«Царский венец»

Царский венец (fb2) - Царский венец 1786K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марина Валерьевна Кравцова - Евгения Янковская

Царский венец

Допущено к распространению Издательским Советом

Русской Православной Церкви

ИС Р17-649-3707

ОБ АВТОРАХ

Писательница и публицист Марина Валерьевна Кравцова родилась 27 мая 1974 года в подмосковном городе Щёлково. Стихи и прозу начала писать ещё в школе. Окончила Московский государственный университет коммерции. С 1996 года посвятила себя православной журналистике. Награждена грамотой от Щёлковского благочиния Московской епархии за вклад в развитие православной журналистики на территории Щёлковского района. Член Щёлковского литературного объединения «Слово», неоднократный лауреат районных поэтических конкурсов.

Работы Марины Кравцовой публиковались в сборниках московских писателей «Царское слово» и «Русское чудо», а также в сборниках художественной прозы «Пасхальные рассказы» и «Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых».

Евгения Янковская — творческий псевдоним Ольги Евгеньевны Голосовой, главного редактора издательства «Лепта Книга». Ольга Голосова — писатель, издатель и общественный деятель. В 1998 году закончила МГУП, факультет издательского дела и редактирования, в 1999 основала издательство «Лепта Книга». Автор более 30 книг но богословию и психологии, писала также под псевдонимами Галина Калинина («Энциклопедия православной жизни», «Курс выживания для девочек», «Трудные вопросы воспитания», «Отцы и дети» и т.д.) и Питер Марвел («В погоне за призраком», «Шутка мёртвого капитана», «Хрустальная удача»). В 2012 году вышел её роман «Преобразователь».

* * *

...И заговорили стоящие около шатра: «Что стоите и смотрите! Начав, завершим повеленное нам». Услышав это, блаженный стал молиться и просить их, говоря: «Братья мои милые и любимые! Погодите немного, дайте помолиться Богу». И воззрев на небо со слезами, и вознося вздохи горе, начал молиться такими словами: «Господи Боже... взгляни с высоты святости Твоей и узри боль сердца моего, которую претерпел я от родственника моего, — ведь ради Тебя умерщвляют меня в день сей. Меня уравняли с овном, уготованным на убой. Ведь ты знаешь, Господи, не противлюсь я, не перечу и, имев под своей рукой всех воинов отца моего и всех, кого любил отец мой, ничего не замышлял против брата моего. Он же сколько мог воздвиг против меня. Если бы враг поносил меня — это я стерпел бы; если бы ненавистник мой клеветал на меня — укрылся бы от него. Но Ты, Господи, будь свидетель и сверши суд между мною и братом моим и не осуждай их, Господи, за грех этот, но прими с миром душу мою. Аминь».

И, воззрев на своих убийц горестным взглядом, с осунувшимся лицом, весь обливаясь слезами, промолвил: «Братья, приступивши, заканчивайте порученное вам. И да будет мир брату моему и вам, братья!»...

И была принесена жертва Господу чистая и благоуханная, и поднялся в небесные обители к Господу, и свиделся с любимым братом, и восприняли оба венец небесный, к которому стремились, и возрадовались радостью великой и неизречённой...

«Сказание о Борисе и Глебе»

Глава первая ЦЕСАРЕВИЧ. 1874—1860 годы

В серо-голубом морозном небе летит красный шарик.

Прозрачный, невесомый, почти волшебный... Это был

первый воздушный шар в жизни Володи Олленгрэна,

озорного мальчугана из подмосковного городка Коломны.

Шарики продавал бородатый мужик в белом фартуке, и это было похоже на чудо. Володя в восхищении ходил за продавцом шаров.

«Небось каждый по сто рублей стоит. Будь я на его месте, я бы не продал никому ни одного шара. Как можно расстаться с такой красотой?» — думал мальчуган.

К мужику подходит купец.

— Почём шары?

— Пара — семь копеек, один — пятак.

Как? Не сто рублей, а пятак, простой пятак? «Где же мои пятаки?» К счастью, пятак отыскивается, и вот Володя, довольный обладатель воздушного шара, словно Али-Баба, нашедший волшебную пещеру с сокровищами, не идёт — летит, плывёт над городом...

...Теперь над городом плывёт его сокровище, парит, улетает в поднебесье трепетно и безнадёжно. Ещё чуть-чуть, и его совсем не будет видно...

В воздухе февральского утра звенит детский, не знающий забот смех. Это смеётся Ники. И сейчас этот смех и эти весёлые лучистые глаза, так любимые прежде, вызывают у Володи нестерпимую досаду: так смеются только девчонки! Володька, юный кадет, сжал кулаки: «Как?! Мой шарик!.. Как ты посмел его выпустить?» А Ники хохочет: он ведь не знает, чем был для Володи этот шарик.

Ники — особа царственная, он даже не знает, что такое балаганы, на которых продаются воздушные шары. Да что воздушные шары — он не знает, что такое двадцать копеек и что значит «купить». Не знать таких вещей и волшебный двугривенный считать колёсиком! Когда Володя показывал ему деньги и говорил, что вот на этот медный кружок можно купить великолепную свинчатку, Ники недоумевал, как можно променять свинчатку на скучный медный кружок, и считал это безумием.

Володька только недавно попал в Аничков дворец и, надо сказать, чувствовал там себя не лучшим образом: куда веселее было жить на милой Псковской улице! Он был сыном г-жи Олленгрэн, воспитательницы великих князей — семилетнего Ники и пятилетнего Георгия. Сначала, когда великий князь Александр пригласил её на эту должность, г-жа Олленгрэн растерялась: это ведь не обыкновенные дети, а царственные, к ним нужен особый подход, особая сноровка...

— Какая такая особая сноровка? Сноровка в том, чтобы выучить азбуке и таблице умножения, не особенно сложна. В старину у нас этим делом занимались старые солдаты, а вы окончили институт.

— Да, но ведь это же наследник престола, — лепетала Олленгрэн.

— Простите, наследник престола — я, а вам дают двух мальчуганов, которым рано ещё думать о престоле, которых нужно не выпускать из рук и не давать повадки. Имейте в виду, что ни я, ни великая княгиня не желаем делать из них оранжерейные цветы. Они должны шалить в меру, играть, учиться, хорошо молиться Богу и ни о каких престолах не думать. Учите хорошенько мальчиков, спрашивайте по всей строгости законов, не поощряйте лени в особенности. Если что, адресуйтесь прямо ко мне, а я знаю, что нужно делать. Повторяю, что мне фарфора не нужно. Мне нужны нормальные здоровые русские дети. Подерутся — пожалуйста. Но доносчику — первый кнут. Это самое моё первое требование. Вы меня понимаете?

— Понимаю, Ваше Высочество...

Так Володя Олленгрэн стал жить во дворце. Он-то и поведал спустя много лет о детских годах императора Николая, которого тогда все называли просто Ники, и об удивительной атмосфере, царившей в семье великого князя Александра Александровича.

Отец Ники был человеком умным и очень мудрым. Позднее, когда он стал императором, он направил всю мощь своего таланта на развитие и процветание любимой России. В правление Александра III престиж империи в мире поднялся на недосягаемую высоту. Начиная с IX века, это был единственный правитель нашего государства, при котором не было ни одной войны. Царь-миротворец принял страну в тяжелейшем состоянии, когда бушевал революционный террор, но при его твёрдой руке в стране воцарились покой и порядок.

Это был глубоко верующий человек с твёрдыми нравственными принципами. Огромное влияние оказала на него мать, императрица Александра Фёдоровна: «Если есть что доброе, хорошее и честное во мне, то этим я обязан единственно нашей дорогой, милой мама... Благодаря мама мы сделались истинными христианами и полюбили веру и Церковь...» — говорил он. Александр III был абсолютно искренним человеком, не терпел лжи и фальши. Дворянская спесь была чужда ему, и он заботился о том, чтобы и дети его были просты в обращении, великодушны и честны.

Детей было пятеро: Николай, Георгий, Ксения, Михаил и Ольга. Император обожал своих детей. Он играл с ними в снежки, учил пилить дрова и помогал строить снежные крепости. Но при этом воспитывал их почти по-спартански.

Сам скромный и непритязательный в быту, он приучал к тому же и детей. Спали великие князья на простых солдатских койках с жёсткими подушками, утром принимали холодную ванну, на завтрак ели обычную кашу. В обед, когда они встречались с родителями, на столе было много разных блюд, но детям подавали в самую последнюю очередь, после всех гостей.

Великий князь Александр считал, что детей не нужно отдалять от земли, а потому приветствовал их общение с простыми людьми. И Ники, несмотря на своё царское происхождение, рос шаловливым и озорным мальчишкой: он обожал чехарду, лепил снежных баб, носился по саду, а порой был не прочь и подраться — обычные проказы мальчишек всех времён не обошли его стороной. Но при всех этих ребячьих качествах была у него какая-то очень нежная, чувствительная душа. Порой, отвлёкшись от игры, он поднимал вверх свои красивые ясные глаза и замирал: в небе курлыкали журавли, стройной вереницей улетая из Петербурга.

Его чрезвычайно очаровывало стихотворение «Румяной зарею»: трогала ли его поэтичная мелодия стиха или живописные картины, о которых он повествовал, но Ники, ещё не умея читать, упрашивал маму, чтобы она читала, и с умилением повторял за ней: «Гусей караваны несутся к лугам»... Володя в недоумении пожимал плечами, но чувствовал: Ники возвышенный, совершенно особенный человек и во многом превосходит его.

Маленький царевич благоговейно любил икону Божией Матери, «эту нежность руки, объявшей Младенца». Изображение св. Георгия Победоносца, убивающего змея и спасающего царскую дочь, вдохновляло его на великие подвиги и даже вызывало чувство зависти по отношению к брату Георгию — ведь у него такой храбрый святой!

— Вот так бы и я спас нашу Ксеньюшку, если бы на неё напал змей, — говаривал порой Ники.

Было в этом мальчике какое-то девчоночье обаяние. И по-девчоночьи он был старательным. «Он только тогда согласился писать в тетрадке, когда мама показала их целую гору в запасе. У него было необыкновенное уважение к бумаге: писал он палочки страшно старательно, пыхтя и сопя, а иногда и потея, и всегда подкладывал под ладонь промокательную бумагу. Его писанье было девически чисто. Ученье начиналось ровно в девять. Уроки были по 50 минут, десять минут — перемена», — вспоминал полковник Олленгрэн.

Александр III и Мария Фёдоровна сами подбирали учителей и наставников. В их числе были учёные, государственные и военные деятели: К.П. Победоносцев, Н.Х. Бунге, М.И. Драгомиров, Н.Н. Обручев, А.Р. Дрентельн, Н.К. Гире. У Николая была необычайная память; придя в юношеский возраст, он блестяще закончил высший курс общеобразовательных, юридических и военных наук, хорошо знал историю, говорил по-французски, по-немецки и замечательно знал английский. Цесаревич прошёл всестороннюю военную подготовку, теоретическую и строевую, по всем родам оружия — пехоте, кавалерии и артиллерии, а также во флоте.

Николай обладал живым, пытливым умом: если преподаватель скучно излагал материал, Николай с тоской смотрел в окно на Аничков мост и на аптеку напротив дворца. Наставник-англичанин Чарльз Хит, прежде преподававший в Александровском лицее в Петербурге, был не в восторге от императорских детей. Он считал их недисциплинированными, а их поведение за столом сравнивал с поведением деревенских мальчишек. У Чарльза Хита был девиз: «Аристократами рождаются, но джентльменами становятся», и главным образом под его руководством Николай развил в себе способность сохранять спокойствие и самоконтроль, которые были типичны скорее для английского лорда прежних времён, чем для представителя высшего класса России.

Александр III не любил увеселительных балов и празднеств, предпочитая им тихие домашние вечера с чтением вслух, разговорами, обсуждением происшедших событий. На дворцовых балах он чувствовал себя совершенно лишним и с несчастным видом наблюдал за женой, кружившейся в вихре танца — государыня, будучи женщиной весёлого нрава, находила огромное удовольствие в светских развлечениях и всегда оказывалась в центре внимания. В тех случаях, когда балы, по мнению государя, слишком затягивались, он с хмурым видом принимался выгонять музыкантов из бального зала. Иногда на подиуме оставался один барабанщик, не знающий что ему делать: то ли покинуть своё место, то ли перестать играть. Если гости продолжали танцевать, император вдобавок выключал ещё и свет, и государыне ничего не оставалось делать, как любезно распроститься с гостями. «По-моему, Его Величеству благоугодно, чтобы мы расходились по домам», — мило улыбаясь, произносила Мария Фёдоровна.

Детская дворцовая жизнь текла однообразно, единственным развлечением было посещение богослужений. Богослужения совершались в домовой церкви Аничкова дворца. Всенощная начиналась в 6 часов вечера, а литургия — в 10 утра. Семья входила, делала почтительный поклон священнослужителям, и только тогда раздавался бархатный бас протодиакона:

— Восстаните, Господи благослови.

В Ники было что-то от ученика духовного училища: он любил зажигать и расставлять свечи перед иконами и тщательно следил за их сгоранием; тогда он выходил из-за занавески, тушил огонёк, и огарок, чтобы не дымил, опрокидывал в отверстие подсвечника, делал он это истово, по-ктиторски, и уголком блестящего глаза посматривал на невидимого отца. Заветным его желанием было облачиться в золотой стихарик, стоять около священника посредине церкви и во время елеопомазания держать священный стаканчик.

Сердце Ники горело живой любовью к Спасителю, что в те годы было достаточно редко среди образованного общества. В Великую Пятницу дети обязательно присутствовали на выносе Плащаницы. Этот торжественный и скорбный чин поражал воображение Ники, весь день он ходил скорбный и подавленный и всё просил маму рассказывать, как злые первосвященники замучили доброго Спасителя. Глазёнки его наливались слезами, и он часто говорил, сжимая кулаки: «Эх, не было меня тогда там, я бы им показал!» И ночью, оставшись одни, Ники с Володькой и Жоржиком разрабатывали план спасения Христа. Особенно Ники ненавидел Пилата, который мог спасти Его и не спас. Володька уже задремал, когда к его постели подошёл Ники и, плача, произнёс: «Мне жалко, жалко Боженьку. За что они Его так больно?» В больших горящих глазах — недоумение и скорбь.

Ники хорошо знал порядок служб, был музыкален и умел подпевать хору. Зачастую из детской спальни раздавалось «Хвалите имя Господне» и «Ангельские силы на гробе Твоём». Когда Володя начинал фальшивить, Ники, как заправский регент, сурово, в том же тоне изрекал:

— Не туда едешь!

Надев скатерть вместо ризы и подражая протодиакону, Ники гудел:

— О благочестивейшем, самодержавнейшем великом государе нашем... О супруге его...

И так как протодиакон, обладатель великолепного баса, произносил «Александр», то и Ники говорил «Александр».

* * *

А история с шариком, между прочим, имела своё продолжение. Володя, разумеется, не стал сдерживать свой боевой нрав и как следует поколотил великого князя. Но Ники не промах: решил отомстить обидчику, и на следующий день в ледяной горке была устроена западня.

— Спорим, не съедешь с горы, — смеясь, говорил Ники.

— Спорим, съеду! — ответил Володька и скатываясь, провалился в яму.

В это время как на беду проходил великий князь Александр. Он поспешил к катку и, вытянув бедолагу из ямы, отряхнул снег и вытер ему лицо душистым платком.

— Что это? Откуда яма?

Но Ники покатывался со смеху. Приседая от хохота, он рассказал отцу, как было дело. Великий князь строго всё выслушал и суровым голосом сказал:

— Как? Он тебя поколотил, а ты ответил западней? Ты не мой сын. Ты не Романов.

— Ноя драться не мог, — оправдывался Ники, — у меня был хохотун.

— Этого я слушать не хочу. И нечего на хохотуна сваливать. На бой ты должен отвечать боем, а не волчьими ямами. Фуй! Не мой сын.

— Я твой сын! Я хочу быть твоим сыном! — заревел вдруг Ники.

— Если бы ты был мой сын, — ответил великий князь, — то давно бы уже попросил у Володи прощения.

Ники угрюмо протянул руку и сказал:

— Прости, что я тебя не лупил. В другой раз буду лупить.

Вечером Володе принесли от Ники целую гроздь разноцветных шаров...

А царственный озорник всё-таки получил от отца наедине хорошую трёпку.

Глава вторая НЕМЕЦКАЯ ПРИНЦЕССА. 1878—1884 годы

Маленький немецкий городок Дармштадт в Гессенском

герцогстве. Тихие, вымощенные камнем улочки ведут к центру,

где, окружённый чудесным садом, высится Новый дворец

в английском стиле, строгом и благородном. Во дворце висят

фамильные портреты, начиная с короля Георга III и заканчивая

многочисленными изображениями королевы Виктории, а также

других родственников королевской крови. Пейзажи с изображением

Виндзора, Балморала, уютных уголков старой доброй Англии.

Но солнечные зайчики больше не играют на стенах дворца, лица великих предков глядят с портретов грустно и сочувственно, застыли бронзовые и фарфоровые статуэтки на вышитых кружевных салфетках. Замок, покрытый пеленой скорби, замер. Замерла рыночная площадь с ратушей эпохи Ренессанса и городской церковью, Белая башня с готическими шпилями выглядит теперь более строгой, чем раньше. И весёлые прогулки по городскому парку Геннргартену сейчас кажутся далёкими-далёкими — ушедшими навсегда или не бывшими вовсе...

Солнце над родным Дармштадтом померкло. Солнечный лучик не смеётся... «Солнечный лучик» — так называли принцессу Аликс, которая жила во дворце. Принцесса была не сказочной — настоящей, и была она ещё очень мала: ей было немногим больше шести. Слишком рано ей было суждено узнать, что такое горе.

Горе, горе... Горе движется чёрной тучей, заволакивает любимое солнышко, сползает по стеклу каплями дождя, каплями слёз... Слёз уже почти нет — есть только боль, сильная боль в сердце, неизвестная прежде принцессе. «Мама, моя мама...» Сердце сжимается в комочек, тоненькие пальчики прижимаются к стеклу огромных оконных рам. Внизу за окном медленно продвигающаяся похоронная процессия уносит её мамочку в семейную усыпальницу в Розенхёэ, её красивую и добрую мамочку, самую лучшую на всём свете. Мамы нет... Нет? Нет — значит, мама больше не войдёт к ней в комнату, не пригладит растрепавшиеся после игры золотые кудри, не поправит воротничок, не улыбнётся принцессе своей улыбкой, той улыбкой, какой улыбается только мама. И принцесса больше никогда не услышит: «Моё солнышко, мой солнечный лучик!»... Сердце вновь сжалось от боли.

Девочке рано довелось узнать, что такое боль. Через много лет, когда маленькая принцесса вырастет, о ней скажут, что её прекрасное лицо было пронизано скорбью.

До этого времени принцессу с полным правом можно было назвать счастливым ребёнком — необыкновенно светлым, жизнерадостным и очень красивым.

После рождения Аликс, её мать, Гессенская принцесса Алиса писала к своей матери, королеве Виктории: «Малышка похожа на Эллу, только черты лица у неё поменьше. Глазки всё ещё тёмные, опушённые очень чёрными ресницами; волосы же скорее каштанового оттенка. Она — чудесная и жизнерадостная маленькая личность, неутомимая хохотушка и с ямочкой на одной щеке — совсем как у Эрни».

Аликс была весьма любознательна; всё, что окружало маленькую девочку, вызывало в ней живой, неподдельный интерес, пылкая натура стремилась получить ответ на всё непонятное и неизведанное. Она не была капризной и избалованной, какими принято считать принцесс, и уже в раннем возрасте проявляла большую выдержку и силу воли. Господь наделил её любящим и преданным сердцем, необыкновенно чутким и сострадательным. Даже будучи совсем малышкой, она не любила играть в куклы — ведь они не были живыми. Зато кошки, собаки, лошади вызывали восхищение жизнелюбивой принцессы: их можно приласкать, о них можно позаботиться — и они ответят тебе чрезвычайной преданностью и дружбой.

— Папочка! — Аликс бросилась на шею к вошедшему отцу.

Герцог Людвиг, прижимая к груди осиротевшую дочурку, с трудом сдерживал рыдания. Осень 1878 года была самой скорбной в Дармштадте. Страшная эпидемия дифтерита поразила семейство великого герцога Гессенского, унеся жизни любимой жены принцессы Алисы и дочери-младенца Мэй.

Аликс была его любимицей, и отец чувствовал ответную любовь своей маленькой принцессы. Она обожала его, но теперь привязалась к нему ещё сильнее. Вряд ли можно сказать, что маленькая девочка приняла в тот вечер решение взять на себя заботу о любимом отце, но она глубоко чувствовала и понимала, как трудно ему сейчас. Сама нуждаясь в утешении и тоскуя по материнской ласке, Аликс отдавала тепло своей души и любовь маленького сердца дорогому отцу — и эта любовь, приумножаясь в Божией сокровищнице, возвращалась к ней сторицею, наполняла покоем и тихим миром, врачуя рану от горькой утраты.

«Господь милосердно смягчает со временем остроту наших страданий и позволяет умиротворяющей скорби найти приют в нашем сердце, не разрешая нам при этом удаляться от жизни», — вспомнились слова почившей супруги, словно она стояла рядом и утешала его. Тогда, пять лет назад, в мае 1873-го разбился их маленький сын Фредерик, выпав из окна дворца. Эта ужасная смерть нанесла тяжёлый удар психическому и физическому здоровью принцессы Алисы, от которого она так и не оправилась до конца жизни. Но она постаралась справиться с этим горем ради остальных детей. Эта удивительная женщина была поистине его путеводной звездой.

Принцесса Алиса, дочь королевы Великобритании Виктории, была настоящей англичанкой и по характеру, и по воспитанию. Совсем юной девушкой приехала она в Германию, но навсегда сохранила в себе сильную привязанность к родной стране и её обычаям. Уехав в Германию, она никогда не переставала думать об Англии; именно поэтому Новый дворец, построенный специально для большого семейства великого герцога, был сооружён и обставлен в английском стиле. Неудивительно, что и дети её прониклись любовью к Англии. Образованная и начитанная, принцесса Алиса обладала глубокой ясностью мысли, а практический склад ума в соединении с добрым сердцем направил её деятельность на поприще широкой благотворительности. Благодаря влиянию принцессы Алисы в стране создавались больницы, богадельни и женские союзы. «Жизнь дана нам для работы, а не для удовольствий», — говорила принцесса. Но на самом деле именно в работе её живой ум находил подлинное удовольствие. Светские развлечения мало привлекали принцессу, хотя манеры её были безупречны и очаровывали каждого. Она всегда с ответственностью относилась к своим светским обязанностям и неизменно участвовала в общественной жизни Дармштадта.

Личная же жизнь принцессы Алисы была посвящена мужу и семерым детям. В своих письмах к матери она постоянно упоминает об их болезнях, новых смешных изречениях и проказах, о любых мелочах, которые так дороги всем матерям. Принцесса сама занималась воспитанием детей, изучала характеры, развивая при этом индивидуальность каждого. Покои герцогини были расположены на том же этаже, что и детские. Маленькие принцессы приносили к ней в комнату свои игрушки и устраивали всевозможные игры, пока мать читала или писала. Нередко в ход шло содержимое старого маминого гардероба — кринолины, широкие шарфы и индийские шали: изображая знатных дам или персонажей волшебных сказок, дети прогуливались по длинным коридорам дворца. На их счастье, королева Виктория было далеко. Видела бы старая леди, что вытворяют её внуки!

Теперь всё будет по-другому... Теперь, после страшной болезни, все старые игрушки сожжены. К новым привыкнуть не так-то просто... Аликс навсегда похоронила часть своей весёлости, жизнерадостности и общительности, словно все эти когда-то в полной мере присущие ей качества бросили в тот же огонь...

Запах кожаных фолиантов, мерцание угольков в мраморном камине — что может быть уютнее библиотеки? Малышка Аликс полюбила этот воздух, тихий шелест переворачиваемых страниц, эту задрапированную темноту и тени, исходящие из камина, крадущиеся по стенам, словно персонажи старинных книг...

За окном множество снежинок медленно вальсируют в танце зимы. Аликс знала, что это маленькие фрейлины Снежной королевы. Она посылает их к людям, чтоб они помнили, что сейчас её время царствовать, и не тосковали о лете. Как звон хрусталиков, звучит их сказочная песня о пришествии Рождества.

Рождество... В бальной зале — огромная ёлка, её ветви украшены свечами, яблоками, золочёными орехами и всякими диковинками. Вокруг ёлки расставлены столики с подарками. Это семейный праздник, собирающий за столом всех домочадцев. Праздновали его отчасти по английскому обычаю, отчасти — по немецкому. За традиционным немецким гусем следовал английский сливовый пудинг и сладкие пирожки, присланные прямо из Англии.

Каждый год, к великой радости детей, семья отправлялась в Англию к бабушке — королеве Виктории. Виндзорский замок, Осборн, Балморал — любимые места обитания, детских игр и забав. Бабушка нежно любила своих внуков и совсем не была строга с ними. Дети просто обожали её.

В это время к королеве Виктории съезжались все её родственники, собиралась огромная шумная компания и гессенские принцессы и принц Эрнст, встречаясь со своими двоюродными братьями и сёстрами, весело играли в покоях Виндзора, гуляли по паркам Балморала и Осборна.

Во время этих прогулок они любили захаживать в маленькие лавочки, где у них даже были друзья. Каждый раз — и это было неизменной традицией — они навещали владельцев небольшого магазинчика, «купцов», как они их называли. «Купцы» продавали сласти, пирожки, бумагу и всякие вещички — дети возвращались от них с замечательными трофеями, которых не сыщешь во дворце.

Это было чудесное время. После возвращения из Англии принцесса Аликс ещё не одну неделю рассказывала о всех приключениях и уже начинала мечтать о будущей поездке. Английская августейшая правительница виделась ей добрым Санта Клаусом.

Вернувшись в Дармштадт, принцесса Алиса отправлялась поздравить с Рождеством находившихся в больницах и благотворительных учреждениях и брала с собой детей. Аликс, по распоряжению матери, дарила несчастным цветы. Доброе сердце девочки рано прониклось состраданием к убогим и немощным, и забота о ближних доставляла ей искреннюю радость.

...Сон постепенно овладевает маленькой принцессой. Светлыми крыльями птиц мелькают перед ней картинки её беззаботной жизни.

Лето. Истборн. Аликс купается в море, ловит крабов и строит замки из песка вместе с Эрни и другими детьми. Лазурное море скрывается за горизонтом; море не имеет конца, наверно, так же, как сама жизнь — большая и нескончаемая. Ласковые волны одна за другой окатывают спину, заливают маленькие следы на песке, а потом вовсе стирают их. Солёная вода стекает с мокрых кудряшек; синие глаза, два маленьких моря, лучисто светятся на солнце. Загорелыми ладошками Аликс бросает в Эрни серебряные брызги и звонко хохочет.

Улыбка, нежная и трогательная, озаряет лицо спящей принцессы... Герцог Людвиг, сидя в кресле, с грустью глядит на малышку Аликс, уснувшую у него на коленях. Ослабленная болезнью девочка всё равно очаровательна: тёмно-золотистые локоны, перевязанные атласной ленточкой, обрамляют милое детское личико с розовыми щёчками. Маленькая принцесса похожа на ангела с рождественской открытки. «Как бы мне хотелось, чтоб ты была ангелом на этой земле, моя маленькая утешительница! — думал герцог, поглаживая хрупкие плечики. — Как бы я хотел, чтоб ты была так же честна и благородна, как твоя мать, так же добра и сострадательна... Как защитить мне тебя, моё дорогое, нежное дитя, от горя, зла, ненависти людской, зависти и клеветы, которые постоянно сопутствуют нашей жизни... Что ждёт тебя, моя маленькая принцесса?..»

* * *

Сила жизни велика в юном существе. Как сквозь толщу земли прорывается к солнечному теплу и свету семя травы, зачастую даже в асфальте находя себе путь, так радость детства побеждает все невзгоды и скорби.

Первое время после смерти матери принцесса Аликс чувствовала себя невыразимо несчастной и одинокой — долгие месяцы, полные тоски и грусти. Но постепенно жизнь в доме стала налаживаться.

Герцог старался сделать всё для того, чтобы его дети, которых теперь было пятеро, не чувствовали слишком остро горечь этой потери. Дети уважали и очень любили отца. Это был благороднейший, честный, умный и образованный человек. Хотя герцог не мог много времени проводить с детьми, но те редкие игры, в которых он принимал участие, доставляли им немало радости.

Четыре сестры — Виктория, Элла, Ирена, Аликс — и брат Эрнст были очень дружны. Чего они только не выдумывали! Кто догадывается, как скучно чинно кататься в коляске, запряжённой пони и сопровождаемой ливрейным слугой, поймёт, почему дети иногда всё-таки сбегали из-под надзора воспитателей и вытворяли всё, что им вздумается. Однажды принцесса Аликс жестоко поплатилась за такую выходку. Бегая друг за другом по дворцовому саду, они забрались на высокие тепличные рамы. Принцесса Ирена и принц Эрнст осторожно ступали на каменные перегородки, а малышка Аликс шагнула прямо на стеклянную раму и — о ужас! — с грохотом провалилась внутрь теплицы, сильно порезавшись о стекло.

Неутомимым зачинщиком и заводилой всех игр и проказ был Эрни. Аликс трепетно любила брата и не могла жить без его забав. Они часто гуляли вдвоём в саду, делясь самыми сокровенными своими мыслями; дни текли весело и беззаботно, словно само время, как говорил Диккенс, ещё не подросло и оставалось ребёнком, и всегда готово было играть.

Но вскоре у Эрни, которому исполнилось десять лет, появился свой наставник, и он стал заниматься с ним целый день. Ирена стала посещать уроки вместе с другими старшими сёстрами. Аликс часто оставалась в одиночестве.

Порой, глядя на вечернее небо, она вспоминала маму и говорила с ней, как с живой... Мама, конечно, живая и, конечно, слышит её. Взрослые говорят, что мама на небе, у Бога... Но разве нельзя попросить Бога отпустить мамочку обратно? Девочка не могла себе представить, кто такой Бог и какой Он, как попросить Его; она считала, что, наверно, у Бога так много дел, что Он даже не услышит её тихого голоса и не обратит на неё, такую маленькую, никакого внимания. Но душа сама устремлялась в своей незамысловатой и искренней молитве к Кому-то невидимому, но родному и близкому. И тихая-тихая радость, словно свежая, прохладная роса, утешала сердце, оживляла душу и всё вокруг... Может быть, эта радость и этот свет и есть Бог?..

В 1879-1880 гг. настала пора школьной жизни и для принцессы Аликс. С поразительным в её возрасте упорством Аликс принялась за учёбу. Она была человеком долга и всегда отказывалась от тех развлечений и удовольствий, которые могли помешать ей подготовиться к завтрашним занятиям. Уже в семь лет благодаря усердию у принцессы был ровный и чёткий почерк. Сначала она корпела над орфографией под бдительным оком няни; а вскоре появилась ещё и суровая фрейлейн Анна Текстор, состоявшая в родстве с самим Гёте, которая стала заниматься обучением принцессы под общим руководством гувернантки мисс Джексон.

Мисс Джексон была образованной женщиной с прогрессивными жизненными взглядами. Она интересовалась важнейшими политическими и социальными вопросами и обсуждала их со своими подопечными, несмотря на то, что они в то время были ещё совсем молоды. Гувернантка учила принцесс мыслить и рассуждать на отвлечённые темы, однако старалась не только дать знания и расширить кругозор, но и сформировать моральную основу их характеров. Как истинно благовоспитанный человек, мисс Джексон терпеть не могла сплетни и всегда пресекала их строжайшим образом.

Герцог не желал менять правила воспитания детей и порядки, заведённые в доме его женой. Принцесса же воспитывала своих детей в строгом викторианском духе. Эта семья не отличалась особой роскошью, ведь большая часть доходов расходовалась на благотворительность. Детей одевали очень просто, скромны были и их причёски; стол исключал всякую изысканность: ненавистные рисовые пудинги и печёные яблоки Аликс запомнила навсегда. Просторные детские и классные комнаты, обставленные самой простой мебелью, не имели никакого богатого убранства.

Няня, Мэри Энн Орчард, или Орчи, как называли её дети, была настоящей воспитательницей — спокойной, душевной женщиной, но при этом непреклонной в том, что касалось выполнения детьми их обязанностей, и даже прибегавшей к наказаниям. Миссис Орчард приучила детей к дисциплине, отводя для каждого занятия строго определённое время.

В юношеском возрасте Аликс уже имела хорошие познания в истории, литературе и географии. Она серьёзно изучала такие произведения, как «Реформация литературы» Гизо,«Жизнь Кромвеля», а также «Историю Гогенштауфенов» Раумера в 9 томах. По сравнению с этими книгами «Потерянный рай» Мильтона был просто развлекательным чтением! Аликс учила и французский, но, несмотря на то, что произношение её было безукоризненным, она никогда не чувствовала себя свободно, общаясь на нём, и порой терялась, не находя нужного слова. Родным языком был для неё английский.

Принцесса глубоко воспринимала музыку. Её учителем был директор Дармштадтской оперы голландец В. де Хаан. Аликс очень красиво пела романсы и великолепно играла на фортепиано, но... была чрезмерно застенчива и всегда ужасно смущалась, когда ей приходилось выступать перед публикой. Однажды в Виндзоре королева Виктория попросила Аликс сыграть в присутствии гостей и придворных. Принцесса, конечно, сыграла, но после призналась, что её онемевшие пальцы словно приклеились к клавишам — это выступление было для неё настоящей пыткой.

Принцесса не добилась особых успехов в рисовании, однако могла замечательно шить и очень любила вышивать. Её возвышенная душа тонко чувствовала красоту природы. Аликс нравилось сидеть в саду с рукоделием в руках, слушать пение птиц, любоваться закатом солнца. Это была чистая и цельная натура: глядя на неё, нельзя было усомниться в целомудрии её мыслей и чувств. Принцесса не любила шумного общества. Иногда во дворце устраивались детские вечеринки, но Аликс не получала от них особого удовольствия: её природная застенчивость заставляла её держаться в стороне.

Аликс очень любила свою живописную «гессенскую родину», в то время как остальная Германия ассоциировалась у неё с Пруссией и казалась совсем другой страной.

Каждую осень герцог, заядлый спортсмен и охотник, отправлялся в Англию и брал с собой детей. Встречи и беседы с людьми из окружения королевы, несомненно, развивали интеллект Аликс. Во время ленча она прислушивалась к беседам взрослых — политиков, деятелей науки и искусств, — и это не могло не принести свои плоды: в двенадцать лет принцесса выглядела и рассуждала как взрослая девушка. Она стала настоящей леди и истинной англичанкой.

Глава третья ВЕНЧАНИЕ ЭЛЛЫ. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА. 1884 год

Элла выходит замуж... Не за румынского принца

и не за датского королевича, а за великого князя

Российской империи... Россия — большая и неведомая

страна. Разноцветный глобус открывает её огромные

просторы: зелёные очертания с коричневыми горными

хребтами и синими реками, города, помеченные

красными кружочками: Санкт-Петербург, Москва,

Казань, Екатеринбург, Новосибирск... Скромное

герцогство Гессен да и целая Германия занимают

сотую часть великой державы.

Сергей Александрович, брат российского императора Александра III, был давно знаком с семейством герцога Людвига: он подолгу гостил со своей матерью в Югенхайме, и Элла ещё в юности отдала ему своё сердце. Он был высокий, худощавый, со светлыми волосами и тонкими чертами лица. Тёмные глаза и остроконечная бородка придавали ему несколько таинственно-мрачноватый вид, но Алиса находила дядю (она так звала его в то время) просто замечательным. Сергей Александрович был прекрасным собеседником, умевшим рассмешить кого угодно. Аликс сразу прониклась любовью к нему. В детских мечтах Аликс рисовала себе образ своего принца похожим на жениха Эллы: он будет так же умён, так же обаятелен и так же добр! А Элла — она ведь красавица! Эллой нельзя не восхищаться. В подвенечном платье она, верно, будет ещё великолепнее.

В свои двадцать лет золотоволосая темноглазая Элла, вторая дочь великого герцога Людвига, была поразительно красива: царственная осанка, высокая, стройная и изящная. А черты лица словно выточены гениальной рукой скульптора. Но ни одна кисть портретиста, ни одна фотография так и не смогли в полноте передать её одухотворённую, проникающую в самую душу красоту. «Это самое трудное, над чем я когда-либо работал, художники не могут передать на полотне совершенство», — признался прославленный живописец. Зато поэзия донесла до нас неизменным образ молодой княгини:

Я на тебя гляжу, любуюсь ежечасно: Ты так невыразимо хороша! О, верно, под такой наружностью прекрасной Такая же прекрасная душа! Какой-то кротости и грусти сокровенной В твоих очах таится глубина; Как ангел ты тиха, чиста и совершенна. Как женщина стыдлива и нежна. Пусть на земле ничто средь зол и скорби многой Твою не запятнает чистоту. И всякий, увидав тебя, прославит Бога, Создавшего такую красоту!

Великий князь Константин Константинович Романов посвятил эти стихи принцессе Елизавете. Душа её действительно была чиста и одухотворена небесной правдой. Это была сокровищница христианских качеств: милосердия, отзывчивости, кротости, терпения. Элла всегда старалась сделать другим что-нибудь приятное. Она обладала приветливым и по-матерински заботливым характером. Ей были чужды пересуды и зависть, гнев и самолюбие, все низменные стремления. Глядя на неё, можно было подумать, что это ангел, живущий среди людей, посланный Богом для утешения и примера добродетели. Ещё будучи маленькой девочкой, Элла часто мирила поссорившихся сестёр и брата. Весёлый и неунывающий характер, неиссякаемое чувство юмора делали её душой любого общества.

Свадьба назначена на середину июня — чудную пору русского лета. Семья великого герцога отправилась в далёкую Россию. Это было необыкновенное путешествие, неожиданное для скромного гессенского семейства. Оно продолжалось три дня. Аликс ещё никогда так не удалялась от своего Дармштадта. Поезд двигался на восток вдоль изрезанного заливами побережья Балтийского моря. Менялся ландшафт, за окнами мелькали озёра, болота, сосновые леса и берёзовые рощи. На всех остановках поезд торжественно встречали представители власти и духовенство, толпы народа приветствовали немецкую принцессу радостными криками. По приказу великого князя Сергея Александровича вагон невесты украсили белыми цветами. Когда поезд прибыл на петербургский вокзал, там развевались флаги, играли оркестры, здания были украшены цветочными гирляндами.

Накануне свадьбы будущая великая княгиня торжественно въехала в столицу в золочёной карете Екатерины Великой, запряжённой белыми лошадьми, которых вели слуги в украшенных ливреях.

Венчание Эллы и Сергея Александровича состоялось в церкви Спаса Нерукотворного при Зимнем дворце. Венчальный наряд невесты в русском стиле был сделан из серебряной парчи. Поверх платья надета мантия цвета бордо, отороченная горностаевым мехом. На голове — бриллиантовая диадема и маленькая корона, которую когда-то носила сама Екатерина II. Локоны, изящно спускающиеся по плечам, придают принцессе волшебное очарование. «Это самая красивая невеста, которая когда-либо венчалась в придворной церкви», — заметила одна из придворных дам.

Царевич Николай, наследник российского престола, был просто счастлив в этот день — день бракосочетания великого князя Сергея Александровича и Гессен-Дармштадтской принцессы Елизаветы. Всё так необыкновенно сегодня! И то, что дядя Сергей женится на очаровательной и доброй Элле, и то, что к Элле приехали сёстры — принцессы из Дармштадта, и то, что одна из них оказалась такой необыкновенно милой девушкой. Аликс — так на немецкий манер все произносили английское имя Алиса, данное ей в честь матери-англичанки. Цесаревич несколько раз повторил про себя это непривычное и завораживающее имя и радостно улыбнулся юной принцессе. Она застенчиво, но так славно улыбнулась в ответ... Она на удивление скромна и стеснительна. Принцесса стоит возле алтаря, чуть поодаль от высокородных родственников, и Николаю кажется, что всё в ней излучает нежный, таинственный свет: большие ясные глаза, смущённо потупленные от посторонних взглядов, длинные пышные тёмно-русые волосы, перевязанные бантом, весёлая, но в то же время застенчивая улыбка. Хрупкая девочка с нежным овалом лица в белом муслиновом платье навсегда покорила его сердце.

Юная принцесса-лютеранка из маленького германского герцогства впервые присутствовала на православном богослужении. Алиса с удивлением разглядывала золочёный резной иконостас, старательно вслушивалась в напевный речитатив молитв и... тут же с радостью переводила взгляд на Эллу — счастливую невесту, стоящую перед аналоем с женихом — дядей цесаревича Николая. Однако то и дело быстрый взгляд украдкой останавливался на самом Николае — стройном юноше среднего роста с коротко подстриженными тёмными волосами и с намёком на усики на красивом лице.

«Обручается раб Божий Сергий рабе Божией Елисавете», — слышалось под сводами храма. Таинство Брака — одно из семи Таинств, на которых, как на семи столпах, основана Православная Церковь. Таинство потому, что непостижимо уму человеческому: освящённый брак соединяет жениха и невесту навсегда, и в этой жизни и в будущей; союз земной, тленный, претворяется в союз вечный, небесный. Христианский брак — таинство вечной, непреходящей, подлинной любви, любви, которая «не ищет своего», которой не страшны разлуки и расстояния, над которой не властна даже смерть.

«Положил еси на главах их венцы...» — вторил хор словам диакона.

Священное таинство, свершающееся здесь, в земном храме, заставляло быстрее биться даже самое зачерствевшее сердце. Казалось, радость была разлита повсюду: в сиянии свечей, в солнечных лучах, освещающих фрески, в стройном пении хора, — Сам Господь невидимо совершал Таинство, и Ангелы служили Небесному Царю.

«Святии мученицы, иже добре страдавше и венчавшеся, молитеся ко Господу спастися душам нашим»...

Цесаревич старался сосредоточиться на словах читаемых священником молитв, но мысль его то и дело обращалась к маленькой немецкой принцессе.

Несмотря на двенадцать лет, Аликс, конечно, превосходит старших сестёр утончённой красотой, она похожа на принцессу из старинных сказок, в которых всегда торжествуют добро и отвага, верность и честь и, конечно же, любовь. Кто знает, быть может, её избраннику так же, как в этих сказках, придётся защищать возлюбленную от чёрного зла, поставив на кон жизнь? Но кончится всё, конечно же, хорошо... Николай не сомневался в том, что когда-нибудь принцесса подарит кому-то поистине сказочное счастье. Ему даже взгрустнулось от этой мысли, и он хотел было посмеяться над собой. В конце концов, ему уже шестнадцать, он вполне взрослый и не может увлечься столь молоденьким созданием. Но... цесаревич вновь с непонятным удовольствием признал, что даже Элла не так хороша, как маленькая принцесса. Даже сегодня. Тётушка Элла. Прекрасная невеста, чьё вдохновенно-взволнованное лицо было сейчас выразительней и притягательней обычного.

* * *

Как чудесна жизнь, когда тебе всего двенадцать лет — а может быть, уже и целых двенадцать! Как жадно и свежо воспринимается всё необычное, яркое, прекрасное. Царственный, блистательный Санкт-Петербург — Аликс так мечтала его увидеть! Чудо как хороши и столичные окрестности — пышные, в европейском стиле постройки в сочных красках летней природы. Но сильнее всего маленькую принцессу поразил Петергоф — праздничное царство фонтанов на берегу уходящих за горизонт синих вод Финского залива. Петергоф... Дивная жемчужина в дворцовом уборе России. Большой дворец, Монплезир, Марли, Верхний и Нижний сады — дворцово-парковый ансамбль невозможно было забыть, им нельзя было не восхищаться.

Вот грандиозный «Самсон, раздирающий пасть льву».

— Этот знаменитый фонтан — аллегория победы императора Петра Великого в войне со Швецией, — объяснял по-английски цесаревич Николай дармштадтским принцессам, перекрикивая шум низвергающейся воды. Проходя по Верхнему саду, простирающемуся над естественным склоном, Аликс долго разглядывала фонтан «Нептун»: перед взором её над зеркалом бассейна возвышался бронзовый античный бог морей, ниже — раковины и кораллы, морские кони, дельфины, женщины-реки... На южной стороне фонтана вода окутывала плащом из брызг фигуру Аполлона Бельведерского на постаменте из цельного куска гранита.

Компания молодых людей развлекалась в садах и парках Петергофа, а больше всех веселилась Аликс, часто до слёз смеясь над шутками великого князя Сергея Александровича.

Гуляли принцессы и в Нижнем парке, раскинувшемся от подножия склона до морского залива, любовались на фонтан «Солнце», похожий на причудливый цветок со множеством длинных узких лепестков, образованных струями воды, и на «Пирамиду» — огромный бело-хрустальный брызжущий водяной конус. Однако не только причудливые фонтаны, весело, с мягким журчанием выпускающие к небу струи бриллиантовой от солнца воды, радовали гостей, но и водопады, пруды, каналы. Старейший Морской канал, облицованный гранитом. Изящные павильоны с фонтанами-вазами на крышах. Украшенные лепниной изысканные дворцы. Ухоженные парки с тщательно подстриженной густо-зелёной растительностью. Аллеи с мраморными и бронзовыми статуями. Было от чего разбежаться глазам. Восхитительное великолепие!

Царская дача Александрия расположена за каменной стеной Нижнего парка Петергофа. Алиса подняла к солнцу своё белокожее личико.

— Петергоф — это лучшее, что я видела в России, — сказала она по-английски цесаревичу Николаю, — я ещё раз приеду навестить Эллу, ведь это же когда-нибудь случится, да? И обязательно вновь полюбуюсь фонтанами...

Николай, конечно же, не раз сам любовался видами Петергофа, но сейчас, благодаря детски непосредственным восторгам Аликс, царство фонтанов и изящных павильонов словно впервые предстало перед ним во всей своей прихотливой роскоши и красе. И где бы ни появлялась Аликс, Николаю всё казалось чудесным и удивительным. Эта девочка имела редкую способность побуждать собеседника видеть привычные вещи в новом свете — более свежо, ярко, интересно.

— Вы правы, Аликс, Петергоф прекрасен, — отвечал Николай, откровенно любуясь юной принцессой. — Но я больше люблю русскую старину — храмы, терема... Моя мечта — поставить в столице церковь в стиле давно прошедших веков и в её тишине от сердца молиться за тех, кто дорог моему сердцу. Отныне я буду молиться и за вас, Аликс.

Девочка раскраснелась. Она смотрела на царевича с уважением и восхищением.

— Вы такой умный, Ники, такой серьёзный. Вы, наверное, будете очень хорошим императором.

Николай улыбнулся:

— Как Бог даст. Пусть как можно дольше здравствует мой дорогой отец.

Принцесса, забыв про застенчивость, смотрела ему в глаза, и Ники уже знал, что отныне ни взгляда этого, ни раскрасневшегося восторженного личика он не забудет. Но вот она отвернулась к окну. Некоторое время царевич наблюдал за ней.

— Что вы делаете, Аликс?

Девочка смутилась и прикрыла рукой то, что задумчиво царапала на стекле, но потом сама над собой посмеялась. «Niki» оказалось выведенным с помощью перстня. И царевич, вдруг перестав улыбаться, стал вырезать рядом слово, которое девочка, конечно же, угадала ещё до того, как оформилась первая буква, — «Аliх».

Вечером 31 мая Николай записал в своём дневнике: «Сегодня чудесная погода. Завтракали, как всегда, со всеми Дармштадтскими. Прыгали с ними на сетке. В три часа поехали с ними в бреке с четырьмя лошадьми. Папа ехал впереди в семейном шарабане с тётей Мари и Викторией. Осмотрели Озерки. Все расписывались на мельнице в книгу. Пили свежее молоко и ели чёрный хлеб. У нас обедали: Эрнст, миленькая Аликс и Сергей.

Аликс и я писали свои имена на заднем окне Итальянского домика (мы друг друга любим)».

Было что-то необъяснимое в том, что их сразу потянуло друг к другу: романтичного юношу шестнадцати лет и серьёзную, застенчивую двенадцатилетнюю девочку. Некая искра пробежала и не погасла ещё там, в храме, при венчании Сергея и Эллы. Нынче же Николай и Аликс, оставшись наедине после долгой прогулки по петергофским аллеям, говорили и не могли наговориться.

Оказалось, что у них много общего. Прежде всего — глубокая вера, любовь к Богу. Второе — отсутствие преклонения перед мирским блеском и величием. Как ни удивлялась маленькая принцесса роскоши при дворе российского императора, как ни восхищалась красотами русской столицы, к её чувствам к Ники — так она нежно и робко называла наследника престола — это не имело ни малейшего отношения. Окажись через минуту цесаревич нищим, изгнанным из высшего света Аликс, не размышляя ни секунды, отправилась бы за ним пешком на Северный полюс. Великая и бескорыстная любовь зарождалась в её сердце.

И Николай и Аликс очень любили читать, были прекрасно образованны — каждый для своего возраста. Обо всём этом и говорили они сейчас, перескакивая с темы на тему. Зеленела за окном Александрия — привычные дубы, ясени, берёзы и клёны чередовались с экзотическими и редкими растениями. Милое сердцу цесаревича место — широкие аллеи и склоны, поляны и кустарники, овраги и рощи. И море — видное из Александрии суровое капризное северное море. Александрия — потому что дед нынешнего императора, государь Николай I подарил этот дворец своей супруге Александре Фёдоровне. Повсюду красовался герб имения, придуманный поэтом-романтиком Жуковским, — обнажённый меч, пропущенный через венок белых роз.

Да, цесаревич Николай любил это имение, где его семья обычно проводила лето. Здесь стоял нарядный дворец, называвшийся Коттедж, — маленький двухэтажный особняк с балконами и террасами, с ажурными аркадами. Юному Ники, его братьям и сёстрам было так интересно играть в нём — столько различных лесенок, площадок и ниш. Отец, царь Александр, каждое утро вставал с рассветом и шёл за грибами, возвращался к обеду с полной корзиной. Иногда он брал с собой и кого-нибудь из детей, чаще Ники или Ольгу. Жизнь на даче — свободная и праздничная жизнь каникул, без уроков и учителей, с играми и прогулками по тенистым аллеям среди хрустальных струй множества фонтанов — разве забывается такое? И сейчас взрослеющий цесаревич рассказывал своей маленькой подруге о золотых днях своего детства, и она с интересом слушала и тихо улыбалась, а потом оживлённо рассказывала о своей детской жизни.

Летний день в Александрии никогда не сотрётся из сердец двух людей. Подобно тому как вырезанные драгоценным камнем имена — со стекла в дворцовом окне...

А впереди было расставание. Семья гессенского герцога возвращалась домой. Аликс уезжала в маленький Дармштадт из великой России с сердцем, полным нового, неведомого ещё ей чувства.

Глава четвёртая СНОВА В ПЕТЕРБУРГЕ. 1864—1889 годы

«Я в первый раз слышала “Кармен” и была очарована».

«Лоэнгрин», «Ланселот», «Травиата»... Дневник принцессы

Аликс красноречиво повествует о её непреходящей любви

к музыке. Снова родное герцогство, уроки, чтение, посещения оперы.

Аликс исполнилось пятнадцать лет, и весной 1888 года состоялась её конфирмация — особый обряд в лютеранстве, когда даётся клятва верности Церкви. К этому событию её готовил религиозный наставник — богослов д-р Селл. Это был серьёзный проповедник, и его наставления легли в основу того отношения к религии, которое для принцессы навсегда стало определяющим в духовной жизни. Д-р Селл убедил девушку в непогрешимости лютеранского вероучения. Аликс, вдумчивая и склонная к религиозным размышлениям, теперь стала ещё более ответственно относиться к своей духовной жизни; она анализировала все свои поступки, мысли, чувства, подвергая их строгому суду совести. Но никто не мог видеть, что происходит в её душе: принцесса тщательно оберегала свою внутреннюю жизнь от посторонних взглядов.

Осенью 1888 года в Новом дворце состоялись празднества, посвящённые выезду в свет принцессы Алисы. Из России приехали сестра Элла с великим князем Сергеем Александровичем. Алиса выглядела восхитительно. Она была одета в платье из белого муслина, украшенное веточками ландыша и с такими же цветами в волосах.

Великая княгиня Елизавета добилась от своего отца обещания навестить её этой зимой в Санкт-Петербурге, поэтому после Рождества великий герцог Гессенский со своими детьми — принцем Эрнстом и принцессой Алисой отправились в Россию...

Прошло около пяти лет после их первой поездки. И вот снова роскошный поезд, вагоны которого представляют собой уютные комнатки с мягкими коврами и пружинными диванами, со стильной мебелью и настольными лампами, мчит герцога и его детей в Петербург.

Алиса без сил откинулась на спинку дивана. Она ощущала лёгкий озноб: то ли начинающаяся простуда, то ли неотступное волнение... Кутаясь в накидку, принцесса пыталась отвлечься тем, что повторяла про себя заученные русские слова, но мысли всё равно возвращались в тот июньский день — Петергоф, Александрия... День, что превратил для неё в счастливый сон добрый юноша с самыми прекрасными глазами на свете. А потом разговоры по душам, мгновенно зародившаяся сердечная дружба... Брошь, подаренная цесаревичем, которую девочка вернула на другой день: того требовали приличия.

И сколько ни повторяла сейчас про себя молодая девушка, что всё это детские глупости и великий князь Николай, наследник престола огромной державы, думать о ней забыл, но мысли о том, как всё-таки встретит её Ники, не давали покоя.

При приближении к столице озноб усилился. Аликс уже не понимала, о чём говорят с ней Элла и Сергей, встретившие её семью по прибытии в Царское Село. Она боялась, что мучение детских лет — сильная головная боль — вновь начнётся сейчас, со всей жестокостью, и лицо её превратится в маску. Страдание исказит черты, а Ники подумает, что она не рада его видеть... Аликс не спрашивала Бога, за что ей послана эта болезнь, она смирилась, веря: всё, что посылается Господом, — для её же пользы, но сейчас, именно сейчас она не хотела предстать больной и суровой перед... нет, не перед наследником-цесаревичем Николаем — перед Ники. «Ники», — повторила она про себя, словно это имя могло согреть её и отогнать болезнь.

И вот минута настала... Рядом с внушительно-могучей фигурой русского императора — юношески стройный прекрасный Ники... Он возмужал, отчего ещё сильнее похорошел; теперь его лицо с мягкими чертами украшали тонкие тёмные усики на военный манер. Аликс осмелилась посмотреть в необыкновенные лучистые глаза, которые помнились отчётливо, хоть лицо его расплывалось уже в памяти... И обменявшись с ним единым взглядом, ясно поняла, что он и помнил, и ждал, и волновался, и молился, может быть, перед их новой встречей так же горячо, как и она... Бывают мгновения, которые не опишешь, которые не перескажешь, потому что они наполняют жизнь прежде неведомым, всепоглощающим и прекрасным смыслом, таким счастьем, что и через много-много лет, вспоминая эти мгновения, испытываешь капельку того восторженного потрясения: «А ведь вот оно!..» Вот оно то, ради чего жил, чего ждал, о чём молился и чему верил! И Аликс, пережив сейчас это мгновение, с трудом сдержала радостные слёзы. Этого не заметил никто — кроме Ники.

Семейство гессенского герцога остановилось в Аничковом дворце — резиденции императора Александра III. Цесаревич стал часто заходить туда. Он испытывал большую симпатию к принцу Эрнсту, которого должен был принимать как иностранного гостя, но... ведь там была ещё и юная принцесса Аликс. Ей теперь было 16 лет, и она стала ещё более очаровательна — нежная лилия, изысканно расцветающая в оранжерейном саду.

Великая княгиня Елизавета пользовалась большой симпатией своих новых российских родственников, она была весела, общительна, очень приятна в обхождении и часто устраивала у себя приёмы, поэтому её дом был особенно привлекателен для молодёжи.

Петербургская знать любила веселиться. Полупустой летом, зимой Петербург оживал, загораясь вечерами множеством огней. Юная принцесса, воспитанная в пуританской строгости, именно в зимний период попав в блистательный мир высшего света русской столицы, поначалу растерялась. После выздоровления — а она простудилась-таки, и озноб был не случаен — её мгновенно затянул весёлый вихрь, грандиозный карнавал. Концерты и приёмы, балеты и балы... Привыкшая к скромной обстановке, к сдержанности как в одежде, так и в манерах, она с изумлением присматривалась к морю блеска — бриллиантов на декольтированных платьях, орденов на дорогих мундирах, бокалов на подносах лакеев, в которых играло искорками прозрачное шампанское. Даже любимое русское блюдо — красная икра — тоже поблескивало в свете свечей на столах придворной знати.

Никогда ещё Аликс не чувствовала себя так празднично. Девушка летала как на крыльях, и не было в этой зале того, кто не любовался бы ею — белокурой принцессой в лёгком платье, украшенном цветами и бриллиантами.

«1. Кадриль с Павлом. 2. Кадриль с Костей. 3. Кадриль с Сергеем. 4. Котильон с Ники. 5. Мазурка с Сергеем. Круговые танцы с: Дерфельдау, Костей, Павлом, Ники, Толей, Талоном, Шиллингом», — записала она после в дневнике. Ах, почему нельзя танцевать только с Ники, только лишь с Ники...

