напрасно он вооружен стрелами и горящим факелом, оружием наиболее легко воспламеняющимся и наименее устойчивым». «К чему это она? – тревожно вопрошал себя Автандил. – Нет, не дело „барсу“ страшиться стрел крылатого бездельника». Автандил сурово сдвинул брови и почувствовал сладостную боль в сердце, пронзенном невидимой стрелой…
И в чем-то кого-то убеждал Гиви, что-то спрашивал оруженосец, шептались телохранители. Но неразговорчива была Дареджан, пораженная роскошью Белого дворца.
Молчала и Хорешани, охваченная глубокой жалостью к Эракле. Пусть подскажет ей святой Евстафий, как вернуть к жизни замечательного искателя смысла жизни.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Граф де Сези, посол короля Людовика XIII, любивший повторять: «Цель оправдывает средства», доволен. Франция, занятая борьбой с империей Габсбургов и Испанией, не уделяла внимания делам Востока. Стамбул оставался вне поля зрения Версаля, и французский посол мог свободно продолжать политику, направленную в сторону интересов императора Фердинанда II Габсбурга, ибо Вена не скупилась на золото, а не в сторону Франции: Версаль скупился.
Де Сези не волновало то обстоятельство, что Франция, вступив в орбиту завоевательной политики Габсбургов, вынуждена была бы поставить под немецкие знамена свое войско и тем самым утратить государственную самостоятельность.
При султане Османе соблюдать интересы Габсбургов было не легко. Султан договорился с королем Швеции и на лето 1621 года назначил новый поход против польского короля, представляющего восточную линию Габсбургов.
Де Сези помнил крепко то, что являлось плачевным для противников.
Константинополь привлек внимание двух враждебных лагерей. Пришлось завести в Пале-де-Франс вина провинции Шампань, хорошей выдержки. Шампанское искрилось в фужерах славного города Венеции. Де Сези зашептался с великим муфти и турецкими сановниками. Разговор был легкий: убеждало габсбургское золото, прибывшее накануне в Стамбул на скороходном бриге «Нибелунги» в адрес французского посла.
На бриге «Нибелунги» под видом моряков пробрались в Стамбул австрийские и польские агенты, они остались благодарными де Сези за его попытки взорвать изнутри Диван и союз придворных пашей Сераля, поддерживающих султана Османа II в его борьбе с католической Польшей, тесно связанной с Габсбургами. Де Сези даже пробовал поднять на Сераль военачальников янычар.
Дипломат, присланный Голландией, танцевал менуэт во французском дворце с женами чиновников посольств, но он слушал не звуки флейт и скрипок, а приглушенные голоса турецких вельмож и графа де Сези, укрывшихся в затененном интерьере. Дипломат умышленно наступил даме на золотую туфлю, разыгрался скандал. Расчет оказался верным: он ухитрился не допустить другого скандала, граничащего с полным успехом политической линии де Сези.
Войдя в секретные переговоры с патриархом Кириллом, голландский дипломат ослабил усилия французского посла, настояв на посылке в Москву посольства Фомы Кантакузина – грека, испытанного дипломата султана. Кантакузину поручалось ведение переговоров о совместном выступлении Оттоманской империи и Московского царства против Польши.
Устами своих послов Густав-Адольф пытался науськивать в Москве-граде царя Михаила на Сигизмунда III, короля, а сам под шумок стремился захватить польскую Прибалтику.
Де Сези презирал алчность в других, но не в себе. Франция благосклонно относилась к его реляциям, посвященным описанию мер, направленных на ослабление Московского государства и Швеции.
Султану Осману было восемнадцать лет. Мальчишка! Дурачась среди своих шутов и карликов, он одному присваивал имя короля Испании, другому – короля Польши. Потом под назойливые удары тарабуков Осман выхватил из рук ага Селикдара свою саблю, эфес – голова не то змеи, не то орла с выпученными от удивления глазами. Удивлялся даже и флегматичный ага Дальбендар, чалмоносец. Осман накидывался на «королей» и ударом сабли сбивал их с ног. Шуты и карлики от страха смеялись и целовали султану правую туфлю: на черном бархате золотая парча, орошенная слезами наложниц.
А вечером в Пале-де-Франс вновь соловьем заливались скрипки, нежно рокотали флейты. Между колонн скользили пары, а в затененном интерьере граф де Сези любезно сообщал пашам о стремительном восхождении на Западе всесильных Габсбургов, славящихся злопамятством и угрожающих крестовым походом.
Паши хвалили кофе. Он сочетал в себе аромат Востока и изысканность Запада. Пар рассеивался, фарфор был хрупок. Надо было укрепить позицию Турции, злопамятство Габсбургов пашам не улыбалось. Они, не без основания считая де Сези предателем национальных интересов Франции, прикладывали руку ко лбу и сердцу и заверяли его в дружественных чувствах «падишаха вселенной» к повелителю немцев, победоносному императору Фердинанду.
Выходя из французского дворца в Пере, паши под плащами придерживали тугие кисеты с новеньким золотом Габсбургов. Султана Османа надо было убрать.
Османа убрали. В Стамбуле взбунтовались янычары, недовольные приготовлениями молодого султана к войне с императором Габсбургом. Города Османа были не так богаты, как Багдад или Шираз. Сипахи присоединились к янычарам, они любили заточать непокорных султанов в башню. Османа не только заточили, но и убили. Шуты и карлики от радости вопили, наложницы не плакали в ожидании другой туфли.
Граф де Сези дал роскошный бал по случаю восхождения на престол блистательной Турции ослепительного Мустафы. На султане были красные туфли, словно обмакнул он их в кровь. Он ослепил Запад открытым соглашением с императором Фердинандом и уже спешил договориться с Польшей о прочном мире. Де Сези ликовал, как будто шпага императора не приблизилась еще страшнее к сердцу Франции – Парижу.
Султан Мустафа договориться не успел. Де Сези не унывал: султаны меняются – Диван бессменен. Верховный везир Осман обещал французскому послу неприкосновенность. Мурад величественно вошел в прекрасную мраморную мечеть, где погребен знаменосец Магомета, известный Эюб. Предводитель мевлевисов – вертящихся дервишей – по установленному обычаю опоясал его священною саблею Османа – первого турецкого султана. Иезуит Клод Жермен, переодетый турком, прицепив фальшивую бороду, находился в предместье Эюб. Он не слышал, как Мурад, склонившись над подлинником корана, произносил торжественную присягу поддерживать учение Магомета, но видел, как Мурад, по счету Четвертый, возвращаясь в Сераль, пригоршнями бросал толпе фанатичных турок деньги. Значит, Мураду должно было скоро понадобиться золото: тот, кто расточает, потом ищет.
Балы в Пале-де-Франс продолжались. Пары между колонн безукоризненно выполняли фигуры менуэта. В затененном интерьере мудрый муфти благодарил аллаха за щедрость франка, паши наслаждались ароматом черного кофе и подсчитывали прибыли.
И надо было лишь не прерывать срочную почту, посылать королю Людовику реляцию за реляцией, подтверждающие необходимость для Франции одобрить политику Турции, направленную не на обострение отношений с Габсбургами, а, напротив, на скорейшее усиление военных действий против властелина Ирана, шаха Аббаса.
Медлительность претила де Сези. Особенно это качество было нетерпимо в Клоде Жермене, присланном Орденом иезуитов в Стамбул для введения политики Франции в Стамбуле в русло, угодное Ордену. Де Сези с распростертыми объятиями принял иезуита, на первых порах во многом посодействовавшего французскому послу в сближении с дипломатами императора Фердинанда Габсбурга. Помимо того, Клод Жермен мастерски владел искусством перевоплощения. Он поучал де Сези, следуя инструкции главы Ордена и с благословения Ватикана, но, увлекая де Сези в восточный лабиринт политических дел, забыл о нити Ариадны и сам безнадежно запутался в ложных проходах и внезапных тупиках…
Время шло. Теперь де Сези поучал Клода Жермена:
– Высокое мастерство в любой области, будь то художество, как эта чашечка, или политика, возносит человека так высоко, что он, невольно становясь дозорным и видя значительно дальше, чем те, кому он служит, разумно подчиняет их своей воле, направляя корабль в угодную себе сторону.
Боно привычно обувал де Сези. Золотистые пряжки туфель оттеняли белизну туго натянутых чулок. Вытягивая ногу, граф, щурясь, продолжал диктовать Клоду Жермену реляцию королю Людовику XIII, отпивая шоколад из эмалевой чашки.
Де Сези следил за иезуитом, но Клод Жермен с загадочным лицом энергично опускал перо в ажурную чернильницу, словно шпагу в ножны, и быстро покрывал лист косыми рядами строк.
Внезапно де Сези прервал себя:
– Написали, друг мой?
– …и стать господами пролива, – скрипя пером, повторил вслух Клод Жермен. – Но осмелюсь спросить, граф, на что все это знать королю Франции?
– Конечно, не для того, чтобы фрукты из королевских оранжерей показались его величеству слаще. Вы, Клод, способны замутить самую чистую воду, но бессильны рассмотреть в самой чистой воде подводные течения. Я не стану скрывать от вас – доверия вы достойны, – что первый из Габсбургов – Фердинанд Второй, император правнуков Германика, заинтересован в том, чтобы войска султана были отвлечены на восток, к границам Ирана, подальше от берегов Дуная, что весьма выгодно Франции.
И в силу этого я с экстренной почтой отсылаю королю реляции с описанием действий русских казаков.
– Ставлю тысячу ливров, граф, что это ваш каприз! – Клод Жермен сухо поклонился.
– Вы проиграли, – усмехнулся де Сези, – это каприз политики… Продолжайте же! – и повелительно подал знак Боно удалиться. – Но прежде чем мы вернемся к казакам, – он проговорил это снисходительно, – я хочу ознакомить вас с весьма любопытным документом, доставленным мне одним польским вельможей в сутане. В свою очередь вельможа раздобыл сей документ у сановника шведской короны, впавшего в немилость и бежавшего из Стокгольма в Краков… – Де Сези придвинул курильницу фимиама, приподнял бронзовую Дидону, карфагенскую царицу, и достал вчетверо сложенную бумагу. – Полюбуйтесь: точный перевод с греческого на французский, лишь несколько смягченный в выражениях. Мой бог, какой варварский язык!
Клод Жермен задумчиво посмотрел на курильницу, потом на кувшин с вином, опустил его обратно в серебряную лохань и не спеша разгладил документ своими костлявыми пальцами:
– "Послание царя Михаила Федоровича к королю Густаву II Адольфу.
Милостью пресвятой троицы, мы, великий государь и великий князь Михаил Федорович, всея Руси самодержец… – Иезуит быстро пробежал глазами длинный и торжественный титул. – …Великому и могущественному принцу и князю Густаву-Адольфу наше царское величество сердечно желает всех благ и здоровья. Вы прислали царскому величеству Ваших полномочных послов Эрнеста Бромана и Эндрика Ван Унгерна с Вашим письмом, которым мы, великий государь и великий князь, дали нашу аудиенцию без замедления и благосклонно выслушали Ваших послов, а также прочли Ваше послание, которое мы приняли к сердцу.
То, что Вы нам написали в Вашем послании, а также то, что рассказали нам Ваши послы на аудиенции, мы со своей стороны приветствуем и желаем Вам всякого блага и счастья. Мы, великий князь, принимаем все это к сердцу с признательностью и взаимно мы Вас приветствуем и желаем счастья и здоровья Вам и благополучия всему Вашему королевству".
Откинувшись в кресле, Клод Жермен нашел, что слишком много приветов царя Московии королю Швеции не предвещают хорошей погоды для императора Фердинанда.
– Несомненно, друг мой, читайте.
Оправив кружева на манжетах, иезуит продолжал:
– "…Что касается постоянной дружбы, которая заключена и закреплена между нашим царским величеством и Вашим королевским величеством, мы сохраняли ее доныне и будем сохранять и желаем придерживаться ее, следуя нашему договору в отношении мира, ничего не изменяя.
Ваше величество пишет нам, что император Габсбург, папа римский, испанский король и король польский соединились и вошли в союз со многими королями, принцами и владетельными князьями Германии, и что они во многих княжествах учинили великие раздоры и кровопролития, желая стать владыками надо всей Европой, и что король польский Сигизмунд в своей гордости стал добиваться всеми средствами покорить Шведское королевство, а также и Литовское, и царствовать в этих двух королевствах, и что с целью осуществления этих намерений король Сигизмунд писал Вам коварно, чтобы продлять время и иметь возможность договориться с императором и испанским королем, дабы из шведского королевства сделать то же, что они сделали с несколькими другими странами и княжествами. И Вы, видя их вероломство, предприняли против него, Сигизмунда, войну и взяли у него много областей и пушек, поразили и разбили его силы.
Вы видите, Ваше величество, несправедливость и злобу польского короля, направленную против Вас, в результате которой он пролил много своей, польской, крови и желает теперь сделать то же самое в нашем Русском государстве, так же как и посеять тревогу в Шведском королевстве и пролить в нем кровь. Мы узнали все это от Вас и будем придерживаться большой дружбы…"
Клод Жермен хрустнул пальцами так звонко, что де Сези поморщился: «Бог мой! Словно мертвец, внезапно всплеснувший руками!» Жилка на виске иезуита нервно билась.
– Клянусь австрийским гербом королевы Анны, – мрачно прошептал Клод Жермен, – Ордену следует направить в метропольный город Москву не менее сотни служителей святого креста. Занимаясь Европой, не надо забывать Азию, Московия становится опасной.
– Но понимать, где опасность, – живо отозвался де Сези, – это значит, наполовину ослабить ее. Читайте же, мой друг…
– "…Посылаем к Вам нашего приближенного боярина, наместника в Казанском княжестве Ивана Борисовича Черкасского и других его товарищей с целью обсудить все выслушанное от Ваших послов и дать ответ на Ваше послание, которое Ваши послы привезли к нам, и решить, что нужно делать в настоящее время.
Затем, наградив Ваших послов со всей нашей благосклонностью, мы скоро их отпустили. Мы желаем, чтобы Вы были уверены в нашем хорошем к Вам отношении и дружбе, а также в желании нашем обмениваться важными вестями с Вами. Мы желаем в дальнейшем знать о Вашем добром здоровье, как и Вы о нашем.
И впредь мы желаем жить в дружбе с Вашим величеством и поддерживать, как в настоящее время, так и в будущем в наших отношениях, союз, который мы заключили в договоре о мире, без изменения и желаем, чтобы вы поступили так же.
Написано в нашем дворце, в столице Москве, апреля 25…"
Сложив документ вчетверо, Клод Жермен приподнял бронзовую Дидону и вновь «замуровал» послание. Наблюдая за иезуитом, де Сези спросил:
– Что вы можете сказать, Клод?
– Меня успокаивает Рим. По его воле, во славу господа, могли пройти в северных морях не только теплые, но и холодные течения.
– Могли, но… – де Сези развел руками, – не прошли. Напротив, вы видели капитана фрегата, прибывшего вчера в Золотой Рог под испанским флагом? Это дон Диего, у него три рубца на подбородке и в правом ухе серьга. Прекрасный образец испанца, способного из всех морей выжать соль в свою пользу. Он доставил мне свежие, выпеченные в Стокгольме сведения. В город Москву, резиденцию русского царя, направились новые шведские послы: Антон Мониер и Юрий Бонгарт. Россия не может быть признательна Швеции, захватившей у нее Балтийское побережье, но она может на какой-то период перестать быть злопамятной и помочь королю Густаву-Адольфу, враждующему с их общим, и притом, заметьте, главным врагом, королем Сигизмундом польским.
– Дьявол возьми!
– Он и взял, причем без спроса. Но вы, Клод, верный служитель всемогущего Ордена. Вы обязаны отобрать у нечистого награбленное и вручить его святой казне Ватикана.
– А вы знаете, что московский двор величает себя третьим Римом?
– Ответим так: один пал, другой стоит, третьему не быть! И поэтому вновь займемся казаками.
Пишите: «…Ваше величество, достоверно известно, что шесть дней тому назад морской паша не смог продолжать возведение крепости, которое он предпринял на Черном море. Помешали русские казаки…»
– Опять казаки! Какую цель преследуете вы, запугивая короля Франции? И какую пользу может извлечь из этого коалиция католических держав?
– Прямую: персидский шах Аббас, проведав, что на него готовится напасть Моурав-бек, атакует Турцию с юго-востока, а с северо-востока, по сговору с Россией, эту атаку проведут казаки реки Дона. Пять лет назад вас еще не было в Стамбуле; тогда донские казаки, разведав об отсутствии турецкого флота, дерзко проникли в Босфорский пролив и разгромили предместье Бюйюкдере, Ени-кей и другие поселения, украшающие европейский берег Босфора. Налет казаков встревожил турок, а мне он послужил новым доводом в пользу императора Фердинанда.
– Святейший глава Ордена не ошибся, предугадав в вас набожного католика, способного создать в Стамбуле сильный плацдарм для императоров двух империй: Германии и Испании. Я внимательно слушаю вас, граф.
– Благодарю. Итак, Клод, мой повышенный интерес к казакам вызван сложным узлом, завязанным политикой на Востоке. Клянусь святой Женевьевой, я нашел способ распутать его в пользу Габсбургов; по моему разумению, это значит – в пользу Франции. Царь Московии, преисполненный религиозной ненависти к католической церкви, тайно получает от шаха Аббаса серебро в слитках и использует его для подготовки войны с католическими государствами Запада. Так же тайно царь Московии ведет переговоры с одним из отпрысков Гиреев, повелителей Крымского ханства, об оказании помощи татарской конницей шведским полкам. Бахчисарайский мулла сообщил мне о начавшихся переговорах Московского посольского приказа с гетманом Запорожского войска, и вы знаете о чем?
– Очевидно, Посольский приказ учитывает вербовку Польшей запорожских казаков для битв с татарами и намерен оказать помощь шведским полкам казацкой конницей.
– Вы предельно подошли к истине. Через метропольный город Москву, с ведома царя Михаила и патриарха Филарета, беспрепятственно проезжают посланцы Швеции и гонцы Крыма, – первые на Юг, вторые на Север.
Наш король Людовик – воплощение земной кротости…
– Он агнец небесный! – Клод вскинул глаза к потолку, где в овале из букетиков роз сладострастные сатиры гонялись за испуганными нимфами, хватая их за обнаженные бедра.
Полюбовавшись нимфой с распущенными волосами, настигнутой сатиром, Клод перевел взор на де Сези и молитвенно сложил руки:
– Продолжайте, граф, во славу святой девы Марии.
– Извольте. Король Людовик склоняется к мысли, что будущее Франции зависит от победы меча императора Фердинанда. Разумеется, при нашем скромном содействии на берегах Босфора. Но король Густав-Адольф, скандинавский белый медведь, и царь Михаил, московский бурый медведь, не соблазнятся никаким искусственным медом. Они рычат, выпуская острые когти.
– Священные ножницы Ватикана могут остричь их. Да помогут в этом святому отцу апостолы Петр и Павел. Аминь!
– Аминь! – Де Сези устремил молитвенный взор к потолку и некоторое время пребывал в созерцательном безмолвии.
– Россия потворствует Швеции, – возобновил он разговор, – в Сечь, так называется область Запорожского войска, проникли интриганы Густава-Адольфа. Им ведомо, что казаки реки Днепра обладают высокими свойствами настоящих солдат, выносливостью и большой подвижностью, и что они под польским флагом участвовали в европейских сражениях на стороне Габсбургов, или же в отрядах «лисовчиков», или же в составе иных войск короля Сигизмунда. Военачальникам шведов, помимо того, казаки известны по событиям тысяча шестьсот тринадцатого – четырнадцатого годов, когда полковники Барышников и Сидорка, бросив лагерь гетмана Ходкевича, нанялись на службу к шведскому полковнику Делагарди.
– Рассказывают, что казаки, стоя на лошадях, сумели оторваться от земли и врезались в огни шабаша, обворожив своей бесшабашной удалью ведьм. Семьдесят семь польских ведьм не замедлили отдаться запорожцам, остальные остались верными своему козлу.
– Семьдесят семь из них обнаружили здравый смысл. Мне об этом говорили Квестенберг, советник Фердинанда II, и однорукий барон Ливонский, высказывая о запорожских казаках мнение Валленштейна, превосходно помнящего, что не кто иной, как казаки, в Хотинской войне с турками спасли Польшу от ужасного разгрома.
– А теперь интриганы Густава-Адольфа намерены перетянуть казаков реки Днепра в ряды шведского войска?
– Да, очевидно, в этом глазная цель их миссии: поднять восстание казаков против польской короны и воспользоваться услугами России, единоверной с казацкой Сечью, и этим значительно пополнить свой военный резерв.
– Это было бы гибельно для восточной линии битв императора.
– Для западной не менее. Слушайте, Клод, вот мой план: короля Людовика надо еще чаще, чем раньше, извещать о действиях казаков Днепра и Дона на землях и реках, прилегающих к Черному морю. Пусть Версаль содрогнется перед возможным нашествием русских казаков в страны европейского мира. Полезно сравнить этих казаков с монголами, недаром у них общий военный символ: древко с привязанным к нему конским хвостом. Стоя на лошадях, они способны перемахнуть через Босфор и Дунай, а во Франции, как вы догадываетесь, больше чем семьдесят семь ведьм. Представляя королю Людовику события в выгодном нам свете, мы можем добиться поддержки Франции султану в его движении не на Запад, против войск Габсбургов, а на юго-восток, против шаха Аббаса, якобы науськивающего казаков Дона против турок. О, нам благоприятствует фортуна: грузинский полководец Моурав-бек, Непобедимый, возглавит поход на Восток.
– Браво! Вот превосходный маневр, дающий возможность помочь Турции. Служитель Ватикана Пьетро делла Валле прислал в Коллегию пропаганды веры подробную реляцию об этом полководце. Он утверждает, что у Моурав-бека два сердца. Значит, можно будет влиять на одно из них.
Вынув кружевной платок с вышитой эмблемой: корона на двух перекрещенных шпагах, де Сези старательно провел им по напудренному лбу, оттененному гофрированными волосами, и, небрежно заложив платок в карман атласного жилета, подошел к иезуиту. Граф явно торопился:
– Закончим, Клод, реляцию так:
"…Нужно крепко подумать об этих живых людях.
Вашего величества посланник граф де Сези.
Константинополь. 1629 год".
Иезуит подметил желание посла избавиться от него и… совсем не торопился.
Но Боно был на страже: заметив нетерпение графа, он простодушно напомнил:
– Ваша светлость, вам надлежит выехать к Селиман-паше.
Иезуит нехотя ушел.
Де Сези никуда не ушел, он ждал Георгия Саакадзе на откровенную беседу. Но откровенность присуща херувимам и эскадронным начальникам, только не дипломатам.
Настойчивость де Сези увенчалась успехом. Саакадзе принял наконец приглашение посла и явился в Пале-де-Франс, сопровождаемый Дато, Ростомом и Димитрием. Он отметил убранство дворца со всей откровенностью знатока чудес. В остальном же он сразу дал понять, что он не новичок в дипломатии.
Граф досадовал, ибо не любил белых пятен на политической карте. Какую цель преследовал властелин Турции, удостаивая Моурав-бека совместной прогулкой? Только ли как полководец нужен Моурав-бек султану? Понять – значит выиграть. Но при любой ситуации полезно привлечь на свою сторону прославленного грузина. Впервые посетив французский дворец в Пере, Саакадзе держался как сфинкс. На пирах у пашей он уже напомнил графу строфу из Гомера: чеканный ритм, сдерживающий пламя. Несмотря на выпитое душистое и сладкое красное вино, способное свалить и слона, Саакадзе походил на сфинкса под пламенем египетского солнца.
С первого взгляда Саакадзе разгадал в де Сези политикана, а француз в Саакадзе – непреклонного государственного мужа. Понятной стала милость султана: Моурав-бек нужен ему для выполнения какой-то чрезвычайной миссии. Это не только интриговало, но и внушало тревогу, и посол короля принялся еще настойчивее добиваться встреч с избранником султана.
И вот сейчас, после церемонии приветствий, они расположились в удобных креслах возле зеркального камина. Секретарь посольства, долговязый, с бархатными подвязками на чулках, прекрасно овладевший турецким языком, для пущей важности служил переводчиком, хотя де Сези все, что было ему нужно, отлично понимал сам.
– Зачем я, франк, пожелал видеть военачальника Саакадзе в этом дворце? – улыбнулся граф. – О мой бог! Кто же в Стамбуле не хочет видеть как можно чаще столь знаменитого полководца?..
– А все же, господин посол? – повторил на турецком языке вопрос Дато. – Ведь путешественники не смеют отнимать у представителя короля время для праздной, хотя бы и приятной, беседы.
– Вы меня пугаете своей скромностью! – сухо ответил де Сези и тут же просиял. – Я надеюсь, что время мы используем для обоюдной пользы.
– Какую пользу ищет посол на Востоке? – осведомился Саакадзе.
– Тут же, что и вы. Необходимо, и как можно скорее, возобновить войну с шахом Аббасом.
– А что необходимо для верховного везира?
– Разумеется, не только кофе! Хозрев-паша за войну с опасным Ираном. Но, увы, в Диване заседают старые полководцы, они убеждают молодого султана, что большая часть поражений случалась из-за торопливости султанов, игнорирующих советы опытных диван-беков. Сущая правда! Из-за плохо изученных дорог, в некоторые месяцы превращающихся в море грязи, гибли верблюды, кони, гибли тысячи янычар и сипахов.
– Что же предлагает посол? Чтобы верблюды не гибли?
– Нет, чтобы кони янычар следовали за опытным проводником. Султан Мурад станет внимать лишь его словам. Необходимо уговорить Мурада немедля начать войну с Аббасом.
– Имя проводника?
– Моурав-бек!
– Это польза для посла. А что для проводника? Гибель янычар и сипахов?
Де Сези смутился, но лишь на миг. Саакадзе крутил ус и разглядывал наряд посла. «Слишком много кружев! За ними, как за гребнем волны, не видно человека». Но для Саакадзе он виден. Франк стремится отвлечь турок на линию Ирана. А к чему стремится он, Моурави? К тому же! Это заслуживает внимания.
– Хозрев-паша – верховный, везир. Почему он не торопится, если ты во всем с ним согласен, посол?
Де Сези слегка откинулся назад, как полагается для позиции перед выпадом шпаги вперед. «О, с этим грузином надо соблюдать все правила дуэли».
– Хозрев-паша неустанно заботится о блеске Оттоманской империи.
– А посол о чем?
– Я?! Я человек с причудами. Мой каприз – не каприз государства. Я хочу собирать ракушки на берегу Персидского залива. Вот и все.
– Там редкие образцы, – согласился Моурави. – Есть ракушки, похожие на королевского тигра, так разинуты у них пасти. Проглотить полмира им ничего не стоит.
– Беседа с вами – истинное удовольствие! – восхитился де Сези.
Он подал знак секретарю посольства. Боне не спеша внес вазу с фруктами, бутылку замороженного шампанского, бисквит и фужеры. Эта пауза понадобилась де Сези для обдумывания того, что было сказано и что надо было сказать. Саакадзе произвел на него большее впечатление, чем он предполагал. В этом герое сочетался дух мифического Кавказа и реального царства Грузии. Этот природный воин способен нанести поражение шаху Аббасу, в котором так нуждается султан. Поверив в возможность победы, Мурад пренебрежет другими возможностями, более призрачными, на Западе, и не преминет отказать в помощи против Габсбургов королю шведов Густаву-Адольфу, к которому так благоволит этот хитрец, патриарх Кирилл. Обо всем этом и словом нельзя проговориться грузину. Он и в безобидной ракушке тотчас разгадывает потайной смысл политического разговора.
Димитрий, отпив шампанского, передернулся:
– Сладкий уксус! Полторы змеи им на закуску!
Де Сези снисходительно улыбнулся и спросил, чем недоволен рыцарь гор? Ростом не совсем точно перевел с грузинского пожелание Димитрия, и переводчик констатировал, что вино славной Шампани показалось грузину нежнее поцелуя гурии, на который он рассчитывает в далеком будущем. Сам же Ростом с удовольствием отпивал размеренными глотками искрящийся напиток и советовал Дато не пренебрегать странным угощением. Чокнувшись с де Сези, Моурави залпом осушил фужер за здоровье посла короля франков, направляющего его политику в верную сторону. Поражение шаха Аббаса укрепит Стамбул на двух рубежах: восточном и западном.
– Почему так торопится с войной посол? – поинтересовался Дато, сохраняя невозмутимый вид. – Не потому ли, что шах Аббас мешает французской торговле?
– Вы на пути к истине! Моему королю нужно поражение шаха Аббаса. Дружба России и Ирана не нравится его величеству. И потому: "Цетэрум цензэо, Картагинэм дэлендам эссэ![58], то есть: «В остальном полагаю, что Карфаген должен быть разрушен!» Но, насколько я понимаю, для этого Непобедимому надо спешить в Грузию. Плохая дорога – вам не помеха!..
– Посол ошибается! Недавним поражением в Грузии я обязан наполовину плохой дороге, размытой дождями и затерявшейся в тумане и тучах… И вот мгла не позволила мне найти правильный путь к сердцу народа… Ну, до этого тебе, посол, дела нет! Я против Дивана не пойду ни по плохой, ни по хорошей дороге…
Поездка от Пале-де-Франс до Мозаичного дворца казалась особенно длинной. «Барсы» не нарушали молчания. Завязывался новый узел политики, достаточно тугой. Было ясно, что за спиной де Сези действуют внушительные силы. Но ради каких целей?! Потворствуя чьим интересам?! И кто платит здесь за кровь?
– Будем, друзья, настороже! Не нравится мне противозаконная дружба гиены и лисицы. Сам бог повелел им быть в раздоре… Хозрев показывает нам нежную атласную подушку для сна, вышитую мелким бисером. Но бисерные цветы и птицы при тщательном осмотре оказываются янычарами и военными кораблями. Действительность не располагает ко сну. Вторгаясь, эти бисерные злодеи рубят чужой народ и палят из корабельных пушек, покрывая чужой берег дымом и огнем.
– Я почти то же самое думал, дорогой Георгий, но мы слишком много бодрствовали, чтобы предаться дреме, да еще на неудобных подушках.
– Дато прав. И я скажу такое: мы привыкли спать только на грузинских мутаках, особенно в логове гиены.
– Посол хитрит, дорога в Иран у нас с Турцией одна, но… цели разные. И лучше, чтобы друзья Хозрева об этом не догадывались.
– Полторы лягушки им на закуску! Пусть для себя стелют атлас. Наши грузинские мутаки способствуют не только отдыху, но и крепким думам.
Чуть покраснев, солнце клонилось к морю, откуда подул свежий ветерок. «Барсы» подъезжали к Мозаичным воротам.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
«Барсы» вели счет дням. Поэтому они то вдвоем, то группою слонялись по Константинополю, особенно по торговым пристаням Босфора и по базарам. Разговоры с купцами приносили им чистую прибыль: познание стамбульского мира.
Привлекали внимание «барсов» и собиратели масал и знатоки ходиси – преданий. В кофейнях они внимательно слушали меддахов-подражателей, придающих своим притчам аромат арабских сказаний, и чужеземных путешественников, собирателей чудесных историй. После странствий они к «Тысяче и одной ночи» прибавляли тысячу и один день – описания невероятно опасных приключений, в которых они якобы являлись участниками или очевидцами, что давало им право восклицать в своих странах:
«О боже! О аллах! О Будда!»
«Что сподобил всевышний узреть очам моим!»
«Что в своем величии благосклонно представил моим глазам сеятель возвышенных чувств!»
«Что в своем милосердии разрешил лицезреть рабу седьмого неба!»
«О люди, выслушайте притчу о посланце из царства жизни!»
«О посланце из царства смерти!»
«О небесной деве, разбрасывающей цветы у подножия бронзового пророка!»
«О… выслушайте! Ибо многое должны запомнить и юноши и старцы!»
И соотечественники с благоговением, восхищением и изумлением внимали «Мудрости лжи» и «Невероятной правде»…
– Послушайте, «барсы», о чем кричит этот обманщик в чалме?
«Нет истины кроме истины! – надрывался сказитель. – Знайте, правоверные; ценность ковра и ценность жизни познается с изнанки!..»
«Барсы» торопливо вышли из кофейни.
Они хмуро вникали в суть турецкой пословицы: «Птица не пролетит, караван не пройдет, пустынны дороги Анатолии».
– Э-э, Ростом, так было, так есть, так будет!
– Ты о чем?
– О мудрости лжи.
– А ты забыл, Элизбар, как мы часами простаивали с открытым ртом и закрытыми от благоговения глазами на базарных площадях Носте, Тбилиси или Гори, слушая окруженных почетом носителей чудес?
– Все это хорошо, – вздохнул Матарс, – но сейчас нам нужно другое.
– Еще бы не другое! – с досадой сказал Пануш. – В Картли должны знать, что время освежающего дождя близится. А здесь базары кишат сказителями, а не купцами из Грузии.
– Почему бы Вардану Мудрому, любителю почета и уважения, не догадаться пригнать в «средоточие мира» караван?
– Караван? – Ростом пожал плечами. – Удостой, Элизбар, мой слух – с чем караван?
– Конечно, не с грузом улыбок или слез. Ну… скажем вежливо, с кизяками.
Внезапно Ростом остановился и стал разглядывать четки, висящие над синей дверью, за которой виднелась небольшая лавка. На пороге стоял турок, перебирающий алые бусы. Приятные черты лица придавали ему сходство с веселым ученым из сказки, а почти праздничная одежда выявляла его отношение к торговым будням, всегда таящим в себе возможность необычайных встреч и разговоров.
Перехватив взгляд Ростома, устремленный на турка, Элизбар шепнул:
– Я тоже его узнал. Он был на берегу Босфора в первый день нашего приезда.
– И держал эти же четки, похожие на раскаленные угольки. Сам не знаю почему, но запомнил это, как яркий сон.
– Уж не он ли прислал те четки, которым Георгий доверяет самые сокровенные мысли?
– Похоже, что именно он.
– Выходит, следует узнать причину такой щедрости.
– И заодно оплатить то удовольствие, которое доставляют Георгию семнадцать мудрых советников.
Купец продолжал спокойно наблюдать за «барсами». В глубине лавки поблескивали удивительные четки, словно глаза неведомых обитателей морских глубин. Странный товар на полках заинтересовал Элизбара, а позади его Пануш и Матарс силились рассмотреть содержимое лавки. Пануш, подтолкнув друга локтем, сказал по-грузински:
– Не иначе, как Элизбар возлюбленную обрел, подарок подбирает.
Турок приветливо улыбнулся:
– Видно, аллах по своей справедливости послал удачу чужеземцу, раз веселье искрится в ваших глазах.
– Э-э, ага купец, ты угадал, мы за удачей на базар пришли. Не торгуешь ли ты этим товаром?
– Торгую, ага… Имени твоего отца не знаю.
– И хорошо делаешь, ага купец, многое знать тоже не очень полезно. А если понравлюсь, зови Элизбаром.
Видно, воинская осанка, черная прядь, будто крылом пересекшая чуть покатый лоб Элизбара, орлиный взгляд, отражавший удаль, пришлись по душе купцу. Он сдержанно, но приветливо улыбнулся.
– А почем у тебя окка мелкой удачи? – берясь двумя руками за притолоку, осведомился Пануш.
– С мелочью, ага, овечий шайтан возится. Лучше спроси: почем окка крупной.
– Согласен, – вступил в разговор Матарс. – Почем окка крупной удачи, вмещающей в себе победу над врагом, судьбой и смертью?
– Аллах да будет тебе покровителем, эфенди! Похоже, что ты уже купил крупную удачу, ибо расплатился за нее глазом.
– О-о, ага, ты мудрец или шутник! Мы должны расплатиться за огонь и за лед. Не тот ли ты, кого разыскиваем? Имя его подобно янтарю четок. Жаль, твоего не знаем.
Купец, пропустив мимо ушей упоминание о четках, сказал:
– Пророк подсказал отцу назвать меня Халилом, я покорился. Хотя сам назвал бы себя Рагибом, эфенди.
– Почему, ага? Халил очень, очень красивое имя.
– Видит аллах, ничего не говорящее.
– А Рагиб?
– Говорящее о многом.
– Он что, тучи заставлял греметь?
– Видит улыбчивый див, не было этого, но было другое. Рагиб много сделал приношений книгами, значит, аллах внушил ему мысль облагораживать души людей… Но почему меня не удостоил всевышний хотя бы догадкой – просить эфенди грузин переступить порог моей скудной лавки!
Халил приложил руку ко лбу, губам и сердцу.
– Спасибо, войдем. И пусть за нами поспешит к тебе счастье.
– Машаллах!
Одну лишь пылинку приметил Ростом в этом помещении, и то на рукаве у себя. Дерево блестело здесь, как стекло; куски воска отсвечивали голубым огнем. Закрыв глаза, можно было вообразить, что находишься в саду, так густо был насыщен тут воздух нежным запахом роз.
И товар в этой лавке был необычайный. Стены, сплошь увешанные четками, образовали самые причудливые арабески всех цветов радуги. Казалось, что в сплетениях невероятных растений запутались тропические птицы. Красота коллекции четок, очевидно привезенных из разных стран и в разное время, являла резкий контраст с незамысловатой, отчасти даже примитивной обстановкой. Но в этом было и преимущество: ничто не отвлекало глаз от античных экземпляров, хранящихся в узких ящичках, обитых ярко-зеленым бархатом. Прозрачные крышки из натянутого рыбьего пузыря позволяли любоваться янтарем и костью всевозможных оттенков, хризолитами, агатами, кораллами. Четки, выделанные из бирюзы, походили на кусочки замороженного неба. На бархате возлежали, словно гаремные красавицы, четки из жемчуга молочного и розоватого тона. С потолка спускались четки из каких-то странных блестящих камней, и их с неменьшим любопытством разглядывали «барсы». А Матарс, как к живым цветам, прильнул к четкам из толченых лепестков роз, издававшим тонкий аромат.
В этом ярком окружении за стойкой на высоком табурете сидел юноша лет семнадцати. Одежда на нем отличалась изяществом, красивые черты лица – благородством. На его слегка вьющихся волосах задорно торчало феска кораллового цвета, а с пояса хозяйственно свисала посеребренная цепочка с ключами от ящичков. «Барсы» переглянулись: «Уж не этот ли юноша принес четки Георгию?» Но он и глазом не моргнул, что знает их.
У противоположной стены стояла широкая тахта, убранная дорогим ковром и подушками. Не успели «барсы» устроиться на ней, как, по знаку Халила, юноша установил перед ними арабский столик с разнообразными четками. На немой вопрос друзей Халил ответил: «Так надо». Коснувшись четок, к которым было подвешено сердце из красного янтаря, Ростом подумал: «Придется купить, хоть и не собирались».
Сравнив столик с дном сказочного бассейна, Элизбар стал разглядывать решетчатое окно, пропускавшее мягкий свет, в голубоватой полосе которого словно дымились пурпурные, бархатисто-оранжевые и бледно-розовые розы, расставленные в горшках на широком подоконнике.
Привычка все замечать приковала взор Матарса к внутренней двери, неплотно завешенной ковром. Сквозь просвет в глубине виднелись чистые циновки, разложенные на полу. Пануш перехватил взгляд друга и забеспокоился: «Уж не к разбойникам ли попали?!» Но вслух вскрикнул:
– О ага Халил, сколько ни путешествовал, такой приветливой лавки нигде не видел!
– Аллах подсказал мне, что так приятнее. Если, помимо воли человека, судьба повелела стать ему купцом и на весь базарный день приковала, подобно сторожевой собаке, к лавке, то не следует ли собачью конуру превратить в киоск?
– Не иначе, ага Халил, как ты перестарался. А то почему отсюда не хочется выходить?
– По доброте дарите мне внимание, говорят – грузины все вежливые.
– Напрасно смущаешься, правда есть правда! Но если не купцом, то кем бы ты хотел быть?
– Аллах свидетель, по своей воле – путешественником, ради познания и спасения своей души. Хотел бы записывать все виденное и слышанное, ибо что другое, как не возвышенные слова, облагораживает и отводит от черных мыслей?
– Значит, мечтаешь стать книгописцем?
– По-нашему – ученым.
– А разве, ага, над тобою есть хозяин?
– Видит пророк, есть. Больше, чем хозяин.
– Кто?
– Мать.
– Мать?! – Ростом оглянулся на бесцеремонно хохочущего юношу. – Это так, ага Халил?
– Свидетель святой Осман, так… Ты, короткошерстный заяц, чему смеешься? Ступай к кофейщику. И еще, Ибрагим, возьми…
– Поднос со сладостями? – живо отозвался Ибрагим. – Может, мед мотылька? Нет? Тогда хал…
– Да убережет тебя пророк! Остальное бери все, что подскажет тебе добрая совесть, а не ифрит.
Но Ибрагим, взяв из-под стойки несколько монет, уже умчался.
– А почему, ага Халил, старшая ханым желала видеть тебя лишь купцом?
– По велению аллаха все предки моего отца и сам отец были купцами. Торговля драгоценностями и благовониями делала всех богатыми. Но отец говорил: «Хорошо и купцу знать книги». Меня учил раньше ходжа, затем четыре года я познавал мудрость в рушдийе, уже собирался перейти в медресе… Но как раз в это время небо нашло своевременным отозвать отца к себе. Слез моя мать пролила столько, что, стань они бусами, хватило б на тысячу тысяч четок, ибо отец за красоту и нежное сердце сильно любил ее и не пожелал ни новых жен, ни наложниц. А странствуя по разным землям за товаром, а также из желания узнать хорошее и плохое о чужих странах, проведал, что гарем для женщин унижение. Тут он решил, что Мухаммед не всегда справедливо поучал, а потому и с меня взял слово не подчиняться в этом корану.
Однако протекли дни, как слезы, оставив на щеках матери следы-морщинки. Как-то выпрямив согбенную спину, она сказала: «Знаю, мой сын, ты ученым хотел стать, не любишь торговлю. Кисмет! Должен стать купцом, ибо больше некому заменить отца. Иди и продолжай его дело, а он, взирая на тебя с высоты седьмого неба, пусть спокойно наслаждается раем». Я не счел возможным сопротивляться, хотя шум шелка не мог заменить мне шелеста страниц. Но не к чему огорчать уже огорченную. Лишь для приличия я просил дать мне два базарных дня для раздумья. В мечеть за советом я не пошел, ибо пяти молитв, которые Мухаммед положил на каждый день правоверному, достаточно для того, чтобы аллах сам помнил о наших желаниях, а лишнее напоминание о себе может показаться назойливее овода. Поразмыслив, я нанял каик и переправился в Скутари. Подымаясь от берега в гору, засаженную платанами и кипарисами, предался размышлению: почему платан сажают при рождении правоверного, а кипарис над гробом? Разве это не придумали византийцы? Войдя на кладбище, я стал читать надписи, надеясь найти в них совет и поучение. Сильный запах кипариса способствовал умиротворению. И так я переходил от одного тюрбэ к другому, от мраморных колонн, увенчанных вызолоченным или раскрашенным тюрбаном, к саркофагам с высеченными звездами и полумесяцем. Живые напоминали о мертвых, но мертвые паши и везиры не способствовали найти живую мысль. Тогда я обратился к столбикам с изваянною чалмой и полуистертыми надписями. Что обнаружил я здесь, кроме главного богатства подземного царства – молчания? Пустоту надземного. Лишь слова на обломке мрамора одного капудан-паши: «Он поставил руль на румб вечности, ветер кончины сломал мачту его корабля и погрузил его в море благоволения аллаха», – вызвали у меня мысль, что Сулейман Мудрый был прав: «Все суета сует». А надписи на скромных надгробных плитах: «Белая голубка торопливо улетела из гнезда скорби, чтобы получить место среди гурий рая», или: «На скрижалях судеб значилось, что Айша, красивейшая из цветов в цветнике жизни, сорвана со стебля на семнадцатой своей весне», отуманили мое сердце, ибо печальна на земле жизнь мусульманки. Под небом Скутари я еще раз сказал себе: «Нет, с помощью справедливости не причиню зла той, кого полюблю». Разобрав надпись на камне, под которым покоился певец: «Соловей на одно мгновение пленил рощу земли, чтобы навек завладеть травинкой эдема», я, не останавливаясь у хвалебных надписей улемов, отошел к дальнему углу. Там камни не отражали возвышенное, простой народ не смел изречениями тревожить глаза знатных прохожих. Но народ перехитрил самозванных хозяев земли, и, проходя, каждый правоверный вглядывался в изображение и восклицал: "Этот шил одежду, – на камне вырублены ножницы! А этот строил дом, – иначе незачем было его близким высекать на камне топор. А вот изображение бритвы, значит владел ею цирюльник. А на этом мраморе весла, значит: «гребец Босфора наконец доплыл до вечной пристани!..»
Все это хорошо, подумал я, но ни рощей, ни травинкой, ни топором, ни эдемом я торговать не буду. И, оставив царство кипарисов, я поспешил в долину Бюйюкдере, в царство платанов. Слава аллаху, это не произошло в пятницу, когда правоверные осаждают богатые фонтаны и приятные, покрытые пышной зеленью, площадки. И воскресеньем не назывался этот день, когда сюда стекались гяуры отведать сладость прохлады и насладиться красотой, созданной аллахом в день милостыней.
Уже солнце, окунувшись в огонь и кровь, собиралось покинуть ради ночного покоя небосклон, когда я готов был предаться отчаянию и возроптать на Мухаммеда, не желающего снизойти до совета мне. Но тут внезапно глаза мои узрели теспих – мусульманские четки. Они размеренно двигались в бледно-желтых пальцах. Машаллах! Смотрю и изумляюсь: бусы передвигаются, и в каждой из них солнце, облитое огнем и кровью, легкие воды Босфора и что-то другое, что нельзя описать. Потом догадался: мысль! Тут я решился узнать, кто владетель четок. Прислонясь к платану, он, не замечая земли, смотрел далеко за пределы уходящего солнца. Белоснежная кисея, обвивавшая его феску, говорила о его учености. Я даже пошутил сам с собой, «О Мекка, первый раз вижу улема, предавшегося размышлению». И тут ясно: четки отражали мысли, пришедшие из дальнего края, может оттуда, откуда каждое утро восходит солнце, еще бледное от сна, еще холодное от спокойствия неба…
А раз так, я поспешил домой: «О моя прекрасная мать, сам Мухаммед поставил на моем пути мысль, и сопротивляться не к чему. Я продам лавку отца и открою свою. Во имя аллаха, торговать буду четками!»
«О Абубекр, воплощающий в себе правосудие! О Омар, отличающийся твердостью! О Осман, подающий пример скромности! О десять пророков, блистающих мужеством! Не оставьте моего сына в его заблуждении!» Подождав немного, мать вздохнула, так как никто из четырех первых калифов и десяти пророков не подал голоса. «О мой сын, что могут дать тебе четки?» Я подумал: мысль! – и торопливо ответил: «Богатство!» Где-то стояли кипарисы и против них платаны. «Богатство? – удивилась мать. – От четок?» Свет стоял против мрака. «О моя мать! – протянул я руки к небу, словно хотел снять с золотого гвоздя луча воздушные бусы. – Увидишь, большое богатство, ибо я овладел тайной обогащения».
Подумав, мать сказала: «Пусть сначала будет по-твоему. Только знай, если четки не обогатят тебя, клянусь Меккой, ты вернешься к большой торговле». Меня уже ослепил блеск бус, я согласился: «Хорошо». И устроил себе эту лавку.
– И что же, – спросил Элизбар, – лавка обогатила тебя?
– Свидетель Мухаммед, нет! Но богатство моего отца выручило лавку.
– А как же ханым, успокоилась?
– Во славу пророка, на борьбу с желанием матери сделать меня богачом я призвал союзником хитрость: каждый день вынимаю из сундука оставленные мне отцом пиастры или аспры и вечером, возвращаясь домой, отсыпаю из мешочка перед матерью то, что вынуто из отцовского сундука. Она радуется и удивляется, как могут четки приносить такую прибыль. Потом, тщательно пересчитав, прячет монеты в свой сундук, говоря: «Твое». Через каждые четыре полнолуния я напоминаю: «Моя добрая мать, настало время пополнить товаром лавку». Мать достает из сундука монеты отца – столько, сколько надо, и, пожелав удачи, передает мне. Я осторожно спускаю полученное из сундука матери обратно в сундук отца и снова каждый вечер приношу ей мнимую прибыль. О Мухаммед! Ваш смех, эфенди, выражает одобрение. Все же два раза в год мы с Ибрагимом закупаем новый товар, и так как все знают, что у меня лучшие четки и я выручаю только расход, привыкли не торговаться. Так я отвоевал у судьбы тишину в лавке и покой души, а главное – время для начертания того, чему сам был свидетель и о чем рассказывали. И на путях, и в караван-сараях.
«Барсы» искренне восхищались выдумкой удивительного турка. Добродушное выражение лица, свободного от морщин, и пушистые усы делали Халила особенно обаятельным. Помолчав, он в свое оправдание сказал:
– Видит аллах, я не хотел обманывать мать, но так как убытков она от этого не терпит, то и обмана нет. Судьба меня тоже обманула, и я даже терплю убыток, ибо редко путешествую и мало записываю. Но надежда не покидает меня, и я жду. Когда мой Ибрагим еще немного подрастет и поймет, что жадность не украшает дни жизни, я вспомню о кораблях и верблюдах.
– Непременно будет так, – пообещал Матарс.
– Красивый у тебя сын, ага Халил.
– Аллах еще не додумался, как сына иметь без жены. Ибрагим – сын соседки, что живет в третьем доме справа от дома моей матери. Но если у меня родятся хоть десять сыновей, все равно Ибрагим – мой старший сын.
– А я решил… – замялся Элизбар. – Так с тобою…
– Невежлив, хочешь сказать, эфенди? Привык, «ягненок» с шести лет у меня. Раньше не догадался учить вежливости, а в семнадцать лет поздно. Предопределение аллаха… Это еще можно терпеть, и даже все остальное не опасно, если б не халва.
– Халва?! – удивились «барсы».
– Эту сласть сильнее, чем своих братьев, любит он. Едва солнце благосклонно сбросит на землю еще короткие лучи, уже Ибрагим бежит за халвой. Три акче каждый день, расточитель, на халву тратит. Я раньше поучал: "Ибрагим, пробуди свою совесть! У тебя два брата и сестра, купи им лучше лаваш. А он смеется: «Все равно всех не накормишь. Пусть хоть один сын будет у матери сытый и красивый. Бедность не большое украшение, а от сытых даже шайтан убегает, не любит запаха еды». Я промолчу, ибо сам научил его недостойным мыслям. Но, видя, как он старательно поедает халву, не вытерплю: «Ибрагим, разве Мухаммед не наставлял, что милосердие приближает человека к Эдему?» А этот ягненок, не подумав и четверть базарного часа, отвечает: «Видит небо, ага Халил, я не тороплюсь в Эдем. Пусть Мухаммед более достойных призывает».
Сперва я сердился, а теперь, когда ему семнадцать, поздно поучать, тем более… он прав.
– Но, ага Халил, что ты усмотрел плохого в халве?
– Да не будет сказано, что Халил придирчив. С шести лет я учил его читать не только коран, но и те книги, которые лежат вот тут, на верхней полке, учил переписывать не только коран, но и сказания, тихо напевать звучные песни, учил соединять и разъединять числа. Потом сам читал ему «Тысячу и одну ночь», учил любоваться антиками, красивыми садами, освещенными солнцем или луной, учил радоваться приливу и отливу Босфора, находить радости в познании истины, а он всем откровениям предпочитает мизерную халву! Это ли не насмешка?
– А мне, ага Халил, сразу понравился его благородный разговор, и вид его приятен, – сказал Ростом.
– И передо мной он таким предстал, – заметил Дато.
– Не удостаиваете ли меня утешением? Или правда, – Халил с надеждой оглядел «барсов», – заметили в нем отражение солнца?
– Еще как заметили! – с жаром проговорил Матарс. – Недаром за сына приняли.
– Видит пророк, почти сын. Давно было, прибегает сюда жена чувячника, что раньше за углом моего дома в лачуге жила, и плачет: «Ага Халил, возьми моего сына в лавку прислужником. Трое у меня. (Потом еще двоих успела родить, пока не случилось то, что должно было случиться). И ни одному кушать нечего». «Как так нечего? – удивился я. – Разве твой муж не зарабатывает?» А она еще громче плачет: «Кушать должны пятеро, а проклятый аллахом хозяин за одного платит и все грозит выгнать». – «А сколько лет твоему сыну?» Женщина заколебалась, затем твердо сказала: «Больше семи». Тут я неосторожно подумал: права женщина, прислужник мне нужен; хватит беспокоить старую Айшу, – дома работы много, и еще сюда спешит: воду принести, цветы напоить, ковер вычистить, порог полить. «Хорошо, говорю, приведи сына, о плате потом сговоримся». – "Какая плата, ага? Корми хоть раз в день и… может, старые шаровары дашь? – просияв, сказала и убежала, а через час привела. Долго с изумлением смотрел я на… Нет, это был не мальчик, а его тень. Лишь грязные лохмотья, спутанные волосы, голова в паршах, желтое лицо убеждали, что он обыкновенный, похожий на всех детей, снующих по базару и вымаливающих подаяние у ворот мечети. Оглянулся, а от женщины даже следа не осталось. «Тебя как зовут?» – спрашиваю. Поднял на меня мальчик глаза и весело говорит: «Во славу шайтана, Ибрагимом». – «Почему в таком разговоре шайтана вспомнил?» – «А кто, как не он со своей женой, нас, словно отбросы, из своего жилища выбрасывает?» – «Аллаха надо вспоминать, Ибрагим». – «Аллаха? Тогда почему он ангелов белыми и сытыми создает, халвой насильно кормит, а нас грязными и голодными?» – «Тебя кто в такое святотатство вовлек, щенок?!» – «Никто, ага, – осклабился, – сам догадался. Не трудно: на базаре толкаюсь целый день голодный, слова сами в башку прыгают». Тут я смутился. «Идем, говорю, я тебе полью на руки, потом покушаешь». – «Не беспокойся, ага, я привык: раньше надо заработать, потом…» Я совсем рассердился. «Если не будешь слушать меня, говорю, я палку для твоей спины вырежу из кипариса или платана». Эти слова он сразу понял, вышел за порог, покорно подставил ладони, я старательно поливал; воды на целый дождь хватит, а руки все черные, – не иначе как в бане надо тереть, чтобы соскоблить наросшую грязь. Дал ему лаваш, баранину, поставил чашу с прохладительным лимонным напитком, а сам отвернулся: сейчас, думаю, рычать от жадности начнет. Но в лавке так тихо, как и было. Повернулся, смотрю – мой Ибрагим в уголок забрался и медленно, как сытый купец, откусывает то лаваш, то баранину и спокойно приникает к чаше. Машаллах! Я тогда, на свою голову, кусок халвы ему подсунул. С жадностью проглотил: джам, джам, пальцы облизал и крошки с пола поднял. С тех пор – эйвах! – при слове «халва» дрожит. Позвал я хамала, велел домой бежать за служанкой Айшей. Принеслась старая, дух не может перевести: «Что? Что случилось?!» – «Ничего, говорю, не случилось, вот прислужника себе взял». Посмотрела Айша на «прислужника» и сперва расхохоталась, затем браниться начала: «Эстек-пестек! Разве четырехлетний обязан кувшин поднимать?» Я молчал. Когда служанка живет в доме ровно столько, сколько тебе самому лет, она имеет право и ругаться. Но вот она устала, и я сказал: «Айша, не притворяйся злой, отведи Ибрагима в баню, найми терщика на четыре часа…» – «На четыре часа? Он и за два с твоего прислужника грязь вместе с кожей снимет!» – «…И пусть даже пылинки на нем не останется, – продолжаю я, будто не расслышав. – Пока будет мыться, купи одежду и на запас… только дешевую не бери, непрочная. Цирюльнику прикажи красиво обрить». Посмотрел на меня Ибрагим (О аллах! Как посмотрел! Одиннадцать лет прошло, а все помню) и говорит! «Ага Халил, мне не семь и не четыре, а ровно шесть лет вчера исполнилось».
– Видишь, ага Халил, за твое доброе сердце, аллах послал тебе радость.
– А что потом было? Ибрагим полюбил тебя и забыл родных?
– Удостойте, эфенди чужеземцы, меня вниманием. Не сразу все пришло: семь месяцев откармливала его Айша. Затем пришлось новую одежду покупать, – красивый, высокий стал. Учителя, как уже сказал, не взял, сам учил. Айша жалела его, продолжала сама убирать. И тут в один из дней, как раз под пятницу, приходит в лавку чувячник и смиренно кланяется: «Да наградит тебя аллах! Помог ты нам, сына взял, – чуть с голоду не умер. Младших больше кормили… Сегодня решил, пора сына повидать, и еще… может, поможешь: три мангура очень нужны». Я дал пять мангуров и говорю: «Во славу аллаха, вот Ибрагим». Чувячник смотрит, потом обиженно говорит: «Я своего Ибрагима хочу видеть». – «А это чей?» – «Чей хочешь, ага, наверно, твой». Тут Ибрагим засмеялся: «Ага отец, это я». Чувячник от удивления слова не мог сказать, поклонился, ушел. Через пятницу опять заявился и сразу двадцать слов высыпал: «Я, ага Халил, за сыном пришел». – «Как за сыном? Жена твоя совсем мне его отдала». – «Меня не спросила. Мы бедные, за такого мальчика купец Селим много даст». – «А ты сколько хочешь?» – говорю, а сам чувствую: сердце сжалось. А чувячник взглядом Ибрагима оценивает, боится продешевить; наконец выдавливает из себя, как сок из граната: «Каждую пятницу по пять мангуров». Я обрадовался, хотя знал, что все берущие мальчиков в лавку три года не платят, лишь кормят не очень сытно и раз в год одежду старую дают. Схватил он пять мангуров, а в следующую пятницу приходит и говорит: «Все соседи-моседи смеются – за такого мальчика меньше шести мангуров нельзя брать». Еще через пятницу запросил семь. Я дал. Потом восемь – дал, девять – дал, десять – тоже дал. В одно из новолуний вдруг приходит и требует учить Ибрагима чувячному делу. Двенадцать, пятнадцать мангуров даю, а он и слушать не хочет: «Отдай сына!» Я рассердился, и он кричать начал. Народ сбежался. Чувячник руками машет, как дерево ветками, по голове себе колотит: «Аман! Аман! Сына не отдает! Любимого сына!»
Тут мне умный купец Мустафа посоветовал: «Отдай, ага Халил; раз требует – не смеешь удерживать, кади все равно принудит отцу вернуть. Не срамись, а Ибрагима четки обратно приманят, четки – судьба!» – «Ну что ж, говорю, бери». А Ибрагим повалился в ноги, плачет: «Не отдавай, ага, я никуда не пойду!» Народ уговаривать стал: «Иди, Ибрагим, аллах повелевает отца слушаться». Чувячник, как лягушка, надулся, – никогда такого внимания к себе не видел, важно так сквозь зубы цедит: «Одежду всю отдай!» – «Какую одежду?..» – «Как какую? Я пять пятниц хожу, каждый раз новую на нем вижу. Заработанную, значит, отдай!» Тут я всем рассказал, как платил ему, а он нагло смеется: «Раз платил, значит выгодно было». Соседи сочувственно вздыхали; знали, какая выгода мне от маленького Ибрагима. Но какой кади поверит, что купец без выгоды столько мангуров швырял? Еще плохое подумает. Пришлось одежду отдать. Пересчитал чувячник одежду и говорит: «Одного пояса не хватает; сам видел, а сейчас нету». Напрасно Ибрагим клялся, что потерял. Чувячник кричать начал, что богатый купец обсчитать хочет бедного человека. Пять пар потребовал; пришлось дать. Увел он плачущего Ибрагима, а я три ночи не спал; и матери моей жалко его, и Айша плачет. Эйвах! Уж я думал, может, пойти мне к чувячнику – предложить столько, сколько захочет, чтобы совсем отдал мне Ибрагима. Очень противно было, но вижу, идти придется, по барашку скучаю. Ради избавления от желтых мыслей стал записывать все, что видел и слышал в светлые дни моих путешествий. Но… не будем затягивать, расскажу к случаю. Все же надо сейчас завязать узелок на нитке памяти. Во имя улыбчивого дива потянем за собою притчу, похожую на правду, и правду, похожую на притчу. Первая пятница без Ибрагима напоминала понедельник. Тут мать воспользовалась моим отчаянием и невесту мне нашла. Заметьте, эфенди, я начинаю разматывать клубок воспоминаний… Пока женился, пока… Об этом потом расскажу. В одно из счастливых утр, только я открыл лавку, вбегает Ибрагим. Вбегает? Здесь уместнее сказать: врывается! Аллах! Оборванный, грязный, избитый, худой! Сразу согласился кусок лаваша с сыром скушать. Я забыл, что брезглив, обнимаю его, спрашиваю, а он от слез говорить не может. Я хамала за Айшей послал. Прибежала, плачет, целует грязного ягненка, потом, не медля ни пол-базарного часа, схватила и в баню повела, – там четырех часов, поклялась, было мало. Я от нетерпения четки считать принялся – одни пересчитаю, брошу, другие беру, не разбираю, дорогие или дешевые. На сороковой сбился, снова с первой начал. Вдруг приходит чувячник, быстро оглядел лавку и смиренно просит, чтобы обратно я Ибрагима взял. Я так раскричался, что он к дверям отошел и оттуда умоляет за десять мангуров в каждое новолуние взять. Я еще громче кричу, что и даром не возьму, уже другого за два мангура нашел. Испугался чувячник и умолять принялся: он тоже на два мангура согласен. «Только сейчас возьми и два полнолуния прячь, чтобы не увидели…» Чувствую, что от радости сердце широким стало, и не обратил внимания на просьбу – спрятать, только потом догадался, в чем тут хитрость была. Думаю об одном: лишь бы Ибрагим с Айшей не вовремя не пришли. А чувячник все умоляет. Тогда я сказал. «Возьму, но с условием. Приведи Ибрагима». Тут чувячник испуганно заморгал: «Ибрагим вчера убежал, думали, к ага Халилу, все о нем плакал. О аллах, где же этот сын собаки? Неужели вправду утопился, как обещал?» Я тут позвал свидетелей. Умный купец Мустафа тоже пришел. Я заставил чувячника поклясться на коране, что он отказывается от Ибрагима, уступая мне его навсегда за сто пиастров. Все случилось, как предвидел купец. Чувячник схватил монеты, поклялся на коране и выбежал как сумасшедший.
– А ты не выведал, почему чувячник столько вреда сыну причинил? – поинтересовался Ростом.
– Видит небо, в тот же вечер узнал. Счастливый Ибрагим страшное рассказал: чувячник всем хвастал, что у него сын подобен луне в первый день ее рождения, читает коран как ученый и богатые одежды носит. Тогда один торговец невольниками предложил продать ему Ибрагима за триста пиастров. Чувячник хотел четыреста. Торговались три дня. Тогда чувячник предложил торговцу зайти в мою лавку и посмотреть товар. Увидя Ибрагима, торговец сразу согласился на триста семьдесят пять. От радости чувячник все открыл своей жене: «Видишь, дочь ишачки, аллах послал тебе умного мужа. О, теперь мы богаты! Теперь я тоже ага!» Жена притворилась обрадованной, а когда наутро чувячник ушел, захватив с собою семьдесят пиастров, полученных в задаток, вымазала лицо Ибрагима сажей, нарядила в старое платье и велела укрыться в сарае – на тот случай, если искать будут. А второго сына, очень похожего на Ибрагима, немного умыла, одела в новую одежду Ибрагима, – остальную чувячник продал, хоть она молила, чтобы второму оставил, – и научила, когда придет торговец, прикинуться сумасшедшим, показать ему язык и тут же зад, не считаясь с тишиной… Так и случилось. Торговец, увидев мальчика, изумился: в лавке он ему показался выше и красивее. Тут же мальчик показал ему язык и зад, не считаясь с тишиной. Торговец охнул, тогда мальчик от себя сделал подарок: струйкой провел круг и заблеял. И снова показал то и это. Торговец завопил: «Где твой проклятый муж?! Он меня обманул, другого подсунул! Какой купец сумасшедшего захочет держать?» Мать стала упрашивать не сердиться, ибо «все от аллаха!» Мальчик в детстве упал на камень вниз головой. Но купец извлек выгоду, ибо покупатели смеялись над глупцом и не скупились на монеты. «Ему уже шесть лет, а у него ни голова, ни зад не растут». Тут мальчик решил, что как раз время, и снова не посчитался с тишиной и в придачу, высунув язык, замычал. Торговец выскочил из лачуги и побежал ко мне: «Где мальчик?! – „Как где? Чувячник забрал“. – „Почему меньше ростом стал?“ – „Без желания аллаха“, отвечаю, ни больше, ни меньше нельзя стать. А теперь та сторона – твоя, а эта – моя, и никогда не смей приходить в мою лавку». Торговец кинулся искать чувячника, найдя, выбил из него запах кожи и потребовал обратно семьдесят пиастров. Чувячник плакал, ударял себя кулаком в грудь и божился, что потерял их: «Аллах, аллах! Почему не понравился торговцу красивый Ибрагим?! И читать коран умеет, и писать…» Не дослушав, торговец заставил чувячника нюхать пыль улицы и, не обнаружив у него своих монет, поволок домой. Но лачуга оказалась запертой. Мать, предвидя ярость и торговца, и мужа, забрала всех детей и ушла к родственникам – арабам. Сама по крови тоже арабка. От пятницы до пятницы прибегал торговец к чувячнику. Но нет начала без конца. Пришло время каику торговца отплыть. Он еще раз тщательно обыскал всю лачугу, сарай и, не найдя пиастров, выбил пыль из чувячника и потащил его к кади. У торговца не было свидетелей, а чувячник клялся, что не только не брал, но даже не видел никаких пиастров.
Торговец был хоть и мусульманин, но чужеземец и, по одежде видно, богатый, поэтому кади поверил чувячнику и взыскал с торговца за клевету пятьдесят пиастров в пользу сберегателя закона. Торговец завопил: он и так потерял семьдесят! Чувячник в свою очередь закричал, что чужеземец три раза издевался над ним, и вот он, чувячник, не может работать и семья его голодает. Кади сурово напомнил: «Один час правосудия дороже аллаху, чем семьдесят дней молитвы», прочел торговцу суру о милосердии Мухаммеда к бедным и тут же взыскал с торговца пять пиастров за побои, которые лишили бедняка заработка. Торговец выложил перед кади пятьдесят пять пиастров и, проклиная Стамбул, хотел удалиться, но кади задержал его и взыскал еще два пиастра за оскорбление города, в котором живет султан. Торговец, швырнув монеты, поспешил к выходу. Кади опять задержал его и взыскал еще один пиастр – за неучтивость к хранителю закона. Торговец осторожно положил пиастр перед кади и, вежливо кланяясь, попятился к дверям, а выскочив на улицу, не оглядываясь, побежал к пристани. Кади сурово посмотрел на чувячника, напомнил ему суру о гостеприимстве и взыскал с него в пользу стража закона три пиастра за грабеж чужеземца.
Выждав, пока утих хохот «барсов», Халил, спокойно перебирая бирюзовые четки, сказал:
– О торговце все. Теперь об Ибрагиме. Когда его мать с детьми вернулась, чувячник избил Ибрагима за то, что он не сумел понравиться торговцу. О Осман, сын Эртогрула, сколько пиастров потерял он из-за проклятого аллахом сына! Тут Арзан, которому очень понравилось быть сумасшедшим, заблеял в лицо отцу и не посчитался с тишиной, услужливо пообещав еще не такое придумать, когда вырастет. Ибрагим воспользовался тем, что чувячник начал угощать палкой нарушителя тишины, и убежал ко мне. Остальное вы знаете.
– Все же ты платишь чувячнику?
– Разбойнику нет, но мать Ибрагима, лишь наступает новолуние, стучится в дверь. И я ей даю по двадцать пиастров. Арзана же за то, что он помог спасти Ибрагима, я устроил у своего шурина, ученого хекима, мужа моей единственной сестры.
С того дня до сегодняшнего прошло девять лет. Хеким сделал умного Арзана своим помощником, только настрого запретил ему не считаться с тишиной, ибо учтивость – лучшее лекарство для тех, кто не любит назойливого шума.
Ростом бросил укоризненный взгляд на потешающихся «барсов» и уже хотел извиниться перед Халилом, как в лавку почти вбежал пожилой турок.
– О ага Халил, поспеши найти подобные! – Он протянул нить, на ней не хватало трех бус. – О Халил, как раз пришел караван и мой хозяин не может без четок сосчитать, сколько платить погонщикам.
Халил взял четки, пощупал и, с отвращением отшвырнув их, кинулся к тазику, наполненному розовой водой, и принялся мыть руки:
– Как смеешь, гырба, протягивать мне четки, отдающие запахом бараньего навоза?
– Ага Халил, очень тороплюсь.
– Торопишься, иди к Сеиду, кроме благовоний, тоже четками торгует.
– Ага Халил, хозяин велел у тебя одного купить, в счастливую руку верит.
– Тогда подожди, сейчас вернется Ибрагим; а у меня богатые покупатели, десять нитей четок нужно выбрать, – сидишь, не время с тобой возиться.
– Ага Халил, очень тороплюсь.
– Тогда уходи.
– О аллах, хозяин велел у одного тебя…
– Тогда подожди.
– Ага Халил…
В лавку порывисто вошел Ибрагим. Увидя покупателя, он ловко поставил свой поднос на второй арабский столик, взглянул на протянутые четки и, морщась, снял с гвоздя точно такие же.
– Богатый купец, а четки покупает, как у хамала. Клади на стойку двенадцать пиастров.
Турок вмиг отсчитал монеты и поспешил на улицу.
Ибрагим достал тряпку, протер пиастры и опустип в ящик. Ополоснув руки, он достал из-за ковра чашечки и принялся разливать ароматный кофе.
– Ты что, к джинну в гости бегал? Или сам кофейные зерна выращивал?
– Хуже, ага Халил, сосуд для варки кофе сам вычистил. Ты бы из такого и глотка не сделал, я тоже.
– Наверно, покупатель в самом деле торопился, – заметил Ростом. – Не видал, чтобы, не торгуясь, платили.
– По желанию аллаха, у меня не торгуются. Все знают – лишнее не беру. Если за десять мангуров покупаю, за тринадцать продаю. Мангур на расход по лавке, мангур для дома и мангур откладываю для матери… Ты что, невежа, смеешься? – накинулся он на Ибрагима. – Или я неверно сосчитал? Смотри, как бы не пришлось обновить сегодня на твоей спине палку.
– Обновлять не стоит, – фыркал Ибрагим, – придется новую купить, эта укоротилась. Десять лет обещаешь и все не выполнил. А смеюсь я над твоим способом торговать. Хорошо, ханым про сундуки не догадывается. Ай харани, харани, съел я сорок котлов баранины, теперь пойду и расскажу.
– Будет то или не будет, тоже пять лет обещаешь… Лучше кофе еще налей, иначе остынет.
Ибрагим стал угощать «барсов». Вошел пожилой турок, за ним слуга хвастливо нес кисет с монетами.
Халил принялся показывато «барсам» четки, лежащие на столике, советуя, какие брать. «Барсы» важно рассматривали товар и, не понимая зачем, некоторые откладывали. Ибрагим, зорко оглядев покупателя и открыв ключом ящик, стал выкладывать четки, расхваливая подбор бус. Покупатель нерешительно щупал, перебирал, косился на Халила, явно, но тщетно ожидая его вмешательства, – наконец выбрал подсунутые Ибрагимом – костяные. Ибрагим приторно восхитился:
– О ага, с морем сравнить твою щедрость! Наверно, для сто первой одалиски стараешься. Ханым счастлива будет.
Покупатель от удовольствия осклабился:
– Тебя пророк не обошел догадливостью, но… – и он взмолился: – Ага Халил, посоветуй, боюсь ошибиться!
– О ага, – перебил Ибрагим, – ты и себе хочешь подарок сделать? Сразу видно, богат, как сарраф. Вот, коралловые, возьми для четвертой жены.
Покупатель сдался, он все больше таял от самодовольства, но заявил, что как раз четвертая жена сама купила себе подарок, и остальные имеют богатые четки, а для себя он возьмет будничные, ибо праздничные слишком дороги.
Тут Ибрагим с жаром стал его уговаривать не портить красоту пальцев дешевыми четками. После долгих убеждений покупатель взял костяные – для сто первой одалиски и для себя – гишерные, удобные для отсчета молитв и поклонов.
Когда он, не торгуясь, приказал слуге расплатиться и горделиво вышел, Халил напустился на Ибрагима.
– Ты почему излишне кланялся ему, словно перед тобой эфенди? Я как тебя учил?
– Свидетель Мухаммед, я разжигал его тщеславие для выгоды торговли.
– О Абубекр, подскажи, что делать с криводушным? Сколько раз я тебе внушал не унижаться просьбами! Пусть покупатель сам решает, что ему взять.
– Видит Мухаммед, и я тебя, о ага Халил, нередко уговаривал не мешать мне торговать. Если по твоему совету поступать, давно бы в лавке от четок и тени не осталось, а от сундуков – одна тень. А что на это скажет добрая ханым?
– Пусть так, – смутился Халил, – но зачем ты убеждал его купить для сто первой одалиски костяные, когда хорошо знаешь, что едва ли в его гареме насчитаешь десять наложниц, и то костлявых, по дешевке купленных у разбогатевшего Ади Эддина, у которого он не более чем старший слуга. И четырех жен почему ему преподнес, когда не тайна, что едва двум приличные одежды покупает.
– О мой ага Халил, кисмет! Ты не купцом, а праведником родился! Для десятой одалиски он бы и деревянные четки не купил, а для сто первой из слоновой кости взял, ибо хвастливость – первая буса его души.
– С неба упали три ответа, удостой одним: тебя совесть в расход, а не в прибыль вводит?
– Пусть Мухаммед пошлет тебе, ага Халил, спокойный сон, четки не пропадут: в день рождения второй жене подарит.
Халил пробовал еще оспаривать правоту Ибрагима, но «барсы» единодушно приняли его сторону: «Тщеславных» следует учить! И вообще, торговля есть торговля. Нельзя чрезмерную доброту показывать. Покупатели не ангелы, могут растащить товар задаром, как крысы – халву.
Тут Ибрагим вдруг заторопился: он сейчас вернется, дело маленькое есть. Когда он исчез, Халил вздохнул:
– За халвой побежал. Лишь удачно обкрутит покупателя, так сейчас же, как имам голову чалмой, себя вознаграждает. Хорошо, я цену сразу на весь товар назначаю, иначе от покупателей, постоянно торгующихся, невозможно было бы и часу спокойно посидеть.
Белые чашечки на каирском подносе казались уснувшими бабочками. Становилось жарко. Халил взял кувшин с водой и освежил пол.
– А почему своих сыновей не имеешь? У тебя, наверно, четыре жены, ага Халил?.. Если неуместно спрашиваю, прости.
– Три жены были…
– Пануш, эх!..
«Барсы» смущенно замолкли. Халил отсчитал три хризолитовые бусы, добродушно посмеиваясь:
– Небо проявило к нам снисходительность, и они все живы. О женах в другое время расскажу. Сейчас прошу удостоить…
Какой-то странный взгляд бросил Халил на «барсов» и с легкой иронией сказал:
– Заметьте, эфенди, тут я снова потянул нитку и клубок начал разматываться. Но не будем затягивать.
Халил замялся. «Барсы» переглянулись. «Неужели лазутчик? А почему бы и нет? Лавка на лавку не похожа и хозяин на хозяина». Хмурясь, Ростом поспешно спросил:
– Ага Халил, кого искал ты на берегу Босфора в первый день нашего прибытия?
– Вас, эфенди.
– Нас?!
– Видит пророк, без объяснения трудно понять.
– Но мы, кажется, поняли. Ты хочешь узнать у нас…
– Пророк свидетель, ты, эфенди Элизбар, угадал.
– Ну что ж, гостеприимный ага, спрашивай. – Матарс сверкнул глазом и опустил кулак на колено. Хозяин ему пришелся по сердцу, неприятно было разочаровываться. – Только знай, ага, грузины не всегда ценят любопытных.
– Потому и смущаюсь.
– Может, хочешь узнать, сколь велико войско в Картли?
– Нет, эфенди Пануш, это не волнует мою кровь.
– Тогда что тебя волнует?
– Что написал Шота Руставели после:
Что ты спрятал, то пропало, Что ты отдал, то твое!..Лавка погрузилась в глубокое молчание, ибо некоторое время «барсы», преисполненные изумления, никак не могли овладеть речью.
– Мы… мы… – начал было Матарс и осекся, ибо слова его переходили в мычание.
Халил вздохнул.
– Уважаемые чужеземцы, я верно сказал: без очень длинного объяснения трудно понять. Уже говорил я о любви моего отца к путешествиям, помогающим взять товар и отдать дань любопытству. Как раз аллах поставил на его пути Батуми. Не найдя того, что хотел найти, а именно оленьи рога, отец, по совету хозяина кофейной, поспешил в Ахалцихе. Многое удивило его и обрадовало в этом краю теснин и озер. Особенно понравились местные грузины, проявившие к отцу внимание. Они гостеприимно устраивали пиры, охоты, сопутствовали в поездках, стараясь отыскать то, что искал мой отец. Но больше всех подружился отец с одним весельчаком эфенди, по-грузински называемым азнауром.
В один из вечеров эфенди-азнаур пригласил отца послушать сказание о витязе в тигровой шкуре. Певец пел по-турецки о мужестве, дружбе и любви. Очарованный отец слушал всю ночь. Уже азнаур и его друзья устали, а отец, опьяненный красотой слов и мыслей, не замечал ни ночи, ни рассвета и в первый раз в жизни пропустил утренний намаз.
Эфенди-азнаур утешал отца и, смеясь, напомнил изречение: «Кто путешествует ради познания, тому аллах облегчает путь в рай».
Отец стал просить найти ему книгу или свиток «Витязя в тигровой шкуре», дабы певец мог переложить на турецкий язык. Он заплатит, сколько захочет обладатель драгоценности, ибо не мыслит, чтобы его сын Халил не насладился красотой возвышенных чувств. Но сколько ахалцихцы ни старались, не могли найти книгу. Тогда азнаур предложил отцу отправиться в Тбилиси. Эйвах! И тут отца ждало разочарование: хотя книга была у многих, но никто не пожелал расстаться с нею, даже бедные, сколько их ни соблазнял отец золотом и монетами. Богатые говорили, что волшебные созвучия Шота Руставели украшают их замки и дома, а бедные – что изречения воспевателя их единственное богатство и оно переходит из поколения в поколение. Хоть отцу и было досадно, но он проникся двойным уважением к народу, который книгу чтит больше золота. И аллах повернул его сердце к Грузии. Не знаю, так ли было или иначе, но отцу все нравилось в Тбилиси. Правда, майдан против стамбульских базаров короче в длину и ширину и не очень богатый, но там голодные дети и воющие собаки не в одной цене и покупатель норовит превратить лавку в рай, где слова заменяют шербет, а торговец выгоде сделки может предпочесть справедливость убытка.
Нравились отцу наполненные весельем духаны. И ряды амкарств, где сила братства способна остановить ураган. Отец уверял, что стал без переводчиков понимать созвучия любви и подвига. «Знай, мой сын, – часто повторял отец, – где смех и щедрость, там меркнет злоба». Еще многое рассказывал отец, и я не заметил, как был покорен вашей страной. Потом отец передал мне часть песен из «Витязя в тигровой шкуре», что уступил ему певец, переложивший в Ахалцихе драгоценные строки на турецкий язык. О аллах, почему нигде не сказано, как заглушить обиду? Запись обрывалась как раз на изречении, которое я прочел вам. Отец сказал: «Кто ищет, тому аллах помогает найти. Следи за приезжающими из страны гор и гроздей винограда». И еще сказал: «Помни о гостеприимстве, которое мне оказывали в стране крылатых коней и смеха, и окажи приезжим грузинам внимание и помощь во всем, в чем будут нуждаться». Селям вам! С того времени я слежу за прибывающими из страны, где дружба, отвага и возвышенные чувства дороже золота.
– Благосклонный ага Халил, тебя отец опьянил крепким вином, но в нашей стране есть и уксус, его никогда не пробуй, ибо он не способствует возвышенным чувствам и стоит дешевле клятв шакала.
– О эфенди Ростом, аллах одарил меня зорким глазом, и я умею отличать орла от коршуна… Но вас я давно разгадал, ибо в Исфахане мне посчастливилось многое узнать о Непобедимом и его сподвижниках… Об этом еще предстоит беседа.
– И мы обещаем донести до твоего слуха много возвышенных мыслей, сказанных витязем в тигровой шкуре.
– Если аллах пошлет тебе такое благородное желание, о эфенди Матарс, то знай, ты обогатишь меня большой радостью. Уже давно я узнал, что все грузинские письмена можно в Фанаре перевести на греческий, а с греческого на турецкий и…
В лавку почти вбежал Ибрагим.
– Ага Халил, достань ящик с жемчугом! Абу-Селим-эфенди велел подобрать самые дорогие четки для знатной ханым. Он сказал: «Зайду за ними».
По тому, как посмотрел на «барсов» Халил, они поняли, что ему известно, с какой ловкостью Георгий заманил эфенди в ловушку в Исфахане, когда этот разведчик вздумал подкупить Непобедимого. Нет, встречаться с Абу-Селимом «барсам» совсем не хотелось и, судя по взгляду Халила, он тоже не советовал.
– Мы скоро к тебе придем, уважаемый Халил-ага, тоже хотим четки выбрать для наших ханым.
Ростом поднялся, за ним остальные «барсы».
– Да будет ковром путь ко мне, и если вам все равно когда, то к новолунию приготовлю антики для знатных ханым из дома Великого Моурави.
Выйдя из лавки, они оглянулись, но эфенди Абу-Селима не было видно. Неужели где-то притаился и следит за ними? «Барсы» никак не могли отделаться от того неприятного ощущения, которое охватило их при имени Абу-Селима.
И потом Халил не договорил что-то важное, что необходимо выслушать. Они, конечно, посетят еще лавку, не похожую на лавку, и купца, не похожего на купца.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ВЕНЧАННЫЕ И НЕВЕНЧАННЫЕ КОРОЛИ
Некогда, в дни торжества Ирана над Картли-Кахети, шах Аббас, пируя у Георгия Саакадзе в Носте, сказал: «Кальян, кофе, вино и опиум суть четыре столба шатра удовольствия».
Тяжелой поступью шли годы, разрушая города, набрасывая мрачную тень забвения на безмолвные поля, покрывая пеплом холодные руины. Не прекращались беспощадные нашествия, набеги на малые страны, войны на Западе и Востоке. Ветер не только нагонял грозовые тучи, но и тучи знамен с изображением вздыбленных львов, разъяренных медведей, взвившихся змей и царственных орлов, разрывающих когтями добычу.
Беспокойно было на землях и морях. И на смену четырем удовольствиям появилось «сто забот». Четверо венчанных и невенчанных королей обратили свои и чужие государства в шахматную доску.
Замыслы их были сугубо противоположны, и они упорно не уступали позиции, стремясь предвосхитить намерения противников и хитроумными комбинациями спутать их ходы.
Ничто не совпадало в расчетах венчанных и невенчанных королей, ничто не умеряло их разбушевавшиеся чувства, и лишь одно объединяло игроков – вопреки всему выиграть!
ПАТРИАРХ ФИЛАРЕТ
Сквозь разрисованную слюду, затянувшую узкие оконца, скупо проникал свет утра, растекаясь по стенам, обитым золоченой кожей. В опочивальне «великого государя» уже мало что напоминало про сон. Впрочем, и в часы сна будто бодрствовал Филарет, опочивальню наполнял топот лошадей, по индийскому ковру, покрывавшему дубовый пол, катились, скрипя колесами, пушки, крестовые дьяки отчитывали ключарей за никудышное состояние храмов, наседали на нерадивых, а те пугливо ерзали на резной скамье, и в углу, где теплились синие и красные лампады, перезвон колоколов сливался с пальбой затинных пищалей.
Подумал: «Вот бы побродить ныне в топких моховых болотах, среди воды и грязи, вдали от проезжих дорог, потешиться глухариной охотой. К тому сейчас ход по насту, строй под осинами шалаш и жди подлета. Хорошо!.. О чем это бишь я?..»
Патриарх порывисто подошел к столику, покрытому малиновым бархатом, успокаивающим глаз, но не душу, переложил золотой, усыпанный кафимским жемчугом крест, лежавший рядом не с евангелием, а со свитками – донесениями дьяков и воевод о состоянии государства Московского, и с присущей ему быстротой в смене настроений захохотал было, но тотчас нахмурился: совсем уж некстати попали под острый взгляд шахматы, привезенные ему, патриарху всея Руси, из Стамбула послом султана Мурада IV, греком Фомой Кантакузином.
Маленькие башни из слоновой кости и черного дерева замыкали боковые линии квадратов двух враждебных сил. А ему-то что?! Не такими башенками по велению ума приходилось играть на необозримой доске государственных дел Московского царства. Под стать им Фроловская башня, что беспрестанно напоминала об уходящем времени. Приподнять бы и переставить ее на первый квадрат площади Красной, а там двинуть во всю длину и ширину западных рубежей, пусть валит коней, умыкает королев, грозит сделать мат дерзким королям.
Усмешка чуть тронула уголки красиво очерченных губ Филарета, но вспомнил о заботах и согнал ее. Опустился он в высокое кресло, византийский двуглавый орел украшал сиденье, кресло было покойным, способствовало размышлениям и думам.
А дум было множество, как канители на выходном платье. И то правда, отходило в далекое прошлое Смутное время, что отметилось разорением земли русской, пожарами, кровью, позором. Да уж и не кичиться, как раньше, шляхте, псам короля Сигизмунда. Все со скрежетом зубовным терпели, ибо «московское кесарство так разорено было войнами в лихолетье, что не только городов, но и деревень на полях не видишь, а где хотя деревенька и осталася – и тут людей нет».
И то ладно вспомнить: не самовластвуют уже так «сильники», что оперились на разоренной русской земле, настал срок прижимать не одних воевод норовитых и наместников, но и даже высшие власти духовные.
Лихолетье! Повалило, опричь дубов, столько людей, что не счесть! Немало соколов лишило воли. Пал жертвой мести Бориса Годунова и он, Филарет, Федор Никитич, знатный боярин, старший сын Никиты Романовича Захарьина-Юрьева, свойственника и приближенного Ивана Грозного. И вновь припомнил, как под высоким синим сводом восторгался он жизнью во всем ее роскошном многообразии. А в жене, красавице Ксюше-лебеди, Ксении Ивановне Шестовой, души не чаял, с нею все реки шли за молочные, а берега – за кисельные. Тешился по закону божьему, а все ж сладко. Да в лихолетье и ее не минуло пострижение. Уволокли в Заонежские скиты на Белоозере и посадили там в заточение, а постригли под именем Марфы.
«Псы Годунова Бориса! – Он всегда закипал, перебирая в памяти события былого. – Не по разуму усердные приставы! Они, окаянные, надломили крепкую натуру Никитичей, да не мою, дубовую. Молнии метал я, как иглы, и незримые оковы, как бечеву, рвал. Ксюша смирилась легче, ибо чистоту блюла. А я?! От себя не таю: любил утеху и… на чужих горлиц заглядывался куда как нежно… Всего было, и помногу… Бог милостив, все простил…»
Похвально сказано в «Новом Летописце» про пострижение Федора Никитича, кратко, но сильно: «Он же, государь, неволею бысть пострижен, да волею и с радостию велией и чистым сердцем ангельский образ восприя и живяше в монастыре в посте и молитве». А старцы Антониево-Сийского монастыря жаловались московскому приставу, что Филарет «лает их и бить хочет». Вот те и сердцем ангельский!
Был опальным, стал патриархом. А мир по-прежнему его приманивал. И теперь словно ветер проник в опочивальню и вновь донес лихие песни, а с ними буйный шум «псовой охоты». Вот, слившись с неукротимым конем, несется он, боярин, в щегольском кафтане на Погонно-Лосином острове в догон за лосем. «Улю-лю! Улю-лю! Ату его! Ату-у-у!!» И внезапно! «У-у-у-у» – донесло из-за угла эхо. Филарет махнул рукой: «Стало быть, опять кричал? – Стремительно подошел к лампаде. Лик вседержителя был непроницаем. – Надо наказать, чтобы на новом клобуке передали в воскрылиях крепнущую власть патриарха, на одном и другом пусть сверкают по четыре золотых дробницы с изображениями на них чернью святых, а херувим и обнизь да ублажат взор жемчугом». А в голову назойливо лезли воспоминания о мирском житье. А как щеголял он в боярском одеянии. Вот ведь как говорили в Москве мастера портняжного дела, коли на ком сидело хорошо платье: «Ни дать ни взять второй Федор Никитич Кошкин-Захарьин-Юрьев-Романов!» Взял золотой крест, взглянул, как в зеркало: «Где оно, время шумное?!»
Ушло! Грозой прокатило колесницу лет. Под низким темным сводом томился он, Филарет, по «милости» Годунова, якобы за то заточен, что покушение на трон всея Руси чинил… «А ты сам какого рода-племени? Может, татарского? Мурза! Али прямо с неба на трон Руси грохнул?» Припомнилось и томление в плену у поляков, долгий торг его сына, царя Михаила, с вельможами Польши за его, патриарха, освобождение.
А теперь не только шахматные фигуры покорны его тяжелой деснице, а почитай и целые царства. Теперь он «великий государь, святейший патриарх», – как величают его большие и малые бояре, и «благолепие церковное, недреманное око, кормчий Христова корабля», – как славят его белые и черные иерархи.
«Господь наш, милостивец, благословил» – и словно топоры добротные сбивали царство «в угол» и «в лапу». Нелегко было. Сперва нестройные, тянулись затем годы восстановления, подобно журавлям. Широко раздавал он, Филарет, дворцовые земли мелким и служилым людям: выборным дворянам, детям боярским дворовым и детям боярским городовым, беломестным казакам. Расширялось стрелецкое войско, вводились полки иноземного строя. И в строении церкви «божией» пресекался рукой его, патриарха, хаос: его повелением и благословением составлено «Сказание о действенных чинах Московского Успенского собора». Как в войске есть правило для боя барабана, так и в церкви должно быть правило для звона колокольного.
Царь не препятствовал. Раскаленным железом выжигал он, патриарх, многое «нестроенье» в монастырях – пьянство и своевольство: держали там и питье пьяное, и табак. Что, в схимники братию силком сгоняли? А коли своей волей, то пошто бога обманывать? И то сказать, бояре какие! Спасаются, бесово племя! Как их нарицать, ежели спасаются, а от чего – сами не ведают. Благочиние отметают и не по обычаю творят, а по греху: близ монастырей харчевни настроили, и продавалась брага, а старцы по пирам и братчинам ходили, постоянно бражничали и бесчинствовали. А этой бесовской прелестью римская Коллегия пропаганды веры воспользовалась и с нечистых времен первого самозванца, окруженного католиками, стала мутить Москву латинскими библиями, переводами с польских книг, латинскими изображениями «страстей Христовых». И ему, опытному охотнику, Юрьеву-Романову, и теперь по душе было б спустить с цепей своры гончих и травить еретиков: «Улю-лю! Улю-лю! Ату их! Ату-у-у!!»
Филарет тяжко вздохнул и повел плечами, будто хотел сбросить безмерный груз лет да вновь взяться за меч с гербом Рюриковичей на рукояти. Но вспомнил о сане, хмуро сдвинул брови и властно переставил белого ратника на один квадрат. Ныне приходилось обдумывать каждый ход, ибо те, против кого играл он, обладали высоким искусством и из доски «ста забот» выжимать для себя мед.
Таким обдуманным ходом он продолжал считать объединение всех христианских государств греческого закона, дабы противопоставить католическим силам Рима – осатанелого врага Москвы – силы православные, объединенные Россией. Прибывали к нему митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты и простые старцы из иерусалимской, александрийской, константинопольской патриархий, всю церковь восточную щедро наделял милостынею. Особенно жаловал патриарха Кирилла Лукариса. А тот в свой черед тянулся к патриарху московскому и всея Руси – и недавно вот прислал в дар Филарету панагию золотую греческой работы, а в середине ее на сапфире вырезано изображение благовещения. А сам он, Филарет, по просьбе Кирилла Лукариса отправил в стольный город султана с послом Семеном Яковлевым и подьячим Петром Евдокимовым милостыню кафедре антиохийской, а патриарху – изрядное число золотых монет, дабы возносил к небу молитву «за здравие царское». Правда, и от патриарха константинопольского ожидал он ценные сведения и советы добрые: доходил слух, что султан Мурад готовит большую войну против шаха Аббаса. Слух важный, требовал выверки. С шахом Аббасом у него, Филарета, шла игра сложная: «сто забот», помноженных еще на сто. По-прежнему дума была о западных рубежах, там гнездилась главная опасность. Там продолжала строить свои козни Речь Посполитая, а за ней теснились немцы Габсбурги, алчно поглядывали на Восток. Прибывали иноземные посольства.
А Иверия!
«Слезно добивались в Москве помощи послы единоверных грузин. Да только отпущены были налегке епископ Феодосий и архимандрит Арсений – так, без всякого дела. Не то время было, чтоб восстанавливать против Московии шаха Аббаса. А теперь-то? И подавно нет, да и не скоро настать может. Вот и выходит: солнце на спине „льва“ ярче светит, чем крест на груди Иверии… Хо-хо-хо… – Филарет пожалел, что ни с кем не может поделиться иной выдумкой. – Ни с кем! Разве уразумеют истину: что бог создал, того людям не переиначить… Патриарх! Хо-хо-хо… Хоть сто клобуков надень, все едино в душе и в мыслях разгульный боярин… Только власть, коей зело добивался, радует. Только мысли о Руси душу тревогой наполняют, только сын… безвольный царь… заставляет за двоих думать… дабы охальникам неповадно было за святую Русь лапы поднимать. Посему и быть патриархом по сильной воле, ворогам на устрашение!»
А Иверия?
«Вот князь Тюфякин послом в стольный город Персии отбыл. А то всем ведомо подлинно, что по наказу слово замолвит посол перед Аббас-шахом, чтоб милосердия ради и из любви к царю всея Руси освободил царя грузинцев Луарсаба. Так и пригоже будет… Да только отписки с гонцом давно нет».
Вынув серебряные часы с патриаршей печатью, внимательно, словно впервые, разглядывал в ней благословляющую руку и буквы «Ч.П.Ф.». Пытливо сквозь прорезную решетку, заменяющую стекло, посмотрел на циферблат:
«О чем бишь думу-то держал? О чем? О потерянном дне… Что было, то сплыло, и никому не дознаться. Подлинно – время яко черепаха ползет. А иной раз взлетит – соколу не догнать… Когда-то еще прозвучит благовест для Иверии? Эка ныне в голове вертится, чай совесть не чиста… Совесть! Для Руси что полезно, то и совестливо».
Вновь поднял крест и положил на запись. «О чем раньше думу думал? Да вот об Украины землях, о Киеве и Полтаве… Сказывают, охота там на… Тьфу! Отыди от меня, сатана! Пошто не в свое время суешься?.. Или мало по ночам смущаешь? Города-то сии к западным рубежам ближе, и неразумно жертвовать выгодами».
«У малороссиян одна только дума, – говорил ему, Филарету, годика три назад Исаакий, епископ Луцкий, посол, прося принять запорожцев под покровительство Москвы от гнета католицизма, – как бы поступить под государеву руку». – «В нужный срок поступят, а сейчас королевство Польское не злить, а войско накапливать». Вдруг хватил кулаком по столику, вздрогнули костяные фигурки.
«Скверна! Петухи в камзолах! Так не бывать власти шляхов над Русью. Впредь и навечно! Буде! А и в обгон допускать погань не тоже. Царь всея Руси первый должен выходить к горным громадам и к морям-океанам. Бог даст, стрельцы проскочут степи, Дон пересекут, выйдут к Кавказу! – Широко осенил себя крестным знамением и переставил на доске белого всадника на два квадрата вправо. – На доске все гладко! – С сожалением покачал головой. – А дальше горы, за коими нехристь шах Аббас притаился… Притаился ли? Все одно тут-то его и обыграть надо, да только не спеша, разумно». А Иверия?
"Сказывают, в Колхиду плыли язоны за золотым руном. А шах Аббас тоже слабость питает к руну золотому – вот и ретив, обогнать умыслил султана. А когда двое друг друга перегнать хотят, третьего не видят. И еще сказывают, будто у грузинцев женщины на конях бились с ворогами. В одних хитонах и волосы по ветру! – Филарет молодцевато приосанился, перевел взгляд с записи на лампады и махнул рукой. – Не гоже бабам ввязываться в ратное дело! Не гоже, а занятно!.. По словам грузинцев, Иверия – удел богородицы. Каков, а? Зело хорош удел!
Грузинцы и царю Михаилу по сердцу пришлись, и главное – теперь, а не в начальный год царствования, когда еще «не бе ему толико разума». Сокрушается и он, что великие шкоды чинят басурмане в Грузии, замки князей рушат, города ломают, монастыри разбойно грабят, деревни пеленой пепла кроют. Да только зря, не владычествовать над Грузией ни турецкому султану, ни шаху персидскому. Ныне встанет Москва и на Черном море и на Каспийском. Вот тогда и время единоверцев под высокую руку взять".
Задумчиво прошелся по палате. От недавнего буйства и следа не осталось. Глубокая дума бороздила высокий лоб. Подошел к затейливой печи, приложил пальцы к изразцам. Исходил от них приятный жар, и сине-красные блики дрожали на изразцах. В полумгле четко вырисовывались на доске костяные фигуры, и в короле черном было что-то заносчивое, от польского Сигизмунда.
Передал ему, святейшему патриарху, думный дьяк накануне запись: важная, мол. А что не важно? Какой свиток ни тронь, то огнем обжигает, то льдом морозит. Вот еще печаль! До конца развернув послание, погрузился в затейливо выведенные ореховыми и красными чернилами строки. Он то хмурился, то насмешливо улыбался, разглаживая шелковистую бороду. "Свейский Густав-Адольф суетится. Грамоты шлет: за спиной-де Польши стоит грозная сила – империя Габсбургов, не сломить коли ее и Польша останется несломленной. Сетует еще Густав-Адольф, что уже можно было ему со своим войском через всю Польшу пройти беспрепятственно, но тут помешали имперско-католические войска тем, что «великою силою близко пришли и осадили город Штральзунд», и пришлось ему, королю свейскому отвлечь свои войска на выручку Штральзунда… Габсбурги! Звери лютые! Вот бы на них своры гончих: «Улю-лю! Улю-лю! Ату их! Ату-у-у!!» Скосил глаза на икону «усекновение главы Иоанна Крестителя» и набожно перекрестился.
А Густав-Адольф прямую тропу к душе патриарха всея Руси нащупывает, не унимается, стращает:
«…Папа, цесарь римский и весь дом Австрийский только того и ищут, как бы им быть обладателями всей вселенной, и теперь они к тому очень близки… Вашему царскому величеству подлинно известно, что цесарь римский и католики (папежане) подвели под себя большую часть евангелических князей в Немецкой земле…»
Известно и другое: другом прикидывается Густав-Адольф, агнцем небесным. Вот и увещевает для собственных польз. И так печалуется:
«…Если только император и католическая лига (цесарь с папежскими заговорщиками) одолеют Свейскую землю, то станут искать погибели русских людей и искоренения старой греческой веры».
"Искать-то станут, да только… – и резким движением выдвинул на квадрат белого ратника, сбив черного. А наперерез двинул тысяцкого с мечом. – Пусть, яко волки, трепещут!
А свейскому не до куражу, словами как битами мечет. А тут не в городки дуть, в царства! Кто до шахмат горазд, каждый хоть семь раз отмерь, а один – отрежь.
Задирист больно ты, Густав-Адольф: Московское царство-де в рост пошло. А ждал, что в наперсток? Стрелецкие полки на старых рубежах и к новым приглядываются. Пушки и пищали умельцы выделывают. Под знамена ставят рейтар, драгун, солдат. Так-то, король свейский! А к чему присовокупил: «Московия оружейный завод под Тулой задумала…» Откуда выведал? Кто зело болтлив? Сыск учинить надо… Крепнет Московское царство, а западные области, священные земли России, все еще у королевской Польши! И Сигизмунд по-прежнему величает себя королем России. А виной всему немцы Габсбурги. Не можно такое терпеть!"
Перенес белого короля через башню, – здесь засаде быть… "Самим ведомо: не можно! Только дорого просит за дружбу и любовь король свейский: ему б и казаков донских, и селитру для пороха, да зерно по приемочной цене, и чтоб без пошлин, для войска, в придачу и денег для битвы с общим-де недругом…
Видно, Густав-Адольф адамант крепкий: по кулаку кулаком бьет, но опричь того – хитер. О подмоге просит, а сам небось затаил одно: русских с берегов балтийских навек согнать да так прижать к скалистым бокам Урала, чтобы окрасились те кровью праведной да гудели б веки вечные под сапогом свейским. Токмо не стать такому, во имя отца и сына и святого духа! Два Рима падоша, третий стоит, четвертому – не быть!"
Сжал посох да так ударил набалдашником по столику, что фигуры подпрыгнули на шахматной доске, а король черных долго шатался: «Вот-вот покатится с бесовских квадратов. Да удержали паны на черных лошадях. Стало быть, игре покуда не конец».
Приложил наконечник посоха к ладони: «Остер! Вместо копья сойдет. А куда целить? Через море на купол с полумесяцем… – И подвинул к себе свиток, оставленный послом Фомой Кантакузином. – Крепкий орешек, да не крепче русского зуба. Управимся… Не то время… Ныне каждому орешку свой день…»
Задумался. Лицом стал неподвижен, будто написан Андреем Рублевым: отсвет щек желтоватый, а взгляд сверлит так, что и железо, как лист, пронзит. И тишина в палате стала напряженной, будто звенит, как натянутая тетива после выпуска стрелы.
"Сколь ни гадай, сколь ни вымеряй, а восточные дела требуют принять союз, что султан предложил через посла Фому Кантакузина. Не только Фому, всех людей его соболями пожаловал. И Фома на царском жалованье бил челом и в обратный путь просился. До отпуска его собрались здесь, в доме патриарха, и в переплясе сотен свечных огней произвели договорную запись, торжественно и с достоинством. Свиток был велик, аршина в два, а дел запечатлел лет на двадцать.
В красной строке главное: турецкий султан хочет быть с царем московским в дружбе «навеки неподвижно», обмениваться послами и грамотами! Против польского короля Сигизмунда, заверял Фома Кантакузин, окажет султан Мурад царю Михаилу сильную помощь «ратьми своими» и будет «стоять заодин». И еще – зарок султана подсобить Руси вернуть города, что поляки загребли по перемирию: Смоленск, Дорогобуж, Северский, Стародуб, Почеп, Ярославль, Невель, Себеж, Красный Трубчевск. Да и еще твердо рек Мурад, царь турок, что воспретит клевать войной русскую землю хану Крыма – стервятнику, ногаям и азовцам – ястребам. А еще: честно обязался не величать отныне самодержца «королем московским», а токмо полным царским титулом".
Язвительная усмешка заиграла на губах. Откинулся на спинку кресла, приподнял посох и наконечником пощекотал черного короля – и почудилось, что зло засверкал тот алмазными глазками.
"В богоспасаемом граде Москве и во всем царстве могут довольны быть люди разумные и добрые. Что посулил Кремль неверной Турции? В скупых словесах нарушить перемирный срок с Польшей. Да слова расплылись, яко дым от кадильницы. Лови его, накрывай тюрбаном с полумесяцем. Сами расторгнем со временем. Всему свой черед. Семь раз прикинь, один раз аминь!
А от Турции много вытянули. В кровных врагах Польши числится и Турция, значит, полумесяц Босфора ближе сердцу Филарета, чем католический крест Кракова.
Ход красный! Натравить султана на Польшу, а самим с годин пять силы накапливать, лишь затем утвердить войну на западных рубежах. И шах Аббас возблагодарит, что подсобили войско турецкое на Запад переметнуть. Габсбурги же вознегодуют и на турок кинутся, а те сами бесы. Тут Густав-Адольф Свейский на Габсбургов лапу Севера обрушит, заодно и на Польшу. Сигизмунд же, упырь, обернется неосторожно да и угодит под московский топор.
Ослабнет Польша, и Габсбурги не станут угрожать Москве. Он, патриарх, Филарет, овцехищных волков люто устрашит: пастырь бо зверогонитель бысть!.. Улю-лю! Улю-лю! Ату их! Ату-у-у!!"
Филарет пошел по палате, да круто обернулся к шахматной доске, властно смахнул черного короля в ящик, прикрыл крышку. И ему казалось, что с этого часа Польша у него на замке…
ШАХ АББАС
Все чаще впадал в задумчивость грозный «лев Ирана». Почему нигде не сказано, что делать с назойливыми мыслями, в избытке осаждающими твою голову? Правоверные со страхом взирают на белый тюрбан повелителя. Но то, что сокрыто под траурным одеянием, никому не должно быть доступно, ибо:
Ты доблесть и силу свою покажи, Пусть враг добровольно в могилу сойдет!Шах Аббас отложил книгу в парчовом переплете: "Видит пророк, прав шейх Муслих-ид-дин Саади, его поучение, подобно солнцу. Ушли столетия, а Саади продолжает сиять! В чем его сила? В мудрости. Так будь и ты, шах Аббас, мудрым, дабы не закатилось твое солнце вслед за тобою.
– Спрячь в заповедник сердца печаль о Сефи-мирзе! Спрячь в тайник души горечь от потери Лелу! Спрячь от друзей и врагов в ларец ума запоздалое раскаяние!
В нору скорпиона ты пальца не суй, Укуса коль вынести сил не найдешь…Видит аллах, Саади, я внемлю твоим советам…"
И вновь шах Аббас принялся с каким-то неистовством за дела Ирана, забыв про солнце и луну.
Радовались ханы – Караджугай, страж справедливости. Эреб, ценитель перебродившего виноградного сока, – он даже напился по этому поводу и запоздал на зов «льва Ирана». Узнав о причине непослушания, шах Аббас отправил с абдаром веселому хану бурдюк с лучшим вином, приказав ему после сна просидеть в мыльной воде два базарных часа.
Когда, проделав все, что повелел шах-ин-шах, Эреб-хан как ни в чем не бывало появился в комнате «уши шаха», грозный «лев» спросил, не привиделось ли хану во сне, что станет с Ираном после конца путешествия царя царей Аббаса по чужой и своей земле.
– О повелитель из повелителей, – искренне огорчился Эреб, – почему желтые мысли тревожат тебя? Разве шах-ин-шаху не предназначено аллахом бесконечное бодрствование?
– Воля властелина вселенной в тумане неизвестности. Все, что повелю я, да исполнится! Иран должен стать неуязвимым, как сердце гранита, что покоится в глубине гор.
– О аллах! Как допускаешь ты тревогу до шах-ин-шаха?! – вскрикнул Караджугай. – О великий из великих шах Аббас! Разве Иран сегодня не сильнее, чем пять лет назад? И не будет еще сильнее через пять лет? Или тебя тревожит комар, щекочущий сейчас ноздри султана Мурада?
– Ханы мои, ваша верность испытана мною в ниспосланных аллахом радостях и огорчениях! Аллах проявил ко мне приветливость, и за сорок два года моего царствования я возвратил Ирану то, что было завоевано Исмаилом великим и, по слабости моего деда и отца, отторгнуто слугами шайтана – турками и узбеками. Да будет над ними огонь и пепел! А Гурджистан?! Эта страна – отражение сущности ее бога: она каждый раз воскресает после уничтожения. Но солнце подсказало мне способ увековечить ее покорность Ирану. Не кто иной, как шах Аббас, заставит грузин лбами доставать землю. Ханы верные, разве мои плечи не отягощены трудами, ниспосланными небом? Или недостаточно проявлено доблести в битвах? Не из праздности пробуждаю я память вашу: увеличивать, а не уменьшать повелеваю избранным ханам Ирана!
– О солнце вселенной, кто осмеливается думать иначе?
– Кто, от рыбы до луны, дерзнет опровергнуть эту истину?
– Ты, Эреб, сказал слова, подходящие к месту. – Шах сделал движение рукой, означающее: эта комната – оплот повиновения. – Но опрометчиво, мой Караджугай, думать, что комар не может повредить льву… Или забыл притчу о комаре, который, влетев в ноздри льва, заставил чихнуть его сто и один раз. Этим воспользовались гиены и растерзали обессилевшего царя зверей и пустынь…
Задумчиво смотрел шах Аббас на покрытую лаком доску, отражавшую землю и небо. Тридцать две фигуры самоотверженно бросались в битву, применяя ходы, созданные высшим разумом. Гибель пешек и подвиги коней, уничтожение военачальников и разрушение башен вызывали в глазах шаха холодный блеск, а в сердце прибой кипучих волн. Игра многих сводилась к победе одного короля.
Этим королем возжелал стать Аббас. Он играл умело, крупно, используя намерение ряда европейских стран заполучить его как союзника в их ожесточенной борьбе с турецким султаном. По квадратам площадей в Исфахане на конях, верблюдах и кораблях беспрерывно выезжали из Ирана послы, которых он посылал в Московское царство, в любимицу морей – Голландию, в знойную Испанию, к воинственному германскому императору и христолюбивому римскому папе. И по этим же квадратам морей и земель прибывали к нему посольства из снежной Руси, туманной Англии, стран крылатых кораблей – Испании и Голландии. Играя с Западом, он не забывал Восток. И далекий Сиам уже находился в пределах его глаз.
Шах Аббас! Он не застыл в косности, не дурманил себя курением, не предавался гаремным излишествам. Яд и кинжал были бессильны пред ним. Он был «царь царей»! Такой же, как Кир и Дарий из династии Кеянидов, Ардекир, Сапор и Хозрой из династии Сассанидов, Исмаил и Тахмасп из его династии – Сефевидов.
Но он не был счастлив. Чем больше высоких дел вершил он на благо Ирана, тем коварнее становилась призрачная птица, порхающая возле зорких глаз и ускользающая из-под цепких рук.
«Сто забот» продолжали отягощать его. Игра требовала тысячи ухищрений, и нелегко было завершить ее безоговорочным матом.
Шах Аббас становился все задумчивее. Скользили тени уходящих дней, оставляя в душе тревогу.
«Комар! – восклицал шах. – Хосро-мирза и Иса-хан радуются. О, как благосклонна к ним судьба. Они пригнули к стопам шах-ин-шаха Картли и Кахети и возвратились в Иран с большим войском!.. Видит аллах, лучше бы они позволили грузинам выстроить пирамиду славы из двадцати тысяч голов сарбазов, но привезли бы мне одну – голову Георгия Саакадзе! Свидетель Хуссейн, не турки устрашают меня, а… Непобедимый! Да будет известно легковерным: раз Непобедимый не побежден, ничего не стоит победа ханов! Торжество царя Теймураза и князя Эристави смешит умных и радует глупцов. Кто сказал, что временное отступление полководца – поражение? Лазутчики доносят: в большом почете Непобедимый у султана Мурада! – Шах крепко сжал в руке чубук кальяна. – Вот источник беспокойства! Бисмиллах, дружба царя Русии и патриарха Филарета с Ираном – мираж в пустыне! Избавятся от когтей Польши, и… мираж рассеется. Царство медведя придавит царство льва, Русия выйдет к большой воде, ибо от глаз ее не может спрятаться ни одна капля. А торжество медведя над краковским орлом выгодно и шведскому королю, и голландскому, и всем, кто решил сейчас сразиться с Габсбургом; выгодно это и патриарху, смеющему называть себя „вселенским“, греку Кириллу Лукарису, а главное – выгодно Турции, ибо королевство Польское извечный враг османов. Видит аллах, я существую как вечный владыка, и мне Польша не мешает, но я помогаю Русии воевать с королем Сигизмундом, – все средства хороши из запасов мира, что отвлекают русийцев от Гурджистана. Непобедимый уверяет, что и без помощи единоверцев может избегнуть власти Ирана. Но у него нет ключей к сокровенным тайнам, и он забыл о комаре. Или посол франков перестал щекотать ноздри завистливому Хозреву, первому везиру? А везир не щекочет ноздри своей жене-гюрзе Фатиме? А она своему брату-павлину, султану Мураду? Все это так, но зреют плоды Закума, и чихать, иншаллах, придется Непобедимому! Повелю лазутчикам выведать, сколько золотых туманов насытят двух разбойников – посла франков и везира османов, чтобы они защекотали Моурав-бека… На поле битвы он непобедим, но комар… Комар может все! Защекотать царя, обессилить муллу, не допустить Непобедимого до поля битвы… А если аллаху угодно, пусть потом султан обрушит на меня хоть все свои орты, – не устрашусь!.. По воле аллаха, сотворившего души, придет много, убежит мало…»
Он передвинул белого слона на семь покрытых лаком квадратов и внезапно приказал дежурившему хану отправить в августинский монастырь гонца стражей и пригласить на ужин патера с главными миссионерами.
«Да возвысится величие аллаха! Свет в моем светозарном сердце! Я разрешил христианским странам помогать мохамметанским. И я, шах Аббас, завоевал остров Хормоз… с помощью англичан… Аллах не останавливает свое милосердие на полпути, – еще многое завоюют правоверные с помощью христиан, вечно дерущихся друг с другом…»
Выслушав слова гонца, подкрепленные звоном клинков стражи, испуганные католики, оставив устное завещание, попрощались с остальной братией и обреченно поплелись в Давлет-ханэ. Не впервые шах приглашал их к своему столу, угощая богатыми яствами, и вел богоугодную беседу, хваля чистоту веры Христа. Но в два часа ночи?! Пресвятая дева, не замыслил ли неверный лишить монастырь главенствующих монахов?!
Вот и Давлет-ханэ. Пышный зал трапезы. В четырех углах – чучела львов. Вздыбленные, они держат наготове острые сабли, действуя на нервы более устрашающе, чем их живые собратья. Шах затаил усмешку, но милостиво расточает приветствия, прося еще раз объяснить, в чем истина учения Христа.
Обрадованные монахи, косясь на вздыбленных львов, проникновенно разъясняют властелину шиитов смысл учения сына божьего. Шах одобрительно кивает головой, глаза его затуманили слезы умиления.
– Благо и величие Ирана! – воскликнул растроганный патер. – Ты, снисходительный властелин, покровительствуешь нам, грешным. Основанный по твоему цезарскому разрешению августинский монастырь беспрестанно возносит молитвы о ниспослании тебе долголетия. Высокочтимый царь многих земель, ты в небесной доброте уже четыре раза посетил монастырь святого Августина. Не лишай нас и в дальнейшем твоих милостей.
– О удостоенные стоять на верхней ступени лестницы, ведущей к небу! – Шах кинул на миссионеров благостный взгляд. – Говорите мне долго о римской вере, ибо еще не знаю, какою истинной дорогой пойду!..
Миссионеры преобразились. Им хотелось вознести хорал «Тебя, бога, славим!». Они с жаром принялись доказывать, что «нет веры, кроме веры католиков!»
Шах беззвучно что-то шептал: монахам чудилось – молитву, ханам – угрозу.
– Почему же католики, – удивился шах, – обладатели истинного бога терпят рядом с собою путанную греческую веру? Вот Гурджистан еще не совсем испорчен русийской тяжелой, как глыба, церковью, но он не в лоне католической религии.
Миссионеры озадачены. Не смерть ли Сефи-мирзы отвернула сердце шаха Аббаса от Магомета? В невод монастыря заплыла драгоценная рыба.
Патер охотно коснулся истории. Вот уже в XIII веке царица Русудан, дочь прославленной Тамар, «царя царей», отражая монголов, обратилась к папе Григорию IX за военной помощью, обещая взамен принять со всем своим народом римскую веру. Семь проповедников отправил папа к царице для пропаганды католицизма в Грузии.
Шах и виду не подал, что ему хорошо известно, как возненавидела «святейшего отца» царица Русудан, получив вместо пехотинцев с копьями и щитами монахов со свечами и молитвенниками, и как потому отвергла веру пылкого Рима.
Горят светильники, освещая одержимых монахов. Лицо шаха в тени; он полон внимания.
Патер в строгом порядке перечисляет столетие за столетием. Особенно много сделано папой Николаем IV и Иоанном XXII, которые обратились с увещанием к царю и князьям Грузии. Отправленный епископ, флорентинец Иоанн, в 1329 году получил от грузинского царя право основать кафедру в сердце Картли – Тбилиси, в бывшей церкви благовещения… С этого времени миссионеры Коллегии пропаганды веры не переставали трудиться на благо истины. Они просвещали грузинский народ и пользовались благосклонностью царей. А сколько трудов о политическом и религиозном состоянии Грузии оставили Европе и Греции миссионеры и путешественники? Достаточно упомянуть Винцеция, Марко Поло, Виллебранда, Плано де Карпини, Рубрука, Асцелина, Пьетро делла Валле…
– Видит аллах, – прервал шах упоенных воспоминаниями патеров, – Пьетро делла Валле много рассказывал мне о… о проповедниках, совращавших грузин в латинскую веру. В спорах со служителями аллаха Пьетро вынужден был признать, что неудачи сопутствовали праведникам.
Патер смущен. Шах Аббас не ослабляет огонь фактов. Он напоминает, как один грузинский митрополит, посланный к папе римскому Александру VI на собор, был непоколебим в своей вере и, почувствовав скрытое насилие в требовании католиков подписать определения «нечестивого» собора, тайно бежал. И шейх-уль-ислам говорил ему, шаху, что Флорентинская уния имела такой же успех в Грузии, как у любителя сладостей горькая косточка от незрелой сливы.
На восковом лице патера выступают красные пятна. Кисло улыбаясь, он убеждает шаха, что сейчас миссионеры в Грузии утвердились так прочно, как белокрылые ангелы в раю. Свет веры распространяют там монахи Феатинского ордена и монахи-капуцины.
Шах, сладко улыбаясь, с высоты возвышения взирает на распалившихся монахов:
– Видит Хуссейн, я доволен. Теперь миссионеры поумнели, они поселились в Грузии как лекари, купцы, советчики… Говорят, что дают они в долг монеты и… играют в шахматы с владетелями.
– Да будет над тобою благодать рая, великий шах-ин-шах! Умнейший Паулини с братией составили первый грузино-имеретинский словарь. Папа повелел, и в римской Коллегии пропаганды веры открыта для отбывающих в Грузию кафедра грузинского языка и изданы легкие книги для изучения языков всех стран, куда направляются миссионеры. Во славу господа, все монахи-проповедники наши лечат даром, помогают безвозмездно советами, часто деньгами, хлебом.
– Да будет тебе известно, патер: если ты мне все будешь давать даром, я тоже могу соблазниться твоей верой, но Саади поучал:
Сокровище ищут в глубинах, Спасение – на берегу…Аллах создал меня умнее простого гурджи, и я знаю, – расплата впереди, ибо человек изменил бы своей сущности, если б давал, не надеясь вернуть вдвое.
– Санта Мария! – слегка растерялся патер. – Разве во вред дозволенная каплица в Гори и при ней школа для детей знатных родов, где их обучают наукам запада?
– Удостой мой слух, патер, какая школа, католическая?
– Великий шах Аббас, было бы неестественно открывать другую… Школа открыта для помощи в будущем обращенным в католическую веру.
Шах искренне смеется, а усы его – как два копья на страже.
– Видишь, расплата впереди. О Мохаммет! И я бы воздвиг мечети и при них школы, даже и для детей бедняков. Разве я убеждал тебя в противном? Хлеб, лекарство и советы народу – это верная приманка для ловли неискушенных душ в сети латинской церкви.
– Вокс попули – вокс деи, – молитвенно вскидывает патер голубые глаза к потолку. – Но не только простой народ в центре забот миссионеров. Вот Авита-Боли, лечащий царя грузин, приобрел большое расположение и у многих князей, ибо он большой почитатель древней Иверии. Сам католикос не противится его просветительной деятельности. А царь Теймураз…
– Мне Пьетро делла Валле, – решительно прервал монаха шах, – говорил о хитреце Авита-Боли.
– Осмелюсь заметить, шах-ин-шах, о дипломате Авита-Боли.
– Видит улыбчивый див, это одно и то же. Слушай внимательно, патер, внимайте, разумные миссионеры. И я здесь позволяю вам совращать бедных и богатых. Милосердием святых и золотом умных привлекайте индусов, египтян, гебров, суннитов, армян, греков и еще кого хотите, но не покушайтесь на правоверных персиян, ибо не успеют они просветиться, как завистливый шайтан принудит их спуститься в его жилище и на раскаленном железе рассказать, как из правоверных становятся католиками. Об этом все.
– О, повелитель, доцендо дисцимус.
– Мой полководец Хосро-мирза, царевич Багратид, не позднее чем в ночь появления нового месяца направит войско в Гурджистан. Я ему пожалую то, что не перестает ему сниться. Вслед пусть папа Урбан направит туда умных и опытных миссионеров. Гурджи должны, – пусть не все, – стать католиками. До меня дошло, что главное гнездо миссионеры свили в Ахалцихе, оттуда они разлетаются, как… – шах чуть не сказал «летучие мыши», но спохватился, – ласточки, по землям Гурджистана. Передают, что даже в Кутаиси выстроили католическую церковь, – да снизойдет слепота на всех гурджи-царей: своим скудным умом они разрушают свои царства.
– Санта Мария! Сколь горько мне, великий «лев Ирана», слышать несправедливый упрек. Костел – для верующих католиков… А разве не трудами миссионеров вызван интерес в Европе к грузинским царствам? Сколько путешественников, купцов, ученых посещают теперь незнакомую дотоле Грузию. А в самих имеретинах разве не возбудили миссионеры жажду познания чужеземных стран? Про танто они приобщаются к наукам.
– Да славится имя аллаха! Науки открывают дорогу в рай. Но почему только в имеретинах? Теперь время взяться за Картли и Кахети. По-твоему, патер, Теймураз к католикам благосклонен. Знай, этот лукавец пообещает вам розовую пальму с золотым стволом, лишь бы получить от папы военную помощь, ибо Русии сейчас не до Гурджистана. Но если и Теймуразу, как царице Русудан, папа вместо войска пришлет монахов, то, аллахом клянусь, кончится так же, ибо сразу окажется, что духовенство Кахети недовольно, и вас с проклятиями изгонят. Другое дело, когда я повелю Хосро-мирзе оказывать вам внимание и покровительство.
– Великий шах, немедля мы направим в Рим реляцию. В Картли будут посланы лучшие миссионеры. Вэрба магистри. И да поможет бог просветить заблудшихся в ереси и язычестве! Коллегия пропаганды веры победит, ибо свет прямого креста всегда разит тьму.
Шах Аббас придал лицу благочестивое выражение, он казался растроганным: о, христианство дало ему многое! И он велел подать столетнее вино, изъятое им из Кахети, и фрукты, вывезенные из Еревана.
О дева Мария! О святой Иоанн креститель! Берегите здоровье величайшего из царей, шаха Аббаса!
Шах перевел задумчивый взор на чучело льва, сжавшего в лапе саблю. В искусственных зрачках сверкали красные искорки.
– Да удостоит меня вниманием дева Мария! Я еще не знаю, какою истинною дорогой пойду…
Миссионеры млели, их лица озаряла предельная радость.
Легкий розоватый луч скользнул по верхушкам пальм. Шах собственноручно надел на шеи миссионеров агатовые четки, а патеру дополнительно подарил шахматы с ферзем из слоновой кости. Он пообещал в скором времени посетить августинский монастырь и продолжить беседу.
Миссионеры покинули Давлет-ханэ окрыленные, не сомневаясь, что обратят теперь всесильного «льва» в кроткого агнца прямого креста.
Позвав слугу, шах засучил рукава, протянул над серебряным тазиком руки и, как предписывает коран, смочил их дважды от локтя к кистям, правой рукой дважды омыл лицо, сполоснул душистой водой рот и стал читать очистительную молитву.
Дважды сменялись у дверей мамлюки. Разошлись тридцать дежурных молодых ханов, оберегающих властелина по ночам. Наступало утро, волоча за собой розоватые облака.
Шах Аббас сидел на троне в каком-то трансе. Он словно не заметил вошедших Караджугая и Хосро-мирзу. На пороге комнаты «уши шаха» они уподобились изваяниям.
Песочные часы «отсыпали» время. Его было много для раздумья и решений.
Шах Аббас поднял голову. Склонившись в низком поклоне, изваяния на миг ожили, опустились на ковер и вновь окаменели. Нижний шар часов наполнился песком, верхний опустел. Шах молчал. Слуга переставил шары и бесшумно вышел. Часы снова принялись отмерять время.
– Ночью меня осенила мысль, и я удержал ее при себе.
– О шах-ин-шах, все твои мысли подобны блеску звезд обоих миров.
– Знай, мой верный Караджугай: даже самую яркую звезду может затмить туча… И тогда властвует раздумье.
– Великий из великих, «лев Ирана»! Пророк сказал: «Мудрость не терпит поспешности».
– Но «медлительность – враг успеха!» Колонна разума – опора стены; я обменял раздумье на решение. Хосро-мирза, я дам тебе ферман на воцарение в Картли-Кахети. Не падай ниц и не возноси благодарность, ибо я не замечал, чтобы за такой дар ругали даже мысленно. Но знай, ферман пока тайный. Раньше ты повергнешь в прах назойливого Теймураза, овладеешь двумя царствами, как мой полководец. Да не будет сказано, что повелитель Ирана не смог победить царя, ничтожного, как песчинка в пустыне, а уничтожил его царь Хосро из династии Багратидов.
Шах опять впал в молчание, бледный, потрясенный Хосро, затаив дыхание ждал.
– Да услышит твою мудрость аллах! – вскрикнул восхищенный Караджугай-хан. – Да ниспошлет приветливость «солнцу Ирана»!
– Пусть будет так, как будет! Не позднее новолуния ты, мирза, отправишься в Гурджистан. Войск, верблюдов и коней возьми сколько надо. – Заметив порывистое движение Хосро, насмешливо произнес: – И опять не спеши с благодарностью, ибо от нее мне ни скучнее, ни веселее не станет…
Выбей из седла Теймураза, объяви князьям и служителям Христа, что в награду за победу над Теймуразом «лев Ирана» прислал тебе ферман с большой печатью «царя царей», на которой начертано: «Да воздается благодарение аллаху, творцу обоих миров!», и если дорожат своей шкурой, то пусть не медля ни дня католикос венчает Хосро-мирзу на царство Картли-Кахети.
– Великий шах Аббас! Всепредвидящий! Распределяющий блаженства рая и мучения ада! Покровитель – первый из первых! Я выполню твое повеление, как выполняет слуга седьмого неба повеление аллаха! И да будет мне наградой твоя благосклонность!
– Знай, о торопливый, я подарков обратно не беру.
Шах открыл стоящий около него ларец, достал ферман, повертел в руке. Хосро-мирза потом клялся, что видел, как в руке «льва Ирана» ферман превратился в знамя Грузии, охваченное пламенем.
В порыве восторга Хосро подполз на коленях к трону, благоговейно поцеловал ковер между ног шаха, дрожащей рукой взял ферман, трижды прикоснулся губами к печати Ирана и, к ужасу своему, мысленно воскликнул: «Христос воскрес!» Бледный, весь трепеща, чуть поднял глаза… Нет, шах ничего не заметил.
Волнение мирзы вызвало улыбку на устах властелина. Но вдруг он нахмурился:
– Во имя своей жизни, мирза, запомни: ты до конца земного странствования останешься мохамметанином! Особенно не допускай католиков соблазнить себя, эти нечестивцы могут совратить даже главу иверской церкви… Мой Караджугай, с какой горы налетело на твое лицо изумление?
– Мой светлый, как утреннее облако, величественный, как молния перед грозой, повелитель! Я, твой раб, осмелился думать…
– Что шах Аббас покровительствует миссионерам? Ты не ошибся… Покровительствовать следует всем, кого можно использовать как оружие твоих замыслов. И, видит пророк, католики больше других напоминают меч и щит. Их ученость да послужит примером многим. И нет приятнее собеседников. Им ведомы книги о небе, земле и солнце. Еще лучше знают они дела всех стран, да падут на их премудрые головы огонь и пепел! Они недаром изучили газели, и я недаром еду в монастырь услаждать свой слух пением. Они здесь мягки, подобно пуху лебедя; и жестки, подобно пяте верблюда, – у себя. Знай, мой Караджугай-хан, и ты, мирза, знай: нет надежнее способа проверить свою силу, чем общаться с приспешниками ада! И еще я покровительствую им, ибо это верное средство не допускать русийцев укреппять дружбу с единоверным Гурджистаном. Видит пророк: Гурджистан должен служить заслоном Ирану. Я еще раз, Хосро-мирза, удостою тебя беседой о миссионерах… А как не допускать в свое царство то, что будет тебе во вред, ты, жаждущий трона, хорошо сам знаешь.
Хосро-мирза поклялся на коране, затем, по повелению шаха, на кресте, потом на мече, в верности мусульманству…
Шах Аббас, увлеченный обдумыванием ходов, наконец обратил внимание на представшего перед ним Искандера Монши:
– Искандер, запиши в «Тарихе алам аран Аббаси», что я, шах Аббас, сделал сегодня два мудрых хода: двинул в Гурджистан Хосро-мирзу по прямому пути башен и миссионеров – по извилистому пути коня. Так повелел аллах!
Все взвесил шах Аббас. Он решительно передвинул на шахматной доске пешку, и ему казалось, что с этого часа Грузия у него на замке, значит, и ключ к двери Гурджистана.
КАРДИНАЛ РИШЕЛЬЕ
Уйдя в глубокое кресло, кардинал Ришелье любовался грациозной мадам де Нонанкур. На фоне белого атласа стены она представлялась хрупкой фарфоровой статуэткой.
Мадам де Нонанкур не любовалась кардиналом: что может быть непривлекательнее человека в красной шапочке, едва прикрывающей макушку, вытянувшего к тлеющим углям в камине свои худые ноги и предоставившего плечи бесцеремонным котам? Но выхоленная остроконечная бородка, опрысканная тонкими духами! Но проницательные глаза, никогда не отводимые от собеседника! Но воротник из золотистых кружев, свидетельствующий о его вкусе! Но едва уловимая ирония на тонких губах! О мой друг! Это искупает все! Притом королева изволила сказать, что с апреля 1624 года, когда кардинал Ришелье пришел к власти, она спит спокойно. «Мой бог! – тут же шаловливая мадам Жалон, прикрываясь веером, шепнула молодому шевалье Флеревилы. – А я совсем перестала спать…» Изящно склонив голову, шевалье ответил: «Надеюсь, мадам, виною тому скучный молитвенник?» – «Нет, шевалье, веселый роман…»
– Монсеньер, не мешают ли вашему сну шаловливые хищники?
Из-за игривости пушистых котов, затеявших на его плечах ловлю своих хвостов, кардинал не мог повернуть головы. Но зеркало отражало насмешливую улыбку мадам де Нонанкур. Было занятно, игра стоила свеч! Кардинал начал играть.
Слегка подобрав ногу, он придвинул к камину низкий столик. Фарфоровые фигурки шахмат, созданные Венсеном, отличались изяществом. Кардинал приписывал им магические свойства: обезвреживание ядов. Приподняв бисквитную королеву, он выдвинул ее до линии пешек – стрелков противника.
– Мадам, сон мой зависит от игривости, только не хищников, а хищниц… Но, увы, мадам, кроме ночи, существует день, вмещающий в себе больше, чем «сто забав». Приходится бодрствовать, мадам, чтобы удивляться… Что вы думаете о министерстве Ришелье?
– Вы хотите сказать: о его царствовании?
– Вам трудно возражать. Я только кардинал.
– Вы, Арман дю Плесси герцог Ришелье, наместник бога и король людей.
– Благодарите мадонну, что его величество Людовик Тринадцатый не слышит ваших кощунственных фраз.
– Король не мстит женщинам за правду.
– А кардинал?.. Итак, графиня, говорят, вы… превосходно изучили графа… я, естественно, говорю о де Сези, а не о графе де Нонанкур… Мадам, смущение украшает вас… Итак, можете бодрствовать ночью и спокойно спать днем. Кардинал Ришелье не собирается вернуть де Сези в Париж. Здесь он не найдет сочувствия ни в вас, ни во мне. Но… мне не ясен его образ мыслей.
– В качестве посла короля Людовика Тринадцатого в Константинополе?
– Мадам, в качестве парижского льва.
– Льва, монсеньер?! Вы изменяете кошкам.
– Вот как?!
Кардинал поднялся, четкий силуэт, освещенный отблеском огня, отобразился на атласе стены, белизну которой оттенял черный католический крест. Выдвинув дверцу секретера, он достал футляр и положил перед де Нонанкур сверкающее ожерелье… Игра стоила свеч!
Мадам де Нонанкур грациозно раздвинула кружева лифа. Кардинал откинулся на спинку кресла, свиток упал на его колени.
Мелодично заиграли бронзовые часы под стеклянным колпаком. Время шло, его нельзя было удержать ни восхищением, ни досадой…
Де Нонанкур знала цену времени и уделяла его всему не слишком щедро, но и не слишком скупо… Часы умолкли. Слышалось только прерывистое дыхание… Котенок лапкой старался сбросить фарфоровую королеву, она кокетливо сопротивлялась. Котенок удивленно навострил ушки и занялся туалетом. На квадратах ждали фарфоровые кони, белые и черные, готовые к атаке. Офицеры с обнаженными шпагами стремились выполнить любой маневр. Башни дворянских замков, укрощенных Ришелье, неподвижно стояли на угодных ему линиях. И только короли, скованные правилами, беспощадно ожидали выигрыша.
Молчали часы, но мелодично, под аккомпанемент веера, зазвенел пленяющий голосок: «Серый аббат… Нотр Дам… Константинополь… Пале-де-Франс… Средоточие козней дьявола… граф де Сези… клубок интриг…»
Желтоватое облако медленно проплывало над дворцом. Кардинал представлял Турцию в виде гиганта в чалме, оседлавшего бирюзовый купол воздушных владений пророка и с наслаждением выдыхающего дым, похожий на облако. Оставлять Турцию в стороне от борьбы Франции с Габсбургами непозволительная роскошь, а граф де Сези, используя экстренную почту, мутит воды Версаля. Де Сези следует внушить, что мутить следует воды Босфора. Империя османов должна занять свое место в военной коалиции, составляемой им, Ришелье, на Востоке. Игра стоила свеч!
Он пристально смотрел на свиток, так мило выпорхнувший из-за кружев мадам де Нонанкур.
– Монсеньёр! – Де Нонанкур томно прикрыла веки. – Это послание извлечено из курильницы, фимиамом окутывающей бронзовую Дидону. Несомненно, она украшает кабинет де Сези.
– Извлечено? Кем?
– Безразлично…
Голубые глаза, окаймленные черными ресницами, загнутыми кверху, бросили на кардинала взгляд, сочетающий признательность и торжество… Мадам де Нонанкур исчезла бесшумно, как видение.
Перемешав кочергой угли и подкинув в камни поленца, Ришелье развернул свиток. Это было послание царя русских, Михаила Федоровича, к королю шведов, Густаву-Адольфу, из Москвы, начертанное 25 апреля 1626 года.
Кардинал мысленно похвалил отличный французский перевод, вероятно сделанный по приказанию де Сези. Внимательно вдумываясь в каждую строку, кардинал читал. Снова заиграли часы. Ришелье погладил котенка, вспрыгнувшего ему на плечо, поправил другому зеленый бант и еще раз прочел послание, подчеркивая гусиным пером строчки:
"…Что касается постоянной дружбы, которая заключена и закреплена между нашим царским величеством и Вашим королевским величеством, мы сохраняли ее доныне и будем сохранять и желаем придерживаться ее, следуя нашему договору в отношении мира, ничего не изменяя.
Ваше величество пишете нам, что император Габсбург и папа Римский, испанский король и король польский соединились и вошли в союз со многими королями, принцами и владетельными князьями Германии и что они во многих княжествах учинили великие раздоры и кровопролития, желая стать владыками надо всей Европой…" Север нагонял на кардинала стужу. В камине трещали поленца, кружились саламандры. На мраморной плите, выступавшей над камином, белые фарфоровые кошки не сводили с кардинала ничего не видящих глаз. Ришелье видел все, что хотел видеть. Действуя в настоящем, он намеревался сохранить его для будущего. Подойдя к столу, где безмятежно вытянулись два ангорских котенка с пышными бантами, он осторожно, чтобы не потревожить любимцев, склонился над листом с черным крестом в правом углу и стал писать:
"Французский король обратил свой взор на этого юного государя[59], дабы попытаться использовать его для отвлечения со временем большей части сил императора[60] и тем помешать императору вести несправедливую войну в Италии и Франции и отвратить его тем ужасом и злом, которые тот ему причинит, от намерения подавить общественную свободу… Многие князья империи, несправедливо лишенные своих государств оружием императора, смотрели на шведского короля, как моряки смотрят на север. Однако он был занят войной с Польшей. И хотя он имел довольно смелости и честолюбия, он должен был быть избавлен от этого врага, прежде чем приобрести другого, да еще такого, как Австрийский дом".
Кардинал взглянул на себя в овальное зеркало, поддерживаемое двумя купидонами. Пять лет стоял он у власти, и они лишь чуть посеребрили его виски. С первых же дней своего правления он пытливо занялся иноземными делами Французского королевства. Трон Людовика XIII устойчиво стоял на пьедестале. Это удивило кардинала, – почва под троном была зыбкая. Империя Габсбургов, нарушив европейское равновесие, готовилась втайне вскинуть тевтонский меч на Францию, дабы завладеть выходом в Атлантику. Открытая алчность не импонировала Ришелье. Между тем империя немцев была сильна, как мифический бык, только одновременный удар союзных войск с Запада и Востока мог взять ее в тиски и обломать золотые рога. Игра стоила свеч!
Кардинал начал играть. Он привлек к шахматной доске Европы голландцев. Они опасались империи Габсбургов и ненавидели ее за кровный союз с Испанией, которая пыталась вынудить Нидерландские штаты позорно поднять на фоне ветряных мельниц и унылых дюн обе руки к небу и таким актом признать свою зависимость от католических держав. Для большей убедительности Испания принялась истреблять голландский торговый флот. Голландцы обладали сдержанным характером, им была противна подобная экспансивность, они любили родную землю и проклинали испанский флаг. Они начали упорно сопротивляться.
Он, Ришелье, был против дуэлей ветрогонов, но не против войн стран, притесняемых врагами Франции. Одобряя меры, предпринятые голландцами, он привлек их в качестве посредников и при содействии Нидерландов стал убеждать Данию двинуться на Германию с северо-запада и Швецию – с северо-востока. Но Густав-Адольф, шведский король, пошел не тем ходом: раньше чем обыграть империю Габсбургов, он хотел обыграть Польшу и ловким маневром присоединить к своим владениям Балтийское побережье.
Игра продолжалась, кардинал дважды передвигал фигуры. Фердинанд кричал все громче. «Кто хочет мира, тот не солдат!» И ландскнехты, предвкушая грабеж Версаля, готовы были ринуться на Францию. Угроза росла, государство требовало решительных мер.
Цицерон позавидовал бы красноречию, которое было пущено в ход Ришелье. Густав-Адольф, король Швеции, был солдатом, последовательным в своих битвах: раньше Прибалтика, потом Ливония и Пруссия. На иронию Ришелье в Париже он отвечал оглушительным хохотом в Скандинавии.
Бушевали ветры, подгоняя в Северном море корабли. Им угрожали плавучие льдины. Курьеры везли из Стокгольма ответные депеши. Корабли бросали якорь, курьеры сходили в шлюпки. Потом они мчались по нормандским дюнам, вздымая песок и меняя взмыленных лошадей в придорожных тавернах…
Кардинал Ришелье решил преподать коалиции Габсбургов класс игры. С этой целью он заказал фарфоровому заводу в Венсене шахматы в стиле эпохи. Они помогали ему продумывать политические и военные ходы. На своих плечах он постоянно ощущал тяжесть столетия.
Такое бремя придавило бы плечи любого кардинала. Любого, – но не Ришелье. Изучая контрходы императора Габсбурга, воинственного потомка Германика, бряцающего мечом тевтонов, угрожающего народам и странам, он снова увидел на карте мира Турцию. Аббаты и моряки, его неустанные агенты, донесли ему, что султан Мурад IV увяз по горло в долголетней войне с шахом Аббасом. Соперничество двух магометанских держав не было сейчас угодно кардиналу.
Коалиции Габсбургов он противопоставлял свою коалицию. Франция, Англия, Голландия, Дания – одно полукольцо, на Западе; Швеция, Московия, Турция, Венгрия – другое полукольцо, на Востоке. В Московию им отправлен посол Дезэ де Курменен, он изложит царю Михаилу и патриарху Филарету принципы, которые воодушевляют короля Людовика и кардинала Ришелье: «Французы верны королю так же, как русские – царю. Чины и обычаи французской короны подобны и сходны с великим Русским государством. И как на Западе все короли и государи взирают на французского короля, как на солнце, так же, как на солнце, взирают короли и государи на русского царя на Востоке. Царь всея Руси – сберегатель греческой церкви и восточных стран; король – держатель церкви римской и западных стран. И хотя французское государство удалено от московского и разделяют их многие страны разных вер и языков, король Франции с царем России хочет укрепить сердечную дружбу, чтобы возвысились обе короны, и совместно действовать по договору».
Это был «мастерский ход». Кардинал не сомневался в его успехе. России выгодно было все то, что действовало против короля польского, Сигизмунда III. Швеция, почувствовав на левом фланге новую силу, завяжет новую кампанию против Фердинанда, который вынужден будет помогать и Польше против России. Новые сражения на Востоке оттянут силы Габсбургов с Запада. Франция использует благоприятный момент, и королевские знамена с белой лилией перейдут за Рейн.
Теперь он стал думать о Турции, важном звене восточного полукольца. Не слишком ли связана Турция иранскими делами? И не пора ли повернуть ее фанатизм против империи Габсбургов?
Но как?
В камине плясали саламандры, напоминая неистовствующих альмей. Кабинет был пропитан вербеной, любимыми духами мадам де Нонанкур. Они напоминали о призрачности любви и постоянстве дружбы. Приподняв фарфоровую королеву, кардинал перевел ее на королевский фланг.
Он, Ришелье, уже дважды отсылал в Константинополь графу де Сези свои инструкции: отвлекать Турцию от Ирана и любыми средствами вовлекать в войну с Габсбургами. Внешне изменив свою, пагубную для Франции, ориентацию, де Сези, притворяясь непонимающим, уклонялся от прямых действий, направленных на ослабление габсбургской коалиции. Напротив, как доносил Серый аббат, он открыто продолжал поощрять подготовку султаном Мурадом войны против шаха Аббаса. В Константинополь стягивались гарнизоны из бассейна Мраморного моря. Де Сези щедро оплачивал пашей, советников Дивана и начальников янычарских и сипахских полков. Над этим стоило призадуматься.
Граф де Сези дерзко нарушал волю Ришелье – кардинала, перед которым трепетал сам король Людовик XIII. Это было забавно. Не кто иной, как он, кардинал, беспощадно расправился с феодальной знатью. Он, кардинал, обложил народ посильными налогами, но не давал ему ни отдыха, ни срока. С помощью созданного им института интендантов он обезвредил губернаторов и провинциальные штаты, мешавшие политике короля на местах. Он энергично преуменьшил вольности крупного духовенства, ибо, будучи кардиналом, оставался герцогом. А граф де Сези пил черный кофе на берегу Босфора и противился воле Ришелье! Не герцога Ришелье, а кардинала. Это было опасно!
Как нежно проворковала мадам де Нонанкур: «Пале-де-Франс… Средоточие козней дьявола…» Но против дьявола хорошо действуют аббаты. Особенно Серый…
Кардинал Ришелье внезапно вспомнил, что давно не возносил молитвы святой Женевьеве, покровительнице Парижа. Это было непростительно…
Серый аббат ждал кардинала Ришелье в Нотр-Дам-де-Пари.
Над химерами величаво, как морские корабли, проплывали тучи. Они шли на юго-восток, к берегам Босфора…
Кардинал Ришелье узнал все, что хотел узнать. Путь облаков становился путем Серого аббата.
Игра света, смягчая однотонность камня, сообщала храму феерическую роскошь, мистическую таинственность. Эти качества у Нотр-Дам должен был перенять Серый аббат при выполнении своей новой миссии.
Кардинал вернулся поздно. На столе между двумя свечами выхоленный кот старательно вылизывал пушистый хвост. Полезно было бы сейчас завершить с мадам де Нонанкур начатый экскурс. Цвет ее кожи напоминает розу, упавшую в молоко, а запах вербены пьянит, навевая приятные мысли. И, наверно, за кружевами ее воздушного лифа уготовлен для кардинала приятный сюрприз.
Но сам он не собирался выдавать секрет, как из двух полуколец составляется одно кольцо. В руках первого министра Франции оно станет смертельным. Порукой – его три лица: кардинала, герцога, стратега.
Кардинал Ришелье, шурша сутаной, решительно подошел к шахматной доске, белой фарфоровой королевой снял черного фарфорового короля. И ему казалось, что с этого часа империя Габсбургов у него на замке.
ВЕЛИКИЙ МОУРАВИ
Как пробудившийся Геркулес, вновь расправлял Великий Моурави плечи. Прочь сомнения! Да, он одержит Мураду не одну победу, он будет преодолевать опасности в средоточии древнего мира, в местах, незнакомых ему, среди народов, едва ему по имени известных. Пусть все ослепленные величием султана полагают, что и Георгий Саакадзе покорен «ставленником неба», посулившим ему славу и золото, и потому вновь готов ринуться навстречу военным грозам. Но ни на один локоть не отклонился первый «барс» из Носте от раз навсегда намеченной дороги, пусть незримой и тяжелой. В садах весны теряется ее начало, там, в грузинском замке Метехи, и в туманах осени обогнула она персидский дворец Давлет ханэ, а теперь в зимних зорях Босфора дотянулась до турецкого Сераля. Так где и когда замкнет она свой роковой круг?
Над зелеными копьями кипарисов парит луна, как путеводная птица, и от движения ее крыльев мерцает на куполах полумесяц. Притаились тени, но не опасается их Моурави, они безлики и неосязаемы, как выходцы из мира призраков. Его внимание привлекают квадраты площадей Стамбула, на них он видит вздыбленных коней, всадников с перьями на шлемах, безмолвных королей. Игра стоит факелов!
Сто квадратов – сто забот. Он следит за передвижением пешек: наступают орты янычар, подкрепленные пушками. Вот они вышли на квадраты вилайетов, вот, ломая копья, спешат опрокинуть шаха. Неудержима сила тысячи тысяч. И он, Саакадзе, предоставит пашам душистые четки и крепкий кофе, а себе возьмет дым воинских костров. Так решено!
Две стрелы вонзаются в арабские цифры, отмеряя время. Они заставляют луну бледнеть, расчищая дорогу дню. Рожки полумесяца щекочут воды залива. Медь полумесяца позолочена, но истина не нуждается в прикрасах.
Двадцать четвертое новолуние! Сколько трудных дел следует завершить к его началу. Надо восславить уже одержанные победы, дабы Сераль не сомневался в грядущих. Необходимо, и как можно скорее, добиться в битвах полного восхищения султана, но сберечь в тайне самые сокровенные помыслы.
Долгие часы Моурави, словно подводя итог старому и намечая новое, обдумывает сложные ходы политики близлежащих царств. В Иране все обстояло иначе – там его торопили, ибо шах Аббас ценит только обнаженный меч. И советники его, ханы Караджугай, Эреб, Иса и многие другие, радовались победам, приносящим славу «солнцу Ирана». Здесь же больше радуются своим успехам не на поле битвы, а в Серале султана. Приходится сражаться с настороженными и изменчивыми пашами Дивана, фанатичными советниками Мурада, – сворой, готовой вцепиться в горло мыслящему иначе. Перья на их шлемах окрашены кровью. А Хозрев-паша, верховный везир?! Это ли не исчадие седьмого ада?! Говорят, что, когда он касается шахмат, они стучат, как человеческие кости.
Хорошо о своре вовремя вспомнить. Обхаживая Моурави, чего добивается франк де Сези? Даже подарок преподнес смешной: ларец, обитый бархатом, для сбережения любовных посланий. Он, Моурави, усмехнулся и отдал Иораму; пусть держит в нем выигранные у Бежана кочи.
«Чему больше следует радоваться? Ароматному пару кофе или синему туману кальяна, волнующему кровь? Скорее – призывному дыму воинских костров! Но чтоб разжечь их, не надо терять факелов». Он протягивает руку, словно хочет схватить под уздцы белого или черного коня, но она касается холодных плит мозаики. Воображаемое не в силах затмить то, что существует. Ну что же, он приоткроет крышку коробки хитрости, как говорят турки.
Бездонен колодец раздумья.
"Так вот, с какой целью начал со мной игру франк? – Глубокая складка пересекает крутой лоб Моурави. – В ход пущена лесть, значит, выигрыш необходим тому, кто представляет королевство. Не увидит ли он на шахматной доске Грузию, притягивающую мусульман, как сонного мальчика луна. Говорят, неисчислимы богатства в недрах наших гор. Грузинам некогда об этом думать, от детских лет до годов седин с коней не слезают, клинок в ножны не успевают вкладывать, а для розыска золота, меди нужны не скакун и шашка. Оружие созидания – лопата и кирка.
Но разве я, Георгий Саакадзе, не полон желания обогатить свою страну? Так почему же ни разу не вспомнил о кирке и лопате. Почему? Раньше разумно возвести непреодолимую стену вокруг царства, потом лопатой золото тревожить. Как же должны сейчас поступать грузины? Забыть о лопате и вновь седлать коней! Лишь слепцу не видно, что усилиями спесивых князей вконец расшатана башня нашей силы. Тень злодейства лежит на холмах. Царство в опасности! И лишь увенчанные коронами «богоравные» цари и царю равные владыки упорно этого не замечают. Присваивать право на высоту – не значит парить в ней. Но крестьяне на горных кручах обладают зрением орла, они видят долины, захлебывающиеся в крови, и усеянные белыми костями дороги и тропы, ведущие к пределам Ирана и Турции. Всем разумным ведомо, какие горячие сердца скрываются под грубой чохой. И не звон колоколов и золотых чаш на княжеских пирах, а биение этих сердец отзовется в веках.
Если так, то почему голову утруждаю, ведь и я тоже князь. Не смеши, Георгий, самого себя! Какой ты князь? Ты первый обязанный перед родиной, ты амкар царства, возжелавший строить удобные мосты не только для войска. Ты зодчий саклей, а не замков. Но тогда почему сам из сакли в замок перешел? Вот что, Георгий Саакадзе, не ожидал от тебя подобного недомыслия! Где видел ты умного, а не глупца, открывающего врагам свою сущность? Разве блеск драгоценностей, одеяний не подобен блеску панциря, делающего тебя недосягаемым для ядовитых стрел врагов? Или богатый замок, разукрашенный конь, знатная жена не есть надежный щит против насмешек? Все это я знал и на будущее запомню. Но мне нужен нынешний день, укрепляющий десницу и оттачивающий меч, который может привести в покорность даже светлейших. Во имя завтра я хочу действовать сегодня! Нет ровного пути. Пусть спотыкается мой Джамбаз, делая шаг вперед. Шадиман утверждал, что конь на квадратной доске скачет не по прямым линиям – и… побеждает. Квадратами моего коня станут восточные вилайеты султана. И если для блага народа потребуется, чтобы я блистал в наряде турецких пашей, – должен блистать! Не смею тосковать по простой чохе, по сакле на краю Носте, по плетню, где свешивающиеся ветви яблонь прикрывали взволнованную Нино… Не смею, ибо не отводят враги своих жадных глаз от многострадальной Грузии. Разве не с древних времен тянулись к землям колхов завоеватели? Они кричали об огне Прометея и жаждали овладеть нержавеющим железом, соперником серебра. И разве Александр Македонский не послал за сокровищами иберов своих полководцев? Сверканием шлемов они ослепляли низины, но золото оставалось вне пределов их глаз. Оно властвовало в горах, как орел в небе, и полководцы Македонца, не достигнув вершин, оставили в долинах каменного бога… Если суждено вернуться в Картли, найду дар Александра и непременно приберегу для Эракле, верного эллина… Веселые люди говорят: «Все же хорошо, когда враг оставляет, а не берет». Скажу прямо: лучше бы они половину наших скал увезли, чем одарили одним обломком, придав ему образ властелина воды и суши. Этот зловещий бог много смут посеял, много хлопот доставил, пока его не сбросили… Враг, кроме своих голов, ничего не смеет оставлять! К такому еще добавлю: нельзя допускать врага переступать порог твоего дома, даже если он за пазухой держит для тебя бога… Втройне опасно, если порог между двумя морями. О-о, как везло нам, завоеватели были щедры, – они оставляли у нас кто веру, кто нрав, а кто и бесстыдство. Вот и до сих пор в некоторых грузинских царствах и княжествах продают в рабство своих же братьев. Это ли не позор?! А изнеженность гаремов?! А коварство магометанских владык? Хотя низменными чувствами бог и остальных не обидел… Хвала ученым, доносящим до нас правду веков! Нерон, снедаемый алчностью, готовил к нападению на Колхиду XIV легион. Несколько капель яда, проглоченных Нероном, спасли землю прадедов от кровавого потопа. Жестокий цезарь! Жаль, что к такому средству не прибегали древнеперсидские цари. Впрочем, и до них были «отважные» любители чужих сокровищ".
Вдруг Георгий засмеялся, прошелся вдоль узких диванов, покрытых зеленым сукном, немых стражей малого зала, где даже шум шагов приглушали гладкие, как воды залива, ковры. А думал он о кипящем море, по прихоти ветров смывающем звезды.
"Вот аргонавты, – продолжал говорить сам с собою Георгий, – пробрались в Колхиду и похитили золотое руно. Не удовольствовавшись шкурой златошерстного барана, они увезли с собой и дочь царя Эета, прекрасную Медею. Все приходят и берут, а потом удивляются, что у хозяина характер испортился. Наверно мой Эракле так бы ответил: «Ты, мой друг и господин, несправедлив к грекам. Как мог противостоять Язон, предводитель аргонавтов, желанию богов? Легкокрылый Эрот пустил стрелу в самое сердце Медеи, и волшебница, воспылав любовью, потеряла стыд и прикрыла себя и Язона золотым руном. Внучка Гелиоса – солнца – своим дыханием способна была расплавить металл, вот почему до сих пор дети в Фессалии отличаются курчавостью волос и жаром чувств…»
Георгий недоуменно пожал плечами. Он стоял перед зеркалом и в его молочно-голубоватых далях видел огнедышащих быков с медными пастями. Колесница царя ослепительно сверкала. По велению Эета Язон управлял быками, и они медными копытами дробили вывороченные пласты земли.
«Такими бы бороздами перекроить землю! – обеими руками взявшись за раму зеркала, воскликнул Георгий. – Готов поспорить, что от безделья сам себе докучаю греческими мифами. Жаль, нигде не сказано, кто первый донес грекам о золотом руне Колхиды. Кто? Неужели забыл о купцах, этих прирожденных мировых разведчиках. Пожалуй, аршинников больше всего следует опасаться. О золоте недр моей родины все царства осведомлены. Купцы! Но сейчас мой народ топчет золото, защищая свою бедность. А кого напоминает царство без купцов? Не спящую ли ящерицу? Или, быть может, фигуры шахмат, сброшенные на пол? Какой-то простодушный изрек: „Страну полководец завоевывает“. Могу поклясться: не полководец, а купец. Радуйся, греческий бог торговли. О Гермес! Да вознаградится твоя ловкость! Да прославится аршин и весы! Ты развёз по всем царствам груз мудрости – игру „сто забот“. И по вине – или заслуге – купцов теперь амкары-политики стремятся превзойти своих противников в сложности ходов… Могу сказать, мой друг и брат Эракле, много жизнерадостных мыслей втиснул ты в мою свободную от забот голову… Так вот, как же действуют разведчики, владея всесильным аршином? Скажем, привез купец в чужую страну шелк, а там, оказывается, и своего некуда девать. Тогда он уподобляется лисице и начинает вынюхивать, в чем нужда этого царства. Если в бархате, парче, благовониях, то сколько всего привезти. Выходит, необходимо для этого сосчитать, сколько окрест богатых замков, дворцов, владений, сколько полубогатых. Другой купец о бедных заботится, ибо бедных всегда больше. Но бедные не только льстятся на дешевые товары, они не забывают жаловаться на своих притеснителей, лишающих их возможности купить более красивую чоху или рубаху. Третий, пятый, десятый – каждый тащит на верблюдах, фелюгах, арбах, даже ишаках, все, что сулит прибыль. И вот, когда осведомленный купцами любознательный полководец направляет своих воинов на квадраты чужих стран, то представляет не только чем дышит царь, султан, шах, но и свора князей, пашей, ханов с их богатствами и боевой силой. И еще хорошо знает, сколько горстей зерна хранится в закромах крестьян. Так вот, благодаря купцам, пробивающим брешь в любой крепости, полководец заранее знает, куда устремить свои мысли, а заодно и оружие. Потому-то необходимо путать мысли купцов: отобрать у них то слишком много… скажем, благовоний, то слишком много кожи, а меди, которая позарез нужна, совсем не брать, – другой тоже привезет… А привезет, то у него совсем не брать нужную кожу… Да, купцы – это особое племя. Какой бы стране они ни принадлежали, бог у них один: прибыль. Следует посоветовать Папуна выстроить храм торговли: весь из весов, а посередине на пьедестале – аршин. Не лишне об этом поспорить и с Эракле. В древней Греции на каждый случай был свой бог. Скажем, для любви – Афродита со сверкающей диадемой на мягких волнах золотых волос, для силы – Арес, громыхающий медными доспехами, для торговли – Гермес, плут в крылатых сандалиях. Мой Эракле и сейчас богам внимание оказывает. Понатащил множество их в свой дом со всех земель. Если ради красоты, как говорит, почему одним Аполлоном не довольствуется, ведь он, кажется, враг уродства».
Светильники, как огромные серьги, свешивались с узорного потолка, играя бликами стекол. За мавританской аркой, разгораживающей зал, таилась роскошь, близость которой Георгий ощущал так, как ощущают близость хищного зверя.
"Выходит, – усмехнулся Георгий, – место определяет направление мыслей. В моей Картли я думал о другом. С высоты гор я всегда мечтал о полете орла! В дремучих лесах искал пути и тропы, дабы раздвинуть просторы любимой страны. Факелом светило мне сердце народа. Народ?! Так о чем я сам с собою беседовал? О купцах? Нет, о них все! Значит, о монахах? Эти черные князья решили изменить правильное течение. И если раньше купцы, затем полководцы, то у них сначала крест, потом меч. Ну что ж, крест и меч – убедительное оружие! Впрочем, все равно они оба следуют за аршином. Такова истина, сколько бы ни убеждали себя в обратном себялюбцы, преисполненные гордыни. Так, от каких земель далека моя родина? Ни от каких! А от Русии? Совсем близко!
Единоверная! И действует верно, послов присылает…
На евангелии клятвы принимают, грузины тоже на евангелии… Да будет известно всем, кто мечтает проникнуть в чужие просторы: тот ничего не завоевал, кто душу народа не завоевал. Сарацины, арабы, сельджуки, монголы, турки, персы терзали Грузию, расхищали богатства, дробили землю, уничтожали города, поселения, – а народ грузинский как был, так и оставался непокоренным, свободным! Почему? О душе народа забыли варвары… Русия иначе поступает: не прельщается землей, – своей некуда девать. Богатством тоже не обижена, и на ее полях некому взяться за лопату и кирку. Солнцем, людьми бедна Русия, а рубежи от «басурман» охранять необходимо. Потому действует осторожно. На все мольбы полузадушенных мусульманами грузинских царей и владетельных князей взять «их царства и уделы под высокую руку» цари Русии пока что воздерживаются. А душу народа незаметно очаровывают. Магометане вторгаются в Грузию по просторным квадратам. Русийцы находят новые ходы. Зареву пожарищ они предпочитают мерцание лампад. Им самим невыносимы угрозы корана, и они достигают цели проповедями евангелия. Патриарх Филарет щедро одарил преподобного Феодосия, набив его хурджини иконами. Устрашить грузинский народ невозможно, выгоднее вызвать его умиление. Такова истина. Тяготение грузин к единоверной Русии вызывает ярость магометанского мира. Но судьбу не повернуть вспять. Очарование сильнее коварства.
Замысловатые ходы трех царств – Русии, Ирана и Турции – диктуют необходимость включиться в игру четвертого: франков. Зачем? Пригодится. Не следует забывать, что если сейчас народ Грузии защищает свою бедность, то, возможно, скоро придется ему отстаивать свое богатство! Странно, подобно ветру ворвалась эта мысль… может, не напрасно?! Недаром засуетился франк де Сези. Чего он больше жаждет – золота или почета при дворе своего короля? Наверно, и того и другого. Вот римские католики откровенные, они в противовес кресту и мечу пытаются изменить установленный порядок: раньше миссионеры – потом войны… А разве миссионеры уже не проникли в Грузию? Но до завоевания им далеко! Не стоит сейчас засорять голову черными четками. В Картли им пути нет. Католикос не любит делить свою власть, – что ему в фимиаме чужих кадильниц? Сейчас все мысли необходимо направить в одну цель. Хотел бы я, наконец, установить, кто на сегодня меня больше беспокоит: турецкая собака с кличкой Хозрев или греческая блоха, именуемая Кантакузином? Не ради же удовольствия он беспрестанно прыгает из Стамбула в Московию и обратно. А что скучного или веселого для тебя в этом, Георгий Саакадзе? Посол другого дела не знает. Сейчас твоя забота Иран, а не Русия. Могу поклясться, это так! Но забота об Иране и толкает мысль мою к Русии… По словам старцев из квартала Фанар, Кантакузин хитер и пронырлив не хуже любого паши, поэтому и ценим султаном. Но и посольства не всегда подытоживаются удачей! Возможно и Кантакузин не совсем договорился с патриархом Филаретом. Не в срок прибыл? Неважно, единоверцам легче друг друга вокруг креста обвести. Допустим, султан против союза Русии с Ираном. Тогда хитрейший посол Фома Кантакузин смиренно склонится перед умнейшим патриархом Русии, Филаретом, и, не успев принять благословение, начнет умолять не принимать золото от нечестивого шаха Аббаса, ибо оно от дьявола. Умнейший Филарет кротко заверит, что всякое золото от дьявола, ибо оно суть его и распаляет у паствы ненависть и жажду стяжательства. Безумцы забывают о божьей благодати, щедро падающей сверху в виде манны небесной… Поняв друг друга, хитрейший и умнейший углубятся в непроходимые дебри дел царских. Патриарх доверительно заверит, что между Русией и Ираном «никаких ссылок, кроме торговых, нет, и послы шах Аббасова величества отпускаются без всякого дела». А с султаном всея Турции царь всея Руси пожелал быть и, великой дружбе и стоять заодно накрепко против общего недруга. Посол Фома, перекрестившись на образ, смиренно напомнит о казаках, бесчинствующих на турецком море и грабящих берега Оттоманской империи. Патриарх напомнит, что казаки «воровские» люди, не подчиняются Московии, и пусть-де султаново величество сам с ними расправляется настрого. Царь Русии ничего на это не скажет. Заметив уныние Фомы, патриарх спешно благословит его и… посулив манну небесную, отпустит. Но не успеет посольство Четвертого Мурада выехать из ледяных ворот, как туда въедет посольство Первого Аббаса. Высыпав тысячу пожеланий и завалив пол подарками, шахский посол начнет заверять, что царь всея Руси для шах-ин-шаха как брат родной, и поклянется бородой пророка накрепко стоить заодно против общего врага. И тут же выскажет тревогу, что послы султана слишком часто посещают Русию. Думские дьяки удивятся: «Как, разве до шахова величества не дошло, что русские казаки беспрестанно разоряют земли османов, даже крепость Азов отняли, и Московия не препятствует такому, ибо между Русией и Турцией, кроме торговых, никаких ссылок нет, и посему послы султана отпускаются безо всякого дела.» Такая премудрость называется политикой. И во имя этой политики Русия сочтет выгодным мир Турции и Ирана. Тогда, объединившись, магометане совместно могут оказать помощь Русии против поляков. И в уплату за это попросят прикрыть глаза на дела Грузии… Не будет ли подобная политика страшнее обвала горы? Это гибель всех моих чаяний! Для блага Картли необходимо оттянуть от ее рубежей войска Турции и Ирана. Только война между двумя воинственными магометанскими царствами может дать мир моей родине, мир измученному народу. Но почему раньше времени устрашаюсь? Эракле обещал, когда прибудет Кантакузин, устроить с ним встречу, тогда и следует решать… Неразумно! Тогда поздно будет размахивать опаленными крыльями. Должен незамедлительно подготовиться ко всему неизбежному.
Итак, решено силою врага ослаблять врага. Иначе еще один прыжок «льва Ирана» – и, как не раз обещал тиран, растерзанная Грузия может больше не подняться из развалин. Значит, надо спешить! Спешить к рубежам Ирана и обрушить на шаха Аббаса всю мощь Османского государства. Но, конечно, и умный шах Аббас не станет сомневаться в том, что тот, кто взял у турок Багдад, способен взять его обратно у персов и получить от султана звание «Неодолимый». Поэтому шах не преминет тоже обрушить на султана всю мощь Иранского государства. И к концу двадцать четвертого новолуния, ровно через два года, назначенные Четвертым Мурадом, султан и шах настолько постараются обессилить друг друга, что у них не явится охоты даже совместно напасть на Грузию. А пока они будут зализывать раны на берегах Босфора и Персидского залива, народ Грузии, предводимый своим Георгием Саакадзе, вновь поднимет над грузинской землей обновленное иверское знамя! Теперь следует запастись верным союзником. Игра в «сто забот» называется премудростью…"
Моурави, подавив усмешку, наблюдал, как луч солнца, не то красноватый, не то синеватый, пробрался сквозь выпуклое стекло и обеспокоил Осман-пашу и как тот, брезгливо морщась, переставил ногу на темную полосу ковра.
«Боится собственной тени», – решил Георгий. Кальян тоже вспыхивал синей и красной эмалью, и он перенес курительные сосуды на теневую сторону широкой тахты, где важно восседал Осман-паша. Нежный прозрачный дымок плыл под сводом, спиваясь где-то в углах. Изредка едва слышалось протестующее бульканье заключенной в кальяне воды.
Георгий не нарушал молчания, он терпеливо ждал, – ибо раз бывший везир прибыл спешно, то должен заговорить. И Осман заговорил:
– Аллаху угодно сегодня проявить щедрость к путникам и послать полезный ветер… Знай, о Георгий, сын Саакадзе, утром приплыл из Азова скоростной гонец…
– Видит пророк Илья, ты, Осман из Османов, возбудил во мне любопытство.
– Тем более выгодно знать, какой груз везет с собой Фома Кантакузин.
– И гонцу известно – какой?
– Раньше чем предстать перед ничтожным Хозревом, гонец тайно на рассвете предстал предо мной, ибо послан он был в Русию с Кантакузином не кем иным, как мною.
– А груз?
– Приплывет через три лунных ночи… Русия отправила с Кантакузином двух послов со свитой и охраной.
– Выходит, с Кантакузином не обо всем договорился патриарх Филарет?
– В Московию прибыло посольство от шаха Аббаса.
Георгий быстро повернулся, между ним и пашой на арабском столике торжественно стояли на бело-черных квадратах фигуры. Осман продолжал бесстрастно сосать чубук кальяна.
– Не находишь ли ты, мудрейший носитель имени великого Османа, что одновременное пребывание в Русии турецких и персидских послов может смешать нам не только пешки, но и шахов?
– Кантакузин послан мною, и он, когда нужно, умеет скашивать глаза так, чтобы каждый одобрительно думал, что он смотрит лишь в его сторону.
– Не захотят ли русийские послы вынудить султана оказать помощь московскому царю в его борьбе с польским королем?
– Казаки опять напали на турецкие берега. Азов в руках этих везде поспевающих шайтанов.
– Значит…
Паша отодвинулся в угол, ибо к нему крался сине-красный луч. Кальян булькнул и умолк.
Георгий приблизился к тахте, выжидательно смотря на пашу. Но Осман молчал. «Во что бы то ни стало следует узнать, зачем жалуют русийцы, – мысленно решил Георгий. – Осман не все говорит, опасаясь измены. И прав… Неразумно высказывать другу столько, сколько знаешь, с тем, чтобы потом желать ему подавиться собственным языком. Если я что-нибудь разумею в политике, то моя догадка оправдается. Осман предоставляет мне право распутывать узел, завязанный царями, королями, султанами и шахами, дабы из золоченых нитей их козней сплести Осман-паше трон… Не будет ли такой трон слишком зыбок?»
– Эти шайтаны казаки всегда не вовремя врываются в игру.
– Видит пророк, на этот раз вовремя…
Порывисто вскочив, Георгий приоткрыл дверь и, приняв от Эрасти подносик с кофейными чашечками, опустил на вновь закрытую дверь тяжелый занавес, густо затканный звездами.
Осман чуть отодвинул кальян, ибо красно-синий луч, не удовольствовавшись занавесом, меняя направление, явно норовил прокрасться к выпуклым бокам причудливого сосуда.
– Не находишь ли ты, будущий мой повелитель, что надо убедить султана ускорить выступление орт на шахские рубежи?
– Свидетель аллах, нахожу, что мое и твое кресла должны стоять на одной высоте, дабы лишить неучтивых возможности мешать нам вести на благо полумесяца беседу о… о блуждающих звездах…
Уже хрусталь светильников переламывал желто-розовые лучи, потом оранжево-серебристые, а Моурави все шагал, не различая на ковре ни света, ни тени.
«Все понятно, – рассуждал он, наморщив лоб, – не только я, но и Осман-паша озабочен, да нет, скажем прямо: встревожен посылкой Русией посольства к султану… Выходит…»
Именно в этот момент Моурави почти решил, какую фигуру следует ему передвинуть:
«Коня! Играть на казаков! Осман-паша прав. Казаки вовремя Азов взяли, вовремя причинили Стамбулу большой ущерб набегами на турецкие земли. Значит, подбросить, как говорят, петуху голодную собаку. Диван сразу поверит, что патриарх умышленно не вмешивается в дерзкие набеги казаков на владения султана. Это может если не совсем нарушить дружбу, то замедлить переговоры Турции и Русии о военном и торговом союзе. Значит, и перемирие султана с шахом сейчас окажется невозможным. Тогда… всеми мерами готовиться к войне с Ираном. Но не разумнее ли держать в запасе еще один ход? Кто может предугадать, какие подлости на уме у первого везира, Хозрев-паши? Хотя до сего дня он не менее султана стремится к войне с Ираном: выгодно; тем более огонь хватать будет другой, а золото он. Итак…»
Обрывая шаги, Георгий останавливается перед большим венецианским зеркалом, надевает полушлем с двумя крыльями, накидывает на плечи стамбульский плащ и опирается на остроконечный меч, похожий на удлиненную стрелу. Да, он чувствует, что наконец приобрел тот облик, который поразит воображение не только суннитов, но и шиитов.
«Терпение! Терпение, Георгий Саакадзе из Носте! Первый обязанный перед родиной должен сражаться за нее до последнего вздоха! Сражаться мечом и умом!.. Шах Абас дал мне звание „Непобедимый“. Султан Мурад обещает звание „Неодолимый“. Пьетро делла Валле соблазнял званием „льва Африки“, властью полководца католиков, дворцами, золотом – всем за одну лишь покорность Риму моего меча! А здесь патриарх вселенский Кирилл Лукарис сулит роскошь и почет, и за это я должен только искать дружбу со Швецией, вернее – признать в короле Густаве-Адольфе вестника небес. Где правда? Где конец задуманного начала? Метехи!.. Давлет-ханэ!.. Сераль!..»
Моурави решительно опоясался боевым мечом, твердыми шагами подошел к шахматной доске, передвинул коня, и ему казалось, что с этого часа Иран у него на замке!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
У двухцветного столика ножки ярко-красные, словно обмакнутые в кровь. Как анатолийская башня возвышается белая чернильница, возле – гусиное перо, окрашенное в розовый цвет зари. В углу над узким диваном, отливающим зеленым бархатом, на бордовом паласе блестит полумесяц, пониже два пистолета образовали крест.
Фома Кантакузин предпочитал контрасты тем определенностям, которые часто в странствиях ограничивают горизонт, а в политике приводят к поражению.
Фома Кантакузин – дипломат султана, презиравший себя за невысокий рост и обожавший себя за великие замыслы, грек по происхождению и турецкий сановник по положению, был пылок в речах и холоден в размышлениях, вкрадчив в движениях и порывист в выборе лабиринтных ходов. Он казался двухцветным: нежно-голубым, как изразец, и мрачно-серым, как резец.
Корабль уже вошел в пролив Босфора, слева зеленел берег Бейкоза. А еще вчера море бросало на плавучую крепость черные волны, рычало злобно, норовя сломать мачты и содрать паруса. «Так и должно быть, – подумал Кантакузин, – без бури гладь недосягаема». Он опустился за столик, прикрепленный к дощатому полу, придвинул к себе запись, которую предстояло закончить во славу Христа и Магомета:
«Посольство „падишаха вселенной“, славного султана Мурада Четвертого – посла Фомы Кантакузина и капычеев Ахмет-чауша и Ахмет-бея – в Москву, главный русский город царя северных стран…»
Задумчиво вертя перо, прищурил глаза.
Не в первый раз покинул он, Кантакузин, свыше года назад, пределы Турции. Еще в году 1621 он прибыл в Москву от Османа II с вестью о начале войны Оттоманской империи с королевской Польшей. От имени султана он предложил Московскому царству выступить совместно против общего врага. Но патриарх Филарет, тогда, ссылаясь на перемирие с Польшей, от войны уклонился, а Фоме Кантакузину строго выговаривал за то, что в султанской грамоте русский царь именуется королем, в то время как в Москве такого титула не знают. Он, Кантакузин, ничуть не смутился, а винил переводчика, которому наверняка за небрежность отрубят голову. Что касается Польши, то посулил: как только султан короля разобьет, то даром вернет царю Михаилу город Смоленск, отнятый краковским драчуном, да и иные города, отторгнутые у Московского царства. Патриарх Филарет поблагодарил за посулы и, стукнув посохом, в свою очередь пообещал отсечь голову заносчивому королю, если он посмеет нарушить мир. На том и расстались.
И вот семь лет спустя он, неугомонный грек, вновь следовал через Азов и Воронеж на страшный север. Турецкий Азов воевал с донскими казаками. Нелегко было: степи настороженно пропускали посольский поезд. Выли волки, ветер балаганил в овражках; насупившись, взирали курганы на дивных коней турецкой стороны.
На семи холмах дымилась Москва, трезвонила в многопудовые колокола сорока-сороков, исходила в криках, не то в восторженных, не то в задористых: «Эй, басурман, шиш, кабан, на Кукуй!»
Стрельцы вздымали мушкеты. Реяли знамена, длинные, как шеи драконов. Сто двадцать пеших дружин насчитал Ахмет-чауш и потерял улыбку.
Турки важно несли султанскую грамоту и дары: атласы серебряные, шитые золотом по зеленому полю.
Патриарх Филарет, опираясь на остроконечный посох, дружелюбно взирал на поклонников корана. Он утверждал мир на южных рубежах, там должны были двигаться полки купцов, а не воинов. Соколиным взглядом оценивал патриарх Кантакузина. Посол поспешил опустить на глаза завесы бесстрастия и так преподнес отцу государя два атласа, – это от султана. А от себя он, изгибаясь в поклонах, поднес дары царю (восседал он в сияющей золотой шубе с золотой, пылающей на голове короной, со сверкающим в руке скипетром): хрустальное зеркало, украшенное яхонтами и изумрудами; в полночь из этого заколдованного зеркала должны были выйти, как из озера, семь красавиц и, сбросив прозрачные покрывала, понестись в краковяке, дабы наутро толкователи снов пояснили благочестивому самодержцу значение новых польских козней. Не забыл Кантакузин преподнести царю Михаилу и кисейное полотенце и драгоценное покрывало, дабы венценосец смог, если надоест лицезреть обворожительных ведьм, накинуть на бесовское зеркало. Особые подарки, сдобренные витиеватыми восточными пожеланиями, поднес посол от своего имени и Филарету Никитичу.
Раскрыв шахматную доску, Кантакузин показывал недавно открытые начала игры в «сто забот». Проворно задвигались фигурки из слоновой кости, стремясь захватить вражеские квадраты. Филарет заинтересованно следил за рукой посла, – доверять ей было опасно.
В Грановитой палате важно восседали бояре в шапках отборных соболей пепельного с черным цвета, что в знак одобрения наклонялись вперед, и в знак порицания – в стороны. На этот раз боярские шапки чаще наклонялись вперед.
Решалось важное дело. Кантакузин, как и впредь, представляя султана, склонял Москву к совместной борьбе с королевской Польшей и ее злым вдохновителем – империей Габсбургов.
Патриарх благосклонно слушал медовую речь посла и, опасаясь ложки дегтя, незаметно подмигивал сыну. Царь помнил тайную беседу с отцом, протекавшую намедни.
Подготавливая по наказу везира Осман-паши большую войну Турции с грозным Ираном, Кантакузин намеревался с помощью Москвы отгородить Турцию от казаков. Запорожские казаки помогали королю Сигизмунду Третьему в битвах его с турецкими ортами, значит, надо было заручиться согласием царя Михаила совместно обрушиться на польское войско, сокрушить его и заодно покончить с Запорожской Сечью.
На другой стороне земли высился город Париж. Оттуда кардинал Ришелье направлял усилия посланника франков в Стамбуле, де Сези, в сторону вовлечения Турции в союз стран, борющихся с немецким императором Фердинандом, польским королем Сигизмундом и испанским королем Филиппом. Кантакузин, по желанию везира Осман-паши, советовал пашам Дивана принять предложения кардинала, поскольку они своим острием были направлены против Польши. По этим же причинам Кантакузин в Москве предложил от имени султана Мурада царю Михаилу и патриарху Филарету заключить священный союз.
Думный дьяк, приняв от турецкого посла грамоту с золотыми кистями, на которых краснела печать с полумесяцем, нараспев читал ее точный перевод, сделанный в Посольском приказе.