У девушки едва не кружилась голова, когда она бросала взгляд на высокие, словно в великих соборах богато украшенные потолки царского здания. На всех лестницах, возле каждой двери огромного дворца застыли конвойные — русские великаны: конногвардейцы, казаки, кавалергарды.

Разноцветный мрамор, малахит и яшма, позолота и хрусталь, огромные люстры и множество высоких зеркал, зелень экзотических растений из Крыма, охапки роз, тюльпанов, сирени из оранжерей Царского Села... Всё это блистало и пестрело перед взором ошеломлённой принцессы, заставляя её мучительно краснеть от чувства неловкости, от мысли, что она чужая здесь, в этом великолепии, которое должно казаться таким привычным и естественным цесаревичу Николаю... Ей показалось слишком простым её чудесное белое платье по сравнению с рубиновым и лиловым бархатом, с серебром и золотом парчи одеяний придворных дам. Девушка уже заметила пару полунасмешливых-полусострадательных взглядов, брошенных на неё дамами, чувствовавшими себя, по всей видимости, на императорском балу как рыбы в воде. И от этого Аликс смутилась ещё сильнее.

Но тут на помощь пришёл цесаревич Николай. Его притягательная улыбка на открытом, лишённом и тени важности лице, полная любви и нежности, говорила: «Всё хорошо, дорогая Аликс, не робейте, ничего не бойтесь. Я с вами!» Он был здесь — тот, кого она полюбила, он ободрял её своим добрым любящим взглядом — и этого оказалось достаточно, чтобы принцесса понемногу оправилась от смущения. Во всём облике Николая было столько простоты и чистоты, выделявших его из всей блистательной толпы великих князей, заграничных принцев, сановников, придворных, дипломатов, военных, что Аликс не могла не убедиться: его душа тоже не здесь, но в мире более простых и сердечных вещей.

В Зимнем дворце проходили концертные вечера, великая княгиня Елизавета часто ездила со своими родственниками в оперу и балет. После обеда все отправлялись на модный в ту пору каток в Таврическом саду, где молодёжь каталась на коньках или на санях с ледяных гор. Всё это несказанно радовало юные сердца. Аликс получала огромное удовольствие — белый снег русской зимы и звёздно-синее небо отражались в её сияющих глазах и чарующей улыбке. Но всё же непроходящая застенчивость по-прежнему мешала ей легко сходиться с людьми.

Визиты, катания на коньках, чаепития, недомогания, вновь головная боль, опять визиты и вечера — всё это слилось в одну пёструю маленькую жизнь, в который главенствовал, над которой возвышался русский царевич, ещё не царь великой страны, но уже самодержавный властитель любящего, чуткого и преданного девичьего сердца.

Герцог Людвиг IV также получал огромное удовольствие, охотясь в компании с императором на медведей. Все были настолько довольны этим чудным временем, что отложили свой отъезд до Великого поста. По обычаю, в последнее воскресенье масленицы провожали зиму. В Александровском дворце был устроен небольшой вечер, на который были приглашены лишь самые близкие императору люди. На обеденном столе стояло традиционное блюдо русской масленицы — блины, которые полагалось есть со свежей икрой.

Благостное спокойствие первой недели Великого поста после целой вереницы шумных и блестящих праздников было очень близко душе Аликс. Никто не посещал в это время никаких увеселительных и развлекательных мест. Театры закрыты. Покаянный канон глубоко тронул созерцательную душу принцессы. И она всегда с особым удовольствием вспоминала эти последние недели в Петербурге — может быть, ещё и потому, что в это время она чаще встречалась с цесаревичем в спокойной обстановке.

И вот отъезд, разрушавший эту маленькую жизнь и уносивший молодую принцессу к родному дому с осознанием того, что она уже жаждет другого дома и вне его никогда не будет счастлива. В глазах Ники она читала то, что произнесли однажды его губы: любовь его будет неизменной, и придёт день, когда они навсегда свяжут свои судьбы. Аликс уезжала окрылённая и опечаленная, влюблённая и уже тоскующая; смесь самых противоречивых и сильных чувств непривычно переполняла сердце. Но он уже был в её жизни, и Аликс знала: он не уйдёт. Её любовь его не отпустит. Никогда.

Глава пятая БОРЬБА ЗА ЛЮБОВЬ. 1889 — начало 1890-х годов

Государь император Александр Александрович выслушал сына

с досадливым удивлением. Почему-то очень часто именно

родные и близкие люди отказываются понять в трудные моменты.

— Но, Ники, ты ещё очень молод. И почему именно эта принцесса?

— Я люблю её, папа.

— Это не тот ответ, который бы я хотел от тебя услышать. У тебя будет время и подумать и передумать. Запомни, Ники, ты обручён Державе Российской и должен заботиться прежде всего об этом. Жену для тебя мы ещё успеем найти.

Царевич Николай не возразил ни слова.

После тяжкого разговора он вернулся к себе и опустился на колени перед образом.

— Всё, Господи, в руках Твоих. На милосердие твоё уповаю, верю в благость Твоей воли и спокойно смотрю в будущее. Да пребудет надо мной и над милой Аликс святой Покров Пречистой Матери Твоей...

* * *

— Непонятно, чем могла принцесса Алиса Гессенская увлечь цесаревича? — шептались при дворе. — Холодная особа, никакого обаяния, держится словно аршин проглотила, — такими мнениями обменивались те, кто совсем ещё недавно любовались белокурой красавицей. Но что поделаешь, мнение царствующей государыни, которой не понравилась предполагаемая невестка, — закон для двора. «Она слишком замкнута и закомплексована, какая из неё императрица? Кроме того, горда и заносчива», — говорила Мария Фёдоровна. Скромность и застенчивость Аликс были приняты при российском дворе за гордость и высокомерие.

Юная принцесса была полной противоположностью дам из свиты императрицы Марии Фёдоровны и нисколько не вписывалась в это великолепное общество. Для строгой молоденькой англичанки внешний облик придворных красавиц, любивших слишком открытые наряды, был недопустим; она же, напротив, показалась им скучной ханжой.

Императрица Мария Фёдоровна пользовалась большой любовью и восхищением придворных. Супруга Александра III умела великолепно держать себя — истинной царицей; при этом была умна, весела, жизнерадостна, обаятельна и по-человечески доступна — всё это снискало ей подлинную популярность в народе. Она приехала в Россию из Дании в качестве цесаревны: двенадцать лет, проведённые при дворе до коронования, дали ей возможность освоиться в русском аристократическом обществе и завести множество друзей. Теперь Мария Фёдоровна чувствовала себя великолепно в этой атмосфере, но, видимо, она забыла о том, что некогда сама была скромной принцессой маленького королевства.

Мнение старшего сына Николая не казалось царственной матери чем-то достойным серьёзного внимания. Ники — наследник престола, он обязан выполнять родительскую и монаршую волю.

Была и ещё одна причина, разделяющая цесаревича Николая и принцессу Аликс, — отношения его отца и королевы Виктории, заменившей принцессе рано умершую мать.

«Эта противная, во все дела сующая свой нос старуха!» — говорил царь Александр про королеву Викторию.

«Этот грубиян!» — говорила королева Виктория про царя Александра.

Ники оставался тих и спокоен...

* * *

Цесаревич сосредоточенно смотрел вниз с дворцового балкона, что-то напряжённо разглядывая, и со стороны могло показаться, что его это очень занимает, но Эллу было не обмануть. Она-то знала, кого сейчас не реальным, а мысленным зрением созерцает погрустневший Николай. Наконец Ники, вздохнув, обратил к ней усталое лицо.

— Дорогая Элла, я не верю в то, что сердце моего отца не смягчится по отношению к Аликс. Право, не представляю человека, который оказался бы способным её не любить. Но она... она сама...

— Я понимаю, что тебя тревожит, Ники, — выразительное лицо Эллы приобрело серьёзное и немного печальное выражение. — И это препятствие... да, его, пожалуй, сложнее будет преодолеть, чем несогласие государя.

Ники поднёс руку Эллы к губам.

— Как хорошо, что ты у меня есть, моя милая, славная тётушка! С кем бы ещё я мог поговорить о ней? А я так жажду говорить о ней постоянно! Я ведь даже не имею права ей писать! Я так скучаю, так хочу увидеть её прекрасное лицо, услышать голос... Этот зимний визит... Не могу уснуть, не перебрав в памяти всех подробностей наших с нею встреч. И я знаю, я верю, что и она тоже...

— Да, и она тоже. Но всё так сложно. В одном я уверена: то, что порой кажется нам вовсе невыполнимым, удаётся лучше всего. Как я молилась о вас, мой дорогой! Я обязательно напишу ей и постараюсь повлиять на неё. Но моя сестра — девушка с сильно развитым чувством долга, и это чувство долга, тем более по отношению к Богу, в ней непреодолимо. Я знаю, как глубока её любовь. Поверь мне, Ники, редкая женщина способна любить так, как любит тебя Аликс! Но она не может решиться переменить веру. Ей кажется, что это будет неправильно. Я призвала на помощь всю свою любовь к ней и пыталась убедить её, что Сам Господь велит ей полюбить православную религию, так как она является истинно верной, единственной, которая осталась неповреждённой в течение столетий и продолжает быть такой же чистой, как вначале. Но увы, Аликс не может решиться. Мы с тобой должны молить Бога, и я очень надеюсь на лучшее. Бедняжка, она так мучается: с одной стороны, чувство сильной любви, а с другой, как она полагает, её чувство долга. Всё же я надеюсь убедить её сделать правильный выбор, помочь ей понять, насколько протестантская религия бедна по сравнению с православием. В конце концов, любовь — это святое, одно из самых чистых чувств в мире. Что касается других её сомнений, они ничто в сравнении с этим. Я действительно уверена, что наш отец также даст своё согласие, потому что он уже успел полюбить тебя.

— Но королева Виктория?

— Да, думаю, сейчас бабушка осталась бы недовольна. Вряд ли ей понравится, что две её внучки окажутся в России. Политика почти всегда идёт вразрез с любовью. Но, возможно, по прошествии некоторого времени я поеду навестить бабушку и смогу убедить её переменить взгляды и не мешать счастью двух людей, так любящих друг друга. Если бы только сама Аликс решилась! Тогда, уверяю, бабушка сдалась бы, потому что она обожает Аликс. Сейчас мы должны молиться, Ники. Если вы оба так любите Бога и друг друга, быть не может, чтобы Он не разрешил сомнения Аликс в пользу истинной веры. Я свято в это верю.

— Я тоже верю, Элла...

* * *

Аликс прочла ещё страницу и со вздохом отложила книгу. Православная вера, которую так жарко приняла в сердце дорогая Элла, оставалась чужой и непонятной, и сколько бы сестра и её муж, великий князь Сергей, ни присылали книг, чтобы помочь ей осознать её религиозные, на их взгляд, заблуждения, сердце молчало. Когда-то в детстве при мучительных приступах головной боли Аликс казалось, что ничего на свете хуже быть уже не может и сильнее страдать она не будет никогда. «Глупенькая маленькая принцесса! — говорила она теперь. — Ты и не знала тогда, что придут в твою жизнь такие страдания, что любое мучение тела будет ничто по сравнению с мукой души!»

Что проку в том, что она, как все восхищённо уверяют, хорошеет с каждым днём, становится всё красивее, очаровательнее, грациознее — что проку? Всё это должно радовать лишь его глаз, служить лишь его восхищению. Но этого не будет. Никогда. Она несколько раз повторила: «Никогда... никогда...» — и закусила губу, чтобы не расплакаться. Если бы он не был наследником престола! Но будущая императрица не вправе принадлежать вере иной, чем вера народа, над которым она собирается царствовать. Почему её душа не принимает православия, ведь смогла же Элла?.. Сомнений у Аликс по поводу собственной правоты уже не осталось никаких. Осталось лишь горькое недоумение: как редко сердца двух людей связует искренняя, неподдельная любовь, так почему же религия становится на пути того, что даровано Самим Богом? Как же это понять? В чём противоречие, и кто неправ? Быть может, правы-то как раз они, Ники, Элла, Сергей? Но даже если так... даже если так, может ли она, не любя новой веры, лицемерно принять её, не чувствуя к тому духовного побуждения? Не преступлением ли будет это с её стороны?

И неужели возможно, став духовной преступницей, принимать любовь такого чистого, такого искреннего и убеждённого человека, как Ники?

Его фотографию Аликс хранила в тайне от любопытных глаз. Сейчас она достала её и, грустно разглядывая обожаемое лицо, на которое не могла наглядеться, стала говорить ему так, будто он сам стоял сейчас перед ней и печально смотрел на неё своими прекрасными, добрыми и внимательными глазами:

— Как долго я тебя не видела, любимый мой, бесценный мой Ники! И как горько знать, что теперь я уже не должна стремиться тебя видеть... Ты знаешь, каковы мои чувства, ведь я постоянно писала Элле об этом. Я обдумывала всё это долгое время и только прошу тебя не думать, что мне далось легко моё решение. Мне так плохо, я так несчастна... но... я не могу пойти против своих убеждений. Дорогой мой, ты, чья вера столь глубока, должен понять меня: я считаю, что большой грех менять веру, и я была бы несчастна всю жизнь, зная, что поступила неправильно. Уверена, ты не хотел бы, чтобы я изменила своим убеждениям. Какое счастье может быть в браке, который начинается без благословения Божия? Так как я считаю грехом поменять веру, в которой была воспитана и которую люблю, я никогда не смогу найти мира в душе и потому никогда не смогу быть тебе настоящим другом, который помогал бы тебе в жизни. Потому что всегда что-то будет стоять между нами — отсутствие у меня подлинной убеждённости в вере, которую я приму, и сожаление о той, которую утрачу. Это будет обманом по отношению к Богу, к твоей религии и к тебе. Правильно я думаю или нет, но глубочайшая религиозная убеждённость и чистая совесть по отношению к Богу выше всех земных желаний...

Глава шестая ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК. ОБРУЧЕНИЕ. 1891—1894 годы

В мае 1891 года цесаревич Николай предпринял путешествие

по Востоку. Отец благословил его на эту увлекательнейшую прогулку

по миру ради расширения кругозора, но Николай, внимательный

и умный молодой человек, использовал знакомство с экзотическими

странами и культурами для того, чтобы изучить и понять сознание

людей других народов, их верования, обычаи, увидеть красоту

творений их рук и умов.

Греция, Египет, Индия, Цейлон, Сингапур, Ява, Китай...

Иная культура, иные люди, обычаи, ритуалы, обряды. Легенды! Отголоски истории! Множество колоссальных впечатлений помогали забыть тревогу, которая после каждого письма Эллы, скорбно сообщавшей ему о том, что твёрдости Аликс им не сломить, вновь охватывала сердце душным кольцом. Каждый день перед сном Николай горячо молился Господу и Его Пречистой Матери — и всё об одном, только об одном...

В путешествии же происходило много такого, что отвлекало Ники от тяжких мыслей. Умиротворяла сама непривычная природа незнакомых стран. Восхищенный цесаревич, вспоминая индийский пейзаж, записал в дневнике: «Полуденные краски неотразимо ласкают и нежат взор. Особенно восхитительны предвечерние часы в заливе Бомбея. С запада золотистыми полосками подымаются лёгкие, как пар, облачка. Взглянешь по одному направлению: бесконечно тянется зелень, чередуясь с белизною прибрежных зданий. С другой стороны обрисовываются горы (гхаты), причудливо выступая своими подобными башенным замкам вершинами. Небо алеет. Над морем оно вскоре становится багровым, над сушей же простирается поблекшей синевой. Вода — изжелта-красная. Мачты и реи, паруса и такелаж судов светятся... Затем вдруг темно, и при лунном сиянии ещё очаровательнее окрестность, — ещё яснее сознание, что мы на Востоке: в Индии».

Как живую воду впитывал в себя юный царевич радушие и гостеприимство народов. В Сиаме власти предложили аборигенам почтить высоких путешественников кто как может. И вот Николай проезжает вдоль длинной вереницы местных жителей, в руках которых клетки с разнообразной живностью, корзины с фруктами и овощами, свёртки тканей и разнообразные поделки. И всё это — от рук своих. И всё — от души.

Масса даров! Даже живых. И когда цесаревич Николай с сопровождающими плыл в страну Восходящего Солнца — Японию, визит в которую завершал его путешествие, на борту корабля уже расположился целый зверинец: три слона, чёрная пантера, обезьянки...

В апреле 1891 года наследник увидел с корабля берег Японии. Странная, прекрасная, самобытная страна, рассеянная в островах, соединённая океанскими волнами... Николай видел скалистые вершины, окрасившиеся розовым цветом. Он видел неестественно яркую зелень, окутывающую скалистый пейзаж. Япония!

Николаю были интересны буддийские храмы, и по прибытии в Японию он посетил один из них при первой же возможности. Храм находился в славной и тихой сельской местности, где журчала река, где цвели персики и сакура. «Так многие люди представляют себе райский уголок», — подумал цесаревич, надолго задерживая взгляд на душистых облаках нежнейших лепестков.

Храмовые здания утопали в зелени. Деревянная пятиярусная пагода представляла собой исполненное величественного покоя сооружение. Несколько крыш, создающих ярусы, возвышались одна над другой и сужались кверху — непривычное зодчество для русского взора.

Но более непривычным всё казалось внутри. Взгляд Николая скользил по драгоценным фрескам и старинным скульптурам, особенно долго задержался на классической статуе Будды, восседавшего в позе лотоса. Бронзовый Будда всем бесстрастием своим и погружённостью в себя призывал к тому, что Николай сам давно уже в себе воспитывал, — к стойкости и хладнокровию перед лицом неудач, к уверенному спокойствию в трудные минуты жизни. Но одного не мог и не хотел перенять молодой цесаревич от бронзового Будды — бесстрастия. Потому что жизнь била в нём ключом — жизнь, весна и любовь. И Аликс всегда была с ним, хоть и далеко. И он так хотел сейчас подарить ей ветку цветущей сакуры...

И вдруг случилось то, чего русский цесаревич никак не ждал...

Буддийские священники падают ниц. Он, изумлённый и растерянный, поднимает их, а ламы смотрят на него с благоговением, едва ли не с ужасом, в священном страхе как будто боятся коснуться его. Вводят в своё святилище. Остальным путь закрыт — неважно, что среди сопутствующих даже греческий принц...

И позднее сюрпризы не кончаются.

Старый японец, хранитель могил русских моряков с фрегата «Аскольд», смотрит на цесаревича так, что ему становится не по себе. Старик, похоже, видит его насквозь, знает малейшие движения его души, мало того — начинает казаться, что японец прозревает будущее.

— Высокий гость собирается посетить нашу священную древнюю столицу Киото. Так вот, недалеко от неё подвизается отшельник Теракуто, взору которого открыты тайны мира и судьбы людей. Для него нет времени, и он даёт признаки сроков. Он не любит прерывать своё созерцательное уединение и редко к кому выходит. Если царственный путник пожелает его видеть, он к нему выйдет, если на то будет благословение неба.

...Роща близ Киото. Русский царевич Николай и греческий принц Георгий, приближаясь к жилищу отшельника, находят того уже распростёртым перед ними на земле. Юный Ники подходит и бережно поднимает старика. Теракуто смотрит на цесаревича, даже как будто сквозь него, и словно что-то незримое становится видимым духовным очам прозорливца.

— О, небесный избранник, о великий искупитель, — переводит маркиз Ито. — Нет лукавства, нет лести в устах моих, и мне открыто Всевышним — ты выше всех. И вот тому знамение: опасность витает над твоей главой, но смерть отступит и трость будет сильнее меча, и трость засияет блеском. Играют самоцветные камни на короне твоей, владыка могущественной державы, но слава мира проходит, и померкнут камни на земном венце, сияние же венца небесного пребудет вовек. Наследие предков твоих зовёт тебя к священному долгу. Ты будешь бороться за всех — все будут против тебя. На краю бездны цветут красивые цветы, но дух их тлетворен; дети рвутся к цветам и падают в бездну, если не слушают отца. Настанет день, что ты жив, а народ мёртв, но народ спасён, а ты свят и бессмертен. Оружие твоё против злобы — кротость, против обиды — прощение. Вижу огненные языки над главой твоей и семьёй твоей. Это посвящение. Вижу бесчисленные священные огни в алтарях пред вами. Это исполнение. Да принесётся чистая жертва и совершится искупление. Станешь осиянной преградой злу в мире. Теракуто сказал тебе, что было открыто ему из Книги судеб. Здесь мудрость и часть тайны Создателя. Начало и конец. Смерть и бессмертие, миг и вечность. Будь же благословен день и час, в который пришёл ты к старому Теракуто.

Теракуто касается земли и медленно, не поворачиваясь, уходит. Вот деревья уже скрывают его склонённую фигуру. Взволнованный принц Георгий смотрит на Ники и замечает, как цесаревич бледнеет...

Был ли это глас Божий, изречённый устами японского провидца? Не грешно ли православному христианину верить таким пророчествам? Но ведь известно, что и ослица говорила языком человеческим, вещая волхву Валааму волю Божию... Как бы там ни было, а Николая чрезвычайно поразили слова отшельника.

— Никому не говорите об этом предсказании, — тихо сказал Ники, обращаясь к Георгию.

Греческий принц Георгий ещё мальчиком подружился с русским наследником престола, когда гостил в Петергофе. Этот молодой человек был из тех людей, что умеют вызывать к себе любовь без особых со своей стороны усилий.

Джоржи, как звали его друзья, был высокого роста, носил изящные усики, а глаза его всегда смеялись. Он быстр и находчив. И сейчас его путешествие с юным Николаем по Востоку было предусмотрено промыслом Божиим. Но принц, разумеется, не подозревал об этом...

Киото — японская столица. Стрельба из луков и скачки в национальных японских костюмах. Чайные домики и золотистые кимоно. Базар в европейском доме маленького губернатора — принц Георгий покупает бамбуковую трость.

Городок Отсу близ Киото. В чудесный апрельский день Ники и Георгий возвращались на рикшах от губернатора, довольные, преисполненные разнообразных ярких впечатлений. Завернули на узкую улочку, где любопытной массой толпился по обеим сторонам народ. Проход был неширок, и свита следовала за принцами длинной вереницей. Ники, с интересом разглядывая японцев, чуть повернул голову и... первый удар, который мог стать смертельным, цели не достиг — сабля лишь скользнула над ухом цесаревича. Брызнула кровь, но Николай сумел увернуться от второго удара и спрыгнул на мостовую. Японцы в страхе разбежались. Фанатик преследовал безоружного цесаревича, но принц Георгий не отставал. Оглянувшись, Ники увидел, как Георгий изо всех сил бьёт полицейского купленной сегодня на базаре бамбуковой тростью...

Потом уже подоспевшие полицейские тащили за ноги своего преступного собрата, получившего удар по шее собственной саблей, а Николай, из раны которого обильно текла кровь, успокаивал свиту и старался держаться на ногах. Думал он сейчас только об одном: как воспримут известие о покушении на наследника российского престола самые дорогие ему люди: мама, отец и... и, конечно же, Аликс.

«Мы всё время думаем о тебе, — написала позже тётушка, — и можешь легко представить, какие ужасные мгновения мы пережили, когда узнали об этом опасном инциденте в Японии. Бедная Пелли (так в письмах великая княгиня называла Аликс) очень переживала».

Когда Ники вернулся в Петербург, отец, внешне ничем не выразивший волнения, от сердца поблагодарил принца Георгия и попросил у него трость, которой тот сбил преступника с ног...

Спустя немного времени принц задумчиво вертел в руках эту судьбоносную бамбуковую палку, спасшую жизнь русского цесаревича и теперь чудесно украшенную по приказу императора Александра III — бриллианты ослепительно играли на свету! — и повторял еле слышно: — ...и трость будет сильнее меча, и трость засияет блеском.

* * *

Цесаревич Николай и принцесса Аликс не встречались между 1889 и 1894 годами — зато они переписывались и обменивались маленькими подарками. Цесаревич много слышал о принцессе от Эллы, ставшей теперь, после принятия православия, Елизаветой Фёдоровной. И она, и дядя Сергей Александрович, всегда восхищавшийся крошкой Аликс, поддерживали идею этого брака. Елизавета Фёдоровна, искренне полюбившая свою новую родину и всем сердцем принявшая православную веру, не считала смену религии препятствием. «Ты должен встретиться с ней, это ваш последний шанс», — настаивала Элла.

Николай и сам это знал. Пять лет он каждый день молился Господу и Пресвятой Богородице о даровании ему в жёны любимой Аликс. Пять лет... и царь Александр сдался, видя непреклонность сына и силу его чувств, уважая его за эту силу и непреклонность. Императрица Мария Фёдоровна не решилась спорить с супругом. Согласна была и королева Виктория. Оставалось последнее, самое трудное препятствие — сама Аликс. И Николай приготовился сам бороться с ней — против неё же самой.

Весной 1894 года в Кобурге состоялись торжества, связанные со свадьбой Эрнста. В последний момент пришло известие о неожиданном приезде цесаревича.

Они были наедине — он рядом! Даже через беспросветную тьму сердечного горя юная принцесса почувствовала пробивающийся лучик великой радости — он рядом, он с ней! Впервые за много лет. Пусть ей даровано лишь несколько дней этого ничем не заменимого счастья — видеть его, слышать его голос, но она примет это счастье и будет потом всю жизнь носить его в себе как самое светлое воспоминание. Всю дальнейшую безрадостную жизнь. Если бы можно было спрятать лицо у него на груди и выплакать своё страдание!

Ники целовал её руку. Вся сила его чувства сосредоточилась в выразительном взгляде, полном мольбы к ней о понимании и духовном единении с ним в том, что было самым важным для обоих. И он говорил: говорило его сердце, его верующая душа, говорила его любовь — к Богу и к женщине.

— Аликс, я понимаю ваши религиозные чувства и благоговею перед ними. Но ведь мы веруем в одного Христа — другого Христа нет. Бог, сотворивший мир, дал нам душу и сердце. И моё сердце, и ваше Он наполнил любовью, чтобы мы слились душа с душой, чтобы мы стали едины и пошли одной дорогой в жизни. Без Его воли нет ничего. Пусть не тревожит вас совесть в том, что моя вера станет вашей верой. Когда вы узнаете, как прекрасна, благодатна и смиренна наша православная религия, как величественны и великолепны наши храмы и монастыри, как торжественны и величавы наши богослужения, — вы их полюбите, Аликс, и ничто не будет нас разделять...

Он призывал на помощь Россию — сокровенную в великой державе Святую Русь, которую так любил, — чтобы она вдохнула в него красноречие. Он молил Бога дать мудрость бедным человеческим словам, чтобы поколебать это сердечко, любящее, но непреклонное, которое — он чувствовал — бьётся сейчас сильнее.

Аликс плакала: её любовь вступила в борьбу с религиозными убеждениями. Она плохо представляла себе разницу между православием и лютеранством, но эта разница казалась ей огромной.

— Я не могу, — отвечала она едва слышно, почти через силу, — нет, не могу...

И она оставила его в тревоге и надежде. Ожидавшему следующего тет-а-тет Николаю порой казалось, что напряжение этого ожидания становится невыносимым. Но потом вновь радость оттого, что он может видеть Аликс, может читать неизменную любовь в её глазах, захлёстывала такой светлой и тёплой волной счастья, что юноша снова наполнялся верой — Бог всё-таки ответит на его горячие молитвы.

Какую внутреннюю борьбу пришлось выдержать Аликс, можно только догадываться, но Бог услышал молитвы царевича, и на следующее утро Аликс сказала:

— Я согласна.

Он едва поверил!

— Я не знаю, что это было, Ники. — Принцесса плакала то ли от счастья, то ли от потрясения, но нежное лицо её ещё хранило отсветы благоговейно-прекрасного страха. — Не знаю... Но это было... как озарение. Это был ответ... Оттуда — я уверена. И теперь с лёгким сердцем я могу сказать вам, мой любимый, моё сокровище: я согласна! Я приму вашу веру, Ники, и буду вашей женой. Если бы вы знали, как светло и покойно теперь у меня на душе.

Аликс видела, что Николай сам с трудом сдерживает слёзы, пытаясь спрятать их за улыбкой, ясным лучом освещающей его славное лицо.

— Аликс, солнышко моё, я хочу прижать к сердцу весь мир. Как всё меняется, когда двое любят друг друга...

— Всё изменилось — люди, деревья, вещи...

— И вы, Аликс! Вы теперь совсем другая. Счастливая! Моя невеста...

Любовь победила, и 8 апреля 1894 года принцесса Алиса Гессенская и цесаревич Николай были помолвлены.

Аликс! О подобной невесте можно было только мечтать! Принцесса, считавшаяся одной из первых красавиц Европы. Умница, получившая при Оксфордском университете степень доктора философии. Глубоко верующая женщина с богатым духовным миром. Просто — Женщина. Но спроси кто у Николая, за что он любит своё ненаглядное Солнышко — как называл он её с памятного дня первой встречи, — он не смог бы ответить. Он любил, потому что любил, потому что это была она — его избранница, его половинка, его Божие благословение. Она плакала от радости, видя любовь в его глазах, — и Николай понимал, что получил уже высшую награду в своей жизни, получил бесценный дар, больше которого нельзя и желать...

Это был идеальный союз двух любящих душ — один из тех союзов, которые так редки в нашем мире.

«Дорогая Мэджи... Я сейчас так счастлива, что не могу даже передать это словами; наконец-то — после всех этих пяти грустных лет!» — писала принцесса любимой гувернантке мисс Джексон.

А немного спустя в дневнике цесаревича появится запись, сделанная рукой его любимой: «Я никогда не верила, что в мире может быть такое полное счастье — такое чувство общности между двумя смертными. Больше не будет разлук. Соединившись наконец, мы связаны на всю жизнь, а когда эта жизнь закончится, мы встретимся снова в другом мире и навечно останемся вместе».

Глава седьмая СМЕРТЬ АЛЕКСАНДРА III. СВАДЬБА. 1894—1895 годы

Свадьба была назначена на весну 1895 года. Но внезапная

трагедия в России ускорила это событие. К началу октября

1894 года силы государя Александра III стали иссякать.

Девятого октября из Петербурга в Ливадию, где находился

умирающий император, приехал его духовник о. Иоанн Кронштадтский[1].

В Дармштадт была послана телеграмма к Аликс с просьбой приехать в Крым. Её привезли Элла и Сергей Александрович. Когда избранница Ники пришла к императору, Александр III надел мундир, показав этим свою ласку и уважение. «Какой радостью был её приезд для папа́. Он долго не отпускал будущую невестку из своей комнаты», — рассказывала младшая сестра Николая Ольга. Из всей семьи Романовых она, наверно, больше всего радовалась выбору цесаревича.

Аликс, любящая невеста, пыталась утешить своего жениха, как могла. «Дорогой мальчик! Молись Богу, Он поможет тебе не падать духом, Он утешит тебя в твоём горе. Твоё Солнышко молится за тебя и за любимого больного», — написала она по-английски маленькую записку Ники.

Наступило 20 октября. Всё вокруг было окутано сырым туманом. Перед полуднем отца Иоанна Кронштадтского пригласили в комнату Александра III. Об обеде никто и не вспоминал.

В начале второй половины дня в государевой комнате собралась вся семья. Батюшка Иоанн, стоявший рядом с креслом императора, возложил свои руки на голову царя, покоившуюся на плече Марии Фёдоровны.

— Хорошо-то как, — прошептал император.

Все собравшиеся опустились на колени. Где-то трижды пробили часы. Голова государя упала на грудь жены. Зазвучали первые слова молитвы об упокоении души в Бозе почившего государя императора Александра III Александровича.

Затем наступила мёртвая тишина. Никто не рыдал. Мария Фёдоровна по-прежнему держала мужа в объятиях. Тихо, как только возможно, все поднялись, подошли к царю и поцеловали его в лоб и в руку. Потом обнимали и утешали царицу. Аликс, обнимая императрицу, молила Бога помочь ей сблизиться с ней. Казалось, что туман, стоявший за стенами дворца, проник и в комнату, где находилась большая семья. Все присутствовавшие повернулись к Николаю и впервые поцеловали ему руку. Кругом слышались глухие рыдания.

Вечером Николай вошёл к Аликс. Хотя внешне он был спокоен, но чуткое сердце влюблённой девушки подсказало ей, что это не так. Немного помолчав, Николай начал говорить. В его тихом голосе звучало отчаяние:

— Боже мой, Боже мой, что за день. Господь отозвал отца. Я не могу принять на себя это бремя. Всё это так внезапно...

— Ты должен быть мужественным, Ники. Теперь ты в ответе за свой народ. Аликс с любовью и состраданием посмотрела на жениха, стараясь скрыть собственное волнение и... болезнь. У неё опять разболелись ноги, да так, что слёзы наворачивались на глаза. Они замолчали. Николай взял свою невесту за руку, чувствуя, что и судьба империи и жизнь его любимой теперь в его руках.

В половине десятого вечера состоялась панихида — в той же спальне, где лежал император. Аликс, сдерживая рыдания, горячо молилась об упокоении его души, забыв про собственные болезни и тревоги.

Многие в тот трагический вечер впервые задумались о роковой ошибке покойного императора, принёсшей впоследствии так много горя и несчастий и самому наследнику престола и его горячо любимой родине. Александр III не подготовил сына к государственной деятельности, он не разрешал ему присутствовать на заседаниях Государственного Совета вплоть до 1893 года. Почему — объяснить невозможно. И какой страшной ценой пришлось платить за этот просчёт! Александр III не мог даже предположить, что смерть застигнет его так рано и так внезапно. Государственные дела, о которых наследник имел смутные представления, обрушились на него огромной снежной лавиной, а ведь он получил лишь военное образование!

«Каждый сознавал, что наша страна потеряла в лице государя ту опору, которая препятствовала России свалиться в пропасть. Никто не понимал этого лучше самого Ники. Я увидел слёзы на его глазах», — говорил великий князь Александр Михайлович.

21 октября, в пятницу, на следующий день после смерти Александра III цесаревич взошёл на престол и стал императором Николаем II. В этот же день он вместе с матерью и принцессой Аликс в ливадийской церкви причастились Святых Христовых Таин. «И в глубокой печали Господь даёт нам тихую и светлую радость: в 10 часов в присутствии только семейства моя милая дорогая Аликс была миропомазана, и после мы причастились вместе с ней, дорогой мама и Эллой. Аликс поразительно хорошо прочла свои ответы и молитвы. После завтрака была отслужена панихида, в 9 часов вечера другая. Выражение лица у дорогого папа чудное, улыбающееся, точно хочет засмеяться», — записал Николай в дневнике.

Аликс принята в лоно Православной Церкви. Теперь, по русскому обычаю, она именовалась великой княгиней Александрой Фёдоровной. Было решено не откладывать венчания и провести его после похорон.

Спустя неделю гроб с прахом Александра III, драпированный пурпуром, был перевезён из небольшой церкви на склоне холма в севастопольский порт. Сияло осеннее солнце, его лучи искрились в волнах Чёрного моря. Вдоль дороги стояли тысячи людей. Они плакали и, опустившись на колени, набожно крестились, провожая в последний путь великого императора.

Затем целую неделю Аликс вместе с молодым императором и вдовствующей императрицей ехала в поезде, который вёз тело Александра III из Севастополя, останавливаясь на всех крупных станциях. Тянулись печальные и одновременно полные самых радужных надежд дни. Аликс то плакала от жалости к Ники и покойному государю, то её сердце сладко замирало в предвкушении долгожданной свадьбы, то снова в следующие мгновения её брови хмурились от тягостных размышлений. Так, не зная, смеяться ей или плакать, в похоронной процессии великая княгиня Александра Фёдоровна, будущая императрица, въехала в столицу. Каким же контрастом выглядел этот въезд по сравнению со свадьбой её сестры Эллы! Промозглая погода, унылый пейзаж поздней петербургской осени, сырой, пронизывающий до костей ветер с залива, швыряющий в лицо мелкую изморось, только усиливали тоску. Четыре часа ехали по столичным улицам красные с золотом кареты, в которых сидели особы императорской фамилии и придворные. Глядя из окна своего экипажа на мрачный город под нависшим свинцовым небом, принцесса вспоминала радостное венчание сестры, и сейчас всё происходящее казалось ей дурным предзнаменованием: будущее царствование виделось омрачённым скорбью. Но рядом был Ники, его любовь, было огромное желание помочь ему в нелёгком несении царского креста. Была твёрдая, непоколебимая вера в Промысел Божий...

Но вот и Нева, мерно катящая свои холодные, свинцово-серые воды мимо гранитных набережных. На другом берегу её — легендарная Петропавловская крепость, основанная Петром I как вечная угроза шведам. Её строгие прекрасные линии, золотая игла, пронзающая низкое северное небо, торжественная печаль грозных бастионов потрясли юную принцессу. Роковой тайной веяло от царской усыпальницы, замершей напротив парадного Зимнего дворца словно вечное напоминание о конце всякого человека — и всесильного императора, и жалкого раба. Миновав мост, траурная процессия последовала через крепостные ворота и остановилась перед собором свв. Петра и Павла последним земным приютом царей из дома Романовых. Невольно мелькнула мысль, что и ей отныне уготовано лежать здесь, под гулкими сводами храма, а над головой её будет всё так же реять золотой ангел с крестом в деснице, то ли благословляя город, то ли созывая души людские на Суд Господень... Но вот покрытый пурпуром гроб пронесли мимо мрачных бастионов внутрь собора. Порывы ветра с Невы хватали за полы одежды, яростно трепали страусовые перья на шляпах дам, срывали цилиндры с голов мужчин... Процессия медленно потянулась в собор, над которым кружили потревоженные вороны и голуби. Началась панихида.

Неделю открытый гроб стоял в Петропавловском соборе. Седьмого ноября состоялись отпевание и похороны покойного государя; у гроба дежурили командиры полков, шефом которых был Александр III. В присутствии Их Величеств и Их Высочеств, высших военных и гражданских чинов, а также иерархов Церкви и иностранных августейших особ началась Божественная литургия.

Во время шествия траурной процессии по улицам Петербурга с Николаевского вокзала к Петропавловке, многие впервые увидели свою будущую царицу. «Она пришла к нам за гробом», — пронёсся досужий, не ведающий милосердия людской шепоток.

* * *

Четырнадцатого ноября состоялось венчание императора Николая II и великой княгини Александры Фёдоровны в церкви Спаса Нерукотворного Образа в Зимнем дворце. Это был день рождения вдовствующей императрицы, поэтому весь двор мог на день прервать траур. Но для юной невесты свадьба казалась как бы продолжением этих нескончаемых панихид: словно её зачем-то переодели в белое платье, а кругом та же скорбь, тот же траур, те же ветер, река, бастионы Петропавловки напротив. Мечтая о свадьбе с Ники, могла ли Аликс вообразить себе, что самое долгожданное событие в её жизни состоится в столь скорбный, неподходящий для праздника час? Ведь в памяти принцессы жива свадьба её родной сестры, этот счастливый день, когда она встретила свою единственную любовь, своего принца, своего Ники! Тогда были золочёная карета, запряжённая восьмёркой лошадей, цветы, солнце, смех, свадебный кортеж, шествующий под радостные крики народа, великолепный бал и праздничный приём! Она была так юна и счастлива и мечтала о своей свадьбе, представляя и платье, и карету, и цветы, и сияющие счастьем глаза своего избранника... Ведь ещё только месяц назад она знала, что её ждут весеннее солнце, сверкающее на куполе Исаакиевского собора, море цветов, бал, медовый месяц, когда они с Ники наконец будут только вдвоём; что свадьба её будет настоящим праздником для неё, для Ники, для тысяч и тысяч гостей...

Но вышло всё по-другому. Дворцовый этикет неумолим, а обстоятельства таковы, что у неё нет выбора. Аликс подавила разочарование, спрятала слёзы. Значит, так угодно Богу. Она понимала, что в сложившихся обстоятельствах чем скорее и незаметнее пройдёт свадьба — тем лучше. Главное, что они с Ники будут теперь вместе, что они соединятся перед Богом и людьми в великом Таинстве Брака. Что теперь даже смерть не разлучит их.

«Представь себе мои чувства, — писала она сестре Виктории. — Один день ты в глубочайшем трауре оплакиваешь любимого человека, на другой день облачаешься в роскошное платье для бракосочетания. Более резкий контраст трудно вообразить, но именно это обстоятельство ещё более сблизило нас».

День свадьбы выдался холодным, ночью выпал снег. Ночь перед свадьбой Александра провела в доме Елизаветы и Сергея — во дворце князей Белосельских-Белозерских, расположенном напротив Аничкова дворца. Аликс проснулась ещё затемно и, лёжа в кровати, думала о том, что пять лет назад в этой же комнате она впервые мечтала о юном цесаревиче, а впереди были праздники и гулянья по Петергофу, и катания на лодках и лошадях. А теперь через несколько часов она станет его женой и русской императрицей. Мечтала ли она тогда об этом? Наверно, нет. Аликс тряхнула роскошными волосами. Пора вставать. Раньше она всегда сама одевалась и стелила постель, и теперь вовсе не хотела менять своих привычек. Её рука так и не коснулась звонка, она встала и подошла к окну.

Ей предстояло облачиться в платье из серебряной тафты с корсажем, отороченным мехом, — в нём она поедет на свадьбу. Пока Аликс пудрилась, критически рассматривая себя в зеркало, вокруг неё уже хлопотали камеристки, убирая волосы, заканчивая туалет. За несколько минут до одиннадцати Александра покинула свои апартаменты и по круглой лестнице спустилась в приёмную. Камеристка накинула ей на плечи тяжёлую шубу, и вместе с Марией Фёдоровной она села в закрытую карету. Экипаж выехал на шумный Невский проспект.

Несмотря на холод и сырость, тысячи людей высыпали на улицу, чтобы поприветствовать мать и невесту молодого царя. Вдоль проспекта стояли солдаты лейб-гвардии Преображенского полка, оркестр исполнял гимн «Боже, царя храни!». Повернув с проспекта направо, карета оказалась под аркой Главного штаба (Сената) и выехала на Дворцовую площадь. Аликс подняла голову, пытаясь охватить взглядом громаду Александровской колонны. На площадь выходил фасад выкрашенного в красный цвет Зимнего дворца, увенчанного статуями. Спустя несколько минут грохот копыт и стук колёс по мостовой затих, и карета скрылась за воротами дворца.

По широким мраморным ступеням Иорданской лестницы с колоннами из полированного гранита и позолоченной лепниной невеста и императрица поднялись в Малахитовый зал. Пред глазами вдовствующей императрицы невольно мелькнули воспоминания. Вот она подымается, опираясь на огромную сильную руку мужа, вот с шумом, перекрикивая гувернёров, сбегают дети, вот маленький Ники делает первые шаги... И неважно, когда и на какой лестнице всё это было, ведь кажется, это было ещё так недавно. И Александр, ещё живой, ещё только цесаревич, и она — невеста, полная радостных тревог и ожиданий... Мария Фёдоровна бросила быстрый взгляд на Аликс. Теперь она вдовствующая императрица, и ведёт новую, царствующую, будущую жену своего старшего сына, к венцу, а её собственная жизнь переломлена пополам.

Малахитовая гостиная с выточенными из полудрагоценного малахита колоннами, узорчатым паркетом, лепным потолком... По установленному ритуалу, бывшую принцессу Алису, а теперь великую княгиню Александру одевали в этом зале.

Подвенечное платье являло собой шедевр портновского и ювелирного искусства. Одевание невесты длилось около часа. Сначала кружевные чулки, потом накрахмаленные нижние юбки, следом расклешенная юбка из серебряной парчи, отделанная мехом... Глубокое декольте, обнажающее длинную шею и белоснежные точёные плечи, которые прикроет тяжёлый горностаевый палантин. Корсет сжимает талию, тесный жёсткий лиф усыпан сверкающими каплями бриллиантов, вспыхивающими холодным светом при каждом движении...

Парикмахер запаздывал, и невеста прождала его стоя, боясь сесть и помять подвенечный наряд. Её губы дрожали от усталости; от боли в ногах и волнения на глазах закипали слёзы. Но надо было терпеть. Аликс плакала беззвучно, то и дело утирая слёзы, готовые упасть на платье. Наконец её волосы зачёсаны назад, чтобы подчеркнуть изящную линию шеи и плеч; традиционные локоны с обоих висков спускаются на плечи. Тюлевая фата прикреплена к кокошнику — платиновой, с бриллиантами короне. Свадебный романовский венец — бриллианты, пришитые к шапочке из пунцового бархата, — покрывает голову На груди — бриллиантовые украшения, на шее — несколько ниток жемчуга. Этот жемчуг, равно как и корону, подарил невесте покойный император — их стоимость составляла около 300 000 золотых рублей. Алмазное ожерелье в 475 карат легло на плечи; серьги, тоже с алмазами, пришлось прикручивать к ушам проволокой — настолько они были тяжелы.

Аликс дурно: от причёски, короны и серёг заболела голова, дурнота подкатывает к горлу, хочется лечь, вытянуть больные ноги, дать отдых спине... Но вот наконец поверх короны надет венок из флёрдоранжа — символ чистоты и целомудрия. Нежные цветы доставлены из императорской оранжереи Варшавы. Грудь украшает алая лента ордена св. Екатерины. Собравшись с силами, Аликс бросила прощальный взгляд в зеркало. Лёгкая дрожь пробежала по телу девушки: двери в дармштадтское прошлое захлопывались навсегда. Но ни торжества, ни гордости, ни удовлетворённого самолюбия не было в этом взоре. Во взгляде её светилась грусть, дорогие образы умершей матери и отца пронеслись перед ней. Её тихое детство, девичья скромная спаленка, её сёстры и Ники, такой, каким она впервые увидела его, вставали перед её глазами. И она мысленно поклялась себе никогда не забывать тех уроков смирения, простоты и милосердия, которым научила её недолгая жизнь.

Александра подобрала платье и вошла в Арабскую комнату, где её ждали жених и гости. Молодой император был одет в мундир из алого сукна, который он носил во время службы в лейб-гвардии Гусарского полка. На груди — лента Гессенского ордена, на плечах — белый ментик с золотыми шнурами, в руке — треуголка с плюмажем. Мария Фёдоровна в белом придворном платье стояла рядом; невысокого роста, она выглядела моложе своих лет, густые тёмные волосы, убранные бриллиантовой с жемчугом короной, подчёркивали бледность лица, в глазах — с трудом сдерживаемые слёзы. Александра взяла протянутый букет из роз, лилий, орхидей и флёрдоранжа. Всё было готово.

В десять минут первого с бастионов Петропавловской крепости прогрохотали орудийные выстрелы салюта. Двери отворились, и из внутренних покоев вышла свадебная процессия. Первым шёл граф Воронцов-Дашков, министр императорского двора и уделов, в мундире с золотым шитьём. В руках он держал жезл из слоновой кости, увенчанный золотым двуглавым имперским орлом. За ним следовали пажи в алых с золотом ливреях, военные в белых мундирах, расцвеченных орденами, и придворные дамы в белых парадных платьях. За ними шла императорская семья.

«Пойдите и посмотрите, дщери Сионские, на царя Соломона в венце, которым увенчала его мать его в день бракосочетания его, в день, радостный для сердца его...»

На свадьбу императора прибыло множество родственников из царствующих династий. Все они медленно шествовали к дворцовой церкви. Процессию замыкали жених и невеста.

«Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, выйди! Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!»

Они шли рука об руку по длинной ковровой дорожке, кроваво-пурпурной линией отмечавшей путь по паркетным и мраморным полам, — вдоль роскошных залов, мимо портретов и полотен знаменитых художников, мимо ваз с розами, орхидеями и ландышами, доставленными со всех концов света в эту северную Пальмиру...

«Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасёт между лилиями. Доколе день дышит прохладою и убегают тени, возвратись, будь подобен серне или молодому оленю на расселинах гор...»

Залы, тянувшиеся на сотни метров, были заполнены штатскими и военными, гостями и придворными — людьми, которые с любопытством оценивали их туалеты, драгоценности, выражения лиц. Гвардейцы, обнажив сабли и палаши, отдавали честь, гости кланялись. Жених и невеста шли сквозь бесконечную анфиладу, и казалось, они идут сквозь собственную жизнь, до самого конца полную и золотой мишуры, и жадного любопытства, которые так никогда и не смогут ни запятнать их одежды, ни осквернить их души. Алый мундир жениха и пурпурная мантия невесты — словно красные плащи мучеников на иконе... Они шли под венец, который примут от Бога в радости и неосквернённо пронесут сквозь анфиладу всей жизни.

Полчаса процессия двигалась мимо трёх тысяч гостей, стоявших в залах, к тяжёлым вратам дворцовой церкви. «До чего же она красива!» — восхищались гости невестой. Её высокая стройная фигура особенно выигрывала от пышного платья. Лицо было строгим и спокойным, веки глаз полуопущены, а выражение смущения делало черты ещё более нежными и привлекательными.

«Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях...»

Кто бы мог подумать, что не пройдёт и нескольких лет, как её смущение в свете обзовут гордостью, классические черты лица в придворных сплетнях превратятся в бездушную маску, а робкую улыбку иностранные послы станут рассматривать как натянутую гримасу.

Врата церкви распахнулись, и жениха с невестой встретили священники, облачённые в ризы. Улыбаясь родным и друзьям, Николай и Александра вошли в храм.

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные. О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен...»

Торжественное пение церковного хора разносилось под золочёным куполом, где в голубом небе парили Херувимы и Серафимы. Новобрачные замерли. Старенький митрополит Петербургский Палладий трижды благословил главы новоневестных и, подав им зажжённые свечи, ввёл внутрь храма.

Начался чин обручения, предшествующий венчанию.

Николай и Александра стояли, не шелохнувшись, сладкий запах ладана плыл по церкви.

«Но единственная — она, голубица моя, чистая моя...»

Митрополит благословил обручаемых перстнями...

«Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы её — стрелы огненные; она пламень весьма сильный...»

— Господу помолимся...

— Блажени вси боящиеся Господа!

Александра внимала пению хора, вдыхала неземной аромат ладана, и ей казалось, что в её жизни не было минуты торжественней и счастливей этой. Она посмотрела на Николая. Он стоял, сосредоточенно глядя на владыку, но, ощутив её взгляд, повернул голову и улыбнулся в ответ. Столько любви и нежности было в этих чудных глазах, что сердце Аликс всколыхнулось от счастья. «Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!» — прошептала она одними губами.

— Имаши ли, Николай, произволение благое и непринуждённое, и крепкую мысль пояти себе в жену сию Александру, юже зде пред тобою видиши?

Николай вздрогнул:

— Да.

Сзади тихо подсказали, как верно ответить, и Николай снова произнёс отвердевшим голосом:

— Имам, честный отче.

— Не обещался ли еси иной невесте?

— Не обещался, честный отче.

Николай посмотрел в лицо Владыке, потом на свою невесту. Мелькнула ли в её памяти тень балерины Кшесинской, о которой он честно рассказал ей накануне свадьбы? Но серьёзное личико Аликс дышало только счастьем и светлой радостью. Она твёрдо и без единой заминки ответила на вопросы священника.

«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её. Если бы кто давал всё богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем...»

И вот уже в руках митрополита золотой, богато украшенный венец.

Александра плохо разбирала незнакомые молитвы, но эти слова она услышала всем сердцем.

— Господи Боже наш, славою и честию венчай я, — трижды повторил владыка.

Отблески пламени множества свечей сияли на царственных венцах — символе победы над страстями и властвования над самим собой. Сияли над их главами венцы мученические, ибо истинная любовь всегда самоотверженна, всегда жертвенна. Сияли над главами жениха и невесты золотые венцы — залог грядущего бессмертия и нетленной любви.

— ...Мужья, любите своих жён, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за неё... Так должны мужья любить своих жён, как свои тела: любящий свою жену любит самого себя. Жёны, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви...

Замолкли слова Апостола под сводами храма, тихо потрескивают свечи на подсвечниках, мерцают лампады под ликами Христа и Богородицы.

Николай свободной рукой незаметно коснулся Аликс, та улыбнулась уголками губ, не поворачивая головы.

Принесли золотую чашу. Митрополит трижды преподал её сначала Николаю, а потом Александре. Они по очереди отпили багряного виноградного вина. Отныне они до самой своей смерти будут пить вино жизни из единой чаши: радости и скорби, счастье и горе, муку и блаженство — всё то, что даровал им Бог для утверждения их в вере, надежде и любви.

Руки их соединились под епитрахилью, и владыка Питирим, взяв крест, трижды обвёл молодых вокруг лежащего на аналое Евангелия. Для венчающихся это знаменует шествие в вечности пред лицем Божиим, близость Царствия Небесного к верным, образ чаемого возвращения в отечество небесное.

Вот и сняты венцы с супругов, и, преклонив головы, приняли царь и царица нисходящее благословение Всемогущей Троицы на богосозданную семью. Николай коснулся губами губ Александры. Отныне и навсегда они стали единым целым, и любовь их, обновлённая благодатью, зародившись здесь, на земле, теперь не угаснет, не рассеется, как призрачный дым обманчивых страстей.

— Многая лета, — грянул хор, и навстречу императору и императрице поспешили поздравляющие.

Так, около двух часов дня состоялся брак между императором Николаем II и великой княгиней Александрой Фёдоровной, ставшей отныне Её Императорским Величеством Императрицей Всероссийской Александрой Фёдоровной.

Сразу же после венчания юная императорская чета отправилась в Аничков дворец, сопровождаемая восторженными возгласами народа. По дороге император с императрицей зашли в Казанский собор, чтобы помолиться там перед всенародно почитаемой иконой Богоматери. В последующие годы императрица, никем не узнанная, будет часто приходить в этот собор между службами. И присутствующие в храме даже не догадаются о том, кто эта дама, столь скромно и неприметно покупающая свечку или опустившаяся на колени в тени колонны... На выходе из храма народ встретил их появление приветственными возгласами, криками «ура!» и пением гимна «Боже, царя храни!» Взволнованный Николай распорядился снять цепь солдат вдоль пути их следования, чтобы подданные могли приблизиться к ним и разглядеть молодых.

Медового месяца у молодожёнов не было. Они вернулись в Аничков дворец, где их хлебом-солью встретила Мария Фёдоровна. Весь вечер Ники и Аликс отвечали на многочисленные поздравительные телеграммы, пришедшие на их имя со всех концов света.

За скупыми, ироничными строками дневника императора трудно разглядеть его истинные мысли, чувства, переживания. Но вдруг, подобно жемчужине, мелькнёт признание: «Невообразимо счастлив с Аликс, жаль, что занятия отнимают столько времени, которое так хотелось бы проводить исключительно с ней!» Или тщательно скрываемая досада на бестактность ближних: «Вечером все пришли сверху к нам — рассматривать свадебные подарки моей жены!» или: «Невыразимо приятно прожить спокойно, но не видя никого — целый день и ночь вдвоём...». И на мгновение приоткрывается дверка в душу человека, обречённого с рождения всегда быть на виду, всегда ожидать грубого вмешательства в свою личную жизнь, всегда помнить, что даже неверная запятая в его письме может привести к катастрофе. А ведь вся душевная красота, изящество, твёрдость его сердца были сокрыты от любопытных и зачастую безжалостных взглядов окружавших его людей, так жестоко вымаравших в грязи и его самого, и Аликс и не пощадивших даже их невинных детей.

«Каждый день, что проходит, я благословляю Господа и благодарю Его от глубины души за то счастье, каким Он меня наградил! Большего или лучшего благополучия на этой земле человек не вправе желать. Моя любовь и почитание к дорогой Аликс растёт постоянно!»

Спустя месяц после венчания Александра Феодоровна написала сестре о своей свадьбе и первых днях замужества:

«Тётушка Минни (вдовствующая императрица) так терпелива и мила в своей великой скорби. Она трогает сердца своим великодушием. Сегодня снова был трудный день: сорок дней со времени смерти. Мы вдвоём только что провели пять дней в Царском Селе, совсем одни, в сопровождении лишь наших придворных. Какой же это был чудесный отдых! Мы гуляли пешком, катались на лошадях и наслаждались прекрасным деревенским воздухом. Здесь мы тоже выезжаем, но очень мало, поскольку Ники встречается с людьми практически весь день, а затем ему ещё нужно читать свои бумаги и писать. Только чай мы пьём вдвоём, что же касается других трапез, то они проходят наверху — вместе с остальными. Я пока ещё не могу прочувствовать того, что я замужем: поскольку мы живём здесь вместе с другими, создаётся впечатление, что мы в гостях. Сейчас мы пытаемся оформить и обставить наши комнаты в Зимнем дворце. Было так тяжело прощаться с нашими близкими, когда они наконец отправились домой! Но я не должна думать об этом, ради моего Ники мне необходимо сохранять хорошее расположение духа, чтобы быть ему истинной опорой и утешением.

Если бы я только могла найти нужные слова, чтобы поведать тебе о том, как я счастлива; с каждым днём моё счастье и моя любовь становятся всё сильнее. Я никогда не устану благодарить Бога за то сокровище, которое Он даровал мне. Ники — слишком хороший, любящий, добрый и заботливый муж».

Первое время Аликс было невыносимо трудно в чужой стране. Каждая молодая девушка, выйдя замуж и попав в подобную обстановку, легко могла бы понять её душевное состояние. Кажущиеся холодность и сдержанность, в которых так часто потом упрекали её, начались с этого времени почти полного одиночества. Александра Фёдоровна удалялась в свою маленькую комнату — там она учила русский язык, читала или занималась рукоделием, целыми днями оставаясь одна.

Николай II принялся за работу уже через несколько дней после свадьбы. С самого раннего утра он встречался со своими министрами, в трудной и ответственной работе и заботе о великом государстве проходил целый день.

Несмотря на короткие встречи, Аликс была очень счастлива: её любимый супруг был рядом с ней, и, как только ему удавалось, он заходил к ней в комнату хоть на минутку. И всегда видел её сияющие радостью глаза. Иногда у Николая находился вечером лишний час, и тогда он вместе со своей молодой женой отправлялся кататься на санях. Они ехали на острова — излюбленное место прогулок жителей Санкт-Петербурга. Стремительный бег коней, снег, летящий из-под копыт, исполненный покоя снежный зимний ландшафт — всё это было так ново и необычно для императрицы! К тому же лишь в эти часы им удавалось побыть наедине друг с другом.

Где-то в тайниках сердца Александра сожалела, что обрушившиеся на Ники государственные заботы не позволяют им быть вместе всё время. Но она не была бы Аликс, которую любил Николай, если бы не заставила саможаление замолчать во имя долга. Новая царица ещё очень плохо говорила по-русски, но Россию уже любила, ей всегда было хорошо здесь, ей нравились русские люди — народ Ники. Теперь и её народ. И она желала этому народу только счастья, как желала его себе и Ники.

Глава восьмая РОЖДЕНИЕ ПЕРВЕНЦА. КОРОНАЦИЯ. 1695—1696 годы

Вся жизнь императрицы была теперь сосредоточена

на её муже. Она была терпеливой и заботливой женой

и старалась оправдать своё детское прозвище — Солнышко.

Она старалась выглядеть весёлой и жизнерадостной, несмотря ни на что, и никогда не позволяла Ники заметить её усталость или беспокойство. «Ему надо думать обо всём народе», — часто говорила Аликс своей близкой подруге Анне Вырубовой и поэтому всегда держала при себе свои тревоги, волнения и заботы. «Она всё больше и больше восхищалась благородным характером своего мужа, его уравновешенностью, а также величайшим чувством долга и выдержкой», — вспоминала баронесса Буксгевден. — «Чем дальше, тем больше она понимала, с какой ответственностью относится её муж к своим обязанностям, выпавшим на его долю столь внезапно и потому казавшимися особенно сложными. Но в целом она очень плохо представляла себе обязанности императора. Он никогда не разговаривал с ней на политические темы. Она не проявляла особенного интереса к политической жизни страны, поскольку считала, что политика — это не женское дело». Женщина же, по мнению Аликс, должна правильно организовать домашнюю жизнь, и она создала чудесную обстановку в доме.

«Смысл брака в том, чтобы приносить радость. Это установление Господа о совершенстве. Божественный замысел в том, чтобы брак приносил счастье, чтобы он делал жизнь мужа и жизнь жены более полной... Если же брак не становится счастьем и не делает жизнь богаче и полнее, то вина не в самих брачных узах; вина в людях, которые ими соединены», — вдохновившие императрицу строки из прочитанных ею книг сами свидетельствуют о том, что было главным для неё. «Долгом в семье является бескорыстная любовь. Каждый должен забыть своё «я», посвятив себя другому». «В семейной жизни не должно быть места гордости». «Главным центром жизни любого человека должен быть его дом. Это место, где растут дети. Нет ничего сильнее того чувства, которое приходит к нам, когда мы держим на руках своих детей».

Ожидание ребёнка сделало счастье императрицы полным, заняв все её мысли. Грядущее событие казалось ей священным. Осенью императорская чета перебралась в заново обустроенный дворец Царского Села, и в нём 3 ноября 1895 года родилась великая княжна Ольга Николаевна.

Пушечные выстрелы с Петропавловской крепости возвещали о рождении ребёнка: 300 — означали появление на свет наследника, 101 — великой княжны. Всё население Санкт-Петербурга жадно считало громовые удары орудий: 99, 100, 101... Итак, это всего лишь великая княжна! Но для родителей их ребёнок — мальчик или девочка — одинаково желанен.

«Богом нам посланную дочку при молитве мы назвали Ольгой», — появилась запись в дневнике государя.

«Тебе пишет сказочно счастливая мать, — сообщала императрица своей сестре, принцессе Виктории, — ты можешь себе вообразить всю полноту нашего счастья теперь, когда у нас есть такое чудесное маленькое существо, о котором мы сами должны преданно заботиться».

В 1897 году родилась Татьяна, в 1899-м — Мария. Александра Фёдоровна, наследница викторианских традиций, была замечательной матерью. Она сама кормила и нянчила своих детей, что было весьма необычным для женщины её положения. Но Аликс твёрдо придерживалась своих принципов. Для неё действительно главным в жизни были её супружеские и материнские обязанности. Благодаря её мудрости и сердечной доброте создалась необычайно уютная и душевная атмосфера в доме.

Это была удивительная семья, редкая даже по тем патриархальным временам: всё в ней было подчинено закону любви, заботе друг о друге. Никогда не было слышно у них гневного слова, ни разу сердитый взгляд не обезобразил прекрасных лиц. Да иначе и быть не могло, ведь эти люди учились любви у Самого Христа и, следуя Ему, становились святыми. «Заповеди Христовы да будут единым, общим для нас путём, который вёл бы нас на небо к Самому Богу», — записала императрица слова преподобного Симеона Нового Богослова.

* * *

День коронации — самый главный, священный день в жизни благочестивых русских государей. Помазание на царство — вторичное Таинство Миропомазания, возможное только для избранников, поставленных Богом на царство. Аликс, изучившая и полюбившая свою новую религию, уже могла хорошо это осознать. И потому вместе с супругом горячо молила Бога о благе и процветании народа российского. Несколько дней, предшествовавших коронации, император и императрица жили в Петровском дворце недалеко от Москвы, усердно постясь и готовясь к важному событию.

14 мая 1896 года, солнечный весенний день. Москва, древняя столица России, предстаёт во всём блеске и великолепии пред своими горожанами всех сословий — здесь и прекрасно одетые дамы; и крестьяне в праздничных одеждах; и пред иностранными гостями, съехавшимися во множестве, чтобы стать свидетелями этого поистине грандиозного и сказочного действа.

Царская процессия въезжает в столицу. Во главе едет верхом сам император, окружённый великими князьями и иностранными принцами. За ними в позолоченных каретах XVIII века — императрицы. Первой следует вдовствующая императрица, её карету венчает корона. За ней — Александра Фёдоровна. Продвижение через весь город длится несколько часов. Приблизившись к Воскресенским воротам, ехавшие верхом спешились, императрицы покинули свои кареты, чтобы войти в часовню Иверской иконы Божией Матери. Затем через Никольские ворота процессия входит в Кремль и исчезает за его стенами, а очарованный народ ещё долго стоит, в восхищении глядя на сверкающие купола старинного Кремля и величавого двуглавого орла на Спасской башне.

На следующий день глашатаи, одетые в костюмы стрельцов, зачитывали послание, в котором «всем гражданам нашей первой столицы» сообщалось, что коронация будет проходить 14 мая в Успенском соборе. Помазание на царство всегда происходило в этом соборе.

Старинные фрески, изображающие сцены из Ветхого и Нового Завета, сияющий золотом и серебром иконостас, драгоценности, украшающие дам, — всё создаёт необыкновенно торжественную обстановку. Великая княгиня Елизавета Фёдоровна в расшитом золотыми узорами платье из кремового бархата, которое дополняют знаменитые изумруды, выглядит ослепительно: она первая дама Москвы.

Церемония началась рано утром и продлилась несколько часов. Император и императрица прошли пешком до собора в составе государственной процессии. Впереди в одиночестве шла вдовствующая императрица, бледная, с серьёзным и немного грустным выражением лица. При взгляде на неё невольно приходила на ум мысль о том, что её собственная коронация состоялась не так уж давно. Следом за ней, каждый под отдельным балдахином, шли Николай II и императрица Александра Фёдоровна, сопровождаемые многочисленными придворными в великолепных шитых золотом мундирах.

Молодая императрица, украшенная одной-единственной нитью розового жемчуга вокруг шеи, являла разительный контраст вдовствующей императрице, сверкавшей бриллиантами и с короной на голове. На Александре Фёдоровне было платье из серебряной ткани, а её волосы обрамляли лицо двумя простыми локонами. На голове не было ни одного украшения, поскольку вскоре ей предстояло пройти обряд коронования. Молодая императрица выглядела особенно привлекательной. Поначалу она немного нервничала, однако позже, во время церемонии, держалась с полным самообладанием. Император был в мундире Преображенского полка, старейшего в России. Поначалу он выразил желание облачиться в одеяния прежних царей и надеть соответственно этому шапку Мономаха, поскольку более новая, «имперская» корона была очень тяжёлой (более 3,5 кг); а император, с тех пор как японский фанатик ударил его мечом, страдал от сильных головных болей. Однако железный этикет сделал невозможным подобное изменение ритуала, и император обречён был терпеть мучительную боль, причиняемую тяжёлой короной. Императрица Александра позднее рассказывала своим сёстрам, что она совершенно не устала и всё вокруг казалось ей необыкновенно прекрасным. Сам обряд имел для неё мистическое значение — это было таинственное бракосочетание с Россией. Отныне она становилась единым целым с этой страной, навсегда обретя русскую душу и русское сердце.

Приняв царские регалии, Николай сел на престол (трон) и, положив скипетр и державу на подушки, поданные ему сановниками, призвал к себе императрицу. Александра Фёдоровна встала со своего престола и опустилась на колени пред государем. Александра Фёдоровна сделала это с благоговейным трепетом, чувствуя в Николае уже не просто беззаветно любимого мужа, но хозяина земли Русской, Помазанника Божия... Николай снял с себя корону и, прикоснувшись ею к голове императрицы, снова возложил корону на себя, увенчав Александру меньшей короной, поднесённой ему сановником. Всё с тем же трепетом ощутила она прикосновение к голове тяжёлой, усыпанной драгоценностями короны, которую держал в руках молодой государь. После коронования на Александру Фёдоровну возложили порфиру и цепь ордена Святого Апостола Андрея Первозванного, и она вернулась на свой престол.

— Многая лета... — тягучим басом раскатисто возгласил диакон.

После многолетия Николай опустился на колени и вслух произнёс молитву:

— Настави мя в деле, на неже послал мя еси, вразуми и управи мя в великом служении сем...

Когда император, стоя на коленях, молился за Россию и свой народ, сколь горяча была и молитва Александры Фёдоровны, для которой Россия стала вторым отечеством!

Звонили колокола «сорока сороков», оглушительно стреляли пушки, а бесчисленные толпы людей на улицах радостно кричали. Императорская чета, выйдя из собора и стоя наверху знаменитого Красного крыльца, повернулась к народу и низко поклонилась три раза. Это символизировало их приветствие стране.

Вечерние иллюминации превратили Москву в сказочный город. Радость народа была огромна: праздник, казалось, наполнял каждое русское сердце торжеством и гордостью за своё Отечество... Если бы не трагедия, омрачившая не только дни коронации, но и всё последующее царствование императора Николая II...

Народные празднества предполагалось устроить на Ходынском поле неподалёку от города, где собравшимся намеревались раздать памятные сувениры. На коронационное торжество в Москву прибыли крестьяне со всех концов империи. Как сказал один очевидец, народу собралось столько, «сколько обычно бывает за три дня скачек». Власти не рассчитывали на такое количество людей и не предприняли никаких шагов для предупреждения столпотворения.

Люди собрались рано утром, задолго до начала предполагаемых торжеств, и все старались пробиться поближе к палаткам, в которых должны были раздавать подарки. Полиции в это время ещё не было, и никто не смог предупредить вспыхнувшую панику. Столкнулись целые толпы людей. Тысячи оказались убиты и ранены за несколько часов до объявленного начала торжеств. Поначалу никто даже приблизительно не мог сказать, сколько людей пострадало в этой давке. Императору не сказали всей правды о случившемся. Ему лишь сообщили, что произошёл несчастный случай, но не объяснили размеров трагедии. В итоге и император, и все его гости приняли участие в запланированных на послеобеденное время празднествах.

Когда же император узнал, что произошло на самом деле, ужас его был безграничным. В праздник вторглась смерть, и торжества потеряли силу, превратившись в пародию. Александра плакала, представляя, как умирали тысячи людей на Ходынском поле. Сама она прекрасно знала, что такое боль и удушье, — но каково их сочетание с невыносимым смертельным ужасом?! И уже не важно, кто виноват, кто допустил массовое столпотворение и страшную давку на месте народного гулянья и раздачи царских подарков — муж ли Эллы, московский губернатор, обер-полицмейстер ли... Наказание виновного ничего не изменит, никого не вернёт к жизни...

— Что делать, Аликс? — взволнованно советовался Николай с женой, обдумывая просьбу министра иностранных дел не отменять высочайшего посещения французского посольства, где давно уже готовился великолепный приём в честь нового российского императора. — Нельзя не откликнуться на просьбу союзников. Я не хочу политических кривотолков и считаю своим долгом быть на этом вечере.

Александра Фёдоровна не решилась ничего посоветовать мужу — она доверяла его суждению, к тому же знала, что Николай может советоваться со многими, но решение всегда принимает сам, хотя его врождённая деликатность и мягкость в отношениях с людьми служат поводом для распространения слухов о его слабоволии.

Прибыв на праздник во французское посольство, Николай и Александра поняли, что поступили правильно: молодую императорскую чету встретили с такой роскошью, что сразу стало ясно, сколько трудов было вложено в приготовления к приёму. Помещение было украшено бесценными гобеленами, присланными из Версаля. Десятки тысяч роз источали нежный аромат. Но взгляд молодой императрицы скользил по всему этому великолепию, ни на чём не останавливаясь. Ей удавалось сдерживать слёзы, но на лице застыло выражение крайнего отчаяния. Она двигалась почти автоматически, а все её помыслы были устремлены к пострадавшим в страшной трагедии. Взглянув на мужа, Александра была потрясена и испугана: лицо его стало мертвенно-бледным. Такого лица она не видела у него никогда. И странным, и почти страшным показались его спокойный, ровный голос и приветливый взгляд в сочетании с этой невозможной бледностью.

Александра была рада, когда наконец по этикету они смогли покинуть французское посольство. Оставшись с Николаем наедине, она подобно исстрадавшемуся ребёнку прижалась к груди мужа.

— Аликс... — голос Николая прозвучал странно, но он замолчал, словно хотел что-то сказать, да раздумал. И она не посмела переспросить.

На следующий день императорская чета присутствовала на панихиде, в течение двух дней обходила в больницах всех пострадавших. Зрелище, представшее их глазам, буквально разрывало сердце императрицы. Она хотела отменить все празднества и выхаживать людей, но официальная программа должна была быть соблюдена. Императрица навсегда запомнила своё присутствие на государственном обеде, данном сразу после их возвращения из больницы. Она всё время тайком вытирала глаза платком, вспоминая человеческие страдания и боль, которые ей только что довелось увидеть. Император Николай выделил крупные денежные пособия семьям погибших и раненым. Но этого словно никто и не заметил, поминая лишь злополучный приём у французского посла, Французская пресса восхитилась мужеством российского императора — русская заклеймила его как жестокого монарха, презирающего свой народ. Началась война либеральной России против православного самодержавного государя. Но тогда Николай этого ещё не понимал...

Глава девятая СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ И НЕПОНИМАНИЕ ДВОРА. 1900 год

Есть ли под Петербургом местечко прекрасней и уютней,

чем Царское Село? Когда-то императрица Екатерина II

бросила благосклонный взгляд на царскосельский парк,

и возрос в окружении декоративных озёр и тщательно

подстриженных деревьев роскошный дворец. Затем

неподалёку от чуда архитектуры для любимого внука

Екатерины Великой выстроили новый дворец, светлый

и стройный, но Александр I Благословенный не очень жаловал его.

В этом-то дворце, небольшом и скромном по сравнению с пышным жилищем Екатерины, но более уютном, оснащённом по последнему слову техники, и обрели в полной мере личное счастье царь Николай и царица Александра. Здесь проходили дни, полные забот, важных и не очень, полные нежных чувств и тягостных раздумий, здесь росли дети и крепла любовь. И в этот тихий, скрываемый от завистливых глаз мирок доступ открыт был немногим. Здесь отдыхала Александра от жестокостей безжалостной войны — войны высшего российского общества и самовлюблённой интеллигенции против царя и царицы: слишком уж они были непохожи на них...

Аликс полулежала на диване с вязанием в руках. Она ещё не знала, кому достанется выходящая из-под её спиц шаль, но привычка дарить подарки, сделанные своими руками, оставалась в ней сильна, несмотря на то, что новые родственники явно воротили от них нос. Впрочем, как и от неё самой...

Уже прошло немало времени, и Аликс — царствующая императрица Александра Фёдоровна — прекратила задавать себе вопросы. Её синие глаза больше не наполнялись недоумением и обидой, в них не вспыхивал больше горький вопрос: «За что?» Она уже перестала повторять это в искреннем горе, когда до царской семьи доходили грязные слухи про «истеричную немку», упорно распускаемые под руководством некоторых Романовых высшим обществом, словно при дворе увлечённо играли в забавную игру: кто наиболее нелепую сплетню состряпает сегодня про жену императора. Александра научилась не плакать втихомолку — лишь грустно улыбаться, тут же прощая и забывая. Ибо ей не в чем было оправдываться перед ними.

Ольга, которой шёл шестой год, подбежала в слезах.

— Мама! Татьяна... она делает мне замечания, — залопотала девочка по-английски. — Она не должна, я старшая!

Александра ласково провела ладонью по белокурым волосам своей старшей крошки. Что бы то ни было, они всегда будут с ней, её муж и её дети — семья. И семья никогда не устанет верить ей и любить её. И так захотелось одновременно прижать к груди обеих старших девочек, у которых вышла очередная досадная детская размолвка, и сказать в который раз, как сильно-сильно она их любит! Но Татьяна, озорно посматривавшая из угла на жалующуюся Ольгу своими большими тёмно-синими глазами, явно не спешила к сестре. Маленькая Мария ползала возле Татьяны по ковру, расставляя вокруг неё игрушки. Мать улыбнулась, глядя на них.

— Не сердись на Татьяну, детка, — сказала она Ольге, — вот с таким уж характером она уродилась, что не терпит, когда рядом делают что-то, что ей кажется неправильным. Когда она вырастет, то станет более сдержанной. А ты будь доброй и не дуйся на неё, она ведь совсем ещё дитя, ты, конечно же, старшая, уже очень большая и смышлёная. Сердиться тебе совсем не к лицу. А то маленькие будут смотреть на тебя и перенимать плохое. Лучше учи их хорошему, Оленька.

Ольга внимательно всё выслушала — и горделивого выражения как не бывало. И тут же ясная и одновременно шаловливая улыбка озарила милое круглое личико.

— Угадай, что я задумала?

Иногда они развлекались так: дети задумывали слово, а мать старалась угадать его. Глядя на ставшее спокойным и мечтательным лицо старшей дочери, Аликс поняла, что она опять думает о «небесном». «Я счастливая, когда думаю о небесном», — так говорила маленькая Ольга.

— Ветер?

— Нет.

«Да, ветер всё-таки не совсем небесное».

— Облако?

Ольга, уже смеясь, отрицательно качала головой.

— Солнышко? — спросила Александра Фёдоровна, вспоминая тёплый и нежный голос мужа.

Ольга радостно закивала. Мать поцеловала её в лоб, и девочка вернулась к сёстрам. В то же время очередной приступ головной боли заставил судорожно сжаться её существо. Кто бы мог подумать, любуясь этой очаровательной женщиной с тонким ликом и гибким станом, расцветшей во всей прелести зрелой красоты, что её постоянно точит и терзает жестокая болезнь, медленно, но верно высасывающая силы? Кто бы смог поверить в это, глядя, как светятся и оживляются её выразительные глаза при дружеском разговоре?

Частые мучительные боли порой не на один день приковывали императрицу к постели. Это было одной из причин, почему русская царица не могла часто появляться в высшем свете, давным-давно уверившемся, что «гордячка» брезгует русской аристократией. Но Аликс и в самом деле хотела как можно меньше общаться со спесивой знатью. И сейчас, наблюдая, как возятся, затеяв новую игру, её весёлые девочки, царица вновь подумала: «Отдать их на растерзание света? Чтобы они учились заботиться лишь о собственной внешности и с увлечением рассуждать о грехах ближних? Нет-нет, ни за что!»

Ольга так похожа на Ники. И любит его, кажется, больше всех, ходит за ним хвостиком, едва царь-отец появляется в кругу семьи, освободившись хоть на вечер от моря дел. «Что же ты за великая княжна, коли до стола достать не можешь?» — поддразнили как-то крошку-царевну смешливые гимназистки при посещении ею их учебного заведения. «Не знаю, — растерялась Ольга, — но сбегаю и спрошу у папа́. Он всё знает!»

Он всё знает! Отец — самый сильный, самый умный и самый добрый.

Для неё, для Александры, её отец тоже был самым сильным, умным и добрым. А мать... Алисе Гессенской было тогда почти столько же, сколько сейчас Ольге. Но и по прошествии многих лет зрелая женщина готова была расплакаться, вспоминая те скорбные дни своего детства, ту гнетущую тяжесть и тишину, перемежаемую рыданиями.

Глядя сейчас на дочерей, Александра вновь ощутила своё сиротство. Королева Виктория всё-таки осталась только бабушкой, а женщина, в которой супруга Ники втайне мечтала обрести вторую мать, — вдовствующая императрица Мария Фёдоровна — отвергла её, «гордую, холодную, не умеющую подружиться со светом».

Пытались ли они понять друг друга? Несомненно. Им обеим хватало для этого и ума, и сердца, а главное — обе они по-своему больше жизни любили одного и того же человека — императора Николая. Но трудно было найти двух женщин, более несхожих. И дело было, конечно, не в том, что матери государя нравились броские, впечатляющие наряды, тогда как Александра постоянно раздражала свекровь, одеваясь строго и просто (а именно это в первую очередь и отмечали придворные модницы). Главное — за различиями во вкусах таилось разительное различие в мировоззрении.

«Я не создана для того, чтобы блистать в обществе, — призналась как-то Аликс своей близкой подруге княгине Барятинской. — Я не владею столь необходимой для этого остроумной болтовнёй. Рядом со мной всегда должен находиться человек, с которым я могла бы быть такой, какая я есть на самом деле. Более всего меня влечёт внутренняя, духовная жизнь. Я жажду помогать другим на их жизненном пути, поддерживая их в борьбе с мирскими соблазнами и искушениями». Этого было не понять вдовствующей императрице, любившей блеск и праздник жизни. Искренне пережив большое горе — смерть любимого супруга, она в скором времени вновь со всей страстью погрузилась в мир, где горели бессчётные огни роскошных люстр, где сияли драгоценности на платьях и ордена на мундирах. Это была её стихия, её жизнь — стихия когда-то весёлой и простосердечной датской принцессы Дагмар, а теперь — Её Величества императрицы Марии Фёдоровны.

Но самым досадным было то, что с годами Мария Фёдоровна приобрела склонность выслушивать сплетни и слухи. К сожалению, нельзя сказать, что возле неё находились всегда только нравственно чистоплотные люди. «Как можно сказать про кого-нибудь не только злое, а просто легкомысленное слово?» — недоумевала Александра.

Однако скучающим сплетникам было достаточно этого непонимания между свекровью и невесткой, и в угоду матери Николая злые языки начали свою чёрную работу.

Царствующая императрица была как-то особенно бледна на вечере у императрицы вдовствующей? Так это, конечно же, потому, что она не в духе и сердится на свекровь за то, что та носит фамильные романовские драгоценности и всегда по правилам выступает первой на официальных приёмах рука об руку с сыном. А может быть, Александра Фёдоровна недовольна тем, что императрица-мать сочла своим долгом дать совет Его Величеству по поводу назначения нового министра?

И кому какое дело могло быть до того, что Александру уже который день терзают сильные боли, что маленькая Мария начала кашлять, что Ольга постоянно капризничает... Государыню Марию Фёдоровну подобные проблемы не волновали никогда, и что такое нездоровье и боли, она, женщина физически развитая, умелица в плавании и акробатике, не могла понять. Она любила сына и не любила его жену. Она не позволит «гордой и лживой» Аликс позорить сына в великосветском обществе! И безразлично было стареющей царице, матери и бабушке, что выезду в свет Александра Фёдоровна охотнее предпочтёт вечер, проведённый с детьми. Марии Фёдоровне судьбой суждено было стать любящей женой, эффектной императрицей, она могла в иных обстоятельствах выказать себя чутким и внимательным человеком, но она не имела тех истинно материнских качеств, которыми в полной мере обладала Александра...

Глава десятая ДЕТИ. СТРАДАНИЯ МАТЕРИ. 1901—1902 годы

Поводы для злословия сами плыли высшему свету в руки.

Высокородные и высокопоставленные сплетники и сплетницы

обнаружили у молодой царицы самое больное место,

и не преминули ударить сильнее...

Александра вновь и вновь слышала неумолимый голос свекрови:

— Никогда не думала, что Ники, женившийся молодым на ещё более молодой особе, окажется вынужденным передать престол брату за неимением наследника.

За что? Уж она ли не молилась о сыне? Неужели это она виновата в том, что три дочери, три чудесные девочки родились подряд, но долгожданного наследника всё нет и нет? Но теперь Господь наверняка — да-да, наверняка! — исполнит их с Ники сокровенное желание, отзовётся на горячие, слёзные молитвы. И государыня нежно, с надеждой и любовью, провела ладонью по своему животу, в котором зародилась жизнь их с Николаем четвёртого ребёнка. Мальчик! Она верила — конечно же, это мальчик. Наследник!

Дыхание вновь стеснило от боли...

— Мама, не плачь! Тебе больно? — маленькие ручки Татьяны, в одно мгновение оказавшейся рядом, нежно вытирали слёзы с материнского лица. Александра поймала и поцеловала одну из тёплых ладошек.

— Нет, дитя, — мужественно солгала она, через силу улыбаясь. — Я просто немного загрустила, но уже всё прошло. Помолись за свою мамочку.

— Буду молиться! — горячо пообещала посерьезневшая девочка...

А либеральные господа всё возмущались и смеялись:

— Бедная Алиса совсем замолилась! Посмотрим, снизойдёт ли на сей раз Господь к этой истеричной отшельнице-аскетке. Ведь если она вновь родит дочь, кому-то это может очень не понравиться!

«Кому-то» — вдовствующей императрице.

Об этом Александра вспоминала всегда, думая о будущем ребёнке. Вспомнила даже в тот миг, когда начались схватки...

Это был первый раз, когда царь Николай, тревожно ожидая разрешения дорогой Аликс от бремени, ощущал угрызения совести оттого, что в бесконечное течение его горячих молитв о супруге и ребёнке неотступно вторгается опасение, совершенно неуместное сейчас, когда надо думать лишь о здоровье жены и малыша, опасение нового разочарования.

«Но это невозможно!» — думал он. Слишком много сил души и сердечной веры было вложено в просьбы к Всевышнему Властителю судеб о даровании наследника. Но волнение становилось всё сильнее, мешало молиться... Николаю было стыдно...

— Ваше Величество...

Он с горячей радостью услышал, что всё прошло благополучно, и напрягся, ожидая услышать слово «сын».

— Её Величество родила девочку.

Дочь! Четвёртая дочь... Разочарование словно сорвало с места сердце и потянуло куда-то вниз. Узнав, что к супруге сейчас нельзя, Николай вышел в сад и ходил, ходил, объятый невесёлыми раздумьями. Уже звучал в воображении гневный голос раздражённой матери: «Я так и знала, Ники, что она ни на что не способна», чудились презрительные взгляды членов царской фамилии, устремлённые в спину его любимой жены... И понял, что своим разочарованием предаёт её. Безумно упрекать женщину в неисполнении того, что подвластно лишь Господу.

И огорчаясь тем, что не сбылась сокровенная надежда, не восстаёт ли сейчас он, русский царь, на Бога, Которому так же легко было зародить во чреве Аликс крошечного мальчика, как ему, Николаю, поставить подпись под государственным документом? Что за глупости, в конце концов?

Она, больная, но мужественная, с трудом и радостью переносила четвёртую беременность, она мучилась, рождая их общее дитя, а он гуляет здесь, предаваясь мрачным мыслям, словно у него случилось горе. Но ведь если бы не долг перед престолом, если бы жил он с милой Аликс обычной частной жизнью, не всё ли равно ему было бы тогда, кто родился? Не великое ли это чудо, самая светлая радость на земле — его дитя, его дочь, его родная крошка. И государь поспешил к жене...

Николай сразу понял робкий виноватый взгляд, посланный ему Аликс, едва он показался на пороге, и ответил на него такой радостной и полной любви улыбкой, что лицо её на глазах разгладилось, тревога исчезла — и вот уже счастливейшая из матерей ласково улыбается мужу в ответ. Нежно поцеловав супругу, Николай бережно взял на руки новорождённую Анастасию; он уже полностью позабыл своё недавнее разочарование...

Родители обожали Анастасию — Бэби, как звали её в семье, и старшие сёстры любили нянчиться и баловаться с крохой. Малышка никому не давала покоя. Как за ней ни присматривали, она всё равно умудрялась нашалить, но спросу с неё не было, потому что слишком мала ещё была четвёртая дочь царя.

Девочка, чьё рождение было нежелательно с точки зрения большой политики, уверенно заняла своё место в сердцах родных. Но всё-таки Александра не переставала мечтать о сыне.

* * *

В августе 1902 года Николай и Александра вместе с детьми присутствовали на манёврах войск Московского округа. Манёвры длились пять дней, и царская семья жила в императорском поезде. Днём поезд передвигался от одной стоянки к другой, а ночью возвращался на открытую местность близ станции Рошково, чтобы не мешать железнодорожному движению. Конечно, старшие девочки были в восторге от этого путешествия, так как они могли гулять в совершенно новых, незнакомых местах. Сестра Николая, великая княгиня Ольга Александровна, очень любила играть с племянницами. И вот однажды тёплым вечером, когда поезд прибыл на стоянку и играть было не во что, Ольга Александровна выглянула в окно и задумалась. Стоял чудный августовский вечер, в воздухе уже неуловимо пахло осенней прелью, в лучах заходящего солнца роилась мошкара. Далеко внизу, под высокой насыпью, пестрели отцветающие травы. Внезапно в глазах женщины вспыхнули весёлые искорки. Подозвав камеристку, великая княгиня что-то тихо приказала ей.

Через пятнадцать минут с железнодорожной насыпи раздавались звонкий детский смех и крики. Удивлённая свита выглядывала в окна вагонов и с ужасом созерцала невозможную картину: царские дочки садились верхом на большие серебряные подносы и как на санках скатывались на них по откосам. Извалявшись в траве и лопухах, они с хохотом поднимались по крутой насыпи с подносами на спинах, раскрасневшись от натуги.

Члены французской депутации, приглашённые к обеду, вежливо поинтересовались у начальника канцелярии Мосолова, нужно ли им участвовать в этом развлечении. Тот с невозмутимым лицом успокоил их, разъяснив, что подобные игры не являются обязательными для всех. Ольга и Татьяна немедленно заключили пари, кто из них скатится первой, Мария завистливо поглядывала на них, сидя с матерью, ей ведь было всего-то неполных три, и мама не разрешала ей кататься с сёстрами. Кому-то из фрейлин нужно было скатиться вниз, чтобы присутствовать на финише. Генерал-адъютант Струков объявил девочкам, что он первый очутится внизу. Ольга с Татьяной не поверили. Когда скомандовали спускаться, Струков, в парадной форме, с Александро-Невской лентой, подняв усыпанную бриллиантами почётную саблю, полученную за взятие Адрианополя, прыгнул с высоты более трёх сажен, рискуя сломать себе ноги, и, конечно, опередил детей.

— Вы жульничаете! — обиженно закричала Ольга.

С грохотом подкатила Татьяна.

— Так нечестно, давайте сначала!

Николай II громко смеялся.

— Ну нельзя же так, вы могли ушибиться, — Александра с ласковым укором смотрела на расшалившегося генерала.

Виновница безобразия Ольга Александровна улыбалась, наблюдая за восторгом французских гостей.

Солнце медленно садилось, золотя верхушки далёкого леса. Наступил час обеда, царская семья со свитой и гостями вернулась в свои вагоны, и вот уже снова только птичий щебет и тонкий комариный писк тревожат опустевшие луга.

* * *

Николай вошёл в комнату Аликс.

— Синод снова медлит с документами по канонизации старца Серафима, — задумчиво, с некоторой досадой проговорил император.

— Дела его были такими славными, чудотворения — удивительными. Вера его крепка — истинный образец для всех нас... Ты веришь, что он нам поможет?

Николай вспомнил одну из многочисленных историй о Саровском чудотворце...

«Помню я его... — рассказывал старик офицер, специально приглашённый царём. — Сподобил Господь... Я махоньким мальцом был, когда отец возил меня к нему на благословение, а вот запомнил, дал Бог такую милость. Согбен и немощен, а жалости к нему не было — помилуйте! Это он нас всех жалел, горемычных. Эх, а что за лицо было у него! Не лицо — прямо лик святой. Отец уж потом мне рассказывал. “Подхожу, говорит, я к нему под благословение, дрожу весь, ну, думаю, даст мне сейчас старец-прозорливец на орехи за грехи мои тяжкие!”

А он-то: “Христос воскресе, радость моя!” Так прямо и говорит, хотя осень на дворе. И лицо такое радостное-радостное. У отца моего, прямо скажу, Ваше Императорское Величество, в жизни тогда всё препаршиво складывалось: дочь болела — сестра моя старшая, какой год по врачам возили, с женой нелады. Со скорбью ехал он к батюшке. “И, поверишь ли, — говорил мне отец, — как сказал он мне «Радость моя!» да посмотрел мне в душу очами ясными, весёлыми, так весь гнёт с меня как рукой сняло”. “Не унывай, — так батюшка поучал, — нам Господь унывать не велел, отчаяние — то же безумие. Молись только и крепко верь. Христос-то воскрес, так чего ж тебе ещё надо, радость моя?” Меня благословил, по головке погладил. “Радуйся, деточка, говорит, таких, как ты, мальцов Ангелы Божии любят, играют с ними незримо”. Ну, долго мы у него не пробыли, не одни такие были, до старца охочие. Так вот что чудесно — приезжаем, и радость у нас в доме. Сестре весьма полегчало, да и матушка наша уже волком на отца не глядит. Так и наладилось всё у нас батюшкиными молитвами. Я теперь уж и привык, как что стрясётся, так говорю вслух: «Батюшка Серафим, помоги — ты там у Престола Божьего славишь Господа нашего, так и за меня замолви словечко». Помогает батюшка наш. Да мне ли одному помогает!»

Светлый старец с нескончаемой Пасхой в душе! Как это близко было Николаю и Александре с их искренней любовью к Богу и живой верой... «В некоторых домах всегда какая-то мрачная атмосфера. Иных религия делает суровыми и угрюмыми. Но это не по-христиански. Религия, которую вдохновляет слово Христа, солнечная и радостная», — так полагала государыня Александра Фёдоровна, так записала в своём дневнике...

О том, чтобы прославить батюшку Серафима Саровского, речь шла уже давно. Из уст в уста передавались рассказы о чудесной помощи в Боге почившего старца. Но что-то всё медлил Синод, чего-то боялись, зачем-то осторожничали. Дело о церковном прославлении того, кого так любил русский народ, не двигалось с мёртвой точки...

— Да, мой дорогой, меня тоже очень огорчает Синод, — Аликс с грустью посмотрела на мужа. — Как можно проверять арифметикой народную любовь к праведнику и саму его святость? Ты помнишь, как нелегко было мне принять душой новую веру. Но Господь помог мне, и теперь я ощущаю себя так, словно всю жизнь прожила в России, словно с детства посещала православный храм. Я всем сердцем полюбила твою Церковь — нашу Церковь, Ники! Я поняла, как её любит русский народ. Но, по положению своему вникая в глубинную суть многих вещей, я могу видеть ещё и то, что сокрыто от простого народа...

— Синод, конечно, готовит канонизацию. Но, несмотря на многочисленные ходатайства, он считает недостаточным количество чудес, совершившихся по молитвам к старцу Серафиму, и предписал дополнить их новыми чудесными случаями.

— Народ не поймёт этого, как и я не понимаю! Синод идёт против исторической традиции, Ники. И если мы бессильны всё сразу изменить, то мы должны хотя бы в данном случае что-то предпринять.

— Я уже много думал об этом, Аликс. К счастью, святость Божьего угодника не зависит от предписаний Синода. И мы, проводя акт канонизации, всего лишь возвещаем всем об этой святости здесь, на земле. Саровский старец Серафим будет прославлен как можно скорее, несмотря ни на что.

Александра Фёдоровна просияла.

— Мой дорогой, как я благодарна тебе. И как будет благодарен тебе весь наш народ...

В течение последних столетий, за годы правления династии Романовых, было прославлено всего несколько святых; это стало исторической традицией, несмотря на многочисленные ходатайства архиереев и благочестивых мирян. И вот снова Синод откладывает канонизацию чтимого старца. Государю пришлось вмешаться в этот вопрос, он сам ознакомился с материалами к прославлению старца Серафима, святость которого, прозорливость и чудотворения были до сих пор памятны в народе. «Немедленно прославить!» — начертана высочайшая резолюция.

Глава одиннадцатая ПРИДВОРНЫЙ БАЛ. 1903 год

Год начался с праздников. Последним поражающим

воображение торжеством в истории Зимнего дворца,

помнящего и помпезные балы Екатерины II, и целую

вереницу празднеств, тянущихся сквозь 300 лет правления

дома Романовых, стал знаменитый исторический бал

в феврале 1903 года. Год спустя начнётся война с Японией,

и окна Зимнего закроют глухими ставнями. В его залы

больше никогда не привезут столько цветов, под искусно

расписанными сводами не зазвучит танцевальная музыка.

Но тот февральский вечер навсегда врежется в память всех

приглашённых, как самое сказочное и роскошное

празднество в их жизни.

Одиннадцатого февраля 1903 года в Зимнем дворце состоялся вечер, а 13 февраля — грандиозный костюмированный бал. Он был посвящён эпохе царя Алексея Михайловича — любимого государя Николая II. Все приглашённые были одеты в русские национальные одежды XVII века, а наряду с великорусскими было немало и малорусских костюмов. Некоторые предметы убранства были специально доставлены из Кремля. На Николае II облачение Алексея Михайловича, второго царя из династии Романовы, — малинового цвета, расшитое золотом и серебром. Аликс поразительно хороша в одежде царицы Марии Милославской — первой жены царя Алексея Михайловича: на ней сарафан из золотой парчи, украшенный изумрудами и серебряным шитьём, а серьги настолько тяжелы, что царица с трудом держит голову прямо. Великий князь Дмитрий Константинович одет в костюм полковника Сумского слободского полка, великий князь Михаил Николаевич — в костюм атамана запорожских казаков, графиня Воронцова-Дашкова — в костюм малорусской казачки, а министр двора В. Б. Фредерикс щеголяет в костюме, скопированном с портрета гетмана Богдана Хмельницкого.

А как происходил настоящий придворный бал?

Каждый бал носил своё название в соответствии с тем залом, который отводился под танцы. Первый бал сезона устраивался обыкновенно в Николаевском зале приблизительно на 3 000 приглашённых. На «концертные» и «эрмитажные» приглашались соответственно 700 и 200 персон.

В Николаевском зале устраивался только один бал в году. Чтобы быть приглашённым на этот бал, надо было состоять в одном из четырёх первых классов (по Табели о рангах). Приглашались также иностранные дипломаты с их семьями; старейшие офицеры гвардейских полков с жёнами и дочерьми; молодые офицеры как «танцоры»; некоторые лица — по специальному указанию Их Величеств. Сыновья лиц, приглашённых на бал, не разделяли участи своих сестёр: их звали только в зависимости от их собственного чина или звания.

Церемониальная часть, само собой разумеется, не могла иметь списка лиц, имевших право на приглашение и находившихся в этот момент в столице. Поэтому всякий должен был заявлять о своём существовании; для сего записывались в особый реестр у гофмаршала. Дамы, предварительно не представленные Их Величествам, записывались у обер-гофмейстерины, а та имела право отказать в приглашении. Билеты на вход во дворец рассылались за две недели до бала.

Таким образом, Николаевский бал не ограничивался тесным кругом «high life». Опытный взгляд немедленно различал тех, кто не принадлежал к петербургскому свету. Например, очень свежее и очень дорогое платье свидетельствовало, что дама слегка из выскочек. Истинные аристократки не надевали последних моделей, когда ехали на Николаевский бал: там их ожидала толпа, негде было надлежащим образом развернуться — только помнут платье от Ворта или Редферна. «С манерой» носить форму или бальное платье считалось той «изюминкой», благодаря которой «голубая кровь везде чувствовала себя как дома.

Приезжать надо было около восьми с половиной, без опоздания. Каждый должен был сам знать, к какому из подъездов явиться. Для великих князей открывался подъезд Салтыковский; придворные лица входили через подъезд Их Величеств; гражданские чины являлись к Иорданскому, а военные — к Комендантскому подъезду.

Зрелище было феерическое.

Зима. Лютый мороз. Дворец залит огнём на все три квартала, которые он занимает. Около монолитной Александровской колонны с ангелом наверху зажжены костры. Кареты подъезжают одна за другой. Офицеры, не боящиеся холода, подкатывают в санях; лошади покрыты синими сетками. Автомобили в это время считались просто игрушкой, капризной и полной неприятных неожиданностей.

Дамские силуэты нервно проскальзывают от кареты к подъезду. Видны фигурки грациозные и живые; видны и массивные фигуры пожилых тётушек и старушек. Меха — горностаи, чёрно-бурые лисицы. Головы ничем не покрыты, ибо замужние женщины являются в диадемах, а барышни — с цветами в волосах. Полиция наблюдает за размещением опустевших карет. Ни одна из дам не имеет права ввести во дворец (это не было дозволено даже при великокняжеских приёмах) своего личного лакея. Одежду поэтому приходилось сдавать на хранение лакеям придворным. К каждой ротонде или сорти-дебаль надлежало прикрепить визитную карточку владельца. Лакей (белые чулки, лакированные башмаки и мундир, шитьё галунами с государственным орлом) должен был вполголоса указать, где именно он будет находиться с вещами после бала. Вымуштрованные до тонкости, лакеи скользили бесшумно по паркетам...

Приглашённые поднимаются по мраморной лестнице, затянутой мягким ковром. Дамы парадируют в придворных платьях, т. е. с большим декольте и шлейфом. На левой стороне корсажа прикреплён соответственно рангу шифр (осыпанный бриллиантами вензель — отличительный знак фрейлин) или портрет, окружённый бриллиантами (высокое отличие, дававшее звание «портретной дамы»). Вот свитский генерал. Его жене больше сорока лет, но она сохранила свежесть фигуры. Платье с палетками облегает её, как статую. Диадема в два ряда крупных бриллиантов («паве») украшает её русые волосы. На лбу сверкает бриллиант. Бриллиантовое ожерелье, декольте окружено цепочкой бриллиантов с большим цветком из тех же камней на спине; другие две цепи бриллиантов брошены через плечи и сходятся у броши, приколотой у пояса; кольца и браслеты с бриллиантами...

Белые и ярко-красные мундиры; каски с золотыми и серебряными орлами; чудесные национальные костюмы приглашённых валерцев; бешметы кавказских князей, у которых чувяки делались на мягкой подошве, так что танцевали эти горные красавцы совсем бесшумно; белые ментики с бобровой опушкой; придворные мундиры с короткими панталонами и белыми шёлковыми чулками... (Да, у придворного чина ноги не должны были быть ни слишком толстыми, ни слишком костлявыми: панталоны были только до колен. Сказать правду, некоторые, чтобы придать ногам нужную форму, пользовались фальшивыми икрами, и иногда случались курьёзы: икры не всегда оставались там, где им быть полагалось, тогда особа вдруг нагибалась и начинала поворачивать свою икру, соскользнувшую на перед ноги. Это тоже была своего рода «пластическая» операция). Вероятно, в связи с этими инцидентами обер-гофмейстер двора князь Репнин, обременённый старостью и подагрой, вошёл в министерство с прошением: не будет ли ему разрешено являться в длинных белых штанах, не предусмотренных регламентами? Получилось великое недоумение: докладывать ли царю это прошение, или разрешить старику белые штаны без ведома Его Величества? Министр двора Фредерикс был в большом затруднении. Наконец он пошёл на компромисс: заговорил о Репнине не во время доклада, а так, при случае. Царь ответил:

— Конечно, решайте это сами. А потом вдруг прибавил:

— Впрочем, нет... Этим почтенным лицам будет неприятно знать, что прошение не было мне доложено... Вы придёте, скажете мне, что такой-то жив, хотя и страдает ревматизмом... Я же узнаю с удовольствием, что почтенный предводитель дворянства Киевской губернии собирается на бал, несмотря на свой преклонный возраст. Доклады такого рода много времени не возьмут...

Приглашённые проходят между двух шпалер лейб-казаков в красивых бешметах и арапов — придворных негров в больших тюрбанах. Эти арапы являлись своего рода традицией... Церемониймейстеры деловито скользят по залам. Знаком их должности является жезл — длинная трость чёрного дерева с шаром слоновой кости наверху, двуглавым орлом и бантом Андреевской ленты.

Упомянем об офицерах, приглашённых на придворный бал. Офицеры обыкновенно не получали личных приглашений. Полку сообщалось, что надлежит прислать столько-то танцоров. Для конной гвардии это число равнялось пятнадцати. Командир полка назначал кандидатов по своему усмотрению. Счастливчики являлись накануне бала к старшему в чине полковнику, который давал надлежащие указания:

— Это, знаете, не забава... Вы не подумайте там веселиться... Вы состоите в наряде и должны исполнять служебные обязанности... Танцуйте с дамами и занимайте их по мере возможности... Строго запрещается держаться группой в одном месте... Рассыпайтесь, рассыпайтесь... Поняли?

Не все были удачниками. Один юный офицер попал на замечание из-за княжны Долгоруковой, впоследствии вышедшей замуж за Александра II. Княжна была необычайно хороша собой, и офицер, сам того не заметив, провёл около неё целый вечер. На следующий день его немедленно вызвали к начальству:

— Тебя представили княжне Долгоруковой... Ты мог и, скажем, должен был пригласить её на вальс, но афишироваться целый вечер — это просто невероятно! Разве ты не знаешь, каково её положение при дворе... Ты позоришь полк... Ступай и намотай это себе на ус...

Приближается торжественный момент. Их Величества выходят из Малахитового зала. Оркестр играет полонез. Церемониймейстеры трижды ударяют своими жезлами. Арапы раскрывают двери Малахитового зала, и все склоняются.

В те времена императрице Александре Фёдоровне было около 30 лет, и она была очень хороша собой. Царица очень любила крупный жемчуг; одно из её колье доходило чуть не до колен. Сестра императрицы, Елизавета Фёдоровна, более стройна, хотя на восемь лет старше. Она любила надевать на свои золотистые волосы диадему с изумрудом посередине (камень был в три квадратных сантиметра).

Остальные великие княгини появлялись в своих фамильных драгоценностях, с рубинами и сапфирами. Цвет каменьев должен был соответствовать цвету платья: жемчуга и бриллианты, или рубины и бриллианты — при розовых материях; жемчуга и бриллианты или сапфиры и бриллианты — при голубых.

Придворный полонез являлся настоящим священнодействием. Государь шёл в первой паре под руку с женой главы дипломатического корпуса. Великие князья распределяли между собой жён остальных дипломатов, а послы шествовали с великими княгинями. Обер-гофмаршал, окружённый церемониймейстерами, — каждый с жезлом в руках — шёл впереди царя и делал вид, что прокладывает ему путь. После первого тура происходил обмен дамами, причём строго соблюдался ранг каждой из них. Количество туров зависело от того, сколько дам приглашено Его Величеством. Приглашённые, кроме перечисленных лиц, в полонезе участвовать не имели права.

После полонеза начинался вальс. В те времена вальс танцевался в два па, не так, как теперь. Лучший танцор гвардии открывал бал с девицей, заранее назначенной. Зал был необычайных размеров, но и приглашённых было немало. Все они теснились вперёд, чтобы лучше наблюдать высочайших особ; вследствие этого свободное место в середине зала постепенно сужалось. Помощнику дирижёра приходилось заботиться о том, чтобы для танцующих было достаточно места. Он приглашал какую-нибудь барышню, достаточно дородную, и они вместе с нею заставляли зрителей потесниться. Находились полненькие барышни, очень опытные в этом отношении, и зрители невольно отодвигались к украшенным портретами стенам.

Если какая-нибудь великая княгиня желала танцевать, то она поручала своему кавалеру привести указанного ею молодого человека. Но, в виде общего правила, великие княгини в «лёгких» танцах не участвовали.

Лакеи обносили приглашённых конфетами, прохладительным питьём и мороженым. В соседних залах высились глыбы льда с кадушками шампанского. Было бы совершенно невозможно перечислять даже приблизительно лакомства, фрукты и печенья, которые громоздились на столах, украшенных пальмами и цветами.

После мазурки Их Величества переходят в зал, где приготовлен ужин. Впереди, само собой разумеется, шествуют церемониймейстеры. Стол высочайших особ накрывался на особой эстраде, и все приглашённые рассаживались спиной к стене так, что публика, проходя через зал, могла видеть каждого ужинающего. Старшина дипломатического корпуса садился направо от государыни, налево садился великий князь Михаил Александрович, в то время наследник престола. Остальные великие князья и великие княгини размещались в соответствии с их рангом, вперемежку с дипломатами и первыми чинами двора, армии и гражданской службы. Без Андреевской ленты за этот стол попасть было трудновато.

В том же зале находилось несколько круглых столов, украшенных пальмами и цветами; каждый из них был сервирован на 12 человек, заранее назначенных. В остальных залах всякий устраивался как умел. Государь сам не ужинал. Обходил приглашённых и присаживался к столу, если желал с кем-нибудь поговорить. Всё это, конечно, разыгрывалось как по нотам. Царь не мог стоять около стола, ибо тогда всем двенадцати ужинающим пришлось бы вытягиваться в струнку в течение всей «беседы». Дело ограничивалось следующим образом. У каждого из столов, где царь должен был разговаривать, оставалось для него свободное кресло. Скороход помещался, так сказать, на часах у этого кресла. Царь садился на кресло и делал знак остальным ужинающим этого стола: им разрешалось не вставать. Свита отходила на несколько шагов в сторону и ждала окончания беседы. В нужный момент скороход подавал условленный знак, и свита снова занимала своё место сзади царя.

У государя была удивительная память на лица. Если он спрашивал: «Кто эта девица?» — то можно было быть уверенным, что речь шла о какой-нибудь дебютантке и что церемониймейстеры будут застигнуты врасплох.

По окончании ужина государь брал императрицу под руку и отводил её в Николаевский зал, где начинался котильон. Вскоре после этого высочайшие особы незаметно удалялись во внутренние апартаменты. На пороге Малахитового зала Их Величества прощались со своей свитой. После этого министр двора, свита, церемониймейстеры и обер-гофмаршал поднимались в верхний этаж, где для них сервировался особый ужин.

Большой придворный бал окончен...

Этот исторический бал-маскарад оказался прекрасной лебединой песней. Гости императора, которые танцевали и веселились в тот вечер, ещё не знали, что после того как прозвучали последние аккорды оркестра, опустился невидимый занавес. Больше в Зимнем балы-маскарады не устраивались никогда.

А вскоре подошёл и Великий пост. Театры и другие увеселительные заведения закрылись, и приёмы прекратились до самой Пасхи.

Глава двенадцатая ТОРЖЕСТВА В САРОВЕ. 1903 год

Летом 1903 года императорская семья со свитой

совершила долгожданное паломничество в Саровскую

обитель. Наконец-то свершилась долгожданная

канонизация великого угодника Божия Серафима.

Из Петергофа выехали на царском поезде 15 июля и прибыли утром 17-го на особо устроенную для этого случая платформу близ города Арзамаса Нижегородской губернии. День занимался жаркий, и яркое солнце заметно припекало плечи и головы. Путешественников уже ждали экипажи, запряжённые четвёрками, в которых длинной вереницей они потянулись по пыльной почтовой дороге. Николай и Александра ехали впереди, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна с дочерьми следом, а великий князь Сергей и Элла за ними. В самом конце ехали многочисленные кузены Романовых со своими жёнами. Этот простой и быстрый способ передвижения очень развлёк Аликс и детей, хотя многие из свиты жаловались на духоту, пыль и тряскую извилистость дороги, ведущей к берегам живописной Саровки. Вдоль пути, особенно начиная от границы губернии, на десятки вёрст растянулись толпы паломников, спешивших на прославление своего Батюшки.

Говорили, что помимо окрестных жителей, со всех концов России прибыло в Сэров до 150 000 человек. Они разместились в построенных для них бараках, а когда не хватило места, то расположились лагерем под открытым небом прямо на окрестных лугах. Радость теснила грудь царя при виде бесхитростного восторга, с которым крестьяне, бедно одетые, уставшие, встречали своего царя-батюшку. Остановок для принятия хлеба-соли было немало. В каждой деревне, попадавшейся царственным паломникам по пути, их встречал священник, благословлявший императора. Государь тотчас же приказывал кучеру остановиться и выходил из экипажа. На полдороге, у границы Тамбовской губернии, была возведена громадная арка, увитая лентами и цветами. Там встречал царскую семью местный губернатор В.Ф. Фон-дер-Лауниц[2] вместе с предводителями дворянства и депутациями от населения. Николай стоял, окружённый толпой паломников и другого люда, и каждый старался приблизиться к нему, чтобы поцеловать ему руки, рукава одежды, плечи. Царь приветливо отвечал на возгласы толпы, и Александра радостно улыбалась людям вместе с детьми, стараясь выказать своё расположение и любовь к ним. Обычно немилосердно настроенные к императрице журналисты — и те поспешили отметить «видимую сердечность холодной государыни». Как всегда, государи путешествовали под охраной лейб-казаков, но им не от кого было их охранять. Царь и царица были убеждены в искренней любви народа и верили, что вся крамола, вся грязь и злоба исходят из пропаганды жаждущих власти духовно оскудевших интеллигенции и аристократии.

К концу дня все изрядно утомились, но никому и в голову не пришло сетовать на усталость. Да никто её, пожалуй, и не чувствовал. Царская семья и её свита были полны религиозного рвения и надежд.

Но вот наконец сверкнули в послеполуденных лучах солнца золочёные купола и свеча колокольни. Ещё немного — и белые каменные здания обители, возвышающиеся над берегом реки Саровки, окружили их, а царь и царица ступили на монастырский двор. Прибытие в Саров превратилось в удивительное торжество. Далеко разносился могучий колокольный звон, посвежевший ветерок обвевал разгорячённые лица, неся с собой ароматы сосен, цветущих лугов, буйного разнотравья, Множество духовенства в сверкающих облачениях вышло навстречу царственным паломникам, их плотной стеной окружал народ, напряжённо прислушивавшийся к словам царя и церковных иерархов. Последние лучи заходящего солнца, освещающего древнюю обитель, вечерня с дивным синодальным хором, густые клубы ладана, смешивающиеся с благоуханием летнего воздуха, — эти впечатления навсегда останутся в памяти Николая и Александры.

Ночевать царственных богомольцев отвели в покои настоятеля. И вот наступило долгожданное утро.

В этот день, казалось, и колокол звучал совсем по-новому, радуясь среди лета пасхальной радостью: открытие честных мощей угодника Божия Серафима, светлого инока, истинного батюшки русского народа. Поклониться ему пришли тысячи и тысячи. Государь жаждал слиться со своим народом, ибо как никогда ощущал над своей земной властью могущество власти небесной и неизъяснимость Божьего Промысла. Просто раб Божий Николай. Царь, великий князь Сергей Александрович и его двоюродные братья понесли мощи преподобного Серафима, извлечённые из скромной могилы на кладбище обители в собор с золотым куполом, специально построенный как вместилище мощей святого. Трижды обнося на плечах раку со святыми останками нового чудотворца вокруг храма, Николай всё сильнее укреплялся верой в то, что над его страной простирается молитвенный покров преподобного Серафима. И над его семьёй. И теперь уже не будет ничего невозможного. Государь не сменялся, остальные несли раку по очереди.

Вместе с народом, плачущим от умиления, причащалась и царская чета. Александра вспоминала невольно, как боролась когда-то с Ники против себя же самой. «Когда вы узнаете, как прекрасна, благодатна и смиренна наша православная религия, как величественны и великолепны наши храмы и монастыри и как торжественны и величавы наши богослужения, — вы их полюбите, Аликс, и ничто не будет нас разделять...» — «Нас ничто не разделяет больше, любимый! Это чудо, эту радость в молитве к святым, этот праздник веры и торжество Православия — это всё подарил мне ты. Я никогда не перестану благодарить Господа за его милость, за обретение веры, за обретение новой родины и за тебя, мой дорогой! Да поможет тебе в нелёгких твоих трудах новопрославленный угодник Божий Серафим!»...