Султан Мурад с великой печалью сетовал на то, что вот уже сколько лет как из Москвы не предстают пред ним добрые послы с душу ласкающей вестью о неизменной дружбе двух средоточий мира.
«…И Вам бы напомнить, – басил думный дьяк, – прежнюю любовь и ссылку и быть с нами в любви; другу нашему другом, а недругу нашему недругом. И на своем бы Вам слове, на дружбе и в послушании стоять с нами крепко по-прежнему…»
Желтоватое лицо Кантакузина расплывалось в сладчайшей улыбке, глаза сузились. Патриарх казался мягкосердечным, устремив благостный взгляд на грека-турка. И бояре приветливо наклоняли высокие шапки, словно мост строили. Не хватало только муэззина, чтобы с высоты колокольни Ивана Великого фанатично выкрикнуть: «Ла илла иль алла Мухаммед расул аллах!» Патриарх Филарет предпочитал, чтобы с высоты Айя-Софии прозвучала из уст турка другая истина: получил по правой, подставляет левую. Вот почему он особенно благосклонно встретил предложение султана прислать в Стамбул «без урыву» русских послов с грамотами.
«…Если Русскому государству, – не спеша излагал думный дьяк, – нужна будет помощь, то эту помощь султан Мурад Четвертый, властелин османов, чинить будет…»
Почти сложившись вдвое, как нож корсаров, Кантакузин вручил думному дьяку грамоту и от везира Осман-паши. Если бы искусно выведенные строки обратились в картину, то перед Боярской думой предстал бы турецкий флот, перебрасывающий янычар в устье Днепра, где паши воздвигали крепость, – «чтобы бедным и нужным людям быти там в покое и радованье». Верховный везир не скупился на жалобы: султанат Московскому царству друг, а донские казаки не прекращают набеги, сжали они берега Черного моря, сухим и водным путем воюют. Выйдут на простор морской волны и громят турецкие корабли, а при прежних «московских королях» такого «разбоя» и в помине не было.
Хмурился патриарх, властно сжимал посох, и глаза вспыхивали недобрым огнем. «Надобно атаману Старово прочитать выговор за непослушание».
И вдруг чуть не прыснул со смеху: ему ли не знать дела казацкие, но… «государь казаков унять не велит и с Дону не сведет, а он, патриарх, сам под рукой государя. – Филарет добродушно усмехнулся. – Так-то! Пусть казаки и впредь добывают Москве ценные сведения, как требуют того восточные дела».
В доме патриарха произвели договорную запись. Свиток был велик, аршина в два, а дел запечатлел лет на двадцать.
Султан честно обязывался оказать против польского Сигизмунда сильную помощь «ратьми своими» и с царем «стоять заодин»; помочь России отбить города, занятые королем: Смоленск, Дорогобуж, Северский и еще многие; воспретить ходить войной на русскую землю крымскому хану, ногаям и азовцам. И впредь не называть самодержца «королем Московским», а величать полным царским титулом.
Доволен был патриарх безгранично. Точных обязательств за Россию на себя не взял, да и срок не вышел расторгнуть с Польшей договор о перемирии. Всему свой черед. Царь Михаил, глядя на отца патриарха, возликовал, ударил в ладони.
Набежала ватага сокольников, зверобоев, конюхов, на снега приволокли медведя, – ходил он в красных штанах, в оранжевом колпаке с колокольчиками, поднимался на дыбы, ревел.
Скоморохи ударили в бубны, гаркнули:
Грянь-ка, дудка! Гей! Гей! Федя, ну-тка Нож взвей! Ну-тка, Федя, Посмей! И медведя Обрей!Вышел богатырь, сверкнул синими глазами, встряхнул копной волос цвета льна, схватился с медведем. Заухали зверобои, свистнули сокольники, пошел богатырь мять снега.
Заводить боярскую Песню ради турка ли? На потеху царскую Медведя затуркали!Кантакузин диву давался, хотел перекреститься, да вовремя опомнился. Турки из свиты посольской сбились в кучу, восхищенно зацокали языками, жадно следили за схваткой.
Драл ты шкуру! Гей! Гей! Кинь-ка сдуру В репей! Федя, ну-тка Цепей! Мишка, жутко? Робей!Бояре Толстой и Долгорукий радостно вскрикивали:
– Подбавь пару, Федя! Не спи, Федя, дава-ай!
А Голицын добавлял:
– В баню к бабам! Спасай душу, Топтыгин! Об окороках забудь!
Приплясывали скоморохи, вертели бубны, гримасничали:
От такой обиды ли Прет он в баню, кажется, Чтобы бабы выдали Березовой кашицы.Ухнул богатырь, понатужился, схватил медведя за уши; тот взревел да от удара ножа пошел окрашивать снега.
Гаркнули скоморохи:
Белым паром Обвей! Черным варом Облей! Красным жаром Огрей! Мишку даром Забей!Кантакузин закрыл глаза, кровь пьянила, от задористых выкриков шумело в голове. Потом выкатывали бочки с адской брагой, с крепким медом. Полилось море хмельное. Отрезвев, он радовался, что услужил султану, удружил Осман-паше, купил дружбу и союз с Московским царством за сплошной туман…
Корабль величаво, как огромный дельфин, входил в бухту Золотого Рога. Кантакузин заканчивал посольскую запись:
«Теперь Турция может начать драть короля, как медведя. Московский богатырь не встанет на защиту Сигизмунда, не поспешит на выручку польских войск, направляемых императором Фердинандом. Посол Фома Кантакузин выполнил волю мудрого султана Мурада!»
Заперев запись в потайном шкафчике, Кантакузин накинул поверх длинного кафтана, затканного ярко-синими узорами, зеленый плащ, отороченный черно-бурым мехом (дар патриарха Филарета), и, приняв осанку, соответствующую особому послу всесильного «падишаха вселенной», вышел на верхнюю палубу.
Ковры и шали украсили корабль, а на главной мачте, отражаясь в заливе, развевался зеленый шелк с желтым полумесяцем.
Важно стояли у правого борта Семен Яковлев и подьячий Петр Евдокимов, перед ними в обманчивой дымке вырисовывался Стамбул. Позади послов сгрудились писцы, статные кречетники, рослые свитские дворяне, стрельцы, различные слуги. Но осанистей всех казался Меркушка, стрелецкий пятидесятник. На его слегка приглаженных рыжих волосах переливалась алым бархатом заломленная шапка, почернело от лихих ветров и пороха лицо, гордо поблескивали глаза. Наряд преобразил Меркушку, и теперь уже не жали добротно сшитые из бычачьей кожи сапоги. Но, как и прежде, в руке, тяжелой, как молот, горела затейливой насечкой хованская пищаль. Был он за минувшие годы и в Венеции, владычице морской, видел многих красавиц: золотоволосые, с гибкими шеями, окутанными зеленым или сиреневым шелком, они казались кувшинками, царственно качающимися на воде. Гондолы мгновенно уносили их в мерцающую даль, а Меркушка лишь дивился, а желания удержать не было. Любовался он и татарками за скалистыми отрогами Урала: черноглазые, порывистые, звенящие браслетами, они дико плясали вокруг костра, сбрасывая яркие шали, и сами были неуловимы, как зигзаги огня, освещающие на миг непроглядную ночь, мрачно доносящую свежесть низко повисших звезд. И Меркушке хотелось прильнуть к их зовущим губам, ибо силы после вырубки векового леса оставалось еще вдосталь, – но он хвалил сибирячек за неуловимость и только властно сжимал бока коня, пробираясь за воеводой дальше на восток, полыхающий огнистыми закатами. А к боярышне Хованской его влекло неизменно – и на чужой воде, и на чужой земле, хоть и разделяло их извечное неравенство. Она была для него той подмосковной березкой, которую защитил он от топора лихого бродяги, покусившегося превратить белое деревце в пепел. И тем цветом она была для него, который покрывает русские яблони в первые дни весны и пьянит до звона в голове, до боли в сердце. А Меркушка, пропахший дымом дальних костров, опаленный порохом мушкетов, мнимо спокойный в часы затишья и мятежно неукротимый в дни бури, был полной противоположностью боярышне. Но они как бы воплощали одну жизнь – то мечтательную, полную неясных шорохов, влюбленную в соловьиные трели, в ржаные поля, тонущие в солнечном мареве, в просторные реки, сказочные в лунных бликах, в печальные равнины, вслушивающиеся в призывно-манящий звон колокольчиков, внезапно появившихся и уносящихся в неведомую даль, – то разгневанную, вышедшую из крутых берегов, выбросившую из-под васильковой рубашки красного петуха, неистовствующую в пожарах, рушащую бердышом леса, до кровавого пота топчущую ворога на поле брани и на курганах тризны подносящую к пересохшим устам железную чашу.
И ныне Меркушка, вглядываясь в Царьград, видел боярышню Хованскую. Закинув тугую косу за облака, прозрачная, как морозный воздух, она высилась над турецким городом и манила своими очами, такими же голубыми, как вода Золотого Рога.
Семен Яковлев не только говорил по наказу, но и думал. Он неодобрительно покосился на Меркушку. На Стамбул надо было взирать с восхищением, с ласковостью во взоре, ибо русскому посольству предстояло добиться от султана шертной грамоты в том, что договор, заключенный послом Фомой Кантакузином в Москве, будет по всем статьям выполнен султаном Мурадом в Стамбуле.
Облачился русский посол в наряд, соответствующий не только времени года, но и торжеству. Широкий шелковый опашень, длиной до пят, с длинными рукавами, делал его фигуру еще более грузной, а значит, и солидной. Кружева по краям разреза как бы подчеркивали его сановность, нашивки по бокам вдоль разреза придавали послу парадный вид, пристегнутое к воротнику ожерелье свидетельствовало о его богатстве. Застегнув на все пуговицы опашень, посол этим как бы напоминал, что он неприступен, как крепость, которую венчала башня – четырехугольная бархатная шапка с меховым околышем.
Проведя нетерпеливо двумя пальцами по добротной бородке, еще не тронутой сединой, Яковлев приложил правую руку к груди, а левую полусогнул. Такую позу для въезда в столицу османов он предусмотрел еще в Москве.
Верховный везир предусмотрел другое. По зеркалу залива, величаво покоящегося в изумрудных рамах берегов, между тысячей лодок, фелюг, гальян, огибая множество кораблей, устремивших в бездонную высь высоченные мачты, навстречу посольскому судну приближалась великолепно разукрашенная султанская катарга – огромный корабль в два жилья; а над верхним, в носу и в корме, – чердаки. Поверх мачт катарги, как на минаретах, поблескивали полумесяцы: зеленый и красный шелк вился над верхней палубкой, где находились паши и беки Дивана.
Кантакузин пояснил послам московского царя, что высылка вперед султаном «Звезды Арафата» знаменует собою особую честь, которую «падишах вселенной» оказывает им в своем могучем и красивом Стамбуле.
Катарга приближалась с такой легкостью, словно летела по воздуху, едва касаясь воды. Уже доносился гром тулумбасов, выстроенных в два ряда на носу корабля, и рокот длинных труб, купающихся в лучах величаво восходящего солнца.
Косые латинские паруса слегка надувались, но больше для придания султанскому судну внушительного вида, а тридцать два весла, одновременно вздымающиеся и падающие на воду, уподобляли его по скорости полету чайки.
Белоснежные паруса, светло-зеленые и прозрачно-красные флаги, развевающиеся над мачтами, на бортах ковры с изображением Альбарака, подкованного золотыми подковами, сказочных птиц с синим клювом и красными когтями, ослепительно оранжевой луны, с замысловатыми арабесками и вензелем султана, а внизу кромешный ад, в котором надрывались гребцы, прикованные к веслам.
В гробу и то светлее, чем в нижнем и среднем жилье. Там с обеих сторон, как черепа во мгле, белели банки – скамьи, а в боках корабля чернели дыры, куда были вставлены громадные бревна – весла, обтесанные лишь с одного конца. В нижнем жилье весла короче – аршин в пятнадцать, а в верхнем длиннее – аршин в двадцать с залишком, и на каждом весле шесть гребцов, прикованных к банке цепями.
Они обливались потом, напрягая последние силы и надрывая с натуги грудь. Бедуин из Туниса, грек-корсар из Эгейского моря, негр из Занзибара, персиянин из Луристана, матрос-венецианец и Вавило Бурсак, казачий атаман, однотонно тянули песню, каждый на своем языке, и в лад песне звякали цепями.
Удивленно прислушивался Меркушка. Что это? Не сон ли? Нет! Ясно доносилась русская песня. Откуда она? Не из таинственных ли глубин моря? А может, из-за снежных степей? И голос знаком, и слова тяжкие, как цепи. Меркушка было подался к борту, но тут же вспомнил наказ и остался там, где стоял. А песня ширилась, накатывалась, подобно бурану в непогодь.
Само небо горько плачет, Исходит слезою, Что Вавило не казачит, Не летит грозою. И не тешит душу бражкой В струге под Азовом, Не несется с вострой шашкой К стенам бирюзовым. Грозы в море отгремели, Остались лишь мели, Шашки в поле отшумели, Руки онемели. Тяжелее нет подарка — Грудь обвили цепи. Эх, турецкая катарга Навек скрыла степи!Стараясь стряхнуть пот, струящийся по закоптелому лицу и богатырским плечам, Вавило Бурсак с тоской подумал: «Эка сырость, до костей пробрала! Сидим в преисподней – и воем и цепи грызем!» И, с силой откидываясь назад, с веслом, вновь затянул:
Неужели песня в горле, Как в клещах, застрянет? Неужели вольный орлик В неволе завянет! Не взлетит над миром божьим? Над катаргой адской? Не пройдет по дням пригожим С вольницей казацкой? Не мириться с темной клетью Даже псам и совам. Пусть Бурсак турецкой плетью Весь исполосован. Перед ним дозорщик жалок, Пусть хоть в сердце метит. — Не услышит, жало, жалоб, Слезы не заметит! Пропадай, душа! Саманом Стань! Рассыпься мигом! Раз попала к басурманам, Раз познала иго! Пропадай, Бурсак Вавило! Казаком был рьяным… Впереди одна могила Поросла бурьяном… Само небо горько плачет. Исходит слезою, Что Вавило не казачит, Не летит грозою…Тяжко вздохнул Вавило Бурсак, уронил бритую голову с оселедцем на обнаженную грудь, задумался. О чем? Не о том ли, как ходил за реку Кубань за зипунами? Как бился плечо о плечо с «барсами» из отважной дружины Георгия Саакадзе в арагвском ущелье за Жинвальский мост? Как налетал с отвагой на берега Гиляна и царапал их, устрашая пушечные персидские корабли? Как в восьми сторонах света собрал восемь славных пищалей, а в походе за девятой угодил в плен к туркам? Задумался Вавило Бурсак и не заметил, как двинул не в лад веслищем.
Бедуин из Туниса незаметно было подтолкнул атамана, но уже было поздно: зловещая тень легла на куршею – невысокий мостик, шириной в две стрелы, – там стоял дозорщик и маленькими глазками зло сверлил невольника-казака, сатанинская усмешка искривила выпяченные губы, над которыми, как две змеи, извивались усы.
Не спеша подняв плеть, турок словно полюбовался ею, на первый раз полоснул воздух, а на второй – опустил на казака. Багровый рубец перекрыл спину Вавилы, и уже снова взвилась плеть и со свистом опустилась на плечо, разбрызгивая кровь. Затрясся атаман, неистово загремел цепями, ринулся вперед и осекся, прикованный к веслу.
Расставив ноги и сделав непристойный жест, дозорщик хохотал на куршее. И вдруг резко оборвал смех и разразился бранью. Вскинув покрасневшую плеть и дико вращая глазками, он стал отсчитывать удары:
– Во славу аллаха, раз!..
Кровавая слеза скатилась по щеке казака.
– Во славу Мухаммеда, два!..
«Что орлик без крыльев?!»
– Во славу Османа, три!..
«Что клинок без руки?!»
– Во славу Мурада, четыре!..
«Что ярость без мести?!»
– Во славу Хозрева, пять!.. Во славу…
Внезапно венецианец-моряк, прикованный к веслу слева от Бурсака, побелел, как нож в горне, изогнулся и плюнул в лицо дозорщику. Не торопясь, турок широким рукавом провел по одной щеке, затем по другой, спокойно вынул из ножен ханжал, повертел перед своим приплюснутым носом, будто очарованный кривым лезвием, и внезапно метнул его. Пронесясь над банками, клинок врезался в сердце венецианца. Вопль вырвался из груди несчастного. Он судорожно ухватился за рукоятку, силясь вытащить ханжал, и, обливаясь предсмертным потом, рухнул на весло.
Всадив плевок в лицо мертвеца, дозорщик, бормоча себе под нос: «Шангыр-шунгур», спокойно зашагал по куршее, помахивая плетью.
Шепча молитву пересохшими губами, бедуин из Туниса, натужась, вновь налег на бревно. Грек-корсар из Эгейского моря, прошептав заклинание, похожее на проклятие, тотчас навалился на опостылевшее весло всей грудью. Призывая гнев двенадцати имамов на нечестивцев-турок, персиянин из Луристана, злобно косясь на русского казака, впалой грудью надавил на весло, вытесанное, по его мнению, из анчара – ядовитого дерева. Ни слова не промолвил Вавило Бурсак, плюнул на руки и одновременно с другими снова втянулся в каторжный труд. А рядом с ним, повинуясь веслу, то откидывался на банке назад, то подавался вперед мертвый венецианец. Когда еще его отцепят от весла да вынесут наверх? И казачий атаман продолжал грести с мертвецом заодин. И чудилось, тлетворный дух уже исходит от убитого красавца, и до спазм в горле хотелось хоть на миг ощутить, как лучшую отраду, запах ковыльного поля и припасть к играющей блестками воде Тихого Дона…
Негр из Занзибара сверкнул синеватыми белками, достал деревянного божка Бамбу, держащего вместо жезла зуб крокодила, остервенело дернул за медное кольцо, продетое через нос божка, и оторвал ему голову, набитую ракушками. Черные пальцы судорожно вцепились в весло.
Барабанщики продолжали нещадно колотить в тулумбасы, толстые буковые палки так и подскакивали вверх и опускались на туго натянутые кожи под громовые раскаты труб, приглушая заунывную песню невольников-гребцов.
Символом турецкой империи была катарга: внизу произвол тирании, в постоянной мгле свист смертоносного бича, издевки над невольниками; наверху, под сенью полумесяца, переливы золотой парчи на важных пашах, наслаждающихся дарами солнца и земли, алмазы, как застывшие слезы, впаянные в рукоятки и ножны великолепных ятаганов, тень от которых лежит на отрогах Македонии, на аравийских песках, на берегах Анатолии, у подножий пирамид Египта. И раскаты труб и барабанов, заглушающих выкрики и вопли.
Когда катарга приблизилась к посольскому кораблю и с одного борта перебросили на другой широкий трап, украшенный гирляндами роз, Семен Яковлев мысленно перекрестился и, соблюдая свой чин, неторопливо и с достоинством перешел на султанскую галеру. За ним, «сохраняя важность хода, не раскидывая очей, руками не махая и не прыская ногами», последовал подьячий Петр Евдокимов. Так же степенно, помня наказ: «Дабы государеву имени никакого бесчестия не было», взошли на катаргу иные посольские люди – кречетники, писцы, свитские дворяне, стрельцы и различные слуги. На груди у всех красовался двуглавый черный орел с короной, скипетром и державным яблоком. Выпорхнувший из Византии, он как бы с удивлением взирал на Царьград, ощерившийся, как копьями, стройными минаретами, взметнувший ввысь, как щит, свинцовый, с золотым алемом на вершине купол мечети Баязида II, наследника и сына Завоевателя[61], поправший древний форум Тавр, как попирает конь своим копытом обломок рухнувшего мира.
Меркушка незаметно подтянул сапоги, сдвинул шапку набекрень и, уже позабыв о песне: «Может, приснилось наяву?» – в самом благодушном настроении вступил на трап. Он любил впервые ощущать себя в новых городах и странах. Всегда предстанет перед глазами дивное: то сооружение, похожее на корабль, – поставь паруса, и понесется по воздуху легче золотистого облачка, то залив, похожий на площадь, – раскинь цветники, а фонтаны сами ударят; то множество столбов, – набрось сверху ветвей и гуляй себе в мраморной роще.
О турках слышал Меркушка многое в кружале, что на бережку Неглинной, от стремянного того Чирикова, пристава, который был приставлен еще лет пять назад к турецкому послу, но видеть их не видал. Лишь раз на Ордынке гоготал над медведем, изображавшим турка: ходил Топтыгин на задних лапах, в тюрбане, свернутом из желтого заморского сукна, в красных штанах с серебряным шнуром, и ревел, как недорезанный, когда его величали басурманом. Но какой же это турок, если и одной жены не имел косолапый, получал от поводыря палкой по лбу, как любой холоп, вежливо выдувал с полкадки вишневого сока и, раскорячившись, танцевал на бревне, как баба на ярмарке?
Теперь предстояло увидеть турок наяву – лихих наездников, свирепых рубак, нагнавших страх на большие и малые страны, владетелей Черного моря, называемого ими Синим, да татарского Крыма и крепости Азов, сопредельной Тихому Дону, находившейся в постоянной вражде с войском казачьим. Во многие моря носил Меркушку буйный ветер, пронес через Босфор – «Течение дьявола» – и в загадочную бухту Золотого Рога. Здесь из-за угла могла выглянуть роза, а из куста роз – ятаган, поэтому Меркушка решил не спускать глаз с заветной пищали.
Обогнув серединную мачту, он вышел к особому возвышению, богато убранному коврами, золотным бархатом и вокруг стенок – золотными подушками. Трое пашей Дивана – Осман, Арзан и Селиман, приложив руку ко лбу и сердцу, почтительно приветствовали русских послов. От Меркушки не укрылось, как Осман-паша незаметно подал сигнал, подхваченный беком, капитаном катарги.
И разом топчу (пушкари), замерзшие возле пушек, пришли в движение, приложили подожженные фитили, и одновременно грохнули, окутываясь пороховым дымом, шесть пушек: на деке три, одна посередине и две по бокам. Пять ядер, каждое весом в двенадцать окк, пронеслись за бортом и взметнули вверх каскады голубой воды.
«Почет послам кажут!» – приосаниваясь, подумал Меркушка, принимая толику пушечного грома на свой счет. Пусть он представлял не ту Россию, которая горделиво выступает в бархатной шубе на собольих пупках, жмется к царскому трону, благочестиво прислушиваясь к звону сорока-сороков, ломая крылья леденцовому лебедю, набивает бочки драгоценными перстнями и, изрядно пошумев на боярских пирах, кичится золотым яблоком, – зато он представлял ту Россию, которая выходит с дубовой рогатиной на медведя один на один, а коли медведей двое, то и на двух, в бездонную высь устремляет ковер-самолет, что расшит жар-птицами, сеющими по пути огненный бисер, в мороз глотает сосульки льда и, сбросив овчинный тулуп, мчится в будущее на необъезженном скакуне, в бескрайних просторах, тонущих в розовых дымах, неутомимо ищет ключ живой воды, кистенем наотмашь бьет чужеземного соловья-разбойника. Да, он по праву с неменьшим достоинством, чем сам посол, вступил на турецкую катаргу, а вступив – горделиво покручивал левый ус, в то время как посол покручивал правый.
В пушках царский посол знал толк. Немало родни его в Пушкарском приказе ведают пушечными дворами, московскими и городовыми, и казной, и пушкарями, и всякими пушечными запасами и сборами. А на литье пушечное сами медь привозят от Архангельского города и из Шведского государства.
И сейчас посол прикидывал в уме, как много ядер может каждая турецкая пушка выдать в час, сколько пушек на султанской катарге и сколько таких катарг стерегут ходы в Босфор со стороны мраморной и черной.
В пороховых клубах у правого борта вспыхивали зарницы. И шум, образуемый стрельбой, и завесы дыма, нагоняемые ветром обратно на корабль, отвлекли внимание посольства, и Кантакузин, приблизившись к Осман-паше на расстояние одного локтя, высказал ему свое удивление: почему верховный везир лично прибыл на встречу послов царя Русии?
Узнав, что Осман-паша уже не верховный везир, а лишь второй советник Дивана, Кантакузин мысленно разразился проклятиями, а вслух высказал сожаление, что выполненный им в Москве наказ Осман-паши может вызвать неудовольствие нового верховного везира. Если Осман-паша был за войну на западе с Габсбургами, то Хозрев-паша наверняка будет за войну с шахом Аббасом на востоке. Осман-паша не разубеждал изворотливого дипломата: действительно, политика Сераля получила новое направление; но кто знает, что произойдет прежде, чем солнце взойдет? – и посоветовал приглядеться к новой звезде Стамбула. Беседа с Моурав-беком, так вовремя прибывшим к порогу султана, доставляет истинное удовольствие: с ним можно не говорить больших слов – и глотать большой кусок.
В тот миг, когда Семен Яковлев и Петр Евдокимов усаживались на возвышении на золотые подушки, Меркушка очутился вблизи куршеи. «Опять песня!» Ее тянул чернокожий гребец. Песня эта походила на отрывистый бой барабана и слышалась Меркушке так:
Бамба! Бамба! Бамба! Был большой божок! Сам бы, Бамба, сам бы Паруса поджег! Сбил железо сам бы! Бамбы слаб удар. Не бежать, о Бамба, Негру в Занзи- бар!В такт своей не то заунывной, не то боевой песне, невольник звякал цепями и тряс головой. И вновь взлетела иная песня, напоминавшая про берег дальний.
Небо, ты на плачь с испугу! Что вдовой завыло?! Лучше саблю кинь, подругу, — Ждет Бурсак Вавило, Чтоб дружить еще на бусах… С морем-океаном, Гнать с ватагой черноусых Врагов окаянных…Бросило Меркушку в жар, будто в застенке придвинули к щекам полосы раскаленного железа, и сразу охватил его озноб, точно опустили в прорубь. «Вавило Бурсак! Неужто?» И Меркушка было ринулся вперед, потом отшатнулся и, принимая видимое за наваждение, стал протирать глаза.
Но бесовский кошмар не рассеивался.
Вмиг припомнилась Меркушке прикаспийская степь, сторожевая вышка, застывшая, как журавль, снеговой излом вершин Кавказа… Уха там булькала янтарем в котелке, гоготали терские казаки, и среди них шумел Вавило Бурсак, острослов, отвага, любитель чужих пищалей, знающий один кров – звездный шатер, одну подушку для забубенной головушки – седло, неутомимый прорубатель далекой дороги то в скалистые дебри, то в синее море-океан. Подобно вспышке молнии, промелькнул еще в памяти бой за Жинвальский мост в тесном арагвском ущелье, когда с общим ворогом грузин бились рядом Нодар Квливидзе, казак Вавило Бурсак и московский стрелец Меркушка.
И теперь атаман, родная кровь!.. Хлебнул, видно, горя по самый край жизни. Запутался в сетях буйный ветер!
Но полно, он ли это? И могло ли стать такое, чтобы гремели на Бурсаке турецкие цепи? Чтобы кровоточило рассеченное плечо? Чтобы потускнел взор? Чтобы бороздка, как овражек между зарослями, легла между бровей?
Рванулся вперед Вавило Бурсак, загремели цепи. На миг зарницей вспыхнули глаза и тотчас потухли, усмешка скривила уголки губ:
– Уступи-ка, стрелец, пищаль, папаху золотых цехинов отмерю.
– Терпи, атаман, казаком будешь, – так же глухо проронил Меркушка.
И отошел, придерживая пищаль за инкрустированный приклад.
И вовремя. На куршее уже стоял дозорщик и подозрительно смотрел на Меркушку. Затем он щелкнул плетью и приветливо подмигнул:
– Ай-ай-ай, бе-ей! – и постучал по клинку. – Ятага-а-а-ан!
– Бе-ей! – учтиво поклонился Меркушка. – Да сумей! Я те са-а-а-м!
Посол Семен Яковлев, зорко следя, как фокусничают на веревочных лестницах да на верхних реях турки, шепнул подьячему:
– Будтося без кости.
– Забава.
– В честь нашу.
– В запись занести, что ль?..
– Вот и занеси: корабельники многим художеством, спускаясь сверху по веревкам, чинили потехи.
Борта катарги вновь окутались клубами порохового дыма: стреляли из больших и малых пушек.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Мыслитель говорил о маслинах, полководец – о розах. На острове Лесбос, прославленном элегиями Сапфо, из века в век выращивают рощи маслин, давят их и производят торг питательным маслом. В городе Ширазе, благословенном приюте Хафиза, певца соловья и розы, разводят плантации цветов, давят их и производят торг ароматным маслом. Песни сближают царства, монеты приводят их к столкновению. Тогда что важнее: соловей или весы?
Мыслитель не ответил. Полководец сказал:
– Меч!
– Так ли?
– Да, ибо ни торговля, обогащающая страну, ни песня, облагораживающая душу, не могут защитить себя. Войско – страж весов и соловья.
Это был их первый разговор. Он начался с взаимных расспросов о желаниях и целях, о праве полководца вторгаться в жизнь и о праве философа отстраняться от нее. Спор длился долго и, как и предполагала Хорешани, не привел к согласию. Но острота мыслей, оригинальные доводы, неожиданные примеры и ссылки захватили собеседников, и на их лицах отразилось удовольствие, а сердца наполнились доверием.
Вслушиваясь в спор, Русудан была довольна, что предпочла для встречи с семьей Афендули не пятницу и не воскресенье, а будничный вторник, ибо характер спора Георгия и Афендули был не для праздничного скопища.
Спор не ослабевал и за скатертью. Внезапно подняв чашу, Эракле искренне произнес:
– Не могу понять, как до сего числа жил без прекрасной семьи Великого Моурави? Да озарит солнце путь ваш к радости!
– И я, мой Эракле, сегодня испугался: вдруг не встретил бы тебя? Да снизойдет на душу твою благодать! Будь здоров, дорогой гость!
После кейфа Саакадзе увел Афендули в комнату «тихих бесед», и здесь они, точно два друга после разлуки, говорили о судьбах родной земли и не могли наговориться.
– Я дам тебе, господин мой Георгий, все, что могу, для возврата утерянной тобою родины.
– Мне нужно оружие.
Под удары бубна неслись в лекури Дареджан и Ило. Не то, чтоб Дареджан была расположена к веселью, но больше некому было развлекать гостей. Гречанки кружились в своей пляске, не совсем понятной, как мотыльки вокруг светильника. Магдана совсем не танцевала, а Автандил… Да, где Автандил?..
Возможно, это был не зимний сад, где в глиняных и фаянсовых кувшинах и вазах благоухали розы, где в изящных клетках гостили разноцветные птицы, оглашая прозрачный воздух пением и щебетом, а это был рай на седьмом небе, – иначе почему Арсане и Автандилу казалось, что здесь, кроме них, ничего не существует? Не розы, а сонм белоснежных ангелов склонялся над ними, наполняя рай звуками флейт. И они крепко держались за руки, словно ожидали, что их подхватят и на крыльях вознесут куда-то в невидимые глубины.
Да, так вместе познать блаженство, не расставаясь навек! Им грезилось, что сквозь розовую кисею крылатый мальчик, натянув золоченую тетиву, пустил в них эллинскую стрелу, и когда почувствовали в сердце укол, сомкнули уста с устами.
Кусты, мраморные скамьи, светильники, прозрачные вазы, клетки с птицами, бронзовый тигр – все стремительно завертелось вокруг них, как в хороводе. Автандил шатался, будто захмелел от волшебного напитка. Бледная Арсана, полуоткрыв пунцовый рот и прикрыв глаза длинными черными ресницами, трепетала в его жарких объятиях. Впервые познав страсть, она удивленно отдалась ее приливам. Для обоих исчезло время, пространство, и до звезд было им ближе, чем до порога «зала приветствий». По незримому пути они вступали в мир, полный счастливых предзнаменований.
Властность, присущая Арсане, подсказала ей, что в этом вечном поединке она победила. Отважное лицо Автандила выражало покорность, и он, если не хотел умереть от восторга, то хотел жить для божества, обретенного им в этом зимнем саду. Они старались не шелохнуться, боясь неосторожным движением вспугнуть навеянное Афродитой очарование.
Но вот, как бы пробудившись, Арсана откинула со лба влажные локоны, повелительно сняла с груди Автандила желтую розу и приколола красную. Она шептала Автандилу незнакомые, но понятные слова, ласковые, как прикосновение весеннего ветерка, красивые, как полет ласточки.
В глазах ее отражалось небо, и вибрирующий голос был подобен звукам арфы, освещенной огнями жертвенника…
Автандил вошел в зал словно в полусне. Русудан внимательно взглянула на красную розу, вызывающе пламеневшую на его груди.
«Измена! – нахмурился Ростом. – Год не истек, а уже снял траур!»
Димитрий, как бык, уставился на цветок кощунства. Его ноздри вздрагивали. Гиви стремительно выбежал, а когда вернулся, на его куладже трепетали две желтые розы печали и памяти о погибшем Даутбеке.
– Полтора часа готов целовать твою башку, Гиви! Хорошо в беде помочь другу.
Вскинув брови, Гиви оглядел всех, ожидая взрыва смеха. Но никто не засмеялся, напротив – Хорешани нежно провела ладонью по его щеке.
Дато искоса следил за торжествующей Арсаной и не мог осудить Автандила. Она была прекрасна! «Победа, мальчик! Ты, кажется, свалился со скалы?!»
– Ты что шепчешь, Дато?
– Э, Матарс, я лишь подумал: нехорошо над пропастью спотыкаться!
Один Саакадзе ничего не замечал. Он весь ушел в тихую беседу с Эракле.
Когда гости уехали и слуги удалились, Саакадзе взволнованно зашагал, потом, опустившись на оттоманку, шумно вздохнул:
– Друзья мои, Эракле обещал достать нам не меньше двухсот мушкетов и трех пушек гольштинской выделки. Вам ли не понять, что значит возвратиться в Картли с «огненным боем»!
И, сразу забыв о красной розе, зашумели «барсы»:
– Внушить надежду на все можно, но…
– Раз Афендули обещал – знай, Георгий, «огненный бой» уже у тебя в оружейной.
– Моя Хорешани, с тех пор как посетила Афендули, совсем покой потеряла, – засмеялся Дато, – недаром не хотел пускать.
– Да, многое обещал Эракле… Предложил набрать наемное войско из греков, не меньше одной тысячи, – сказал, на пять лет наймет и сам оплатит… Предложил мешок с золотыми монетами на ведение войны не только с князьями, но и с Ираном и… – Георгий махнул на окно, как бы указывая на Стамбул, – предложил табун коней и триста верблюдов… Предложил фелюги и баркасы и многое, о чем будет отдельный разговор… А главное – предложил свою любовь и верность.
– А что взамен? – недоверчиво усмехнулся Дато.
– Разрешить ему считать Картли своей родиной, ибо другой у него нет. Турки поработили Грецию, превратили в свой вилайет, а греков – в «райю».
– А где намерен, Георгий, укрыть до нашего отъезда «огненный бой»?
– Обо всем взялся поразмыслить Эракле… Пора тебе, моя Русудан, и тебе, моя Хорешани, вновь навестить патриарха Кирилла Лукариса. Ожидается посольство из Русии, с ними Фома Кантакузин – грек, доверенный султана. Может многое случиться. Эракле пришлет ценности, отнесите их в квартал Фанар, будто от меня. Пусть церковь станет нам в помощь.
– Если Афендули дает и войско, и «огненный бой», и монеты – следует ли нам одерживать султану победы? Не лучше ли тотчас отправиться в Картли?
– Нет, Ростом, все должно идти по намеченному плану. Если не выполним обещание, султан непременно двинет нам вслед янычар, а шах Аббас бросит сарбазов навстречу. Мы очутимся между двумя сильными врагами, драться же с ними можно, обладая не одной наемной тысячей, а по крайней мере десятью, да вдобавок двадцатью не наемными. Нет, как решили – следует раньше натравить турок на персов и взаимно их ослабить. Для этого нужно получить от султана янычар, убедить его в возможности поставить сейчас под зеленое знамя с полумесяцем провинции Западного Ирана. Занимаясь Ираном, не забудем о Грузии. Попробуем с помощью Афендули успокоить князей, затем изгнать из Кахети Теймураза и наконец – объединить два царства. Занимаясь Грузией, не забудем об Иране. Шах Аббас назойлив, он как заноза. Вытащим его из земель, сопредельных с Грузией, возвеселим султана, а затем…
– Дадим по затылку султану, а заодно пашам и везирам, дабы у него не было соблазна стать занозой?
– Ты угадал, мой Дато. Наступает время иверской короны. После двух объединим остальные в сильное общегрузинское царство: «От Никопсы до Дербента!» Сейчас это становится возможным. Или выиграем, или…
– Непременно выиграем, другого исхода нет! – убежденно сказал Матарс, обводя друзей заблестевшим глазом.
– Да, дети мои! О другом не смеем думать…
Великие цели омолаживают душу. «Барсы» радостно ощущали приближение битв, время новых больших дел и событий.
Семья Саакадзе посетила Эракле Афендули. Русудан любовалась статуями Поликлета и росписью краснофигурных ваз. Георгий знакомился с собранием оружия. Пришлись по душе ему итальянская шпага с насквозь прорезным толедским клинком, работы Бенвенуто Челлини, и индийская секира, выкованная наподобие слоновой головы. Афендули отвинтил нижнюю часть древка, составляющую тонкий кинжал, и преподнес секиру Георгию, как великолепное оружие, годное для разнообразных действий.
Потом говорили о важном…
На следующее утро Афендули решил, что он не все сказал, и спешно поехал к Моурави.
Откинув парчовый платок, Эракле поставил перед Саакадзе индусские шахматы.
Не прошло и двух дней, как Саакадзе почувствовал, что не все выслушал, накрыл парчовым платком индусские шахматы и поспешил к Афендули.
Но вот в один из дней, облачившись в голубую расшитую куртку с висячими разрезными рукавами и широкую белую фустанеллу – мужскую юбку, а ноги затянув в пурпурно-красные гамаши с синими кистями, Эракле, опустив в ларец несколько драгоценностей, отправился к капудан-паше.
Очевидно, разговор шел удачный для обоих, ибо капудан-паша, провожая гостя, раз семь прикладывал руку ко лбу и сердцу, а гость, ответив таким же числом поклонов, шептал:
– О паша, удача – в тайне, уверен ли ты в своей страже?
– Как в собственном ятагане! – заверял «капитан моря».
Но, вероятно, ятаган его затупился, ибо, садясь в носилки, Эракле отчетливо увидел, как прижался к стене янычар, провожавший его беспокойным взглядом. А за крепкими воротами прогуливался с мнимым равнодушием хранитель малого склада ружей.
«Нехорошо! – огорчился Эракле. – Выслеживают. Значит, подозревают. Что же делать, другого способа нет». И он старался думать лишь о приятном. Кстати, почему бы ему не заехать к Георгию Саакадзе и не провести время в отрадной беседе? Да и давно не видел божественную Хорешани. А госпожа Русудан? А дружина «барсов»? А Папуна? Эракле решительно приказал носильщикам свернуть к Мозаичному дворцу.
Заметно остыли к поискам Матарс и Пануш, но Элизбар и Ростом без устали высматривали в Стамбуле мореплавателей и владельцев галеас, кораблей, ждавших в далеких бухтах попутного ветра. Увы, в торговом порту не было тех, которые нужны были «барсам». Но они знали: кто ищет – должен найти. И тут Матарс предложил переждать полуденную жару у Халила.
Но вот в одно из утр, когда «барсы» совершали свою обычную прогулку, в порт Галаты вошло особенно много фелюг с чужеземным товаром. Тотчас к ним, как саранча на посев, ринулись начальники янычарских орт. Стараясь соблюсти достоинство и вместе с тем не дать обогнать себя другим, они вытащили из-за поясов топоры и, поигрывая ими, дружелюбно поглядывали на капитанов и еще ласковее на купцов. Отряд турецкой кавалерии проезжал вдоль берега, вспугнув чаек, шумно взлетевших над голубым стеклом залива.
Но начальников янычар ничто не могло вспугнуть. Они лишь выполняли «балта асмак» – «вывешивание топора», старинный янычарский прием вымогательства денег. Плохо себя чувствовали капитаны, еще хуже владельцы грузов. Опередив других собратьев по оружию, какой-либо начальник орты поднимался на какой-либо корабль и – по настроению – или всаживал топор в мачту, или вешал его на борт. С этого момента корабль считался взятым под «покровительство» удачливого и не мог приступать ни к разгрузке, ни к погрузке до выплаты определенной суммы, установленной начальником. Хорошо себя чувствовали янычары, еще лучше их начальники: изрядная толика монет перепадала им, грозным стражам Босфора.
Под развесистым платаном турки важно сосали янтарные мундштуки чубуков, не удостаивая мир ни одной улыбкой.
На борту одной из ближайших к берегу фелюг суетился полнолицый купец, постепенно распуская на животе массивный серебряный пояс.
Пропустив сипахов, долженствующих оберегать прибывших купцов от неприятностей, Элизбар, подойдя к курящим туркам, которым уличный торговец предлагал измирские груши, уже собирался купить всю плетеную корзинку, дабы преподнести картлийкам, как вдруг его взор остановился на фелюге, заставившей его сначала обомлеть, потом закричать на весь берег:
– Вардан! Мудрый Вардан! Победа!
Подошедший Ростом хотел было отчитать друга, ибо крик – враг тайны, но осекся, заметив на борту Вардана, и обалдело на него уставился. А Вардан, будто не замечая их, продолжал хлопотать возле тюков. Обгоняя друг друга, «барсы» рванулись к трапу, но на него уже вступил бравый начальник орты, усатый и багроворожий. Он величаво поднялся на борт фелюги, держа увесистый топор, который и всадил в мачту.
Застонал Вардан.
«Барсы» не знали про узаконенный грабеж и кинулись было на помощь Вардану, но их остановил предостерегающий оклик моряка в малиновой феске:
– Машаллах! Повезло купцу, сам Халил-бей взял его под покровительство своей орты! Теперь никто не посмеет щекотать этот тюфяк.
– А почему так добр к гяуру-купцу бей янычар?
– Мир – это жирный курдюк: хвала тому, кто сумеет его куснуть! – осклабился моряк, взявшись за канат. – Хвала Халил-бею! Он отведает жир курдюка за счет купца. О-о, как повезло купцу! Уж не совершил ли он для неба что-то особенно полезное? Может, лунноликого жеребца звездам подсунул?
Когда фелюга, получив разрешение «покровителя», стала разгружаться, «барсы» уволокли Вардана за кипы шелка и здесь жарко облобызали, как родного. Их дружеский разговор весьма кстати заглушили яростные крики и вопли: где-то поймали мелкого вора, и подоспевшая стража пригвоздила его ухо к канатному столбику.
– Наш Саакадзе в Мозаичном дворце?! – Вардан даже причмокнул языком от удовольствия, но не от изумления. – А где же еще пребывать Великому Моурави!
Вот уже два дня, как он, Вардан, пригнал в Стамбул фелюгу именно ради встречи с Моурави, но не знал, куда дуют ветры: открыто или тайно надо встретить патрона картлийской торговли. Ждал, пока не дождался Халил-бея, который тоже нетерпеливо ждал фелюгу, топор ему в спину!
– Лучше ниже, как сказал бы прадед Матарса, – заметил Элизбар.
Наняв двугорбых верблюдов и перебросив по совету «барсов» шелк на Эски-базар, Вардан радостно последовал за друзьями в Мозаичный дворец Моурави.
Приятно ласкала Вардана роскошь дворца, в котором жили Моурави и его верные соратники. Теплая приветливость княгинь, изысканная еда, шербет и благоухающие розы в фаянсовых кувшинах, напоминая о Картли, расположили купца к откровенности.
Раньше всего Папуна осведомился: не слышал ли Вардан что-либо о царице Тэкле?
– Нет, ничего не слышал, – закручинился купец, – и о царе Луарсабе ни одной вести. Может, теперь что дошло в Картли, а так тихо было.
Напомнив, что он вот уже два месяца как покинул Грузию, Вардан не поскупился на жалобы:
– В Картли свирепствует Зураб Эристави. Шакал, забыв, что он медведь, всегда орлом себя мнил, но особенно возгордился с той ночи, когда царь совсем перешел в Кахети, а он, князь, в Картли остался, бархатный характер показывать. Осел любит копыто, а иначе чем лягать будет? А владетель Арагви с шашкой не расстается, как черт с хвостом. Иначе как с ослом сравнить? У шакала шашка – как у купца аршин. Уже отмерил, сколько майдан в счет подати должен царскому сундуку, княжескому тоже. Сперва все промолчали на всякий случай, князь предупредил: «За молчание шашкой щекотать начну, чтобы смеялись». Начали так хохотать, что верблюды на дыбы встали. Князь предупредил: «За неприличный хохот шашку… – скажем, в… рот – вгоню». Начали так безмолвствовать, что бараны от скуки подохли. Князь предупредил: «Если хохотать будут или молчать, шашкой из гладких спин полосатые сделаю!» Кому такой узор полезен? Самому Зурабу? А он не себялюбец, не о себе хлопочет. Если веселиться нельзя и скучать нельзя, что можно? Петь? В духанах исподтишка песни тянут, как смолу, а в домах, если кто плачет, ставни захлопывают, – соседям не слышно, какая радость в таких слезах? В лавках тоже шепчутся: пыш-тыш, пыш-тыш. А что за торговля без громкого голоса? Лазутчики, как собаки, с высунутыми языками снуют, вынюхивают саакадзевцев, – за каждого по марчили князь дает. Только слишком много сторонников у Моурави, на этой торговле прогорел бы арагвский медведь, – выручает крепкое общее молчание. Пробовали царю жаловаться: «Спаси, богоравный! Спаси!» Спас! Кахетинских князей нагнал для проверки. Проверили. Стало так душно, как в мешке с солью. Налогами обложили в длину и ширину; говорят, дома в Кахети надо строить, как будто мы разрушили, а не персы. Зураб недоволен: почему в его царстве князья к монетам тянутся, к власти тоже? Мы сказали, что тоже недовольны. Зураб опять шашкой помахал. Не знали – смеяться или плакать: на всякий случай песни затянули – почему не веселиться, все равно голодные. Может, царь Теймураз и еще больше нрав показал бы – любит песни, только все князья Картли на стороне Зураба Эристави: «Не хотим, чтобы кахетинцы на нас богатели! У них и так вина много, глупости тоже».
– И это, Вардан, все? – пожал плечами Ростом. – А Мухран-батони? А Ксанские Эристави?
– И Липарит и надменный владетель Биртвиси, князь из рода Барата, тоже не подчиняются арагвинцу, как будто тайно мой совет выслушали, между собою союз военный заключили, если на одного из них нападет Зураб, остальные на помощь прискачут – из Зураба шашлык по-арагвски делать. Такая, уважаемые азнауры, в Картли хатабала, что все, как в бане под кипятком, прыгают. Вот когда, Моурави, вспомнили про время Георгия Саакадзе, время освежающего дождя! Безнаказанно князья, подданные Зураба Эристави, своих глехи грабят: отнимают не только зерно и оружие, честь и душу. Одни мсахури по шею в пище и шашках, а души и чести у них и так нет. А беглецы совсем обречены, и кинжалов не хотят, все равно резать некого: князей нельзя, баранов нету, а от воробьев какой толк? Долю тоже им вдвое уменьшили, если мяса не видят, зачем им просо? Нищих дразнить? Все равно что себя. Сейчас кричит народ: «Где наш Моурави? Не посмели бы при нем такое!» Стонали, стонали, к Квливидзе тайно пришли. А кто не знает справедливости азнаура? Выслушал выбранный и такое прорычал: «Вы на Базалети за князей на Моурави руку подняли? Очень хорошо! Теперь князья на вас руку поднимают? Очень хорошо! Берите ваших князей и выверните их задом наперед! А после этого к азнаурам за защитой не бегайте!» Выходит, не царство у нас, а кишлак или эйлаг сумасшедших. Марабдинец Махара, – помнишь, Моурави, тот, кого вовремя выпустили из Норин-кала, забыл, что он первый черт, и возмутился, как ангел: «Подлый арагвинец!..»
Вардан вдруг поперхнулся, он вспомнил, что Зураб – брат благородной Русудан. Заминая неловкость, Саакадзе спросил:
– А что делает сейчас князь Шадиман?
– По тебе скучает, Моурави.
– Я так и полагал.
– Купцу Вардану на это жаловался? – усмехнулся Дато.
– Нет, князьям. Махара мне рассказывал: князь так кричал на Фирана Амилахвари, своего зятя, которому не помогла битва в Базалети, и поэтому он, опасаясь Зураба, укрылся в Марабде с женой и детьми, так взревел, что слуги разбежались, – думали, шашку обнажит. «Меня, – шипел „змеиный“ хозяин, – с полуслова Саакадзе понимал! За агаджу слышал! А вам я в ухо кричу – и тщетно! Гибнет княжество! Тускнеет блеск знамен! Разлезается Картли, подобно гнилой кисее! А вы чем заняты? Танцуете вокруг Теймураза, как шуты! Угождаете коварному Зурабу, как лисицы – шакалу! Почему на Базалети не помогли Саакадзе разбить Зураба? Почему? Или вознамерились, глупцы, угодить Зурабу и живым пленить Саакадзе? А если ностевец не мешает, почему не требуете своих освященных веками прав?» Но князь Шадиман кипит, а сам не рискует выползать из котла – Марабды, дабы добрый Зураб еще раз не восхитил царя Теймураза подарком на копье, – лучше всем красный язык показывать, чем синий. – И, передернувшись от собственного сравнения, Вардан изменил разговор. – Скоро ли, Моурави, намерен вернуться в Картли? Торговля там на булавку похожа, которую уронили в саман. Стук амкарских молотков напоминает кашель больного. А Метехи – убежище пауков. Э-э, какую торговую жизнь, Моурави, нам с тобою испортили враги Картли!
– Хорошо еще, Вардан, что ты мелик.
– Не мелик уже я, – простонал Вардан, – назначили косого Акакия.
– Кто назначил?! – изумился Ростом. – Ведь этот лысый конь все погубит! Ни аршина в голове, ни в сердце гири не имеет.
– Э-э, уважаемый азнаур, многие в Картли с тобой согласны. Один он княжеским товаром майдан задушил. Азнауры и глехи даже кизил не привозят: сколько б ни старались, никто не купит. Для чего варенье, если в горле гвоздь? А если неосведомленный соблазнится дешевкой, тотчас нацвали тройную пошлину взимает и с продающего и с покупающего. Так повелел светлый князь Зураб Эристави Арагвский. Не хотим гвоздя, варенье хотим!.. Когда, Моурави, обратно пожалуешь? Без твоего ответа приказали мне амкары и дукандары не возвращаться, – на том условии помогли караван собрать.
В первый раз «сундук мертвецов» не ради поминок открыли.
Отсветы луны, посеребрив верхушки кипарисов, тонкими ножами скользнули в заросли роз. Прохладой веяло от моря, влажный ветер лениво нагонял зыбь, колебля ночные тени фелюг – кораблей. Истамбул спал, пряча притаенные огни зеленых и розовых фонарей за решетчатыми ставнями, и только издали доносился голос певца, под удары тамбурина взывавшего к возлюбленной.
За этими мягкими красками скрывалась душа города, свирепая и мстительная. И мысли Саакадзе проносились, как соколы на охоте, и он, опытный охотник, но успевал за ними.
Догорали светильники, а беседа Саакадзе и взбудораженных «барсов» с купцом не остывала. На камке сгрудились подносы с яствами, но к ним никто не прикасался. Медленно разворачивая длинный свиток, Саакадзе внимательно читал послание Шадимана.
Тонко высмеивая князей, которые одной рукой держатся за атласную полу его куладжи, а другой угодливо приветствуют Зураба, Шадиман присовокуплял, что уже начал вонзать в Теймураза змеиное жало, переслав ему еще в Метехи послание Зураба к Хосро-мирзе. И царь заметно обеспокоился, как бы отвратный арагвский шакал не выхватил у него, «богоравного», из-под носа власть над Картли. Потому, прицепив к поясу меч Багратиони, он не преминул стать на сторону хевсуров, делая вид, что забыл обиду, нанесенную ему хевсурами в кровавые дни базалетской битвы, когда в помощи царю отказали и хевсуры, и другие горцы. Если бы не страх Теймураза перед коварными действиями Зураба Эристави, хевсурам, наверно, пришлось бы выплачивать арагвинцу двойную дань и выделить дружины для пополнения его конницы. Теймураз ухватился за хевсуров, как дитя за волчок, а они нужны самому шакалу, чтобы устрашать своих подданных…
В конце послания Шадиман сообщал, что «Трифилию удалось убедить Московию помочь царю Луарсабу. И если этот „подходящий“ царь окажется не тенью призрака, то, как договорились, совместно будем подымать царство, изнемогающее под пятой шакала». А великий спор, если сами не успеем закончить, то потомкам завещаем.
Шадиман, очевидно, как и Вардан, еще не знал о трагической гибели Луарсаба, и выражал надежду, что «Моурави долго в Стамбуле не засидится, ибо каждый день дорог»…
Прошел еще час. Луна давно коснулась зеркала залива, расплескала жидкое серебро и, словно фелюга, распустившая темно-оранжевые паруса и на всем ходу налетевшая на Карабурун – Черный мыс, – пошла ко дну. На востоке заалела нежно-лимонная полоска, воздух наполнился голубым светом, и Стамбул как бы раздвинулся в берегах, террасами подымающихся над Золотым Рогом.
Никто не нарушал задумчивости Георгия Саакадзе. Он поднялся внезапно и положил руку на плечо купца:
– Так вот, мой Вардан, ни о чем не беспокойся. Если вернусь, такую торговлю с тобой устроим, что не только в Багдаде, в Венеции звон нашего аршина услышат. Лавку тебе из мрамора выстрою, чтобы чужеземные купцы входили к тбилисскому мелику, как в храм торговли… Аршин позолоченный водворим посередине и такое начертаем: «Что отмерено, то отрезано». Амкарам передай: старое забыл, вновь оружием дружбу скрепим. Пусть куют мечи, закаляют шашки, пусть припасут дружинникам бурки, ноговицы, чохи, а для азнаурских коней – седла, подковы. И еще одно дело тебе поручу. Нагружай караван в Стамбуле, но не торопись, и как только услышишь, что я дошел до Восточной Анатолии, – а я должен дойти, ибо это ближайший путь к Картли, – подготовь скоростных верблюдов. Там госпожа моя Русудан, Хорешани, Дареджан со всеми домочадцами и слугами примкнут к твоему каравану. Тебе, Вардан, доверяем самое ценное для нас. Проводишь до Эрзурума.
Вардан просиял, достал шелковый платок и старательно провел по лбу – признак волнения. Он поднялся, хотел сказать что-то торжественное, приличествующее моменту, но не нашел достойных слов, вновь опустился на мавританский табурет и, украдкой смахнув слезу, просто проговорил:
– Моурави, я обрадован твоим доверием, оно лучший подарок, ибо открывает дверь в будущее. Пока сам не увижу, в каком доме будут жить госпожа Русудан, госпожа Хорешани, не покину Эрзурум. Если госпожа Русудан пожелает, во всем помогу. Раз, Моурави, семью ближе к Картли отправляешь, значит, правда недолго думаешь оставаться здесь. Говорят, Стамбул город янтаря и роз, а по-моему – печали и слез. Полумесяц кривой нож напоминает, которым горло перерезывают.
Саакадзе улыбнулся и похвалил купца за сравнение: «Еще десять лет таких потрясений, и Вардан совсем поэтом станет».
Невольно «барсы» ухмыльнулись: легче было представить Зураба Эристави властелином горцев, чем Вардана творцем созвучий.
Полный гордости и воодушевления, вышел Вардан из гостеприимного дворца. Поручено ему важное дело, отныне он не только купец, но еще доверенный Великого Моурави, охранитель его семьи. Он сумеет повернуть дела амкаров в нужную для Моурави сторону и обрадовать азнаура Квливидзе не одной парчой и туго набитым кисетом – даром Моурави, но и новым планом возрождения Союза азнауров, призванных самой жизнью укрепить трон достойного царя. Пусть старый рубака, совесть сословия, вновь соберет азнауров Верхней, Средней и Нижней Картли и разговором с народом оживит Ничбисский лес. Сейчас, когда князья согнули близоруким шеи наподобие дуги, многие если не совсем прозрели, то опомнились – знают теперь, за кого подымать оружие. Вардан погладил алмазный перстень, знак расположения Моурави.
Узкая черная тень пересекла улицу, окаймленную высокими кипарисами. Вардан случайно задел проходящую мимо женщину в изумрудной чадре. Послышалось глухое бормотание, означающее брань. Он шарахнулся, вскинул глаза и увидел на минарете полумесяц, искрящийся в кровавых отсветах. Невольно Вардан провел пальцем по шее и решил как можно осторожнее проходить мимо женщин в Стамбуле, где нехорошо шутят, и как можно яростнее торговаться на базарах. Первое создаст ему славу скромного чужеземца, а второе – опытного купца. «Эх-эх, велик аллах, только на что людям евнухи?!»
Вардан поймал себя на странных мыслях и решил, что воздух в Стамбуле для него не менее вреден, чем в Исфахане.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
На дне фаянсовых чашечек скапливалась кофейная гуща, и сладости почти исчезли с египетского блюда, а «барсы» и не собирались уходить, прося Халила рассказывать еще и еще о веселом и скучном, о нравах стамбульских базаров, о купцах, об эснафах – турецких цеховых ремесленниках.
Халил добродушно улыбался, довольный гостями, которые тоже много говорили о царствах грузин, о нравах Ирана, о Папуна, с которым непременно должен подружить он, ага Халил. А когда на миг водворилась тишина, Матарс напомнил:
– Ага Халил, ты обещал поведать о трех ханым, переставших, как мы поняли, быть твоими женами. Но если слова мои неуместны, то…
– Свидетель пророк, уместны, ибо притча о трех женах поучительна, как сказание о нравах и обычаях не только открытых базаров, но и тех, кто прячется за высокими стенами. Тем более, что Ибрагим пошел посмотреть, что за товар привез купец из Бейрута. – Халил засмеялся. – Уже десять лун, воробьиный хвост, меня не пускает на первый разговор: боятся, мало торговаться буду; знает – не люблю… Так научился: раньше сам выбирает, потом пять базарных часов торгуется, потом за мной бежит… Не будем затягивать, пусть клубок разматывается, пока хватит нити для горькой правды и сладкой лжи.
– О ага Халил, просим тебя не быть скупым на слова.
– Слушаю и повинуюсь, ага Матарс. Но будет вернее сказать: моя жизнь обогатилась… По желанию шайтана было, скажем, у меня три жены.
– А дети?
– Не успели родиться. Кисмет! Пришлось всем трем, каждой в свой срок так сказать: «Жена, уйди от меня!» Случилось так: в суматохе, когда чувячник отнял у меня Ибрагима, моя умная мать сказала огорченному сыну: «Прогнать печаль можно только смехом, не начать ли тебе притчу о первой жене?» Обрадованный, я вскрикнул: «Начать! И да поможет мне веселый див благополучно закончить». Не будем затягивать. Первой женой, как раньше говорил, я взял дочь купца, хотя и не торговца льдом, но весь базар знал: целый день он щербет со льдом сосал, – может, потому родил ледяную дочь. Когда я в первую ночь на ложе опустился, она не шевельнулась; руку просунул куда надо, сразу пальцы у меня замерзли. Немного удивился: не шутка ли рогатого? Оказывается, нет, ибо пальцы ног тоже похолодели. А жена лежит, подобно глыбе, и не тает. Я поворачиваю ее туда, сюда, как кувшин с шербетом, она не сгибаемся. Я тогда губами к ее устам прильнул и отпрянул: вместо жены – тюк со снегом. «О шайтан!» – взвыл я. Даже не двинулась. Провел ладонью по спине и… окоченел. «О Мекка! – взмолился. – Если от равнины перейду в ущелье, не примерзну ли к кустарнику? Аман! Аман!» И ради спасения себя выпрыгнул из-под покрывала и побежал. Не менее базарного часа у жаровни отогревался.
Элизбар повалился на тахту, никакие призывы Ростома соблюдать приличие не помогли, Матарс и Пануш смеялись до хрипоты. Халил невозмутимо продолжал:
– Наутро при двух свидетелях сказал по закону корана: «Жена, уйди от меня!» – и обратно к отцу ее отослал. Приданое вернул и бахшиш прибавил: замороженный в подвале кувшин с шербетом. Это чтобы не сердился. Так окончилась первая притча о трех женах. Пойдемте дальше. Тут я заметил, что забыл закрыть ящик, где хранились листы. Как раз мышь воспользовалась моей оплошностью и сгрызла записи о виденном и слышанном мною в путешествиях. Пока я гонялся за мышью, пока восстанавливал поврежденное… умная мать подсказала озабоченному сыну, что ловить прожорливых мышей дело женщины, и стала уговаривать: «Женись! Аллаху неугодна пустая семья! Я сама в баню пойду, невесту выберу». Тут я даже записывать перестал, как раз мне Ибрагима вернули. С надеждой подумал: долго будет выбирать. Увы, оказалось, нет, сразу нашла. Тогда я хитрость проявил: «О добрая мать, знай, я зарок дал и не женюсь на дочери купца». – «А на чьей, мой ага, хочешь?» – «Не ниже, чем на дочери муллы».
Слава пророку, подсказавшему мне спасительную мысль! Но не прошло и двух пятниц, мать говорит: «Сын мой, недаром ты появился на свет в первый день рождения луны: мулла из нашей мечети благосклонно отдает тебе дочь. Нос у нее – как финик Дамаска, рот – как стручок Медины, уши – птичье гнездо». Я смутился. Кто не знает высокомерие ставленников аллаха? Они уверены, аллах только для них оазисы создал, и если было бы с кого другого пиастры брать, всех людей изгнали б в пустыню.
Сколько ни упрашивал подождать, мать не соглашалась: «Теперь поздно уподобляться раку. Мулла может проклясть». Сестра Рехиме, что за хекимом замужем, тоже пришла, похвастала: «Из пяти дочек самую красивую тебе выбрал». Пир свадебный большой устроила. Никогда не видел вместе столько мулл. Отец моей новой жены от гордости едва меня замечал. Другие муллы притворялись, что ради милосердного пророка Мухаммеда снисходят до яств и шербета всех сортов. Я в углу сидел, подобно испуганному воробью. Наконец случилось то, что должно было случиться. Гости ушли, с сожалением поглядывая на недоеденные яства, а я направился в «оду приятного сна». Стою возле ложа и удивляюсь. Мать и сестра заверяли: красивая, как газель, дочь муллы. Потом поняли: показывали младшую, а в последнюю минуту подсунули старшую, корове подобную. С умыслом, ссылаясь на застенчивость, она чадру скинула лишь тогда, когда мать и сестра, не скупясь на жемчуг смеха, покинули «комнату сна». Потому мать и сестра об обмане узнали позже меня. Топчусь возле ложа, не знаю, на что решиться. Но мужчина всегда мужчина, – так решаю: шайтан с нею, утром разберусь в птичьем гнезде. Лег на ложе, и… как раз в эту минуту рогатый счел удобным напомнить «газели», что она дочь муллы. Значит, пол-Стамбула ей принадлежит. А ложе? Тоже ее! И тут «финик Дамаска» сочла уместным свой нрав проявить. По ее мысли, следовало подчеркнуть, какую честь оказала она, дочь муллы, мне простому четочнику! И началось… Раньше «газель» с презрительным смехом толкнула меня в бок, – я удивился, но подвинулся; увидя мою покорность, сильнее хватила по ребрам, – я еще подвинулся. «Газель» осмелела, хихикнула и брыкнула веслу подобной ногой, – я свою поджал; она развеселилась, размахнулась – нос мой, а с ним и я на край тахты отлетел. Она шаловливо засмеялась: наверно, думала, именно так, а не иначе должна провести дочь муллы свадебную ночь. Она смеется, а мне все кажется – скрипит ржавая дверь. Потом, скажем учтиво, кормой ко мне повернулась и чуть не спихнула меня за борт. Тогда я сказал себе: «Чох якши! Нехорошо быть назойливым, тем более пламени в крови даже ни на один мангур не осталось». Эйвах! Не успел решить, куда плыть дальше, как она снова толкнула меня… скажем, кормой, сначала не понял, но – плюх-плюх, – упал на пол… и понял, что мечтаю о шербете со льдом.
Уважаемые эфенди, теперь вы смеетесь – на здоровье! А тогда я всю ночь на шкуре тигра без одеяла скулил. А она что? Она несколько раз, свесившись с тахты, раскаленными глазами меня рассматривала. Зол был, а успел заметить: ждет моей мольбы. Но желание исчезло, как песчинка в пустыне, а она будто нечаянно опустила веслу подобную руку мне на голову. О аллах, откуда у этой «газели» сила дровосека? Сжавшись, я отплыл подальше. Внезапно она грозно выкрикнула: «Долго мне ждать осла? Почему не молишь о любви?» Я, едва дыша, еще на аршин отплыл. Жду. Она еще что-то кричала. Я счел выгодным не отзываться. Вдруг храп над шкурой тигра пронесся. Слава аллаху, уснула! Тогда я, как вор, прокрался в селямлик, стащил со стены ковер и, завернувшись в него, погрузился в мертвый сон.
Наутро я при свидетелях сказал: «Жена, уйди от меня!» – и отослал мулле его дочь. Приданого не было, но все же я к ничему прибавил подарок: коран в дорогой оправе, и шелковой лентой заложил страницу суры: «Ангелы, исторгающие душу». Мулла подумал – я за обман рассердился, и промолчал. Мать тоже так решила и три месяца боялась о женитьбе даже упоминать.
Так окончилась вторая притча о трех женах. Не будем затягивать. Произошло это в начале полнолуния, и такое, что я от беспокойства на десять базарных дней перестал даже записывать виденное и слышанное мною в путешествиях. Богатый купец, кому аллах не послал детей, хотел моего Ибрагима усыновить… Об этом потом расскажу… Вот мать и засуетилась, воспользовалась моей печалью и говорит: "Видишь, как плохо без детей? Удерживать не можешь, Ибрагиму счастье Мухаммед посылает. А ты опять один останешься. И вдобавок соседи осуждают тебя. Молодой – и без жены обходишься. Признав речь матери справедливой, я вновь решился на хитрость. Поцеловав землю у ее ног, я так начал: «Мать моя, ты, подобно алмазу, блестишь в моей жизни, и слова твои сверкают истиной. Я согласен, но знай: я женюсь лишь на дочери благородного ученого, у которого все низменное вызывает отвращение». Мать понимающе взглянула на меня и удалилась. Небо послало ей силы, и она тридцать и еще тридцать дней куда-то уходила то одна, то с моей сестрой. Я уже стал радоваться, что она не найдет подходящей, и я, иншаллах, сам себе по вкусу выберу. Как раз в это время Ибрагим проявил благородство и с негодованием отверг богатство купца. И снова в лавке моей засияло солнце, вернув четкам блеск и краски, а мне желание перевернуть страницу.
В один из веселых дней, не дожидаясь моего возвращения домой, мать, задыхаясь, прибежала в лавку: «О, мое дитя! Какая радость! Я нашла то, что ты ищешь: мюнеджим согласился отдать тебе свою дочь… Не беспокойся, обмана не будет, – единственная у него. Недаром Зарема дочь звездочета. О мой Халил, она сверкает, как звезда на дневном небе, а тело ее подобно атласу! И жар из уст ее пышет, словно она кусок солнца…» – «Дальше не рассказывай, – взмолился я, – сам увижу».
В доме шум, сверкали ножи, резали баранов, кур… О аллах, из-за кур все и началось… Об этом потом расскажу. Хоть мать и сказала: «Обмана не будет», все же потребовала, чтобы Зарему прислали со служанкой на заре, тщательно осмотрела невесту и заперла на замок до прихода кади.
Музыкантам сказали: «Бейте так, чтобы трещало, играйте так, чтобы звенело!» Кажется, в Стамбуле не осталось ни одного звездочета, который не был бы на свадебном пиру. И разговор сразу пошел веселый: о звездах, падающих там, где палач рубит головы, о шаловливой луне, освещающей часто то, без чего не может быть это… Немного поспорили, кто лучше умеет разгадывать смысл расположения звезд, одетых в золотые шаровары. Все было как надо, но тут веселый джин счел своевременным пощекотать… скажем, спину отца моей новой жены. Почесавшись, звездочет принялся услаждать слух гостей повествованием о давно всем известном. Я ради вежливости воскликнул: «О лучший из звездочетов, пусть как пекмэз польется твой рассказ о семи небесах!» Он снисходительно мне улыбнулся и удостоил ответом: "Знай, мой сын, и вы, желающие познать истину, когда Мухаммед въехал на своем коне Альбараке на первое небо, его встретил Адам с приветствием: «Селям алейкюм» – и попросил оказать честь райскому яблоку. Но Мухаммед торопился.
– Постой, уважаемый мюнеджим, – проговорил первый насмешник, – Мухаммед торопился на второе небо, а ты куда? Почему не сказал, где Ева?
– О Еве нет разговора. Она грызла ребро.
– Грызла? Как так? – вскрикнул второй насмешник. – Тогда еще ничего не было у Евы: ни ребра, ни… скажем, раковины.
– О святой Омар! – впал в гнев отец моей молодой жены. – Почему нигде не сказано, что делать с невеждами, засоряющими уши слушателей выдумками болтунов! А теперь я продолжаю: на втором небе Мухаммед встретил Иса. Выслушав сына бога гяуров, Мухаммед оценил поучение о смирении, к которому и стал мудро призывать нас, правоверных. Предсказав Иса второе пришествие, Мухаммед направил Альбарака на третье небо, к Юсуфу (Иосифу), потом на четвертое, где встретил Хануха (Еноха), затем поспешил на пятое, где нашел Аарона. На шестом небе Мухаммеда задержала поучительная беседа с Моисеем. Узнав все о десяти заповедях, Мухаммед, вскочив на Альбарака, вознесся на седьмое небо, проехав под ветвями величайшего дерева туба. О правоверные, один плод туба может накормить всех обитающих на земле. Каждый день семь тысяч ангелов прилетают сюда петь пятьдесят молитв аллаху. Наконец Мухаммед очутился в изумрудном жилище и хотя блеск пленял, но пророк помнил, зачем мчался на седьмое небо, и спросил аллаха, что делать с правоверными. Аллах ответил: «Пятьдесят молитв они должны сотворять в день, восхваляя мои деяния!»
Опечаленный возвращался Мухаммед. Но на шестом небе его снова встретил Моисей и, узнав причину скорби пророка, согласился, что смертные не ангелы, и после пятидесяти молитв они будут походить на выжатый лимон, а на все остальное не останется ни желания, ни времени.
– Аман! Времени должно хватить и для выплаты налогов, и для получения пинков!
Бросив свирепый взгляд на первого насмешника, отец моей новой жены продолжал:
– Подумав, Моисей посоветовал Мухаммеду возвратиться на седьмое небо и упросить аллаха убавить число молитв. Сначала аллах спустил десять молитв, но Мухаммед опять, по совету Моисея, возвратился к аллаху. И снова аллах убавил, но мало.
– О мекка! – вскрикнул пожилой гость, незвездочет. – По-твоему, Мухаммед нуждался в советах? А сам не знал, что делать?
– Истину сказал, мой сосед! – завопил другой незвездочет. – Как смеешь, мюнеджим, приписывать Мухаммеду свое невежество в делах пророков?
– Да падут на ваши головы огнедышащие звезды! Как дерзнули вести беседу о небе не в саду мечети?!
Но отец моей новой жены, немного зная, что такое небо, и потому обратив на крики незвездочетов ровно столько внимания, сколько на крик совы, когда он, звездочет, предается сну, весело продолжал:
– Тогда Мухаммед вновь попросил совет у Моисея, ибо в еврейском коране сказано: «Моисей был светильником, от которого зажигают другие светильники и свет которого от этого нисколько не уменьшается». «Да будет тебе известно, о Мухаммед, мой бог иных свойств: определит – не уступит. Всем ведомо, как много я трудился, чтобы прославить имя моего бога! Я начертал десять заповедей и сказал: „Бог прислал!“ Народ поверил, и бог промолчал. Я обещал евреям привести их с помощью бога в обетованную землю. Народ пошел за мной. И настал день из дней! Оранжевое солнце озарило горы и долины. Река Иордан приветливо несла свои воды. Я вскрикнул: „Народ! Ты у порога обетованной земли!“ Буйная радость охватила людей, они пали ниц, орошая слезами оазисы Иерусалима. Я, схватив посох, уже хотел переступить порог, достигнутый после сорока лет странствий, но… в этот миг я услышал голос бега: „Моисей! Тебе пора покинуть землю!“ И ударил гром. „Как пора?! – вскрикнул я. – А народ?!“ – „Другой поведет!“. Ни плач, ни мольба, ни упреки не помогли. И я, стоя на пороге всех своих чаяний, должен был покориться неумолимому…»
Немного смущенный, Мухаммед сказал Моисею красивые слова: «О пророк из пророков! Разве тебе не ведомо, что пророки никогда не вступают на обетованную землю? Да будет над тобою мир и покой, а слава твоя не померкнет, пока земля останется землей, а небо небом».
«Тебя, о Мухаммед, ждет удача, ибо аллах твой добреет от молитв. Иди и добивайся. Пусть сбросит столько молитв, сколько тебе подскажет знание земных дел».
Так пять раз мчался неутомимый Мухаммед на своем коне Альбараке с шестого на седьмое небо. Наконец, вздохнув, аллах произнес: «О ставленник мой, ты утомил меня, но знай, милосердие мое неисчерпаемо. Пусть будет пять молитв в день, но правоверные не должны из них пропускать ни одной. И если…»
Как раз на этом месте, эфенди, я перестал слушать, ибо вспомнил, что меня на ложе ждет путеводная жена. Но не так-то легко было успокоить звездочетов. Одни порицали Моисея, другие оправдывали аллаха. От крика дрожали стены. Незвездочеты тоже начали кричать, что каждый звездочет одержим шайтаном, иначе почему не надушит рот раньше, чем начинает извергать свои домыслы. Не слушая, второй насмешник начал доказывать отцу моей новой жены, разъяренному дерзостью незвездочетов, что только хвостатая звезда помогла Мухаммеду найти верный путь к седьмому небу. Я молчал, ибо о звездах знал ровно столько, сколько мой ишак о дне моря, хоть он ежедневно для дома таскал на своей спине кувшин с водой из Босфора. Многие из незвездочетов благоразумно покинули веселый пир. Но были и другие, они громко стали требовать, чтобы святое имя Мухаммеда не произносилось больше. И тут же отец моей новой жены громко выкрикнул: «Мухаммед сказал…» Схватив шамдан, незвездочет швырнул его в голову отцу моей жены. И хотя не приняты у нас драки в чужом доме, но для звездочетов все дома – одна вселенная, поэтому они сочли уместным принять бой.
Не прошло и базарного часа, как кувшины, подносы, чаши лежали на полу вверх дном, а растерзанные мутаки – на подносах вместе с яствами. Один незвездочет кричал, что кощунствующих звездочетов следует подвергнуть пыткам, и даже взялся за нож, другой за осколок кувшина. Насмешник звездочет, охрипший от крика, выдернул из рук незвездочета нож и, потрясая им, клялся, что напрасно земля утруждает себя, держа на своих плечах столько невежд.
Драка разрасталась, некоторые уже обвязывали разбитые головы, другие, прихрамывая, кружили по залу приветствия. Кто-то, сорвав занавес, обмотал его вокруг себя, отчего стал походить на безумного мавра.
Тут вошла моя догадливая мать и сочла своевременным напомнить, что сегодня свадьба ага Халила, а не персидский шахсей-вахсей.
Незвездочеты быстро удалились, ибо боялись ножа, все чаще мелькавшего перед их глазами. Звездочеты, напротив, считая себя победителями в словесном и рукопашном бою, нехотя покидали селямлик.
Как видно, аллах, по своей несказанной доброте, решил продлить к ним приветливость и раскинул над моим двором звездное небо. Восхищенные звездочеты остановились будто вкопанные как раз под окном комнаты, где уже возлежала на ложе моя новая жена.
Подняв руки к звездам, они словно залаяли, и каждый о своем. Наутро соседи уверяли, что такой веселой свадьбы они никогда не видали. То было наутро, а теперь я, вздохнув, стал ждать, когда аллах проявит приветливость и ко мне и пошлет утомление неутомимым.
И вот было так, как должно было быть, ибо сказано: «Нет начала без конца». Побледневшее небо прервало крики звездочетов, и они, как стадо, повалили из калитки. Тогда я, не теряя времени, ринулся в дом и в изнеможении полез на ложе.
Зарема встретила меня радостно: «О повелитель моего сердца, я ждала тебя, как жаровня ждет уголь, как сады – дождь!» – «Всемогущий! – воскликнул я. – Затми небо темным покровом. Пусть померкнут хотя бы на одно новолуние все звезды!» И я мгновенно закрыл рот Заремы поцелуем. Вижу, и она не против, прижалась ко мне и нежно шепчет: «О отрада моих очей, о восторг моих дней! Не догадался ли ты принести мне курицу?!»– «Неужели моя добрая мать забыла накормить мою приветливую жену?» – «Нет, нет, свет моей жизни! Ханым обильно угощала меня! Но ты учтиво выслушивал звездокопателей, что способствовало моему аппетиту… Думала, догадаешься принести кусочек наседки».
Я хотел применить испытанное средство: закрыть рот ее поцелуем, но нигде не сказано, что возможно закрыть то, что не закрывается. До первых петухов она между поцелуями шептала: «О небо, пошли мне ку… курицу!» Все смешалось! Внезапно с потолка тучей посыпались куриные перья. Задыхаясь, я навалился на Зарему, стараясь защитить ее. «О Зарема, остерегайся кур!»
Обняв меня атласными руками, Зарема нежно шепнула: «Куры ни при чем, кур… кур…»
Голову мою, тяжелую, как обломок скалы, о которую бились босфорские волны, наполнили видения: то мне казалось, что я звезда и вот-вот упаду… скажем, с первого неба, то вдруг я превращался в петуха и, свирепо топорща крылья, вызывал на бой соперников. А куры сбегались со всего двора полюбоваться на приятное зрелище! Но оказалось, что это звездочеты. Они кричали: «Малосведущие, ваш язык подобен тупому ножу, которым вы собираетесь резать кур!»
Обливаясь холодным потом, я открыл глаза. Зарема почему-то очутилась сверху и сквозь влажные уста ласково шептала мне на ухо: «Кур… кур…»
О аллах, не превращай сон в явь! «Ку-ка-реку!»
Вскочив, я захлопал руками, как крыльями, и понесся будить Айшу:
«Ай! Ку-ка-ре ку! Дорогая Айша! Скорей! Курицу! Свари! Жирную! Самую! Твоя ханым! Ждет! Скорей! Петух! Айша! Курица! Аман-заман!..»
Айша, выскочив на «оды сна», кинула на меня странный взгляд, поспешно сунула мне в руку кувшин, выкрикнула: «Опрокинь на голову!» – и попятилась. Мне послышалось, что за дверью она кудахтнула. Обливая голову, я почему-то вслух сказал: «Не следует удивляться: когда служанка живет в доме столько, сколько тебе лет, она имеет право и кудахтать». И тут Айша, подобно полководцу, громовым голосом закричала: «Невежды! Кто же режет кур тупым ножом?! Ай аман! Ту, ту лови!..» И такое кудахтание раздалось под светлеющим небом, что я зашатался. Окатив себя водой из кувшина, я выскочил во двор, Айша со слугами ловила кур. И какая-то сумасшедшая, уже без головы, прыгнула мне в лицо. Опрометью кинувшись назад в дом, я приказал слуге вылить на меня еще кувшин воды. Затем надел праздничную одежду и пошел как следует поблагодарить мою добрую мать за хорошую жену. Но Зарема, опередив меня, выбежала в «оду встреч», повисла на шее матери, осыпая ее поцелуями и, обратив на меня внимания столько же, сколько на крик петуха, прокудахтала: «О моя ханым, я чувствую запах кур». Мать вскочила слишком торопливо для своих лет, и мне показалось, что она тоже посмотрела на меня как-то странно. Я молчал. Зарема, надув коралловые уста, тоже молчала. «Нехорошо, – сокрушался я, – с самого вечера Зарема голодна, подобна голубю в мешке». Как раз тут вошла мать и сказала, что в «оде еды» нас ждет праздничный обед. Зарема первая ринулась за порог, мы, немного смущенные, – за ней. Старая Айша поставила на софру блюдо с пушистым пилавом, политым имбирным соусом, а посередине восседала, как на облаках, крупная румяная курица. Только я нацелился разорвать ее и разделить, как Зарема прокудахтала: «Вес-селям!», придвинула к себе блюдо, схватила курицу и – о аллах, если б я своими глазами не видел, даже родному брату не поверил бы! – через несколько минут на блюде не осталось ни курицы, ни пилава. Лишь несколько косточек, которые не по зубам и шайтану, да два-три зернышка риса напоминали о… Напрасно рассыпаете бусы смеха, эфенди, более подходяще было бы пролить слезу сочувствия… Пойдемте, эфенди, дальше.
К полудню, из предосторожности, Айша подала одно блюдо с отварной курицей, политой лимонным соком, и другое – с жареной бараниной. Зарема ловко подхватила курицу. Я отодвинул от себя баранину, ибо мне померещилось, что она от страха блеет. Хруст костей несчастной курицы, превращенной в несколько минут в ничто, вызвал во мне тошноту. Подали сласти. «О аллах, почему ты посмеялся надо мною? Разве я забыл сотворить ровно пять молитв?» Мать виновато смотрела на меня, потом, воспользовавшись уходом Заремы, шепнула: «Не огорчайся, мой сын, наверно, родные ее разводили не кур, а звезды. Когда ты был маленьким, ко мне привели проголодавшуюся служанку. О святой Измаил! Я думала, что она все стадо с копытами проглотит, – оказалось нет. Впоследствии кричать пришлось, чтобы кусочек лаваша в рот брала. Вот увидишь…»
Прошло три дня, и я ничего нового, кроме смеха старой Айши, не увидел. Ночью Зарема кудахтала мне о двадцати сортах пилава, о баранине, приправленной соусами, не имеющими счета, и о… ненавистной курице, начиненной фисташками, или грецкими орехами, или собственным жиром – пех! пех!.. с мукой. Я ждал, когда она устанет, чтобы предаться усладе из услад. И когда я счел время подходящим, я заключил ее в объятия. Но в самый трепетный миг, когда, по словам обманщиков-певцов, женщина замирает от счастья и слеза восторга скатывается с ее блестящих глаз, Зарема вдруг спросила: «О радость моей жизни, ты с чем больше любишь кебаб, с имбирем или с красным перцем?» Я, задыхаясь от… скажем, любви, простонал: «Сейчас я ни с чем не люблю, ибо занят охотой!» Она рассердилась: «Так что ж, что занят! Все равно не трудно ответить: язык же, слава бесхвостой звезде, у тебя свободен!» Я, проклиная сказителей за их выдумки о застенчивых гуриях, проворно сполз на спасительный ковер и на четвереньках пополз в «оду приятных встреч». Не смейтесь, мои гости, предосторожность была не лишней, ибо, как бы тихо я ни ступал, мать всегда слышала мои шаги, а я не хотел ее огорчать.
Но наутро я сурово спросил: «О моя предприимчивая мать, сколько времени ты насыщала служанку, пока ее пришлось уговаривать взять в рот кусочек лаваша?» Почувствовав подвох в моем вопросе, моя мать, помолчав, так ответила: «От пятницы до пятницы». Я живо спросил: «Значит, семь дней?» Мать вздохнула: «Восемь, мой сын». Я возликовал: «Прошло четыре! Сегодня я отсылаю звездочету его дочь, рожденную между шестым и седьмым небом. Пошли восемь кур, по две на день, и от себя я прибавлю двух жирных баранов, окку имбиря и две окки красного перца для кебаба».
Мать, плача, выполнила мое повеление, и до сих пор я не знаю, кур ей было жалко или меня, а спросить боюсь, чтобы вновь о женитьбе не начала разговор…
Так закончилась притча о трех женах.
Хитро смотрел Халил на гогочущих «барсов». Они в шутливой форме выражали сочувствие четочнику, хвалили его за твердый характер, и наконец, вытерев веселые слезы, Элизбар выкрикнул:
– Не сетуй, на меня, дорогой ага Халил, я сейчас пожалел, что не было у тебя четвертой жены, иначе ты бы продолжал занимательный рассказ.
– И радовались бы, – почувствовав неловкость, сказал вежливый Ростом, – что тебе было легко избавляться от них.
– О мои гурджи, ваша веселость и меня приводит в состояние опьянения, ибо у стоящего перед вами Халила, продавца четок, не было и одной жены.
«Барсы» оторопело уставились на прищурившегося Халила. Матарс вспылил:
– Выходит, ты потешался над нами, ага четочник?!
– О пророк, почему нигде не сказано: если многим можно смеяться над одним, то почему одному нельзя над многими? Но, видит Мухаммед, все здесь рассказанное чистая, как молитва, правда, – только случилось все это не со мной, а с другими неосторожными.
А вам не все равно с кем, благородные? Разве не известно: «Кто путешествует ради познания, тому аллах облегчает дорогу в рай». Не раз каразан-сарай, или чай-ханэ, или гостеприимный дом, где мы, путники, останавливались ради отдыха, оглашался смехом или учтивыми словами сочувствия, или запоздалыми советами попавшему в беду. И я, путешествуя ради познания добра и зла, чувствовал, что с каждым шагом приближаюсь к воротам рая, ибо тщательно записывал в толстую книгу с белыми листами, приобретенную в Индии, все то, что видел и слышал, – и не только от случайных спутников, но и от сказителей, поющих о времени, которое давно ушло и никогда не возвратится, о делах, окрашенных кровью и повернутых к красоте силою разума.
– Все это так, но при чем тут старая ханым, твоя благородная мать, или Айша, ловящая кур?
– Твое недоумение, ага Ростом, понятно. Свидетель пророк, ни Айша, ни моя мать – да живет она вечно! – ни при чем.
У пострадавших были свои Айши и матери. А принял я смешное и печальное на свой счет, чтобы предостеречь самого себя. Машаллах, я так укрепился в вере, что все это случилось не с кем другим, а только со мною, что невольно уподобился оленю. И теперь не успеет сваха или доброжелатель заговорить о невесте, я кричу: прими благодарность, я уже три раза наслаждался райскими усладами из услад.
– Выходит, никогда не женишься?
Глаза Халила заискрились каким-то лукавством:
– О ага Пануш, женюсь непременно, но лишь на той, которую сам выну из-за пазухи судьбы. У вас это легче, вы можете сколько душе угодно лицезреть свою ханым, кружиться с нею под удары барабана, напевать приятные слова. А у нас даже певцы воспевают красоту вслепую, ибо Мухаммед повелел завешивать ее покрывалом. И когда кади произносит определение, закрепляющее женщину навсегда или временно, как пожелал муж, мы думаем об одном: не обманула ли сваха, хорошо ли рассмотрела мать в бане девушку? А моя мать, хоть с нетерпением и ожидает мою жену, так говорит: «Пусть аллах хранит тебя от ошибок, ибо у тебя будет одна жена, как у твоего отца, и ты никогда не оскорбишь женщину словами: „Жена, уйди от меня!“ Если возлюбленные захотят, обманут не только сторожевую собаку, но и шайтана и найдут способ встретиться. Говори ей загадочные слова, и если ее ответ будет подобен меду, поспеши отправить сваху к ее отцу».
– Скажи, остроумный ага Халил, видел ли ты своими глазами «счастливчика», обладавшего тремя женами, о которых ты рассказывал?
– О ага Матарс, я видел трех мужей, обладавших тремя женами, о которых я рассказывал, но это не все, я сочувствовал многим, обладавшим многими. И когда я запишу все виденное и слышанное, назову свою книгу: «Веселые преподношения своевольной жизни», ибо не об одних женах мои слова. Если аллаху будет угодно, я напишу и о вас, благородные. Пока не пишу, ибо не знаю, удастся ли мне хоть на один локоть повернуть в лучшую сторону колесницу вашей судьбы.
– Э-э, дорогой Халил, о нас не стоит заботиться, ведь судьба часто выскакивает из своей колесницы, чтобы повернуть к нам зад.
– Элизбар прав, – невесело усмехнулся Пануш, – но надо помнить: ятаган одного взял в плен, а язык – тысячу. Открой, кто был мужем дочери звездочета?
– Сам улыбчивый див подсказал тебе, ага Пануш, спросить об этом в конце поучительной беседы, ибо, выслушав потерпевшего, я всю ночь, как уверял мой слуга, кудахтал, тревожа петухов под окном. Опрометчивый правоверный был молодой и страстный охотник за ископаемыми. Он нырял за костями давно исчезнувших рыб на дно моря, рылся в земле, выуживая черепа, долбил меловые горы, выскребая раковины, разрывал песок в поиске слонов. Он клялся, что большой дом занят у него остатками древних жителей земли. И погоня за – скажем вежливо – трухой так увлекла его, что он целыми неделями лежал, уткнувшись в землю, что не укрылось от мстительных звезд.
Вошел Ибрагим. Он пытливо оглядел гостей: каждый из них мог одной рукой удержать две дыни, а каждая дыня перетягивает чашу весов, наполненную четками. Ростом перехватил взгляд молодого торговца и поспешил сказать:
– Ага Халил, ты усладил наш слух беседой, и мы не успели сказать, что пришли к тебе за четками для наших ханым. И к месту будет, ага Халил, заплатить и за те, что ты прислал с Ибрагимом в день…
– Аллах видит, в подходящий день. А чтобы выбрать четки для изысканных ханым, многое на своем пути видевших, и почти все удивительное, нужно большое внимание и раздумье. Удостойте меня посещением в первый день после ближайшей пятницы, и я подберу то, что удивит ханым и вызовет восхищение царства гор.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Ничто не предвещало то бедствие, что так внезапно обрушилось на Эракле. Уже с утра не было удачи: он хотел проверить список антиков, но цифры как-то странно путались, хотел переставить Венеру ближе к свету, но слуги едва не уронили постамент; а когда решил сосчитать содержимое посеребренного сундука, крышка, обычно устойчивая, упала, придавив ему палец. Пока он холодной водой старался унять жар, слуга доложил о приезде верховного везира Хозрева. «Что за несчастный день!» – едва не вскрикнул Эракле, идя навстречу непрошеному гостю.
После слащавых приветствий и пожеланий утроить богатство Хозрев начал без обиняков.
– Пророк свидетель, не знаю, чем я заслужил твое невнимание, о Эракле Афендули.
Еще не понимая, к чему клонит везир, Эракле распорядился подать кушанья и выдержанные греческие вина.
Жадно и долго насыщался Хозрев, вызывая отвращение у воздержанного Эракле, с трудом им скрываемое. После множества яств, сдобренных соусами, Хозрев тщательно обсосал косточки каплуна и принялся за пилав, приправленный финиками и фисташками. Вперемежку с едой он осушил пять чаш критского вина, пять пелопонесского и пять ионического. Вернувшись к косточкам каплуна, он затем умело расправился с кувшином, полным апельсинового сока, и с пущим рвением стал уплетать пилав. Оттолкнул тазик с розовой водой, подставленный слугой для омовения рук, он высморкался в шелковое полотенце, вытер сальные пальцы о лаваш и сердито надулся.
– Ага Эракле! А, Эракле ага! Почему не ко мне возвел свою просьбу? Или полагаешь, капудан-паша могущественнее меня?
– Не знаю, о всесильный Хозрев, чем вызван твой гнев?
– Ай-яй, Эракле! На что тебе гром неба: пять раз по сто мушкетов и десять пушек?
– Ни на что.
– Хорошо. Ай, как хорошо! Тогда на что просил ты у капудан-паши гром неба?
– Просил шутя. Сам ведаешь, о везир, как опасно без стражи в таком дворце. Но не одно это, управитель жалуется, что в поместье на Принцевых островах, где сосредоточены главные богатства Афендули, уже дважды забирались корсары. Их было там пятьдесят, потому удалось отогнать. Но кто поручится, что потом не нагрянет их четыре раза по пятьдесят?
– О-ох, корсары! Вай ана-саны! А где еще твои поместья? Я знаю, у тебя их десять.
– Тебе не точно сосчитали, везир Хозрев. Вот два пальца, столько же у меня поместий.
– Билляхи! Я расположен к тебе, иначе рассердился бы, – считал сам хранитель султанских сундуков!
– Придется сменить. Хранитель не должен ошибаться, иначе может в сундуке оказаться лишнее, а он без умысла возьмет и присвоит.
– Ни один правоверный, дорожащий чалмой или феской, не посмеет сбиться со счета в ущерб султану. Только наоборот, – о Эракле ага!
– А рожденный не небом, а обыкновенной женщиной?
Хозрев, прищурив один глаз, другим сверлил Афендули:
– Ты подданный султана?
– Нет, только гость, да хранит «средоточие мира» священный полумесяц! – быстро проговорил Эракле. – Моя родина – Индия, куда я, возможно, вернусь…
– Машаллах! Ты десять лет пьешь воду голубого моря и ни разу не подсчитал, сколько капель выпил.
– Значит, я должен сейчас расплатиться за капли?
– Нет, эфенди, за мое молчание! Мушкетов ты просил пять раз сто, а корсаров от силы приплывет десять раз по десять.
– Сколько я должен заплатить за триста мушкетов?
– Скоро байрам, день, когда милостивый аллах подарил жизнь султану, «средоточию вселенной». Не считаешь ли ты, о грек Афендули, что обязан просить у султана разрешения преподнести ему приличествующий его имени подарок? – Выражение лица Хозрева напоминало охотника, притаившегося возле западни.
– Подскажи что, – благоговейно произнес Эракле, – и я готов доставить себе радость.
– Поместье, в котором так часто корсары доказывают преимущество силы над бессилием.
– О боги! Богатство, соблазняющее корсаров, ты находишь соответствующим высоте «средоточия вселенной»?! О везир, не подвергай меня насмешкам! Или хранитель сундука не сосчитал, сколько у султана подобных поместий?! Другое дело, если бы… ты соизволил принять его в дар.
– Билляхи, поздно передумывать! Я, выказывая тебе свое расположение, уже туда послал янычар и своих рабов. Твоего управителя выгнали, ибо он не умеет беречь порученное ему; иначе как понять, что к нему через море лезут корсары?
– Не смущай меня, о везир! Моурав-бек сказал, что «средоточие вселенной» пожелал допустить меня, недостойного, к своим стопам… И если он, по своей снисходительности, вспомнит о моем поместье, я вынужден буду сказать, что я тут ни при чем.
Хозрев позеленел, почувствовал себя дичью в своей же западне: «Конечно, этот грек побежит к грузину, и этот Саакадзе, сын собаки, донесет султану о том, что я ограбил Афендули. Нет, из двух истин есть одна: султан прикажет забрать поместье в свою казну. Убыток греку, а мне какая выгода? Аллах, нет справедливости под полумесяцем!»
– Пророк свидетель, ничего не могу изменить, уже послал туда янычар! Аллах акбер!
– Ты послал, а не султан. Не будем спорить, Хозрев-везир. Пятьсот мушкетов, десять пушек, к ним заряд и ядра. Тарамба-трум! И поместье твое!
– Клянусь Меккой, султан за пять раз по сто снимет мне голову!
– А за четыре раза по пятьдесят? И в довесок – восемь пушек?
– Ай аман! Бери два раза по сто и две пушки! К ним заряд и ядра!
– Мое поместье стоит десять тысяч мушкетов, семьдесят девять пушек, пять дворцов и семнадцать катарг.
– «Катарга?! – Хозрев побелел. – Не угрожает ли грек исподтишка?»
И хрипло:
– Бери два раза по сто и три пушки. Я добрый! Пули и ядра – как сказал.
– Не могу, клянусь Олимпом! Мое второе поместье далеко отсюда и остается одно. Я должен его охранять от… от разбойников. Не скупись, о всесильный везир! Уравняй счет – триста мушкетов и шесть пушек. Пули и ядра – как сказал.
– Ай-яй, ага, не могу последнее слово за тобой оставить… Бери два раза по сто и еще пять по десять мушкетов и пять пушек.
– Дай мне срок подумать.
– О Осман! Почему не сказано, что делать с неосторожными?! Ты подпишешь сейчас, что получил от меня золотые пара за проданное поместье.
– Клянусь Нептуном, я подпишу… как только ночью доставишь сюда двести пятьдесят мушкетов и пять пушек. Это ничто за многое.
Хозрев задумался: «Крепко поклялся, не нарушит».
– Через день в ночь сюда на фелюгах подвезут тебе просимое. Взамен скрепишь бумагу печатью, приложишь сто золотых и передашь старшему: «безбровому с рассеченным лбом». И тарамба-трум!
– Если твои слуги довезут все в целости, я передам «рассеченному лбу» двести золотых.
– Подсказанное тебе твоим аллахом оспаривать не буду, а теперь покажи мне твои антики…
«И я тебе скажу, кто ты?» – усмехнулся про себя Эракле.
– Охек! Из расположения к тебе я помогу выбрать подарок султану.
Долго ходил Хозрев по залам, от вожделения у него дрожали губы. Выбрать многое, а вдруг султан по просьбе Моурав-бека допустит грека на байрам? И тогда, не обнаружив даров, хитрый грек изумится: «А где то-то и то-то?!» Хозрев переводил лихорадочный взор с одной ценности на другую. Наконец его выбор пал на ларец, в котором хранились изумрудные четки. Он было успокоился, но его внимание привлекли два кувшина работы багдадских чеканщиков. Они были одинаковы, как близнецы, даже легкая царапинка у горлышка была на одном и на другом. Какая-то мысль, еще смутная, но уже заманчивая, осенила везира, и он твердо заявил, что эти кувшины Эракле должен отдать ему за предоставленное оружие.
Видавший виды Эракле ничуть не удивился наглости везира и с легкой насмешливостью сказал, что за оружие они как будто в расчете.
– Как?! Ай, ага, ты думал отпустить меня без знака расположения? – возмутился Хозрев. – О Эракле, не буди во мне гнев.
– О везир, не буди во мне недоумение: я полагал, что поместье хороший бахшиш. Но если это не все…
– Поместье ты обменял на мушкеты, которые, как, ты знаешь, не продаются, золотые деньги я должен отдать капудан-паше за молчание. Что же остается мне?
– О боги! Я не подумал вовремя. Выбирай, везир, что хочешь.
– Охек! Я уже выбрал вот эти два кувшина с одинаковой царапиной.
– Видит Громовержец, их я не смогу ни продать, ни подарить. Выбери более ценное, везир.
– Видит Мухаммед, другое мне безразлично.
– Кувшины не отдам, я их перехватил у купца по дороге в Давлет-ханэ, купец нес их в подарок шаху Аббасу. Лишь тугой кисет убедил купца в том, что мне кувшины более по душе, чем «льву» персов. Проведав об этом, шах уподобил спину купца мозаике, а заодно отрубил ему и руку. Выжил ли несчастный?! Об участи купца узнал я далеко за пределами Исфахана. С тех пор, когда меня охватывает безумная страсть к скупке антиков, мне достаточно взглянуть на эти кувшины, и я чувствую мозаичное клеймо на своей спине. Так неизменно тяжесть расплаты за недостойную жадность отводит мой взор от вещи к человеку.
– Машаллах! Все, что ты рассказал, еще сильнее убеждает меня! Как раз и мне нужны такие кувшины.
– Я лучше предложу для царственной ханым Фатимы ожерелье, не имеющее равного.
– Ай-яй, как непонятлив ты, Эракле! Знай, раз мой взгляд остановился на кувшинах, значит я в обмен ничего не возьму. Но если ты сам решил вручить сестре султана ожерелье, уговорю ее снисходительно принять. И еще знай: или кувшины мои, или фелюги не подвезут ни одного мушкета. И поместье твое я приму даром, ибо там уже янычары – четыре по пятьдесят, и рабы – пять по двадцать.
Ничем не выдал своих чувств Эракле. «Произвол! Что перед ним справедливость?! Конечно, Моурави сумеет помочь вернуть поместье, но с оружием придется навек проститься, ибо этот отъявленный вымогатель будет зорко следить за капудан-пашою и за всеми, кто за баснословную цену захочет услужить мне».
Эракле вспомнил, как блеснули глаза Саакадзе при словах «мушкеты, пушки», как шумно принялись благодарить «барсы». Автандил даже обнял его и трижды поцеловал. И сейчас они на границе разочарования. Нет! Раз Афендули дал слово, должен сдержать. Недостойно огорчить неповторимого рыцаря!
– Ага Эракле! А, Эракле ага! Твой аллах чересчур долго не внушает тебе правильное решение! Эйвах, за этот срок мой взгляд может упасть еще на что-нибудь, – у тебя много ценностей!
– Хорошо, бери, везир, и кувшины, но – условие: я передам их тому, кто сдаст мне оружие, и… по счету. Знай, о Хозрев, если хоть одного мушкета недостанет, кувшины не отдам.
– Когда двое говорят «да», для чего «нет»?
Поняв, что Афендули выведен из терпения и угрозу исполнит, Хозрев решил соблюсти точность, хотя за минуту до этого собирался прислать только двести мушкетов и две пушки.
– Клянусь бородой пророка, ты забыл, вероятно, что султан осчастливил меня своей сестрой?! Я не купец и обмеривать тебя даже в мыслях не помышлял. Аллах акбер! Ты оскорбил верховного везира! Загладь!
– Подойдет ли к твоему пальцу этот перстень? – торопливо проговорил Эракле, содрогнувшись, что в один час может полностью быть ограблен. – Египетский фараон носил этот перстень, а найден он на берегу Нила, вблизи Эд-Дамера.
– Эд-Дамера? О-о, тогда не может не подойти! Как раз во славу аллаха! – Хозрев, согнув палец червячком, любовался игрой алмаза. – Не беспокойся, ожерелье возьму сейчас: пусть царственная Фатима красуется в нем, когда «средоточие вселенной» отметит день своего рождения. Еще одно… Напрасно вздрагиваешь, о жадный Эракле, меня больше ничто из ценностей не прельщает – другое важно… Поклянись твоим молодым богом, который не ревнует тебя к твоим старым богам, что никому и никогда не расскажешь о кувшинах с одинаковой царапиной! – Снова какая то смутная мысль промелькнула в голове везира. – У тебя есть священная книга? Наверно есть. На ней поклянешься хранить молчание.
– Мое слово крепче всех клятв. Да и хвастать нечем, буду сам оберегать тайну, ибо больше всего боюсь насмешек.
– И Моурав-беку не проговоришься?
– Моураву? – Эракле насилу сдерживал волнение: – «Неужели заподозрил?» – Верховный везир, ты смутил меня. Что эти кувшины Моурав-беку? Как милости прошу: не проговорись и ты Моурав-беку о них, ибо его иронии опасаюсь, как яда…
Когда за ненасытным захлопнулись ворота, Эракле облегченно вздохнул и в изнеможении опустился на скамью:
"Нет, – брезгливо морщился он, – очевидно, я еще не все изведал, ибо в своих многолетних странствиях не встречал подобной мерзости. Все самое низменное гнездится в душе человека, звание которого имеет определение «верховный». Необходимо предупредить Георгия, чтобы он был с этим жрецом лжи и коварства особенно осторожен. Видит Зевс, не только моему Георгию я не открою, какой ценою приобрел для него оружие, но даже моей госпоже Хорешани. Зачем огорчать тех, кого хочешь радовать? Но Хорешани всегда останавливалась возле этих кувшинов, и когда я поведал ей историю моей покупки, она изволила сказать: «Мой господин и друг Эракле, нечто страшное в этих лазурных близнецах!» Отвечу ей так: «Кувшины запрятаны, и да не будут они больше туманить твои прекрасные глаза». Внезапно Эракле встрепенулся, какая-то мысль овладела им, он несколько раз прошелся по залу и ударом молоточка по струнам цимбал вызвал старого слугу, служившего еще отцу его. От этого старика у него не было тайн.
– Мой господин, если волк дорогу к овчарне узнал, то, пока не уничтожит овец, не успокоится. Лучше перенести овчарню.
Спустилась ночь. Как всегда, тайно от семьи, Эракле с помощью пяти слуг стал укладывать в ларцы особо ценные и любимые им антики. Слуги бесшумно сносили все редкости к белому киоску. Подняв мраморное сиденье скамьи, они нажали на едва заметный стержень, отодвинули плиту, за ней таким же образом другую, и перед ними открылась дверь.
Спустившись по лестничке в помещение, выложенное гранитом, Эракле оглядел сложенные у стен кожаные мешки с монетами различных стран и несколько кованых сундуков, полных свернутыми в трубки картинами, изображающими природу и людей.
– Не помнишь ли, мой старый Никитас, на сколько лет скромной, но безбедной жизни, сказал я, хватит этих ценностей мне и вам, верным слугам?
– О господин наш, ты сказал: на двадцать пять.
– Теперь, верные, я хочу прожить с вами больше. Сложите ларцы вот здесь, на сундуках, и перетащите из тайной комнаты еще пять мешков с золотом.
– Почему не все, мой господин, там ведь их двадцать?
– Пусть остальные останутся, если Хозрев или еще кто из верховных разбойников вздумает меня ограбить… ведь я грек, значит исчезновение сокровищ безнаказанно не пройдет. Обнаружив пятнадцать мешков, они искать больше не станут, а если ничего не найдут или мало, могут вывернуть наизнанку весь дворец. Нам необходимо сохранить в большой тайне это помещение. Вы проверили, не заржавела ли дверь, ведущая в переход, соединяющий тайник с морем?
Никитас молча кивнул головой.
Прошла ночь, другая. Оружия не было. Уж не раздумал ли хитрец? Нет, не раздумал! Но, передавая запродажную запись на поместье, Эракле предусмотрительно обозначил сумму в десять раз меньшую: вдруг ничтожный потребует назад те пиастры, которые и не думал давать.
На третье утро в Мозаичный дворец прискакал грек-слуга. Видно, передал он нечто важное, ибо, наскоро прицепив шашки, «барсы» вслед за Саакадзе помчались в Белый дворец.
Оружие – огонь и надежда – было укрыто в том самом тайнике, где громоздились пятнадцать кожаных мешков с золотом.
Саакадзе едва сдерживал желание прильнуть к стволу пушки, поцеловать ее так, как целуют возлюбленную. А Гиви так и поступил, – обняв мушкет, он прерывающимся голосом шептал: «Мой! Мой!» – и тут же клинком сделал опознавательный знак на прикладе.
– Дорогой друг, – негромко спросил Саакадзе, вкладывая в свой вопрос чувство глубочайшей признательности, – сколько заплатил ты за это?
– Ничего по сравнению с вашей радостью. – И Эракле виновато добавил: – Хотел пятьсот и десять пушек, но… пришлось согласиться на меньшее.
– И этого с избытком довольно! Двести пятьдесят воинов, вооруженных огненным боем! – В порыве благодарности Саакадзе крепко обнял Эракле. – Друг…
– Господин мой Георгий, ты соразмерил свою силу с крепостью моего тела?
Все рассмеялись, преисполненные восхищения. Георгий, смутившись, выпустил задыхающегося Эракле из своих объятий. Счастливый Афендули поспешил пригласить друзей отпраздновать скромной трапезой исполнение заветного желания. Все связанное с оружием решили держать в глубокой тайне.
Но не так-то легко было отвлечь «барсов» от оружия, они ходили вокруг пушек опьяненные, радостные, не могли налюбоваться на мушкеты, гладили их. Автандил перекрестил свой мушкет и тонким ножом начертал на стволе «Автандил». Сверкнув единственным глазом, Матарс затянул ностевскую боевую, «барсы» дружно подхватили:
Рог трубит, гремят тамбури, Арьяралэ! Поспешим к горам! Там бури! Тарьяралэ! Славен там Зураб разбоем, Арьяралэ! С огненным вернемся боем! Тарьяралэ! Картли! Живы твои дети! Арьяралэ! Пусть не плачет Базалети! Тарьяралэ! Нам милы твои чинары! Арьяралэ! Мы, как барсы, будем яры! Тарьяралэ!Димитрий грозно потряс мушкетом и вырезал на его прикладе: «Даутбек!». «Барсы» продолжали петь:
Полумесяц – бог Стамбула! Арьяралэ! Картли бог – мушкета дуло! Тарьяралэ! Опалим огнем молитву! Арьяралэ! За Георгием – на битву! Тарьяралэ! Благотворен дым Кавказа! Арьяралэ! Что нам злоба Теймураза! Тарьяралэ!Элизбар незаметно прикоснулся губами к металлу. Одно желание охватило «барсов», и они грянули так, словно увидели долину, полную виноградников и солнца, и мягкие линии холмов, тающих в синем мареве:
Встань, земля родная, рядом! Арьяралэ! Одари нас нежным взглядом! Тарьяралэ!Матарс резко дернул повязку: «Еще черт набрызгает воды из глаз!» А Пануш задорно тряхнул головой:
К роднику идут грузинки! Арьяралэ! Поцелуем те тропинки! Тарьяралэ! Здравствуй, Картли, мать родная! Арьяралэ! За тебя пью рог до дна я! Тарьяралэ!Слезы навернулись на глаза Гиви. А Дато запел громче, словно хотел, чтобы песня его достигла пустынных берегов далекого, но незабываемого озера:
Пусть не плачет Базалети! Арьяралэ! Картли! Живы твои дети! Тарьяралэ!Но Димитрий не хотел, чтоб обнажалась рана, боль воина – его святая святых. И он задорно кивнул на Дато, у которого вздрагивали ноздри:
– О-о, «барсы», этот зеленый сатана уже полтора часа угощает Зураба мушкетом по-ностевски. Обезоружим его, а то нам и куска не оставит от шакала по-арагвски!
Полный радости Эракле насилу увел гостей из тайника и то под предлогом необходимости всесторонне обсудить переправку в Картли оружия, ибо здесь оставлять его более чем опасно.
– Твое здоровье, неоценимый друг!
Осушив чашу, Саакадзе шумно поставил ее на стол, и тотчас все «барсы» последовали его примеру, желая Эракле столько лет жизни, сколько мушкетов он раздобыл.
Трапеза заканчивалась. Улыбаясь, Эракле отвечал, что не хочет пережить кого-либо из дома Великого Моурави. И тут же пригласил следовать за ним в зал Олимпа.
В этом круглом помещении между двумя беломраморными колоннами высилась эллинская гора, возрождая мифы. Статуи богов, прекрасные в своей классической строгости, окружали скалистую вершину, поблескивающую кристалликами сланца. Искусственное облако с нежными тонами зари по краям высилось над Олимпом. А чуть пониже, среди вечнозеленых кустарников, взявшись за руки, кружились музы, бессмертные образы золотого сна человечества. В прозрачной дали синел Салоникский залив, и у подножия в бронзовых курильницах курился фимиам.
Изумленные «барсы» силились и не могли отвести взор от чудесного зрелища. Дато порадовался, что по воле Эракле музы переселились с Парнаса на Олимп и можно лицезреть утонченные формы Эраты – музы любовных созвучий, гибкой Терпсихоры – владычицы танцев и Мельпомены – покровительницы трагедии, целомудренной и обнаженной.
Отдав дань восхищению, «барсы» торжественно разместились на удобных лежанках. Говорили вполголоса, хоть Эракле предупредил, что можно даже кричать, все равно никто не услышит.
Как переправить оружие в Картли? Георгий тут же предложил использовать Вардана Мудрого. Он уже намекнул купцу, что намерен поручить ему важное дело.
Подробно расспросив о Вардане и узнав, что купец любитель антиков и ему можно доверить даже статую Меркурия, бога красноречия и торговли, Эракле просил не позднее чем завтра прислать к нему удивительного купца.
Говорили о мушкетах, о свойстве их пробивать самые тяжелые латы. Обсуждали значение сошек и фитилей. Не преминул Георгий рассказать о первом действии мушкетов в бою при Павии, принесших еще в 1525 году победу испанской пехоте.
Лишь к полудню вспомнили «барсы», что где-то существует Мозаичный дворец.
Возвращались так шумно, словно только что покинули веселый маскарад. Да и в самом деле, разве жизнь не продолжала являть им все новые и новые одеяния: то сшитые из драгоценной парчи, то из грубых звериных шкур.
Один Автандил был задумчив. Улучив минуту, когда все удалились на правую половину дворца приветствовать женщин, Арсана увлекла Автандила в зимний сад и тут осыпала его упреками.
О, она несчастная! Кого полюбила она? Кому навек отдала трепет своего сердца? Робкому младенцу или воину?! До сих пор не сдержал слова Автандил и не открыл родным, что пламень любви сладостен и жесток, – но он лишь для избранных! Все должны радоваться их радости. Но мглы почему-то больше, чем света! Разве не видно, как сгорает она от страсти? Почему же молчит Моурав-бек? Почему холодна госпожа Русудан? Почему смущается Магдана? О, княжна что-то знает!
Пристыженный Автандил умолял не портить небесночистые глаза слезой. Он завтра же попросит мать благословить любовь двух избранных, теряющих рассудок и обретающих блаженство.
И сейчас, взволнованно думая об упреке любимой, Автандил все же не мог побороть смутное чувство досады.
В Грузии девушки стыдливо молчат и трепетно ждут, когда возлюбленный сам начнет умолять родителей не томить ожиданием. Под покровом льда еще сладостнее пламень любви! Почему же он не говорит о своем чувстве ни отцу, ни матери? Почему опасается сказать хотя бы «барсам»? А дядя Папуна? Есть ли еще на свете второй такой Папуна? Почему же он даже ему не открывает тайну? Не потому ли, что они все упорно молчат? Все! Гиви и тот избегает разговора о любви Автандила к Арсане. Но почему? Может, траур по Даутбеку мешает? Конечно, так! Но Арсана не желает ждать, она требует открытого признания ее права на сердце избранника. Он завтра начнет разговор с лучшей из матерей.
Непредвиденный случай вновь помешал Автандилу начать разговор с матерью. Не успел он опрыскать себя болгарскими благовониями и надеть новую куладжу, не успел придумать первые слова, которыми решил начать признание: «Или Арсана – или смерть!», как вбежал Иорам и звонко выкрикнул:
– Поспеши, Автандил, на зов «барсов». Ибрагим в «комнате приветствий», такой красавец! – и, схватив брата за рукав, потянул за собой.
Появился Ибрагим неожиданно и встречен был дружеской бранью Матарса:
– Ты что, багдадский жук, забыл о золотых монетах за четки, что Моурав-беку тогда принес? Мы уже сердиться начали.
– Как можно забыть о том, что неустанно беспокоит? Только ага Халил сказал: «Пока не научишься быть вежливым, не пущу во дворец Мозаики». Каждый день заставлял повторять имя каждого из семьи Моурав-бека и по пяти раз, как в час молитвы, прикладывать руку ко лбу и сердцу. Я так усердно учился, что, аллах свидетель, лишь увидел эфенди Ростома, забыл все. Думаю, от радости.
Дато с любопытством разглядывал богато одетого юношу, более похожего на сына паши. Смотрел на него и Димитрий – придирчиво, недоверчиво. Ибрагим совсем смутился, но Папуна, хлопнув его по плечу, посоветовал бессменно носить яркую феску, ибо она чудно украшает волны его волос, дерзко нарушив закон, по которому должна прикрывать бритую голову.
– Эфенди Папуна, – Ибрагим лукаво засмеялся, – башку, да еще бритую, не только умный, но и всякий дурак носит. И почему Мухаммед решил, что это красиво? Я не верю, тыква тоже без волос. Эйвах, когда настал срок обрить голову, я спокойно сказал мулле:
«Я араб», и мулла с досады плюнул. А когда арабы проведали, что я араб, ибо моя мать из праведных арабов, то рассердились: «Ты что, шакал пустыни, голову не бреешь?» Я спокойно сказал: «А вам не все равно? Ведь мой отец турок, значит, и я турок». Арабы плюнули и лишь при встрече отворачиваются. Я тоже отворачиваюсь, ибо незачем дразнить шакалов пустыни.
«Барсы» весело похвалили Ибрагима за находчивость. Но не сердится ли Халил ага? Оказывается, нет, ибо считает, что нехорошо уподоблять голову тыкве. Об одном сожалеет: что сам не может вырастить на своей голове рощу цвета гишера.
– Я тоже не советовал, – важно произнес Ибрагим, – отпугивать покупателей. Вот когда вернулся ага хеким из царства франков, тоже волосы на голове гладил, а походила она если не на пустыню, то и не на рощу. Отец моего господина так сказал: «Я не против, но если ты хочешь зарабатывать, обрей голову, иначе правоверные не станут у тебя лечиться». И еще: «Если хочешь жениться на моей единственной дочери Рехиме, которую тебе, несмотря на запрещение корана, показал, – ибо сам я не женился, пока не посмотрел, кого навсегда беру в дом, а заодно и в сердце, – поклянись на коране и на твоей лечебной книге, что больше не возьмешь себе жену. Если тебе нравится обросшая голова гяуров, то должна нравиться их бритая душа, созданная для одной жены». Сначала ага хеким обиделся и стал доказывать, что ни в одном лечебнике не сказано о бритой душе, хотя бы и у гяуров. Но красота ханым Рехиме сломила упрямство совращенного франками хекима, и он обрил голову и поклялся, что ханым Рехиме будет у него, как луна на небе, единственная. А когда еще раз, тайно от матери, но не от отца, Рехиме показалась хекиму, будто для лечения глаз, то, ослепленный блеском, уже влюбленный, хеким добровольно поклялся, что не только второй жены не возжелает, но и первой одалиски, и все ночи будет дарить Рехиме. Так настала ночь хенны. Красивая ханым тоже поклялась, но с маленькой оговоркой: по пятницам ходить в хамам – баню, после чего предоставлять отдых телу, ибо молитва в пятницу особенно приятна аллаху и ее надо творить с очищенными мыслями…
– О небо, – потешался Дато, – как хитры женщины! Кому не известно, что после пятницы особенно приятна ночь любви!
– Черт! Полторы пештемал тебе на язык! Не видишь, Иорам уши открыл, словно ты собираешься сыпать туда бирюзу!
Слегка смутившись, Ибрагим, силясь придать себе степенный вид, произнес:
– Уважаемый эфенди, пусть Моурав-бек удостоит меня вниманием: от ага Халила подарок принес.
– Успеешь. Раньше расскажи, как живет Халил ага, здоров ли и нашел ли он наконец себе ханым, хотя бы с двумя пятницами в неделю.
Выслушав и других «барсов», Ибрагим сказал:
– С любовью и охотой, эфенди чужеземцы, я расскажу все, что знаю. Мой ага Халил, да продлятся над ним приветствия Накира, здоров, а ханым, – зрачки Ибрагима весело сверкнули, – я с помощью улыбчивого дива ему нашел.
– Ты?!
– Клянусь Меккой, ага Ростом, я! Случилось так, как случилось! В один из дней входит в лавку ханым в бирюзовой чадре, а за ней служанка в темно-синей. И сразу мне показалось, что сама судьба, обняв стройный стан ханым, ввела ее в лавку. Я смотрю на нее, она на ага Халила, служанка на меня, а ага Халил ни на кого, ибо он записывает в свою книгу с белыми листами умные мысли, – а когда Халил записывает, пусть хоть небо упадет на таз с дождевой водой, он не заметит. Купила ханым четки не выбирая и ушла. В двенадцатый день рождения луны снова пришла в чадре цвета бирюзы, а служанка в темно-синей. Я смотрю на ханым, она на ага Халила, служанка на меня, а ага Халил ни на кого, хоть и не записывал умные мысли. Когда я спросил, – почему, ответил: «Не осталось». Ханым снова не выбирая купила четки и ушла, а я думаю: «Что дальше?» Пять раз приходила ханым в чадре цвета бирюзы, пять раз я смотрел на нее, она на ага Халила, служанка на меня, а ага Халил ни на кого. Пять раз ханым не выбирая покупала четки и, сказав голосом, похожим на щебет соловья, «Селям!», уходила. Тут я догадался: пусть меня скорпион в пятку укусит, если ханым не нарочно надевает одну и ту же чадру. Говорю ага Халилу, а он: «Еще рано тебе, сын воробья, на ханым заглядываться!» – и сердито затеребил чубук. Я не для себя, ага Халил!" У него глаза стали круглыми, как четки: «Тогда для кого?» Подумав, я промолчал, но когда ханым опять пришла, я выскочил, будто за халвой, а сам иду следом за ней. Пусть аллах простит мою дерзость, но показалось мне – она заметила. Если так, то непременно узнаю, где живет. И узнал. Подождав пятницу, я с сожалением вынул из ящика один пиастр и пошел к ханым. Служанка, та, что приходила в темно-синей чадре, притворно не пускает: «Если ханым потеряла пиастр, я ей сама отдам». Тут я возмутился: «Разве ифрит поручится за твою честность?!» Как раз ханым услыхала спор и сама вышла, чадру не надела. Я сразу догадался: чтобы я мог описать ага Халилу ее красоту. «Зачем пришел ты, мальчик?» – слышу голос сладкий, как халва, и решаю: нарочно мальчиком назвала – иначе как без чадры показать мне свою красоту. И я счел нужным сделать глупое лицо и пропищать: "Ханым, ага Халил нашел в лавке пиастр. Осторожности ради опросили покупателей; некоторые жадно спрашивали: «А сколько я потерял?» Отвечаем: «Мангур». Один за другим воскликнули пять покупателей: «Это мой!» Тут ага Халил посетовал: «Один пиастр, а не мангур утерян, а пятеро хотят получить». Тут мне сама судьба шепнула: «Наверно, пиастр принадлежит ханым в бирюзовой чадре, она одна проявила благородство и не пришла искать то, что иногда все, а иногда ничто». И так как ага Халилу свойственна честность, он одобрил судьбу: «Ибрагим, отнеси ханым то, что иногда ничто, а иногда все». И тут ханым хитро прикрыла один глаз, поэтому второй еще ярче стал блестеть. Я тотчас сказал ей об этом, она еще громче рассмеялась: «Видишь, Ибрагим, кто нашел потерю, тому следует половина», – и, разменяв монету, отсчитала часть, принадлежащую якобы ага Халилу.
Аллах подсказал мне, как следует поступить дальше. Выведав все от молодой служанки и сам рассмотрев главное, я сказал ни о чем не подозревающему ага Халилу: «Ага, не сочтешь ли ты своевременным отнести ханым в бирюзовой чадре красные четки?» Ага насторожился: «Она просила?» Я стал кушать халву. «Ага Халил, почему я, увидев ее пять раз в лавке, сразу догадался, что ей необходимо?» Ага взмолился: «Ради сладости дней, Ибрагим, не подходи близко к дверям ханым, муж тебя может убить». – «Конечно, может, но у ханым нет мужа, а есть красота и богатство». Ага просиял. Я поспешил уложить в его голову приятные вести: «Муж ханым уже много новолуний как утонул, но она благочестиво решила ждать еще год, – хоть не очень любила его, но все же была женой столько же. И ждала бы, но, придя в лавку за четками, оставила в уплату свое сердце. Аллаху угодно, ага, чтобы ты отнес ей красные четки». Ага изумился. Помолчав не более базарного дня, ага Халил сказал: «Узнай, не дочь ли она купца, торгующего льдом, или не дочь ли муллы, или, упаси аллах, звездочета?» Я ответил: «Нет, она дочь купца, торгующего бархатом и благовониями в хрустальных сосудах. Потому характер у нее бархатный, уста источают благовония, а голос звонок, как хрусталь». Клянусь аллахом, уважаемые эфенди, я не знал, чем торгует ее отец, но ага Халил поверил. И я не замедлил купить на базаре лучшую дыню и отнес ханым в подарок, как бы от ага Халила. Об этом он тоже потом проведал… Не будем затягивать. Передавая дыню, я сказал: «Ханым, сердца бывают разные, у моего ага Халила – золотое. Пусть сладость дыни подскажет тебе сладкие слова». Ласково коснувшись дыни, лукаво спрашивает ханым: «А какие?» Тут я, как настоящий посредник, объяснил ей, как возвышен ага Халил, как богат и как ищет источник чистой воды, дабы утолить жажду, еще ни с какой ханым не утоленную. Дыня уже возлежала на подносе. «Да, – сказала ханым, – ты прав, мне нужны красные четки». Тогда я побежал в лавку и сказал смущенному ага Халилу: «Не позже как сегодня ты отнесешь ханым красные четки». Ага заволновался: «Ханым может угостить, как женщина роз, и на это нужно время. А мать, привыкшая ждать, будет в тревоге». Ага не отсчитал и трех четок, как я сказал: «Пойду к старой ханым, скажу, что хеким, муж ханым Рехиме, ждет тебя на игру в костяные слоны. Пусть спокойно спит старая ханым, ибо я буду с тобою». Старой ханым я открыл правду. Она радостно заплакала, ибо одиночество сына пугало ее, а с нею и Айша пролила слезу. Затем, угостив халвой, они расцеловали меня. Условились, что они будто даже и не подозревают, где на самом деле ага наслаждается изысканной игрой, и так же поступят и после других, счастливых для ага, ночей. О благородные, мой ага очень счастлив, что костяные слоны не заслонили от него жаркое солнце, и с нетерпением ждет, когда пройдут семь новолуний, чтобы ввести в дом красивую и веселую ханым.
Насмеявшись, Дато спросил:
– А ты, Ибрагим, какой бахшиш от этого имеешь?
– Долго ничего не имел, кроме радости, что ага стал жертвой блаженства. Но случилось то, что должно случиться. Два полнолуния назад сижу возле калитки дома ханым, и, как всегда, жду своего ага. Вдруг откинулся засов и просовывается белая, как крыло чайки, рука. Молодая служанка хватает меня за шиворот, втаскивает во двор и сердито шепчет: «О, почему нигде не сказано, что делать с глупцом, торчащим, подобно глашатаю, у дома молодой ханым?» Я сразу понял причину гнева женщины, имеющей старого мужа, стерегущего за городом виноградник ханым, но счел нужным изумиться: «Как?! Я год так торчу, и ты не заметила?» Она звякнула браслетами: «Заметила! Но тебе, шайтану, было только шестнадцать лет, а в прошлую пятницу стало семнадцать». Тогда я спросил: «Как – поцелуй в задаток тебе дать или сразу все?» Она двумя пальцами прищемила мне ухо: «Видят жены пророка, я еще не решила», – и втолкнула меня в свою комнату…
В эту ночь судьбы мы оба, я и ага Халил, возвращались с одинаковой благодарностью к аллаху, создавшему усладу из услад.
Один Гиви не совсем уяснил суть рассказа, хоть и хохотал громче всех.
Поскольку Саакадзе еще не вернулся из Белого дворца Эракле, «барсы», угостив Ибрагима дастарханом – на большом подносе среди прочих сластей куски халвы, – стали расспрашивать его о доме.
Сначала Ибрагим рассказал, как его мать мучилась с двумя сыновьями и одной дочкой, потом с тремя сыновьями и двумя дочками. Но аллах поставил на ее пороге ага Халила, и все пошло иначе – хоть и не сразу, ибо Халил опасался, что чувячник привыкнет к его сундуку. Когда чувячник – о Мекка! Почему его считают отцом Ибрагима?! – получив от торговца рабами семьдесят пиастров в задаток за сына, поспешил взять вторую жену, тоже дочь чувячника, и тесная лачуга совсем стала походить на кухню прислужников ифрита. Обе женщины целый день угощали друг друга тумаками или таскали за волосы. Почему Мухаммед не повелел брить таких наголо?! Вот о чьи головы следовало бы отточить бритву. Дети так вопили, что с потолка сыпалась глина, но все равно еды от этого не прибавлялось. Тут мать стала замечать, что чувячник со второй женой тайком что-то жуют и, как тигрица, набрасывалась на них. Как раз в это время соседям, которых разделял лишь глинобитный забор, подсказал пророк продать свой дом. О аллах, две комнаты, кухня и широкий балкон, а на дворе три дерева, одно тутовое, пять кустов роз и сочная трава. Проведала об этом Айша и говорит старой ханым: «Купи дом, спешат соседи, очень дешево продают». Услыхал ага Халил и удивился: «На что еще дом, когда в своем некому жить?» Айша свое: «Раз почти даром отдают, надо брать; посели там несчастную мать Ибрагима с остальными детьми». А ага Халил свое: «Может, так бы и поступил, но не хочу чувячника вплотную к своему дому приблизить». Тут как раз к сроку подоспел богатый бездетный купец и просит ага Халила отдать меня: как сына возьмет, учить будет и богатство оставит. Смутился ага Халил: «Не смею бедного Ибрагима счастья лишать, а без него скучно станет». Узнав о желании бездетного купца, старая ханым тоже расстроилась. Айша плачет. А жена богатого купца пришла в лавку, увидала меня и воскликнула: «Ты мне во сне снился! Ничего для тебя не пожалею! В бархат и парчу наряжу!» Я рассердился – в девять лет уже поумнел! – и закричал: "Твои слова не идут ни к веревке, ни к рукоятке![62] Хоть в золото одень, никуда от ага Халила не уйду, ибо аллах меня сыном к нему послал, а завистливый чувячник по дороге с крыльев ангела стащил!" Потом обнял ноги ага Халила, заплакал и осыпал упреками: «Эйвах, разве не тебя я люблю больше, чем себя? И разве ты обрадуешься, если с горя в Босфор брошусь?»
Пришлось купцу с женой уйти, а на другой день ага Халил купил для меня дом с тремя деревьями и с травой, растущей вокруг роз. Тогда я пошел к ученому хекиму; мой брат, – он младше меня на один год, – уже там был. «Знаешь, говорю, Арзан, дом мой, а почему чувячник должен у нас жить?» Брат ногой топнул: «Не должен, говорит, пусть Айша скажет, что дом ей в дар купили, а она хочет только нашу мать с детьми впустить. И, чтобы не видеть проклятий второй жены чувячника, подымем выше на два локтя глиняную стену». Но моя радостная мать упросила поднять стену так, чтобы вторая жена чувячника легче завидовала: «Пусть влезет на лестницу и глазеет на наше счастье, а рот по ту сторону сыплет проклятия». Так мы с Арзаном и сделали. Не успели, как задумали, поднять стену, а жена чувячника уже по лестнице прыг-скок. И, к радости моей матери, разразилась бранью, – а рта не видно, одни глаза змеиные. Тут моя мать, не подумав, вынесла деревянный поднос и давай рис перебирать, что старая ханым подарила. Затряслась, как в лихорадке, вторая жена чувячника и еще с большим рвением начала проклинать нас, а моя мать вынесла кишмиш, курагу и миндаль, спокойно подготовила к варке, потом вытащила на двор жаровню и под приятную музыку занялась праздничным пилавом. Но не успело стемнеть, как заявляется чувячник и требует, чтобы мать поставила перед ним пилав: «Ведь я муж!» Так он три месяца все у нас поедал и с собою остатки брал в лазаше, не заботясь, что дети и моя мать голодными оставались. Пробовала мать тайно обед варить в кухне, но жена чувячника кричала, что она по запаху чувствует, где мать варит; и опять после базарного дня чувячник приходил. Тогда мой умный брат сказал: «Знаешь, я отпросился у моего ага домой от пятницы до пятницы». «Зачем? – удивился я. – И так дома, спасибо чувячнику, нечего кушать». Брат смеется: «Ничего, скоро много у нашей матери еды появится. Мой ага велит мне взять с собою полмешка рису, горшок бараньего сала, три окки изюма и пять окк сомуна, а вдобавок дал целый пиастр на баранину». Сам ага Халил удивился щедрости ученого и спросил свою сестру, так ли это. Оказывается, так: очень полюбил хеким моего брата за ум и веселый характер и обещал даже своим помощником сделать. А я сразу не понял: «Ты, говорю, хвост дельфина, решил чувячника жиром набить?» – «Аллах тебе поможет увидеть жир чувячника!» – смеется брат. На другой день, только мать пилав сварила, быстро входит чувячник, придвигает к себе котел, пальцами чмыр-чмыр, – и жадно почти все проглотил: остатки же, как всегда, с собою унес. «А теперь, – говорит матери брат, – свари для нас из моего риса. Вон мешок!» Я тоже домой пришел – и разозлился: «Ты, башка дельфина, все же решил, что чувячник – каплун, и откармливаешь его?» Брат смеется. А наутро прибежал чувячник, желтый, как шафран, и вопит: «Ты испорченный рис мне дала! Я всю ночь кувшин для омовения из рук не выпускал!» Мать удивилась: «Рис все время мы понемногу ели, и никто живот себе не повредил». К концу базарного дня чувячник опять врывается. Мать соус из баранины приготовила. И опять чувячник наутро прибежал ругаться. Так пять дней подряд он жадно ел у нас и пять ночей кувшин для омовения из рук не выпускал. Я все больше удивлялся. А чувячник приполз на шестой день такой желтый, как кувшин для омовения, и бормочет: «Эйвах, половину мне отдели, а половину всем раздай». Мать обрадовалась и придвигает ему большую часть. Он кушает и все на детей смотрит. Дети тоже кушают и никуда не смотрят. Мой брат незаметно подсунул ему еще лаваш. Заметил он лаваш и вяло положил на него кусок баранины, забрал для своей второй жены. А наутро приковылял, более похожий на подбитую собаку, чем на чувячника, и лает: «Ты что, джады, слова шайтана над моей едой нашептываешь?! В эту ночь не один я, но и моя бедная жена десять раз на двор выбегала!» Мать ничем не выдавала свою радость и удивленно зацокотала: «Бум-бум! Мы все кушали – ты видел, – а здоровы. Знай, справедливому аллаху надоело смотреть на твой рот, всегда разинутый, словно порванный чувяк». Тогда чувячник кричит: «Поклянись на коране, что ты ни при чем!» Мать взяла коран, – как раз ей Айша подарила, – и поклялась. С того дня опустошитель котлов исчез. Тут брат, смеясь, открыл мне способ избавления. «Видишь, я предсказал, что будет так, как есть. Да осыплет хекима судьба милостями! Его порошки – лекарство, если их в меру давать больным, но я проявил щедрость и подсыпал в еду не меря, чем возвеселил чувячника и его вторую жену. В жизни всегда так: чтобы один спокойно жевал баранину, другой должен прыгать с кувшином для омовения».
Побагровев от смеха, Димитрий пожалел, что ему не представится случай проучить чувячника, ибо через полторы секунды уже незачем было бы тревожить кувшин.
– Думаю, совсем оставил в покое дом ваш, полтора чувяка ему на ужин!
– О эфенди, что обозначает «дал кавук»? «Лысая чалма!» А «лысая чалма»? «Прихлебатель!» А «прихлебатель»? – «Пиявка!» Айша заранее устроила мою маленькую сестру к старой вдове, – еще тогда дом не покупал для меня ага. Три года жила прислужницей моя сестра. Многому научилась, – и тяжелую и легкую работу на девочку ленивая ханым свалила. Возвращать матери не хотела, но мать все же взяла. Очень красивая выросла. И скоро ей одиннадцать лет – о женихе можно думать. Но ифрит на страже был и толкнул чувячника в наш дом. Увидел он сестру и сразу убежал. Схватила мать девочку и тоже убежала: догадалась – продавать сестру побежал проклятый чувячник. Вечером старая ханым просит ага Халила избавить несчастную от чувячника. Девочку она спрятала, но разве не опасно? Столько молодых слуг в доме… а чадру еще рано носить. Ага Халил согласился и решил посоветоваться с хекимом. И вот приводит чувячник проклятую старуху. Оглядела та сестру, сказала – утром придет. А наутро входит слуга кади к чувячнику и радует «лысую чалму»: «Ступай, тебя кади зовет!» Задрожал чувячник, а ослушаться не смеет. Приходит, а у кади моя мать сидит. Тут кади говорит: «Халяль! Я развожу тебя с этой женщиной, ибо ты не кормишь ни ее, ни детей». Чувячник голос поднял: «Во имя аллаха! У меня от второй жены уже двое маленьких, а у нее два сына работают и хорошо свою мать кормят: через стену запах баранины чувствуем, чтоб им всем шайтан головы свернул!»
Тут кади почувствовал себя огнедышащей горой: "Ты, недостойный буквы «Вав»[63], как посмел возвысить голос? Клади на доску в счет взыскания десять мангуров!" Чувячник струсил, будто лава ему под пятки натекла. Просить начал, чтобы не разводил кади его с моей матерью, обещал кормить и первую семью. Кёр оласы! Помогли ему слова, как дельфину – крылья! Ага Халил и ага хеким дали кади задаток, каждый по пяти пиастров, а после развода обещали еще по десяти, зеленые четки и благовонную мазь для жены кади. Моя мать слезы с мольбой смешала: «О ага кади, прояви, ради аллаха, милосердие! Избавь меня и детей от „лысой чалмы“! Он две луны, может, и будет носить окку лаваша, а потом продаст всех трех детей – давно разбогатеть на них задумал». Кади молча смотрел на мать, будто раздумывая. Тогда моя умная мать, хоть и знала о пиастрах ага Халила и ага хекима, все же вынула три своих и положила на доску. Не прошло полбазарного часа, как кади сказал: «Во имя аллаха милосердного и справедливого, я совершил развод по закону! Отныне она тебе чужая, и ты, чувячник, не смеешь приближаться к ее дому на расстояние тридцати локтей!» И вот, по желанию Мухаммеда, уже четыре года дом наш на рай похож. А стену подняла выше на пол-аршина, чтобы даже голоса чувячников не слышать.
«Барсы» безмолвствовали. Этот бесхитростный рассказ взволновал их, и они прониклись жалостью к беззащитной турецкой женщине. Ведь счастье встретить такого, как Халил, дано, пожалуй, одной из сотен тысяч.
Когда Ибрагим, принятый как гость, отказался получить пиастры за первые четки, ибо ага Халил велел не брать за них, «барсы» преподнесли находчивому турку красивое бирюзовое кольцо. Ибрагим, рассыпав тысячу благодарностей, уже собирался уходить, но в ворота въехал Саакадзе. Обрадованный тем, что может так скоро выполнить поручение своего ага, Ибрагим вынул из-за пояса шелковый узелок и с низким поклоном передал Моурав-беку.
Задумчиво рассматривал Саакадзе агатовый талисман – подарок мудрого Халила, – на котором золотыми буквами выведено изречение: «Осторожность – щит благополучия». Саакадзе подумал: «Это предупреждение неспроста».
Послав Халилу в ответ запястье с арабской надписью: «Что застегнется, то не расстегнется», Саакадзе сказал:
– Передай избранному ага Халилу, что мне скоро понадобится совет ученого хекима. Может, твой ага тоже прибудет с ним?
– Пусть Мухаммед продлит твои дни до последнего захода солнца, великий Моурав-бек! Предвидя твое желание, мой ага сказал: "Лучше, чтобы хеким один принес лечебные порошки и жидкость змеиного зуба, а если еще другое будет нужно, то с помощью сорока неземных можно найти путь к истине. В ближайшее время прибудет из Исфахана турецкий купец с благовониями и четками, которые обещал продать только моему ага Халилу. Обещал также отвезти подарок хекиму, лечащему шаха Аббаса, и привезти от него известие о благополучии дома благородного хекима. Да удостоят эфенди «барсы» лавку ага Халила своим высоким вниманием – придут и взглянут на четки из Исфахана. А для ханым, как заверял ага, он уже выбрал из индийского товара.
Вежливость подсказывала не набрасываться на приглашение, но «барсы» едва выдержали три дня. Пробовали они заняться нардами, пробовали состязаться в точности сабельных ударов, потом, махнув буйными головами, захватили Димитрия и Дато и помчались на базар.
Осадив коней возле лавки Халила, они вызвали восхищение купцов богатым узором седельных чепраков. Бросив поводья двум оруженосцам, они поспешили в лавку.
К удивлению «барсов», Халил при виде их не выразил ни малейшей радости. Учтиво поклонившись, он поспешил к соседу, умному купцу, с просьбой помочь ему в продаже знатным чужеземцам дорогих четок.
Польщенный купец тут же последовал за Халилом. Сияя от удовольствия, он приветствовал эфенди гор в лавке друга и, установив перед ними деревянный лоток, принялся хвалить выложенные на зеленом бархате разнообразные четки. Халил же безучастно отошел к прилавку и стал раскладывать товар.
Только когда совсем неожиданно в лавку вошел эфенди Абу-Селим в сопровождении пяти телохранителей, озадаченные «барсы» поняли стратегию Халила. Абу-Селим! Судьба, как искусна ты в своих проделках! Но какую новую игру затеял отчаянный эфенди?
Не удостоив «барсов» даже взглядом, Абу-Селим спросил, приготовлен ли купцом заказанный антик, достойный знатной ханым.
– Можно подумать, эфенди Абу-Селим, что ты нас совсем не узнал. – Дато насмешливо отвесил поклон. – Тогда почему с тобой пять телохранителей?
– Видит шайтан, узнал, – потому со мной пять, а не один.
– Напрасно тревожишься, эфенди, – сверкнул глазом Матарс, – тебе и сто пять не помогут.
– Потому что, слава звездочету, – нахохлился Пануш, – мы за четками пришли, а не за петухами.
– И еще такое добавлю, Пануш: если эфенди, полтора куриных пера ему на украшение фески, пришел за подарком для ханым…
– Перед красотой которой склоняем головы…
– Успеешь, Дато, склонить и голову и… скажем…
– Колено! Колено, Димитрий! Чтоб тебе куриным курдюком объесться!
– Я еще не все сказал, Ростом, прикрой свою вежливость хвостом шайтана.
– Димитрий прав, если эфенди торопится, мы ему не мешаем.
Мнимое спокойствие Абу-Селима испарилось, будто капля воды на раскаленном железе. Бросая яростные взгляды на «барсов», он хрипло выкрикнул:
– Ты, купец, слишком медлителен! Смотри, чтоб такое свойство не повредило не только твоей торговле.
– Мой товар, глубокочтимый эфенди, очень терпелив, он давно ждет твоего внимания.
Лишь теперь эфенди, напряженно следивший за «барсами», обратил свой взгляд на разложенные перед ним дорогие четки и начал придирчиво выбирать. Вдруг он указал на бледно-розовые четки, переливающиеся в пальцах Дато. Конечно, Дато не преминул расхохотаться и стал вызывающе вдыхать аромат четок.
Заметив смущение Халила, умный купец приблизился к нему и спросил, сколько взять у чужеземца за отобранный им товар. Не успел Халил ответить, как эфенди, повысив голос, заявил, что он сам выбрал эти четки. Ростом с тревогой взглянул на слишком учтиво кланяющегося Дато.
– У тебя, эфенди, верный способ брать то, что тебе не принадлежит, – потешался Дато. – До меня дошло, что у африканской царевны четки из зубов крокодила. Может, туда потянешь руку? Нет? Эти хочешь? Поздно! За них газель обещала мне ночь любви!
– Как смеешь, гяур, порочить турецкую ханым?
– А кто тебе сказал, что турецкую? Я уже месяц без отдыха оцениваю на ощупь пышную, как хлопок, критянку. Но… не будем задерживаться. Скажу прямо: розовые четки я выбрал потому, что их цвет и благовоние напоминают мне зад критянки.
Как ни силился умный купец, все же пришлось ему забежать за ковровый занавес, и оттуда послышалось нечто похожее на шум вскипающей воды. А в лавке незлобное рычание «барсов» и фырканье телохранителей приводили эфенди в ярость.
Лишь Халил и Ростом внешне сохраняли спокойствие, но у четочника вздрагивали пальцы, а на виске у «барса» вибрировала жилка.
Абу-Селим считал себя жестоко оскорбленным, но не знал, тотчас ли начать схватку или еще сильнее распалиться. Ведь этот хитрец ничем не задел лично его, эфенди. А если употребил нечестивое сравнение, то каждый мужчина имеет право при восхвалении своей, а не чужой наложницы восторгаться не только ее глазами. Обернувшись к своей охране, которая умышленно облачилась в наряд рядовых сипахов, а на самом деле славилась умением без промаха биться на саблях, эфенди все же не подал ей знак нападать.
Воспользовавшись заминкой, Халил сказал:
– Если о свойствах критянки все, то во имя справедливости вернемся к торговле. Цена розовых четок большая, но если они пришлись по вкусу знатному эфенди Абу-Селиму, я уступлю за пятьдесят пиастров.
– О шайтан, почему нигде не сказано, что делать с жадными купцами! Твои розовые четки всегда стоили не больше тридцати пиастров, а после осквернения их мерзким сравнением гяура цена им пять, и то лишь потому, что решил подарить их старухе, убирающей отбросы. Видит болотный рак, ей все равно, что нюхать.
– Удивляюсь твоей забывчивости, купец. Разве не я первый высказал ласкающее слух сравнение? А эфенди потом вспомнил свою неразборчивую старуху. – И, словно не слыша скрежета зубов эфенди, Дато небрежно высыпал на прилавок содержимое кисета. – Бери, ага купец, сколько они стоят, ибо я привык преподносить дары возлюбленной за свой счет, а не за счет кисета купцов.
Ножнами отодвинув табурет, Ростом торопливо шепнул умному купцу:
– Ага, найди предлог покинуть лавку, ибо здесь скоро произойдет то, что лекари называют кровопусканием. Незачем тебе рисковать…
Не дослушав, купец выскользнул из лавки, оправдывая себя перед аллахом. Столкнувшись в дверях с пожилым крестьянином, он вздрогнул от лязга клинков и хруста костей.
Но это был лишь стук от падения лопаты, которую крестьянин, посторонившись, не успел отодвинуть в сторону. Робко приоткрыв дверь, он увидел множество богатых покупателей и от смущения в нерешительности остановился на пороге лавки.
Халил, благословляя приход крестьянина, пытливо оглядел его и мягким, но настойчивым движением руки пригласил войти. Крестьянин окончательно смутился и сбивчиво начал рассказывать о неприятности, случившейся у него в доме: отец потерял четки, правда, совсем старые, деревянные, но все же было что перебирать пальцами в часы раздумья, а сейчас… женщины плачут, жалеют и отца, и монеты, а отец сон потерял. Долго думали и решили: значит, аллаху угодно еще больше обеднить их. Пусть ага Халил не сердится за его приход и подберет самые дешевые. Видно, аллах по справедливости своей послал благородному купцу знатных покупателей, и он, бедный крестьянин, может потом зайти.
По той торопливости, с какой Халил снял с гвоздиков несколько недорогих нитей и протянул их бедняку, сказав: «Выбирай, какие хочешь», Ростом понял, что четочнику нежелательна хатабала в его лавке, и с нарочитой беспечностью выкрикнул:
– Э-э, отец, раз пришел купить, значит, купцу заработок принес! А в торговле это главное. Выходит, ты такой же покупатель, как и все находящиеся в лавке.
Крестьянин, подтолкнутый Ростомом, почти упал на шестиугольный табурет. Он хотел вскочить, но внезапно с изумлением уставился на разложенные перед «барсами» четки. К радости Халила, он забыл, где он и что с ним. Восторгом блестели его воспаленные от работы глаза. Никогда не виданное богатство очаровало его. А Халил суетливо подкладывал на лоток еще и еще – красные, синие, белые…
Эфенди Абу-Селим был в полном замешательстве. Пребывание в обществе крестьянина коробило его, но как уйти, сохраняя достоинство? «Еще эти хищники вообразят, что я, деребей, избегаю сразиться. А жадный купец – да подбросит ему шайтан на ужин дохлую кошку! – боится упустить прибыль и изгибается, как стручок харупа, перед моими кровными врагами, которые турецкую тахту превратили в логово „барсов“, я же верчусь у прилавка, словно баран, заблудившийся в камышах Аракса».
Угадывая настроение эфенди, Дато задорно подбоченился:
– Знаешь, Абу, в прошлую пятницу на кейфе, когда все веселое было пересказано, один знатный паша просил еще повеселить собравшихся, и я рассказал, как ты в Исфахане – помнишь? – переодетый персом, крался к каве-ханэ, дабы, наговорив сказок, убедить Непобедимого помочь тебе стать Непревзойденным. Паша так хохотал, что слуге пришлось дважды менять… скажем, шелковый платок, ибо из глаз хлестали не слезы, а фонтан удовольствия.
Абу-Селим схватился за рукоятку ятагана. В один миг Халил взбежал на лесенку, смахнул с полки голубые четки:
– Лови, отец!
Крестьянин протянул трясущиеся руки, скатился с табурета.
Тупо смотрел Абу-Селим на растерявшегося бедняка, который преградил ему путь к тахте. И тут он вовремя вспомнил, что эти шайтаны находятся под покровительством султана. От ярости голос эфенди скрипел, как заржавленный замок, но Халилу он казался нежнее звуков флейты.
– О купец, – задыхался Абу-Селим, – ты испытываешь мое терпение! Завтра пришли лучшее, что найдешь в своей аду подобной лавке. И пусть тебе аллах пошлет догадку, как усвоить истину не поддаваться советам шайтана, ибо это может повредить не только твоему кисету, но и…
– Но и животу.
– Напрасно дразните орла, он всегда сильнее барса, ибо может налететь сверху и вонзить когти в самое сердце хищника.
– Ага купец, – чуть не плача, взмолился перепуганный крестьянин, – повели мне уйти. Как смею стоять там, где стоит высокорожденный эфенди!
– Видит пророк, ага, если я стану отпускать покупателей без покупок, то скоро не хватит монет на сухой лаваш.
Халил торопливо сдернул со стены несколько нитей четок и кинул их на колени совсем растерянному крестьянину, а сам принялся почтительно кланяться Абу-Селиму, шумно отбросившему табурет.
– О эфенди Абу-Селим, небо светлеет утром и темнеет вечером! Прояви ко мне доверие. После первого намаза пришлю в твой знатный дом то, что еще никому не показывал.
Не удостаивая Халила вниманием, эфенди надменно вышел, за ним, придерживая ятаганы, – его телохранители. Элизбар заметил, с какой радостью Халил, проводив эфенди за порог, прикрыл дверь и приблизился к крестьянину:
– Во славу неба, ага, выбирай, какие нравятся.
– Видит пророк, все нравится, только… я не ага и… дорогие…
– Да будет благословенна Мекка! Теперь твое время, бери, ага, и о цене не здесь следует беспокоиться. Наверное, все базары обошел, а по своему кисету не подобрал.
– Ты угадал, ага Халил, да будет радостный год у цирюльника! Увидя мои муки, он так сказал: «Напрасно время на ветер бросаешь. Иди к ага Халилу, сразу найдешь то, что хочешь. Но не торгуйся, ибо он не запрашивает».
– Эйваллах! Выбирай, что хочешь.
Долго копался обрадованный затишьем в лавке крестьянин, не решаясь на чем-либо остановиться. А Халил, неизвестно зачем, опять открывал ящики, лез на лесенку и доставал четки, все новые и новые. Когда его потом спросили «барсы»: «Зачем?», Халил вздохнул: чтобы бедняк не заметил, почему купец чуть спину не сломал, угождая ему.
Наконец крестьянин, которого не на шутку начала пугать непривычная приветливость людей, взмолился:
– Ага Халил, увеличь свою доброту, выбери сам! Только дешевые…
Халил быстро взял «оскверненные» розовые четки и протянул крестьянину, который с восхищением смотрел на них, но не брал.
– Бери, отец, бери! Я случайно совсем дешево их купил и продаю за пять мангуров. Ты сам слышал, больше за них и знатный эфенди не давал.
– Ага Халил! – вскрикнул изумленно крестьянин. – Таких в другой лавке даже не видел!
– Халиль, если по душе пришлись, бери скорей! – Халил беспокойно посматривал на дверь. – Мангуры на стол клади! Постой, заверни в платок. Спрячь подальше! И никому здесь не показывай – могут отнять. Не забудь в мечеть зайти. А твоему отцу передай: это небо послало ему награду за праведную жизнь.
Крестьянин торопливо достал узелок, отсчитал пять монет, бережно положил на стол:
– Ага купец, не знаю, почему ты осчастливил мой дом светом и богатством, но пусть аллах проявит к тебе щедрость во всем!
Схватив покупку, он поклонился почти до пола и выбежал.
Халил окунул тряпку в розовую воду, тщательно вытер мангуры, затем, к удивлению «барсов», достал из-за пояса кисет, отсчитал сорок пять монеток, смешал их с пятью монетками крестьянина и опустил в ящик.
– Похоже, ага Халил, благодаря нам ты выгодно продал товар… и еще в шелковый платок завернул. – Элизбар, прищурив глаз, смотрел на купца. – Если так пойдет…
– Разбогатеть можешь, – весело добавил Матарс. – Хорошо еще, что не часто так торгуешь.
– О эфенди, не смейтесь, я в большой выгоде, ибо крестьянин отдал мне все свое богатство – наверно, десять новолуний копил. Я бы и один мангур не взял, но боялся обидеть человека.
– Похоже, что и у вас не досыта кушает хлеб тот, кто его сеет.
– Тебе, эфенди Ростом, аллах послал верную догадку…
– Ага Халил, не уйдем, пока не возьмешь у меня сорок пять мангуров.
– Видит небо, ага Дато, не возьму. А вознаградил я бедняка за то, что аллах послал его в мою лавку не допустить убийства. – Халил исчез за ковровым занавесом и скоро вернулся с подносом, уставленным чашами и кувшинами. – Думаю, ваш разговор со свирепым эфенди вызвал желание не только обнажить саблю, но и подсластить шербетом горло, обожженное перцем.
– Дорогой ага Халил, с удовольствием и радостью, если дашь слово выпить у нас вино из ностевского марани.
– Слушаю и повинуюсь, ибо, во избежание ненужных встреч, эту лавку вы осчастливите новым посещением лишь тогда, когда вернетесь из Ирана.
– Во имя аллаха, – выкрикнул вбежавший Ибрагим, – разыскав меня, умный купец сказал…
– Глупость! – Халил с притворным спокойствием отодвинул чашу. – Покупатель был, за пятьдесят мангуров я продал ему четки.
Ибрагим подозрительно уставился на Халила, открыл ящик, вынул монеты и деловито их оглядел:
– Не аллах ли благовонием обрызгал мангуры «бея», который подобно муравью выскочил из лавки? Тут шайтан замутил мои глаза, и богатый «бей» показался мне бедняком из пещеры Али-Бабы.
«Барсы» переглянулись. Предвидя, что Халил вот-вот попадется, Ростом солидно проговорил:
– Мы свидетели, что это так. Видно, аллах послал обедневшему бею удачу и он поспешил сделать подарок отцу.
– Аллах, аллах, как ты добр! А какое поручение шайтана выполнял здесь эфенди Абу-Селим?
– Э-э… Ибрагим-джан, как догадался?
– Свидетель Осман, и более глупому не трудно сообразить, почему ученая феска ага Халила совсем закрыла правое ухо и неучтиво обнажила левое.
Перебрасываясь шутками, «барсы» по молчаливому уговору решили возместить Халилу убытки.
– И мы к ага Халилу за четками. Выбери, друг, сам.
– Да пребудет с вами милость аллаха! Из тех, что смотрели при Абу-Селиме, ни одних вам не продам. Пусть рассеется, как дым, воспоминание о встрече с гиеной.
Подумав, Халил открыл потайную дверцу стенного шкафа. С нескрываемым восхищением взирали «барсы» на редкостные антики. Выбрав четки, переливчатые, как радуга, Халил сказал:
– Свидетель аллах, эти как раз для ханым Моурав-бека, – ведь судьба ее также неровная: она то сияет, как заря на прозрачном небосклоне, то тускнеет, как луна, окутанная облаком, то вновь блестит, как алмаз в отблесках пламени.
А эти возьмите для веселой, а значит, доброй ханым ага Дато. Я купил их в Багдаде, у предсказателя, бежавшего от гнева султана…
Видно, благополучный исход стычки «барсов» с Абу-Селимом сильно обрадовал Халила. Он оживленно повествовал об антиках, убеждал брать лучшие и все больше вселял недоверие в Ибрагима.
«Что с моим ага? – недоумевал молодой турок. – Всегда слишком спокойный, он вдруг уподобился веселому факиру: спешит заверить, что без его четок жизнь и плевка верблюда недостойна».
А «барсы», искренне любуясь изящными четками из шлифованных алмазов, передавали их друг другу.
– Пусть небо пошлет третьей ханым время для досуга. Перебирая темно-красный янтарь, она будет думать о счастье всех близких.
– Спасибо, дорогой, ты очень верно подобрал подарки. Теперь скажи, сколько должны тебе?
– О святой Омар, разве об этом надо думать?! Лишь бы понравились ханым выбранные мною четки, а стоят они…
Не успел Халил назвать цену, как Ибрагим взревел:
– О ага Халил, ты забыл прибавить хоть одну акче к тому, сколько сам заплатил!
– Сын воробья! Как смеешь учить меня торговать? Клянусь Меккой, придется мне сегодня обновить палку!
– Не клянись, дорогой Халил, мальчик прав. – Ростом опустил руку на плечо Ибрагима. – Спасибо, друг, что не допустил нас попасть в неприятное положение. Ты знаешь, сколько все стоит, еще прибавь сорок пять мангуров, взятых нами в прошлое посещение на покупку подвернувшегося кальяна. Давай, Ибрагим, подсчитаем.
– Незачем себя утруждать, эфенди, я уже сосчитал.
– Видит шайтан, Ибрагим совсем разум потерял. Иначе не могу понять, почему вместо ума глупость проявляет? Четки благосклонно возьмите, а когда наступит подходящий день, Ибрагим переступит порог дома Моурав-бека и получит от вас столько, сколько я скажу.
Но «барсы» запротестовали и с помощью Ибрагима, принявшего их сторону, расплатились, как решили.
Они уже собрались уходить, но неожиданно Халил остановил их. Удивленно смотрели они на странно изменившееся лицо купца: холодный блеск в глазах, нахмуренные брови, крепко сжатые губы. Помолчав, Халил негромко начал:
– Продлите, о сподвижники Непобедимого, ваше внимание ко мне. Помня о желании отца, я сам хочу сделать угодное людям из страны, где он забыл об утреннем намазе. Не первый день искал я встречи с вами, аллах сам справедливо предопределил время. Если нужна будет вам моя помощь, то вспомните: я еще ничем не отблагодарил вас за гостеприимство, так щедро оказанное моему отцу вашей страной. Выслушайте меня, о эфенди, благосклонно. Разве мало стран прошли вы, сверкая обнаженными клинками? Или не про вас было сказано: «Они столько нарубили голов, что можно было бы построить мост для переправы всех врагов в ад?» Или не вы чутко и недоверчиво прислушивались к шорохам и обольстительным речам лазутчиков, подосланных властителями царств? Так почему же вы потеряли осторожность в Константинополе, где, видит Мухаммед, не все так, как надо? Ваше внимание, о благородные эфенди, дает мне силу досказать все!.. Аллах проявил ко мне приветливость, и я лицезрел вас в Исфахане. Здесь необходимо пояснение: был я там в гостях у ага Юсуфа, хекима, лечащего шаха Аббаса. Мы встретились в Мекке и подружились. Я рассказал ему, что мой зять, тоже ученый хеким, четыре года учился у франков в их главном городе и знает многое. Ага Юсуф тогда похвастал, что в Исфахане много персидских и арабских книг, содержащих в себе мудрость и поучения. Я воспылал желанием овладеть ими. Ага Юсуф шутя сказал: «Приди и возьми!» Не в силах противиться, я упросил отца, и он, любящий все то, что обогащает и облагораживает душу, отпустил меня в Иран. Как раз в это время мы возвращались из Индии. Ага Юсуф устроил меня на почетное место, неподалеку от Давлет-ханэ, и я изумленно смотрел на Непобедимого, окруженного вами, как сапфировая луна окружена вечно мерцающими звездами. Ага Юсуф шепнул мне, что драгоценностей на вас и на ваших конях столько, что можно купить два больших города, и еще за вами следуют караваны с ценностями для шаха и для каждого из вас… Пусть аллах убережет вас и поможет возвратиться в Стамбул с победой над Ираном, ибо не пройдет и двух пятниц, как верховный везир Хозрев-паша найдет предлог оставить вас даже без приличной одежды, хорошо еще, если с головой.
– Ага! Во имя аллаха!
Испуганный Ибрагим метнулся к дверям и, заслонив собою вход, стал обозревать улицу, будто кого-то высматривая.
– Машаллах! Мальчик прав. Даже в своем доме следует опасаться разговора, ведущегося хотя бы шепотом. Запомните, султан наш – ставленник аллаха, но вокруг него ставленники шайтана, сердца их подобны «стреле-змее», мысли подобны отравленному ножу. Не подумав и минуты, они могут превратить и святого в раздавленную дыню, а вы, о доверчивые, слишком часто ходите по базарам, слишком громко смеетесь и слишком часто поворачиваете головы во все стороны. А встреча с Абу-Селимом? Разве ваш и наш аллах не объединились, чтобы милостиво предостеречь от опасности храбрецов прекрасной страны, так полюбившихся им? Знайте, эфенди никогда не забывал, как благодаря Моурав-беку стал посмешищем всей Турции. Не только переодетый иезуит Клод Жермен и непереодетый купец Халил, но и эфенди Абу-Селим, скрывшийся под навесом каюка, следил за вами. А если все следили, то с тайным умыслом. Абу-Селим – с самым разбойничьим. Небо видит, не ради веселья он решил вкрасться в доверие к жестокому, как дракон, первому везиру Хозрев-паше, а для того, чтобы напомнить Моурав-беку звонкое слово: «Араке!» Так эфенди сам хвастливо заверял Кыз-Ахмеда в его кофейной. О благородные воины, я полон тревоги. Сделайте все, чтобы на вашем пути не стояли ни первый везир, ни последний Абу-Селим… Избегайте и дружбы и вражды с ними. Всегда помните: вас ждет ваша страна. Примите снисходительно мой совет: если имеете богатство – прячьте его; если имеете мысли – прячьте больше, чем богатство; если имеете тайны – пусть даже ваша тень не догадывается об этом.
Преобразились и «барсы». Они сдержанно слушали предостерегающую речь. Заговорил Ростом:
– Спасибо тебе, дорогой ага Халил! Богатство мы оставили на своей родине. Громко смеемся, ибо совесть у нас чиста. Врагов, знаем, у нас больше, чем мышей в амбаре. И Моурав-бек требует остерегаться драк: и потому, что всех не перебьешь, и потому, что сейчас не время.
– Но прямо скажу: когда такой Селим, полтора филина ему в рот, лезет под руку – должен укоротить его хоть на голову. Сегодня ради тебя, друг, воздержался: видел, как ты бедного крестьянина, вместо щита, туда-сюда вертел.
– А тайна наша в том, что мы ищем на базарах купцов, прибывших из царств Грузии, дабы узнать о своей отчизне и хорошее и плохое.
– Видит Осман, твой ответ похож на молитву, которая стирает пыль забот, омрачивших зеркало сердца. Если нет у вас того, что было перечислено, то, во славу пророка, у вас все же оказалась осторожность. И я доволен ответом. Но да станет вам известно: даже муравей может принести помощь барсу, если вовремя залезет охотнику в глаз.
– Ты прав, ага Халил, и, если пожелаешь нам доставить удовольствие, приходи в Мозаичный дворец – будешь дорогим гостем.
– Аллах проявил ко мне благосклонность и посылает возможность не только лицезреть Непобедимого, но и беседовать с ним, о чем он пожелает. Но я не паша и не певец, будет ли уместен мой приход в праздничную пятницу?
– Твое посещение всегда уместно, ага Халил. Если же встречи с пашами, которых, как мы заметили, ты, подобно нам, не очень чтишь, то в каждой неделе есть еще шесть дней, из которых ты можешь выбрать любой.
– Приветливость твоя, ага Элизбар, подобна улыбке неба. И если наступит час мне прийти, я приду. Но, видно, раньше явится к вам мой зять… не столько лечить тело – да убережет вас аллах от болезней! – сколько обогатить свою душу умным разговором.
А если ваши ханым пожелают прибавить к своей красоте еще красоту, то есть у него душистые мази и тонкие благовония. Не напрасно ханым-везир Фатима – сестра султана и жена Хозрев-паши – лишь у него все берет.
Услышав снова имя всесильного везира, «барсы» насторожились. Ростом спросил:
– Значит, твой зять бывает в высоком гареме?
– Не совсем так. Если очень нужен, ханым Фатима удостаивает хекима беседой при евнухе. Но чаще моя сестра, красивая Рехиме, приносит все душистые мази и передает советы своего мужа. И хотя ханым Фатима проявляет любопытство не к одним благовониям, моя умная сестра сама старается больше узнать, чем рассказать. Но особенно разговор о красоте и как ее сохранить вызывает у ханым-везир сильное желание удерживать мою сестру как можно дольше.
– Выходит, ханым Фатима только о красоте говорит?
– Не совсем так: это моя сестра только о красоте говорит, а ханым-везир слишком многих ненавидит, чтобы о них молчать.
– Так ли поняли тебя: если захотим узнать, кого из нас ненавидит ханым Фатима, твоя благородная сестра узнает?
– Видит Абубекр, ты почти угадал, эфенди Ростом. Но, как видно, срок еще не настал, ибо о вас ханым-везир пока ни плохого, ни хорошего не говорит. Да будут для вас всегда открыты ворота благополучия! – И Халил приложил руку ко лбу, губам и сердцу.
– О благородный ага Халил, тут уместно вспомнить слова так чтимого тобою Руставели:
Ради нас арабский витязь не щадил души своей,
Неужели окажусь я бережливей и скупей…
С ощущением, что произошло что-то значительное, «барсы» молча следовали по кривым улицам Стамбула. Им казалось, что до сих пор их дворец стоял на трех столбах, но сейчас они нашли четвертый для крепости. Теперь они не одиноки в городе султана, где человеческие страсти приводят одних к платану, других – к кипарису. Отныне у них друг, который поможет им лучше узнать, что опаснее под сенью полумесяца: тень или свет.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Тревога! Как зарождается она? Каким путем утверждает свою власть над всем существом человека? В какой веселый или невеселый час опаляет его душу лихорадочным желтым огнем?
Тревога? Она беспрестанно нарастала, но не в характере Георгия было покорно мириться с беспокойством, он твердо знал: раз подкралась, то уж ни на миг не оставит, пока не разгадаешь причин ее возникновения. Задерживая свои мысли на событиях последних недель, он старался не упустить мельчайших подробностей, подобно тому, как на дорогах и тропах никогда не оставлял без внимания самый незаметный поворот.
"Может, Диван остыл к войне с Ираном? Нет, не позже чем вчера, угощаясь праздничными яствами, ибо была пятница, капудан-паша заверял: турецкого оружия Моурав-беку хватит, чтобы уничтожить два Ирана.
И все чаще Режап-паша напоминает, что султан неустанно думает о войне с шахом Аббасом и даже решил к намеченному числу прибавить Моурав-беку еще пять тысяч янычар. Клялся и Селиман-паша, что кони, верблюды, повозки, нагруженные едой и мехами с водой, будут следовать за войском до логовища бесхвостого «льва». Из каких же глубин появилась тревога? Разгадать – значит предотвратить!"
И вот Саакадзе осознал: именно со дня прибытия из Русии Фомы Кантакузина в его, Георгия, душу прокралось сомнение. Морская волна смывает след корабля, но паруса, раздуваемые враждебным ветром, открывают направление опасности. Саакадзе хорошо знал это и попросил Эракле не медля устроить ему встречу со «старцами» греческой церкви.
В воскресенье Эракле Афендули, простояв всю обедню, пригласил епископа и видных «старцев» в Белый дворец на трапезу.
Увидя Георгия Саакадзе, епископ заключил: встреча не случайная, нужна помощь, – и дотронулся до нагрудного креста. Тотчас все «старцы» едва приметно поправили на груди кресты, что означало: поняли, будем наблюдать.
В длинной «комнате еды» воздух был пропитан запахом морского бриза, а в углу, как четырехгранный маяк, светлел фонарь.
Благословляя Саакадзе и прибывших с ним «барсов», епископ выразил удовольствие от встречи с ревнителем церкови.
– Ты угадал, отец: Грузия – удел Иверской божьей матери – чтит и охраняет святую веру не только от неистовства мусульман, но и от посягательства католиков…
– Исчадия ада! – вскрикнул епископ, сверкая глазами. – Говори, великий муж!
– Мусульмане – да постигнет их проказа Гнесия! – стремятся омусульманить грузинский народ, а католики – да охватит их пляска святого Витта! – окатоличить… И неизвестно, что опаснее? От меча Магомета можно очиститься водой Иордана и вновь преклонить колено перед всепрощающим Иисусом Христом. Очиститься же от метлы папы римского невозможно, ибо его нечестивые слуги цепко держат попавшие к ним в западню души.
Епископ одобрительно вслушивался в речи ревнителей святой веры: «Сподобил господь узреть грузина, душой и мыслями праведного и ростом могучего, сражающего, яко Георгий Победоносец, своим мечом драконов христианской церкови…»
А воскресная трапеза продолжалась и уже скорее походила на лукуллов пир. После тарелей с огромными кусками рыбы подали множество ароматных яств, приправляя их задушевной беседой. Было за полдень. Умилялись епископ и «старцы», внимая речам достойным и богоугодным. И во взглядах, коими обменивался епископ со «старцами», значилось: «Помочь! Во всем помочь истинному сыну церкови!»
Уловил ли Эракле мимолетный знак друга или в самом деле настал конец пышной трапезе, но он объявил, что возлияние за яствами и дружеская беседа продлятся в «комнате теплых встреч».
Пожелав веселиться оставшимся, Эракле повел духовников, Моурави и трех «барсов» – Дато, Димитрия и Ростома – по залам, казалось, не имеющим конца. Внезапно он свернул в узкий коридор и открыл замысловатым ключом тяжелую, отделанную бронзой дверь. Гостям представилась круглая комната рядом с залом Олимпа, обитая стеганым малиновым атласом, с широким венецианским, без карниза, окном, пропускающим успокоительный матовый свет, с удобными диванами посередине, составленными в круг и манящими удобством мягких спинок и бархатно-парчовых подушек.
Окинув быстрым взглядом круглое помещение, Дато заметил, что, кроме высокой, доходящей почти до потолка двери, была здесь еще низенькая дверца, также обитая стеганым малиновым атласом с маленьким, едва видимым, колечком вместо замка.
Даже Саакадзе, привыкший в Иране к любым таинственностям, поразился такой предосторожности Эракле, впрочем, оказавшейся в дальнейшем не напрасной…
– Не удивляйтесь, гости мои и господа мои, комната без ушей – не причуда, а необходимость, подсказанная мудростью. Взгляните, – Эракле распахнул окно, – наружная стена из гранита отполирована так, что и мухе не удержаться, на конусообразной крыше под красной медью даже воробью не сесть, вдоль наружной стены посажены широкой полосой голубые цветочки с названием «не забудь», опоясанные низкорослыми игольчатыми кустами, и каждый приблизившийся может по их листьям прочесть: «Укол мой смертелен!»
– Значит, достойный Эракле, я верно понял тебя: «Не забудь! Укол мой смертелен!» – Дато засмеялся.
– Это так! Есть дела, которые предназначаются лишь для тех, кому о них говорят, и для тех, кто к ним приобщен, а не для тех, кто преступно проникает в их тайну.
Половина человечества гибнет от подслушивающих, половина дел обречена на неудачу из-за неосторожности их затевающих. Я понял это, побывав во множестве шумных и спокойных стран. Ни в лесу, ни на вершинах гор, ни на воде нельзя уподоблять язык мельничному колесу, ибо все изгороди имеют изъян – невидимую щелку, куда прислоняется ухо, проникает глаз, протягивается рука, часто вооруженная отравленным ножом… И вот, господа мои и покровители, мне пришла мысль, что безопаснее всего под стеганым одеялом.
Саакадзе шумно вздохнул:
– Смотрю я на тебя, друг мой, и недоумеваю: чего опасаешься? Дом твой населяют верные слуги – греки. Семья твоя благородная, хотя бы… – Саакадзе медленно проговорил, – к примеру, ангелу подобная Арсана.
– Друг мой и господин мой Георгий, слуг я не опасаюсь: если кто захочет украсть, пусть берет и уходит, – я и не вспомню. Семью тоже ни в чем не упрекну, – пусть не противятся своему характеру… Но ангелам… ангелам с давних пор… Да, мой господин, никогда не доверяй ангелам, ибо неизвестно, кто они: те, что низвергнуты были с небес и ухитрились остаться белыми, или те, что остались на небесах и ухитрились почернеть…
– Сын мой, – наставительно изрек епископ, – не уподобляйся хулителю. Творец наш всемогущий и всевидящий черных на небесах не держит.
– Держит, отец мой, ибо такие ухитряются казаться белыми.
«Странно, – подумал Георгий, – почти то же самое сказала Русудан про красавицу Арсану».
Епископ заспорил с Эракле, но не яростно, – ведь сытость не располагает к поучениям, да и наступило время откровенной беседы. Сидя на диванах, все выжидательно поглядывали на епископа.
– Вчера, во славу божью, – затянул епископ, – Фома Кантакузин принял благословение патриарха. Исполать! Потом архиепископ отслужил молебен по случаю благополучного возращения раба божьего Фомы…
Тут «старцы» принялись описывать торжественность благодарственного молебна.
Почувствовав нетерпение «барсов», хотя Саакадзе, казалось, весь обратился в слух, Эракле искусно заговорил о посольстве из Московского царства. Епископ для пущей важности намеревался растянуть елико возможно беседу о Кантакузине, но под напором Эракле сдался.
Изумила Саакадзе предельная осведомленность епископа и «старцев»: «Неужели Фома Кантакузин на исповеди все порассказал?»
Саакадзе еще не знал, что Фома Кантакузин был тайным доверенным лицом и вселенского патриарха Кирилла и патриарха всея Руси Филарета. Но об этом, вероятно, знал епископ и даже «старцы», ибо они, дав понять Саакадзе, сколь они осведомлены, ловко перешли на оценку разговора посла Фомы с патриархом московским, который якобы касался раньше всего «милостыни», ожидаемой по примеру прошлых лет патриархом Кириллом Лукарисом для нужд его патриарших дел в Константинополе.
Разгорячась от похвал, высказанных Саакадзе Фоме и епископу за их разумные деяния, «старцы» слегка приоткрыли завесу над тайной и скромно поведали о цели поездки Фомы в Московское царство. Он-де повез от султана Мурада IV грамоту царю Михаилу Федоровичу, полную упреков за то, что так долго не прибывали послы в Константинополь. Султан предлагал вспомнить «прежнюю любовь и ссылку и быть с нами в любви; другу нашему другом, и недругу нашему недругом». На этом «стоять крепко… по-прежнему». И в знак понимания прислать послов к султану с грамотами «без урыву». Не без удовольствия Фома-де рассказал о подарках султана: два атласа, шитых золотом по зеленому полю. Такие же два атласа преподнесены Филарету Никитичу. От себя Кантакузин поднес царю хрустальное зеркало, украшенное яхонтами и изумрудами, кисейное полотенце, окаймленное светлым золотом, и покрывало, отливающее темным золотом и серебром. На тайный разговор с патриархом Филаретом он, Фома, также прибыл с богатыми преподношениями.
Передавая государю церкови сосуды с болгарским розовым маслом, крест из ливанского кедра и египетские ткани, Кантакузин напомнил о неизменном желании султана бороться совместно с Московией против Польши. Но Филарет сослался на договор, по которому Русия не может воевать против Польши четырнадцать лет и шесть месяцев.
Огорчило Фому и то, что никакие разговоры об Иране не помогли. На все намеки о выгодности для Московии разрыва с Персией Филарет отвечал: «С шахом Аббасом ссылок у царя Михаила Федоровича нет, ибо шахова земля сильно удалена от пределов царства Московского. Помимо торговых дел, между Москвой и Исфаханом нет ни дружбы, ни вражды». Не внял Филарет и просьбе Кантакузина унять буйных донских казаков и свести их с Дона, потому что чинят большой убыток Турции частыми набегами. Казаки-де Москву не слушают, отрезал патриарх, живут воровски, а главный убыток чинит Турции не Дон, а Днепр. Запорожцы не столько сами задор кажут, сколько по науськиванию Польши. И сама Московия много зла и разорения от окаянных терпит. Так пусть султаново величество как хочет с запорожцами расправляется. Царь всея Руси и слова не проронит, не то чтобы защиту подать.
Незнакомые реки вставали перед глазами, шумели северные ветры, с чужих сабель срывались серебристые птицы, но от этих видений веяло свежестью сто раз пережитой весны.
Не выдавая чувств, охвативших его, Саакадзе пытался выведать у «старцев», с какой целью прибыли вместе с Кантакузином Семен Яковлев и подьячий Петр Евдокимов. Неужели мирить султана с шахом? Но это же гибель для Грузии!
Епископ, разведя руками, отчего зашуршал черный шелк просторных рукавов, отвечал, что послы еще не были приняты султаном в Серале. А думы послов разгадать можно лишь по их словам.
– И во славу божью, придет время – разгадаем.
Саакадзе вперил свой стреле подобный взор в черноволосого «старца»: «Нет, не хитрит, значит, за монеты все, все разведают – от луны до рыбы, как говорят персы».
Внезапно епископ разразился проклятиями:
– Да гореть этому послу франков в преисподней! Скользкий, яко уж, и не понять – где божья правда, а где сатанинская ложь. Добивается войны с Ираном… но нет ли тут подвоха? Не возжелал ли хитрец с помощью сатаны пробраться в доверие к послам Швеции и Голландии?
– С божьей помощью, не проберется… – растягивая слова, как смолу, обронил «старец». – Не проберется, ибо…
– Патриарх вселенский Кирилл Лукарис, – подхватил другой «старец», яростно взметнув бороду, – не верит французу!
– Господь бог на небесах обитает, дьявол – в преисподней! – многозначительно приподнял черные дуги бровей третий «старец». – Де Сези до неба не достал – благочестия не хватило; в преисподнюю кинулся – там Габсбурги ему бочонками золото отмерили – не меньше, из-под венского напитка.
Саакадзе насторожился: «Где золото, там и кровь». Многое из его беседы с послом франков становилось теперь понятным.
«О чем же хлопочет посол? – удивлялся Моурави. – Какое дело Франции до Ирана? Или серьезно задуман король Людовик идти войной против Габсбургов? Тогда какое дело королю до Турции?..»
Была темная ночь, когда Саакадзе и «барсы» покинули дворец Афендули. Дружинник скупо расплескивал свет фонаря, и мрак, словно нехотя, отступал от бледно-желтых бликов, падающих на неровные камни. Осторожно переступали кони, ибо улицы Галаты ночью более опасны, чем непроходимый лес.
«Нельзя допустить оттяжки войны с Ираном! – размышлял Саакадзе, привычно покачиваясь в седле. – Неужели кто-то подкупил посла? Ведь он из-за дружбы с Габсбургами ссорился с патриархом Кириллом и с послами других стран? Каким средством помочь себе? Разве Саакадзе здесь всесилен? Но что за польза Хозреву действовать во вред своей стране? Смешная мысль!.. А разве князья Грузии не во вред своей стране действуют? Золото! Власть! Алчность! – вот что пленило собачьи души наших и всех прочих князей, ханов, пашей. А если и есть честные, они теряются, как песчинки в пустыне, о них говорить не стоит…»
Внезапно Саакадзе натянул поводья. Он вспомнил приторную любезность везира Хозрева: "Значит, против меня начал замышлять. Надо удвоить осторожность… Нет, не тебе, босфорский червяк, ослабить меня войсками, не тебе задержать мой поход на шаха Аббаса! Не тебе – ибо это во вред моей Картли!
Утро началось необычно. То ли солнце на что-то обиделось, то ли звезды заспорили, только ни они не уходили, ни солнце вовремя не показывалось. А когда взошло на свой огненный престол, хмуро, как милостыню, сбросило на землю скудные лучи. Поникла прозябшая ветка, нерешительно чирикнула желтокрылая птичка, протяжно, сама не ведая причины, заскулила собака, навострив ушки, недоуменно оглядываясь, большой пушистый кот, осторожно переступая лапками, спустился в сад. Сначала тихо, едва слышно, в конюшне заржал молодой Джамбаз, потом, громче, конь Дато, а еще минуту спустя призывно забил копытами вспыльчивый мерин Димитрия.
Приподнявшись, Иорам сердито толкнул Бежана:
– Не иначе, как Гивин ослиный конь мутит воду.
– Почему он, а не твоя рыжая кобылка, больше похожая на ишачку?
– Ты что, во сне шашку нюхал? Могу наяву угостить!
– Попробуй, я ответное угощение всегда наготове держу!
Спор их прервал жалобный стон старого Джамбаза. Как подхваченные вихрем, вынеслись из комнаты полуодетые мальчики.
В конюшне уже собрались конюхи, слуги; одеваясь на ходу, спешили «барсы».
Нерано вздрагивая, молодой Джамбаз пытался приблизиться к отцу, но, грозно сверкая глазами, старый Джамбаз, высоко подняв голову и вздыбив гриву, громко, призывно ржал. Повернувшись к входу, он все настойчивее взмахивал облезлым хвостом. И все чаще кривились дрожащие, влажные губы, точно силились что-то сказать. Когда-то сильные копыта, сбивавшие вражеских коней, сейчас беспомощно ерзали на перетертой подстилке.
Вдруг Джамбаз рванулся навстречу вошедшей Русудан. Конь будто что-то выкрикнул. Русудан даже послышалось: «Наконец!» Она быстро подошла, рукой провела по вздрагивающей шее, нежно поцеловала в лоб и поднесла к губам коня сладкое тесто.
Понюхав любимое угощение, Джамбаз не заржал, а жалобно застонал. Он терся о руку Русудан и, казалось, о чем-то молил.
– Иорам! – невольно вскрикнула Русудан, – скорей беги за отцом, скорей. Джамбаз его зовет!
И, точно поняв взволнованные слова госпожи, конь затих и кротко положил голову на ее плечо.
Громко зарыдал Бежан, беспокойно задвигались кони, всхлипывали слуги.
Полумрак усиливал ощущение холода. На оконцах безжизненно повисла кисея. Кто-то из конюхов вяло стал ворошить в углу сено, но, испугавшись шума, отбросил вилы.
Неожиданно Джамбаз приподнял голову, и радостное ржание огласило конюшню. Словно не веря своим затуманившимся глазам, конь тянулся к Саакадзе, оттопырив губы. Испытывая бесконечную нежность, Саакадзе склонился к боевому другу, и тот не сводил страдальческого взора с побледневшего лица покорителя пространств.
Что хотел напомнить своему хозяину старый Джамбаз? Может, славные битвы, где они сливались в едином желании уничтожить врага? Или те поля брани, по которым мчались они подобно смерчу, обгоняя время, обгоняя судьбу. Или те часы торжества, когда Моурави, заглушая стоны, вопли, мольбу и ликующие всплески тысяч голосов, провозглашал: «Победа, друзья! Да живет Картли!», а Джамбаз громким ржанием оповещал горы и долины о беспощадном мече Великого Моурави? Или же силился напомнить те дни, когда, обуреваемый сомнениями, скакал Моурави через леса и ущелья, и он, Джамбаз, слушал громкий стук могучего сердца первого обязанного перед родиной? Или жаждал напомнить, как победоносно возвращались они из покоренных стран и он, неразлучный друг покорителя, разукрашенный парчой, бархатом и перьями, с драгоценным ожерельем на упругой шее, звенел золотыми браслетами, выбивая золотистые искры из-под смертоносных копыт, и угрожающе нес на своей спине опирающегося на тяжелый меч Непобедимого? Или припомнился ему тот страшный час, когда Моурави, спрыгнув с седла, под которым гнулась одряхлевшая спина коня, грустно сказал: «Вот, „барсы“ мои, в последний раз я утруждаю Джамбаза. Пора ему отдохнуть от бурь и волнений… Не печалься же, мой боевой друг, я стал слишком тяжел для тебя, но я возьму у тебя твоего сына, Джамбаза второго, а тебе поручаю моего сына Иорама Саакадзе…»
Прижав к своей могучей груди взмокшую голову Джамбаза, Саакадзе шептал:
– Я все помню, мой верный Джамбаз. Не печалься, друг, не таков Георгий Саакадзе, чтобы забыть то, что пережито с тобой!
Джамбаз последним усилием поднял голову, взглянул в глаза своему кумиру, лизнул щеку, благодарно вздохнул и упал к ногам Саакадзе.
Став на колено, Непобедимый, побежденный печалью, прикрыл померкшие глаза боевого друга…
Где-то высились крепостные стены Багдада, башни Кандахара. Эхо еще повторяло раскаты воинских труб… Здесь нетронутая вода отражала рассеянный свет стамбульского утра… и Саакадзе безотчетно стал следить за соломинкой, плавающей в бочонке.
Хоронили Джамбаза в саду – там, где маленькую площадку окаймляют стройные кипарисы, там, где на зеленых ветвях жасмина любят распевать свои песни пестрокрылые птички, там, где на каменной скамье часто сидит Георгий Саакадзе, погруженный в свои большие думы.
На краю вырытой ямы разостлали красный суконный чепрак с нашитыми серебряными узорчатыми бляхами, надевавшийся на Джамбаза в особых случаях, положили тут же и серебряные стремена.
Скрестив на груди руки и сжав губы, Русудан сосредоточенно следила, как Джамбаза, завернутого в парадный чепрак, «барсы» осторожно стали опускать в обложенную кирпичом яму. Сурово кинул Саакадзе вслед навсегда скрывшемуся коню серебряные стремена, и они глухо звякнули внизу. Грузины начали сбрасывать землю. Русудан чудилось, что каждая горсть земли тяжело придавливала прошлое. Вместе с боевым Джамбазом что-то ушло, оборвалось… А настоящее? Оно было покрыто мраком неизвестности. Русудан суеверно перекрестилась:
– Приведите молодого Джамбаза, пусть он почувствует тут, что по законам земли становится продолжателем славных дел своего отца. Пусть знает, что верность в бою и в испытании – лучшее качество в человеке и коне.
Но приведенный Джамбаз, взглянув на яму, неистово заржал. Из-под копыт его полетели комья земли. Грива разметалась – и вдруг, рванувшись, он понесся по саду, ломая ветви, топча цветы, пугая птиц. Долго-долго слышалось где-то вдали его протестующее ржание.
Осыпав холм зелеными листьями, собравшиеся примолкли – знали: прозвучит еще последнее слово. И Саакадзе заговорил:
– Я виноват перед тобою, мой верный Джамбаз, я похоронил тебя не в родной стране, где весной журчат молодые ручьи, просыпаются долины, бело-розовым цветом пламенеют сады, где зимою, надевая белые бурки, удовлетворенно отдыхают горы, где друг спешит к другу, а враг бежит от врага… где хлеб посыпают солью, а раны смазывают бальзамом и где меч и дела прославляют человека, а кровь и слезы позорят. А похоронил я тебя на чужой земле, где враг притворяется другом, а друг устрашается признаться в дружбе, где раны посыпают солью, а хлеб орошают слезами, где даже жаркое солнце излучает холод, где мягкая земля подобна каменной глыбе, где дружба измеряется монетами, а монеты имеют свойство перевоплощаться в змей, гиен и кротких ягнят. Я виноват перед тобою, Джамбаз, ибо прикрыл твои глаза раньше, чем ты увидел победу нашу, к которой ты устремлял свой бег… Я понял твой последний взгляд. Увы, мой Джамбаз, ты прав, я не знаю, какой дорогой вернусь на родину.
«Прав наш Георгий, – подумал Матарс. – Странно: вот солнце, а меня дрожь пробирает. Даже Гиви съежился, а Димитрий напрасно отходит в тень, будто от лучей, – борется с печалью».
– Георгий, – негромко позвала Русудан, – может, пойдем?
– Еще такое мое слово… Если не всем суждено, то… тот, кто первым вернется в Картли, пусть закажет ваятелям памятник моему Джамбазу. В черной бронзе пусть они воссоздадут прообраз молодого Джамбаза первого… Ты, Дато, на пергаменте изобрази второго Джамбаза, он такой же, каким был некогда его отец… Рисунок передай Русудан… А на гранитных плитах пусть амкары воспроизведут драгоценности и бронзируют их, на вздыбленного Джамбаза возложат бронзовое седло и прикрепят к нему мой меч… А слова выбьют такие:
«Золото топтал мой Джамбаз! Славу он нес на острие моего меча! Он скакал по дорогам судьбы, а было их три!»
– Госпожа Хорешани, надо молебен о благополучии нашего дома отслужить, – упрашивала Дареджан. – Нехорошо вспоминать бога только когда нужен. В день ангела и в праздники бог внимание к себе любит. И в будни об этом надо помнить, иначе обидится и тоже сделает вид, что о нас забыл… Вот Джамбаз погиб…
– Права ты, Дареджан, бог слишком часто притворяется, что не замечает нас.
И Матарс направился в греческую церковь заказать молебен.
В мозаичном дворце засуетились, надевали одежду попроще, чтобы умилостивить святую деву смирением. Женщины, накинув покрывала, шли пешком. Неподалеку, на скромно оседланных конях, ехали мужчины.
Вот и Фанар, скоро церковь.
Навстречу плыл колокольный звон…
Меркушка насторожился: уж не в эту ли церковь направил его священник? Да тут и впрямь медь на четыре голоса! И пятидесятник, приняв вид паломника, зашагал в ту сторону, откуда доносился звон колоколов.
А раньше того было так.
Во двор валашского господаря, куда на постой ввели посольство, явился пристав – эфенди, черный, как остывший уголь, и подвижной, как огонь.
Надобен он посольскому делу, потому и поспешил Семен Яковлев помочь эфенди развязать язык: преподнес ему богатый подарок – соболий мех.
Эфенди язык развязал, охотно поведал: каков верховный везир, как влияет он на султана, кто его друзья и самые близкие люди; каковы другие паши и диванбеки, угождающие султану, от кого будет зависеть, чтобы Мурад поскорее закрепил военный союз Турецкой империи с Московским царством, с кем для того полезнее держать особенную дружбу и с кем быть в ссылке.
Одной рукой касаясь лба и сердца в знак благодарности, а другой прижимая соболий мех к груди, эфенди вышел.
Тут же вошел Петр Евдокимов; морщась, держась за бок, кинул злой взор на померанцы и смокву, внесенные слугами эфенди, на двенадцать кубков стеклянных, на изюм и сахар, на все, чем ублажал их, послов, на первых порах верховный, везир. Взялся было за лапу барана, а есть не стал: не до яств – грыжа самого заела.
– А пошто не лежишь, живот мучишь?
– Нечистый дух глумится – кажется въявь в пустой горнице.
– Труда нет, сторона басурманская.
– Мутит! Испить бы толченой крапивы в молоке.
– Прочнее траву пить в вине… в конюшне.
– Пил. Опосля как в конюшню вшел – ажно-де на лошади сидит нечистый дух чернецом и тую лошадь разломил.
– Оторопел?
– Махнул обратью и сотворил молитву.
– А дух-то нечистый?
– Из конюшни побежал на передний двор к сеням, а в которую хоромину вошел, того не видел.
– А рожею нечистый с кем схож?
– С Меркушкой.
– Полно те. В мыльне был?
– Ох, парил в мыльне и пуп, и кости правил. А толку?
– На Русь вернемся как, подмогну: Фомка, мой холоп, людей и лошадей лечит травами, а те травы – богородицкая да юрьева трава…
– Юрьеву траву пил, – безнадежно отмахнулся подьячий.
– С квасом надо, – наставительно сказал Яковлев, берясь за смокву, – тихо и смирно.
– Учини подмогу, – глотая слюну, взмолился подьячий. – Дай бог дело посольское разом свершить – да в путь.
– Бог дай! – И Яковлев заложил в рот горсть изюма. – И еще норишная трава.
Подьячий завистливо глядел: «Ишь, как изюм уписывает!»
– А Фомка те травы дает пить от животной хвори и от грыжи?
– Грыжу заговаривает – и свечою горячею около пупа очерчивает, и зубами закусывает, – и уговаривает грыжу у старых и у младенцев.
– А как над грыжею глаголет?
– А вот как: «Не грызи, грыжа, пупа, и нутра, и сердца, и тела у…» имярек. А над травами пальцем водит: «Семьдесят суставов, семьдесят недугов и всякие недужки, праведный чудотворец, утиши те болезни и притчю».
– Господи, умилосердися! Прибавь сил и разума в делах посольских – все свершить царскому наказу да с отпускной грамотой и легким сердцем Москву златоглавую узреть.
Подьячий хотел было осенить себя крестным знамением, но столкнулся со взглядом перешагнувшего порог Меркушки и в сердцах плюнул:
– Как я из конюшни вышел, не ты в хоромину вошел?
– Я.
– Чтоб тебе!
– Вины за собой не ведаю.
– Так ли?
– Так! Потому за христианина пришел ратовать, за казака.
– Православного?
– За донского атамана Бурсака Вавилу.
– А где… ох, бок заломило… казак? Схоронился где?
– На катарге султановой, цепью прикрылся.
Семен Яковлев ощутил, как мурашки забегали у него по спине: «Слыханное ли дело! Против наказа царева встать! Рухлядь! Москве со Стамбулом дружбу крепить, ворогов заодин под меч класть! А донцы предерзки – турецкие корабли ватажут, государеву имени бесчестие творят! Струги бы сжечь да клинки обломать их!» И отрезал:
– Зря, Меркушка, тебе такое дело всчинать.
– Я не за сукна и парчу, не за корм и водку.
– Быть тебе в опале и жестоком наказанье!
– Привесть к Москве… ох, юрьеву траву б… безо всякие оположки и без поноровки.
– Заодно ставь меня в Приказе сыскных дел! – рванул себя за ворот Меркушка. – Перед окольничим!
– Поставлю! Он, Вавило, в Стамбул не шел пеш, на чайке, поди, по морю рыскал!.. О-ох, не грызи, грыжа, пупа и нутра…
– Вражья пакость! – орал Яковлев. – Пакость чинил!
– О-ох, пах горит! – кряхтел подьячий. – Вот тебе и Юрьев день!
– Сам-семь пьешь и ешь все государево! – надвигался на Меркушку посол, а очи у него округлились.
Тесно стало, тяжко. Вот-вот кулак вспорхнет, и тогда…
Меркушка глядел исподлобья, таил огни, а сам жаждал кистенем пробить большак в бору. Дух захватывало от ярости. А посол все наседал, как ястреб на селезня. «Ух, сухоногий!» – буркал Меркушка под усы и не отступал. А перед ним неотступно, из мглы катарги, всплывало лицо Бурсака, отдавался в сердце звяк цепей. Вспомнил о плети и обухе, вмиг огни погасил, ярость схоронил.
– Не гневись, – вдруг спокойно сказал пятидесятник, – за досаду. Я с Вавило Бурсаком знакомство в бою свел, оба на земле грузинской за веру бились. Побратимы.
– То на земле грузинской, а то на воде турецкой.
– Ладно, против воли государевой не шкну. Потому холоп.
– То-то! Видишь вину свою?
– У-гу, как корчит подьячего.
– И помину впредь чтоб о казаке не было. И без того патриарху нашему, святейшему Филарету, хлопот непочатый край.
– Я ж без умышленья.
– Молчи да внимай. Турецкий посол, Кантакузин, требовал в Москве казнить казаков за шкоды, а русский посол Яковлев в Царьграде задурит: милуйте ушкуйника.
– Непригожа речь, винюсь.
– Добро. Сочтем, что спьяну…
Прошло с неделю. Неустанно расспрашивал Семен Яковлев приставов и толмачей. А везир продолжал ублажать, с арапами присылал лимоны, голубей, каштаны. А мог и не ублажать – значит, Турция против Габсбургов и Сигизмунда короля ятаган точит. А где ятаган, там и удар.
Все дни эти Меркушка ходил за послом по пятам, сдувал пылинки с бархата, подносил чаши с шербетом, угождал всячески. С хованской пищалью своей охранял посла в часы сна и бодрствования. Выражение придал лицу молитвенное, богу угодное. Осенял себя крестным знамением по всякому поводу: зевнет подьячий – перекрестится, чихнет посол – перекрестится. Украдкой вздыхал и пост соблюдал, что твой архиерей; подливал масло в лампады, а свечку раньше, чем зажечь перед Спасом, – лобызал.
Дивился посол, стал допытываться у Меркушки: «Пошто так благочинен? В Девичий монастырь, что ль, собрался? Иль бо в рай прямо?»
От ответа пятидесятник увиливал, скорбно вздыхал и отходил. Услугу за услугой оказывал молча. Стал необходим послу, как тень, – с нею привычно, без нее страшно.
После полдника как-то обтерев руки краем скатерти, Семен Яковлев строго-настрого приказал Меркушке сказывать: в чем кручина?
Пятидесятник стал было отнекиваться, затем махнул рукой – эх, мол, была не была, и открыл душу: грех на нем! Какой? Да по хмельному делу. С месяц, а может, чуть поболе, до выезда посольства, перевернул он, Меркушка, на Варварке возок – так, с озорства. А в возке в том черный поп с требником – щеки раздул, борода по ветру: соборовать, знать, болящего спешил. Ну, отряхнулся бы, благословил да опять в возок. Ан нет, о святых апостолах запамятовал долгополый, о Петре и Павле и об Николе чудотворце. А заголосил на весь крестец: «Ярыги! Звони в набат! У меня великая заступа и поддержка есть!» А ярыги стараться рады, им что?! И черный поп не спешит – не он отходит без отпущения грехов. А тем часом болящий испустил дух. Женка его аж в разуме помутилась, руки сунула в чулки суконные темно-зеленые, на голову – шушун женский под крашениною лазоревою, на заячинах, пух бобровый, пуговицы оловянные, в суму оленью напхала рухлядь: доломат – сукно зеленое, снурок золотой, подклад выбойчатый, чарки медвяные, пять подзатыльников дорогильных, – и побегла. Черному попу в лапу оленью суму, а сама возроптала: «Воззри же на горькую слезную жалобу!» И воззрил: анафеме предал хулителя. Не себя, окаянца земного, а меня, раба божьего.
Посол насилу сдержал улыбку:
– А ныне чего устрашился?
– Божьей казни. Серафим во снах является, душу теребит шестикрылый. Святой Софии в сем граде храм небесный, другие церкви греческие.
– Ждешь, чтоб наказание бог отвел?
– Жду и челом бью. Замолви словечко, чтоб Кантакузин разрешил мне допуск ко святым местам. Смилуйся, пожалуй!..
Не полагалось свитским людям до окончания дел посольских расхаживать по Стамбулу, но посол, как приверженец правой веры, словечко замолвил.
Выслушав Яковлева, влиятельный Кантакузин одобрительно кивнул головой, – на корабле еще понравился ему задористый, но и скромный пятидесятник. И потом – почему не помочь христианину облегчить молитвой душу? А то как бы не уподобился тому москвичу, – взлетит еще в кущи райские без покаяния и причастия телу и крови Христовым.
На шутку грека Фомы, приближенного султана, посол Яковлев льстиво хохотал. А на всякий случая прижимал к груди ладанку с волосом преподобного Сергия.
Так Меркушка добился права в одежде богомольца возносить молитвы в церквах квартала Фанар. Правды в его сказе о возке не было: случилось все то с иным стрелецким начальником. А Меркушка лишь решил использовать чужой грех для помощи Вавиле. Полоняник казак погибал на турецкой катарге! Вот где скрыта была правда, и она огнем жгла сердце Меркушки. «Выручай побратима!» вот те святые слова, которые видел Меркушка на неведомом стяге, созданном его воображением, но который он прикрепил к древку своей совести. Пошел бы на любую хитрость, на угодливость, на безумие, ибо знал, что этим соблюдает не одну стрелецкую честь, а нечто большее: честь русского на далекой чужбине.
И начались странствования… Как отдельный городок квартал Фанар. Много улиц и закоулков, стиснутых одноцветными домами, обошел Меркушка. Куда ни кинь взор, проглядывает сквозь ветви красная черепица кровель. Наглухо закрыты калитки. Псы подымают лай. Подозрительно оглядываются прохожие. Какой здесь толк?
Стал заходить он в богатые греческие лавки. Под выкрики торговцев, не скупящихся на хвалу своих товаров, выплывали из полумглы сапфиры Индии, гольштинский янтарь, кораллы Африки. Отмахивался от чудес пятидесятник, как от мух. Ждал нужное слово, его среди редкостей не было.
Принялся рыскать по цирюльням. Пахло в них какой-то сладкой рыбой. Пар подымался над чашами, как облака, в них, как молнии, сверкали бритвы. На подставках белело женское туловище без головы… было не до смеху. Лязгали ножницы так, будто кто замки железом сбивал. Накинув на черные локоны голубые фесы с кистями, горбоносые греки снисходительно слушали Меркушку, но мало что разбирали в его ломаной татарской речи, подкрепленной жестами.
Упрямый странник, он шел дальше, сам не зная, для смеху или всерьез надеется взнуздать судьбу. Подходил к погонщикам, с жаром понукавшим ослов: «Харбадар!» Объяснял на пальцах выразительно, погонщики в ответ скалили зубы и вынимали зелень из корзин или ударяли по кувшинам, в которых плескалось молоко или вода.
Иной раз сворачивал в лавки победнее, щупал лохматые козлиные кожи, принюхивался к кофейным зернам, перебирал талисманы, пропахшие чесноком, – и вновь расспрашивал. Греки, весело блеснув чернокарими глазами, отрицательно качали головой.
Отчаявшись, Меркушка чертыхался и готов был засвистать в три пальца, да так, чтобы небеса зарделись. Небеса! Меркушка вспомнил про церковь и облегченно вздохнул. Обвел глазами уличку: кругом кипарисы… Благодать!
Переходя из церкви в церковь, обрел все же Меркушка то, что искал, а именно: священника, знающего русский язык.
Выслушав просьбу помочь выкупить казака, священник молитвенно сложил руки:
– Сердце очищаем на приятие неизреченного света Христова и не собираем себе то, что сребролюбезно и вещелюбезно. Но на все дела милосердия божия не хватает денег.
– Ради сего, видит троица живоначальная, – вскрикнул пятидесятник, – все до последней полушки отдам!
Оказалось, нужно в пять раз больше, да в придачу – сильную руку. Сильней же руки патриарха Кирилла нигде не сыскать.
Ночью Меркушка не сомкнул глаз: «Так, может, одежку продать? А может…» И задрожал аж, вскочил, схватил пищаль и прижал к груди дар княжны Хованской. До третьих петухов колебался, к первому свету ласково думал: «Знать, не зря к пищали сей льнул Бурсак, еще на Тереке предчувствовал: выручит милая».
С зарей пятидесятник, как перед боем, вымылся, надел чистую рубаху с петушками. Еще бы! С заветной пищалью расстается! Скрыв под плащом ружье, он отправился вновь просить священника, дабы оказал помощь в продаже оружия, ибо не знал турецкого языка, боялся продешевить и тем сорвать выкуп.
Старый привратник ловко зажестикулировал, показывая, что священник ушел в церковь служить молебен. Из набора слов Меркушка понял одно, что молебен заказали богатые грузины с Кавказа.
Что-то посильнее стрелы кольнуло Меркушку.
На четыре голоса гудела звонкая медь. Вошел – нет, ворвался Меркушка в церковь и… на миг остолбенел! «С нами крестная сила! Наваждение беса! Но не смеет бесчинствовать в святом месте! Тогда и впрямь Отар! А вот и одноглазый Матарс, лишь на лбу побольше морщин. А вон Пануш, лишь снегом занесло виски… и с ними еще и другие…»
Первый заметил его Матарс и обхватил железными ручищами. Оторопел Меркушка, но его уже обнимали взбудораженные «барсы», тормошили, выволакивали из храма.
– С очей на очи ставлены, а не верю! – конфузясь, лепетал Меркушка.
И вновь, как тогда, на Жинвальском мосту, едва успевал переводить Отар, а что не успевал, и так было понятно. «Барсы» уже подкидывали Меркушку.
– Вот и мне удалось выплыть из дыма кадильниц! – весело вскрикнул Дато, протискиваясь к Меркушке. – А ты, друг, откуда выплыл?
Вспомнилась им Москва, пожар, пир у боярина Хворостинина… и он, разудалый Меркушка. Сколько дымов рассеялось, сколько туманов осело, сколько туч пронеслось!..
На паперть выходили благочестивые греки с пистолетами, торчащими из-за разноцветных поясов, легкие гречанки в белых покрывалах прислушивались к веселым восклицаниям.
Узнав, что Меркушка «приплыл» с московским посольством, Дато немедля заявил, что потащит его в дом Саакадзе знакомить со всеми. И полюбопытствовал:
– Почему богомольцем нарядился?
Сначала Меркушка ощущал непомерную радость от нежданной встречи, но упоминание об его паломничестве сразу остудило, он печально махнул рукой:
– Гостить приду опосля. Друга выручать надо.
Выскочили на паперть и остальные «барсы».
– Друга?! Какого друга?! Где?!
– Постой, Гиви, раньше пусть все «барсы» обнимут побратима, который на Жинвальском мосту смешал свою кровь с нашей.
Отар торжественно перевел Меркушке слова Пануша, но Димитрий совсем не торжественно стиснул стрельца в объятиях и трижды облобызал, как близкого, ностевца. А за ним – Элизбар и Ростом.
Лишь после этой церемонии Дато потребовал, не сходя с места, рассказать: какой друг и в какую беду попал.
Выслушав историю о Вавиле Бурсаке, «барсы», словно ветром подкинутые, рванулись было к воротам. Сейчас, ни минуты позже, бежать на выручку! «Выкуп? Какой выкуп?!! И без него вытащим!..»
Но Дато и Ростом тотчас напомнили, что здесь не Картли, где отвага может решить все. Здесь необходимы политика, хитрость, монеты. И даже выкупать придется осторожно, и не самим. Это сознавал и Меркушка, потому и не скинул плаща и капюшона, сколько ни уговаривали «барсы».
Узнав, что Меркушка чуть было не продал пищаль, Гиви так разволновался, что даже закашлялся. Дато, слегка обняв Меркушку, решительно повел его в Мозаичный дворец: скоро после молебна соберется вся семья; необходим совет Моурави.
Прежде всего Меркушку поразила роскошь: «Чудно! В богатстве тонут, а держатся запросто, словно со всей голытьбой в родстве. Вот люди! А у нас бояре? И не подступись, ребра сокрушат. Шапки бархатные, кафтаны парчовые, а души – грошовые! К примеру, подьячий – то рукой за пуп, то за круп. А сам ни крупный, ни путный. Так – пуповка, пупырь!» Встряхнув копной волос, стал развязывать кожаный шнур плаща.
«Барсы» также были приятно удивлены, ибо, сбросив плащ, Меркушка предстал перед семьей Саакадзе нарядным стрелецким начальником с драгоценной пищалью через плечо.
– В круг, – закричали «барсы», – в круг!
Меркушка очутился посередине. Заиграли пандури, и с воинственными выкриками «барсы» понеслись в стремительной пляске, готовые выхватить пистолеты и разрядить их в воздух.
Веселье нарастало.
Проносили уже на подносах груды чуреков, изогнутых, как рога белых быков, узкогорлые кувшины с вином, только что перелитым из бурдючков и стремящемся в роги и чаши, мясо на остроконечных шампурах, украшенных красным перцем. Лишь ноздреватый сыр ронял слезы, но они казались росой на зелени, окружившей желтоватые головки.
О деле речь завели после обеда; дружно подымались чаши за здоровье Меркушки и его пищали. Узнав, что где-то в северной слободе живет его мать, пили за ее долголетие.
Смущенный Меркушка не знал, куда девать руки, и, как утопающий за соломинку, поминутно хватался за чашу: «Кабы свои бражники, не великое дело! Осушай себе чару! Ломтем алтынным очаровывайся! А здесь не тот пир: княгини одна другой краше, даром не совсем молоды… А улыбчивы как! Ласковы!»
Как и следовало ожидать, Саакадзе советовал быть осмотрительными.
– Монеты? О них, друг, не беспокойся, они под рукой. Разве кто из «барсов» забыл, чем обязаны атаману? Вавилу Бурсака вызволим, но не только послы Русии, и мы должны быть ни при чем!
– Почему ни при чем?! – заволновался Гиви. – Атаман…
– Будет освобожден или патриархом Кириллом, или… но об этом потом. Раньше попробуем первое средство. Ты, Ростом, и ты, Элизбар, отправитесь в Фанер и вместе с моей просьбой передадите епископу кисет с золотом для выкупа Вавилы Бурсака и отдельно жемчуг для украшения иконы божьей матери.
Непривычный к такому вниманию, Меркушка все больше смущался. Он даже пробовал протестовать: у него есть сбережения, лишняя одежда и…
– Полтора барана тебе на закуску! – вскипел Димитрий. – Где ты видел грузина, сдирающего с друга одежду? А разве дело не общее? Держи про запас свое богатство и больше не вмешивайся в дела греческой церкови.
Отар торжественно перевел и от себя добавил:
– «Барсы» не любят, когда им противоречат.
Неделю напролет шел торг за Вавилу Бурсака. Казалось, ни о чем другом теперь не мыслили «барсы». Звенели монеты, шуршали слова… Не слишком охотно соглашались турки выпустить из рук необычную добычу, – но золото есть золото!
Внезапно Саакадзе велел «барсам» прекратить хлопоты, ибо капудан-паша заявил, что без повеления Режап-паши невозможна такая милость.
– Значит, друзья мои, нужны совсем другие действия. Редкий случай в Турции, когда золото бессильно.
– Георгий! – с досадой возразил Матарс, теребя черную повязку. – Вавило с голоду помрет, пока найдем то, что сильнее золота.
– Не помрет, слишком силен духом. Подкупите начальника стражи и передавайте казаку еду. Но помните: почти все станут забирать себе жадные дозорщики.
– Придумаем такое, – засмеялся Дато, – чтобы и Вавиле досталось.
– Я уже придумал!
– Раз придумал, так…
– Наш Эракле обещал устроить мне встречу с Кантакузином, – медленно проговорил Саакадзе. – Терпение, «барсы»…
Но «барсы», вскочив с мест, троекратным «ваша!» приветствовали дорогого Георгия за гибкость ума.
Оживился и Меркушка: «Бог даст, вызволим Вавилу!»
Саакадзе не ошибся, пришлось запастись терпением. Хоть Кантакузин и обещал Эракле встретиться у него с Моурави, но все откладывал, ибо посольские дела занимали много времени в Диване, а султан не переставал допрашивать о замыслах Москвы…
Надо ждать! А ждать оказалось тяжелее всего: ведь и весна вот-вот нагрянет, а там в поход на Иран… До казака ли тут будет!
Но разве только о Вавиле беспокойство у Саакадзе? Нет! Главное – с чем пожаловали послы из Русии? А об этом только Кантакузин знает. Значит, надо ждать!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
«Когда любовь нарушает главное течение мыслей – это законно. Очарование интимных встреч оправдывает потерю рассудка, и чем меньше понимаешь, находясь в будуаре, тем больше приходишь в экстаз. Но в политике опасно попадать впросак и уподобляться скаковой лошади, не взявшей барьер. Лишь в одном из этих двух случаев погасшие свечи делают ситуацию предельно ясной».
Де Сези бросил на кипу донесений усталый взгляд. Он был удовлетворен тем, что любовь противопоставил политике, так как не любил Кантакузина. Но неужели возвращение из Московского царства увертливого грека нарушило строй мыслей гибкого француза? Да, они рассыпались, как эскадрон игрушечных мушкетеров от щелчка.
Де Сези щелкнул пальцами: «Прелестно! Но, черт возьми, почему? Разве посланник султана не должен был вернуться? Несомненно, должен! Тогда чем нарушено равновесие? Вам, граф, не понятно? Послами царя московитян! Их зовут… О мой бог, не все ли равно, как зовут их? Важно другое – кто они? Раскаленные ядра или глыбы льда? В обоих случаях – они на берегах Босфора. Интересно! И потому полезно разведать: зачем повелитель снегов направил своих послов к повелителю тюрбанов? Мой бог, не чужих же снаряжать ему сибирскими мехами! Смею думать, что Хозрев-паша, как борзая, почувствовал дичь. За последние дни он сообщает ровно столько, сколько значит ничего. Неужели патриарх Филарет, вопреки здравому смыслу, решил примирить магометан? Но это противоестественно! Равносильно белой магии, игре с ангелами. А император Габсбург? Он, как истый солдат, предпочитает черную, заигрывание с дьяволом. Я же, как истый католик, знаю, что для церкови лучше, когда враги Христа с воплями „Аллах!“ любезно режут друг друга. Я сделаю все, что смогу, – дабы кровавый карнавал на Ближнем Востоке был обставлен с поистине восточной роскошью. Непристойно проглатывать больше сливок, чем заслуживаешь. Хозрев-паша поглощает львиную долю золота, присылаемого мне домом Габсбургов. Аппетит приходит с едой. Везир обязан как можно скорее бросить янычар султана на сарбазов шаха. Бьюсь об заклад, этого же хочет… ха-ха-ха!.. одинаково мыслящий со мной Моурав-бек. В равной степени ему, как и мне, необходим ералаш у мусульман. О дьявол! Вот где разгадка поведения гордого грузина. Отлично! Раз так – игра верна, и то, что пригодится, – запомним».
Приколов к голубому камзолу букетик, де Сези подошел к широкому окну, за которым торжественно вырисовывался в очаровательно мягких тонах утра квартал франков – Перу, окаймленный кипарисами, молчаливыми стражами Стамбула.
В высоком зеркале отразилась закрывающаяся дверь с причудливым орнаментом. Граф быстро обернулся:
– Узнали?
Клод Жермен обмакнул гусиное перо в серебряную чернильницу и, принявшись за реляцию, флегматично ответил:
– На султана следовало бы наложить тяжелую епитимью: он еще не соблаговолил принять московских послов.
– Мой бог, Мурад имеет более снисходительного духовника.
– Выгоднее иметь более острую шпагу. Впрочем, в моей плетеной корзиночке вести не менее важные. Эракле Афендули в подозрительной дружбе с Георгием Саакадзе.
– Вам, мой друг, скоро, и не без основания, будет подозрительна собственная тень.
– Встречи Афендули с Фомой Кантакузиным участились. Не забудьте, граф, и тот и другой – греки.
– О дьявол!
– Избегайте, граф, вспоминать дьявола днем, – как правило, он потом мстит ночью.
– Итак?..
– Сумасшедшие наездники Моурав-бека беспрестанно посещают Фанар. Дружба со «старцами», соперниками колдунов, не предвещает ничего хорошего, – конечно, нам.
– О, это я знаю по опыту! – Де Сези иронически посмотрел на Клода. – Вам необходимо проникнуть к привратнику Олимпа и к полководцу гор.
– Легче к Вельзевулу! Вспомните: Саакадзе приглашает на свои журфиксы турецкое духовенство всех рангов, но иезуитов, в своей слепоте, упорно избегает. Вы требуете невозможного!
– Там, где есть женщины, там все возможно! И для вас, мой друг, не тайна: женщины и есть ведьмы, с которыми ваш Орден весьма успешно борется. Не хмурьтесь, иезуиты знают толк в Евах, особенно если они пикантны. Я хотел сказать: в ведьмах, особенно если они податливы…
– Не вспоминайте днем…
– Податливых? Они мстят ночью… О мой друг, еще как мстят! Особенно полумонахам.
– Проникнуть к Афендули невозможно! – отрезал иезуит, ничем не выдав возмущения. – Ваша ирония, граф, не воспламенит ни податливых, ни…
– Скаредных?.. Тогда вам поможет первый везир, вернее – его ангелу подобная Фатима. О мой друг, ведь она так мила, что вытянула пятое ожерелье!
– Из бездонного сундука Габсбургов?
– Увы, нет, из мелкодонного ящика иезуитов.
– О безбожница!.. Не иначе, как сатана подсказывает ей недопустимое. Но вернемся к делу. С помощью Иисуса я сделаю попытку проникнуть в «Содом и Гоморру» этого грека Афендули. Не устрашаясь мадонны, он наполнил свой греховный дом идолами. Иезуитский Орден позаботится о его душе!
– Браво! Я уже чувствую запах бекаса, поджаренного на вертеле.
– Рассчитываю, мой граф, дева Мария дарует время, когда я сумею сказать то же самое о вас.
– Но каким образом? Во мне нет мяса, только кость!
– Именно это качество и притягивает к вам орден иезуитов. Вы не дадите осечки, помогая нам низвергнуть патриарха Кирилла.
– Мой бог, низвергнуть! Не сочтите за труд, Клод Жермен, сосчитать, сколько раз низвергали вселенского патриарха и сколько раз его друзья, послы Голландии, Швеции и даже Англии, вытряхивали из своих саквояжей золото, – а Кирилл Лукарис, сама добродетель, снова усаживался на патриарший трон!
– Пример, достойный подражания. Вам, граф, следует хотя бы раз в год вспоминать о долге христианина и перекладывать габсбургское золото в мошну благочестивого Ордена иезуитов…
– Когда я в парике и припудрен… – граф безмолвно затрясся. – Видите? Мне вредно смеяться, придется припудрить щеки… Вы, Клод, плохо считаете: золото, до последней крупинки, проглатывают прожорливые паши…
– От имени главы Ордена приношу вам признательность за это. Вы та кость бекаса, которой, несомненно, во славу господа бога, подавятся неверные. Итак, реляция закончена, – проговорил Клод Жермен с загадочным лицом. – Прочесть?
– Только подпись.
– Извольте:
"Вашего величества посланник, граф де Сези.
Константинополь, 1629 год.
Экстренная почта".
– До следующего четверга, мой друг.
Иезуит отвесил поклон, буркнул: «Да пребудет с вами святая Женевьева!», приоткрыл дверь и мгновенно исчез.
«Как тень летучей мыши!» – с отвращением подумал де Сези.
Некоторое время, полузакрыв глаза, он продолжал покоиться в кресле, наслаждаясь одиночеством.
"Какое постоянство! – усмехнулся граф. – И какой простор для сатирических аллегорий! Каждый раз при упоминании в реляциях о золоте иезуит страдальчески кривит губы и перо начинает дрожать в его цепких пальцах. Мой бог, не потому ли, что золото падает не в его мошну? Или потому, что иезуит догадывается о существовании у графа де Сези ларца – любимца Фортуны? Да, разговор с Клодом Жерменом и в минувший четверг был не из легких. Этот иезуит способен искрошить закон на законы, раздробить грех на грехи, но никак не может понять, на что французскому королю знать о нажиме русских казаков на Азов или интересоваться, ответит согласуем татарский хан Гирей на предложение верховного везира Хозрев-паши выделить десять тысяч сабель для охраны фортов Придунайской крепости, которые будут воздвигаться, или же требовать точных данных: в том случае, если форты эти будут захвачены казаками, то не обеспечат ли себе казаки выход в Черное море?
Но он, граф де Сези, отлично знает, на что Людовику казаки, и беспрестанно шлет донесения во Францию. А от императора Фердинанда Габсбурга он продолжает получать золотые монеты. Искатель счастья, Клод Жермен, и не ведает, что золото графу потребовалось для улаживания некоторых его личных дел в Париже. О, эти ростовщики! Поэтому в интересах его, де Сези, всячески отвлекать Турцию от событий на Западе и переключать ее ярость на Восток – Иран".
Де Сези обернулся: в зеркале от его лица веяло свежестью, словно он только что прибыл с прогулки в Булонском лесу.
Булонский лес! О, как давно, бесконечно давно, он вынужден был оставить его, чтобы на берегах Босфора, как потерпевший жестокое кораблекрушение, вновь начать жизнь, полную случайностей и коварства. Он не желал вспоминать причин крушения – прошлое должно быть погребено… Итак, все, что происходит в Версале, что делается в Париже, – становится известно здесь, но… он, граф де Сези, не желает быть далеким слушателем волшебной музыки. Он желает быть ее создателем! Мраморное море не нарушит никаких его светских помыслов, никаких честолюбивых планов, оно не вспугнет мечту о будущем, сколь бы лихорадочно тревожным ни было настоящее.
«Великолепно! Браво! – восклицает де Сези, картинно скрещивая руки перед зеркалом. – Да пребудет надо мной сияние святой Женевьевы, патронессы Парижа! Золото вновь распахнет передо мной ворота столицы. Химеры Нотр-Дам, о, как я посмеюсь над вами! О мой Париж, я жажду тебя! Жажду, как пчела сердцевину цветка!»
И внезапно… де Сези ощутил холод льдины и отшатнулся. В зеркале отразилось его искаженное от ужаса лицо. Потом он заливисто рассмеялся: «Черт побери! Я целовал свое собственное изображение! Это по меньшей мере забавно!»
Он провел рукой по шпаге: «Дьявол! Даже дыхание могилы не остановит меня! И я добьюсь триумфа, пусть ценой золота и крови!» Напевая фривольную песенку, он приоткрыл зеркальную дверцу «кабинета» и вынул механическую игрушку.
Опустив на черепаховый столик миниатюрную карету, сделанную из золоченой бронзы, он завел ключиком механизм: кучер встрепенулся, взмахнул кнутом, белые лошадки встряхнули гривами – и игрушечный экипаж плавно покатил по золотым узорам.
– Париж! Париж! – Де Сези не замечал, что он говорит вслух.
Говорит? Нет, он кричит, энергичными взмахами руки торопя кучера: "Скорей, сильф! Скорей! Я вижу, о Париж, очертания твоих стен! Я приветствую твой блеск! Твой шум, твое движение! За миг очарования я жертвую королевством! Я вижу огромную тень Лувра, поглощающую карету. Но что там еще? Мой бог! Тень алебарды ложится поперек дороги? Вглядись хорошенько, кучер, что преградило путь? Виват! Виват! Ночная стража? Я прибыл в Париж?
– Вы остаетесь в Стамбуле!
Де Сези вздрогнул, отшатнулся, казалось, нечто острое кольнуло грудь. На ковре лежала длинная узкая тень.
«Летучая мышь!..» Граф с трудом поднял глаза и столкнулся с ледяным взглядом Серого аббата, переступившего порог.
Сдвинув брови и сложив на груди руки, восковые и неподвижные, непрошеный гость бесстрастно объявил:
– И вы, граф, не пожертвуете королевством!
Силясь овладеть собой, де Сези сухо отчеканил:
– Кто перед посланником его величества короля Людовика XIII, графом де Сези?
Серый аббат, повернув нагрудный крест, протянул его де Сези. На кресте были выгравированы слова.
Пораженный граф узнал почерк человека, перед которым склонилась Франция.
"Бог! Король! Закон! Повинуйтесь аббату Нотр-Дам де Пари! Кардинал Ришелье", —прочел де Сези и молча указал на кресло тому, кого называли «правой рукой Ришелье», «Серым преосвященством» и кто не щадил сил для унижения императора Фердинанда.
– Кардиналу угодно, чтобы вы отныне проводили в Турции политику Ришелье, иными словами – Франции, это одно и то же. Вы не будете впредь, подкрепляя речи золотыми шерифами, пропагандировать верховного везира Хозрев-пашу и высших пашей Дивана, чтобы они продолжали обращать взор султана на Восток.
– Скажите, аббат, какая разница между переменой политического курса и фрикасе из фазана?
– Извольте: во втором случае проглатываете вы, в первом – вас.
– Ваше предложение неосуществимо и по другой причине. Король одобрил мою политику, она по вкусу и султану. Здесь не едят фрикасе. Война с Ираном давно предрешена.
– И тем не менее…
– К тому же здесь торгуются тет-а-тет, обожают бакшиш и не возвращают задаток.
– Великолепно! Вы будете исключением.
– Заманчиво, но неосуществимо. Представьте властелина, капризного, как дитя, и сжившегося с определенной идеей. Он видит уже перед собой пятый трон – шаха Аббаса, протягивает руку, намереваясь схватить символ за ножку, а вы, невзирая на величество, хватаете его за рукав.
– Это сделаете вы. Завуалируйте свое действие заботой о Ближнем… Востоке.
– Поздно. Мурад Четвертый уже выбрал полководца. Если шах Аббас – «лев Ирана», этот полководец – «барс Грузии». Турнир неотвратим.
– Вы оригинал, граф, но… вы изучили различные средства ведения Сералем политических дел. Кардиналу угодно сохранить вас в роли посланника. И впредь вы будете пропагандировать верховного везира Хозрев-пашу и высших пашей Дивана, чтобы они обратили взор султана на Запад.
– Повторяю, это немыслимо. Вражда султана к шаху Аббасу неукротима. Поверьте, что никакие доводы не помогут, тем более Непобедимый, так зовут полководца, вне всякого сомнения, одержит султану победу.
– Может и не одержать.
– Что вы скрываете, аббат, под сутаной ваших слов?
– Кардиналу угодно, чтобы султан Мурад IV на время оставил Иран в покое и… преисполнясь ненавистью к Габсбургам, перевел бы войска Оттоманской империи на западные линии, сопредельные владениям Габсбургов. Турция должна вступить на арену европейской войны.
– Но позвольте, аббат, еще совсем недавно его святейшество искал сближения с императорами Германии и Испании.
– Между часом, когда кардинал не видел угрозы, нависшей над Францией, и часом, когда он ее обнаружил, – вечность.
Де Сези хотелось выхватить из ножен шпагу и пронзить Серого аббата. С каким бы удовольствием он вытер окровавленный клинок о мерзкую сутану. Но он не был уверен, что за одним слугой грозного кардинала не явятся десятки, сотни других: аббаты, стражи, бакалавры, палачи, корсары, чудаки, отравители, куаферы, вельможи, ученые, разбойники, офицеры, консулы, гробовщики, трактирщики, безумцы, дуэлянты, булочники, охотники, контрабандисты, мертвецы. Он чувствовал, что тысячи острых глаз следят за ним, тысячи цепких рук тянутся к нему, и достаточно одного движения, чтобы они набросились на свою жертву, уподобив графа де Сези быку, приколотому на бойне. И поэтому, придав лицу смиренное выражение, он, как бы недоумевая, спросил:
– О какой угрозе, аббат, вы говорите?
– О той, о которой вы думаете!
– Но я прошу, аббат, открыть мне ту тайную причину, которая привела кардинала Ришелье к неуклонному решению столь круто изменить курс политики Франции.
– Небезызвестная вам мадам де Нонанкур вышила кардиналу карту мира. Тонкое мастерство! Разноцветный бисер, образующий океаны и материки, королевства и империи! Империи Габсбургов расшиты коричневым бисером, – запомните, ко-рич-не-вым! Итак, с севера, востока и юга обступают коричневые империи сплоченным кольцом бело-сине-красного бисера королевства Английское, Датское, Шведское, Нидерландские штаты, царство Московское, султанат Турция и страна венгров.
Проще: означенные государства должны стать, если они этого еще сделать не успели, союзниками Франции. И да пребудет над нами благословение Христа! Кардиналу угодно придушить империю Фердинанда II. В час победы Франции его святейшество перережет на карте некоторые нити, как вены, и коричневый бисер рассыплется с сатанинским шумом и сгинет в преисподней.
Голос аббата звенел предостерегающе, как колокол Нотр-Дам де Пари, и все же де Сези улавливал иронию. К кому относилась она: к нему или к мадам де Нонанкур?
– Здесь Турция, аббат! Ночи глухие, а дни безликие! Стоят кипарисы – стражи смерти. Когда мимо них проходит незнакомец, они оживают и в неясных отблесках полумесяца мелькают зеленые копья. Воды здесь голубые на вид – и красные по своей сути. Они способны не только ласкать красавиц, но и кипеть, заманивая в свои глубины неверные души и выплескивая на камни кровавую пену.
Аббат зловеще усмехнулся и опустился с такой легкостью в кресло, словно не имел веса.
– Рекомендую, граф де Сези, прислушаться к моим словам. Мы здесь одни, не стоит соблюдать таинственность. Тут все дело только в «да» или «нет». Нравится ли вам политика кардинала Ришелье? Да или нет? И нравится ли мне ваша уклончивость? Да или нет? Вот и вся трудность.
Де Сези также опустился в кресло, поставив у ног шпагу. Он внимательно следил за Серым аббатом.
– Король Людовик Тринадцатый, которому я служу, как дворянин, не захочет лишить себя экстренных реляций из Стамбула. Мне нравится чувство благодарности, им обладает король.
– Долг ваш перед королем, перед кардиналом – совесть и честь!
– В этих чувствах я дам отчет только господу богу!
– Нет, сатана! – воскликнул аббат и неожиданно со страшной силой ударил кулаком по черепаховому столику.
Игрушечная карета со звоном упала на пол, механизм пришел в действие, бронзовый кучер выронил кнут, и белые лошадки, взмахивая гривами, как бы в испуге, понеслись в дальний угол.
Дверь приоткрылась, заглянул Боно.
– Не хотите ли, аббат, кофе?
– Я хочу тишины.
Де Сези махнул рукой, Боно исчез.
– Аббат, вы обладаете превосходным голосом! Почему бы вам самому не оглушить султана?
– Это сделаете вы! Так угодно кардиналу!
– Что дает вам в этом уверенность, мой аббат?
– Ваше прошлое!
– У меня есть только настоящее и будущее.
– Я напомню вам прошлое, граф…
Худое лицо с большим носом надвинулось на де Сези, упорный взгляд так сверлил его, что он невольно зажмурился и подумал: «Этот сатана – капуцин, но ему больше, чем Клоду Жермену, пристало быть иезуитом».
– Прошу… – Де Сези старался и не мог унять дрожь.
– Припомните, граф, монастырь Фонтерво… – вкрадчиво начал Серый аббат, – это тот, где обычно воспитываются принцессы… Однажды глубокой ночью вы похитили из его стен де Нонаккур. Мадемуазель спустилась по веревочной лестнице. Вы держали наготове пистолет. Почтовая карета притаилась у монастырского сада. Де Нонанкур завязала под нежно-розовым подбородком газовую косынку, покрывавшую ее восхитительную головку, но уже мечтала о серебряных кружевах, бантах и цветах. Карета умчалась… Вы смутили невинную душу. Пистолет, направленный на монастырь, был вызовом небу. Без сомнения, уже тогда, с превосходным знанием Турции… у вас соединились три качества: лицемерие, изворотливость, неверность. Вам не хватает четвертого: покорности.
– Чтобы обладать способностью покоряться, надо иметь дряблый характер.
– На этот раз вы, граф, покоритесь, сохранив свой характер таким, каким он угоден кардиналу. Я продолжаю… Вы рассуждали так: «Похитить де Нонанкур надо было во всяком случае: во-первых, я добыл пикантную девочку, во-вторых, обеспечил себе дружбу ее знатных родителей и право на их значительное состояние». За одно это преступление вы получили право на вход в Бастилию! Кстати, мадемуазель писала вам любовные записки даже на дереве. Они сохранились.
– Ваша сказка, аббат, захватывает, не создана ли она в Отеле Рамбулье? Кстати, там же и записки любви.
– Кардинал не станет изводить тебя темницей, ты попросту будешь обезглавлен.
– Мой бог, голова де Сези принадлежит королю!
– Он без сожаления отдаст ее Франции, иными словами – Ришелье, это одно и то же… И дальше, граф… вы знали, что для де Нонанкур было обязательно в первую же неделю своего замужества показаться в королевской опере во всех ваших фамильных бриллиантах. Но где же эти бриллианты? Где они? Где?! Увы, нет того, чего нет, – вы начисто проиграли их в одном игорном доме на площади Победы. Ваши предки ночь напролет стонали в склепе гасконского замка. В пятницу, день, когда происходит представление новобрачной, вам в театре, как молодым знатного происхождения, была оставлена ложа рядом с королевой. Мадемуазель де Нонанкур, – простите, уже мадам, и еще вернее – графиня де Сези, появилась в парадной ложе в чудесной шляпке, сотканной из ваших фамильных бриллиантов, и с ослепительным букетом, составленным из бриллиантов. Огни ада отразились в этом букете… Да хранит нас мадонна!.. Мало святого было и в шляпке… Ваше влияние на политику Турции пагубно для Франции. Известно ли вам это, граф де Сези? Нет? Вы утверждаете обратное? Королевство может дорого поплатиться за слепое доверие к своему послу в Стамбуле. Не настал ли для вас, граф, момент оценить вышивку мадам де Нонанкур?
– Вы хотите сказать: шалость де Нонанкур.
– Нет, шалость госпожи политики.
Де Сези любезно улыбался. Он уже овладел собой и хотел одного, чтобы во взгляде, который он бросал на аббата, было больше смелости:
– Дорогой аббат, – мягко заговорил он, опираясь на шпагу, – вы приписываете мне то, чего никогда не было. Это забавно. Что касается политики, я веду ее на берегах Босфора безупречно. Для Фердинанда не может остаться секретом, какую цель преследует кардинал Ришелье, предпринимая попытку натравить султана на империю. Открытый вызов дому Габсбургов – поражение Франции, в этом я глубоко убежден. Ослабление могущества Вены! Захват рейнских границ! Боже мой, что за утопия! Фердинанд уже грозил бросить на Францию испанские войска. Это предупреждение не пустой звук. Да хранит святая Женевьева обожаемое мною отечество! Полумесяц не должен нацеливать свои острые рога на Запад, они должны нанести удар на Востоке. Так говорит султан Мурад Четвертый.
– Бравада приведет вас к эшафоту, а от эшафота до ада один шаг!
– Ад слишком перенаселен, аббат, я сделаю два – в сторону рая.
– Вы начинаете кощунствовать? Но что ваша шпага перед этим крестом?
Серый аббат, грозно сверкая глазами, высоко поднял нагрудный крест с повелением кардинала.
В позолоченной клетке закопошился попугай, разражаясь резким криком: яр да лык! ка гиз ман! чар дал!
Аббат мельком взглянул на птицу, потом перевел взгляд на греховный потолок и прошептал старинное заклинание. Де Сези готов был побиться об заклад, что в этот момент Серый аббат смеялся. Подавив в себе смятение, де Сези твердо положил руку на рукоятку шпаги и подался вперед.
Серый аббат заметил на его пухлом лице выражение скуки и звонко хрустнул костлявыми пальцами.
– Вернемся к вашему прошлому, граф.
– К игре вашего воображения?
– Каким же чудом воскресли фамильные бриллианты, так безрассудно утраченные? Никаким! Вы просто ухитрились накануне торжественного события заполучить их у ростовщика Ланкрэ и выдали долговые обязательства.
Почувствовав, что бледнеет, де Сези торопливо достал из камзола кружевной платочек с графским гербом и провел им по щекам, словно стремился придать им вновь тот безупречный цвет, которым гордились в его роду рыцари святого Франциска.
Аббат приветливо смотрел на де Сези и, кивнув на гонг, предложил:
– Не хотите ли кофе?..
– Нет… у вас, аббат, никаких доказательств!
– Они есть у кардинала.
– Дьявол! – стукнул шпагой о ковер де Сези. – Чудовищный обман!
– Напротив, отвратная истина!.. После того как вы заполучили драгоценности, ваш молодчик пропорол шпагой насквозь ростовщика Ланкрэ. Бедный! В ночном колпаке, залитый кровью, он испустил дух, – голос Серого аббата зазвучал, как церковный орган; соединив ладони, аббат молитвенно поднял руки, – не успев принять святые дары. В этот скорбный час я находился на улице Сент-Оноре. «Да примет бедного Ланкрэ господь в лоно свое!» – воскликнул офицер кардинальской стражи, который вбежал ко мне лишь благодаря черному плащу виконта, укрывшему его от волчьих глаз ваших молодчиков.
Оказалось, чем больше ростовщик Ланкрэ богател, тем чаще ощущал дыхание насильственной смерти, что и привело его к счастливой мысли заранее искусно подделать ваши долговые обязательства. В ночь с тридцатого на тридцать первое марта, отправив ростовщика на тот свет, ваши молодчики проникли в потайной ящик секретера и… выкрали… увы!.. копии. Очень удачно!.. Итак, интересы Франции требуют, чтобы Турция включилась в борьбу против австрийского дома Габсбургов!
Аббат умолк, вперив испытующий взор в де Сези. Граф болезненно ощущал, как по его спине пробегают мурашки и белеет кончик носа – признак невольного ужаса, – и внезапно гневно проговорил:
– Не изучайте, аббат, мое лицо. Оно привыкло к изменчивым струям воздуха в Турции, к теням платанов и странному блеску морских волн. Я владею им не хуже, чем шпагой.
– Да, вы холодны, как замороженная монета. Золотой ливр, обрызганный по краям, блестящий посередине. Однако продолжим, граф… Что же произошло с оригиналами ваших долговых обязательств? Они были проданы, естественно, заблаговременно по номинальной цене ростовщиком Ланкрэ ювелиру Будэну, знаменитому в Елисейских полях. Кардиналу было угодно, и я посетил Будэна в его роскошном особняке. Сверх номинальной цены кардинал прибавил семь тысяч ливров, и ювелир воскликнул: «Да здравствует король!» Я передал эти оригиналы святейшему кардиналу Ришелье, первому министру Франции. Они очень скромны на вид, перевязаны сиреневой тесьмой, их семнадцать, – число, предвещающее день встреч.
Граф, не вынуждайте кардинала пожелать встречи с вами. Одной головы мало за два преступления.
Де Сези был как в столбняке. То, что он долгие годы скрывал под сенью полумесяца, было раскрыто жестокой рукой правителя в мантии. Страшные свидетели – семнадцать по счету – теснились где-то в ящике стола, на котором резвились котята, скреплялись союзы, объявлялись войны, проливались духи, решались судьбы Европы. Семнадцать! Он в любой момент мог быть разоблачен перед султаном, королем Франции, перед Диваном Турции, брошен в долговую тюрьму, передан страже кардинала, возвращен на галере во Францию, отдан палачу…
И, словно разгадав его мысли, аббат добродушно заметил:
– Король благосклонно внимает утренним докладам Ришелье. Вы можете не сомневаться: король подпишет вердикт… вердикт о вашем обезглавлении. Лучше отдать голову кардиналу, чем палачу.
– Это одно и то же, – пробормотал де Сези.
– Ты что-то сказал, сын мой?
– Умри, серый дьявол!
Де Сези молниеносно выхватил шпагу и ринулся на аббата. Но не менее быстро тот отскочил в сторону, и острый конец шпаги, пройдя на миллиметр мимо его груди, царапнул гобелен.
Аббат грозно вскинул нагрудный крест. Попугай вновь свирепо закричал: яр да лык! ка гиз ман! Чар… – и замертво свалился с жердочки. Из креста продолжала бить струйка изумрудной жидкости.
– Спокойствие, граф! Одной капли этого яда довольно, чтобы вы сделали не два шага, а один – и прямо в ад!
С поднятым крестом аббат стал медленно надвигаться на де Сези, неотступно сверля его глазами, полными гипнотической силы. Де Сези качнулся, будто одурманенный, выронил шпагу и бессильно опустился в кресло…
Смутно он различал, как из дальнего угла гулко понеслись вскачь белые лошадки, взмахивая гривами, как бронзовый кучер подхватил с ковра кнут и щелкнул им в воздухе и как раскачивалась игрушечная карета, цепляясь за бахрому ковра.
Потом он увидел скакавших за каретой всадников с красными крестами на белых плащах и в широкополых шляпах с перьями. Карета из игрушечной вдруг стала настоящей, вынеслась на середину ковра. Всадники образовали круг, а лакей, сверкая парадной ливреей, соскочив с запяток, бросился открывать позолоченную дверцу. Из кареты вышел кардинал Ришелье и помог сойти мадам де Нонанкур. В прическе, представлявшей волны золотистого моря, дрожали страусовые перья, фамильные бриллианты обвили гибкую, как у лебедя, шею, на левом плече ее благоухал пышный букет. Мадам де Нонанкур вынула из цветочной корзиночки вышивку, встряхнула и кинула на траву. Карта мира замерцала разноцветным бисером. Четыре гвардейца вмиг уставили вышивку бутылями с хрустальными пробками, забросали салфетками с вензелями Людовика XIII.
Кардинал с иронической улыбкой подкинул вверх хрустальную пробку, которая с треском разорвалась под потолком, угодив в лоб торжествующему сатиру, и превратилась в прозрачно-синий полумесяц, к которому с копьями наперевес ринулись русские казаки. Заблистали молнии или сабли, кардинал наполнил два бокала изумрудной жидкостью и галантно преподнес один из них мадам де Нонанкур. Де Сези хотел вскочить, крикнуть: «Не пейте. Это яд!» Но язык словно обледенел, а ноги приросли к ковру. Мадам де Нонанкур застыла в полупоклоне, бокалы сдвинулись и из них с вулканической силой вырвался черный дым, обволакивая величаво плывший над ковром полумесяц. В центре карты мира образовалась дымящаяся пустота, и от удушливых газов серы почернело зеркало над камином. Кардинал взмахнул красной мантией, из пустоты фейерверком взлетели золотые монеты, превращаясь в воздухе в камни, падающие на де Сези. Уклоняясь от них, он стал уменьшаться в росте и принял вид карлика в зеленом колпаке, с белой бородкой, окаймлявшей розовое лицо.
А Серый аббат оборотился гальским петухом, взлетел на белый частокол и торжествующе закукарекал…
Де Сези тяжело открыл глаза и изумленно уставился на непрошеного гостя, который сидел напротив него в кресле и приветливо улыбался. Де Сези перевел взгляд на шпагу: вложенная в ножны, она по-прежнему прислонена к креслу. Зеркало над камином было чисто, как вода в заливе в безветренное утро. А в клетке, усевшись на жердочке, попугай воинственно выкрикивал: яр да лык! ка гиз ман! чар дал!
«Наваждение!» Еще ничего не соображая, де Сези провел рукой по глазам. Дурман улетучивался, до его слуха долетели насмешливые слова:
– Серый дьявол умрет, но во всяком случае не раньше, чем вы, граф, ответите согласием кардиналу. В противном случае я постараюсь, и Париж будет скандализован вашим поведением, а мадам де Нонанкур… Не разумнее ли повернуть мысли султана, вернее его войско, в сторону Запада.
Испытывая острую боль в голове, еще не освободившись от кошмара, де Сези погрузился в раздумье: «Де Нонанкур должна вернуться ко мне, но для этого я должен вернуться в Париж блестящим графом. Этот аббат принес мне зайца, одержимого злым духом. Ришелье овладел сердцем короля. Место в свете графу де Сези продиктовано всесильным кардиналом. Рассуждать – значит самому открывать для себя вход в подземелье Бастилии. Я сейчас неудачно сыграл в „комету“. Мое поведение может стать сомнительным, особенно в глазах двора. Мадам де Нонанкур, не разумнее ли гасить старые свечи и зажигать новые? Сир, начнем погоню за репутацией. Да здравствует кардинал!»
– Дорогой аббат, политика Ришелье, направленная против Габсбургов, начинает находить отклик в моем благородном сердце.
– Слава Франции, мой граф! Вы получите от короля золото и сверх него еще семь тысяч ливров, чтобы выкупить у кардинала, разумеется своевременно, ваши долговые обязательства.
– В ближайший час я навещу верховного везира. Золото кардинала убедит Хозрев-пашу в правильности нового курса корабля, на корме которого под изображением гальского петуха начертано: «Политика Франции». Франции, которая не терпит никакой грубости. Вы своими доводами поколебали мое отношение к Габсбургам. Приношу вам свою признательность.
– Да хранит вас мадонна! Аминь!
– Кардинал прозорлив, он тонко разгадал тайную цель наступления двух империй – Германии и Испании: захватить Европу и подчинить тевтонскому мечу материки и океаны. О создатель, не погружай Европу в вечные сумерки. В часовне французского дворца я вознесу молитву о благоденствии кардинала. Политика Ришелье на Востоке не замедлит дать свои благодатные плоды. Да здравствует кардинал!
– Да хранит его мадонна! Аминь!
Де Сези небрежно поставил шпагу в дальний угол, где сбились в кучу белые лошадки, перевернув игрушечную карету.
– В Серале нет тайн от тех, кто платит. С экстренной почтой кардинал будет извещен мною о повелении султана начальникам янычар и сипахам повернуть свои орты на Запад. Но есть и трудность: Мурад Четвертый благоволит к некоему выходцу с гор Кавказа. Этот Непобедимый действительно не раз разбивал в баталиях отборные тысячи персидского шаха Аббаса, к случаю отметить – и лучшие войска султана. Нынешний султан тоже слепо верит в грозное свойство меча того, кого уже экипировал для похода на Иран.
– Любопытно! К каким же пассам прибегает этот жрец Марса? – И Серый аббат, вытянув руки, произвел несколько манипуляций.
Де Сези померещилось, что в углу вновь зашумела игрушечная карета. Он нервно наполнил хрустальный бокал охлажденной содовой и залпом выпил. Стараясь принять невозмутимый вид, он продолжал:
– Не совсем уверен, обладает ли этот грузин силой гипноза, несомненно одно: не только султан, все диван-беки во власти его чар. Султан грезит завоеваниями. «Барс» обещает ему вдвое.
– Удвойте и вы усилия.
– Попытаюсь. Что следует противопоставить натиску грузина? Заверяю вас, аббат, согласие султана на новый политический курс в большой мере зависит от полководца гор. Но чем убедить Непобедимого отказаться от победы над враждебным ему государством?
– Нет на земле полководца, который бы не понимал «звонкий аргумент». Можно отказаться от двух мешков золота, но от пяти – никогда! Если же Непобедимый пренебрежет и пятью, изберите более выразительный язык: предложите ему пройтись под кипарисами или заглянуть в глубины Босфора, где покоятся непокорные души… Кстати, что вы можете сказать о ядах? Вероятно, многое…
Серый аббат, не прощаясь, отошел к двери и вдруг обернулся, расплываясь в приветливой улыбке. Де Сези почтительно отвесил низкий поклон:
– Отныне я, посланник его величества Людовика Тринадцатого, слуга его святейшества кардинала Ришелье!
– Отныне я, Серый аббат Нотр-Дам де Пари, ваш друг: я вернул вам прошлое… Кардинал вернет вам мадам де Нонанкур.
Высокая белая дверь с затейливым орнаментом бесшумно закрылась. Серый аббат исчез. Но де Сези сомневался: присутствовал ли он. Возможно, это была одна из разновидностей летучих мышей. На всякий случай граф припудрил щеки и осушил бокал шампанского.
Вдруг де Сези заметил паука, стремительно взбегающего вверх по двери, и брезгливо поморщился: «Черт побери, уж так устроен свет: благородство преследуется мерзостью. Боно хорошо обувает меня, превосходно натягивает чулки, но надо строго приказать ему не допускать пауков…»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Обычно цирюльник, орудовал бритвой, как наездник саблей, – сейчас он силился придать ей легкость бабочки и робко прикасался ею к сухим щекам верховного везира, дурное настроение которого проявилось пока лишь в злобном сверкании глаз. Чем может кончиться его малейшая неосторожность, цирюльник знал и, священнодействуя, содрогался, жаждя сказать поскорее: «Эйваллах!» и, спасая голову, унести ноги.
Покончив с бритьем, он намеревался приступить к массажу лица, но слуга доложил, что прибыл франк де Сези. Отстранив цирюльника, Хозрев-паша накинул парчовый халат и, приняв надменную осанку, направился в оду «тайных встреч».
Хотя любопытство мучило Хозрева, но прежде всего он турок. Приказав чубук-баши подать кальяны, каведжи-баши – крепкий кофе, старшему слуге – настойки из роз и лимонов и поднос с плодами, он удобно устроил на миндере себя и гостя и, отослав прислужников, стал излагать новый, изобретенный хекимом султана, способ умащивать кожу, после чего лицо не отличишь от созревшего персика. Голубая жилка на правом виске гостя выдавала его беспокойство. Понизив голос и прищурясь, паша похвастал, что его новая одалиска натерла груди имбирем, от чего он превратился в шаловливого мальчика.
«В галантного козла, держу пари!» – чуть не выкрикнул де Сези, но лишь важно заложил палец за атласную наплечную ленту. – Вы слыхали? На Босфоре пять дельфинов несут табакерку.
– Ага Сези, а что в табакерке?
– Тайная беседа.
– О Мухаммед! А я с тобой о чем говорю? Или ты начнешь, ай-яй, клясться, что услада из услад не главная тайна в жизни?
– Любовь – очарование мира, но… в свой час. Сейчас мы рискуем лишить себя наслаждений, если не проникнем в замыслы Саакадзе. Вы помните его руку?
– Я помню песню: «Соловей, зачем стонешь ты?»
– Браво! Но это будет не стон, а вопль. «Барс» может усладить нас таким массажем, что мы и старухам не будем нужны.
Хозрев-паша беспокойно заерзал на подушке, зеленый огонек любопытства вспыхнул в его глазах, он поспешил полуприкрыть веки, ударил палочкой по серебряному диску и приказал вмиг появившемуся начальнику прислужников подать лучшее вино франков.
Де Сези сдался. Потягивая бенедиктин, он умолк, а везир, надеявшийся поскорей развязать язык графа, едва не задохся от нетерпения. Как бы не замечая убийственных взглядов паши, де Сези поджал под себя ноги, как истый турок, и продолжал невозмутимо потягивать ликер.
Почувствовав, что в голове у него закипает смола и вот-вот хлынет изо рта брань, Хозрев, проклиная франка, воскликнул:
– Клянусь Мухаммедом, слон, ай-яй, наступил шайтану на хвост! Иначе как мог я забыть, что сегодня Диван будет решать: прибавить Моурав-беку янычар, или и так много обещаем?
Де Сези опустил чашечку на поднос:
– Поразительный напиток! Он подгоняет разговор, как банкомет – игроков. По дружбе я открою вам секрет. Я давно наблюдаю за вами, верховный везир, и удивляюсь: или вы правда ничего не замечаете, или ловко притворяетесь?
– Ага Сези, а, ага Сези, кто же без причины выдает свои мысли?
– Везир, довольно играть со мною в «я тебя перехитрю». Если колонна рушится на человека – это неудобно. Но, черт побери, надвигается еще большая опасность. Знайте, ваш Моурав-бек в сговоре с богачом Афендули!
– Пат-кют! Не давай шайтану путать твои мысли. Какой сговор? Не три, а два грузинских князя и не две женщины, а одна, их сестра, в доме Афендули, – поэтому подружились.
Де Сези, прикрыв веки, силился скрыть холодный блеск серых глаз:
– Моурав шпагой колол князей в Грузии не для того, чтобы в Стамбуле смаковать с ними рахат-лукум. Грек в ночной час – заметьте, в ночной, – перевез на верблюде таинственный груз в дом Саакадзе. Ханым, его жена, на следующий день посетила патриарха Кирилла и секретно беседовала с ним не меньше времени, чем понадобилось фарфоровым статуэткам на моих часах, чтоб протанцевать менуэт. Вы не находите, Хозрев-паша, что это уже не так мало? Знайте же, помощник Моурава, дворянин, которого все зовут не то Дат, не то Датоль, четыре часа пил кофе у Осман-паши. Поразительный напиток! Он вдохновил их на один разговор, касавшийся многого, но не прелестей вашей одалиски.
– Машаллах! Моурав-бек давно дружен с Осман-пашой. – Хозрев старался казаться равнодушным. – А кофе, свидетель трехлапчатый див, приятнее воды!
– Бесспорно. Но воды, а не горностаевой мантии, которую Моурав получил от Афендули и преподнес Осман-паше. Не всякая приправа к кофе приятна.
– Ай-яй, ага Сези, горностай не порох. И не знаю, клянусь Меккой, почему тебя беспокоит мантия, которую будет носить любимая жена Османа? – И Хозрев с удовольствием засосал чубук кальяна.
– Жена?! Мило! – Де Сези вновь расхохотался. – А разве вам не известно, что горностай – это признак величия? Хозрев-паша, отведите свой восхищенный взгляд от прелестей одалиски. Еще хорошо, если Осман-паша успокоится, отняв у вас титул верховного везира, но… мне известно, о чем другом мечтает Осман. Теперь сопоставьте: неслыханное богатство Афендули, неслыханная сила меча Непобедимого и неслыханная жажда власти Осман-паши!
– Да придет за их душой Азраил! Они готовят измену! Не позднее конца дня султану все станет известно!
– Увы, ангел смерти не придет, а султан в полдень призовет Османа, и тот умно докажет, что дворянин Датоль… или Дат… заклинал пашу помочь ему пасть к стопам «падишаха вселенной» и умолять не скупиться на войско, исходя из истины: чем больше войско, тем больше побед. Султан в середине дня призовет Моурав-бека, и хитрый полководец развернет перед ним план полного разгрома персидских полководцев. Ближе к закату солнца султан призовет Афендули, и хитрый грек скажет, что сын Моурав-бека женится на его племяннице, чему он, Афендули, безгранично рад, и что он послал богатые подарки ханым, жене Моурав-бека и другим женщинам его дома. И во славу такого события он, Афендули, просит султана принять от него… скажем, одно из поместий для летнего отдыха султанш. И вот в конце дня, заподозрив вас во лжи, – де Сези словно не заметил, как вздрогнул Хозрев, – султан рассердится, и все станет известно. Полетят несколько голов, в том числе и самая дорогая для вас.
– Ай-яй, франк, пусть аллах просветит меня: во имя чего ты нарушаешь плавность моих мыслей?
Де Сези вынул футляр, и перед Хозревом сверкнула изумрудная звезда с бриллиантовой сердцевиной.
– Исключительно для того, чтобы спасти вас, ибо Осман опасен, как тигр, Моурав – как барс, Афендули – как гиена!
– О-о, ты киоск ума! – отброшенный Хозревом чубук походил на змею с бисерными глазками. – Ты не обеднеешь, если дашь один совет: как уничтожить трех хищников?
– Уничтожить надо одного, Моурав-бека. Афендули пока опасно трогать, он некстати дружен с Фомой Кантакузином. Его величество султан верит греку. Патриарх также за Афендули, тот большие вклады жертвует. Не обратиться ли в Ватикан? И… неизвестно, захочет ли султан из-за вас подвергать опасности султанат… Полагаю, надо другое: уменьшить богатства Афендули, этому вас… учить не приходится… Впрочем, я обдумаю, как лучше обрезать крылья золотой птице.
– Пророк свидетель, остается самый опасный – Осман-паша!
– Без меча и денег он ничто! Думайте о Моурав-беке.
– Ай, ага Сези! Султан за него пол-Стамбула перережет. У Османа пальцы гибкие, как черви, одним он укажет на меня! И видит аллах, пока Моурав-бек за Турцию хочет воевать, против него слова – пух.
– Ба! Неужели я так недальновиден, что советовал вам глупость? Хозрев, вы можете обнищать, как дервиш, и обогатиться, как Афендули!
– О искушающий! Подскажи как?
– Верховный везир! Выслушайте доброжелателя. Почему дела Габсбургов не в пределах вашего внимания? Или Диван наивно рассчитывает на благородство этих разбойников, грабящих всю Европу, как гербовую карету на большой дороге? Я вам отдаю справедливость: вы разумный везир, и в силу этого вы должны проявить мудрость. Встревожьте Диван! Заставьте господ советников следить, в какую сторону понесся враждебный ветер, способный разорвать в клочья паруса благополучного плавания великой империи Османов. Или правда вы не замечаете, что дом Габсбургов втайне готовит новый крестовый поход на блистательную Турцию? Ведь об этом потихоньку шепчутся все христианские страны. Я буду меньше дипломатом и больше другом: поспешите! Для вас опасно дать возможность кому-либо, например Осман-паше, предупредить султана о грозящей беде.
Зеленоватый отсвет исказил лицо Хозрева. Он силился сохранить спокойствие, но тщетно.
– Во имя земли и неба! Что говоришь ты, посол! Откуда узнал о черной туче, надвигающейся на оплот ислама? Не плохой ли сон приснился тебе, о посол из послов?
– Увы, везир из везиров, вестником не сна, а яви прибыл ко мне курьер из Франции…
– А почему Франция должна трястись в лихорадке, если на Турцию идет самум?
– Из чувства солидарности, мой везир, сейчас Франция в большой вражде с Габсбургами. Диван должен убедить Мурада Четвертого заключить союз с Людовиком Тринадцатым. Мы поразим раньше Вену и Мадрид, это будет импонировать богу. Белая лилия короля и золотой полумесяц султана! Магическая сила гармонии! Итак, война с Габсбургами!
– Два войска, одна война. А шах Аббас?!
– Он все же не Кир. Подождет!
– О Мухаммед! О невозможном твоя речь! Султан лишь о шахе Аббасе думает!
– Без сомнения! Но это, пока его величество не узнал о Крестовом походе, угрозе Константинополю.
– О искушающий, подскажи, что посоветовать султану?!
– Извольте, мой везир, пусть повернет меч Моурав-бека раньше в сторону Габсбургов, Моурав самый опасный…
– Машаллах! Если не ты, то кто радовался прибытию Моурав-бека в Стамбул?! Если не ты, то кто всеми средствами убеждал меня начать поскорее войну с шахом Аббасом?! Если не ты, то кто льстиво уверял Непобедимого, что только его меч может сломить мощь Ирана?.. И кому еще, кроме аллаха, известно, что изменило твои мысли?.. Крестовый поход? Но ведь он придуман тобой для султана!
– Ба! Зачем говорить о призраке? Поговорим об убытке. От войны с Ираном обеднеете сначала вы, потом я… Тогда как война с Габсбургами… О везир! Вы даже не представляете, какое великолепие ждет нас!.. Мой бог! Предположим, вы правы: лишь для султана разговор о крестоносцах. Но в дипломатии все средства хороши, если они полезны тем, кто жаждет славы и золота. Это я про себя и про вас, везир!
Хозрев уже спокойно пропустил серо-голубой дым через золоченое наргиле и окутался им, скрывая свое раздумье:
– Одна прямая, а не две кривых дороги ведут в рай. Ага Сези, говори открыто…
– До рая тысячи лье. Ад можно получить на земле, не прибегая к путешествию. Еще раз настаиваю: убедите султана, что если он откажется от союза с Францией, то, узнав об этом, Габсбурги в Испании немедля создадут легионы новых крестоносцев и на этот раз победят! С ними будет не только бог, но и пушки. Освобождение гроба господня поддержит и Ватикан! Подумайте, какой опасности подвергнет себя Турция!.. О везир! Не улыбайтесь!.. Могу повторить: крестоносцы лишь для султана и… для Дивана. Но вы…
– Когда я говорю о верблюде, я не думаю о тигре. При чем тут Моурав-бек?
– И вы спрашиваете?! При многом! Если султан согласится, грузин вынужден будет повернуть свой меч в сторону Запада. Без сомнения, это будет выгодно и мне, и вам…
– Было ли то или не было…[64] Моурав-бек не согласится, ибо решил лучше отомстить шаху Аббасу, чем судьбе. Если он завоюет пол-Ирана для Стамбула, он, по уговору, прибегнет к путешествию в «страну гор» и там с помощью султана воцарится. Ай-яй, ага Сези, на что мечтающему о царстве сражаться без пользы для себя с империей Габсбургов?!
– Мой бог, конечно, ни на что! На его отказ я и рассчитываю. Чтоб уничтожить «барса», надо разъярить султана. Прекрасная идея, везир! Покажите Мураду Четвертому алмазы Вены, и он отвернется от персиков Исфахана. А это – гибель Моурав-бека. Осман перестанет быть вам опасен, Афендули, как сообщника Саакадзе, бросят в тюрьму, а богатство его в равных частях перейдет к султану и к умному везиру. Не соблазнительно ли приблизить рай к себе! Там гурии – они будут здесь. Здесь огорчения – они будут там.
Хозрев наполнил чаши шербетом. Пальцы его дрожали, тонким языком он облизывал высохшие губы. Пили молча… Каждый обдумывал то, что сказал, и то, что выслушал.
Хозрев, с наслаждением выдохнув дым, проговорил:
– Видит пророк, будет лучше, если ты сам предложишь султану союз с королем франков. Тебя, как посла, он выслушает, а мне сразу свалит голову, как изменнику. А без головы как я вскрикну: «Аман!»?
Де Сези изысканным движением вынул футляр, перед вспыхнувшими глазами Хозрева заблестел драгоценный перстень:
– Устройте мне тайную беседу с султаном, а вам, как друг, советую подготовить Диван… Соблаговолите особо убедительно говорить о крестовом походе, грозящем Турции неисчислимыми бедствиями.
– Да поможет мне аллах! Да подскажет сильные слова! Ты прибыл вовремя. Я посвящу ночь размышлениям.
– Прекрасно! Но размышляйте без одалиски, – уже шутя произнес де Сези, – иначе запах имбиря, придающего грудям особую прелесть, возможно, опьянит вас, и вы проспите свое утро.
Хозрев не проспал.
Лишь засветилось небо голубым светом, как к Эски-сералю устремились балтаджи, оповещенные дворцовыми алебардщиками и еще не стряхнувшие сон со своих ресниц, удивленные и взбудораженные советники Дивана.
Селиман-паша, что-то бормоча себе под приплюснутый, как монета, нос, проехал по главной аллее и остановился перед арочными воротами внутренней ограды дворца. О, эти ворота! Ни паша, ни простой янычар не проходили спокойно под ними, ибо там всегда находился палач, который тут же отсекал голову попавшему в опалу.
Точно на том месте, где полагалось второму советнику ожидать знака главного начальника церемоний, разрешающего следовать дальше, паша сполз с коня. Обернувшись, он приветствовал дворец султана низким поклоном и потом лишь важно проронил: «Селям алейкюм!», на что послышалось ответное: «Be алейкюм селям!» Все советники Дивана, кроме капудан-паши Гасана, уже стояли на своих местах, одни с мнимой бесстрастностью, а другие с показной нетерпеливостью поглядывая в сторону главной аллеи.
Конюхи отводили назад коней, на чепраках расплескивались солнечные блики. Кто-то палкой разгонял некстати передравшихся собак, те визжали и огрызались.
Но вот прискакал и капудан-паша, старший советник Дивана после верховного везира, последовал знак главного начальника церемоний, и советники, строго соблюдая степень старшинства, проехали между двумя башнями с коническими крышами, вошли во двор, засаженный платанами и кипарисами, миновали султанские кухни и вошли в зал, освещенный большими решетчатыми окнами.
Не успели капудан-паша Гасан, войсковые судьи – казаскеры румелийский и анатолийский, три дефтердара – главные казначеи султана, напыщенный Селиман-паша – хранитель султанской тугры (вензеля), и трехбунчужные паши – начальники конных, пушечных и пехотных орт – разместиться кругом, как пожаловал Хозрев-паша и занял место посередине.
Он зорко оглядел своих единомышленников, которых в тайных встречах уже успел убедить, как не только необходимо, но и выгодно идти войной раньше на Габсбургов, дабы предотвратить угрозу нового крестового похода. Но много здесь сторонников и у Осман-паши и у Моурав-бека. «Надо проявить хитрость», – решил Хозрев, скрестив руки на груди.
Над креслом верховного везира таилось окошко с золотою решеткой. Надпись сверху: «Один час правосудия важнее семидесяти лет молитвы» и султанские вензели по бокам напоминали об «убежище мира». Действительно, через это окошко, оставаясь сам невидимым, султан мог слушать все, о чем совещались диванбеки. Слушал ли он сейчас? Хозрев-паша полагал, что нет, ибо повелел начальнику черных евнухов представить именно в этот час «средоточию вселенной» новую «звезду» Египта, натерев ей предварительно груди имбирем, в надежде, что любопытный султан проспит свое утро. Как бы то ни было, верховный везир начал иносказательно:
– Высокие диванбеки! Султан наш Мурад, да благословит его аллах, ждет от нас мудрых решений. Ай-яй, когда ветер меняет направление, надо помнить о парусах. Правильный путь – один, блужданий – много. Арабы не правы, иногда один больше двух…
Лазутчики уведомили Осман-пашу о многом, поэтому он хоть и прибыл вовремя, но предпочел молча перебирать четки красного янтаря. Селиман-паша сердито засопел:
– Ты, везир везиров, положил нам в уста палец удивления; если два меньше одного, вспомни о трех: замысле, решении, действии.
Трехбунчужные паши насторожились: паруса крепили по-новому, разговор сворачивал в сторону войны. А разве не о войне беспрестанно говорят? Но теперь – в сторону войны с кем?
Арзан Махмет, зоркий дефтердар, способный заметить золото и на лапке паука, важно проговорил:
– Ветер не перестает дуть в сторону Ирана. Сухой хвост дохлой собаки, шах Аббас, ограбил царства грузин. Во славу аллаха, незачем менять давно решенное. Отберем награбленное и положим в сундук султана.
Режап-паша, поджав под себя ноги, отчего две парчовые туфли стали походить на лодки, острыми носами взлетевшие над волной, обменявшись быстрым взглядом с Хозрев-пашой, веско произнес:
– Мир – это колесо судьбы. Хвала тому, кто сумеет его повернуть в ту сторону, где расцветет выгода Турции. Сейчас необходимо, во славу аллаха, повернуть меч в сторону разбойников Габсбургов, за которыми неустанно следят мои глаза. Сейчас выгоден союз с франками.
Хозрев-паша улыбнулся и внезапно недовольно покосился на Осман-пашу, бесстрастного, как изваяние сфинкса. «Кёр оласы! Похоже, что низложенный везир успел предупредить сторонников, иначе почему хмурятся многие из влиятельных пашей?» Он подал условный знак, коснувшись лба.
Напыщенный второй казначей выпятил нижнюю губу и, косясь на золотую решетку, проговорил:
– Нет божества, кроме аллаха! Режап-паша прав, сейчас время перемен, Дунай должен стать турецкой рекой. Кто владеет головой, должен владеть пяткой. Необходим союз с королем франков, ему тоже мешают Габсбурги.
– Говорят, у одного грека уязвимой была только пятка. Прежде чем ею владеть, надо заполучить броню для ее защиты. В Иране много брони. Зачем бросать одно и хватать другое? Не всегда три сильнее одного. Моурав-бек принесет желанное султану из султанов!
Румелийский судья войска, с часа тайной встречи с Хозревом размечтавшийся о лаврах победителя Вены, заволновался:
– Неразумно говорить о новой войне с шах-собакой, когда император Габсбург по шею увяз в старой войне. На Западе сейчас огонь. Прикрывшись дымом, можно захватить воду. Дунай – ключ Вены. А ключ можно достать, заключив союз с франками.
– Брать надо там, где легче, – вступил в разговор анатолийский судья войска, мечтавший о лаврах победителя Исфахана. – Лазутчики донесли, что шах Аббас убил сына, любимца персов. Там тысячи недовольных, тень находит на разум «льва». Сейчас время оставить его без когтей.
– Лев не убежит! – повысил голос румелийский судья войска.
А если франки одни возьмут Вену, то мы останемся с обеими руками под камнем[65].
Осман-паша продолжал бесстрастно перебирать четки красного янтаря. Арзан-Махмет вскинул волнистую бороду:
– Могущество османов в захвате земель. Когти у гяурских кошек острее, чем у персидских хищников. Ты, румелийский судья, забыл о битве в Коринфском заливе?[66] Эйвах, память некоторых короче шкуры льва. У персов много земли, надо облегчить им путь в будущее.
– Слова Арзан-Махмета – сыновья мудрости, – поддержал друга Селиман-паша. – В наших руках меч Непобедимого. Кто лучше его способен уязвить персидскую пятку?
– Пророк свидетель, – зло сверкнул глазами Хозрев-паша, – надо думать не об одной войне, а о судьбе Турции. Паши-полководцы поддерживают величие трона султана, да пребудет над ним благословение аллаха. Пока гяуры дерутся с гяурами, они не думают о крестовом походе на Турцию. И нам надо успеть водрузить зеленое знамя на башне Вены.
Режап-паша так вскрикнул, словно уже сам бросался на приступ габсбургской цитадели:
– Машаллах! На Вену! Крестоносцы, да растерзают их дружины, нам не нужны!
– На Исфахан! О Мухаммед! Гяуры боятся правоверных!
– На Вену! Во имя спасения Стамбула!
– Король франков предлагает нам союз, кто неразумный отказывается?!
– Раньше на Исфахан! Там злейший враг!
– На Вену! Полумесяц на Вену! Пока не поздно!
Ибрагим, трехбунчужный паша, начальник янычар, одобривший замысел Моурави ударить на серединную Персию и через Луристан прорваться к Исфахану, стал увещевать расходившихся советников:
– Во имя Мухаммеда! Есть ли глаза, видящие ветер в пустыне? О чем спорите, паши? Или неведомо вам, с каким нетерпением ждет султан, «средоточие вселенной», пятый трон?
– На Исфахан! На Исфахан!
– На Вену!
– Ай-яй, вместо ста криков нужно одно внимание! – вскрикнул Хозрев-паша, сорвав голос, и прохрипел: – Думать о другом троне, кроме пятого, опасно! Но эту ценность «средоточию вселенной» добудут франки в благодарность за совместные битвы с Габсбургом. Зачем вам, три дефтердара, отсыпать из сундуков султана золото на длительную войну, когда один король франков сам вручит повелителю османов богатство на четырех ножках?
– Во имя аллаха! – не унимался анатолийский судья. – А сколько орт янычар и топчу с пушками потребуют против Габсбурга твои франки?
– Больше, чем у пятого трона ножек, – съязвил Селиман.
– О расчетливый Селиман-паша, не больше, чем их требует ненасытный Моурав-бек. Но не затмит шайтан рассудок Саакадзе, сына храбрости, – Хозрев искоса поглядел на золотую решетку, – и если наш всесильный повелитель, султан султанов, раздаватель венцов царям, соизволит, то по его повелению Моурав-бек обнажит раньше свой меч против Габсбурга Фердинанда, а потом против шаха Аббаса.
Осман-паша продолжал бесстрастно перебирать четки красного янтаря. Арзан Махмет приветливо улыбнулся:
– Да не омрачит, везир, твою память хитрый де Сези! Наш славный из славных султан, тень аллаха на земле, уже обещал Моурав-беку отпустить его с войском через двадцать четыре луны. Видит аллах, по шесть лун на одну ножку не так много. Янычары восхитят Стамбул, когда вернутся с пятым троном на высоко поднятых щитах. Не надо мешать Моурав-беку.
– Одно ухо может ошибиться, но что слышат два? Ай-яй, разве нельзя превратить двадцать четыре в сорок восемь?
– О Мухаммед! Высший дал слово.
– Три действия не равны четвертому! Золото плавят, алмаз шлифуют, гранит дробят, а слово-приманку уподобляют слюне.
– О старший везир, если слово высшего – приманка, то и мы, низшие, рискуем получить в награду не новые поместья, а слюну.
– Пат-кют! – развел руками трехбунчужный Халил-паша. – Кто сказал, что слюна выгоднее поместий?
Поднялся шум. Диванбеки единодушно согласились с Халил-пашой, ибо всем обещал или должен пообещать что-либо султан. Хозрев-паша, прикусив тонкую бескровную губу, обвел советников тревожным взором:
– Клянусь Меккой, я говорил о неверных… которых муллы призывают даже убивать, если они становятся поперек дороги. Если к таким относится один, почему возмущаться многим?
Осман-паша продолжал бесстрастно перебирать четки красного янтаря, изредка натирая их кончиком пояса и вдыхая запах.
– Ради праведников, открой свои уста, Осман-паша! – взмолился Селиман-паша, сбитый с толку верховным везиром. – Или треск четок может заменить треск слов?
Взбудораженные паши поддержали Селимана, настаивая, чтобы Осман сказал, что он думает.
– Во имя аллаха, везиры и паши, – Осман надел четки на руку, как браслет, – я думаю так, как желает султан, «прибежище справедливости»…
«Аллем эдер каллем эдер!» – мысленно воскликнул Хозрев, придав лицу выражение полнейшего дружелюбия.
– Если у меня два уха, почему слышу одно уклончивое? Диванбеки лишены мыслей, как свет дня лучей звезд? Кто же предугадает решение султана, угодное аллаху? Или, ай-яй, Осман-паше выгодно узреть крестоносцев в Стамбупе? Каждый из них равен двум шайтанам. Да не допустит Диван позора вторжения неверных в убежище Ислама!
– О Осман-паша! – вскрикнул Режап-паша. – Ты отторгнул нас от сада размышления и погрузил в океан изумления.
Румелийский судья войск насторожился и полуприкрыл глаза, чтобы не выдать волнения.
– Мухаммед сказал: «Аллаху в совершенстве ведомо все тайное». Верховный везир, приобщи нас к откровениям неба. Что донесли тебе лазутчики?
– Если один лазутчик лгун, – это испытание, если многие доносят истину – это бедствие. За императором Габсбургом подымается Рим, так донесли лазутчики, ибо папа римский любит один сон и хочет претворить его в явь на много дней. Ай-яй, он хочет отбить гроб их аллаха, принимая за гроб весь Иерусалим. А стадо нечестивцев, греки, разве смирились с потерей Константинополя? Если вам неизвестно многое, должно быть ясно одно: богач Афендули встречается открыто и тайно с Моурав-беком! Фанариот верит, что слова, сказанные под сенью богов Олимпа, становятся непроницаемыми, как мрамор. Кто знает, о чем шепчутся богач и Непобедимый? Разве они оба не гяуры? Не знают ли они о крестоносцах больше, чем диванбеки?
Осман-паша снял с руки четки и стал бесстрастно перебирать красный янтарь. Селиман-паша обвел взглядом диванбеков, явно поддавшихся на доводы верховного везира. Щуря заплывшие глаза, Селиман-паша рассмеялся:
– Пророк свидетель, о крестоносцах пока еще никто не знает, а я знаю тайну мраморных слов. Владеющий мечом и владеющий ценностями шепчутся о свадьбе. Сын Моурав-бека и племянница Афендули уже готовят свадебный подарок султану, «средоточию побед». И кого, как не меня, князь Заза уже пригласил на пир!
Трехбунчужный Ибрагим-паша, улыбнувшись своим мыслям, заметил:
– О, как криклива ханым брата Афендули. Моих жен она тоже пригласила на пир и так расхвалила поместье, которое дарит ага Эракле своей племяннице, что у моей ханым Халиме появилось новое желание.
Хозрев-паша болезненно поморщился. Разговор перешел на веселую дорогу, надо было его вернуть на дорогу войны. Поднявшись, он грозно вскинул руку, напомнив статую карающим перстом:
– Во имя аллаха! Не надо двух решений там, где есть одно! Помните, о диванбеки, когда Вена и Рим поднесут огонь к враждебному греческому факелу, запылает не только Стамбул, но и облака над ним. Беспечность диванбеков, предупрежденных мною об опасностях, возмутит султана, «раздателя венцов царям». Не надо двух кипарисов, нужен один платан, и пусть на его ветвях сидит ангел жизни Накир. Разве от крыльев его не всесилен султан, «тень аллаха на земле»? Но видит Абубекр, если вы забыли, что ангел смерти Мукир всегда сидит на кипарисе, то крестоносцы повесят вас всех на его ветвях! Тогда что, аман?
Капитан моря Гасан-паша, не раздумывая, поддержал верховного везира. Он верил в Накира и Мукира. Нет! Кипарис ему не нужен. Корабли готовы идти к огням Запада. Трехбунчужные паши подтвердили готовность войск, ходящих по земле, следовать с кораблями. Никто не захотел украшать собой дворцовый кипарис. Один Осман-паша бесстрастно перебирал четки красного янтаря.
Диван вынес решение предстать перед султаном с предложением заключить военный союз с Францией и начать совместную войну. Раньше Габсбурги, потом шах Аббас.
– Полумесяц на Вену!
– Вена ближе, потом на Иран!
Разгневанный Мурад IV походил скорее на тигра, чем на султана. Он готов был вскочить и растерзать Хозрев-пашу, заискивающе излагавшего соображения Дивана. Но он молчал, он сидел не двигаясь, как сфинкс. Крошечные окна, пробитые высоко над полом, слабо освещали султанскую сокровищницу. И чаши в нишах, наполненные драгоценными каменьями, старыми золотыми и серебряными монетами, как бы недовольно прислушивались к приглушенным коврами словам, нарушившим их покой.
– Король франков предлагает союз, – вкрадчиво говорил верховный везир. – Два солнца дадут еще больший блеск полумесяцу. Посол де Сези, умный, как звездочет, откроет «тени аллаха на земле». Млечный Путь в сердце стран гяуров. Во имя аллаха, раньше полумесяц на Вену!
Взор султана блуждал между одеждами умерших султанов, между их саблями и тюрбанами. Кровавыми отсветами вспыхивали рубины. Как зеленый паук, свешивался с потолка огромный изумруд на цепи.
Здесь говорили вещи. Мурад IV понимал их безмолвные призывы. На востоке империи продолжала плестись паутина. Он, Мурад, не хотел уподобиться мухе. Он жаждал закончить многолетний спор с шахом Аббасом в свою пользу. Хозрев-паша жужжал над ухом, отвлекая внимание от «книги судьбы». Сабли султанов остриями указывали на Иран. Весна беспрестанно дула в боевые трубы, будоража молодую зелень. Цвет знамени пророка был зеленый, как волшебный огонь. И Мурад IV мысленно восклицал: «Во имя аллаха, полумесяц на Исфахан!»
Султан властно указал опешившему везиру на трон из массивного золота, украшенный изумрудами и бриллиантами.
– Султан Селим отнял ту ценность у персидского шаха Исмаила[67]. Я отниму пятый трон у шаха Абасса!
Хозрев посмотрел на парчовое сиденье, ему померещился на нем не шах, а император Фердинанд. Машаллах! Призрак смеялся беззвучно и торжествующе. Хозрев невольно протянул руку. Кто-то вложил в нее черный камень – символ неудовольствия. Вскинул глаза, то был султан. «Если это слово, то почему оно падает, как камень?» – удивился везир, вслушиваясь не то в обвал камней, не то в поток слов. И вспомнил, как смеется де Сези громко и язвительно.
«Что дальше?!» – бесился Хозрев. В мозгу пронеслось: когда мышь приблизилась к лапе кошки, та схватила ее обеими папами, прижала к своей груди, поцеловала и приветствовала, подобно де Сези: «Добро пожаловать, мой друг, ко мне, я тебе предана до смерти». Хозрев приложил руку ко лбу и сердцу, склонился до пола и сказал:
– Аллах свидетель, я, «средоточие вселенной», предан тебе до смерти.
Упав один и второй раз перед султаном и, прикасаясь губами к его туфле, Хозрев, содрогаясь, слушал угрозы разогнать Диван и напомнить советникам о кипарисе.
О, как был расстроен Хозрев! На голову его будто свалился с высоты султанской сокровищницы обоюдоострый меч. Арабские примочки не помогли. Он чувствовал себя в положении осла, который отправился искать себе рога, а у него отрезали уши. Пришлось прибегнуть к помощи Фатимы.
Надев лучшие украшения, она немедля отправилась в Сераль. Окна были открыты, и в розовом тумане виднелись Принцевы острова. Фатиму более устраивал мрак грозовой тучи. Слезы ненависти она выдала за слезы отчаяния. Султан не был удивлен, он знал, что Фатима не преминет вступить в бой за «полумесяц на Вену». Но ее доводы на сей раз убеждали. В случае нашествия разнузданных крестоносцев трон Османа подвергся бы страшной опасности. Через труп императора Константина турки ринулись в Константинополь. Разве не могли через труп султана Мурада гяуры ворваться в Стамбул? Султан колебался. Фатима поспешила набросить тень и на Моурав-бека, но, видя неудовольствие «убежища мира», торопливо добавила, что многое из того, о чем говорят, можно причислить к клевете завистников. А если бек-грузин и старается привлечь на свою сторону янычар, то ведь ему-то и вести их орты на войну. И ничего нет необычного в том, что Моурав-бек дарит огненным топчу монеты на кейф, а если делает он это не открыто, то потому, очевидно, чтобы не вызвать зависти у пашей, остающихся в Стамбуле. Все же, если слова сестры падишаха, любящей его больше жизни, значат что-нибудь, то пусть «средоточие вселенной» подумает, не лучше ли отправить Моурав-бека на войну с угрожающими Турции джиннами-крестоносцами? Пусть любимец пророка Мурад выслушает преданных ему пашей. Потом, как бы невзначай, Фатима посоветовала не восстанавливать против себя и короля франков. Ведь от встречи султана с послом короля ничего не может измениться, если султан не пожелает. Но, аллах свидетель, разумнее тайно допустить франка до своих глаз, пламенных, как солнце. Зачем давать повод пашам и их гаремам к лишним разговорам. Чтобы отделаться от слишком назойливой сестры, которую он с детства побаивался, Мурад обещал ей выслушать де Сези, а после еще раз – Диван.
Из Сераля Фатима отправилась к Афендули. Ей не особенно много пришлось стараться. Экспансивные гречанки сразу очаровались любезностью и красотой принцессы и с восторгом приняли предложение прибыть к ней на кейф.
Кажется, с этого дня завязалась дружба между Фатимой и Арсаной. Какая-то, еще не совсем ясная, мысль завладела Фатимой, и она, льстя и покровительствуя, незаметно все успешнее подчиняла Арсану своей воле.
Напротив, Магдана, сколько принцесса ни старалась, отдав долг вежливости, больше не ездила к ней, Фатиме, несмотря на усиленные уговоры Арсаны. Когда Магдана, удивленная настойчивостью Фатимы, спросила Хорешани, что ей предпринять, та ответила: «Если сердце не лежит, не следует принуждать себя». И Магдана холодно оборвала Арсану, пытавшуюся насильно увести ее: «Сердце не лежит, и больше не утруждай себя просьбами».
Встреча с де Сези, увертливым, как серна, и настойчивым, как осенний дождик, сделала султана рассеянным на несколько дней, и он решительно отложил прием, обещанный им Георгию Саакадзе, стремившемуся изложить новые доводы в пользу начала похода до наступления полной весны.
Султан, осаждаемый сторонниками Хозрева, в большинстве своем подкупленными графом де Сези, при содействии Клода Жермена, хотел вызвать Осман-пашу, к совету которого он бы, конечно, прислушался, но чувство неудобства удерживало его. Если дельный совет может дать лишь Осман, то почему он, султан, низвел его до положения второго везира, а этого бесспорного наглеца Хозрева ради Фатимы возвысил до звания первого везира? Вспомнил султан, как еще совсем юным противился он замужеству Фатимы, но она дружила с сестрой Хозрева и, ослепленная подарками и поклонением родных его, угрожала принять яд, если ее не отдадут богатому и знатному паше, который поклялся тридцать лет не брать вторую жену, а гарем иметь только для вида. О, этот Хозрев уже на третий год хотел взять вторую жену, красивую и знатную, но, выслушав от Фатимы под музыку семи пощечин угрозу отрезать ему нос и присоединить его к куче греческих носов у стены Эски-сераля, а второй жене выколоть глаза, тотчас вспомнил о своем обещании и вновь поклялся оставшиеся двадцать восемь лет считать прелести Фатимы неповторимыми. К тому же по характеру она вполне заменяла по меньшей мере пять жен.
Вспомнив о неприятностях везира, султан повеселел и в третий раз выслушал Диван. А узнав, что у Хозрева пал любимый конь, стоивший паше кисет золота, принял еще раз и де Сези. Но султан ни разу не дал аудиенцию Георгию Саакадзе, ибо боялся пойти на все, что пожелает Моурав-бек. О, еще бы, ведь интерес полководца соответствовал интересу султана, «средоточия вселенной», запутавшегося, подобно глупой рыбе, в сетях везира и пашей.
Все же султан пытался выбраться из сетей и, к досаде Хозрева, не оглашал свое решение. Не помогла и настойчивость французского посла. Теряясь в догадках и тревожась, де Сези, почему-то кляня Саакадзе, слал кардиналу Ришелье отчаянные реляции и мольбу прислать побольше денег.
Проклинал Георгия Саакадзе и везир Хозрев, подозревая, что упорство султана вызвано тем, что ему неловко нарушить данное Моурав-беку слово.
Султан молчал, как кипарис в безветренный день. Это пугало. Внезапно он стал красноречив. Это озадачило. Он стал оправдывать свою медлительность. Это огорошило. Аллах не подсказывает ему, настаивал Мурад, своему ставленнику, правильного решения. Против такого довода бессилен не только Диван, но и все короли мира.
«О, видит небо, – размышлял наедине султан, – я знаю и без аллаха, что правильно! Но как вырваться из сетей? А вдруг франки не только пятый трон, маячивший где-то у стен владений шаха Аббаса, но и его четыре расшатают? Может, выслушать Моурав-бека? Один шайтан мог подсказать подобное! Непобедимый вскинет на „средоточие вселенной“ изумленные глаза и – конечно не вслух – обзовет султана бездарным дервишем. Обозвал бы и… но, слава аллаху, даже в мыслях не посмеет».
Султан продолжал сомневаться, он даже начинал привыкать к мысли, что следует раньше зачем-то устроить кровавый праздник Габсбургам, и начал изыскивать способ, как войну на Западе увязать с войной на Востоке. Моурав-бек не рискнет отказаться от битвы с императором, ибо желание султана – закон! «Но я обещал обрушить полумесяц на Исфахан, а не на Вену, – продолжал мысленно сомневаться султан. – О аллах! Кто воспретит мне еще раз обещать обратное?! Полководец гурджи должен знать, что только покорностью мне он приблизит желанную им битву с шахом».
И султан, не скрывая насмешки, патетически произнес:
– О великий Осман! Основатель могущественной династии! Ты, кажется, улучив минуту, когда одалиска Хатум прижалась ко мне сильнее, чем дозволяет приличие, шепнул: «Мурад Четвертый! Мой величественный потомок! Очнись на один песочный час и выслушай мой совет. Смиренно, с трепетом домогайся согласия Моурав-бека на две войны. И если аллах смягчит его сердце и он благосклонно одобрит твое намерение, поспеши между вторым и третьим намазом заключить военный союз с королем Франции Людовиком Тринадцатым, после чего снова сможешь вернуться к усладе из услад».
Хозрев-паша оценил иронию султана. «Но разве только над везиром смеется султан? И для Георгия, сына Саакадзе, воля повелителя вселенной под сенью полумесяца может быть только священной!» И Хозрев поспешил обрадовать де Сези.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
В поварской священнодействовал старший повар, беспрестанно взмахивая сверкающим ножом. По настилу, заполненному грудами битой птицы, стекала кровь, и уже снимались котлы с готовыми супами из слив, кизила и вина, ставились на огонь глиняные горшки с чанахи, помощник поворачивал вертела с ягнятами, вдыхая пряный запах чахохбили и других яств, готовых к подаче наверх. В огонь очага летели все новые вороха сухих веток, багровые блики скользили по сосредоточенным лицам слуг, без устали разливавших вино по тунгам и втаскивающих на верхнюю площадку лестницы упругие тики – бурдючки.
Необычное оживление царило и в верхних помещениях Мозаичного дворца. Слуги взбивали мутаки, потом мчались с кувшинами в погреб и обратно и никак не могли понять, какое же вино угодно господину Папуна – белое, как туман, или красное, как закат, терпкое, как поцелуй красавицы, или нежное, как весенняя синева.
Дареджан торжествовала: «Бога вспомнили, и он вспомнил. Колокольный звон принес радость».
Ворота распахнул сам Димитрий. «Барсы» встретили Эракле рукоплесканиями и песней:
Счастлив будь тот, кто встречен Дружбы дружной дружиной! Блеском солнца отмечен Братства круг нерушимый!С трудом вызволив растроганного Эракле из цепких рук «барсов», Саакадзе повел друга в «комнату еды». И как ни протестовал Эракле, его все же усадили на почетное место. В глазах фанариота отражались застенчивость и признательность, и он смущенно повторял:
– Наконец сбылась моя мечта, и я нашел то, к чему стремился всю жизнь: семью! О боги, какую семью!
Смотря на сияющие лица, Вардан терялся в догадках: «Что произошло? Слава защитнице, видно, радостное!» И еще: «Я давно мог оставить Константинополь, но Моурави не отпускает меня, намекая на какое-то дело, которое вот-вот я возглавлю. Товар же мой не портящийся, и я, Вардан, в убытке не останусь. Так успокаивает меня Моурави. А я так рассуждаю: тот не купец, кто нетерпелив, – и поэтому покорно жду, как парус – ветра. Но сетовать, слава святому Саркису, нечего, госпожа Русудан часто удостаивает приглашением к скатерти, нередко „барсы“ обильно угощают, а Моурави жалует разговором. Но почему удерживает, так ни разу и не открыл».
И вот сейчас Вардан не сомневался, что такой радостный пир в будний день устроен недаром. Пытался он выведать что-либо у «барсов», но они лишь отшучивались, доказывая, что настоящий купец сам должен догадаться, почему доброжелательный Моурави задержал его в турецком раю.
– Задержал – мало, – сочувствовал Ростом, – но еще уверяет, что это выгодно Мудрому Вардану.
– А на деле выходит, выгодно нам одним, – умышленно сокрушался Элизбар. – Вот, Вардан, и отгадай, почему так долго замечательную Нуцу не видишь?
– Может, бог решил проявить справедливость и отмерил Моурави тысячу аршин удачи в беседе с султаном?
– О-о, дорогой Вардан! Ты почти угадал, – посмеивался Дато. – Удача пришла, но здесь не аршин нужен, а весы.
Пировали долго, но Вардан так и не смог понять причину веселья, ибо приобретение оружия держалось в большой тайне. И шепнуть купцу об этом решили к концу пира.
Никто из Афендули, по желанию Эракле, не был приглашен на пир: какая же тайна, если в нее проникнут болтливые женщины? Вот почему всех несказанно удивило, когда у ворот остановились крытые носилки и из них выпорхнула Арсана…
С некоторых пор Фатима настойчиво советовала Арсане быть в курсе всех дел дома Саакадзе.
– Что-то затевается, – шептала Фатима, зловеще позвякивая браслетами, – слух ходит, что твой дядя Эракле влюблен в ханым Хорешани. Может, все богатство ей оставит? О, что за жизнь без власти? А разве власть не дается богатством? – разжигала она воображение девушки. – Бедная ты, Арсана, ведь Моурав-бек зависит от монет султана, значит, и Автандил ничем не богат, их поместья в Картли забрал царь. О Арсана, Арсана! Открой шире твои прекрасные глаза! – вкрадчиво шептала Фатима. – Следи зорко за тем, что происходит в доме Саакадзе, где Эракле стал бывать до неприличия часто. Выспрашивай, Арсана, у своего возлюбленного, о чем говорят Моурави и его приближенные, по какому случаю пируют, по какой причине печалятся, выспрашивай и говори мне, а я щедро наделю тебя советами, приносящими пользу и счастье. Моя нежность к тебе, прекрасная из прекрасных Арсана, простирается до седьмого неба. Я помогу тебе стать счастливой, властной и всепокоряющей.
Арсана жаждала счастья, власти и богатства!..
Рассказав жене о выгодной продаже им оружия, Хозрев просил совета, как получить его обратно, ибо раз поместье их, на что имеется запродажная запись, незачем рисковать. Капудан-паша может выдать: ведь вместо трехсот ливров он дал ему двести и вместо пяти коней – одного и старую фелюгу. И потом, нехорошо греку иметь оружие. Ай-яй, как нехорошо! Да охранит аллах всех правоверных от гнева султана! Оружие должно быть возвращено!
Преподнесенное ей везиром бесценное ожерелье несколько смягчило Фатиму, и она заявила, что оружие будет возвращено, но не силой, а хитростью.
И вот Арсане почти приказано было внезапно появиться у Саакадзе, когда туда отправится ее дядя, и выпытать, о чем у них тайная беседа. Необходимо пустить в ход все свои чары, ум, ловкость. Пусть любыми средствами раздобудет тот ключ, которым Фатима откроет замок счастья Арсаны.
Наконец настал день, когда Эракле особенно тщательно облачился в богатый наряд и направил носилки к Мозаичному дворцу.
Еще утром пришел Ибрагим и рассказал «барсам», что Рехиме накануне встретила у ханым Фатимы чем-то взволнованную Арсану, которая жаловалась, что на пир к Саакадзе, кроме Эракле, никто не приглашен. И Фатима шептала: «Все равно ты должна быть там, может, против тебя заговор…».
Тщетно упрашивала Арсана сестру отправиться с нею к Саакадзе. О, она лишь взглянет в божественное лицо возлюбленного и тотчас вернется. Елена отказалась. Со времени знакомства с домом Саакадзе она стала чувствовать себя грузинской княгиней, подражая и Русудан и Хорешани. Она стала рваться в Грузию, где всесильный князь Шадиман пусть временно удалился от управления царством, но с новым «богоравным» возвратится к власти и создаст ей, Елене, настоящую жизнь. Она рвалась в Грузию, ибо к этому побуждал ее дядя Эракле. Он даже тайком от всех подарил ей ларец с драгоценными украшениями, дабы блистать ей при дворе. Нет, она не поедет в дом Моурави, поскольку их не пригласили обычно приветливые Русудан и Хорешани. Значит, так надо. Возможно, решают, каким способом отправить сыновей Шадимана с домочадцами в поместье Марабду; возможно, другое решают…
Осыпав Елену насмешками, Арсана обратилась к матери, но старая гречанка слишком боялась Эракле, чтобы ослушаться. Вспылив, Арсана топнула ножкой, приказала подать крытые носилки и с двумя слугами отправилась в Мозаичный дворец.
На недоуменный взгляд Эракле она весело ответила, что слуги не поняли ее и остановились не у дома подруги, а у дома Моурави, и она не смогла противиться соблазну. Но если она лишняя, то сейчас же покинет дворец.
Русудан молчала, но Хорешани, взглянув на побелевшего Автандила, обняла ее и сказала, что красота никогда и нигде не бывает лишней. Это, по-видимому, хорошо осознали «барсы», уже поспешившие наполнить чаши, чтобы выпить терпкое вино за сладкие уста.
Поймав взгляд Хорешани, первым поднялся Ростом.
Так Вардан и сегодня не узнал, по какой причине задан пир.
В зимний киоск, уставленный фаянсовыми кувшинами, в которых благоухали розы, Автандил привел возлюбленную. Она встряхнула серьгами, вскинула гибкие руки, налитые розовым огнем. Сразу стало жарко. Автандил слегка расстегнул ворот. Да, да, он уже просил, и мать обещала выслушать его завтра. – Почему не сегодня? – Сегодня мужской разговор. – Какой? – А разве Арсана забыла, что скоро рождение султана? Советуются, какой подарок возвеселит «повелителя вселенной». – Почему женщин не пригласили? – Боялись разглашения тайны раньше срока: ведь прекрасная Арсана дружна с ханым Фатимой. Нет! Даже владычице сердца его не может он сказать о том, что решили преподнести, ибо поклялся молчать.
Арсана надула пунцовые губы, повелительно сказала:
– Кто по-настоящему любит, тот нарушает не только такую клятву.
– Кто нарушает клятву, – любовно глядя на красавицу, сказал Автандил, – тот не витязь, а созданная раем не может любить нарушителя чести.
Арсана нежно прижалась к витязю. Киоск покачнулся, в глазах Автандила заплясали фаянсовые кувшины, к сердцу подступила сладостная волна. Он выхватил из кувшинов розы и закидал возлюбленную, жадными губами припав к источающей аромат шее. Она извивалась гибким телом, то привлекая его, то отталкивая, теребя его шелковистые волосы и целуя их.
– О Арсана моя!! Ты виденье рая на земле! Ты алтарь муки! Ты соткана из пряжи огня.
– О мой Автандил! Запах волос твоих слаще меда! Губы – блаженство сна!
Уста прильнули к устам. Потолок киоска рухнул куда-то вниз. В воздухе замелькали тысячи красных точек, и в них растворились воля, мысли. И сквозь какой-то вихрь донесся страстный, умоляющий шепот:
– Докажи, что любишь! Докажи!.. Нет, нет, сейчас!.. Скажи только, почему пируете?! Поклянись на кресте! – Опьянение не помешало Арсане вынуть крест, висевший на нитке жемчуга. – Поклянись, что говоришь правду! Разве я не твоя? – Она еще сильнее прижалась к его устам, но продолжала держать у его глаз крестик. И после долгого, как вечность, поцелуя: – Теперь говори! Или я убегу…
Автандил силился овладеть собой: «О чем она? Люблю? Но почему не помню, где я? Почему не спешу поделиться с возлюбленной радостью? Как смею томить прекрасную?»
– Докажи, что любишь! О море жизни моей, скажи!
– Хорошо, скажу…
И… Автандил очнулся. Удивленно оглядел киоск. Белые розы вздрагивали, словно от прохлады. Солнце смотрела в окно холодно, недружелюбно. И холодом веяло от потемневших глаз Арсаны. Помрачнел и Автандил: «Что со мною? Кажется, я пережил страшную пытку? Испытание любовью! Почему назойливо блестит крестик? Что это? Неужели я чуть не выдал тайну, доверенную мне? Неужели подобная слабость воли называется любовью? Кто она, искусительница? О святой Евстафий, что осмелился я подумать о любимой! Тогда почему пытала?.. Любопытство, и ничего больше? Нет, не таков сын Георгия Саакадзе, чтобы даже беспредельно любимой выдавать тайны». И он внезапно спросил:
– Тебя подослала ханым Фатима?
Смутившись, Арсана не могла найти слов, потом рассердилась:
– Святая Мария! Что, по-твоему, я у ней на посылках?!
– Избегай, моя Арсана, хитрости, она убивает любовь. Ты видела сегодня ханым Фатиму.
Арсана беспечно смеялась, но брови ее слились в одну черную стрелу.
– А кто проворковал тебе об этом?
– Случайный голубь. – И подумал: «Эта мерзкая владычица Хозрева может запутать ангелу подобную Арсану. Надо предупредить отца и… скорее назвать возлюбленную своей. Тогда я буду вправе оберегать ее».
– Радость моих дней, – прервал он затянувшееся молчание, – доверь мне свои мысли, если доверила сердце.
– Ты любишь меня, Автандил мой прекрасный?
– Не спрашивай о том, что давно знаешь.
– Тогда скажи… правду.
– Опять о подарке? – Автандил пожал плечами: «Почему так усердно допытывается?» – Правда, дорогая, – беспечно проговорил он, – почти придумали, что преподнести. Знаешь, как страшно не угодить властелину.
– Я не о том! – Арсана капризно скривила губы. – Хорешани очень любит своего Дато?
Автандил невольно насторожился: «А это что значит?»
– Госпожа Хорешани будет вечно любить азнаура Дато. Но почему тебя волнует это?
– Так… она слишком ласкова с моим дядей.
Автандил вскочил, охваченный гневом. Он привычно стал искать на поясе оружие. Арсана насмешливо смотрела куда-то вдаль…
– Никогда, слышишь, Арсана, никогда не произноси имя неповторимой Хорешани без предельного уважения!
– Иначе ты меня убьешь? – Она вызывающе звякнула браслетами. – Ха-ха-ха… А знаешь, я ничего не боюсь…
– Странный у нас сегодня разговор. – Автандил внимательно разглядывал линии своей ладони. – Не слишком ли странный?
– Ты прав, блеск моего солнца. Давай лучше грезить о любви.
Арсана обняла его за шею и соблазнительно прижимала свою щеку к его щеке. Автандил тихонько отстранил ее.
– Пока не признаешься, кто намерен очернить чистую, как слеза богоматери, Хорешани, не смогу предаваться радостям.
В его твердых словах звучал приговор. Не на шутку испугавшись, Арсана начала уверять, что просто сболтнула вздор, но, чем больше уверяла, тем больше путалась и не заметила, как дважды произнесла имя Фатимы… И вдруг оборвала разговор и прикусила губу. Автандил сидел рядом, но был далеко от нее, бледный, холодный. «О боже, как я ошиблась! – сокрушалась Арсана. – Это настоящий муж, а не безвольное дитя, каким я считала его». И страх потерять Автандила охватил все ее существо:
– Нет! Нет, мой возлюбленный, не отталкивай меня. Я погибну, клянусь, погибну! Только ты разбудил во мне любовь, только тебя лелею я в своих мыслях, желаниях! Без тебя меня ждет гибель! Я это знаю, предчувствую! Защити меня, мой… мой неповторимый.
И Арсана, обвив его руками, вложила в долгий поцелуй страсть и мольбу, точно от него ища у него же защиту.
Сразу почувствовав в ее порыве искренность, Автандил прижал девушку к своей могучей груди. И долго, долго скрывал киоск из роз волнение двух, унесшихся в мир сновидений.
Проницательному Эракле Афендули сразу пришелся по душе Вардан Мудрый. Вот почему он на следующий после пира день так тепло принял купца. Лишь одно показалось загадочным Вардану: Эракле говорил с ним только по-персидски. За полуденной трапезой Эракле весело объявил женщинам, что из дальних стран прибыл этот купец и предлагает им тонкий узорчатый шелк и другие изделия, хоть не очень ценные, но красивые. Если женщины пожелают, он пригонит сюда завтра верблюда.
Женщины хором просили не запаздывать и сожалели, что Магдана, уже три дня гостившая у Хорешани, не сможет выбрать себе украшения.
– Тогда я должен сговориться о цене.
Эракле начал по-турецки, чтобы и женщинам было понятно, нудно высчитывать, сколько он может заплатить за аршин ткани, сколько нужно каждой на наряд, сколько посеребренных запястий и сколько позолоченных браслетов.
Сначала Вардан удивился: ни позолоченных, ни посеребренных изделий он не привез сюда из Картли, его товар – тонкий сафьян, чеканные пояса, чаши, отделанные ажурным серебром, и тонкие украшения из чистого золота, пленяющие женщин. Он уже об этом хотел сказать вслух, но, взглянув на зевающих покупательниц, понимающе принялся еще скучнее объяснять, что позолоченное кольцо гораздо практичнее золотого.
Эракле в свою очередь принялся тоскливо доказывать обратное. Но Вардан не уступал и монотонно клялся рогами быка и копытом ослицы…
Первой сбежала невестка, сославшись на головную боль.
После бесконечного пояснения Вардана, как делают в его стране хлебные лепешки, исчезла Елена. Затем незаметно удалились Заза и Ило. Когда же Эракле затянул молитву, слышанную будто бы им в стране папуасов, выскользнул из комнаты его брат Иоанн, удрученный новым способом вести торг, от которого даже пустынник, покупающий лаваш, сбежит.
Не желая отстать, Вардан с жаром стал убеждать, что это не молитва, а свадебное приветствие у синеголовых.
Не вытерпев, выбежала, наконец, и Арсана.
– Думал, не выживем, – добродушно сказал Эракле. – Теперь все валяются на тахтах и глотают порошки против тошноты. Хорошо, Магданы нет, она бы сразу догадалась. Крови отца в ней много. Пойдем в «комнату тайн». Это сейчас ни у кого не вызовет подозрения и за нами никто не будет следить, не до того всем.
Вардан счел нужным извиниться за неучтивость, но Эракле похвалил его за догадливость.
Хорошо, что круглая комната произвела на Вардана ошеломляющее впечатление, иначе он бы не в силах был понять то, что предложил ему Эракле.
– Восемь фелюг, нагруженных дорогим товаром? В Картли? – Вардан вытер затылок большим шелковым платком. – А где взять монеты на такое?.. Восемь фелюг! Весь телавский майдан вместе с купцами продать – и столько монет не выручишь.
– Пусть с твоего чела сойдет забота о монетах, ты их возьмешь у меня. Не удивляйся, дело общее…
И тут Эракле рассказал Вардану, что нужно между тюками с дорогим товаром перевезти мушкеты, пушки, ядра и пули в Тбилиси и там спрятать так, чтобы даже мышь не проникла в хранилище до возвращения Георгия Саакадзе в Картли. Необходимо закупить в достаточном количестве войлок и завернуть в него оружие. Тюки сверху надо заставить ящиками с перцем, корицей и другими пряностями. Фелюги будут заранее закуплены, войлок через потайную калитку перетащат сюда слуги, а товар можно открыто покупать – никто не удивится: на то и купец, чтоб торговать. Фелюги ночью подгонят к тайному причалу, на них раньше погрузят оружие. Потом Вардан с переодетыми в гамалыков верными Эракле слугами начнет грузить купленный товар.
– Все исполню, уважаемый господин, одно хочу знать: какую прибыль хочешь получить за твою доброту?
– Прибыль? Из вырученных за товар денег ты, Вардан Мудрый, отделишь себе за труды половину, а другую отдашь Георгию Саакадзе на ведение войны с врагами вашей родины. Почему умолк? Не согласен?
– От такого не только лишиться речи можно, но и умереть. Как с третьего персидского неба богатство валится! Хоть не в характере купца отказываться от прибыли, но прямо скажу: плохой ты купец, господин. Много даешь, согласился бы и на треть.
– Ну, раз продешевил, в другой раз умнее буду. Слово – как чайка: вылетит, не заманишь.
– Война против врагов и меня радует, возьму меньше.
– Раз я сказал – половину, значит, возьмешь, половину. Не больше и не меньше. Свои решения раньше обдумываю, потом высказываю. Ты, Вардан, плохой купец, другой бы выпросил обе половины за то, чтобы перевезти оружие и укрыть в тайнике, – риск большой, за это дом в три этажа не жаль отдать.
Бери и не смущайся, это твой честный заработок.
Вардан только развел руками:
– Тогда, господин Эракле, следует торопиться. Я сегодня найму сарай, куда начну складывать купленный товар. Замки тоже крепкие приобрету, людям не стоит слишком доверять.
– Хвала твоей осторожности, Вардан Мудрый. Да, людям не стоит слишком доверять. Но я направлю к тебе своих слуг, им можно поручить стеречь даже порог рая. День и ночь они будут сторожить посменно. А теперь получи, я уже приготовил.
Эракле нажал какой-то рычаг и, выждав, открыл дверь. Вошли четыре грека, переодетых гамалыками.
Приоткрыв незаметную дверцу, они вытащили четыре кожаных мешка с монетами и, втиснув их в простые мешки, взвалили себе на плечи.
Обалделый Вардан, вытирая со лба пот, пролепетал:
– Господин, такое со мною еще не случалось.
– Ничего, мой Вардан, ко всему надо привыкать, смысл жизни в вечном познании.
Все было обычно – та же сутолока на прилегающих к базару улицах, та же давка на мосту, те же вопли нищих, и едкая пыль, и зловонный запах гниющей рыбы, и аромат жареной баранины, щекочущий ноздри, и высохшие дервиши, кружащиеся и подпрыгивающие.
Все было обычно. Но Вардану не хватало воздуха, не хватало спокойствия. Из-под ног его, как коврик, будто выдернули землю, будто бросало его от борта к берегу на палубе фелюги в часы жесточайшей бури. И все это не от ужаса, а от веселья. Как одержимый дервиш, кружась и приплясывая, мчался он к Мозаичному дворцу. Но, может, он уже спешит на праздник в Мцхета? Не иначе, как так! Недаром, лаская взор, празднично разодетые в бархат и шелк грузинки бьют в дайра, плывут в лекури, и легкий ветерок развевает прозрачные лечаки. А вот несутся в пляске с боевыми выкриками воины. Говор, шум. «Как? Почему веселятся? Откуда ты, странник? Разве не знаешь – у стен Мцхетского храма празднуют победу Великого Моурави над Ираном, а заодно и над князьями». Рассуждая так, Вардан осознал источник восторга, его охватившего. Не кто иной, как он, купец, способствует святому делу, ибо оружие довезет и спрячет не далее, чем в пяти аршинах от изголовья. Вардан ликовал и сам восхитился своей щедростью, сунув нищенке мелкую монету, – пусть тоже радуется, ведь он идет не куда-нибудь, а в дом Георгия Саакадзе.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
– Буйволиная ступня! – негодующе вскрикнул Матарс и отодвинул от себя сочный шашлык из молодого козлика. Такое с ним случилось в первый раз за долгие годы его жизни. Принять наслаждение за издевательство! Надо признать, что неудовольствие «барса» вызвал все же не подвыпивший повар, – напротив, он был слишком трезв, ибо полил печеные яблоки вином вместо меда.
Причиной всему был Стамбул, вместе со своими фонтанами и лужами, кипарисами и железными колами, минаретами и базарами, хрустальными светильниками и одичалыми псами, ибо он вместо того, чтобы провалиться от стыда сквозь землю или море, продолжал терпеть в своих стенах такого злодея, как ага Муртеза. Этот начальник невольников, страдавших на галерах, отказался даже за большой кисет с золотыми монетами устроить побег Вавиле Бурсаку. Правда, жестокий ага вздыхал и жадно поглядывал на кисет, предлагая другого раба, не одного – двух, но тут же клялся, что без повеления капудан-паши не смеет не только выдать силача казака, именно этого атамана, причинившего немало бед туркам, но и кормить его лучше, чем других, а это значит – почти совсем не кормить.
При таком признании Матарс так зарычал, что Муртеза отшатнулся от него. Конечно, ага мог и прикрикнуть и попросить удалиться опасного просителя, но… о, эта черная повязка на глазу! Машаллах, разве не с поля битвы «барс» вернулся с черной повязкой? И разве с этого часа он не обладает волшебным свойством платить несчастьем за оскорбления?
«Слава аллаху, только глаза не хватает, – суеверно поежился Муртеза, – а если бы еще руки или ноги?! Не заставило бы это меня, Муртезу, передать головорезу в целости корзину с едой и одеждой? Видит пророк, заставило бы. О, как несправедлива судьба! Она послала мне вместо уцелевшего – безглазого и вдобавок хитрейшего. Поэтому пришлось изъять в свою пользу лишь половину еды и даже оставить невольнику из трех одну рубаху и шаровары, ибо безглазый, пока не получил ответа от казака, не отдал обещанного кольца с бирюзой. Ответа! Шайтан свидетель, пустой ответ на пустой вопрос! Но безглазый через меня приказал казаку раньше надеть чистую рубаху и шаровары, потом отведать каплуна, лежащего на дне корзины, лаваш, развалившийся посередине, и виноградный сок из кувшина, стоявшего на самом верху. Потом велел сказать, что если корзина напомнит ему, атаману Вавиле, пороховницу, то возле „барсов“ и та пищаль, которой он любовался под Терками. Казак даже четверть песочных часов не подумал, неучтиво, подобно собаке, опорожнил полкувшина, потом схватив каплуна, тут же покончил с ним и стал искать другого, благоразумно вынутого моим слугой вместе с бараньей ляжкой и гусем. Затем казак выгреб пирог с сыром и проглотил не разжевывая. Еще подавится, машаллах, а кто отвечает за жизнь невольника? Пришлось опустить на затылок огромный кулак. У другого, может быть, и треснул бы хрящ, а этот, проклятый, лишь крякнул и изрек чисто по-турецки: „Передай: чую!“ Пес, гяур! Пырты! Что чует? Бич! А одноглазый, услыхав: „чую!“, рассмеялся и подарил мне, о аллах, две пары!»
Не дарить монеты аге Муртезе, а двинуть его клинком хотелось Матарсу. Возвращаясь в Мозаичный дворец, он рычал:
– Ослиное копыто! Чтоб черт горло ему отлудил! Половину еды украл! Одежду!
– Если с луны не свалился, – пожал плечами Пануш, – чему удивляешься? В Стамбуле свой закон. Поблагодари, что лишь наполовину опустошил «пороховницу»! Эх, бедный наш весельчак Вавило! Но и в Картли свой закон: побратима вызволить необходимо.
– Еще бы! Жив не буду, если сам чашу с вином ему не поднесу.
Вернулись «барсы» домой мрачные, остервенелые.
– За нас должны говорить шашки! – выкрикнул Матарс, входя в «комнату еды» и шумно сбрасывая плащ.
Меркушка скользнул взглядом по лицам вошедших, подавил вздох и незаметно отодвинул чашу. Незаметно? Разве от «барсов» могло скрыться что-либо?
– Не печалься, друг. – Ради Меркушки говорили на понятном ему татарском языке. – Могу поклясться, Вавилу освободим! Наш Георгий даром слов не бросает!
Задумчиво крутил Саакадзе ус. «Обдумывает», – решил Дато и положил руку на плечо Меркушки:
– Э-э, друг, главное – атаман сыт теперь и знает: ты нашел нас, а брат для брата в черный день!
Меркушка встряхнул головой, приободрился и на просьбу «барсов» помнить, что вино вкусно холодное, а шашлык горячий, вновь пододвинул к себе чашу.
– В следующий раз применим воинскую хитрость: пошлем Вавиле жареного поросенка. Вот когда ничего из корзинки не потянут, – коран запрещает.
Под шутки «барсов» Отар счел нужным перевести на русский язык предложение Гиви. Совсем повеселев, Меркушка взялся за еду. «Барсы» вскинули наполненные роги, и песня, написанная Автандилом и Дато в честь встречи, дружно взлетела над скатертью:
Солнце! Золотая чаша! Дружно молим об одном: Оцени ты встречу нашу На крутом пути земном. Песней бурю перекроем! Здесь орлу парить в кругу! Воздадим хвалу героям! Слава другу! Смерть врагу!– Э-э, «барсы», песня песней, а вино вином! Выпьем!
– Выпьем!
Хлынь, вино, неукротимо! Бурдюком хоть небо будь! За судьбу! За побратима Выпить море не забудь! Подадим друг другу руки, Если друга друг сыскал, Не сильнее власть разлуки, Чем союз степей и скал!– Выпьем за удачу! – осушил рог озабоченный Георгий. – Воскресенье не за горой, Кантакузин тоже. Так вот, Ростом и Элизбар, отправляйтесь к Эракле и напомните о моем желании лицезреть у него в воскресенье епископа с блаженной братией.
– О-о, Георгий, если я не забыл, нас к полуденной еде пригласил Эракле, а ведь всем известно: когда Папуна пьет, он не любит, чтобы беседой с чернорясниками портили вкус вина.
– Ничего, Дато, для такого дела можно и уксус выпить. Уже не раз говорили: настоящие дела требуют настоящего мужества. Все должны перенести, даже врага вином поить, даже черту хвост гладить.
– Хорошо, Георгий, епископ тебя не слышит, иначе дело Вавилы треснутого кувшина не стоило бы.
– Не беспокойся, Дато, и я у епископа готов благословение получить.
– Как так? – недоумевал Гиви. – А черт?
– А что черт?
– Может обидеться, вот что! Одной рукой хвост хочешь гладить, другой крест к губам тянуть. Черт такое не любит, может хвост поджать, тогда что гладить?
– Найдется! – под общий смех изрек Дато. – Клянусь, найдется!
– Для тебя не найдется, черт не женщина!
Димитрий заерзал на мутаке, но Гиви, озлившись, сказал еще кое-что на ухо своему предприимчивому попутчику во всех странствиях.
– Ишак! Полтора хвоста тебе на закуску. Не видишь, госпожи отвернулись?
– Вижу, но это от твоего длинного сука, который ты почему-то зовешь носом. Крепкое спасибо скажи анчисхатской божьей матери, что не турком родился, ибо такое излишне растянутое украшение правоверные считают даром шайтана. Ведь нос мешает при молитве распластать лицо на плитах мечети.
– О-о, носитель веселья, – задыхался Папуна, – прикрой свой сосуд, который люди почему-то называют ртом, иначе рискуешь выплеснуть весь запас своего ума, тогда чем станешь радовать женщин? Лицом?
«Барсы» так тряслись от хохота, что Георгий счел уместным избавить смущенных женщин от слишком мужского веселья и предложил кальяны и кофе в ковровой комнате. Все, как по команде, поднялись и, едва сдерживая вновь нахлынувший хохот, низко поклонились женщинам и кубарем вылетели из «комнаты еды», подхватив недоумевающего Меркушку. Дато успел на лету дать Гиви здоровый подзатыльник.
Саакадзе не последовал за друзьями, он незаметно пробрался в свое «орлиное гнездо». Необходимо подготовиться к встрече. Конечно, не с чертом, который, взирая на людей, давно хвост поджал, и не с епископом, мало чем напоминающим серафима. Духовенство лишь для отвода лазутчиков везира Хозрева. Встречу с Фомой Кантакузином Эракле наконец устроил. Освобождение Вавилы дело не столь уж трудное для влиятельного грека-турка, оно лишь предлог для большой беседы с ним. Пора, пора узнать, с чем вернулся из Руси посол султана и чем сейчас дышит султан – розами или порохом.
Георгий прислушался к отдаленному гулу. «Барсы» веселятся! Очень кстати. Он многое скрывал от друзей, оберегая их душевный мир, и радовался каждому всплеску веселья, посещавшему их все реже. Распластав карту Анатолии, он задумался. Что озадачивает его сейчас? Больше чем странное поведение султана Мурада, по счету Четвертого. Почти накануне выступления против его кровного врага, шаха Аббаса, он внезапно прекратил необходимые встречи с Моурав-беком. Султан доверяет ловкачу Кантакузину. Значит, посол многое может знать. Но скажет ли? Какой посол будет откровенен, да еще с незнакомцем? Тот, который хоть на короткий срок забудет, что пять есть пять… Но кто-то из пашей в пятницу шептал, что переговоры с послами Московского царства идут туго. Выходит, русийцы много требуют…
Запоздал Саакадзе умышленно, и расчет его оказался верным. Кантакузин, довольно равнодушно отнесшийся к встрече с грузинским полководцем, стал уже проявлять нетерпение, сначала неуловимое, потом явное.
Епископ заметил, как нахмурил он брови и теребил парчовой туфлей бахрому ковра.
Прошло еще полчаса, и Эракле забеспокоился: «Уж не приключилось, не допусти бог, что-либо в доме всегда точного Моурави? Не послать ли гонца?»
И тут как раз слуга доложил о приезде долгожданного гостя. С ним – военачальники.
Эракле обрадованно поспешил навстречу, а Кантакузин с досадой отметил, что рука его зачем-то поправила склады кафтана, и так хорошо на нем сидевшего.
Войдя, Саакадзе почтительно склонился перед епископом, и, пока тот благословлял богоугодного мужа, Гиви, вздохнув, шепнул:
– Сейчас как раз время черту поджать хвост.
Гася улыбки, «барсы» смиренно подходили к осенявшему их крестом епископу.
– Прости, друг! – здороваясь, говорил Саакадзе. – Уже оседланные кони стояли у ворот, как внезапно прискакал гонец от Осман-паши с приглашением на завтрашний пир. Пришлось угостить гонца – всем известна гордость второго везира – и подобрать ему небольшой подарок. Не люблю опаздывать ни на поле битвы, ни на зов друга.
Сказав правду, Саакадзе скрыл одно: то, что просил еще вчера Осман-пашу именно в этот час прислать гонца за ответом. Таким ходом и началась игра Саакадзе с Фомой Кантакузином, хитрейшим дипломатом Мурада IV.
После взаимных, несколько выспренних, приветствий Эракле просил гостей отдать дань скромной трапезе, которая, впрочем, напоминала лукуллов пир.
Благословив яства, епископ первый опустился в кресло. Эракле поднял полную чашу, пожелал сто лет счастливой жизни застольникам и затем просил Папуна выполнить обычай Грузии и принять звание тамады, дабы удивить отцов церкови и мудрого мужа Фому Кантакузина богатством слов, отражающих благородство чувств.
Раньше Папуна наотрез отказывался, он даже утверждал, что Дато давно отбил у него славу лучшего начальника стола, но сейчас, заметив знак Саакадзе, тотчас согласился.
Папуна зорким взглядом обвел сосуды с вином, как бы подсчитывая наличие боевых средств, и властно поднял руку. Водворилось молчание.
– Знайте, еще не ведающие, – торжественно начал Папуна на чистом турецком языке, – что тамада за скатертью все равно, что полководец на поле брани. У нас в обычае отдавать дань вину под песни и пожелания. Пусть покорность станет уделом воинов вина, иначе… что иначе? Опорожнят по две чаши.
– Прямо скажу: как родился, покорность от меня в испуге на полторы агаджи отскочила. Сразу наливай две чаши!
Тут и остальные «барсы» наперебой стали клясться, что и они, подобно Димитрию, напугали покорность и она сама трясется от страха при виде их.
За здоровье Эракле «барсы» выпили сразу по две чаши. И за епископа повторили с большой охотой.
Тогда Папуна схватил кувшин, прижал к сердцу и с испугом заявил, что сто братьев, увидев сто кувшинов, удивились: «Очень много!». Поэтому он намерен наказывать иначе: непослушным будет выдаваться ровно полчаши. На это «барсы» ответили дружным ревом возмущения:
– Как, меня хотят лишить отрады жизни? – сверкал одним глазом Матарс.
– Почему только тебя?
– Не сдадимся! Нет моего согласия умереть от жажды!
– Чанчала такому тамаде!
– Полтора хвоста ему на язык!
Как Фома ни прикидывался равнодушным, но мнимый испуг «барсов» развеселил его, и, рассмеявшись, он предложил «барсам» поручить ему переговоры с неумолимым виночерпием, обещая использовать свой дипломатический опыт. Для начала он предлагает выпить две чаши за султана.
– Э-э, уважаемый, не скачи впереди своего коня! – повелительно сказал Папуна. – Это мое право – предлагать и отвергать! Аба, «барсы», покажите свою удаль! Три чаши за наместника аллаха, Мурада Четвертого, султана из султанов!
– Ваша! Ваша сеятелю радости! Султану славных султанов! Не он ли распахнул перед ними золотые ворота светлой надежды? Не нас ли облагодетельствовал наместник седьмого неба? Тысячу лет жизни «падишаху вселенной»! Ваша! Ваша!
«Барсы» восторженно кричали, вскочили и стоя залпом осушили по три чаши, запев «Мравалжамиер» – застольную.
Встал и Саакадзе, выпил третью чашу, поцеловал ее и шумно поставил на поднос. Фома с нарастающим удовольствием слушал горячих грузин: «Непременно расскажу султану о рвении удальцов».
– Я тебе, дипломат, как тамада еще такое скажу: благоговей перед властелином, но не жалей и для себя вина, ибо сказано: служба царям подобна морскому путешествию – и прибыльна и опасна.
– Не сказал ли, дорогой Папуна, твой мудрец, – усмехнулся Моурави, – что сокровища ищут в морских глубинах, а спасение – на берегах?
Кантакузин пристально посмотрел на Саакадзе и с расстановкой проговорил:
– Можно спастись и в кипучем океане, для этого следует уподобиться эфедрам. Вероятно, никто из застольников не знает, что такое эфедр?
– Могу, уважаемый посол, помочь тебе просветить несведущих гостей дорогого Эракле, – предложил Саакадзе.
– А что это? Дерево или осел? – заинтересовался Гиви.
– Мои «барсы», эфедр – это подсаживающий. В минувшие века в Греции во всех состязаниях двоих на силу и ловкость участвовал третий, носивший звание эфедра. Он выжидал поражения одного и вступал в бой с победителем и почти всегда превращал выдохнувшегося победителя в недышащего побежденного.
– О уважаемый Моурав-бек, откуда ты знаешь наш древний обычай?
– Господин мой Фома Кантакузин, кто хочет быть достойным звания полководца, должен знать обычаи тех, с кем намерен дружить и с кем должен враждовать. В моем деле на Базалетском озере сам царь Теймураз уподобился эфедру… Так вот, я хорошо знаю, что такое подсаживающий…
– А раз знаешь, Моурав-бек, надейся не столько на победы своего меча, сколько на ловкость своего ума. – Глаза Кантакузина стали походить на две щелочки. – Непобедимого может превратить в побежденного не только царь, но даже ничтожный хитрец и завистник. – Он слегка подался вперед и как бы застыл с обворожительной улыбкой.
– Как понять, – запротестовал Папуна, стуча рогом по кувшину, – что такая щедрая приправа к яствам не запивается вином?
Под звон чаши смеха Саакадзе обдумывал: «Что это, предупреждение друга или угроза врага? Следует удвоить с ним осторожность».
А Папуна, незаметно косясь на Саакадзе, продолжал, по выражению Дато, раздувать меха веселья:
– Э-э, друзья, пейте без устали! Пока не поздно! Аба, Дато, твое слово!
Взяв чонгури, Дато запел:
Все преходяще на свете! Сладость мгновение и горечь, Зной аравийский и ветер, Шум человеческих сборищ, Злая печаль одиноких, Нега безумства влюбленных, Огненный блеск чернооких. Страстью любви опаленных. – Выпьем! Выпьем за красавиц! Под звон чаш Дато продолжал: Пляска красавицы гибкой, Влага в глубинах колодца, Стих, и крылатый и зыбкий, Слава меча полководца. Путь в никуда быстролетный, Отдых в оазисе мира, Нищего стон заболотный, Золото счастья эмира. Правду открыло нам зелье, Вымыслом кто не пленится? Пейте! Ловите веселья Неуловимую птицу!– Пьем! От нас не улетит!
– Такое напоминание справедливо запить тунгой вина.
– Наконец изворотливый Дато один раз истину изрек!
– Э-э, Гиви! Когда помудрел? Если – завтра, то вспомни изречение Папуна: «Лучше иметь умного врага, чем глупого друга».
Гиви вскочил, ища оружие, выхватил из-за пояса кривой нож, вонзил в яблоко, увенчивающее пирамиду фруктов, и преподнес его опешившему Дато.
– Закуси, дорогой, а если не хочешь, то вспомни изречение Папуна: «Голодная собака даже хозяина укусит».
Внезапно Гиви остыл, ибо от хохота «барсов» звенела посуда. Смеялись, к удовольствию Саакадзе, и Кантакузин, и духовенство, деликатно улыбался Эракле.
«Вот, – думал Саакадзе, – я на Папуна надеялся, а совсем неожиданно бесхитростный Гиви продолбил слоновую кожу султанского умника».
Папуна, опорожнив глубокую вазу, наполнил ее вином до краев и приказал Гиви смочить язык, ибо гнездо неуловимой птицы веселья на фарфоровом дне.
Но Гиви, залпом осушив вазу, шепнул по-грузински, что на дне он обнаружил лишь фарфоровый кукиш, и громко на ломаном греческом возвестил, что он клянется выпить снова этот маленький сосуд за патриарха вселенского Кирилла Лукариса.
Виночерпий от изумления чуть не выронил кувшин. Епископ одобрил кивком головы. А Кантакузин побожился, что даже на Руси не видел такого выпивалу.
Упоминание о Русии навело Саакадзе на расспросы, но Кантакузин будто не понимал. Тогда Саакадзе решил изменить тактику:
– Говорят, в Русии есть изречение: «Пей, да дело разумей!». Да, о многом приходится задумываться.
– Мой друг и брат Георгий, зачем задумываться тому, кому покровительствует Ариадна. В твою десницу вложила она путеводную нить, и ты не станешь жертвой лабиринта лжи и коварства.
– Мой господин Эракле, коварства следует устрашаться не в самом лабиринте, а когда выходишь из него. – И вновь обворожительная улыбка заиграла на губах Кантакузина.
– Остродумающий Фома, не значат ли твои слова, что весь мир состоит из лабиринта и выхода из него нет?
– Не совсем так, мой сострадательный Эракле. Нет положения, из которого нельзя было бы выйти, нужно только знать, в какую дверь угодить.
– Кажется, господин дипломат, твою мысль предвосхитил Саади: «Хотя горести и предопределены судьбой, но следует обходить двери, откуда они выходят».
– И ты, Моурави, обходишь?
– Нет, я врываюсь в такую дверь.
– Как обреченный?
– Как буря!
Кантакузин просиял… или хотел казаться довольным. Он предложил выпить две чаши за Непобедимого.
«Лед сломан, – решил Саакадзе, – теперь надо уподобиться кузнецу и ковать, пока горячо».
– Уважаемый Фома Кантакузин, самое ценное на земле – человек. О нем забота церкови и цесарей. Несомненно, отцы святой веры это подтвердят.
– Блажен тот муж, – протянул довольный епископ, – кто в защиту человека обнажает меч свой.
– В защиту? – засмеялся Папуна. – Ты, отец епископ, о человеке не беспокойся, он всегда сам найдет, чем другого убить.
Над этим стоило поразмыслить или во вкусе века посмеяться. Но епископ счел нужным напомнить заповедь: «Не убий». Тогда Папуна счел нужным напомнить о гласе вопиющего в пустыне. Может, спор и затянулся бы, но Матарс вдруг сжал кулаки:
– Самое мерзкое – пасть от руки палача! Вот на галере недавно надсмотрщик нож всадил в бедного пленника! А нашего побратима Вавилу Бурсака не истязают на катарге? Кто же защитит казака? Кто вызволит его из гроба?
– Как кто? – искренне поразился Гиви. – Церковь защитит! Назло черту!
– Гиви! Полтора граната тебе в рот! Не вмешивайся в темное дело.
– Только полтора?! А кто помог нам гнать персов?
– Персов? – заинтересовался Фома. – Не этот ли казак? А кто еще был с ним?
Одобряя своих «барсов», Саакадзе с нарочитой суровостью взглянул на Гиви и, словно вынужденный, рассказал о казаках, пришедших самовольно на помощь картлийцам, об отваге атамана Вавилы Бурсака и о большом влиянии его на воинственных казаков.
Кантакузин слушал внимательно и что-то обдумывал.
Угадывая желание Саакадзе, Эракле сейчас же после трапезы пригласил гостей в большой зал послушать его Ахилла, певца старинных песен Греции. Это он, Эракле, сам выучил своего любимца. Не успели отцы церкови и «барсы» удобно расположиться на мягких сиденьях, как слуги внесли на золоченых подносах редкие сладости, померанцы и мальвазию – «нектар богов». Разлив по маленьким чашкам черный кофе и наполнив стеклянные кубки благоуханным вином, они бесшумно удалились.
Ахилл бросил горящий взгляд на собравшихся, откинул рукава майнотской куртки, длинными пальцами коснулся струн кифары и запел грустно, вполголоса:
Моря Эгейского дочь, Свет Ионийского моря, Гнала ты некогда прочь Тучи и бедствий и горя. Греция! Всплеск красоты! Горы! Морские дороги! Выше твоей высоты Жили лишь мудрые боги. Славил тебя Аполлон, Марса венчала награда, Возле коринфских колонн Пенился сок винограда. Греция! Солнцем палим Путь твой к величию духа… Но обезлюдел Олимп, Плачет над пеплом старуха. Где твоей юности цвет? Гордые лавры столетий? Слышится только в ответ Свист обжигающей плети. Скрылся крылатый Пегас, Выцвели звездные дали. Эллинский факел погас, Девы его отрыдали.Слушали «барсы» и задумчиво проводили по усам. Песня скорбящей Греции отозвалась в их сердцах, и словно показался перед ними берег дальний, и доносился иной напев. А молодой Ахилл тряхнул головой, призывно ударил по струнам и полным голосом запел:
Эван! Эвоэ! Забудьте слезы! Не надо песен печальных дев! Пусть Вакх смеется, где зреют лозы. Роскошный мех козла надев. Пляши, гречанка, под звон кифары! Ты не рабыня! Жив Геликон! Твоих собратьев взоры яры! За око – око! Вот наш закон! Гоните стадо дней бесправных! Неволя вольным, как ночь тесна! Пусть красота венчает равных! Эван! Эвоэ! Для нас весна!Саакадзе украдкой взглянул на Кантакузина: ни единой складки на лбу, ни единого вздоха печали. По-прежнему спокоен султанский дипломат, точно не об его родине плачут струны, не из груди его приниженного отечества рвутся залитые кровью слова.
О многом еще пел молодой певец Ахилл…
А в смежной комнате Саакадзе и Кантакузин говорили тоже о многом. Косые лучи солнца, как сабли, перекрещивались в зеленоватом зеркале, напоминая о быстро ускользающем дне. Пора было переходить к решительному разговору.
– Не пришлось мне побывать в Русии, уважаемый Фома, и самому допытаться: почему царь московский так медлит с помощью моей родине в ее борьбе с Ираном. Видно, не может сейчас дружбу с Аббасом рушить.
– Тебе, Моурав-бек, бесспорно, стоило посетить единоверную державу. Зоркий глаз твой проник бы во многие тайны.
– Я лазутчиком никогда не бывал. И если бы хоть на миг полагал, что сумею добиться помощи, то с открытым сердцем посетил бы северное царство, но скорее не как единоверное, а как могущественное. Увы, результат всех наших посольств так незначителен, что на ум приходит: несвоевременно досаждать соседу просьбой одолжить кирпичи, когда у него самого крепость не достроена, а враги вот-вот нагрянут.
Верхняя губа у Кантакузина чуть оттопырилась, обнажив острый зуб, но глаза словно источали мед.
– Понял ли я тебя, Моурав-бек, так: крепость Стамбула давно достроена, и лишние кирпичи можно подобрать?
– Хоть в Стамбуле и найдутся лишние, даром все равно не отдадут. Выходит, надо в уплату предложить то, чего Стамбулу не хватает.
– Не просветишь ли меня, Непобедимый, чего не хватает?
– Мастеров – отстаивать построенное.
– Вот как? Значит, ты находишь, что у султана нет полководцев?
– Таких, какие нужны для борьбы со злейшим врагом султана, я подразумеваю Иран, – нет.
– И ты рискуешь вслух утверждать подобное?
– Не я, утверждает действительность. Ваши полководцы не могут с летучими казаками справиться, где же им бороться с таким мощным царством, как Иран?
– Скажи, Моурав-бек, смог бы ты укротить казаков?
– Зачем спрашивать меня – смог ли бы я сбить луну? Против казаков не пойду.
– Единоверцы?
– Нет, такое меня не остановило бы.
– А что останавливает тебя?
– Бесцельность. Они мне не мешают.
– Слова не из той песни! Ведь ты служишь султану? А они разбойничают у берегов Турции.
– Я не страж. Охранять берега – дело капудан-паши. Да и в Диване достаточно умников, чтобы придумать средство для успокоения казаков. Потом… – он хотел сказать, что сочувствует казакам, что тот, кто борется за свою свободу, ему брат, но не сказал, ибо Кантакузин тот же турок, лишь с крестом на шее.
– А кого еще должен успокоить Диван?
– Тебе известны их имена. Возьмем, к примеру, пашу Абаза. Прикинувшись преданным султану, он в удобный час захватил Эрзерум и объявил себя отложившимся от Турции. Не тайна, что ему помог шах Аббас, ибо такое выгодно Ирану. А что делал Диван? Посылал войско… скажем откровенно – без главы. Я не оговорился: там, где существуют продажные князья, ханы, паши, там трудно побеждать. Не потому ли тщетными оказались усилия пашей, посланных Диваном отбить Эрзерум?
– Не думаешь ли, Моурав-бек, что подобное одному тебе по силам?
– Думаю, ибо намерен первую победу одержать у стен Эрзерума. Вот почему меня удивляет медлительность советников Дивана.
– Не медлительность, а осторожность.
– Плохое средство для тушения пожара.
– Уж не приснился ли тебе в понедельник пылающий Сераль?
– Нет, приближение пожара я вижу наяву. Слишком хорошо я изучил шаха Аббаса, грозного и беспощадного покорителя стран. Слишком хорошо знаю его опытных полководцев: Караджугая, завоевавшего у османов немало земель, ловкого и стремительного Иса-хана, любящего войну и без труда нащупывающего слабое место врага, Али-хана, словно шутя наносящего смертельные удары; и еще удачливого во всех сражениях Эреб-хана, да и многих других. А что могут противопоставить советники Дивана такому сильному врагу? Лишь мудрый из мудрых султан Мурад Четвертый все видит, но… очевидно, он озабочен сейчас более важным. Может, Русия сегодня в пределах его мыслей. Или де Сези считает полезным назойливо осаждать первого везира Хозрев-пашу несбыточными мечтаниями?
Кантакузин выставил правое ухо, ловя, как сачком, слова собеседника, но скрывал озабоченность, отразившуюся на его лице. «Откуда у этого опасного полководца такая осведомленность? На Эракле не падает подозрение: ведь, за исключением богов, он ни за что не платит, а чтобы подкупить пашей, алчных и ненасытных, нужно сыпать золото окками. Кстати, откуда у де Сези столько золота? Неужели патриарх Кирилл прав: от Габсбургов? А возможно, двум господам служит».
Пытался Саакадзе выведать, с какими целями прибыли русийские послы, но Фома отделывался улыбкой и говорил о другом. Он даже спросил, когда в Картли поспевают яблоки. Недоумевающему Саакадзе дипломат напомнил, что в раю яблоки поспели не вовремя, этим воспользовался змей-искуситель и соблазнил невинную деву. Но с тех пор при виде искусителя осторожные настораживаются.
Потерпел неудачу Саакадзе и во вновь поднятом им разговоре о Диване, медлящем с подготовкой военных сил и с переброской войск на границу Ирана. Уж не объясняется ли опасная задержка прибытием послов Московского царства?
Фома Кантакузин вынул четки и стал протирать красный янтарь. Улыбка уже притаилась в уголках его тонких губ.
– Разве неведомо Моурав-беку: пока дела дипломатии не завершаются, они огласке не подлежат. – И застучал четками. – Скажи, Моурав-бек, не угнетает ли тебя чужая страна? Ведь сказано, что лучше, сидя у своего очага, есть лепешку, чем опоясаться золотым мечом и стоя прислуживать чужому.
– Увы, высокочтимый, когда-то мой друг, настоятель монастыря, отец Трифилий поучал: в дипломатии самый дешевый товар самолюбие. Сегодня можно прислуживать даже приверженцу сатаны, а завтра заставить весь ад прислуживать себе.
– Но это «завтра» может и не наступить?
– У тех, кто не задумается о послезавтра… Есть пути и перепутья, есть дороги и тропы. Необходимо направлять коня на верный путь, дабы с малой кровью достигнуть цели. «Завтра» похоже на дорогу надежды, «вчера» – на непреодолимую стену с надписью: «Возврата нет».
– Но есть невидимые западни, расставленные на завтра и послезавтра, из которых трудно вырваться. А иногда и невозможно.
– И ты, умнейший из умных, советуешь мне задуматься над твоими словами?
Кантакузин молчал. Потом он спросил: нет ли у Моурав-бека желания получить что-либо более доступное, чем сведения о творящемся в Серале и… даже в Диване.
Выслушав доводы Саакадзе в пользу освобождения Вавилы Бурсака, с тем чтобы с помощью атамана заполучить казачью конницу, Кантакузин согласился посодействовать в столь важном деле, но при одном условии: Вавило Бурсак должен поклясться на кресте, что увлечет за собою казаков с Дона на персидский рубеж и не за страх, а за совесть станет биться с войском шаха.
– Я могу поручиться, высокочтимый, что пока я буду завоевывать султану султанов земли персидского «льва», ни один казак с Дона, если отпустим Вавилу Бурсака, не нападет на турецкие берега. Значит, часть оттоманских сил в Анатолии не будет скована и военные действия будут развиваться стремительно. Если же выйдет так, как задумал, впоследствии можно привлечь на свою сторону буйных казаков Дона, как польский король привлек запорожцев.
Коснулись военных дел Польши.
Солнечные блики потухли. Темнела зеленая гладь зеркала, и в нем расплывались за низким столиком двое нащупывающих тропу в будущее.
Пообещав вскоре известить Саакадзе о мерах, которые предпримет он для освобождения казака, Кантакузин, приложив руку ко лбу и сердцу, скрылся.
Провожая его, Эракле клялся, что слова Георгия Саакадзе дороже жемчуга. Кантакузин, хитро прищурясь, ответил:
– Моурав-бек обведет вокруг своих усов не только таких белоснежных и возвышенных, как Эракле Афендули, но и таких изворотливых и расчетливых, как я.
Почти то же самое думал Саакадзе, войдя незаметно в большой зал. Устроившись на угловой скамье, он, казалось, весь ушел в слушание пения. «Все равно, – теребя кольца усов, размышлял он, – я выведу на чистый лед этого хитрого дипломата. То, что я должен знать, узнаю!»
Эракле тихо подошел к Саакадзе и, поймав испытующий взгляд друга, смущенно сказал:
– Как видно, Фома остался доволен тобою.
– Если ругал, то доволен, а если хвалил, то нет.
– Не ругал и не хвалил.
– Не знаю, как он меня, но я его понял хорошо: скользкий, как ящерица. Запомни, друг, он плохо кончит. Надо служить своей стране, тогда даже поражение может стать началом победы.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Навес белым крылом полуприкрывал окно, отбрасывая тень на садовую площадку. Курчавая собачонка лениво потянулась, выбралась на освещенную весной искрящуюся дорожку, зевнула и вновь погрузилась в блаженный сон.
На небе ни облачка. А на душе?
Мысли Русудан снова вернулись к Автандилу. Она догадывалась, о чем хочет говорить с ней сын.
"Что ответить ему? Почему холодно мое сердце к Арсане? У Георгия к ней большая неприязнь, но он молчит. Молчит и Хорешани. «А „барсы“ притворно ничего не замечают. Дареджан же украдкой вытирает слезы. О чем она? Даже неподросший Иорам сердито убегает, лишь только Арсана бабочкой впархивает в дом. Что сказать Автандилу? Как? Неужели я не знаю, что обязана сказать?»
Вошла старая прислужница, подбросила в камин сухие ветки и накинула шаль на плечи Русудан:
– Простудишься, госпожа. Еще солнце ничем не радует. Гонец от Магданы прибыл.
– Ко мне?
– Да, госпожа. Неделю гостила княжна, вчера уехала, а сегодня уже гонца шлет.
Русудан, сменив шаль на строгую мандили, вышла в комнату, где ждал ее старый грек.
– Высокочтимая госпожа, княжна Магдана, князья Ило и Заза ждут позволения приехать в твой дом.
– Почему спрашивают? Разве много раз не приезжали внезапно?
– Много раз, госпожа, в гости приезжали, а сегодня по важному делу.
– Передай, что сегодня воскресенье, пусть прибудут к полуденной трапезе. Скоро к обедне пойдут. А почему княгиня Елена не с ними?
– Так надо, госпожа.
Отпустив гонца, Русудан направилась в свои покои. Там крупными шагами Автандил пересекал цветочную комнату. «Совсем как отец!» – подумала Русудан, нежно поцеловав сына.
Долго слушала она взволнованную речь Автандила о страстной любви, о его желании скорей назвать Арсану своей женой, о счастье, которое принесет ему любимая, наконец мягко произнесла:
– Мой Автандил, мой любимый сын! Я ли не хочу твоего счастья? Но… скажи мне, что сильнее любви?
– Долг перед родиной, моя лучшая из матерей. Разве моя любовь помешает служению неповторимой Картли? Разве моему отцу мешает чувство к тебе, а не наоборот? Или Дато…
– Сын мой, кроме долга перед родиной, есть еще долг…
– Какой, моя мама?
– Не нарушать слова. Витязь, не сдерживающий слова, не витязь. Ты знаешь это.
– О моя лучшая из матерей! Когда и в чем я нарушил данное слово?
– Сейчас помышляешь нарушить.
– Мама!..
– Или ты в самом деле забыл слова, обращенные к имеретинской царевне Хварамзе? Не ты ли сказал: «Вернемся, я преклоню колено перед царем и буду умолять осчастливить меня, отдав мне в жены царевну». Я передала твои слова царице Тамаре и ее дочери, царевне Хварамзе… Какой речью я смою с себя позор?
Автандил словно окаменел. В пылу любви он совсем позабыл о царевне. «О пресвятая дева!» Плечи его опустились как бы под непосильной тяжестью. Морщась, как от раны, он поднял голову:
– Я без Арсаны жить не могу! Пусть царевна вернет слово. Придумай что-либо. Пойми меня, моя прекрасная мать!
– Жалею и люблю моего мальчика, поэтому продлеваю разговор. Если человека охватывает настоящая любовь, он может жертвовать всем, даже матерью, даже…
– О нет! нет! Что говоришь, моя…
– Даже отцом… друзьями, всем, что с детства было дороже жизни. Если по-настоящему любишь, должен пожертвовать! Оставайся с Арсаной здесь. В Картли ты не вернешься. Ни я, ни отец этого не допустим. Не допустят такое и все «барсы», ибо защищать мое имя их обязанность. Я для них мать!.. Нет, мой мальчик, я не осужу тебя, настоящая любовь сильнее всего остального. Без нее нет чудес, и потому чудесна она. И если ты в числе избранных ею ощутил ее неотразимые чары, нами всеми должен пожертвовать. А я… я благословлю тебя!..
– Да защитит меня анчисхатская пресвятая дева! О, что ты сказала, моя благородная мама? Как могла обо мне подумать так плохо? Я скорее сердце вырву из своей груди, чем ради любви пожертвую не только тобою и моим великим отцом, но даже верным Эрасти… О моя мама, зачем я ее встретил!..
Автандил припал к мутаке.
Прошел час, другой. Русудан тихо вышла, прикрыла дверь. Накинув строгую мандили, она пошла, сопровождаемая одним Отаром, в церковь – принести благодарность за то, что божья мать не допустила Автандила полюбить недостойную.
Автандил с трудом приподнял голову, на его груди поникла измятая красная роза. Он сжал лепестки, жадно вдохнул их аромат и швырнул в тлеющий камин.
Сколько времени прошло с часа расцвета его счастья до измятой розы любви? День? Два? А может, год он не выходил из покоев матери. Страшился семьи, страшился самого себя. Где-то тихо звенели струны чонгури. «Магдана оплакивает свою любовь… – догадался Автандил. – Я тоже всю жизнь буду оплакивать».
Бесшумно открылась дверь.
– Сын мой, прибыла Арсана. Настойчиво тебя зовет. Пойди, скажи ей слова утешения.
– О моя мама! Я… я не в силах! Помоги мне.
Молча посмотрела Русудан на сына:
– Хорошо, мой мальчик. Я помогу тебе узнать, так ли сильно любит тебя девушка чужой страны.
Теряя терпение, Арсана металась по «комнате приветствий». Она два дня напрасно прождала Автандила и, полная гнева и беспокойства, направила свои носилки к Мозаичному дворцу. Она тоже слышала звуки чонгури: «Почему Магдана так часто гостит здесь? Вот уехала в воскресенье и не вернулась…»
Вздрогнув, Арсана резко обернулась: на шелохнувшейся занавеске странно качалась бархатистая бабочка. Переступив порог, неподвижно стоял осунувшийся Автандил, бледный, потрясенный, на груди дрожала желтая роза.
Желтая роза! Роза разлуки!
Арсана поняла все. Ярость бросила ее вперед. Что-то блеснуло в полутьме. Пламя? Глаза?
Автандил отшатнулся. Перед ним изогнулась фурия с заостренным носом, с вытянутым подбородком. Она оскалила рот, а в уголках непристойно пенилась слюна. Игра ли это воображения или явь? Полная ненависти, она извергала проклятия, способные ужаснуть душу.
Автандил стоял неподвижно и мучительно думал; «Почему я видел в ней красоту? Хварамзе, царевна Имерети, неизмеримо прекраснее ее. Как можно так терять гордость? Разве пришла бы Хварамзе первая? Странно, в голове словно прибой шумит… Надо задушевно сказать… Но что это? Где ее рука, словно выточенная из слоновой кости? Откуда появилась эта цепкая лапа?»
Он почувствовал отвращение и подался к дверям. Шум усиливался, будто вихрь распахнул окно, и хлынули непокорные волны, сметая диваны, арабские столики, ковры. Очнулся! Из перевернутого кувшинчика струйкой сбегала вода.
Вне себя от ярости, Арсана, схватив кувшинчик, швырнула его в светильник. Осколки осыпали Автандила. Теперь он не мог уже скрыть презрение, искривившее его губы. Но Арсана ничего не замечала! Неистовствуя, она извивалась, взвизгивала, пытаясь дотянуться до горла Автандила.
Потрясенный гибелью своей возвышенной мечты, он, не помня себя, кинулся из комнаты. Он бежал, сам не зная куда… То ли по лестнице в сад, то ли мимо арки на парадный двор. Кажется, карабкался на стену, ломал ветви, оставляя на них клочки парчовой одежды.
Впоследствии, сколько ни старался воскресить прекрасный образ Арсаны, перед ним всегда возникала разъяренная волчица с оскаленной пастью…
Очнувшись вновь в покоях матери, Автандил упал перед нею на колени и зарыл лицо в шуршащий шелк.
– О моя мама! Лучшая из матерей! – мог только выговорить взволнованный Автандил.
Русудан нежно гладила шелковистые волосы сына:
– Не печалься, дитя. Настоящая любовь никогда не кончается, а принесенную ветром – ветром и унесет.
– Месть! Месть! – неистовствовала Арсана, подгоняя прислужников, почти бегом несших ее носилки.
На площадке у фонтана Ахмеда III ветер кренил верхушки кипарисов и платанов. И Арсане мерещилось, что, слетев с деревьев, как желтая птица, он подхватил носилки и устремил их ко дворцу Фатимы. Но она продолжала бранить испуганных прислужников за медлительность и завидовала молнии, мгновенной вспышкой пронзающей безмерное море.
Она страстно хотела стать этой смертоносной молнией, чтобы ослепительным мечом поразить неверное сердце. И в мыслях о мести не заметила, как очутилась перед Фатимой. Всплеснув руками, от чего зазвенели браслеты-змеи, разразилась криками:
– Месть! Месть! Придумай, повелительница моя, месть самую страшную! Кровавую! Огонь! Пепел!
Судорога пробежала по лицу Арсаны, к затаенной радости Фатимы. Усадив желанную гостью на мягкие подушки, Фатима внимательно выслушала Арсану, в злобе ломавшую пальцы.
– Чудовища! Палачи! Как посмели опозорить неповторимую красоту? – возмутилась Фатима, теребя золотую кисть подушки. – Как посмели унизить благородство проклятой желтой розой?! Месть! Месть! О шайтан, подскажи достойную злодеев месть! – И вдруг вкрадчивым голосом: – Только знай, Арсана, кто горит желанием отомстить, тот должен обладать терпением. Аллах видит, надо обдумать. Тут не один он виноват. До меня дошло, что твой дядя многому причина, он настроил Моурав-бека против тебя, он предостерег… Что смотришь так на меня?
– Не ошибаешься ли, моя бесценная Фатима? Отзывчивый Эракле так радовался предстоящей свадьбе.
– Радовался?! – Фатима рассмеялась. – Радовался на твоих глазах, а за глаза наговаривал этой гордячке Русудан, осмелившейся не ползать у моего порога. Видит аллах, «отзывчивый» сравнивал твой характер с характером удава: приманивает взглядом, потом душит.
– О-о-о! – вырвался стон из бурно вздымавшейся груди Арсаны.
Ей почудилось, что кто-то черным крылом провел по ее лицу.
Фатима не знала, что еще ей выдумать, какие изобрести нелепицы, чтобы еще больше разжечь ненависть в «глупой дочери фанариота». Во что бы то ни стало она хотела сделать Арсану не только своей сообщницей, но и исполнительницей задуманного. «Хозрев прав, – решила она, – богатство грека Афендули должно стать нашим богатством».
Почти о том же самом размышлял де Сези, но несколько по-иному: «Богатство грека должно исчезнуть, черт побери, как комета! Частично пусть даже в широких карманах иезуитов, угодников не столько бога, сколько дам. Пусть неизменно проявляют себя человеческие страсти, в грязи увязают души и из луж добываются бриллианты. Недопустимо лишь то, что расстраивает допустимое. Богатство, подкрепляющее опасность, идущую от Саакадзе, должно исчезнуть!»
Камышовым пером водил Георгий по вощеному листу, набрасывая укрепления Диарбекира, как себе он их представлял. Несколькими волнистыми линиями он изобразил Тигр, несущий войсковые плоты к Багдаду. Мечта полководца опережала действительность.
Внезапно он обернулся на возглас.
– Боги! Вот в каком орлином гнезде укрывается от назойливых гостей мой брат и господин!
– Еще никто и никогда так вовремя не жаловал, мой, богам подобный, Эракле! – И Георгий протянул руку навстречу гостю. – Вот сам себе надоедаю. Как найти для моего Эракле каменного бога, которого оставил Язон в моей стране.
– Не помню, какой мудрец поучал: «Друзья познаются в беде, а за пиршественным столом даже враги – друзья». Ты, наверно, знаешь, мой господин, что приветливой встрече я обязан каменному богу?
Георгий от души рассмеялся:
– Нет большей радости, чем беседа с умнейшим моим господином. О Эракле, должен сознаться, боги тут ни при чем, ни каменные, ни другие.
– Я так и думал, спеша к тебе с приятной вестью. Фома Кантакузин выполнил свое обещание: Вавило Бурсак в квартале Фанар.
– Мой неповторимый Эракле! Ты принес мне воистину благую весть. Если Кантакузин поспешил освободить атамана, то не только с тем, чтобы обрадовать моих «барсов», но и для более важной цели. Выходит, султан Мурад не оставил мысль о войне с шахом Аббасом и мои опасения преувеличены.
– Преувеличены, но… «старцы» поведали мне новое о Хозрев-везире и о де Сези. За последние недели они беспрестанно встречаются, тайно и явно, а если сатана зачастил к дьяволу, то жди двойного подвоха.
– Выходит, следует обострить зрение и удвоить осторожность?
– О Марс! Разве этого достаточно? Патриарха Кирилла осенила воистину счастливая мысль: разделить со мною воскресную трапезу. Я же отобрал дары храму и золотые шерифы для личных нужд патриарха. И… «старцев» не обойду.
– Должен ли я так понять: «старцы», обрадованные твоим вниманием, добудут подробные сведения о походе, вернее – о причинах его задержки!
– Дьявол и сатана разнятся лишь одеянием. Узнать о намерениях одного значит проникнуть в замыслы другого. А теперь, мой брат и господин, следует обрадовать «барсов». Хотя атаману и повелено не выходить за пределы церкви святого Феодора, но Фома согласился, что без беседы с тобою вряд ли казак полностью выполнит то, о чем вел ты разговор с Фомой.
Обняв друга, Георгий направился с ним в «зал встреч», где «барсы» то и дело гоняли Эрасти, Иорама, Бежана и даже Гиви наверх – разведать, зачем тайно проскользнул «носитель радостей» к Георгию.
Как за вновь расцветшую розу, как за встречу с возлюбленной, «барсы» осушали сейчас чаши за «огненный бой».
– Смерть Зурабу Эристави!
– Ваша! Ваша Картли!
– Да здравствует «огненный бой»!
Воинственные выкрики украшали воскресную трапезу. И было от чего заликовать. И так никого не боялись, а теперь… они обладают оружием, повторяющим гром.
– Да славится весенний вестник!
– Лишь бы добраться до Картли.
– Что, Автандил заснул или полтора часа любуется волшебным стеклом, подаренным щедрым Эракле? – Димитрий встал, он после гибели друга особенно привязался к Автандилу. – Пойду, полторы тунги вина ему в рот, разлучу его с собственным отражением.
– Не ходи, мой Димитрий… Он у меня, – прошептала Русудан.
«Барсы», словно по знаку, вскинули головы и сразу взялись за чаши. Выпили молча за… освобождение Автандила от чар безобразной ведьмы, принявшей образ красавицы Арсаны. Как раз в эту минуту раздался стук в ворота. Скрывая смущение, Дато отбросил со лба серебрившуюся прядь.
– Сыновья Шадимана приучились осаждать нашу крепость!
– Полторы ящерицы им на закуску!
– Но-но! – запротестовал Папуна.
– Э, щедрый «барс», с ними Магдана.
Димитрий, как всегда, рванулся навстречу той, которую любил Даутбек.
От Саакадзе не укрылась взволнованность князей, но вместо вопросов он принялся объяснять разницу между булатом дамасским и стамбульским.
Князья мялись, говорили невпопад. Наконец Заза сказал:
– Моурави… решили, если ты поможешь, вернуться в Картли… Елена очень хочет… дядя Эракле одобряет… только…
– В чем рассчитываете на мою помощь, князья?
– Когда Афины покидали, дядя Эракле обещал богатство между семьей поровну разделить; теперь, если уедем, опасаемся – обещание забудет.
– Что же вы хотите?
– Отец Елены советует не уезжать, пока Эракле нам не выделит нашу долю.
– А как хотите получить, ведь его богатство не в одних драгоценностях и монетах? Неужели притязаете на мраморных богинь?
– Мы не святотатцы.
– И не хищники.
– Нам бы только драгоценности.
– И золотые монеты.
– Скромничаете. А в душе о мраморных богинях мечтаете. Так ведь?
– На что они нам, Моурави? Мечи на их шеи вешать?
– Как так, князь Ило! – вскрикнул Дато. – Ты при чем?
– Я? Мне тоже обещал!
– А тебе, Магдана?
– Мне если бы и обещал, не взяла бы. Князь Шадиман Бараташвили хоть не так богат, как благородный Эракле Афендули, но достоинство нашего рода поддерживает. Я уже говорила братьям.
– Нам речи Магданы ни к чему. Мы хотим приехать к отцу богатыми, а не зависеть от его кисета.
– Хорошо, а в чем рассчитываете на мою помощь, князья?
– Отец говорит, если ты попросишь, тебе не откажет… выделить нашу долю.
– Сразу видно, отец твоей жены – купец. Так вот, я не попрошу.
– Почему, Моурави, ведь сам настаиваешь на нашем возвращении, так почему богатство здесь оставлять? Не лучше ли перевезти в Картли… пригодится.
– Что, народу на чохи решился раздавать, полторы…
– Постой, Димитрий. Знайте, князья, возвышенный Эракле сам не отпустит вас с пустыми руками, но напоминать считаю неуместным. Богатство вам завещано, а Эракле, по справедливой воле мраморных богинь, еще пятьдесят лет может прожить.
– Если нам в помощи откажешь, Моурави, не выедем.
– И ты, Ило? Ведь и Марабда неплохое поместье.
– Я младший.
– Не всегда старший возглавляет род.
Заза побледнел, вытягивая свою гусиную шею, он вспомнил Зураба Эристави. И не кто другой, как Моурави, помог арагвинцу стать держателем знамени могущественной фамилии.