На берегу узенькой речки царь и царица увидели первое чудо. Воды Саровки считались целебными, потому что в них часто купался преподобный старец. Они увидели крестьянку, которая несла совершенно парализованную дочурку, а затем погрузила её в реку. Немного погодя девочка своими ножками поднималась по травянистому берегу. Доктора, находившиеся в Сарове, подтвердили факт недуга и исцеления от него.

Александра тоже искупалась в Саровке и долго молилась у раки с мощами святого.

Вскоре, через несколько дней, Николай, Александра и некоторые из их свиты поехали в Дивеевский женский монастырь, расположенный в пятнадцати верстах от обители.

Дивеевский монастырь — духовное детище преподобного Серафима. Прозорливица Прасковья Ивановна — престранная и премудрая, подвизавшаяся несколько лет в лесу, знала, зачем пришла к ней царица. Александра ещё и слова не вымолвила, склонившись перед старицей, как услышала:

— Исполнит Господь твои молитвы — через год родишь сына. Но не на радость, а на скорбь родится этот царственный птенчик. Невинная и святая кровь его будет вопиять на Небо...

Императрица пробыла у блаженной около двух часов, из-за чего задержался отъезд. Прямо из Сарова императорский поезд отбыл в Севастополь.

Потом, наедине, Александра расскажет мужу об этом странном и страшном пророчестве. Слушая жену, Николай в один миг прожил целую жизнь. Калейдоскоп воспоминаний завертелся, пропуская через сердце самые яркие осколки событий, совсем иначе окрасившиеся в свете непонятного и страшного пророчества Паши... Вспомнился случай из детства.

...Ники подросток. Он завтракает с братом Мишей в Аничковом дворце, когда слышит:

— С государем императором — несчастье!

Дедушку Александра II в семье очень любили, и юные великие князья, взволнованные, немедленно поспешили в Зимний дворец.

Навсегда врезалось в память: бледные испуганные лица, кровавые пятна на ковре... А потом он увидел дедушку. Александр II лежал на своей узкой походной постели, покрытый шинелью. Мертвенно-белое лицо было всё в маленьких ранках. Когда Ники, сдерживая дрожь, подошёл к деду, голубые глаза открылись и на бледных губах появилось подобие улыбки. Царь попытался поднять руку и не смог... Кончина его была тихой и мирной, перед смертью император принял Святое Причастие.

Мальчик Ники так был поражён самим фактом смерти дорогого ему человека, так несчастен и потрясён, что, наверно, и не задумался о страшной уродливости наступающего времени, в котором ему предстояло жить и царствовать: государь гибнет не в военном походе, не от рук врагов или претендентов на корону — нет, его убивают люди из его же народа, ради которого он жил, трудился, бремя ответственности за который нёс перед Богом. Убивают не за злые дела, а во имя безумной идеи, что, проникнув извне, как-то привилась в России, и хоть отторгает это безумие Святая Русь, как организм с болью и кровью отторгает инородное тело, да вот не излечивается язва...

Гладя отливающие золотом волосы Александры, Николай вспоминал множество покушений на деда, отца да и на себя самого. Сейчас он до конца чётко и определённо осознал, что царь ныне тот же военный, он не может быть уверен, что не падёт на поле битвы. Битва за Россию с русскими же? Безумие! Но нет лекарств от подобного безумия.

Ещё один осколок из калейдоскопа — посещение военного корабля. Высочайшее внимание обратил на себя матрос, который плакал, но явно не от радости видеть государя, а от скорби, и глаза его были полны ужаса и вины. Потом Николай изыскал возможность поговорить с ним наедине. Несчастный матрос упал на колени:

— Простите, государь! Уби-и-ить, я хотел убить Ваше Величество, — и всплакнул по-мужски тяжело. — Уже приготовился...

Николай не удивился: матрос, представитель простого народа, на службе революционных идей. Только спросил с недоумением:

— Отчего же передумал? — искренность и бесстрашие раскаяния бывшего злоумышленника удивляли.

— Да я ж вас до того не видал, не посчастливилось, Ваше Императорское Величество! Взгляду вашему поразился. Доброте, любви вашей... эх, сказать не умею. Всё во мне перевернулось... как вы на нас, моряков простых, смотрели, как говорили с нами — истинно отец. У меня-то нет отца, помер давным-давно. И показалось мне, что вы вглубь меня глянули и мысли мои прочли... Горько было — что ж я так оплошал-то, воле злой поддался...

Царь отпустил солдата с миром, но случай этот не забыл.

Что делать? Стать Петром I? Иоанном Грозным? Чтобы захлебнулись в крови и правые, и виноватые — Господь разберётся — но Россию спасти? Нет, он не мог. И не хотел. «Отец» — как часто слышал он это от многих — от простого мужика до генерала. А отец не убивает детей, что бы они ни творили. Против детей-недругов у отца России было лишь одно оружие — доброта. «Оружие твоё против злобы — кротость, против обиды — прощение» — так предрёк ему странный старый японец, но сердце разве не то же говорило? И не подводило оно.

Как-то ночью примчался генерал Орлов. Царь работал допоздна, у него вошло в привычку не оставлять на столе ни одной непрочитанной бумаги. Государь не имел секретаря, он даже сам накладывал печати на конверты, и министры привыкли пользоваться его работоспособностью, чтобы сбросить с себя ответственность. Когда разбуженный сонный камердинер доложил о генерале, Николай подумал первым делом: не случилось ли беды? Выйдя к Орлову, увидел, что тот смущён. Генерал принялся просить прощения за то, что потревожил.

— Оставьте, голубчик, — мягко прервал государь, — скажите же, что стряслось.

— Ваше Императорское Величество, в дежурной комнате ждёт женщина. Она назвалась невестой некоего студента, приговорённого к смертной казни за участие в боевой организации. Клянётся, что её жених хотел разорвать с социалистами, узнав об их преступных намерениях, но был удержан силой. Казнь должна состояться завтра. Просительница умоляла меня передать Вашему Императорскому Величеству нижайшую просьбу о помиловании, уверяя, что жених её невиновен; он мог бы умереть собственной смертью, так как сильно болен. Вот её прошение.

Николай спокойно взял прошение из рук генерала и внимательно прочитал.

— Благодарю вас, — услышал Орлов. — Когда можно спасти человеческую жизнь, не надо колебаться. Слава Богу, ни ваша, ни моя совесть не смогут нас в чём-либо упрекнуть.

Царь прошёл в кабинет и вскоре вернулся с текстом телеграмм.

— Бегите на дворцовый телеграф, отправьте телеграммы и одновременно телефонируйте министру юстиции и коменданту, что телеграммы посланы. Пусть примут меры.

Утром рассказал всё Александре. Любящей ли женщине не понять другую, страдающую от ужаса потерять любимого? Царица распорядилась, чтобы помилованного студента осмотрел придворный врач, и, когда узнала, что для лечения необходима поездка в Крым, тут же выделила сумму из собственных средств.

Прошёл год — Орлов протягивал императору уже другую бумагу. Молодая супруга бывшего студента писала из Ялты, что муж её совсем выздоровел, они вместе и счастливы. Николай прочёл последние строки: «Что бы ни случилось, мы готовы отдать жизни свои за государя». И подумал: «Я тоже готов отдать за вас жизнь. За всех вас».

Не зря, наверное, вспомнилась смерть деда, павшего от руки террористов. Но Николай был уверен: ему судьба уготовила что-то более страшное. Он никогда не забывал, что родился в день Иова Многострадального: «У меня более, чем предчувствие... это глубокая уверенность.

Я обречён на страшные испытания, но я не получу моей награды здесь, на земле... Сколько раз я применял к себе слова Иова: Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня. Чего я боялся, то и пришло ко мне».

Александра! Драгоценная Аликс и четверо дочерей... а долгожданный мальчик будет рождён, чтобы пролилась его кровь... Он, он, Николай, потянет их за собой... на что? Неужели грянет страшная гроза над Родиной? Но ведь русский царь не боится грозы! Грозы... На всю жизнь поразил его случай из детства. Он сам рассказывал об этом:

«Мои родители отсутствовали, а я был на всенощной с моим дедом в маленькой церкви в Александрии. Во время службы разразилась сильная гроза, молнии блистали одна за другой, раскаты грома, казалось, потрясали и церковь, и весь мир до основания. Вдруг стало совсем темно, порыв ветра из открытой двери задул пламя свечей, зажжённых перед иконостасом, раздался продолжительный раскат грома, более громкий, чем раньше, и вдруг я увидел огненный шар, летевший из окна прямо по направлению к голове императора. Шар (это была молния) закружился по полу, потом обогнул паникадило и вылетел через дверь в парк. Моё сердце замерло, я взглянул на моего деда — его лицо было совершенно спокойно. Он перекрестился так же спокойно, как и тогда, когда огненный шар пролетал около нас, и я почувствовал, что это и немужественно, и недостойно так пугаться, как я. Я почувствовал, что нужно просто смотреть на то, что произойдёт, и верить в Господню милость так, как он, мой дед, это сделал. После того как шар обогнул всю церковь и вдруг вышел в дверь, я опять посмотрел на деда. Лёгкая улыбка была на его лице, и он кивнул мне головой. Мой испуг прошёл, и с тех пор я больше никогда не боялся грозы».

Пример деда всегда был перед глазами. Он так же верил в милость Господню. Никогда ничего не боялся. И всегда был спокоен. Пусть исполнится то, что предначертано. Пока что он со своим народом, а народ — с ним. Ведь было же это здесь, в Сарове: возвращаясь со святого источника, огромная толпа так навалилась, что чуть не задавила государя. Тогда приближённые подняли его на плечи. Русский царь возвышался над паломниками и слышал громогласное, из единой народной души исходящее:

— Ура-а-а-а!!!

Это был гром, но гром благословенный. Тогда Николай почти физически чувствовал изливавшиеся на него волны безмерной народной любви и, вспомнив сейчас об этом, ласково сказал Аликс:

— Не бойся, солнышко! Ничего с нами не случится без Божией воли. За всё благо, что даровал Он нам, неужели не примем мы с послушанием Им предначертанное — что бы ни стряслось?

И тихий внутренний свет озарил лицо Александры...

Глава тринадцатая РУССКО-ЯПОНСКАЯ ВОЙНА. 1904—1905 годы

Многие десятилетия Россия наслаждалась мирной жизнью.

И вот внезапно страна проснулась в атмосфере войны.

Нападение Японии на русскую эскадру в Порт-Артуре и

Чемульпо в ночь на 27 января 1904 года было полной

неожиданностью для русских людей, смутно представлявших

даже, где находится эта Япония. Никто не ожидал, что

маленькое восточное государство бросит вызов

российскому гиганту.

В начале XX века Россия укрепила свои позиции в Китае, построив Китайскую великую железную дорогу, получила в аренду Ляодунский полуостров и построила на нём крепость Порт-Артур. Стремясь укрепить своё положение на Востоке и оградить малоосвоенные земли от посягательств извне, она также проводила активную политику проникновения в Китай и Корею. Но встретила сопротивление Японии.

Военный конфликт не заставил себя ждать. В конце 1903 года Япония предъявила России ультиматум. Многим казалось, что о победе Японии не может быть и речи: эта страна была слабее России в экономическом и военном отношениях. Но она сумела в короткий срок мобилизовать свои ресурсы в интересах войны. За десятилетие с 1894 по 1904 г. японская армия выросла почти в 2,5 раза. В начале войны она имела армию, насчитывавшую 375 тыс. человек, 1140 орудий и 147 пулемётов. Японский флот состоял из 3 эскадр и 168 боевых кораблей, многие из которых по своим тактико-техническим данным (бронирование, скорость хода, скорострельность и дальность стрельбы орудий главного калибра) превосходили корабли российского флота. Как охарактеризовал тогдашнюю позицию Японии известный в Стране восходящего солнца писатель Сиба Ретаро, «страх перед тем, что Россия приближается к Японии, побудил последнюю усилить вооружение своей армии. И этот страх, оказывая психологическое действие и вызывая противодействие, в конце концов обернулся взрывом в форме русско-японской войны».

Николай II не стремился к войне, считая, что маленькая Япония не посмеет выступить первой. В длительных переговорах с островной империей Россия шла на уступки, но агрессивная политика Токио требовала много большего. В сложившейся обстановке государь и его окружение серьёзно недооценивали военную мощь Японии и её решимость прибегнуть к силе в противостоянии с Россией. И вот с Дальнего Востока пришло сообщение о внезапном нападении Страны восходящего солнца. Атака японских миноносцев на стоявшие на внешнем рейде Порт-Артура русские корабли предшествовала объявлению войны.

Россия была вынуждена принять вызов. В царском манифесте, вышедшем 27 января 1904 г., говорилось: «В заботах о сохранении дорогого сердцу Нашему мира, Нами были приложены все усилия для упрочения спокойствия на Дальнем Востоке. В сих миролюбивых целях Мы изъявили согласие на предложенный японским правительством пересмотр существовавших между обеими империями соглашений по Корейским делам. Возбуждённые по сему предмету переговоры не были, однако, приведены к окончанию, и Япония, не выждав даже получения последних ответных предложений Правительства Нашего, известила о прекращении переговоров и разрыве дипломатических сношений с Россиею...»

Разлука, какой бы она ни была, долгой или короткой всегда была тяжела для членов царской семьи.

— Мамочка, папа из-за японцев должен был уехать? — спросила Ольга.

— Да, мой ангел, — императрица грустно улыбнулась дочери. — Солдаты, идя в бой, чтобы отдать, если придётся, жизнь за Отечество, должны видеть своего императора и слышать его голос. И его им никто не заменит.

— Там дядя Миша, — сказала малютка Мария.

— Дядя Миша не государь. Государь — это не просто высочайшая власть, дорогие мои, солдаты видят в нём своего общего отца.

— Как хорошо, что у нас отец — император, — задумчиво произнесла умная не по годам Татьяна. — Он не только нам отец, но и всем русским.

— Значит, мы всем русским сёстры, — живо откликнулась восьмилетняя Ольга.

— Это так, — серьёзно согласилась их мать, ещё не зная, что через десять лет грянет новая война, не в пример страшнее нынешней, и её дочери воистину станут сёстрами солдатам — сёстрами милосердия. В царскосельском лазарете раненые не всегда будут знать, что это сами царевны моют им ноги, вычищают раны и перевязывают их, переворачивают тех, кто сам не может пошевелиться, присутствуют на тяжелейших операциях. Они будут для солдат просто сёстры. Александра ещё не знала этого, но уже задумалась над тем, что нечто подобное может случиться.

Сейчас, во время этой войны, государыня тоже не сидела сложа руки. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна возглавила Красный Крест, но поскольку он не мог удовлетворить все запросы военных госпиталей, её невестка организовала в Эрмитаже мастерскую-склад, где комплектовались санитарные поезда в Сибирь с тёплой одеждой и медикаментами. В мастерской работали сотни женщин из всех слоёв общества. Императрица сама следила за этой деятельностью: вникала во все детали, давала чёткие указания и следила за их исполнением. Практичный ум был ей в этом великим помощником, сердце же отзывалось радостью быть полезной Отечеству. «Не видно никакого конца нашей работе, — писала государыня сестре, — но я чувствую немалое утешение при мысли о том, что могу хотя бы немного помочь нашим страдальцам».

Императрица была в ожидании наследника.

В залах Зимнего дворца, где кипела работа, то и дело можно было увидеть высокую фигуру Аликс в тёмном бархатном платье, опушённом мехом, скрадывающем её полноту, и длинном жемчужном ожерелье. Она обходила мастерские и следила за работой. Когда она садилась, за её стулом стоял арап Джимми в белой чалме и шитом платье; арап этот был одним из четырёх абиссинцев, которые дежурили у дверей покоев Их Величеств. Все их обязанности состояли в том, чтобы открывать двери. Появление Джимми в складе производило всеобщее волнение, так как оно возвещало прибытие государыни. Абиссинцы эти были остатком придворного штата двора времён Екатерины Великой.

Однако ей всё-таки пришлось прекратить активную работу из-за приближающихся родов.

В её чреве — наследник. Теперь Аликс нисколько не сомневалась, что младенчик, бойко шевелящийся в ней, — мальчик: так искренне верила она в предсказание Паши Саровской. И, забыв до времени страшную вторую часть этого предсказания, с нетерпением ожидала исполнения...

Трёхлетняя Анастасия ласковым котёнком потёрлась о материнский бок.

— Тебе грустно, что папа уехал?

— Да, малышка.

— Он скоро вернётся!

— Непременно...

Он должен вернуться! Потому что скоро, очень скоро свершится то, чего они с Ники так долго ждали, о чём так горячо молились.

На окне маленького дворца Александрия — вырезанные перстнем имена: Аликс, Ники. Тогда соединились имена и судьбы. И именно здесь 30 июля, находясь в своём кабинете, Александра Фёдоровна почувствовала схватки. Она поднялась в спальню — и очень скоро на свет явился тот, чьего рождения так сильно ждали все, — долгожданный наследник престола российского.

— Как мы назовём его? — ещё будучи беременной, спрашивала Александра у супруга.

— Мне хотелось бы назвать его Алексеем, — отвечал Николай, — в честь государя Алексея Михайловича. Он был добр, благочестив и не зря прозван Тишайшим. Царствование его было со славой и пользой.

— Алексей?!

— Что с тобой, солнышко? — Николай с недоумением смотрел на побледневшее лицо жены.

— Это имя... его носил сын императора Петра I. Тот... которого... убили.

И вновь Николай успокаивающе гладил пушистые волосы и целовал встревоженные глаза.

— Аликс, родная, сбудется то, что угодно Творцу. Сейчас же ты являешься орудием исполнения Его воли. Думай только об этом, моё ненаглядное солнышко. Думай о нашем сыне. И молись о нём и о нас.

Девятнадцатый век открыл восшедший на престол царь Александр — двадцатый начался при Николае. Целое столетие Россией правили императоры только с этими именами. «Надо же нарушить эту чреду Александров и Николаев», — шутил государь. Он всё-таки надеялся, что Господь смилуется над русским народом, и новый царь с полузабытым среди Романовых именем будет славно править Россией в новое время.

Но новое время несло мрачные тучи в сторону любимого Отечества.

Падение Порт-Артура, гибель многих кораблей и, наконец, роковое Цусимское сражение, в котором Россия потеряла почти весь свой флот и тысячи моряков, — это был удар по национальной гордости. Поражение в войне приписали слабости правительства. Революционные элементы не замедлили воспользоваться удачной политической обстановкой, а также тем брожением в обществе, которое является неизбежным результатом военного положения.

Воскресенье 9 января 1905 года навсегда войдёт в учебники советской истории под названием «кровавое», и благодаря соцфальсификаторам имя императора Николая на долгие десятилетия будет заклеймено лживым позором.

В этот день император находился в Царском Селе. Питерские рабочие, возглавляемые политическим агитатором в рясе священником Гапоном, устроили демонстрацию перед Зимним дворцом. Большинство из них введены в заблуждение своими лидерами, многие настроены откровенно враждебно и бунтарски: сладкое слово «революция» пьянит головы анархическим дурманом. Красные знамёна, лозунги «Долой самодержавие!», «Да здравствует революция!». Несмотря на настоятельные требования полиции, никто не желает расходиться. Толпа, возбуждённая подготовленными боевиками, разбивает оружейные магазины, возводит баррикады... Это была тщательно подготовленная и спланированная акция. Войска вынуждены были открыть огонь. В результате многие рабочие были убиты и ранены. Провокация удалась. Да ещё как! На сотню лет к Николаю II был приклеен зловещий ярлык «кровавый»; на фоне жестоких послереволюционных лет и ужасов «новой» и «новейшей» истории это выглядит как чудовищная насмешка. «Николай Кровавый» — так смели говорить Ленин, Дзержинский, Троцкий и прочие деятели новой власти, вот уж воистину кроваво-красной.

«Тяжёлый день! В Петербурге произошли серьёзные беспорядки... Господи, как больно и тяжело!» — записал император в своём дневнике.

Императрица была в отчаянии. Ей никогда не приходилось заниматься политикой, но она очень страдала оттого, что не может помочь супругу.

«...Ты можешь понять, — писала она сестре, принцессе Виктории, — через какой кризис мы сейчас проходим! Для нас настало время серьёзных испытаний. Моему бедному Ники слишком тяжело нести одному этот крест, тем более что рядом с ним нет никого, кто мог бы оказать ему реальную поддержку или на кого он мог бы полностью положиться. У него уже было столько горьких разочарований, но, несмотря на всё это, он держится бодро и полон веры в милость Господа. Он работает так много и с таким упорством, но очень велик недостаток в тех, кого я называю «настоящими» людьми. Те, кто плохи, — они всегда под рукой, другие же из ложной скромности предпочитают держаться на заднем плане. Коленопреклонённо я молю Господа наделить меня мудростью, которая позволила бы мне помочь мужу в решении этой нелёгкой задачи. Положение дел в стране не может не вызывать тревогу, и мне кажется весьма непатриотичным сыпать революционными идеями в то время, как мы ещё не вышли из войны. Страдать же за всё должны бедные рабочие, которых совершенно сбили с толку их лидеры. Сами же организаторы, как обычно, прячутся за их спины. Не верь всем тем ужасам, о которых рассказывают иностранные газеты, — от их историй просто волосы дыбом встают. Да, к несчастью, войскам пришлось открыть огонь. Толпу не раз просили разойтись, объясняя, что царя нет в городе и что войска вынуждены будут стрелять. Но никто не захотел слушать — и кровь пролилась. В общей сложности 92 человека было убито и ещё 200—300 ранено. Конечно, всё это просто ужасно, но если бы толпа и дальше продолжала собираться, последствия могли быть гораздо хуже. Разумеется, новости тут же распространились по всей стране. В самой петиции было лишь два вопроса, касающихся жизни рабочих, а всё остальное было просто немыслимо: отделение Церкви от государства и т.п. Если бы небольшая депутация принесла петицию, действительно направленную на благо рабочих, всё могло бы пойти совсем иначе. А так многие рабочие пришли в отчаяние, когда позднее услышали о том, что́ содержала эта петиция. Они пожелали вновь вернуться к своей работе, теперь уже под защитой войск. Петербург — гнилой город, в нём нет ничего подлинно русского. Русский народ всецело предан своему Государю, а революционеры пользуются его именем, чтобы настроить крестьян против помещиков и т.д. — я только не знаю, как они это делают. Как бы я хотела быть по-настоящему умной, чтобы оказать Ники реальную поддержку! Я люблю мою новую страну. Она ещё так молода, энергична, в ней ещё столько хорошего — при всей её взбалмошности и ребячливости».

Но революционная проказа, свив удобное гнездо в теле матушки Руси, всё больше и больше — поначалу исподволь, а теперь и в открытую — распространяла свою заразу.

Террор — нечеловечески жестокое оружие, которое выбрали враги России. Как хамелеоны, мимикрируя в благопристойном обществе, они методично шли к своей цели — свержению самодержавия. Путём убийств — к революции. Главари террористической организации, как правило, проживали за границей и не действовали самолично — их замыслы исполняли психически нездоровые фанатики, одержимые идеей бунта. Теперь под прицелом находился великий князь Сергей Александрович, супруг Елизаветы Фёдоровны и дядя императора Николая.

Социалисты особенно ненавидели его, так как он был противником либеральной политики, сложившейся в последнее время по отношению к революционерам. «Беспорядки в стране необходимо пресекать самыми радикальными мерами», — считал генерал-губернатор Москвы. Он знал о том, что на него готовится покушение: к Елизавете Фёдоровне поступали угрожающие анонимные письма.

Четвёртого февраля, спустя несколько минут после того, как великий князь отъехал от Николаевского дворца, раздался звук взрыва. «It is Serge!» — воскликнула Елизавета Фёдоровна и, полная дурных предчувствий, бросилась на улицу. Её глазам предстало ужасное зрелище: в разных местах на пропитанном кровью снегу, вперемешку с изуродованными деталями экипажа были разбросаны части тела её супруга...

Убийца Каляев, слегка раненный, был тут же арестован, но всё продолжал кричать: «Долой царя! Да здравствует революция!» Великая княгиня опустилась на колени в рыхлый снег и с окаменевшим, искажённым от ужаса лицом собирала то, что осталось от её Сергея. Когда останки любимого мужа были положены на носилки, она медленно поднялась с колен и побрела вслед за этой внезапной, трагической процессией. В руке она сжимала образки, которые Сергей Александрович носил вместе с нательным крестиком...

Через три дня Елизавета Фёдоровна придёт в тюрьму к убийце. Она постарается забыть о своём горе, жалея этого несчастного, душа которого обречена на вечную погибель, если не принесёт покаяния. Великая княгиня будет умолять преступника осознать свой грех, говоря, что Сергей Александрович простил его — она чувствует это, а уходя, оставит в камере Святое Евангелие и маленькую иконку...

Подлинное величие души — в христианском прощении. И эта же нравственная сила, жизнь по евангельским заповедям обратят великую княгиню на путь духовного совершенства. Елизавета Фёдоровна, первая дама Москвы, станет настоящей матушкой для нищих и обездоленных. Открыв в Москве Марфо-Мариинскую обитель молитвы, труда и милосердия, она полностью посвятит свою жизнь Богу и ближним.

Глава четырнадцатая АЛЕКСЕЙ. 1905—1910 годы

Пьер Жильяр был швейцарец и многого не понимал в России.

Но искренне, со всей присущей ему честностью старался

понять. Иначе нельзя — судьба уготовала ему место возле

русской императорской семьи, и это обязывало ко многому.

Началось с того, что двадцатипятилетний швейцарец был приглашён в качестве преподавателя французского языка к дяде Николая II, герцогу Сергею Лихтенбергскому. На даче герцога в Петергофе он и имел счастье впервые увидеть императорскую фамилию.

Жильяр был молод и хорош собой, хоть и невысок ростом. Пышные тёмные усы придавали особый колорит его чисто европейскому лицу, притягательность которого была не в правильности черт, но в выразительности и обаянии. Что бы ни случалось — безукоризненная аккуратность Пьера в одежде и его манера держать себя были выше всяческих похвал. Девушки заглядывались на молодого учителя, его педагогический талант получил заслуженное признание — жизнь улыбалась и сулила много радости. Впрочем, швейцарец был не только умён, но и осмотрителен — он уже успел понять: чаще всего то, что сулит нам золотые горы, становится источником и самых серьёзных проблем.

Как бы то ни было, но примерно через год после поступления на должность преподавателя к герцогу Сергею Пьер получил предложение, которое перевернуло его жизнь: великим княжнам, дочерям императора, нужен был учитель французского. Жильяр без колебаний принял блестящее предложение.

Первый урок прошёл на даче Александрия. В скромную комнатку, обставленную в английском вкусе, вошла красивая женщина, ещё раньше, при первых встречах, поразившая Пьера глубоким взглядом синих глаз, живо отражавших всё, что пыталась скрыть её застенчивая натура. С ней — с Александрой Фёдоровной — были две девочки в белых платьицах, державшие мать за руки. Старшая — белокурая, с лукавым огоньком в глазах, взгляд которых словно говорил: «А вот посмотрим, господин учитель, кто кого: вы нас будете мучить уроками, или мы вас — проказами». От ребёнка веяло такой детской чистотой и открытостью, что маленькая царевна в один миг прочно вошла в сердце Пьера. Младшая — темноволосая Татьяна — произвела на него впечатление просматривающейся уже сейчас утончённой строгой красотой, но такого обаяния, как в старшей, он в ней не почувствовал.

Жильяр ожидал, что императрица, препоручив ему дочерей, удалится, но она осталась присутствовать на уроке, приведя учителя в полное смущение. Призывая на помощь всю свою уверенность и знания, Пьер всё-таки закончил урок. Он боялся произвести невыгодное впечатление на царицу, и дело было не в карьере, просто молодой человек за столь короткое время уже ощутил привязанность к этой необыкновенной женщине и её маленьким дочерям.

Но Жильяр напрасно волновался — он понравился Александре Фёдоровне, хотя она ещё не раз самолично присутствовала на занятиях. «Вот так-то! — изумлялся Пьер. — Говорили: холодная, гордячка... А она такая доброжелательная и славная; сама занята воспитанием детей, и дети для неё главное». И ещё учитель отметил небольшую, но для него значимую деталь: когда царица посещала уроки французского, ему никогда не приходилось ждать, пока ученицы разложат на столе тетради и письменные принадлежности. Впоследствии, в отсутствие матери, княжны позволяли себе лениться.

В это время царская семья окончательно переехала в любимый Александровский дворец в окружении роскошной парковой зелени и маленьких озёр. Жильяру нравилось всё — Царское Село, дворец, его классная комната. И его ученицы.

Ольга на уроках всегда смеялась. Нет, не над учителем и не над французским, но ей казалось забавным наблюдать, как Жильяр всеми силами пытается призвать её к порядку; ей нравилось демонстрировать независимость характера. Поначалу Пьер был в отчаянии, пока не обнаружил, что старшая сестра — это милое создание — настолько умна, что мгновенно, без труда схватывает его объяснения в промежутках между шутками и игрой с кляксами, в то время как Татьяне, чтобы понять содержание урока, приходилось напрягать память и слушать, не пропуская ни слова. По её наморщенному лобику Пьер часто видел, что девочка воспринимает объяснения с трудом. Татьяна на уроках никогда не проказничала, и учитель поражался серьёзности и ответственности этого ребёнка.

Сегодня Жильяр объяснял спряжение и употребление вспомогательных глаголов. Ольга слегка задумалась, склонив голову. Пьер собирался было уже начать повторное объяснение, как старшая княжна вдруг весело воскликнула:

— Я поняла! Вспомогательные глаголы — это прислуга глаголов. Только один несчастный глагол «иметь» должен сам себе прислуживать.

Жильяр смотрел в живые ясные глаза своей разумной ученицы и не мог сдержать тихую улыбку. Ольга больше не смелась — она ответила доверительным взглядом на взгляд, и Пьер понял, что между ним и этой маленькой девочкой отныне вечный мир и начало большой дружбы. Он навсегда запомнил эти «вспомогательные глаголы».

Как-то во время занятий с Ольгой в комнату вошла сияющая государыня. Вошла не одна — на руках у неё был мальчик. Густые каштановые волосы его чудно вились, огромные глаза смотрели серьёзно и застенчиво, а на нежных щёчках играл здоровый румянец. Ребёнок был красив той поразительной романовской красотой, которую отмечал всякий. Жильяр без труда заметил, что счастье переполняет мать, но уловил также, что как-то очень уж заботливо и тревожно прижимает к себе императрица своего сына. В глубине выразительных глаз, не умеющих ничего скрыть, затаилось смертельное беспокойство. Жильяр подивился, но так ничего и не понял...

Императрица — счастливая мать и любимая жена, она активно занимается благотворительностью — добрый навык, насаждённый в детстве; уже открываются школы для нянь и гувернанток. Но не видимая никем, скрываемая от всех скорбь точит её душу. Постоянная тревога, окончательно подорвавшая слабое здоровье государыни, окрасила её радостную семейную жизнь в чёрные тона. Маленький сын, долгожданный наследник, ребёнок, о котором она столько молила Господа, болен, болен неизлечимо.

Мальчик быстро рос и производил впечатление вполне здорового ребёнка; он был на редкость смышлёный и любознательный. Ему ещё не было и года, когда его впервые показали солдатам во время смотра, что вызвало бурный восторг войск. Но когда Алексей начал самостоятельно ходить, императрица заметила, что ушибы, полученные им при падении, причиняли ему большие страдания. Поначалу Александра Феодоровна не раскрывала никому своих опасений и, даже себе не решаясь признаться в своих страхах, наблюдала за любимым сыном. Однако очень скоро она поняла, что её дорогой единственный сын, её «солнечный лучик» тяжело и опасно болен. Гемофилия, пониженная свёртываемость крови: любой ушиб мог вызвать самые серьёзные последствия.

А он чем старше, тем шаловливее. Вместе со своей маленькой подругой, сестрой Анастасией, за которой накрепко закрепилось прозвище «Швибз» — ртуть, а не девочка — они любили проказничать, но часто бывало и так, что маленький цесаревич бежал к матери, едва не плача:

— Мама, мама! — делая на французский манер ударение на последнем слоге, кричал он Александре Фёдоровне. — Почему мне не разрешают прыгать через скамью? Почему Насте можно, а мне нет?.. Мама, почему Швибз залезла сегодня на дерево, а меня не пустили? Почему?

— Малыш, ты же знаешь, что можешь упасть и серьёзно заболеть.

— Я буду осторожным, мама! Я не упаду! Ну почему я не такой, как другие мальчики?

Да, ему запрещали бегать, прыгать, преодолевать препятствия, лазить на забор. Алексей возмущался, но умудрившись-таки вырваться из-под присмотра следящих за каждым его шагом матросов, давал себе волю, нередко падал, ударялся и... и тогда им вновь овладевала страшная болезнь, с самых ранних лет предъявлявшая на него свои права и забиравшая радость детского существования.

— Успокойся, моё солнышко, ты ни в чём не виновата, — в который раз утешал Николай жену.

— В моей крови была эта болезнь, это наследие Гессенского рода, — рыдала Аликс, слушая доносящиеся из соседней комнаты стоны малыша. — Я родила его на мучения.

— Ты родила его потому, что на то была Господня воля, и его болезнь тоже воля Божья. Он... он... — Николай проглотил комок, услышав, как отчаянно вскрикнул Алексей: «Господи, сжалься надо мной!» — Наш сын, с юных лет познав страдания, никогда не причинит боли никому, когда станет императором.

— Но он может не дожить, — прошептала Александра.

— Может. — Николай чувствовал, что сейчас, когда слёзы подступают к глазам, он должен быть с женой спокойным, даже суровым. — Но доктор говорит, что нередко при такой болезни доживают до старости. Мы молились о рождении сына — теперь будем молиться о его выздоровлении.

И он отошёл к окну, поняв, что может не выдержать.

Напряжение, в котором постоянно находилась императрица, не могло не сказаться на её здоровье. Она всё больше и больше времени стала проводить на софе. В 1908 году у неё появились боли в сердце. Она никогда не жаловалась, и не так-то легко было допытаться у неё, как она себя чувствует на самом деле. Попытки родных и врачей отправить её на лечение вызывали у неё лишь раздражение.

«Только не думай, — писала она принцессе Виктории, — что мои недомогания волнуют меня лично. Я только хочу, чтобы муж перестал беспокоиться на мой счёт, а я смогла бы вернуться к своим обязанностям. Но если Господь посылает мне такой крест, я должна нести его без жалоб. В моей жизни было так много всего, что я добровольно отказываюсь от всех удовольствий и развлечений — они значат для меня так мало! К тому же моя семейная жизнь является идеально счастливой, что вполне компенсирует мне всё, чего я сейчас лишена. Малыш растёт настоящим товарищем своему отцу. Каждый день они вместе катаются на лодке. Все пятеро завтракают с ним ежедневно — даже когда я вынуждена лежать».

Наблюдая за растущим и крепнущим вопреки болезни сыном, Николай удивлялся: сам он в детстве так себя не вёл. Нет, он тоже любил попроказничать, тем более подраться — что строго запрещалось его Алёше — и в юной живости своей ощущал себя вполне уверенно. Он с детства осознавал своё особое положение, лишь он один раздавал маленьким друзьям воображаемые медали, но никогда не заявлял сёстрам подобно своему маленькому сыну: «Девицы, оставьте нас. У наследника будет приём». Сегодня мальчик не подал руки сановнику, который не поднялся со стула при появлении будущего царя. А между тем он очень смущался и краснел, когда ему при приветствии целовали руку и даже становились на колени. Странное, причудливое — и прекрасное! — смешение: сила могучего деда Александра III, его глубокое чувство своего царственного достоинства — и скромность, даже застенчивость нежной Аликс.

Царевич был озорным ребёнком. Что ж — сам Николай в детстве плевал с деревьев на прохожих, за что получал трёпку от своего грозного батюшки. Теперь же, достав из речки зонтик фрейлины, который Алексей ради шутки бросил в воду, Николай строго выговаривал покрасневшему и потупившему взор мальчику:

— Какой стыд, Алексей! С дамами так не поступают!

Глядя, как с отца стекает ручьями вода, Алексей серьёзно извинился. С тех пор стали замечать, что он подражает отцу рыцарским отношением к женщинам.

Как-то, резвясь на берегу, пока Николай купался, ребёнок невольно разбросал по песку чужие вещи. Государь, не разрешив хозяину вещей самому подобрать их, строго приказал сделать это сыну. Наставления родителей, которых царевич обожал, никогда не оставались без внимания.

Баронесса София Буксгевден вспоминала: «Алексей Николаевич был очень живым и наблюдательным ребёнком, к тому же он отличался благородством характера и сильной волей. В качестве девиза он выбрал слова Петра Великого, которые сам нашёл в одной книге: “Молитва Богу и служба царю никогда не пропадут впустую”.

Ему было известно чувство благодарности, что не так-то часто можно встретить у людей в его положении: большинство из них склонно принимать всё как должное. Я давала цесаревичу уроки английского языка, и было очень забавно наблюдать, как по окончании урока он церемонно поднимался с места (хотя мы могли уже несколько раз встретиться прежде в этот же день и, наверное, должны были увидеться снова после уроков), давал мне руку, точно имитируя манеру императора, и благодарил меня, очаровательно улыбаясь: “Это действительно очень мило с вашей стороны”. Он чувствовал, что обязан мне, поскольку я не входила в штат его регулярных преподавателей. Он всегда старался выказать мне своё внимание, выбирая для меня маленькие подарки из своих собственных вещей... Алексей был самым добросовестным ребёнком из всех, кого я знала, и всегда старался как можно лучше подготовить свой урок — “в благодарность за ваше беспокойство”. Алексей Николаевич никогда не вёл себя так, чтобы дать другим почувствовать свою особую значимость. Его простое и любезное поведение было очень похоже на поведение его отца».

Императрица-мать учила наследника:

— Никогда не считай ничего мелким, не заслуживающим твоего внимания. Помнится, твой отец рассказывал мне, как некий предводитель дворянства, сделав доклад, не показал ему одну бумагу, а на вопрос ответил, что это незаконное прошение. Государь забрал тогда бумагу и прочитал её — это была слёзная просьба старой вдовы, чьё имение продавалось за долги покойного мужа. Тогда государь велел передать этой старушке двенадцать тысяч рублей на выкуп и обустройство имения. Никогда не забуду, как отец твой читал ответное благодарственное письмо от той женщины. У него дрожали губы и слёзы стояли в глазах, а ведь ты знаешь: папа никогда не плачет...

Наследник внимательно слушал и как губка впитывал в себя родительское наставление. Он рос умным, чувствительным мальчиком. Однако же от проказ его было ничем не отвратить...

Однажды великий князь Дмитрий Павлович сидел в кабинете царя и рассказывал что-то очень смешное, франтовато приглаживая волосы. Николаю нравился его молодой двоюродный брат. Его мать умерла в родах, а отец был выслан за границу в наказание за незаконный брак.

С тех пор Дмитрий находился на попечении Эллы и её мужа Сергея Александровича, а после убийства последнего о сироте заботился сам Николай. Красивый, изящный, обаятельный и весёлый, похожий скорее на ветреного гусара, чем на представителя императорской фамилии...

Среди Романовых привыкли считать Дмитрия Павловича наиболее подходящей парой для старшей царской дочери, и именно это заставило Николая задаться вопросом: настолько ли Дмитрий разумен и надёжен, чтобы составить счастье его умницы Ольги. В этих серьёзных раздумьях он не слишком-то слушал светский щебет Дмитрия и даже не заметил, как в комнате появился Алексей, что-то прятавший за спиной. Крадущимся шагом, с самым невинным выражением лица мальчик приближался к Дмитрию сзади. Отец наконец увидел его, нахмурился, но сказать ничего не успел. Таинственный предмет, принесённый наследником, оказался большой арбузной коркой в виде чаши, и эта чаша уже в следующую секунду причудливой шапкой украшала голову Дмитрия Павловича. Великий князь охнул от неожиданности, ничего не поняв, но, увидев смеющееся личико Алексея, сам расхохотался. С трудом стянув «шапку» с головы, он захохотал ещё сильнее, царевич вторил ему, и, глядя на это веселье, Николай и сам не удержался от улыбки. С трудом он придал лицу строгость и приказал:

— Алексей, немедленно извинись!

— Да нет-нет, не стоит! — замахал руками Дмитрий. — Это было довольно забавно.

И, всё ещё посмеиваясь, он тщетно пытался придать причёске приличный вид...

Появившийся матрос выловил в очередной раз сбежавшего от присмотра наследника и увёл его из кабинета. Николай увидел на миг огромные погрустневшие глаза, полные кроткого укора, и помрачнел. Он представил себя на месте сына: а если бы его, в детстве такого же шалуна и непоседу, в восемь лет окружили непрестанным надзором, не позволяя сделать лишний шаг?

Да, собственно, разве с ним самим, государем, не то же сейчас происходит? Только за Алёшей следят любящие его два матроса, специально приставленные к мальчику, чтобы оградить от несчастных случаев, а к нему — императору всероссийскому — приставлена полицейская охрана, вроде бы для тех же целей — охранять, но на самом деле — шпионить. Сколько раз протестовала милая Аликс, раздражаясь, что они хуже пленников, а он, русский царь, ничего не мог поделать. В Крыму во время царской прогулки один такой ревностный «охранник» даже с горы скатился — прямо к ногам императора. Каждый шаг записывается, даже телефонные разговоры прослушиваются... Зато и удовольствия большего нет, чем полицию надуть, оказаться там, где не ждали, оторваться на автомобиле, вырваться на отдыхе на незапланированную прогулку... Эх, да ведь так же и Алексей себя ведёт со своей домашней «охраной». Царь глядел сыну вслед: «Нет, надо что-то менять...»

Глава пятнадцатая ОЛЬГА. 1911 год

Ольге уже шестнадцать, и она теперь ещё сильнее,

чем в детстве, походит на отца и обликом, и нравом...

Увы, она единственная из дочерей, разлады с которой

у матери возникают всё чаще и чаще. Посторонние без

ума от Ольги Николаевны, для них она — «ангел»,

«утешительница», «хрустальная душа». Родные тоже

обожают Ольгу, но видят, как старшая царевна становится

без причины раздражительной и упрямой не только

в принципиальных для неё суждениях, но и в мимолётных капризах.

Умница Татьяна, и сдержанная, и послушная, и деятельная, не витающая в облаках, с сестрой не расстаётся. Их так и прозвали — большая пара, в отличие от пары малой — Марии и Анастасии. Они чудесно дополняют друг друга — темноволосая красавица Татьяна, жалеющая, что не родилась мужчиной, дабы делом помогать родителям в трудные минуты, и прелестная белокурая принцесса Ольга, нежная, нехозяйственная, любящая книги, мечты и философские рассуждения, к которым весьма склонен её глубокий и ясный ум. Татьяна никогда нарочно не старалась выбиться в старшие, но как-то само собой получалось, что при ней старшинства Ольги не замечали. Матери со второй дочерью, столь на неё похожей, и проще, и радостней — они без слов понимают друг друга. Но сердце болит сильнее всё-таки за старшую...

Александра взяла в ладони милое нежное личико, в последнее время необыкновенно похорошевшее.

— Оленька, дорогое дитя моё... Ты хорошо подумала? Ты уверена, что не хочешь стать супругой Дмитрия?

Ольга медленно покачала головой.

— Нет, мама́. Я не хочу этого брака. К тому же Дмитрий, кажется, скорее расположен к Татьяне.

Александра Фёдоровна прекрасно знала, что Татьяне вовсе нет дела до того, кто из великих князей к ней расположен. Эта совсем ещё юная девушка, наполовину ребёнок, похоже, вообще мало думала о замужестве, хотя в ней рано проявилось умение замечательно распоряжаться домашним хозяйством. Но Татьяна жаждала чего-то большего — из четырёх сестёр только ей одной было тесно в маленьком, светлом и уютном, но ограждённом от большой жизни мирке, созданном Александрой Фёдоровной.

И сейчас, пока Ольга, отложив любимое чтение — историю царствования Екатерины Великой, внимательно смотрит на мать, Татьяна наслаждается верховой прогулкой: ей нравится скорость и подчинение умного животного. Угадать бы, о чём думает она в эту минуту, уверенно управляя породистой лошадью? Аликс вспомнила давнюю игру в угадывание детских задумок. Словно вчера это было, но старшие девочки уже почти взрослые, да и младшие подтягиваются...

«Эх, — откровенно посетовал однажды перед царицей преданный камердинер Волков. — Выросли наши царевны, словно берёзки молодые вытянулись, пора и о женихах думать, а думы-то эти грустные. Обмельчал народ... Нету на свете таких молодцев, что нашим царевнам-умницам пришлись бы под пару».

Вспоминая помолвку, а потом и свадьбу с обожаемым Ники, Александра Фёдоровна понимала теперь: какими бы неустранимыми не казались тогда препятствия к их браку, но великим счастьем было то, что в обоих текла королевская кровь, а потому и не нашлось официальных препятствий для венчания. Впрочем, Аликс верила, что её брак, в отличие от миллионов случайных браков, совершившихся на земле, а не на Небе, был предопределением.

«Пре-до-пре-де-ле-ни-е!» — невольно проговорили губы беззвучно. Но во имя чего? «Не на радость, а на скорбь родится этот царственный птенчик...» Сын, рождённый через год после прославления великого старца Серафима по предсказанию блаженной Паши... А дочери — её добрые, умные, сильные и красивые девочки? Какова будет их судьба? Что ожидает их в будущем? Туманом застлан взор в грядущее...

Ольга задумчива — у неё много кандидатов в женихи, но нет любимого из царского рода. Сегодня утром все прилежно молились в церкви, а по возвращении смеялись и шутили. Детски круглое, но уже выразительно красивое лицо добродушной Марии сияло от счастья — она глубоко воспринимала религиозную жизнь и находила в ней настоящую радость. Анастасия настолько похоже передразнивала знакомых, встреченных сегодня в храме, что даже строгая Татьяна, глядя на неё, улыбалась искренней, хоть и несколько сдержанной улыбкой. А Ольга от души смеялась над шутками Насти, но в светлых глазах повзрослевшей принцессы вновь отражалась тихая печаль.

— Послушай, Оленька...

— Да, мама́.

— Детка, ты же знаешь, что это невозможно.

— Да, знаю! — уже сейчас в мелодичном голосе великой княжны послышались нотки раздражения. Она явно хотела уйти от разговора, причинявшего ей огорчение, и Александра Фёдоровна понимала это, но не могла не договорить до конца.

— Так сложилось, так определено свыше, моя девочка. Я никогда не стала бы противиться твоему счастью, если бы это счастье было возможно. И Николай Павлович понимает это.

Он относится к тебе с любовью, но это любовь старшего брата. Он знает о твоих чувствах — ты не умеешь их скрывать, но не смеет ответить на них, помня, что ты — великая княжна, дочь императора.

— Не смеет... не хочет...— прошептала Ольга. Её музыкальные пальцы невольно теребили страницы раскрытой толстой книги, лежавшей на коленях.

— Пусть даже так. Но ведь это и к лучшему! Ты страдала бы ещё сильнее, если б чувство твоё было взаимно. Я не могу советовать тебе забыть о нём. Я знаю твоё чистое и пылкое сердечко, понимаю, как жаждет оно любви. Но Оленька!..

И Александра Фёдоровна замолчала, поняв, что больше ей нечего сказать. Да, она знала, что её старшая дочь повзрослела уже по-настоящему, что в ней пробудилась жажда женского счастья. И она вполне могла бы одобрить выбор Ольги. Николай Саблин — моряк, сын моряка... Сейчас ему немного за тридцать — самый возраст для того, чтобы увлечь романтичную девушку, ищущую в избраннике не юную восторженность и куртуазность, но мужественность и добрую силу. А Николаю Павловичу было чем похвастать, будь он к этому склонен: ему ведь приходилось участвовать в сражениях!

Саблин очень нравился самой императрице. Она относилась к нему как к доброму другу, подвергая при этом себя очередной клевете: кого только не приписывали ей в любовники великосветские сплетники! Но она не собиралась в угоду им отказываться от хорошей дружбы с человеком, преданным её семье. Тем более что этот поток лжи было уже не остановить...

Император Николай также не сомневался в преданности Саблина. Да, он друг, один из немногих. Он не предаст. А ещё он умён и обаятелен, прекрасно воспитан, всегда приветлив. Держится скромно, но и весёлости нрава не прячет. И если бы только... если бы...

А Ольга уже перенеслась мыслями из Петергофского дворца в одно чудесное лето... Кто может с уверенностью сказать, когда в душе девочки пробуждается девушка, осознающая своё женское предназначение? Да, она была уже большой девочкой, а Николай Саблин, взрослый мужчина, в шутку ухаживал за великой княжной на борту яхты «Штандарт».

Яхта «Штандарт» была любимицей царской семьи. Каждое лето в июне отправлялось изящное судно, внешне подобное паруснику, в двухнедельное плавание вдоль финского побережья. Как любила семья императора эти путешествия, наполненные радостью, светом, весельем!

Ольга с созерцательной задумчивостью любовалась с палубы бесконечными солнечными искорками на морской ряби, красотой поросших соснами островов, скалами, рыбацкими хижинами на берегу, слушала крики чаек... Время от времени приходила её очередь оставаться на борту с больной матерью, которая редко сходила на берег из-за недомогания, в то время как Николай с другими детьми отправлялся на прогулку, собирать грибы, ягоды и удивительные разноцветные камешки. В тот день Ольга тоже осталась с Александрой Фёдоровной. Они долго беседовали по душам в обитой ситцем каюте, потом сыграли на рояле в четыре руки — старшая великая княжна обладала абсолютным слухом и обожала музицировать. А затем Александра Фёдоровна поднялась на палубу и долго вязала, прислушиваясь к крикам чаек, а Ольга медленно прогуливалась по палубе меж плетёных столиков под белыми парусиновыми тентами.

Вдалеке виднелись очертания островка, и Ольге казалось, что сама яхта — остров, частичка мира, огороженная водой, удалённая от суеты обыденной жизни... Она чувствовала, что на яхте даже отец дышит куда свободней, хотя почтовые суда с бумагами и докладами прибывают из столицы постоянно.

Но остров этот вовсе не был необитаем. С офицерами и моряками у царской семьи установились самые простые отношения, никакого официоза. За подрастающими старшими царевнами молодые офицеры даже в шутку ухаживали, разумеется, вполне невинно; девушки отвечали дружелюбным вниманием.

Николай Саблин в тот год ещё не был старшим офицером яхты «Штандарт», но государь и тогда уже выделял его из всех, находя в молодом морском офицере множество достоинств. Саблину было проще, чем другим членам экипажа заговорить с молоденькой великой княжной, которая была совершенно очаровательна в тот день. Одета Ольга была просто: светло-голубая блуза с вышивкой и белая юбка, — солнце, казалось, отражалось от белизны ткани. Этот незамысловатый наряд очень шёл к её белокурым волосам. Великая княжна улыбалась — не кому-то конкретно, а просто так... солнцу, морю...

— Море — это жизнь, не правда ли, Ольга Николаевна? — Обращение «Ваше Высочество» не приветствовалось.

— Да, — Ольга сразу поняла, что́ хочет сказать ей этот приятный молодой офицер. — Глубина... Ведь там всё по-другому... свой мир. Животные, рыбы, водоросли... А ещё глубже?

— Какие-то более простые формы жизни... странные организмы, привыкшие жить там, где никто больше жить не может.

— А ещё глубже? На самой-самой глубине, какая только может быть?

— Наверное, ничего... Просто мрак.

— Просто мрак? Нет, так не бывает. Жизнь должна быть везде.

— Не могу ничего сказать, Ольга Николаевна. Человек никогда не бывал там. Мы ведь скользим по поверхности, море только приподнимает нас, как на руках, над собой, но не пускает внутрь. Увы, я видел немало людей, нашедших в его глубине лишь могилу.

— Это... страшно. Мне кажется, сейчас вы вспомнили Цусиму.

Саблин посмотрел на Ольгу очень внимательно.

— Да, вы правы.

— Зачем только люди воюют?

— Не вы первая, Ольга Николаевна, задаёте этот вопрос.

— Нет, так быть не должно. Морские воды не должны смешиваться с кровью. На кораблях надо путешествовать, а не воевать. Папа очень хотел бы, чтобы в его царствование не было ни одной войны и потом, после него, — никогда.

— Государь Николай Александрович не единственный император в мире, — вздохнул Саблин. — И, к сожалению, многие правители желают совсем другого.

Юная великая княжна посмотрела офицеру в глаза задумчивым продолжительным взглядом ...

— Мама́, — Ольга, очнувшись от воспоминаний, сама заговорила, негромко и глухо прозвучал её голос. — Сегодня в церкви, когда он приветствовал нас, я ощутила и счастье, и горе в один миг. Ведь это так странно, в один миг — да? У меня как будто внутри всё... смешалось. И потом я всё время отвлекалась во время молитвы, всё думала о нём — а это же так грешно! Я вот что решила: никогда не выйду замуж. Уйду в монастырь к тете Элле. Знаешь, мы недавно говорили с Татьяной... Она тоже хочет пожить в монастыре. Но Татьяна никогда не станет монахиней, у неё совсем иной характер.

Александра Фёдоровна вздохнула, обняла свою повзрослевшую дочь, как маленького ребёнка.

— Тебе ещё рано принимать такие решения, мой ангел. Не думаю, что матушке Елизавете придётся по нраву такая скоропалительность. И запомни: в монастырь не уходят от несчастной любви. В монастырь идут те, кого призывает Господь к Себе на особое служение. Я раньше не понимала монахов. Но годы, проведённые в России, раскрыли мне глаза на многое.

— А Элла? Разве она не из-за того, что её мужа...

— Мне всегда казалось, что это горе послужило причиной некоего прозрения для Эллы, она осознала своё истинное призвание и предназначение. У неё особый путь, Оленька.

Опечаленная Ольга ничего не ответила, только крепче прижалась к матери.

Глава шестнадцатая СПАЛА. БОЛЕЗНЬ ЦЕСАРЕВИЧА. 1912 год

Беловежская пуща, необъятная и загадочная в своей

протяжённости, зачаровывала необыкновенной красотой.

В ней тоже таилась собственная жизнь, подчиняющаяся

внутренним законам — законам зверей и деревьев, трав и озёр.

Прекрасная в своей чёткой однообразности строгость

соснового леса чередовалась с живописным беспорядком

лиственных рощ, а нежные берёзы и осины, дрожащие от

любого порыва ветра, давали место сказочным дубам-богатырям.

Налесные дорожки выбегали олени, дикие козы, не говоря

уже о том, что только в беловежской глуши ещё водились

знаменитые зубры.

На молодых зубров не охотились, это было запрещено. Государь и сам следовал этому правилу. Охоту Николай Александрович любил; он унаследовал эту любовь от предков, и дед его, и отец охотились в Пуще. Богатства её не истощались, хотя дичи добывалось обычно немало — глухари, тетерева, зайцы, лисицы, козы, лоси, олени.

Дремучие леса окружали охотничий дом в Беловежье. Дом, где жила царская семья, был своего рода дворцом, только в охотничьем стиле: он был отделан различными породами деревьев, растущих в Пуще, причём каждая комната имела свою отделку, а столовая была украшена рогами убитых на охоте животных. Как и на яхте «Штандарт», государь, проводя время с семьёй в Беловежье, хоть и не переставал заниматься основными своими делами, но требовал от окружающих забвения придворного этикета — даже мундиры снимались, и отдыхающие, включая императора, облачались в светскую одежду, мало чем отличаясь от простых помещиков.

В этом году осень стояла тёплая, но дождливая. Слякоть, однако, настроения не портила: восьмилетний цесаревич Алексей был здоров и весел — главное, что создавало в семье радостную атмосферу. Эта осень мота бы остаться в воспоминаниях одной из лучших, как время, пропитанное тихими радостями и негасимым семейным счастьем. Беловежская пуща, охота, утренние верховые прогулки великих княжон с отцом по лесным дорогам, походы по грибы. Безмятежная гладь пруда... Но на этом-то пруду всё и случилось.

Алексей только недавно перенёс очередной приступ болезни, измучивший его, и теперь горячо радовался, что жестокая болезнь отступила. Радовался, как и положено весёлому и бойкому мальчику: где можно тихо пройти — обязательно пробежаться, куда можно спокойно спуститься — непременно спрыгнуть. Ребёнок вознаграждал себя за тяжкие дни и месяцы скучного лежания в постели. И в лодку, спущенную на пруд, он не вошёл, а прыгнул. Живо и скоро прыгнул, да неудачно: ударился ногой о борт. Поморщившись от ушиба, тут же забыл об этом. А домой его, стонущего от боли, несли на руках...

Вскоре царская семья переехала в польское имение Спала, в мрачноватый деревянный дворец, окружённый густым лесом, где когда-то охотились польские короли. Алексею к этому времени стало лучше, и доктор Боткин, лейб-медик, успокоил встревоженных родителей.

Сюда же прибыл из столицы и Пьер Жильяр, чтобы дать наследнику первый урок французского. Учитель с рвением готов был взяться за дело: царственный мальчик очень нравился ему. Но...

— Извините, мсье Жильяр, — сказала однажды государыня. — Сегодня урока не будет, Алексей недомогает.

Сказано было спокойно, очень любезно, но тоска и какая-то безысходная тревога виделись в глазах Александры Фёдоровны.

Урок не состоялся не только «сегодня», но и на следующий день, и позже...

— Наш царственный ученик очень плох, — шепнул Жильяру коллега, учитель русского. — Вызваны профессора из столицы. Этот таинственный недуг... Бедный маленький страдалец!

Пьер не ответил. Он не смог бы произнести вслух, что мелькнуло в мыслях: если так, то почему же не прекращаются увеселения и охоты? Можно ли безмятежно улыбаться гостям, когда твой единственный сын едва ли не на смертном одре? Как же это было непохоже на добрую, чуткую, любящую мать-императрицу, которую он успел неплохо узнать!

Держась за руки, подбежали Мария и Анастасия — они часто ходили парой. Марии тринадцать лет, Анастасии — одиннадцать. Они любят играть в домашних спектаклях, но, искренние и бесхитростные, никогда не играют в жизни. Крупные, как вишни, глаза Марии очень грустны, у Насти подёргивается уголок рта.

— Мсье Жильяр, — обращается по-французски Мария, — вы не могли бы выполнить нашу просьбу? — И они с Анастасией изо всех сил стараются радостно улыбнуться.

— Всё, что угодно, — учитель слегка поклонился.

— Завтра после обеда мы разыгрываем перед papa, mama и гостями две сцены из «Мещанина во дворянстве». Не согласились бы вы суфлировать нам?

Что ж, нет ничего проще. Находясь за ширмами, Пьер наблюдал, как Александра Фёдоровна, сидя в первом ряду, любезно обменивается впечатлениями с гостями и оживлённо улыбается.

Что же это такое в самом деле? Неужели он ошибся в своём суждении о ней? И материнское беспокойство в глазах... лишь почудилось?

Неужели правда то, что сплетники на всех углах трезвонят про царицу: «бессердечная, холодная, самовлюблённая». Но это невозможно. Нет, она не такая, совсем не такая...

Исполненный грустных и самых противоречивых мыслей, Пьер Жильяр по окончании представления понуро вышел в коридор. И замер. Жалобные, раздирающие сердце детские стоны исходили из комнаты цесаревича. При страшном звучании их невольно вспоминались в тяжком сопоставлении только что отыгранная пьеса, смех, шутки, лёгкое светское веселье, лакеи, разносящие прохладительные напитки... Пьер с трудом сдержал слёзы сострадания и обиды за своего маленького ученика.

И тут он увидел её... Она, как-то растерянно и беспомощно прихватив мешавшее ей длинное платье, совсем не по-царски мчалась по коридору. На лице её была больше чем тревога — слёзы ручьём стекали по щекам. Жильяр невольно прижался к стене. Государыня промчалась совсем близко, не заметив его.

Когда она скрылась в комнате сына, Пьер вернулся в залу. Теперь он уже внимательно следил за государем. Да, внешне он тоже вполне невозмутим. Но вот царь разворачивается так, чтобы наблюдать за дверью. Императрица возвращается... Оглядывая залу, она слегка улыбается, её прекрасное лицо спокойно. Но через мгновение она находит глазами супруга, бросает короткий взгляд в его сторону, и этот взгляд, наполненный беспросветным отчаянием, говорит лучше всяких слов...

«Идиот! Тупица! — ругал себя последними словами Жильяр. — Как же я посмел примерять на себя её чувства, забыв о её исключительном положении? Они не хотят, чтобы в обществе было известно о болезни наследника! Ведь император и императрица принадлежат не только себе и своей семье. А ещё постоянные сплетни про неё... если узнают, что она родила больного ребёнка...»

Но неужели эта болезнь действительно настолько ужасна? Он слышал что-то об этом, но всё так смутно...

Однажды вечером, спустя несколько дней, к учителю зашла великая княжна Ольга, чтобы вернуть прочитанную книгу на французском и попросить новую — с детства она очень любила читать.

— Что с вами, Ольга Николаевна? — голос Жильяра, пристально глядевшего на неё, прозвучал с таким ласковым состраданием, что девушка, не выдержав, расплакалась.

— Я скажу... вы и так всё скоро узнаете... Умирает Алексей! Сегодня его именины, а было лишь богослужение... Мы пришли к маленькому, а он не понимал поздравлений и не видел подарков — у него сильнейший жар. Я читаю книги, хочу отвлечься — и не могу. И молиться сил уже нет! Господи! Что же будет с нами со всеми, если малыша не станет?!

Пьер утешал её как мог, с горечью сознавая, что утешения бесполезны. Любимая ученица как никто из царской семьи была близка к нему, и он знал, что любовь старшей сестры к маленькому брату для Ольги воплощение материнского чувства. Старшая великая княжна сама как-то рассказывала учителю со смехом, что царевич говорил порой, разобидевшись на родителей: «Я — Ольгин сын» — и перетаскивал в её комнату свои игрушки...

«Что же это такое? — в скорбной растерянности думал Жильяр. — Не может угаснуть этот всеми любимый солнечный лучик! Никак не может!»

Но он угасал. Один удар, всего лишь один удар бедром о деревянный борт... О причине болезни Жильяр узнает потом. А сейчас он, не переставая, думает о скрытой для всех трагедии необыкновенной семьи, с которой свёл его Господь, и о жестокой несправедливости к этой семье со стороны её подданных... Бессовестные сплетники! И как же должна мучиться столь непопулярная среди интеллигенции и знати скромная царица, беззаветно преданная мужу и любящая мать, когда за порогом дома для неё нет надежды, нет опоры, нет сострадания...

Однако даже преданный Жильяр не сознавал до конца, насколько велика была вера этой сильной и мужественной, но кроткой женщины в милосердие Небес, которое недосягаемо высится над кознями людскими. И потому с ней всегда Божия помощь, Божия милость, Божия любовь.

Глава семнадцатая КРИЗИС. РАСПУТИН. 1912 год

Ольга не могла спать. Она чувствовала, что и Татьяна хоть и

лежит с закрытыми глазами, но тоже не может уснуть. Казалось,

что не осенний ветер шумит за окнами, а деревянные стены

дворца стонут и плачут по умирающему ребёнку. Не выходили

из памяти ставшие огромными от болезни, страдальческие и

уже совсем не детские глаза — прекрасные глаза, унаследованные

от матери... «Когда я умру — поставьте мне в парке маленький памятник».

Дверь тихо отворилась — показался государь и бесшумно поманил к себе старшую дочь. Ольга накинула белый халатик и вышла к отцу. Тот крепко взял её за руку и повёл за собой в кабинет. С отцом, которому Ольга стремилась во всём подражать, была особая духовная близость.

Николай нередко брал её, маленькую девочку, гулять с собой, они вдвоём обходили парк и много-много говорили. А когда старшая царевна начала взрослеть, государь часто вызывал свою любимицу по ночам — вот как сейчас, — рассказывал ей о государственных проблемах, показывал важные телеграммы и ждал её суждения. Свечи, тишина кабинета, ласковый взгляд отца — эти ночные посиделки таили в себе особое очарование. Ольга знала, что её политический ум пока ещё незрел и кругозор не слишком широк, но рисковала говорить что думала, и отец всегда внимательно выслушивал её. Иногда она даже решалась с ним спорить.

На этот раз — Ольга чувствовала — предстояло нечто особенное. Отец смотрел на неё со вполне понятной затаённой болью в измученных глазах, которым он усилием воли придал суровое выражение.

— Ольга, ты должна знать: Алексей уже не поднимется, — Николаю удалось произнести это без слёз в голосе. — Профессор объявил мне только что: надежды нет.

На этот раз Ольга не заплакала. Она знала, что отец позвал её не за тем, чтобы взирать на её отчаяние. Государь был очень бледен, но внешне вполне спокоен.

— Хочу, чтобы ты узнала ещё кое-что... Как только это... это случится... я изменю закон о престолонаследии. Вопреки воле моего предка императора Павла отныне представительнице рода Романовых будет возможно сделаться самодержавной российской императрицей.

Сердце Ольги забилось часто-часто. Она почти испугалась.

— Если Господь заберёт к себе нашего дорогого Алексея, — продолжал Николай, — наследницей престола станешь ты, моя старшая дочь.

— Но... почему? — только и произнесла Ольга.

Отец с нежностью глядел на милое растерянное лицо, обрамленное распущенными белокурыми волосами, чуть поблескивающими в мягком свете свечей... Ох, как не хотелось царю признаваться дочери в том, что из-за непрекращающихся потоков клеветы на Аликс, исходивших от его родственников, он полностью разочаровался в них и даже родному брату Михаилу уже не доверял.

Члены огромной императорской фамилии Романовых разделились на соперничающие партии. Многие из тех, в чьих жилах текла кровь русских государей, совершенно перестали заботиться о чести своего имени. Непристойные рассказы о любовных похождениях великих князей, постоянные семейные скандалы, высылки особо «отличившихся» царских родственников за границу — всё это уже никого не удивляло. И само собой, эти люди не могли ни полюбить, ни просто понять «гордячку и религиозную фанатичку Алису», старавшуюся оградить своих детей от их влияния. Неприязнь к супруге императора постепенно переходила в открытую травлю.

Николай устал от их советов, а порой — наглых указаний, устал от вмешательства в свою семейную жизнь. Он знал, что его жена — верная и надёжная помощница, что она делает множество добрых дел, организует благотворительные учреждения, постоянно сама принимает участие в их работе, занимается неизлечимо больными, учит детей состраданию и умению оказать деятельную помощь нуждающимся. А между тем её хулители проводят время в пустых светских увеселениях или пикантных развлечениях.

И они, родные по крови люди, мешали императору больше — и больше вызывали тревоги, — чем даже крепнущие революционные партии.

Никому не доверил бы Россию! Его наследником — наследницей! — должна стать родная душа, не только родная кровь. Но нельзя внушать юной девушке неуважение к страшим. Она неглупа и сама всё видит, а чего не видит — о том и говорить незачем. И государь ограничился словами:

— Я так хочу.

И всё. Он знал, что она услышит это правильно — не только как послушная дочь, но и как истинная верноподданная. И Ольга склонила голову в знак согласия. Но всё-таки взгляд её был полон отчаянной растерянности.

— Но я не смогу...

— Мы сами не знаем, Оленька, что нам дано и что до времени в нас сокрыто. Думаю, что независимость твоего характера, которая порой доставляет столько огорчений нашей дорогой мама, — да-да, дитя моё, это так! — имеет однако же и хорошие стороны. Независимость от чужих суждений и жажда испытать собственный разум вовсе не худшие качества для будущего государя. У тебя сильная воля и ясный ум. Мне передавали, что даже наш милый Волков, который так сердечно любит вас четверых, говорил: «Ольга — это Романова». Да и Татьяна поможет — посмотри-ка, как ловко у неё спорятся все дела. Думаю, вас и на престоле водой не разольёшь.

Николай хотел улыбнуться, но губы его только дрогнули, улыбки не получилось. Ольга спрятала лицо в ладонях.

— Не хочу-у! — глухо простонала она. — Пусть царствует Алексей! Пусть Господь оставит нам его! Господи, сжалься...

«И невинная кровь его будет вопиять на небо!» — нет, пророчество блаженной Паши было о чём-то другом. И глядя на плачущую дочь, Николай вновь подумал: «Неужто ещё более страшное ожидает меня?»...

* * *

«Когда я умру, я больше не буду страдать, ведь так?» — спрашивал цесаревич свою мать. «Мама, помоги мне!» — просил он, ведь раньше императрица всегда могла утешить его и найти способ облегчить его боль. Материнское сердце разрывалось на части от этого крика, но сейчас она была бессильна. Она лишь могла держать его на руках, перекладывать, пытаясь найти положение, в котором боль хоть немного утихнет, и слушать его непрекращающиеся, душераздирающие стоны. Врачи говорили о возможном заражении крови. Поначалу бедный ребёнок громко кричал, но когда силы совсем покинули его, крик сменился жалобными стонами, всё более и более хриплыми. Мальчик не мог есть и всё время старался лечь так, чтобы хоть немного ослабить мучительную боль. Иногда боцман Деревенько[3] часами носил на руках маленькое измученное существо. С каждым днём он худел и становился всё изнурённее. Алексей молил о смерти как о последнем избавлении: никто не предполагал, что восьмилетний ребёнок, отгороженный от всех печалей, знает подлинное значение слова «смерть». Он просил, чтобы его похоронили «на свету», под ясным голубым небом.

Доктора сообщили, что они бессильны помочь мальчику. Именно в этот момент императрица в отчаянии обратилась к Григорию Распутину, с которым она общалась и прежде, когда её терзало беспокойство по поводу болезни сына. Он молился, и императрице казалось, что состояние ребёнка улучшается после этих молитв.

Так случилось и сейчас. Всё изменилось в один миг. Странно и непредсказуемо. Телеграмма от Распутина: «...болезнь не опасна» — словно отогнала смерть от страдающего ребёнка. Доктора разводили руками и не могли поверить. Но верили, потому что счастливая истина не давала места сомнениям: Алексею Николаевичу действительно стало лучше, и наследник начал выздоравливать.

«Императрице казалось, что на её глазах произошло подлинное чудо: ребёнок умирал, а молитвы Распутина в буквальном смысле вернули его к жизни. Она была слишком смиренной христианкой, чтобы приписать какое-либо воздействие своим молитвам. Распутин с тех пор стал для неё святым, и она считала чуть ли не кощунством отзываться о нём иначе», — вспоминала баронесса Буксгевден.

— Почему современные люди, — рассуждала императрица, — должны быть лишены поддержки и утешения, которые были оказаны предыдущим поколениям? Святой Серафим Саровский жил не так уж давно, а Церковь канонизировала его.

Религиозная вера императрицы, искренняя и чистая, соединялась с её беззаветной любовью к сыну и желанием сохранить для России её наследника. Государыня решила, что и ей ниспослана милость встречи с современным чудотворцем и целителем. Но, к сожалению, Распутин не был преподобным Серафимом; это был лжестарец, творивший ложные чудеса: бывают чудеса от Бога, бывают от отца лжи — диавола. Обращение к Распутину стало роковой ошибкой Александры Фёдоровны.

Ведя порочную жизнь, Распутин тем не менее являлся во дворец в обличье «святого». Он умел сказать нужные слова — цитаты из Писания или поучения, которые облегчали беспокойство царской четы за сына. Распутин показывал себя с самой хорошей стороны и делал это столь убедительно, что никто не мог поверить в его низменную сущность. Поэтому, когда до императрицы доходили слухи о совсем не праведной жизни «старца», она не желала верить им, считая людскую молву клеветой на «святого». Что ж, не ошибаться свойственно лишь Богу и Ангелам — люди же подвержены заблуждениям и ошибкам; зачастую через них, путём скорбей, Промысл Божий ведёт людей к покаянию.

Нелепые слухи о том, что «целитель» принят во дворце, немедленно распространились в столице и за её пределами: недалёкий крестьянин, религиозный фанатик да к тому же пьяница и дебошир вмешивается в политические вопросы и чуть ли не руководит императором! Обрастая досужими домыслами, эта история подлила масла в огонь любителей интриг. Новый повод для недовольства царём. Престиж императора Николая и императрицы Александры был ещё больше подорван.

Глава восемнадцатая ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА. 1913-1915 годы

— Да что вы такое говорите? Нет, я решительно, я

категорически не согласен. Вы забыли Спалу? —

доктор Деревенко взирал на Пьера Жильяра с негодованием

и некоторым испугом.

Спалу никто из нас не забудет никогда. Однако... Я могу рассуждать лишь как наставник, которому доверили заботу о душевном развитии ребёнка так же, как вам — о его телесном здоровье. Я хочу, чтобы мы действовали не в ущерб друг другу, чтобы мы вместе поразмыслили и поняли, что важнее для мальчика и что предпочтительней для всех нас: риск, что болезнь повториться, или что ребёнок вырастет безвольным, капризным существом, все наилучшие задатки которого будут безжалостно погублены. Не забывайте, этот мальчик — наследник престола. Лейб-хирург Деревенко[4] тяжело вздохнул.

— Конечно, в ваших словах есть правда, господин Жильяр. Но я вижу, что вы имеете весьма смутное понятие о том, что такое гемофилия. Ненормальное кровообращение, хрупкая оболочка сосудов... Одно неверное движение, один удар, порез, пустяковая царапина, и... вполне возможен смертельный исход. Вы знаете, что произошло тогда перед Спалой? Цесаревич всего лишь неудачно прыгнул в лодку. Всего лишь удар о тяжёлое дерево. Другой мальчишка отделался бы синяком и через минуту навсегда забыл бы об этом. А Алексея Николаевича от неминуемой смерти спасло лишь чудо Божьей милости.

— Вот вы сами себе и ответили, доктор. Разве то, что за каждым шагом мальчика присматривали, уберегло его от несчастья, едва не закончившегося трагедией? Разве он никогда не падает, не ушибается? Даже в Спале во время выздоровления, едва ему делалось лучше, он прятался в подушках или пугал всех нас, тайком забираясь под кровать, — вы это забыли? Один государь мог тогда его успокоить. Осмелюсь предположить, что сейчас Алексей Николаевич нарочно старается вести себя как можно недисциплинированнее, так как чрезмерная опека унижает его и безмерно тяготит. Если мы сумеем уговорить императора отстранить от наследника этих двух матросов, что всегда следуют за ним по пятам, и дать ему как можно больше воли и свободы, то такой смышлёный ребёнок, как Алексей Николаевич, будет благодарен нам и найдёт в самом себе силы и волю противодействовать собственной живости. Сейчас же он стал очень нервным — тяжёлая болезнь ослабила его и страшно измучила. Он очень бурно реагирует на любые попытки его сдерживать. Кроме того, я начинаю замечать в ребёнке начатки скрытности и лукавства, которых раньше в нём не было. Всё это — следствие его страстного желания убежать от невыносимой опеки.

— Пусть так, хорошо. Но вы понимаете, что я как врач не могу идти на такой риск? Ваши первые шаги в качестве воспитателя наследника довольно неожиданны, и я уважаю вас за мужественное желание пойти на этот страшный, хоть и оправданный риск, который мне не под силу, но... но поймите, дорогой друг, я всего лишь врач!

Жильяр от сердца вздохнул с досады.

— Итак, Россию ожидает слабый физически и немощный морально, безвольный, лишённый самообладания и силы духа правитель? Тогда как из этого удивительного ребёнка мог бы вырасти сильный и волевой, чуткий к страданиям других, собранный, во многих отношениях необычайно одарённый государь.

— Мсье Жильяр, — мягко возразил доктор. — Если Их Величества послушают вас, то мальчик может умереть раньше, чем унаследует корону. Впрочем, в любом случае решение остаётся только за августейшими родителями. Но я не советовал бы вам настаивать.

— Понимаю вас. Однако я должен так же честно выполнять свою задачу, как вы — свою.

— О, это бесспорно.

— Что ж, тогда будем надеяться, что государь и государыня примут мудрое решение, которое прекратит споры между нами.

— Я тоже искренне этого желаю, дорогой мсье Жильяр.

* * *

Снова Пьер Жильяр видел этот сводящий его с ума тяжёлый взгляд исподлобья, которым наследник «одаривал» только его. Учитель нашёл в себе силы ответить ласковой улыбкой, хотя им уже овладевало отчаяние. Только вчера мальчик разоткровенничался, рассказывая, как сильно он хочет быть таким же, как сёстры, — ездить на велосипеде, играть в теннис, грести на лодке... И вот опять... Жильяр прекрасно понимал, что неприязнь ребёнка направлена не на него лично, так как ещё в Спале они прекрасно поладили: когда наследник выздоравливал, Пьер читал ему книги, развлекал, как мог. Да и учился Алексей подобно сестре Ольге — легко усваивая сложнейший материал. Всё изменилось, когда Жильяра назначили воспитателем к цесаревичу; сознание страдающего ребёнка восприняло это назначение не иначе как появление в жизни, и так уже полной самых обидных ограничений, ещё одного тюремщика. И эта новая сдерживающая сила, давящая на него, оказалась нестерпимой.

— Я не хочу сегодня заниматься! — дерзко заявил Алексей Жильяру.

Слова «не хочу» от него вообще редко слышали, а уж непочтения к старшим и вовсе в царском сыне не замечали ни капли. И вот — открытый вызов. Взгляд уже не исподлобья, а глаза в глаза. И тот же кроткий укор в прямом взоре, что поразил однажды государя. Пьер опешил: «Нет, так больше не может продолжаться. Сегодня же постараюсь поговорить с Их Величествами».

— Хорошо, Алексей Николаевич, — спокойно и даже весело отвечал Жильяр. — Что же вы прикажете мне делать сейчас?

Ребёнок пришёл в смущение. Сам царственный отец даже слугам ничего не приказывал, а только обращался с вежливыми просьбами — а он всегда стремился подражать отцу. А тут — учитель!

— Я... я не знаю.

— Тогда, быть может, вы расскажете мне что-нибудь интересное?

Царевич, слегка пристыженный, к радости Жильяр, наконец-то заулыбался. Его лицо, обрамленное каштановыми прядями, сейчас было розовым и сияло здоровьем.

— Хотите, расскажу вам сказку? — предложил Алексей.

— Конечно, хочу.

Пьеру и впрямь было интересно, какие такие сказки любит его воспитанник. И царевич охотно принялся за затейливый рассказ о молодильных яблоках. Рассказывал он складно, память у него была цепкой и воображение весьма развитым. Учитель и сам увлёкся, слушая. А потом спросил:

— Кто же вам прочитал эту сказку?

Алексей смутился.

— Это... это не прочитали. Я скажу... Только поклянитесь самой страшной клятвой, что маме и папе не расскажете! — заговорщицкий тон царевича, доверчивость в его взгляде ещё раз убедили Жильяра, что с воспитанником они могли бы очень даже подружиться. Похоже, мальчик на время забыл о «тюремщике».

— Самой страшной клятвой клянусь, никому не скажу, — пообещал учитель с полной серьёзностью и потому узнал, что дядька царевича, уступив горячей мальчишеской просьбе, тайком водит к нему в гости по вечерам солдат, умеющих хорошо рассказывать сказки. Перед Жильяром словно нарисовалась картина: царь и царица благословляют на ночь своего единственного сына, целуют его и тихо выходят. Некоторое время Алёша лежит тихо-тихо, но вскоре вместе с дядькой появляется солдат, забирается под высокую кровать царевича из предосторожности — вдруг кто из старших войдёт ненароком! — и начинает сказывать свои сказки. Ребёнок весь уходит в причудливый яркий мир народной выдумки и, стараясь не упустить ни слова, свешивается головой вниз. Жильяр знал это выражение напряжённого внимания в его выразительных глазах, когда Алексей слушал что-то очень для него интересное, сильно его волнующее. Так слушал он рассказы отца-императора о русских солдатах.

— И что же вы думаете об этой сказке? — спросил вдруг, неожиданно даже для самого себя, Пьер Жильяр. — Какую мораль вы из неё извлекли?

Царский сын не задумался ни на миг.

— Не дело так поступать, как Фёдор-царевич и Василий-царевич! Это стыд для царских сыновей. Царь должен всех любить, и наследник должен всех любить. Когда я вырасту и стану царём, то в России не будет бедных и несчастных! — это он выпалил на одном дыхании, чувствовалось, что много уже думал об этом.

— Хорошо, — Жильяр не знал, что ответить. — А теперь позвольте... Как начиналась сказка? Жил-был царь, и было у него три сына. А как это прозвучит по-французски?

Алексей прыснул в рукав — ему почему-то очень забавным показалось: сказка, простонародно рассказанная солдатом, — на салонном французском. И он, приняв игру, принялся подбирать французские слова.

В скором времени Жильяр дерзнул высказать царю свои соображения относительно излишней опеки Алексея.

— Нет, государь, я вовсе не смею настаивать и подчинюсь любому вашему решению. Однако как воспитатель Алексея Николаевича я обязан предупредить, что при существующем положении дел не могу быть уверенным в успехе той ответственнейшей задачи, которую вам угодно было возложить на меня.

Государь благодарно, как показалось Пьеру, кивнул головой.

— Я уже много думал об этом, господин Жильяр, и рад, что наши мнения совпали. Признаюсь вам, я колебался до сих пор. Всё-таки риск, и риск серьёзный... Но ваши доводы кажутся мне бесспорными. Думаю, однако, что в этом вопросе вправе сказать решающее слово государыня: она мать, и мать страдающая. Я поговорю с супругой и сообщу вам о нашем решении. Но уверен, что и государыня присоединится к нашему общему мнению.

Жильяр поклонился. Его надежда обрела большую силу, а опасения, которые он не мог не разделять с доктором Деревенко, несмотря на то, что спорил с ним, ослабли. Сын таких разумных родителей и сам конечно же со временем научится сдержанности и рассудительности — в нём уже сейчас проявляется крепкая, воистину царственная воля.

Царь умел прочесть по глазам, что происходит в душе собеседника.

— Спасибо вам, что вы не только из чувства долга заботитесь об Алексее, — тихо произнёс он, с признательностью пожимая руку Жильяру, — но и из любви к нему...

На следующий день Пьер внушал наследнику:

— ...но вы должны понимать, Алексей Николаевич, что это решение вызвано тем, что вы уже взрослый и государь, ваш отец, надеется на вашу разумность и силу характера. Я также надеюсь, что вы меня не подведёте. Вы должны учиться сдерживать свои порывы и не рисковать понапрасну, соблюдать осторожность в играх, не делать резких движений. Помните, что это большой грех перед Богом — подвергать риску своё здоровье и саму жизнь из-за шалостей.

— Я не подведу вас, — блестящие глаза Алёши, фактически отпущенного на волю, сияли такой радостью, какой давно не замечали в этом так много претерпевшем ребёнке. — Я буду осторожен! Я...

И маленький царевич в порыве детского счастья кинулся наставнику на шею. В этот миг, обнимая своего воодушевлённого воспитанника, Жильяр понял, как невыразимо крепко он связан с этой семьёй — настолько, что готов пойти за них за всех на смерть, если потребуется.

Учитель не предполагал, что пройдёт пара лет, и он уже с другой просьбой касательно своего воспитанника будет обращаться к государю императору. Это произойдёт в 1915 году, в разгар войны с Германией.

* * *

Поводом к началу первой мировой войны послужило убийство сербскими националистами в боснийском городе Сараево наследника австро-венгерского трона эрцгерцога Франца-Фердинанда. Это вызвало взрыв воинственных настроений в Вене, усмотревшей в случившемся удобный повод для «наказания» Сербии, которая противодействовала утверждению австрийского влияния на Балканах. Планы Австро-Венгрии встретили поддержку в Берлине. Десятого июля 1914 г. Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум, в котором содержались столь унизительные требования, что Сербия заведомо должна была их отклонить. Шестнадцатого июля 1914 г. началась австрийская бомбардировка Белграда. Россия не могла остаться в стороне от конфликта. Государь без колебаний ответил на призыв о помощи сербского королевича-регента Александра и, исчерпав сначала все попытки к сохранению мира, объявил мобилизацию. При общей готовности принять войну и при отсутствии где-либо твёрдой воли её предотвратить она стала неизбежной, и великие державы, связанные взаимными договорами и стратегическими расчётами, одна за другой втягивались в неё. Германия объявила войну России 19 июля, а Австро-Венгрия — 24-го.

В России весть об объявлении войны была встречена единодушно всеми слоями населения с невероятным энтузиазмом и необыкновенным подъёмом патриотических чувств. В день издания высочайшего манифеста 20 июля, в котором излагался ход переговоров, завершившихся объявлением войны Германией, площадь перед Зимним дворцом заполнилась народом; когда государь вышел на балкон, толпа опустилась на колени. Не смолкали крики «ура!» и пение народного гимна. В городах по всей стране происходили большие патриотические манифестации.

Великая война потребовала предельного напряжения всех сил огромной страны. Действующая армия опиралась на тыл, где происходила титаническая работа, требовавшая мобилизации всех ресурсов и перехода всей жизни на военные рельсы. Надо было снабжать армию всем необходимым: винтовками, пулемётами, артиллерией, снарядами, боеприпасами и т. п. В первые же месяцы войны во всех воюющих странах неожиданно выяснилась совершенная недостаточность запасов снарядов и боеприпасов, так как современная боевая техника увеличила их расход в непредвиденных масштабах. Если западные страны с широко развитой промышленностью справились с этой задачей сравнительно легко, то для России — страны преимущественно сельскохозяйственной — преодоление этих трудностей требовало времени и героических усилий. Надо было расширять промышленность, увеличить производительность, строить новые заводы и фабрики. Но ведь это была только одна из задач, тогда как нужды военного времени, помимо нужд мирного населения, охватывали буквально все стороны жизни. Государь возглавлял всю эту гигантскую работу и воодушевлял всех её участников, так же как он воодушевлял к борьбе с неприятелем свои доблестные войска.

Хотя с объявлением войны государь сам предполагал стать во главе армии, так как закон о полевом управлении был составлен в предвидении, что Верховным Главнокомандующим будет сам император, Совет Министров считал невозможным совмещение этой должности с обязанностями главы государства и настаивал на назначении другого лица, выставив двух кандидатов, из которых государь выбрал вёл. кн. Николая Николаевича. Сознательно воздерживаясь от непосредственного вмешательства в руководство ходом военных действий, чтобы избежать и тени двоевластия, государь тем не менее зорко следил за положением на фронте, давал руководящие указания и согласовывал операции наших войск с действиями союзников. Он несколько раз выезжал в Ставку для ознакомления с положением на месте, постоянно устраивал смотры войскам, отправляемым на фронт, и посещал некоторые участки фронта. Его моральное влияние для поддержания в войсках необходимой высоты духа было огромным и оказывало благотворное действие на всех — от рядового до самого Верховного Главнокомандующего. Однако пока положение на фронте не стало угрожающим, государь отклонял все предположения о более активном вмешательстве в руководство военными действиями. Но когда фронт в Галиции был прорван, государь приехал в Ставку и оставался там более недели. «Мог ли я уехать отсюда при таких обстоятельствах? — писал он государыне. — Это было бы понято так, что я избегаю оставаться с армией в серьёзные моменты. Бедный Н., рассказывая всё это, плакал в моём кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком... Он всё принимался меня благодарить за то, что я остался здесь, потому что моё присутствие успокаивало его лично».

Война, которую с таким энтузиазмом приняли поначалу русские люди, началась с серьёзных поражений. Русская армия отступала, и положение становилось всё сложнее, всё трагичнее. Отступали на всех фронтах. Либералы обвиняли во всём государя и его супругу — «немецкую шпионку». А государь надеялся на Бога... и на себя.

Великий князь Николай Николаевич плакал перед государем, бил себя в грудь, доказывал, что недостоин звания Верховного Главнокомандующего и даже истерически уверял, что застрелится. Царь слушал его, а сам вспоминал неземной и в то же время очень человеческий взгляд Пресвятой Богородицы на чудотворной Владимирской иконе, что в московском Успенском соборе. И мысленно спрашивал благословения...

Против смещения Николая Николаевича восстали не только родные императора, но и большинство министров. Однако в августе 1915 года государь, невзирая ни на чьи советы, осуществил своё решение, «принял на себя предводительство всеми сухопутными и морскими вооружёнными силами». Преданные государю люди вспоминали потом, что «как только помазанник Божий встал во главе своей армии, счастье вернулось к русскому оружию, и отступление прекратилось». Пресвятая Богородица пришла на фронт в иконе Своей Владимирской, по воле императора привезённой из Москвы, и благословила русское войско...

Когда Николай Александрович вопреки желаниям своей многочисленной родни принял на себя верховное командование армией, он стал часто брать с собой сына в Ставку, в город Могилёв.

— Мне кажется, Ваше Величество, — убеждал государя Жильяр, — что обилие сильных и далеко не самых приятных впечатлений плохо влияет на хрупкое здоровье Алексея Николаевича. Он становится нервным, рассеянным, не может хорошо учиться. Да и ход занятий сильно страдает, мы многое упускаем.

— Дорогой друг, я тоже примечаю всё то, о чём вы говорите, — отвечал Николай Александрович. — Но учёбу Алексей наверстает, а главные знания — знания самой жизни, которые получает сейчас, он уже не восполнит никогда, если нынче упустит. Алексей — будущий царь. Он должен воочию видеть уродство войны, дабы проникнуться здоровым отвращением к ней. Он не должен прятаться от зрелища страданий. Кроме того, в общении с солдатами Алексей утрачивает свою природную застенчивость. Государыня тоже согласна со мной. Ей безумно тяжело отпускать сына от себя, однако она готова пожертвовать не только образованием, но и здоровьем нашего мальчика ради той пользы, которую приносит ему пребывание на фронте.

С этим Жильяр не мог спорить. Он вспоминал напряжение в лице Алексея, совершенно особое задумчивое выражение его больших глаз, когда ребёнок самым внимательным образом выслушивал рассказы солдат, видевших смерть, расспрашивал их обо всём до мельчайших подробностей. Пьер также видел, какое потрясающее впечатление производит на самих солдат присутствие наследника, как воодушевляет оно этих суровых, привычных к страданиям воинов, как радует и поднимает боевой дух. Унаследованные от отца простота и доступность, внимательность и сострадание привлекали к себе простые сердца. Даже то, что одет цесаревич в обычную солдатскую форму... Нет-нет, как можно протестовать против подобных встреч? Разве можно забыть, как Алексей Николаевич впервые попал на перевязочный пункт близ линии фронта — небольшое здание в густом лесу? Как тогда изумились раненые! Сам царь с наследником внезапно появился перед ними в ночной час и говорил с каждым, подбадривая и произнося слова благодарности.

— Не робей, государь и ты, царевич, не робей, — через силу произнёс один раненый, едва шевеля губами. — Побьём немца. Народ ведь с вами.

Тогда одиннадцатилетний мальчик впервые увидел людей без рук и без ног, услышал стоны и крики, которых не могли сдержать страдальцы даже в присутствии государя. Алексей, сам познавший, что такое боль и близость смерти, почти оцепенел, увидев всё это в таком поражающем масштабе. Один солдат, страшно измученный, белый как мел, единственной рукой коснулся бледной щеки цесаревича, счастливо улыбнулся и вздохнул облегчённо. И Жильяр понял, что надо немедленно брать себя в руки, иначе сам он сейчас расплачется. А Алёша не плакал. Но весь следующий день ходил грустный, нервно и рассеянно отвечал на вопросы...

Николай Александрович тоже изменился. Он теперь казался ещё сильнее углублённым в себя, ещё более задумчивым. Он всё видел и всё знал. Его очень беспокоило, что на фронте появляются люди — свои, русские люди! — откровенно подбивающие солдат на предательство и дезертирство, клевещущие на царя и его семью, жаждущие поражения своей страны.

Но знал государь и другое. Он знал, что есть люди — и их немало, — которые совсем иное и думают, и говорят. «У государя такие глаза, что ни в жизнь не видел, до смерти не забуду, — почти плакал солдат, контуженный в позвоночник. — Люди говорили, что ему до нас дела нет... Теперь я знаю: то злодеи, хуже немца, всё брешут... Уж мне теперь сего не скажут... Коли Бог даст, выздоровею — убью всякого, кто скажет ещё такое подобное... Я видел его глаза и знаю теперь правду. В них слёзы были... сам видел. Сказать — не поверят: царь, император российский, и плачет... Смотрел на нас, искалеченных, и плакал... Знать, жалел. Видно, правду в полку учили, когда сказывали, что мы для него как дети. Как есть, отец по детям плачет... Помирать буду, не забуду его глаз...»

«Война, — говорил себе Пьер, тоскуя по Царскому Селу, по регулярным урокам с любимцем-воспитанником, по милым добрым царевнам, по всей этой мирной, тихой, наполненной любовью и радостью жизни, — и ничего с этим не поделаешь, война...»

Никто, наверное, не хотел предотвращения войны так, как хотел этого император. Однако не только он, многие понимали: политические умы не видят смысла в том, чтобы наказать маленькую Сербию, на территории которой совершилось вероломное убийство австрийского наследника престола — якобы во имя интересов славян. Смысл предстоящих военных действий заключался совсем в другом: ослабить российское могущество. Объявили войну не Сербии — объявили войну России, давнему покровителю славянского православного народа. И если Россия сделает вид, что ничего не произошло, если даст спокойно растоптать меньшего брата, то в конце концов найдётся западный политик, который скажет: «Среди сербских солдат мы заметили двух русских, стрелявших в немцев. Это значит, что Россия в этой войне выступала против нас. Мы объявляем войну России!» На не готовую к войне державу ополчатся объединённые европейские силы, и тогда... Но русское общество понимало всё прекрасно, хотя и катастрофически недооценило противника — в какой-то мере русские давили на своего государя. Политик и офицер, солдат и священник — все они понимали, что матери России брошен вызов. И жаждали этот вызов принять. Император, ненавидевший кровь и насилие, также прекрасно понимал, к чему идёт дело. России навязали войну — Россия вступила в войну.

Глава девятнадцатая СЁСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ. 1915—1916 годы

Александра Фёдоровна горько плакала, распростившись с

подшефным ей гвардейским уланским полком. Её любимица

Татьяна, тоже улан, как она сама себя называла, — ведь она

была шефом армейского уланского полка — стояла рядом с

креслом, в котором сидела мать, и ласково гладила её по плечу.

— Как тяжело прощаться с людьми, зная, что многие из них уже, быть может, никогда не вернутся домой, — говорила императрица сквозь слёзы.

Татьяна подавила вздох. Она вспоминала, как её мать, провожавшая на войну свой полк, не могла сдержать рыданий и какими взглядами при этом обменивались аристократы. Юная великая княжна была уверена, что уже сейчас во всех салонах только и разговоров, что о «бесстыдном лицемерии и актёрстве» её матери, которая якобы только и мечтает о победе Германии. Ведь брат Александры Фёдоровны, великий герцог Гессенский, немец; муж её сестры, принц Генрих, возглавляет флот вражеской армии. Какое наслаждение для сплетников! Какой простор для фантазии!

Сосредоточенная, вдумчивая Татьяна лучше сестёр примечала окружающее, лучше их была осведомлена о настроениях общества и переживала сильнее.

— Мама! Почему я не мужчина! Почему я не могу отправиться на фронт? И... почему не могу защитить вас, мои дорогие?

Государыня грустно улыбнулась.

— Ты и на своём месте хороша, моя милая. Каждый из нас должен делать всё, что может, на своём месте. Я уверена, что в это тяжёлое время ты станешь моей главной помощницей. Оленька очень умна и великодушна, но ей будет тяжело втянуться в работу с людьми. А работы будет много, друг мой, очень много!

— Я буду стараться, мама.

Александра Фёдоровна погладила руку дочери.

— Мне кажется, что всё это тяжкий, смутный сон. Что-то случилось, что-то оборвалось в нашей жизни, и уже ничего не будет так, как прежде. Как мог император Вильгельм решиться на эту войну? За что должны страдать обычные люди — русские, немцы? Я нисколько не сомневаюсь, что Россия одержит победу, но какой ценой! Сколько крови будет, сколько боли... Что мы сможем сделать? Как облегчить страдания?

— Мама! Я сделаю всё, всё смогу, чтобы быть полезной. Не плачь, моя родная! Господь не оставит Россию.

Через несколько недель по инициативе второй дочери императора был организован Комитет Её Императорского Высочества Великой Княжны Татианы Николаевны для оказания временной помощи пострадавшим от военных бедствий. Семнадцатилетняя Татьяна стала его почётным председателем.

Девушка не пропускала ни одного заседания своего комитета, но мало было бы толку от этого, если бы заседаниями дело и ограничилось. Нет, каждый конкретный случай, в котором людям требовалась помощь, разбирался самой великой княжной, всё проходило через её руки. Война разоряла людей, лишала крова, вынуждала бежать из родных мест — комитет организовывал выдачу пособий, помогал беженцам вернуться на родину при благоприятных обстоятельствах или же заботился об устройстве их на новом месте. Для тех, кто мог работать, подыскивалась работа, кто не мог — размещались в благотворительных учреждениях, где за ними ухаживали. Такие учреждения создавались прямо при комитете. Через Татьяну проходили и пожертвования от благотворителей. И всегда жертвователи получали благодарственные письма: «Княгиня Ольга Валериановна. Получила Ваше пожертвование в пользу близкого моему сердцу населения, пострадавшего от военных бедствий, выражаю Вам мою искреннюю признательность.

Остаюсь к Вам неизменно благожелательною. Татиана».

* * *

— Ах, Николай Павлович, — Александра Фёдоровна смотрела на Саблина с материнской любовью и признательностью. — Кажется, не так уж много времени прошло с начала войны, а сколько же изменилось — вся жизнь перевернулась.

Саблин, давно уже любимый флигель-адъютант государя, теперь был назначен состоять при Николае II во время его пребывания на театре военных действий.

— Не могу не согласиться с вами, государыня. Тяжко...

— Да, Николай Павлович, представляю, насколько тяжело вам на фронте, и это, конечно же, ни с чем не сравнить. Но поверьте мне, то, что я вижу здесь, в тылу, заставляет меня страдать не меньше. Мне бы очень хотелось ошибаться. Но я вижу, что люди ведут себя так, словно ничего этого нет — ни смертей, ни траура, ни потерь. Горько наблюдать за тем, как люди стремятся нажиться на страшной войне, думают лишь о собственной выгоде! Но сильнее всего меня возмущает наше светское общество. Если не откровенные балы, так дорогостоящие увеселения, ужины и обеды, театры и клубы... Бриллианты, наряды... Подумайте, сколько можно было бы принести пользы раненым, осиротевшим, потерявшим кров с помощью тех средств, что тратятся на всю эту непрекращающуюся роскошь! А ведь дворяне на то и поставлены Богом над всеми сословиями, чтобы принимать на себя первые удары и показывать всем достойный пример. Мне тяжело ездить из Царского Села в Петроград, я задыхаюсь в атмосфере эгоизма и бездушия. Я знаю, что христианин должен думать прежде всего о своих грехах, но ведь я волей Господа — императрица этой дорогой моему сердцу страны. Я не могу не болеть сердцем, видя такое положение дел!

— Да, государыня... конечно же... я понимаю...— отозвался Саблин и подумал о том, что со стороны императрицы это не просто слова: вид великих княжон в заштопанных, но таких же прелестных и аккуратных, как прежде, платьицах свидетельствовал их истину. Николай Павлович знал, что с начала войны для этих славных девушек, так же как и для их матери, не шилось новых платьев, потому что все личные средства царской семьи шли на лазареты, приюты, благотворительные учреждения. Ему так и представилось, как усердная Татьяна сосредоточенно зашивает случайно порванную юбку, не только свою, но, возможно, и старшей сестры, потому что это небесное создание Ольга Николаевна вряд ли любит такую работу. Ольга...

Ольга, сидевшая рядом с матерью, украдкой посматривала на Саблина, лицо которого с возрастом стало ещё более привлекательным и выразительным, чем раньше, а в глазах затаились боль и какая-то безнадёжная усталость... Сейчас ему около тридцати шести. Помнит ли он их дружбу, сложившуюся на яхте «Штандарт»?

Императрицу Саблин слушал с пониманием и сочувствием, но как-то рассеянно. Он друг семьи, настолько близкий, что его запросто приглашают к столу. С ним откровенны так, как только возможно сейчас, в эти жестокие дни, когда ни с кем нельзя быть откровенным. И Николай Павлович по-прежнему оправдывает и дружеское расположение к себе, и доверие. Но — это могла заметить только по-прежнему любящая его Ольга — он стал каким-то другим. Словно ему вдруг страстно хотелось сорваться куда-то с места, убежать от войны, от горечи этой жизни... от всех.

Саблин наконец поймал робкий взгляд и ответил девушке тёплой улыбкой. Старшая царевна просияла. Как бы то ни было, он любит её, пусть даже как младшую сестру, но ведь сейчас, в эти горькие дни, когда поводов для слёз намного больше, чем для веселья, — какое же это утешение!

* * *

Когда началась Первая мировая война, юная принцесса Ольга, склонная ко всему утончённому, так любящая поэзию и уединение, вынуждена была оставить свой славный мирок и... растерялась. Она даже немного завидовала Татьяне, которая напоминала вольнолюбивую птаху, вырвавшуюся наконец из золотой клетки. Сестра так и кипела энергией, она председательствовала в своих благотворительных комитетах, полностью погружалась в их деятельность, а закончив с комитетскими делами, мчалась в царскосельский лазарет, чтобы в качестве операционной сестры присутствовать при тяжелейших операциях. К ночи Татьяна едва держалась на ногах. Как про маленькую Анастасию говорили, что это прирождённая актриса, так всем, мало-мальски знакомым с медициной, было ясно, что из Татьяны Николаевны получился бы превосходный врач; даже в этом она уподобилась матери, которую профессиональные доктора уважали за врождённый талант к медицине.

Ольга же не любила председательствовать, не любила выступать публично и просто диву давалась, насколько быстро реагировала Татьяна на любые просьбы о помощи: как по волшебству в руках у неё оказывались блокнотик и карандашик, очень деловито и подробно великая княжна расспрашивала обо всех интересующих её подробностях, записывала и никогда потом не забывала в тот блокнотик заглянуть.

В операционной Ольга работать не могла — в конце рабочего дня ей становилось плохо.

И тогда она, великая княжна, старшая царевна, которую царственный отец прочил в русские императрицы, целиком и полностью взяла на себя грязную работу, ту, на которую у Татьяны уже не хватало сил из-за постоянных дежурств в операционной. Ольга наравне с простыми сёстрами милосердия убирала за ранеными, кормила их, переворачивала, исполняла любые их поручения.

Татьяна многим напрасно казалась гордой и недоступной — точь-в-точь как мать; Ольга же — вылитый отец — с любым человеком находила общий язык и очень скоро почувствовала, как от раненых изливаются на неё любовь и тепло их благодарных душ.

Старшая великая княжна, как и мать, и сёстры, никогда не задумывалась о том, что многие из этих благодарных солдат не имеют представления, что она — дочь царя. Бывало, что она в полном бессилии, уже без мыслей и чувств, падала на стул возле кровати очередного раненого, а он улыбался ей во все усы:

— Устала, сестричка?

— Это хорошо, что устала.

— Что ж хорошего?

— Значит, поработала.

— Этак тебе на хронт надо.

— Да я прошу-прошу отца, а он не позволяет, говорит, здоровьем слаба.

Солдат задорно подмигивал:

— Ну а ты плюнь на отца да езжай.

Ольга смеялась:

— Да не могу плюнуть! Очень уж мы друг друга любим.

Как далеки от этого были любимые книги, попытки слагать стихи, фортепианный Чайковский... И Ольга думала так же, как её любимый учитель французского, нынче в Могилёве присматривающий за Алексеем: «Да, это война...»

Юный офицер, первый день пребывающий в царскосельском лазарете, во все глаза смотрел на сестру милосердия, потому что ничего подобного он никогда не видел. Высокая и тоненькая, в обычном костюме с вышитым крестом, в простой косынке, бледнолицая аристократичная девушка с широко расставленными внимательными глазами, поэтичный взгляд которых казался странным по сравнению с общей собранностью и деловитостью их прекрасной обладательницы.

Пройдёт время, бывшего пациента царскосельского госпиталя будут допрашивать новые власти, и он, вспомнив строгое лицо чудесной девушки, признается: да, был безнадёжно влюблён во вторую дочь императора Николая. Что, монархический заговор? Смешно говорить о каких-то заговорах, но он всегда был монархистом и от убеждений своих не отречётся. За контрреволюционную деятельность, организацию монархического движения и близость к семье последнего монарха бывший царский офицер был расстрелян. Имя его — Николай Гумилёв...

А нам осталось коротенькое стихотворение, посвящённое поэтом младшей, Анастасии:

Её Императорскому Высочеству Великой княжне Анастасии Николаевне ко дню рождения

Сегодня день Анастасии, И мы хотим, чтоб через нас Любовь и ласка всей России К Вам благодарно донеслась. Какая радость нам поздравить Вас, лучший образ наших снов. И подпись скромную поставить Внизу приветственных стихов. Забыв о том, что накануне Мы были в яростных боях. Мы праздник пятого июня В своих отпразднуем сердцах. И мы уносим к новой сече Восторгом полные сердца. Припоминая наши встречи Средь царскосельского дворца. 5 июня 1916 года Прапорщик Н. Гумилёв. Царскосельский лазарет. Большой Дворец.

Ещё один великий русский поэт сохранил для нас своё воспоминание о служении России царских дочерей. Сергей Есенин служил в это же время в царскосельском лазарете санитаром. Поэт с исключительным уважением относился к великим княжнам. Свидетельство тому — стихотворение «Царевнам», написанное ко дню именин вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и её внучки, великой княжны Марии. Концерт в честь именин состоялся в лазарете №17 Феодоровского городка 22 июля 1916 года:

В багровом зареве закат шипуч и пенен, Берёзки белые стоят в своих венцах. Приветствует мой стих младых царевен И кротость юную в их ласковых сердцах. Где тени бледные и горестные муки. Они тому, кто шёл страдать за нас. Протягивают царственные руки, Благославляя их к грядущей жизни час На ложе белом, в ярком блеске света. Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть... И вздрагивают стены лазарета От жалости, что им сжимает грудь. Всё ближе тянет их рукой неодолимой Туда, где скорбь кладёт печать на лбу. О, помолись, святая Магдалина, За их судьбу.

Великие княжны Мария и Анастасия по малолетству не могли стать сёстрами милосердия, не могли председательствовать в общественных благотворительных комитетах, но они могли шить и вязать вещи для солдат, могли навещать раненых в лазаретах, ухаживать, утешать, болтать с ними и петь песни. Настя умела своими шутками да весельем поднять даже мёртвого, и потом довольная маленькая Швибз гордо заявляла сёстрам:

— При мне даже раненые пляшут!

Романова первая, Романова вторая, третья, четвёртая — так именовали себя великие княжны в госпитале. Просто сёстры Романовы...

А за всем за этим стояла Аликс. Постаревшая, ослабевшая Аликс в тех же комитетах и операционных проделывала самую чёрную работу, от которой из-за юного возраста освобождали даже выносливую Татьяну... Между тем всё громче раздавались в адрес императрицы лживые, язвительные слова: «Немка... Шпионка...»

— Это же немыслимо! Нет, вы только рассудите: пленным немецким офицерам деньги и подарки от русской императрицы! — ораторствовал молодой офицер.

— Ничего удивительного, — наперебой вещали гости, собравшиеся малой компанией в одном весьма приличном доме в Могилёве.

— Странно, однако, что это вас так задевает.

— Ведь всем известно, что...

— Но как же совесть... хотя бы видимость приличий? — вновь вопросил оратор. — Ведь в этом же госпитале страждет множество русских раненых, а посланец нашей Алисы даже не подумал посетить их палаты.

— Позвольте, — вспыхнул Пьер Жильяр и поднялся с места. — Вы это знаете наверное?

— Конечно. Этот человек...

— Какой человек, простите? Можете назвать имя, фамилию?

— Нет, я не знаю.

— Откуда же такая уверенность, что он прислан именно от императрицы?

— Но... он так заявил.

— Заявил? А вам не пришло в голову, что хоть какие-то официальные документы при нём, как при посланце из Петербурга, должны были бы присутствовать.

— Ну-у... у него, наверное, были какие-то бумаги.

— Какие бумаги? Кем подписанные? Вы их сами видели?

— Нет, — вдруг смутился оратор, — но мне рассказывали...

— Сударь! — обычно сдержанный Жильяр теперь с трудом сохранял самообладание. — А не кажется ли вам, что, храня честь мундира русского офицера, вам не следовало бы столь опрометчиво и легкомысленно порочить имя вашей императрицы, следуя грязным слухам, рождённым из явной провокации? Будьте уверены, я попрошу выяснить, в чём тут дело. Но уверяю вас, это расследование будет способствовать только посрамлению тех, кто распускает сейчас недостойные сплетни.

Офицер отвернулся от Жильяра и притворновесело заговорил о чём-то другом...

Дело действительно попытались прояснить. «Посланец императрицы» исчез без следов. Угнетённый Жильяр мучился: «Везде провокаторы... предатели... О Боже! Что же станется с этой страной?!»

Глава двадцатая ОТРЕЧЕНИЕ. 1916—1917 годы

Новгород. Декабрьский морозец. Земля новгородская зимой

совершенно особенная: серебристые купола, стройные стены

храмов и монастырей — белокаменные, без узоров — на фоне

сверкающего инея, густого снега и строгих зимних пейзажей.

Новгород не Петербург: императрицу, приехавшую с дочерьми

помолиться в знаменитом Софийском соборе, посетить монастыри

и лазареты, восторженно приветствовал в огромном стечении народ;

это и были истинные верноподданные. Гудели старинные колокола,

со звоном сливались радостные возгласы благодарных русских людей,

что не за страх, а за совесть громко приветствовали царицу-матушку,

всей России хозяйку.

Государыня с благоговением посещает новгородские храмы. Юрьев — старейший монастырь Святой Руси. Десятинный монастырь. Государыня заходит в маленькую келейку. Местная старица Мария Михайловна лежит на железной кровати, в веригах. Худые руки странной старушки молитвенно вскидываются к государыне:

— Вот идёт мученица царица Александра!

Старица обнимает императрицу и благословляет её... Прозорливица знает, что ей самой осталось жить лишь несколько дней.

Те, кому довелось стать свидетелями этой сцены, быть может, посчитали, что мученичество царицы духовное, ибо ни одна русская государыня не претерпевала за всю жизнь столько напрасной клеветы. Ещё не знал никто, что пройдёт несколько месяцев, и наступит второе марта 1917 года: император Николай II вынужден будет отречься от престола. Россия, после принятия императором Верховного командования уверенно шедшая к победе, отныне обречена.

Когда-то государь император Александр II под давлением политиков и общественности попытался ввести в России конституционный строй правления. Но свершилось страшное и непредсказуемое: подписав акт о вступлении подчинённой ему страны на западноевропейский путь развития, император в тот же день был убит террористом. Новый царь, Александр III, сразу же разорвал акт, подписанный отцом...

Через много лет, незадолго до своей смерти, могучий царь Александр Александрович уединился с сыном Николаем, и тогда наследник воспринял завещание о хранении самодержавия как последнюю монаршую и отцовскую волю.

«Тебе предстоит взять с плеч моих тяжёлый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как нёс его я и как несли наши предки. Я передаю тебе царство, Богом мне вручённое. Я принял его тринадцать лет назад от истекавшего кровью отца... Твой дед с высоты престола провёл много важных реформ, направленных на благо русского народа. В награду за всё это он получил от русских революционеров бомбу и смерть... В тот трагический день встал предо мною вопрос: какой дорогой идти? Той ли, на которую меня толкало так называемое передовое общество, заражённое либеральными идеями Запада, или той, которую подсказывали мне моё собственное убеждение, мой высший священный долг государя и моя совесть. Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовали только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить всё, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя притом, что ты несёшь ответственность за судьбу твоих подданных пред Престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего царского долга да будет для тебя основой жизни».

Император Николай Александрович никогда не забывал отцовского завета и не собирался менять самодержавную форму правления, единственно приемлемую для исторической Руси, на нечто непонятное для простого русского народа под названием «республика». Этого ему и не смогли простить деятели, жаждущие вывести «отсталую Россию» на западный путь развития. Слишком многие тогда искренне поверили, что корень всех зол и несправедливостей — в самодержавии, и смена формы правления повлечёт за собой улучшение жизни. Никто не хотел думать о том, что даже самое демократическое правление не сделает бедных богаче, а богатых — беднее. Призрак равенства между людьми, утерянного человечеством в грехопадении, затмил нерушимую истину — каждый человек уникален, и каждому уготован Богом свой путь. Невозможно человеку осчастливить мир, если прежде не очистит он своё сердце.

Но тем не менее жажда добиться нового правления — и конечно же собственной выгоды при новом правлении! — была столь сильна, что враги царя как от правительства, так и от революционно настроенных масс понимали: медлить нельзя. Война подходила к победному концу. Впоследствии будет отмечен тот факт, что если Петру I понадобилось девять лет, чтобы побеждённых под Нарвой обратить в победителей Полтавской битвы, то нечто более грандиозное император Николай проделал за полтора года, после того как взял на себя функции Главнокомандующего. Понимали это не только друзья, но и враги. В том числе враги внутренние. Немецкие шпионы действовали успешно и вовсе не там, где их искали, — не в царском дворце и не в Марфо-Мариинской обители, где подвизалась инокиня Елисавета, великая княгиня Елизавета Фёдоровна, но в первую очередь среди творцов революции.

Все, кто жаждал — с различными целями — падения самодержавия, не могли не понимать, что после успешного окончания войны, которое не за горами, император Николай станет настолько популярен среди народа, что будет недосягаем для интриг и политической возни. Значит, надо спешить. Надо ловить момент. И момент настал, когда в столице начались подстроенные провокаторами беспорядки. В лавки не завозили хлеб — не завозили намеренно, преступно. Хлебный бунт был срежиссирован талантливо, а толпа даже не задумалась, в чьём спектакле она играет. Можно было предположить, что люди не поддадутся на провокацию, что всегда во время войны бывают весьма существенные трудности, в том числе и с продовольственным снабжением. Но там, где истинные патриоты старались терпеть, подогретая революционерами толпа предпочла крушить и грабить магазины, убивать городовых.

Начавшись с предательства и беззакония, революция не могла закончиться ничем иным.

Но её творцы пока что этого не понимали. Сейчас все противники императора действовали заодно, сами того не сознавая. О распре, которая неумолимо должна была вскоре начаться, мало кто задумывался.