– Если моим братьям по душе жить бесславно, как бездомным у богатого родственника, пусть остаются, подобными не стоит наполнять Картли. Я же, Моурави, решила немедля возвратиться к отцу и… постараюсь заслужить его любовь.
Испытывая неловкость, некоторые примолкли, другие переговаривались шепотом. Заза угрюмо, не отводя взор от чаши, вспоминал прошлое.
Двадцать лет исполнилось ему, когда он подбил брата, который на два года его моложе, бежать в Грецию. Марабда им тогда казалась монастырем, куда запрятал их отец, не желавший, несмотря на слезы матери, на их мольбу, не только представить их царю, но даже разрешить показаться в Тбилиси. Почему? Говорил: «Успеете». Но молодая кровь не мирилась с заточением, жаждала веселья, радости… А теперь? Девять лет прошло, кто о них знает? Правда, знатные паши на пиры приглашают, греческие богачи, аристократы охотятся вместе, греческие царевичи в Афинах с ними дружили. Но разве это полноценная жизнь? Разве он мог, не спрашивая отца жены, а сейчас Эракле, что-либо предпринять? Выходит, пленник он. Но почему до часа встречи с Моурави он этого не понимал?! Прав Моурави: наверно, потому, что в залог не оставили родине ни сердца, ни помыслов. А сейчас разве сможем по-прежнему жить? Нет, слова искусителя слишком глубоко в душу проникли. Вот, видно, Ило, хоть младший, уже решил… Может, надеется…
– Видит бог, князья, – завязал общий разговор Саакадзе, – несмотря на вашу слепоту, не сержусь на вас. – Не ведаю почему, может, потому, что вы сыновья Шадимана. К слову… Вардан привез мне от держателя знамени Сабаратиано письмо. Скучает без меня князь.
– Ску-чает?!
– Чему удивляешься, Заза? Не в силах ваш отец один с врагами царства справиться.
Князья растерянно уставились на Саакадзе. Слова его так потрясли их, что они пребывали в полном смятении и не знали, что предпринять. Мир больших чувств находился по ту сторону чужого забора.
– Моурави, – голос у Ило дрогнул, – забудь, что я просил тебя помочь мне жениться на родственнице султана. Женюсь на грузинке. Не проси и дядю Эракле о богатстве. Выеду вместе с Магданой.
– А ты, Заза? Ведь ты старший.
– Я? Пока свою долю и Елены не получу, не выеду. Таково желание отца Елены.
– А если долго придется ждать? Смотри, – предупредил Дато, – когда встретишь на охоте двух лисиц, не преследуй их одновременно, ни одной не убьешь.
– Почему? Стоит лишь чувяк отца Елены захватить, сразу хвосты обеим прищемит, – притворно вздохнул Элизбар.
Папуна искоса взглянул на побледневшую Магдану, на приунывшего Ило и сердито воскликнул:
– Я одно думаю: воскресенье сегодня или ишачья пятница? Вино в уксус хотите превратить?! Еще месяц до жаркого солнца, успеете решить – лисицу за уши или за хвост веселее дергать. Идем, Заза, не печалься! Добрая судьба уже все без тебя определила: подсунет тебе третью лису, без ушей и хвоста.
За Папуна поднялись и остальные. Уже кто-то шутил: «Что красивее: женщина с хвостом или без ушей?» Задал и Гиви вопрос, касающийся мужчин, да такой, что Хорешани, обняв Магдану, увела ее в «зал еды». И вскоре оттуда стали доноситься веселые грузинские песни.
Можно ли представить более буйное воскресенье? Не успели, по выражению Матарса, горло смазать вином, как вошел чем-то озабоченный Эрасти и шепнул несколько слов насторожившемуся Саакадзе.
Через несколько минут Георгий уже входил в свое «орлиное гнездо». И вслед за ним Эрасти ввел двоих в надвинутых капюшонах. Лишь только переступили они порог, как осенили себя крестным знамением. Следя за рукой одного из них, Георгий подумал: «Хороший размах! Рука для булата». И еще подумал: «День сегодня соответствует событию, чем не воскресение!» Двое уже откидывали капюшоны.
Приходу их в Мозаичный дворец предшествовало событие накануне: в подворье валашского господаря русские послы подводили первый итог пребывания посольства в Константинополе. Если все шло не как по маслу, то и не против шерсти.
От ковров и подушек в глазах рябило, было их вдосталь. В помещениях простор, все для очей и чрева. По всему видно, хотели послов принять ласково и дружелюбно. Во дворце валашского господаря чувствовал себя Семен Яковлев, как в Ангелове, что верстах в двадцати от Москвы, на реке Баньке.
Скрестив руки на груди, ходил посол по большому ковру. Лицо будто сурово, но это напоказ, а про себя радовался, хоть и не предстало еще посольство перед султаном. Везир Хозрев-паша ссылку на турецкий обычай делал, а раньше хотел наедине сам с послом разговор вести. Но умыслу в этом для коварства, по-видимому, не было, так просто – первая зацепка для ловли посольских даров.
Помнил: Хозрев-паша влиятелен, женат на принцессе Фатиме, сестре султана, и зело жаден, а на силу русской земли – собольи меха – падок. Пришлось отступить от наказа и, не видевши очей султанова величества, согласиться на первую встречу с Хозрев-пашой.
Встретил верховный везир послов государевых по всем правилам, даже и в малом чести ничем не ущемил. Разве только сразу дал почетное угощение. Шло то против русского обычая, сие угощение следовать должно после султанского приема. Пришлось вновь пренебречь духом наказа, на свой страх и риск. Каждый кусок что раскаленный уголь, а все же глотали, да еще ловко.
Стола не было, на табурет деревянный поставлена слугами серебряная миса, – то вместо скатерти, – размером кругом сажени в полторы; на эту-то мису и подавали блюда с яствами – яшмовые, фарфоровые и другие. День был постный, и подьячий заботливо осведомился, нет ли чего в яствах скоромного. Хозрев-паша растянул в улыбке рот до ушей и стал похож на черта, а все же успокоил, что яства нарочно так и готовлены, и сахар в них, дескать, кладен сырой, каков родится. Подьячий, довольный, вперил взор в мису: вин не видать, стол турецкий, а пить – пей студеную воду с сахаром, да шербет, да кафу, вареную на воде же.
Хозрев-паша на вопросы не скупился, о дорогах любопытствовал, как далеко от Азова до московских украинных городов, а от тех городов до самой Москвы. Семен Яковлев простодушно загибал пальцы, счет верстам вел, а попутно прибавлял – для острастки: вверх по Дону до Воронежа судовым ходом недель семь и больше, а от Воронежа до Москвы…
– Машаллах! – восклицал Хозрев-паша, уписывая голубя. – До моего слуха дошло, ай-яй, как сахар до рта, что у вашего царя есть земля, на которой непрестанно темно. Если есть такая не в сказке, а на самом деле, то что родится в ней, во славу аллаха?
Подьячий тихо догадку высказал, что спрашивает везир об острогах Кольском и Пустозерском, ответил разумно:
– Есть такая земля, что бывает в тех странах всегда темно, а летом и во время ночи всегда светло, что родятся в них всякие звери. Привозят из тех стран в государеву казну рыбий зуб, белых медведей, жемчуг.
– Ай-яй, ночью светло! Медведь белый! А жемчуг черный?! – удивлялся Хозрев-паша, вытягивая морщинистую шею. – А кречеты и соболя ваши где родятся?
Петр Евдокимов ответствовал:
– Те птицы и звери родятся в Сибирской земле. Их там вдосталь до самой черты.
– Машаллах! А за ней что?
– Китайская грамота.
– Лахавлэ! А что добывают кречетами?
Не скупясь на слова, посол описал порядок соколиной охоты. Затем незаметно повернул в другую сторону, где переливался не соболий мех, а камни на коронах, где не в дебрях лесов, а в дебрях политики слышалась пальба. В духе наказа разъяснял, с кем в ссоре и с кем в дружбе московский государь, каковы у него дела с польским королем.
Беспрестанно кивал головой Хозрев-паша, словно слова отсчитывал. Облизнул губы, спросил:
– Если так, то так. А как царь ваш, да будет над ним свет аллаха, с персидским шахом?
Посол губы не облизнул, важно ответил:
– Искони вечная дружба с Аббас-шаховым величеством. А недружбе с ним быть нельзя, потому что персидские торговые люди в Московском государстве имеют непрестанные свои купецкие промыслы и ни на малое время без тех промыслов обойтись им нельзя.
– То так, если так! – Глаза везира чуть сузились, чтобы огня не выдавать.
Он поднял палец.
Тотчас подали чистую воду, чтобы посол умыл рот, а заодно руки: полагалось после трапезы, да и к месту было…
Теперь, разгуливая по богато убранной комнате, Яковлев думал, что стержень переговоров не в персидском вопросе, а в габсбургском, и не сомневался, что посольство добьется хорошего результата. Лишь бы никакие тучи не зачернили небосклон московско-турецких дел.
И тут как снег на голову – Меркушка в дверь.
– От Стамбула тошно. Чужбина! Глядеть постыло, как Бурсак мается. Славный, право…
– Православный, а шкоду чинил.
– Ведомо мне стало…
– Пакость.
– …что атаман…
– Иль из катарги его освободить?
– …ужо палку сбил.
– Брешешь! Иль впрямь на воле?!
Меркушка в знак согласия молчал. Яковлев так и обмер. Подошел к пятидесятнику, сжал пальцы в кулак, вскинул его к лицу Меркушки и… насилу разжал:
– Взять тебя к сыску в Москве!
– Вины не ведаю. Не я освободил, турки.
Встрепенулся посол: «То иной разговор. Наказ не нарушу, а коли так, не грех чужому горю помочь. Казаки Дона и так кипят, что от Москвы на них узда. Взять Вавилу с собой, осторожливо, а на Дону попомнить. И то на пользу».
– Кто лапу-то к катарге приложил?
– Кантакузин.
Удивились и посол и подьячий безмерно. Меркушке велели идти к стрельцам проверить посты, а сами до вторых петухов обсуждали, как поступить. Поскольку Кантакузин участвовал в освобождении атамана, значит, что-то держал на уме. Но что? Ненависть турок к казакам известна. Не сразу догадаешься, в чем выгоду усмотрел хитрый мастер политических дел Оттоманского государства. Надо весть Меркушки проверить, затем о сем допытаться у Вавилы Бурсака. Да и не пропадать же бесу на чужой стороне – кровь христианская, удаль казацкая, душа русская.
Уже с час плащи «старцев» с капюшонами свешивались со скамьи, а на ней сидел Вавило Бурсак, одной рукой упершись в бок, а другой – в колено. Рядом примостился Меркушка.
С первого взгляда понравился Моурави походный атаман – высокий, статный, сухощавый и, как железо, крепкий. Лишь черный загар, покрывший лицо, да так густо, будто сажей мазанули, напоминал о порохе и пыли, спутниках тяжелого пути. Под зоркими глазами пролегали две синие полосы – следы страшного изнурения. Но, как прежде, лихо вился с макушки за левое ухо иссиня-черный оселедец – чуб.
Несокрушимая твердость духа и сила воли отражались в словах Вавилы Бурсака и шли вразрез с неустойчивыми речами везиров и пашей, похожими на зыбь.
Говорили по-турецки: Саакадзе непринужденно, Бурсак с трудом. Благодарность свою Георгию за освобождение от полона атаман выразил скупо, но веско. Саакадзе ответил, что так повелось испокон веков: «Брат для брата в черный день!» Конечно, оба упомянули о битве на Жинвальском мосту, где стали побратимами сыны русской и картлийской отваги.
Любуясь атаманом, Георгий просил его рассказать о последнем налете на турецкую землю.
Вавило Бурсак начал с жаром, точно въявь видел Дон, что будто кипмя кипел: собирались там ватаги, копили запасы, челны строили, точили сабли, правили паруса, стекались в круги, сговаривались. А потом Дон порешил со льдом, вздулся от вешних снегов, рванулся он к морю, а с ним заодно и казацкие бусы со стягами и песнями. Тысяч до трех поплыло – орел к орлу, на подбор.
У святых Белых гор окропили казаки святой водой суда, освятили оружие, со слезой простились с несказанной красотой мест тех – и айда дальше. Бурной ночью, темной как деготь, тайком проскользнули под занозой Дона – Азовом, да и выбрались гирлом в море, на простор, широкий, как степь, вольный, как дым костров. Полетели бусы по синему морю, каждая – лебедь белая, да клюв же не сахарный. На первых порах привалило казакам счастье. Два корабля турецких врасплох захватили, сожгли, потопили; шесть фелюг с товаром, с запасом пограбили; восемь местечек прибрежных с землей сровняли, не оставили в них басурманам и на семена, – и поплыли к самой узмени, что у выхода в Черное море.
Вдруг гребец-песельник гаркнул: «Орда!» Глядят казаки: навстречу восемь кораблей, на мачтах – полумесяц, идут с тяжелым нарядом. Казаки наутек, турки в погоню. Грянули нехристи изо всех пушек – бусы в щепы, донцы в воде – куды ни глянь. Ринулись казаки к берегу, вытащили суда, залегли за ними – ждут честного боя. Но турки с судов не сошли, а орты янычар у казаков за спиной. Не распетлить. Сбились казаки в кучу, кое-как окопались – бились насмерть и два дня, и три, и четыре, пока не иссяк горох свинцовый и порох. Поклялись умереть, а врагам не сдаваться и простились братски. Рубились от солнца до звезд в лужах крови своей и турецкой. Без воды осатанели, зубами терзали янычар. Но раздавили они донцов силою несметной. Так и полегли удальцы до единого, воронам на отраду.
Саакадзе слушал с нарастающим интересом. «Вот природные воины!» – думал он. И зарождался, пока еще смутно, новый план: привлечь русских казаков на борьбу с поработителями грузинского народа. Достав пульку, он подбросил ее на ладони и спросил, как Вавило угодил в плен.
– От удара обухом по темени рухнул как сноп наземь. – И, помрачнев от нахлынувших видений, добавил: – И свет вон из глаз. Очнулся в цепях.
– А из-за чего у вас, казаков и турок, вражда?
– Если б не казаки, дурно пришлось бы русской земле. Мстим за разорение и сами разоряем. Азов, как сказывал, – заноза.
Дон турки накрепко закрыли, нем без Азова не жить, за него бьемся.
– Но ты, атаман, освобожден под слово чести. Знаешь?
– Знаю. Вернусь с ватагой, на год стану под твое знамя, по крепкому уговору.
– Хорошо, атаман.
– И впрямь ладно. Что Анатолию шарапать, что Гилян. Врагов веры нашей и земли кругом с достатком. Хоть жги, хоть режь.
– Дело важное, атаман. Слово чем подкрепишь?
– Клятвой, – кивнул Меркушка. – На пищали княжны Хованской уговор подтверждаю.
– Твою клятву принял. Прими и ты мою.
Наполнив чашу вином из простого кувшина, Саакадзе настругал туда свинца от пульки, размешал и протянул Вавиле. Отпив, атаман в свою очередь протянул Саакадзе чашу. Отпил и он, Меркушка просиял. Саакадзе перевернул чашу, ни одна капля не стекла. Впереди две дороги сливались в одну, стрелой устремлялась она в будущее.
Условились, как поддерживать связь, когда и где быть наготове. Положили вес золота на снаряжение ватаги.
Меркушка взглянул в окно, где зеленой дымкой сумерек курились кипарисы, и заторопился, ибо посол Яковлев накрепко приказал ему доставить Вавилу Бурсака в подворье греческой церкви.
Но Саакадзе не согласился отпустить пятидесятника и атамана, ссылаясь на грузинский обычай.
Появление Вавилы и Меркушки в «зале еды» «барсы» встретили приветственными возгласами и радостными восклицаниями. Чуть не опрокинув посуду, они вскочили с мест и ринулись навстречу побратимам. Бурсака стиснули в таких жарких объятиях, что он и дышать не мог.
Князья Заза и Ило недоуменно переглядывались: если друзья пожаловали, почему на них гуртом навалились и душат, как щенят?
– Да будет над вами мир! – говорил Бурсак, с силой ударяя «барсов» по плечу.
– Ты где так по-турецки научился? – растягивал рот в улыбке Дато. – У тюремщиков или у сотрапезников?
– По равной доле, други: у басурман – когда за удаль платил, у дивчин трапезундских – когда за каймак целовал.
– Выпьем за Бурсака! Выпьем! – потрясал полным рогом Пануш.
– Ну, кто прав? – торжествовал Гиви. – Я клялся, что сам поднесу чашу атаману!
Широким движением руки Саакадзе указал на скатерть и привлек к себе атамана и пятидесятника. Он сам усадил их на почетном месте. И эта простота полководца до глубины сердца тронула казака и пленила стрельца. Сегодня под ними шуршали парчовые подушки, а завтра могли заскрипеть седла. Было за что наполнить до края картлийские роги и осушить их до дна.
Отар переводил в поте лица.
– Э-о, Меркушка! Выручил друга, а сам лоб морщишь? – протестовал Матарс. – По боярам соскучился?
– По воле.
– Так выпьем за нее?
– Выпьем!
Наполнив азарпешу – ковш вином, Матарс заставил Меркушку залпом выпить за прекрасную волю и за не менее прекрасных женщин, разделяющих трапезу встречи, волшебниц, легко превращающих витязей в невольников. Затем осушили азарпешу за Меркушку – воплощение буйного ветра в человеке, и еще одну – за Моурави, единоборца.
Тамадой выбрали Матарса. Сделав после третьей азарпеши передышку, Матарс подсунул Меркушке румяного каплуна на закуску. Не заставил уговаривать себя и Вавило Бурсак. Выпив залпом три чаши, он крякнул и сразу взялся за ногу жареного барана. А Дато, приставленный к нему тамадой, все подливал вино и подбрасывал снедь на круглое блюдо, стоящее перед ним, – то бок козленка, то курчонка.
Почти с ужасом смотрели сыновья Шадимана на невиданное доселе зрелище.
– Не выживет, – шепнул брату Заза. – Может, уедем? Пусть без нас поплатится за ненасытность. Терпеть не могу умирающих за скатертью.
Но Вавило как ни в чем не бывало продолжал свою необычную трапезу, изредка роняя: «Любо» или же: «Добре». Сковывало его лишь присутствие женщин, так доброжелательно улыбающихся ему и Меркушке.
То ли от Русудан не укрылось смущение «русийцев», то ли настал срок, когда женщины удалялись, предоставляя мужчинам кейфовать на свободе, но она поднялась, и тотчас все женщины последовали ее примеру. Ответив легким поклоном низко кланяющимся мужчинам, они плавно вышли.
Едва закрылись двери, как раздались оглушительные выкрики, знаменующие апофеоз восторга и торжества. На могучих крыльях взлетела застольная песня. Потом насели на Меркушку, заставили и его спеть. Тряхнув копной волос, он лихо притопнул ногой. Завел скоморошью:
Медведь-пыхтун По реке плывет, Он сосет колун, А на мед плюет. Пролез во двор, Взревел зверем: Кому в рот топор! Кому зять в терем! Знай, Топтыгин лих, В шубе прет жених. Ах, ты жура-журавец, Разогрей-ка холодец! Пригласи вдову, вдовец, Со двора неси дровец. Медведь в абмар, Там добра полно, Гей, у добрых бар Во цене зерно! Амбар ломай! Замяукай, пес! А, коза, залай! В печь зерно унес. Ан не даром ведь Лез в амбар медведь. Наш боярин тороват, Сам с усами, вороват — Шкуру сгреб за каравай, Косолапый, не зевай!Отар переводил, как мог, и, смотря на ужимки Меркушки, представлявшего скомороха-потешника, все покатывались с хохоту, забыв о горестях и заботах.
Трапеза продолжалась. Матарс не скупился на пожелания, заставлял вновь и вновь наполнять чаши, наказывал неретивых. Но Вавило Бурсак обходился без принуждения. Сыновья Шадимана не переставали дивиться.
Потом, уже в Марабде, князья уверяли, что тихо каялись друг другу в грехах, готовые к любым неожиданностям. В одном только было разногласие между братьями: Заза уверял, что Вавило опорожнил три бурдючка вина, а Ило клялся – три бурдючка и пять тунг. Заза настаивал: полкоровы проглотил атаман, а Ило опровергал: нет, двух баранов! Так спор и остался неразрешенным. Одно было неоспоримо: в Белый дворец их, князей, доставили в закрытых носилках, ибо Заза неистово ругался, почему Ило вздумал раздвоиться, а Ило пронзительно кричал, что его брат всегда был трехликим.
Когда прощался, Вавило Бурсак твердо стоял на ногах, в глазу ни мутинки, и это с удовольствием отметили «барсы». Дато проникновенно спросил:
– Дальше что будет?
Обратясь к Отару, атаман просил перевести:
– Что будет, то будет, а будет то, что бог даст. Меркушка, уже надвигая на лоб серый капюшон, сказал коротко:
– На прикладе хованской пищали вырезал: «Грузины, того не забыть».
Любовно смотрели «барсы» на пятидесятника, олицетворявшего их боевое содружество. И Моурави напомнил о грядущих сражениях.
– Не сгинула ще казацкая слава, – с достоинством ответил Вавило Бурсак, – и с малой ватагой дадим нехристям почувствовать, що в казаках за сила.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
«О ты, который изглаживаешь затруднения! О ты, который обнадеживаешь среди жизненных треволнений!»
Георгий Саакадзе провел ладонью по выпуклым полоскам шлема, отливающего синевой булата, по вызолоченной тулье, по арабской надписи, наведенной золотом.
Но откровения магометанской мудрости скользили мимо его сознания, а мысли не возносились к небу. Слишком много было треволнений! Одно хорошо, что к поискам верных дорог и троп он привык.
Почему же, держа шлем, изготовленный лучшим оружейником Египетского базара, он ощущал только холод металла? Почему? С горечью припомнил он, что примерно в таком же шлеме предстал перед ним Сафар-паша на берегу Базалетского озера. Казалось, незачем перебирать прошлое. Оно подобно переломленным стрелам. Но почему же упрямо память возвращает его к этому безлюдному побережью, кольцом камышей окаймившему серо-синюю полоску моря? Разве мало битв и сражений провел он в теснинах и лесах, в пустынях и на высотах гор? И всюду боевое счастье неизменно сопутствовало ему! Но всем своим существом он был связан именно с этим роковым клочком земли, захлебнувшейся в туманах. И вот Базалетская битва стала той страницей летописи его жизни, которую не мог перелистнуть ни ветер новых странствий, ни поток иных дел, ни порыв надежд, ни волна забвения! И он трагически ощущал, что в туманах Базалетского озера потерпел поражение не меч его, а сокровенные замыслы. Сердце его кровоточило, рана, расколовшая его жизнь, не зарубцевалась, она была глубока, как дымящаяся бездна! По одну сторону расплывались в зеленоватом мареве владения Турецкой империи, по другую – священные дали родной земли в кровавой дымке.
Но нередко дали суживались, и тогда снова и снова из клубящихся туманов выступало базалетское прибрежье, как царство смерти. Кто предопределил воинам заснуть мертвым сном среди обломков оружия, уже заржавевшего, среди камышей, над которыми парят хищные птицы? Мертвые воины! Какие страшные слова! Увы, они полегли на рубеже века, через который он, Георгий Саакадзе, хотел перешагнуть. Хотел, но не смог! Нет, причина не в том, что оружие затупилось или ярость ослабла, а в том, что народ не смог, не захотел поверить в свою силу! А замки владетелей оставались могущественнее городков амкаров! И ярмо по-прежнему скрипело на натруженной шее пахаря. Время взвивало в лазурь княжеские знамена. Азнауры в бессилии опускали клинки. И теперь кружатся хищные птицы над приозерными холмами, по которым в тот роковой час скользнула тень турецкого полумесяца.
Перед Моурави двигались ожившие в памяти облака, реки, леса и долины. Мертвые и живые! Но первый обязанный перед родиной знал, что если он остановится хоть на день и предастся созерцанию прошлого, то потеряет самое драгоценное – время! Время, без которого немыслимо обогнать устремившиеся вперед облака! А иная скорость не могла принести победу!
Итак, все бесповоротно решено! На битву с невидимыми, но слишком осязаемыми врагами!
В Стамбуле турецкие и чужеземные политики и флотоводцы, дипломаты и купцы, разведчики и полководцы, священнослужители и лазутчики стремились опередить друг друга, чтобы достичь желанной цели. Он сам должен был обогнать искателей приключений и стяжателей богатств, фанатиков веры и наглецов расчета, чтобы еще раз придать своим замыслам крылья.
А весна внезапно зашелестела своими зелено-синими знаменами. Войско, предназначенное для действий в Анатолии, полностью сосредоточилось вокруг Константинополя. Надо спешить! Почему же загадочно, отливая желтой медью, молчат барабаны и трубы?
Безмолвствовали советники Дивана: трехбунчужные паши, судьи и хранители «сундуков щедрот»! А где-то в ленкоранских зарослях перед новым прыжком на Грузию залег, конечно, «лев Ирана». Оттянуть враждебное войско от рубежей грузинских царств! Столкнуть силы двух магометанских держав и тем сбросить с острия меча черную тень Базалети! Красные воды вновь обратить в синие. Какой угодно ценой, но сторицею оплатить долг полководца! Надо спешить!
А приемы по пятницам все более олицетворяли морской отлив. Уже не скоплялись роскошные кони советников у парадного въезда в Мозаичный дворец, не тянулись вереницей к нему парчовые носилки с золотыми кистями. А последний прием, в минувшую пятницу? По своему лицемерию не походил ли он на панихиду по умершему врагу? Песни наемных певцов казались заунывными. Играли дудуки, а кто слушал? Несколько малозначащих пашей и трое позевывающих мулл. На подносы ставились лучшие вина, яства, – а кто поглощал их? Нет, не влиятельные диванбеки, ни Гасан-паша – «капитан моря», ни Селим-паша – хранитель тугры, вензельной печати султана. Прибыл один лишь Арзан-Махмет – третий советник Дивана. Вошел в большой «зал приветствий» с весело поблескивающими глазками и улыбочкой на губах, но, скользнув быстрым взглядом по невлиятельным посетителям, тут же поник, точь-в-точь как цветок индийского фокусника. Он исчез, подобно видению, сославшись на колики в паху. Правда, это не помешало ему мгновенно поглотить столько еды и питья, что, по заверению огорченного Папуна, хватило б на сотню его голодающих «ящериц».
А начиналось все иначе. Не здесь ли говорилось о числе войск конных и пеших? «Седлать коней! Грузить верблюдов!» – дружно гремело в голубоватых дымках кальянов, ползших по зеленым узким диванам, как предвестники боевых дымов на отрогах далеких гор. Сколько гордой уверенности в победе! Радостной поступью приближалась весна.
И внезапно что-то застопорилось, словно корабль носом врезался в песчаную отмель. Какие-то неуловимые нити потянулись через Стамбул, опутывая пашей-советников и пашей-полководцев. Озадачивал замолкший Диван, который не слал больше гонцов к Моурав-беку. Нет, надвигалось страшное, что можно было сравнить с коварным подкопом, грозящим разрушить с таким трудом возводимое здание. Но откуда тянулись эти таинственные нити? Из Сераля? Из дворца Хозрев-паши? Из киоска начальника янычар? С большого корабля капудан-паши? Из дворца посла франков де Сези? Ясно стало одно: какой-то рукой сплеталась сеть, дабы опутать Георгия Саакадзе. Она нависала уже над самой головой, суля непоправимое. У него больше не было ни власти, ни войск, ни богатств. Оставалась энергия ума, но ветер политики из попутного становился противным, он дул в противоположную сторону, в сторону чуждых ему царств европейского материка, и силился сбить его с ног. Надо было призвать все самообладание и приняться самому за плетение сети, гибельной для его зримых и еще не зримых врагов в Стамбуле. Наперекор обстоятельствам он и виду не подавал, что заметил надвигающуюся катастрофу. Нет, он так же, расправив плечи и гордо вскинув голову, приветливо улыбался Стамбулу, озабоченно заказывал шлемы и ятаганы оружейникам Египетского базара. Даже «барсам», чтобы не омрачать их жизнь, он не хотел открывать боль своего сердца и посвящать в план новой борьбы, возможно, обреченной на неудачу.
Мозаичный дворец стал мало походить на временный приют воинов, спешащих на поле битвы. Картлийцы оживлялись лишь при рубке кизиловых или ореховых ветвей, дабы рука не отвыкла от привычного дела, а чаще угрюмо шагали по дорожкам сада или часами играли в нарды, яростно подкидывая игральные кости.
Привыкшие за долгие годы странствий и войн к превратностям судьбы, «барсы» вскоре почувствовали, как тормозится подготовка большой войны с Ираном, но, скрывая тревогу друг от друга, тревожно гадали: «Что же произошло?»
«Неужели судьба снова, – размышлял Дато, – повернулась к нам спиной? Может, русийский царь, на радость картлийцам, умно надумал примирить султана с шахом? Полтора ишака, как говорит Димитрий, им на дружеский пир!»
Остальные «барсы» прибегали и к более крепким пожеланиям. Да и к самим себе они не были снисходительны. Сквозь горький смех они замечали, что уже не столько походят на барсов, сколько на птиц в неволе, ибо Мозаичный дворец для них – золотая клетка, где легко клевать зернышки удовольствий, но нельзя сохранить независимость пятнистых обитателей гор. И если Гиви примирился с кличкой «удод», то Димитрий багровел при слове «дятел», а Пануш, как только услышит прозвище «дрозд», хватается за оружие. Лишь Георгия звали «орлом», на что он насмешливо отвечал: «Был! И „барсом“ лишь по вашей снисходительности считаюсь».
Солнце заметно стало пригревать. В воды Золотого Рога будто подмешали яркой синей краски, они отражали потеплевшее небо и неугомонные паруса, белозолотистые, как ранние цветы весны.
С благотворными лучами, обратившими лужи первых дождей в расплавленное золото, возродилась надежда. Ведь верно сказано: «Нет ветра, дующего в одну сторону».
И совсем нежданно подул… не ветер, а буйный ураган. Сначала никто не мог понять, что произошло. На Куюмджу чаршысы – базаре ювелиров, где обычно шлифуют камни и выставляют браслеты, вскинули на копье голову казака. Равнодушно взирали мертвые глаза на владельцев серебряной утвари, полной колец и запястий, на султанского глашатая, призывающего:
– Во имя веры! Смерть гяурам казакам! Да разорвет аллах листки жизни разбойников! Да обовьет их пророк змеями своей ярости!
Позабыв об алмазах и полосках золота, ювелиры окружили копье казни. За ними, оставив ниши и лавки, ринулись торговцы филигранью, чеканщики. Вмиг образовалась толпа, недоумевала, гудела.
Затем, подхватив копье с мертвой головой, ювелиры устремились на другие базары Стамбула. К ним присоединились воющие дервиши с белыми талисманами на груди. Гул голосов нарастал.
– Бе-е-е-ей! Бе-е-е-ей! Смерть гяурам казакам!
Носильщики, торговцы, моряки, погонщики, дровосеки, птицеловы, фокусники, водоносы заполнили улицы и площади. Появились муллы, фанатики. Потрясая кулаками, с пылающими глазами, они призывали:
– Во имя веры! Гяуры убивают правоверных! Бе-е-ей гяуров!
В руках замелькали кривые ножи, корабельные топоры, ятаганы. Еще не понимая, в чем дело, все вопили и гремели оружием. Кому-то померещилось, что небеса разверзлись и на крылатом коне проскакал Мухаммед, бесшумно возносясь то на одно, то на другое облако и ослепляя раскаленным добела мечом. Действительно, загрохотал гром и вспыхнула огромная молния. Хлынул ливень, и толпы, подгоняемые им, как кнутом, устремились ко двору валашского господаря, где стояло русское посольство.
– Казак! Вай ана-сыны! Бе-е-е-е-е-ей!
Ярость закипала, как смола в котле.
Погода в Стамбуле меняется мгновенно. Сейчас фанатичные толпы напоминают о силе урагана; вчера в неподвижном зное город казался безмолвным, как султанская гробница. Турки дарили друг другу фрукты в знак согласия и доброго расположения. Янычары варили в котлах рис, в знак спокойствия. Влюбленные преподносили земным гуриям розу, в знак восхищения, или амарант – в знак постоянства, матери надевали на шею сыновьям кеф Мариам – ладанку с изображением на синем стекле «руки Марии».
У двора валашского господаря развевалось на полосатом шесте знамя с двуглавым орлом, царьградцем. Поглядывал на него посол, ликовал.
Накануне он, Семен Яковлев, и подьячий Петр Евдокимов лицезрели султана Мурада IV. Прием был дружеский, отражал взаимное желание Оттоманской империи и Московского царства «стояти в крепости неподвижно и против немецкого Габсбурга императора и польского Сигизмунда короля заодин. Быть другу другом, а недругу недругом».
Прежде чем предстать перед султановым величеством, послы по знаку главного начальника церемоний вошли в розовую галерею дворца, где по обычаю на них и на всех посольских людей надели золотые кафтаны. Дар султана предвещал милость его ради великого дела.
Блики от разноцветных стекол слились в дивный ковер, а тянулся он вплоть до тронной залы. Здесь, перед дверью с искусной резьбой, встретили посла важные паши Селиман и Арзан-Махмет. Они ловко похватили Семена Яковлева под руки, крепко-накрепко прижали его руки к своей груди и так подвели к трону.
Тем же порядком вели и подьячего. Он зыркал глазами и сопел:
– Ведите честно! И перед султановым величеством никакой неволи мне не чинить! Потому и сам знаю, как турецкому великому государю честь воздать!
Однако все кончилось гладко, как рукой провелось по шерсти.
Петр "Евдокимов, подойдя к султану, поклонился в пояс, «по низку». Так же, блюдя уставный посольский обряд, «по низку» кланялся и посол, искоса поглядывая на повелителя османов.
Где сидел султан – сделано место, подобно постели, покрыто алтабасом, низано жемчугом. Подле стен – подушки золотые, низаны жемчугом с каменьи. По левую сторону султана – шкатулка длиною в пол-аршина, отворена, начинена алмазами и с иным каменьем. Пониже курится благовоние, окуривая висящие над троном огромные, что шишки на еловой лапе, изумруды и яхонты с кистями обнизными.
Как бы не выдержав блеска камней, потупил посол глаза, а сам оценил пол: богато устлан бархатом червчатым, по нем шиты часто травы волоченым золотом.
Ни большое, ни малое не ускользало от взора Семена Яковлева: действовал он по царскому наказу, обязан был упомнить то, что представляло состояние султана – даже мизерный алмаз; и настроение его – самую бледную улыбку.
Передавая Мураду IV грамоту царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета, заметил посол, что черное лицо султана будто посветлело, что в знак согласия он слегка наклонил голову, от чего приветливо закачалось перо в запане алмазное, украшающее небольшую белую чалму и привязанное к ней золотою чепью.
Верховный везир Хозрев-паша стоял по правую сторону султана и не скрывал удовольствия. Московский посол выражал то желание, которое было по душе послу Франции де Сези. Там, где два желания предопределяют одну войну, неизбежно появляется золото, звонкое, как праздник. Хозрев-паша не любил будней.
Он уже знал содержание той грамоты, которую сейчас передавал султану московский посол, распушивший бороду. После уверения в желании жить в мире и дружбе говорилось в грамоте о том, что Филарет Никитич выслушал Фому Кантакузина наедине, как послу приказано, и затем советовался о тех делах со своим сыном Михаилом Федоровичем. О своем решении они наказали Фоме, послу султана, передать словесный ответ. А за приятельство свое и дружбу к его султанскому величеству патриарх Филарет и царь Михаил Федорович просят унять хана крымского Гирея, убившего царского посла Ивана Бегичева и иных посольских людей. Без этого же нельзя воевать вражеские царства и вместе торжествовать победу. Он, Хозрев, уже на посольском обеде иносказательно обещал московскому послу дать нагоняй Шин-Гирею, дабы впредь украинных городов Русии не рушил, а в ответ на это Семен Яковлев вылепил из мякиша корону габсбургскую и сбил ее щелчком.
Хохотали: русский посол будто царь-колокол гудел, верховный везир – словно медные бусы рассыпал по каменным плитам. Потом пили шербет и заверяли в любви друг друга.
Так и шло все на добром деле.
Оставалось лишь дождаться от султана клятвы в том, что договор, заключенный в граде Москве Фомой Кантакузиным, будет выполнен им, Мурадом, свято, как заповедь. Но по милостивому приему считать можно было, что договор уже вступил в жизнь и пора соединять московские войска с турецкими, чтоб совокупно действовать против короля Сигизмунда чванливого и императора Фердинанда надменного.
Настал срок взыграть стрелецким трубам, забить барабанам. С королем польским еще не закончен счет. Поднималась новая ратная сила. Деулинскому перемирию подходил конец.
И во знак братской государевой дружбы Семен Яковлев, отдав грамоту, являл государевы любительные поминки, а стоял по левую сторону султана.
Подьячий незаметно прикоснулся к перстню-печати. Выступили вперед посольские стрельцы, опустили перед троном дары: десять кречетов, тридцать сороков соболей и двадцать зубов рыбьей кости. А посол пояснил, что по посольскому наказу надлежит брать двадцать кречетов, но что десять после морских бедствий в дороге свалились. Остальных же доволокли – как пожелал царь всея Руси и святейший государь патриарх.
По соболям пробегал огонек, и они словно дымились. Мурад IV любовался мехами, стараясь проникнуть в тайну северных лесов. Это было трудно. Поэтому он перевел взор на рыбью кость; из такой хорошо вырезать ножи. Много оружия надо, чтобы водрузить полумесяц на башнях Вены. Он пошлет в дар царю Севера прекрасный клинок из булата. Чашка, кольца и наконечник ножен – из золота с зеленою, голубою и белою эмалью, осыпаны алмазами, рубинами и изумрудами. Пусть красота отделки пленит повелителя русских, и он нацелит в сердце врагов Турции тысячи простых сабель. Полумесяц на Вену!
Семен Яковлев и до сего дня не скупился и рассылал собольи подарки всем надобным людям. Десять сороков соболей, не меньше чем на две тысячи рублев, получил от посла Хозрев-паша, верховный везир. Он сиял, как перламутровая запона, и слугам посольства, принесшим меха, велел надеть дорогие кафтаны.
А щедрым был посол потому, что «поляки и с цесарской стороны зело домогались, чем бы до совершения дела не допустить». Теперь вона куда повернуло петуха на флюгере! Хозрев-паша взирал на московских послов с великим доброжелательством и всём своим видом как бы свидетельствовал, что клятвенный ферман султан Мурад скрепит своей тугрой – вензелем.
На том и покинули тронную залу.
Припомнил Семен Яковлев лес, что под Тверью. Стоял он могучий во всей зеленой красе, лужайки – что ковры, а над ними птиц неумолчный грай. Но кто-то обронил искру, затрещали суки горючие, пламя взвилось и пошло крутить, и давай рушить, гоня птиц и испепеляя красу.
А припомнил потому, что дело свое посольское сравнил с лесным пожарищем: создавалось долго, а погорело вмиг.
Еще сладость от успеха в тронной зале тешила душу, уже виделись паруса, влекущие корабль назад к Азову и мерещились чудо-кони, скачущие через степи к московской земле, как вдруг мрачная явь развеяла розовые видения.
Раньше принеслись слухи, будто птицы с опаленными крыльями: «Аман! Казаки! Гяуры напали! Ама-ан! О-о-о-о..!»
Вошел в Золотой Рог почерневший от боя струг, а на нем турки порублены: кто головой с борта свесился, кто на канатах повис, кто на палубе распростерся. Живой один, да словно онемел. Сполз он на берег, прижал кожаный мешок и побежал ко дворцу верховного везира, что на приморье.
Вышел Хозрев-паша, тонкие губы дергаются, в руке плеть.
Кальонджу сдернул тесьму с мешка, выхватил отсеченную голову казака и швырнул к ногам везира.
– Если есть одна, почему нет двух?! – возмутился Хозрев-паша, огрев моряка плетью.
Вскочил турок, пихнул голову ногой. И покатилась казачья голова по тесному Стамбулу, вызывая ярость и собирая толпы. На базаре ювелиров голову насадили на копье, высоко вскинули, чтобы лучше видели мертвые глаза силу басурман.
В полдень Хозрев-паша донес султану, что ватаги донских казаков, соединившись с запорожцами, напали на богатые поселения Черноморья вблизи Стамбула. Три фелюги с кальонджу, оборонявшие берег, уступая значительным силам, отошли без боя. Но одна фелюга попала в кольцо казачьих чаек, многих отправила в морскую пучину, но и сама едва приковыляла в Золотой Рог, как общипанный скворец.
Мурад IV стал багровый, как гранат. Преисполненный ненавистью, он потребовал капудан-пашу Гасана. Указывая на небо, султан вручил капитану моря булатный клинок в ножнах, блестевших зеленою, голубою и белою эмалью. Это был тот ятаган, который предназначался московскому послу. Теперь должен был он ринуться в голубые просторы Черного моря – мстить казакам!
Богатую добычу не отбить у донцов и запорожцев: испанские реалы, арабские цехины, ковры, парчу, шелковые ткани и иной драгоценный товар. Но можно отнять жизни, взять кровь за кровь!
Султан приказал, капудан-паша выполнил.
Немедленно подняв паруса, несколько катарг устремилось из бухты Золотого Рога, имея на борту отряды янычар и сипахов. Они шли на полной скорости, усиливаемой невольниками-гребцами, которых ударами поощряли дозорщики.
Через некоторое время капудан-паша нагнал казаков, разбил превосходством в силе, взял семь стругов и приволок в Стамбул. И летопись Войска Донского удостоверила, что «при допросе казаки, не убоясь смерти, объявили, что они ходят войною сами собою, а царского повеления на то нет. Столь откровенное признание стоило им жизни – все взятые в плен были преданы лютой казни…»
Султан Мурад IV знал, что Московское царство снабжает казаков реки Дона порохом и деньгами, и не хотел верить в непричастность Москвы. Разгневанный, он приказал немедля русскому посольству оставить пределы Турции. Арзан-паша предложил дождаться возвращения капудан-паши, но султан не сдавался. Может, вновь манил его пятый трон шаха Аббаса? И он хотел крикнуть на всю империю османов: «Полумесяц на Исфахан!»
Хозрев-паша разгадал мысли султана и встревожился. Из-за непредусмотренной дерзости казаков превращался в ничто план де Сези, а это сулило вместо золота награды золу разочарования. За де Сези стоял жрец политики франков, кардинал Ришелье. Он не скупился на звонкие монеты, а принцесса Фатима была ненасытна. Верховному везиру приходилось брать одной рукой, чтобы задабривать другой. Союз с Московским царством должен быть скреплен султанской тугрой – вензелем.
Мурад IV повысил голос и велел кызлар-агасы – начальнику черных евнухов, и дворцовым алебардщикам – балтаджи – сопровождать верховного везира во двор валашского господаря.
Пробитый стрелами двуглавый орел лоскутом повис на шесте. Рев голосов напоминал прибой, двор валашского господаря – остров. Ворота были закрыты на три засова. Меркушка с расстегнутым воротом носился по двору, размахивая хованской пищалью и командуя. Стрельцы старательно заряжали ружья, занимая у ограды наиболее уязвимые места.
Семен Яковлев и Петр Евдокимов, осенив себя крестным знамением, облачились в боевые доспехи. Посол сжимал рукоятку сабли, некогда найденной на поле Куликовской битвы, а подьячий – саблю с эмалевым изображением архангела Гавриила. Стоя у окна и прислушиваясь к шквалу угроз, доносившихся с четырех сторон, гадали: подоспеет ли кто-либо из придворных пашей к ним на выручку?
Разжигаемые фанатиками, на ворота наседали уже янычары пятой орты Джебеджы – хранители оружия. Появились котлы – вестники неминуемой битвы. Трещало дерево.
Ревели:
– Сме-е-ерть гяу-ура-ам! Бе-е-е-ей!
Один просунулся между прутьями ограды. Набежал Меркушка и с ходу насадил ему пулю под самый глаз, выпуклый, как у барана. Раздался вопль, затем беспорядочная стрельба. В ворота били огромным бревном.
Но вдруг толпа отвалилась. На улице забухал турецкий барабан. На коне показался Хозрев-паша, злой, насупившийся. За ним – важный рослый арап в высоком белом колпаке раструбом, в парчовом кафтане с ярко-зеленой обшивкой, в желтых сапогах, в красном плаще-безрукавке, отороченном черным мехом; над розовым поясом торчала ручка египетского пистолета. За кызлар-агасы, выхватившим пистолет и изведшим курок, безмолвно выступали дворцовые алебардщики, по двадцать топоров в ряд, двадцать рядов.
Начальник черных евнухов, сверкая белками, взмахнул пистолетом. Вмиг алебардщики образовали цепь и, шлепая по лужам, устремились вдоль ограды, окружая двор валашского господаря.
Перед послами Московского государства предстал верховный везир Хозрев-паша. Он задыхался от злобы, ибо хоть и косвенно, но все же и эти «неповоротливые гяуры» были виновниками его неудач. Он уже ощущал на сухой, как пергамент, коже своих щек следы ногтей нежной принцессы Фатимы и болезненно морщился.
Семен Яковлев испытующе наблюдал за верховным везиром, державшимся хоть и не слишком враждебно, но отнюдь и не дружески.
– Ай-яй, посол, – вдруг взвизгнул Хозрев-паша, – унять Шин-Гирея просил, а сам вложил в уста мне палец удивления! Если не ты, то кто прикрыл спиной лодки казаков?
Посол с достоинством расправил плечи, не спеша провел по бороде пятерней, отрезал словом:
– Честь государеву блюду, а о казаках не ведаю.
– Билляхи, хатт-и-шериф от султана ждешь, а казаков не взнуздал! Если у орла две головы, почему хоть одной не думает?!
– Орла царского не трожь! – строго сказал Яковлев. – Он тебе не ворон и не снегирь! Почто лаешь?!
– Хав-хав от тебя, посол, не касайся полумесяца – огонь!
– За что ратуешь, везир? Чтоб Москва и Стамбул размирились? Тебе Москву не попрать и не разорить!
– Ты ляг на то ухо, тебе Стамбул не опутать!
– Молчи, везир!
– Посол, молчи!
– С нами бог!
– Алла!
Семен Яковлев и Хозрев-паша схватились за сабли. Кызлар-агасы вскинул пистолет, не спуская взора с них, подьячий теребил рукоятку клинка.
Вновь донесся рев толпы, насилу сдерживаемой алебардщиками. Через ограду во двор полетели камни, забарабанили, точно град, по щитам стрельцов. Ветер взметнул на шесте подбитого орла, зло и рьяно нацелившего на Запад и Восток два острых клюва, а в лапах цепко сжавшего скипетр и державное яблоко. Русская и турецкая брань густо просолила воздух. Но котлы янычары не опрокинули, бунтом не пахло, а с верховным везиром можно найти общую ложку.
Хозрев-паша и Семен Яковлев все еще стояли друг против друга в угрожающих позах. Посол чертыхался, но черту не переходил. Везир зыркал глазами, но сглазить судьбу медлил.
Выжидали.
«Не час воду мутить! – размышлял Яковлев. – Хорошо бы вместе на Сигизмунда. Что толку в ссоре? Везир – кочан бешеный, а куснет – борзой станет. Да и от государева наказа отойти не след».
– Государь царь Михаил Федорович, всея Руси самодержец, его султанову величеству брат. А казаки Дона живут воровски, кочевым обычаем и все делают самовольством. И султану милостию божьей за морской набег на нас досады не иметь. Мы за казаков не стоим, и за непослушание царь государь всея Руси Михайло Федорович и государь святейший патриарх Филарет Никитич Московский и всея Руси с них, казаков, строго взыщут.
Пока Семен Яковлев говорил, перед Хозрев-пашой маячило лицо французского посла де Сези, раньше угрюмое, потом все более расплывавшееся в приятной улыбке. Верховный везир коснулся своих щек – царапин на них еще не было. Он отдернул руку от сабли и отступил на шаг:
– О злом деле султан не думал, потому хотел отпустить вас с добром. Но лихие разбойники ваши вышли на море и силой овладели тем, чем богат султан. О казак, кер оласы!.. Не надо говорить долго, если можно коротко: уезжай! Так пожелал «падишах вселенной!»
Ни гнев, ни недовольство не отразились на лице посла, оно было гладким, как железная крышка сундука, закрытого на крючок. Но внутри себя посол ощутил зверский холодок, дыхнул, и ему почудилось, что пар повалил изо рта.
Хозрев-паша наставительно продолжал:
– Зачем отсекать голову, если можно сажать на кол! Султан справедлив, он мог сделать и то и то! Но повелел другое: ваши жизни неприкосновенны, а Стамбул оставьте сейчас.
– Так тому и быть, – сухо ответил Семен Яковлевич, рукой указывая подьячему на ларец.
Петр Евдокимов принялся упаковывать листы посольских дел, опрокинув чернильницу, и словно пятно крови легло на зеленом сукне.
Начальник черных евнухов подошел к окну и что-то крикнул алебардщикам, стоящим возле входа. Хозрев-паша, улучив момент, тихо проговорил:
– Кто знает, что взойдет, прежде чем солнце взойдет? Что повелел султан – то закон, что скажет верховный везир – то повеление. Слушай, посол: на короля поляков вместе пойдем – твоя сабля, мой ятаган. Так, яваш! Не один выедешь, с тобой опять Фома Кантакузин, в царь-городе Москве разговор продолжим: о войне с Сигизмундом и о бесчинствах Дона.
Семен Яковлев слушал с достоинством, в знак согласия слегка кивнул головой.
– Тому быть! Накажи Фоме Кантакузину о Габсбурге упомнить. Не один король враг, за ним – император!
Не успел Хозрев-паша покинуть двор валашского господаря, а кызлар-агасы перестроить алебардщиков в две линии, чтобы посольство московского царя беспрепятственно могло проследовать на пристань, как в приемную комнату, где посол и подьячий готовились к отъезду, вбежал Меркушка.
Остановился на пороге и ударил челом:
– В путь стрельцов собирать?
– Тотчас.
– А Вавило Бурсак?
– О себе думай!
– Самому наутек наспех, а атаману ошейник навек?!
– Молчи, непослушник! И тебя бить кнутом нещадно б!
– А еще кого?
– А воровского казака огнем жечь!
– Из-за нехристей?
– Из-за нас! Такие ж, как он, государеву имени бесчестие чинили! Дело царево, как шапка с головы, сорвано! Стыд!
– Стыд не дым – глаза не выест.
– Нишкни, холоп! Лошадиное стерво!
– Перед тобой не виновен. Молю за донца.
Семен Яковлев подступил к Меркушке, поднес кулак к его носу:
– Чуешь?!
– Табак тертый, да сырой.
– Согрею!
– Борода маленька, речь писклява!
Семен Яковлев не сдержался, со всего маху саданул пятидесятника и сам залюбовался: Меркушка стоял так, словно его комар куснул, даже не пошелохнулся.
Подьячий, связывая тесьмой свитки, сказал елейно:
– Есть бо бог наш на небеси, ему же мы служим.
Меркушка не слышал, был он мысленно уже далеко, в донских раздольях, где решил казаковать впредь, сбросив стрелецкий кафтан и сбежав из царевой Москвы. Там, под Азовом, коий брать будет приступом с донской ватагой, отомстит он за побратима, сокола-отвагу, Вавило Бурсака. А коль даст бог случай свидеться, подарит ему свою заветную, горячую, как сердце, и стройную, как боярышня, хованскую пищаль. Ни слез, ни крови не пожалеет он для атамана, ибо нет на земле ничего дороже их боевой и крылатой дружбы… Пусть же летит она, эта дружба, под Азов, золотя крылья и опережая время…
Исчез Меркушка, дверь не скрипнула. Дивились посол и подьячий внутренней силе пятидесятника: словно из меди отлит, а дух медвежий.
Сборы подходили к концу, делились мыслями:
– Казаки шкоды и убытки поделали, а спрос с нас.
– Треклятого войскового атамана, Ивана Каторжного, на колу б зреть.
– На кого патриарх еще ярость изольет?
– Мягкосерд, на тебя.
Подьячий охнул, схватился за бок!
– О-го, грыжа пакость! Аж клешней сжала.
– Воротясь, в мыльне траву пей, в вине настоенную, и клади крест в воду и тою водой себя обдай.
– Лучше солому по бороздам класть.
– И то в помощь… Как-то в Москве откликнется…
– Отбояримся, на то бояре.
– А Аббас-шах на посла Тюфякина жалобу слал и на товарищей посла, что-де в непослушанье у него были: вместо кречетов птичьи хвосты поднесли, оконничных мастеров не прислали вовремя по шаховой просьбе, не пошли представляться шаху на той основе, что послы иных стран у него были, опричь того на конское ученье не явились, когда звал их шах на площадь, и платье не надели, кое им подарил он, Аббас.
– Не своим бо умом и разумом содеяли, а по духу наказа. А Аббас-шах на них кипел за царя грузинцев, Луарсаба. Отполонить хотели.
– Так-то так, а опалы не миновали.
– Душу от телес отторгнуть пустяк.
– Посадить в тюрьму, отобрать вотчины и того легче.
– Олоферну-царю голову царица отсекла.
– Загадывать не будем. За наши головы Посольский приказ в ответе.
– А от казаков – прелесть!
– Не так молвишь. Им на южных рубежах стоять, отражать турок, крымцев да ногайцев. Им и вести о врагах слать.
– Что впрок, то впрок.
– А перед султаном и впредь нам досадой радость засчитывать.
– Хитро! Малину за плевел выдать.
– Бурсака ж – за разорителя. А он за «Божью дорогу» бился, за вольный выход на море.
– Лес рубят, щепки летят.
– Как бы с голоду не перепух и не перецинжал.
– Дело государево велико: Русь крепить и ширить. Одному гибель, тысячам цвесть.
– Все так. А жаль.
Московские послы, что приезжали в Стамбул до Семена Яковлева, неизменно хлопотали и домогались у султана об отпуске с ними русских, что томились в плену, конечно за выкуп или на размен. Но сейчас, покинув двор валашского господаря, посол и подьячий убедились, как правы они были, соблюдая осторожность.
Посольский поезд двигался к берегу, как по коридору, среди двух линий алебардщиков и в кольце конных приставов. Дыхнуть нельзя было. Начальник черных евнухов пытливо вглядывался в русских, выслеживал, не пристал ли со стороны кто: московит-невольник или казак каторжный.
Возле пристани посольский поезд встретил с отрядом менсугатов суровый Джанибек, сын капудан-паши. Выполняя приказ отца, он лично следил за погрузкой русского посольства.
Нет, не проникнуть было Вавиле Бурсаку на этот корабль. Из турецких копий образовался частокол, и под каждым наконечником трепыхался зеленый значок с оранжевым полумесяцем, напоминая мятущееся пламя. Оно все сжималось и словно облизывало нижние ступеньки трапа, уже скидываемого с борта.
Корабль, надувшись парусами, вскоре растаял в босфорском мареве. Еще немного побилась вспененная волна о прибрежные камни, затихла и она, выплеснув розоватую раковину, вечно хранящую в себе шум моря и скрип кораблей.
Капудан-паша решил, что раз прерваны посольские переговоры, то такой атаман, как Вавило Бурсак, может оказаться опасным. И для примера стоит с большими истязаниями казнить казака на площади Атмейдан. «На кол! Вай ана саны!»
Но Вавило исчез.
Джанибек разбросал группы менсугатов по всему Стамбулу. Искали атамана в квартале Фанар, в Пере, в Галате, в руинах Византии и в районах новых дворцов, среди платанов и кипарисов; Джанибек осунулся, глаза впали, он хлестал менсугатов плетью – все было тщетно. Будто растворился казак в синевато-изумрудных сумерках стамбульской весны, сгинул, как дым от костра, в воздухе, уже насыщенном мелкой пылью от тысяч коней сипахов, стекающихся не султанский смотр перед выходом на войну.
На заре глашатаи объявили, что за поимку казачьего атамана дефтердар обещает мешок пиастров. Кинулись искать с еще большим рвением, но ни на земле, ни на воде не нашли.
Среди редких домов виднеется старинная крепостная стена, местами развалившаяся. Построенная генуэзцами, она как бы представляет дряхлый, разрушенный памятник мореходкой республики. В одном из углов этой стены поднимается тяжелая башня, на ней во времена владычества Генуи развевался ее алый крест насупротив одряхлевших орлов Византии. Здесь, где некогда звенело золото торговых республик, сейчас царит та тишина, что знаменует упадок и застой. Лишь изредка пройдет тут мул, звякая бубенцом, или промчится ласточка, вычерчивая крылом изломанную линию.
Хмурый цвет уродливых зданий, кое-где примкнувших к генуэзской стене, оживляется росписью одного дома с выдвинутым верхним этажом над улицей. Вокруг наличников окон и дверей, по ставням и карнизам вьется орнамент стилизованных цветов – розы и гвоздики – любимицы османов.
Здесь, как гость Халила, поселился блазгочестивый купец из Измира, привезший в Стамбул груз кунжута и лещинного ореха. Морской бриз «мибат» продул купца, и он слег, кряхтя и призывая аллаха. Тюрбан, фальшивая борода и усы так преобразили Вавилу Бурсака, что, глядя в осколок венецианского зеркала, он сам готов был поверить, что нет больше донца-атамана, а есть ага Мустафа из Измира, любящий торговлю и молитву.
Мнимый больной пил кофе и мечтал о горилке, натянув шаль по самый подбородок, якобы от озноба. Мать Халила, Айша и другие служанки, выполняя закон Мухаммеда, и на шаг не приближались к комнате с затейливыми переплетами на окнах. Мужской прислуге Халил также воспретил беспокоить больного гостя, ага Мустафу.
В доме было тихо. В лавке Халил спокойно торговал четками. За дверью лавки Ибрагим неистово размахивал кулаком и, заглушая орущих торговцев, кричал: «рус бе-е-ей! Казак бе-е-ей! Вай ана сыны! Ва-а-ай!»
Сначала «барсы» были в отчаянии, не зная, как и где скрыть атамана. На тайном прощании с Меркушкой Матарс и Отар поклялись ему, что помогут Вавиле вначале спрятаться, а когда немного утихнет волнение в Стамбуле, вызванное набегом казаков на турецкие земли, устроить ему безопасный побег. Меркушка облегченно вздохнул: «Не кто-нибудь, „барсы“ обещали».
Долго не решались «барсы», но в конце концов все же обратились за советом к Халилу.
Выслушав внимательно взволнованных друзей, Халил стал перебирать теспих и, задержав пальцы на последней крупной бусе, сказал, что другого исхода нет: он укроет казака у себя. Хеким, его зять, якобы будет лечить мнимого купца и потом придумает, как лучше Вавиле Бурсаку покинуть Стамбул, улучив подходящий час.
Этим часом Саакадзе считал час парадного смотра войск, готовых к уходу на войну. По Силиврийской дороге уже тянулся конный корпус одетых по-походному сипахов.
«Барсы» заторопились. Им с трудом удалось вручить Халилу монеты на устройство побега Вавилы.
Да, день смотра оказался подходящим. На рассвете, когда чуть ли не все стамбульцы, от мала до велика, ринулись к площади Атмейдан и заполнили прилегающие к ней улицы, чтобы увидеть движение пехоты, конницы и пушек, большая группа паломников вышла из-под арки городских ворот, отправляясь в Мекку на богомолье. На них никто не обращал внимания в обычные дни, ибо все стало привычно до надоедливости, а сегодня… просто смешно было бы даже повернуть голову в их сторону.
Лишь когда паломники задержались возле большого фонтана «себилы» и через сквозную решетку протянули глиняные чашки, наполняя их чистой водой, остановилась позолоченная карета и за стеклом дверцы показалось напудренное лицо де Сези, с любопытством наблюдавшего за богомольцами. Среди них был немой старик с потухшими глазами.
И кто бы опознал в этом немом старике горластого весельчака Вавилу Бурсака! Пыхтя и мыча, он круто повернулся к де Сези, выразительно указывая то на язык, то на чашку. В глазах паломника дергался такой сатанинский огонь, что представитель короля невольно отшатнулся. А когда паломник под одобрительный гул богомольцев взялся за спицы изящного колеса, де Сези торопливо опустил в чашу пол-ливра и крикнул: «Пар!» Кучер в ливрее цвета бронзы щелкнул кнутом, и белые лошади, взмахивая гривами, понеслись вскачь. Разумеется, графа не устрашил смиренный богомолец, длиннобородый и седовласый, словно сошедший с эмалевого блюда Пьера Куртейса «Сусанна и старцы». Просто-напросто де Сези спешил на площадь Атмейдан, чтобы увидеть Хозрев-пашу и просить его пожаловать в Пале-де-Франс, дабы по душам поговорить о богатствах Афендули.
Радостно прижимая к груди монету, паломник, опираясь на посох, побрел в паре с другим старцем. Они стремились как можно скорее переправиться в Скутари.
Яркая зелень, сжигаемая обычновенно в летние месяцы огнедышащим солнцем, сейчас манила паломников, и они все дальше уходили от стен Константинополя. Голубою лентою тянулся впереди ручей, зарываясь в высокие камыши, где слышался переклик речных птиц. Остановился Вавило Бурсак, огляделся вокруг и широко расправил плечи, будто сбрасывая с них навсегда непосильный груз турецкой катарги. Солнечный свет искрящейся полосой лился с востока, указывая долгий, но… о святая матерь божья!.. какой желанный путь!
Кто же был другой паломник? Об этом хорошо знал продавец четок, проницательный Халил, дружащий с целителем людей, хекимом. Много лет отец одного из друзей хекима мечтал попасть в Мекку, но мечта не могла стать явью, ибо этот друг хекима был тихим ученым и не имел средств, чтобы выполнить желание отца. Вот к нему и обратился Халил. Машаллах! Да, он тоже должен отправить в Мекку своего родственника, благочестивого ага Мустафу. Ай! Эйвах, как одного отпустить? По желанию аллаха, он немой. Прикинуться немым Вавиле Бурсаку посоветовал Ибрагим.
В этот день Халил сам купил Ибрагиму халву. Потом щедро предложил пиастры за то, чтобы отец друга хекима сопровождал в радостном странствии ага Мустафу. Старик возликовал так, словно уже приложился запекшимися губами к черному камню Каабы.
Все было подстроено согласно турецкой поговорке: «Ворочай, чтобы гусь не подгорел».
Наполнив фляги водой из голубого ручья, паломники вновь было свернули к берегу, фиолетовому от глициний. Но Вавило Бурсак вдруг приложил ладонь к глазам и, сделав знак своему провожатому подождать, направился к греческой часовне, расположенной вблизи моря.
Часовня Федора Сикионского была маленькая, бедная, иконостас потускнел, и старинные образа почернели так, что даже при свете неугасимых лампад атаман "не мог хорошенько рассмотреть ликов, на них написанных. Перед этой убогостью он почувствовал себя могучим, способным сразиться хоть с бесом, покуражившимся под этим сводом, жалким в своей попытке изобразить небо.
В углу стояла каменная чаша с обломанным краем, в нее и опустил Вавило Бурсак пол-ливра, которые подал ему как милостыню посол короля Франции и кардинала Ришелье. «На помин души того казака, что с высоты копья взирал мертвыми очами на неистовый Стамбул», – едва слышно проговорил атаман, глубоко задумавшись и уронив голову на грудь.
Когда он вышел из часовни, то уже больше не оглядывался, прельщали его темно-синие морские просторы, где можно было врагов посмотреть и себя показать. Хотелось идти семиверстными шагами, жадно впитывать в себя влажный, чуть солоноватый воздух бодрящего денька и потерять счет чайкам, чутким вестникам бури, без которой не жить казаку ни на этом, ни на том свете…
Некоторое время спустя, когда из Мекки вернулся отец друга хекима, Халил узнал, что его родственник, не пройдя и четверти пути, ночью таинственно скрылся. А еще через несколько месяцев армянин купец принес Халилу две меховые шубы на бобрах, сказав, что в царствующем городе Москве, где он закупал пушной товар, к нему на вороном коне подъехал в богатом наряде атаман и сначала сделал ему, купцу, ценный подарок, потом заставил на кресте поклясться, что передаст шубы владельцу лавки четок, благородному Халилу, и его сыну Ибрагиму. Когда купец спросил, от кого подарки, атаман засмеялся, подмигнул глазом и сказал: «Передай: от паломника, что идет под Азов молиться, да так, чтобы земля дрожала и от моря дым валил».
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Полуспущены шторы. Приглушены слова. Они то слащавы, то ядовиты, то неожиданно угрожающи! Фарфоровые дамы в кринолинах поддерживают бронзовые часы. Время улетучивается, как духи из флакона. Наконец Хозрев-паша покинул дворец французского посла. Где-то внизу скрипнула парадная дверь, еще раз напомнив о голосе верховного везира.
Оставшись один, де Сези тщательно перебирал беседу, словно бриллианты, вынутые из ларца для чистки. Бесспорно, приятной реальностью становилось присвоение ими, послом и везиром, богатств Афендули. Но… присвоить – это еще не значит овладеть. Действовать могут и впредь трое, но быть в выигрыше – один. Несуразно отдавать большую часть прожорливому Хозреву и не менее отвратному Жермену. Мораль, что за помощь следует вознаграждение, создана не кем иным, как чувствительными куртизанками. За золотой слиток наноси удар шпагой! Но если в стиле эпохи стилет, то рукоятка его должна представлять голову оленя, как символ осторожности.
Мысль об олене навела графа на мысль о золотом руне. Страна, лежащая по ту сторону Черного моря, не привлекла бы его внимание, если бы оттуда не появился полководец Саакадзе, путающий карты и мешающий игре в Константинополе.
«Итак, чтобы познать человека, надо понять душу его страны? Допустим!»
На полуовальном столе с бронзовыми украшениями в порядке лежали гравюры Буавена с фантастических рисунков Леонара Тири. Двадцать шесть листов составляли сюиту «История Язона, или Поход за золотым руном». Де Сези склонился над ними, дивясь замысловатому переплетению человеческих фигур с неземными животными и чудовищами, увитыми гирляндами цветов и плодов. Но мифические сюжеты его не удовлетворили, он не прочь увидеть наяву горы, замыкающие ущелья, и ущелья, таящие дороги в Иран и Индию. И раньше всего он сторонник не воздушных замков в розоватых кружевах облаков, а тяжелых сплавов драгоценного металла, весомых, как результат хорошо проведенной интриги. Но сейчас, увы, все должно отодвинуться на второй план!
«Почему? Бог мой! Разве сумасбродная девчонка Арсана не жаждет оказать нам… нет – мне!.. неоценимую услугу? Великолепно! Будем потворствовать женскому сердцу, служащему подставкой факелу мести, как сказал бы Малерб! Мадемуазель готова на все? Тем лучше! Счастливый успех зависит от умения пользоваться жаждой мести, а затем – концы в воду! Итак, в моих руках дама червей. Начну новую партию в „комету“. Вот так!»
Де Сези дернул шнурок с шелковой кистью. Появился Боно с неизменно бесстрастным лицом и, получив приказ пригласить Клода Жермена, сказал, что иезуит ждет в приемной. Он всегда находился на посту и, конечно, был заранее готов на все.
И вновь тишину кабинета нарушал лишь скрипучий и эластичный голос. Но вот де Сези перешел к прямой атаке:
– Начинать кампанию, – веско сказал он, – следует со штурма главной крепости. Проникните к Афендули и незаметно изучите расположение открытых и закрытых комнат. Ходят слухи, что среди антиков спрятана кладовая, наполненная золотом.
Клод Жермен позвякивал бронзовой ручкой стола.
– Легко сказать, – вздохнул он, – изучите дворец фанариота!
Даже к Саакадзе не удалось пробраться до сих пор. Полководец принимает всех сторонников ложной веры, но не католиков. Увы! Даже иезуиты не могут очутиться по ту сторону ворот его дворца. Пробовал он, Клод Жермен, сопровождаемый двумя монахами, прибыть к Афендули, якобы для душеспасительной беседы, но привратник, чуть приоткрыв железный глазок двери, выразил сожаление: «Все уплыли на каике. Загородный дом сейчас в цветах. На Принцевых островах хорошо отдыхать. Там много рыбы. Можно под лимонным соусом подавать. Но о костях тоже забывать нельзя, – для жизни опасно».
Усмотрев в словах привратника нечто обидное, Клод намеревался ткнуть в его рожу шпагой, но опомнился: ему не любезность слуги нужна, а разгадка тайны – на чем зиждется дружба грека Афендули и грузина Саакадзе.
Поразмыслив, Клод решил действовать иначе: явиться как представитель католической церкви, обращающийся за лептой в пользу арабов, отторгнутых от мусульманства. Но не помогла этой миссии и пышная свита из десяти римских монахов, шагающих, как солдаты, но с потупленными взорами.
Встретили его возле портика лишь князья Заза и Ило. Помощь оказали скудную: «Не в греческую веру обращены». Все же они желают арабам счастья в лоне латинской веры. А Эракле отбыл на несколько дней в свое поместье на Принцевых островах, захватив всех женщин. «Кушать рыбу под лимонным соусом?» – так и подмывало спросить Клода Жермена, но он предпочел убраться восвояси.
Не повезло и в третий раз. «Все дома, – тихо проговорил привратник, поднося палец ко рту, – но спят. Ночной пир был удачный. Жгли зеленый и красный огонь под звуки флейт. После огней пира хорошо во мгле сна», – и, отклонив монеты, отказался будить уставших.
Безрадостная картина. Внутрь Белого дворца проникнуть никаким способом нельзя, что еще больше вызывает подозрение. С таким выводом де Сези согласился, но заявил, что тем более проникнуть необходимо.
И… де Сези проник. В одно из утр курьер из французского посольства доставил Эракле письмо с просьбой прибыть в Пале-де-Франс и высказать свое суждение об античной статуе «Пастушка», предназначенной в дар султану в день его высокого рождения.
Сначала Эракле хотел отклонить лестное приглашение, но в нем заговорил коллекционер, а главное – он к месту вспомнил, что, как грек, он наполовину бесправен. Султану истолкуют его отказ в ложном свете, и неизвестно еще, чем все кончится.
Эракле поехал. «Пастушка» оказалась искусной подделкой, о чем, по-видимому, де Сези знал не хуже, его самого. Но, отвесив поклон, граф рассыпался в благодарности и просил разрешения полюбоваться в Белом дворце подлинными антиками.
И началось!.. Де Сези стал походить на ангела в атласном камзоле, с пленительной улыбкой. Очарованные им женщины из дома Афендули, щеголяя изысканной турецкой речью, восторженно приняли приглашение покататься на двухмачтовом паруснике под флагом короля Франции и на очередной вечер в Пале-де-Франс, где они увидят настоящий менуэт. Реверанс, который при этом сделал де Сези в соответствии с танцевальными требованиями века, окончательно покорил гречанок.
Особенно внимательно де Сези отнесся к Арсане. Она заметно повеселела, ибо посол в подходящий момент шепнул ей: «Ханым Фатима обо всем передала мне через мужа. Мы разыграем с вами на клавесинах прелестную пьеску. Вы понимаете, что вы прекрасны, и я ваш раб. О, прошу вас, приказывайте, сударыня!»
И Арсана стала приказывать то… что искусно подсказывал ей де Сези. Кладовая с золотом? О, конечно, существует! Где? За большим залом в круглой комнате. Драгоценности, кроме выставленных? О, конечно, есть! Где? В опочивальне Эракле! Есть и поместья, и отряд фелюг, и табун берберийских скакунов, и тучные стада, и даже золотые копи, хотя хитрец и уверяет, что продал их.
Граф научил ее играть в домино. Под стук костяшек легко протекали беседы. Он становился все нетерпеливее. Отделываясь от «шесть и шесть», искренне недоумевал: "Бог мой! Зачем я должен делиться с жадным Хозревом? Разве он уже не присвоил себе львиную долю? Прикупая «пустышку», возмущался. «А этот бездельник иезуит? Он любит повторять „Кто руководствуется в своих действиях правдоподобной ложью, тот может быть спокоен, ибо ни в каком случае не грешит“. По этому правилу я могу его оставить при своих. Но без него, черт побери, не обойтись, как и без везира. А впрочем, когда придет час баланса, он будет найден».
Вопреки явной холодности Эракле, посол зачастил в Белый дворец. Подолгу гуляя с Арсаной в саду, он не только восторгался укромными уголками и эллинскими пейзажами, – он договаривался. Эффектно играя кружевами манжет или же чертя кончиком шпаги на песке волшебные чертоги, де Сези заверял пылкую гречанку в том, что поможет стать ей прославленной и богатой. Если Стамбул «средоточие вселенной», то какая польза красавице от этого преувеличения? Напротив, Париж – сердце земли, и это куда важнее. Город белой лилии склонится перед прекрасной Арсаной, обладательницей несметных драгоценностей Востока. После осуществления акта мести, если и следует где скрыться, так это в Париже. Там все лучшее, что выдумал дьявол, и самое совершенное, что создал бог. Дорога тоже будет увлекательной, он даст ей в провожатые Клода Жермена и напишет герцогине, своей тете, озаренной лучами версальского солнца, письмо с просьбой оказывать до возвращения его, графа, в Париж покровительство прелестной гречанке.
Много еще сулил де Сези порывистой Арсане, жадно ему внимавшей. С каждым днем она все больше подпадала под его влияние. А дней оставалось все меньше. Сравнивая ее глаза с алмазами, полными огня, он твердил про себя: «Игра верна, но надо торопиться. Этот обольстительный бесенок может в любой момент проявить запальчивость и открыть если не заговор, то глаза фанариоту. Все должно свершиться в день, вернее, в ночь рождения султана».
Врасплох застало графа упоминание Арсаны о том, что яблоко от яблони не далеко падает. Да, она, дочь купца, не лишена сметливости! Любезность сменилась подозрительностью, и она потребовала полную гарантию. Выслушав условие, граф опешил, но, вспомнив что-то, рассмеялся: «Ба! Не все ли равно? Ведь после финала концы в воду!..».
Зеленый тюрбан, обвитый белой шалью, и алмазные перья придавали Мураду IV вид властелина весны, окутанного жемчужно-молочной дымкой и озаренного блеском звезд. Он привычно принимал излияния верноподданных и немного скучал. Поэтому серальские шуты в ярких нарядах ходили перед ним на руках, прыгали сквозь гремящие обручи и нещадно колотили друг друга.
Дозволенный шум восторга приближенных соперничал с прибоем. Опорожняя золотые блюда, они неистово славили падишаха, величая его «звездой на ясном небе благополучия и мира», «драгоценным платаном в саду величия и побед», «перлом благородства и великолепия»! Паши-военачальники торжественно заверяли, что тот, кто украшает собою виноградник халифата, покроет весь мир своею тенью! В Серале даже для тени не осталось места. Светом солнца днем и светильников ночью заливались алые бархатные диваны, золотая бахрома, парчовые занавеси, прихотливая позолота и резьба. Соперничая с красками обстановки, теснилась стамбульская знать в ослепительных одеяниях. Роскошь людей уже перестала удивлять, тогда перед мраморной террасой провели коней. В пестром шествии приняли участие тысяча молодых кобылиц, убранных, как принцессы, и тысяча тонконогих жеребцов, наряженных, как принцы. На уздечках и седлах переливалось море разноцветных камней. Одобрительный гул прокатился по мраморной террасе, достиг гарема, всколыхнул женщин и напугал тропических птиц в клетках.
Власть султана казалась непоколебимой. Еще пять дней в праздничном неистовстве пребывали дворцы везиров… По временам слышалась стрельба. Янычары проносили котлы в знак покорности султану.
На восьмой вечер зажглись плошки, осветив стены и карнизы Пале-де-Франс. Поток гостей устремился во французское посольство. Музыканты в синих камзолах и белых чулках уже настраивали скрипки и контрабасы.
Сославшись на то, что он обещал Селиман-паше и Арзан-паше приветствовать их в Мозаичном дворце по случаю окончания пиршества в честь рождения султана, Саакадзе отклонил приглашение де Сези. Но доброму Эракле не удались никакие отговорки, он вынужден был облачиться в наряд именитого фанариота и приказать подать ему белые носилки с посеребренными столбиками и розоватыми занавесками, через которые действительность представлялась не в столь уродливом виде.
Накануне Эракле был приглашен к Осман-паше, где вместе с Саакадзе и шумными «барсами» провел веселый вечер. Но разве можно прожить в Стамбуле хоть один день без тревог? Сегодня вся семья начала умолять его не накликать несчастья на Белый дворец: ведь султан, узнав, что греческая семья отказалась пировать в честь его рождения, недовольно поведет бровью, и они станут жертвой негодования верховного везира. Особенно бушевала Арсана: «Разве и так мало неприятностей?!?» Эракле хорошо понимал, что значит для грека гнев султана. И почему только он не покидает эту страну?! Босфор! А разве мало других красивых морей?
Вздыхая, он со всей семьей отправился в Пале-де-Франс. Лишь Магдана наотрез отказалась ехать.
Странными показались Елене настойчивые уговоры сестры не надевать на себя так много драгоценностей: «Не стоит соперничать с турчанками». Но сама Арсана нацепила их столько, что даже мать удивилась. «Я хочу изумить женщин франков!» – капризно уверяла Арсана.
Вот и дворец французского посла. Сколько факелов, плошек, разноцветных огней. Музыка, нежная, как лесть француза. А слуг, слуг, сколько их! И не все похожи на франков. «Очевидно, переодетые турки», – мелькнуло в голове Эракле. Но проверить догадку не удалось: не успел он переступить порог, как попал в кольцо любезных французов. Затем под руку его подхватил Хозрев и увлек в комнату кейфа, погруженную в зеленый полумрак. Оказали ему почет и другие высокопоставленные гости, развлекая новостями и забрасывая вопросами об античном мире.
И гречанки были окружены вниманием. Какие-то женщины из дальней Франции, обмахиваясь веерами, набросились на них, словно на диковинку, с любопытством касаясь их украшений, расспрашивая о том, поют ли они под аккомпанемент арфы и умеют ли танцевать менуэт. «Менуэт – это танец королей и король танцев», – услужливо объяснил им драгоман, черноусый кавалер с блестящими пряжками на туфлях и белоснежными кружевами на воротнике. Увлеченные фигурами «менуэта дофина», ни мать, ни Елена не придали особого значения странным словам Арсаны – она заявила, что царственная Фатима прислала за ней носилки с просьбой прибыть к ней на малый кейфуй если она не вернется сюда, то с верными слугами Фатимы отбудет прямо домой.
Этому удивился лишь Заза, но ему не дали и слова произнести: какой-то иезуит вышел из-за огромного канделябра и сразу закидал князя вопросами о стране золотого руна.
А час спустя еще больше пришлось удивиться привратнику Белого дворца, когда раздался стук в калитку и повелительный голос Арсаны приказал откинуть засов: она заболела и спешит в свои покои.
Но не успела калитка приоткрыться, как на привратника с быстротой полета летучих мышей налетели неизвестные в черных капюшонах, связали и, заткнув рот, отбросили в сторону. И тотчас во двор ворвался отряд в черных плащах. Прикрытые масками лица и обнаженные клинки не предвещали ничего доброго. Слуги, полусонные и спящие, один за другим были тут же связаны и оглушены. «Черные» злоумышленники, предводимые Арсаной, ринулись в залы…
Начался грабеж.
То, что создается в течение длительного времени и требует возвышенных чувств, тонкого вкуса и преклонения перед красотой, нередко разрушается в один миг жестокой рукой варвара. Ценности, антики, тяжелые ткани связывали в узлы. Ковры, картины, мраморные изделия сносили на плечах. Набивали дорогой посудой мешки. Во дворе добычу грузили на верблюдов, охраняемых стражей в капюшонах и в фесках. Всюду слышались смех и восклицания; удивляло количество редкостей.
Молодой Ахилл, успевший вовремя скрыться в кустах, прижавшись к стене, обдумывал, что предпринять. К счастью, самые ценные изделия еще вчера были перенесены из опочивальни Эракле в тайник под киоском. Не следует ли поспешить во дворец франка? Но разве Арсана не оттуда? Значит, здесь заговор. Схватят его, и тогда конец всему… «Неужели и детей не пощадят?» – содрогнулся он. Но что это?! Вдоль стены крался высокий человек с мешком на плечах. Ахилл ловко подставил ему ногу. Грабитель растянулся, но крикнуть не успел, оглушенный кулаком. Ахилл догадался, что этот мнимый монах украдкой таскал накраденное для себя. Ловко скрутив грабителю руки и заткнув рот кляпом, Ахилл оттащил его далеко в кусты, содрал плащ с капюшоном и надел на себя. Подхватив тугой мешок, он направился с ним через сад к той стороне дворца, где обитали женщины. Никто не обращал на него внимания, каждый спешил до рассвета вынести награбленное им за ворота. Спихнув мешок в подвал, Ахилл кинулся в комнаты, где спали два мальчика. Оказалось, мальчики бодрствовали; хотя шум сюда доносился глухо, перепуганные няньки взывали о помощи, пугая детей. При виде человека в капюшоне они еще сильнее завопили, и тут же их ужас сменился радостью: откинув капюшон, перед ними стоял Ахилл.
– Тише, женщины! – произнес он. – Берите мальчиков и следуйте за мной!
Тихо ступая, они гуськом вышли в сад. Обойдя правую сторону, Ахилл бесшумно открыл низенькую потайную калитку и вывел их в пустынный тупичок. Он велел ждать его тут и не откликаться, кто бы их ни звал, особенно Арсана.
Изумленные его предупреждением, няни, прижав к себе детей, опустились на какие-то ступеньки.
Крадясь, Ахилл стал разыскивать слуг и вскоре, многих развязав, вывел за ограду сада. Он приказал им охранять детей и женщин и притаиться тут, пока он за ними не придет.
Прокравшись обратно, он надвинул капюшон на самые глаза и, смешавшись с грабителями, усиленно стал волочить мешки, приглядываясь, что происходит вокруг, и выжидая, что будет дальше.
А дальше началось что-то невероятное: Арсана с неистовым криком «Месть!» мчалась по всем залам, переходам, опочивальням – за нею толпа разнузданных грабителей. Вот они, подобно саранче на посевах, опустошили покои князей, затем Елены, комнаты ее матери. Неожиданно в нише египетской комнаты отца Арсана обнаружила кованый сундук, запертый на секретный замок.
– Эврика! – всплеснула руками Арсана. – Отец всегда в этом сундуке хранил золотые монеты. Погрузите его на первого верблюда, что стоит за моими носилками!..
Светильники перемещались молниеносно. «Черная саранча» продолжала опустошать «золотые пажити».
Но в покоях Эракле злоумышленников постигло глубокое разочарование: сокровища исчезли бесследно. Даже серебряных цепочек там не оказалось! Где же спрятал фанариот неповторимые ценности? Конечно, в круглом зале! И с возгласом «За мной!» Арсана устремилась к потайной комнате.
От красоты до уродства рукой подать. Лицо Арсаны исказилось, что-то низменное, хищное отражалось в ее горящих глазах, и волосы, разметавшиеся, как змеи, дополняли ее сходство с фурией.
Почему же облегченно вздохнул Ахилл? В погоне за ценностями злодейка забыла о комнате детей, иначе, обнаружив их бегство, перевернула бы весь дом, обыскала б сад. И кто знает, не вспомнила бы она о тупичке за оградой? И кто знает, не захотела бы погубить детей своей сестры?
Какие только средства не применяли грабители, пытаясь взломать дверь круглой комнаты! Ахилл тоже ворочал ломом – и усмехался, ибо знал: не разбить железные двери, для красоты оплетенные бронзой. Но грабители в черных капюшонах привыкли, видно, штурмовать цитадели. В горшок с порохом всунули зажженный фитиль, и человек старательно прятавший свое лицо, приказал всем выбежать в другой зал. Раздался взрыв, обрушилась часть стены. Медленно рассеялся удушливый дым. И что же? Круглая комната осталась невредимой. В дикой злобе сжимала кулаки Арсана:
– О отец Жермен, не проникнуть в круглую комнату, значит не взять из богатств Эракле ничего!
Грабители разразились проклятиями. Потом, выполняя приказ иезуита, устремились к наружной стене, выходящей в сад.
Сделав подкоп, одни из них, подгоняемые криками других: «Скорей! Скорей, светает!» – подкатили два бочонка с порохом и протянули длинный фитиль за ворота. Ахилл хотел задержаться и перерезать фитиль, но кто-то нанес ему сильный удар по затылку:
– Хочешь сгореть заживо, жадный козел?!
Сколько времени прошло, Ахилл не помнил, ибо его сердце слишком громко стучало. Раздался оглушительный взрыв, прижав грабителей к земле и до ужаса напугав коней и верблюдов.
Не успел Жермен выразить недоумение, – ведь порох был рассчитан лишь на пролом стены, примыкавшей к круглой комнате, – как вновь последовал взрыв, еще более мощный.
Ахилл в сердцах выругался по-гречески. Взорвался запас пороха, с таким трудом приобретенный господином Эракле. Значит, повреждено оружие, обнаружены ядра.
Вдруг стена дворца рухнула с неимоверным грохотом, увлекая за собой серединную часть здания. Над бесформенным нагромождением мрамора, камня, железа поднялся столб дыма и пыли.
Очнулся Ахилл от хохота Арсаны. Она, поставив ногу, как победительница, на глыбу мрамора, торжествующе кричала:
– О святая дева, ты отомстила за меня слаще, чем я просила! Ты превратила богов язычников в пыль! Ты покарала жестокосердных! Ты…
– Перестань орать! – грубо осадил ее Жермен. – Вместе с богами погибли ценности! Еще счастье, что сегодня во всех концах Константинополя стреляют в честь султана и взрыв никого не удивит, не то набежали бы янычары и ты отправилась бы в ад раньше времени! О дьявол! Почему ты, дочь проклятий, не узнала, что под круглой комнатой пороховой погреб?!
– Благодарю дьявола, что он не устроил иначе! Для меня больше чем достаточно того, что взяли. Уничтожен дворец! Нет ничего более желанного для меня, чем эта вакханалия разрушения! Добрый дядя, эван-эвое! Ты остался нищим! Это ли не месть?! Остались нищими и остальные глупцы.
Взобравшись на обломки, Арсана схватила головешку и на осколке мрамора начертала:
«Месть! Я, Арсана Афендули, отомстила всем! Тебе, отец, за то, что обменял богатые склады на звезды в небе и этим лишил меня счастливой жизни. Тебе, Елена, за то, что ты счастлива и мечтала скоро въехать княгиней в страну Моурави, где будешь блистать! О, я омрачила твое счастье! Ищи своих детей под обломками! Тебе, Эракле, за то, что в своем богатстве ты жил, как бог на Олимпе! Теперь ты нищий, и всем твоим владею я!.. Тебе, о мать, месть моя за то, что родила меня!..»
Привыкший ко всем проявлениям зла, Клод Жермен был поражен жестокостью, которую даже он не предполагал в женщине. «Вот существо, – мелькнуло у него в мозгу, – которое покончило с совестью. Истинно ненавидящий отдается предмету своей ненависти безоговорочно и беззаветно. Такова она!» И Клод Жермен хотел приказать стащить гречанку вниз, но уже побледнело небо, напоминая об опасности. Внимательно прочитав написанное, иезуит решил: «Невоздержанность в мыслях сама по себе грех простительный, ибо не нарушает ни любви к богу, ни ненависти к ближнему. Мне она принесет истинную пользу, ибо наведет на ложный след».
И, приказав отряду двигаться, он что-то шепнул стоящему рядом. Четверо в черных капюшонах подняли носилки, куда величественно вошла Арсана. Она сладко зевнула.
О, сегодня она превзошла себя, все свершено ею и благодаря ей. На душе у нее светло, как в день светлого воскресения. Одного жаль: она не увидит отчаяния этих… осмелившихся считать себя равной ей! Как они жалки! Неиссякаемые силы заложил справедливый бог в красавицу Арсану! Да разве это все? Нет, она создана для больших дел, и она, там, в главном городе короля франков, покажет, как надо повелевать, торжествовать и наслаждаться властью. Арсана нежно погладила свою шейку, поцеловала сначала одну, потом другую руку. Сейчас ее отнесут к ханым Фатиме, где она переждет несколько дней, пока утихнут напрасные вопли Эракле. Потом… о… потом она, как царица, сопровождаемая Клодом Жерменом, уедет в главный город короля франков. Она даже не заметила, что Жермен был с нею груб: «О, не все ли равно?..» Но куда ее несут? Почему так пустынны улицы? Нет… это берег, далекий берег! Здесь даже рыбацкие лодки не покачиваются на воде… Арсана, привстав, хотела выругать носильщиков за излишнюю осторожность. В этот миг ее резко схватили, стащили с носилок. И, несмотря на вопли и угрозы, сорвали все драгоценности и богатую одежду. Арсана царапалась и кусалась, как дикая кошка. И вдруг смертельный страх обуял ее, парализовав волю. Полуобнаженную гречанку раскачали, как тюк, и швырнули в воду.
Где-то раздался страшный крик. Носильщики бросились бежать; один споткнулся и упал, – на него даже не оглянулись. Проворно вскочив на ноги, он повернул назад к заливу. Там, на поверхности темной воды, слабеющим голосом молила о помощи Арсана, барахтаясь и выбиваясь из последних сил. Вот она всплеснула руками, вот захлебнулась, вот зеленые круги замелькали перед ее глазами… уже не сопротивляясь, она пошла ко дну. Но в этот последний момент ее подхватили чьи-то сильные руки…
– Ахилл! – успела прошептать побелевшими губами Арсана и без чувств поникла на могучем плече.
«Кто хорошо танцует менуэт, тот все делает хорошо». Церемониальный танец на редкость удавался де Сези. Каждый его шаг отличался плавностью, каждый поклон – чопорностью и торжественностыо. Прекрасный способ за медлительностью танцевальных движений скрывать быструю смену мыслей.
После четвертой фигуры наступили финальная пауза. В канделябрах догорали свечи, бросая мертвенно-бледные отблески на гобелен с турецким сюжетом. Музыка замирала. Как после поединка еще раз взлетают шпаги, так взлетали смычки, отсекая секунды ночи. Гости расходились. Дамы в платьях с длинными рукавами, с двойными буфами и открытыми шеями, украшенными ожерельями, поддерживаемые кавалерами в широкополых шляпах с плюмажем, спускались по широкой белой лестнице в зеленоватую полумглу.
Но Эракле словно попал в оцепление, Хозрев-паша, посмеиваясь, убеждал Афендули, что раз он так редко ходит в гости, то должен уйти последним. Де Сези присоединился к нему и стал с увлечением расписывать мраморный рельеф «Венера и Амур с дельфином», который он видел в увеселительном замке Анэ, ранее принадлежавшем Диане де Пуатье, фаворитке двух королей – Франциска I и Генриха II. «Представьте, – восторгался граф, – отца и сына!»
Женщины дома Афендули пошатывались от усталости.
Заза, теребя усики, подозрительно косился на лоснящегося от удовольствия франка, а отец Елены, купец Иоанн, просто-напросто шепнул зятю:
– Господи помилуй, уж не хотят ли франки пленить нас? Может, убежим?
Боно подошел к графу и что-то шепнул. Де Сези поспешил в приемную. От стены отошел Клод Жермен и приблизился к де Сези:
– Концы в воду…
Вскоре де Сези возвратился и с приветливой улыбкой вновь приблизился к Эракле, принося извинение в том, что проявил себя эгоистом; он так надолго задержал столь приятного гостя. Но у них есть общий интерес – любовь к антикам. О, эта благородная страсть! Он сочтет за честь навестить любезного Афендули, как только монсеньёр пожелает принять его.
Уже совсем рассвело, когда Елена, откинувшись в носилках на подушки, последовала примеру матери и тут же задремала. Эракле и его брат тоже, прикрыв глаза, покачивались в носилках. Заза и Ило ни при каких обстоятельствах не путешествовали иначе, как только на конях. Разве они не грузинские князья?
Но… почему приторное вино, противоестественно отдающее апельсином, которое они в таком количестве поглотили, отдает теперь во рту запахом гари?
– Ило, не кажется ли тебе, что назойливый дым слишком щекочет ноздри?
Ответа не последовало. Внимание Ило было приковано к человеку, стремительно бегущему им навстречу. Но кто это? Султанский скороход? Человек-ветер? Бесноватый? Или шут? Ило не верил своим глазам. Это был Ахилл, взлохмаченный, измазанный сажей.
Помогая Эракле выйти из носилок, Ахилл, глотая слова, рассказывал о происшедшем.
– Что? Что говоришь ты, Ахилл?
– О господин мой Эракле! Горе! Белый дворец разгромлен. Нет у тебя больше твоих богатств!..
– Что слышу я, мой верный Ахилл?! Значит, пока разбойники держали нас в плену, их рабы…
Эракле улыбнулся: «Я так и предвидел, нельзя требовать от волка полета орла, от низменных – возвышенного. Непременно скажу об этом прекрасной госпоже Хорешани…»
Настойчивые мольбы Заза и Ило, уговоры Иоанна – все было тщетно: Эракле отказался тревожить Георгия Саакадзе и приказал следовать дальше. Тихо покачивались передние носилки, в них, покашливая во сне, спали мать и сестра Арсаны…
Внезапно впереди послышался крик: «Господи помилуй!» Слуги, задрожав, чуть не опрокинули носилки.
Соскочив на землю, Елена, еще не осознав, что произошло, впилась в начертанные головешкой слова. Рядом, тяжело дыша, уже стояла ее мать. Был ли перед ними обломок белого мрамора или зияла бездна? Раскаленной докрасна вдруг показалась надпись, сделанная Арсаной, немыслимая в своей бесчеловечности: «Тебе, о мать, месть моя за то, что родила меня!» Две женщины словно окаменели, и потому ни одна слеза не блеснула в их глазах.
– О госпожа! – шептал слова утешения Ахилл. – Да будет над тобой защита святой девы! Мальчики здоровы, они ждут тебя…
Лишь теперь Елена осознала всю глубину ужаса, постигшего ее, и, вскрикнув, рванулась вперед, словно от ее порыва могли исчезнуть мраморные призраки злодеяния.
– Иди поспи, мой верный, – прервал Эракле возбужденного Ахилла, – ты едва стоишь на ногах. Я терпеливо буду ждать разъяснений, но то, что вижу я, уже звучит справедливым приговором содеянному.
Не успел Ахилл отступить и на два шага, как повалился у кипариса с обломанной верхушкой и тотчас заснул.
Из тупика через дверку понуро возвращались слуги. Они окружили Эракле и Иоанна и сбивчиво поведали о случившемся. Но как ясно звучали их слова о подвиге Ахилла, спасшего не только мальчиков, но и слуг. Особенно сетовал привратник, тряся обвязанной головой. Это он, одряхлевший петух, открыл ворота, госпоже Арсане доверился.
Эракле, положив руку на плечо старика, утешал его. Если он, Афендули, умудренный жизнью, не разглядел в Арсане жрицу сатаны, то «одряхлевший петух» перед ним предел мудрости! И с этого дня он разрешает всем величать его не господином Эракле Афендули, а болотной губкой!
Ахилл не сразу понял, почему он лежит в саду. Ведь весна едва началась… И вдруг до мельчайших подробностей припомнил вчерашнее. Все расскажет он господину! Все, кроме… того, как спас он неистовую Арсану, как на руках пронес ее через пустынные улочки, глухие пустыри, в шалаш знакомого огородника. Там он сурово приказал ей не выходить из шатра ни днем, ни вечером, ибо носильщики видели, что она была спасена. Только глубокой ночью она может побродить среди грядок и в тишине подышать прохладой, иначе не прекращающие поисков и рыскающие везде разбойники в капюшонах наверняка схватят ее и утопят… ведь не всегда под руками окажется Ахилл. Просил об этом же Ахилл друзей его отца, старого грека и его жену; не отпускать Арсану ни на шаг, пока он за ней сам не явится; пусть хоть на замок запирают… Да, он, Ахилл, все расскажет господину, но про Арсану ровно ничего… Пусть думает, что скрылась, – пока так безопаснее…
А семья Афендули не сомневалась, что злодейка уже далеко за пределами Стамбула, что ей уже светят македонские звезды, что вода придорожных родников освежает ее и что для нее пастухи в мохнатых плащах играют на дудочках веселые напевы. Так стоят ли проклятий те, к кому всегда благосклонна судьба, слишком часто растаптывающее цветы и слишком постоянно лелеющая крапиву.
– Георгий, оружие погибло!.. – В голосе бледного Ростома слышалось отчаяние.
– А… а Эракле? Где… где Эракле?..
– Он жив… но…
Саакадзе не дослушал. Вскочив на коня, он вынесся из ворот. С трудом поспевали за ним «барсы». Миновали площадь, улицу в платанах… Вот и знакомые ворота, странно накренившиеся. Не обращая внимания на разрушения, Саакадзе внезапно осадил коня и, спрыгнув, ринулся к Эракле, спокойно идущему к нему навстречу.
– Брат мой, Эракле! Слава пречистой деве, я вижу тебя! – И, не в силах преодолеть радость, Георгий крепко обнял растроганного Эракле.
– Может быть, брат мой Георгий, стоило заплатить всем этим, чтобы увидеть твою любовь… Но погибло…
– Знаю… Лишь бы ты был у меня здоров…
Эракле просиял. Он увел гостей в дальние, каким-то чудом уцелевшие, комнаты слуг.
Чем больше слушали Георгий и взволнованные «барсы» Ахилла, которому Эракле велел повторить рассказ обо всем им пережитом накануне, тем серьезнее становились их лица. Но о том, что он спас Арсану, Ахилл не обмолвился ни словом.
– Дорогой брат, – твердо сказал Саакадзе, – ты не можешь оставаться здесь ни минуты. «Барсы» перевезут всю твою семью ко мне, а ты сейчас же выедешь со мною…
– Дорогой мой господин и брат, этого делать не следует. Наши враги скажут, что мы сами все разрушили, дабы в твоем доме злоумышлять против султана. Тебя всеми мерами Хозрев стремится очернить.
– Знаю и не устрашаюсь. Ты поедешь со мною.
Фанариот обнял Саакадзе и вышел с ним в сад. «Барсы» стояли над развалинами. По щекам Гиви текли обильные слезы, но он их не замечал:
– Мой! Мой мушкет погиб!
– Только твой?! Может, еще чей-нибудь? Полторы стрелы тебе в утешение!
Матарс нервно поправил черную повязку и сурово взглянул на Димитрия: не время острословить.
– Что же, друзья, теперь делать? – На виске его забилась жилка. – Может, раскопать?
– Напрасно потрудишься.
– Помнишь, Пануш, притчу шадимановского кма о том, как ангелы с неба свалились?
– Если бы и забыл, сейчас как раз время вспомнить. Ибо мы, подобно обреченным, свалились… только не с неба, а с воздушных замков своих надежд.
Лицо Автандила свела судорога, он безотчетно повторял:
– «Тебе, о мать, месть моя за то, что родила меня!» Да не приснится такое и в страшном сне! Только ведьма способна на подобное! Нет, «барсы», оказывается, есть страшнее, чем потеря оружия!
– Не стоит, чтоб печалило то, что послано чертом! – Дато силился выглядеть беспечным. – Пропажа безвозвратна. Нет огненного боя, но есть холодный. Разве шашка не укорачивает врага как раз на одну голову? Э-э, «барсы», вернемся к испытанному другу.
– Или не замечаешь, Дато, испытанный друг постарел и, подобно старому Джамбазу, согнулся. Пока замахиваешься шашкой на одного, десять лягут от пуль мушкета.
– Увы, прав Ростом, слабеет мощь шашки!
– Ничего, отточим на священном камне, вновь заблестит в руке…
– А враг будет целиться не в руку, а в голову.
– Пусть хоть в… целится, все равно непрошеный гость после угощения шашкой по-ностевски полтора часа будет прыгать, как недорезанная курица…
Элизбар не проронил ни слова, но прядь волос прилипла к его побелевшему лбу. Взобравшись на груду камней, он стер все написанное Арсаной до последнего завитка. И вдруг из его рта захлестала такая изощренная брань, что «барсы» то и дело оглядывались: нет ли поблизости женщин.
– Гиви, если не перестанешь лить воду из глаз, я полтора часа…
– Ты лучше на свой длинный нос бархатный башлык накинь, иначе совсем замерзнешь…
– О-о, Гиви! Молодец! Видно, к старости дело идет, умнеешь.
Дато нарочито громко хохотал, но поддержал его один Гиви.
Долго бродили друзья по изуродованному саду. Наконец Эракле привел Моурави в чудом уцелевший мраморный киоск. Там долго вполголоса говорил с ним о дальнейшем:
– Видишь, мой брат, я бы не был антикваром душ людей, если бы не предугадывал их поступки. Везде есть люди, способные променять даже свою душу на золото… все поправимо. Оружие мы найдем в другой стране, например в Венеции, куда соберусь, как только семья моего брата окажется вне опасности… Мне следует все обдумать.
– Я отправлю с Варданом всех в Картли…
– Только князей с Еленой… Брат с женой вернется в Афины. Он хитрит, но знаю: у него там осталось золото, недаром дом не продал, крепко заколотил. Там где-нибудь в стене и замуровал… Дал бы ему часть отсюда, – Эракле многозначительно ударил по скамье, – но опасно, сразу враги догадаются, что не все взяли… Пусть едут нищими. Из другой страны пошлю к ним гонца… Хитрит и Ахилл, он знает, куда упрятали Арсану, но почему-то скрывает.
– А знать это, мой брат, очень важно. Я оставлю здесь Матарса и Пануша, они уже научены, как разрушенные крепости вновь обращать в неприступные. Кто придет, в обиде не останется. Не сопротивляйся, мой Эракле. Знаю, что делаю. Твои верные слуги составят войско «барсов» и… тебя прошу не покидать дворец, пока я не дам сигнала.
Улучив момент, Саакадзе шепнул Ахиллу: если он хочет спасти жизнь господину Эракле, пусть незаметно ночью проберется в Мозаичный дворец. У ворот его будут ждать.
Матарс и Пануш словно броней прикрыли чувства. Они уже привычно распоряжались, как военачальники. Нагнали такое множество бедняков, жаждущих заработать хоть на черствый лаваш, что стало тесно на улице. «Барсы» велели из мраморных глыб соорудить высокую стену. Поднять ворота удалось при помощи цепей и канатов. Мастера железа выправили ограду. Брешь завалили обломками, вырыли узкий ров и наполнили водой. Кроме бедняков, трудились все слуги, даже женщины, спеша укрыться за какой-либо стеной.
Обещанная большая плата и хорошая еда удвоили усилия бедняков, и они до темноты не оставляли молотков и кирок. А когда настала ночь, Матарс приказал накормить всех бараниной и рисом, раздать лепешки в изобилии и подслащенную воду. Расположив свой «отряд» на ночлег, Матарс наказал, чтобы каждый положил рядом кирку и молоток, и если кто дерзнет нарушить их сон, бить беспощадно, хотя бы невежи оказались слугами пашей.
Эракле улыбался. Он любовно смотрел на военачальников. Нравились ему окрики Матарса и Пануша. Хотел было Эракле тоже чем-нибудь помочь, но Матарс, облеченный властью полководца, сурово воспретил ему даже близко подходить к ограде. Неизвестно, может, среди бедняков затесался лазутчик посла, иезуита или, еще того хуже, Хозрева. Никто не должен видеть ни веселого, ни скучного Эракле Афендули. Скажут! «Веселится? Значит, сам разорил дворец! Скучает? Значит, осуждает волю аллаха, без которого и волосок с головы человека не упадет!» Посмеявшись над мудростью Матарса, Эракле пошел утешать невестку.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Как в бурю фонари на мачтах кораблей, тускло мерцали звезды. Иссиня-черное небо источало мглу, погружая Стамбул в дрему. Власть сна была неодинакова. Крепче всех спали бедняки, ибо не остерегались воров. Тревожно ворочались на своих удобных постелях купцы, прислушиваясь к окрикам сторожей. И бодрствовали паши, не столько развлекаясь в гаремах, сколько взвешивая и оценивая свои поступки и разговоры на минувших охотах или пирах; их назойливо преследовали мысли: уж не готовят ли на них доносы затащившие к себе на пир хозяева?.. Не вскинули ли за их спинами ножи устроители облав на зверей?..
Но эту туманную ночь хуже всех проводил Хозрев, первый везир султана. Он не только себе, но и Фатиме надоедал вздохами. Напрасно она применяла то ласку, то ругань.
Хозрев, вглядываясь в тьму за окном, все больше тревожился: "Билляхи! Зачем приглашает де Сези? Ведь решили четыре и еще три дня совсем не встречаться? Почему же этот франк прислал своего осла Боно, нагрузив его загадочными словами: «Опасность! Немедля с первыми лучами пожалуй в посольство». «Осел» бесшумно удалился, а что оставил он в голове Хозрева? Шум моря, волны которого выбрасывают его из мягкого ложа. И он, верховный везир Оттоманской империи, к неудовольствию Фатимы, мечется по узорчатому ковру, уподобясь стручку, подхваченному ветром.
«Эйвах! Что могло произойти?! Все обдумано так тщательно, что и самому догадливому не догадаться…»
Скрипнула дверка, и Эрасти, тихо ступая, повел Ахилла, закутанного в плащ, наверх, в покои.
Саакадзе смотрел на мрачные выси: «Вон ковш Большой Медведицы, он плещется сейчас в водах Ностури. Скоро, совсем скоро война, а там…» Он по привычке резко оглянулся, перед ним стоял Ахилл…
Уже дважды переворачивал Эрасти шары песочных часов, а молодой грек продолжал рассказывать о случившемся. Но вот Саакадзе прервал его:
– Помни, от твоей правды зависит многое, может, даже жизнь лучших из людей. Мои думы о твоем господине. Ты все повторяешь одно и то же, а мне необходимо знать другое.
– Что, мой повелитель?
– Где Арсана?
– Я сказал: ее бросили в Босфор.
– Это для других, а для меня она жива. Ты сам видел, как ее топили?
– Видел сам.
Саакадзе пристально вглядывался в ерзавшего на табурете Ахилла:
– Значит, ты был тем четвертым носильщиком, который упал, убегая от моря?
Ахилл широко открытыми глазами смотрел на Саакадзе.
– К-то ска-а-зал те-те-бе, го-го…
– Я был третьим носильщиком.
Ахилл, вскочив, попятился к дверям. Саакадзе рассмеялся:
– Успокойся. В то время, когда ты вытаскивал Арсану из воды, я, ничего не подозревая, пировал с пашами. Итак, говори открыто, как на исповеди.
– Господин, кто тебе сказал? Опасно, если еще кому-нибудь известно.
– Видишь, как догадлив я? Как только ты упомянул о носильщике, который поскользнулся, я сразу подумал – это Ахилл. Одного не пойму, зачем ты спас дочь дьявола? Не она ли причинила твоему господину невиданное злодеяние?
– Господин мой, Арсана посмела не только ограбить, но и оскорбить светлого, как лик святого, господина Эракле.
– Не совсем ясно. Все же, по-твоему, она недостойна смерти?
– Недостойна, господин. Что такое смерть? Мгновенная неприятность, а там ничего не чувствуешь. Так говорит мой повелитель. Нет, пусть проклятая богом живет долго, восемьдесят, сто лет! И пусть каждый день терзается, если не о содеянном ею, то об обманутых надеждах. О боги! По милосердию вашему, она больше всех осмеяна! Пусть каждый день переживает свою подлость, свой позор! Пусть, содрогаясь, вспоминает любезность франка и любовь Фатимы! Они обкрутили ее, как глупую кошку, ее же хвостом. Пусть со стыдом вспоминает, чем была в богатом доме Эракле и чем стала в доме родителей, возненавидевших ее, как злейшего врага всей семьи. О, я предвижу, какая радость ждет ее в Афинах! А женится на ней только старик, соблазненный остатками ее красоты, ибо ни одной медной монеты отец не даст ей в приданое. О господин мой и повелитель, почему Христос не сподобил тебя узреть, как с прекрасной Арсаны сдирали почти вместе с кожей одежды и ценности. Я прыгал от радости. О господин, я потом прибегал узнать, не мало ли она страдает! Нет, не мало. Она, ломая руки, мечется по лачуге, она стонет, проклиная друзей, проклиная себя за глупость. Так она до конца жизни не обретет покоя, – это ли не меду подобная месть?! О господин, я был бы достоин плевка осла, если бы не оставил ей жизнь!
С большим удивлением слушал Саакадзе страстную, полную ненависти речь слуги: «Но слуга ли он? Откуда такие мысли? Откуда? От Эракле, конечно!»
– Видишь, Ахилл, я воин и всегда думал, что врага прежде всего надо лишить жизни.
– Господин, ты, высокий полководец, прав. Враг тоже воин, а каждый воин достоин смерти, ибо сражается за своего царя, за свою родину. Он не враг – он противник, и, конечно, его следует благородно убить, или он убьет. Это поединок насмерть. И чем больше убить противников, тем ближе победа. А павшим за свое царство всегда слава. Но разве посмеет кто сравнить Арсану даже с самым свирепым врагом?! Нет, господин, она достойна самой страшной муки, и она получила ее из моих рук! Пусть живет! Господи, пошли ей долгую жизнь, пусть судьба забудет оборвать нить для недостойной покоя!
– Допустим, ты прав, почему же не открыл все твоему господину?
– Почему? Нет, я никогда не уподоблюсь выжившему из ума коршуну. Подвергать моего повелителя риску? Подумай, Моурави: если бы я развязал язык, великодушный Эракле поспешил бы простить ее. И разве посол, иезуит и везир Хозрев, узнав, что Арсана жива и что об их грабеже и неудавшемся убийстве неминуемо станет известно Эракле, не постарались бы немедля уничтожить всю семью Афендули?
С глубоким уважением смотрел Саакадзе на молодого грека: «О, как он прав. Разве три „ангела“ не знают, на что способна мстительная Арсана? А патриарх Кирилл не поспешит ли использовать такой случай для уничтожения в Турции католиков? Для „святой троицы“, посла, иезуита и везира не тайна, что пользующийся у султана доверием Фома Кантакузин не преминет помочь Эракле, а заодно и патриарху. А в этой суматохе может пострадать возвышенный эллин. Да, нам выгоднее, чтобы злодеи не знали, где их разоблачительница».
Поднявшись, Саакадзе по привычке несколько раз прошелся по комнате, потом поцеловал Ахилла и надел на его указательный палец свой перстень.
– Ты прав, мой мальчик, – Эракле не должен знать, где Арсана, но я должен, ибо, устрашив разбойников, могу принудить их смириться с тем, что жизнь Эракле для них неприкосновенна. А ты достоин быть воином и, думаю, будешь им!
– Великий Моурави, я и так воин, ибо оберегаю драгоценную жизнь, стоящую царства. Больше не за кого мне сражаться. У меня нет родины, ибо ее лишен мой повелитель. Ты знаешь, как турки зовут мой народ? «Стадо!» Они поработили мою страну, они согнули эллинов! Но не думай, Моурави, что Греция покорилась. Надо выждать – и борьба начнется. Клянусь, начнется! А пока надо выждать.
«Никогда не согласился бы мой народ с такими мыслями, – с гордостью подумал Саакадзе. – Нет, мы никогда не выжидали! Мы боролись даже и тогда, когда задыхались под развалинами городов, и тогда, когда пепел сгоревших деревень осыпал нас! И так будет во веки веков! Ибо кто вкусил сладость побед, не устрашится временных поражений! Да, враг укрепляет мускулы, окрыляет мысли, обостряет зрение и расширяет просторы желаний. И… все может погибнуть, но только не содеянное для отечества. Да живет оно вечно!»
– Господин… ты сам пожелал удостоить…
– Нет, мой Ахилл, с тобою отправится азнаур Дато: никто так не сумеет узнать то, что следует узнать. Потом… ты скажешь матери, где ее дочь Арсана, ибо в тот день, когда купец Афендули с женой покинут несчастливую для них страну, они обязаны взять с собою и дочь. Таково мое желание. Ведь, вырвись Арсана из твоего плена, она, как безумная, крича на весь Стамбул о мести, ринется к султану, но по дороге будет схвачена ее «друзьями», и может случиться непоправимое. Так вот: Арсана, закутанная в старую чадру, покорно, как раба, последует за родителями. На этих условиях верну ее отцу сундук, похищенный разбойниками с помощью его дочери. А если не удастся, то помогу золотом из моего сундука.
Тень серого аббата всюду мерещилась де Сези! Он даже приписывал чарам этого служителя кардинала таинственное молчание фанариота Эракле, который имел возможность давно обратиться к патриарху Кириллу или, «упаси святая Женевьева», к Фоме Кантакузину.
Де Сези стал носить горловое прикрытие и подбадривал сам себя: «О, подозревать меня, посла, было бы смешно! Ну, а везира? Еще нелепее! Зато милейший Клод – иезуит и, конечно, для патриарха, ненавистника католиков, неплохая мишень. Приходится удивляться создавшейся ситуации. Дьявол возьми! Лучше бы подняли крик. А вдруг все же укажут на меня? Ведь один из моих людей исчез!.. Не держит ли его Афендули как свидетеля?» Де Сези в изнеможении то падал в кресло, то судорожно поправлял горловое прикрытие, то шарахался от своего отображения в зеркалах, то выхватывал в ярости шпагу, то бессильно отбрасывал ее.
Дрожа и обливаясь потом, он сожалел, что обстоятельства требовали спешно скрыть Клода Жермена в иезуитской церкви, уделив ему из богатств Эракле незначительную часть. Хотя Клод сетовал на взрыв, разрушивший дворец и погребший под его обломками большую часть богатства, но все же успел припрятать под плащом немало ценностей, лишь для отвода глаз возмущаясь скудностью добычи, составившей его долю. На протесты иезуита граф сокрушенно вздыхал: что делать, везир Хозрев почти все забрал себе, и он, де Сези, сильно огорчен, ибо ему тоже досталось слишком мало. А Хозрева де Сези убедил, что Клод бежал, забрав большую половину всего украденного в Белом дворце. Взбешенный Хозрев хотел было послать погоню во все концы суши и моря, но королевский посол решительно остановил его: неизвестно, что лучше, ведь Эракле Афендули может пожаловаться Фоме Кантакузину, а этот грек, упаси святая дева, – султану. Теперь незачем устрашаться, все можно свалить на Клода, иезуиты у греков не в почете.
Разлучив и обманув обоих, де Сези еще раз пересчитал присвоенные им ценности Афендули и накрепко спрятал в потайной шкаф, где обычно хранил реляции королю.
Блеск монет вполне заменил четырнадцать успокоительных капель, и де Сези почти совсем пришел в себя. И вдруг…
– О бог мой, кто?! Кто ждет меня?!
Боно бесстрастно повторил:
– Монсеньер Моурав.
– Вот как?!
«Способен ли этот дикарь на визит вежливости? – размышлял де Сези. – Нет, скорее на манипуляции с саблей. Встретить весело? Не заслужил! Сухо? А вдруг с приятной новостью пожаловал? Что делают канатоходцы, теряя равновесие? Ба, разумеется, прибегают к балансиру».
Действительно, де Сези вошел в приемный зал как по канату, силясь согнать с лица кислую усмешку.
Саакадзе невольно рассмеялся:
– Итак, господин посол сразу разгадал причины, приведшие меня в столь высокое владение.
– Вероятно, вы пожелали принести извинения? Насколько мне помнится, вы не соизволили посетить Пале-де-Франс.
– В ночь ограбления Эракле Афендули?
– Не понимаю, сударь, какая связь?
– Я рад, что посол, оказывается, говорит не хуже меня по-турецки. Нет сладости в беседе, если ее разбавляет водой липкий переводчик. – Саакадзе, крупно шагая, остановился у окна: – Хороший сад у посла.
– Сад? – де Сези удивленно взглянул на Саакадзе: «Мой бог! А я… было испугался». – Сад Пале-де-Франс восхитителен! Скоро расцветут розы, и залы наполнятся нежным благоуханием.
– И птиц, думаю, много?
Де Сези опешил:
– Мой бог, при чем птицы?
– Как при чем? Птицы способствуют взлету мыслей. Я очень люблю птиц. Но чем они богаче оперением, тем наглее. Мне приходится прощать их и удостаивать трапезой в сообществе с воробьями.
– Непостижимо! Разве подобное занятие достойно полководца?
– Ничего, посол, многие пренебрегают своим достоинством и занимаются тем, чем не следует. Так вот, в Исфахане все знали о моей дружбе с птицами и привозили мне из разных стран крылатых непосед. Я открывал клетку, но они дальше сада не улетали.
– Феноменально! О чем вы вспоминаете? И почему не улетали?
– Надеюсь… старожилы ада предупреждали посла, что лучше другого заставлять кормить себя, чем самому заботиться…
– Великолепно! Вы, оказывается, простодушны! Хвалить Исфахан здесь небезопасно. Быть может, вы еще о чем-либо сожалеете?
– Посол угадал, сожалею… поэтому и стремлюсь туда.
Прищурясь, де Сези любовно гладил эфес шпаги.
– Вы ничего не слыхали о Сером аббате? Нет? О, вас ждет большое разочарование. Именно эта «птица», похожая на летучую мышь, решила изменить направление вашего полета.
– Что ж, и так бывает: устремляешься к розоволикой деве, а попадаешь к Серому аббату.
– Я еще не могу уловить, как такой серьезный полководец уделяет столько времени пустому разговору?
– Пустому? По мнению посла, стратегия…
– Птичья стратегия! А посол, с помощью девы Марии, дипломат, а не птицелов, особенно когда спор касается персидских птиц…
Вдруг граф прервал тираду. Только сейчас он заметил, что в узоре из золотых точек, украшавшем меч Саакадзе, виднелась голова барса на фоне двух птичек, распростерших крылья.
– Именно о персидских, – учтиво поклонился Саакадзе. – Я обязательно привезу из Исфахана в дар послу…
– О бог мой, я не любитель… впрочем, это будет нескоро, возможно, и никогда!
– Почему? Разве султан не горит желанием получить пятый трон?
– И он получит его, но не с помощью «содружества пантер».
– Мне известно другое, ибо, если не ошибаюсь, я назначаюсь сераскером в войне против шаха Аббаса.
– Да? Мой бог! Значит, по-вашему, предстоит… – де Сези с удовольствием разразился смехом. – Мерси, Моурав-бек, за волнующее известие. А я и не подозревал.
– Странно, а я думал, посол обо всем осведомлен.
– И не напрасно думали. Мой бог, так спутать дороги! Я же говорил вам о летучей мыши? Вот это настоящая птица!
– Не иначе, как посла обводит вокруг своего крашеного ногтя Хозрев-паша.
– Монсеньер! Я предупреждаю! Неосторожно отзываетесь о главном везире. Или полководцу совсем незнакомы законы дипломатии?
– А разве я лишнее сказал?
– Как это изрекает турецкая мудрость?.. О! «Беседа, приносящая тебе вред…»
– Не увлекался ли посол франков похождениями сказочного араба, у которого одна губа на земле, а другая на небе?
– Что ваш желтый араб перед Серым аббатом! Экзотическая погремушка! Ваш поход… – де Сези, прервав фразу, искоса взглянул на собеседника. – А я, признаться, был убежден, что вы обо всем или сами догадались, или Осман-паша по дружбе просветил вас.
Саакадзе охватила тревога: «Только ли дело в войсковой задержке? Не ясно, почему, вопреки настойчивым просьбам Дато, ни одним словом не открыл Осман-паша причину, побудившую Диван упорно молчать о походе на Иран. Во что бы то ни стало надо выпытать сейчас все!»
– Мне не совсем понятно, ведь и посол франков неизменно вел разговор о походе на Иран, а сейчас, можно подумать, Серый аббат завладел поводьями.
– Мой бог, а я о чем?
– Султан не станет менять решений, – раздельно произнес Саакадзе.
«За исключением тех случаев, – подумал де Сези, – когда их меняет кардинал Ришелье». Вздохнув, он произнес:
– Есть птица, которой более полезен климат Запада.
– Скажем, той, которая похожа на летучую мышь?
– Скажем, всесильному везиру Хозрев-паше! А вы тешитесь иллюзиями. Я снова предупреждаю: опасно раздражать мужа принцессы Фатимы. Это он переубедил Диван.
– В чем переубедил?
– В том, что сначала нужны устрицы, потом лимон. Через три пятницы из Сераля вынесут знамя Магомета – Санджак-и-Шериф. Слышите? Ровно через три!.. О мой бог, я словно скалу передвигаю. И еще знайте то, что немаловажно: Франция всесильна!
– Выходит, и я должен покориться королю франков?
– Нет! Конечно нет! Только султану.
Саакадзе все больше прикидывался «выбитым из седла». Но его уже и на самом деле тревожила мысль: «Что же затевается?»
– Мне султан не изволил повелеть…
– Когда найдет нужным, можете не сомневаться, повелит. Тем более, что не кому иному, как вам, придется вести турецкое войско.
– Куда?
– Куда захочет проказница судьба.
– Или?
– Пожелать своей голове «спокойной ночи»!
– Так думает Франция?
– Нет, Хозрев-паша. Диван уже получил согласие султана. Поздравляю, монсеньер! Бедные птицы, я должен им открыть секрет: о пернатые, не ждите в Исфахане вашего покровителя, его опутала серая сутана.
– Так вот, граф, есть политики, способные ранить и хлопком. Посол де Сези предпочел запугать меня миражом. Но поздно, главное я понял: посла одурманила «летучая мышь», первого везира – тугой мешок посла, Диван – звонкие обещания Серого аббата.
– А Моурав-бека – персидские птицы? А не железная перчатка королевского посла? Но… прочь уловки! Побеседуем серьезно!
– Кстати, не по турецкой, а по персидской мудрости: «Беседа, приносящая тебе вред, будь то серьезная или веселая, стоит дешевле ослиного крика». Посол во вред себе открыл моим птицам больше, чем мог бы сделать лучший мой лазутчик. А что выторговал взамен? Птичье молоко?
– И вы наивно полагаете, что этого мало? Вам, дьявол возьми, не молоко, а сера нужна, и вы найдете ее у Габсбургов. В поход! В поход! В преисподнюю! В ад! Счастливого пути! О дева Мария! Есть ли еще на земле подобный птицелов?!
– К слову, посол: я своих птиц в саду держу, а вы свою летучую мышь где? Не в сундуке ли Иоанна – не Крестителя, а купца?
– Сундук? Что еще за фантазия! Ха-ха!.. – Граф, казалось, сохранял полное спокойствие. – После птиц – саквояж! Ваши слова меня поражают. Да, кстати, прошу помнить, что вы находитесь в посольстве короля Франции.
Повернувшись в сторону портрета Людовика XIII, Моурави почтительно поклонился:
– Очень жаль, что посол короля сам так мало помнит о короле и путает обязанности посла и грабителя.
– Что? Как вы посмели! Вы пришли испытывать мое терпение? Извольте! – Де Сези выхватил из ножен шпагу. – Знайте, я отлично владею этой служанкой смерти! Не медля ни минуты, ни ми-ну-ты!
Саакадзе снисходительно посмотрел на шпагу, как на мотылька.
– Я преподал послу науку дипломатии. И еще: государственному мужу никогда не следует терять терпение. Так вот, придется отложить поединок – скажем, на час, – ибо впереди серьезный разговор, который должен быть начат и закончен.
Осторожно отодвинув фаянсовую вазу, на белой глине которой под прозрачной свинцовой глазурью чернел графский герб, Саакадзе оперся обеими руками на полированную тумбу.
– Так вот, посол, сундук – это мелочь, но я обещал вернуть его купцу, дабы он смог выехать на родину не совсем обнищавшим по воле посла, иезуита Клода и…
– Не сочтите за труд объяснить, кто донес вам о каком-то мифическом сундуке?
– Арсана.
– Кто?! – Сези несколько секунд оторопело смотрел на Саакадзе, потом звучно расхохотался. – Восхитительно! А я слышал, что ее утопили. Мой бог! Такую красавицу!
– Она воскресла. Посол может не огорчаться.
– Вот как?! – Какие-то желтые круги поплыли перед глазами графа. «Но… осторожней! Только самообладание спасет». – Значит, воскресла?
– И после нежданного вторичного крещения еще больше похорошела. Я хотел сказать рассвирепела. Она готова, положа руку на евангелие, назвать своих крестных отцов, которые ее трудами прибрали к своим рукам не только все богатство Эракле Афендули, но и ее личные драгоценности, содранные с ее прекрасных плеч и рук вместе с одеждой.
Де Сези почувствовал себя в центре белого круга и вспомнил о планете Сатурн, которую считал своей путеводительницей. «Спокойствие, граф! – он силился овладеть собою. – Спокойствие! В этом твое спасение». И он с нарочитой беспечностью вынул из фаянсовой вазы цветок и, поднеся его к носу, насмешливо произнес:
– Если это дитя каким-то чудом спаслось, я должен лично принести мои поздравления.
– Она тоже на этом настаивает и ставит условием, чтобы присутствовали патриарх Кирилл, Фома Кантакузин и Осман-паша.
Теперь де Сези почувствовал себя в центре красного круга. Сфера иной планеты напоминала о войне: «Осторожнее, граф! Постарайтесь отступить от Марса».
– И вы всерьез полагаете, что клеветнице больше поверят, чем моему слову?
– Посол прав, без доказательств не поверят.
– А какие доказательства у этого «ангела»? Я был с нею безупречно любезен, и только.
– Обманутая оказалась хитрее, чем предполагали некоторые. – Саакадзе провел пальцем по колечкам усов. – Она в кожаном поясе, надетом прямо на тело, хранила письмо, в котором посол де Сези просил одну знатную госпожу оказать гостеприимство юной гречанке. Там же оказался дар щедрого посла франков: медальон, – так, кажется, называется вещица в виде раскрывающегося сердца с изображением посла и надписью: «Прекрасной Арсане Афендули от восхищенного ею графа де Сези». Арабские цифры отметили внутри золотого сердца год и день восторга высокочтимого посла.
Де Сези, чтобы скрыть замешательство, охватившее его, подбросил в курильницу ароматические травы и постарался окутаться дымом. Он вспомнил день, когда Арсана потребовала именно эти доказательства. Он уступил, зная, что… концы в воду. Выплыла ли она сама, или только пояс нашли? Де Сези хотел спросить об этом, но язык его словно прилип к гортани.
Саакадзе насмешливо следил за струями фиолетового дыма.
– Опрометчивые поступки не похожи на дым курильницы, они оставляют след. Разве не мог за графа написать слуга? Боно? Посол может писать даже о том, что настал час, когда одно государство может ограбить другое, но грабителю опасно доверяться медальону. – Заметив нервное движение руки де Сези, Моурави услужливо подал ему шпагу и хладнокровно продолжал: – Так вот, говорить все можно, особенно красивым женщинам, но писать опасно.
– Сколько?
– Все!
– Все! Все! – теряя самообладание, взревел де Сези. – И Серого монаха? И кардинала Ришелье?
– Нет, они мне ни к чему. А вот послу нужны сдержанность и улыбка, а не НИЧЕГО на птичьем молоке.
– Вы… Вы надеетесь играть со мною, как с голубком коршун?
– Вернее, как барс с лисицей.
– Сколько? – прохрипел де Сези. – Сколько?!
– За что?
– За письмо и медальон?
– Жизнь Эракле Афендули неприкосновенна.
– Согласен!
– Не верю!
– Отлично! Что в залог? Сундук?
– Э-э, посол так дешево ценит бесценную жизнь Эракле?
– Но, мой бог! Я уже расплатился с вами, и довольно щедро! Вы раньше срока узнали о тайном решении Дивана.
– Я тоже умею расплачиваться щедро, потому продолжаю разговор с послом, а не… скажем, с Фомой Кантакузином. Сундук должен быть прислан ко мне с Клодом Жерменом, а также все драгоценности, что были на Арсане, – «дитя» этого требует и не отступит ни на шаг. Кстати, иезуит погостит у меня, пока Эракле не покинет Турцию. Но если…
– У вас, монсеньер, хороший аппетит. А куда так спешит богач? На Кипр, к веселому завтраку?
– На скучный пост в свое последнее поместье. Благодаря бесстыдным грабителям он больше не богач. – Саакадзе пристально следил за обрадованным де Сези. – И еще в залог ожерелье ханым-везир Фатимы на… скажем, три пятницы… потом…
– Вы его вернете мне вместе с письмом?
– Почему я? Эракле Афендули оставляет верного человека для охраны разрушенного Белого дворца. Ведь послу известно, как он ценит руины. И хотя они не древние, все же немало ему стоили. Так вот, как только фанариот уедет, этот человек отнесет ожерелье Хозрев-паше. Его добыча – его право. А посол получит свое. Но пока Эракле здесь, я не спокоен, потому не позже как через три дня – Клод и сундук, или ожерелье и сундук, и ценности Арсаны у меня… или на четвертый день Фома Кантакузин расскажет обо всем султану. Итак – три дня!
– Фантазия не сильнее разума. Это невозможно! Клод бежал, захватив все безделушки, облюбованные им в Белом дворце. Ведь это он устроил нападение, иначе зачем бы ему бежать?
– О-о! Как неосторожен Хозрев-паша!
– Непостижимо! При чем тут Хозрев-паша?!
– После присвоения владения Афендули на Принцевых островах он не должен пренебрегать опытом.
«Проклятая дрожь!» Де Сези посмотрел на плотно задвинутые шторы.
– Заверяю, Клод Жермен бежал.
– Оставив высокочтимому послу все ценности? Говорят, инквизицию придумали иезуиты, но к себе они не любят применять ее забавы – скажем, вгонять иголки под ногти, – и тут же выдают своих сообщников. А как…
– Клянусь, он бежал! Но жизнь Эракле Афендули неприкосновенна, готов поклясться на кресте.
– Не верю.
– Что в залог?
– Клод Жермен.
– Он бежал.
– Тогда все, что перечислил я, и ожерелье, которое Хозрев-паша выудил из антиков Афендули.
– Это неосуществимо! Ханым-везир Фатима не отдаст. И не следует забывать, что она сестра султана.
– Сестра султана? Святая дева! Я об этом чуть не забыл! Посол должен передать Хозреву, что нехорошо знатной даме уподобляться воробью и из-под чужого клюва тащить зерно. Говорят, султан восхищался ожерельем, но, узнав, что его купил Хозрев-паша у прибывшего из Египта купца, поморщился, ибо не доверяет вкусу везира. Потом, зная скупость Хозрева, усомнился в ценности ожерелья. Думаю, «падишах вселенной» будет приятно удивлен, узнав – скажем, от Фомы Кантакузина, – откуда у царственной сестры ожерелье.
Хорошо, если не рассвирепеет, ибо египетский купец тут ни при чем.
– Советую, мой друг…
– Прошу не называть меня другом, ибо придаю чувству дружбы священное значение. Так что мне советует де Сези?
– Покориться решению Дивана и ни в коем случае не восстанавливать против себя первого везира.
– Ни первого, ни последнего не устрашаюсь. И если через три дня я не получу сундук, ценности и ожерелье, то…
– Мой бог, почему такая спешка? Ведь сперва надо догнать Клода, сундук у него.
– …то на четвертый день к королю франков поскачет гонец.
– От вас?
– Я слишком мал для того, кто носит имя Людовика. От патриарха Кирилла. И даже к султану с таким делом сам не обращусь, – удобнее Фоме Кантакузину.
«Проклятая дрожь!» – мысленно возмущался собою граф. И как можно спокойнее:
– Дьявол побери, султану не до пустяков! Я, кажется, предупредил вас: он готовится к большой войне! И вам полезнее думать о более важном для вас. Раньше Дунай – потом Заендеруд!
– Раньше шах – потом император!
– Если разговор закончен, напоминаю о поединке.
– Если граф рассчитывает ударом шпаги прервать спор со мною, то напрасно, – и, подойдя к столику, над которым висел портрет мадам де Нонанкур, Саакадзе взял увесистую бронзовую медаль с изображением короля Людовика, сплющил в кулаке и бросил на сукно. – Я играю честно: драться будем на конях.
Де Сези не в силах был скрыть смятение, он инстинктивно подался назад и почти прохрипел:
– Что еще за причуда?!.
– Не причуда, франкский посол, а привычка. Все знают: я люблю одним ударом меча рассекать всадника вместе с конем. Конь должен отвечать за своего хозяина. Итак, через час – если не раздумаешь – на конях!
– Придется отложить, дела Франции превыше всего! Но запомните, Моурав-бек, если дьявол поможет вам не задохнуться в серном дыму, я сочту священной обязанностью вонзить клинок в ваше…
Яркий луч ударил в зеркало камина. Де Сези отпрянул. Из глубины сплющенной медали угрожающе смотрело на посла искаженное лицо Людовика XIII. Король играл в «живые шахматы».
В эту тихую ночь, неосторожно разбросавшую на черно-синем своде золотые крупицы звезд и осмотрительно скрывшую красоту и уродство двуликого города, крепче всех спали бедняки, ибо им нечего было опасаться воров. Тревожно ворочались на своих удобных постелях купцы, прислушиваясь к окрикам сторожей. А пресыщенные паши беспокойно отбрасывали одеяла, приломиная, не сказали ли они что-либо лишнее на пиру у затащившего их к себе наушника султана.
И в эту тихую ночь совсем не смыкал глаз везир Хозрев. Семеня в остроносых туфлях по пушистому ковру, он настойчиво повторял: «Свидетель шайтан, франк сам решил четыре и еще три дня совсем не встречаться. Зачем же прислал за мной своего осла Боно, да еще с тревожной просьбой быть не позднее чем на рассвете в посольском дворце?»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
История Афендули это не только правдивая история одной семьи в Стамбуле. В ней, как в зеркале, отразилось состояние турецкой империи XVII столетия, зашедшей в тупик. Об этом беспрестанно думал Георгий Саакадзе, стараясь разобраться в противоречиях, потрясавших государство османов, понять причины этих потрясений и предугадать их следствия.
Что знаменовали собою действия Хозрев-паши, верховного везира? В его руках сосредоточилось управление огромными владениями султана, простиравшимися от самого Гибралтара до Персидского залива и от «Железных ворот» на Дунае до нильских порогов. Управление такой империей, казалось, должно зиждиться на соблюдении существующих законов, – конечно, жестоких, низводящих подданных до уровня рабов и стиравших грань между богом и падишахом, – и все же законов. Но султанские законы в политических условиях средневековой Турции стали иллюзорными, и между верховным везиром и предводителем пиратов стерлась грань. Там, где все дозволено, с неимоверной быстротой, как следствие тирании, развиваются хищнические инстинкты. Представитель высшей власти запасается оружием разбойника, он намечает жертву, и горе тому, кто угодит в его сети. Бесправие торжествует, достоинство человека попрано, правосудие молчит, палач хохочет.
Но что страдания, что слезы одной семьи? Они тонут в море несправедливости, их считают ничтожными, как ничтожна гибель одного стебля, смятого ураганом. Все же капля за каплей долбит камень, размывает стену мнимого благополучия: наверху под ослепительным солнцем сверкают полированные плиты, внизу сырость разъедает основание. История одной семьи как бы становится историей нравов, обличительным документом угнетенных и униженных.
Прав ли был Георгий Саакадзе, проводя прямую связь между пороком, свойственным представителям высшей турецкой знати, и инертностью сотен тысяч обитателей империи? Безусловно. Насилие, опирающееся на религиозный фанатизм, парализует волю. Ятаган, поднесенный к горлу, способен исторгнуть из груди рабе вопль восхищения султаном. Коран за покорность на земле сулит услады рая. Порабощенный вынужден оставаться рабом. Так было и в Стамбуле и других городах империи, где развитие ремесел почти прекратилось и где так успешно процветал торгово-ростовщический капитал, который разрушал старую военно-феодальную систему, но не создавал новой.
На рубеже двух столетий – XVI и XVII – с особой силой вспыхнули восстания крестьян. Но новые хозяева государства, помещики-феодалы, оттеснившие военных ленников, «рыцарей», и пробивавшиеся к политической власти, потопили крестьянские восстания в море крови. На железных колах погибали смельчаки, дерзнувшие считать себя людьми.
Как повелось в течение столетий, при каждом завоевании османов военным ленам отводилась половина земель, но главным средством обогащения оставалась не хозяйственная эксплуатация земельных угодий, не торговля, а грабеж завоеванных территорий: получение военной добычи, рабов и дани.
Развал военно-ленной системы повлек за собой снижение военной мощи Оттоманской империи. Начался «период остановки». Границы Турции более существенно не изменялись. Несбыточной мечтой оставалось желание отбить у Московского государства Астрахань и Казань, завоевать царства Западной и Восточной Грузии. Но легкий способ наживы – грабеж – глубоко проник в сознание пашей и беков, он настолько узаконился, что казался таким же естественным, как поглощение пищи или любовь наложниц. Подавление слабого, присвоение чужого! Удовольствие для себя, печаль для оскорбленного – вот мораль правящей верхушки империи; мораль, которая возвышала Хозрев-пашу в его собственных глазах. Он грабил безудержно потому, что и власть его была безгранична. За ним стояли вооруженные силы, корпуса сипахов, орты янычар, флотилии пушечных кораблей. Господин над живыми душами, он легко превращал их в мертвые. Афендули могли считать себя погребенными.
Там, где отсутствует правосудие, стирается, как медная монета, честь. Жестокость быстро уживается с подкупностью. В Стамбуле не стало закрытых дверей для того, кто хотел платить. Постоянный посол короля Людовика XIII, граф де Сези, орудовал золотом, как отмычкой. Иной раз, пускаясь в рискованные авантюры, как в деле Афендули, он прятал орудие взлома в атласный камзол и, вспомнив об этике, делился золотом с сообщником. Мог ли воскресить семью Афендули верящий в будущее Георгий Саакадзе? Он знал, что за каждым его шагом неустанно следит верховный везир, ненавидящий его. Но у него, Моурави, была своя мораль: «Брат для брата в черный день», и он не собирался ею поступиться. Все напряженнее становился поединок между Великим Моурави и верховным везиром.
Охваченные грустью Русудан и Хорешани намеревались немедля отправиться к семье Афендули. Саакадзе удержал их: пока Матарс не превратит руины Белого дворца в неприступную крепость, способную хоть неделю выдержать осаду… скажем, башибузуков Хозрев-паши, не стоит давать им повод ускорить нападение.
Много отдал бы и посол франков за возможность причинить неприятность Моурав-беку, но…
Тихо тянулось утро.
Наступил полдень. У ворот затопали кони. Автандил угадал: это прискакали Заза и Ило. Они расцеловали Магдану, назвав ее мудрой и осторожной: ведь она, сколько де Сези не упрашивал ее, ни разу не посетила франкский дворец, предпочитая неделями гостить в доме Моурави.
Князья, как только вошли, стали убеждать Саакадзе побеседовать с отцом Елены: «Он словно обезумел, не перестает кричать: „Сундук! Сундук мой!“. Решено, что он с матерью вернется в Афины и опять станет купцом. Но как торговать без товара? А товар без монет не продается. Что дядя Эракле? О, у него и мангура не осталось, сам рассчитывает лишь на драгоценности, что были на нем, чтобы добраться до своего небольшого поместья, где начнет трудиться на земле, чтоб друзей Арсаны заживо сожрали гиены! Так уже решил Эракле. С нами отказался ехать».
Саакадзе и бровью не повел, что знает больше, чем кто-либо другой. Он ласково посоветовал Магдане не утруждать прекрасные глаза напрасными слезами. Князя Заза он попросил так передать отцу Елены: «Пусть успокоится. Моурави постарается помочь. Возможно, сундук и отыщется». И со всей прямотой спросил, что думают предпринять отважные князья.
– Сам бог послал нам Великого Моурави! Ты во всем оказался прав! – простонал Заза. – Кто мы теперь? Бездомные собаки – ибо бездумно надеялись на чужое богатство, на довольство в чужой стране. Сгинуло богатство, и мы…
– Бесспорно, лучше бы вам было вернуться тогда, когда я вас убеждал, но ушедшее не вернешь. Сейчас нельзя медлить с возвращением в Картли. По посланию князя Шадимана вижу: недолго отдыхать собирается князь Шадиман в Марабде. Теймуразу не царствовать в Картли. Воцарится Хосро-мирза, царевич Кахети. Так пожелал шах Аббас… Отец ваш дружен с Хосро-мирзою, вам предстоит блистать в Метехском замке. Но пусть то, что случилось с вами, научит вас любить отечество. Помните, лишь родина может защитить от всех бед… Постарайтесь снискать ее любовь! Воин в драгоценных доспехах, умирающий от жажды, ничто без воды родника, заключенного в камне. Не забывайте простой народ, ибо в нем наша живительная сила. Он выковывает оружие, и на него уповают на поле брани. Тысячи воль в одном сплаве определяют волю полководца, тысячи мечей придают его мечу несказанную силу, тысячи сердец превращают его сердце в броню. Полководец может одержать победу, но обороняет отечество – народ. Полководец способен ошибиться, народ – никогда. В его могучих руках крепость вашего дома. Ненависть народа – страшна, дружба – бескорыстна. – Он вновь опустился на скамью. – Если захотите расположить к себе владетелей, благороднее Мухран-батони не найдете. Еще, пожалуй, Ксанские Эристави. Не потому так говорю, что они родственники мне. Князь Липарит тоже никогда не позорил свое оружие. Но сразу ни на что не льститесь. Зорко присматривайтесь, дабы не принять по ошибке гаснущий факел за солнце. Старайтесь пользу не князьям, а царству оказывать. Советы вашего отца ценны, но он упрямо не желает признать, что время сейчас новое, и сколько ни наряжай одряхлевшего коня в парчовое седло, все равно скакать не сможет, и чем ярче парча, тем откровеннее убожество.
– Моурави, взволновали меня возвышенные речи твои. Не вспоминай мою глупость, как не вспоминают пену. Твои отеческие наставления не пропадут. Магдана много говорила о благородстве Кайхосро Мухран-батони. С ним искать дружбу станем, а не с Джавахишвили. Искать вражду с Зурабом Эристави будем, а не с Липаритом. Но одно тревожит: как сейчас выехать? А оставаться еще опаснее. Сам видел, даже на детей злодеи покушались. О святая дева, защитница, прими под свою руку моих сыновей!.. – Голос Заза дрогнул. – Могут на дороге схватить. Елена совсем больна, Магдана тоже ослабела, за детей страшатся… Мать зубами скрежещет, проклиная злодейку… Ахилл на Египетском базаре продал все наши ценности, хватит до Картли доехать. Но каким путем?
– Об этом, князья, не беспокойтесь. По морю до Батуми поплывете с охраной Фомы Кантакузина. Если судьба изъявит милость, вернусь в Картли; там многое обсудим. Хоть Хосро царевич и ставленник Аббаса, но его не устрашаюсь, ибо он жаждет царствовать, а не разрушать… Купец Вардан отвезет мое письмо в Марабду. О вас подробно сообщаю князю Шадиману. И Хорешани отдельно пишет. Не волнуйтесь, встретит с почетом.
– Кто, наконец, скажет мне, – внезапно прервал друга Папуна, – сколько человек может без скрипа говорить, не смачивая язык вином?
Невольно все рассмеялись. И князья с тем радостным возбуждением, которое создается уверенностью в лучшем будущем, последовали за Папуна в зал, где их ждали обильные яства и материнская ласка Русудан.
Легче всего удалось расстаться с Иоанном и его женою. Они пугливо бродили возле полуразрушенного Белого дворца, ожидая нападения из-за каждого камня. И когда Эракле предложил им покинуть злополучное место, они тут же стали собираться. Но скрыться надо было тайно, иначе везир или де Сези могут их пленить и потребовать выдачи Арсаны. О предвечная дева, не допусти беды!
Поразмыслив, Ростом и Элизбар отправились к Халилу за четками. Но выбирали их лишь тогда, когда в лавку входил покупатель.
Ага Халил и «барсы» сразу согласились с планом Ибрагима, как с самым разумным в смысле безопасности.
И вот однажды ночью к домику Ибрагима подъехали на двух верблюдах родственники-арабы из дальнего поселения. Об этом хвастал на базаре Ибрагим, покупая баранину и лаваш.
Расположившись в чистой и уютной комнате, Иоанн с женой решили, что, как только получат сундук, немедля тайно покинут Константинополь. И пока де Сези будет искать беглецов, они очутятся в Афинах.
Сложнее было с князьями и Еленой. Они настаивали, чтобы Эракле переехал с ними в квартал Фанар. Разумеется, конечный пункт их странствования – Марабда.
Эракле обещал подумать, но напомнил, что безопаснее дожидаться его решения в квартале Фанар под покровительством греческой церкви, а потому поселиться в доме патриаршего храма. Елена тотчас согласилась, ибо после той ужасной ночи страх за сыновей не покидал ее.
Всего труднее пришлось с Магданой, она решительно заявила, что без Эракле не покинет, хоть и разоренного, но все же дома Афендули. Пришлось приехать Хорешани и почти насильно увезти Магдану в дом Саакадзе и то после того, как Хорешани шепнула ей: «Ты мешаешь Эракле выбраться невредимым из лап волков, которые неотступно следят за благородным».
Оставшись с верными слугами, Эракле стал по ночам грузить на фелюги, укрытые в бухточке, примыкающей к владению, сокровища, которые хранились в тайнике под мраморной скамьей.
Сначала все было зашито в кожаные мешки, потом их опустили в мешки из грубой рогожи, затем – в рваные, пропахшие испорченной рыбой.
Все дни и ночи «барсы» по очереди сторожили у ворот и стен, не подпуская близко даже бедняков, за вознаграждение бодрствовавших на дальних постах. Кто знает, может, какой-либо лазутчик все же затесался среди них и теперь громче всех кричит о своей преданности господину Афендули.
Но после выезда семьи ничто не нарушало тишину: не ржали кони князей, не бряцало их оружие, не слышно было смеха женщин и звонкого крика детей. Один Эракле раза два в день появлялся у развалин и тут же исчезал. Так посоветовали ему «барсы»: пусть за оградой видят, что он живет в своем владении. Кто знает, может, грабители подсылают лазутчиков следить за ним. «Барсы» не ошиблись, и лазутчики старались, как могли, каждый день донося своим господам – де Сези, Хозрев-паше и Клоду Жермену о том, что Эракле ежедневно бродит часами по саду, сокрушенно качает головой и вдруг, как бесноватый, рвет на себе одежду.
Хозрев-паша приказал было своему соглядатаю пустить стрелу в спину грека, никому сейчас не нужного, но сторожившие бедняки, захватив слугу везира, избили его до полусмерти и наверно бы убили, ибо гибель Эракле означала конец их благополучия. Осторожный Ростом с трудом вырвал соглядатая паши из рук посла, везира и иезуита, никто не осмеливался метнуть стрелу, да это было и бесполезно: Эракле оказался недосягаем для стрел.
Сундук Иоанна и некоторые ценности Арсаны, посланные де Сези под охраной Боно, были доставлены ранним утром. Пануш и Матарс отвели Боно в свою комнату и угощали, пока посланный на вебрблюде слуга не привез купца Афендули, переодетого турецким кораблевладельцем. Лихорадочно вскрыв сундук, Иоанн, пересмотрев содержимое, радостно вскрикнул: «Все цело!» Дато вежливо провожал Боно. И тут Боно, как бы вспомнив, коверкая турецкую речь и жестикулируя, сказал, что ожерелье граф доставит лично в Белый дворец Афендули через восемь дней. Высокая госпожа Фатима желает красоваться в нем в день своего рождения.
Не успели закрыться за Боно двери, как купец, силясь приподнять сундук, хотел тут же погрузить его на верблюда и увезти в домик Ибрагима.
«Барсы» звучно хохотали:
– Хорошо, Дмитрий и Ростом сейчас дом Эракле стерегут, иначе обладатель большого носа посоветовал бы тебе свечу в полтора аршина Христу поставить за то, что на нас наскочил, не то бы запрыгал голым, как Адам. В Турции это занятие не безопасное.
– Почему? – Купец удивленно уставился на Элизбара. – Разве сундук не моя собственность?
– Твоя, дорогой, и раньше была твоей, только не успеешь ты выехать за ворота, как около твоего верблюда какие-то пустоголовые затеют драку, сбежится толпа, ты будешь кричать, они ругаться, – а когда разбегутся, вместо сундука на твоем верблюде будет хвост шайтана, такой… гладкий с кисточкой.
«Барсы» потешались, купец испуганно моргал глазами:
– А… а где же сундук будет?
– У шайтана на месте хвоста!
– Или у посла, или у иезуита, смотря кто оплатил устроителю шутовства.
Купец беспомощно опустился на узкий диван и стал похож на гребца, обронившего весло.
– Запомни: как только стащат сундук, не унывай, – сползи с верблюда и вопи: «Аман! Заман!» Переодетый Отар ответит: «Не мед! Саман!» Слуги тебя окружат и скроют от погони и слежки.
Незамеченный домой вернешься, как Александр Македонский. А верблюда потом приведут.
– О Иисусе! Как вырваться живым?!
– Дорогой, Христос поможет!
Дато кликнул слугу и велел притащить мешок с землей.
– Как так с землей?! – запротестовал Гиви. – Земля хлеб дает, вино!.. Тащи навоз! Постой, куда бежишь?! Тащи коровий – лошадиный для разбойников слишком благороден!
– А может, смешать с…
Иоанн уныло смотрел на веселящихся «барсов» и даже задрожал, когда из его сундука пересыпали золото в залатанный мешок; когда мешок, туго обтянув веревкой, подсунули под узкий диванчик, он облегченно вздохнул, но тут же забеспокоился:
– А сундук?
Давясь смехом, слуги оттащили его куда-то за дом. Дато вновь успокоил купца: мешок Ахилл принесет на рассвете в домик Ибрагима.
Все случилось так, как предсказали «барсы». Не успел Иоанн проехать две улицы, якобы направляясь в Белый дворец, как трое неизвестных затеяли драку, а из-за угла вырвалась с криком и бранью толпа, притворно силясь разнять дерущихся.
Де Сези так желал один овладеть сундуком, что не старался на этот раз быть оригинальным.
Через час королевский посол, от удовольствия потирая руки, велел вскрыть сундук. Боно брезгливо поморщился. Наконец крышка отскочила. Какое-то время де Сези бессмысленно лицезрел содержимое.
– Проклятие! – зарычал он, спеша облить себя крепкими духами. – Этот иезуит хотел перехитрить купца! К дьяволу!.. Боно, скорей выбросьте этот сувенир! Боже мой, весь дом пропах мерзостью иезуита!
– Ваша светлость, иезуит не обязан благоухать розами.
Утро лениво возлежало на куполах Стамбула, прикрываясь, как шалью, розовым маревом.
Сгибаясь под тяжестью, Ахилл в рубище турецкого носильщика медленно шел по улицам, еще сонным, поэтому тихим… Но, не доверяя даже тишине, Ахилл незаметно поглядывал по сторонам, в любой миг готовый к обороне. Его точно подталкивали в спину, так ему хотелось бежать, именно поэтому он замедлял шаги.
Вспомнился ему вчерашний разговор с Иоанном и его женой. Странный, почти дикий разговор. Да, благородный Георгий Саакадзе возвращает им сундук, но требует немедля покинуть Константинополь, захватив… свою дочь Арсану…
Афендули так обрадовало известие о спасении дочери, что они в один голос закричали:
– Где? Где проклятая богом? Покажи, чтобы мы могли растерзать губительницу всей семьи!
Долго бушевали родители Арсаны, пока Ахиллу не удалось запугать их:
– Если везир проведает, что Арсана жива, то подвергнет вас утонченным пыткам, дабы вы выдали ему опасную свидетельницу грабежа.
Тут Ахилл подробно рассказал, как высокопоставленные злодеи заманили в сети их дочь, жаждавшую власти и богатства. В конце концов удрученные родители согласились исчезнуть с дочерью тайно: Ахилл и еще двое верных слуг выведут их на спасительную дорогу. Уже все подготовлено к бегству, прощаться с Эракле не следует, опасно.
Несмотря на ранний час, они были уже на ногах и радостные встретили Ахилла, благополучно дотащившего их богатство. Вскоре молодой слуга Эракле, переодетый погонщиком, подвел к дому еще двух верблюдов.
Пустились в путь. Выехав за черту города, Иоанн, сопровождаемый молодым слугой, свернул направо – в рощицу, где предстояло ждать остальных.
Впоследствии, рассказывая о случившемся, Ахилл уверял «барсов», что и во сне не приснится подобное. Заполучив Арсану, мать уподобилась тигрице, раздирающей козулю. Золотые кудри, окрашенные кровью, густо устлали пол. Арсана от непомерной боли искусала губы, тщетно пытаясь вырваться из объятий обезумевшей матери. И только когда он, Ахилл, крикнул: «Довольно, госпожа, иначе даже бедный лавочник не возьмет ее замуж», мать опомнилась, накинула на истерзанную, полуживую Арсану старую чадру, поволокла на двор и впихнула, как тюк, в дешевый паланкин, приготовленный заблаговременно Ахиллом.
Лишь к вечеру, миновав окраины, они добрались до условленного места.
– Увы! – усмехнулся Ахилл. – Так тщеславная Арсана, вместо блестящего въезда в столицу франков, рабой потащилась за родителями в Афины…
Как раз в этот час де Сези и Хозрев-паша изыскивали способ, как уничтожить опасных свидетелей и присвоить второе поместье Афендули, находящееся в пределах Турции. Наконец Хозрев-паша решил донести султану, что Эракле, подкупив стражу, похитил из арсенала два раза по сто и еще пятьдесят мушкетов и пушки. Для достоверности Хозрев повесит двух стражей.
– О мой бог! Нельзя желать лучшего, тогда султан велит повесить еще капудан-пашу.
– Аллах свидетель, посол, а тебе не все равно?
– Нет, везир, ибо капудан-паша не захочет висеть один и откроет султану всю правду.
– Шайтан свидетель, ты прав! Но так оставить тоже опасно.
– В том случае, если не применить стеклянный колпак. Скажите, ваши лазутчики не напали на след Арсаны?
– Ай-яй, ты бы знал об этом первый, – ведь тебе, послу, она может сильно повредить.
– Не заблуждайтесь, везир, вам гораздо больше. Сейчас, как ни прискорбно, необходимо вернуть ожерелье.
– Ханым Фатима не согласится.
– Дивная роза в садах флоры не может напоминать куриную слепоту. Ведь вашей мадам также вреден гнев султана… И потом, вернуть можно раньше туда, потом сюда. Бильбоке!
– Туда, сюда, как скорлупа на волне. Оттянем на два раза по четыре дня и, если уничтожим Эракле за этот срок, тогда только сюда!.. Святой Осман подсказывает осторожность, потом избавимся от шайтана, подобного Моурав-беку.
– Мой совет – начать с грузина.
– Видит аллах, и мне это каждую ночь снится, но султан за него пол-Стамбула вырежет.
– Бог свидетель, везир, а вам не все равно?
– Машаллах! Почему посол сегодня так недогадлив? Или, думаешь, мне и всему Дивану хочется быть зарезанными, да еще вместе с половиной Стамбула? Время Моурав-бека настанет. Он мешает мне больше, чем тебе. На какой срок Моурав просил ожерелье?
– Мой бог! Просил? Он дурно воспитан, – он грозил рассечь меня пополам вместе с конем. Вы удивлены? Напрасно. Дикарь уверяет, что не раз прибегал к такого рода дуэли. Поэтому мой совет, везир: укройте вашего любимого коня.
Хозрев-паша сузил глаза, блеснувшие желтым огоньком:
– Тебе аллах подсказал одну, ай-яй, богатую мысль – отказаться. До Стамбула дошло, что не иначе как Моурав-бек отделил у Карчи-хана правую сторону от левой. Из одного громкого получилось два тихих.
– Небо, как можешь ты терпеть подобное на земле?! – граф улыбался потому, что ему стало не по себе. – Хозрев-паша, придумайте способ выудить Эракле из развалин. И надо бы узнать, не грызут ли там камни его брат и невестка? Их в греческом квартале не оказалось!.. Нападать второй раз банально. Да и голодная рвань уподобилась псам ада и стережет грека.
– Кто он, как не кол? Торчит и не падает! Ай-яй, обеднел! На что кормит обжор? Бессовестный! Слева от луны звезда раскололась. Везир все знает. Князья распродали на базаре драгоценности, что болтались на них в ночь твоего пира. Я повелел следить за ними в Фанаре и за фелюгами на море. Раз ценности были в Стамбуле, вырученное за них должно остаться здесь…
– Вы полагаете, Эракле намерен переправить ценности в Батуми?
– Вместе с собой.
– Подтверди, святая Клара, что я знаю больше. Грек скроется в своем поместье и… зная ваш нрав, попросит Фому Кантакузина выделить ему охрану.
– Билляхи! Пророк не допустит того, что не угодно первому везиру. Поместье…
– Достанется мне! Не правда ли? Ведь вы, паша, уже присвоили одно.
– Зачем делить сладкое, когда мешает горькое? Раньше возьмем Эракле.
– Отлично! Подкупите двух негодяев из греческой шайки. Пусть в богатых нарядах несколько дней прославляют щедрость Эракле. Потом начнут хвастать: «Так разбогатели, что уезжаем в страну…» Мой бог, какая страна нуждается в остолопах? Допустим… в Эфиопию торговать…
– Разъясни мне, о посол, зачем мне беднеть?
– О, я тоже раскрою кошель. Есть дела, где лучше лишиться украшения в виде кармана, чем украшения в виде шеи. Итак, мой везир, дадим им возможность обрадовать крокодилов, – кажется, там водятся; затем обрадуете султана известием, что фанариот Эракле Афендули подкупил двух плутов, и они, обманув многих османов, доставили греку двести пятьдесят мушкетов, пушки и ядра.
– Пуф! Пуф! Как легко! Эракле пожалуется Фоме Кантакузину.
– Не успеет. Капудан-паше тоже выгодно взять янычар, окружить развалины и, разогнав обжор, бросить Эракле Афендули в яму.
– Аллах свидетель, где не надо медлить, надо спешить. Скоро войско султана выступит на Габсбургов.
– Уплата за это – второе владение Эракле Афендули.
– Раньше уберем горькое.
Хозрев хихикнул. Де Сези, не выдержав, залился серебристым смехом. Еще долго, хоть и были одни, шептались везир султана и посол короля. Наконец де Сези откинулся в кресле:
– Согласен и… концы в воду.
– Если их два, то один туда и другой туда. Шайтан подскажет Моурав-беку отказаться от войны с Габсбургами. Яма примет того одного и этого одного.
– Наши старания предвещают успех. Ба! Спокойно любоваться приобретенным – вот награда за энергию ума. Итак, второе поместье пополам.
– Пусть будет так, а не иначе. Ожерелье я сам тебе привезу.
– Великолепно! И я сам вручу его Эракле… Не могу отказать себе в удовольствии видеть этого Креза обнищалым…
– Машаллах! Если есть одно желание, не надо другого. Прими хороший совет, посол: будь осторожен. Нападай только тогда, если узнаешь, что втрое сильней его стражи.
Ночь напролет пировали в доме Саакадзе. Эракле, в большой тайне доставленный «барсами» в Мозаичный дворец, сидел, как всегда, во главе скатерти, окруженный любовью и вниманием.
Единодушно определили: как только наступит подходящий час, Эракле со слугами отплывет в Венецию и там станет ждать гонца от Георгия Саакадзе. Возможно, пройдет год, два, отбушуют грозы и две фамилии встретятся в дорогой Картли, чтобы навек не расставаться.
Подарки, привезенные Русудан, Хорешани, Дареджан и Магдане, говорили о вкусе Эракле, ибо подходили не только к лицам женщин, но и к их характеру. Получили подарки Папуна и остальные «барсы», и Эрасти, и Бежан, и Иорам. Слугам Эракле роздал турецкие деньги.
– Мой брат и господин Георгий, хотел тебе мое кольцо преподнести, но, увы, у нас разные пальцы.
И под одобрительные возгласы «барсов» Эракле пристегнул к куладже Моурави застежку цвета морской воды. Автандил любовался кольцом, предназначенным отцу, но засверкавшим на его пальце.
Близился рассвет. На востоке ширилась оранжево-алая полоса, будто кто-то расправлял истамбольский пояс. Уже начинали петь птицы. Прощальный пир подходил к концу. Все молча встали, выпитое вино никого не опьянило, съеденные яства не вызвали удовольствия. Было тяжело расставаться с другом, встреченным на пути тяжелого странствия, с неповторимым Эракле.
Не желая смущать витязей, которые несомненно проявят слабость при прощании, женщины тепло простились с Эракле, выразив надежду на скорое свидание, и удалились раньше.
Хорешани искоса взглянула на Русудан; «Неужели, правда, ее сердце в камень замуровано?» Никогда не изменяя установленному порядку, Русудан и сейчас позвала слугу и спокойно приказала наполнить в комнате Моурави кувшин свежей холодной водой и получше взбить мутаки. Хорешани отбросила четки:
– Непонятно, дорогая Русудан, почему четки липкими кажутся? Ага Халил уверял, что агат тверд, как гранит, а Дареджан оспаривает: мягче воска. Следят за мыслями, говорит, потому и форму меняют…
Никто ей не ответил. Дареджан тихо плакала. «Счастливая, – подумала Русудан, – ей незачем сдерживать ни радость, ни горе».
Где-то раздались едва слышные шаги Георгия. Их всегда улавливала Русудан: «Значит, „барсы“ проводили Эракле до его развалин. Конечно так. Вот еще открылась дверь… Дато спешит укрыться. Вот осторожный скрип… Ростом боится потревожить кого-нибудь. Еще стук… Элизбар. Нет, он не один… Пануш, Матарс… В другую дверь Папуна вталкивает стонущего Гиви… А-а, Димитрий. Зачем вызывающе хлопнул дверью?.. Разве я поверю твоему спокойствию?.. А ты, Автандил, мой мальчик, напрасно едва дыша приоткрыл дверь, все равно услышала…»
Тишина! Трагическая тишина окутывала Мозаичный дворец! Ни сна, ни бодрствования. Так бывает при затмении солнца, когда мертвенно-бледный мрак поражает воображение людей, наполняя их души еще не осознанными предчувствиями. Как неживые, стояли на площадках слуги-ностевцы, облокотясь на копья. И возле ложа Саакадзе странно отсвечивало знамя: «Барс, потрясающий копьем».
Стамбул – город неожиданностей. Де Сези прислал Боно с известием, что в пятницу он сам отвезет Эракле ожерелье. По этой ясной причине он имеет честь просить монсеньёра Моурави присутствовать на церемонии передачи ожерелья и получения письма и медальона, так неосторожно врученных недостойной…
Едва за откланявшимся Боно закрылась дверь, Дато высказал мысль, что день пятницы выбран не случайно: больше половины стражей, охраняющих Эракле, турки, – значит пойдут в мечеть…
– Выходит, и тут предательство готовит посол?
– Э-э, Матарс, почему Хозрева, верховного везира, упомянуть забыл?
«Барсы» расселись в круг. Начался совет…
К воротам Белого дворца де Сези подъехал с охраной: пятьдесят янычар и пять оруженосцев в монашеских плащах. К приятному удивлению графа, их беспрепятственно пропустили. И тотчас янычары, по заранее установленному знаку, разбежались по всему двору, явно оцепляя уцелевшую часть здания. Пять монахов остались при графе.
– Высокочтимый, если ты пожаловал с ожерельем, то следуй за мной.
Де Сези, приложив к глазам лорнет, оглядел дряхлого грека с повязкой на одном глазу и направился было к мраморной лестнице. Но старик повел его в другую сторону и учтиво попросил войти в крытое помещение, напоминающее конюшню. На недоуменный вопрос старик сокрушенно заметил:
– Что делать, раньше господин Эракле принимал гостей во дворце, а их коней – в конюшне, но благодаря грабителям теперь гостей принимаем в уцелевшей конюшне, а их коней – в разрушенном дворце.
– Моурав-бек здесь? – резко спросил де Сези. – И почему меня не встретил Афендули?
– Господин посол, что делать на развалинах доблестному Саакадзе?
– Я не ищу здесь развлечений! Моурав-бек обещал присутствовать при передаче мною ожерелья!
– Некому передавать, высокочтимый. Мой благородный господин Афендули вчера покинул Стамбул.
– Как?! Ты бредишь, безумный старик!
– Видит бог, не порочу истину.
– А… ожерелье?
– Ожерелье просит тебя оставить себе на память. Оно ему не нужно.
– Дьявол! Куда бежал твой обманщик Эракле и кто…
– Почему, господин посол, обманщик? Разве непременно должен был ждать, пока янычары ворвутся сюда и схватят его?
– Молчи, негодяй! – Де Сези потряс шпагой. – Не то сейчас приколю тебя, как мотылька! Итак, куда бежал Эракле?
– В единоверную Русию, отплыл с попутным ветром. Оттуда решил просить у султана справедливого суда над…
– А письмо? Медальон? Ну, где сувениры, черт побери? Где? С собой увез?
Де Сези ужасало спокойствие старика, и вдруг он отпрянул: старик протягивал ему кожаный пояс.
– Это не змея, высокий франк, возьми! Раз витязь гор обещал вернуть тебе письмо и медальон, то мой господин Эракле изрек: «Быть этому!» Проверь, посол, твои ли это вещи?
С ловкостью пажа де Сези выхватил письмо и медальон, укрытые за подкладкой пояса, осмотрел со всех сторон и проворно сунул в карман.
– А теперь, старик, следуй за мной.
– Спасибо.
– Ты вежлив, это похвально. Будь так же исполнительным. Подробно и правдиво доложи о своем господине.
– Спасибо. Мой ангел, что сидит на моем левом плече, шепчет: «Твое „спасибо“ франк принимает за глупость. Не следуй за ним – избегнешь пыток, уготованных тебе иезуитами, или…» Я вежлив, не могу обидеть ангела, буду стеречь…
– Обломки?! Эй, стража, связать его – и в яму!
– В яму! Связать! – раздались крики извне.
Дверь распахнулась настежь, и раньше, чем де Сези успел что-либо сообразить, ворвались янычары, сбили его с ног и ринулись на пятерых «монахов». Забив им всем им рот кляпами и связав, янычары, не скупясь на пинки, обыскали их. Вот извлечены обратно ожерелье, письмо, медальон, в придачу пять стилетов в железных ножнах…
– Гюльдюр-гюльдюр! Осторожно, не обнажать ножи! Наверно, разбойники ядом смазали! – хрипло выкрикнул по-турецки рыжебородый янычар. – Оттащите их в угол! Делибаши, приоткройте дверь! Дверь приоткройте! Пусть дышат свежим воздухом!
Выбравшись из сарая, «янычары» – вернее, переодетые «барсы» – и среди них старик, не замедливший содрать парик и вновь стать Матарсом, уже спокойно вышли из ворот и направились в баню.
От фонтана отходили большие мраморные вогнутые уступы вроде чаш с бороздчатыми краями. Вода вытекала из самой верхней чаши и падала водопадом с одного уступа на другой, окатывая «барсов» вспененными струями. На бронзовых мускулах блестели тысячи алмазных капель, словно друзья резвились под освежающим ливнем, смывая походную пыль.
Они сошлись на одном: ничего не может быть приятнее, чем одурачить врагов, да еще после долгого ожидания войны. Пять мнимых монахов, конечно, не много, но ярости, полыхавшей в их глазах, хватило б с излишком для братии целого монастыря иезуитов. Что касается графа, то не хватило лишь ярких синих и зеленых перьев для хвоста, чтоб он превратился в разъяренного петуха.
Пустынным берегом «барсы» пришли к морю и бросили подальше в воду туго связанные узлы с янычарским одеянием. Теперь, когда они навели де Сези на ложный след, ибо Эракле как бы вернул ему ожерелье, письмо и медальон, а «башибузуки янычары» вновь овладели ими, – они могли перейти к выполнению других поручений своего предводителя.
В Мозаичном дворце «барсы», к удовольствию Дареджан, ели и пили весь остаток дня.
А там, за разрушенными стенами, происходило нечто странное. Настоящие янычары из орты «лев и пальма» спохватились и стали искать графа и пятерых монахов. Ругаясь от злобы и голода, они уже хотели покинуть развалины Белого дворца, как вдруг услышали звуки, напоминавшие мычание. Ворвавшись в конюшню, где, как они предполагали, должно быть в кадках молоко, они нашли связанных графа и монахов в самом жалком состоянии. С трудом сев на коня, граф велел беспощадно исполосовать стражей Эракле, но за воротами и возле стен никого не оказалось. Еще утром, щедро наградив бедняков, «барсы» разрешили им, после того как посол въедет в ворота, разойтись по домам, ибо сторожить больше некого. Посол приедет за господином Эракле и проводит его к греческому патриарху, в Фанар, откуда Афендули отправится в Афины.
«Пусть эта весть облетит Стамбул от дворцов до хижин», – так определили «барсы», полагая, что и небылица полезное оружие против злодеев.
А Эракле Афендули в это время благополучно совершал путешествие в Венецию.
Хозрев неистовствовал. Он ударял ятаганом по арабскому столику, и эхо отдавалось на земле и на море. За Афендули понеслись галеры. Стамбул ощерился копьями. Кишели лазутчиками берега. Верховный везир занялся делом. Он потребовал от де Сези уплату за ожерелье. Изумленный неслыханной суммой, граф пробовал протестовать, наводя лорнет на пашу. Но Хозрев был неумолим, грозя в случае неуплаты неисчислимыми неприятностями. Довольно и того, что он, Хозрев, главный везир, согласился разделить поровну второе поместье Афендули.
Неуступчивость паши претила графу, но он отложил лобовую атаку. Они одновременно подумали об одном и том же: не стоит терять время, – приятно улыбнулись и выехали на Принцевы острова.
Великолепный дворец возвышался среди пальм и кипарисов. Виноградники, нежившиеся в мягких волнах света и тепла, манили взор. А изящная стена, выложенная цветными плитками? А аромат роз, образующих яркие гирлянды? И еще неизвестно, сколько богатств они найдут там…
Хозрев и де Сези торопились, они понукали коней, кричали на стражу, но… У ворот их встретил степенный монах и заявил, что поместье Эракле Афендули подарил греческой патриархии, что дарственная запись хранится в костяном ларце у патриарха Кирилла Лукариса, а здесь вместе с церковной охраной находится охрана, присланная Фомой Кантакузином. Особенно покоробило Хозрева упоминание о Фоме… Заподозрив во всем этом руку Саакадзе, везир поклялся отомстить ему страшной местью.
«Как одинок бог, потерянный в сиянии тверди!» – сокрушался Клод Жермен, печалясь о себе. Запертый в иезуитской базилике, он строил всяческие предположения: когда же обессиленный враг наконец перестанет тревожить его? И может ли быть еще что-нибудь тоскливее, чем пассивное ожидание этого благодатного часа? Увы, граф обсчитал его, да покарает его святая Клара! Хозрев-паша – да станет он добычей кардиналов-инквизиторов! – так рассвирепел, будто бы Клод Жермен действительно присвоил большую часть добычи себе. А способен ли улучшить настроение глупый поступок Моурав-бека, да посрамит его Римский первосвященник! Вернуть сундук купцу, похожему на бочку!
«Перед лицом совести кается тот, кто нанес ближнему ущерб, а сам не обогатился». О Иисусе, я не обогатился! Но, сняв с себя грех, я хочу ради справедливости получить сундук, дабы с досады не впасть в отчаяние. Кто вздумал обижать монаха, тому придется расплатиться начистоту! Я устроил набег – греховодники обогатились. Пусть не ждут поблажки осквернители доверия! Я им не поставщик дешевых отпущений!"
Иезуит прислушивался. Ни малейшего звука не доносилось извне. Высокие свечи в каменных подставках, словно белые персты, указывали на небо, но оно безмолвствовало. Долго ли продолжится его затворничество? Как только, успокаивал де Сези, бросят в яму… для начала хотя бы алчного Эракле, который неизвестным путем приобрел неслыханное состояние и никогда не жертвовал на католические храмы. Закатывая глаза и стараясь походить на апостола, де Сези утверждал, что не кто иной, как сам святой Петр, в своем гневе направил карающую руку в сторону Белого дворца.
Но любые обломки напоминают о жизни, базилика – о могиле. С желтоватым отсветом щек Клод Жермен уже сам напоминал мертвеца. Это однажды даже озадачило вошедшего де Сези. Но иезуит проявил столько экспрессии в разговоре, что граф успокоился. Зато Клод Жермен при виде лорнирующего графа впал в ярость и стал требовать, чтобы тот принял решительные меры и дал ему возможность беспрепятственно ходить по Стамбулу. Иезуит выхватил из подставки свечу и размахивал ею как шпагой. Это обеспокоило графа, он откланялся. Опять было вдоволь часов для размышлений. «Что это за обещание: „Вот Саакадзе отправится на войну с Габсбургами или в преисподнюю – это одно и то же, – тогда…“ Что тогда?! Драгоценности Эракле к этому сроку совсем испарятся. Кто не верит в дьяволов, пусть пристально вглядится в друзей Клода Жермена: пашу Хозрева и графа де Сези. Что наконец уязвит их? Не иначе, как раскаленный добела прут! По турецкому образцу! Хозрев давно пропах серой! Но почему королевский посол тянется к дверям ада?»
Робкий стук в дверь базилики прервал размышления иезуита. Притаившись, Клод молчал. Стук повторился. Клод молчал. Стук стал повелительнее. Клод молчал. За дверью громко крикнули:
– Для твоей пользы пришли, о монах из монахов! Клод нащупал под рясой нож и крикнул:
– Входи, во славу Ордена!
Их было трое, трое турок. По бедной одежде и робким поклонам их можно было причислить или к обедневшим грузчикам, или к еще не разбогатевшим контрабандистам. Вытолкнув вперед старшего, двое застыли в почтительных позах. Проводя рукавом по носу, старший заговорил:
– Справедлив аллах в доброте своей, не позже как в эти дни он послал нам богатство. О Мухаммед! О пророк! Зачем всемогущий обогатил нас? Или мы паши? Или похожи на купцов? Почему на пыль наших жизней упала щедрость его глаз? Что делать нам с неслыханными сокровищами? Продать на базаре? Нас схватят стражи и под пытками заставят признаться, откуда взяли. Пытки не выдержим, еще не привыкли в горячей смоле кипеть, не латиняне…
– Довольно о смоле! Что вам нужно от меня? – Клод угрюмо оглядел пришедших. – Я вас не соблазнял на…
– О Абубекр! Не ты, сами пошли дограбить Эракле. Правда, «Олду оладжак, кырылды наджак», много не нашли, но аллах не оставляет без воды жаждущих – расстелил у дверей Афендули бархат, и посол франков бесшумно прошел в дом Эракле, а за ним пять монахов и…
Клод оживился:
– О Иисус! Говори скорее! Ну… прошел! Потом? Что потом?!
– Ожерелье привез.
– Какое ожерелье?
– Один верный дервиш сказал: «На вас золотые звезды упали, – но продать не советовал: – отнимут и еще в яму бросят или башку отсекут». А без башки какая радость от золотых звезд? И так прикидывали и еще так, потом Ахмед предложил: «Пойдем к большому миссионеру, может, он купит, свою страну поразит блеском. А мы куда денем? Обратно за облака?»
– Вы говорите: посол ожерелье привез, а как у вас оно очутилось?
– О служитель креста, сам твой аллах подсказал тебе так спросить… Мы там были и, когда подслушали, что Эракле в Русию бежал…
– Бежал? Как? Давно? О дьяволы, когда?! – Дикая радость отразилась на лице иезуита: наконец-то он свободен! – Но верно ли это? Говорите! Говорите дальше!
– Гвоздь твоей радости в горло печали нашего врага! Мы так решили: если продадим, в Мекку пойдем.
– И да воздаст там вам всемогущий от избытка своего! Говорите, когда бежал грек?!
– Ифрит свидетель, мы за ним не последовали. Мы тихие, потому рассердил нас кисет посла: сорвали тесьму, считаем – след от пузыря, след от пены, след от слюны! Машаллах!
– Не вызывай, Измаил, у аллаха досаду, – вмешался в разговор другой турок. – Еще пояс нашли, а в нем письмо и золотую усладу для женщин с белыми камнями.
– Билляхи! На что нам письмо на чужом языке, если и по-турецки не читаем?
– Покажите письмо! – нетерпеливо начал Клод. – И усладу покажите!
Турок нехотя вынул из-под грубого плаща пояс и достал оттуда смятый листок. Клод жадно схватил письмо и впился в строчки. Он испытывал неописуемое блаженство: «Наконец улика! О санта Мария, ты не оставляешь своих сынов! Ну, теперь посмотрим, господин посол!..»
В этот момент турок, которого звали Измаил, ловко выдернул из рук Клода листок. Иезуит хотел броситься на турка, но вовремя вспомнил, что он один, а турок трое. И прохрипел:
– Сколько за письмо?
– Машаллах! Что стоит письмо? Крупинку пыли! Мы тебе даром его отдадим, если купишь ожерелье.
– Покажи…
Вынув из-под плаща ларец с ожерельем, Ахмед, не выпуская его из рук, дал Клоду полюбоваться игрой золотых искр и вновь захлопнул крышку.
Клод раздумывал: он догадался, чье это ожерелье, его точно описывал де Сези. «Но что может дать мне эта драгоценность? Хозрев потребует уступить ему ожерелье даром да еще начнет угрожать: скажет, что я подкупил воров… Нет, опасно. Но если благо духовное ставлю выше временного, то почему должен здесь смущать души алчущих благоприобретенным? Разве мало найдется укромных уголков в Европе, где я сумею за… о, эти ослы совсем не знают цену ожерелья, я продам его не за след слюны! А главное – письмо! Медальон! И услада для женщин!»
– Покажите усладу для женщин!
– Да просветит меня святой Омар! Не понимаю, что тебе, святой отец, показать? Что на нас явно, все видишь, а что скрыто, зачем тебе показывать?
– Бесстыжие твари! Подслуживаетесь соблазнителю, да еще в базилике господней? Для женщин, говорю, что у вас спрятано?
Турки мялись, шептались, младший фыркнул и получил от старшего подзатыльник, а в итоге старший сердито сказал:
– Мы тихие, аллах запрещает нам показывать буйное неправоверным. Но если правда купишь и хорошо заплатишь… Аба, Измаил, покажи монаху усладу! Ты молодой, аллах простит…
– Да разбавят черти вашу кровь дегтем! О мадонна! – рассвирепел Клод. – Тьфу! Дьяволы! Да еще в храме божьем!
Турки заморгали глазами:
– Ага монах сам сказал: «Покажите»! – а теперь «тьфу!» Да еще в храме божьем!