Николай Александрович разумно полагал, что беспорядками в столице должна заниматься городская полиция, а не император. Он приказал немедленно прекратить бесчинства. Однако масштабов их не представлял, так как получал доклады, в которых нарочно преуменьшалось значение происходящего. Но предчувствие, тревога, волнение — всё это в сочетании с естественной усталостью вызвало болезненную реакцию. Николай писал супруге из Ставки: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было. Но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы».

И вот он вертит в руках телеграмму от жены: «Уступки неизбежны. Уличные бои продолжаются. Многие части перешли на сторону врага. Аликс».

Уступки? Нет, уступок он не хотел. В помощь городской полиции выступает из Ставки по повелению императора корпус генерала Иванова. Сам Николай спешно отправляется в Царское Село, и... путь своему государю преграждают мятежные солдаты.

Поразмыслив, Николай решает ехать в Псков. Там — командующий Северо-Западным и Северным фронтами генерал-адъютант Рузский. Его войска можно подтянуть к Петрограду.

На псковской станции царя никто не встречает. Никакого почётного караула. Пустота. Предательство, охватившее Россию мерзкими щупальцами, ширилось, росло...

«Гвардейцы... мои гвардейцы... даже они», — было очень больно. За что?

— Вашему Величеству, увы, не остаётся ничего, как сдаться на милость победителя, — генерал-адъютант Рузский глядел на государя в упор, изо всех сил стараясь придать взгляду выражение сочувствия и преданности. Николай вздрогнул.

— Что?

Рузский опустил глаза. Теперь он ощущал на себе пристальный взгляд императора, взгляд печальный, вопрошающий и взыскующий, и пальцы генерал-адъютанта задрожали, когда он перебирал тексты телеграмм. Рузский заметно злился на себя за это.

— Вы можете видеть, Ваше Величество...

Телеграммы от командующих фронтами, от генералов, от соратников — от тех, кому царь доверял больше, чем себе... И все — только об одном: его, помазанника Божия, русского императора и Верховного главнокомандующего, призывали совершить «благородный акт патриотизма» — отречься от престола. Что за бред? Почему так случилось? И почему именно сейчас, когда идёт война?

Николай отошёл к окну вагона, отодвинул занавеску. Бледность его поразила окружающих. Царь смотрел в окно и ничего не видел: слёзы застилали глаза. Спиной он чувствовал пристальные взгляды вчерашних преданных друзей и сподвижников, решивших затеять смуту в трудное военное время... Они напряжённо ждали его окончательного решения, а он не спешил.

Это было истинное безумие, массовая истерия. Председатель Государственной Думы Родзянко в Петербурге, генерал Алексеев в Ставке, генерал Рузский здесь, в Пскове, и, конечно же, родной дядя, великий князь Николай Николаевич, командующий Кавказским фронтом, отстранённый царём от Верховного командования... Дядя умолял об отречении «коленопреклонённо»! Но их мнения теперь уже мало что значили для Николая Александровича. Он думал сейчас о своих гвардейцах, тоже недавно столь преданных и... предавших. Вспомнилась Татьяна и её полк, шефом которого она являлась... Самая деятельная, с присущей ей чёткостью, дочь пресекала всяческие безобразия и своими разумными попечениями о порядке очень и очень облегчала жизнь солдат. И они тоже предали...

Но тут же перед мысленным взором Николая Александровича встали не лица господ генералов, требующих от него отречения, но искажённые страданием лица — нет, лики! — раненых и увечных. Царь словно слышал их голоса:

«Не бойсь, государь. И ты, царевич, не бойсь... Побьём мы немца. Как есть побьём!»

И царь заплакал. Но никто не видел его слёз.

Рузский и все, кто находился здесь сейчас, ждали, напряжённо ждали. Тишина становилась невыносимой, а Николай не оборачивался, продолжая размышлять.

Что ж, общая картина была вполне ясна императору. Бывшему императору? Государственная Дума, так долго рвавшаяся к власти, похоже, весьма близка к осуществлению цели. Её представителям всё равно, что Его Величество подписал указ о приостановлении деятельности Думы и Государственного совета на месяц. Главное — подчинить себе войска. И, поддавшись общей революционной истерии, гвардейские и казацкие части Петрограда и Царского Села переходят на сторону Думы.

Было, однако, и то, о чём Николай пока не знал. Царь ещё оставался царём, а генералы уже вовсю хозяйничали в его империи, как у себя на кухне. Генералы Алексеев и Рузский самовольно отозвали войска, которым приказом государя надлежало усмирить бунтовщиков в Петрограде и Царском Селе. Генерал Иванов, не дойдя до Царского, повернул обратно в Ставку...

Но всё это государь уже предчувствовал. Масштаб предательства ясно раскрывался перед ним... Вспомнились Саровские торжества, могучий всплеск верноподданнических чувств... И кажется — как давно это было! В очередной раз повторил про себя Николай слова роковых пророчеств, о которых думал он и в прошедшую ночь, проведённую без сна...

Вместо сна он молился. Царь, ощущавший, что родная страна отвергает его, молился Пресвятой Заступнице Руси о том, чтобы Она не оставила несчастную, погибающую, обманутую Россию...

А потом Николай зажёг свечу. Её слабого света было вполне достаточно в вагоне, который отныне — это совершенно ясно — стал его тюрьмой...

Помолившись, царь открыл Священное Писание. Единственная свеча хорошо освещала страницы. Пальцы Николая сжимают карандаш. Царь читает Библию, читает вдумчиво и с любовью, читает, обретая в ней последнюю надежду и утешение...

«...Не бойся, ибо Я с тобою», «...Бог твой есть Бог благий и милосердный; Он не оставит тебя и не погубит тебя...», «...Бог ваш идёт пред вами; Он будет сражаться за вас...» И карандаш, повинуясь порыву сердца того, кто держит его в пальцах, подчёркивает и подчёркивает фразы...

Николай всё яснее понимал, что читает он сейчас про себя самого. Разве Библия — книга не о каждом из нас? Но не каждый из нас царь: «...что мне делать с народом сим? ещё немного, и побьют меня камнями». «...Господи, для чего Ты мучишь раба Твоего? И почему я не нашёл милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил в чреве весь народ сей? И разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его в недре твоём, как нянька носит ребёнка?.. Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжёл для меня...»

Испугался ли Николай Александрович? Страх был ему неведом. Просто устал? Конечно, он очень устал, но он привык всю жизнь бороться с собой. Так что же? Просто понимал, что отречение, которое вымаливают, а по сути требуют от него, — пустая формальность. Потому что отречение уже произошло: Россия отреклась от него, от своего государя. И это страшный грех и беда, ведущая, быть может, к иным немыслимым бедам. И нынче, стоя у окна, думая о пророчествах и о вычитанном вчера в Библии: «ещё немного, и побьют меня камнями», Николай пришёл к простой и страшной мысли: «Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России, и я буду этой жертвой. Да свершится воля Божия!»

Царь обернулся к ожидающим его решения.

— Хорошо. Я отказываюсь от престола.

Он перекрестился.

Отречение состоялось в пользу брата — великого князя Михаила. Сыном своим Алексеем Николай пожертвовал бы ради истинной пользы России, ради государева долга, но «им» он царевича доверить не мог. И не хотел.

Глава двадцать первая ПРОЩАНИЕ С АРМИЕЙ. 1917 год, март

Нужно было подписать манифест об отречении. Николай

горько усмехнулся. О каких манифестах можно говорить,

когда совершается беззаконие?

Он составил телеграмму:

«Ставка. Начальнику штаба.

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и, в согласии с Государственною Думою, признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с Себя Верховную Власть. Не желая расстаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаём наследие Наше Брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним повиновением Царю в тяжёлую минуту всенародных испытаний и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

Николай».

И подписал эту бумагу карандашом — тем самым, что подчёркивал в Библии взволновавшие его слова. Но «им» и этого было достаточно. Стоило лишь добавить в начало этой бумаги «Божьей милостью Мы, Николай II, император Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем Нашим верноподданным...» — и дело сделано.

В эту ночь со 2 марта бывший император Николай Александрович коротко и сдержанно запишет в дневнике: «Пришли ответы от всех командующих... Суть та, что во имя спасения России, удержания армии на фронте... нужно сделать этот шаг. Я согласился... В час ночи уехал из Пскова с тяжёлым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман».

Царский поезд, ставший пленённому государю тюрьмой, уезжал в ставку. «Победители» милостиво разрешили бывшему царю и Верховному главнокомандующему попрощаться с армией.

В Могилёве на вокзале встретил Николая генерал Алексеев. Взгляды их пересеклись — свергнутого императора и человека, которого он привык считать своей правой рукой и который тоже предал. Алексеев опустил глаза... и снова поднял. Он не предполагал, что ему так тяжко будет увидеть государя вблизи после всего, что сделали они, доверенные лица. Генерал с волнением отметил бледность Николая и синеву под светлыми грустными глазами и в то же время поразился его внешнему самообладанию. Ни слова упрёка не услышал Алексеев, а взгляд прекрасных, незабываемых глаз был не упрекающим, а взыскующим. Отвергнутый монарх не требовал ничего по отношению к себе, взор его побуждал совсем к иному — посмотреть в собственную душу. И Алексеев, будучи не в силах противиться этой побуждающей силе, заглянул в себя. И ужаснулся: «Что же мы натворили?!» Сердце ёкнуло, и генерал похолодел. Николай уже не смотрел на него, усаживаясь в автомобиль, а Алексеев всё ещё не мог прийти в себя, поражённый внезапным открытием, что действия его, которые он искренно считал направленными на благо России, определяются одним позорным и ёмким словом — предательство.

Наступил день прощания императора с армией. В зале, где должен вот-вот показаться государь, всё возрастало и возрастало напряжение, все смотрели на дверь, и во многих глазах, так же как и в глазах генерала Алексеева, затаилось чувство неуверенности, вины и — тоски.

Николай вошёл в залу ровно в одиннадцать часов. Он был совершенно спокоен и, единственный из присутствовавших, производил впечатление человека, полностью в себе уверенного. Дружески кивнул Алексееву и сказал ему несколько приветственных слов, потом поздоровался с военными.

— Здравия желаем, Ваше Императорское Величество, — грянуло в ответ. Грянуло, однако, не так громко, дружно и слаженно, как обычно...

Николай вышел на середину зала, спокойно оглядел всех собравшихся — великих князей, генералов, офицеров, солдат, свитских, гражданских. Все замерли.

— Сегодня я вижу вас в последний раз, — ясно и отчётливо произнёс государь. — Ибо такова Божия воля и следствие моего решения.

Едва он проговорил эти слова, как послышалось чьё-то сдавленное рыдание. Тут Николай впервые изменился в лице, и тщательно скрываемое волнение пробилось-таки наружу. Он немного помолчал, затем, уже ни на кого не глядя, продолжил речь. Благодарил войска за верную службу (всхлипывания послышались уже из разных концов залы), выражал уверенность, что враг будет непременно разбит, и завещал драться до победного конца.

Всхлипы, переходящие в откровенные рыдания, становились всё слышнее, всё громче, звучали теперь уже отовсюду. Николай, теряя хладнокровие, взял-таки себя в руки и закончил речь. Генерал Алексеев выступил с ответным словом. Слушал его государь рассеянно, но внимательней и пристальней, чем при встрече на вокзале, глядел в глаза своего бывшего соратника. Алексеев сбивался и заикался под этим взором, но не мог отвести глаз. Сердце леденело. Через много лет в смертельной агонии он будет помнить только об этом, только это переживать вновь и вновь — глаза царя, бывшего уже, да свои мучительные попытки не покраснеть под светлым взором от бьющего в виски из глубины души слова «предатель»...

Закончил свою речь Алексеев скомканно, неловко. Он прощался с царём взглядом и мысленно просил прощения, но не было ни сил, ни решимости крикнуть перед всеми: «Братцы, да что же мы делаем-то?» А царь вдруг подошёл вплотную и... обнял генерала.

И тут уже всех прорвало — от солдата до великого князя. Казалось, стены сотрясались от тяжёлых мужских рыданий. Офицеры Георгиевского батальона подхватили своего товарища: слабый от ран, тот рухнул без сознания. На другом конце залы упал в обморок бывалый солдат. Как женщина, рыдал в истерике великий князь Александр Михайлович, тот, который вместе с родственниками изводил государыню-императрицу постыдной клеветой.

Николай грустно переводил взгляд с одного на другого.

— Не покидай нас, батюшка! — услышал он. В ответ бывший царь поклонился присутствовавшим и твёрдым шагом направился к выходу. Солдаты и офицеры бросились за ним, некоторые упали на колени.

— Нет-нет, этого не нужно, — мягко сказал Николай Александрович и вышел из залы. Рыдания, истерики и обмороки не обманули его. Свергнутый монарх прекрасно знал о том, что будет завтра.

А назавтра все, кто рыдал и умолял государя не покидать их, громко присягнули на верность новой власти.

Оправился и генерал Алексеев от мучившего его стыда, на время подавил воспоминание о взыскующих государевых глазах, вновь взыграл в нём революционный настрой. «Низложенный император понимает необходимость и разрешил немедленно снять вензеля и аксельбанты», — телеграфировал он генералу Брусилову.

Россия оделась в кумач.

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от Престола Российского, власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжёлую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.

Кто думает теперь о мире, кто желает его — тот изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

Твёрдо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведёт вас к победе святой великомученик и Победоносец Георгий.

Николай.

8-го марта 1917 года.

Ставка».

Это был последний приказ императора Николая Александровича, так и не дошедший до войск. Ни к чему были узурпаторам подобные приказы! За день до его подписания Временное правительство решило: «Признать отрёкшихся императора Николая II и его супругу лишёнными свободы»...

Глава двадцать вторая В ЦАРСКОМ СЕЛЕ. 1917 год, март

В Петербурге, называвшемся теперь Петроградом, разрастались

беспорядки, а переход преданных полков на сторону мятежников

просто потряс Александру Фёдоровну. Императрица ждала

возвращения супруга с нетерпением и всё возраставшей тревогой.

Положение между тем становилось всё хуже и хуже.

Погода была под стать настроению: очень неприятной может быть начинающаяся весна, ещё и поспорит холодом с лютой зимой. Тёмно-серые тучи без просвета затягивали небо, мелкий, но обильный снег сыпал из туч, его сметал ветер под дворцовые окна...

А во дворце — инфекция кори: царевич Алексей поиграл с одним из своих друзей, маленьким кадетом, а потом вдруг закашлял; у красавицы Ольги сыпью покрылось всё лицо. Брат и сестра слегли; следом заболела и Татьяна. Александре Фёдоровне не впервой было ухаживать за больными — она сама и ходила за своими детьми, одетая в белый халат сестры милосердия. Но сколь ни сильно было материнское беспокойство, оно не затмевало беспокойства за происходившее в стране.

Доктор Деревенко спешно примчался в Александровский дворец из лазарета.

— Что-нибудь новое? — встревоженно спросил Жильяр.

Доктор отчаянно махнул рукой.

— И не говорите! Век бы не знать таких новостей... В окрестностях столицы все железные дороги заняты бунтовщиками.

— То есть вы хотите сказать...

— Да, весьма, весьма затруднительно будет теперь государю приехать в Царское Село. Как доложить об этом Её Величеству, даже не знаю. Это известие убьёт её!

Жильяр покачал головой.

— Нет. Государыня держится сейчас лучше всех нас. Никогда не предположил бы, что в женщине может таиться столько несокрушимой воли. Скажите ей прямо сейчас и без обиняков. Хотя один Бог знает, как тяжко будет ей это услышать...

— Мама, что это такое? — Алексей только что проснулся, вернее, очнулся от тяжкого болезненного сна, лоб его пылал под материнской рукой.

Александра Фёдоровна сама была обеспокоена криками и выстрелами, которые слышны были даже здесь, в комнате цесаревича. Но не рассказывать же больному мальчику о том, что в Царское Село из Петрограда прибыли на грузовиках мятежники и принялись вовсю дебоширить и пьянствовать.

— Это учения, малыш, — только такое объяснение и пришло в голову измученной, уставшей государыне. Ребёнок посмотрел на мать с тревогой, в блестящих от жара глазах мелькнуло недоверие, но он не стал переспрашивать.

А вскоре пришло известие, что толпа ошалевших от кровавого бунтовского хмеля солдат идёт ко дворцу с пулемётами. Александра Фёдоровна замерла у окна и, слушая звуки бестолковой стрельбы, наблюдала, как охранявшие дворец войска занимают позицию. Рядом стоял обеспокоенный Жильяр.

— Столкновения не избежать, — тихо сказала государыня. — Но ведь невозможно это допустить!

Она обернулась к Пьеру, и он увидел в её глазах слёзы, так не вязавшиеся с удивительно спокойным видом Александры Фёдоровны и хладнокровным тоном, каким произнесла она свои слова. Он понял вдруг: это слёзы не страха или волнения, это слёзы матери о непокорных, обезумевших, озлобленных детях...

Мария как-то держалась. Милая, тихая, мужественная царевна. Она была очень сильной, в деда Александра III, и здоровый организм пока что не устал бороться с заразой, уже свалившей её брата и старших сестёр. Александра Фёдоровна, не снимавшая костюм сестры милосердия, накинула поверх шубу и подозвала Марию. Шуба распахнута, несмотря на ночной мороз: солдаты должны видеть её одеяние.

— Я иду к ним не как государыня, а как сестра милосердия моих детей.

Дочь понимающе кивнула. Также наспех одевшись, она последовала за матерью-императрицей.

Темно. Густой снег, наметённый за день, отражает свет фонарей, в неярком сиянии которых беспорядочно кружат бесформенные снежинки — словно танцуют в сумасшедшей пляске. Защитники дворца готовятся к бою. Переходя от одного к другому, царица и великая княжна ободряют солдат так, как умеют делать это только они — члены самой удивительной, самой близкой к народу семьи русских государей.

— Я не хочу, чтобы нынче пролилась хоть капля крови, — звучат слова Александры Фёдоровны.

И в эту ночь кровь не пролилась. Защитники под влиянием слов государыни не совершили никакой оплошности, и бунтовщики, видимо, протрезвев ненадолго, отступили.

Второго марта, в день отречения, о котором во дворце ещё не знали, Александре Фёдоровне доложили о том, что двоюродный брат императора великий князь Кирилл Владимирович, нацепив красный бант, отозвал из числа дворцовой охраны гвардейский экипаж и повёл его присягать Думе. Воины, которые той тревожной ночью внимали словам государыни и, казалось, прониклись ими, нынче спокойно подчинились предательскому распоряжению великого князя и ушли за ним.

— Эти ушли, уйдут и другие, — голос царицы прозвучал глухо и без эмоций. На лице её сейчас ничего не было, кроме усталости и следов постоянного недосыпания последних дней. В императорском дворце ощущалась сейчас непривычная пустота: прислуга начала понемногу исчезать.

— Мама, почему так? — Мария смотрела на мать почти испуганно, в её красивых огромных глазах, которые брат и сёстры прозвали «Машкиными блюдцами», стояли слёзы. Растерянно посматривая на старшую сестру, Анастасия несколько раз открывала рот, чтобы что-то спросить, но, переводя взгляд на мать, тут же осекалась.

Александра Фёдоровна взяла Марию за руку.

— Потому что сбывается пророчество, Мари.

— Какое пророчество? — пролепетала девушка.

Императрица не ответила.

Анастасия, сидевшая на полу возле материнского кресла, мгновенно вскочила на ноги. Шестнадцатилетняя царевна была невысока и полна, но живость и ловкость в ней оставались детские.

— Мамочка, где папа? — звонко выкрикнула она вопрос, который всё не решалась задать. — Он должен был приехать вчера!

— Видимо, поезд задержался из-за метели, — не поведя бровью, произнесла Александра Фёдоровна. Но юную великую княжну такой ответ не удовлетворил.

— Мама, царь не может задержаться из-за метели! Вы все что-то скрываете, а я... Я уже не маленькая!

Всхлипнув, Анастасия выбежала из комнаты.

Мария тихонько пожала руку матери, которую не выпускала.

— Мама, не сердись на неё. Она... кажется, она тоже заболевает. Настя говорила мне, что чувствует недомогание. Да и сама я... если честно...

— О Господи! — вырвалось у Александры Фёдоровны.

Вырвалось молитвой — не суетным восклицанием. Они находились в комнате царицы, где целую стену занимали иконы, большие и малые, разные — дар православной русской государыне от простых людей. На эти-то иконы и смотрела сейчас Александра Фёдоровна взором, в котором отразилось все её страдание уже на грани терпения. Вот, теперь и младшие девочки заболеют. .. А сил уже нет.

Любимый, такой уютный Александровский дворец, тихий оплот семейного счастья, теперь казался постаревшей Аликс тонущим кораблём, с которого потихоньку начали сбегать... нет, государыня никогда не сравнила бы людей с крысами. Даже предателей.

Тем не менее электричество и водоснабжение в здании, где находились больные царские дети, уже отключили, и Александре Фёдоровне приходилось подниматься к ним по лестнице, без лифта. Она, со своим больным сердцем, постоянно останавливалась, чтобы передохнуть. Императрица не стонала, не отчаивалась. Но душевная боль была непреодолима.

И когда ей всё-таки удавалось хоть на миг молитвой отогнать страдание от горечи предательства и страх за детей, в душе оставалось главное — то, что живёт до самой смерти в сердце истинно любящей женщины, — безумная, снедающая тревога за мужа, если тому плохо.

А сейчас ему, возлюбленному Ники, было плохо, и его «старое солнышко» Аликс чувствовала это. Да, она вполне понимала создавшееся положение, понимала, что поезда задерживаются пьяной солдатнёй, понимала, что Ники, возможно, в плену у своих же соратников, но с надеждой, которую было ничем не убить, она ждала и ждала возвращения супруга. Вновь и вновь ему телеграммы, а они возвращались с убийственной пометкой: «Место пребывания адресата неизвестно».

«Ники, дорогой, ангел мой... где ты?»

Где он — лучший человек на свете, самый любящий в мире супруг и неоценимый сердечный друг на протяжении вот уже более чем двадцати лет? Вспомнилось строго-серьёзное и сияющее одновременно лицо жениха, стоящего рядом перед аналоем. «Господи, ни о чём более не прошу — только не разлучай! И если смерть — дай умереть вместе!»

Нельзя было сдаваться. Никак нельзя.

* * *

Потрясённая Александра Фёдоровна с трудом оторвала взгляд от листовки и в недоумении посмотрела сначала на Марию, потом на Жильяра, словно призывая их всё объяснить.

— Но ведь это невозможно!

— Вы считаете, государыня, что это очередная провокация? — тихо спросил Пьер.

Царица помолчала, потом ответила еле слышно:

— Не знаю.

В листовках, которые принесли сегодня во дворец, сообщалось, что император Николай II отрёкся от престола в пользу брата своего Михаила, который, в свою очередь, тоже отрёкся, и теперь власть принадлежит учреждённому Государственной Думой Временному правительству.

— Не знаю...

Через пару часов во дворце появился дядя Николая, Павел Александрович. После разговора с ним императрица, пошатываясь, вышла из своей комнаты. Верная подруга фрейлина Лили Ден и дочь Мария бросились к ней, чтобы поддержать. Опершись на спинку стула, Александра Фёдоровна некоторое время стояла молча. А потом побледневшие губы произнесли:

— Отрёкся!

Мягко отстранив от себя поддерживающие руки, царица, собрав последние силы, пошла навестить больных детей. Мысль о том, что теперь она — бывшая царица, ни разу не пришла ей в голову. Две боли разрывали сердце, два терзания. Первое — да как же могли они сделать это, подданные русские, государевы дети, как могли отказаться от отца? Как не страшно? Где же страх Божий и честь людская? И что же теперь с ними, с Россией, будет? И вторая боль, но в сердце женщины — первая: «Как он переживает ЭТО один, совсем один! И нет никого, кто утешил бы его, кто поддержал».

И страдание любящей женщины боролось с искренней скорбью императрицы, болеющей сердцем за своих подданных.

Она вошла в комнату цесаревича. Алексей заметно шёл на поправку. Сейчас он, хоть и очень слабый, сидел в постели, откинувшись на подушки, и выражение лица матери не укрылось от наблюдательного ребёнка. Александра Фёдоровна сумела улыбнуться. Её стало легче оттого, что мальчик ни о чём не спросил. Она нежно поцеловала сына — уже не наследника...

Когда одни бежали, другие приходили, чтобы заверить царское семейство в преданности. Александра Фёдоровна, необыкновенно бледная, встретила друзей, графа Бенкендорфа и баронессу Буксгевден, внешне спокойно. Баронесса обняла государыню, Бенкендорф взял её за руку. Оба плакали.

— Такова воля Божья, — произнесла императрица. — Господь посылает нам это испытание для спасения России. Это единственное, что имеет сейчас значение.

«Какое величие души... это один из тех характеров, которые с особой силой проявляются в минуту бедствия», — говорил потом граф Бенкендорф.

Но когда друзья ушли, Аликс упала на стул и разрыдалась.

Неожиданно распахнулась дверь, шумно и бесцеремонно: так влететь к ней могла только Анастасия, нынче лежащая в кори. Александра Фёдоровна вздрогнула и отняла руки от лица, не успев вытереть слёз. Царица изумилась: перед ней стоял пожилой слуга. Старик дрожал. Государыня взволнованно поднялась:

— Что?!

— Государь...— задыхался старик, — государь на проводе!

— Ники!

Забыв обо всём, в том числе о больном сердце, Аликс сорвалась с места и бросилась к телефону со скоростью и живостью, которые сделали бы честь и шестнадцатилетней Анастасии.

Родной голос, звуки которого вызвали у неё почти детское всхлипывание, без приветствия спросил:

— Ты знаешь?

— Да, — выдохнула она в трубку. Николай ничем не располагал, кроме этих двух слов — обоим супругам было известно, что телефон прослушивается.

— Как дети?

— Старшие девочки и Алексей идут на поправку, а Анастасия слегла. Мария держится из последних сил, но ей тоже нездоровится.

— Понимаю. Держитесь, мои дорогие, — голос в трубке тоже дрогнул. — Я скоро буду с вами.

Глава двадцать третья АРЕСТ. 1917 год, март — апрель

Двадцать второго марта в Александровский дворец приехал

генерал Корнилов.

— Ваше Величество, мне выпала тяжёлая обязанность

сообщить вам об аресте... Вы должны только осознать, —

Корнилов сбился и нервно прокашлялся, — что эта мера...

необходима... для вашего же спасения.

Лaвp Корнилов — сын простого казачьего офицера, ныне знаменитый боевой генерал, прошедший русско-японскую войну, георгиевский кавалер. Облагодетельствованный государем в прежние времена, он теперь являлся непосредственным исполнителем воли нового правительства.

Императрица сидела перед ним строгая и прямая, его бывшая государыня, и без волнения выслушивала рассказ о причинах, побудивших Временное правительство заключить под арест всю семью низложенного царя. Оказывается, лишь арестовав своих властителей, нынешние правители и бывшие царские генералы могут спасти их от бесчинств солдат революции. Аликс не свойственно было усмехаться, но на этот раз она не смогла удержаться от усмешки, которая, правда, получилась горькой.

После ухода генерала императрица сказала приближённым:

— Мы все должны подчиниться судьбе. Генерала Корнилова я знала раньше. Он — рыцарь, и я спокойна теперь за детей.

Вот только «рыцарю-генералу» не пришло в голову защитить государыню. Осознавал ли он, что совершает предательство?

Вскоре Корнилов объявил всем, кто ещё оставался в Александровском дворце в качестве свиты и прислуги, что они свободны и могут идти куда пожелают.

— Впрочем, если кто-нибудь из вас хочет разделить с Их Величествами... кх-кх... с низложенными монархами их заключение, тому не будет чиниться никаких препятствий.

В течение следующего получаса Корнилов с любопытством наблюдал, как, спешно собравшись, слуги государя покидают дворец.

— Холопы, — выплюнул генерал сквозь зубы. К себе он этого определения явно не относил.

Александра Фёдоровна не столь высокомерно отнеслась к бегству доверенных слуг: она понимала человеческие слабости. Да и стоит ли огорчаться чем-либо, когда Корнилов вместе с известием об аресте принёс и другую, чудесную весть: завтра прибывает государь. Да, пусть не как царь, но как заключённый, только какое это теперь может иметь значение, если они опять наконец-то будут вместе!

— Надо сказать детям об отречении, — решила государыня. — Пусть не только Мария знает. Пора!

«В 4 часа двери запираются, — записал Пьер Жильяр. — Мы в заключении!»

В тревожную ночь после ареста беззвучно плакали царевны, узнав наконец-то страшную весть, и юный цесаревич недоумевал: да что же теперь будет с Россией, кто же теперь будет править? Не спала и государыня.

Горел камин в красной комнате царскосельского дворца. Александра Фёдоровна сидела прямо на полу, окружённая кипами бумаг. Одетая в простое платье любимого лилового цвета, государыня казалась сейчас моложе. Густые, как у девушки, длинные поседевшие волосы заплетены в тяжёлую русскую косу. Она снова была юной Аликс с тихим светом в лице, который зажёгся, как отблеск счастливых дней былого. Жена свергнутого императора перечитывала письма невесты цесаревича... «Милый Ники...», «Мой дорогой Ники...», «Драгоценный Ники...» — так начинались все её письма. А он, отвечая, называл её «Моё дорогое сокровище...», «Родная моя, бесценная Аликс...», «Милое Солнышко...»

И не изменились обращения с тех пор, и не оскудел язык нежности, хотя влюблённому уже за пятьдесят. Так вот же они, письма уже недавних тяжких лет, и снова: «Моё родное Солнышко!»

А это что? О, эти письма много времени пролежали в шкатулке! Память о бабушке, королеве Виктории. Вот и её собственные послания к бабушке — ой, какие забавные, какой же наивной девочкой была она тогда! Эти письма уже после смерти английской королевы прислали Аликс из Виндзорского замка.

Слеза упала на исписанный лист бумаги, другая... и чернила расплылись, размывая бабушкин почерк, — неважно. Всё равно это письмо постигнет та же участь, что и остальные: в огонь! Камин принял очередной листок, огонь подержал его, нагревая, словно раздумывал, но тут же выдал очередную ослепительную вспышку. Письмо обратилось в пепел, а Аликс, плача, целовала уже следующее послание — от любимого своего мужа, целовала, прежде чем отдать бумагу на пожирание огню.

А это? Это ведь письмо от милого Бэби; Алёша только что научился писать и вот — радует маму коротким, полным ошибками посланием. А вот уже из Ставки:

«Ангельчик мой, дорогая, обожаемая, несравненная, неоцененная, милая душка Ты, моя родная Мама. Поздравляю Тебя и Аню с Принятием Святых Христовых Таин! Сегодня опять хороший день. Вчера катался на быстроходном катере и на шлюпках. После обеда был в кинема. Были такие картины:

1) Тайны Нью-Йорка (страшно интересно).

2) Вор и свинья (шарж).

3) История с комаром (шарж).

4) Идеальный ребёнок.

Кадеты остались у меня до вечера. Потом я немного занимался и пошёл спать рано.

Храни Вас Господь Бог!

Алексей. Крепко целую».

Тут уже Александра Фёдоровна заплакала навзрыд. Так, рыдая и целуя листы, которые для неё были больше, чем бумага, арестованная императрица сжигала дорогую сердцу переписку с самыми родными. А потом наступила очередь дневников...

Это было необходимо, хотя и безумно больно. Но лучше пусть огонь примет в себя тайну нежности и любви, сердечную память родственных чувств, чем затуманенные с похмелья глаза очередного творца революции станут с насмешкой скользить по дорогим сердцу строчкам, и похабные комментарии попытаются прилипнуть к чистоте излившихся из любящих душ слов.

В том, что будет именно так, Александра Фёдоровна не сомневалась, многого успела насмотреться и наслушаться всего лишь за несколько часов! После того как сегодня днём Временное правительство поменяло стражей, Александровский дворец услышал такое, чего ещё никогда не слышал, с тех пор как его возвели. Ощущая себя хозяевами, с нецензурной бранью расхаживали по комнатам солдаты революции, опьяневшие от вседозволенности, заглядывали куда хотели, орали и пели песни, не смущаясь тем, что в доме больные.

— Эй ты, твою мать, чего ливрею надел? — кричал, перевесившись с перил, молодой солдат охраны на седого старика лакея. — Холоп, царский лизоблюд! Разуй глаза — новое время нынче!

Старик не отвечал.

Мало их осталось во дворце, очень мало тех, которые вот так — строго и прямо — проходили мимо «хозяев», не удостаивая их взглядом, будучи исполненными уверенности в своей правоте.

Но сейчас тишина — успокоились «хозяева». Только новый часовой вышагивает в коридоре взад-вперёд. И вдруг — выстрелы! Александра Фёдоровна взметнулась, оставила письма, бросилась к окну.

— Да что ж ещё такое?

А ничего страшного, доложили ей. И впрямь ничего, просто русские солдаты, потешающиеся над семьёй своего государя: спьяну перестреляли лебедей и козочек в царскосельском парке...

Какой, казалось бы, пустяк! Но очень скоро перестреляют, уморят голодом и сгноят в лагерях тысячи и тысячи людей... Человеческая кровь уже лилась рекой за пределами дворца.

* * *

Николай Саблин мёрз на Царскосельском вокзале. Начало марта — не лето, а в этот год что-то совсем уж сурово... Государев флигель-адъютант дул на руки, но почему-то не хотел надеть перчаток. Зачем... зачем он здесь? Почему? Почему всё случилось именно так, а не иначе?

Да, он знал, что людей, верных поверженному императору, арестуют. И понимал, что он, самый близкий друг семьи, окажется первым. И... о нет! Он же читал в детстве все эти наивные романы о рыцарях... И понял теперь, что не был рыцарем для царской семьи — они ошиблись в нём. Все! И в первую очередь — эта прекрасная светловолосая девочка с чудесными, такими умными и внимательными глазами...

— Нет, Ольга Николаевна, я не рыцарь! — произнёс он вслух. — Вы ошиблись. Я всего лишь...

Краем глаза Николай наблюдал, как трусливо скрываются с перрона ближайшие лица к государю, те самые, кому больше всех доверял император... как и ему самому... Нет, не так! Ему Николай Александрович доверял больше всех! Флигель-адъютант Саблин, одинокий, неженатый, почти член царской семьи — он много раз приходил на зов императора, желавшего, как выражался про себя Николай Павлович, «поболтать по душам», и им обоим очень нравились эти беседы... Царь, царица, их дети, они рады были бы назвать его своим, даже родственником. Но почему? Разве он достоин, разве он настолько был силён, чтобы выдержать эту страшную ношу, называемую «царским доверием»?

— Почему? — это Саблин произнёс сейчас вслух, и едва голова не закружилась от многозначности этого «почему?» Почему ОН позволил «им» одержать верх — почему отрёкся? Почему, в конце концов, любимый флигель-адъютант императора мёрзнет здесь на вокзале, вместо того чтобы последовать за своим царём, другом и покровителем?

Да, он приехал сюда вместе с НИМ, в одном и том же поезде — доверенное лицо. Но он же, едва поезд остановился у царскосельского вокзала, прорвался чрез охранников и первым выскочил на платформу. Ему казалось, над ним смеялись — неважно. Он последовал вечному зову природы, которая зовёт нас лишь к одному — к свободе. У моряка, любившего бескрайность моря и вольность солёного ветра, чувство свободы было развито особенно сильно. Да ведь чувство свободы и во всех нас сильно настолько, что лишь чувство долга может ему противостоять. И, конечно же, любовь.

Так, значит, не было ни любви, ни чувства долга, если всему этому идеальному и возвышенному Николай Саблин предпочёл иное — выпрыгнуть из вагона, растолкав конвоиров, и вдохнуть морозный воздух? И слышать смех этих конвоиров у себя за спиной... Или ему только почудилось? Может, и не было никакого смеха? А он, издевательский, зловещий, всё ещё звучит в ушах...

— Хватит, нечего строить из себя героя Шекспира, — сказал сам себе Саблин. — Как получилось, так получилось.

Но получилось — не так!

Свергнутого императора уже давно конвоировали в Царское Село. Уже разбежались все господа, пользовавшиеся доверием Николая, и только князь Василий Долгоруков не покинул царя.

А Саблин всё стоял и стоял. На него никто не обращал внимания, никто не собирался его арестовывать, так же как и других сбежавших «преданных всей душой». И теперь Николай Павлович благодарил Бога лишь за одно — что государь, которого провели по перрону к автомобилю думские комиссары, не заметил его, стоявшего в стороне.

Из холода, из метели возник взгляд чистых светлых глаз царевны Ольги... взгляд одновременно и робкий, и влюблённый... Что-то взыграло вновь в душе, повеяло прежним — дорогим и радостным. Он рванулся было — куда? К ним, в царскосельский дворец, остаться с ними, разделить их участь! Но вновь обдало холодом и метелью... и ничего не осталось. Только тревожный месяц март. Тоска в воздухе, отчаяние в душе и полная необозримость будущего. Саблин почувствовал себя девяностолетним стариком. Ноги наливались тяжестью, а душа — усталостью. Флигель-адъютант знал совершенно точно, что ничего из того, что было когда-то, уже не повторится. Россия погибла, потому что предала себя, предав своего царя. И он тоже предал... Николай поднял воротник, защищаясь от ветра, повернулся и, презирая себя, медленно отправился куда глаза глядят. Но — не к НИМ.

* * *

Ворота были закрыты. Государь Николай Александрович спокойно ждал в автомобиле, пока из дворца выйдет дежурный офицер и спросит:

— Кто там?

— Николай Романов! — доложил часовой.

— Открыть ворота бывшему царю!

Николай, сопровождаемый верным Долгоруковым, прошёл во дворец мимо офицеров в красных бантах. Никто не отдал честь свергнутому императору. В вестибюле толпились солдаты и пялились на государя, большей частью насмешливо. Николай, не обращая внимания на их усмешки, за руку поздоровался с графом Бенкендорфом и ушёл к себе.

— Вернулся!

Ставшая вновь юной, Аликс бежала так, словно никогда ничем не болела, бежала лёгкая, как девочка, навстречу любимому. Ворвалась в его покои, кинулась на грудь и замерла в объятиях супруга, бесконечно счастливая. Теперь всё можно вытерпеть! Теперь — вместе...

— Аликс... Ты должна понять...

Она нежно приложила свою бледную, совсем истончившуюся руку к его губам.

— Не говори ничего. Ты поступил так, как должен был поступить. На всё воля Божия. Неужели ты думаешь, Ники, что был мне дороже, будучи царём, нежели сейчас — просто мой муж и отец моих детей? Нет, ты не можешь так думать!

И тогда Николай сделал то, чего долго не мог себе позволить: уронив голову на грудь супруги, он разрыдался...

Потом стосковавшийся отец нежно здоровался с детьми. Долго стоял у кровати Марии, всё-таки заболевшей корью и чувствовавшей себя ещё хуже сестёр, когда те были больны, потому что у неё к кори прибавилось ещё и воспаление лёгких — сказался обход солдат в ночной мороз! Николай ласково гладил дочь по голове, и огромные «Машкины блюдца» — воспалённые и нездорово горящие тёмно-серые глаза — наполнялись дочерней любовью.

Ольга уже вставала с постели. Крепко сжав свою любимицу в объятиях, Николай ощутил, как сильно она похудела. Потом они долго и грустно смотрели друг на друга — им не нужно было слов. Ольга была очень бледна, словно обескровлена, её некогда роскошные волосы заметно поредели, под глазами залегли синие круги — сейчас её нельзя было назвать красивой. Дочь видела, что отец смотрит на неё с состраданием, но и сама смотрела на него так же; бывший царь тоже был смертельно бледен, на висках появилась седина, которой не было раньше, очень заметными стали морщины...

Но вот что-то дрогнуло в Ольгином лице, и Николай Александрович понял, что дочь вспомнила о чём-то очень важном для себя.

— Папа... кто приехал с тобой?

— Князь Василий Долгоруков.

— И... всё?

— Всё, — сострадание совсем другого рода отразилось теперь в лице отца, он знал уже невысказанный вопрос дочери.

— А... остальные?

Николай помолчал.

— Покинули меня на вокзале, — наконец произнёс он, хотя явно не желал этого говорить.

— А...— старшая царевна долго не решалась, но потом всё-таки спросила: — А Николай Павлович?

Отец вздохнул. Что-то измышлять не было смысла, умница дочь уже наверняка прочитала ответ в его глазах.

— Оленька... он скрылся первым.

Да, она предчувствовала именно это, но сейчас ощутила, что по её сердцу словно ударили ножом. «Нельзя, нельзя! — быстро принялась уговаривать Ольга себя саму. — Нельзя осуждать человека лишь за то, что он не пошёл на жертву. Ни в коем случае!»

Но... Девушка, задерживая дыхание, чтобы подавить слёзы, поскорее вышла, вернее, выбежала из комнаты... Никогда ей ещё не было так плохо!

Глава двадцать четвёртая НОВАЯ ВЛАСТЬ ВО ДВОРЦЕ. 1917 год, апрель — май

Очень скоро государю дали понять, что теперь он просто

«господин полковник». После встречи с родными Николай

вышел прогуляться в сопровождении князя Долгорукова в сад

(только лишь граф Бенкендорф сумел уговорить «рыцаря»

Корнилова, чтобы членам семьи Николая Александровича

позволено было выходить из дворца подышать свежим воздухом)

и прождал двадцать минут, прежде чем появился дежурный

офицер, которому бывший император обязан был доложить,

что идёт на прогулку.

Но вот наконец-то все формальности улажены, и можно пройтись по парку быстрым шагом, как любил это делать Николай; движение всегда придавало ему бодрости и привносило ясность в мысли, если они были тяжелы. Никто не догадался бы сейчас, о чём думает отверженный царь. А думал он об Ольге и о Саблине...

— Сюда нельзя, господин полковник! — бравый рослый парень, сжимая штык, брезгливо поджал тонкие губы, смерив «господина полковника» высокомерным взглядом. Николай от неожиданности только развёл руками и повернул в другую сторону. Откуда ни возьмись, появился другой часовой, вёрткий, с бегающими глазами, и по примеру первого, преградил путь царю. Николай остановился, почувствовав насмешку. И тут же его окружили шестеро солдат с прикладами.

— Вернитесь! Вернитесь! Туда нельзя ходить! Вам говорят, господин полковник!

Николай ощутил, что его толкают прикладами со всех сторон. Вздохнул, посмотрел на всех взором, в котором явно читалось: «Да что ж с вами сделалось-то, ребятки?» — и пошёл обратно ко дворцу.

Александра Фёдоровна, наблюдавшая из окна за этой сценой, до боли сжала руку стоявшей рядом Лили Ден...

Потянулись дни, полные тревог и унижений. Уже и пьяная революционная солдатня с броневиков требовала выдачи бывшего императора. Уже прочитаны были все письма, пришедшие в Александровский дворец, уже выпотрошены все посылки. И с огромным трудом отвязался доктор Боткин от революционно настроенных хамов, решивших присутствовать при медицинском осмотре великих княжон. И верный боцман Деревенько, бывший «няней» для маленького Алексея, вдруг начал шпынять изумлённого царевича, заставляя его ухаживать за собой, как слугу. И неизвестно как появлялись во дворце газетёнки, в которых «любовники» царицы и царевен вовсю расписывали их частную жизнь. Возмущённые родители заботились лишь об одном — чтобы эта мерзость не попала девушкам на глаза.

Впрочем, Ольга, кажется, что-то чувствовала. Как старшая, она прекрасно понимала всю глубину унижения, в которую не только мать, но и сестёр, и саму её бросили бывшие подданные. Несколько дней она ходила, донельзя углублённая в себя, потрясённая, то и дело предаваясь слезам. Это унизительное положение и предательство Саблина совсем подкосили Ольгу. Сколько же душевных сил она потратила, чтобы оправдать его, чтобы вообще вычеркнуть из своего сознания слово «предательство»! С уст её отныне навсегда исчезла прежняя беззаботная, очаровательная улыбка...

И всё-таки оставались ещё те, кто не предал. Давняя подруга царицы, невинно оклеветанная Анна Вырубова, фрейлина Юлия Ден, которую Александра звала Лили, граф Бенкендорф и его зять князь Василий Долгоруков, баронесса Буксгевден и юная графиня Настя Гендрикова, дружившая с великими княжнами; обер-лектриса Шнейдер и доктора Боткин и Деревенко (однофамилец матроса, ухаживавшего за цесаревичем). В Жильяре никто и не сомневался — он был фактически членом семьи.

Охранники смотрели на этих людей с презрением. Распоясавшаяся стража, которой неведома была любая, не только воинская дисциплина, прямо на глазах владельцев рассовывала по карманам дорогие вещи. Так победившая революция предъявляла свои права на всё вокруг...

Воровали и по-крупному, совершенно не стесняясь. На царском автомобиле прибыл во дворец Керенский, ставший новым главным тюремщиком арестованной семьи. Несмотря на попытки явить собственную значимость, представитель новой власти находился в состоянии нервного возбуждения, даже, пожалуй, испуга. Министр юстиции чувствовал, что здесь, во дворце, остались только верные государю люди и чуждые ему, Керенскому, которым он непонятен и даже жалок.

Министр обошёл весь дворец, не понимая, зачем это делает. Его волнение дошло до того, что руки стали мелко дрожать. Увидев Жильяра, он немного успокоился и произнёс:

— Всё в порядке?

— Не понимаю, — ответил учитель.

— Как не понимаете? — предательская дрожь вновь возвращалась в руки. — Разве вы не швейцарец, гражданин республики?

— Так что из того? — гувернёр был явно неприветлив и обращался к министру с возмутительной непочтительностью. Керенского прорвало:

— Так какого же черта вы сидите здесь, на последнем островке разрушенного мира? Почему не отправитесь на родину?

— А вы уверены, господин министр, что мой ответ будет вам понятен? Не кажется ли вам, что со мной, как и со всеми здесь, вы разговариваете на ином языке?

Керенский с ужасом почувствовал, что краснеет, нервно дёрнул головой и отошёл от Жильяра.

Совсем плохо стало представителю новой власти, когда он увидел, с каким спокойствием, даже безразличием принимает его Николай Александрович, несмотря на безукоризненную вежливость, с каким неподдельным величием — от природы воспринятым, от предков унаследованным — держит себя бывшая императрица. После пустого, ничего не значащего разговора с Их Величествами, которых теперь должно было звать арестантами, Керенский, кипя от возмущения, сгоряча арестовал Анну Вырубову и Лили Ден и увёз их из дворца.

Ден, впрочем, наутро отпустили, а Анне пришлось ещё долго страдать за потоки чёрной клеветы, в которой вываляли её имя «борцы за свободу России»[5].

Но злость Керенского не проходила. Он не мог простить императрице её величественный взгляд, печальный и твёрдый. Александра Фёдоровна, конечно же, знала, что в первое своё появление во дворце министр юстиции призвал оставшихся слуг следить за императорской семьёй и сообщать обо всём подозрительном куда следует. Не мог простить Керенский и слабого, неохотного пожатия протянутой низложенной царицей руки.

Наконец озлобление нашло выход! Керенский вновь приехал во дворец и объявил, что начинает расследование «преступлений» бывшей императрицы против русского народа, её «шпионской деятельности», а стало быть, теперь Александра Фёдоровна будет изолирована от всей семьи. Не тут-то было! Врачи, свита, слуги горой встали за свою государыню, объясняя министру, что жестоко, бесчеловечно разлучать мать с детьми, некоторые из них нездоровы.

Керенский струсил. Но поглумиться всё же удалось: по его повелению Александре Фёдоровне запретили видеться с мужем, кроме как за обедом.

За расследование Керенский взялся активно. Каждый день приезжал допрашивать императрицу. Ничего интересного для себя не услышал, зато поражён был её спокойствием и откровенностью, её уверенностью в себе и в своей правоте. И не только царственность разглядел во взгляде, но и боль, и веру, и любовь к стране, которая стала для неё родной. Жена государя не кичилась перед ним, отвечала на вопросы вежливо и просто.

— Мне нечего скрывать, Александр Фёдорович. У меня никогда не было тайн от супруга, и вся моя жизнь протекала на глазах моей семьи и моих близких друзей. Я не смогла бы причинить вред России, даже если бы мне грозила смерть. Это страна, взрастившая моего мужа, это родина моих детей. А для женщины родина всегда там, где её муж и дети. Но, кроме того, Россия — страна, в которой я обрела полноту православной веры, и эта вера дала мне подлинную радость. Подумайте, могу ли я после этого желать зла России.

— Но война с Германией... там вы родились, там ваши родственники! Вы и им не могли желать зла.

— Верно, и не желала никогда. День, когда мой супруг понял, что война неизбежна, стал самым несчастливым днём в моей жизни. Два добрых народа, которых я люблю, должны убивать друг друга — чего ради? Но, как русская императрица, я молилась за победу русского оружия и не сомневалась в этой победе.

Взгляд тёмно-синих глаз, сопроводивший эти слова, был искренен и светел. Керенский, быстро потупив взор, пробормотал, что на сегодня вопросов достаточно.

— Ваша супруга не лжёт! — объявил Керенский царю, выйдя от Александры Фёдоровны. Для министра это было потрясением.

— Это для меня не новость, — едва заметно усмехнулся Николай. Он тоже, сам того не подозревая, производил странное впечатление на Керенского: не ожидал министр-социалист от бывшего царя такой простоты и естественности, такого непринуждённого обаяния и... такой глубокой грусти в прекрасных глазах. Стыдно вдруг стало за всё. Ох, как стыдно!

Керенский оставил Александру Фёдоровну в покое, проникся к ней уважением, отменил глупые ограничения, извинялся, целуя руки, и всё стало по-прежнему.

Но по-прежнему не значит — без оскорблений...

Глава двадцать пятая ОТЪЕЗД. 1917 год, май — август

Вот и весна медленно уходит, уступая место лету. Теперь

так приятно погулять в парке, вдыхая тот особенный,

наполненный теплом и цветами воздух, который может

наполнять мир только в мае. Пусть за забором, пусть даже

под насмешки толпящейся снаружи черни. Собственно, и не

слышали они их, этих насмешек. Для царской семьи толпа,

улюлюкавшая по ту сторону забора, просто «хорошие люди»,

по выражению государыни, но только запутавшиеся. Правда,

юный царевич многого не мог понять. Его острый глаз всё

примечал, и мальчик мучительно краснел, когда отца оскорбляли

у него на глазах, но все чувства таил в себе, никому ничего

не выказывал... Не выдержал только однажды, расплакался,

когда часовые отобрали у него любимую игрушечную винтовку

(«нельзя с оружием!») — для того лишь отобрали, чтобы

поиздеваться над ребёнком, который должен был стать их царём...

В один из очаровательных майских дней Александра Фёдоровна сидела в траве на подстилке, смотрела, как младшие дети, радуясь тому, что отступили все болезни, придумывают какие-то игры для развлечения, смеются... Она не заметила, как встала и отошла куда-то сидевшая рядом с ней баронесса Буксгевден.

— Нукоть, я тоже присяду, — услышала государыня. Обернувшись, увидела солдата, простецки устраивавшегося возле неё. Любезно подвинувшись, Александра Фёдоровна с интересом вглядывалась в усатое лицо. «А лицо-то доброе! Нет, все они добрые, хорошие. В противоположность тем, кто обманул их, соблазнил, затянул в эти сети. А те-то... ох, да ведь и те тоже обмануты — врагом рода человеческого».

Солдат несколько минут молчал, потом крякнул, провёл рукой по усам. Он явно хотел завести беседу.

— Славная пора, — помогла ему государыня. — Цветение вокруг, воздух такой душистый. В деревнях, наверное, ещё лучше, ещё красивее. Вы в деревне родились? Или городской?

— Из деревни я, из-под Москвы, — солдат помолчал. — Вы вот что скажите-ка мне, Ляксандра Фёдоровна, отчего вы простого народа сторонились? Чего ж сами-то не проехали по деревням нашим, не посмотрели, каково мужик живёт?

— У вас жена, дети есть? — неожиданно спросила царица.

— Жена Дашенька и деток четверо, — солдат усмехнулся, думая, что собеседница ушла от ответа.

— Наверное, непросто ей с четырьмя-то детьми?

— Так ясно, махонькие ещё пострелята, шумные. Все норовят сунуться куда не надо. Да и болести к ним липнут...

— Так вот и я, как вышла замуж за государя, вскоре родила дочь, а потом ещё четверых детей. Так уж и некогда было путешествовать по России, с детьми надо было быть.

— Так что ж, нянек, что ли, не было у царёвых деток?

— Так какая же мать своих детей нянькам передоверит, когда сама ходить за ними может?

— Хе, — солдат довольно улыбнулся в усы. — И то.

— А потом уж ушла моя молодость и силы вместе с ней. Да и с детства не была я здоровой. Так что Россию объехать нелегко мне было бы.

— Да уж, вижу, — солдат неожиданно перешёл на «ты», — и здесь по саду сама не ходишь, возят тебя в кресле. Тяжко небось?

— Ничего. Я привыкла.

— Не жалуешься, смотрю.

— На всё воля Божия. Чего же жаловаться?

— Сильно в Бога веруешь?

— Да как можно сказать, сильно или слабо верую, ведь вера — она либо есть, либо нет её.

— Эх! — Усач поднялся. — Ну, извиняй, государыня, отдыхай, не буду мешать тебе. — Он поколебался, а потом захватил руку Александры Фёдоровны и крепко сжал её. — А я ведь о тебе совсем иное думал!

Императрица находила подлинное утешение в молитве. Глубокая вера в Промысл Божий и христианское смирение успокаивали мятущиеся мысли, вознося их к престолу Всевышнего. Сердце русской государыни никогда не привязывалось к миру и его соблазнам, а будущая вечная жизнь была вожделенной целью земного существования. Теперь же, среди нечеловеческих скорбей и унижений, вечность словно приоткрыла свои врата и была совсем близко.

Императрицу не оставляла надежда, что весна с обновлением природы воскресит и сердца людей цветом покаяния.

«Вначале крестный путь, а затем радость и свет, — писала императрица фрейлине и близкой своей подруге Анне Вырубовой. — Скоро исполнится год с момента нашего расставания, но разве время что-нибудь значит? Земная жизнь — ничто в сравнении с жизнью вечной, и всё, что мы делаем, направлено лишь на то, чтобы подготовить наши души к Царству Небесному. Поэтому всё, что свершается, — во благо, и даже если они отнимут у нас всё, они не смогут забрать наши души... Запасись терпением, и дни страданий когда-нибудь обязательно кончатся. Тогда мы забудем все наши мучения и возблагодарим Бога. Господь помогает тем, кто при виде зла не впадает в отчаяние и понимает, что всё это не вечно...

Всё в Божьих руках. И чем глубже ты смотришь, тем лучше и яснее понимаешь это. Горести и печали посылаются нам не зря — они призваны освободить нас от наших грехов и испытать нашу веру. Для того чтобы растения в саду росли должным образом, им необходимы питательные вещества, и садовник, обходя свои владения, хочет, чтобы растения радовали глаз. Если же они растут плохо, он берёт садовый нож и срезает лишние ветви в надежде, что солнечный свет вольёт живительные силы в его растения. Я бы хотела нарисовать этот чудесный сад и всё, что в нём растёт... Только что мимо нас проскакали одиннадцать всадников — лица у всех хорошие, совсем мальчишеские. Я уже очень давно не видела таких славных лиц. Но иногда мы видим солдат, лица которых нельзя назвать иначе, как ужасными. Я бы не хотела включать их в число тех, кто будет изображён в моём чудесном саду...»

В мае Господь послал царской семье «последнего друга», как называл его Николай Александрович. Полковник Кобылинский, назначенный Корниловым новым комендантом дворца, очень скоро проникся обаянием и добротой своих узников и делал всё, чтобы защитить их от недостойных выходок солдат-охранников, из которых далеко не все, подобно разговаривавшему с Александрой Фёдоровной усачу, желали признавать, что имели ошибочное мнение о бывшем императоре и его семье. Кобылинский и вмешался в инцидент с отобранной у Алексея винтовкой: забрал игрушку у часовых и вернул её мальчику. Правда, тайком. Хоть и комендант, а всё ж не всесилен. А кто всесилен? Чернь и солдатня теперь господа — сами себе и указ, и закон; что хотят, то и воротят.

А всё ж таки и такое было. Станет государь устраивать огород, дети куски дёрна переносят и складывают в кучи, а тут возьми да подойди какой-нибудь часовой:

— Давайте, Николай Александрович, помогу, — и улыбается. И бывший царь улыбается, и на сердце у обоих становится легче и радостней.

Дни проходили, похожие один на другой, но не было дня, когда Николай Александрович не задумывался: ведь навсегда не оставят здесь, в родном дворце, в любимом доме. Что же дальше-то будет?

Был уже август месяц, когда приехал во дворец Александр Керенский, теперь уже министр-председатель, и сообщил, чтобы семейство готовилось к отъезду.

— Не забудьте запастись тёплой одеждой, — предупредил, отводя глаза.

— Значит, не в Крым? — сердце у Николая дрогнуло. Крым им обещали до того с полной уверенностью.

— Нет, — Керенский не хотел встречаться глазами с бывшим царём. — Тобольск. Это... поверьте... только ради вашей же безопасности. Поверьте мне!

— Не беспокойтесь, — мягко успокаивал главного стражника узник, приговорённый к ссылке. — Мы вам верим, Александр Фёдорович. Мы вам верим.

Накануне отъезда справляли день рождения Алексея. Грустный это был день. Возле чудотворной Знаменской иконы Божией Матери, принесённой в дворцовую церковь из Знаменского храма, обитатели Александровского дворца, которому завтра надлежало осиротеть, горячо молились о благополучии предстоящего путешествия. Почти все плакали, не стесняясь. Небольшой по сравнению с соседним Екатерининским, славный, уютный дворец, с которым столько связано, в котором столько пережито... Больше царская семья никогда не увидит его — всё это понимали. Каково покидать родной дом, отправляясь в неведомое?

После обедни святой образ уносили. Николай и Александра, их дети и близкие друзья, которых сейчас семья воспринимала именно как друзей, а не как свиту и слуг, долго смотрели с балкона вслед. Граф Бенкендорф плакал, у него было особое горе — старость и болезнь препятствовали ему сопровождать семью любимых государей в Тобольск, как это решились сделать Жильяр и Долгоруков, Гендрикова и Шнейдер, Боткин и Деревенко. Баронесса Буксгевден оставалась по той же причине, что и граф, мечтала, оправившись от болезни, присоединиться к семье уже в Тобольске. А граф чувствовал, что для него прощание — навеки. Он смотрел на священников, несущих чудотворную икону от дворца, и думал: «Это прошлое уходит от нас, чтобы никогда не вернуться назад».

В вагоне было душно. Жара и пыль не давали свободно дышать. На всех станциях в оцеплявшемся войсками составе приказано было занавешивать окна — к досаде детей, так желавших после царскосельского заключения вобрать в себя как можно больше впечатлений.

Но вагон, удобный, комфортабельный, с мягкой мебелью, был хорош — поезд принадлежал миссии японского Красного Креста.

Не имея возможности разглядеть что-либо на станциях, дети и государь вознаграждали себя прогулками вдоль железной дороги, когда поезд каждый вечер останавливался на час. По вечерам жара спадала, в воздухе становилось свежо, на сердце — отрадно. Тихое спокойствие и мир нисходили с вечерним уютом на землю и в души пленников. Дети медленно шли по колено в траве, набирая охапки полевых цветов, иногда отправляя в рот горсти сочных ягод. После жизни за забором это было прекрасно, притуплялась даже горечь от сознания, что свобода эта призрачна. Солдаты охраны бродили тут же рядом. Основной их состав в количестве более трёхсот человек вёз второй поезд, шедший вслед за тем, что увозил в ссылку свергнутых царя и царицу, бывшего наследника, великих княжон, их свиту и слуг.

Александра Фёдоровна не выходила гулять. Последние события подорвали её здоровье основательно, и болезнь не позволяла ей покинуть душный вагон, чтобы прогуляться вместе с мужем, а потому и очарование вечеров позднего лета не успокаивало её.

В открытое окно императрица с грустной улыбкой наблюдала, как Алексей возится со своим любимцем — чёрным спаниелем Джоем, как умный пёс с блестящей волнистой шерстью подпрыгивает к его вытянутой руке.

Неожиданно фигура в гимнастёрке загородила от неё сына. Солдат смущённо хмыкал, и государыня, тревожно нахмурившаяся было, увидела в его грубых руках свежий букетик нежных васильков. Солдат протягивал через окно цветы — они безмятежно смотрели на уставшую женщину, отражая частичку синеющего к осени неба.

— Вы это... Александра Фёдоровна... возьмите уж, — пробормотал парень.

Царица улыбнулась. Не скрывая приятного удивления, поднесла васильки к лицу. Солдат в ответ сам улыбнулся во весь рот и отошёл.

Вскоре пересекли Урал. Все почувствовали, что стало заметно холоднее, и государь отметил это в дневнике. Вокруг, насколько видел глаз, тянулись бескрайние степи. Младшие дети посерьёзнели, затихли, старшие великие княжны погрустнели — почувствовалось очень ясно: они в Сибири. Отныне они ссыльные, затерянные в её огромных просторах. Надолго ли?

Проехали Екатеринбург — без тени какого-либо предчувствия.

В Тюмени царственных узников ждал пароход под названием «Русь», на котором им предстояло двухдневное плавание до Тобольска. В день праздника Преображения Господня предзакатный янтарный свет высветил зубчатые очертания Тобольского кремля, кресты и маковки церквей — в то время в маленьком провинциальном городке их было более двадцати.

Тобольск — город из обычных деревянных домов в два этажа. Маленькая родина простых людей, которые ловили рыбу, торговали, мастерили, молились Богу. И эти простые люди, весело вкушавшие сегодня освящённую в храмах антоновку, толпами спешили на берег, узнав, что причаливает пароход, привёзший к ним самого царя.

Выгрузили багаж. Князь Василий Долгоруков отправился с полковником Кобылинским осмотреть отведённый для узников дом. По возвращении доложил:

— Ваше Величество, переезжать в отведённые помещения никак нельзя. В доме грязь и запустение, в комнатах необходимой мебели не имеется. Так что придётся несколько дней прожить на пароходе.

— Однако же трудновато приходится Временному правительству, — усмехнулся государь, — если даже помещения устроить не умеют.

В добродушном тоне слышалась лёгкая ирония.

И всё-таки он был рад. Неожиданная задержка на пароходе была последним сладким глотком свободы.

Катил могучие волны широкий Иртыш. По течению вверх медленно шёл теплоход «Русь» — капитан катал царственных узников по реке. Сходили на берег, гуляли, дышали волей, собирали цветы, поднимались на кручи и любовались открывающимися видами. Государыня сидела на палубе с дочерьми и Настей Гендриковой, подставляла лицо августовскому солнцу. Чудная погода, славные тёплые вечера.

Но дом — самый большой в провинциальном городе, отремонтированный и обставленный, — уже ждал их. Настала пора возвращаться в клетку — ею стал для государя, его семьи и приближённых бывший губернаторский дом, нынче по иронии судьбы носящий гордое название «Дом свободы».

Осмотрели оба этажа, садик, заброшенный и неприглядный. От последнего глотка свободной жизни — в маленькое пространство, ограниченное забором, возведённым по желанию ропщущих солдат.

Царская семья поселилась на втором этаже, прислуга — на первом. Полковник Кобылинский позаботился: приобрёл мебель, даже рояль, велел устроить ванны. И всё-таки для всех места не нашлось, и приближённые, кроме Пьера Жильяра, разместились в соседнем доме купца Корнилова. Воспитатель царевича остался вместе с семьёй и устроился на первом этаже.

Бархатистый август радовал обычными для конца лета ласковыми светлыми днями, но членам семьи трудно было наслаждаться теплом и светом — очень не хватало прогулок на природе и весёлых подвижных игр. Только с балкона, заливаемого солнцем, и можно было полюбоваться на вольную жизнь. Государь каждый день гулял в садике, чувствуя мучительную нехватку движения, качался на турнике. Александра Фёдоровна чаще сидела на балконе, почти не выходила.

— Мама, ты опять плохо спала сегодня? — Алексей прижимался щекой к материнской руке, сухой, истончённой. Большие глаза светились искренним сочувствием. Он знал, этот чуткий и наблюдательный мальчик, о материнском недомогании, хотя Александра Фёдоровна ничего не говорила ему.

— Совсем не спала, Алёша, — ей не хотелось лгать ему, чтобы успокоить: царский сын в нынешнем положении должен быть готов ко всему. И он, рано повзрослевший подросток, всё понимал. — Голова болела, да к тому же я всю ночь думала о тех, кто остался там — в Петербурге, в Москве. Думала о наших родных, наших друзьях, просто о хороших, честных людях. Сломан мир, в котором они жили, подумай, малыш, в какой растерянности, в каком отчаянии сейчас многие и многие. Мы пока устроились здесь тихо и мирно, наша жизнь спокойна — даже слишком спокойна! — а каково им всем? Каково России, сынок?

— Ах, это невозможно! — воскликнул царевич. — Но если бы мы вернулись...

— Что, мой дорогой?

Он не ответил. Глаза его погрустнели, и в то же время в них промелькнуло что-то жёсткое и волевое, выдавшее тайные мысли мальчика. Несомненно, он, как и все они, хотел бы вернуться к прежней жизни, но вернуться уже лицом, облечённым властью, чтобы навести порядок в сходящей с ума стране. Вряд ли такие мысли часто возникали в голове весёлого, шаловливого ребёнка, который, быть может, сам того не сознавая, держался за свою весёлость и шаловливость как за единственное спасение; но осознание себя будущим державным монархом было заложено в нём глубоко внутри с самого рождения — и это было наследством. Наследством, которое сейчас может оказаться страшным.

Александра Фёдоровна провела рукой по густым, всё ещё слегка вьющимся волосам сына.

— Молись, Алексей! Государю, мне и вам, нашим детям, не остаётся ничего иного. Мы больше ничем не можем помочь нашей Родине. Только молитвой.

Глава двадцать шестая В ТОБОЛЬСКЕ. 1917 год, август — сентябрь

Свите государя и его слугам была предоставлена относительная

свобода. Они могли гулять по городу, по пыльным его улицам

с бревенчатыми домами, могли молиться в тобольских храмах.

Вот этого — церковных богослужений, самой атмосферы храма,

неповторимого запаха воска и ладана, теплоты и блеска свечей —

особенно не хватало царской семье. Хотя были в доме и иконы, и

лампады, и даже приходил священник, служил молебны в большой

зале на первом этаже с дьяконом и монахинями, но всё-таки семья

скучала по церковной Литургии.

Кобылинский понимал это и, как всегда, постарался помочь. Накануне праздника Рождества Пресвятой Богородицы семья услышала весть, которая стала воистину праздничным подарком: завтра они наконец-то пойдут в храм!

Встали с рассветом — радостные, светлые. Княжны накануне тщательно отутюжили платья. Сияющие, нежные — веяло от них каким-то особенным внутренним торжеством. Алексей притих, посерьёзнел. В самом празднике Рождества Божьей Матери было что-то родное, уютное, отрадное, очень близкое царской семье и утешительное для них.

Солдаты стояли по обе стороны дороги, по которой семья и слуги следовали в храм через общественный сад. У солдат напряжены лица. Любопытствует народ: спешит улучить момент и посмотреть на тех, кто ещё не так давно в незамысловатом представлении простых людей стоял чуть-чуть ниже Самого Бога. Но и нынче не умерло полностью благоговение — хоть и смешанное со страхом, проявляется оно в выражении лиц, в почтительных жестах и позах. Многие крестятся, становятся на колени. Все без шапок. Но царственные узники проходят очень быстро. Они не хотят давать повода для роста напряжения, которое ощущается вокруг. Не стоит волноваться сейчас, разрушать молитвенное настроение, ведь впереди такая радость — Литургия. И кто знает, когда теперь эта радость повторится вновь...

Праздничный обед тоже был хорош. Монахини Ивановского монастыря прислали к царскому столу пряники, мёд, пирожки, крестьяне передали узелки с яйцами, горшочки с маслом. Иначе жители Тобольска и его окрестностей не могли выразить своё почтение и сострадание бывшему царю и его семье, и вся эта снедь, подаренная с любовью, казалась особенно вкусной.

После обеда сёстры вышли на балкон. День был тихий и радостный — солнечный день ранней осени, и даже в воздухе ощущался праздник.

— Машка отдала свой гостинец солдату, — на лице Анастасии появилась смешная гримаса. — Я сама видела! Мари, не красней!

Мария, которую сёстры и брат частенько называли Машкой, и впрямь покраснела, но ни капли досады не отразилось на её лице — она уже привыкла к постоянным шуткам болтливой Насти. Мария была теперь румяной большеглазой красавицей, она очень быстро за последнее время превратилась из полной медлительной девочки в прекрасную стройную девушку, физически очень сильную, — как говорили, в деда, Александра III. Но детское добродушие с возрастом не уходило из сердца Мари, которую раньше называли «большой толстый Туту». Сердиться на любимую сестру Мария была не в состоянии. В отличие от Ольги она вообще не знала, что такое сердиться, она умела только печалиться и молча грустить, но сегодня, к счастью, для этого не было повода.

— Перестань дразнить Мари, Анастасия, — строго выговорила Татьяна. — Этот караульный местный, и у него здесь больной ребёнок. Мария ведь всё всегда узнает про всех солдат, про их жён, детей. И вовсе не ради каких-нибудь пустяков.

— Прощу прощения, мамзель гувернёр!

Именно «гувернёр», не «гувернантка» — это было уже семейное прозвище Татьяны. Анастасия сделала потешный книксен и потрясающе похоже передразнила Татьяну, изобразив строгость на лице, но тут же отвлеклась на толпу, мало-помалу собирающуюся под балконом на грязной, немощёной улице. Она пыталась услышать, о чём говорят эти люди, но не могла, до её слуха доносился лишь невнятный гул.

— Ишь ты, стриженые! — шептались между собой две девушки из простых. — Видать, в столице мода такая!

— А хорошенькие-то какие!

— Прямо ангельчики!

— Бедняжечки... Чего ж они теперь-то?

— Да кто знает...

Царевны действительно были коротко подстрижены. Поскольку их чудесные волосы сильно поблекли и поредели после кори, перенесённой в Царском Селе, девушек решили наголо постричь. От этого у Ольги и Марии отрастающие волосы стали виться сильнее. Обычно, выходя из дома, сёстры надевали круглые шляпы, но сейчас, решив подышать свежим воздухом на балконе, позабыли об этой детали.

Анастасия, перегнувшись через перила и чуть ли не выпадая на улицу, улыбалась толпе. Очень скоро, вовсе не неожиданно, появились солдаты и с криками и матерщиной стали разгонять людей.

— Чего зенки вылупили! Пошли отсюда, пошли! Куда прёшь, твою мать!

Анастасия с глубоким вздохом выпрямилась и отвернулась от этого зрелища.

Но Ольга, напротив, подошла ближе к перилам и ещё несколько минут наблюдала, как усердные служители революции разгоняли народ, пришедший посмотреть на своих прежних властителей и посочувствовать им в несчастье.

— Неужели эти люди надеются на какую-то другую, замечательную, сказочную жизнь? — прошептала старшая царевна.

— Да, — ответила Татьяна. — Конечно, есть такие, что надеются. А кого-то всё это случайно затянуло. Ты понимаешь, Ольга, да? Но мама́ говорит, что все они просто обмануты. Все — в искушении. В каждом человеке — и в них тоже — образ Божий, хоть и осквернённый падением.

Ольга не ответила. Она не верила, что все обмануты. Сейчас она вновь думала о Николае Саблине и заставляла себя устыдиться того, что называла предательством всего лишь недостаток самоотречения. Но разве мало настоящих предательств совершается из-за обыкновенного и в общем-то простительного малодушия? Недавно старшая царевна узнала ещё кое-что. Когда государю разрешили взять с собой в ссылку флигель-адъютанта, он позвал Саблина.

«Я думал, что он переживает из-за того, что произошло в день моего возвращения в Царское Село. Переживает и стыдится сознаться в этом.

Я хотел дать ему понять, что мы, в свою очередь, прекрасно всё понимаем: это был всего лишь естественный человеческий порыв, ему нечего стыдиться», — говорил отец.

«Ты позвал его из-за меня?» — прямо спросила тогда Ольга. Отец не ответил. Николай Павлович ехать в Тобольск отказался. Очень спокойно, не объясняя причины, как мог бы отказаться совершенно чужой человек, которого ничто не связывало с царской семьёй. Вместо Саблина государь взял с собой флигель-адъютанта Татищева, который счёл своим долгом разделить тяжёлые дни с тем, кем был облагодетельствован в безмятежную пору.

На старших сестёр, двух неразлучных подруг, ссылка повлияла совершенно по-разному. Ольга, печальный ангел, утратив свою живость и весёлость, как будто постоянно думала о чём-то тяжком. Казалось, что она повзрослела на несколько лет. Впрочем, с окружающими любимая дочь государя по-прежнему держала себя ласково, просто и сердечно, и за это многие охранники любили её. Не сторонилась Ольга и развлечений, изобретаемых младшими; но часто Татьяна, жившая в одной комнате с Ольгой, просыпалась по ночам от тихих, сдавленных рыданий сестры. Она не спешила её утешать, понимая, что Ольга вовсе не хочет открывать своих слёз.

Сама же Татьяна после отречения отца от престола, наоборот, внутренне напряглась, собрав всю силу характера, готовая в любой момент противопоставить эту силу любым новым бедам, готовая всегда защитить, как сможет, своих родных и друзей. Она, как истинная императорская дочь, не потеряла в ссылке величавости и внешней строгости; это не нравилось многим солдатам, полюбившим остальных царевен за добродушие и открытость. Татьяну сторонились многие — она же каждый день молилась за всех, веря словам матери, что во всех людях образ Божий.

Август прошёл в привыкании к новой жизни, сентябрь — в серьёзных усилиях избавиться от скуки, которая в мутном своём застое таила, однако, подступающую угрозу. Было слишком спокойно, чтобы так могло оставаться всегда. Александра Фёдоровна молилась только об одном — чтобы дорогим её людям не было хуже, но сама она чувствовала, что хуже — будет. И действительно конец сентября принёс перемену, от которой повеяло недавней атмосферой царскосельского плена, исполненной напряжения, моральных издевательств и угроз.

Глава двадцать седьмая ЦАРСТВЕННЫЕ УЗНИКИ. 1917 год, сентябрь — октябрь

Вечер. Гостиная, обставленная типичной для провинциального

помещичьего дома мебелью. Горит лампа, бросая уютный

свет на рукоделие в руках матери; звучит рояль, и на нежную

музыку ложатся девичьи голоса... Николай Александрович

слушает дуэт старших дочерей и думает о том, что судьба

причудлива и непонятна, что только здесь, насильно лишённый

привычных дел государственной важности, он имеет сколько

угодно времени, чтобы насладиться обществом своей семьи.

Сейчас у них всё просто и тихо, как и во множестве дворянских семей... но нет, в большинстве семей сейчас вовсе не тихо, и всё непросто. И именно это не даёт покоя, не позволяет поддаться иллюзии домашней идиллии. Его Родина страдает, может быть, погибает. Поэтому нет никакого уюта, нет никакой тишины. Есть только горе и страдание, и очень скоро он, свергнутый царь, и самые родные его люди разделят судьбу своей страны. Именно сейчас Николай ощутил это до боли ясно, как откровение. Исполнение предсказаний — их было несколько, и все говорили об одном, о жертве царя во имя народа. Пусть будет так. Потому что коль уж ему с рождения было суждено нести на себе бремя страшной ответственности перед Самим Господом, то...

Течение его мыслей было прервано громким хлопаньем двери. Сёстры ещё продолжали петь, но вскоре смущённо затихли. Порог перешагнул широким шагом комиссар Никольский, прибывший на днях в Тобольск по желанию Керенского вместе с комиссаром Панкратовым в качестве его помощника. И этот человек явился сейчас олицетворением невесёлых мыслей Николая Александровича.

— Товарищ Никольский, вы не могли бы стучать, прежде чем входите в комнаты? — заметил Пьер Жильяр. — Я должен вам сказать, что...

Пройдя мимо Жильяра как мимо пустого места, Никольский — руки в карманах, папироска в зубах, шапка на нечёсаных волосах — остановился прямо перед царём.

— Я не собирался прерывать ваш семейный вечер, — при этом комиссар усмехнулся, — но у меня сейчас вышел весьма неприятный разговор с товарищем Кобылинским. Вы, кажется, забываете, полковник Романов, что власть сейчас — мы, и ваши жалкие потуги установить здесь свои порядки не могут уже иметь никакого значения. Никакого.

— Простите, — с обычной своей мягкой вежливостью отозвался Николай Александрович, — я не совсем понял, о чём идёт речь.

— О вашем сыне! — при этом пылкие революционные глаза товарища Никольского обратились на Алексея, сидевшего в ногах у матери. Бывший наследник устремил на «власть» взгляд, полный обиды. — Сегодня этот мальчик, нарушая порядки... а у нас есть определённые предписания насчёт поведения заключённых, — Никольский выделил последнее слово, — пытался общаться с толпящимся за забором народом.

— Это неправда! — выкрикнул Алексей. — Я всего лишь выглянул за забор, вот и всё.

— Тихо, Алексей, — успокоил его отец. — Продолжайте, господин... простите, — ироничная усмешка спряталась в седеющих усах, — товарищ Никольский.

— Вы слышите, полковник, — «выглянул за забор»! И когда я указал этому ребёнку, как следует себя вести заключённым, он отправился жаловаться на меня Кобылинскому!

— Я не жаловался, — вновь попытался оправдаться бывший наследник престола, — я... я просто... растерялся.

Он тогда действительно растерялся. За забор он заглянул, встав на бревно и подтянувшись на руках, лишь на секунду, просто играя, страдая от недостатка свободного пространства. Да, действительно несколько человек, а вовсе не толпа, стояли тогда рядом и видели его какое-то мгновение. Но как на грех проходивший мимо Никольский сделал из этого пустякового поступка событие едва ли не масштаба заговора и раскричался на царевича при караульных, не всегда сдерживая ругательства. Алексей покраснел и убежал. Кобылинский перехватил царевича, когда тот чуть не столкнулся с ним, и, увидев слёзы в глазах ребёнка, на которого никто никогда не кричал, подробно расспросил, в чём дело...

— Не подумайте, что мягкосердечие Кобылинского избавит вас от участи, которой вы заслуживаете, полковник. Он настаивал, чтобы я обращался со всеми вами повежливей. Хорошо, так и будет, если вы уясните себе своё положение раз и навсегда. Роли поменялись, вы понимаете, да? Годы, проведённые мною в Сибири, — многими, такими же, как и я, борцами с вашим прогнившим режимом! — будут искуплены вами. Страдания моих товарищей будут искуплены вами! А ваш сын... он тоже понесёт справедливое наказание, потому что яблочко от яблони... потому что, если бы революция не победила, он тоже сел бы на трон и стал душителем России, как и вы. Вам очень не повезло родиться в императорской семье, полковник! Это всё, что я хотел вам сказать.

Он развернулся и хотел было уже выйти, как взгляд его вдруг упал на Ольгу, всё ещё сидевшую за роялем. Холодная усмешка пробежала по широкому лицу.

— Продолжайте, продолжайте. У вас неплохо получается. Вы ведь, наверное, больше ничего не умеете, да? Что ж, спойте что-нибудь, а я послушаю.

Старшая дочь царя, которая умела обрабатывать гнойные раны простых солдат и убирать за ними, молча захлопнула крышку инструмента. Звук этот прозвучал в тишине тревожно, как выстрел. Никольский смотрел на великую княжну в упор и криво усмехался.

— Я спою вам сейчас, — вдруг спокойно сказала Татьяна. Она медленно перекрестилась на иконку, стоявшую на столе.

— Царице моя Преблагая, надеждо моя Богородице... — зазвучал чистый голос. Татьяна пела, смотря на образ, и глаза её горели. Никольский вспыхнул. Он прекрасно понял вызов и не захотел принять его. То ли ниже своего достоинства посчитал связываться с юной девушкой — «вот дерзкая девчонка!» — то ли некую силу в ней ощутил — романовскую, царскую, русскую силу. Он вышел, даже не хлопнув дверью напоследок, как явно намеревался. Татьяна допела молитву, вновь перекрестилась и присела возле стола, глядя на иконку Божией Матери. Руки её были сложены на коленях, осанка прямая, как у матери, — осанка юной английской леди, уверенной в себе, внешне холодной. То ли гнев, то ли печаль затаились в тёмно-синих глазах.

Ольга уронила лицо в ладони, расплакалась сначала беззвучно, потом всхлипнула, вскочила и выбежала из комнаты.

— Злой-то какой, — пробормотала Мария. — Тот, другой, куда добрее.

Добрее? «Да, — подумал государь, — да, похоже. Но как так получается, что человек, незлой по характеру, порой становится активным проводником зла? С прибытием этих двоих наши хорошие солдаты стали заметно меняться к худшему».

Тот, другой, комиссар Панкратов, теперь следивший за перепиской арестованной семьи, впервые прибыв в бывший губернаторский дом, вёл себя вполне прилично, известил о своём приходе бывшего императора через камердинера. Сейчас Николаю припомнилось, как вошёл в его кабинет серьёзный, если не сказать угрюмый, человек в очках с толстыми стёклами, как неловко приветствовал бывшего царя, невольно теребя плохо расчёсанные густые волосы. «Похож на рабочего или бедного учителя», — отметил Николай Александрович. Он первым протянул руку, и Панкратов неловко стиснул её.

— Как добрались? — вежливо поинтересовался государь.

— А... спасибо, благополучно. Хотел вот узнать, нет ли у вас какой просьбы, что я мог бы выполнить? Может быть, испытываете недостаток в чём-то?

— О нет, благодарю вас, всё прекрасно. Единственное, о чём хотел бы вас попросить, — не позволите ли вы мне пилить дрова во дворе?

— Пилить... дрова?

— Да, — Николай улыбнулся. — Видите ли, мне сейчас приходится испытывать некоторый недостаток движения. Это хорошая работа, она помогает.

— А может быть, желаете столярную мастерскую? Это интереснее.

— Нет, благодарю вас. Я всё-таки не Пётр Великий. Был бы благодарен за пилу и дрова.

— Будет сделано, Николай Александрович. Что-нибудь ещё?

— Хотелось бы узнать, почему мы не получаем иностранных журналов? Это запрещено?

— Нет, нет. Я наведу справки. Должно быть, почта виновата. А книг у вас хватает?

— Вполне.

Они распрощались мягко, любезно. Через несколько дней Панкратов зашёл в караульное помещение, желая сказать что-то солдатам, и замер с раскрытым ртом: бывший царь и бывший наследник играли в шашки со своими охранниками. Солдаты называли государя «Николай Александрович», но к Алексею обращались — «царевич». Царевич только что «съел» четыре шашки противника за раз и теперь довольно улыбался.

Они ещё не все ушли — простые русские люди, сердцем помнящие такие недавние, но теперь уже старые времена, и может быть, втайне уже жалеющие о них. Царь, хоть и «Николай Александрович», всё равно оставался для них царём-батюшкой, а юный Алексей — наследником престола. Панкратов не мог этого понять. Фанатик-эсер, он был предан своим идеям и, хоть не держал на него зла за годы, проведённые в Сибири, и сочувственно относился к свергнутому императору, однако не хотел больше никаких «батюшек» и «наследников». И всё-таки ему почему-то стало очень грустно. Взгляды их — государя и комиссара — встретились, и Николаю стали понятны его мысли. Он пригласил Панкратова присоединиться, тот не ответил, только отрицательно покачал головой и вышел.

Покинув караулку, Панкратов направился прямо к Марии. Она сидела на толстом бревне, ожидающем своей очереди быть распиленным государем. Увидев комиссара, машинально поправила шапочку на коротких волосах. Это был не жест кокетства — Панкратов понимал. Княжна то смотрела на него большими ясными глазами, то вновь опускала взгляд к узору из опавших листьев, и чувствовалось, что она сейчас не думает ни о чём важном и ни о чём высоком — она просто дышит жизнью, пьёт жизнь, сливаясь с простотой осеннего дня.

Мария, конечно, знать не могла, о чём думает Панкратов. А думал он о том, что совсем не похожа она на царскую дочку — в простой юбке, в тёплом жакете, в поношенных башмачках. Круглая шапочка так забавно съезжает на лоб... А поднимет она глаза, и русская девичья красота — полнокровная и одновременно какая-то тихая, яркая от природы, но не желающая заявлять о себе всем и вся — заставляет забыть и наряд неброский, и смешную шапочку, и... всё заставляет забыть! Не та это красота, о которой в романах пишут, там всё губки да щёчки, а здесь — здесь чистота, ясный свет из глаз и даже... святость. Не из лексикона комиссара Панкратова было это слово, но всё-таки само на ум пришло. Он встал перед ней, чувствуя неловкое смущение, долго, без надобности протирая очки. Княжна поняла, что с ней собираются заговорить, и поднялась. Она смотрела на комиссара прямо, с любопытством, но не дерзко. Дивное спокойствие исходило от неё.

Панкратов отругал себя: не та это девушка, перед которой язык можно вот так проглотить, — простая она, проще всех сестёр. Вчера при нём рассказывала старому солдату, как оладьи из картофельной муки готовить, — «а как же, всё надо предусмотреть», — хозяйственная, и положение своё понимает, не обольщается. Вдруг так захотелось сказать ей тогда, что скорее умрёт он, но не допустит, чтобы она питалась картофельными оладьями, но вовремя опомнился, и стыдно стало — «совсем сдурел». Вот и сейчас чувство неловкости всё росло, и Мария пожалела комиссара, заговорила первая:

— Скажите, вы должны знать, — это правда, что как только соберут Учредительное собрание, нас вышлют за границу?

— За границу? — Панкратов немного оправился. — С чего бы это?

— Так в газетах пишут.

— Ах, да мало ли что напишут в газетах!

— Вы не верите? Так лучше бы, если бы писали правду. Папа говорит, что готов скорее отправиться ещё глубже в Сибирь, чем расстаться с Россией! Мы все так думаем.

Панкратов тяжело вздохнул, водрузил наконец очки на нос, вынул яблоко из кармана. Свежее, спелое, красное яблоко.

— Возьмите, Мария Николаевна. Вот...— всё, что смог он сказать.

Она удивилась, взяла, поблагодарила. А Панкратов повернулся и пошёл, тяжело переставляя ноги, глядя в землю. Нечёсаные волосы падали на лоб. «Да, сдурел, болван старый. Это после стольких-то лет Шлиссельбурга и Сибири! Делом надо заниматься. Делом!»

И дело делалось. Кобылинский, которому всё труднее и труднее приходилось держать в узде вконец обнаглевших солдат второго полка, отличавшегося особой «революционностью», замечал, что и у «хороших», как их называла царская семья, солдат, всё сильнее возрастает «революционная сознательность», что и они хамеют на глазах. Панкратов и Никольский с рвением занимались «политическим образованием» охранников государя, искренне полагая, что делают благое дело во имя революции, не сознавая, что простые умы по-своему воспринимают их учение. Будучи эсерами, они являлись противниками большевизма, но либеральные идеи не та пища, которой требует широкая душа обыкновенного русского человека. Пан или пропал! И русский человек, не желая половинчатости, упорно разрушал останки и без того уже сломанной своей жизни...

Глава двадцать восьмая КРУШЕНИЕ НАДЕЖД. «ДОМ СВОБОДЫ». 1917 год, ноябрь — декабрь

Снежная осень в Тобольске была подобна зиме, темнело

непривычно рано, похолодало весьма существенно.

И вместе с зимним холодом в душу свергнутого императора

пришло почти что отчаяние. Шаткие надежды на то, что

Временное правительство сумеет-таки выправить положение

в стране, рухнули окончательно. Совершился переворот,

и Россия оказалась во власти большевиков.

Что происходит в стране, Николай толком знать не мог: газеты и журналы продолжали поступать с перебоями. Знал он только одно: власть захватили предатели. И это было страшнее всего — то, что уже произошло, и он уже перестал ожидать худшего! Жить с этим было невозможно — но жить было нужно. Столько, сколько осталось... много ли?

Да, жизнь продолжалась, несмотря ни на что. Сибирская зима принесла с собой не только лютые морозы, но и новые развлечения, и главное, свежее предчувствие одного из любимейших праздников православного человека — Рождества Христова. «Скоро Рождество!» — эти два слова блестели искорками на свежих пуховых сугробах, звенели звонкими льдинками, ощущались в бодрящем морозном воздухе. Конечно же, узников ждало не то Рождество, что раньше. Но разве так важны роскошь подарков и сверкание ёлки, когда Праздника ждёт само сердце — жаждет приобщения к сокровенной и прекрасной его сути: Христос родился в мир!

В доме Корнилова, где жили преданные семье люди, последовавшие за ней в Сибирь, стояла у окна большой и светлой комнаты девушка и, не отрываясь, смотрела на дом, где жила царская семья. Звали девушку Таня, и Таня мечтала нынче о том, что встретит Рождество вместе с Их Величествами. Её отец, доктор Боткин, жил на втором этаже дома Корнилова. Таню это не радовало, потому что на втором этаже также размещались и Панкратов с Никольским. Оба они ей чрезвычайно не нравились.

Глядя, как блестит снег, обильно покрывший двор перед «Домом свободы», Таня вспоминала свой приезд к отцу, доктору Боткину. Тогда она увидела впервые после своего прибытия царскую семью — из этого же окна. Навсегда врезалась в память крепкая фигура государя в солдатской шинели, который быстро ходил взад и вперёд — ему явно не хватало места для прогулки, но он всё равно использовал небольшое пространство, чтобы хоть какое-то время находиться в движении. Стараясь шагать так же быстро, за отцом едва поспевали старшие дочери, о чём-то беседующие с ним. Мария и Анастасия, сидя на внутреннем заборе, весело болтали с солдатами.

— Почему такая несправедливость? — вслух произнесла Татьяна Боткина, глядя сейчас на пустую площадку. — Почему лучшие на свете люди в заточении, а такие отвратительные, как Никольский и этот Панкратов, старый ворон, теперь распоряжаются всем?

Девушка вздохнула и отошла от окна. В комнате стояли диванчик и стул, присланный великой княжной Ольгой. До этого старшая царевна несколько раз интересовалась, есть ли у Тани мягкая мебель. Две подушки, вышитые Александрой Фёдоровной и Марией, украшали диванчик. Глядя на них, Таня растрогалась ещё сильнее и даже всплакнула. Как хотелось ей лично поблагодарить государыню и её дочерей! Но, увы, все её надежды повидаться с семьёй были разбиты. Солдатский комитет, который создали солдаты второго полка, несмотря на отчаянное противодействие полковника Кобылинского, запретил детям доктора Боткина, Тане и Глебу, появляться в доме, где жили царственные узники. Таня безумно завидовала Жильяру, жившему с Их Высочествами. Было очень-очень обидно, ведь никаких оснований у солдат не допускать их в «Дом свободы» не было — хотели просто показать свою новоприобретённую власть.

— Ну, ничего, — подумала Таня, вытирая слёзы. — На Рождество должны отпустить.

А к Рождеству меж тем готовились, как всегда, задолго до праздника. И вот стоит нынче в гостиной молодая мохнатая ель. Хороши сибирские ели! Слава Богу за всё! Вечером в сочельник священник совершил богослужение на дому. После службы собрались все вместе: и царская семья, и свита, и слуги. Каждый получил от царицы и дочерей вязаные жилеты и красиво, талантливо раскрашенные закладки для книг — все четыре великие княжны имели талант к рисованию. Несколько недель готовились эти нехитрые подарки.

В доме же Корнилова Таня и Глеб Боткины с утра переживали горькую обиду. Даже на праздник не пустили их к царской семье! Таня, узнав об этом сегодня утром, уже не стесняясь, плакала. Плакала до тех пор, пока не пришёл слуга от Александры Фёдоровны. А вместе с ним в жилище Боткиных вдруг появилась пушистая ель. Можно было ничего и не объяснять — Таня и Глеб хорошо знали государыню, чтобы сразу понять: праздничное дерево её подарок. К ёлке прилагалось несколько свёртков.

— Смотри-ка, Тань, — удивился Глеб, распаковывая их, — подсвечники, свечи... Ой, ещё и «дождик», красота какая!

Таня тоже ахала и восхищалась, но она не подозревала, что свечи и «дождик» должны были украшать ёлку в бывшем губернаторском доме, однако сёстры-царевны конечно же решили отдать их детям Боткина, чтобы хоть немного поднять им настроение.

Вечером вновь явился посыльный, принёс Боткиным, отцу и детям, по вышивке от великих княжон и по закладке от императрицы, а также вазу для доктора, книгу для Глеба и золотой брелок для Тани. Таня вновь захлюпала, но уже от умиления. Царская семья всё-таки подарила им праздник!

В этот чудесный сочельник, так не похожий на все предыдущие, Пьер Жильяр много думал о том, что есть на свете доброта, способная растопить даже сибирские снега. Он думал о царице, собственноручно подарившей подарки своим охранникам, и представлял их удивление. Ведь для многих Александра Фёдоровна до сего дня оставалась недоступной, якобы гордой и высокомерной женщиной, теперь же они перестанут так думать о ней. Это Рождество казалось Жильяру праздником всеобщего примирения. Рождается Христос, и обновляется жизнь. И в их жизни что-то должно обновиться. И как странно получается: в благополучные дни никогда не смогли бы они — царская семья, свита и слуги — ощутить подобное единение. Строгий наставник улыбался, глядя в восторженные глаза детей. Он и на товарищей своих по ссылке взглянул сегодня другими глазами. Вот скажем, Шурочка Теглева, няня Анастасии, никогда он её не замечал, а тут увидел светлые глаза, озарённые внутренним восторгом, тихую улыбку на губах; поправила Анастасии непокорную прядь — и сколько было любви в движении её рук!

Когда рассаживались пить чай, Жильяр словно ненароком подсел к Шуре. Она первая заговорила с ним:

— Посмотрите, как Алексей Николаевич сияет! Как хорошо, когда он здоров!

Пьер помолчал, хотел что-то сказать о здоровье воспитанника, но вдруг у него вырвалось невпопад:

— Почему вы поехали за ними, Александра?

Она смерила его взглядом строгим и недоумённым. На вопрос ответила вопросом:

— А вы?

— Это моя семья, моя жизнь... Они полюбили меня, и это великая честь, самая большая награда. У меня нет никого больше.

— Их жизнь — это и моя жизнь, — просто ответила Шура.

— Я думал, молодая девушка... мечты о замужестве, детях... Ведь все мы прекрасно понимаем, что счастье сегодняшнего праздника может оказаться последним счастьем. Один Бог знает, что ждёт нас всех.

Шура тихонько вздохнула:

— Вы умный человек, мсье Жильяр, однако сейчас говорите глупости. Нет, я, конечно же, не осуждаю тех, кто оставил их в трудную минуту, но... но мы-то с вами должны понимать, что, принимая от них благо в добрые времена, должны быть рядом и в злые.

Жильяр понимающе кивнул и поцеловал её руку, отчего Шура слегка смутилась...

Утреннего рождественского богослужения в храме ожидали как кульминации праздника, как самую важную его часть. И вот вновь знакомый путь через сад между двух рядов охранников...

«Рождество Твоё, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...» — выводили вместе с певчими Ольга и Татьяна хорошо поставленными голосами. Анастасия, Мария и Алексей пели менее умело, но с не меньшим воодушевлением и сердечностью. Слёзы стояли в глазах Александры Фёдоровны: она вдруг совершенно искренне поверила, что грядёт истинный Новый год, новая веха, несущая истинное обновление. И всё будет хорошо! Но бывший государь Николай, растроганный не меньше жены и детей, не мог выбросить из головы пророчества, которые теперь исполнялись. Чаша страдания за падший народ была испита, но неужели не до конца? Нет, он не обольщался. Он, как и супруга, предавал себя Божией воле, но знал: ему не суждено увидеть обновление Родины.

Подходила к концу прекрасная служба в храме Покрова Пресвятой Богородицы. И тут словно гром — многолетие, да не простое. Многая лета семье государя! Отрёкшегося императора? Но дьякон провозгласил это многолетие так, словно Николай Александрович всё ещё занимал престол российский. Все стоявшие в храме, среди которых были и солдаты из охраны, ахнули: какое такое многолетие Их Императорским Величествам и Их Императорским Высочествам?!

Николай сразу понял, что хорошего от этой странности ждать нечего. Непонятно, для чего отец Алексий сделал это. Если ради преданности, так это очень трогательно и даже вызывает восхищение, однако же теперь семье свергнутого императора придётся хуже, чем было.

А вдруг не ради преданности? Неужели провокация? И к праздничному настроению примешалась горечь.

Как и ожидал Николай Александрович, скандал вышел колоссальный. Солдаты едва не убили священника, а царской семье теперь не так-то просто стало попасть на богослужение в храм. Кроме того, и внутри дома охрана появлялась теперь, как в собственных стенах. Кто там знает, что у Романовых происходит, раз такие дела? Вдруг контрреволюционный переворот готовят?

Мрачные тучи начали сгущаться над царской семьёй. Если раньше главным врагом была скука, то теперь можно было вполне ожидать и людской вражды, и всё чаще вспоминались последние месяцы в Царском Селе с бесконечными унижениями. Влияние большевизма стало ощущаться и в Тобольске. Солдаты революционно настроенного второго полка, почувствовав себя хозяевами жизни, наглели с каждым днём всё сильнее. И вот однажды изумлённый Николай Александрович узнал, что солдатский комитет запретил всем офицерам носить погоны, и, стало быть, снять погоны обязаны были и бывший царь, и бывший наследник престола. Полковничьи погоны, те, что были пожалованы императором Александром III цесаревичу Николаю... Государь Николай так навсегда и остался полковником, потому что сам себе звания он присваивать не хотел. И вот теперь солдаты, его бывшие солдаты готовы сорвать дарованные отцом погоны с его плеч...

Нечто подобное переживал и бывший цесаревич, кажется, даже сильнее, чем отец.

— Папа, я не сниму погоны, — тихо произнёс ребёнок. И вновь в его больших глазах явился тот особый блеск, который всё чаще теперь можно было наблюдать в его взгляде — взгляде наследника, взгляде власть имущего. Мальчик рос, думал, вникал во всё окружающее и делал выводы, которые оставались скрытыми от всех.

— Мы не снимем погоны, Алексей, — ответил бывший император, с некоторым изумлением глядя на повзрослевшего сына.

Полковник Кобылинский передал солдатам решение царя. Это вызвало бурное возмущение.

— Николашка нынче нам должен подчиняться!

— Однако же... — растерялся Кобылинский, — нельзя таким образом унижать бывшего императора, всё-таки он родственник короля Англии, императора Германии...

Солдаты разразились грубым хохотом и закричали, что им теперь плевать на всех королей и императоров.

— Но государь не хочет подчиняться вашему решению, — упрямо возражал Кобылинский.

— Не снимет — сами сорвём.

— Сорвёте — по физиономии получите, — вышел из себя полковник.

Солдаты вскипели.

— Тогда и он получит.

Кобылинский плюнул. Пошёл к Николаю Александровичу.

— Простите меня, Ваше Величество, больше я не в силах это выносить, я полностью потерял власть над этими людьми. Больше не могу быть вам полезен, у меня не выдерживают нервы, поэтому я подаю в отставку.

И тут «последний друг» государя почувствовал успокаивающую руку на плече, поднял взгляд. Глаза его встретились с прекрасными глазами бывшего императора, полными слёз.

— Евгений Степанович, прошу вас! Ради моей семьи — останьтесь. Вы столько сделали для нас, не уходите вот так.

Евгений Степанович почувствовал, как император заключил его в объятия, — почувствовал, потому что сам ничего не видел от слёз.

— Я останусь, Ваше Величество...

Решили с солдатским комитетом не ссориться. Но Алексей стал накидывать теперь на плечи черкесскую бурку, а погоны всё равно не снял...

Александра Фёдоровна умела быть спокойной, даже когда вокруг было неспокойно. Благодарное сердце находило отраду в самых неприятных ситуациях. Государыня радовалась тому, что эта ледяная сибирская зима, принёсшая ей из-за сковывающего дом холода столько неудобств, оказалась счастливой для её сына, который пока, слава Богу, ничем не заболел.

Вот сейчас, придвигаясь ближе к камину, который ничуть не помогал обогреть заледеневший дом, — температура в нём почти никогда не поднималась выше +7 градусов — императрица пыталась вязать еле двигающимися пальцами. Зябко кутаясь в плед, Александра Фёдоровна изредка взглядывала в окно и задерживала взор на своём мальчике. Довольный, румяный, в валенках, набитых снегом, — ему, видимо, жарко в тёплой шубке, — он хохочет, лихо съезжая с горки вместе с младшими сёстрами. Дети падают, барахтаются в снегу. Сколько радости доставила эта горка, с которой даже старшие царевны, взрослые барышни, вовсе не считали зазорным кататься. А с каким весельем сооружали эту горку! Алексей, не умолкая, тараторил матери по вечерам о том, как папа, Жильяр, сёстры и, конечно же, он сам таскали воду во двор — морозы были лютые, и вода даже застывала в вёдрах. Снега было много, и гора получалась высокая, мгновенно затвердевала. Одно плохо было: вода выливалась на руки, пальцы тут же стыли, приходилось их оттирать. Но и это никого не смущало, всё равно все были счастливы. Для нынешней жизни снежная горка во дворе — целое событие. И поэтому государыня, благодаря Бога за всё, молилась, чтоб только не было хуже.

Но всё вокруг говорило о том, что хуже всё-таки будет. Старые солдаты были демобилизованы. «Добрых солдат» отстранили от царской семьи. Они уходили. У Александры Фёдоровны в глазах появились слёзы, когда она смотрела за забор, подняв руку в материнском благословляющем жесте. Казалось бы, что из того — одни тюремщики сменяли других. Но вместе с хорошими солдатами уходило то, что всё ещё связывало царскую семью с прошлой, ныне отнятой жизнью. Уходили почтительность и откровенность, добродушие простых русских людей, их затаённая тоска по прошлому и благоговение перед мальчиком, который всё ещё оставался для них наследником престола. Им на смену приходили люди нового века, чуждого режима — жестокого и бессовестного. Не народ, а чернь. Пришла сила хаоса и разрушения. Уходящие солдаты видели государя и государыню в последний раз. Николай и Александра возвышались над забором, стоя на детской горке, и смотрели им вслед. Когда солдаты скрылись с глаз, царица беззвучно заплакала.

А потом она тихо плакала, наблюдая горе своих детей, горе вроде бы и не особо большое, но при условиях, в которых они жили, очень чувствительное. И горем тем стало разрушение ледяной горки.

— А как они хотели? — настаивали члены солдатского комитета, игнорируя возмущение Кобылинского. — Лазить на неё, когда хотят, и за забор глазеть? А если пристрелит кто? Невелика беда, но нам отвечать.

Так и пришли утром с кирками, чтобы разрушить детскую радость. Долбили ледяную гору, с такой любовью, с таким весельем сооружавшуюся, намеренно не глядя в окна, к которым прильнули, глотая слёзы, все дети, и даже совсем взрослая серьёзная Татьяна...

Новая охрана, сменившая ушедших солдат, состояла из революционной, сорвавшейся с цепи молодёжи. Мысль о том, что не кого-нибудь, а «самого Николашку» караулить довелось, дурманила большевистские головы почище сивухи. Упоение разрушением уже жило в этих молодых душах. Если есть что-то красивое — надо изуродовать, чистое — испохабить, святое — надругаться.

Царевич Алексей вышел покачаться на качелях. Заметил какие-то слова, нацарапанные на сиденье, стал всматриваться, стараясь понять, что написано, но сзади подошёл отец, положил руку на плечо сыну и мягко отстранил его от качелей. Потом снял сиденье и унёс под изумлённым взглядом Алексея. При этом лицо у Николая не изменилось, только глаза погрустнели ещё сильнее. Солдат же очень развеселила эта сцена.

Хохотали они и на следующий день, когда великие княжны вышли погулять в маленький сад. Едва прошли мимо забора, раздался издевательский смех, девушки смущённо обернулись. Двое молодых охранников гоготали, нахально разглядывая их. А недоумевающие царевны ушли, так ничего и не поняв. Лишь только внимательная Ольга заметила краем глаза намалёванные на заборе картинки, но ничего не поняла, кроме того, что картинки, наверное, бесстыжие, — и потому-то солдаты смеются. Едва скрывшись от дерзких глаз, все четверо забыли о происшедшем. Они смеялись, вспоминая, как забавно вчера играл отец в чеховской пьесе «Медведь» и как славно подыгрывала ему Ольга. Все знавшие близко семью царя Николая были правы: мерзости не приставали к этим чистым девушкам.

В конце декабря приехала в Тобольск, как и намеревалась, баронесса Буксгевден, много сил потратившая на дальнюю поездку. И над преданностью пожилой дамы тоже решил покуражиться революционный молодняк — солдатский комитет наотрез отказался допустить баронессу в дом, и она осталась жить в городе, разлучённая с теми, к кому так спешила, кого так стремилась увидеть. Это явилось очень большим огорчением для всех.

И всё-таки никто не падал духом. «Благодарю Бога за то, что мы спасены и вместе и за то, что Он весь этот год защищал нас и всех, кто нам дорог», — записала в дневнике Александра Фёдоровна в новогоднюю ночь.

Глава двадцать девятая РАЗЛУКА. 1918 год, апрель

Появление этого человека не было неожиданным в жизни

царственных узников: комиссара из Москвы уже ждали.

Но вместе с посланцем Кремля пришло ощущение того,

что вот оно, свершается: незримая опасность, так долго

таившаяся и порой, казалось, отступавшая, подошла

теперь близко-близко.

Он появился в «Доме свободы» в сопровождении полковника Кобылинского и «своей свиты», как запишет потом в дневнике государь, — высокий темноволосый человек лет тридцати трёх. Простая матросская одежда казалась на нём маскарадом — он любезно поздоровался с Жильяром по-французски, к бывшему царю обратился с мягкой улыбкой, осведомился:

— Ваше Величество, не испытываете ли вы неудобств в чём-нибудь, не причиняет ли вам беспокойств охрана?

Все обратили внимание и на интеллигентное, чисто выбритое лицо, и на белые руки с тонкими длинными пальцами. На государя Яковлев произвёл весьма благоприятное впечатление.

Но Кобылинский во время этой встречи был хмур и расстроен. Ему-то уже были предъявлены бумаги, удостоверяющие, что чекист Яковлев, член ВЦИКа, направлен в Тобольск по поручению Свердлова и имеет полномочия расстреливать на месте каждого, кто не подчинится любому его приказанию. Ничего радостного от прибытия московского гостя арестованной семье ожидать не приходилось.

Очень вежливо Яковлев осведомился, где царевич. Подавив вздох, Николай Александрович провёл комиссара в комнату Алёши.

Мальчик лежал в постели, поразительно бледный и исхудавший. Рядом с ним сидел учитель английского языка Гиббс, недавно сменивший Жильяра, и читал вслух. Царевич с недоумением взглянул на вошедшего, но ничего не сказал. В его глазах отразилась боль, Алексей закусил губу, чтобы не застонать при постороннем. Яковлев нахмурился, на лице его явилось выражение сострадания. Некоторое время он молча разглядывал ребёнка, потом так же тихо вышел.

— Что с Его Высочеством? — спросил комиссар у Николая. Государь вновь подивился такому обращению и просто объяснил:

— Алексей катался на салазках с лестницы и сильно ударился. При его болезни удар повлёк за собой сильное внутреннее кровоизлияние.

— На салазках с лестницы?

— Да. Прежде он катался с ледяной горки, но её разрушили.

— Бедный ребёнок, — пробормотал Яковлев. Он казался очень озабоченным фактом болезни царского сына.

Через некоторое время уполномоченный комиссар возвратился с армейским врачом, тот подтвердил: да, Алексей Николаевич болен, причём серьёзно. Яковлев задумался.

Пьер Жильяр внимательно наблюдал за чекистом. Что-то сильно встревожило его, так что учитель даже записал в дневнике: «У нас такое ощущение, что мы оставлены всеми и оказались во власти этого человека. Неужели никто и пальцем не пошевелит, чтобы спасти царскую семью? Где же те, кто остался предан государю? Почему они медлят?»

Дурные предчувствия оправдались вскоре. Яковлев в очередной раз посетил царскую семью, при этом пожелал говорить с Николаем наедине:

— Я тоже буду присутствовать при разговоре, — тоном спокойным и вежливым, но не допускающим возражений, заявила комиссару Александра Фёдоровна. Яковлев возражать не стал.

— Вы должны знать, — начал он, — что я, как чрезвычайный уполномоченный Центрального исполнительного комитета, прибыл сюда с особым заданием. Мне поручено увезти вас, Ваше Величество, и вашу семью из Тобольска в кратчайший срок.

— Увезти? Могу ли поинтересоваться, куда? Уж не в Москву ли?

Яковлев промолчал весьма выразительно, и молчание это было истолковано Николаем как подтверждение его догадки.

— Однако, — продолжал комиссар, — я приводил к Алексею Николаевичу врача, который объяснил мне, что ребёнок болен настолько серьёзно, что перевозить его сейчас нет никакой возможности. Я созвонился с Москвой. Стало быть, вам придётся ехать со мной одному, ежели, конечно, кто-либо из дочерей не пожелает сопровождать вас. Советую поторопиться со сборами, так как отъезжаем мы, вероятно, завтра.

— Я никуда не поеду, — быстро ответил Николай.

— То есть как? — не понял чекист. — Мне кажется, что вы не должны мне возражать, Ваше Величество. Иначе возможно одно из двух: либо вместо меня пришлют другого человека, вовсе не так благосклонно, как я, к вам настроенного, либо мне придётся забыть о своём добром к вам отношении. В любом случае отказываться вы не вправе.

— Понимаю.

Яковлев поклонился супругам и вышел.

Александра Фёдоровна, стиснув пальцы, смотрела на мужа горестно и изумлённо.

— Что бы это значило, мой дорогой?

Николай с трудом сдерживал негодование.

Первая мысль была: это из-за Брестского мира. Самый большой позор России, чудовищное предательство нового правительства. Перечёркнуто всё — годы войны, множество подвигов и жертв.

Россия потеряла почти все территории, приобретённые с петровских времён. Когда бывший царь узнал об этом, он, несмотря на всю свою сдержанность, дал волю негодованию. Предатели, подлые предатели, люди без чести, без совести, без любви к Отечеству... И никогда не мог Николай без волнении думать об этом позоре.

— Думаю, всё этот несчастный, позорный Брестский мир! — воскликнул он сейчас. — Конечно же они хотят, чтобы я подписал его. Не удивлюсь, что германцы настаивают на этом. Аликс, видит Бог, я скорее отдам правую руку на отсечение! Почему я и заявил ему, что не поеду. Но моего мнения, пожалуй, никто не собирается спрашивать. Что поделаешь, мы арестанты, Солнышко. Как тяжко покидать Алексея, когда он так болен!

— Да, Ники! И мне тяжело не менее. Я поеду с тобой.

— ?!

— Неужели ты думал, что я отпущу тебя одного? Если они будут настаивать на том, чтобы ты подписал мир, а ты станешь отказываться, тебе придётся бороться, а это будет нелегко. Рядом с тобой должен быть в это время родной человек. Да и всегда жена должна быть рядом с мужем в трудную минуту, кого бы или что бы ни пришлось ей ради этого оставить.

— Но не Алексея, родная моя! — Николай был изумлён и встревожен таким неожиданным оборотом разговора. — Ты не сможешь...

— Смогу, Ники.

По-прежнему крепко любившая Ники, горячо преданная ему Аликс разрыдалась при этих словах, вспомнив полные страдания крики своего мальчика, который повторял: «Я теперь умру. И пусть я умру, я не боюсь! Даже и хорошо... Я боюсь только того, что они могут с нами сделать!» Как будто те страшные дни в Спале вернулись и оборотились чем-то ещё более страшным. И в это время необходимо оставить сына на попечение молоденьких сестёр! Государыня крепко обняла мужа, он, как всегда в тяжёлую минуту, успокаивающе провёл ладонью по шелковистым, теперь уже сильно поседевшим волосам своей Аликс. Она подняла заплаканное лицо с его плеча и посмотрела Николаю прямо в глаза. И супруги поняли, что одновременно подумали об одном и том же: наступает час свершения пророчеств...

Ольга рыдала так, словно ей сообщили о смерти самых близких людей. Сёстры даже стали поглядывать на неё с испугом. В последнее время старшей царевне нездоровилось, и нервы могли ослабеть от недомогания — это все понимали, но было и ещё что-то в Ольгином плаче, что-то тёмное и страшное, будто девушке открылось нечто, невидимое для остальных. В последние тяжёлые дни — дни, когда Алексей был почти при смерти, она как будто стала прозревать нечто не только тягостное, но и опасное в будущем, которое вот-вот станет настоящим. Мария и Анастасия, сами заплаканные, глядя на рыдающую Ольгу, невольно взялись за руки и теснее прижались друг к другу.

А Татьяна в это время была с матерью — любимый друг Александры Фёдоровны, дочь, которая лучше других понимала её. Сейчас государыня металась по кабинету, и находившийся тут же Пьер Жильяр с удивлением и сочувствием наблюдал то, чего никогда не видел за годы, проведённые с царской семьёй, — не просто отчаяние Александры Фёдоровны, а отчаяние, граничащее с беспомощностью, с полнейшей растерянностью. Душевные силы оставили страдающую мать, когда она вновь увидела боль в мученических глазах своего мальчика, вновь услышала его стоны.

— Никогда ещё не чувствовала себя хуже, — признавалась государыня дочери и Жильяру. — Никогда! Всегда знала твёрдо, что делаю то, что должна. А сейчас... Нет, Ники без меня не поедет! Но... вдруг Алексею без нас сделается хуже... вдруг он... — она всхлипнула почти как ребёнок.

— Но мама́! Надо, однако же, что-то решать.

Кто это сказал? Неужели юная Татьяна? Жильяр вновь подивился — теперь уже тому, как властно, с каким твёрдым спокойствием прозвучал голос великой княжны. И слёз на лице Татьяны уже не было заметно. Пьер понял, что теперь его черёд говорить.

— Алексею Николаевичу всё-таки уже лучше. Доктора говорят, что явная опасность миновала. Мы будем хорошо заботиться о нём, Ваше Величество.