– Усладу, нечисть! Чтоб на вас кожа висела клочьями!
– Ага монах, для нас чорба, для тебя шербет! Зачем сердишься? Разве не аллах создал человека, как задумал? Или лишнее прибавил?
– Молчите! Не вам обсуждать сотворенное духом святым!
– Мы тихие, как пастырма, тоже так думаем: что есть, то есть… а на золото посмотри.
Почти вырвав из рук турка медальон, Клод Жермен раскрыл его и просиял: «Так и есть, портрет де Сези! И надпись».
– Сколько за медальон и письмо?
– Ага монах, солнце твоей радости и гвоздь нашего желания! Мы раньше от ожерелья хотим избавиться, а этот… мед, как ты назвал, и на базаре можем продать, никто не удивится.
– Сколько за ожерелье?.. За все вместе?..
– Раз радуешься, тогда немного: тридцать кисахче за все вместе.
– Вы ума лишились, кабаны! Пять – и чтобы я вас нигде не встречал!
– Ага монах, мы тихие, тоже этого хотим, но меньше тридцати не возьмем… Дервиш сказал, сорок стоит одно ожерелье. Аллах свидетель, опасаемся.
– Тогда три за письмо и медальон.
– Грушу тебе, хвостик нам? Хар-хор! Нет, ага монах, медальон и письмо можем в Фанар отнести, греки тоже любят чужие украшения и ожерелье могут купить. Сюда ближе, потому в храм божий пришли, твое счастье! Тридцать кисахче. Аллах видит, дешевле нельзя.
Клод Жермен еле сдерживался: «Еще не хватает, чтобы к грекам попало письмо и медальон! Они в отместку за каверзы против патриарха устроят очищение этому де Сези. А я? Снова у него в подчиненных? Нет! В моих руках вещественная сила). Теперь граф должен прислуживать мне!»
Долго и нудно торговался Клод, то скидывая, то набавляя.
Но гурки стояли на своем и не уступали. Клод прохрипел:
– Согласен, подручники дьявола! Давайте!
– Раньше неси пиастры. И знай: хоть мы бедны, но считать умеем. Где монеты?
Иезуит с презрением взирал на турок: «О, как далеки они от евангельского идеала».
– Что же вы думаете, – надменно произнес Жермен, – столько денег – легче пуха? И я при себе их держу?
– Нет, ага монах, конечно, в святом месте прячешь… Мы тихие: кого режем, тот не кричит. Если предательски задумал на помощь звать, неподалеку наши правоверные, вместе посла обыскивали… А тебя не станем, прямо секим башка!
– Я слуга господа бога, глупостями не занимаюсь! И вам не советую хвастать, что мне продали ожерелье.
– Машаллах! Тогда будем медленно считать по-маймунски до ста, – если не поспешишь, уйдем отсюда к грекам.
Итак: ени, бени, трени, чени…
Не успели турки досчитать до девяноста, как Клод вбежал с ларцем, ибо он тоже умел ценить время.
После некоторых пререкательств порешили обменяться ценностями так: Клод положил перед турками десять кисахче, Ахмед – перед иезуитом письмо, Клод – еще десять, Ахмед – медальон, Клод – последние десять, Ахмед – ожерелье в ларце – и… Турки вмиг исчезли, словно растворились в зеленоватой полумгле базилики.
«Ну, и дьявол с ними! Что?.. Что такое?.. В ларце вместо ожерелья глиняный чертик! – Клод невольно перекрестился: – Хорошо, что я неверующий и знаю тайны святых проделок, иначе подумал бы, что слишком часто поминал дьявола в храме и он отомстил мне, превратив золотые звезды ожерелья, которое я видел своими глазами, в… Во имя Петра и Павла, я и из письма и медальона выколочу сто… Сто? Нет, двести! Триста! Миллион!»
– Гиви, – прошептал Дато, – ты «барс» или баран?! При серьезном деле как лошадь фыркаешь! Чуть дело не испортил.
– А ты в другой раз не бери Элизбара, это он меня рассмешил – схватился испуганно за шарвари.
Заразительно хохотал Саакадзе, слушая «барсов».
– Но почему ожерелье не отдали?
– Как так ожерелье? – изумился Гиви. – Или ты забыл, Георгий, что однажды сказал Эракле?
– Что-то не припоминаю.
– Он сказал, что особенно ему жаль ожерелье, он ведь берег его для Магданы.
– Гиви прав, раз для Магданы, значит золотые звезды – ее и никто их не смеет носить. И потом – это наша месть послу, ибо Хозрев пять шкур, вместе с кружевами, сдерет с него за ожерелье.
– Ты угадал, Дато, но иезуита вы обогатили чрезмерно, ибо он теперь десять шкур, вместе с бантами, спустит с этого де Сези… Да еще неизвестно, чем кончит ничтожный граф, опустившийся до грабежа.
Саакадзе, обладавший даром угадывать ходы и предвидеть многое, и тут не ошибся: Клод Жермен, шантажируя, вытянул из посла огромную сумму, но вместо того, чтобы вернуть письмо и медальон, как обещал, передал их еще каким-то иезуитам. И тут начались для де Сези самые мрачные дни. Пришлось ради выкупа письма и медальона занять деньги под большие проценты, что довело его до нищеты и до огромных долгов.
И когда в 1630 году Ришелье сместил де Сези, который, как доносили кардиналу, «больше вредил Франции, чем защищал ее интересы», назначенный королевским послом граф Маршвилль не препятствовал кредиторам бросить де Сези в долговую тюрьму, где он просидел четыре года. Мог бы сидеть и вечно, ибо платить ему было нечем, но де Маршвилль не был угоден пашам, – у щедрого де Сези были, очевидно, влиятельные сторонники, – и в 1634 году султан изгнал де Маршвилля. Де Сези был выпущен из тюрьмы. Французскому правительству пришлось выплатить его долги, и граф, по-видимому под давлением пашей, вновь стал послом, хоть и без официального назначения.
Вероятно, такой оборот дел удивил многих, ибо еще раньше английский посол Томас Роз говорил, что де Сези личность ничтожная, презираемая и турками, и дипломатами антигабсбургских держав…
Но все это случилось несколько позже. Де Сези еще был сильным и блестящим послом короля Франции, его величества Людовика XIII.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Весна!
Протягивая копья зеленеющих ветвей к синему щиту еще прохладного неба, загадочно трепетали сады, словно прислушиваясь к шорохам незримой гостьи, которая стрелами солнца отгонит орты злого зимнего ветра и одухотворит все расцветающее, все живущее.
Радостная, она приближалась легкой поступью. Кричали чайки, проносясь над бухтой Золотого Рога, где по ночам уже ярче отражались звезды, буйно сметаемые на заре парусами. Звонко щебетали птицы.
Султан молчал.
Теряя терпение, «барсы» умоляли Саакадзе напомнить Мураду IV, что запоздалого всегда встречает насмешница неудача. Но Саакадзе уверял, что в данном случае неудача поджидает того, кто не умеет выжидать. Хороший дипломат должен заставить другого торопиться. Не следует забывать персидскую мудрость: «Кто первый заговорит, тот уже проиграл».
– Вспомни, Георгий, и грузинскую мудрость: «Кирпич, если его не поднять, век может пролежать на одном месте, и дом останется недостроенным…»
– Э-э, Дато, – спокойно изрек Папуна, прикладывая к глазу подзорную трубу, подаренную ему капудан-пашой, – есть еще одна, общая мудрость: не дергай ишака за хвост, ибо он не всегда учтив.
– Напрасно смеетесь, «барсы»! – вскрикнул Гиви. – Лучше громкий ишак, чем тихий султан!
Потешаясь над простодушным другом, «барсы» вновь принялись уговаривать Георгия подтолкнуть кирпич. Не позже как вчера Селиман-паша клялся в своем расположении к Моурав-беку. Не следует ли отправиться к хранителю тугры – вензеля султана – с ответным приветствием? Ведь он влиятельный паша и может убедить Диван, что спящего не всегда навещает приятный сон.
Прошел день, другой, Саакадзе молча что-то обдумывал, закусывая ус, чертил на вощеной бумаге треугольники, линии. «Барсы» нервничали, не зная, каким средством убедить Георгия пересмотреть свою тактику. Время бежит, у султана его вдоволь, а у них в обрез. Разве не разумнее ускорить событие, а не способствовать его замедлению? Нет, что-то надорвалось в душе у Георгия, ослабла воля, – иначе чем объяснить несвойственную ему раньше нерешительность?
– Может, Базалети оставило слишком глубокий след?
– Все равно, – хмурился Ростом, не стараясь скрыть холодный блеск своих глаз. – Он не один, о нас тоже должен помнить. Вот у меня семья…
– Ты что, сухой кизил, – взревел Димитрий, багровея, – думаешь, лишь твоя семья несчастна?!! Может, еще полтора картлийца слезами землю обливают, волоча княжеское ярмо!
– Об одном думаю: почему Георгий с нами почти перестал советоваться? Разве мы не военачальники?
– Матарс прав: время зеленого винограда давно миновало, а Георгий убежден, что только ему открыты истины жизни!
– Ты что, Элизбар, ума лишился, такое про нашего друга мелешь?! И все вы, наверно, объелись буйволиным хвостом, раз языки высунули до кинжала.
– Тебе незачем тревожиться, твоя Хорешани всегда найдет чем тебя успокоить. И не об этом разговор. Все мы должны знать, что будет завтра… если завтра будет. Опять тучи собираются над головой. Нельзя ходить с закрытыми глазами за Георгием, как цыплята за курицей.
– Может, ты, Ростом, и превратился в цыпленка, но я с удовольствием чувствую себя «барсом». И если не перестанете тень на друга набрасывать, обнажу шашку, все равно хотел чистить – заржавела.
– Э-э, Гиви, хорошо сказал. Перед самым боем на них, чертей, сомнение напало. Полководцу надо верить, иначе незачем за ним следовать, тем более Георгий насильно никого не держит.
– Еще такое добавлю: полтора муравья им в спину, с досказкой прадеда Матарса: «Лучше ниже!» Если другое надумали, почему молчите? Осуждать всегда легче, и еще, если при Автандиле начнете лаять, тоже шашку обнажу, хотя и не заржавела.
В разгар спора, когда солнце вошло в зенит, в ворота, точно угадав час, постучал Халил. Он держал шелковый узелок и, как только ворота открылись, громко объявил: «Книги, что заказал Моурав-бек, принес!»
«Барсы», забыв о ссоре, подхватили под руки осторожного и, втащив в «зал приветствий», заверили, что в доме Моурави нет врагов, пусть слова гостя звенят подобно колоколу в час вознесения на третье небо звездочета, муллы и любителя льда.
Халил вежливо улыбнулся, но, пока не вошел Саакадзе и не пригласил всех в свое «гнездо», а Гиви плотно не закрыл дверь, гость молчал.
Пододвинув Халилу кальян, Саакадзе сам начал беседу:
– Вероятно, вести важные, так как уважаемый Халил, несмотря на радушные приглашения, упрямо избегал посещать Мозаичный дворец.
И тут Халил без лишних церемоний поведал, что его сестра Рехиме вчера отнесла душистые мази ханым Фатиме, которую застала в необычном состоянии: она смеялась и даже, подняв руки, зазвенела браслетами. Помня, что игривость змеи предвещает укус, Рехиме решила выведать, кого собирается ханым угостить ядом. Поэтому, высыпав из мешка лжи тысячу и один восторг красоте Фатимы, она пожелала ей столько же лет не знать и пушинки печали. Тут везир-ханым расхохоталась и сказала, что для веселья есть важная причина:
– Ты знаешь жену Моурав-бека?
Сестра ответила, что, по слухам, ханым Русудан очень гордая и, наверно, скупая, ибо ни за какими мазями не присылает; а лечит их греческий хеким.
– О аллах! – укоризненно покачал головой Халил. – Сестра говорит, столько проклятий и ругательств она слышала лишь на базаре, когда дерутся погонщики. И так закончила свой крик ханым Фатима: «Скоро эти грузины утратят свою гордость! Как дерзнул Моурав-бек не молить верховного везира Хозрев-пашу о милости?! Как посмела ханым Моурав-бека не ползать у порога дворца Фатимы, вымаливая милость внимания высокой везир-ханым, сестры султана, принцессы?! О, скоро, скоро весь Стамбул будет смеяться над жалкой попыткой Моурав-бека овладеть расположением султана, тени аллаха на земле!»
Выслушав еще много о злобствующей Фатиме, Саакадзе горячо поблагодарил благородного Халила, просил и дальше не оставлять друзей без внимания, в котором семья Моурави так нуждается.
Но уйти смущенному Халилу сразу не удалось. Пришлось ему изведать радушие и веселость «барсов» в полной мере. Лишь после второй скатерти, ссылаясь на спешное дело, Халил стал прощаться. Немало пришлось Саакадзе убеждать совсем растерявшегося Халила принять на память от него кольцо, а для прекрасной Рехиме – жемчужную нить.
Саакадзе ничем не выдал своего беспокойства, но едва Халил покинул Мозаичный дворец, приказал оседлать Джамбаза, надел на белые сапоги шпоры и ускакал, сопровождаемый одним Эрасти, который, разумеется, запасся двумя клинками. Кружа по уличкам и пересекая площади, Саакадзе круто направил коня к Силиврийской заставе.
Над Мраморным морем стояли дымчато-розовые облака, словно островки, омываемые синими струями. Дышалось здесь легко. Луга, благоухающие цветами, сменились садами и тенистыми рощами. И воздух был такой чистоты, что казался прозрачным. Недаром здесь восточноримские императоры построили свой летний дворец. Но Саакадзе, готовясь к борьбе с уродством, не замечал красоты. Он взмахивал нагайкой до тех пор, пока не показались стены Балык-лы.
Несмотря на правило, предусматривающее порядок встречи с патриархом: раньше присылать гонца и через него узнавать час, назначенный для приема, «старцы» охотно открывали щедрым грузинам ворота. И сейчас ждать пришлось недолго. Патриарх Кирилл Лукарис принял Саакадзе приветливо, после благословения усадил гостя в удобное кресло напротив себя и пристальным умным взглядом измерил богатырскую фигуру Моурави.
Не считал нужным и Саакадзе скрывать свое любопытство; он изучал выразительное лицо патриарха.
Так, оценивая друг друга, просидели они молча несколько минут.
– Святой отец, я к тебе за советом.
– Знаю, сын мой, теперь за одним благословением не приходят к патриарху ни воины, ни дипломаты. Султан продолжает молчать?
– Во вред себе, святой отец.
– Если так, то пусть бы молчал до второго пришествия, но во вред и тебе, сын мой, ибо ты спешишь домой.
– Спешу, святой отец, хотя много тяжкого ждет меня.
Не таясь и ничего не преувеличивая, Саакадзе рассказал о катастрофе, которая постигла его в Грузии. Особенно резко отозвался о католикосе:
– Чем заслужил я подобное отношение?
– А может, заслужил? – как бы бесстрастно спросил патриарх. – Не слишком ли ты требователен к церкови?
– Нет, патриарх, не слишком! Не я ли ублажал братию? Не я ли защищал священный божий храм? И в роковой час католикос оставил меня… мало оставил, он еще помогал моим недругам.
– Чего требовал ты от католикоса, сын мой?
– Войско! Только войско! Оно укрыто за крепкими монастырскими стенами. А разве можно уберечь церковь, когда враг разрушает царство? И теперь, если судьба определила мне возвращение…
– Сын мой, не судьба, а господь бог наш. Ты сам во многом повинен… Не все короли венчаны. Кому неведомо, что на Руси царствует не Михаил Федорович, а патриарх Филарет. Ты тоже был на своей земле невенчанным царем. Почему на благо родины не укрепился на троне? Неразумно действовал, сын мой.
Саакадзе вспомнил совет горцев, их настроение и удивление и вздохнул:
– Святой отец, ты не знаешь мою страну, там крепки старые устои. Не простил бы мне народ захвата трона Багратиони. Все мои помыслы – о расцвете моего отечества. А какой возможен расцвет без участия народа? И потом… должен признаться… да, святой отец, не тяготеет мое сердце к трону. Царь – это узник высшего княжества, он должен подчиняться владетелям… – Саакадзе хотел добавить: «И церкови», но вовремя спохватился, – и Высшему совету. А я люблю простор, люблю звенеть мечом и слушать звон аршина, гирь, люблю стук копыт коней, несущих воинов на правую битву за народ, люблю стук молотков, выковывающих оружие для защитников родины, и люблю перезвон колокольчиков на шеях караванных верблюдов. И еще люблю, святой отец, большую беседу с послами, зодчими, воздвигающими крепости и… здания, радующие глаз. Люблю неторопливую беседу с народом, сидящим на бревнах у реки, перебирающей кругляки… И ты, патриарх вселенский, не одними церковными делами занят. И тебе слишком тесен мир церквей. И тебя радует не только перезвон колоколов.
– Не грешен, сын мой, занят я одними делами церкови. И на благо, ради укрепления ее мощи и власти, ради обогащения дома божьего, не отрываю мысли свои от дел царств… Вот в Константинополе нет постоянного посла Русии – и незачем: Филарет всегда прислушивается к моим советам и грамоты мои ценит. Я правлю здесь посольские дела. Мне все ведомо не только о турецком царстве, – это было бы мелко для широких рек моих деяний, но и о многих странах Старого Света.
Наверное, тебе сказали, что я здесь на страже интересов короля шведов Густава-Адольфа, в переписке со многими и помогаю тайным планам против господом отвергнутых Габсбургов. Папа Римский знает это, и все иезуиты бешено ненавидят меня, стремясь очернить. Видишь ли, сын мой, совсем недавно устроил я тайную встречу послов Голландии и Венеции с Режап-пашой и другими влиятельными пашами, помогаю Венгрии против деспотизма турок, помогаю тем, кто стал против Габсбургов, алчущих захватить многие государства для возвышения и обогащения своей фамилии. Не забываю я и божьи дела. Ты сам знаешь: выкупаю по желанию патриарха Филарета русийских людей из турецкого рабства… Посылаю ценные грамоты Филарету о делах иных держав, о делах Турции. И знаю – Русия ценит мои скромные деяния, ценят и другие… Не для хвастовства говорю тебе, сын мой, а для поучения: государственный муж да держит в своей длани дела своих и чужих стран…
– Я внимаю тебе, святой отец, восхищенно. Тот патриарх вселенский, кто печалится о делах, переживающих нас… Но до меня дошло, что твоим врагам удалось дважды оклеветать тебя и ты много страдал…
– Христос терпел и нам велел. Оклеветали меня габсбургские дипломаты, иезуиты и Коллегия пропаганды веры. Эти еретики преследуют меня с волчьей ненавистью, доносят султану, обвиняя в измене Турции, указывают на мое покровительство запорожцам. И то верно, не раз выкупал их из страшного турецкого рабства… На то была тайная просьба Русии. Наконец, император Габсбург и папа Римский определили большие суммы, и врагам моим, совместно с де Сези, удалось подкупить влиятельных пашей. За срок с тысяча шестьсот двадцать первого года им посчастливилось уже дважды свергнуть меня с патриаршего престола. Они пытались пленить меня и увезти в Рим. Но все всуе: голландский посол тоже не жалел золота и неизменно добивался восстановления меня на патриаршем престоле. Перетолковывают иезуиты книгоописания мои, обвиняя в отступничестве, – думаю, вновь попытаются свергнуть, но не устрашаюсь, безмерно нужен я странам истинной веры, борющимся с Габсбургами, и всегда они за большие деньги будут восстанавливать меня.
– Если бы мой голос звучал здесь подобно боевой трубе, а не флейте, я бы боролся за тебя, ибо небо скупо на великих людей!..
– Сын мой, разве не ведомо тебе, что османам не сила, не разум нужны, а золото? Для меня оно всегда найдется… Жди спокойно. Я скоро устрою тебе встречу с султаном. Может, еще есть просьба?
– Ты угадал, святой отец: необходимо переправить в Батуми князей Картли и семейство их, – ты знаешь, родственников Эракле Афендули. Боюсь, без твоей помощи ограбят их, хорошо еще, если не убьют… До меня дошло, что за ними следят разбойники Хозрев-паши, потому и поселились они в твоих владениях.
– И это для нас не трудно. Фома Кантакузин достанет у Режап-паши охранную грамоту, и греческая фелюга отплывет с нашей стражей. От Хозрева одного спасения нет, да покарает бог это исчадие ада вместе с де Сези!..
– Хотел спросить тебя, святой отец, почему король франков такого посла здесь держит?
– Король ни при чем. Кардинал Ришелье не сразу обратил свой взор на Восток, теперь он привязал к послу ниточку, выдернутую из красной мантии.
– Для чего?
– Чтобы удобнее было дергать, согласуя движения куклы со своим тайным планом. По промыслу божьему наступил поворот в политике де Сези, – красная ниточка крепко зажата в руке кардинала, повернулся посол против Габсбургов. Главный советник короля Швеции Густава-Адольфа – Руссель, гугенот, родом из Седана, – как только прибыл в Константинополь, сразу со мною вступил в тесную политическую дружбу… С представителями Голландии и Венеции он также вошел в союз, но к послу франков был неизменно холоден, и де Сези ни хитростью, ни угрозами ничего не удавалось выведать о целях его прибытия. Сейчас Руссель пьет кофе во дворце франкского графа.
– Сколь ты сведущ, святой отец! Восхищаюсь все больше тобой и горжусь, ибо умом своим прославляешь греческую веру! Мою веру! Ты словно полководец божьего войска.
– Не сподобил господь бог наш видеть тихую жизнь. После покорения Византии турки для нас – волки. А кто лицезрел спокойствие в стане, окруженном волками?
– Грузия тоже в кольце хищников. Сколько может, народ истребляет их. Да, святой отец, волки свирепствуют, народ страдает, а католикос занят мелкими делами, потворствует князьям, себялюбцам, угнетателям! Кто же шире мыслит, большего хочет для отечества, того стараются спихнуть в волчье логово.
– Размышлял я о тебе, сын мой. Выполни данное султану обещание. Увы, господь послал нам турок в наказание за грехи наши!.. Вернешься, я помогу тебе. Урезоню католикоса. С тобою преподобного архимандрита Филофея с братиею пошлю, – он в Московию к пресвятейшему патриарху Филарету хаживал…
И с грузинами-единоверцами связь крепкую, церковную, вознамерился я укрепить… Слышал, вольности духовенство ваше много себе дозволяет. Неблагочестиво! Сатане на утеху!
Видя, что разговор перешел на «любимую» им тему, Георгий поднялся, вынул из шелкового платка сапфировую звезду, осыпанную жемчугом, и преподнес патриарху. Потом достал кисеты, где хранилась большая часть монет, изъятых «барсами» у иезуита Клода Жермена (остальные решили раздать бедным, чем сильно обрадовали Папуна):
– Возьми, святой отец, на божьи дела. Да украсят они славу твою во вред врагам.
– Аминь!..
Растроганный такой щедростью, патриарх проникновенно благословил Саакадзе, предсказывая удачу в грядущих битвах.
«Вот, – усмехнулся про себя Саакадзе, – пришел к церковникам с полными кисетами, а уезжаю с пустыми, ибо и прочей братии пришлось раздать „жалованье“. Но… чем дороже заплатишь, тем богаче останешься».
– Святой отец, говорил мне Афендули, что у тебя три глаза. Но твои и семи иных стоят.
Кирилл Лукарис сделал знак рукой следовать за ним. Не выходя на площадь, они спустились по подземной мраморной лестнице, освещенной огнем матовых светильников. Гулко отдавались шаги в переходах, погруженных в зеленоватую полумглу. И внезапно патриарх и полководец очутились внутри церкви, названной мусульманами Балык-лы.
Саакадзе обернулся. Стены, покрытые белой штукатуркой, отполированной под мрамор и украшенной узорчатой позолотой, походили на дорогой китайский фарфор. С потолка свисали огромные хрустальные люстры, – как пояснил Кирилл Лукарис, – присланные из Русии. Направо четыре ступеньки вели к трону патриарха. Два деревянных цербера возлежали у кресла, установленного под балдахином, свисающим с четырех белых, обвитых серебряной спиралью колонок. Налево виднелась торжественная кафедра проповедника с фигурами святых угодников в овалах и огромным белоснежным голубем, будто готовящимся вспорхнуть.
Патриарх пояснил, что остатки драгоценных материалов, заготовленных для храма святой Софии, были употреблены на украшение церкви, воздвигнутой Львом Шестым Мудрым. Благоговение, к ней питаемое, было так велико, что браки членов императорской фамилии совершались предпочтительно здесь, а не в храме святой Софии. Когда Симеон, хан болгарский, преследовал греков до самых стен Константинополя, то в Урочище рыб он венчал сына своего, Петра, с дочерью Романа I, Мариею. Здесь же свершилось пышное бракосочетание дочери Иоанна Кантакузина с сыном Андроника III.
– Потеря светской власти вызывает неудовольствие не только иереев и иерархов, но и священных зданий, – заметил Кирилл Лукарис не без лукавого огонька в глазах. – Великолепие императрицы Ирины осталось, но силы, увы, нет. Вот почему мало двух глаз для патриарха вселенского. Но у него, исполать небу, есть и третий: греческая церковь вновь достигнет могущества во славу отца, сына и святого духа!
Этот удивительный третий глаз привлек внимание Саакадзе. Он, стараясь умерить тяжесть своих шагов, приблизился к царским вратам. Над ними в кругу солнечных лучей излучал земную энергию огромный глаз. Продолговатый, с золотистым оттенком, он и вправду напоминал глаза Кирилла Лукариса. Здесь был один из важнейших узлов борьбы с османской тиранией за светскую власть. Множество дорог и троп связывают страны. Сейчас надо было твердо держаться извилистого пути, над которым, как путеводная звезда, мерцал третий глаз вселенского патриарха.
Прошло пять дней, и внезапно прибыл гонец из Урочища рыб: «Все готово. Грузины могут отплыть в Батуми…»
«Еще одно дело сделано», – с облегчением подумал Саакадзе.
На прощальной встрече Моурави долго говорил с князьями, стараясь зажечь в их сердцах любовь к родине. А Хорешани советовала Елене дружить только с благородными княгинями и не очень доверять лести аристократов, умеющих сверкать алмазами и окатывать… скажем, дегтем.
– Хотя, – оборвала свои наставления Хорешани, – князь Шадиман Бараташвили сумеет дать тебе полезные советы, дабы возвысилась длань его над владельцами многих замков.
Немало повоевали «барсы», пока уговорили Магдану не обижать светлого Эракле и принять ожерелье из золотых звезд.
Не успели в Мозаичном дворце порадоваться отъезду представителей рода князя Шадимана Бараташвили, как прискакал гонец от Хозрев-паши:
«Султан славных султанов повелевает Моурав-беку предстать перед ним, „прибежищем справедливости“ и „средоточием победы“!».
«Правда моя, – одобрил себя Саакадзе, – чем дороже заплатишь, тем выгоднее».
Ничуть не удивила Моурави настороженность диван-беков. Они как бы затаились, скупые на жесты и слова.
В зале «бесед» Сераля было торжественно и прохладно. Над Мурадом IV красным золотом горела памятная надпись:
«Один час правосудия важнее семидесяти лет молитвы».
Саакадзе едва заметно подмигнул Осман-паше, перевел взгляд на верховного везира. Лимонное лицо паши не сглаживалось ни единой мягкой чертой. Напротив, сегодня на нем особенно ярко отражалось низменное чувство безмерной злобы и какого-то нескрываемого злорадства.
После лицемерных уверений Режап-паши, управителя дел с чужеземными царствами, в том, что мудрости султана нет предела и сам аллах гордится своим ставленником, советники единодушно принялись воспевать и славить Мурада IV, «еще никем не превзойденного».
Молча, в глубокой почтительности, склонил Саакадзе голову, как бы не смея поднять глаза на «сияние мира». А на самом деле его радовало создавшееся положение, ибо еще раз он, взвесив важный разговор с де Сези, смог заблаговременно подготовить свои мысли к предстоящей сейчас беседе о войне с Габсбургами.
«Да, да, – как когда-то любил говорить Георгий Десятый, царь Картли… – сейчас произойдет сражение с нечистыми силами… И победит… должен победить первый обязанный перед родиной… Осторожней, Георгий, сосредоточь свою волю, слушай и запоминай».
Паши продолжали курить фимиам, главный везир все больше терял терпение.
А султан все больше хмурился: ему придется выполнить то, что так неосторожно обещано Хозреву, шайтану подобному. Билляхи, найдется ли еще другой такой полководец, способный сразиться с шахом Аббасом?! Сурово и холодно взглянув на безмолвного Моурави, султан резко начал свою речь:
– Моурав-бек, тебя ждет разочарование… Если Айя София не поможет тебе учесть выгоды Турции…
Стоя почтительно, но с достоинством, Саакадзе молчал.
– Я, ставленник аллаха, – раздраженно продолжал султан, – решил повернуть свой карающий ятаган раньше на Габсбургов, проклятых гяуров, дерзнувших угрожать Мураду Четвертому крестовым походом! Тебе повелеваю: поверни коня на запад, где неспокоен Дунай и трепещет Вена!
В «зале бесед» Сераля воцарилось глубокое молчание. Хозрев с плотоядной улыбкой наслаждался спокойствием Саакадзе, ибо не сомневался, что оно мнимое: «Ай-яй, бычья шея… палачу придется туго!» Саакадзе устремил на него свой испепеляющий взор. Хозрев вздрогнул. Нет, он не ошибся, – это был полный презрения и насмешки взор человека, который без битвы не уступит и два локтя военной дороги. Она же для него пролегла на Восток.
– «Средоточие мира», – проникновенно начал свою речь Саакадзе, – султан славных султанов, непревзойденный в своей доброте, неповторимый умом и сердцем! Я, твой слуга, оставил всех и прибег к твоему покровительству! И мне ли забыть приветливость твою и милости? Я готов обнажить свой меч на всех, осмеливающихся быть твоими врагами!..
Незаметно султан облегченно вздохнул.
– Говори, Моурав-бек, дальше.
– Если в своей неиссякаемой доброте «падишах вселенной» позволит слуге своему высказать скудные мысли…
– Видит глава пророков, я слушаю тебя, бек Моурав!
– О раздаватель венцов государям! Пусть и небо услышит мою мольбу и поможет заслужить у «владетеля многих крепостей» на деле звание «Непобедимый». Если ты удостоил осчастливить Стамбул решением… то, видит аллах, идти на железных Габсбургов следует немедля, пока они не воскресили крестоносцев, умерших триста лет назад, и пока не понесся на земли Османа самум из белых плащей с красными крестами.
У смешливого Измаил-паши дрогнула губа, но он пугливо взглянул на султана, удивленно приподнявшего бровь.
– Напрасно уважаемый Измаил-паша готов предаться смеху. Лишь из могил могут вызвать Габсбурги крестоносцев! Иных легионов не выставят сейчас ни Вена, ни Рим, ни Испания. Если безумцы и затеяли аллаху не угодное дело, то не менее трех лет потребуется на сбор живых разбойников, ибо напасть на могущественную империю султана славных султанов возможно не иначе, как имея, подобно шаху Аббасу, несметные войска… Как же можно меньше чем в три года собрать и обучить легионы если не воевать, то грабить и разрушать крепкие города Анатолии? Триполи? Сирии? Египта? Всей Аравии? Греции? Крыма?
– Машаллах! – не вытерпел везир Хозрев. – Что же ты, осторожный Моурав-бек, советуешь?
– Немедля идти с большим войском на возмутителей покоя государя трех великих городов: Константинополя, Адрианополя и Бруссы, а заодно и на опасных врагов короля франков.
– О неосторожный Моурав-бек, ты о ком думаешь?
– О Габсбургах.
– Удостой меня ответом, Моурав-бек, – как бы не выдержав, раздраженно спросил Осман-паша. – Какое дело «ставленнику аллаха», султану Мураду, повелителю османов, до короля франков?..
– О пытливый Осман-паша, может, султану славных султанов и нет никакого дела до короля франков, ибо «средоточие вселенной» не нуждается в подданных его короны, но посол де Сези нуждается в турецком войске.
– О Мухаммед! О Омар!.. Откуда ты, Георгий, сын Саакадзе, знаешь, о чем грезит посол франков?
– Видит аллах, я не святой и сам бы не догадался, о чем. Но посол франков удостоил меня посещением и полтора часа по базарному счету уговаривал стать под знамя франкского короля, обещая богатство и почести.
Судорога пробежала по лицу султана, но он старался сохранить величие, хмуро прислушиваясь к возмущенным голосам пашей. И вдруг, наливаясь кровью, взглянул на позеленевшего Хозрев-пашу:
– Скажи, о верховный везир, ты знал о коварном замысле посла?
– Видит аллах, султан славных султанов, не знал, иначе бы довел до твоего изумрудного уха. Но если не все послы, то многие из них должны быть в чужих странах хитры, как обезьяны, и увертливы, как змеи. Может, дальновидный де Сези испытывал Моурав-бека в верности тебе? Ведь ты, щедрый повелитель, доверишь ему если не все войско, то больше половины.
– Устами верховного везира говорит истина. Кто проник в мысли чужеземца? Не захочет ли он, да сохранит его Айя-София от подобного… не захочет ли он сговориться с…
– Не договаривай, угодливый румелийский казаскер! Ради своего любимого сына не договаривай! Ибо я не ручаюсь за характер моего меча, привыкшего только кровью смывать оскорбление!
Гул голосов прокатался по «залу бесед» Сераля. Паши возмутились:
– Как смеешь ты, угождая шайтану, – хрипло прохрипел старый фанатик, Мухаммед-паша, – перед лицом султана угрожать советнику высокого Дивана?
– Не только я, никто не смеет! Тем более опасно засаривать жемчужные уши султана славных султанов ложью и грязнить клеветой того, кто удостоен прославить своим мечом полководца Санджак-и-шериф, знамя пророка.
– Что «средоточие вселенной» дает, то может и отнять, – медленно проговорил Режап-паша. – Каждое дело надо взвешивать на весах пользы Турции.
– Аллах свидетель, еще не такие споры посылает ханым-раздумье, когда решается важное дело, – примирительно проговорил Гасан-паша, капитан моря. – Лучше скажи, какой угрозой запугать гяуров, мечтающих о крестоносцах?
– Угрозой воскресить Махмеда Второго, завоевателя Византии.
Смешливый Измаил-паша невольно, вопреки строгим правилам, улыбнулся. Не могли сдержать улыбки и другие диван-беки… Даже султан кивком головы одобрил остроумие Моурав-бека, тонко напомнившего о том, как берут цитадели. А Вена перед Константинополем – точно солома перед ураганом.
– Знай, Моурав-бек, мое доверие к тебе не иссякнет!.. Я уже дал… согласие, и ты раньше поведешь янычар на Габсбургов. Испив аби-хаят из источника победы, ты станешь бессмертным в памяти потомков Османа! Аллах всемогущий да преобразует мои орты в вестников смерти! Полумесяц на Вену!
– Слушаю и повинуюсь! – Саакадзе приложил ладонь ко лбу, устам и сердцу и низко поклонился. – Когда повелишь выступать, о султан славных султанов?
– Скоро… Но помни, Моурав, ты после победы над Габсбургами, железными собаками, залаявшими не к месту, должен, не отдыхая ни дня, не раздумывая ни часа, обрушиться на иранские крепости… Шестьсот мечетей Стамбула будут направлять твой меч! Во славу истинного закона – исламизма – обопрись на бога!
– Слушаю и повинуюсь, тем более что обрушиться на их крепости не придется.
– Аллах экбер! – вскрикнул Режап-паша. – Как так?!
– Презренный «лев Ирана» к этому сроку, не отдыхая ни дня, не раздумывая ни часа, сам добежит до стен Константинополя. Тут-то и подбить ему лапы.
– Говори, что ты знаешь! – нетерпеливо приказал Мурад, воинственно наклоняя вперед, как рога, два алмазных пера тюрбана.
– Обязан говорить открыто, ибо на войне все следует предвидеть. Если высокий служитель знаменитых городов Мекки и Медины, мест священных, позволит своему слуге высказать скудные мысли…
– Аллах могучий, мудрый дает тебе откровение. Говори все!
– Я знаю Исфахан, как свою руку! Не раз шах Аббас вел разговор при мне с опытными полководцами о способах ведения войны. Не раз прислушивался и к моим советам – и… никогда не проигрывал. Могу и сейчас предсказать, что случится. Лазутчиков у шаха по всей земле больше, чем блох у шакала. Недооценивать силы врага – значит выявлять свое бессилие в политике и в воинском деле. Шах Аббас, рассчитывая на габсбургский капкан, уже, наверно, снаряжает войско вторжения. Узнав о выступлении янычар из Стамбула, он немедля отдаст приказ Караджугай-хану, веселому удачнику Иса-хану, всегда пьяному, но отчаянному Эреб-хану и зловещему и беспощадному Юсуф-хану двинуть тысячи тысяч на великую империю османов. И, предавая все огню и мечу, как поступали в Гурджистане, персы будут прорываться к стенам Константинополя, ибо давно «лев Ирана» задумал поразить суннитов и овладеть троном Османа, да хлынет кровь нечестивца на его же шею! Вот тут могучее войско султана славных султанов и обрушит на красноголовых свое смертоносное оружие. И я клянусь своим мечом перебить у стен Константинополя лапы непрошеному гостю! Лишь бы верховный везир Хозрев-паша не запоздал с присылкой ко мне скоростного гонца…
Важные паши-советники словно онемели. Кровью и порохом запахло в «зале бесед» Сераля. Уже чудились бунчуки, скинутые с башен Стамбула, персидский лев, замахнувшийся мечом на Айя-Софию, и оранжевое исфаханское солнце, расплавляющее Золотой Рог.
«Что было невероятного в словах Саакадзе? Именно так и поступит шах Ирана, извечный враг Турции». Внешне сдержанный, Саакадзе украдкой наблюдал за султаном. Пальцы Мурада сводила не конвульсия, а ненависть, – он, очевидно, мысленно душил Сефевида, готовый повернуть империю, как дельфина, на Восток, поставить под зеленое знамя с полумесяцем не только турок, но и арабов, и египтян, и татар, и лазиков, дабы живой заслон оборонял священную цитадель «тени аллаха на земле».
Московские послы тоже убеждали его, потомка Османа и Фатиха, заключить союз с царем Михаилом, чтобы сжать Габсбургов в полукольцо. Как шербет, наполняли их речи сосуд его сердца. Поддавшись уговорам, он, Мурад, устремил свой взор в сторону Вены, и что же?! Казаки реки Дона не дремали – они совершили дерзкий набег на берега Турции. Не повторится ли и теперь это злодеяние?! Только не казаки на этот раз, а кизилбаши используют слепоту султана. «Билляхи! Пусть волны моря останутся зияющими, войско их будет потоплено! Так пожелал пророк».
Осман-паша беззвучно шевелил губами, будто произносил молитву, – на самом деле он хвалил себя. Верховный везир не скупился на свирепые взгляды, стараясь пронзить ими грузинского полководца, но посинел сам, как мертвец. Испуганные паши, – уж слишком явно нависла угроза, – не поддержали Хозрев-пашу, предпочитая лучше созерцать, как он барахтается в помоях, выплеснутых самим же. Режап-паша одним глазом ласково глядел в сторону везира, другим – в сторону Моурав-бека.
Паши содрогались: не ввели ли они, – защити, о Мухаммед! – султана в заблуждение?! О, как недальновиден Хозрев.
Не в силах скрыть возмущение, Хозрев мысленно пообещал: «О шайтан! Сын гиены! Ты унизил меня перед султаном! Тебя ждет не один, а два палача!» Переводя яростный взгляд на диван-беков, Хозрев тоже мысленно пообещал: «О трусливые лисицы! Вы своими хвостами сметете с волны судьбы то богатство, которое обещал мне посол франков. Ай-яй, я уже вижу, как оно проплывает мимо меня». Взмахнув руками, словно хотел удержать призрачный сундук под золотым парусом, не в силах преодолеть страх перед возможной потерей богатства, он уже вслух воскликнул:
– Поистине, Моурав-бек знает персов, – неизвестно, кто кого учил хитрости!.. Клянусь Меккой, не забыть османам, как персидский сардар Саакадзе заманил турецкого эфенди не в одну, в две ловушки, и еще все то, что было потом.
– Похвально, верховный везир, что у тебя крепкая память. И знай, если придется, повторю подобное, «и еще все то», ибо на войне хорошо всякое средство, приносящее вред противнику… Не одни послы, как тут уверял Хозрев-везир, но и полководцы должны быть увертливы и хитры, и еще во сто крат больше. Послу доверены выгоды страны, полководцу – жизни! Но помни, без жизни нет страны!
– Аллах не осудит тебя, Моурав-бек, за причиненные Турции неприятности, ибо в этом ты, Непобедимый, прав. Я не возьму у тебя в залог ни сына, ни жены, ни друга, как это сделал шах Аббас, свирепый и коварный в политике и на войне, но ты пока не мусульманин и потому в греческой церкви в присутствии муфти – главного муллы – и десяти диван-беков поклянешься на священной книге, что одержишь мне победы в три раза ослепительнее, чем шаху Аббасу. Во имя аллаха всевышнего, во имя Мухаммеда, величайшего из пророков!
– Я принесу тебе клятву, лучший из лучших, султан славных султанов, какую пожелаешь и где повелишь! Но если бы и не клялся, верь, справедливый, я не успокоюсь, пока не превращу «льва Ирана» в собаку печали и из львиного логова не сделаю конуру.
Одобрительный гул голосов наполнил «зал бесед» Сераля. Даже Режап-паша взглянул с уважением на пылающего гневом и ненавистью Георгия Саакадзе.
– Иди, Моурав-бек, и готовься к войне! Каждый турок, верный своему закону, да возьмет оружие и явится к священному знамени, близ мечети султана Ахмеда! Полумесяц на Исфахан! Выступишь на… «льва Ирана!»
Хозрев зашатался, синие молнии, как сабли, засверкали перед его глазами.
– О султан, оставь поспешность, ибо аллах еще не подсказал тебе, кого из правоверных назначить водителем свирепых и преданных аллаху орт.
Пропустив мимо ушей намек своего везира, султан повелел:
– Во имя аллаха благого и милосердного! Назначаю Непобедимого, Георгия, сына Саакадзе, Моурав-бека сераскером и определяю выступление из Стамбула отборных орт на четвертое зильхиджее тысяча пятого года хиджры.
Паши-советники склонились перед волей султана Мурада IV.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
На полках черного дерева – пышные тюрбаны, отражающие в своих смарагдах и рубинах отблески раннего утра. Восток заалел, а Хозрев, забыв, что он высокий везир, все еще пребывающий в пышной «оде сна и услад», хрипел, как пойманный шайтаном карлик. Он готов был впиться своими желтыми крепкими зубами в горло незримого властелина, который острием когтя разрушает воздвигнутый им, Хозревом, казалось, незыблемый, золотой чертог.
– Машаллах! – почти стонал Хозрев. – Если мне не по вкусу копыта шайтана, почему так долго я терплю их тень?! Если один – это он – преграждает путь другому – это я, то третий – это султан – пусть повторит слова корана: «На шею неверных наложим мы бремя цепей!»
Фатима, облокотясь на подушку и обвивая руку черной прядью, как браслетом, насмешливо кривила губы:
– Мои глаза, что путники в пустыне: они видят не везира, спокойно возлежащего на шелке, а мираж власти.
– А что лежащий шелк перед парусом, раздуваемым яростью?! Верховный везир – это я – позади ангелов, стерегущих Стамбул. – Везир предпочел не упоминать шайтана. – Первый сераскер – это Моурав-бек – впереди войска, завоевывающего султану ценности. О всевидящий, открывающий и закрывающий, когда надо, двери удачи! Почему допустил ты, чтобы время прислуживало Моурав-беку?
– О посылающий радость и огорчение! – Фатима порывисто приподнялась, обнажая янтарную грудь. – Разве нельзя поставить коня неправоверного сераскера за хвостом коня правоверного везира?
Парчовые туфли Хозрева напоминали лодки с высоко загнутыми носами; он задвинул их, словно в бухточку, под диван и прильнул к янтарю, вслушиваясь в коварные советы. Фатима трепала его мясистые уши, будто принимала их за сачки, которые сохранят силу ее повелительных слов.
«Переставить коней!»
Так пожелала она, принцесса Фатима, сестра Мурада IV, всесильного султана.
Прошли три базарных дня, и Диван загудел: «Аллаху неугодно, чтобы гяур возглавлял войско правоверных!»
Еще не остыли возмущенные советники, а султану уже донесли их непокорные речи. Но Мурад IV думал о пятом троне шаха Аббаса, он оставался глух и нем.
Вновь Фатима надела свое лучшее платье: на белом атласе извивались красные зигзаги, словно кровавая молния пролетела по пышному одеянию Фатимы. Войдя величаво в «оду встреч» султана, она поспешила придать лицу страдальческое выражение. О, она умеет возвышенно и страстно молить своего царственного брата! О, пусть аллах подскажет Мураду IV склонить ухо к доводам верховного везира, – в них преданность и мудрость.
Султан так смотрел на слишком назойливую сестру, как смотрят на венецианское стекло, через которое видно все насквозь. Он уже приготовил ехидный вопрос, с какого благословенного дня помудрел ее быку подобный везир? – но под боковой дверью заколыхался ковер и вошел муфти.
Благопристойно накинув чадру, Фатима мгновенно исчезла. Султан догадался: сговор! О прислужники ада, когда шайтан наконец утащит вас в подобающее вам жилище?! Но, не желая казаться беспомощным, сурово нахмурился и откинул голову.
Склонив голову ровно настолько, насколько полагалось, муфти начал туманно:
– Аллах не дарует прощения тем неверным, которые старались других совратить с пути божьего и которые так и умерли в своем неверии. – И, перейдя от изречений корана к утверждению, что неверным нельзя доверять, они двулики, проницательно посмотрел на султана. – О султан султанов, вспомни, Мухаммед сказал: «Бросьте в ад всякого неверного, очерствевшего!»
Султан продолжал думать о пятом троне шаха Аббаса.
Муфти прищурился и вкрадчиво понизил голос:
– Пусть во славу аллаха вздымает меч на врагов султана славных султанов, но не опасно ли ставить Моурав-бека во главе янычар? Не опасно ли доверять ему души правоверных?
Потом муфти таинственно сообщил, что Саакадзе, посетив Фанар, более трех часов беседовал с патриархом и что именно после этой беседы Кирилл Лукарис устроил тайную встречу Моурав-бека с каймакам-пашой Режапом. Кто знает, о чем просил властный полководец Режап-пашу. Лучше не подвергать опасности отборные орты янычар, ярых защитников империи османов. И почему послы, о аллах, так настойчиво отрицают дружбу Русии с Ираном? Почему слишком усердно клянутся, что союз у них с шахом Аббасом лишь торговый? Кто не знает: где торгуют, там обманывают.
Султан мысленно восторгался пятым троном шаха Аббаса.
Муфти умолк, спокойно перебирая четки.
Вдруг султан изогнул бровь, как саблю, и резко спросил: виделся ли Моурав-бек с послами московского царя?
Не подготовленный к такому вопросу, глава духовенства смутился и, во славу аллаха, ответил уклончиво:
– Трудно следить за тем, кто хочет что-либо скрыть.
Султан изогнул другую бровь, гнев заполыхал в его глазах:
– Видит главный пророк, о муфти, от тебя, как от всемогущего, – песчинка не скроется! Даже то, что еще только рождается в мыслях! Почему набрасываешь тень на преданного мне Непобедимого? Или его ненависть к шаху Аббасу не служит мне порукой?
– Будь мне, творец всего дышащего, свидетелем: нет во мне недоверия к великому полководцу. Но могут янычары перевернуть котлы… они не привыкли подчиняться гяурам. И Мухаммед требует закрывать двери доверия перед неправоверными. О султан славных султанов, разве что изменится, если впереди поедет один из везиров?
Мурад слушал муфти, а видел все тот же пятый трон шаха Аббаса. Ненависть подкрадывалась к его сердцу.
Благоуханный дым фимиама все больше окутывал «оду встреч». Муфти как бы продолжал плести шелковую паутину вокруг Моурави:
– О избранник аллаха всемогущего, всевидящего, подумай о Моурав-беке, который может принять за ложь истину и очутиться в безвыходном положении. – Заметив на лице султана печать неудовольствия, поспешно добавил: – Падишах вселенной, не подсказал ли тебе все унижающий и все возвышающий Мухаммед поставить верховного везира Хозрев-пашу, тень твоего имени, во главе орт похода? Мудрость советует не забывать, что Непобедимый хорошо знает тех, кто дал ему это высокое звание…
Ничуть не удивился Саакадзе, получив повеление султана явиться в Сераль. Почтительно стоя перед троном, он догадывался, о чем поведет разговор Мурад IV. Заметив на лице султана нечто похожее на смущение, Моурави решил приготовиться к самому худшему.
– Скажи, о Моурав-бек, какой совет дал тебе Кирилл Лукарис?
Ни одна жилка не дрогнула на лице Георгия Саакадзе:
– Патриарх благословил те орты, которые я поведу против кровожадного шаха Аббаса…
– Имеет ли силу благословение того, кто дважды был низвергнут с патриаршего престола?
– Мухаммед много страдал, потому и сильна вера в него. А низвергнут патриарх был по проискам де Сези за сочувствие борющимся против Габсбургов, замысливших покорить все царство и даже великую Турцию.
Султан с удовольствием слушал Георгия Саакадзе: «Не тайно шептался он с патриархом, если открыто говорит об этом. Аллах, аллах, сколько злобы внедрил ты в сердца тех, кто тобою создан!» И внезапно опустил брови, как сабли в ножны.
– Пусть будет мне свидетелем вселенная, Моурав-бек, ничто не изменит моего обещания. После победы над «львом Ирана» дам тебе янычар, дам пушки и мушкеты. И начальствовать над поставленными под твое знамя ортами будут, как ты пожелал, не паши и беки, а твои «барсы». Ты сам поведешь одолженное тебе турецкое войско в твое царство. Да будет над тобою молитва Айя Софии!
Кавказский хребет – естественный рубеж, к нему стремилась Турция, но султан об этом умолчал.
Саакадзе, став на одно колено, приложил руку к губам, лбу, сердцу и низко поклонился султану:
– Пусть меч мой выпадет из онемевшей десницы, если я не сдержу слово и не добуду тебе с помощью аллаха пятый трон шаха Аббаса. Все мои мысли, все желания у твоих золотых ног.
Грузия – магнит, притягивающий султанат. Но Георгий Саакадзе об этом умолчал.
– Видит аллах, я верю тебе. Но ты не со всеми вилайетами знаком. Птица не пролетит, караван не пройдет – пустынны дороги Анатолии. Тебе нужен спутник… Пусть янычары видят, что с ними знатный паша.
– О султан славных султанов, разве на мне не будет одеяние двухбунчужного паши? Или я плохо изучил нравы своевольных янычар? Или мною плохо усвоена благородная речь османов? И не я ли в долгие месяцы ожидания обдумывал план похода, учитывая положение земли и воды?
– Все это так… – Мурад готов был смутиться, но вспомнил, что он султан. – Вот… если бы ты принял ислам… Нет, нет, Моурав-бек, я не принуждаю тебя, не беру сына в залог или жену друга… Но… Диван и муфти выразили опасение – не выкажет ли тебе войско непослушание, раз ты христианин? А знаешь, как опасно для войны, если янычары перевернут котлы?
– Еще не создано такое войско, которое осмелилось бы не подчиниться моей воле на поле битвы… – и вдруг осекся, припомнив Базалетское озеро. – О «прибежище справедливости», кому повелишь ты пойти со мной?
– Видит полумесяц, по знатности он в первом созвездии и не омрачит твое путешествие. Я повелеваю мужу моей сестры, Хозрев-паше…
Слова стучали, как град о щит. Саакадзе их не слышал. Какой-то ледяной ветер пошевелил его волосы. В памяти всплыло, как шах Аббас тоже в последний час заявил, что возглавит персидское войско не он, Георгий Саакадзе, как было обещано, а Карчи-хан. Что-то похожее на ятаган, прикрепленный к древку копья, пронеслось перед затуманенными глазами Моурави: «Неужели конец?.. Тогда сына потерял… а теперь?..» Напряжением воли Саакадзе вернул себя к действительности: «Разве впереди не обещано мне возвращение в Картли?.. Надо верить, иначе… что иначе?!»
– «Средоточие вселенной», ты мудрый, подобно пророку, прозорливый, как всевышний, тебе открыто небом, что лучше для твоего блестящего солнца-царства! Я во всем буду покоряться Хозрев-паше.
– Нет! Нет, Моурав-бек! – испуг мелькнул в глазах султана. – Ни в чем! Сохрани аллах, ни в чем! Не должен его слушать! Он только для виду… для… успокоения османов. Пусть кичливо едет впереди, но мысленно разрешаю считать его тенью хвоста твоего коня… Знай, я повелеваю тебе выступить на поле битв двухбунчужным пашой.
Султан подал знак, и тотчас, словно из стены, выступили Дальмендар-ага, держа на подставке красный тюрбан Мурада IV, сверкающий огромным алмазом, и Селикдар-ага, приподняв султанский ятаган, чарующий бело-синими ножнами. Они важно стали по обе стороны трона.
Появился чауш-баши – верховный церемониймейстер. Отдав низкий поклон, он повторил знак султана. Забили барабаны.
Едва касаясь ковра, смиренно вошли два янычарских капитана в шлемах, покрытых белой кисеей, обшитых вокруг золотым галуном. Оба капитана по чину были в желтых сапогах и подпоясаны золотыми шарфами. Отдав низкий поклон султану, они повторили знак чауш-баши.
Два чауша в красных кафтанах и в шапках с черными перьями внесли бунчуки. На высоких древках колыхались конские хвосты, выкрашенные красной краскою, увенчанные головкой из тонких волосяных веревок, которые ниспадали на хвосты, мешая белый цвет с черным, а над головкой высилась медная позолоченная маковка. Низкий поклон, и чауши остановились как вкопанные.
Мурад IV повелительно указал на бунчуки:
– Моурав-бек, вот два моих бунчука! Я их получил от аллаха – и во имя аллаха препоручаю тебе! Верховный везир по званию имеет их пять, но твои два – тень бунчуков аллаха на земле! Пронеси их до башен Исфахана, и пусть их тень падет на пятый трон шаха Аббаса! Ты разум и сердце войска! Ни в чем не выражай послушание…
Султан сделал энергичный жест рукой. Тотчас все придворные скрылись. Исчезли, как видение, и войсковые бунчуки.
– …Хозрев-паша! Золото, которым блещет он, не более, чем отражение медного котла в дождевой луже. Он создан творить нечестивости, но я, «средоточие победы», сказал ему: "Во имя закона Мухаммеда, не препятствуй ни в чем тому, кто устремит к славе два моих бунчука. Аллах милосерд, посылай ко мне гонцов на чайках, конях и верблюдах. Каждая победа приблизит тебя к третьему бунчуку. Да сопутствует тебе память: султан – могущество! Вечная слава! Счастье и благополучие! Власть! Здравие! И бесконечные дни! Да погибнет шах Аббас! Аллах с теми, кто творит справедливость! Я запасусь терпением, а ты – желанием побеждать!
Нередко черные тучи обволакивали душу Георгия. И теперь, несмотря на витиеватые речи султана, чудилось ему: эти тучи превратили день в ночь, из которой нет исхода ни по одной тропе войны и мира.
Но с присущей ему волей он заставил свое лицо выражать одно лишь спокойствие. Шаги были так же тверды и равномерны, а рука по-прежнему не спеша теребила волнистый ус.
Он старался как можно мягче объявить «барсам» волю султана, вернее – волю злобствующих пашей и мулл. К его удивлению, «барсы» не проявили особого гнева, только Димитрий побагровел и выругался:
– Яд везира на его же язык! Пусть хоть на полторы агаджи тащится впереди, мы умышленно отстанем. Пусть собачий петух кичится полумесяцем на зеленом шелке, – судьбу сражений решит «барс, потрясающий копьем».
– О-о, Димитрий, молодец! – подхватил Дато. – Подкинем игральные кости так, чтобы у Хозрева заныли его собственные! Пропустим вперед его пять бунчуков и «священные» знамена – пусть за везиром шуршит шелк, за нами будет бряцать оружие.
«Барсам» пришлась по сердцу затея превратить верховного везира в передового гонца, извещающего встречные вилайеты о выступлении войска султана на битву с ненавистными всем османам вероисказителями – шиитами.
– О Георгий, на чайках, конях и верблюдах устремятся в Стамбул гонцы. Пусть «средоточие победы» легко расходует запас терпения. Он скоро узнает, что на войне, где бы ни находился Великий Моурави, он всегда впереди.
В Мозаичном дворце шли последние приготовления, «Барсы» отбывали на войну. И хотя этого события ожидали давно, но женщинам казалось оно грозой, согнавшей голубизну с неба и румянец с их щек.
Не было ни суеты, ни оживления. Почему? Ведь с этого часа они начинают приближаться к Картли. И разве впервые покидают очаг бесстрашные ради поля брани?
Нет, конечно, нет! Но… Русудан молчала, Хорешани заботливо пересматривала хурджини, особенно переметную суму Гиви, – ведь этот вечный мальчик никогда о себе сам не позаботится. А Дареджан? О, у нее есть причина лить двойные ручьи слез: с Эрасти привычно прощаться, но впервые уходит от нее Бежан. Сам умолил отца взять. Уж не божий ли промысел?
И как-то все обрадовались, когда нежданно пришел Халил, этот вестник удач. Да, он пришел пожелать витязям «бархатную дорогу» и, кстати, обрадовать их известием о том, что Вавило Бурсак покинул Стамбул на рассвете и все будет, как порешили.
«Барсы» предались радости за атамана, Халил вновь повел разговор, но совсем не о бархате. Благодаря Рехиме, которая посещает гаремы влиятельных пашей, многое узнается, ибо умащивание лица душистой мазью не мешает знатным ханым обливать друг друга помоями и у себя в гареме, и в гаремах дружественных пашей. Но сейчас они шипят об одном: верховный везир не допустит Моурав-бека стяжать себе славу победителя, он, Хозрев, сам идет против шаха Аббаса и… конечно, вернется победителем. Не кто иной, как везир, блеск пяти бунчуков! Особенно свирепствует Фатима: «О, разве правоверные допустят гяура пресечь дорогу всесильному везиру к славе?! Недолго ждать – скоро Стамбул захлебнется от восхищения тем, кто одержит невиданные победы, – любимцем полумесяца, первым везиром Хозрев-пашою!»
И внезапно Халил разволновался:
– Моурав-бек! И вы, благородные спутники, внемлите моим предостережениям: что-то подлое затевают против вас. Не надо, чтоб сломался обух у топора. Будьте осторожны, как те олени. Но, видит аллах, этого мало! Разве пример с семьей Афендули вам ничего не говорит? Разве против бешеных зверей достаточны храбрость, отвага, бесстрашие?
– Что же ты предлагаешь, благородный друг, кроме осторожности и отваги?
– Моурав-бек, выслушай благосклонно совет, подсказанный мудростью. Но против всех бешеных помогает оружие, ибо они хитры и не имеют совести; они сеятели несчастья, а сами остаются не только неуязвимыми, но еще победителями.
– Э, дорогой, что же, кроме оружия, может помочь?
– Яд.
– Что? – изумился Дато. – Какой яд?
– Тот, эфенди Дато, которым травят в умных странах тех, кто не достоин удара сабли.
Некоторое время «барсы» безмолвствовали, пораженные услышанным. Вдруг Димитрий взревел:
– Прав! Прав, ага Халил! Если бы я догадался полтора часа пичкать проклятого Зураба ядом, мой Даутбек был бы жив!
Невольно «барсы» погрустнели: в каких надзвездных краях скачет сейчас на призрачном коне их неповторимый друг?
– Аллах пожелал, – проникновенно продолжал Халил, – чтобы вы, благородные, с моей помощью избавили б Турцию от башибузуков. – И, достав из кармана изящную коробочку, протянул Георгию. – Возьми, большой полководец, в тяжелый час вспомни мой совет… Здесь зеленый разлучитель – двадцать крупинок для сорока разбойников!
Взяв коробочку, Саакадзе повертел ее в руках, затем швырнул в камин, высек огонь и поджег.
Зеленое пламя ярко вспыхнуло и вмиг погасло.
– Видишь, дорогой Халил, я еще не на поле брани, а уже сорока человекам спас жизнь. Если бы подлость можно было убить ядом, мир давно превратился бы в рай. Нет, дорогой друг, этот способ защиты не для грузинских воинов. Не устрашаюсь я низменного везира и его своры, и никто не помешает мне и моим «барсам» украсить наши имена победой над шахом Аббасом. Но победа над врагом достигается мечом, а не ядом. И в битве честь превыше всего! Разум и доблесть, а не тупость и коварство! – вот девиз обязанных перед родиной.
– Свидетель Мухаммед, ты, Моурави, меня не убедил, для каждой войны аллах определил своё оружие. Я предлагал тебе яд не для персидских воинов, а для турецких головорезов, давно утративших стыд и совесть. Пусть аллах убережет тебя от сожаления, что ты предал огню средство верной защиты. Страшен не видимый враг, а невидимый. Аллах пусть отведет от вас костлявую руку беззубой!
Не знавший страха Дато почувствовал неземной холод, словно разверзлась перед ним ледяная бездна. Он оглядел друзей: они были сумрачны и как будто чем-то ошеломлены. На бледном лице Матарса еще отчетливее выступала черная повязка. Что это – предчувствие? Но с каких пор неустрашимые «барсы» стали бояться гибели?
Желая рассеять тяжелое впечатление, вызванное заклинаниями Халила, Саакадзе начал шутить над излишним страхом мастера четок перед мастером злодейства и ему подобными. «Барсы» тоже очнулись от оцепенения и заверяли Халила в своем желании после войны встретиться с ним и напоить его грузинским вином в Картли, куда он прибудет вместе с Ибрагимом к ним в гости.
Но Халила не покидала грусть, и он, пожелав дому Моурав-бека полного исполнения всех желаний, добавил:
– Чтоб вас убедить, даже «Локман биле чарэ буламаз». Но удостойте меня обещанием: если станете слать в Стамбул гонцов, не забудьте, что я торгую четками, этим товаром судьбы. Пусть гонец непременно зайдет в мою лавку. Если у вас в Анатолии все очень хорошо, требуйте четки из красного янтаря, если не совсем – из желтого. А если – пусть убережет вас небо! – плохо, требуйте четки из черного агата. Под тайным дном посеребренной коробки будет лежать яд – двадцать крупинок для сорока разбойников, а сверху четки. Но все равно, через шесть лун узнаю, где вы, и пришлю Ибрагима, – только не прямо к вам, а в шатры орт, с амулетами и мелким товаром для янычар. Если что нужно, передайте с ним.
– Хочу и я, дорогой Халил, оставить тебе память о нас, «Дружине барсов». – Саакадзе достал из ниши книгу «Витязь в тигровой шкуре» и передал ошеломленному Халилу.
Ни вино, ни прощальная еда не отвлекли Дато от странного ощущения, что напрасно Георгий сжег яд: места мало б заняла коробочка, а вдруг пригодился бы. Где бессилен меч – всесилен яд!
Дато бросил искоса взгляд на друзей и догадался, что их обуревают те же мысли.
«Что я, с ума сошел! – мысленно возмутился Матарс. – О чем думаю? Разве яд – оружие витязей? К черту яд! Георгий прав, меч, только меч! Но странно, почему жалею об утере этой проклятой коробочки?»
Сумрачно упрекал себя Ростом: «Нет, стыдно о таком размышлять. Надо проверить, хорошо ли отточена моя любимая шашка. После полуденной еды следует убедиться, надежно ли подкован конь… А все же я бы мог сунуть в кисет проклятый яд и потом уже, после войны, успели б сжечь».
Элизбар в порыве раздражения отбросил мутаку: "Когда у дурака башка как котел, глупые мысли сами в нее лезут. Какой позор! О чем рассуждает дружинник из «Дружины барсов»!
«Полтора часа буду гадать, зачем Георгий поспешил яд огнем обезвредить?.. Не о том мыслю! Почему Халил смутил наши души? Все разно ни бешеных, ни небешеных не отравим. Разве не красивее пустить стрелу?!»
Гиви, точно не находя места, все время ерзал, вздыхал, кашлял и вдруг громко сказал:
– Я еще такое добавлю: для каждого дела нужно умение. Недаром у нас в Картли все амкарства есть, даже зеленщиков, а амкарства отравителей нету, – выходит, незачем. А раз так, пусть сатана не надоедает, без него дел много. Дато, ты почему колчан со стрелами в хурджини сунул? Ты что – думаешь, только прижимать к забору женщин едешь?
Давно Димитрий с такой любовью не взирал на Гиви. «Полторы тунги вина ему в рот! Тяжесть с сердца снял».
И остальные «барсы» подумали почти одно и то же и повеселели.
С утра Иорам вновь забушевал. Что он, наконец, сын Георгия Саакадзе или муэззин?! Нет, он докажет, что рука его окрепла, – он уже и шашку наточил, и щит вычистил сам, опасаясь, как бы у его оруженосца не оказалась вдруг несчастливой рука. О, где у этих «барсов» сердце? Почему не заступятся за него? Нет, он не снесет обиды. Пусть тот, кто не боится поражения, вступит с ним в поединок!
– Ага! Молчите?! Где же ваш барсов норов?
– Не прыгай, дорогой, снова не за Картли будем драться, – вздохнул Гиви.
Но не утешало это Иорама, и он опять принялся бушевать. Ведь ему уже шестнадцать лет, а он еще ни разу не замахнулся шашкой на врага. Иорам то умолял, то грозил ослушанием, даже пролил слезу, но Папуна был неумолим: нельзя оставлять женщин совсем одних в чужом царстве. Им предстоит большое путешествие о Эрзерум, и кто из витязей, а не петухов, откажется от чести сопровождать самое ценное, что есть на веселой земле? Нельзя сваливать заботу мужчин на нежные плечи. Женщины для украшения жизни, а не для того, чтобы нести тяжесть хлопот об очаге. Хозяин и хорошим слугой должен быть.
И потому, что Русудан молчала, а Хорешани крепко расцеловала Папуна, Саакадзе, хотя и понимал волнение сына, вслух одобрил решение друга.
– Почему же Бежан уходит, а дядя Эрасти не противится желанию сына? Напротив, купил ему новые цаги с греческим узором.
– Э, Иорам, о чем ты думаешь? Бежан – другое дело, он давно мне нужен. Спасибо шаху, я без копьеносца остался, – умышленно шутил Папуна.
Точно ранняя роза, порозовела Дареджан. Друзья поняли ее радостную мысль: «Папуна сбережет мне сына…»
Накануне выступления Димитрий был особенно мрачен. Он так и не нашел подходящий клинок.
– Почему не нашел? – удивился Ростом. – Раз человек ищет, должен найти. Пойдем вместе.
И два «барса» тут же отправились на Оружейный базар. Они равнодушно прошли мимо рядов черкесских кольчуг, албанских кирас, турецких щитов. Не привлекли их взора и короткие кинжалы, натертые надежным ядом. Миновав высокие железные ворота, они вошли к прославленному мастеру дамасских клинков.
Старый турок положил перед богатыми покупателями извилистую саблю Дамаска с клинком, представляющим ряд округленных зубцов, наподобие пилы. Подумав, Димитрий отстранил саблю. Турок спокойно придвинул другую – кривую, расширенную в конце. Но и ее не купил Димитрий.
Привередливый покупатель не смутил мастера. Он выхватил из ниши ятаган, рукоятка которого сверкала кораллами, слоновой костью, египетской яшмою, и ловко перерубил пополам гвоздь. Заметив равнодушие грузин, видевших еще не то в своих странствиях, мастер, задетый за живое, сдернул с крючка великолепный клинок и одним взмахом перерубил пуховую подушку. Но и этот булат не привлек Димитрия.
– Машаллах! – вскрикнул старый турок и, развернув парчу, с благоговением достал кара-хорасан.
Перед «барсами» сверкал удивительный клинок из почти черной стали с бесчисленными струйками, образовавшимися от особой закалки, которые то приближались, то отдалялись, как зыбь струящейся воды.
Молча высыпал Димитрий из кисета звонкие монеты. Старый турок предложил навести не кара-хорасане золотом мудрую надпись, имеющую силу талисмана: «С кем я, тот не боится вражеского булата!» или «Дарую тебе победу над неверным!»
Димитрий прервал оружейника:
– Ага-мастер, наведи мне на кличке два слова: «За Даутбека!» – и вложи этот клинок в простые черные ножны…
Именно в этот час Дато прощался с Осман-пашою. Вероятно, беседа была значительной, ибо говорили полушепотом и Дато то и дело ошибался, величая пашу верховным везиром, и даже как бы невзначай попросил «тень Мухаммеда на земле», Османа великого, верить в дружбу Моурави и самому не лишать покровительства грузин, ибо здесь возле султана остаются ядовитые змеи; и надо помнить, что «царствуют не цари, а времена».
Многозначительно улыбнувшись, паша просил передать Моурави, правителю грузинских царств, что их вечная дружба и крепкий военный союз будут сверкать, как звезда на очищенном от мутных туч небе.
Дато возвращался довольный, нельзя оставлять султана лишь с врагами: неизвестно, что могут они нашептать падишаху, благосклонному к Георгию Саакадзе. «Осману выгодно поддерживать нас, – размышлял Дато, – и он неустанно будет следить, чтобы свора Хозрева не помешала Георгию победно закончить войну с Ираном и так же победно возвратиться в Картли, откуда Великий Моурави начнет воздвигать турецкий трон для Осман-паши. Уверен, не одними тронами придется заняться Георгию», – так заключил свои мысли Дато.
Накануне выступления войск целый день до темноты вереницей двигались, под охраной всадников, крытые повозки (в каждую были запряжены три лошади: одна впереди, две позади) с войсковыми грузами – боевыми припасами, провиантом и фуражом. Порох в бочонках, полотнища для шатров, спрессованный саман, вьюки с запасной одеждой, разобранные осадные лестницы потащили на себе и одногорбые верблюды. Весь многообразный груз был необходим для преодоления необозримых просторов Анатолии. А позади обозов тянулась сакка – отряд водоносцев, затянутых в черную кожу. Они на лошадях везли в мехах воду для питья и отдельно – для омовения в походах перед молитвой.
Пыль, поднятая обозами, едва улеглась к рассвету. Почти первым явился на площадь Атмейдан Вардан Мудрый. Вчера на прощальном пиру, когда светильники уже гасили, Моурави наставлял его, как лучше перевезти семью Саакадзе в Эрзерум, после того как из крепости будет выбит восставший там паша. Всех слуг и даже оруженосцев Моурави оставлял Русудан, дабы она, Хорешани и Дареджан жили в окружении грузин, – ведь Иорам хоть и остается с матерью, но еще юн для защиты близких. Толковали и о переброске товара, купленного на монеты Эракле. Среди домашнего имущества, которое погрузится на пятьдесят верблюдов, этот товар не будет заметен. О многом еще шел разговор, но главное – о возвращении Георгия Саакадзе в Картли. Об этом должны знать амкары, крестьяне, купцы, истосковавшиеся по времени освежающего дождя, но не должны знать князья, монахи и прислужники сатаны – приспешники замков, торжествующие в сумерках картлийского царства.
С Варданом посылал Саакадзе и письменные послания владетелям Мухран-батони, Ксанским Эристави и Шадиману Бараташвили. Не забыл он и о подарке верным азнаурам Квливидзе и Нодару. Коснулись вопроса, животрепещущего для Вардана: как восстановить ему свое положение мелика на тбилисском майдане. Сам он, Вардан, уже прикинул в уме так: наверно, немалые дары преподнесут ему князья, сторонники «барса», потрясающего копьем. Ведь он, Вардан, может считать себя близким дому Моурави: кому, как не ему, Георгий Саакадзе доверил свою семью?
Удары даулов – небольших барабанов – прервали мысли Вардана. Он несмело вступил на площадь Атмейдан.
Из прозрачной полумглы выступили черные силуэты верблюдов с пушками. Не успели они разойтись по улицам, прилегающим к площади, как Атмейдан заполнила волна необузданных коней. На высоких седлах восседали воинственные сипахи в чалмах из белой кисеи, с блестящими топорами, пристроенными к седлам. Они гордо сжимали полосатые поводья. Проносились зеленые знамена, в струях шелка колебался полумесяц, словно влекомый вперед неведомой силой, звякали пики с разноцветными значками, создавая иллюзию разноцветных птичьих стай в полете. Колонна казалась бесконечной.
Напрасно стража, вооруженная гадарами, силилась сдержать толпы любопытных. Наседая друг на друга, стамбульцы заполнили все крыши, фахверки, все щели, даже деревья осаждались мальчишками, с остервенением отбивавшимися ногами и руками от покусителей на ветви, уже оседланные ими. Гул, прокатывавшийся по площади, мог бы соперничать с шумом прибоя, но морские воды притаились в берегах, – словно смирились перед величием войск.
Вновь гулко забили даулы, повторяя весенний гром. На помост, обтянутый розовым шелком, цветом напоминающим зарю, вступил муфти, окруженный толпою мулл. Отсюда он пошлет ортам янычар и корпусу сипахов напутствие аллаха. Возле помоста гарцевали в богатых одеяниях знатные паши – советники султана, придворные Сераля, начальники дворцовых стрелков, вторые и третьи везиры, судьи и казначеи и еще многие другие, представляющие официальный Стамбул. Среди этой пышной кавалькады выделялся роскошью наряда Фома Кантакузин с бледной улыбкой на неподвижном лице.
Рядом на разукрашенном возвышении находился де Сези. Кипя злобой, он решил насладиться унижением Моурав-бека, которому суждено тащиться за конем Хозрев-паши.
Появились рослые всадники, придерживая афганские литавры – медные диски, обтянутые крашеной кожей. Литаврщики торжественно оповестили о выезде верховного везира. В ослепительном тюрбане Хозрев-паша казался минаретом, так боялся он сделать хоть одно лишнее движение, зато конь его, изогнув шею, танцевал под всадником, и переливались камни драгоценного убора. Многочисленная нарядная свита окружала правителя дел Оттоманской империи. За ним неотступно следовали знаменосцы, гордо вздымая пять бунчуков. Они могли склониться лишь перед семью бунчуками самого султана.
Хозрев упивался своим величием, не подозревая, что, увы, оно было мнимым. На сухих тонких губах он еще ощущал поцелуй Фатимы, награду за его победу над Моурав-беком. Он, верховный везир, открывал шествие войск, и чем еще были пять бунчуков, если не хвостами райских коней, влекущих его к славе! Проезжая мимо муфти, Хозрев с достоинством приложил руку к устам, ко лбу и сердцу:
– Аллах один, он милосерд! Хвала!
Муфти, потопив в бороде довольную улыбку, вскинул руки к небу:
– Неверные не будут победителями: им не ослабить могущество аллаха!..
Глава духовенства еще говорил, но Хозрев-паша уже его не слышал: он невольно обернулся на раскатистый грохот барабанов и воинственные раскаты труб. Что это?! Ай-яй, он не верил своим глазам.
Джамбаз шарахнулся, протестующе заржал. Георгий Саакадзе удивленно опустил руку на шелковистую гриву и вдруг перестал видеть Атмейдан.
Из зеленой мглы яворов, прямо на него надвигалась бронзовая колонна, обвитая свившимися змеями.
Чешуйчатая пыль сверкнула на его боевых доспехах, на перьях черной цапли и страуса, вздрогнувших над шлемом. Полководец властно сдерживал горячившегося Джамбаза, блиставшего в уборе старого Джамбаза времен багдадского похода.
И как раз в этот миг султан в мечети Ахмеджа, скрытый священной занавесью, через круглое окно пытливо вглядывался в Атмейдан. «Но что это?! О аллах! Не мираж ли?!»
На Египетском обелиске, розовым острием сиенитского гранита упиравшемся в константинопольское небо, возник Феодосий I, покоритель и ниспровергатель. Император, под упоительные звуки древней лиры, двойной лидийской флейты и семизвучной флейты Пана, протягивал, не ему ли, «падишаху вселенной»?, венок победителя.
И Мурад IV сладостно ощутил в своей руке византийские лавры, благоухающие и божественно возвышающие над странами и морями.
«Аллах милостив!! – восхитился султан. – Этот венок, недосягаемый для шаха Аббаса, протянет ему, Мураду IV, ставленнику пророка, после Анатолийского похода коленопреклоненный Георгий Саакадзе».
"Нет! Он, Хозрев-паша, не допустит несправедливости. Ее и так, ай-яй, много на земле! Одним – раскаленный песок, другим – оазис. Вон, на Атмейдане, Золотая колонна. Одним, ай-яй, мелодичный звон, другим – яд. Некогда крестоносцы-разбойники содрали с Золотой колонны листы. Анатолийский поход принесет ему, верховному везиру, новые листы из чистого золота. И он, во славу аллаха, начертав на них слова справедливости: «Ай-яй, да здравствует Хозрев!», украсит золотыми листами стены своего гарема.
Впереди Моурави, как полагалось, выступала конница: четыре ряда по девяти всадников в каждом, включая начальников и значконосцев. Позади следовали «барсы» в грозных доспехах, обвешанные редкостным оружием.
Непосредственно за «барсами» ехал имброгол – конюший, – а за ним конюхи вели пять коней под голубыми чепраками, окаймленными золотым шнуром. За запасными скакунами Моурави два всадника вздымали султанские бунчуки.
Хозрев-паша протер глаза, но видение не исчезло. Напротив, появление султанских бунчуков вызвало небывалое оживление на площади. Раздались боевые выкрики:
– Ур-да-башина! Ур-да-башина!!!
– Моурав-паша, яшасун!
– Алла!
Хозрев-паша ничего не видел: ни Эрасти, вздымавшего за бунчуками славное знамя – на голубом атласе золотой барс потрясает копьем, ни бубенщиков, ни трубачей, ни литаврщиков, следующих в порядке, означающем проезд двухбунчужного паши, ни две линии пеших, называемых тусекджи, по двенадцать в каждой, ни шести конных чаушей, расположенных между ними, ни шести пеших джоардаров – капитанов, ни идущих позади шестерых стремянных, ни двадцати пажей-оруженосцев. Хозрев-паша вглядывался до рези в глазах лишь в два бунчука султана. Кто же выводил турецкое войско на войну?! Он, верховный везир, или же ненавистный ему Моурав-бек?!
Смерив Саакадзе презрительным взглядом, Хозрев-паша поднял плеть, давая сигнал продолжать движение. Хлестнув коня, он помчался вперед, увлекая за собой свиту и пять бунчуков. Он предвкушал, как разъярится Непобедимый, захлестнутый взметнувшейся пылью, и злорадствовал, испытывая такую сладость, будто с головой погрузился в шербет.
Но, поравнявшись с помостом, Саакадзе неожиданно круто осадил коня, спешился и направился к муфти. Приложив руку ко лбу, устам и сердцу, он с предельной почтительностью поклонился:
– Хвала тебе, муфти, возвещающий правоверным волю аллаха! Молю, приложи руку к мечу, дабы разить мне беспощадно врагов султана славных султанов!
Толпы замерли, сразу стало тихо, будто кто-то арапником, как отару овец, согнал с площади сонм звуков. Даже стража вложила звонкие гадары обратно в ножны.
Тени двух бунчуков легли на желтые плиты возле Саакадзе. Став на одно колено, он обнажил меч и протянул его муфти.
Польщенный глава духовенства дотронулся до клинка и молитвенно произнес изречение из суры корана «Запрет»:
– «О пророк! Веди войну с неверными и лицемерными и будь к ним строг. Геенна станет местом пребывания для них!» – И обратился к суре «Порядок битвы»: – «Сражайтесь на пути божьем, жертвуйте имуществом своим и своею личностью! О воины божьи! О верующие! Имейте терпение! Будьте тверды и бойтесь аллаха! И вы будете счастливы!»
Точно в экстазе, «барсы» мгновенно спешились и, приложив руки к груди, низко поклонились муфти. Одобрительный гул пронесся над площадью:
– Ур-да-башина! Ур-да-башина!!!
– Моурав-паша, яшасун!
– Алла!
И уже многие фанатики, падая на колени, кланялись муфти, вздымали руки к небу и восклицали:
– Нет аллаха, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его!
Вардан Мудрый приподнялся на носки – так лучше просматривалась площадь Рождения надежд. Приложив ладонь к покрасневшему уху, он прислушался, но смог разобрать лишь отдельные слова Моурави, проникновенно благодарившего муфти за напутствие.
Отыскав грузинскую группу, Вардан с гордостью подумал: «Госпожу Русудан можно узнать даже под чадрой, ибо нет подобного благородства ни у кого…»
Отъехав довольно далеко, Хозрев-паша в бешенстве воскликнул:
– Шайтан! Если ты один, почему шутишь, как сто? Разве я оглох, что не слышу стука копыт коня, несущего гяура, униженного мной?
Он хотел оглянуться, ко правила проезда верховного везира не допускали этого, к тому же он опасался насмешек тех, кто следовал за ним. Остановиться тоже было не по высокому сану, оставалось скоростью перекрыть глупость, и он нещадно хлестал коня, словно не замечал, что оторвался от основного войска и скачет впереди своей свиты, телохранителей, пажей и всадников с пятью бунчуками.
Пыль понемногу улеглась. Георгий Саакадзе, а за ним «барсы» еще раз поклонились муфти, лихо вскочили на коней и, провожаемые одобрительными взглядами главы духовенства и мулл, не спеша тронулись через Атмейдан.
Восторженные возгласы и пожелания тысяч стамбульцев вызывали удовольствие у высших военачальников, влиятельных придворных пашей, знатных эфенди.
Перешли на рысь.
Забили даулы. Барабанщики на конях, покрытых красным сукном, присоединили к мелкой дроби более внушительную. Их громы слились с медным звоном тарелок – цил и раскатами труб – бори. Это была музыка не удовольствия, а устрашения!
Де Сези судорожно сжимал эфес шпаги, стараясь сохранить непринужденность манер и беспечность придворного. Это графу удавалось плохо, он кусал губы, и взгляд его резко скошенных глаз отражал высшую степень волнения, граничащего со страхом. Перед глазами разворачивалась картина, немыслимая по своему сюжету: в первый же час похода верховный везир оторвался от войск, знаменуя этим свою полную беспомощность в управлении конницей, артиллерией и пехотой. Нет, не гром турецких барабанов встревожил де Сези, а звуки гобоев, как бы доносящиеся из глубин Франции. Их минорное звучание напоминало о воздушном замке грез, растворяющихся во мраке действительности. Опускался занавес, похожий на красную мантию кардинала, гасли свечи, золотые монеты превращались в угольки, игра подходила к концу.
«Нет, дьявол побери! – звякнул шпорами граф, овладевая собою. – „Комета“ вновь озаряет небосклон политики. Король червей – нет, король червяков! – впереди пикового валета? Отлично! Ба! У него хватит времени подготовить плаху, окропив ее духами и прикрыв ковриком. Надо только дамой треф беспрестанно разжигать в душе этого короля червяков самое низменное чувство – зависть. Поздравляю вас, Серый аббат! Кардинал Ришелье, выслушивая ваш доклад, будет довольно гладить пятнистую кошку, развалившуюся на делах королевства. Мадам де Нонанкур с благодарностью вспомнит о графе де Сези и захочет вернуться к галантным поцелуям. „Да здравствует Фортуна!“ – вскрикну я, возвращаясь в Париж. Итак, к оружию! Игра продолжается!»
Надвинув шляпу с перьями на лоб, де Сези с насмешливой улыбкой стал следить за полководцем, увлекающим за собой два султанских бунчука. Они развевались, как хвосты коней славы, опьяняющей и призрачной.
Саакадзе, чуть привстав на стременах, послал прощальный поцелуй Русудан, Хорешани, Дареджан и Иораму. Их лица промелькнули в зыбком воздухе, оставив в сердце ощущение какой-то еще не осознанной боли. Он видел, как обернулся на миг Автандил, приложив пальцы к губам. Кому посылал он последний поцелуй: сгинувшей мечте или возродившейся надежде? Потом он, сам не зная почему, заметил собаку, ковылявшую на трех ногах и отчаянно визжавшую. За углом два носильщика нелепо топтались на месте с лестницей, лишенные возможности из-за давки перейти улицу. Затем на мгновение показались качели: двое в красных чалмах раскачивали их и то со свистом взлетали вверх, то с гиканьем проносились вниз.
Вверх… вниз… вверх… вниз…
Не такой ли была и его жизнь? Вечное движение между небесами и бездной. Она, эта жизнь, увлекала его вперед, но, как бы насмехаясь, держала на канатах. Вечный странник… вечный пленник… вечный мечтатель… И сейчас он, витязь Картли, ощущал не щеках живительное прикосновение ветра – неизменного друга, вновь открывающего путь к вершинам родины. Они манили его тайной бытия, предвещая бурю, без которой тягостно, скучно и в которой спасение от пустоты.
Скорей же туда, навстречу этой долгожданной буре!
Он дважды взмахнул нагайкой, отдавая молчаливый приказ.
Перешли в галоп.
Из-под копыт Джамбаза сыпались иссиня-желтые искры.
– Вперед!
Минареты трех мечетей устремились к небу, как огромные свечи. Они бросали темные полосы на проходящее за Георгием Саакадзе через площадь Атмейдан отборное войско султана. Как белые гребни на ярко-синих валах, то взлетали, то исчезали бесконечные орты янычар.
Высоко, в потоке розового золота восходящего солнца, на белом кружевном минарете муэззин воинственно призывал правоверных к победе.
Внезапно ослепительное солнце опалило опустевшую площадь.
– Словно мираж, растаяло видение босфорской ночи! – Так сказала Русудан, провожая долгим взглядом удаляющееся облачко золотистой пыли.
«Страшно!» – вся затрепетав, подумала Хорешани.
Скорбно, безмолвно, как с кладбища, возвращались грузинки в примолкший дом…
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Розоватые отсветы легли на склоны Дидгорских гор. Надвинув мохнатые буро-зеленые папахи, выступали из полумглы могучие вековые стволы. Еще тонуло в предрассветной дымке глубокое ущелье, а вечно юное солнце, весело поблескивая золотыми иглами, уже отбрасывало зыбкие тени и вдруг скользнуло в лесную лощину, взбудоражив разноголосую крылатую стаю пробудившихся обитателей леса.
Из зарослей орешника, вспугнув заспавшуюся лисицу, выглянули два буйвола и, напрягая морщинистые шеи, поволокли по горной дороге немилосердно скрипящую арбу.
Было что-то общее, давно знакомое в скрипе арбы, в лесных шорохах, в извивах каменистой тропы. Но тогда, много лет назад, улыбался солнцу молодой Папуна, а сейчас… солнце улыбается молодому Арчилу, сыну Вардиси. Пройдут года, и сменит Арчила какой-нибудь молодой Бежан, или Шио, или другой Арчил. И все они будут напоминать молодого Папуна, любившего хмурый лес и веселое солнце. «Так было, так есть, так будет, – скажет кто-то мудрый. – Один уходит, другой приходит».
Лениво размахивая тростинкой, молодой Арчил, прищурив искрящиеся лукавством глаза, напевал Урмули.
Растянувшись на арбе и положив голову на хурджини, дед Димитрия глядел на пламенеющее небо, и казалось ему, что скачет там огненный конь, сметая красным хвостом поблекшие звезды. Арба медленно спускалась в ущелье, где журчал неугомонный ручей.
Прищурив начинавшие слезиться глаза, дед думал: быть может, сейчас его Димитрий так же скользит взором по склону неба, определяя путь к пределам Картли? Но что, что это? На Димитрии желтые цаги! Может, из стамбульской кожи, а может, из персидского сафьяна? Все равно, должен носить из ностевского! Желтые цаги! Пусть в них дойдет его любимый внук до берега счастья, где звуки гудаствири заменят свист стрел, а песни соловья – лязг шашек.
Берег счастья! Где он? В далеких туманах! Скользит над обрывом колесо арбы. Наверху и внизу горят костры арагвинцев, заполнивших Носте, и окрестные горы, и ущелья. Их костры, их кони, их песни! Их время!
Томятся ностевцы, ждут, вглядываются вдаль, настороженно прислушиваются. И всюду им мерещится огонь башен Зураба Эристави, всюду мелькает его знамя, всюду слышится бег его скакуна. Встревоженные ностевцы прибегают к нему, деду, просят еще раз проехать в сторону Гори или Мцхета, потолкаться на базарах, осушить чашу вина в духане, перековать буйволов в кузнице, перекинуться словечком с путником у родника, послушать новые напевы мествире: может, что узнает о близких, о делах их Георгия, да хранит его Победоносец, о родных «барсах», да примчат их крылатые скакуны к прадедовским очагам!
И вот он, дед Димитрия, стряхнув со своих плеч десяток лет, бросает на арбу старые хурджини, набитые войлоком и шерстью, – якобы на продажу, сажает рядом Арчила и, кинув ласковый взгляд на священные деревья, обступившие старую церковь на горе, пускается в опасную дорогу за вестями.
Сейчас дед возвращается из Дзегви, где заночевал в придорожном духане «Не уйдешь». Там он повстречался и с водителем каравана, пробравшимся из Ганджинского ханства, и с другими путниками. Ели вместе ароматный суп бозбаши, запивали зеленым атенским вином. Но никто ничего не знал о трагедии в гулабской крепости, не слыхать в караван-сараях и о Георгии Саакадзе, – может, «барс» скитается по загадочному Египту и пытается по теням пирамид определить будущее?
Полный печали, дед Димитрия повернул обратно к Носте: «Скорее! Э-о-дзы! Вспомните, ленивые буйволы, что ваши предки были болотными колдунами и по ночам превращались в чернорогие ветры! Живее отмеривайте крепкими ногами извилистую дорогу. Скрипи колесами, арба, жалуйся на весь свет, но ползи только вперед – вверх, вниз, но только туда, в Носте!»
Кавтисхевское ущелье осталось позади. Дорога круто взметнулась к небосклону, будто каменистая стрела врезалась в синь. В дымчатой дали вырастали линии гор. Воздух стал прозрачнее. Из-под копыт буйволов вдруг выпорхнула горная куропатка. Арчил рассмеялся и огрел буйволов длинной хворостиной. Но дед продолжал пристально всматриваться в отроги, заросшие орешником; там, между гибкими ветвями, бесшумно скакал огненный конь, сметая красным хвостом золото осенней листвы. Хотел дед спросить Арчила, ведь у него зорче глаз, видел ли он неземного коня, но внезапно за поворотом раздались предостерегающие окрики. Дорогу преградила рогатка, возле нее на копье трепыхался двухконцовый флажок с черной медвежьей лапой, сжимающей золотой меч.
«Арагвинцы! Георгий уничтожил в своем владении рогатки, а они снова наставили их и без уплаты за проезд никого не пропускают. Чтоб им каджи содрал кожу на спине!» – выругался дед и, тут же вспомнив присказ прадеда Матарса: «Лучше ниже», добродушно улыбнулся.
– О-о, высокочтимый! – выкрикнул старший арагвинец, узнав деда Димитрия. – Успеешь в свое гнездо. Вон в котелке форель от радости пляшет, что сейчас узнает, на что способны воины князя Зураба, когда их желудок пуст, как кисет кутилы, в котором ни монет, ни жемчуга.
– Спасибо за рыбу, которую ты проглотишь.
– Раньше форель, дед, потом твое острое слово! – вызывающе пробасил, подходя, чернолицый арагвинец.
Дед взглянул на него и ахнул.
– Ты что, парень, в мешке с углем переспал?
– В хурджини что везешь? – обозлился арагвинец.
– Саман.
– Покажи!
Дед неторопливо развязал грубую перекидную сумку и вывернул ее наизнанку, там не было и соломинки.
Чернолицый отстранил деда и сам принялся ощупывать хурджини. Не обнаружив ни в одном из них ровным счетом ничего, он возмутился:
– А ты что, во сне жевал? Не саман?
– Нет, лунный свет.
– Вкусно?
– Попробуй!
– Ложки нет. Говори, где саман?!
– У тебя в голове.
Арагвинцы прыснули.
– Лучше на коня смотрите.
– Коня? Какого коня?
– Огненного, с красным хвостом.
Арагвинцы переглянулись и опустили руки на кинжалы. Чернолицый ножнами шашки хватил по крупу буйвола.
– Сказки ностевцам оставь, а мы – арагвинцы!
– Потому не веришь, что слепой. – И вдруг дед проворно подбежал к обочине и замахал руками: – Вон, вон конь! Огненные копыта мелькают, красный хвост – как пламя!
Над гребнем горы разгорелось красногривое солнце, то горбясь, то вытягиваясь над голубыми провалами. Чернолицый в смятении отпрыгнул. Ему почудился в зыбком воздухе перескакивающий с отрога на отрог пылающий силуэт скакуна. Невольно вскрикнув, арагвинец подался назад, увлекая за собой остальных.
– Чтоб тебе!..
– И тебе!.. – добродушно пожелал дед. – Не попадайся только на пути огненного коня, не любит.
– А откуда взялся краснохвостый?
– Может, ты думал, с луны свалился?
– Думал.
– Молодец, угадал, только не с луны, а с солнца!
Не скупясь на восклицания, арагвинцы окружили деда. И пока Арчил поил и перепрягал буйволов, дед рассказывал, лукаво прищурившись:
– Раньше небо так близко к земле было, что глехи, погоняя буйволов, задевали концом кнута за луну. Луне ничего, а кнут голубым лучом становился, – если врага огреть, ишаком себя чувствовал враг, и-а! и-а! – начиная кричать. Только это так, к слову, а к делу иначе. Люди к богу в гости ходили, подарки носили. Свечи бог очень любил, потому что звезды надоели… Я тоже так думаю, если с утра до ночи гозинаки грызть, то кричать начнешь: «Дайте уксусу!» А бог хорошо свое дело знал: раз хозяин, значит, гостям должен угождать. Долго так было. Вся неприятность от женщин началась: сама пришла и ребенка притащила; и хотя говорят, каждый ребенок – ангел, на этот раз обратное вышло. Взял ангел ребенка, туда-сюда подбрасывает, забавляет, ребенок смеется, прыгает и от удовольствия крылья ангелу пожелтил.
– Хо-хо-хо-хо! – загоготали арагвинцы. – А при чем тут бог?
– Бог? Так рассердился, что велел всем людям убраться к зеленым чертям, а сам небо выше поднял, с тех пор ни люди к богу, ни бог к людям, каждый свое место знает. Все же женщина на этом не успокоилась: летит дальше с ребенком, а навстречу луна. Показалось женщине, что луна ребенку моргает. Раз так, луну по лицу хлопнула, с тех пор на луне пятна. Тогда бог силу свою показал, в первый раз людей с громом познакомил. Гремит, шумит, угрожает гром, оглушил женщину и к черным чертям сбросил.
– А ребенок?
– Ребенка подхватил главный черт, очень обрадовался. Ангелам неприятность – значит черту удовольствие! Подбрасывает ребенка, забавляет, рогами бодает. Хвостом щекочет. Смеялся, смеялся ребенок и от удовольствия черту рога позолотил, голову тоже…
– Хо-хо-хо-хо! – гоготали арагвинцы. – А черт что?
Веселье арагвинцев предвещало возможность беспошлинного проезда. И дед еще веселее проговорил:
– Черт? Известно что! Так обиделся, что голос потерял. Все же хрипло выкрикнул: «Тебе, женщина, не у благородных чертей место, а на собачьей земле, где принято друг другу на голову…» – схватил женщину с ребенком, вскинул на спину коня краснохвостого и погнал на землю. Летит глупая и размышляет: кому бы еще неприятность причинить? Тут навстречу ей солнце с чашей, наполненной зерном. Женщина ножку и подставила. А солнце, споткнувшись, дернуло коня за хвост и такое сказало: «Видишь, зерна на землю выронил, теперь служить людям должен! А когда все подберешь, снова к себе возьму звезды перевозить». Полетел конь вверх ногами на землю, женщина тоже… С того дня конь во всем человеку подчиняется.
– А женщина что?
– Известно что. Если женщина потянет, семь пар буйволов не перетянут. Из-за одной глупой пострадали ангел, черт, солнце, конь и мужчина.
– Про мужчину все знают, а конь что?
– Известно что: рыскал по земле, рыскал, все зерна еще сорок лет назад подобрал, а одно зерно нигде не нашел. Что делать? Тут черт сжалился, из скалы вылез и так сказал коню: «Напрасно, батоно, ищешь. Слух по горам идет: солнечным зерном завладел Саакадзе, потому Непобедимым стал – зерно от него все стрелы отводило, все шашки, все копья. А только перед Базалетской битвой потерял неосторожный „барс“ зерно в Носте – не то в сторожевой башне, не то в старом доме».
– О Саакадзе меньше болтай, дед! – насупился старший. – Он – изменник!
– Откуда знать ишаку, что за плод финик?
– Ты что сказал?!
– Что сказал, то сказал. Раз смеются, значит, хорошо сказал. А теперь домой спешу. Эй, Арчил, запрягай буйволов! Прикажи, арагвинец, отодвинуть рогатку. Свечку за тебя поставлю перед святым Георгием.
– Геор-гием?! Пе-ред ка-ки-им?
– Одним из триста шестидесяти пяти. Да славится имя Победоносца! Пусть огненный конь с красным хвостом не станет на вашем пути.
– Хорошо, старик. Проезжай! Но помни: в такого коня не верю.
– Не верь, кто просит? Только запомни: неверующего всегда ждет то, чего он не ждет.
Какой-то неуловимой жутью повеяло от слов деда. В отдаленном обвале камней арагвинцам слышался гулкий топот краснохвостого коня. Они невольно примолкли, а чернолицый отодвинул рогатку, пропустил арбу и трижды плюнул ей вслед.
То ли солнце сегодня проспало, то ли дед Димитрия слишком рано встал, но только он не мог понять, почему не видит своей тени. Это и беспокоило и смешило. «Всю жизнь дружили, – размышлял дед, – и вдруг убежала. Что ж, живые люди разбежались, а тень даже неизвестно из чего сделана». – Он хотел еще поразмышлять о непостоянстве тени, но… – надо спешить, пока все спят. Спешить? Зачем? Разве годы не унесли былое? Или время не изменило, как хотело, людей? Пусть так, но там, где в очаге хоть уголек тлеет, там не гаснет память.
Старый дом Георгия Саакадзе! Сколько городов в развалины превращено! Сколько деревень погребено под пеплом! А он по-прежнему крепко стоит на краю обрыва. Правда, дом несколько осел, словно врос в землю, и болтается на заржавленном гвозде сорванная ставня, напоминая подбитое птичье крыло; тропинка у входа заросла бурьяном, в густой траве валяется цепь очага, а на калитке разбитый белый кувшин ощерился, как череп.
Громко об этом не говорят, но ностевцы избегают проходить мимо. Здесь оранжевый черт некогда повадился ужин себе готовить. Только на что рогатому очаг? Цепь клыками перегрыз и выкинул, – в красном котле на пылающей сере мясо варит.
Один лишь дед Димитрия знал, что когда-то оранжевым чертом прикинулся отец Эрасти, он-то и отвадил народ, не скупясь на серный дым, надеясь, что этот дом еще пригодится для тайных дел.
Сейчас, направляясь к старому очагу Саакадзе, дед одобрял себя за то, что решил сберечь ветхий дом, а не замок. Бедный дом с плакучей ивой у изгороди! Там в полутемном дарбази, а не в роскошной опочивальне замка, родился Георгий; и Шио, отец Георгия, родился там; и бабо Зара там жила. Сколько голосов отзвучало под низким потолком, где весной кружились ласточки, а в зимние вечера вился в поисках выхода то нетерпеливый, то медлительный ласковый дымок.
И потом – как уберечь замок? Расположились в нем, как в своем логове, головорезы Зураба, горланят, возносят роги, пьют так, что дождю завидно. Не в добрый час вспомнят о старом доме, разнесут в щепы, подожгут, пеплом развеют, глумясь над тем, что дорого каждому ностевцу. Но близок огненный конь с красным хвостом, – не приближайтесь к тем стенам, где затаилось солнечное зерно!
Так размышлял дед. И как только пришли арагвинцы, он решил: «Змея пестрая снаружи, а приспешники арагвинского владетеля – внутри. Ждать не придется». Угадал дед: еще кони были в мыле, еще не все всадники сбросили мохнатые бурки, а уже многие из них принялись хозяйничать сообразно с приказанием князя Зураба.
"Раньше, когда сиятельный Палавандишвили доброту собачью проявил, еще можно было очаг каждый день зажигать, – сетовал дед, стараясь держаться затененных изгородей, – а теперь? Кстати о собаке вспомнил: почему Зураб Эристави вместо Палавандишвили прислал в Носте волку подобного ананурского азнаура? Еще бы такого не прислать! Всех проклятый раздел, как перед пасхой в бане. На этом тоже не успокоился, что ни пятница – шарят по всем домишкам арагвинцы и каждый понедельник принимают за пятницу – и опять шарят. Увы нам! Если кто и может лобио или харчо сварить, все равно очаг не разжигает, боится: арагвинцев дым притянет. На мангалах пища в котле, а одеяло рядом: если шаги головорезов заслышат, сразу прикрывают, чтоб запах не выдал. Как-то прадед Матарса припомнил: «Княгиня Нато пообещалась сберечь замок дочери». Хорошо сберегла! Все же народ решил послать выборных: пусть вместе с поклоном передадут жалобу. Поклонились, передали. Едва дослушав, княгиня Нато гневно воскликнула: «Вы, лентяи, привыкли добротой моей дочери пользоваться, поэтому не работали, а только ели. Теперь не время услаждать чрево, пусть рот отдыхает, а руки не спят. Надо совесть иметь!»
И сейчас, вспоминая о жестокосердии арагвской владетельницы, дед негодует: «А свою совесть где держит? Должна знать, что без еды работа похожа на дохлую муху!»
И хотя дед Димитрия приходил сюда украдкой, но сейчас в сердцах рванул дверь и вошел в дарбази. Из серой мглы, как призраки былого, выступали странные обветшалые вещи. Дед упорно не хотел замечать разрушения дома. Время могло таять, как южный склон ледника, – но не прошлое, без которого угасла бы последняя надежда. Пусть еще больше почернел серединный столб, поддерживающий закоптелый потолок, пусть медный таз покрылся зеленой плесенью, пусть потускнели паласы на тахтах, но они существовали и тем самым не давали восторжествовать забвению. Наперекор времени стоял этот покосившийся дом, ожидая возвращения воина, возвеличившего его простые серые камни.
Взяв веник, дед деловито обмел палас, поправил истлевшую мутаку. «Следует ностевцев позвать, пусть на пасху ковры почистят: медную посуду тоже. Думаю, время над очагом цепь повесить, разве можно человеку без ангела очага? Пусть все будет, как раньше, тогда и огонь вернется, а где огонь – там жизнь».
Не в первый раз об этом думал дед, но будни сменялись праздниками, а дед не только не звал ностевцев, но еще тщательнее скрывал свои посещения. «Черт притащит арагвинцев, начнут злорадствовать: ни ковров, ни медной посуды нет! Что ж, что не видно! Раз говорю – лежат ковры, значит, лежат… Опять же… маленькая Тэкле по тахте бегала…»
Дед, поправляя дряхлую подушку, незлобно ворчал: "Видно, Шио чинил уздечку, обрезок кожи забыл убрать… А тут Георгий на оселке шашку точил… И сколько раз Маро просила Папуна не рассказывать на ночь про чертей, а «барсы», те любят вспоминать хвостатых и днем, и ночью… Вот мой Димитрий…
Дед вздрогнул, торопливо поставил в угол веник и вышел. Хотя и тяжело было у него на душе, все же он чувствовал, что долг выполнен и можно с чистой совестью войти в церковь.
Тревога деда была не напрасной, и он прибил к двери опустевшего дома то, что, по его мнению, следовало прибить.
И вот в первый же понедельник арагвинцы гурьбой направились к обрыву, но, подойдя к дому Саакадзе, невольно отпрянули: красный конский хвост торчал на темных дверях, и ветер лениво перебирал густой волос, словно струйки пламени. Страшный сказ деда об огненном коне уже облетел стан арагвинцев, а необычность ими увиденного вселила ужас. Кто-то закашлялся от серного запаха. Самый старый чихнул и, не оглядываясь, побежал. Спотыкаясь и крестясь на ходу, за ним последовали и другие. Отплевываясь, самый младший клялся:
– Не иначе как сатана свою печать на дверях оставил!
– Хорошо, я рукой не тронул, – радовался другой, – наверно, в лягушку превратился б!
– Непременно так, – начал было третий, – брат моей матери за красный хвост…
Но его никто не слушал, все спешили отбежать подальше.
Теперь ни один смельчак не нарушит отшельнического покоя дома над обрывом.
Над Носте плыл призывный звон. Но не столько рвение к молитве тянуло всех в церковь, сколько жажда встреч. Раньше базар был местом веселых свиданий, местом пробы ума и ловкости, но сейчас никто ничего не продавал: и потому, что нечего было продавать, и потому, что не на что покупать, – доля каждому по приказанию Зураба была уменьшена до крайности. Так некогда сборщики морили голодом поселок кма. И не будь поддержки от семейств «барсов», куда тайно ездили, то вряд ли народ улыбался бы. Арагвинцы знали: старики ездят за дровами в лес. Но хворост на арбах был только сверху, а под ним дичь: джейраны, дикие козы, а иногда и олени. Охоту Зураб тоже запретил, и потому добычу свежевали и потрошили в глухих уголках леса.
И редко когда в субботу глубокой ночью ностевцы не готовили на воскресный день праздничную еду. Чем больше рыскали повсюду арагвинцы, тем изощреннее ностевцы укрывали добытое в лесу и полученное от семейств «барсов». Это даже превратилось в своеобразное состязание. Особенно оправдали себя тайники в конце огорода, где были врыты в землю огромные кувшины. Их наполняли мукой, просом, в них хранили масло и мед. Плотно закрыв глиняными тарелками и прикрыв досками кувшины, засыпали их землей, обкладывали камнями и ставили шест с огородным пугалом: не столько от птиц, как шутили ностевцы, сколько от непрошеных гостей.
Пустовали и аспарези, хоть молодость и требовала поединков отважных, единоборства и джигитовок. Но Зураб запретил народу благородные игры. Он всеми мерами стремился превратить Носте в захудалую деревню и «выбить дух непокорности» из ностевцев. Этим, как ему казалось, он больно ранит самолюбие Русудан и гордость Георгия Саакадзе. Но чем больше он свирепствовал, тем сильнее росло сопротивление ностевцев. Ничто не могло вытравить из их сердец любовь к свободе и гордость «обязанных перед родиной». Лишенная почти всех коней, отобранных арагвинцами, молодежь устраивала различные состязания в силе и ловкости: борьба чередовалась с метанием дротиков. Кожаный мяч лело сменяла переплетенная веревкой чогани. Иногда же тайно за рекой по очереди вскакивая на коней, не взятых арагвинцами из-за изъяна или старости, и мчались во всю прыть по долине, то и дело замахиваясь шашками на мнимых врагов.
Вот почему, к изумлению управителя Носте – княжеского азнаура, присланного Зурабом, – молодежь расцветала, крепла и, несмотря на притеснения и непосильные работы, взваленные даже на мальчиков, была весела, – их не оставляла надежда на скорое возвращение Моурави.
Церковь переполнена, но дед Димитрия знал: для него всегда найдется место. На паперти его приветствовали арагвинцы.
– Эй, дед! – крикнул молодой, с широкой шеей и низким лбом. – За своего внука помолись, ведь он стал турком.
– Лучше турком, чем быком, подобным тебе! За это непременно помолюсь! – И, не обращая внимания на угрожающие выкрики, вошел в церковь.
Отыскав глазами прадеда Матарса, дед Димитрия протиснулся к нему и стал упрекать друга за то, что тот не подождал его:
– Что, святой Гоброн фазанку на золотом блюде обещал с неба спустить, потому торопился?
– Фазанку не знаю, а моя Сопико чахохбили ночью приготовила: Павло козленка в лесу убил.
– Раз убил, значит, не убежит.
– Знаю, не убежит, а сатана всю ночь смущал: «Пока будешь молиться, кошка чахохбили скушает!» Поверишь, три раза возвращался; кошка на крыше спит, чахохбили в сундуке закрыто, а все же тревожусь… – И вдруг заторопился: – Пойдем со мною, без нас священник докажет народу, что на небе веселее глотать воздух. Пойдем к нам чахохбили…
– Твое чахохбили, наверно, кошка съела.
– Пусть на этом твоем слове чернолицый подавится! – Прадед Матарса беспокойно заморгал и потянул деда за рукав. – Пойдем, если друг мне.
– Не могу, дорогой, у самого сегодня праздник: внучка вареную курицу прислала, гозинаки тоже…
– А где курицу спрятал?
– Если от кошки, то нигде, – лишь котел крышкой прикрыл, сверху кирпич положил.
А если от арагвинцев, то под тахту котел засунул, старыми чувяками забросал.
Задержав шаги около лика святого Георгия, они вышли на паперть, где их встретили смехом арагвинцы. Один, подбоченясь, вызывающе крикнул:
– Что, домой спешите? Шашлык вас ждет?
– Шашлык, правда, не ждет, – дед насмешливо прищурился, – а чахохбили и вареная курица непременно.
Арагвинцы загоготали… Прадед Матарса, передразнивая, вторил им: «Го-го-го-го!» И вдруг озлился:
– Вы почему в церковь не вошли! Разве бог придумал воскресенье не для молитвы?
– Скучно у вас в церкови.
– Скучно? Тогда езжайте в Тбилиси, – выкрикнул дед Димитрия, – целовать спину своему князю.
– Лучше ниже, – посоветовал прадед Матарса.
И два боевых друга, несмотря на угрозы арагвинцев, нарочито медленно стали спускаться по тропинке, навстречу голубоватым дымкам. А арагвинцы жалели, что обычай запрещал им не только поднять руку на стариков, но и дерзкое слово сказать им… впрочем, слова все же говорили…
В эти тяжелые годы бревна на берегу Ностури были единственной отрадой ностевцев. Даже молодежь охотно собиралась послушать про то, что было, и про то, чего никогда не бывало.
Долго крепились арагвинцы, но скука погнала и их к берегу. Конечно, они не сказали, что хотят слушать стариков. Нет, они здесь, дабы не посмели плохо о князе Зурабе говорить.
Услышав впервые такое объяснение, дед Димитрия рассердился и накинулся на младшего, горделиво подкручивавшего черные стрелки усов:
– Ты что, горный баран, мне на шелковом ковре своего князя подносишь? Я его знал еще тогда, когда ты не чувствовал разницу между головой и…
Хохот ностевцев всегда обезоруживал арагвинцев: причин обнажать шашки не было, а плетьми опасно на стариков замахиваться. Молодых тоже не за что избивать: слова ни плохие, ни хорошие не роняют, а что насмешливо смотрят, что делать? Их глаза, – как хотят, так и смотрят. За смех тоже нельзя винить: неизвестно, над кем потешаются, может, над рыбой в реке! Себя только на посмешище выставишь.
Сегодня на берегу особенно оживленно: муж Вардиси, только прибывший из Тбилиси, был в центре внимания, он едва успевал отвечать: "Что говорит Вардан? Многое! Моурави сейчас с полумесяцем на «льва» пошел, персов сражать. Потом вернется в Картли. Персов? Конечно, покорит. Зураба? Обещал в Ананури запереть, как мышь в мышеловке. Взять Ананури? Еще бы не взял, но там княгиня Нато, мать госпожи Русудан, как можно войной идти? Что велел вам передать? Вардан клянется: Моурави все время о Носте печалится, советует старикам беречь себя, молодым – силы накоплять. Амкары? Верят в скорое возвращение Моурави, купцы тоже. Лавку Вардана, как крепость, осаждают; сколько Мудрый ни рассказывает, все мало, о сне позабыли, о еде тоже. Майдан кипит, как котел с медом.
– О еде позабыли, такому можно поверить, – согласился дед Димитрия, – а питье?.. Наверно, как верблюды после скитаний по пустыне, в духане бурдюки опоражнивают? – Заметив приближающихся арагвинцев, быстро закончил: – Верблюды тоже совесть имеют, сами пьют и соседям не завидуют.
– Бог хорошо знал, почему верблюду четыре ноги дал, а человеку только две.
– Почему? Почему? – послышалось со всех сторон.
Прадед Матарса хитро посмотрел на арагвинцев, произнес:
– Если бы некоторым потомкам Адам четыре ноги дал, ни один честный двуногий не успел бы напиться.
– О-го-го!.. – гоготала молодежь. – Выходит, эти с четырьмя ногами быстрее обежали бы все духаны…
– Э-э, сразу видно, что головы у вас еще не совсем окрепли. В духанах платить надо… я о непрошеных кутилах говорю… о тех, что сами все даром берут.
Сидящие на бревнах, понимающе переглядываясь, захохотали, кто-то даже обнял прадеда Матарса. Арагвинцы пришли в ярость:
– Ты на кого тень наводишь, бессовестный старик?!
– На тех, кто от тени отскакивает.
– Кто отскакивает?! Сам клеветой, как слюной, брызжешь!
– Лучше своей слюной, чем чужим вином! Вот один незваный гость попросил чашу воды, а выпил целый кувшин вина, потому сегодня чахохбили ничем не запивали.
– Что? Как смеешь?! – вспылил рыжий арагвинец, сдвинув войлочную шапчонку набекрень. – Ваше вино на уксус похоже, и трех капель никто по своей воле не проглотит.
– А тот, кто при виде красного хвоста икает?
– Молчи! Не посмотрю, что седой!
– Не посмотришь, выпьешь то, что огненному коню не нужно.
Прадед явно был в ударе, ибо берег все время оглашался смехом и восклицаниями. Лавры друга заметно беспокоили деда Димитрия, и он примиряюще сказал:
– Волка волком называли, а чекалка разорила весь свет. Вот вчера у Кето ястреб сразу схватил гуся… Как берегла! На именины дочери… а ястреб…
– Какой? Бескрылый? Сам видел, к подножию замка он гуся тащил.
– К подножию? Может, выше?
– Вы что, черти, на азнаура намекаете?! Вот не буду глядеть, что старики, и огрею вас плетью…
– Если такое придумал, черт тоже тебя без внимания не оставит, уже раз было такое…
Народ вплотную придвинулся к деду Димитрия. Арагвинцы хотели уйти, но любопытство победило, и с деланным равнодушием они опустились на камни, восстановив тем, думалось им, между собою и прадедом Матарса равенство. Дед Димитрия вздохнул и начал:
– Ехал на коне неизвестный, очень торопился, а дорогу старик переходил. Кто из грузин не знает, конь стариков не давит, – лишь шарахнулся в сторону и чуть не сбросил седока. Обозлился неизвестный, ударил старика, хотел дальше скакать, – да плеть в фитиль превратилась! Не успел он и подивиться, как подпрыгнула чинка и дыхнула на фитиль. Тут выскочила из землянки старая Кето и закричала: «Пальцы обожжешь! Фитиль горит!» – «А тебе какое дело, что горит?»
– Это неизвестный закричал? – живо спросил рыжий арагвинец.
– Нет, чинка. Пока такой разговор шел, один палец загорелся. «Слезай с коня, иначе все пальцы спалишь!»
– Это чинка сказала?
– Нет, Кето. Видно, незнакомец очень спешил, но едва платком обмотал палец, смех слышит: «Э-э, папахой закрой!..»
– Это Кето закричала?
– Нет, чинка. Ты, арагвинец, меня не путай. Чинка на смех не скупилась… «Хочешь, я тебе мазью палец намажу?..»
– Это чинка подобрела?
– Нет, Кето! Всегда доброй была… Пока разговор шел, второй палец загорелся. «Скорей с лошади слезай!»
– Это Кето забеспокоилась?
– Нет, чинка.
– Как чинка?! – Арагвинец в сердцах сплюнул. – Если чинка зажгла, почему должна…
– Ты не мешай, арагвинец, до конца далеко!.. Пока разговор шел, третий палец загорелся. Тут как подскочит…
– Кто, конь?
– Нет, неизвестный. «Скорей, тушите палец! О-о, что ты стоишь?!»
– Это неизвестный закричал?
– Нет, Кето. «Сама туши!» – «Как так сама, а ты?» – «А я тебе что, цирюльник?».
– Постой, постой, старик! Это кто, Кето закричала?
– Нет, чинка… Пока спор шел, четвертый палец загорелся… Видит конь, если так дело пойдет, он тоже может загореться, – как взметнулся на дыбы, заржал и сбросил в овраг.
– Кого, неизвестного?
– Нет, чинку. Тут крик поднялся: «Спасайте! Спасайте!» На помощь сбежались… Конь думал – Кето тоже чинка и…
– И ее тоже скинул в овраг?
– Нет, хвостом по заду ударил, чтоб не в свое дело не мешалась. Тут выскочила чинка из оврага, схватила коня и, выдернув красный хвост, скрылась. Кето клянется: «К обрыву побежала».
Арагвинцы, ежась, переглянулись: «Так вот кто прибил хвост к дверям логова Саакадзе… Значит, там чинка живет! Спаси, пресвятая богородица!»
– А дальше что было, дед?
– Дальше такое было: пока разговор шел, все пальцы потухли, фитиль опять в плеть превратился. Только конь назад хвост не получил. Плюнул неизвестный: «Какая цена теперь коню!» – и вдруг рассердился, вскинул плеть и как ударит…
Сильный удар в колокол был так неожидан, что на мгновение все будто окаменело и лишь кто-то истошным голосом закричал:
– Люди, чинка! Чинка за хвост тянет!..
Первыми ринулись к церкви дед Димитрия и прадед Матарса. Потом, перескакивая через валуны, – арагвинцы. За ними, как гонимые бураном, неслись ностевцы, – старые, молодые, дети.
Крик, плач, шум. А большой колокол бил все сильнее, будто волшебник поднял его и над дикими отрогами раскачивал медный язык.
Все замерли.
Перед церковью словно застыли на черных конях три монаха. В наступившей, наконец, тишине заговорил с печальной торжественностью пожилой монах:
– Люди! В Кватахевский монастырь прибыла царица Тэкле. – Переждав, когда утихнет вновь взметнувшийся шум, монах продолжал: – Божий промысел! Удушен врагами за верность кресту «богоравный» царь Луарсаб! Царица Тэкле привезла икону, на которой запечатлен на веки веков царь Багратиони Луарсаб Второй. За его верность святой вере, за преданность уделу иверской божьей матери, за любовь к Картли церковь приобщает благочестивого венценосца к лику святых. Аминь!
Второй монах поднял нагрудный крест, осеняя им потрясенных людей:
– Приобщать к лику святых царя-мученика прибудет святой отец католикос Картли. Соберется духовенство – белое и черное. Пожалуют князья Верхней, Средней и Нижней Картли, стечется народ. Пусть плачут все имеющие сердце.
Третий монах простер руки к небу, как бы указывая на «вечную обитель» тех, кто «смертью смерть попрал».
– Нас к вам направил преподобный монах Бежан, в миру – Бежан Саакадзе. Он глаголал: «Раз царица Тэкле родом из Носте, то пусть все ностевцы, старый и малый, направят свои стопы к святому монастырю Кватахеви – поклониться испившей неисчерпаемое горе царице Тэкле, поклониться образу царя Луарсаба Второго, как вечный дух, нетленного…»
Словно из одной груди, вырвался неистовый вопль ностевцев и пронесся над площадью, заглушая скорбные слова.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Монах-звонарь в смятении выпустил веревку, силясь понять: отчего так страшно загудел большой колокол, прозванный кватахевцами «Непревзойденным», загудел так, словно кто-то одним рывком вырвал у него медный язык.
Необычайный вопль потрясенного металла до боли отозвался в сердце монаха. Лет тридцать вызванивал он кватахевские напевы, то торжественные, то веселые, то печальные, но еще ни разу не слышал, чтобы колокол так обнаженно, с такой безудержной силой выражал свою муку…
Как хор плакальщиц подхватывает стенания старшей, так храмы Картли подхватили вопль Кватахеви. И понесся унылый звон через ущелья и долины.
Вот уже второй день не то причитали, не то стонали колокола монастыря святой Нины, взывая к холодным небесам.
– Моя Нино, разве облака из меди, что, сталкиваясь, так звенят?
– Как, дитя мое, ты не узнала голоса обители равноапостольной?
– Семь лет надо мной звенело небо желтых песков и в огненном мареве мне мерещились колокола. Расплавленная медь, казалось, капала на мои уста, и я трепетала: вдруг услышат, как я дышу, и ворвутся в домик – хранилище моих слез.
– Дорогое дитя… свет глаз моих, о чем плачешь? Милостью бога твой царь сейчас в раю.
– Это там, где над млечной дорожкой извивается аркан? Не отдаст ли вновь бог по своей доброте персам царя Картли? Он в раю?! Ха-ха-ха!.. А я… я где? Почему и я не в раю, где источник вечных мук?
– Как посмела ты, Тэкле, на бога тень набрасывать?
– А разве все не от бога? Тогда от кого же? Кто сильнее его, всевидящего? Чем царь Луарсаб не угодил ему, всепрощающему? Может, мало страдал? Или недостаточно было моих молитв, мольбы, слез? Не должна ли была, наперекор судьбе, упросить царя уступить шаху Аббасу? Да… тогда бы Луарсаб царем вернулся в Картли, а не святым. О, зачем… зачем я ради жестокого бога пожертвовала возвышенным царем?! Какой холодный звон! Куда скрыться? Куда бежать?
– На кого ропщешь, несчастная?! Бог удостоил тебя блаженства наравне с праведными! Лишь твое отчаяние сдерживает мой гнев… Бежать некуда. Три дня по всей Картли будут звонить большие и малые церкви, оповещая паству о том, что царь Картли Луарсаб Второй причислен к лику святых. Это ли не награда безначального бога за верность кресту?! Почему молчишь, Тэкле?.. Царица Картли! – Нино испуганно взирала на застывшую в отчаянии Тэкле. – Лучше говори! Плачь! Кляни!.. Легче станет.
– Слова схлынули… слезы высохли, как озеро, ушедшее в землю. И клясть некого… все, все умерли… сгинули… растворились… Как после такого можно жить? Как солнце может спокойно светить? А птицы петь?!
– Тэкле! Тэкле, что говоришь ты, дитя мое?! Христе помилуй! Тэкле, лишь святым оказывают такой почет. Не одни картлийские колокола три дня будут стонать, но и имеретинские, так решили, и самегрельские, также гурийские… Все царства и княжества Грузии три дня звонить не перестанут.
– Ха… ха… ха!.. Это те, которых простодушно хотел объединить мой брат? Великий Моурави? Скажи, простит ему твой добрый бог? Ведь это он помог царю Луарсабу раньше времени святым предстать перед алтарем.
– Тэкле! Царица моя! Ради спасения души, не кощунствуй! О влахернская божья матерь! О святая Шушаника, не зачтите ей в грех неподобающие слова. Душа не ведает, что изрекают уста. О…
– Перестань, Нино, взывать, все равно не услышат иконы, они глухи и немы. – Тэкле через узкое окно взглянула на небо. – Се врата божии! – И безудержно рассмеялась, словно радуясь возможности говорить, что думает. – Да, глухи и немы, иначе чем объяснить их молчание на все мои призывы, мольбы?.. Нет, не мои… я недостойна, – мольбы моего царя! Почему не отвратили руку элодея? Я не верю больше им! Не верю! Не верю!..
– Как смеешь ты, Тэкле, роптать?.. По ходатайству пречистой и преславной богородицы приснодевы Марии не ты ли была счастливее всех женщин? Не тебя ли ласкал возлюбленный? Не твои ли уста покрывал страстными поцелуями, вливая в кровь аромат любви? Не тебя ли сжимал в сильных объятиях? Не тебе ли в тиши ночной нашептывал слова несказанного блаженства? Не тебя ли, соперничая с солнцем, обжигал огнем страсти? Кто еще испытал счастье, подобное твоему? Пусть заплатила ты за него… и я бы заплатила хоть за один день земного счастья, хоть за отблеск огня любви. Взгляни на меня!.. Я… я тоже любила. Он вошел в мое сердце, как путник в дом, и остался в нем навсегда. То была ранняя весна моей жизни. Цвели на скатах цветы, и ручьи, обнявшись, вели неумолчный хоровод. Он соскочил с разгоряченного коня, сердито бьющего копытами. Потом он сказал: «Ни бурям, ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз». Но была ли я счастлива хоть час? Нет, я чего-то ждала в тревоге… И она пришла, серая, как осень. Не испепеляли меня в ночной тиши поцелуи любимого, не ласкали мое истомленное тело его руки, уста его не шептали клятвы, заставляющие трепетать сердце. Цветы отцвели, и ручьи отжурчали… Остался мираж… Он ушел к другой… А я? Не изведав и крохи счастья, я замуровала себя в каменных стенах. Так смеешь ли ты роптать, Тэкле? Ты, испытавшая блаженство счастья! Что знаешь ты о бурных ночах отчаяния? Что знаешь о слезах моих? Что ведаешь о цветке, нерасцветшем и безжалостно брошенном в реку забвения?.. Кто смеет требовать больше, чем мыслимо взять? Можно ли быть такой себялюбивой, чтобы не видеть того, кто ничего не взял? Того, кто все потерял, все отдал, навсегда приковал себя к страданиям? Того, кто обречен на одиночество, на одиночество среди тысяч…
– Ты нашла умиротворение, утешая страждущих, золотая Нино.
– Золотая?! – Нино горько усмехнулась и сбросила с себя черный клобук, по плечам ее рассыпались седые пряди. – Кто? Кто посеребрил меня? Ты только помысли, сколько надо страдать, чтобы молодой потерять золото! О, что вы, люди, знаете о несказанной муке раненого сердца? Ночи отчаяния, ночи жарких призывов! Нет больше воли моей! За что? За что мне такое? Я вопрошаю тебя, святая Нина, за что обрекла ты меня на вечное горение?! Сжалься, погаси мою жизнь, как огарок… Не могу больше… не могу!
Нино, сорвав белую повязку, упала на каменные плиты, не то беззвучно рыдая, не то забившись в судорогах.
Беспомощно склонилась Тэкле над неподвижной игуменьей, чье властное слово было законом для монастыря. Одна жизнь прошелестела, как в тесной келье страница евангелия, а другая прошумела, как дождь в горах, в глубинах которых огонь, а на вершинах снег. Любовь одной – вызвавшая отречение. И отреченность другой – не убившая любовь.
Алмазы-слезинки заблестели на длинных ресницах Тэкле, и печаль ее смешалась с восхищением: «О, как нежны руки Нино, они созданы, чтобы держать розы, ласкать кудри детей, очаровывать любимого, но, увы, они двадцать пять лет сжимали только холодный крест».
Словно боясь разбудить кого-то, Тэкле тихо проронила:
– Нино… он… бог не… не рассердится за… измену ему…
С трудом приподнялась Нино. В синих, как озера, очах будто отразилось пламя пожара, губы шептали:
– Люблю! И… никогда не разлюблю!
Она на коленях подползла к иконе Нины Греческой и протянула трепетные руки:
– Святая покровительница, свидетельница моих долголетних стенаний, не являй сурового лика и не осуди за то, что не погребла навек в груди земную страсть. Лишь себе приношу я вред, а так ни богу, ни людям не мешаю… Не оставь впредь меня своей всепрощающей улыбкой, ибо светит мне твой божественный лик.
– Нино, помнишь, мы любили с тобой сидеть на плоской кровле нашей бедной сакли. Помнишь тот безвозвратный день, когда Георгий ускакал на свою первую битву? И ты без устали смотрела вдаль, ожидая его… Мой большой брат вернулся победителем, обласканный царем, вознагражденный богатством…
– В тот день я на веки вечные потеряла его.
Словно дождь прошумел и прошел стороной – вновь наступила тишина смирения. Не мнимого ли?
Нино встала, завязала повязку, отворила дверь и ударила молоточком в медный диск.
Вошла послушница.
– Дочь моя, утро стучится в окно, пора будить князя Баака.
– Благочестивая мать игуменья, князь Баака не ложился…
– А тебе откуда известно это?
– Не мне, – старая сестра Дария видела из окна, как князь всю ночь метался по саду… молилась за него.
– Не помыслила, что не все следует лицезреть чужому глазу.
Нино резко обернулась.
Необыкновенное счастье озаряло лицо Тэкле, она шептала:
– В этот миг я на веки вечные обрела любимого.
Она устремила свой взор в неведомую даль, словно не стало каменных стен, словно взор «ста черных солнц» превратил их в прозрачный хрусталь.
Послушница тихо прикрыла за собой дверь.
Высоко вздымалось светило в багровой дымке, будто источающей кровь. Гудел колокол, напоминая о юдоли плача.
И вдруг сразу закачались средние и малые колокола. Они наполнили воздух жутким перезвоном, и их чарам поддались толпы, со всех сторон стекающиеся к Кватахевскому монастырю. Кому-то почудилось, что не в срок потемнело. Многие суеверные вскидывали головы, в проносящихся разорванных облаках мерещились чернокрылые ангелы, вестники смерти, вскинувшие дымящиеся факелы. И трепет охватывал людей перед настежь раскрытыми воротами, увенчанными каменным крестом.
Не останавливая колоколов, монах-звонарь сумрачно взирал вниз, на взбудораженных картлийцев, двумя потоками огибающих высокую чинару, посаженную им в день венчания Луарсаба Второго и Тэкле Саакадзе. Сейчас все картлийцы, от мала до велика, бросив города и деревни, сбежались сюда, расплескав, как воду из кувшина, смех и растеряв улыбки. От стен Твалади до западных стен обители народ заполнил ущелье желтых камней. Монах-звонарь встал на балку, приник к большому колоколу – «непревзойденному», как будто хотел раствориться в его гудящей меди.
Чинара махала длинными ветвями в знак прощального привета. Толпы густели. Ожидание порождало тревогу, душившую, как арканом, вселявшую уныние, и то обрывался, то вновь слышался взволнованный шепот:
– Говорят, не царица Тэкле и не князь Баака в Кватахевский монастырь сегодня прибыли, а их тени.
– Вай ме! Почему не боится несчастная царица?
– Говорят, нарочно такое сделали: если тени сольются с дымом кадильниц и растают под сводом, они тоже умрут.
– Правда, как человек может жить без тени? Солнце не простит оскорбления.
– Солнце не простит, луна тоже. Духи гор синим светом зальют ночью тропинку, и тогда царица пройдет обратно в монастырь святой Нины.
– Царица пройдет, князь тоже, ибо там они нашли приют.
– Что-о?! А все думали, в Кватахеви князь останется.
– В Кватахеви венчалась, потому, думали, здесь захочет…
– Не договаривай! Чтоб тебе на язык оса села!
– Аминь.
– Вчера крылатого коня в ущелье видели: пролетел, не касаясь камней.
– Це-це-це! Наверно за царицей! Земля сильно дрожала, в Кавтисхеви вся утварь с ниш попадала, звон пошел.
– В Кавтисхеви попадала, в Мцхета тоже.
– Сам католикос пожаловал служить заупокойную литургию. Даже посох черный.
– Посох черный, слезы тоже.
– Прибыли двенадцать епископов, утешители!
– Приехали достойные священники Анчисхати и Сиона.
– Пришли монахи из Мцхета, псалмопевцы!
– Ностевцы на черных скакунах прискакали.
– Ностевцы прискакали; враги тоже… на желтых жабах.
– Правда! Вон сухой Липарит! Тучный Цицишвили! Красноносый Квели Церетели.
– Фиран Амилахвари злорадный и баран Джавахишвили нарядный тоже не забыли.
– Еще бы! Вспомнили Ломта-гору!
– Друзья тоже тут: Ксанские Эристави, все Мухран-батони. Кто изменит им, пусть будет проклят устами бога!
– Амкары со знаменами собрались. Чем не воинство?
– Азнауры целый двор Кватахеви заняли; на черных куладжах черные кинжалы. Шадиману на радость!
– Какой картлиец сейчас не тут?
– Картлиец тут, перс тоже.
– Кто? Кто такой? Почему перс в церкови?!
– Раз друг, почему не должен в церковь приходить?
Отстранив любопытного плечом, Квливидзе шепнул Кериму:
– Отойдем… – и, остановившись у серебряного подсвечника, залитого восковыми слезами, спросил: – Говоришь, шах-собака встревожился?
Фитили потрескивали, дым курился, скользя по потускневшим ликам святых. Райские кущи на иконах пребывали в изменчивой полумгле. Люди не ощущали, казалось, изнурительной духоты, теснились к царским вратам. В узкие просветы под куполом врывались искрящиеся лучи, похожие на мечи архангелов. Выше купола гулял ветер, нагоняя облака, начинавшие курчавиться и темнеть, словно кто-то накидывал на них груды серой овечьей шерсти. В углу храма на полу белела мраморная доска, на ней изображен был голубь, равнодушно попираемый разноцветными цагами. Сейчас голубь, как бы полный удивления, уставился на Керима, который осторожно обошел его и притаился под низко нависшим сводом. Откинув голову к сдвинув брови, Квливидзе старался гордым видом прикрыть печаль.
– На голубых мечетях Исфахана много бирюзы, – Керим приглушил голос, – еще больше у шаха Аббаса коварства. Язык его может источать мед, а рука – яд. Перед коленопреклоненными ханами он безмолвно провел рукой по воздуху замкнутую черту. Ханы поняли: петля! Бисмиллах, это черта между ограниченным и бесконечным? Один миг, незаметный поворот – и судьба безжалостно меняет цвет жизни. О Мохаммет, было зеленое – и вдруг стало коричневое! Казалось оранжевое, – а гибельным налетело серое… Свист в воздухе одной петли подобен свисту тысячи змей-гюрз, завладевших Муганью. Она оборвала светлое, преходящее и открыла темное, вечное…
– Мучился долго?
– Нет, аллах послал праведнику мгновенную смерть.
– Скачет… коршун Арагвский!.. Угнетатель!
– Зураб? Где? Где?
– Вон! Арагви навсегда замутил!
– Арагви замутил, царство тоже.
– О, о… люди!..
Керим прикрыл плащом рукоятку, торчащую из-за широкого пояса. У ног его в мраморной доске отражались горящие свечи, и голубь словно плыл по огненному озеру.
Суровостью Квливидзе стремился скрыть то, что пробудил в нем страшный рассказ Керима. Он глядел на тоскующего персиянина, кому рок уготовал быть свидетелем великих мук царя Картли Луарсаба Второго Багратиони. Мягким движением руки старый азнаур коснулся плеча Керима.
– Теперь тебе, друг, опасно возвращаться в Исфахан. Оставайся здесь. Прошу, у меня поселись.
– Аллах свидетель, осчастливлен я твоим вниманием, господин, да благословит твою доброту святой Хуссейн, но не в Исфахан отныне идет путь моей жизни; и здесь пока не останусь. До меня дошло: Моурави снова меч точит к войне. Поеду к ханум Русудан – или с ними вернусь в Гурджистан, или с ними навсегда там останусь.
– Значит, царицу Тэкле покидаешь?
– Да будет вес ее скорби подобен весу крылышка мотылька! Уходит светлоликая в святое убежище ханум Нино. А мать и отец Эрасти, моего духовного брата, в Носте возвращаются.
– Тише, люди!.. Едут! Старая царица с царевичем Вахтангом!
– С царевичем?! Ва! Откуда взялся, если не с того света?
– Он с того света, старая царица тоже.
– Хочу обрадовать тебя, несравненный Керим: уже Вардан Мудрый водил караван кораблей в Стамбул. Рассказывает, что сам султан Мурад ведет с Георгием Саакадзе разговор о судьбе мира. Богатство его дом перехлестывает. Лесть и поклонение теснятся у его порога. Только не убаюкивает первого «барса» новый прилив славы: в Грузию спешит.
– Велик аллах в своей справедливости! И пророк его Мохаммет повернет судьбу Моурави против несправедливого шаха и ханов, предавшихся крови и сладострастию. Ветер пустынь нанесет горы песка и похоронит под ними силу «льва Ирана».
– Эх, Керим, Керим! Отшумело большое время! И всегда так: налетит буря, люди пугаются – лес гудит, деревья валятся, пожары свирепствуют… А потом? Ни мед – ни перец. Ни пир – ни бой! Тишина, спокойствие. Одно жаль: приходит горению на смену скука. Как след золотых подков крылатых коней, остаются строки в летописях о великих деяниях, а ты в одиночестве зябнешь у потухшего костра.
– Тише! Тише! Едут!
– Горе мне! Как бледна царица Тэкле!
– Как прекрасна она! Как тонка!
– Как светла!
– Почти неживая!
– Может, и правда, тень?
– Она тень, князь Баака тоже.
– Кто? Кто это вместе с Баака ведет ее к воротам?!
– Игуменья монастыря святой Нины.
– Как благочестива игуменья Нино!
– Живет в почете, слава о ней по всей Картли.
– Сама похожа на святую Нину.
– О чем говорить! Счастливая! Не знает земных печалей!
– Отрешена от суеты сует.
– А кто те двое, что едва плетутся за царицей Тэкле?
– Кто? Убитые горем мать и отец Эрасти.
– Тише! Тише! В церкови поют…
На лицах печать сострадания, скорби и волнений. Будет ли конец мукам картлийцев? Стоит как остров среди кровавых волн церковь Грузии. Почернели стены от мусульманских огней, разбиты каменные алтари, а на потускневших иконах вмятины от ударов стамбульского ятагана и исфаханского кинжала. Ручьи слез текут по отрогам и долинам Грузии и впадают здесь в море плача. Многострадальная Грузия! Величие твоего бытия смято воинственным Востоком. Но кто осмелится посягнуть на величие твоего горя?
Вопли княгинь сливаются с хором певчих. В дыме кадильниц трепещут зеленоватые язычки свечей. Громко причитает старая царица Мариам. Рвет на себе седые космы Нари. Криками отчаяния оглашают храм женщины Верхней, Средней и Нижней Картли. Здесь сегодня нет места плакальщикам, искусно представляющим правду лжи, – порыв искреннего стенания потрясает своды.
Но безмолвствует Тэкле. Широко раскрытыми, глубокими, как черная бездна, глазами смотрит она на алтарь, перед которым некогда стояла рядом с неповторимым. Не трогает ее ни скорбная торжественность церкви, ни блеск одежд, ни печальная суета. Она уже там, где ее царь Луарсаб.
С трепетом взирал стройный монах Бежан Саакадзе на Тэкле. Наконец он узрел сестру своего отца. Но не новая ли это икона движется между святым Антонием и святой Ниной? На миг боль затмила глаза, точно полоснула тугая шашка.
И сразу что-то рванулось, будто всколыхнулась черная туча, в струях дыма поплыли хоругви с таинственными ликами, зашуршали шелка, – и процессия, словно подхваченная какой-то неведомой силою, устремилась к выходу.
Неумолчно звонили колокола, наполняя ущелье беспокойным гудением. Казалось, вот-вот сорвется с гигантского крюка «непревзойденный» и взлетит к облакам, закрывшим лесистые вершины гор и теснившимся над храмом. Перезвон нарастал, разрастался оглушающий гул меди, словно раскалывались тысячи жертвенников, ломались тысячи сосудов. И высокая чинара, клонимая ветром, беспомощно роняла листья – свои зеленые слезы, и птицы, тревожно крича, вырывались из гущи ветвей и с шумом проносились, задевая крыльями купол.
Впереди процессии епископ Феодосий на вытянутых руках нес царскую мантию Луарсаба Второго. Рядом выступал Трифилий, высоко подняв страдальческий образ Луарсаба, написанный на атласе царицей Тэкле, – таким, каким она видела его в последний раз. Ряды белого и черного духовенства двигались в суровом безмолвии, тускло поблескивали кресты на клобуках, красным огнем рубинов вспыхивали митры.
Не чувствует Тэкле ни твердой руки Баака, ни успокаивающей руки золотой Нино. Она идет прямо, не сгибаясь, черным потоком ниспадают с ее плеч рассыпавшиеся волосы. Белыми лилиями лежат на груди скрещенные руки.
Процессия трижды обогнула храм и направилась к паперти. Керим глухо застонал и подался вперед. На миг Тэкле задержала свой взгляд на Кериме, и почудилось ему, что ледяной кристалл, освещенный теплым лучом, коснулся его души. И он не знал, почему воцарилась мертвая тишина, почему затихло пение и оборвался плач.
На амвон взошел католикос и вскинул глаза кверху, давая понять пастве, пребывающей в смятении, что он отрекается сейчас от земных страстей и ждет небесного приговора. И пока спадал рокот голосов и рассеивался дым кадильниц, первосвятитель припомнил те веские слова и сравнения, которые еще утром запечатлел в своей памяти. Он перевел взор на Фирана Амилахвари, стоявшего перед амвоном, припомнил, как его брат, низменный Андукапар, прельщенный сатаной, предал отечество – удел богородицы и предался «нечестивым агарянам», персидским муллам, совершившим над ним омерзительный обряд, и, забыв заученную речь, проникновенно заговорил о царе Луарсабе, отвергшем земные блага, которые сулил ему «исчадие ада» шах, склоняя к измене святой вере. Не устрашился царь Багратиони испытаний семи мученических лет, ниспосланных ему господом богом. Ради земной юдоли не пожертвовал душой вечной. И в великом подвиге, утверждающем бессмертие народа, смертию смерть попрал! Иверская церковь подкрепилась новым самопожертвованием.
– Аминь! – подхватил хор.
– Вы, приказания святой Троицы мгновенно исполняющие, архангелы великие Михаил и Гавриил, возвестите! И да возрадуются сердца наши! – величаво вскинул жезл католикос. – Царь Картли Луарсаб Второй, из династии Багратидов-Багратиони, церковью иверской причисляется к лику святых! К лику святых! К лику святых!
– Аминь! – взлетело под сводами, заглушая рыдания.
Кто-то бился у стены, кто-то дрожащей рукой пытался зажечь свечку, а она упорно гасла, кто-то тщетно силился выдавить из горла слово, но слышался только хрип, кто-то судорожно цеплялся за амвон, на котором дымилось брошенное кадило.
Колебались блики светильников. Тэкле была неподвижна. Лишь чуть вздрагивали длинные черные ресницы, оттеняя ее мертвенно-бледное лицо.
«Вот-вот взмахнет она руками и испарится, как дым кадильниц», – подумал Трифилий и на мгновение застыл. Храм словно качнулся. Кто-то неистово вскрикнул.
От колонны отделился весь в черном Шадиман и упал к ногам Тэкле.
– Прочь! – тихо, но властно проговорил Баака.
И показалось многим, что Шадиман отполз, но тень его обвилась вокруг черных сандалий Тэкле. И кто-то, обезумев, завопил:
– Змей! Змей!!
Судорожным движением Зураб коснулся рукоятки меча. Глаза владетеля Арагви и владетеля Марабды столкнулись. Холодом низменных глубин повеяло на Зураба, и он содрогнулся! «Не ужален ли я в самое сердце?!».
Один из устремившихся к выходу тваладцев в черных доспехах полой своей бурки задел цаги Зураба. И почудилось арагвскому князю, что чешуйчатый змей обвился вокруг его ног. Бесстрашный арагвинец познал власть страха, леденящего дыхание и парализующего волю. Прикрыв глаза железной перчаткой, он опрометью ринулся вон из храма, не помнил, как одним махом взлетел на коня и поскакал, пригибаясь к гриве. Подхваченные каким-то сатанинским вихрем, отлетали в сторону деревья, горы, реки. Он неистово стегал пронзительно ржущего коня, чувствуя, как за ним неотступно гонятся огнедышащие чудовища, вырвавшиеся из преисподней.
– Змей! Зме-е-ей! – неслось со всех сторон.
Заметались священники, заметались миряне, не в силах овладеть собою. Кто-то с ужасом сбрасывал с себя черную ленту, кто-то силился вытащить кинжал, застрявший в ножнах. Кто-то забился в нишу и защищал лицо руками, обливался холодным потом, кто-то прижимал к груди трикирий, оплывший воском. Безумие охватило храм. Вопли.
Выкрики: – Берегите! Берегите царицу!
– Где?! Где царица?
– Где Тэкле?! А… а!..
– Царица! Царица исчезла!
Мгновенно храм опустел. И лишь колокола не умолкали, взлетали, как одержимые, и торопливый перезвон отзывался гулким эхом в расселинах гор, возвещая о бедствии. Монах-звонарь с окаменевшим лицом глядел на раскачиваемую ветром чинару, вокруг которой шумно падал на землю зеленый дождь.
Самое кроткое дитя этой земли, Тэкле, никогда не чинившая зла, исчезла при невероятном грохоте, порожденном слепой игрой человеческого воображения.
Исчезла? Куда?
В эту ночь никто не спал ни в замках, ни в саклях, ни в лачугах.
Сумерки спустились на ущелье, голубовато-лиловые, притаенные. Кавтури темнела, равнодушно оставляя на плоских, отшлифованных временем и водой камнях белоснежную пену. Отчаявшись найти Тэкле в обители, Баака, Керим, Датико и Арчил устремились вниз по течению реки. Искали в прибрежных пещерах, темных зарослях, искали в обители ангелов – все тщетно. Потом зажгли факелы, и багрово-красные отблески запрыгали в кипучей реке. А позднее взошла луна и перед утомленными глазами раскинулся на отрогах, словно саван, мертвенный синий свет.
Напрасно монахи и ночью обыскивали монастырь, напрасно баграми будоражили озеро. Мертвенный синий свет рождал отчаяние.
Напрасно все Мухран-батони устремились в горы и ущелья на поиски неповторимой Тэкле.
Напрасно Ксанский Эристави сулил хурджини с марчили тому, кто нападет на след царицы.
Напрасно Шадиман обещал вольную семи марабдинцам, если найдут живую, или… не живую, сестру Георгия Саакадзе.
Напрасно Керим молил аллаха взять его жизнь за жизнь пресветлого царя Луарсаба.
Напрасно ностевцы от мала до велика поднялись на поиски внучки бабо Зара.
Напрасно в смятении потрясенный народ метался в поисках Тэкле. Мертвенный синий свет гасил надежду.
Напрасно азнауры рассыпались по лесам и долинам. Мертвенный синий свет скрывал ее последний приют.
Все напрасно, ибо судьба беспощадна, ее не обойдешь, не объедешь; так сказал удрученному Бежану настоятель Трифилий…
Чей это дом на краю обрыва, погруженный в безмолвие? Кто здесь жил, любил, страдал? Кто оборвал цепь очага? Кто ушел, чтоб никогда не вернуться? Кто остался, чтоб никогда не уйти? И кто сказал, что можно исчезнуть как дым из своего дома? Нет! Здесь остались мысли, чувства. Здесь вечно живет тот, кто родился тут. И, овеянная то грустью, то скорбью, во всем ощущается здесь невидимая, неощутимая, но существующая жизнь. О, нет, лишь мечта о жизни.
Тихо скрипнула дверь, показалась рука. Тонкие пальцы дотронулись до стены, задержались на осколке стекла" погладили его. Осторожно ступая, словно боясь вспугнуть прошлое, проскользнула в дарбази Тэкле. Сквозь платье, ставшее рубищем, просвечивало, как мрамор, ее холодное тело. Неужели эти разбитые сандалии были когда-то сафьяновыми, как нелепо высовываются ее нежные пальчики, израненные и кровоточащие. О, не все ли равно, что было когда-то, если сейчас осталась лишь тень в мертвенном синем свете, залившем комнату?
В давно минувшие годы в этой комнате, так любимой семьей Саакадзе, вещи будто старались угодить хозяевам: вот тут примостился кидобани, тут висело оружие, тут…
Но что это?! Из-под тахты вылез прозрачный Тартун, ощерился и беззвучно залаял. Тэкле отшатнулась, но пес неслышно подошел к ней, выгнул спину, лениво взмахнул хвостом и посмотрел на пришелицу задумчиво-стеклянными глазами. Тэкле хотела нагнуться, чтобы приласкать его, и застыла, полная ужаса: перед ней на тахте бегала маленькая Тэкле – та, что некогда жила здесь, в далеком детстве, радовалась журчанию ручья, полету ласточки, шаловливому ветерку. И сейчас, не испугавшись, что она увидела свое будущее, маленькая Тэкле хлопала в ладоши и громко смеялась.
– Брат! Мой большой брат, смотри, какие серьги привез мне дядя Папуна! О мой большой брат! Я боюсь, не трогай маленьких девочек, они не виноваты.
И вдруг Папуна упал на мутаку и затрясся от смеха. Лунные блики прыгали по нем, а он все катался по тахте и хохотал.
Тэкле судорожно сжала виски: «Брат! Мой большой брат!..» Она силилась что-то припомнить. В пылающей голове ее теснились спутанные обрывки мыслей, перед глазами разверзлась бездна и зловеще дымилась, словно в гигантском котле ядовитое варево. «Нет! Нет! Только не это! Только не покинула б меня память… до последнего вздоха! Чтобы вновь я предстала перед ним розовой птичкой, веселой певуньей счастья. О, где? Где мое счастье?! Какой ураган умчал его? О люди, скажите, как жить мне без царя сердца моего?!»
Будто подхваченная вихрем, Тэкле выбежала на глухую уличку, знакомую и неузнанную. "Где я? Почему здесь такое страшное запустение? А куда исчезла пыль Гулаби? Проклятая желтая злодейка, как клубится она там, без меня? Почему не застыло небо?! – Стон вырвался из груди Тэкле: – О-о, значит, еще не все?! Нет! Нет! Только не… не это! Где, где я?! Какое страшное одиночество! Одна в бескрайней пустыне!.. Скорей, скорей, пока память сопутствует… пока не отступила!.. Туда, в темное ущелье за разрушенной часовней, где некогда в той, прошлой жизни царь Луарсаб шептал мне:
Иль хотя б твоею тенью стал, Незнакомый навек с разлукою…"Тэкле, не разбирая ни тропинок, ни ручьев, рванулась вниз. «Скорей, скорей туда! К царю сердца моего!..»
Угрюмые камни, развороченные скалы, словно притаившиеся чудовища. Почему же ей вдруг стало так легко? И розовые отсветы легли на гибкие руки… На руки? А может, на крылья? Да, на крылья, опаленные огнем жизни.
Мертвенный синий свет заливал часовню ангелов, стерегущую вход в ущелье Кавтисхеви. В сводчатых воротах, почти незримая в зыбкой полумгле, появилась Тэкле. Взор ее устремлен в розовую высь, и выражение беспредельного счастья сметает с лица печать невыносимого страдания. Шелохнулась ветка, покатился камешек…
На рассвете прибежали в Кватахевский монастырь перепуганные пастухи. Они клялись настоятелю Трифилию, что озаренная луной и усеянная звездами царица Тэкле скользила по струям Кавтури, пока не растаяла, как видение, в дымчатой дали…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
«Чей это замок сползает с угрюмой вершины? – дивился Шадиман. – Неужели мой? Почему же раньше не замечал кривизны стен? Нет, не мой это замок! Но тогда, значит, сосед у меня появился? Двойник! Начал подкрадываться, подрывать устои… Но кто он? Светлейший? Сиятельный? Все равно – следует от него избавиться, пока не поздно… Так кто же он, этот владелец неустойчивого замка? Неужели я? Но, в таком случае, кто тот, что вынудил князя Шадимана Барата спускаться ползком? Саакадзе? Одному не под силу. Князья? Допустим ли сговор азнаурского сословия с княжеством? Выходит, все допустимо, раз до самых основ докопались. Спасать! Спасать, что возможно!»
Свистнула нагайка. Шадиман, подскакивая на взмыленном коне, недоумевая, дотронулся до своего горла.
«Первый раз слышу, чтобы так хрипел человек. И уж совсем лишнее сердцу стучать, подобно копытам коня по мокрым скалам. И как могут глаза извергать пламя и одновременно сбивать его ледяным ливнем? И потом, почему я взмылен, подобно загнанному коню?»
Напрасно чубукчи предупреждал тревожным выкриком. Напрасно телохранители испуганно стремились, размахивая копьями, как-то приблизиться к грозному владетелю.
Где-то в туманах мчался всадник с высоко поднятой нагайкой.
Уже закрылись ворота замка, а Шадиману все еще мерещились прыгающие горы, шатающиеся леса и узкая, скользкая от ливней тропа, вьющаяся над мрачной пропастью, из глубин которой доносится зловещий гул. "Будто, – содрогался Шадиман, – настал день страшного суда и сотни злых духов, деля добычу, когтят их жертвы и ломают скалы… В сокровенных индийских писаниях, – мучительно напрягая память, припоминал Шадиман, – сказано: «Пока не услышишь, ты не можешь видеть. Пока не начнешь видеть, ты не можешь слышать. Видеть и слышать – вот вторая ступень». Но ведь я видел Кватахевский монастырь, заполненный владетелями и все же погруженный в могильную тишину. Слышал проклятия, и перед глазами стеной стоял неподвижный мрак, и во всем происходящем заключался неумолимый приговор: «Я, сиятельный держатель знамени Сабаратиано, никогда не поднимусь на третью ступень, – значит, не воплощу в себе силу княжеского сословия и не возведу его на четвертую ступень, где познается высшее блаженство – неделимая власть».
Невидящими глазами он обвел двор Марабдинского замка. Воздух был пропитан запахом какой-то прели, и сладковатая волна подкатывалась к сердцу, то учащенно бьющемуся, то словно погружающемуся в небытие. Рыцарской перчаткой он провел по лбу, силясь разгладить так внезапно появившиеся морщины, в которых дрожали капельки пота, и тщетно пытаясь овладеть собой. Он почему-то стал следить за нервно вздрагивающими боками красавца скакуна, которого оруженосцы никаким понуканием не могли поднять. Потом устало перевел взгляд на узорчатый каменный балкончик, нависший над парадным двором, и внезапно вспомнил о лимоне и долгих разговорах с ним. И, словно это было самым важным, спросил смотрителя замка: поворачивали ли слуги кадку, чтобы все листья равномерно освещались?
Поймав себя на вздорном занятии, засмеялся, вконец перепугав челядь. Неожиданно вслух спросил: «А что заслуживает внимания?» – и, отшвырнув нагайку, круто повернулся и вошел в замок.
Гулко отдавались под низкими сводами нетвердые шаги. Из всех углов выступали серые призраки, взмахивали бескровными руками и расплывались. В комнате «сто забот» на черно-белых квадратиках костяные фигурки потрясали сабельками и копьями размером в булавку. Карлики тоже осмеливались угрожать ему.
Войдя в опочивальню, он гневно задернул занавес из красного атласа с вышивкой гладью серебряными и золотыми нитями и, пораженный, попятился к алькову, сбив арабский поднос с плодами. Атлас отсвечивал кровью. Он отшвырнул ногой упругое яблоко, раздавил нежный персик и зло усмехнулся: «Все равно не собрать воедино то, что распалось, рассыпалось навек».
Упав в кресло, он протянул к камину-бухари свои онемевшие ноги, беспрестанно повторяя: «Сагубари!.. Сагубари!.. Сагубари!..»
Весенняя теплынь! В узкое окно льются радужные лучи, но князь видит лишь угрюмые отблески огня.
«А что такое Сагубари? Да, это овраг возле Тбилиси. Там я перевел дух, скрываясь в кустарнике, где журчал голубой родник. Голубой? Не отражались ли в воде крылья ангела ущелья? В Кватахевском храме сторожил вход серафим с ослепительно-белым мечом. Почему шестикрылый не поразил властителя злых духов, Зураба Эристави Арагвского? А кого я видел еще в храме из многих, кто присутствовал там? Никого! Живые души удалились, остались мертвые маски. Больше ничего не припомнить, значит, ничего и не было! Что же со мной самим, выронившим из железной десницы поводья судьбы! Сагубари! Там божья коровка вползала на камень, скатывалась и опять карабкалась наверх. Падать легче. Падая, звезды вспыхивают огнем, снежинки образуют пушистый ковер, сердца разбиваются, как светильник. Это хорошо! А что плохо?!»
Он вновь побрел по пустынному замку, вглядываясь в вещи и не узнавая их. "Откуда такой мрачный зал? И это для встреч с друзьями? С какими друзьями? Где они? Почему никто из князей не подошел ко мне в храме, не выразил сочувствия? А по какому случаю сочувствие? По случаю позора?!. Нет, нет, совсем другое…
Вот на стене роги, они висят на цепочках… Цепочки… цепи… Где цепи, там пленники… Позор не случаен! Погиб царь Луарсаб, и при чем роги Марабды? Если б в то злосчастное время не уговорил Луарсаба предстать перед «львом Ирана», то этот кровожадный Сефевид растерзал бы мою Марабду, а заодно и меня. А не потому ли уговорил я «богоравного» залезть в пасть «тени аллаха на земле», что так было угодно Георгию Саакадзе, нарушителю гармонии и золотых правил? Выходит, ему служил. Хоть и не ему прямо, но, воздвигая укрепления на смежной земле, невольно и его логово оградил. Это может восхитить! А что – опечалить?
Дело старое, не стоит вновь выуживать из реки забвения. Гора не рак, не пятится. Георгий – мой непримиримый враг… и задушевный друг, несомненно… – подошел бы ко мне в храме, не убоялся ни князей, ни чертей! Но напрасно старается, упустил возможность воцариться, и не вернуть ему ни звезд, ни снежинок, ни сердец. Но у него друзья: Русудан неповторимая, Хорешани рядом. Народом любим. А я? Неразумно истину в скорлупе скрывать. Я позабыт князьями, даже не поддержали. А черти никогда не дружили со мной, я для них скучный упрямец. Но Шадиманы не падают. Да, еще одно: кто же мой восприемник? Шакал над шакалами? Чем же он ослепил владетелей? Конечно, не блеском своего знамени, – мое сильнее, – а тем, что посулил избавить их от кахетинских князьков, зазнавшихся до потери совести. Но почему я сам не мог им обещать то же избавление? Не потому ли, что оно повлечет за собой провал всех планов Хосро-мирзы? Надо было уговорить владетелей ждать царевича, и тогда… А что тогда?"
В серокаменном переходе он невольно остановился перед фреской, изображающей красавицу в княжеском наряде, лукаво приглаживающую кавеби.
«Но кто она? У кого были такие губы, манящие, как заря?» Воспоминание всколыхнуло его, он вновь ощутил жар объятий, за которые не одарил прелестницу хотя бы частью своего сердца. Скупость, погасившая краски! Остался мираж: закружились огоньки Тбилиси и погасли во мгле лет. А сердце напоминает заброшенный караван-сарай, не задержалась в нем ни любовь, ни ненависть. Дрогнувшей рукой он провел по фреске, как по ране, и, круто повернувшись, схватился за рукоятку меча, будто вновь увидел перед собой враждебные призраки.
«А-а, любезный Джавахишвили! Доброжелательный Цицишвили! Победа! Кто еще мерещится мне? Внимайте же! Я мог, разумеется, посоветовать вам, как надо держать садовые ножи, чтобы избавиться от шипов телавских роз. Но вы и тогда бы не послушались. Шашлык хорош горячий, а вино холодное… Я предлагал, как видно, обратное: вино горячее, шашлык холодный. А сейчас не гремите доспехами! Вы говорите, а я не слышу, вы существуете, а я не вижу».
Шадиман, словно от чего-то спасаясь, сбежал по ступенькам в сад. И здесь все показалось ему чуждым, вывороченным наизнанку. «Всю жизнь деревья зелеными листьями радовали, – оказывается, притворялись, – черной сажей покрыты. Вот и цветы неживые. Все, все мертво! Возможно, и я… – нерешительно потрогал свое лицо, грудь, – нет, напрасно тревожусь. А может, лимон тоже мираж?»
И, влекомый какой-то неведомой силой, он вновь метнулся в свои покои и, тяжело дыша, обнял выхоленное им лимонное деревце. И вдруг судорога свела его руку, он с отвращением отшатнулся: упругий, налитый солнцем, лимон показался ему сморщенным лицом евнуха, изуродованным оспой.
"Кто? Кто подменил? – Он хотел крикнуть, позвать чубукчи, но махнул рукой. – Мои мысли – вот кто! Сейчас надо тщательно следить за мыслями, чтобы самого меня не подменили. А может, я уже не «змеиный» князь, а «черепаший», и только не заметил перевоплощения? Он прищелкнул языком от нахлынувшего веселья и стал лихорадочно рыться в ларце, разбрасывая бумаги.
В приоткрытую дверь осторожно просунул голову чубукчи и тотчас скрылся. Шадиман лежал на тахте, волосы всклокочены, борода спутана, лицо иссиня-меловое, свесившаяся рука сжимает послание, некогда полученное от Саакадзе. «Остерегайся шакала! – сдавленно повторил Шадиман. – Остерегайся шакала!»
Прикрыв дверь, чубукчи немного выждал и осторожно постучал. Он бы мог вбежать, как обычно, но знал: князь никогда не простит тому, кто стал свидетелем его слабости.
– Князь князей! – выкрикнул еще за дверью чубукчи. – Скоростной гонец! Слово должен сказать!
– Войди, перепуганный заяц! От кого гонец?
Когда чубукчи вошел, Шадиман уже сидел, облокотясь на бархатную мутаку, волосы его были приглажены и аккуратная борода, курчавясь, отливала шелком. Чубукчи мысленно перекрестился:
– Светлый князь! Гонец-грек из Батуми! Следом едут сиятельный Заза с женой, красивой гречанкой, и двумя маленькими князьями. Потом сиятельный Ило без жены, но с тремя большими сундуками, и прекрасная княжна Магдана с черной кисеей на плечах, приколотой эмалевым барсом. Гонец-грек от самого Константинополя сопровождает путников из дома Бараташвили. Послание от Моурави князь Заза везет.
Шадиман вскочил с такой живостью, словно сбросил тяжелый груз терзаний:
– Тебя что, каджи за язык схватили? Сразу о послании должен был объявить! Позови цирюльника, банщика, приготовь зеленую куладжу!.. Гонец пусть отдохнет. Постой! Прикажи дружинникам выстроиться на квадратном дворе, осматривать буду! Должны с почетом встретить наследников знамени Сабаратиано. Постой! Вели немедля выкрасить в светлую краску покои князей. Пусть прислужницы подберут для гречанки шелковые одеяла, шали, парчовые мандили!
Внезапное возвращение молодых Барата словно пробудило Шадимана. Он мгновенно преобразился: «Почему не отдать раз в жизни дань малодушию? Будем считать его трамплином для прыжка в будущее… При чем здесь трамплин? Ах, да, гречанка – жена сына, грек сопровождает стадо Барата! Трамплин! Так говорят греки. Нет, буду думать как грузин: закат красив лишь в описании певцов, а восход там, где кипучая борьба, где поединок страстей».
Уже солнце, дробя кровавые лучи, скатывалось за кромку горных лесов, погружая ущелье в трепетную полумглу. На квадратном дворе марабдинцы, переминаясь с ноги на ногу, ждали владетеля: прошел слух что он сам с собой разговаривает и потерял достоинство.
Внезапно копья звякнули и застыли. По каменной лесенке величественно спускался князь Шадиман Бараташвили, как всегда, властный, с насмешливой улыбкой на выхоленном лице и со старательно расчесанной бородой, окропленной персидским благовонием.
Долго в тиши ночи Шадиман то оценивал свой разговор с гонцом-греком, те обдумывал послание царю Теймуразу. «Не так-то легко сокрушить Эристави Арагвского, узурпатора. Необходимы веские доказательства, иначе шакал легко убедит Теймураза, что доношу на него, обуреваемый жаждой мести».
Едва забрезжил рассвет, Шадиман погнал марабдинцев: одного за Варданом Мудрым, другого – к Фирану Амилахвари, которому решил поручить встретить в Батуми своих наследников и препроводить в Марабду.
"…не надеюсь я на шакала, посягнувшего на Орби, – писал Шадиман, – еще пленит моих сыновей. Особенно за Магдану опасаюсь, не попасть бы ослушнице в западню. Не верю прошлым уверениям изворотливого арагвинца, ибо тот, кто любит дочь, не покушается на жизнь отца; а тот, кто покушается, с удовольствием опозорит дочь. А тебе никогда не следует забывать, как в ночь кровавого разгула в Метехи погиб твой брат Андукапар, у которого хватило глупости бодаться с шакалом и не хватило ума забодать его. Но… минувшее предадим забвению.
Итак, рассчитываю на твою княжескую честь. Гонец, присланный сыновьями, уверяет, что по совету Георгия Саакадзе молодые князья нигде не открывали своего подлинного имени и звания. Незаметно проводи их в Марабдинский замок. Тбилиси следует миновать ночью. Переправьтесь через Куру, не доезжая Рустави. Надеюсь, шакал недолго будет преграждать князю Шадиману путь в стольный город Картли. Да озарится вновь славой удел богоматери!"
Разослав гонцов, Шадиман погрузился в глубокую думу: «Не настал ли срок для огненного сигнала? Все отнимает царь Теймураз у картлийцев ради насыщения любимой им Кахети. Не сегодня, так завтра в замки князей напустит сборщиков. Это ли не позор?! Запустят жадную длань кахетинские князья в сундуки картлийских владетелей. Они, видите ли, разорены шахом Аббасом! А мы что, обогащены? Мой друг Георгий Саакадзе прав: цари слепы! Вот Теймураз – не расшатывает ли сам устои картлийского трона? Для кого? Для шакала старается! А разве не в моей власти снять с глаз царя повязку? Как смею не замечать угрозу для картлийской короны? Куда девалась моя зоркость? Выходит, я тоже ослеп? Нет, пока не уничтожу Зураба, не смею предаваться разочарованию. К светлым высотам тропа еще круче!»
Шадиман твердо обмакнул гусиное перо в киноварь.
Прошел день, а Шадиман все писал, отшлифовывая слова, как алмазы. Он не поскупился на краски, рисуя действия Зураба Эристави как вреднейшие для царствования Теймураза Первого в Картли. И торжественно закончил:
«Я старый придворный династии Багратиони, и для меня воцарение не богоравных подобно ране в самом сердце. Еще продолжу прерванное слово. А ты утверди прямое и изгони кривое».
Сначала чубукчи и слушать не хотел Вардана Мудрого:
– Как можно будить князя князей, если всю ночь не смыкал глаз?
– Почему бодрствовал светлый князь?
– Это не твое дело, купец! Может, веселился.
– Может. Но мне гонец сказал: «Не медли, купец!» Потому и тороплюсь.
Бросив на Вардана взгляд, который выражал: «Поспеть бы тебе на чертов базар!» – чубукчи нехотя направился в покои князя.
Прошло более трех часов, убыточных, как гнилой товар. Наконец чубукчи ввел Вардана в покои, где дымилась бронзовая курильница. Возжигая ароматические смолы, Шадиман стремился скрыть в фиолетовой дымке свое потемневшее лицо.
Он сидел спиной к свету, в парадной куладже, нанизывая на пальцы фамильные перстни. Но сколько князь ни старался, ему не удалось скрыть от зоркого глаза купце следы пережитого.
Вардан заметил и морщинки на промассажированном лице и седые нити в подкрашенных волосах.
– Ты что, Вардан, так пристально меня рассматриваешь? Я не бархат.
– Привык, светлый князь, – Вардан отвесил низкий поклон, – видеть в тебе источник неиссякаемой мудрости.
– Так, по-твоему, я кто: вода или материя?
– Первая – дорогой товар в пустыне; вторая – дешевый товар в городе.
– Выходит, я много стою. – Шадиман, смеясь, поднес перстень-печатку к глазам, словно в первый раз видел змею, обвившуюся вокруг меча. – Говори, сколько.
«Нет, не столько, сколько раньше стоил, – мысленно усмехнулся Вардан. – Разве в Метехи так со мною вел разговор?» Но вслух он принялся расхваливать цветущий вид князя: недаром майдан верит, что золото никогда от непогоды не тускнеет. А если пыль налетит, можно платком смахнуть.
Приятное волнение охватило Шадимана: «Значит, майдан верит в мое возвращение!» Но он равнодушно стал разглядывать кольца на своих пальцах.
– Что будешь делать, светлый князь, бог иногда тоже ошибается: на что человеку крысы, блохи и другая нечисть?
– Это твои мысли, купец, или другой подсказал?
– Светлый князь, откуда мои? Азнаур Папуна так думает. Хотя и я вопрошаю: почему бог шакала создал? Моя Нуца клянется: «Не иначе как за грехи наши карает всевышний». А что более грешно: обмерить на полвершка покупателя или дать волю шакалу с людей целиком шкуру сдирать?
– О-о, Вардан! Видно, долго ты вблизи азнаура Папуна аршином время отмерял. – И вдруг вспомнился домик смотрителя царских конюшен, где он, Шадиман, провел веселый вечер с Папуна – мастером метких сравнений и неоспоримых истин.
Что-то защемило в сердце. Почему не внял предупреждениям Георгия Саакадзе? Был всесильным, мог уничтожить стаю шакалов, а допустил одного честь мою, как шкуру, содрать.
– Да, Вардан, пожалуй, лучше бы бог на Картли полчища крыс навел, чем ниспослал такого Зураба. Правы хевсуры: он кровь пьет, как воду!
И опять Вардану пришло на ум, что перед ним не тот князь Шадиман, всесильный, который в Метехи сам не ощущал разницы между злодейством и милосердием. Что же так изменило «змеиного»? Железная воля Георгия Саакадзе или предательская сущность князей? Но вслух он почтительно проговорил:
– Парчовые слова, светлый князь, изволил с полки ума и благородства снять. Полагали, Зураб Эристави для Ананури богом предназначен, а он всю Картли в свое седло превратил. Светлый князь, майдан, узнав, что в Марабду еду, приказал умолять тебя помочь нашей беде. Сам посуди, какой город может жить без торговли? А майдан сейчас похож на медный кувшин с вдавленным боком, потому вместо звона только стон подает.
– Значит, майдан определил: лучше змей, чем шакал?
– Светлый князь, – разве майдан осмелится тебя с ползучим сравнивать! Бог да поразит воющего! Но если так ты соизволил шутить, то не рассердись, если вновь об азнауре Папуна упомяну. Раз такое за праздничней скатерью сказал: «Э-э, „барсы“, подымите чаши за змея, ибо он по мудрости своей посодействовал Еве и Адаму, и они удачно избавились от скучного рая». А что натворил «шакал»? Черту помог князей наплодить? А сейчас заодно с сатаной взбалтывает Картли. Поэтому майдан в Тбилиси похож на мутный уксус.
– Ты убежден, купец, что все точно надо повторить, что изрекает твой Папуна?
– Светлый князь, не убежден. Только азнаур не про Мухран-батони и не про Ксанского Эристави или подобных им светлых князей думал. А разве «шакал» не князь? Или Квели Церетели, или Магаладзе? Светлый князь, помоги майдану, нет торговли, один стон на больших весах.
– Я так и замыслил, Вардан. Но я ведь не Георгий Саакадзе, в торговле плохо разбираюсь. Одно понимаю: купили два князя виноградник, один из них решил отгородиться, другой возликовал, ибо один забор стал двоим служить. Так и я: решил за себя арагвинцу отплатить, а пользу и майдан извлечет. Вот почему тебя, Вардан, вызвал: необходимо царю Теймуразу тайное послание доставить. Понял? Поезжай как будто с товаром…
– Не безопасно, светлый князь, майдан вмешивать: если царь оптом передаст Зурабу тайну, всех злой дух Базалети уничтожит. Другой способ есть.
– Менее рискованный?
– Более удачный.
– Говори! – В голосе Шадимана звучала насмешка.
– Один азнаур, кахетинец, часто к Зурабу от царя скачет. Со мною в дружбе, ибо я всегда забываю взять у него монеты за купленный товар, иногда сам предлагаю в рассрочку атлас на платье жене или бархат на праздничную куладжу.
– А в каких случаях предлагаешь сам?
– Когда хочу установить – какому товару под стать мысли царя, царицы или царевны Дареджан.
– А на что тебе то, что не тянет гиря?
– Мне, правда, такой товар ни к чему, но Георгию Саакадзе пригодится, – с достоинством ответил Вардан. – В прошлый приезд такое поведал телавский азнаур: "Зураб Эристави жену к себе просит пожаловать, а царевна клянется, что лишь только имеретинского царевича любит, и, пусть Зураб хоть цаги собственные проглотит, не поедет к нему. И в придачу азнаур тихо довесок подкинул: князь Зураб давно в Телави не заглядывал. Князья Северной и Южной Кахети требуют, чтобы подать для них в Картли собрал. А «шакал»… – Вардан поперхнулся, – только князь Арагвский боится картлийских владетелей беспокоить, а больше взять не с кого. Азнауры, кто хоть чуть побогаче, так добро запрятали, что без помощи Моурави и сами не сыщут, а с того, кто, кроме шиша, ничего на весы не может бросить, что возьмешь? На майдане тоже по примеру азнауров поступают: бархат на лучшее время прячут, а на персидской кисее кривой мелик как муха на смоле: ни взлететь, ни провалиться. Иной раз за день и абаза не соберет.
Внезапно Шадиман вновь почувствовал, что его одолевает скука. Мелкие треволнения майдана как бы напоминали, что арена и его деятельности сузилась до размера монетки, да еще фальшивой. И, подавляя зевоту, сухо спросил:
– Значит, за своего азнаура ручаешься?
– Еще как ручаюсь, – встрепенулся Вардан, – иначе не стоило бы затягивать разговор. – И подумал: «похожий на гнилую нитку, которой дыру в сердце не заштопаешь». – Азнаур потихоньку клянется, что он сам на стороне Саакадзе, в угоду царевне Дареджан ненавидит Зураба и признает имеретинского царевича, потому тайком и доставляет любовные письма то в Кутаиси, то в Телави.
Шадиман бесстрастно слушал купца, внутренне удивляясь силе чувств Нестан-Дареджан и Александра Имеретинского, одержимых бесом любви. «Неужели счастье в том, что для двоих исчезает мир мрачных мистерий и они целиком поддаются соблазну рокового обмана? Нет, нет и нет! Счастье в подчинении душ, в обуздании противников, в борьбе за первенство на арене жизни». И он обернулся к подернутому сероватым сумраком окну, словно хотел рассмотреть участников кровавого маскарада и среди них себя в змеином обличий.
Решительно приблизив к себе ларец, Шадиман достал запечатанный свиток.
– Я такое думаю, светлый князь, – невозмутимо продолжал Вардан, – если немного марчили вручить азнауру, – жаловался – нуждается, а царь давно ничего не дает… Заверну в шелковый платок твое послание, приложу пять звонких и пообещаю: если в руки царю передаст, еще десять доплачу.
– А как проверишь? У венценосца осведомишься?
– Почему так? На образе азнаур за монеты поклянется. И ломать крест не станет; серная вода уместна в бане, а не в день страшного суда.
– Возьми двадцать марчили, зачем тебе тратиться? А если по действиям Теймураза увижу, что мое послание он получил, тебя вознагражу за находчивость и азнаура за верность кресту. Дело, Вардан, общее – видишь, какое время настало?
Предчувствием новых катастроф была охвачена вся Картли. Таинственное исчезновение Тэкле породило слухи, то нелепые, то граничащие с истиной, в равной степени взбудоражившие замки и лачуги, дома и хижины. Все стало казаться зыбким, невесомым, созданным игрой воображения. Одних картлийцев невольно охватил испуг, переходящий в ужас, другие пьянели от торжества, порожденного злорадством. Собирались толпы, гудели, до исступления спорили.
– Тише! Не кричите, люди! Пусть думают, царица Тэкле исчезла!
– Пусть князья трясутся на своих мягких ложах!
– Кто сказал, царица растворилась в облаках? Не святая! Где-то укрыли! Что-то замышляют!
– Не иначе как Трифилий руку приложил.
– Непременно так. Искать надо в монастыре святой Нины. Там все женские горести.
– Хо-хо, ищи форель в кизиловнике! Нет, здесь игра Мухран-батони.
– И Ксанских Эристави не следует забывать.
– Теперь ждите Саакадзе. Воздвигайте выше стены.
– Не поможет. Багдад брал.
– Слава пресвятой деве, скоро наш Моурави прибудет!
– Кто мог думать! Церковь нарочно делает вид, что непричастна!
– Многие Базалети вспомнят.
– Святая метехская богородица, сохрани и покров учини кроткой царице Тэкле.
– О-о, что происходит? Почему неумолчно бьют в колокола?
– Почему молят за упокой царя Луарсаба?
– За здравие царицы Тэкле еще больше.
– О-о, в могилах почернели бронзовые украшения.
– Кто видел? Кто?
– Мествире. Где Зураб Эристави ни проедет, под землей бронза чернеет.
– Не только Зураб, Шадиман тоже.
– Необходима осторожность, не время для съезда князей.
Так и ответили многие князья Зурабу Эристави.
"Хр![68]
Не время, дорогой князь, собираться, надо выждать. Рожденный слепым – слепым и уйдет из мира. Ты же – зрячий! Тебя вновь просим угостить по-арагвски кахетинцев. Разве мы, владетели Верхней, Средней и Нижней Картли, не послали царю Теймуразу дары: монеты, шелк, драгоценные украшения? Считали, на годичный срок поверх совести достаточно, а вельможи телавского двора, эти злые семена, проросшие в почве алчности, через три месяца опять вымогают!"
Некоторые из владетелей более резко требовали решительных мер против посягательств кахетинцев на княжеские сундуки:
«…Мы, уповая на бога, тебя, Зураб, повелитель сапфирной Арагви и держатель знамени Нугзара, главенствующим выбрали. Почему позволяешь кахетинским князьям дань с нас собирать? Что мы, завоеваны ими? При трубных звуках возвещаем: терпеть далее не станем! Начертай царю Теймуразу, что мы поклялись и согласились быть ему подпорой, но не данниками. На том стоим!»
Не дочитав послание, Зураб в сердцах скомкал его и, надев меч, сам поехал к католикосу. Выставив по-горски правую ногу, он глухо просил святейшего увещевать князей. Ведь царь – «богоравный», на что же царство содержать?
Католикос опустил веки, словно предпочитал мрак, и сурово ответил:
– Не царство, а лишь Кахети. Неразумно поступает кахетинское княжество, без устали взывая о помощи. Неразумно, ибо и Картли, удел иверской богородицы, разорена персами. Скольких кормили, яко овец блудных, сколько сами брали, яко волки в ненастье. Не может церковь несправедливость творить.
Зураб заложил ногу за ногу[69] и по-христиански сложил руки на груди. Он и сам кипел на Кахети, но считал, что еще рано с царем спорить. Необходимо лишь узнать, как поступит церковь, если… если…
– Святой отец, а если и на самом деле царица Тэкле спрятана кем-то? Ведь многие с царем Теймуразом не согласны. Могут возвести…
– Без церкови ничего не могут.
– Но царица Тэкле почти святая, семь лет страдала.
– Христос страдал и нам велел.
Сколько Зураб ни допытывался, больше ничего ему не удалось узнать. В иных случаях из камня легче было выжать грушевый сок, чем из католикоса слово.
«Тогда… князей Картли, – рассуждал Зураб, – надо сперва до бешенства довести, а потом… потом согнуть в олений рог и любезно посоветовать отложиться… Главное, чтобы сами предложили мне… Что предложили? Конечно, трон. Трудно рассчитывать на поддержку Мухрани, Ксани. А князья из фамилии Барата… за Шадимана сердиты. Да, не в моем колчане стрелы самых могущественных владетелей. Но если всех остальных объединю, вес личного оружия удвою. Не по достоинству ли вложу мечи ста фамилий в арагвские ножны? Создам железный оплот. Из-за Теймураза не пойдут драться со мной Мухрани, родственники Саакадзе, и притом сами обижены царем. И Барата, любители черепов, не станут защищать врага Шадимана. Тем более Ксани, рабы талисманов, тоже свойственники „барса“, наотрез отказались предоставить Теймуразу хоть на одну крупицу больше, чем сами назначили. Выходит, мешать княжеству Картли отложиться не станут. А раз ни войском, ни монетами не услужат мне, то и я вмешиваться им в дела… скажем, царства не позволю! А если заключат союз трех знамен и выступят против? Поздно! Все предусмотрю, многих владетелей в друзья зачислил. Миха шестнадцатилетних на коней посадил: говорит, один арагвинец стоит пяти иных дружинников. Потом, ни Цицишвили, ни Джавахишвили, ни Квели Церетели против меня не поднимут меч. И другим замкам выгодно не Мухран-батони, а меня поддерживать, ибо помнят, что „барс“ жив и когти при нем. Я отнял у азнауров многие земли, а для себя не взял ни горстки, – все роздал верным мне князьям. И еще посулил немало трофеев. Гордецам не знать ли, что за княжеское сословие, благонравно уповая на бога, свою кровь по капле отдам! Прочь сомнения! Трон от меня на расстоянии локтя. Необходимо лишь Дареджан вырвать из Кахети. В Метехи настоящая царица должна воссесть, тогда заблестит царство. Не любят меня? Пустое! Как князя не любят, а как царю – снисхождение окажут. Царская корона не княжеская тавсакрави. Нет такой женщины, чтобы устояла перед символом земного божества».
Весна еще не сбросила красочный наряд с садов, как прошел слух, неизвестно кем пущенный, что Тэкле оправилась после пережитого, и замыслили возвести ее на трон, как верную жену мученика царя Луарсаба.
Зураб, кусая ус, недоумевал: «Кто такие те, которые стремятся к воцарению Тэкле? Мухран-батони и их клика? Не так уж всесильны. Княжество Картли не допустит воцарения сестры Саакадзе, побоится: все перед „барсом“ виноваты. Неужели церковь?»
Зураб не на шутку смутился; он вспомнил свой разговор с католикосом: «Медлительность смерти подобна!» Саакадзе неустанно учил: «Молниеносный удар! Захват противника! Победа!»
И Зураб заспешил. Царю Теймуразу он писал, что азнауры Картли решительно отказываются проводить сбор монет как лепту для царства. И он, князь Арагвский, просит милостиво разрешить ему оружием привести в покорность саакадзевскую свору. Но картлийцев на такое дело снарядить неразумно. Возрадуются достойнейшие, если венценосец пришлет ему три тысячи кахетинцев-дружинников, и он клянется честью рода, что наполнит хранилище царя чистым золотом, сундуки – драгоценностями, конюшни – конями, а пастбища – скотом. Он также коленопреклоненно молит лучезарную Нестан-Дареджан, услаждающую слух и восхищающую глаз, прибыть вместе с войском.
На самом же деле Зураб вознамерился окончательно ослабить Кахети, которая еще не оправилась от разорения и едва насчитывала у себя десять тысяч клинков и копий. И пока, так полагал Зураб, кахетинцы, возбуждая к себе ненависть, предадутся грабежу картлийских азнауров, чему арагвинцы поспособствуют, он на срочно созванном съезде князей во всеуслышание заявит, что настал долгожданный день, когда преступно не отложиться от Кахети, ибо отныне нечего ждать чего-либо славного от самовлюбленного соседа.
И княжество торжественно определит: «Быть сему!» – о чем твердо заявит царю Теймуразу, присовокупив, что, направляемое творцом, возводит на престол Багратиони Тэкле, по счету Первую и по званию Возвышенную. А пока она, ангелам подобная, отдыхает от потрясений, княжество единогласно поручает достойному князю Зурабу Эристави Арагвскому управлять Картлийским царством. Составляя в уме текст послания, Зураб злорадствовал: «Скорее буйвол дойдет до неба, чем сестра „барса“ до трона!»
Но пока он благоразумно отослал в Кахети лишь смиренную просьбу о присылке карательных войск для… «увещевания» непокорных азнауров.
Может быть, Теймураз, сильно нуждавшийся в монетах, и попался бы на крючок Зураба, но как раз в это время из Картли прибыл азнаур, мнимый саакадзевец, и, конечно, поспешил передать Теймуразу письмо князя Шадимана. Пятнадцать марчили и атлас на катиби, врученные Варданом азнауру, придали последнему прыти, и, слепо веря в щедрость царя, он подробно описал ему все то, что сам разведал.
Встревоженный Теймураз понял, что азнауры тут ни при чем… И странным показалось ему теперь поведение Зураба, который, ссылаясь на занятость, вдруг совсем перестал ездить в Кахети, но беспрестанно требовал к себе царевну Дареджан.
«Уж не замышляет ли и Кахети отнять? – хмурился царь, стараясь подобрать новую рифму на „шакал“. – Где видано, чтобы для устрашения азнауров чужое войско требовать? А почему чужое? Одно ведь царство!»
Не совсем довольные скаредностью Зураба, князья Северной и Южной Кахети стали искусно разжигать опасения царя и, когда он решился на резкий отпор зазнавшемуся, единодушно одобрили.
"Хр!
Мы, царь Теймураз, возжелали узнать: с какого срока мой управитель Картли, да еще любимый зять, сам не может совладать со своевольными?
Мужайся и совладай!
А мы, расположенные к тебе, повелеваем:
Незамедлительно пришли, как обещал, монеты, коней и скот. Разве не ведомо тебе, верноподданный и усердный, наше великое разорение от вторжения персов по воле «льва»[70].
Да подаст бог тебе!
Руку приложил грузинский царь ТЕЙМУРАЗ
в стольном городе Телави
Лета от р.х. 1629, от создания мира 7137,
в XIV круг хроникона, год 317.
Аминь!"
Получив взамен войска и царевны такой ответ, Зураб заскрежетал зубами) «Бог подаст!». Он приказал расставить вдоль стены жерди и, выхватив меч, стал с яростью рубить их, чем отвел душу. Решив повторить впоследствии это действие на угодниках Теймураза, он поклялся на мече: «Преодолею препятствия и довершу начатое!»
Но не успел владетель Арагви успокоить свою буйную кровь, как прискакал гонец от князя Чолокашвили.
Зураб важно развернул свиток и… глазам не поверил. Царь царей Теймураз требует срочно обложить пошлиной майдан! Кахетинский мелик прибудет с нацвали и почетными купцами, чтобы наблюдать, как выполняется повеление «богоравного»!
Хохот Зураба отозвался громом за дальними сводами. Не помог и огромный кувшин с вином, который спешно сунул ему в руки Миха. Выпив залпом до дна, Зураб рукавом чохи провел по усам и снова начал хохотать. Еще бы! Сами подставляют лестницу, дабы легче было ему, Зурабу, взобраться на долгожданный трон! Конечно, до майдана ему столько же дела, сколько оленю до воробьиных гнезд, но…
Скоро заскрипели ворота, заиграли рожки. И во все замки поскакали гонцы.
«На съезд князей! Немедля!» Так гласило послание.
«Что? Что могло случиться? – всполошились владетели. – Не таков Зураб Эристави, чтобы даром тревожить благородных».
И уже оседланы кони. И княгини напутственно вскидывают кружевные платочки. И отливают золотом и серебром чепраки. И облака пыли заслоняют придорожный кустарник. Стремительно несутся князья: «Скорей! Скорей в Тбилиси! В Тбилиси! Лишь бы не опоздать!»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Накануне произошло затмение луны. Видно, злые духи вырвались из Цавкисского ущелья и, оседлав тучи, метались по небу, преграждая ангелу луны путь по извилистой тропе, одним концом незримо упиравшейся в Махатские холмы, другим в Триалетские вершины.
Говорили, что под горой Табори показался черный козленок с излучающими красный свет рожками и ярко-зеленой бородкой. Перескакивая с одной плоской крыши на другую, он спустился к злобно зарычавшей Куре, вплавь перебрался к скале угрюмых великанов и, быстро по их плечам взобравшись на стену Метехского замка, стал сзывать злых духов.
Подул резкий ветер. Темень навалилась на город, погружая дома, сады, башни, храмы в черное варево. В грили абано – прохладной бане, что ниже Метехского моста, в бассейнах вдруг закипела вода, из-под купола повалил зеленый пар и, обернувшись девой, потянулся к замку. Не на зов ли козленка? Видит пречистая, неспроста висячие фонари потускнели и стража, кутаясь в плащи, держала наготове длинные копья!
Но разве не бессильны копья перед незримым врагом, проникшим в цитадель Багратиони? Никто не видел дьявола в образе козленка, но серой пропахли даже камни. И вот первый луч солнца, похожий на ключ, коснулся главных ворот Метехи. Сурово отводят стражи в сторону копья, поблескивающие медными наконечниками. Что принесет еще не начавшийся день, по тяжести равный всем гирям Картлийского царства?
На квадратной башне трубит, разинув желтую пасть, труба, оповещая о съезде. Парадный двор, где неизменно владычествуют крылатые мраморные кони, готов к приему князей Картли. С кажущимся спокойствием въезжают всадники, окруженные молчаливыми оруженосцами.
Недаром говорится: «Каковы охотники, такова дичь». Слуги, следуя примеру господ, держатся особняком, настороженно, бросая косые взгляды на двухконцовый стяг, украшенный значком Зураба Эристави: черная медвежья лапа еще тверже, чудится, сжимает золотой меч, а под ней заносчиво поблескивает льдом горский трон.
Чепраки на конях темных тонов, – сговорились, что ли, владетели? И челяди с ними мало, хотят подчеркнуть, что не на пир прибыли. Не такое время, чтобы разговоры проходили мимо ушей. За каждым словом можно почуять бездну. Кто не хочет упасть, тот и без попутного ветра примчится.
Так и есть, прискакал даже Фиран Амилахвари, брат Андукапара, убитого владетелем Ананури.
Впрочем, на то была воля Шадимана. Проводив в Марабду свою жену Марию, пожелавшую повидаться с братом и с его семьей, благополучно прибывшей из изменчивого Константинополя в родовое владение, Фиран не преминул запастись советами держателя знамени Барата, Шадимана.
На Метехском узорчатом балконе, нависшем над двором, где было положено начало ночи кровавого разгула, утолившей его месть, стоял надменно Зураб, выставив вперед правую ногу, подсчитывая въезжающих владетелей и мысленно распределяя их по группам – могущественных, просто сильных и мишуре подобных. Обратив свой взор в сторону серединной лестницы, он просиял: по фиолетовой дорожке не спеша поднимались полные достоинства Липарит и старик Палавандишвили. «Выходит, тоже встревожены!» – возликовал арагвский владетель.
В правом и левом крыле замка были открыты запасные покои, подготовленные к приему высоких гостей. Но не до отдыха было княжеству: все спешили узнать, не стало ли действительно возможным воцарение Тэкле. Да и можно ли было еще сомневаться, если всесильный держатель церкови благословляет венчание на царство сподвижницы Луарсаба. А, как издавна всем известно, с церковью не спорят.
Догадку князей еще больше подтвердило само духовенство своим отказом присутствовать на съезде. Конечно, Зураб скрыл, что на все его просьбы прислать «братию» он неизменно получал от тбилели сухой ответ: «Съезд князей». Зураб скрежетал зубами, ибо хорошо помнил, что ни один съезд при царях не обходился без черных коршунов, как в сердцах прозвал их.
В «зале оранжевых птиц» все кресла на подбор – с черными спинками, скучные. И расставлены они в один ряд, образуя круг, чтобы никто не ощутил обиды.
Князей покоробила бестактность Зураба: «Что мы, горные козлы, что ли? Круторогие, конечно, с одинаковым усердием валятся на одноцветную травку».
Оставив мечи за стенами зала у оруженосцев, дабы соблазна не было начать схватку, хмуро рассаживались. Зураб едва дождался, пока все заняли кресла, и с такой пылкостью выразил свое возмущение, что даже удивил сухого, как шест, Раждена Орбелиани.
– В царском дворце, – негодующе вскинул Зураб палец с сапфировым перстнем, словно указывал на Телави, – совесть уподобили плевелу. Князья Кахети ненасытны, как дракон из страны Чин-Мачин! Вот времена! Ссылаются на ограбление их Исмаил-ханом, а сами? Позабыли про кровь избранных и достоинство витязей! Золотоловы! Расхитители сундуков! Корыстолюбцы! Картли за убитого медведя принимают. Хотят содрать шкуру, а о когтях забыли. Так мы, вельможи Картли, напомним им. И царскую казну, виноградные души, наполняют лишь косточками изюма. Выходит, Картли должна и себя содержать, и, не прекословя, на своей шее Кахети терпеть, как кувшин с виноградными выжимками. Прося вас спешно пожаловать на совет, – понизил почему-то голос Зураб, – я не все доверил пергаменту, ибо и князь Чолокашвили многое повелел своему гонцу, молодому князю Вачнадзе, тайно мне сказать. Вы знаете, для меня княжеское сословие выше короны царя. – Зураб скрестил руки и склонил голову, что означало: «Я весь ваш!», а сам исподлобья настороженно следил за владетелями. – Вот что потребовал Чолокашвили от имени царя: обложить единовременным налогом все княжеские замки.
Картлийские владетели возмущенно загудели. Качибадзе померещилось, что спинка его кресла накалилась докрасна, а Гурамишвили схватился за щеку, словно от зубной боли.
Запугивая княжество, тиран Арагви хотел провозгласить намеченную им сумму, но, боясь, что его заподозрят в измышлении, назвал лишь половину. И тут же похвалил себя за осторожность, ибо князья и от этого обомлели, а потом разразились такими криками, что оруженосцы и телохранители обнажили клинки. Владетели вновь напомнили, что все, что полагалось царю, уже за год вперед заплатили. И еще трех месяцев не прошло… Вдоволь пошумев, князья поинтересовались, какой ответ выковал Зураб в кузнице своего ума. Оказывается, от имени князей Зураб ответил устно отказом и, обратясь письменно к царю, предложил прислать три тысячи дружинников, дабы с их помощью обложить азнауров. Без шашек просимое не собрать.
Долго и дружно хохотали князья, восхваляя Зураба. Качибадзе померещилось, что спинка его кресла стала голубой, как небо. А Гурамишвили облегченно вздохнул, словно ему безболезненно вырвали сломанный зуб.
И, точно в пылу откровенности, Зураб воскликнул:
– Царь царей одобряет обложение азнауров, но… только с помощью картлийских дружинников. А если так, то почему должны кахетинцам собранное отдавать?
– Не должны! – выкрикнул Церетели. – Не должны!
– Ты думаешь, дорогой… – Джавахишвили захлебнулся. – Князья!.. Обсудим!..
– Обсуждать незачем, милостиво соберем с каждого замка по пятьдесят дружинников и ринемся на азнауров.
– А если они царю пожалуются? И вдобавок предложат взять в свою службу и их войско? – осторожно заметил Палавандишвили.
Князья примолкли. Подумав, Липарит сказал:
– Мыслю, царя обрадует наша расправа. Но «богоравный» тут же потребует себе трофеи и до последнего шаури отберет. Кроме убытка, нам ничего не достанется.
– Вселюбезные! Я еще такое думаю, – заметил Цицишвили. – Азнауры молчать не будут, тоже оружие обнажат. Многие из них выученики Саакадзе. Значит, мы и людей должны потерять и конями пожертвовать.
– А прибыль кахетинцы заберут! – завопил Квели Церетели, задыхаясь так, словно без скакуна промчался не менее чем две агаджи. – Я не согласен, и так от саакадзевцев потерпел.
– А кто согласен за чужих сражаться?
– Почему за чужих, князь Качибадзе?
– Э-э! Если добротой страдаешь, пошли от замка Эмирэджиби свою долю… На твоем знамени лев рубит гиену.
Затихшие было князья опять заволновались. Уж очень соблазняла возможность присвоить азнаурские богатства. И кто-то воскликнул:
– Достойные витязи, выходит – мы преданы поруганию? И на своей земле отныне не властны?
Выждав, когда князья распалились до предела, Зураб медленно произнес:
– Князья! Как ни горько, вы правы: мы не властны на земле своей! Ибо все лучшее забирают приближенные царя… А они, покарай их бог, все кахетинцы… И это теперь, когда мы сами можем обогатиться, особенно землей, лесом, виноградниками… Ведь если монеты можно укрыть, то землю никак не схоронишь. А вы знаете, как щедро Саакадзе раздавал именно землю своим азнаурам.
– Что же ты предлагаешь, Зураб? – почему-то насупился Вахтанг Кочахидзе и стал похож на филина.
– Не я, а вы, цвет царства, должны решить: или совсем отказать, уповая на справедливость, или отдать трофеи кахетинцам, или…
– Или что? Говори, князь! Выходит, раздразнил богатством и мимо хочешь пронести?
– Не таков князь Зураб Эристави, чтобы мимо князей проносить не только фазанку, но и воробья. Я предлагаю использовать золотое правило: «Сильный, не спи!» и отнять у злейших врагов наших, азнауров, все, от пашни до папах, и добычу честно поделить между нами, князьями.
– А если царь свою долю потребует: и папахи и пашни?
– Царь сам не потребует – «богоравный»! А его советчикам откажем.
Вновь наступила тишина. Владетели погрузились в раздумье. Их соблазняло богатство, но… пойти против царя?.. Наиболее благоразумные уже решили отказаться, используя серебряное правило: «Своя голова ближе к телу». Но большинство не в силах было это сделать. Поднялся Липарит:
– Значит, князь, к непокорности царю призываешь?
– Я?.. Уж не ослышались ли? Теймураз-царь – отец моей жены. Я кровь пролью за ту любовь, которую он питает ко мне. Призываю ударить по рукам кахетинских князей, вырывающих у нас изо рта не только лучшие куски сочного мяса, но и кости, предназначенные для кормления собак. Достойные! Даже купцы собираются дать отпор кахетинскому купечеству. Что же, княжество глупее или трусливее владык майдана?
– Прав! Прав Зураб!.. Доколе нам лобызать цаги Чолокашвили, из дерева вытесанного!
– Кто лобызает? Ты, Церетели, перестал ездить в Телави, а мы еще не начинали, помогай нам бог!
Дружным хохотом ответили на шутку старика Эмирэджиби.
Нельзя было понять, согласны князья или нет: одни настаивали: «прав!», другие упрекали, что призывает к недопустимому – унижению престола царского.
Не ожидал Зураб такого сопротивления наиболее влиятельных и, хотя не верил в легенду о Тэкле, решил применить это сильно действующее оружие. Встав, он придал лицу торжественное выражение:
– Друзья! Я главное не сказал: нам грозит непомерная опасность, ибо воцарение Тэкле равно возвращению Саакадзе.
– Помилуй и спаси нас, пресвятая богородица!..
– Ты прав, Квели Церетели. Ибо спасутся только Мухрани, Ксани и Барата.
– Мало спасутся, но еще помогут «барсу» доконать нас.
– А о Шадимане почему забыли? Или не он чудом избежал удара твоего меча, Зураб Эристави? – сухо спросил Липарит, кинув на черную спинку кресла взгляд, полный ненависти. – Еще недооцениваешь азнауров, – тоже от тебя, Зураб, немало гозинаков с перцем поели. Сейчас жаждут запить их вином, похожим на княжескую кровь.
Тревожно оглядел князей Зураб. Снова скакун его судьбы топтался перед барьером строптивцев. И он решил, что надо отступать, ибо временное отступление, как учил Георгий Саакадзе, не есть поражение. Приложив ко лбу перстень с вырезанным на камне хевсурским крестом, он медленно проговорил:
– Благородный князь Липарит, мы все знаем твою мудрость и отвагу и внимаем тебе, как воин трубному призыву. Что ты предлагаешь?
– Прибегни, Зураб, вновь к обложению азнауров, ибо царица Тэкле уже воцарилась над ангелами в раю.
– Если так, почему церковь играет на том, что стало достоянием неба?
– Выгодно, князь Цицишвили. А еще – на духовенство Кахети сердятся наши иерархи: за первенство те сражаются. Пока царь колеблется, но может и согласиться. А наш святой отец такое не любит. И определило черное княжество пугать паству именем страдалицы Тэкле, мужественной и самоотверженной жены святого царя-мученика Луарсаба Второго. Не грех ли, князья, тревожить тень ушедшей за своим царем?
Когда разверзаются могилы, молчат даже святотатцы. Не по себе стало владетелям – некоторые, смущенно потупив взор, теребили мех на отворотах куладжи, другие почему-то не могли расстаться с платком и мяли в потных руках шелк.
Лишь Зураб сохранял наружное спокойствие, и только голос его стал звучать несколько глуше, словно зал обложили сумерки серым войлоком.
– Если духовенство вводит в заблуждение Картли, мы ни при чем, – привыкли верить церкви, да продлит нам всеблагий бог дни и лета.
– И я добавлю, – сурово сказал Палавандишвили. – Наше духовенство действует на благо Картли. Разве мало нам бед от кахетинцев, еще не хватает их церковь, разоренную персами, содержать?! А разве не к тому идет?! Одна надежда: наш католикос не уступит, а в таком деле любое оружие хорошо.
– Да, «цель оправдывает средства»! – внезапно расхохотался Качибадзе. – Это мне один иезуит в Самегрело сказал, куда я ездил, чтоб купить для дочери моего двоюродного брата знатного жениха.
Ражден Орбелиани властно поднял руку. Зураб обрадовался: скажет о самом важном. Орбелиани предложил:
– Отдохнем, князья.
Единодушно согласились, гурьбой повалили в ковровую комнату, окружили Качибадзе, забыв о кахетинских делах.
– Купил?
– Купил.
– А почему в чужое царство за женихом скакал, мало у нас такого товара?
– Для моей племянницы не нашлось. Всех вокруг ослепляла ее красота, и потому никто не видел приданого, которым соблазнял брат. Как посмотрят на ее косые глаза и коричневую бородавку на левой щеке с тремя несгибающимися щетинками – за агаджу отбегают. Уже к тридцати годам подходит, младшим сестрам дорогу к счастью, как арба с расшатанными колесами, загораживает. Тут брат мне и говорит: «Окажи благодеяние, разыщи жениха. Одно у меня условие: чтоб знатным был и рослым. Терпеть не могу маленьких – на коне не видно, на мутаках тоже. Ты все можешь, даже черную кошку на золотистого жеребца обменять». «Без хитрости, говорю, ничего не выйдет». Всю ночь за вином разговор вели. Наутро, нагруженный большим хурджини с двумя тысячами марчили, выехал в Самегрело, – там, думаю, много обедневших князей.
По пути останавливался во всех княжеских владениях, но, сколько ни прельщал виноградником, лесом, деревней, все в один голос: «Покажи раньше невесту». Не помог даже звон двух тысяч марчили. Уже отчаялся, как вдруг в придорожном духане «К нам заверни» подходит ко мне мегрелец в продырявленной чохе, но с богатым оружием и хитро говорит: «Если жениха знатного рода ищешь, заплати мне десять марчили, укажу». Час торговались и на пяти сошлись. Указал он на Отиа Габуния. Поскакал я к этому князю. Вижу – ждали. Дом большой, но совсем обеднели. Невесту не просили показать, а сына Левана показали. Красавец! В дверь пригнувшись входит, усы – как у царевича, разговор веселый. Я сразу объявил, зачем приехал, ибо почувствовал, что угощали меня на мои пять марчили: недаром ободранный мегрелец за скатертью суетился.
Сговорились быстро, только немножко поспорили. Я предлагал половину приданого до венчания, остальное – после. Они упрямо настаивали: «Все сейчас». Я колебался, но тут Отиа сказал: «Еще неизвестно, какой красоты невеста, за глаза берем». Я испугался: «За гла-а-за?! Откуда узнали, что так зло шутят?» – и для виду закричал: «Пусть поищут еще одну с таким приданым! А насчет красоты – не все то золото, что перед глазами блестит».
На миг прервав рассказ, Качибадзе с ехидной улыбкой взглянул на Кочахидзе, потом продолжал:
– Вижу, и они испугались и еще тверже стали настаивать на немедленном вручении приданого. Думаю: плохо, догадались. Через час пришел священник и свидетели – два надменных, богато одетых князя. Я передал служителю Христа запись на виноградник, запись на деревню со ста тридцатью душами крестьян и хурджини с двумя тысячами марчили. Свидетели просияли. А тот, что постарше, потребовал пересчитать марчили. Я ахнул и поцеловал крест, что монет две тысячи. Тогда он посоветовал не медлить со свадьбой. А приданое священник передаст семье тотчас после венчания, день которого тут же назначили. Вижу – мать, лукавая старуха, тоже с бородавкой, только на правой щеке. Ну, возликовал: за бородавку невесту не станут корить!.. Тут к скатерти пригласили. Сразу догадался – вино и барана богатые князья прислали. Туда-сюда, а я об одном думаю: не надо много пить, еще проговорюсь, – уж очень жених хорош, ему бы жить на воле еще.
Но тут же подумал: о себе заботься, ибо брат обещал мне карабахского жеребца, если засватаю. Все же мать, часто моргая, спросила, богатые ли сундуки у невесты, ибо род Габуния знатный и жена ее сына должна блистать, как перстень с алмазом. Я быстро успокоил назойливую: сундук с серебряной посудой у невесты, пять сундуков с одеждой, четыре с постелью. Лица князей Габуния делались все радостнее. Отиа нагло потирал ладони. Тут черт нашел уместным дернуть меня за язык, и я выкрикнул: "Сколько лет копили… – поперхнувшись, добавил: – с самого рождения! Но мать насторожилась: «Сколько невесте лет?» Я развернул запись церкови о крещении и протянул священнику. К счастью, остальные были неграмотны. Служитель Христа торжественно прочел: «Дочь князя Качибадзе и княгини Качибадзе, ходатайством пречистой богородицы рожденная в счастливый день равноапостольной Нины, в год хроникона… нареченная…» Тут я вызволил запись и попросил сосчитать с такой же старательностью, как марчили, года невесты. Оказалось – семнадцать, ибо нареченная Ниной была младшая дочь брата.
Потом все пошло быстро. Семья брата приехала поздно вечером накануне венчания. Свадебный пир был готов. Я посоветовал встретиться прямо в церкви. Габуния охотно согласились. Задержав Левана, я сказал: «Слышал, у тебя есть брат, почему не показывается?» Жених грозно вскинул на меня глаза: «Кто сказал, что прячем? В деревню по делу уехал». – «А к свадьбе вернется?» – «Как же без него свадьбу праздновать?» Я смущенно посмотрел на сильные длани жениха, похожие на весла, и решил задобрить его. Сняв с пальца дорогое кольцо, я сказал, что это от меня свадебный подарок. Этот бесстыдник тут же надел на свой палец кольцо и, любуясь, поклялся, что не расстанется с подарком до конца жизни…
Священника я все утро поил вином, привезенным братом. За венчание дал двадцать марчили и тугой бурдюк с вином отослал домой ему вместе с атласом на каба для жены. Служитель Христа сиял и не заметил, сколько по записи лет невесте Рипсиме, а не Нино, младшей дочери князя Качибадзе…
Церковь заполнили многочисленная родня и знакомые жениха. Перед иконами пылали свечи, зажженные услужливыми друзьями. Я шепнул своим: «Слишком светло». И вмиг правая сторона церкови стала темнеть.
Я сам погрузил во тьму святого Евстафия и его двух соседей с нимбами. И вдруг заметил, что левая сторона тоже стала темнеть. На всякий случай я еще раз увлажнил палец слюной и прижал фитилек толстой свечи, озаряющей лик мученика Антония. Смотрю – на левой стороне погасла толстая свеча перед ликом пречистой девы Марии. Тут поднялся крик: «Невеста! Невеста!» И хор запел: «Гряди, голубица!»
Тесно окруженная родней, плелась Рипсиме. А с левой стороны под возгласы «Жених! Жених!» поплыла группа, тесно окружив обреченного жениха. В полумраке приглашенные и гости во главе с невестой и женихом наталкивались друг на друга, визжали, отскакивали. И когда жених и невеста предстали перед алтарем, кто-то услужливо справа и слева потушил последние две свечи.
Священник, как он потом рассказывал, хотел шепнуть дьяку, чтобы вновь свечи зажгли, и… осекся: «Наверное, сатана глаза мне затмил, еще на смех подымут, что лишнее выпил, недаром раньше почудилось, что церковь вся в огне». И он в полном мраке совершал обряд. А я, тараща глаза, все удивлялся: почему Отиа как-то не совсем рядом стоит, неужели в такой тьме рассмотрел суженую?..
Наконец храм огласился радостными воплями, поцелуями, пожеланиями. Я с моей родней и молодежь со стороны жениха выскочили на двор и, быстро обнажив шашки, скрестили их, дабы новобрачные могли проследовать под ними к порогу счастливой жизни… Первый я, выронив шашку, упал на паперть: из церкови, держась за руки, выползли, скажем для приличия, молодые. Она косила, как ожиревшая зайчиха. А он прихрамывал, как подбитый ишак. Не знаю, следует ли называть грудью впалую доску? Усы еще не успели вырасти, на костлявых плечах болталась желтая голова, похожая на примятый котел. Вцепившись в толстую руку невесты костлявыми пальцами, жених понуро плелся через двор. В воздухе заколыхались шашки. И когда маймуны доплелись до ворот, чтобы вскарабкаться до низкорослых коней, справа и слева на земле лежала сраженная небывалой красотой новобрачных родня невесты и жениха. Шашки валялись рядом. И как раз тут надо мною склонился иезуит и язвительно шепнул: «Подымись, сын мой, незачем пачкать одежду. Да будет тебе известно: цель оправдывает средства!..»
Зал наполнился громоподобным хохотом, словно князей защекотала чинка. Кривя губы, Зураб злобствовал: свадьба обманщиков захватила владетелей больше, чем дела царства со всеми кахетинскими обманщиками.
– Потом, что потом было? – вопил Джавахишвили. – Говори, дорогой!
– Потом – не знаю, ибо я на рассвете, пользуясь храпом спящих, ускакал.
– А на пиру как? – наседал Церетели. – Говори, будь другом!
– На пиру?.. Как в страшном сне! Отец невесты, с отвращением взглянув на жениха, отказался быть тамадой. Стали просить отца жениха, но он, взглянув на них, схватил кувшин и бросился в угол, где до утра сосал вино прямо из горлышка. Тогда красавец Отиа, сидевший рядом с женихом, подал голос: «Я буду тамадой!» – и, выпячивая палец с моим кольцом, начал свадебное веселье. Но от его речей многие смеялись, а многие плакали, ибо каждый по-своему понимал веселье. А родня молодоженов, хмурясь, старалась как можно скорее напиться. Тут собачий сын Отиа завел зурну о моей щедрости. Все вспомнил презренный: и кабу попадье, и бурдюк с вином священнику, даже пять марчили – оборванцу – и, выставив мое кольцо, крикнул: «А мне заранее свадебный подарок преподнес! Откуда узнал, что я тоже жених?! Потому прошу осушить чашу за здоровье моей невесты, княжны красавицы Медеи, которую я, счастливец, назову через месяц своей женой».
Только тут я от соседа узнал, что Медея – дочь одного из свидетелей, что отец ее сказал Отиа: «Пока не обновишь дом, как приличествует князю, не приобретешь виноградника, не преподнесешь подарки невесте и всей семье, не жди от меня согласия!»
В глазах у меня потемнело: вот куда пойдет приданое Рипсиме! Одно радовало: виноградник, конечно, пропал, но Рипсиме пятнадцать лет просидела, как сторожевая собака, на своих сундуках и вырвет за свое богатство не только пышные волосы Медеи, но и бородавку у свекрови.
А Отиа, не подозревая надвигающейся опасности, продолжал вливать вино в рот, а изо рта выплескивать тосты за родню Медеи, поминутно со стуком опуская тяжелую длань на дынеобразную голову перепуганного жениха…
От стены, где переливались красками персидские ковры, до стены, где красовались турецкие, раскатывался хохот разомлевших князей.
«Чтоб тебе сатана язык отсек! – злобствовал Зураб. – Весь съезд в шутовство превратил со своими молодоженами!»
– Пожалуйте, доблестные, в «зал еды», там вас ждет не один, а сколько пожелаете кувшинов… Час отдыха вовремя настал.
– «Чтоб тебе, сын ишачки, вместе с твоими обманщиками-родственниками, каджи собственными когтями усы повыдергал! Какой час для трапезы?!»
– Потом, дорогой, что было? – визжал молодой Мдивани. – Жеребца получил?
– Получил! – рявкнул Качибадзе. – Но брат сказал: «До дня свадьбы младшей дочери не приезжай, ибо и жениха Нино, красавца Бакара, превратишь в хромого верблюда».
Не только рассказ Качибадзе вызвал бурное веселье, но и отпавшая опасность возвращения Георгия Саакадзе, и избавление от новой подати царю Теймуразу, и возможность ограбления азнауров. Все служило счастливым предзнаменованием наступления новых, вернее – старых дней. И владетели искренне подымали чаши, роги, кулы, азарпеши за здоровье Зураба Арагвского.
Но Арагвскому Зурабу было не по себе: "Никто, никто, даже сильно опьяневшие, не проговорились о желании видеть меня правителем Картли. Как быть? Без полномочий князей опасно говорить с Теймуразом о присвоении мне, хранителю меча Нугзара, звания «Правитель».
К утру все было обдумано. И в «зал оранжевых птиц» Зураб вошел радостный. Никто не заметил, что радость его была наигранной. Приветствия и учтивые вопросы о сне, о здравии не отвлекли его от главного, и Зураб поспешил заявить:
– Есть, князья, еще выход…
– Выход куда? Говори, Зураб!
– На верную дорогу. Изложим царю Теймуразу просьбу княжества, чтобы посетил Тбилиси, – давно не был.
Здесь не устрашимся его царедворцев и откроем венценосцу, как мы разорялись на персов, как за наш счет Саакадзе обогащал свою свору. Царь тоже азнауров жалует раз в пять лет, и то ограничивается посулами. Уповая на бога, выпросим у него разрешение, дабы справедливо могли отнять у азнауров то, что им не принадлежит.
– Но удостоит ли царь, – буркнул Палавандишвили, – своим вниманием просьбу пожаловать в Картли и воодушевить нас на разгром азнауров?
– И я полагаю, – изрек Орбелиани, – что слишком для царя мелок такой предлог.
– Для царя, конечно, мелок, а для вас, князья, слишком крупен. – Зураб насилу сдерживал себя. – Или на самом деле вам не нужны ни земли, ни скот, ни кони?
– Еще как, дорогой, нужны! – поспешил с ответом Квели Церетели. – Мы все на тебя уповаем!
– А если так, слушайте внимательно, – Зураб уже вновь надеялся; а вдруг князья, ничего не подозревая, помогут ему осуществить задуманное? – Напишем о Тэкле.
– Но она существует?
– Успокойся, Квели: раз церковь не опровергла, что она погибла, значит, она существует. Мы, верные сыны церкови, обязаны помочь святому отцу.
– Обмануть царя?
– Опасные мысли изрекаешь, князь Качибадзе. Это тебе не случай с мегрельским женихом и не проделка с косоглазой племянницей. – И Зураб под смех князей продолжал: – Святой отец решил избавить Картли от посягательства кахетинской церкови. Узнав о намерении приверженцев Тэкле, кахетинцы встревожатся. И царь Теймураз поспешит сюда и прострет на нас милость «богоравного», подтвердив своей печатью первенство картлийской церкови.
– Выходит, фамилия Саакадзе, – почему-то оглянувшись на дверь, проговорил Фиран, – для церкови как воздух нужна? Раньше в запасе Георгия Саакадзе держали, теперь – Тэкле Саакадзе…
– Не кощунствуй, Фиран! Не Тэкле Саакадзе, а царица Тэкле! – И Зураб ехидно спросил: – Ты сам проводил свою жену в Марабду?
– Сам… – растерялся Фиран. – Давно брата не видала и его сыновей и невестку-гречанку с ее двумя мальчиками-красавцами. И Магдану хотела повидать моя княгиня. А что?
– Как? Как ты сказал? – зарычал Зураб. – Когда изволили прибыть?! Как в Марабду добрались?
Словно подземный ключ забил. Все повскакали с места, зажестикулировали: «Где? Когда? Почему вернулись? Кто помог?»
Внезапно на Фирана напало озорство, и он выкрикнул:
– Саакадзе помог!
Князья невольно сгрудились, готовые к круговой обороне. Воцарилось безмолвие, как и полагается перед атакой. Потом разом заговорили… нет, не заговорили, заголосили, наседая на Фирана. Он едва успевал отвечать тем, кто дергал его за рукав, за куладжу, за шарвари. Молчал только Липарит. Он был сторонником Моурави и сейчас обдумывал, что означает помощь Георгия его заклятому врагу Шадиману. Неужели собирается вернуться и задабривает противников Зураба? Ну, а Мухран-батони, Ксани-Эристави, Барата, все его друзья? Выходит, не против князей восстает, а против тех, кто подобен Зурабу Арагвскому и Квели Церетели.
– А разве не прав?
– Кто прав, благородный Липарит?
– Неукротимый! И знай, владетель Арагви, я мысли вслух высказал.
– Чем прав? Тем, что Картли до нищенства довел?
– Если по такому руслу разговор пошел, скажу без притворства: не без твоей помощи. Ты и теперь помогаешь ему.
– Я? Чем? Чем помогаю?
– Разоряешь Картли, как можешь. Недаром тебя назначили кахетинцы над Тбилиси издеваться. Недавно ко мне прибежали купцы, как дети плакали. Я шелк заказал на каба Дареджан, а они привезли атлас, и не столько, сколько требовал. Клянутся: весь майдан разорили кахетинцы, от больших весов одна тень осталась, – а ты потворствуешь.
Я, доблестные, открыто скажу: ни словом не упрекнул купцов, когда они хором воскликнули: «Когда же пресвятая влахернская божья матерь поможет вернуться нашему защитнику? Наступит ли еще время освежающего дождя?» Такую же мольбу прочел в глазах амкаров, когда привезли в мой замок заказанные новые чепраки для коней. И опять же не столько привезли, сколько требовал.
С нарастающим беспокойством следил Зураб за хмурящимися князьями. «Пора дать бой».
– Я не ослушник и выполняю волю царя. Это он требует дань с майдана и сейчас прислал гонца с повелением вновь обложить майдан двойным налогом: с товаров и денег. А кто недоволен, пусть на меня жалобу царю шлет… И потом, помните, князья: азнауры – наши враги. Наш недоброжелатель пострадал, но ни один княжеский замок не потерпел ущерба, ибо я за княжеское сословие всегда держу наготове меч и сердце.
– Ваша! Ваша! – возликовал Церетели, разражаясь рукоплесканиями. – Ваша нашему Зурабу Арагвскому!
– Ваша! Ваша! – вторили беснующемуся Квели многие владетели.
– Победа дорогому князю Зурабу Эристави! – провозгласил Цицишвили. – Он неустанно печется о нашем величии. А до майдана нет нам дела! Пусть сами защищаются!
– И амкары тоже! – злорадствовал Джавахишвили, вскочив на своего любимого конька. – Они оружие делают, а почему ради своего сословия не обнажают его?
– На нас надеются, меднолобые! Привыкли, что мы их от персов и турок защищаем!..
– Защищал волк кур от лисицы, – прыснул Палавандишвили, – а сам каждую ночь их в сациви превращал.
– Как понять тебя, князь? А что ты предлагаешь?
– Предлагаю, Зураб, вернуться к письму. Раз церковь нуждается в нашей защите, напишем царю Теймуразу о Тэкле…
– О царице Тэкле, – холодно поправил Липарит. – Не теряйте, князья, присущее нам рыцарское уважение к женщине.
– И еще к какой женщине! – встав, проговорил молодой Палавандишвили.
– Говорят, царь Луарсаб, лучший из царей, называл ее «розовой птичкой». Восхищенный, я заказал себе розовую куладжу с изумрудной оторочкой, любимой царем Луарсабом.
– Ваша царю Луарсабу!
Одобрительный гул наполнил зал. Владетели поднялись, словно присутствовали на обряде коронования.
«Теперь все щенки вырядятся в розовое и зеленое! – угадал Зураб. – Но я их заставлю носить одеяния моего любимого цвета – цвета крови… Терпение, терпение, Зураб Арагвский! Так учил еще в Исфахане Непобедимый. Однако примутся сегодня за послание эти тунеядцы?»
– Итак, князья, напишем царю.
– Не испросить ли раньше благословения церкови? – трусливо заметил Квели Церетели. – Дело католикоса касается.
– Нечего, осторожный князь, церковь и не такое благословляет, когда ей это на пользу. И бог молчал, – значит, одобрял.
Князья со смешанным чувством неудовольствия и радости принялись сочинять послание царю Теймуразу. Появились писцы в длинных черных чохах, с выражением торжественности на неподвижных лицах. Заскрипели тростниковые перья, выводя на вощеной бумаге ряды стройных фраз, полных благоговения перед короной. Послание получилось вдохновенное, ибо, хотя об азнаурах не писалось ни слова, а об опасности, связанной с возможностью воцарения Тэкле, слишком много, все думали лишь о том, чтобы добиться согласия царя на обложение азнауров, и потому цветисто доказывали, что только так справедливо наполнится с избытком «сундук щедрот» царя.
От себя Зураб послал отдельный свиток, убеждая царя внять мольбе князей и его личной и пожаловать в Тбилиси, свет городов грузинских, вместе с царицей Натия и царевной Нестан-Дареджан хотя бы на срок пребывания его, венценосца, в Картли, верной «богоравному» и неотступной от его десницы. Он, Зураб, хотя бы издали будет любоваться своей царственной женой, неповторимой, как солнце, блеском с луной равной. Еще о многом написал Зураб: о своей любви и преданности…
Отослав гонца с посланиями, скрепленными печатью княжеств, Зураб злобно подумал: «Лишь бы заманить сюда непокорную жену, по своевольству равную больному зубу и ненужную, как тяжелый сон, а там… Да, Миха, похитив ее, увезет в Ананури и запрячет в хевсурскую башню, самую высокую, до моего воцарения. Потом дам негоднице возмущаться вволю. – И, точно отвечая своим мыслям, усмехнулся: – Нет, не так я глуп, чтобы покушаться на жизнь царя: и потому, что это ни к чему, и потому, что такое небезопасно. Теймураз любим горцами. За него подымутся отомстить все тушины, пшавы, мтиульцы и с еще большим рвением хевсуры. Весь этот отчаянный горский народ может смести не только владение мое, Зураба Эристави, но и достать убийцу царя Теймураза даже в Метехи. Нет, неразумно злоумышлять против царя! Неразумно, ибо это ни к чему. Мне, усмирителю царя орлов Орби, важно отторгнуть от кахетинца жемчужину – Картли и воцариться самому, и я такого достигну. В том порукой мой меч! Что для шаирописца Картли? Не больше, чем „сундук щедрот“. Княжескому сословию незачем уподобляться овце, которую можно стричь и днем и ночью…»
Съезд картлийских князей, на редкость бесцветный, закончился основанием дружественного союза, направленного против венценосного покусителя на богатства князей Верхней, Средней и Нижней Картли. Зураб еще выше поднялся в глазах владетелей, ибо он, как никто, готов биться до последнего вздоха за сословие избранных.
Так в Марабде и убеждал Фиран князя Шадимана, повествуя о съезде, где Зураб провозгласил себя ярым защитником знамен больших и малых фамилий.
Если князья разъехались успокоенные и повеселевшие, то Зураб остался встревоженный и озабоченный. Он рассчитывал на большее, но для отчаяния пока нет причин. Владетели, несомненно, прониклись к нему доверием. Теперь надо всеми мерами разжечь в их сердцах ненависть к кахетинцам. И не одних владетелей натравить на них, но и азнауров, и купцов, и амкаров. Всех! Всех!
К некоторым знатным азнаурам, которых считал саакадзевцами, Зураб послал особых гонцов с посланием, в котором извещал, что Кахети снова требует податей, а он, князь Зураб, обязан посоветовать им не сопротивляться. Послание не подкреплялось бранью или угрозой. И, конечно, получив его, азнауры поймут, что он, Зураб, не настаивает на выполнении воли царя, ибо азнауры тоже заплатили за год вперед. Распалившись, они направят Зурабу резкий отказ, который он немедля отошлет царю…
Вскоре чернобровый арагвинец уже передавал Вардану приказ немедля явиться и князю, заинтересованному в торговле.
Вардан прищелкнул языком: «Два полуцаря меня советником избрали! Пэх, пэх, молодец азнаур Лома! Привез из Телави ответ Зурабу и мою лавку не обошел. Я посулил ему сукно на шарвари в хорошую стоимость, и азнаур дал слово аршином памяти точно отмерить рассказ о возмущении царя Теймураза. В Марабду выеду после встречи с Зурабом, черту равным. Хочу и расход вернуть и доход получить; а самое главное – Нуца просит узнать у княжны Магданы, как семья Моурави живет, все ли – сохрани их пречистая дева Мария! – здоровы? Чем полна их чаша: шербетом или уксусом? И когда рассчитывают возвращением осчастливить… скажем, Носте?»
Зураб встретил купца хмуро, даже с холодком:
– Видишь, недоволен царь майданом, совсем перестали пошлины платить.
– Какие, князь князей, пошлины, если ничего не ввозим и ничего не вывозим, ничего не покупаем и ничего не продаем?
– Ничего там! – Зураб выразительно указал на сердце Вардана. – И ничего тут! – и постукал по его лбу. – Не являй притворство, Вардан! Как может майдан без торговли жить?
– А кто тебе сказал, князь, что живем? – Вардан незаметно следил за подвижной рукой Зураба: «Не то что по башке, по железу хватит – сок брызнет».
– А по-твоему, все с… – Зураб хотел сказать «сдохли», но обстоятельства требовали более мягкого слова, и он сказал: – околели?
– Справедливый князь, время, когда купцы как люди умирали, исчезло вместе с освежающим дождем. Сейчас околевают, ибо так пользы больше – хоронить дешевле.
– Я тебя не для шуток позвал! – В голосе Зураба зазвучала угроза, он согнул палец для щелчка.
– Тоже так думаю, князь князей, – Вардан на всякий случай отклонил голову, – время шуток прошло вместе с…
– Освежающим дождем? – Зураб щелчком сбил пылинку с чохи. – Так вот, купец, если пошлины для царя не соберете, то ждите дождя цвета крови.
– Выходит, телавский майдан лишь за наш счет богатеть намерен?
– А вы что, бараны? Почему не защищаетесь? Сами избаловали, а теперь кахетинцы требуют непосильный сбор.
– Э, князь князей, с голого рубашку труднее снять, чем кожу с призрака! Пусть грозят, уже сколько раз наглели.
– Дело теперь другое. Мелик кахетинского майдана вместе с начальником нацвали и почетными купцами прибудет; если не дадите добровольно, ваши дома хотят забрать, семьи на улицу выбросить.
Вардан усиленно заморгал, словно саманная пыль в глаза попала. Даже магометане никогда так не поступали. Куда гнет «защитник» майдана? Но, может, запугивает? Щелчок по воздуху? Пэх, пэх, надо пощупать, какая шерсть.
– На твой совет уповаем, князь князей! Ведь мы твои подданные, картлийцы.
Зураб почувствовал бальзамную сладость в груди. Впервые к нему так обращались: подданные! Он приказал внести лучшее вино, чаши. Так бы сделал Саакадзе. После того как Вардан, пожелав знамени Арагвских Эристави пылать, как заря на небе, выпил, Зураб сказал:
– Приумножу милости. Я уже нашел выход: должны взбунтоваться! Кто ни пожалует из Кахети за пошлиной, говорите: «Сгинь!» Даже бейте, вот так…
Вардан отпрыгнул и завопил:
– Ради святого Кириака, не показывай, сам знаю!
Осушив чашу, Зураб довольно крякнул и провел по усам:
– Каждый из купцов пусть одним медяком ограничится. В лицо им кричите: «Отделяем картлийский майдан от кахетинского!» Если крик не поможет, вспомните о кинжале. Вынимайте из ножен так, а удар наносите вот так: в живот!
Вардан заскочил за кресло, порывисто дыша: «Еще бы тумак – и совсем Базалетская битва!»
– Оповестите все базары Картли о своем решении! Никаких уступок кахетинцам! Кинжал не поможет, – угощайте огнем! Так вот: сзади! спереди! сбоку! Ba-ax!
Оторопев, Вардан уставился на владетеля, вошедшего в раж. Ноздри у Зураба вздрагивали, будто от запаха паленого мяса. «На что толкает шакал? – недоумевал купец. – Или в самом деле за майдан заступиться хочет? Или сам решил пошлину присвоить? Надо смерить глубину подвоха».
– Князь князей, большое и, правду скажу, хорошее дело ты задумал. Но… как же гзири? Молчать будут? Не искрошат ли шашками весь майдан?
– Гзири остерегутся, майдан им будет не по пути. Начертаю повеление! Так вот, ты олицетворяешь майдан и можешь отвести от него большое несчастье.
– Несчастье?! – Вардан насторожился и даже чуть приподнялся на носки, чтобы лучше слышать. – Может, Моурави приближается? Тогда, что могу, по твоему разумению, все сделаю, князь князей! – И про себя усмехнулся: вина не было, а дьяволы мехи раздували.
– Обязан сделать! Ты обладаешь для этого главным свойством – изворотливостью.
– Почему я, князь князей?
– А по-твоему, кто?
– Мелик, он сажу за муку выдает, пепел – за масло, шиш – за грушу. А я давно, как пожелал ты, не мелик.
– Как не мелик?! – Зураб опешил. – А кто ты?
– Я купец Вардан, а мелика ты сам другого выбрал удачно: у него живот свиньи и ум жука.
– Почему же сразу не сказал?
– Думал, знаешь, что каурма не саман.
– Ты что?.. – Зураб свирепел, силясь улыбнуться. Нет, не время за издевку, прикрытую почтительностью, швырнуть купца в башню. И он постарался смягчить голос. – Рассердился я тогда на тебя, а ты всерьез принял. Гони косого глупца к сатане под хвост! Все майданное дело испортил.
– Как могу самолично распоряжаться хвостом сатаны, князь князей?! Раньше глашатай должен твое повеление обнародовать, целый день, по майдану слоняясь, выкрикивать: «Так возжелал князь князей Зураб Эристави, повелитель Арагви, достойный хранитель короны!» Потом купцы соберутся. Сначала косого низложат, – значит, радостный пир…
Так деды еще поступали, нельзя менять. Потом выберут меня – и опять пир, ибо все делаем, как деды утвердили. Думаю, три воскресенья на соблюдение обычаев уйдет, а кахетинские нацвали с купцами через воскресенье пожалуют… Придется косому гостей встречать.
– А ты? – Зураб нервно погладил эфес меча. – Совсем руки умываешь?
– Князь князей, – невольно испытывая ужас, пролепетал Вардан. – Я за майдан сердцем болею, но для этого нужна голова. – И стал пятиться к выходу. – Что могу, сделаю. – Облегченно почувствовал, что перешагнул через порог. – Так прислать косого? – И мгновенно исчез.
Сжав губы, Зураб не оборачиваясь смотрел в окно. Он вынужден был отложить расправу с купцом, так подсказывало благоразумие. Заполучить корону, используя лишь средства грубой силы, нельзя, – он уже это ясно осознал. Надо было чурчхеле придать остроту клинка, а клинку – сладость чурчхелы. С таким девизом он готовился вступить на царскую стезю. И вдруг взор его просветлел: он наблюдал, как на стенах Метехи происходит смена стражи. Копьеносцы были в серо-бело-синих нарядах цвета его фамильного знамени, и на караульном флажке, трепетавшем в прозрачном весеннем воздухе, черная медвежья лапа сжимала золотой меч. Привыкший к высотам гор, он сейчас испытывал легкое головокружение, ибо и город, и ущелье, и горы казались уменьшенными во сто крат. Он как бы парил над ними, ласкаемый ярким блеском престола. Новый прилив сил омолодил его, мечта становилась явью, и ради этого стоило сокрушить последние преграды.
Очутившись за Метехским мостом, Вардан не мог понять: откуда вышел он – из замка или из бани? Впрочем, он достаточно был захлестнут грязью, чтобы долго сомневаться. Какой-то мальчишка юркнул за угол. Вардан кисло улыбнулся: «Беспокоятся купцы», – и направился прямо домой.
Едва войдя в «комнату еды», он вполголоса проговорил:
– Нуца, убери с комода товар, особенно далеко спрячь подарки Моурави, и сундук с одеждой завали в сарае хворостом. Да… еще в нише атласные одеяла простыми замени.
– Вардан-джан, ты что меня за душу держишь? Как только позвал тебя шакал, сразу догадалась: не вином угостит.
– И вином угощал, и слова слаще гозинаков подносил, и обещания аршином мерял.
– Вай ме! Вардан-джан! Что задумал шакал?!
Выслушав мужа, Нуца без промедления принялась за дело, и к вечеру богатый дом Вардана Мудрого походил на жилище бедного лавочника.
С аппетитом пообедав, Вардан восстановил, наконец, душевное равновесие и уже спокойно направился на майдан.
В рядах стояло затишье, необычное для торговой весны. Возле больших весов толкались дукандары, лениво обменивались новостями.
Но у Гургена словно пятки горели, – он то и дело выбегал из лавки, вглядываясь в безлюдные затененные улички, выходящие на площадь майдана: не идет ли отец? И не он один, выжидали и другие состоятельные купцы, ибо с минуты, когда Зураб прислал гонца, их не переставал волновать вопрос: зачем?
Вардан едва успел поговорить с сыном, как в лавку вошел сосед. Увидя Вардана за странной работой, он с нарочитым весельем спросил:
– Ты что, Вардан, шаурной кисеей любуешься? Разве лучше товара не нашел?
– Все отборное давно продал; думаю, и у тебя не осталось. Сейчас в Гори уезжаю, пэх-пэх! Там у двоюродного брата такое же состояние, как и у ангела, когда он взлетает на небо. Сразу купцом стал, длани сами к серебру тянутся. Подарки везу. Отдохну немного, устал. Думаю, и тебе следует отдохнуть, все равно торговать мечем.
– Надолго едешь?
– На неделю.
– Как на неделю? А кахетинские купцы?
– Не в гости жалуют, пусть мелик с ними разговор ведет о караванах и грузах. Я простой купец. Говорят, даже кисею начнут забирать. Чем убыток терпеть, решил лучше подарок поднести. Не все, конечно, три куска кисеи для торговли оставлю, еще три штуки миткаля на развод и на шесть пар шарвари грубого сукна с полок сниму.
Посмотрев вслед торопливо вышедшему соседу, Вардан накинул крючок на дверь:
– Гурген, заверни в кисею лучший товар и перенеси домой, оставишь только то, что я соседу пересчитал.
– Когда выезжаешь, отец?
– В Марабду? В пятницу.
– Очень хорошо, в воскресенье купцы из Кахети прибудут. Значит, долго у князя гостить собираешься?
– Пять дней, больше кахетинцы не выдержат.
Майдан всполошился. Как по сигналу, весь следующий день купцы собирались в дорогу: у кого в деревне родственница замуж выходит – «красивая и больше на гирю похожа, чем на аршин»; кого на крестины пригласили: «После купели младенца обещают тамадой выбрать, такого еще не было!»; у кого бабушка клад нашла: два черепка, а в них золотые кочи.
Через два дня лавки купцов походили на пустыню тринадцати сирийских отцов, а сами купцы уподобились богомольцам, спешащим выполнить данный обет.
Узнав гораздо позже о тактике купцов, Кайхосро Мухран-батони сказал: «Это лучший способ выиграть битву даже у сильнейшего противника».
Не только сам царь, но все, что было связано с его особою, почиталось в среде кахетинских вельмож священным. На фресках Гремского храма был изображен арочный дворец – резиденция кахетинских Багратиони, сами цари – «богоравные» – в пышных одеяниях толпились на этих фресках вокруг престола творца. И понятно, почему царские советники, привыкшие к беспрекословному повиновению, растерялись, когда нацвали с купцами вернулись обратно в Телави ни с чем. Тбилисский майдан оказался пустым, даже в мелких лавках, кроме иголок и кевы, ничего не было. Хотели угрожать, но купцы и дукандары разбежались, как крысы из горящего амбара. Пошли жаловаться князю Зурабу, он крик поднял: «Почему не захватили с собою хоть сто дружинников для устрашения? Что, на свадьбу прибыли? Пошлину купцы за год вперед заплатили, а если царство нуждается и советники царя притворились, что забыли о полученных монетах, и вновь хотят муравья без седла оставить, значит и меры их должны быть похожи на гири и аршин».
Когда же нацвали и мелик телавского майдана попросили сто дружинников для устрашения, князь окончательно рассердился: «В Телави обязаны были решать такое дело, а теперь, когда угли из жаровни выбросили, шашлык для царя жарить хотите? Что делать? Вызовите из Кахети отборных дружинников и выверните наизнанку весь майдан, а заодно и дома укрывшихся купцов. Неплохо некоторых и кинжалами пощекотать, – сразу покорность проявят, и монеты найдут, и товары на стойках разложат».
Совет показался кахетинцам странным: если приступом брать майдан, почему картлийских дружинников не выставил? Значит, не хочет участвовать в схватке шашек и гирь! Или же для себя успел добавочные пошлины собрать? Обратились с просьбой к тбилели: «Помоги!».
Смотрел митрополит задумчиво вдаль, лицо стало блаженным, словно серафимов услышал, трижды сочувственно кивнул головой – и… не помог. Заявил, взмахнув руками, как крыльями, что церковь в торговые дела не вмешивается. Потом назидательно поднял перст: «Бог да дарует вам долгую жизнь!» И войной не посоветовал идти, ибо если майдан пустой, то свистом шашек его не наполнить.
Отправленные телавским меликом купцы вернулись из Мцхета и Гори также ни с чем: «Там даже лавки заколочены, как от врагов». На возмущенное послание князя Чолокашвили Зураб ответил, что и азнауры вышли из покорности, вооружили своих крестьян и на один локоть не подпускают сборщиков; говорят: то, что царству полагалось, уже за год вперед выплатили, больше и косточки от алычи не добавят.
Отправив с азнауром Ломой письмо князю Чолокашвили и вновь подтвердив, какая опасность угрожает Кахети, в случае если воцарится Тэкле, Зураб, втайне мечтая об ослаблении обороны «виноградного царства», умолял Теймураза Первого поспешить с приездом.
В Телави волнение. Приписывая Тэкле притязания на трон династии, перепуганные вельможи скрывали от кахетинцев любую весть, связанную с царицей, отрешившейся от земных страстей. В третий раз собирались советники, хмурились, покусывали усы, мрачно цедили слова сквозь зубы. Их пугало не воцарение Тэкле – об этом можно договориться с католикосом Картли… – а пугал их впервые полученный отказ картлийцев помочь Кахети. Неповиновение проявилось именно в тот час, когда царю как воздух были нужны и монеты, и кони, и скот. Опустошенная Кахети никак не могла оправиться. Дань тушины принесли в срок. Но где скот и продукты? Будто в дырявый мешок провалились. Ничем нельзя было насытить царя, князей и церковь. Битвы, разгул и моления не мыслились без золота. Оно одно способно было утвердить право сильного. О народе мало думали, – пусть сам о себе заботится. А как существовать, если майданы пустуют, амкары под навесами изнемогают от безделья? Крестьяне? Виноградники сожжены, тутовые рощи вырублены, поля одичали, скота почти нет. Одними лепешками пробавляется народ. Где тут о пошлинах думать, лишь бы с голоду не погибнуть и хоть рубище иметь на плечах.
Обо всем этом знал царь Теймураз. Может, он и жалел народ, но помочь было трудно. Высокой стеной Сурами была отгорожена Восточная Грузия от Западной. Путь к морю был по-прежнему закрыт. Торговля из кипучего потока все больше превращалась в заводь, в которой, как в зеркале, отражалось состояние страны. И, забыв о стремлении Георгия Саакадзе пробить этот спасительный путь из гор к морю, Теймураз только сокрушался и сетовал в своих вдохновенных шаири на превратную судьбу.
Одна надежда, говорили кахетинцы: еще год, два – оправится царство. А шах Аббас? Возможно ли забыть о постоянной угрозе? Временно можно забыть о нем, ибо Великий Моурави на чужой земле стремится обрить хвост «льву Ирана». Ну, а князья, которые не перестают скорбеть, что нечем хозяйство поднять? Не меч и щит Картли нужны кахетинским владетелям, а ее последние ценности – плоды ее долин и изделия городов.
Вот почему, получив приглашение княжества Картли, советники убеждали царя предпринять поездку, сулящую несомненную пользу, и покончить с притязаниями Тэкле. Ведь все придворные получат подарки, повеселятся. Картлийские замки богаты, пиры в Метехи, большие и малые охоты у князей… Потом, – с поднятым застольным рогом и красноречивым тостом легче убедить строптивцев помочь царю. Гостям не отказывают.
Возможно, царь Теймураз и согласился бы на поездку. Одни преподношения могут наполнить «сундук щедрот». Затем царица Натия в нарядах нуждается, – наверно, получит дары от княгинь, от горожан и особо от княгини Нато Эристави. Богат замок Ананури! И умно будет Нестан-Дареджан показаться в Тбилиси: Зураб драгоценностями ее засыплет… еще не знает о царевиче Александре Имеретинском, а если слухи доходят, все глух к ним: слишком самоуверен. Все эти рассуждения сводились к одному: «Да будет надо мной, царем Теймуразом, молитва! Находясь в великом стеснении и опасаясь, чтобы не обнищал царский род, предприму поездку, сулящую несомненную пользу».
Но… как раз в это время гонец от Шадимана привез письмо и, проведенный в «комнату вестников», мгновенно исчез.
Опасаясь подвоха, старший писец с предосторожностями развернул свиток, скрепленный печатью Сабаратиано.
На вощеной бумаге цвета свежего лимона в строгом порядке застыли слова, будто воины на царском смотру. Шадиман не поскупился на подробности, описывая съезд князей, на котором присутствовал верный ему, Шадиману, владетель. Кощунство! Обсуждать способы, как заманить «богоравного» в Картли. И все ради чего? Ради стяжательства! Ради личного обогащения! И только ли ради обогащения? Измена! Святая богородица, защити и покровительствуй царю Кахети! Пусть венценосец всячески опасается охоты, ибо именно в лесу легко целиться в зверя, а попасть… Разве тому мало примеров? Почему «богоравные», чья жизнь особенно драгоценна, не остерегаются некоторых своих верноподданных? А проделка с майданом? Разве купцы без поощрения со стороны осмелились бы на такое своевольство? А кинжал, который некто, опоясанный владетельным мечом, собирается преподнести царю для резни азнауров? Или кто из наивных полагает, что эти гордецы покорно подставят головы? Вникнуть надо в дело и понять: весь народ восстанет на защиту своих азнауров, ибо они выученики Саакадзе и – с тайной целью – не слишком обижают своих крестьян, а с царскими глехи и мсахури в постоянной дружбе. Кто из азнауров не помнит летучую войну Георгия Саакадзе и ее первую заповедь: «Будь неуловимым». Пусть царь царей, любимый народом иверским и особо горцами, проявит предельную осторожность, ибо царство требует умелой и заботливой десницы, а если кто толкает «богоравного» на ссору с народом, тот враг царства…
Встревожился Теймураз. В час, таящий угрозу для короны, мало было ему дела до Картлийского царства. Уж не замышляет ли «шакал» завладеть двумя царствами? Не покушается ли на жизнь царя? И, собрав придворных, Теймураз Первый сказал: «Мы возжелали оградить народ наш от опасности!»
Запершись с Чолокашвили, Джандиери и Вачнадзе, Теймураз показал им письмо Шадимана. Ближайшие советники ужаснулись: «Недаром Зураб перестал посещать Кахети, недаром всеми мерами выманивает Нестан-Дареджан, недаром…»
Решили скрыть от всех тревогу, охватившую царя и первых советников. Во дворце немало персидских ковров, они заглушали разговоры. Также разумно царю перед Зурабом притвориться несведущим. И поэтому ответ князьям, владетелям Картли, и отдельно Зурабу отразил то удовольствие, которое предвкушал царь от близящейся поездки в Тбилиси, куда сам давно собирался. И царицы прибудут под сень Метехи, твердыни царей и гордости народа. О дне выезда двор Телави сообщит в свой срок, тогда и снарядит скоростного гонца.
И двор стал готовиться к отбытию в стольный город Картлийского царства. Засуетились в замках князья и Северной, и Южной Кахети, ибо царь предложил сопровождать его всем желающим.
Обо всем том, что происходит в телавском дворце, Зурабу стало вскоре известно, и не только из послания к нему Теймураза, а больше от его лазутчиков.
Не сомневаясь, что Зураб не обходится без услуг тайных осведомителей, придворные и непосредственно сам царь любым образом старались довести до шершавого уха «шакала» о лихорадочно протекающих сборах. Царь даже как-то резко заспорил с Нестан-Дареджан, настаивая на ее поездке в Тбилиси. Он, царь Теймураз, уже дал слово и нарушать его не намерен. От криков Нестан-Дареджан все слуги попрятались, даже поварята забрались в подвалы: как посмел отец за нее слово давать? Она все ковры собственноручно изрежет, все подарки Зураба в Иори выбросит, все розы в саду растопчет, все вино из марани собакам выльет! Она!.. Она!..
Не меньше ее надрывался царь: он не позволит перечить ему, он сумеет наконец сломить упрямство своевольной дочери! Он!.. Он!..
Но окончательно убедила лазутчиков Зураба царица Натия. Ничего не подозревая о хитрости царя, она испускала вопли и то и дело разражалась угрозами. Оказывается, ей надоело сидеть в Телави, однообразном в своем разнообразии, и беречь неблагодарную дочь. Она желает выехать в Тбилиси, многобашенный и сине-купольный, попировать с подругами своей юности, посетить замки князей, полюбоваться холодным, рожденным в Индии, огнем, которым обещает расцветить небо князь Зураб, ее зять. О пречистая дева! Откуда у ее дочери такой вздорный характер?! Но она!.. Она!..
Ночью, когда в арочном дворце, утомленные бурей, продолжавшейся несколько дней, крепко уснули царедворцы, Теймураз тихо пробрался в опочивальню Нестан-Дареджан.
Увидя отца, она отшвырнула ножкой мутаку и снова было принялась вопить, но Теймураз таинственно приложил палец к губам и смеющимися глазами посмотрел на дочь.
На черных длинных ресницах Нестан сверкнула слеза: долго ли ей терпеть еще нелюбимого мужа?! Если церковь не расторгнет ненавистный ей брак с Зурабом Эристави, то она негласно уедет в Имерети, ибо жить не может без царевича Александра.
Одобрительно кивнув головой, Теймураз склонился к ушку дочери, украшенному жемчужной подвеской, к зашептал:
– Твое волнение понимаю не одним разумом, но и сердцем. Я даже начертал маджаму о стенании:
Девы, на свет уповающей В призрачной мгле Алазани, Царство лозы орошающей Участи горькой слезами Вечность проходит, минута ли, Тяжки нам горести эти. Гордую душу опутали Дэви арагвского сети.Мы тоже желаем вызволить тебя из арагвских сетей и лицезреть женой наследника имеретинского престола.
Нестан жарко обняла отца и покрыла его лицо поцелуями.
– Говори, говори, отец! Что ты придумал?
– Заставить Зураба добровольно расторгнуть с тобою брак.
– Но он без принуждения не согласится!
– Не отчаивайся, мое дитя, согласится! Я ему пообещаю жезл соправителя Картли… Необходимо одно: чтобы он, полный надежд, прибыл сюда, в наш Телави. Здесь само небо прозрачной голубизны располагает к доверию и легче будет убедить Зураба. Да и церковь вмешается. Я ведаю тайны сердца человеческого. Медлить нельзя. Царь Имерети Георгий одержим недугом, вот-вот бог призовет его к себе. Необходимо до его кончины стать тебе женою наследника – и потому, что лучше войти вместе с Александром на престол, и потому, что траур заставит вас еще год томиться… Напиши Зурабу, что я тебе продиктую, и ты… через месяц станешь свободной.
Наутро царь объявил собравшимся князьям, что царевна Нестан-Дареджан согласна поехать в Тбилиси, но пусть за ней, как определено правилами двора, прибудет Зураб Эристави, князь Арагвский.
Трижды скакали по Кахетинской дороге, через Гомборский перевал, из Телави в Тбилиси и обратно скоростные гонцы.
Зураб в отчаянии умолял царя уговорить Нестан-Дареджан пренебречь излишней торжественностью и вернуться к нему. С третьим гонцом Теймураз ответил осторожному, словно олень, Зурабу: «Приди и возьми!»
Зурабу всюду мерещился белый Орби, царь орлов. Он, будто не был уже повержен, потешался над ним. Ругаясь, Зураб решился на крайнее средство, чтобы выманить царевну и отнять Картли у царя. Он вызвал последнего гонца от Теймураза, азнаура Лому, и, запершись с ним, сказал, что боится доверить пергаменту слова, поэтому пусть азнаур все запомнит и лично наедине передаст царю, что царица Тэкле скрывалась у Мухран-батони и сейчас заговорщики готовятся водворить ее на картлийский трон; что царицу видели со свитой на плоту, плывшем по Куре; и когда со стены Речной башни в Тбилиси их окрикнул сторожевой дружинник и приказал остановиться, кто-то выстрелил в него из мушкета. Пусть Лома навестит раненого в помещении крепостной дружины и сам расспросит…
В письме, которое Зураб написал царю, он упрекал его за нежелание обрадовать картлийцев встречей ставленника бога с его паствой.
"Твой гонец, – заканчивал послание Зураб, – поведает тебе об опасности, черной тучей нависшей над Картли. Я должен оберегать твое царство, ибо только Картли может сейчас способствовать благополучию Кахети. Если ты, царь царей, появишься сейчас в осиротевшем без тебя Тбилиси, то ни Мухран-батони, ни Ксанис-Эристави и вообще никто не дерзнет пойти против тебя, «богоравного», и все происки врагов рассеются, подобно миражу. Ты, витязь небесный – ангел земного, полагайся на меч мой и клятвенное обещание.
Жажду, как к лучезарному источнику, приложиться в стольном городе Тбилиси к твоей правой деснице.
Князь Зураб.
317 год XIV круга хроникона".
Возможно, получив подобное письмо, встревоженный Теймураз и помчался бы в Тбилиси защищать свою корону, но Лома не оправдал надежд ананурского хитреца. Азнаур рассказал царю, как, навестив раненого дружинника, который, по его словам, видел на плоту богатый шатер и под легкой кисеей тоненькую женщину, стоявшую у шатра и смотревшую на Тбилиси, он, Лома, усомнился в подлинности раны, в заодно и в присутствии царицы Тэкле на плоту. Вот почему он побежал сообщить купцу Вардану необычайную новость и кстати получить три аршина атласа на платье дочери. Не пропустив ни слова, Вардан отмерил ему, Ломе, в подарок еще три аршина атласа и тотчас покинул Тбилиси, направив коня в Марабду.
Телавский дворец стал походить на воинский лагерь. Кругом бряцали или оружием, или словами… Царь собрал владетелей в «зале мечей», примыкающем к крытой галерее, где стояла цепь часовых, и сообщил о своем решении отправиться с тремя тысячами дружинников в Тбилиси.
– Ваша-а-а! – прокатилось по «залу мечей».
Как раз в этот момент прискакал гонец из Марабды, княжеский азнаур в сарацинских доспехах. Начальник двора подвел его прямо к царю. Гонец преклонил колено и передал послание. На шнурке свешивалась печать князя Шадимана: змея, обвившая меч. Гонец мгновенно исчез.
О чем писал Шадиман! О том, что подозревать царицу Тэкле в желании возложить на себя корону двух царств – несмываемый грех, ибо она ушла к царю сердца своего. Нарушив каноны чести, все злое измыслил Зураб, дабы заманить царя Теймураза в Тбилиси. Остерегайся! Замысел тирана Арагви разгадать нетрудно… Что же до плота с богатым шатром, то его, несомненно, видел раненый дружинник, – ведь на этом плоту плыли Барата: два сына его, Шадимана, князь Заза с женой и двумя мальчиками, холостой Ило и княжна Магдана, затосковавшая по отцовской любви. Не кто иной, она стояла у шатра, когда один из сопровождающих Барата слуг на требование стражи подплыть к берегу выстрелил из мушкета. А проплывала семья князя Шадимана Бараташвили мимо Тбилиси тайно, по желанию его, Шадимана, опасающегося предательских поступков со стороны шакала из шакалов, именуемого Зурабом Эристави.
И ныне, как преданный династии Багратиони царедворец, князь Шадиман Бараташвили говорит царю царей, величию семи земных поясов, певцу красивых чувств и мыслей: «Остерегайся!..»
Подчас одно слово обладает такой энергией земных глубин, что способно внести смятение в душу человека, бросить его в пучину или наоборот – в последний миг остановить над бездной. Таким словом для Теймураза прозвучало грому подобное: «Остерегайся!»
Ему почудилось – он на волосок от гибели. Властная натура его потребовала отмщения и, помня свой девиз: «Цари господствуют, но не лгут», он решительно прибег к обману, стремясь всеми средствами заманить неверного Зураба в Телави.
Снова седлались кони и скакали гонцы, исчезая за поворотами горной дороги, то скрывающейся в голубом мареве, то поражаемой клинками дождя.
Очередное послание царя было наполнено благодарностью Зурабу за его приверженность к престолу. И теперь витязю следует явиться ко двору, дабы самому сопровождать царскую семью в Тбилиси.
Понимала ли Нестан-Дареджан ту истинную цель, какую преследовал ее отец, настойчиво приглашая Зураба, или нет, но желание поскорее стать свободной владело ею так сильно, что она ни над чем не задумывалась.
Может быть, осторожный, как опытный олень, Зураб все же воздержался бы от поездки в Телави, ставшей после переписки трижды опасной, но письмо Нестан-Дареджан распалило его.
«Князь Зураб, ты сосчитал, сколько часов, дней и месяцев не видел меня? Если совсем забыл дорогу в мои покои, то откровенно напиши, и мне будет легче просить святую церковь расторгнуть наш брак… А твое домогательство моего приезда в Тбилиси не столько возмущает мою гордость, сколько вызывает недоумение! Где ты видел, князь Арагвский, чтобы дочь царя Багратиони, как послушная рабыня, спешила на зов, хотя бы и мужа?..»
Недоступная, она еще сильнее разожгла его кровь. Он будто слушал шуршание шелка, обвившегося вокруг ее удивительно стройных ног, восхищался изменчивой игрой алмазов на царственной шее, соперничающих с блеском лукавых глаз. Увы, никакими хитростями не удавалось ему заполучить Нестан-Дареджан, которая в свое время должна будет ему сопутствовать как царица, а сейчас стать заложницей, дабы царь Теймураз вынужден был прекратить любые козни. Он же, Зураб, не смирится, пусть хоть придется воевать за картлийский трон!
Зураб вызвал Миха, велел ему подготовить пятьсот самых преданных арагвинцев, самому возглавить отряд всадников и во время нахождения в Телави неустанно быть начеку. Кто знает, может, царевна вновь откажется от выезда в Тбилиси, тогда… тогда придется ночью выкрасть ее и, уподобив скакунов грозовым ветрам, умчать строптивую в горы.
Послав гонца в Ананури к матери с просьбой прислать ларец с фамильными драгоценностями, дабы он мог поднести подарки своей царственной жене, достойные ее величия и красоты, Зураб стал готовиться к отъезду.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Крошечная цитадель изображала Эрзурум: грозные форты главенствовали над террасами турецких домов, куполами мечетей и минаретами, словно вытканными из черных камешков и серебряной проволоки. Твердыня Малой Азии, уменьшенная до игрушечных размеров, помещалась на дощечке, а Иораму чудилось, что он сам вырос до облаков и с поднебесных высей взирает на неприступную крепость, оплот Турции, стремящуюся остановить даже ветры, доносящие то ледяное, то жаркое дыхание Кавказа.
Самому незатейливому инструменту можно придать волшебные свойства. Модель Эрзурума, выполненная с таким искусством, была принесена в дар Моурави человеком с грустным не по возрасту лицом, изборожденным глубокими морщинами, на которое в беспорядке падали белые пряди волос. Протягивая Русудан крошечную цитадель, мастер преклонил колено и просил передать ее справедливому Моурави в знак благодарности за изгнание из Эрзурума Абаза-паши.
Заносчивый и деспотичный паша Абаза – правитель Эрзурума – года два назад решил пополнить свой гарем красивыми армянками. Стража схватила гордую Люсину, жену мастера, в тот миг, когда она спрыгнула с плоской крыши, пытаясь скрыться. По приказу правителя, на распущенных волосах Люсины курды подожгли порох.
Мастер вернулся из Карса и не нашел своей Люсины. В городе мертвых догорали на камне четыре свечи, и воск их таял дольше, чем ее жизнь. Плач армянок оглашал кладбище, где переплетались белые одеяния и черный дым.
Но и за это злодеяние и за тысячи других меч возмездия настиг Абаза-пашу. Он отверг власть Стамбула, отложился от султана и объявил Эрзурумский вилайет независимым. Разъярившись, Хозрев-паша обрушился на укрепления Топ-Даг, щетину фортов, защищающих город с востока, и уже торжествовал победу, но он недооценил силу фортов Меджидие и Азизие, – отряды их ударили с тыла на орты верховного везира, проломившие стену, окружающую город. Вновь потерпев поражение, верховный везир вынужден был опустить жезл сераскера и поручить завоевание Эрзурума Георгию Саакадзе, который и доказал, что корабли могут ходить по суше, а колесницы по воде.
Предводимые Моурави и «барсами», легковооруженные янычары, разбитые на две колонны, дерзко спустились по крутым отрогам Эйерли-Даг (Седельной горы) и пика Паландёкен, откуда Абаза-паша, ввиду полной непроходимости этих мест, совершенно не ожидал нападения, и молниеносным ударом на рассвете овладели крепостью. И в это же время, одновременно с действиями пехотных орт, сипахи пересекли чашевидную долину и вслед за Матарсом, Панушем и Элизбаром на рысях ворвались в город.
Пушки замолкли. Бунчуки Абаза-паши склонились к стопам Георгия Саакадзе. Вкладывая меч в ножны, он бросил задумчивый взгляд на ключи от крепости и поднебесной цитадели.
Стремительно, подобно всадникам с горы, проносились эти месяцы. Они охладили страсти, и форты Эрзурума опять безмолвствовали. И все же Вардан Мудрый, соблюдая предельную осторожность, перевёз сюда семью Моурави. Как часто стан врагов не отличишь от стана друзей: те же улыбки – а за пазухой кривой нож, тот же ковер – а под ним ловушка. И вот, нелегко дался Вардану выбор дома. Надо было узнать, кто обитает по соседству и не засели ли через улицу недостойные доброго слова фанатики. Нет, богатый дом в турецком вкусе с нависшим верхним этажом, откуда через окно просматривалась вся улица, вполне отвечал требованиям обороны и был не лишен удобств; вокруг не было одичалых собак, и через лужи, образуемые помоями, были, как мостики, перекинуты доски.
Русудан одобрила большую двухсветную приемную залу с красиво убранным камином, внутренние покои с зарешеченными окнами и резной балкон с видом на большую мечеть Улу Джами, на площадь, где проводилось учение янычар, и на беглербегский дом из тесаного камня с затейливыми узорами из голубого кирпича.
Хорешани понравился верхний двор, служивший плоской крышей конюшне, дверь которой выходила прямо на улицу. На этой земляной крыше она вырастила траву, цветы, а посередине под шатром поместила широкую тахту, покрытую паласом, – от ковра было б слишком душно.
Нижний сад, примыкавший к дому, радовал розами и плодами, выделяя этот уголок из мрачного ландшафта, присущего Эрзуруму, и в нем заманчиво журчал фонтан, обложенный красноватым обожженным кирпичом.
Но почему тревога не оставляла грузинок и они предпочитали на верхней крыше отсчитывать четками время? Почему? Разве не отсюда была видна дорога, по которой должны прискакать «барсы»… и тогда?! О пресвятая анчисхатская божья матерь! Тогда двинется веселый караван к рубежам Грузии! Хасанкала! Сарыкамыш! Каре! Караклис!.. И с каждой стоянкой все ближе, ближе к родному очагу.
Даже домовитая Дареджан и та осматривала подвал, сараи и птичники как-то равнодушно, наказывая повару: «Покупай на базаре не очень много. Ненадолго здесь».
И Вардан утешал: «Ненадолго». И все же тяжело расставались с преданным купцом, который после наведения в доме полного порядка решил наконец распрощаться с домом Моурави.
– Кто знает, дорогой Вардан, – почти прошептала Русудан, – встретимся ли скоро… Пусть пречистая дева хранит твою семью!..
Вардан обронил при выезде из ворот платок. Пес Баз подхватил его и долго носился с ним по двору.
Дом как-то сразу затих. Ни песен, ни плясок, ни громкого разговора, ни шумного ржания коней. Лишь Иорам каждое утро со слугою ездил к речке, протекающей по ущелью в пределах города, купать коня, да старый садовник, скорее по привычке, подрезал цветы и убирал дорожки.
Русудан и Хорешани единодушно решили показать гаремам, что здесь им не до веселья. Посетив жен пашей и эфенди и приняв ответное приветствие, они накрепко закрыли двери для праздного кейфа.
Шли… нет, кто сказал «шли»? – ползли дни, серые, однообразные. Тянулись недели, похожие, как близнецы. Месяц за месяцем проглатывали дни и недели и сами бесследно растворялись среди холодных черных стен, под небом, залитым ослепительным светом солнца.
И внезапно… в один из утренних часов, когда ночной мрак только что сполз со стен цитадели, минаретов и плоских крыш и растаял в равнине, пронзительное ржание коней вспугнуло тишину еще сонной улички.
Не свершилось ли чудо?! Торопливый стук копыт, громкие, нетерпеливые приветствия, удивленные возгласы, скрип дверей конюшни! И уже взбегают по лестницам путники. Им навстречу устремляются обитатели дома Моурави. С лиц их, точно мановением волшебной палочки, согнана печаль, и уже нанизаны на тонкие пальцы перстни, звенят браслеты, шуршат шелка, сверкают радостью глаза, улыбка расцветила уста. И льются, льются слова, восторженные, красивые, ничего не говорящие – и говорящие все.
Распахнуты ставни, врываются в окна полосы солнечного света, несутся из окон песни, вспыхивает спор и тут же сменяется звоном чаш. Сорок грузин бушуют в турецком доме. И, точно забыв о том, что они здесь ненадолго, носится Дареджан, отчитывая повара за не совсем жирных каплунов, за чуть пережаренного барашка. Шныряет Эрасти по подвалам, выбирая вина, состязаются Иорам с Бежаном на тупых шашках, силится Иорам скрыть зависть, – ведь Бежан был уже в сражениях.
Но, оказывается, не был. Папуна, не обращая внимания на его вопли, не отпускал мальчика от себя. И они издали наблюдали за боем, заботясь о стрелах, об остроте шашек.
– Успеешь! – отвечал Папуна на жалобы мальчика. – Не за Картли сражаются.
И Дареджан взволнованно целует Папуну, сохранившего ей сына. «Пусть сражаться веселее, чем наблюдать со стороны, но… – И, оправдывая себя, она тоже твердит: – За Картли с Моурави выступишь».
А Русудан? Она, как всегда, нежно обнимала всех «барсов», не выделяя сына… Только Георгия она перекрестила два раза, как старшего…
– Да сохранит вас иверская божья матерь, мои сыны! Каждый новый день приближает к нам дорогу, ведущую в Картли.
– Только четыре полнолуния осталось, моя Русудан. Из двадцати четырех – четыре! И за этот срок все, что я обещал султану, выполню.
– А не обманет тебя, Георгий, султан, как обманул шах?
– Не обманет, Хорешани, ибо такое не выгодно Осман-паше. Надоело ему тоже быть в тени славы. А мое возвращение в Картли приблизит его к званию верховного везира. Тайного гонца ко мне все время шлет, своего брата, который рассчитывает стать вторым везиром, когда Осман станет первым.
– Да, все обдумано, – вздыхая, сказал Дато. – Это последнее сражение на чужой стороне. Дальше будем драться со стороны Карса, Еревана, Ганджи. Выходит, в Картли должны вернуться.
Но сколько дорог и троп суждено было еще пройти Моурави и его самоотверженным сподвижникам, прежде чем подойти к родным рубежам! Сколько дней и ночей предстояло провести еще в походных шатрах, на запыленных седлах, перед бивачными кострами, в сетках ливней, в знойных пустынях и в огне битв!
На следующий день, по расчету Саакадзе, должна была прибыть в Эрзурум Скутарийская орта янычар, которую Хозрев-паша поставил под бунчуки Моурав-паши. Но прошел день, и еще два – орта в Эрзурум не вступала. Саакадзе собрал «барсов», и порешили, не дожидаясь янычар, самим выполнить то, что наказал им верховный везир, дабы иметь возможность тотчас оставить Эрзурум.
Без промедления были оседланы кони и вынесены два бунчука – конские хвосты, выкрашенные красною краской. Бей над беями, паша, начальствующий в Эрзуруме, убедил Георгия Саакадзе взять с собою охранный отряд хотя бы в триста ятаганов. И вот заиграл ностевский рожок, и всадники в турецких доспехах, поверх которых чернели косматые грузинские бурки, миновали второй городской источник и через ворота Эрзурума выехали на большую дорогу, вившуюся у подошвы Топ-Даг.
Моурави спешил обследовать четыре естественных, пролегающих через высоты, прохода, которые Абаза-паша, предводительствуя курдской конницей, мог использовать, чтобы ворваться в утраченную им твердыню Эрзурума. Как был встревожен верховный везир, срочно направляя Георгия Саакадзе в Эрзурум с приказом немедленно пресечь дерзкую попытку низложенного правителя. Но сейчас самый восточный из проходов Агзи-Ачик – «Рот его раскрыт» – оказался безлюдным. Военачальники доехали до самых селений в Текмане и, кроме пастухов, перегонявших отары овец, никого не обнаружили.
Повернув круто на запад, «барсы» достигли долины Абдурахман-Гази, названной так по имени святого мужа, о котором предание говорит, что он был знаменосцем пророка. Здесь словно почили века. Сурово высились горы, на некоторых вершинах под ярко-синим небом белел снег, изредка с гулом скатывались камни. Не было здесь ни Абаза-паши, ни его башибузуков.
Не задерживаясь, Моурави повернул к Паландёкен и проскакал с «барсами» сначала вдоль восточных скатов котловины, а затем вдоль западного склона пика. Вместо вооруженных курдов встретился лишь мирный караван, перевозивший табак из Трабзона. Водители верблюдов при виде двух бунчуков почтительно прикладывали ко лбу и сердцу точно вылитые из бронзы руки.
Не снижая скорости, военачальники поскакали к четвертому, наиболее западному, проходу Кирк-Диермен – «Сорок мельниц». Здесь жители выносили двухбунчужному паше Георгию Саакадзе и его гурджи-бекам молоко, мед, плоды и хлеб. Но на вопросы: «Не слышали ли топота конницы? Не видели ли бунчуков Абаза-паши?» – отвечали: «Нет».
Так Моурави и «барсы», прочесав ущелья вокруг Эрзурума, подъехали к Керемитлу-Даг, укрепленному холму с юго-западной стороны городской стены. Они были мрачны, ибо разгадали до конца коварную игру Хозрев-паши: он нарочно задержал скутарийскую орту янычар, ибо не было необходимости в ее переброске, – опасность появления Абаза-паши у стен твердыни была мнимой, ее выдумал сам Хозрев-паша для того, чтобы спровадить Георгия Саакадзе и «барсов» в Эрзурум и там их как можно дольше держать вдали от битв, надеясь, что они уподобятся индийскому мечу, ржавеющему от продолжительного пребывания в ножнах. Этот ограниченный умом придворный, вымогатель со свойствами палача, выпестованный заносчивостью и сладострастием, бездарный сераскер, не способный самостоятельно взять ни одну солидную крепость, задался единственной целью – приписывать себе все победы, одержанные в Анатолии Георгием Саакадзе, и завладевать всеми трофеями, которые «барсы» намеревались сдавать по спискам «начальнику денег империи».
В обход замыслам верховного везира надо спешить в Токат, где собираются отборные орты второго похода на юго-западные земли воюющего Ирана.
«Скорей в Токат! Скорей!»
Но как часто на развитие военных действий влияет слепая стихия.
Внезапно в Месопотамии хлынули ливни, словно ударили по земле тысячи сабель, превращая ее в грязное месиво, заполнившее огромное пространство.
Русудан благословляла Тигр и Евфрат, угрожающе поднявшиеся, готовые поглотить в пучине наводнения целые вилайеты. Реки оттягивали войну.
Хозрев-паша уже оставил Скутари и направлялся в серединную Анатолию – в Токат, о чем сообщил прибывший из Скутари гонец. Дороги сражений были окончательно размыты, об этом сообщил гонец, прибывший из Адыямана.
Так проходили дни, полные ожидания и тревоги. Дули сквозные ветры, нагоняли снежные тучи, наваливающиеся на высоты. Приблизилась зима. Моурави поднимался на угловые полукруглые башни цитадели, усиленной по его совету крепостными мушкетами, запаливаемыми фитилем, зорко вглядывался в даль. Но ничего не нарушало спокойствия Эрзурума. Лишь с двух минаретов Чифте Минарэ доносился протяжный призыв муэззина: «Алла! Алла!»
Здесь, в суровом краю, замкнутом между реками Араксом и Западным Евфратом и хребтами Акдаг и Паландёкен, линии гор уже сменяли желто-серый наряд на иссиня-белый. Снег все ниже и ниже стелился по отрогам, как бы отсекая дни осени, на которые Саакадзе возлагал столько надежд. Внезапность действий на подступах к Ирану и в его юго-западных провинциях помогла бы Саакадзе окончательно избавиться от опеки верховного везира, и наоборот – замедленность этих действий способствовала Хозрев-паше беспрерывно за спиной Моурави строить против него козни.
Саакадзе терпеливо выслушивал предсказателей погоды. Они таинственно ударяли палочкой по синим шарам, подвешенным к медному обручу, раздавался мелодичный звон, потом бормотали себе под нос: «Аз-гары! Маз-ыргу! Гур-ыр-маз!» и объявляли: «Солнце будет!»
Но возвращались гонцы, посланные Георгием Саакадзе и к озеру Гельджюк, и к горам Восточного Тавра, и к верховьям Батман-сую, и сообщали: «Нет солнца!»
Саакадзе стискивал зубы, словно боялся, что из груди его вырвется стон. Он в бессилии обращал свой взор к небу, но оно было равнодушным и бесцветным. «Барсы» готовы были последовать за ним в сторону Битлиса, обойти озеро Ван и оттуда прорваться к Ирану. Но что могут сделать сорок клинков, если они даже молниям подобны? Нужны были орты янычар и сипахов, огромное, великолепно снаряженное войско, готовое вступить в большую войну. Месопотамия захлебнулась в потоках грязи. Орты накапливались в Токате. Оставалось только ждать гонцов от Хозрев-паши.
«Барсы» все больше мрачнели, Пануш ходил чуть сутулясь, Элизбар почему-то прихрамывал, Матарс кашлял и проклинал высоту Эрзурума, Ростом надел шерстяной бешмет, Димитрий тер нос, будто отморозил его, а Гиви…
Гиви стал загадочно исчезать.
– Нашел время влюбляться! Полтора седла ему на закуску! – негодовал Димитрий.
– А может, он в бога поверил из-за проделок черта? Вокруг дома муллы все вертится!
Папуна одобрил такой способ изживать скуку и советовал простодушному «барсу» тщательно изучить закон о многоженстве в толковании Хозрев-паши: где нет ни одной, там и одна – три.
Гиви торжественно объявил, что мулла из мечети Улу Джами нашел ему богатую невесту и даже показал лавку отца невесты.
Гиви и в самом деле зачастил на базар. Там за вьюками из Бафры и тюками из Трабзона было удобно не спускать глаз с того, кто стал следить за ним. И хотя бы рослый башибузук был и стоило обнажить шашку! А то старик, сухой, как жердь, дерзнул выслеживать «барса», это невольно озадачивало. Мулла был позабыт.
И вот сегодня Гиви опустил свою увесистую руку на плечо старика в тот миг, когда он, прячась за выступ соседнего дома, разглядывал дом Саакадзе. Сначала Гиви, рассвирепев, выругался по-турецки. Старик покачал головой. Тогда догадливый «барс» перешел на персидский лексикон. Старик, в ответ улыбаясь, принялся щупать куладжу. Гиви, растерявшись, выкрикнул по-грузински:
– Ты что трогаешь мою куладжу? Может, купить собираешься?
– Непременно, что щупаешь, купить должен? – ответил по-грузински старик.
Гиви сначала опешил, потом схватил дерзкого, втолкнул в дом. Приказав дружиннику стеречь лазутчика, Гиви ворвался в «зал приветствий», где Саакадзе доказывал, что для персиян нет худших условий для ведения войны, чем сражаться в дождь. Они не любят тонуть в грязи.
– Георгий! – загремел Гиви. – Я лазутчика поймал! – И распахнул дверь. – Э-э, сюда гоните!
В «зал приветствий» втолкнули старика, который и не думал сопротивляться.
– Вот смотрите, друзья, состарился, а плохое дело забыть не хочет.
– А ты откуда узнал мое дело? – Старик прищурился и вдруг, уставившись на Саакадзе, воскликнул: – ты не друг грузин?
– Угадал, друг. А ты кто?
– Как вошел, батоно, сразу тебя узнал. «Что узнал? Ишак! – мысленно выругал себя старик, – проверить надо». – Давно хотел увидеть. А это твоя семья, батоно?
– Семья. А тебя как звать?
– Э, батоно, я кто, чтобы именем хвастать? Хочешь, зови Варамом, так деда моего отца звали.
– Откуда приехал, Варам?
– Э, батоно, скучный разговор для тебя.
– Ты что, старик, – озлился Гиви, – хвостом, как лисица, след заметаешь?
– Вина не было, а черти мехи раздувал, – посетовал старик. – Я к дочери приехал.
– К какой дочери? Гуламбар? Суламбар? Нет ее у тебя! Говори, как звать?
– Раз нет дочери, тебе не все равно, как звать ее?
Такая увертливость пришлась по душе Папуна. И он вместе с «барсами» повел дружную, но безрезультатную атаку на старика.
– Может, с караваном приехал? – высказал Ростому свою догадку Матарс.
– Почему к нам пристал?.. – прошептал в ответ Ростом.
– Вертится, как волчок, и не открывает, кто такой, – также шепотом отозвался Элизбар.
Хотя в старике ничто не внушало особых опасений и «барсы», притворяясь беспечными, забавлялись стратегией незваного гостя, но само внезапное появление в Эрзуруме загадочного грузина, по-видимому не купца и не лекаря, представлялось необычным и странным. Казалось, ощущать надо лишь радость, ведь из родной земли прибыл, а охватывало «барсов» невольное беспокойство: может, злой вестник? Может…
«На лазутчика мало похож, но и на добродушного старика еще меньше. Кто же этот хитрец? Каким ветром его занесло сюда?» – думал Саакадзе, вслушиваясь в уклончивый разговор Варама.
Чем больше наседали «барсы», стараясь сбить старика, тем осторожнее становился он. "Моему князю Шадиману, – размышлял Варам, – купец Вардан Мудрый сказал: «Семью в Эрзурум я сам перевез, а Моурави далеко в Арабистане воюет». Послал меня князь сюда узнать, где Моурави, наверно, часто гонцов к жене посылает; а у жены служанки, уверен был – выведаю, а вместо женщин полный дом воинов. Может, гостить прискакали? А только какое время бурдюки опорожнять? Проверить надо, как можно доверять? Дело большое. Князь сказал: «Смотри, Варам, на тебя надеюсь. Никому не верь, можешь погубить большое дело».
Варам тревожно взглянул на Саакадзе: «Похож. Таким князь описал. Только почему здесь кальяном забавляется, в не врагов мечом угощает? Такое Моурави никогда не делал! Неужели хвостатый пошутить решил, и никаких „барсов“ здесь нет, и ничего я не вижу?» Вдруг Варам пощупал зеленую куладжу Саакадзе, потом серые шарвари Матарса, коричневые цаги Ростома и ухватился за пояс Папуна.
Гиви точно взорвало.
– Ты почему щупаешь нас? Почему дом рассматривал, когда я тебя поймал?
– Когда поймал? Разве я от тебя бежал? А если видом дом глаза веселил, то не всем: воротами только. Правда, балкон тоже красивый; когда вернусь, скажу моей Кетеван, чтобы в такой же цвет и наш выкрасила.
– А далеко, Варам, твой дом? – быстро спросил Элизбар.
– Почему далеко? На земле везде близко.
– А может, не на земле живешь?
– Больше негде, батоно. Бог на небо живых не берет.
– Непременно к богу надо? Может, у черта веселее, если мехи раздувал.
– Э, батоно… Имени не знаю…
– Зови – Папуна!
– Хорошее имя Папуна! Будто огонь кто-то буркой накрыл. А только, батоно, с чертом тоже осторожным надо быть.
– Почему? – Автандил покосился на Дареджан, она незаметно крестилась.
– Любит с людьми шутить. – И снова подумал: «Как можно доверять? Проверить надо». – И еще – далеко живут, не достанешь. Когда бог с неба бросал, на самое дно упали, только некоторые за деревья зацепились. – Варам пристально вгляделся в Димитрия и медленно продолжал: – В лес упали – зелеными стали; некоторые в болото упали – серыми стали; у некоторых носы вытянулись; некоторые коричневый цвет любят… Только характер общий имеют – любят с людьми шутить.
– Э, Варам, вижу – ты ничего не знаешь: те, которые за деревья или за воду зацепились, в людей превращены, рядом с тобою живут.
– Как можно рядом, ведь бог хвосты и копыта им дал, чтобы соседи разницу видели.
– Ты сам говорил, что любят с людьми шутить. Вот упрятали хвосты в серые шарвари, а копыта в коричневых цагах держат. А настоящих людей на самом дне в ил втоптали, там и живут.
– Шутишь, батоно Папуна, если бы я чертом был, первым бы делом князей… – Старик осекся и подозрительно оглядел всех: «Неужели правда, к чертям я попал? Проверить надо». И торжественно произнес: – Бог каждому свое место определил…
«Барсы», разгадав мысли старика, совсем повеселели.
– Вот ты, старик, сейчас князей вспомнил. Знай, все князья черти, потому народ душат. Или твой князь добрый?
– Ты лучше другое, батоно Папуна, скажи. Если на земле только черти живут, тогда почему скучаем?
Автандил от удовольствия даже хлопнул ладонью по колену. «Барсы» уже не скрывали своего расположения к пришельцу. Саакадзе все пристальнее вглядывался в старика, за шутливым разговором, очевидно, таящего нечто важное.
– Скучаем, барам по своей вине. Каждый хочет для себя все без остатка забрать, а сосед пусть хоть голый ходит.
– Не то, батоно, говоришь, – Варам пристально оглядел Саакадзе. – Все знают – Георгий Саакадзе большой человек, о народе думает; а по-твоему, он главный черт?
– Э, Варам, конечно черт, потому и дерется то тут, то там, то за то, то за это.
– Напрасно, батоно, такое говоришь. Если черт, почему за народ с князьями дерется?
– А ты как думаешь – почему?
– Я хорошо знаю – почему; жаль, многие грузины не знают.
– Э-э, дед! – воскликнул Автандил. – «Барса» барсом называли, а шакал разорил весь свет.
– А почему, Варам, – насмешливо спросил Саакадзе, – у тебя одна нога толще другой?
– Откуда? – старик слегка растерялся, но быстро заговорил: – Больная нога, упал на острый камень, а время ехать.
Моя Кетеван мазь из травы приготовила… залах тяжелый, пять платков вокруг замотал. Такое было: подъехал мой конь к караван-сараю, почти у ворот Эрзурума. Я радуюсь – хорошо отдохну. Только заметил, может, турок, может, курд на меня уставился, потом ближе подсел; я притворился, что не замечаю. Давлюсь чорбой, потом кебаб глотаю. Такая богатая еда раздразнила курда или турка, ближе двигается, мой хурджини тоже без внимания не оставил. Тогда я на дальнюю тахту пересел, он тоже. Тогда я шарвари закатал и один платок развязал, он сидит; тогда я другой платок развязал, – он поморщился и немного отполз; тогда я третий платок развязал, он охнул, вскочил и убежал.
– А пятый не развязал? – под смех друзей спросил Саакадзе. – Хочешь, мой лекарь твою ногу вылечит?
– Нет, батоно, почти зажила.
– Почему же ты, полтора черта тебе под седло, с больной ногой так далеко поехал?
– Почему, батоно, думаешь, что далеко?
– Потому что ты грузин; выходит, живешь…
– Э, батоно, не все грузины живут в Картли, вот ты тоже грузин.
– Это дело другое, – усмехнулся Саакадзе. – Ты раньше скажи, кто ты?
– А ты кто? – старик испытующе смотрел на Саакадзе. «Почти знаю кто, все же проверить надо, дело большое». – Батоно, может, скажешь?
– Может, к ноге полтора хвоста привязал, а в цагах копыта держишь? – не унимался Димитрий. – Недаром вот за азнауром следил.
– Если такое думаешь, очень хорошо! А что за азнауром следил, тоже правда, он все думы мои спутал… Так сначала хотел: встречу грузина, спрошу, что надо. Два дня по базарам ходил, по улицам тоже, не встретил. Вдруг вижу куладжу! Обрадовался! Только я хотел подойти, а он в мечеть! Неужели, удивляюсь, черт пошутить решил, как тогда с дедом моего отца? Что ж, подожду, пока выйдет. А азнаур вышел и в другую мечеть вошел. Я за ним. А он в третью мечеть. Тут я смех бросил: как за грузина принял, если половину дня он по мечетям шныряет. А почему куладжу носит? Может, лазутчик? На другой день он прямо к первой мечети подошел, а я сбоку. Думаю, отсюда аллаха просьбами отягощает. Смотрю, во вторую мечеть он не пошел, иду за ним, он к твоему дому, батоно, подошел. А разве твой дом – мечеть? Он вчера подошел, а я сегодня. И тут азнаур меня же за меня принял.
– А с дедом твоего отца черт так же пошутил?
– Нет, батоно, тот не в аду был, потому про рай рассказывал, а пока дед моего отца уши развесил, черт всю муку на дорогу из его мешка выпустил.
– Так это ты ностевским дружинникам про рай рассказывал?
– Почему так думаешь, что я?
– Наверно знаю.
– И я наверно! – выкрикнул Элизбар. – Как сразу не узнал?
– Зачем должен узнать, если я первый раз тебя вижу?
– А я, Варам, там в засаде был и собачьим лаем тебя до Тбилиси провожал.
– Неправду говоришь, как может азнаур собачьим лаем кма провожать?
– Не я сам, мои дружинники.
– Ностевцы?!
– Ностевцы.
– Пусть бог пошлет им благополучия, всегда буду помнить. Но если ты ностевец, почему не около Саакадзе?
– Он сейчас воюет.
– Что ж, что воюет, не твоем месте я бы от него даже во сне не отходил.
– Это почему?
– Есть причина…
– Э-э, Варам, чем о чужих чертях заботиться, лучше скажи, как здоровье твоего князя.
– А ты, батоно Элизбар, чем о чужих князьях заботиться, лучше скажи – почему от своего убежал?
– А кто сказал, что князя имею?
– Если нет, тогда чем царь Теймураз тебе не угоден?
– Цвет его шарвари мне не по вкусу пришелся.
Вошел слуга и торжественно заявил:
– Батоно Георгий, госпожа просит к полуденной еде.
Старик поднялся, собираясь уходить, «Нет, его нельзя выпустить, он с чем-то важным прибыл, – подумал Саакадзе. – Но какой крепкий на язык! От кого и к кому он?».
– Вот что, Варам, останься. Но раньше чем сядешь за общую скатерть, скажи: другом или врагом в мой дом вошел?
– Батоно, как могу врагом – если первый раз вижу?
– А другом?
– Другом тоже рано. Только, батоно, так бывает, встретишь на базаре человека или черта… сейчас узнал, что это одно и то же… И такое подумаешь: хорошо, больше не встречу. А другого встретишь – нарочно пойдешь назавтра, чтобы еще раз встретить… Если удостоишь, батоно, еще раз приду в твой дом.
– А почему только раз? Разве собираешься скоро вернуться?
– Нет, батоно, дальше поеду. – И снова подумал: «Хоть и похож, все же проверить надо, дело большое». – И громко сказал: – Дальше поеду.
– Значит, больная нога не помешает?
– Не помешает, батоно.
– А послание от мази не испортится?
Старик вытаращил на Саакадзе глаза, но тотчас овладел собой.
– Какое, батоно, послание?
– Которое ты везешь от князя Шадимана… К слову, ты еще кма, или князь в почетные чапары перевел?
– Батоно, послание от мази непременно испортится, потому не догадался на ноге прятать… Когда еще раз приду, раньше проверю, потом на все отвечу…
– Хорошо, тогда я тебе помогу найти Саакадзе.
– Почему думаешь, Саакадзе ищу?
– А кому еще князь Шадиман в Эрзурум может свиток послать?
– Это его дело, батоно. Я кма, потому не смею и тебя спрашивать: кто ты?
Недоумевал Саакадзе. И сколько ни наводили разговор остальные, старик ловко увертывался, но лишь разлили вино, поднялся:
– Батоно, позволь первую чашу за Георгия Саакадзе выпить, так привык. – И он внимательно посмотрел на Моурави. И когда все шумно одобрили его пожелание, сказал: – Пусть «барс» Грузии еще сто лет радует людей и шашкой щекочет чертей, особенно главного из них – в Телави.
– А чем тебе главный не угодил?
– Цвет его шарвари мне не по вкусу пришелся.
Под одобрительные возгласы старик осушил и одну чашу, и две. Но напоить «барсам» его не удалось. Он и ночевать не остался.
– Конь в конюшне без корма, проверить надо… Еще приду, батоно.
«Барсы» переглянулись. Саакадзе шепнул Эрасти:
– Не спускать глаз!
По пятам за Варамом, до самого порога небольшого домика, куда, очевидно, Варам переселился, следовали два дружинника, переодетых турками, неотступно следя за ним.
За мелкую монету мальчик рассказал им, что старик живет у армянина кузнеца, что у старика красивый конь и что приехал он к лекарю полечить больную ногу.
Ранний рассвет застал дружинников неподалеку от домика, примыкавшего и кузнице. Едва наступил день, они увидели, как Варам поспешно вышел из калитки и направился в армянский квартал. Он долго ходил там по базару, потом на звонкий стук молотка зашел на площадку, уставленную глыбами мрамора. Молодой мастер с белыми прядями волос высекал голову жены Люсины. Поразило Варама это мраморное лицо, преисполненное красоты и муки.
Едва закончив разговор, Варам порывисто завернул за угол, выбил из своей куртки пыль и, не оглядываясь, устремился к дому Саакадзе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Еще с утра «барсы» помчались к паше Мамеду узнать, нет ли гонца от верховного везира. Только Дато и Димитрий, махнув на все рукой, расположились на широкой тахте. Они наслаждались дымом кальяна и лениво отвечали беспокойному Моурави: зачем заранее решать, так или иначе следует осадить Багдад? Лишь бы до него добраться. «Странно, – недоумевал Саакадзе», – почему остыли к турецкой войне «барсы», полны неверия и о битвах говорят с неохотой?"
Видно, «барсам» и на самом деле не по душе пришлось обсуждение предстоящих битв. Они не в силах были охватить всю ширину военных замыслов Саакадзе, направленных на ослабление двух держав, враждебных Восточной и Западной Грузии. Биться с упоением картлийские военачальники могли за долины и горы родины, а не за турецкий мираж, когда расплавляются ворота крепостей, а сердце остается холодным.
Багдад! Город дворцов, мечетей и лачуг. Сказка Харун-ар-Рашида. Явь, требующая потоков крови. Нет, не тянулась рука «барсов» к клинку, нога к стремени, душа к победе. Кривая тропа Георгия приближалась к бездне, а дым кальяна слегка одурманивал и приглушал тревогу. Но Георгий продолжал доказывать необходимость применения при взятии Багдада не столько тяжелых осадных машин, сколько метательных, наподобие тех, которые использовал шах Аббас при взятии Еревана, перебросив через его стены стеклянные шары, полные ядовитых испарений.
Дато, чуть опустив веки, насмешливо следил за другом, ожесточенно покусывающим чубук. И они почему-то обрадовались, когда Эрасти, открыв дверь, пропустил в комнату прыткого старика, с необычайно искристыми глазами, в уголках которых притаились морщинки.
Саакадзе приветливо встретил старика, напоминавшего ему старых ностевцев, любивших побалагурить на потемневшем от времени бревне – там, на берегу далекой, как вечность, Ностури.
– Варам, одежда на тебе веселая, а лицо будто в уксус окунул.
– Ты почти угадал, Моурави. Где беспокойство, там и уксус. Я так подумал, когда вчера ты о князе Шадимане спросил…
– Но вчера ты о нем ни слова не сказал. Почему?
– Как можно, Моурави, дело большое. Мой князь Шадиман так наказал: «Смотри, Варам, не осрами свое звание лучшего чапара. Послание мое передашь прямо в руки Моурави, Георгию Саакадзе. Не найдешь его в Эрзуруме, скачи дальше; конь не выдержит, купи другого. Дело важное». Вот, Моурави, как мог без проверки доверить? Сколько вокруг лазутчиков! Помнишь, я вчера об одном говорил? Тоже лазутчиком оказался. Как мышь за сыром, туда-сюда, туда-сюда бегает; не знаю, может, не только за мной. И на базаре нельзя было сразу о тебе спрашивать. Я стал искать твою семью, знал от князя, что здесь она. Только азнаур, что из мечети я мечеть скакал, запутал меня. Лишь вчера пришел домой, хозяину говорю, – ему можно, очень честный: «Видишь, Карапет, сам Амирани меня удостоил совместной едой». И все ему о твоем красивом доме рассказал. Тогда он такое ответил: «Подшутили над тобою, Варам, это дом двухбунчужного паши Моурав-бека, большой почет имеет. Эрзурум от отложившегося Абаза-паши отнял, – трудное дело было, а отнял… А остальные – из его дружины, „барсы“, так зовутся…» Сразу хотел к тебе бежать, очень послание к ноге присосалось, хуже пиявки, даже во сне боюсь ногу от себя далеко отодвинуть. Все же хозяину, хоть и честный, ничего не сказал. Пошел на базар, будто оружие покупать, а сам думаю, все же проверить надо. Город чужой, люди после разговора батоно Папуна почти что чертями перед глазами прыгают, так и тянет пощупать, есть у них хвост или отпал.
Как только скажу: «Вот вчера я Моурав-бека видел», сразу кричат: «Где? Где видел?» – «По улице на сером коне скакал». И все смеяться начинают: «Моурав-бек только на своем черном Джамбазе скачет». Тогда я в других лавках проверял: «Сегодня я около дома Моурав-бека видел его и его дружину». И называю другой дом. Те, которые не знают, где живешь, верят, а двое знали и смех бросили: «Никогда Моурав-бек на этой улице не жил, и дом его другой!» И называют твой дом… Вот, Моурави, теперь… скажи, как Грузию думаешь расширить?
– От Никопсы до Дербента!
– Моурави! – Старик вскочил и низко поклонился. – Теперь уверен: это ты! Я простой кма, а удостоен твоим вниманием…
– Нет, Варам, ты по рождению простой кма, а по уму выше многих владетелей. Так и князь Шадиман считает, иначе не доверил бы тебе…
– Георгий! Мы лазутчика поймали!
– Успокойся, Гиви, с меня довольно одного.
Но Элизбар, Матарс, Пануш и Ростом наперебой стали уверять, что пойманный ими – настоящий лазутчик. Варам тоже заинтересовался и попросил описать его.
И заверил: по всем приметам это тот самый, что следил за ним.
Оказалось, что Ростом, не на шутку встревоженный похождениями Гиви, решил издали наблюдать, дабы в случае опасности прийти на помощь. Вот тут Ростом и заметил, что лазутчик крадется за Гиви. Накануне, когда Гиви втащил старика в дом, Ростом стал незаметно следить за лазутчиком, целый день, не отходившим от дома, а когда Варам вышел, продолжавшим крутиться возле дома, очевидно, в надежде тайком проникнуть за ворота.
Вот почему Ростом, снарядив сегодня «барсов», отправился с ними на ловлю. Встреча состоялась у второй мечети, где рядом находился дом муллы. Оглянуться не успел лазутчик, как был схвачен и втолкнут в открывшуюся на условный стук калитку. Тут Гиви бросился к мулле и, заранее наученный Ростомом, гневно сказал:
– Высокочтимый служитель аллаха, я к тебе за поучением истины прибег, а этот шиит, я его в Исфахане видел, этот перс за мною как тень крался. Наверно, нож за пазухой для меня держит.
Рассвирепевший мулла приказал слугам разложить на земле лазутчика и исполосовать до крови. Напрасно он кричал, что всю жизнь был праведным суннитом-турком, ничего не помогло, ибо выпавший из-за пояса нож служил верной уликой. Но когда один из слуг принес раскаленные щипцы, чтобы пощекотать пятки, лазутчик завопил:
– Я послан верховным везиром Хозрев-пашою, чтобы проследить за Моурав-беком, не встречается ли гурджи с персами. Оказывается, встречается… вот вчера…
– Кто встречается, проклятый лазутчик?! – загремел Матарс. – Из-за тебя отец моей жены, приехавший из Картли, никак не мог в дом мой попасть, тебя за вора принял, ибо ты, а не кто другой, все к его хурджини крался. Спасибо, вот азнаур из мечети шел, аллах за усердие наградил его встречей с отцом моей жены.
– Если ты турок, – грозно сдвинул белые брови мулла, – поклянись на коране, что гурджи неправду говорит.
Перепуганный насмерть лазутчик клясться отказался, говоря, что принял старика за перса, ибо он не отвечал на турецкую речь.
Мулла колебался, тогда Ростом попросил запереть на замок лазутчика, чтобы вновь его допросить, ибо персы хитры и, когда их поймают, идут на все. Мулла обещал не выпускать пойманного до завтра и, если двухбунчужный паша признает в нем перса, повесить на дереве с камнем на шее.
Хотя «барсы», рассказывая, и смеялись, но Саакадзе был хмур; он слишком хорошо знал Восток: «Значит, проклятый Хозрев-паша ищет моей гибели?» И вслух сказал:
– Дато, завтра отправишься в мечеть. Надеюсь… тебе нетрудно будет убедиться, что лазутчик действительно перс.
– Я готов сейчас в этом поклясться… Э, «барсы», жаль, не слышали, как Варам нашел Моурави.
– Уже нашел? – усмехнулся Элизбар. – А чем обрадовал?
– Послание от Шадимана привез, полтора барашка ему на обед, такой хитрости у лисицы не видел.
– Батоно, хитрость тут ни при чем, я тоже люблю немножко с чертями шутить. Вот к царю Теймуразу мой князь меня три раза посылал. За это дом новый построил, кисет полный марчили дал… К тебе, благородный Моурави, тоже послание имею, разреши достать.
– А зачем к царю посылал?
– Все узнаешь, Моурави, разреши послание достать!
– А где послание? – заинтересовался Элизбар.
– На ноге, батоно!
– Нет, нет, не смей здесь развязывать вонючую ногу!
– Что ты, азнаур Гиви, как посмел бы… Дома, где остановился, в настой из пахучей травы ногу опустил, платки выбросил, только три шелковых оставил, те, что уберегли послание от мази.
И старик, проворно закатав шарвари, размотал длинную шаль и стал снимать наложенные один на другой платки. Под третьим оказались два послания. Одно он протянул Саакадзе, другое, поменьше, бережно завернул в платок и спрятал за поясом:
– Слава пресвятой богородице, нога из ларца в ногу превратилась!
Саакадзе с любопытством развернул благоухающее розами послание и, прочитав первые строчки, засмеялся:
– Так вот, друзья, князь Шадиман предлагает первое послание прочесть при всех, даже просит госпожу Русудан и Хорешани уделить ему внимание, а второе, которое Варам пока спрятал, прочесть наедине с «барсами».
Вошел Эрасти и взмолился:
– Дареджан волнуется: теленок сам в вертел прекратился, а из каплунов весь жир вытек, а вино нагрелось до…
Тут все «барсы» всполошились:
– Вино в опасности?!
Папуна, подхватив Варама, потащил его в «комнату еды».
Русудан и Хорешани радушно встретили старика, который попросил разрешить ему осушить первую чашу за Моурави: «Так привык».
Обед проходил шумно, ибо Папуна, не скупясь на поговорки и сравнения, хвалил старика за проявленную им осторожность. Удивлялись женщины, одобрительно стучали чашами «барсы».
Но вот Гиви, не выдержав, стал просить Георгия огласить послание, его поддержали и женщины.
Прочитав все изысканные пожелания и приветствия, Саакадзе перешел к главному.
Письмо Шадимана, по обыкновению, сверкало остроумием. Он с тонкой иронией благодарил «друга», увеличившего его семью на два сына, одну дочь, одну невестку и двух неожиданных внуков… А третий, как назойливый гость, уже стучится в дверь изменчивого мира… Но в Марабде сыновья не сидят, предпочитая охотиться в угодьях Мухран-батони, которые, к слову сказать, на радостях, что получили через Заза письмо от Великого Моурави, подарили удачливым князьям Заза и Ило по щенку, принадлежавших к старинному собачьему роду, занесенному в «Собакиаду». Очевидно, Магдана унаследовала от отца тончайший нюх, ибо веселятся наследники князя Шадимана исключительно в дружественных или сочувствующих Великому Моурави замках.
"Особенно долго гостили они у моего родственника Барата, владетеля Биртвиси, – очевидно, рассказы о твоем блестящем пребывании в Константинополе заняли много времени… Потом очутились у Липарита… и восхищенный старый князь, не знаю, тобой ли восхищался или моими бездельниками, но только Ило явился из древнейшего замка надменного проказника женихом его младшей дочери. Не объехали мои всадники и Ксанского Эристави, тут тоже им повезло, ибо, обрадованные вестью о благополучии и процветании Георгия Саакадзе, прекрасной Русудан, веселой Хорешани и всей своры «барсов», твоя дочь, княгиня Эристави, подарила сыновьям Заза по белому жеребенку с многообещающими кличками Буря и Гром. Но не подумай, что Магдана на этом успокоилась. И хотя она никуда не выезжает из Марабды и собственноручно каждый день угощает меня крепким турецким кофе, но ухитрилась снова притянуть к себе князя Гуриели. К моему изумлению, Магдана не отвернулась, напротив – обещала, когда исполнится трехлетие со дня Базалетской битвы, стать светлейшей княгиней Гуриели… И взбесившийся от чрезмерной любви князь сказал: «Хоть пять лет, но дождусь весны!..» Боюсь, чтобы эта весна не обернулась для меня осенью, ибо нет сомнения в своевластии Магданы. Она подлинная дочь Шадимана и превратит своего мужа в яростного союзника Великого Моурави…
Выходит, прозорливый «барс» из Носте недаром вернул Грузии «ценных» для Шадимана из Марабды грузин. И если вождь азнауров поспешит в Картли, то не только майдан с глубокодумными купцами и крикливыми амкарами поспешит ему навстречу с зурной и знаменами, но и молодые владетели Сабаратиано с пандури и стягами ринутся к границе, дабы первыми сподобиться лицезреть въезд Георгия Победоносца Второго.
Одному приходится радоваться, что ты Моурави, не обнаружил в благословенной Турции еще детенышей из змеиного гнезда, иначе «Дружина барсов» пополнилась бы «Дружиной змей» и соединенными силами под знаменем азнаурского вождя – «барс, потрясающий копьем», повела бы яростную борьбу с одряхлевшим княжеским сословием".
«Барсы» по-разному восприняли откровенность Шадимана. Одни на скрывали усмешки, иные безмолвствовали. Время неуклонно шло вперед, охлаждая сердца и отрезвляя души. А повернуть его назад лет на десять, и снова развеселила бы «барсов» язвительная искренность «змеиного» князя.
Дальше следовали уверения в том, что развилка дорог не помешает им идти к одной цели: восстановлению царства… Затем Шадиман просил не сердиться на то, что послом к Великому Моурави отправлен не азнаур или хотя бы мсахури, а простой кма.
«Но, Георгий из Носте, тебе это особенно должно быть приятно, ибо ты находишь, что перед умом простого народа бледнеет разум избранных. Хуже, что этот кма помог тебе поколебать мои мысли, и я забыл, что обременять землю тяжестью кротов не следует. Ныне решил я особенно защищаться на этом рубеже нашей с тобой войны. Не помню, чтобы еще какой-нибудь умный посланник, направленный мною в Турцию, Иран или в грузинские царства, с такой ловкостью провозил тайные послания и не попадался бы в сети лазутчиков всех мастей. Этот, с виду простодушный, Варам на самом деле хитрейший из хитрых, он изловчился, несмотря на дикий надзор по всей дороге от Тбилиси до Кахети, установленный Зурабом Эристави, провезти три раза мои ядовитые послания, направленные против Зураба Эристави, и передать их в собственные руки царю Теймуразу. Как я тебе обещал, я ужалил шакала, и не поможет ему ни изворотливость, ни скрежет зубов, он все равно падет, ибо яд мой смертелен… К слову, Теймураз так напуган, что все красноречие шаирописца употребил на заманивание в Телави любимого мужа Нестан-Дареджан. Не сомневаюсь – шакал угодит в западню… Видишь, друг, князь Шадиман умеет держать слово».
Дальше князь просил Саакадзе торопиться с возвращением, ибо шах Аббас не позволит Теймуразу царствовать… А если не судьба вновь воцариться Луарсабу, то пусть царствует Хосро-мирза, тем более его на трон Багратиони определил сам «Непобедимый». Значит, от «Никопсы до Дербента» может свершиться! Все личное да отодвинется в тень! Сильный меч и крепкий ум до зенита солнца над Картли!
Подписался Шадиман торжественно:
"Я, князь Шадиман Бараташвили, утверждаю: «что завязывается на земле, развязывается на небе!»
Но, безусловно, главное таилось во втором послании.
– Непонятно, Варам, почему князь Шадиман, поручая тебе важные дела, не перевел тебя хотя бы в глехи?
– Перевел бы, батоно, и в мсахури, только чубукчи противится, говорит, могу счастье потерять, тогда на что буду годен? Князь неловкость чувствует, но, думаю, и сам опасается. Без меры монетами одаривает, моего сына Гамбара в глехи перевел, дружинником у себя в охране держит. Почет тоже имеем с моей Кетеван, гостей много по праздникам и так. Мой Гамбар на дочери мсахури женился, князь слова не сказал, невесте шелк на венчальное каба прислал, золотые серьги тоже. Тугой кисет с марчили подарил, дом новый строим. Я тоже немного люблю с чертями шутить. А чубукчи непременно черт, иначе почему над князем власть имеет? Только меня, хотя сильно не любит, все же боится.
– Почему думаешь, Варам, что боится?
– Я такое придумал, батоно Дато. Посылает за мною князь, я не иду; пусть, говорю, чубукчи сам пожалует. Счастье боюсь потерять.
– О-о, Варам, молодец! – восхитился Папуна. – Значит, сам жалует?
– Пробовал, батоно, управителя посылать, потом сборщика, затем нацвали, наконец гзири, даже священника. Только я всем одинаково говорю: раз князю на большое дело нужен, пусть сам чубукчи придет; как первый раз с ним вместе начали, так надо продолжать, иначе счастье боюсь потерять. Князю жаловался чубукчи, не помогло. Моему Гамбару старый слуга такое рассказывал: «Тебе что, трудно к старику пойти?» – это князь Шадиман чубукчи говорит. – "Он для меня самый нужный в посылках чапар, а если он верит, что счастье потеряет, то, может, из-за твоей гордости и потеряет.
Ты, что ли, его заменишь? Как вижу, не очень любишь в пекло лезть!"
Знает серый черт, что счастье тут ни при чем, только с тех пор молча приходит этот чубукчи; а я на этом не успокоился. Как услышу, стучит копытами, посылаю Кетеван встретить. Она мою насмешку понимает. Кланяется: «Заходи, батоно, осчастливь дом. Вот сюда садись, сейчас мой Варам войдет, новую чоху надевает, как можно иначе, от светлого князя пожаловал». Чубукчи слова не проронит, молча кипит от злости. Я подожду, сколько надо, потом войду. Кланяюсь и кричу: «Кетеван, а где вино? Так гонца от светлого князя встречаешь?!» Кетеван суетится, я чаши ставлю, чубукчи от злости вот-вот лопнет, только что делать, почет князю оказываю, не смеет противиться. Вино пьет, здоровья семье желает. Обычай такой, что делать? Гамбар говорит, после такого посещения чубукчи два дня как в уксусе сваренный ходит.
Развеселил старый кма «барсов», отвлек от грустных мыслей. Русудан улыбнулась, Хорешани, потеплевшими глазами смотря на острослова, хвалила Варама за умение укрощать хвостатого чубукчи, а Дареджан даже поцеловала его в голову.
– Любуйтесь, мои «барсы», – весело сказал Саакадзе. – Сам Шадиман сейчас в человеке из народа нуждается; а если народу волю дать, так еще много полезного сотворит наперекор князьям. Как наш Варам, умно преодолев все препятствия, послание мне доставил! Наверно, и слова князь ему доверил?
– Угадал, светлый Моурави! Только не стоит утруждать благородных господ. Об этом разговор вовремя пойдет.
Ночевать старика не пустили домой, второе послание еще не передал, и потом опасались, что мулла может задержать его как свидетеля. Послали слугу предупредить хозяина, чтобы корм коню сам подбавил. Варам ничего не опасался, он был счастлив. В Марабде похвастаться можно, какой почет оказал Моурави ловкому чапару князя Шадимана, пусть чубукчи неделю как в уксусе сваренный ходит.
Утром Дато отправился в дом муллы, возле мечети, а Гиви и Ростом притаились за стеной, условившись с Дато, что в случае опасности он крикнет совой.
Узнав, что мулле знаком персидский язык, Дато попросил «барсов» подслушать, как он станет выводить лазутчика на чистую воду.
Мулла одобрительно качнул четками и провел Дато в странную комнату, по всей видимости, предназначенную для особых целей. Узкие окна почти под самым потолком, низкая дверь и ниша за решеткой не внушали доверия. Дато даже проверил, не забыл ли он под куладжой спрятать тонкий ханжальчик. Но ковер над тахтой успокоил его, за ним, вероятно, находилась дверь. Мулла, удобно устроившись на табурете, прильнул к потайной щели и приготовился слушать.
Лазутчика втолкнули в западню, как уже мысленно Дато назвал эту комнату, и захлопнули дверь. Дато окинул незнакомца быстрым взглядом. Одежда на нем в клочьях, спина в кровоподтеках, но мутные глаза пышут волчьей злостью. Сочувственно вздохнув, Дато заговорил по-персидски:
– Слава аллаху, Исмаил, мы здесь одни и можем говорить свободно.
– Я не Исмаил! – вскрикнул по-персидски лазутчик, – и в первый раз тебя вижу! Я турок, я от Хозрев-паши!
– Это хорошо, продолжай упрямиться. Когда я отсюда выйду, скажу, что мой товарищ ошибся и ты даже по-персидски не понимаешь.
Лазутчик смутился и хотел что-то сказать, но Дато, зная, что мулла хоть и слышит, но не все видит, хладнокровно продолжал:
– Эреб-хан вслед за первым гонцом обещал прислать второго, Исмаила, чтобы ему доверить тайное послание, в нем весь план наступления анатолийского войска султана. – Дато вынул из-за пояса свернутый пергамент, многозначительно щелкнул по нему пальцем и положил обратно. – Но раз ты не Исмаил и вообще не перс, то и говорить не о чем. – Дато поднялся, как бы собираясь уходить. – Поклонись от «Дружины барсов» Хозрев-паше и, смотри, не смей рассказывать о нашем разговоре; убьем, да тебе все равно не поверят.
– Во имя пророка! – вскрикнул лазутчик, жадно поглядывая на пояс, в котором Дато спрятал послание. – Я Исмаил! Боялся сразу признаться, Эреб-хан строго предупредил: «Если поймают, клянись на коране, что ты турок, но действуешь в пользу великого шаха Аббаса, ставленника аллаха на земле, и аллах не зачтет тебе эту клятву».
– Но смотри, Исмаил, впредь не попадайся с моим посланием, поймают, непременно повесят. Но неужели Эреб-хан такой неосторожный, что тебя одного прислал?
– Нет, нас трое, для отвода глаз отдельно живем.
– Это умно. Значит, могу тебе или другому передать свиток?
– Мне одному, мне, ага! Я спрячу в рукав…
– Ты шутишь, Исмаил! – пожал плечами Дато. – Неужели надеешься, что тебя отсюда выпустят, не перетряхнув как следует? Скажем, через базарный час будешь на улице, через два базарных часа я, нарядившись турком, доставлю тебе послание туда, куда укажешь. Лишь поясни, как вызвать тебя? Ведь если опытный хан Эреб прислал тебя в Эрзурум, как обещал нам, то, наверно, и турецкое имя подсказал.
– Видит Хуссейн, я восхищаюсь тобою, ага! Ты все угадал!
– Это потому, что не раз обменивались гонцами. Я хорошо знаю веселого Эреб-хана, иначе усомнился бы: слишком ты опрометчив… Так где тебя искать?
– Ага, у хозяина караван-сарая, на площади… вызови Ахмеда.
– А если тебя не застану, могу другому отдать?
– Нет, нет, ага! Одному мне! Храбрый Эреб-хан обещал большую награду, если с… «барсами» встречусь…
– Тогда жди меня, еще о многом поговорим. – Дато постучал в стену. Молчание. Постучал сильнее. И мысленно похвалил муллу за понятливость. – Видишь, Исмаил, они и обо мне, псы шайтана, забыли. – Постучав еще раз, Дато подумал: «Неужели мулла и меня заподозрил и послал за пашою?.. Еще, ишаки, пытку применят». – Исмаил, дело оборачивается плохо, слуга, наверно, уснул, а нам надо спешить, ты сегодня же должен покинуть Эрзурум. Стань возле окна. Не беспокойся, я тотчас вернусь.
И, ловко вскочив на плечи застонавшего лазутчика, Дато ударом кулака распахнул окно и выпрыгнул в сад.
Часто оглядываясь, он крадучись пошел вдоль стены и дважды прокричал совой. Значит, «барсы», выждав немного, постучат в калитку. Дато не ошибся, мулла не только все подслушал, но и увидел свиток. И стоило «барсу» подойти к двери, как он приказал одному слуге накинуть на крюк запасной засов, а второго погнал и паше, начальнику Эрзурумского вилайета.
Появился Дато перед изумленным муллою совсем внезапно, когда тот торопливо передавал паше подслушанный разговор.
– Селям алейкюм, паша! – невинно начал Дато. – Видишь, на что идут персы, не знающие в битвах ни совести, ни чести.
Паша тупо уставился на пояс Дато, оттуда высовывался кусочек пергамента:
– Be алейкюм селям! Многочтимый, ты… ты давно знаешь этого Исмаила?
– Достойный уважения паша, не только я, – Дато рассмеялся, – но и аллах его не знает, ибо имя Исмаил я сам ему дал, чтобы лучше уличить.
– Эйваллах! Удостой ответом, а послание кому?
– Разве тебе благочестивый мулла не говорил? К Эреб-хану, любимцу шаха Аббаса.
Глаза паши налились кровью, он тяжело задышал. Невозмутимо вынув свиток, Дато с поклоном передал паше. Приняв важный вид, паша развернул свиток и вдруг захохотал. Отодвигая свиток и вновь придвигая, паша хохотал все громче.
Недовольный таким неуместным проявлением веселья, мулла через плечо паши заглянул в свиток и отпрянул, будто в лицо ему плеснули кипятком. Отплевываясь, он вновь потянулся к свитку и вдруг громко прыснул, потом что-то промычал, хотел разразиться проклятиями, но неожиданно захохотал. Искоса взглянув на виднеющуюся за деревьями мечеть, мулла решительно отвел пергамент от себя подальше, но, видя, как паша задыхается от восторга, сам прильнул к пергаменту, и они вдвоем, взвизгивая, принялись разглядывать художества Дато.
Переждав, пока мулла и паша вдоволь насладятся розовым задом нагнувшейся над тазом толстой женщины, Дато учтиво осведомился, как думают правоверные, понравится ли Эреб-хану пещера, где он может со всеми удобствами расположить свое войско?
Сад огласился диким хохотом. Паша попросил подарить ему рисунок, и он не позже чем сегодня покажет эфенди место стоянки войска Эреб-хана. Свернув свиток, паша ловко сунул его за пазуху и вновь принял важный вид.
– Справедливый паша, – уже серьезно проговорил Дато. – А что делать с опасным лазутчиком, который, – да отсохнет у него язык! – готов ради шаха Аббаса совершить кощунство: поклясться на коране, что он турок?
Тут паша, рассвирепев, выкрикнул:
– О мулла, ты все слышал! Стоит ли еще раз осквернять слух кади ложью лазутчика?
– Аллах свидетель, не стоит.
– Тогда, во имя справедливости, вызови палача. И пусть, не дожидаясь третьего намаза, он повесит осквернителя чистой веры суннитов.
Мулла, скрестив руки, посмотрел на небо, беззвучно пошевелил губами и согласился:
– Да будет так, как ты сказал…
Тут Дато, якобы срывая ветку, чуть повернул голову и крикнул совой. Тотчас раздался стук в калитку. И когда «барсы» ворвались в сад, Ростом крикнул:
– Слава милосердному аллаху, ты здесь, Дато! Разве забыл ты, что именно сегодня надо отослать гонца к мудрому из мудрых Хозрев-паше. Может, дождь кончил надоедать и мы выступим; наверно, Эреб-хан в ожидании нас тоже соскучился.
– Ты прав, Ростом, тем более догадливый из догадливых паша Эрзурумского вилайета, которого мы сейчас имеем счастье видеть, уже определил место стоянки сарбазов Эреб-хана.
Паша и мулла дружелюбно распрощались с «барсами», и они поспешили оставить не совсем надежное место для грузин, за которыми верховный везир решил почему-то следить.
Выслушав все о лазутчике и о том, каким способом Дато удалось выбраться из дома муллы, Гиви возликовал:
– А я ломал голову, как мне избавиться от муллы. Теперь скажу: раз мой друг вынужден был прыгать через турецкое окно, то как я могу с открытым сердцем войти в дверь турецкой веры.
«Барсы» спешили домой, ибо Георгий обещал без них не зачитывать второе послание.
– И еще нам придется отправиться на ловлю остальных двух лазутчиков Хозрев-паши, – на ходу сообщал Дато «барсам», – об этом Ахмеде, самом опасном, говорить больше не придется, он сегодня будет повешен.
Лишь после полуденной еды удалось мужчинам уединиться в «комнате кейфа». Но Варам был немногословен, видно, его что-то тяготило. Не спеша развернул он платок, дрогнувшей рукой взял послание и тихо проронил:
– Что делать, благородный Моурави, богу иногда тоже скучно, старые святые уже все сказали, что знали, немножко надоели. Тогда бог такое решил: «Не иначе как придется небо обновить. Выбрать не трудно – земля полна мучениками, им только почет заслужить надо». Не долго думал – сразу подверг царя Луарсаба испытанию. Срок тоже установил: семь лет, семь дней, семь часов… Теперь на небе царь Луарсаб рассказывает богу, как страдал.
«Барсы» слушали с нарастающей тревогой.
– Бог доволен, – продолжал Варам, – повеселел и такое изрек: «Семь лет, семь дней, семь часов будешь у моих ног на облаках сидеть и поучать отсюда землю, ибо не все понимают, что такое страдание. Награду тоже получишь… Знаю, любишь свою жену, царицу Тэкле, и она теперь еще больше любит тебя. Не хочу вас разлучать». Теперь царь и царица вместе покою радуются. А разве не этого хотели?.. Да святится, пока земля живет, икона святого Луарсаба.
– Что?! Что?! – вырвался, как из одной груди, стон «барсов».
На лице Саакадзе не дрогнул ни один мускул. Он лишь чуть ниже, чем требовалось, склонился над свитком.
Если и было сердце Шадимана заковано в панцирь, то распался этот панцирь под напором чувств, так редко обуревавших его. Он не скрывал своего огорчения и страшной боли, подробно описывая гибель Луарсаба. «Торжественное причисление царя к лику святых, – писал Шадиман, – лишь в малой доле вознаграждает грешных в мире призрачном, как мираж. И не явлением ли миража, изменчивого, как жизнь, можно считать столь внезапное исчезновение Тэкле. Но следует ли поверить в распад красоты, созданной страданием века».
Тяжесть сдавила сердце Саакадзе. Не долетел ли до него из глубины родных гор призыв маленькой босоногой девчонки, прыгавшей на тахте: «Брат! Мой большой брат!» Чуть глуше он продолжал читать:
«Но, мой Георгий, я рассчитываю на твердый ответ полководца: „Не следует!“ Мало ли что пастухи уверяют, будто видели, как царица Картли в последний раз прошла по камням Кватахевского ущелья и возле храма ангела растворилась в предрассветном тумане… Не вернее ли полагать, что скрылась она в отдаленном монастыре и даст о себе знать, когда ты с семьей вернешься в Тбилиси. На весах судьбы гири не постоянны…»
Не дочитав, Саакадзе еще ниже склонил голову. Он впал в глубокую задумчивость. Молчали «барсы», молчал и Папуна, только лицо его потемнело и руки вздрагивали так, словно рыдали.
Туманы! Туманы! Черные, с кровавыми отсветами на краях, они опять затмили даль, путая дороги, тропы и обрекая на муку. Тэкле! Не он ли виноват в гибели нежно любимой Тэкле! Бесспорно он, Моурави, названный народом великим, но за какие деяния? Не за единоборство ли с призраками, постоянно окружавшими его и неуловимыми. А могло ли быть иначе? Нет! Разве царь Луарсаб, принявший страдальческий венец, но уронивший корону, мог стать объединителем, как царь Давид Строитель, Грузии? Нет! Луарсаб Второй, точно сошедший с изысканного рисунка, был царем князей, он был с ними, с Шадиманом. Видит бог, он, Саакадзе, не хотел гибели возлюбленного мужа маленькой Тэкле, величие души которой нельзя измерить земной мерой. Но родина! Родина выше всего! Паата! Не во имя ли родины принесена жертва? И если потребуется, то и он, первый обязанный, отдаст свою кровь до последней капли за неповторимую Картли!
– О-о!.. Пойду сменю черную повязку на белую.
Матарс сдернул с глаза повязку и, держась за сердце и шатаясь, поплелся к выходу.
Будто по команде, «барсы» поднялись, рванулись к дверям, не смотря друг на друга, как бы чего-то стесняясь. Разойдясь по комнатам, они уткнулись в мутаки, стремясь уверить себя в том, что спят и видят сон, немыслимо тяжелый и все же только сон. Один лишь Гиви не хотел скрывать горе и рыдал так, как никогда не рыдал даже в далеком детстве.
Сколько можно было еще утаивать печаль, не имевшую пределов? Саакадзе спрятал недочитанное послание в ларец и направился в покои Русудан.
И этому дню суждено было стать тяжелым днем незримых слез и черных одеяний… Русудан, Хорешани, Дареджан сбросили украшения и распустили волосы. И тотчас все женщины дома последовали их примеру. Облеклись в траур и мужчины. Темные занавеси на окнах преградили путь солнечному свету, неуместному сейчас, как радость. Русудан объявила трехдневный пост, велела запереть дом и никого не впускать. Зажгли свечи, и их колеблющиеся огни рассеяли последние иллюзии. Явь была явью. Старому Вараму предложила Русудан остаться и разделить печаль дома Георгия Саакадзе. Не стало слышно ни шагов, ни вздохов.
На четвертый день Саакадзе вышел в «зал приветствий». Он был спокоен и тверд, вернее, вновь надел непроницаемую маску. Лишь желтизна щек говорила о бессонных ночах. Вызвав Варама, он поблагодарил старика за то, что с таким рвением пренебрег опасностью, преодолел трудности, неизменно возникающие на пути чапара, и донес до дома Моурави печальную весть, столь важную для близких.
– Батоно! – произнес растроганно старик, смахивая невольную слезу. – Батоно… еще не все…
– Не все?! Значит, еще чем-то не обошла мой дом великодушная судьба?
– Слово имею…
– Такое же страшное? Нет?
Желая отвлечь друзей от черных мыслей, Саакадзе послал за ними Эрасти. «Осунулся, верблюд, точно пустыню безводную прошел», – любовно подумал Саакадзе, смотря вслед едва волочившему ноги Эрасти.
Не в лучшем состоянии были и другие «барсы»; усталые, с опухшими веками, они сурово молчали.
– Говори, Варам.
– Мой князь Шадиман весть получил: Хосро-мирза в Картли спешит.
– Проклятие! Опять война! О-о, бедный народ!
– Батоно Ростом, войны не будет, об этом повелел мой князь сказать Моурави. И еще повелел: если Великий Моурави ответное послание со мною пошлет, то получит его лишь князь Шадиман Бараташвили.
Саакадзе, посоветовавшись с «барсами», решил написать Шадиману коротко, поблагодарить за внимание и сочувствие и обещать, как только обдумает все прочитанное и выслушанное, найти способ, как прислать к нему гонца.
Улучив минуту, старик шепнул Георгию:
– Слово имею… для одного тебя.
И когда Саакадзе увел Варама в глухой уголок двора и, усадив на скамью, молча стал ждать, Варам сказал, что слово его личное, тайное от князя Шадимана.
Подробно рассказал он о пережитой Шадиманом в Кватахевском монастыре трагедии. И с неожиданной теплотой закончил:
– Моурави, ты предугадал, чем спасти князя, уподобившего свою жизнь выжатому лимону. Как раз тут прибыла в Марабду его семья. И, получив твое послание, князь снова ожил. Он с мнимой важностью подчеркивает, что благосклонно принял заблудших овец, но кого он хочет обмануть? Я сразу понял, что Магдана для него сундук гордости, сыновья – чаши целебного вина. Невестку балует, одаривает, а внуков, когда никто не видит, на колени сажает, волосы гладит и сладостями кормит. Значит, нет льда, который бы не таял. Мой Гамбар все заметил и мне тихо сказал: «Пусть наш Моурави живет вечно! Это он раздул огонь в потухающем сердце князя…»
Уже давно ушел старик, неоднократно заглядывал Эрасти, едва слышно ступая, подходил Автандил, любовно смотрел на отца, неподвижно сидящего, и, незамеченный, скрывался, а Моурави все измерял силу потрясения Шадимана, ибо знал, что с этого часа гордый князь Барата, держатель знамени Сабаратиано, потерял веру в себя, веру в княжеское сословие. И сколько бы ни храбрился, все равно вождем князей ему впредь не бывать! Но тогда что дальше?
Нет, среди минаретов Эрзурума, среди его крепостных стен не мог прозвучать желанный ответ. Была потребность немедля написать послание к Шадиману, Моурави не ощущал хода времени и, как меч из десницы, не выпускал тростниковое перо. Он писал всю ночь, но много ли сказал? Перечитав послание, Саакадзе несказанно изумился: ни одного слова из того, о чем хотел написать. Не уничтожить ли этот пергамент? А может, как проявление забавы, оставить на память?
Но, решительно обмакнув перо в киноварные чернила, дописал:
"Дорогой Шадиман, это не сразу овладело мною. Каюсь, сначала размышлял так: как можно больше уничтожить персидских сарбазов силами турецких янычар и сипахов, а потом принять от султана плату за кровь моих «барсов», за мою кровь и привести сипахов и янычар (но без пашей) в Картли, дабы свергнуть Теймураза, и его единомышленников. Но чем дольше я шел с анатолийским войском, тем сильнее поражался. Кто они? Откуда такая порода? Какие кровавые столетия выпестовали их? Если бы ты мог лицезреть янычар в час, когда они врывались в побежденные города и деревни Арабистана! Они когти вонзают в свою жертву и терзают ее, уподобляясь тиграм с окровавленной пастью. Они, подобно самуму, разрушают все встречающееся на пути, они беспощадны к живым и мертвым, к творениям зодчих, воплотивших красоту в камнях, орнаменте и красках. Они беспощадны ко всему дышащему. Это не воины, это выпущенные из первобытных лесов чудовища. Они страшны не только врагу, но и народу Турции и ее знати: пашам, бекам, эфенди. А главное – их устрашаются сами султаны, перед разнузданными ортами не чувствующие себя полновластными владыками империи. Спасает их суеверие янычар, полагающих, что только династия Османов имеет право на престол, иначе и властелинов не пощадили бы.
К слову: меня они уважают и даже побаиваются, как хищники своих укротителей. Я, разгадав их свойства, всегда впереди, и они уверены, что сам аллах дал мне сверхчеловеческую силу. Но я бесповоротно решил ни одного не впустить в священные пределы нашей страны. Пусть Сефевиды и Османы взаимно истребляют друг друга, в этом я готов быть полезным им. «Барсам» пока ничего не говорю – боюсь, рука у них ослабнет: ибо зачем же двадцать лун рисковали жизнью, если уйдем с тем же, с чем пришли…
Не поведала ли тебе Магдана о замечательном Эракле, дяде Елены? Об одном она только осталась в неведении. Передай ей, что он по-прежнему богат. И лишь мы вернемся в Картли, он последует за нами с отрядом наемных воинов-греков, который Эракле подкрепит огненным боем. Но я предлагаю более верную силу: твой разум государственного мужа и мой меч полководца. Вооруженные таким оружием, мы с тобою дойдем от Никопсы до Дербента!
Да, мы шли с тобою разными дорогами, разными тропами, но приблизились к одному источнику, который вытекает из горных глубин, и каждая капля его похожа на слезу многострадальной Грузии. Если тебе и мне дано, мы превратим эти слезы печали в сияющие звезды, да падет их сияние на праздничный наряд возлюбленной родины!.."
Взошло солнце, азнаур Георгий Саакадзе запечатывал свиток красным воском с изображением барса, потрясающего копьем.
Это необычное послание князю Шадиману Бараташвили доставит кма Варам.
Моурави мягко провел рукой по свитку, который, возможно, скоро опустится на арабский столик между лимонным деревцем и костяными фигурками «ста забот», отражая прозрачно-синий свет, до краев наполняющий каждое ущелье в Картли.
От Эрзурума до Марабды тянутся неровные дороги и крутые тропы. Чапар выберет наикратчайшие, они пройдут через поднебесные перевалы, спустятся в мрачные низины и достигнут обетованной земли.
Поддаваясь влечению сердца, Саакадзе мысленно следовал за свитком к рубежам этой земли, но рука его уже открывала чистый лист и на нем выводила линию грядущих битв: Диарбекир – Багдад.
Скорей! Скорей на эту военную линию! Только там он услышит необходимый, как дыхание, ответ – что дальше.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Атмейдан – площадь лошадей – сейчас изредка оглашалась лишь рыком львов, томящихся в клетках возле порфирового обелиска, и вновь погружалась в безмолвие. А двадцать месяцев назад бостанджи – стража султана – разбудила здесь тишину бичами, торжественно отмечая начало анатолийского похода. Через ликующую Атмейдан проследовало войско Мурада IV. Гул, фанатичные выкрики, скрип колес, хлопанье ремней сопровождали движение янычар и сипахов, и казалось – нет конца вереницам верблюдов, колоннам коней. Нет конца ортам, свирепым и решительным. И нет конца солнцу и пыли.
Сейчас солнце давно ушло, и мрак плотно окутал весь прямоугольник площади, откуда шла дорога к войнам, и пыль, никем не тревожимая, царствовала на обломках былого величия погибшей Византии.
Внезапно со стороны мечети Ахмедиэ выехали всадники, вздымая ярко пылающие факелы. Через Атмейдан на горячем коне проезжал Хозрев-паша. Мамлюки в белых куртках следовали за своим господином на строго положенном расстоянии, дабы думы верховного везира, упаси аллах, не коснулись уха невольников.
Взглянув на обелиск византийского императора Феодосия, выхваченный из мрака пламенем факелов, Хозрев-паша мысленно воскликнул:
«Кисмет! Тут будет воздвигнут мой обелиск! Да восхитит правоверных, да поразит чужеземцев его порфировый блеск! В „Книгу вечности“ соскользнули только двадцать месяцев, как через Атмейдан за моим конем следовал Моурав-бек. Аллах керим, каждому свое! Победителем возвращаюсь я один и никто больше. Пророк хорошо подсказал мне услать Непобедимого шайтана с его сворой „барсов“ в Эрзурум. Ва-ах, как отдыхать не хотел! Готов клясться был, что торопится взять Багдад и – о аллах! – напасть на Исфахан, где четыре трона у шаха Аббаса, а султану нужен пятый. Шайтан забыл, что не он, а я должен схватить „льва Ирана“ за облезлый хвост. Ва-ах, у Моурав-паши два бунчука, у меня два и еще три, а он намерен у меня вырвать то, без чего я не я. Пусть морской шайтан поможет горному „барсу“ увязнуть в Эрзуруме и тратить время на пустое ожидание: не дерзнет ли сбежавший Абаза-паша вернуться с курдской конницей? Не затевает ли новый заговор? А потом, так обещал я, вернусь и… начнем. Аллах, а что начнем? Во имя аллаха, вот что: как можно реже напоминать султану о храбрости гурджи-паши и его шайтан-беках. Двухбунчужный и так не в меру награжден. Ай, Хозрев, большой кусок глотай, а больших слов не говори. Пусть радуют его в Диарбекире кипарисы – стражи смерти, а меня встречают в Стамбуле платаны – вестники жизни».
Хозрев-паша благосклонно улыбнулся тенистым платанам, в которых тянулись прозрачные, нити наконец взошедшей луны.
Везир погнал коня, ругая себя за неуместную забывчивость, ибо должен был не предвкушать лавры, а тотчас позаботиться о своем сундуке. Прибыв в свой дворец, он прошел в селямлик и приказал никого не оповещать о его возвращении.
Встречу с Фатимой, какие бы услады она ни сулила, Хозрев-паша тоже оттягивал, считая необходимым раньше повидаться с де Сези, ибо неразумно предстать перед султаном, окруженным волкоподобными советниками, не узнав сперва, что думают франки о его, везира, победах над персидским «львом».
Оказалось, думают с досадой, Де Сези зорко следил за боевыми действиями Георгия Саакадзе в Анатолии. Он знал, кому обязан султан усмирением Эрзурума. Маневрирование крупными соединениями конницы в Месопотамии, проведенное грузинским полководцем, привело графа в восторг. Вот кто свою стремительность мог противопоставить тяжелой позиционной войне императора Фердинанда. Любыми средствами надо было добиться отзыва Моурав-паши с азиатской арены. И поэтому французский посол, едва войдя на рассвете в арз-одасы, осыпал Хозрев-пашу упреками:
– О мой бог, на что мне знать о ваших победах на Востоке, когда всесильный кардинал, в согласии с договором о дружбе, нетерпеливо требует начать переброску турецких войск на Запад. И войска должен возглавить Моурав-паша. Это нам выгодно, везир.
– Пусть не одна, а две пчелы ужалят меня в лоб, если я понял причину твоего неудовольствия, посол. Разве мои победы не означают мое возвышение? О чем же ты жалеешь?
– О вашей способности не понимать самое понятное. Война с Габсбургами обогатит вас.
– И тебя, посол!
– Счастливое предсказание! Мне богатство втрое больше нужно, чем вам, везир. Мерзкий иезуит Клод завладел письмом. Именно в этой секретке я обещал Арсане, если она окажется доброй феей и поможет нам обогатиться, все то, что и не думал выполнить.
– Она джады! Я не удостаивал ее разговором…
– Мой бог! Вы все, кроме меня, позолотили ладони за счет Афендули и теперь наивно отмахиваетесь от истины, как от мухи. Но знайте, везир, легкомыслие – мать предательства! С вашей стороны я не потерплю ни того, ни другого.
– О Мухаммед, что говоришь ты, посол? Мать ни при чем!
– Тем лучше, если вы не склонны к флирту с подобными дамами. Однако перейдем к делу. Предпримите попытку еще раз доказать султану, сколь бессмысленно продолжать задерживать войско на подступах к Персии. Победы одержаны, это факт, но где победитель? Да, кстати, я располагаю точными данными, где он, этот герой Анатолии.
– Если говоришь так, посол, то о ком думаешь?
– Пока о вас.
– Сегодня мои глаза восхитятся, увидев султана.
– День чудесных обманов. Вы скажите его величеству и диванным советникам, что Моурав-паша вам не нужен: вы и без него одерживаете блестящие победы… Ну и поход закончите без него. Пусть вызовет сюда двухбунчужного Моурава. Европейские средства ведения войны с Габсбургами себя не оправдывают. Он же самым превосходным образом сможет применить азиатские. В этом, несомненно, польза для Франции и тем самым для Турции.
Хозрев-паша силился убедить де Сези, что не время отзывать войска с линии Диарбекир – Багдад, что завершить войну, не разгромив шаха Аббаса, бессмысленно, ибо стоит перебросить орты на линию Эдирне – Вена, как шах Аббас воспрянет.
Де Сези, вспомнив уроки Серого аббата, предпринял решительную атаку по линии посол – везир. Он пустил в ход все красноречие, подкрепив его убедительными посулами. Он настаивал, устрашал, иронизировал, восхищался, морализировал и повторял: «Ведь так было условлено!» И в решительный момент выдвинул артиллерию:
– Кардинал вручит вам белую лилию, сотканную из бриллиантов! Великолепно! Не так ли? И в придачу – триста тысяч ливров.
– Когда?
– Как только Моурав-паша переменит вредный анатолийский климат на целебный европейский.
– О посол, не искушай мое терпение! Почему не заботишься о здоровье полководца-турка? Или трехбунчужные паши не лучше умеют сражаться?
– Но, мой бог, вы же магометанин! Для чего рисковать драгоценной головой там, где можно ограничиться медной? И потом – вы мой друг. Я не пожалею усилий, чтобы избавить вас от опасного соперника. Для вас, мой везир, полезнее не делиться лаврами… Впрочем, продлим разговор после вашей встречи с султаном.
Еще де Сези не дошел до позолоченной кареты, а Хозрев-паша уже семенил к Фатиме в роскошные оды гарема.
Увы, оказалось, что сегодня султан-ханым, первая жена, праздновала день, когда она впервые увидела Мурада и полюбила его, как луна свет солнца, и в честь этого события пригласила знатных турчанок поплавать вместе в бассейне, полюбоваться друг другом, похвастать одеждами и так кейфовать до захода солнца.
Может ли она, Фатима, опоздать в киоск султан-ханым? Тем более, что жена хекима так умаслила настоем из роз ее тело, что она стала подобна гурии – райской деве, не познавшей еще, что такое поцелуй. А ногти на ногах? Их не отличишь от миндалин! А лицо Фатимы? Не напоминает ли душистый персик? А наряд? Лиловый шелк поверх шальвар и короткая бело-золотая куртка. А драгоценности? Рубиновые подвески, повторяющие огонь… Нет, чувствуя себя Роксоланой, она может опоздать не более чем на пять минут. Обрадованная Фатима засыпала мужа поцелуями и, сбрасывая перед египетским зеркалом полупрозрачную рубашку, потребовала от него столько же. А Хозрев мучился – он о многом должен поговорить с женой – и напомнил мудрые слова, часто ею повторяемые: «На все свое время!» Не слушая, воспламененная Фатима притянула его голову к своей бурно вздымающейся груди. Он едва не задохся. И ничего больше.
Утром, когда пришел де Сези, Фатима еще спала, словно невинный ребенок; теперь, когда посол удалился, она ровно через пять минут, оттолкнув мужа, пронеслась по одам и исчезла за занавеской носилок. Вечером она вновь может прибегнуть к искусству альмей и увлечь Хозрева за собой в надземные выси.
«Что делать?! – Хозрев мучился. – Ва-ах, как предстать перед султаном, не зная, что творится в Серале?» Выручил сам султан, прислав с капу-ага повеление явиться в Сераль верховному везиру после ятсы-намаза.
Тут Хозрев почувствовал, что устал – и после пути, и после спора с де Сези, и после поцелуев Фатимы. Особенно после спора: «Видит шайтан, посол пронюхал о… скажем, об удачах гурджи-паши и требует невозможного». На этой мысли сон свалил везира на атласную подушку, и когда наконец выпустил из своих объятий, оказалось, Фатима еще не вернулась из киоска султан-ханым, а паше надо спешить в Сераль.
Нисходила вечерняя прохлада. Сигнальные огоньки каиков далеко внизу кружились созвездиями по Золотому Рогу. Внезапно на луну набежало зеленоватое облачко. Верховный везир вздрогнул – на миг Стамбул исчез, как мираж. Бешеный лай собак, грызущихся из-за отбросов, вернул Хозрев-пашу к действительности. Он уже подъезжал к воротам Сераля и поспешил додумать конец своей пышной речи. Он скажет так:
"Султан славных султанов, я осмелился известить тебя о победах, которых, как звезды, не пересчитать. Они одержаны мною под светом твоего величия над туполапым «львом Ирана». И вот в мечети Самсуна Мухаммед посоветовал мне пасть к твоим священным стопам и, коснувшись их устами, изложить суть побед, ниспосланных тебе аллахом. О взятии мною в кровавой битве Самсуна – тени аллаха на земле – уже известно. Много мелких городов я не перечисляю, ибо усмирение отложившегося Абаза-паши, поистине, затмило разгром персов Македонцем[71]. Изменник Абаз бежал в Иран, а Эрзурум со всеми его богатствами снова возвращен мною обладателю печати аллаха, султану Мураду Четвертому. Что перед щедростью твоей все золотые руды земной утробы – лишь жалкая горсть песка! И потому прославился я, твой везир, в Сирии подавлением мятежа арабов… Не стоит перечислением больших городов утомлять твой изысканный слух. Смиренно и мимоходом упомяну, что и красноголовых персов приведу в покорность. У меня одна и одна рука, у тебя тысячи. На каждую ладонь буду опускать по городу Ирана. Не отдохнув, я…"
Но больше верховному везиру додумывать не пришлось, берберийский скакун, почтительно фыркнув, остановился перед первыми воротами Сераля.
Уже много месяцев длился анатолийский поход. Не легко было усмирять отложившихся пашей, пленить вождей арабских племен. Но аллах справедлив, и с полей битв приходили лишь радостные вести. Озабочивало другое: пятый трон шаха Аббаса все еще был вне пределов досягаемости. Султан повелел везирам, беглербегам и советникам мыслить лишь о большой войне. Аллах находит своевременным вернуть Османскому государству все то, что некогда, воспользовавшись слабостью сераскеров, посмел отнять персидский шах Исмаил Первый…
Сегодня Диван должен выслушать радостные вести.
В зеленом тюрбане, обернутом белой шалью и украшенном алмазными перьями, султан сочетал любимый цвет пророка и чистоту своих помыслов перед блеском земных ценностей.
Паши-советники, беззвучно ступая, заняли места соответственно чину и положению своему при султане. Везиры и беглербеги падали ниц и кланялись один раз, прикасаясь к парчовому краю одежды султана. А низшие сановники целовали только край его рукава и не падали ниц, на что по церемониалу не имели права.
На подобострастные приветствия Мурад отвечая лишь легким движением век. За эти долгие месяцы анатолийского похода много советов выслушал он о способах ведения войны натиска и мести. Но Осман-паша упорно продолжал хранить молчание, а султану именно хотелось его умного совета: «Иначе, – думал он, – мне не в срок может пригрезиться одалиска, таящая в себе негу голубого Нила. Как не вовремя купил ее кизляр ага!» Поэтому он, султан, точно ища предлога не предаваться излишествам кейфа, милостиво встретил весть о прибытии из Анатолии верховного везира.
Начальник балтаджи приоткрыл дверь.
С ненавистью посмотрел Осман-паша на вошедшего соперника, когда тот по своему положению два раза пал ниц перед султаном, два раза поклонился и поцеловал туфлю. Потерю этого почетного права особенно тяжело переживал бывший верховный везир:
«О Мухаммед! Когда наконец минуют двадцать четыре полнолуния? На двадцать пятое Моурав-паша поможет себе и… мне!»
Едва Хозрев-паша начал издалека, в витиеватых выражениях приближаться к приготовленной речи, как Осман-паша одобрительно закивал головой, радуясь осенившей его мысли: «Я, кажется, сегодня подброшу хвастливому петуху голодную собаку», – и блаженно заулыбался.
Уловив насмешку в дерзком взгляде Осман-паши, верховный везир слегка смешался. Осман поспешил безмятежно, но заметно только для верховного везира, зевнуть. К ужасу своему, Хозрев-паша зевнул во весь рот, неловко прикрыв его ладонью. Паши-советники беспокойно заерзали. Султан брезгливо взглянул на обрюзгшие щеки Хозрева, покрывшиеся ярким румянцем, верховный везир, заметив неудовольствие султана, потерял нить заготовленной речи. Осман-паша подмигнул и будто поспешил на выручку:
– Покровитель и обладатель святого Иерусалима, султан султанов, будь милостив, как пророк… Хозрев-паша утомлен длинным путем. Он не спал и не ел. Похвальное желание его донести поскорей до твоих жемчужных ушей радостные известия о победах достойно подражания. И я, второй везир, сочту за высочайшую награду сказать то возвышенное, что принес к твоим священным стопам первый.
Вынужденный отдать высокий пост верховного везира Хозрев-паше, мужу своей настойчивой сестры Фатимы, султан, питавший уважение к мудрому Осман-паше, сейчас обрадовался, что им нарушен обет молчания.
– Я, тень аллаха на земле, удостаиваю тебя вниманием.
Одновременно везиры и советники, не отрывая взгляда от султана, слегка повернули головы в сторону Осман-паши, голос которого уже шелестел, как шелк:
– О блистательных победах, одержанных Моурав-беком над туполапым «львом Ирана», ты уже извещен, о султан султанов! Но о главном проницательный Хозрев-везир, по совету своего умного советника, решил поведать сам, ибо, уподобясь знаменитому сказочнику Кыз-Ахмеду, он обладает даром волшебного воображения. А слова верховного везира подобны корзине, плывущей по Мраморному морю между высушенной рыбой и бочкой золота.
Султан поощрительно приподнял левую бровь. Румелийский казаскер – глава судей для Европейской Турции – тут же приподнял правую. Осман-паша с воодушевлением продолжал:
– Султан славных султанов! Георгий, сын Саакадзе, – карающий огонь.
В Месопотамии, на поле Керкукском Моурав-паша сразил полководца шаха, Карчегей-хана… Десять тысяч персов перестали ощущать разницу между землей и небом. О приведении в покорность двухбунчужным Самсуна ты, падишах вселенной, уже извещен. Не замедлил Моурав-паша вновь водрузить над мятежным Эрзурумом зеленое знамя с полумесяцем. Своевольный Абаза Эрзурумский бежал к своим покровителям, ханам Персидского Курдистана. В справедливой благодарности тебе, тени аллаха на земле, гурджи-паша склонил к подножию трона османов вождей Сирии, подстрекаемых лазутчиками шаха Аббаса, о чем, восхищая блистательный Стамбул, поют песни янычары. А молодые паши – машаллах! – восхищаются его храбростью и умением умножать победы в честь султана Мурада, «средоточия вселенной» и «убежища мира». Сейчас, наверно, верховный везир отдохнул и, если милостиво разрешишь, лично передаст просьбу Моурав-паши к тебе, падишаху вселенной: позволить ему, рабу султана султанов, подтянуть к Токату свежие конные и пешие орты и там снарядить их для вторжения в Южный Иран. Во имя аллаха Моурав-паша огнем и мечом проложит дорогу своим двум бунчукам…
– Трем! – проговорил султан.
– …трем бунчукам и добудет пятый трон! Он, по словам Хозрев-паши, клянется, что только так завершит войну: Турции – розы Шираза! Ирану – шипы Стамбула!
Чуть приподняв веки, Мурад взглянул на верховного везира – торчала остроконечным клином бородка, беспокойно бегали глаза – и с отвращением подумал: «Шайтан в образе мужа моей небрезгливой сестры готов наброситься на хитроумного Осман-пашу. И набросится». Придав лицу бесстрастное выражение, султан проговорил:
– Выслушанная речь поистине в меду и перце варилась. Продолжай, Осман-паша, крутить ложку. Жизнь твоя неприкосновенна.
Притворно не замечая зависти и испуга пашей-советников, Осман-паша в знак благодарности приложил ладонь ко лбу и сердцу:
– Прибежище справедливости, султан султанов, средоточие победы! Мой взор улавливает блаженный покой на лице Хозрев-паши. Не засахарит ли он слух твоих советников рассказом о яростной схватке Моурав-паши и его гурджи-беков у Гюзельдере с курдской конницей, ринувшейся на выручку Абаза-паше? Мой гонец клялся на коране, что от меча Георгия, сына Саакадзе, кровь текла до стен Каракесе. В знак этой битвы Моурав-паша просит тебя милостиво принять саблю Иогур, отбитую им у курдского хана и привезенную Хозрев-пашой.
Верховный везир перекосился от злобы, но промолчал.
Мурад подал знак, начальник балтаджи внес на зеленом шелке саблю из черного булата с львиными головами на рукоятке. Будто из львиной пасти, выхватил султан из красных ножен великолепный клинок. Золотыми буквами горел на нем персидский стих: «Порази начальника наших притеснителей!» Султан бросил на Хозрев-пашу взгляд, означавший: «Не ты ли?» Но верховный везир напоминал нахохлившегося петуха, и султан беззвучно рассмеялся.
Еще долго бы Осман-паша веселил султана за счет верховного везира, но султан вспомнил, что Хозрев-паша проделал тяжелый путь и заслуживает приятного кейфа. Пожелтевшего от негодования Хозрев-пашу он поблагодарил за привезенные вести, так изысканно изложенные Осман-пашой, и, слегка подняв руку, величественно произнес:
– Я, по величию чудес, совершенных главой пророков, султан славных султанов, повелитель трех великих городов – Константинополя, Адрианополя, Бруссы, равно как и Дамаска – запаха рая, земель – Триполи, всей Аравии, Греции, Сирии и Египта, знаменитого своей приятностью, – говорю: «Один час правосудия важнее семидесяти лет молитвы».
За верное служение мне мечом и словом дарую Моураву Георгию, сыну Саакадзе, третий бунчук, звание мирмирана Караманского вилайета. Наша милость да укрепит в нем желание разорить гнездо лицемерия – Исфахан. И пусть с великим рвением доставит он в Стамбул пятый трон шаха Аббаса.
Едва поголубел Босфор, осторожно снимая с окрестных холмов дымчатое покрывало, как от замка Румели Иссар – каменной печати завоевателя – до дворца Шереф Абад близ Скутари, от площади Сераскера до Силиврийской заставы и от кварталов Галаты до Ливадии пронеслась весть о небывалых победах Моурав-паши, получившего от султана Мурада третий бунчук:
«Анатолийское войско осаждает мятежные твердыни Эрзурума! Моурав-паша склоняет к султанскому стремени вождей племени Сирии! Месопотамия дрожит при виде знамени „барс, потрясающий копьем“! Маш аллах! Четыре тысячи турок и сорок грузин „барсов“ разбили десять тысяч Карчегей-хана! Ур-да-башина!..»
Гаремы пашей заполнили знатные турчанки, гостьи жадно вслушиваются в сладкие слова. Еще бы! Кто, как не жены трехбунчужных пашей, советников Дивана, начальников столичных войск, придворных пашей, могут рассказать о подвигах османов, молнией озаривших Азию? И они, захлебываясь, рассказывают, придавая деяниям Моурави сказочный характер. В Эрзуруме он плечом поддерживал скалу, на которую топчи втаскивали пушку. В Сирии его Джамбаз сыпал из ноздрей искры и поджег шатры арабов! В Курдистане перед ним расступились горы, пропуская «барсов», которых не берет ни огонь, ни вода.
В мавританской оде у жены капудан-паши жена дефтердара – начальника денег империи, поджав под себя ноги и опершись на мутаку, захлебываясь от восторга, утверждает, что на спине у «льва Ирана» потускнело солнце и в лапе задрожал меч. Знатные турчанки осыпают похвалами жену дефтердара: они-то знают, как искусна она была в минувшую ночь, если вынудила осторожного «властелина пиастров» откровенно рассказать то, что говорилось у султана. И другие жены, расположившиеся сейчас на полукруглом диване возле плотно зарешеченных окон, не скупились под зыбким покровом полумглы на хитрость, ласки, мольбы, выведывая у мужей тайны Сераля. Но награда велика! Это ли не сладость – хвастать перед другими ханым любовью мужа, ни одной крупицы новостей не утаившего от любимой жены.
Но разве только из гаремов Стамбула растекается молва о доблести Георгия Саакадзе?..
И мстительный Осман-паша ничего не пожалел для прославления друга, ибо победы Моурави – его, Османа, победы. И словно по волшебству, возникали глашатаи то возле мечети Сулеймана господствующей над Золотым Рогом, то возле бань Джерраха-паши, то возле Ак-Сарая. Целый базарный день глашатаи на набережных Перы выкрикивают до хрипоты все о том, кто воинскими подвигами возвеличив славу османов. «Ур-да-башина Моурав-паше!»
С точным знанием военных дел глашатаи перечисляют окружившим их толпам все подвиги Непобедимого. Они восторженно перечисляют, сколько голов скатилось с плеч сарбазов, сколько верблюжьих караванов с трофеями уже подходит к Ускюдару. «Ур-да-башина Моурав-паше!»
В кофейнях и у городских ворот, на площадях, где фонтаны вспененной водой ласкают взор, возле нарядных киосков и угрюмых домов собираются турки, чтобы послушать глашатаев и даже очевидцев, так вовремя появившихся. Их жесты красноречивы, в словах жар, они не умолкают ни на миг, вызывая вопли восхищения. И стамбульцы вопят: «Ур-да-башина Моурав-паше!»
Появляются запыленные, в дорожных плащах гонцы Осман-паши. Стоя на седлах, они клянутся, что своими глазами видели, как двухбунчужный гурджи одним взмахом своего страшного меча, обладающего свойством пылать, как факел, скашивал целые ряды красноголовых.
А «барсы»! Подложив под седла взамен чепраков шкуры четвероногих барсов, несутся они по воздуху, уподобляясь орлам, и превращают сабли в зигзаги молний. Кто видел еще таких же победоносных богатырей?! «Ур-да-башина Моурав-паше!»
К полудню зазвучала сложенная знаменитым певцом воинская песня о неустрашимом гурджи. И казалось, весь Константинополь запел:
В огне с тобою не горим! Над Анатолией парим! О Моурав! Аллах мерим! Мы – твой оплот! Веди на битву! Друг янычар – ты ветер наш! Ты барс – гурджи! Ты делибаш! Идешь – бледнеет кизилбаш, Забыв последнюю молитву. Из наших орт, кто не богат, Пойдет с гурджи и будет рад! Он золотой пленит Багдад, С ним «барсов» грозная дружине! Ты – сын победы, Моурав! — С Абаз-паши тюрбан содрав, Взял Эрзурум! Ты дважды прав! Кричит Стамбул. «Ур-да-башин.»!"Взбудораженные толпы проходили мимо Пале-де-Франс. Вечером отблески факелов словно кровавили стекла, а сейчас зеленый и желтый шелк знамен отражался в них цветными облаками. Граф де Сези негодовал, ибо поток восхвалений достигал и до его слуха. Но вместе с тем граф восхищался гибкостью ума Осман-паши, ибо она отвечала его вкусу. Впрочем, у французского посла были еще важные причины, окончательно выведшие его из равновесия. Надвинув на лоб широкополую шляпу с перьями и закутавшись в атласный плащ, де Сези дважды наблюдал за проездом мимо Пале-де-Франс рослого, смуглолицего иноземца, едва перешагнувшего за черту тридцати лет. Это был не кто иной, как Яков Руссель, французский гугенот из Седана. Прибыв в Константинополь как официальный посол князя Трансильвании и «короля Венгрии» Бетлен Габора, он, – это графу удалось установить точно, – вступил в тесный контакт с вселенским патриархом Кириллом Лукарисом, с которым де Сези вел нескончаемый поединок.
Еще издавна патриарх завязал дипломатические сношения с резидентом Голландии и Венеции, господами Корнелем Гага и Себастьяном Веньером. Все это нежелательно послу Франции. А что желательно? Избавиться от кардинала!
Разумеется, де Сези нашел возможность встретиться с чернобородым соотечественником за ужином (во вкусе Версаля), но седанский адвокат, остро проведя разговор о женщинах во вкусе де Сези: «Женятся на одной, живут с другой, а любят кого придется», с предельной сдержанностью отнесся к высказываниям посла короля и кардинала о турецкой политике. Он просто замолк и внимательно слушал, а то же время ловко поглощая устрицы и запивая их добрым соком Шампани.
Не помогли ни хитрости, ни угрозы. Цель прибытия Русселя в Константинополь осталась тайной. Пришлось пустить в ход самые изощренные способы, сдобренные звонким аргументом. И вот удалось установить, что Бетлен Габор пытается в своих интересах изолировать Францию. Де Сези пришел в ярость. Этот безумец Руссель не собирается считаться с кардиналом Ришелье, поскольку не верит в ад.
Но де Сези обязан был не только верить кардиналу, но и помнить об аде, вернее, о долговых бумагах, хранящихся в ящике стола, на котором блаженствовали коты, украшенные голубыми и розовыми бантами.
Дня два назад, когда Мурад IV наградил грузинского полководца третьим бунчуком, де Сези заполучил наконец в свои руки копию секретного письма, которое отослал венецианскому сенату резидент Венеции, господин Себастьян Веньер. Оно пролило свет на «темные» деяния Якова Русселя.
Ознакомившись с этим дипломатическим документом, де Сези реально ощутил сырость долговой тюрьмы и тяжесть грубых деревянных башмаков вместо туфель с драгоценными пряжками. Он дважды перечитал донесение, скрепленное подписью Себастьяна Веньера:
«Настоящим довожу до сведения превосходительнейшего сената о переговорах и делах, имеющих важное значение и грандиозные последствия…»
Без сомнения, последствия для посла Людовика XIII могли быть самые печальные. Серый аббат отвлек его, де Сези, от Габсбургов; адвокат из Седана мог переломить его шпагу, направленную на служение кардиналу.
«В наше время, – сообщал сенату резидент с коварных слов Русселя, – главным виновником бедствий во всем христианском мире является польский король, тесно связанный с Габсбургами и руководимый иезуитами, внушающими ему самые пагубные идеи. Сигизмунд III стремится захватить Московское государство, и если это удастся, то ему уже нетрудно будет утвердить свою власть сначала в Швеции, а затем в Дании. Все названные государства станут, таким образом, вассалами Габсбургов и помогут последним завоевать господство над всей Европой».
«Значит, и над Францией? Восхитительно! – Де Сези развел руками. – Можно подумать, что только к этому и стремится кардинал Ришелье! О мой бог, кардинал не знает, что деятельность его посла в Константинополе напоминает веселый танец браль: шаг правой ногой, а левая выносится вперед на воздух с одновременным подпрыгиванием на правой ноге; затем шаг и прыжок на левой ноге с выносом вперед правой ноги. Легко приписать королевскому послу неудачу в попытке склонить Мурада Четвертого к союзу с Францией и этим создать угрозу планам венскому Габсбургу; труднее понять вторую душу Стамбула, где караель дует не только зимой. Сейчас патриарх Кирилл Лукарис опасен, как сквозняк. Надо ограничить его политический темперамент. Каким путем? Путем доказательства, что подземная тюрьма способна заменить отрезвляющий душ».
Сначала граф хотел прибегнуть к испытанному средству: низложить патриарха. Но тут же сообразил, что резидент Венеции и Яков Руссель, да и Россия, сочетая подкупы с угрозами, восстановит Кирилла Лукариса, ибо он им всем нужен. «Что же получится? – умозаключил недовольный посол. – Трагикомедия! Де Сези обогатит пашей французским золотом – патриарха низложат. Потом три государства обогатят пашей золотом своих стран – и патриарха восстановят. А он, де Сези, что от всей этой комбинации получит? Вторичный визит Серого аббата? Мерси! Довольно и одного!»
Для того чтобы обезвредить, надо проникнуть в самые глубины замысла тех, кто наносит вред. И де Сези, приказав Боно никого к нему не впускать, погрузился в чтение документа:
"Единственным средством устранить эту угрозу и обратить ее против самих же Габсбургов является династический переворот в Польше. На польский престол нужно посадить Бетлен Габора, кальвиниста, преданного интересам «общего дела», а в случае его смерти – шведского короля Густава-Адольфа. Тогда откроется возможность обеспечить всему христианскому миру «свободу и мир».
«Только? – Де Сези саркастически улыбнулся: союзники кардинала Ришелье пытались отстранить его, до Сези, от европейских дел и надеялись на мир! По меньшей мере это выглядело наивно. – Посмотрим, что еще придумали резиденты».
«В самой Польше, – продолжает Себастьян Веньер, – имеются силы, готовые содействовать этому перевороту. Сопротивления можно ожидать только от иезуитов и части католиков, но с ними нетрудно справиться. Приступить к делу следует немедленно, не дожидаясь смерти Сигизмунда. К участию в перевороте будут привлечены казаки, татары и соседняя Силезия, но решающую роль должно сыграть выступление России и Швеции, двух мощных держав, окружающих Польшу своими владениями; переговоры ведутся и с Турцией, но более для формы: от Турции следует добиваться только благожелательного нейтралитета».
Де Сези в ярости оттолкнул подставку для ног, схватил гусиное перо и двумя крестами отметил неугодное ему место: «Дьявол, это именно то, чего предписал мне избегать кардинал!» И он с таким лицом прочитал концовку, будто проглотил горькую пилюлю.
«Желательно побудить султана воздержаться от ратификации мира в императором Фердинандом. Но даже это для успеха плана не имеет решающего значения, Турция настолько занята своей борьбою с Персией, а внутренние дела ее в таком расстройстве, что нет смысла рассчитывать на ее активное участие в европейских делах».
Лоб де Сези усеяли капельки пота, он вынужден был снять парик и кружевным платком сделать несколько пассов, потом смочить виски духами, «О чем вы задумались? – спросил он самого себя. – Действуйте! Кардинал Ришелье великолепно знает, что у империи Османов начался „период остановки“, который иллюстрируется волнениями в вилайетах Анатолии, Сирии и Месопотамии, бунтами в янычарских войсках, раздорами среди знати – к примеру, между Хозрев-пашою и Осман-пашою, – всеобщей порчей нравов, подкупами в сферах высших пашей, – об этом красноречиво свидетельствует количество золота, раздаваемого Пале-де-Франс, – падением морской мощи, порчей монет, сокращением торговли. Но о развале турецкого государства говорить еще рано. И кардинал не говорит. Он требует, чтобы отборные войска, включенные в анатолийский поход, были переброшены на Запад, против Габсбургов. Резервы, двинутые с юго-востока Европы, оттянут от французских границ накапливающиеся там полки императора Фердинанда. В этом шанс для Ришелье облегчить роль Франции в разгорающихся сражениях и оградить корону Людовика от нежелательных толчков». Де Сези заметался между бюстом Дианы, как ему почудилось, подмигнувшей ему, и «кабинетом» – шкафом из черного дерева, в нем, как всегда, блистала позолотой игрушечная карета с белыми лошадками. Невольно он вспомнил о Сером аббате и… снова заскрежетал зубами. Мадам де Нонанкур становилась розовым видением, расплывающимся в серо-сиреневом воздухе Парижа. Вместо триумфального возвращения в столицу судьба услужливо распахивала перед ним двери долговой тюрьмы.
«Тысяча дьяволов! – разразился посол проклятиями. – Это верховный осел Хозрев допустил „барса“ в овчарню. Удачные действия Саакадзе в Малой Азии окрылили султана. Теперь, как собаку от кости, не оттянуть Мураде от южных провинций Персии. С двойной энергией он начнет перебрасывать новые корпуса из Европейской Турции в Азиатскую. И тогда, граф де Сези, заказывайте по себе заупокойную мессу. Действуйте, черт побери! Действуйте, пока не увенчалась успехом миссия Русселя! Пока султан окончательно не увяз по шею в войне с шахом Аббасом! Пока грациозная де Нонанкур не сделала вам прощальный реверанс! Все средства убедить полководца Саакадзе обнажить свой меч против Габсбургов оказались тщетными. Тремя бунчуками он разметет барьеры, отделяющие его от Ирана Сефевидов, извечных врагов его родины. И он прав, этот Непобедимый, тысячу раз прав! Так только и должен поступать полководец и деятель, хорошо взвесивший, что ему выгодно, а что нет. Чудесно! Ему выгодно жить, но мне невыгодно погибнуть!»
А гул все нарастал. Под грохот даулов – турецких барабанов, под удары сардар-нагаров – бубнов, под рев бори – изогнутых труб, слышалось: «Ур-да-башина Моурав-паше!»
Де Сези нервно барабанил пальцами по мраморному подоконнику и вдруг просиял – его осенила счастливая идея. «Ба! Надо использовать способ Осман-раши и раздразнить Хозрева до состояния быка, перед которым дергают красный лоскут. Очаровательная принцесса Фатима не более чем фурия, прикинувшаяся феей. Она тщеславна и зла, честолюбива и алчна, ревнива и мелка. Вот где глубина замысла! То, что не подогреет верховного везира, распалит до крайности его царственную жену. Браво, граф! И действуйте!»
Секретарь посольства, виконт с прической льва, выслушав де Сези, немедля накинул на левое плечо короткий плащ и выскользнул из Пале-де-Франс. Вскоре он уже в тени платанов Перы шептался с известным сказочником Кыз-Ахмедом – «Ахмедом-девушкой», как называли турка за миловидность. Французские монеты звонко падали в чашу надежд сказочника.
И не позже чем через базарный час на веранде своей кофейни Кыз-Ахмед стал рассказывать преудивительные истории о подвигах Георгия Саакадзе, усмирившего Эрзурум. Янтарные мундштуки перестали дымиться в устах очарованных слушателей, жадно окруживших сказочника, важно восседавшего на деревянном возвышении, откуда виднелись мачты кораблей, а за ними мягкие очертании холмов, подернутых голубоватой дымкой.
И с новой силой, как пожар под порывом ветра разгорелись восхваления. Они перенеслись в театр теней, где на этот раз, вместо Карагеза, увлекал зрителей Моурав-паша. На промасленной бумаге под светильником, наполненным оливковым маслом, черный силуэт то двигался с двумя бунчуками над бездной гор, то пролетал на крылатом коне, то превращался в барса и лапами душил персидского хана и вождя арабов. Копоть садилась на напряженные лица зрителей. За черным силуэтом Моурав-паши на экране неотступно следовали храбрые «барсы», янычары и сипахи – фигурки, тщательно вырезанные из хорошо выделанной и выскобленной верблюжьей кожи. Треск зиль – металлических кастаньет, удары дайре – барабанов и свист камуш – флейт заглушали фанатичные выкрики: «Ур-да-башина Моурав-паше!»
Французские монеты звонко падали в чашу надежд карагезджи.
Наутро восхваления перенеслись в женские хамам – бани. Под полусферическим сводом, поддерживаемым четырьмя аркадами, образующими восемь альковов, скопилось множество полуобнаженных турчанок, задрапированных с голубые простыни с красными полосами. Из кранов в мраморные бассейны с шумом лилась вода, но все заглушали восхищенные возгласы. На полу восьмиугольного возвышения расчесывала волосы красавица, ласкавшая ребенка, молодая, но уже прославленная говорунья. Она безумолчно расписывала не только доблести Моурав-паши и его «барсов», но и красоту их женщин, сотканных из лучей солнца, лепестков роз и шелковых нитей. Когда Моурав-паша добудет пятый трон шаха Аббаса, то ханым Русудан займет высокое место той, которая презирает все низкое.
Первая служанка принцессы Фатимы, стройная Халиде, даже уронила с плеч покрывало, услышав невероятное. Чтобы скрыть смущение, она быстро нагнулась, якобы поправляя ремни на деревянной обуви. Густые, черные как смоль волосы, ниспадавшие до мраморных плит пола, прикрыли ярко вспыхнувшие щеки: «Ва-ай! Скорей, скорей к ханым Фатиме! Лишь бы у нее глаза на лоб не вылезли…»
Купальщицы, взобравшись на гейбек-таши – камень-пуп, вынимали из больших бохча вкусную снедь и, угощаясь, распевали песню о непобедимом гурджи и его храбрых «барсах».
Французские монеты звонко падали в чашу надежд владельца хамам.
В полдень хвалебные песни перекинулись в бухту Золотого Рога. Их, словно канаты на лету, подхватывали моряки с обветренными лицами, крепя паруса или смоля бочки. Вспугнутые чайки беспокойно кружились, садились на камни набережной и снова взлетали, отражаясь в зеркальной воде. Гамалыки с той же песней поднимали на корабли тюки, – она снимала с их плеч тяжесть груза:
О Моурав, гурджи стоокий! О Аладдин! Перед тобой порог высокий И путь один! Священный шелк пронес ты гордо, Свет наших сил! Победу, словно чашу, ортам Ты подносил! Напиток битв, шербета слаще, Врагов согнул! – Селям, гурджи! – кричит все чаще Тебе Стамбул! Еще бунчук тебе да будет Взамен крыла! Тому, кто пятый трон добудет, Хвала! Алла!Фатима в легких шальварах и прозрачной кофте возлежала на ковровом диване. Ветерок, проникая через полуоткрытое окно, нежно касался ее оголенного живота, и роза в узкогорлой вазочке струила аромат, призывая к грезам, а лютня, прислоненная к арабскому столику, – к мелодиям любви. Но забыла Фатима и о любви и о грезах. Сдвинув брови и сжав губы, она была готова к прыжку и так стиснула руку, словно невидимым хлыстом собиралась нанести удар; другой рукой, отяжеленной кольцами Египта и Инда, она придерживала благоуханные волосы, дабы лучше слышать то, что разожгло ее кровь неугасимым огнем ненависти.
Перед принцессой стояла Халиде. Она держала наргиле – сосуд кальяна, вился ароматный дым, будто дым от факела мрачного вестника. Любимая служанка Фатимы не утаила ни одного слова из тех речей, что прозвучали под сводами хамама.
Выслушав все, Фатима отпустила служанку, а сама о ожесточением стала сосать чубук, оставляя на нем следы зубов.
Когда Хозрев-паша вошел в «оду сна», он ужаснулся. В полумгле прищуренные глаза его высокорожденной жены светились зеленым огнем.
– Что значит эта именитость Моурави, закрывшая твое имя? – спросила она с мнимым спокойствием, взяв лютню.
Он опустился на колени и внезапно притянул к себе Фатиму, щекоча усами ее розовато-золотистую грудь. И вдруг лютня пронеслась над его головой, ударилась об арабский столик и обломками разлетелась по оде. За лютней последовали узкогорлая вазочка с ароматной розой, кувшинчик, чашка и дымящийся сосуд наргиле.
Наутро верховный везир приказал обезглавить сорок пленников, пригнанных из Анатолии, и водрузить их головы на железных колах близ Сераля: десять за лютню, десять за узкогорлую вазочку с ароматной розой, десять за кувшинчик, десять за чашку и за дымящийся сосуд наргиле.
Покончив с государственными делами, он почувствовал, что потерпел больше, чем кораблекрушение. Из остатков корабля еще можно было соорудить спасительный плот, но для этого нельзя больше терять ни секунды.
Сопровождаемый всадниками охраны, он тотчас проследовал в Пале-де-Франс. На перекрестках все еще скапливались толпы, и глашатаи перечисляли им трофеи, добытые Моурав-пашой: «Ва-ах, сколько табунов! Ва-ах, сколько клинков! Серый скакун с голубым хвостом! Ветер-Саиб! И клинок с двойным острием! Тень Зульфикара!»
Возле зеркального камина с бронзовым бра по бокам Хозрев-паша отвел душу. Де Сези терпеливо слушал.
– Что делать? Мой бог! Вот к чему приводит скупость. Почему вы не позаботились о своей славе! Разве сказочник Кыз-Ахмед не подобрал бы жемчужных слов для вас? Или карагез-джи не составил бы из волшебных теней картины ваших баталий? Честолюбие сушит сердце. Но если оно существует, то не резон надеяться на стихию. Вот Осман-паша не пожалел золота, и, как я слышал, до следующей пятницы не прекратится восхваление Моурав-паши.
– Три и еще два дня, о-о шайтан!
– Не отстает от второго везира и патриарх Лукарис. Греческая церковь служит молебны о здравии султана султанов Мурада и отдельно за его слугу – великого мужа из царства гор. Говорят, Осман заказал грекам три торжественных молебствия: о многолетии Георгия Саакадзе и два о здравии его сподвижников «барсов». Говорят, и Кантакузин заказал в мечети Баязида молитву о султане, друге мудрости.
– О два шайтана! Один из них Моурав! – прохрипел обессиленно Хозрев-паша. – Он обманом проглотил мою славу!
– Тем более, везир, необходимо отправить трехбунчужника подальше.
– Ты говоришь – на войну с Габсбургами?
– О нет, еще дальше.
– Клянусь Меккой, ты, посол, за мое отсутствие потерял чутье! Есть два меча: один мой – в крови, другой его – в золоте. Эйваллах, Моурав-пашу не оттянуть от Ирана, оттуда дорога в царство гурджи.
– Мой бог, вы, уверяете, что Моурав-паша присвоил ваши победы. Почему бы вам не потребовать суда над узурпатором?
– Клянусь седьмым небом, это мое желание! Но двуличная судьба подсунула султану желание завоевать пятый трон. И он уже повелел везирам определить в Серале место, где должен красоваться этот трон! А мой враг Осман-паша, в угоду шайтану, раздвинул свою пасть. О аллах, почему ты не создал его немым!
– О чем же говорит второй везир?
– О сеятель справедливости! Бешеный Осман клянется, что Моурав-паша не только пригнет к стопам султана пятый трон, но и все богатства Исфахана.
– Виртуозно! Ну, а вы как думаете?
– О всевидящий! Я, верховный везир, не допущу больше сына собаки к победам! Ибо это означало бы, что я подставил свою голову, а не Османа, под меч Непобедимого.
– Вы правы, везир, Осман умышленно действует во вред нашей политике. Попробуйте спутать его карты…
– О посол, я сам о таком думал, но Мухаммед не пожелал подсказать мне ни две, ни одну удачную мысль.
– Я подскажу. Устройте Моураву горячую баню: в самый разгар битвы оттяните незаметно половину войска, – одно проигранное сражение отвратит от него султана, тогда и Диван станет сговорчивее.
А главное: поражение Непобедимого поубавит спеси у Осман-паши.
Хозрев с ненавистью взглянул на гобелен, на котором зайчик прыгал у ног желтоволосой красавицы, чем-то напоминая его самого. Самолюбие не позволяло верховному везиру признаться послу в том, что Саакадзе его ни в чем не слушается, а когда он, держатель пяти бунчуков, пробовал вмешаться в военные действия Саакадзе, то он, держатель двух бунчуков, предъявил ему тайный ферман с вензелем султана. И тогда он, верховный везир и сераскер, был рад, что Моурав-паша хотя бы делает вид, что во всем подчиняется тому, кто возглавляет войско.
– Шайтан свидетель, ты прав, посол, но…
– Браво! Не находит ли везир, что чем скорее мы сплавим удачливого полководца, и как можно дальше, тем быстрее и как можно ближе обретем покой: вы на Востоке, я на Западе.
– О посол! В твоих словах сверкает правда, но… султан сказал: жизнь Георгия, сына Саакадзе, неприкосновенна, как жизнь его сына. А это значит: убийца будет посажен на железный кол. Потом, не только янычары, все беки и эфенди готовы за него горло перегрызть. За ним, как слуга, бегает победа. Поэтому турецкое войско верит ему, как пророку.
– И вам, верховному везиру, неизвестны тайные средства?
– О, как простодушны франки! Разве трудно подсунуть яд?.. Или повредить коня? Или… О посол, знай: хорошо то, что принесет тебе пользу… А то, что причинит тебе вред, плохо.
– Ба! Не значит ли ваш силлогизм, что вы отказываетесь от совместных действий со мною? О чудо! В таком случае предупредите об этом царственную ханым Фатиму. Уже кое-где связывают ваше имя с исчезновением Арсаны…
Хозрев-паше было выгодно притвориться, что он не понял намека. Он смотрел на потемневший гобелен: зайчик исчез, желтоватая красавица осталась. Она как бы напоминала о трех условиях другой, черноволосой: власть! слава! золото! Он не хотел исчезнуть, он хотел достичь вершины своего бытия.
– Кого ты, посол, убеждаешь? Если не я, то кто изыскивает средство открыто уничтожить гурджи, Осман-пашу и всех его друзей? Машаллах! Это должно свершиться далеко от Стамбула. Там, где ни один свидетель не покажет иначе, чем надо.
– Прекрасно! После этой оздоровительной процедуры вы, мой везир, полностью возглавите анатолийские орты. Трон шаха Аббаса перестанет быть приманкой, и султан займется троном императора Фердинанда. Тогда вы, мой друг, воскликнете: «Полумесяц на Вену!»
– Так будет угодно аллаху!
– И кардиналу. Благородный Ришелье не забудет о ваших услугах Франции.
– Мир – это белый курдюк: хвала тому, кто сумеет его повернуть. Я еду в Токат.
– Чудесно! Как скоро могу я рассчитывать на ваш отъезд?
– Нужны пиастры.
– Сколько?
– Не один и не два.
Куббе-везиры – везиры купола – высшие советники Дивана, представляющие «купол империи», в один голос твердили: «Полумесяц на Исфахан!». Султан Мурад Четвертый чуть заметным кивком головы поддерживал их рвение.
Он, «падишах вселенной», казался Хозрев-паше околдованным, и вся нечисть, гнездившаяся в душе верховного везира, толкала его скорей преодолеть просторы Анатолии и въехать в Токат.
Диван обсуждал лишь одно: как бы лучше помочь Моурав-паше свершить задуманное. На Хозрев-пашу как-то никто не обращал внимания: «Не льстись на воробья, когда орел парит в пределах твоих глаз».
А орел в лице Осман-паши действительно расправил свои крылья. Его советы сверкали, как солнце над зеркальным прудом. А советовал он то, о чем с давних пор мечтал «падишах вселенной», – мечтал, но не смел произнести вслух, чтоб не вызвать тайных насмешек опытных полководцев.
И вот: «Полумесяц на Исфахан!»
Из Сераля верховный везир вышел ошеломленный и потрясенный, будто он уже четвертый везир и отброшен куда-то на дальнюю тахту.
Ночь напролет метался Хозрев-паша на пышном ложе Фатимы. Страшные видения терзали его: вот проклятый Моурав-паша разрывает пасть «льва Ирана»… вот Индия… вот грек из Миссолонги преподносит ему крест, усеянный жемчужинами… вот знамена с изображением барса, потрясающего копьем, как волны морские, окружают дворцы шаха Аббаса… Вот проклятый грузин, прославляя ислам… становится верховным везиром. Хозрев рванулся, ударом кулака распахнул решетчатое окно. Брызги прибоя ворвались в душную оду, взметнув, как паруса, легкие занавеси…
Похвалив мужа за намерение не отступать от власти, славы и золота, Фатима сказала:
– Я знаю брата, он – да продлит аллах его веселую жизнь до ста одного года… – сделает Моурав-пашу верховным везиром, а жену его Русудан – ханым-везир.
Почему не о тебе поют песни в Стамбуле? Почему не к тебе, главному сераскеру, спешит милость султана? Что за радость от жизни, если пришелец заслоняет твое имя? И много ли ночей ты посвятишь не нежным сравнениям и усладам, а реву, подобно недорезанному быку?
Не отвечая на упреки, Хозрев-паша тупо уставился на отнятые им у Эракле золотые кувшины с выгравированными тиграми, свидетелями его жарких встреч с воинственной супругой. На кувшинах вилось в арабских завитушках изречение из корана: «Рай женщины – под пятой ее мужа». Машаллах? В чем истина? Он, первый везир, как последний паук, сам задыхается под пятой своей жены! И вдруг взвизгнул:
– Фатима! Один кувшин я подарю Моурав-паше!
Другой прикажу моему виночерпию держать под плащом. Да будет приятен гурджи вкус опьяняющего напитка.
Вспорхнув к мозаичному шкафчику, Фатима вынула изящный флакончик, но паша его отстранил:
– Аллах! Разве яд способен убить славу? Шайтан свидетель, славу убивает только позор!..
Берег Босфора, то бледно-сиреневый, то красно-оранжевый, остался позади. Корабль, сверкая фонариком, прикрепленным на серединной мачте к полосе вызолоченного железа, повернул к берегам Анатолии. Повеяло соленой свежестью, будто в страхе разбегались барашки по воде. На корме, где покачивались на шестах пять крашеных конских хвостов – знак высшей военной власти сераскера, – самодовольно ухмылялся эфенди Абу-Селим. Перед ним паруса, мачты, флаги зеленые – значит, на фрикате сам верховный везир. Да, Абу-Селим давно ждал, когда о нем вспомнит Хозрев-паша, и он вспомнил. На берегу состоялась встреча, тайная беседа, и вот эфенди с отборными прислужниками сопровождает верховного везира. Скорей в Токат! Хозрев-паша спешит к полям не своих побед и к своим желаниям присвоить чужие лавры.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
«Барсы» томились от вынужденного бездействия. Жизнерадостный Дато терял блеск глаз, а у хладнокровного Ростома судорожно дергались губы. Всего хуже было с горячим Димитрием – он сосредоточенно перебирал четки, которые никогда и в руки не брал. Вздохи Гиви оглашали дом, а Матарс стал оберегать свою шею, обматывая ее то желтыми, то зелеными шалями. Элизбар то и дело бегал к Дареджан, прося настойки из трав от зубов, которые у него со дня рождения не болели, или же хризолитовый порошок, помогающий при дрожании ног, хотя они у него были крепче дуба. Пануш надоедал Автандилу, умоляя его помочь сосчитать звезды. Но Автандил лишь отмахивался, ибо сам не знал, почему усиленно рубит шашкой жерди, проклиная всех чертей на свете – желтых, зеленых, серых.
Саакадзе приглядывался и своей дружине, и ласковое сочувствие светилось в его не перестающих полыхать глазах. Больше лютого врага опасался Георгий апатии. Разве не она ослабляет волю, уменьшает силу десницы, притупляет бдительность? Вот тут-то враг и спешит к легкой наживе. Припоминалась горская мудрость: «Терпение гору взяло, нетерпение душу взяло».
В одно из утр Георгий уволок Матарса в «комнату военных разговоров», где на стене чернела шашка Нугзара и отражался щитом Ясе рассеянный свет, и напомнил, что живущий у берега реки всегда знает брод.
Матарс, сбросив с шеи зеленую шаль, вперил единственный глаз в Георгия, который, растянув белый холст, куском угля стал быстро вычерчивать прямые и замысловатые кривые линии, развивая новый план овладения Багдадом. Матарс весь превратился в слух; как губка влагу, впитывал он смелые слова, предвещающие дерзкие решения.
Сначала «барсы» в одиночку поглядывали наверх, где скрылся Матарс, потом, собравшись, стали обсуждать, что бы это значило. Элизбар в сердцах вышвырнул лекарство от зубной боли вместе с чашей, а Димитрий, оборвав нить, яростно принялся топтать рассыпавшиеся четки.
– Довольно терпеть! – вскрикнул Гиви. – Пойду посмотрю, что делает слишком зрячий и наполовину видящий.
Но, добежав до двери комнаты Саакадзе, храбрец раньше робко постучал, затем приложил ухо к двери и внезапно ее приоткрыл. Обалдев, он некоторое время смотрел на Георгия, голос которого, подобный весеннему грому, раскатывался над белым холстом, изображающим Месопотамию, превращенную ливнями в грязное месиво. Перед Гиви неожиданно возникли теснины древнего Евфрата. И вот уже вниз по течению великой реки, отброшенной горными массами Тавра, устремились к юго-востоку келлеки – огромные плоты с турецким войском, ощетинившимися копьями и мушкетами, над которыми развевались зеленые знамена с полумесяцем.
Саакадзе, притворившись, что не замечает Гиви, все больше повышал голос:
– Итак, минуя песочные мели, быстрины и водопады, янычары проникнут на необозримую низменность под оглушающие удары барабанов и раскаты труб. Но разве не выгоднее Моурав-паше, ведущему орты, соблюдать предельную тишину, используя силу внезапности? До города Рамади – нет, не выгодно. Пусть лазутчики, – а они наверняка действуют между Мосулом, Кербелой и Багдадом, в бесплодных степях, – донесут Иса-хану, что анатолийские орты двинулись к Хандии или к Эд-Дивании…
Гиви кубарем скатился вниз, он задыхался и с трудом выговорил:
– Скорей! Что вы здесь как дохлые мухи! Там уже Георгий поручил Матарсу Багдад! Плоты на…
Не дослушав, «барсы» ринулись наверх.
Но Саакадзе как бы не замечал друзей, а Матарс, словно зачарованный, слушал друга.
– И пусть Иса-хан торжествует, – гремел Саакадзе. – Ведь между Мосулом и Багдадом пролегают опаленные земли, где встречаются лишь львы и страусы да воинствующие бедуины скитаются со своими стадами, – там не легко пройти к городам, осененным оранжевым знаменем со львом и солнцем. А от Эд-Дивании берега Евфрата покрыты болотами, поросшими тростником, здесь господствуют зловредные лихорадки, и, по расчету Иса-хана, эти враги скосят наступающие орты, увязнет здесь полумесяц, расползется доверенное мне султаном войско, я, исконный враг – нет, не враг, а противник, так любил называть Непобедимого веселый Иса-хан, – противник лучшего шахского полководца Иса-хана, потерплю поражение от его меча. Вот почему – в угоду Иса-хану – орты должны перебрасываться на плотах открыто, производя невероятный шум. Но вблизи Рамади, используя ночной мрак, в угоду Моурав-паше янычары и сипахи сходят на берег, а их место на плотах занимают чучела, раскрашенные в цвета одежд всадников и пехотинцев. Из живых на плотах остаются смертники, на каждом трое-четверо фанатиков-добровольцев. Они продолжают движение уже поддельного войска к землям, расположенным между озером Бахр-Неджеф и озером Хор-Абу-Хаджар, введя в заблуждение лазутчиков Иса-хана. Ширина Евфрата достигает четырехсот шагов, и трудно рассмотреть с его берега янычар ли злорадно ухмыляется, или гримаса застыла на деревянном лице истукана. Но «барсы» должны помнить, что и Иса-хан может приготовить ответное угощение. Поэтому не следует доверять ни тишине, ни шуму.
Георгий воодушевлен, уголь в его руке перелетает с одного края холста на другой, и взор Матарса не отрывается от этой руки, такой неимоверно тяжелой и вместе с тем легкой. Матарс не замечает «барсов», но Георгий уже обращается ко всем:
– Вот здесь, «барсы», я поворачиваю стрелы, и, повинуясь им, анатолийские орты обходят Багдад с северо-востока и выходят южнее Бакуба на дорогу караванов мертвых.
– А дальше? Дальше что? – кричит Дато. – Мы не все слышали.
– Георгий, – недоумевал Пануш, – почему не собрал всех сразу?
– Э, Пануш, звезды не всегда полезно считать! Звал, но ты не услышал.
Георгий отбрасывает уголь и заразительно смеется, потом наполняет таз водой из медного кувшина и с наслаждением опускает свои почерневшие пальцы. В глазах Матарса немой вопрос. Он не понял, что Саакадзе победил смертельного врага – апатию.
«Барсы», восклицая: «Ваша! Ваша нашему Георгию!», плотно обступили его, расспрашивая, что задумал Непобедимый.
Не желая томить друзей, Георгий таинственно отвечает:
– Дальше стережет вас на путях победа. Дальше – Кербела, священный город шиитов, а на пути к нему лежит Багдад – обитель мира, который вы должны взять отвагой и мечом. Это окончательно расположит султана Мурада к Моурав-паше и даст в скором будущем возможность избавиться от назойливого честолюбца Хозрев-паши, лишнего на линии Багдад – Исфахан.
«Барсы» помнят Багдад калифов и полководцев, его высокие зубчатые стены, угловые квадратные башни и примыкающие к внешним укреплениям минареты и мечети, соединенные каменными лесенками, связывающими их в одну труднопреодолимую цитадель. С персидскими тысячами они днем взяли Багдад, а теперь?
– Теперь обитель мира, – продолжает Георгий, – вы захватите ночью, врасплох. Возглавив передовой отряд, вы подкрадетесь к крепости с севера, используя густые рощи пальм и померанцевых деревьев, окружающих местность, где находится гробница Зубейды, неотразимой жены Харун-ар-Рашида. Завязав битву на северных башнях, вы, «барсы», оттянете на себя основные силы персов. К этому часу анатолийские орты обступят южные стены Багдада, атакуют их и уже внутри города соединятся с вашим передовым отрядом.
– Да поможет нам анчисхатская божья матерь, – проникновенно сказал Ростом, – осуществить в битве то, что ты, Георгий, сейчас нам начертал!
– Багдад! – ударяет Георгий простуженного «барса» по плечу, от него Матарс расплывается в улыбке.
И вдруг, схватив шаль, Матарс начинает размахивать ею, как башлыком, словно уже скачет по обсаженной пальмами улице Дер-эс-Салама – жилища мира, как называют великолепный город сказочного калифа.
И все «барсы» дружно подхватили песню:
Чемо гуло! Чемо таво! Ангел на плече на правом! Слава и камням и травам! Той воде, что лечит, слава! Чемо таво! Чемо гуло! Кто теперь сильней Матарса? Немочь горла ветром сдуло! Щит над Тигром – солнце «барса»! Чемо гуло! Чемо таво! Песня, как звезда богата! Ждет дружину переправа — Битва за ключи Багдада!Шумно одобрили «барсы» план Саакадзе: использовав пальмовые рощи, захватить Багдад.
А побежденный враг – апатия, – взмахнул серыми крыльями, с шумом покинул дом воинственных «барсов».
До сумерек слышались визг и скрежет. Это воины с остервенением точили на оселке клинки, выверяли кинжалы и сушили порох.
Все, как будто по уговору, забыли о ливнях, продолжающих бичевать Месопотамию. Саакадзе не забыл, но он знал, что больше не будет остывать кровь у «барсов» ибо в этом их неисчерпаемая сила.
Цепи Северо-Анатолийских гор остались позади. Все расплывалось в зыбком тумане. Может, потому не замечал Керим ни роз в садах Трабзона, ни блеска солнца в хрустально-зеленом море, ни серебристо-серых облаков над темной скалой Митром.
Нет желаний, кроме одного! Оно всецело овладело Керимом: «Эрзурум! Там Непобедимый! Там все, кто по справедливости первого неба называются „барсами“. Там неповторимый ага Папуна! Там мой духовный брат… А ханум?! Кому еще аллах ниспослал столько красивых чувств и благородство души? О всепредрешающий, сократи дорогу, укороти время, ибо сердце мое переполнено нетерпением».
Но размерен шаг трех верблюдов, привычно покачиваются тюки на горбах кораблей пустыни. Неодобрительно смотрят погонщики на слишком торопящегося купца. Нельзя пытаться изменять то, что предрешено всезнающим.
Пришел час, и остались позади тридцать тысяч садов и виноградников, а бухта Трабзона стала походить на обломок блюдца. Дорога свернула в ущелье Хоршит-Дереси и пошла вверх к Гюмюисане. Бактрийские верблюды преодолели Вавукский перевал; под ногами покорителей пространства скрипел снег. А Кериму все чудилось, что караван неподвижно стоит на месте. Он снова торопил. Погонщики ругались, кутаясь в башлыки. Нерадостный звон колокольчиков раздавался над Чорохом, словно льдинки срывались с утеса. Темно-зеленой стеной встали хвойные леса, как бы преграждая путь к заснеженным высотам. Опять остановка! Костер. Погонщики закрепляли вьюки.
Керим нервно дотрагивался до лба, ему почудилось, что он заледенел, оказывается, наоборот – лоб пылает, «Сколько фарсахов осталось до цели его странствия?» Скалы не отвечают, погонщикам Керим не верит. Он проводит ладонью по черной бородке, подстриженной в турецком вкусе, выпрямляет стрелки усов, придающих ему молодцеватый вид; а синие шарвари, зеленая куртка и полосатый тюрбан увеличивают его сходство с капитаном турецкого корабля. Это полезно в пути, хоть и не радует Керима. Он бы хотел походить только на купца и поэтому даже решил в Аискале купить синий тюрбан с красным верхом, но погода портилась, падала снежная крупа, и он отменил привал.
Снова ругались погонщики и кутались в башлыки. И снова вверх и вниз, вверх и вниз шли, злобно кося глаза и отплевываясь желтой слюной, бактрийские верблюды.
Что занесло его в суровые горы Анатолии черноморским ветром?
«Видит пророк – любовь! О всепоглощающий, как сильна твоя власть над сердцем, над мыслями!» – Керим обращает свой взор к небу, но оно отсутствует.
И снова день без радости, снова ночь без сна! Но нет начала без конца. Караван достиг Илиджинских источников. До Эрзурума остается около часа езды. Огляделся Керим: каменистая дорога делает петлю, над ней высятся древние башни, внизу берега Евфрата соединяет горбатый мост.
Каменная глушь. Тупик. Какая безнадежность! Круги плывут перед глазами Керима. Какой-то гул! Что это? Не разваливается ли горбатый мост?
Внезапно налетел ураган, горы, река, лес со свистом закружились в дикой пляске.
«Ка-а-ара-а-ель!» – завопили погонщики, поспешно укрываясь вместе с верблюдами в глубокой расселине. Неожиданная остановка! Керим в отчаянии подполз к выступу, стараясь предугадать: скоро ли промчится караель. «Эрзурум! Один час до тебя, но как ты неизмеримо далек!»
Вдруг снизу донесся шум, присущий большим караванам. Миг – и из беловатой мути вынырнул верблюд-вожак с неимоверно длинной, словно дымящейся шеей. Керим протер глаза. Но караван продолжает двигаться к горбатому мосту в каком-то торжественно-печальном безмолвии. Не звенят колокольчики, не слышно ни веселых возгласов, ни сердитых окриков погонщиков, понукающих верблюдов. Рядом с верблюдами и мулами, подобно белым теням, двигаются поводыри.
– Бисмаплах! – кричит не своим голосом Керим.
Идет караван мертвых.
Эхо еще отдается в ущелье, а уже бесшумно ступают верблюды и мулы, навьюченные плохо сколоченными гробами.
Где встречал он такие мрачные караваны? Да, под Багдадом. Они привычно нарушали там жизнь базаров, отбрасывая на желтые площади свои зловещие тени, разнося по долинам Евфрата верную чуму. То совершали свой последний путь мертвецы-шииты, завещавшие большие деньги на погребение их в священной земле Кербелы и Неджефа, веря, что это приблизит их к порогу рая. Но откуда появился караван мертвых здесь, вблизи турецкой твердыни – Эрзурума?
– О аллах, чем разгневал я тебя? – шепчет Керим. – Почему посылаешь мне такую страшную встречу?
Караван мертвых уже прошел горбатый мост. Вот он остановился. Вот проводники стали развязывать веревки. Вот они откинули крышки.
Вопль ужаса вырвался из груди Керима. Он вскочил, снова упал, хотел позвать на помощь, хотел бежать, но, прижавшись к камню и стуча зубами, лишь хрипло стонал:
– Ага, мой ага! Ты ли это, мой покровитель?
Но безмолвно в первом гробу, с мечом на груди, лежит Георгий Саакадзе, во втором – Димитрий, в третьем – Матарс, в четвертом – Дато, в пятом – Элизбар, в шестом – Пануш, в седьмом – Автандил, в восьмом – Ростом, в девятом – Гиви, в десятом – Эрасти. Каждый «барс» в гробу, как и Георгий, прижимает к груди меч.
В смятении Керим восклицает:
– О ты, открывающий и закрывающий все ворота жизни! Сними с моих глаз черную тучу! Кто сказал – Непобедимый мертв?! Кто сказал – мертвы и «барсы»?!
Керим силится еще что-то произнести, но… все смешалось, проносится со страшным свистом, и Керим чувствует, как холодеет у него кровь, как красное пламя ослепляет глаза. Всплеснув руками, он ринулся вниз, перескакивая через камни.
Поводыри мертвого каравана, сбросив капюшоны, обнажают клинки, готовые изрубить Керима, свалившегося на них будто с неба. Керим выхватывает из ножен саблю и устремляется на страшных поводырей. Они раскрывают бескровные рты и трясутся от беззвучного хохота.
– Видит Хуссейн, я совершу сейчас немыслимое! – кричит Керим. – Кто, кто дерзнул покуситься на жизнь неумирающих?! Измена! О небо, помоги мне!
Керим заносит саблю и наотмашь рубит поводыря с белыми щеками и водянистыми зрачками. Сабля ударяется о что-то жесткое и жалобно звенит. Поводыри мгновенно отбегают, и только дым стелется над прибрежными бесформенными глыбами. Керим круто поворачивается, он бежит к гробам и… отскакивает. Они становятся прозрачными, сквозь них видна дорога. Керим протягивает руки, и гробы теряют свои очертания, вздрагивают, корежатся, превращаются в глыбы.
Не помнил Керим, сколько просидел он возле реки, приложив ко лбу холодный кругляк. Когда он поднял глаза, то увидел своих погонщиков, с испугом смотрящих на него. Керим перевел свой блуждающий мутный взор на трех бактрийских верблюдов. «О, будь благословен Мохаммет! На верблюдах закреплены вьюки, они готовы продолжать живой веселый путь в Эрзурум, где… где все, кого люблю и кому готов отдать последнюю молитву».
Откинув кругляк, Керим силится что-то припомнить, но тщетно. И он не может понять, почему он здесь, в этом мрачном ущелье, наполненном виденьями шайтана. Ледяной мираж!..
Старший погонщик с дрожью в голосе лепечет:
– Ага, ты спешил в Эрзурум, а смотришь на камни, словно играешь в али-дженгиз.
– В Эрзурум! – вскрикивает Керим, берясь за луку седла. – Скорей! – и, взлетев на коня, взмахивает нагайкой. – В Эрзурум!
Погонщики, проклиная час, когда согласились сопровождать богатого купца, погнали бактрийских верблюдов.
Не разбирая дороги, скачет Керим. Обрывистые высоты остались слева, потонули в вечерней мгле… Нет! не догнать Керима ни ветру, ни солнцу, ни воде!
Телохранители следовали несколько поодаль. Русудан и Георгий словно забыли, что они не одни. О, сколько радости доставила эта поездка Русудан! Давно, словно не в этой жизни, они были вот так вдвоем. Они едут конь в конь, не спеша и почти не разговаривая. Как два кольца, спаяны их жизни, и за долгие годы они с одного взгляда стали понимать друг друга, по малейшему движению лица угадывали еще не высказанные мысли. Сейчас им хочется ощущать дыхание друг друга, – именно здесь, где вечная тишина опочила на горах, стоящих стеной. И не хочется нарушать ее ни громким словом, ни стуком копыт. Хочется молчать, едва касаясь друг друга рукой, в мимолетном прикосновении передать то, что нельзя поведать никаким словом – ни нежным, как фиалка, ни резким, как удар бича.
Воздух пропитан свежестью снега, плотно облепившего отроги гор. Неугомонно шумит прозрачная вода, сбегая с северных высот, расплавляя в своих холодных струях прямые лучи раскаленного добела солнца. И дорога среди черных отрогов будто уходит в небо.
Угрюмая дорога – не связывающая два начала, а разъединяющая два конца! Камни, отсвечивающие черным стеклом, нависли, как головы слепых чудовищ. Но Русудан и Георгий вспоминают иную дорогу – ту, что пролегала в их юности. Там, над Арагвским ущельем, он впервые поведал ей дерзкие желания; она гордо, как дверцу замка, открыла ему свое сердце. С горы, заросшей лесом, веселым, в своем зеленом наряде, они любовались миром. Все казалось доступным: вот протяни руку – и в ней, как рыба, забьется Арагви, протяни другую – и рассыплется под ней княжеский замок будто сложенный из булавочных головок. Хорошо там, наверху, – ведь когда на горе ветер, небо качается.
Турецкий хребет раскололся. Перед ними зияет проход Гурджи-Богаз – Грузинские ворота. Отсюда дорога круто поворачивает на север, в Олту, напоминая об оставленной родине. Русудан и Георгий остановили коней и вглядываются в пустынное ущелье, вглядываются до боли в глазах. Почему-то Русудан боится повернуть коня, какие-то предчувствия томят ее, но взор, обращенный к Георгию, спокоен и ясен. Сейчас секунды, тающие, как снежинки на солнце, во сто крат ей дороже алмазов на ее арагвской короне. Но, увы, и секунды уходят в вечность, как и алмазы. И Русудан жаждет преодолеть сладкую волну, подкатывающуюся к сердцу, перегнуться через седло, схватить дорогу и сжать ее, – ибо если дорога в плену, то и время остановлено над бездной. Так определено на весах вечности.
Почему Георгий предложил Русудан совершить эту прогулку?
– Вот, дорогая, отсюда дорога к рубежам Грузии. Не бойся случайностей. Ты знаешь, наша жизнь принадлежит не нам. Поклянись мне, что все, что случится впредь, ты воспримешь как волю жизни.
– Не стоило, дорогой, омрачать горькими словами нашу редкую радость. Русудан, жена Георгия Саакадзе, всегда помнит, как должна относиться она к воле жизни… Я воспитаю наших сынов – тех, что останутся… в той правде, которая не гибнет ни в огне, ни в воде, ни на поле битвы, ни на дружеском пиру… Пусть прославленное тобою имя Георгия Саакадзе из Носте никогда не потускнеет от недостойных поступков твоего потомства.
Склонившись, Георгий молча целует край платья возвышенной Русудан.
Осторожно касается Георгий поводьев коня Русудан, словно боясь спугнуть призрачную бабочку. Пора возвратиться в суровую действительность, отмеченную движением новых орт к Токату к шумом новых дождей под Багдадом.
И они снова едут рядом, конь б конь, и снова молчат, преисполненные нежности и неуловимой грусти.
Впереди вырисовываются минареты Эрзурума, обпитые кровавым закатом, а небо над ними опрокинулось куполом, по синим бокам которого низвергается за изломы гор оранжево-багровый поток.
Похолодало, Георгий накинул на плечи Русудан свою бурку. Она улыбается ему; под порывом мгновенно налетевшего ветра из-под бархатной шапочки выбились волосы, они все еще отсвечивают черным блеском, и все еще Русудан изумляет своей строгой красотой, отражающей величие ее натуры и глубину души.
И именно потому, что она в сознании Моурави всегда такая же чарующая, он вспомнил другую, затерянную в горах, замурованную в монастырских стенах, где отцвела ее молодость. Золотая Нино! И невольно, испытывая боль, опять с трепетом думает: «Неужели двоих люблю?»
Он прикрыл нагайкой глаза и тотчас опустил ее, порывистым движением поправил тесьму на бурке Русудан. Во взоре его отражается столько нежности, что губы Русудан дрогнули и голубоватая жилка забилась на виске.
Среди природы, не созданной для любви, в мрачном ущелье, лишенном прелести цветов, на пути в неизвестность они вновь ощутили себя в благотворной власти самого таинственного из чувств…
И вдруг… Керим с силой натянул поводья, конь захрипел:
– О первопричина всех причин! Что посылает мне аллах, сон или явь?!
Удивленно смотрит и Саакадзе на странного всадника.
И внезапно, отзываясь гулким эхом в ущелье, прогремел его голос, так знакомый врагам и друзьям:
– Керим! Ты ли это или приятное видение? Э-э, Керим!
Подобно сорвавшемуся с вершины обломку скалы, несется Керим. Он уже не верит реально происходящему. Он…
Саакадзе подхватывает упавшего к его ногам, трясущегося, словно в лихорадке Керима.
– Дорогой Керим, очнись, ты среди друзей, – участливо говорит Русудан, проводя ладонью по его лицу.
– О мои повелитель! Пусть небо продлит твою жизнь до конца света! О возвышенная ханум, да исполнятся твои желания, как желание самого аллаха!.. Мое волнение от великой радости! Да простится мне…
– Едем! Едем, дорогой! – Георгий обнял и по-отечески поцеловал Керима. – И для меня твое появление неожиданно. Странно, Русудан, мы сейчас говорили о дороге в Картли, – уж не счастливое ли предзнаменование наша встреча с Керимом?
Но вот и Эрзурум. Террасы спускающихся к равнине домов. Минареты в зеленоватом тумане. Дом с нависшей над улицей крышей.
– Моурави! Моурави! Госпожа Русудан! Керим! – Эрасти забыл про обиду: Моурави впервые не взял его с собой, как будто ломота в спине у оруженосца подходящий повод для опрометчивых решений! И сейчас он ревел как буйвол – Моурави!..
Госпожа!.. А с ними…
«Барсы» рванулись к выходу. Хорешани, Дареджан, накидывая на головы покрывала, спешили за ними.
Керим попадал из одних объятий в другие, он никак еще не мог прийти в себя от поразившего его недавно ужаса, а нахлынувшая радость душила, и нежданно слезы хлынули из его утомленных глаз. Он не стеснялся их: слишком потрясли его и ужасный мираж и радостная явь.
Уже удалились на ночлег в караван-хане измученные погонщики, а Керим все еще осторожно дотрагивался до лица то одного «барса», то другого и внезапно вскрикнул:
– «О всемогущий, скольких на спине земли мы почитаем живыми, а они мертвы, и скольких во чреве земли мы почитаем мертвыми, а они живы!..»[72] Да ниспошлет небо долгие годы любимым мною больше, чем возможно любить! Все, все живы! О аллах, сколь бесконечна твоя милость!
Дато, не понимая, почему в таком смятении Керим, обнимал его и успокаивал:
– Друг, что приключилось с тобой? Кто выбил тебя из седла? Разве возможно представить нас неживыми? Спроси у гор Сурами!
– У Триалетских вершин! – подхватил Элизбар.
– У отрогов Упадари! – проронил Ростом.
– У Ломта-горы! – воскликнул Автандил.
– У Сапурцлийской долины! – промолвил Эрасти.
– У Марткобской равнины! – выкрикнул Димитрий.
– У Марабдинского поля! – добавил Пануш.
– У Жинвальского моста! – буркнул Матарс.
– У стен Горис-цихе! – воскликнул Гиви.
– Не спрашивай лишь у Базалетского озера, – вздохнул Георгий. – Оно немо.
Внимательно взглянула Русудан на Керима и вновь нежно, по-матерински провела ладонью по его разгоряченному лицу.
И сразу повеселел Керим, его охватило желание свершить что-то значительное. Одним рывком он притянул к себе тугой вьюк и стал с какой-то нервической торопливостью рвать веревки, зубами распутывать узлы.
Звонко расхохоталась Хорешани:
– Ты, вероятно, дорогой, немного успел рассказать по дороге, так не лучше ли, друг, сперва в доме разгрузить мысли и за трапезой обрадовать нас приятными вестями о Картли?
Но Керим в каком-то самозабвении стал вытаскивать из вьюка мохнатые бурки, бросая их к ногам «барсов».
– Мой господин! Мой… повелитель! – как-то по-особенному взволнованно обратился он к Саакадзе. – Это… это вам от ополченцев Ничбисского леса…
– Картлийские бурки! Полтора спокойных дня тебе на отдых!
А Керим все вытаскивал и вытаскивал: черные, серые, белые. Они ложились как цепи гор, манили в далекую даль, доносили запах родной земли, звали к битвам за счастье, напоминали о долге, подымали ввысь, как крылья орла. Ничбисский лес! Он стал далеким прошлым, но он был и недалеким будущим. Боевой привет от ополченцев, вооруженных сил народа, источника всех источников!
И Георгий и «барсы» почувствовали несказанную радость. Керим угодил им и сам от этого стал необычайно оживлен. Недаром сказано: иной раз и слиток золота не сделает то, что может сделать кусок войлока, обращенного в плащ витязя. В порыве благодарности «барсы», обнимая, ласково тормошили Керима и никак не могли насмотреться на дар «обязанных перед родиной».
Потом все было как во сне. Несмотря на запрет женщин (нельзя же беспокоить гостя до утра!), «барсы» еще долго взволнованным шепотом расспрашивали Керима о близких, и он едва успевал отвечать:
– Что? Да, аллах хранит стариков, здорова и ханум Мзеха, и ага Горгасал!.. Сестра тоже здорова… Дети ее тоже… Что с племянницей? О Мохаммет, она прекрасна, как звезда на синем небе!
Внезапно Димитрий, схватив Керима, задыхаясь спросил:
– А мой дед?
Керим вынул иэ переметной сумки желтые цаги и протянул Димитрию:
– Видишь, ага, здоров!
Димитрий, прижимая к себе цаги, крепко расцеловал вестника радости.
Наконец Ростом вырвал гостя иэ лап «барсов»:
– А ты как, дорогой друг?
Керим, не в силах скрыть смущения, произнес:
– Аллах так создал радугу – один цвет переходит в другой. И жизнь так – одно чувство сменяется другим: нет только оранжевой полосы и только черной дороги.
И Керим поведал «барсам» о счастье, ниспосланном ему небом. Дочь Вардиси, племянница Эрасти, оказала ему, Кериму, благосклонность. Ханум Мзеха очень ликовала. Он, Керим, веры не будет менять, ибо пример святого царя Луарсаба глубоко запал ему в душу, но поклялся, что маленькая Вардия будет его единственной женой; и драгоценностей он, Керим, наденет на нее столько, сколько сумеет выдержать ее стройный стан и изысканная красота. И еще обещал, что сидеть в царском замке она будет рядом с княгинями, ибо царь Картли сделает его ханом. Свадьбу отпразднуют, когда Керим вернется со всеми, кого так любит он и кого так ждут ностевцы. Ханум Мзеха в день свадьбы снимет траур по царю Луарсабу и царице Тэкле. А ностевцы взяли с Керима слово пировать десять дней.
Едва посветлело небо, Гиви и Папуна увели мнимого купца к цирюльнику и оттуда в баню – смыть, как уверял Гиви, усталость. «И согнать дурман шайтана», – мысленно добавил Керим.
К утренней еде собрались все. Керим вышел изящно, но скромно одетый, уже ничем не напоминая турецкого купца, потрясенного встречей с караваном мертвых возле горбатого моста.
После первых заздравных чаш Керим попросил быть снисходительными к нему за то, что он так долго задержался в Картли, но он не мог думать ни о чем другом, пока не убедился, что тщетны все попытки найти светлую царицу Тэкле, ибо нет путей к небесным высям. Потом Керим с грустью в голосе заговорил о Баака Херхеулидзе, который удалился в замок своего дяди и дал обет молчания. Да, князь один год будет безмолвствовать в память царя Луарсаба и еще год – в память царицы Тэкле. А если еще останутся годы, посвятит их возведению храма на том месте, где, сражаясь за Картли, были убиты его девять братьев. Справа и слева от входа в храм поднимутся девять колонн – так пожелал царь Луарсаб.
– А Датико где?
– О ага Элизбар, Датико остался с князем. Сказал: «На всю жизнь!»
– Дорогой Керим, – тихо спросила Русудан, – видел ли ты моего сына Бежана?
– О госпожа моя и повелительница, я был удостоен аллахом лицезреть возвышенного сына моего повелителя, он горд в своей смиренной одежде. Рядом стоял настоятель Трифилий, темная тень лежала на его глазах. До меня дошло, госпожа и повелительница моя, что по воле настоятеля почти всем в монастыре управляет господин Бежан, и обитель Кватахеви знает, что еще при жизни отец Трифилий решил сделать своего любимца игуменом Кватахеви. Когда архиепископ Феодосий сказал: «Молод еще брат Бежан, не по годам чин», – отец Трифилий нахмурился: «Молод, да мудр, и обитель поднимет, и обогатит, и защитит от недругов, ибо в нем сила меча Георгия Саакадзе, а благородство души – его матери». И такое прибавил: «Молодость не порок, много старцев совершают недостойные поступки, а носят звание священнослужителей».
– А удалось ли тебе поговорить с моим сыном?
– Госпожа моя, я осмелился приблизиться к строгому Бежану. Видит аллах, глаза его затуманились, когда он узнал, что еду я к великому Моурави. «Я напишу, и на словах передай, Керим, – так сказал господин в черной одежде, – что днем и ночью мои мысли о могучем отце моем, о прекрасной матери, о братьях моих и о друзьях „барсах“, что верны беспокойному искателю истины. Буду молиться за них, и пусть ниспошлет всесильный господь бог им победы и радости». Дальше, госпожа, говорить не пришлось, ибо случилось то, что случилось: исчезла царица…
– И ты, Керим, – прервал его Дато, – больше не видел Бежана?
– Не видел… ибо игумен Трифилий и монах Бежан ночью ускакали в Тбилиси. Оказалось, католикос созвал священных мужей решать дела церкови.
Керим выглянул в окно и заторопился. Он попросил Эрасти сопровождать его на базар: необходимо избавиться от товара, иначе слишком любопытные могут догадаться, что он не батумский купец, доставляющий товары Моурав-паше, а исфаханский лазутчик, выпытывающий тайны у обладателя двух бунчуков. Эта шутка развеселила картлийцев.
– Все же, Керим, – посоветовал Дато, – продай свой груз армянским торговцам, ибо хвастать знанием турецкого языка тебе ни к чему.
– О-о, победа Вараму! – воскликнул Ростом. – Это он такому научил.
– Старый волчок крутился, вертелся, а узнавал обо всем лишь у армян, – напомнил Гиви.
Все безобидно подшучивали над простодушным «барсом», считавшим, что Варам обвел его, всесильного, вокруг мизинца.
Не прошло и трех базарных часов, как Керим продал все пять вьюков, но так невыгодно для себя, что покупатель предложил тут же уступить ему и шестой. На удивленный вопрос Эрасти, почему он не хочет так быстро отделаться от груза, Керим пояснил:
– Хуссейн послал мне догадку оставить шестой вьюк для «ящериц» ага Папуна; наверно, он их и здесь нашел.
Вздохнув, Эрасти признался, что если бы Дареджан не догадалась припрятать столько, сколько необходимо самим госпожам Русудан и Хорешани, то они, очевидно, стали бы походить если не на ящериц, то непременно на женщин, собирающихся купаться.
Поговорив о разнузданности янычар, в способах обогащения чем-то напоминающих кизилбашей, умеющих и ежа вытянуть в веревку, Керим щедро вознаградил поводырей. Обрадованные, они тотчас простили мнимому купцу ту гонку, которая не к лицу добропорядочному каравану, и с удовольствием взялись отвести трех верблюдов с одним вьюком в дом Моурав-паши, надеясь получить и там бахшиш.
– На что тебе верблюды? – пожал плечами Эрасти. – Разве собираешься уезжать?
– Видит улыбчивый див, нет. А отборные верблюды пригодятся для поклажи, когда, иншаллах, будем все отбывать в Картли.
Выехав на площадь Улу Джами, Керим взял под уздцы коня Эрасти и завернул в глухую уличку, выходящую к руинам стен византийских времен. Здесь под тихий стук конских копыт Керим стал расспрашивать о положении Непобедимого в Стамбуле и Анатолии, где разжигаются огни войны и льют кровь на камни ее храма. Чем больше слушал Керим, тем сильнее мрачнел: "О шайтан! Почему ты поставил на моем пути караван мертвых?! Кто из твоих мерзких жен шепнул тебе, что так надо?! Султан возвел Моурави на высоту почета, снарядив его в Арабистан, но не счел нужным задержать того, кто олицетворяет глубину низменного. Разве можно предвидеть, что умыслит завистник Хозрев? Необходимо убедить Непобедимого победить себя! Нет, не на Багдад должен пролегать путь Моурави, а на Картли. Но как, как приступить к главному?
Некоторая уклончивость Керима в разговоре удивила «барсов». Димитрий предлагал напрямик спросить, не проглотил ли он, отмеривая товар, остроконечный аршин. Если так, то тогда понятно, почему из него не вытянешь больше чем полтора слова за сутки. Но Саакадзе воспретил наседать на замечательного друга, который, несомненно, обдумывает, как начать рассказ о том, что вынудило его пуститься в тяжелый путь.
– Не понимаю, – проговорила Хорешани, – разве Керим не сказал, что прибыл сюда, чтобы сопровождать нас в Картли?
Русудан не разочаровывала подругу, но подумала: «Нет, не одно это желание привело сюда верного Керима», и в час полуденной еды неожиданно спросила: неужели перед путешествием он не мог посетить княгиню Нато или хотя бы узнать о ее здоровье? Оказалось, что как раз накануне его выезда владетельница прибыла в Тбилиси, но не пожелала почему-то выслушать его. «Надо отвести разговор об Ананури», – рассуждал Керим, тревожно поглядывая на Русудан.
– Прошу тебя, если ты почему-либо раньше нас уедешь, – сухо проговорила Русудан, – передай моей матери, пусть навек запомнит, что благодаря предателю Зурабу предатель Теймураз помог нам стать гостями Стамбула.
– Владетельница, так думаю, на меня рассердилась.
– Моя мать? За что?
– Госпожа Нестан в Тбилиси.
К радости Керима, поднялась невероятная суматоха, расспросы восклицания. Керим едва успевал отвечать и молил небо «Лишь бы о Зурабе не спрашивали».
– А с кем прибыла княгиня, у кого поселилась?
– Ага Дато, княгиня удостоила меня беседой и вручила послание фамилии Саакадзе, на словах такое повелела сказать: «Иншаллах, ждать буду любимую семью „барсов“, может, в Тбилиси, может, в Носте». В Ананури, хотя там нет Зураба, гостить не поехала. Княгиня Нато очень просила, потом немного рассердилась.
– Постой, Керим! Выходит, Зураб от Нестан к своему тестю сбежал?
– Выходит, – Керим искоса взглянул на Русудан и торопливо проговорил: – К Мухран-батони тоже не поехали.
Отказались и от приглашения Ксанских Эристави и другие замки не удостоила согласием, ибо, не зная, что задумал шах Аббас, никого не хочет подвергать опасности. Еще повелела передать: в Тбилиси вновь приняла святое крещение от епископа Феодосия и намерена посвятить жизнь не одним радостям, но и описанию на пергаменте деяний Моурави в Исфахане, а также всего замеченного ею в этом городе бирюзовых роз и кровоточащих ран.
– Ты сказал, в Носте собирается княгиня?
– Видит пророк, собирается, ага Папуна. Раньше арагвинцы там бесчинствовали, притесняли ностевцев, как хотели. Княгиня Нато тоже соизволила сказать, что, пока Моурави с семьей не вернется, Носте ее. Но тут я поклонился и возразил: раз ханум Нестан стремится в Носте, то и в отсутствие Моурави там ее приют. Видит небо, я не перешел за черту справедливости, но владетельница очень рассердилась на меня.
– Ну, а Нестан поехала? – живо спросил Элизбар.
– Удостоила мой слух словами: «Непременно поеду».
– Наверно, все в послании сказано. Оно у тебя?
– О ага Ростом! У меня… И послание князя Шадимана тоже.
«Барсов» так и подмывало ринуться в покой Керима, схватить свиток, но Саакадзе сделал тайный знак, впрочем, хорошо замеченный Керимом. О послании больше не говорили.
Едва забрезжило утро, Саакадзе, по старой привычке, вышел в сад и тут же столкнулся с Керимом.
– Тебе что, Керим, плохо постелили, что, не дожидаясь восхода, встал?
– Мой господин и повелигель, сердце мое переполнено радостью, ибо я вижу Непобедимого здоровым и всех, кто заполнил мои мысли, тоже. И если бы не на мутаках, набитых шерстью, лежала моя голова, а на камне, так знакомом мне с детства, я, видит небо, так же крепко бы спал.
– Выходит, тебя все же тревожит что-то, мой Керим?
– Ты угадал, мой повелитель.
Саакадзе бросил на Керима пристальный взгляд и приказал Эрасти, который всегда был поблизости, собрать после утренней еды всех «барсов» в «комнате военных разговоров», только тайком от женщин.
Но, едва дослушав Эрасти, «барсы», полуодетые, рванулись в сад; окружив Керима, они нетерпеливо ждали вестей, из ряда вон выходящих.
– Мой повелитель, и вы, мои покровители, – начал Керим с некоторой торжественностью, – о князе Зурабе мое слово.
Саакадзе порывисто опустил руку на плечо Кериму и взглянул ему в глаза:
– Уж не хочешь ли ты сказать…
– Видит небо, ты угадал, мой повелитель. В Картли не ждали, что царь Теймураз так пожелает избавиться от мужа своей дочери.
Как ни были подготовлены «барсы» к самым невероятным новостям, они, пораженные, не могли вымолвить ни слова.
– Князь Шадиман помог? – оставаясь внешне спокойным, спросил Саакадзе.
– Свидетель пророк, ты угадал, мой повелитель. В тайном послании князь сам обо всем пишет.
– Раньше расскажи, как случилось то, что случилось.
– Видит аллах, если тянуть всю нить, трех пятниц не хватит. Князь Шадиман из Марабды, как настоящий змей, жалил Зураба и заодно царя Теймураза. Говорят, что царь, как и следует ужаленному, кружился и хрипел, ибо поверил, что князь Зураб намерен воцариться. О все открывающий и все закрывающий! Тбилисцы клянутся, что даже при тряске гор такой суматохи не было.
Зураб Арагвский в Тбилиси метался подобно бешеному шакалу, – все царевну к себе звал, а сам опасался в Телави ехать. Тут князь Шадиман и царь Теймураз соединили свои хитрости, и шакал угодил в западню. Лукавец Варам от князя Шадимана в Телави и от царя Теймураза в Марабду как заяц бегал, хотя на всех дорогах князь Арагвский понаставил засады. Когда капкан сжал лапу «шакала», «заяц» остался в Телави – высмотреть. А справедливый владетель неба пожелал, чтобы было так: по случаю прибытия Зураба в первый город Кахети царь устроил большой пир. Нигде не сказано, что пир всегда кончается весельем, особенно, если за возглавляющим стол хевсуры с медными крыльями за плечами стоят. Бисмиллах! Что арагвскому князю крылатые хевсуры, если он уже горский трон своим табуретом называл! А для хевсуров и бескрылый «шакал» – угроза! Не догадывался Зураб, что шайтан уже сосчитал его дни. Высоко взлетел и всем говорил: «Я от Орби, царя орлов, силу перенял!» Но разве не сказано: чем больше высота, тем страшнее падение. Царь Симон от руки Зураба пал с высоты не больше трех локтей, а Зураба сбить надо было с гребня века, – поэтому, пророк свидетель, хевсуры и нацепили крылья. Говорят, вино на телавском пиру лилось второй Алазанью, и чтобы осталась лишь первая, придворные не пожалели сил, а князья – времени. Не только в арочном зале хлестало из кувшинов вино всех цветов радуги, но и на парадном дворе, где пятьсот арагвинцев, следуя примеру своего владетеля, поглощали без меры воду, таящую в себе огонь. Тысяча мертвых рыб по сравнению с перепившимися князьями и воинами представилась бы живой.
И тогда царь Теймураз назидательно вскинул указательный палец, унизанный рубинами, и произнес:
Приговор, а не маджаму, Что красавиц тешит рой… Кто другим копает яму, В яму сам летит порой.По этому сигналу в руке начальника хевсуров вспыхнул красный факел. Загремели медные крылья, и хевсурский меч, повторяющий форму креста, сделал круг над Зурабом и со страшной силой опустился на его шею. Прав Аали, воскликнувший: «Не допускай гордыню овладеть твоим сердцем, завтра может уравнять его с комком грязи!» Выволокли Зураба, как изменника царя, к воротам дворца, и там он пролежал ровно три часа, означавших: преступление, раскрытие, возмездие.
На заре, отрезвившись, арагвинцы крик подняли, за оружием потянулись, а хевсуры еще ночью все шашки и кинжалы в одну груду сгребли и в подземелье скрыли. «Лучше потерять одну голову своего владетеля, чем пятьсот собственных», – так рассчитали оплошавшие арагвинцы и совсем тихо вывезли обезглавленного князя в Ананури. Бисмиллах! Приползает черная арба с черным верхом к воротам Ананури, а ее на порог не впускают. Там уже Баадур Эристави, старший брат Зураба, наследство принял. И похороны странные устроил: «Он меня живым хоронил, говорит, и любви не заслуживает!» И на гроб косится; «А вдруг выйдет!» А жену Зураба осудили: «Нехорошо все же, когда жена скромность теряет». И на дорогу косятся: «А вдруг прилетит». Царевна Дареджан траур отвергла: «При жизни князя, говорит, траур износила». Легко и полжизни выплеснуть, как воду из чаши. Вскоре уехала она в Имерети, – теперь царевна имеретинская, но вот-вот станет и царицей, ибо царь Георгий на ложе уже со смертью борется.
Внезапно Гиви засуетился:
– Сейчас скажем женщинам или после полуденной еды?
– Успеют узнать через полтора года! – резко оборвал простодушного «барса» Димитрий.
– Я тоже так полагаю, – вздохнул Дато.
Задумчиво Георгий проводил пальцами по усам. Может, вспоминал он триалетское поле боя и юного Зураба, которого спас от смертельного удара ятагана. Мог ли он представить тогда, что сын доблестного Нугзара станет его выучеником, но отдастся затем самым низменным человеческим страстям и повернет свой окровавленный меч против учителя. И вот – конец. Пропасть унижения и печать позора!
– Как скоротечно время! – тяжело поднялся Георгий. – Пойдемте, друзья, нас госпожи к скатерти ждут.
В «зале кейфа» было шумно, праздновали пятницу, день Керима. Растроганный, восседал он на атласных подушках, как почетный гость принимал знаки внимания от близких его сердцу. Дастархан, расставленный на «новой скатерти», отличался изысканностью. Вина не было, ибо это запрещено кораном. Из серебряных кувшинов лился охлажденный снегом шербет.
Дареджан мелодично ударяла в дайру, в «барсы» пели песню о замечательном Кериме.
И никто не подозревал, что сейчас произойдет то, что потрясет всех собравшихся. Виновником был Гиви. Потягивая шербет, он как-то странно смотрел на Керима и вдруг рассмеялся:
– Ты, дорогой Керим, почему не сказал, с кем прибыла из Исфахана Нестан? Кто поверит, что одна?
Керим слегка смешался, потом, оглядев друзей, решил: «Все равно сказать необходимо».
– Если ангел Габриэл обрек тебя нетерпению, скажу: ханум Нестан прибыла вместе с Хосро-мирзой.
Водворилась такая тишина, что каждый мог невольно подумать, что потерял слух. И вдруг «барсов» охватило неистовство.
– Значит, война?! А царь Теймураз?!
– Неизбежно мне, мой повелитель и господин, рассказать все сначала. Без этого многое трудно будет понять. Но для успокоения скажу сразу: войны нет. Хосро-мирза, обойдя Кахети, в одну из пятниц вошел в Картли. Раньше народ пришел в смятение и, как всегда, бросился в горы и леса, но мирза разослал глашатаев с приятной вестью.
Не избегая подробностей, Керим поведал друзьям о том, как царевич Хосро под страхом смерти воспретил юзбашам, онбашам и сарбазам не только убивать и грабить, но даже без приглашения входить в дома, будь то в городах или селениях, и что, к всеобщему удивлению, он, мирза, сам поехал к католикосу.
Церковники сообразили, что Хосро не глупец, как царь Симон, и много полезного может сделать для царства. И тут настоятель Трифилий вспомнил, что кахетинский царевич Хосро и во время пребывания в Тбилиси не тронул его, и даже, когда некая девушка обезглавила молодого хана, сумел отвратить карающую руку от стольного города.
Полдня вел Хосро с католикосом тайный разговор. А наутро во всех церквах священники объявили народу:
«Во славу Христа, пусть каждый занимается своим делом! Царевич Кахети Багратид Хосро-мирза – бог да ниспошлет ему долгую жизнь! – пришел с любовью и заботой о Картли, и если деревни или монастыри захотят добровольно продать скот, или зерно, или сыр – все будет щедро оплачено Джафар-ханом, сыном благородного Караджугай-хана». И еще Хосро-мирзе аллах послал мысль пригласить картлийское княжество на большую беседу. Он милостиво объявил владетелям: «Аллах видит, никого не принуждаю, но если дружественно настроены, то пусть каждый из вас, сколько сможет, продаст персидским начальникам войск по сходной цене корма для двадцати тысяч». И еще просил князей помочь ему установить порядок в царстве, так сильно нарушенный Зурабом Эристави.
Но, аллах свидетель, еще больше изумился народ, когда Хосро-мирза огласил ферман об освобождении царских крестьян на один год от податей, дабы они могли восстановить свое хозяйство. И еще святой Хуссейн подсказал мирзе просить владетелей на год уменьшить оброк, ибо без хорошего хозяйства царство не может оправиться… – Тут Керим умолк, обдумывая, как продолжить.
– Я тебе подскажу, Керим, – усмехнулся Саакадзе, – от разорительной междоусобной борьбы Моурави с картлийским княжеством.
– Твоя догадливость, мой повелитель, да приснится каждому мудрецу в сладком сне.
– Значит, Хосро-мирза воцарился в Картли? – недоумевая Дато. – Почему обходишь главное, Керим?
– Мохаммет свидетель, пока не воцарился, иначе раньше об этом повел бы поучительный разговор.
– Но какую цель преследует он, мирно вторгшись в Картли? Уж не хочешь ли, Керим, уверить нас, что иранский «лев» превратился в ягненка?
– Да избавит святой Хуссейн и да защитит! Даже в ночь под пятницу опасно о таком думать. Уже раз видел подобное.
Как бы находясь на распутье, слушали Керима грузины, заброшенные судьбою в чужую им Турцию. «Что дальше? – мучительно раздумывали они. – Воевать с Хосро? Освободить Картли от персов? Ведь Саакадзе не верит в добрые намерения шаха. Раньше мирными средствами завоюет Картли, потом кровавыми – Кахети; недаром пока двадцать тысяч лишь ввел, а где-то поблизости тысяч сто для Кахети припрятал».
«И страшнее всего, что церковь стала на сторону шаха. Вынуждена была стать. Зато князья Верхней, Средней и Нижней Картли в союзе с Хосро-мирзою до первого толчка изнутри или извне, – прикидывал в уме Саакадзе. – Они не потерпят ущемления своих прав, а оброк вместе с кожей крепостных сами привыкли сдирать. Значит, на них, как ни смешно, я могу рассчитывать».
– Выходит, – спросил Саакадзе, – шах назначил Хосро-мирзу только правителем?
– Да укрепит меня податель благополучия, он уже имеет тайный ферман на воцарение в Гурджистане.
– Почему тайный? – Ростом недоуменно пожал плечами.
– Откуда тебе все известно, Керим?
– О мой господин, от Гассана… В одно из тбилисских утр, едва Хосро-мирза проснулся, Гассан поспешил рассказать мирзе обо мне. Мирза хотел рассердиться и уже глазами искал, что швырнуть в видящего сны. Но Гассан таинственно прошептал: «Мирза, ты не позже как сейчас позовешь Керима и повелишь ему остаться твоим советником. О отмеченный аллахом, даже Караджугай-хан и его сын Джафар-хан дарили ему свое внимание, втайне надеясь привлечь к себе. Не упускай, о мирза, случай приобрести верного, как талисман, везира. Знай, когда ты после царских трудов погрузишься в сон, Керим будет бодрствовать».
Это о Гассане. А о мирзе еще лучше.
Выслушав умные слова, Хосро-мирза, по желанию неба, забеспокоился и повелел прислужникам, не медля и базарного часа, разыскать меня. Прислужники не разыскали. Мирза еще сильнее забеспокоился. Тут Гассан сказал: «О гебры, помогите мне увидать жилище Керима, ибо, пока он не предстанет перед моим повелителем и повелителем всех царств Гурджистана, я не смогу погрузиться в сон, а всем известно, что только во сне аллах подсказывает мне то, что подсказывает». Гебры помогли.
Придя в духан «Золотой верблюд», где я тайно жил и уже много раз выслушивал от Гассана важное об Исфахане, Гассан сказал: «О Керим, мое сердце полно любви к тебе, словно ты мой внук, а не внук моего друга, который в черные дни угощал меня кебабом и прохладной дыней. Иди к Хосро-мирзе, и ты станешь после него первым в царском Метехи. Знай, я видел сон…» Но тут я рассмеялся, Гассан тоже, но упрямо повторил: «Видел сон, и твое пребывание в Метехи много пользы принесет твоим близким».
Аллах видит, я тоже так подумал и, надев праздничные одежды, но укрыв в складках пояса маленький ханжал, отправился к Хосро-мирзе. Не хочу осквернять свой язык ложью, мирза смутил мою душу и усладил слух. Он мне понравился, я ему тоже, так как не отпускал меня мирза три дня, угощая и расспрашивая. Потом заставил на коране поклясться, что останусь у него советником Дивана и начальником лазутчиков. Тогда я счел своевременным сказать такое слово: «О отмеченный аллахом, с благоговением и удовольствием, но не раньше, чем аллах поможет мне увидеть моего повелителя, Моурави, ибо он, словно волшебник, превратил голодного каменщика в то, чем я стал».
Хосро-мирза вдруг покраснел, отбросил чубук кальяна и, опустив голову, задумался. Не сочти меня, о мой повелитель, самоуверенным, но мне показалось, что и мирза вспомнил, чем был он, пока ты не вывел его на дорогу благополучия. Подумав, Хосро-мирза спросил: «Есть ли у тебя, Керим, просьба?» Оказалось, что есть…
Керим вдруг прервал речь и затем медленно протянул:
– Доскажу, мой повелитель, когда придет час… О моя высокая ханум Русудан, тут как раз к месту вспомнить, почему рассердилась на меня княгиня Эристави. Узнав о желании ханум Нестан поселиться в Носте, Хосро-мирза повелел мне выгнать оттуда головорезов Зураба и поручить замок тому, кому ностевцы доверяют, ибо раз он, Хосро-мирза, – скажем, пока, – не присвоил Носте, как владение, ранее принадлежавшее царям, то оно по закону отходит обратно к хозяину, конечно, и его близким. Я поехал в Носте и поручил замок твоему деду, ага Димитрий. А поселение Носте и угодья взял в свои твердые руки Арчил-верный глаз, обещав к твоему возвращению дружину молодую создать. Мать и отец Эрасти в замок перешли, хотят в новый цвет покои перекрасить. Только Фирдоуси под силу словами описать радость ностевцев, – очень ждут княгиню Нестан. Тут главное: Хосро-мирза приказал выдать из арагвского эриставства часть золотого запаса княгине Нестан и выделить ей часть земель, как жене – хоть и бывшей – держателя, тоже бывшего, знамени Арагви. Сперва княгиня Нато наотрез отказалась, доказывая, что Нестан больше Орбелиани, чем Эристави. Хосро – тоже больше царь, чем мирза, – впал в гнев: «Бисмиллах! Из-за изменчивого сердца Зураба страдала красавица, и если добром не даст столько, силой возьму больше!» Исфаханская тысяча сарбазов на конях уже была наготове. Испугались владетели Ананури. И, аллах свидетель, я сам по справедливости делил. Теперь прекрасная княгиня богата. Но мне, по прихоти насмешливого дива, достался гнев ханум Нато… Мой повелитель, очень ждут тебя в Носте и… в Марабде. Князь Шадиман еще не закончил игру в «сто забот».
Барсы недоумевали: как могут они вернуться мирным путем в Картли, когда ею владеет ставленник шаха?
– Керим, ты что-то не договариваешь! – буркнул Матарс, снимая с глаза белую повязку и надевая черную.
– Да, Керим, говори прямо, – потребовал Саакадзе.
– О мой повелитель, раньше удостой внимания послание князя Шадимана, оно многое разъяснит… Все торопил меня князь.
– Ты видел старого Барата?
– Видел, ага Ростом. В Марабду вызвал и такое сказал: «Поспеши, Керим, лишь дожди задерживают Моурави в Эрзуруме. А дело важное и полностью касается Картли. Значит, Моурави на все будет согласен. Во имя высшего необходимо ему примириться с Хосро-мирзой». Еще о многом говорил владетель Сабаратиано, и каждое его слово, которое вспоминал в дороге, вынуждало меня нагайкой огорчать коня.
– Выходит, – огоньки блеснули в глазах Саакадзе – недаром уже шестьдесят дней хлещет дождь. Видишь, мой Керим, князьям во всем удача, даже аллах на их стороне… Да, я узнал от тебя, мой Керим, многое, что радует меня и печалит. Примириться с Хосро? А не потребует ли шах от своего ставленника моей головы?.. И еще: напрасно царевич надеется легко, даже с моей помощью, справиться с Теймуразом, – царь непримиримый враг мусульман. Не Аббас ли погубил возвышенную царицу Кетеван – его мать и двух сыновей, соколов Кахети? У «богоравного» много приверженцев, ибо не оскудела Грузия верными сынами. Что же касается моего возвращения, то уйдет ли шах Аббас или еще, на «радость» Картли, проживет, я все равно вернусь. До моей головы, пожалуй, ему трудно дотянуться. Так вот, князь Шадиман угадал: ради Картли пойду на все. И если Хосро-мирза именно тот царь, который нужен не мне и Шадиману, а Картли-Кахети, то вернусь, как давно решил, без янычар. А если мирза оделся в одеяние благородных, а под алтабасовым плащом затаил персидский кинжал, то не бывать ему на троне Багратиони.
– Думаю, дорогой Георгий, не ошибусь, если скажу, что Хосро будет настоящим царем, многое меня в нем удивило и обрадовало.
– Дорогая Хорешани, хоть ты и сверкаешь умом, но ты женщина, а женщины не могут оставаться спокойными к поклонению, будь то царь или монах.
«Барсы» затряслись от смеха. Улыбка тронула губы Русудан.
– Но не будем предрешать! – продолжал Саакадзе. – Раньше ознакомлюсь с посланием моего Шадимана.
– А сегодня я хочу напомнить, – шутливо заворчал Папуна, – что сегодня мы в честь дорогого гостя празднуем день пятницы.
– Да будет мир и покой над крышей дома, благословленного небом! – Подражая епископу Феодосию, Дато вознес руки вверх. – Да ниспошлет…
– Не богохульствуй, сын мой! Не богохульствуй! – подражая тбилели, протянул Гиви, придав своему лицу благочестивое выражение.
– Гиви! – под хохот «барсов» закричал Матарс. – Завтра выпью за твое здоровье полтунги вина, а сегодня да ниспошлет тебе зеленый черт веселые мысли! Расскажи Кериму, как ты в мохамметанство переходил.
К удовольствию женщин, больше о делах не говорили. День закончился веселыми сказаниями, песнями, и даже в угоду Кериму Автандил, Иорам и Бежан исполнили персидский танец.
Когда Георгий, окатив себя холодной водой из кувшина, поднялся в свою комнату, он заметил на восьмиугольном столике свиток с печатью владетеля Сабаратиано, свисающей на оранжевом шнурке.
«Совсем как змей, свесившийся с древа познания», – усмехнулся Георгий, взламывая восковую печать.
С мельчайшими подробностями Шадиман описал не только ходы своей «дипломатии», но и все события, совершившиеся в Картли при Зурабе и после него. Он часто повторял: «Победа, дорогой Георгий; я обещал тебе и смертельно ужалил шакала, а это значит, что можно приступить к обсуждению дальнейших дел царства».
"Время тебе, Великий Моурави, вернуться домой! Идет восстановление Картли, и кому, как не тебе, это дело дороже всего! Если бы я тебя не знал, то горячо упрашивал бы вместе с семьей прибыть в Марабду. Готов поклясться княжеской честью, что в моем замке тебя никто не посмеет потревожить. Но, зная тебя, говорю: и в Носте тебе еще не следует поселяться, дабы избавить шаха от соблазна требовать от Хосро-мирзы недопустимое.
Лучше, если ты временно поживешь в Имерети. Я слышал, что твой сын Автандил – нареченный царевны Хварамзе. Сейчас в Имерети царствует Александр. Знаю, он тебя почитает и счастлив будет встретить твою семью. Пока будете гостить в Кутаиси, пока отпразднуешь там свадьбу, шах Аббас сам позаботится о твоем мирном возвращении в Носте. Последний гонец донес, что «лев Ирана» после убийства им Сефи-мирзы был спокоен, как кусок бирюзы на бархате, но Лелу изгнала его из сердца и… вот возмездие! – незаметная царапина на сердце превратилась в глубокую трещину. Шах Аббас сказал: «Алла иалпа! Нет мне возврата к жизни!» А как тебе известно, мой Моурави, мертвый шах пожаловать не может. До этого еще не додумался даже сатана! Это говорю тебе я, Шадиман. Поэтому близятся часы твоего возвращения в Носте, а ближайший путь к нему пролегает через Имерети".
Саакадзе невольно рассмеялся: «Имерети!» Тогда около него извивался и царь Георгий и все придворные, ибо рассчитывали не его меч. А царевич Александр? И он не отставал от «богоравного». Еще бы, ведь Георгий Саакадзе обещал ему три царства – Картли, Кахети и его собственное, Имерети. А теперь? Прибыть с вестью, что Хосро-мирза не из тех, кто уступает свое место? И не исключено вдобавок, что Нестан-Дареджан потребует от влюбленного мужа помочь ее отцу в назревающем столкновении с Хосро-мирзою… Не такие войны будут способствовать становлению Картли.
«И потом, – взгляд Георгия скользнул по простым ножнам шашки Нугзара, – Автандил слишком горд, чтобы просить себе в жены сестру царя, не имея даже собственного очага. Нет, дорогой Шадиман, не таков Георгий Саакадзе, чтобы гостить, не зная, когда и куда сможет уехать».
Вновь склонился Георгий над посланием, – по-видимому, слова, выведенные крупным почерком, не заменяли ни плаща, ни веера, ни ширмы. Смысл их был прямой, а начертал их исконный враг, крупный феодал. Было чему удивляться.
«Хосро-мирза, – продолжал читать Георгий, – именно будет тем царем, какой нужен Георгию Саакадзе и Шадиману Бараташвили. После многолетней грозы будто светлеет небосклон. Пусть выйдет царство из пепла, подобно фениксу-птице».
Потом Шадиман полушутя сообщал, что его сыновей взял ко двору Хосро-мирза, и они с семьями уже переехали в Метехи. Но сам царевич не любит этот замок, наполненный, как уверяет, ужасами династии Багратиони, и собирается строить богатый дворец на правом берегу Куры, вблизи от собора Сиони.
«Сиони ни при чем, – подумал Георгий, – дворец будет в персидском вкусе».
Свиток растягивался. Не пожалел, видно, Шадиман ни времени, ни дорогих чернил.
«Хоть мирза и приглашал меня в Тбилиси, но я решил, пока ты не вернешься, не покидать Марабду. Хочу тебя удивить: в твою честь вырастил большое лимонное дерево. Играю еще в шахматы с самим собою, ибо, кроме тебя, ни с кем не хочу играть в „сто забот“, а они сейчас у нас с тобою общие. Должен открыто сказать, что без тебя за дела царские не возьмусь, так как не с кем. Князьям почти перестал верить. Следует вместо лимона выращивать новую породу князей. Итак, решил ждать тебя!»
"Да, – заключил Георгий, – князь Шадиман Бараташвили пережил тяжелое потрясение, и… как ни странно, но, кроме меня, у него никого не осталось. Даже Хосро-мирза, с которым был дружен он и во всем согласен, не может оживить окаменевшее сердце. Со мною он вновь станет князем Шадиманом, мягким в движениях, жестким в замыслах. Но разумно ли мне, боровшемуся с ним всю жизнь за уничтожение одряхлевшего строя, оживлять «змеиного» князя для меня и «железного» владетеля для княжества? Незачем скрывать от себя: разумно! Ибо шакалы в тысячу раз опаснее змей. Вот благодаря змею мужчина познал женщину, женщине – детей. Яд змеи – ценное лекарство… Что со мною? О чем думаю?.. Да, о Шадимане… И его яд принес большую пользу Картли, ибо излечил картлийцев от страшной болезни – веры в неуничтожимость князей. Пусть не сейчас, но настанет время, когда народ Картли познает свою силу. А я должен завершить начертанное в Книге судеб и вернуться в Картли Великим Моурави, вернуться «первым обязанным перед родиной».
И, словно подтверждая его мысли, прискакал гонец от Келиль-паши. Паша сообщал: «Дожди, лившие семьдесят дней, прекратились. Дороги в Месопотамию подсыхают, и пора, как решили, вместе выступить на Багдад, Хозрев-паша уже в Токате, поспешим и мы…»
Эрзурум отходил в прошлое. В доме стали готовиться к отъезду. «Барсы» оживились: «Скорей! Скорей! А там конец войны! А там Картли!» Лишь Керим заметно мрачнел. Накануне отъезда, когда шел прощальный обед, он сказал:
– Повелитель мой, слово имею сказать… Пусть и госпожи удостоят меня вниманием.
Перешли в «комнату кейфа». Возле узких диванов, словно усталые путники, столпились кальяны, опустив чубуки на зеленое сукно. Никто не прикоснулся к ним, как и к лукуму, поданному на бирюзовом блюде.
Поклонившись Саакадзе, Керим проникновенно сказал:
– Неизбежно мне напомнить, о повелитель моей жизни: когда я склонился перед Хосро-мирзою и он узнал, что я направляю коня в Батуми, фелюгу в Трабзон, верблюда в Эрзурум, то спросил: «Есть ли у тебя, о Керим, просьба ко мне?»
Оказалось, что есть, и я произнес такие слова: «О царь Картли…» – «Я еще не царь», – возразил Хосро. «Видит аллах, уже царь, о возвышенный Хосро-мирза, царь Картли, а скоро станешь и царем Кахети. Повелитель Гурджистана, судьба каждого висит на его шее. Моурави все время в битвах. Да будет над ним милость и любовь аллаха! Да будет небо ему щитом! Но зачем семье его находиться за пределами своего дома? Может, не сейчас, может, когда ты открыто воцаришься, милостиво перешлешь ханум Русудан ферман на право возвращения? Пусть фамилия Моурави по-прежнему владеет замком Носте с землями, прилегающими к нему».
Никто не прерывал Керима, каждый будто вышел на развилку дорог: одна вела к началу начал – родному очагу, а другая – в неведомое пространство, насыщенное грозовыми разрядами.
Выждав, сколько требовало приличие, Керим продолжал:
– Может, показалось или правда, обрадовался мирза, только без промедления сказал: "О Керим! Ты чем-то задобрил аллаха, иначе почему он позволил тебе подслушать мои мысли? Но да будет известно: если второй узнал желание первого, то беспечному следует насторожиться, – ибо если знают двое, то это все равно, что знают все.
И тут трехрогий сатана схватит твои желания и бросит в котел своим женам вместо перца и меда… И тогда, о Керим, первый и второй останутся с люля-кебабом без перца и гозинаками без меда".
Керим в тот час не догадывался, что погрузившийся в молчание кахетинский царевич Хосро решал: выгоду ли или ущерб сулит ему возвращение Георгия Саакадзе в Картли.
"Что подсказывает мудрость? Опасаться вмешательства Моурави в дела моего царства? Не вмешается! Не вмешается, ибо времени не хватит, будет занят другими царствами. Моурави прав! Реки Риони и Алазани должны влиться в реку Куру. А какие царства живут без воды? Значит, я помог Великому Моурави придвинуть к народу Грузии воду, а заодно и землю, на которой растет хлеб. Пока мой полководец Моурави будет убеждать мечом и речами царей Имерети и Кахети спрятать в сундуки свои короны и стать под скипетр царя Картли, как издревле главенствующий над грузинской землей, я определю, какие из четырех владетельных княжеств нужно завоевать, а каким повелеть добровольно отказаться у подножия картлийского трона от своих привилегий! Скажем, упрямца Левана Дадиани Мегрельского, ухитрившегося превратить свой народ в жителей рая, которые едят только манну небесную, пьют воду, посланную богом, и ходят голыми, – этого завидного владетеля придется убеждать мечом, ибо речи ему ни к чему. Другое дело – Гуриели. Этот владетель любит поговорить и не отказывается обнажить оружие, особенно на охоте. Тут Великому Моурави придется подарить еще одному гурийскому нищему дорогое оружие. Я сам для этой цели вручу Непобедимому свою саблю, дар шаха Аббаса, полученную от него в первый день моего появления в Давлет-ханэ. К слову: я прибыл туда вместе с Непобедимым, на дорогом коне, подаренном мне Георгием Саакадзе из Носте. Этого не следует забывать!.. Значит, мне необходимо помочь ему убедить еще Абхазети и Самцхе-Саатабаго в том, что на островках, именуемых страусовым крылом, им без остальных княжеств не удержаться. И не успеет кукушка – клянусь бородой апостола! – прокуковать, сколько кому жить, строптивцы вскочат на разукрашенных скакунов. И – клянусь хитоном Мохаммета! – не успею я выслушать рассказ Гассана о новом сне и поставить свечу перед ликом божьей матери или сотворить намаз, что одно и то же, владетели предстанут предо мною, позвякивая ключами от своих владений. Тут Моурави задумается: не время ли мне начертать новый закон, облегчающий жизнь народа? Оказывается, еще не время, ибо народу необходима земля. А где ее взять? Если отнимать у одного и отдавать другому, не будет ли это похоже на бурку, изрезанную так, чтобы укрыть от дождя не одного, а многих?
Как же поступить, дабы и бурка осталась целой и народ сухим?.. Э-эге, Моурави! Или ты забыл про земли, отнятые у нас? Пусть при этом воспоминании бог низвергнет на завоевателей море огня и тучи пепла. И не наделит их ни одной буркой. Ты, кажется, Моурави, сказал, что опустошителями Грузии большей частью были магометане? Так что ж, разве всю жизнь ты не сражался с паствой аллаха? Или тебе не все равно, кто покушается на твою родину: магометане или язычники? Так отточи поострее свой меч и смени подковы твоему коню, а я помогу тебе не только отвоевать то, что мы потеряли, но и завоевать то, что никогда не было нашим!.. Удостой, Непобедимый, меня ответом: у кого еще ты видел такого доброго и разумного царя? Клянусь двенадцатью апостолами, что и я не против земли, воды и даже бурки для нашего народа, но… каждая птица должна знать силу своих крыльев, и не залетать выше положенного ей богом. Может упасть и разбиться насмерть. Только об этом мне следует думать и не следует говорить, – и потому, что еще не крепко восседаю на троне Багратиони, ревниво охраняемом церковью и княжеством, и потому, что жив еще тот, кто возвел меня на шаткий картлийский трон… Обманывать себя вредно! Возвел не для укрепления грузинских царств, а для превращения их в покорных вассалов шаха Аббаса… Но нет бога, кроме бога! Лекарь Юсуф клялся мне, что «льву Ирана» совсем недолго осталось отягощать себя заботой, как вернуть ушедшую любовь царственной Лелу. Иначе я и подумать не дерзнул бы о возвращении Непобедимого. Тоже можно упасть, а с высоты горы или трона – нет разницы, хотя высота трона досягаема лишь для «богоравных», а высота самой ледяной горы доступна каждому, даже рабу.
Должен признаться себе: возвращение Георгия из Носте мне если и не очень приятно, то очень выгодно, ибо все его помыслы: «От Никопсы до Дербента!» А это крепость моего трона, ибо сила и моего царства в его обширности.
А кому такое не по вкусу? Не задумываясь скажу: Шадиману. Лишение четырех княжеств их призрачной независимости – это удар по непокорным тавади. Шадиман же всю жизнь боролся за привилегии княжеского сословия. Что ж, приходится радоваться печали этого сильного умом и владениями князя. Я не раз приглашал его вернуться в Тбилиси и приняться за дела царства. И каждый раз он под разными предлогами отказывался, наполняя мое сердце ликованием. Но с таким князем, как Шадиман Бараташвили, и с таким азнауром, как Георгий Саакадзе, лучше жить в мире. И я снова посылал гонцов в Сабаратиано, наполняя свои послания красноречивыми доводами и упреками, что князь в трудную пору обрекает меня на одиночество. И снова восторгался, получая туманные обещания прибыть своевременно.
Возможно, он, перл Марабды, ждет возвращения Непобедимого? Его не напрасно подстерегает разочарование, ибо объединение всех грузинских царств и княжеств под моим скипетром станет той пропастью, которую не перешагнут, чтобы встретить друг друга, князь и азнаур. Для меня выгодна эта преграда, для бога тоже, – ибо дружба «барса» и «змеи» противозаконна! Да будет известно: прыгающий должен прыгать, ползающий – ползать, иначе… расшалившись, они могут опрокинуть трон".
Хосро-мирза, царевич Кахети, ставленник могущественного шаха Аббаса, вздрогнул. Открыв глаза, он пытливо оглядел «зал оранжевых птиц», остановил свой взгляд на Кериме и весело рассмеялся…
– Тут я, о мой повелитель, весь превратился в слух, – продолжал Керим, – ибо испугался слишком долгого молчания Хосро-мирзы. «О Керим, ты словно добрый вестник, – так начал говорить повеселевший царь Картли. – Слава аллаху, предопределившему мне написать такой ферман, ибо и я видел Моурави в ореоле славы Непобедимого. Но еще один ферман повезешь ты, о Керим, для княгини Хорешани. Пусть, когда захочет, вернется, одна, или… с мужем, или еще с кем пожелает. Носте тоже перейдет обратно к владельцу, награжденному им за доблесть».
– Не хочешь ли ты, Керим, сказать, что будущий царь скрепил печатью такие ферманы?
– Аллах свидетель, скрепил, ага Дато, и как раз они со мною.
Воцарилось молчание. Дареджан робко вскинула голову и тотчас опустила: «О защитница всех скорбящих, подскажи Моурави дать согласие!»
– Оказывается, я когда-то не напрасно подсунул шаху Аббасу этого хитрого политика Багратида Хосро взамен благородного, но бесхитростного Багратиони Луарсаба Второго… И не раскаиваюсь, ибо не трудно понять, кто для Картли важнее. Думаю, хитрец недаром открывает мне возможности мирно вернуться в Картли, но он тешит себя надеждой, что только о возвеличении его трона буду я печалиться. Пусть раньше подумает, как сделать, чтобы дым очагов народа подымался густой и синий, чтобы «обязанные перед родиной» уходили на битву веселыми, не опустошая закрома своих дарбази, чтобы князья сняли дорожные рогатки, ибо пошлиной за проезд через их владения они снижают торговлю и еще больше обедняют народ, лишая его возможности продать излишек и купить необходимое. И еще: на войне весь народ грудью защищает отечество, а трофеи делят между собою только владетели.
– А азнауры нет?
– И азнауры не должны самовластно делить то, что не ими только заработано. Ты не усмехайся, мой Папуна, я говорю не о трофеях, взятых в далеких странах, немало и я добыл их в чужеземных владениях.
– Хорошо добыл! – возмутился Дато. – Скажи лучше, сколько себе оставил?
– Полтора шаури на заплату для цаги! Все на оружие и на улучшение хозяйств народу роздал.
– Э, Димитрий, не совсем так: отдавал народу часть доходов от личных земель, а надо, чтобы народ от всего царства прибыль получал. Так вот, все трофеи должны поступать в «сундук царства», и пусть сам царь с честными мдиванбеками определяют, сколько кому и за что следует и сколько надо оставить на постройку крепостей, мостов, на украшение городов.
– Дорогой Георгий, ты забыл про церковь, – засмеялся Дато, – этого тебе никогда не простят!
– Об этом не следует беспокоиться, церковь всегда о себе напомнит. И если я что-нибудь понимаю в царях, то этот Багратид, Хосро, не станет препятствовать мне объединить Грузию в одно царство и притворится непонимающим, когда мы, азнауры, – скажем, с ничбисцами – начнем гнать с наших земель не только мусульман, но даже их тени.
Спросите – почему? Хосро – царевич-грузин и собирается царствовать единолично и долго. Добавлю: царствовать от «Никопсы до Дербента!» Как при солнцеликой. А для такого величия трона ему нужно признание всего народа, а не только князей, стяжателей всех земных благ. Он все не хуже меня понимает – и потому, что не раз в Исфахане говорил с ним об этом, и потому, что хорошо знает, что представляет собою изгнанный народом царь. Итак, решено: мы, мои соратники, вернемся в Картли и будем выполнять давно нами намеченное. Да возвеличится наша любезная родина! Да царствует в ней царь, нужный народу, а не мне и Шадиману!.. И вот еще главное: запомните все – и ты, мой Автандил, и ты, мой Иорам, продолжатели рода Георгия Саакадзе, «первого обязанного перед родиной»: «Счастлив тот, у кого за родину бьется сердце!»
И вновь наступила тишина, но не гнетущая, а торжественная. Все понимали значение этого часа.
Саакадзе оглядел свою семью и облегченно вздохнул: «Вместе ли, или без меня, но моя семья вернется на родину, к очагу прадедов, без которого нет на земле благополучия».
Ночной мрак слил горы и равнину, стены и минареты, лишь изредка стража вздымала тусклые фонари, зловеще отбрасывающие блики. До хрипоты лаяли собаки, звеня цепями. И вода городских источников, черная, как смола, журчала так притаенно, словно была прикрыта войлоком. Твердыней мрачной жизни, отрицающей простор и сковывающей воображение, представлялся Эрзурум в эту нескончаемую ночь.
Но лица «барсов» были освещены тем несказанным светом, который зарождается в глубинах сердец. «Вернуться в Картли дорогой мира!» Счастливое волнение охватило женщин, когда Керим торжественно достал из узкого кожаного мешочка два фермана со свисающими на оранжевых шнурках печатями Хосро-мирзы и положил их перед Саакадзе.
Внимательно зачитав оба фермана, Моурави протянул один Русудан, другой – Хорешани. Они в свою очередь передали их «барсам», а Димитрий после некоторого раздумья – Кериму.
– Пусть у тебя хранится то, что сейчас дороже всех ценностей. Все же Хосро молодец, полтора верблюжьих хвоста ему на папаху! Вспомнил, кто сделал его «богоравным».
По молчаливому уговору пира не устраивали. Говорили тихо, задушевно. Мечтали о том, что вновь сомкнутся все дороги.
Русудан была молчалива, но вдруг сказала:
– Дорогой Керим, я догадываюсь, что кара настигла Зураба. Прошу, передай моей матери, что князь Арагвский предал не только Моурави, он запятнал родину! По таким витязям ни мать, ни родные не должны убиваться. Что стоит кровь, отравленная низменными страстями?
Папуна любовно укладывал в свой хурджини двух игрушечных буйволов, впряженных в крохотную арбу, на которой возлежал бурдючок. Этот подарок старого Квливидзе, привезенный Керимом, имел для Папуна особую прелесть, он напоминал о пути в Носте, о безмятежных днях далекой юности. Димитрий подтягивал желтые цаги, полученные от деда также благодаря Кериму. Дато прикреплял к сетчатой кольчуге сиреневую ленту неизменно любимой Хорешани, Элизбар и Пануш навешивали на древко разорванное в бурях и боях знамя – «барс, потрясающий копьем». Керим и Иорам, остающиеся в Эрзуруме ждать возвращения Моурави с «Дружиной барсов», придирчиво проверяли седловку.
Утро выдалось пасмурное. В сероватой пелене исчез пик Эйерли-Даг. Не стало видно зеленых флагов с полумесяцем на башнях Меджидие и Азизие, поднятых в честь отбытия Моурав-паши из Эрзурума. Краснобородый паша, новый начальник крепости, преподнес главе «барсов» Гурджистана Каратабан – серого отлива ятаган с гравированной золотом надписью: «Благодарный Эрзурум – Моурав-паше!»
Орта сипахов с крыльями на низких шлемах и продолговатых щитах, горделиво восседая на серых в яблоках и золотистых скакунах, застыла в строю, готовая сопровождать любимца султана.
«Выступаем в последний бой! – переговаривались „барсы“. – Пора круто повернуть колесо судьбы. Ничто не должно помешать нам добыть победу. Перед этой единственной целью пусть отступят неудача, любой просчет, сама смерть. Победа и жизнь! В этом залог нашего возвращения на родину, в этом ядро будущего обновления Грузии, которая под сенью скипетра одного царя сметет верхних, средних и нижних князей – стяжателей и честолюбцев, не оставляющих попыток взнуздать век, навсегда надеть на шею народа свое сатанинское ярмо».
Поднявшись на верхний двор, долго смотрели оставшиеся вслед удаляющемуся Георгию Саакадзе и неотступно следующим за ним его славным сподвижникам. Увы! Они скакали не по дороге, ведущей к рубежам любезного отечества.
Три бунчука словно полыхали красным пламенем, все дальше и дальше удаляясь на запад, в город Токат, город мелодичных колокольчиков.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Шах Аббас смеялся. Во дворце Чехель-Сотун было пустынно, и он мог дать волю обуявшему его хохоту. Из тридцати пяти миниатюр «Калилы и Димны» – книги индийских басен – эта вызвала у него веселые слезы. Удирающим ослом, изображенным между двух деревьев, он представил царя Теймураза, лисой, бегущей рядом с ослом и воинственно на него смотрящей, – Хосро-мирзу, а себя – львом, догнавшим осла и вонзившим в его бархатистую спину свои острые зубы.
В Чехель-Сотун, возведенный им дворец сорока колонн, – двадцати, поддерживающих резной карниз, и двадцати их отражений в водоемах, – он, шах Аббас, вложил свое высшее желание: быть в веках величественным и постоянно отражаться в сознании людей.
На высоту полета орлов поднял он Исфахан и по праву смеет воскликнуть: «Исфахан нисф-и-джахан!»[73]. По его повелению даваттар – начальник писцов – точно подсчитал то, что преисполнило шах-ин-шахское сердце гордостью. В шах-городе, окруженном глинобитными стенами, создано им, «львом Ирана», сто шестьдесят две мечети, сорок восемь религиозных школ, тысяча восемьсот два караван-сарая и двести семьдесят три общественных бани. И теперь султан Мурад IV, собака из Сераля, посягает на крепость шиитов, жемчужину Сефевидов – неповторимый Исфахан!
Почему султан руками Георгия, сына Саакадзе, сокрушил Абаза-пашу и усмирил Эрзурум? Почему привел в покорность вождей арабов в Сирии? Почему нацелился на город красоты – Багдад? Аллах и его ставленник на земле, шах Аббас, знают почему. Имея за спиной мирные вилайеты и овладев Багдадом, можно повести наступление бешеных орт янычар на Керман-шах – Хамадан, на Дизфуль – Исфахан. И Георгий Саакадзе – хищник из Гурджистана, он же Моурав-паша, созданный воображением султана, – распустив по ветру свои три хвоста-бунчука, не преминет нанести удар шаху Аббасу в самое сердце – Исфахан. К Русии тянется.
Иса-хан с тяжелыми вестями прибыл к стопам «льва Ирана». Но он искусный полководец, и не его вина, что Георгий, сын Саакадзе, неуязвим. Ведь сам шах-ин-шах наградил гурджи званиями Непобедимый и Копье Ирана. Теперь на этом копье зеленый значок с полумесяцем. Иса ни при чем.
Сам шах Аббас должен перехитрить Моурав-пашу. Надо использовать время, пока нет его в Гурджистане, подчинить наконец эту непокорную страну гор, установить там персидские порядки, а затем все внимание сосредоточить на линии Багдад – Диарбекир.
Аллах милосерд! Тысячи тысяч сарбазов не могли бы сделать то, что сделали дожди в Месопотамии. Спасительные дожди!
Каждый день оттуда прибывают гонцы и приносят приятные вести: дожди рушат Месопотамию, день за днем – семьдесят дней подряд! Евфрат и Тигр, покинув берега, угрожают бескрайним просторам. Солнце тонет в громоздящихся тучах, в море грязи превратились дороги и пути, ведущие к пределам Ирана. Сам аллах вмешался в войну, справедливо предпочитая помочь не султану, а шаху. Но это не значит, что все надо свалить на аллаха. Необходимо подготовить и самому «льву Ирана» сокрушительный удар, дабы уничтожить войско султана, отвергнутое небом. Уничтожить на линии Диарбехир – Багдад.
Тысячи сарбазов, освобожденных от необходимости стеречь призрак страха в Гурджистане, он, шах Аббас, бросит против полководца Мурада IV. И как первый разведчик государства Сефевидов, он должен обследовать Месопотамию и подготовить аемлк арабов для большой войны.
Собираясь в дальний путь, шах решил закончить еще одно важное дело… В Чехель-Сотун созвал он ханов, советников и полководцев. Мраморные фигуры рабов вздымали чаши фонтанов. Под мелодичный шум падающей воды до ночи совещался с ханами шах Аббас, открыв им свой план – руками Хосро-мирзы присоединить Гурджистан к Ирану.
– О всевидящий и предрешающий! – воскликнул Иса-хан, застыв в почтительном поклоне. – Мудрость твоего ставленника осветит погрязшую во тьме страну!
– Аллах пошлет догадливость Гурджистану покориться шах-ин-шаху! – возвел к небу руки обрадованный Караджугай. – Наступит полная покорность, ибо Хосро-мирза предан «льву Ирана», как луна небу…
– О опьяненный хан-див, – приложил руку к сердцу Эреб-хан, – ты все же дождался фермана на воцарение терпеливого мирзы, чтобы опорожнить лишний кувшин за грозного, но великодушного «льва Ирана»…
Шах милостиво улыбнулся и умышленно пригрозил своему любимцу.
– Видит пророк, ты, Эреб-хан, никогда не утолишь свою жажду, ибо она неутолима. Знайте, ханы, я решил не сразу одарить Хосро-мирзу короной Картли-Кахети, пусть раньше от моего имени правит страной гор, хоть и получит тайный ферман и право воцарения. Иначе скажут: «Шах не мог покорить Теймураза, а пришел Хосро – царевич Кахети – и сразу превратил огонь в пепел».
Высказал шах Аббас восхищенным ханам свое намерение уничтожить царя Теймураза. Пусть мирза благодетельствует Картли. Этим, аллах свидетель, он отторгнет от кахетинского царя картлийский народ во главе с церковью. Поэтому шах с мирзою пошлет католикосу ларец с золотыми монетами, что подкрепит увещевания «льва Ирана» и убедит грузинский народ, что они не пустой звук, а царевичу Хосро-мирзе помогут укрепить царство, всегда им, шахом Аббасом, любимое. Но если церковь опять, как при царе Симоне, начнет помогать чужому царю, то, как ни больно сердцу шаха, ему придется послать сто тысяч кизилбашей под начальством Исмаил-хана и Иса-хана, ибо Хосро в душе грузин и не сумеет, как следует исламитянам, смести с лица земли монастыри, а их богатства переправить в Исфахан, а царскую казну…
Уже сейчас возликовал бы шах, если б знал, как точно он рассчитал свой ход против церкови. Католикос понял всю безвыходность своего положения: ведь Моурави, которого церковь всегда держала наготове, как стрелу на тетиве, не было. Повлияли и красноречивые уговоры Хосро-мирзы не подвергать царство ужасам и содействовать ему, ставленнику шаха, в выполнении замысла «царя царей»; тем более церковь помнила, что и при первом своем пребывании в Восточной Грузии Хосро избегал разорять Картли.
Было уже за полночь, когда совсем неожиданно к Гассану пришел гость. Гассан сначала выразил удивление: разве полночь способствует веселому расположению духа? Но гость зашептал на ухо Гассану нечто такое, что Гассан в порыве благодарности схватил гостя за обе руки и втащил к себе, дабы угостить его прохладным шербетом.
Оказывается, Гассан, друживший со старшим слугою Эреб-хана, немало узнавал от него новостей. Вот и сейчас слуга предупредил Гассана, что Эреб-хан, вернувшись из Чехель-Сотун, стал, по обыкновению, уничтожать зло, то есть выпил много вина и не преминул рассказать любимому сыну все, о чем говорилось среди двадцати колонн, устремленных ввысь, и двадцати, отраженных в воде. Желая обрадовать Гассана, а вероятнее всего – еще больше похвастать своей близостью к хану, слуга, как только Эреб уснул, прибежал в дом к находчивому гебру.
Проводив друга и пообещав ему устроить пир, когда все свершится, Гассан, несмотря на волнение, решил молчать до рассвета. Но радостная весть от первых петухов до последних давила его, не давая уснуть. И на рассвете Гассан схватил золотой талисман и золотые туфли, которые мирза приготовил именно на такой случай, кинулся будить Хосро. Очевидно, мирзу ублажали во сне приятные видения, ибо, рассвирепев, он, не поднимая головы с мутаки, швырнул в Гассана кальян. Обратив на это внимания столько же, сколько на вздох курицы, Гассан вскрикнул:
– Да будет твое пробуждение подобно полету орла в небе! Я, ага, сон видел.
– Ты что же, разжиревший кабан, не мог подождать до утра? И потом, кто тебе сказал, что я стремлюсь к небу?
Обозленный мирза снова стал искать, что бы еще потяжелее метнуть в Гассана, но, не найдя увесистого кувшина, ограничился легким столиком. Отскочив, Гассан выкрикнул:
– О гебры! Будьте мне свидетелями! Сегодня шах-ин-шах призовет Хосро-мирзу… – и, заметив, что Хосро хочет повернуться на правый бок, закричал: – Ага, я сегодня сон видел, будто вся площадь полна гебрами, и все кричат вместе, и никто друг друга не слушает.
Тогда выехал на золотистом коне молодой гебр и сказал: «Пусть не забудет мирза надеть талисман, ибо не только горе, но и радость убивает». Тут я проснулся и поспешил к тебе, о мирза мой, с талисманом, ибо сказано: мертвого никаким царством не обрадуешь.
– Из-за такого сна ты, паршивый ворон, оторвал меня от райской гурии, которую я так сжимал в объятиях, что из нее молоко сочилось?! Я тебя живого обрадую царством мертвых, послав на ужин шайтану! – И Хосро схватил саблю с надписью: «Берегись – обожгу!»
Но Гассан как ни в чем не бывало еще громче закричал:
– Тут один самый старый подошел близко и смотрит на меня удивленно: «Почему, о Гассан, ты не будишь своего господина? Разве шах-ин-шах любит, когда его заставляют ждать? Поспеши, о верный Гассан, пусть твой господин заранее наденет золотые туфли. Ведь сегодня он услышит слова, подобные звуку флейты».
Может, Хосро и запустил бы в Гассана саблей, но вбежал бледный слуга и сказал, что Караджугай-хан прислал гонца предупредить Хосро-мирзу, чтобы он сегодня не ел ничего пахучего, ибо «солнце Ирана», возможно, допустит сегодня счастливого мирзу к своей алмазной руке.
Когда к вечеру взволнованный и бледный Хосро-мирза вернулся из Чехель-Сотун, он осыпал Гассана подарками и, позвав своего лекаря, приказал следить за здоровьем Гассана, словно перед ним был не слуга, а драгоценный сосуд, наполненный райскими изречениями.
С того времени Гассан стал совсем полновластным хозяином в доме мирзы, а сам Хосро-мирза ни в чем не отказывал ловкому сновидцу…
Если покончено с одним делом, можно заняться другим. Из самого большого кувшина, если перевернуть его, вода выльется до последней капли. А разве небо над Месопотамией не дно большого кувшина? Пусть флейтисты, барабанщики и трубачи играют «Отъезд». Шах Аббас торопится.
И вот Чехель-Сотун погружается в безмолвие. А шах-ин-шах собирается на поля битв. Но напрасно засуетился гарем, «лев Ирана» строго объявил, что едет только с приближенными ханами: полководцами, ближайшими советниками и прислужниками. «Такое решение вызвано важностью дела», – так говорят ханы. Но жены и хасеги-наложницы потихоньку шепчутся в прохладном саду под деревьями, в зеленой и розовой воде бассейнов, на тахтах, покрытых керманшахами: «Шах отправил к Лелу евнуха Мусаиба – не пожелает ли царственная Лелу сопровождать шаха в его поездке». Предвидя резкий отказ, Мусаиб приказал евнухам не сторожить дверь, в которую он войдет. И не напрасно. С отвращением Лелу заявила, что никогда и никуда она сопровождать убийцу своего сына не станет, а если еще живет, то ради внуков, которых, если не уберечь, может постигнуть участь их отца.
Со всеми предосторожностями Мусаиб докладывал грозному «льву Ирана», что царственная Лелу растрогана милостью шах-ин-шаха и благодарит за желание доставить ей удовольствие, но, увы, болезнь сердца пока не позволяет ей воспользоваться поистине сказочной добротой повелителя. Шах Аббас насмешливо взглянул на склонившегося перед ним до ковра евнуха: ему ли, шаху, не знать свою Лелу?!
Едва узнав о скором отбытии Хосро-мирзы в Гурджистан, царственная Лелу призвала его к себе, как своего дальнего, но все же родственника.
Переступив порог комнаты, изобилующей рукописными книгами и грузинскими вышивками, Хосро со смешанным чувством почтительности и изумления склонился перед Тинатин-Лелу, женщиной, всколыхнувшей Решт.
– О Хосро-мирза, – тихо проговорила Тинатин-Лелу, – не знаю, сколько времени пресвятая дева решила томить меня на раскаленной ненавистью и злобой земле, но я не могу оставить без себя в Давлет-ханэ мою Нестан, ибо Зулейка, мать наследника, ненавидит княгиню, и, лишь я погружусь в вечный мрак, она поспешит выколоть Нестан изумрудные глаза, – так всем говорит, и я ей верю. Знай, о Хосро, шах дал свободу Нестан, и она может открыто уехать. Окажи мне внимание, возьми ее с собой. Правда и то – тяжко мне с нею расстаться, но так надо. Мне с трудом удалось уговорить Нестан, ибо в своей любви ко мне она даже ради встречи с Картли не хотела оставить одну меня в Иране. Хорошо, вмешалась ханум Гулузар и произнесла такие слова: «О прекрасная княгиня, не умножай печали царственной ханум, не ты ли всегда говорила: „Вернусь на родину, когда Зураб умрет“. А разве для тебя он давно не умер? Почему же сопротивляешься? Я тоже жду от Зулейки и ее сына всякого зла, особенно с того дня, когда шах-ин-шах, да живет он вечно, каждый день призывает к себе Сэма и ласкает его, а моего сына ни разу не пожелал видеть. Но я, раба моей царственной Лелу, еще чаще буду простираться у ее ног и на лету ловить все ее желания. Не искушай аллаха, княгиня, уезжай! Возможно ли предугадать желания аллаха? Не определил ли всесильный нашу встречу в твоей прекрасной стране?» Сказав так, Гулузар распростерлась перед княгиней и поцеловала землю между рук ее. И Нестан согласилась. Царевич Хосро, окажи мне внимание, помоги княгине достигнуть пределов Картли. Судьба ханум Нестан убедительно доказывает, как красота жизни бессильна перед уродством жизни.
Хосро-мирза склонил голову перед Тинатин-Лелу.
Часы прощания. Как глубока их печаль! Сколько приглушенных стонов, сколько мимолетных слов, сколько неясных восклицаний, сколько нежности, сколько сетований и сколько надежд. Не пожалела Тинатин-Лелу лучших своих нарядов, тончайших изделий из золота и драгоценных камней. Но все они лишь слабое выражение сестриной любви, дружбы грузинки, всколыхнувшей Решт. Пусть скорей покинет Нестан страну произвола и роз. Пусть следует с Хосро-мирзой в будущее, похожее на еще неоткрытую землю и все же во сто крат лучшее, чем прошлое, сжатое позолоченной решеткой.
И вот к пышному поезду Хосро-мирзы присоединились кеджаве. Навсегда покидала великолепный и жестокий Исфахан зеленоглазая Нестан из рода Орбелиани.
Словно луч света скользнул по персидскому изразцу.
Факелы проложили огненную борозду в ночной Исфахан. На полном галопе промчалась колонна всадников.
Шах Аббас выехал в полной тайне. Куда? Никто не знал. Исфаханская знать полагала, что через Керманшах в Шахабад, ведь там разветвляется дорога, уходя одним своим концом на север – в Касре-Ширин, другим на юг – в Мехран. Там на стыке двух направлений легче провести защиту Багдада и прикрыть пути во внутренний Иран.
Но шах Аббас не проследовал к пределам Арабского Ирана. Достигнув Неджефабада, он круто повернул на север к Мурчехурту.
Почему? Он хорошо знал почему.
Чтобы вести большую войну, нужно много золота в слитках и в монетах с изображением льва. Подчинив еще в первые годы царствования прикаспийские земли, он превратил их в хассэ – свои собственные владения. Сейчас он следовал в одно из них – Мазандеран – страну топора и дровосеков, – там предстоял сбор драгоценного металла и войска – многотысячной конницы горцев, которая рассечет, как барана, Анатолию, грозой, наводящей ужас, подступит к стенам ненавистного Стамбула.
Шах Аббас взнуздал время, как коня, не заехал даже в Сулейманиэ. Он стремился обогнать события, дабы не быть застигнутым врасплох. Золотая дорога, или дорога шелка, соединяла северную провинцию Гилян с далекой южной – Луристаном, порт Астару на Каспийском берегу и порт Ормуз на берегу Ормузского пролива. Торговля шелком, зиждущаяся на движении кораблей и верблюдов, требовала высокого надзора, – как в руках факира, нити должны были беспрестанно превращаться о благодатное золото. Ради возвеличения Ирана шах готов был стать факиром.
На незримых крыльях, рождающих ветер, время проносилось со скоростью света. Не успевало солнце раскрыть пламенное опахало, как уже теряло равновесие и падало за изломанную линию скал.
В ущелье Бендер-Бира шах почувствовал легкое недомогание. Он удивился, ибо после испытанной им сердечной боли в Исфахане чародеи ему открыли, что боль мнимая, ибо, сердце у него – рубин, подвешенный на четырех золотых цепочках.
На дне ущелья бесновался прозрачный Хераспей. По повелению шаха ему подали в чаше студеной воды, зачерпнутой из реки. Он отпил несколько глотков, облегченно вздохнул и обвел отсутствующим взором гигантские каменные ворота, образуемые разрезанным поперек высоченным хребтом. Тысячелетия прорывал себе русло в каменных громадах неукротимый Хераспей. И шах подумал: «Жизнь человека по сравнению в этим временем – не больше чем одна капля, но эта капля способна отразить солнце, и ради этого стоит спешить».
Он спешил в веселый Ферабат, отстроенный трудами и потом людей, пригнанных им из Карабаха. Рабы уподобили этот город дивной долине роз, где не слишком жарко, не холодно, где вечная весна. Но, оставляя позади себя рощи огромных самшитов, павильоны и башни, воздвигнутые среди лесных просек, бассейны, окруженные рядами апельсиновых деревьев, и водопады, грохочущие под синим небом, шах Аббас думал не о веселье. Тревога, как гюрза, коварно подкрадывалась к его сердцу-рубину, недоступному боли.
По царской мостовой, как назвал он бесконечно тянувшуюся улицу, он проехал шагом, сам не зная почему оттягивая свой въезд во дворец, созданный среди первозданной природы его безумной страстью, готовый вместить три сотни женщин.
«Бисмиллах! – с горечью воскликнул шах. – На что триста, если нужна одна?! Лелу, ускользнувшая, как видение, и оставшаяся, как боль. Чародеи – лжецы!» Кровь горячей волной захлестывала его сердце, обвиненное в том, что оно не что иное, как камень.
Наутро из Гиляна прибыл скоростной гонец, который в страхе распластался у ног шаха Аббаса.
Безмолвствовали пораженные Иса-хан – полководец, и Юсуф-хан – советник, а также новые придворные: Сейнель-хан – начальник над поварской прислугой, и Темир-бек – ставший, по представлению Иса, начальником охраны «льва Ирана».
Безмолвствовал и шах Аббас, лишь крепче были сжаты чуть пожелтевшие губы и учащенно на лбу пульсировала жилка.
Гонец сообщил о восстании в Гиляне, где местные ханы стремились снова восстановить былую независимость провинции.
«Гилян! – мысленно воскликнул шах. – Земля моей постоянной заботы! И там, о аллах, ханы, раболепствующие передо мной, своим ставленником, дерзнули провозгласить шахом Адиля, невзрачного потомка бывшей местной династии. Шах Адиль! Хорошо, я, царь царей, не стану жертвой новой заботы и освежую тебя, как барана, а на воротах Астары прибью твою презренную шкуру».
На дорогу шелка посягали карлики в тюрбанах, предавшие интересы Ирана.
Но они, эти карлики, увлекли за собой крестьян и жителей городов, недовольных тяжелыми налогами и притеснениями со стороны шах-ин-шаха.
И снова, как в Чехель Сотун, смеялся шах Аббас, невольно останавливая дыхание на те мгновения, когда колики, как острые иглы, пронзали его сердце.
«Гилянская чернь! – оставшись один в зале, негодовал шах Аббас. – Но вина твоя по сравнению с виной твоих ханов мизерна. Ханы Гиляна – вот очаг зла и измены!» Голубой ковер, закрывший простенок, привлек его внимание. На ковре был изображен Ростем – старый Ростем, с раздвоенной длинной бородой, со лбом демона и рогами вместо шлема, с леопардовой шкурой вместо брони, с палицей в руке, с саблей у пояса, луком на одном плече, щитом – на другом, в сапогах, в азяме, подвернутом до пояса, в позе воина, только что убившего чудовище.
Ханы Гиляна стали чудовищами, он, шах-ин-шах, обязан принять обличив Ростема и опустить на них карающую палицу. Завтра он поручит Мазандеран своей тени – Иса-хану. Страна топора и дровосеков отсечет чешуйчатые головы чудовищам.
Это завтра. А сегодня? Он вспомнил о том, что еще не успокоен Гурджистан, где Хосро-мирзе приходится лавировать между виноградной лозой и исфаханской саблей, что по-прежнему ятаган-полумесяц угрожающе занесен на Багдад, что Саакадзе нацелил свой меч на Исфахан, а Русистан за гибель Луарсаба готов спустить двуглавого орла на персидский берег.
Шах воздвигал башню величия, но забыл о почве, – она, как вода, заколебалась под ногами. Это началось не сразу… А когда? С часа, когда им был убит его сын, возвышенный Сефи-мирза, когда мятеж охватил душу Лелу, неповторимой, как сон.
Нет, в груди шах-ин-шаха бьется не рубин на четырех цепочках. Как неукротимый Хераспей подсекает каменные громады, река жизни разрезает поперек его живое сердце.
Но что это? Неясный свет луны скупо освещает голубые керманшахи, придавая вещам не свойственные им очертания. И из этих зыбких нитей серебра и мрака возник призрак с кровоточащей раной на груди. Шах Аббас протянул руку, как бы защищаясь, пристально вглядываясь в расплывчатые черты.
И он узнал того, кто беззвучно вышел из царства теней, и, ощущая страшную боль в сердце, выкрикнул: «Сефи! О-о!» И в ответ вновь услышал то, что превратилось в муку его памяти: «Зачем стал ты убийцей своей крови?!»
Прикрыв глаза, он попятился к арочному входу, там стояли на страже мамлюки, но вдруг застыл с открытым ртом, силясь вдохнуть воздух и конвульсивно взмахивая рукой, словно ища опоры.
Молнией сверкнула мысль: «Дожди не вечны! Время… о, как дорого сейчас время!» – И поник головой, окунаясь в полумглу, таинственную и зыбкую.
С утра дворец охватила тревога. Темир-бек удвоил стражу. Мамлюки стояли уже не с парадными копьями, а с заряженными мушкетами, готовые открыть огонь.
Все нити царства царств стягивались к одной руке – руке шаха Аббаса. Теперь эта рука ослабела, нити управления могли выскользнуть одна за другой.
Разве имел право ставленник аллаха на земле заболеть, как простой смертный?
– Нет! – отрицательно качнул головой Иса-хан и призвал главного лекаря к ложу шаха.
Хеким Юсуф приложил хрустальный шар ко лбу шаха и высказал подозрение: не отравлен ли властелин? Тогда немедля надо извлечь яд.
В приемный зал шаха стекались ханы Мазандерана, они ждали повелений «льва». Иса-хан прикладывал палец к губам: «Шах-ин-шах занят необычайно важным для Ирана делом».
Шаха опускали в бассейн, наполненный теплой водой. Вода остывала, бассейн наполняли вновь. Часы испарялись, как вода. Восемь дней ждали ханы Мазандерана, и столько же Аббас просидел в бассейне. Усмешка играла на его лице, слегка отекшем. Он растягивал Иран, как парчу, на западе и востоке и полностью овладел сейчас пространством, ограниченным мраморными плитами бассейна, два моря связывал он дорогой шелка. И судьба одарила его теперь только несколькими кувшинами зеленоватой воды. Попиралось величие… Он лежал неподвижно, смотря на свои руки, – свет, преломляясь в воде, придавал им сходство с причудливыми водорослями. Усмешка не сходила с губ Аббаса и пугала рабов.
Воду в бассейне заменили теплым молоком, оно отливало фарфором, и казалось, что голова шаха лежит на огромном блюде. Не помогло и молоко – тело шаха не размягчалось. Хеким впал в отчаяние, жизнь его висела на волоске. Он велел принести камень из реки, положил его в серебряный сосуд, взял красивый яхонт и стал крепко тереть им о камень, затем наполнил сосуд горячим молоком и дал выпить шаху.
Не помог и яхонт – «лев Ирана» хирел и мрачнел.
Иса-хан вооружил мазандеранские тысячи и повелел Джани-хану – курджибаши страны топора и дровосеков – беспощадно выкорчевать прогнившее дерево Гиляна. Вблизи Астары шли битвы, а их надо было перенести под Багдад. Дервиши доносили, что Георгий, сын Саакадзе, направился в Токат, город мелодичных колокольчиков. Там сосредоточивались отборные орты анатолийского похода, туда должен был прибыть верховный везир Хозрев-паша, оттуда начиналась дорога большой войны.
Прошло тридцать, потом еще пятьдесят дней. В Ферабат прибыли срочно вызванные шахом Караджугай-хан и Эреб-хан. Они были полны тревоги: рушились привычные формы жизни.
Шах призвал советников, он силился сидеть прямо, болезненно щурясь от дневного света, назойливо проникавшего сквозь затененные окна. Над шахом висел его портрет первых лет царствования. Луки черных бровей над огромными белками глаз и плотно сжатые яркие губы, прикрытые тигровыми усищами. Аббас возложил на голову тот же шахский тюрбан с черным пером орла и жемчужным – власти, крупная бирюза окаймляла парчовый шарф, прикрывающий плечи, и на портупее из золотых кружков висела в эмалевой оправе та же сабля работы Ассад Уллаха из Исфахана с надписью: «Аббас, раб царя избранных!» Величественная копия – и поблекший оригинал!
И все же он остается избранным. И Караджугай-хан перевел взгляд с портрета на лицо шаха – болезненно желтоватое, с множеством разбегающихся морщинок.
Шах Аббас повелительно кивнул, и советники тотчас опустились перед ним на ковер.
– Аллах решил призвать меня, чтобы я отдал ему отчет, как выполнял я его повеление.
Ханов обуял ужас. Каждое новое царствование начиналось с пролития крови. Они стали молить шаха подумать об участи Ирана, о воплях и страданиях правоверных и не говорить о болезнях, которые обычно приходят и уходят.
Шах терпеливо, слушал. Слова звучали на земле, но они были невесомы в том мире, который уже открывал перед ним ворота вечного холода.
– Нет, мои верные ханы, я вижу, что от моей болезни, которую не может разгадать лучший хеким, я избавлюсь только с помощью смерти. Не будем терять то недолгое время, которое аллах отпустил мне для передачи вам моего повеления.
Три дня Угурлу-бек-даваттар записывал распоряжения шаха, – как повести дела «льва Ирана» после его ухода к аллаху. Все предусмотрел шах, что могло усилить боевую мощь войска и укрепить власть шах-ин-шаха, своего наследника. Потом, разрешив остаться только четырем ханам, не перестававшим умолять повелителя сжалиться над ними, шах некоторое время молчал, устремив взгляд в потолок и беззвучно шевеля губами.
– Все предначертано в книге судеб, – нарушил он гнетущее безмолвие. – Все, что аллах дает, он хочет получить обратно, ибо не дарит, а только одалживает. Но остающиеся во имя торжества ислама должны продолжать начатое уходящими. Особенно зорко, мои верные советники – ты, Караджугай, и ты, Эреб, и ты, Иса, и ты, Гюне, – смотрите не только вперед, ибо неизвестно, откуда явится враг. Иногда он неожиданно падает сверху в виде камня и пробивает голову беспечному, направившемуся не в ту сторону. Георгий, сын Саакадзе, – такой камень. Султан зарядил им сейчас свою пращу. Через Иран полководец гор хочет проникнуть в Гурджистан. Если это произойдет, Хосро-мирза опять превратится в изгнанника, а Иран потеряет драгоценные земли. Бейтесь с собакой Саакадзе во имя святого Аали. Забудьте о женщинах и кейфе. Нет для вас сейчас большей услады, чем очистительный огонь войны. И это же внушите моему наследнику, сыну любимого мною Сефи-мирзы. Пусть примет Сэм имя своего отца и возвеличится, как шах Сефи. Я уме скрепил своей печатью ферман.
– Великие из великих, мудрый из мудрых, «солнце Ирана», – осторожно начал Караджугай-хан, – предсказатели уверяют, что Сэм недолговечен, а звездочет клянется, что процарствует Сэм-мирза только восемнадцать месяцев.
– Видит небо, печалит меня предсказание, но пусть процарствует, сколько аллах захочет, хотя бы три дня, только бы на голове его заблестело алмазное перо шахского тюрбана, предназначавшегося его отцу – Сефи-мирзе.
Он хотел добавить. «Не знаю, почему неугоден вам Сэм, разве он не мой внук?», – но внезапно синяя муха, злобно жужжа пронеслась перед его глазами и словно подхватила и унесла с собой его мысль.
Ханы боялись сказать впавшему в полузабытье шаху, что неимоверная жестокость Сэма оттолкнула от него даже царственную Лелу несмотря на ее безграничную любовь к Сефи-мирзе. Караджугаю хотелось подсказать, что прекрасный сын Гулузар которого он, хан, видел недавно, тоже внук шаха Аббаса и во всем походит на своего отца Сефи-мирзу. И Иса-хану также хотелось видеть шахом Ирана любимого внука Лелу. Это ли не стало б ей утешением?! Но как открыть шаху, что жестокий Сэм внушает такие опасения, когда сам шах Аббас, ставленник аллаха на земле, убил своего сына? Уныние охватило ханов, но они безмолвно взирали на властелина, ибо помнили, что когда он в гневе – львы в пустыне начинают дрожать.
А шаха одолевала слабость, в ушах раздавался звон, словно там били копьем о железо, и приторная тошнота подступала к сердцу. Он думал об Иране дворцов, войск, золота и ощущал одиночество. Синяя муха вновь жужжала над головой и не всем лету ударялась о гроздь алмазов, сверкавших на тюрбане. На величие Сефевидов покушалась синяя муха. Гримаса исказила лицо шаха, оно стало жестоким, с нестерпимым блеском будто остекленевших глаз.
– Мое повеление неоспоримо! – Шах словно терял слова в тумане. – Вы, четыре верных мне хана, будете служить Сэму преданно, как служили мне, и поклянитесь сейчас на коране, что возведете Сэма на трон Сефевидов. Поспешите, ибо узбеки и другие шайтаны, проведав, что опасная рука шаха Аббаса поникла, как подрубленный тростник, захотят вернуть потерянное. Враги узнают последними о моем уходе в жилище аллаха, тогда, когда воцарится уже Сэм-мирза.
– Шах-ин-шах, мы, тени твоих желаний, исполним все, как ты пожелал совместно с аллахом!
– Видит пророк, я доволен… – «Бисмиллах, как жужжит эта синяя муха!» – Еще повелеваю, берегите дорогу шелка!.. В паутине путей пусть запутается то, что унижает высокое возвеличиванием низкого. Вам поручаю скрыть место моего погребения, ибо враги могут осквернить мою могилу желанием позлорадствовать над ней, а друзья – опечалить слезами скорби… Усмирив Гилян, спешите к Багдаду… Дожди проходят… Приготовьте по моему росту три серебряных сундука. Один повезете в Ардебиль… – «Бисмиллах, как жалка синяя муха, заслоняя крыльями мое изображение…» – второй – в Мешхед… и третий – в Вавилон. В одном из них я совершу последнее странствие… – Жалка синяя муха, но я бессилен дотянуться до нее, порождения зловонной кучи… Бисмиллах! Бессилен?!"
И, к ужасу ханов, шах внезапно вскочил, потянулся к своему портрету, рукой хватая воздух, словно что-то ловя, судорожно вцепился в раму, окаймленную крупной бирюзой, и не то смех, не то стон вырвался из его горла. Он упал навзничь, увлекая за собой изображение своей молодости, будто и его хотел захватить в могилу. Рама глухо стукнулась об угол шахтахты, раскололась, и камни бирюзы покатились во все стороны, словно вызволенные из плена.
Ханы застыли, боясь сделать малейшее движение. Перед ними неподвижно лежал мертвый шах Аббас[74] с глубокой складкой на переносице, словно еще силился разгадать какой-то мучительный вопрос. Мертвый шах Аббас! Сорок пять лет поднимавший Иран, как огромную бирюзу, и в один миг выронивший его.
Песок из верхнего шара песочных часов весь пересыпался в нижний. Караджугай и Иса обменялись выразительным взглядом, они знали, что время не остановить и теперь надо выполнить то, что повелел им «лев».
Темир-бек охранял тело мертвого шаха, искусно набальзамированное. У порога так же торжественно сменялись мамлюки. Портрет «льва Ирана» опять высился над шахтахтой. Символы не должны были исчезать.
Немедля Иса-хан и Сейнель-хан, взяв с собою хекима Юсуфа, ускакали в Исфахан. Пока враги – узбекские ханы на востоке и вожди кочевых племен на юге – не проведали о смерти шаха Аббаса, они обязаны возвести Сэма на трон Сефевидов.
Караджугай же и Гюне-хан приступили к тяжелому делу. Зал приема и совета по их указанию был разукрашен с возможной роскошью. Умело сочетались драгоценнейшие ковры, красные шали Кашмира и Кермана, затканные шелком и серебром ткани Бенареса, тончайший китайский фарфор и персидская золотая посуда. Тут все утверждало величие власти, захватившей земные сокровища.
На ступенях шахтахты, среди ваз, зеркал и бронзовых подсвечников, Караджугай распорядился поместить две парчовых подушки для себя и Гюне. Затем, опустив занавеси, затканные сиреневыми птицами, на окна, отчего в зале воцарился полумрак, они, как пожелал шах, одели его бездыханное тело в богатый наряд, украсили тюрбан звездой из крупных алмазов и усадили на шахтахту, прислонивши к стене, на которой переливался голубой, как небо, ковер. Только теперь хеким искусно открыл глаза шаху и опасливо отодвинулся. В них, как учил коран, воплотилась душа Аббаса, которая освободится лишь в момент погребения тела.
Зал приема и совета заполнили ханы Мазандерана. Караджугай выслушивал просьбы и с низкими поклонами излагал их шаху. Позади ковра Гюне-хан, подражая голосу Аббаса, или отклонял просьбы или милостиво удовлетворял их. Незаметно через прорези в ковре он подымал одну или две мертвые руки шаха, то повелевая остаться, то милостиво отпуская просителей. Тут же, у подножия шахтахты, Темир-бек торжественно держал саблю шах-ин-шаха – верное средство, помогающее не замечать ничего странного в поведении властелина.
А ночью, заперев зал, Гюне, у которого не попадал зуб на зуб, менял пестрый тюрбан на черный, пил крепкий кофе, курил кальян и валился на ковер, словно сам умирал. Караджугай-хан почти не спал, ибо боялся, что страшный дневной сон будет продолжаться и ночью. Трепет даже перед умершим Аббасом, душа которого так угрожающе воплотилась в его глазах, вынудил ханов слепо выполнять его последние повеления. Так должно длиться сорок дней. Лишь на сорок первый всю роскошь в зале приема и совета должны были сменить шесть свернутых – в знак траура – знамен Ирана.
– Бисмилляги ррагамани ррагим! – беспрестанно выкрикивал Гюне-хан, взирая на мертвого, который продолжал оставаться живым.
И народ Ирана, великой империи шах-ин-шаха, не нарушал воплями будничную жизнь.
Странные слухи ползли, ширились, – что-то произошло. Где Иса-хан? Где Эреб-хан? Почему персидские полководцы не спешат подвести к границам новые тысячи? Почему не замечают, что дожди в Месопотамии прекратились? Почему не препятствуют передовым отрядам анатолийских орт разведывать местность вблизи Диарбекира? Как непонятен этот 317 год XIV круга хроникона[75]. Невероятное происходит в Исфахане. Шах Аббас решил ждать – кого? И не шах, а Караджугай-хан! Нет! Нет! Иса-хан. Но почему, почему не торопятся сами завязать большую войну?! Разве не проиграл уже тот, кто отстал? Шах Аббас – олицетворение коварства! Что еще замыслил «лев Ирана»? Надо быть настороже!
Посланные янычарским агой лазутчики уверяли: «Беспокойство в персидском стане, но подойти нельзя, сильно охраняются подступы».
Удивлялся и Саакадзе. Сравнительно легкие победы, одержанные до начала дождей в Анатолии, Ираке и Сирии, еще не имели решающего значения, необходимо прорвать линию Диарбекир – Багдад, необходимо столкновение с храбрыми Иса и Эребом. Их войска оснащены мушкетным огнем и пушками. Пока они не опрокинуты, шах Аббас неуязвим. Но не похоже, чтобы рвались ханы в бой. Почему же укрываются на рубеже, ничего не значащем? Нет, не могут они не учитывать саакадзевские способы ведения войны. Значит, что-то исключительно важное отвлекло их внимание от Багдада. Но что?..
Уже кони, преодолев множество островков и песчаных мелей, перешли вброд на правый берег Кызыл-Ирмака, уже оставлен позади город Заза. Саакадзе спешит. Необходимо как можно скорее встретиться с Келиль-пашою, начальником орт сипахов, и совместно решить, как действовать дальше – выждать или наступать.
И как всегда, судьба потешается над решениями, ею не одобренными. Последняя стоянка на равнине реки Манисы, вблизи возвышенности Думанлы-Даг. Поодаль от шатра Саакадзе расположилась орта сипахов. Они в котлах варили баранину и пели. Матарс, Элизбар, Пануш и Гиви выехали вперед, дабы наметить самый короткий путь в Токат.
Обогнув сады, орошаемые источниками, всадники направили коней в заросли вечнозеленого дуба. Тропа затейливо изгибалась. Дул горно-долинный бриз, и над головами «барсов» неугомонно шумела листва. Вдруг Элизбар круто осадил коня и прислушался. Где-то совсем рядом в зарослях послышалось конское ржание и кто-то вполголоса выругался по-персидски.
Разделившись, «барсы» рысью двинулись навстречу неосторожному путешественнику.
– Яваш! – загремел Элизбар, выхватив клинок и прикладывая его к груди незнакомца.
Перед «барсами» на откормленном жеребце оказался пожилой турок, по виду астролог. За ним на высоком иноходце дрожал слуга.
Пануш, пристально вглядываясь, рванулся к незнакомцу. Миг – и приклеенная борода очутилась в его руке.
– Лазутчик! – радостно крикнул Гиви, обнажая саблю. И тут же: – Юсуф?! Откуда ты, дорогой? Кого лечишь здесь?
Преодолевая дрожь, шахский лекарь таращил на «барсов» глаза и радостно всплеснул руками:
– А-а-а-га, Ги-ги-ви!
«Барсы» опешили: перед ними, как призрак невозможного, предстал хеким Юсуф, главный лекарь шаха Аббаса, друживший в Константинополе с зятем четочника Халила. Персиянин в середине Анатолии! Что могло сейчас быть удивительнее этого?
Элизбар учтиво поклонился:
– Да светит над тобой, хеким Юсуф, солнце аллаха! Большую радость доставишь Непобедимому, если посетишь его шатер.
– Пусть Мекка будет мне свидетелем, и я рад встретить Непобедимого, хоть и спешу очень.
– Видим. Но разве сейчас время для лекаря «льва Ирана» путешествовать по Турции, да вдобавок лишь с одним слугою? Или шах-ин-шах перестал дорожить тобою?
Лекарь внимательно посмотрел на черную повязку Матарса, она показалась ему выцветшей, и облегченно вздохнул: «Гурджи не причинят мне зло». Он и не помышлял о бегстве, ибо слишком хорошо по Исфахану знал «барсов».
Юсуф молча выровнял коня и, сопровождаемый понурым слугой, последовал за «барсами». Развлекая лекаря, Гиви с любопытством расспрашивал, как живет он в Иране, богатеет ли по-прежнему на милостях шаха Аббаса, выстроил ли еще дом, как хотел? Лекарь нехотя отвечал.
Изумился и Саакадзе: «Неужели безобидный лекарь стал лазутчиком?» Но, помня обычай, воздержался от вопросов и пригласил войти в шатер для отдыха и еды. Эрасти, поняв Моурави, увел слугу к себе и угостил так, что тот, забыв все на свете, уснул.
Вскоре хеким Юсуф с кубком в руке опустился по одну сторону черной бурки, Георгий Саакадзе – по другую. «Барсы» образовали полукольцо.
– Говори, хеким! – строго сказал Саакадзе. – Почему ты, придворный лекарь шаха Аббаса, тайно вступил на турецкую землю?
– Но ты не турок, Непобедимый, ты гурджи.
– Я Моурав-паша! Заметил у входа три бунчука? Как гурджи я не трону тебя, как трехбунчужный паша – я должен знать правду. Что заставило тебя пойти на риск и пробираться в Токат? Говори, ничего не утаивая!
– Я люблю странствовать, Непобедимый!
– Сейчас война. Странствуют только безумцы и лазутчики. Ты не дорожишь головой… Говори, что случилось в Иране? Почему Иса-хан и Эреб-хан не среди войск? Если ты лазутчик – разоблачу! Если ты беглец – окажу помощь. Выбирай!
– О сардар, – торопливо проговорил лекарь, – умерь свой гнев. Случилось… Тот, кто дал тебе звание Непобедимый, покинул землю ради седьмого неба справедливого аллаха!
– Что-о?! Шах Аббас… Умер?!
– Мохаммед свидетель, это истина.
Саакадзе не мог сразу осознать эту весть, такую неожиданную и столько в себе таящую: «Нет больше шаха Аббаса! Притеснителя многострадальной Грузии! Открыт путь в завтрашний день, где ждет счастье борьбы и сладость победы, где потянутся к солнцу новые всходы и запылают очаги, где разольются песни радости и зацветут цветы любви и где жизнь скинет с себя чадру полувекового кошмара!»
– Кого объявил наследником шах?
– Сэма-мирзу.
– А кто сейчас правит Ираном?
– Мертвый шах Аббас.
И лекарь рассказал подробно обо всем, что произошло в Мазандеране.
Какая-то мысль осенила Саакадзе, лицо его преобразилось; крупно шагая между полотняными стенами шатра, он что-то напряженно обдумывал.
Не желая мешать ему, «барсы» замолчали. Дато стряхнул со лба холодный пот. «Странно, – думал он, – почему в этом году случается столько непредвиденного? Вот Зураб… Ну, его смерть можно понять. Чтоб высоко взлетать, нужны подходящие крылья, а не хвост шакала. Крылья!.. Хосро-мирза сейчас царь Картли… Чтоб согнать, его с трона, надо победить шаха Аббаса, а он ускользнул в ад. Доберемся ли мы до Картли? Не завершается ли последняя страница Книги судеб?»
– Что с тобою, Дато? Почему стонешь?
– Шаха жалко, Георгий… Хотя бы еще год прожил.
Саакадзе шепнул «барсам» по-грузински:
– После хекима – военный разговор и в путь! – и вновь опустился на бурку.
– Так ты говоришь, на престол Ирана взойдет Сэм-мирза?
– Мохаммед свидетель, это истина.
– Жестокий рок довлеет над Тинатин-Лелу! Как теперь надо бояться ей за маленького Сефи-мирзу.
– Видит пророк, уже не надо.
– О Юсуф, ты хочешь сказать, что…
– Ага Дато, зачем аллах не уничтожит шайтана, нашептывающего только плохое? Сэм-мирза еще не открыл миру, что он шах, а уже ослепил Сефи-мирзу. Говорит, давно глаза брата аллаху обещал.
«Барсы» невольно схватились за рукоятки клинков. Димитрий в сердцах выругался. Юсуф, взглянув на помрачневшего Саакадзе, продолжал:
– Потом велел отправить ослепленного в крепость Алимут, что в трех днях пути от Казвина. Там многие годы страдали старшие сыновья шаха Аббаса, рожденные от хасег, Ходабенде и Имам-Кули.
– Их облепил шах Аббас?
– Видит аллах, он, ага Элизбар. Все дела в руках аллаха. Пожалел милосердный и маленького Сефи, хоть и слепого, – отбили неизвестные в капюшонах католических монахов.
Они напали на караван палачей.
– А кто спас маленького Сефи? Наверное, слух есть?
– Ты угадал, ага Ростом. Царственная Лелу! Много туманов и драгоценностей отдала она. Теперь о Зулейке. Одно злодеяние тянет за собой на поводу другое. Зулейка требовала ослепить Гулузар на один глаз, дабы она другим, уже как рабыня Зулейки, видела бы ее торжество. Сэм-мирза колебался. Лелу укрыла Гулузар у себя. Когда же на слезы и мольбы Зулейки новый шах согласился выдать Гулузар матери, то несчастной не оказалось в Давлет-ханэ. Зулейка обвинила Лелу, будто она уговорила Гулузар оказать неповиновение молодому шаху, самим Аббасом великим возведенному на трон Сефевидов. Нет лекарства от низостей души. Сэм-мирза приказал отдать покои Лелу его матери, Зулейке, как старшей в Давлет-ханэ, а Лелу переселить в розовый домик, где жила Гулузар.
Царственная Лелу так велела сказать шаху: «Хорошо, пусть завтра моя бывшая рабыня Зулейка, которую я воспитала как дочь и выдала в жены своему сыну, прекрасному Сефи-мирзе, займет мои покои».
Ночью Лелу призвала Мусаиба, передала ему остаток драгоценностей, ибо большую часть уже вручила Гулузар, для нее и маленького Сефи, и велела евнуху поклясться на коране, что он, как только похоронит ее, Лелу, исчезнет из Давлет-ханэ, и потому, что Сэм, истязая, казнит его, Мусаиба, облеченного почетом, заподозрив, что он причастен к похищению Сефи; и потому, что одной несчастной Гулузар не воспитать слепого мальчика. Напрасно Мусаиб умолял Лелу скрыться с ним, обещая проводить ее до Тбилиси, Лелу отказалась. Незачем ей туда возвращаться. Луарсаба нет, а Хосро-мирза откроет новую страницу Книги судеб, и ей нет места в этой книге. Потом Лелу позвала меня, как старшего хекима: «Передай шаху! Я, дочь грузинского царя Георгия Десятого, никому не позволю унизить меня! Царицей жила – царицей умру!»
Я передал. Зулейка, она была там, так закричала: «Скорей зови палача, пусть выколет ей оба глаза! Как дерзнула напомнить о своей крови?!» Сэм, беснуясь, ринулся в покои Лелу, за ним Зулейка. Я тоже поспешил за ними, хотя уже полезнее было вспомнить о скоростном верблюде.
Из глаз Мусаибе текли слезы. Голова царственной Лелу, успевшей принять яд, покоилась у него на коленях. «Как смел ты допустить такое?! – закричал Сэм-шах, уже присвоивший имя Сефи. – Умрешь в страшных муках!» Тогда Мусаиб встал и сложил руки на груди: «Твоя воля для всего Ирана священна. Я много видел почета и доверия, и мне после ухода моего повелителя, шаха Аббаса, делать на земле нечего. Но, свидетель аллах, я поклялся, – тут Мусаиб взял в руки коран, – что сам похороню царственную Лелу. Аллах видит, клятва, которую я дал любимой жене „льва Ирана“, должна быть исполнена. И выслушай, молодой шах, верного слугу: без желания аллаха ни один волос не упадет с моей головы».
Тут Сэм-шах передернулся от злобы и покинул обитель печали, а Зулейка метнулась к ларцам Лелу, но Мусаиб не допустил ее: «Завтра успеешь обогатиться!»
– Эрасти! – крикнул Саакадзе. – Передай беку сипахов – через час выступаем! Подготовь к походу и наших коней! Продолжай, хеким Юсуф!
– Когда настала ночь, я пробрался к старшему евнуху: «О Мусаиб, ты при шахе Аббасе был сильным и много плохого мог сотворить. Пророк подсказывал тебе, и ты сотворил больше хорошего. И меня ты всегда хвалил великому Аббасу. Настал срок отблагодарить тебя. Вот индусский яд, прими – и уснешь спокойно. Знай, завтра палачи на Майдане-шах сдерут с тебя кожу, ибо новому шаху выгодно, чтобы весь майдан знал, что ты отравил царственную Лелу, замыслив похитить ее драгоценности». Выслушав, Мусаиб подарил мне двести туманов и два изумрудных браслета для моей жены и вынул из мешка восемь ларцов, наполненных драгоценностями, накопленными им за долгую службу у шаха Аббаса, их он передает маленькому Сефи.
Потом, наполнив чаши шербетом, предложил выпить за самое хорошее – за память о светлой Лелу, скрасившей его жизнь. Яд тоже у меня взял и посоветовал мне бежать из Исфахана, ибо кровожадный Сэм уничтожит всех, кто был предан шаху Аббасу. Я обещал подумать. А наутро Давлет-ханэ закипел, как смола в котле, ибо на рассвете палачи не нашли Мусаиба в гареме. Обыскали Исфахан, много евнухов всполошили, но Мусаиб словно растворился в воде или в воздухе.
– И тебе, Юсуф, пришлось бежать из Исфахана?
– Пророк свидетель, пришлось, ибо Мусаиб угадал: Сэм-шах начал рубить головы всем, кого заподозрил в сочувствии царственной Лелу.
«Барсы» скупо обменивались словами, не в силах отделаться от наплыва разноречивых чувств. Саакадзе поинтересовался:
– Где хочешь скрыться, ага Юсуф?
– Вам можно сказать: в Константинополе, у моего друга, тоже хекима…
– Женатого на сестре четочника Халила? Так?
Саакадзе встал; приложив ладонь к глазам, он стал следить за сбором орты сипахов. Там уже играла бори.
– Вот что, ага Юсуф, – решительно повернулся Саакадзе к лекарю, – я облегчу твое пребывание в Константинополе. Ты прибудешь в Сераль как тайный гонец от меня. Известишь «средоточие мира» о смерти шаха Аббаса, а также обо всем тобою виденном. Припав к стопам «падишаха вселенной», скажешь, что покинул Исфахан ради Турции, где решил врачевать всех страждущих. А жестокого Сэма-шаха, который испоганит благородное имя Сефи, лечить не намерен. Такое придется по душе и султану и пашам. Кто знает, может, со временем ты станешь хекимом Мурада, повелителя османов.
– Да будет, Непобедимый, над тобою милость аллаха! Ты возродил во мне желание радоваться жизни, ибо, если так, я сумею после войны переселить свою семью в Стамбул. Когда в путь отпустишь, Непобедимый?
– Сейчас. Необходимо тебе поскорее миновать Токат. Здесь на всех дорогах уши и глаза верховного везира. У него пять бунчуков и свирепый характер. Торопись. В Стамбуле раньше предстань перед Осман-пашою. И еще: я дам тебе в провожатые преданных мне двух сипахов. Смотри, будь осторожен. В путь!
Оседланные кони уже нетерпеливо били копытами возле шатра, где высились на высоких древках три красных бунчука.
Перед тем как опуститься в седло, лекарь дал клятву на коране, что он точно выполнит секретное поручение Георгия Саакадзе, служить которому отныне считает для себя наградой аллаха.
По приказу Саакадзе сипахи должны были проводить хекима Юсуфе в Самсун и тем устроить на один из кораблей мореходца Мамеда Золотой Руки.
Улеглась пыль за ускакавшими всадниками. Близился заход солнца, и чуть потемнело безоблачное небо. Наступило затишье, очертания дальних гор стали мягкими, и над ними робко замерцала первая звезда.
Новый раскат бури нарушил очарование. И вновь помчались вдаль Георгий Саакадзе, верные «барсы», а за ними в конном строю орта сипахов.
И словно на крыльях рока пронеслись три угрожающих бунчука, пролагая в воздухе незримую тропу в Токат, город мелодичных колокольчиков.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Токат! Город оранжевой полутьмы, внезапно спускающейся со скалистых высот.
Токат! Город мелодичных колокольчиков и звонких бубенцов. Они рождаются в недрах руд, в горах, с трех сторон окружающих городские стены.
Полуобнаженные токатцы кирками и ломами извлекают груды руды и сваливают в медноплавильные ямы. Горит древесный уголь, рокочут подземные силы, валит черно-бурый дым.
Из века в век проходят по древним торговым путям Азии и Европы караваны, плывут над зыбкими песками пустыни песни меди: динь-дзилинь, дзинь-диликь. Выплывает из желто-синей дали хор неземных существ, доносится таинственный перезвон, манят призрачные озера, ажурные мечети, изумрудные сады.
Но караван-баши не сворачивает верблюдов к соблазнительной прохладе озер, знает: видения эти – шутки скучающего шайтана. Величавый вожак-верблюд, ведя за собою караван, отворачивается от обманчивой тени садов, – он изучил повадки знойной пустыни: соблазнять доверчивых путников и потом вместо прохлады являть взору раскаленные холмы.
О правоверные, бойтесь горечи обманутых надежд! О верблюды, не следуйте глупостям правоверных, ибо всегда останется виновным тот, кто в тишине прошел стороной. Вот почему вожак из века в век водит за собой вереницу верблюдов. И в знак отличия у него от головы к седлу, среди цветных кистей, колышутся ярусы бубенцов и колокольчиков: дилинь-дзинь, дзилинь-динь.
Так из века в век приближаются караваны… Удаляются караваны!..
Не подобна ли кораблям пустыни многоликая судьба? Кто может предугадать ее поклажу? Кого обогатит она? Кого обеднит? Кто потеряет жизнь? А кто найдет ее? Судьба! Она вездесуща, она изменчива, она беспощадна, она следует по всем путям и перепутьям жизни!..
Токат! Город мечетей, город фанатиков, город немыслимых суеверий, город жестоких расправ, город мелодичных колокольчиков. Не сюда ли спешит неумолимая судьба? Не ее ли встречают звонким переливом бубенцы и колокольчики?
Бубенцы – душа Токата. Они звенят на ногах танцовщицы, на тамбуринах, на колпаке бродячего факира, на дверях молчаливых и мрачных домов. Звенят… звенят… звенят, напоминая о прошлом, утверждая настоящее, предвещая будущее!
Есть в Токате поверье: когда в город въезжает человек с черным сердцем, бубенцы и колокольчики на миг приобретают черный оттенок и лишаются своей мелодичности.
Но кто может определить этот миг, исчезающий, как пушинка, скоротечный, как тень?
Токат! Шумны и суетливы в эти дни базары в нем! Спешат в распахнутые ворота караваны с филигранными изделиями лазов, с мареной, с турецкими коврами из Смирны, с розовым маслом из страны болгар, с сырым хлопком, с изюмом Измира, с зернами сезама и сладкими рожками, с пушистыми шкурами из Русистана, с коконами из страны Золотого Руна, с шафраном из Зафаран-Болы, с лакрицей из Греции, с шелковыми тканями Индостана, с отборными плодами Афганистана и фарфором Поднебесной империи. Спешат с грудами медной руды. Спешат с окрашенной и набивной бумажной тканью.
И как можно не торопиться, если судьба сулит наживу? Разве войско анатолийского похода не заполнило Токат? Разве вдоль стен города в несколько рядов не тянутся шатры, расходясь раструбом возле городских ворот? И разве не сказано: где звон оружия – там и звон золота.
Гул перекатывается возле серединных западных ворот. Здесь расположилась буйным станом семьдесят первая ода Самсумджы, обычно в Стамбуле надзиравшая за охотниками с меделянскими собаками в дни султанской охоты за медведями. Капудан Ваххаб-паша – любимец султана и сторонник Непобедимого. Вот почему его янычары нетерпеливо ждут Моурав-пашу. Он должен помочь им превратить Багдад в обложенного медведя. На шесте около шатра Ваххаб-паши – значок Самсумджы: на желтом поле черная собака, оскалившая пасть и поджавшая хвост.
Рядом с Самсумджы войсковые шатры оды Джебеджы, первой, третьей и пятой. Их капудан, Джянум-бек, щеголяет в чалме, повязанной белой кисеей. Он главный по эту сторону стен Токата и хочет стать главным по ту сторону стен Багдада. И потому его янычары ждут Моурав-пашу. Гурджи должен помочь им опутать Багдад белой кисеей, как жертвенного барана. Возле шатра Джянум-бека – значок Джебеджы: на розовом поле под пальмой лев с высунутым языком.
Поодаль желтеют шатры оды Чериасы семнадцатой. Их право ставить свои шатры перед шатром султана, и, когда султан в стане, он не может пройти в свой шатер, минуя их. Тогда янычары Чериасы становятся по сторонам, приложив руки к груди. Но сейчас нет с ними «средоточия вселенной», и они ждут… Моурав-пашу. Он должен дорогой наживы привести их в Исфахан, где они втопчут в грязь «льва с мечом в лапе и солнцем на спине». Возле шатра их капудана, Незир-бека, – значок Чериасы: на красном поле серебряная лестница; она ведет к раю.
Несколько впереди линии шатров оды Зембетекджы восемьдесят второй. Янычары этой оды славились меткой стрельбой из самопалов, сейчас они вооружены мушкетами и стремятся первыми захватить пятый трон шаха Аббаса. Их капудан, Тахир-бек, мечтает о регалиях янычар-агаси, и поэтому его стрелки ждут Моурав-пашу. Он приведет их к сокровищнице Сефевидов. Возле шатра Тахир-бека – значок Зембетекджы: на зеленом поле рука с растопыренными пальцами. Хищная рука!
Поздняя осень. Воды в Ешиль-Ирмаке прибыло, она уже не грязна, как в дни августа, и не прогрета солнцем. И войск вокруг Токата все больше. Вот через близлежащий городок Зиле, нарушив ярмарку двух тысяч купцов, проходит кавалерия сипахов – гордость Мурада IV, «дети богатства» – под шестым знаменем. На арабском скакуне гарцует их удалой начальник Рамиз-паша.
Подходят и орты корпуса топчу «Артиллерист», гордо распустив знамя с изображением пушки и ядер. Пушкари беснуются, переругиваясь с тележниками, захватившими их площадку. Фаиз-паша, начальник пушкарей, с трудом восстанавливает порядок.
В полдень стан жужжит, как растревоженный улей.
Снуют янычары в пестрых кафтанах с пуговицами из черного дерева, в причудливых касках с перьями. Распоряжаются чауши в красных суконных нарядах, подпоясанные золотым кушаком. Звякают ятаганы в ножнах, обсыпанных драгоценными камнями, и в простых металлических, торчат из-под кушаков стволы пистолетов, рукоятки ножей. Лошаки подвозят багаж. Отгораживают место для запасов пороха. В мясном ряду свежуют телят и вешают их на крючья. Сменяются часовые возле сундуков с казной, небрежно откинув за плечо колчаны, полные стрел. Волокут мешки с отборным рисом. Из загонов гонят баранов. На телегах провозят ядра. Ревут верблюды. Ржут кони. Орут люди. Несусветный гомон. Пахнет потом, дегтем, бараньим жиром, смолой…
И внезапно, как гром среди синего неба, издали раздаются удары барабанов, раскаты бори, звуки литавр. Янычары прислушиваются, несется от орты к орте слух: прибыл Моурав-паша, орел Эрзурума!
Что толку в молве? К серединным западным воротам Токата подскакал окруженный охраной передовой всадник – Абу-Селим-эфенди, в кафтане багряного цвета, в шлеме, обмотанном разноцветной шалью, с блестящими талисманами на руках и цепью на груди, с ханжалами за красивым широким поясом. Круто осадив жеребца, нервно дрожащего под чепраком с кистями, он метнул быстрый, взгляд из-под черных бровей и торжественно провозгласил:
– Во-славу аллаха! Приближается сердар-и-экрем – ставленник султана славных султанов в Анатолии Хозрев-паша!
Приветственные возгласы не обманули Абу-Селима. Он своим тонким слухом уловил потаенный ропот. Так было от Самсуна, где кончился морской путь, до Токата. Войска анатолийского похода признавали своим сераскером только Моурав-пашу и терпели верховного везира как неизбежное зло. О, с каким удовольствием он шепнет об этом везир-паше! Долго ли ему, эфенди, скрываться от хищных «барсов»? Хозрев-паша говорит: «Не долго», но еще строже повелевает не показываться на глаза «барсам». О аллах, это ли не унижение?!
Сипахи сводного караула вмиг очутились на конях и тревожными криками подняли орты. Пристегивая на ходу к поясу ятаган, Тахир-бек тихо сказал Джянум-беку:
– Олду аладжак, кырылды наджак!
Янычары выстраивались по обочинам дороги. Вдали, на светлом фоне неба, показались пять бунчуков, отбрасывающих зловещие тени.
Ваххаб-паша подал знак. Конные барабанщики взмахнули толстыми буковыми палками, опустили их с размаху на сардарнагары (бубны) и выбили торжественную дробь встречи.
Возле закрытых дверей домов Токата чуть дрожали в бледных солнечных лучах большие колокольцы. Кто знал, какого оттенка были они?
Орты анатолийского похода стекаются в Токату. Немало их пока в прибрежных Зонгулдаке, Инеболу, Бафре. И всюду янычары и сипахи, военачальники и строевые продолжают восхвалять Моурав-пашу, в песнях и изречениях увековечивая его успех в Сирии, Ираке и Восточной Анатолии. Это становится нестерпимым. Он, Хозрев, верховный везир, со всем пылом стал сочинять доносы на Георгия, сына Саакадзе, и со скоростными гонцами направлял их один за другим в Стамбул султану. В Бафре он наконец получил от Мурада первый ответ – хатт-и-шериф. Развернул его торопливо, жадно и… позеленел. Падишах отказывался верить в тайные переговоры Моурав-паши с шахом Аббасом, якобы обещавшим за Багдад отказаться от Тбилиси. Султан славных султанов советовал своему главному везиру побольше думать о победах и не мешать трехбунчужному гурджи стремиться мечом и умом завладеть пятым троном шаха Аббаса.
Накаленный до предела, словно кусок меди в печи, прибыл Хозрев-паша в Самсун. На рейде стояли корабли Мамеда Золотой Руки. Кораблевладелец внушал подозрение, и фелюги его запылали, как горсть соломы. Обогнув огромный, низкий, поросший лесом вынос-дельту реки Кызыл-Ирмак и прорезав широко и далеко уходящую в море полосу мутной речной воды, он, сардар-и-экрем, высадился на берег, где стали на постой сипахи Хамида и Эсади.
Эти однобунчужные паши громогласно заявляли, что готовы следовать за Моурав-пашой не только в пасть «льва Ирана», но и в кувшин джинна. Одиннадцать беков не отступили от желаний своих пашей. Они смеялись. Над чем? Не иначе как над неудачей верховного везира добиться у «средоточия вселенной» права на гибели Моурав-паши.
Что стоит свирепость, если ее нельзя утолить? Но каждому цветку свой день.
И Хозрев-паша определил день…
Он ехал мрачный, словно закутанный в черную тучу. На правом берегу Абу-Селим, скользкий, как мокрый камень, подвел к нему чернобородого Рагиба, соперничавшего на Черном море с Мамедом Золотой Рукой.
Мореходец воскликнул «Селям алейкюм!», словно переломился надвое перед верховным везиром, и, вообразив себя пауком, а Мамеда Золотую Руку мухой, стал плести паутину.
Хозрев-паша повеселел. Он узнал, что двое сипахов, преданных Георгию, сыну Саакадзе, тайно проводили в Самсун двух незнакомцев, похожих на переодетых персиян, и устроили их на трехмачтовый корабль Мамеда Золотой Руки, выходящий в море.
Эта весть, как хорошая чорба; имела остроту перца. Поручив Абу-Селиму розыск виновных сипахов, Хозрев решил не повторять неудачу и пока не посылать султану новый донос. Нашептыванию придет свой черед, а пока путь в Токат следует привести к концу, а месть – к началу.
И вот он ехал мимо токатской мечети с мыслями о шайтане: «Эйваллах! Я разгрызу Зеленый Орех! Да поможет мне сары сабур! – И то и дело косился на Абу-Селима. – И ты, бесхвостый мул! Через тебя я свершу задуманное!»
Чуть придерживая скакуна, эфенди тоже косился на бритый затылок садразама и строил радужные планы: «Твоей рукой, пятихвостый шайтан, я нанесу наконец удар возмездия тому, кто наложил на меня в Иране клеймо позора. Пророк свидетель, я сделаю то, что сделаю!»
Между шатрами од Зембетекджы восемьдесят второй и Чериасы семнадцатой был поставлен полуоткрытый шатер верховного везира: шестиугольный, подбитый верблюжьим полотном, на одном шесте, увенчанном вызолоченной медной маковицей. Снаружи полы шатра были украшены множеством зеленых кисточек, внутри расшиты золотым шнуром. Два роскошных ковра, один на полу, другой на софе, поставленной на возвышении, дополняли убранство. Наверху трепыхался зеленый значок с изображением пяти бунчуков, над софой горели лампады, и на полке виднелась зеленая чалма Хозрев-паши, свидетельствующая о его причастии к свите пророка. Но сардар-и-экрем не жил в этом парадном шатре.
Дважды выходило и заходило солнце с того часа, как верховный везир, заняв дворцовый дом токатского вали, уподобил весь город необъезженному коню, которого силился, и не тщетно, взнуздать.
Сегодня он прибыл в свой великолепный шатер, дабы принять от войска знаки почитания и покорности.
На смотр были выведены ода Джебеджы пятая под начальством Джянум-бека и ода Самсумджы семьдесят первая под начальством Ваххаб-паши. Они прошли мимо верховного везира, вздымая «льва с высунутым языком» и «черную собаку, оскалившую пасть».
Смотря на ряды янычар, Хозрев-паша хмурился. Всюду ему виделись сторонники Саакадзе.
Янычары, образовав полукольцо, показывали свое искусство в забавах, бегали взапуски, боролись на кушаках, не скупясь на подножки, устраивали поединки на ханжалах, играя всем телом, – то становясь на колени, то приседая, то вставая во весь рост, но ни на миг не спуская друг с друга глаз.
Потом прибыли сипахи – «дети богатства», – распустив желтое знамя с изображением раздвоенного меча. Привязав покороче широкие стремена, они, стоя на них, пронеслись с копьями наперевес. Но их бас-чауш как-то странно посмотрел на Хозрев-пашу, и он вновь почувствовал, как разливается по его телу желчь: «И здесь измена!»
Сипахи разбились на две партии, и каждая на всем скаку врассыпную устремилась на своих «противников», метко бросая в их головы джириды, уклоняясь от ударов, ловя дротики на лету и на галопе ловко подхватывая их с земли.
Но верховный везир уже не следил за любимой игрой. Он неторопливо подсчитывал, сколько копий с нанизанными на них головами разместит он по бокам серединных западных ворот Токата.
Спустился вечер. Зеленые разводы пошли по небу, будто кто-то суконками сметал с купола солнечную пыль. Потом блеснули звезды, как глаза настороженных небесных зверьков.
Особенно сильно озлил верховного везира пир, данный вали в честь его прибытия. Неуловимая ирония прозвучала в приветствии: «Буйрум садр-и-азам!»[76]. А что означал несъедобный дастархан – на больших круглых блюдах верхом насыпанные разной величины золотые и серебряные монеты? Не что иное, как намерение подчеркнуть, что у токатского вали в изобилии то, чего нет у управителя империи османов. А кто это подстроил? Конечно, те войсковые паши которые ждут так баловня побед, Моурав-пашу.
Дорога из Эрзурума длинна. Гурджи-полководец, очевидно, на крыльях надежд летит в Токат. Надо вовремя подготовить ему достойную встречу.
Глубокой ночью Хозрев-паша вызвал Абу-Селима-эфенди и долго вел с ним приглушенную беседу. А днем к нему прибыл глава мечетей Токата, старец с белыми бровями и с зеленым огнем в глазах, и тоже долго шелестел словами, словно перелистывал страницы корана.
И как-то сразу в Токате стало тревожно. Никто ровно ничего не знал, но все стали разговаривать вполголоса, оглядываясь и в испуге отскакивая от своей тени.
Прошел еще день, настал другой. Все настороженно ждали, но ничего не случилось. А темной ночью у Хозрев-паши собрались неожиданные гости. Тут были муллы больших и малых мечетей и военачальника тех орт, которые прибыли непосредственно с верховным везиром.
Безмолвные арабы в белых тюрбанах стояли у входа с саблями наголо.
Хозрев-паша, разжигая ненависть военачальников и фанатизм мулл, объявил им о двойной игре полководца-гурджи, который, очаровав султана славных султанов, нарушил его доверие, обманул доброту и вступил в тайные переговоры с Ираном.
Паша Скутарийской орты Муса чуть повел бровями:
– Садразам, твое обвинение подобно тяжелой гире на чаше судьбы. Но Моурав-паша облечен доверием «падишаха вселенной». Необходимы доказательства!
– Есть одно, оно перевешивает два. – Хозрев зло ударил в медный круг.
Отдернув занавес, арабы втолкнули в зал двух сипахов со связанными руками. На бескровных лицах – следы страшных ударов бича. Сипахи стояли не сгибаясь, полные отчаянной решимости.
За ними проскользнул Рагиб, мореходец. Он с подобострастной улыбочкой повторил свой донос:
– Свидетель морской шайтан, эти двое служили проводниками лазутчикам-персам, пробравшимся на стоянку Моурав-паши.
– Собаки только лают, вам же небо даровало говорящий язык. Не оскверняйте мой слух ложью и не утаивайте правды! – приказал Муса, невольно любуясь сипахами, и в лохмотьях не утратившими гордой красоты.
Сипахи молчали.
Абу-Селим бесстрастно пояснил, что никакой пыткой не удалось вырвать признание у двух отступников. Остается последняя.
– Две собаки меньше, чем один человек, – погладил рукоятку ятагана Хозрев. – Через одну минуту не признаетесь, через две будет поздно.
Сипахи молчали.
Паши и муллы выжидательно взирали на них.
Хозрев ударил в медный круг.
Арабы вытолкнули несчастных, и тотчас раздался приглушенный вопль.
Абу-Селим бесстрастно пояснил, что отступникам отрезали языки. Но он не пояснил, что эта мера была предрешена, дабы они ничего не могли рассказать Моурав-паше.
Мореходец в замешательстве испарился, как морской туман.
Трещали фитили в светильниках. Верховный везир хрипло твердил о том, что необходимо раскрыть глаза янычарам и сипахам, которые слепо верят Моурав-паше, сыну гиены, укравшему у турецкой славы три бунчука. И кто, как не ставленник неба, должен оберегать государству османов?!
До первого намаза плелась паутина. На чаши весов судьбы бросались все более тяжелые гири коварства, их звон заглушали мелодичные напевы колокольчиков Токата.
И началось…
Сначала муллы говорили тихо, только со строевыми янычарами и сипахами, разжигая фанатизм; потом с чаушами.
В ортах и одах началось брожение. Самсумджы семьдесят первая, Джебеджы пятая, Чериасы семнадцатая и Зембетекджы восемьдесят вторая угрожали перевернуть котлы.
Толпы вооруженных слонялись по Токату. Казалось, под их напором рухнут стены. Стало тесно – от тяжко дышащих, от одержимых, от возмущенных, от растерянных, от полубезумных.
Но тут внезапно прибыл Чапан-оглу, советник Дивана, особый гонец Сераля. Он привез награды султана войскам анатолийского похода. Невольники разгружали верблюдов, гонец нагружался слухами, враждебными и тревожными.
Немало озадаченный Чапан-оглу спросил, что значат непристойные разговоры мулл и военачальников о Непобедимом?
Хозрев прикинулся удивленным. Он призвал пашей и беков, возглавляющих орты и оды, и в присутствии высокого гонца стал укорять одних за неуместное проявление вражды, других – за попустительство.
– Бисмиллах! – свирепел верховный везир. – Почему допускаете янычар и сипахов своевольничать? Разве совсем без головы лучше, чем с одной? Ай-я, кто дерзнул выразить Моурав-паше непочтительность?..
А муллы, поняв притворство везира, продолжали рыскать между войсковыми шатрами.
– Настал час, – возвещали они, – и раскололась луна. Но неверные при виде и этого чуда отворачиваются и говорят: «Все это черная магия».
– Возмутитесь, правоверные! Мухаммед сказал: «Не вступайте в дружбу с моими врагами и врагами вашими!»
– Эйваллах, изменника гурджи охраняет шайтан!
Приверженцы Моурав-паши гасили в себе пламя ненависти. Другие, сбитые с толку, недоумевали: "Аллах, кого слушать? Рубить кого? Кого проклясть? Что кричать: «Ур-да-башина»? «Аман»?
Собирались в кучи, растекались по улицам, острыми взорами будто насквозь пронзали дворцовый дом вали.
– Клянусь головой Османа, – пугливо отходил от зарешеченных окон Хозрев-паша, – эти глупцы-муллы испортят все дело! Эфенди, посоветуй слишком пылким не усердствовать. Пока не уедет Чапан-оглу, пусть надушат свои пасти, это поможет им вспомнить, что язык – не всегда милость аллаха; иногда избранным подвешивает его сам шайтан, уподобляя погнутому бубенцу, дабы хрипом оповещал о приближении ишака…
Все было как надо.
Зажглись запасные светильники. В разноцветных сосудах – шербет, на вертелах – барашки, на подносах – пилав. Чапан-оглу ублажают. Ароматный дым вьется из курильниц. В неблагопристойных позах кружатся мальчики-плясуны с женскими шапочками на распущенных пышных волосах.
Чапан-оглу щурит глаза, он перестает видеть то, что происходит в Токате. Его осыпают дарами, отуманивают клятвами, заверениями: и часа лишнего не пробудет Моурав-паша в Токате. Вот отдохнут кони, верблюды, и лучшие орты анатолийского похода выйдут на дорогу Диарбекир – Багдад.
Доволен Чапан-оглу, все услышанное представляется ему мудрым.
Ночь валится под откос. Дневной свет низвергается на город. Летят косяком перелетные птицы. Течет река. В саман превращается время, ветер гонит листву, кружит. То что вчера было душой, сегодня – тлен. Едва слышно звенят мелодичные колокольчики Токата.
Хозрев-паша стал действовать осторожно. Муллы внезапно принялись убеждать янычар и сипахов ждать доказательств…
Чапан-оглу на вощеной бумаге красноречиво описал для ушей советников Дивана все виденное в Токате.
Вали гордится: «Моурав-паша непобедим, и мудрость советника осветит Токат лучом справедливости. Какой сын собаки и ишака засаривает уши правоверных ложью?!»
Как баранту, гонит ветер облака. Под бой тамбуринов, под приветственные крики янычар и сипахов и пожелания золотого пути покидает Чапан-оглу Токат, город мелодичных колокольчиков…
Муэззин на минарете призывает правоверных к молитве: «Бисмилляги ррагмани ррагим!»
Верховный везир болезненно морщится. Он уже слышит издевки ханым Фатимы, он уже видит де Сези, дарящего шпагу франков торжествующему Осман-паше, – и так скрежещет зубами, что самому становится страшно.
И тут вовремя, словно тень водяного джинна, появляется Абу-Селим с еще одной собачьей новостью. Прискакал гонец: «Удачливый Келиль-паша соединил свои орты сипахов с конницей гурджи Саакадзе. Полководцы не позже чем завтра вступят в Токат».
Хозрев-паша чуть пригнулся, словно над его головой пронеслось ядро, и вдруг подмигнул Абу-Селиму.
– Ур-да-башина Моурав-паше!..
«Я испорчу тебе, пятихвостый шайтан, ту радость, которую вызвал в твоей мутной душе отъезд Чапан-оглу!» И Абу-Селим с почтительным поклоном передал Хозрев-паше список военачальников, открыто выразивших свой восторг по случаю прибытия трехбунчужного гурджи. Они стремятся попасть в передовое войско, которое возглавит полководец гор. «Кто храбрее и удачливее в боях?» – дерзко вопрошают паши и беки. Они без утайки твердят: «Моурав-паша – меч войска, добывающий ему золото, а верховный везир – кисет, поглощающий богатства. Как искры из кремней, высекает победы орел-паша, а муха-паша первым садится на мед победы. Свидетель Мухаммед! Мы последуем за тремя бунчуками, ибо пять не всегда больше».
– Якши! – хрипит Хозрев-паша. – Чох якши! – и вскочив, затрясся. – Эфенди, скажи Рахман-паше, чтобы он после первого намаза выехал в Стамбул с посланием к своему брату Осман-паше, второму везиру! Необходимо довести до жемчужного уха султана всех султанов о моем решении после Багдада сразу броситься не с одной, с двух сторон на Исфахан! И еще необходимо передать, что я ему доверю…
– Во имя третьего неба! – воскликнул эфенди. – Поверит ли Рахман-паша? Ведь не прошло и двух дней и одной ночи, как прибыл он в Токат и услаждал мой слух рассказом о своей встрече с Чапан-оглу у поворота Белого шайтана. И Чапан посоветовал Рахману ждать Непобедимого в Токате. И только после того, как своими глазами увидит переброску Моурав-пашой совместно с Келиль-пашой войск анатолийского похода на линию Диарбекир – Багдад, вернуться в Стамбул.
– Еще что посоветовал Рахману морской див рассказать тебе?
– О сердар-и-экрем, видит пророк, не хотел я огорчать…
– Говори, эфенди! И лучше больше, чем меньше. И помни… большая награда ждет тебя за преданность верховному везиру!
– О, почему нигде не сказано, что делать с двуличными? – притворно сокрушался эфенди. – Еще рассказал, что ты одурманил Чапан-оглу фимиамом и непристойными плясками, после чего почти насильно выпроводил из Токата. «Ты, Рахман-паша, будь осторожен, – советовал Чапан-оглу, – и не повтори…»
– Кёр оласы! Где встретились два сына одной судьбы?
– Думаю, везир везиров, – эфенди радовало позеленевшее лицо Хозрева, – Осман-паша велел брату передать что-то тайное Непобедимому, и он не покинет Токат, пока…
– Где встретились два сына…
– …одной судьбы? У поворота Белого шайтана.
– Якши! Чох якши! Ты проводишь Рахман-пашу до поворота…
– Белого шайтана?
Хозрев быстро оглянулся и приложил палец к губам:
– Спусти на дверь ковер…
Возможно, Ибрагим, несмотря на поучения четочника Халила, не соблюдал бы особую осторожность на пути в Токат, ибо по природе был общителен и жаждал веселого путешествия, но неожиданное зрелище вынудило его перейти от беспечного любования дикой красотой горных отрогов, пересеченных Чекереком, к настороженным действиям.
Распевая песенку о Джейлен, у которой зубы – индийский жемчуг, нос – финик Медины, а уши – птичье гнездо, Ибрагим предвкушал остановку в Зиле, где он освежит горло шербетом из вишневого сока или бузой из проса.
Среди голубых и розовых туманов солнце медленно взбиралось на небесный купол, напоминая ослепительный тамбурин, и воздух, казалось, звенел тысячами невидимых мелодичных колокольчиков.
До Зиле, знаменитого базарами, оставалось не более двух переходов, как вдруг впереди послышалась брань, ржание сгрудившихся лошадей.
Ибрагим быстро свернул в сторону, отвел коня подальше за камни, а сам взобрался на высокое дерево и распростерся между густых ветвей.
Крики усиливались. Два всадника, судя по богатству одеяний – паши, угрожающе наезжали друг на друга. «О ты, щедро дающий и отнимающий, скажи, что это?» – Ибрагим протер глаза. Нет, это не мираж. Грузный всадник не кто иной, как Рахман-паша, родственник Осман-паши, второго везира, выехавший в Токат недавно для встречи с Моурав-пашой. Об этом говорил в Стамбуле хеким, зять четочника, советуя Ибрагиму тотчас по прибытии в Токат проникнуть к паше и передать то, что следует передать.
Второго всадника, Абу-Селима, зоркий Ибрагим сразу узнал, ибо ненавидел заносчивого эфенди.
Неожиданно из засады карьером выехали башибузуки в шишаках, отливавших золоченой медью, и плотным кольцом окружили Рахман-пашу. Лязг стали, свист, топот коней и хриплые проклятия.
Рахман-паша выхватил запасную саблю и тут же выронил ее от невыносимой боли: рослый башибузук ударил клинком по пальцам. Сипахи, сопровождавшие Рахмана, схватились было с разбойниками эфенди, но под натиском многочисленного врага пали наземь один за другим.
Ибрагим старался не шевельнуться, хоть и помнил мудрость корана: «Никакие меры предосторожности не остановят предопределения аллаха».
На какой-то миг что-то ослепило Ибрагима, потом он увидел, как Рахман-пашу стащили с коня.
Башибузук с двумя кинжалами за кожаным поясом и тремя шрамами на лице, зычно сплюнув, отпихнул отсеченную голову паши, и она покатилась куда-то вниз, цепляясь красной бородой за камни.
Кровь похолодела в жилах Ибрагима. Зрелище расправы с пашою в присутствии эфенди убедило его, что злодеи не только разбойники, но и палачи из шайки Хозрев-паши, верховного душителя.
Эфенди Абу-Селим не стал дожидаться, когда преданные Хозреву башибузуки ограбят всех ими зарубленных, и поскакал по дороге в Токат, город чернеющих колокольчиков, город невероятного вероломства.
Зуб на зуб не попадал у Ибрагима. Он пролежал весь жаркий день и прохладную ночь в расселине. Утром он опасливым взором оглядел дорогу: трупы были убраны – наверно, для того, чтобы не вспугнуть новые жертвы.
Решение Ибрагима выждать до полудня оказалось не лишним. Чем ближе он подвигался к Токату, тем назойливее становилась стража. Не успел он въехать в западные ворота, как его остановили янычары и подозрительно начали расспрашивать, откуда он и не встречал ли по дороге богатого пашу, которого могущественный везир Хозрев-паша направил с важными вестями в Стамбул.
Засмеявшись, Ибрагим ответил, что аллах не послал ему встречу с богатством, иначе он бы непременно уговорил пашу купить на счастье амулет и зеленые четки, предохраняющие от укусов змей.
Переглянувшись, стража потребовала у молодого купца бакшиш – обязательный подарок.
Полуоткрыв малый тюк, Ибрагим роздал янычарам по амулету, посулив, если выгодно продаст товар, угостить их целиком зажаренным молодым барашком, начиненным рубленым мясом, и в придачу не поскупиться на еще больший бакшиш.
В благодарность стража указала Ибрагиму мечеть вблизи токатской орты, где чорбаджи – щедрый толстяк Ваххаб-паша.
Хотя в Токате было так же спокойно, как на поверхности мрамора в безветренный день, Ибрагим уже не доверял тишине и, бойко торгуя амулетами, расспрашивал янычар обо всем, но из осторожности ни разу не упомянул имя Моурав-паши или кого-либо из «барсов».
Удары тамбуринов, сливаясь с мелодичным звоном колокольчиков, как бы стремятся в звуках передать ту ласковость, которая светится в глазах верховного везира.
Необычайно пышно встречает Хозрев-паша Моурави и «барсов». Лишь только осадили взмыленных скакунов сипахи с крыльями на шлемах и щитах, верховный везир приветственно вскинул руку и тут же, у восточных ворот, украшенных коврами, торжественно поздравил Георгия Саакадзе с новым званием мирмирана Караманского вилайета. Он счастлив, подчеркнул Хозрев-паша, что именно его рассказ в Диване о подвигах гурджи-полководца вызвал султана на безграничную милость, которая распространилась и на сподвижников Моурав-паши, награжденных званиями, шубами с плеча султана и драгоценными дарами. Лично от себя, с предельным чувством приязни, везир роздал «барсам» ковры и кальяны, а Георгию Саакадзе в знак особого благоволения вручил редкостный золотой кувшин с выгравированным тигром, принадлежавший якобы прадеду принцессы Фатимы, султану Селиму Второму, а на самом деле отнятый им, Хозревом, у Эракле Афендули. Кувшин наполнен столетним вином из зеленой сабзы, и это вино, осклабился Хозрев, хорошо выпить вместе на дружеском пиру, который Моурав-паша, несомненно, устроит в честь султана…
В недоумении взирают «барсы» на богатые дары скаредного ненавистного им Хозрев-паши. С каким наслаждением они швырнули бы эти сокровища ему в лицо. Но красноречивый взгляд Георгия вовремя охлаждает их пыл.
Поблагодарив за дары, Саакадзе сказал:
– Верховный везир, Эрзурум и еще немало земель у ног султана славных султанов. Вода дождей вернулась в моря. Настал час движения на Багдад!
«Барсы» ожидали, что Хозрев-паша, опасаясь прилива новой славы к имени полководца-гурджи, вновь начнет доказывать, что один и два еще не всегда три, что войска анатолийского похода еще не готовы к выступлению и что… Но, к удивлению не только «барсов» и Саакадзе, но и Келиль-паши, верховный везир шумно одобрил полководца.
– Мюждэ! – воскликнул Хозрев, растягивая в улыбке рот. – Багдад ждет победителя. Пять да три всегда восемь! Во имя аллаха, восемь бунчуков пронесем мы через город калифа, чтобы сдуть с Исфахана пыль спеси.
Келиль-паша не верил своим ушам. Итак, поход решен! Он прислушался: в ворота Токата входили сипахи, сопровождавшие Моурав-пашу. Шумели медные крылья на их щитах и шлемах, заглушая сладкие до приторности слова верховного везира.
Да, Хозрев-паша не поскупился на мед. Под небом Токата он пророчил Моурав-паше исполнение самых сокровенных желаний. «Пусть два пути в неизвестность приведут в один цветник сбывшихся грез!»
Хозрев-паша определил пятидневный отдых Моурав-паше, его сподвижникам и свите, а также всем войскам, поставленным под три бунчука полководца-гурджи. Ту же честь он оказал и Келиль-паше, бравому начальнику легкой конницы.
Орты пришли в движение. Справа и слева от восточных ворот разбивались шатры. На первой линии поднялись розоватые значки Хумбараджы, с изображением верблюдов и пушек на их горбах. Бомбардиры сорок седьмой и шестьдесят второй орт, выставив рогатки, сдвигали телеги, а за ними устанавливали короткоствольные пушки. Капудан Неджиб, руководя устройством лагеря, восторженным взглядом провожал Моурав-пашу, проезжавшего мимо.
На правом крыле стали двадцать вторая и тридцать третья орты Джебеджы, подчиненные Келиль-паше. Латники подводили к коновязям усталых скакунов. Звякали стремена, в строгом порядке укладывались седла. Запылали костры. В больших мехах подвозилась вода, которую придирчиво распределял капудан Иззет-бей. Он привык к походам в пустынях и знал цену каждой капле влаги. На светло-зеленом значке горел золотой ятаган, раздвоенный на конце.
В середине расположились орты Силяхтара – сорок четвертая и сорок седьмая. В красивых шлемах с пышными султанами янычары этих орт снисходительно наблюдали за ямаками, сооружавшими им шатры. На оранжевом полотнище тигр угрожающе вскинул когтистую лапу. Капудан Омер-бей поскакал за Непобедимым, чтобы напомнить ему о преданности орт Силяхтара любимцу победы.
На всем пути следования Георгия Саакадзе и «барсов» нежно звенели колокольчики Токата, будто голубые ангелы призывали под кущи райских садов.
В большой дом старой турецкой постройки с нависшим вторым этажом и балконом в византийском вкусе, отведенный Георгию Саакадзе и «барсам», с утра до ночи торговцы свозят лучшие яства, фрукты и напитки.
Под зорким взором Эрасти запас вносится в прохладный каменный сарай и запирается на тяжелый замок, ключ от которого хранится у хозяина кухни – повара-грузина.
Келиль-паше был тоже приготовлен дом, но только на другой стороне Токата. Это огорчило Келиль-пашу, сильно подружившегося с Саакадзе и со всеми «барсами». Оказалось, что все богатые дома, расположенные около дома Моурав-паши, уже заняты свитой верховного везира. Утешая Келиль-пашу, везир шутил: зато паша там ближе к воротам, открывающим дорогу на Багдад. Тем более часть войск Келиль-паши и Моурав-паши придется разместить именно за этими воротами – и потому, что по этой дороге начнет поход на Багдад анатолийское войско, и еще потому, что в Токате стало тесно и может вспыхнуть среди янычар черная болезнь.
Саакадзе и Келиль нашли эту меру разумной, но черные болезни бывают всякие. И в тайной беседе полководцы решили вывести из города лишь половину войска.
Хозрев и виду не подал, что догадался о веской причине, насторожившей полководцев, и якобы совсем не заметил, что по их приказанию самые крупные начальники остались в Токате. Такая небрежность везира не озадачила полководцев, она скорей всего была мнимой, и они решили перехитрить хитреца и удвоить осторожность, ибо Хозрев энергично выпроваживал из Токата Моурави и Келиля и не трогал своих приспешников.
Сначала на совете «барсов» решено было не придавать особого значения каверзам Хозрев-паши, ибо главное сейчас – поход на Багдад, а там, как заявил Гиви, пусть если не полтора, то хоть один черт плюнет в глотку везир-собаке. Но было что-то неуловимо опасное в самом воздухе, и Саакадзе в тайной беседе решил предостеречь друга:
– О благороднейший Келиль-паша, не следует ли нам остерегаться предательства? Может, настоять на одновременном выводе всех наших войск? Возглавим орты и тем отведем от себя угрозу…
– Видит пророк, это не угодно аллаху. Разве мы не прибыли сюда для важной встречи со всеми полководцами, а не только с нашими приверженцами? И не ты ли, о Непобедимый, вспоминал, что только благодаря строго обдуманному тобою плану, который обсуждал три дня с ханами, сардарами шаха Аббаса, удалось так ловко приблизиться к недоступному Багдаду? И что каждый минбаши знал, как молитву, где и в какой час ему обнажить оружие своей тысячи. Почему же хочешь отказаться от сулящей удачу военной беседы?
– Нет, мой благородный Келиль, я не заблуждаюсь, когда придаю решающее значение общему всестороннему обсуждению плана. Но чем ты объяснишь странные действия жестокого и неразборчивого везира?
– Думаю, о мой Моурав-паша, и Ваххаб-паша и капуданы-беки со мною согласны, что необъяснимые поступки тупоголового вызваны его ревностью к твоей славе. Возьми Багдад и кинь ему ключи, как собаке кость. Тогда Хозрев от своего имени отправит их султану… Везир рассчитывает, что ты станешь покорным рабом его воли, и тогда, иншаллах, мореходцы и купцы разнесут, как ветер – песок пустыни, по всем странам весть о блестящей победе верховного везира. Но пророк подсказывает догадку: тупоголовый задумал уложить под стенами Багдада наши орты и сохранить свои – верную опору пяти бунчуков. Только здесь, о Моурав-паша, мудрость велит искать причину, почему сын гиены, позабыв о вежливости, спешит выпроводить из Токата преданных тебе пашей и беков с их войском.
– В этом ты прав, мой благородный друг, но я убежден, что недалекий везир по такой же причине замыслил подсыпать в наши чаши яд из багдадского хрустального сосуда. Но, к счастью, это может случиться не раньше, чем нами будет взят Багдад. Ведь так ему легче раздобыть этот сосуд, а заодно присвоить себе славу победителя твердыни Месопотамии.
– О аллах! Что слышу я? Возвышенный Георгий, сын Саакадзе, да будет твое звание Непобедимый сиять до конца света! Как мог ты подумать подобное? Разве султан не объявил твою жизнь неприкосновенной и не предаст палачу каждого, кто дерзнет покуситься на твою жизнь? Пусть сон твой станет спокойным, ибо султан хорошо знает отвагу трусливого везира. И, Мухаммед мне свидетель, ты получишь все, что обещал тебе султан славных султанов!
– Непревзойденный в своем благородстве Келиль-паша, не будем больше утруждать себя догадкой, как после взятия Багдада захочет от нас избавиться сердар-и-экрем, попросту башибузук, Хозрев. Лучше приблизим свои мысли к анатолийскому походу. Только не забудь на случай беды наш условный знак: "Сура корана «Корова».
– Клянусь Меккой, знак нам не пригодится, ибо гиена во вред себе не покусится не только на барса, но даже на воробья.
На военном совете, созванном наконец везиром по настойчивой просьбе Келиля и Саакадзе, Ваххаб-паша неожиданно выразил желание не только уйти из Токата со своими ортами, но и двигаться немедля дальше, в Месопотамию.
Саакадзе, поддакивая начальнику конницы, напомнил:
– Дожди прошли. Дороги для войска открыты. Зачем откладывать на завтра то, что доступно сегодня? Пусть паши Ваххаб, Рамиз, Фаиз, Хамид и Эсад, а также капудан-беки Незир, Тахир, Джянум… – и, заметив, как радостно блеснул глазами везир, невозмутимо закончил, – останутся в Токате, ибо, чтобы завоевать Багдад завтра, надо всесторонне обсудить план приступа сегодня.
Хозрев-паша от возмущения даже привстал, он так скривил губы, словно вместо сладкого рожка разгрыз стручок перца.
Саакадзе тоже привстал и отвесил почтительный поклон:
– Твое предложение подсказано мудростью, верховный везир. – И наставительно сказал пашам и бекам: – Воля Хозрев-паши – закон! Остаться и обсудить!
Хозрев надменно выпрямился и грозно проговорил:
– Машаллах, я так повелел Моурав-паше!..
Не успел Моурави въехать в ворота, как дом его начали осаждать купцы с дорогими изделиями и торговцы продуктами. «Барсы» знали, что среди этих жаждущих наживы немало лазутчиков. И Папуна, Эрасти и Ростом ловко выпроваживали всех подозрительных.
В этой суете один торговец упорно требовал, чтобы его допустили к самому ага, ибо Непобедимый должен лично купить себе на счастье амулет.
Конечно, «барсы» сразу узнали в назойливом торговце Ибрагима, поэтому принялись кричать, что никаких амулетов Моурав-паше не нужно и пусть купец отправится в другое место предлагать свой вещий товар. Кругом потешались над янтарными сердечками и деревянными дельфинчиками, что, по-видимому, не на шутку рассердило торговца амулетами, и он рассвирепел:
– Аллах! Если купец будет согласен, что его товар не нужен, то, видит Мухаммед, и до первого неба не дойдет он от голода.
Многие купцы, смеясь, поддерживали его, но Эрасти настаивал, чтобы он убирался и впредь не надоедал. Спор разгорелся. На шум из дома вышел Дато. Узнав, в чем дело, он будто задумался, потом сурово спросил:
– Наверно знаешь, недозрелая тыква, что твой амулет счастье принесет?
Тут Ибрагим поклялся Меккой и всеми святыми, что именно так.
– Хорошо, подожди!
Дато незаметно подмигнул, и все «барсы» стали разбирать у других купцов товар. В пылу купцы забыли об амулетчике и не заметили, как Эрасти впустил Ибрагима во двор, а затем провел на террасу.
Более часу рассказывал Ибрагим о Стамбуле. И когда всех продавцов удалось выпроводить и закрыть за ними ворота, Дато спросил, что подразумевал Ибрагим под амулетом счастья.
– О трехбунчужный паша, и вы, уланы, пусть солнце светит для вас еще двести лет! Но Мухаммед подсказывает осторожность. Ханым-везир Фатима взбунтовала знатные гаремы. Она всех оповещает: «Гяур путем подкупа присваивает себе победы Хозрев-паши и крадет славу главного везира. Но недалеко то время, когда Моурав-паша перестанет красть даже собственный палец. Есть один Багдад, а не два, и его возьмет Хозрев-паша!»
– Это, Ибрагим, кто сообщил? Сестра ага Халила?
– Это и еще многое, эфенди Ростом. Мой ага Халил советует вам все бросить и тайно ускакать в Константинополь, пасть к ногам султана и молить его избавить Непобедимого от верховного ифрита.
– Дорогой Ибрагим, – засмеялся Саакадзе, – невозможное советует благородный Халил. Уже все готово для похода на Багдад. Разве султан простит мне такое? А злоязычной я не устрашаюсь. Янычары, сражаясь под моими бунчуками, никогда не перевернут котлы. Да и многие паши, такие, как Ваххаб, Рамиз или беки Тахир, Незир и еще многие, – на моей стороне.
– Паши? Беки? Тогда знай, о благородный, что происходит с пашами, предпочитающими твои бунчуки конским хвостам везира.
И, не сгущая краски, они и так были черны, Ибрагим, невольно приглушив голос, поведал об убийстве Рахман-паши. Нет, и лишнего дня нельзя оставаться в проклятом городе, где собралась свора Хозрева. И если Моурав-паша решится на крайнюю меру, то Ибрагим через два дня поскачет вперед, чтобы предупредить Осман-пашу и о его родственнике и о решении Моурав-паши.
Молчание длилось долго, расправа с Рахман-пашою произвела тяжелое впечатление. «Но, – думал Саакадзе, – гибель Рахман-паши еще больше озлобит Осман-пашу, и, возможно, удастся избавиться нам от злодея».
– О Моурав-паша, принесу тебе через два дня заказанные тобою четки, и ты заплатишь за них доверием ко мне!..
Решено было пока ничего не говорить дружественным пашам об убийстве Рахмана. Делу не поможешь, а это может повредить их сборам в поход. Ибрагим пусть сам расскажет Осман-паше о виденном и передаст, что надо…
Нежданно Хозрев-паша уже на третий день стал торопить Георгия Саакадзе и Келиль-пашу. Чтобы ускорить поход, он снова настойчиво предложил начать выводить из Токата войска и первый повелел своему бинбаши вывести на Багдадскую дорогу передовые орты.
«Барсов» не оставляло хорошее настроение, хоть от них, и не укрылось, что лишь незначительная часть войск Хозрев-паши выступила из Токата. Но уже сам факт радовал. И Келиль-паша уверял: «Раз Хозрев решил оторвать от своего праздного войска хоть одного янычара, то верно, что торопится с походом…»
Торопились и «барсы». Но Хозрев заявил, что поскольку трехбунчужный гурджи решил устроить пир в честь султана, то – раньше пир, потом поход…
Поручив Папуна и Эрасти устройство пира, Саакадзе со всеми «барсами», а также и Келиль-паша занялись переброской войска на юго-восток. Поспешил и Ваххаб-паша, а за ним и остальные дружественные Непобедимому паши и беки. Взяв со всех слово быть у него завтра на пиру, Саакадзе ускакал домой. За ним неотступно следовали ликовавшие «барсы».
Более двух часов ждал Ибрагим полюбившихся ему гурджи. Саакадзе сразу заметил, что Ибрагим расстроен.
– Что случилось? А разве Моурав-паша и уланы не знают, что эфенди Абу Селим скрылся? До прибытия «барсов» всюду появлялся, сеял зло, подстрекал янычар к бунту и к неповиновению Моурав-паше. А как только в Токате показались «барсы», исчез, как мираж в пустыне. Значит, готовится к новым расправам.
– Дорогой мальчик, – мягко улыбнулся Дато, – конечно, при нашем приближении должен был исчезнуть! Еще не забыл, как мы высмеяли его…
Ибрагим почувствовал, что доводы его бесполезны, и с отчаянием выкрикнул:
– О-о аллах! Так знайте, Фатима хвастала, будто посол франков прислал ей алмазного дельфина на золотой цепи в знак благодарности за помощь в убийстве Моурав-паши и гурджи-военачальников, а Хозрев-паше – шпагу короля франков – за умение поражать так, чтобы на клинке не оставалось следов крови. Во имя седьмого неба, Моурав-паша, и вы, отважные уланы, прислушайтесь к советам моего отца ага Халила! А хеким?! Он, как огнем, охвачен страхом… О Непобедимый, еще не поздно! Пир только завтра, а сегодня вы все выедете проверить войско и, подобно ветру, умчитесь в Константинополь!
И Ибрагим с новой энергией принялся умолять, заклинать…
Саакадзе снисходительно слушал Ибрагима. Благородная душа у этого молодого стамбульца! Он достойный выученик мудрого Халила, властелина удивительного мира четок. Но этот удивительный мир, полный неожиданных сочетаний драгоценных камней, костяных шариков и янтарных бус, помещается в одной лавчонке, где от порога до полок не более семи шагов. Здесь, в этом замкнутом пространстве, рос Ибрагим, любитель халвы и оберегатель кисета мудрого четочника.
И этот славный Ибрагим силился сейчас убедить Георгия Саакадзе, вступавшего в единоборство с царями и тиранами, с искушенными в коварстве царедворцами и магами, Георгия Саакадзе, преодолевшего огромные пространства и покорявшего земли и души, – убедить в невозможном! Разве могли эти усилия мальчика не вызвать улыбку?
Как дождевые капли стирают грани ступеней, так годы сводят на нет грани памяти. Молодой Саакадзе на Триалетских вершинах превзошел в искусстве предвидеть умудренного годами царя Картли Георгия Десятого. И океан может прислушаться к журчанию ручья, и барс насторожиться при крике щегла, заметившего с высокой ветки приближение врага.
Георгий как будто внимательно слушал молодого стамбульца, голос которого напоминал голос мудрого четочника, но все это было не больше, чем журчание ручья.
А у ног его простирался океан, образуемый бурными потоками войск. Развевая знамена, под громоподобные удары турецких барабанов орты анатолийского похода устремятся за ним, Георгием Саакадзе, за его витязями, «барсами», на линию Диарбекир – Багдад.
Закипят малые битвы, разгорятся большие сражения, они перейдут в кровопролитные бои. И это больше, чем жизнь, – за этими бушующими огнями родина, и одно воспоминание о ней пьянит и наполняет сердце сладким волнением.
Ибрагим учащенно моргал и как-то смешно подергивал носом. Он был так огорчен, словно от самого Стамбула бережно нес четки из семнадцати лунных камней и, дойдя до Токата, уронил их в бездонную пропасть.
Людям не обычным, людям, свершающим большие дела, свойственна особая простота. Им претит чувство превосходства над другими, и они любят повторять мудрое изречение древнего грека: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Такая простота была естественной для Саакадзе.
Он не подтрунивап над Ибрагимом, так хорошо открывшимся в благородном порыве. Потрепав его по плечу, он сказал серьезно и успокоительно:
– Вот что, мой мальчик, с нами ничего не случится. Через два дня мы выступаем в поход. Но раз ты так беспокоишься, то я научу тебя, как, в случае непредвиденной неприятности, оказать нам помощь.
– О Моурав-паша, научи! Иначе как покажусь на глаза моему любимому отцу ага Халилу? Он скажет: «Первую тайну доверил тебе, а ты, подобно звездочету, смотрел на небо, забыв, что все зло на земле…» И перед хекимом стыдно: как о вас беспокоился, поучал! С какой тщательностью приготовил для Хозрева и его палачей сладкий порошок… А важнее, мне перед собой неудобно, сердце к вам тянется… Хотел немного на «барса» походить, а на радость насмешливому джинну, до петуха не доберусь. Ага Моурав, возьми амулет из зуба крокодила, в нем хеким яд спрятал… Говорят, роскошный пир у тебя будет… Если заметишь…
– По-твоему, мой Ибрагим, я пригласил гостей затем, чтобы травить их, как бешеных собак? Разве достойно такое вероломство полководца?..
И опять Ростом подумал: «Почему бы и не взять зуб крокодила? Места не занимает». Он с чувством неловкости взглянул на друзей и облегченно вздохнул: конечно, «барсы» были того же мнения. А Гиви даже облизнул губу, словно пробовал, достаточно ли сладок порошок хекима.
– Так вот, мой мальчик, ты напрасно собою недоволен. Можно быть купцом с душою витязя, можно быть ханом с душою шакала… за примером недалеко ходить… Тебе ага Халил передал лучшее, что есть на земле: благородство и бесстрашие. И от меня прими завет: будь храбрым, защищая друзей, и неумолимым, мстя врагам. – Вместе со словами «прими на память» Саакадзе снял с себя драгоценное изображение «барса, потрясающего копьем», и застегнул его на груди ошеломленного юноши. – Знай, Ибрагим: меч и сердце всегда подскажут правильные поступки. – Трижды облобызав орошенное слезами восторга лицо Ибрагима, Саакадзе проникновенно добавил: – Да хранит тебя аллах! Пусть судьба всегда является тебе в образе красивой ханым!
Стало тихо, так тихо, как бывает, когда происходит нечто значительное.
– Вот видишь, Ибрагим, – прервал молчание Дато, – ты всегда был витязем, но не знал об этом. Сейчас Великий Моурави пробудил твое сознание. Сам подумай, разве обыкновенный человек пустился бы в такой опасный путь, чтобы предупредить друзей о коварстве врагов?
Наконец Ибрагим очнулся, он пытливо оглядел всех: «Нет, не смеются надо мной сказочные витязи. Происходящее не сон, а счастливая явь. И, видит аллах, я, Ибрагим, знаю, как ее продолжить. – Он поцеловал изображение „барса, потрясающего копьем“, и бережно спрятал на груди под курткой, обвешанной амулетами. – Нет, не в Токате, городе мелодичных колокольчиков и злобствующих пашей, начну я носить этот талисман, с тем чтобы не снимать его всю жизнь. Пусть этот талисман предохранит меня от недостойных поступков. Пророк свидетель, хочу хоть немного походить на… „барсов“ Гурджистана!»
Наблюдая за Ибрагимом, «барсы» удивлялись его предусмотрительности.
– Молодец, Ибрагим! – похвалил молодого турка Саакадзе. – Еще знай: осторожность – спутник храбрости! – И, желая доставить радость юноше, продолжал: – Осторожность подсказывает мне поручить Ибрагиму важное дело: если заметишь что-либо подозрительное, поспеши к Келиль-паше. Слуги, возможно, начнут спорить, тогда потребуй старшего чауша и скажи, что принес паше амулет с вложенным в него изречением из суры корана «Корова». Будь откровенен с пашой, он друг «барсов». А когда вернемся в Стамбул… Что ты, Ибрагим?! Конечно вернемся… то там отпразднуем твое посвящение в витязи. Передай твоему отцу ага Халилу, что «барсы» умеют быть благодарными. И еще передай ага хекиму: пусть позаботится о судьбе его друга Юсуфа, придворного хекима из Исфахана. Наверное, он уже прибыл в Стамбул.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Казалось, весь Токат пришел в движение. Говорили только о предстоящем пире в честь султана славных султанов. Говорили о подарках, присланных султаном, «средоточием вселенной», которые будет раздавать верховный везир Хозрев-паша знатным пашам и бекам.
Знали о подарках и «барсы». Недоумевая, Саакадзе спросил везира, когда он намерен вручать шубы Сераля, если после пира тотчас в поход? Хозрев охотно пояснил, что перед пиром в доме вали получат милость султана все остальные, а Саакадзе и его «барсы» уже получили…
Неопределенный ответ, как ни странно, не насторожил «барсов», – не все ли равно, где примут знатные турки драгоценные одеяния, а грузинам одно: поскорей добраться до стен Багдада, за которыми – путь на Картли! «О, кто еще может похвалиться такой родиной!»
Последние лучи солнца обломились об утесы гор и погасли в реке Ешиль-Ирмак. Конные паши, окруженные свитой, важно въезжали в высокие железные ворота, озаренные разноцветным огнем праздничных факелов. Немало удивились «барсы»: прибывали только приверженцы Хозрева. Но вали, горячий сторонник Моурав-паши, успокоил его.
– О находящийся под покровительством седьмого неба! О Непобедимый! Что делать нетерпеливым в мире, где все надо ждать – и огонь солнца и каплю дождя. Я все убеждал: раньше пир, потом подарки. Машаллах, вот что ответил мне твой друг, удалой начальник Рамиз-паша: «Не следует противоречить верховному везиру перед походом». И тут Фаиз-паша добавил: «Желание поскорее увидеть дар султана заставляет пашей немного опоздать на пир».
– Но почему сторонники везира не опаздывают?
– О Мухаммед! – Вали звучно расхохотался. – Клянусь поцелуем любимой наложницы, сторонники везира первые получили роскошные шубы. А мне, ага Ростом, не удивляйся. Я Хозреву не подчинен и ничего не получил.
Во дворе засуетились слуги, ударили барабаны, крики «Ур-да-башина верховному везиру!» оповестили хозяев о прибытии сердар-и-экрема.
За Саакадзе поднялись и другие навстречу высокому гостю. Матарс поправил на глазу белую повязку.
Прибыл Хозрев-паша только с двумя слугами: чухадаром, несшим палку, дабы отгонять собак, и фонарщиком с огромным фонарем.
Хотя Саакадзе и презирал жестокого, заносчивого везира, но такое доверие не могло не найти в нем отклика.
В приемном двусветном зале, вымощенном мраморными плитами, горел камин, узкий и высокий, отбрасывая красные блики на затейливые переплеты окон. Словно освещенные изнутри, мерцали фарфоровые вазы, установленные в маленьких нишах.
Огромный серебряный поднос заменил скатерть. Яшмовые и фарфоровые блюда сразу опустились на него, словно птицы на озеро. Подали воду с сахаром и шербет.
Начался пир.
Хозрев-паша никогда так еще не ликовал. О, еще бы! После первого намаза ворота Токата широко распахнутся, и отборное войско анатолийского похода двинется на Багдад!
И вновь удивился Саакадзе, почему не спешит к нему на пир ближайший друг Келиль-паша.
– Умерь свое недовольство, Непобедимый!
Дато вздрогнул, что-то зловещее было в том, как произнес это знакомое слово Хозрев. Потом словно издали донесся его хохоток. Обгладывая косточку, он визгливо говорил, что вот-вот должен прибыть Келиль-паша, наверно, с Ваххаб-пашой вместе за подарками отправились.
Поймав на себе пристальный взгляд Дато, Хозрев-паша предложил послать тут же за Келиль-пашою. Сам не зная почему, Саакадзе отказался: «Если не спешит, значит, так надо».
Келиль-паша спешил, но недаром «у каждого человека судьба висит на его шее».
Почему Ибрагим поплелся за толпой, устремившейся к дому вали, он не смог бы ответить, ибо раздача подарков пашам оставляла его равнодушным. Какая-то тоска сжимала его сердце, и Ибрагим, не находя покоя в караван-сарае, где он и его конь обрели пристанище, слонялся по улицам.
Вдруг Ибрагим подался в сторону: в проехавшем всаднике он узнал того разбойника, который отсек голову Рахман-паше. Но почему этот злодей, сопровождаемый группой башибузуков, свернул на улицу, где находился дом Моурав-гурджи?
Дрожа, кок в лихорадке, Ибрагим, крадучись, поплелся за шагом двигающимися башибузуками. Тут он увидел, что все примыкающие к дому Саакадзе улички охраняются вооруженными до зубов янычарами. А у ворот дома, и справа и слева, стоят на страже сипахи из орты верховного везира.
Озадаченный Ибрагим не знал, что предпринять. Конечно, в дом Моурав-паши его не впустят. И не опрометчиво ли переступать порог, где пирует Хозрев-собака? К тому же, что он, незнатный, может один сделать в случае опасности?..
Нежданно разбойник подошел к воротам и тихо заговорил с сипахом. «Келиль-паша… нет, вали… якши… за подарками» – уловил Ибрагим отдельные слова и, инстинктивно прижимаясь к стенкам, направился к дворцовому дому вали. Здесь у позолоченных ворот его поразила толпа токатцев, охваченных тревожном волнением. Подойдя к нескольким слугам, он услышал, что многие паши давно вошли в дом, но еще ни один не вышел ни с подарками, ни без них.
Осмелев, Ибрагим подошел ближе к молодому прислужнику и спросил, не видел ли кто Келиль-пашу?
– О! о! Улан, тебе на что паша?
– Обещал он амулет купить, и вот я бегаю за ним, а он ускользает подобно тени…
– Сегодня даром бегаешь. Совсем недавно эфенди Абу-Селим послал за ним оруженосца, подарок султана хочет вручить.
Не дослушав, Ибрагим спокойно отошел, но, завернув за угол, хотел бежать и сам удивился своей глупости: «слуга на коне, а я… я тоже на коне!» – И Ибрагим, не задумываясь, отвязал от столба одного из коней под зеленым чепраком и поскакал к дому Келиль-паши. Он мысленно похвалил себя за то, что еще утром тщательно (на всякий случай) изучил местоположение дома паши Келиля. На одной из уличек Ибрагим заметил отъезжающего от красивого дома всадника в феске. «Слуга эфенди», – догадался Ибрагим, придержав коня. Но едва скрылся из виду слуга, Ибрагим помчался, будто за ним гнался шайтан.
В калитку он застучал с силой пяти богатырей. И едва показались перепуганные слуги, он закричал:
– Я послан… Во имя аллаха, скорей старшего чауша! Что-то было страшное, неотразимое в крике Ибрагима, и слуги, быстро распахнув ворота, впустили всадника и, тотчас захлопнув их, накинули засов. Соскочив с коня, Ибрагим кинулся навстречу турку с багровым рубцом через лоб и отсеченным левым ухом.
– Скорей, пока не поздно, позови старшего чауша!
– Клянусь Меккой, это я!
– Сура корана «Корова», – прошептал Ибрагим. – Разговор о кипарисе.
Едва дослушав, старший чауш крикнул:
– Даже для беков не открывайте дверей! Собак спустить! – и, подхватив Ибрагима, он скрылся с ним в темном коридоре дома.
Внимательно выслушал Келиль-паша печальный рассказ Ибрагима. И о Стамбуле, и обо всем том, что удалось ему узнать в Токате. Особенно потрясло Келиля убийство Рахман-паши. «Похоже, мальчик прав: Моурав-паша угодил в плен к всесильному злодею. Бисмиллах! Почему везир-собака не испугался гнева султана? Или зависть и свирепость затмили его рассудок? Или злобствующая Фатима прислала тайного гонца с советом уничтожить опасного полководца и взять Багдад, ибо султан, приняв ключи твердыни Месопотамии, не взыщет с верховного везира даже за самое страшное вероломство? Но мудрость подсказывает, что не так скоро решится Хозрев на насилие и кровь. Даже он, верховный везир, не посмеет причинить зло тому, кто отмечен султаном Мурадом высшими знаками расположения. Значит, надо направиться к Моурав-паше, а не к вали, как повелел только что через татара Хозрев. Кёр-оласы!»
Донесся отрывистый собачий лай. Кто-то отчаянно ругался.
Решение Келиля привело Ибрагима в ужас. Почему паша хочет сократить свою жизнь? Разве у дома Моурав-паши не устроена засада? Разве он, Ибрагим, не слышал, как один из разбойников спрашивал, не прибыл ли Келиль-паша? И почему благородный паша решил оставить без защиты Моурав-пашу и тех, кого называют – «барсами»? А разве у дома вали не тревожатся слуги? Ведь там собраны все приверженцы Непобедимого. Это он, Ибрагим, еще утром знал.
Келиль-паша все больше мрачнел: «Раз собака решил со мною покончить, значит… Бисмиллах! Ваххаб-паша!.. О пророк!» – Келиль побледнел, он вспомнил, что по приказу верховного везира Ваххаб ускакал еще утром проверить готовность орт к походу. Но он обещал вернуться к пиру и… не вернулся.
«О шайтан!.. Значит, Хозрев намерен послать храброго Ваххаб-пашу на Багдад, отдав ему все войска казненных, а после уничтожить пашу, присвоив себе славу победителя. О желтая гиена, вот почему ты отослал из Токата Ваххаб-пашу и до утра, наверно, запретил открывать ворота города. Все это так, но пусть аллах подскажет, как выехать мне из Токата… Выехать? Куда? Конечно в Стамбул! Скакать день и ночь, меняя каждые три часа коня… Но там, возле уступа Белого шайтана, как уверяет мальчик, постоянная засада, и уже многие не угодные собаке-везиру обезглавлены… Тогда да поможет мне аллах прорваться через восточные ворота в ущелье Чекерека. Пусть на день позже прибуду в Стамбул, но… прибуду. И султан немедля пошлет скоростных гонцов. А Осман-паша? Тоже молчать не будет. А Диван? Может вмешаться. И верховный везир будет отстранен от дел османов, и слезы везир-ханым Фатимы не помогут. Видит аллах, только так могу спасти драгоценную жизнь друга и осуществить наш совместный поход на Багдад. Город калифа, хочу видеть твои купола!»
– Ага Келиль-паша, – взмолился Ибрагим, – почему растягиваешь минуты? Разве у тебя две жизни? Или никто не дорожит тобою, как «неповторимым пашою»? Так зовет тебя полководец-гурджи. И разве не позор быть обезглавленным собакой? О Келиль-паша, прославь свое имя! Спаси Моурав-пашу и ага «барсов»!
Келиль-паша с удивлением взглянул на юношу: «Машаллах! Откуда в нем столько ума? Неужели Непобедимый прав и в народе таится сила титана, нужно только дать ему право на жизнь? Об этом вспомню в Стамбуле. Ведь этот улан спас мне жизнь».
Награду, полный кисет с пиастрами, Ибрагим не принял: «Будь благороден, спасая друзей…» – вспомнил Ибрагим.
Не прошло и получаса, как из ворот выехали двенадцать верных Келиль-паше сипахов под начальством тринадцатого – старшего чауша. Вооруженные, как на войну, они поверх доспехов надели платье слуг, а через седла перекинули мешки с бубенцами и колокольчиками. Кто остановит торговцев, спешащих с товаром в соседние вилайеты? И если им удастся благополучно миновать уступ Белого шайтана, то они на сутки раньше прибудут в Стамбул. На сутки раньше? Аллах! Тут дорога каждая секунда! Чем скорее предстанут они перед Осман-пашой, тем вероятнее спасение гурджи.
Еще через несколько минут тихо через калитку сада вышли двенадцать верных Келиль-паше слуг и среди них тринадцатый – Келиль-паша.
Вскочив на ожидающих их коней, они понеслись, словно гонимые бурей, к восточным воротам.
А наутро Ибрагим узнал, что, изрубив семь янычар, стоявших там на страже, тринадцать всадников умчались из Токата.
Хозрев-паша злорадствовал, полагая, что Келиль отправился к своим ортам. Шайтан свидетель, в сражении Абу-Селим еще ловчее снесет башку упрямцу, который, вопреки определению его, верховного везира: «Смерть!», – самовольно и дерзко сам себе определил: «Жизнь!»
То было утром, а ночь под покровом мглы продолжала свою зловещую игру.
В приемной зале дворцового дома Хозрев-паша еще накануне вел дружеский разговор с вали, беспрестанно прикладывавшим в знак почтения руку ко лбу и сердцу, но не назвавшим ни одного имени паши или бека, примкнувших к лагерю усмирителя Эрзурума и достойных высокой награды.
– Пророк послал тебе удачную мысль, – растягивал тонкий рот в улыбке Хозрев-паша, – кроме себя, никого не обогащать сокровищами Стамбула.
Посрамленный вали смотрел на изображение слона, следующего за своим вожатым, и завидовал последнему. Лишь откровенностью он мог отвести от себя подозрение в алчности. В самом деле, почему не получить подарки и тем, кто в столкновении пяти и трех бунчуков предпочел держаться золотой середины? И вали с пылкостью, не соответствующей его годам, стал называть фамилии войсковых пашей и беков.
И вот один за другим прибывают паши и беки орт анатолийского похода, созванные в дворцовый дом вали…
Многим под звуки веселой музыки разрешили полюбоваться подарками раньше.
В белой комнате, примыкающей к черной, грудами лежат награды султана – шубы из золотой с ярко-зелеными разводами парчи, подбитые соболями, чалмы с перьями цапли, узорчатые седла с серебряными чепраками, обшитые золотом по четырем углам, нагольниками и прочею конскою сбруей роскошной отделки, турецкие ханжалы с крепким булатным лезвием, украшенные кораллами, в вызолоченных ножнах обронной работы с чернью, ружья мамлюков с цветными каменьями, секиры, ятаганы, булатные ножи, выкованные в Индии, с рукоятками из зеленого хрусталя.
Сожалеет Незир-бек, сетует Тахир-бек:
– Видит аллах, жаль, что награды вручает не Моурав-паша, а почему-то эфенди Абу-Селим.
Но додумывать бекам не пришлось: вышел помощник вали и словно в трубу затрубил:
– Всех просят ждать вызова на парадном дворе. Мир над вами.
На пороге, где застыли арабы с саблями наголо, показывается эфенди. Он важно говорит, что по приказу должен провести церемонию вручения подарков султана Мурада IV по всем правилам Сераля.
И он проводит…
Абу-Селим почтительно пропускает в белую комнату баловня судьбы – Фаиз-пашу. Он идет легкой походкой, будто нацепил невидимые крылья.
Абу-Селим дергает шнур, и где-то приглушенно звенит мелодичный колокольчик Токата.
Отходит в сторону незримая дверца, выскакивают четыре разбойника, мгновенно схватывают пашу, нахлобучивают на него уродливый черный колпак, приглушающий крик, и вталкивают в черную комнату.
Миг, и отсеченная голова шумно падает в плетеную корзину, и кровь, как на бойне, стекает по деревянному желобу.
Абу-Селим, улыбающийся, выходит на парадный двор. Он вызывает счастливчиков, раньше других заслуживших награду падишаха, «средоточия вселенной».
И вот в белую комнату входит удалой начальник сипахов Рамиз-паша.
Затем начальник оды Самсумджы семьдесят второй – отважный Али-бек.
Затем неподкупный Джянум-бек, капудан оды Джебеджы первой, третьей и пятой.
Потом бесстрашный Незир-бек, начальник оды Чериасы семнадцатой.
За ним капудан Зембетекджы восемьдесят второй, отчаянный Тахир-бек.
Но почему не возвращаются награжденные? Почему не выражают благодарность? Почему…
Пашей и беков на парадном дворе охватывает страшное подозрение. Они рванулись к выходу, обнажая клинки. Но ворота закрыты… а из засады выскакивают башибузуки верховного везира, и их не счесть. В каждой руке по ятагану, а в зубах – нож. На один клинок, верный Моурав-паше, приходится десяток клинков, верных сердар-и-экрему.
– О-о-о-ох… Аман-заман!..
Началась не схватка – резня. Одному лишь Эсад-беку удается выскользнуть из дворцового дома, логова шайтана.
И Эсад-бек, забрызганный кровью, добирается до своих шатров, поднимает янычар, и они храбро несутся к проклятым воротам, готовые разнести все, что станет на их пути.
Ворота медленно открываются. Из них выезжают, нудно поскрипывая колесами, телеги с мертвыми телами, – вереница обыкновенных телег, пахнущих дегтем, с бесстрастными возницами в черных балахонах.
Янычары отпрянули в сторону, невыразимый ужас охватил их и мгновенно покинула храбрость: «О аллах, почему?!»
Абу-Селим выехал к воротам, выплюнул сгусток крови, потер губу и грозно крикнул:
– Янычары! Измена! Верховный везир раскрыл заговор против султана! Ур-да-башина Хозрев-паше!
А пир в доме трехбунчужного Моурав-паши продолжался!
Когда подали тридцатое блюдо с жареными ягнятами, Хозрев-паша напомнил о золотом кувшине с тигром.
– Настал час выпить райский напиток за султана славных султанов! Да продлит аллах его жизнь до конца вселенной!
Эрасти поспешил в хранилище, где под замком находился заветный кувшин. Еще утром он, взболтнув зеленую влагу, дал попробовать собаке, а через полтора часа, как приказал Димитрий, протянул полную чашу слуге турку, но яда в соке зеленой сабзы не оказалось.
И сейчас Эрасти раньше, чем дать другим, осмотрительно сам отпил несколько глотков. Хозрев-паша добродушно рассмеялся и похвалил оруженосца за осторожность.
– Ай-я, сразу видно, в Иране жил. Абдар! – и первый подхватил свою чашу.
Эрасти до краев наполнил ее зеленоватой влагой и хотел уже наполнить чашу Саакадзе, но внезапно чухадар завистливо выхватил кувшин у Эрасти, заявив, что он тоже хочет прославиться тем, что наливал в чашу Великого Моурав-паши, мирмирана Караманского вилайета, турецкий нектар. Он тоже будет горделиво рассказывать своим сыновьям, что и из его рук приняли благородные грузины султанский напиток.
Не узнать Хозрев-пашу на пиру в Токате. Он щедр и милостив и сам доволен, что таким хорошим отражается во множестве зеркал, украшающих ниши. Подозвав насторожившегося Эрасти, он потрепал его по плечу цепкими пальцами с выкрашенными ногтями, снял со своего пояса алмазную застежку и сам пристегнул к поясу Эрасти.
Взоры пирующих невольно привлекла игра искусно подобранных камней, и никто не заметил, как именно в этот миг чухадар ловко обменял под полой плаща золотой кувшин на точно такой же другой с выгравированным тигром и, не мешкая, разлил зеленое вино по чашам «барсов». Особенно старательно наполнил он чашу Саакадзе. Остаток, по знаку верховного везира, чухадар вылил в чашу Эрасти и с поклоном вернул ему кувшин.
Пировали до полуночи…
Камин давно потух; казалось, неведомое чудовище разинуло черную пасть и готово проглотить пирующих. Глаза у Пануша невольно смыкались, но он боролся с зевотой и лишь дивился, почему тюрбаны и шлемы на этажерке подпрыгивают в какой-то воинственной пляске. А Элизбара мучал ушакский ковер, будто взлетевший под потолок и трепыхавшийся там, как парус.
Первым уснул, свалившись на ковер, Гиви. За ним – Ростом, успевший бросить удивленный взгляд на священные надписи из корана, развешанные по стенам. Из гармоничных и сложных линий арабских букв вдруг составлялись корабли, мечети, дворцы, они точно манили в неведомые страны, и хотелось превозмочь сонливость и шагнуть через мрак, застивший глаза.
Наклонившись к вали, Хозрев сквозь зубы процедил: – Мухаммед, как справедлив он, воспретив правоверным напиток шайтана. Увидишь, вали, скоро если не один, то все гурджи превратятся в кабанов – одни будут валиться на пол, другие драться. Говорят, на одном пиру гяур Моурав убил двух и трех, ранил одного и двух.
Вали встревожился. Он припомнил персидскую притчу о гурджи, вступившем в единоборство со львом и разорвавшем ему пасть. Этим гурджи был Моурав-паша. Богатырь! Но чувстве восхищения не должно превышать чувства осторожности. Когда льется шербет – хорошо, когда кровь – хуже. Для чего ждать, чтобы от страха потрескались губы? Время, приди – время, уйди!
И незаметно вали что-то прошептал на ухо соседу паше. У того глаза полезли на лоб, покрытый испариной, и он в свою очередь склонился к сидящему рядом двухбунчужному паше, так и застывшему с открытым ртом. Придя в себя, этот в свой черед стал нашептывать на ухо солидному паше, начальнику пушкарей, чуть не подавившемуся костью.
Когда вслед за Элизбаром свалился и Матарс, почему-то заменивший в разгар пира белую повязку черной, вали, а за ним и остальные паши, стараясь ступать бесшумно, но невольно ускоряя шаги, покинули двухсветный зал.
«Странно, – недоумевал Саакадзе, – никогда „барсы“ от вина не пьянели, а сейчас валятся, как камни с кручи!.. А уже настал час похода. Вот резкие звуки труб и грохот барабанов превращаются в раскаты грома. Из облаков падают янычары… тысяча… две… три… Хохочет Хозрев-паша, потрясая дубинкой. Движутся чудовищные черные верблюды с семью горбами, и на каждом пылающий минарет… Просыпайтесь, друзья! Э-хэ, „барсы“! Ждут нас кони! Скорей! Скорей!.. Нет шаха Аббаса! Надо использовать междуцарствие в Иране! Вперед! Но почему… почему снова слышу замогильный голос бабо Зара: „Береги коня! Береги коня!..“ Вихрем мчится трехглавый конь, рвутся на тонких шеях в разные стороны головы… Одна голова мчится через лес с оранжевыми деревьями, другая – через зеленые воды, третья – к мрачным громадам… Почему скачу одновременно по трем дорогам?.. Грузия… Персия… Турция…»
Каменный пол… темные своды… грязные оконца в решетках… за ними муть.
С трудом поднял Эрасти тяжелые, словно железные веки. Где он?.. И почему на руках гремят цепи?.. И вдруг вопль отчаяния вырвался из груди Эрасти: цепи гремели и на скованных руках Саакадзе, гремели на руках всех плененных «барсов».
Происходящее казалось немыслимым, кощунственным, плодом больного воображения.
С силой встряхнул головой Дато и встретил взгляд Георгия. Очнулись и остальные. Димитрий в бешенстве принялся рвать цепи. Звон их рассеял последнюю надежду Дато: нет, происходящее не отвратный сон. Сразу припомнилось, как недоумевал он вчера, когда из «щедрого» кувшина везира беспрестанно хлестало зеленое, как глаза змеи, вино. Он еще подумал: «Пьянею»…
Послышался шум откидываемого засова. Вошел какой-то турок в засаленной куртке и равнодушно поставил перед ними глиняную чашу и заплесневелые лепешки. Дато, расплескивая похлебку, ногой отшвырнул чашу и приказал отнести собачью еду верховному везиру, иначе он окованной рукой проломит тюремщику башку. Турок в страхе вытащил из-за кожаного пояса нож, попятился к дверям, за которыми виднелась стража с обнаженными ятаганами, и исчез.
Тотчас в боковой нише приоткрылась незаметная железная дверца, и ворвался Бежан. Он один не присутствовал на пиру, ибо Папуна, уложив его в своей комнате, приказал до утра не приходить: мальчику еще рано видеть омерзительную рожу Хозрев-везира. Сейчас Бежан, дрожа, поведал, как спрятался он за угловой диван и сквозь бахрому видел, с какой яростью башибузуки Хозрев-паши, науськиваемые чухадаром, разграбили весь дом, унесли ценности, оружие, не оставили даже кухонного ножа.
– Осторожно разведай, каким путем мы можем выбраться на улицу, – тихо проговорил Саакадзе.
Бежан порывисто метнулся к нише, чуть скрипнула железная дверца. Мутный зеленоватый свет был неподвижен, как болотная вода.
Никогда еще с таким трепетом не ждали «барсы» возвращения вестника. Мучительно тянулись минуты, похожие на ступени вечности.
Вернулся Бежан бледный и трепещущий. Что могли добавить его путаные слова к той правде, которая таким ужасом отразилась в его глазах. С суровым спокойствием слушали «барсы» о том, что слуги-грузины убиты, а слуги-турки разбежались. Дом опустел, но двор полон янычар из орт сераскера Хозрев-паши, которые разъяренно требуют предать смерти гурджи-гяуров. Крыша черна от стражи, а сверху сквозь щель видны конные сипахи, тесно окружившие четыре стены ограды. Они, наоборот, кричат, что охраняют Моурав-пашу и начальников-гурджи по повелению везира и никого не допустят к воротам.
Долго молчал Саакадзе. Он разгадал разбойничий план Хозрев-паши: уничтожить сильного соперника и, чтобы избежать мести и разглашения в Стамбуле злодейства, заодно истребить всех грузин. «Увы, доверчивый Келиль, своими доводами ты усыпил присущую мне осторожность».
– Вот, друзья, – сказал Георгий, – прошли мы путь витязей, а погибаем от червяка. Если бы сразу умыслил башибузук Сераля покончить с нами, сонных убил бы. Думаю – решил истязать. – Он с затаенной болью взглянул на Автандила и рванул цепи, но тщетно. Туги медные браслеты.
Как мало напоминал звон цепей мелодичные перепевы колокольчиков Токета.
Безмолвствовали «барсы», – стыд будто сжег все слова: как глупые амбалы, попались… попались в своем доме, на своем пиру.
Снова зловеще лязгнул засов. Вошел другой турок, с нелепо болтающейся в ухе серьгой. Бесстрашный Ростом отшатнулся: по топору за кушаком он узнал палача, «Барсы» смотрели на него с презрением, страшные даже в своей беспомощности. Палач, глядя исподлобья, молчал: жадно оценивал богатые одеяния – плату за то удовольствие, которое он доставит везиру.
«Значит, все до одного изменили?! – недоумевал Георгий. – А разве не клялся Келиль-паша в вечной дружбе? А Ваххаб-паша? А десятки других пашей, начальников орт? А сотни беков, капуданов од? Что же произошло?! – Георгий вздрогнул. – А может, тоже предательски захвачены? Тогда помощи ждать неоткуда». Саакадзе, заметив, как алчно бегают глаза палача, невольно усмехнулся его трезвым мыслям и обещал к ряду ценностей добавить еще изумрудную булавку. Почетный служитель везира может взять эту редкость хоть сейчас, если скажет правду: какой смерти будут преданы пленники?
Обрадованный турок охотно и красочно расписал, что произойдет в день праздника гяуров – воскресенье. Раньше храбрецам наполовину обреют головы – вот так – и в желтых кофтах, с веревкой на шее – вот так – поведут в сад, где уже строится помост. Там его помощники сдернут с них одежду – вот так – и он сам тонким ножом – вот так – снимет с них кожу. Потом медленно им будут отрубать руки, ноги – вот так… Утро должно быть солнечным и благоуханным, ибо, во славу аллаха, верховный везир и приглашенные им паши решили полюбоваться мастерством лучшего палача Токата.
Взглянул Саакадзе на помертвевшего Автандила, на потрясенного Элизбара. А вот Папуна даже не изменился в лице, и дорогой Дато думает не о своих муках, а о позоре Моурави… Позора надо избежать! Надо найти спасительный выход!.. Надо!.. Сегодня вторник… Жизни еще четыре дня. Почему медлит разбойник? Значит, чего-то опасается.
– Не знаешь ли, правоверный, почему медлит предатель Хозрев?
Бережно спрятав изумрудную булавку, палач вздохнул: его дело рубить головы, а дело везира платить ему. Но нет истины, кроме истины. Так говорит Хозрев-паша. Почему хан Саакадзе решился на тайный сговор с шахом Аббасом? Один купец-мореходец выдал в Самсуне сипахов, тех, что по приказу гурджи Саакадзе сопровождали лазутчика шаха Аббаса. Разве султан мало возвысил Моурав-пашу? Или янычары не повиновались его слову? Вот и теперь ропот пошел в Токате. Все, кто был с гурджи-Моуравом на войне, требуют его освобождения и открытого суда: «Пусть Моурав-паша сам скажет правду, иначе трудно верить».
Тут вовремя верховный везир успокоил орты янычар-сипахов, чьи шатры расположены возле западных и восточных ворот. По улицам и площадям глашатаи читали ферман Хозрев-паши о том, что казненные им паши-беки все до одного примкнули к заговору Саакадзе против султана. И еще Хозрев-паша повелел глашатаям напомнить: «Большой кусок глотай, а больших слов не бросай!» – и что он, верный везир султана, решил «огнем погасить огонь». И еще везир повелел глашатаям кричать о том, что без согласия Мурада IV не будут в Токате судить Моурав-пашу и его «барсов».
– Но мне верховный везир и сераскер, – торжественно заключил палач, – повелел приготовить к воскресенью острые ножи.
Потом палач с удовольствием рассказал о ночи казни именитых пашей и беков, как изменников султана, и пожалел, что скрылся Келиль-паша:
– Чох якши! Виновный ждет дар, а получает удар.
Понятно стало «барсам», почему войско анатолийского похода не защитило своего любимого полководца. Гасла последняя надежда, и неоткуда было ждать помощи. Сейчас они вплотную сошлись со своей судьбой. Из глазниц ее веяло странным холодом и рот кривился в беззвучном смехе.
Когда палач ушел, Саакадзе сказал выглянувшему из ниши бледному Бежану, чтобы он всю еду и воду, имеющиеся в запасном тайнике хранилища, ночью перетащил сюда, а главное – не забыл бы прихватить какой-либо кусок железа.
– Э-э, чанчур! Ты что, не грузин, что слезы роняешь? Подлого везира испугался? – подзадоривал Папуна мальчика.
– Нельзя погибнуть так позорно! Лучше размозжим себе головы! – в бешенстве выкрикнул Димитрий.
– Головы? Постой, постой!.. – И Дато погрузился в глубокую думу.
– Видишь, Георгий, напрасно не послушался четочника Халила, яд сейчас нам больше всего нужен.
– Да, Ростом, ты и тут оказался прав. Жаль, не убедил меня вовремя.
– Нет, мой дорогой друг Георгий, я никогда не был прав. А жить без вас всех все равно не смог бы…
– Тогда знай, я хорошо сделай, уничтожив яд, ибо воины-грузины обязаны погибать в битве с врагом.
«Барсы» скупо роняли слова. Медленно подкралась тяжелая ночь. Уже в третий раз вернулся с полной корзиной Бежан. Передав Саакадзе железный брусок, он долго не мог выговорить ни слова. Наконец, задыхаясь, прошептал, что за ним кто-то крался и во мраке горели чьи-то глаза. Может, палач?
– Я одним терзаюсь, – вдруг нарушил безмолвие Элизбар: – на что тебе столько еды?
Но Моурави вновь приказал «барсам» еще больше есть и пить, как на хорошем привале. Нужно сохранить силу удара.
«Придумал что-то», – с облегчением вздохнул Дато, прислушиваясь к скрежету меди о железо. Он подошел, опустился рядом с Георгием и едва слышно предложил удушить «барсов», а потом покончить с собой.
Не отвечая, Саакадзе бруском разогнул звено на своей цепи. Звякнув о камень, она плетью повисла на правом браслете.
От радости Дато припал к могучему плечу друга. Приподняв цепь Дато и стиснув зубы, Саакадзе стал бруском разгибать серединное звено.
До полночи скрежетали медь и железо. Георгий торопился под покровом мглы выбраться наверх, в схватке завладеть оружием стражи, по стене спуститься на темную улицу, а там – кони янычар… И только ветер пронесется под копытами… только… О, наконец «барсы» раскованы! Словно вторую жизнь вдохнул в них Георгий Саакадзе. Лишь Папуна просил не освобождать его:
– Так лучше.
«Первым хочет погибнуть», – решил Саакадзе и тут же разогнул звено на цепи, обвившей руку Папуна.
Сколько человеческой радости принесли ностевцам эти драгоценные секунды освобождения рук. Какой восторг охватил друзей на краю неотвратимой гибели. Они смеялись, кружились подпрыгивали в небывалой воинской пляске. «Пора! Пора!» – и все одновременно рванулись к нише. Рванулись – и застыли перед наглухо закрытой дверцей.
– Это палач! Палач! Теперь ясно вспомнил серьгу в его грязном ухе! – рыдал Бежан.
– Судьба! – Ростом опустился на камень, удивляясь, как раньше он не заметил его причудливое сходство с черепом, посеревшим от сырости.
– Черту на полтора ужина такую судьбу! – взревел Димитрий, наваливаясь на дверь.
Но крепко железо. Бессильны ярость и мольба. Бесполезна сила ударов.
Автандил судорожным движением обнял отца:
– Железо беспощадно преградило нам путь к жизни.
И снова ночь… бесконечная, как черная река подземного мира. Молниеносно возникающие планы, тотчас гаснущие, как падающие звезды… торопливый разговор… обрывки воспоминаний… скорбное молчание…
О чем до рассвета с незатихающей в сердце болью думал Георгий Саакадзе? О чем? О близящейся смерти? О трагической участи Русудан? О любимом сыне Автандиле, погибающем, как и Паата, в расцвете лет? Нет, о судьбе родной Грузии думал Великий Моурави! Тревога охватывала его: каким трудным путем предопределено ей пройти в будущие столетия? Озарит ли светоч независимой силы ее потемневшее от страданий лицо? Придет ли час торжества народа над владетелями, веками преграждавшими выход его жизненным силам? Будут ли разрушены возмездием замки, которым он, Георгий Саакадзе, нанес первый удар?
Тихо. Лишь глубоко вздыхает Эрасти, гладя волосы уснувшего сына. Ровно дыхание Бежана. Почему? Может, верит в жизнь? Может…
Даже пожилые токатцы не могли определить, когда и откуда появился этот сухощавый длинношеий турок, с лицом, похожим на медную маску. Имени его никто не знал, ибо сам он не говорил, а спросить никто не догадывался. Так шел он, припадая на правую ногу, то появляясь, то исчезая в запутанных уличках, а за ним тянулся перезвон малых, больших и средних бубенцов и колокольчиков. Их мелодичный звон невольно очаровывал, перенося из мира огорчений в тот пленительный мир, где так легко отрешиться от всего земного, легче даже, чем в час курения гашиша.
Возможно, в благодарность за это средство, забвения токатцы и прозвали его Утешителем. И как-то стало привычно, что Утешитель не был многословен. Зачем? За него говорили колокольчики.
Дрожащий блеск восходящего солнца как бы разгонял последние пятна предрассветной мглы. Колокольчики начинали новый день, чтобы увести караван его часов в вечность.
В голубеющем воздухе нежный звон этих колокольчиков казался Ибрагиму насмешкой. Сладость их звуков лишь усиливала ту горечь, которую рождало ощущение бессилия перед неумолимо надвигающимся роком. И Ибрагиму хотелось отмахнуться от этих звуков, как от назойливых желтокрылых мух.
Янычары, тройным кольцом окружившие дом, в подземелье которого очутились Моурави и «барсы», были, очевидно, не согласны с Ибрагимом, ибо наперебой раскупали колокольчики. Для чего? Не для того ли, чтобы впоследствии хвастать в Стамбуле, что именно эти токатские увеселители заливались веселым звоном возле дома, где томилась душа Моурав-паши, осмелившаяся изменить султану славных султанов.
Ибрагим уже привык ничем не выдавать ни свою радость, ни свое волнение. И сейчас он вглядывался в этот дом, полузакрытый высокой оградой, над которой вставали белые столбы, поддерживающие красно-черный настил балкона.
«Если б мне не запретил мой любимый ага Халил клясться, я бы поклялся бородой пророка, – мысленно воскликнул Ибрагим, – что чудовище Джален, по велению ифрита поглощающее искателей истины и богатырей сабли, приняло вид мирного дома с толстыми стенами необожженной глины. Вот он, Джален! Он разинул красно-черную пасть, где белеют зубы высотою в столб. Проклятое аллахом чудовище! Оно всегда там, где можно уничтожить самое лучшее. О небо, откуда я все это знаю? Откуда? А разве мне мало об этом говорил отец, ага Халил?»
Очевидно, это воспоминание пробудило в Ибрагиме смелость, и он решился выйти из-за своего укрытия. С невозмутимостью торговца амулетами приблизился он к янычарам, среди которых увидел знакомого.
Свирепые янычары, как невинные шалуны, забавлялись, перебрасываясь колокольчиками, словно выпускали на волю медных птичек, поющих на лету.
Они были надежной охраной, эти янычары девяносто девятой орты, которых с детства приучали к самым яростным действиям. Недаром в эту орту входили не менее свирепые фанатики – дервиши-бекташи. Вступив в братство с янычарами, дервиши разжигали в них самые низменные чувства. Именно поэтому Хозрев, верховный везир, непосредственно подчинил себе девяносто девятую орту, не расставаясь с нею и поручая ей самые кровавые дела.
Откинув со лба кусок толстого белого сукна – отличительный знак орты, привязанный к чалме, знакомый янычар, скаля зубы, обернулся к Ибрагиму.
Невозмутимо Ибрагим предложил товар: фигурки верблюдов, клыки тигра в виде ятаганчиков, окаймленных мелкой бирюзой и крупицами янтаря, бледно-голубые камни на цепочках, напоминающих глаза оглушенных рыб. Но ничто не соблазнило янычара. Он верит в другой амулет и, вытащив из шаровар золотой, подвинул его на ладони.
– Бисмиллах, монета франков! – невольно воскликнул Ибрагим.
Ему ли не знать этот увесистый золотой, если ага Халил в особый ларец откладывал монеты разной ценности, представляющие царства. Халил уверял, что по этим звонким кружкам можно определить характер властелинов: султанов и шахов, царей и королей… но все они одинаково олицетворяют беспощадность…
Янычар, принимая взволнованность Ибрагима за восхищение, хвастливо вертел перед ним золотой. А Ибрагиму казалось, что из монеты вылетают ножи, пули, копья и ятаганы, вылетает пламя, в котором задохнется этот дом – огромная западня, таящая в себе беспощадность золота.
На золотом, который зловеще горел на ладони янычара, был изображен тот же профиль короля, который привлек внимание Георгия Саакадзе еще в посольском дворце графа де Сези.
Не кажется ли все происходящее с Георгием Саакадзе здесь, в Токате, результатом причудливого сплетения обстоятельств, непреодолимых, как бурный поток, который сметает на своем пути и слабый камыш и скалы?
Изощренный кардинал Ришелье, может, и не подозревал, что руками своего посла де Сези он сводил счеты под небом Токата с тем, кто линию Диарбекир – Багдад предпочел полумесяцу над Веной.
Янычар вытянул свою огрубевшую, напоминавшую брусок, руку и приложил монету к вытатуированной эмблеме знаменитой орты – хищной черной птице, сидящей на верхушке кипариса.
– Гу! Тысячи таких золотых выдаст Хозрев-паша девяносто девятой орте в тот час, когда души гурджи-гяуров достигнут пределов ада. Иди! Не помогут твои амулеты изменникам. Вон видишь, кто вышел из дома с секирой за кушаком? Это Мамед! Главный палач Токата!
Не дослушав, Ибрагим метнулся за угол, но вдруг резко остановился… Колебался Ибрагим недолго. Подавив охвативший его ужас, он пошел следом за палачом, любовно придерживающим секиру.
А когда настала ночь, Ибрагим дрожащей рукой снял молоток с крюка и стукнул в железную доску, прибитую к калитке. Звякнул засов.
Ибрагим приготовился увидеть искаженное злобой лицо, освещенное зеленым блеском сатанинских глаз, но, к его удивлению, палач кротким взглядом оглядел его и грустно сказал:
– О улан, твое лицо красиво, как звезда в тихую ночь. Может, по милости аллаха, твой приход принесет облегчение моей жене, которая никак не может родить.
– Селям, главный палач! Я об этом узнал от твоих соседей и принес подобающий случаю амулет.
– Войди! Войди, улан, и пусть с тобой войдет жалость аллаха. Где твой амулет? Если поможет, заплачу столько, сколько запросишь.
– О ага Мамед! Зачем плата, когда помощь нужна?
Польщенный таким обращением – давно его никто не звал «ага», – палач еще приветливее пригласил гостя войти в дом.
Прочитав мысленно молитву, Ибрагим с трепетом переступил порог: «О Мухаммед! Почему втолкнул в оду шайтана? Или… о небо, это лавка людоеда! На тахтах драгоценные ковры, весь пол также устлан коврами. Они освещены пламенем ада!» Озноб охватил Ибрагима. Стены, обтянутые атласом цвета крови, сверху донизу были разукрашены драгоценными изделиями, редкостным оружием, богатой одеждой. Но от всего этого веяло тлетворным духом. Особенно бросались в глаза чистенькие азямы, затканные дорогими камнями, шлемы с гордо высящимися яркими перьями, тяжелые пояса, обвитые золотом. Костлявыми пальцами смерть стаскивала их со своих холодеющих жертв. На видном месте сверкал яхонтами и отборной бирюзой сафьяновый сапог. Под ним сокол – герб сельджуков.
– Видишь, улан, – вздохнул палач, – сердар-и-экрем повелел отрубить богатому беку только одну ногу. По закону – и плата с одной ноги. Услади свои глаза блеском сокровищ вот этого угла. Трудно сосчитать, сколько здесь колец, браслетов, дорогих украшений. Машаллах! Эта стена только для нарядов пашей, эфенди… А вот эта – лишь для одежд купцов, ученых…
Вопль из соседней комнаты прервал пояснения палача, он выбежал.
Стараясь не смотреть на страшные трофеи, Ибрагим осторожно присел на кончик тахты, не решаясь дотронуться до мутаки или столика с перламутровой серной.
Вернувшись, палач глухо спросил, в чем нужна его помощь.
Ибрагим начал издалека. Он рассказал, как аллах помогает правоверным, помнящим, что один час правосудия стоит семидесяти пяти намазов, и что, наверно, аллах милосердный пошлет ага Мамеду сына.
– О улан! – вскричал ободренный палач. – Да будет твой язык подобен меду, а ноги подобны крыльям ангелов! Двадцать жен и тридцать наложниц я переменил, и ни одна не родила мне даже кошку. И вот я взял молодую дочь бедного крестьянина, заплатил за нее мешок пиастров и тюк ковров, одарил ее обжорливых родственников, кричавших, что пусть она лучше умрет, чем станет женой палача. Прошли двенадцать лун, потом еще двенадцать, я запасся терпением, ибо она, как Дильрукеш-ханым, очень красива и нежна, эта жена. Она носит одежды и драгоценности, только купленные в лавках. Она не входит в оды, а их у меня еще три, подобно этой заваленных богатством, мною добытым секирой и шнурком из змеиной кожи. Видно, правда аллах воздал ей, ибо прошло еще десять лун, и она… – Прислушиваясь, палач жалобно простонал: – О улан! Третий день мой дом оглашается воплями… Трудно сердцу вытерпеть столько. Помоги!
– Клянусь Меккой, – заверил страждущего палача Ибрагим, вспомнив, как мать не раз говорила ему, что женщины, как бы ни мучались, на третий день приносят миру новую душу, – твоя жена скоро родит. Но ты должен сделать доброе дело.
– Говори, какое – видишь, как я богат?
Ибрагим поморщился, лучше бы палач был беден, тогда легче пошел бы на подкуп. Все же Ибрагим стал расписывать несметные богатства трехбунчужного Моурав-паши. И если ага Мамед устроит полководцу-гурджи побег, то половину своих сокровищ он отдаст ага Мамеду. Соблазнял Ибрагим домами, уговаривал бежать в Бейрут, где палача будут знать только как богатого купца, или владельца кораблей, или…
Но палач оборвал уговоры: он и так по горло в золоте и с каждым новым мертвецом становится еще богаче. «А без любимого дела, – он нежно погладил секиру, – жить станет скучно». И на что ему звание купца, когда звание палача вызывает трепет у самых знатных. Когда ему поручают истязать провинившегося, весь Токат сбегается смотреть на его мастерскую работу. И даже паши, эфенди и знатные муллы съезжаются издалека полюбоваться, во что может он превратить жертву…
Тут палач, оживившись, принялся с мельчайшими подробностями описывать замечательные, им самим изобретенные, пытки и способы истязаний.
А Ибрагим, холодея, про себя молился, чтобы аллах сохранил ему волосы, ибо они шевелятся так, точно вот-вот выпадут из головы. И, не выдержав, выкрикнул:
– И никогда аллах не послал тебе жалость к истязаемым?!
– Слава аллаху, никогда! Впрочем, в один из дней я проявил, эйвах, жалость. К кому? К красивому эфенди, захваченному самим вали на ложе любимой жены. Обманутый призвал меня и велел придумать новый способ истязания. Я придумал. Но ночью ко мне проникли отец и братья беспечного и принесли богатства на пять жизней за одно обещание устроить эфенди мгновенную смерть. Соблазненный, я опустил руку на коран и поклялся, что я так дотронусь до его сердца, что он раньше, чем я еще раз моргну, будет мертв… На мое несчастье, эйвах, случилось иначе. Не хватило площади, крыш, улиц – столько правоверных сбежалось смотреть на истязание красивого эфенди. Когда я поднялся на возвышение, народ увидел у меня за поясом круглый топор, ножи и пилы, от радости взревел, как хищный зверь: «Покажи, о палач из палачей, как твоя рука верна тебе!»
А эфенди бескровными губами прошептал: «Помни, ты поклялся на коране!»
Не обращая внимания на нетерпеливые крики, я вынул из кожаных ножен тонкий и длинный, как молния, нож и, взором обозначив, где бьется сердце, умело пронзил его. Эфенди даже не вскрикнул, но, свидетель шайтан, вали так закричал, будто казненный упал не на помост, а на ложе его, вали, любимой жены. Машаллах! Многие бросились бежать. И если б не ходжа, которого отец эфенди тоже подкупил, я был бы изрублен на месте. Но ходжа, важно приглаживая белую, как хлопок, бороду, подошел к бесновавшемуся вали и громко сказал:
«О бесстрашный паша, как можешь осуждать желание аллаха? Не иначе как эфенди успел чем-то угодить небу, и аллах послал ему смерть бабочки, – у эфенди разорвалось от ужаса сердце. Пусть родные возьмут бездыханное тело и поступят с ним, как с угодным небу правоверным». Вали остолбенел. Ходжа славился святостью, у ворот его дома два раза видели коня пророка, серебряного Альбарака со звонкой хрустальной гривой. Не отдав тело казненного на поругание, вали ускакал прочь, а родные под ликующие возгласы изменчивых зевак унесли на носилках эфенди и после предания земле посадили у его изголовья два кипариса.
– О ага Мамед, ты тоже радовался?
– Пусть шайтан подавится такой радостью!.. Хоть я и не был изрублен, но тогдашний вали запретил поручать мне выгодные казни, ибо рука моя, как утверждал он, превратилась в прогнивший тростник. Восемь лун я ходил как потерявший голову. Даже друзья, мясники на базаре, стали избегать меня и презрительно называть прогнившей рукой. А я, в бессилии сжимая кулаки, смотрел, как другие, ничтожные палачи, не умеющие и освежевать человека как следует, портят осужденных своими глупыми истязаниями вроде откусывания ушей. Смотрел и мучался, пока добрый ангел не решил, что я чересчур наказан, и не послал мне случай, который спас меня от вечного позора.
В чем провинился богатый паша из Измира, я не знал, но грозный капудан-паша повелел истязать его долго и всем набором ножей и пил. С возмущением я взирал на неопытного палача, который резал, пилил, колол, а паша хоть и корчился, но не издал ни одного стона. Толпе на площади и крышах неистовствовала, оскорбительными криками и проклятиями выражая свое возмущение и досаду. Тут я не вытерпел, выхватил из-за пояса марокканский кинжал с начертанным на лезвии призывом: «Отсекайте им головы и рубите им пальцы!», оттолкнул палача и, в приливе чудесных сил, все, что приготовил когда-то для эфенди, испробовал на паше. Напоследок я отделил у паши одно ребро и ловко воткнул ему в рот. Он выплюнул и огласил площадь страшным воплем. Толпа от удовольствия взревела…
Ты что, улан? Неужели я плохо рассказываю, что заткнул уши?.. Вот посмотри, я великолепный наряд паши из Измира повесил отдельно, на почетном месте, ибо благодаря его стойкости вновь стал главным палачом.
Еще долго описывал палач свою работу, а Ибрагим с отчаянием думал, что рухнула последняя надежда если не освободить, то по крайней мере обеспечить Моурав-паше и всем «барсам» легкую смерть… которая наступает быстрее, чем успевает моргнуть глаз.
Очнулся Ибрагим от страшного, душераздирающего крика. Палач вплотную подступил к Ибрагиму, обдавая его своим тошнотворным дыханием.
– Улан, дай амулет, и если он поможет…
Ибрагим поспешно вынул янтарный амулет с изображением дракона и нарочито грозно предупредил:
– Сам не смей дотрагиваться! В нем заключена душа чудовища, управляющего миром джиннов. Отдай старой женщине, пусть положит на сердце твоей жены, и она сразу родит.
«Неужели я верю в помощь амулета? – пожал плечами Ибрагим. – Разве не учил меня мой благородный отец Халил, что ложь уродует человека? Но один мудрец оспаривал эту истину, утверждая, что ложь состоит на службе правды. Если это так, то жена палача поверит, и это ей поможет».
Прошел час – а может, год? – Ибрагим, истерзанный кошмаром рассказов палача и мукой тревоги за друзей, не двигаясь, сидел на проклятой тахте, мучительно думая: «Почему я здесь?», но не догадывался уйти.
Неожиданно дверь распахнулась, вбежал палач, не то хохоча, не то плача:
– Ла илла иль алла! Пусть небо вознаградит тебя, улан! Не успела женщина приложить амулет к сердцу моей жены, как она, радостно вскрикнув, родила сына, прекрасного, как луна в четырнадцатый день своего рождения. О улан, проси чего хочешь! Возьми со стены, что тебе нравится! Хочешь, дам кисахчэ? Или этот богатый сапог, а хочешь…
Невесть откуда взявшийся, по сапогу полз блестящий зеленый жучок. Палач осторожно снял его двумя пальцами и выбросил за окно.
– Нет, нет, я только хочу, чтобы ты оказал мне помощь, – чуть не задыхаясь, проговорил Ибрагим.
– Тогда я в твою честь назову моего сына твоим именем.
Ибрагим схватился за грудь, словно она была обнажена и подставлена под удар марокканского кинжала. Он даже почувствовал боль – такую нестерпимую, что глаза его полезли из орбит.
– Почему, улан, стонешь? Или я не угодил тебе?
Ибрагим захрипел, но… заставил себя улыбнуться:
– Ага Мамед, я стонал, ибо боюсь, что ты не сдержишь своего слова и изберешь имя более знатного правоверного, а я, эйвах, буду осмеян.
– Клянусь – нет, ибо жена прочла первую молитву за сына, а вторую за тебя. Ты помог ей, и мы будем всегда, называя сына, вспоминать тебя. Без страха открой свое имя.
– Зовут меня Хозрев.
– Во имя аллаха! Это имя верховного везира, мужа сестры султана, сияния небес.
– Вознеси лишнюю молитву. Тебе вдвойне повезло – половина Стамбула позавидует мне, что помог верховному везиру носить его почетное имя, а тебе станет завидовать целый Токат. Даже можешь не упоминать меня. Пусть считают, что сам ты получил в награду за твои дела позволение пророка так назвать сына.
– О улан Хозрев, не проси невозможного, и я помогу тебе.
– Во имя пророка, судьба гурджи-"барсов" уже предрешена?!
– Клянусь, да.
Ибрагим вздрогнул, словно от удара секиры по плахе, и стал просить то одно, то другое.
Палач то хмурился, то ласково глядел на Ибрагима и отрицательно качал головой. Потом он прислушался, и блаженство отразилось на его грубом лице. Он обещал поразмыслить и просил Ибрагима прийти завтра в полдень.
Словно пьяный, пошатываясь, Ибрагим вышел из дома палача. Он глотал свежий воздух так, будто с шеи его соскользнул шнурок из змеиной кожи и он почувствовал себя вырвавшимся из объятий смерти.
Никогда раньше Ибрагим не предполагал, что холодная темнота осенней ночи в Анатолии может показаться прекраснее теплого света голубой весны на Босфоре. Жилище позора осталось позади. Но его незримые мерзкие нити словно тянулись за потрясенным Ибрагимом и связывались в сеть, которая так жестоко опутывает души и сердца.
Палач презирал нарушителей данного ими слова. Сам он поспешил выполнить то, что в приливе восторга обещал Ибрагиму.
Веселый и возбужденный, вбежал он в сырой подвал, словно сбросил с плеч десяток лет и знал, что все казни, проведенные им за этот срок на помосте, вновь повторятся.
При виде палача никто не шелохнулся. Ностевцы сидели неподвижно, будто не только со скованными руками, но и со скованной душой.
Палач в раздумье почесал бритый, отливавший синевой затылок, кривым пальцем пересчитал пленников и лишь покосился на юного Бежана, прильнувшего к отцу.
– Большой князь, – начал, захлебываясь, палач, остановившись перед Саакадзе, – аллах послал в мой дом богатый дар.
Вслушиваясь в подробный рассказ палача, Папуна дивился причудам жизни, любящей и в капле болотной воды отразить солнце и на диком утесе вырастить юное деревце.
– Святой Осман свидетель, – продолжал палач, – много ценного в награду за легкую руку предложил я Хозреву…
– Постой! Какому Хозреву?!
– Видит аллах, не Хозреву-везиру, а тому, кто принес амулет. Много о вас говорил…
– Хозрев? Так зовут? Не ошибся, дух тьмы?! – вопросительно вскинул на палача глаза Ростом.
– Хозрев… – палач подозрительно косился на пленников. – Я думал, он друг вам, вот халву вам прислал и многое для вас просил… Я обещал…
– Халву?! О, конечно друг! Молодой такой, красивый? Не думали, что здесь он. Жаль, не успели купить у него амулеты, может, судьба проявила б к нам большую благосклонность, – на одном дыхании проговорил Дато.
– Я успел, потому жена сына родила…
– Так что ты обещал нашему другу? – сухо спросил Георгий.
– Обещал передать, – палач понизил голос, – что Келиль-паша отправился в Стамбул за ферманом султана для вас.
– Так вот почему доблестный везир заставляет тебя ждать нас!
– Эйвах, я не тороплюсь. Еще передал мой улан Хозрев, что толстый Ваххаб-паша не был у тебя на пиру, ибо везир повелел до утра не открывать ворота. Узнав, что Келиль-паша покинул Токат, добрый Ваххаб умолял везира не допускать меня с секирой на помост, пока не станет известна воля падишаха, хранителя правосудия Абубекра.
– Улан Хозрев опасался быть с тобой откровенным?
– Видит аллах, нет, ибо я своего сына назвал его именем. Это моя награда ему за целебный амулет. А я думал, он большой друг вам… прислал целую окку халвы…
«Барсы» обменялись выразительными взглядами. Они все поняли.
– Значит, верховный везир еще не решается на подлость?
– Большой князь, как перед аллахом, скажу, решается. Хозрев-везир нарочно медлит, чтобы янычары поверили в его справедливость и не сомневались, что он без фермана султана и на ваш мизинец не покусится. А он и на головы покусится, ибо не позднее чем вчера, еще до рождения моего сына, удостоил меня тайным разговором о… способах, как истязать вас… О шайтан!
Хорошо, он везир, а не палач, а то пришлось бы мне уступить ему секиру, ножи, пилы и шнурок из змеиной кожи. Это тоже велел передать мой улан, – палач откинул полу плаща и опустил перед Дато зажаренную баранью ногу. – Не утаю правды, на целого барана дал добрый улан, но сразу нельзя пронести, кругом стража. – Помолчав, палач спросил, что передать улану.
– Передай, благодарим за халву, любим такую, с фисташками. Еще передай: что бы ни случилось, мы не забудем его доброту. – Ростом едва заметно подмигнул Георгию. – И что ему повезло, что такой мастер смерти, как ты, пожелал назвать своего сына Хозревом.
– И еще такое передай, – вдруг заговорил Гиви, звякнув цепью: – не может ли он с тобою прислать нам целебный амулет?
– Полтора часа буду голову ломать, на что тебе амулет? Нас и так хочет вылечить везир-собака!.. – Димитрий вдруг с удивлением взглянул на Гиви. – Ты… ты молодец! Хорошо придумал.
– Еще скажи: муллы продолжают кричать о нашей измене?
– Видит Омар, они продолжают. Эйвах, истина под чадрой! У западных ворот шум был. Один чауш тоже голос повысил. «Если правда, – разрядил он в воздух мушкет, – трехбунчужный паша изменник, почему боитесь допустить к нему янычар? Мы от орт сами хотим с ним говорить, и…» Тут чей-то ятаган оборвал жизнь смельчака. Теперь и у восточных ворот нет шума.
– Амулет целебный принесешь нам? – спросил Матарс, закованной рукой подтягивая цаги.
– Видит небо, нет! Если вы примете яд, спрятанный в амулете, и умрете до истязаний, я ничего не заработаю. Свидетель пророк, это несправедливо.
– А если улан возместит тебе убытки, даже вдвойне?
– О одноглазый! Клянусь Меккой, не могу! Один раз можно быть добрым. Во второй раз, дуракам на радость, лишат меня звания главного палача.
– Ты прав, такое звание не легко заслужить, – не моргнув глазом, проговорил Дато. – Ну, вижу, ты спешишь. Еще бы, в доме у тебя сын! Может, вырастет – муллой станет.
– О эфенди! Это будет очень хорошо: я буду отпускать души, он принимать. Что передать улану?
– Совет: пусть продаст щедрому Ваххаб-паше амулет, и… – Саакадзе, приподняв обе руки, заботливо откинул прядь со лба Автандила, – и повторит наши слова: обещанный нами серебряный кальян не успели преподнести, пусть не сердится… если судьба, золотой купим. Но смотри, это только улану Хозреву передай.
– На голову кладу я ваше желание. И ради сына на базаре шепну кому надо, что вы на своем коране клялись, будто и не помышляли стать изменниками. Жаль, что сейчас не звенят бубенцы, вовремя заглушили бы то сказанное, что и палача превращает в ягненка. – И он любовно погладил секиру, будто успокаивал старого друга.
Когда палач ушел, Ростом забеспокоился: не опасно ли упоминать имя Ваххаб-паши.
– Не опасно, – усмехнулся Георгий, – ибо палач не Хозрев-паша.
– И имеет, – добавил Димитрий, – полторы капли совести.
– И кувшин страха за сына, – заключил Дато. – Необходимо все использовать ради избавления от позора.
– Но какой молодец Ибрагим! – не сдержал смеха Дато. – Ловко выкрутился! Зачем чернить свое имя, когда есть случай обелить чужое.
– Хорошо, к этой новости халву приложил, клянусь триста шестьюдесятью святыми Георгиями, я бы без этого не понял. Видите, везде необходимо иметь друзей, они дороже богатства. – И Пануш обвел «барсов» потеплевшим взглядом.
Без устали Абу-Селим подстрекал Хозрев-пашу к решительным действиям. Слухи, как звон проклятых бубенцов, растекались по Токату: "Везир, сатыр-мы – катыр-мы![77] Гурджи не виновны! Аллах, почему никого не пропускают к ним?! Может, не в доме ожидают ферман султана, а в подвале?"
Преисполненный ненависти Хозрев размышлял: "Видит шайтан, медлить опасно! Пусть аллах защитит меня от гнева султана. А когда я сделаю то, что сделаю, Фатима сумеет убедить Мурада в моей преданности ему. Она пристанет к падишаху, как ракушка к кораблю: «Награди верховного везира, он уничтожил изменников!»
Испуганно бродил по взбудораженному Токату Ибрагим, боясь заговорить с кем-либо. Но Моурав-"барс" повелел через палача повидать Ваххаб-пашу! И, уже пренебрегая опасностью, Ибрагим направился к дому паши, расположенному вблизи главного водоема.
К его удивлению, слуги легко пропустили купца, ибо паша любил амулеты и охотно покупал их. Он подыскивал коралловую звезду, предохраняющую от неразумных поступков.
Не успел Ибрагим развернуть цветистую шаль, где хранились амулеты, как со всего дома сбежались слуги и, перебивая друг друга, стали советовать паше, какой амулет взять. Паша добродушно оспаривал мнение слуг, но страсти разгорались все больше, ибо каждому слуге хотелось, чтобы паша купил лишь то, что выбрал он.
И, кажется, первый раз в жизни Ибрагим проклинал слуг за назойливость и осуждал пашу за простоту в обращении с ними, сожалея, что не имеет коралловой звезды.
А паша явно не желал обидеть преданных ему слуг и уже отобрал пять причудливых амулетов.
Ибрагим терзался: «Вот заплатит, и надо уходить. Бисмиллах, не при слугах же объяснять, зачем пришел!»
– О паша, добрый, как ангел жизни, щедрый, как Харун-ар-Рашид! Есть у меня один амулет, обладающий силой предвидения. Он похож на кальян…
Ваххаб-паша вздрогнул и, овладев собою, грозно сверкнул глазами:
– О купец, а ты похож на глупца! Почему сразу не показал? Или дерзнул вообразить, что я поскуплюсь на оплату?
– Пусть шайтан превратит меня в горсть пепла, если я такое думал.
Слуги с жадным любопытством навалились на Ибрагима:
– Покажи, кузум! Амулет покажи!
– Клянусь бородой пророка, купец, ты испытываешь мое терпение…
– Смени, о благородный паша, свой гнев на жалость. Продать амулет, когда открыто столько глаз, а заодно и ушей… Амулет силу утрачивает, если не только смотрят, но даже подслушивают.
– Клянусь Зульфикаром, сразу надо было сказать. Кто здесь – все уходите! И подальше укройтесь! А кто подслушает, облегчу вас – уши отрежу.
Вмиг комната опустела. И не потому, что слуги боялись – паша исполнит угрозу, а потому, что слишком любили его и им хотелось, чтобы он получил волшебный амулет.
Переждав, пока замолкнут шаги, Ибрагим подвинулся к паше, который весь уже был во власти тревоги, и зашептал:
– О сотканный из золотых нитей солнца паша…
– Укороти сказку! Что передал Моурав-паша?
– Бисмиллах, жизнь Моурав-гурджи и всех «барсов» висит на волоске злобствующей судьбы!
– Кто ты такой? Или ты… кем подослан?
Ибрагим начал рассказывать о друзьях Моурави в Стамбуле, о возникших у них подозрениях, о своей поездке в Токат и о страшных событиях, свидетелем и участником которых он, по предопределению аллаха, стал.
«Похоже на правду, – содрогнулся Ваххаб-паша. – Разве я был допущен на пир? И разве Хозрев не твердит, что, пока он не получит от султана ферман, не следует никому видеться с заподозренными в измене?»
И вдруг паша резко обернулся:
– Кто открыл тебе тайну?!
– Палач.
Паша невольно отшатнулся. Ужас отразился в его глазах.
Тут Ибрагим поведал о том, что он нашел средство не столько подкупить, хоть и это пришлось сделать, сколько запугать палача. И вот кровавый Мамед все ему рассказал, даже описал, какие жуткие истязания уготовлены ни в чем не повинным. Везир злоумыслил опозорить Моурав-гурджи и присвоить все его победы себе.
– Клянусь Меккой, это ему не удастся! Келиль-паша успеет предупредить Осман-пашу.
– О благородный, не успеет, ибо везир – хозяин Анатолии: в Самсуне его глаза, в Анкаре – руки, в Ускюдарэ – уши. И если даже Келиль-паша проскочил в Стамбул, то оттуда никто не появится. Не одну, наверно, а двадцать засад устроил на всем пути Хозрев-везир. Эйвах, он торопится.
– Видит аллах, я знаю, что надо делать!
Ибрагим, вздохнув, вынул из кармана амулет, завернутый в шелковый платок, и подал его паше:
– Пусть слуги не сомневаются в силе предвидения амулета и с этого часа никого не впускают в твой дом: ни пашей, ни прислужников, ни торговцев, ни водоносов, ни богачей, ни нищих. Обманчиво звенят колокольчики Токата. Хозрев-паша всех обрек на смерть, кто хочет помочь Моурав-гурджи.
Едва ушел Ибрагим, паша поспешно натянул оранжевые сапоги, положенные ему как паше янычарского войска, опоясался золотым шарфом, сунул за него два пистолета и пристегнул ятаган.
Дорога каждая минута. И вот он уже немилосердно стегает нагайкой своего аргамака, и тот словно летит, не касаясь земли, обидчиво встряхивая красною гривой.
Под сводом западных ворот гулко процокали копыта. Вот первая, вторая, третья линия шатров. Кругом сумрачные, настороженные янычары. Возле котлов усиленная стража.
На всем скаку спрыгнул с коня Ваххаб, бросив поводья оруженосцу. Он вбегает то в один парадный шатер, то в другой.
Паши важно курят кальяны. Лица их бесстрастны, на в сердцах – огонь. Они приверженцы Моурав-паши, с ним воевали в Сирии, с ним усмиряли Эрзурум, с ним хотят осадить Багдад.
Ваххаб увлекает за собой пашей в большой шатер, говорит он сбивчиво, от волнения задыхаясь, то не договаривая, то косноязыча. И это так не похоже на Ваххаба, что паши понимают: козни кровожадного везира достигли рокового предела.
Двухбунчужный паша со слегка одутловатым лицом и толстыми губами, тонущими в волнистой бороде, отбрасывает чубук кальяна. Он предлагает поднять по тревоге оды – Чериасы семнадцатую, Самсумджы семьдесят вторую, третью и пятую и Зембетекджы восемьдесят вторую. После вероломного истребления их капуданов янычары этих од затаили в своей груди неугасимый гнев. Окружить дом, настаивает паша, где заключены «барсы», и добром или боем вырвать их из железных лап Хозрева.
Второй паша продолжает сосать чубук, – дым кальяна более устойчив, чем неразумный план. Двухбунчужный забыл о высшей власти сердар-и-экрема. Но о ней не забыли муллы. Они выполнители воли пророка и наставники правоверных. Турки не пойдут против хранителей чистоты и истолкователей истины.
Ваххаб соглашается, что надо перехитрить Хозрев-пашу и исподволь подготовить янычар к мятежу против верховной лисицы с когтями шайтана.
Трое пашей решают: действовать стремительно, но тайно. С помощью мягких слов и твердого серебра убедить янычар, приверженцев Моурав-паши, очистить Токат от нечисти.
В чем должны янычары поддержать трех пашей? В их требовании не забрызгать кровью друзей знамя анатолийского похода. Честь Моурав-паши не подвластна палачу. Злодейство не может быть допущено. Истина превыше всего!
Там, где должен звенеть меч славы, не место секире позора!
Пусть забьют войсковые барабаны, взыграют литавры. Должны собраться янычары, сипахи и пушкари и подчинить воле орт Хозрев-пашу.
Суд янычар справедливо обсудит обвинение в измене. Пусть предстанут перед ним трехбунчужный Моурав-паша и все его соратники гурджи-"барсы". И верховный везир также предстанет. Нет суда справедливее, чем суд аллаха, и суд янычар – отражение на земле суда божьего.
Берегитесь, кто пренебрегает волей орт! Если вы, муллы и паши, приверженцы Хозрев-паши, подговорите своих янычар к неповиновению суду войска и они взбунтуются, увлекая за собой темных токатцев, то большое число орт перевернет котлы, низложит сердар-и-экрема и под своей охраной отправит всех оклеветанных в Стамбул на суд султана.
И тогда пусть дрожит тот, кто предпочел ложь истине! Бисмиллах! Клевете не место там, где расцветают цветы доблести. Три бунчука гурджи – хвосты лошадей полумесяца!
Янычары, сипахи и топчу вызволят правду из подземного царства шайтана.
Пусть все во имя справедливости происходит открыто.
Нет аллаха кроме аллаха, и Мухаммед пророк его!
Так уж устроен «этот изменчивый мир»: тут он бесстрастно выявляет злодейство, там торжество.
Пирует в стольном Тбилиси Хосро-мирза – царь Ростом. Он одобряет звон позолоченных чар, столь не похожий на звон цепей.
Новое утро разбужено немилосердным ревом бори и громом даулов. Оно удивленно приподнимает над Токатом щит-солнце, оно нацеливает его еще холодные копья на площадь большой мечети, где надрывается глашатай, призывая столпившихся вокруг него токатцев не позднее чем завтра собраться здесь после второго намаза и выслушать огненные слова благородного Ваххаб-паши.
"Во имя аллаха, кто из жителей не беспомощен, – на площадь!
Во имя аллаха, кто укроется от призывов Ваххаб-паши, не будет более уважаем!
Во имя аллаха, янычары, сипахи и топчу – тоже на площадь!
Дети мужества и доброты – все на зов справедливости!"
Глухой гул прокатывается по площади. Он подобен тому подземному, который трясет землю, валит города, горы рушит на реки, образуя озера.
От этого гула дрожат окна в дворцовом доме вали. Хозрев-паша зеленеет от страха, но ярость пересиливает и он предает тысяче изощренных проклятий Ваххаб-пашу: «Ай-я, шайтан, ты один затеял спасти Непобедимого, но забыл про два огорчения: секиру палача и поцелуй смерти. Яваш! Посмотрим, кто сильнее: озлобленный безбунчужный Абу-Селим или закованный в цепи трехбунчужный „барс“! Есть одно оружие – память, оно оттачивает два: ятаган мести и копье возмездия. Эйваллах!»
Абу-Селим никода не забывал, что в войне с Ираном благодаря его, эфенди, доверчивости в игре с Моурав-ханом Турция потеряла Ереван, Эчмиадзин, Баязет, Маку, Назак, Кызыл-килис, Кагызман и обширные земли от реки Занга до Карс-Чайя.
А разве в последний год Абу-Селим не скрежетал зубами, встречая в Стамбуле грузин? Но он был вынужден молчать, ибо Мурад IV не преминул бы и ста таким эфенди перерезать горло за каплю крови своего любимца.
«Теперь срок, – решил верховный везир, – спустить с цепи Абу-Селима, дабы еще крепче посадить на цепь Моурав-пашу». – И глаза Хозрева самодовольно сузились. Его разбирал мелкий хохоток.
Он надел под кафтан тонкий дамасский панцирь с золотыми буквами изречения: «Ты, аллах наш. Порази начальника наших притеснителей!», допив чашечку кофе, облизнул языком губы и послал чухадара за Абу-Селимом.
Едва эфенди вошел в зал ковров и раздумий, Хозрев вкрадчиво заговорил:
– Пробуди, эфенди Абу-Селим, свою память. Не ты ли убегал, подобно одному зайцу, от двух и еще двух ловушек, расставленных тебе Моурав-ханом? Не забыл ли, как, изодранный, ползал в камышах Аракса, занозя пять и пять пальцев и еще один?
Хозрев захихикал. Абу-Селим побагровел, метнув взгляд, будто нож. Нет, ничего не забыл эфенди. Он постоянно ощущал свой позор, как ядро на шее. И звезда его померкла, ибо султан хотя из-за знатности и не предал его палачам, но отстранил от всех военных дел империи.
Чухадар накрепко закрыл окна, преграждая доступ шумам взбудораженного города, опустил ковры на двери, – по ту сторону их стояли в белоснежных бурнусах арабы с саблями наголо.
Везир и эфенди опустились на подушки, поджав под себя ноги; они ласково смотрели друг на друга.
Говорили всего два базарных часа…
Потом эфенди, сияя, покинул дворцовый дом вали и вновь вскочил на коня, нервно танцующего под чепраком, украшенным золотыми кистями на длинных шнурах.
«Видит шайтан, – злорадствовал Абу-Селим, – я выведаю, зачем Ваххаб сзывает правоверных на площадь волнения дураков и сдержанности умных».
Щит солнца достиг зенита, но холодный ветер, долетавший с дальних вершин, уносил тепло. Токатцы накидывали на плечи войлочные плащи, кстати, они оберегали от сабельных ударов.
Ваххаб-паша только что вернулся из орт, расположенных около восточных ворот. Его тайные действия принесли желанные плоды – брожение янычар усилилось. Орты Джебеджы, двадцать вторая и тридцать третья, оставались верными боевому Келиль-паше. Иззет-бей заверил Ваххаба, что латники придут по первому сигналу. Еще надежнее были орты Силяхтара – сорок четвертая и сорок седьмая. Янычар еле сдерживали, каждый из них вызывался покончить с Хозрев-пашой. Но неожиданно в стане верховного везира оказались бомбардиры орт Хумбараджы. Капудан Неджиб, восторженный поклонник Непобедимого, переметнулся к врагам. Он боялся гнева аллаха.
Минареты, как каменные персты, указывали на небо. Но Ваххаб-паша и без них не забывал об откровениях пророка. В суре корана «Изложенные» Мухаммед предупреждает: «Мы заставим неверных подчиниться наказанию страшному», но в суре «Клеветник» он обличает: «Горе всякому злословящему…», а в суре «Эль-Араф!» предостерегает: «Аллах запретил совершать постыдное и явно и тайно…»
Улицы Токата до краев наполнили толпы. Все стремятся куда-то, жадно ловят новые вести, одна фантастичнее другой. Появились гадальщики и предсказатели. Одни важно изрекают то, что вымыслили сами, другие, подстрекаемые муллами в белых чалмах, на все лады восхваляют Хозрев-пашу:
– Алла, он отразит от вас руку врагов-гяуров!
– Не верьте, правоверные! – кричит водонос, даром предлагая воду. – Моурав-паша хочет всех обогатить!
– Бей водоноса! – рычит рыжебородый, вытаскивая огромный нож из-за кожаного пояса. – Лей на землю воду смутьяна!
– Мясника бей! – кричат в толпе. – Он слуга шайтана! Все за Моурав-пашу!
– Да одержит победу Хозрев-паша! Защитим пять бунчуков!
– Бей! Ур-да-башина Моурав-паше, блеску трех бунчуков!
– Алла! Сюда!
– Мо-олчи, кёр оласы!
– Бей!
Сипахи Ваххаба с трудом ножнами ятаганов пробили ему дорогу. Туркоман изгибал голову и зло косил глазами.
Скакун словно понимал, что хозяин его дорожит и одной секундой. Пронзительно заржав, он вынес его на улицу Водоемов. И тут все гудело и двигалось. Кто-то швырял камни. Круги расходились по зеленоватой воде, отражавшей затуманенное ветром небо.
Навстречу Ваххаб-паше двигались в строгом строю янычары. Привстав на стременах, он рассмотрел значок орты: на красном шелке дымящийся мушкет.
«Откуда взялась здесь двадцать восьмая орта Окджу? – удивился паша. – Ее шатры в двух часах езды от Токата. И куда она направляется?»
Не доезжая до дома, Ваххаб-паша вновь услышал, шум. Кто-то понукал коней. Перекресток был запружен бурлящим народом, – там по две в ряд двигались медные пушки, скрипели колеса и щелкали бичи.
Мимо главной мечети шагали янычары орты поджигателей. На высоких шестах чернели железные коробки со смолой и шары из легко загорающейся материи.
Ваххаб-паша насторожился. Он пришпорил скакуна.
Скинув шлем, обтянутый белой кисеей, он прошел в свой дом, затененный платанами.
В «комнате приветствий» его уже ждал Абу-Селим-эфенди, как всегда подтянутый и нарядно одетый.
Ваххаб-паша скрыл свое неудовольствие при виде незваного гостя.
Обычно словоохотливый и веселый, сейчас Ваххаб был мрачен и молчалив. Эфенди, как бы не замечая настроения паши, полюбопытствовал, зачем глашатаи надрывают глотку.
Ваххаб-паша сухо ответил:
– Приди завтра после второго намаза, узнаешь.
– Свидетель Абубекр, мне незачем глотать пыль вместе с оборванцами. И так знаю, о чем станут говорить все доброжелатели Непобедимого. – Эфенди рассмеялся, и черные усы в стрелку запрыгали на его губе. – Кто еще, о Ваххаб, проявил доброту к Моурав-паше? Напрасно молчишь, благородный паша, аллаху угодное дело затеяли паши. Я решил тоже уговорить янычар умерить свою ярость и терпеливо выслушать бывшего слугу шаха Аббаса.
Паша молчал. Он смотрел на эфенди так, как смотрят на глиняную куклу.
Абу-Селим внимательно оглядел «комнату приветствий». В ней были и кальяны и фрукты.
– Где же твое гостеприимство, паша?
– Оно при мне, – ответил Ваххаб и велел вбежавшим на зов слугам подать кофе и плоды, придвинуть кальяны, установить на арабском столике нарды.
Он сам открыл доску и, зная, что недаром приполз этот прислужник отвратного Хозрева, велел слугам удалиться.
– Хорошо ли, эфенди, ты играешь? – усмехнулся Ваххаб. – Ибо нет большей досады, как неудачно затрачивать время. Эйвах, жизнь так коротка.
– О паша, сам аллах толкнул тебя спросить об этом. Я всегда играю на выигрыш!
– Неужели, зфенди, ты забыл, как обыграл тебя в Иране Непобедимый?
– Видит небо, не забыл и… решил отыграться.
– Чох якши! На что будем играть?
– Мудрость подсказывает играть на выигрыш. Если ты, паша, проиграешь, должен открыть тайну: зачем тебе завтра нужны толпы на площади.
– А если ты, эфенди, проиграешь?
– Скажу, зачем к тебе пришел!..
– Чох якши!
Паша подбросил кости…
А наутро слуги нашли Ваххаб-пашу с перерезанным горлом.
Ветер зверел, срываясь с возвышенностей Думанлы-Даг, гнал к Токату столбы пыли, словно хотел подпереть над городом безоблачное небо.
Пыль обрушивалась на улицы, придавая всему желтовато-серый оттенок, и искрилась в ярких лучах негреющего солнца.
Минуло время второго намаза, и муэззины сошли с минаретов. Токатцы из большой мечети высыпали на уже переполненную, сдержанно гудящую площадь.
Стояли стеной, тяжело дыша. От зданий южной стороны до священной стены колыхались тысячи голов в пестрых тюрбанах, в красных фесках с длинными синими кистями, в воинских шлемах с перьями.
Взоры янычар и горожан были обращены к черному плоскому камню, отсвечивающему стеклом. На нем должен был вот-вот появиться боевой паша Ваххаб, ценимый за неподкупность и доблесть.
Вдруг впереди раздались изумленные выкрики. Волнение охватило толпы. Шум нарастал, будто где-то вода размыла плотину и ринулась вперед. И с такой же внезапностью толпы смолкли и расступились.
В образовавшийся проход вошли усатые мрачные янычары свирепой Бекташи, девяносто девятой орты, вздымая заряженные мушкеты. Их значок – хищная черная птица на верхушке кипариса, таившая в себе угрозу, – прошелестел над площадью.
За сплоченными рядами янычар показались фанатичные дервиши с кулаками, сжатыми на груди.
– Керим аллах! – глухо проворчал старший.
– Гу! – отозвались остальные.
И сразу на ветру затрепыхалось огромное знамя белого цвета с вышитыми золотом изречениями из корана: «Дарую тебе победу, великую победу! Всесильный аллах вспомоществует тебе, о Мухаммед! Объяви радостную весть правоверным!»
Эту «радостную весть» объявить правоверным вознамерился Хозрев-паша. Если убор коня может придать величие всаднику, то верховный везир полностью использовал это. Златотканый чепрак, унизанный жемчугом, покрывал аравийского тонконогого коня с золотой бляхой на лбу. Кругом седла вилось серебро, и серебром же отливали широкие резные стремена.
Кичливо ехал, окруженный телохранителями, Хозрев-паша. На нем полыхал золотом длинный кафтан, подбитый соболями, с широкими рукавами, спускающимися до самых ног. Его дынеобразную голову венчал пышный головной убор из атласа, белой кисеи, золотой кисти и шнуров.
За Хозревом следовали паши – его сторонники – в богатых бархатных одеяниях и оранжевых сапогах. Затем свита в красных суконных кафтанах и шапках с черными перьями.
И в конце опять янычары девяносто девятой орты (с фитильными мушкетами), в красных сапогах, будто по колени в крови.
Доехав до середины площади, Хозрев-паша остановился и повелительно крикнул:
– Эфенди Абу-Селим, читай правоверным хатт-и-шериф султана Мурада, «средоточия вселенной»!
Взойдя на черный камень, Абу-Селим обвел площадь обжигающим взглядом, потом важно развернул якобы вчера полученный верховным везиром свиток со свисающими на шнурках поддельными зелеными печатями, и торжественно начал:
– «Я, по превосходству бесконечных милостей всевышнего и по величию чудес, совершенных благословением главы пророков, коему да будет поклонение великое, султан славных султанов, император могущественных императоров, раздаватель венцов государям, сидящим на тронах, тень аллаха на земле, служитель знаменитых городов Мекки и Медины…».
Затаив дыхание слушали воины и горожане. На лицах многих появилось выражение благочестия, в глазах у многих вспыхнули огоньки фанатизма, но те, что жались к стенам и воротам, угрюмо безмолвствовали.
Абу-Селим продолжал:
– «…покровитель и обладатель святого Иерусалима, государь трех великих городов: Константинополя, Адрианополя и Бруссы, равно как и Дамаска – запаха рая, Триполи, Сирии, Египта, знаменитого своею приятностию…»
Неспроста вписал в свиток Абу-Селим полный титул султана. Зачитывая его, он как бы усыплял османов, возвращая их в привычное лоно покорности и раболепия.
– «…всей Аравии, Греции, государств варварских, наконец, владетель множества крепостей, которых имена излишне было бы здесь исчислять и возвеличивать…»
Токатцы и воины с трепетом и восторгом вслушивались в слова их властелина, тени аллаха на земле. Они приподнимались на носки и вытягивали шеи. Но были и другие – те, что жались к стенам и воротам и угрюмо безмолвствовали.
– «…Я, прибежище справедливости и царь царей, средоточие победы, – внятно читал Абу-Селим, придавая и своему лицу выражение слепой преданности, – спрашиваю: Моурав-паша! Ты и твои гурджи! Что за предательство вы совершили? Вошли в тайный сговор с шахом Аббасом, дабы поровну разделить турецкую землю между Ираном и Гурджистаном. Собака из собак, Аббас в насмешку прислал в Стамбул доказательства. Ты и твои гурджи своими черными деяниями затмили свет очей моих, попрали народ Мухаммеда…»
Стало совсем тихо на площади. Кто-то подавленна вздыхал. Кто-то шептал проклятия. Хозрев-паша приложил палец к глазам и провел им по гриве коня, как бы стирая слезу. Абу-Селим вскинул руку, подобно карающему ангелу:
– "Ты и твои гурджи влили в душу мне, потомку Османа, отравленный шербет. Но, во имя аллаха, справедливого и милосердного, я, «средоточие вселенной», не забыл твои заслуги при усмирении Сирии и Эрзурума и потому отвожу от тебя и твоих гурджи железные колы и оказываю величайшую милость, повелевая моему верховному везиру Хозрев-паше отдать вас палачу и отсечь головы.
Так определил я, султан Мурад, тень аллаха на земле.
За измену заплатите жизнью!
Да свершится суд божий!"
Крики возмущения взметнулись над площадью. Вопли. Угрозы. Требования немедля привести гяуров-гурджи и тут же растерзать их на мелкие куски.
Муллы потрясали руками, извергая проклятия. Дервиши плевались и били себя кулаками в грудь. Янычары, бранясь, обнажили оружие. Горожане метались, словно ища кого-то. Неописуемое безумие охватило толпы…
– Жизнь за измену! А-а-лла-а!
– Бе-е-е-ей г-я-у-у-уро-ов!
Но некоторые из тех, кто прижимался к стенам и воротам, усомнились в подлинности хатт-и-шерифа. Они возвысили голос, они пытались протестовать.
И тогда Хозрев-паша дотронулся до золотой бляхи на лбу коня.
Тотчас с четырех сторон площадь большой мечети оцепили янычары Окджу, двадцать восьмой орты, взяв на изготовку мушкеты.
Со стороны улицы Водоемов забили пушки, разрезая для острастки воздух свистящими ядрами.
Разрядили мушкеты в воздух и янычары Бекташи, девяносто девятой орты.
Войсковые поджигатели высоко подняли шесты с коробками, в которых горела смола. Запылали на шестах матерчатые шары, и удушливый дым пополз по стенам. Вакханалия огня и дыма захлестнула Токат. Люди с блуждающими глазами затрепетали перед верховным везиром.
И тогда Хозрев-паша снисходительно дотронулся до белой кисеи, спускающейся с его роскошного головного убора. Натиск уродства должны были сменить звуки красоты.
На всех углах и перекрестках мгновенно зазвенели тысячи нежных, чарующих, волшебных колокольчиков Токата. Их мелодичный звон ширился, вырывался из клубов дыма, вторгался в души и пленял сердца.
Внезапно из-за завесы черного дыма появился Утешитель. Он шел, припадая на правую ногу и вздымая на перекрещенных палках колокольчики, в отблесках красноватого огня они тихо колебались и звенели сегодня не так, как всегда.
Сняв один колокольчик, Утешитель бросил его перед конем Хозрев-паши. Подбоченившись, верховный везир милостиво повелел подать ему эту вечную песню Токата и положил на желтоватую ладонь дар аллаха.
Но колокольчик безмолвствовал, он потемнел от дыма и при падении у него отскочил язычок.
Токатцы с ужасом смотрели на черный безмолвный колокольчик.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Если бы не этот золотистый камень с черными пятнами, напоминающими шкуру барса, Ибрагим считал бы свой вчерашний разговор жестоким бредом.
– Откуда у меня этот странный камень? – засмеялся палач. – Обломок скалы принадлежал Таяру, оружейнику из Эрзинджана. Он тайно приготовлял в нем порох и за то посажен, – палач поднял указательный палец, – на железный кол: вот так! Камень волшебный, он укрепляет силу руки.
Вскинув тяжелый молот, палач с размаху опустил его на камень. Застонало железо, но на пятнистом обломке скалы не появилось и трещинки. Удивленный Ибрагим спросил: почему мастер секиры пытается раздробить причудливое творение аллаха?
Палач отрицательно мотнул головой. Этот камень не раздробит и тысяча ифритов, а он, палач, только готовит руку к предстоящему утру казни. От двадцати ударов мускулы сами приобретают свойство меди, а снести одиннадцать голов нужно одинаково – обидеть кого-нибудь из гурджи опасно, они злопамятны и могут в другом мире напомнить палачу его неловкость.
Вспомнилось сейчас Ибрагиму, как, погладив камень, он отдернул руку. Почему? Осман свидетель, от пятнистого обломка исходило тепло и, что еще удивительнее, он будто шевельнулся…
Что мог подсказать обломок скалы, напоминавший шкуру барса? Ибрагим с отчаянием вновь стал умолять палача устроить Моурав-паше легкую смерть. А остальным? О, разве о них раздумье судьбы?
Палач пододвинул серебряное блюдо с кусками халвы. Ибрагим отшатнулся – от халвы исходил приторный запах крови. Дотронется ли когда-нибудь Ибрагим до любимого лакомства? Вряд ли! И тут он узрел нечто более отвратное: палач развеселился! Его смех напоминал вопль, его слова – хруст костей, его песня – скрежет пилы.
Ибрагим затрясся: «Хвост шайтана мелькнул перед моими глазами! О аллах, не покидай меня в час великого смятения!»
Палач осторожно опустил мягкую кисть в фарфоровую чашу, наполненную нежно благоухающей розовой краской, продолжая раскрашивать колыбель, выдолбленную из орехового дерева.
– Ты, улан, сейчас вспомнил аллаха! Да будет всемогущий над головой моего сына! А за твою доброту я спасу одного из гурджи, если… если…
Ибрагим торопливо вынул из атласного мешочка ястребиный клюв из янтаря и, с нарочитой торжественностью прочитав молитву: «О Мухаммед! О ты, который изглаживаешь затруднения», сам надел на шею новорожденного амулет, предохраняющий от дурного глаза.
Почему Ибрагим возлагал на этот амулет какие-то надежды, он и сам затруднился бы сказать. Палач, рассыпавшись в благодарностях, положил рядом с пятнистым камнем золотой самородок:
– Выбирай!
Ибрагим взял обломок скалы, сохранивший тепло жизни, и поспешил уйти.
Он знал, как надо разламывать и дерево, и железо, и камни, ибо был выучеником благородного четочника Халила.
Всего несколько ловких ударов киркой, и пятнистый камень раздроблен ровно на двенадцать кусочков. «О Мухаммед! Разве не на одиннадцать?» – «Нет, Ибрагим, на двенадцать! Или ты забыл того, который телом пал там, в стране гурджи, а душой сейчас вместе со всеми?» – «Не буду спорить с тобою, о Мухаммед! Пусть будет двенадцать, по числу имамов… по числу… тех, кто мечом и любовью пробил себе путь к вершине!..» – «О Ибрагим, как красиво ты сегодня думаешь!» – «Не хочу обманывать тебя, о Мухаммед! Эти мысли, как молитву, выразил улан Автандил, рассказывая о подвиге Даутбека там, у Базалетского озера!..»
Ибрагим выложил камешки в один ряд:
"Нет, я ничего не забуду из виденного и слышанного мною. Двенадцать пятнистых камней, любивших огонь солнца и воду земли, будут отточены священной рукой мастера и нанизаны на крепкую нить моим отцом ага Халилом. Нет, эти каменные четки, напоминающие шнуру барса, не для продажи. Они для воспламенения в человеке возвышенных чувств: Меч и Сердце!
Да прикоснутся к ним и нежные пальцы женщины, и благословенные пальцы мудрецов.
Пусть воспоминание о лавке четочника ага Халила будет подобным лавке чудес, где гнездится вероятное рядом с невероятным. Итак, переживут столетия одиннадцать и один! Неразлучные воины, познавшие величие высоты через глубину бездны".
В тот час, когда Ибрагим думал о создании небывалых четок, палач возбужденно откинул гулко звякнувшие засовы и распахнул окованную ржавым железом дверь. В неясной полумгле он рассмотрел желтоватые, слегка отечные лица узников.
Он деловито сообщил им, что наконец затянувшееся дело приближается к благополучному концу, после чего он будет праздновать рождение сына. Вся родня жены съедется. Младшие палачи Токата с нетерпением ждут приглашения.
Видя полное равнодушие грузин к столь важному событию, палач начал о другом:
– Улан Хозрев ночью опять стучался в мой дом. Умоляя во имя аллаха освободить вас, за это обещал поклясться на коране, что, как уже говорил, большое богатство передаст мне. Видит небо, ради сына освободил бы, только на что богатство без жизни? Разве первый везир Хозрев-паша не угостил бы меня пытками, приготовленными для вас? Нет, я отказал улану. Машаллах! Тогда он снова попросил передать вам амулеты, я снова отказал, ибо догадался – внутри яд. А если умрете без моей помощи – это будет несправедливо, я платы не получу. Пока улан огорченно думал, что делать, я сказал: «Пойду посоветуюсь с женой». Выслушав, жена немного рассердилась: «Ты должен сделать приятное улану, ибо неизвестно, был бы без его помощи наш сын нур топу? Придумай немедля, и взамен твоего дара пусть для нашего маленького даст священный амулет от злого языка».
Тут обрадованно вспомнил: я принял грузин по счету – одиннадцать, но пророк осчастливил меня святым числом: я нашел двенадцатого и за него получу большую награду от везира. Это будет, решил я, первый подарок нашему сыну. «Кисмет! – ответила жена, – раз пророк благосклонно преподнес тебе лишнего, не прельщайся земной наградой, пусть один из пленников останется жив, и тогда наш сын станет самым счастливым. Предложи амулетчику за хороший выкуп двенадцатого. Кисмет! Только аллах знает, почему как раз теперь родился у меня сын». Так сказала моя счастливая жена. Выбирай, Моурав-паша, кого хочешь, и я клянусь своим Хозревом, – спасибо улану, хорошее имя, – спрятать тобою избранного в моем доме, а после… помочь улану вместе с выбранным тобою бежать в Эрзурум.
Радость озарила лица «барсов». Автандил! Красавец Автандил вернется к бедной Русудан! Саакадзе с трудом достал закованной рукой последнюю ценность – алмазный перстень, окаймленный бирюзой, подарок шаха Аббаса, и отдал палачу:
– Если исполнишь обещание, твой сын вырастет честным и правоверным. Если обманешь, мертвый проберусь в твой дом и задушу его твоим же поясом.
Палач, задрожав, упал на колени, умоляя верить ему и не мстить за чужую вину. Ведь не исполни он повеление везира, с него самого сдерут шкуру, а другие палачи не так жалостливы, как он, и не захотят приблизить к истязаемому желанный конец. Пусть большой Моурав-паша спокойно выберет счастливца.
Острым взглядом окинул Саакадзе примолкших, но не согбенных друзей. Глаза задержались на Автандиле.
«Мой сын! Две жизни за жизнь его готов отдать, Русудан! Как обрадуется она! Но… я не совершу несправедливости». – С невероятным усилием отвел он взгляд от сына. «Папуна? Душа его шире, чем небо. Незачем его обижать, не уйдет, даже просил не расковывать его, хочет погибнуть раньше нас… Дато?.. Неповторимый Дато! Почти не изменился, глаза горят, уста молят о любви… Для Хорешани должен… Нет, зачем терять слова, не согласится… Может, Димитрий… полный чистого огня…»
– Мой Димитрий…
– Ты что, Георгий, шутишь?! – слегка побледнел Димитрий. – Смотри в другую сторону!
За поясом палача поблескивала секира. Она холодно и жестоко напоминала о том, что неотвратимо, что приближается с каждым мигом.
Саакадзе мучительно делал выбор: «Тогда Гиви…»
– Мой верный Гиви, ты…
– Напрасно не проси, Георгий, мне одному Хорешани доверяет Дато.
Матарс, уронив черную повязку с глаза, протягивал сжатые руки к удивленному Гиви.
Палач переступал с ноги на ногу. Он не торопил и, глядя на мрачный потолок, чему-то улыбался.
«Но почему взор опять устремлен на Автандила? Вот крикнуть это дорогое имя и спасти… – до боли прикусил себе губу Георгий. – Нет, слишком гордый… Пануш?.. Элизбар?.. Матарс?.. Эрасти!.. С малых лет вернее шашки мне служил, жизнь не колеблясь мне отдал…» – Стон от невыносимый душевной муки вырвался из груди Саакадзе.
Прижавшись к отцу, всхлипывал Бежан. Широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрел Эрасти в лицо Моурави. Точь-в-точь как много лет назад в Носте, когда гзири вывозили хлеб.
Секунды казались часами. Палач, поглаживая секиру, погрузился в безмятежные думы. Он знал: «Аллах не любит поспешности в таком деле».
«Опять проклятое сердце к Автандилу тянется!» – возмущался собой Саакадзе и неожиданно для себя произнес:
– Автандил!..
Все подались вперед, словно после долгого странствия увидели конечную цель, к которой стремились, и сейчас опасались, чтобы она не оказалась миражем. «Наконец решился», – облегченно вздохнул Дато и оторвал от белого рукава рубашки лоскут.
– Автандил! – негромко, но внятно повторил Саакадзе. – В юные годы обрывается твоя жизнь…
Что-то подступило к горлу немногословного Пануша. О, как проклинал он свое бессилие, как никогда пораженный благородством Георгия Саакадзе.
– Не печалься, отец, – твердо ответил Автандил, выпрямившись и по-горски выставив вперед правую ногу, – все равно тебя не пережил бы. Когда так погибает Георгий Саакадзе… даже в мыслях нет жалости к своей жизни.
– Спасибо, мое дитя, ты облегчил мой выбор… – Горло Георгия словно сдавила костлявая рука, но голос его опять звучал властно. – Пусть останется жить самый младший… Бежан Горгаслани… Тебе повелеваю живым уйти отсюда.
Эрасти вскочил, конвульсивно сгибая и разгибая пальцы, будто силился схватить воздух.
Дато силой принудил его сесть: ведь палач может заметить раскованный браслет на левой руке.
– Будь мужествен, – после краткого молчания продолжал Саакадзе, – из верхнего окна смотри, когда выведут нас… до конца смотри… Достигнешь пределов Картли, поведай о «барсах». Расскажи, как умирали мы, побежденные черной судьбой, как сожалели, что не было на нас ладанки с крупицей родной земли, но как росла в нас ее несказанная сила.
– Георгий, последние полтора часа тебе отдаю! – Димитрий то вскакивал, то снова падал, не зная, как выразить обуявшие его чувства.
Дато не удивлялся: так именно должен был поступить Великий Моурави, своим примером всегда поддерживавший в «Дружине барсов» дух самопожертвования.
Не только Димитрий, но и Ростом, да, пожалуй, и другие «барсы» тщетно пытались что-то сказать, но не находили слов. Одно стало ясно им, что они не до конца постигли силу возвышенной души Моурави. Паата! Автандил! Кто встречал еще такого витязя, такого непоколебимого сына дорогой Картли? Разве не честь погибнуть с ним рядом? И, неведомо почему, вдруг всех охватил восторг, такой восторг, который приходит только в час большой нравственной победы. Вот-вот пренебрегут они опасностью, скинут цепи и ринутся к нему.
И, больше не стыдясь, закрыл свое лицо в ладони потрясенный Ростом:
– Мой… Георгий… – мог только он выговорить.
Дато, звякнув цепью, учтиво поклонился палачу:
– Добрый правоверный, во имя аллаха, подарившего тебе сына, как перед пророком обещал, нашего мальчика передашь улану… – Дато хотел сказать Хозреву, но не мог заставить себя выговорить имя злодея, – улану-амулетчику, он знает, как переправить двенадцатого в Эрзурум. Теперь уйди… Мы хотим помолиться…
Палач в знак согласия кивнул головой. Он был милостив и не хотел мешать молитве, – она, как фонарь, освещает путь и в ад и в рай. И он направился к двери.
– Постой! Скажи, сам поведешь нас к месту пыток?
– Нет, гурджи-паша, мои два помощника поведут, а я там должен стоять в праздничном тюрбане. Не предавайся черной думе… все пройдет благополучно, нож для тебя я сам отточил.
– А чем вооружены твои помощники?
– Аллах свидетель, даже сто скованных богатырей может вести на цепи один чауш. У них за поясами только медные толкачи, отстанет кто из вас, удар получит – вот так.
«Барсы» переглянулись, они рассчитывали завладеть хоть оружием позора. И снова разочарование. Нет, злой рок продолжал довлеть над ними.
– Ну, спасибо за приятный разговор, завтра встретимся, – невольно засмеялся Дато.
И этот смех, такой неожиданный, заставил палача вздрогнуть. Он невольно схватился за секиру и задержался в дверях:
– Жаль, спешит везир, я хотел вас всех угостить пилавом. Кисмет! Да будет последний сон ваш подобен сну святого Омара! – и, приложив руку ко лбу и сердцу, вышел.
Гулко звякнул засов. И тотчас зазвенели все цепи, словно лишь ждали они, пока уйдет палач. «Барсы» вскочили.
– Отец! О!.. О!.. – вскрикнул Автандил. – Отец! Твой меч не смеет навсегда застыть в ножнах! Ты должен… ты…
– Бежан Горгаслани! – сурово оборвал Саакадзе. – Скрой этот вопль, Бежан. Скажи там… в Картли, что никто из нас не дрогнул перед страшным концом!
– Отец! Мой замечательный отец! Как мог я не дрогнуть перед величием твоей души?!
Автандил, счастливый, бросился в объятия Саакадзе. Впервые предался он чувству большой сыновней любви. Он целовал шелковистые усы, высокий лоб и особенно нежно – светящиеся глаза.
Молчал лишь Эрасти, подавленный милостью: «Почему… почему не Автандил?»
Заметив волнение верного спутника, Саакадзе строго сказал:
– Помни, Эрасти, я уже решил, – и резко повернулся. – Вот, друзья, много лет я шел с вами вперед, то поднимаясь, то падая. Быть может, я не раз ошибался, но помыслы мои всегда были чисты… чисты, ибо неизменно думал о нашей Картли, о нашем народе. Не мы виновны, если силы оказались чересчур неравные, если время на стороне князей, на стороне врагов, что засели внутри нашей крепости и беспрестанно осаждают нас. Ведь мы молоды, и полагал я: большая борьба за воссоединение всей Грузии в одно царство только предстоит. Хосро-мирза Багратид, он согласился бы, ибо, не в пример Луарсабу, прочно стоит на земле и, не в пример Теймуразу, не путает перо со скипетром. Увы, немногое пришлось свершить. Судьба! Или рано мы родились? Быть может, рано! Но жить иначе не могли… Друзья, братья, мы в середине Турции, окружены враждебной природой и извечными врагами. Они много бы дали, чтоб летописцы их посмели описать нашу смерть, как предел бесславия. Им хотелось бы видеть нас, грузин, под ножом палача, в желтых кофтах, наполовину обритыми, изувеченными на помосте. И тогда бы ваши доблестные и трудные дела, мои «барсы», покрылись густой пеленой позора. Но нет! Не бывать этому!! Мы здесь – грузинское войско. Нас, как всегда, меньше, чем врагов, но мы никогда не отступали, – не отступим и теперь. У нас осталось не много богатства: несколько глотков воздуха. Но кто в силах отнять у нас последнюю битву? Так завещаем ее потомкам…
Еще долго и проникновенно говорил Саакадзе, окруженный «барсами», о мужестве духа, свойственном лишь тем, кто всегда стремится к высшим целям. И вдруг замолк: «Кому говорю я о мужестве?!» Задумчиво покрутив ус, он спокойно велел всем лечь и постараться уснуть.
Последний привал! Пусть сырая мгла послужит буркой уставшим «барсам». Да будет им камень под головой мягче бархата. Воины спят. Тише!
В черный провал ночи смотрел Георгий. Бурная жизнь вновь плыла мимо, вырывая из мрака былинки воспоминаний. Внезапно он приподнялся на локтях, тревожно повернул голову и, скорее чувствуя, чем видя, прошептал: "Нет, все целы… все, увы, со мной… Как ровно дышат. Блаженная улыбка на губах Гиви. Димитрий поставил рядом с собой желтые цаги, подарок деда. Пануш сопит, как медведь. Дато полуоткрыл глаза, может, ощущает жаркий поцелуй Хорешани? Ледяное спокойствие на лице Ростома, он и в прощальном сне держится как гость. Элизбар осторожно протягивает руку… может, чудится ему конь? Матарс привычно поправляет черную повязку. Автандил разбросал на бледном лбу непокорные волны волос. А Папуна безмятежно развалился так, словно лежит на арбе и под немилосердный скрип колес любуется бездонным небом, навалившимся на вершины… Картли! Русудан, ты увидишь ее, несгибающаяся дочь обетованной земли. Покажи пример мужества грузинским женщинам, пусть слава о спутницах «барсов» переживет века!.. Сыны мои! Паата! Автандил! Вы со мною. В вас заложена часть моих помыслов. Бежан! О нем не стоит думать, его судьба предрешена не мною. Иорам, продолжатель моего рода… Да пробудится в тебе дух воина, витязя родины!.. Об этом позаботится неповторимая Русудан! Дочери? Они под крепкой охраной. Нино… золотая Нино! Ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз. Я склоняюсь над ними, никогда не темнеющими, и говорю: «Прости, если сможешь! Я исказил твою юность, я не дал расцвести твоей красоте, я не утолил твою жажду счастья. Умышленно? Нет! Русудан пробудила во мне высшее чувство. Значит?.. В последний час могу себе признаться: двоих любил… Может, у меня два сердца? Кто-то сказал, что два… „Барсы“! Моя „Дружина барсов“! Как неувядаема, прекрасна ваша молодость, отвага, ваша дружба! Кто из грузин не пожелает походить на вас? Увы, самоотверженность не всегда источник радости! Ваша беззаветная любовь ко мне привела вас к пропасти, и я ничем не могу отблагодарить вас. Мой Эрасти, ты никогда не знал, что твоя жизнь хоть на час может принадлежать не мне. Тебя я… как мог, вознаградил… Вот Папуна… Об этом не следует удручаться. После Тэкле он расплескал, как воду, свою душу и сам наполовину уже покинул этот изменчивый мир».
Стараясь не звякать оковами, Дато поднялся, украдкой достал из-за пазухи лоскут, острием железа сделал надрез на руке и кровью стал выводить на белой ткани ту песню, что сложилась у него в забытье:
Фарсмана вспомним деяния. Храбро сражал он парфян… Черные где одеяния? Скиньте парчу и сафьян! Сломлен изменой нежданною, Ненависть, Фарсман, утрой! Клятву, им некогда данную, Выполнит витязей строй. Кто не рожден для заклания. Взор уподобит мечу… Черные где одеяния? Скиньте сафьян и парчу! Горе нам! На поле бранное Фарсман не вынесет суд. Тело царя бездыханное Не на щитах вознесут. Жертвою пал злодеяния Тот, кто был в натиске рьян… Черные где одеяния? Скиньте парчу и сафьян! Духи те злые не люди ли? Фарсман от рабства нас спас. Наши края обезлюдели, Кончен в колчанах запас. Витязи! В час расставания Станем плечом мы к плечу! Черные где одеяния? Скиньте сафьян и парчу! Счастье нам! Слезы бессилия Нас миновали. На бой! Братья, утроим усилия! Нам колыбельную спой, Родина, отзвук предания, Каждый тобой осиян! Светлые где одеяния? Кинь мне парчу и сафьян!«Зари» – народный плач о грузинском царе, убитом людьми-чародеями. Как переплелась жестокая явь с древним сказанием. Дато тихо напевал песню, вглядываясь в слова, начертанные его кровью.
Видения толпой обступили Георгия. Вот послышался грохот камней, несущихся в пропасть, рокот неведомых труб, шум от ударов щитов о щиты. Откуда-то из мглы наплывали ветхие знамена, вставали когорты прадедов, они шли в блестящих шлемах, со шкурами тигров, перекинуты ли через плечо, с тяжелыми мечами, вскинутыми под самые звезды.
Потом поднялись туманы. Взошло багрово-красное солнце и озарило башни Носте. Высоко над ними, то словно тая в синеве, то вновь нависая живой угрозой, парил беркут, из крыла его выпало перо и долго кружилось над долиной, опоясанной золотым поясом солнца. Но вот перо мягко опустилось в родник – такое белое, словно обронил его ангел вечно снежных вершин. К роднику по витой тропинке плавно спускались стройные девушки, придерживая на плечах кувшины. Под всплеск воды зазвенел молодой голос, но вдруг налетел ветер, буйный джигит, подхватил на лету песню, будто кисею, и пронесся с нею по острым камням и зеленым зарослям. А самая красивая девушка стала зачерпывать воду кувшином, но не было… но не было в нем дна, и вода звучно падала обратно в родник. «Картли, моя неповторимая!»
Тяжело рассеивалась мгла под низким сводом. Ностевцы, разлив оставшуюся воду по ладоням, смочили себе лицо, – сон уже был не для них. Саакадзе расправил могучие плечи:
– Ну вот и день на пороге. Мы знаем, что ждет нас за этой железной дверью. Итак, сегодня, друзья, мы провожаем Бежана.
Да, они провожают его в жизнь, полную тех шипов, которые им сейчас казались мягче лепестков роз. В жизнь, полную треволнений и сопутствующего им очарования. В жизнь не только призраков, но и дорогих им существ. И поэтому Дато особо бережно вынул шелковый платок, прикоснулся к нему губами и протянул мальчику:
– Передай Хорешани… скажи, пусть не печалится… много лет счастливы с нею были… Пусть за меня сына целует, за меня шутит с ним.
– Передай деду, на мне сегодня желтые цаги были, – Димитрий закатал рукава, снял браслет, – скажи, я благословляю судьбу за то, что не пережил его… А браслет… пусть передаст той, которая хранит такой же…
– Передай жене, – Ростом сдернул с шеи тонкую цепочку с золотым крестиком, – скажи, чтобы мои два сына верно служили родине. Я ошибался… Они обязаны стать воинами, так я повелел! Пусть никакая смерть не устрашает их, ибо бескрылая жизнь страшнее всего.
– Передай Хорешани, – Гиви вынул из кармана византийскую монетку, – скажи, давно для нее купил, только случая подходящего не было подарить… И еще скажи – умру, благословляя ее имя.
Автандил откусил спадающую ему на лоб вьющуюся прядь, завернул в платок:
– Передай моей матери. Скажи, пусть ни в сердце, ни в мыслях своих не сожалеет обо мне. Я хочу до конца остаться ее достойным сыном. Моя лучшая из матерей никогда не любила слез, пусть и сейчас не затуманивают они ее прекрасные глаза… Передай Иораму и сестрам мои слова: думал сегодня я о них и напутствовал на долгую жизнь.
– Передай эту повязку моей матери. – Матарс снял с глаза черную и надел белую. – Скажи, пусть сбережет для примера нашим потомкам. Глаз мой я потерял на бранном поле.
Пануш, Элизбар передавали близким на память последние вещицы и прощальные слова.
Папуна бережно снял с груди ладанку:
– Передай Кериму, скажи, для маленькой Вардиси посылаю. Твоей бабо Мзехе и отцу твоему спасибо за любовь к Тэкле. Пусть Керим бережет свою красавицу жену. Пусть на свадьбе мою долю вина он сам выпьет за ту долю счастья, которая каждому человеку положена на земле. Любимым Русудан, Хорешани, Дареджан передай: пусть помнят – они жены воинов, не пристало им предаваться напрасной печали.
– Передай госпоже моей, – Саакадзе снял обручальное кольцо. – И еще передай слова любви и утешения. Скажи: ей отдаю последний вздох, как отдавал лучшие часы моей жизни, лучшие помыслы… Иораму скажи, пусть будет достоин своих братьев, Паата и Автандила, но пусть живет дольше, пусть родина гордится им, и, как пожелал Папуна, служит он также отрадою своей матери… А женится – сыновья его имена «барсов» пусть носят… Первого Даутбеком должен окрестить… второго – Папуна… Дочерям моим тоже такое передай: Гиви – чтобы звался один из сыновей Хварамзе, Эрасти – пусть будет у Маро… Дато, Ростом, Матарс, Пануш… – никого чтобы не забыли… Вся моя семья должна свято чтить тех, кто отдал мне свои жизни, кто жил и погиб рядом со мною… Теперь, Бежан, крепко запомни: ферман Хосро-мирзы имеет силу. Поэтому долго в Эрзуруме не тоскуйте, проберитесь в Тбилиси… И еще: не забудь повидать сына моего Бежана. Передай ему то, что сказал я: пусть не забывает, что он сын Георгия Саакадзе, и пусть будет воинствующим монахом, а не келейным. Еще передай госпоже Хорешани, если когда-нибудь встретит Эракле Афендули, пусть напомнит: нет горше гибели, чем гибель надежды. – Саакадзе вынул лежащий у него на сердце маленький кисет с вышитым беркутом, подержал на ладони, затем надел на шею Бежану и бережно застегнул ворот. По привычке он шагал по каменным плитам, эхо гулко отдавалось под мрачным сводом, и вдруг круто остановился. – Передай этот кисет игуменье монастыря святой Нины, скажи: в предсмертную минуту я думал о золотой Нино, пусть простит, если сможет…
Ни одна жилка не дрогнула на лице Димитрия, но «барсы» понимали, какую муку испытывал он, похоронивший в своем мужественном сердце необъятную любовь.
С искаженным от скорби лицом Эрасти обнял сына. Прислушиваясь к биению его сердца, он тихо ронял слова:
– Передай Дареджан… твоей матери… пусть научит тебя служить Иораму Саакадзе, как я служил Великому Моурави… передай, чтобы каждый день в молитвах своих вспоминала это имя… Еще передай: мое неизменное желание бог услышал – я умру рядом с повелителем моей жизни.
Саакадзе привлек к себе Эрасти, крепко поцеловал и ободряюще потрепал по плечу.
– Ты, мой Эрасти, умрешь рядом со мной, как жил рядом. Если обо мне вспоминать станут, то и твое имя повторят в числе славных имен моих сподвижников: друзья – с любовью, враги – с трепетом… Но сейчас нет рядом с тобой повелителя, а есть брат. И, по обычаю прадедов, скажем: брат для брата в черный день!
Вдруг Саакадзе наморщил лоб, мысленно повторил: «Враги – с трепетом!» – и стал беспокойно искать на себе какую-либо вещицу и, не найдя, оторвал от куладжи кусок бархата:
– Бежан! Передай это князю Шадиману, скажи, пусть он этим бархатом сбивает пыль с листьев лимона, вспоминая мои усилия перегнать мчавшуюся судьбу, которая впрягла в свою колесницу один белый день и одну черную ночь. Увы, не сумел я схватить под уздцы белый день, и меня настигла черная ночь… Передай… Думаю, моему противнику не будет безразлично, что в последний час вспомнил и о нем.
Быть может, Великий Моурави сейчас испытал бы невольное волнение, если б мог увидеть, как владетель Сабаратиано, выслушав рассказ Бежана и приняв бархатный лоскут, заперся в своей опочивальне, повелев подать дорогое вино и две чаши, и как глубокой ночью, открыв дорогой ларец, где хранились драгоценные шахматы из слоновой кости, окаймленные золотом, поцеловал он бархатный лоскут и бережно прикрыл им неподвижные фигуры. Наполнив чаши вином, князь Шадиман Бараташвили поднял их, осушил сперва одну, потом другую и почти громко сказал: «Игра в „сто забот“ у нас с тобой, Великий Моурави, закончена вничью! Без тебя к делам царства я не вернусь!»
И, словно услышав такое решение, Саакадзе задушевно промолвил:
– Так не будем, дети мои, печалиться: все за одного, один за всех! Давайте обнимемся! Папуна, лучший из людей… Димитрий, спрячь слезы… Дато, брат мой… Автандил, как ты похож на свою замечательную мать… Элизбар, около меня стой… Пануш… Матарс… Гиви… Дорогие, как мало знали вы радости, как мало думал я о вас всех… Прощайте и простите, если не так жил…
Наступила гнетущая тишина. Она была нестерпимее самой изощренной пытки. И подвластные ей, будто застыли «барсы», опасаясь малейшего шума. Ведь и эта гнетущая тишина никогда больше не могла повториться. Вдруг Дато обмотал кисть правой руки цепью и звучно запел:
Духи те злые не люди ли? Фарсман от рабства нас спас. Наши края обезлюдели, Кончен в колчанах запас.И «барсы» встрепенулись, словно освободились от чар волшебства, и подхватили крылатую песню.
Витязи! В час расставания Станем плечом мы к плечу! Черные где одеяния? Скиньте сафьян и парчу!За окованной железом дверью послышался неясный говор, кто-то гремел оружием.
Воодушевление охватило «барсов», посветлели их лица, и несокрушимая сила отразилась в глазах. Они пели все громче:
Счастье нам! Слезы бессилия Нас миновали! На бой! Братья, утроим усилия!И Автандил, озаренный каким-то видением, буйно встряхнул кудрями:
Нам колыбельную спой, Родина…Испытывая прилив сил и превозмогая боль в сердце, Дато подхватил:
…отзвук предания, Каждый тобой осиян!Звякнул засов. Кто-то грубо откинул его.
– Бежан, скорей! – крикнул Саакадзе и, оторвав от отца мальчика, втолкнул его в нишу.
Образовав строй, «барсы» заслонили собой нишу:
Светлые где одеяния?И с последней просьбой обратились к родине:
Кинь нам парчу и сафьян!Из полуоткрытой двери пробился сноп света, будто дорожка в неизвестность.
Едва переступили порог двое слуг помоста с желтыми кофтами, перекинутыми через плечо, и веревками, как Димитрий и Дато, выпрыгнув из-за угла, ударами кулаков, обвитых цепью, сбили их с ног. И вмиг, завладев их толкачами, размозжили им головы и ринулись к выходу.
Когда картлийцы гурьбой вырвались во двор, Георгий Саакадзе обвел его молниеносным взором и сразу понял, что едва теплившаяся в душе надежда пробиться за ворота исчезла. Не только двор и прилегающий к нему сад кишели озверелыми янычарами, но и у ворот, и дальше за ними, и еще дальше, в глубине улицы, пестрели тюрбаны и сверкали пики сипахов. А за сипахами гудели толпы токатцев, стремясь прорваться во двор. К этому их неистово призывали муллы.
Тогда…
Саакадзе рванулся на врагов, за ним, в исступлении, «барсы».
Ошеломленные янычары первой линии сначала так растерялись, что и не шевельнулись, когда на их головы посыпались удары железных кулаков. «Барсы» бились треугольником. Каждый удар на учете: без промаха – в висок. Замертво падали янычары, чауши. В тесноте и давке никто из них не мог обнажить ятагана. Сокрушающ и страшен был рукопашный бой.
И вот сквозь гущу османов уже пробита захваченным оружием кровавая тропа. Ярость пылала в глазах грузин: нет, не погибнут они от подлых рук палача! Они падут как воины, дорого отдав свои жизни.
На верхнем ярусе резного киоска показался Хозрев-паша в плаще из красного бархата. В бешенстве он изрыгал проклятия, грозил адской карой, заклинал именем султана.
– Э-эх, «барсы!» Мы недаром пили вино с серебром![78] – загремел по-турецки Саакадзе. – Покажем собаке-везиру, как празднуем мы смерть!
Янычары первой линии расступились, и откуда-то из глубины вынырнул зловещий значок орты Бекташи с изображением хищной черной птицы, сидящей на верхушке кипариса.
– Гу! Гу! – фанатично выкрикнули осатаневшие дервиши, потрясая кусками толстого белого сукна.
Распаленные дервишами, на грузин обрушились янычары девяносто девятой орты, беспорядочно паля из мушкетов, но теснота делала выстрелы бесцельными.
«Барсы» сошлись с ними на расстояние двух локтей и, не давая вновь зарядить ружья, с новой силой обрушили на врагов не только железные кулаки, но и захваченные ятаганы.
– Э-эх, Даутбек! Жаль, ты не с нами! Не видишь, как мы бьем башибузуков Хозрева! – неистовствовал Димитрий.
Саакадзе врезался в самую гущу. Он больше не был ни величественным сардаром, ни трехбунчужным пашой, не был надменным Непобедимым, он снова был молодым горячим «барсом» из Носте.
Янычары внезапно рассыпались, в ворота хлынули на конях сипахи сводной орты.
Заслоняя Саакадзе от десятков ятаганов, Дато и Автандил чуть подались к ржавым дверям подвала, откуда только что так стремительно выбежали на страшный бой.
– Папуна!.. Куда ты?!. Гиви!.. Назад!.. Бей!..
– Живым! Ай-я, живым хватайте! – вопил Хозрев-паша.
Прорвав ряды сипахов, толпа фанатиков проникла во двор, потрясая клинками.
– Палач! Нож обнажи! Бросай! Если не в два глаза, в один! – командовал Хозрев.
Палач Мамед ринулся было вперед, целясь в Моурави тонким ножом, и тотчас осадил назад, испуганно тараща глаза на Ибрагима, прислонившегося к ржавым дверям подвала… Нет, это не сон! На груди улана предостерегающе блестел знакомый янтарный амулет – клюв ястреба.
Зачем Ибрагим здесь вместе с неистовствующей пестрой толпой? «Видит аллах, для святого дела! Да, если вчера не мог спасти, то сегодня должен уберечь от позора! Вот падают „барсы“, но еще больше их враги. Цепи сильнее ятаганов! Видит солнце, аллах на стороне храбрецов!»
Зорко следит за небывалой битвой Ибрагим. Не позднее как сегодня ночью он соединит «Дружину барсов», а душа у них была всегда одна! Вот почему он, Ибрагим, посадит у их изголовья только один величественный кипарис!
А бой кипел – яростный! беспощадный! конечный бой!
Сипахов уже направлял Абу-Селим-эфенди, в его руке сверкал клинок Димитрия, которым он завладел после ограбления дома Моурави. А Хозрев исходил слюной и в бешенстве размахивал плащом из красного бархата.
Перекрывая своим громовым голосом несусветный шум и лязг клинков, Саакадзе метнул подхваченный на лету египетский ханжал с окровавленным лезвием в Хозрев-пашу.
– Э-эй, везир, башкой заплатишь султану за пятый трон![79]
Хозрев-паша едва успел отскочить и разразился проклятиями.
– Мой клинок! Мой клинок с именем Даутбека! – зарычал Димитрий, бросаясь на конного эфенди Абу-Селима.
– Яваш! Живыми!.. Живыми ловите!.. – не переставая вопил везир, прикрываясь плащом из красного бархата.
Груды тел затрудняли движение. Они, словно щиты, прикрывали собою павших «барсов».
«Промысел неба! – думал Ибрагим. – Не изуродует мертвых оружие палачей».
– О-хо, Георгий! Скольких ты уничтожил! Полтора часа тебе… а… а…
– Димитрий! Дорогой Димитрий пал!..
Изогнулся Эрасти, сделал немыслимый скачок и, выхватив у остолбеневшего эфенди из руки тяжелую черную саблю Димитрия с именем Даутбека, протянул Саакадзе, а сам, тут же изрубленный, пал у его ног. Саакадзе рванулся вперед. Черная молния сверкала в его pуке, невообразимой радостью полыхнули глаза. Верный Эрасти оказал ему последнюю услугу.
И пошла черная сабля косить ряды.
«Нет, не дотянуться до Хозрева! – пожалел Саакадзе. – Он надежно укрылся за спинами янычар. Тогда!..»
– Даутбек за меня! Я за Даутбека!
И покатилась другая голова… третья… Звенит черная сабля…
– Шайтан!.. Шайтан! – объятые ужасом, шарахались сипахи.
– Где шайтан?.. Кто видел?.. А-л-лах!
– Правоверные, спасайтесь! Вот он! Вот шайтан!
Это, кажется, крикнул Ибрагим, бросаясь то вперед, то в сторону. Мечется перепуганная пестрая толпа. Толкотня, брань, чей-то сумасшедший хохот!
– О аллах! Бисмиллах! Пощади! Аман! Заман! Где?
Мелькают цепи. Лязгают ятаганы.
– Дато… Дато убит!.. Дитя мое, Автан…
Упал Автандил лицом на белый лоскут, который сжал в руке уже мертвый Дато, – упал так, словно еще раз хотел прочесть песню, начертанную кровью.
Кружится черная сабля, ломая и круша.
– Яваш! Яваш! Хватайте! Если нельзя с живого, с мертвого шкуру целиком сдерите!.. Рубите! голову! ноги! руки! Руки рубите!..
Хозрев в припадке ярости швырнул на помост свой плащ из красного бархата и, топча его, изрыгал проклятия, грозя драгоценным ятаганом палачу. Но палач, не двигаясь, суеверно косился на янтарный клюв ястреба, бормотал молитву и вдруг… выронил нож.
«Слава всемогущему, – шептал Ибрагим, – позора не будет!» Он еще плотнее придвинулся к ржавой двери и незаметно приоткрыл ее.
– Живым! Живым хватайте! – захлебывался слюной Хозрев-паша. – Ай-я, Моурав-гурджи! Стань достоянием ада! Сюда, бас-чауш! Сто давай сипахов и еще сто! Палач, ты что, издох?! Тупой нож, лучше тупой!
Всколыхнулось желтое знамя с изображением раздвоенного меча. Лава обрушилась на Моурави. Что-то с воплями кружилось, светлело, взлетали ятаганы, сбивались копья, в лужах крови хлюпали ноги. Запахло чем-то приторно сладким, пронзительно заржали кони. Кто-то рядом зажег факел, кто-то захрипел.
Один в тесном кольце озверелых приспешников Хозрев-паши остался Георгий Саакадзе. Вот уже тянутся к нему чьи-то руки… Но взметнулась еще… и еще раз черная сабля… И снова стон и вопль… И вот совсем, совсем близко наскакивает на него хрипящий конь. Эфенди Абу-Селим бросает аркан, он взлетает с адским свистом, не достигнув Моурави, и падает на шею ошалелого от неожиданности янычара.
Саакадзе расхохотался и, размахивая саблей, выкрикнул:
– Э-э, храбрец! Везир-собака! Сераскер! Сердар-и-экрем! Полюбуйся Абу-Селимом! А если позавидуешь ему, спустись на миг, не задержу! Даю слово Георгия из Носте! – и, круша все на своем пути, стал пробиваться к эфенди.
Абу-Селим заметался, не в силах вырваться из кольца сдавивших его янычар. Захрипел под ним конь, дикий вой потряс воздух. Но черная сталь, взвизгивая, беспощадно закружилась над эфенди.
– Араке! – загремел Саакадзе. – И смерть!
Подпрыгнула феска, странно закачалась золотистая кисть, как-то нелепо высоко взлетела вверх отсеченная голова и со стуком, словно на гробовую доску, упала на помост.
В ужасе отпрянул Хозрев-паша, он еще что-то пытался выдавить из своего захолодевшего горла, но янычары, забыв обо всем, восхищенно навалились на помост.
За ними и сипахи зачарованно смотрели на отсеченную с такой ловкостью голову заносчивого Абу-Селима.
На ржавой двери, словно барс, растянулся луч солнца. Нет, позора не будет! Ни живым, ни сраженным не сдастся первый обязанный перед родиной!..
Внезапно из глубины двора раздался неистовый вой:
– А-а-а-х! Хватай! Шайтан! Ускакал шайтан… пропал!
Паника охватила толпу. Толкаясь то к помосту, то в глубь двора, обезумевшие токатцы вдруг устремились к выходу. И откуда-то издалека несся крик:
– Моурав-шайтан ускакал! Аман!
«Слава аллаху! – ликовал Ибрагим. – Враги ослепли!»
Прислонившись к солнечному барсу, Георгий Саакадзе кинул взгляд на переломленный клинок: «Бой закончен. Тогда…»
И он с силой взмахнул рукой и вонзил обломок черного клинка в свое бесстрашное сердце.
Взметнулась исполинская тень и исчезла за порогом.
И через этот порог шагнул в Вечность «барс» из Носте, на щите которого неугасимым огнем пылают слова: «Счастлив тот, у кого за родину бьется сердце!»
* * *
«…Так пал Великий Моурави, Георгий Саакадзе, полководец и герой, потрясавший царства и народы. Пал муж, чья труба звучала тревогу, чей меч гремел о брони и от тяжести которого стонало бранное поле…»
Москва – Тбилиси.
1928-1957.
Конец
СЛОВАРЬ-КОММЕНТАРИЙ
Аби-хаят (арабск.) – нектар бессмертия.
Азраил – ангел смерти, по верованию мусульман.
Акче – турецкая мелкая серебряная монета.
Алем (тур.) – знамя.
Али-дженгиз (тур.) – условное обозначение игры, связанной с превращениями.
Аллах-акбер! (тур.) – бог велик!
Аллах-керим! (тур.) – бог милосерд!
Аллем эдер каллем эдер (тур.) – и так и этак крутит.
Альбарак – крылатый конь, по представлению мусульман, носивший Магомета на небо.
Альмеи – так назывались древнеегипетские танцовщицы. Институт альмей сохранился в Египте до наших дней, но характер их танцев резко изменился.
Аманат (татарск.) – заложник.
«Ангел очага» – в средневековой Грузии было распространено суеверие, что дом охраняется добрыми гениями – «ангелами очага», которые удаляются, когда в очаге гаснет огонь.
Аспра – турецкая серебряная монета.
Балтаджи (тур.) – личная стража султана, алебардщики и топороносцы; находились в непосредственном подчинении начальника черных евнухов (кызлар-агасы).
Бас-чауш (тур.) – один из старших по чину военачальников в кавалерии старой турецкой армии.
Билляхи (арабск.) – религиозная мусульманская формула: «Клянусь аллахом».
Бинбаши (тур.) – тысячник.
Бохча (тур.) – род мешка из вышитого сукна.
Бусы (старорусск.) – корабли.
Бюйюкдере – местность на Босфоре, в 18 километрах от Стамбула.
Вай ана-саны! – турецкое ругательство.
«Вокс попули – вокс деи» (лат.) – «Глас народа – глас божий».
Вэрба магистри (лат.) – слова учителя (слова авторитетного человека).
Гадара (тур.) – сабля, немного выгнутая и широкая; тупая сторона ее покрыта железом.
Галеасы – морские суда больших размеров; строились венецианцами в средние века.
Галера (итал.) – гребное многовесельное судно, на котором в старину (в ряде морских стран Запада и Востока) гребцами были рабы, пленные или каторжники.
Гальяна – турецкое судно малого размера.
Гирло – устье, рукав большой реки (обычно относится к рекам, впадающим в Черное и Азовское моря).
Гу (тур.) – дословно: он; один из 99 эпитетов аллаха. Потому отборной орте янычар, описываемой автором, было придано это число.
Гуламбар и Суламбар – грузинские женские имена, производные от «гули» – сердце и «сули» – душа.
Гюльдюр-гюльдюр – ничего не означающее звукоподражание.
Гырба (тур.) – бурдюк для еды.
Делибаш (тур.) – дословно: «безумная голова», удалой.
Деребей (тур.) – буквально: «господин долины», феодал.
Джады (иранск.) – колдунья.
Джебеджи (тур.) – латник, кирасир, один из корпусов турецкого войска.
Джирид – короткий, легкий дротик, удобный для метания рукой; джирид с притупленным концом широко применялся в игре в «дротики».
Диван (перс., тур.) – в Оттоманской империи – совет высших пашей, возглавляющих флот, армейский суд, финансы. В диван также входили все трехбунчужные паши, проживающие в столице – Стамбуле.
Дильрукеш-ханым («привлекающая сердце и лицо») – имя сказочной красавицы.
Долма-бахче – местность близ Стамбула, на берегу Босфора.
«Доцендо дисцимус» (лат.) – «Уча, сами учимся».
Закум – дерево с ядовитыми плодами, растущее, по поверию, в мусульманском аду.
Зиль-хиджее – название двенадцатого месяца мусульманского календаря.
Иберы – восточногрузинские племена, население Восточной Грузии (Иберия). (По древнегреческим сообщениям о Грузии, VI век нашей эры.)
Истамбул , или Исламбул (отсюда Стамбул) – дословно: «полный мусульманами». Турецкое название Константинополя.
Исполать (греч.) – хвала, слава.
Ифрит (арабск.) – демон, злой дух. Нечто более могущественное и страшное, чем джинн.
Ичоглан (тур.) – паж.
«Кабинет» – итальянское название шкафа из черного дерева с резными выпуклыми украшениями; хранилище для художественных и исторических коллекций.
Кавеби (груз.) – искусственные локоны; их носили с парадным головным убором.
Каведжи-баши (тур.) – начальник варильщиков кофе.
Каик (тур.) – турецкое узкое и длинное легкое весельное (редко парусное) судно.
Кальонджу (тур.) – матрос, моряк, морской пехотинец.
Каплица (лат.) – малый костел.
Капу-ага – так назывался начальник белых евнухов или султанских камердинеров.
Капудан-паша – «капитан моря», начальник морских сил Оттоманской империи.
Капы-кулу (буквально: раб правительства) – солдат правительственных войск, состоящий на жалованье.
Карагез (тур.) – дословно: «черный глаз»; главный персонаж турецкого теневого театра.
Карагезджи (тур.) – владелец театра теней.
Караель – холодный северо-западный ветер, дующий в бассейне Черного моря.
Катарга – галера, турецкое гребное многовесельное судно, на котором гребцами были рабы, пленные, осужденные (отсюда – каторжники).
Катиби (груз.) – короткая женская шубка.
Кева – белая смола для жевания.
«Кер оласы!» – «Ослепнуть бы ему!» (турецкое проклятие).
Кидобани (груз.) – деревянный ящик для хранения хлеба.
Кисахче или киссэ ахче (тур.) – буквально: «мешок серебра», народное название суммы в пятьсот пиастров.
Кисмет (тур.) – судьба.
Кишлак (тюрк.) – селение.
Колхи – западногрузинские племена, население Западной Грузии (Колхиды), по сообщению древнегреческих писателей VI века н.э.
«Комета» – название старой карточной игры.
Котел (казан) – у янычар заменял знамя. Во время мятежей янычары выносили котлы из казарм и в знак возмущения переворачивали их вверх дном. Обычай, по-видимому, был связан с представлением о султане, как о «кормильце» янычар, и перевернутый котел должен был обозначать, что недовольные своим господином янычары не желают принимать от него пищу.
Кузум (тур.) – барашек, обычное в Турции обращение среди народа.
Курджибаши (перс.) – начальник десяти тысяч стрелков.
Лахавлэ – начальное слово изречения из корана, обычно употребляемое дли выражения ужаса или нетерпения.
Лен (нем.) – в эпоху феодализма: земля и определенные доходы (главным источником которых являлась эксплуатация зависимых, обычно крепостных крестьян), которые вассал получал от сеньора под условием несения службы (военной, участия в управлении и суде), выполнения денежных и других повинностей.
Ленник – владелец лена, зависимый от сюзерена (крупного земельного собственнике – феодала), являвшегося государем по отношению к зависимым от него ленникам (султан, паша, беки).
«Локман биле чарэ буламаз» – «Локман не может найти средства». Турецкая пословица. Локман – имя мифического мудреца и врача.
Лукум , или локум (арабск.) – род пастилы, тягучей и с орехами.
Лье (франц.) – устаревшая французская мера длины, равная четырем с половиной километрам.
Мангур – медная турецкая монета (XVII в.).
Масал – турецкие волшебные сказки.
Машаллах (арабск.) – дословно: «Чего только не пожелает аллах». 1) «Вот так-так! Что за чудеса», 2) «Какая прелесть!». Мусульманская формула, распространенная в быту старого Востока.
Меддах – турецкий рассказчик-профессионал.
Медресе – турецкие школы при мечетях.
Менсугаты – части турецкого войска, охраняющие морские берега.
Миндэр (тур.) – подушка или тюфяк сиденья на полу.
Мирмиран , или мир-и-миран (тур.) – трехбунчужный паша – губернатор, командующий в своем округе или городе войсками гарнизона.
Мюждэ (тур.) – радостная весть.
Мюнеджим (тур.) – звездочет.
Наргиле – сосуд для кальяна, наполняемый водой, через которую пропускается дым.
Нур-топу (тур.) – дословно: как шар света; образное описание детской красоты.
Оглу (тур.) – буквально: его сын; обозначение происхождения; например: Хасан-оглу – сын Хасана.
Ода (тур.) – в военном значении: подразделение янычарского корпуса, соответствующее роте.
Окка – турецкая мера веса, около трех фунтов (1,225 кг).
«Олду оладжак, кырылды наджак» (тур.) – «Случилось то, чему быть, – сломался обух у топора» – фаталистическая поговорка.
Отель Рамбулье – салон изящных искусств, основанный Катариной де Вивонн, маркизой Рамбулье (1608-1648).
«Охек!» (тур.-татарск.) – восклицание, смысл его: ах, как хорошо!
Пале-де-Франс – здание французского посольства в Константинополе.
Пар! (франц.) – отъезжай!
Пара – мелкая турецкая серебряная монета, деньги вообще.
Пастырма (тур.) – копченое или вяленое мясо.
Пат-кют! – звукоподражание, соответствующее русскому «трахтарарах!».
Пекмэз (тур.) – виноградный сок.
Пештемал (тур.) – простыня для обтирания.
Пиастр – турецкая серебряная монета.
Погонно-Лосиный остров . —
Лес, находящийся между населенными мостами, в XVII веке называли «островом». Между подмосковными селами Алексеевским и Богородским водились лоси, здесь своры охотничьих собак гоняли зверя. Поэтому и лес этот назывался Погонно-Лосиным островом (ныне Лосиноостровская Северной ж.д.).
Пыты (тур.) – рвань.
Порог высокий – одно из названий Константинополя.
«Райя» (тур.) – «стадо», презрительная кличка немусульман, подданных Оттоманской империи.
Роксолана – красавица невольница, ставшая женой знаменитого Султана I Законодателя (1520-1566).
Рушдийе – турецкие школы светского характера.
Санджак-и-шериф – священное знамя пророка.
Сары сабур (тур.) – «Желтый камень», особый символический камень терпения.
Серый аббат, он же «Серое преосвященство» – монах-капуцин, отец Жозеф (1577-1638), французский дипломат XVII века; во время Тридцатилетней войны проводил в Европе, Африке и на Ближнем Востоке «реалистическую» политику своего шефа – кардинала.
Сильф – в средневековых поверьях, у алхимиков, дух воздуха.
Силяхтар (тур.) – оруженосец; название одного из корпусов оттоманской армии.
Сипахи – всадник, кавалерист – военный ленник; название одного из корпусов оттоманской армии.
Сир (франц.) – государь.
Скутари (Ускюдар) – пригород Стамбула на азиатском берегу Босфора.
Сомун (тур.) – круглый хлеб.
Сорок неземных – под названием «сорок» (кырклар) суеверная масса Турции подразумевала особую группу «сорока неземных», или «сорока святых».
Софра – старинный восточный обеденный стол в виде широкой, покрытой скатертью доски на полу.
Султанское стремя – соответствует выражению «подножие трона».
Султан-ханым (тур.) – султанша, жена султана.
Тарабука – турецкий бубен.
Тарамба-трум – встречающееся в турецких сказках звукоподражание: бой барабана.
Татар (тур.) – курьер, гонец.
Топчу – артиллерист, пушкарь; название одного из корпусов оттоманской армии.
Трехбунчужный – т.е. имеющий по рангу три бунчука. (Бунчук – пучок волос из конского хвоста, знак различия пашей разных рангов).
Тюрбэ (арабск.) – мавзолей, гробница.
Улан (тур.) – парень, применительно к крестьянским сыновьям. Призыв уланов в войско послужил началом международного термина, обозначающего известный род кавалерии.
Ур-да-башина – ура.
Урочище рыб (по-турецки: Балык-лы) – название источника, принадлежащего греческой церкви, близ Стамбула.
Ушкуйник – в Древней Руси: вольный человек, разбойник, с ватагой промышлявший на ушкуях (ладьях, лодках).
Фанар , или фенер – буквально: фонарь, маяк – название квартала в Стамбуле на противоположном Арсеналу берегу Золотого Рога, где проживали греческие патриархи и греческая знать.
Фарсман – царь Картли (I век н.э.), успешно воевал с парфянами, лично нанес в поединке смертельную рану их царевичу. Впоследствии был изменнически убит персами.
Фахверк – верхний этаж дома легкой конструкции.
Фриката (фрегат) – турецкий военный корабль.
Халяль (арабск.) – во благо, дозволенное (разрешенное) шариатом, религиозным правом ислама.
Харуп (тур.) – рожковое дерево со сладкими плодами (царьградские стручки).
Хар-хор! – звукоподражание храпу.
Хатт-и-шериф – священная грамота, султанский рескрипт.
Хеким (тур.) – доктор, врач восточной старой школы.
Хенна, хна (арабск.) – растительная краска, употребляемая в косметических целях. В ритуал старой турецкой свадьбы входила так называемая «ночь хенны», когда хенной окрашивали волосы, руки и ноги невесты.
Хиджра (по-турецки: хиджрет) – переселение, исход (Магомета из Мекки в Медину), начало мусульманской эры (16 июля 622 года н.э.).
Ходжа (перс.) – духовное лицо и одновременно учитель.
Хумбараджы (тур.) – бомбардир; название одного из корпусов оттоманской армии.
Чауш , или чавуш (тур.) – страж, пристав; в обязанности чаушей, состоявших при Серале, входило охранять высокопоставленных заключенных, выполнять поручения султана и высших судебных органов. Чауши также отправлялись с особыми поручениями к провинциальным пашам.
Чауш-баши – начальник чаушей, главный церемониймейстер и генерал-квартирмейстер Оттоманской империи.
Чемо гуло (груз.) – мое сердце.
Чемо таво (груз.) – моя голова.
Чепь (староцерк.) – цепь.
Чогани (груз.) – игра; отбойная лопатка.
Чорба (тур.) – похлебка.
Чорбаджи (тур.) – буквально; «раздатчик супа»; офицерский чин у янычар – начальник орты, соответствует полковнику.
Чох якши (тур.) – очень хорошо.
Чубук-баши (тур.) – начальник слуг, ведающих курительными принадлежностями – чубуками, кальянами и т.д.
Чухадар (тур.) – слуга, камердинер.
Шамдан (тур.) – подсвечник.
Шамхалат – ханство в восточной части Переднего Кавказа, находившееся под политическим влиянием Турции. Стольный город – Тарки.
Шангыр-шунгур – звукоподражание, передающее звон монеты.
Шариат – религиозное право ислама, совокупность норм, регулирующих религиозные, семейные, гражданские, бытовые, уголовные и прочие взаимоотношения мусульман.
Шертная грамота (старорусск.) – включающая клятвенное заверение или присягу.
Эйваллах (арабск.) – спасибо.
Эйван (перс.) – открытые покои с искусно устроенными сквозняками, дающими в знойные дни прохладу.
Эйвах (тур.) – увы.
Эстек-пестек – рифмованная присказка, не имеющая смысла.
Ямак (тур.) – буквально: помощник, солдат вспомогательных войск, обслуживающих гарнизон крепостей и фортов.
Янычары – по-турецки, ени чери (новое войско) – пехотное войско гвардейского значения в Оттоманской империи, созданное султаном Мурадом около 1360 года и существовавшее до 1826 года; в момент образования оно было «новым» по сравнению с созданной до этого, при Орхане I, пехотой «яя».
Янычар-агаси (тур.) – начальник янычарского корпуса.
Ятсы-намаз – мусульманская молитва, совершаемая после заката солнца.
[1]
М.Горький. Собр. соч. в тридцати томах, Госиздат художественной литературы. М., 1951, т. 25, стр. 254.
(обратно)[2]
Цит. по книге С.М.Петрова «Советский исторический роман», изд. «Советский писатель», М., 1958, стр. 299.
(обратно)[3]
«Правда», 12 апреля 1943 г.
(обратно)[4]
«Правда». 12 апреля 1943 г.
(обратно)[5]
«Правда», 13 сентября 1942 г.
(обратно)[6]
«Известия», 20 марта 1952 г.
(обратно)[7]
Ст. «Могучее братство», газета «Литература и искусство», 13 мая 1944 г.
(обратно)[8]
«Литературная газета». 26 ноября 1938 г.
(обратно)[9]
Г.Ленобль. «История и литература», Москва, «Советский писатель», 1960, стр. 278.
(обратно)[10]
Самцхе-Саатабаго. / Писана лета 7113 мая месяца. / Царь Юрий Карталинский и всея Иверии".
(обратно)[11]
Вольный перевод с грузинского народного сказа выполнен Борисом Черным.
(обратно)[12]
Из поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».
(обратно)[13]
Старинная грузинская песня. Перевод Бориса Черного.
(обратно)[1]
Грузинская поговорка, соответствует русскому – накликаешь беду.
(обратно)[2]
Этот обычай погребения остался у гебров от древних персов, выставлявших своих покойников на растерзание птицам.
(обратно)[3]
Хранителем питьевой воды был надежный служитель шаха – абдар. Вода хранилась в запечатанном кувшине, чтобы не подмешали яду.
(обратно)[4]
Перевод с персидского Бориса Черного.
(обратно)[5]
В знак горя или траура.
(обратно)[6]
Вольный перевод с грузинского Бориса Черного.
(обратно)[7]
Древние персияне вторглись в Грузию во главе с царем Шабуром в 368 году.
(обратно)[8]
Священная чалма. Ее складывают на голове двенадцатью складками по числу имамов.
(обратно)[9]
Знаменитый грузинский историк Вахушти (XVII в.) замечает, что сабля в Мравалдзальской церкви подарена шахом Аббасом не из любви к религии христианской, но для чести и славы собственной. Сабля находилась в церкви еще в 1745 г.
(обратно)[10]
Шах Аббас вывел в Иран только из одной Кахети более восьмидесяти тысяч семейств и истребил в Кахети и Картли до семидесяти тысяч мужнин. Из Картли шах Аббас вывел до ста тридцати тысяч человек, но не все дошли до Ирана, многих истребили в пути.
(обратно)[11]
Грузия произвела на Пьетро делла Валле глубокое впечатление. Он решил обратить внимание Рима на Грузию с целью помочь ей и этим способствовать внедрению католичества. / В реляции папе римскому Пьетро делла Валле подробно изложил географическое и политическое положение грузинских царств и княжеств, вторжение шаха Аббаса, трагедию грузинского народа, историю Луарсаба и Теймураза (не совсем точную) и борьбу Георгия Саакадзе с Луарсабом. / Примечателен данный Пьетро делла Валле анализ качеств грузинского народа в трагический для него XVII век: / «Борьба с таким могущественным врагом, как Персия, дорого стоила стране, тем более, что она разделена на части, владетели которых не всегда были в согласии. С другой стороны, почти без артиллерии, при малом знакомстве с архибужерией и при многих неудобствах жизни, грузинский народ цел и невредим, и даже сумел сохранить свою веру, несмотря на то, что окружен со всех сторон неверными и врагами. Это обстоятельство замечательно потому, что грузины были без союзников, благодаря тому обстоятельству, что окружены двумя могущественными империями – персиян и турок, которые постоянно старались задавить их, более за упорство в религии, чем за что-либо другое. Мне кажется, что народ этот не только заслуживает похвалы, но, некоторым образом, вся церковь христианская должна быть ему признательна за его добродетель, силу мужества, оказанного в многочисленных войнах, в которых то турки, то персияне уничтожали его войска, наконец, за то неизменное постоянство, что важнее всего, с каким он защищал и сохранял христианскую веру, чему, вообще говоря, не было ни одного примера».
(обратно)[12]
Эти ворота закрывали крепость Дербентского ущелья – стража Каспия. Впоследствии находились в Гандже, откуда и вывезены в Гелатский монастырь как военный трофей грузинским царем.
(обратно)[13]
По числу непорочных имамов.
(обратно)[14]
Мети Сагиришвили, всю жизнь победоносно сражавшийся с мусульманами.
(обратно)[15]
Подковы повернуты назад, чтобы ввести в заблуждение врага.
(обратно)[16]
Тушины предпочитают умереть в плену, чем быть обмененными на пленницу.
(обратно)[17]
Вольный перевод с тушинского Бориса Черного.
(обратно)[18]
Но Георгий и Русудан не предугадали; уцелел и Иорам, которому суждено было продлить род Саакадзе под фамилией Тархан-Моурави. (Прим. автора.)
(обратно)[19]
Подчинены католикосам по постановлению шестого Вселенского собора при Константине Погонате, а также собора Антиохийского.
(обратно)[20]
По преданию, некоторые грузины-всадники принимали участие в крестовых походах. По более точным данным, можно считать, что сохранившиеся у хевсуров клинки, мечи и щиты европейского образца с надписями знаменитых оружейников, таких, как А.Ферар, или мастеров Золингена, были в средние века завезены в Грузию венецианскими купцами.
(обратно)[21]
Герб французской фамилии Монморанси: волчонок с поднятым хвостом. Один из Монморанси – Генрих – участвовал в крестовых походах. Грузины, по словам историка Мишо (возможно, использовавшего предания), посылали в Иерусалим свою дружину на помощь крестоносцам.
(обратно)[1]
Приветствие у грузин, соответствует русскому «здравствуй».
(обратно)[2]
Католическую.
(обратно)[3]
По грузинскому народному обычаю, жених на свадьбе подвергался различным шутливым испытаниям.
(обратно)[4]
1624 года.
(обратно)[5]
Так, по грузинской сказке, образовался Млечный Путь.
(обратно)[6]
Непереводимое восклицание из часто употребляемой в грузинских сказках концовки.
(обратно)[7]
Распад Грузии на отдельные Картлийское, Кахетинское и Имеретинское царства и Самцхийское атабагство, начавшийся в середине XV века, окончательно произошел в конце XV – начале XVI вв.
(обратно)[8]
Впоследствии Хосро-мирза так и поступил, воцарившись на картли-кахетинском престоле в 1632 году под именем Ростома. Ему был присвоен Исфаханом титул «вали» – наместника шаха.
(обратно)[9]
Один из эпитетов св. Георгия.
(обратно)[10]
Убить куропатку – образное выражение, означающее – сбиться с толку, поступить неправильно.
(обратно)[11]
Распространенное в Грузии обращение при большой просьбе.
(обратно)[12]
1555 год.
(обратно)[13]
1590 год.
(обратно)[14]
1614 год.
(обратно)[15]
То есть: живем не без горя.
(обратно)[1]
1625 год.
(обратно)[2]
То есть в Бакинском ханстве. В окрестностях Баку пробивались из-под земли голубоватые огоньки горящих нефтяных газов.
(обратно)[3]
Ода «Абдул-Мессия» («Раб Христов») написана между 1210-1214 годами; автор ее, по преданию – монах Иоанн Шавтели.
(обратно)[4]
Маджама написана Борисом Черным по мотивам поэзии Теймураза I.
(обратно)[5]
Шота Руставели. «Витязь в тигровой шкуре», сказ. 55.
(обратно)[6]
Старинный свадебный обычай в Грузии.
(обратно)[7]
Эти ворота закрывали крепость Дербентского ущелья – стража Каспия. Впоследствии находились в Гандже, откуда и вывезены в Гелатский монастырь, как военный трофей, грузинским царем.
(обратно)[1]
Восстание крестьян в Анатолии в 1599-1602 годах.
(обратно)[2]
Слово римского сенатора Катона Старшего, который все свои речи заканчивал призывом к войне с Карфагеном.
(обратно)[3]
Речь идет о короле Швеции Густаве-Адольфе. «Мемуары Ришелье».
(обратно)[4]
Фердинанд II Габсбург.
(обратно)[5]
Мохмед II Завоеватель – турецкий султан в 1451-1481 годах. В 1453 году захватил Константинополь.
(обратно)[6]
То есть бессмысленные слова (турецкое выражение).
(обратно)[7]
Буква эта у турок – символ одного из мистических имен аллаха.
(обратно)[8]
Стереотипное начало турецких сказок, соответствующее русскому «жили-были».
(обратно)[9]
Выражение, соответствующее русскому: «остаться у разбитого корыта».
(обратно)[10]
Речь идет о морской битве турок с испанцами и итальянцами при Лепанто в 1571 году. Эскадра Хуана Австрийского разбила турецкий флот, считавшийся до этого сражения непобедимым. Сервантес, участник этого сражения, впоследствии отметил в «Дон-Кихоте», что в тот день «разрушено было ложное убеждение всего мира и всех народов в непобедимости турок на море… осрамлена была оттоманская спесь и гордыня».
(обратно)[11]
В 1514 году.
(обратно)[12]
«Христос!» – так начинали обычно в старой Грузии текст документов и писем.
(обратно)[13]
Знак уважения к старшему.
(обратно)[14]
Подразумевается шах Аббас, «лев Ирана».
(обратно)[15]
Подразумевается Александр Македонский.
(обратно)[16]
Эти слова принадлежат Абу-Хасану Харакани, автору «Нурал-Улум» («Свет наук»), жившему в IV веке.
(обратно)[17]
Исфахан – половина мира (перс.).
(обратно)[18]
Адам Олеарий пишет, что «умер шах Аббас в 1629 году, на 63 году от рождения и после 45 лет правления. Тело свое велел предать погребению в особом, указанном им месте; для того же, чтоб не знали где он лежит, отвезены три гроба в разные места, именно: в Ардебиль, Мешед (Мешхед) и Вавилон, и погребено там. Большинство же полагает, что тело его отвезено в Вавилон и погребено там в Неджефе, где находится гробница Аали (святого)».
(обратно)[19]
1629 год.
(обратно)[20]
«Милости просим, верховный везир!» (тур.).
(обратно)[21]
«Ты что хочешь: сорок клинков или сорок лошаков?» – стереотипная фраза, с которой обыкновенно обращаются к разоблаченному злому гению сказки (тур.).
(обратно)[22]
Старинный грузинский обычай – друзья скоблят серебро в чашу, полную вина, и в знак вечной дружбы выпивают вместе, после чего считаются побратимами.
(обратно)[23]
Георгий Саакадзе не ошибся. По возвращении из Анатолийского похода Хозрев-паши султан Мурад IV в гневе казнил его за вероломное убийство Великого Моурави.
(обратно)
Комментарии к книге «Великий Моурави. Книги 1-6», Анна Арнольдовна Антоновская
Всего 0 комментариев