— Конечно, мама́! Мы справимся. Но и с вами должна отправиться одна из нас — и о вас с отцом тоже должен кто-то заботиться.

— Мои славные девочки! — прошептала государыня.

— Мы так решили, что это будет Мари, — продолжала Татьяна. — Ольге самой нездоровится, и я остаюсь с Алексеем за старшую, а Настя ещё очень молоденькая, к тому же, брат её так любит.

Наконец-то Александра Фёдоровна отёрла слёзы.

— Да, вы правы. Так и будет. Колебания были бессмысленны — моё место сейчас рядом с государем.

Таня Боткина тоже плакала, повиснув на шее у отца.

— Ну-ну, Танюша, — говорил лейб-медик, — зачем же столько слёз? Быть может, государя отзывают в Москву только для того, чтобы потихоньку отправить за границу. А потом за ним отправятся и Алексей Николаевич с сёстрами.

— А ты? — ревела Таня. — Ты же едешь с ним! С тобой-то что будет?

— Да что Господь даст, то и будет. По возможности напишу вам. Давай-давай, вытирай скорее глазки.

Боткин обнял Таню и Глеба, поцеловал их.

— Пойду я!

В последнее время он жил, как и остальные приближённые Николая Александровича, в бывшем губернаторским доме, который для всех вместе был очень уж тесен. Все недоумевали: зачем понадобилось это переселение — уж не для того ли, чтобы создать царской семье и преданным ей людям как можно больше неудобств? Что же, большевики теперь у власти...

Утро Николай Александрович и Александра Фёдоровна с дочерью Марией встретили в тележках-плетёнках, на дно которых Жильяр и Долгоруков накидали добытую на заднем дворе солому. Для государыни постелили ещё и матрас.

Императрица была теперь спокойна, как обычно, государь же и раньше сохранял внешнее спокойствие. Сжав руку Жильяра, Александра Фёдоровна некоторое время смотрела на него молча, явно прощаясь взглядом. Все понимали, что будущее темно настолько, что никто не сможет сказать с уверенностью, увидятся ли они вновь когда-нибудь. Но произносить слова прощания никому не хотелось, достаточно было крепкого пожатия рук.

— Пьер, я очень прошу вас, идите сейчас к Алексею, — сказала государыня. — Не надо нас провожать, побудьте с ним. Сейчас вы нужны ему как никогда.

Швейцарец молча поклонился и прошёл в дом.

Яковлев меж тем укутывал Александру Фёдоровну в доху Боткина, распорядившись принести для доктора тулуп. Он вообще был непривычно для комиссара почтителен, то и дело делал «под козырёк». Но сесть императрице рядом с мужем не позволил. С матерью разместилась Мария. Кроме Боткина, из свитских царственную чету сопровождал князь Василий Долгоруков, из прислуги — Терентий Чемодуров, Иван Седнев, Анна Демидова. Их тоже разместили по возкам.

Пьер, сидевший возле постели Алексея, сквозь тихие всхлипывания царевича услышал шум отъезжающих экипажей, и сердце его больно заныло. А вскоре до слуха учителя донеслись рыдания Ольги, Татьяны, Анастасии...

Глава тридцатая ЕКАТЕРИНБУРГ. 1916 год, май

Был уже май месяц, канун Николы Вешнего. Жильяр сидел

в вагоне четвёртого класса вместе с другими близкими

царской семье людьми и думал о том, что приближается

наконец минута, когда он вновь сможет увидеть Их Величества

и царевну Марию. Как же он соскучился по ним! Хотя нехорошее

предчувствие охватило его там, в Тобольске, так что он даже

пытался с генералом Татищевым задержать отъезд, но теперь

радость близкой встречи вытеснила все дурные мысли. Жаль

только, что не позволили ехать в одном вагоне с Алексеем

Николаевичем. Ну да ничего, скоро прибудут в Екатеринбург,

и там вновь будут все вместе.

Екатеринбург! Кто бы мог подумать о нём в то суровое утро холодной сибирской весны, когда простые экипажи увозили в неведомое государя, его супругу и дочь. Долго сидели над телеграммой потрясённые великие княжны, не в силах ничего понять: значит, не в Москву? Отца вовсе не в Москву везут? Но почему? К худому это или к доброму?

Да, Москва оставалась такой же далёкой, как была. Ультрареволюционный Урал просто-напросто проигнорировал задание центра. Дети Николая, скучавшие по нему в Тобольске, не могли знать о том, как местный совдеп, едва проведав, что пленённого императора увозят в столицу, устроил настоящую свару. По размытой весенней дороге гнал Яковлев извозчиков, опасаясь, что будет остановлен теми, кто не желает выпустить бывшего царя из рук красного Урала. Затем мчался на поезде со своими узниками, уже предвидя, что в Екатеринбурге состав будет задержан, и велел ехать в сторону Омска. Но всё было напрасно.

Тем более не могли знать дети царя, какая коварная игра стояла за всем этим. В Москву бывшего императора вытребовал немецкий посланник, чтобы предложить Его Величеству защиту германской короны. Германия опасалась и презирала красную Россию, одержимую идеей мировой революции, и потому вынашивала планы реставрации русской монархии. Большевики не должны были знать о планах немцев, но вряд ли их не насторожило требование Германии вернуть свергнутого царя в Москву, от чего они не могли так просто отмахнуться. И Свердлов сделал вид, что отправляет Яковлева за государем, прекрасно зная о жестокости и революционном неистовстве Уральского совдепа и о том, что их легко будет уговорить изобразить самоуправство.

Так и произошло. Яковлев был объявлен президиумом Уральского совета изменником делу революции и поставлен вне закона. Комиссар пытался противодействовать, но получил от Свердлова указание «подчиниться обстоятельствам». Ничего не оставалось делать, как ехать в Екатеринбург. Государь и его семья стали отныне пленниками уральских большевиков.

Николай Александрович, узнав об этом, долго молчал. Яковлев выглядел расстроенным и избегал смотреть на царя.

— Куда угодно отправился бы я с лёгким сердцем, только не в Екатеринбург, — тихо произнёс наконец Николай. — Я знаю из местных газет, как резко настроены против меня уральские рабочие.

Яковлев развёл руками.

— Ваше Величество, я сделал всё, что мог.

— Я понимаю, Василий Васильевич, конечно. Благодарю вас.

Государь уже заранее принял всё, что могло ожидать его в Москве, будь то суд или передача какому-либо иностранному правительству. Думал он и о подписании Брестского мира и даже о том, что большевики могут решиться на возрождение монархии, которая, естественно, должна будет подчиниться им. В этих случаях государь готов был бороться до последнего, не желая содействовать предателям России. Но Екатеринбург — это полная неожиданность. Мрачная новость. «Если конец приближается, то именно Екатеринбург может стать концом всего...»

Ничего этого не знали царевич Алексей и его три сестры.

«Но скоро уже всё закончится», — думал Жильяр в охраняемом часовыми вагоне, пытаясь сквозь ночную темень разглядеть что-нибудь в окне.

Что закончится? Горечь и беспокойство от разлуки. Пьер был убеждён: эту семью нельзя разлучать. Каждый из них сам по себе — сила, включая и младших, юную Настю и Алексея, но вместе они — сила непреодолимая. Их ничто не сломит, ничто не ослабит их веры и любви, ничто не заставит совершить нечто недостойное. Воспрянут духом царевны, и грусть в прекрасных больших глазах Алексея исчезнет.

На миг растворилась эта грусть на пристани в Тюмени. Мальчик разглядывал огромную толпу, которая собралась здесь, чтобы приветствовать детей своего царя, и под внимательным добрым взглядом, совсем недетским, рыдали мужчины и женщины. Они бросали на дорогу перед царевичем и великими княжнами цветы и причитали:

— Дорогой ты наш, на кого же ты нас оставляешь, царевич? Куда ж уезжаете, царевны, милые?

И красноармейцы ничего не могли поделать с народом.

Жильяр и сейчас прослезился, вспоминая эту сцену. Всё-таки осталось немало людей, в которых живёт ещё доброе прошлое. Но почему не могут они противостать таким, как комиссар Родионов? Едва подумав об этом, Пьер почувствовал, что сердце наполняется возмущением и негодованием от одного воспоминания о начальнике новой охраны из латышей красноармейцев, которых приставили к оставшимся в Тобольске царским детям. Отстранён был верный царской семье Кобылинский и уже ничем не мог помочь — даже выдержанную Татьяну доводил до слёз хам Родионов. Перерыл весь дом, всюду совал свой нос. А уж как спорил с ним старик камердинер Волков, когда Родионов приказал девушкам не запирать на ночь двери своих комнат. «Пристрелю на месте любого, кто меня ослушается! У меня полномочия!» — грозил начальник охраны. Расстрелом на месте грозил и Анастасии за то, что помахала рукой смотревшему на неё с улицы Глебу Боткину. «В окна смотреть запрещается!» — орал тогда комиссар.

Из-за него-то и путешествие на пароходе «Русь» — да-да, том самом, что привёз семью бывшего императора в Сибирь из Царского Села! — стало сущей мукой. Тут уж и Пьер ругался с нахалом, когда тот запер в каюте Алексея с дядькой-матросом. Но сильнее всех бушевал сам матрос Нагорный:

— Безобразие! Наглость какая! Больного ребёнка — под замок! — слышались его крики из-за запертой двери. Меж тем царевнам по-прежнему велено было держать открытыми двери кают. Родионов прекрасно понимал, что любой пьяный «революционно сознательный» матрос может зайти к девушкам когда угодно, и это его очень забавляло.

«Зверь, просто зверь! — возмущался Жильяр. — Но хватит думать о нём».

Поезд остановился.

Было уже утро, когда охранники подошли к вагону, в котором находились царские дети. Жильяр наблюдал, как Нагорный несёт на руках Алексея, — мальчик не мог ходить после болезни. Потом вышли царевны, с трудом таща чемоданы. Моросил мелкий дождь, под ногами девушек была грязь, в которой они то и дело поскальзывались.

Пьер поспешил было к ним.

— Куда? Разве звали тебя? — часовой не просто преградил швейцарцу путь, но грубо толкнул его прочь от выхода. Ничего не оставалось делать, как вернуться к окну.

Жильяр долго смотрел вслед Татьяне, она шла последней, и заметно было, что каждый шаг даётся ей всё труднее. Увязали в грязи её маленькие ноги. Чемодан был огромен, к тому же Татьяна несла на руках и собачку. Матрос Нагорный, отнёсший мальчика в пролётку, подошёл к царевне, хотел забрать чемодан — один из охранников оттолкнул его с силой. Жильяр, глядя на это, закусил губу...

Несколько часов прошли в тревожном ожидании. Увели генерала Татищева, Екатерину Шнейдер и Анастасию Гендрикову, несколько человек из прислуги, включая Волкова...

Пьер Жильяр и его коллега Сидней Гиббс, баронесса Буксгевден и доктор Деревенко, комнатная девушка Лиза Эрсберг и няня Шура Теглева недоумённо переглядывались — когда же и их заберут? Когда они увидят государя и государыню? Уставшая Лиза ёрзала в нетерпении и волнении, а Шура, сидевшая рядом с Пьером, неожиданно положила свою ладонь на его руку. Жильяр вздрогнул и повернул голову к Шуре — взгляды их встретились. Такая тревога наполняла глаза женщины, что Пьер невольно забыл о своих невесёлых мыслях. Он ответил тёплым пожатием. Шура опустила взгляд...

Наконец-то кончилось это тяжкое состояние — неизвестность. Вошёл в вагон ухмыляющийся Родионов. Друзья царя напряглись — от этого человека нельзя было ожидать хорошего.

— Ну, чего расселись? — он ухмыльнулся и сплюнул. — Свободны! Не нуждаются больше в ваших услугах.

Повернулся и ушёл.

Жильяр вскочил с места, поднялся и Гиббс.

— Свободны? — воскликнул Пьер. — Как... свободны? А государь? Так нас разлучают?!

Раздались всхлипывания. Это плакали Лиза и Шура. Старая баронесса Буксгевден, которую не пустили к царской семье по её прибытии в Тобольск и теперь отлучили от тех, кого она так любила, сидела неподвижно, устремив невидящий взгляд в пол.

Свобода! Это сладкое слово, способное свести с ума человека, которому грозит неволя, которое бросило когда-то флигель-адъютанта Саблина прочь от веривших ему людей, — это слово несло сейчас в себе для преданных слуг императора невыразимое несчастье.

На следующий же день Жильяр и Гиббс пошли к консулам, английскому и швейцарскому, доказывали, что надо что-то делать, чтобы помочь арестованным. Безрезультатно.

Жильяр завидовал доктору Деревенко, которому разрешили навещать больного царевича.

— Попросите государя, — умолял швейцарец врача, — пусть он обратится к начальнику стражи, чтобы нам с мистером Гиббсом было дозволено вернуться к ним! Или... хотя бы иногда приходить.

— Не всё ещё потеряно, — обнадёжил Деревенко при следующей встрече. — За вас хлопочут, быть может, всё ещё сложится.

Так учитель великих княжон и наставник цесаревича рвался в число арестованных, вполне понимая, что стремится, возможно, к верной смерти. Каждый день, просыпаясь в вагоне четвёртого класса, где жил-ночевал он с товарищами, не имея другой крыши над головой, Жильяр надеялся, что вот, наконец-то сегодня... Он знал, что доктором Боткиным составлено прошение:

«В Областной Исполнительный комитет

Господину Председателю

Как врач, уже в течение десяти лет наблюдающий за здоровьем семьи Романовых, находящейся в настоящее время в ведении областного Исполнительного комитета, вообще и в частности Алексея Николаевича, обращаюсь к Вам, г-н Председатель, со следующей усерднейшей просьбой. Алексей Николаевич подвержен страданиям суставов под влиянием ушибов, совершенно неизбежных у мальчика его возраста, сопровождающимися выпотеванием в них жидкости и жесточайшими вследствие этого болями. День и ночь в таких случаях мальчик так невыразимо страдает, что никто из ближайших родных его, не говоря уже о хронически больной сердцем матери его, не жалеющей себя для него, не в силах долго выдержать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает. Состоящий при больном Клим Григорьев Нагорный, после нескольких бессонных и полных мучений ночей сбивается с ног и не в состоянии был бы выдерживать вовсе, если на смену и в помощь ему не являлись бы преподаватели Алексея Николаевича г-н Гиббс и в особенности воспитатель его г-н Жильяр. Спокойные и уравновешенные, они, сменяя один другого, чтением и переменою впечатлений отвлекают в течение дня больного от его страданий, облегчая ему их и давая тем временем родным его и Нагорному возможность поспать и собраться с силами для смены их в свою очередь. Г-н Жильяр, к которому Алексей Николаевич за семь лет, что он находится при нём неотлучно, особенно привык и привязался, проводит около него во время болезни целые ночи, отпустил измученного Нагорного выспаться. Оба преподавателя, особенно, повторяю, г-н Жильяр, являются для Алексея Николаевича совершенно незаменимыми, и я, как врач, должен признать, что они зачастую приносят более облегчения больному, чем медицинские средства, запас которых дли таких случаев, к сожалению, крайне ограничен. Ввиду всего изложенного я и решаюсь, в дополнение к просьбе родителей больного, беспокоить Областной Исполнительный Комитет усерднейшим ходатайством допустить г.г. Жильяра и Гиббса к продолжению их самоотверженной службы при Алексее Николаевиче Романове, а ввиду того, что мальчик как раз сейчас находится в одном из острейших приступов своих страданий, особенно тяжело им переносимых вследствие переутомления путешествием, не отказать допустить их — в крайности же хотя бы одного г. Жильяра — к нему завтра же.

Ев. Боткин».

Ожидая решения, Жильяр часто ходил к дому, обнесённому таким высоким забором, что скрывал его от постороннего взгляда почти полностью. Заглянуть за такой забор невозможно. Это было жилище горного инженера Ипатьева, которое сочли неплохо подходящим для устройства из него тюрьмы, так что в один несчастный день владельцу было приказано освободить дом в 24 часа. Сюда-то и привезли Николая, Александру и Марию, здесь томились теперь и остальные царские дети.

Однажды Жильяр, Гиббс и Деревенко, стоя неподалёку от дома Ипатьева, с изумлением наблюдали, как Иван Седнев, лакей великих княжон, и дядька царевича матрос Нагорный садятся в окружённые красноармейцами пролётки. Нагорный повернул голову, увидел их. Жильяр ждал какого-то движения, дружеского кивка — ничего этого не последовало. Нагорный отвернулся и сел в пролётку.

— Он сделал вид, что нас не знает, он не хотел выдать, что мы знакомы, — пробормотал Гиббс.

— Конечно, не хотел, добрый он человек, — горько отозвался доктор Деревенко, наблюдая за движением пролёток, — ведь их же везут в тюрьму.

Жильяр содрогнулся. Только потом он узнает: всё преступление верных слуг состояло в том, что они возмутились тем, что большевики отобрали у царевича Алексея золотую цепочку от образков. Только потом он узнает, что они были расстреляны за это «преступление». А ещё — о том, что в подвалах екатеринбургской тюрьмы расстрелян царский флигель-адъютант Татищев... Узнает, что разбили голову прикладами голову немощной обер-лектриссе Екатерине Шнейдер и подруге царевен молодой Насте Гендриковой... А старый Волков только чудом не разделит их участь — ему удастся бежать... Ничего этого пока не знает Пьер. Но, думая сейчас о судьбе Седнева и Нагорного, догадывается обо всём. И ещё сильнее стремится к царской семье. Как и все его оставленные на свободе товарищи...

...Вскоре Жильяр и Гиббс узнали, что прошение доктора Боткина отклонено.

Глава тридцать первая ИПАТЬЕВСКИЙ ДОМ. 1918 год, июнь — июнь

Когда царские дети, в единое мгновение потерявшись от

мира за огромным забором, вошли во двор толстостенного,

белого с резьбой дома Ипатьева со скудным маленьким садиком,

то очень ясно почувствовали, что перед ними не просто дом,

где им предстоит отныне жить, но «дом особого назначения».

Заборов было два — один скрывал строение от прохожих,

другой проходил под самыми окнами.

— Что это? — изумилась Ольга, указывая на окна второго этажа (первый был полуподвальным) — все стёкла оказались закрашенными известью.

— Что? — тихо переспросила Татьяна и ещё тише ответила: — Тюрьма!

Но хоть и в тюрьме, а всё-таки снова вместе! Радости не было предела. Объятия и поцелуи, а потом — разговоры, разговоры... На неудобства никто не обращал внимания. Походные кровати великих княжон ещё не подвезли, и в первую ночь на новом месте девушки спали на полу; счастливая Мария уступила своё спальное место брату. Впрочем, они и не спали. Им слишком о многом надо было поговорить! Теперь у них была одна комната на четверых — тесноватый дом.

— Это было что-то ужасное, — рассказывала Мария. — Нас обыскивали, как только мы приехали... так грубо. Мама́ даже растерялась. Отец сделал им замечание, а они ответили, что если будет возмущаться — его от нас отделят. Ох, только бы не это! Так тяжело, когда не вместе. Пасхальную службу на дому служить позволили — славно было, а всё-таки так грустно, что без вас!

— Да, — вздохнула Ольга. — Самая невесёлая Пасха в жизни. Потому что не вместе.

— Революционеры, — произнесла Татьяна, не обращаясь ни к кому — она явно думала о чём-то своём. — Большевики...

— Большевики, да. Наша охрана — всё больше рабочие. Ничего, они не злые. Пьют только много. И ещё Авдеев этот... комиссар, главный... — Мария махнула рукой и замолчала.

— А Яковлев? — спросила Анастасия.

— Яковлев? — никто не видел в темноте, что Мария покраснела. — Он очень вежлив был. Пока ехали, за мной даже ухаживал... немного.

— Везёт тебе, Машка, на комиссаров, — пробормотала сонная Анастасия, укладываясь поудобней.

— Мари, а почему на окнах краска? — неожиданно спросила Ольга. Очень уж поразило это её — свет в комнатах тусклый, тяжёлый, словно сквозь туман...

— Говорят, тюремный режим, — быстро откликнулась Мария. — На прогулку только на час пускают, двери не запираются. И окон открывать не разрешают.

Послышался лёгкий вздох — это Анастасия, уже сладко дремавшая, перевернулась на другой бок на своём матрасе. Ей захотелось спать, и она уснула: жизнерадостную Швибз не смутили ни охрана в доме, ни забелённые стёкла, ни отпертые двери.

Ольга вдавила тоненькие указательные пальчики в нежные виски с голубыми жилками. Было что-то важное... что-то, о чём она непременно хотела, но позабыла спросить нынче. Ах да!

— А где Валя? Где он?

Валей царская семья называла князя Василия Долгорукова. Ответила Татьяна — она уже знала:

— Увезли князя куда-то сразу же, когда только папа́ и мама́ с Мари привезли сюда. Прямо с поезда забрали.

— О Боже!

— Что с тобой, Оленька? — в голосе Марии послышался испуг.

— Нет, Машенька... ничего.

В эту ночь Ольга ворочалась на полу. Сон не шёл. Она думала о Долгорукове, о судьбе которого никто из семьи ничего не знал, но которого все вроде бы полагали ещё живым. Так вот, она знала: его нет в живых! Почему? Девушка никому не могла бы это объяснить. Она вспоминала дневной разговор с отцом. Он только ей, любимой дочери, рассказал это: «Я стоял у окна, видел толпу и слышал её крики. В Екатеринбурге меня уже ждали. Да, Оленька, ждали, думаю, для того, чтобы умертвить. Я слышал, как ругался Яковлев на них. Они начали двигаться на наш поезд и велели вывести меня из вагона. Только когда охрана пригрозила пулемётами, люди отпрянули...»

Ольга тихо всхлипнула и тут же замолчала. Только бы сестёр не разбудить... Сколько ненависти! За что? За что? Бедный князь Василий! А ведь на месте Вали мог быть Николай Павлович Саблин! Старшая царевна плакала беззвучно, кусая губы, чтобы не разрыдаться в голос. Какая же она была глупая! Как смела она сердиться на него за то, что не отправился с ними! Их всех убьют — теперь она знала это точно. И Николая Павловича убили бы, быть может, ещё раньше. А он... возможно, он будет жить... долго... и будет помнить о ней. Умирать... наверное, это страшнее, чем описывается в книгах. В романах все герои умирают с улыбкой на губах или с горделивым выражением лица. Но ведь потом... потом же будет ещё нечто! А разве это не самое страшное? Переходить в неведомое... Зачем же раньше она плакала из-за своей любви? Как же раньше было хорошо! И почему, спрашивала Ольга себя сейчас, почему она не понимала тогда, насколько светлой и счастливой была их жизнь в те годы, когда ещё не знали царские дети, что «кругом измена, трусость и обман», и неведение многого и многого позволяло не омрачать души болью...

Ещё в Тобольске отец доверил ей сокровенные мысли, говорил и о тревожных пророчествах:

— Папа, — Ольга поцеловала его руку, потом чмокнула седеющий висок, — ты сожалеешь о прошлом?

Она уже знала ответ.

— Дорогая моя девочка, о себе не сожалею, не сожалею даже о вас. Я знаю, что мы под Божьим покровом, и что бы ни стряслось с нами — на всё Его святая воля. А вот о «них» — да, скорблю. О тех, кто про волю Его забыл. Обида, боль за себя... Да, была, но теперь нет её. Остались лишь скорбь и страх за народ. И надежда. И вера. Всё ещё переменится. А ты, мой друг, когда будешь писать на волю, передай мои слова всем тем, кто остался мне предан, и тем, на кого они могут иметь влияние: пусть не мстят за меня, я всех простил и за всех молюсь, чтобы не мстили за себя. И чтобы помнили: то зло, которое царит сейчас в мире, станет ещё сильнее, но не зло победит зло, а только любовь...

— Любовь, — повторила сейчас Ольга, вглядываясь в темноту, бывшую ещё темнее из-за закрашенных окон. Глаза застилали слёзы. Да, когда есть такая любовь, как у папа́, любовь ко всем, — ничего не страшно, даже смерть. Вспомнились и совсем по-новому зазвучали в памяти стихи, полученные от Насти Тендряковой ещё в октябре. Их Императорским Высочествам Великим Княжнам Ольге Николаевне и Татьяне Николаевне — такое посвящение было написано на стихотворении, которое называлось «Молитва»:

Пошли нам, Господи, терпенье В годину буйных, мрачных дней. Сносить народное гоненье И пытки наших палачей. Дай крепость нам, о Боже правый. Злодейства ближнего прощать И крест тяжёлый и кровавый С Твоею кротостью встречать. И в дни мятежного волненья. Когда ограбят нас враги. Терпеть позор и униженья Христос Спаситель, помоги! Владыка мира, Бог вселенной! Благослови молитвой нас И дай покой душе смиренной В невыносимый, смертный час... И у преддверия могилы Вдохни в уста Твоих рабов Нечеловеческие силы Молиться кротко за врагов!

«Молиться кротко за врагов...» Это действительно была молитва, которую Ольга повторяла снова и снова, пока не уснула, успокоенная и примирённая с гем, что неотвратимо должно произойти во исполнение Божией воли о них. «Да будет воля Твоя, Господи...»

На следующий день все заметили, что старшая царевна стала какая-то ясная, не сказать безмятежная, но точно уж не такая печальная, какой её все привыкли видеть в последнее время. А когда отец вслух читал Евангелие, Ольга вдруг улыбнулась не то чтобы весело, но так светло — давно не замечали у неё такой улыбки.

Однако те же мысли, которые мучили старшую дочь царя этой ночью, стали приходить и к её сёстрам, даже к смешливой Анастасии.

Они гуляли после обеда свой положенный час под издевательски-наглым взглядом комиссара Авдеева, не замечая этого взгляда, не слыша скабрёзных песен охранников, с утра напившихся и поживившихся кое-чем из вещей своих арестантов.

— Как жаль, — грустила Мария. — Лето наступило... Уже не поплаваем на «Штандарте».

— И никогда ни на чём не поплаваем? — спрашивает Анастасия, хотя и знает ответ; ей на днях исполнилось семнадцать, уже невольно видишь то, чего видеть не хотелось бы.

— И в теннис не поиграем, — продолжает старшая в «малой» паре. «Машкины блюдца» сейчас печальны. Лицо её за последнее время сильно похудело, но от этого стало необыкновенно красивым, теперь все видят: первая красавица всё-таки Мария. Анастасия — полненькая и крепкая, не слишком-то красивая, но бесконечно обаятельная. Она крепко обнимает старшую сестру, исполнившись жалости к ней: Мария явно что-то недоговаривает. А недоговаривает она многое. Не будет не только велосипедов, купания в шхерах, весёлых пасхальных яиц — простых радостей их детской жизни. Не сбудется мечта: никто не поведёт её, русскую царевну, под венец, и никогда не прижмёт она к груди десятерых детей, о которых тайно грезила. Никто и никогда не назовёт её «мамой»... И Мария, такая мужественная и спокойная, едва сдерживает слёзы. Меньше всего сейчас она хочет расплакаться под насмешливыми взглядами караульных.

Татьяна и Ольга шли молча. Пространство крошечное — много не пройдёшь. Вперед-назад, вперед-назад... Они понимали положение ещё лучше, чем младшие... какое уж там плавание. Один обед сегодняшний чего стоил...

Обед сегодня опоздал часа на три. Ели, как всегда в последнее время, молча. Государь торопливо зачерпнул несколько ложек супа, желая поскорее съесть свою долю, чтобы освободить деревянную ложку: их не хватало на всех, обедали в общей столовой вместе со слугами, а иногда присоединялись и красноармейцы. Подошёл Авдеев, вынул папироску изо рта, толкнул Николая локтем и сунул руку в общую миску.

— Вам жирного много вредно, пора бы попоститься, после того как вы российской кровью попитались, — усмехнулся он, выуживая из варева лучший кусок мяса, а уходя, стряхнул пепел прямо в суп.

Николай остался спокойным, а Алексей опустил голову. На его худеньком лице проступил румянец волнения и негодования. Сочувствие проявилось на лице пришедшего с Авдеевым охранника, он даже покачал укоризненно головой. К общей досаде, комиссар, обернувшийся уже на пороге, заметил это.

— Ну, ты у меня ещё будешь..! Распустились, разнюнились перед Кровавым... тьфу... Тряпки, а не красноармейцы!

«А ведь и впрямь», — подумала Ольга. Всё чаще замечают они у иных красноармейцев сочувственные взгляды. Присмирели даже те, что вчера ещё не давали девушкам проходу, смущали бесстыжими шутками. Пожалели, наверное, своих узников. Правду говорила Мари — не злые они. Да только разве будущее от этого стало светлее?

— Оленька, — Татьяна, которую Ольга держала под руку, мягко потянула сестру к дому. — Пойдём лучше помолимся. Споем Херувимскую. Настя, Мари, пойдёмте.

Что-то увидела, верно, Татьяна, что явно было не для девичьих глаз. «Художники» здесь ещё наглее тех, тобольских, что забор разрисовывали. Уже мимо «художеств» не пройдёшь, обязательно остановят и смотреть заставят. Да, кто жалеет, а кто и издевается по-прежнему... а всё ж таки нет зла на них. А иначе как можно молиться? Как петь Херувимскую?

* * *

Было жарко. Окна запрещали открывать, и духота стояла невозможная. Часа в день никому не хватало, чтобы надышаться свежим воздухом. Алексей, которого после ареста Нагорного выносили в сад на руках то отец, то сильная Мария, сидя в кресле, жадно смотрел на небо поверх забора, туда, где была свобода... Он до сих пор был очень слаб и бледен, и условия содержания не способствовали выздоровлению.

Когда узники просили открыть хотя бы одно окно, вечно пьяный комиссар ругался и отказывался в весьма непристойных выражениях. Но вот Авдеева сменили. Никто не обольщался тем, что эта перемена к лучшему. Новый комиссар по фамилии Юровский произвёл впечатление весьма неприятное. Похоже — обычный красный деспот, после Родионова и Авдеева — не привыкать. По крайней мере этот еврей не называет Николая «кровавым» и вообще на язык воздержан. Однако слишком уж холоден, слишком бесстрастен — машина, а не человек. Неприятный. Как-то тяжело находиться с ним в одном помещении, словно давит на сердце одно его присутствие.

Впрочем, всё при нём оставалось так, как было. Правда, внутреннюю охрану из русских красноармейцев, которые с каждым днём безобразничали всё меньше, а обращались с узниками всё мягче, Юровский убрал и заменил десятью своими людьми, с которыми говорил по-немецки. А так — ничего не изменилось...

Татьяна стояла с книгой у окна — тоненькая как тростинка, изящная и аристократичная. Тёмные волосы, тёмные глаза, тёмное платье. И тени под глазами. Ольге не надо было вглядываться в название книги — она знала, что Татьяна читает только духовное. Для Марии, Анастасии, даже для Алексея, чтобы дети хоть немного расслабились и успокоились, отец читал вслух приключенческие романы, и старшие царевны тоже слушали с интересом. Но когда семье начинала читать Татьяна, это были исключительно православные религиозные сочинения.

— Ольга!

— Что с тобой, родная?

Ольге странно было слышать, как дрогнул высокий голос сестры, невозмутимой и спокойной в самых трудных ситуациях. Девушки посмотрели друг другу в глаза и — как множество раз ещё в той, иной жизни — поняли друг друга без слов.

— Послушай...— голос мужественной Татьяны всё ещё дрожал...— «Верующие в Господа Иисуса Христа шли на смерть как на праздник... становясь перед неизбежною смертью, сохраняли то же самое дивное спокойствие духа, которое не оставляло их ни на минуту... Они шли спокойно навстречу смерти, потому что надеялись вступить в иную, духовную жизнь, открывающуюся для человека за гробом...»

Она закрыла глаза и отложила книгу. Ольга вспомнила свои ночные раздумья по приезде в Екатеринбург, почувствовала, как подступают рыдания, и ей вовсе не хотелось их удерживать... Татьяна не плакала. Она только прижималась к плачущей Ольге и повторяла:

— Как Бог рассудит, Оленька, друг мой! На всё лишь святая Его воля!

Вскоре и Ольга перестала плакать, и неразлучные сёстры стояли, обнявшись, и глядели в окно, в мыслях своих проникая сквозь ограду забора. Позади оставалась короткая, юная жизнь — впереди была вечность...

В воскресенье царская семья молилась за домашним богослужением. Священник не должен отвлекаться на посторонние мысли, но не мог он не отметить: «Или случилось у них что? Грустны, бледны, словно горе какое». И вдруг вздрогнул батюшка — положенную по чину молитву «Со святыми упокой» дьякон не читать начал — запел, и тут же услышал священник, как стоящие позади него члены царского семейства опустились на колени. И тоже запели...

* * *

Государыня продолжала прилежно вести дневник — милая привычка, унаследованная от матери ещё в детстве.

21/4 июня. Екатеринбург.

Очень жарко: 22,5 градуса в 9 часов вечера.

В течение ланча областной комиссар пришёл с несколькими мужчинами: Авдеев сменён и мы получили нового коменданта, который приходил уже однажды смотреть ногу бэби. С молодым помощником, который выглядит очень приятным по сравнению с другими, вульгарными и неприятными. Затем они заставили нас показать все драгоценности, которые у нас были. Молодой помощник всё тщательно переписал, затем они их унесли (куда? на сколько? зачем? неизвестно!). Оставили только два браслета, которые я не смогла снять.

22/4 июня.

Комендант предстал перед нами с нашими драгоценностями, он оставил их на нашем столе (опечатанными) и будет приходить каждый день смотреть, чтобы мы не раскрывали ящичек.

25/8 июня.

Ланч был только в половине второго, так как чинили электричество в наших комнатах.

28/11 июня.

Рабочий, которого пригласили, установил снаружи железную решётку перед единственным открытым окном. Без сомнения, это их постоянный страх, что мы выберемся или войдём в контакт с часовыми...

Сильные головные боли продолжались, провела в кровати весь день.

3/16 июля. Вторник.

Серое утро, позднее вышло милое солнышко. Бэби слегка простужен. Все ушли на полчаса на прогулку, остались Ольга и я. Готовили лекарства. Татьяна читала духовное чтение, затем они ушли. Татьяна осталась со мной, и мы читали книгу пророка Амоса и книгу пророка Авдия. Потом болтали.

Как обычно, комиссар пришёл в наши комнаты, и наконец, после целой недели, принесли яйца для бэби.

В 8 ужин.

Внезапно вызвали Седнева повидаться с его дядей, и он исчез. Очень удивлюсь, если это правда и мы увидим его вновь... Играли в бэзик с Николаем. В 10 с половиной пошли спать.

Больше записей нет.

* * *

...Тяжело просыпаться, когда поспать удалось лишь полтора часа. Сейчас, кажется, полночь.

— Что же такое? — спрашивала, потягиваясь, Анастасия. — Куда теперь-то? Вроде только привыкли...

— Скоро узнаем, — отвечала Татьяна. — Девочки, поскорее собирайтесь, не стоит медлить.

Было темно, бледности Ольги никто не заметил. «Белая армия наступает на Екатеринбург... Юровский, наверное, не соврал, зачем ему врать. Так и что же теперь? Где они будут прятать нас? А захотят ли прятать?»

Захотят ли? — вот что мучило Ольгу.

Собрались быстро по команде гувернёра-Татьяны и вышли из комнаты. Юровский уже ждал.

— Следуйте за мной!

Николай Александрович нёс на руках Алексея, который крепко обнимал отца за шею и почти дремал, государыня шла рядом. Следом — царевны. За ними — доктор Евгений Сергеевич Боткин, горничная Анна Демидова, повар Иван Харитонов, лакей Алексей Трупп.

Вышли во двор, но за ворота комиссар их не повёл. Отворил дверь в нижний полуподвальный этаж. Узники прошли за Юровским в угловую комнату с решёткой на единственном окне.

— Придётся вам здесь подождать автомобилей.

Автомобили? Но почему именно здесь? С каждой минутой становилось всё тревожней. Принесли по просьбе Николая три стула, на один из них опустилась Александра Фёдоровна, государь сел на второй стул, на третий, стоявший рядом, усадил сына и поддерживал его. «Чего же мы ждём? — думал Николай Александрович. — Очередная перемена, столь внезапная, не несёт ли в себе самого худшего? Господи, Тебе предаю семью свою и жизнь свою».

Куда увезут? В тюрьму? На суд? А может быть, сразу...

Дождались — но не автомобилей. Вошли люди, которые говорили по-немецки, те, что сменили две недели назад в «доме особого назначения» русскую охрану. В руках револьверы.

Вновь появился Юровский со своими помощниками — Медведевым и Никулиным. Комиссар вышел вперёд.

— Мы не зря тревожились — ваши сторонники пытались спасти вас, — бесстрастно произнёс он явно заготовленную фразу. — Но им это не удалось. Чтобы ничего подобного не повторялось впредь, мы вынуждены вас расстрелять.

— Что? — воскликнул Николай и поднялся с места, загораживая жену и сына.

Юровский вскинул наган...

* * *

Прошло около недели, и белые действительно вошли в Екатеринбург. А ещё через некоторое время Пьер Жильяр, чудом спасшийся со своими друзьями от большевистского плена, потрясённый и растерянный ходил по этой комнате — угловой комнате полуподвального этажа дома Ипатьева и внимательно, очень внимательно, рассматривал множество следов от пуль и штыковых ударов.

— Кто? — бормотал швейцарец, дрожа от волнения. — Здесь явно уничтожили нескольких человек... О Господи, кого же из семерых?

Этот вопрос Пьер будет задавать себе ещё очень долго. Он упорно будет отказываться верить в то, что была расстреляна вся семья государя, что не пощадили даже самых младших.

Когда адмирал Колчак поручит произвести расследование дела об убийстве царской семьи и Жильяр станет работать вместе со следователем Соколовым, он всё равно будет держаться за свою веру.

— Были убиты все, — горько настаивал Соколов, — в этом нет никаких сомнений.

— Но дети? Дети?! — кричал Жильяр.

— Увы, и они тоже...

Чувствуя, что отчаяние охватывает его, Пьер только отрицательно качал головой.

Через несколько месяцев на месте, где были уничтожены тела убитых Юровским и его подручными, найдут множество мелких вещиц и деталей одежды, без сомнения, принадлежавших членам царской семьи. Да, уничтожены были все, вместе с доктором Боткиным и слугами.

— Не могу понять, вот это что такое? Не попало ли случайно? — спрашивал Соколов у Жильяра. На ладони у следователя лежали цветные камешки и стёклышки, какие-то гвоздики, кусочки металла. Пьер почувствовал, что холодеет. Конечно, ведь для всех Алексей Николаевич был наследником, цесаревичем, а Пьер знал его как ребёнка, шаловливого мальчишку, который вёл себя, как и все мальчишки на свете. Так же, как и другие дети, собирал в карман любопытные для ребёнка мелочи, смеялся: «Пригодится!» Эти мелочи из карманов Алексея, всеми любимого Бэби... вот они, теперь в руке Соколова...

Последняя надежда лопнула, как тоненькая ниточка. Пьер закрыл лицо руками и глухо разрыдался...

ЭПИЛОГ

Была ночь на 17 июля по новому календарю —

день памяти святого благоверного князя Андрея

Боголюбского. Святой Андрей, князь древнерусский,

зверски убиенный не ворогами, а слугами вероломными,

ибо возжелал он один землёю своею править, без

бояр вездесущих...

Накануне вечером некий монах Борис вернулся с братией с покоса. Поуставши, поужинал в трапезной и выпил чайку. Пришёл в келью, прочитал молитву на сон грядущий, перекрестил постель на все четыре стороны с молитвой «Да воскреснет Бог» и заснул крепким сном.

В полночь услышал инок во сне торжественное пение. На душе стало ясно и радостно, и он подхватил эту песнь во весь голос:

— Хвалите имя Господне, хвалите рабы Господа. Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя...

От пения и проснулся с неизъяснимой радостью в душе. Хваление Господу, не переставая, звучало в сердце. Счастливый монах повторял его вновь и вновь и размышлял, что бы это значило, что это было за знамение. Осмотрелся: темно кругом, тихая ночь. Хотел было вновь лечь, но некий голос совестный прозвучал сильно и внятно:

— Помолись перед чудотворным образом Божией Матери.

Инок Борис пал на колени перед «Споручницей грешных». Усердие и умиление, молитвенную радость ощущал он, что так редки в нашей грешной жизни бывают. И молился русский монах Господу и Царице Небесной о благочестивейшем государе императоре Николае и супруге его императрице Александре, о наследнике цесаревиче Алексии и великих княжнах... о державе Российской и христолюбивых людях её, об одолении врагов видимых и невидимых, о сохранении от глада, потопа, огня, меча и междоусобной брани...

И, кончив своё прошение, лёг монах спать. Через немного времени ударили в колокол к полунощнице. Инок Борис проснулся и пошёл в церковь. И весь день затем чувствовал он себя хорошо, и святая песнь всё время звучала в ушах...

В эту ночь была зверски убита семья государя императора Николая II.

* * *

Через три года чудом спасённый от смерти швейцарец Пьер Жильяр писал за границей подробные воспоминания о своём многолетнем пребывании возле царской семьи. По смирению он не относил к себе слова, написанные о тех, кто разделил дни страданий и принял смерть вместе с царём, его супругой и детьми: они «уже давно в глубине простых и пламенных сердец обрекли свои жизни в жертву тем, которых любили и которые сумели создать в окружающих столько привязанности, мужества и самоотвержения».

Подошла любимая супруга Александра, Шура, в девичестве Теглева. Тихо обняв мужа, читала через плечо написанное и беззвучно плакала. А Пьер, понимая, что жизнь его и часть души осталась там — в холодном подвале Ипатьевского дома, политом кровью семьи последнего русского государя и их верных слуг, писал, удерживая слова гнева и скорби:

«Невозможно, чтобы те, о которых я говорил, напрасно претерпели своё мученичество. Я не знаю ни того, когда это будет, ни как это произойдёт; но настанет, без сомнения, день, когда озверение потонет в им самим вызванном потоке крови, и человечество извлечёт из воспоминания об их страданиях непобедимую силу для нравственного исправления...

Государь и государыня верили, что умирают мучениками за свою Родину — они умерли мучениками за человечество».

* * *

...Матрос Силаев с крейсера «Алмаз» сподобился Таинства Святого Причащения, и в ночь после Причастия было ему видение.

Огромная поляна, которой нет конца и края. С неба льётся свет ярче солнечного, на который невозможно взглянуть, но свет этот не доходит до земли, и земля словно окутана то ли дымом, то ли туманом. Вдруг в небесах раздаётся пение, гармоничное и прекрасное:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

И вот вся поляна заполняется людьми в особых одеяниях. Впереди всех — государь Николай в царской порфире и короне. Справа от него — прекрасный отрок, наследник цесаревич, в простом мундирчике, а сзади, на коленях — царица Александра и четыре царевны в белоснежных одеждах. Семеро их, и у каждого в руках чаша, до краёв наполненная кровью. Впереди государя и наследника батюшка Иоанн Кронштадтский стоит на коленях, воздевая руки к небесному сиянию, и горячо молится Господу Богу так, словно видит Его воочию:

— Владыко Всесвятый, воззри на кровь сию невинную и сотвори по великому милосердию Твоему ныне павшему избранному народу Твоему! Не лиши его святого избранничества, но восстави ему разум спасения, похищенный у него по простоте его мудрыми века сего. Да, поднявшись из глубины падения и на крылах духовных воспаряя в горняя, прославит во вселенной имя Твоё Пресвятое. Верные мученики молят Тебя, Господи, принося Тебе в жертву кровь свою. Приими её во очищение беззаконий вольных и невольных народа Твоего, прости и помилуй.

Вот и государь поднимает свою чашу с кровью и молится:

— Владыко, Царю царствующих и Господь господствующих! Приими кровь мою и моей семьи во очищение всех вольных и невольных прегрешений народа моего, Тобою мне вверенного, и возведи его из глубины падения нынешнего. Знаю правосудие Твоё, но и безграничную милость благоутробия Твоего. Вся прости и милостивно помилуй и спаси Россию.

А за ним стал умолять Творца и царевич:

— Боже Всемилостивый, приими и мою чистую кровь во спасение невинных детей, на земле нашей развращаемых злым учением и гибнущих, и слёзы мои за них приими.

И всё множество народа опустилось на колени, моля Творца. И все они воздевали к Небесам свои чаши — мученики за Христа от властей безбожных.

И вновь с Небес донеслось дивное пение:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

А затем торжественное «Славно бо прославися» неумолкаемо перекатилось от одного края неба до другого. Поляна вмиг стала совсем иной. Множество церквей явилось, и прекрасный колокольный перезвон разлился повсюду пасхальной радостью.

И сказал тогда отец Иоанн Кронштадтский:

— Божье солнышко взошло над Россией снова. Как играет оно и как радуется! Теперь на Руси великая Пасха — Христос воскрес. Ныне все Силы Небесные ликуют!

И ликовали со всеми Силами Небесными семеро святых царственных мучеников. Радовались чистые, сияющие, прекрасные царевны-невесты в одеяниях белоснежных, которым не нашлось достойного жениха на земле, но которых в полной мере Своей благодати принял в сверкающий чертог Небесный Жених. Радовался светозарный отрок Алексей, навсегда о страданиях и боли позабывший. И радовались премудрые царь с царицей, навеки в любви соединённые, не кончилась любовь земная, не умерла, но претворилась в бесконечную любовь во Царствии Божием.

Вот так и сбылось пророчество святой государыни Александры Фёдоровны: «...когда эта жизнь закончится, мы встретимся снова в другом мире и навечно останемся вместе».

Москва

2003 — 2004 гг.

* * *

И не знали многие о лежащих тут мощах святых страстотерпцев. Но, как говорил Господь: «Не может укрыться город, стоящий на верху горы, и, зажёгши свечу, не ставят её под спудом, но на подсвечнике выставляют, чтобы светила всем». Так и этих святых поставил Бог светить в мире, многочисленными чудесами сиять в великой Русской земле...

Невозможно описать или рассказать о творимых чудесах, воистину весь мир не может их вместить, ибо дивных чудес больше песка морского. И не только здесь, но и в других странах, и по всем землям они проходят, отгоняя болезни и недуги, навещая заключённых в темницах и закованных в оковы. И в тех местах, где были увенчаны они мученическими венцами, созданы были церкви во их имя. И много чудес совершается с приходящими сюда. Не знаю поэтому, какую похвалу воздать вам и недоумеваю, и не могу решить, что сказать. Нарёк бы вас ангелами, ибо без промедления являетесь всем скорбящим, но жили вы на земле среди других людей во плоти человеческой. Если же назову вас людьми, то ведь своими бесчисленными чудесами и помощью немощным превосходите вы разум человеческий. Провозглашу ли вас кесарями или князьями, но самых простых и смиренных людей превзошли вы своим смирением, это и привело вас в горячие места и жилища. Воистину вы кесари кесарям и князья князьям, ибо вашей помощью и защитой князья наши всех противников побеждают и вашей помощью гордятся. Вы наше оружие, земли Русской защита и опора, мечи обоюдоострые, ими дерзость поганых низвергаем и дьявольские козни на земле попираем. Воистину и без сомнений могу сказать: вы небесные люди и земные ангелы, столпы и опора земли нашей! ...не о едином граде, не о двух, не о каком-то селении печётесь и молитесь, но о всей земле Русской!

«Сказание о Борисе и Глебе»

Основные даты жизни императора Николая II и императрицы Александры Фёдоровны. Важнейшие события царствования

1868

6 мая. Родился великий князь Николай Александрович, будущий император Николай II.

20 мая. Крещение Николая Александровича.

1872

25 мая. Родилась принцесса Алиса (Алиса-Виктория-Елена-Луиза-Беатриса Гессен-Дармштадтская), будущая российская императрица Александра Фёдоровна.

1881

1 марта. Убийство императора Александра II народовольцами. Восшествие на престол Александра III. Великий князь Николай Александрович Высочайшим манифестом объявлен наследником престола Всероссийского.

1884

6 мая. В Георгиевском зале Зимнего дворца цесаревич Николай принял воинскую присягу.

27 мая. Первая встреча с принцессой Алисой.

1890—1891

Октябрь — август. Путешествие цесаревича вокруг Азии и по Сибири.

1894

8 апреля. В Кобурге (Германия) состоялась помолвка цесаревича Николая с принцессой Алисой Гессенской.

20 октября. Умер император Александр III, цесаревич Николай вступил на престол Российской Империи.

21 октября. Переход в православие принцессы Алисы.

14 ноября. Бракосочетание Николая II и великой княгини Александры Фёдоровны.

1895

3 ноября. Рождение великой княжны Ольги Николаевны.

1896

14 мая. Священное коронование и миропомазание в Успенском соборе Московского Кремля.

1897

3 января. Указ о выпуске в обращение золотой монеты.

28 января. Первая Всероссийская перепись населения.

29 мая. Рождение великой княжны Татьяны Николаевны.

1898

7 марта. Открытие в Петербурге Русского музея имени императора Александра III.

15 марта. Заключение русско-китайского договора.

16 августа. Нота русского Министерства иностранных дел с предложением ограничить мировую гонку вооружений.

1899

14 июня. Рождение великой княжны Марии Николаевны.

28 июня. Смерть наследника-цесаревича, великого князя Георгия Александровича.

1900

12 июня. Указ об отмене ссылки в Сибирь на поселение.

1901

5 июня. Рождение великой княжны Анастасии Николаевны.

1903

17-20 июля. Николай II и Александра Фёдоровна участвуют в торжестве прославления и открытия мощей преподобного Серафима в Саровской пустыни.

1904

27 января. Нападение японских миноносцев на русскую военную эскадру и начало русско-японской войны.

15 июля. Убийство министра внутренних дел В. К. Плеве.

30 июля. Рождение цесаревича Алексея Николаевича.

20 декабря. Падение Порт-Артура.

1905

9 января. Манифестация рабочих в Петербурге, организованная Г. А. Талоном.

4 февраля. Убийство великого князя Сергея Александровича.

18 февраля. Рескрипт на имя министра внутренних дел А. Г. Булыгина о разработке мер для привлечения населения к обсуждению законодательных предложений.

17 апреля. Указ о веротерпимости.

14-15 мая. Цусимское сражение.

14 июня. Начало восстания на броненосце «Князь Потёмкин Таврический».

6 августа. Опубликование закона о Государственной Думе.

23 августа. Подписание в Портсмуте (США) мирного договора между Россией и Японией.

17 октября. Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка».

11 декабря. Опубликование закона о выборах в Государственную Думу.

1906

23 апреля. Утверждение новой редакции Основных законов Российской империи.

27 апреля. Открытие I Государственной Думы.

5 октября. Указ об отмене правовых ограничений для крестьянского сословия.

9 ноября. Указ о свободном выходе крестьян из общины.

1907

20 февраля. Открытие II Государственной Думы.

3 июня. Манифест о роспуске II Государственной Думы и о введении нового избирательного закона.

18 августа. Подписание англо-русского соглашения.

1 ноября. Открытие III Государственной Думы.

1908

28 мая. Николай II принял звание адмирала британского флота.

1911

1 сентября. Покушение на премьер-министра П.А. Столыпина.

1912

15 ноября. Открытие IV Государственной Думы.

1913

21 февраля. Трёхсотлетие со дня призвания на царство Михаила Фёдоровича Романова.

1914

15 августа. Объявление Австро-Венгрией войны Сербии.

17 августа. Объявление всеобщей мобилизации в России.

19 августа. Объявление Германией войны России.

1915

23 августа. Принятие Николаем II обязанностей Верховного Главнокомандующего.

1916

9 февраля. Выступление Николая II в Таврическом дворце перед депутатами IV Государственной Думы.

16 февраля. Николаю II вручены знаки отличия фельдмаршала британской армии.

17 декабря Убийство Григория Распутина.

1917

23 февраля. Начало уличных беспорядков в Петрограде.

28 февраля. Отъезд Николая II из Ставки в Царское Село.

1 марта. Прибытие Николая II в Псков.

1 марта. Создание в Петрограде Временного правительства и совета рабочих и солдатских депутатов.

2 марта. Подписание Николаем II отречения от престола в пользу своего брата Михаила Александровича.

3 марта. Отказ великого князя Михаила Александровича от престола до «решения Учредительного собрания».

6 марта. Решение Временного правительства об аресте Николая II и Александры Фёдоровны.

31 июля Отправка царской семьи из Царского Села в Тобольск.

6 августа Прибытие в Тобольск.

1918

17 (30) апреля Начало заточения царской семьи в Екатеринбурге.

13 (26) июня. Убийство в Перми великого князя Михаила Александровича.

Ночь с 3 на 4 июля (с 16-го на 17-е). Убийство в Екатеринбурге Николая II, Александры Фёдоровны, их детей и четверых приближённых.

Примечания

1

Иоанн Кронштадтский (в миру Сергиев) причислен к лику святых в 1988 г.

(обратно)

2

Впоследствии убит на посту градоначальника в Петербурге.

(обратно)

3

Деревенько Андрей Еремеевич, боцман яхты «Штандарт», дядька Цесаревича Алексея Николаевича. Умер от тифа в 1921 г.

(обратно)

4

Деревенко Владимир Николаевич, почётный лейб-хирург. В 1912 г. был командирован в Спалу для лечения Цесаревича. Оставался при нём до февраля 1917 г. В качестве врача отряда особого назначения сопровождал царскую семью в ссылку в Тобольск и в Екатеринбург.

(обратно)

5

Многие десятилетия эта достойная, искренне верующая женщина расплачивалась за дурную славу Распутина и за своё заблуждение относительно его святости. Одна из самых горячих его почитательниц, она была твёрдо уверена в том, что Распутин приносит Александре Фёдоровне душевный покой, и поддерживала эту веру в императрице. Бывшая фрейлина государыни стала связующим звеном между ней и «старцем», передавая их послания друг другу; обычно императрица виделась с Распутиным именно в доме Вырубовой. Ненавистники самодержавия, а также просто любители сенсаций не преминули воспользоваться этим фактом, чтоб обвинить близкую подругу Александры Фёдоровны, равно как и её саму, в самых гнусных и низких пороках.

(обратно)

Оглавление

ОБ АВТОРАХ

* * *

Глава первая ЦЕСАРЕВИЧ. 1874—1860 годы

Глава вторая НЕМЕЦКАЯ ПРИНЦЕССА. 1878—1884 годы

Глава третья ВЕНЧАНИЕ ЭЛЛЫ. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА. 1884 год

Глава четвёртая СНОВА В ПЕТЕРБУРГЕ. 1864—1889 годы

Глава пятая БОРЬБА ЗА ЛЮБОВЬ. 1889 — начало 1890-х годов

Глава шестая ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК. ОБРУЧЕНИЕ. 1891—1894 годы

Глава седьмая СМЕРТЬ АЛЕКСАНДРА III. СВАДЬБА. 1894—1895 годы

Глава восьмая РОЖДЕНИЕ ПЕРВЕНЦА. КОРОНАЦИЯ. 1695—1696 годы

Глава девятая СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ И НЕПОНИМАНИЕ ДВОРА. 1900 год

Глава десятая ДЕТИ. СТРАДАНИЯ МАТЕРИ. 1901—1902 годы

Глава одиннадцатая ПРИДВОРНЫЙ БАЛ. 1903 год

Глава двенадцатая ТОРЖЕСТВА В САРОВЕ. 1903 год

Глава тринадцатая РУССКО-ЯПОНСКАЯ ВОЙНА. 1904—1905 годы

Глава четырнадцатая АЛЕКСЕЙ. 1905—1910 годы

Глава пятнадцатая ОЛЬГА. 1911 год

Глава шестнадцатая СПАЛА. БОЛЕЗНЬ ЦЕСАРЕВИЧА. 1912 год

Глава семнадцатая КРИЗИС. РАСПУТИН. 1912 год

Глава восемнадцатая ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА. 1913-1915 годы

Глава девятнадцатая СЁСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ. 1915—1916 годы

Её Императорскому Высочеству Великой княжне Анастасии Николаевне ко дню рождения

Глава двадцатая ОТРЕЧЕНИЕ. 1916—1917 годы

Глава двадцать первая ПРОЩАНИЕ С АРМИЕЙ. 1917 год, март

Глава двадцать вторая В ЦАРСКОМ СЕЛЕ. 1917 год, март

Глава двадцать третья АРЕСТ. 1917 год, март — апрель

Глава двадцать четвёртая НОВАЯ ВЛАСТЬ ВО ДВОРЦЕ. 1917 год, апрель — май

Глава двадцать пятая ОТЪЕЗД. 1917 год, май — август

Глава двадцать шестая В ТОБОЛЬСКЕ. 1917 год, август — сентябрь

Глава двадцать седьмая ЦАРСТВЕННЫЕ УЗНИКИ. 1917 год, сентябрь — октябрь

Глава двадцать восьмая КРУШЕНИЕ НАДЕЖД. «ДОМ СВОБОДЫ». 1917 год, ноябрь — декабрь

Глава двадцать девятая РАЗЛУКА. 1918 год, апрель

Глава тридцатая ЕКАТЕРИНБУРГ. 1916 год, май

Глава тридцать первая ИПАТЬЕВСКИЙ ДОМ. 1918 год, июнь — июнь

ЭПИЛОГ

* * *

Основные даты жизни императора Николая II и императрицы Александры Фёдоровны. Важнейшие события царствования Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg