«Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове»

Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове (fb2) - Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове 6192K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Николаевич Есенков

Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Часть первая

Глава первая. ЗАНАВЕС ПОДНИМАЕТСЯ

МОЙ ЧИТАТЕЛЬ, никогда не верьте никаким предсказаниям и никаким предсказателям! Ребёнку, который появился на свет в городе Киеве в 1891 году, была по душе сосредоточенная, тихая, может быть, совершенно скромная, однако свободная от нестерпимых страданий, далёкая от нечеловеческих зверств и жестоких катаклизмов истории, вполне счастливая жизнь, и я ни за что не поверю, чтобы по воле судьбы или по причине не совсем удачного расположения звёзд всё перевернулось вверх дном и он слишком много страдал, был беспрестанно гоним, таинственно одинок и обрёл наконец один только смертный покой. В это уродство, в это извращение поверить нельзя! Никакая, даже самая злая судьба не имела бы духу заранее приготовить ему тех нестерпимых, тех унизительных испытаний, какие обрушились на него, как никакая, даже самая злая судьба не имела бы духу заблаговременно приготовить тех нестерпимых, тех унизительных испытаний нескольким поколениям русских интеллигентов только за то, что они были и остаются интеллигентами. Это вздор! Типичный и злонамеренный вздор!

На самом деле в тот год над городом Киевом, прекраснейшим в мире, светит, смеётся и плещется ласковый май. Своим особенным цветом зацветают каштаны. Сирень готовит тяжёлые кисти, чтобы вот-вот расцвести и разлить по всем улицам необыкновенный свой аромат.

Его первый стремительный выход на подмостки существования, а вместе с тем и на подмостки истории, происходит 3, а по-нынешнему 15 числа месяца мая, на Воздвиженской улице, в доме под номером 28, где квартирует молодой, подающий большие надежды доцент Афанасий Иванович и его супруга Варвара Михайловна. 18 мая, здесь же, поблизости, в церкви Воздвижения Чёрного Креста, происходит крещение. Восприемником со стороны отца присутствует ординарный профессор духовной академии Николай Иванович Петров, восприемницей со стороны матери присутствует супруга священника города Орла Сергиевской кладбищенской церкви Олимпиада Ферапонтовна Булгакова. Во время обряда крещения мальчику дают прекрасное имя в честь хранителя города Киева архангела Михаила.

В жизни нет ничего замечательней детства, и всё же я не могу не сказать, что во всей литературе, русской и даже всемирной, едва ли отыщется детство более замечательное, чем детство этого мальчика, далее если благосклонный читатель припомнит колыбельное детство Гоголя или немецкого писателя Гете.

Улица Воздвиженская, как и все близлежащие улицы, покрыта ровным булыжником, по которому летом шумно и весело проносятся потоки дождя, а зимой, когда они покрываются снегом и льдом, по ним ещё веселей с замирающим духом мчатся на санках как можно быстрей и всё дальше, всё дальше, до самого низа, румяные от мороза мальцы. Тротуары, напротив, выложены особенным, киевским, желтоватым, поставленным на ребро кирпичом и то и дело прерываются несколькими ступенями, чтобы удобней спускаться вниз и ещё удобней подниматься наверх.

Дом стоит высоко, чуть не на вершине крутейшей горы. Панорама, не сравнимая ни с какой другой во всём мире, открывается с этой горы. То там, то здесь мелькают строения, возвышаются белоснежные стены русских церквей, купола и кресты, однако все они, точно в море, утопают в громадном саду, который тянется без конца и без края. Сад уходит, точно живой, всё далее и далее вниз, темнеет узкими прорезями аллей, чернеет в изломах оврагов, широко раскидывает ветви каштанов, клёнов и лип, сплошь покрывает прекрасные горы, которые мощной громадой своей наступают на Днепр, отвесные стены которых обрываются от террасы к террасе, ломают землю, но не в силах преградить путь всемогуществу Царского сада. Все одолевает этот непостижимый, этот единственный сад. Великолепнейшие деревья этого сада возвышаются всюду, где находят хотя бы самую шаткую, однако всё же точку опоры. Они словно падают на террасы. Они словно переливаются в береговые беспечные рощи. Они подступают к самой кромке шоссе, которое бежит вдоль реки. Во всём своём несравненном величии отражаются они в скользящей воде, отчего вода становится тёмной, и сам Днепр стремится освободиться от них, убегая течением вниз, за пороги, где Запорожская сечь; Херсонес и загадочное, вечно манящее море. На это могущество и величие жизни можно глазеть без конца, не в силах отойти от окна, можно фантазировать без конца, можно мечтать.

Ещё заманчивей, ещё загадочней в доме, сперва на Воздвиженской, а через несколько лет по Кудрявскому переулку, под номером 9, принадлежащем Вере Николаевне Петровой, дочери профессора, крёстного. Дети идут в семье один за другим, красивые девочки, крепкие мальчики, все непоседы, и в конце концов их однажды становится семеро. Отец Афанасий Иванович непременно уходит с утра, так же непременно приходит к обеду, снова уходит, возвращается к вечернему чаю, а после вечернего чая долго сидит в своём кабинете, так что всё детство, и отрочество, и много поздней мальчик чаще видит отца со спины: отец что-то пишет за широким столом, часто обмакивая в чернила перо, а на столе приятнейшим рассеянным светом светит обыкновенная лампа под спокойным, полезным для глаз абажуром зелёного цвета, и так это зрелище важно, так значительно, так хорошо, что бумага, перо, просторный письменный стол и зелёная лампа вызывают горячую, ничем другим не утолимую зависть ребёнка, становятся вечной мечтой и вечным символом необыкновенного счастья, как вечным символом женщины становится мама, светлая королева, царившая в доме весь день.

Начать хотя бы с того, что между ними обнаруживается, и очень рано, поразительное сходство во всём: то ли она походила на сына, то ли сын походил на неё. Оба они белокурые, глаза у них светлые, она располневшая, он тоже пока ещё пухлый, оба живые, подвижные, так что обоим не сидится на месте, ему бы всё прыгать, скакать, а ей бы всё что-нибудь делать в небольшом, но сложном хозяйстве растущей семьи, и хотя она занимается этим хозяйством весь день, то и дело рожает детей и несёт все обязанности по их воспитанию, у неё ещё остаётся довольно энергии, чтобы в теннис сыграть гейм-другой, она к тому же доброжелательна, с мягкой улыбкой, какая часто играет и у него на губах, и с сильным, даже несколько властным характером, какой с течением времени начинает обнаруживаться и у него. Она и воспитывает его, а следом за ним и всех младших детей согласно деятельному характеру и полученному образованию: каждому приискивает и находит занятие, чтобы без дела, упаси Бог, никто не сидел, так что её старший сын, уже юношей, начинающим понемногу освобождаться от доброжелательно-строгой опеки родителей, сочиняет по поводу её бесконечных распоряжений шуточные стишки: “Ты иди песок сыпь в яму, ты из ям песок таскай”, стишки, как видите, до крайности слабые, скорей говорящие о самостоятельном и насмешливом складе ума, чем о сверкающем даре поэта.

Главное же заключается в том, что бесконечное трудолюбие и, как обязательный его результат, довольно скромные, но всё же достаточные доходы отца вместе с весёлыми лёгкими хлопотами очаровательной мамы создают в доме особенную атмосферу безмятежности, устойчивости, благополучия и самого доброго мира везде и во всём. В комнатах большую часть дня сохраняется невозмутимая благоговейная тишина: все заняты каким-нибудь делом, в кабинете сосредоточенно что-то пишет отец. Тишина любовная, ласковая, сладкая, в какой только и вырастают здоровые дети. Везде стоит обитая красным бархатом мебель, пестреют ковры с завитками, ласкает зрение лампа, бросая мягкий рассеянный свет, манят шкафы, плотно уставленные разнообразными книгами, разумеется, лучшими в мире. Вдруг в соседней столовой башенным боем бьют большие часы. Ещё они не успевают умолкнуть, как в таинственной маминой спальне, куда вход категорически воспрещён, другие часы уютно и сладко играют гавот. Эти великолепные звуки, повторяясь множество раз в течение множества лет, становятся живой частью отчего дома, частью семьи, и уже совершенно представить нельзя, что когда-нибудь какая-то посторонняя сила заставит эти милые звуки замолчать навсегда. О, нет! Эти благодатные звуки были всегда и пребудут всегда, так слышится в добром сердце ребёнка, оттого что дают его чистой, невозмущённой душе покой обыкновенного счастья, такого именно счастья, которое естественно для детей, и дело, придуманное мамой для его воспитания, забывается само собой, выпадает из рук, и уже на невидимых крыльях отовсюду слетают золотые мечты и заносят Бог весть куда, где стеклянные замки, стеклянные рыцари и вечный перезвон хрусталя.

А уже темно за окном, и в дальний угол переносят высокую лампу, и мама, светлая королева, оправивши волосы и сбросивши фартук, поднимает чёрную крышку рояля. Наступает самый сладостный миг! Исподтишка, нередко в щель двери из детской, мальчик жадно следит за каждым движением, страшась пропустить, хотя знает всё, что мгновенье спустя произойдёт перед ним, потому что и это тоже происходит всегда: белокурая, приятно округлая, подвижная, очень живая весь день, она в этот торжественный миг затихает, долго сидит, точно пристально слушает что-то, чуть подкрашенными ресницами прикрыв светлые, почти стального цвета глаза, или медлительно перекладывает подержанные листы любимейших нот.

Он замирает и ждёт.

Наконец она слабо трогает черно-белые клавиши, и тотчас вслед за движением её ласковых рук в уютную притемнённую комнату входит печальный и мужественный Шопен, наполняя самый воздух гостиной пронзительной грустью. На эти, точно призывные, звуки из кабинета вскоре выходит отец, из потёртого футляра извлекает свою старую скрипку, прижимает её ложе подбородком к плечу, ожидая, и вот уже, отвечая смычку, жалобно отзываются верные струны. Или красивейшим басом что-то поёт. И часто, как часто она отчего-то играет из “Фауста”!

Его веселят, зачаровывают то сильные, то зловещие звуки. Эти звуки куда-то влекут. Но куда же, куда? Он только слышит распахнутой настежь душой, что они влекут к чему-то громадному, которое непременно ждёт его впереди.

Только чёрствые, только деревянные души, только застёгнутые умы не в силах понять, что единственно впечатления этого рода облагораживают податливо-мягкую душу ребёнка и остаются в ней навсегда, так что уже никогда такая душа не сможет вместить жестокое, грубое, дикое, не испытав отвращения, не отвратившись, не попытавшись бежать, чтобы возвратиться обратно в свой естественный мир поэзии и тишины.

Чему ж удивляться, читатель, что ребёнку привольно и весело жить, что желание действия его непрестанно томит, что энергия нарастает в нём не по месяцам и годам, а по дням и часам, что настаёт вскоре время, когда эту энергию становится невозможно сдержать. Мальчик уже не стоит часами у окна, не предаётся слишком мечтаниям. В доме становится шумно. Что-то падает, грохочет и бьётся. Сооружения из стульев появляются в разных углах. Под водительством смелого рыцаря на штурм крепости лезут младшие сёстры и братья, ряды которых с каждым годом растут. Его замысловатые выдумки заражают и их, их вдохновляет его звонкий смех и смелый призыв, и все они любят его беззаветно, да и как же друг друга им всем не любить? И кто может им помешать? Кто осмелится запретить эти безвинные, хотя и слишком шумные игры?

Уверяю вас, что никто.

Глава вторая. РАЗМЫШЛЕНИЕ О КОРНЯХ

ПРАВДА, глава семьи сдержан, суров, но и добр, как подобает христианину, интеллигенту и всякому благородному человеку. Это крайне требовательный к себе, неутомимый работник. Он в совершенстве владеет древними языками, которыми нельзя не владеть и при самых малых способностях, если учишься в семинарии, так хорошо там поставлено дело, тем более нельзя не владеть, если окончил духовную академию, некоторое время преподавал греческий в духовном училище и возвратился преподавателем в духовную академию, в которой учился. Таким образом, это естественно и едва ли является очень заметной заслугой. Но что действительно оказывается немалой заслугой, там это владение новыми языками, немецким, французским, английским, которых в семинарии не преподают и даже не считают нужным преподавать, дабы излишним познанием не развращались молодые умы. А владение новыми, притом основными европейскими языками является громадным преимуществом в те времена, поскольку предоставляет единственную возможность следить за всеми достижениями научной и эстетической мысли Европы, как только эти достижения появляются в свет, что и служит залогом действительного и глубокого просвещения. В связи с этим едва ли случайно то обстоятельство, что Афанасий Иванович владеет живым, правильным, достаточно выразительным слогом, а также много и с удовольствием пишет, главным образом в сфере избранной им специальности.

А его специальностью, причём близкой сердцу, надо заметить, становится, ещё со студенческих лет, англиканство, к которому православное духовенство относится с определённой терпимостью, поскольку англиканство, подобно и православию, противополагает себя католичеству. Благодаря такой официальной позиции церковных властей открывается возможность изучать свой любимый предмет добросовестно и объективно, не приспосабливаться, не лгать, что свойственно лишь ограниченным и низким умам, но искать, исследовать истину. И доказательство непредвзятости налицо: одну из его специальных работ переводят для английской печати, и Афанасий Иванович откровенно и заслуженно этим гордится.

Само собой разумеется, что такого рода спокойные, уравновешенные, добросовестные умы не падают с неба. Такие умы вырабатываются долговременными традициями семьи и неукоснительной твёрдостью нравственных принципов. Едва ли возможно считать совершенно случайным, тем более маловажным то обстоятельство, что Иван Авраамович, дед, многие годы служит сельским священником, наживает мало добра, незапятнанное имя и большую семью и службу заканчивает скромным местом священника Сергиевской кладбищенской церкви в Орле. Этим положением Ивана Авраамовича неминуемо определяется будущее детей: для мальчиков — церковь, медицина, в меньшей степени юридический факультет, для девочек — супруга священника или учительница, однако последнее является уже исключением.

По этой причине не может вызывать удивления, что Афанасий Иванович заканчивает духовную семинарию, и если он заканчивает это учебное заведение блистательно и дирекцией заранее предназначается в духовную академию, то это неизбежное следствие и прочнейших семейных традиций, и прирождённых способностей, и наклонности к трудолюбию. Духовная академия также заканчивается блистательно, а уже через год защищается диссертация под названием “Очерки истории методизма”, за которую в высших инстанциях присваивается учёная степень магистра богословских наук. Ещё через год молодому магистру предоставляется должность доцента в той же духовной академии, в которой служит, кстати сказать, его наставник и друг, ординарный профессор Петров.

Едва ли также случайно, что Афанасий Иванович женится на девушке из того же сословия, к которому сам принадлежит по рождению, а не только по службе, поскольку женится он, тридцати одного уже года, вполне зрелым мужчиной, человеком, всесторонне обдумавшим дело.

Таким образом, молодая семья оказывается в определённой духовной среде, по рождению и воспитанию родственной ей, с обширным и разнообразным родством.

Отец Варвары Михайловны, другой дед, Михаил Васильевич Покровский, служит протоиереем Казанской церкви в Карачеве той же Орловской губернии, широко образован, даже талантлив, даёт своим детям светское образование вместо духовного, так что его дочь Варвара Михайловна оканчивает гимназию, а также дополнительный педагогический класс и поступает на должность преподавательницы и надзирательницы в Карачевскую прогимназию, откуда Афанасий Иванович и берёт её в жёны, а братья её, Михаил Михайлович и Николай Михайлович, после окончания университета становятся известными докторами в Москве. Сергей Иванович, младший брат отца, женатый на Ирине Лукиничне, служит во Второй гимназии города Киева учителем пения и регентом церковного хора.

Составляется тесный, сплочённый кружок, объединённый складом духовным, интересами общими, привычками мыслить и жить, обиходом повседневного быта. В этот тесный кружок входят сослуживцы, знакомые, лечащие врачи, соседи по даче. Выворачивается ещё один пласт той культурной почвы России, которая рождает всё лучшее в ней: подвижников мысли, пастырей, учёных, философов, литераторов, медиков, юристов, актёров, всех жаждущих истины, живущих прекрасным. Педанты и обскуранты не попадают в этот сплочённый кружок. В нём сходятся люди живой мысли, творческих интересов и устремлений. Политика мало их занимает или не занимает совсем. Они монархисты и либералы, и одно нисколько не противоречит другому, поскольку в России всё лучшее неизменно движется сверху. Идея коммунизма их не пугает, поскольку они видят в ней воплощение тысячелетних евангельских истин и возрождение тех отношений, которые уже существовали когда-то давно, в общинах первых последователей Христа. Однако никому из них не взбредает в голову несерьёзная мысль, чтобы коммунизм мог в ближайшее время осуществиться в России, в стране, где масса населения элементарно неграмотна, чуть не дика, где всё ещё процветает жестокость в быту, насилие, беззаконие, пьянство, где во время эпидемий холеры убивают врачей по подозрению в том, что это они нарочно отравляют несчастный и беззащитный народ. Какой тут может быть коммунизм! Эти интеллигентные люди видят цель и смысл своей жизни именно в том, чтобы просветить эту неуклюжую большую страну, внести в её слабо затронутые дебри семена духовности, истины, знаний и с терпением ждать, когда эти семена прорастут, да кто ещё знает, какой из этого семени вызреет плод?

Всё это свободные, независимые умы, которым чужда ограниченность в чём бы то ни было. Стало быть, не приходится удивляться, что именно в этом тесном кружке глубоко просвещённых людей рождаются книги об украинской литературе, тогда как сами слова “Украина” и “украинство” официально запрещены. Не приходится удивляться также тому, что в этом тесном кружке глубоко просвещённых людей видят в Толстом “живой укор нашему христианскому быту”, поскольку тёмные стороны этого быта знают много лучше других, и “будителя христианской совести”, а в его учении слышат отголоски “великого церковного учения”, возникшего в первые века христианства, тогда как именно за это учение Толстой подвергается гонениям церкви.

В этом кружке собирают ценнейшие книги, великолепную коллекцию фотографий с изображений Христа, слушают музыку, посещают театр, живут честно, не поддаются искушениям дьявола ни на скупость, ни на стяжание, изучают историю, проникаются мыслью о медлительном, однако поступательном и неостановимом движении человечества, а заботятся только о том, чтобы прилично обеспечить семью.

В духовной академии Афанасий Иванович добросовестно читает свой курс, за что получает 1200 рублей, одно время преподаёт историю в институте благородных девиц, служит по иностранной цензуре, за что получает ещё 1200 рублей. Благодаря его скромным заработкам семья не ведает ни горьких лишений, ни погибельной роскоши, в особенности губительной для детей. Желать большего он почитает тяжким грехом. Настоящее не доставляет ему излишних хлопот, и он без надобности не вглядывается в него, а будущее, как всем известно, не в наших греховных руках, а в руках всемогущего Бога. И прекрасно! И незачем понапрасну себя волновать! Благодаря такому философскому взгляду на мир удаётся выкраивать довольно много свободного времени, и Афанасий Иванович беспрепятственно погружается в древние книги, наслаждаясь и восхищаясь великим прошедшим. Его внимание большей частью останавливает Ветхий завет. Он без устали разгадывает его глубочайшие символы, в которых алеет нетленная мудрость веков. Эта-то мудрость веков и насыщает его. Благодаря ей он спокоен, уравновешен, добропорядочен и не строг.

Глава третья. ДАЛЕЕ СЛЕДУЮТ КНИГИ

БУЙСТВО в гостиной и детской, которое становится необузданней день ото дня, то и дело отвлекает его от углублённых занятий и всё чаще наводит на размышления о будущем старшего сына. Такая ничем не сдержанная энергия настораживает отца. Кем может стать сын, если ему не сидится на месте? Чрезмерная бойкость вечно приводит к порокам. Добродетель уравновешенна и спокойна, как мудрость.

Нельзя не согласиться с умным отцом, что во всякой чрезмерности таится опасность для каждого человека, для ребёнка в особенности. И отец поступает разумно, решившись несколько утихомирить этот мечущийся из комнаты в комнату вихрь. Правда, этому решению несколько противоречит то обстоятельство, что Афанасий Иванович является принципиальным противником наказаний, как и всякого насилия вообще, к тому же стремительно подрастающий сын обезоруживает всех окружающих звонким заливистым смехом, мягкостью впечатлительно-тонкой натуры, наивностью добрых ласковых глаз и в особенности такой изобретательностью молодого ума, что уследить за его бесконечными выдумками никакой возможности нет.

К счастью, на помощь отцу со своим вечным безмолвием приходит традиция. Наступает пора заниматься Священной историей, как первой ступенью и надёжным фундаментом всей нашей нравственной жизни, и отец вместе с сыном, а позднее и с другими детьми, читает сначала Новый, а потом и Ветхий завет, справедливо считая, что вечные истины действуют сильней и надёжней, чем гибкий берёзовый прут.

Как прозрачны, но таинственны реченья Завета! Как поэтично и кратко повествуют они о фантастическом мире, какого нет за окном, но вперить взоры в который стократ, занимательней, чем глазеть часами на днепровские дали! Прямо у нас на глазах невероятное становится натуральней и непреложней вещей, каждый день с таким равнодушием окружающих нас! Давно знакомые стены, испещрённые тончайшими трещинками, старая мебель, поцарапанная и побитая при переездах и во время строительства рыцарских замков, изразцовая печь бледнеют и уплывают куда-то перед прелестью библейских легенд. Словно на крылья подхватывает ребёнка возвышенная фантазия кочевников-иудеев. С ненасытной жадностью он внимает красочным жизнеописаниям праотцев. Завидует этим бесконечным странствиям по жёлтым пустыням. Участвует в завоевании Ханаана. Свершает подвиги библейских героев, которым всего дороже на свете благо народа. Жертвенность, мужество, неподкупность! Непреклонное служение истине! Непреклонное служение Богу, ибо Бог — это истина, а истина — это Бог! Как не зародиться прекрасной мечте о геройстве, о титанической силе, о несгибаемой воле? И мечта зарождается, и грозная поступь судьбы вызывает трепет восторга и ужаса.

И слышит он:

Жил Иеффей, сын блудницы, человек своенравный и храбрый. Когда возмужали сыны Галаада, прогнали они Иеффея, и, оскорблённый, бежал Иеффей в землю Тов. Однако аммонитяне пошли войной на Израиль. Тут старейшины вспомнили Иеффея и отправились к нему. “Мы пришли, — сказали они, — чтобы ты пошёл с нами и сразился с аммонитянами и был у нас начальником всех жителей галаадских”. И заключили они договор, что если Иеффей одержит победу, то навсегда сохранит свою власть над галаадитянами. Иеффей же дал обет перед Богом в случае победы принести в жертву Богу первого человека, которого встретит при возвращении с поля сражения. И пришёл Иеффей в дом свой, и дочь его вышла навстречу ему с тимпанами и ликами. И была она у него только одна. Когда Иеффей увидел её, разодрал одежду свою и сказал: “Ах, дочь моя, ты сразила меня... Я отверз уста мои перед Богом и не могу отречься”. И она сказала отцу: “Отпусти меня на два месяца. Я пойду, взойду на горы и оплачу детство моё с подругами моими”. И отпустил он её на два месяца. По прошествии двух месяцев она возвратилась к отцу своему, и он свершил над ней свой обет, который дал перед Богом.

Ещё величественней, ещё печальней звучит сказание о жизни и смерти и воскресении Христа. Сердце сжимается, глаза наполняют сладкие слёзы. И всё, что ни слышит он в этот миг от отца, становится непреложной, непререкаемой истиной. Золотые речения текут в самую душу его:

“Слова мудрых, высказанные спокойно, выслушиваются лучше, нежели крик властелина между глупцами. Мудрость лучше мечей”.

“Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его и будь мудрым”.

“Да будут во всякое время одежды твои светлы, и да не оскудеет елей на голове твоей. Наслаждайся жизнью с женой, которую любишь во все дни суетной жизни твоей и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои, потому что это — доля твоя в жизни и трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем. Всё, что может рука твоя делать, по силам делай, потому что в могиле, куда ты пойдёшь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости”.

И ещё слышит он:

“Не убий, не укради, не лжесвидетельствуй, чти отца и матерь твою, и благо будет тебе”.

Не могу особенным образом не подчеркнуть, что Афанасий Иванович превосходно исполняет свой родительский долг перед сыном. И семена его приветливых наставлений, пронизанных светлой мудростью тысячелетий, глубоко западают в открытую, чуткую душу ребёнка, медленно там набухают, ожидая, когда прорасти, чтобы укорениться в ней навсегда. Ласковая и нежная по природе своей, душа мальчика становится ещё ласковей и нежней. Весь мир, всё сущее на земле представляется его детскому разуму превосходным и мудрым. Истина и справедливость торжествуют повсюду. Как же иначе? Иначе никак.

Совершенно естественно, что ему на всю жизнь остаётся решительно чуждой мятежная поэзия Лермонтова. Мятеж? Смятенье души? Ну, какие смятенья, какие могут быть мятежи, когда в душе его прочно царит безмятежность! Движимый не смутной жаждой познания каких-то проклятых вопросов, которые у него не возникают и не могут возникнуть после чтений отца, а живительной жаждой прекрасного, поэтичного и занимательного, он выучивается читать словно бы сам собой, во всяком случае, ни он сам и никто другой не в состоянии точно припомнить, когда и при каких обстоятельствах происходит это в жизни интеллигентного мальчика обыкновеннейшее событие. Он умеет читать, словно с этим умением так и появился на свет.

И, знаете, вещь замечательная! Освободившись от придуманного изобретательной мамой тасканья в бездонную яму очередной кучи песку и вытаскиванья из той же ямы того же песка, утомившись от беготни, он усаживается у жаром пышущей печки длиннейшим зимним, рано наступающим вечером, когда зажигаются свечи, отец закрывается в своём кабинете, вечно неугомонная мама присаживается в кресло с романом и начинает казаться, что чтением занят весь дом. В руках его тоже раскрытая книга. Он пристраивает её на колени, склоняет над ней свою светловолосую голову и забывает решительно всё, погрузившись в какое-то неземное блаженство.

Чтение! Мерцанье свечей! Тишина! Что бы ни говорили мне разгорячённые поклонники шумных забав, великолепней нет решительно ничего, нет ничего благотворней на свете, чем зажжённые свечи, жар хорошо натопленной печки и книги, в страницах которых утопает душа!

И какое же счастье: почти с первого раза его душа погружается в “Саардамского плотника”, сочинённого совершенно не известным писателем Фурманом в далёком 1849 году. Это небольшое сочинение в беллетристической форме о юном Петре, который прибыл учиться в голландский городок Саардам.

Мой ещё более юный герой так и впивается в каждое слово: “Все с особенным удовольствием глядели на статного, прекрасного молодого человека, в чёрных, огненных глазах которого блистали ум и благородная гордость. Сам Бландвик чуть не снял шапки, взглянув на величественную наружность своего младшего работника...”

Боже мой! Какой простой и в то же время какой возвышенный слог! И какой замечательный пример жизни для мальчугана, который ещё только приготавливает себя к настоящему вступлению в жизнь! Ах, отчего у него не чёрные, не огненные глаза?

По этой причине не может быть ничего удивительного, что мальчуган перечитывает “Саардамского плотника” бесчисленное множество раз, только что не выучивает его наизусть и почитает эту небольшую детскую книжицу совершенно бессмертной, посвятив ей, уже будучи взрослым, прочитавшим много куда более замечательных книг, несколько таких же простых, однако возвышенных и благодарственных слов.

Разумеется, чтение идёт беспорядочно, без всякого вмешательства взрослых, как и должно в этом возрасте быть, чтобы как-нибудь ненароком не подавить, а естественно выявить истинную наклонность души. Понятно само по себе, что залпом прочитываются романы Купера и Майн Рида, потому что без чтения этих романов нормального мальчика даже представить нельзя. Ах, как он ждал, когда в его руки попадёт “Следопыт”! Кажется, уже никогда ни одной книги он с такой жадностью, с таким нетерпением и трепетом в своей жизни не ждал!

Всё-таки примечательно то, что не эти хорошие книги становятся любимы и избраны. Что ни говори, проглотив “Следопыта”, “Зверобоя” и “Последнего из могикан”, он не прочь представить себя Кожаным Чулком или этим самым последним из могикан, побродить по девственным американским лесам или поплавать в челноке по Великим озёрам, однако в этих романах последнее слово слишком часто остаётся за меткими ружьями, а ему так дорога тишина, что он не переносит пальбы даже в книгах, и один из его ранних героев, чрезвычайно близкий ему, не без раздражения произнесёт: “Я с детства ненавидел Фенимора Купера, Шерлока Холмса, тигров и ружейные выстрелы, Наполеона, войны и всякого рода молодецкие подвиги матроса Кошки. У меня нет к этому склонности. У меня склонность к бактериологии...”

Зато девяти всего лет он прочитывает “Мёртвые души”, прочитывает бессмертную поэму Николая Васильевича сперва как роман приключений и уже избирает её своей верной спутницей на всю дальнейшую жизнь. Замечательней, выше, прекрасней нет и не может быть ничего!

Глава четвёртая. ПЕРВАЯ ГИМНАЗИЯ

ТУТ, к сожалению, надвигается то печальное время, когда всякий ребёнок, одарённый или вовсе бездарный, обязан получить систематическое образование, хотя бы начальное.

Интересно при этом отметить, что ни у Афанасия Ивановича, ни у Варвары Михайловны почему-то не возникает и мысли отдать старшего сына в духовную семинарию и посвятить его духовной карьере, что было бы в полнейшем согласии с семейной традицией. На этот счёт между ними складывается полнейшее единение мнений, как и во всех других случаях жизни. Оба они полагают необходимой светскую образованность: гимназия, университет. Далее, как благоразумные люди, они заглядывать не хотят.

И отдают Михаила сначала во Вторую гимназию, в приготовительный класс. Однако, насколько я знаю, ничего примечательного из приготовительного класса он не выносит, может быть, оттого, что нечего было из него выносить, скорее же всего оттого, что было бы странно вынести что-нибудь из приготовительного класса ребёнку, восхищенному “Мёртвыми душами”.

Спустя ровно год, чтобы наконец по всем правилам образовать и укрепить его ум, на него надевают специально заказанные по этому случаю форменную чёрную куртку, длинные брюки, шинель офицерского серого цвета сукна, за спину помещают рыженький ранец из оленьей, очень коротко стриженной шкурки, с пеналом, с тетрадями в цветных обложках, купленных в магазине Чернухи, с тоненькими учебниками, которые он давным-давно успел прочитать, накрывают голову тяжёлой фуражкой с синим негнущимся верхом, околыш которой украшен огромным фигурным из фальшивого золота гербом, и, взявши за руку, отводят в гимназию, на этот раз не во Вторую, а в Первую, которая в киевском просторечии именуется Александровской и которая выстроена и продолжает стоять на Бибиковском бульваре.

Уже в Николаевском сквере, сквозь густую сочную зелень листвы, слегка начинавшей желтеть, он видит четырёхэтажное жёлтое здание и видит так, точно видит впервые. Это здание замечательно тем, что выстроено покоем, и уже одним своим видом поражает его. Впрочем, едва ли не более поражает Василий, швейцар, бывший борец, с такой широкой выпуклой атлетической грудью, что страшно смотреть на неё. Василий стоит у дверей этого необыкновенного здания в синей ливрее, расшитой серебряным галуном, в треуголке и с булавой. Все эти невиданные одежды Василий надевает только по праздничным дням, а начало учебного года как же не праздничный день даже для старейшего швейцара Первой гимназии!

Миновав этого цербера с добрым лицом, он вступает под священные своды, проходит необозримым пространством двухскатного вестибюля, поднимается по чугунным ступеням, стёртым до свинцового блеска сотнями тысяч ног мальчишек, промчавшихся сломя голову здесь, проходит сквозь белый актовый зал с парадными портретами императоров, и с двухсаженного полотна, подняв на дыбы аргамака, в треуголке ему улыбается блистательный Александр, покровитель гимназии, и указывает остриём палаша на полки, осенённые клубочками взрывов, с плотно сомкнутыми рядами, ощетиненные чёрной тучей штыков, стяжавшие бессмертие в Бородинском бою. Далее следует бесконечно длинный коридор, наполненный яростным шумом. Открывается высокая белая дверь кабинета, и он замирает на месте.

Инспектор Бодянский в просторном, тоже форменном сюртуке опускает на его обнажённую голову свою коротковатую пухлую руку, что непременно проделывает с головой каждого вновь поступившего новичка, и с мрачнейшим видом роняет, точно посвящая его в гимназисты:

— Учись хорошо, не то съем.

После такого решительного напутствия сторож Казимир, облачённый в старенький, но аккуратного вида сюртук, отводит чистого отрока в класс. Чистый отрок жаждет в этом классе слышать и видеть необычайное, чего нигде не бывает на свете. И точно: Александровская гимназия как раз в это время переживает свой краткий блистательный век. Только что, в феврале 1901 года, умирает от раны, нанесённой Карповичем, студентом города Киева, министр просвещения Н.П. Боголепов, с такой жестокостью подавлявший студенческие волнения, что незадолго до этой мрачной кончины его личным приказом 183 студента города Киева были сданы солдатами в армию. Должность министра народного просвещения занимает генерал П.С. Ванновский, человек, убеждённый, что школе необходимо не что-нибудь, а сердечное попечение прежде всего. В чём выражается это сердечное попечение со стороны генерала, которому нельзя в данном случае отказать в рассудительности? Это сердечное попечение выражается в том, что Александровской гимназии, единственной в городе, даётся право приглашать к себе профессоров университета и политехнического института.

Ответственный пост директора Александровской гимназии как раз занимает Евгений Адрианович Бессмертный, известный во всём Киеве математик, человек пожилых уже лет, несомненный красавец, с золотистой бородкой, всегда в превосходном, точно бы новёхоньком форменном фраке, просвещённый и мягкий, не терпящий верхоглядства и кавардака, но с дипломатической ловкостью охраняющий педагогов и гимназистов от посягательства местных властей, как бы охранял собственную семью и собственный дом от бандитов.

Так вот, Бессмертный без промедления использует право, данное генералом, ибо всей душой печётся о процветании Первой гимназии. Он тотчас включает в программу гимназии естествоведение, совершенно новый предмет, никогда не преподававшийся прежде, якобы для того, чтобы не осквернять чистоту латинизма, и преподавать этот новый предмет приглашает профессора политехнического института Добровлянского, психологию и логику начинает преподавать профессор Челпанов, заведующий кафедрой психологии и логики в университете, позднее основавший Московский психологический институт, а после 1906 года на смену ему из университета же приходит доцент Селиханович, в помятом, плохо вычищенном костюме, в брюках бутылками, взъерошенный и говорящий так шепеляво, что мало кому удаётся понять, хорошо ли доцент освоил столь трудный и важный предмет.

Несомненно, приглашение профессоров и доцентов ещё выше поднимает уровень преподавания в Первой гимназии, и прежде довольно высокий. Почти все педагоги любят своё нелёгкое дело и умеют делать его. Главное же достоинство педагогов заключается в том, что все они желают России добра и мечтают чуть не из каждого вихрастого сопляка с оттопыренными тяжёлой фуражкой ушами приготовить прекрасного, то есть полезного родине гражданина. Уже в те времена такого рода мечта представляется исключением из общего правила общеобразовательной школы, а позднее из учебных заведений исчезает и вовсе, как высших, так начальных и средних, в которых начинают готовить чёрт знает кого, но только не граждан, и можно было бы думать, что именно эти мечтатели способны удовлетворить высокие требования своего нового ученика.

Однако приходится констатировать с сожалением, этого не происходит. Отчего? Скорее всего оттого, что добро и благо многострадальной России педагогами понимается так, что их слово не проникает в самое сердце ученика и не согревает души, а любовь к просвещению часто выглядит даже смешной.

Задачу свою, так сказать, задачу задач, эти искренние ревнители просвещения видят единственно в том, чтобы наполнить пустующие головы своих юных питомцев добротным и полновесным умственным багажом. Кумиром своим они избирают учёность, знание как таковое, знание само по себе. Они полагают, что вполне образованный человек по этой причине не может не стать совершенным во всех отношениях, тем более не может не стать полезным и деятельным гражданином многострадальной России.

И все они большей частью превосходно владеют предметом, который им поручено преподавать, в старании и в добросовестности им тоже большей частью отказать невозможно, однако всем своим обликом похожие на скоморохов и клоунов цирка, они опровергают жизненную силу своей прекрасной идеи, будто одно образование делает нас совершенными.

Точно метеор, свалившийся с неба, влетает Субоч, преподаватель вечной латыни, этого фундаментального для человечества языка. Как рыбьи хвосты развеваются длиннейшие фалды его сюртука, сверкают стёкла пенсне. Журнал со свистом рушится на крышку стола. За окнами класса воробьи с испуганным писком срываются с тополей. Гем временем Субоч вырывает из оттопыренного кармана крохотную книжечку, подносит её к выпуклым подслеповатым глазам, подняв высоко карандаш, и выкликает к доске свою жертву. И если обомлевшая от полного незнания жертва плачевно молчит, а это случается чаще всего, оскорблённый преступнейшим небрежением Субоч взрывается яростным монологом из одних восклицательных слов:

   — Латинский язык! Язык Горация и Овидия! Тита Ливия и Лукреция! Цезаря и Марка Аврелия! Перед латинским языком благоговели Пушкин и Данте, Гете, Шекспир! Они знали латынь! Они знали латынь лучше, чем вы! Золотая латынь! Она вся литая! А вы! Вы над ней издеваетесь! Ваши головы начинены дешёвыми мыслями! Мусором! Анекдотами! Футболом! Бильярдом! Курением! Зубоскальством! Кинематографом! Всякой белибердой! Стыдитесь!

И так часто повторяет одуревшим от его крика питомцам то, что, видимо, больше всех смертных грехов пугает его: “Не пейте! Не пейте!”, что обнаглевшие с годами питомцы, посмеиваясь над ним, потихоньку поют: “Владимир Фаддеевич! Выпьемте! Выпьемте!”

Следом за Субочем в класс прокрадывается Шульгин, кроткий старик, с белой бородкой, с синими старческими глазами, всей своей внешностью походивший на благообразного библейского патриарха. И что же? В изложении Шульгина российская словесность выглядит плоской, точно доска, примитивной и словно бы розовой. Поскольку все без исключения российские литераторы оказываются прекрасны, блистательны и выше всяких похвал. Несмотря на своё ни с чем не сравнимое понимание классического наследия и самого духа искусства, кроткий старик совершенно не выносит в устах своих питомцев бессмысленных слов. От бессмысленных слов старик то и дело приходит в неистовство, в ярость. Лицо старика багровеет, он хватает с парты учебник и у всех на глазах разрывает пособие на клочки. Он трясёт венозными старческими руками перед своим искажённым болью лицом с такой нечеловеческой силой, что громко стучат картонки крахмальных манжет. Он выкрикивает, а в исключительных случаях даже вопит:

   — Вас! Именно вас! Прошу! Вас! Вон!

Старый Клячин, худой, в распахнутом сюртуке, непременно небритый неделю, ни больше, ни меньше, с большим кадыком, с невидящими глазами, хрипло и резко повествует об истории стран Европы в новое время. С шипением и со стуком друг на друга нагромождаются имена Дантона, Робеспьера, Марата, Бабёфа, Наполеона, Людовика-Филиппа, Гамбетты и многих, многих менее примечательных политических деятелей. Негодование, происхождения которого не понимает никто, так и клокочет у бедного Клячина в горле, точно кто-то его навсегда огорчил. Совершенно забывши, что находится в классе, он закуривает толстую папиросу, но тотчас забывает о ней и гасит её о ближайшую парту у всех на глазах. Тут речь его возвышается до предела возможного пафоса, точно он возвещает с трибуны Конвента.

Можно ли удивляться тому, что все эти гордые носители европейского просвещения не в силах возжечь священный огонь в этих юных, всегда до крайности чутких сердцах? Да, приходится со всей ответственностью признать, что в Первой гимназии, лучшей гимназии города Киева, не возжигают никакого огня. Питомцы Первой гимназии, оставаясь равнодушными к просвещению, большей частью ладят отлынивать от занятий, для чего бессчётные поколения школьников изобретают такое же бессчётное множество надёжнейших способов: на задних партах поигрывают в железку во время особенно томительных и скучных уроков, всласть зачитываются похождениями знаменитого американского сыщика Картера, а кое-кто просто-напросто витает в беспредметных мечтах. Что делать, юность и педагогика чрезвычайно редко бывают в ладу, если вообще когда-нибудь способны поладить между собой. Так устроена жизнь, не станем понапрасну пенять на неё.

Как поступают в таких случаях педагоги? В таких случаях педагоги поступают однообразно во все времена: сыплют в дневник единицы, как розги, поскольку розги уже негуманны, негодуют по поводу малейшей прорехи в познаниях, обнаруженной во время пытки ответом у классной доски, поскольку ни в одной педагогической голове не укладывается, как это во храме святой и пресветлой премудрости можно лениться, зевать, носиться по коридорам, так что сыплются искры из глаз, в железку играть и читать какого-то паршивого Картера.

Для помощи несчастным невольникам просвещения приставляется толпа надзирателей, среди которых самым ненавистным оказывается педель Максим, с железными, как клещи, руками, с волосами чернейшими и густейшими, как сапожная щётка, с военной медалью, размерами походившей на колесо.

Инспектор, он же историк, Бодянский самолично встречает гимназистов каждое утро при входе, и упаси их Господь опоздать. Опоздавших инспектор, он же историк, ненавидит всем сердцем, презирает и обрушивает на них наказания. В особенности тяжко приходится от Бодянского малышам, которые опаздывают чаще других, имея странный обычай по дороге из дома зевать во все стороны и даже останавливаться по всякому вздорному случаю, разинувши рот: то заартачилась лошадь ломового извозчика, то солдаты строем прошли, то прыгает воробей. Этих уважительнейших причин не способно понять только очень жестокое сердце, и Бодянский принадлежит, без сомнения, к самым жестоким. Опоздавших инспектор, он же историк, тискает за ухо и страшным голосом говорит:

— Опять опоздал, мизерабль! Становись в угол и думай о своей горькой судьбе!

В сущности, каждому гимназисту, кроме несчастных отличников, ежеминутно приходится думать о своей действительно несладкой судьбе. Сами судите: надзиратели, как натасканные ищейки, охотятся за гимназистами и малейший проступок доводят до сведения Бодянского. Бодянский же без промедления распределяет кары земные согласно известному распорядку. Кары такие, принимая порядок их возрастания: оставление на час или два без обеда, что означает ни с чем не сравнимую скуку сиденья в пустом классе без права и на минуту покинуть его, четвёрка по поведению, вызов родителей, временное исключение из гимназии, исключение с правом дальнейшего прохождения курса в прочих заведениях обширной империи и наконец исключение с волчьим билетом, то есть без права где бы то ни было закончить среднюю школу.

Омерзительная система! Невозможно воспитать полезного гражданина в ребёнке, который каждую минуту оборачивается назад и трепещет от страха четвёрок по поведению, вызовов быстрых на розги родителей и исключений, хотя справедливости ради надо сказать, что директор Бессмертный исключил с волчьим билетом, кажется, всего одного гимназиста, однако перспектива получить этот самый волчий билет постоянно витает над всеми.

Совершенно естественно, что педагоги и надзиратели не пользуются никаким уважением со стороны своих поднадзорных, и задорная юность даёт им нелестные прозвища, вроде Нюхательного табака или Дыни. Однако прозвищами дело отнюдь не кончается.

Задорная юность ведёт с притеснителями непрестанную и удивительно изобретательную войну. Свидетели, например, вспоминают такую историю. Однажды целый выпуск, будто бы в знак своей особенной признательности, приглашает педеля Максима на увеселительную загородную прогулку, на самом же деле, естественно, для того, чтобы выкупать ненавистного ябедника вместе с его громадной медалью в весенних водах Днепра. Эта забавная история имеет и другой вариант: будто гимназистам воспрещалось кататься на лодках, а хитрый Максим как-то особенно ловко выслеживал их, и тогда старшеклассники, чтобы отучить его от шпионства, выкупали Максима в Днепре, после чего слежку Максим прекратил. Как бы там ни было, эту занимательную историю решительно никто не собирается хранить в строгой тайне, и вот несколько поколений задиристых шалопаев, завидя Максима, громким шёпотом поют ему вслед: “Максим-с, холодна ли вода в Днепре-с?” Да, нельзя не признать, гимназисты Первой гимназии умеют шутить!

И что же старший сын Афанасия Ивановича и Варвары Михайловны? Каково-то ему? А таково-то, что скверно ему. После безмятежности и покоя, которые он вкушал первые, нежнейшие, важнейшие в жизни девять лет, на него сваливается, как горный обвал, шум, беготня, всевозможные оплеухи и “груши”, возмущённые крики наставников и вечный страх наказания, в сущности, никогда не известно за что. Извольте в такой обстановке хорошо успевать! Сидя у печки, пышущей жаром, зачитывая до дыр своего “Саардамского плотника”, слушая Ветхий и Новый завет, мечтает он о значительном, вечном, может быть, даже бессмертном, а вместо значительного, бессмертного, вечного ему суют в нос дребедень.

Конечно, он ещё не имеет ни малейшего представления о том, где и когда это значительное, бессмертное, вечное совершит, однако он непоколебимо уверен в душе, что всё это совершит непременно, и по этой причине очень скоро догадывается, что вся эта вавилонская башня мелких, малозначительных сведений если и сыграет в свершении подвига, то наверняка самую наипоследнюю роль, поскольку для подвигов необходимо нечто иное. В долгом гимназическом дне решительно всё выглядит для него нелепо и грустно. Ни золотая латынь, ни Кай Юлий Кесарь не занимают его. Звёздное небо пока что остаётся ему неизвестным, поскольку вечера он предпочитает коротать с “Саардамским плотником” на коленях, и бородатый учитель чуть ли не на первом уроке ошарашивает его единицей, чем вызывает вечную ненависть к астрономии. Математика ему не даётся совсем. По ночам ему снятся кошмары. Из каких-то проклятых бассейнов выливается, отчего-то всегда по нескольким трубам, вода. Дураки-пешеходы выходят со станции А и со станции Б навстречу друг другу, точно их об этом кто-то просил. Помпей где-то высаживает свои легионы. Затем, уже в другом месте, высаживается кто-то ещё, и вихрем несётся какая-то дребедень из какого-то кровавого месива, из тех, какими до краёв переполнен школьный учебник истории, а кто-то основывает орден иезуитов, и уже мерещатся страшно бледные лица, искажённые пытками святой инквизиции, а Ленский чем-то до странности незначительным отличается от Онегина, тут, к счастью, раздаётся нежная ария, и был безобразен Сократ.

Нет, что там ни говорите, а даже самая лучшая средняя школа чем-то удивительно походит на каторгу. К тому же в классе противно и душно от пота и пыли. Некоторое облегчение наступает только тогда, когда подходит прекрасное время экскурсий, которые в особенности почему-то любит Бодянский, готовый целыми днями таскать гимназистов по городу, то к Аскольдовой могиле, то в Киево-Печерскую лавру, то в церковь Спаса на Берестове, а там Музей древностей, Золотые ворота и, что приятнее всего, Царский сад, прекраснейший из всех садов на земле. Правда, Бодянский во всё время этих экскурсий ужасно докучает всевозможными пояснениями, однако ведь можно не слушать его, отойти в сторонку и задумчиво любоваться великолепнейшим городом, о котором нельзя не сказать: “Город прекрасный, город счастливый!”, светлый образ которого нельзя не хранить в своём любящем сердце всю жизнь, и сколько раз впоследствии ни придётся ему писать об этом чудеснейшем городе, от этих описаний всегда будет веять поэзией и восторгом неподдельной любви:

“Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах! Зелёное море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру...”

Но что же экскурсии? Краткий миг в этой будничной канители уроков. Михаил украдкой выглядывает в окно. Тотчас под ним расстилается гимназический плац, окружённый каштанами. Стрела бульвара летит, полускрытая ими, и на той стороне университет возвышается громадой своих корпусов.

Вот он, вечный маяк! Именно там его ждёт необыкновенное, славное! Он должен перетерпеть ближайшие восемь лет, и тогда, за теми высокими стенами, откроется самое, самое главное, ради чего стоит жить.

Вот только как перетерпеть восемь-то лет?

Тут, под слишком сильным давлением на все его нежные чувства, в душе его пробуждается самый замечательный, достойный восхищения талант: он становится безудержно остроумен, остёр на язык, горазд на самые неожиданные клички и выдумки. Остроты его гимназических лет, к несчастью, до нас не дошли: потеря значительная. Кое-какие прозвания, которые он сыпал пригоршнями, сохранились. К примеру, он обнаруживает, что надзиратель Платон Григорьевич Кожич, единственный порядочный человек, регент церковного хора, не имеет желания ставить кого-нибудь под часы, лет шестьдесят, голова как яйцо, тихий брюнет, выбиты два передних резца, не имеет достойного прозвища, кроме Платоши, что, конечно, не в счёт, и нарекает его Жеребцом. Другой надзиратель без промедления становится Шпонькой. Не успевает в Первой гимназии появиться новый директор Немолодышев, человек довольно угрюмого свойства, широкоплечий, кривоногий, похожий на тоскующего медведя, и Михаил тотчас бросает на его счёт: Волкодав. Что же говорить о товарищах по несчастью? О товарищах по несчастью нечего даже и говорить. Прозвания вспыхивают и загораются, точно огни, и всего замечательней то, что их справедливость и точность не вызывает сомнений, прозвания приживаются, точно прирастают к лицу, на котором он ставит свой знак.

Необыкновенные перемены у всех на глазах происходят с подростком, который ощутил в себе этот ни с чем не сравнимый талант. В его внимательных серых глазах загорается язвительная усмешка и какое-то вечное изумление перед тем, как странно выглядят люди, как странно устроена жизнь, и уже какой-то червяк заводится в нём и начинает точить его душу, неизвестно зачем.

Да и как при таких обстоятельствах не заводиться червям? Талант остроумия требует сосредоточенной, созерцательной жизни, благоприятной для наблюдения над разнообразием таких курьёзов и казусов, каких и нарочно придумать нельзя. Михаил прямо-таки создан природой и воспитанием для такой тихой, скромной и, надо признать, необременительной жизни. Он и наблюдает, изумлённый людьми, и так, возможно, и прожил бы неприметно все восемь лет в стороне от гимназических мелких страстей, если бы не язык, о котором недаром же говорится, что это наш враг, да ещё и какой!

Кому понравится, чтобы его честное имя заменяли какими-то отвратительными, едва ли не позорными кличками: Шпонька, Волкодав, Жеребец? Не понравится никому. Однако от надзирателей, педагогов, тем более от директора имя автора этих порочащих кличек обыкновенно держится в тайне, таков школьного братства вечный закон, и с этой стороны остроумие не приносит никаких зловредных плодов. Разве что, смеясь умными, тоже озорными глазами, инспектор, он же историк, Бодянский посокрушается, отведя его в сторону ото всех:

— Ядовитый имеете глас и вредный язык. Прямо рвётесь на скандал, хотя и выросли в почтенном семействе. Это ж надо придумать! Ученик вверенной нашему директору гимназии обозвал этого самого директора Волкодавом! Неприличия какие! Срам!

Иное дело прозвания, данные товарищам по несчастью. Эти прозвания бросаются прямо в глаза, как перчатка, и оскорблённый собрат без промедления в слепой ярости кидается на обидчика, не желая сносить поношения, что необходимо признать совершенно резонным и достойным даже похвал. Однако и у обидчика есть своя честь. Обнаруживается, что Михаил в высшей степени благороден и чуток, а его понимание чести не сравнимо ни с чем. Эти бои по поводу удачно брошенных слов он воспринимает как рыцарские турниры и почитает своим святым долгом всякий раз ударом отвечать на удар. Выясняется, кроме того, что он дерзок, бесстрашен, силён. По этой причине поединки нередко заканчиваются большими телесными поврежденьями, уроном в одежде и несвоевременным появлением “Максим-с, холодна ли вода в Днепре-с?” Вы мне не верите? У вас на это есть полное право. Мне же, для доказательства, что передаю только правду, одну только самую полную правду, остаётся сослаться на самого Михаила Булгакова, которому не верить нельзя, поскольку это святой человек. Итак:

“Толпа гимназистов всех возрастов в полном восхищении валила по этому самому коридору. Коренастый Максим, старший педель, стремительно увлекал две чёрные фигурки, открывая чудное шествие. “Пущай, пущай, пущай, пущай, — бормотал он, — пущай, по случаю радостного приезда господина попечителя, господин директор полюбуется на господина Турбина с господином Мышлаевским. Это им будет удовольствие. Прямо-таки замечательное удовольствие!” Надо думать, что последние слова Максима заключали в себе злейшую иронию. Лишь человеку с извращённым вкусом созерцание господ Турбина и Мышлаевского могло доставить удовольствие, да ещё в радостный час приезда попечителя. У господина Мышлаевского, ущемлённого в левой руке Максима, была наискось рассечена верхняя губа и левый рукав висел на нитке. На господине Турбине, ущемлённом правою, не было пояса и все пуговицы отлетели не только на блузе, но даже на разрезе брюк спереди, так что собственное тело и бельё господина Турбина безобразнейшим образом было открыто для взоров. “Простите нас, миленький Максим, дорогой”, — молили Турбин и Мышлаевский, обращая по очереди к Максиму угасающие взоры на окровавленных лицах. “Ура! Волоки его, Макс преподобный! — кричали сзади взволнованные гимназисты, — нет такого закону, чтобы второклассников безнаказанно уродовать...”

И это не просто занимательный эпизод из всех нам милых гимназических лет. Он и сам не знает ещё, когда решается вставить в “Белую гвардию” это воспоминание, что картина с Максимом и толпой гимназистов имеет для него непреходящий и символический смысл. Всю жизнь он станет защищать свою независимость, своё право мыслить самостоятельно и выражать своё мнение в тех выражениях, в каких это мнение обозначается в нём, и всю жизнь его кто-то станет хвалить и волочь, и сзади станет волноваться толпа и кричать, чтобы его волокли, или в лучшем случае сопровождать это печальное шествие молчаливым, то есть предающим сочувствием.

Нечего после этого удивляться, что Первая гимназия не занимает ни первого, ни второго места в жизни сообразительного подростка. Ему несравненно больше нравятся долгие зимние вечера у натопленной печки с книгой в руке, со многими книгами, вернее сказать, которые сменяют, не всегда заменив, счастливого “Саардамского плотника”. В особенности же ему нравится лето, которое семья неизменно проводит на собственной даче, построенной в Буче, ехать до Пущи-Водицы, последней остановки трамвая, а там почти тридцать вёрст на попутной телеге или вовсе пешком.

Естественно, возникает вопрос, какого происхождения была эта самая дача, если большое семейство, продолжавшее рост, располагает всего-навсего жалованьем доцента и цензора в скромном размере 2400 рублей и никаких иных доходов не может иметь, поскольку отец уже загружен трудами и без того, а мама занята воспитанием и хозяйством, как и полагается всякой добропорядочной матери и жене.

Дело в том, что по случаю свадьбы Варвара Михайловна получает небольшое приданое от своего отца Михаила Васильевича Покровского, настоятеля собора в Карачеве Орловской губернии. Приданое действительно невелико, так что супруги целые восемь лет разрешают труднейший вопрос, на какие неотложные нужды семьи с наибольшей пользой истратить его. Наконец приходит благоразумнейшее решение: для обширной семьи в дачной местности строится дом из пяти комнат, окружённый двумя десятинами прекрасного леса, приобретёнными в вечную собственность, которая продлится не более семнадцати лет. Дом одноэтажный, с двумя верандами, с большой кладовой. По обычаю сельских священников, всегда близких к земле, рядом с домом отводится огород, разбивается сад, с хорошими сортами яблонь и слив. К обеду из академии непременно приезжает отец, сбрасывает сюртук, облачается в косоворотку и с соломенной шляпой на голове отправляется первое время корчевать пни, а позднее исправлять все мужские работы в саду. Вокруг располагаются такие же дачи доцентов, профессоров, с такими же обширными семьями, с детьми любого возраста и на любой вкус. Компания подбирается тесная, дружная. Веселье, чудачества, смех. Прекраснейший отдых для взрослых, особенно для детей.

Глава пятая. ПРЕДВЕСТЬЕ

ВПРОЧЕМ, было бы неправдой сказать, что книги зимой и развлечения летом на даче составляют всю его духовную жизнь. Уже червь в душе завёлся и точит его. Если при этом отметить, что заводится ещё и театральная страсть, то это значит почти ничего не сказать. Сам по себе театр ничего особенного не представляет в этой семье и в других семьях, дружески расположенных к ней. Афанасий Иванович и Варвара Михайловна время от времени посещают премьеры. В доме подрастают братья и сёстры, по нескольку лет живут двоюродные братья и двоюродная сестра Илария Михайловна, в просторечии Лиля, и все они тоже любят и тоже посещают театр. Однако ни в ком из них страсти особенной нет, ни в ком червь не сидит и не требует, ненасытный, пищи себе.

Червь сидит и заводится страсть лишь в одном старшем сыне. Старший сын ни с того ни с сего принимается устраивать в доме любительские спектакли, сочинять для них пьесы и самолично разыгрывать в них, разумеется, главные роли. Известно, что одной из первых из-под неопытного пера внезапного драматурга выходит детская сказочка “Царевна Горошина”, часть которой бережно сохранилась в архиве семьи, переписанная явно детской рукой, возможно, рукой сестры драматурга Надежды.

“Царевна Горошина” ставится в сезон 1903—1904 года на квартире друзей семьи Сынгаевских, причём спектакль даётся благотворительный, в пользу старушек из богадельного дома. Режиссура принадлежит Варваре Михайловне. Сам драматург, дерзкий, склонный к верховодству подросток двенадцати лет, играет в сказочке своего сочинения сразу две роли: Лешего и Атамана разбойников. Позднее сестра Надя, возможно, переписавшая сказку, свидетельствует:

“Миша играет роль Лешего, играет с таким мастерством, что при его появлении на сцене зрители испытывают жуткое чувство...”

Я думаю, младшая сестра, которой ко времени постановки исполняется едва десять лет, может быть не совсем объективной, однако никакого сомнения нет, что очень рано, вместе с дарованием драматурга, пробуждается и актёрский талант. Дурной знак! Обладателям одновременно двух дарований никогда счастливо не живётся на свете.

Эти два дарования скверны особенно тем, что делают их невольного обладателя чересчур впечатлительным, чутким, легко возбудимым, а оттого ещё легче ранимым. К тому же, он перевоплощается в каждого, кого видит, и хорошо, когда удаётся на миг ощутить душевное состояние весёлого, благополучного, счастливого человека, да не все же веселы, благополучны и счастливы, и когда душе внезапно раскрывается другая душа, полная мрака, боли, страдания, отчаяния, слёз, тогда слёзы наворачиваются у него на глаза, и душу, полную мрака, сотрясают чужие страдания. Жить становится нелегко.

В самом деле, представьте на миг, поздний вечер, топятся печи, шаркает подшитыми подошвами валенок истопник, в гостиной белым светом полыхают парадные спиртовые лампы, свет падает в детскую через полураскрытую дверь, в гостиной, освещённой этим праздничным светом, папины и мамины знакомые гости, папа в вист играет за раскрытым столом, ласково, уютно, тепло, подросток склоняется над романом Купера или Майн Рида и, уже воплотившись в индейцев, бесшумно ступает под густыми кронами могучих деревьев, вдруг смех в гостиной будит его, одним духом возвращается он в действительный мир, и невольный вопрос обжигает его: неужели и он, когда вырастет взрослым, украсится перьями, наденет настоящие мокасины, станет в вист играть с вождём краснокожих или как ни в чём не бывало поедет в театр? Каково с такими вопросами жить?

А действительный мир уже подкрадывается к нему с другой стороны и готовит не такие простые вопросы. Ему идёт всего-навсего тринадцатый год, когда разражается война на Дальнем Востоке, на которую уходит Иван Павлович Воскресенский, врач, друг семьи. Порт-Артур осаждён, приходит невероятная весть о гибели адмирала Макарова, неудачи преследуют русскую армию, которую мы чуть не с пелёнок научаемся видеть непобедимой. Иван-то Павлович что? Упаси Бог от беды!

Правда, кровопролитные сражения ведутся чересчур далеко, и до города Киева русско-японская война докатывается главным образом письмами с фронта, статьями газет и вальсом “На сопках Маньчжурии”, который каждый вечер на освещённом огнями катке исполняет военный оркестр, словно публично оплакивая уходящую славу России. Для чего льётся русская кровь в неизвестных краях? Для чего эта грусть? Как отыскать разумный ответ, когда тебе идёт всего тринадцатый год? Отыскать разумный ответ невозможно никак и в более зрелые лета, и тем беспросветнее в душе эта щемящая грусть.

Год спустя, в одно морозное воскресенье, когда туманная дымка окружает купол Софии, в Санкт-Петербурге, перед Зимним дворцом, солдаты стреляют пулями в мирных людей, пришедших поклониться царю и просить царской милости к ним. Начинается революция, идут забастовки, возникают Советы. Уже в феврале в коридорах Первой гимназии появляются прокламации:

“Товарищи! Рабочие требуют себе куска хлеба насущного, а мы будем, следуя им, требовать хлеба духовного. Будем требовать назначения преподавателей по призванию, а не ремесленников...”

Бастуют рабочие заводов и типографий, служащие, даже аптекари, которым, казалось бы, не положено бастовать. В течение недели отказывается работать управление железных дорог, около четырёхэтажного здания управления, занятого рабочими, толпятся студенты, так что по Театральной улице, ведущей в гимназию, невозможно пройти, полиция силой разгоняет толпу.

Впрочем, летом в город приходит успокоение. Студенты разъезжаются на каникулы, обнажается истина, что не столько рабочие, сколько студенты вселяют беспокойство в умы.

По своему обыкновению, Булгаковы выезжают на дачу, теперь по железной дороге, до станции Ворзель, а там пешком две версты. Однако в то лето отдых едва ли удаётся на славу, как прежде удавался всегда, с весёлым гамом и шумом целой толпы непостижимо растущих детей: всё лето в окрестностях пылают усадьбы, что ещё как-то можно понять, а вместе с ними на корню пылают хлеба, что уже невозможно понять.

Осенью приходится возвращаться, а лучше бы на даче сидеть. Студенты, видимо, прекрасно отдохнувши за лето, даже не приступают к исполнению своих непременных обязанностей, то есть к учебным занятиям. В актовом зале, набитом битком, не прекращаются митинги, на которые приходят также рабочие. Десятитысячная толпа почти не отходит от прекрасного здания на Владимирской. Разносятся всевозможные слухи. Гимназисты бьют стёкла, швыряют чернильницы, баррикадируются в классах и не впускают на уроки учителей. Выбирают какой-то совет, назначение которого не может никто угадать. Устраивают собрания на частных квартирах, во время которых много курят, валяются по диванам и произносят страстные, фантастические и неопределённые по содержанию речи.

В октябре начинается всероссийская стачка. К ней тотчас присоединяются железнодорожники города Киева. На этот раз здание управления на Театральной успевают закрыть. Железнодорожники свои митинги переносят в университет. В течение нескольких дней в актовом зале произносятся речи, время от времени поднимается крик, раздаются призывы: “Долой самодержавие! Да здравствует Учредительное собрание!” Гимназисты принимают постановление о незамедлительном распространении забастовки на все средние и низшие учебные заведения. Несколько недель в Первой гимназии царит полнейшее безначалие, которое неминуемо превращается в хаос. Прекращает занятия духовная академия, её облачённые в чёрную одежду студенты требуют автономии, права выбирать деканов и ректора. Среди профессоров тоже распространяется смута, носятся мысли о том, чтобы устав академии изменить, добиться независимости от местных церковных властей и даже о том, чтобы ректором могло быть избираемо лицо светское, а не духовное, из числа профессоров академии. В ответ на эти демократические проекты Синод велит отстучать телеграмму: “Синод постановил студентов если к первому ноября не начнут занятий распустить и академию закрыть до будущего учебного года”. Закрываются заводы и фабрики, останавливаются трамваи, закрываются магазины, почта, телеграф, электростанция, водопровод, даже пекарня. В город Киев вводят войска, объявляется военное положение.

Наконец, под воздействием этих неопределённых по смыслу, однако бурных событий, выходит Манифест 17 октября: России даруется конституция, Дума, свобода! Да, представьте, свобода! В России свобода! Пределов восторг и радости нет. Инспектор, он же историк, Бодянский обходит классы Первой гимназии в новом форменном сюртуке и в каждом из них говорит приблизительно одни и те же слова, поблескивая при этом глазами:

— По случаю высочайшего Манифеста и дарования народу гражданских свобод занятия в гимназии прекращаются на три дня. Поздравляю! Складывайте книги и ступайте домой. Но советую не путаться в эти дни под ногами у взрослых.

Благодарные гимназисты неистово орущими толпами вылетают на улицу. День стоит замечательный. Солнце греет всё ещё жарко. Листья почти не опали. Перед университетом напротив бесчисленная толпа, украшенная красными флагами. Демонстрация! Она отправляется на Думскую площадь. В голове колонны грохочет оркестр. Над толпой взвивается хор голосов:

Отречёмся от старого мира, Отряхнём его прах с наших ног!

Все лица в колонне вдохновенны и радостны. Демонстрация медленно удаляется, колыхаясь и останавливаясь. И вдруг на Думской площади раздаётся сухой, непривычный, но тотчас понятый треск, войска стреляют в толпу. Свобода выходит по-русски. Университет закрывают. Арестовывают всех подозрительных. Солдаты грабят и подвергают аресту тех, кто имеет смелость препятствовать ограблению. В декабре вновь начинается забастовка. Первая гимназия присоединяется к ней. Батальон сапёров отказывается повиноваться властям и под гром военного оркестра переходит на сторону прекративших работу рабочих. Сапёров окружают, происходит сражение на улицах города Киева, краткое, однако кровопролитное, с убитыми, ранеными, даже и с пленными. И снова аресты, приговоры суда, этапы, ссылки, тюрьма.

События перехлёстывают злополучный 1905 год. Перекатываются в 1906 и в 1907, принимая всё более драматический, всё более ожесточённый и кровавый характер, когда в непримиримом противоборстве, ещё в первый раз, сталкиваются, с одной стороны, ни к чему не готовые кучки рабочих, ещё менее к чему-либо готовые кучки студентов, решительно ни к чему, кроме бессмысленного поджога усадеб и грабежа, не готовые кучки крестьян, отдельные вездесущие агитаторы, которых на всю Россию едва ли набирается несколько сот, и прекрасно организованные боевики, тоже едва ли более нескольких сот, а с другой стороны, хорошо организованная полиция и прекрасно оснащённая армия, направленные царём, подписавшим манифест о свободе.

Боевики с нарастающей дерзостью экспроприируют ценности и стреляют в безоружных людей. В 1906 году совершается 4742 покушения, в которых погибают 1378 частных и должностных лиц и 1679 получают ранения. В 1907 году совершается 12102 покушения, в которых погибают 2999 частных и должностных лиц и 3018 получают ранения. В 1908 году совершается 9424 покушения, в которых погибают 1714 частных и должностных лиц и 1955 получают ранения. Всего за три года происходит 26268 покушений, погибают 6091 человек, получают ранения более 6000, экспроприируется более пяти миллионов рублей.

Правительство с нарастающей жестокостью силится восстановить нарушенный им же порядок в стране. Повсюду создаются военно-полевые суды, которые руководствуются, вместо закона, единственно чувством страха и мести. Приговоры выносятся и приводятся в исполнение в двадцать четыре часа, обжалованию, само собой разумеется, не подлежат. Расстреливают или вешают группами от десяти до двадцати человек.

Не приметить этих жестоких событий, проспать, просидеть у отлично протопленной печки за любимыми “Мёртвыми душами” просто нельзя, и воображение читателя уже привычно, я полагаю, рисует подростка, почти уже юношу, который подхвачен смерчем событий, с головой окунается в революционную агитацию и, может быть, конспирирует с самодельной бомбой в кармане шинели или с браунингом в руке, или хоть патроны подносит, как Петя Балей.

Не спеши, однако, читатель! В действительности всё происходит совершенно не так. События противны подростку Булгакову, абсолютно отвратительны для него, противны и отвратительны по слишком многим причинам. Они выталкивают его из безмятежности и покоя, естественно присущих ему. Так же естественно ему чуждо насилие. Жестокость и кровь ужасают его, заставляя страдать. В его душе глубоки и неискоренимы семейные традиции гуманизма. Его и в самом задиристом возрасте не убеждает сомнительная идея пролитой крови, на которой будто бы самым пышным цветом произрастает свобода. Юноше, влюблённому в “Мёртвые души”, все эти крики и митинги кажутся слишком наивными, слишком смешными: “долой!”, “да здравствует!”, “отречёмся от старого мира!”, и безоружной толпой вперёд на штыки! Он слишком домашний, слишком интеллигентный, слишком воспитанный человек, чтобы смешаться с возбуждённой толпой и куда-то шествовать с ней, непременно отрекаясь от старого мира, в котором “Мёртвые души”, да и они ли одни?

И он не принимает, не смешивается, не шествует, не отрекается. Он не замешивается в безобразия и хаос гимназии, не швыряет чернильниц чёрт знает зачем, не ходит на митинги, не посещает собраний, где много курят, валяются по диванам и кричат до потери сознания, тоже чёрт знает о чём. Он размышляет. Позднее, когда из-под пера его выйдет первая трёхактная драма, в которой выведутся на сцену эти события, в ней что-то скажется о “разъярённых Митьках и Ваньках”, впрочем, кто и по какому поводу говорит, остаётся навсегда неизвестным, поскольку драма собственноручно, по традиции великих русских писателей, уничтожается им.

Эти размышления затаиваются глубоко и занимают несколько лет, приняв главным образом отвлечённый, гуманитарный характер, в связи с тем, что ни о действительной жизни России, ни тем более о “Митьках и Ваньках” юноша не знает решительно ничего.

Спешить юноше некуда, вся жизнь у него впереди. К тому же его отвлекают от размышлений семейные происшествия и несчастья, которые в его возрасте нередко воздействуют на сознание намного сильней мировых.

Глава шестая. БЕЗ ОТЦА

СЕМЬЯ наконец перебирается на Андреевский спуск в замечательный дом, имеющий номер 13, фатальное, загадочное число, в дом, полюбившийся сразу и оставшийся светлым в благодарной памяти на целую жизнь, описанный нашим героем в его бессмертных произведениях с удивительной нежностью несколько раз.

В самом деле, этот замечательный дом словно прилепился к горе, так что окна, глядящие в крохотный покатый уютнейший дворик, оказываются в первом этаже, тогда как окна той же квартиры, глядящие на улицу и вместе с тем вниз на Подол, уже во втором. Комнатки небольшие, но славные, места хоть и в обрез, однако достаточно всем, живётся приятно, и понемногу утверждается опасная мысль, что так беспечно и славно проживётся вся жизнь, а там греми выстрелы и вой диким рёвом погром. Даже заводятся новые, очень домашние, идиллические привычки: от пышущих жаром, разрисованных изразцов Михаил понемногу перебирается в кресло, устраивается в нём непременно с ногами, раскрывает “Записки Пиквикского клуба”, это в счастливые, безмятежные дни, и то наслаждается неторопливым, вдумчивым чтением своим свежим юмором прекрасных страниц, то сладостно дремлет, ожидая вечернего чая, звуков Шопена, боя часов и чего-то ещё, для выраженья и названья чего не находится слов.

Хорошо! Ничего лучшего не бывает на свете, клянусь!

Однако на пороге этого дома уже караулит беда. Весной Афанасий Иванович начинает чувствовать недомогание, неясное и потому подозрительное. Человек выдержанный, стойкий, с чувством христианской готовности ко всему, он своему недомоганию не придаёт никакого значения и твёрдо надеется, что летом на даче хорошо отдохнёт, и всю усталость снимет рукой.

Семья в самом деле выезжает на дачу. Афанасий Иванович отдыхает, почти совершенно отойдя от трудов, а недомогание, несмотря на эти благоразумные меры, понемногу усиливается, и к началу учебного года вдруг теряется зрение, ослабляется весь организм. Лечащий врач и друг дома устанавливает заболевание почек, назначает лечение, которое не приносит никаких результатов. Афанасий Иванович обращается к знаменитостям киевским, потом и к московским. Усилия знаменитостей тоже не увенчиваются ни малейшим успехом. Болезнь прогрессирует, медицина, что называется, против этой болезни бессильна. Все видят, что человек, не старый ещё, умирает.

Семья отца и мужа окружает заботами. В академии хлопочут как можно скорей устроить его денежные дела, чтобы большой семье было чем жить, когда единственный кормилец навсегда покинет её. В первой половине декабря 1906 года учёный совет удостаивает Афанасия Ивановича Булгакова степени доктора богословия и ходатайствует о присвоении звания ординарного профессора перед Синодом. Тут же назначается денежная премия за его богословский труд, несмотря даже на то, что этот труд не представлен на конкурс: задним числом за больного делают это друзья. Друзья же, едва в академии получается бумага Синода, утверждают его ординарным профессором, удовлетворяют его прошение об отставке с полным окладом содержания, который причитается ординарному профессору за тридцатилетнюю службу, хотя больной прослужил всего-навсего двадцать два года.

На другой уже день Афанасий Иванович приобщается святых тайн, а три дня спустя около десяти часов утра отходит в вечность с миром в душе. В тот же день духовенство академии служит панихиду у гроба покойного. Затем гроб с его телом переносят в церковь Братского монастыря, где происходит отпевание и погребение. Один из сослуживцев говорит надгробную речь, восстанавливая в памяти его последние дни:

   — Беседовали мы с тобой о разных явлениях современной жизни. Взор твой был такой ясный, спокойный и в то же время такой глубокий, как бы испытующий. “Как хорошо было бы, — говорил ты, — если бы всё было мирно! Как хорошо было бы!.. Нужно всячески содействовать миру”. И ныне Господь послал тебе полный мир... “Отпусти”, — вот последнее твоё предсмертное слово своей горячо любящей тебя и горячо любимой супруге. “Отпусти...” И ты отошёл с миром! Ты мог сказать: “Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром”...

И когда возвращаются с кладбища, облачённые в траурные одежды, бабушка Анфиса Ивановна говорит:

   — Ты, Миша, взрослый уже, пора тебе звать маму на “вы”.

Ему ещё целых два года учиться в гимназии, однако он хорошо понимает смысл этих слов и с той поры обращается к маме только на “вы”.

Как видите, он действительно становится взрослым, но вы спросите себя, легко ли становиться взрослым, когда тебе не исполнилось шестнадцати лет. Вы ответите, без сомнения, если положите руку на сердце, что нелегко, и будете правы.

Первым следствием смерти отца не может не явиться чувство сиротства и начинающейся ответственности перед мамой, перед семьёй и перед собой, а от этого чувства быстро взрослеют. Второе следствие ещё неминуемей: хотя стараниями друзей семье определяется трёхтысячный пенсион, сумма даже несколько большая, чем при жизни удавалось упорным трудом заработать отцу, её всё-таки недостаёт на самые насущные нужды, поскольку дети неудержимо растут и требуют значительно больших расходов на своё содержание, чем было прежде. И вот опустевшее место отца принуждена занять мама, светлая королева, в далёкой юности прослужившая около года в женской гимназии. А как это сделать? Её хлопоты и заботы о воспитании детей прибавляются день ото дня, поскольку малые дети спать не дают, а от взрослых сама не уснёшь, к тому же неприметно невестами становятся дочери, а это особенная и мученическая статья.

На помощь приходит священник, друг дома, отец Александр, предложивший давать уроки своему малолетнему сыну, и зимой мальчика привозят на санках на Андреевский спуск. Натурально, это гроши, которые не способны серьёзно улучшить финансовую базу семьи. Маме приходится искать заработков на стороне, и она их находит, не совсем надёжные, временные, сначала место инспектрисы на вечерних женских общеобразовательных курсах, а позднее мы обнаруживаем её в должности казначея Фребелевского общества, что тоже не избавляет семью от нужды.

И приходится со стеснённым сердцем, с униженной головой два раза в год отправляться в канцелярию директора Первой гимназии, Волкодава, и писать заявление поникшей рукой:

“Оставшись вдовою с семью малолетними детьми и находясь в тяжёлом материальном положении, покорнейше прошу Ваше превосходительство освободить от платы за право учения сына моего...”, а далее проставлять имена: Михаила, Николая, Ивана.

В канцелярии директора Первой гимназии таких заявлений целые кипы, дети Булгаковы не исключение, не одиночки ни в бедности, ни в унижении, поскольку такого рода прошения всегда унизительны для благородных людей. Русская интеллигенция не избалована заботами ни государства, ни общества, ни благодетелей из заводчиков и купцов, поскольку ни государство, ни общество, ни благодетели всё ещё не испытывают насущной потребности в плодах её умственного труда. Жалованье интеллигенции подло ничтожно. Её дети испокон века учатся на медные деньги, на казённый кошт большей частью, словно бы в получении основательных знаний заинтересована она лишь одна, а всем прочим дела до этого нет. Умственный пролетариат! Наименование чрезвычайно уместное, оттого, что справедливо не только назад, но и, к несчастью, намного вперёд.

По этой причине не может быть ничего удивительного, что среди освобождённых от платы за право ученья множество самых близких знакомых и друзей Михаила, которых нужда ещё прежде него заставляет протягивать руку за подаянием. Положение слишком знакомое, однако я думаю, что все согласятся со мной, что одно дело, когда с протянутой рукой оказываются знакомые и друзья, и совершенно иное, когда с протянутой рукой приходится жить самому.

Унижение не только прибавляет юноше лет. Иными глазами глядит он отныне на мир. Испытующими. Серьёзными. Ставит вопросы ужасные. Ответов ищет бескомпромиссных, безжалостных. Юности одна только голая правда нужна.

Прежде он видел одно только солнце, слышал грохот и шум, ежедневно встречал смеющихся гимназисток в зелёных передниках, открытые безмятежные лица на тенистых бульварах, на извилистых улицах города Киева, за столиками открытых кафе, выставленными прямо на тротуар. Теперь лица чаще попадаются замкнутые, лица угрюмые, долетают до слуха стоны жалоб на жизнь, голоса, именующие действительность серой и грязной, презрение к жизни, голый цинизм. На свет божий из разных укромных и тихих углов выползают осторожные обыватели, да не какие-нибудь заурядные, неприметные, стёртые, а особенные, ядрёные, киевские, Чехов именно их поминает в своей блистательной “Чайке”. Современник и очевидец повествует о них: “Киевский мещанин” был совершенно особенным типом обывателя — чем-то средним между чинным и глуповатым польским шляхтичем и Епиходовым. Из гущи этой отталкивающей общественной прослойки выходили и изуверы и черносотенцы. Их крепостью была Киево-Печерская лавра, а трибуной — визгливые монархические газеты, издававшиеся Шульгиным и Пихно...”

Обитатели! Николай Васильевич превосходное слово нашёл!

Он вглядывается в эти испуганные, капризные, нахальные лица и не обнаруживает в них ничего симпатичного, по правде сказать, испытывает к ним омерзение. Недостойные, скверные лица! Санина обожают, смакуют рассказы Каменского, кекуок танцуют вместо миньона, мистика, бесчестье, разврат, разумеется, мелкий и, по возможности, тайный.

Обитатели всюду, они рядом с ним. Классы Первой гимназии состоят из двух отделений. В первое отделение помещаются отпрыски дворянских и генеральских фамилий, а также крупных чиновников и больших финансовых воротил. Второе предназначается детям интеллигентных родителей, разночинцам, полякам, евреям, с которыми первые даже рядом сидеть не хотят. Немудрено, что вторые именуют первых оболтусами, именуют по праву, кстати сказать, поскольку оболтусы не желают учиться и не учились бы никогда, если бы в гимназию оболтусов не прогоняли отцы, обыкновенно наделённые тяжёлой и язвительной дланью.

И вот обнаруживается, что Миша Булгаков до глубины души презирает оболтусов, прямо-таки равнодушно на них не способен глядеть. С некоторого времени оболтусы становятся первейшим предметом его изысканных издевательств, то и дело извлекая из памяти старых знакомых, он не может не увидеть воочию, что этот Собакевич, этот Ноздрёв, а вот Павел Иванович, а вот Хлестаков. Мерзость какая! И уже не Букреев, Букрешка-терешка-орешка, не Сынгаевский, не Боря Богданов, а несносное племя оболтусов то и дело попадает ему на язык. Он преподносит им такие ядовитые прозвища, что дурные оболтусы могут только беситься. Он осыпает их сотнями утончённых эпитетов, к которым ни с какой стороны придраться нельзя, от которых однако в лицо бросается кровь и сами собой в невыразимом бессилии сжимаются кулаки.

Его остроумие тоже взрослеет, как видим. Приходит конец крикливым мальчишеским дракам, рассечённым губам, разбитым носам и железным пальцам Максима, волокущего драчунов, будто бы единственно для того, чтобы доставить Бодянскому удовольствие. Он затихает, в стенах гимназии его почти не видать. Его успехи в официальных науках посредственны, но он почтителен, вежлив, воспитан, и наставники готовы о нём позабыть, как вдруг этот гимназист с внимательным взглядом светлых сосредоточенных глаз роняет с виду безобидное замечание или внезапно ставит в упор точно молния сверкнувший вопрос. Отвечают ему лица глухие, непроницаемые глаза. После этих вопросов и замечаний наставники всё чаще поглядывают на него с подозрением. Наставников не покидает беспокойная мысль, что этот юноша только притворяется тихим, а на самом деле непременно выкинет какую-нибудь умопомрачительную, совершенно невозможную штуку, от которой Первая гимназия непременно провалится в тартарары. Он же сидит за партой с совершенно невиннейшим видом, позабывши о них, сосредоточенно размышляя о чём-то своём. Но наставники ждут! Наставники ждут, убеждённые в том, что в этом сдержанном молодом человеке сидит страшный, не подвластный им бес. Он замечает их удивлённое ожидание и в свою очередь смотрит на них, от любопытства синея глазами. Глубоко ли его любопытство? Удивляют ли его самого эти настороженные взгляды? Не берусь утверждать, однако предполагаю, что он не может не знать, как резко и глубоко переменился он сам со дня смерти отца, что в каждом его, даже вполне незначительном, слове отныне звучит определённость и сила, что время от времени стремительная живость загорается у него на лице, что язык его делается беспощаден и остр, что вся гимназия страшится его иронически-невозмутимых насмешек, которыми он ограждает свою независимость, что сам стремительный Субоч трепещет с некоторых пор перед ним.

И наставники правы в своих подозрениях. Раз в год, ранней осенью, он преображается и становится тем, что он есть. Каждую осень оболтусов бьют всем вторым отделением. Инспектор, он же историк, Бодянский принимает самые строгие меры, однако день возмездия приближается неотвратимо. Внезапно во всей гимназии застывает зловещая тишина. Коридоры пустеют мгновенно. Все гимназисты устремляются в знаменитый огромный гимназический парк, и тотчас между деревьями раздаётся глухой грозный рёв. В порядке подготовки к сражению в облаке поднятой пыли свистят картечью каштаны. Затем ряды надвигаются один на другой, каждый подобен стене. В воздух взмывают обнажённые кулаки, и всё сбивается в страшную кучу, слышатся визги, удары, треск сломанных веток, топот неуступающих ног. И всегда его видят в первых рядах, светловолосого рыцаря чести, справедливости и добра, с задорно вздёрнутым носом. Высокий, длиннорукий, бесстрашный, худой, он врезается в самое опасное место, и смятенные противники повергаются в прах, теряясь перед его дерзостью, хладнокровием и бешенством натиска. Они пытаются уклониться от его разящих ударов. Ряды их колеблются и медлительно подаются назад. Далее слово берёт очевидец: “Оболтусы из первого отделения боялись Булгакова и пытались опорочить его. После боя они распускали слухи, что Булгаков дрался незаконным приёмом — металлической пряжкой от пояса. Но никто не верил этой злой клевете, даже инспектор Бодянский...”

И он рвётся напролом сквозь ряды бесчестных оболтусов, смывая с себя эту первую, но далеко не последнюю клевету. И победа несётся на своих распластанных крыльях следом за ним. И ликующий клик, испущенный вторым отделением, наконец до краёв заполняет гремящие коридоры гимназии, когда на плечах побеждённых оболтусов победители врываются в них. И он летит каждый раз впереди, так рано познавший великое счастье победы. И дивится в мирные дни, отчего его, такого тихого мальчика, не любит всем сердцем и даже страшится начальство.

В самом деле, большая часть его внутренней жизни абсолютно скрыта от всех.

Глава седьмая. В ШКОЛЕ ТОЛСТОГО

ПОСЛЕ ТОГО, что рассказано, я думаю, трудно поверить, однако это действительно так: почти все свободные вечера проводит он дома, уединённо, за книгой. От белых кафелей струится любимое с детства тепло. Несметные сокровища духа тесным строем окружают его, заключённые в застеклённых шкафах, от всех четырёх стен словно глядят на него своими задумчивыми глазами, то зелёными, то красными, то чёрными, жёлтыми, нередко с золотыми обрезами. Подолгу бродит он между ними, то присаживаясь на корточки, то по раздвинутой лесенке поднимается вверх. Среди этих сокровищ он ищет вернейших друзей, ищет смысл жизни, ищет великое сердце, взлёты великой мечты. Его чувствам и мыслям необходимо нужно определённое, точное имя и зримый, как на металле выбитый, образ. И тот, кто удовлетворит в нём эту потребность, сжигающую его, тот, кто назовёт это имя и вылепит образ, тот будет принят в спутники жизни.

Итак, он рыщет среди этих сокровищ, бережно собранных почившим отцом. Он взыскует ни много ни мало как руководителя и спутника жизни. Он перелистывает толстые книжки “Русского вестника”. Фантазии Гофмана его приводят в восторг. Он восхищается рубленой прозой, которой блистает Влас Дорошевич, признанный король фельетона, и сам потихоньку подражает ему. Но уже меняются незримые ткани души, в эти ткани вплетаются новые нити. Он требователен. Он смотрит серьёзно. Он выбирает. Он делает выбор.

Выбор замечательный и, как выяснилось впоследствии, на целую жизнь. Ироничный, мягкий, застенчивый, любящий Гоголь и грубый, пылающий злобой, ожесточённый Шедрин! Два самых крайних полюса русской литературы! Гуманизм, всепрощение, снисходительность, моральный призыв заглянуть поглубже в себя и найти в себе самом человека. Гуманизм, раздражение, скрежет зубовный, жажда разрушить, стереть в порошок, смести с лица земли всю глубоко ненавистную родимую нечисть, до десятого колена её истребить и вколотить осиновый кол на её безымянной могиле. Противоположности, крайности, извечный спор между ними, и к этим двум полюсам с одинаковой силой рвётся его молодая душа. С одинаковой? Да. Может быть, не совсем одинаковой. Едва уловимо, с течением времени всё сильней и сильней влечёт его к миролюбивому гению Гоголя.

Гоголь, Гоголь! Какая-то странная, фантастическая, блистательная мечта! Что за чуткая совесть, что за нежность тоскующей, страшно одинокой души! Какая щедрость, какое обилие неслыханной яркости красок! Какое могущество замыслов! Какая невероятность иссушающе-горькой судьбы!

Он читает и перечитывает комические происшествия, застилавшие умные глаза Городничего, соткавшие из ничтожества, из тумана, из мифа странный кумир. А “Мёртвые души” с такой прочностью обосновываются в его жаждущей памяти, что остаются в ней навсегда, и какие-то словечки и чёрточки то и дело являются на его языке, и он не всегда в состоянии разобрать, Гоголь ли это сказал, сам ли он только что выдумал эту прекрасную, такую поразительно-остроумную вещь. Да и как тут разберёшь? Его доводит до слёз ослепительный лиризм отступлений. Он заходится в хохоте при одном звуке фантастических, совершенно невероятных, убийственно-метких имён. Яичница! Боже мой! Кто тебя выдумал? Только истинный, истинный гений! Что же сказать о героях? Честное слово, нечего о героях сказать, они на каждом шагу встречаются в жизни, точно сначала вспыхнули в дерзкой фантазии неодолимого гения, воплотились, сошли со страниц бессмертной поэмы и вот принялись самостоятельно жить, и этой удивительной жизни всё не видно конца. Дикость какая-то! Бред! Чудеса!

Собственно, Гоголь — это любовь, неотразимая, кружащая голову, спасительная, нерасторжимая. Да что ж говорить! Сколько слов ни скажи, всё равно словами, жемчужными даже, не выскажешь никакую любовь.

И навстречу этой святой просветлённой любви из пожара и дыма эпохи выдвигается могучий Толстой, исполин, каких ещё свет не видал, не рождала земля. Зарезанный цензурным ножом, разодранный на клочки, ошельмованный, отлучённый от церкви, а могучий, несмолкающий голос гудит как набат: “Не могу молчать!” Кто не читал ещё этой ни с чем не сравнимой статьи, тот не испытал настоящего потрясения. Спешите читать! Одна такая статья способна пробуждать поколения, способна даже разбудить мертвеца, чтобы уже не уснул никогда. Нечего говорить, что цензура, вопреки объявленной свободе печати, режет её, цензура у нас режет всё, но что же с ней делать, даже цензура не может не понимать, что это Толстой, и пропускает хоть что-нибудь, то есть в данном случае пропускает клочки. Эти клочки подхватывают “Русские ведомости”, “Слово”, “Современное слово”, “Речь” и пять-шесть других и 4 июля 1908 года разносят по стране на своих газетных листах, решившись, не страшась передать это слово, на подвиг, а в России каждый подвиг непременно ждёт наказание, так что эти газеты оштрафованы все до одной, а один редактор арестован только за то, что приказал расклеить номер на стенах домов.

Кажется, никогда ещё на русском языке не достигалось такой простоты выражения мысли, как не достигала такой простоты и ясности самая мысль, и ещё не было сказано мысли о главнейшем ужасе века, который сотрясает Россию и с тех трагических необдуманных лет станет потрясать ещё целый век, и ещё не было более страстного крика, взывающего к благоразумию, к совести всех, точно огненные письмена проступают вдруг на стене: “Остановитесь! Мы все перед пропастью! Ещё один шаг — и разрушится мир!”

Пусть редакторы, эти ревнители сокращения всякого текста, скрежещут зубами, но я не могу не выписать здесь двух страниц:

“Ужаснее же всего в этом то, что все эти бесчеловечные насилия и убийства, кроме того прямого зла, которое они причиняют жертвам насилий и их семьям, причиняют ещё большее, величайшее зло всему народу, разнося быстро распространяющееся, как пожар по сухой соломе, развращение всех сословий русского народа. Распространяется же это развращение особенно быстро среди простого, рабочего народа потому, что все эти преступления, превышающие в сотни раз всё то, что делалось и делается простыми ворами и разбойниками и всеми революционерами вместе, совершаются под видом чего-то нужного, хорошего, необходимого, не только оправдываемого, но поддерживаемого разными, нераздельными в понятиях народа с справедливостью и даже святостью учреждениями: сенат, синод, дума, церковь, царь. И распространяется это развращение с необычайной быстротой.

“Недавно ещё не могли найти во всём русском народе двух палачей. Ещё недавно, в 90-х годах, был только один палач во всей России. Помню, как тогда Соловьёв Владимир с радостью рассказывал мне, как не могли по всей России найти другого палача, и одного возили с места на место. Теперь не то.

“В Москве торговец-лавочник, расстроив свои дела, предложил свои услуги для исполнения убийств, совершаемых правительством, и, получая по 100 рублей с повешенного, в короткое время так поправил свои дела, что скоро перестал нуждаться в этом побочном промысле, и теперь ведёт по-прежнему торговлю.

“В Орле в прошлых месяцах, как и везде, понадобился палач, и тотчас же нашёлся человек, который согласился исполнять это дело, срядившись с заведующим правительственными убийствами за 50 рублей с человека. Но, узнав уже после того, как он срядился в цене, о том, что в других местах платят дороже, добровольный палач во время совершения казни, надев на убиваемого саван-мешок, вместо того чтобы вести его на помост, остановился и, подойдя к начальнику, сказал: “Прибавьте, ваше превосходительство, четвертной билет, а то не стану”. Ему прибавили, и он исполнил.

“Следующая казнь предстояла пятерым. Накануне казни к распорядителю правительственных убийств пришёл неизвестный человек, желающий переговорить по тайному делу. Распорядитель вышел. Неизвестный человек сказал: “Надысь какой-то с вас три четвертных взял за одного. Нынче, слышно, пятеро назначены. Прикажите всех за мной оставить, я по пятнадцати целковых возьму, и, будьте покойны, сделаю, как должно”. Не знаю, принято ли было, или нет предложение, но знаю, что предложение было.

“Так действуют эти совершаемые правительством преступления на худших, наименее нравственных людей народа. Но ужасные дела эти не могут оставаться без влияния и на большинство средних, в нравственном отношении, людей. Не переставая слыша и читая о самых ужасных, бесчеловечных зверствах, совершаемых властями, то есть людьми, которых народ привык почитать как лучших людей, большинство средних, особенно молодых, занятых своими личными делами людей, невольно, вместо того, чтобы понять то, что люди, совершающие гадкие дела, недостойны почтения, делают обратное рассуждение: если почитаемые всеми люди, рассуждают они, делают кажущиеся нам гадкими дела, то, вероятно, дела эти не так гадки, как они нам кажутся.

“О казнях, повешениях, убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде говорили о погоде. Дети играют в повешение. Почти дети, гимназисты идут с готовностью убить на экспроприации, как прежде шли на охоту. Перебить крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, представляется теперь многим людям самым верным разрешением земельного вопроса.

“Вообще благодаря деятельности правительства, допускающего возможность убийства для достижения своих целей, всякое преступление: грабёж, воровство, ложь, мучительство, убийство считаются несчастными людьми, подвергающимися развращению правительством, делами самыми естественными, свойственными человеку.

“Да, как ни ужасны самые дела, нравственное, духовное, невидимое зло, производимое ими, без сравнения ещё ужаснее...”

Нравственное, духовное, невидимое зло! Могучей и властной рукой Лев Толстой обнажает его в этой рождающей ужас статье. И это нравственное, духовное, невидимое зло вдруг, в один день, в один час, является юноше, гимназисту, развернувшему, быть может случайно, газету, выросшему в безмятежности и покое, с самым отвлечённым, с самым книжным понятием о зле и добре, с мягким изнеженным сердцем, но нравственным глубоко, с чуткой совестью, с богатым, легко воспламеняемым воображением, с сильным и дерзким умом. Разве не испытывает такой юноша духовного потрясения невиданной силы? Испытывает духовное потрясение, и духовное потрясение страшное. Ужас продирает его, а ужас рождает растерянность. Что ждёт нас впереди? Какая готовится России судьба? Что делать ему, почти ещё мальчику, семнадцати лет, до выпуска из гимназии больше чем год?

Нетрудно сообразить, что ответов у него нет и не может быть никаких. Ещё легче представить себе, как нужны ему такого рода ответы, с какой жадностью он ищет их. И к кому обратиться за помощью? Из какого источника удовлетворить свою нестерпимую жажду? Ещё легче сообразить, что юноша со всем жаром своего скорбящего, полного ужаса сердца бросается за ответом к самому же Толстому, становящемуся отныне учителем жизни. Тщательно, обдуманно, то и дело возвращаясь назад, он перечитывает всё, что было прежде знакомо ему и что, к сожалению, прежде читалось поспешно и, следовательно, слишком поверхностно, слишком легко. Он достаёт и прочитывает, по возможности, всё, что вот уже двадцать лет издаётся из сочинений Толстого подпольно или за рубежом на чужих языках.

Потрясение продолжается, и продолжается с нарастающей силой, точно молодой человек взобрался на Эверест и с этой недосягаемой снежной вершины увидел весь мир. Что он видит прежде всего? Своим повзрослевшим, если не установившимся ещё окончательно, то взглядом, который начинает уже устанавливаться, он различает, что перед ним художник всемирного мастерства, созидающий абсолютно законченные образы нигде не встречаемой силы и глубины. Всё подвластно ему в равной мере: мужчины и женщины, солдаты и генералы, французы и русские, собаки и лошади, лес и трава, воды и звёзды, жизнь человека и жизнь человечества. Для Толстого непостижимого или запретного нет. Молодой человек точно стоит перед Богом, который владеет даром пророчества и волшебства, даром созидать из ничего и даровать бессмертие созданному. Провёл черту, другую, третью, поколдовал, отошёл, и новая жизнь загорелась звездой, чтобы вечно светить на небосводе души. Не писатель уже, но чародей.

Что же делает прежде всего молодой человек, озарённый этими новыми звёздами? Со всем нерастраченным жаром юной души, её всей беспокойной потребностью кого-нибудь полюбить поскорей, лишь бы только любить, он влюбляется в Наташу Ростову. Отныне это его идеал: живая, бойкая, способная к пониманию, женственная, склонная к ошибкам и заблуждениям, но способная также выбираться на твёрдую почву, на правильный путь, преданная, склонная к самопожертвованию, одним словом, блистательная, как никакая другая, и единственное, о чём он мечтает в бессонные ночи или во время прогулок под сенью бульваров, это встретить точно такую, полюбить навсегда и не расставаться всю жизнь. Так в душе его от звезды, зажжённой Толстым, вспыхивает собственная звезда, чтобы вести прямо, заводить чёрт знает куда, выводить на прямую дорогу и дарить счастье страдания и страдание счастья.

Впрочем, на бескрайнем небосводе Толстого это всего лишь одна небольшая звезда. Шаг за шагом молодой человек подбирается к другим его звёздам. И вот наконец перед ним Млечный Путь: одним могучим усилием своей всепроницающей мысли Толстой вводит его в подземелья истории, туда, где незримо таится и неслышно вращается её механизм, именно то, что он уже начал сам на ощупь и робко искать, в недоумении озираясь по сторонам.

Уже в который раз открывает он единственную в мировой истории книгу, том третий, часть первую, цифра 1, и в который раз перечитывает краткое сообщение, интонацией и деловитостью похожее на заметку во вчерашней газете:

“С конца 1811-го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти — миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811-го года стягивались силы России. Двенадцатого июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберёт летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления...”

Я вижу, как он выпрямляется и долго сидит неподвижно. Глубокое раздумье у него на лице. В каком направлении движутся его мысли, довольно легко угадать. Он размышляет о том, как это верно, как справедливо, что война — преступление, и, конечно, о том, что по какой-то необъяснимой причине всё по-прежнему живут в заблуждении, что война — не преступление, а геройство и подвиг, и что по-прежнему имена Кая Юлия Кесаря и Наполеона у всех на устах как имена героев и великих людей, а не как имена преступников, негодяев и сволочей. Размышляет он также о том, что по этой причине преступны и революции, совершаемые “разъярёнными Митьками и Ваньками”, поскольку в период этих будто бы освободительных и священных событий совершаются друг против друга бесчисленные грабежи и убийства, которые совершались у него на глазах три года назад, когда солдаты правительства расстреливали мирную демонстрацию или батальон восставших сапёр, и которые продолжают совершаться уже в течение четырёх лет, с одной стороны, при помощи револьверов, кинжалов и бомб, к которым прибегают боевики, а с другой стороны, при помощи расстрелов и виселиц, которые воздвигает правительство, отмщая боевикам, а вместе с боевиками и тем, кто случайно попадается под горячую руку.

Что ж, хорошо, война, революция — преступление, однако то и другое происходит у него на глазах. Отчего? Какие на это причины?

Он снова склоняет светловолосую голову над третьим томом, частью первой, цифрой 1 и находит те же вопросы, с ещё большей определённостью поставленные Толстым:

“Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесённая герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твёрдость Александра, ошибки дипломатов и т. п.”

Совершенно очевидно, что это нелепость и абсолютная чепуха, как он и предчувствовал, тоскуя и беспокоясь душой, высиживая бесплодно на скучнейших уроках истории. И он вчитывается в каждое слово с ещё большим вниманием:

“Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: “Monsieur, mon frère, je consens à rendre le duché au due d’Oldenbourg”[1], — и войны бы не было...”

Он сухо смеётся: вот так умники, по правде сказать, и эти-то умники везде процветают, куда пальцем ни ткни, легко им живётся на свете, а чего ж им не жить? И мне слышится, как он цедит сквозь зубы уже ставшее любимым словечко, раскатистое и мерзкое: сволочи.

Тут он с лихорадочным жаром проглатывает громадный кусок, изумляясь глубине и верности мысли. Из этого громадного куска я могу привести лишь абзац:

“Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, — были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин...”

Далее Лев Толстой обосновывает свой фаталистический взгляд на жизнь роевую, стихийную, где человек неизбежно подчиняется вне его стоящим законам, и всё это спокойное, обстоятельное рассуждение о таящихся в подземелье механизмах истории завершается неожиданным, но строго логическим выводом, что так свойственно ходу мысли Толстого, падающим резко, как удар топора:

“Царь — есть раб истории”.

Каково-то переварить такие грозные истины юному монархисту? Трудно переваривать, тяжко скорее всего, тем более, что монархизм его бессознательный, вкоренённый тоже в подземелья, но в подземелья души, с молоком матери впитанный из стихии обширной, далеко разветвлённой семьи.

Однако он переваривает. В нём обнаруживается редчайшее свойство: подниматься выше своих убеждений, а поднявшись над ними, тщательно анализировать их.

Лев Толстой помогает ему, прибавляя к своему рассуждению ещё одну далеко ведущую мысль:

“История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей...”

Жизнь — общая, бессознательная, жизнь роевая... Нельзя не задуматься, какова она нынче, в самом начале двадцатого века, эта роевая, общая жизнь? К каким новым событиям ведут нас стихийные действия миллионов людей, которые только и заняты тем, что преследуют свои частные, исключительно личные цели, и уже готовы истребить владельцев земли, чтобы самим владеть этой землёй, если царь, раб истории, не услышит их голоса и этой земли им не отдаст?

Вглядывается он напряжённо, со страстью, светлый юноша, ещё гимназист, уже поднимающий на свои плечи такую тяжкую ношу, какой поблизости от него не поднимает никто. Что ему удаётся увидеть в эти предгрозовые дни? Понимает ли он, что, преследуя и казня без разбора, отправляя на виселицы тысячи, десятки тысяч, может быть, уже и сотни тысяч людей, желающих благополучия и свободы себе, своим детям, отправляя в полной надежде укрепить свою шаткую власть, правительство этими самыми действиями подтачивает эту власть и готовит себе скорейший и непременно бесславный конец? Невозможно сказать. Всё-таки перед нами всего-навсего гимназист шестнадцати, семнадцати лет. Размышляет он много, упорно, однако жизнь общая, роевая, действительная ещё слишком мало, с самого первого плана, пока что приоткрылась ему. Поневоле пищу для своих размышлений черпает он большей частью из книг.

И он вновь склонят светловолосую голову над бессмертным романом Толстого. И его поражает, с какой виртуозностью и неожиданной простотой, основанной единственно на указании здравого смысла, Лев Толстой развенчивает великую тень и низводит Наполеона чуть не до ранга шута. Это надо же, Наполеон, о котором прожужжали все уши, скоморох и позёр, беспомощный на поле сражения, вертящийся на своём бугорке во все стороны лишь для того, чтобы всем показать, что управляет событиями, которыми не может управлять ни Наполеон и никто. Чудеса! Трудно поверить и невозможно определённо сказать, что всё это именно так, но ещё невозможней равнодушно, без смеха читать.

Любопытно ужасно! И славно, так славно! Эта дерзость разбить все привычные представления нравится ему чрезвычайно, оттого, что он чует в этой дерзости нечто своё. Он и соглашается, припоминая побиванье оболтусов, но ему и хочется спорить. Выходит, что в действительности нет места ни для какого геройства, а дух героизма пронизывает всё его существо. Как же так? Воздействие одного страха смерти? Что в таком случае благородство, возвышенные чувства, честь наконец? Не из страха же смерти Пушкин пошёл на дуэль? Светловолосому юноше с этим мнением примириться нельзя. Однако же замечательно хорошо! Наполеон — это миф! Никакого Наполеона и не было и быть не могло! Извольте после этого дорогого монарха всем сердцем любить!

Размышления, размышления... Вихри мыслей носятся в юной ещё голове. Всё ещё в самом начале, много ещё предстоит впереди. Остаётся только сказать, чтобы картину умственного развития обозначить вполне, что рядом с “Войной и миром” высится “Капитанская дочка”. Временами ужас ознобом продирает по коже. Чего стоит одна пьяная оргия ночью! Эта мрачная песня! Эти разбойничьи лица! А повешенье бедного коменданта? А труп зарубленной Василисы Егоровны у крыльца? А эти ясные, предостерегающие слова: “Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!”? Прочитаешь эту прозрачную повесть, полную событий кровавых и диких, и повторяешь противувольно: не дай и не приведи!

Глава восьмая. ВСЕГДА ТРУДНО ВЫБРАТЬ ПРОФЕССИЮ

ОДНАКО никому и в голову не приходит, какие недетские мысли давно уже теснятся и зреют в его голове. Ни наставники, которым, должно быть, самой природой даётся слепота на талант, ни товарищи школьных мытарств. Для одних он просто выдумщик, фантазёр, участник запретных прогулок и сочинитель необыкновенных историй, и только полвека, если не больше, спустя, они свяжут его фантазии и рассказы с его необыкновенным талантом и тогда только с большим опозданием станут писать:

“Особенно любили мы затопленную Слободку с её трактирами и чайными на сваях. Лодки причаливали прямо к дощатым верандам. Мы усаживались за столиками, покрытыми клеёнкой. В сумерках, в ранних огнях, в первой листве садов, в потухающем блеске заката высились перед нами киевские кручи. Свет фонарей струился в воде. Мы воображали себя в Венеции, шумели, спорили и хохотали. Первое место в этих “вечерах на воде” принадлежало Булгакову. Он рассказывал нам необыкновенные истории. В них действительность так тесно переплеталась с выдумкой, что граница между ними начисто исчезала. Изобразительная сила этих рассказов была так велика, что не только мы, гимназисты, в конце концов начинали в них верить, но верило в них и искушённое наше начальство. Один из рассказов Булгакова — вымышленная и смехотворная биография нашего гимназического надзирателя по прозвищу Шпонька — дошёл до инспектора гимназии. Инспектор, желая восстановить справедливость, занёс некоторые факты из булгаковской биографии Шпоньки в послужной список надзирателя. Вскоре после этого Шпонька получил медаль за усердную службу. Мы были уверены, что медаль ему дали именно за эти вымышленные Булгаковым черты биографии Шпоньки...

Другие, безразличные к нему, не обнаруживают в нём решительно ничего примечательного, не считают никем и ничем. Один из таких, позднее весьма заслуженный человек, так прямо и говорит: “В первых классах был шалун из шалунов. Потом из заурядных гимназистов. Его формирование никак не было видно... Про него никто бы не мог сказать: “О, этот будет!” — как, знаете ли, говорили в гимназии обычно про каких-то гимназистов, известных своими литературными или другими способностями. Он никаких особенных способностей не обнаруживал...”

Что он, сдержан и скрытен? Возможно. Впрочем, с немногими друзьями он очень даже открыт. Друзья эти: Сынгаевский, Боря Богданов, братья Платон и Сашка Гдешинские, ещё кое-кто, главным образом соседи по даче. Варвара Михайловна, дочери ведь подрастают, по нечётным субботам устраивает приёмы, приглашает на них главным образом молодёжь. Поклонники, которые понемногу заводятся у сестёр, приволакивают громадные букеты цветов, которые он именует пренебрежительно вениками. Сашка Гдешинский приходит со скрипкой. Варя садится к роялю. Музицируют, танцуют, поют. А там именины: 17 сентября Надежды и Веры, 8 ноября архангела Михаила — тут в квартире на Андреевском спуске поднимается столпотворенье. Озорничают, хохочут, трагическим голосом пародируют поэта Никитина: “Помоляся Богу, улеглася мать. Дети понемногу сели в винт играть...” Или как-нибудь вечерком, желая развеяться, он сам забегает к друзьям, стройный и лёгкий, с поднятым воротником зимней шубы или шинели, скачет через ступеньку, вбегает и восклицает радостно, громко:

— Здравствуйте, друзья мои!

В этом теснейшем кругу его распирают мистификации, выдумки, шутки. На каждом шагу он в событиях, в людях открывает невероятные штуки, как не смеяться, как не шутить? От всего на свете исходит, струится и веет какой-то неумолчный комизм. Стоит бросить один только взгляд, и в его воображении всё начинает жить какой-то таинственной жизнью, тянется нить смехотворнейших происшествий, невероятная фантасмагория вдруг летит и решительно всё заполняет вокруг. И уж если, к примеру, Сашка Гдешинский пробует ездить на велосипеде, входящем в моду, то уж он любуется, любуется, уставя руки в бока, с нескрываемой ядовитой улыбкой, не выдерживает, срывается с места, сам хватает машину за руль, выделывает на ней зигзаги невероятные, зигзаги головоломные и со смехом кричит, рискуя шею сломать, что этаким бесом ездить могут только семинаристы.

Все они испытывают сильное влияние с его стороны. Они к нему тянутся. Он их тормошит, толкает туда, куда находит нужным толкнуть. Они против воли поддаются ему, иногда круто переменяя свой жизненный путь.

Однако даже этим немногим не дано заглянуть в его душу. Даже они почти совсем не знают его. В сущности, он одинок, он всегда одинок, мой читатель.

Такие одинокие, известно, влюбляются рано и страстно: душа требует именно самого, самого близкого человека, именно женщину, которая умеет понять, понимает, разделяет бесконечные горести одиночества, муки сердечные, огненные мечты, добровольно становится рядом, помогает идти. Помощь необходима: дорога далека и трудна. Никто не знает, не видит никто, одна лишь она может видеть и знать, что он взбирается на крутейшую гору, на которую, представляется, одному ни за что не взойти.

Он влюбляется семнадцати лет. 1908 год, лето идёт. Из Саратова в Киев является гимназисточка. Зачем? Просто так, к бабушке, к тётке гостить. Имя у неё замечательное: Татьяна! Старинной фамилии, с ударением на последнем а: Лаппа. Софья Николаевна, тётка, дружит с Варварой Михайловной. В голову этой тётки залетает счастливая мысль:

— Я тебя с мальчиком познакомлю. Он тебе Киев покажет.

Знакомит. Михаил и Татьяна по городу Киеву гуляют вдвоём. Он ведёт её в Лавру, к Аскольдовой могиле, на чудесные обрывы Днепра. Затем между ними стремительно ширится переписка. Он нетерпеливо, как у него всё на свете, ждёт её к Рождеству. Несчастный, страдающий, он бродит один по заснеженному зимнему городу, подняв воротник. Боже мой, уже улицы начинают освещать электричеством. Над Крещатиком повисают голубоватые цепи огней. По улицам трамваи бегут. Во мраке ночи вспыхивает Владимиров крест. И тоска! Какая тоска! До Рождества ещё двадцать дней!

Поражённый видением, гонимый тоской, он в полнейшем, осточертевшем ему одиночестве взбирается по террасам на самую вершину Владимирской горки. Страшновато ему. Ни одна душа не забредает сюда после наступления темноты. Он один поднимается всё выше и выше, пока не достигает подножия страшно тяжёлого постамента. На постаменте чугунный Владимир трёхсаженный крест воздевает над городом. И не может быть в мире лучшего места. И жуть витает вокруг. И в этой жути загораются мёртвые лампы, чуть красят бледным светом бок постамента, вырывают из тьмы балюстраду, кусок чугунной решётки, а дальше нет ничего. И оттого, что дальше нет ничего, черней и тревожней становится незримая, словно что-то ворчащая жуть. И что-то фантастическое, почти сатанинское чудится ему в этих млеющих лампах. И такая тоска!

Наконец прилетает письмо. Он распечатывает конверт весь дрожа. Она не приедет. Родителям пришло в голову в Киев послать брата Женю, а её — её отправляют в Москву!

Так! Она в Москве, он в Киеве, а на носу Рождество! Этого безобразия быть не должно!

Тут происходит что-то не менее фантастическое, чем электрический свет. Сашка Гдешинский пускает по телеграфу депешу: “Телеграфируйте обманом приезд Миша стреляется”. В Саратове её депеша не застаёт. Отец же вкладывает глупейшее посланье в конверт и пишет в Киев сестре: “Передай своей приятельнице Варе”.

Тотчас видать, что какая-то чепуха, извольте понять! Миша стреляется?

Вообще, если бросить строгий взгляд на историю, придётся признать, что в интеллигентных семьях начала буйного двадцатого века произрастает поколение светлое, честное, однако мало укреплённое духом. Ранимы ужасно, в панику тотчас впадают, уже для излечения сердечных страстей пробуют морфий и кокаин, но чаще всего револьвер. Завернулся с головой в одеяло, зубами прикусил леденящее дуло, дёрнул собачку: ба-бах! Удивительно просто! Никаких сердечных страстей! Один обезображенный труп и неутешные слёзы родителей.

Булгакова довольно сложно представить в таком положении, хотя дух его тоже мало пока укреплён. Вдобавок у него странный, весьма неудобный характер. Он страстен и вспыльчив, все силы швыряет на предмет своего увлечения, будь то женщина, пьеса или роман, духовная энергия расходуется в громадных количествах, до нестерпимого холода в руках и ногах, по этой причине иссякает она очень быстро, наступает тяжкий период упадка всех сил, он тоскует и мечется, страдает, что он не герой, что в нём мужества нет, поникает, пока не накопится столько духовной энергии, чтобы вспыхнула новая страсть. В эти периоды он решителен, изобретателен, дерзок и смел, ничто не остановит его, ничто не устрашит. В сущности, в такие периоды взлёта он способен на всё.

Я думаю, что он всё это придумал, лишь бы выманить Тасю к себе. Предполагаю, что и депешу малорешительному Сашке Гдешинскому продиктовал, если не сам от его имени написал и отправил. Очаровательный трюк!

Однако чего не бывает на свете. Возможно, в шальной голове молодого влюблённого бродили кой-какие мыслишки. Чем чёрт не шутит, поди разбери.

Между тем, гимназия подходит к концу. 8 июня 1909 года ему вручают аттестат зрелости в подобающей случаю торжественной обстановке, в актовом зале с портретами императоров, при блеске огней и громе оркестра. Аттестат свидетельствует с равнодушной канцелярской серьёзностью, что сын статского советника Булгакова, при отличном поведении, что разумеется само собой, чтобы получить право на выпуск, обнаружил знания отличные по Закону Божьему и географии, что было нетрудно, по остальным же предметам хорошие и даже только удовлетворительные, то есть посредственные.

Что же было в действительности? Стал ли он образованным человеком? Позднее, занявшись, при довольно отчаянных обстоятельствах, жизнеописанием одного знаменитого комедианта и драматурга, он задаёт себе тот же самый вопрос и, строго обдумавши дело, даст вполне определённый ответ:

“Я полагаю, что ни в каком учебном заведении образованным человеком стать нельзя. Но во всяком хорошо поставленном учебном заведении можно стать дисциплинированным человеком и приобрести навык, который пригодится в будущем, когда человек вне стен учебного заведения станет образовывать сам себя...”

Он призадумается, припомнит свою безвозвратно улетевшую юность, Первую гимназию в вечном городе Киеве, золотую латынь, сообразит некоторые из обстоятельств, и они приведут его к мысли о том, что во все времена между юным витязем, ищущим счастья, и школой складываются одни и те же приблизительно отношения, вздохнёт и найдёт нужным прибавить к тому, что сказал:

“Да, в Клермонской коллегии Жана Батиста дисциплинировали, научили уважать науки и показали к ним ход. Когда он заканчивал коллеж... в голове у него не было более приходского месива. Ум его был зашнурован, по словам Мефистофеля, в испанские сапоги...”

Ну, зашнурован ли ум Михаила Булгакова в испанские сапоги, пока никому не видать, и прежде всего ему самому. Даже можно сказать, что шнуры затянуты ещё недостаточно крепко.

Дело в том, что, в согласии с семейной традицией, начиненный латынью и кое-какими лёгкими сведениями из разных наук не может остановиться, затворив за собой тяжёлые двери гимназии, со швейцаром Василием в них. Начиненный латынью обречён двигаться далее уже потому, что перед тем двигался далее и отец, двигалось бесчисленное множество дядюшек, родственников близких и дальних, друзей дома и просто знакомых, тоже близких и дальних. И уже отводя старшего сына в приготовительный класс, в семье все твёрдо знали, что гимназия лишь приготовит его для будущего, уже подлинного ученья. Он и сам нисколько не сомневается в этом. И все эти тягучие годы, помогая отсиживать томительные уроки в пыльном, слишком тесно насаженном классе, наводящем тоску, его поддерживает в бореньях с латынью светлая мысль, что всё это только на время, что ещё три года, два года, год, а там прощай, гимназия, здравствуй, университет!

И вот долгожданный миг наконец наступает, а его одолевают сомнения, подозрительные мысли копошатся в его голове. Университет? Разумеется, куда же ещё, однако какой факультет? Ни один не заманивает, можете представить себе! К тому же студент на пять лет, а Тася в Саратове, целых пять лет, чертовщина какая-то, как бы не так, полюбит Наташа Ростова студента.

В душе он давно ощущает себя великим писателем, как ни часто его одолевают сомнения, но именно на этом пути возникают преграды, одна неодолимей другой. Он кое-что пишет, сценки, шарады, которые с неизменным успехом разыгрываются в тесном домашнем кругу, однако он не может не понимать, что это всё сущий вздор, и такое понимание говорит в пользу юноши и когда-нибудь зачтётся ему. На одних шарадах и сценках далеко не уедешь, хотя очень многие уезжают, да вся беда в том, что ему как раз в обратную сторону хочется ехать. Создавать, друзья мои, надо шедевры, все Наташи Ростовы обязательно предпочитают шедевры, и вообще. Однако же, как создаются шедевры? Это вопрос, очень важный вопрос, смотреть надо правде в глаза. Ещё больший и труднейший вопрос: о чём шедевр написать? В сущности говоря, написать шедевр решительно не о чем, в голове какая-то чепуха.

Натурально, у него давно возникает желание познакомиться с тем, что создают его современники, самые удачливые, уже знаменитые, о которых что ни день разливаются мёдом газеты и одно имя которых повергает в трепет и заставляет закатывать глаза гимназисток в зелёных передниках. И замечательней всего то, что он имеет прекрасную возможность не только читать всю эту бездну мгновенно прославляемых рассказов и повестей, но и своими глазами видеть, своими ушами слышать многих современных творцов. Где, угадайте, в каком таком месте это неслыханное счастье поджидает его? Почти рядом, в гулком здании цирка с серыми кругами узких деревянных скамеек, в изящном зале Купеческого собрания с белыми мраморами колонн, с пурпуром бархатных кресел, да мало ли где? Литературные звёзды вереницами стекаются из обеих столиц, избалованные славой и модой, читают свои рефераты, знакомят почтенную публику со своей прозой, со своими стихами, принимают её поклонение, одни снисходительно, другие капризно, третьи с претензией, даже с презреньем. Он слушает, смотрит, и в душе его становится скверно, точно ему суют какую-то гадость под нос.

Вот, к примеру, Куприн. Первейший талант! Знаменит? Знаменит хоть куда! Однако опаздывает Куприн. Гремит третий звонок, а нет Куприна. Понемногу затихают и ждут, ждать устают, начинают шуметь. Наконец появляется откуда-то сбоку, пробирается по сцене к столу, как-то слишком медлительно опускается в кресло, тотчас наливает воды и жадными глотками выпивает полный стакан. Что-то будет? Боже мой, да ведь это Куприн! Пока что всё ничего. Глаза Куприна устанавливаются в одну какую-то точку. Молчит. Молчит знаменитый Куприн. Ах, вот начинает! Нерешительно, вяло, мучительно подбирает слова. Может быть, от волненья? Говорит о великом служении русской литературы народу, о великой непрерывной традиции от Гоголя к Тургеневу, от Тургенева к Толстому, от Толстого к Горькому и далее к Куприну, Бунину, Шмелеву, Серафимовичу, Чирикову, едва слышно перечисляются ещё какие-то имена. Становится видно, что именно эта традиция Куприну дорога и что Куприн до неприличия пьян. Всё-таки говорит. Спустя полчаса сама собой обрывается речь, как-то слишком внезапно, точно что-то припомнил или о чём-то совершенно забыл, в памяти случился провал. Куприн поднимается и долго выходит с места служения, не разбирая, что двери, в которые он порывается выйти, нарисованы на заднике сцены.

Вероятно, не повезло. К тому же Куприн у нас такой не один. Приезжает Бальмонт, крохотный, почти неприметный на широкой эстраде, хотя помещается на дамской высоты каблуках. Золотистая голова в завитках и колечках едва выступает над кафедрой. Эта золотистая голова в завитках и колечках вскидывается не без надменности вверх, покачивается из стороны в сторону, вдруг падает вниз, сминая высокий стоячий воротничок превосходной белоснежной крахмальной сорочки. Резкий голос сильно картавит, напоминая кого-то другого. Интонации постоянно меняются, но преобладает одна, восторженно-патетическая. Бальмонт берёт на себя смелость с кафедры утверждать ужасную ересь, будто смысл искусства вне мысли, в одних созвучиях и сочетаниях слов, и нараспев убеждает в стихах:

Я — изысканность русской медлительной речи, Предо мною другие поэты — предтечи. Я впервые открыл в этой речи уклоны, Перепевные, гневные, нежные звоны.

Нет, вы это слышите? Вы представляете, что выходит на подмостки Толстой на больших каблуках и объявляет решительно, что Пушкин, Гоголь, Тургенев и кто там ещё, э, да бог с ними, мелочь одна, пустяки, только предтеча пред ним? Не представляете? Вот то-то и есть! Подгнило что-то в русском государстве!

А знаменитости в жажде сценической славы и денег шествуют по стране. Валерий Брюсов, с обжигающими сухими глазами, с удлинённой, на затылке резко срезанной головой, читает отрывисто, чопорно, признанный мэтр, окружённый вихрем легенд, читает доклад. И что же? О чём же доклад? Невозможно поверить ушам! Гоголь, обнаруживает признанный мэтр, был величайшим обжорой, любителем со вкусом поесть, устраивался с толком, с расстановкой в лучших тратториях Рима, весьма отличался на обедах Погодина, а также и в знаменитых своих повестях. Это Гоголь? Гоголь, Гоголь, вам говорят! И становится скверно, и целую ночь снится Гоголь с итальянской спагеттой во рту. Наказанье какое-то, тьфу!

Игорь Северянин прибывает из Санкт-Петербурга. В чёрном изысканном сюртуке, белая хризантема в петлице. Выходит, облитый молочно-белым заревом люстр, прислоняется к задней стене, долго ждёт, опустивши долу глаза, с каменным равнодушием на выхоленном удлинённом лице, пока стихнут истерические вопли девиц и грохот аплодисментов, в которых изливается ликованье студентов и гимназисток все в тех же зелёных передниках, уже тошно глядеть. К ногам Игоря Северянина бросают цветы. Игорь Северянин всё стоит неподвижно и не наклоняется поднять хотя бы один. Наконец шагает вперёд, произносит негромко, что поэзия и жизнь — только две параллельные линии, которые в геометрии сходятся в бесконечности, а в действительности часто пересекаются, набегают одна на другую, отскакивают прочь, и вот он, король поэтов Игорь Северянин, ловит в этой обыденной жизни любое сочетание, любой перекрёсток этих двух линий, чтобы обогатить и украсить действительность. Доложив, как свершается процесс его творческой мысли, полузакрывши глаза, король читает тягуче и нараспев:

Это было у моря, где ажурная пена, Где редко гремит городской экипаж, Королева играла в башне замка Шопена, И, внимая Шопену, полюбил её паж.

Он во все глаза глядит на эти загадочные явления современной литературы. Положа руку на сердце, ничего худого нельзя найти во всех этих стихах, пожалуй, даже напротив, стихи эти звучны, красивы, изысканны, слух услаждают, а вместе и душу, помогают забыть, что в нашей жизни случаются тревоги, несчастья, войны, революции, грязь, что кого-то всё ещё вешают, кого-то в эту минуту ведут на расстрел, но тем хуже для этих стихов, решает он про себя. Украсить действительность? Он не находит это полезным. Однако хуже всего, что сами поэты вызывают у него отвращение. Он действительно весь сплетен из традиций, слишком любит традиции, преклоняется перед ними, он строго консервативен в душе. На их месте, на просторной эстраде, на сцене, залитой потоком огней, он пытается представить Пушкина, Гоголя или Толстого, читающих “Капитанскую дочку”, “Мёртвые души”, “Войну и мир”, читающих на потребу разгорячённой толпы, читающих в таких же заученных изломанных позах, с полупьяными причитаниями, с напыщенными распевами. Ужас какой! Сумасшествие! Бред! Представить нельзя!

А он сам рядом с ними, в том же ряду? Пушкин, Гоголь, Толстой и Булгаков. Язык запинается, слышать нельзя, ещё худший, невозможнейший бред. Кощунство. Галлюцинация. Скверный мираж.

Ему представляется, что великое искусство куда-то ушло, оставлено в прошлом, что жизнь мельчает, утрачивает способность производить исполинское, выдвигать светлые, непорочные божества. Пожалуй, это начинает шевелиться в душе его мефистофельский скепсис. Этот скепсис, ещё молодой, вертящийся, как мальчишка на школьной скамье, не принимает в равной степени ни простонародных рассказов Сургучова, Скитальца, Айзмана, Найдёнова, Муйжеля, Чирикова, ни туманных порывов в стихах символистов.

Искусство громадно, искусство не копирует жизнь, не шарахается в непонятном испуге от жизни, искусство решительно всё вбирает в себя, решительно всё. Такое искусство не может не требовать для своего исполненья громадного человека.

Примерно такие мысли уже в это время начинают его посещать, и нечего удивляться, что заезжие знаменитости не кажутся ему такими громадными, какими бы, по его представлениям, должны были быть. Тем более не кажутся ему громадными их местные подражатели, которые украшают своими нищенскими стишками полосы “Киевской мысли”.

Брать с них пример? Вступить в их ряды? Ни за что! В то же время застенчивость, нерешительность юности не позволяют даже подумать, что он способен на большее. Что же до них, то они вызывают насмешку презрения. Позднее, когда он начнёт проходить свой трагический путь, он не раз повторит:

   — После Толстого нельзя жить и работать в литературе так, словно не было никакого Толстого. То, что он был, я не боюсь сказать: то, что было явление Льва Николаевича Толстого, обязывает каждого русского писателя после Толстого, независимо от размеров его таланта, быть беспощадно строгим к себе. И к другим.

И когда попробуют ему возразить, что и у Льва Николаевича случались огрехи в работе и попадаются слабоватые строчки, он возразит убеждённо и страстно:

   — Ни одной! Совершенно убеждён, что каждая строка Льва Николаевича — настоящее чудо. И пройдёт ещё пятьдесят лет, сто лет, пятьсот, а всё равно Толстого люди будут воспринимать как чудо.

Попробуйте-ка с такими цельными мыслями, хотя бы копошившимися пока что в зародыше, взять в руку перо и что-нибудь написать для печати. Ничего у вас не получится. Я убеждён, что с такими мыслями, если они как-нибудь не нарочно у вас заведутся, вы никогда ничего не напишете! Не возьмёте в руки пера! Это исключено!

И светловолосый юноша почтительно и застенчиво отвращает глаза. Поприще литератора? Очень бы, разумеется, хорошо, однако, к несчастью, он лично для этого поприща абсолютно не годен. Приблизительно так думает он, и думает правильно. Искусство не забава, но крест, не всякому и не во всякое время эту ношу нести на себе.

К тому же Михаил Булгаков обожает театр. К восемнадцати годам это уже законченный театрал, прожжённый, неизлечимый, потерянный для иных наслаждений. Инспектор, он же историк, Бодянский разрешает посещение соблазнительных зрелищ не более одного раза в неделю, но мой герой всегда находит возможность обманывать грозного блюстителя гимназических нравов и появляется в театре также и в запретные дни. Он начинает трепетать уже в тот роковой, ни с каким другим не сравнимый момент, когда протягивает горячие деньги в окошечко кассы, а из окошечка кассы невидимая рука небрежно выбрасывает театральный билет. А что сравнится с муками ожидания вожделенного часа? Не сравнится ничто! Он выходит из дома заблаговременно, как старые женщины заблаговременно отправляются к поезду железной дороги, часа этак за три. Он направляется к театральной площади своей стремительной лёгкой походкой, подняв воротник. По правде сказать, только напряжением воли он сдерживает себя, чтобы не пуститься бегом.

И вот наконец просторная площадь, на которой возвышается великолепное здание, с высоким фронтоном, с колоннами, в море огней. Площадь абсолютно пуста. И он долго бродит зигзагами и кругами по переулкам, возвращается, снова уходит. И вот наконец на площади начинается понемногу движенье. К подъезду подкатывают, весело перебирая ногами, великолепные кони. Он спешит, протягивает билет, на ходу сбрасывает шубу или шинель. Тёмные вешалки испускают божественный запах кислого меха от шуб. Радугой переливается перламутр театральных биноклей, которые выдают напрокат.

Он чуть ли не первым врывается в зал, ещё полутёмный и нежилой, с раскрытой безжалостно сценой. Он приближается. Он втягивает божественный запах кулис. Он ощущает холодок сквозняка. Он едва замечает, как понемногу наполняется зал. Падает занавес, скрывая приготовленья к спектаклю. Он с сожаленьем поворачивается, забирается к себе на галёрку, смотрит с жадностью вниз. Блистают женские волосы, кольца, ожерелья и серьги. Громадные люстры изливают праздничный свет. Синеет старый бархат маленьких лож. Тяжёлый густо-голубой, тоже бархатный занавес тихо покачивает и шевелит свои складки.

И вот медленно гаснут огни. Густо-голубой бархат взлетает. Открывается коробка волшебная, в глубине коробки необыкновенной прелести деревянные декорации, обтянутые холстом, на которые выплеснул свои свежие краски театральный художник, и что-то невероятное, необыкновенное начинает твориться на ней.

Незабвенный театр Соловцова! Прекрасная труппа! Вдохновенная Вера Юренева, Тарханов, Пасхалова, Мурский, великолепный Неделин, хрупкий утончённый любовник Горелов, красавец Орлов-Чужбинин, синеглазая Елизавета Чарусская, обаятельные молодые актрисы и ни с кем не сравнимый Степан Кузнецов, блестящий и разнообразный актёр, неподражаемый во множестве самых непохожих ролей, а в комедийных само совершенство. Какой Журден, какой Хлестаков, какая тётка Чарлея! Какой Плюшкин, какой Расплюев, какой Фигаро!

Но у этого незабываемого театра имеется ещё одна, своя, своеобразная прелесть. Это старинный, провинциальный театр, впитавший и взрастивший традиции многих десятилетий. Традиции бенефиса прежде всего. Бенефис, каждую пятницу чей-нибудь бенефис, стало быть, раз в неделю премьера. Конечно, режиссёру тут делать нечего, в течение семи дней не успеет извернуться ни один режиссёр. Да и актёры извернуться не успевают, не представляют рисунок спектакля, нередко даже не знают твёрдо ролей. Однако же в будке суфлёр, тёртый калач, а у актёров от такой практики необыкновенно развившееся чутьё. Они мгновенно угадывают и самый слабый шелест суфлёра, они на лету улавливают, одним глазом взглянув на партнёра, интонацию, жест, они импровизируют на ходу, и от этого игра их вечно свежа, непосредственна, натуральна, жива. Какое-то колдовство свершается у всех на глазах, превращения чуть ли не с помощью магии.

А репертуар? Репертуар смешанный, путаный, чёрт знает какой! Пестрейший калейдоскоп названий, жанров, имён и эпох! Сами судите: Чириков, Гоголь, Гауптман, Урванцев, Ибсен, Юшкевич, Арцыбашев, Ростан, Стринберг, Косоротов, Амфитеатров, Суворин, Шиллер, Протопопов, Чехов, Андреев, последний решительно весь, едва пьеса стекает с пера. Натурально, против такой неестественной пестроты можно найти многие и очень фундаментальные возражения, однако это и есть настоящий театр, нравится Михаилу Булгакову чрезвычайно, и он никогда не осудит такой пестроты.

К тому же это всего лишь один соловцовский театр. Но город Киев богатеет, растёт, расползается вширь, всего за какие-нибудь десять лет населения прибавляется вдвое, весенняя ярмарка с каждым годом приносит всё больший доход, а за хлебом непременно тянутся зрелища. В город Киев, как птица к кормушке, налетают именитые гастролеры, и все какие могучие имена: Варламов, Савина, Мейерхольд, Давыдов, Качалов, Мамонт-Дальский, братья Адельгейм, Комиссаржевская, Орленев, Айседора Дункан, оперетта из Вены, итальянские трагики. Открываются новые драматические театры, кинотеатры, возводится здание нового цирка, театр “Фарс”, театр “Сатирикон”, театры миниатюр, “Интимный театр”, наконец варьете. Прямо горячка какая-то, театральный Клондайк!

Однако и это не всё. Едва в городе Киеве запахнет весной, начнётся распутица, и воздух приобретёт прозрачную звонкость, в котором отзывается хрусталём каждый звук, глубоко внизу, на самом Подоле, вокруг старинного дома, который зовётся Контрактовым, вырастают, точно грибы, дощатые домики, и вот уже ярмарка криком кричит, воняет мочалом и бочками, визжит каруселями, расцветает чёрт знает чем и, разумеется, кривляется и вопит балаган, предлагая всё, что угодно, до непременной женщины с бородой. Можно прибавить, позабытый давно балаган. Утрата невосполнимая!

И много позднее, когда возникнет необходимость совершенно из ничего вылепить страницу в жизнеописании всё того же комедианта и драматурга, он припомнит Подол, Контрактовую ярмарку, балаган, настроит фантазию на средневековый Париж, пришпорит воображение, предерзко смешает все краски, полагая, прибавлю от себя: справедливо, что все ярмарки и балаганы одинаковы во все времена, как одинаково положение драматургов и королей, и в то жизнеописание впишет одно из самых замечательных мест:

“У Нового Моста и в районе Рынка в ширь и мах шла торговля. Париж от неё тучнел, хорошел и лез во все стороны. В лавках и перед лавками бурлила такая жизнь, что звенело в ушах, в глазах рябило. А там, где Сен-Жерменская ярмарка раскидывала свои шатры, происходило настоящее столпотворение. Гам! Грохот! А грязи, грязи!.. Целый день идут, идут. Толкутся! И мещане и красотки мещаночки! В цирюльнях бреют, моют, дёргают зубы. В человеческом месиве среди пеших видны конные. На мулах проезжают важные, похожие на ворон, врачи. Гарцуют королевские мушкетёры с золотыми стрелами девизов на ментиках. Столица мира, ешь, пей, торгуй, расти! Эй вы, зады, незнакомые с кальсонами, сюда, к Новому Мосту! Глядите, вон сооружают балаганы, увешивают их коврами. Кто там пищит, как дудка? Это глашатай. Не опоздайте, господа, сейчас начнётся представление! Не пропустите случай! Только у нас, и больше нигде, вы увидите замечательных марионеток господина Бриоше! Вон они качаются на помосте, подвешенные на нитках! Вы увидите гениальную учёную обезьяну Фаготена!..”

После этого легко догадаться, что он мечтает быть не только литератором, но и актёром. Он не упускает случая сыграть в домашнем спектакле. У себя дома, в домах близких друзей, в особенности летом на даче. К примеру, роль мичмана Деревеева в водевиле “По бабушкиному завещанию”, прекрасная роль. Разумеется, ещё лучше роль Хирина в водевиле самого Чехова “Юбилей” или роль жениха Ломова в “Предложении”. На худой конец неплоха и роль спирита в фантазии домашнего изготовления “Спиритический сеанс”, которой, с лукавым намерением привлечь ротозеистых зрителей, даётся подзаголовок: “Нервных просят не смотреть”, и обманутый зритель так и прёт на неё. По общему мнению, играет он хорошо, вызывает у всех удивление и, что дороже всего, множество раз срывает сладчайший для любого артиста аплодисмент.

Так что же? Сцена манит его, он на сцене давно уж не новичок, так вперёд! Но что-то останавливает его и на этом завидном пути. Он видит себя в комедиях Мольера и Гоголя, в которых готов играть любую, даже наипоследнюю роль. Он видит себя в старинном кафтане с накладкой фальшивых волос, в военном или в гражданском мундире, с висками, зачёсанными вперёд, он мрачнейшим голосом произносит: “Я пригласил вас, господа...” Он видит себя в любой другой роли, в любой другой пьесе, пусть в самых пустых. Я ж говорю, театром он болен неизлечимо. Так что же останавливает его? Неизвестно. Быть может, Степан Кузнецов? Одна мысль: как сравняться с этим великим артистом? Судить не берусь.

К тому же, он в равной мере обожает и оперу. Ещё, пожалуй, и больше, чем обожает театр. Опера — это уже абсолютно неодолимая страсть, чуть не болезнь. Он слушает “Руслана и Людмилу”, “Севильского цирюльника”, “Фауста”, “Аиду”, “Кармен”, “Травиату”, “Тангейзера”. И как слушает! Этого нынче себе и представить нельзя. Он ими заслушивается. Он выучивает все мелодии, все арии наизусть. И всё-таки продолжает ходить. Как драгоценность несёт он домой корешки от билетов и хранит их на память о счастливых часах, и однажды по этим корешкам от билетов выходит, что только “Фауста” прослушал он пятьдесят один раз.

Ему и этого мало. Его сёстры берут уроки игры на рояле, и он куда быстрей их знакомится с ногами и выучивается играть самоучкой. У него баритон красивого мягкого тона. Любимейшее развлечение его: он садится к роялю и разыгрывает по памяти целую оперу, начиная, разумеется, с увертюры, поёт мужские арии все. В ходу большей частью “Севильский цирюльник” и опять-таки “Фауст”, с любимейшей арией Валентина:

Я за сестру тебя молю, Сжалься, о, сжалься ты над ней! Ты охрани её.

И представляет себя таким же рыжебородым и разноцветным, каким видит Валентина на сцене.

Что ж удивляться, что он мечтает петь в опере ничуть не меньше, чем подвизаться на драматической сцене. Страсть певца буквально сжигает его, и он отыскивает погибельный путь за кулисы. В один прекрасный день или вечер его представляют Сибирякову, Льву, самому! Возможно, краснея и запинаясь, он признается, что немного поёт и хотел бы, тут он перескакивает на едва слышимый шелест, петь на оперной сцене. Возможно, любезный Сибиряков, купаясь в лучах своей славы, соглашается прослушать его, находит его голос довольно приятным и поощряет своего молодого поклонника каким-нибудь неопределённым, но возбуждающим словом. Во всяком случае, у него на столе появляется фотографический портрет самого Льва, и он с гордостью позволяет читать: “Мечты иногда претворяются в действительность”, начертано на портрете дланью Сибирякова.

Но преграды и тут! Преграды повсюду! В городе Киеве гастролируют Титто Руффа, Баттистини, де Лукка. И это бы ещё ничего, но в город Киев приезжает также Шаляпин. Любое воображение не может представить себе, что за страсти начинают потрясать музыкальную общественность города Киева. Певцу отдаётся здание цирка, поскольку никакое другое здание всех чающих слышать его не способно вместить, как, впрочем, вместить не способно и это. Утром, часов с четырёх, по улицам города Киева движутся толпы, каждый стремится успеть пробраться заблаговременно к кассе и выхватить из окошка бесценный билет. Толпа течёт во всю ширину, точно река в берегах, напирая на стены домов. На Крещатике останавливается трамвай. Перед зданием цирка люди кишат, как живая икра, говорят, что гудела под ногами земля. Движение принимает такой грандиозный размах, что Шаляпин не может пробраться из близлежащей гостиницы в цирк. Тогда певец находит единственный выход: через окно гостиницы выбраться на крышу цирка. Так и делают и выбираются вместе с пианистом и скрипачом. Нечего удивляться, что Шаляпин поёт, как не пел никогда, что под видом аплодисментов каждый раз раздаётся какой-то громовый удар, от которого цирк, казалось, трещит. Поёт романсы. “Дубинушку” тоже поёт. Поёт непременно из “Фауста”. Аккорд, аккорд, он мысленно слышит в это время оркестр, и расплывается мягкий бархатистый могучий красавец-бас, неотразимо и тяжело, точно голос взыгравшей стихии. Заманчиво? Заманчиво! Однако как же посметь после этого баса петь самому?

И всё-таки поёт и поёт, одно слово: предерзостный человек. И окончательно подрезает его не Шаляпин, не Баттистини, а молодой человек, едва немногим старше его. История выходит прелюбопытная, даже забавная, естественно, не для него. Впоследствии он её любит рассказывать в назиданье упрямым, на счёт своих ближних не всегда деликатным певцам:

— Вообразив, что у меня голос, я решил поставить его по всем правилам вокального искусства. Сказано — сделано. Записался приходящим в консерваторию, толкаюсь по профессорам, извожу домашних бесконечными вокализами. Ну, а по вечерам собираемся в одной очень культурной семье — музицируем. Вокалисты, виолончелисты, скрипачи. Сама мамаша пианистка, дочь артистка... Так вот, приходит как-то на наше вечернее бдение мой преподаватель по вокалу, а с ним мальчик... Лет ему даже не двадцать, а, вероятно, девятнадцать. Мальчик как мальчик. Росту моего, среднего. Только грудная коробка — моих две. Не преувеличиваю. Профессор сел за рояль. Сейчас, говорит, вы услышите “Эпиталаму” — только, пожалуйста, не судите строго. Искусства, говорит, у нас пока мало, но материал есть — это вы сейчас почувствуете сами. Сделал профессор на рояле вступительное трень-брень и кивает через левое ухо мальчику — мол, давай. Ну, тот и дал! С первой же ноты он шарахнул такое форте, что все мы разинули рты, как звонари у Ивана Великого. Знаете, звонари и пушкари разевают рты, чтобы не полопались барабанные перепонки. Вот так и мы стоим с открытыми ртами, смотрим друг на друга. А подвески на люстре даже не звенят, а вроде даже подвывают как-то. Что дальше пел мальчик, как пел, ей богу, не помню. Отошёл я к сторонке и тихонько самому себе говорю: “Вот что, дорогой друг Михаил Афанасьевич! Материал пусть поёт, а у нас с тобой материала профессор не нашёл — давай-ка замолчим...” Ну и замолчал! Крышка! Так с тех пор и не пою... То есть как вам сказать: и пою, и не пою. Знаете, как говорят итальянцы, человек, который поёт на лестнице, певцом не будет. Так вот я пою теперь только на лестнице...

Он слоняется по даче, по саду, играет в любительских спектаклях, ловит бабочек, пополняя коллекцию, которая ему уже надоела, снова слоняется в глубочайшей задумчивости. Он выбирает, не может выбрать, не решается ни на что.

Видя нерешительность старшего сына, Варвара Михайловна вдруг обнаруживает, что не приготовила его к чему-то определённому, что выбирают заранее и на целую жизнь. Чего бы хотела она? Она хотела бы видеть его инженером! Она спешит исправить собственный промах и пускается его наставлять, большей частью во время обеда, поскольку в другое время его трудновато поймать. Она подходит к проблеме самым прозаическим образом, что юности неизменно претит, и рассуждает на житейские темы, как свойственно всем матерям. Он возражает, поскольку проза жизни не имеет власти над ним. Она горячится. Он тоже, ведь он её сын. Понемногу она переходит к более высоким материям, обращается за поддержкой к наукам, к искусствам, затрагивает самые принципы бытия. Разумеется, обнаруживается, что старший сын довольно давно и на науки, и на искусства, и тем более на кардинальные принципы бытия смотрит совершенно противно тому, как на них смотрит она. Варваре Михайловне его возражения представляются парадоксами, жаждой оригинальности, не более того. На такие предположения он отвечает своей ядовитой иронией. Они ссорятся, и ссорятся громко. Не приводят ни к чему хорошему прения этого рода, и не могут никогда привести. Решать свои судьбы приходится детям всех поколений самим.

Невозможно определить, чем бы окончились эти метания, не попадись ему в руки “Записки врача”. Книга производит действие ещё более сильное, хотя и в совершенно ином отношении, чем Гоголь или Толстой, так что почтительное отношение к автору книги удержится в душе его на всю жизнь.

Возникает вопрос, что именно потрясает его прежде всего? Не может быть ни малейших сомнений, что прежде всего поражает его именно то, что ближе и дороже ему самому, то есть та великолепная дерзость, с которой автор “Записок врача” раскрывает перед широкой публикой, то есть перед непосвящёнными, те ужасные врачебные тайны, которые корпорация медиков, из пресловутой чести мундира, тщательно обходит молчанием и таит про себя и за которые, как выясняется, эта корпорация медиков обрушивается на дерзкого автора в периодической и ежедневной печати, обвиняя его в предательстве, святотатстве и многих других чрезвычайно знакомых и скверных вещах. Особенно же нравится то, что автор стоически выдерживает поток грязной брани разгорячённых коллег и не только под их дружным нажимом не отрекается от добытой истины, как понимает её, но и дерзает, также в печати, настаивать на своей правоте. Не уважать такого рода людей невозможно, и Михаила Булгакова отличает именно то, что он всей душой уважает такого рода людей, а противоположного рода людей всей душой презирает. Жаль только, что впереди ему предстоит уважать уж слишком немногих, и слишком уж многих предстоит презирать.

Нет сомнения также и в том, что производит неизгладимое впечатление то, что из-под пера человека самой мирной и самой гуманной профессии в мире выходит чрезвычайно жестокая книга. Эта книга открывает перед читателем такие стороны врачевания, что после неё остаётся единственное и незатихающее желание: вечно оставаться здоровым, никогда не болеть и ни под каким видом не обращаться к врачу. Прибавлю, что после прочтения этой книги по ночам непременно снятся кошмары, в которых нередок летальный исход, после чего пробуждаются в холодном поту.

Дело врача представляется в ней как чудовищный риск. И цена этого риска неимоверна и всегда одинакова: жизнь беззащитного пациента. Автор доказывает вполне убедительно, с помощью фактов, что жизнь каждого человека в прямом смысле этого слова висит на одном, чрезвычайной тонины волоске, и малейшей случайности, самой ничтожной ошибки врача предостаточно для того, чтобы этот волосок оборвать навсегда. Нужно быть очень смелым или совершенно безответственным и безрассудным, чтобы, прочитав эту мрачную книгу, решиться избрать специальность врача. Сам автор, и это понятно, бледнеет перед трудностью врачевания.

И вот благодаря этой немилосердной суровости книге Михаил Булгаков открывает наконец своё поприще. В его глазах разоблачения медицины только придают медицине возвышенный ореол. Врач представляется светлейшим из рыцарей, ибо лишь феноменальные знания и безупречная нравственность дают право рисковать человеческой жизнью, чтобы сделать попытку спасти эту жизнь. Это благороднейшая профессия на земле, разумеется, после профессии литератора, актёра и оперного певца. Профессия, безусловно, блестящая, а это слово с некоторых пор означает у него наивысшую похвалу. К тому же ему доводится заглянуть в микроскоп, и с этого дня эта чёрная трубка манит его возможностью наблюдать под стеклом волшебные тайны.

Итак, университет, медицинское отделение. Есть основания полагать, что его привлекает туда не сама по себе карьера врача. То есть не врачевание больных самолично, своими руками, при помощи ножа и пилюль. Медицина влечёт его именно своими безбрежными тайнами, которых ещё никто не раскрыл. Ему грезятся эксперименты, исследования, не иначе как в грандиозных масштабах, результаты которых непременно обогатят человечество, значительно пополнив сокровищницу познания, в бактериологии, в бактериологии прежде всего. Во всяком случае, годы спустя, когда его младший брат тоже окончит медицинское отделение и получит диплом, он напишет ему письмо с поздравлениями и благословит его отнюдь не на успехи во врачевании, о нет, он пожелает младшему брату иного, несомненно того, чего жаждет его собственная душа: “Будь блестящ в своих исследованиях!”

Глава девятая. И УЧИТЬСЯ, И ЖЕНИТЬСЯ

По видимости, жизнь его не изменяется. Прежде он в течение восьми лет каждое утро отправлялся в гимназию и проводил в ней половину или три четверти дня. Нынче он каждое утро отправляется той же дорогой в расположенное напротив гимназии университетское здание и проводит в нём половину или три четверти дня. От университета остаётся очень немного свободного времени, и он проводит его точно так же, как и всегда. То есть странствует по книжным шкафам прекрасной библиотеки отца или, к чему приучается понемногу, склоняется над книгами в читальном зале общедоступной библиотеки. И опера, и театр занимают в его жизни прежнее место, в особенности же “Фауст”, не сравнимый ни с чем. И весёлая неразбериха маминых нечётных суббот, и летом на даче бестолковая и в то же время ни с чем не сравнимая беготня по устройству спектаклей, распределению ролей, и, разумеется, очарование сцены, когда стоишь на ней, не чувствуя ног под собой, и сыплешь лёгкие водевильные реплики или произносишь страстным голосом монолог. И аплодисменты, аплодисменты! И поздравления за кулисами от ближайших друзей: “Ах, как ты нынче играл, Михаил!”

Может быть, субботы становятся разнообразней, шумней, однако его личной заслуги тут почти нет. Окончательно подросла молодёжь. Сестра Варя поступает в консерваторию по классу рояля. Сестра Вера поёт в известном киевском хоре Кошица. Николка и Ванечка поют в церковном гимназическом хоре, играют на домре, на гитаре, на балалайке. По его настоянию братья Гдешинские уходят из семинарии против воли отца, помощника библиотекаря в академии, человека беднейшего, Платон определяется в политехнический, Сашка поступает в консерваторию по классу скрипичной игры и отныне, “причепурившись”, как выражается Сашка, является по субботам неизменно со скрипкой. Устраиваются концерты. Сашка исполняет Вьетана, “Колыбельную” Эрнефельда, “Цыганские напевы” Сарасате, Гайдна и Крейслера. Поют. И много поют. “Нелюдимо наше море”, “Выхожу один я на дорогу”, “Вечерний звон”, “Крамбамбули”, “Антоныча”, “Цыплёнка”, “Вещего Олега” и “Взвейтесь, соколы, орлами”. Да мало ли ещё какие песни поют. Соло и хором.

Это хоть кого удивит: жизнь идёт, а в семье ничего не меняется? Конечно, меняется, немногое, однако кой-что. Дом на Андреевском спуске, №13 приобретает за наличные деньги Василий Павлович Листовничий, инженер, занимает весь нижний этаж, семь больших комнат на одну дочь, одну жену и прислугу и тотчас получает нелестное прозвище “Василиса”, которое невольно его прославит в истории.

Домовладелец оказывается личностью мелкой, беспокойной, из обитателей. Дом покупает с жильцами, и встаёт вполне резонный вопрос, а не погонит ли Василиса прежних жильцов со двора? Вполне может погнать, имеет полное право. Однако куда же эта большая семья с одной вдовьей пенсией, семерыми детьми и несколькими родственниками обоего пола, приютившимися у них, сможет пойти? Набравшись мужества, Варвара Михайловна отправляется к Василисе и говорит:

— Я вдова, у меня семь детей...

Принимается уговаривать, уверяет, что народ они вовсе не хлопотный, тихий, и даёт какие-то обещания, из числа тех, какие в таких обстоятельствах дают все схваченные за горло жильцы. Василиса милостиво соглашается оставить Булгаковых во втором этаже, тем более что квартирную плату они вносят исправно. Не подозревая нисколько о том, что один из Булгаковых обессмертит его именно за это свойство гнусной души, Василиса тут же использует своё хозяйское положение, бестактно и воровски.

Дело в том, что одна из семи комнат во втором этаже угловая, с балконом, с отдельным выходом на парадную лестницу, ведущую прямо на улицу, и занимает эту отдельную комнату старший сын, студент-медик, взрослый уже человек, которому не совсем удобно проживать совместно с подросшими сёстрами. У Василисы же в Чернигове обитает горячо любимая мать, больная туберкулёзом, форма открытая. Преданный сын, Василиса перевозит мамашу к себе, однако, жулик и трус, страшится поселить её в своих семи комнатах совместно с одной женой, одной дочерью и прислугой, а просит у жильцов угловую отдельную комнату, не стесняясь при этом прибавить, что просит на самое короткое время, а там комната вновь возвратится к жильцам.

Ужасное скотство, не правда ли? И Михаил Булгаков устраивает этой скотине страшный скандал. Скотина, проглотивши скандал, всё-таки вселяет больную мамашу в отдельную угловую, где она молча страдает от нанесённого ей оскорбления, нанесённого собственным сыном, и через четыре месяца действительно умирает от тоски и чахотки. По указанию Михаила, студента, в отдельной боковой угловой проводится дезинфекция самая тщательная, и он вновь обретает покой для своих уединённых занятий, смысл и содержание которых тщательно скрывает от всех.

И ещё одна несомненная новость: с подозрительным упорством он рвётся в Саратов, измышляя какие-то очень туманного свойства предлоги, которые все, при ближайшем рассмотрении, рассыпаются в прах, а ему приходится торчать в городе Киеве, тогда как ему крайне необходимо находиться в Саратове. Но, простите, зачем? Ах, помилуйте, как же: зачем? Это же ясно без слов! Тут он заминается и как-то неопределённо машет рукой. Вскидывает злые глаза и скороговоркой шипит: “Простите, там у нас химия...” и скрывается в отдельной боковой угловой.

И химия, разумеется, новость, как новость всё, чем встречает университет. Во-первых, в университете царит свобода самая полная. Посещение лекций не считается обязательным, что после террора гимназии с вечной угрозой Бодянского вызвать родителей и закатить четвёрку по поведению в голове укладывается не сразу, а у значительной части юного поколения не укладывается совсем, так что эта часть юного поколения до крайности редко бывает на лекциях.

В самом деле, можно, к примеру, дома сидеть, можно без всякой, видимой или невидимой, цели бродить по Крещатику, есть мороженое, порций пять или шесть, спускаться на берег Днепра или читать интересную книгу, поскольку память о сыщиках ещё свежа в голове. Именно этого рода свободой пользуются действительно многие и пользуются достаточно широко. Лекции начинаются и оканчиваются в отсутствие их, одни тем временем где-то шатаются, другие громко шумят в коридорах, и никакой Бодянский не устремляется к ним со своей безотказной угрозой. Эти другие ведут длиннейшие споры хороших русских людей, опьянённых хорошими заблуждениями. У каждого из них обдумывается своя обширнейшая программа коренных преобразований, которые позарез необходимы стране и до которых никак не додумаются ни Столыпин, ни Дума, ни тем более слабый царь Николай. В зависимости от содержания этих, несомненно великолепных, программ, они неумолимо разделяются на партии, фракции или землячества, последнее при условии, что гвоздём программы оказывается вечно запутанный национальный вопрос. С утра до вечера хрипят усталые глотки. Коридоры тонут в табачном дыму.

Что может думать об этих бешеных спорах молодой человек, воспринявший идею Толстого о жизни общей и роевой? Ответить нетрудно: решительно ничего. А если он и задумывается как-нибудь мимоходом о них, они представляются ему излишними, глупыми, поскольку ничего не меняют и никаким образом не захватывают и не учитывают той самой жизни, общей и роевой.

Перед ним вполне определённое дело и вполне определённая цель, этой цели он должен достигнуть, в этом деле он должен достичь совершенства, и если это случится, в чём у него сомнений не заводится никаких, явится возможность вернуть здоровье десяткам тысяч людей и спасти десятки тысяч человеческих жизней. Чего же ещё? Спорить о чём? Что выяснять? К тому же мир науки удивителен и прекрасен сам по себе, как он убеждается с первых же дней.

Восемь бесконечных гимназических лет представляются бессмысленной тратой бесценного времени жизни. Какие предметы содержит гимназический курс? Ответить надо одним словом: вздор! Тогда как в университете на первых двух курсах читаются теоретические предметы, о которых он прежде только мимолётно слыхал: химия, физика, ботаника, зоология, анатомия, физиология. Да это же чудо!

В гимназии его принуждали зубрить какие-то правила, подтверждённые какой-то пылью брошенных врассыпную примеров. Примеры и правила своей внезапностью появленья на свет приводили в недоумение жаждущий ум, в памяти кое-что застревало, не без помощи постоянных внушений Бодянского, и почти ни на что не годилось, точно и не было ничего.

В университете изучают природу, великий закон самой жизни, эволюцию, неторопливую, но непреложную преемственность и последовательность развития. К природе, к жизни относятся здесь с почтительным уважением. Природе ничего не навязывают, не выдумывают чего-то почище на место её, не измышляют, как бы покруче её изменить. В природе видят загадки и у самой же природы ищут материал, чтобы их объяснить. Не изменить, но понять. Величайшая вещь!

Профессора начинают беседу неопровержимыми фактами. Тут же опровергают их данными опыта. Двигаются вперёд, у всех на глазах контролируя только что сделанный шаг. Убеждаются в наличии определённой закономерности и тщательно формулируют эту закономерность в ясных и точных словах. Выявляют новые факты. Наблюдают. Осмысливают свои наблюдения. Делают выводы. Решительно ничего не принимают на веру. Смеются над самыми лучшими побуждениями, если эти побуждения от реальной почвы оторваны, разбивают любую систему, если система противоречит единственно правильной логике — логике фактов.

В общем, в университете он находит именно то, что обещал ему опытный автор “Записок врача”:

“Метод этот обаятельно действовал на ум потому, что являлся не в виде школьных правил отвлечённой логики, а с необходимостью вытекал из самой сути дела: каждый факт, каждое объяснение факта как будто сами собой твердили золотые слова Бэкона: “не выдумывать, не измышлять, а искать, что делает и несёт с собой природа”. Можно было не знать даже о существовании логики, — сама наука заставила бы усвоить свой метод успешнее, чем самый обстоятельный трактат о методах; она настолько воспитывала ум, что всякое уклонение от прямого пути в ней же самой, — вроде “непрерывной зародышевой плазмы” Вейсмана или теорий зрения, — прямо резало глаза своею ненаучностью...”

Другими словами, на медицинском отделении добывается негромкая, но несомненная истина. Истина покоряет его своей непреложностью. Истина оказывается прекрасной в своей простоте. Узнавши её, он уже не в состоянии от неё отступить. Его очаровывает точность научного рассуждения. Схоластика и софизмы становятся ему ненавистны. Он приобретает ценнейшее: уважение к опыту, презрение к выдумкам, к фальши. Вместе с общей роевой жизнью, которая в книгах Толстого так счастливо открылась ему, истина и научность мышления становятся основой основ его убеждений. Всё в действительности, всё из неё.

Он забывает о Днепре, о воле, возможно, на какое-то время забывает даже о славе. Он отдаётся науке с любовью и уважением. Никто не насилует его разум, никто не грозит наказанием, и он торопится в университет каждый день как на праздник. По собственной воле он не пропускает занятий, просиживает часами в лабораториях, где наконец обретает полнейшую возможность впериться в чёрный окуляр микроскопа. Он погружается в волны учебников куда глубже, чем прежде погружался в реки романов. Он кромсает в анатомическом театре окостенелые трупы, заворожённый магией устройства обыкновенного тела, не замечая ни оскаленных ртов, ни закатившихся глаз. На него веют каким-то магическим волшебством белый халат, стеклянное молчание операционной и мерцающий таинственным блеском инструментарий.

Внезапно умирает Толстой.

Старик, на восемьдесят третьем году, не понятый даже самыми близкими, бежит украдкой из отчего дома, несколько дней скитается неузнанным странником, стремясь неизвестно куда, и оказывается в жару пневмонии на глухом полустанке Астапово, где настигают его журналисты и церковь, настигает семья, и обо всём этом как о важнейшем событии на все голоса трезвонят бесстыдные страницы газет.

Учёного анатома смерть человека, даже если этот человек Лев Толстой, не удивляет нисколько: самый простой, самый будничный факт, подтверждающий, что каждый из нас обречён умереть. Вскройте это бренное тело, обнажите лёгкие, — и вы обнаружите все признаки скоротечного воспаления, пневмонии, говоря своим языком. Как видите, все люди смертны, исключений не существует и не может существовать. Нет ничего необыкновенного даже и в том, что умирает странник на безвестном разъезде в одной из двенадцати комнат начальника станции. Миллионами умирают безвестные путники, на больших и малых дорогах, в чужих постелях, в оврагах, в открытой степи, подтверждая лишь то, что всех нас поджидает общая участь, роевая судьба. В каждом теле с одинаковой неизбежностью срабатывает молчаливая механика смерти: останавливается утомлённое сердце, тянутся ноги в страшной жажде последнего вздоха, пропадает сознание, остаётся одна гниющая плоть, которую, без молитвы или с молитвой, бесчувственно или с тяжким чувством неизбывного горя, сваливают в тесную яму и засыпают землёй.

Но в этом случае обрушивается на всех необычное, поражающее каждого в самое сердца. Вздрагивает весь мир, едва разлетается весть о бегстве дивного старца, становятся строгими лица, прохожие замедляют шаги, газетные полосы чернеют краткими новостями последних депеш, решительно всё забывают, что умирающий странник толстовец, проповедник известных неприятных идей, за пропаганду которых его отлучили от церкви, за которые считает своим долгом презирать его любой прогрессижка, а революционеры отталкивают почти как врага. Прощается всё. Всех соединяет на миг единое беспокойство и единая скорбь. Во все души так и веет библейской легендой: из мира уходит великий, может быть, величайший из всех.

В университете занятия в эти три дня идут кое-как или прекращаются вовсе. Город ждёт, как ждёт вся страна и весь мир. Город тайно надеется: великий, может быть, не умрёт. Однако же нет: чёрным утром все видят экстренный выпуск ещё влажных газет. В каждой газете чернейшая рамка: великого старца портрет. Чернейшая рамка свидетельствует: великого нет.

На улицах толпы растерянных, погруженных в общее горе людей. Перед университетом замирают студенты, чёрные повязки на всех рукавах. Наконец движутся с понурыми головами. Входят в большую аудиторию. Навстречу студентам шагает профессор. От беззвучных рыданий голос дрожит:

— Вчера, в шесть часов утра, на станции Астапово умер величайший писатель нашей страны, Лев Николаевич Толстой.

Ряды поднимаются. В гробовом молчании долго стоят. И Булгаков, слившись в эту минуту со всеми, переживает с потрясающей силой, когда видит то, чего нам с вами, читатель, никогда не увидеть: и после кончины явление Толстого продолжается и не может не продолжаться во все времена.

Потрясение кстати. Оно не позволяет погрузиться в пучину грубейшего, отвратительнейшего материализма, так свойственного медицине и медикам, как не позволяет погрузиться в эту пучину и голос предков-священников, громко звучащий в крови, который ничем нельзя заглушить.

Вновь и вновь перечитывает он беспокойные книги Толстого, с жадностью проглатывает помещённые в журналах воспоминанья о нём, ловит тома биографии, написанной близким к нему Бирюковым.

В душе его копошатся сомнения: непреложность науки, строгая дисциплина логического мышления, суровая логика фактов. Это необходимо? Сомневаться нельзя, без всего этого остановится жизнь и всё же литература, искусство... Поколения жили спокойно, не зная, что такое угар или каким образом обыкновенная пища преобразуется в энергию крови. Необходимо им рассказать, что такое угар и каким образом обыкновенная пища преобразуется в энергию крови. Но какой пищей возжечь энергию духа?

Он останавливается. Он заглушает сомнения. Продолжает учиться на лекаря, прилежно проходит приготовительные предметы, на втором курсе успешно сдаёт полулекарские экзамены, после которых студенты допускаются в клиники. В клинике предстоит ещё одно, серьёзнейшее, труднейшее испытание.

Человек он нежнейший, человек легко уязвимой души, воспитанной в безмятежном покое отцовского дома, куда не прокрадывается и тень от страдания, муки, тем паче жестокости, где живут в мире с совестью, в мире друг с другом, где ближнему больно сделать нельзя, потому что больно становится и самому, страшный дар, который приобретает каждый интеллигентный, нравственно воспитанный человек. Единственное несчастье, которое довелось ему за все свои двадцать лет, это внезапная болезнь и скорая кончина отца, но болезнь отца была болезнью глубоко верующего, нравственно нерушимого человека, так что все страданья и муки остались глубокой тайной для окружающих, до последней минуты оставался отец спокоен и бодр. Таким образом, Михаил Булгаков абсолютно не приготовлен к тому, что ему предстоит, у него ни малейшего опыта нет, и он без всякого перехода попадает в дом величайшей скорби и величайших страданий, которых не найдено слов описать.

В клиники не берут лёгких больных, не берут и тяжёлых, если эти больные из состоятельных или интеллигентных семей, которые лечатся дома. В клиники попадают мелкие служащие, ремесленники, городское простонародье и обитатели, большей частью без веры, без нравственного, порой и без всякого воспитания. Духовная сила этого рода людей чрезвычайно слаба, а на долю им выпадают адские муки, муки разнообразные, утончённые, муки бессмысленные, муки жестокие, и всё это обнажено, всё это не сдержано, не прикрыто ничем, но ещё усилено животным ужасом смерти, с вечным душераздирающим воплем: “Доктор, я не умру?!”

В анатомическом театре конструкция тела выглядит законченно-совершенной. В клинике та же конструкция представляется слабой и хрупкой. Довольно босой ногой наступить на грязную щепочку, чтобы в чудовищных муках погибнуть от столбняка, довольно разгорячиться и оказаться на сквозняке, чтобы свалиться с крупозным воспалением в лёгких. Неизвестно откуда выскакивают грыжи, появляются опухоли, перитониты, туберкулёз, обыкновенные роды выглядят как настоящий кошмар.

И каждый день человеку нежнейшему, человеку легко ранимой души приходится видеть увечных, болящих, вопящих о помощи, скорбящих, извивающихся от ужаса или в агонии смерти. Обо всём этом он читал в равнодушных учебниках, ещё раньше читал о том же в безжалостных “Записках врача”, однако в реальной действительности зрелище непереносимых страданий непереносимей стократ.

Как он относится к ним? Можно с уверенностью сказать, что он не примеряет на себя всех болезней, которые видит, не болеет ими в воображении, как приключалось с автором “Записок врача”. В нём слишком сильно развито чувство рыцарского служения, и если он и страшится чего, так это того, сможет ли именно он помочь этим впавшим в отчаянье людям.

Удивительней же всего, что он открывает в клинике красоту и романтический блеск. Хирургическое отделение притягивает его как магнит. Чистейшие белые стены заливает ослепительный электрический свет. Такой же умопомрачительной чистотой сверкает керамический плиточный пол. Горит никель приборов и кранов. И посреди этой сверкающей чистоты человек умирает на операционном столе. Вокруг человека манипулируют ассистенты в снежно-белых халатах, с сосредоточенными строгими лицами. Над ним склоняется старый профессор в марлевой маске, в залитом красной кровью переднике и делает что-то неуловимое в раскрытой груди или в полости живота. Застывают, всё почтение и внимание, три помощника ординатора, врачи-практиканты, тесная стайка студентов-кураторов. И вот умирающий, выхваченный из бездны, возвращается к жизни, начинает ровно дышать, открывает, отвезённый в палату, ещё полные мукой глаза.

Чудо, богослуженье какое-то, и впоследствии он опишет это зрелище именно так:

“И он поехал по скользкому паркету лапами, так и был привезён в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было всё в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки — в чёрных перчатках. В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбоку придвинули маленький четырёхугольный на блестящей ноге...”

И самая клиника для душевнобольных приобретает что-то таинственное, замечательное, с мягким светом святого:

“Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с блестящими никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного устройства, какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные приборы...”

И всё-таки душа его страждет, ему тяжело. Какая-то заминка приключается с ним. Словно что-то дыбится в нём, протестует, подсказывает, что это не то. Слишком мрачно, слишком темно, он к этому не привык. Хочется света, ласки, тепла и добра, иначе, как будто проносится в потрясённой душе, бросишь всё к чёртовой матери и сбежишь неизвестно куда.

На помощь приходят события, и потрясение слабеет, слабеет, делается почти неприметным, так что о том, что оно всё-таки было, можно только догадываться по слабым, едва различимым следам.

В ответ на студенческие волнения, связанные со смертью Толстого, Совет министров опрометчиво упраздняет, в январе 1911 года, университетскую автономию, студенческие сходки в здании университета запрещены. 1 февраля начинается забастовка студентов. Занятия в университете почти прекращаются. Лишь немногие жаждут продолжения лекций и добиваются разрешения профессорам читать даже в том случае, если в аудитории присутствует хотя бы один студент. Жалкое положение! И забастовка, и эта нищенская обстановка учения такому человеку, каким был Булгаков, равно не по душе. Может быть, он даже и рад, что можно остановиться, подумать о чём-то, что-то решить. Из нашего поля зрения он исчезает. О любительских спектаклях не слыхать даже летом на даче, а это уже ни на что не похоже, согласитесь со мной. Он точно замер, точно вкус ко всему потерял.

В июне приезжает из Саратова Тася. В этом году она оканчивает гимназию, учиться ей хочется в городе Киеве, однако отец запрещает, считая, что прежде она должна один год поработать в должности классной дамы в одном из училищ, а только после этого испытания возвращаться к учёбе. Непокорная, на этот раз она покоряется воле отца. По этой причине их свидание в городе Киеве кратко, в начале сентября она уезжает.

Ах, что бы ни думали по этому поводу, что бы ни говорили, но каждому Мастеру просто необходима своя Маргарита!

Он кое-как дотягивает до Рождества. Тут счастливый случай ему улыбается широчайшей улыбкой: бабушка Таси, Елизавета Николаевна, выражает желание съездить в Саратов, однако же возраст, недуги, дальность пути... Что вы, что вы, я же могу вас проводить! С удовольствием! С величайшим, надо сказать! Он подхватывает старую женщину и действительно благополучно доставляет в Саратов. Гремит Рождество! Ёлка смеётся всеми огнями! Танцуют, танцуют! Он же с Тасей танцует немного: большей частью они сидят в уголке. Он скупо говорит о себе. Она болтает без умолку:

— В училище девушки в два раза больше и толще меня. Преподаватель Закона Божьего спрашивает однажды: “Где ваша классная дама?” “Вот она”, — отвечают. “Ну, вы скажете! Ха-ха-ха!” — можешь представить, домой совсем без голоса прихожу.

Он представляет. Она совершенная копия Наташи Ростовой. Тонюсенькая, непосредственная, живая, вся в вечном движении, язык так и трещит, весела и беспечна, своенравна и непослушна, так что отец не в состоянии ей ничего запретить, всё равно по-своему сделает, на каток или в театр убежит, непоседлива, неглупа, остра на язык, безалаберна, валяется на диване, книжки читает, платье валяется на полу, вскочила, куда-то бежит, одевается просто, музыку обожает, играет сама.

Отец, Николай Николаевич, из старинной дворянской фамилии, служил податным инспектором в Екатеринославле, выслужился, получил должность управляющего Казённой палатой в Омске, затем вот в Саратове, действительный статский советник, то бишь генерал, человек образованный и широкий, во время съездов податных инспекторов без исключения всех приглашает к себе, человек сто садится за стол, в доме бонна, горничная, кухарка, не чопорно, не натянуто, однако достаток большой, ясное дело, когда генерал.

Однако Рождество мимолётно. Уезжает он в город Киев, домой. Киснет. Чрезвычайно, чрезмерно. Места нигде не находит себе. Не представляет, взяться за что. Всё бредёт вкривь и вкось, выпадает из рук. Не готов, не готов к испытаниям, не умеет переносить. Из этого свойства натуры вытекает само собой, что, пребывая в сквернейшем таком состоянии, экзаменов он в 1912 году не желает сдавать, так что учёба в этом году пропадает совсем.

Летом он пулей мчится в Саратов, уже без предлога, то есть без бабушки. В августе они вместе с Тасей объявляются в городе Киеве. Тася поступает на историко-филологические курсы, впрочем, мало известно зачем, даже на романо-германское отделение. Снимает комнатку для уединённых занятий, однако учиться, тем более заниматься уединённо ей решительно некогда, она большей частью гуляет, а Михаил с величайшим усердием помогает ей в этом приятном занятии. Они не расстаются, почти. Она понемногу капризничает:

   — Как хочешь, собака у вас, так я к тебе через двор не пойду!

Он великодушен, беспечен. Женская натура ещё непонятна ему:

   — Ну, звони с улицы, отопру.

Они бродят по улицам великолепного города, беспрестанно ходят в театр, слушают вечного “Фауста”, сторонятся знакомых, родных, шепчутся о таких пустяках, о которых не стоит упоминать, да и кто в таком состоянии сам пустяков не шептал? Неизвестно, понятно ли им, что бы всё это могло означать, однако понятно решительно всем остальным. В один прекрасный день Варвара Михайловна решается призвать беспечную Тасю к себе. Опытная женщина, вдова, взрастившая и воспитавшая семерых вот таких же детей, просит неопытную, у которой никакого понятия о семейной жизни нет:

— Не женитесь, рано ему.

Просьба законная, совет благоразумен и крайне необходим, но что за толк давать советы влюблённым.

Они снова шушукаются, в чём-то убеждают друг друга, смеются и объявляют, что порешили жениться. Шествует месяц апрель, 1913 год.

Варвара Михайловна принимает известие сдержанно. Тихий ужас овладевает роднёй, с его и с её стороны. Безумие! Чёрт знает что! Студент! Двадцать два года! Два курса! А та-то, та-то! Молоденькая! Почти гимназистка! Да как же, да что же они?

Им хоть бы что. Он беспечен, как и она. Оживает, становится жизнерадостным и весёлым, как прежде. В голове его так и бурлят блестящие выдумки. Так и сыплются безобидные шутки и беззаботные розыгрыши. Собственная свадьба представляется ему водевилем, и он в самом деле стремительно набрасывает один водевиль, за ним следом тотчас другой. Первый носит латинское название “Времена меняются” с обширным подзаголовком “или что вышло из того, который женился, и из другого, который учился”. Действующими лицами выступают сам автор и Костя Булгаков, двоюродный брат. Зато во втором, “С мира по нитке — голому шиш”, мечется вся большая родня, обременённая единственной мыслью, как с возможными удобствами разместить молодую чету, однако каждый раз на общем семейном совете решают, что Мише и Тасе это не подойдёт. Участвуют: Бабушка, Доброжелательница солидная, просто Доброжелательница, Хор молодых доброжелателей, братья, сёстры, друзья. Бабушка восклицает: “Но где же они будут жить?” Доброжелательница ей отвечает: “Жить они вполне свободно могут в ванной комнате. Миша будет спать в ванне, а Тася — на умывальнике”.

Это была острая шутка, но, к сожалению, не без привкуса горечи. Места для молодой четы на Андреевском спуске, 13 действительно нет. Впервые герой мой сталкивается с квартирным вопросом, самым скверным и самым унизительным среди прочих житейских вопросов, которые осаждают его и многих других интеллигентных людей, и ещё множество раз ему предстоит страдать от того, что этот проклятый вопрос абсолютно не разрешим.

А пока он беспечно готовится к свадьбе, совершенно влюблённый, что называется, по уши, он сияет, он счастлив, его будущее представляется ему в самом блистательном виде.

Он с головой погрязает в предсвадебных хлопотах и, право, есть о чём хлопотать. История умалчивает, в каком наряде он пошёл под венец. Надо думать, что у него всё же имеется пристойный чёрный костюм, привычка иметь пристойный костюм у него сохраняется на всю жизнь. Что касается Таси, то у Таси отсутствует такая важная вещь как фата, впрочем, отсутствует и подвенечное платье. Какие-то деньги ей заблаговременно присылают из дома, однако она обладает неизъяснимой способностью тотчас разбрасывать деньги, как только они попадают ей в руки, и самое загадочное всегда заключается в том, что никто не может понять, в каком именно направлении брошены деньги. Евгения Викторовна, первая тёща, приезжает впопыхах из Саратова и хватается за голову: самая подходящая к случаю вещь гардероба — полотняная юбка, пущенная в широкую складку. Естественно, что в одной юбке венчаться нельзя. Евгения Викторовна в пожарном порядке приобретает какую-то блузку. Положение спасено. Венчание всё-таки состоится. Венчает отец Александр.

Под венцом оба отчего-то ужасно хохочут. Тасе особенно нравится то, что из церкви едут в карете. Шаферы из самых близких друзей: Боря Богданов, Костя Булгаков, Платон и Сашка Гдешинские. Как и положено в таких ответственных случаях, устраивается обед, но и на обед приглашаются очень немногие, только самые близкие, большей частью родня.

Празднуют, веселятся. Начинается новая жизнь, вся в алмазах и в блеске огней. Несколько смущает всё тот же квартирный вопрос, но вскоре и квартирный вопрос разрешается совершенно удачно, даже великолепно, по правде сказать.

Несколько выше, на том же прекрасном Андреевском спуске, в доме под номером 38, в котором проживает, тоже во двор на первом, а на улицу во втором этаже, Иван Павлович Воскресенский, друг семьи, доктор, воевавший в Маньчжурии, через лестницу от его великолепной квартиры находится отдельная угловая просторная комната, неправильной формы, поскольку закругляется угол фасада, из окна на улицу видна церковь Андреевская, а из двух боковых церковь Десятинная, тут же у самого тротуара афишная тумба, и на тумбе каждое утро меняют афиши, так что, едва пробудившись, уже можно знать, что именно у Соловцова, что в опере, что в цирке, что в варьете.

На молодожёнов сама комната и весь этот дом производят впечатление праздничное, словно это не дом, а дворец, полный какой-то таинственной магии. Дверь подъезда тихая, важная. Парадная лестница. Пол площадки застелен плитами мрамора. Направо дверь, ведущая в квартиру доктора Воскресенского, в которой молодые люди приняты совершенно по-родственному и бывают чуть ли не чаще, чем в своей собственной, угловой и обставленной скудно, по правде сказать.

“В огромной квартире было тепло. Боже мой, сколько комнат! Их не перечесть, и в каждой из них важные обольстительные вещи...” Вещи действительно удивительные, фантастически странные, вывезенные с Востока образованным доктором, любящим в обстановке изящество, своеобразие, тонкость, чтобы жизнь в этих комнатах приятно текла.

Сам доктор Воскресенский ещё более обольстительный, замечательный человек, один из тех скромных, прекрасно образованных и воспитанных русских врачей, которые не только не дерут денег с бедных больных, но ещё видят в том свой посильный неписаный долг, чтобы вместе с рецептом оставить кое-что на лекарства. В такого человека нельзя не влюбиться, и молодые люди влюбляются, восхищаются и большую часть своего свободного времени толкутся в его гостеприимной квартире. И правильно делают: нет ничего полезней и благотворней для будущего молодого врача, как неторопливая дружеская беседа с благородным, умнейшим, прекрасно воспитанным и прекрасно образованным человеком. К тому же, лишь живые примеры рождают в нас плодотворную мысль о служении.

Одним словом, жизнь налаживается прекрасно. Он возвращается в университет более серьёзным и сдержанным, уже ощущая ответственность перед собой, перед новой семьёй и перед теми, кого станет вскоре лечить, непременно так же, как Воскресенский. Ни одна лекция отныне не пропускается, все экзамены сдаются отлично и в срок. Обедами кормит Варвара Михайловна. Столовая в доме номер 13 оживляется то беспечным заразительным смехом, то новыми перепалками Варвары Михайловны с сыном, который на её замечания отвечает уже не только ядовитой иронией, как случалось и прежде, но и принимается опровергать все общепринятые авторитеты, что приводит Варвару Михайловну в ужас и заставляет её трепетать, какое-то будущее с такими невозможными взглядами ждёт её старшего странного сына?

После обеда он частенько ходит в библиотеку, на конце Крещатика, возле Купеческого просторного сада, открылась недавно, читальный зал превосходен, работается легко. Тасю берёт непременно с собой. И Тася терпеливо читает что ни попало, пока он серьёзно штудирует свои медицинские фолианты.

Вечера полны развлечений. Возобновляются любительские спектакли, в которых он по-прежнему прекрасно исполняет первые роли. Оказывается, что Тася театр и оперу обожает ничуть не меньше, чем он, и они оба не пропускают премьер, не пропускают концертов симфонического оркестра, которые с весны до осени устраиваются в Купеческом саду, слушают “Кармен”, “Гугенотов”, “Севильского цирюльника” с итальянцами, и множество раз “Аиду” и “Фауста”, эти две оперы прежде всего, и когда он приходит в прекрасное расположение духа, он напевает: “Милая Аида... Рая созданье”, “На земле весь род людской”, “Я за сестру тебя молю”.

Устраиваются даже денежные дела, которые, как известно, ещё труднее устроить, чем дьявольски сложный квартирный вопрос. Михаил, попутно с университетскими лекциями и усердными трудами в библиотеке, успевает давать кой-какие уроки и получает за них кой-какое вознагражденье. Тасе пятьдесят рублей ежемесячно шлют из Саратова. Что-то около пятнадцати рублей пожирает квартирная плата. Все оставшиеся ресурсы тратятся молодожёнами, причём совершенно мгновенно и с одинаковой безоглядной беспечностью. Завтракают в кафе на углу Фундуклеевской, ужинают в ресторане “Ротце”, швыряют последний рубль, нет, не на извозчика, это мещанство, они непременно берут лихача, оттого что на дутиках, что приводит юную Тасю в совершенный восторг. Или вдруг возникает идея: “Так хочется прокатиться в авто!” Идея тотчас претворяется в жизнь, сопровождаясь неизменным согласием с его стороны: “Так в чём же дело, поедем!”

Варвара Михайловна исправно бранит их за легкомыслие, чем даёт повод старшему сыну опровергнуть ещё один застрявший в её сознании предрассудок. Из Саратова тоже громыхают далеко не похвальные письма, которые тоже не оставляют никакого следа. Кончаются деньги, кольца и знаменитая Тасина цепь несутся в ломбард. Суммы, выданные в ломбарде под этот залог, незамедлительно постигает та же неизбежная участь. Кончаются деньги, повсюду ходят пешком, а на ужин в магазине “Лизель” покупают полкило колбасы, из которой и составляется ужин, не роскошный, но сытный, так о чём горевать?

Кроме того, Михаил всё чаще погружается в какие-то безмолвные, таинственные раздумья и время от времени норовит посидеть за письменным столом ночью, пользуясь лампой, с зелёным, естественно, козырьком, и что-то быстро и неразборчиво пишет.

С какой целью? Что именно пишет? В этом месте опускается плотная, непроницаемая завеса, и вопросы не находят ответов. Одна сестра Надя смутно припомнит позднее:

“Я помню, что очень давно (в 1912-13 годах), когда Миша был ещё студентом, а я — первокурсницей курсисткой, он дал мне прочитать рассказ “Огненный змей” — об алкоголике, допившемся до белой горячки и погибшем во время её приступа: его задушил (или сжёг) вползший к нему в комнату змей (галлюцинация)...”

Таким образом выясняется, что на университетской скамье его внимание притягивают странные, причудливые, болезненные явления, порождаемые патологическими воздействиями на мозг. Выясняется также, что исподволь зреют иные мечты, и однажды той же Наде он говорит: “Вот увидишь, я буду писателем”. Неизвестно, на каком фундаменте покоится это пророчество. Пока что всё это только мечты, затаённые, смутные, не без многих сомнений и ещё больших тревог. И в общем можно сказать, подводя некий итог, что в этот медовый безоблачный год это были единственные тревоги, не терзавшие даже, а лишь довольно часто смущавшие счастливую душу. Во всём прочем летит и смеётся и кружится райская жизнь, и он с полным правом напишет позднее:

“Это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей родины жило беспечальное юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдёт в белом цвете, тихо, спокойно: зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой — не холодный, не жёсткий — крупный, ласковый снег...”

И это было бы совершенно естественно! Я убеждён, что никакой другой жизни и быть не должно!

Глава десятая. И ВОТ ОНА, РОЕВАЯ ОБЩАЯ ЖИЗНЬ

ДА ОН и не может думать иначе. Сданы очередные курсовые экзамены, лето, солнце на улицах. Михаил с Тасей едут в Саратов. Тёплая, сердечная встреча с родными. Разве всё это не счастье, не благодать, которые просто-напросто должны длиться вечно, во все времена?

“И вышло совсем наоборот. Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история...”

Обрушивается первая мировая война.

Если читатель решит, что молодой человек, которому только что стукнуло двадцать три года и который уже более года женат, хоть что-нибудь знает о противоборствующих союзах могущественных европейских держав, о неравномерном развитии капитализма, о планах передела уже поделённого мира и о многом, многом другом, это будет большим заблуждением, грубейшей ошибкой, больше ничем. Он ничегошеньки не знает о такого рода вещах, да и неоткуда бы было узнать.

Он знает лишь то, что знают все, и верит в то, во что верят все. То есть он знает то, что в захолустном городишке Сараево безвестный студент стрелял из обыкновенного револьвера в австрийского эрцгерцога Фердинанда, что в отместку за это отнюдь не самое драматическое, не самое значительное происшествие в тогдашней европейской истории Австрия объявила войну Сербии, что Россия тут же вступилась за Сербию и объявила австрийцам войну, что Австрию поддержала Германия, что на сторону России встали Франция и Англия, так называемые союзники, или Антанта. Из всего этого следует непреложно, что Россия ведёт войну справедливую, что Россия в союзе с Францией и Англией значительно превосходит силы Германии, особенно Австрии, которая ни в какие времена не озаряла свои боевые знамёна огнями громких побед, и что по этим совокупным причинам победа России в этой довольно легкой войне несомненна.

Исходя из таких знаний, нетрудно понять, что его нисколько не удивляет на первых порах, что газеты пророчат не только скорую, но и непременно без крови победу. Все официальные лица, все официальные речи так и пылают патриотизмом. Ненависть к немцам представляется повсеместной. Нисколько не удивляет его, и тоже на первых порах, что война существенным образом не меняет образа жизни в тылу: те же разговоры в домах и на улицах, те же вседневные хлопоты, кинематограф, театр.

И действительно, на первых порах война для России складывается благоприятно. Общее благодушие несколько задевают только первые раненые, которых эшелонами вывозят в отдалённые города: в коричневых больничных халатах, с непривычными застывшими серыми лицами, в белых бинтах, пропитанных запёкшейся кровью.

Но сострадание, милосердие ещё живо во многих сердцах. Частные лица устраивают госпитали повсюду, где только могут, интеллигентные женщины добровольно и совершенно бесплатно поступают в эти госпитали санитарками и сёстрами милосердия. Евгения Викторовна, Тасина мать, организует такой госпиталь в Казённой палате, и не может быть ничего естественнее того, что Булгаков, медицинский студент четвёртого курса, добровольно работает в госпитале, как не может быть ничего естественнее того, что вместе с ним, также по доброй воле, санитаркой трудится Тася и таскает в своих тонких, в своих хрупких, в своих почти подростковых руках тяжёлые вёдра с водой.

К началу университетских занятий они возвращаются в Киев.

Движутся медленно, пропускают вперёд эшелоны с войсками, которые идут один за другим. Из окна вагона впервые глазам его предстаёт роевая общая жизнь, о которой он когда-то узнал из романа Толстого. Одинаково остриженных, одинаково одетых мужчин перевозят в теплушках, в которых прежде перевозили только товары и скот, и эти мужчины как ни в чём не бывало выбегают с жестяными или медными чайниками, с закопчёнными котелками за кипятком. Кажется, что вся Россия сдвинулась с места и едет в одном направлении, с востока на запад, где грохочет что-то неведомое, смысл которого пока что невозможно понять. По деревням жёстко и часто колотят в чугунную рельсу, сзывая народ, подлежащий мобилизации и отправке на фронт. Крестьянские пузатые лошади подвозят к железной дороге на открытых телегах своих натруженных пахарей. На станциях воют простоволосые бабы, надрывно режут гармоники, мобилизованные пляшут с пьяным свистом и с дикими криками. Что они? Как? Невозможно понять, но он убеждён, твёрдо помня уроки Толстого, что судьба России отныне в этих корявых мужицких руках.

В городе Киеве он не обнаруживает никаких перемен. Всё те же занятия в университете и в клиниках; всё те же симфонические концерты в саду, всё те же гулянья по вечерам. Одно только; вокруг него становится всё меньше друзей. Бухгалтеры и учителя получают офицерские эполеты. Студентов освобождают от воинской повинности, однако студенты рвутся в армию добровольцами, следом за ними рвётся кой-кто из последних классов гимназии, вольноопределяющиеся, а вскоре и прапорщики, сплошная интеллигенция весь младший командный состав.

Михаил Булгаков не может попасть на войну: дотошные медики в его организме находят какой-то изъян и от армейской службы по этой причине освобождают. Его друзьям везёт куда больше. Один за другим, в длиннополых офицерских шинелях, в защитного цвета фуражках, они приходят прощаться, весёлые, страшно довольные, гордящиеся своими погонами прапорщиков.

Тут наружу понемногу начинает проступать ещё одна сторона роевой общей жизни. На фронт уходит всё лучшее, наиболее благородное, чистое, честное, горящее жаждой лучше пасть на поле сражения, но победить. И чем в большем количестве всё это лучшее уходит на фронт, тем явственнее проступает грязная пена, толпа обитателей, перед которыми бессильна даже война. Каким-то обострённым, верхним чутьём обитатели улавливают лазейки, благодаря которым можно не ходить на войну, и проскальзывают в эти лазейки с неуловимым проворством всех паразитов. Через друзей и знакомых они добывают освобождение от воинской службы. С величайшим энтузиазмом трудятся по снабжению армии обмундированием, продовольствием и фуражом. Крадут всюду, где только возможно и даже, казалось бы, невозможно украсть. Пьянствуют по ночам, шляются по известным притонам, так что проститутки дорожают гораздо быстрее, чем хлеб, табак и вино.

Предстоит уйти на фронт и Боре Богданову, стариннейшему, ещё по гимназии, другу, на его свадьбе бывшему шафером, ныне горько влюблённому в Варю. Боря является на Андреевский спуск, дом 13, каждый без исключения день, приносит Варе дорогие букеты её любимых цветов и подолгу глядит на неё, в длиннополой офицерской шинели, в фуражке защитного цвета и в башлыке, с каким-то страшно вытянувшимся, опрокинутым, непонятным лицом, молча поворачивается через плечо и так же молча уходит.

Наконец застенчивый Боря, вздохнув глубоко, делает официальное предложение. Варя отказывает ему наотрез. На другой день Боря приходит проститься, отчего-то сбривши усы. Все удивляются: как же, офицер без усов! Надя спрашивает: “Это что?” Боря молчит, и Михаил отвечает за него по-французски: “Маленькая демонстрация”.

Боря уходит, не появляется несколько дней и вдруг присылает записку, в которой просит друга Мишу зайти. Ничего особенного записка в себе не содержит. Такого рода записками им приходилось обмениваться и прежде. Михаил, разумеется, находит время к нему забежать и находит старого друга в постели. Они обмениваются незначащими словами. Михаил хочет курить, но у него как нарочно кончились папиросы. Слыша, как он бранится сквозь зубы, Боря отзывается совершенно спокойно: “Ну папиросы можешь взять у меня в кармане шинели”. Ничего проще этого предложения нет. Михаил поворачивается, шарит в кармане шинели, обнаруживает только копейку, говорит со смехом об этой находке, поворачивается к нему, и в этот самый момент глухо бухает выстрел из револьвера. Позднее он опишет и это:

“Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнать липнущую муху, а затем его нижняя челюсть стала двигаться, как будто он давился комочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверные или ружейные раны, хорошо знакомо это движение!..”

И присовокупит подробности жуткие, не истлевшие в памяти за несколько лет:

“Тут он открыл глаза и возвёл их к нерадостному уходящему в тень потолку покоя. Как будто светом изнутри стали наливаться тёмные зрачки, белок глаз стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси, потом помутнели и потеряли эту мимолётную красу...”

Так и видишь, как он стоит поражённый, парализованный над телом старинного друга, молодого ещё человека, совершенно не в состоянии сообразить, что надо делать, и в то же время зная уже, что решительно ничего теперь сделать нельзя, глядя во все ошарашенные глаза на дорогое обезображенное лицо, и все эти раздирающие душу подробности впечатляются в память, точно мозг его делает фотографический снимок в этот неповторимый момент.

На папиросной коробке, которая, как оказалось, лежит на столе, начертаны неизбежные в таком деле слова: “В смерти моей никого не винить”. Всё-таки следователь вызывает в свой кабинет Михаила как единственного свидетеля самоубийства. О причинах самоубийства бродят тёмные слухи. Отец уверяет, что Боря не поладил с начальником. Брат будто бы припоминает, что кто-то обругал Борю трусом. Многие шепчутся, что причину-то надо искать в неразделённой любви, и указывают таинственно на Андреевский спуск. Всё может быть. Вдруг могли скреститься все эти причины и вызвать в застенчивой душе человека катастрофическое истощение сил. Какой смысл нам гадать? Прискорбней всего эта душевная слабость, которой так много в интеллигентном молодом поколении начала двадцатого века, которое ещё слишком много тяжелейших, непереносимых испытаний ждёт впереди.

Что-то происходит и с Михаилом Булгаковым. Он становится задумчивей, сдержанней, строже. Точно первая лёгкая тень принакрыла лицо и на переносье обозначились первые складки. Может быть, в душе его возникает чувство ошибки, вины. Может быть, уже шевелится потребность описать каким-то образом то, что несётся какой-то постыдной, отвратительной чередой и кривляется и глумится у него на глазах: этого слабодушного мальчика с неестественно дрогнувшим ртом и рядом эту жирную сволочь, которая непристойно и нагло окопалась в глубоком тылу. По временам ему кажется даже, что обо всём этом он бы хорошо написал. Я вижу, как иногда он точно бы застывает на месте и с ненавистью цедит сквозь зубы: “Ну, погодите, ужо...” Однако едва ли ещё сознает, кому и чего надо годить, что означает это предупреждающее ужо.

Положение на фронте между тем ухудшается. Маршевые роты всё чаще устало шаркают по мощёным улицам города Киева, скрежещут кованые колёса орудийных лафетов. На фронт уходят всё новые пополнения. Солдатам не хватает винтовок. Расползаются тёмные слухи, что нередко и наши пушки подолгу молчат, оттого, что, видите ли, вовремя не подвозят снарядов. Шинели начинают изготовляться из хлопчатой бумаги, для тепла подбиваются ватой. На улицах трясутся калеки без рук и без ног. В правительство уже не верит никто. Ползут ещё более тёмные слухи, что министры продажны, без исключения все, и предатель сам военный министр. Шепчутся о Распутине, передают друг другу невероятные вещи. А головка всего шпионажа гнездится будто бы в Зимнем дворце. Об измене в тылу и на фронте говорят как о деле несомненно и абсолютно доказанном. Война идёт всего год, а уже считается несомненно проигранной, хотя никаких оснований как будто для такого суждения нет.

И похоже, ах, как похоже на то! В августе месяце резко ухудшается наше положение на участке фронта в Галиции. Идут бои тяжёлые, известия о потерях поступают от раненых, да по количеству раненых видно и так. В воздухе точно разливается первый дымок надвигающейся, видимых причин не имеющей катастрофы. Из самых достоверных источников передают, что возможно оставление несравненного города Киева, отвод потрёпанных русских дивизий за Днепр. Город Киев переполняется беженцами с западных территорий, но под влиянием всех этих предположений и слухов часть киевлян тоже становится беженцами, вливается в этот грандиозный поток несчастных, грязных, оборванных, голодных людей и движется на восток, неся в руках или катя на тележках скудное своё достояние, какое удалось унести. Испуганная Варвара Михайловна тоже отправляет своих младших детей в Карачев к сестре.

Непременно задумаешься! Сделаешься суровей и строже! Чувство долга, чувство ответственности вырабатывается в сознании молодого человека, перешедшего на последний курс медицинского отделения. Факультеты переводят в Саратов, однако не трогают медиков: всё равно медикам со дня на день на фронт.

И молодой человек учится так, как никогда ещё не учился. В его зачётной книжке идёт одна и та же однообразная запись: “весьма удовлетворительно”, то есть отлично, и сам профессор Яновский, Феофил Гаврилович, знаменитейший терапевт, его любимейший педагог и кумир этих лет, выводит своим микробьим стремительным почерком “весьма удовлетворительно”, как и другие, но одна эта запись стократ дороже всех остальных.

Настаёт 1916 год. Государственные экзамены, ученью конец. В мирные годы государственные экзамены были серьёзнейшим испытанием, включали в себя двадцать два сложнейших предмета и в общей сложности длились с июня до сентября. Война вмешалась и в них. Время государственных экзаменов переносится на февраль-март, число необходимых для сдачи предметов сокращается почти что наполовину.

“Весьма удовлетворительно” Михаилу Булгакову ставят тринадцать раз. Государственная комиссия присуждает ему степень лекаря с отличием. Пределов его радости нет, и как же его не понять: он одерживает первую в своей жизни победу, и как великолепна, как блестяща она! Именно так решительно всё должно быть у него! И я не нахожу ничего предосудительного в том, что совместно с другими выпускниками он пьёт всю ночь напролёт, поднимая заздравные тосты, и делается пьян как сапожник, единственный в своей жизни, как утверждают свидетели, раз. Уже под самое утро он приходит домой. Обеспокоенная Тася не ложится всю ночь и преданно ждёт. Он стоит перед ней весь счастливый, помятый, улыбается скверной пьяной улыбкой и заплетающимся языком говорит: “Знаешь, я пьян”. Она суетится, пытается его уложить, однако же он, пошатываясь, отстраняет её, изрекая: “Нет, лучше пойдём погуляем”. Она послушно идёт рядом с ним. Они медленно поднимаются вверх по Владимирской. Наступает рассвет.

Между тем выдача дипломов затягивается: сохраняется привычка дипломы выдавать в сентябре. Он, как и многие, ждать не желает и добровольцем идёт в Красный Крест. Его без промедления определяют в киевский госпиталь, переполненный ранеными. Тася в тот же госпиталь поступает сестрой милосердия, чтобы находиться всегда рядом с ним.

Необходимо в этом месте особенно подчеркнуть, что с Красным Крестом Михаилу Булгакову самым серьёзным образом повезло. Каким именно? Очень простым. Дурная слава идёт по армии о военных врачах. Военные врачи слишком часто оказываются бессовестными, бесчеловечными, словно тупыми, в лучшем случае равнодушными к страданиям раненых, пьют отпущенный спирт и безобразят весьма отвратительно в прифронтовой полосе. В Красный же Крест вступают одни добровольцы. То есть заранее люди только гуманнейшие, благороднейшие, честнейшие, интеллигентные люди, проще сказать. И хотя Красный Крест снабжается в десятки раз хуже, чем военные госпитали, дело в Красном Кресте поставлено в десятки раз лучше, так что врачи Красного Креста имеют полное право называться совестью военных врачей. Многие именно так и относятся к ним. Таким образом, герой мой оказывается в прекрасной компании и получает все возможности развернуть свои самые лучшие свойства.

Тем более, что уже через месяц госпиталь поспешно сворачивают и в спешном порядке передвигают к самой линии фронта, в Каменец-Подольский, который отстоит в каких-нибудь пятидесяти вёрстах от окопов. Поговаривают, что готовится большое, чуть не решающее для всего хода войны наступление.

К появлению на фронте он готовится довольно смешно. В чемодан он помещает немного белья и доверху набивает его медицинскими фолиантами, поскольку на память надеется мало. В особенности же его беспокоит удивительно моложавая внешность. Он всё ещё совершенный мальчик на вид. Рыжеватая щетина, несмотря на его двадцать пять лет, едва пробивается на подбородке. Гладкие щёки едва покрыты нежным пушком. Длинные руки, длинные ноги, худоба, застенчивая сутуловатость типичного интеллигентного юноши. Какой с такой внешностью может быть фронт? Да на фронте в тот факт, что он уже доктор, решительно не поверит никто!

Он размышляет, что бы придумать? Хорошо подошли бы очки, однако глаза у него совершенно здоровы. Тогда он пробует выработать особенную, внушающую уваженье походку, то есть сдерживает порывистые движения, перестаёт бегать бегом, учится двигаться с внушительной важностью и пытается говорить размеренно-веско.

Кроме того, в какой-то пустейшей книжонке он выудил забавнейшую историю про одного английского джентльмена. Этого английского джентльмена будто бы занесло на необитаемый остров, и рассудок уже начинает мутиться от одиночества, так что, когда наконец на остров прибыли люди, джентльмен принял их за мираж и разрядил по ним свой револьвер. При этом он был гладко выбрит, и на необитаемых островах английские джентльмены обязаны бриться изо дня в день. В общем, ужасно похоже на рекламный проспект.

Тем не менее Михаила Булгакова восхищает этот гордый сын Альбиона. Подражая ему, он густо смазывает свои светлые волосы бриолином и расчёсывает аккуратнейшим образом на пробор, а на дно чемодана, в добавление к фолиантам, погружает отличную бритву фирмы “Жиллет”, решивши явиться на фронт в самом подтянутом, в самом представительном виде, который набавит ему хотя бы несколько лет.

Гладко выбритым, в офицерской шинели, в фуражке, с башлыком на плечах, он всовывает свой чемодан на повозку и отправляется в путь. Изредка он оборачивается назад: за спиной его во тьме ночи ещё долго сияет удивительный Владимиров крест.

Расставание не тревожит его. Он торопится исполнить свой долг. И весь киевский госпиталь ужасно спешит со своим сквернейшим обозом по разбитым дорогам войны, мимо станций, забитых военными эшелонами, мимо отрядов солдат, куда-то ведомых безусыми прапорщиками, лица которых не успевают обветриться и загореть.

Обозу них несравненно худший, чем обозы военных госпиталей. Они тащатся полуголодные, обойдённые милостью военных комендатур. Но, как ни странно, к месту своего назначения попадают в точно назначенный срок. Интеллигентные люди, только и стоит сказать ещё раз.

22 мая начинается наступление. Операцию разрабатывает и непосредственно осуществляет генерал Брусилов, Алексей Алексеевич, в юности окончивший кавалерийскую школу, честно дослужившийся до генерала-от-кавалерии, командующий Юго-Западным фронтом, шестидесяти трёх лет. Генерал Брусилов проводит в жизнь блистательный план: ведётся наступление на самом узком участке, однако всеми армиями фронта, так что в бой вводится одновременно около шестисот тысяч солдат и почти тысяча восемьсот артиллерийских орудий, тотчас после прорыва линии фронта наступление расширяется по флангам и в глубину, достигается превосходство сил в два раза и более, что само по себе не может не обеспечить блестящий успех. Фронт стремительно мчится на запад. Госпиталь из Каменец-Подольского срочно перебрасывают в только что захваченные, разбитые, в дыму и пожарах Черновцы. Раненых страшный поток. Подряд по многу часов доктор Булгаков делает ампутации: ноги, руки, широкий, уже властный разрез мягких тканей, мелкозубчатая пила, длинный шов, ноги, руки, разрез, пила, шов, при этом бреется каждый день бритвой “Жиллет” и не забывает делать пробор, который под белой шапочкой всё равно не видать.

Тася приезжает к нему и стоически держит то, что он должен через несколько минут отпилить. Он так устаёт, что на отведённой квартире тотчас валится на постель и может только читать, однако утром снова бритва, пробор. В боях он, разумеется, не участвует и даже не выезжает к линии фронта. Он только беспрерывно слышит удары орудийной пальбы, далёкие, глухие, тупые.

Но он не в силах не размышлять. Перед ним наконец непосредственно, в действии общее, роевое начало, та роевая общая жизнь, которой решаются судьбы всякой войны.

Что он видит? Он видит простых крестьянских парней, которые не хотят воевать. И это нежелание, конечно, понятно. Эти крестьянские парни не понимают ни цели, ни смысла войны и едва ли способны собственными усилиями понять. Поразительно: среди солдат сплошная неграмотность, и когда Тася приезжает к нему и он встречает её на принадлежащем госпиталю автомобиле, и солдатский патруль требует пропуск, а никакого пропуска на неё он, естественно, не имеет, он с холодной дерзостью протягивает патрулю медицинский рецепт, и солдаты беспрекословно пропускают её. И этой неграмотной, непонимающей и мало способной к пониманию массой решаются судьбы войны, а вместе с ними и судьбы страны и судьбы истории. Среди этой массы кто-то ведёт пропаганду, безответственную, безумную, не имеющую прецедента в истории: бросайте окопы, ступайте домой. И эти крестьянские парни охотно бросают провонявшие калом окопы, минуют заградительные отряды, поставленные ловить дезертиров, и в самом деле едут домой, нимало не понимая того, что тем самым открывают дорогу врагу, на позор, на грабёж оставляют родимую землю, Россию без зазрения совести продают.

И всё запутывается каким-то таким странным образом, что может даже казаться, будто эти крестьянские парни, самовольно оставляющие окопы, имеют на это нечто вроде морального права, хотя совершают явным образом постыдное дело. Он слышит бесконечные толки о самом чёрном предательстве, о бездарном командовании соседних фронтов, брань боевых офицеров, и со всем этим не согласиться нельзя. Незадолго перед прорывом генерала Брусилова арестован сам военный министр, обвинённый в преступном бездействии и в государственной даже измене. Хуже, разумеется, некуда! Брусилову не подвозят резервов, соседние армии не поддерживают прорыв.

А всё-таки, всё-таки, в том ли истинная причина, что прорыв сперва заминается, затем наступленье захлёбывается, и не удаётся развить такой блестящий успех, который представляется всем неминуемым? Молодой человек, прошедший хорошую школу Толстого, не может не видеть, что всё это, в сущности, миф: и Брусилов, и военный министр, и командующие соседними фронтами, и даже те, кто так успешно ведёт пропаганду в войсках. Он не может не видеть, что не миф только эта роевая общая жизнь, что фундаментальнейшая причина провала так блестяще задуманного прорыва кроется именно в том, что эти крестьянские парни в солдатских шинелях на вате, неграмотные, не понимающие ни цели, ни смысла войны, способные бросить окопы и открыть дорогу врагу, не хотят наступать, вообще не хотят воевать. Они одинаково равнодушны к победе и к поражению. Поражение не задевает их душу, победа не окрыляет их дух. Напротив, многие радуются полученному увечью: прекрасно, так повезло, теперь поскорее Домой! Можно ли с таким настроением победить? Молодой человек отчётливо видит: с таким настроением никогда и нигде нельзя победить. И по этой причине на его внимательных умных глазах блистательный генерал превращается в миф, как превращается в миф Наполеон в бессмертном романе Толстого. Миф! Всего-навсего миф! Линия фронта отодвинулась где на шестьдесят, где на сто пятьдесят километров, за эти жалкие километры, ход войны нисколько не изменившие, погублено полмиллиона людей. Ничтожный, но страшный итог. В направлении заката стихает пальба, и только госпитали с натугой, с нечеловеческой усталостью всего персонала продолжают перерабатывать искалеченные человеческие тела, успевая далеко не каждому, кто достигает их чудодейственных рук, спасти жизнь. Наконец прекращается и этот поток. Судьба войны решена. Какие сомнения? Сомневаться нельзя!

Глава одиннадцатая. ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ

ВДРУГ в сентябре Михаила Булгакова срочно отзывают в Москву. В военной форме, положенной прифронтовым госпиталям, без промедления он отправляется туда вместе с Тасей, не имея возможности хотя бы на день заехать домой.

В Москве происходит глупейшая чепуха: ему объявляют, что он мобилизован согласно с законом и направляется в распоряжение смоленского губернатора. Таким образом, добровольно он попадает на фронт, а по мобилизации с фронта отправляется в тыл!

Впрочем, в этой глупейшей логике брезжит, едва и сквозь тьму, но всё-таки брезжит разумная мысль. Чепуха объясняется тем, что армия в чрезмерном количестве поглощает опытных врачей тыла, оголяя целые районы страны, и многие тыловые больницы стоят без врачей, так их мало в обширной стране. По этой причине опытных медиков решают заменить только что выпущенными студентами.

Тут же, не имея минуты свободного времени, чтобы заскочить к дядьке Николаю Михайловичу, который Варваре Михайловне родной брат, он выезжает в Смоленск. В Смоленске ему вручают официальное назначенье в Сычовку, разрешив задержаться в центре губернии не более, чем до утра, точно в Сычовке пожар. Переночевав кое-как, они вместе с Тасей тащатся местным расхлябанным поездишком в глубины Смоленской губернии.

Наконец дотащились. Уездный городишко, затопленный по уши грязью, затерянный в тёмных лесах, каких он никогда в глаза не видал. До того неприютно и дико кругом, что он поневоле торопится, лишь бы скорее добраться до места своего назначения и чтобы какой-то конец.

Председатель земской управы, Михаил Васильевич Герасимов, интеллигентнейший человек, тут же вручает ещё одно назначение, в деревню Никольское, в сорока вёрстах от Сычовки, в какую-то непроходимую глушь, где, к тому же, кроме него, не имеется другого врача.

Утомлённый, измотанный, осатаневший ещё больше, чем в госпитале, он каким-то чудовищным неестественным голосом пытается протестовать, изъясняя, что ни малейшего опыта нет и что хотел бы не единственным врачом, а вторым, поскольку... и тут, кажется, несёт уже совершеннейший вздор. Михаил Васильевич, любезнейший человек, приятно так улыбается. “Освоитесь”, — говорит. Как бы не так! Он почти ничего не умеет и ужасно страшится ответственности. Глаза его делаются тоскливыми, волчьими. Он злобно думает про себя, что должен ехать вторым, в таком случае вся ответственность непременно ляжет на первого. Они долго молчат. Наконец, мысленно махнувши рукой, лишь бы развязалось всё поскорей, положившись единственно на перст великодушной судьбы, он соглашается, получает свой документ, возницу, тарантас, пару запущенных, управе принадлежащих лошадок, усаживает Тасю, обрушивает в ноги свой чемодан с медицинскими фолиантами, парой белья и бритвой “Жиллет”, взбирается сам, и начинается путешествие в настоящую глухомань, в какой он отродясь не бывал, вызывая в памяти необитаемый остров того английского джентльмена, который был всегда брит.

С величайшим трудом передвигается тарантас по расхлюстанным колеям. Беспрестанно льёт дождь. Жёлтые лужи так и кипят пузырями, мутными, скверными, неохота глядеть. Вода стоит в низинных полях. Осинник под ветром дрожит. Сквозь осинник глядят дрянные избёнки. Кругом всё обречённо молчит. Истинный крест, тьма египетская встречает его. На его долю выпадает столько страданий, что эти страдания уже никогда не забыть. Что там фронт! Прекраснейшая вещь! Удобства одни! И позднее он опишет эту муку передвижения в самом сердце России с каким-то болезненным, неостывающим чувством, впрочем, для полноты картины присочинив ночёвку в Грабиловке, тогда как никакой ночёвки в Грабиловке не было, как и самой Грабиловки тоже:

“Двадцать вёрст сделали и оказались в могильной тьме... ночь... в Грабиловке пришлось ночевать… учитель пустил... А сегодня утром выехали в семь утра... и вот едешь... батюшки-светы... медленнее пешехода. Одно колесо ухает в яму, другое на воздух поднимается, чемодан на ноги — бух... потом на бок, потом на другой, потом носом вперёд, потом затылком. А сверху сеет и сеет, и стынут кости. Да разве я мог бы поверить, что в середине серенького кислого сентября человек может мёрзнуть в поле, как в лютую зиму?! Ан, оказывается, может. И пока умираешь медленною смертью, видишь одно и то же, одно. Справа горбатое обглоданное поле, слева чахлый перелесок, а возле него серые драные избы, штук пять или шесть. И кажется, что в них нет ни одной живой души. Молчание, молчание кругом...”

О молчании удивительно верно! Поразительнейшее молчанье всего! Так что поневоле шевелится в потрясённом мозгу:

Хоть убей, следа не видно; Сбились мы. Что делать нам? В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам...

Он коченеет, чёрт побери! Его сокрушает тоска по родимому дому, где уютно, тепло, где всё проверено, ясно и оттого беззаботно, легко, и выложенные кирпичом тротуары. Эх! Эх! Дома-то, кроме тротуаров, трамвай, электричество, над Крещатиком вереница огней, Владимиров крест.

А тут первобытная, непроходимая дичь, тут неизвестность на каждом шагу, беспросветная мгла. Какая нечистая сила занесла его в эту глубокую, зловещую даль, и к тому же, он едет единственным, первым и вторым в том же лице, и решительно всё делать предстоит не кому-нибудь, а самому, самому!

Мало болезней, так нет, он ещё с холодом должен бороться, с грязью, с дождями, а там нагрянет зима, заметёт, ветер завоет в трубах печей, Боже мой! И это ещё только начало. Самое-то прескверное, необычайное, сверхчеловеческое поджидает его впереди.

В сущности, кто он и что?

В сущности, он владеет кое-каким духовным богатством, так сказать, приобрёл, накопил. К примеру, ему известна в малейших подробностях прекрасная жизнь великого Гете. Ему близки одинаково жажда жизни, владевшая Фаустом, и коварный скептицизм Мефистофеля. Вместе с героями Гофмана он способен бродить по странным улочкам фантастических городов. Ну там Гоголь, Мольер, Дон Кихот, “Аида, милая Аида...”, “Я за сестру тебя молю...” Да мало ли ещё что! Он знает золотую латынь. В особенности кстати тут Дон Кихот. Да что ему делать с этим богатством? В этой-то чёртовой темени на что оно сгодится ему? Всё лучшее, прекрасное, умное, что придумано человечеством за тысячи лет, лучшее-то куда? Для кого?

Тут он злобно проклинает диплом, отличие и этот чёрный день, когда подал заявление ректору.

Ага, доползли наконец, а уже почти совершенно темно. Он с тупым вниманием озирает места, в которые его занесло, и позднее опишет эту муку пребывания в самом сердце России с каким-то болезненным, неостывающим чувством:

“Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на белый облупленный двухэтажный корпус, на небелёные бревенчатые стены фельдшерского домика, на свою будущую резиденцию — двухэтажный, очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжно вздохнул. И тут же мутно мелькнула в голове вместо латинских слов сладкая фраза, которую спел в ошалевших от качки и холода мозгах полный тенор с голубыми ляжками: “...Привет тебе, приют священный...” Прощай, прощай надолго, золото-красный Большой театр, Москва, витрины... ах, прощай...”

Больница оказывается обширной, известное дело, земство не канцелярия, делает своё полезное дело расчётливо, однако с мудрым размахом, под больницу куплен помещичий дом, окружённый парком насаженных лиственниц, которые местные жители бранно именуют немецкими ёлками, с фасадом на озеро, образованное плотиной, перегородившей местную речку, двадцать четыре общие койки, восемь для острых инфекций да родильные две, итого... От холодного ужаса ему в один приём не удаётся все эти койки вместе сложить. Какое-то невероятное выходит число, и если вот эти койки заполнят больные, что непременно случится, он сойдёт непременно с ними с ума. Один он, один! С какой-то отчаянной злобой, не покидавшей его, то и дело повторяет он это противное слово.

Впрочем, земские порядки всё-таки хороши, с этим спорить нельзя, невозможно, если бы даже кто захотел. Очевидная вещь! Его предшественник, Леопольд Леопольдович Смрчек, московский университет, по национальности чех, просидевший в этой дыре десять лет, не ведал никакого ограничения в средствах и был замечательный человек, завёл операционную, телефон, библиотеку, аптека прекрасная есть. И понакупил на земские деньги чёрт знает чего, столицам под стать, глаза разбегаются, невозможно высчитать, чего же тут нет. Есть, кажется, всё.

“Я успел обойти больницу и с совершеннейшей ясностью убедился в том, что инструментарий в ней богатейший. При этом с тою же ясностью я вынужден был признать (про себя, конечно), что очень многих блестящих девственно инструментов назначение мне вовсе неизвестно. Я их не только не держал в руках, но даже, откровенно признаюсь, и не видел... Затем мы спустились в аптеку, и я сразу увидел, что в ней не было только птичьего молока. В темноватых двух комнатах крепко пахло травами, и на полках стояло всё, что угодно. Были даже патентованные заграничные средства, и нужно ли добавлять, что никогда не слыхал о них ничего...”

Однако, для какой надобности устроен здесь телефон? Куда здесь, к чёрту, звонить?..

Докторский дом состоит из двух половин. Стало быть, по штатному расписанию полагается непременно двое врачей, а прислали его одного, и он здесь один за двоих! Ого-го! Естественно, они с Тасей вселяются в предназначенную им половину. Половина была превосходная! Внизу столовая, кухня, наверху спальня и кабинет. Положительно, земство прекрасно печётся о быте врачей, впрочем, что ж, объясняется просто, интеллигентные люди, а только интеллигентный человек понимает, как посреди этой каторги интеллигентный человек должен жить.

Так, так, и ещё одно новшество есть. Лампа. Керосиновая. Зеленоватый тусклый огонь под выпуклым длинным стеклом. Горит и шипит. Ещё и коптит. Он керосиновых ламп никогда не видал. Должно быть, тоже превосходная вещь, но электричество, электричество! Согласитесь, что электричество — это цивилизация, это прогресс, это культурная жизнь!

Тася суётся туда и сюда. Он разбирает тяжеленный свой чемодан, извлекает бритву фирмы “Жиллет”, ощупывает подбородок уже привычной рукой. Надо побриться, однако физических сил не имеется уже никаких. Проклятый англичанин, чёрт побери!

А здесь никакого электричества, стало быть, нет. А больные свалятся на него, им электричество — тьфу! И болезни одна неизлечимей другой. Он освежает в памяти руководства, получается так: ущемлённая грыжа, гнойный плеврит, дифтерийный круп и неправильное течение родов. Превосходный букет!

И в этот самый момент раздаётся ошалелый стук в дверь, да вовсе не стук, гром какой-то, бух, бух, должно быть, в остервенении молотят ногой.

Он бросается вниз.

Так и есть: роженицу доставил здоровенный мужик, муж, должно быть, счастливый отец, решительно не в себе, идёт следом, гремит сапожищами и грозит, и грозит: “Если помрёт, тебе тоже не жить, убью... не жить... ты мотри, говорю...” Слава богу, фельдшер, опытный человек, оставляет за дверью, а то бы прямо беда. Всё-таки фельдшер, должно быть, прекрасный товарищ и друг.

В операционной он приступает к женщине с громадным, вздёрнутым животом. Так и есть! Положенье неправильное, боли ужасные, того гляди, в самом деле помрёт! Его университетская подготовка в этот миг представляется ему смехотворной. Кое-что он, разумеется, помнит, обрывки какие-то, а всё-таки, всё-таки... положенье неправильное, положенье неправильное... он не умеет решительно ничего. А госпиталь, госпиталь? Он так и озлился! Что госпиталь? Что? Ноги и руки пилить! Раза два или три наблюдал обыкновенные роды! И это же всё! А тут положенье неправильное, положенье неправильное...

К счастью, Тася спускается вниз, садится за столиком в уголке. Он молит её раскрыть руководство, по памяти называет страницу, подбегает, читает, ага! И мчится к столу. А там этот, слышно, буянит, что-то благим матом орёт, должно быть, что ему тоже не жить. Печальный, но, согласитесь, прекрасный конец. Он уже видит сотни убитых своими руками, а тот-то убьёт, и не окажется на его совести ни одного, постой, вот этот останется... тьфу, тьфу!

И что бы вы думали? Роды проходят благополучно!

После такого исхода и благодарственных, чуть не униженных улыбок счастливого мужа, на милость тотчас переменившего гнев, он несколько ободряется духом, решает справочники, руководства и атласы всегда держать под рукой. В каждом затруднительном случае, то есть почти постоянно, листает их лихорадочно, читая поспешно, плохо разбирая, что и зачем, и с трепетом ждёт своей неизбежной участи. И как же не ждать? Больные прут к нему сквозь ненастье, сквозь мороз и метель. Одни добираются своими ногами, других доставляют на разбитых телегах, а зимой большей частью в розвальнях на охапках сена везут.

И война, госпиталь прифронтовой, отпиленные руки и ноги представляются ему чуть не забавой. У него на глазах стонет и страждет сражённая разнообразным страданием плоть. Женщины, мужчины, взрослые, дети и старики.

И вот где чудо, так чудо: всякий раз, как он видит перед собой эту сражённую страданием плоть, к нему сама собой приходит решимость, озаренье какое-то, даже размах. Мысль работает удивительно ясно. Безотказно действует преподанный в аудитории метод. Он строжайшим образом следует от симптома к симптому, подбирает их один к одному, сопоставляет. И, как несомненное чудо, неизбежным следствием сам собой из тьмы неведенья выплывает точнейший диагноз. Странней же всего именно то, что диагноз-то правильный, точный. Он ни секунды почему-то не сомневается в том и смело выписывает лекарство или берётся за хирургический нож.

Ампутации, вычистки, грыжи, трахеотомии, вывихи, переломы, ингубации, роды, часто неправильные, гнойные плевриты, воспаления лёгких, сифилисы, геморрои, саркомы — всё побывало у него под рукой, даже пивший беспробудно и допившийся до чертей агроном. Он оказывается смел и удачлив, рука его не дрожит, хотя если не каждый раз, так непременно уж через раз ему кричат в спину охрипшие мужицкие глотки:

— Убью! Не жить тебе, говорю! Ты мотри!

К нему привозят человека с розовой пеной на синих губах, с грудью, разнесённой выстрелом волчьей дробью чуть не в упор. Клочьями мясо висит. Трепещущее виднеется лёгкое. А через месяц человек уходит от него совершенно здоровым, на своих на двоих.

Слава о нём распространяется по округе. Больные так и прут нескончаемой вереницей полушубков, шалей и зипунов. За один всего год он принимает пятнадцать тысяч шестьсот тринадцать больных. В среднем по сорок восемь тяжко страждущих в день, поскольку легко страждущие к нему не являются, привыкли от лёгких недомоганий сами лечиться каким-нибудь зельем, самогоном чаще всего. Однако случаются дни, когда перед ним проходит сто, сто десять, даже сто двадцать больных, и он работает с ними от темна до темна, да ещё поднимают с постели чуть не каждую ночь, призывая к больным, так что в течение года он ни одной ночи нормально не спит, что прошу отметить особо.

Чудесное земство! Вечная слава ему! Знает, что без столовой, без спальни, без кабинета он бы с ума непременно сошёл. А так ничего. То есть почти ничего, если всю правду сказать.

Пятнадцать тысяч шестьсот тринадцать больных. Несметное полчище. Все люди различных сословий, профессий, темпераментов, убеждений и знаний. Тут в одной куче богатеи и нищие, землепашцы, учителя, писаря и неграмотные, обитатели местные, уравнители, беспартийные, анархисты, и кого-кого только нет, а страдания, боль, ужас смерти у всех одинаковы, болезнь каждому указует, что смертен есть и есть человек.

И всем он обязан помочь, не выспрашивая, кто он и что, да и времени выспрашивать нет. Исключений быть не могло. И он то напряжённо, то сердито, то озлобленно думает только о том, чтобы лечение было удачным, чтобы человек совершенно здоровым вскоре покинул его.

Гуманнейшая профессия в мире, мой друг!

Этот год, прожитый в постоянном, в неистовом противоборстве с болезнями всех сортов и мастей, отчеканивает его от природы сильный характер, о силе которого и сам он прежде не знал ничего. Всё ещё юноша, несмотря на женитьбу и двадцать пять лет, из бесчисленных испытаний выходит мужчиной. Отныне он владеет собой. Но главнейшее из всего, он научается побеждать.

И мне представляется, что однажды, когда история не даёт ему никаких документов, он поделится с любимым героем своим собственным опытом и нарисует небезынтересный портрет:

“Три тяжких года, долги, ростовщики, тюрьма и унижения резчайше его изменили. В углах губ у него залегли язвительные складки опыта, но стоило только всмотреться в его лицо, чтобы понять, что никакие несчастья его не остановят. Этот человек не мог сделаться ни адвокатом, ни нотариусом, ни торговцем мебелью. Перед рыжеволосой Мадленой стоял прожжённый профессиональный актёр, видавший всякие виды...”

Впрочем, пока что он врач, но тоже профессионал и прожжённый. Забавное сожаление, что он выглядит моложавым, позабыто давно как мальчишество. По целым неделям забывает он об отличнейших лезвиях всемирно известной фирмы “Жиллет” и ленится посылать за газетами. Прямой пробор исчезает с его головы вместе с щегольской причёской культурного человека. Отросшие волосы, поскольку на сорок вёрст кругом ни одного цирюльника нет, зачёсываются небрежно назад, лишь бы не мешали работать. Глаза становятся беспокойней и строже. Рот сжимается с уверенным мужеством. Глубокая складка, едва намечавшаяся, теперь явственно пролегает у переносья.

В сущности, он имеет полнейшее право гордиться собой: из двухсот стационарных больных у него умирает только шесть человек. Да и эти шестеро становятся истинной мукой, испытанием, ношей, крестом. Это горчайшее горе его, под игом которого чужие боли, чужие страдания начинают казаться своими. Совесть, это сокровище, этот фантом, дарованная интеллигентному человеку вместе с пристрастием к своим вдохновенным тревогам, становится неумолимой, точно бы хищной. Каждую смерть он переживает как свою катастрофу. За каждый несчастный случай винит он только себя самого, не унижаясь до причитаний по поводу сквернейшим образом сложившихся обстоятельств. В такие часы он себе представляется бездомным жалким отвратительным псом. Горчайший стыд обжигает несчастное сердце. Даже приходит на ум, что он совершил преступление. Отчаянье давит, собачья тоска. Куда бы поехать? Кому повалиться бы в ноги? Повалиться и бухнуть, что вот, мол, он, сукин сын, чёртов лекарь с отличием, натворил того и того, берите диплом, отсылайте самого в Сахалин!

Не к кому и некуда ехать, это он сознает, и тогда тихая речка, лозняк и покривившийся мостик через неё, видные из окна его кабинета, словно бы угрожающе глядят на него.

“Незабываемый, вьюжный, стремительный год!.."

И как скверно, поверхностно он всё ещё знаком с медициной. Он твердит, что ему нужно, что ему необходимо учиться. И с упорством человека с окровавленной совестью он роется в библиотечных шкафах, перелистывает справочники, разглядывает рисунки и диаграммы, намереваясь удержать в памяти все до одной.

Иногда непроходимые вьюги несутся несколько дней и ночей над угрюмой землёй, заметая к нему все пути, не пуская и самых нетерпеливых больных, и он немного приходит в себя. Первым делом тщательно бреется, предварительно вымывшись в бане. Тася медицинскими ножницами подправляет причёску. Он разрывает бандероль с опоздавшей на неделю газетой с таким же биением сердца, как три-четыре года назад распечатывал голубые конверты, которые присылала из Саратова Тася. Он размышляет.

Однако и размышления его тяжелы.

Сначала всё ничего. Нетрудно понять, что газету он неизменно раскрывает на разделе театров: так тоскует без музыки, что начинает даже казаться, что никакого “Фауста” нет. Читает: на прошедшей неделе в Большом театре даётся “Аида”. Так и вспыхивает мелодия увертюры. И дальше, и дальше! “Мой милый друг, приди ко мне...” Уже видится незабвенная опера в городе Киеве, уже своим замечательным басом поёт что-то Сибиряков, уже Сашка Гдешинский, в чёрном смокинге, в белом пластроне, с тихой усмешкой, шагает по проходу первого ряда партера, а он!.. Эх! Эх! Вдали от шума, вдали от культурных людей. И так и брызжет в глаза электрический свет, трезвонит на поворотах трамвай, свежие газеты приходят с утра, “Фауст” действительно есть, потому что “Фауст” бессмертен, интеллигентные люди ходят в гости друг к другу, в галстуках бабочкой, с букетами отличных цветов, целуют ручки у дам, говорят им комплименты, исполняют небольшие концерты, скрипка, гитара, рояль, поют, обсуждают последние новости, спорят о том, за какую именно сумму императрица Алиса Гессенская продаёт своим немцам нашу Россию и какие именно суммы военный министр получает с промышленников за то, что промышленники, сукины дети, поставляют снаряды, которые разрываются в орудийных стволах, калеча и убивая прислугу, спорят о том, победит ли Антанта и чем обернётся для России война, особенно же непримиримые, жаркие споры ведутся о том, какое будущее ожидает Россию, поскольку ни один спор интеллигентных людей обойтись без будущего России просто не может.

Он меряет беспокойными шагами свой кабинет. Фундаментальный вопрос! То есть о том, какое будущее ожидает Россию. Он сидит, заваленный снегом чуть не до крыши, именно там, где негромко, невыразительно струится та самая роевая общая жизнь, струится в кромешной, вот уж поистине в египетской тьме, отличнейшее словечко нашлось, когда он пробирался сюда. Электричества нет, оперы нет, театра нет, дорог нет, грамотных нет, цивилизации нет. Всё перечисленное светит издалека какой-то ослепительной точкой, звездой, вспыхнувшей в необозримых чёрных пространствах вселенной, да и видит эту звезду он один во всей этой глуши, манит она к себе его одного, тогда как глушь не имеет никакого понятия о какой-то звезде и не нуждается в ней. Живут себе и живут без звезды. Да и много ли этих вспыхнувших звёзд? На всю Россию пять или шесть городов с населением, перевалившим сто тысяч, несколько тысяч мелких, уездных, с одной главной улицей, с одним рядом светящихся в ночи фонарей, с кинематографом, с больницей и школой, рассеянных словно звёздная пыль. А прочее всё? А прочее всё — бесприютная, непроездная глушь, в которой звёздная пыль уменьшается почти до незримых размеров: там больница с одним врачом, там школа с таким же одиноким учителем, там усадьба с ещё более одиноким помещиком, как за полторы версты от него, в Муравишниках, Василий Осипович Герасимов, отличнейший человек, образован, к тому же слабохарактерен и ленив, как и полагается обладателю таких знакомейших свойств, добрый, однако большей частью скрашивает своё беспробудное зимнее одиночество хорошим вином, водки не пьёт, вечер весьма приятно у него провести, как и у его сына в Сычовке.

А прочее всё?

А прочее всё и есть роевая общая жизнь, без света, во тьме. Хоть прописывай, хоть не прописывай: по одной таблетке три раза в день, непременно примет весь пузырёк в один раз, чтобы поправиться побыстрей, а горчичник приладит на шубу. О чём думает, чем живёт эта роевая общая жизнь? Какова натура её? Натура кулацкая, чёрствая, неотзывчивая на чужую беду, а потому живёт на земле и землёй и думает большей частью о том, как бы землю всю у всех отобрать, разделить поровну всем, по сто десятин, а усадьбы все сжечь, чужаков перебить, которые на земле не сидят и землёй не живут, то есть вот этих самых, помещика, учителя и врача. А высокое наслаждение умственного труда, которое одно поддерживает его посреди этой египетской тьмы и помогает ощущать себя человеком? Нет никакого наслаждения умственного труда, потому что не существует и самый умственный труд.

Было бы сущей напраслиной утверждать, что ему, погребённому заживо в этой вьюжной глуши, хоть сколько-нибудь известно о яростном споре, который ведётся между революционными партиями, не о самой возможности социализма в этой египетской тьме, а всего лишь о том, когда социализм в этой египетской тьме начинать: с сегодня на завтра или этак лет через сто? Такого рода мысли даже не посещают его. Социализм в этой египетской тьме? Что за вздор! Он не может отделаться от мрачного ощущения, что тьма эта египетская только и ждёт человека, безразлично какого и с какой стороны, лишь бы человек этот властно сказал: землю бери, земля отныне твоя! И обрушится всё. Завоет, завертится, схватится за вилы, за топоры и снесёт всё, что только сможет снести, запылают усадьбы, школы, больницы, Никольское, Муравишники тоже сгорят. Что же останется? Этого даже не хочется себе представлять.

Глава двенадцатая. ПОЖАР

УЖЕ 1917 год. Метельный февраль кружит на дворе. В сере дине уже, в одну кромешную ночь, когда сквозь метель не видать не то что ни зги, а решительно не видать ничего, колотят оглушительно в дверь. Неужто кого привезли? Оказывается, что не привезли никого, а Муравишники в самом деле отчего-то горят. Стукнуло сердце и оборвалось куда-то в зловещем предчувствии: началось! Он выскакивает на заснеженное крыльцо. В самом деле, в той стороне сквозь сплошную метель розовеет пятно, расширяется, поднимается к белому небу. Вся усадьба горит.

Что тут делать? Бессонная ночь, размышленья о судьбах России, пророчество Пушкина: “Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!”. Кажется, привелось увидать. Тютчев припоминается кстати: “Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые”. О нет! Он не ощущает ни малейшего счастья, даже намёка на счастье, самой слабой тени его. Всё его счастье: тишина кабинета, зелёная лампа, книги, наслажденье умственного труда и покой.

Впрочем, выясняется утром, что Муравишники сгорали чуть не дотла от неосторожности сторожа.

Несколько поотлегло, а тут у благоразумного земства уже полагается отпуск. Они с Тасей едут в Саратов. По мере удаления от Никольского настроение его улучшается. На крохотной станции железной дороги керосиновые шипят фонари, боже мой! Москва пылает костром электричества! Саратов почти не уступает Москве. Вывески, парикмахерские, рестораны, кафе и авто. Это-то вот и есть настоящее счастье, а то-то счастье пусть-ка лучше минует его.

Ишь чего захотел! Не минует. В Саратов врываются известия о февральских событиях. Монархия свергнута. Временное правительство. Выборы в Учредительное собрание. В Саратове, глядь, Советы верховодят. Прислуга к Тасе приходит и важно так говорит: “Я вас буду называть Татьяна Николаевна, а вы меня теперь зовите Агафья Ивановна”. Чёрт знает что!

И с таким остервенением ни о чём не хочется думать, что именно это “чёрт знает что”, что он почти в полном молчании в шахматы весь отпуск с тестем играет.

Возвращаются через Москву. Стоит оттепель, март. В Никольское пробираются верхом через озеро, других дорог уже нет, однако едва он приступает к приёму больных, как приходит вызов из города Киева: наконец-то настало время диплом получить. Он едет. В городе Киеве шинели без шаровар, Центральная Рада, недавно ещё писавший сентиментальные статейки в газетах о национальном украинском театре Петлюра — военный министр. Чёрт знает что! Он получает диплом и возвращается вспять.

В середине весны в Муравишники съезжаются петербургские жители: знаменитейший историк Кареев, автор крупных трудов по истории революции и земельных отношений во Франции, Фаворский, Верейский и старший племянник хозяина, Осип Петрович, закончивший историко-филологический факультет, товарищ министра народного просвещения. Очень кстати съезжаются, по правде сказать.

Всё это время Михаил Булгаков мечется в ожидании, когда же со станции газета придёт, недельной свежести, чёрт побери, а всё же газета, в надежде предугадать, что несут сии минуты роковые ему и России. А тут петербургские жители, член-корреспондент, товарищ министра, из первых известия рук. Его посещения Муравишников становятся чаще. Вести ужасны. Осип Петрович принадлежит к числу тех немногих в стране, кто знает, что у нас делается, не по слухам, не из газет. И Осип Петрович высказывает уверенность самую полную, что никакое Учредительное собрание собраться не сможет, что не сегодня, так завтра гражданская непременно разразится война.

   — А крестьянство-то, крестьянство-то что?

   — Крестьяне останутся, надо думать, спокойны.

Странное убеждение, никак не может этого спокойствия быть, и думать не надо, а впрочем...

И снова десятки, сотни больных. У него появляются уверенность в себе, даже резкость движений, которые вначале он искусственно для солидности на себя напускал.

“На обходе я шёл стремительной поступью, за мной мело фельдшера, фельдшерицу и двух сиделок. Останавливаясь у постели, на которой, тая в жару и жалобно дыша, болел человек, я выжимал из своего мозга всё, что в нём было. Пальцы мои шарили по сухой, пылающей коже, я смотрел в зрачки, постукивал по рёбрам, слушал, как таинственно в глубине бьёт сердце, и нёс в себе одну мысль — как его спасти! И этого — спасти! И этого! Всех! Шёл бой. Каждый день он начинался утром при бледном свете снега, а кончался при жёлтом мигании пылкой лампы “молнии”...”

Он свыкается, работа врача страшит его меньше, но в словах его, сказанных много спустя, никакого преувеличения обнаружить нельзя: да, в Никольской больнице он ведёт бой, и, как положено, в этом бою совершаются ежедневно обыкновенные подвиги, которые, согласно с дипломом, положено любому лекарю совершать, и лекарь тоже получает ранения, чреватые смертельным исходом, посмей только глазом моргнуть.

А он утомлён, переутомлён, опять утомлён, плохо и мало спит по ночам, тьма египетская камнем лежит на душе, будущее мучит и страшит: шутка сказать, гражданская война впереди!

И в эти самые дни насмешливая судьба насылает на него дифтерит, из горла больного ребёнка он через трубочку отсасывает дифтеритные плёнки. Одна крохотная неаккуратность, и бац: он заражается сам. Приходится срочно ввести противодифтеритную сыворотку. Действие сыворотки на его организм неожиданно: распухает лицо, всё тело покрывается сыпью, спать невозможно, всё тело чешется нестерпимо и нестерпимо зудит.

Ужас. Безумие. Измочаленный бесконечным потоком больных, издерганный роковыми минутами, обессиленный человек умоляет сделать укол. Ему вводят морфий. Зуд прекращается. Обессиленный человек засыпает. Весь день нормально принимает больных, а вечером наваливается дикий страх, что вот-вот нападёт истерический зуд, бессонная ночь, да так и свалится с ног, и он позволяет себе ещё одну дозу морфия, на третий вечер ещё. Он себе говорит, что, в полнейшем согласии со всеми учебными книгами, три дозы не страшны, обыкновенны, он превосходно спит по ночам, как не спал уже год, и он позволяет ещё. Он призывает себя к осторожности и позволяет ещё. Он уповает на то, что у него чрезвычайно сильная, прямо железная воля, и позволяет ещё.

Само собой разумеется, что после стольких неоднократных омерзительных потачек своей капризной от усталости слабости, в его жизни начинается тёмная, безобразная полоса. Днём он абсолютно здоров, прекрасно работает, даже, кажется, лучше, чем прежде, и больным его нисколько не становится от этого хуже, зато вечера превращаются в сущий кошмар, и шквал страданий обрушивается, ввинчивается в его бессильной тело, едва он решается пустить в действие свою действительно чрезвычайно сильную, прямо железную волю и тем спасти себя от вредной и унизительной страсти, которая хотя и не растёт с каждым днём, но и, как околдованного, не оставляет его.

Невозможно выразить, что приходится ему пережить. Это под силу лишь ему самому, постоянному свидетелю своего омерзительного недуга, и он свидетельствует, прикрывшись именем доктора Полякова:

“Галлюцинаций я не испытывал, но по поводу остального я могу сказать: — о, какие тусклые, казённые, ничего не говорящие слова! “Тоскливое состояние”!.. Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они были жалостливее к своим пациентам. Не “тоскливое состояние”, а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя... в теле нет клеточки, которая бы не жаждала... Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чём не мыслит, кроме морфия. Морфия! Смерть от жажды — райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребённый, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его ноги... Смерть — сухая, медленная смерть... Вот что кроется под этими профессорскими словами “тоскливое состояние”...”

Вскоре самым естественным путём пробирается мысль пустить себе пулю в лоб и тем избавить себя от этой сухой, медлительной смерти, а заодно избавить себя от позора, от страха разоблачения, поскольку такого рода болезнь в особенности постыдна для лекаря, который о её последствиях не может не знать.

Однако что-то неясное не позволяет ему приблизить к виску револьвер. Что именно? Невозможно сказать. Может быть, перед глазами появляется Боря Богданов? Может быть, спасительная жажда жизни останавливает его на последней черте? Может быть, он всё же надеется выбраться, хотя знает, конечно, что выбраться из этой болезни нельзя?

Вероятно, эти и ещё другие причины, однако он не спускает курка. У него в самом деле сильная воля, разум здоровый и ясный, и он продолжает бороться, хотя в качестве лечащего врача понимает отлично, что поздно уже, что он давно эту игру проиграл.

Прежде всего, решает он сам с собой, необходимо переменить обстановку, иначе погибнешь в этой непроходимой глуши. Со свойственной ему оригинальной находчивостью и неукротимой энергией он хлопочет о переводе, не имеет значенья куда, пусть в небольшой городок, неприметный, уездный, лишь бы люди, электрические огни, горстка культурных людей и, что важнее всего, побольше больница, в которой страшная ответственность за всех и за всё непременно свалится наконец с его плеч и высвободит его душевные силы, чтобы все эти душевные силы, стиснувши зубы, устремить на борьбу.

Перевода удаётся добиться. 18 сентября ему выдаётся форменное удостоверение земской управы, что он, Михаил Афанасьевич Булгаков, “состоял на службе Сычовского земства в должности врача, заведующего Никольской земской больницей, за каковое время зарекомендовал себя энергичным и неутомимым работником на земском поприще”. Далее перечисляются все его операции, проведённые в течение года.

20 сентября Смоленская губернская земская управа командирует его в распоряжение Вяземской уездной земской управы. Вместе с обеспокоенной, постоянно взволнованной Тасей приезжает он в Вязьму и снимает три комнаты на Московской улице, рядом с больницей. В больнице он получает под свою руку инфекционное и венерическое отделения.

Как он и предполагал, новая, более симпатичная его душе обстановка бодрит и приподнимает его уже сама по себе. Праздник! Ликованье в душе! Он так и светится весь, чуть не готовый взлететь.

“И вот я увидел их вновь, наконец, обольстительные электрические лампочки! Главная улица городка, хорошо укатанная крестьянскими санями, улица, на которой, чаруя взор, висели — вывески с сапогами, золотой крендель, изображение молодого человека со свиными и наглыми глазками и с абсолютно неестественной причёской, означавшей, что за стеклянными дверями помещается местный Базиль, за 30 копеек бравшийся вас брить во всякое время, за исключением дней праздничных, коими изобилует отечество моё. До сих пор с дрожью вспоминаю салфетки Базиля, салфетки, заставлявшие неотступно представлять себе ту страницу в германском учебнике о кожных болезнях, на которой с убедительной ясностью изображён твёрдый шанкр на подбородке у какого-то гражданина. Но и салфетки эти всё же не омрачат моих воспоминаний! На перекрёстке стоял живой милиционер, в запылённой витрине смутно виднелись железные листы с тесными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, и шли, и ехали, и разговаривали, в будке торговали вчерашними московскими газетами, содержащими в себе потрясающие известия, невдалеке призывно пересвистывались московские поезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон, Невский проспект...” И самое прекрасное детище этой цивилизации, конечно, больница, которая в Никольском могла только сниться ему по ночам:

“В ней было хирургическое отделение, терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице была операционная, в ней сиял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали свои хитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора (кроме меня), фельдшера, акушерки, сиделки, аптека и лаборатория. Лаборатория, подумать только! С цейсовским микроскопом, прекрасным запасом красок. Я вздрагивал и холодел, меня давили впечатления. Немало дней прошло, пока я не привык к тому, что одноэтажные корпуса больницы в декабрьские сумерки, словно по команде, загорались электрическим светом. Он слепил меня. В ваннах бушевала и гремела вода, и деревянные измызганные термометры ныряли и плавали в них. В детском заразном отделении весь день вспыхивали стоны, слышался тонкий жалостливый плач, хриплое бульканье... Сиделки бегали, носились... Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нёс на себе роковой ответственности за всё, что бы ни случилось на свете. Я не был виноват в ущемлённой грыже и не вздрагивал, когда приезжали сани и привозили женщину с поперечным положением, меня не касались гнойные плевриты, требовавшие операции. Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственности которого ограничен какими-то рамками. Роды? — Пожалуйста, вон — низенький корпус, вон — крайнее окно, завешенное белой марлей. Там врач-акушер, симпатичный и толстый, с рыженькими усиками и лысоватый. Это его дело. Сани, поворачивайте к окну с марлей! Осложнённый перелом — главный врач-хирург. Воспаление лёгких? — В терапевтическое отделение к Павлу Владимировичу...”

Перед нами интеллигентный человек, закоснелый в культурных привычках до мозга костей, который не в состоянии жить без элементарных условий современной цивилизации, без нормального, разумно устроенного течения дел, без сколько-нибудь пристойного удовлетворения культурных потребностей, без всего того, без чего маялся и погибал целый год в сорока вёрстах от уездного городка, без чего едва не лишился ума.

И он оживает, понемногу приходит в себя. В первую голову, у него появляется достаточно свободного времени, чтобы наконец осуществилась голубая мечта: ночь, зелёная лампа, письменный стол, хорошая книга, умственный труд, тишина. Он бросается читать сломя голову всё, что ни попало, и, как ни странно, одним из первых под руку попадается Куперов “Следопыт”, которого в детстве он жаждал едва ли не как манны небесной, а может быть, и сильней. Что ж, Купер так Купер! Главное, читать, всё время читать и читать. И вот, непостижимо и странно, Купер! делает своё великолепное дело: даёт ощущение твёрдости, уверенности в себе, каких ничто в Никольском дать не могло, никакие операции простреленных волчьей дробью людей, трахеотомии и геморрои. В Никольском он лишался самой важной для интеллигентного человека возможности — видеть себя со стороны, в ком-то другом, непременно обнаруженном в книге. И он вдруг увидел себя в Следопыте, занесённом в такие же непроходимые дебри, из которых выбрался две недели назад, человеком, несущим людям добро так же мужественно и просто, как тот романтически, даже сентиментально сочинённый герой.

Странно, странно, а замечательно хорошо! У него прибавляется нравственных сил. Главное, в душе его вновь появляется оптимизм. Ничто ещё не потеряно в двадцать шесть лет! Всё ещё можно поправить, и он всё поправит, вот что становится ясно ему.

И заведование венерическим отделением приходится кстати. В Никольском он вдосталь нагляделся на сифилис, поражённый, как много этой ползучей болезни по глухим деревням, прежде по наивности уверенный в том, что это исключительно привилегия развращённого, развратного города, преимущественно его верхних слоёв, где дома развлечений и на тротуарах прилипчивые размалёванные тени продажных девиц. Оказалось, что нет. Он то и дело нападал на него: хрипота, в глотке зловещая краснота, странные белые пятна, мраморная сыпь на обнажённой груди. Болезнь нехорошая, стыдная, своеобразная, своенравная, захватывающая понемногу весь организм. Поражает кости, прогрессирующий паралич вызывает, не обходит стороной и потомство. И подкрадывается так неприметно, как тать, воровски, язва откроется, так себе язвочка, поболит, поболит и затянется, оставивши слабый рубец, о нём и не вспомнит никто, и никто с ней к врачу не пойдёт. А придёт с хрипотой, и сколько ни говори, какая болезнь, всё равно не поймёт крестьянский неповоротливый ум, передаст детям, жене и сам помрёт ни за что. Болезнь особенно страшная тем, что о ней почти и не знает никто, и потому она почти никого не страшит. К тому же, есть в ней что-то загадочное, какие-то неопределённые токи в мозгу, какие-то поразительные вывихи психики. Припомните биографии Некрасова, Гейне. А Ницше? Нет, положительно занимательная болезнь!

И он с повышенным интересом делает обход в своём особенном отделении, протаптывает дорожку в лабораторию, прибирает к рукам замечательный цейсовский микроскоп, сестре Наде, вышедшей замуж за офицера-артиллериста, пишет письмо и просит её подобрать ему несколько книг по бактериологии и венерическим заболеваниям.

Всё-таки нет возможности сосредоточиться полностью. Что-то непостижимое приключилось на железной дороге. Уже не летят по строжайшему расписанию поезда на Москву. Поезда тащатся через Вязьму с одышкой. Топлива не хватает. На фронте скверны дела. Фронт медленно, однако с каждым днём всё быстрей, откатывается, как волна, на восток. Германские дивизии нависают над Ригой. Перебивая друг друга, носятся слухи, один несусветней другого. Выходит что-то несуразное крайне, какое-то фантастической величины безобразие. Выходит, что мир готовится не то переворотиться, не то полететь в тартарары, и похоже, ужасно похоже на то. Уже армия разбегается у всех на глазах, и никто не в состоянии остановить эти серые массы усталых солдат, которые не желают торчать с винтовкой в грязных окопах. Дезертиры забивают вагоны, даже преспокойно на крышах сидят, и это открыто, среди белого дня. Ясное дело, добра тут нечего ждать. Одно слово: роевая, общая жизнь.

Однако, как ни волнуют, как ни обескураживают его эти роковые события, души его звёздным краем касается благодатный покой. В Вязьме льют осенние проливные дожди. По одной главной улице возможно нормально пройти, переулки же тонут в непролазной грязи, никакие не спасают галоши. Вечерами на окраинах долго воют волчьим воем собаки. По ночам город спит каким-то особенным, непробудным, кладбищенским сном, точно городу и дела нет до того, что солдаты бегут, что германцы идут. Успевает он приглядеться: кругом пятнадцатый или шестнадцатый век, в который заброшены слабые искры двадцатого, с электричеством и с прекрасной больницей. За окраиной глухой стеной стоят чёрные ёлки. В деревнях гонят и пьют самогон и ждут одного: кончилась бы война поскорее, причём кончилась бы как-то сама собой, землю бы у помещиков взять. Жалуются, что правды нет никакой. Там усадьбу сожгут, там зверски растерзают помещика. Верят, что уж после войны непременно справедливость придёт, уж это истинно так, однако тоже как-то сама собой. Приказов Временного правительства не исполняет никто, так что власть вроде бы есть, а вроде бы власти и нет никакой.

Он словно угадывает гул под землёй, и ужас временами охватывает его. Когда коллеги судачат, что же это творится на свете и куда ж по этой дорожке придём, он шутит, и при этом ядовитый огонь сверкает в его холодных глазах:

   — Ликуйте и радуйтесь! Это же ваш народ-богоносец! Это же всё Платоны Каратаевы ваши!

А вечером засвечивает свою зелёную лампу, раскрывает русские и германские руководства, и всё на свете проваливается куда-то, никакого гула ниоткуда не слышится, всё удивительно, удивительно хорошо. Он даже начинает что-то писать. И, сдаётся ему, что-то начинает в этом писании обозначаться. Он до того увлекается, что верная Тася с поличным его застаёт, приглядывается, склонившись к столу, начинает к нему приставать:

   — Что ты пишешь?

Он разгибает усталую спину, несколько деревянно улыбается ей, плетёт кое-как:

   — Ты прости, но я тебе читать не хочу. Видишь ли, очень ты впечатлительная, подумаешь, что это я болен, примерно вот как.

   — Скажи хоть название.

— Отчего же, название можно. “Зелёный змий” называется, это можно сказать.

Не говорит он ей и того, что дозы морфия начинают понемногу мелеть и что начинает твёрдо вериться в то, что когда-нибудь он совершенно позабудет про шприц.

Вдруг упадает тишина гробовая. Ни поездов, ни газет. Он ощущает себя как будто упрятанным в какой-то непроницаемый чёрный мешок. Его разум не терпит никакой неизвестности, прямо-таки от неизвестности встаёт на дыбы. Его разум требует фактов. Ему необходимы, как воздух, точные сведения, а тут прекратились и слухи, а уж если в России прекращаются слухи, тут надобно ждать самой срочной и всенепременной беды, по меньшей мере еврейский погром. В городе Киеве, помнится, перед еврейским погромом всегда падала такая же беспокойная тишина.

Вновь тревога впивается хищными пальцами в душу. Ползут ужасные от неведенья дни. Состояние преподлейшее, хоть волком вой, хоть дурным криком кричи.

Всего этих ужасных дней выпадает четыре. На пятые сутки врывается в городок шальное известие: победа вооружённого восстания в Петрограде! Пролетарская революция! Да здравствует социализм!

Заборы и афишные тумбы города Вязьмы покрываются полотнищами первых декретов, отпечатанных на серой рыхлой бумаге:

“Власть Советам!” “Мир народам!” “Земля крестьянам!”

И начинается то, что не начаться не может. Власть в Москве берут юнкера. В течение шести дней срочным порядком созданная красная гвардия выбивает юнкеров из старой столицы. От памятника Пушкину прямой наводкой пушки бьют по Никитским воротам, осколки камней и снарядов свистят.

Того гляди, распадётся страна. В феврале большевики едва ли насчитывали в своих тайных рядах триста тысяч. К октябрю большевиков стало приблизительно тысяч шестьсот. Из шестидесяти миллионов только эти шестьсот тысяч имеют некоторое представление о том, что есть рай на земле, да и среди этих шестисот тысяч далеко об этом знают не все. Прочие граждане не знают решительно ничего и ни в каком социализме жить не собираются и не хотят. Даже массы рабочих. Интеллигентные люди даже не способны понять, какой социализм может быть, когда не существует ни электричества, ни дорог, ни больниц, даже грамотности на три четверти населения нет. О крестьянстве нечего и говорить. Крестьянство спит и видит землю в частном владении. Откуда социализм? С какой стороны?

Между тем, новая власть устанавливается совершенно легко, точно в какой-то забавной детской игре. Старая власть бестолкова, бессильна, решительно никому не нужна. Является группа вооружённых людей, арестовывает старую власть, провозглашает свою. Никто не оказывает никакого сопротивления. Солдаты рады: с фронта бегут. Крестьяне рады: землю берут. Интеллигентные люди ничего не понимают и ждут, чем окончится эта игра. Обитатели тоже не понимают и тоже чего-то испуганно ждут. На всякий случай затаясь по домам. В медвежьих углах вдруг ни с того ни с сего провозглашают коммуны, республики. Катавасия. Ошеломленье. Точно замерло всё, но в любую минуту возьмёт да и вспыхнет всемирный пожар.

Михаил Афанасьевич стареет у всех на глазах, становится мрачен. Болезнь его одним хищным скачком обостряется. Охваченный злобой и гадливым чувством к себе, он гонит бедную Тасю в аптеку, а потом чуть не на коленях, чуть не в слезах умоляюще вопрошает её:

   — Ты в больницу меня не отдашь?

Проходит всего несколько дней, и начинают оправдываться самые наихудшие предположения. Армия так и хлынула с фронта, не дожидаясь подписания мира. Поезда летят по железным дорогам с пальбой и с грозными криками. С крыш вагонов для чего-то сорвано листовое железо. Окна классных вагонов выбиты сплошь. Из прямоугольной их черноты глядят тупые стволы пулемётов. Ни с того ни с сего пулемёты время от времени захлёбываются истеричными очередями, пущенными просто так, в белый свет:

   — Та-та-та-та-та....

Деревня заворочалась и зарычала, вырывая долгожданную землю из помещичьих рук. Пылают усадьбы, с ними пылают библиотеки. Проходят выборы в Учредительное собрание и дают неожиданные результаты: из 715 мест 412 получают эсеры, и только 183 достаётся большевикам. Это означает только одно: земля не принимает большевиков, правительство сформируют эсеры. Фантастика! Мистика! Что-то ещё! Ведь власть-то взяли большевики!

В Вязьме тоже появляется новая власть, и начинает кое-что проясняться. Без фантастики и без мистики власть. С чёрным маузером в светлой деревянной коробке. С подозрительным взглядом очень решительных глаз. В Сычовку является Еремеев. Осип Петрович Герасимов, ныне бывший товарищ министра, уезжает в Москву и там пропадает бесследно. Новая власть в своих разрушительных действиях руководствуется не разумом, поскольку разумных едва достаёт для замещения самых высочайших постов, не законом, поскольку прежние законы самым беспощаднейшим образом отменены, бесповоротно и навсегда, а новых не заводится пока никаких, похоже, что законы и разум становятся вообще предрассудком, поскольку новая власть руководствуется единственно революционным чутьём, а всякому интеллигентному человеку нетрудно понять, в какие дали заносит обыкновенного человека чутьё, в особенности если тот человек всего лишь вчера выучился читать и писать и нынче с утра получил партбилет.

Поистине, всё переворачивается вверх дном, история наступает всё грозней и грозней, посягая уже на все представления о разумности, допустимости, ответственности перед людьми, сжимая и подавляя своим тёмным, чересчур уж загадочным смыслом.

В сущности, что знает он об истории? Главным образом то, что кто-то где-то когда-то высадился чёрт знает зачем. Теперь у него на глазах тоже кто-то и тоже чёрт знает зачем ввергает страну, истощённую, уставшую от войны, в пучину бед и невообразимых страданий, которые он уже предчувствует каким-то тревожным чутьём и прозревает в каких-то безумных апокалиптических снах.

Глава тринадцатая. ТУДА, НА АНДРЕЕВСКИЙ СПУСК

И ЕГО ПЕРВАЯ отчётливо созревшая мысль совершенно разумна: необходимо бежать. Чем ближе стоит он к роевой общей жизни, лютой ненавистью кипящей ко всему и ко всем, у кого в кармане диплом и у кого правильная литературная речь, тем скорее стихия поглотит его. Бежать надо, в большой город бежать, где легко затеряться, в Москву; ещё бы лучше на родину, в город прекрасный — едва ли надёжней, да сердцу спокойней: дома помогают и стены.

И вот в декабре он едет в Москву хлопотать об освобождении от воинской службы. Впрочем, о том, как он передвигается в том направлении, где Москва, уже невозможно выражаться этим мирным, приветливым словом, да и никаким, наверно, словом нельзя. Билетные кассы уже не работают. Поездов тоже, в сущности, нет, а есть эшелоны, составленные из вагонов всех сортов и мастей, эшелоны врываются на станции под разбойничий свист, рёв гармоник и граммофонов. Служащие вокзала разбегаются тотчас, как только окутанный паром локомотив влетает на первую стрелку. Дежурный ни секунды не медля даёт отправление. Все желающие покинуть пункт А и достичь пункта Б берут штурмом переполненные вагоны, разумеется, не имея билетов, и прыгают на подножки почти на ходу. Впрочем, какие же это вагоны? От прежних вагонов остаётся один только остов, ободранный и разбитый, словно только что потерпевший крушение и вновь возвращённый на рельсы. Эти печальные остовы битком набиты солдатами, бегущими с фронта. Солдаты везут домой зеркала, вагонные умывальники и обрывки потёртого плюша, вырезанного и выдранного из вагонных диванов. Революционная, другими словами, езда, не похожая решительно ни на что, едешь час, стоишь два, причём прямо в поле стоишь. Солдаты выбрасываются галдящей толпой из вагонов, разламывают заборы, хватают всё, что только способно гореть. В топку локомотива летит всякое дерево, вплоть до почернелых могильных крестов, снесённых с придорожного кладбища. Раздаётся раскатистый рёв:

— Крути, Гаврила!

И уже не приходится риторически вопрошать: “Какой же русский не любит быстрой езды?” Любят решительно все, в особенности под этот магический вскрик, перешедший в потомство, и перепуганный машинист на всю железку крутит свои колёса и рычаги, до следующей остановки и разграбления всех деревянных вещей, способных гореть.

При этом достойно упоминания ещё одно обстоятельство, совершенно естественное, однако уже изумительное: вдоль железной дороги по-прежнему стынут в розовой дымке поля и пушатся от инея стройные сосны, точно на белом свете и не завелось никакой революционной езды.

Михаил Афанасьевич трясётся в шатком вагоне, одетый в военную, хотя и не офицерскую форму. Разгорячённые волей солдаты, на произвол судьбы покинувшие отечество, по грустным равнинам которого уже беспрепятственно ступают германские сапоги, косят на него озлобленные глаза, переполненные солдатским чутьём. Он не понимает и не пытается даже понять, отчего сотни тысяч, даже миллионы взрослых людей, потеряв голову или никогда не имея её, мчатся как шальные по своим деревням, точно не соображают того, что враг неотступно следует по пятам, и ощущает всем телом, что в любую минуту, посовещавшись со своим солдатским чутьём, эти люди выкинут его под откос.

Слава Богу, всё-таки добрались, на этот раз ему даруется жизнь. Брестский вокзал оказывается сплошь заваленным телами спящих в тех же серых солдатских шинелях. Те же шинели заполняют всю привокзальную площадь. Тут и там пылают костры, точно это не величавый город Москва, а полустанок в степи или кочевье татар. К безмолвному зимнему небу поднимаются целые тучи махорного дыма.

Обнаружить извозчика не удаётся. Говорят, что с первой вестью о второй революции извозчики сами собой исчезают с улиц Москвы. Трамваи ползут переполненными, вызывая в памяти бочки с селёдкой, которые тоже куда-то исчезли, точно и не было никогда прежде сельдей. В трамваях стоит визгливая брань, и невозможно не видеть, что под магическим жезлом революционных событий между людьми вдруг поселилась крутая вражда. До ушей его долетает ещё не знакомый, но многообещающий крик:

— Да тебя надо к стенке приставить!

Я вижу, как мой несчастный герой, интеллигентнейший человек, дружелюбный и мягкий, привыкший видеть людей спокойными, с беспечными лицами, невольно сжимается и с подозрением поглядывает по сторонам и натыкается взглядом на одни озлобленные, непримиримые лица людей, решившихся во что бы то ни стало отстоять своё право, нисколько не считаясь с таким же точно правом других. Да, соглашается он, именно так, приставят к стенке за милую душу, не дожидаясь скорого революционного трибунала, а и революционный трибунал никого не щадит, так и во Франции было, Кареев в Муравишниках говорил.

В учреждениях, которые он отчего-то никогда не любил, окончательно водворяется какая-то чепуха. Одни учреждения закрыты совсем на замок, и неизвестно решительно никому, когда они будут открыты. В других комиссары ещё только принимают дела, но по комиссарам тотчас видать, что толку выйдет немного. В третьих же не имеют никакого понятия, что и как надо решать по нынешним шальным временам. Оно и понятно: стенки кругом, попробуй реши.

Он колесит по Москве, точно потерянный, не веря глазам. От недавних боёв с юнкерами пострадали целые улицы. Валяются неубранные столбы с перепутанной проволокой. Звенят под ногами медные гильзы, которые тоже не убирает никто, точно дворников тоже не было никогда. Торчат остовы зданий, в частоколе осколков глядят разбитые окна, а стены обезображены вмятинами от пуль. В Художественном дают “Три сестры”. Митингуют у подножия Скобелева, у подножия Пушкина и на Таганке. На Поварской в каждом доме штаб анархистов, всюду пулемёты торчат, во дворах кое-где стоят трёхдюймовки. В “Метрополе” шампанское пьют и расплачиваются простынями неразрезанных керенок. Продовольствия нет, сахара нет, за хлебом вьются громадные сказочные хвосты, которые он видит ещё в первый раз и уже будет видеть до конца своих дней. По Тверской проходят матросы в чёрных бушлатах, с пулемётными лентами через плечо. В кафе поэтов сделана на стене безобразная надпись, способная навсегда убить уваженье к поэтам: “Я люблю смотреть, как умирают дети”. За столиками плотно сидят литераторы, спекулянты, обитатели, искатели развлечений. Рядом с поджаренными кусочками чёрного хлеба, пирожными революции, и чашками кофе воронёной сталью чернеют открытые маузеры.

Становится очевидным, что его не уволят, потому что некому увольнять. Дезертировать он, представьте себе, не способен, не научился ещё. Приходится несолоно хлебавши возвращаться в проклятую Вязьму, где проще простого оказаться у стенки, поскольку в маленьком городке паразиты и офицеры, то есть заклятые враги революции, у всех на виду.

Но прежде он едет в Саратов, к тёще и к тестю. Все признаки катастрофы на каждом шагу. Развал и безвластье, неразбериха и дикая ненависть к каждому, кто не народ, в особенности лютейшая ненависть к офицерам. Он растерян. Тёмные предчувствия всё сильнее, неотступнее сокрушают его. Все его товарищи по гимназии, по университетскому курсу в офицерских шинелях. Как давно в офицерских шинелях вся русская интеллигентная молодёжь. Сестра Варя замужем за офицером. Муж Нади, Земский Андрей, филолог с университетским дипломом, — прапорщик артиллерии, стоит с дивизионом в Царском Селе. В военное училище поступает Николка, ещё в сентябре, стало быть, юнкер теперь, а юнкеров ненавидят ещё лютей офицеров. Ясно, всех друзей, всю родню перебьют. Как же быть? Как жить в постоянном ожидании, что тебя схватит за шиворот первый встречный солдат и тут же приставит к стене?

Он возвращается в Вязьму. Полнейшее одиночество. Он томится, тоскует. Он лечит больных, размышляет, читает по вечерам. Нечего удивляться, что читает он Достоевского. У самого глубокого из российских пророков он ищет разумных ответов на зловещие загадки грядущего. Ответов не находит, по правде сказать, никаких. Ошиблись, ошиблись пророки. Народ-богоносец? Как бы не так!

А тут слухи ползут, как тати в ночи, один другого черней. Объявляют вне закона кадетов, то есть ловят и отвозят в тюрьму. Сажают членов “Союза защиты Учредительного собрания”. Врагов народа определяют, четыре разряда. Изумительно и ни с чем не сравнимо, кто и кому из этих врагов народа попадает в соседство. Сами судите: богатеи, кулаки, хулиганы, интеллигенты! Этого почти невозможно понять. Положим, о богатеях, генералах, общественных деятелях что говорить. Нечего о них говорить, тут революционное чутьё начеку. Кресты да Бутырки плачут о них. Местным властям спускаются циркуляры, в которых призывают проявить самодеятельность, проводить конфискации, вразумления и аресты, аресты, разумеется, прежде всего. Жулики, хулиганы? Об этих субчиках тоже нечего говорить, да много ли их? И с какого же боку интеллигенты тут приплелись?

Умопомрачительная приключается вещь. В России считается около трёх миллионов интеллигентных людей, впрочем, по правилам тогдашней статистики, то есть включая даже городовых. И вот новая власть хорошо понимает, что без этих трёх миллионов интеллигентных людей не то что социализма в России не будет, а не будет вообще ничего, встанут электростанции, встанут заводы, замрут поезда, укоренится невежество, эпидемии скосят народ, возвращаться придётся к едва различимым, звероподобным, каким-нибудь берендеевым временам. Это с одной стороны. А с другой стороны, интеллигентные люди не видят ни возможности социализма, ни самой социалистической революции, а видят лишь государственный переворот бонапартистского типа, по этой причине новой власти не признают, служить ей не хотят и ждут Учредительного собрания, где большевики в меньшинстве, считая Учредительное собрание, избранное как-никак всенародным голосованием, единственно законной властью в России.

Решающий, определяющий всё направленье эпохи конфликт. Этот конфликт новой власти предстоит разрешить. И как же его разрешает новая власть? Новая власть решает интеллигентных людей подавить, устрашить и, если понадобится, то истребить. Интеллигентным людям война объявляется не на жизнь, а на смерть: либо в тюрьмах сгинете, с голоду перемрёте, либо покоритесь вооружённой руке.

Первым делом интеллигентным людям не дают говорить. Отменяется прежняя свобода печати, когда все запасы бумаги и всё типографское дело находились в частных руках. Объявляется новая, более полная свобода печати, когда все запасы бумаги и всё типографское дело поступают под строжайший контроль новой власти.

Благодаря этому новшеству на помощь слухам приходят газеты, окрылённые новой свободой печати, и тут уже волосы дыбом встают, не держит несчастные волосы никакой бриолин. Газеты, попавшие под строжайший контроль новой власти, именуют интеллигентных людей не иначе, как прихлебателями, слякотью и чёрт знает чем. Газеты призывают очистить русскую землю от насекомых и паразитов, разумеется, вредных, в первую голову от тунеядцев и саботажников, которые себя называют интеллигентами, то есть предлагается поскорее избавиться от инженеров, агрономов, экономистов, статистиков, профессоров, литераторов, учителей и врачей, для чего надлежит использовать карцер, принудительные работы, унизительный жёлтый билет, вообще всё, что взбредёт в революционную голову, осенённую, вместо разума, революционным чутьём. Начинать же следует с патриарха, непременно с него, чтобы, так сказать, вышибить дух, духовную опору у интеллигентного человека отнять, который с духовной опорой сильней Геркулеса, а без духовной опоры пигмей. Что ж удивляться, что спустя самое короткое время патриарх попадает в ЧК.

Итак, истребление русской интеллигенции предрешено.

И Михаил Афанасьевич чувствует каждый день, каждый час в своей тихой Вязьме, что занесён над ним нож и что в любую минуту этот нож вонзится в самое сердце, распорет живот. Много ли надо для тех, у кого на месте разума и закона чутьё? Ничего им не надо. Он бреется каждое утро бритвой “Жиллет”, у него превосходный пробор в волосах. Как не шлёпнуть такого субъекта, саботажника и тунеядца, даже если саботажник и тунеядец целыми днями в уездной больнице торчит? За больницу и шлепнут в первую голову, если в больнице кто-нибудь ненароком помрёт. Сколько раз и в благословенные времена мира, законности и тишины слышал он у себя за спиной краткое обращенье: “Убью!”

Безысходность. Тоска. По ночам город Киев снится в море белых огней, милые лица, раскрытый рояль. Совсем неприметно проскальзывает в этом году Рождество. Кому придёт в голову в такую-то пору славить Христа? Уже Новый год подступает. 31 декабря. Тася стряпает что-то, слышно, как то и дело посуда на пол летит. Он сидит в своём кабинете, сделал укол, пишет Наде письмо, беспорядочно пишет, как приходит на ум:

“Дорогая Надя, поздравляю тебя с Новым Годом и желаю от души, чтобы этот новый год не был бы похож на старый. Тася просит передать тебе привет и поцелуй. Андрею Михайловичу наш привет...” Укоряет сестру, что не пишет, что своего адреса ему не даёт, делится своим беспокойством о маме:

“Я в отчаянии, что из Киева нет известий. А ещё в большем отчаянии я оттого, что не могу никак получить своих денег в Вяземском банке и послать маме. У меня начинает являться сильное подозрение, что 2000 р. ухнут в море русской революции. Ах, как пригодились бы мне эти две тысячи! Но не буду себя излишне расстраивать и вспоминать о них...”

Наконец важнейшее, то, что на душе его камнем лежит:

“В начале декабря я ездил в Москву по своим делам, и с чем приехал, с тем и уехал. И вновь тяну лямку в Вязьме... Я живу в полном одиночестве... Зато у меня есть широкое поле для размышлений. И я размышляю. Единственным моим утешением является для меня работа и чтение по вечерам... Мучительно тянет меня вон отсюда в Москву или в Киев, туда, где, хоть и замирая, но всё же ещё идёт жизнь. В особенности мне хотелось бы быть в Киеве! Через два часа придёт новый год. Что принесёт мне он? Я спал сейчас, и мне приснился Киев, знакомые и милые лица, приснилось, что играют на пианино... Недавно в поездке в Москву и Саратов мне пришлось видеть воочию то, что больше я не хотел бы видеть. Я видел, как толпы бьют стёкла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут в сущности об одном: о крови, которая льётся и на юге, и на западе, и на востоке... Идёт новый год...”

О, теперь уже до конца его жизни и долее предстоит ему видеть то, чего не хотел бы он видеть. Он и увидит и впоследствии с трагической горечью скажет:

“Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимой снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс...”

Учредительное собрание всё-таки собирается в самом начале этого страшного года. Демонстрацию в поддержку Учредительного собрания расстреливают на углу Невского и Литейной. Самим же народным представителям, избранным на основании всеобщего избирательного права, предлагается признать Советскую власть, однако народные представители делать это не собираются, поскольку им такого наказа никто не давал. Избранный большинством голосов председатель напоминает собранию, что оно является верховной законодательной властью и одно способно спасти от раскола Россию, то есть спасти её от гражданской войны. В третьем часу ночи принимается постановление о том, что вся полнота власти принадлежит Учредительному собранию. Большевики покидают зал заседаний, который остаётся под охраной пьяных матросов с “Авроры” и с линкора “Республика”. В пять часов в зал заседаний как ни в чём не бывало вваливается в чёрном бушлате матрос, с пулемётной лентой через плечо, анархист, новый бог гражданской войны, и объявляет глумливо, что вот устал караул. Этой фразой хмельного тупицы Учредительное собрание распускается навсегда. Одним поворотом штыка оканчивается русская демократия, не успевши начаться.

И сами принявшие декрет о мире большевики никак не могут договориться между собой о заключении сепаратного мира с Германией. Даже в большевистском ЦК большинство высказывается за то, чтобы войну продолжать. Переговоры о мире срываются. Германцы движутся на Петроград сквозь почти оголённый, брошенный фронт. Совет народных комиссаров отечество объявляет в опасности. Старая армия прекращает существование. Специальным декретом отменяется всеобщая воинская повинность. Формируется новая армия, Красная, из одних добровольцев. Правительство тайно переезжает в Москву. Добровольцев защищать новую власть оказывается слишком немного. Формируется несколько жидких рабочих и матросских отрядов, которые спешным порядком перебрасываются на позиции.

с тем, чтобы остановить всю германскую армию. Нечего удивляться, что желание добровольно вступить в новую армию меньше всего обнаруживают в своих сердцах офицеры, то есть русские интеллигенты, надевшие военную форму, а ныне объявленные прихлебателями, слякотью и тунеядцами.

Михаил Афанасьевич бросается снова в Москву, несмотря и на то, что прежняя армия перестала существовать и тем самым он фактически получает свободу. Однако он земский врач, без формального разрешения он не способен бросить больных. Странное дело, он обнаруживает в Москве, что новой власти и врачи не нужны: отпускают его равнодушно, даже не взглянув на него, хотя формальным образом сказано, что освобождается он по болезни.

Он мчится обратно и 22 февраля 1918 года получает в Вязьме, в земской управе, форменный документ, гласящий о том, что доктор Булгаков “выполнял свои обязанности безупречно”. Без промедления складывает он свой чемодан и с помощью революционной езды вновь прибывает в Москву. Вдогонку ему летят вести о том, что батальонам рабочих и революционных матросов всё-таки удалось остановить наступление германцев под Псковом и Нарвой. Тем не менее германские дивизии продолжают наступление в Белоруссии и на Украине. Два дня спустя подписывается в Бресте постыдный, для России немыслимый мир: Россия теряет Прибалтику, Карс, Ардаган и Батум, на Украине сохраняется германская оккупация. Этого постыдного мира новой власти не может простить ни один русский интеллигент, ни один офицер. Воспитанье не то. За десять столетий писаной русской истории въелась в кровь знаменитая мысль Святослава о том, что лучше быть убитыми, чем полонёнными. Эти люди презирают историческую необходимость, тем более тёмные уловки незваных политиков. Они почитают безнравственным и преступным всякое соглашение с национальным врагом. Когда-то их победоносные предки пожертвовали Москвой и спасли такой тяжкой жертвой Россию. Тут проходит полоса отчуждения, и уже ни у той, ни у другой стороны не возникает возможности эту мрачную полосу переступить.

Дорогой ценой покупает новая власть передышку, однако страна всё-таки эту власть не торопится принимать. Крестьяне-середняки, кустари и массы городских обитателей не имеют ни малейшего желания сотрудничать с ней. Кустари попросту прекращают свой труд. Крестьяне отказываются везти в город хлеб. О, эта роевая общая жизнь! Власти над ней не установить никому! Мифы, мифы вокруг! Дальнозорок и мудр оказывается великий Толстой!

Нужно прибавить, истины ради, что уезжает из Вязьмы Михаил Афанасьевич в самое подходящее время: то ли чутьё подсказало, то ли хранила пастушья звезда. Ближе к лету из Москвы поступает по инстанциям вниз директива об аресте всех бывших помещиков, их управляющих и доверенных лиц, а также и паразитического прочего элемента, всё это надлежит проделать, естественно, в сжатые сроки и согласуясь с непогрешимым революционным чутьём. Из этой искры, брошенной сверху, внизу разгорается пламя. Вновь пылают усадьбы, библиотеки горят. Варфоломеевская ночь громыхает в Сычовке, и падает жертвой её Михаил Васильевич Герасимов, председатель земской уездной управы, когда-то сказавший начинающему врачу напутственное словечко: “Освоитесь”. Как знать, во что бы могла обойтись присущая паразитам и тунеядцам привычка бриться семь раз в неделю и вытягивать в нитку пробор.

В пути на крышах вагонов, рядом с солдатами, всё ещё бегущими толпами с фронта, новый персонаж предстаёт его измученным взорам: мешочник. Знамение времени, рождённый революцией спекулянт, бессмертный тип однозубой советской сатиры. Москва кипит спекулянтами и бандитами, которые вырастают точно из-под земли, словно гуляет необузданная стихия. Всё, что ни попадается под руку, эта стихия невозмутимо тащит к себе, и новой власти не удаётся её обуздать. Бездна анархии готова разверзнуться и всё поглотить. Вождь революции говорит:

— Спекулянт, мародёр торговли, срыватель монополии — вот наш главный “внутренний” враг... Либо мы подчиним своему контролю и учёту этого мелкого буржуа... либо он скинет нашу, рабочую, власть неизбежно и неминуемо...

Неизбежно и неминуемо...

Сколько же в России мелкой буржуазии? Девять десятых? Девятнадцать двадцатых? Позади него Вязьма, мещанская вся, насквозь, целиком и до мозга костей. Перед ним Москва, тоже мещанская, вся, насквозь, целиком и тоже до мозга костей. Рыцарь чистый и светлый, он себе даже представить не мог, чтобы по закоулкам и тайникам копошилась такая ненасытная пропасть стяжания, жадности, оборотистой лжи, которую вдруг выворачивает наружу эта сумятица всемирной истории. Нелепость, бессмыслица, дикость. Что ж ожидает нас впереди?

Неизбежно и неминуемо...

Будущее для него окутано мглой. Невозможно ничего разглядеть. Что остаётся ему? Родной дом, безбрежное море тополей, каштанов и лип, сытный жар изразцов, бой часов и раскрытый рояль. А ты бушуй, океан!

Глава четырнадцатая. ПЕРЕДЫШКА

В МОСКВЕ он ищет пристанища. Всюду его встречают слова, смысла которых невозможно понять, в особенности если речь идёт всего-навсего о найме квартиры: мандат, чека, домком, уплотнение, саботаж. Понемногу злокозненный смысл этих варварских, виртуозно придуманных слов для него проясняется: если бы он был пролетарий, просто какой-нибудь говночист, ради заслуги его социального происхождения кого-нибудь можно было бы уплотнить и вселить его в квартиру какого-нибудь тунеядца, паразита и саботажника с дипломом в кармане, вроде профессора греческой филологии, бактериолога или никчёмнейшего специалиста по истории какого-то Ренессанса, а поскольку он врач, лекарь с отличием, то есть сам принадлежит не к говночистам, а к разряду презренных тунеядцев, паразитов и саботажников, ему в обширной Москве пристанища нет.

Что ж, он обедает в “Праге”, часть вещей оставляет у дядьки и втискивается кое-как в поезд, в самый последний, который следует до города Киева. Ещё день, и уехать будет нельзя, германцы на подступах к городу Киеву.

Поезд тащится до того отвратительно, что словами передать невозможно ни на каком языке, остановки на каждом шагу. На полустанках. Прямо в степи. Какие-то всадники подскакивают на усталых конях, о чём-то говорят с машинистом, в залитой маслом тужурке, с чумазым лицом, с ледяным страхом в глазах. Навстречу с той же кладбищенской скоростью тащатся переполненные какими-то грузами и людьми эшелоны. По разбитым дорогам с трудом волочат ноги серые, потрёпанные полки: части красных, в полном согласии с договором, подписанным в Бресте, уходят, оставляя Украину германским войскам. И всякий раз, как случается остановка в пути, сжимается и падает сердце: возьмут машиниста, паровоз отберут, прикажут возвращаться назад.

А не хочется возвращаться. Уже станции замечательные: Бобрик, Бровары. Уже степные пески, забросанные протаявшим снегом. Позади остаётся какая-то жидкая цепь с примкнутыми к чёрным дулам штыками. Далее не видится ни души. Должно быть, охрана новой границы. Там-то кто? Германцы уже? Или те, в шароварах из-под солдатских шинелей, которых видел в прошедшем году?

Внезапно ввысь купола Лавры взмывают, по колено в снегу чернеют сады, покрытые снегом и льдом необозримые просторы Днепра. Слободка. Состав томительно-долго тарахтит через мост. Приехали наконец! Вечереет. Разумеется, не встречает никто. Ни цветов, ни объятий, ни вскриков, а так хорошо, точно всё это есть. Выходят на привокзальную площадь, садятся в пролётку извозчика, которые вот они, на каждом шагу, слава Богу, наконец-то нормальная жизнь. Едут на Андреевский спуск, в дом 13. Куда же ещё? Приезжают, звонят. Тут уж объятия, вскрики. Николка вытянулся в унтер-офицерских погонах, а всё как прежде, мальчишка, на шее повис. Вера, Варя с мужем, двоюродный брат Константин. И мама, мама, светлая королева, дороже и радостней всех. Отводят ему прежнюю угловую с балконом и принимаются жить, радуясь, что в этой каше все живы и все опять собрались.

Как и полагается в таких редких случаях спасения посреди отвратительных бурь, несколько дней проходит в суетливом блаженстве. То разом все говорят, то разом все замолкают. Он наслаждается великолепным теплом пышущих кафелей, щурится на слепящий электрический свет, улыбается, как будто счастливо и как будто загадочно. Прекрасно всё-таки устроена жизнь, если вы, после долгих и трудных скитаний, возвращаетесь в родительский дом. Покидайте его, чтобы сделаться взрослым, но непременно возвращайтесь назад!

Через несколько дней, как и следует, начинается жизнь. Варвара Михайловна, забрав с собой самую младшую, Лелю, окончательно перебирается к своему новому мужу, уже знакомому доктору Воскресенскому, Андреевский спуск, 38, в замечательную квартиру во втором этаже, полную таинственных восточных вещиц, уплотнению не подлежащую, не подвластную никакому составленному из говночистов домкому.

Молодёжь остаётся одна. Жила-жила за каменной стеной, и вдруг оказалось, что никто ничего не умеет. Кухарки нет, горничной нет — следствие решительного освобождения личности под воздействием духа событий. В особенности же во всей наготе вздымается глупейший чудовищный финансовый беспощадный вопрос. Денег в семействе никто не имеет. И не умеет работать никто. Один учился, другой воевал, времени ни у кого не нашлось.

Михаил старше всех, уже с опытом жизни, становится строг и суров. Вся житейская неурядица разрешается просто. События революции сами собой наводят на блестящую мысль: на все работы, в особенности по кухне, очередь устанавливается, хвост, как в Москве говорят. Финансовый вопрос Михаил, с хлебной профессией в доме единственный человек, берёт на себя. Угловая с балконом, прямой выход в парадный подъезд, освобождается под кабинет. Тася продаёт столовое серебро, которое ей подарили родители, продаёт по дешёвке, всего за пять тысяч, поскольку не имеет навыка продавать. На эти пять тысяч приобретается оборудование, ставятся ширмы, на парадных дверях двумя гвоздиками приколачивается белая, своими руками изготовленная дощечка: “Доктор М. А. Булгаков. Венерические болезни и сифилис. Приём с 4-х до 6-ти”.

И берётся за дело. Дело тащится, как революционные поезда. Конкуренция, чёрт побери. Со всех сторон в город Киев сбежалось слишком много врачей, одни с фронта, другие из обеих столиц, где они саботажники, паразиты и тунеядцы. Попадаются большие светила. Сволочи, чёрт их возьми!

Михаил Афанасьевич нервничает. Всю эту ораву надо кормить, а чем её станешь кормить, когда больные венерическими болезнями не торопятся показаться ему. Показываются, конечно, однако так, что на гонорары не проживёшь. К тому же, появляются рядовые, солдаты, голь перекатная, на этих никакого богатства не наживёшь. Богатые такими болезнями редко болеют.

Он торчит в кабинете с четырёх до шести, нелюдимый и злой. Тася помогает ему: держит руку больного, когда он вкалывает нессальварсан, воду для шприца кипятит в самоваре.

Тут, неожиданно для него, в характере Таси обнаруживаются два противоположные свойства. Прежде, даже в Никольском, кухарка была, где же ему замечать? Без кухарки же одна дребедень. Только дежурство подходит — Тася носится как угорелая, что-то роняет, что-то кричит, того гляди обварит ноги свои кипятком. Обед каким-то чудом является всё-таки на столе, что-то без соли, что-то из одной почти соли, однако приходится есть, оттого что больше нечего есть.

После обеда горы посуды на кухне. И тут начинается бой: тарелки, точно живые, выпадают из Тасиных рук, валятся вилки, ложки, ножи. Возникает прямая опасность, что через месяц-другой семье не из чего станет обедать. Тогда на кухне появляется сосредоточенный Ваня, подвязывает фартук, оставленный мамой, и ласково так говорит:

— Тася, ты не беспокойся, я всё сделаю. Только потом мы с тобой в кино сходим, ага?

И ходят в кино, и дежурство по кухне обходится кое-как без серьёзных потерь. Однако остаются ещё самовары. Для кипячения шприца, понятное дело, позарез необходим кипяток. Не доктору же у самовара сидеть? Доктору сидеть никак у самовара нельзя, у доктора несчастный сифилитик сидит, несчастному сифилитику необходимо сделать укол. К самовару скорая на ногу Тася бежит, скорая так же и на язык. На три комнаты слышится её пулемёт: та-та-та-та-та. Глядь: самовар распаялся, кран отвалился, весь посинел. Тася бледнеет. Он вылетает из кабинета, орёт, осложняет семейную жизнь.

У этой же тоненькой легкомысленной Таси вдруг является в иных случаях твёрдость характера. Морфий, понятное дело, всё продолжается. Время от времени доктор Булгаков выписывает рецепт и отправляет Тасю к аптекарю. Известно из практики, что излечить наркомана имеется один-единственный, простой, однако нечеловеческой тяжести способ: наркотиков не давать. И Тася возвращается с пустыми руками. Он снова гонит её. Она возвращается и колет ему какую-то дрянь, которая не оказывает ни малейшего действия, чему удивляться не стоит, поскольку вкалывается дистиллированная вода. Не боюсь утверждать, он испытывает адовы муки, если не почище адовых мук. Идти к аптекарю самому? Не может он идти к аптекарю сам, гордость не позволяет, стыд обжигает и мучительный страх, что аптекарь догадается по глазам, по глазам-то наркомана нельзя не узнать. И он с отвратительной, не присущей его характеру жестокостью снова и снова гонит Тасю с рецептом в руке. Она отказывается идти. Тася? Не может этого быть! Так пойдёшь, чёрт возьми! Однажды, ничего уже не помня от муки и ярости, он зажжённым примусом швыряет в неё. В другой раз выхватывает браунинг из кармана, поскольку нынче без браунинга не ходит нигде, никто без браунинга не решится даже больного принять, и очень серьёзно прицеливается в неё. Она ошалело визжит. Вламываются Николка и Ваня, вышибают браунинг из его трясущихся рук, отбирают, уносят с собой. Всё, больше нет сил. Куда же деваться ему?

И внезапно чувствует облегчение. Ценой жутких мучений его кровь очищается понемногу от губительной, от презренной заразы. Потребность в морфии с каждым днём на убыль идёт. Слава Богу, он врач и знает отлично, что ему поразительно повезло. Слава два раза Богу, что у него действительно сильная воля. С этого дня ему надо лишь удержаться, задавить свою слабость, и он окажется абсолютно здоров. Он удерживается. Проходит положенный срок, и он действительно абсолютно здоров. Неужели он победил семиглавого змия? Да, истинно, истинно вам говорю: он победил! Порадуйтесь за него и снимите перед ним свои шляпы!

Он озирается. Боже мой! Чудеса творятся на свете! В полном разгаре весна. Каштаны цветут. Всюду сквозь сочную зелень торчат пирамиды. Зелени море. Днепр. А воздух прозрачен и свеж. Упоительна жизнь, не сравнима ни с чем. Ликуйте же все, кто живёт!

Он видит всё, что творится вокруг, совершенно другими глазами. В городе Киеве немцы на каждом шагу, здоровые, сытые загривки, кожа так и лоснится, за сто метров видать, немецкими офицерами заняты все стулья в кафе, монокль, перчатки и стек, и все жрут непрерывно, то ли наголодались в окопах, то ли национальный характер такой, сам чёрт их не разберёт, однако до чего же исправно жрут всё подряд!

Шаровары, оказывается, тоже вернулись, однако при немцах делаются совершенно не те. Во-первых, и это, разумеется, отраднее всего, уже не смеют никого убивать. Во-вторых, сами шлёпают по улицам без сапог, с какой-то затаённой опаской в наивных деревенских глазах, и вид неуверенный, как бывает у всех незваных гостей. Впрочем, что-то в шароварах немцев всё же смущает, и однажды немцы выставляют шаровары из города Киева вон, и этот грубый поступок не вызывает ни малейшего возмущения горожан. На место шаровар немцами учреждается новая власть, совершенно смешная, впрочем, иначе при немцах, должно быть, приключиться и не могло. В один прекрасный день обомлевшим гражданам города Киева коротко объявляют, что на Украине власть “гетьмана”, что состоятся выборы “гетьмана всея Украины”. “По какой-то странной насмешке судьбы и истории, избрание его, состоявшееся в апреле знаменитого года, произошло в цирке. Будущим историкам это, вероятно, даст обильный материал для юмора...” Вся эта катавасия происходит до того неожиданно, что никто не успевает заметить, какая многообещающая у “гетьмана всея Украины” фамилия: Скоропадский. Замечают только, что он вовсе не “гетьман”, а бывший царской свиты генерал.

Да и чёрт с ним, что генерал. Радостно то, что порядок наконец возвращается в город, а вслед за порядком приходит и блаженная тишина. Возобновляется хотя и довольно запутанная, однако очень похожая на настоящую, жизнь. Представьте, не стреляют нигде. Хвостов тоже нет. Выходят газеты, согласно с прежним законом о свободе печати, когда все запасы бумаги и всё типографское дело находятся в частных руках. Литературно-художественные журналы тоже выходят, названия ничего себе, например, “Куранты искусства, литературы, театра и общественной жизни”, того гляди, грянет башенный бой. Трудно поверить, но кое-что даже можно читать. Плевицкая, замечательная певица, романсы поёт. Ждут гастрольные спектакли московского театра “Летучая мышь”.

Кое-кто, разумеется, гадит. В аристократических Липках собираются люди светского и околосветского круга, от действительных, кровных аристократов до разбогатевших помещиков, финансовых воротил, биржевых игроков, генералов, министров и всевозможных министерских шутов. Они громко празднуют освобождение от красных чудовищ, оплакивают кинутое в Москве и в Петербурге имущество и спешат, ужасно спешат компенсировать душераздирающую горечь утрат. Помещики с помощью немцев возвращают себе свои дореволюционные земли и набавляют повинностей вдвое и втрое на послереволюционных крестьян. Прочие возвращаются к привычным делам, то есть ворочают миллионами, добиваясь от бестолкового гетмана льгот, монополий, права торговли и у него же под носом торгуют тайнами его внутренней и внешней политики, которая у гетмана кой-как бредёт. Составляют громадные состояния в царских рублях, в керенках, в гетманских пустопорожних бумажках, но предпочтительно в марках и в долларах, которыми возле городской думы успешно торгуют жучки.

Спекуляция процветает повсюду. На толчке купить можно всё, что угодно, даже винтовку и пулемёт. На каждом шагу открываются рестораны, шашлычные и кафе. Открываются казино, кабаре. Открываются комиссионные магазины, которых прежде торговля не знала, переполненные подержанными вещами, от ценнейших дамских мехов и столового серебра до нательных крестов и икон.

По городу слоняются офицеры, обношенные, потёртые, озлобленные четырёхлетней войной, Брестским миром и своим полнейшим бездействием. Водку пьют. Спорят о том, как быстрее и проще перевешать большевиков. Одни стоят за Деникина. Другие предпочитают Краснова. За все российские беды клянут бесстыдных евреев. В воздухе попахивает еврейским погромом и вспархивает вполне определённая программа: “Бей жидов, спасай Россию!”

Михаил Афанасьевич всё это видит, но точно пока и не видит. Иное сердцу его дороже и ближе. От красных в город Киев отовсюду сбежались интеллигентные люди. Врачи, инженеры, профессора, журналисты, актёры, учёные. Приезжает академик Вернадский и тотчас принимается за учреждение украинской академии по типу российской, и на первом же заседании должен был председательствовать профессор духовной академии Н.И. Петров, бывший наставник, сослуживец и близкий отцу человек. Приезжают молодые учёные Асмус, Алексеев, Гудзий, филологи. Спасают культурные ценности из окрестных дворянских усадеб, которые вновь начинают пылать, вывозят библиотеки, десятки, сотни тысяч томов. Энтузиазмом этих людей культурная жизнь города снова возрождается у всех на глазах.

И вновь в бессонные ночи тревожат его размышления. Зреют тайные мысли, которые подолгу мучат его. Свежим дыханием настоящего оживляются тени недавнего прошлого, и бродят в его беспокойном уме привидения.

На что намекают ему привидения? Что говорят ему тени? Что он видит повсюду, едва отрава дурмана оставляет его? Две повсюду наблюдает он всемирные силы: культуру и дикость. Одна светит и греет, и служит обновлению жизни. В непроглядных первобытных дебрях другой бурлят и рвутся наружу жестокость, насилие, разрушение, смерть. Невежество и духовная темнота. Свет разума, знание, долг. Противоборством этих двух сил, а вовсе не классов, движется жизнь. В какую же сторону она движется нынче?

И снова он видит египетскую, непроглядную тьму и звёзды, искры культуры, рассыпанные во тьме, и одни только звёзды и искры способны рассеять её, а больше ничто. И снова он видит себя в обширной земской больнице, отрезанным от мира бездорожьем и длинными вьюгами, видит совершенно неопытным юношей, не умеющим почти ничего, один на один с этой грозящей всевозможными бедами тьмой и слышит за спиной у себя: мотри, мол, убью!

И отблеск освобождения, отблеск победы над отравой дурмана падает на хрупкие плечи того беспокойного юноши, поддержанного одной только верой в добро, одушевлённого одной только мыслью о святости долга, который необходимо исполнить, несмотря ни на что.

Удивляется он, не всегда даже верит себе, куря папиросы, бродя ночью без сна по своей боковой угловой. Образ юноши носится перед ним, в белых одеждах, с окровавленными по локоть руками, с таким утомлённым, однако счастливым лицом. Кто же герой? Разве тот, кто где-то скачет верхом и бежит, спотыкаясь и падая, в пешем строю, весь в поту, с остановившимся взором, в котором нет ничего, кроме ужаса смерти, с распахнутым ртом, с шашкой наголо, с трёхгранным, оставляющим ужасные раны штыком, чьими руками всюду губится, всюду рушится жизнь? А не тот, кто, вооружённый одним стетоскопом, склоняется где-то в непроходимой глуши над постелью тяжко больного и одним напряжением своей человеческой воли, с горсточкой разрозненных знаний, с потрёпанным справочником в кармане халата, возвращает страждущим здоровье и жизнь? Тьма высылает всадников на белых и чёрных конях. Искрами света озаряются непорочные юноши. Всадники на белых и чёрных конях приносят в жертву своим безумным идеям женщин, стариков и детей. Светлые юноши приносят в жертву себя, исполняя свой тяжкий долг до конца. Так кто же герой, ныне и присно и на все времена?

И уже в кабинете нечем дышать. Он рывком растворяет окно. За окном стынет ночь и серебряным блеском сияет луна. И разгорается спор. Спорят два совершенно юных врача. Один честный, однако беспомощный, растерянный, омрачённый открытием, что в науке священного врачевания, в науке возвращения здоровья и жизни ещё слишком много неясного, спорного, даже неверного, опускающий руки перед ужасом дифтерита, перед смертельно простреленным в грудь. Второй тоже, разумеется, честный, поскольку интеллигентный человек и воспитан на том, чтобы оставаться честным всегда, однако беспокойный, бесстрашный и дерзкий, своей верой в необходимость, в неизбежность победы света, добра одолевающий то, чего ещё сама наука не научилась одолевать. Ах, Викентий Викентьевич, что же вы так, дорогой? И Викентий Викентьевич, точно пробуждённый его укоризной, с печальным взглядом добрых страдальческих глаз, страстным шёпотом отвечает ему:

— Ко мне приходит прачка с экземою рук, ломовой извозчик с грыжею, прядильщик с чахоткою. Я назначаю им мази, пелоты и порошки и неверным голосом, сам стыдясь комедии, которую разыгрываю, говорю им, что главное условие для выздоровления — это то, чтобы прачка не мочила себе рук, ломовой извозчик не поднимал тяжестей, а прядильщик избегал пыльных помещений. Они вздыхают в ответ, благодарят за мази и порошки, объясняют, что дела своего бросить не могут, потому что им нужно есть.

Он что-то слишком серьёзное должен ответить на это. Он знает отлично, что слова его вдумчивого, совестливого собеседника более чем справедливы. Ну так и что из того? Он слышит, что это не вся ещё правда о жизни. А вся правда где?

Свежо становится в предутреннем кабинете, подёргивается предрассветной дымкой луна, а он всё бродит от двери к окну и что-то сердито ворчит, желая одержать в этом важном споре победу, как начинает уже привыкать побеждать, но каждый раз упускает её.

Наконец, всё в том же магазине Чернухи, где мама покупала приготовишке тетрадки в разноцветных обложках, он покупает толстую, в крепком картонном переплёте тетрадь и в такие же бессонные ночи, когда бродят неясные тени и чуть не до слёз беспокоят его, он ловит их и бросает их на бумагу, в тетрадь. Это получается просто, как-то само собой, чего он себе никогда и представить не мог. Он успевает спрашивать иногда, отчего это так? Может быть, оттого, что он ничего не выдумывает, то есть так, одни только мелочи, вроде деревни Грабиловки? Может быть, оттого, что он пишет исключительно для себя, о себе, каким действительно был два года назад? Всё может быть, однако ж вперёд, только бы не позабыть и поспеть:

“Итак, я остался один. Вокруг меня — ноябрьская тьма с вертящимся снегом, дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать четыре года моей жизни я прожил в громадном городе и думал, что вьюга воет только в романах. Оказалось: она воет на самом деле. Вечера здесь необыкновенно длинны, лампа под синим абажуром отражалась в тёмном окне, и я мечтал, глядя на пятно, светящееся на левой руке от меня. Мечтал об уездном городе — он находился в сорока вёрстах от меня. Мне очень хотелось убежать с моего пункта туда. Там было электричество, четыре врача, с ними можно было посоветоваться, во всяком случае не так страшно. Но убежать не было никакой возможности, да временами я и сам понимал, что это малодушие. Ведь именно для этого я и учился на медицинском факультете...”

И уже вспоминается, как заснул, как проснулся от дикого грохота в дверь, как натягивал брюки, как привезли девочку с крупом. Чего тут выдумывать? Всё так и было в действительности. Разве что перепутал число, и метель мела в феврале. Да нет, и числа перепутать нельзя, 29 было число, в ноябре, кто всё это видел своими глазами, тому никогда не забыть.

И скользит по гладкой бумаге обыкновеннейшее ученическое перо, и странные вещи из-под него выскальзывают ровнейшей стрелой. Он откровенен и щепетильно правдив. Он не скрывает нисколько, каким невинным младенцем, в смысле образования медицинского, он явился посреди египетской тьмы, не смотрите, что лекарь с отличием, в такого рода вещах отличие ещё ничего. Разве он сколько-нибудь приукрашивает себя? Воистину, нет, в чём, в чём, а в этом пороке писатель Булгаков не грешен. Вот приводит он свои тогдашние рассуждения об ответственности, которой страшится пуще всего. Вот рассказывает, как заходился от страха при одной мысли о том, что притащат проклятую ущемлённую грыжу или неправильно расположенный плод. Вот повествует о своём неумении. Разительно всё соответствует истине: робок, несмел и труслив. Однако привозят больного, и одна только мысль, что он должен спасти и этого, и того, и того, и что-то чудное сотворяется в его существе, и отчётливо работает мысль, и неумелые руки отлично делают то, что делать до этой минуты действительно уметь не умели и не могли. И каков же итог его щекотливо правдивых повествований? Итог замечательный, но стыдный, ужасно смешной. В самом деле, из его скромной личности выколупывается, как из яйца, настоящий герой, в литературе персонаж ещё не бывалый. Что за чёрт! Каким же образом это он-то в герои попал?

И тетрадь закрывается и самым тщательным образом запирается в ящик стола. Решительно невозможно никому показать. Засмеют-с, засмеют-с.

И он никому не показывает. В нём обнаруживается полезная способность удивительным образом хранить свои тайны. Уж не скрытный ли он человек? Возможно, что скрытный, очевидность — проклятая, неопровержимая вещь, а всё-таки стыдно, если бы кто-нибудь знал, чем занимается практикующий венеролог в свои бессонные ночи и какие загадочные плоды произрастают под его неопытным, неискушённым и таким странно правдивым пером.

Таится и прячет, однако веселье возвращается в дом номер 13, Андреевский спуск, во втором этаже, удобней войти со двора, не смущайтесь, собака не злая.

Школьные товарищи понемногу прибиваются на огонь его недремлющей лампы, светящей во тьме. Приходит в шинели, в офицерской фуражке с потемневшей кокардой Николай, уже Николаевич, Сынгаевский, поручик, высокий и стройный, с ногами длиннейшими, с плечами широкими, красивый, печальный, с косовато срезанным подбородком, дворянская кровь, вырождением попахивает от этого подбородка, такие вещи известны врачу. Вваливается низенький, плотный, широкий Карась, подцепивший забавную кличку в гимназии, подпоручик, артиллерист. Почти всё свободное время проводит здесь другой Николай, тоже уже Леонидович, Гладыревский, по профессии врач, предложивший свои бескорыстные, сугубо дружеские услуги во время приёма больных, и услуги эти бесценны, как всегда бесценны услуги друзей. Гладыревский однажды приводит своего двоюродного брата Судзинского, как и все они, офицера. Представьте, демобилизован, прибыл на жительство из Житомира, желает учиться, нельзя ли для него у вас комнатку снять? Отчего же нельзя, и хотя во втором этаже многолюдство и страшнейшая теснота, находится комнатка, и Судзинский живёт, обживается и становится чуть ли не членом семьи, главным образом потому, что потешнейший тип, в руках не удерживается ни одна стеклянная вещь, Тасю затмил, вот это да! Юрий Леонидович Гладыревский, разумеется, офицер, букеты таскает, ухаживает то ли за Верой, то ли за Тасей, приятнейшим баритоном “Эпиталаму” поёт, сукин сын, а в приёмной работать нельзя, Гладыревский и Тася хохочут, доктор Булгаков то и дело вылетает, вопрошает, глядит с подозрением:

— Что вы тут делаете?

Не говорят ничего, только пуще хохочут, чёрт их возьми.

По вечерам обыкновенно собираются вместе. Кто-нибудь водку приносит, сыр, колбасу. Выпивают, шутят, смеются, поют, тот, сукин сын, “Эпиталаму” свою, Николка на гитаре любимейшие “Съёмки” играет, тоже поёт. Хоры бывают. Хорошо Михаилу, разгорячается Михаил, аккомпанирует на рояле, дирижирует даже. Вспоминают прекраснейшие прошлые дни. Время неспокойное, однако мирное. Может быть, и не умный, но был император, законнейший государь, порядок, покой, а если и приключались вещи прескверные, так не в императоре дело, все императоры — миф. И становится тихо. И в настороженной тишине хор мужских голосов поднимает:

   — Боже, царя храни...

Тут надрывается у дверей колокольчик, Василиса снизу бежит, задыхается страдальческим шёпотом:

   — Миша, ты уже взрослый, но зачем же ребят под стенку подводишь? Николка вскакивает, весь красный, как помидор, задорно кричит, юнкер, чёрт побери:

   — Мы все тут взрослые, сами за себя отвечаем!

И уходит к себе перепуганный Василиса, а они хохочут, снова поют. Славное время, если правду сказать.

Глава пятнадцатая. КРОВАВОЕ МЕСИВО

КОРОТКОЕ время. Ещё только лето к осени клонит, а уже паршивые слухи отовсюду ползут. На железных дорогах бастуют, поезда замирают в пути, иногда и взрывают вовсе пути динамитом. Помещики с мужиков три шкуры дерут. Немцы усердствуют методически, тащат последнее, опять с мужика, эшелонами отправляют в Германию. Мужики, понятное дело, бунтуют по всей Украине, воли хотят. Полыхает кругом. Льётся кровь. В мареве раскалённых степей рождается новое имя: Петлюра. Сведения отрывочны, скудны, чёрт его разберёт: сорока лет, из рабочей социал-демократической партии Украины, журналист, в роковой семнадцатый год выбран в Центральную раду, те-то, в шароварах и без сапог, были, стало быть, люди его, а нынче у него Директория, Украинская народная республика. И Симон Васильевич в этой республике атаман, под началом дивизии галицийские, мужики к нему тоже прытко бегут. Хорошего нечего ждать. А там, глядь, посередь бела дня убивают Эйгорна, фельдмаршала, немца. Такие на белом свете творятся дела.

Как тут вещему сердцу не чуять, что скоро конец тишине. Вещее сердце и чует, и ноет, но на Андреевском спуске продолжают смеяться и петь.

Вдруг шарахает весть: в Германии революция тоже, свергают Вильгельма, где-то заводят Советы. Солдаты немецкие пьяные, обнимаются с русскими, натурально, тоже едва стоят на ногах. Офицеры немецкие куда-то попрятались.

Мысли вихрем несутся: это что же будет у нас? Выясняется без промедления: Брестский мир аннулируется, немцы уходят к себе, красные как будто идут, и Михаил Афанасьевич сквозь зубы шипит: “Сволочи немцы!” И это энергичное, сильное слово окончательно приживается в его лексиконе, из ругательств становится самым употребительным, да и как ему не прижиться, когда гетман, сволочь, с немцами тайно бежит. И когда же, сволочь, бежит? Когда седьмой день, приближаясь, гудят, гудят трёхдюймовки Петлюры под городом Киевом, а город Киев некому защищать. Происходит неразбериха ужасная. Каким-то не строем, а валом идут юнкера, совсем молодые ещё, без усов, какую-то дикую песню поют, и кто-то в рядах так же дико свистит. Из офицеров формируются добровольческие дружины и с места в карьер вводятся в бой, без валенок, без тёплой одежды, орудия без снарядов стоят, цепи жидкие, а трескучий мороз, декабрь на дворе. От Пост-Волынского ружейные залпы, пулемёты слыхать.

Наконец, с непростительным опозданием, объявляют мобилизацию мужского населения города Киева от двадцати до тридцати лет. Михаилу Булгакову двадцать семь. Явиться надлежит на призывной пункт. Он является и узнает ужасную новость: на общих основаниях мобилизуют врачей, то есть под винтовку, в пехоту, а что врачи станут делать с винтовками, врачи не должны, врачи не умеют стрелять. Впрочем, всюду сквернейший царит кавардак, все ничего не знают, всё путают. Оказывается, мобилизованных старше двадцати семи лет зачисляют в какую-то дружину охранную и отпускают домой, до тех пор, пока не придёт час отстаивать город. Сволочи! Сволочи! От Пост-Волынского пулемёты слыхать!

Он возвращается на Андреевский спуск, и позднее всё ещё будет кипеть его злость, и выплеснет он её во второй, в третий раз, и по этой причине станет кричать возмущённый Турбин:

— Я вашего гетмана повесил бы первым! Полгода он издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русской армии? Гетман. А теперь, когда ухватило кота поперёк живота, так начали формировать русскую армию? В двух шагах враг, а они дружины, штабы? Смотрите, ой, смотрите!

А уж и некуда стало смотреть. Опоздание смерти подобно, не одно промедление. От Пост-Волынского ни пулемётов, ни ружейной пальбы. Одни трёхдюймовки всё ближе и ближе гудят. Ближе к ночи вваливается на Андреевский спуск Сынгаевский, доброволец, поручик, поморожены ноги, лица на нём нет, ругается страшно, матерится обвалами, мужичков-богоносцев честит, ещё пуще штабных, как спустя несколько лет станет браниться обмороженный Мышлаевский, тоже поручик, подбородок косо срезанный тоже:

— Нуте-с, в сумерки пришли на Пост. Что там делается — уму непостижимо. На путях четыре батареи насчитал, стоят неразвёрнутые, снарядов, оказывается, нет. Штабов нет числа. Никто ни черта, понятное дело, не знает. И главное — мёртвых некуда деть! Нашли, наконец, перевязочную летучку, веришь ли, силой свалили мёртвых, не хотели брать: “Вы их в Город везите”. Тут уж мы озверели. Красин хотел пристрелить какого-то штабиста. Тот сказал: “Это, говорит, петлюровские приёмы”. Смылся. К вечеру только нашёл наконец вагон Щёткина. Первого класса, электричество... И что ж ты думаешь? Стоит какой-то холуй денщицкого типа и не пускает. А? “Они, — говорит, — сплять. Никого не велено принимать”. Ну, как я двину прикладом в стену...

На другой день трёхдюймовки у самого города Киева. Немцы молчат и преспокойно пропускают Петлюру. Сволочи немцы! Офицерские жидкие цепи в город Киев вошли. По улицам движутся массы народа, выстрелов не боятся, улыбаются, шутят, освободителей ждут. На Андреевском спуске, в доме 13, собираются знакомые офицеры. Офицерам с Петлюрой полная гибель идёт. Поезда стоят на все направления. Город Киев захлопывается, как мышеловка. Как быть? Происходит короткое совещание. Собственно, мнение общее: город Киев необходимо отстаивать, никакого другого выхода нет. И уходят город Киев отстаивать, а с ними уходят Николка и Михаил.

Однако отстаивать некому. Охранная дружина отчего-то не собирается. Озлобленные, смертельно усталые офицеры разбивают винные погреба, пьют жадно и много, что-то поют, кого-то расстреливают, сообразуясь единственно с обострившимся офицерским чутьём, матерятся, слышать ничего не хотят. Единицы сберегают совесть и честь. Единицы! Вот что надо при этом понять! Роевая-то общая жизнь ни с кем не любит шутить.

Михаил Афанасьевич тоже сберегает совесть и честь. Ему кто-то указывает, что его отряд на Владимирской. Он на Владимирскую. И тут ему доводится то пережить, что он уже никогда не забудет, и всякий раз, как доведётся писать о тогдашних гнусных событиях, непременно напишет, почти в одних и тех же словах. Да и как позабыть? Откуда другим явиться словам?

“Бегу по Владимирской и ничего не понимаю. Суматоха какая-то. Спрашиваю всех, где “моя” часть... Но все летят, и никто не отвечает. И вдруг вижу — какие-то с красными хвостами на шапках пересекают улицу и кричат: “Держи его, держи!” Я обернулся — кого это? Оказывается — меня! Тут только я сообразил, что надо было делать — просто-напросто бежать домой! И я кинулся бежать. Какое счастье, что догадался юркнуть в переулок! А там сад. Забор. Я на забор. Те кричат: “Стой!” Но как я ни неопытен во всех этих войнах, я понял инстинктом, что стоять вовсе не следует. И через забор. Вслед: трах! трах! И вот откуда-то злобный, взъерошенный белый пёс ко мне. Ухватился за шинель, рвёт вдребезги. Я свесился с забора...”

Он чудом выскакивает на Мало-Провальную, хватает извозчика, приезжает домой. Шинель побоку, гражданский костюм, доктор Булгаков, лечащий врач, вы страдаете чем? A-а, так у вас сыпь на груди и в глотке хрипит!

Николка прибегает под вечер, тоже в гражданском, пиджак широченный, пальто чуть не с дяди сарая, весь облеплен снегом. Оказывается, петлюровцы приказали всем офицерам и юнкерам собраться в Первой гимназии. Те собрались, а за ними заперли дверь. Николка сообразил, стал кричать: “Господа! Это ловушка! Надо бежать!” Однако бежать никто не решался. И Николка, тоже Булгаков, к слову сказать, один метнулся по лестнице вверх, выбросился в окно, упал в снег, пробрался в гимназию, и старый педель Максим, весь седой, забрал у него форму юнкера и дал ему свой костюм. А тех, разумеется, всех расстреляли.

Петлюровцы заполняют весь город Киев. Дней через пять появляется Директория под гул и говор колоколов: Петлюра, Швец, Андриевский, Винниченко. Национальные флаги повсюду. Повсюду украинская речь. Национальные флаги двухцветные, жёлтые с голубым. Гром труб. Полки одеты прекрасно, вооружены ещё лучше. Ликует народ.

Михаил Афанасьевич на улицах города Киева, любопытство ужасное не позволяет дома сидеть, хотя и знает более чем, что такие люди в город Киев вошли, что в один миг можно пулю схватить, если своим мужицким обострённым чутьём угадают в нём офицера, а всё же идёт, ноги сами несут, смотрит на эти отлично экипированные войска, наблюдает наивность людей, готовых приветствовать всякую новую власть, единственно потому, что при старой скверно жилось, а эта новая ещё новая, ещё ничем не успела о себе заявить.

Ну, о себе эта новая власть заявляет в два счёта, и становится ясно: “Хуже неё ничего на свете не может быть”. Тьма египетская в солдатских шинелях — вот какова эта новая власть. Лишённая сострадания. О гуманности понятия ни малейшего. Грабители и убийцы. Больше не скажешь о них ничего. Закрываются тотчас театры. Культурная жизнь замирает. Офицеров стреляют прямо на улицах, и ужасно глупо стреляют, сообразуясь единственно с обострённым мужицким чутьём, завидя на проходящем фуражку, китель, шинель, а переодеться успел, натянул какой-нибудь цивильный пиджак, и преспокойно минует кара сия. Тьма египетская, то-то и есть, в этой тьме от одной формы одежды зависит жизнь человека, иных измерений достоинства и содержания личности ещё не выработала тьма из себя. И валяются мёртвые прямо на улицах, тот в пальто, да сапоги переобуть не поспел, тот натягивал тужурку прямо на китель, да натянуть не поспел, а переобулся бы, натянул — и остался бы жить до сих пор. Убитых сволакивают в часовни и церкви, точно только для этого часовни и церкви годны. Матери, жёны и сёстры тянутся своих опознать, предать тела убиенных честно земле. И обитатели тянутся, просто так, поглядеть, обитатели и в мёртвых находят для себя развлечение. Сволочи! Сволочи! Уже и слов не остаётся иных. Вламываются среди белого дня, рыщут, под диваны заглядывают. В сумерках начинаются грабежи. Погромы, естественно. Тьма египетская во всей своей необузданной наготе. Тоже роевая общая жизнь.

И когда наконец за чертой горизонта заговаривают басисто тяжёлые пушки, на этот раз с другой стороны, из-за покрытых снегами могучих разливов Днепра, город Киев весь точно вздрагивает, меняется в одно мгновенье в лице, и на лице всего города Киева одно чувство написано откровенно и недвусмысленно: радость, тогда как физиономия тьмы египетской перекашивается смертельным испугом, синежупанники начинают метаться, обозы с награбленным барахлом чёрной лентой вытягиваются из города Киева поближе к родным деревням, переполненные тем же награбленным барахлом поезда то и дело грохочут на стыках, множество самых разных людей, которых не успевают ни шлёпнуть, ни прислонить, ни обобрать, пользуясь паникой среди египетской тьмы, бежит из города в разные стороны, кто в европейские гостеприимные страны, кто на Дон, кто на Кубань, к генералу Деникину, всё ещё не теряя надежды переменить в России цвета, то есть красный на белый.

Разлетаются самые нелепые слухи. По заборам и стенам домов какие-то остервенелые самостийники расклеивают дурацкие объявления, будто против большевиков будут применены лучи смерти, так вот чтобы граждане мифической Украинской республики себя берегли и сидели бы смирно, лучше всего в погребах. 29 января 1919 года “Последние новости” печатают “Приказ о фиолетовых лучах”, который гласит:

“Главным командованием распубликовано следующее объявление к населению Черниговщины: довожу до сведения населения Черниговщины, что начиная с 28 января с. г. против большевиков, которые идут войной на Украину, грабят и уничтожают народное имущество, будут пускаться в ход фиолетовые лучи, которые ослепляют человека. Эти лучи одинаково ослепляют и тогда, когда человек к ним спиной. Для того, чтобы избегнуть ослепления, предлагаю населению прятаться в погреба, землянки и вообще такие помещения, куда лучи не могут проникнуть. Извещаю вас, граждане, об этом, чтобы избегнуть ненужных жертв...”

Ещё раньше, приблизительно с 18-го числа, начинается мобилизация врачей. В дом 13 на Андреевском спуске приносят повестку противнейшего казённого типа. Повестка содержит сквернейшую новость: “С получением сего предлагается вам в двухчасовой срок явиться в санитарное управление для получении назначения”. В компании с этими самостийными мародёрами и убийцами, которые оставляют трупы на улицах города? Нет, никогда, ни за что! Доктору Михаилу Булгакову омерзительно даже подумать об этом. Кажется, он решается куда-то бежать, и внимательный читатель может найти упоминание о некоем ручном чемоданчике, в который никак не помещаются кальсоны, стетоскоп и рубашка. Бежать от этой сволочи, куда-нибудь спрятаться, переждать — совершенно логично. Интеллигентный человек прямо-таки не способен замарать себя в этом самостийном дерьме.

Налюбовавшись достаточно на это кровавое месиво, он не сомневается в том, что на всю эту тьму сила и сила нужна и что такой силой, без сомнения, обладают только большевики. Они одни ещё способны завоевать и успокоить Россию. И, как весь город Киев, он ждёт с нетерпением большевиков, беспрестанно выглядывая в окно, размышляя, как станет размышлять другой врач, когда он впоследствии найдёт необходимым о нём написать:

“Из-за Днепра наступали, и, по слухам, громадными массами, большевики, и, нужно сознаться, ждал их весь город не только с нетерпением, а я бы даже сказал — с восхищением. Потому что то, что творили петлюровские войска в Киеве в этот последний месяц их пребывания, — уму непостижимо. Погромы вскипали поминутно, убивали кого-то ежедневно, отдавая предпочтение евреям, понятное дело. Что-то реквизировали, по городу носились автомобили и в них люди с красными галунными шлыками на папахах, пушки вдали не переставали в последние дни ни на час. И днём и ночью. Все в каком-то томлении, глаза у всех острые, тревожные. А у меня под окнами не далее как накануне лежали полдня два трупа на снегу. Один в серой шинели, другой в чёрной блузе, и оба без сапог. И народ то в сторону шарахался, то кучками сбивался, смотрел, какие-то простоволосые бабы выскакивали из подворотен, грозили кулаками в небо и кричали: “Ну, погодите. Придут, придут большевики”. Омерзителен и долог был вид этих двух, убитых неизвестно за что. Так что в конце концов и я стал ждать большевиков...”

Но уже, параллельно с его личной логикой, неумолимо действует жестокая и всесильная логика кровавого месива. Таси нет дома, когда двое синежупанников приходят за ним, обвиняют его в саботаже, в чём на этот раз, без сомнения, правы, и уводят с собой, милостиво разрешивши оставить записку жене. Приводят в штаб, где на полу и на стенах следы расправы на месте, обещают после скорой победы расстрелять за саботаж и его, сажают верхом на строевого коня и вместе с полком через белый, покрывшийся пушистым инеем город по чёрной дороге, загаженной и разбитой лошадьми и людьми, выводят к Днепру, на защиту Цепного моста.

В начале моста он действительно находит мощные электрические прожекторы, закрытые синими стёклами. Видит в действии их: когда красные подходят с левого берега окаменевшей, таинственно молчащей реки, прожекторы включают внезапно, синие, никем ещё не виданные полотнища с каким-то слабым шипением прорезают тьму ночи, и маленькие фигурки на том берегу, закрывши лица руками, обращаются панически в бегство.

Ночь стоит он с полком на мосту, день и ещё почти целую ночь. От лютейшего мороза всё стынет вокруг. Огромные южные звёзды сияют над головой на угольно-чёрном пространстве небес. Стынут ноги в офицерских тонких хромовых сапогах, стынут пальцы в офицерских перчатках, стынет что-то внутри: это стынет, должно быть, душа. И как не стынуть бедной душе? Ему доводится в течение суток видеть такое, чего он уже никогда не увидит, хотя ещё многое ему предстоит повидать, да и не положено смертному видеть такое, а этим, соткавшимся из египетской тьмы, хоть бы что, чуть ли не в наслажденье истязать живую вопящую плоть. Сперва он слышит только глухие, подпольные крики: пытают большевиков и евреев, которых захватили в Слободке, определяя партийность и национальную принадлежность исключительно по внешнему виду своим обострённым чутьём. Затем:

“Первое убийство в своей жизни доктор Бакалейников увидал секунда в секунду на переломе ночи со второго на третье число. В полночь у входа на проклятый мост. Человека в разорванном чёрном пальто с лицом, синим и чёрным в потёках крови, волокли по снегу два хлопца, а пан куренной бежал рядом и бил ему шомполом по спине. Голова моталась при каждом ударе, но окровавленный уже не вскрикивал, а только странно ухал. Тяжко и хлёстко впивался шомпол в разодранное в клочья пальто... Но окровавленный не отвечал. Тогда пан куренной забежал спереди, и хлопцы отскочили, чтобы самим увернуться от взлетевшей блестящей трости. Пан куренной не рассчитал удара и молниеносно опустил шомпол на голову. Что-то кракнуло, чёрный окровавленный не ответил уже: “Ух...” Как-то странно, подвернув руки и мотнув головой, с колен рухнул на бок и, широко отмахнув другой рукой, откинул её, словно хотел побольше захватить для себя истоптанной, унавоженной белой земли. Ещё отчётливо Бакалейников видел, как крючковато согнулись пальцы и загребли снег. Потом в тёмной луже несколько раз дёрнул нижней челюстью лежащий, как будто давился, и разом стих...”

Что-то происходит ещё, закрытое для нас плотной завесой глухой неизвестности. Из-под этой завесы вырывается признание другого врача, носящего другую фамилию, однако имеющего жительство на Андреевском спуске, мобилизованного в тот же день и в ту же проклятую ночь оказавшегося на том же кровавом мосту:

“Одну из пуль я, по-видимому, вогнал ему в рот, потому что помню, что он качался на табурете и кровь у него бежала изо рта, потом сразу выросли потеки на груди и животе, потом его глаза угасли и стали молочными из чёрных, затем он рухнул на пол. Стреляя, я, помнится, боялся ошибиться в счёте и выпустить седьмую, последнюю. “Вот и моя смерть...” — думал я, и очень приятно пахло дымным газом от браунинга. Дверь лишь только затрещала, я выбросился в окно, выбив стёкла ногами...”

Описание выполнено с такими натуралистическими подробностями, что придумать их невозможно, такие вещи, прежде чем описать, необходимо видеть своими глазами, и заманчиво предположить, что это именно сам доктор Булгаков опорожнил весь магазин, пристрелив куренного, как бешеную собаку. Никто бы, я думаю, доктора Булгакова осуждать за этот благородный поступок не стал. Даже напротив, за что ж осуждать, если одной сволочью убавилось тотчас на свете.

Однако скорее всего браунинг так и остался лежать в брючном кармане доктора Михаила Булгакова. Как ни корчится его душа от кромешного ужаса, гнева и отвращения, как ни свойственно его рыцарской смелой натуре вставать на защиту несчастных, обстоятельства складываются против него. И на долю его выпадает ещё сквернейшее испытание: он остаётся наблюдателем, беспомощным, сторонним, безмолвным, онемевшим от ужаса, когда исчезает возможность для честного человека отделить безмолвие наблюдателя от противовольного соучастия в том, в чём соучаствовать неестественно и противно твоему естеству. И кто знает, сколько и с какой силой воспоминание о противовольном своём соучастии станет терзать его чуткую душу? Недаром так часто именно эта картина насилия станет раз за разом у него вырываться из-под пера.

А пока большевики наступают из-за Днепра. В рядах самостийных петлюровцев начинается паника. Всё бежит через город, вон, чтобы как можно скорее раствориться в снежных степях. Доктора, разумеется, тащат с собой, поскольку всем и каждому одинаково угрожает быть раненым в этой ужасной войне и хочется быть перевязанным не как-нибудь наспех неумелым товарищем, а по всем правилам медицинской науки настоящим врачом.

Тут доктор Булгаков смекает, что просто-напросто надо бежать: тем более, что кой-какой опыт имеется. Ему благоприятствуют всеобщая паника и темнота. В этом стаде его удачно теряет конвой. Он вдруг отдаляется от чёрной ленты в беспорядке бегущих людей и, не ощущая ни сердца, ни ватных негнущихся ног, направляется к церкви. Неожиданность его действий выручает его. В толпе беглецов смекают не тотчас, что кто-то попросту решился удрать, а колонны церкви всё ближе и ближе. Наконец соображают, кричат. Он бежит. Ему в спину стреляют. Он прячется за колоннами. Дальше бежит. Конные гайдамаки за ним. Александровская улица длинна и пряма, по ней конным гайдамакам одно раздолье скакать, и он, повинуясь единственно чутью бегущего зверя, сворачивает в один переулок, в другой, забивается в какую-то щель, сидит в этой щели часа два, может быть, три с застывающими на морозе ногами, пока не стихает вокруг, выбирается, загнанно озираясь по сторонам, тоже как зверь, и весь дрожащий от холода, с помороженными ногами прибегает домой.

Странное дело, насильники, только что зверски растерзавши ближнего своего, с аппетитом пьют водку, с аппетитом едят горячие Жирные щи, прехладнокровно ложатся в постель и спят до утра, тогда как у противовольного наблюдателя зверской расправы над ближним потрясается весь организм, если наблюдателем оказывается интеллигент, себе на беду.

Михаил Афанасьевич прибегает домой невменяемым. Его ужасно трясёт. Он бессвязно рассказывает, как его уводили с собой, как удалось убежать. У него сильнейший озноб. Его чуть не силой укладывают в постель. Он проваливается в беспамятство, в бред, сражённый горячкой. Температура высокая. Призывают доктора Воскресенского. Диагноза нет. Человек как будто здоров, однако полыхает огнём. Иван Павлович несколько дней наблюдает за ним. Наконец жар начинает понемногу спадать. Он приходит в себя.

Однако остаётся ещё один чрезвычайно важный, навсегда безответный вопрос: окончательно ли он приходит в себя? И когда я задаю себе этот вопрос, я отвечаю сам себе с мрачной тоской: да разве возможно, чтобы после такого рода картин нормальный человек был способен прийти в себя окончательно, как ни в чём не бывало, словно бы и не видел совсем ничего? Нет, нет, дорогие сограждане, после такого рода картин окончательно прийти в себя невозможно, и ещё долго, долго, я думаю, до самого смертного часа ему снятся страшные сны, в которых он умирает от ужаса, и один из таких снов он записывает в 1929 году, в сентябре, когда, представьте себе, остаётся дома совершенно один:

“Мне приснился страшный сон. Будто бы был лютый мороз и крест на чугунном Владимире в неизмеримой высоте горел над замерзшим Днепром. И видел ещё человека, еврея, он стоял на коленях, а изрытый оспой командир петлюровского полка бил его шомполом по голове, и чёрная кровь текла по лицу еврея. Он погибал под стальной тростью, и во сне я ясно понял, что его зовут Фурман, что он портной, что он ничего не сделал, и я во сне крикнул, заплакав: “Не смей, каналья!” И тут же на меня бросились петлюровцы, и изрытый оспой крикнул: “Тримай його!” Я погиб во сне. В мгновение решил, что лучше самому застрелиться, чем погибнуть в пытке, и кинулся к штабелю дров. Но браунинг, как всегда во сне, не захотел стрелять, и я, задыхаясь, закричал. Проснулся, всхлипывая, и долго дрожал в темноте, пока не понял, что я безумно далеко от Владимира, что я в Москве, в моей постылой комнате, что это ночь бормочет кругом...”

И ещё много лет он не может выйти из дома безоружным, и браунинг неизменно оттягивает карман, и он до того привыкает к нему, что, спустя ещё много лет, когда не может быть и речи ни о каком оружии ни в правом, ни в левом, ни в заднем кармане, он в миг опасности хватается за тот же карман. Сила привычки, пропади пропадом всё.

А в тот год, когда он выходит после горячки на улицу, снова весна, по Крещатику ходят солдаты в суконных невиданных шишаках, тут и там кумачовые лозунги с известным призывом: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”, “Мир хижинам — война дворцам!” В здании бывшей думы, где прежде сменяли друг друга Центральная рада, штаб гетмана, Директория, размещается большевистский ревком, а на здании, прежде занятом контрразведкой, появляются загадочные буквы: “ЧК”.

Жизнь в городе Киеве как будто бы восстанавливается. Появляется странная организация “ХЛАМ”, и в этой организации молодые поэты с обычным своим завыванием читают стихи. Марджанов в бывшем Соловцовском театре ставит “Овечий источник”, спектакль начинается “Интернационалом”, но в конце спектакля все поднимаются с мест и аплодируют долго, что означает, что спектакль удался.

Михаил Афанасьевич проходит положенную врачу регистрацию и каким-то чудом вырывает мандат, разрешающий частную практику, после чего обнаруживает, что красные воины сифилисом болеют ничуть не менее, чем болели петлюровские, однако красным воинам нечем платить за леченье, а хлеб дорожает день ото дня. В городе Киеве идут реквизиции. Автомобили с арестованными то и дело подъезжают к ЧК. Ораторы со всех возведённых трибун бросают призывы покончить с гидрой контрреволюции и обещают с корнем выкорчевать всех врагов революции, саботажников, тунеядцев и паразитов. По деревням косит косой продразвёрстка. Вооружённые отряды реквизируют продовольствие и эшелонами отправляют в вымирающую от голода и сыпняка Москву. Повсюду загораются мужицкие бунты. Отряды вооружённых крестьян врываются на окраины города Киева под жаркие крики: “Бей жидов! Долой коммуну!”, грабят и жгут и вырезают ещё уцелевших евреев. Налетают банды Зелёного, Струка и чёрт знает кого, и бандитам удаётся под треск пальбы доскакать до самого центра. Идут аресты заложников, причём в число заложников попадает и Василиса, после ареста исчезнувший навсегда. Мобилизуют врачей и отправляют в Москву, чтобы оттуда направить на фронт.

Пожалуй, уже никогда не удастся докопаться до истины, но что-то угрожает доктору Михаилу Булгакову, может быть, тоже мобилизация. Он ещё раз спасается бегством, на этот раз вместе с семьёй. Живут у одного из знакомых по дороге на Ковель, в сарае, в саду, во дворе разводят огонь, варят обед, спят на сене, прямо одетыми. Однако становится опасно скрываться и здесь. С двух сторон к городу Киеву подступают Добрармия и всё тот же неугомонный самостийный Петлюра. Приходится спасаться от них. Возвращаются в город пешком. В городе всё-таки настигает мобилизация красных. Начинает вертеться и дыбиться что-то уже совершенно невероятное, точно в горячечном сне. В “Необыкновенных приключениях доктора” только стоит:

“Конный полк ушёл воевать с каким-то атаманом. За полком на подводе ехал граммофон и играл “Вы просите песен”. Какое всё-таки приятное изобретение. Из пушек стреляли всё утро...”

Далее завеса опущена, пропущена целая главка, и события погружаются в мрак неизвестности, и каким образом доктор Булгаков исчезает из армии красных, уже решительно невозможно сказать. Объяснить же такого рода литературный приём, как пропуск главы, довольно легко: “Необыкновенные приключения доктора” пишутся в 1922 году, когда красные наконец завоевали Россию и когда доктору Булгакову, из соображений исключительно личных, приходится старательно утаивать некоторые прискорбные факты своей сильно запутанной биографии, даже если он доверяет эти факты другому, неизвестному доктору, да мало ли что...

Глава шестнадцатая. ОЖЕСТОЧЕНИЕ

КАК БЫ там ни было, он вновь на Андреевском спуске, на парадном подъезде белеет та же табличка о приёме венерических больных от четырёх до шести, и всё та же зелёная лампа горит в его кабинете, когда он не спит по ночам.

Осень стоит на дворе. Однако не дождь уже, не слякоть, не грязь только покрывают разворошённые улицы города Киева. Валятся словно какие-то зловонные комья и душат решительно всё, что есть человек. В городе Киеве утверждается генерал Драгомиров. Конный корпус Мамонтова проходит по красным тылам, сметая всё на пути, награждая сифилисом деревни целой округи. Добровольческая армия под началом генерала Май-Маевского стремительно наступает на Курск, Орёл, Тулу с тем, чтобы с ходу ворваться в Москву и навсегда покончить с большевиками, разумеется, перевешав их на фонарных столбах. В бывшей думе, на месте ревкома, размещается деникинский штаб. На известном особнячке таинственная надпись “ЧК” сменяется строгой надписью “контрразведка”. Эта контрразведка работает как мощный насос, втягивая в себя всех, кто служил при большевиках, и в особенности беспощадна она к офицерам, побывавшим в красных частях, и арестованных возят в тех же автомобилях, в которых арестованных возила чека. Реквизиции окончательно превращаются в грабежи. Погромы следуют один за другим, и ночами стоном стонут, криком кричат, грохочут тазами и сковородками еврейские улицы, точно стоном, криком, тазами и сковородками ещё можно кого-то спасти. Уже вешают прямо на улицах. Между тем на верхушке думского здания вновь водружают архистратига Михаила, этот вечный символ города Киева.

“Киевлянин” выходит с крупным заголовком: “Спасители родины, спасите русскую интеллигенцию!” Едва ли такое обращение уместно во всех отношениях, однако “спасители родины”, сознавая прекрасно, чем основательней всего подрывается всякая власть, с удивительной быстротой откликаются на него, дипломированных специалистов всех отраслей объявляют мобилизованными, одевают в шинели, вооружают винтовками, даже оркестр, и в спешном порядке отправляют на юг.

Какие ужасы на этот раз выпадают на долю доктора Михаила Булгакова? Что ужасы выпадают, никакого сомнения нет, поскольку на сей раз происходит не оккупация, а скорее сошествие в ад. Во всяком случае, в “Красной короне” вот что стоит:

“Я знаю много случаев, когда люди оставались живы только благодаря тому, что у них нашли в кармане бумажку с круглой печатью. Правда, того рабочего в Бердянске, со щекой, вымазанной сажей, повесили на фонаре именно после того, как нашли у него в сапоге скомканную бумажку с печатью... Она его загнала на фонарь... Я ушёл, чтоб не видеть, как человека вешают, но страх ушёл вместе со мной в трясущихся ногах. Тогда я, конечно, не мог ничего поделать, но теперь я смело бы сказал: “Господин генерал, вы — зверь! Не смейте вешать людей!” Уже по этому вы можете видеть, что я не труслив, о печати заговорил не из страха перед смертью. О нет, я её не боюсь...”

Рыцарь, рыцарь, не боящийся смерти! За какие грехи выпадает на долю твою столько страданий тягчайших? За какие грехи уже на всю жизнь не останется спокойна твоя благородная, твоя возвышенная душа, смущаемая воспоминаньем о том, что в одном случае ты не выхватил нагретый браунинг из кармана штанов, а в другой не плюнул в противное лицо генерала: “Господин генерал, вы — зверь! Не смейте вешать людей!”? За какие грехи годы и годы обречён ты обвинять себя в трусости, зная, что никакой ты не трус? Для чего переживать тебе то, что однажды пережил, по другому поводу, римский прокуратор Понтий Пилат?

Эх! Эх!

Наконец ещё одна мобилизация настигает его. Выдают ему френч и шинель и приказывают без промедления отправляться в госпиталь, раскинутый в Грозном, чёрт знает где. Он успевает прибежать на Андреевский спуск и проститься с родными. Тася при этом прощании совершенно изумляет его. Видите ли, только что открывается новое фешенебельное кафе, так ей ужасно хочется в этом кафе побывать, и она обращается к немногим уцелевшим друзьям с трогательной жалобой, чтобы нынче же её сводили туда, если Миша не может, так что один из них наконец говорит:

   — Ну и легкомысленная женщина! Муж уезжает на фронт, а у неё только кафе на уме!

Она же спрашивает, распахнувши изумлённо глаза:

   — Разве там фронт?

Ему выдают бумажку с круглой печатью. С этой бумажкой он благополучно садится в вагон и тащится неизвестно куда, решительно потерявши уверенность в том, что прибудет на место и что вообще из этого месива выйдет живым.

Прежняя, революционная езда была, в сущности, довольно приятной прогулкой, исключая, разумеется, слишком частые непредвиденные остановки в пути. К остановкам в пути прибавляется грабёж со стороны множества банд всех цветов и оттенков, начиная с пользующегося противоречивой, но одинаково зловещей популярностью батьки Махно. Прибавляется и обширная беспокойная деятельность деникинской контрразведки.

Дело в том, что поезд следует по развороченным тылам деникинской армии, которую красные бьют на орловском, курском и воронежском направлениях в упорных, тяжёлых, кровопролитных боях. Ожесточение с обеих сторон достигает, кажется, последнего градуса. И красные, и белые несут потери громадные, причём Добровольческая армия, цвет русского офицерства, цвет белого движения юга России, теряет половину состава и в конце концов сводится в Добровольческий корпус, всего в пять тысяч штыков. Насильно мобилизованное крестьянство дезертирует пачками. Всё, что есть разумного и порядочного в среде офицерства, колеблется. Бандиты пользуются сумятицей и вытряхивают из вагонов всевозможное барахло, которое тащат с собой толпы беженцев, устремившиеся на юг, к “Роману Хлудову под крыло”, как он напишет впоследствии. Контрразведка вылавливает дезертиров и подозрительных, то есть тех, у кого не оказывается спасительной бумажки с круглой печатью. Характерно, что те и другие на месте убивают евреев или вышвыривают на ходу под откос.

Зрелище, таким образом, превышает все пределы того, что способен выдержать даже привыкший к зрелищам русский интеллигент. В этом месиве интеллигентному человеку находиться нельзя. Это одинаково хорошо понимают и большевики, и деникинцы, и в обоих крест-накрест враждующих станах одинаково нет более презренного, более бранного, произносимого непременно с брезгливой гримасой, чем это почтенное слово “интеллигент”.

Наконец понимает и он, что тут не место ему, и его пребывание во френче, с погонами на плечах превращается в муку. Он больше не может в этом безумном состоянии находиться, как не может и по своей воле оставить его. И он движется всё дальше и дальше на юг с какой-то мрачной покорностью року. Да не он уж один. На каждом шагу ему попадаются беспокойные лица, на которых светятся странным светом глаза, так что сменяются в этих глазах беспрестанно надежда и страх.

В Ростове подтверждается назначение в Грозный, вокруг которого беспрерывно происходят кровопролитные стычки с немирными горцами. Его настроение окончательно портится. Тут на его скорбном пути попадается биллиардная. Он бросается в неё, точно в омут, и проигрывает решительно всё, что возможно, а вместе с тем и золотую цепочку, которую Тася во всех передрягах ему на счастье даёт.

Кроме Таси у него уже никого, ничего. Хотя это равносильно безумию, однако он Тасю вызывает во Владикавказ, дожидается её там, приютившись в номере скверной гостиницы, и уже вместе с ней отправляется в Грозный.

Положение оказывается во много раз хуже, чем говорили в Ростове и удавалось разузнать по пути. Белое командование располагает лишь этим городом и узкой полосой вдоль железной дороги. Среди чеченцев появляется шейх Узун-хаджи, старик на сто третьем году, великолепный, надо признаться, старик, поднявший зелёное знамя ислама, объявивший священную войну русским, по-ихнему газават. Рядом с шейхом формирует отряд большевиков и русских рабочих бывший грозненский фельдшер Гикалов, воюющий исключительно с белыми. И невозможное дело: слуга ислама в своей ненависти к деникинцам объединяется с красными партизанами и помогает им продовольствием и оружием, которого в горах скопилось неисчислимое множество, несколько армий достанет вооружить. Одним словом, кипит Чечня, воюет Чечня, и деникинское командование перед Чечней совершенно бессильно, как ни старается несчастный Драценко, деникинский генерал, сжигая аулы, угрожая истребить всех, кто помогает большевикам, и приводя свою угрозу в исполнение тут же, на месте, в самом деле истребляя всех, кто попадается под руку, в особенности женщин, стариков и детей, поскольку мужчины уходят с оружием в горы.

И доктор Булгаков, лекарь с отличием, командируется в перевязочную летучку, раскинутую от Грозного вёрстах в десяти, где обрываются крохотные владения белых. И до того этот лекарь с отличием беспомощен и одинок, что он и Тасю тащит с собой. И они добираются до летучки в тачанке, продираясь сквозь кукурузное поле. Кучер с опаской вглядывается в высокую кукурузу, из которой в любое мгновенье может вылететь смертоносная пуля. Лекарь с отличием держит на коленях винтовку, предварительно снявши предохранитель и дославши патрон. Хрупкая высокая женщина мужественно жмётся к нему. Подъезжают к горной речонке, в которой с самым невинным видом струится вода. На берегу валяется разбухший труп лошади, стоит двуколка, на которой треплется измызганный флаг с уже никому не помогающим красным крестом, не способный остановить ни белых, ни красных, ни тем более диких чеченских джигитов, которые не понимают этот европейский язык. К двуколке волокут окровавленных казаков, которых лекарь с отличием спешит перевязать кое-как и которые умирают у него на глазах. Слава Богу, что перевязочной летучкой распоряжается женщина-врач, понимающая в жизни, должно быть, значительно больше, чем лекарь с отличием, окончательно теряющий в этом месиве голову. Мудрая командирша приказывает самым решительным тоном:

— Никаких жён!

С того дня Тася остаётся ждать его в Грозном, и он каждый вечер возвращается к ней, хотя этого, кажется, не положено делать во время войны. Его поездки то укорачиваются, то удлиняются, в зависимости от хода боёв. В ноябре, во время похода на Шали-аул он перевязывает полковника, раненного пулей в живот. Сквернейшая ружейная рана, от которой спасения нет. Он всё-таки утешает полковника, и полковник, лежащий под дубом, ему говорит уже коснеющим языком: “Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик”. И умирает у него на руках, а ночной бой продолжается во тьме под дождём, и вскоре под этим же дубом контузит его. Он кое-как оправляется от этой контузии и вскоре оказывается в Хинкальском ущелье. Впереди простирается огромное совершенно плоское поле с вытоптанной на нём кукурузой, за полем беззащитные белые домики. Это Чечен-аул. В Чечен-ауле Узун-хаджи, старик на сто третьем году, поднявший зелёное знамя ислама, две трёхдюймовки, несколько пулемётов и джигиты в чёрных черкесках, сотни две или три. Против этой горстки отважных людей генералом Драценко брошены гусары и гребенские казаки с тремя батареями, которые почти беспрерывно лупят по аулу шрапнелью, лекарь с отличием и две санитарки, которые не успевают перевязывать грязные, окровавленные, истощившие силы тела.

Меня нисколько не поражает, что лекарь с отличием самым добросовестным образом исполняет свои лекарские обязанности, втягивая голову в плечи под сплошным огнём пулемётов и пушек: клятва Гиппократа на нём, священная клятва, он всего-навсего исполняет свой долг, для человека с дипломом в кармане обязательный и непреложный, чего никогда тем не понять, кто с брезгливой гримасой произносит великое слово “интеллигент”. Однако меня поражает, как может этот издерганный человек, измотанный тяжким, беспрерывным трудом, к тому же недавно контуженный, видеть с оптической ясностью и это плоское поле, и белые домики, и всё то, что с калейдоскопической быстротой проносится перед ним, увидеть и с фотографической прочностью унести с собой на всю жизнь. Невероятно! Я бы поверить не мог, что такого рода феноменальные вещи возможны, если бы не представлялось возможным, сидя, разумеется, в кресле, при спокойном рассеянном свете торшера, с наслажденьем и с восхищеньем читать:

“С гортанными воплями понёсся их лихой конный полк вытоптанными, выжженными кукурузными пространствами. Ударил с фланга, в терских казачков. Те чуть теку не дали. Но подсыпали кубанцы, опять застрочили пулемёты и загнали наездников за кукурузные поля на плато, где видны в бинокль обречённые сакли...”

И спустя полстолетия на то же обширное поле приходят историки, смотрят, сличают с добытыми в архивах и в памяти очевидцев боёв сведениями и обнаруживают, что всё в том бою происходило именно так, как этот лекарь с отличием успел разглядеть между двумя перевязками и в своей прочной памяти потом навсегда удержать.

Да, мой читатель, это чудо и величайшая тайна художника, который не может не видеть и не хранить в своём сердце решительно всё, чему его судьба определяет в свидетели. Смотри: ещё только кончается бой, ещё, может быть, этот лекарь с отличием не успевает пот со лба куском марли стереть, а уже его обнажённая, ни от кого и ни от чего на свете не имеющая защиты душа вбирает в себя этот постепенно затихающий и всё-таки грозящий опасностью мир:

“Всё тише, тише стрельба. Гуще сумрак, таинственнее тени. Потом бархатный полог и бескрайний звёздный океан. Ручей сердито плещет, фыркают лошади, а на правой стороне в кубанских батальонах горят, мигая, костры. Чем черней, тем страшней и тоскливей на душе. Наш костёр трещит. Дымом то на меня потянет, то в сторону отнесёт. Лица казаков в трепетном свете изменчивые, странные. Вырываются из тьмы, опять ныряют в тёмную бездну. А ночь нарастает безграничная, чёрная, ползучая. Шалит, пугает. Ущелье длинное. В ночных бархатах неизвестность. Тыла нет. И начинает казаться, что оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая к росистой траве, тени в черкесках. Ползут, ползут... И глазом не успеешь моргнуть: вылетят бешеные тени, распалённые ненавистью, с воем, с визгом и... аминь...”

И с какой ясностью и простотой передаётся потом странная цепь размышлений, и беспокойно, рывками налетающий сон:

“Да что я, Лермонтов, что ли? Это, кажется, по его специальности? При чём здесь я! Заваливаюсь на брезент, съёживаюсь в шинели и начинаю глядеть в бархатный купол с алмазными брызгами. И тотчас взвивается надо мной мутно-белая птица тоски. Встаёт зелёная лампа, круг света на глянцевитых листах, стены кабинета... Всё полетело верхним концом вниз и к чёртовой матери! За тысячи вёрст на брезенте, в страшной ночи. В Хинкальском ущелье... Но всё-таки наступает сон. Но какой? То лампа под абажуром, то гигантский тёмный абажур ночи и в нём пляшущий огонь костра. То тихий скрип пера, то треск огненных кукурузных стеблей. Вдруг утонешь в мутноватой сонной мгле, но вздрогнешь и вскинешься. Загремели шашки, взвыли гортанные голоса, засверкали кинжалы, газыри с серебряными головками... Ах!.. Напали! Да нет! Это чудится... Всё тихо. Пофыркивают лошади, рядами лежат чёрные бурки — спят истомлённые казаки. И золой покрываются угли, и холодом тянет сверху. Встаёт бледный дальний рассвет. Усталость нечеловеческая. Уж и на чеченцев наплевать. Век не поднимешь — свинец. Пропадает из глаз умирающий костёр... Наскочат с “хлангу”, как кур зарежут. Ну и зарежут. Какая разница... Противный этот Лермонтов. Всегда терпеть не мог. Хаджи. Узун. В красном переплёте в одном томе. На переплёте золотой офицер с незрячими глазами и эполеты крылышками. Тебя я, вольный сын эфира. Склянка-то с эфиром лопнула на солнце... Мягче, мягче, глуше, нежней. Сон...”

А наутро отдохнувшие за ночь станичники, ни черта не знающие о Лермонтове, берут с ходу оставленный Узуном аул, грабят и жгут, пускают по ветру пух из чеченских перин, хватают пачками кур, а усталый, так почти и не спавший лекарь с отличием, глядя на кипящий котёл, размышляет с тоской:

“Голову даю на отсечение, что всё это кончится скверно. И поделом — не жги аулов. Для меня тоже кончится скверно. Но с этой мыслью я уже примирился. Стараюсь внушить себе, что это я вижу сон. Длинный и скверный. Я всегда говорил, что фельдшер Голендрюк — умный человек. Сегодня ночью он пропал без вести...”

Я восхищаюсь человеком, который, попавши в кромешный ад гражданской войны, сумел всё это увидеть, нашёл в себе достаточно силы и мужества, чтобы обо всём этом подумать, и два-три года спустя с таким изяществом положить на бумагу. Но вот что было делать этому человеку? Как было ему поступить?

Глава семнадцатая. ОПЯТЬ ДЕЗЕРТИР

ЕГО предвидение, впрочем, уже к тому времени вовсе не трудное, что “всё это кончится скверно”, сбывается с математической точностью. На всём протяжении громадного фронта юга России идут кровопролитнейшие, затяжные бои, где всякий день успех выпадает то на долю одних, то на долю других. Форсируют реки, угрожают флангу противника, тогда как, в свою очередь, противник на другом участке тоже заходит во фланг, потери ужасные с обеих сторон, госпитали переполнены ранеными, и всё же красные продвигаются шаг за шагом вперёд, неумолимо, неудержимо, разрывая коммуникации, разъединяя силы белых на группировки, так что наконец не остаётся единого фронта, и битва ведётся везде, скорей уже не волей стратегов, а волей случайностей, наводящих друг на друга войска.

В этой сумятице его швыряет в разные стороны та же случайность этих внезапных ожесточённых кровопролитных боёв. Какое-то время они с Тасей живут неподалёку от Владикавказа в теплушке и питаются одними арбузами, потому что больше у них никакой провизии нет. Глухой ночью в такой же загаженной, развинченной, словно бы на ходу стенавшей теплушке он едет куда-то. Фляжка с водкой висит на сером ремне. Какая-то дама сидит. Он рассказывает ей про тот ночной бой и полковника, раненного ружейной пулей в живот, не в силах сдержать какие-то болезненные, арлекинские жесты. И дама жалеет его, жалеет за то, что он так дёргается, беспорядочно, страшно. В той же теплушке или в другой, при слабом свете свечи, вставленной в пустую бутылку, он пишет рассказ совсем небольшой, во время остановки приходит в газету, отдаёт свой рассказ, и рассказ берутся печатать. Скорей фельетон, написанный в стиле, прославленном Дорошевичем. В одной строке — одна фраза, так что получается чрезвычайно разгонисто. Я же эти фразы сожму, потому что фельетон удивительно интересен своей пророческой мыслью о растерзанном будущем у него на глазах погибавшей России:

“Теперь, когда наша несчастная Родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую её загнала “великая социальная революция”, у многих из нас всё чаще и чаще начинает являться одна и та же мысль. Эта мысль настойчивая. Она — тёмная, мрачная, встаёт в сознании и властно требует ответа. Она проста: а что будет с нами дальше. Появление её естественно. Мы проанализировали своё недавнее прошлое. О, мы очень хорошо изучили почти каждый момент за последние два года. Многие же не только изучили, но и прокляли. Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть. Не видеть! Остаётся будущее. Загадочное, неизвестное будущее. В самом деле, что же будет с нами?.. Недавно мне пришлось просмотреть несколько экземпляров английского иллюстрированного журнала. Я долго, как зачарованный, глядел на чудесно исполненные снимки. И долго, долго думал потом... Да, картина ясна! Колоссальные машины на колоссальных заводах лихорадочно день за днём, пожирая каменный уголь, гремят, стучат, льют струи расплавленного металла, куют, чинят, строят... Они куют могущество мира, сменив те машины, которые ещё недавно, сея смерть и разрушая, ковали могущество победы. На Западе кончилась великая война великих народов. Теперь они зализывают свои раны. Конечно, они поправятся, очень скоро поправятся! И всем, у кого, наконец, прояснился ум, всем, кто не верит жалкому бреду, что наша злостная болезнь перекинется на Запад и поразит его, станет ясен тот мощный подъём титанической работы мира, который вознесёт западные страны на невиданную ещё высоту мирного могущества. А мы? Мы опоздаем... Мы так сильно опоздаем, что никто из современных пророков, пожалуй, не скажет, когда же, наконец, мы догоним их и догоним ли вообще? Ибо мы наказаны. Нам немыслимо сейчас созидать. Перед нами тяжкая задача — завоевать, отнять свою собственную землю. Расплата началась. Герои добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю. И все, все — и они, бестрепетно совершающие свой долг, и те, кто жмётся сейчас по тыловым городам юга, в горьком заблуждении полагающие, что дело спасения страны обойдётся без них, все ждут страстно освобождения страны. И её освободят. Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что Родина умерла. Но придётся много драться, много пролить крови, потому что пока за зловещей фигурой Троцкого ещё топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни не будет, а будет смертная борьба. Нужно драться. И вот пока там, на Западе, будут стучать машины созидания, у нас от края и до края страны будут стучать пулемёты. Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем её до конца. Там, на Западе, будут сверкать бесчисленные электрические огни, лётчики будут сверлить покорённый воздух, там будут строить, исследовать, печатать, учиться... А мы... Мы будем драться...”

И такую своей пророческой силой страшную вещь берутся печатать в уже зашатавшемся белом тылу, однако редактор, в английском френче, в самого интеллигентного вида пенсне, холодно и наставительным тоном объясняет ему:

— Мы должны пробуждать мужество в тяжёлую минуту, говорить о доблести, о напряжении сил.

Странно, должно быть, звучат в ушах у него эти казённые, вообще-то говоря, очень справедливые и во все времена злободневные мысли. Пробуждать мужество, когда его собственное мужество, кажется, исчерпывается до дна? Говорить о доблести, когда он проклинает всю эту кровожадную доблесть навек? Говорить о напряжении сил, когда эти силы несут разрушение? Призывать к выдержке, когда недостаёт никаких человеческих сил участвовать в этом кровавейшем месиве?

Может быть, это слишком красноречивое наставление человека в пенсне, может быть, эти первые строки его собственной прозы, напечатанные в обыкновеннейшем газетном листе, может быть, что-то ещё окончательно просветляет его пророческий ум. Уже не остаётся больше сомнений, и никаких колебаний уже быть не должно.

“Сегодня я сообразил наконец. О, бессмертный Голендрюк! Довольно глупости, безумия. В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн Риду на 10 томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом вовсе не обязательно быть идиотом...”

О, это поистине золотые слова! В доказательство справедливости этих слов он ещё напишет целую книгу. Быть интеллигентом действительно означает что-то совершенно иное! Интеллигент способен, хорошо пораскинув мозгами, найти выход и там, где, казалось бы, никакого выхода нет, когда один только шаг — и неизменный приговор трибунала, что белых, что красных: в расход.

Его приятель тех лет, писатель какое-то время более популярный, чем он, тем не менее писатель очень посредственный, довольно прямолинейно и скучно изображает его душевное состояние тех решающих дней:

“Он устал, хотел отдохнуть, собраться с мыслями после долгих скитаний, после боевой обстановки, после походных лазаретов, сыпных бараков, бессонных ночей, проведённых среди искалеченных, окровавленных людей. Он хотел, наконец, сесть за письменный стол, перелистать свои записные книжки, собрать свою душу, оставленную по кусочкам то там, то здесь — в холоде, в голоде, нестерпимой боли никому не нужных страданий. Он слишком много видел, чтобы чему-то верить. Нет, он не обольщал себя мыслью, что всё идёт хорошо. Он не мог петь хвалебных гимнов Добрармии, стоя на подмостках, как его популярный коллега, громить большевиков. Он слишком много видел...”

В этой холодной патетике зерно истины есть. Разумеется, ему слишком давно мечтается сесть за письменный стол, он за него уже и присаживался несколько раз и кое-что написал, пока ещё исключительно для себя, не решаясь никому показать, как обыкновенно и начинает великий художник, в отличие от самодовольной посредственности, которая первому встречному под нос готова совать свои только что выкинувшиеся бог весть какие заметки или стишки. Но в этой истории едва ли руководит им желание поскорее попасть за письменный стол. Его положение слишком серьёзно, поскольку он на войне и подвластен бесчеловечным законам военного времени. Скорее всего, этот ничтожный газетный рассказ-фельетон внезапным лучом освещает, по сути дела, единственный выход, который ещё остаётся ему из совершенно неразрешимой дилеммы: погибнуть с белыми ни за что ни про что или быть расстрелянным красными, тоже, в сущности, ни за что ни про что.

И вот он теряет диплом. Лекаря с отличием больше не существует, точно и не было никогда. На свет божий извлекается медицинская справка с неизменной круглой печатью, всех, кому положено и кому не положено знать, извещающая о том, что податель сего освобождается, по состоянью здоровья, от несения воинской службы. Вместе со справкой появляется обыкновеннейший беженец, никому не нужный интеллигент и газетчик, который скитается по югу России с женой, ищет работу и заносится ветром во Владикавказ с этим самым газетным листком, который удостоверяет чёрным по белому всё, что он говорит.

Так представляется мне этот добровольный, опасный, изумительно ловкий выход Михаила Булгакова из кровопролитной войны, которая отбрасывает Россию всё дальше и дальше назад. Тася припомнит на старости лет, что он остаётся при госпитале, раскинутом во Владикавказе, под охраной конницы генерала Эрдели, до той самой минуты, когда госпиталь ликвидируют ввиду наступления красных, а врачей распускают будто бы по домам. Мне не нравится вся эта история, по-видимому, сочинённая старой, уважаемой женщиной, никогда особенно не вникавшей в дела своего первого мужа. По каким причинам не нравится? По той причине, прежде всего, что никоим образом врачей не могли распустить по домам, поскольку конница генерала Эрдели оставила Владикавказ, но война продолжалась и генерал Эрдели не мог не нуждаться по-прежнему в услугах военных врачей. Не нравится ещё потому, что только безумец, у всех на глазах служивший в госпитале военным врачом, мог бы набраться храбрости оставаться в том же городе и уверять явившихся красных, что он вовсе не врач, словно он не имеет ни малейшего представления, что у красных заведена милейшая организация, именуемая кратко: ЧК. Нет, тысячу раз нет, чтобы без опасности для жизни разыгрывать такую глупейшую карту, необходимо быть именно идиотом, каким Михаил Афанасьевич никогда не был и быть не хотел. Для обеспечения своей безопасности, в случае любопытства контрразведки или ЧК, ему было необходимо, чтобы в этом городе никто не знал его как врача, а все знали его только в довольно безобидном качестве журналиста.

Не помешает правильно оценить ситуацию и то небезынтересное обстоятельство, что именно в эти смутные дни на фронте намечается окончательный перелом в пользу красных. Именно 23 февраля 1920 года их Восьмая и Девятая армии переходят в новое наступление, в какой уже раз берут с боем Ростов, Нахичевань, грабят самым бессовестным образом, отбрасывают потрёпанные белые армии на левый берег легендарной реки и развивают успех в направлении Азов — Батайск — Ольгинская. Конная группа генерала Павлова начинает движение в тылы Первой конной и ударной группы Девятой армии, ошибочно посчитав, что конница красных движется в направлении Тихорецкой. По этой причине движение конницы Павлова осуществляется с пренебрежением ко всем простейшим, очевиднейшим законам войны, без боевого охранения и без разведки. В девяти километрах южнее Средне-Егорлыкской разъезды Первой конной обнаруживают встречное движение противника. Без промедления развёртываются к бою две кавалерийские дивизии и с ходу обрушиваются на Донской конный корпус, прикрывающий фланг. Завязывается ожесточённейший встречный, самый непредсказуемый бой, в котором с обеих сторон принимает участие около двадцати пяти тысяч кавалеристов, крупнейший за всю историю гражданской войны, один из тех, о каком припомнит с лирической грустью Чарнота: “И помню, какой славный бой был под Киевом, прелестный бой! Тепло было, солнышко, тепло, но не жарко...” Ярость сражающихся, кажется, уже не имеет границ, и победу одерживает не тот, кто искусней в манёвре, а тот, чья распалённая ярость настояна гуще. Красные берут пленных, свыше ста пулемётов, двадцать девять орудий. Из рук белых в этом бою выбивают самое сильное преимущество: кавалерию. С этого дня преимущество в кавалерии везде переходит на сторону красных, что предрешает пораженье одних и победу других.

Возможно, что и эти кровавые обстоятельства кладут предел колебаниям. Во всяком случае, именно в эти самые дни Михаил Афанасьевич, писатель, как он, не имея на это ни малейшего формального права, со своей обычной дерзостью именует себя, входит в редакцию только что основанной большой газеты “Кавказ” и предлагает к услугам своё пока что решительно ничем не прославленное перо. И новоявленного писателя не только принимают в число сотрудников, что, пожалуй, было естественно, поскольку сотрудников в этой ежедневной, беспартийной, политической газете не так уж и много, но и украшают его именем первую полосу вышедшего 28 февраля 1920 года, считая по новому стилю, первого номера этой газеты: Ю. Слёзкин, Д. Цензор, Е. Венский, В. Амфитеатров, все известные столичные имена, и рядом с ними ещё одно совершенно безвестное имя: М. Булгаков.

И этот перечень ничем не хуже бумажки с заветной печатью свидетельствует любознательным гражданам из контрразведки или ЧК, что перед ними никакой не лекарь с отличием, не дезертир из всех воюющих армий, которые в течение двух лет поочерёдно насильственным образом мобилизовывали его, а именно литератор, даже, возможно, очень известный, если попадает в такую представительную компанию. Прекрасное алиби, что говорить!

О, великие боги! В самое время берёте вы этого человека к себе под крыло, и если возможно, то сделайте для него ещё что-нибудь, человек этот стоит ваших забот!

И великие боги не оставляют этого человека в беде, от которой он с такой дерзостью и с таким хитроумием пытается убежать. Не успевает он действительно развернуть свои таинственные способности на страницах газеты “Кавказ”, как на него набрасывается свирепейшая чума времён гражданской войны: сыпной тиф. Полтора месяца мечется он в жару и в бреду. В голове с каким-то скрипом и стоном вращается бесподобная дичь, и ужасно хочется уехать в Париж:

“Пышет жаром утёс: и море, и тахта. Подушку перевернёшь, только приложишь голову, а уж она горячая. Ничего, и эту ночь проваляюсь, а завтра пойду, пойду! Пустячная инфлюэнца... Хорошо болеть. Чтобы был жар. Чтобы всё забылось. Полежать, отдохнуть, но только, храни Бог, не сейчас. В этой дьявольской суматохе некогда почитать... А сейчас так хочется... Что бы такое? Да. Леса и горы. Но не эти проклятые, кавказские. А наши, далёкие... Мельников-Печёрский. Скит занесён снегом. Огонёк мерцает, и баня топится... Именно леса и горы. Полцарства сейчас бы отдал, чтобы в жаркую баню, на полок. Вмиг полегчало бы... А потом — голым кинуться в сугроб... Леса! Сосновые, дремучие... Корабельный лес. Пётр в зелёном кафтане рубил корабельный лес. Понеже... Какое хорошее, солидное, государственное слово — понеже! Леса, овраги, хвоя ковром, белый скит...” И что хуже всего: неизменен центральный мотив его бреда. Он убегает, его хватают и уводят с собой, тогда он рвётся, кричит, что ведь бросят, бросят его, что ему надо в Париж, в Париже он непременно напишет роман, а после романа в скит, и непременно опять, непременно. И от тифа, и от этого ужаса у него держится сорок и пять. И он едва слышно, а кажется, что грозно и властно кричит:

— Доктор! Я требую... немедленно отправить меня в Париж! Не желаю больше оставаться в России... Если не отправите, извольте дать мне мой бра... браунинг!..

И тут забытье, забытье.

Бедная Тася мечется у постели больного, у которого то и дело закатываются в предсмертной муке глаза. Конница генерала Эрдели навсегда покидает Владикавказ. Тася бежит в местный госпиталь и приводит врача. Врач уверяет её, что больного в таком состоянии трогать нельзя. Она спорит, она желает его увезти. Тогда врач говорит:

   — Что же, вы хотите довезти его до Казбека и похоронить его там?

Нет, этого она, натурально, не хочет и остаётся с больным. А город пустеет, бандиты беспощадно грабят его. Наконец вступают красные партизаны и учреждают Временный революционный комитет, перед вооружённым ликом которого бандиты растворяются неизвестно куда. Затем, уже торжественным маршем, входят части Одиннадцатой армии, ведомые Орджоникидзе, Кировым и Василенко.

Ещё через несколько дней писатель Михаил Булгаков открывает глаза. Он ещё страшно слаб, однако температура спадает, и болезнь понемногу оставляет его. Сознание восстанавливается, а с сознанием возвращается и чувство опасности, которое его так терзало в бреду. Он спрашивает о положении в городе и узнает тяжелейшую новость: в городе красные.

Нет, мой читатель, при этом громоподобном известии ликование вовсе не охватывает всё его существо. Его многострадальная душа, похоже, сжимается и трепещет от ужаса. С горьким упрёком говорит он счастливой его выздоровлением Тасе:

   — Ты слабая женщина, не могла меня увезти!

И позднее ещё много раз повторится этот горчайший упрёк:

   — Ты слабая женщина, не могла меня увезти!

Не думаю, что в таком состоянии он спешит покинуть жилище и заявить о себе: слишком свежа ещё память о его службе в белых частях, и как знать, не располагает ли недремлющее око ЧК неопровержимыми сведениями о докторе Михаиле Булгакове, отнюдь не однофамильце его.

Однако здоровье к нему возвращается, и медлить больше нельзя. К тому же в отчаянные моменты Михаил Афанасьевич умеет идти прямо навстречу опасности. Он и идёт. Голова его наголо брита, как положено брить всем тифозным больным. На плечах его френч без погон и мятая офицерская фуражка на голове, поскольку никакого другого костюма он не имеет, как и никто уже не имеет в те суровые, разорившие страну времена. Он опирается на палку и опирается несколько больше, чем нужно: артистическая натура-с, к тому же надобно произвести должное впечатление на представителей новых властей. Он входит в редакцию. Так и есть. Его встречает новая власть: юноша с бородой, в бурке, с револьвером на поясе, член ревкома. Он рекомендуется голосом, может быть, слабым, но, без сомнения, совершенно уверенным:

   — Писатель Булгаков.

Слава Богу, молодой комиссар с револьвером вместо пера не имеет ни малейшего представления о литературе и ей подобных, не показанных в партийном уставе вещах, которые в глубине души почитает враждебными и абсолютно не подобающими победившим трудящимся массам, и если он сидит за этим столом с револьвером и в бурке, то лишь потому, что в ревкоме кем-то приказано отделы иметь литературный, театральный, искусства и чего-то ещё, а за годы гражданской войны и своего короткого пребывания в партии молодой комиссар только одну науку и выучил твёрдо: науку беспрекословного повиновения и неукоснительного исполнения всех приказов высших начальников. По этим достойным упоминания причинам молодой комиссар ни одного писателя не знает по имени, так что и бровью бы не повёл, назовись вошедший Достоевским или Толстым. В ревкоме имеется только инструкция о воспевании подвигов красных бойцов, и молодой комиссар, используя эту инструкцию, с суровым лицом говорит:

   — Мы должны пробуждать мужество, говорить о доблести, о напряжении сил.

Писатель Булгаков несколько поднимает вверх бровь, поскольку самое короткое время назад уже слышал именно эти слова, и отвечает, как в таких случаях положено отвечать, то есть что он весь к вашим услугам, и без промедления становится заведующим Лито с мандатом, снабжённым круглой печатью. Кроме мандата, ему без промедления отводится кабинет, в котором имеется письменный стол, несколько стульев и шкаф без бумаг, впрочем, шкаф с оторванной дверцей.

Здесь же рядом с ним другой кабинет, в котором размещается подотдел искусств, с бумажкой, канцелярскими кнопками косо приколотой к двери. Бумажка гласит: “Тов. Слёзкин Ю.Л.” В этом кабинете целых два шкафа с оторванными дверцами, три барышни с фиолетовыми губами, три пишмашинки, несколько колченогих столов. Барышни то заправски курят махорку, то лихо строчат на машинках. Тов. Слёзкин Ю.Л., дамский угодник, любимец всех дам, темноволосый и ладный, с чёрными живыми глазами, с родинкой на левой щеке, сидит в самом центре только что образованного приказом ревкома святилища. Его осаждают голодные актёрские лица и требуют денег на хлеб. Тов. Слёзкин Ю.Л. — это именно тот “очень популярный журналист, предпринявший турне по провинции”, который впоследствии кое-что напишет о Михаиле Булгакове.

Писатель Булгаков понемногу осваивается, разумеется, прежде всего с машинистками, поскольку не имеет, во-первых, ни малейшего представления о многообразных функциях Лито, на этот раз точно так же, как и суровый комиссар с револьвером, а во-вторых, ни малейшей склонности к какой-либо канцелярской работе, даже напротив, имеет ярко выраженное, органическое отвращение к ней, как и всякий истинно творческий человек, так что его от всякой канцелярской работы тошнит, от вида самой канцелярии тоже тошнит.

Машинистками служат Любовь Давыдовна Улуханова, Тамара Ноевна Гасумянц, гимназистка, с двумя толстейшими косами, брошенными на грудь, и Марго, к которой явный, неслужебного характера интерес проявляет тов. Слёзкин Ю.Л., очень популярный и предпринявший турне.

И вот он большей частью сидит за одним из столов, опираясь локтями, или стоит, опираясь кистями рук, нависнув над ним, причём значительно чаще других выбирает тот стол, за которым строчит на машинке Марго, и беспрестанно подшучивает над ней, разыгрывает, говорит каламбуры, сочиняет стишки:

И над журналом исходящих Священнодействует Марго.

Замечательный человек! Он знает прекрасно, что в любую минуту его без всякой любезности могут вызвать в ЧК, предъявить ему кой-какие свидетельства, не считаясь, разумеется, с тем, что он лекарь с отличием и свой долг исполнить обязан повсюду, а там его поджидает первая стенка, до которой другой комиссар с револьвером заблагорассудит его довести. И всё-таки он сохраняет золотую способность шутить. Он превосходно владеет собой, пока нервы не заскулят, тут уж беда. А пока нервы молчат, он не позволяет обстоятельствам себя одолеть. Каков молодец!

Если вы, мой читатель, привыкли к бравурным мелодиям, в каких обыкновенно поётся о гражданской войне, то вы глубоко ошибаетесь, простите меня. Мало сказать, что стоит время кровавое, стоит время жестокое, ожесточённое с обеих сторон до того, что смерть большей частью бессмысленна, когда разумный закон заменяет собой безрассудство чутья, о разнообразных проявленьях которого на этих страницах приходилось уже говорить, с одной стороны революционного, с другой офицерского, с третьей мужицкого, в равной мере абсолютно лишённого признаков справедливости. Стоит время безумное. И жизнь писателя Михаила Булгакова всё это время висит буквально на волоске. Любая случайность, чем глупей, тем верней, может её оборвать. Тася припомнит впоследствии, как они ходили в городской сад слушать оркестр:

“Был май месяц; Михаил ходил ещё с палкой, опирался на мою руку. В это время как раз приехали коммунисты, какие-то комиссары, разыскивали белогвардейцев. И я слышу, как кто-то говорит: “Вот этот печатался в белогвардейских газетах”. “Уйдём, уйдём отсюда скорей!” — говорю Михаилу. И мы сразу ушли. Я вообще не понимаю, как он в тот год остался жив — его десять раз могли опознать! Тогда время было трудное. То, например, выяснилось, что начальник милиции — из белогвардейского подполья. А в доме, где мы жили, оставался сын казачьего атамана, Митя, он мне часто колол дрова, немного даже ухаживал за мной. И вот однажды он говорит мне: “Вступайте в нашу партию!” — “Какую?” — “У нас вот собираются люди, офицеры... Постепенно вы привлечёте своего мужа...” Я сказала, что вообще не сочувствую белым и не хочу. А потом я узнала, что он предложил это же бывшей медсестре из детского сада, с которой у него был роман, а она сообщила об этом, и его расстреляли. А про Михаила, конечно, могли сказать, что он печатался в белогвардейских газетах. Да даже этот Митя мог назвать его имя...”

Мало ему что ли того, что он уже пережил? Верно, мало. Писателя испытует судьба. Не какими-то особыми бедами, нет, это вздор, который придумали дураки. Судьба испытует писателя теми же самыми бедами, какими испытует народ. Оттого одних писателей народ понимает и принимает, а других никак не может понять и принять, пусть они хоть стихами гимны гремят, хоть прозой поют: “Поклонись роднику”.

Чем его на этот раз испытует судьба? Судьба его испытует ежедневным ужасом смерти, какого не испытаешь в самом кровопролитном бою. Что ж бой? Бой имеет начало, бой имеет конец, бежишь, орёшь, и есть возможность опередить кого-то на миг, и пуля-дура нередко мимо летит. Ни в какое сравнение с ужасом боя не идёт тоскливый, томительный ужас контрразведки или ЧК. Этот ужас гложет его день и ночь: войдут, заберут, а там неминуемо к стенке, из ЧК другого выхода нет, ЧК без промаха бьёт.

Глава восемнадцатая. ИСТРЕБЛЕНИЕ ДУХА

И ЕЩЁ его голодом испытует судьба. С приходом красных голод настаёт какой-то необычайный. Прежде в лавках имелось съестное, даже балык, лежали на полках целые брёвна. Тася два таких балыка успела на последние деньги купить, пока он метался в бреду и ехал в Париж, а теперь решительно нечего есть. Хоть шаром покати. Наважденье какое-то.

Он впервые знакомится с идеей той разновидности справедливости, которую исповедует новая власть. Согласно с этой идеей все граждане делятся на категории. Категорий, по разным данным, от пятнадцати до двадцати. К самой высшей категории новая власть, натурально, относит себя: руководящая роль и так далее. Новый цвет нации, избранники неба. Разве Маркс об этом писал? Голову можно дать наотрез, что ничего подобного никакой Маркс не писал! Ловко придумано всё! Однако молодой комиссар с револьвером и в бурке выглядит сносно, получает не роскошный, но вполне приличный паек, эвон как бородища растёт. Далее категории распределяются по убывающей. В самой низшей категории бывшие, паразиты, тунеядцы, знакомые нам, то есть актёры, писатели, профессора, творческая интеллигенция, одним популярным словом сказать, для комиссара с револьвером первейший жизненный враг, да и по сей день для других с револьверами тоже. Этой категории выдаётся одно только постное масло и огурцы. Против склероза отличная вещь. Впрочем, можно предположить, что комиссар с револьвером ни о каком склерозе ничего не слыхал, однако не может всё же не знать, что нельзя жить на постном масле и огурцах, ноги протянешь через месяц-другой.

К счастью, у Таси имеется цепь, золотая, не менее одного метра длины, и они отрубают от этой восхитительной цепи звено за звеном и продают на толкучке неунывающим спекулянтам, которые что-то продавали на этом месте при белых, стали продавать и при красных, да и теперь продают. Если вдуматься, бессмертнейший тип!

На вырученные деньги Тася покупает печёнку и делает из печёнки паштет. Иногда ходят в подвальчик и едят, запивая аракой, шашлык. Затем снова на постное масло и огурцы.

В Лито делать решительно нечего. С приходом красных куда-то исчезла бумага. При белых была, выходили газеты, кое-что доставалось толстым журналам. А тут хоть шаром покати, кругом ни клочка. Единственная газета, орган ревкома, взявшего под строжайший контроль все запасы бумаги и всё типографское дело Владикавказа, выходит нерегулярно, то двумя полосами, то четырьмя, форматов самых разнообразных, что зависит единственно от того, у кого именно и какую бумагу удаётся взять под строжайший контроль. Так что, даже если бы во Владикавказе ненароком завелись литераторы, выразить себя им было бы не на чем. Удивительное постоянство судьбы! Некоторые просторы приоткрыты только поэтам, поскольку стихотворение можно исполнить в концерте. Но и поэты в Лито не ходят, один только случай и был:

“Поэтесса пришла. Чёрный берет. Юбка на боку застёгнута и чулки винтом. Стихи принесла. “Та, та, там, там. В сердце бьётся динамо-снаряд! та, та, там”. Стишки — ничего... Мы их... того... как это... в концерте прочитаем. Глаза у поэтессы радостные. Ничего — барышня. Но почему чулки не подвяжет?..”

Революционные поэты, трубный глас победившего трудового народа, в Лито брезгуют заходить, поскольку зав. Лито из недорезанных, тунеядцев, паразитов и бывших. Революционные поэты обитают под лестницей, ведущей в редакцию свободного печатного органа, поставленного ревкомом под строжайший контроль. Юноша в синих студенческих брюках, старик на шестидесятом году, ещё несколько человек неопределённого вида, однако с поэтическим жаром в глазах. Самый опасный один, тоже в сердце, видать, динамоснаряд. Впрочем:

“Косвенно входил смелый, с орлиным лицом и огромным револьвером на поясе. Он первый своё, напоенное чернилами, перо вонзил с размаху в сердце недорезанных, шлявшихся по старой памяти на трэк — в бывшее летнее собрание. Под неумолчный гул мутного Терека он проклял сирень и грянул:

Довольно пели нам луну и чайку! Я вам спою чрезвычайку!.."

Временами заглядывают писатели известные и даже очень известные, тоже все из тунеядцев, паразитов, недорезанных, бывших, без динамо-снаряда. Кто из Москвы в Тифлис, кто из Тифлиса в Москву. В пасмурный день входит поэт, Мандельштам, невысокий, но стройный, с высоко поднятой маленькой лысеющей головой, удивительно чем-то непонятным похожий на Пушкина, входит и убивает своей лаконичностью:

   — Из Крыма. Скверно. Рукописи у вас покупают?

Рукописей, разумеется, при комиссарах не покупают нигде, то есть комиссары денег не платят, поскольку служащим выдаётся паек, а с неслужащими вопрос пока не решён, и Мандельштам исчезает, а следом Пильняк в дамской кофточке едет в Ростов:

   — В Ростове лучше?

   — Нет, я отдохнуть.

Серафимович с глазами усталыми глухим голосом читает доклад о мучениях творчества, точно комиссарам что-то известно о творчестве:

   — Помните, у Толстого платок на палке. То прилипнет, то опять плещется. Как живой — платок... Этикетку как-то для молочной бутылки против пьянства писал. Написал фразу. Слово вычеркнул — сверху другое поставил. Подумал — ещё раз перечеркнул. И так несколько раз. Но вышла фраза, как кованая... Теперь пишут... Необыкновенно пишут! Возьмёшь. Раз прочтёшь. Нет! Не понял. Другой раз — то же. Так и отложишь в сторону...

Сам собой возникает недоумённый вопрос: что же делает Лито, пожирающее постное масло и огурцы, когда ни поэтов, ни писателей нет? О, именно без них-то и работа кипит, так что зав. Лито не разгибает несчастной спины! Сочиняет доклады о сети литературных студий. Обращается к осетинам и ингушам с воззванием о сохранении памятников старины. Он то историк литературы, то историк театра, то спец по музыковедению, то спец по археологии и архитектуре, то мастак по революционным плакатам, то готовит удар по араке, поскольку и арака относится к мрачному наследию ещё более мрачного прошлого. Время от времени по несчастной спине пробегает ужасающий холодок, а потом становится что-то уж слишком тепло:

“Ходит какой-то между столами. В сером френче и чудовищном галифе. Вонзается в группы, и те разваливаются. Как миноноска, режет воду. На кого ни глянет — все бледнеют. Глаза под стол лезут. Только барышням — ничего! Барышням — страус не свойствен. Подошёл. Просверлил глазами, вынул душу, положил на ладонь и внимательно осмотрел. Но душа — кристалл! Вложил обратно. Улыбнулся благосклонно. “Завлито?” — “Зав. Зав”. Пошёл дальше. Парень будто ничего. Но не поймёшь, что он у нас делает. На Тео не похож. На Лито тем более...”

Всё это называется коротко, одним объёмным, обобщающим лозунгом: строить новый мир!

Но самыми ударными темпами строительство нового мира идёт во время концертов. Концерты устраивают после митингов, после воскресников, то есть почти каждый день. Устраивают литературные вечера. Устраивают музыкальные вечера. И все концерты непременно сопровождают обширным вступительным словом, иногда длиннее концерта. Вступительные слова посвящаются Пушкину, Чехову, Гайдну, Моцарту, Баху. Некоторое время вступительные слова берёт на себя адвокат Беме, из тунеядцев, паразитов и бывших, однако газета “Коммунист”, орган свободной печати, то есть ревкома, тотчас производит предупредительный выстрел-донос:

“Адвокат Беме после социалистического переворота не преминул использовать для своей речи бесславное пушкинское: “Увижу ли народ освобождённый и рабство падшее...”

Тотчас видать, что писал негодяй и дурак, поселившийся под строжайшим контролем ревкома, однако после этого выстрела Беме, осторожности ради, уходит из Лито и делается вообще неприметен, точно не существует на свете. Кому же вступительное слово произносить? Завлито, кому же ещё? Но видавший виды завлито пытается уклониться и в той же свободной газете ревкома помещает своё объявление:

“В подотделе искусств. Литературная секция подотдела искусств приглашает тт. лекторов для чтения вступительных слов об искусстве на концертах и спектаклях, устраиваемых подотделом искусств...” Однако охотников обращать на себя пристальное внимание свободного “Коммуниста” отчего-то не находится ни во Владикавказе, ни в окрестных селеньях. И приходится на линию огня выдвигаться завлито, то есть самому выступать, отрабатывать постное масло и огурцы. Да ещё тов. Слёзкин Ю.Л. на убитой булыжником мостовой, в приземистом, раздавшемся как-то слишком в стороны доме, окрашенном в обыкновенную, удивительно неприятную жёлтую краску, открывает бесплатный театр, и красное полотнище плещется на грязном фронтоне, извещая, что это “Первый советский театр”, бесплатный единственно оттого, что деньги при новой власти вообще не в ходу. Перед каждым спектаклем и после него в зале дружными голосами поётся “Интернационал”. Казалось бы, этого и довольно, однако же нет, полагается и при этой оказии вступительное слово читать. И тов. Слёзкин Ю.Л. обращается за помощью к т. писателю Булгакову М.А. Первым ставят на обновлённых подмостках “Зелёного попугая” Шницлера, поскольку новых пьес всё ещё нет, а действие пьесы австрийского драматурга происходит в тот знаменательный день, когда парижане штурмом брали Бастилию. И т. писатель Булгаков М.А. произносит вступительные слова, и приходится без утайки сказать, что результаты его добросовестно подготовленных вступительных слов становятся плачевней день ото дня. Некоторые из своих выступлений он опишет впоследствии, ненавязчиво накладывая самые знаменательные штрихи. Привожу одно из таких описаний, больно уж хорошо:

“Я читал вступительную статью “О чеховском юморе”. Но оттого ли, что я не обедаю вот уже третий день, или ещё почему-нибудь, у меня в голове было как-то мрачно. В театре — яблоку негде упасть. Временами я терялся. Видел сотни расплывчатых лиц, громоздившихся до купола. И хоть бы кто-нибудь улыбнулся. Аплодисмент, впрочем, дружный. Сконфуженно сообразил: это за то, что кончил. С облегчением убрался за кулисы. Две тысячи заработал, пусть теперь отдуваются другие. Проходя в курилку, слышал, как красноармеец тосковал: “Чтоб их разорвало с их юмором! На Кавказ заехали, и тут голову морочат!..”

Правда, сам Антон Павлович себя в обиду не дал. “Хирургия” и рассказ о том, как чиновник чихнул, прошли на “ура”, у Антона Павловича был полнейший успех.

Можно предположить, что с такого рода успехов и начинается во Владикавказе нешуточное сражение, впрочем, не столько умов, сколько двух, друг друга взаимно исключающих, доктрин. Заваривается какая-то совершенно сумасшедшая каша. Представьте себе, мой читатель, в громадной стране уже от края до края уничтожено решительно всё, что только может быть уничтожено, истреблены все, в соответствии с разнообразным чутьём, кого только возможно истребить в братоубийственной бойне, когда ярость борьбы ослепляет одинаково и того, и другого врага. Заводы уже не работают, трубы давно не дымят. Транспорта нет. О классных вагонах давно позабыто. Поезда составляются из покорёженных, облупившихся, повидавших всякие виды теплушек и тащатся без всякого расписания с такой убийственной скоростью, что на дорогу убиваются месяцы, так что Михаил Афанасьевич шутит, мефистофельски улыбаясь, что до Петрограда надо ехать три года. Голод в стране. На продразвёрстку дремучие мужики отвечают по-своему, как испокон века завелось на привольной Руси: бунтуют не часто, однако изворачиваются таким хитроумнейшим способом, что хлеба всё-таки нет, поскольку засевают самый узенький клин, лишь бы досталось семье на еду, и пусть продразвёрстка лютует, пусть новая власть отбирает у мужика семена, хлеба всё-таки нет, идёт замирённая, но непримиримая война новой власти и мужика. В этой бескрайней, невежественной, неграмотной большей частью стране интеллигенция истощается до предела. Кто не протянул ног, лишённый пайка, кого не приставили к стенке, тот уплывает поспешно в Константинополь, в Париж. Остаются немногие, однако и этим немногим дозволяется жить на положении тунеядцев, паразитов, недорезанных, бывших и ещё чёрт знает каких. А между тем начинает обнаруживаться уже в ходе кровопролитных боёв, что страну эту мало завоевать, страной этой ещё надо уметь управлять, и в бескрайней стране созидается на месте разрушенных прежних бессчётное множество новых, а всё-таки учреждений, даже несколько больше, чем было прежде, и эти учреждения для правильного ведения дел требуют людей подготовленных, хотя бы грамотных элементарно, умеющих написать протокол, желательно несколько образованных, но уже почти не остаётся такого рода людей, и должности сплошь и рядом занимаются героями гражданской войны, вступившими в партию на скаку, изучившими политграмоту с шашкой в руке, отчасти из немногих уцелевших рабочих, отчасти из грамотных и даже вовсе неграмотных мужиков, отчасти из обитателей, которых революция перемешала и кой-кого подхватила наверх. Все эти граждане в спешном порядке вооружаются несколькими ходячими революционными афоризмами, но не понимают ни малейшего толку в делах, подписывают бумаги, не всегда понимая их смысл, и разводят такую бумажную волокиту, какой отродясь не бывало в видавшей всякие виды стране.

Кажется, остановиться наступает пора, оглядеться, привлечь на свою сторону именно тех, кто ещё не плывёт пароходом в чужие края и к стенке пока но попал. Однако же — нет! Жажда истребления и разрушения всего бывшего, всего, что принадлежит старому миру, как будто обретает второе дыхание, приготавливаясь к самой длинной дистанции, какие только знала история. Уже мало истреблять и калечить живых. Принимаются за почивших в веках. Под корень вырубают всю нашу культуру, истребляют всю нашу духовную жизнь.

Революционные поэты, газетчики революционных газет, взятых под строжайший контроль новой власти, цитируют приблизительно и кое-как, пишут с ошибками самыми грубыми, среди них элементарную корректуру некому подержать, до того далека от них даже азбуки соль. Что им Пушкин? Что им чеховский юмор? Не надо им ничего, что достаётся нам из прошедшего, которое проклято ими безумным проклятием. Традиции? Это слово им ненавистно. В смысле духовном революционные поэты безродны, бездомны, и тем яростней громят они то, чего не успели и не захотели узнать, что не понимают и понимать не хотят, считают постыдным, силой оружия запрещают себе и другим. Вот полюбуйтесь:

“Затем другой прочитал доклад о Гоголе и Достоевском и обоих стёр с лица земли. О Пушкине отозвался неблагоприятно, но вскользь. И посулил о нём специальный доклад. В одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу. За белые штаны, за “вперёд гляжу я без боязни”, за камер-юнкерство и холопскую стихию, вообще за “псевдореволюционность и ханжество”, за неприличные стихи и ухаживание за женщинами...”

Стоит страшная летняя духота. Михаил Афанасьевич присутствует в первом ряду и обливается потом. Интеллигент из интеллигентов, с молоком матери впитавший в себя блистательные традиции русской и европейской культуры, на Пушкине воспитанный, благодаря Пушкину и всей богатейшей русской культуре ставший истинно порядочным человеком, он принуждён выслушивать весь этот малограмотный, революционно-сознательный бред. Да что выслушивать? Он принуждён молчать, как подлец! В духовном отношении его загоняют в мерзейшую школу. Прежде открытый и лёгкий, заводила и весельчак, мистификатор и любитель ядовитых острот, не щадивший решительно никого, он приучается терпеть и молчать. Он помнит всегда и везде, что на карту брошена его жизнь и что его жизнь может быть очень просто обрезана каким-нибудь одним необдуманным, неосторожно сказанным словом. Пролетели блаженные времена, когда человек мог быть и мог жить сам собой и перед людьми являться таким, каков есть, хоть бы и в белых штанах. Нынче такая откровенность представляется глупой, как если бы вздумалось голым ходить. Нынче безопаснее одетым ходить, ещё лучше подыскать себе маску, чтобы не удалось никому выражение твоего лица подглядеть. В противном случае печальнейшие происходят истории. Всё тот же популярный, но посредственный автор таким образом определяет его мысль, обобщившую жизненный опыт:

“Алексею Васильевичу довелось однажды... собственно, даже не ему, а одному его знакомому, видеть такого обнажённого человека: он нисколько не стеснялся своей наготы. Он даже — наивный человек — гордился ею. Просто пришёл и заявил — я такой и такой и иным не желаю быть и костюма не надену... Да, просто так и сказал, с полной искренностью, от чистого сердца. И, представьте себе, — ему поверили. Его приняли за того, чем он был в самом деле, потому что он не собирался казаться чем-нибудь иным... Вот и всё. Вы не верите, чтобы на этом кончилась его история? Но представьте — это так. С тех пор его уже никто не видел. Аминь...”

И т. писатель Булгаков М. А. старательно обучается труднейшей и сквернейшей науке носить непроницаемую, но, что бы ни говорили, подлейшую маску, единственно для того, чтобы остаться в живых, не уповая, как уповают обыкновенно глупцы, что, мол, там разберутся. Он видел довольно, чтобы понять, что там не станет разбираться никто, как видел достаточно для того, чтобы сделать безошибочный вывод, что вместо искренности благоразумней иметь простую бумажку с хорошей круглой печатью. И он коллекционирует эти бумажки с круглой печатью, при всяком удобном случае добывает мандаты, удостоверения личности, пропуск для передвижения по ночным улицам после комендантского часа, одним словом, бумажки с круглой печатью на все случаи жизни, поскольку бумажка с круглой печатью в этом месиве надёжней всего.

И было бы глубочайшим заблуждением думать, что такого рода насилие над собой ему нравится и даётся легко. Могу со всей ответственностью сказать: такое насилие над собой является для него величайшей из мук. Ведь если бы речь заходила о вздоре и пустяках, о пустейшей благопристойности, как он пытается обрисовать свою противовольную скрытность, тогда бы дело другое. В действительности же речь заходит о самой сути его оскорблённого духа, о его совести, закалённой и развернувшейся в те блаженные времена, когда он был удачливым земским врачом, речь заходит о духовном его существе. Ибо новая власть требует жёстко, чтобы т. писатель Булгаков М. А. искренне и добросовестно служил той невероятной галиматье, которую эта новая власть производит на ниве культуры, добросовестно, искренне, в противном случае стенка за саботаж, паразит, недорезанный, бывший, малейшее подозрение в недобросовестности и в неискренности влечёт за собой именно это свинцовое, противное словцо: саботаж.

И он то и дело выступает перед неграмотными красноармейцами с всевозможными вступительными словами, понимая, что эти неграмотные герои гражданской войны решительно не понимают ни слова, обливаясь мерзким потом при мысли, что это и есть саботаж. Он сочиняет какие-то грошовые юморески и вновь обливается потом. Он ещё способен беззаботно шутить, наблюдая, как на великую “Травиату” загоняют неграмотных, а у грамотных отбирают билеты на том основании, что командование доблестных красных частей таким способом надоумилось бороться с неграмотностью. Вообще, как выясняется в эти прискорбные дни, он очень многое может, подавленный страхом расстрела, который противен ему и который он себе не может простить.

Однако как же он может служить добросовестно, искренне публичному уничтожению Пушкина? От самого себя отказаться никому не дано, а в Пушкине воплощена вся его духовная суть, вся его вера, весь его идеал. Тронуть Пушкина означает тронуть его самого. Правда, он в этом случае начеку, он собирает всю свою волю и всё же молчит, слушая этот малограмотный бред про камер-юнкерство и про штаны. Молчит и молчит. И всё-таки он ещё недостаточно владеет собой. На лице его маска ещё не плотно сидит, не по размеру пришлась, и, когда своим агрессивным невежеством распалённый оратор, освежившись стаканом воды, предлагает Пушкина выкинуть без сожаления в печку, он улыбается.

Какая неосторожность! Какой ужаснейший промах! Нынче и улыбки предовольно вполне, чтобы иметь вагон неприятностей, если не много больше вагона. “Улыбка не воробей”, — вынужден констатировать он. И в подтверждение этой отвратительной истины вспыхивает, как порох на полке, скоропалительный диалог:

   — Выступайте оппонентом!

   — Не хочется!

   — У вас нет гражданского мужества!

   — Вот как? Хорошо, я выступлю!

Рыцарь! Рыцарь! Разве можно поддаваться на провокации? Разве не видишь, что тебя желают заманить в мышеловку, разоблачить, выволочь наружу твоё дореволюционное прошлое: Первую гимназию, университет, ещё прежде рассказы отца — и по меньшей мере грубо и гадко насмеяться над ним?

Полно, всё он знает, всё понимает. Он и прежде не позволял бесстрашным истребителям славного прошлого глумиться и над прошлым и над собой, и когда, после его выступления с докладом о музыке, В. Вокс набирается смелости утверждать в “Коммунисте”, что его доклад является простым, да ещё и легковесным, переложением книг по истории музыки, он, способный исполнить все арии “Севильского цирюльника” или “Фауста”, отвечает самодовольному критику на страницах той же паршивой газеты, обличает его полнейшее незнание музыки и рекомендует редакции не “поощрять Воксову смелость”.

На этот раз в его присутствии оскорбляется самый дух национальной русской культуры, свергается её самая светлая, её бесценнейшая святыня. Предать Пушкина для него почти то же, как если бы он предал Христа. Он ещё способен понять, что страх удавки или топора палача овладевает и старым солдатом, каким был вошедший в историю Понтий Пилат, но такого страха не способен прощать ни другим, ни себе. Он не Понтий Пилат и Христа не предаст. И пусть ему грозит что-то похуже, чем немилость Тиверия, которой испугался пятый прокуратор и всадник, он не может смолчать. Вся его мягкая, доброжелательная натура интеллигентного человека в этот миг встаёт на дыбы. Вся его дерзость пробуждается в нём. И он составляет доклад. И в этом докладе всё лучшее, что он знает о Пушкине, и он сам, со своим страстным, непримиримым характером, со своей ясностью и остротой, которые вызывают у одних восхищение, у других гнуснейшую зависть, у третьих, то есть у большинства, кровожадную жажду оспорить, разметать, уничтожить, испепелить. Очень, надо сказать, примечательный, многообещающий дар!

“Три дня и три ночи готовился. Сидел у открытого окна у лампы с красным абажуром. На коленях у меня лежала книга, написанная человеком с огненными глазами. “Ложная мудрость мерцает и тлеет пред солнцем бессмертным ума...” Говорил Он: “Клевету приемлю равнодушно”. Нет, не равнодушно! Нет. Я им покажу! Я покажу! Я кулаком грозил чёрной ночи. И показал!..”

Битва идей разгорается в бывшем летнем театре. Убожество обстановки вполне достойно эпохи всеобщего разрушения ценностей не только материальных, но и духовных. На сцене торчит какой-то колченогий столишко, реквизированный чёрт знает где. Графина, натурально, нигде не нашлось, да и какие быть могут графины в революционном быту, эта несомненная принадлежность недорезанных, паразитов и бывших. Вместо графина на колченогом столишке бутылка с водой. Т. писатель Булгаков М.А., в потрёпанном френче, в старых обмотках, причём обмотки разной длины, однако тщательно выбрит бессмертной бритвой “Жиллет”, и его светлые волосы свежей стрелой прорезает безукоризненный интеллигентный, по новым понятиям белогвардейский, пробор. Он утверждает своим холодным, сдержанным до поры до времени, презирающим противника тоном, что Пушкин — “революционер духа”, что Пушкин ненавидел тиранов и тиранию и по этой причине близок был декабристам. Светлый пушкинский гений! К насилию ненависть! Неиссякаемый, неумирающий гуманизм! И что-то ещё. И так говорит, что предыдущий оратор у всех на глазах лежит на обеих лопатках. И в глазах недорезанных, паразитов и бывших он читает пылающий расплавленным жаром призыв: “Дожми его! Дожми!” И он дожимает, уже не зная пощады. И обнаруживается в этот прекрасный момент, впервые обнаруживается, надо признать, однако неискоренимо и навсегда, что в душе его не плещется ни единой капли христианского милосердия к кровным врагам, даже если перед ним поверженный враг. Он знает, после апокалиптических лет гражданской резни, верную цену всем тем, кого позднее назовёт обобщающим именем: Марк Крысобой. Никогда по отношению к Крысобою из уст его не вылетит это странное, это неуместное слово: “добрый человек”. Он уже навсегда убеждён, что быть интеллигентным человеком вовсе не значит быть идиотом.

Разлезается, рушится, ко всем чертям летит его маска, и борцы с бывшей культурой первыми ощущают, что под маской весёлого балагура и остряка скрывается нешуточная натура бойца, и ему, естественно, тотчас наносят ответный удар. В этом ответном ударе легко распознать характернейшие черты и приёмы всех будущих такого рода ударов, которые в таком изумительном изобилии обрушатся на него. И самая гнуснейшая черта этих ударов: донос. В “Коммунисте” является гневливый отчёт, в котором т. писатель Булгаков М А. уже именуется литератором бывшим, то есть обозначается тем двусмысленным, однако вполне убивающим словом, после произнесенья которого в гуманистический спор непременно вступает со своим грозным авторитетом ЧК. В “Записках на манжетах” он подведёт невесёлый итог:

“Я — “волк в овечьей шкуре”. Я — “господин”. Я — “буржуазный подголосок”...”

Вторая непременная черта всех ответных ударов: оргвыводы. И оргвыводы уже на носу, поскольку битва идей, заполыхав один раз, имеет несчастное свойство разгораться всё жарче. Обе стороны то и дело подбрасывают свежий хворост в огонь.

Наконец, третья черта, может быть, самая гнусная: молчание роевой общей жизни, когда тебя бьют у неё на глазах. Он впервые испытывает её на себе. Ведь читал же он в глазах многих это призывное слово “дожми!”, он и дожал, однако когда начинают дожимать его самого, никто не встаёт рядом с ним, никто не возвышает свой голос в защиту. Нет, трусливо и пряча глаза они оставляют его одного на растерзанье неправедным, но имеющим власть, и до конца жизни станут оставлять его одного, всегда и во всём.

А пока доклады “бывшего литератора” следуют своим чередом, и в каждом из них он неизменно прославляет кого-то из тех, кого предлагается со спокойным сердцем швырнуть в революционный огонь, и не может не прославлять, заметьте это себе, хотя и читает доклад по обязанности.

К докладам присовокупляются пьесы. В страшной спешке кропает он эти первые пьесы одну за другой, и в такой же спешке их тотчас воспроизводят на сцене, и выручает эти пьесы единственно то, что он знает сцену с замечательной тонкостью и что антрепризу в Первом советском театре держит прекрасный антрепренёр Сагайдачный, пригласивший известных актёров, а также талантливых молодых.

“Бывший литератор” вынужден бросить в этот костёр свою юношескую мечту о блистательном начале театрального поприща, непременно в столичном, то есть, конечно, в московском театре, непременно с выношенным уже, вырванным из самого сердца главным героем, которого давно называет Алёша Турбин, с этим светом души, горящим в потёмках разрушительных битв, со словами о чести, о достоинстве, о любви. Всё так продумано в этом сюжете, что работа кажется лёгкой и что спешка ничему не вредит. “Братья Турбины” называется пьеса, подзаголовок гласит: “Пробил час”. То есть там, видите, пьеса не о геройских подвигах красных бойцов, которые добивают белую контру, а пьеса о том, что в жизни всегда наступает тот час, когда надо сделать решительный выбор, выбор пути, по которому дальше идти, и всегда это выбор между бесчестьем и честью.

Боже мой! Это же всё интеллигентские штучки! Пьеса прямо-таки обречена на провал!

Премьера состоится в четверг, 21 октября. В заглавной роли выступил Поль, сильный и уже известный актёр.

Удивительная судьба: с Турбиным ему своеобразно и непременно везёт! Хотя этот первый Алёша Турбин не имеет почти ни малейшего отношения ни ко второму, ни к третьему, “треск успеха” падает на него со стороны тунеядцев, недорезанных, бывших, которые большей частью и посещают театр. Что там падает — обрушивается на счастливую голову автора. Первый треск, самый, самый первый в его жизни настоящий успех. Он на седьмом небе, вы полагаете? Он с сияющим лицом вылетает на вызов? Мой читатель, когда же перестанешь ты заблуждаться? У этого нового драматурга, который где-то в страшной глуши рождается у нас на глазах, есть не только достоинство, гордость собой и убийственно острый язык, он ещё имеет острейшее критическое чутьё в отношении себя самого, бесценный, однако мучительный дар. И оттого ни седьмого неба, ни сияющего лица, ни переполненного пеной радости сердца. Треск успеха ему доставляет страданье. Вскоре он пишет об этом двоюродному брату в письме:

“Жизнь моя — моё страдание. Ах, Костя, ты не можешь себе представить, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда “Турбины” шли в первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идёт в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать, — писать. В театре орали “автора” и хлопали, хлопали... Когда меня вызвали после второго акта, я выходил со смутным чувством... Смутно глядел на загримированные лица актёров, на гремящий зал. И думал: “а ведь это моя мечта исполнилась... но как уродливо: вместо московской сцены сцена провинциальная, вместо драмы об Алёше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь...” Судьба-насмешница...”

Однако, если автор уходит после премьеры с кровоточащей раной в совестливой душе, то истребители духа с зубовным скрежетом налетают на “бывшего литератора”. Одной фразы о “разъярённых Митьках и Ваньках” оказывается слишком довольно, чтобы разродиться в “Коммунисте” тирадой, полной самого зловещего смысла:

“Мы заявляем, что если встретим такую подлую усмешку к “чумазым”, к “черни” в самых гениальных страницах мирового творчества, мы их с яростью вырвем, искромсаем на клочья...”

Всё-таки ещё три вечера “Братьев Турбиных” повторяют, а 26 октября состоится Пушкинский вечер, причём афиша, которая извещает граждан об этом событии, подписана странным именем: администратор Филь.

Самое имя Пушкина в пределах Владикавказа раскалено, а тут ещё убогую сцену украшает самодеятельный портрет, изготовленный голодными местными силами, с такими наглыми выпуклыми глазами портрет, с такими остервенелыми бакенбардами, что гражданин на портрете выходит как две капли воды бесстыжий Ноздрёв. Ужасные последствия такого рода игры кисти и красок нельзя не предвидеть. Разражается настоящий скандал.

“Что было! Что было!.. Лишь только раскрылся занавес, и Ноздрёв, нахально ухмыляясь, предстал перед потемневшим залом, прошелестел первый смех. Боже! Публика решила, что после чеховского юмора будет пушкинский юмор! Облившись холодным потом, я начал говорить о “северном сиянии на снежных пустынях словесности российской...” В зале хихикали на бакенбарды, за спиной торчал Ноздрёв, и чудилось, что он бормочет мне: “Ежели бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил на первом дереве!” Так что я не выдержал и сам хихикнул. Успех был потрясающий, феноменальный. Ни до, ни после я не слыхал по своему адресу такого грохота всплесков. А дальше пошло кресчендо. Когда в инсценировке Сальери отравил Моцарта — театр выразил своё удовольствие по этому поводу одобрительным хохотом и громовыми криками: “Бис!!!” Крысиным ходом я бежал из театра и видел смутно, как дебошир в поэзии летел с записной книжкой в редакцию...”

Я не знаю и не хочу знать, что именно на этот раз навалял сукин сын, нашедший себе на полосах “Коммуниста” трибуну. Сам Михаил Афанасьевич приводит такой отрывок из статейки “Опять Пушкин!”, должно быть, им сочинённый, однако выдержанный именно в духе этого рода погромных статей:

“Столичные литераторы, укрывшиеся в местном подотделе искусств, сделали новую объективную попытку развратить публику, преподнеся ей своего кумира Пушкина. Мало того, что они позволили себе изобразить этого кумира в виде помещика-крепостника (каким, положим, он и был) с бакенбардами...”

К этому отрывку далее следует его комментарий:

“Господи! Дай так, чтобы дебошир умер! Ведь болеют же кругом сыпняком. Почему же не может заболеть он? Ведь этот кретин подведёт меня под арест!..”

Под арест его, слава богу, кретин не подводит, однако без промедления оргвыводы следуют, при гробовом молчании почтеннейшей публики. 28 октября является комиссия для расследования вредной деятельности подотдела искусств, составленная из таких же отъявленных истребителей духа, расследует, составляет доклад, направляет доклад куда следует, и там где следует на обложке доклада делают краткую, однако возмутительную надпись карандашом: “Изгнаны: 1. Гатуев, 2. Слёзкин, 3. Булгаков (бел.), 4. Зильберминц...” Имеется предположение, что сокращение в скобках надлежит понимать как “белый”, “белогвардеец”, с чем я согласиться никак не могу, поскольку толкование этого рода вело бы за собой непременный арест, и о Михаиле Булгакове больше бы никто никогда ничего не услышал, как и о том, сказавшем прямо в глаза, кто он такой. Аминь. Я не сомневаюсь, что тут мужественная рука “того, кого следует” пренебрежительно сократила ненавистное словцо “беллетрист”, что спасло Булгакову жизнь, поскольку предполагало только изгнание.

“Я — уже не завлито. Я — не завтео. Я — безродный пёс на чердаке. Скорчившись сижу. Ночью позвонят — вздрагиваю. О, пыльные дни! О, душные ночи!..”

Нечего прибавлять, что вечера запрещают и что вступительные слова о ком бы то ни было отпадают сами собой. Так же сами собой прекращаются выдачи постного масла и огурцов. И всё-таки, всё-таки... Как замечательно он запишет однажды в интимном своём дневнике!

“Блажен, кого постигнул бой...”

Глава девятнадцатая. ОТВЕРЖЕННЫЙ

ДАЖЕ ЗНАЯ про этот стержень души, который выражается весь в этой потрясающей записи, не может не поражать, как это он, по ночам вздрагивая от слабейшего звука, всё ещё не сдаётся, а он не сдаётся! В эти горчайшие осенние дни, когда над ним нависает такое тусклое небо, которое напоминает портянку, он напряжённо и много работает, и работает не как-нибудь так, оттого, что накатывает священная лихорадка труда, а с сознанием дела, с расчётом, во-первых, создаёт какие-то настоящие, как ему представляется, вещи, разумеется, исключительно для себя, поскольку их решительно негде печатать, во-вторых, для спасения.

Во-первых. Это “рассказы, которые негде печатать” и которые, по всей вероятности, до нас не дошли или известны в других редакциях и под другими названьями.

Во-вторых. “Братья Турбины” отправляются без промедленья в Москву, в литературную секцию Масткомдрама, которую возглавляет, что прекрасно известно ему, Мейерхольд. На что он рассчитывает, предпринимая этот отчаянный шаг? Он рассчитывает, по-видимому, убить одним ударом двух зайцев: получить из центра заветную бумажку с настоящей круглой печатью, в которой бы чёрным по белому одобрилась его четырёхактная драма и которой можно было бы заткнуть ретивые глотки местных властей. А вместе с такой превосходной бумажкой совсем недурно было бы в том же пакете обнаружить приглашенье от самого Мейерхольда прибыть срочнейшим порядком в Москву. И он просит Надю, чтобы она сходила в этот чёртов Масткомдрам и похлопотала за его несчастное детище. Он как на иголках живёт.

“Дело в том, что творчество моё резко разделяется на две части, подлинное и вымученное. В мечтах — Москва, лучшие сцены страны...”

И ведь уже никогда ему не избавиться от этого резкого разделения на подлинное и вымученное. Между ними придётся ему разрываться всю жизнь...

Однако, ожидание ожиданием, но он не сидит сложа руки. С умопомрачительной быстротой он строчит комедию-буфф “Глиняные женихи”, в тайной надежде, что уж эту-то безобидную вещь без затруднений удастся продвинуть в репертуар и тем несколько смягчить и улучшить свою погубленную почти репутацию, да к тому же и заработать хотя бы немного, поскольку ему не выдают, как известно, ни постного масла, ни огурцов. Комедию-буфф он лично читает облечённой властью комиссии и, к прискорбию своему, обнаруживает, на каком космическом расстоянии друг от друга располагаются нынче в членах комиссии живая душа и затверженная на вечную память идея. В продолжение всех трёх актов комиссия беспрестанно гогочет жеребячьим гоготом, однако, поскольку автор уже не просто “бывший литератор”, но и тем, кому следует, изгнан из Лито, а также поскольку комедия-буфф не представляет ни одного из героев гражданской резни, что в глазах комиссии могло бы явиться безошибочным признаком несомненного достоинства пьесы, комиссия принимает решение, которому позавидовать могли бы в виртуознейших интригах закосневшие иезуиты. Комиссия отклоняет прошение автора включить в репертуар вышеозначенную комедию-буфф и предлагает ставить её в свободные дни, когда театр не ставит спектаклей, зная отлично, что спектакли идут что ни день.

Многозначительное решение, надо сказать!

Всё-таки он не сдаётся. Самая эта многозначительность, может быть, толкает его на отчаянный шаг: он избирает сюжет, уже сам по себе сулящий успех его автору у столь взыскательных членов мудрёной комиссии, и на этот сюжет сочиняет трёхактную пьесу “Парижские коммунары”, в которую умудряется ввести образ мальчика Анатоля Шоннара, близкий ему.

“Мой Анатоль — мой отдых в моих нерадостных днях...”

Крыть на этот раз комиссии нечем. Коммунары, шутка сказать! Комиссия не может не включить пьесу в репертуар: в самом деле вывозит славный сюжет. Пьесу ставят. Михаил Афанасьевич ходит смотреть во втором акте своего Анатоля. “Изумительно его играет здесь молодая актриса Ларина...”

В те же дни с большим опозданием достигает Владикавказа какая-то из линялых московских газет с объявлением конкурса на современную пьесу. Он смотрит на дату: время упущено, время прошло. Он понимает, что его пьесе до лучшей исключительно далеко. Но для него этот конкурс — ещё один шанс, возможность приобрести бумажку с круглой печатью и вызов в Москву. Стало быть, “Парижские коммунары” отправлены под девизом “Свободному богу искусства”. Косте он пишет:

“Наконец, на днях снял с пишущей машинки “Парижских коммунаров” в 3-х актах. Послезавтра читаю её комиссии. Здесь она несомненно пойдёт. Но дело в том, что я послал её на всероссийский конкурс в Москву. Уверен, что она не попадёт к сроку, уверен, что она провалится. И опять поделом. Я писал её 10 дней. Рвань всё: и “Турбины”, и “Женихи”, и эта пьеса. Всё делаю наспех. В душе моей печаль. Но я стиснул зубы и работаю днями и ночами. Эх, если бы было где печатать!..”

И всё-таки, как он ни бьётся, угроза смерти подступает с разных сторон. С одной стороны, его в любую минуту могут разоблачить и как белогвардейца, и как дезертира из красных частей, и когда одна из его владикавказских знакомых отправляется за каким-то чёртом в Москву, он без промедления пишет Наде письмо, предупреждая её, чтобы ни в коем случае не велись в семье разговоры о его несчастном лекарском прошлом:

“Внуши это Константину. Он удивительно тароват на всякие ляпсусы...”

С другой стороны, надвигается голод, о чём в “Записках на манжетах” будет сказано кратко, в главе, которая называется “Не хуже Кнута Гамсуна”: “Я голодаю”. В ещё худшем положении оказывается “очень популярный журналист, предпринявший турне по провинции”, тов. Слёзкин Ю.Л.:

“Беллетриста Слёзкина выгнали к чёрту, несмотря на то, что у него всероссийское имя и беременная жена. А этот сел на его место...”

Положение становится невыносимым, когда у голодного Слёзкина рождается сын. Для младенца не удаётся приобрести решительно ничего из того, что необходимо входящему в жизнь. Младенец покоится в картонной коробке, на боку которой начертано по-французски: “Мадам Мари. Моды и платья”, и скулит жалобным голодным тоненьким голоском.

Глядя на это тощенькое дитя, с тёмными ножонками и ручонками не толще карандаша, слыша этот расслабленный писк, невозможно со всей справедливостью не заключить, что правды на земле не прибавилось, это в лучшем случае, разумеется, если наблюдателю российской истории угодно мыслить благосклонно и на сытый желудок. Земля пребывает в бесчестье, во зле, уже, кажется, достигши предела, свыше положенного бесчестью и злу.

Михаил Афанасьевич совершенно один посреди кромешного бесчестья и зла. Абсолютно один. Неестественно. Впору одичать, человеческий язык позабыть, поскольку чумные стоят времена, когда без непроницаемых никакому глазу одежд на люди выходить невозможно. Лживый человеческий нынче язык. Надобно к лживому языку привыкать, а как же к лживому языку привыкать, когда по натуре открыт и до двадцати пяти лет здравствовал во всю ширь и открыто? Тяжело привыкать, необходимо, однако же невозможно привыкнуть. Такая невыносимая жажда человеческой речи, обыкновенной, открытой, чтобы кто-то тебя понимал и чтобы кого-то ты понимал. С полуслова. Иногда и без слов. Страждет, страждет, оттого и жаждет душа.

В этих крутых обстоятельствах они и сближаются, поневоле, можно сказать, и с каждым днём всё тесней и тесней, хотя, если вдуматься, без этих крутых обстоятельств было бы сближение вряд ли возможно.

Для сближения, разумеется, кое-какие предпосылки имеются, и немалые, даже довольно большие. Оба они принадлежат к глубоко культурной среде паразитов и бывших, хотя проглядывают кое-какие оттенки, с которыми тоже не считаться нельзя. Разве, к примеру, не имеет никакого значения то, что один выходит из рядов духовенства, с прочнейшей духовной основой, я бы сказал, с мускулистой, где с привычным спокойствием тащат свой крест, а другой принадлежит к дворянской семье, с расшатанной духовной основой, со всеми признаками нерешимости, меланхолии и немалой доли безволия? На мой взгляд, имеет даже слишком большое значение. Слёзкин пишет много, пишет успешно, пишет давно. Дух времени хорошо ощущает. Дух распада, дух разложения жизни. Слёзкин видит прекрасно, что старое, в период между двух революций, отмирает, уходит, причём навсегда. Слёзкин говорит, с. налётом меланхолии, с налётом тоски, что “старое умерло, умерла сущность его, развалилась и его оболочка”. И людей в герои свои выбирает расслабленных, утративших волю, с неустойчивой психикой, с нервами, измочаленными чёрт знает чем, потерявших себя. В особенности же предпочитает юных девиц, юных дам, ещё только вступающих в жизнь, неопределённых, таинственных, милых, с туманными чувствами, с туманными мыслями, как и у него самого. В сущности, ему нечего об этой умирающей жизни сказать. Слёзкин и не говорит ничего. У него в таких разговорах и потребности нет. Ему ничего не стоит признаться публично: “У меня нет стремленья во что бы то ни стало рассказать о себе, вывернуться наизнанку перед читателем”. Нечего выворачивать перед читателем, перед собеседником, перед другом, по правде сказать. Твердил-твердил десять лет, что старая жизнь умерла, а революция разражается для него неожиданно и совершенно ошеломляет его. Он не понимает в революции ничего и не стремится понять. Полный год остаётся он в Петрограде и шлифует всё те же рассказы о расслабленных людях, потерявших себя. Заболела жена, и он едет в Чернигов, к отцу, генералу в отставке, музыканту, знатоку-любителю сцены, покровителю театров в губернии. Всё переворачивается вверх дном у него на глазах, а он предпринимает, в прямом смысле этого слова, путешествие по югу России, точно события ничем не задевают его. В сущности, оно так и есть. События не задевают его. Они несут его, как волна, он и несётся, однако по-прежнему пребывает в своей скорлупе. И даже то, что удаётся ему сквозь скорлупу ощутить, он осмысливает как-то странно, лишь с одной, с особенной стороны. Он угадывает трагедию русской интеллигенции, обречённой непременно погибнуть в водовороте чуждых культуре событий, но видит только вину, отчего в его представлении трагедия оборачивается только возмездием:

“В страшную минуту народного гнева, когда за пороховым дымом можно было стать убийцей родного брата, — страж, тот, кто стоял у хранилищ народных культурных сокровищ — русская интеллигенция — не сказала своего слова и — постыдно бежала...”

Внимательно вчитайтесь, читатель, вам разве не странно всё это читать? Несомненная истина то, что в смятенные времена разрушения многие интеллигентные люди несутся чёрт знает куда, но разве так уж постыдно бежать, когда со всех сторон тебе угрожает погибель и непременный позор как саботажнику, паразиту и бывшему, если все в тебе видят нечто постыдное, какой-то ненужный предмет или прямого врага? Слёзкин же говорит таким тоном, словно бы эти интеллигентные люди обязаны были встать грудью или залечь с пулемётами возле усадеб, библиотек и дворцов:

“И не народ, не толпа виноваты, что день за днём всё, чем привык гордиться русский, расхищается: и язык, и сокровища духа, и творчества. Не народ виновен, что загажены дворцы, разворованы музеи, коверкается наш святой язык и на развалинах ни одно слово, ни одно дело не создано нами, ни один символ не окрыляет нас”.

Михаилу Афанасьевичу все эти причитания решительно чужды, и через несколько лет он скажет со всей своей прямотой: “Он знает души своих героев, но никогда не вкладывает в них своей души”. Сам он именно вкладывает в героев тревожную душу свою, чуть не во всех, исключая одних обитателей и палачей, эту мразь, этих одурелых накопителей царских десяток, спрятанных под пол, чтобы никто не нашёл. И душа эта светлая, сильная, наделённая неиссякаемым мужеством крест свой нести до конца, которое передано ему его терпеливыми предками. Оттого и пишет он всегда о себе. Его литературные маски слишком прозрачны. Он сам себя избирает в герои. Ни о ком другом он не умеет писать.

Революция свалилась и на него неожиданно, может быть, ещё неожиданней, однако он не позволяет волне швырять себя, точно безвольную щепку. Его характеру, сильному, дерзкому, свойственно наслаждение битвой, но его конечная цель проста и ясна: его прельщает покой. И он всякий раз, после упоения битвой, возвращается к тихому домашнему очагу, на какой бы вражеский берег его ни швырнуло могучей волной. Возвращается не для того, чтобы поглубже залечь в свою скорлупу. Он возвращается в тихую гавань, чтобы оградить от разгрома, оберечь свою духовную жизнь, и потому его духовная жизнь продолжается, душа его миру открыта, и все громы и молнии бури болью и ужасом ложатся в неё, нанося ей кровавые раны, однако никогда не убивая её. И трагедию русской интеллигенции он видит не в том, что бежит она сломя голову чёрт знает куда, на произвол судьбы бросив хранилища несметных сокровищ русского духа, а в том, что она накопила эти сокровища, за что ей величайшая честь и хвала, а сокровища оказались никому не нужны, ни белым, ни красным, ни тем более дремучей египетской тьме.

Там, где у одного частности, будни, ропот волны, там у другого исполинские бури и мировой катаклизм.

Даже техника письма у них совершенно различна: один строит прочный сюжет, себе в помощь привлекает интригу, другой тяготеет к фрагменту и противник интриг, в литературе так же, как в жизни.

Что же сближает этих изгнанных из Лито и Тео, кроме голода и крутых обстоятельств изгнания? Очень многое, чуть не главнейшее именно в тех крутых обстоятельствах, от которых оба только что не сходят с ума.

Слёзкин воспитан на Пушкине, Чехове, Флобере и Мериме, как Михаил Афанасьевич воспитан на Пушкине, Саардамском плотнике и Толстом. У Слёзкина культ языка, литературного слова, склонность лелеять и холить свой стиль, впрочем, скорее из подражания стилю работы и жизни Флобера, чем из врождённого чувства, точно так же, как Михаил Афанасьевич очень остро ощущает поэзию слова и склонен к неожиданным, парадоксальным и великолепным сближениям слов. К тому же, Слёзкин действительно известный писатель, знающий не только многие тонкости этого сложнейшего ремесла, но и запутанный быт литературной среды, в особенности дорожки и тропы в лабиринтах издательств, что начинающему писателю страстно хочется и положено знать. Я не хочу здесь сказать, будто Слёзкин явился в данном случае мэтром, прежде всего потому, что Слёзкин никому не способен стать мэтром, тем более человеку самостоятельному, с вполне определившимся взглядом на жизнь. Слёзкину принадлежит куда более скромная и, тем не менее, важная роль советчика, от которого кое-что можно узнать, у которого можно кое-чему поучиться и которому можно кое-что почитать, рассчитывая на тонкие замечания и опытный глаз.

Михаил Афанасьевич кое-что и читает, даже делится кое-какими подробностями своей биографии, о чём позднее станет жалеть. Но, пожалуй, главнейшее заключается в том, что они могут друг с другом свободно и часто говорить о своём задушевном, что поругано, что новой власти так желательно выбросить в печь.

“До бледного рассвета мы шепчемся. Какие имена на иссохших наших языках! Какие имена! Стихи Пушкина удивительно смягчают озлобленные души. Не надо злобы, писатели русские!..”

Слёзкин оставляет и первый портрет, но, если правду сказать, он относится к ночному своему собеседнику несколько свысока, втайне наслаждаясь своим положеньем маститого, и по этой причине, а также по неспособности, нисколько не проникает в глубины души, так что сами судите, какой это поверхностный, к тому же лоскутный портрет:

“Глаза его беспокойно, лукаво оглядывают соседей; на голове чёрный фильдекосовый чулок, обрезанный и завязанный на конце узлом... голова его уходит совсем в четырёхугольные, плоские плечи... В лунном свете лицо его ясно видно каждой своей морщинкой. Смех его беззвучен, но красноречив. Он без шляпы, ворот парусиновой блузы расстегнут, обнажены худая шея, кадык и ключицы. Светлые волосы не совсем в порядке, должно быть, растрёпаны нервной рукой во время горячих дебатов... Грудь выгнута вперёд, навстречу ночи и луне, ноги ступают твёрдо...”

А в то самое время, когда один наблюдает, едва ли не равнодушно, морщинки, худую шею, кадык, этот поразительный фильдекосовый чулок, прикрывающий голову, чтобы зафиксировать идеальный пробор, переносящий нас в иные времена и к иным одеяниям, живой объект наблюдения размышляет нервно, страстно, с глубочайшей тоской о неумолимом течении жизни:

“Только через страдание приходит истина... Это верно, будьте покойны! Но за знание истины ни денег не платят, ни пайка не дают. Печально, но факт...”

Он пишет свой первый роман, какие-то штрихи содержания пересказывает своему охлаждённому собеседнику, сильно размахивая, по привычке, руками, выспрашивает, как печатаются романы, интересуется: быть может, надо печатать в Москве?

Выспрашивает, интересуется не оттого, что безоговорочно верит, что напечатает свой первый роман, а скорее оттого, что не умеет сдаваться, без надежды жить не умеет, упрямо цепляется, бьётся, стиснувши зубы, своё заветное твердя про себя:

   — Я им покажу! Я покажу!

Это гордая натура его не сдаётся, клокочет, а холодный, рассудительный, всевидящий разум твердит, что нечего ему показать, поскольку ничего напечатать нельзя:

   — Ведь это индивидуальное творчество, а сейчас совсем иное идёт...

За иное-то начинают понемногу платить, и те, которые пишут иное, живут. А он уже почти не живёт, обречённый на индивидуальное творчество, он едва существует. Скуднейше. Постыднейше. Понемногу приближаясь к существованью скота. Таким древним способом на прочность испытывает новая власть.

Прежний дом, в котором снималась квартира, реквизируют самым естественным образом и размещают в нём детский сад. В коммунхозе выдают ордер на комнатку, Слепцовская, 9. Так выглядела бы собачья, если только уместно сравнить, конура, поскольку не имеется самого главного, без чего интеллигентному человеку не жить: не имеется письменного стола. Тем более не имеется благословенного зелёного абажура. Не говоря о свечах. Пользоваться лампой извольте, отвратительно воняющей сквернейше очищенным керосином, коптящей к тому же, как паровоз. Видимо, всё это проделывается над ним единственно для того, чтобы романов никаких не писать, а наладиться поскорей на иное, так сказать, перековку пройти.

Представьте, такими чрезвычайными мерами в конце концов удаётся наладить и рыцаря. Очень кстати появляется искуситель. Помните?

“Дверь распахнулась... Это был он, вне всяких сомнений. В сумраке в высоте надо мною оказалось лицо с властным носом и размётанными бровями. Тени играли, и мне померещилось, что под квадратным подбородком торчит остриё чёрной бороды...”

Очень похоже, несмотря на расстояние лет, поскольку искуситель появляется в лице т. Пейзулаева. Помощник присяжного поверенного, то есть юрист по образованию, не больше того, по национальности же кумык, личностью смугл и, разумеется, с чрезвычайно выразительным носом. Искуситель сказал, своеобразно выговаривая по-русски:

   — У меня тоже нет денег. Выход один — пьесу надо писать. Из местной жизни. Революционную. Продадим её.

Искушаемый на такое предложение отвечает, на мой взгляд, очень резонно:

   — Я не могу ничего писать из местной жизни, ни революционного, ни контрреволюционного. Я не знаю быта. И вообще я ничего не могу писать. Я устал, и, кажется, у меня нет способности к литературе.

Искуситель возражает, тоже, на мой взгляд, довольно резонно:

   — Вы говорите пустяки. Это от голоду. Будьте мужчиной. Быт — чепуха! Я насквозь знаю быт. Будем вместе писать. Деньги пополам.

Что ему делать? Временами он уже коченеет от голода, как станут коченеть поколения интеллигентных людей, толкаемых новой властью из куска хлеба на глупость или на подлость. Над своей головой он слышит железный кулак: ещё две-три недели бескормицы, и он попросту сдохнет, его вытащат из этой отвратительной комнатёнки ногами вперёд. И одним из первых в том поколении решается от бескормицы пуститься в халтуру, а халтура — и глупость, и подлость, соединённые вместе, неразрывно, тяжёлым узлом.

Семь дней они пишут треклятую пьесу втроём: искушённый, искуситель, кроме того, обнаруживается, что искуситель женат и что жена его тоже насквозь знает быт, даже лучше, чем сам искуситель.

Прежде всего обеспечивается питание: винегрет с постным маслом и чай с сахарином. Обеспечивается также тепло: искуситель всё время что-то подбрасывает в жаркую печку, извлекает, как фокусник, подробности туземного быта, нежится у огня, пожимается, говорит: “Люблю творить!” Жена развешивает на верёвке бельё и тоже время от времени сыплет подробности туземного быта. Искушённый тачает сюжет и рубит с наивозможной краткостью идиотские реплики ещё более идиотского диалога на революционную тему. Ночь крадётся. Представляется, что весь мир понемногу, однако же неуклонно сходит с ума.

У халтуры всегда один печальный итог. Вот вам едва ли не самый печальный, поскольку многие творящие глупость и подлость не ведают, что творят, а тут глупость и подлость творятся в полном и болезненно прояснённом сознании:

“Через семь дней трёхактная пьеса была готова. Когда я перечитал её у себя, в нетопленной комнате, ночью, я, не стыжусь признаться, заплакал! В смысле бездарности — это было нечто совершенно особенное, потрясающее! Что-то тупое и наглое глядело из каждой строчки этого коллективного творчества. Не верил глазам! На что же я надеюсь, безумный, если я так пишу?! С зелёных сырых стен и из чёрных страшных окон на меня глядел стыд. Я начал драть рукопись. Но остановился. Потому что вдруг, с необычайно чудесной ясностью, сообразил, что правы говорившие: написанное нельзя уничтожить! Порвать, сжечь... От людей скрыть. Но от самого себя — никогда! Кончено! Неизгладимо. Эту изумительную штуку я сочинил. Кончено!..”

Однако до дна испита не вся ещё чаша. Автор приносит эту несусветную гадость в ту же комиссию, которая не так и давно из самых чистейших идейных соображений отклонила его смешную, действительно смешную, комедию-буфф. Как в этом случае понимающей дело комиссии надлежит поступить? Понимающая дело комиссия прямо-таки обязана возмутиться, грохнуть кулаком по столу, на худой конец выхватить револьвер и вышвырнуть автора вместе с его несусветной гадостью вон. Как бы не так! Несусветная именно гадость и производит настоящий фурор. “Сыновья муллы” принимаются на “ура”. Автору без малейшего колебания выдают двести тысяч, из которых половину он честь по чести передаёт своим добросовестным компаньонам. “Сыновья муллы” в страшной спешке репетируются местными самодеятельными дарованиями. Через две недели гремит и смеётся премьера. Помещение театра забито черкесками, газырями, кинжалами, сверканьем огненных глаз. Временами все эти черкески и газыри впадают в полнейший экстаз восхищенья, во время остроклассовых сцен гортанно кричат: “Ва! Падлец! Так ему и нада!” и палят из разного рода оружия в потолок. Само собой, автора вызывают. Руки за кулисами жмут:

— Пирикрасная пыеса!

Как видишь, читатель, плата за гадость огромна, эта плата за гадость огромна всегда. Берегись же её! Мой герой честнейший был человек, а и он едва не пропал, вступивши на сомнительный путь. Однако очень вовремя понял, что гадость — не случай, не эпизод, гадость — закономерность, железная необходимость, которую интеллигентному человеку диктует бескормица. Себя предай и распни, чтобы есть! Иного выхода не предоставляет новая власть!

Глава двадцатая. БЕЖАТЬ! БЕЖАТЬ!

МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ впадает в отчаянье наимрачнейшее. В бессонные ночи он говорит монологами, которые в “Записках на манжетах” немного спустя приведёт:

— Вы — беллетристы, драматурги в Париже, в Берлине, попробуйте! Попробуйте, потехи ради, написать что-нибудь хуже! Будьте вы так способны, как Куприн, Бунин или Горький, вам это не удастся. Рекорд побил я! В коллективном творчестве...

Исподволь уже несколько месяцев к нему подбирается трезвая мысль, что он лишний, совершенно не допустимый в этой перевернувшейся жизни, в таким нелепейшим образом обновлённой стране элемент, у телеги пятое колесо или пятая нога у коровы. Он колеблется все эти голодные месяцы, но понемногу готовится, на случай, вдруг решится или мало ли что. Он пишет Наде в Москву:

“На случай, если я уеду далеко и надолго, прошу тебя о следующем: в Киеве у меня остались кое-какие рукописи: “Первый цвет”, “Зелёный змий”, а в особенности важный для меня черновик “Недуг”. Я просил маму в письме сохранить их. Я полагаю, что ты сядешь в Москве прочно. Выпиши из Киева эти рукописи, сосредоточь их в своих руках и вместе с “Самообороной” и “Турбиными” в печку... Убедительно прошу об этом...”

Косте Булгакову признается:

“Уеду из Владикавказа весной или летом. Куда? Маловероятно, но возможно, что летом буду проездом в Москве. Стремлюсь далеко...”

Неопределённо, туманно, однако на просторах страны привольно гуляет ЧК. Мало ли что? Да и в самом деле, даже если твёрдо знаешь, куда решил ехать, как доехать туда?

И тут, сочинивши несусветную гадость, он твёрдо решает, потому что уже другого выбора нет, что необходимо сберечь свою честь:

“Бежать! Бежать! На 100 тысяч можно выехать отсюда. Вперёд. К морю. Через море и море, и Францию — сушу — в Париж!..”

Тотчас, в два дня, проедается мелочь, семь тысяч, но если промедлить, от ста тысяч ни гроша не останется через двадцать пять дней. Это что же, необходимо каждый месяц по этакой пьесе писать? Да с такой изумительной скоростью даже Лопе де Вега пьес не писал, а Лопе де Вега принадлежит около двух тысяч пьес. Пьес! Истинно: бежать надо, бежать!

Он сваливает свои пожитки в солдатский мешок, новый вид чемодана, свёртывает одеяло под мышку, в руки керосинку берёт и в таком фешенебельном виде отправляется на железнодорожный вокзал. Обходит пути. Пути загажены, кой-где ободранные теплушки торчат. Возле одной в домашних туфлях топчется подозрительный тип, чайник полощет, отвечает резонно, что едет в Баку. Он чуть не униженно просится с подозрительным типом в Баку. Подозрительный тип позволяет забраться в теплушку. И тащится он в Баку и кружным путём на Тифлис, со своим одеялом, со своей керосинкой, с десятком владикавказских мандатов, снабжённых настоящей круглой печатью, которые благоразумно сумел сохранить.

Где-то в пути его соседом оказывается молодой человек, в такой же солдатской шинели, в такой же мятой фуражке, как он. Дорога длинна и скучна. Остановки смертельные. С попутчиками и всегда разговоришься в пути, как было не разговориться и тут? Разговорились, конечно. Могу представить себе, каково ему было узнать, что молодой человек — особист. Мать честная! Какие могут быть мандаты, какие печати? Как не натерпеться тут страху? Герой же мой нервный, панике склонен поддаться. Однако только в самый первый момент, а во второй пробуждается дерзость, радостный зверь, лихая способность переть на рожон именно там, где обыкновенно, из осторожности или из трусости, отступают благоразумные люди. За то и люблю я его.

Он точно рад такой нечаянной встрече. Есть же, есть необъяснимая тайна природы, в том числе тайна смерти, он же прирождённый экспериментатор, его всегда к микроскопу влечёт. Должно быть, в этом роде приплетается ещё что-нибудь. И учиняется страшный допрос: как ведут себя те, кого ведут на расстрел, а также и те, которые ведут на расстрел?

Человек попался хотя молодой, однако отлично уже закалённый. Допрос нисколько не смущает его, Отвечает спокойно, что лично ему пришлось расстрелять всего-навсего пять человек. Бандиты, мерзавцы заведомые. Жалости не испытывал. Нет, не дрожала рука. Пожалуй, было всё-таки неприятно. Глаза всё же прижмуривал и потом заснуть не мог во всю ночь.

Впрочем, один случай всё-таки был, и молодой человек, закалённый и обожжённый в жестокой резне особист, именно из числа тех, кто руководствуется в своих действиях не законом, а единственно верным революционным чутьём, повествует приблизительно такими словами, впоследствии по какой-то дорожке прикатившими Слёзкину под перо:

   — Однажды пришлось иметь дело с интеллигентом, юношей шестнадцати лет. Деникинец, бывший кадет, застрял в городе, когда пришли наши, в комячейку пролез, чтобы скрыться от нас. Конечно, разоблачили и приговорили к расстрелу. Заведомый был, убеждённый, активный контрреволюционер, ни о каком снисхождении не могло быть и речи. Однако подите же вот...

Тут невероятное происходит у него на глазах, особист как будто конфузится своих прорвавшихся с какого-то дна человеческих чувств, голосом продолжает каким-то другим:

   — У меня не хватило духу объявить приговор подсудимому...

Ах, рыцарь, рыцарь! Каково-то было тебе слушать рассказ о такой поразительно схожей судьбе? Ведь он тоже деникинец, тоже скрывается, в Лито, в Тео пролез, мандатов с круглой печатью полон карман. Обнажись на минутку или сами разоблачат, руководствуясь тем же непогрешимым чутьём, — к расстрелу на месте приговорят. И на этот раз достанет духу приговор объявить, поскольку закоренелому тридцать исполняется лет, и не дрогнет рука, разве что если одну ночь не поспит. И аминь.

Так скорей же, скорей!

И он наконец прибывает в Тифлис. Поначалу располагается широко, с присущим ему умением жить, снимает номер в “Пале-Рояле”, должно быть, мысленно уже предвкушая Париж, вызывает Тасю к себе и отправляется по делам, то есть в Лито да в Тео, предлагает пьесу поставить, кое-что напечатать из прозы, в местной газете, конечно, поскольку книг не издаётся и здесь. Всюду отказ. Тася приезжает. Они отправляются вместе в Батум, продавши на барахолке обручальные кольца. В Батуме снимают комнату у какой-то гречанки, где их чуть не сожрали какой-то чудовищной злости клопы. Он вновь идёт по отделам: проза, пьесы, хоть что-нибудь, уже решительно всё равно. Тут выворачивается из тьмы или спускается с гор, не представляется возможности точнее определить, совершенно фантастическая, невероятная личность, какой не может быть в натуре вещей, и заявляет решительно, заложивши ладони за пояс, где револьвер и кинжал:

   — Па иному пути пайдём! Не нады нам больше этой парнографии: “Горе от ума”, “Ревизор”. Гоголя. Моголя. Свои пыесы сачиним.

Прямо символ живой, наважденье, по правде сказать, невозможно нарочно выдумать тип, всё ещё жив, сукин сын, бессмертный такой.

Михаил Афанасьевич символы обожает, прямо-таки жить не может без них. Однако такие? Позвольте. Да это чёрт знает что!

Он уже и шинель продаёт, шныряет целыми днями в торговом порту, наконец уговаривается: “Полацкий” следует в Константинополь, его спрячут в трюме, среди ящиков и тюков, а там море, море, Париж!

Тасе он застенчиво говорит:

   — Знаешь, может, мне удастся уехать, а ты в Москву поезжай.

Тася без восторга, но соглашается:

   — Уезжай.

Он видит, что она больше не верит ему и прощается с ним навсегда. Его честнейшее сердце обливается кровью. Он говорит:

   — Я тебя вызову, как всегда вызывал.

Она в ответ на его обещанье молчит.

Они продают на толкучке кожаный, старинной работы баул. С вырученными деньгами Тася садится на пароход, плывущий в Одессу, поскольку никаких прямых связей с Москвой давно уже нет. Он остаётся один, последовательно продаёт одеяло и давно бесполезную керосинку. Вдруг по улице идёт Мандельштам, женщина с ним, должно быть, жена, известный поэт, ужасно старый на вид, лет шестьдесят, с таким открытым, откровенным лицом, что страшно смотреть и невозможно не подойти. Он и подходит, пользуясь мимолётным знакомством, напоминает убогий Владикавказ, просит совета: вот, стало быть, написал кое-что, не послать ли на конкурс в Москву? На открытой книге лица Мандельштама тотчас видать, что поэту представляется отчего-то, что этот молодой человек, хотя они чуть-чуть не ровесники, накопил в себе столько, что не сможет уже не писать и по этой причине что-нибудь непременно напишет, а потому поэт отвечает уверенно, что конкурсы чушь, что надо ехать в Москву самому.

Ехать в Москву?.. Ехать в Москву?.. Ехать в Париж!..

От безнадёжности и от голода у него уже почти бред. Он полные сутки валяется на обточенных солёной водой голышах побережья. Болит голова. Рядом море, но он не видит уже, а только слышит его: море гудит, то прихлынет, то отхлынет неторопливо волна и неприветно шипит. Из-за тёмного мыса вдруг выдвигаются трёхъярусные огни. Это “Полацкий” идёт на Золотой Рог без него. Он плачет, тоскливо и жалко, и такие же у него солёные слёзы, как морская вода.

Всё, что он понимает: он должен подняться, иначе так и помрёт на этих остывших, морем обточенных голышах. В голове скребётся устало:

“Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него.

Запас сил имеет предел. Их больше нет. Я голоден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови. Я слаб и боязлив. Но здесь я больше не останусь. Раз так... значит... Домой. По морю. Потом в теплушке. Не хватит денег — пешком. Но домой. Жизнь погублена! Домой!.. В Москву! В Москву...”

Он всё-таки поднимается. Его будущее покрыто туманом, как “Полацкого” только что у него на глазах скрывает чёрный занавес ночи. Что это? Только отсрочка? Вновь ли он соберётся в Париж? Или останется здесь навсегда?

Что ж, это нам с вами известно: да, именно, именно, он остаётся здесь навсегда.

Эх! Эх!

Глава двадцать первая. В ЧИСЛЕ ПОГИБШИХ ОН БЫТЬ НЕ ЖЕЛАЕТ

ЧЕМ ОН кормит себя, на чём и каким образом пробирается в родные места, установить уже никогда не удастся, однако ничего тоскливей и бестолковее себе невозможно представить.

Мёртвая страна простирается перед ним, отброшенная на столетие, на два назад. Лето 1921 года выдаётся жарчайшее, небеса точно выгорели до белизны, и в этой отвратительной белизне ослепительным шаром безотрадное солнце плывёт, а расстрелянная земля, вся облитая густейшим солнечным светом, уныла, мрачна, точно вдова, одна-одинёшенька бредущая с похорон. Изодрана вся, сожжена, в воронках, в окопах, в могильных холмах и крестах, в беспорядке всюду брошенных глухих безымянных могил. Столбы телеграфа и электрических передач то повалены, то скрипят, по-нищенски приклонившись к земле. Оборваны проволоки, спутаны, там и здесь валяются обезображенным комом. Остовы обгоревших вагонов. Котлы паровозов, пробитые пулями, измятые взрывами, изувеченные падением вниз. Колёса, передки от тачанок. Рваное железо кругом. Ржавые пятна. Пустые окна почерневших вокзалов. Печные трубы на месте бывших домов. Ни дымка. Ни огонька в темноте. Поля со скудным жнивьём без людей. Луга без коров, без овец. Красные воины с усталыми лицами, с тёмным огнём в нехороших, непримиримых глазах, отпущенные наконец по домам, а от домов большей частью не осталось следа, нет работы отвыкшим от работы рукам, и красные воины с устрашающей простотой уходят в бандиты, наводя ужас на деревни, на города. Усмирённые после бунтов, однако не присмиревшие мужики. Ни одна заводская труба не дымит. Нигде не видать электрических голубоватых огней.

Сами вообразите, читатель, какие мрачнейшие мысли одолевают его, когда Михаил Афанасьевич, в обношенном френче и в мятой фуражке, медленно тащится по окутанной мглой, разорённой, помертвелой стране, благополучно минуя пристрастные проверки ЧК, свирепые налёты озверевших бандитов и истый голод, обрушенный на страну. Небритый, оборванный и голодный вступает он в солнечный Киев, открывает тихую важную дверь в доме 38, Андреевский спуск, кой-как взлезает по лестнице, которая кажется слишком крутой. Звонок не звенит. Приходится постучать. Доктор Воскресенский неохотно выходит на стук. В громадной квартире прохладно и тихо. Желтоватым слабеньким светом мерцает единственная свеча. Мама, светлая королева, повисает на исхудалой, словно бы удлинившейся шее чудом обретённого сына. “Мишенька, вернулся, живой...” Иван Павлович суетится с колонкой. Испытывая нечеловеческое блаженство, Михаил Афанасьевич долго лежит в горячей, приятнейшей в мире воде. Отмытый, с притихшими нервами, пьёт с французскими булками чай, и представляется вдруг, что вкус булок и настоящего чая давно позабыл. Чистейшими простынями застилают широчайший диван. Без мыслей валится он на него, каждым измотанным нервом впивая домашний покой, и без всяких снов спит до утра.

Так он отсыпается несколько дней, пьёт и пьёт замечательный чай, что-то ест, осторожно и нехотя повествует о тревожных и грозных скитаниях последних двух лет, без жестов почти, до того он устал, всякий вздор, почти что смешной, чтобы не беспокоилась и пореже ахала милая мама, а милая мама сидит рядом с ним вся в горючих слезах, наглядеться не может никак.

Под вечер выбредает из дома, сутулясь, в обмотках, в отчищенном и мамиными руками заштопанном френче, надвинув козырёк глубоко на глаза, стараясь, чтобы его никто не узнал, чуть не крадучись поднимается вверх, проходит по щемяще знакомым, почти не узнаваемым улицам, забирается в парки, в сады.

Город любимый, город прекрасный... Мёртв, как мертва вся страна. Трамваи не ходят. Электричества нет. Угас великий Владимиров крест. На площадках перед знаменитыми храмами сквозь булыжник прорастает трава. Там выбиты стёкла, там остов дома торчит. Слепо мерцают, точно украдкой, кой-где огоньки. И караулит прошедшее за каждым углом, недавнее, греховное, грозное, точно всё это неслось и стреляло только вчера.

“Как будто шевелятся тени, как будто шорох от земли. Кажется, мелькают в перебежке цепи, дробно стучат затворы... вот-вот вырастет из булыжной мостовой серая, расплывчатая фигура и ахнет сипло: “Стой!” То мелькнёт в беге цепь и тускло блеснут золотые погоны, то пропляшет в беззвучной рыси разведка в жупанах, в шапках с малиновыми хвостами, то лейтенант в монокле, с негнущейся спиной, то вылощенный польский офицер, то с оглушающим бешеным матом пролетят, мотая колоколами-штанами, тени русских матросов. Эх, жемчужина — Киев!..”

Столько испытано, столько пережито и выстрадано уже, сколько не выпадало на горькую долю ни одному из самых великих, которым привелось оставить в литературе глубокий свой след, а немало доставалось и им. Ничего не хочется более. Михаил Афанасьевич жаждет покоя. Его манит к себе тишайший Андреевский спуск, дом 13. Поселиться бы там в боковой угловой, лампу, то есть по нынешним временам придётся свечи разжечь, и думать неторопливо, неторопливо писать, освобождая наболевшую душу от оседавшей слоями, обвалами тьмы, погружаясь вместе с тем в необъятные пучины того, во что по чьей-то неискупимой вине превратилась жизнь человека.

Однако ни под каким видом нельзя. Опасность погибели подстерегает на каждом шагу: все в этом городе помнят его. Поди объявись, поди встань на учёт, когда повсюду расстреляны те, кто, поверя амнистии новых властей, явился с повинной и сам объявил о себе.

И по этой веской причине отдыхает он дома всего десять стремительно улетающих дней. Вечерами у Воскресенских собирается малый военный совет. Один вопрос обсуждению не подлежит: Миша едет в Москву, поскольку в обширной Москве его, по счастью, не знает никто. Ответы на остальные вопросы сомнительны. Где он станет жить? Жить ему решительно негде. Сестра Надя не совсем уверенно говорит, что на первое время можно остановиться у её мужа Андрея, но дело в том, что всего одна комната, впрочем, может быть, на толкучке удастся ширмы купить. Что он станет есть? Есть ему решительно нечего. Мама, вопросительно глядя на Надю, тоже не совсем уверенно говорит, что, может быть, на первое время хватит половины муки, отправленной тому же Андрею, больному малокровием и малярией. Где он станет служить? Служить ему тоже решительно негде, но тут сестра Надя предполагает более твёрдо, не поступить ли ему в учреждение, обозначенное таинственными буквами ГПП, оно же не менее таинственный Главполитпросвет, в котором она сама прослужила месяцев пять или шесть инструктором библиотечного подотдела, пока не приехала в Киев? Возможно, поскольку он служил во владикавказском Лито и Тео и хранит благоразумно мандаты, снабжённые отчётливой круглой печатью.

Другими словами, положение скверное, если не сказать, что прямо безвыходное. Однако Михаил Афанасьевич твёрдым голосом произносит слова знаменитые, достойные быть повторенными дважды и трижды:

— В числе погибших быть не желаю.

В голосе его пока что не копошится ни малейшего представленья о том, каким именно чудодейственным образом осуществится эта благоразумная мысль, но он без тени сомнения говорит, что станет работать больше, чем каторжный, и в три года, непременнейше, именно в три, восстановит отнятую у него норму жизни, приличную всякому человеку, который нелицемерно уважает себя: квартиру, одежду, пищу и книги, а вместе со всеми этими дарами цивилизации долгожданный покой. Возможно ли это? Он только роняет:

— Увидим.

И на десятый день уходит из города, чтобы уже никогда не увидеться с мамой. Мост, гордость города Киева, возле начала которого привелось ему видеть устрашающие, но безвреднейшие фиолетовые лучи, разбит вдребезги, так, что из воды уныло торчат одни серые бетонированные быки. На другую сторону он перебирается, должно быть, на лодке. Далее едет на чём-то, по некоторым сведениям часть пути проходит по расшатанным шпалам пешком и вступает в старую столицу новой России на переломе вечера к ночи конца сентября, когда буквально не видно ни зги. Та же картина, так что удивления он уже не испытывает: трамваи не ходят, электричества нет, плоской массой по обе стороны улицы в самое небо угрюмые стены домов, в которых не теплится ни огонька, так что окна темны и страшны, вдоль домов бесшумно и хищно пробегают одичавшие голодные псы, которые, говорят, много опасней голодных волков, боящихся всё же людей, а эти зверюги никого не боятся, так что способны в любую минуту напасть и сожрать.

Слава Богу, поклажи у него никакой, шествует он налегке. Однако куда он идёт? Куда глаза глядят он идёт, поскольку некуда больше идти. Впрочем, тем же курсом движется какой-то случайный попутчик, по всей видимости, добрейшей души человек. Отчего я думаю так? Как же мне так не думать? Представьте себе, когда этот случайный попутчик достигает желанной цели своего путешествия по безмолвной, абсолютно тёмной Москве, то произносит с кем-то несколько слов, выясняет, что квартирант ещё не вернулся и что комната квартиранта пуста, а по этой причине можно эту комнату на ночь занять, так что на несколько беззвучных часов между светом и тьмой моего героя минует жалчайшая участь бездомного пса, и он после труднейшей дороги ложится в постель, всем сердцем благодарный доброй душе, приютившей его, а потому да здравствуют добрые души!

Однако вскоре его будит тревожный свет последнего сентябрьского утра. Голодный и неумытый, поскольку не обнаруживает в кухонном кране воды, он выходит на пробуждённую улицу. Его изумлённым глазам предстаёт, после более чем трёхлетнего перерыва, Москва. Картина, надо сказать, ни с чем уже не сравнима!

Стёкла всюду не мыты. Дома, не обновляясь давно, посерели, на месте обсыпанной штукатурки обрешётка из дранки смердит в глаза тут и там. Подъезды отчего-то забиты крест-накрест случайными досками, чаще всего горбылём. Все три года тротуары не убирает никто, словно новая власть для того и пришла, чтобы свободные граждане изгадили всё, что только возможно свободному гражданину изгадить. Всюду набросаны бумажки, окурки, пустые коробки “Дуката”. Всюду омерзительные следы плевков и соплей. Старенькие церквушки, иным по четыреста лет, прежде были прекрасны, как дети, новая же власть с каким-то бездумным остервенением с глав их сваливает кресты, церквушки обезображенные стоят, нехороши, одна златая шапка храма Христа ещё радует опечаленный глаз. На углу Большой Никитской и Тверского бульвара мозолят глаза два многоэтажных дома, как обгорели в октябрьских боях, так и торчат, с пустыми глазницами окон, с вонью мерзости, гари, дерьма.

Да, преобразилась, преобразилась Москва!

На граждан московских и глаза не глядят. Транспорт отсутствует: ни трамваев, ни извозчиков, ни авто. Пользуясь этим отвратительным обстоятельством, граждане, точно в деревне, прут посреди мостовой. Одеты все гаже некуда, но всё же три категории тотчас видать: рвань беспросветная в виде бывших пальто, шляпок ломберного сукна или платья, сшитого из оконных гардин, расхристанные шинели непременно без хлястиков и поясов, с грязнейшими замахрёнными полами до самой земли, и, наконец, вездесущие кожаные тужурки, на которые вот уже три года как ему противно глядеть, с того самого дня, как бесследно исчез нелюбимый, однако живой Василиса. И это не всё. Ужасны лица, ужасны глаза: замкнутые, суровые, злые. Зверино глядят. Тотчас видать, что вся жизнь свободного гражданина сведена на положение голодного пса. Свободный гражданин не прогуливается, свободный гражданин не фланирует, не выходит на улицу для того, чтобы благоразумно свежим воздухом подышать. О, всё это бывшие, позабытые, хотя сердцу милые времена! Свободный гражданин революционной столицы несётся сломя голову в поисках пищи, прикрепляется где-то, где-то сутки стоит за пайком, где-то с боем достаёт керосин, чтобы на огнедышащем примусе эту скудную пищу сварить. Иных мыслей не написано на опустошённом лице отныне свободного гражданина прославленной революционной столицы. Иных мыслей у свободного гражданина давно уже нет.

Честное слово, отвратительно, страшно глядеть!

Михаил Афанасьевич продирается, тоже источая голодный огонь, наконец достигает знакомого дома, изгаженной мраморной лестницей поднимается в бельэтаж, с трепещущим сердцем лицезреет табличку прекрасного чёрного цвета, золотая надпись которой гласит, что доктор Покровский Н.М. принимает с двенадцати до пяти, дёргает ручку звонка и на какое-то, впрочем краткое, время обретает покой.

Дядька, как он обыкновенно именует его, не переменился ничуть. Мужчина великолепный, хотя и стареющий, благородное серебро в ещё густых волосах, блестящая гладкая кожа лица, почти без морщин, рука по-прежнему властна и сильна. Комнаты те же: дорогая удобная мебель, изящные безделушки и книги, книги кругом, столько книг, сколько Михаил Афанасьевич уже много лет не видал. В великолепной столовой подаётся прекрасный обед. К горячей закуске Николай Михайлович предлагает рюмочку водки, не нынешней, помилуй, мой друг, сами готовим из спирта, сорок градусов, как и положено быть, а не тридцать, не двадцать пять, да ещё какой-то дряни, сукины дети, кладут, так что воротит с души.

Он пьёт с благодарностью, прищурив глаза, с удовольствием ощущает, как мягким жаром голодный желудок горит, закусывает усердно, вскользь замечает, до чего ж поразительно переменилась бедная старушка Москва, и тут всегда сдержанный дядька, точно с цепи сорвавшись, зычным голосом выстреливает в него монолог, хоть сию минуту в Книгу вставляй, он и вставит четыре года спустя слово в слово, не упустит такой бриллиант:

— Голубчик, ты же знаешь меня! Я с 903 года живу в этом доме. И вот, в течение этого времени, до марта семнадцатого, не было ни одного случая — подчёркиваю красным карандашом: ни одного, чтобы из нашего парадного внизу при общей незапертой двери пропала бы хоть одна пара калош. Заметь, здесь двенадцать квартир, у меня немалый приём. В марте семнадцатого в один прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, три палки, пальто и самовар у швейцара. Швейцар позднее тоже пропал. Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция — не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор ещё запирать под замок? И ещё приставлять к ним солдата, чтобы кто-нибудь их не стащил? Почему убрали ковёр с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что парадный подъезд следует досками забить и кругом ходить, через чёрный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?

Замечательный человек! Обнажённый, обнажённый, голенький весь. Превосходно сохранившийся экземпляр, который миновали счастливо все бури и беды гражданской резни, унёсшей миллионов десять-двенадцать ни за что ни про что, большей частью таких вот домашних философов, задающих вопросы, на которые ответить нельзя. Да что же, дядька все эти годы сиднем дома сидел, что ЧК его с чёрного хода не взяло, для чего и заколочен предварительно парадный подъезд, чтобы от ЧК никто не вздумал уйти? Должно быть, именно дома сиднем сидел, коли жив и здоров такой человек!

И он, с ощущеньем нечеловеческого блаженства перейдя от прекрасной закуски к горячему супу, испускающему такой восхитительный аромат, какой испускает всякий нормальный суп, варившийся в бывшие времена исключительно для бывших людей, несколько просвещает милого старика, до чего нынче опасно ходить обнажённым, припоминает всякие регистрации при Петлюре, при контрразведке и при ЧК, непременно кончавшиеся поголовным расстрелом, причём чекисты в конце концов приноровились косить пулемётом по двести, по триста обнажившихся некстати голов, слегка присыпали ещё тёплые трупы землёй и ставили часовых, добивавших того, кто выползал из братской могилы на свет божий живым, что-то в этом именно роде, точнее трудно сказать, поскольку приятная сытость уже начинает морить и веки сладко сжимать.

Дядька как ни в чём не бывало выпивает ещё одну рюмку водки, опоражнивает тарелку великолепного бывшего супа, обтирает довольные губы бывшей салфеткой, утратившей всякое применение в годы гражданской резни, и властно, уверенно говорит:

— Террором ни с каким животным ничего поделать нельзя, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду всегда утверждать. Они напрасно думают, что им поможет террор. Нет-с, нет-с, не поможет, какой бы он ни был белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему!

Это последнее замечание окончательно восхищает его. Его собственная нервная система наконец достигает покоя под благотворным воздействием водки и супа, он дремлет, забывает, с какой целью явился сюда, всё-таки приходит в себя, задаёт дядьке вопрос, в каком направлении разыскивать Тасю в голодной Москве. Дядька не знает, хотя, позволь, позволь, Татьяна Николаевна действительно забегала тому месяца два или три, взяла кое-что из вещей, оставленных на сохраненье ему, и снова исчезла, неизвестно куда. Он тоже берёт кое-что из вещей, толчётся у Сухаревки в толпе истощённых интеллигентных людей, молчаливо предлагающих свой нехитрый товар, от семейных альбомов в бархатных переплётах до каминных часов, обзаводится кое-какими деньгами, к Андрею Земскому идёт ночевать, однако где Тася не знает в точности и Андрей. Только дня через три разыскивает он Гладыревского, и Гладыревский ведёт его к Тасе, которую каким-то таинственным образом сумел поселить в общежитии медицинских студентов, в каморку уборщицы, на каких-то совершенно птичьих правах.

Тася его не ждала. Она ему рада, он тоже рад, однако словно бы так, что вот хорошо, что он и она не одни. Он тоже ночует в каморке Анисьи, хотя, граждане, сколько можно у неё ночевать, в такой тесноте, чужой человек, к тому же в общежитии начеку комендант, а это исчадие ада, много хуже собаки цепной.

И отправляется он по наивности в жилотдел, и пристраивается в самом хвосте утомлённых людей, и в полнейшем молчании стоит подряд шесть часов на ногах, ни на минуту не смея оставить своё законное место в хвосте, поскольку отчётливо читает на мрачных озлобленных лицах, что вышвырнут к чёртовой матери, поскольку жалость и сострадание из нового общества испарились, кажется, окончательно и навсегда. Отчего? Да оттого, что все благородные чувства признаны бывшими, а потому и преступными: зубы нынче в ходу. Часу в седьмом впускают его в кабинет. За письменным столом необозримых размеров кожаная тужурка спиной к немилосердно запущенному окну. Решительно так говорит, что комнату можно, разумеется, получить, этак месяца через два, а раньше никак, не стоит даже ходить.

И приходится им с Тасей все свои надежды обратить на Большую Садовую, 10, к Андрею Земскому, в замечательный дом. Весьма подробные сведения о том, как возводился этот замечательный дом, первоначально определённый под фабрику папирос, любой читатель легко обнаружит, стоит только книги раскрыть, очень любят многие авторы рассказывать в мельчайших подробностях не идущие к делу истории, которые им тем не менее удалось раскопать. Здесь же совершенно неинтересно упоминать, когда и для какой производственной надобности строился дом фасадом на улицу, покоем в обширнейший двор, куда вёл и доныне ведёт длиннейший проход-подворотня. Здесь, на мой взгляд, любопытно отметить совершенно иное. А именно то, что со дня его основания в означенном доме селятся исключительно интеллигентные люди, так что, однажды попав в этот дом, можно было перезнакомиться чуть не с половиной артистической и литературной Москвы, от Петра Кончаловского до Сергея Есенина, от юного Софроницкого до неюного Алексея Толстого. Затем с замечательным домом начинают происходить чудеса. Постановлением районного Совета депутатов трудящихся, который руководствуется не здравым смыслом и не интересами государства, а исключительно сбрендившим революционным чутьём, не содержащим, как известно, ни малейшего смысла, из дома, прибегая к помощи до крайности нелюбезной милиции, выселяются классово чуждые элементы, составляющие гордость России, и сбрасываются, как ненужные вещи, кое-куда, большей частью в сырые подвалы. В полнейшем согласии с тем же дурацким постановлением дом заселяют рабочими типографии, расположенной по соседству, которые прежде были заняты тем, что печатали разнообразные, нередко всемирно известные труды тех, чью жилплощадь им благодаря попечению новых властей посчастливилось нынче занять. Вместе с рабочими типографии дом наполняется прочим пролетарским элементом, состав которого достаточно пёстр и к тому же оригинален. По этой причине оказывается совершенно недостаточно опустошённых поголовным выселеньем квартир. Принимается дополнительное решение уплотнить всех бывших и классово чуждых, которых, при наличии всякого рода бумажек с круглой печатью, не удаётся отправить на перековку в сырые подвалы и иные места.

После этого первого чуда замечательный дом преображается так, что его невозможно узнать. Прежде всего какие-то странные вещи происходят в бывших ватерклозетах. Дело в том, что пролетарский элемент никоим образом, ни в трезвом виде, ни тем более в пьяном, никак не может направить свои бесценные струи в сиротливо ожидающий унитаз, отчего в ватерклозетах всего громадного дома, точно по какому-то мрачному волшебству, устанавливается непроходимая вонища и, мягко говоря, грязь. Затем трубы отчего-то промерзают зимой, хотя прежде не имели обыкновения промерзать, и в ватерклозетах пропадает вода, что ещё более усугубляет плачевное их состояние. В кухонных кранах днём вода по каким-то скорбным причинам течь никоим образом не желает, однако же ночью по ещё более скорбным причинам хлещет горной рекой, поскольку пролетарский элемент непременно забывает краны на ночь закрыть, переливается через край, заливает многострадальный пол кухни, вырывается в коридор, прорывается сквозь потолок и отравляет жизнь ни в чём не повинным нижним жильцам, которые, в свою очередь, преспокойно заливают таким же потоком своих ни в чём не повинных нижних жильцов, и так до первого этажа. Затем гармонии отопления то нагреваются, то от них веет холодом, так что в комнате не нагревается теплей десяти, а уж двенадцать градусов выше нуля приводит терпеливых и абсолютно свободных граждан в телячий восторг. По этой причине в комнатах заводятся понемногу печурки, в которых весело пылает паркет, прежде, как положено, покрывавший пол, от печурок, оставленных без присмотра на время затяжных крикливых баталий, которые то и дело между пролетарским элементом бушуют на кухнях, вспыхивают то тут, то там небольшие пожары, наводя на здравую мысль, что вся громада серо-мышиного цвета сгорит однажды дотла. Затем в голову никому не приходит обновлять закопчённые стены и потолки, так что квартиры ужасно напоминают могильные склепы. Затем снега с крыши не сбрасывает никто, от снега трещат потолки, роняют на головы новых жильцов штукатурку, осенью и весной сквозь проломы хлещут дожди. Затем в замечательном доме смолкают рояли, зато отовсюду гремят граммофоны, так что возникает желание удавить того идиота, который это малосимпатичное чудовище изобрёл. Затем исчезают лампочки на всех без исключения лестничных клетках, и каждый вечер взбираться по лестнице приходится в непроницаемой тьме. Затем драки и в бога и в мать-перемать на каждом шагу. Затем соседи, уж это какой-то совершеннейший бред, сумасшедший роман, безмозглая выдумка, пришедшая в пустую башку чёрт знает кому. Представьте себе, отчасти выселили, отчасти уплотнили тихих спокойных порядочных интеллигентных людей, этих представителей совести и разума нации, ради кого? Вы полагаете, ради классово близких, а потому и нравственно здоровых людей? Как бы не так! Это ошибка, это обман, это какой-то поразительный бред! С одной стороны вселяется пекарь с женой, Натальей зовут, оба хлещут по вечерам самогон, играют на балалайке, частушки поют, большей частью текст абсолютно нельзя передать, после дерутся, заставляя приходить к убеждению, что среди пролетарского элемента самые несознательные именно пекари, Наталья то и дело истошным голосом “на помощь!” орёт, так что мягкое сердце интеллигентного человека обливается собственной кровью, заставляя интеллигентного человека, которого самая суровая жизнь так-таки ничему и не смогла научить, обращаться в милицию, составленную из того же пролетарского элемента, однако перепуганные пекарь с женой тотчас шепчутся, мирятся, на гром представителей гнусной профессии двери отказываются открыть, и пролетарские элементы с наганом на поясе, нисколько не сомневаясь в своей правоте, пытаются оштрафовать за не имеющий под собой основания вызов интеллигентного человека, поскольку у интеллигентного человека по морде видать, что он контра и не наш человек. И до такого каления в конце концов доводит этот чёртов пекарь интеллигентного человека, что где-то он именует его Таракановым, фамилия, как видите, мерзкая, но ещё ничего, я бы на месте этого интеллигентного человека придумал иную, гораздо похуже, он бы у меня поплясал. С другой стороны поселяется Дуся, с мужем и сыном, которого лупит чем попадя целыми днями, а ночью муж с сыном неприметно исчезают куда-то, точно проваливаются, и Дуся зарабатывает на жизнь пролетарской семье своим основным ремеслом, клиенты крадутся к ней вереницей, в потёмках стучат не в ту дверь, шепчут плотоядными голосами: “Дуся, открой!”, так что интеллигентному человеку приходится вскакивать пуча глаза, ошалело рявкать, что рядом надо стучать, перебирая при этом все эпитеты могучего и обильного на иные эпитеты русского языка, впрочем, уже про себя, вслух интеллигентность не позволяет перебирать. Далее проживает начальник милиции, естественный хам, с толстопятой супругой своей, которая целыми днями шляется взад и вперёд и таскает перед собой маникюр, чтобы лак, не дай бог, как-нибудь не ободрался с её могучих квадратных ногтей. Затем свободные граждане дома на общем собрании, предварительно исключив, кипя лютой злобой, классово чуждых и бывших, избирают единогласно управление дома во главе с председателем, каким-то товарищем Швондером, весь состав управления горчайшие пьяницы как один человек, целыми днями жрут самогон и принимают решения, кого ещё уплотнить и кого к кому подселить, принимая за решение не борзыми щенками, а самогоном.

К этому Швондеру Михаил Афанасьевич предпринимает свой пёр вый визит и своими совершенно ошарашенными глазами видит колоритную фигуру героя, которого уже не сможет забыть никогда и который прошествует под разными именами по многим его повестям и в его блистательном предсмертном романе тоже оставит свой след:

“В узенькой комнате, где на стене висел старый плакат, изображающий в нескольких картинках способы оживления утопающих в реке, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами...”

Вспыхивает, как спичка, отвратительный по своему содержанию диалог:

   — Пожалуйста, пропишите меня.

   — Не пропишу.

   — Но ведь хозяин комнаты не имеет ничего против того, чтобы я жил у него.

   — Мало ли что.

   — Я очень тихий, я никому не стану мешать.

   — Не пропишу.

   — Отчего?

   — Вам не положено жить в этом доме.

   — Где же мне жить?

   — Это нас не касается.

Итак, интеллигентному человеку в этом городе не положено ничего. Всё предстоит добыть самому, всё достать и всё получить.

И он принимается доставать.

Глава двадцать вторая. СВИНСТВО

С ЧЕГО начинает Михаил Афанасьевич? Разумеется, он начинает с костюма, отчищает свой видавший все виды, приталенный, типа френча, старый пиджак, подштопывает кое-где, отутюживает, бреется самым тщательным образом, прокладывает в напомаженных волосах идеальный пробор, раскладывает по карманам пиджака документы, без которых при новой власти шагу невозможно ступить, среди них известный мандат, заверенный круглой печатью, удостоверяющий всех чрезмерно любознательных граждан, что податель сего с такого-то и по такое-то нёс свою безупречную службу там-то и там-то, с Большой Садовой отправляется на Сретенский бульвар, отыскивает дом № 6, ввинчивается в двери шестого подъезда, колесит по коридорам и лестницам и останавливается перед комнатой с цифрой 65.

Позднее он глумливо и явно издевательским тоном опишет своё состояние:

“Закрыл глаза на минуту и мысленно представил себе. Там. Там вот что: в первой комнате ковёр огромный, письменный стол и шкафы с книгами. Торжественно тихо. За столом секретарь — вероятно, одно из имён, знакомых мне по журналам. Дальше двери. Кабинет заведующего. Ещё большая глубокая тишина. Шкафы. В кресле, конечно, кто? Лито? В Москве? Да, Горький Максим. На дне. Мать. Больше кому же? Ду-ду-ду... Разговаривают... А вдруг это Брюсов с Белым?..” Совершеннейшая фантазия, разумеется. Предположений такого глупейшего свойства у него не может и быть, и сочиняет он такое предположение лишь для того, чтобы стал очевиден абсурд учреждения, в котором он принуждён, не имея никакого желания, единственно из куска хлеба, служить. Отчего не может быть у него предположений такого глупейшего свойства? Прежде всего оттого, что у него уже имеется порядочный опыт службы в новых учреждениях, пусть в далёкой провинции, в предгорьях Кавказа, чёрт знает где, а всё-таки есть, и он уже не может не понимать, что в Лито никакого Горького, никакого Брюсова с Белым не может и быть. А во-вторых, он появляется в негостеприимной Москве в тот самый момент, когда все интеллигентные люди убеждены, что всенепременно будут расстреляны именно кто-нибудь из названных лиц, верней всего, впрочем, Блок, однако же Блок, вероятно, предчувствуя свой неминуемо страшный конец, умирает, упустив случай сделаться русским Андреем Шенье, и под расстрел идёт Гумилёв. Интеллигентная Москва негодует, впрочем, к его удивлению, негодует весьма осмотрительно, сдержанно, молча, и с вещим предчувствием ждёт, кто будет расстрелян вторым. И как не ждать интеллигентной Москве, если только что арестован в полном составе Комитет помощи голодающим, все специалисты объявлены чуждыми по политическим убеждениям, хотя специалисты своих убеждений нигде не высказывают, а “Известия” пророчат интеллигентным людям полную гибель:

“За кулисами спрятана зловещая чёрная рука контрреволюционной интеллигенции, которая спокойно и уверенно расстраивает все наши замыслы, спутывает все планы и безжалостно толкает советский воз в яму...”

Наконец, он не может не знать, что в журнале “Красная новь” сам нарком просвещения, человек всё-таки образованный, не без тонкости эстетического чутья, способный часов пять подряд вдохновенно толковать на любую литературную, театральную или философскую тему, ни разу не сбившись, как в далёкие прежние времена в московских гостиных толковал Алексей Степанович Хомяков, определяет задачи Главполитпросвета довольно своеобразно, а главнейше сухо и узко, так что никакой литературой в этом учреждении не может и пахнуть, а пахнет одной агитацией в духе самых свежих пролетарских идей. Если уж этот, так какой может быть Горький, какой Брюсов, Белый какой?

И, действительно, перед ним открывается дверь, и он не находит ни Горького, ни Брюсова с Белым, ни ковров, ни тем более книг, а находит деревянный стол, абсолютно пустой, плетёный, дачной принадлежности стул, раскрытый шкаф абсолютно без ничего, кверху ногами маленький столик в углу, и посреди этого безнадёжного хлама два человека стоят:

“Один высокий, очень молодой в пенсне. Бросились в глаза его обмотки. Они были белые, в руках он держал потрескавшийся портфель и мешок. Другой — седоватый старик с живыми, чуть смеющимися глазами — был в папахе, солдатской шинели. На ней не было места без дыры и карманы висели клочьями. Обмотки серые и лакированные бальные туфли с бантами...”

Эти два человека: В.С. Богатырёв, двадцати пяти лет, три курса физико-математического факультета в университете Москвы, служба в различных учреждениях, Высший литературно-художественный институт имени В.Я. Брюсова, не окончен, пьесы, стихи, и А.П. Готфрид, мещанин города Киева, экстерном гимназия, театральное училище города Москвы, провинциальной сцены режиссёр и актёр, публицист, в тюрьме посидел за статьи при старом режиме, в германскую воевал, ранен, в плену побывал, освобождён, большевик, организатор Советов в Перловской и Лосиноостровской, драматург, литературный критик и публицист. Заведует Лито Серафимович. У Серафимовича заместителем Готфрид. У Готфрида заместителем Богатырёв. Отсутствует секретарь. И когда Михаил Афанасьевич протягивает магического свойства мандат, заверенный круглой печатью, ему тут же предлагают занять это вакантное место, и он тут же составляет первое своё заявление, которое начинается каким-то непонятным уродливым словом, так что это слово противно читать:

“Заведывающему Лито литератора Михаила Афанасьевича Булгакова Заявление. Прошу о зачислении моём на должность Секретаря Лито. Михаил Булгаков”.

Где-то наверху тотчас получается резолюция. Тут же выдаётся горохом четверть пайка. Тут же предлагается заполнить анкету, и он заполняет её, кое-где откровенно, кое-где осторожно, кое-где с такой залихватской неясностью, что ничего невозможна понять, а в графе о войнах ставит попросту прочерк, указав под конец, что остановился временно на Большой Садовой, 10, кв. 50.

Именно, именно — временно! И он, всё такой же корректный, подтянутый, совершает второй свой поступок, ещё более важный, отчаянный и, по-моему, дерзкий. Через кого-то, может быть, через Слёзкина, который уже пишет свой знаменитый роман, знаменитый именно тем, что в этом романе мой любимый герой по внешности выведен очень близко к оригиналу, он знакомится с Ириной Сергеевной, Тверская, 73, то есть почти за углом, родители, муж, служит сестрой милосердия, по вечерам подрабатывает перепиской. Выбритый до невозможного блеска, он является к ней и с застенчивой прямотой задаёт совершенно безумный вопрос, может ли она печатать ему, при этом пока что бесплатно. Вероятно, сражённая именно этой застенчивой прямотой, Ирина Сергеевна соглашается, и они совместными усилиями сочиняют письмо на имя вождя революции, в котором он просит, чтобы его прописали в Москве. Письмо переписывается на машинке несколько раз. Когда же оно как будто готово, он с той же застенчивой прямотой своей вконец измученной машинистке вдруг говорит:

   — Знаете, пожалуй, я его лучше перепишу от руки.

И переписывает дома, в квартире Андрея, под пьяное треньканье балалайки и под тихий шелест “Дуся, впусти”, а на другой день, пользуясь положением секретаря литотдела, пробивается к бессменному председателю Главполитпросвета Надежде Константиновне Крупской. Под его пером эта встреча выглядит так:

“В три часа дня я вошёл с кабинет. На письменном столе стоял телефонный аппарат. Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за стола...”

И далее летит, как с горы, диалог:

   — Вы что хотите?

   — Я ничего не хочу, кроме одного: совместного жительства. Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя Совета Народных Комиссаров. Убедительно прошу передать ему моё заявление.

   — Нет, такую штуку подавать Председателю Совета Народных Комиссаров?

   — Что же мне делать?

И тогда она сбоку на этом листе надписывает красным карандашом: “Прошу дать ордер на совместное жительство”, а ниже ставит магический знак: “Ульянова”.

“Самое главное то, что я забыл её поблагодарить. Забыл. Криво надел шапку и вышел. Забыл...”

Да и как не забыть? Он торжествует: это невероятное дело продумано и осуществлено им самим! Главнейшее же, он заранее видит идиотские физиономии пролетарского элемента при одном виде этой бумаги, в особенности при виде магического знака “Ульянова”. Он мчится на Большую Садовую, прямо от ворот сворачивает в изгаженное помещение жилкоммуны и под самый нос нетрезвого пролетарского элемента выкладывает этот совершенно неслыханный документ. Из полновластного владыки беззащитных жильцов пьяный пролетарский элемент тотчас превращается в мокрую курицу. Эффект получается в самом деле невероятным. Его честное имя вносится в казённую книгу, ему выдаётся бумажка под серьёзным названием “ордер”, он у всех на глазах становится полноправным жильцом.

И начинается его невероятная жизнь в проклятой квартире. С раннего утра до позднего вечера квартира гудит от злобного крика жильцов, от писка и вопля детей, от рыданий и визга избиваемых женщин, от нечеловеческой брани пьяных мужчин. Время от времени является пролетарский элемент жилкоммуны и тоном наглым, развязным заводит один разговор:

   — Андрей Михайлович триста шестьдесят пять дней в году не бывает. Его надо выписать. Вы тоже неизвестно откуда взялись.

Он не ввязывается, молчит, не вступает ни в какую войну, производит на свет кое-какие дипломатически-туманные фразы, кое-как отвязывается от пьяного пролетарского элемента, от пьяного пекаря и от пьяного же Дуськина мужа, которым непременно хочется выпить с ним самогону, затворяется у себя, однако внутри у него всё дрожит, он теряет способность читать, он теряет способность писать, он теряет способность уснуть до двух, до трёх часов ночи, пока не угомонится весь этот ад, и его интеллигентные нервы иногда не выдерживают этого всеобщего свинства, он вступает в пространные прения по поводу избитого Шурки, и тогда на него пролетарски орут, наступая грудью и брызжа слюной:

   — Я моё право имею, он мой. Ты вот своего заведи и ешь его с кашей. А если кому здесь не нравится, пусть туда идёт, где образованные.

А где они теперь, образованные? Вот то-то и есть! И он ненавидит эту до озверения грубую тётку, и его ненависть к ней так велика, что иногда он боится себя.

А тут зима на носу. Им с Тасей не в чем ходить. Его единственное пальто продувает, отчего-то особенно в левом боку, и он всё время корчится на бегу, исхитряясь подставлять пронзительным ноябрьским ветрам другую, правую сторону. У Таси единственные рваные туфли, необходимо сделать запасы дров и картошки, это минимум, без которого им не прожить. Как по мановению волшебства, в только что пустовавшей Москве появляется решительно всё: деликатесы, икра, колбасы, сыры, ткани, обувь, одежда, кафе открываются на каждом шагу, однако все эти прелести продаются по законам абсолютно свободного рынка, то есть решительно на всё держатся сумасшедшие, прямо баснословные цены, продают одни спекулянты и покупают у них одни спекулянты, прочим гражданам ко всем этим прелестям и подступиться нельзя, фунт чёрного хлеба стоит пять тысяч рублей, прочим гражданам и с обыкновенной картошкой вопрос да вопрос, даже на картошку деньжищ надо прорву иметь. А где деньжищ этих взять?

Кажется, по законам здравого смысла какие-то деньги должна ему паскудная служба давать, однако на паскудной службе денег не платят, а только изо дня в день обещают платить, да и самая служба скорее походит на чёрт знает что, чем на разумное применение умственных сил интеллигентных людей.

На службе в его веденье входит общее руководство письменными делами: в направлении бумаг по инстанции вверх и по инстанции вниз, в составлении протоколов, в деловой переписке с прочими учреждениями и отдельными гражданами, в определении повестки дня для заседания коллегии, в проведении в жизнь постановлений заседаний коллегии, в докладах заведывающему о текущей работе и в общем наблюдении за канцелярией, которая, впрочем, укомплектоваться пока не успела.

И он ведёт протоколы, причём порой заседания длятся до полуночи, закружась в обсуждении чего-нибудь вроде “художественного материала, предназначенного для чтения на вечерах воспоминаний октябрьских дней”, читает бумаги и письма, которых в месяц набирается до полусотни и более, выставляет на каждой бумажке входящие номера, черкает что-нибудь вроде “исполнено”, “передано” и в самом деле куда-то передаёт, в том числе однажды “Сталину через секретаря”.

Главная же задача для Лито определяется свыше: участвовать в агиткомпании по борьбе с голодом. Участие обязано устремиться по трём коренным направлениям: издание сборника материалов для литературных выступлений во время митингов и концертов, создание народных песен и частушек, имеющих агитационный характер, создание агитационных пьес для театра петрушки, причём остаётся неразрешимой загадкой, каким образом способны побороть чудовищный голод частушки и, во-вторых, каким образом какое-то Лито в Москве может создавать народные песни. К тому же требуются звучные лозунги для агитпоездов.

Тем не менее сотрудники Лито, тоже голодные, собираются на заседание, обсуждают наболевший вопрос и выносят решение окончательное и бескомпромиссное: “Ассигновать из сумм, назначенных на уплату художественного материала, предназначенного для борьбы с голодом, девятьсот тысяч рублей”. Изготовление огнедышащих лозунгов в срочном порядке поручается самим же сотрудникам Лито, причём за каждый принятый составленной из тех же сотрудников специальной комиссией лозунг предполагается выдавать по пятнадцать тысяч рублей, что почти равно стоимости фунта белого хлеба.

Жалованья в Лито не выдают, в октябре ведутся сложные и томительные переговоры в инстанциях по поводу аванса за август, а тут слышится запах живых, чуть ли уже не полученных денег, и работа по испечению лозунгов вспыхивает, точно пламя костра. Сотрудники сидят, сотрудники бродят по комнате, сотрудники скандируют и бормочут стихотворные строки, подражая всем известным поэтам, взывая таким приблизительно образом к ожесточившимся, тоже иссушенным голодом гражданам:

В неоплатном, братец, долге Ты стоишь, разиня рот, Помоги ж скорее Волге, Мрёт там с голоду народ.

Кто-то использует интонации и размеры поэта Некрасова, возможно, сам секретарь, именно в эти голодные дни составляющий статью о поэте Некрасове:

Ты знаешь, товарищ, про ужас голодный. Горит ли огонь в твоей честной груди, И, если ты честен, то чем только можешь, На помощь голодным приди.

Этим простым, однако за годы революции уже многократно испытанным способом сочиняется лозунгов четыре десятка, на шестьсот тысяч рублей. Тут же составляется комиссия из числа тех, кто эти бесподобные лозунги сочинил, “для полного её беспристрастия”, как позднее сострит мой герой, комиссия, не теряя даром минуты, приступает к рассмотрению и принимает к оплате у кого четыре, у кого три, у кого два, у кого только один животрепещущий лозунг. Тут же составляется аккуратная ведомость на шестьдесят, сорок пять, тридцать и пятнадцать тысяч рублей и с неимоверной быстротой отправляется куда надо, поскольку деньги падают в цене каждый день с ещё более неимоверной быстротой.

И с этого неповторимого дня начинается ошеломляющее знакомство моего наивнейшего по этой части героя с самым феноменальным, с самым необъяснимым и совершенно бессмертным явлением, которое каким-то неведомым образом порождает новая власть: ведомость отправляется куда надо и проваливается неизвестно куда, лозунги отправляются в адрес агитпоезда М.И. Калинина и тоже проваливаются неизвестно куда, и все героические попытки, предпринятые лично секретарём Лито для выяснения конечной судьбы этих бумаг, остаются абсолютно безрезультатными, точно и не было их.

Однако ежедневное ощущение острейшего голода безостановочно гонит этих интеллигентных людей в поисках насущного хлеба. Они уже доведены до такого подлого состояния, что готовы исполнять любую работу, лишь бы оплатили её. И хватаются составлять сборники, которые им предлагают издать в фонд голодающих. Один из сборников, “Голод”, составляется из произведений русских классиков, от Льва Толстого до Горького, и, разумеется, мало занимает внимание сотрудников Лито, поскольку их имён в числе классиков нет. Зато второй сборник, “На голод”, название, как видите, необыкновенно оригинально, должен составляться из произведений современных писателей. Сборник на контроле ЦК. Конкурс объявлен довольно давно. Поступление рукописей уже началось. Редакционная комиссия принимается за свои заседания, которые проходят в жарких спорах, доводящих сотрудников до хрипоты, и тянутся по четыре часа. Итог этих споров оказывается с удивительным постоянством плачевным: присланные материалы не в состоянии ничем помочь голодающим, поскольку не имеют ни малейшего отношения к литературе, как к художественной, так и вообще ни к какой. По этой причине огорчённые сотрудники Лито, все как никак, с литературным образованием или с первой пробой пера, стремятся своими скромными силами исполнить долг человека и гражданина. Мой герой успевает и здесь, предлагая в сборник статью “Муза мести”, в которой с добрым налётом его беспощадной иронии пересказывает некоторые известнейшие стихотворения весьма нелюбимого поэта Некрасова. Статья принимается, оценивается в четыре балла и назначается к оплате в сто тысяч рублей, что равняется почти четырём фунтам белого хлеба. Составляется ещё более аккуратная ведомость, отправляется куда надо и там исчезает так же бесследно, как предыдущая. Прямо колдуны какие-то сидят там, где надо, чародеи, факиры и маги!

Создаётся бюро художественных фельетонов, которое на своих заседаниях исправно рассматривает фельетоны авторов столичных и даже провинциальных, что считается сдельной работой, за которую полагается выплачивать деньги, не входящие в жалованье. Нечего говорить, что третья аккуратная ведомость составляется, направляется и исчезает бесследно.

Однако сотрудники Лито упорствуют в своём неодолимом желании непременно как-нибудь себя прокормить, не вымирает народ. На заседании коллегии Лито принимается решение ходатайствовать о снабжении завлито, завсекцией и с ними секретаря академическими пайками, согласно со служебным их положением. Натурально, и это решение проваливается чёрт знает куда.

Составляется также ходатайство о получении обеденных карточек. Тут с казённой машиной что-то случается. Казённая машина выбрасывает одноразовые талоны на обед в ведомственной столовой, разумеется, самого низшего ранга. Одноразовый обед состоит из супа и картофельной котлеты, одной.

Кропотливыми трудами составляется и ещё одна ведомость, на этот раз на получение разного рода одежды, причём предприимчивый секретарь просит выдать ему из запасов конфискованного у проклятых тунеядцев и бывших имущества полуботинки, пальто тёплое, брюки обыкновенные, то есть на все случаи жизни, и зимнюю шапку, однако и эта до крайности важная ведомость без промедления проваливается в тартарары, а вместе с этой ведомостью вскоре исчезает и Лито, и огорчённому секретарю выдаётся форменная бумажка, заверенная круглой печатью, в которой стоит: “Тов. Булгаков считается уволенным с 1/XII с. г. с выдачей за две недели вперёд”, однако во второй половине этой паршивой бумажки заключается наглая ложь, поскольку за две недели вперёд не выдаётся даже копейки, и вся история издевательского служения в Лито завершается выдачей “удостоверения ГПП № 1183”, дающего право включить его смертное имя ещё в одну, такую же бесполезную, ведомость в подотделе учёта рабсилы. Впрочем, в воздухе и до сего дня витает легенда, будто выдачу за две недели вперёд мой обнищавший герой всё-таки получил, однако не звонкой монетой, а подлой натурой, в виде одного ящика спичек. Нынче легенда оспаривается, правда, единственно на том сомнительном основании, что не сохранилась счастливая ведомость, по которой что-то всё-таки выдали, хотя бы и спички. Что можно ответить на такой простой аргумент? Ничего, кроме как разве выразить удивление тем легкомысленным людям, которые тщатся отыскивать в наших непроходимых дебрях какие бы то ни было ведомости, несмотря на то известное обстоятельство, что они у нас вот уже сколько безостановочных лет куда-то исчезают бесследно. Во всяком случае, мой герой, пережив ещё одно крушение своих скромных надежд, опишет эти злополучные спички в одной из своих повестей и увековечит таким образом общественный строй, не умеющий выпускать ничего, кроме очевидного брака:

“Там, не теряя ни минуты, он схватил коробку, с треском распечатал её и чиркнул спичкой. Она с шипением вспыхнула зеленоватым огнём, переломилась и погасла. Коротков, задохнувшись от едкого серного запаха, болезненно закашлялся и зажёг вторую. Та выстрелила, и два огня брызнули от неё...”

В заключение этой дурацкой истории можно только сказать, что в чёртовом Лито Михаил Афанасьевич не заработал ни на картошку, ни на дрова, а зима уже подступает, зима вот-вот завоет в оконные рамы и уляжется на дворе, и каждая мысль об этом неизбежном, неостановимом круговороте природы вызывает в душе его ужас, сопровождаемый вьюгой отчаянья.

Свинство, только и можно о такой службе сказать, почему эта глава так и была названа.

Глава двадцать третья. КАК МОЖНО ВЫЖИТЬ, КОГДА ВЫЖИТЬ НЕЛЬЗЯ

СЛАВА БОГУ, что в этом Лито каким-то шальным человеком определяется более чем странный распорядок рабочего дня: с двух часов пополудни, а там, в соответствии с обстоятельствами, хоть всю ночь просиди. Таким образом первая половина остаётся в полном распоряжении голодных сотрудников, и не стрясись по какой-то ошибке такого великодушия, сотрудники наверняка протянули бы ноги, к чему и стремится новая власть, а так они получают возможность мотаться в поисках пищи из конца в конец по такой же голодной Москве.

Михаил Афанасьевич тоже широко пользуется этой великолепной возможностью и развивает немыслимую энергию, какой ещё мировая литература не знала. Ему достаёт каких-нибудь двух-трёх недель, чтобы отчётливо уяснить, что для интеллигентного человека наступает новая эра, в своём роде страшней и опасней кровавой каши отгремевшей гражданской войны. То было немыслимое, однако короткое, преходящее время жесточайшей резни, когда интеллигентный человек имел возможность спрятаться, отсидеться и выжить благодаря единственно смекалке своей да в придачу большого везенья. Теперь же новая власть победила, и победила надолго. Впереди у интеллигентного человека целая жизнь, а от жизни, известное дело, не спрячешься, от жизни отсидеться нельзя, надо жить, несмотря даже на то, что условия предлагаются жёсткие, грубые, без церемоний и сентиментальных речей. Над головой интеллигентного человека повисает нож пострашнее пресловутого ножа гильотины, что новая власть хорошо сознает и на что идёт с совершенно открытым забралом, не страшась ни позора, ни гнева бессмертных богов:

“Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность является в руках пролетарского государства, в руках полновластных советов самым могучим средством учёта и контроля... Это средство учёта и принуждения к труду посильнее законов конвента и его гильотины. Гильотина только запугивала, только сламывала активное сопротивление, нам этого мало. Нам надо не только запугать капиталистов в том смысле, чтобы чувствовали всё насилие пролетарского государства и забыли думать об активном сопротивлении ему. Нам надо сломить и пассивное, несомненно ещё более опасное и вредное сопротивление. Нам надо не только сломить какое бы то ни было сопротивление. Нам надо заставить работать в новых организационных государственных рамках. И мы имеем средства для этого... Это средство — хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность...”

С переходом к новой экономической политике хлебная монополия ослабевает, однако сохраняется сам принцип ломать и запугивать при помощи хлеба. Интеллигентный человек должен заработать на жизнь, а где? В государственных учреждениях сделать это не удаётся, тем более что вспыхивает беглым огнём очередная кампания принципиальной борьбы с бюрократией, чистка кадров, сокращение штатов и ликвидация целых отделов, кампания той великой борьбы, которая по каким-то странным причинам приводит к новому усилению бюрократии и не затихает вот уже более семидесяти лет. Остаётся торговля и частная служба. Однако истинно интеллигентному человеку решительно нечего делать в торговле, а рамки частной службы чересчур тесны, несмотря даже на то, что в ноябре принимается постановление об учреждении частных издательств, впрочем, с непременным условием предварительно представлять рукописи в пока ещё неприметный, а впоследствии громокипящий Главлит. В эти тесные рамки устремляется слишком много голодных интеллигентных людей. Между людьми возникают новые отношения. Впервые в разнообразной русской истории решающую роль начинают играть знакомства и связи, хотя, по правде сказать, и в прежние времена знакомствам и связям отводилась немалая роль. Михаил Афанасьевич, обогащённый жизненным опытом, пишет:

“Это много значит в теперешней Москве, которая переходит к новой, невиданной в ней давно уже жизни — яростной конкуренции, беготне, проявлению инициативы и т. д. Вне такой жизни жить нельзя, иначе погибнешь...”

Он умеет глядеть и самой гнусной действительности прямо в глаза и потому без колебания принимает эти новые правила, при этом стараясь изо всех сил не упустить из виду свою главную цель. Общительный, дерзкий, он легко и свободно сближается с разного рода людьми. Пролетает всего-навсего полтора месяца, как он приютился в Москве, а у него уже масса знакомств, театральных, журнальных и деловых, то есть именно на тех ключевых направлениях, на которых он замышляет или принуждаем голодом себя показать.

Впечатления эти знакомства, надо признаться, оставляют самые мрачные. Интеллигентные люди, прежде с такой бойкостью размышлявшие о движении Универсума или о тайне Творца, теперь грузят мебель, колют дрова, зарабатывают на жизнь самым чёрным трудом, согнутые новой властью в бараний рог. Старая литература вымирает у всех на глазах. Литераторы с известными именами целыми днями торчат за прилавком, в надежде продать книги, свои и чужие, которые некому покупать, поскольку духовная пища никому уже не нужна, а кроме того устраивают читки и диспуты, как в прежние времена, и, как в прежние времена, замахиваются на движение Универсума и на тайну Творца, словно в последние несколько лет в России не стряслось ни ужаснейшего за всю человеческую историю государственного переворота, ни ужаснейшей в мире гражданской резни, впрочем, это скорее инерция слабых и трагическое неумение приспособиться к жизни. Лишь немногие всё-таки сознают, что именно слишком многое в последние годы над Россией стряслось, и тянутся понемногу на Запад. В начале октября на первом заседании московского отделения Вольной философской ассоциации Андрей Белый читает о Достоевском, а 16 октября ему уже устраивают тёплые проводы по случаю отъезда в Берлин.

Молодая литература только ещё начинается, неясно, сумбурно, крикливо, отдельными ручейками, главным образом сочиняет стихи и помещает злободневные фельетоны в газетах, о содержании творчества судит большей частью соответственно социальному происхождению автора и по этой причине до ярости шумно публично судит прежних литературных героев, начиная с Онегина, и с жаром обсуждает наболевший вопрос, сбросить ли с корабля современности Пушкина, Гоголя и многих других, а если сбросить, в чём ни у кого из молодых почти и сомнения нет, так сбросить всё целиком или только одну какую-то часть. Театрам отменяют субсидии, за исключением академических, и разрешают вводить свободные цены. Цены тотчас взлетают под небеса, однако положение театров эти анафемские цены нисколько не улучшают, даже напротив: отныне одни спекулянты располагают счастливой возможностью заплатить за билет хоть сто тысяч, хоть сто пятьдесят, однако, чёрт их всех подери, спекулянты во все времена не имеют ни малейшей страсти к театру, им голых баб подавай. К тому же и сами театры в каком-то свирепом безумии пускаются экспериментировать с классикой, так что прежнему зрителю эти эксперименты представляются отвратительным варварством, тогда как новый зритель, хлынувший из деревни, не понимает ни экспериментов, ни тем более классики, поскольку всем родам и видам искусства предпочитает родную гармонь, так что театры более чем наполовину пустуют. Кризис захватывает даже прославленный Художественный театр. Знаменитая труппа оказывается расколотой гражданской резнёй, часть её, с Качаловым во главе, в конце концов прибивает к Европе, и эта часть не решается возвратиться на родину, репертуар же значительно устарел, требует обновления, однако о новых пьесах остаётся только мечтать, на содержание театра что ни месяц уходит пятьдесят миллионов, а заработать удаётся менее двух с половиной, актёры поизносились, истёрлись, и если не голодают, как все, то единственно благодаря какому-то чуду, и положение актёров так унизительно, так тяжело, что однажды по случаю праздника Немирович-Данченко обращается к труппе буквально с криком души:

“Из разных ресторанов и других общественных “встреч” Нового года будут, конечно, приглашать артистов нашего театра и студий для исполнения “номеров” перед ужинающими совбурами и спекулянтами. И будут очень дорого платить. Ещё бы! И лестно: забавлять за ужином будут артисты Московского художественного академического театра или его Студий. И легко достижимо: что теперь несколько миллионов! Увы, я не поручусь, что для всех ясно, как унизительны, как постыдны такие выступления. Я не знаю, вправе ли дирекция МХАТ запрещать это. Если кто-нибудь думает, что не вправе, то я готов умолять его на коленях не позорить подобными выступлениями Художественного театра. И предупреждаю, что того, кто сделает это, я потом всё равно в покое не оставлю”.

Большой театр занимают под всякого рода съезды и конференции. В таких случаях огненные надписи загораются в сумерки на его обшарпанных стенах, взлетают и трепещут в кронштейнах громадные красные флаги, бледнеет след бесцеремонно содранного орла на высоком фронтоне, чернеет квадрига могучих коней, цепью протягиваются фигуры с примкнутыми штыками, в островерхих шлемах, в тулупах поверх длинных солдатских шинелей. И только когда снимаются цепи, спускаются флаги, гаснут пятиконечные звёзды, вспыхивают театральные, настоящие, самые приветливые в мире огни, к могучим колоннам одиноко спешат другие фигуры. О, великие боги, “Онегина” возобновляют в Большом!

И он устремляется по всем направлениям, стремясь всеми силами выжить и в то же время не замарать свою честь, что уже делают многие у всех на глазах и тайком и что голодному за кусок хлеба сделать довольно легко, на что и рассчитывает новая власть. По ночам, несмотря на пьяные песни под треньканье балалайки, драки и визг, он садится за письменный стол, покрытый драной клеёнкой, поскольку вовсе не письменный стол у него, а самый обыкновенный, обеденный стол. Он пишет “Необыкновенные приключения доктора”, первый набросок своих мытарств и мучений в чернейшие годы гражданской резни. Он перерабатывает записки молодого врача. Он берётся за обработку “Недуга”, рукопись которого отыскал и вывез в котомке из города Киева.

Но времени, времени нет!

Ощущать это отсутствие времени, когда он сознает, что должен и может творить, особенно больно и горько, однако не это одно неустанно грызёт и терзает его. Ему по-прежнему негде печатать эти первые пробы пера. Проваливается не только всё то, что он пытается продвинуть в печать через Лито. Едва возобновляется “Онегин” в Большом и вся новая пресса обрушивается на постановку за её антисоветский, чуждый новому обществу дух, он, в свою очередь, пишет рецензию, высказывая прямо противоположную, стало быть, тоже антисоветскую мысль, и очень понятно, что такого рода рецензию нигде не берут, поскольку новая пресса абсолютно вольна и свободна хулить и хвалить только то, что велят, а велят ей хулить и хвалить дикари.

Он пытается примоститься на какую-то должность в льнотрест, но и эта возможность по каким-то причинам, скрытым от нас, не переходит в действительность. Случайными заработками, до места и смысла которых уже никому докопаться нельзя, он всё-таки зарабатывает на картошку и на дрова и даже на починку тасиных туфель, но на этом его финансовые успехи кончаются, и как раз в тот момент, когда его, совместно с другими, изгоняют из Лито.

Тут он обращается в частную газету “Торгово-промышленный вестник”, которая обслуживает практические нужды средней, мелкой и кустарной промышленности. Ему дают на пробу заданье и обещают выдать полмиллиона аванса. Дело для него решительно новое, но он летит со всех ног и с честью выдерживает этот искус. Его не только берут, но ещё поручают заведовать торгово-промышленной хроникой.

На первый, непроницательный взгляд его обязанности могут показаться до смешного простыми: в отделе хроники помещается краткая информация на самые разнообразные темы, вроде пересмотра промысловых налогов или положения торговой биржи на нынешний день. Но лишь на первый, именно непроницательный, совершенно неопытный взгляд, поскольку не существует более сволочной работы в газете, чем составление именно хроники. Информация занимает всего несколько строк, однако надлежит информацию прежде добыть. Так начинаются его бесчисленные скитанья по новым учрежденьям новой Москвы. Позднее он эти скитанья опишет:

“Не из прекрасного далека я изучал Москву 1921-1924 годов. О нет, я жил в ней, я истоптал её вдоль и поперёк. Я поднимался почти на все шестые этажи, в каких только помещались учреждения, и так как не было положительно ни одного 6-го этажа, в котором не было бы учреждения, то этажи знакомы мне все решительно... Где я только не был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке — в Деловом дворе, на Старой площади — в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье поле. Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание — найти пропитание. И я его находил — правда, скудное, неверное, зыбкое. Находил я его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывая его странными утлыми способами, многие из которых теперь, когда мне полегчало, кажутся уже мне смешными. Я писал торгово-промышленную хронику в газете, а по ночам сочинял весёлые фельетоны, которые мне самому казались не смешнее зубной боли...”

За этот каторжный, унизительный труд ему платят в месяц всего три миллиона, что позволяет сносно питаться, однако не позволяет быть сколько-нибудь прилично одетым. Такого рода работа и сама по себе иссушает его, к тому же он до смерти устаёт, и он счастлив только тогда, когда поздним вечером молчаливая Тася поит его чаем, бросив две-три таблетки сахарина в стакан.

И всё же его необъятная творческая фантазия изворачивается, отыскивает какую-то щель и продолжает плести свои странные нити. По ночам ему грезятся какие-то люди, и когда он приглядывается, чуть не с испугом, к проступающим сквозь мрак неизвестности теням, он обнаруживает, что одна тень — Распутин, а другая тень — Николай, что это заговор и убийство временщика, что из этого может получиться грандиозная пьеса, из тех, какие жаждут иметь, какие ищет переживающий губительный кризис театр. Разумеется, он понимает прекрасно, что не сможет ничего написать, но ему дорога мечта о такой пьесе и внутренняя работа над ней. И потому он поспешно обращается в город Киев к сестре:

“Просьба: передайте Наде (не в силах писать отдельно — сплю!), нужен весь материал для исторической драмы — всё, что касается Николая и Распутина в период 16-го и 17-го годов (убийство и переворот). Газеты, описание дворца, мемуары, а больше всего “Дневник” Пуришкевича — до зарезу! Описание костюмов, портреты, воспоминания и т. д. Она поймёт! Лелею мысль создать грандиозную драму в 5 актах к концу 22 года. Уже готовы некоторые наброски и планы. Мысль меня увлекает безумно. В Москве нет “Дневника”. Просите Надю достать, во что бы то ни стало! Если это письмо застанет её перед отъездом, прошу её привезти материалы с собой. Если же она остаётся в Киеве, подождать Рождества и приезда Коли Гладыревского, скопить материал и прислать с ним. А может, и раньше будет верная оказия...”

Чтобы высвободить хотя бы мельчайшую толику времени под воплощение этого грандиозного замысла, у него выход один: газету поставить фундаментально и широко, по возможности обеспечить себе кусок хлеба и башмаки, чтобы не отвлекаться на прочие грошовые заработки, в самой газете избавить себя от беготни и кучи мелких трудов и получить таким образом эту желанную возможность творить.

И он размахивается изобретательно и капитально. Тотчас привлекается ценнейший сотрудник в лице Бориса Земского, брата Андрея, который служит в научно-техническом комитете при Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского, и без промедления добываются статьи об авиации в промышленности, о кубатуре, о штабелях и о чём-то ещё. Сестра Надя превращается в собственного корреспондента в городе Киеве, и он смело очерчивает круг информации, которая должна регулярно от неё поступать:

“Корреспондируй раза два в неделю: рыночные цены в Киеве (обозначать на какое число) и торгово-промышл. хронику (новые тресты, банки и их операции, жизнь артелей, кооперативов и т. д.). Шли бандеролями почаще киевские и харьковские газеты. Аванс переведём по получении первой корреспонденции. Газеты посылаю с Колей. Может быть, найдёшь представительство для продажи “Вестника” в Киеве? Тогда напиши...”

К этим заботам прибавляются объявления, бумага, чёртов Главлит. Целыми днями он кипит, как в котле, и невозможно отказаться от соблазна предположить, что ему удалось бы поставить газету во всяком случае не хуже других, а скорее всего и получше, и не его в том вина, что газета выдерживает всего шесть номеров и к середине января испускает свой дух. Причина такой поспешной кончины прозаично-проста: “всплывают конкурирующие издания”, а с ними катастрофически убывает доход и затем наступает финансовый крах.

И всё-таки один-единственный месяц работы в “Торгово-промышленном вестнике” со стороны знания подлинной жизни даёт ему много больше, чем сотня томов на ту же тему прочитанных книг. Прежде его зрение было затуманено горчайшей заботой о дровах и картошке. Теперь по улицам голодной и холодной Москвы в дырявом пальтишке колесит совершенно другой человек. Человек этот рыщет материал для серьёзной газеты, а материалом может служить решительно всё. Его не сбивает с толку гром и грохот трибун. Его разум не обманывается вереницей победоносных постановлений и резолюций. Он наблюдает, как в запущенной старой столице понемногу пробуждается жизнь, как тут и там отваливаются деревянные, успевшие почернеть от многолетней непогоды щиты, как обнажаются замызганные, покрытые толстым слоем мерзейшей уличной грязи витрины, как в глубине загаженных помещений загораются лампочки Ильича и при их слабом, мерцающем свете что-то чистят, моют, приколачивают, чинят, распаковывают, передвигают с места на место, как вспыхивают вымытые витрины, как из потаённых недр обветшалой Москвы поднимаются на поверхность товары, как Москва покупает и продаёт, как до полуночи сверкает огнями Тверская, как из дверей и окон кафе льётся нежнейшая музыка скрипок, как пьют и насыщаются граждане, у которых имеется чем заплатить за еду и питьё, и как всё тревожней и злей становятся те, кому нечем платить. Он с обострённым вниманием заправского журналиста следит и за тем, какие и где образуются тресты, кто во главе этих трестов стоит, что предлагают и что спрашивают на бирже, какие возникают артели, союзы, как держится банковский курс, каково наличное состояние рынка, уровень подвоза товаров, спрос на них и цена, причём, что важнее всего, он следит и за тем, какова установленная и какова действительная цена. Таким образом, ему удаётся заглянуть за кулисы, куда не приходит в голову заглянуть ни одному из пишущих его современников. И как ни приветствует он витрины, кафе и огни, он не обольщается ими. Он не может не замечать, что всё это лишь капля в море голода и нищеты. Цены непрестанно растут. Фунт чёрного хлеба стоит уже двадцать тысяч рублей, что указывает на острую нехватку хлеба в стране. Жилые дома не отапливаются. Граждане чем попало топят буржуйки. От буржуек то и дело вспыхивают пожары, которые не успевают тушить. В пожарном отношении республика находится в положении катастрофическом, записывает он в своём дневнике и прибавляет с тоской:

“Да в каком отношении она не в катастрофическом? Если не будет в Генуе конференции, спрашивается, что мы будем делать...”

Весь ужас этого катастрофического положения он испытывает на себе в полной мере, даже сверх меры, вернее сказать. Он держится стойко и не впадает в панику даже тогда, когда закрывается готовый спасти его “Торгово-промышленный вестник”. Того же дня ночью, совершенно разбитый физически, он сочиняет корреспонденцию “Торговый ренессанс”, в пожарном порядке отправляет сестре для скорейшей публикации в городе Киеве под псевдонимом “М. Булл” и составляет план своего участия в одной из местных газет:

“Результаты могут быть следующими: 1) её не примут, 2) её примут, 3) примут и заинтересуются. О первом случае говорить нечего. Если второе, получи по ставкам редакции гонорар и переведи его мне, удержав в своё пользование из него сумму, по твоему расчёту необходимую тебе на почтовые и всякие иные расходы при корреспонденциях и делах со мной (полное твоё усмотрение). Если же 3, предложи меня в качестве столичного корреспондента по каким угодно вопросам, или же для подвального художественного фельетона в Москве. Пусть вышлют приглашение и аванс. Скажи им, что я завед. хроникой в “Вестнике”, профессиональный журналист. Если напечатают “Ренессанс”, пришли заказной бандеролью два №...”

Какие сильные слова употребляются им: “столичный корреспондент”, “по каким угодно вопросам”, “профессиональный журналист”, “завед. хроникой”, “пришли”! Как они великолепно звучат! Сколько в них дерзости, даже самонадеянности!

Однако киевские газеты угрюмо, подло молчат. Всё ещё тихий, дремлющий, мало чем торгующий город Киев не нуждается ни в “Торговом ренессансе”, ни тем более в “столичном корреспонденте”, которому, чёрт возьми, надо платить.

По правде сказать, несмотря на все эти громкие фразы, он мыслит реалистически и мало надеется на действительный успех своих декламаций. Как одержимый мечется он по Москве, готовый служить в любом месте, занимать любую должность, исполнять любую работу, лишь бы платили и выдавали паек.

Однако ни места, ни должности всё ещё нет. Не на что хлеба купить, картошка кончается. Валенки рассыпаются вдрызг, так что метаться приходится на остатках бывших подмёток. Он живёт впроголодь, ничего не ест три дня подряд.

Глава двадцать четвёртая. СПАСЕНЬЕ

НА БОЛЬШЕЕ его не хватает. Он отправляется к дядьке, узнает, что дядьке, в его отсутствие, вопреки всем декретам, силой подселили какую-то вредную парочку, и просит немного картошки и немного муки. Дядька, распалённый почти кровожадной борьбой за выселение нахально вселившейся парочки, великодушно прибавляет целую бутылку постного масла. Борис Земский даёт в долг миллион. Продуктов и денег хватает на несколько дней. Подворачивается какая-то труппа бродячих, страшно голодных актёров, которые намереваются что-то играть на окраинах, лишь бы заработать на картошку и хлеб. Без колебаний, припомнивши опыт своих самодеятельных детских спектаклей, он решается играть вместе с ними, соглашаясь на самые нищенские, если не оскорбительные условия:

“Плата 125 за спектакль. Убийственно мало. Конечно, из-за этих спектаклей писать будет некогда. Заколдованный круг...”

В этот катастрофически-безысходный момент приходит телеграмма из города Киева: мама, светлая королева, в ночь на первое февраля, заразившись от Гладыревского, скончалась от тифа.

Проезд по железной дороге стоит триста рублей километр. Таким образом, о поездке на погребение не может быть речи. В тот день у него назначен спектакль. Можно представить, с каким камнем на сердце отправляется он лицедействовать. Однако в театре его встречают новым, увы, беспощадным ударом: труппа распалась. Он возвращается абсолютно разбитым и всю ночь пишет в город Киев письмо. Кому оно адресовано? Наде? Нет, оно адресовано только что оставившей белый свет маме. Вновь, после долгого перерыва, он обращается к ней, употребляя заглавную букву, на “Ты”. Он пишет о том, что она значила, чем была в жизни осиротевших детей, которых во имя памяти матери просит хранить их прежнюю, их бесценную дружбу.

9 февраля 1922 года он записывает в своём дневнике:

“Идёт самый чёрный период моей жизни...”

Он ошибается только в одном: впереди его поджидают периоды много черней.

Борис хлопочет и наконец протискивает его на должность заведующего редакционной части в научно-техническом комитете, на должность довольно хорошую в смысле пайка, однако Михаил Афанасьевич видит заранее, что должность сведётся на побегушки, и по-прежнему, в прохудившихся валенках и в дырявом пальто, мечется по холодной Москве в поисках материала для фельетона, для очерка, для хроники, всё равно для чего, лишь бы куда-нибудь пристроить в печать и заработать на фунт, на полфунта чёрного хлеба, за проклятую квартиру, между прочим, тоже надо платить.

И ему открывается в каждой улице, на каждом углу, что жизнь в разворошённой Москве течёт феерически:

“Самое характерное, что мне бросилось в глаза: 1) человек плохо одетый — пропал; 2) увеличивается количество трамваев и, по слухам, прогорают магазины, театры (кроме “гротесков”) прогорают, частные художественные издания лопаются. Цены сообщить невозможно, потому что процесс падения валюты принял головокружительный характер, и иногда создаётся разница при покупке днём и к вечеру. Например, утром постное масло — 600, вечером — 650 и т. д. ... Замечателен квартирный вопрос...”

Борьба дяди Коли, несмотря на все его охранные грамоты, оканчивается ничем, и нахальная парочка навсегда отхватывает часть жилья у известного гинеколога, имеющего громадный приём. Дядю Мишу выставляют в гостиную, а в его комнату вселяется пара, которая ввинчивает одну лампочку в сто, другую в пятьдесят свечей и ни ночью, ни днём на желает эту подлую иллюминацию выключать, поскольку счётчик остаётся по-прежнему общим, и дяде Мишееще приходится за это пролетарское свинство платить.

В здании Второго университета на Девичьем поле назначается суд над “Записками врача” Вересаева. Михаил Афанасьевич тоже приходит, то ли вспомнив, что он лекарь с отличием, то ли понадеясь и на этом паршивом суде ухватить что-нибудь для газет.

Уже с половины седьмого чёрные тучи студентов ломятся в помещение, отведённое для суда. В помещении яблоку негде упасть. В президиуме за красным столом восседают седые профессора и сам автор “Записок врача”, некрасивый, лысый, с умными глазами и набрякшими веками, с лицом пожилого еврея. Профессора отчего-то выглядят нудными, вопросы ставят тяжёлые. Студенты, несмотря на бессчётные смены властей, ищут правды и скорейшего разрешения самых жгучих проблем бытия. Самый горячий, самый насущный вопрос — возможно ли всякое серьёзное дело без человеческих жертв, возможно ли в новом обществе жить для блага отдельных лиц, или же благо коллектива важнее, и при этом молодые энтузиасты с замороченными мозгами дружно обвиняют старого литератора в индивидуализме, орут с мест, что до блага отдельных лиц им дела нет, что именно благо всего коллектива для них превыше всего, а на отдельного человека плевать.

Старый литератор отвечает неторопливо, интеллигентно, умно, как не удавалось слышать давно, с бывших лет:

— Есть два рода коллективизма: коллективизм пчёл, муравьёв, стадных животных, первобытных людей — и тот коллективизм, к которому стремимся мы. При первом коллективизме личность, особь — полнейшее ничто, она никого не интересует. Трутней в улье держат до тех пор, пока они нужны для оплодотворения матки, после чего их беспощадно убивают или выгоняют из улья, осуждая на голодную смерть. Стадные животные равнодушно бросают больных членов стада и уходят дальше. Так же поступали дикие кочевые племена с заболевшими или одряхлевшими сородичами. Можем ли мы принять такой коллективизм? Конечно, нет. Мы прекрасно понимаем, что коллективизм сам по себе есть не что иное, как отвлечение. У него нет собственного сознания, собственного чувствилища. Радоваться, наслаждаться, страдать он способен только в сознании членов коллектива. Главный смысл и главная цель нашего коллективизма заключается как раз в гарантировании для личности возможностей широчайшего её развития. В первобытно-людском и животном коллективе попрание интересов особи есть не только право коллектива, но даже его обязанность. Для нас это — только печальная необходимость, и чем будет её меньше, тем лучше. Нам покажется диким отвернуться от старика, всю свою жизнь проработавшего для коллектива и теперь ставшего ему ненужным. Он для нас — не отработанная в машине гайка, которую за ненадобностью можно выбросить в канаву, он для нас — брат, товарищ, и мы должны сделать для него всё, что можем...

Этот насущный вопрос обсуждается всюду. Интеллигентные люди требуют гарантий для личности, торжества закона и права, отвергают командование со стороны комиссаров, которые большей частью раздобылись начальным образованием, а лезут везде указывать и управлять, хуже того, интеллигентные люди считают единственно плодотворным местное самоуправление свободно избранных, строящихся снизу и самодеятельных организаций. “Летопись дома литераторов” заявляет:

“Не пора ли уже сейчас признать, что свободный товарообмен неразрывно связан с допущением свободного обмена идей...”

Вопрос слишком серьёзный. От его разрешения зависит целиком и полностью будущее страны, и новая власть, отбросивши с порога права личности, закон и свободу идей, колеблется, даже пытается несколько посмягчить свой тотальный террор. Слишком скомпрометировавшая себя ВЧК упраздняется, ко всеобщему удивлению и облегчению. Учреждается ГПУ, у которого отнимается право суда. Стране даётся уголовное законодательство, наконец.

Однако большевики упорно сохраняют монополию власти и с чрезвычайной энергией охраняют её. Проводятся массовые аресты меньшевиков, готовится суд над эсерами. И тех, и других обвиняют в тайной антисоветской борьбе, вопреки тому очевидному обстоятельству, что и меньшевики, и эсеры публично объявляют о своём полном признании всех советских законов. Истребляют одних, чтобы запуганы оказались все остальные. В “Правде” помещается статья под характерным названием “Иллюзии контрреволюционной демократии”. Статья угрожает всем, кого ещё не покидает надежда:

“Позволить “внутреннему врагу” обойти нас с тыла мы ни при каких условиях не намерены. Между тем стратегия либеральных демократов в том и состоит, чтобы использовать время нэпа, быстро разрастаясь в порах нашего же советского организма, против этого советского организма...”

Другая статья самим своим заголовком вопит:

“Диктатура, где твой хлыст?”

В этот переломный момент начинает выходить новая партийная газета “Рабочий”. Каким-то чудом Михаил Афанасьевич попадает в неё, причём в первом же номере, 1 марта 1922 года, помещает заметку о Второй ситцевой фабрике “Когда машины спят”, подписав её ещё одним псевдонимом “Михаил Булл”.

Однако условия службы в партийной газете оказываются сволочными, другого, приличного слова не подобрать. Впрочем, не в одной только этой, а и во всех, в которых ему за кусок хлеба придётся служить. Редактор управляет газетой, имея непоколебимое убеждение в том, что журналист обязан, а значит и может по совести написать всё, что нужно редактору, главное же, имея ещё более непоколебимое убеждение в том, что журналисту решительно всё равно, что писать. Накануне революционного праздника человек с таким убеждением вызывает будто бы не имеющего никаких убеждений сотрудника и стальным голосом комиссара бросает ему, точно нажимает курок:

   — Надеюсь, вы разразитесь хорошим героическим рассказом.

В большинстве случаев несчастный сотрудник, за кусок хлеба уже в самом деле давно растерявший свои убеждения, таким способом превращённый новой властью в скота, сломя голову мчится к столу и с новым, уже поселившимся убеждением униженного раба, что исполняет свой долг, действительно разражается, однако же, разумеется, не хорошим, а сквернейшим рассказцем, который тем не менее принимается редактором с искренней похвалой.

Михаил Афанасьевич в таких случаях бледнеет, краснеет и мнётся. Ему страстно хочется растолковать комиссару одну безусловную истину, которую опровергнуть нельзя:

   — Для того, чтобы разразиться хорошим революционным рассказом, нужно прежде всего самому быть революционером и радоваться наступлению революционного праздника. В противном случае рассказ у того, кто им разразится по денежным или по иным побуждениям, получится скверный.

Да каким же образом решиться растолковать эту вечную истину человеку с партийным билетом в левом кармане военного или полувоенного френча, под которым так грозно колотится пролетарское сердце? Никак не решиться, если, конечно, данный человек не круглый дурак. Тем более, что данный человек, не будучи круглым дураком и без желания пропасть ни за грош, разражается в газете “Рабочий”, как и в прочих советских газетах, исключительно по денежным, а не по каким-либо иным побуждениям, получая за эту сволочную продажу своего интеллекта тридцать миллионов рублей, которые, совокупно с пайком, вмещающим судочек хлопкового масла и немного муки, и сорока миллионами, добытыми такой же продажей в научно-техническом комитете, составляют приблизительно половину того, что необходимо ему, чтобы выжить.

И он разражается чем ни попало, изворачиваясь, вертясь, лишь бы не касаться совершенно для него не мыслимых тем, на которые пришлось бы разражаться исключительно ложью. И кой-как прямой лжи избегает и позволяет себе, поскольку абсолютно не в чем ходить, приобрести за четыре с половиной миллиона ботинки, английские, ядовито-желтейшего цвета. Однако и в этом вполне прозаическом предприятии его настигает какого-то ещё более ядовитого свойства судьба: он спешит покупать, подсчитав, что через несколько дней точно такие ботинки подскочат до десяти миллионов. Дома, разумеется, неторопливо осматривает приобретение и обнаруживает, что приобрёл несусветную гадость: жёлтый цвет такого ядрёного колера, что режет глаза, ботинки американские, подмётки картонные, имитированные этими заокеанскими жуликами под настоящую кожу. И он испускает почти истерический вопль:

   — Господи, Боже мой! До чего же мне это всё надоело!

Прямо-таки руки опускаются сами собой: гражданам отменяют пайки, а белый хлеб уже 375 тысяч за фунт, сливочное масло 1 миллион 200 тысяч, тоже за фунт, да за комнату приходится полтора миллиона платить, хотя платить за неё не хочется ни гроша, до того эта паршивая комната осточертела ему.

И тогда он, целыми днями колесящий по сволочным газетным делам, втискивается ещё и на должность конферансье в какой-то вшивый театрик, который, разумеется, обещает платить, но пока неизвестно сколько и ещё более неизвестно: когда?

Нервы ни к черту, само собой. Он бывает в Трёхпрудном у Слёзкина, сутулится, рассказывает остроумно и зло, какая гадость и рвань благоденствует на каждом шагу, изгаживая окончательно всё, что ещё не успели изгадить, воздевает руки к закопчённому потолку, возводит туда же глаза и вопрошает в тоске:

   — Когда же всё это кончится, а?

Понимает, что не кончится никогда, и объявляет брезгливо:

   — Нынешняя эпоха — это эпоха свинства.

А когда Слёзкин, истребивший свой интеллект на роман, в котором выводит его, начинает спрашивать о том времени, недавнем ещё, когда вместе погибали от звериного голода в освобождённом Владикавказе, в виду Столовой горы, он скрежещет зубами, но отчего-то хвалит роман, или, может быть, это лишь Слёзкину кажется, что хвалит, а не бранит.

Ещё забегает к Борису Земскому и погружается в домашний уют, в тишину, поскольку человек превосходный и прекрасно усвоил науку, как выжить, когда выжить нельзя:

“Как у него уютно кажется, в особенности после кошмарной квартиры № 50! Топится печка. Вовка ходит на голове, Катя кипятит воду, а мы с ним сидим и разговариваем. Он редкий товарищ и прелестный собеседник...”

Борису он тоже нравится, так что однажды своими тёплыми чувствами Борис делится с братом Андреем:

“Булгаковых мы очень полюбили и видимся почти каждый день. Миша меня поражает своей энергией, работоспособностью, предприимчивостью и бодростью духа... Можно с уверенностью сказать, что он поймает свою судьбу, — она от него не уйдёт...”

Между тем состояние его отвратительно. Всё, что творится вокруг, противно ему, вызывает в душе его раздражение: и стоптанная рвань на ногах москвичей, и продающие душу поэты, которые с постными ликами вечно пьяных людей кое-как слагают идиотские вирши, в которых слово “взвейтесь” рифмуется с редчайшим словом “развейтесь”, и красные воины, которые своей железной рукой бестрепетно держат за горло эту страну. И когда редактор приказывает ему разразиться и позвучней описать военный парад, он пишет со стиснутыми зубами, не выдавая своих истинных чувств, так что чувства прорываются только сквозь грохот и лязг, что-то уж слишком обильно нагромождённых один на другой:

“В десять по Тверской прокатывается оглушительный марш. Мимо ослепших витрин, мимо стен, покрытых вылинявшими пятнами красных флагов, в новых гимнастёрках с красными, синими, оранжевыми шевронами, в шлемах, один к одному, под лязг тарелок, под рёв труб, рота за ротой идёт красная пехота...”

Он приспосабливается, однако не перековывается, не продаётся, не меняет своих убеждений, не уступает ни пяди. Он впадает в уныние, он падает духом, однако не прекращает биться, как рыба об лёд, не прекращает работать по всем направлениям, не прекращает искать, поскольку судьба то и дело выбрасывает ему один и тот же чёрный билет с короткой, но выразительной надписью: “смерть”.

“Увидев его, я словно проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то, что удары сыпались на меня градом...”

Он не сдаётся и в самом деле в конце концов находит судьбу, или, может быть, это сама переменчивая судьба внезапно находит его.

Часть вторая

Глава первая. ОН НАКОНЕЦ НАЧИНАЕТ

В МОСКВЕ валятся на прилавки один за другим альманахи. В альманахах помещают одни и те же, давно установившиеся, давно известные имена, чему не приходится удивляться, поскольку расчётливые издатели альманахов таким простым способом, беспроигрышным, самым надёжным, поступают и поступали во все времена.

Михаил Афанасьевич всё ещё начинающий. Перед ним каменной глыбищей громоздится извечный вопрос, который приходится разрешать без исключения всем, кто оказывается в незавидном его положении без прочных связей и чудодейственных телефонных звонков: чтобы печататься, надо иметь известное, желательно громкое имя, а чтобы такое имя иметь, надо печататься, так как же тут быть?

Разумеется, ничего нового он не придумывает, поскольку в этом загадочном деле ничего нового придумать просто нельзя. У каждого альманаха имеется свой редактор, издатель, от которых непосредственно и зависит содержание книжки. Следовательно, необходимо проникнуть, явиться, лучше с рекомендательным письмом от кого-то, кто уже знает тебя, понравиться редактору, понравиться издателю, произвести впечатление, очаровать, заставить слушать себя и тут уж блеснуть, чтобы редактор, а следом за ним и издатель ни в коем случае не смогли тебе отказать, даже если первоначально и были намерены совершить этот в отношении тебя, без сомнения, кощунственный акт.

Ужасно наивно, а другого выхода нет, и он во время своих бесконечных метаний по голодной Москве в поисках предметов для наполненных лязгом корреспонденций в газету “Рабочий” забегает повсюду, где хотя бы отдалённо слышится типографский станок. Надо полагать, с его дерзкой энергией, с его страстным и вполне разумным желанием во что бы то ни стало остаться в живых, он везде побывал, более точных адресов нам уже, видимо, не узнать никогда. Известен только один: Моховая, 1, издательство под неосторожной вывеской “Костры”, писатель и издатель Архипов Николай Архипович, приятнейший человек, доброжелательный и приветливый, даже дельный, хотя “Костры” его дышат на ладан и прогорят полгода спустя, может быть, оттого, что, порядочный человек, авторам платит он хорошо. Михаил Афанасьевич обвораживает, завлекает, читает. Николаю Архиповичу нравится очень. Смеётся. Обещает помочь. Однако по каким-то невыясненным причинам не делает решительно ничего. Другим тоже нравится. Другие тоже смеются, тоже обещают с открытыми лицами и тоже не делают ничего. Образуется замкнутый круг, и уже начинает из тьмы выплывать паршивая мысль, что ему никогда из этого чёртова круга не выбраться. Даже не круг, а какая-то глухая стена. Высоченная, в три этажа. Да ещё колючая проволока пущена поверху. Бастион. Только что мерзейшие пулемётные рыла со всех сторон не торчат. Так не любят в литературных кругах новичка.

И вдруг сенсация страшная, по тем временам сенсация века: русские эмигранты издают в ихнем Берлине газету, по-русски, название “Накануне”, формат небольшой, цена номера всего сто пятьдесят тысяч марок, имеет три приложения, кинообозрение выходит под редакцией какого-то Мельника, экономическое редактирует известный профессор Швиттау, а во главе литературного стоит Алексей Толстой. И вся эта эмигрантская благодать допускается новой властью в Москву! И каждый божий день аэропланы компании Дерулюфт доставляют в Москву пачки свежеотпечатанных в ихнем Берлине газет! И эти пахнущие эмиграцией, пахнущие заграницей газеты продаются во всех московских газетных киосках! И расхватываются в мгновение ока, что разумеется само собой! И все интеллигентные люди наперебой презирают её! Даже откровенно говорят о рептильности! А за что? Очень просто ответить на этот серьёзный вопрос: все интеллигентные люди, вынужденные в большевистской России влачить жалчайшее существование, влачат это существование в томительном ожидании, когда же большевики, так безжалостно и так глупо загубившие дело свободы, провалятся в тартарары, а интеллигентные люди благодаря этому чуду наконец заживут нормальной, человеческой жизнью, в которой к стенке не ставят, а блюдутся обыкновеннейшие права человека, трудятся по своей прямой специальности, а не служат в сумасшедших советских учреждениях, где безмозглые комиссары взирают на них как на заклятых врагов и по малейшему поводу требуют заполнить анкету с такими вопросами, на которые лучше не отвечать. Натерпелись интеллигентные люди, что говорить, а тут являются другие интеллигентные люди, которым повезло вовремя удрать за границу, где блюдутся эти долгожданные обыкновенные права человека и где, благодаря этим правам, течёт нормальная жизнь, без учреждений и стенок, однако эти счастливые люди за границей жить не хотят, признают в России новую власть как законную власть, считают своим патриотическим долгом сотрудничать с ней и даже подумывают на досуге о том, что пора возвращаться домой, несмотря на стенки, анкеты и учреждения, несмотря ни на что, а двое из них уже и возвращаются, Потехин и Ключников, оба Юрии, оба юристы, авторы статей в “Смене вех”, а профессор Ключников даже бывший министр в правительстве Колчака, к тому же возвращаются в тот самый момент, когда закрывают большую часть открытых было частных журналов, которые, будто бы, превратились в нелегальные центры белогвардейщины и в которых излагается платформа “Смены вех”, к тому же не только приезжают, но остаются жить и работать в Москве, и это при том, что по крайней мере половина интеллигентной Москвы готова в любую минуту покинуть её.

И о чём, о чём пишут они? Какие философские размышления тревожат их истосковавшийся по родине ум? Они пишут, надо прямо сказать, необыкновенные, невероятные вещи:

“Мы не согласны, что прошлое мертво. И вместе с тем не верим, что достаточно лишь загореться великим идеалом, чтобы тотчас вполне достичь его. Мы знаем: между завтра и вчера стоит ещё сегодня, а у него свои требования и своя правда. Оно — примирение между прошлым и будущим. Оно — мост от прошлого к будущему. Всё ценное, что мир веками накопил в непрестанном творчестве, должно быть бережно и с любовью вручено грядущим поколениям. С другой стороны, новые ценности и новая красота будут лишь скользить по зеркалу жизни и с трудом найдут своё отражение в нём, пока кто-то не примирит их с жизнью, не прикрепит их к ней. Такова главная задача работников сегодняшнего дня... “Сегодняшний день” есть день великого исторического Кануна. Совершены великие разрывы и надломы. В решительной схватке сцепились неукротимые и непримиримые силы. Победят одни — новые мировые войны, новые бесплодные и обидные для человечества Версальские миры, новое всеобщее обнищание. А дальше — полная безысходность, взрыв отчаяния масс и мировая революция. Решительная победа других ознаменовала бы собою, напротив, начало новой исторической эры, торжество социальной справедливости внутри всех стран, прочный международный мир, быстрый и яркий прогресс, экономический и культурный...”

Господи, Царица Небесная! В опустошённом, в издерганном нынешнем дне, сведённом на одни животные нужды, эти мыслители обнаруживают не одни собачьи поиски картошки и дров, не состоявшееся возвращение в примитивную дикость, не страшнейший провал, а примирение между прошлым и будущим и, послушайте! — мост, именно мост от прошлого к будущему! Эх, и хватят же они шилом патоки на этом великолепном мосту!

А им ещё и этого мало! Редакция “Накануне” приглашает советских писателей сотрудничать с ней, то есть без промедления приступить к примирению между прошлым и будущим, строить мост через бездну, готовить победу новой исторической эры, которая будто бы станет непременно торжеством социальной справедливости, прогресса экономического и культурного, да ещё с какой-то яркостью и быстротой, тогда как никакого торжества и никакого прогресса не может быть и не будет, поскольку всё, что хотя бы отзывается прошлым, продолжает истребляться с неумолимой жестокостью, а, как известно, для возведения мостов нужны как минимум берега. Тихон идёт под арест, патриарх. Отдаётся тайный приказ расстрелять как можно больше православных священников, чтобы на сто лет вперёд не смели и думать ни о каком сопротивлении новым властям. Вот куда и вот какие у нас тут возводят мосты! Чему ж тут служить, если даже откуда-нибудь, кроме необходимости спасаться от голода, внезапно возьмётся охота служить? И не слышал ли он уже этот пакостный голос, призывающий разразиться хорошим рассказом, прославить и возлюбить? В этом случае приглашают разразиться рассказом о том, как прошлое и будущее дружно хватаются за руки, примиряются в припадке нерасторжимой любви, обнимаются и с радостным смехом пускаются в пляс.

Михаил Афанасьевич снова бледнеет, краснеет и мнётся. Ему ужасно хочется и на этот раз растолковать одну безусловную истину, которую опровергнуть нельзя:

— Для того, чтобы разразиться хорошим рассказом о том, как примиряются прошлое с будущим, нужно прежде всего это примирение увидеть своими глазами и поверить всем сердцем, что такое примирение возможно в этой обожжённой, схваченной страхом за горло стране. В противном случае рассказ у того, кто им разразится по денежным или по каким-нибудь иным побуждениям, получится скверный.

Однако на этот раз его положение куда посложней. Разве растолкуешь такого рода непреложные истины истукану с партийным билетом в левом кармане военного или полувоенного френча? Никоим образом не растолковать! Он и не брался за это дохлое, прямо дурацкое дело. В редакции “Накануне”, напротив, уже не истуканы, в редакции “Накануне” действительно интеллигентные люди сидят, читают “Накануне” тоже интеллигентные люди. Можно бы попробовать растолковать, к тому же очень хочется есть и жёлтые ботинки сменить. Ничего не поделаешь, у нас одни денежные побуждения нынче в ходу, в нашем хвалёном сегодняшнем дне, так сказать, на нашем мосту.

А тут в десятиэтажном страшилище, когда-то возведённом сумасшедшим богачом Нирензее, в этом единственном небоскрёбе столицы, распахивает гостеприимные двери русский филиал редакции “Накануне”, чин по чину, с редактором во главе и, что особенно важно, с кассиром за крохотным, однако удивительно симпатичным окошком.

Он всё ещё колеблется, думает. В сердцах обзывает газету “Сочельником”, как видите, явным образом издеваясь над ней и в особенности над мечтаньями этих балбесов. Размышляет, как выяснится позднее, приблизительно в таком направлении:

““Сочельник” пользовался единодушным повальным презрением у всех на свете, его презирали заграничные монархисты, московские беспартийные и, главное, коммунисты. Словом, это была ещё в мире неслыханная газета...”

И, даже принявши решение и бросившись в эту клоаку, спустя год напишет в своём дневнике, в пятницу, вечером, в 1923 году, в октябре, 26-го числа:

“Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг “Накануне”. Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придётся впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нём. Не будь “Накануне”, никогда бы не увидели света ни “Записки на манжетах”, ни многое другое, о чём я могу правдиво сказать литературное слово. Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырёх лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем. Я, к сожалению, не герой...”

Ужасно ему сознавать, что будет скверно, если его первые настоящие, правдивые строки явятся в свет в “Накануне”. Ещё ужасней сознавать то, что не имеешь той предельной степени героизма, когда необходимо упорно молчать, не имея надежды открыть и в будущем рот, лишь бы не изваляться в дерьме.

Однако же он, стиснувши зубы, со своей дерзкой насмешливой полуулыбкой переступает и эту черту и, добравшись до Большого Гнездниковского переулка, бестрепетно вступает в дом Нирензее, прямо из холла поворачивает налево, тянет на себя стеклянную дверь, поднимается по трём ступеням, попадает в громадный сумрачный зал с очень высокими, от пола до потолка, окнами, почти не дающими света, идёт светло-синим сукном, покрывающим пол и скрадывающим звуки шагов, мимо перегородок полированного тёмного дерева, которые образуют небольшие кабины с узкими, тем же сукном обитыми диванчиками, стоящими в глубине, и кладёт на пустынный редакторский стол свою первую настоящую, серьёзную вещь, которая, может быть, написана этой бестолковой холодной и голодной зимой, скорей же всего написана только что, под свежим впечатлением от этой декламации о примирении и мостах, и которая высокомерно, презрительно, с вызовом названа “Записками на манжетах”, его недвусмысленный, хотя и не совсем осторожный ответ на эти наивные декламации, полный коротких, однако выразительных рассказов о том, как истребляется самый дух русской культуры, каково положение русских интеллигентных людей в завоёванной большевиками стране, которым за право полуголодного существования на постном масле и огурцах предлагается Пушкина выбросить в печку, и какие мосты возводят эти бандиты, едва вкусившие грамоты, с маузером и с кинжалом на поясе.

“Записки на манжетах” редакцией принимаются, отрывки помещаются в номере от 18 июня, в самый разгар неправедного суда над эсерами, ведутся переговоры об отдельном издании, автору даже выплачивается оскорбляющий авторское достоинство, прямо-таки ничтожный аванс, за лист по шестнадцать рублей, автор получает эту кучку подверженных безудержному паденью дензнаков, стыдясь за сытых берлинских господ, и полная рукопись этой действительно замечательной вещи отправляется очередным аэропланом в Берлин, однако издательство “Накануне” так и не решается её напечатать, слишком уж расходится представление издательства о мостах между прошлым и будущим с тем, что по этому же поводу думает уже немолодой, наконец-то, и так блистательно начавший писатель Булгаков, так что в конце концов он даёт по отрывку в пятый номер журнала “Россия” и во второй том альманаха под сомнительным названием “Возрождение”, которые выходят в свет почти одновременно в январе 1923 года, причём в альманахе расплачиваются деньгами и шпротами, в прочих редакциях, где с ненавистью, где с состраданием, говорят, что это совершенно контрреволюционная вещь и что такого рода вещей никогда не надо писать, никогда, а полная рукопись бесследно исчезает в Берлине.

И всё-таки он начинает. На него тотчас обращают внимание. Об этом повествует самый достоверный свидетель, заведующий русской редакцией “Накануне”, через руки которого проходят в дальнейшем все его рукописи:

“Алексей Толстой жаловался, что Булгакова я шлю ему мало и редко. “Шлите побольше Булгакова!” Но я и так отправлял ему материалы Булгакова не реже одного раза в неделю. А бывало, и дважды... Однако, когда я посылал Толстому фельетон или отрывок из какого-нибудь большого произведения Михаила Булгакова, материал этот не всегда доходил до редакции “Литературных приложений”: главная редакция ежедневной газеты нередко “перехватывала” материалы Булгакова и помещала их в “Накануне”. С “Накануне” и началась слава Михаила Булгакова...”

И какая-то большая волна подхватывает его и несёт на себе, словно судьба в самом деле тряхнула широким своим рукавом и выбросила новый, светлый билет, на котором стоит: “не умрёшь”.

И происходит это обыденно, как-то само собой, обыкновеннейший случай на тоскливой толкучей московской захламлённой улице. Он уже не мчится своей стремительной лёгкой походкой, а с выражением скуки в глазах, с отрешённым лицом, уставший от этой бессмысленной, будь она трижды проклята, погони за жалким своим пропитанием, с каким-то даже презрением к жизни, в которой приходится играть роль бездомного пса, глубоко надвинув шапку на лоб, бредёт Столешниковым неизвестно куда, потеряв надежду заработать те сотни тысяч, которые необходимы на хлеб, а навстречу ему очень даже свободно шагает молодой человек со счастливым лицом и, что особенно важно, без голодного блеска в тёмных, восточного типа глазах, с которым он свёл случайно знакомство в научно-техническом комитете, в той редакционной комиссии, которая не редактировала решительно ничего. Они не встречались месяца два или три и могли с таким же успехом не встречаться ещё двадцать лет. Михаил Афанасьевич до того погрузился в себя, что не узнает никого и бредёт себе мимо, не подозревая о том, что и это тоже светлый билет, который выбрасывает судьба. Разумеется, свободно мог бы мимо пройти, и в его жизни не приключилось бы ничего из того, что затем приключилось, однако счастливый молодой человек окликает его, здоровается и вдруг задаёт абсолютно нелепый вопрос:

   — А вам никогда не случалось работать в газете?

О, великие боги! Где ему только не случалось работать! Каких фантасмагорических должностей он только не занимал! Он прошёл уже, кажется, всё, что положено пройти интеллигентному человеку, которого новая власть систематически и сознательно сводит к нулю, не катаньем, так мытьём, не голодом, так гостеприимной тюрьмой. И он улыбается высокомерной, впрочем, довольно слабой улыбкой, не находя нужным отвечать на такой подлый, к тому же дурацкий вопрос. Молодой человек не понимает его и пристаёт:

   — Хотите работать у нас?

Вторая улыбка, определённей, сильней и с некоторой тенью надежды, однако слов у него не находится никаких, и молодой человек безжалостно добивает его:

   — Я постараюсь устроить.

Наконец он осеняется догадкой спросить:

   — Это куда?

Молодой человек возвещает без тени иронии:

   — В “Гудок”.

И тащит его за собой.

Впоследствии Михаил Афанасьевич сам опишет это примечательное событие в одной своей, жаль, что неоконченной, повести:

“Абрам меня взял за рукав на улице и привёл в редакцию одной большой газеты, в которой он работал. Я предложил по его внушению себя в качестве обработчика. Так назывались в этой редакции люди, которые малограмотный материал превращали в грамотный и годный к печатанию. Мне дали какую-то корреспонденцию из провинции, я её переработал, её куда-то унесли, и вышел Абрам с печальными глазами и, не зная, куда девать их, сообщил, что я найден негодным. Из памяти у меня вывалилось совершенно, почему через несколько дней я подвергся вторичному испытанию. Хоть убейте, не помню. Но помню, что уже через неделю приблизительно я сидел за измызганным колченогим столом в редакции и писал, мысленно славословя Абрама...”

С этого благословенного во многих, но не во всех отношениях дня отступает, а затем и скрывается вовсе из вида нужда. Он становится наконец литератором и пробует жить одним литературным трудом. До красного вмешательства в беспечную русскую жизнь такое было возможно. Возможно ли такое и после него?

Глава вторая. ПЕРЕМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

ДВА СОЛИДНЫХ издания, берлинское “Накануне” и московский “Гудок”, оказываются не только способными совместными усилиями его прокормить, но и доставляют кой-какой, небольшой, разумеется, однако всё же избыток, позволяющий облегчённо вздохнуть. Жёлтые ботинки всё ещё остаются на его беззащитных ногах. К ботинкам он приобретает поношенный, но вполне приличный серый костюм и наконец избавляется от своего подбитого ветром пальто и приобретает длиннополую, почти новую шубу мехом наружу, с рукавами, расширенными прекрасно, в самую меру, так что в рукава можно затискивать руки, очень похоже на бывшую дамскую муфту.

Он приобретает свой неотразимый, уже классический вид. Светлые волосы самым тщательным образом зачёсаны волосок к волоску, неумолимый в нитку пробор, голубые глаза, отливающие время от времени в сталь, морщит лоб, когда говорит, помогает себе сильным жестом правой руки, виртуозным, выразительным, нервным, точно изломанным, ноздри прорезаны глубоко, абсолютно неправильное лицо, так что ни один портрет не похож на другой, в то же время значительное, замечательное лицо, способное выражать богатство человеческих чувств, обличающее человека необозримых возможностей, среднего роста, стройный, подвижный, худой.

На нём тёмно-серый костюм, в неофициальной, дружеской обстановке всё ещё из экономии заменяемый распашонкой-толстовкой, тугие крахмальные воротнички и манжеты, напоминающие картон, со вкусом подобранный галстук и вот эти самые, желтейшие в мире, лакированные ботинки, которые он носит стыдясь.

Он выглядит вызывающе, странно среди оборванцев и босяков новейшего социального строя, с которыми вынужден бок о бок жить, оборванцами и босяками не только из бедности, что извинительно во все времена, но ещё и из дурацкого принципа, рождённого разрушительными идеями переворота, не признающими всех этих галстуков и манжет как отвратительный атрибут навсегда, как им представляется, погребённого проклятого прошлого. За сто шагов несёт от него именно бывшим, белогвардейским, обречённым на разрушение, не имеющим права на жизнь. Он это знает прекрасно, не может не знать. Он знает и то, что кому-кому, а ему-то бы лучше не наводить своим вызывающим видом на опасные мысли о его собственном недалёком прошедшем. Прошедшее прямо вредное, если на него поглядеть прозорливыми, пристрастными глазами сотрудника ГПУ, рабочего, а чаще крестьянского парня, который в каждом человеке интеллигентного вида заведомо чует врага своим непримиримым, умело направленным новой властью чутьём, а имеются ли нынче другие, более снисходительные глаза? К стенке, граждане, к стенке ведёт этот обыкновенный, ещё так недавно вполне пристойный наряд. Так и хочется крикнуть из своего, опять-таки неспокойного далека:

— Михаил Афанасьевич, не одеваться ли вам поскромней?!

Всё он знает, всё понимает до нитки. Своим изысканным видом интеллигентного человека он вызов бросает эпохе хамства и свинства прямо в лицо. Глядите, пяльте глаза, негодуйте: я вас не боюсь!

Возможен в этом наряде также и тонкий расчёт: эта сволочь из ГПУ ловит тех, кто таится и прячется, авось пройдёт мимо того, кто так беспечно и странно стоит на виду. Я лично подозреваю, что это было именно хак.

Во всём прочем он скрытен, непроницаем, не откровенен ни с кем, оттого, что умён и раним, причём раним до того, что малейшее неловко, необдуманно произнесённое слово чуть не до крови пронзает его. Он не переносит этого хамского панибратства эпохи, этой фамильярности недавних крестьянских детей и вздрагивает и сужает глаза, когда окликают его по фамилии, не находя нужным присовокупить имени-отчества. Он не допускает никого до себя. Он закрыт. Его внутренний мир ограждён. Никому не удаётся прорваться сквозь его невидимые, однако необоримые бастионы. Всякого, даже самого развязного гражданина он останавливает на первых же подступах к ним, и если кого-нибудь подпускает чуть ближе, тот чуть не за полную доверительность и откровенность принимает даже несколько обыкновеннейше тёплых, обыкновеннейше искренних слов. Его окончательных мыслей не удостаивается запечатлеть даже дневник, который для того-то и нужен ему, чтобы удовлетворить хотя бы отчасти эту глубоко присущую всякому человеку потребность в открытости.

Может ли в этом состоянии глухой круговой обороны, один против всех, долго выдержать человек, пусть даже самый блистательный, самый умный из всех? Не может, это необходимо тут же прямо сказать, поскольку в человеке имеется живая душа. И чем блистательней и умней, тем живее душа, а живая душа так и просится обнажиться, выставиться наружу во всей своей красоте, стыдиться ей нечего, поскольку живая душа к тому же невинно-чиста. Да попробуй-ка тут обнажись: тотчас хвать в ГПУ, и поминайте как звали голубчика!

Это противоречие между внешним и внутренним беспрестанно корёжит, душит и давит его. Он задыхается. Всегда нервы взвинчены и взвинчены всегда до предела. До того он страдает, до того одинок, что уже не способен видеть, не способен выносить чужого страдания, и рёв несчастного Шурки-соседа выводит его из себя, в особенности же непереносимы страданья животных, братьев меньших. Тут уж он беззащитен, тут выходит наружу весь трепет души, вся его доброта, тут он не властен в себе, готов этих бесприютных страдальцев натащить целый дом.

Ах, как он напишет об этих бездомных, замученных, ошпаренных, избитых зверях! Без искренних слёз невозможно читать! Услышьте этот чистый и нежный яростный голос его:

“Я увидел жёлтые встревоженные глаза моей кошки. Я подобрал её год назад у ворот. Она была беременна, а какой-то человек, проходя, совершенно трезвый, в чёрном пальто, ударил её ногой в живот, и женщина у ворот видела это. Бессловесный зверь, истекая кровью, родил мёртвых двух котят и долго болел у меня в комнате, но не зачах, я выходил его. Кошка поселилась у меня, но меня тоже боялась и привыкала необыкновенно трудно. Моя комната находилась под крышей и была расположена так, что я мог выпускать её гулять на крышу и зимой и летом. А в коридор квартиры я её не выпускал, потому что боялся, что я из-за неё попаду в тюрьму. Дело в том, что однажды ко мне пристали в тёмном переулке у Патриарших прудов хулиганы. Я машинально схватился за карман, но вспомнил, что он уже несколько лет пуст. Тогда я на Сухаревке у одной подозрительной личности купил финский нож и с тех пор ходил всегда с ним. Так вот я боялся, что если кто-нибудь ещё раз ударит кошку, меня посадят...”

Скажите, как этому совершенно измученному сплошным одиночеством человеку оставаться в живых в этом мире безумном, в этом мире жестоком, в этом мире, где упразднено сострадание к людям и к кошкам как преступная вещь, как оставаться в живых, нигде и ни в чём не выдавая себя, замкнувши уста на замок?

Невозможно такому человеку оставаться в живых, двух мнений на этот счёт быть не может, разумеется, если не отыщется какой-нибудь благовидный и не совсем рискованный способ выпустить своё чувство и свою мысль на свободу, хотя бы как он выпускает несчастную кошку на крышу.

Где и в чём может быть этот способ? На каком доме ждёт его крыша?

Эх! Эх!

Нигде и ни в чём, когда общество располагает таким замечательным учреждением, как ГПУ, которое, не успели в обществе и глазом моргнуть, вновь прибирает к своим железным рукам хрупкое право следствия и суда, отвергая самую мысль о верховенстве закона, в котором без зазрения совести судят за убеждения, не утруждая себя доказательством даже того, что таковые убеждения пребывают в наличности. Уже сам Дзержинский, а это уже, сами знаете, последнее дело, предлагает завести досье на каждого интеллигентного человека, явным образом преследуя самую погромную цель: пусть пока что работают на новую власть, однако ни одному из них нельзя позволить мыслить и жить без страха за жизнь. Таким образом, представьте только себе, сам процесс мысли косвенным образом объявляется контрреволюцией, поскольку разрешается лишь повторять, непременно затвердив наизусть, героические и безусловно мудрейшие решения самого последнего съезда РКП(б). И уже вновь ни за что ни про что подбирают по закоулкам прежде недобранных меньшевиков и эсеров и потихоньку отправляют на север. И уже подвергают аресту обыкновенных интеллигентных людей, человек приблизительно сто шестьдесят, объявив ни с того ни с сего идеологическими колчаковцами и врангелевцами, в их числе два ректора ведущих университетов страны, Петроградского и Московского, математики, экономисты, теоретики кооперации, историки, социологи, философы, блестящие русские имена, Кизеветтер, Бердяев, Франк, держат предварительно у себя для острастки другим и затем высылают в Европу, то есть глупейшим образом выметают прочь мысль и совесть страны. Вам, разумеется, не терпится знать, за что настигает эта, впрочем, ещё не самая суровая, не последняя кара это созвездие русской мысли, русской культуры? Да ни за что. Формулируют так: не представляют опасности в настоящий момент, однако могут стать опасными в будущем. Этим актом, как нетрудно понять, достигается уже самый крайний предел беззакония. Уже могут любого схватить и сослать и казнить, заподозривши в том, что способен что-нибудь эдакое в туманном и непредвиденном будущем натворить.

И в те же самые дни определяют 15325 большевистских ослов, которым будто бы полагаются за их нечеловеческий труд особые привилегии в деньгах, продовольствии, в жилье, в медицинском и прочем обслуживании, тогда как до революции привилегиями пользовались всего-навсего десять тысяч семейств.

И вот если он, наглядевшись на всё это свинство, возьмёт да и ляпнет самую простую, самую голую правду: сволочи вы? Не успеете этого человека и в лицо разглядеть, помнить имя его устрашитесь, лишь бы эти пятнадцать тысяч новых семейств могли припеваючи жить. Да и возможно ли при новой-то свободе печати хоть одно словечко правды сказать? Невозможно никак, да и никто не решается говорить.

А Михаил Афанасьевич не может молчать.

И говорит, представьте себе.

При новой-то свободе печати, на виду ГПУ?

Да, представьте себе, при новой свободе печати и на виду ГПУ!

Глава третья. БУДНИ ВЕЛИКОГО ЛИТЕРАТОРА

КАК ВСЁ гениальное, способ говорить правду при новой свободе печати и на виду ГПУ обнаруживается им совершенно случайно, прошедшей голодной зимой.

Тогда вьюги летели, стужа трещала, паровое отопление в проклятой квартире едва нагревалось, давая то семь, то восемь градусов тепла, и не было дров, стало быть, нечем стало буржуйку топить.

Тоска его грызла. Вопрошал он бесплодно, за какие такие провинности его так жестоко мытарит судьба. Припоминались картины, впрочем, и не картины, а гадость одна, погромы, мобилизации, истязания, трупы, трупы на каждом шагу. Думалось приблизительно так: “За что ты меня гонишь, судьба?! Почему я не родился сто лет тому назад? Или ещё лучше: через сто лет. А ещё лучше, если б и совсем не родился. Сегодня один тип мне сказал: “Зато вам будет что порассказать вашим внукам!” Болван какой! Как будто единственная мечта у меня — это под старость рассказывать внукам всякий вздор о том, как я висел на заборе!..”

Мысли, разумеется, бестолковые, праздные, никому не нужные, так, душу зазря бередят, а ему необходимо хоть что-нибудь написать, снести утром в редакцию, пока ещё даже неизвестно в какую, и в этой какой-то редакции гонорар получить, чтобы купить на Щепном связку дров, тайно пронести в свой подъезд, поскольку топить воспрещается строго-настрого, хоть умри, и развести в закоптелой буржуйке огонь.

Однако, о чём же писать, как не о том, что бередит тебе душу, что тебя поедом ест? Ни о чём другом он не умеет писать, впрочем, он вообще ещё писать не умеет. Только о том он и может, натурально, пытаться писать, поскольку это в нём талант говорит, без таланта пишут всё, что власти угодно и за что во всех редакциях без промедления выдают гонорар. Он и пытается. Заносит кое-что на бумагу. И получается какая-то дрянь, с какой стороны ни взгляни. С одной стороны, не выходит никакого рассказа, а выходят отрывки, внешне не связанные ничем, как обыкновенно случается, когда вспоминаешь прошедшее. С другой стороны, какой же дурак понесёт эти абсолютно откровенные вещи в печать? Мало на свете таких дураков, а он к тому же и не дурак. И тут осенило его — отдать преопасные мысли другому, вполне вымышленному лицу, прямо так, как выливается из-под пера. На свете не придумано ничего надёжней и проще. Это же контрреволюция, — скажут, а затем строго спросят: это кто у тебя говорит? А это вот он говорит, сукин сын, белый гад и подлец, а я тут ни при чём, я его вывел на свежую воду, мол, вот он каков, наш классовый враг, берите его!

И он бестрепетной рукой написал:

“Доктор Н., мой друг, пропал. По одной версии, его убили, по другой — он утонул во время посадки в Новороссийске, по третьей — он жив и здоров и находится в Буэнос-Айресе...”

Далее сообщил, что остался от пропавшего доктора чемодан, а в чемодане записная книжка нашлась, сорочки, ещё кое-что. Сестра доктора эту самую книжку прислала, находя её интересной и достойной отдачи в печать. Как тут не уважить просьбу безутешной сестры? И он прибавил с этакой скромностью:

“Я не нахожу, чтоб это было особенно интересно — некоторые места совершенно нельзя разобрать (у доктора Н. отвратительный почерк), тем не менее печатаю бессвязные записки из книжки доктора без всяких изменений, лишь разбив их на главы и переименовав их...”

В сущности, стариннейший литературный приём всех умных людей, какие и до него являлись на свете. Очень его Пушкин любил, Белкина помните? Тоже и Гоголь, у которого пасечник Рудый Панько. Ещё Достоевский. Замечательная родня!

Сотворивши всё это, утром он побежал по редакциям. Разумеется, во многих местах говорили ему обыкновенные вещи о контрреволюции и о том, что никак печатать нельзя. Говорили ещё, что это никакой не рассказ, а чёрт знает что, с чем он вполне соглашался в душе. Наконец напечатали, полгода спустя. И, представьте себе, ничего. Комар носа не подточил. ГПУ никакого вниманья, то есть может и взяли на заметку, однако ж не взяли его. Он осмелел. Он осознал, что в том и заключается прямейшее дело скованного страхом пера: именно мысли и душу наружу, как они есть, самую крайнюю исповедь, какой, может быть, никогда до него и на свете ещё не бывало, начиная, скажем, с Жана Жака Руссо. Однако при одном непременном условии: исповедаться должен кто-то другой. Только этого другого и остаётся придумать в поте лица и уже больше не придумывать ничего, а прямо так и валить всё как есть.

И он является в “Накануне” тонким, стремительно созревающим автором, со своим неповторимым, всегда узнаваемым, неизменно и исключительно интеллигентным лицом, со своей неприкрытой оценкой обстоятельств и лиц, со своим прямым отношением ко всему, что выливается из-под пера, с речью изысканной, строгой, литературной, от которой так и веет традицией, разумеется, в первую очередь возлюбленным Гоголем, со своим строго обдуманным взглядом на жизнь, со своим непосредственным чувством, со своей страстью, со своей ненавистью интеллигентного человека решительно ко всему, что вышвыривает из своих взбаламученных недр ему под ноги эта будто бы новая, а по сути своей вовсе не новая жизнь.

Сколько вокруг упований на то, что уже строится эта громко объявленная, эта обещанная, эта партийными съездами помещённая в резолюциях новая жизнь! Сколько искренних большей частью восторгов! Сколько самых светлейших надежд!

О лицах официальных что говорить. Нечего о них говорить. Поощрённые привилегиями, сытые, нос в табаке, официальные лица и пылают самым багровым румянцем самых горячих надежд. С наступления новой экономической политики проходит всего только год, а уже объявляется, что отступление кончилось, что крестьянское хозяйство восстанавливается даже не по дням, а чуть ли не по часам и минутам, что железные дороги работают лучше, что в строй вступают одна за другой восстановленные коммунистическим ударным трудом заводы и фабрики, что уже виднеется на горизонте тот радостный час, когда Россия нэповская превратится в Россию социалистическую. Очень всё хорошо. Ужасно приятно на слух. На то они и официальные лица. Что говорить: мастера!

Однако уже и другие, совсем не официальные лица, которым, кажется, пристало бы с большей реальностью и прозорливостью глядеть на мимо идущую жизнь, поскольку никакие привилегии им не застилают глаза, поддаются приятной иллюзии, что перелом наступил, что начинается созидательный, всё сверху донизу обновляющий труд, и Толстой, разумеется, Алексей, из своего прекрасного далека уже прозревает три фазиса революции, из которых первый, само собой ураганный, всё сметающий, анархия и дикая власть коллектива, которым поглощается личность, тогда как во втором торжествует террор, анархия отступает, из хаоса появляется каким-то неведомым чудом новая личность, и вот уже третий период перед глазами у всех, когда анархия отступила и страсти коллектива утихли. Теперь красота:

“Начинается творчество новой жизни. Личность обращается на самое себя, в то же время не отделяя себя от коллектива. Входит с ним в согласие. Так появляется новая личность. Её путь через смерть и новое рождение в революции. Она поглотила в себя весь трагический опыт страдания, буйства, безумия, восторга, разрушающей и творческой воли. Новая личность сострадательна с революцией, или соокаянна с ней...”

Но этот хоть там, в Берлине сидит, сбирается воротиться домой, оттуда что угодно привидеться может, тем более что там отбивные, пиво и свобода печати прежняя, буржуазная, с бумагой и типографским делом в частных руках. Удивительного, стало быть, нет ничего. Удивительно то, что и здесь уже пышным цветом расцветают надежды. Вот и Лежнев, редактор “России”, из “Записок на манжетах” взявший кусок, намеревается объединить все живые силы страны на этот новый, исключительно созидательный труд и рассуждает приблизительно так:

“Самой вероятной для России конструкцией надо считать известное сочетание государственного и частного капитализма, известное расширение (по сравнению с прошлым) публично-правовых возможностей. Но было бы наивно думать, что в этой борьбе всё пойдёт прахом, и вредно со стороны вещать печальные пророчества, озорнически радоваться срывам и говорить под руку. Это не только бесполезно, но и тактически вредно, ибо всякое высказывание, предаваясь через печать публичности, объективируется и входит в сознание, а, стало быть, косвенно и в план действия определённой общественной среды...”

Стиль, разумеется, варварский, до того издевательский, что остаётся только жалеть несчастный русский язык, которым распоряжаются так озорнически, однако же самая мысль, что объективируется и что входит в сознание, очень может быть, и верна, и говорить под руку тоже и бесполезно, и тактически вредно, а всё-таки остаётся неясным, что делать, если радостных пророчеств как-то не взбредает на ум? Если никакой творческой личности ни с какой стороны не видать? Тем более ни с какой стороны не видать новой творческой жизни? Если под руку так и подмывает сказать? Что сказать? Разумеется, правду сказать, что же ещё? То есть сказать, что не только нового ничего не видать, а и старое, разломанное чёрт знает зачем, уже на ногах не стоит. Тут жизнь хотя бы в какую-нибудь вошла колею. Тут хотя бы просто нормальная жизнь завелась.

И Михаил Афанасьевич несёт в редакцию “Накануне” свою “Столицу в блокноте”. Ироническую, ядовитую вещь, полную ложного пафоса, поскольку этот пафос сознательно направлен на вздор, поскольку изворотливый автор с чрезмерной громкостью восторгается такими приметами нового, которые скорее должны бы вызывать тоску по тому, что разбито, что утрачено в безумии нескольколетнего общего разрушения. Чего стоят одни названия глав!

“Бог Ремонт”!

На какие предметы направляет это названье наш ум? Разве в этом названии отражается и гремит созидательный труд? Разве слышатся звуки новой, героически воздвигаемой жизни? Я не слышу. Я слышу, что автор ведёт свою речь о ремонте, о подновлении старого, обветшавшего здания, которое рушили, рушили, да вдруг оказалось, что необходимо придать ему божеский вид.

Разумеется, в этой любопытной главе можно отыскать кой-какие бодрые ноты, однако сколько в них горечи, сколько тоски. Сообщается, например, что бог Ремонт — любимый бог автора, он измазан извёсткой, от него пахнет махоркой, и тут же вставляется горчайший пассаж:

“Он и меня зацепил своей кистью, и до сих пор я храню след божественного прикосновения на своём осеннем пальто, в котором я хожу и зимой. Почему? Ах, да, за границей, вероятно, неизвестно, что в Москве существует целый класс, считающий модным ходить зимой в осеннем. К этому классу принадлежит так называемая мыслящая интеллигенция и интеллигенция будущая: рабфаки и проч. Эти последние, впрочем, даже и не в пальто, а в каких-то кургузых куртках. Холодно?.. Вздор. Очень легко можно привыкнуть...”

А вот какой славный восторг:

“Вообще на глазах происходят чудеса. Зияющие окна в нижних этажах вдруг застекляются...”

Позвольте, все окна в нормальном обществе, и притом во всех этажах, должны иметь стёкла, просто не может быть окон без стёкол, и весь разговор.

А вот и ещё:

“Лифты пошли! Сам видел сегодня. Имею я право верить своим глазам?..”

Точно он собственными глазами увидел летающую тарелку, а в ней живых марсиан.

Слышите ли вы, мой читатель, этот горестный смех, даже уже не сквозь слёзы, Гоголь, в сущности, счастливейший был человек, мало чего повидал на веку, — смех сквозь ужас, смех сквозь ненависть и смех сквозь презренье! Слышите ли вы хохот Воланда по поводу этих лифтов и стёкол? Помилуйте, граждане, ведь лифты должны исправно ходить во все времена.

И он с этим сдержанным хохотом дьявола повествует, как интеллигент, молодой, с дипломом врача, служит грузчиком мебели, чтобы не околеть с голоду на жалованье врача, или о том, как в театре встречает ни с чем не сравнимое чудо — человека, носящего фрак: “Падает занавес. Свет. Сразу хочется бутербродов и курить. Первое — невозможно, ибо для того, чтобы есть бутерброды, нужно зарабатывать миллиардов десять в месяц, второе — мыслимо. У вешалок сквозняк, дымовая завеса. В фойе — шарканье, гул, пахнет дешёвыми духами. Зеленейшая тоска после папиросы. Всё по-прежнему, как было пятьсот лет назад. За исключением, пожалуй, костюмов. Пиджачки сомнительные, френчи вытертые. “Ишь ты, — подумал я, наблюдая, — публика та, да не та...” И только что подумал, как увидал у входа в партер человека. Он был во фраке! Всё, честь-честью, было на месте. Ослепительный пластрон, дивно заутюженные брюки, лакированные туфли и, наконец, сам фрак!..”

И присовокупляется будто бы мимоходом, что фрак не тронул никто. Вам и в этом замечании не слышен дьявольский смех?

А вот ещё: появляется сверхъестественный мальчик, и сверхъестественного в мальчике одно только то, что мальчик не ворует, не курит, не торгует газетами, а в школу идёт, и ранец у него за спиной.

И много ещё в том же роде известий о новых важных событиях. И вставляется коварная мысль, что Москва — это котёл, в котором варят новую жизнь, и поясняется саркастически:

“Это очень трудно. Самим приходится вариться...”

И над всем этим издевательством и сарказмом витает мрачнейшая мысль: граждане, скажите на милость, какие могут быть тут мосты между прошлым и будущим, когда никакого прошлого нет, с лица земли снесли это прошлое, стёрли в мельчайшую пыль, нам ещё начинать нормально, с ранцем в школу ходить, стёкла вставлять, а вы?!

Однако, однако... Мало кто внимает голосу разума, мало кто слышит трезвый голос этого острого, безошибочного наблюдателя жизни, пусть и упрятанный в изумительно сшитые одежды иронии, мало кто размышляет над тем, какая безотрадная катастрофа разразилась над несчастной страной, которая прежде называлась Россией.

И он является в московской редакции “Накануне” корректным, но несколько отстранённым, с чуть приметным высокомерием, заставляющим держаться от него на расстоянии подобающем, поражает неотёсанных грубых парней, выварившихся в кипящем котле гражданской резни, своей изысканной светскостью, элегантным костюмом, церемонным поклоном, целованьем ручек у дам и своими великолепными “как вам угодно-с”, “извольте-с”, так что все здесь смотрят на него с почтительным удивленьем и уважают его.

Ещё более он поражает своим умением видеть и своим умением мастерски, поэтично и просто положить на бумагу увиденный факт. И в памяти его младших коллег остаётся на многие годы, как открылась в Москве первая Всероссийская сельскохозяйственная выставка, преобразив своим появлением бывшую свалку, как решительно все, кто умел водить по бумаге пером, на все лады изображали это диковинное явление во всех московских газетах и как один Михаил Афанасьевич, без малейших, казалось, усилий, превращает обыкновенный газетный очерк в шедевр, “искрящийся остроумием, с превосходной писательской наблюдательностью”, успех которого все сотрудники предрекают заранее, даже не читая его.

И решительно уничтожает всех своей неслыханной дерзостью, поскольку с невиданной элегантностью совершает поступки, на какие решиться не способен никто. Легко ли сказать! Когда ему предлагают возместить все понесённые им расходы по осмотру этой первой с громом и помпой открываемой выставки, он предъявляет почти астрономический счёт, состоящий главным образом из солидных затрат на закуски, обеды и ужины с разнообразным меню, а также на дегустацию вин из всех винопроизводящих районов обширной и умеющей выпить страны. А самое потрясающее: счёт на двоих! И когда несчастный кассир, прижимистый человек, побледневший, как снег, с жалким видом лепечет, не съедал ли почтеннейший Михаил Афанасьевич по две порции каждого блюда, почтеннейший Михаил Афанасьевич отвечает невозмутимо:

   — А извольте-с видеть, Семён Николаевич. Во-первых, без дамы я в ресторан не хожу. Во-вторых, у меня в фельетоне отмечено, какие блюда пришлись даме по вкусу. Как вам угодно-с, а произведённые мною производственные расходы покорнейше прошу возместить.

Поверьте, я немного знаю людей и потому имею некоторое право сказать, что такой замечательный фокус с кассиром мог проделать единственно он! Вы только послушайте, что по этому поводу говорит современник, очевидец этой рассказанной выше истории, правда, при жизни оболгавший его и вспоминавший полвека спустя:

“И возместил! Калманс от волнения едва не свалился, даже стал как-то нечленораздельно похрапывать, посинел. И всё-таки возместил. Булгакову не посмел отказать... На Булгакова с того дня мы смотрели восторженно...”

И чуть не сводит с ума своей деликатностью, своим тонким вниманием к каждому молодому сотруднику, способному сочинить хоть сколько-нибудь приметную, хоть отчасти неординарную вещь. В такие дни, несмотря на то, что проводит большей частью ночи без сна и поздненько встаёт, он приходит раньше других, опускается на диванчик в одной из кабин, терпеливо дожидается счастливого автора, поднимается, отвешивает свой церемонный поклон и объявляет с совершенно серьёзным лицом:

   — Счёл своим приятнейшим долгом поздравить вас с исключительно удачной статьёй, которую имел удовольствие прочитать-с.

И в пролетарском “Гудке” он появляется таким же корректным, изысканно вежливым, тот же стремительный шаг, тот же церемонный поклон, те же всей этой безобразнейшей новой жизни звучащие вызовом “никак нет-с”, “извольте-с”, “будьте благонадёжны-с”, та же наблюдательность, та же фантазия, та же дерзость письма, та же отстранённость от всех, та же деликатность, с которой он приглашает кого-нибудь из своих голодных товарищей к себе на обед:

   — Ну, конечно, вы уже давно отобедали, индейку, наверное, кушали, но, может быть, вы что-нибудь всё же съедите?

И тем не менее всё совершенно не так! Служба в “Гудке” ему представляется профанацией, каторгой, и своего мнения он не переменил на сей счёт до конца своих дней. Он едва терпит, он ненавидит её. Обрабатывать письма, присланные в редакцию малограмотными людьми? Да вы что же, смеётесь? Это больше чем издевательство, если в душе обработчика шевелится хоть какой-то, пусть самый малый талант! Это пытка! Это смерть для таланта! Так это было и так это будет всегда. И не верьте вы тем, кто старается вам доказать, будто сволочная служба в “Гудке” шлифовала его бесценный драматургический дар. Это чушь. Это вздор. Не может, не в состоянии никакой дар шлифовать казённый, бессмысленный, вызывающий одну только ненависть труд. Талант вскармливается полнейшей свободой, а шлифует талант только любовь к предмету труда. С ненавистью к предмету труда изготовляются одни халтурные вещи. Михаил Афанасьевич признается в этом и сам, и я расположен верить ему: “Одно Вам могу сказать, мой друг, более отвратительной работы я не делал во всю свою жизнь. Даже сейчас она мне снится. Это был поток безнадёжной серой скуки, непрерывной и неумолимой. За окном шёл дождь. Опять-таки не припоминаю, почему мне было предложено писать фельетоны. Обработки мои здесь не играли никакой роли. Напротив, каждую секунду я ждал, что меня вытурят, потому что, я Вам скажу по секрету, работник я был плохой, неряшливый, ленивый, относящийся к своему труду с отвращением...”

Да, мой читатель, в пролетарском “Гудке” он работает с отвращением, с омерзительным чувством, что делает что-то совершенно не то, что должен бы делать, к чему с такой страстью рвётся душа.

С самого утра его нагружают ворохом малограмотных писем, и он вынужден все эти идиотские письма прочитывать от строки до строки, в слабой надежде извлечь из этого вороха то зерно, из которого позднее каким-то чудом, абсолютно необъяснимым, создаются его фельетоны. Вы полагаете, что такое зерно содержится в каждом письме, адресованном, как выражаются, с мест, прочти, бросайся к столу и строчи? Как бы не так! Чушь собачья большей частью содержится в каждом письме, написанном пролетарской рукой, и всё, что он неизменно обнаруживает в каждом письме, так это страшнейшая дичь, которая процветает во всех этих богом забытых местах, на глухих полустанках, в паровозных депо. Я не о тех безобразиях говорю, которые творятся везде. Безобразия эти ужасны и не сравнимы ни с чем, какую бы страницу мы ни раскрыли в нашей истории, правда, всё ещё не написанной по милости новых властей. Я говорю о другом. Все эти письма пишут те люди, которые всё-таки пытаются мыслить, которые пытаются с чем-то бороться, против чего-то негодовать, то есть всё это лучшие люди пролетарской среды, которые призваны строить эту самую новую жизнь. И что же это за мысль! В каких она зарождается чугунных мозгах! Какое убожество! Какая корявость! Какая бесцветность мышления! И всё это именно тот людской материал, из которого должна быть воздвигнута новая, разумная, гармоничная и светлая личность!

“На собрании по перевыборам месткома на станции Н. член союза Микула явился вдребезги пьяный. Рабочая масса кричала: “Недопустимо!”, но председатель учка выступил с защитой Микулы, объявив, что пьянство — социальная болезнь и что можно выбирать и выпивак в состав месткома, после чего рабочие массы выбрали в кандидаты месткома известного алкоголика и на другой же день он сидел пьяный, как дым, на перроне и потешал зевак анекдотами, рассказывал, что разрешено пить, лишь бы не было вреда...”

И сотни, тысячи таких уродливых, таких несуразных по содержанию писем должен он прочитать. И от этого зловонного месива дикости и безумия должна к строго определённому сроку вспыхивать его творческая, хрупкого свойства фантазия. Однако не вспыхивает она, понимаете? Не может творческая фантазия вспыхивать от чего ни попало. И по этой причине далеко не всегда в течение утомительного рабочего дня удаётся из всего этого месива выскрести хоть что-нибудь, хоть самое крохотное, хоть самое неприметное, да всё-таки зёрнышко, хоть самую малую искорку смысла и мысли, от которой фантазия могла хотя бы затлеть. И он тащит ещё один ворох домой, и ждёт, пока в проклятой квартире затихнет на общей кухне скандал или, наконец, прекратится пьяная пляска под шальную гармонь, и прочитывает косноязычные реляции с мест о тех же скандалах и о тех же пьяных плясках под точно такую же мерзко-шальную гармонь.

Одного этого довольно с избытком, чтобы талантливый человек свернулся с ума. Но ведь это не всё, далеко ещё нет. Малую искорку всё же удаётся добыть, что-нибудь вроде того, что на такой-то станции наши неразумные власти торгуют исключительно только вином, тогда как на станции, как и повсюду, наблюдается затяжной кризис продуктов первой необходимости. Вы что же думаете, эта жалкая искорка тут же разгорается в жаркий пожар? Как бы не так! Этой искорке приходится долго тлеть и мигать в его усталом, в сущности, абсолютно безразличном мозгу. Ему приходится долго с понурым видом шагать по заплёванным и замызганным переулкам новой Москвы или с безучастным видом сидеть за таким же замызганным редакционным столом, чтобы из этой крохотной искорки затлело, задымилось хоть какое-нибудь, хоть самое грошовое пламя. Наконец задымилось. Теперь этот чад необходимо превратить в фельетон, и не в какой-нибудь фельетон, поскольку у него имеется гордость, а в такой фельетон, который бы можно было читать. Понимаете, у этого автора достоинство есть!

Тут ему на помощь и является блистательный дар драматурга. Давно заброшен чудный замысел написать об удачливом проходимце Распутине. Какие тут пьесы, времени нет. Зато фельетоны можно в форме сценок писать: две-три сухие ремарки, стремительный диалог. Умственной энергии тратится минимум. Самый труд сокращается до предела. Он доводит себя, лишь бы от этой обузы избавиться поскорей, до того, что не берёт в руки пера. Помилуйте, рука отсохнет писать, какое перо! Со смехом и с шутками подсаживается он к машинистке, и полетел, только пулемётная дробь пишущей машинки да хрипловатый голос его:

   — Не хочу!

   — Да ты глянь, какая рябиновая. Крепость не свыше, выпьешь половинку, закусишь, не будешь знать, где ты — на станции или в раю!

   — Да не хочу я. Не желаю.

(Пауза).

   — Масло есть?

   — Нету. Кризис.

   — Тогда вот что... Сахарного песку отвесь.

   — На следующей неделе будет.

   — Крупчатка есть?

   — Послезавтра получим.

   — Так что же у вас, чертей, есть?

   — Ты поосторожней. Тут тебе кооператив. Чертей нету. А вот транспорт вин получили, такие вина, что ахнешь...

И в таком роде ещё сорок поспешных, маловыразительных, зачастую прямо посредственных строк.

И сотни полторы таких фельетонов, пока он под страхом голода мыкает службу в пролетарском “Гудке”.

Как тут самому не превратиться в машину?

“Открою здесь ещё один секрет: сочинение фельетона строк в семьдесят пять — сто занимало у меня, включая сюда и курение и посвистывание, от 18 до 22 минут. Переписка его на машинке, включая сюда и хихиканье с машинисткой, — 8 минут. Словом, в полчаса всё заканчивалось...”

Нечего удивляться, что он стыдится всей этой заведомой дряни и подписывает её псевдонимами, какой только подвернётся на ум, тоже дрянными и глупыми: Ол-Райт, Эмма Б., Михаил М., Неизвестный и ещё, того же достоинства, десятки других. Лучше всех, разумеется, подворачивается некий корреспондент Г. П. Ухов. В редакции так и ахнули, когда слитно заглавные буквы прочли. Да, и здесь, и во всём, ужасно дерзкий был человек.

После этого явным образом халтурного действа фельетон поступает к ещё более халтурного свойства редактору. Редактор, малограмотный человек, не понимающий ни малейшего толку в газете, неизвестно, то есть, простите, известно, из какой надобности и по какой разнарядке попавший в свой кабинет, коммунист, марает фельетон на свой вкус, пугаясь каждого острого слова, так что к авторской слабости щедро примешивает своей ни с чем не сравнимой и ничем не стесняемой глупости, после чего на фельетон не хочется даже глядеть.

Судите сами, читатель, вам разве понравился бы такой винегрет? Уверен, что вам такой винегрет не понравится. Такое форменное безобразие не может понравиться никому.

А тут ещё другая напасть. Все бездарные люди одинаковы во все времена, разнообразен, оригинален только талант. Аксиома. Доказательству не подлежит. По этой причине все казённые должности всегда непременно занимают одни проходимцы или кретины, и трудно сказать, кто из этих двух разновидностей тупоголовых в казённой должности хуже. Оба хуже, по-моему, это давно доказала история, а никакого выхода нет. Сквернее всего, что всякий кретин, попавши на казённую должность, в которой не смыслит ни малейшего толку, но зато имеет прекрасный доход, прямой и побочный, тотчас наводит строжайший порядок, чтобы всё по местам, по местам, поскольку сам не умением, не знанием дела, а единственно упрямым сиденьем на месте берёт.

Наводится строжайший порядок и в пролетарском “Гудке”. Сотрудникам повелевается являться каждое утро минута в минуту, весь день находиться в редакции под бдительным оком начальства и покидать её только вечером, минута в минуту по окончании рабочего дня, чтобы производительность труда у сотрудников таким простым способом достигала высокого, наивысшего уровня.

Вольный дух заточается, точно в тюрьму, а вольному духу непременно хочется выйти наружу. Ещё когда приходится прочитывать несметные кипы рабкоровской дребедени в поисках зёрен и искр, куда ни шло, всё равно, в каком месте торчать и безмолвно страдать. Но когда отвратительный фельетон отбит на машинке, старательно изуродован красным карандашом и отослан в набор, в редакции более нечего делать, а надо сидеть и сидеть.

“Я же лелеял одну мысль, как бы удрать из редакции домой, в комнату, которую я ненавидел всей душой, но где лежала груда листов. По сути дела, мне совершенно незачем было оставаться в редакции. И вот происходил убой времени. Я, зеленея от скуки, начинал таскаться из отдела в отдел, болтать с сотрудниками, выслушивать анекдоты, накуриваться до одурения...”

Казалось бы, в одном из отделов, который именуется “четвёртой полосой”, подбирается неплохая компания молодых, начинающих, однако подающих большие надежды людей, имена которых можно не называть, поскольку их имена теперь знают решительно все: Олеша, Ильф и Петров, а с ними также Катаев. Веселье в этом отделе царит, шутят, смеются, анекдоты и розыгрыши идут косяком, собирают ужасные ляпы газетчиков и рабкоров, вывешивают на всеобщее обозрение и спуску никому не дают. Замечательные ребята, всё моложе его лет на десять, однако же ничего, Михаил Афанасьевич частенько бывает у них, покуривает в сторонке, понемногу втягивается в какой-нибудь спор, и пошло, и пошло, слава богу, бесценное время так и летит, убил часа три, в другой раз под хорошее настроение заводит и сам, в особенности когда опоздал и необходимо с изяществом выбраться из этого, согласитесь, неприятного, неловкого положения, в которое приходилось и вам попадать. Он сбрасывает своё меховое пальто и с показным испугом частит, заимствуя полной пригоршней у Чехова:

— Не мой начальник, чужой, но всё равно неловко. Опоздал, задержал. Надобно извиниться!

Через левый локоть перебрасывает меховое пальто. К сердцу прижимает правую руку. Корпус в полупоклон, не разгибаясь, расшаркиваясь то одной ногой, то другой, задом пятится к двери.

Выпрямляется, дёргает головой и, сдерживая смех, говорит:

   — А ведь это у Антона Павловича здорово получилось.

И заведующий отделом принуждён отвечать ему в тон:

   — Оно и у Михаила Афанасьевича недурно выходит.

Он исчезает, довольный, что обошлось, предварительно отвесив свой знаменитый церемонный поклон.

Казалось бы, ему недурно в этой компании, люди живые, конечно, свой. Олешу и Катаева он даже как будто выделяет особо и частенько на первых порах зазывает к себе, хотя мне лично кажется, что Катаев всё это впоследствии выдумал, чтобы себе лишнего весу придать, поскольку чуял, я думаю, что собственный вес у него небольшой.

И в самом деле, разве неизвестно ему, что в их невнимательных, поверхностно глядящих глазах он всего-навсего фельетонист, к тому же фельетонист хоть и бойкий, но подозрительный, старой, ими от всей души презираемой школы? Он преклоняется перед знаменитыми фельетонистами прежнего, когда-то блистательного, гремящего “Русского слова”, он высоко ставит Яблонского, Амфитеатрова, Дорошевича, а эти юнцы не ставят ветеранов и в грош, отзываются пренебрежительно, свысока, точно давным-давно оставили их позади, и он тоном наставника ворчит иногда:

   — Нельзя так говорить о фельетонистах “Русского слова”!

Когда же они узнают, что он пишет роман, они отказываются верить ушам. В их всё-таки легкомысленных головах не укладывается, чтобы этот Булгаков был способен, подумайте только, роман написать! Фельетоны, сатиры. Единственное, естественное дело его. Помилуйте, какой же роман!

Чужие люди, мой друг!

Приведу один эпизод, который рассказывает тот самый заведующий отделом, перед которым ему комедии приходилось ломать, приведу сокращая и вольно.

Одному из сотрудников, Павлову, другой, впрочем, пролетарской газеты, орлу, подбрасывают пятёрку юных рабкоров, строго-настрого приказав, чтобы он мигом превратил этот сырой материал рабоче-крестьянских кровей в журналистов высокого класса, без мигом и без высокого класса у нас с той поры ступить шагу нельзя. Никаких учебников и руководств, разумеется, не имеется, поскольку прежние учебники и руководства объявляются бывшими, и бедный Павлов, не думая долго, выбирает все эти ужасные ляпы с известной доски, читает своим несчастным рабкорам, будущим звёздам свободнейших в мире пролетарских газет, и строго, коротко говорит:

   — Поняли? Так не надо писать!

И не только находит, что этими наставленьями вполне исчерпывает весь курс обучения, но ещё и берётся за труд составления памятки “Советы рабкору”, и эти “Советы рабкору” принимается составлять вся бесшабашная четвёртая полоса. Понятное дело, что советы то и дело пересыпаются шутками:

   — Не больше четырёх отглагольных существительных в предложении. Например: “Выдавание книг производится при соблюдении непотеряния и неукрадения”.

   — Не больше девяти родительных падежей в предложении. Например: “Не отремонтированы печи помещения библиотеки общежития молодёжи школы ученичества завода ремонта паровозов”.

   — Не больше двух слов в предложении от точки до точки. Например: “Я ем. Он юн. Дождь шёл. Море смеялось”.

Кто-то кричит, что такое требование слишком категорично, даже чрезмерно, после чего вступает Олеша:

   — Товарищи, помните, что это же идеал. Достигнуть его невозможно. Конечно, жаль, но что же поделаешь: идеалы — они обязательно недостижимы.

Тут Михаил Афанасьевич громко от печки:

   — Прошу слова, товарищи звери!

Швыряет окурок за печку, куда в пролетарском “Гудке” почему-то все сотрудники швыряют окурки, и подступает к столу:

   — Так вот, друзья хорошие! То, что вы головотяпы и, извините, негодяи, об этом молчу. Это вам лучше известно, чем мне. То, что вы без конца коверкаете и мордуете рабкоровские письма, и это не новость. Тут ваше дело, хозяйское, как говорится, внутреннее и сугубо частное. Об этом молчу. Однако скажите, кто дал вам право вывихивать мозги ни в чём не повинным рабкорам товарища Павлова? И ещё скажите, что это за идеал такой — косноязычная фраза в два слова, да ещё на каком-то птичьем жаргоне? Позвольте! Минутку!

Исчезает, мчится в свою захламлённую рабочую комнату, возвращается тотчас, потрясая растрёпанной, давным-давно зачитанной книжкой:

   — Прошу внимания! Убедительно прошу внимания! Читаем!

И читает, тотчас раскрывая книгу на нужной странице:

   — “Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задаёт себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновник спешит предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несётся в театр; кто на улицу, определяя его на рассмотренье кое-каких шляпок; кто на вечер истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идёт просто к своему брату в четвёртый или в третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний; словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлёбывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занёсшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению...”

Он резко захлопывает любимую книгу, окидывает молодых журналистов гордым взглядом победителя и ловкого фокусника и не без злорадства набрасывается на них:

   — Ну как? Дошло? Фразочка из гоголевской “Шинели”. Прошу убедиться: с предлогами, с союзами точно двести девятнадцать честных русских слов — и без никакой такой Сухаревки.

Молодые журналисты обескуражены и молчат. Кто-то тянет, давясь притворной зевотой:

   — Ну и в чём же дело, товарищи? Так это же Гоголь! Так это же гений! Товарищ Павлов, а сколько, скажите, Гоголей в вашей пятёрке? Ни одного! Товарищ Булгаков, а сколько, скажите, фраз протяжённостью в двести девятнадцать слов написали вы сами за всё своё литературное житьё-бытьё? Ни одной! Так в чём же, спрашиваю ещё раз, дело, товарищи? И какое отношение имеем мы к Гоголю, а Гоголь к нам? Мы сотрудники массовой газеты, и в этом своём рабочем качестве мы держимся твёрдого, тысячу раз проверенного правила: в газете две короткие фразы всегда лучше одной длинной. Аминь!

Да, тут всё верно, всё справедливо, с такой низменной философией Гоголями не стать, однако же он не сдаётся, наступает на молодые умы:

   — Но гоголевская фраза в двести слов — это тоже идеал, причём идеал бесспорный, только с противоположного полюса. Так почему же вы, педагоги на час, не хотите об этом идеале рабкорам сказать? Товарищ Павлов, я протестую! Будете читать рабкорам свои сумасшедшие советы, прочитайте непременно как противоядие Гоголя! Я настаиваю!

Товарищ Павлов улыбается простодушно:

   — Это идея! Советы размножу и каждому вместо памятки дам. Ну, а Гоголя прочитаем обязательно вслух. Пусть видят литературное поле в оба конца. А там уж пусть каждый вырабатывает свой собственный стиль, куда потянет его...

Он удаляется. Он глядит на часы: слава богу, убил ещё два часа. Он становится невидимкой. Это значит, что он исчезает.

Глава четвёртая. ОН ПИШЕТ РОМАН

СКВЕРНЕЙШЕ живётся ему. Всем он чужой, всё чуждо ему.

Все известные признаки гения налицо.

Вы только оглянитесь вокруг. Все воруют так, как не крали, кажется, никогда, а уж чем-чем, а воровством из казны и всяких иных сундуков вечно славилась великая и необоримая Русь. В особенности виртуозно воруют спецы, что уже в высшей степени гадко, так что он лютой ненавистью ненавидит спецов, и когда к кому-нибудь из них попадает по шапочному знакомству в квартиру, набитую гарнитурами, с жирной едой, с непременными золотыми десятками в тайничках, с непременным гаданьем при плотно закрытых дверях, сколько ещё протянут большевики, он, человек до крайности добродушный и мирный, отчего-то видит одну и ту же картину: вдруг звонят, входят в кожаных куртках, делают обыск и увозят хозяина к чёртовой матери, и самое главное, что ему хозяина нисколько не жаль, и он свою накипевшую злость доверяет уже упомянутой “Столице в блокноте”:

“Спец жадно вдохнул запах краски и гордо сказал: “Не угодно ли. Погодите, ещё годик — не узнаете Москвы. Теперь “мы” (ударение на этом слове) покажем, на что мы способны!” К сожалению, ничего особенного спец показать не успел, так как через неделю после этого стал очередной жертвой “большевистского террора”. Именно: его посадили в Бутырки. За что, совершенно неизвестно. Жена его говорит по этому поводу что-то невнятное: “Это безобразие! Ведь расписки нет? Нет! Пусть покажут расписку. Сидоров (или Иванов, не помню) — подлец! Говорит, двадцать миллиардов. Во-первых, пятнадцать!” Расписки, действительно, нету (не идиот же спец, в самом деле!), поэтому спеца скоро выпустят. Но теперь уж он действительно покажет. Набравшись сил в Бутырках...”

Бесхозяйственность страшная. В письмах изумлённых рабкоров со всех концов великой страны такие чудовищные примерчики метелью метут, что волосы дыбом на голове. Не умеют хозяйствовать большевики, не умеют. Однако ГПУ всю эту сплошную и неистребимую бесхозяйственность объясняет миру сознательным вредительством, экономической контрреволюцией всех этих бывших, хотя среди бывших не все же воры, то есть не все же спецы. И понемногу принимаются беспартийных руководителей трестов заменять проверенными большевиками, то есть малограмотными людьми, которые никакого толку ни в каком деле не понимают. Мало того, эти проверенные кем-то большевики в качестве новых руководителей трестов начинают безудержно воровать, почище спецов и как-то хищно, грубей, так что моментально, не успевают глазом моргнуть, как попадают под следствие. Процессы заводятся, судят растратчиков, судят взяточников, судят хапуг, предварительно отобрав у них партбилет, чтобы на победоносную партию, упаси Бог, не ложилось никакого пятна, поскольку честь партии необходимо как зеницу ока беречь, специально имеется параграф в ихнем уставе. И для чего же так безоглядно и жадно воруют эти сукины дети? Страшно подумать, какие низменные, какие животные страсти одолевают этих передовых строителей самого справедливого общества, какого ещё не было в мире: натаскать в дом побольше вещей, которые по разным закоулкам ещё остались от бывших, нажраться в кабаке коньяку и где-нибудь по дороге бабу схватить. И более ничего? И более решительно ничего! Таков у них идеал!

И начинает он прозревать, что мост между прошлым и будущим, точно, наводится, однако не между тем прошлым, из которого вырос он и с которым ни за какие коврижки расстаться не мог, и не тем мечтательным будущим, в котором чисто, светло, о каком человечество мечтает тысячи лет, с того, может быть, дня, как осознало себя, а между тем ненавистным, давно оплёванным прошлым, в котором тоже хватало ворья и жулья, и тем, стало быть, отвратительным будущим, в которое с каждым днём становится глядеть всё страшней, поскольку какое же будущее могут возвести эти бесстыжие люди, у которых в душе не теплится ничего, кроме дикого пламени неукрощённых животных страстей?

И всё чаще в его стремительно возникающих фельетонах слышится Гоголь, Щедрин, всё чаще мелькают, к несчастью, бессмертные, их персонажи. То Хлестаковы и городничие, то мёртвые души, то пошехонцы, то глуповцы, там одна известная фраза мимо воли влетит, там, моргнуть не успеешь, другая. Там целый фельетон сочинится, “Похождения Чичикова”, написанный слишком поспешно, пунктирно, местами необработанность так и лезет в глаза, словом, далеко, далеко не шедевр, однако какое славное буйство фантазии, какая мощь лютой ненависти, какие картины новейшего подлого быта! Эта вот, например:

"... въехал в ворота той самой гостиницы, из которой сто лет назад выехал. Всё решительно в ней было по-прежнему: из щелей выглядывали тараканы и даже их как-то больше сделалось, но были и некоторые измененьица. Так, например, вместо вывески “гостиница” висел плакат с надписью: “общежитие № такой-то” и, само собой, грязь и гадость была такая, о которой Гоголь даже понятия не имел...”

Или вот эта:

“Уму непостижимо, что он натворил. Основал трест для выделки железа из деревянных опилок и тоже ссуду получил. Вошёл пайщиком в огромный кооператив и всю Москву накормил колбасой из дохлого мяса. Коробочка, услышав, что теперь в Москве “всё разрешено”, пожелала недвижимость приобрести; он вошёл в компанию с Замухрышкиным и Утешительным и продал ей Манеж, что против Университета. Взял подряд на электрификацию города, от которого в три дня никуда не доскачешь, и, войдя в контакт с бывшим городничим, разметал какой-то забор, поставил вехи, чтобы было похоже на планировку, а насчёт денег, отпущенных на электрификацию, написал, что их у него отняли банды капитана Копейкина, словом, произвёл чудеса...”

О, боги, боги мои! Когда, когда всё это писалось его ядовитым пером, сколько десятилетий пронеслось над нашими головами железным катком, а всё, как прежде, и писано точно в наши, в последние дни! Скажите же мне, отчего так бессмертна сатира? Больно думать! Больно читать!

И его тревожную душу сокрушает тоска. И всё чаще наползают вопросы, точно драконы о семи головах: ради чего же приключилось всё то, что он никак не может забыть, что его предутренний сон обрывает тоскующим жалобным криком чуть не каждую ночь? Во имя чего же та безвинная кровь пролилась? Из какой надобности поставлено к стенке столько лучших русских людей, которым жить бы да жить и землю своим светлым умом украшать как принцессу?

У него на такие вопросы не находится никакого ответа. Он оглядывается вокруг с каким-то странным блеском в глазах, не пропускает и дня, чтобы в книжную лавку не заглянуть, хватает десятками книги старых и новых писателей, сам читает, печальной Тасе даёт прочитать и видит с недоумением чуть не больным, что решительно нет ничего, ни вопросов таких, ни ответов, поскольку, помилуйте, на что отвечать? В альманахах, в журналах один и тот же десяток имён: Глоба, Зайцев, Новиков, Пришвин, Лидин, Соболь, Зозуля, Пильняк, Леонов, Пастернак, Маяковский, Есенин, ещё кое-кто. Только-то и осталось от великой литературы, так недавно гремевшей на всех перекрёстках провинции и столиц, читавшей с эстрады рефераты, новеллы, стихи?

Странная мысль однажды посещает его: собрать сведения обо всех литераторах. Печатает объявление в Берлине, в Харькове, должно быть, ещё кое-где:

“М.А. Булгаков работает над составлением полного библиографического словаря современных русских писателей с их литературными портретами. Полнота словаря зависит в значительной мере от того, насколько отзовутся сами писатели на эту работу и дадут о себе живые и ценные сведения. Автор просит всех русских писателей во всех городах России и за границей присылать автобиографический материал по адресу: Москва, Б. Садовая, 10, кв. 50, Михаилу Афанасьевичу Булгакову. Нужны важнейшие хронологические даты, первое появление в печати, влияние крупных старых мастеров и литературных школ и т. д. Желателен материал с живыми штрихами. Особенная просьба к начинающим, о которых почти нет или совсем нет критического или биографического материала. Лица, имеющие о себе критические отзывы, благоволят указать, кем они написаны и где напечатаны. Просьба ко всем журналам и газетам перепечатать это сообщение...”

Отозвались? Соблаговолили? Прислали? Перепечатали? Никаких указаний на этот счёт не имеется, да и отзываться кому?

Он сам ищет встречи то с тем, то с другим. Впечатление остаётся большей частью брезгливое. Простые деревенские парни с таким же простым взглядом на жизнь, с багажом познаний абсолютно невинным, с безоглядным оптимизмом в глазах и в речах:

— Как хорошо и крепко врастаем мы в землю! Как с каждым месяцем лицо меняется у русской земли! И особенно радостно глядеть на деревню, несмотря на всю её дикость и хамство. Она умывается и растёт, тупо, злобно или трогательно-наивно. Город напрасно боится, что деревня слопает революцию, а потом отрыгнётся азиатской деспотией. Не будет того! Старое кончилось! Старая деревня и старые люди деревни умирают во злобе. Туда им и дорога. По-человечески их жалко, так же жалко, как белую эмиграцию, среди которой было много хороших людей, но в рассуждении полезности это умирание нужно и хорошо. На смену им идёт молодёжь.

Чему ж удивляться, что в среде этих простоватых парней бытуют дичайшие нравы. В вопросах литературы, искусства преобладает невежество монгольских степей, как и во всём остальном. Культура погибла. Даже и среди тех её нет, кто взялся её созидать. Марксизм врывается, марксизм топчется на дымящихся развалинах прошлого, прямолинейно и грубо указывает, что должен чувствовать пролетарский писатель, как должен писать и что должен чувствовать и должен читать пролетарский читатель. Сбиваются в какие-то кучи, публикуют платформы, одна куча яростно машет кулаком на другую и капает в ГПУ. Чуть не в один день раздуваются какие-то бесцветные имена, а там глядь, на другой день уже и погасли, вонь осталась одна. И как не погаснуть? В сущности, нечему и гореть. Идеи нет никакой. И где её взять? Взять её негде. Перо берут в руки не для того, чтобы эта идея окрепла и выросла во время писанья, а чёрт знает зачем. Язык вычурный, дёрганый, путаный, почти что не русский. Графоманство плодится. В редакциях бумажного хлама пуды. И самого главного нет: к литературе, к искусству любви, знаний, разумеется, тоже нет никаких, у многих даже обыкновенной честности нет, врут почём зря. Есть ли талант? Талант-то, кажется, есть, да что же талант, когда ни любви, ни культуры, ни честности нет? Талант хорошо, талант превосходная вещь, да ещё надобно правильно направить талант своими руками, иначе любому таланту конец.

Главное, уродливо, неестественно всё, с начала и до конца. Нормально, естественно там, где нас нет. Ему западает в душу одна простая история, эту историю он изложит позднее с печалью:

“Мой друг! Вам наверно приходилось читать такие сообщения: “Французский писатель Н. написал роман. Роман разошёлся во Франции в течение месяца в количестве 600 тысяч экземпляров и переведён на немецкий, английский, шведский и датский язык. В течение месяца бывший скромный (или клерк, или офицер, или приказчик, или начальник станции) приобрёл мировую известность”. Через некоторое время в ваши руки попадает измызганный номер французского или немецкого иллюстрированного журнала и вы видите избранника судьбы. Он в белых брюках и синем пиджаке. Волосы его растрёпаны, потому что с моря дует ветер. Рядом с ним, в короткой юбке и шляпе, некрасивая женщина с чудесными зубами. На руках у неё лохматая собачонка с острыми ушами. Видна бортовая сетка парохода. Подпись показывает, что счастлив избранник, он уезжает в Америку с женой и собачкой. Отравленный завистью, скрипнув зубами, швыряете вы журнал на стол, закуриваете, нестерпимый смрад поднимается от годами не чищенной пепельницы. Пахнет в редакции сапогами и почему-то карболкой. На вешалке висят мокрые пальто сотрудников...” Всё это, разумеется, там. А здесь суетятся, кричат. Что ни день, то новый, новейший кумир, без жены, без собачки, без денег, без белых штанов. Позавчера: о, “Петербург”! Вчера молились на Сологуба. Нынче без Алексея Толстого дня не могут прожить, ночь не могут уснуть. Завтра, глядь, открывают Вольтера и в страшном увлечении носятся с ним, точно не ведали до этого счастливого дня, что в пространном мире книг и идей существует Вольтер. Удивляются, что он не увлекается за компанию с ними, не хвалит, не признает, что его вкусы сложились давно и не могут уже измениться, что для него истинно в искусстве лишь то, что не подвластно течению времени, капризного и неверного в определении мест и заслуг, не могут поверить, чтобы ему мог нравиться Бунин, не верят даже тогда, когда он наизусть прочитывает конец “Господина из Сан-Франциско”, которого они не могут прочитать наизусть, да и однажды-то все ли удосужились прочитать.

А скверней всего то, что пьют ужасно везде. В пролетарском “Гудке” пьют каждый день непременно. Молодая литература на радостях пьёт. Пьёт и старая, с горя. Затягивает, затягивает понемногу его. Уже дня не проходит без пива. Деньги в пивные так и текут, и текут.

А он осознает в своей душе необыкновенные силы. В его душе плавятся два вполне определённые чувства. Одно прямо ему говорит, что он сильней всей нынешней литературы и вещи может необыкновенные дать, нисколько не хуже того счастливца на пароходе, который едет в Америку с женой и с собачкой, в белых штанах. Второе чувство куда тяжелей: никогда у него ясной уверенности не заводится в том, что он действительно хорошо написал. Как будто плёнкой какой-то покрывается мозг, сковывает руку в то время, когда ему нужно описывать то, что он глубоко и по-настоящему знает, что глубоко, до крови и ран пережил.

Он размышляет. Он беспрестанна изучает себя. Он докапывается, что тут за притча. И не может в конце концов не понять, что его вынужденный, подневольный, отвратительный труд, дающий хлеба кусок, неотвратимо, с ужасающей постепенностью губит его, не может его не губить:

“Меж тем фельетончики в газете дали себя знать. К концу зимы всё было ясно. Вкус мой резко упал. Всё чаще стали проскакивать в писаниях моих шаблонные словечки, истёртые сравнения. В каждом фельетоне нужно было насмешить, и это приводило к грубостям. Лишь только я пытался сделать работу потоньше, на лице палача моего Навзиката появлялось недоумение. В конце концов я махнул на всё рукой и старался писать так, чтобы было смешно Навзикату. Волосы дыбом, дружок, могут встать от тех фельетончиков, которые я там насочинил...”

Он чувствует, что погибает во всех отношениях, как литератор и как человек. И всё чаще ломит тоска, непроглядная, как осенняя ночь. В душе его льют непрестанно дожди. Ему не хочется жить. И с каждым днём всё сильней являются в гости воспоминанья. Ведь когда-то была тишина. Был великий покой. Были свечи в шандалах. Зелёная лампа. Рояль был раскрыт. Милая мама играла из “Фауста”. Отчего же разбилось в куски? Отчего? Для чего? Разлетелось зачем?

А тут приходит зима, ударяет какой-то остервенелый, совершенно невероятный мороз. Снег валит мелкий, колючий, холодный, какого прежде он никогда не видал. Воют чудовищные метели. И тоска валит с ног. И в душе уже не дожди. В душе уже вьюга метёт. Картины злодейств вскипают в растревоженной памяти одна за другой. Тащатся тяжелейшие мысли, как по разбитой дороге обоз, сплошной чёрной лентой, из мрака во мрак. Руки чешутся роман написать. О чём роман? Обо всём. О том, главным образом, как просто, легко и бессмысленно истребляется жизнь, когда душа дикого зверя вырывается на простор, как прекрасен покой, зелёная лампа и книги в молчаливых шкафах, как против дикого зверя бессилен и слаб человек, для которого “Фауст” бессмертен, тогда как для дикого зверя бессмертна лишь ненависть, жестокость и кровь. И пылают уже две звезды на чёрном полотнище в неизмеримую высь уходящего неба.

Чешутся, чешутся руки, бесприютно, незримо скулит и тоскует душа, а как начинать? Тема громадная, злодейство неслыханное, утраты невозместимые во веки веков. Как всю эту непроходимую бездну единой мыслью объять? Каким свет увидеть во тьме? Какая тут безоглядная дерзость нужна!

В сознании недаром давно поселился Толстой. Один Толстой бы только и смог, то есть Лев Николаевич, это само собой, о другом речь в другом месте и в другом плане пойдёт. Как же после Толстого писать? Нужен новый Толстой, где ж тут соваться ему? И придёт этот новый Толстой, непременно придёт, только уж очень нескоро, сорок лет, пятьдесят, только тогда “Война и мир” началась, нынче и побольше может пройти, слишком злодейские были, слишком кровавые пронеслись времена, чтобы тотчас в великую тайну проникнуть, чтобы тотчас эти бездонные бездны мыслью единой объять. Так должен он ждать?

Однако не в силах он ждать. Бесприютно, нездешне ему. Тайна преследует, тайна душит его. Тайна требует: сдёрни покровы, иначе гляди... И чуется сердцем, что не даст эта тайна житья, изгрызёт, иссушит, непременно погубит его. Разве жить с такой тайной возможно? Разве не в ней скрыто то, что нас ждёт впереди? Может быть, это дикое, это злодейское прошлое никогда не уйдёт, пока над ним не свершится суда?

И однажды ночью он садится к столу. Гадкий стол, по правде сказать. Покрытый потёртой клеёнкой. За таким столом противно писать. И не написал бы никогда ни строки за этим поганым столом, если бы с такой чудовищной силой не давило, не душило его.

“Прошёл час. Весь дом по-прежнему молчал, и мне казалось, что во всей Москве я один в каменном мешке. Сердце давно успокоилось, и ожидание смерти уже представлялось постыдным. Я притянул насколько возможно мою казарменную лампу к столу и поверх её зелёного колпака надел колпак из розовой бумаги, отчего бумага ожила. На ней я написал слова: “И судимы были мёртвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими”. Затем стал писать, не зная ещё хорошо, что из этого выйдет. Помнится, мне очень хотелось передать, как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную дремоту в постели, книги, и мороз, и страшного человека в оспе, мои сны. Писать вообще очень трудно, но это почему-то выходило легко. Печатать этого я вообще не собирался...”

И странно бы было это печатать. Два года всего пролетело как один миг с той тифозной поры, два года как отгремели бои, а под Волочаевском и под Спасском отгремели только на днях, а где-то в мрачнейших горах Туркестана продолжают и продолжают греметь. Кровавое месиво ещё на памяти всех. Ещё незажившие раны продолжают ныть к непогоде, продолжают болеть. Ещё инвалиды на костылях. Ещё об этой невероятной поре не сказано ничего, почти ничего, рассказы, повести, две или три, героями, разумеется, те, у кого кумачовая от крови победа в руках, кто оказался в жестокости, в злости сильнее. А он длиннейшими ночами повествует о тех, кто оказался в жестокости, в злости слабей, кто всё проиграл, кто разбит, на ком отныне проклятье лежит, может быть, на века. Главное, пишет он о себе, оттого писать и легко. И ещё оттого, что именно ни под каким видом не хочет печатать. Оттого, стало быть, что пишет он исключительно для себя. Единственное условие, к слову сказать, для того, чтобы настоящую вещь написать. Это, читатель, я для тебя говорю, тебе, читатель, эту тайну творчества следует знать.

Разумеется, пишет он по ночам.

Последствия следуют без промедления.

Первое следствие утром туманится и сплетается точно из воздуха в виде дуры-соседки, тот самый очаровательный элемент, который отныне прочно располагается на жилплощади бывших.

— Вы что же это. Опять у вас ночью светик горел?

   — Так точно, горел.

   — Знаете ли, электричество по ночам жечь не полагается.

   — Именно для ночей оно и предназначено.

   — Счётчик-то общий. Всем накладно.

   — У меня темно от пяти до двенадцати вечера.

   — Неизвестно тоже, чем это люди по ночам занимаются. Теперь не царский режим.

   — Я печатаю червонцы.

   — Как?

   — Червонцы печатаю фальшивые.

   — Вы не смейтесь, у нас есть домком для причёсанных дворян. Их можно туда поселить, где интеллигенция нынче живёт, нам, рабочим, ваши писанья не надобны.

   — Бабка, которая продаёт на Смоленском тянучки, не рабочий, а скорее частный торговец.

   — Вы не касайтесь тянучек, мы в особняках не живали. Вас на выселение надо будет подать.

   — Кстати, о выселении. Если вы, Семёновна, ещё раз начнёте бить по голове Шурку и я услышу крик истязуемого ребёнка, я подам на вас жалобу в народный суд, и вы будете сидеть месяца три, но мечта моя посадить вас на больший срок.

От классово-одержимой соседки он таким образом кое-как отбивается, однако эта чёртова кукла прибавляет тяжести и безответности его размышлениям. Обжигает и колет проклятый вопрос: отчего же в этой непостижимой сумятице крови и зверств победили именно те, кому ничьи писания действительно не нужны, ни его собственные, ни даже графа Толстого, а проиграли именно те, кто вырос на “Фаусте” и без кого никакая новая жизнь невозможна, хоть тресни, без кого всё в этой жизни непременно прахом пойдёт?

Второе следствие, в дополнение к возмутительным перебранкам с соседкой, режет ножом изнутри. Недоспавший, усталый, под впечатлением этой лёгкой, радостной сердцу работы, он принуждён сочинять проклятые фельетоны. Можно ли сомневаться, что он ненавидит их всей душой, что он не в состоянии видеть, не в состоянии думать о них? В этом сомневаться нельзя. Сомневаться может лишь тот, кто в жизни своей ничего настоящего не написал, а так только, всякую дрянь. Нельзя этому и удивляться. Удивляться можно только тому, что эти проклятые фельетоны он всё-таки продолжает регулярно поставлять на прекрасный, неподдельного красного дерева редакторский стол. Ещё более нужно удивляться тому, что всё-таки пишет эти фельетоны неплохо и что эти фельетоны всё ещё можно читать по прошествии лет, хотя и не всё. Другими словами, в лице фельетонов он наживает себе беспросветную каторгу, с которой мечтает, но никак не может сбежать.

Следствие третье становится его наказанием. Он ещё не познал одной простой истины: ничего нельзя написать для себя, то есть ничего нельзя написать, а потом целый век не печатать нигде. На переломе от гнусного ноября к ещё более гнусному декабрю ему удаётся что-то закончить. Но что? Неуверенность подступает, прямо стискивает своими стальными тисками, чуть не до слёз. Фельетон, фельетон, ещё один фельетон, и вдруг, нате вам, пишешь роман. Неизмеримость расстояния он сознает. Опыта в романном ремесле у него никакого. Даже обыкновеннейшего навыка нет. Что фельетон? Фельетон — это быстролётный эскиз, это удачный или малоудачный фрагмент. В романе превыше всего концепция, композиция, стиль. А какая концепция у него? Трудно сказать. Композиция? Композиции, сразу видать, никакой. И, позвольте узнать, чему соответствует стиль, если не мерещится ни той, ни другой?

Смятенный, то и дело впадая в отчаянье, к тому же зверски голодный, поскольку фунт белого хлеба уже к миллиону летит, как стрела, он отправляет отрывок романа в литературное приложение к “Накануне”, с названием “В ночь на третье число”, с подзаголовком “Из романа “Алый мах””. В московской редакции платят безоговорочно, настолько уважают его. В Берлине печатают 10 декабря, 1922 год всё ещё на дворе.

Отрывок сам, в свою очередь, состоит из отрывков. Отрывки чередуются, как в романе Толстого, мир и война, петлюровцы дикие и мобилизованный доктор на мосту у Слободки, а дома жена, младшие братья и кто-то ещё поджидают его, на мосту убивают еврея, дома мир в вещах, а в душах смятенье, про город прекрасный, про город счастливый феноменальным баритоном поют, впрочем, у графа Толстого, если всю правду сказать, главы куда разработанней и намного длинней, тогда как у Михаила Афанасьевича всё стиснуто, сжато, пунктирно и кратко, какой-то стремительный бег.

Главное здесь — отметить две вещи. Концепция уже намечается, хотя пока что в самых приблизительных, самых общих чертах, намечается именно в этом контрасте злодейства и мира, по-своему намечается, хотя он прямой дорогой идёт от графа Толстого, поскольку злодейство у него невозможное, злодейство ужасное, какого Льву Николаевичу увидеть не привелось, а мир и покой не широкий, просторный, могучий и дышащий несокрушимостью жизни, а стиснутый, растревоженный, беспомощный, чующий гибель.

Вторая же вещь — доктор Бакалейников, совершенно раздавленный видом злодейства, жаждет видеть большевиков. Доктор возносит к чернейшему небу мольбы:

   — Господи. Если ты существуешь, сделай так, чтобы большевики сию минуту появились в Слободке. Сию минуту.

И уже до такого ничтожества доведён человек, что не только в своём распалённом воображении видит большевиков, но и сам берётся эту сволочь, этих мерзавцев стрелять, обращаясь неизвестно к кому:

   — Нет, товарищи! Нет. Я монар... Нет, это лишнее... А так: я против смертной казни. Да. Против. Карла Маркса я, признаться, не читал и даже не совсем понимаю, при чём он здесь в этой кутерьме, но этих двух нужно убить, как бешеных собак. Гнусные погромщики и грабители... я сам застрелю их!..

“В руках у доктора матросский револьвер. Он целится. В голову. Одному. В голову. Другому...”

И какой-то отдалённо знакомый финал, в особенности этим небом и этой звездой:

“Через час город спал. Спал доктор Бакалейников. Молчали улица, заколоченные подъезды, закрытые ворота. И не было ни одного человека на улицах. И даль молчала. Из-за реки, от Слободки с жёлтыми потревоженными огнями, от моста с бледной цепью фонарей не долетало ни звука. И сгинула чёрная лента, пересёкшая город, в мраке на другой стороне. Небо висело — бархатный полог с алмазными брызгами, чудом склеившаяся Венера над Слободкой опять играла, чуть красноватая, и лежала белая перевязь — путь серебряный, млечный...”

Быть ни малейших сомнений не может: это пишется “Белая гвардия”, те же герои, те же события, те же контрасты, то же разрешение не в каких-то близких пределах человеческой жизни, а в вечности, стиль только более поспешный и рваный, слишком слышится ещё фельетон, испортивший руку, испошливший стиль.

В общем, ничего удивительного не может быть в том, что первоначально роман имеет другое название, дело обыкновенное, у любого писателя именно так, а Михаил Афанасьевич, кроме того, названия всегда подолгу искал и не всегда находил. И всё-таки в этом первоначальном названии кроется глубочайшая, едва ли разрешимая тайна.

Рукописи романа не сбереглись. Никаких свидетельств о смысле и направлении первоначального замысла до нас не дошло. Только вот это названье одно. И какое названье! Так и манит! Соблазняет название, да...

“Алый мах”!

Может быть, в литературном приложении к “Накануне” пропадает самое начало романа? Может быть, неспроста несчастнейший доктор так жаждет видеть большевиков? Может быть, дальнейшее повествование представит именно большевиков и события более поздние, 1919 и 1920 осквернённые годы? Может быть, весь роман в этом первоначальном наброске был совсем не о том, о чём написалось потом?

Ах, нечистый, чёрт его побери! У Булгакова первый роман о большевиках, тогда как впоследствии Михаил Афанасьевич ни одного доброго слова о большевиках не сказал? И в каком же виде он в том первом наброске может представить большевиков? Недаром же в своё время он с удивительной прытью дезертировал и от них?

Сомнительно, очень сомнительно, однако имеются доказательства косвенные, о косвенных доказательствах тоже нельзя не сказать.

Год спустя, в пролетарской газете “Гудок” появляется его небольшой рассказец “Налёт”, тоже очень похожий на фрагмент из того же романа. Бандиты какие-то пост захватывают на железной дороге. Один красноармеец на месте убит. Двух других ставят без промедления к стенке. И один из поставленных к стенке припоминает перед расстрелом зимний день, чай домашний, тепло, огонь в чёрной печке, недописанную акварель на стене.

“Вот так всё и кончилось, как я и полагал. Акварели не увижу ни в каком случае больше, ни огня. Ничего не случится, нечего ждать — конец...”

И что-то ужасно опять-таки знакомое в том, что этот третий чудом спасён, раненный тяжело, умирающий, а всё-таки теплится, теплится жизнь:

“В сторожке у полотна был душный жар, и огонёк, по-прежнему неутомимый и жёлтый, горел скупо, с шипеньем. Сторожиха бессонно сидела на лавке у стола, глядела мимо огня на печь, где под грудой тряпья и бараньим тулупом с сипеньем жило тело Абрама...”

Выходит, что отрывок именно из того же романа, который позднее отброшен, а эта бессонная женщина, согретая тем же чудным эпитетом, позднее перекочёвывает в нам известный роман. Также выходит, что тот, пропавший и брошенный, во времени разворачивался всё же вперёд, то есть в 1919 и в 1920 безумные годы.

На те же события более позднего времени указывает и сообщение в литературном приложении к “Накануне” от 20 января 1923 года, которое уведомляет, что тринадцать писателей пишут коллективный роман. “Написано 12 глав. Изображена борьба советских войск с гайдамаками, отступление белых и пр.” Среди писателей оказывается светлое имя Булгакова. А журнал “Россия” извещает в мартовской книжке: “Мих. Булгаков заканчивает роман “Белая гвардия”, охватывающий эпоху борьбы с белыми на юге (1919-1920 гг.)...”

Из совокупности этих известий неминуемо следует, что роман посвящался событиям именно этих более поздних двух лет и что роман катился к концу, успевши переменить по дороге название.

Был ли завершён или нет, этого мы уже никогда не узнаем, если только над трагической головою Булгакова не разразится ещё одно бесподобное чудо. Я предполагаю, что не был он завершён, а если и был, то вчерне и трудности для его обработки и завершения оказались слишком существенными, так что одолеть их было нельзя. Я даже смутно догадываюсь, что все эти даты целиком и полностью обременяют беспардонную совесть лихих журналистов, которых он вскоре выставит в самом непривлекательном виде в одной из своих повестей, и выставит нехорошо именно за беззастенчивую способность искажать очевидные факты и лгать.

В самом деле, каким именно, по внешности и по существу, мог быть представлен им алый мах?

В законченном позднее романе в доме Турбиных, одиноко летевшем во мрак, большевиков поджидают единственно потому, что большевики реальная сила и что на злодейства петлюровцев порядочному человеку уже невозможно глядеть. Как видите, в самых общих тонах. Что же, прославляются большевики в “Алом махе”? Не может этого быть. Это противоречит всему, что мы о писателе Булгакове знаем. Изображаются в том самом виде, в каком он большевиков наблюдал, когда недолго служил в их железных рядах и когда они овладели Владикавказом? Возможно, и только в этом случае становится понятным признание: “Печатать этого я вообще не собирался”, поскольку этого печатать ни под каким видом было нельзя.

Может быть, именно это обстоятельство он сознает и обрывает роман? Скорее всего. Спустя почти год он делает запись в своём дневнике, и хотя в записи имеется пропуск, смысл этой записи можно понять: “Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами волей-неволей (здесь пропуск) в произведениях трудно печататься и жить...” Вероятно, эта роковая необходимость бросить почти завершённый роман представляется ему поражением, постыдным и горьким, тем более что поражений он терпеть не привык. Постылой фельетонной работы с каждым днём становится всё больше и больше: за горло хватает когтями нужда.

Глава пятая. СКВОЗЬ ДЕБРИ НЕВЗГОД

ЕГО ПРИГЛАШАЮТ в газету “Труд”, в “Голос работника просвещения”, позднее в речную и морскую газету “На вахте”, поскольку паскудному времени вовсе не романы, этому времени однодневки нужны. У него уже фельетонная слава, оттого и зовут, и он потрясает своими показными приёмами малоопытных новичков: “Ему давали письмо какого-нибудь начальника пристани или кочегара. Булгаков проглядывал письмо, глаза его загорались весёлым огнём, он садился около машинистки и за 10-15 минут надиктовывал такой фельетон, что редактор только хватался за голову, а сотрудники падали на столы от хохота. Получив тут же, на месте, за этот фельетон свои пять рублей, Булгаков уходил, полный заманчивых планов насчёт того, как здорово он потратит эти пять рублей...”

Всё это именно так, как повествует очень внимательный его современник, и заманчивые планы, и весёлый огонь, и гомерический хохот пустоголовых, решительно ни на что не способных сотрудников, и в то же время всё это не то и не так.

Михаил Афанасьевич потухает, едва за ним затворяется ненавистная редакционная дверь. Он таскается как неприкаянный, не знает, где себе и какое место найти. Его грешное имя частенько мелькает в разного рода московских кружках и в разного рода московских домах. Что он делает в них? Неизвестно. Большей частью доходит до нас стороной, что он там рассказывает какие-то смешные истории, так что и там от хохота падают куда ни попало, разыгрывает, шутит, целует ручки у дам, иногда соглашается “Записки на манжетах” читать. Большей частью наблюдает эту гнусную грубую, умерщвлённую жизнь интеллигентного мещанина, который перековался под страшным прессом новых властей и решился служить, и порой расплачивается за свои наблюдения, когда необходимо в кавалерийском порядке сочинить фельетон, а в голове пустота, хоть шаром покати, и он вдруг вспоминает, что у этих, как их, забыл, на той неделе устроился этот идиотский сеанс, спиритический, нет им больше в жизни забот, и к машинистке бегом, и через двадцать минут на столе у редактора лежит свеженький фельетон, и в спешке туда вставляются такие живые подробности прокислого мещанского быта, что те-то, чёрт побери, как в зеркале себя живьём узнают. У него в фельетоне стоит: “Дура Ксюша доложила: “Там к тебе мужик пришёл”...”, так она так и докладывает всегда, однако Ивана Петровича именно это обстоятельство и возмущает пуще всего: помилуйте, граждане, к его жене мужик не может прийти, клевета! Клевета! И хоть носа больше в тот разбушевавшийся дом не кажи.

К тому же с окончательно опечаленной Тасей что-то не ладится. Живут, живут столько лет, а словно нету семьи, что-то не так, а что именно — невозможно понять. Он втайне от всех тяжело и с тоской размышляет об изломанной жизни, иногда неожиданно говорит сам с собой:

— Если на одиннадцатом году совместной жизни не расходятся, так потом остаются жить надолго...

Мало ему мерзости проклятой квартиры, так наваливается и это ещё. Нечего удивляться, что его беспрестанно тянет из дома. Он ищет покоя, уюта хотя бы в доме других. Поддерживает знакомство с людьми благополучными, преуспевшими, добившимися того, чего он добиться всё ещё не сумел, поскольку не пошёл в перековку: хорошей квартиры, твёрдого заработка, довольства собой.

Он бывает у Киссельгофа. Давид Александрович, бывший помощник присяжного поверенного, вступает в коллегию защитников, несмотря на то, что от новой власти никого нет возможности защищать, живёт в прекрасной комнате с красивыми креслами, которые ужасно нравятся Тасе, любит писателей, часто приглашает к себе.

Бывает у Коморского в Малом Козихинском переулке. Тоже бывший помощник присяжного же поверенного, адвокат. Стол превосходный. Крахмальные салфетки горбом, отдалённо напоминают милый сердцу Андреевский спуск. Гости подбираются тщательно, интеллигентные люди, очень порядочные, если служат, то перед новой властью не забегают, иногда вскользь говорят: “Когда за тобой придут...”, — уверенные в том, что рано ли, поздно ли, а за каждым непременно придут, обсуждают насущный вопрос, за кем обыкновенно приходят, кого чаще берут, и всякий раз подбирается так, что коммунистов берут, беспартийных берут, бывших коммунистов тоже берут. Смертную казнь отвергают, служат большей частью по гражданским делам. Очень всё это кстати. На размышленья наводит. Что есть интеллигентные люди? Что есть новая власть? К тому же уютно, тепло. К тому же хозяйка квартиры, Зинаида Васильевна, ужасно милая женщина, чутью истомлённого одиночеством человека поверьте.

Михаил Афанасьевич немного ухаживает за ней. Зинаида Васильевна охотно позволяет ему, принимает его приглашения. Тасе он говорит, отправляясь к Зинаиде Васильевне на свидание:

   — Имей в виду, если встретишь меня на улице с дамой, я сделаю вид, что не знаю тебя.

Они подолгу бродят заснеженными бульварами, белые копны деревьев молчат. Зинаида Васильевна, несмотря даже на прочные валенки, зябнет и в конце концов приглашает чай пить к себе, и если он при этом сталкивается неожиданно с мужем, он бормочет растерянно, глупо:

   — Вы знаете, мы с Зинаидой Васильевной случайно встретились.

Тасю он с собой не берёт, приходит один, приносит в кармане две бутылки сухого вина. Для него тотчас жарят котлеты, именно так, как он любит.

Чего бы ещё? Однако он, заточенный в молчанье, страдает от неустроенности своей, от гнуснейшей несправедливости жизни, ещё оттого, что неравномерно, помимо здравого смысла распределяется всё, в том числе и насущные блага квартирные, тогда как он чувствует, что он без квартиры не человек, а всего-навсего полчеловека. И не выдерживает однажды, закрутившись совсем, помещает и её в фельетон:

“Не угодно ли, например? Ведь Зина чудно устроилась. Каким-то образом в гуще Москвы не квартирка, а бонбоньерка в три комнаты. Ванна, телефончик, муж. Манюшка готовит котлеты на газовой плите, и у Манюшки ещё отдельная комнатка. С ножом к горлу приставал я к Зине, требуя объяснений, каким образом могли уцелеть эти комнаты? Ведь это же сверхъестественно!! Четыре комнаты — три человека. И никого посторонних. И Зина рассказала, что однажды на грузовике приехал какой-то и привёз бумажку “вытряхивайтесь”. А она Взяла и... не вытряхнулась. Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе...”

Что это? Неловкая шутка? Своеобразное объясненье в любви, когда объясниться открыто не поворачивается язык? Невозможно сказать. Мне слышится всепрощающая насмешка, беззлобная ирония человека, которому такая жизнь очень нравится, но который такой жизнью бы жить не хотел.

Всё в этом честнейшем, порядочном круге так, да не так. Любят музыку, любят искусство. Рассуждают о Достоевском, читают “Возмездие” Блока. Издают “Жизнь искусства”, не оригинальный, но всё же вполне приличный журнал. Приглашают в сотрудники Чулкова, Бердяева, Дживелегова, Степуна и Файко. Тащат на литературные вечера Пильняка, Соколова-Микитова, Эфроса, Соболя. Юрий Слёзкин непременно бывает и смущает хозяина своим неистребимым головотяпским цинизмом, вдруг объявляя ни с того ни с сего:

   — Я могу выпить хоть с чёртом.

Обсуждают новейшую прозу. Рассказы Лидина. Стонов кричит:

   — Запаха, запаха нет!

Про Пильняка же кричит:

   — Запах, есть запах!

Михаила Афанасьевича именует запросто стариком, отчего он сжимается весь и страдает, поскольку фамильярность оскорбляет его глубже всего.

Во всём этом он чует какую-то фальшь. Словно нарочитое, ненастоящее всё. Словно жизни во всём этом, истины нет.

Сколько ещё он увидит такого рода домов! Сколько ещё на сердце у него накипит! И однажды, когда к горлу, в который уж раз, подступит его лютейшая истязательница тоска, он сорвётся и со скрипом зубовным этот окололитературный ковчег, эту вакханалию добропорядочной глупости опишет так, точно гвоздём на века пригвоздит, чтобы неповадно стало другим. Ещё представится случай об этом его подвиге подробней сказать, тогда и скажу.

А у него дома нет. Никакого. Он ощущает свою бездомность всё острей и острей. И когда сестра Вера возвращается в Киев, он и рад, и втайне завидует ей, и пишет большое письмо, и в этом письме, в этих настойчивых, торопливых мольбах мне слышится сдержанный плач:

“Дорогая Вера, спасибо вам всем за телеграфный привет. Я очень обрадовался, узнав, что ты в Киеве. К сожалению, из телеграммы не видно — совсем ли ты вернулась или временно? Моя мечта, чтобы наши все осели бы, наконец, на прочных гнёздах в Москве и в Киеве. Я думаю, что ты и Леля, вместе и дружно, могли бы наладить жизнь в том углу, где мама налаживала её. Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что лучше было бы и Ивану Павловичу, возле которого остался бы кто-нибудь из семьи, тесно с ним связанной и многим ему обязанной. С печалью я каждый раз думаю о Коле и Ване, о том, что сейчас мы никто не можем ничем облегчить им жизнь. С большой печалью я думаю о смерти матери и о том, что, значит, в Киеве возле Ивана Павловича никого нет. Моё единственное желание, чтобы твой приезд был не к разладу между нашими, а наоборот, связал бы киевлян. Вот почему я так обрадовался, прочитав слова “дружной семьёй”. Это всем нам — самое главное. Право, миг доброй воли, и вы зажили бы прекрасно. Я сужу по себе: после этих лет тяжёлых испытаний я больше всего ценю покой! Мне так хотелось бы быть среди своих. Ничего не поделаешь. Здесь в Москве, в условиях неизмеримо более трудных, чем у вас, я всё же думаю пустить жизнь — в нормальное русло. В Киеве, стало быть, надежда на тебя, Варю и Лелю. С Лелей я много говорил по этому поводу. На ней, так же как и на всех, отразилось пережитое, и, так же как и я, она хочет в Киеве мира и лада. Моя большая просьба к тебе: живите дружно в память маме. Я очень много работаю и смертельно устаю. Может быть, весной мне удастся на ненадолго съездить в Киев, я надеюсь, что застану тебя, повидаю Ивана Павловича. Если ты обживёшься в Киеве, посоветуйся с Иваном Павловичем и Варварой, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы сохранить мамин участок в Буче. Смертельно мне будет жаль, что если пропадёт он...”

И накипает, накипает лютая ненависть к тем, кто так бесчеловечно, жестоко, безумно разрушил покой, его личный покой и покой всей громадной страны. И как ни завален он проклятыми фельетонами в трёх, в четырёх пролетарских газетах, даже в пяти, он не может не возвратиться к роману. И возвращается. “Алый мах”? Ни в коем случае! Окончательно: “Белая гвардия”! Так об этом объявляет “Россия”. Однако по-прежнему остаётся очень неясным, какой же именно и о чём будет написан этот и впоследствии многострадальный роман. Замысел расширяется. В душе его клубится нечто такое, что страшно назвать и всё-таки хочется назвать эпопеей. Мелькает мысль не о романе уже. Три романа должны быть. Трилогия. И свой первый роман он напишет об этой сволочи, об этом сукине сыне Петлюре. Чтоб ему провалиться в тартарары и по дороге сгореть.

Той неспокойной, трудной весной он сестре Наде отправляет записку:

“Живу я как сволочь — больной и всеми брошенный. Я к вам не показываюсь потому, что срочно дописываю 1-ю часть романа; называется она “Жёлтый прапор”. И скоро приду...”

Националистическое мужицкое знамя Петлюры, жёлтое с голубым.

Уже невозможно определить, какой именно частью “Белой гвардии” станет впоследствии эта в мучительной спешке написанная тогдашняя первая часть. Однако правдоподобней всего это презрительное название прилагаемо к нынешней третьей, в которой вступают петлюровцы в Город, пышно вступают, под говор софийских могучих колоколов, вступают с рёвом труб и с гулом железа. Тупая, безмозглая, ужасная силища. Сколько настоявшейся, сколько безудержно рвущейся страсти вкладывает он в описание:

“То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурые, мутные реки текут по старым улицам — то сила Петлюры несметная на площадь старой Софии идёт на парад...”

Вершится пристальный, вникающий во все детали и мелочи суд, и суд выносит свой окончательный приговор: сила безмозглая, сила проклятая, не может быть этой мерзостной силе прощения, невозможно простить, ибо судима она по делам, а равных по мерзости дел мало отыщется на какой угодно другой странице истории, даже истории кровавейшей в мире русской гражданской резни.

Однако это всё ещё не роман, а скорее удачный фрагмент. Мерзость да мерзость кругом. Не удаётся нащупать самый нерв непременно, неуклонно вперёд шагающей жизни. Где он, в чём он, этот невидимый нерв? В какой стороне таится и в ком? На кого и на что возложить нам исплаканные упованья, истомлённые надежды свои? Он шатается по весенней Москве. Под ногами грязный раздавленный снег. Дребезжат, гремя цепями, грузовики. Несутся трезвоня трамваи. Оживают мутные окна всё новых и новых витрин. Открывается несчётно трактиров. Заборы залепляются цветными платками крикливых афиш. Громадные вывески готовы скрыть под собой от глаз покупателей сам магазин. У знаменитого Тестова, прямо достижение века, крестьянский суп подают. Извозчики жалуются, что граждане большей частью ездят в трамвае, поскольку дешевле этот чёртов трамвай. Начинают церкви понемногу сносить, новой власти лишний предмет.

Откуда взяться надежде?

Он в самом деле выбирается в Киев. И хотя город, лучший из лучших городов на земле, как прежде встречает с левого берега видным чугунным Владимиром и праздничной пеной щедро цветущих садов, он и в городе Киеве не находит покоя, как ждал. Побито, порушено. Кое-где чернеют дыры домов, в знаменитых садах не стало деревянных скамеек. Даже воздушный мост, стрелой пронёсшийся над просторами Царского сада, лишился всех своих деревянных частей, давно испылавших в ненасытных буржуйках. И всё ещё не пробуждается жизнь, это заметно особенно после шумно, карикатурно, однако всё-таки оживавшей Москвы. И снова в сумерках чудится лязг затвора трёхлинейной винтовки и сиплое “стой!”, и никак нельзя позабыть, что был город прекрасный, был город счастливый, а нынче граждане города Киева до крайности рады, что электричество в квартирах горит, вода из кранов исправно течёт, ремонты идут, по улицам ползает дырявый коммунальный трамвай, и мечтают, вслух гомонят, что, с течением времени, если всё будет, Бог даст, благополучно, ещё и отстроится всё, а там поглядим.

Он идёт по улицам города Киева, точно идёт по могилам. Иван Павлович брошен, забыт, в страшном одиночестве доживает свой век когда-то счастливый старик. Одни развалины остаются от прежде дружной семьи. Об участке на Буче не стоит и говорить. На каком-то брошенном кладбище могила матери, могила отца. Постарел и поник печальный, смущённый отец Александр. Платон Гдешинский погиб на проклятой германской войне. Сынгаевский пропал в кровавом месиве гражданской резни, пропал навсегда, навсегда затерялись следы. Родные братья Николка и Ваня, как оказалось, прошли сквозь месиво невредимо, однако и они далеко, далеко. Один Сашка Гдешинский остаётся на месте, прекрасный скрипач, растерянный, не понимающий ничего, повествующий весь в слезах, кто убит, кто пропал, вопрошающий шёпотом, страстно, что же их ждёт впереди. И он говорит уверенно, твёрдо, надеясь своим словом старого друга спасти:

   — Жизнь нельзя остановить.

Повторяет, точно убеждает себя самого:

   — Жизнь нельзя остановить.

И прибавляет, может быть, даже с тоской:

   — Было хорошо, будет ещё лучше.

Однако сам он в улучшение жизни верит с трудом. Слишком мрачно прошедшее, нейдёт из ума. Он пишет фельетон в “Накануне”, или в городе Киеве, или едва воротившись в Москву. И в том фельетоне попадаются роковые слова:

“И началось и продолжалось в течение четырёх лет. Что за это время происходило в знаменитом городе, никакому описанию не поддаётся. Будто уэлсовская атомистическая бомба лопнула над могилами Аскольда и Дира и в течение 1000 дней гремело, и клокотало, и полыхало пламенем не только в самом Киеве, но и в его пригородах, и в дачных его местах и окружности на 20 вёрст радиусом. Когда небесный гром (ведь и небесному терпению есть предел) убьёт всех до единого современных писателей и явится лет через 50 новый настоящий Лев Толстой, будет создана изумительная книга о великих боях в Киеве. Наживутся тогда книгоиздатели на грандиозном памятнике 1917-1920 годам...”

Жжёт его замысел. Жжёт. Грандиозный. По-прежнему размах от 1917 до 1920 года. Эпопея. На меньшее он согласиться не может. Малое не для него. А все нынешние со своими фрагментами пусть себе истлевают в безвестности.

И он пристёгивает к своему фельетону две главки. По-своему обе многозначительны, обе прекрасны.

Первая носит издевательское название “Наука, литература и искусство”. В её содержании скрыто пророчество, и потому её никак нельзя пропустить:

“Нет. Слов для описания чёрного бюста Карла Маркса, поставленного перед Думой в обрамлении белой арки, у меня нет. Я не знаю, какой художник сотворил его, но это недопустимо. Необходимо отказаться от мысли, что изображение знаменитого германского учёного может вылепить всякий, кому не лень. Трёхлетняя племянница моя, указав на памятник, нежно говорила: “Дядя Карла. Цёрный”...”

И последняя, так и получившая названье “Финал”, пронизывается, несмотря ни на что, этой непонятной, однако неиссякаемой верой, что не остановится жизнь, что жизнь остановить даже большевикам не под силу, шалишь:

“Город прекрасный, город счастливый. Над разлившимся Днепром, весь в зелени каштанов, весь в солнечных пятнах. Сейчас в нём великая усталость после страшных громыхающих лет. Покой. Но трепет новой жизни я слышу. Его отстроят, опять закипят его улицы, и станет над рекой, которую Гоголь любил, опять царственный город. А память о Петлюре да сгинет...”

Глава шестая. ПОД пятой

ОН ВОЗВРАЩАЕТСЯ в Москву ранним утром. К себе добирается на извозчике. Дождь благодатный, весенний. Извозчик болтает, полуобернувшись к одинокому седоку. Правительство нравится, однако шины полтора миллиарда. Антирелигиозная пропаганда не соответствует. Что-то ещё. Он чует каким-то необъяснимым чутьём, что в воздухе электричество, но не желает раздумывать о несносном чутье. Москва всё-таки, граждане, хороша. И не надо из Москвы никуда уезжать.

Однако дома распахивают белые крылья “Известия”, которых он чуть не месяц в руках не держал. Убийство Воровского! Нота Керзона! Вот тебе раз! Он всё же кое-как спит до обеда, а с обеда слышит грохот и гром на Садовом кольце. Как тут возможно дома сидеть? Невозможно никак. И он до самого вечера плавает в настроенной грозно толпе, овеянной дерзкими лозунгами, с чучелом Керзона на захватанных палках. Трубы из своих медных жерл выметают “Интернационал”. С балкона кричат по-русски и по-английски “Долой Керзона!” С балкончика под обелиском свободы Маяковский, широко раскрывая свой квадратный чудовищный рот, читает под крики толпы свой “Левый марш”, и гремит, и гремит:

— Вы слышали, товарищи, звон, да не знаете, кто такой лорд Керзон!

Воздушный шар беззвучно плывёт над Москвой. С воздушного шара швыряют листовки. Листовки белыми стаями падают на толпу. Утром в пролетарском “Гудке” происходит скандал. Перво-наперво требуют от него объяснения, по какой такой невероятной причине вчерашний день его не досчитались во время манифестации, на что он ответствует кратко:

— Проспал.

Прибавляет при этом, что тем не менее, на улицах был, видел то-то и то-то и чувства свои законные выражал. Обрадованный пролетарский редактор, круглый дурак, тут же предлагает ему разразиться.

“Я почувствовал головокружение. Вам, друг, объясняю, и вы поймёте, мыслимо ли написать хороший фельетон по поводу французского министра, если вам до этого министра нет никакого дела? Заметьте, вывод предрешён — вы должны этого министра выставить в смешном и нехорошем свете и обязательно обругать. Где министр, что министр? Фельетон политический можно хорошо написать лишь в том случае, если фельетонист сам искренно ненавидит министра. Азбука? Да?..” Далее дело мне представляется так. Он лишён всякой возможности свои здравые мысли высказать вслух. Во-первых, его не поймут, а во-вторых, с такими вещами ни в какое время не шутят, а тут и время стоит не для шуток. Штыки. Железо. Бетон. И он пишет свой “Бенефис лорда Керзона”, пишет в той самой манере, в которой обыкновенно пишет в пролетарский “Гудок”, то есть даёт равнодушный, прямо-таки холодный отчёт обо всём, что действительно видел и слышал, не прибавивши ни единого возгласа “да здравствует” или “долой”. Разумеется, в опутанном новой свободой печати пролетарском “Гудке” такой фельетон не может пойти. Фельетон ему возвращают. Он несёт фельетон в берлинское “Накануне”. Разумеется, берлинское “Накануне” берёт фельетон. Именно этим приблизительно ходом событий объясняется то обстоятельство, что в берлинском “Накануне” помещается фельетон без его собственной интонации, без его лирики, без его своеобычного “я” как обыкновенно бывает с фельетонами в “Накануне”.

Однако этим история с лордом Керзоном не приходит к концу. В ярости он. Невозможно жить. Невозможно писать. Вышестоящим его мысли известны заранее. Всё предрешено. Навсегда.

И он бросается с сумрачным видом за стол, покрытый противной протёртой клеёнкой, какая ни под каким видом стол писателя покрывать не должна, и огромными буквами выводит заглавие:

“ПОД ПЯТОЙ”

Далее ставит:

“Мой дневник”.

Ниже обозначает:

“1923 года”.

И, пометив для верности, что живёт он в Москве, пометив дату по старому и по новому стилю, мая 11/24, записывает те свои наболевшие мысли, которые никому неизвестны и которых не дано никогда никому предрешить:

“Давно не брался за дневник — 21 апреля я уехал из Москвы в Киев и пробыл в нём до 10-го мая. В Киеве делал себе операцию (опухоль за левым ухом). На Кавказ, как собирался, не попал. 12-го мая вернулся в Москву. И вот тут начались большие события: — советского представителя Вацлава Вацлавовича Воровского убил Конради в Лондоне. 12-го в Москве была грандиозно инсценированная демонстрация. Убийство Воровского совпало с ультиматумом Керзона России: взять обратно дерзкие ноты Вайнштейна, отправленные через английского торгового представителя в Москве, заплатить за задержанные английские рыбачьи суда в Белом море, отказаться от пропаганды на востоке и т. д. и т. д. В воздухе запахло разрывом и даже войной. Общее мнение, правда, что её не будет. Да оно и понятно, как нам с Англией воевать? Но вот блокада очень может быть. Скверно то, что зашевелились и Польша и Румыния (Фош сделал в Польшу визит). Вообще мы накануне событий. Сегодня в газетах слухи о посылке английских военных судов в Белое и Чёрное море и сообщение, что Керзон и слышать не хочет ни о каких компромиссах и требует от Красина (тот после ультиматума немедленно смотался в Лондон на аэроплане) точного исполнения по ультиматуму. Москва живёт шумной жизнью, в особенности по сравнению с Киевом. Преимущественный признак — море пива выпивают в Москве. И я его пью помногу. Да вообще в последнее время размотался. Из Берлина приехал граф Алексей Толстой. Держит себя распущенно и нагловато. Много пьёт. Я выбился из колеи — ничего не написал за 1 1/2 месяца...” Он оказывается прав по всем пунктам: полуголодной обносившейся усталой стране воевать ни с кем не под силу, только-только новой власти управиться с народом своим. Газеты грязно и лживо кричат, взвинчивают, будоражат равнодушный народ, а дело с нотой Керзона завершается гадостью, и он немного спустя с удовлетворением записывает в своём дневнике:

“Самый большой перерыв в моём дневнике. Между тем происшедшее за это время чрезвычайно важно. Нашумевший конфликт с Англией кончился тихо, мирно и позорно. Правительство пошло на самые унизительные уступки, вплоть до уплаты денежной компенсации за расстрел двух английских подданных, которых советские агенты упорно называют шпионами...”

Между тем белый хлеб подскакивает до 14 миллионов за фунт. Лето стоит невозможное. Ливни хлещут как из ведра всякий день, раза по три, громы гремят, рушатся града обвалы, потоки хлещут из проржавевших труб, запущенные мостовые превращаются в буйные реки, так что случается на Неглинной провал, и двух женщин не удаётся спасти. Небо низкое, серое, глаза не глядят.

И жизнь катится лету под стать, кошмарная, сумбурная, быстрая. Москва движется, однако движется чёрт знает куда. Червонец стоит почти миллиард и продолжает стремительно падать, обещая сшитому на белую нитку хозяйству полный развал, а уже валиться хозяйству, кажется, некуда. Партийцы, пришедшие на смену спецам, для укрепления бедственного хозяйства ничего не находят умней, как поднимать до безобразия цены. Мужики решительно ничего не в силах купить за свой продаваемый хлеб, добытый, между прочим, чёрным трудом. Пролетарии тоже ничего не могут купить. Товары на складах гниют. Заработную плату выплачивать нечем. Прокатывается волна забастовок. Бастуют в Харькове, в Сормово и в Москве. Вожди бессовестно дерутся за власть у всех на глазах. В партии творится чёрт знает что. На всех постах воровство, точно на постах какие-то дикие люди сидят. Проворовывается председатель Промбанка. ГПУ раскрывает заговоры один за другим, а против чего и против кого, невозможно по сводкам понять. Не кто-нибудь, а Дзержинский, отец и глава ГПУ, поднимает голос за демократию в партии, поскольку политика прямых назначений приводит к развалу. В Болгарии идут бои с коммунистами, участвуют врангелевские полки. В Германии падает марка, ничуть не хуже рубля, вот вам и преимущество нового строя. Коммунисты и в Германии тщатся заварить революцию. Наши газеты кричат, что германская революция уже началась. Лидин, приехавший из Берлина, смеётся: брехня. Тем не менее вызывают в лагеря из запаса. Настроение мобилизованных скверное. Воевать не хотят. Пекарь-сосед называет поступки правительства жульничеством, вообще же о политике не имеет никакого понятия, по-прежнему глушит что ни день самогон и зверски колотит жену.

А тут ещё снегом на голову валится комаровское дело. Простое до ужаса и такое, что Михаил Афанасьевич сидит в зале суда, слушает показания свидетелей, видит прямые улики и всё-таки не верит ни глазам, ни ушам. В такие вещи, граждане, нормальному человеку поверить нельзя!

Он рассказывает через несколько дней в “Накануне”:

“С начала 1922 года в Москве стали пропадать люди. Случалось это почему-то чаще всего с московскими лошадиными барышниками или подмосковными крестьянами, приезжавшими покупать лошадей. Выходило так, что человек и лошади не покупал, и сам исчезал. В то же время ночами обнаруживались странные и неприятные находки — на пустырях Замоскворечья, в развалинах домов, в брошенных недостроенных банях оказывались смрадные, серые мешки. В них были голые трупы мужчин...”

Разумеется, начинают искать. Завязка мешков наводит на мысль, не извозчик ли убивает и развозит эти мешки? Оказывается, точно: извозчик.

“Никакого желания нет писать уголовный фельетон, уверяю читателя, но нет возможности заниматься ничем другим, потому что сегодня неотступно целый день сидит в голове желание всё-таки этого Комарова понять. Он, оказывается, рогожи специальные имел, на эти рогожи спускал из трупов кровь (чтобы мешков не марать и саней); когда позволили средства, для этой же цели купил оцинкованное корыто. Убивал аккуратно и необычайно хозяйственно...”

Тут уж ум за разум заходит у всех. Сходятся на том, что, мол, “зверь-человек”. Объяснение слишком простое.

Не припоминается ли ему в эти дни тот чекист, с которым он повстречался где-то в теплушке, которого выспрашивал, с каким чувством тот водил живых людей на расстрел? Не припоминает ли он точно таких же хозяйственных мужиков, одетых Петлюрой в шинели, грабивших Город? Не тьма ли египетская встаёт перед глазами его с этой вечной угрозой: “Убью!”?

Не имею фактов, чтобы ответственно и точно сказать. Мне же припомнились именно бесстрашный чекист, петлюровцы, тьма египетская глухих деревень. Михаил Афанасьевич со своей стороны продолжает искать:

“Слово унылое, бессодержательное, ничего не объясняющее. И настолько выяснилась эта мясная хозяйственность в убийствах, что для меня лично она сразу убила все эти несуществующие “зверства”, и утвердилась у меня другая формула: “И не зверь, но и ни в коем случае не человек”. Никак нельзя назвать человеком Комарова, как нельзя назвать часами луковицу, из которой вынут механизм...”

Это ужасней, чем обыкновенное “зверство” и “зверь”. Вынут из нас механизм, может быть, во многих и многих и не вставлен ещё, и убиваем спокойно, хозяйственно, как на бойне убивают коров и быков.

Где же взять механизм? И кто же во многих и многих вставит его, если даже найдём?..

В дневнике приходится записать:

“Дикий мы, тёмный, несчастный народ...”

Михаил Афанасьевич угрюмо молчит, когда речь заводится о серьёзных вещах, и приятели часто смотрят на него снисходительно, а когда терпению приходит конец и он говорит, морща лоб, нервно жестикулируя правой рукой, они уверяют со смехом, что “старик” несёт околёсину.

Негодование переполняет сумрачную, тоскующую душу его, и он вдруг взрывается и летит, и уже ему остановиться нельзя.

Он в своём дрянном драном кресле, дождавшись, пока угомонятся соседи, бессонными ночами сидит. За окном дождь стеной, а он видит снег, и трупы и кровь на снегу, и лошадиный помёт, и слышит гитару, и лёгкий голос несчастного брата Николки негромко поёт, доносится точно из-под земли:

Сапоги фасонные, Бескозырки тонные, То юнкера-инженеры идут!

И он пишет порывисто, страстно, что в Городе снег, что трупы и кровь на снегу, лошадиный помёт, что в доме тепло и тревожно, что звуки гитары, что Николка поёт. А там закричали, запричитали, заголосили многие голоса.

И никак остановиться нельзя. Времени беспощадному, времени тёмному бросает он вызов. Времени в красной крови. Дерзкий. Неисчислимых последствий. Но уже всё равно.

Хлеба ради случается ему в те же скверные дни написать фельетон “Самогонное озеро”, страшно пьёт вся Москва, даже невозможно понять, трезвые есть или трезвых и нет никого. Страшнее всех разумеется, пьют в проклятой квартире. Пьёт гегемон. Тася умоляет что-нибудь сделать, лишь бы навсегда покинуть это жуткое место. Он отвечает:

— Что я могу сделать. Я не могу достать комнату. Комната стоит двадцать миллиардов, а я получаю четыре. Пока я не допишу романа, мы не можем ни на что надеяться. Терпи.

Тася бьётся в истерике:

   — Ты никогда не допишешь романа. Никогда. Жизнь безнадёжна, я приму морфий.

Он отвечает, чувствуя, что стал железным, и его голос вдруг отливает металлом:

   — Морфию ты не примешь, потому что я тебе этого не позволю. А роман я допишу, и, смею уверить, это будет такой роман, что от него небу станет жарко.

Именно такой он пишет роман.

Напряжение страшное. Нервов как будто не остаётся в наличии. Холодеют руки и ноги. Кажется, обрывается жизнь. Тася тоже не спит, что-то пьёт. Он ей в испуге кричит:

   — Скорей, скорей горячей воды!

Опускает руки в таз, наполненный горячей водой. Понемногу отпускает его.

Название романа “Белая гвардия”. Окончательно, бесповоротно и навсегда. И о Петлюре, но не о Петлюре этот роман. Роман обо всём, обо всём, одних только красных в романе не будет, так только, истины ради, намёк или два. Сила, сила они, никак с этим фактом спорить нельзя, только тоже несчастная, тоже дикая сила. Не они герои его. Алёша Турбин, Мышлаевский, Николка, Карась. Интеллигентные люди. Белая гвардия. Офицеры и юнкера. Вы ненавидите их, они и побитые всё ещё заклятые ваши враги, а вы поглядите: они лучше, чем вы. Водку пьют. Матерятся. Однако превыше всех земных благ для них честь. А где ваша честь, позвольте спросить, господа комиссары? Нету, нету её! Оттого и всё кругом прахом идёт. И у них тоже прахом пошло? Вот то-то и есть.

Всё прежнее в сторону. Может быть, кое-что из старого взять туда и сюда. Весь роман пишется наново. Дом на милом сердцу Андреевском спуске. Прекрасный и чистый Алёша Турбин. “Фауст” бессмертный. Раскрытый рояль. В белой вазе колонной цветы.

Нет, позвольте, дело жизни не в белых и красных, не в том, кто из них оказался штыками сильней. Сила — она сила и есть.

Всё, что он имел несчастье видеть в те невозможные годы, все эти погромы, расправы и стенки, треск пулемётов и топот кованых лошадиных копыт, безобразия, зверства, пустая земля и голод, голод кругом, все его размышления, все предчувствия, все тревоги его вдруг каким-то сумасшедшим скачком соединяются одним горящим пучком, прожигающим и всё его безрассудное время, и даже вселенскую даль, и он видит то, чего не видит и долго ещё не увидит никто.

Не в красных и белых закваска всей кутерьмы. Недаром, недаром всё это время его чья-то воля отводит от красных, недаром он всё отступает и отступает назад и не впускает орды красных в роман, и уже окончательно, бесповоротно и навсегда определяется время в романе, и уже начертаны, точно вырезаны на меди, эти могущественные слова: “Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй...”, недаром поставлено, что велик был и страшен, недаром один этот год, одной малой песчинкой своей заключившийся в вечность. Не вмещаются красные. От этого и легче стало ему. От этого и мысль его много глубже берёт. И без красных та же идёт кутерьма.

Он прозревает величайший, тысячелетия охвативший конфликт. Варварство и цивилизация. Культура и дикость. Безверие и вера. Бесчестье и честь. В самом этом грозном зачине поставлены в один ряд кровавое разрушенье и светлое рожденье Христа. С этой высочайшей вершины открываются неоглядные, необозримые дали. И всюду лязг железа и топот копыт. И всюду распинают Христа и бессмертного “Фауста” швыряют в костёр равнодушной рукой. И едва затихает железо и топот копыт и потухают костры, возобновляется счёт от рожденья Христа, зажигаются свечи на чьём-то столе, и обнажаются уютные чёрные зубы рояля. Да, это именно так! И он пишет слова, которых прежде не мог написать, не понимал, что должен, должен именно эти слова написать:

“Всё же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский плотник, — совершенно бессмертны...”

Именно так: Фауст бессмертен!

Только и именно он!

Всё прочее, то есть мерзость, жестокость и кровь, непременно пройдёт, и станет прекрасна земля.

И свершится праведный суд. И воздастся всем по делам.

Сволочь Петлюра. Сволочи немцы. Сволочи в Липках. Сволочь в штабах. Сволочь Тальберт. Сволочи все, кто убивает и кто предаёт. И нет надобности взвешивать на весах, во имя чего убивают, во имя чего предают. Ни оправданья, ни снисхождения нет.

И посреди этого кровавого месива горстка обыкновенных симпатичных интеллигентных людей. С ними Фауст бессмертный. Оттого у интеллигентных людей совесть и честь. Интеллигентные люди одни против всей кутерьмы. Им одним выпадает на горькую долю Город спасти. То есть поймите, поймите: общий наш Град!

И вот — не спасают они...

Отчего?..

Может быть, оттого, что мы всё ещё дикий, всё ещё тёмный и по этой причине ужасно несчастный народ?..

Он бросается туда и сюда: не даётся ответ, а вместе с ответом на этот важнейший вопрос не даётся роману финал.

Даль ударила громом тяжко и длинно. Сволочь Петлюра бежит. Разве это финал? Помилуйте, граждане, это же никакой не финал! Это стыд, если у романа этого рода финал. Это же должно означать, что насилие во веки веков и всегда, что иного нам не дано, что иного не может и быть.

Что вы говорите? Интересная вещь! Насилие торжествует во веки веков и всегда?

Так и что!

Такие вещи не может не видеть даже дурак, а финал в романе всё же будет иной.

Однако ж, какой?

И горбится на столе, покрытом старой облезлой клеёнкой, беспорядочная груда листков, а романа всё ещё нет.

Понемногу, понемногу, ошибками, сбоями и тяжким трудом приходится познавать ему величайшую истину, которую любой его верный поклонник помнит теперь наизусть:

“Роман надо долго править. Нужно перечёркивать многие места, заменять сотни слов другими. Большая, но необходимая работа!..”

Так и приходится поступать, и уже навсегда останется тайной, сколько перенёс он тяжких мучений, сколько провёл бессонных ночей, сколько раз в полном отчаянье горестно вздыхал на заре. Время, как дальний гром, очень немногое докатывает до нас:

“Этот роман я печатала не менее четырёх раз — с начала до конца. Многие страницы помню перечёркнутые красным карандашом крест-накрест — при перепечатке из 20 оставалось иногда три-четыре, Работа была очень большая... В первой редакции Алексей погибал в гимназии. Погибал и Николка — не помню, в первой или во второй редакции. Алексей был военным, а не врачом, а потом это исчезло. Булгаков не был удовлетворён романом... Он ходил по комнате, иногда переставал диктовать, умолкал, обдумывал... Роман назывался “Белый крест”, это я помню хорошо... У меня осталось впечатление, что мы не кончили романа — он кончил его позднее...”

Глава седьмая. НЕОПРЕДЕЛЁННОСТЬ ВО ВСЁМ

ЭТО ВСЁ впереди, впереди, а пока он тем гнусным, совершенно провалившимся летом подхвачен на родное крыло вдохновения. Он летит, он словно парит над землёй. Сволочь Петлюра не остужает его. В душе его лютая ненависть так и кипит. Прошлое прошлым, однако и настоящее не чище того, что безвозвратно ушло. Дерзость так и поджигает его. Всюду партийцы, на всех командных постах, назначены сверху, так вы поглядите, люди честные, какой эта новая сволочь учинила развал. Разумеется, по примеру великих предшественников, он избирает самый маленький пост, какой-то чёртов Спимат, да и в Спимате всего-навсего подотдел, зато уж заведующему подотдела, разумеется, непременно партийцу, он пришпандоривает, выхватив неизвестно откуда, фамилию замечательной ядовитости и замечательного презрения: Кальсонер. Одного Кальсонера даже мало ему. Два Кальсонера. Братья. Впрочем, целые полчища их. Фантазия так и кипит. Замешивается Гоголь, замешивается Щедрин. Сюда замешивается “Нос”, “История одного города” всовывается туда. Делопроизводитель вылетает со службы чёрт знает за что, впрочем, известно, конечно, за что: подпись заведующего перепутал с кальсонами. К тому же в нашем советском трамвае крадут документы. Бросается новые выправлять. Как бы не так, и понеслась кутерьма. Мотоциклетки трещат. Лифты падают вниз. Кальсонеры рябят и двоятся в ошалелых глазах. Путают всё. Удостоверение личности выправляют на имя другого. Вместо другого силятся в командировку заслать. Какая-то машинистка готова отдаться. Ян Собесский желает, чтобы впредь его именовали Соцвосский, “это гораздо красивее и не так опасно”. В общем, поднимается кавардак.

Сходит с ума человек. В воздухе сам собой повисает опасный вопрос: как все мы при такой власти ещё с ума не сошли? Название превосходное: “Дьяволиада”, Тоже остаётся только придумать финал. Однако что-то скверно нынче с финалами. Повесть остаётся, как и роман, без финала.

Он останавливается с разбегу. Переводит дыханье. В дневнике отмечает:

“Месяцами я теперь не берусь за дневник и пропускаю важные события...”

И снова вперёд. Он пишет небольшой, абсолютно оригинальный рассказик “Псалом”, почти сплошь диалог, с ремарками краткими, сжатыми, точно автор тоскует по пьесе, от прозы устал.

А тут в пролетарском “Гудке” затевается глупейший, по обыкновению, спор. Видите ли, эта зелёная молодёжь, не нюхавшая великой литературы, до остервенения обожает американца О’Генри. Величайший писатель для них. Завязывает остроумно интригу, прямо с первой строки, тогда как развязка в последнем абзаце, до того неожиданная, что поди угадай. Всех современных авторов сравнивают с этим О’Генри, и ни один не подходит под идеал. Жалуется Катаев:

   — Пишут плохо, скучно, выдумки никакой. Прочитаешь два первых абзаца, а дальше хоть не читай. Развязка разгадана. Рассказ просматривается насквозь до точки в конце.

Ему же такого рода сравненья вроде ножа. Ему как раз не даются интриги, сюжет рассыпается, он прекрасно пишет только фрагмент, развязок не имеется вообще, никаких, хоть шаром покати, и Михаил Афанасьевич, неестественно возбуждаясь, вдруг говорит:

   — Клянусь и обещаюсь: напишу рассказ и завяжу так, что не развяжете, пока не прочитаете последней строки.

И пишет “Ханский огонь”.

На этом месте от Слёзкина приносят письмо:

“Дорогой Михаил. Пишу тебе из благословенного захудалого городка, Кролевца, куда переехал из Чернигова доживать лето. Здесь подлинная деревня с бесчисленным количеством садов, огородов, яров, пыльным боярышником и очаровательными домишками... Что делает у нас “Накануне”? Что Семён Николаевич, славный Валеша, сиятельный пролетарий и очаровательная Беллочка? Что слышно с нашими берлинскими книгами? Когда они, наконец, выйдут? Что вообще нового в литературе? В Чернигове и в Кролевце читал лекции о Москве, где упоминал о тебе и Катаеве, как о самых талантливых из молодёжи, работающих в “Накануне”. Что твой роман? Я на него очень надеюсь. Кончил ли “Дьяволиаду”. С радостью, приехав, послушаю. Ты хоть и косишься всегда на меня подозрительно, но я от чистого сердца тебя люблю и верю тебе как писатель. Сам я пишу невероятную комбинацию на фоне современного провинциального быта. Здесь я такого наслушался и насмотрелся, что — мна! пальчики оближешь...”

Он отвечает:

“Дорогой Юрий, спешу тебе ответить, чтобы письмо застало тебя в Кролевце. Завидую тебе. Я в Москве совершенно измотался. В “Накануне” масса новых берлинских лиц, хоть часть из них и временно: He-Буква, Бобрищев-Пушкин, Ключников и Толстой. Эти четверо прочитали здесь у Зимина лекцию. Лекция эта была замечательна во всех отношениях (но об этом после). Трудовой граф чувствует себя хорошо, толсто и денежно. Зимой он будет жить в Петербурге, где ему уже отделывают квартиру, а пока он живёт под Москвой на даче. Печатание наших книг вызывает во мне раздражение, до сих пор их нет. Наконец, Потехин сообщил, что на днях их ждёт. По слухам, они уже готовы. (Первыми выйдут твоя и моя.) Интересно, выпустят ли их. За свои я весьма и весьма беспокоюсь. Корректуры они мне, конечно, и не подумали прислать. “Дьяволиаду” я кончил, но вряд ли она где-нибудь пройдёт. Лежнев отказался её взять. Роман я кончил, но всё ещё не переписан, лежит грудой, над которой я много думаю. Кое-что исправлю. Лежнев начинает толстый ежемесячник “Россия” при участии наших и заграничных. Сейчас он в Берлине, вербует. По-видимому, Лежневу предстоит громадная издательско-редакторская будущность. Печататься “Россия” будет в Берлине. При “Накануне” намечается иллюстрированный журнал. Приложения уже нет, а есть пока лит. страничка. Думаю, что наши книги я не успею прислать тебе в Кролевец. Вероятно, к тому времени, как они попадут ко мне в руки, ты уже будешь в Москве. Трудно в коротком спешном письме сообщить много нового. Во всяком случае, дело явно идёт на оживление, а не на понижение в литературно-издательском мире. Приезжай! О многом интересном поговорим...”

Читаешь и видишь: в человеке неистребима надежда, а вместе с надеждой неистребим и сам человек.

Уже написана “Белая гвардия”. “Дьяволиада” тоже написана. Кажется, после таких обнажённых вещей какого добра в этом диком омуте ждать? Нечего ждать, а он всё-таки ждёт, вертит головой во все стороны, рассчитывает, изобретает возможности одну за другой. Оживление видит, прогресс.

А ведь врут ему все. Никакой его книги в Берлине не выйдет. Берлинские торопливые граждане побегали по красной Москве, пошушукались, в цензуре узрели некий впечатляющий знак, и “Записки на манжетах” куда-то пропали, а ему без зазрения совести говорят, должно быть, широко улыбаясь при этом, что, мол, всё в порядке, дружок, не беспокойтесь, выйдут, выйдут на днях.

“Россию” не станут печатать в Берлине, а едва-едва в Туле для этого по-старинному свободного органа местечко найдут.

У Лежнева никакой редакторско-издательской будущности не будет, а будет иная, сомнительная, чуть ли не гнусная, все извивы которой трудно пока разгадать.

Оживления в литературно-издательском мире тоже не будет, поскольку литературно-издательский мир при новой власти никак не может ожить.

И со Слёзкиным вскоре не придётся ни о чём говорить.

Слёзкин сам уже чует, что между ними что-то не так. А между ними не так давно уже всё, только оба об этом не знают пока.

Слёзкин заканчивает свой роман о Кавказе и мало того, что Алёшу Турбина крадёт у него, ещё клевещет на него самого, то есть нельзя сказать, чтобы врёт и клевещет нарочно, однако изображает его исключительно внешне, в походке, в мелких привычках и интонациях голоса, в нескольких разрозненных мыслях, и эта ничтожная правда становится ложью и клеветой.

Он, в свою очередь, пишет статью. Писателя Юрия Слёзкина духовный портрет. Портрет получается глубокий и верный. И попадаются несомненно правдивые, несомненно злые слова:

“Чему же может научить этот маркиз, опоздавший на целый век и очутившийся среди грубого аляповатого века и его усердных певцов. Ничему, конечно, радостному. У того, кто мечтает об изысканной жизни и творит, вспоминая кожаные томики, в душе всегда печаль об ушедшем. Герои его — не бойцы и не создатели того “завтра”, о котором так пекутся трезвые учителя из толстых журналов. Поэтому они не жизнеспособны и всегда на них смертная тень или печаль обречённости...”

Ну, печали об ушедшем, воспоминаний о кожаных томиках в душе его тоже хоть отбавляй. Тоскует об ушедшем душа. Ненавидит учителей. Однако его герои не те, хоть тоже вовсе не созидатели того пресловутого “завтра”, о котором пекутся учителя из толстых журналов, при незримом участии ГПУ. И научить он может иному. Именно радостному. Герой его всё же борец и созидатель. Разумеется, печётся он не о “завтра”. Он печётся о Будущем. Он мечтает веру создать, что Будущее непременно наступит, несмотря ни на что. Потому что жизнь остановить никому не дано. Потому что можно надеяться, пока по жизни разбросаны горящими искрами Малышев, Най-Турс и Алёша Турбин. Необходимо надеяться. Он, разумеется, не маркиз.

Они слишком по-разному относятся к жизни, и к задаче писателя тоже, вот в чём вся беда.

Он пробует говорить с другими людьми, однако всякий раз разговор выходит какой-то односторонний и скучный.

В конце августа он вместе с Катаевым едет к трудовому графу в Иваньково. Трудовой граф, разумеется, поражает его. Трудовому графу есть чем поражать. Высокий, дородный, красавец с расчёсанными кудрями, толстогубый, весёлый, открытый широко и размашисто всем, улыбки, объятия, поцелуи, нисколько не сомневается в себе человек, держится так, словно все ему непременно быть рады должны, словно он чудо света какое, не меньше того.

Михаил Афанасьевич полон сомнений в себе, сдержан и замкнут, фамильярности враг, объятий и поцелуев тем более, держится с некоторым даже высокомерием, и главное, сквернейше одет, что, по его старомодным понятиям, уже самое, самое наипоследнее дело. А трудовой граф, как нарочно, выглядит прямо журнальной картинкой. На зависть выглядит трудовой граф, надо об этом правду сказать. И впоследствии Михаил Афанасьевич опишет в одной своей неоконченной, однако блистательной вещи этот великолепнейший костюм не без стеснённого и не совершенно чистого чувства:

“Добротнейшей материи и сшитый первоклассным парижским портным коричневый костюм облекал стройную, но несколько полноватую фигуру Измаила Александровича. Бельё крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, ясен, весел, прост был Измаил Александрович. Зубы его сверкнули, и он крикнул, окинув взором пиршественный стол: “Га! Черти!..”

Водку трудовой граф пьёт вкусно и много. Закусывает поросёнком обильно и с таким аппетитом, что глядя на него так и хочется есть. Говорит без конца. Ничего замечательного, серьёзного. Сплошной анекдот. Пустая, распущенная, богемная жизнь. Уж и достанется ему за неё! Уж и ввернёт Михаил Афанасьевич рассказец Измаила Александровича в ту свою замечательно прекрасную вещь:

“Ну, были, например, на автомобильной выставке, — рассказывал Измаил Александрович, — открытие, всё честь по чести, министр, журналисты, речи... между журналистов стоит этот жулик, Кондюков Сашка... Ну, француз, конечно, речь говорит... на скорую руку спичишко. Шампанское натурально. Только смотрю — Кондюков надувает щёки, и не успели мы мигнуть, как его вырвало! Дамы тут, министр! А он, сукин сын!.. И что ему померещилось, до сих пор не могу понять! Скандалище колоссальный. Министр, конечно, делает вид, что ничего не замечает, но как тут не заметишь... Фрак, шапокляк, штаны тысячу франков стоят. Всё вдребезги... Ну, вывели его, напоили водой, увезли...”

Разумеется, не совсем приятно выслушивать такого рода развязные речи, тем более, что самому приходится скромно и несколько брезгливо молчать. Вся эта богемность, распущенность в быту литераторов оскорбляет его. Однако всюду виден талант, даже в этой дряни блещет талант и талант. Таланта он не увидеть не может, не может не оценить. Не может и не признать сам с собой, что этот действительно обширный талант искупает решительно всё, то есть многое, однако, конечно, не всё. Всего не может и талант искупить.

К тому же пролетарский Толстой отправляется лично молодых литераторов проводить. В Иванькове млеет и копится потрясающей свежести тишина. Небо звёздное. На небе заливается белым светом половина луны. Пролетарский Толстой меняется у молодых литераторов на глазах. Говорит серьёзно и страстно. Критика абсолютно не понимает. Даже “Россия” об его “Аэлите” пишет чёрт знает что! А прочая дрянь? О, полноте, полноте, никакой у нас критики нет! Да и может ли быть? Футуристы, напостовцы, чёрт их дери. Продолжают орать, что культуру необходимо разрушить, точно не видят, что уже нечего разрушать, постарались без них. Платформы, программы, а книг не видать. Удивительно, а удивляться чему?

— Представьте, вас, литератора, выбросило на необитаемый остров. Вы, предположим, уверены, что до конца своих дней не увидите человеческого лица и то, что вы оставите миру, света никогда не увидит. Стали бы вы писать романы, драмы, стихи? Конечно, нет!

Ваши переживания, ваши волнения, мысли претворились бы в напряжённое молчание. Если бы у вас был темперамент Пушкина, он вас бы взорвал. Вы тосковали бы по собеседнику...

Эх, Михаил Афанасьевич и в самом деле со страшной силой тоскует по собеседнику, по настоящему, наделённому благословенной способностью слушать и понимать. Он именно чувствует, что выброшен кровавой волной на необитаемый остров, что то, что он жаждет дать потрясённому миру, не увидит света действительно никогда, никогда! Кто он такой? Фельетонист! А уже тридцать третий идёт ему год! В этом чудовищном факте весь ужас его положения!

Однако он об этом молчит. Молчит и молчит. Он только слушает, а трудовой граф с удовольствием, с наслаждением говорит:

   — Художник собирает разбросанные куски жизни: так Изида собирала по нильским тростникам раскиданное тело Осириса. Наблюдательные щупальца художника прикасаются ко множеству как бы бессмысленно разбросанных вещей. Затем в какую-то одну из минут глубокого волнения перед его взором встаёт единое целое: творческая идея. Все предметы его наблюдения приобретают огромнейший смысл. Вольным порывом он соединяет эти предметы в единое тело, цементируя их живой влагой своих пристрастий, оживляя огнём своей личности...

Прикрывает глаза, улыбается, облитый призрачным светом белой луны, продолжает изменившимся голосом:

   — Глыба творческой фантазии отлита. Теперь необходимы слова, чтобы претворить её в жизнь. Тогда-то логика приходит на помощь, опыт, школа, задачи долга и совести...

Пожимается, щурится, глядит в застывшую чернейшую воду, стоя у самого края плотины:

   — В художественном творчестве нет ничего особливого. Оно лишь ростом выше. Оно грандиозно.

Тихо смеётся, оборачивается к своим юным друзьям, которые с безмолвным почтением внимают ему, возвещает, что в литературе надеется только на них, предлагает вместе с ними основать свою школу, чуть не кричит, загоревшись мгновенно только что налетевшей идеей, вскипев:

   — Поклянёмся же, глядя на эту луну!

И они, глядя на неподвижную половинку луны, блестящую и холодную, бесстрастно льющую серебро, в самом деле клянутся служить этому самому грандиозному делу на свете, которое в мире зовётся искусством.

Все эти внезапные, случайно оброненные мысли Михаилу Афанасьевичу представляются метки и верны, даже великолепны порой. Ему льстит, что пролетарский Толстой ищет поддержки именно у Катаева и у него. Он возбуждён. В израненную, полную сумрака душу горячей волной проливаются новые чувства. Возвратившись домой, он садится за свой отвратительный стол и заносит в тетрадь дневника:

“Среди моей хандры и тоски по прошлому, иногда, как сейчас, в этой нелепой обстановке временной тесноты, в гнусной комнате гнусного дома, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю...”

Через несколько на повседневную дрянь истраченных дней он вновь отправляется к трудовому Толстому, читает “Псалом”, который уже не удовлетворяет его. Трудовой Толстой хвалит, забирает с собой рассказ в Петербург, обещает дать предисловие и непременно пристроить в “Звезде”. Впрочем, этот прекрасный с виду проект отчего-то расстраивается, и через две недели “Псалом” появляется в “Накануне”. Новая литературная школа, состоящая из Михаила Булгакова, Валентина Катаева и трудового Толстого, тоже по каким-то совершенно необъяснимым причинам, не возникает. Михаил Афанасьевич так и остаётся без школы, заметьте, на всю свою жизнь.

“Дьяволиаду”, завершив её наконец драматической гибелью несчастного Короткова, преследуемого Кальсонером, изрыгающим даже огонь изо рта, он предлагает Петру Зайцеву, секретарю редакции, в “Недра”. И вновь, едва успевает выпустить ещё не остывшую повесть из рук, она представляется абсолютно нелепой, дурацкой, ни к чёрту не годной, и он даже несколько удивлён, что альманах тотчас принимает её и назначает прямо в номер, в очередной, что означает либо полный успех, либо уж то, что в альманахе нечего помещать. А что в самом деле по нынешним временам помещать? Его несколько утешает единственно то, что одному из редакторов, Вересаеву, повесть понравилась очень.

Он всё-таки бесприютен и мрачен. Что-то всё больше, всё глубже разлаживается в его сиротливой, в его ужасно одинокой душе. Он хандрит:

“В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрёк себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого...”

Он принуждён обратиться к врачу. Врач его опечалил, найдя в полнейшем беспорядке весь организм. Он понимает, как лекарь с отличием, что придётся долго лечиться. Больше всего страшит его то, что он может слечь. Тогда из пролетарского “Гудка” его вышвырнут, поскольку в пролетарском “Гудке” и без того подкапываются уже под него неизвестно за что: то ли не нравятся темы его, то ли его откровенное нежеланье служить, то ли дерзость, то ли вызывает противовольное сопротивление самая резко очерченная личность его.

Безденежье душит. Он занимает миллиард у трудового Толстого, однако по курсу миллиард этот меньше червонца, то есть совершенный пустяк. “Недра” сулят по пяти червонцев за лист, однако деньги платят не сразу, а курс так и валится вниз, как на санках с горы, так свой заработок он теряет каждый день промедления, а в “Недрах” на него наплевать.

Его постигает обыкновенная участь многих великих писателей, которым в бедной России вечно не на что жить: он пытается выиграть деньги в рулетку. Казино всего в двух шагах, соблазняет и манит. При свете дня он чаще всего избегает соблазна. Ночами, когда воля неизбежно слабеет и нервы на полной свободе начинают мерзко чудить, как хотят, когда мрачное одиночество одолевает его и он чувствует себя абсолютно несчастным, униженным, втоптанным в грязь, тогда квартира и деньги представляются чуть ли не единств венным смыслом земного существованья, пошлого по самой сути своей, он более не способен бороться с собой. Он тормошит только что перед тем задремавшую Тасю:

   — Идём в казино. У меня чувство, что я выиграю сейчас.

Тася с трудом продирает глаза, едва слышно лепечет:

   — Куда же идти, я хочу спать.

Он со страстью и властно хватает её за плечо:

   — Нет, пойдём, вставай же, пойдём!

Она поднимается, тащится с ним, тараща спросонья глаза. Он ставит решительно, широко и проигрывает всё до копейки. Наутро покорная Тася тащит на Смоленский что-нибудь из носильных вещей.

Им овладевает строптивое беспокойство. Он не может спокойно видеть своей паршивой дыры. Дрянное дырявое кресло вызывает в его душе законное отвращение. На стол, покрытый истёртой клеёнкой, временами невозможно глядеть.

Тут является дьявол в теле худого еврея, который кому-то в изгаженный дом привозит шёлковую будуарную мебель. Этот неведомый кто-то отказывается. Михаил Афанасьевич как раз, минуя арку, вступает во двор, раздавленный зеленейшей осенней тоской, хуже которой только метельный февраль, и через миг уже без этой абсолютно неуместной в его пакостной комнате мебели не представляет, как станет жить. Тотчас он мчит сломя голову по Москве, суётся туда и сюда, ни у кого из интеллигентных людей денег, натурально, не имеется ни гроша, однако всё-таки при помощи какого-то чёрного чуда занимает пять миллиардов. Мебель его, диванчик, креслице, два мягких стула, туалетный столик, два пуфа. Обивка светло-зелёная, в мелкий красный цветочек. В большой запущенной комнате выглядит абсолютно смешно. Он всё-таки рад. Эта водевильная мебель вселяет надежду: он ещё выбьется, он ещё всё победит.

А надеяться на победу всё трудней и трудней. Он бродит по книжным развалам, собирает библиотеку, поскольку книги стоят гроши, и каждая книга точно подбрасывает сухой хворост в едва тлеющее пламя надежды: он всё одолеет, он будет писать, значит будет и жить. Быстро и жадно читает. Ночи беззвучны. Он размышляет, одинокий, развинченный, по-настоящему не с кем слова сказать. Он беседует со своим дневником:

“Сейчас я просмотрел “Последнего из могикан”, которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом старом сентиментальном Купере. Там Давид, который всё время распевает псалмы, и навёл меня на мысль о Боге...”

Он тяжко вздыхает, обхватывает гудящую голову левой рукой. Эх, эх, слабый он человек, надо правду сказать. И он говорит с печальным, но просветлённым лицом:

— Может быть, сильным и смелым Он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о Нём легче. Нездоровье моё осложнённое, затяжное. Весь я разбит. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога.

Снова вздыхает, совсем тяжело, мрачнеет, долго сидит над безмолвной раскрытой тетрадью, время от времени склоняется над столом и записывает случайные мысли обо всём, что приключилось в недавнее время, и вдруг прибавляет, ни с того ни с сего, однако недрожащей, твёрдой рукой:

“Но мужества во мне теперь больше. О, гораздо больше, чем в 21-м году. И если б не нездоровье, я бы твёрже смотрел в своё туманное чёрное будущее...”

Понемногу душа его обретает опору, случайную, шаткую, по временам благодаря этой опоре легче становится жить. Андрей Земский хвалит “Дьяволиаду”, уверяет его, что этой повестью он открыл новый жанр, что фабула стремительна и редка. Он чувствует, что это именно так да не так, однако любая хвала нестерпимо приятна ему. Поверьте, читатель, без похвалы настоящий художник всенепременнейше задохнётся, умрёт. Почаще хвалите его, если художник действительно нравится вам, не жалейте на это благородное дело ни ваших слов, ни чернил.

Ещё через несколько дней Лежнев хвалит “Псалом”, уверяет, что такой рассказ без колебаний напечатал бы у себя. Говорит, что “Накануне” ненавидят все и все презирают.

Э, да чёрт с ними, пусть презирают и пусть ненавидят, он всё-таки будет печататься там.

“Это меня не страшит. Страшат меня мои 32 года и брошенные на медицину годы, болезнь и слабость. У меня за ухом дурацкая опухоль, уже 2 раза оперированная. Боюсь, что слепая болезнь прервёт мою работу. Если не прервёт, я сделаю лучше, чем “Псалом”...”

Его старательно лечит Николай Гладыревский, бесплатно, конечно, к тому же, сам лекарь с отличием, он вполне доверяет ему. Он пытается сосредоточиться, вглядеться в себя. То странные, то глубокие мысли посещают его:

“Теперь я полон размышления и ясно как-то стал понимать — нужно мне бросить смеяться. Кроме того — в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине я никогда больше не вернусь...”

Он с новым вниманием обращается к давно знакомым писателям. На его столе появляется книга Михаила Чехова о его замечательном брате, “Мои университеты” следом за ней. Книга о Чехове представляется ему написанной плохо, бездарно. Горький вызывает сильные, однако противоречивые чувства:

“Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе...”

Несомненно, надо много обдумать, много читать:

“Я буду учиться теперь. Не может быть, чтобы голос, тревожащий сейчас меня, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем. Посмотрим же и будем учиться, будем молчать...”

Он учится и молчит, никому не известный фельетонист в малопочтенном в общем мнении “Накануне” и в малоизвестном пролетарском “Гудке”. Друзей у него нет никого. Приятелей куда больше, но большей частью таких, которые легко обходятся без него. Новый год он встречает у случайных, хотя и вполне почтенных знакомых. Через несколько дней проводит целый вечер у Земских, пьёт вино, веселится, а на душе по-прежнему лежат кирпичи. Неопределённость терзает. Проклятая. Он же великий писатель. И он же никто.

Глава восьмая. И ВСЁ-ТАКИ ДВИЖЕТСЯ ЖИЗНЬ

22-ГО ВЕЧЕРОМ в половине шестого соседский мальчишка орёт, просунувши белобрысую голову в дверь, конечно, не постучав, так что ужасно пугает его, поскольку с нервами хуже день ото дня:

   — Помер Ленин.

Всю ночь на страшном январском морозе они с Тасей стоят в громадном чёрном хвосте, который тянется, извиваясь, к Дому Союзов. В хвосте голоса:

   — Голубчики, никого не пущайте без очереди!

   — Порядочек, граждане.

   — Все помрём.

   — Думай мозгом, что говоришь. Ты помер, скажем, к примеру, какая разница, ответь мне, гражданин?

   — Не обижайте!

   — Не обижаю, а внушить хочу. Помер великий человек, поэтому помолчи. Помолчи минутку, сообрази в голове происшедшее.

Оба коченеют, уходят домой, однако Михаил Афанасьевич, отогревшись, снова идёт, топчется, слушает, движется, наконец вступает в траурный зал.

“Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он жёлт восковой желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро, важно и спокойно. Он мёртвый. Серый пиджак на нём, на сером — красное пятно — орден знамени. Знамёна на стенах белого зала в шашку — чёрные, красные, чёрные, красные. Гигантский орден — сияющая розетка в кустах огня, а в сердце её лежит на постаменте обречённый смертью на вечное молчание человек. Как словом своим на слова и дела подвинул бессчётные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караулы и реку идущих на последнее прощание людей...”

“Лежит”... “он молчит”... “он мёртвый”... “подвинул”... “убил”...

Тяжёлые, горчайшие размышления едва прорываются сквозь его обыкновенную, безучастную манеру писать для “Гудка”. Написал. “Часы жизни и смерти”. Отчего-то помещают именно его фельетон. Может быть, более никто из сотрудников не добирается до белого зала в Доме Союзов. Подпись: “М.Б.”

Он наблюдает и ждёт.

В партию сотнями тысяч вступает малограмотная тёмная масса. Образованных, самостоятельно мыслящих партийцев снимают с постов. Страницы газет нападают, грозят, разоблачают спецов. Хвалятся, что в самое короткое время явятся красные специалисты, свои, заменят всех бывших, за пояс заткнут. С этой целью, должно быть, приём в университеты и высшие технические учебные заведения сокращается вдвое. Принимают только рабфаковцев, то есть отпрысков рабочих, крестьян. Чтобы поступить на рабфак, достаточно владеть арифметическими действиями над целыми числами, дробей можно вовсе не знать.

Бывшие чувствуют, что держат их временно, что вот-вот наступит момент, когда их всех устранят как элемент ненужный или прямо враждебный. Бывшие объединяются для борьбы за права человека, понимая прекрасно, что до тех пор, пока отсутствуют права человека, умственный труд будет связан, а жизнь общества будет инертна, закиснет жизнь общества, болотом пойдёт.

ГПУ квалифицирует всякое объединение как организацию контрреволюционную. Арестовывают. Под арест попадает “центр действия” в городе Киеве. Ещё несколько крупных учёных пропадают для процветания жизни. Газеты помещают телеграмму министра-президента Пуанкаре:

“Общественное мнение Франции выражает опасение, что смертный приговор может быть вынесен профессорам, потеря которых болезненно ощущалась бы как сокращение мирового интеллектуального достояния. Во имя науки, во имя прав человека профессора французских университетов просят, чтобы их русские коллеги не были преданы каре, которой они не заслужили...”

“Известия” гогочут:

“Если такова новая декларация прав человека и гражданина... мы с презрением отбрасываем её пинком ноги...”

Ну, без презрения к правам человека и гражданина у нас уж и обойтись невозможно, тем более без пинка ноги нельзя никак обойтись. Презренны рабы. Газеты под хлёсткими заголовками печатают ответы на телеграмму французского президента других, ленинградских, киевских, белорусских профессоров, которые испугались, предали, в веках опозорили своё прежде честное имя.

Он заносит в дневник:

“Тон их холуйский. Происхождение их понятно...”

Анафемски травят профессора Головина. Москву сноровисто, главным образом по ночам, укоренилась привычка времён гражданской резни, очищают от лиц “хороших фамилий”. Говорят, главным образом при закрытых дверях, тоже укоренилась привычка времён гражданской резни, что готовятся новые высылки, и какие масштабы, батенька, какие масштабы! Прибегает Киссельгоф на минутку, шепчет, прикрыв плотно дверь, что ходит по рукам манифест Николая Николаевича, того, ну, генерала от кавалерии, внука первого Николая. “Черт бы взял всех Романовых! Их не хватало...”

Из всех жилтовариществ изгоняют буржуев. В “Известиях” ором орёт обращение:

“На сей раз в выборах будут участвовать одни лишь трудящиеся, а всякого рода предприниматели — торговцы и прочие эксплуататоры и паразиты — лишены прав быть членами этих товариществ и выбираться в органы их управления...”

Он глухо и злобно хохочет:

“Единственный дом, где этого нельзя сделать, — наш. В правлении ни одного буржуя. Заменять некого...”

Небуржуи в правлениях целыми днями пьют самогон.

Во всех этих мероприятиях быстрые и глубоко печальные следствия. Культурный и нравственный уровень общества стремительно понижается, а и прежде был невысок. Наверх из всех возможных щелей прёт необразованность, дикость, посредственность самой золотой из всех середин, В склоке вождей, которые дерутся за власть, это невежество, эта посредственность не способна и не желает понимать ничего, инстинктивно предпочитая заумным рассужденьям отчасти образованных Зиновьева и Троцкого простецкую необразованность Сталина.

Михаил Афанасьевич наблюдает события холодным взглядом врача. Строится новая жизнь? Ничуть не бывало. Всё разлагается у него на глазах. Он рассуждает в своём дневнике:

“Москва в грязи, всё больше в огнях — и в ней странным образом уживаются два явления: налаживание жизни и полная её гангрена. В центре Москвы, начиная с Лубянки, “водоканал” сверлил почву для испытания метрополитена. Это жизнь. Но метрополитен не будет построен, потому что для него нет никаких денег. Это гангрена. Разрабатывают план уличного движения. Это жизнь. Но уличного движения нет, потому что не хватает трамваев, смехотворно — 8 автобусов на всю Москву. Квартиры, семьи, учёные, работа, комфорт и польза — всё это гангрена. Ничто не двигается с места. Всё съела советская канцелярия, адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина — это пытка, отнимающая часы, дни, а иногда месяцы. Магазины открыты. Это жизнь. Но они прогорают, и это гангрена. Во всём так. Литература ужасна...”

Абсолютно невозможно понять, на что он рассчитывает посреди этого неотвратимого разложения жизни. На успех повести, в которой он в таких феерических красках, в огнях и пальбе представляет эту адову пасть? На успех “Белой гвардии”, в которой так симпатичны интеллигентные люди, да ещё в офицерских ненавистных шинелях? О каком тут можно думать успехе? Он же верит, представьте себе, он надеется, ждёт.

“Белую гвардию” он понемногу начинает читать, проверяя на слушателях, каково впечатление. Затаскивает к себе Катаева и Олешу, кормит домашним борщом, говорит:

— Знаете что, товарищи, я пишу роман, и если вы не возражаете, прочту несколько страничек.

Читает блистательно, мастерски, без тени актёрства, хотя прирождённый актёр, богатейшие интонации, скупой сильный выразительный жест, ирония тонкая, впечатление производит громадное.

Катаев жмётся, видать, что какое-то произведено впечатление, однако совершенно не то, мямлит что-то невразумительное, поминает к чему-то Потапенко. Олеша принял рюмку перед обедом и осовел. Михаил Афанасьевич укоризненно ему говорит:

— Не пейте, Юра. Пейте чай.

На Олешу такого рода советы не производят ни малейшего впечатления. Тем и оканчивается чтение в газетной среде, представленной ненавистным “Гудком”.

После этого первого опыта он решается прочитать в самом близком кружке. Коморским, Стонову, Слёзкину.

Эти два чтения, а может быть, и другие, неизвестные нам, производят на него такое сильное впечатление, что впоследствии он даёт полную волю своему сатирическому перу:

“Жены до того осовели от чтения, что я стал испытывать угрызения совести. Но журналисты и литераторы оказались людьми прочными. Суждения их были братски искренни, довольно суровы и, как теперь понимаю, справедливы. “Язык!” — вскрикивал литератор (тот, который оказался сволочью), — “язык главное! Язык никуда не годится!” Он выпил большую рюмку водки, проглотил сардинку. Я налил ему вторую. Он её выпил, закусил куском колбасы. “Метафора!” — кричал закусивший. “Да, — вежливо подтвердил молодой литератор, — бледноват язык”. Журналисты ничего не сказали, но сочувственно кивнули, выпили. Дамы не кивали, не говорили, начисто отказались от купленного специально для них портвейна и выпили водки. “Да как же ему не быть бледноватым, — вскрикивал пожилой, — литература не собака, прошу это заметить! Без неё голо! Голо! Голо! Запомните это, старик!” Слово “старик” явно относилось ко мне. Я похолодел...”

Впрочем, тот, который ещё не окончательно сделался сволочью, поздравляет, целует, помещает в “Накануне” вполне доброжелательную заметку:

“Роман “Белая гвардия” является первой частью трилогии и прочитан был автором в течение четырёх вечеров в литературном кружке “Зелёная лампа”. Вещь эта охватывает период 1918-1919 годов, гетманщину и петлюровщину до появления в Киеве Красной Армии... Мелкие недочёты, отмеченные некоторыми, бледнеют перед несомненными достоинствами этого романа, являющегося первой попыткой создания великой эпопеи современности...”

Читает на Большой Дмитровке, читает на Малой Никитской. Вступает в круг старинной московской интеллигенции, в круг её старожилов, искусствоведов, художников, филологов, литераторов, в точно такой же, в каком жил когда-то на Андреевском спуске, с дружбой домами, со своим лечащим доктором, с атмосферой нравственности, культуры, того особенного отношения к жизни, которое нынче именуют духовностью, то есть вступает в тот самый круг, без которого ему жизни нет, но который пока что холодно принимает его, безвестного журналиста, молодого писателя, “приехавшего из Киева”, как всё ещё представляют его при знакомстве.

Во время одного из таких пробных чтений у Веры Оскаровны 3. ему подают только что отпечатанный альманах. В альманахе “Дьяволиада”. Совершается чудо. Ещё в первый раз он видит себя не на плебейских скоротечных газетных листах, а в вечно не умирающей книге.

И радостно и как-то опустошённо у него на душе. Он только может произнести про себя:

“Да-с, сколько мучений стоит!..”

Однако выясняется, и в самое ближайшее время, заметьте, что ещё далеко не все мучения он испытал. Критика его замечает, а лучше бы было нашей чёртовой критике на этот раз мимо пройти. Сквернейшая у нас критика, правду сказать, и, как выяснилось впоследствии, сквернейшая на долгие времена. Безвкусная, безграмотная и потому особенно беспощадная. Чем лучше напишешь, тем грубей оборвёт. К тому же нити ведут в ГПУ.

Уж на что, кажется, Евгений Замятин знающий человек, однако в “Дьяволиаде” обнаруживает и он лишь верный инстинкт в выборе композиционной установки, в разряд которой относит фантастику, корнями уходящую в быт, и быструю, как в кинематографе, смену картин, в целом же ценность этой вещи, по его мнению, невелика.

“Звезда” отзывается брезгливей и гаже:

“И совсем устарелой по теме (сатира на советскую канцелярию) является “Дьяволиада” М. Булгакова, повесть-гротеск, правда, написанная живо и с большим юмором...”

В сущности, это его первая в жизни настоящая вещь и первый в его жизни несомненный провал. К сожалению, обнаруживается, что к провалу он относится слишком болезненно, мрачно и тяжело. Он совершает глупость за глупостью. Читает то, что пишут развязно о нём. Аккуратнейшим образом делает вырезки. Складывает вырезки в папку, а некоторые, особенно беспардонные, пришпиливает к стене у себя над столом. Очень много тяжелейших переживаний принесёт ему в жизни эта совершенно ненужная, в писателе малодостойная страсть!

А пока слухи о новом романе расползаются по болтливой Москве, и однажды к нему сам собой является Лежнев, с лицом и руками, усеянными веснушками, как усеивается звёздное небо в безлунную ночь, с большим образованием и с не меньшим умом, редактор божьей милостью, чистейшей воды, однако уже поскользнувшийся человек. Вспыхивает приблизительно тот диалог, который он, несколько, разумеется, изменив, впоследствии вставит в другую, неоконченную, к сожалению, вещь:

   — Вы написали роман?

   — Откуда вы знаете?

   — Слёзкин сказал.

   — Видите ли, действительно, я... но... словом, это плохой роман.

   — Покажите.

   — Ни за что.

   — По-ка-жи-те.

   — Его цензура не пропустит.

Тут же, в присутствии смущённого автора, Лежнев, истинно великий редактор, читает “Белую гвардию”, находит роман вполне подходящим, подписывает с ним, не ожидавшим такого оборота автором, договор и не сходя с места выплачивает аванс, можно сказать, вызволяя несчастного из глубочайшей финансовой бездны, в которую гот сваливается время от времени или над которой постоянно парит, то да сё, будуарная мебель, долги. Клянусь вам, читатель, я такого редактора никогда не встречал и вполне убеждён, что таких редакторов не бывает на свете.

Впрочем, на выдаче своевременного аванса благодеяния великого редактора почти и кончаются. Дело в том, что сам великий редактор не имеет за душой ни гроша, его журнал финансируется кое-как и в высшей степени подозрительными людьми, причём один из этих людей на журнале начисто прогорел, поскольку при новой власти читателей становится чуть ли не столько же, сколько писателей, второй же прямо глядит проходимцем чистой воды и вскоре самым таинственным образом исчезает из города, из страны и довольно долгое время спустя обнаруживается не то в Буэнос-Айресе, не то где-то поближе, в Берлине, и принимается портить жизнь моего героя как наипоследняя сволочь. В общем, жулик, сразу видать.

Понятно, что при самом благожелательном отношении к бедному автору великий редактор мог предложить за рукопись чуть не гроши, которые бедный писатель вынужден принимать как подарок судьбы, да ещё с изъявлением своей самой искренней благодарности, после чего изворотливый автор успевает оговорить своё священное право печатать отрывки и в “Недрах”, и в “Накануне”, а также в издании, называющемся “Последние новости”, на которое у него внезапно появляются какие-то довольно туманные виды.

Окрылённый внезапным успехом, Михаил Афанасьевич приносит в “Недра” не только отрывок, но и свои несчастные “Записки на манжетах”, надеясь, что в “Недрах”, где к нему благожелательны и оба редактора, и секретарь, эту вещь напечатают наконец целиком. Зайцева, секретаря, не оказывается на месте, и он прикладывает к рукописи записку, в конце которой из его души внезапно вырывается стон:

“Я был бы очень рад, если бы “Манжеты” подошли. Мне они лично нравятся. Было бы очень хорошо, если бы Ник. Сем. срочно устроил у себя чтение “Манжет”. Я сам бы прочитал их, и судьба их моментально бы выяснилась. Себе я ничего не желаю, кроме смерти. Так хороши мои дела!..”

Нет, точно заколдованные, “Манжеты” не подходят и здесь. Всё-таки намечается какой-то слабый просвет. Крошечный. Дело в том, что Зайцеву отрывок из “Белой гвардии” нравится. Зайцев просит принести весь роман, залпом прочитывает и объявляет, что роман превосходен и что “Недра” могут выкупить его у “России” и вознаграждение автору выплатить поприличней.

Слава Богу! Есть же и в этой изувеченной большевиками стране превосходные люди! Он ждёт. Роман отправляется к обоим редакторам, к Вересаеву и к Ангарскому. Оба ещё более превосходные люди, причём первый давно приводит его в восхищение.

Он трепещет, и как же не трепетать! Он надеется, что дело уже на мази, и как же тут не надеяться, когда надеяться более не на что!

Вересаев, умнейший, тончайший ценитель искусства, с первого взгляда видит талант, мастерство, объективность и честность в обрисовке событий и персонажей, однако человек опытнейший, трезвейший, а потому видит отчётливо, также с первого взгляда, что в “Недрах” этот роман никак печатать нельзя. Николая Семёновича тоже покорила талантливость, живость и сочность письма и тоже смутило, как это красные “Недра” представят на своих страницах симпатичных белогвардейцев, недавних врагов, и что на это скажет пролетарский читатель, ещё не забывший недавних кровопролитных атак. Тут необходимо отметить, что Николай Семёнович Ангарский, хоть человек и прекраснейший, и честнейший, но большевик, ещё старой гвардии большевик, стало быть, есть такие вещи на свете, которых Николаю Семёновичу никогда не понять.

Михаил Афанасьевич прыгает от надежды прямо к отчаянью, от отчаянья снова к надежде. В каком-то случайном и мимолётном разговоре с Катаевым у него даже возникает идея собственного журнала. Журнал, несомненно, юмористический, потомок, по прямой линии, легендарного “Сатирикона”. Однако название? Что же название. По словам Катаева, Михаил Афанасьевич вдруг делает стойку, нюхает воздух, в его шельмоватых глазах вспыхивают синие огоньки, и он торжественно, с восхищением и с ядовитой улыбкой объявляет своему внезапному компаньону:

— Наш журнал будет называться “Ревизор”!

Издатель каким-то образом тут же нашёлся, из проходимцев, конечно, которые рыщут, куда бы бесчестные деньги поскорее вложить от греха. Нанимается помещение. Весть о новом журнале разлетается по литературной Москве. Сотрудники приглашаются из ближайших знакомых. Один из них вспоминает о тех замечательных днях:

“Мы пришли — Слёзкин, Катаев, Гехт, Стонов, я... Булгаков поднялся нам навстречу и, прежде чем приступить к переговорам о задачах журнала, жестом гостеприимного хозяина указал на стол. Чёрт возьми! Мы не привыкли к такому приёму в редакциях. На столе стояли стаканы с только что налитым горячим крепким чаем — не меньше чем по два куска настоящего сахара в каждом стакане! Да, товарищи, — сахара, а не сахарина, от которого мы отнюдь ещё не отвыкли в те времена! Но что там чай с сахаром! Возле каждого стакана лежала свежая французская булка! Целая французская булка на каждого человека! Не помню, состоялась ли в тот раз беседа о журнале, но булки были съедены все до единой. Редакция булгаковского журнала всем очень понравилась. Уже на следующий день всю молодую (стало быть, не больно сытую) литературную Москву облетело радостное известие: Михаил Булгаков в своей новой редакции каждому приходящему литератору предлагает стакан сладкого чая и с белой булкой! Отбою не было в этой редакции от авторов. Вскоре кое-кто сообразил, что можно ведь приходить и по два раза в день — булки будут выданы дважды. Через несколько дней издатели спохватились и каждому приходящему стали предлагать чай с половиной булки. А недели через две или три незадачливая редакция прекратила своё существование. Бог весть, сколько булок и сахару было скормлено молодым литераторам, но журнала так и не увидел никто...”

И было бы в высшей степени странно, если бы кто-нибудь увидел этот журнал. Уже иные гряду т времена. Уже дикое варварство рабоче-крестьянских кровей так и косит железной косой.

Само собой разумеется, что, пока будущие сотрудники пожирают французские булки и запивают их чаем с сахаром, будущий редактор составляет, обдуманно, глубоко и серьёзно, программу журнала, после чего, сопровождаемый безмолвным Катаевым, отправляется в отличнейшим образом известный ему Главполитпросвет, в незабвенное Лито, где у Катаева обнаруживается приятель, бывший одесский фельетонист, а ныне всеми уважаемый товарищ Ингулов, растлитель писательских душ. Вы только вдумайтесь, граждане: старинный приятель! Разве старинный-то приятель может в чём-нибудь отказать? В России? Во все времена? Будьте благонадёжны-с, старинный приятель, в России, во все времена, не способен никому ни в чём отказать!

И они стоят перед товарищем старинным приятелем, протягивают с просветлёнными лицами свою развёрнутую программу и, всё же волнуясь, в полнейшем безмолвии мнут свои старые кепки, причём, странное дело, товарищ старинный приятель не предлагает им сесть. Катаеву ничего. Михаил же Афанасьевич тотчас схватывает недоброе острейшим верхним чутьём, которое ещё никогда не подводило его, иначе он бы уже нигде не стоял, несколько раз оправляет аккуратный пробор, глаза его угасают, на губах змеится его ироническая улыбка, точно он приготовился диктовать фельетон. И не произносит ни слова, предоставляя Катаеву всю высокую честь беседы с товарищем старинным приятелем, бывшим фельетонистом в задрипанном одесском листке, а нынче важной фигурой, растлителем и палачом, уже смутно на кого-то ужасно похожим, но на кого, на кого?..

Катаев вступает:

   — Ну, Сергей Борисович, как вам нравится название “Ревизор”? Не правда ли, гениально?

Товарищ старинный приятель неопределённо глядит и в двух вопросах выражает полную меру своей большевистской сознательности.

   — Гениально-то оно гениально, однако что-то я не совсем понимаю, кого вы собираетесь ревизовать? И потом, где вы возьмёте деньги на издание?

Выслушивает, расстегнувши вышитый ворот украинской рубахи, где возьмут деньги и кого вознамерились ревизовать, вздыхает, прибавляет сознательности и советует мирно, слабо качнувши рукой:

   — Идите домой.

   — А журнал?

   — Журнала не будет.

   — Да, но ведь какое название?

   — То-то и есть.

Оба предпринимателя в мрачном безмолвии спускаются по бывшей мраморной, а нынче совершенно загаженной лестнице. Всё ещё наивный Катаев дивится:

   — Странно.

Михаил Афанасьевич качает укоризненно головой и с нежной грустью называет своего наивного спутника, явно не наделённого ни верхним, ни прочим чутьём, его уменьшительным именем, надеясь смягчить хотя бы этим наносимый удар:

   — Валя! Я не думал, что вы такой наивный. Да и я тоже хорош. Поддался иллюзии. И не будем больше вспоминать о покойнике “Ревизоре”, а лучше пойдём к нам обедать, есть борщ. Вы, наверно, голодный?

Таким образом, всё проваливается и в этом году, как с треском проваливалось во все предыдущие. Временами на него бывает жалко глядеть. Духовно он до того одинок, что всё чаще вздрагивает за своим столом по ночам, когда чудится, что большой дом куда-то незримо летит, и страшится, что вдруг закричит или зарыдает навзрыд. Он не рыдает и не кричит, однако душевные силы его на исходе, а нервов почти уже нет.

Глава девятая. ЭТОТ ПРОКЛЯТЫЙ КВАРТИРНЫЙ ВОПРОС

В ПОСЛЕДСТВИИ два человека пытаются нам представить его, каким он был в то крутое, печальное время, и оба, хотя очень близко, впрочем, с разных сторон, подходят к нему, улавливают одну только внешность, почти не проникая в его внутренний мир, до того он закрыт, “наискрытнейший человек”.

Вот пишет Катаев, для чего-то именуя его синеглазым: “Впоследствии романы и пьесы синеглазого прославились на весь мир, он стал общепризнанным гением, сатириком, фантастом... а тогда он был рядовым газетным фельетонистом, работал в железнодорожной газете “Гудок”, писал под разными забавными псевдонимами вроде Крахмальная Манишка. Он проживал в доме “Эльпитрабкоммуна” вместе с женой, занимая одну комнату в коммунальной квартире, и у него действительно, если мне не изменяет память, были синие глаза на худощавом, хорошо вылепленном, но не всегда хорошо выбритом лице уже не слишком молодого блондина с независимо ироническим, а временами даже и надменным выражением, в котором тем не менее присутствовало нечто актёрское, а временами даже и лисье. Он был несколько старше всех нас, персонажей этого моего сочинения, тогдашних гудковцев, и выгодно отличался от нас тем, что был человеком положительным, семейным, с принципами, в то время как мы были самой отчаянной богемой, нигилистами, решительно отрицали всё, что имело хоть какую-нибудь связь с дореволюционным миром, начиная с передвижников и кончая Художественным театром, который мы презирали до такой степени, что, приехав в Москву, не только в нём ни разу не побывали, но даже понятия не имели, где он находится, на какой улице... Он любил поучать — в нём было заложено нечто менторское. Создавалось такое впечатление, что лишь одному ему открыты высшие истины не только искусства, но и вообще человеческой жизни. Он принадлежал к тому довольно распространённому типу людей никогда и ни в чём не сомневающихся, которые живут по незыблемым, раз навсегда установленным правилам. Его моральный кодекс как бы безоговорочно включал в себя все заповеди Ветхого и Нового заветов. Впоследствии оказалось, что всё это было лишь защитной маской втайне очень честолюбивого, влюбчивого и легкоранимого художника, в душе которого бушевали незримые страсти...” Я не думаю, чтобы он любил поучать. Этого не было, не могло даже быть, настолько он глубоко благородный и глубоко воспитанный человек. Просто он владеет громадными, фундаментальными, годами подбираемыми и пополняемыми познаниями, у него блестящая наблюдательность, к этим двум великолепным достоинствам присоединяется склонный к широчайшим обобщениям ум. Если иметь всё это в виду, становится ясным само собой, что есть что сказать, в любом кругу, куда бы он ни попал, по любому поводу, по любому предмету, с любым собеседником, а так как он до крайности одинок, он любит поговорить, любит с блеском развернуть свои знания, наблюдения и обобщения. Однако он неизменно проваливается и тут. Он ощущает всем своим существом, как стремительно валится вниз культурный уровень общества. Большею частью его окружают люди невежественные, не успевшие и не пожелавшие ничему поучиться, в лучшем случае с едва оконченным или даже не оконченным гимназическим курсом, отбросившие всю прежнюю, как они выражаются, “гниль”, преданные одной сомнительной новизне, лишь бы это была стопроцентная новизна. Все они беспомощны перед ним, когда он говорит, его интонации поневоле становятся жёсткими, а им слышится поучение, ненавистное менторство, и за это они не любят его, хотя уважают невольно. Он ощущает, что не в состоянии быть откровенным, а если всё же в минуту печали какие-то признания вырываются из стеснённой души, они превратно толкуют эти признания и приписывают ему бог весть что. Полюбуйтесь на эту махровую дичь:

“Хотя синеглазый был по образованию медик, но однажды он признался мне, что всегда мыслил себя писателем вроде Гоголя. Одна из его сатирических книг по аналогии с гофманиадой так и называлась “Дьяволиада”, что в прошлом веке, вероятно, было бы названо более по-русски “Чертовщина”: история о двух братьях Кальсонерах в дебрях громадного учреждения с непомерно раздутыми штатами читалась как некая “гофманиада”, обильно посыпанная гоголевским перцем. Синеглазый вообще был склонен к общению со злыми духами, порождениями ада...”

Второй портрет оставляет нам женщина:

“Передо мной стоял человек лет 30-32; волосы светлые, гладко причёсанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны; когда говорит, морщит лоб. Но лицо в общем привлекательное, лицо больших возможностей. Это значит — способное выражать самые разнообразные чувства. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же всё-таки походил Михаил Булгаков. И вдруг меня осенило — на Шаляпина! Одет он был в глухую чёрную толстовку без пояса, “распашонкой”. Я не привыкла к такому мужскому силуэту; он показался мне слегка комичным, так же как и лакированные ботинки с ярко-жёлтым верхом, которые я сразу вслух окрестила “цыплячьими” и посмеялась. Когда мы познакомились ближе, он сказал мне не без горечи: “Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась”. Я поняла, что он обидчив и легкораним. На этом же вечере он подсел к роялю и стал напевать какой-то итальянский романс и наигрывать вальс из “Фауста”...”

Встреча с нарядной и надушенной дамой происходит в Денежном переулке, в пышном особняке, занятом под Бюро обслуживания иностранцев. В этом особняке устраивается встреча возвратившихся на родные пожарища накануньевцев с туземной московской интеллигенцией, каким-то образом уцелевшей во время пожара. Приходит Потехин с красивой женой. Приходит пианистка Доленга, жена профессора Ключникова, которую Михаил Афанасьевич провожает с удовольствием на концерты, изображая её вернейшего пажа. Приходит и эта красивая тридцатилетняя женщина, Любовь Евгеньевна Белосельская-Белозёрская, действительно очень нарядная и прекрасно надушенная, только что из Берлина, потому-то и модно одетая, однако с какой-то очень запутанной, странной судьбой, побитая жизнью и в эту минуту несчастная, брошенная своим вторым мужем Василевским He-Буквой, тут же брошенная каким-то безымянным таинственным женихом, который наобещал её вызвать к себе и не вызвал, подлец, неприютная и бездомная, не знающая, куда голову приклонить, с мрачной мыслью о том, что остаётся ей только одно: отравиться.

Не могу не отметить ещё одной странности: она привлекательна, далеко не глупа, остроумна, весела и общительна и всё же отчего-то мало располагает к себе, и обычно о ней отзываются как-то сдержанно, осторожно, точно втайне не любят её. Вот одно из её, пожалуй, самых доброжелательных изображений:

“Она отнюдь не выглядела экстравагантно. Напротив, в ней не было ничего вычурного. Всё “нэповское”, модное, избави Бог, отсутствовало в ней. Она одевалась строго и скромно. Была приветлива, улыбчива, весела. В ней было много душевной теплоты. Любила давать причудливые клички знакомым — Петю-Петянь, Петры-Тетери и т. п. Собаку назвала Бутоном по имени слуги Мольера, а Михаила Афанасьевича называла Макой и ласково: Мася-Колбася. В кругу её друзей он на всю жизнь так и остался Макой, а для иных — Масей-Колбасей. У неё было множество друзей, приятелей и приятельниц...” Неизвестно, какое впечатление производит эта женщина на него в эту первую встречу, которая состоялась в Денежном переулке. Вероятно, не очень хорошее, из-за этой нескромности по поводу “цыплячьих” ботинок на американском картонном ходу. Проходит какое-то время. Подступает весна. Ещё довольно крепко морозит, однако в безоблачном небе уже катится громадное, чистейшего золота солнце и пригревает слегка. Он идёт, по своему обыкновению, погруженный в себя, размышляет сурово, с замкнутым похолодевшим лицом, с отрешёнными не синими, не голубыми, а серыми в такие минуты глазами, с быстрыми взглядами по сторонам, которые тут же схватывают и вбирают в себя какую-то причудливую походку прохожего, невообразимую вывеску, резкий голос, визгливый скандал. Он тихо иногда улыбается морозу и солнцу, вскидывает глаза: перед ним та красивая женщина, которой так не понравились его американские башмаки.

Неприютно ей, скверно, тотчас видать. Город чужой. Знакомых почти никого, а в одиночестве она жить не умеет. И этому первому встречному, с которым назад тому месяца полтора или два едва сказала несколько незначительных слов, ни с того ни с сего говорит, что расходится с мужем, что не представляет себе, где станет жить, что на время её приютили дальние родственники, профессор Тарновский, Евгений Никитич, по-домашнему Дей, замечательный человек, между прочим, кладезь премудрости, Вольтера цитирует в подлиннике и наизусть, знает, когда умер Аттила, на какой угодно отвечает вопрос, его дочь Надежда Евгеньевна, по прозванию Гадик, между прочим, преподавателей истории до бешенства доводила, мимоходом сообщая такие подробности, каких ни в одном учебнике нет. И, выплеснув все эти сведенья в живой беспорядочной речи, для чего-то даёт адрес этих Тарновских, Дея и Гадика. Он догадывается, что эта женщина была бы не прочь снова увидать его, и догадывается, как ужасно она одинока, то есть абсолютно так же непроходимо и мрачно, как он.

Необычайно обострившимся чутьём несчастного человека, к тому же больного, с раздрызганными, ни к чёрту не годными нервами, он чует родную, то есть страдающую, никем не понятую душу. Он жаждет спасения и тотчас сам бросается к ней, чтобы помочь и спасти. Он нетерпелив, он стремителен всегда и во всём. На него все эти сильные нежные чувства обрушиваются, как удар топора. Со всеми женщинами, к которым он приближается на протяжении своего одинокого странствования по жизни. Одинаково. Мелочи нам безразличны. Дело не в мелочах.

Однажды он выразит свои чувства словами, которые относятся ко всем его женщинам без изъятия и которые впоследствии станут классическими, но свяжутся только с одной:

“Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у Кремлёвской стены на набережной. Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве-реке...”

Первым последствием этой неожиданной встречи оказывается путаное объяснение с Тасей, перед которой ему стыдно ужасно, которую жаль до боли в груди, которую ужасно не хочется огорчать и с которой необходимо расстаться, но хочется расстаться как-нибудь так, чтобы казалось, что они не расстались.

Короче, он предлагает ей развестись и в смятении мелет какую-то невообразимую дичь:

   — Знаешь, мне это просто удобно.

   — Что удобно?

   — Ну, говорить, что я холост. А ты не беспокойся, всё останется по-прежнему. Просто разведёмся формально.

   — Значит, я снова буду Лаппа?

По-моему, этой глупости он даже обрадовался:

   — Да, а я, как прежде, Булгаков.

Они разводятся и живут по-прежнему вместе. У Тарновских, Дея и Гадика, он бывает почти каждый день.

Позднее, мысленно оглядывая его жизненный путь, все станут говорить в один голос, что в самое ближайшее время профессор Тарновский под его волшебным пером превратится в профессора Персикова, впрочем, долгие годы, как следствие новой, чудовищной свободы печати, неизвестного нам. Не вижу в этом ничего удивительного: Михаил Афанасьевич иначе и писать не умеет, всюду вставляет именно те своеобразные лица, которые имеют счастье, или, напротив, несчастье, поближе познакомиться с ним.

Профессор Персиков выглядит так:

“Голова замечательная, толкачом, лысая, с пучками желтоватых волос, торчащими по бокам. Лицо гладко выбритое, нижняя губа выпячена вперёд. От этого персиковское лицо вечно носило на себе несколько капризный отпечаток. На красном носу старомодные маленькие очки в серебряной оправе, глазки блестящие, небольшие, росту высокого, сутуловат. Говорил скрипучим, тонким, квакающим голосом и среди других странностей имел такую: когда говорил что-нибудь веско и уверенно, указательный палец правой руки превращал в крючок и щурил глазки. А так как он говорил всегда уверенно, ибо эрудиция в его области у него была совершенно феноменальная, то крючок очень часто появлялся перед глазами собеседников профессора Персикова...”

Как видим, профессор Тарновский и сам по себе, независимо от его новой знакомой, интересует его, и отношения между ними устанавливаются, кажется, очень приятные. Гадик-Надюша тотчас проникается к нему сердечной симпатией. На квартире профессора устраиваются приятные вечера. Изъясняются главным образом по-французски, иногда и по-русски, говорят решительно обо всём, в том числе и о самом непритязательном вздоре, который часто бывает много приятней самых серьёзных учёных бесед. Время летит вдохновенно, прекрасно. Он счастлив. Ему становится прямо-таки невозможно уйти. Он, конечно, уходит, всегда горестно грустный и совершенно бездомный, чуть не больной.

Медлить он, как известно, не любит. Едва захватывает город весна с её чудесами, едва вся эта мерзость и грязь украшается свежей зеленью старых деревьев и заросших сиренью и чем ни попало дворов, как он делает предложение, однако, по слухам, чересчур осторожно, с затаённой тоской, точно страшится, что получит полный, бесповоротный отказ. По этой серьёзной причине придумал сделать предложение через Гадика, но в присутствии всё-таки Любы, когда они втроём сидят в садике, под деревом на дворе. Он улыбчив и весел, всё это внешне, конечно. Он легко и свободно разыгрывает роль старинного жениха, тогда как роль свахи отводится Гадику-Наде. Разумеется, золотые горы сулятся. А как же? Иначе нельзя!

   — Гадик, вы подумайте только, что ожидает вас в случае благоприятного исхода.

   — Лисий салоп?

   — Ну, насчёт салопа мы ещё посмотрим... А вот ботинки с ушками обеспечены.

   — Маловато будто...

   — А мы прибавим галоши!

Оба смеются. Люба слышит, но Люба молчит, хотя в её глазах что-то есть, неопределённое, смутное, а всё-таки есть. Как он верно угадывает, за него ей не хочется замуж. Он страдает у всех на глазах. Он уже не живёт без того, чтобы не видеть её всякий день. Пользуясь теплейшей погодой, они часто бродят по тихим мечтательным Патриаршим прудам. Он растроган и нежен. Он без конца говорит ей очень приятные вещи, неизменно изобретая новые совершенства, только что, к его величайшему изумлению, без величайшего изумления тоже нельзя, открытые в ней. Он восторгается ею. Наконец он говорит ей что-то такое, что внезапно и тотчас покоряет её.

Хотел бы я знать, что именно он говорит. Для того чтобы поведать об этом читателям: любопытно, к тому же могло бы сгодиться на случай обвала любви. В особенности же для того, чтобы любимой сказать те же самые, волшебные, бесспорно, слова. Однако уж нам тех замечательных слов никогда не узнать. Любовь Евгеньевна вспоминает слишком уж скупо, может быть, оставляя эти замечательные слова исключительно для себя. Что ж, это полнейшее право её, а всё-таки искренне жаль.

Спустя много лет вот что она говорит:

“Одна особенно задушевная беседа, в которой Михаил Афанасьевич — наискрытнейший человек — был предельно откровенен, подкупила меня и изменила мои холостяцкие настроения...”

Это так замечательно: она соглашается!

И в этот счастливейший миг во всей своей отвратительной наготе встаёт во весь рост безобразнейший в мире квартирный вопрос. Человек имеет неотъемлемое, полное, неделимое право на крышу над головой! Абсолютно имеет! Зарубите эту истину себе на носу! И не один только классово-родственный элемент, лакающий за коммунальной стеной самогон. Это несправедливо! Интеллигентный человек имеет по меньшей мере такое же право. Прибавьте, что интеллигентный человек к тому же самогона не жрёт.

Никто, разумеется, не внимает ему. Он разъярён, и ярость его врывается ураганом в фельетон “Вопрос о жилище”, который через несколько дней летит в “Накануне”. Этот наискрытнейший человек обнажается чуть ли не весь, и у него только на то и хватает ума, чтобы поставить вместо слишком известного полного имени одни инициалы любимой. Герой фельетона решительно объявляет, что из своей невозможной комнаты за перегородкой уезжает в Орехово-Зуево. Далее в фельетоне стоит:

“Он в Орехово-Зуево, а знакомая Л.Е. в Италию. Увы, ей нет места даже за перегородкой. И прекраснейшая женщина, которая могла бы украсить Москву, стремится в паршивый какой-то Рим. И Василий Иванович остаётся, а она уедет!..”

Разумеется, ничего подобного нельзя допустить. Он мечется как угорелый. Ум у него, без сомнения, заходит за разум. Он приводит ненаглядную Любу на Б. Садовую, 10, кв. 50. Он ненаглядную Любу с Тасей знакомит. Слава богу, они обе прекрасные женщины из воспитанных, благородных семей, а не классово-родственный элемент. Между ними устанавливаются по меньшей мере сносные отношения. Во всяком случае через много лет, когда страсти утихли, доходит до нас, что Люба разучивает с Тасей модный фокстрот, испытывает к ней какое-то смутное чувство доверия, и один раз даже вырывается у неё:

   — Мне остаётся только отравиться.

Он же в порыве отчаяния обращается к Тасе:

   — Пусть Люба с нами живёт.

   — Как же это? В одной комнате?

   — Но ей же негде жить!

Безысходность какая-то, чёрт побери! К тому же денег не имеется ни гроша. Сотрудничать он морально готов где попало, однако с некоторых пор его почти нигде не берут. В какой-то редакции он соглашается принять должность секретаря, эту погибель для всякого одарённого человека, поскольку всё должности создаются специально и навсегда только для проходимцев и особого рода тупиц, которые как будто кое-что смыслят, с одной стороны, а с другой стороны, не смыслят решительно ничего.

Тут его, слава Богу, настигает судьба, когда-то очень кстати на него наславшая тиф. На этот раз она много милостивей и обходится заурядным аппендицитом. Он сообщает лихорадочно Зайцеву, тоже секретарю:

“Дорогой Пётр Никанорович, всё, как полагается, приходит сразу: лежу с припадком аппендицита. У Бахметьева не был и быть уж, конечно, не придётся. Места брать не буду, при первых деньгах уеду на юг...”

Надо ли говорить, что деньги приходят только в мечтах, даже первые, не говоря о вторых. Ни на какой юг он тоже не едет. Вместо юга он с Тасей перебирается в том же доме в квартиру № 34, окнами на север, к тому же в тесный колодец двора. Дело в том, что квартиру под этим номером занимает миллионер Артур Манасевич с братом, к тому же этот Артур оказывает домоуправлению некоторую материальную помощь, которая вся уходит, должно быть, на самогон, иначе на какие же шиши домоуправлению пить, поскольку в домоуправлении уже давно нечего красть, и бессовестный председатель домкома милостиво оберегает Артура от уплотнения. Однако брат Манасевича наконец отправляется в долгий путь к праотцам, и Артур, покоряясь персту неблагоприятной судьбы, решает уплотнить себя сам и приглашает Булгаковых, говоря:

   — Самые тихие люди в нашем доме — Булгаковы.

Комната теснее и хуже, однако Михаил Афанасьевич наконец избавляется от безобразного шума и гама, а так как он смотрит вперёд, то и печальную Тасю спокойней оставить одну с порядочными людьми, поскольку Тася абсолютно беспомощный человек, и Тасю любому проходимцу обидеть даже слишком легко.

Он в одно мгновение сходится с миллионером и с его молоденьким сыном Владимиром, впоследствии актёром и литератором Лёвшиным. Тоже бродит с молодым человеком по тишайшим мечтательным Патриаршим прудам, когда почему-либо не имеет возможности встретиться с Любой, сидит вечерами у миллионера в прекрасно освещённой столовой, прихлёбывает настоящий, щедрейше заваренный чай, который разливает сварливая домработница Аннушка, явно претендующая попасть ему под перо, говорит о литературе с молодым человеком, почему-то удивляя его, что писатель номер один для него вовсе не Достоевский и не Шекспир, а единственно Николай Васильевич Гоголь. Будущий актёр и литератор этого обстоятельства никак не может осилить умом, и Михаил Афанасьевич ласково растолковывает ему:

   — Гоголь есть Гоголь! Будьте благонадёжны-с!

Однако такого рода идиллии кратки. Большей частью он сломя голову летит по Москве, вновь перебивается случайными заработками, ждёт, не пойдут ли чудом “Манжеты”, не перекупят ли “Белую гвардию” симпатичные “Недра”, поскольку в “Недрах” все, кроме Зайцева, против, но вопрос отчего-то ещё не решён. Один из своих ум помрачающих дней, абсолютно типичный, он описывает в своём дневнике:

“Ну, и выдался денёк! Утро провёл дома, писал фельетон для “Красного перца”, затем началось то, что приходится проделывать изо дня в день, не видя впереди никакого просвета, — бегать по редакциям в поисках денег. Был у наглейшего Фурмана, представителя газеты “Заря Востока”. Оттуда мне вернули два фельетона. Больших трудов стоило у Фурмана забрать назад рукописи — не хотел отдавать, т. к. за мною 20 рублей. Пришлось написать ему расписку, что верну ему эти деньги не позже 30-го числа. Дальше один из этих фельетонов и то, что утром написал, сдал в “Красный перец”. Уверен, что забракуют. Дальше: вечером отдал свой забракованный фельетон — в /”...”/. Был я у него на квартире и кой-как удалось у него получить записку на 20 рублей, на завтра, кошмарное существование. В довершение всего днём позвонил Лежневу по телефону, узнал, что с Каганским пока можно и не вести переговоров относительно выпуска “Белой гвардии” отдельной книгой, т. к. у того денег пока нет. Это новый сюрприз. Вот, тогда не взял 30 червонцев, теперь могу каяться. Уверен, что “Гвардия” останется у меня на руках. Словом — чёрт знает, что такое. Поздно, около 12, был у Л. Е.”

А тут и на “Красный перец” снежным обвалом обрушивается беда. Легкомысленная редакция решается застенчиво пошутить по поводу только что прогремевшего партийного съезда. Наивные люди! Что за страна! Хоть пруд дураками пруди! И карикатурку-то помещают дешёвую. Нэпманшу горничная шнурует, толстенную бабу, и баба ей говорит: “Даша, да не душите же меня так. Ведь даже большевики постановили, чтобы нас не душить, а только ограничивать”. Ну, постановили-то именно так, слово в слово, ошибки не допущено ни боже мой, однако ж, гляди, не понравилось большевикам. Амбициозные люди, мой друг. Тотчас решают “Красный перец” закрыть, преобразовать, во что-то перекроить, главное же, самым варварским образом урезать объем. Таким образом, из-за этого нелепого вздора пропадают его фельетоны. Кусок хлеба изо рта вынимают, можно сказать.

Он худеет, становится на себя не похож. Бродит по редакциям, точно тень, напряжённо думает о своём. Один из следов его тайных раздумий остаётся совершенно случайно у Зайцева. Дело происходит приблизительно так. Приходит Михаил Афанасьевич в “Недра”, Зайцева не застаёт. Сидит угрюмый, взъерошенный, погруженный в горчайшие свои размышления, машинально чертит по бумаге пером, выводя одну фразу, другую, не связанные между собой, наконец тяжело поднимается, молча уходит, так и не дождавшись хлопотливого секретаря альманаха. Зайцев по возвращении обнаруживает этот бесценный листок и бережно сохраняет для нас. Вот что стоит на этом листке:

“Телефон Вересаева? 2-60-28. Но телефон мне не поможет... Туман... Туман... Существует ли загробный мир? Завтра, может быть, дадут денег...”

Вероятно, в эти же дни он внезапно возвращается к рассказам о юном враче, написанным ещё в городе Киеве, во время гражданской резни, переписывает их, имея опыт романа и повести, и без приглашения, сам, должно быть, в отчаянии, приходит в дом к Вересаеву, с этой рукописью в кармане, неизвестно зачем, может быть, для того, чтобы выяснить окончательно, появится ли “Белая гвардия” в нерешительных “Недрах”, и заодно автору “Записок врача” представить на суд свои записки, тоже врача.

Знакомство начинается довольно комично, он же впоследствии в своих частых устных рассказах ещё усиливает умело комизм.

Вечер дождливый, возможно, осенний. Звонит. Вересаев выходит сам на звонок. Михаил Афанасьевич от волнения тут же снимает галоши и мямлит смущённо:

   — Булгаков.

Вересаев, невысокий и глуховатый, спрашивает своим низким голосом, при этом каким-то призрачным блеском сверкают целые стёкла пенсне:

   — Чем могу служить?

Вежливый, старой выучки человек, что посетителя добивает вконец. Посетитель виновато бормочет, теряясь, как приступить:

   — Да, собственно, ничем, Викентий Викентьевич. Просто хотел пожать вам руку. Ваши “Записки врача” мне очень понравились...

Что можно на эту несусветную глупость сказать, если учесть, что “Записки врача” вышли в свет четверть века назад? Нечего на эту глупость сказать. Вересаев молчит, может быть, думая про себя, экую старину припомнил этот безусый чудак.

Михаил Афанасьевич со стуком надевает галоши:

   — Ну, до свидания.

Вересаев спохватывается, приставляя к уху ладонь:

   — Погодите, как ваша фамилия?

   — Михаил Афанасьевич Булгаков.

   — Так вы автор “Записок на манжетах”?

   — Я самый.

   — Голубчик вы мой, что же вы раньше-то не сказали? Раздевайтесь, пожалуйста, заходите, гостем будете!

Михаил Афанасьевич во второй раз снимает галоши.

Вересаев принимает прекрасно. С первого дня отношения устанавливаются самые дружеские. Викентий Викентьевич от души готов служить молодому таланту чем только может, однако печатать “Белую гвардию” в “Недрах” ни под каким видом нельзя, свобода печати, мой друг, при этом оба в полном молчании качают понурыми головами.

Сам Викентий Викентьевич рассказывает об этой встрече общим знакомым приблизительно так:

“Пришёл молодой человек, представился как литератор и просил прочитать его “Записки врача”. Меня это несколько удивило и заинтересовало. Я ему сказал — чтобы писать записки врача, надо быть врачом. “Я врач со стажем”, — ответил он мне довольно резко. Вид у него был настолько юным, что я подумал сначала, что это просто мистификация. Прочитав “Записки”, я поверил, что это писал опытный, а не молодой врач. Когда же он принёс мне “Белую гвардию”, я понял, что у нас появился талантливый писатель, и я стал одним из первых его почитателей. Тогда я был главным редактором издательства “Недра”. Я могу утверждать, что так блестяще начинал у нас только один Лев Толстой...”

Может быть, именно Викентий Викентьевич рекомендует позднее рассказы о юном враче в журнал “Медицинский работник”. Однако это событие происходит позднее.

Михаил Афанасьевич попадает в какой-то заколдованный, наглухо замкнутый круг, из которого, кажется, никакого выхода нет. Он опустошён? Он разбит? Он повержен в прах и скорбно скулит?

Как бы не так! Именно в этом отвратительном вареве жизни, именно в этот гнуснейший, уничтожающий миг из-под пера у него вырывается новая повесть, в которой он окончательно находит себя. В этой повести сходятся наконец воедино все его прежние темы, смешиваются и обретают единство приёмы творчества, устанавливаются стиль и язык, культура в самом общем и в самом высоком значении этого слова лицом к лицу сходится с дикостью, с пакостью, с разрушительной силой новой действительности, не способной, именно по своей непередаваемой дикости, созидать. Культура способна создавать решительно всё, способна воплощать в реальность самые странные, самые невероятные замыслы. Дикость способна истребить и испакостить решительно всё, чего ни коснётся её самодовольный, её ограбленный невежеством мозг. На одном полюсе умница и знаток, на другом полюсе болван и невежда. Фантазия переплавляет фантастику в действительность так, что уже невозможно понять, где умопомрачительный бред, а где сама скверность реальнейшей жизни во всей её многообещающей полноте. Это сплетение фантастики и действительности возносится на уровень неумолимого рока, В то самое время, когда систематически и целенаправленно истребляют мозг и совесть России, этот щедрейшим образом одарённый писатель яростно, громко кричит: остановитесь, взгляните, что вы творите, на что заносите карающую десницу свою? Вы истребляете то неповторимое, то самое ценное, чего невозможно вернуть! И отыскивает предупреждающее заглавие: “Роковые яйца”. Сюжетная линия повести крайне проста. Профессор Персиков, величайший учёный, открывает замечательный, чудодейственный луч — Рокк, бывший флейтист, комиссар, кожаная куртка, на поясе маузер, с помощью того же чудодейственного луча высиживает в своём инкубаторе страшных чудовищ. Полчища этих чудовищ движутся в каком-то остервенении на Москву, пожирая на своём кошмарном пути всё живое. Народные толпы беснуются. Однако праведный гнев этих перепуганных толп обрушивается не на дурака-комиссара — ни в чём не повинный профессор погибает от дичайшей ярости их.

“А весною 29-го года опять затанцевала, загорелась и завертелась огнями Москва, и опять по-прежнему шаркало движение механических экипажей, и над шапкою Храма Христа висел, как на ниточке, лунный серп, и на месте сгоревшего в августе 28-го года двухэтажного института выстроили новый зоологический дворец, и им заведовал приват-доцент Иванов, но Персикова уже не было. Никогда не возникал перед глазами людей скорченный убедительный крючок из пальца, и никто больше не слышал скрипучего квакающего голоса. О луче и катастрофе 28-го года ещё долго говорил и писал весь мир, но потом имя профессора Владимира Ипатьевича Персикова оделось туманом и погасло, как погас и самый открытый им в апрельскую ночь красный луч. Луч же этот вновь получить не удалось, хоть иногда изящный джентльмен, и ныне ординарный профессор, Пётр Степанович Иванов и пытался. Первую камеру уничтожила разъярённая толпа в ночь убийства Персикова. Три камеры сгорели в Никольском совхозе “Красный луч” при первом бое эскадрильи с гадами, а восстановить их не удалось. Как ни просто было сочетание стёкол с зеркальными пучками света, его не скомбинировали второй раз, несмотря на старания Иванова. Очевидно, для этого нужно было что-то особенное, кроме знания, чем обладал в мире только один человек — покойный профессор Владимир Ипатьевич Персиков”.

Сомневаться нельзя, что повесть с таким убийственным приговором всей безумной политике, направленной большевиками на окончательное и бесповоротное истребление интеллигентных людей, обладающих не только знанием, но ещё чем-то особенным, нигде не возьмут, а надо, надо, чтобы непременно где-нибудь взяли: положение дел таково, что без поступления хотя бы малой толики денег он пропадёт. И он колеблется. Воображение рисует ему грандиозный финал: гады завладевают Москвой, несмотря на все усилия героических красных частей, то есть осуществляют именно то, что белой гвардии не удалось, и такого рода горчайший финал означать может одно только то, что большевики создают лишённую всякого смысла систему, которая сама, поскольку исключительно головотяпна, разрушает себя, как впоследствии и совершилось на деле. Да куда там! С ума проще добровольно сойти, чем решиться на такого рода финал. И по этой причине новая повесть, как перед этим с ним приключалось не раз, остаётся лежать без финала.

Впрочем, дальнейшая судьба повести во всех отношениях неожиданна. Михаил Афанасьевич наведывается в “Недра”, в какой уже раз Зайцев сообщает ему окончательный и бесповоротный отказ редакционной коллегии перекупить “Белую гвардию” у журнала “Россия”. С опрокинутым видом человека, только что убитого наповал ударом в спину финским ножом, он опускается на расшатанный стул за соседним столом, тупо глядит, машинально что-то рисует.

Нормальному человеку наблюдать такие страданья спокойно нельзя, если это только не заматерелый в боях большевик. Зайцев вдруг предлагает:

   — Нет ли у вас чего-нибудь другого готового, что мы могли бы у нас напечатать?

Этот неуместный вопрос он понимает не тотчас, размышляет о чём-то своём несколько тяжких минут, затем сумрачно говорит:

   — Есть у меня почти готовая повесть... фантастическая...

Зайцев с решительным видом протягивает ему чистый лист:

   — Пишите заявление выдать вам в счёт вашей будущей повести аванс сто рублей. Когда вы можете её принести?

   — Через неделю повесть будет у вас.

Зайцев начертывает в свободном левом углу заявления слово сакраментальное, слово спасительное, как и помилование: “выдать”. Он мчится в бухгалтерию Мосполиграфа, где ему беспрекословно выдают сто рублей.

Исполняя своё обещание, он доставляет рукопись в точно обозначенный срок. Добросовестный Зайцев тотчас передаёт её Вересаеву. Вересаев приходит в восторг и, хотя первого редактора, Ангарского, нет, ставит “Роковые яйца” в очередной альманах, а Зайцев без дня промедления засылает “Роковые яйца” в набор. Когда же Ангарский возвращается из Берлина, ему представляют уже готовые гранки. Ангарский, натурально, ворчит на самоуправство, поскольку последнее слово всегда должно оставаться за ним, как он большевик, однако и Ангарский, образованный человек, остаётся доволен фантастической повестью, хотя предвидит значительные и неприятные стычки с рьяной цензурой Главлита.

Разумеется, сто рублей разлетаются тотчас, как воробьи. Тысячи, а не сотни, рублей для нормальной жизни нужны. Он всё ещё с Тасей живёт, а сколько же можно с ней жить? Надо жить с Любой, давно уж пора, а где с Любой жить? Комнату снять, а на что? Он жаждет занять, однако никто не даёт. Наконец занимает под расписку у Тарновского, Дея, так нахально превращённого в Персикова. Мечется. Не успевает оглянуться, как денег нет, комнаты нет, а Тарновскому, Дею, согласно расписки надо платить. Он решает у добрейшего Зайцева испросить ещё сто рублей, однако вожделенного финала у “Роковых яиц” всё ещё нет, а без финала ничего не дадут. И тогда он с целью вымогательства второго аванса использует великолепное достижение цивилизации телефон, висящий чёрной коробкой в коридоре коммунальной квартиры. Он звонит Зайцеву, уверяет простодушного секретаря, что повесть окончена, что остаётся только на машинке перепечатать её. Натурально, возмущается в телефон:

— Не верите? Хорошо! Сейчас я вам прочитаю конец.

Далее вспоминает сосед по квартире, молодой человек, будущий актёр и писатель Лёвшин:

“Он замолкает ненадолго (“пошёл за рукописью”), потом начинает импровизировать так свободно, такими плавными, мастерски завершёнными периодами, будто он и вправду читает тщательно отделанную рукопись. Не поверить ему может разве что Собакевич! Через минуту он уже мчится за деньгами. Перед тем как исчезнуть за дверью, высоко поднимает указательный палец, подмигивает: “Будьте благонадёжны!” Между прочим, сымпровизированный Булгаковым конец сильно отличался от напечатанного...”

Тем временем он записывает в своём дневнике:

“Я по-прежнему мучаюсь в “Гудке”. Сегодня день потратил на то, чтобы получить 100 рублей в “Недрах”. Большие затруднения с моей повестью-гротеском “Роковые яйца”. Ангарский наметил мест 20, которые надо по цензурным соображениям изменить. Пройдёт ли цензуру. В повести испорчен конец, потому что писал я её наспех. Вечером был в опере Зимина (ныне — Экспериментальный театр) и видел “Севильского цирюльника” в новой постановке. Великолепно. Стены ходят, бегает мебель...”

Наконец к Надежде, которая Гадик, забегает в гости знакомая, давняя, тоже Надежда. У этой Надежды на какой-то мудрёной практике брат, так что комната брата пока что пустая. Надежда готова им эту комнату сдать. В Арбатском переулке. Старенький особнячок, деревянный.

Он пьёт утром чай, поднимается из-за стола, говорит:

   — Если достану подводу, сегодня уйду от тебя.

Тася спрашивает его, точно только сейчас поняла:

   — Ты уходишь?

Он отвечает:

   — Да, ухожу насовсем.

Вскоре приходит с подводой, просит её:

   — Помоги мне книги сложить.

Тася помогает складывать книги. Он сносит в подводу свои нехитрые вещи и перевозит в арбатский особнячок.

Люба как-то быстро прилаживается к нему. Он всё не может найти верный тон, точно стесняется, мнётся. Вдруг придумывает вместе с ней пьесу писать, может быть, для того, чтобы легче было душевно сблизиться с новой, почти не знакомой женой. Пьеса непременно из жизни французской, поскольку прежде Люба несколько лет во Франции прожила. Название “Белая глина”. Она удивляется:

   — Почему белая глина? Нужна для чего? Что делают из неё?

Он смеётся:

   — Мопсов.

И принимается у неё на глазах сочинять. И один из персонажей произносит эту странную фразу про мопсов. И они веселятся ужасно. И понемногу начинается их совместная жизнь. Неустроенная. Скитальческая. Со слабой надеждой на то, что впереди будет всё хорошо.

Глава десятая. КАКОЕ НИ ЕСТЬ, А ГНЕЗДО

У НАДЕЖДЫ, не Гадика, они ютятся недели две или три. Возвращается командированный брат. Необходимо съезжать, а куда? На этот раз молодожёнов соглашается приютить его родная сестра, представьте, тоже Надежда, которая служит директором школы и жительство имеет на антресолях бывшей гимназии на Никитской, впрочем, жительство с довольно обширной семьёй. На время каникул молодую семью помещают в учительской. Они спят на старом диване, расположенном прямо под портретом Ушинского, человека сурового, с бородой. Люба с краю лежит и время от времени валится на пол.

Однако каникулы скоротечны. Им удаётся снять квартиру в покосившемся флигельке во дворе дома 9 по Обухову переулку, совсем рядом с дядькой Николаем Михайловичем, известнейшим гинекологом, имеющим обширную практику в клинике знаменитейшего профессора Снегирева и у себя на дому. Квартира во втором этаже. Коридор. В конце коридора кухня с плитой. В одной комнате живёт пожилая, когда-то красивая дама, с титулом, из старинной семьи. Беспомощная. Астмой страдает. Дочка при ней. Старушка беспрестанно воюет с соседкой, которая торгует на Сухаревке горячими пирожками и кофе. Стоит торговке со своей снедью вывалиться из комнаты в коридор, как Анна Александровна громко, трагически произносит:

— У меня опять пропала серебряная ложка!

Торговка сатанинским басом ревёт на ходу:

— А ты на место клади, ничего пропадать и не будет.

Внизу квартирует человек с бородой. У человека с бородой большая, однако совершенно не видимая семья. Узнается семья по тому, что каждый праздник внизу хором тягучие деревенские песни поют, а в окне виден огромный медный начищенный самовар, увешанный ожерельем баранок.

Странное дело, и тут обнаруживается работник милиции, тоже прохвост. Время от времени зверским боем колотит жену. Избитая падает на пол в сенях и благим матом ревёт, однако “караул!” не вопит, не то что Пекарева жена на Садовой.

Люба, прожившая много лет за границей, суётся к милицейской жене с утешениями. Михаил Афанасьевич, доподлинно узнавший во всём её неисчислимом разнообразии своеобразную и занозистую российскую жизнь, наставительно говорит:

   — Вот и влетит тебе. Не остаётся безнаказанным ни одно доброе дело.

Бросает на неё хитрый смеющийся взгляд:

   — Как говорят англичане.

Понемногу складывается домашний их обиход. Они оба поздно ложатся, часа в три, иногда даже в четыре и в пять. Оба поздно встают, к полудню, а бывает, в два и в четыре часа.

Мысли его посещают тяжёлые. “Белая гвардия” скоро выходит, он и корректуры уже просмотрел. “Роковые яйца” готовятся. Не так уж давно “Дьяволиада” была. А не грянут ли на него какие-нибудь чудеса?

“Боюсь, как бы на саданули меня за все эти подвиги “в места не столь отдалённые”. Очень помогает мне от этих мыслей моя жена. Я обратил внимание, когда она ходит, она покачивается. Это ужасно глупо при моих замыслах, но, кажется, я в неё влюблён. Одна мысль интересует меня. При всяком ли она приспособилась бы так же уютно, или это избирательно, для меня?..”

И ещё одно беспокоит его:

“Не для дневника и не для опубликования: подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и, в то же время, безнадёжно сложно: я как раз сейчас хворый, а она для меня... Сегодня видел, как она переодевалась перед нашим уходом к Никитиным, жадно смотрел...”

В пролетарском “Гудке” всё по-прежнему: скука, тоска, принуждение, насилие над собой. Просто не хочется видеть этот проклятый “Гудок”, а приходится видеть, торчать в редакции и терять золотые часы, да ещё в каких нелепостях эти золотые часы проводить. Даже противно потом вспоминать. Всё-таки и эти паршивые впечатления он на всякий случай заносит в дневник, скорее всего, может быть, потому, что наталкивается на явление странное, необычное:

“На службе меня очень беспокоили, и часа три я провёл безнадёжно (у меня сняли фельетон). Всё накопление сил. Я должен был ещё заехать в некоторые места, но не заехал, потому что остался почти до пяти часов в “Гудке”, причём Р.О.Л., при Ароне, при Потоцком, и кто-то ещё был, держал речь обычную и заданную мне — о том, каким должен быть “Гудок”. Я до сих пор не могу совладать с собой, когда мне нужно говорить, и сдерживать болезненные арлекинские жесты. Во время речи хотел взмахивать обеими руками, но взмахивал одной правой, и вспомнил вагон в январе 20-го года и фляжку с водкой на сером ремне, и даму, которая жалела меня за то, что я так страшно дёргаюсь. Я смотрел на лицо Р.О. и видел двойное видение. Ему говорил, а сам вспоминал... Нет, не двойное, а тройное. Значит, видел Р.О., одновременно — вагон, в котором ехал не туда, и одновременно же — картину моей контузии под дубом и полковника, раненного в живот... Так вот, я видел тройную картину. Сперва — этот ночной ноябрьский бой, сквозь него — вагон, когда уже об этом бое рассказывал, и этот, бессмертно-проклятый зал в “Гудке”. “Блажен, кого постигнул бой”. Меня он постигнул мало, и я должен получить свою порцию. Когда мы расходились из “Гудка”, в зимнем тумане, в вестибюле этого проклятого здания, Потоцкий сказал мне: “Молодец вы, Михаил Афанасьевич”. Это мне было приятно, хотя я, конечно, ни в какой мере не молодец, пока что...”

Бесподобно это “пока что”, приводит в восторг!

А тем временем он из “Гудка” отправляется к себе на Пречистенку, большей частью пешком, поскольку не имеет денег на трамвайный билет. Непременно сворачивает к Кремлю и глядит на него заворожённый, сквозь мутноватую дымку мороза. Кремль во все времена ему мил, его важнейшая, его единственная любовь, и если по каким-то причинам нынешний день не удаётся увидеть Кремля, ему на весь вечер становится грустно.

Заходит в одну из редакций, в “Недра” чаще всего, выцарапывает рублей пять или десять, на Кузнецком, окрылённый хоть и малой, но всё же победой, ощущая, как чёртовы деньги прожигают карман, покупает того да сего, к тому да к сему ещё бутылку вина, к вину русской водки, позабывши о том, что опять не остаётся ни шиша на трамвай, чай покупает, почему-то с особенной нежностью, и возвращается домой всегда без копейки, свободный, взъерошенный, с роем мыслей, летящих в долгой ходьбой успокоенной голове, с жаждой бумаги, пера, не представляя себе, за что же сию минуту приняться ему.

На любимой Пречистенке заводит не дружеские, но приятельские дома, в которых любит бывать. Всё это лица “высокой квалификации”, как он говорит. Чаще других бывает у Лямина, из богатых купцов, знаток французских поэтов де Виньи и Теофиля Готье, переводчик Казановы и Мопассана. Огромные комнаты с высокими потолками. Красивый, всегда разожжённый камин. Изящная мебель.

Уютно, тепло. Он играет с Ляминым в шахматы. Жена Лямина, художница Ушакова, усаживается в кресло с вязаньем, и только это вязанье раздражает его, может быть, вызывая в памяти что-то мещанское, чего он органически не способен терпеть.

Время от времени в доме Лямина собираются образованнейшие, умнейшие люди, истинное украшение разорённой Москвы, к счастью, не вышвырнутые вон из неё.

“Помню остроумного и весёлого Сергея Сергеевича Заяицкого; красивого, с диковатыми глазами Михаила Михайловича Морозова, известного шекспироведа; громогласного Фёдора Александровича Петровского, филолога-античника, преподавателя римской литературы в МГУ; Сергея Васильевича Шервинского, поэта и переводчика; режиссёра и переводчика Владимира Эмильевича Морица и его обаятельную жену Александру Сергеевну. Бывали там искусствоведы Андрей Александрович Губер, Борис Валентинович Шапошников, Александр Георгиевич Габричевский, позже член-корреспондент Академии архитектуры; писатель Владимир Николаевич Владимиров (Долгорукий), переводчик и наш “придворный” поэт; Николай Николаевич Волков, философ и художник; Всеволод Михайлович Авилов, сын писательницы Лидии Авиловой. По просьбе аудитории В.М. Авилов неизменно читал детские стихи про лягушечку...”

Приходят Мансурова, Понсова, Станицын, Яншин, Москвин. Приходит некрасивая Анна Ильинична Толстая, жена философа Павла Попова, у неё низкий лоб, большие мужские красивые руки, Михаил Афанасьевич о ней говорит:

— Вылитый дедушка, только недостаёт бороды.

Он относится к внучке Толстого с благоговейным почтением, иногда бывает у неё и Попова, которые обитают в неприютном, но от её присутствия замечательном тесном подвальчике, в Плотниковой переулке Арбата, одна комната в два окна попригляднее, другая длинная, точно кишка. И в таком-то месте внучка Льва Николаевича живёт! Да что говорить, сам Лев Николаевич в список запрещённых попал, Крупская подписала, эх, эх! Но и этому подвальчику он завидует втайне. Ещё бы: квартира отдельная! Этим сказано всё! И он так блистательно опишет её, что в этой скверной квартире захочется жить: “Ах, это был золотой век, — блестя глазами, шептал рассказчик, — совершенно отдельная квартирка, и ещё передняя, и в ней раковина с водой, — почему-то особенно горделиво подчеркнул он, — маленькие оконца над самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырёх шагах, под забором, сирень, липа и клён. Ах, ах, ах! Зимой я очень редко видел в оконце чьи-нибудь чёрные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь!..”

Этим замечательно образованным людям, служащим в разных советских учреждениях, он читает “Роковые яйца” и “Белую гвардию”, к смешным местам подводит без нажима и мягко. Они понимают, смеются. Сами смиренные, принявшие новую власть, не принявшую их, безоговорочно отдавшие ей свои знания, свой интеллект, которого она знать не знает и ненавидит, точно это её кровный враг, опасней Деникина, они искренне рады, от души восхищаются тем, что он не смирился, что он ничего не забыл, не простил. Он же слышит в их душе диссонанс, не очень близко к сердцу принимает эти восторги, и, может быть, уже в эти дни у него начинает копошиться желание изобразить весь этот понемногу нравственно погибающий круг, в драме изобразить или лучше в комедии?

“Роковые яйца” читает в квартире писателя Огнева, где собираются по преимуществу литераторы, литературные критики. Целые толпы. Тоже из тех, которые согласились служить, слушают сидя и стоя. В соседних комнатах при распахнутых настежь дверях, в коридоре. Долго потом говорят, утомительно долго, взахлёб, хвалят, что удивительнее всего, поскольку литераторы обыкновенно в слепой ярости бранят и ругают друг друга, точно уничтожить хотят. Конкуренция, чёрт их возьми!

Для чего он читает, кружа по заснеженной метельной Москве? Хочется славы? Разумеется. Какому же писателю не хочется славы? Для чего бы стал он писать? Но читает и для того, чтобы со всех сторон уяснить себе самому, что же он всё-таки написал, поглубже в себя самого заглянуть, а там — вперёд и вперёд!

“Вечером у Никитиной читал свою повесть “Роковые яйца”. Когда шёл туда — ребяческое желание отличиться и блеснуть, а оттуда — сложное чувство. Что это? Фельетон? Или дерзость? А может быть, серьёзное? Тогда не выпеченное. Во всяком случае, там сидело человек 30 и ни один из них не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое русская литература...”

Сомненья. Сомненья. Сомненья его осаждают. Сомненья искушают его. Вновь приходит на ум это грустнейшее и предерзкое слово: “пока что...” Что же с ним будет? Куда он придёт?

Глава одиннадцатая ВЫХОДИТ РОМАН

В КОНЦЕ ноября щепетильные “Недра” вдруг заключают с ним договор на сборник рассказов, листов от восьми до десяти, однако и это событие, всегда приятнейшее в скитальческой жизни писателя, как-то не радует, не воспламеняет его.

В конце декабря он возвращается домой из “Гудка” по Кузнецкому мосту, по обыкновению прикупив того да сего, и вдруг налетает на абсолютно необычайное зрелище: у обыкновеннейшего в мире газетчика продаётся четвёртый номер “России”! А в этом именно номере “Белая гвардия"! Первая треть!

Он смущается до того, что мимо проходит, куда-то вдруг заспешив, смысл происшествия осознает шагов полсотни спустя, приходит понемногу в себя и решается чуть не на подвиг: у второго газетчика, на углу Кузнецкого и Петровки, покупает всё-таки экземпляр. Раскрывает. Так и сверкает в глаза:

“Посвящается Любови Евгеньевне Белозёрской”.

Домой прибывает точно избитый, долго-долго не спит, заносит в дневник происшествия дня и внезапно признается себе:

“Роман мне кажется то слабым, то очень сильным. Разобраться в своих ощущениях я уже больше не могу. Больше всего почему-то привлекло моё внимание посвящение. Так свершилось. Вот моя жена!..”

Как-то странно, в каком-то неопределенном, прямо-таки загадочном настроении встречает он новый, 1925 год. Они с Любой дома, одни, их не приглашает никто: и слишком близких приятелей нет, и вторую жену как-то многим трудно признать, ханжи, мой батюшка, ханжи невозможные, служить новой власти отчего не служить, а разводов не признают.

К ним забегает встревоженный радостный Зайцев. Вот, товарищи, здравствуйте, приглашён встречать Новый год, однако с нелепым условием непременно в маскарадном костюме прийти, а где его взять, маскарадный костюм, не те времена, придёт же в голову этакий вздор, пол-Москвы обежал, язык на плече, так нет ли у вас?

Оказывается, имеются маскарадные костюмы у Любы. Зайцев суетится, примеривает, спешит, приглашает одиноких супругов пойти вместе с ним. Люба отчего-то не хочет идти, а Михаилу Афанасьевичу вдруг загорелось! То ли упрямство, то ли привык командовать Тасей, то ли чёрт знает что. Однако без Любы идёт. По дороге вдруг говорит:

— Вы знаете, Пётр Никанорович, этот дом, а меня там не знает никто, Давайте их разыграем. Представьте меня иностранцем.

“Когда мы подошли к дому и поднялись по лестнице, Михаил Афанасьевич надел небольшую лёгкую чёрную масочку. Так мы и появились в компании. Я взял на себя роль переводчика (изъяснялись мы на французском языке, которым Булгаков владел лучше меня), а он изображал из себя богатого господина, приехавшего в Москву с целью лучше узнать русские обряды и обычаи... Нас угощали чаем и сладостями, и мы в течение полутора часов разыгрывали наш безобидный водевиль. Но вот пробило двенадцать часов. Булгаков снял маску и представился...”

Вообще первые дни этого нового года проходят в каком-то тумане. Он словно бы ожидает чего-то, каких-то крутейших поворотов неопределённой, зыбкой судьбы. В пролетарском “Гудке” убеждается, что фельетонов больше не в силах писать, не выносит душа. С ужасом убеждается, поскольку эти треклятые фельетоны хотя и скудно, однако всё-таки регулярно кормят его. Не может даже физически. Надругательство над вольным духом его, над физиологией даже. Вот до чего!

Возвращается пешком из “Гудка”. В доме решительно не имеется ни гроша. О трамвае даже и думать противно, до того недоступен чёртов трамвай. Набережной идёт. Стемнело уже. Полулуние в сером тумане. Отчего-то середина реки не замёрзла. На прибрежном льду и снегу вороны сидят и загадочно как-то молчат. В Замоскворечье слабо мерцают огни, точно заманивают в какие-то дали его.

И вот он проходит мимо Кремля. С угловой башней равняется. Останавливается. Смотрит на Кремль. Устремляет свои страдальческие глаза к беззвёздному небу и произносит про себя одни и те же слова, которые никогда не покидают его:

“Доколе же, Господи?..”

Тут серая фигура выныривает сзади него и оглядывает. С портфелем. Он от фигуры. Фигура прицепляется и неслышным шагом за ним, как ходят шпионы, во все времена, также из ГПУ, которому отчего же за ним не следить. Он с благоразумием, втиснутым в него гражданской резнёй, пропускает фигуру вперёд. Так и движутся с четверть часа один за другим. Фигура останавливается и плюёт с парапета. Он останавливается и тоже плюёт. Ну, известное дело, статую Александра Освободителя на весь мир объявили уродливой, варвары, и давно уж снесли. Глупейшим образом торчит один постамент. Возле этого постамента ему и удаётся от фигуры с портфелем удрать. Да, товарищи, осторожность и осторожность нужна!

Дома его поджидает веснушчатый Лежнев. Люба в сторонке сидит, читает роман Эренбурга. Лежнев обхаживает его, предлагает на “Белую гвардию” договор подписать, то есть на продолжение, пора набирать, глядит хитрейшей лисой, анекдотами сыплет, политическими, один чище другого. Например, говорит:

   — По смерти Ленина Рыков по двум причинам напился: во-первых, с горя, во-вторых, от радости.

Обещает дать всего триста рублей, прочие векселями на имя Каганского, этого, который на “Россию” какие-то деньги даёт. Подтереться бы его векселями. Чистейший обман.

Триста рублей получает. К Слёзкину забредает. Сборище там. “Зелёная лампа”. Потехин этак важно сидит и тянет уверенно, нагло:

   — Мы все люди идеологии.

Эта дичь действует на него почти так, как мерзкий звук кавалерийской трубы, хочется крикнуть этому дураку:

   — Не бреши!

Не кричит. Раздражённо думает про себя:

“На худой конец литература может быть даже коммунистической, но она никогда не будет садыкерско-сменовеховской. Весёлые берлинские бляди...”

О “Белой гвардии” вскользь и несколько слов. Ауслендер начинает, что “в чтении”, но обрывается, морщится и молчит.

В “Красной нови” выходит “Богема”, его первое появление в журнале на сто процентов советском, в клоаке, как он аттестует журнал про себя. Он перечитывает. Нравится “Богема” ему. Поражает только одно обстоятельство: какой-то беззастенчивой бедностью дышит от этих поспешно написанных строк. Голод привычен был в те времена, голода тогда не стыдились, а теперь уже становится стыдно, во всём отрывке чудится подхалимство, которого нет. И всё-таки он с застенчивым самомнением думает про себя, что отрывок написан на ять, за исключением нескольких фраз.

Всё больше нравится и “Белая гвардия”, только уж тут он никак не может понять, за что именно нравится, почему.

К тому же нужно заканчивать “Белую гвардию”, а чем он закончит её и когда?

Особенно в этом романе подхалимства хочется избежать.

Забредает к приятелю. Приятель в коммунальной квартире живёт, то есть, само собой разумеется, как рыба бьётся об лёд. Через коридор напротив пьянствуют коммунисты. Один уже спит, как свинья. Прочие отчего-то усиленно тащат соседа к себе. Приятель уходит с заискивающей вежливенькой гадкой улыбкой, выпивает, закусывает, сидит, забегает к нему и сиплым шёпотом спрашивает его:

   — Чем всё это кончится?

Что он может ответить на этот насущный, однако глупейший вопрос? Ничего он ответить не может, да и этому типу можно ли отвечать. Думает про себя:

“Да уж чем-нибудь всё это кончится. Верую”.

Зачем-то отправляется в Столешников переулок, в редакцию журнала “Безбожник”. С ним другой приятель, еврей. Спрашивает барышню с коротенькой стрижкой, с губами сердечком, сидящую статуей за голым столом:

   — Что, вам стёкла не бьют?

Барышня дура, теряется:

   — То есть, как это?

И тут же зловеще, когда наконец поняла:

   — Не бьют.

Приятель вздыхает:

   — А жаль.

Так и хочется расцеловать эту милую еврейскую рожу. Однако Михаил Афанасьевич от сантиментов благоразумно удерживает себя, обстановка слишком не та, просит комплект этого изумительного издания за 1923 год. С гордостью сообщают, что весь разошёлся, в семьдесят тысяч тираж. Дают за прошедший. Барышня прямо-таки через силу даёт:

— Лучше бы я его в библиотеку сдала.

Дома проглядывает этот чёртов “Безбожник”, редактируемый тёплой компанией в составе зарекомендовавших себя партийных товарищей Бухарина, Ларина, Демьяна Бедного, кого-то ещё. Он потрясён. В холодном бешенстве пишет в дневник:

“Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее: её можно доказать документально — Иисуса Христа изображают в виде негодяя и безбожника, именно его...”

Приостанавливается и в гневе подводит итог:

“Этому преступлению нет цены”.

Его поражает простая здравая мысль: бессмертен Щедрин.

Размышляя над этим, ощущая в себе сатирический зуд одним разом выставить всю эту нечисть на всеобщий позор, поминая лихими словами пламенных коммунистов Бухарина, Ларина и с ними Демьяна, всех этих родимых Прыщей и процветающих ныне прохвостов, он забегает к Зайцеву разузнать о своих печальных делах и попадает на чтение Белого. В чёрной курточке. Воспоминания о Валерии Брюсове:

   — Шли раз по Арбату. Он вдруг спрашивает: “Скажите, Борис Николаевич, как по-вашему — Христос пришёл только для одной планеты или для многих?” Во-первых, что я за такая валаамова ослица вещая, а, во-вторых, в этом предчувствовал подковырку...

Ему вся эта нарочитая заумь представляется лицедейским ломаньем, безвкусным паясничаньем. Нестерпимо слушать, глядеть. Он уходит, не дожидаясь конца. Зайцев сообщает ему через несколько дней поощрительным тоном, что “Роковые яйца” очень понравились Белому, — и о Белом что-то ещё. Он морщится, сильно взмахивает правой рукой, а хотел бы двумя, восклицает в сердцах:

   — Ах, какой он лгун! Великий лгун. Возьмите его последнюю книжку. В ней на десять слов едва наберёшь слова два правды! И какой он актёр!

Так и выходит, что он по-прежнему абсолютно один. И он в какой-то неизъяснимой тоске отправляется в Пушкино, бродит весь день по пустынному городку, наполовину занесённому снегом, высокий, печальный, худой, с внимательными глазами, любуется снежными шапками, которые за долгую зиму накапливаются на заборах, на крышах домов, на толстых ветвях, задумчиво говорит Паустовскому, который в полном безмолвии сопровождает его:

   — Хорошо! Мне вот это и нужно! В этих шапках как будто собрана вся зимняя тишина.

Долго смотрит на медленно, мирно ссыпавшийся снег, говорит негромко о том, что теперь на юге весна, что громадные пространства можно оглядывать мысленным взором, что литература призвана делать это во времени и в пространстве и что более покоряющего, чем литература, ничего в мире нет. И вдруг просит, чтобы Паустовский представил его своим гостям, как оказалось, терпеливо ожидавшим на даче, немцем, военнопленным, идиотом, застрявшим в России после германской войны.

“За столом сидел, тупо хихикая, белобрысый немчик с мутными пустыми глазами. Даже руки у него стали потными. Все говорили по-русски, а он не знал, конечно, ни слова на этом языке. Но ему, видимо, очень хотелось принять участие в общем оживлённом разговоре, и он морщил лоб и мычал, мучительно вспоминая какое-нибудь единственно известное ему русское слово. Наконец его осенило. Слово было найдено. На стол подали блюдо с ветчиной. Булгаков ткнул вилкой в ветчину, крикнул восторженно: “Свыня! Свыня!” — и залился визгливым, торжествующим смехом. Ни у кого из гостей, не знавших Булгакова, не было никаких сомнений в том, что перед ними сидит молодой немец и к тому же полный идиот. Розыгрыш длился несколько часов, пока Булгакову не надоело и он вдруг на чистейшем русском языке не начал читать: “Мой дядя самых честных правил”...”

Вот подумайте, мой читатель, и сами скажите, к чему вдруг в душе его вся эта неодолимая тяга к актёрству, для чего иностранцы, чёртов “Безбожник” зачем?

Скорее всего он и сам не знает ещё. Во всяком случае он внезапно садится за стол и с оглушительной, прямо-таки изумленье и зависть вызывающей быстротой пишет новую повесть и даёт ей страшное, ни с чем не сравнимое, для многих прямо возмутительное название “Собачье сердце”. В конце машинописного текста его собственной рукой проставлена дата: “январь-март 1925 года”. Всего три месяца на повесть в пять авторских листов. И это, заметьте, при том, что он по-прежнему занят добыванием хлеба насущного и бессмысленным торчаньем в осточертевшем “Гудке”. К тому же, он обозначает время условно, в самых общих пределах, включая доработку, окончательную доводку повести и диктовку её на машинку. На самом же деле черновой вариант “Собачьего сердца” пишется приблизительно в течение месяца. Уже в начале февраля он говорит Ангарскому в “Недрах” о повести так, точно повесть готова или близка к окончанию. Четырнадцатого числа этого неуютного метельного месяца ему пишет Леонтьев, пришедший на смену Зайцеву в редакции “Недр”, приглашая на другой день к семи часам на литературное чтение:

“Просьба принести с собой рукопись “Собачьего сердца” и читать её. Н. С. ждёт вас с женой...”

Через несколько дней добросовестный Леонтьев торопит его:

“Дорогой М. А. Торопитесь, спешите изо всех сил предоставить нам вашу повесть “Собачье сердце”. Н. С. может уехать за границу недели через 2 — 3 и мы не успеем протащить вещь через Главлит. А без него дело едва ли пройдёт. Если не хотите сгубить до осени произведение — торопитесь, торопитесь...”

Однако подгонять Михаила Афанасьевича уже смысла нет. Он и без того летит на всех парусах. Без сомнения, сама идея разодрать на клочки, пустить по ветру торжествующую нелепость, будто происхождение даёт пролетарскому элементу какие-то особые привилегии и права, это темнейшее из явлений новой аристократии станка и орала, которая учиняет одни кромешные безобразия, принуждая то и дело взывать: “Доколе же, Господи?” — стократ вдохновляет его. Это понятно само собой. Но уже обозначаются и другие причины такого стремительного полёта фантазии и бешеной скачки пера.

Все приёмы работы вдруг сходятся вместе и уже не меняются никогда. Может быть, такие вещи являются с опытом, может быть, он улавливает свой подлинный путь обострённым чутьём, а скорее всего ему открывается в каком-то счастливом прозрении величайшая истина, известная всем гениальным художникам и кратко выраженная мудрейшим Флобером, истинным мастером и мучеником пера: всё решает концепция и стиль. Другими словами, можно использовать любые факты изобильной, многообразной действительности, сами по себе эти факты не имеют почти никакого значенья для творчества. Главнейшее дело художника заключается в том, чтобы осветить эти факты действительности новой, ещё никому не пришедшей в голову мыслью, а затем написать это так, как никто ещё не писал. Факты действительности — всего-навсего кирпичи, а возведётся из этих кирпичей роскошный дворец или покосившийся хлев, зависит от замысла и почерка архитектора.

С этой минуты весь его умственный труд уходит только на то, чтобы отыскать в самой реальной действительности такой неожиданный, такой фантастический поворот, который абсолютно естественно вывернет действительность наизнанку и выставит на позорище её истинную, её затаённую, её глубинную, ещё никому не понятную суть. Тогда он потерянно бродит по кривым переулкам Арбата, сидит на Патриарших прудах с отрешённым лицом, отправляется в Пушкино, что-то машинально чертит на случайном листе бумаги карандашом, сплетая и расплетая ещё смутные, тонкие, готовые оборваться нити совершенно невероятного и в то же время выхваченного из самой жизни сюжета.

А нити сплелись — и не о чем размышлять. Быт, персонажи, слова? Хватай всё, что лежит под рукой. Вставляй в свой изобретённый сюжет. Как на крыльях лети. На всех парусах. Не сгодится? Что ты, Бог с тобой, всё сгодится, решительно всё, только не сомневайся, дерзай!

Михаил Афанасьевич не сомневается и то и дело дерзает. Опыт с омоложением? О таких опытах взахлёб трещат все газеты, точно с цепи сорвались, барбосы, точно посходили с ума, фильмы снимают, да такие ещё, какими, что уж разумеется само собой, не могут похвастать аналогичные германские фильмы. Дневник доктора Борменталя? Тоже не предвидится надобности ломать головы, целиком можно выхватить из глупейших “Сибирских огней”, великолепная дичь, только слегка подправить потом:

“Головные боли исчезли. Во всём организме чувствуется бодрость, свежесть и душевное спокойствие... Заметно выпадение волос, как седых, так и пигментированных... Выпадение волос усилилось... Выпадение волос прекратилось... Волосы на голове, в затылочной области почернели, борода тоже заметно почернела...”

Профессор Преображенский? Этот умница, экспериментатор блестящий, замечательный человек? Дядька Николай Михайлович вполне подойдёт со всеми фасонами, с его склонностью глубокомысленно поболтать за хорошим столом, с его блистательными руками хирурга, с его смотровой и даже с насильственными вторжениями смрадных личностей из домкома. Полиграф Полиграфович Шариков, он же Чугункин? Пекарь-сосед со всеми его косноязычными полумыслями, с бранью, с самогонкой и с бренчанием возмутительной балалайки, от которого ни в каком доме пока что спасения нет. Быт? Боже мой, насмотрелся он на этот перестроечный быт в проклятой квартире, навидался сорванных кранов, потоков грязной воды, выбитых стёкол, пьяных котяр и всех этих феерических безобразий, которыми преизобилует ни с чем не сравнимая новая жизнь, вплоть до того, кто кого укусил и кто кого на лестничной клетке за титьки хватал. Всё это готово-переготово. Садись за стол и твори, но только в тот самый прекрасный момент, когда окончательно готова идея, когда составился невероятный, с фейерверком и блеском, абсолютно правдивый сюжет.

Главнейшее в его новой повести не оригинальные типы и помоечный быт. Главнейшее в его новой повести страшная мысль: собака превращается в человека, однако никакими документами, заверенными самой подлинной круглой печатью, никаким внешним обличьем из собаки не становится человек, великий закон эволюции нарушить нельзя, сердце всё равно остаётся собачьим, и мысли собачьи, и вкусы собачьи, и речь то и дело срывается на подвыванье и лай. Никакая революция никакими декретами не способна превратить наличный трудовой элемент в высококультурных людей, которые не только знают права, что, как известно, каждому сукину сыну даётся ужасно легко, но сознают и обязанности свои перед обществом, а потому уважают не только себя, но уважают также других, обходительны, вежливы, не плюют, не бросают куда попало окурков, мимо унитаза не гадят, водки до упаду не жрут и не учиняют всех тех чудовищных безобразий, которые учиняет роковым образом победивший трудовой элемент. Никакого нового общества построить нельзя, пока в таком плачевном состоянии находится этот самый трудовой элемент. Надобно ждать, покуда эволюция трудно и медленно, с остановками, с шагами назад не переплавит этот неотёсанный, грубый, с примитивнейшими потребностями трудовой элемент в высококультурных людей, просвещённым разумом и обдуманными трудами которых очищается и просветляется жизнь.

Вот какого рода повесть сочиняет товарищ писатель Булгаков в то самое подлое время, когда торжествует этот самый трудовой элемент и когда осуществляется планомерное истребление именно высококультурных людей, под грязным именем буржуев, паразитов и бывших.

Можно только вздохнуть тяжело и сказать: слишком смел человек, не сносить ему головы.

И прибавить, подумав: давно уже накипело у этого человека и нарвало в душе, оттого так стремительно и швыряется на бумагу весь этот кромешный, прямо-таки обжигающий ад. А тут ещё в “Книгоноше” какой-то болван в посвящённой “Роковым яйцам” заметке уверяет простодушных читателей, что “М.А. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи”, и к этой своей первой дурости присовокупляет уже абсолютно идиотскую мысль:

“Прекрасный замысел, однако, остался нереализованным до конца: у автора не хватило сатирической злости...”

Это у него-то не хватило сатирической злости? Да он этой злостью кипит, да он этой злостью горит, как пожар!

После такого рода припарок уж и остановиться нельзя, не стоит его подгонять.

Уже седьмого марта “Собачье сердце” читается им у Никитиной, видимо, первая часть, а вторая читается через несколько дней. Успех это чтение имеет очень большой, но едва ли именно тот, которого он ожидает. Обсуждают, конечно, с подъёмом. Оригинальная, свежая, сильная вещь. Говорят, однако, помилуйте, что говорят? Тихий Иван Никанорович Розанов, библиограф, литератор и критик, изъясняется так:

   — Очень талантливое произведение.

Рассудительный Шнейдер М.Я. в таких выражениях формулирует свою скудную бесценную мысль:

   — Это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собою. Пришло время реализации отношения к происшедшему.

Сволочь Потехин позволяет себе разглагольствовать чёрт знает о чём:

   — Фантастика Михаила Афанасьевича органически сливается с острым бытовым гротеском. Эта фантастика действует с чрезвычайной силой и убедительностью. Присутствие Шарикова в быту многие ощутят.

Ещё имеется одно свидетельство, что он читает свою новую повесть в интеллигентном кружке, собиравшемся в Староконюшенном переулке:

“Михаил Афанасьевич Булгаков, очень худощавый, удивительно обыкновенный (в сравнении с Белым или Пастернаком!), тоже приходил в содружество “Узел” и читал “Роковые яйца”, “Собачье сердце”. Без фейерверков. Совсем просто. Но думаю, что чуть ли не Гоголь мог бы позавидовать такому чтению, такой игре...”

Других сообщений пока не слыхать. То ли Михаил Афанасьевич не решается кому попало читать прежде времени такую опаснейшего содержания вещь, то ли не находится порядочных слушателей, которым он хотел бы читать, то ли просто-напросто не до чтений ему.

Скорее всего у него ни времени, ни желания нет. Слишком стремительно выясняется, что он написал неслыханно-дерзкую, прямо-таки невозможную вещь. Изобразить пролетария, эту незыблемую основу, этот краеугольный камень всего новейшего социального бытия, занимающего все посты снизу доверху, заправляющего в ГПУ и в ЦК, не то потомком, не то прямым подобием какой-то паршивой бродячей бездомной собаки? Осмеять не каким-нибудь незатейливым, а таким именно ядовитейшим образом весь новейший общественный строй? Помилуйте, граждане, разве такие подвиги возможны в наше суровое время, в нашей ни с чем не сравнимой стране? Разумеется, история знает происшествия схожие и тоже печальные. Вскоре моему чересчур несдержанному герою придётся сочинять целую книгу о некоем французском комедианте, великом Мольере, и в том сочинении ему доведётся рассказывать происшествие с одним законченным негодяем, Тартюфом, которому этот самый предерзкий Мольер не постеснялся придать облик священнослужителя. Горькие последствия были у этого замечательной смелости шага, не дай Господь никому, а ведь великий Мольер посягнул всего лишь на один, пусть и важнейший, тоже краеугольный, из общественных институтов. А тут, вы только вообразите, посягательство на все незыблемые святыни эпохи, на революцию прежде всего, на эту святая святых! Каких же последствий ему ожидать?

Предполагаю, что последствия могли бы разразиться непоправимые. Однако судьба всегда его бережёт, вместо зла большого и сокрушительного насылая на него унизительное, мерзкое, однако всё-таки малое зло.

Ангарский, редактор умнейший и большого чутья человек, принимает “Собачье сердце” без разговоров и начинает готовить в печать. Именно в этот момент выступает на сцену малое зло, и повесть надолго застревает в цензуре, которая никак не может переварить в своих собачьих мозгах этот недопустимый кирпич, так ловко запущенный в новую власть.

А тут ещё Лежнев принимается его тормошить. Сам не приходит, слишком уж занят, поскольку “Россия” справляет трёхлетний свой юбилей, что в условиях новой свободы печати в самом деле заслуживает фанфар и речей. Лежнев записочку шлёт, пока что самого деликатного и приятного свойства, хитрейший субъект, лиса так и есть:

“Дорогой Михаил Афанасьевич! Посылаю Вам корректуру третьей части романа. Очень прошу выбрать небольшой, но яркий отрывок из написанного Вами когда-либо для прочтения на вечере, посвящённом трёхлетию журнала. Сегодня, в воскресенье, ровно в 7 час., у нас на Полянке будут несколько авторов, которые прочтут намеченные для вечера отрывки. Просим очень Любовь Евгеньевну и Вас прийти вечером к нам на эту предварительную читку, захватив с собой и тот отрывок, который Вы проектируете. Учтите, что тема вечера — Россия и “Россия”. Хорошо бы, если б в прочитанном было хотя бы косвенно тематическое совпадение...”

Вечер по столь незначительному поводу, как коротенький юбилей небольшого журнала, который к тому же издаётся на частные деньги, состоится однако в Колонном зале Дома Союзов. С речами выступают Лежнев, Белый, Тан-Богораз, Столяров, Качалов, Лужский, Москвин, Чехов, Дикий, Завадский, Антокольский, Петровский, Пастернак, Ольга Форш.

В речи Лежнева обращает на себя внимание одна действительно великолепная фраза:

— История сочится сквозь нас, а ведь мы только люди. Тан-Богораз уверяет собравшихся, что в тех условиях, в каких нынче издаётся журнал, месяц надо засчитывать за год. Белый цитирует Пушкина, Некрасова, Достоевского, Блока, кажется, даже себя самого.

На другой день в пролетарских газетах появляются издевательские отчёты, перечисляются имена выступающих, ядовито перелагается содержание юбилейных речей. Однако имя Михаила Булгакова никем не упоминается даже вскользь. Или имя его чересчур ещё никому неизвестно, или он вовсе не считает нужным явиться на этот его по каким-то причинам не привлекающий вечер.

Вскоре Лежнев снова его тормошит, и снова записочкой, просит всенепременно зайти, конец “Белой гвардии” надо печатать, а конца “Белой гвардии” в редакции всё ещё нет, вот-вот появятся экземпляры пятого номера, да мало ли ещё разных дел, которые требуют личного присутствия неуловимого автора. Вероятно, конца “Белой гвардии” и у самого автора пока ещё нет, по этой веской причине автор довольно давно и упорно уклоняется от личных контактов с редактором, и в конце записочки Лежневу приходится приписать:

“Очень прошу не подвести и на этот раз быть аккуратным...” Аккуратнейший, щепетильнейший человек, с таким чудесным пробором на гладко причёсанной голове, он всё же остаётся неаккуратен и неуловим.

Глава двенадцатая. ТЕАТР! ТЕАТР!

ЧЕМ ОН занимается? Что с ним стряслось? Отчего не присылает жаждущему редактору отбитую на машинке рукопись окончания, когда это окончание уже давно пора набирать? Отчего его не видно нигде? Отчего и сволочь Потехин вынужден взять на себя труд напомнить ему, что его ждут на встрече членов кружка, именуемого с грубым намёком “Зелёная лампа”?

Ответ на все эти основательные вопросы прозаичен и прост, однако мне не хочется быть прозаичным в описании того происшествия, которое внезапно захватывает моего замечательного героя и которое он так поэтически опишет впоследствии сам. Лучше привести его собственные слова, несмотря даже на то, что отрывок очень большой, но именно потому, что ужасно хорош, читатель, вы это знаете сами:

“Вьюга разбудила меня однажды. Вьюжный был март и бушевал, хотя и шёл уже к концу. И опять, как тогда, я проснулся в слезах! Какая слабость, ах, какая слабость! И опять те же люди, и опять дальний город, и бок рояля, и выстрелы, и ещё какой-то поверженный на снегу. Родились эти люди во снах, вышли из снов и прочнейшим образом обосновались в моём жилье. Ясно было, что с ними так не разойтись. Но что же делать с ними? Первое время я просто беседовал с ними, и всё-таки книжку романа мне пришлось извлечь из ящика. Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трёхмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе. Ах, какая это была удивительная игра, и не раз я жалел, что кошки уже нет на свете и некому показать, как на странице в маленькой комнате шевелятся люди. Я уверен, что зверь вытянул бы лапу и стал бы скрести страницу. Воображаю, какое любопытство горело бы в кошачьем глазу, как лапа царапала бы буквы! С течением времени камера в книжке зазвучала. Я отчётливо слышал звуки рояля. Правда, если бы кому-нибудь я сказал бы об этом, надо полагать, мне посоветовали бы обратиться к врачу. Сказали бы, что играют внизу под полом, и даже сказали бы, возможно, что именно играют. Но я не обратил бы внимания на эти слова. Нет, нет! Играют на рояле у меня на столе, здесь происходит тихий перезвон клавишей. Но этого мало. Когда затихает дом и внизу ровно ни на чём не играют, я слышу, как сквозь вьюгу прорывается и тоскливая и злобная гармоника, а к гармонике присоединяются и сердитые и печальные голоса и поют, поют. О нет, это не под полом! Зачем же гаснет комнатка, зачем на страницах проступает зимняя ночь над Днепром, зачем выступают лошадиные морды, а над ними лица людей в папахах. И вижу я острые шапки, и слышу я душу терзающий свист. Вон бежит, задыхаясь, человечек. Сквозь табачный дым я слежу за ним, я напрягаю зрение и вижу: сверкнуло сзади человечка, выстрел. Он, охнув, падает навзничь, как будто острым ножом его спереди ударили в сердце. Он неподвижно лежит, и от головы растекается чёрная лужица. А в высоте луна, а вдали цепочкой грустные, красноватые огоньки в селении. Всю жизнь можно было бы играть в эту игру, глядеть в страницу... А как бы фиксировать эти фигурки? Так, чтобы они не ушли уже более никуда? И ночью однажды я решил эту волшебную камеру описать. Как же её описать? О, очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует. Вот: картинка загорается, картинка расцвечивается. Она мне нравится? Чрезвычайно. Стало быть, я и пишу: картинка первая. Я вижу вечер, горит лампа. Бахрома абажура. Ноты на рояле раскрыты. Играют “Фауста”. Вдруг “Фауст” смолкает, но начинает играть гитара. Кто играет? Вон он выходит из дверей с гитарой в руке. Слышу — напевает. Пишу — напевает. Да это, оказывается, прелестная игра! Не надо ходить ни на вечеринки, ни в театр ходить не нужно. Ночи три я провозился, играя с первой картинкой, и к концу этой ночи я понял, что сочиняю пьесу. В апреле месяце, когда исчез снег со двора, первая картинка была разработана. Герои мои и двигались, и ходили, и говорили...”

Какое точное, какое блистательное описание того таинственного процесса, который именуется возникновением замысла, его развитием, осознанием и оформлением и который ещё никто никогда так отчётливо и откровенно не описал, да никто, по правде сказать, и не брался серьёзно описывать!

И теперь нечего удивляться, что он забывает и об окончании “Белой гвардии”, и об участи “Собачьего сердца”, и обо всех этих бестолковейших встречах и проводимых в праздности вечерах. На что всё это ему, когда перед зачарованными глазами его завязывается такая восхитительная игра? Ни на что всё это ему! И теперь абсолютно понятна его внезапная страсть к актёрской игре, которая всё последнее время буквально преследовала его. Любовь к театру в нём пробуждается, угаснув, выходит, только на время, в нём оживает позабытый, тоже на время, актёр. Пьеса пишется, пьеса будет окончена, он в этом уверен, над пьесой он проводит целые ночи без сна, едва ли утруждая себя посторонней мыслью о том, кто и когда поставит её. Потом всё это, потом! О, великие боги, только вперёд!

И тут совершается чудо, какого втайне от всех каждый писатель с нетерпением ждёт, какого многие годы жду я и, кажется, уже никогда не дождусь.

Об этом вполне естественном чуде, происходящем буднично и в будничной обстановке, так вспоминает Любовь Евгеньевна на старости лет:

“Однажды на голубятне появились двое — оба высокие, оба очень разные. Один из них молодой, другой значительно старше. У молодого брюнета были тёмные “дремучие” глаза, острые черты и высокомерное выражение лица. Второй был одет в мундир тогдашних лет — в толстовку — и походил на умного инженера. Оба оказались из Вахтанговского театра. Помоложе — актёр Василий Васильевич Куза, погибший в бомбёжку в первые дни войны; постарше — режиссёр Алексей Дмитриевич Попов. Оба предложили Михаилу Афанасьевичу написать комедию для театра...”

Не надо описывать изумление почти никому ещё не известного автора. Изумление было безмерно.

Этого изумления взошедшие на голубятню не заметить не могут, и один из них изъясняется приблизительно так:

   — Я ваш роман прочитал.

Изумление автора из безмерного мгновенно перерастает в чудовищное, поскольку тираж независимого журнала “Россия” прямо мизерный и невозможно поверить ушам, что этот журнал кто-то знает и способен читать. Натурален вопрос:

   — А как же вы его достали?

И тогда один из них улыбается хорошей улыбкой:

   — Вы Пашу Антокольского знаете?

Да, Пашу Антокольского он, кажется, знает, там же, в “России”, возможно, они и встречались, так что?

На этот абсолютно дурацкий вопрос ему отвечают вполне вразумительно:

— Паша был в полном восторге и дал книжку мне. Прекрасный роман! И знаете ли, какая мысль пришла мне в голову? Из этого романа вам нужно сделать пьесу.

Ручаюсь, что в этом роде ведётся неповторимый, во всех отношениях выдающийся разговор, который ясно показывает, что в театрах, вопреки распространённому мнению, попадаются люди с редким умом, а также с прекрасным чутьём на прекрасную тему для будущей пьесы. Позднее Михаил Афанасьевич этот выдающийся разговор воспроизведёт в “Записках покойника”, разумеется, кое-что переставив и отдав эти слова о романе и пьесе совсем другому лицу, как этого от него потребует замысел.

А теперь ваша очередь изумляться, читатель! Ибо трудно поверить, чтобы театр сам заказывал неизвестному автору пьесу, однако такие вещи всё же случаются, хоть это действительно чудо, а потому и совершается оно, максимум, в столетие раз. Вы же, читатель, изумитесь тому, что с моим великолепным странным героем чуда совершается два, и чуть ли не в тот самый день, когда на голубятню взбираются актёр и режиссёр театра Вахтангова.

Достоверно известно, что в первых числах апреля на ту же самую голубятню, как зовёт свою комнату Люба, московская почта доставляет письмо, и содержание письма едва ли не походит на какую-то мистику. Вот оно, это неповторимое, выходящее вон из ряду письмо:

“Глубокоуважаемый Михаил Афанасьевич! Крайне хотел бы с вами познакомиться и переговорить о ряде дел, интересующих меня и, может быть, могущих быть любопытными и Вам. Если Вы свободны, был бы рад встретиться с Вами завтра вечером (4.IV) в помещении Студии...”

Насладитесь изысканным изяществом этой деловой короткой записки! Какие обороты! Великолепные обороты! “Крайне хотел бы с Вами познакомиться...”, “интересующих меня...”, “могущих быть любопытными и Вам...”, “если Вы свободны, был бы рад...”! Так и веет подлинной образованностью, фундаментальной культурой, благородной воспитанностью. Это вам, согласитесь, не Шариков. Жаль, жаль от души, что такого рода изысканных писем нынче не пишет никто!

Собственно, у Михаила Афанасьевича никаких колебаний по поводу выбора не может и быть. Об этом проницательный мой читатель, должно быть, уже догадался. Всё тогдашнее искусство, подобно его вскормившему обществу, раскалывается на революционное левое и контрреволюционное бывшее. Во главе революционного театра стоят Мейерхольд и Таиров, ещё не ведавшие того, что творят. Михаил Афанасьевич не то чтобы их недолюбливает, это было бы слишком слабо сказать. Он их ненавидит самой лютой и отвратительной ненавистью. В “Накануне” он помещает ядовитейшую сатиру на них. Без восхищения невозможно читать. Фельетону предпослан эпиграф: “Зови меня вандалом, я это имя заслужил”. Далее фельетонист признается, что он колебался, писать или не писать эти правдивые строки. Оттого, что боялся. Однако всё же решился рискнуть. И, надо предупредить, что риск по тем временам был очень, очень большой. Причина риска объясняется так: в течение недели появляются к нему ежедневно длинноволосые футуристы и за вечерним чаем бранят его мещанином, а ему неприятно, что таким гнусным словом ему беспрестанно тычут в глаза. И тогда он отправляется в театр ГИТИС на “Великолепного рогоносца”, которого по своей биомеханике воплотил Мейерхольд.

Внутренность театра поражает его уже своим внешним видом. Всё общипано и ободрано, пронизано сквозняком. Вместо сцены — дыра, поскольку бывший занавес отменен революцией в театральном искусстве. В глубине дыры — голая кирпичная стена с двумя гробовыми окнами. Перед стеной торчит какое-то сооружение самого неприятного и нелепого вида из клеток, наклонных плоскостей, палок, дверок и колёс. По сцене плотники ходят. Чёрт знает что! Такого безобразия не выносит его любящее театральное сердце, которое без занавеса, то есть без тайны, не принимает театр. Однако истинное безобразие происходит потом:

“Действие: женщина, подобрав синюю юбку, съезжает по наклонной плоскости на том, на чём женщины и мужчины сидят. Женщина мужчине чистит зад платяной щёткой. Женщина на плечах у мужчины ездит, прикрывая стыдливо ноги прозодеждной юбкой. “Это биомеханика”, — пояснил мне приятель. Биомеханика! Беспомощность этих синих биомехаников, в своё время учившихся произносить слащавые монологи, вне конкуренции. И это, заметьте, в двух шагах от Никитинского цирка, где клоун Лазаренко ошеломляет чудовищными сальто! Кого-то вертящейся дверью колотят уныло и настойчиво опять по тому же самому месту. В зале настроение как на кладбище у могилы любимой жены. Колёса вертятся и скрипят. После первого акта капельдинер: “Не понравилось у нас, господа?” Улыбка настолько нагла, что мучительно хотелось биомахнуть его по уху. “Вы опоздали родиться”, — сказал мне футурист. Нет, это Мейерхольд поспешил родиться. “Мейерхольд — гений!” — завывал футурист. Не спорю. Очень возможно. Пускай — гений. Мне всё равно. Но не следует забывать, что гений одинок, а я — масса. Я — зритель. Театр для меня. Желаю ходить в понятный театр. “Искусство будущего!” — налетали на меня с кулаками. А если будущего, то пускай, пожалуйста, Мейерхольд умрёт и воскреснет в XXI веке. От этого выиграют все и, прежде всего, он сам. Его поймут. Публика будет довольна его колёсами, он сам получит удовлетворение гения, а я буду в могиле, мне не будут сниться деревянные катушки. Вообще к чёрту эту механику. Я устал...”

Он на этом не останавливается. Злоба пополам с благородным негодованием душат его. В “Роковых яйцах” он осмеливается пророчить смерть Мейерхольду, которая произойдёт в 1927 году, разумеется, при обстоятельствах самых кошмарных: “при постановке пушкинского “Бориса Годунова”, когда обрушились трапеции с голыми боярами”. Дальше в своём презрении идти было некуда, а то бы Михаил Афанасьевич и дальше пошёл!

Что касается вахтанговцев, то вахтанговцы ещё недавно были студией МХАТа, однако отделяются от вскормившей их академической пуповины, талантливая страстная молодёжь, но так и тянет, так и тянет покруче налево залезть, не то чтобы прямо ухнуть в биомеханику, однако с традицией никак не в ладу.

А МХАТ — это традиция, это культура, это замечательно тонкая режиссура, это актёры великие, славные, другими словами, это мечта. Обеими руками может он подписаться под теми принципами, которые излагаются Станиславским:

“Театр — не роскошь в народной жизни, но насущная необходимость. Не то, без чего можно и обойтись, но то, что непреложно нужно великому народу... Нельзя на время отложить театральное искусство, повесить замки на его мастерскую, приостановить его бытие. Искусство не может заснуть, чтобы потом по нашему хотению проснуться. Оно может лишь заснуть навсегда. Раз остановленное — оно погибнет... Если и воскреснет, то разве через столетие. Гибель же искусства — национальное бедствие...”

В этом знаменитом театре неурезанные, неискажённые, неизувеченные модными причудами классики. В нём по-прежнему ставят “Горе от ума”, “Царя Фёдора Иоанновича”, “Дядю Ваню”, “Три сестры”, по-старинному ставят, с филигранной игрой, с великолепно-томительной паузой, благоговейно, любовно, как и ставить должно. В нём занавес есть. Именно это и объявляют контрреволюцией революционные дураки, и проклинают, и гонят, и выметают железной метлой.

Именно это до смерти необходимо ему: культура, традиция, благоговение перед классикой, филигранность актёрской игры. Ясно, что выбирает он МХАТ. Без колебаний. Сразу, лишь только получает это фантастическое письмо, так прозаически принесённое почтой. Может быть, угадывает при этом, может быть, прямо знает уже, что он тоже МХАТу до смерти необходим. Между ними уже зарождается незримая, однако неразрывная, прочная, необыкновенная связь.

Именно в те самые дни МХАТ переживает тяжелейшие времена. Актёры в нём собираются в самом деле блистательные, лучшие, без сомнения, актёры страны. Наконец возвращается из Европы группа Качалова, занесённая туда бураном гражданской резни и надолго застрявшая там. Две студии, первая с третьей, решительно отделяются, однако остаётся вторая, а в ней кипит и пенится талантливая нетерпеливая молодёжь, которой негде играть, поскольку в классическом репертуаре заняты исключительно “старики”. Этой молодёжи позарез необходима новая пьеса, а где её взять? “Старикам” тоже не очень уютно играть в одних классических пьесах. Они ощущают, кто смутно, кто явственней и живей, что время слишком переменилось, чтобы вечные старинные пьесы могли прийтись этому безумному времени по душе. Станиславский грустит:

“Смешно радоваться и гордиться успехом “Фёдора” и Чехова. Когда играем прощание с Машей в “Трёх сёстрах”, мне становится конфузно. После всего пережитого невозможно плакать над тем, что офицер уезжает, а его дама остаётся. Чехов не радует. Напротив. Не хочется его играть...”

“Старикам” тоже до смерти необходима новая пьеса, причём написанная не просто талантливым автором, но автором, стоящим на одном уровне с Чеховым, чёрт побери, чтобы не стыдно, не конфузно было играть, а таких авторов нигде не видать, революция таких авторов из рабоче-крестьянских парней напечь не смогла.

На всё предстоящее лето, как водится, МХАТ отправляется на гастроли. Завлиту Маркову даётся строжайший наказ: к новому сезону приготовить две новые пьесы, из ничего. Завлит Марков добросовестно сбивается с ног, да что из этого толку, всё равно на затянутом сплошными тучами горизонте не видать даже самой малой искры, не то что двух новых пьес, не примечается и тени одной.

И тут некто Вершилов читает “Белую гвардию” и приходит с романом к издерганному неудачами Маркову. Марков видит: соблазн ужасно велик, до того свеж, своеобразен и талантлив роман, однако и риск ужасно велик, поскольку роман-то романом, а вот какой из этого романиста может быть драматург, да и может ли вообще из этого романиста быть драматург?

Марков всё же рискует. Вершилов набрасывает своё изысканное послание, с которым читатель знаком. Михаил Афанасьевич является в здание Студии на Тверской, 22.

Глава тринадцатая. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

ВЫ, РАЗУМЕЕТСЯ, не можете не помнить, читатель, как блистательно он опишет свою чудесную первую встречу с великим театром. Перечитайте ещё раз “Записки покойника”, они же “Театральный роман”, даже если уже зачитали его наизусть. А вот как видит его в первый раз сам великий театр:

“Надо признаться, та первая встреча с ним несколько озадачила меня. Он был безукоризненно вежлив, воспитан, остроумен, но с каким-то “ледком” внутри. Вообще он показался несколько “колючим”. Казалось даже, что, улыбаясь, он как бы слегка скалит зубы. Особенное впечатление произвёл его проницательный, пытливый взгляд. В нём ощущалась сильная, своеобразная, сложная индивидуальность...”

“Колючий”? С “ледком”? Ничего удивительного, это же первая встреча, а он в глубине души ужасно застенчивый человек. К тому же эта первая встреча тревожит, настораживает его.

Сначала всё удивительно хорошо: он приходит, ему делают лестное предложение превратить роман в пьесу, он легко соглашается, поскольку уже начал метельным мартом пьесу писать. Ему в глаза очень хвалят роман, и это, конечно, приятно, тем более что он решительно не привык к похвалам, поскольку из посторонних его пока что не хвалит никто. Затем принимаются объяснять, каким образом представляют себе сценическое воплощение его превосходного замысла. Он задыхается от безмерного счастья, до того задыхается, что не способен ни видеть, ни понимать ничего. Перед ним изящно, легчайшим пунктиром намечают план постановки. Её смысл, её изящество изумляют его и понемногу приводят в себя. Он вслушивается и начинает наконец понимать, что две пьесы у них, у него и у всемирно известного МХАТа, и каждому позарез необходима пьеса своя. У него там вьюга, метель, “хоть убей, следа не видно, сбились мы, что делать нам”, а у них “реальнейшее изображение жизни времён гражданской войны”, натурально, без вьюги, без метели и прочего, чтобы, видите ли, перспективу, перспективу было видать.

Он волнуется, чуть не лепечет, впрочем, с “ледком”, что метель, мол, была совершенно реальной, видел своими глазами, в противном случае на той стороне не сбилось бы в кучу несколько довольно внушительных армий, какие на той стороне реальнейшим образом действительно сбились, с пулемётами, с пушками, с шашками, и эти, как их, ещё морды коней. С ним соглашаются вежливо, любезные люди, старинный закал, однако возражают с тончайшей улыбкой, что все эти неприятные вещи действительно место имели, никто и не собирается этих неприятных вещей отрицать, и всё же, помилуйте, молодой человек, “реальнейшее изображение жизни” заключается вовсе не в этих неприятных, к тому же абсолютно тривиальных вещах, “реальнейшее изображение жизни” заключается в углублённейшем осмыслении хаотически разобщённой действительности, и если он таким именно образом поразмыслит, то и сам увидит именно то, что позарез необходимо театру на данном этапе общественного развития, когда, изволите видеть, отступление на экономическом фронте окончилось и вся страна переходит на прямые рельсы социалистической индустриализации. Он, естественно, намекает, что некоторым образом мыслил, ещё в то время, когда писался роман, и благодаря своим умственным усилиям открыл величайшую трагедию в том, что очень хорошие русские интеллигентные люди запутались в хаосе вьюги и пришли совсем не туда, куда бы нам всем необходимо было прийти. Тогда его вопрошают по-мхатовски, деликатно, куда, мол, эти ваши хорошие русские интеллигентные люди пришли? Он отвечает, как-то даже небрежно, поскольку это разумеется само собой, что пришли они, и не только в романе, который, кстати сказать, не окончен, как раз к той самой реальнейшей жизни, в белую гвардию, в которой многие из них и погибли ни за понюх табаку. Тогда вопрошают ещё, как бы уже свысока:

   — А что было бы, любезнейший Михаил Афанасьевич, если бы они из этого хаоса вьюги, как вы изволите выражаться, пришли бы не в белую, а в красную гвардию, а?

Он даже смешался и оттого находится не тотчас с ответом, а когда находится, всё-таки говорит неуверенно, хотя в своей правоте вполне убеждён:

   — Тогда гражданская война окончилась бы победой красной гвардии, даже не начинаясь, потому что в белой гвардии одни бы подонки остались, а подонков немного везде, по правде сказать, прирождённых-то подонков всего ничего, одни пустяки.

Смеются, снисходительно смотрят, с убеждением говорят:

   — Исторической перспективы не понимаете. В конце-то концов правда оказалась на стороне красной гвардии, а не белой.

   — Кто же против этого говорит.

   — Вот в согласии с этой исторической перспективой и надо творить.

На этом они расстаются, нельзя не понять, что с “ледком”. Михаил Афанасьевич возвращается на свою голубятню в каком-то ошеломлении. С одной стороны, непременно надо творить, а с другой стороны, как же это он станет творить, если не видит никакой перспективы?

Правда, ни в апреле, ни в мае он ничего не успевает решить, хотя Вершилов его подгоняет, в конце мая даже пишет ему:

“Как обстоят Ваши дела с пьесой, с “Белой гвардией”? Я до сих пор нахожусь под обаянием Вашего романа. Жажду работать Ваши вещи. По моим расчётам, первый акт “нашей” пьесы уже закончен...”

Судьба как будто улыбается всё шире и шире. Каким-то образом ему удаётся договориться с одним ленинградским журналом, и “Красная панорама”, так прозывается этот журнал, поскольку нынче всё на свете только одного этого, красного цвета, берёт у него рассказ из его записок молодого врача, так что “Стальное горло”, этот рассказ, написанный бог знает когда, ещё в городе Киеве, в те метельные дни, уже переписанный однажды в Москве, приходится переписать ещё раз.

Лежнев уже почти как с ножом пристаёт и заваливает его настойчивыми посланиями самого любезного и деликатного свойства:

“Дорогой Михаил Афанасьевич! Вы “Россию” совсем забыли, уже давно пора сдавать материал по № 6 в набор, надо набирать окончание “Белой гвардии”, а рукопись Вы всё не заносите. Убедительная просьба не затягивать более этого дела. Я бываю в издательстве по-прежнему по средам и субботам 5 — 7 час. Можно доставить рукопись и на Полянку — когда угодно. Там всегда примут и аккуратно передадут мне...”

И он в бешеном темпе оканчивает роман. И в этом первом, позднее изменённом, так и не увидевшем света, промелькивает одно лишь известие, что красные Бобровицы взяли. У Турбина выпрашивают записку. Мышлаевский для известной операции отвозит Анюту в лечебницу. Елена, оставшись с Шервинским наедине, очень решительно выражается по этому поводу: “Какие вы все прохвосты”. Шервинский осмеливается после этой тирады поцеловать её в первый раз в жизни. Она не совсем убедительно запрещает ему бывать в её доме. Он шепчет, что не может жить без неё, и в это время “брызнул в передней звонок”.

В сущности, упорно перековаться не желающий автор в этом финале выражает свою закоренелую мысль, которую высказал в городе Киеве Сашке Гдешинскому:

— Жизнь остановить нельзя.

Жизнь продолжается, несмотря ни на что. Уходит сволочь Петлюра, красные подступают, а женщины продолжают беременеть от прохвостов-мужчин и продолжают любить.

Тут с ним приключается приступ аппендицита. Его оперируют. Он выздоравливает и заносит рукопись Лежневу.

Ещё прежде они с Любой законным образом регистрируют свой поразительный брак.

Ангарский получает письмо от Волошина:

“Я очень пожалел, что вы всё-таки не решились напечатать “Белую гвардию”, особенно после того, как прочёл отрывок из неё в “России”. В печати видишь вещи яснее, чем в рукописи... И во вторичном чтении эта вещь представилась мне очень крупной и оригинальной; как дебют начинающего писателя её можно сравнить только с дебютами Толстого и Достоевского...”

Ангарский любезно показывает ему этот отзыв величайшего знатока и гурмана. Михаил Афанасьевич польщён и благодарит. Ангарский отвечает Волошину:

“Булгаков прочёл Ваш отзыв о нём и был весьма польщён. Я не согласен с Вами в оценке его романа: роман слаб, а сатирические романы хороши, но проводить их сквозь цензуру очень трудно. Я не уверен, что его новый рассказ “Собачье сердце” пройдёт. Вообще с литературой плохо. Цензура не усваивает линии партии”, — то есть Ангарский, доверчивый большевик ещё дореволюционной закалки, в данном случае, конечно, ошибся, поскольку цензура линию партии даже слишком усваивает и косит всё подозрительное уже чуть не смертной косой.

В ответ Волошин приглашает автора “Белой гвардии” в Коктебель, уведомляя с удивительной простотой, какие условия ожидают их с Любой:

“Прислуги нет. Воду носить самим. Совсем не курорт. Свободное дружеское сожитие, где каждый, кто придётся “ко двору”, становится полноправным членом. Для этого же требуется: радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни...”

Жестковато. К тому же и многовато, чтобы прийтись ко двору. Воду самим отчего не таскать? Давно ли таскал по зимам дрова и картошку, так что воду вполне даже можно таскать, босиком. Своя доля интеллектуальной жизни? И это не прочь, ежели, впрочем, завяжется какая-нибудь интеллектуальная жизнь. Любовь к людям. Эх! Эх! Отчего же людей не любить, да люди-то нынче, по правде сказать... Радостное приятие жизни? А вот этого нет. К тому же нервы ни к чёрту, неврастения уже на носу.

Люба покупает путеводитель по Крыму, составленный образованным доктором Саркисовым-Серазини, и образованный доктор чёрным по белому остерегает всех неразумных туристов, что в Коктебеле дуют какие-то постоянные, очень скверные ветры, которые действуют угнетающе, так что лица с неустойчивой нервной системой возвращаются из Коктебеля с ещё большей гадостью в нервах.

А тут ещё Лямин смеётся:

— Ну куда вы едете? Крым — это же пошлость. Чего стоят одни кипарисы?

Он всё же решается, плюнув на ветры и кипарисы. Они следуют поездом до Феодосии. Всюду скверные станции. Грязь. В буфетах не водится ничего, кроме мух, зато мухи гнездятся целыми полчищами чёрного цвета и тягуче жужжат, тоже от голода, вернее всего. От такого рода картин настроение не становится лучше. Что же касается радости жизни, то радость жизни пропадает совсем, как вода уходит в песок, без следа.

В Феодосии на платформу выходят растерянные, смущённые, не совсем представляя себе, куда и каким способом двигаться дальше.

И вот как раз в этот момент на платформе появляется человек, и крикливо бегущая, сломя голову торопящаяся толпа почему-то сама собой расступается перед ним.

Впоследствии образ этого человека останется с ним навсегда, станет тревожить и жечь и проситься куда-то, однако в этот первый, ошеломляющий миг он глядит, поражённый, и молча пялит глаза.

Что поражает прежде всего, так это бархатный серого цвета берёт, лихо заломленный назад и на ухо, усмиряя непокорные длинные волосы, тёмно-русые, выгоревшие под лучами южного беспощадного солнца, тронутые уже сединой. Ещё поразительней костюм того же серого бархата, состоящий из куртки с отложным воротником, открывающим могучую грудь, а также из коротких штанов, под коленями схваченных узким манжетом, костюм испанского гранда времён герцога Альбы. Икры ног загорелые, голые. На босые ноги надеты сандалии. Голова древнего грека. Бородища русского мужика. Властный нос и брови вразлёт. Серые мерцающие глаза. Пенсне, как у отживших свой век интеллигентных земских врачей. Улыбка глубокая, мягкая.

Вот это да!

И оказывается невозможным не восхититься и не позабыть всё на свете, в том числе грязь, пустые буфеты и чудовищных мух. Они отправляются пешком в Коктебель, поскольку бывшие извозчики, возившие к морю столичных гостей, вымерли от непомерной дороговизны кормов, а смрадный автомобиль в тихую Феодосию ещё не пришёл. Волошин шагает необыкновенно легко, и когда Люба выражает своё удивление, мерцает глазами и отвечает негромко, настоящим отточенным голосом интеллигентного человека:

— Я по Средней Азии, в юности, караваны водил.

Во все стороны простирается выжженная сухая волнистая киммерийская степь. Холмы точно пеплом покрытые, а в пепел брошено желтизны. Дорога тянется под ногами светлой стрелой. Над головами растопленная неумолимая голубизна. И с этой голубизны какое-то дьявольское солнце палит, точно с неба льётся огонь.

Волошин шагает и своим негромким интеллигентным голосом говорит о холмах, о себе, о Вселенной, заставляя уже покорённого спутника ломать себе голову дурацким вопросом, кто идёт рядом с ним: путешественник, маг, чародей, мыслитель, поэт, теософ, язычник, масон, мусульманин, православный, католик, хранитель музея, спортсмен, древний грек, оратор великого Рима, средневековый монах, живописец блестящего Возрождения, торговец, рыбак, крестьянин, кондотьер, земский врач. Представляется так: этот человек жил во все времена, был решительно всем, чем только возможно быть человеку, и знает решительно всё. И в похолодевшем мозгу прыгают воробьями его же стихи:

Всё видеть, всё понять, всё знать, всё пережить. Все формы, все цветы вобрать в себя глазами, Пройти по всей земле горящими ступнями, Всё воспринять и снова воплотить...

А уже поднимаются на вершину холма, и что-то фантастическое, волшебное возносится перед ними: три горы точно вычерчены смелым резцом, круто падая к морю, зелень лесов, какие-то голые скалы и профиль какого-то древнего божества. И Максимилиан, с вдохновенным лицом, с достоинством посла великой державы, вскидывает руку, произносит негромко, тоже стихи:

— И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой...

Чёрт возьми, в самом деле: профиль его!

Пока всё это клокочет в ошалевшем мозгу, перед ними открывается бескрайнее море и на самом его берегу летящий в море корабль, опоясанный галерейками во втором этаже. Замечательный дом. Им отводят нижний этаж двухэтажного дальнего дома. Волошин тотчас уходит, не желая стеснять, пригласивши к себе. Они отдыхают, переодеваются, приходят в себя, поднимаются в мастерскую, в какой-то высоченный поместительный зал в два света и с хорами, на которых в беспорядке стоят самодельные, чем попало обтянутые диваны, с набросанными подушками всевозможных размеров, в расшитых и нерасшитых полотняных чехлах. В соседнюю комнату ведёт стеклянная дверь, задёрнутая занавесью яркого золотистого цвета, создавая неотвратимое впечатление бьющего солнца. В комнате кресла и стол. Всюду книги, от пола до потолка, фотографии, портреты, этюды. Ни одного клочка обнажённой стены. Вазы. Шкатулки. Книги, вероятно, на всех языках. История, философия, теософия, критика, искусствознание, богословие. Издания и ценнейшие, и редчайшие, и расхожие, в тонких обложках. Какие-то ниши. Какие-то уголки. Беспорядок кругом. Гипсовый бюст египетской царицы Танах. На одном из диванов Волошин в каком-то полотняном хитоне, босой, с ремешком вокруг головы, который удерживает гриву своенравных волос.

В самом деле, вокруг дома брошены как попало домишки, сооружения, похожие на татарские сакли. В каждом гости, поодиночке и целыми семьями. Леонов с юной хрупкой женой. Шенгели, поэт, жена его, поэтесса. Художница Остроумова-Лебедева, муж её, химик. Федорченко. Дора Кармен. Габричевские, муж и жена. Свободно живут. Кто-то приходится ко двору. Кто-то не очень, однако тоже живёт, сам собой, в стороне, и никто с разным вздором не суётся к нему.

Люба весела и легка. Ходит вместе со всеми на Кара-Даг. Ловит бабочек. Собирает какие-то камни. Плещется в море.

Михаил Афанасьевич Крым находит противненьким. Знакомится с Грином, однако отчего-то не продолжает знакомства, хотя своеобразная гриновская повесть “Фанданго” едва ли проходит мимо него. С Леоновым сходится как-то неблизко. С Габричевским частенько болтает на пляже. Разыгрывают шарады по вечерам. Остроумова-Лебедева пишет с него акварельный портрет. Кажется, что-то ещё, но всё прочее вылетает из памяти, словно больше и не было ничего. В сущности, мимо него проходит весь этот вздор.

Он в себя погружен. Следом за ним в Коктебель прилетает письмо. Пишет Марков, завлит. Торопит пьесу писать. Отвечает открыткой:

“Пьесу “Белая гвардия” пишу. Она будет готова к началу августа.”

Однако пишет ли, никому неизвестно. Только ещё обдумывает, скорее всего. Обстановка для писания пьесы не совсем подходящая. К тому же Волошин, абсолютно спокойный, уравновешенный, смотрит внимательно, рассуждает поразительно глубоко, точно на всё сущее глядит сквозь магическое стекло. Контрреволюционным объявлен. Печатать нигде не хотят. Улыбается доверительной умной улыбкой, негромко, без жалобы, без признаков озлобленья, не рассказывает даже, а словно бы попросту раскрывает себя:

   — Стихи мои, хотя и о современности, о текущем, но аполитичны они до конца. Я беру явление русской революции и принципиально воздерживаюсь от оценки и осуждения партий. Я отнюдь не гражданский, я антигражданский поэт. По этой причине стихи мои могут нравиться полярным по убеждениям людям, или одинаково возмущать тех и других. Меня лично нисколько бы не удивила и не огорчила похвала даже и черносотенной какой-нибудь газеты. Это моя цель: подняться над политическим беснованием современности. И так же ненавязчиво, негромко читает:

— В начале был мятеж, Мятеж был против Бога И Бог был мятежом. И всё, что есть, началось чрез мятеж...

И когда они уезжают на Ялту и Севастополь в Москву, в начале июля, Волошин преподносит ему одну из своих акварелей и со значением надписывает её:

“Дорогому Михаилу Афанасьевичу, первому, кто запечатлел душу русской усобицы, с глубокой любовью...”

Колесят по пыльнейшим крымским дорогам. Наконец приезжают. Тут ему ещё раз в этом году ужасно везёт. Выходит сборник рассказов, в котором “Дьяволиада”, и он преподносит его кой-кому, впрочем, очень даже слишком немногим. В “Заре Востока”, между прочим, газетка по каким-то неизвестным причинам выходит в Москве, пристраивается рассказ “Таракан”, а в “Красную газету” даётся серия фельетонов о Крыме. “Земля и фабрика” заключает с ним договор на “Багровый остров”, роман, печатавшийся перед тем в “Накануне”. “Роковые яйца” идут в “Недрах”, тоже отдельным изданием. Того гляди, он станет автором нескольких книг. Поздновато, ему уже тридцать четыре, и всё-таки замечательно хорошо. Даже с “Собачьим сердцем” что-то готово случиться. Любезный Леонтьев вежливо извещает из “Недр”:

“Многоуважаемый Михаил Афанасьевич, Николай Семёнович вернулся в Москву. Прошу Вас как можно скорее прислать нам рукопись “Собачьего сердца”. Протащим. Но только скорее...”

В сущности, в душе его уже всё готово. Голова посвежела, на солнце и ветре прочистились лёгкие от пыльных ущелий душной Москвы. Он вспыхивает, и движется пьеса, картины следуют одна за другой, уже не одним вдохновением, об руку с вдохновением упрямо шагают работа и труд.

“Я не помню, чем кончился май. Стёрся в памяти и июнь, не помню июль. Настала необыкновенная жара. Я сидел голый, завернувшись в простыню, и сочинял пьесу. Чем дальше, тем труднее она становилась. Коробочка моя давно уже не звучала, роман потух и лежал мёртвый, как будто и нелюбимый. Цветные фигурки не шевелились на столе, никто не приходил на помощь. Перед глазами теперь вставала коробка Учебной сцены. Герои разрослись и вошли в неё складно и очень бодро, но, по-видимому, им так понравилось на ней рядом с золотым конём, что уходить они никуда не собирались, и события развивались, а конца им не виделось. Потом жара упала, стеклянный кувшин, из которого я пил кипячёную воду, опустел, на дне плавала муха. Пошёл дождь, настал август”.

Он по-прежнему кладёт на бумагу лишь то, что воочию видит своими глазами. Своих героев он бережно переносит из романа на сцену. Он им только выпуклости, определённости гораздо больше даёт, чтобы актёры могли этих героев верно и красиво сыграть. По временам ему становится жаль, однако он всё-таки понимает, что всех перенести невозможно, потому что никакая сцена бы всех не вместила. Приходится убрать Карася, Юлию Марковну, Шполянского, Русакова, семья Ная однажды ночью выпала тоже. Приходится пожертвовать многим, но главнейшее удаётся всё-таки сохранить. После такой неприятной для автора операции кое-где образуются дыры. Эти дыры он заштопывает новыми сценами, которых прежде не имелось в романе, но которые сами собой встают перед ним, только что в этих сценах ощутилась нужда. Именно таким образом он вдруг вставляет гетманский кабинет, а затем петлюровский штаб. Как это всё происходит? В иных случаях удивительно просто, по правде сказать. Вот обыкновенный халат висит на стене. Вдруг халат раскрывается. Из халата выступает кошмар. Сморщен эдак лицом, разумеется, лыс, в визитке семидесятых годов. Скрипучим наигранным голосом говорит: “Я к вам с поклоном от Фёдора Михайловича Достоевского”, а Турбин уверяет себя, что кошмар ему только снится.

А главное, пьесу метель словно рвёт на куски. Он пишет картинами, как Пушкин в Михайловском тёмной зимой писал своего “Годунова”, не связывая крепко картин в одно целое искусственным стержнем сквозного сюжета. Ему представляется так: без этой пошлой искусственной связи картины прекрасно живут самостоятельной жизнью, поддержанные только сами собой. И они жили, да, они, без сомнения, жили! В нём созрело уже мастерство.

В обшей сложности, получается шестнадцать картин. Поразительно, однако все вместе они ему очень нравятся. Вещь получилась пре красная. В чём-то значительно лучше романа. Больше яркости, что ли, и, пожалуй, больше трагической обречённости тоже. И уже выступает со всей очевидностью из этих картин, что в метели, когда сыплет снегом и воет в лицо, только и возможно не сгинуть, не утратить себя, если крепко-накрепко ухватиться за всё наше вечное: за дружбу, за любовь, за семью. Это мало или много, мой друг? Ты только подумай, читатель, мало этого или этого много, чтобы не сгинуть, чтобы в ненастье не утратить себя? В ненастье и ты. Ненастье кругом.

Тут раздаются пока ещё слабые, но уже вполне подземные гулы, которые, правда, различаются его чутким ухом и ничего хорошего впереди не сулят, однако ещё не вынуждают серьёзно подумать о них.

Прежде всего, из Художественного прилетают записочки, в которых пьесу торопят окончить. Это бы ничего, хорошо. Вот только в записочках он именуется Михаилом Леонтьевичем, и подписывает записочки уже не любезный, сияющий образованностью Вершилов, который его приглашал, а чёрт знает кто: Судаков.

Ну, рукопись, слава богу, готова. Несёт он её прямо с трепетом. Без разумения и без ног. Сияющий херувим, из лавра венец. Приносит и отдаёт. Этот берёт, как его, Судаков, энергичный такой, челюсти стиснуты, кости желваками торчат.

Читает. Долго читает. Призывает к себе, между ними сплетается что-то нелепое.

   — Что же вы, дорогой товарищ, тут написали? Какая-то достоевщина, ничего больше. В пьесе сконцентрированы все ошибки романа.

Это зловещее слово “ошибки романа” произносят ещё в первый раз. И очень нехорошо это подлое слово звучит: как раз громят левую оппозицию, кости трещат.

И он угадывает по твёрдому голосу, что его дело плохо. Слушает дальше, а дальше сеется какая-то муть. Тем же твёрдым голосом убеждают его:

   — Мотив рока, гибели, мистической предопределённости ещё резче выдвинут на передний план. Вы понимаете, что это значит?

Он неопределённо, чуть не лепечет:

   — Это значит... крах... незрелости и, так сказать... шатаний... э... хороших русских людей...

Удивляются:

   — А вы уверены, что это хорошие русские люди?

Он абсолютно искренно отвечает:

   — Уверен.

На него смотрят нехорошо и делают определённые выводы:

   — Эх, дорогой товарищ, да ведь это сменовеховством пахнет.

Может и пахнет. Эх! Эх!

В голове проносится противнейшая формула “каторжные работы”. За ней другая, из неприятнейших, не взять ли ему манускрипт, эти двести шестьдесят шесть страниц небольшого формата, да не уйти ли домой, да не отдать ли другому театру, попроще, вахтанговцам например, однако не взял, не ушёл и не отдал, подумав затем, что Художественный, что ни говорите, это Художественный, что в Художественном люди талантливые, люди добрейшие, в общем, люди как люди, ну, легкомысленные, ну, академичны уж чересчур, однако гуманны, в последнем градусе интеллигентны, что для него и для его пьесы важнее всего. Не элементу же в его пьесе играть?

И в самом деле, кончается всё добрым смехом. С миром отпускают домой. Просят ещё поработать. Разъясняют красиво, намёками, разумеется, без пошлого рабоче-крестьянского хамства, однако различимо вполне:

   — Мы, конечно, можем просто забыть о встрече с вами, но мы лучше будем с вами работать.

Глава четырнадцатая. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

У НЕГО что-то там обрывается, холодеет на сердце, однако он всё-таки соображает по дороге домой, что расставаться с ним они не хотят. Сообразить, прозреть эту очевидную истину можно было без особых трудов. Он всё-таки человек театральный и не может вовсе не знать, что театру извечно необходим самый свежий, самый современный репертуар, нынче так же, как при Шекспире, пусть даже рушится мир, а по этой самой причине современная пьеса им нужна позарез, а никаких других пьес в обозримый отрезок времени у них не предвидится ниоткуда. И он решает, уже взбираясь на голубятню, что поершатся они поершатся, да и стихнут, и до каких-нибудь серьёзных эксцессов дело у них не дойдёт. Тоже припоминаются ему, когда он сидит у себя за столом, то французский комедиограф Мольер, то родной Грибоедов. Память отличная, прочная, в памяти так и сверлит, как Александр Сергеевич даже признавался в каком-то пространном письме, что от побрякушек авторского самолюбия отвертеться не может, так, мол, и так: “Надеюсь, жду, урезываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах моей драматической картины яркие краски совсем пополовели...” А он-то не Грибоедов, он не Мольер, не герой, это как дважды два!

В сущности, уговорить себя человеку на подлость ужасно легко. Почти любую пакость возможно вполне разумно свершить. Вот не Грибоедов, не Мольер, не герой, и можно решиться чёрт знает на что.

Разумеется, он не спешит менять своё дельное дело на вздор. Думает много, беспокойно, азартно и зло, однако чем больше думает, чем больше курит, тем более убеждается, что любые переделки пьесу могут только испортить. Убеждается также, что надо идти на уступки, если желает дожить до премьеры. И, скрепя сердце, кажется, даже молитвой, вычёркивает полковника Ная, передаёт его прекрасную роль полковнику Малышеву и делает в финале несколько намёков на то, о чём деликатно, по-мхатовски попросили его. Пусть Мышлаевский согласится служить в Красной Армии, даже если его перед тем расстреляют. Пусть Алёша Турбин скажет прекрасные слова о России: “Россию поставьте кверху ножками, настанет час, и она станет на место. Всё может быть: пусть они хлынут, потопят, пусть наново устроят, но ничего не устроят, кроме России. Она всегда она...” Однако останется, непременно останется ёлка. Это дом, это неистребимейшее продолжение жизни.

И ведь отлично знает при этом, что отступать нельзя ни на шаг. Однако в душе его ещё теплится послушный мальчик из хорошей русской интеллигентной семьи, застенчивый, нерешительный, робкий. И у этого милого мальчика красиво трепещет доброе сердце. И он ещё верит, что все хотят ему только добра и что из этих совместных желаний добра получится одно большое добро, получится одно большое искусство и ещё что-то очень, очень большое. Он уже на собственном опыте знает отлично, что уступать опасно даже соседям по коммунальной квартире, но ещё не знает на том же собственном опыте, что в искусстве уступать невозможно, поскольку это означает искусство предать.

И как будто подтверждается на первых порах, что все действительно очень хорошие люди и что все желают только добра. В Художественном как раз происходит реформа, именно в эти самые тревожные дни. Образуются Высший совет, куда входят Станиславский, Леонидов, Лужский, Качалов, Москвин, и Коллегия под председательством Маркова, которой даются широкие полномочия в определении репертуарной и художественной политики. На первом же своём заседании Коллегия принимает постановление приступить к проработке пьесы “Белая гвардия”. Энергичнейший Судаков тотчас доводит до сведения автора пьесы, используя стиль победных реляций:

“1) Установлена режиссура по “Белой гвардии”, это Б.И. Вершилов и я.

2) Сделано нами распределение ролей и завтра будет утверждено.

3) А.В.Луначарский по прочтении трёх актов пьесы говорил В.В. Лужскому, что находит пьесу превосходной и не видит никаких препятствий к её постановке. Прошу Вас завтра в 3 У, часа дня повидаться со мной и Б.И. Вершиловым в театре. Мне хотелось бы перечитать роман “Белая гвардия”. Не окажете ли любезность принести с собой экземпляр, если он у Вас имеется. Репетиции по “Белой гвардии” начнутся немедленно, как будут перепечатаны роли. Срок постановки март месяц на сцене МХАТ”.

На другой день в “Новом зрителе” является сообщение, которое портит ему жизнь внезапным сближением: в репертуар Художественного театра включаются “Прометей” Эсхила, “Женитьба Фигаро” Бомарше и Булгакова “Белая гвардия”. Тут в лице писателя Юрия Слёзкина вторгается в его жизнь чёрная зависть и, кажется, даже злоба, так что их отношения портятся, а затем прекращаются навсегда.

Тем не менее в театр он отправляется в назначенный час, бродит его безлюдными переходами, тот к нему подбежит, другой от него отбежит, никто прямо ни единого слова не скажет, все улыбаются, все искусно куда-то прячут глаза, все намекают на что-то, вспоминают вдруг анекдоты, истории, чёрт знает что, то есть театр как театр, где все знают всё, все всё друг от друга таят и в то же время никак не могут этих тайн удержать про себя. Из всего этого густого тумана постепенно каким-то образом сгущается истина, что в действительности не существует решительно ничего из того, о чём так бодро докладывал Судаков. Ролей не перепечатывают, сроков не устанавливают, сцены большой не дают. Станиславский как будто кому-то сказал что-то в том духе, что незачем ставить эту агитку, а вот “Хижина дяди Тома” превосходная вещь. Луначарский же и вовсе пишет письмо, в котором всё абсолютно наоборот, и даже самое это письмо каким-то чудесным образом выплывает наружу. Замечательное письмо, если правду сказать:

“Я внимательно перечитал пьесу “Белая гвардия”. Не нахожу в ней ничего недопустимого с точки зрения политической, но не могу не высказать Вам моего личного мнения. Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, но эта его пьеса исключительно бездарна, за исключением более или менее живой сцены увоза гетмана. Всё остальное либо военная суета, либо необыкновенно заурядные, туповатые, тусклые картины никому ненужной обывательщины. В конце концов, нет ни одного типа, ни одного занятного положения, а конец прямо возмущает не только своей неопределённостью, но и полной неэффективностью. Если некоторые театры говорят, что не могут ставить тех или иных революционных пьес по их драматургическому несовершенству, то я с уверенностью говорю, что ни один средний театр не принял бы этой пьесы именно ввиду её тусклости, происходящей, вероятно, от полной драматической немощи или крайней неопытности автора...”

Таким образом, ни в чём не повинного автора наркомовское письмо театру отдаёт с головой, делайте, мол, с ним что хотите, валяйте его, в батоги. Театр и валяет, как только театр способен валять. Представленная пьеса слишком своеобразна, никак не укладывается в предыдущий, и богатейший, опыт театра, подходов к её постановке пока не видать, и театр, вместо того, чтобы добросовестно поискать такие подходы, предпочитает оказать сильное воздействие на своеобычного, но беззащитного автора, пользуясь тем, что автор он молодой, начинающий, не известный никому и ничем. Тут же Коллегия принимает постановление: для постановки на Большой сцене подвергнуть пьесу коренным переделкам, а на Малую пустить после сравнительно небольших переделок, что в действительности всегда означает произвол и полнейшую бесцеремонность театра по отношению к пленённому автору, предварительно ловко скрученному по рукам и ногам. К этому погромному пункту прибавляется лаконически:

“Установить, что в случае постановки пьесы на Малой сцене она должна идти обязательно в текущем сезоне; постановка же на Большой сцене может быть отложена и до будущего сезона. Переговорить об изложенных постановлениях с Булгаковым...”

То есть постановляют сперва, а потом находят возможным переговорить. Орлы. Демократы, чёрт побери. Переговаривают тут же, поскольку Михаил Афанасьевич на заседании Коллегии присутствует лично, нервничает, курит папиросу за папиросой, глядит колючими глазами на всех. В общем, из переговоров ничего хорошего не выходит. Переговоры заходят в тупик.

Он чувствует, что критический миг наступил. И не с одним Художественным театром. Что-то тёмное со всех сторон подступает к нему и чем-то неприятным, если не страшным, грозит.

Только что перед тем врывается письмо от Леонтьева:

“Повесть Ваша “Собачье сердце” возвращена нам Л.Б. Каменевым. По просьбе Николая Семёновича он её прочёл и высказал своё мнение: “это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя”. Конечно, нельзя придавать большого значения двум-трём наиболее острым страницам: они едва ли могли изменить во мнении такого человека как Каменев. И всё же, нам кажется, Ваше нежелание дать ранее исправленный текст сыграло здесь печальную роль...” С “Россией” тоже дело проваливается. Время шестому номеру выходить, а шестой номер никак не выходит, и окончание “Белой гвардии” всё ещё не попадает к читателю. Издатель Каганский разоряется вдребезги, летит сломя голову за рубеж и не выплачивает автору обещанных денег. Автор просит редактора хотя бы возвратить ему его рукопись. Однако Лежнев отказывается, поскольку доверчивый автор каким-то жульническим подвохом утрачивает на рукопись своё неотъемлемое и священное право.

Таким образом, Михаил Афанасьевич разом теряет чуть ли не всё. Кажется, именно в эту минуту легче всего согласиться и во всём уступить. Но именно в эту критическую минуту, как обыкновенно случается с ним, куда-то проваливается послушный мальчик из хорошей интеллигентной семьи и выступает наружу человек решительный, смелый до дерзости, умеющий рискнуть именно всем, чтобы или уж выиграть всё или так же всё проиграть.

И член Высшего совета В.В. Лужский получает от никому не известного драматурга такого рода письмо, какого Художественный театр не получал никогда:

“Глубокоуважаемый Василий Васильевич. Вчерашнее совещание, на котором я имел честь быть, показало мне, что дело с моей пьесой обстоит сложно. Возник вопрос о постановке на Малой сцене, о будущем сезоне и, наконец, о коренной ломке пьесы, граничащей, в сущности, с созданием новой пьесы. Охотно соглашаясь на некоторые исправления в процессе работы над пьесой совместно с режиссурой, я в то же время не чувствую себя в силах писать пьесу наново. Глубокая и резкая критика пьесы на вчерашнем совещании заставила меня значительно разочароваться в моей пьесе (я приветствую критику), но не убедила в том, что пьеса должна идти на Малой сцене. И, наконец, вопрос о сезоне может иметь для меня только одно решение: сезон этот, а не будущий. Поэтому я прошу Вас, глубокоуважаемый Василий Васильевич, в срочном порядке поставить на обсуждение в дирекции и дать мне категорический ответ на вопрос: согласен ли 1-й Художественный театр в договор по поводу пьесы включить следующие безоговорочные пункты: 1. Постановка пьесы на Большой сцене. 2. В этот сезон (март, 1926). 3. Изменения, но не коренная ломка стержня пьесы. В случае, если эти условия неприемлемы для Театра, я позволю себе попросить разрешения считать отрицательный ответ за знак, что пьеса “Белая гвардия” — свободна...” На другой же день созывается экстренное заседание Коллегии. Ультиматум дерзкого драматурга принимается полностью. Затрудняются только с гарантией поспеть с постановкой в текущем сезоне. Через несколько дней в пожарном порядке распределяются роли. Драматург приглашается читать своё детище на общем собрании труппы, в неисправленном виде, заметьте себе.

Явно подстёгнутый и вдохновлённый этой блистательной и полнейшей победой, Михаил Афанасьевич составляет заявление в конфликтную комиссию Всероссийского союза писателей:

“Редактор журнала “Россия” Исай Григорьевич Лежнев, после того, как издательство “Россия” закрылось, задержал у себя, не имея на то никаких прав, конец моего романа “Белая гвардия” и не возвращает мне его. Прошу дело о печатании “Белой гвардии” у Лежнева в конфликтной комиссии разобрать и защитить...”

После отправления двух таких решительных заявлений события валятся одно за другим. Чтение пьесы происходит 31 октября. Он страшно нервничает, курит почти беспрерывно. У него тяжело и тоскливо гудит в голове. Приближаются Прудкин с Хмелевым, из молодых, с энтузиазмом, но вежливо говорят, что прямо-таки мечтают сыграть в его замечательной пьесе, тоже, заметьте, без изменений. Он отвечает им нервно, чуть не сквозь зубы:

— Сие от меня не зависит.

Происходит невероятная, почти злодейская вещь. Пьеса очень нравится “старикам”, однако для “стариков” ролей в означенной пьесе не имеется ни одной, возраст у “стариков” для героев его уже слишком не тот, и “старики” отзываются холодно, так что пьеса, в качестве некоей снисходительной милости, уступается молодым, “пробная постановка”, как выражается Лужский, и тотчас о ней забывает, поскольку прославленный коллектив весь в страшных хлопотах по поводу выпуска “Горькой судьбины”.

А ровно три дня спустя, на четвёртый его вызывают в комиссию “для дачи показаний по делу, возбуждённому Вами”. В первый раз в жизни ему приходит в голову злосчастная мысль судиться с редактором, и он убеждается тут же, на месте, что это абсолютно невозможная вещь в условиях новой, ещё не виданной миром свободы печати.

“Причём пять взрослых мужчин, разбирая договоры — мой с редактором, редактора со страдальцем, мой с Рвацким и редактора с Рвацким, — пришли в исступление. Даже Соломон не мог бы сказать, кто владеет романом, почему роман недопечатан, какие кильки лежали в конторе, куда девался сам Рвацкий. Однако сообразить удалось одно: что я на три года по кабальному договору отдал свой роман некоему Рвацкому, что сам Рвацкий неизвестно где, но у Рвацкого есть поверенные в Москве и, стало быть, мой роман похоронен на два года, я продать его второй раз не имею права. Кончилось тем, что я расхохотался и плюнул...”

Подозреваю, что расхохотался он истерическим смехом, а плюнул только в позднейшем романе, в котором обнаружились эти слова. И надо сказать, что хохотать ему приходится почти постоянно, чуть ли времени не остаётся, чтобы не хохотать. Так, ему удаётся передать некоему лицу “Роковые яйца” с тем, чтобы некое лицо, как раз имеющее все отпускные бумаги, чтобы благополучно следовать за рубеж, поспособствовало переводу этой повести на самые распространённые иноземные языки, безразлично какие, поскольку любая валюта в цене. И вот в эти же окрашенные в чёрное дни некое лицо присылает письмо, полное загадочных и невероятных вещей, например, почему некое лицо сперва берётся исполнить это в высшей степени деликатное поручение и только после этого подвига склоняется повесть читать:

“Повесть Вашу я по приезде в Вену прочёл ещё раз: содержание её может быть истолковано в неблагоприятном для СССР смысле, и я перерешил: по-моему, издавать её вне СССР на иностранном языке не стоит! Сатира заслуживает самого осторожного отношения! Не так ли?..”

Нет, не так! Михаил Афанасьевич с этой идиотской мыслью согласиться не может! Он ощущает, что дух предательства начинает кружиться над ним. Страх, подлый страх неизвестно каких наказаний ломает души ещё недавно вполне порядочных, даже благородных людей, и эти люди почему-то с чрезвычайной охотой его предают, а вместе с ним заодно предают и себя.

Вот, извольте, в те же самые дни поступает послание от издательства “Круг" с предложением прийти и поговорить. Он приходит. Ведутся переговоры и завершаются абсолютно ничем, так что нынче и следов никаких не найти. А всё отчего? А всё оттого, что говорить ему становится вредно: тотчас улавливают обострённым верхним чутьём, что он не наш человек, и в сильнейшей панике выпроваживают его.

Во всей этой сногсшибательной кутерьме один верный Куза не оставляет его, актёр, помоложе, должно быть, ещё не изведавший животного страха и способный спокойно и толково с ним говорить. Убедясь, что “Белая гвардия” окончательно застревает в тенётах Художественного театра, Куза по-прежнему бывает на голубятне и просит хоть что-нибудь, ну, хотя бы смешную комедию, страсть как охота сыграть.

Комедию? Какую комедию? В его ли состоянии смешные вещи писать? Впрочем, в отделе происшествий “Красной газеты” помещается небольшая заметка о том, что наша доблестная милиция разоблачает один грязный притон, который действовал под вывеской пошивочной мастерской в квартире некоей Зои Буяльской, на самом же деле ничего в означенной квартире не шили, а шла азартная на деньги игра. Разве что попробовать тоже притон, только похлеще, колорит посильней? Может быть, выйдет смешно?

Приблизительно в таких выражениях восхищенный Куза поддерживает этот внезапный проект:

— Без сомнения! Будет смешно!

Он совершенно разбит. Он просто не в состоянии думать об этой чёртовой Зое Буяльской. И только слабо машет бледной рукой.

Ах, неисповедимые судьбы Господни! Ах, тайны творчества, непроглядные, не постижимые ни для какого ума!

Зерно уже пало в душу художника, в оскорблённую душу, в кипящую душу, это надо особенно твёрдо понять. Это зерно в такой раскалённой душе уже не может не прорасти. Иное дело холодные, мёртвые души. В холодных, мёртвых душах, какого зерна ни вали, не прорастает решительно ни одно.

“Тем временем дожди прекратились, и совершенно неожиданно ударил мороз. Окно разделало морозом в моей мансарде, и, сидя у окна и дыша на двугривенный и отпечатывая его на обледеневшей поверхности, я понял, что писать пьесы и не играть их — невозможно. Однако из-под полу по вечерам доносился вальс, один и тот же (кто-то разучивал его), и вальс этот порождал картинки в коробочке, довольно странные и редкие. Так, например, мне казалось, что внизу притон курильщиков опиума, и даже складывалось нечто, что я развязно мысленно называл — “третьим действием”. Именно сизый дым, женщина с асимметричным лицом, какой-то фрачник, отравленный дымом, и подкрадывающийся к нему с финским отточенным ножом человек с лимонным лицом и раскосыми глазами. Удар ножом, поток крови. Бред, как видите! Чепуха! И куда отнести пьесу, в которой подобное третье действие?..”

Очень может быть, что именно этими основательными сомнениями он делится с очаровательным Кузой. Вероятно, и выступающий в роли искусителя Куза вполне понимает, что с таким “третьим действием” в наши беспокойные и превратные дни далеко не уедешь, то есть именно уедешь, и далеко, однако, энергичный и молодой, ещё не испуганный на смерть нашей шаткой действительностью, окрашенной в один-единственный цвет, всё-таки уговаривает попробовать это треклятое действие написать, а там поглядим. Недаром же Михаил Афанасьевич позднее всем говорит:

— Это не я написал “Зойкину квартиру” — это Куза обмакнул меня в чернильницу и мною её написал.

Причём, это искреннее признание имеет ещё второй смысл, на этот раз чуть не буквальный. Несчастные нервы, искромсанные всей этой возмутительной кутерьмой, состоящей из многих предательств, уже достигают предела, за которыми не то что писать, не хочется жить. И когда знакомая, довольно поверхностно, беллетристка препровождает ему приглашение на авторский вечер, где она имеет счастье публично что-то читать, он признается ей в немногих, однако достаточно сильных словах:

“Я погребён под пьесой со звучным названием. От меня осталась одна тень, каковую можно будет показывать в виде бесплатного приложения к оконченной пьесе...”

И когда он отправляется навестить Вересаева, чтобы поздравить любимого ветерана прежней русской литературы с сорокалетием творческой деятельности, и не застаёт его дома, он уже не в состоянии тащиться второй раз и пишет письмо, в котором сквозит утомление:

“Дорогой Викентий Викентьевич, я был у Вас, чтобы без всякой торжественности поздравить Вас. Вчера, собираясь послать Вам парадное письмо, я стал перечитывать Вас, письма так и не написал, а ночью убедился, насколько значительно то, что Вы сочинили за свой большой путь. Не раз за последние удивительные годы снимал я с полок Ваши книги и убеждался, что они живут. Сроков людских нам знать не дано, но я верю, и совершенно искренне, что я буду держать в руках Вашу новую книгу и она так же взволнует меня, как много лет назад на первом пороге трудной лестницы взволновали “Записки врача”. Это будет настоящей радостью, знаком, что жива наша Словесность Российская — а ей моя любовь...”

Ещё через несколько дней он делает последнюю запись в своём дневнике:

“Уже несколько месяцев не слежу за газетами. Мельком слышал, что умерла жена Будённого. Потом слух, что самоубийство, а потом, оказывается, он её убил. Он влюбился. Она ему мешала. Остаётся совершенно безнаказанным. По рассказу, она угрожала ему, что выступит с разоблачением его жестокостей с солдатами в царской армии, когда он был вахмистром”.

Вот в какой расперепакостной атмосфере рождается эта комедия. Не могу сказать, чтобы комедия эта представлялась мне очень смешной, да и возможно ли было посреди мерзости её сделать смешной? Но могу твёрдо сказать, что более злой, более издевательской вещи он ещё не писал никогда.

Свою пьесу Михаил Афанасьевич наименовывает “трагическим фарсом”. И в самом деле, жутью, паскудством, нравственной гнилью веет от всех её превосходно написанных персонажей и сцен. Он собирает здесь в одно место всю наличную сволочь, какую только может собрать. Все эти полусветские дамочки из приличных семей, зарабатывающие известным путём, торговцы наркотиками, какой-то болван Портупея, абсолютно не пригодное к человеческой жизни. Мёртвое тело и среди них Аметистов, перебежчик, предатель, карточный шулер и вообще аферист. Всё это сплошь подонки и мразь, которую автор до того ненавидит, что вводит сцену с аппаратами в МУРе, сквозь которые проходят эти отбросы советской цивилизации, и мрачный голос за сценой при этом читает досье.

Однако же самая последняя мразь не они, эти несчастные жертвы безнравственного режима. Гусь из треста самая последняя мразь, то есть из тех самых трестов, из которых так тщательно всего год назад выметали всех беспартийных, но интеллигентных людей и на их места расставляли своих, прошедших пристрастную проверку партийцев. Вот кто в этом трагическом фарсе законченный, истинный негодяй, так что поневоле напрашивается слишком серьёзный вопрос, неужели ради привольной скотской жизни этих самых безмозглых гусей варилось то кровавое месиво, через которое была пропущена русская жизнь? Неужели бессчётные жертвы приносились только для них? О каком же искуплении, о каком же прощении может завестись в таком случае речь? И о чём вообще завестись может речь, если плоды кровавых побед достаются гусям?

Вот какую пьесу сочиняет он под ободрительные возгласы милейшего Кузы и в конце концов представляет в Кузов театр.

К его и к моему удивлению, такую пьесу Кузов театр принимает и в январе 1926 года заключает с автором форменный договор, который автору, измочаленному трудом, никаких, впрочем, прав не даёт, но замысловато и крепко вяжет его по рукам и ногам.

Через несколько дней “Роковые яйца” возвращаются издательством “Недра”: повесть отдельным изданием напечатать возможности нет. Ещё через несколько дней он читает “Зойкину квартиру” актёрам. Всем без исключения нравится злейший трагический фарс. Пьесу принимают единогласно. За постановку берётся Попов.

В Москве варятся и расползаются ужасно вредные слухи, будто неким Булгаковым написана талантливая, однако явным образом контрреволюционная пьеса, причём не совсем понятно и нынче, какую именно из двух пьес услужливые варители слухов имеют в виду и, главное, откуда они узнают содержание его нигде не опубликованных пьес.

Эти паскудные слухи ещё отравят благородному автору жизнь, однако на Камерный театр они действуют самым неожиданным образом: 30 января этот уважения достойный театр заключает с автором таких сомнительных пьес договор на постановку пьесы “Багровый остров”, которая должна быть представлена в репертуарную часть не позднее 15 июня, и по этой причине предстоит строчить эту пьесу, как пулемёт.

Надеюсь, что вы, мой читатель, легко согласитесь со мной, что непостижимо уму, как в эти самые дни, измотанный и больной, он успевает думать о пьесе “Белая гвардия”. Однако он думает, тревожно и тяжело: так станет думать в начале обновлённого первого действия обновлённый Алёша Турбин.

Нет ничего удивительного, что мрачного свойства сомнения сокрушают его. Как-никак замечания ему сделаны Художественным театром, вы меня извините, не считаться нельзя. По всей вероятности, ему хочется развеять эти сомнения или утвердиться в них окончательно. Он кое-где читает свою уже многострадальную пьесу. Читает в какой-то квартире, обставленной восточными древностями, компании молодых драматургов, вперивших в него выжидающие и суровые взоры, под которыми он поёживается слегка, так что становится нервным и слишком долго разглаживает похолодевшей ладонью тетрадь. Равнодушные, равнодушные лица. От смущения он для какого-то дьявола пускается изъяснять, как эта пьеса писалась, чуть ли не о волшебной коробочке на столе. Тишина становится напряжённой. Он спохватывается, начинает читать. Его голос с каждой фразой твердеет, наконец, становится похож на металл. Кончает читать. Глядит исподлобья. Видит: пьеса в общем понравилась. Однако приговор молодых драматургов довольно суров и несколько напоминает вежливые суждения мхатовцев. Один из молодых драматургов, позднее гремевший на московской столичной и на многих провинциальных сценах серьёзно одичавшей страны, ещё позднее напрочь забытый за эти малопочтенные подвиги, подводит не совсем лестный итог:

“Тогда пьеса была гораздо больше размером, громоздкой и композиционно несколько неуклюжей. Действие происходило на двух этажах, в двух квартирах. Персонажи соединялись, разъединялись, опять соединялись, и это создавало калейдоскопическую суматоху. Но роли были выписаны великолепно!..”

Другими словами, новаторство всегда не в чести, и ему бы попросту плюнуть на всю эту дичь, однако же он, хотя временами и чует в себе громадный талант, по-прежнему ужасно не уверен в себе, прислушивается, колеблется, размышляет, приходит наконец к заключению, что с пьесой всё-таки надо что-нибудь делать.

Прежде всего, он проделывает самую обыкновенную вещь, которую давным-давно пора было проделать: прочитывает свою пьесу с часами в руке. Шестнадцать картин читаются три часа, кажется, ещё с небольшим. Это открытие его доводит до паники, поскольку ни один театр в мире, об этом-то он знает отлично, не рискнёт на такой длиннейший спектакль и ни один, даже самый пламенный зритель не досидит до конца, страшась опоздать на последний трамвай.

К тому же, едва волна паники начинает спадать, ему приходит на ум, что в каждом приличном спектакле ещё имеются паузы, когда молчат и таким нехитрым приёмом значительно углубляют впечатления зрителя, а с паузами его пьеса не уложится и в четыре часа.

Тут вторая волна паники захлёстывает его. Он принимается в холодном отчаянье думать, что пьесу волей-неволей придётся значительно сократить, даже если бы театр не потребовал больше никаких перемен.

Третья волна паники, само собой, поскольку он совершенно не приложит ума, что сокращать. Для него начинаются адовы муки: “Всё мне казалось важным, а, кроме того, стоило наметить что-нибудь к изгнанию, как всё с таким трудом возведённое здание начинало сыпаться, и мне снилось, что падают карнизы и обваливаются балконы, и были эти сны вещие...”

Что доказывает непредубеждённому человеку, что пьеса “Белая гвардия” сделана превосходно, умелой рукой, поскольку только из плохо сделанной пьесы можно изгнать любого героя и любой эпизод.

“Тогда я изгнал одно действующее лицо, отчего одна картина как-то скособочилась, потом совсем вылетела, и стало одиннадцать картин.

Дальше, как я ни ломал голову, как ни курил, ничего сократить не мог. У меня каждый день болел левый висок...”

Сколько он метался и мучился, с болью в левом виске, теперь уже невозможно сказать. Определённо ясно только одно: наконец он решается принести театру самую трудную жертву, и вслед за Най-Турсом из пьесы удаляется Малышев.

Он тупо глядит: двух героев не стало — что же произошло? А произошла ужасная вещь: исчезает многоголосие, мечтательный мягкий Турбин остаётся один, поневоле вобрав в себя и прежнего Турбина, и Ная, и Малышева. И становится после этой варварской операции мечтательный мягкий Алёша Турбин совершенно другим. Решительным становится, волевым.

Разумеется, образ крепнет, однако богаче ли становится смысл? Тем более, что одна только эта безумная операция неминуемо принуждает ещё многое выбросить, многое переменить. Вылетает горячо любимый кошмар, замечательно придуманный им. Вылетает Достоевский и “Бесы”. Вместе с ними вся философия вьюги, на которой был замешан роман и на которой прежде ещё круче была замешана пьеса. А вместе с этой важной философией вьюги сам собой вылетает тот особый приём кошмара и сна, в котором жизнью правит насилие, приём перехода от одной картины к другой, такой новый и смелый приём, какого ещё сцена не знает, ни наша российская, ни мировая. А там — глядь: уж и Лариосик тот да не тот, и Мышлаевский другой, и уже Мышлаевский, не тот, а другой, остаётся в финале один.

И вновь он остро чует своим непогрешимым чутьём, что его бесценная мысль о катастрофе, о гибели, о кровавом бессмысленном месиве неприметно, но неминуемо должна преобразоваться в иную, ему чуждую абсолютно, то есть должна преобразоваться в могучий ураган революции, как впоследствии этот бессовестный смысл нарекут.

Он противится. Он делает всё, чтобы никакого урагана к себе не впустить. Он оставляет прежний финал, который в Художественном театре высокомерно зовут обывательским. Это мудрый финал, говорящий о том, что жизнь продолжается, несмотря ни на что, несмотря даже на то, что уже красные части вступают в перепуганный Город, несмотря даже на то, что гибель ожидает всех этих интеллигентных людей и что на сцену, а стало быть, и на всю нашу жизнь с вступлением этих победоносных красных частей опускается тьма.

В его задушенном финале затевается винт, во время винта обсуждают пародийно, шутливо, что с ними будет, потому что каждому ясно, что ничего хорошего с ними не будет, и наконец Мышлаевский великолепную реплику подаёт:

— Товарищи зрители, белой гвардии конец. Беспартийный штабс-капитан Мышлаевский сходит со сцены. У меня пики.

Тут сцена угасает внезапно. Один Николка, освещённый, остаётся у рампы и напевает вполголоса песенку юнкеров. Поймите вы, юнкеров! И тут на сцену падает мрак.

Очень трудно понять, на что рассчитывает мой бесстрашный герой, когда оставляет этот слишком пророческий, уж чересчур откровенный финал.

Вероятнее всего, что он не рассчитывает уже ни на что.

Глава пятнадцатая. КАК СОВЕРШАЮТСЯ ТАКИЕ ДЕЛА

"ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ” в новой постановке имеет громадный успех. О “Белой гвардии” в Художественном театре как будто забыто. Хотя в решении Коллегии и было записано чёрным по белому, что репетиции имеют быть начаты тотчас, к репетициям и не думают приступать.

Рассчитывать остаётся только на чудо.

И чудо совершается ещё один раз.

От Судакова внезапно приходит письмо:

“Дорогой Михаил Афанасьевич! В связи с сегодняшним постановлением соединённого заседания обоих органов Театра о немедленном начале репетиций над “Белой гвардией” прошу Вас завтра в 12 ч. прибыть в Театр...”

Он прибывает. Ему предъявляют новый актёрский состав. Он читает пьесу, в которой из шестнадцати в наличии остаётся двенадцать картин, и пьеса наконец одобряется в общих чертах, то есть в целом, как теперь говорят. О частностях же ему говорят, что роман ещё слышится и сильно мешает, но уже обнаруживается острый взгляд драматурга и что есть умение раскрыть в диалоге характер, так что дальнейшую работу над текстом можно будет вести в процессе непосредственно репетиций, когда ему самому сделаются яснее его недостатки.

Надо помнить при этом, что репетиции готовятся сразу в обоих театрах. Таким образом, не может быть ничего удивительного в том, что он не в состоянии найти себе места. Мысли путаются. Снятся всевозможные, большей частью глупейшие страхи, и среди этих страхов самая очевидная галиматья с брюками, которые он будто бы забывает надеть и в таком милом виде приходит в театр. Дурной знак посылается ему в этих брюках, очень дурной. Над его душой тяготеет предчувствие, а он уже знает, что предчувствие его никогда не подводит, это уж рок. Ещё что-то должно во время проклятых репетиций стрястись. Однако же что?

Хоть немного избавляет его от этих предчувствий слабый всплеск его популярности. Его приглашают на диспут, устроенный в Колонном зале Дома Союзов, он выступает в ходе этого диспута, и по этому довольно скромному поводу его ещё более скромное имя попадает в печать.

Его приглашают на публичные чтения, причём одно из них устраивается с благотворительной целью: деньги передаются на ремонт дома Волошина в Коктебеле. Он неизменно читает свои “Похождения Чичикова”. Одно из чтений отмечается в дневнике современника, однако ни одной запятой не выделяется из рядов прочих участников вечера:

“Сегодня в ГАХНе был устроен литературно-художественный вечер с благотворительной целью для помощи поэту М. Волошину, стихи которого сейчас не печатаются. М. Булгаков прочёл по рукописи “Похождения Чичикова”, как бы добавление к “Мёртвым душам”. Писатель Ю. Слёзкин, который больше всего был известен до 1917 года, прочёл свой рассказ “Бандит”. Б. Пастернак читал два отрывка из поэмы “1905 год”...”

Это его последние отношения с прозой. Ещё выходит второе издание “Дьяволиады”, ещё выпускаются два сборника его фельетонов, которые он не ставит ни в грош, ещё малоизвестный журнал “Медицинский работник” понемногу попечатывает его рассказы из записок врача, но он уже не пишет нового в прозе, и как ни пристают к нему издатели “Недр”, не может ничего обещать, что издатели “Недр” расценивают чуть ли не как его обиду на них, и однажды Ангарский, не застав его дома и оставив записку, вставляет в неё:

“Не давайте отказа в момент прекращения Ваших дел с печатью и перехода Вашего в театр: расстанемся дружелюбно...”

В самом деле, все его надежды отныне связываются только с театром. С печатными органами, которые в течение нескольких лет пытались его приютить, он расстаётся если не дружелюбно, то мирно. Всё-таки на дне души остаётся мутный, не совсем приятный осадок: “Белая гвардия” так и не допечатана до конца, “Роковые яйца” так и не выходят отдельным изданием, “Собачье сердце” так и валяется в рукописи. Сколько волнений, сколько мучений, сколько бессонных ночей и трудов! И какой жалкий, какой ничтожный итог!

Я предполагаю к тому же, что проза несколько утомила его. Он ощущает, должно быть, что его открытия в прозе на этом этапе исчерпаны целиком. Уже в “Собачьем сердце” он отчасти повторяет себя.

Театр влечёт его своей неизведанной новизной. К тому же в театре завязываются такого рода узлы, которые ему ещё предстоит развязать.

По “Зойкиной квартире” идут репетиции, и по ходу репетиций, естественно, приходится менять кое-что, однако перемены касаются большей частью смягчений и затушёвок его слишком ядовитого жала, которое он впивает в новую власть, и не касаются его замысла по существу.

С “Белой гвардией” всё абсолютно иначе. К репетициям, наконец-наконец, приступают холодной зимой, в феврале, когда как раз налетают метели, а его не оставляет тревожное ощущение фальши во всём. Уже возвещают газеты, предвидя события, что цель спектакля заключается в том, чтобы показать, как революция меняет людей, как отживает старый быт мещанской интеллигенции, которая революции не приняла. Что-то дьявольское мерещится ему в этих предварительных, совершенно умозрительных предсказаниях. Из этих предсказаний следует что-то нелепое, а именно всё-таки следует, что в его пьесе белая гвардия должна принять красную революцию, а у него ничего подобного ни в самой пьесе, ни тем более в помыслах нет, и остаётся зловещей загадкой, каким образом оправдает такого рода праздничные предуведомления прессы прекрасный и горячо любимый театр.

На репетиции он является в паническом страхе и в смутном восторге. Чёрная пустота молчаливого зала и пыльный запах кулис приводит его в какой-то мальчишеский трепет, и, охваченный этим замечательным трепетом, он ждёт с тоской и с тревогой, каким образом произойдёт с его пьесой то, что с ней никак не может произойти.

На его счастье, Судаков, окончательно утверждённый его режиссёром, принадлежит к числу энергичных, восторженных, однако всё же учеников. Вечным идеалом Судакову служит грустный изысканный Чехов. К тому же старательный ученик превосходно владеет теми фразами и теми приёмами, которым его успел научить Станиславский. Так что ничего особенно скверного Судаков с его пьесой сделать не может, хотя ставит перед собой цель прямо противоположную авторской, о чём с неослабевающим энтузиазмом припомнит через несколько лет:

“Этот шквал, этот мощный ураган революции мы старались передать сценическими средствами: вой осеннего ветра, отдалённый гул орудий, специальная шумовая пауза перед третьей картиной пьесы “В петлюровском штабе”. Ураган, несущийся над южнорусскими степями, над всей землёй, представлялся мне воздухом, атмосферой спектакля. В этом я видел образ целого, выражающий идею пьесы. Передать эту бурю, этот ураган, передать тревогу застигнутых им людей, сбившихся с дороги и ищущих её, показать страх их перед гибелью и надежду на спасенье, показать, наконец, страстные поиски честными людьми верного пути в революции — такой представлялась мне задача спектакля...”

Поразительно: у драматурга одна пьеса, у режиссёра абсолютно другая, и можно только диву даваться, каким фантасмагорическим образом воспалённый ураганом революции режиссёр вычитал свою пьесу из авторской пьесы. Однако вычитал же и в этом именно духе ведёт свои репетиции, подражая в каждой мелочи Станиславскому. К счастью, в одном отношении это подражание оказывается очень полезным для любознательных биографов моего таинственного героя, умевшего так много скрывать о себе: режиссёр назначает В. Баталова вести дневник репетиций, как это делается у самого Станиславского. В. Баталов относится к своим обязанностям судаковского летописца без большого энтузиазма, но добросовестно, записи делает очень скупые, однако общая атмосфера репетиций из его записей вполне уловима:

“Все исполнители разговаривали о предлагаемых обстоятельствах, взаимоотношениях друг с другом, фантазировали в сторону яркого выявления. Вспоминали 1918 год...”

Все эти молодые актёры, отлично выпаренные в котле Станиславского, ужасно склонны ко всякого рода фантазиям и разговорам, так что в своём неугомонном стремлении проникнуть во всякую мелочь характера и предлагаемых обстоятельств порой превосходят самого дотошного следователя по запутанным и особо важным делам. К тому же, их разжигает энтузиазм неофитов, наконец допущенных патроном до самостоятельной постановки, причём “старики” в этом деликатнейшем деле поступают чрезвычайно хитро: провалитесь, так мы тут ни при чём, а случится успех, так это и наш будет успех, поскольку вы наши ученики, и можно будет даже гордиться, какая, мол, славная подготовлена смена. Угадывают или не угадывают воспарившие в небеса, потерявшие от счастья головы ученики эти коварные замыслы любимых учителей, но стараются они чрезвычайно, не желая осрамиться, понимая к тому же, что после провала им уже никаких других ролей “старики” не дадут.

Считается без исключения всеми, что этот молодой раззадоренный энтузиазм вдохновляет Михаила Афанасьевича на всё новые и новые переделки в полном соответствии с дурацким замыслом не особенно умного режиссёра и ещё более на благо этой своей замечательной пьесе.

Извините, я не думаю так. Очень трудно заразиться энтузиазмом, с каким без сомнений и церемоний ломается твой задушевнейший замысел. Прямо-таки невозможно им заразиться, в том я вполне убеждён. Однако все говорят, что Михаил Афанасьевич на репетициях бывал одушевлён и горяч.

Чем же такое противоречие объяснить?

Дело мне представляется так. Михаил Афанасьевич чрезвычайно умён, наблюдателен и видит человека насквозь. Ему ничего не стоит понять, что Судаков всего-навсего ученик, и ни на волос не больше того. К тому же, очень важно помнить всегда, он до крайности дерзок и смел. И он настойчиво, но деликатно и неприметно для этих энтузиастов устраняет Судакова от работы над пьесой, предоставляя ему комическую возню с дотошной сервировкой стола и прочими бутафорскими мелочами спектакля, которые для него, воспитанного на театре импровизаций, не имеют почти никакого значения. Он знает прекрасно, что талантливый актёр на сцене живёт, а перед ним действительно талантливые актёры, он это с первого взгляда умеет определять. По этой причине куда важнее не руководящие указания режиссёра, а та жизнь, которая загорается в них. Он и занимается этим. Спрашивают? Прекрасно. Он отвечает охотно. Любят послушать рассказы о тех временах, которых не видали своими глазами? Тоже прекрасно. Он великолепный рассказчик и рассказывает так образно, ярко, с такими живыми подробностями, что рассказы его остаются в сознании жить навсегда. Просят совета, как поглубже проникнуть в загадочную душу героя? Он и тут приходит на помощь, толкует, изображает, опять-таки яркими красками, и показывает при случае сам, а так как от природы он великолепный актёр и может сыграть в своей пьесе все роли подряд, его игра для молодых исполнителей становится наглядным примером игры. К тому же, он умеет обворожить, когда хочет. И таким образом в самом деле создаётся великолепный ансамбль, и уже невозможно понять, кто именно ставит спектакль, режиссёр или автор, превосходящий режиссёра стократ.

“На репетициях мы прежде всего удивлялись тому, что дельные советы, верные и тонкие замечания Булгакова были скорее замечаниями профессионального режиссёра, а не автора. Он умел выслушивать внимательно, благожелательно, без всякой “фанаберии”. Тщательно обдумывал все советы по поводу отдельных кусков текста или толкования каких-нибудь сцен. Бывали споры, расхождения во мнениях, но обычно брал верх никогда не покидавший Булгакова здравый смысл. Вскоре после начала репетиций исчезла и некоторая настороженность и замкнутость Булгакова. Сползла и “маска”, которая, как оказалось, прикрывала его скромность и даже застенчивость. Взгляд его стал мягким и чаще поблескивал. Улыбка становилась всё обаятельней и милее. Он стал каким-то свободным, весь расправился, его движения, походка стали лёгкими и стремительными. Работа не только увлекала его, но, по-видимому, и удовлетворяла. Всё чаще проявлялось его жизнелюбие и блестящий юмор. Отношения с Михаилом Афанасьевичем становились всё более и более простыми, товарищескими. Иногда по окончании работ он вместе с занятыми в пьесе актёрами, вдвоём или втроём, заходил посидеть часок, большей частью в кафе на улице Горького, которое помещалось в несуществующем теперь старом доме между улицами Огарёва и Неждановой. Там он раскрывался совершенно. Был очень остроумен, рассказывал разные эпизоды, иногда фантазировал. Рассказывал ли он или просто балагурил — всё было не только интересным, но и содержательным. Суждения его были метки, наблюдательность поразительна, проницательность изумляюща. Вспоминается, как он доставал папиросу, брал спички, закуривал и вкусно затягивался. Взгляд его становился весело-лукавым. Это значило, что сейчас возникнет новая интересная тема или начнётся новая блестящая импровизация...”

В этой атмосфере доброжелательства и взаимного понимания успевают отрепетировать два первые акта. И тут, в конце весеннего месяца марта, едва московские улицы очищаются от последнего грязного зловонного талого снега, появляется сам Станиславский, предваряемый скверными, нисколько не обнадёживающими вопросами, которые при встрече чуть не на облака вознесённый учитель задаёт ученику Судакову:

— Что вы тут делаете? У вас какой-то Хмелев назначен на главную роль!

Заранее определяется для руководящего посещения 26 число, вероятно, в календаре обведённое дьяволом. Все оповещаются: будет! Паника охватывает театр. С раннего утра 26-го все перепуганные участники в сборе, сидят бледнейшие за столом, припоминая всё то, что успели наработать на репетициях, сосредоточиваясь предельным усилием, проходя сквозным действием сцену за сценой. Летописец заносит в дневник, что “настроение у исполнителей было бодрое, но самочувствие неуверенное, сильное внутреннее волнение (по-актёрски), но внешне спокойно...”

Завлит Марков позднее свидетельствует:

“Было какое-то мужественное и радостное отчаяние, с которым исполнители шли на решающий для себя экзамен. С юмором и скепсисом, за которым скрывалось отчаяние драматурга-дебютанта, переживал этот показ Булгаков...”

Наконец Станиславский! В час дня! Нет, Станиславский не входит в помещение комической оперы, где назначен просмотр. Станиславский вступает, как вступают юные принцы, которые знают себе высокую цену, но ещё не успели привыкнуть к пышности церемоний, кем-то присвоенных их высокому рангу. На нём элегантнейший заграничный чёрный костюм. Крахмальное бельё так и сверкает чистотой, белизной. Через пустой, беззвучнейший зал учитель движется так, словно вокруг него волнуются зрители и он вбирает, впитывает их неподдельный восторг. На сцене замирают актёры. Станиславский опускается в кресло. За каждым его движением наблюдают благоговейно и трепетно. Судаков в тот же миг придвигает заранее приготовленный изящнейший, будто игрушечный столик. Станиславский выбрасывает из кармана большого формата блокнот в чёрном кожаном переплёте, вскидывает на нос пенсне и выражает готовность видеть и слышать, что там такое у них. Судаков тревожно взмахивает рукой. Актёры выходят и говорят.

Михаил Афанасьевич сидит немного сбоку и сзади. Видит профиль, слабо освещённый дальним светом, идущим от сцены. Этот профиль ни на секунду не остаётся спокойным. Выражение лица беспрестанно меняется вслед за происходящим на сцене. Каждая мысль, каждое чувство мгновенно отражаются во взгляде, в мимике, в движении рук. Судаков что-то шепчет в самое ухо. Станиславский снисходительно слушает, не отрываясь от сцены, удачные куски как будто проигрываются им тут же самим, при этом лицо точно светится изнутри, как бывает, когда актёр уже слышит одобрительные клики толпы. Промахи приводят в негодование. Щека становится строгой. Глаза сурово сверкают из-под нахмуренных чёрных бровей. Губы кривятся и что-то в нетерпении шепчут в пространство. Рука быстро пишет в блокноте карандашиком в золочёной оправе. Чудесно взволнованное артистическое лицо. По этому лицу определяется без труда, что Станиславскому что-то определённо нравится в пьесе, однако не всё.

Прогон кончается как-то мгновенно, точно пролетает во сне. Станиславский поднимается во весь рост, отвешивает актёрам поклон головой, говорит задушевно: “Благодарю вас”. И снова садится, откинувшись на спинку кресла чёрной спиной. Долго молчит, наморщив широкий умнейший лоб. Судаков почтительно стоит перед ним, оставшись без всякого выражения, неподвижен и нем. Актёры, разумеется, не расходятся, ждут, коченея.

Михаилу Афанасьевичу два эти действия представляются почти что готовыми, однако в эту минуту он ощущает в паническом ужасе, что всё совершенно погибло, так Станиславский умеет молчать.

Чудовищная висит тишина.

Наконец Станиславский как-то широко оттопыривает толстые губы, жуёт ими задумчиво и очень медленно произносит густейшим, сочнейшим, прекрасно поставленным голосом:

   — Ну, что ж... Вы мне показали хороший этюд. Ещё раз благодарю. Теперь пора начать работать...

Судаков мигает и отзывается эхом:

   — Да, Константин Сергеевич, вы совершенно правы: пора начинать.

Михаил Афанасьевич в изумлении, чуть не пищит:

   — Это как?!

Не двинувши бровью, ни единой чертой не переменившись в лице, Станиславский медленно поворачивается к нему, вежливо улыбается и спрашивает мягко, однако без малейшего интереса и что-то очень уж холодно, точно не видит его:

   — Вы располагаете временем, уважаемый...

Тут Судаков, ученик, в мгновение ока наклоняется к его уху, и Станиславский тем же тоном доканчивает:

   — ... Михаил Афанасьевич?

Михаил Афанасьевич сообщает с угрюмой изысканностью, что всё его время принадлежит исключительно глубокоуважаемому Константину Сергеевичу.

Станиславский выдерживает великолепную паузу, приводя его этой новой паузой в восхищение, и говорит:

   — Видите ли, ваша пьеса — это интересный, но очень сырой материал. Этот материал нуждается в большой и тщательной обработке, чтобы вы поняли всю важность её, скажу вам, что старый репертуар в значительной степени заигран и вряд ли годится для нового зрителя, а современный репертуар ещё не готов. Надо искать, надо по возможности доводить его до самого высокого уровня. За судьбу нового искусства отвечаем мы все. Значит, будем работать вместе?

И они, именно вместе, приступают к сумасшедшей, ни на что иное не похожей работе. Угадав, что получается сильный спектакль, что на этой, ещё далеко не оконченной стадии подготовки ему уместно вмешаться, Станиславский присутствует на репетициях, мало интересуется мелочами, однако же в вопросах принципиальных решителен и непреклонен до деспотизма и тирании ничем и никем не обузданных восточных царей. По его настоянию, вылетает одна из двух сцен, происходивших в гимназии, затем вылетает вся линия Василисы, и хотя Михаил Афанасьевич соглашается, соглашается он скрепя сердце, под неумолимым давлением роковым образом всё более запутывающихся, абсолютно немыслимых обстоятельств, и позднее, когда примется со злобным оскалом пародировать эту смутную, отчаянную историю в “Записках покойника”, его несчастный герой будет чувствовать себя оскорблённым, ворочаться по ночам с боку на бок и возмущённо ворчать:

   — Небось, у Островского не вписывал бы дуэлей, не давал бы Людмиле Сильвестровне орать про сундуки!

И чувство мелкой зависти к Островскому терзало драматурга.

Интерес Станиславского к его пьесе тем не менее приводит к отличным практическим результатам. Новый спектакль пускают на Большую сцену, теперь уж иначе нельзя. На неопределённое время отодвигаются репетиции “Прометея”, иначе тоже нельзя. Представьте себе, ради Булгакова, из уважения к Константину Сергеевичу теснится в театре Эсхил!

Естественно, что репетиции отныне ведутся с почти невозможным накалом азарта. Нет конца расспросам, ответам, показам. Параллельно мчится звуковое оформление спектакля. И ещё раз сталкиваются лбами вкусы, замыслы режиссёра и драматурга. Весь энтузиазм режиссёра влетает во внешнее:

“Зерно пьесы — буря, ураган и заблудившиеся люди. Я изображал музыкальными шумами “ветер, ветер на всём божьем свете”. Я пустил в ход все аппараты, изображающие ветер. Зав. музыкальной частью Израилевский прибавил к этому скрипки. Они гудели и стонали так, как гудят от ветра провода. Израилевский очень помог мне в этой музыкально-шумовой прелюдии, которой мы начинали второй акт, петлюровскую картину. Воет ветер, стонут провода, и из конца в конец огромной сцены несётся пресловутое “Яблочко”...”

Михаил Афанасьевич вводит нежный менуэт Боккерини, начинающий пьесу, “Песнь о вещем Олеге”, эпиталаму Шервинского, “Боже, царя храни”, романсы Вертинского, “Буря мглою небо кроет”, которая сопровождает гибель гимназии.

Станиславский чутко улавливает это столкновение режиссёра и драматурга и позднее напишет в письме:

“Большие надежды возлагаем на Булгакова. Вот из него может выйти режиссёр. Он не только литератор, но и актёр. Сужу по тому, как он показывал на репетициях “Турбиных”. Собственно — он поставил их, по крайней мере дал те блёстки, которые сверкали и создавали успех спектаклю...”

Это не мешает Станиславскому требовать от драматурга и другого названия пьесы, ещё более жёстко другого финала. По поводу названия составляется протокол. В конце протокола Станиславский непререкаемо пишет:

“Название “Белая гвардия” изменить непременно. Кроме того, ни под каким видом не называть гетмана Скоропадским. Злободневность не в Скоропадском, а в узурпаторе...”

Таков решительный тон, не терпящий никаких возражений, так что дело действительно в узурпаторе. Какого героя истории напоминает в эти минуты великий маэстро? Одни ли соображения художественности и такта обуревают его? Не гнездится ли в потрясённой душе его низменный страх? Приходится бесстрастно признать: да, к несчастью, именно, именно низменный страх.

Страх, разумеется, далеко не беспочвенный, ибо почвы для страха давно унавожены и преизобильны. Заведующий театральной секцией Главреперткома Блюм, в глубинах падшей души почитающий эту пьесу революционной, и редактор того же мерзкого заведения Орлинский в готовящемся спектакле обнаруживают не что иное, как апологию белогвардейщины и заранее размахивают мечом запрещения. Правда, они грозят запрещением также “Фаусту”, “Лоэнгрину”, “Жизели”, “Аиде”, даже “Дяде Ване” и “Бесприданнице”, однако не могут пока ничего запретить. Следовательно, Станиславский вполне мог бы пойти на открытый конфликт с оголтелыми дураками и сволочью, однако не желает идти даже на скрытый конфликт, предпочитая самым категорическим тоном приказывать и тем самым освобождать себя от ответственности, предавая автора, а вместе с автором неминуемо предавая себя, так что расплата за это предательство в конце концов станет чудовищной.

Автор бесится, негодует, уступает по внешности, но по существу не желает ничего уступать. Автор предлагает несколько новых названий, однако определённая направленность чувствуется во всех: “Белый декабрь 1918”, “Взятие Города”, “Белый буран”.

Станиславский вновь категорически против:

“Со всеми четырьмя предложенными названиями пьеса, несомненно, будет запрещена. Слово “белый” я бы избегал. Его примут только в каком-нибудь соединении, например, “Конец белых”. Но такое название недопустимо. Не находя лучшего, советую назвать “Перед концом”. Думаю, что это заставит иначе смотреть на пьесу с первого же акта...” Тут разражается событие угрожающе-странное. 7 мая на голубятне по Обухову переулку производится обыск, но как-то неловко, неподготовленно производится, несвоевременно, словно бы неумело, так, мол, случайно зашли. Следователь Врачев, малограмотный человек, его помощник Паукер, с признаками небольшого образования, в особенности если отметить пенсне на носу, и арендатор дома Градов В.В., захваченный снизу в качестве понятого, мало того, что являются среди белого дня, что противоречит установившимся привычкам горячо нелюбимого карающего меча революции, но ещё в тот самый час, когда отсутствует тот, кого надо обыскивать. Уяснивши, что вышла промашка, садятся на стулья и ждут. Арендатор Градов В.В. рассказывает уличный анекдот:

— Стоит на Лубянской площади еврей, а прохожий спрашивает: “Где тут Госстрах?”. Еврей отвечает: “Госстрах не знаю, а Госужас вот...”.

Сам рассказчик громко хохочет, почему-то не ведая ни страха, ни ужаса. Следователь Врачев, не проникнув в дебри премудрости, понять игры не умеет, помощник Паукер — тоже, видно, в игре слов не силён, так что и тот и другой ничего. Снова томительно долго молчат. Наконец является тот, кого надлежит по всем правилам обыскать. Ему предъявляют форменный ордер и принимаются за своё скверное, во все времена позорное ремесло. Очень при этом стараются, переворачивают кресла, сиденья снизу пронзают стальными заострёнными спицами. Михаил Афанасьевич смотрит на это старание и вдруг говорит:

— Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю.

Ничего не находят, забирают ни в чём не повинную рукопись “Собачьего сердца”, тетради, в которых так неосторожно ведётся дневник “Под пятой”, что-то отпечатанное уже на машинке, именуемое в протоколе как “чтение мыслей”, чьё-то “Послание Евангелисту Демьяну Бедному” и пародию на Есенина пера Веры Инбер.

Михаил Афанасьевич с некоторым облегчением вздыхает: на этот раз пронесло. Однако он не может не понимать, что он замечен теми, кому надлежит всё замечать, что с этого дня за ним должен начаться неприметный негласный надзор, если этот надзор уже не ведётся с тех пор, как его имя замелькало на листках “Накануне”, что в любой миг к нему явятся вновь и могут с собой увести, уже навсегда, если не за апологию белогвардейщины, то за белогвардейское прошлое, до которого докопаться могут довольно легко, если все кругом всех предают, а могут увести просто так.

Он оскорблён, возмущён и, конечно, напуган. В самом деле, он всё ещё не герой, как об этом чётко записано в конфискованном дневнике, ему и в голову не приходит бодриться, что, мол, ничего, пронесёт, или, что уж глупо совсем, неприступную стену пробивать своей пока что живой головой.

И всё-таки он совершает самое лучшее, что возможно в таких паскудных обстоятельствах совершить: он уезжает на несколько дней. Его приглашают на литературные чтения в Ленинград. Афиши, на которых значится его светлое имя, совместно с другими, расклеены. Возможно, без его ведома, в твёрдой уверенности, что он согласится, в таком случае он уезжает сознательно, чтобы только как можно скорее исчезнуть из опасного города. Возможно, согласие уже было получено, и тогда его просто-напросто выручает судьба.

Как бы там ни было, в зале филармонии он читает свои неизменные “Похождения Чичикова” и возвращается в Москву через несколько дней.

Остаётся всё-таки неизвестным, кто навёл следствие на голубятню. 8 мая, как оказалось впоследствии, арестован был Лежнев, и благодаря такому странному совпадению, обыск на голубятне связывают обычно именно с ним. В настоящее время полная правда пока не ясна. Стало всё же известно, что обыск проводился мая 7 и что мая 13 следователь вновь вызывает его, однако всё ещё остаётся полностью неизвестным, о чём они в преддверии ада беседуют.

В Художественный театр он приходит прямо от следователя. В театре лихорадочно обсуждает название. Все те, что он предложил, отвергаются. Лужский импровизирует:

— Может быть, через тире: “Буран — конец”? Может быть, по поговорке: “Конец концов”? “Концевой буран”? “Конечный буран”?

В общем, видать, что в Художественном театре помешались уже на конце и обалдели совсем.

Михаил Афанасьевич не уступает, несмотря ни на что. Однако становится ясным, что до премьеры ещё далеко, а денег в его карманах не звенит ни гроша. Ему приходится возвратиться в проклятый “Гудок” и заключить договор на восемь помесячных фельетонов, по двадцати пяти рублей штука, точно он шьёт сапоги. Таиров из Камерного театра ищет с ним встречи, но он этих встреч избегает, поскольку пьесу “Багровый остров” писать, судя по всем обстоятельствам, даже не начинал. 30 мая Виктор Шкловский в своём фельетоне, помещённом в “Нашей газете”, на вопрос, что пишет Булгаков, даёт издевательского свойства ответ:

“Он берёт вещь старого писателя, не изменяя строение и переменяя его тему...”

Далее в своей удивительно своеобразной манере, тайно заимствованной у кого-то ныне забытого, пересказывает содержание известных романов Уэллса и завершает разгром:

“Я не хочу доказывать, что Михаил Булгаков плагиатор. Нет, он — способный малый, похищающий “Пищу богов” для малых дел. Успех Михаила Булгакова — успех вовремя приведённой цитаты...”

В Художественном театре хлещет ключом невообразимая чепуха. Кто-то додумывается уже до того, чтобы истребить сцену в петлюровском штабе, чтобы из четырёхактной пьесы на скорую руку сварганить трёхактную.

Тут он выходит окончательно из себя и вновь отправляет директору Художественного театра самый недвусмысленный ультиматум: “Сим имею честь известить о том, что я не согласен на удаление петлюровской сцены из моей пьесы “Белая гвардия”. Мотивировка: петлюровская сцена органически связана с пьесой. Также не согласен я на то, чтобы при перемене заглавия пьеса была названа “Перед концом”. Также не согласен я на превращение 4-актной пьесы в 3-актную. Согласен совместно с Советом Театра обсудить иное заглавие для пьесы “Белая гвардия”. В случае если Театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу пьесу “Белая гвардия” снять в срочном порядке...”

Лужский без промедления отвечает ему:

“Что Вы, милый мхатый, Михаил Афанасьевич? Кто Вас так взвинтил?..”

Накалённую ситуацию спешно начинают тушить и смягчать, понимая отлично, кто взвинтил и что взвинтило так автора. За репетиции берётся сам Станиславский и особенное внимание обращает именно на попавшую под подозрение сцену в петлюровском штабе.

17 июня, в светлый солнечный день, чёрной молнией падает гнусная весть, что “Зойкина квартира” в Ленинграде показываться не будет, несмотря на благоприятную заметку в местной газете, объявлявшую, что премьера состоится в июне.

24 июня в Художественном театре проходит закрытая генеральная, на которую приглашаются чёртов Блюм и сволочь Орлинский. Цензоры излагают отсутствие своей мысли неопределённо, значительно прикрывши глаза, глядя несколько вниз, что, мол, может быть, этак лет через пять.

Впервые за всю свою долгую жизнь всегда вежливый, всегда деликатный, в особенности в стенах родного театра, Станиславский ничего не говорит толпящимся молчаливо актёрам, которые почтительно ожидают его замечаний. Молча сидит, с нежностью, как показалось, смотрит на них и уходит. Мимоходом бросает кому-то, что надо театр закрывать:

— Что же это такое? “Белой гвардии” нельзя, “Отелло” тоже нельзя!

Кому-то ещё говорит, что если не пропустят спектакль, навсегда покинет театр.

И тут происходит событие, совершенно из ряда вон выходящее. Прекрасно понимая, что нападение служит лучшей защитой во всех ситуациях жизни, исключений из этого правила нет, что противно законам судьбы затаиться, молчать, Михаил Афанасьевич в тот же мрачный день, 24 июня 1924 года, направляет заявление на имя председателя Совнаркома, причём наглейшим образом именует свой интимный дневник не своим дневником, но писательской рукописью, подобной “Собачьему сердцу”, что, нельзя не понять, в корне меняет всё дело:

“7 мая сего года представителями ОГПУ у меня был произведён обыск (ордер 2287, дело 45), во время которого у меня были отобраны с соответственным занесением в протокол следующие мои имеющие для меня громадную интимную ценность рукописи: повесть “Собачье сердце” в 2-х экз. и “Мой дневник” (3 тетради). Убедительно прошу о возвращении их мне...”

В театре же всё несётся своим чередом. Сколько ни грозит Станиславский, что уйдёт из театра, знакомит он с этой задушевной мыслью своей очень немногих, лишь самых близких, исключительно театральных людей, тем не менее в эту критическую минуту хладнокровно предаёт и автора, и себя самого, и объясняться по поводу генеральной отправляются в вертеп Главреперткома Лужский, Марков и Судаков.

В своих хорошо охраняемых стенах эта сволочь Орлинский чувствует себя семикратно уверенней и наглей. На этот раз сволочь формулирует свои требования определённо и чётко, так что становится ясно, что следует о пьесе забыть и вместо неё абсолютно новую пьесу писать. Эти требования до того замечательны, даже бессмертны, что я их здесь привожу:

“Сцена в гимназии должна быть подана не в порядке показа белогвардейской героики, а в порядке дискредитации всего белого движения.

Выявить взаимоотношения белогвардейцев с другими социальными группировками, хотя бы с домашней прислугой, швейцарами и т. д. Показать кого-либо из белогвардейцев или господ дворян или буржуев в петлюровщине. Одобрить заявление режиссёра т. Судакова о первом варианте, не введённом впоследствии в пьесу, по которому Николка, наиболее молодой, мог стать носителем поворота к большевикам...”

Как видим, режиссёр т. Судаков, тоже предавая и автора, и себя самого, и театр, забегает с Николкой, в своём навязчивом рвении показать на сцене превосходный революционный буран. Старый Лужский, бездумный предатель, на всё соглашается, обещает все переделки, обещает предъявить новый показ в сентябре, а в театре представляет совещание в вертепе Главреперткома как полнейшую и несомненнейшую победу театра. С намерением отдохнуть и с новыми силами приняться за “Белую гвардию” театральные люди разбегаются на каникулы. В театре становится тихо. На всё лето замирает театр.

Глава шестнадцатая. ПЕРЕДЫШКА

ВЕРТЯСЬ и кипя в этом нелепом и грозном коловороте безумных событий, каждый день задыхаясь от гнева, чувствуя себя связанным по рукам и ногам, даже распятым мгновеньями на кресте, Михаил Афанасьевич перебирается в Малый Левшинский переулок, где находится деревянный угловой особнячок, в котором снимается небольшая квартирка, две комнатки, окрашенные клеевой краской, синей и жёлтой, и общая кухня, целыми днями наполненная сатанинским гудением примусов. Спят они в синей, а в жёлтой живут. Теснота. Он не имеет своего уголка. Однако и в этом жилище является Швондер, то есть местного значения управдом, и принимается точить квартиросъёмщика намёками, отвлечённо-философскими рассуждениями о том, что такое излишки жилплощади в свете всемирно-исторических революционных преобразований в нашей чрезмерно счастливой стране. В общем, сами видите, совершенно обалдел человек. Не иначе как на этих излишках жилплощади помешались все управдомы, для того новой властью и измышленные на свет, чтобы отравлять квартиросъёмщикам жизнь.

“Прелесть нашего жилья состояла в том, что все друзья жили в этом же районе. Стоило перебежать улицу, пройти по перпендикулярному переулку, и вот мы у Ляминых... Ещё ближе — в Мансуровском переулке — Серёжа Тепленинов, обаятельный и компанейский человек, на все руки мастер, гитарист и знаток старинных романсов. В Померанцевом переулке — Морицы, в нашем М. Левшинском — Владимир Николаевич Долгорукий (Владимиров), наш придворный поэт Вэдэ, о котором в Макином календаре было записано: “Напомнить Любаше, чтоб не забывала сердиться на В.Д.” Шагнуть через Остоженку... и вот они, чета Никитинских, кузина и кузен Коли Лямина. В подвале Толстовского музея жила писательница Софья Захаровна Федорченко с мужем Николаем Петровичем Ракицким. Это в пяти минутах от нашего дома, и мы иногда заходим к ним на чашку чая...”

Для Любы здесь истинный рай, поскольку Люба не переносит ни часа, ни тем более дня одиночества. Любе всё время необходимо куда-то лететь, с кем-то встречаться, с кем-то о чём-то безотлагательном переговорить, кому-то срочно помочь. Она не ограничивается тем, что повсюду тащит его за собой, забывая спросить, хотел бы он шагнуть через Остоженку или пройтись но перпендикулярному переулку. Она этим не ограничивается. Квартира тотчас наполняется легионом знакомых, малознакомых и вовсе незнакомых людей, до которых Любе есть какое-то важное и неотложное дело. Она не ограничивается и этим, и когда никуда не летит и к ней не забегает никто, наступает самое тяжкое время дьявольской трескотни в телефон, которая стоит сатанинского гудения примусов.

“Любовь Евгеньевна одаривала щедрой чуткостью каждого человека, появляющегося в её окружении. Может быть, чересчур?.. С полной отдачей сил, суетясь, она спешила на помощь, если к ней обращались — и по серьёзным поводам и по пустякам (в равной мере). Со всем бескорыстием она делала это, и потому телефон действовал с полной нагрузкой. Недаром её называли “Люба — золотое сердце”. Лишь Булгаков всё чаще морщился: “О, да, Люба — золотое сердце”, — произнося это уже не только насмешливо, но и раздражённо...”

Она не успевает приходить на помощь только к нему. Она предоставляет ему все возможности наслаждаться этим приятным и милым соседством. Он жаждет покоя, поскольку смертельно устал. Она же от Ляминых узнает, что Никитинские всё лето проживут под Москвой, деревенька именуется Крюково, старая дача московских жителей Понсовых. Люба тащит его на целебный деревенский простор. Любе нравится. В пристройке для них изыскивается какая-то теснейшая конура, вся прелесть которой состоит, кажется, единственно в том, что конура имеет выход отдельный. Не может быть никакого сомнения, что от этого самым идиотским образом проведённого лета Любе запоминаются одни развлечения.

“Упомяну о калейдоскопе гостей. Бывали люди, не живущие на даче, но приходившие почти ежедневно. Были постоянные, приезжавшие на выходные дни — Шура и Володя Мориц. Центр развлечения, встреч, бесед — теннисная площадка и возле неё под берёзами скамейки. Партии бывали серьёзные: Женя, дочь хозяев, Всеволод Вербицкий, артист МХАТа, Рубен Симонов, в ту пору тонкий и очень подвижный. Михаил Афанасьевич как-то похвалился, что при желании может обыграть всех, но его быстро “разоблачили”. Лида попрекала его, что он держит ракетку “пыром”, т. е. она стоит перпендикулярно к кисти, вместо того, чтобы служить как бы продолжением руки...”

Ну, шарады, розыгрыши, спиритические сеансы, во время которых он с помощью довольно примитивных приёмов дурачит доверчивых дачников. Кажется, что его хватает на всё. Однако это абсолютно не так. Для него никакой это не отдых, а одна только видимость отдыха, которую ради спокойствия Любы он создаёт. Бремя тревог и трудов валится на него и в этом приятном во всех отношениях уголке, о чём не догадываются ни бесшабашная Люба, ни тем более все эти беспечные дачники, которые действительно вырвались из пыльной Москвы, чтобы дышать свежим воздухом, развлекаться да в теннис играть дотемна.

Попов, Алексей Дмитриевич, режиссёр из вахтанговской студии, и в этом приятном уголке достаёт его неприятным, прямо-таки скверным письмом. Попов сообщает о том, что Совет заседал и постановил в “Зойкину квартиру” внести изменения и что он сам, режиссёр-постановщик, не только целиком согласен с этим бесцеремонным постановлением, но ещё кое-что предлагает и от себя. А именно вот что:

“1-ю и 2-ю картины 1-го акта я бы соединил в одну картину, т. е. скомбинировал бы текст этих двух картин так, чтобы он перемежался между собой, — для этого Зойку отделил бы от “фабрики” маленькой ширмочкой. Эта комбинация сохранила бы нам обе картины, т. е. “фабрику на ходу” со сценой “Алла — Зоя”, и сэкономила бы время и перестановку и сгустила бы эти две вялые картины в одну густую компактную картину...”

Понимаете, не стесняется назвать вялыми две картины, между прочим, далеко не худшие в пьесе!

Михаил Афанасьевич в бешенстве. Он возмущается. Он негодует в ответном письме:

“По-видимому, происходит недоразумение: я полагал, что я продал Студии пьесу, а Студия полагает, что я продал ей канву, которую она (Студия) может поворачивать, как ей заблагорассудится. Ответьте мне, пожалуйста, Вы — режиссёр, как можно 4-актную пьесу превратить в 3-актную?!..”

Он отказывается категорически от этого издевательства:

“Коротко: “Зойкина 4-актная пьеса. Не-воз-мож-но её превратить в 3-актную. Новую трёхактную пьесу я писать не буду. Я болен (во-1-х), переутомлён (во-2-х), в 3-х же, публика, видевшая репетиции, совершенно справедливо говорит мне: “Не слушайте их (Совет, извините!), они сами во всём виноваты”. В-4-х, я полагал, что будет так: я пьесы пишу, Студия их ставит. Но она не ставит! О, нет! Ей не до постановок! У неё есть масса других дел: она сочиняет проекты переделок. Ставить же, очевидно, буду я! Но у меня нет театра! (К сожалению!). Итак, я согласился на переделки. Но вовсе не затем, чтобы устроить три акта. Я сейчас испытываю головные боли, очень больной, задерганный и затравленный сижу над переделкой. Зачем? Затем, чтобы убрать сцену в МУРе. Затем, чтобы довести “Зойкину” до блеска. Затем, чтобы переносить кутёж в 4-й акт. Я не нанимался решать головоломок для Студии. Я писал пьесу!..”

Он не унимается. Он бранит бесцеремонную Студию, актёров, самого режиссёра Попова и заканчивает эту длиннейшую отповедь гневной филиппикой: “Сообщите мне наконец: будут вахтанговцы ставить “Зойкину” или нет? Или мы будем её переделывать до 1928 года? Но сколько бы мы ни переделывали, я не могу заставить актрис и актёров играть ту Аллу, которую я написал. Ту Зойку, которую я придумал. Того Аллилуйю, которого я сочинил. Это Вы, Алексей Дмитриевич, должны сделать...”

Алексей Дмитриевич, неутомимый, вновь достаёт, убеждает, на этот раз мягче, однако по-прежнему твёрдо, что три акта сделать “нужно и можно”, увеличивать же Газолина преступно, так как это противоречит “стремительному разворачиванию интриговой пружины во второй части пьесы”, напоминает, что автор сам признавался, что писал на перекладных, нехорошо намекая на то, что будто бы речь идёт единственно о печальных последствиях необдуманной авторской спешки. Вот и будь после этого откровенен с ними, открыт!

Михаил Афанасьевич несколько успокаивается, но изо всех сил продолжает стоять на своём:

“Переутомление, действительно, есть. В мае всякие сюрпризы, не связанные с театром, в мае же гонка “Гвардии” в МХАТе-1-м (просмотр властями!). В июне мелкая беспрерывная работишка, потому что ни одна из пьес ещё дохода не даёт, в июле правка “Зойкиной”. В августе же всё сразу. Но “недоверия” нет. К чему оно? Силы Студии свежи, вы — режиссёр и остры и напористы: вы на моих персонажей смотрите иными глазами, нежели я, да и завязать их хотите в узел немного не так, как я их завязал. Но, ведь, немного! И столковаться очень можно. Что касается Совета, то он, по-видимому, непогрешим. Я же, грешный человек, могу ошибаться, поэтому с величайшим вниманием отношусь ко всему, что исходит от Вас. Надеюсь, что ни дискуссии, ни войны, ни мешанина нам не грозит. Я не менее Студии желаю хорошего результата, а не гроба!..”

В душе он всё-таки чрезмерно мягок и добр, отзывчив, неудержимо неуверен в себе и беспокойно, бездонно талантлив. По всем этим причинам он тут же разворачивает обширный план своих переделок, которые только отчасти служат уступкой взбесившемуся театру, а по существу продолжают и развивают первоначальный замысел автора. И обещает, что завтра же машинистка начнёт переписывать оба первые акта.

Он то и дело приволакивается из прелестной деревни в чумную Москву, главным образом для того, чтобы, скрывшись от дачного веселья и шума, отдышавшись, поработать спокойно, в полном одиночестве и в тишине, однако тут ему ещё раз приходится убедиться самым достовернейшим образом, что сукин сын Швондер бессмертен, чуть ли не так, как Щедрин, и многоречивый управдом доводит его до каления такой белизны, что он, противник каких бы то ни было официальных ходатайств, подаёт заявление в Центральную комиссию по улучшению быта учёных и просит Вересаева это его заявление в паскудной комиссии поддержать:

“Дорогой Викентий Викентьевич! Ежедневное созерцание моего управдома, рассуждающего о том, что такое излишек жилплощади (я лично считаю излишним лишь всё сверх 200 десятин), толкнуло меня на подачу анкеты в Кубу. Если Вы хоть немного отдохнули и меня не проклинаете, не черкнёте ли квалификационной даме, сидящей под плакатом у Незлобинского театра, или мне (не упоминая об отрицательных сторонах моего характера), Ваше заключение обо мне. Как скорее протолкнуть анкету и добиться зачисления? Советом крайне обяжете! Когда собираетесь вернуться? Как Ваше здоровье? Работаете ли над Пушкиным? Как море? Если ответите на все эти вопросы — обрадуете. О Вас всегда вспоминаю с теплом. Мотаюсь между Москвой и подмосковной дачей (теннис в те редкие промежутки, когда нет дождя), добился стойкого и заметного ухудшения здоровья. Радуют многочисленные знакомые: при встречах говорят о том, как плохо я выгляжу, ласково и сочувственно осведомляются, почему я в Москве, или утверждают, что... с осени я буду богат!!! (намёк на Театр). Последнюю мысль мне они внушили настолько, что я выкормил в душе одно — с осени платить долги!!! В редкие минуты просветления, впрочем, сознаю, что мысль о богатстве — глупая мысль...”

Однако похоже, что у его дурно воспитанных московских знакомых, осевших в переулках перпендикулярных и параллельных, минуты просветления не случаются никогда. К приглушённым вопросам о грядущем богатстве, за которыми таится сквернейшая зависть, кое-кого ведущая прямиком в ГПУ, впрочем, зависть с махровой глупостью пополам, присовокупляются улыбочки, шуточки и намёки ещё более мерзкого свойства, выдающие в сочинителях этой обывательской дряни уже не только скверную, но и звериную зависть.

Беда сваливается на него так внезапно, так молниеносно, как будто убийца из-за угла. Перед тем как со спокойной совестью разъехаться на каникулы, в Художественном театре составляют афишу будущего сезона, и эта афиша почти та же самая, какую он позднее вставит в “Записки покойника”, то есть в “Театральный роман”. В афише стоят в один ряд величайшие имена: Эсхил, Бомарше, Шекспир, Сухово-Кобылин, Булгаков. И тут же какой-то обормот Чернояров помещает в “Новом зрителе” гаденький фельетон, в котором приятнейшим образом, однако же зло зубоскалит по поводу такого неосторожного сближения различных имён, точно не понимая, что автор “Белой гвардии” в таком сближении нисколько не виноват.

И все эти пошлые издевательства ему приходится тоже тащить на себе. Он и тащит, однако уже невозможно не чувствовать, что силы его на исходе, хотя ему всего тридцать пять лет. Здоровье разрушается видимо. Он смотрит затравленно и угрюмо, так что мне, его летописцу, страшно и жалко глядеть, поскольку он всё ещё жив в моём сердце.

Я не знаю, каким таинственным способом он выкраивает свободное время, из каких глубочайших подземелий души вырывает новые силы, но очень похоже, что именно в эти дождливые душные летние месяцы, в какие-то не учтённые бессонные ночи он принимается за свою, может быть, лучшую пьесу, самую булгаковскую из всех, точно жаждет доказать и себе самому, и кому-то ещё, что его никак невозможно сломить, что он самим собой остаётся и останется уже навсегда. Это — “Бег”, который он закончит позднее, поставив две даты: “1926-1928”, и никогда, можете себе представить, никогда не увидит этой замечательной пьесы на сцене. Он решительно разрушит каноны, за которые с таким глупейшим остервенением цепляется МХАТ. Никакой интриговой пружины, никакого сквозного действия нет. Он демонстративно разламывает текст на куски, переносит действие из страны в страну, из города в город, смело вводит видения, сны. Никаких красных. Ни одного. Только белые, самого белейшего цвета. С Ромой Хлудовым во главе, палачом, одиноко и тяжко страдающим на чужом берегу, убиваясь извечной нашей тоской по далёкой, уже недоступной России.

Ах, Михаил Афанасьевич! Какой замечательный человек! Как не полюбить его всей душой! Как не восхищаться им даже и в наши, тоже скудные, а всё-таки как-то менее тёмные, менее тяжкие дни! Как перед ним коленей не преклонить!

Впрочем, пока что это всего лишь первые пробы пера. В самом деле, он загнан так, что на него уже невозможно глядеть. Не успевает он сдать в литературную часть переправленную рукопись “Зойкиной”, как Художественный весело, с прибаутками, с анекдотами, с шумом возвратился с каникул. 24 августа, в первый же день, происходит совещание при Станиславском с участием Лужского, Судакова, Маркова и Булгакова по поводу его всё ещё не поставленной пьесы, которую уже, не спросивши его, наименовывают “Семьёй Турбиных”, а Коллегия уже приклеивает “Дни Турбиных”, тоже, натурально, не потрудившись узнать, согласен ли автор на членовредительство в таком деле наиважнейшем, как заголовок. В “Дневнике режиссёра” появляется ужасная запись:

“Разработали весь план пьесы, зафиксировали все вставки и переделки текста. Константин Сергеевич объясняет всю пьесу по линии актёра и режиссёра...”

Что остаётся в таком случае бедному автору? Два выхода, согласно моим размышлениям, остаются ему. Один — благородный, в духе чистой романтики чести, достоинства прежних времён: отказаться от дальнейшей работы с театром, снять пьесу с репертуара, то есть, в сущности, покончить с собой. Второй Михаил Афанасьевич отыскивает в том самом бесконечном ряду великих и величайших имён, которые вызывают к нему звериную зависть, поскольку он в этот ряд уже, против воли, попал, и совсем немного спустя с горькой усмешкой опишет его:

“Мольер куда-то поехал наводить справки и кланяться, а вернувшись, решил прибегнуть ещё к одному способу, для того, чтобы вернуть пьесу к жизни. Способ этот издавна известен драматургам и заключается в том, что автор под давлением силы прибегает к умышленному искалечению своего произведения. Крайний способ! Так поступают ящерицы, которые, будучи схвачены за хвост, отламывают его и удирают, потому что всякой ящерице понятно, что лучше жить без хвоста, чем вовсе лишиться жизни. Мольер основательно рассудил, что королевские цензоры не знают, что никакие переделки в произведении ни на йоту не изменяют его основного смысла и ничуть не ослабляют его положительное воздействие на зрителя. Мольер отломил не хвост, а начало пьесы, выбросив какую-то вступительную сцену, а кроме того, прошёлся пером и по другим местам пьесы, портя их по мере возможности...”

Горький, однако, по правде сказать, героический способ, потому что сознательно портить созданное твоей рукой почти так же страшно и тяжело, как поднимать финский нож на собственного ребёнка.

Он поднимает. Он проходится пером по многим местам. Он портит и портит, где только попросит испортить его режиссёр. Уже на другой день после записи в “Дневнике режиссёра” меняется сцена в гимназии, и полковник Турбин говорит то, чего знать он не может и чего ни под каким видом не может сказать, поскольку умнейший был человек, говорит именно то, что желает услышать сволочь Орлинский: “Белой гвардии конец”. Судаков настаивает, чтобы Мышлаевский произнёс эту дичь: “Да, пойду к большевикам и буду служить, по крайней мере я буду знать, что служу в русской армии”. Что же, пожалуйста, коли хотите, пусть говорит! В пылу нового показа безмозглым властям переделки сыплются с разных сторон, и часто уже невозможно понять, сам ли автор, погруженный в отчаянье безнадёжности, вводит изменение в текст, режиссёр ли своей тиранической властью делает неуместную вставку, обезумевший ли от непрерывных репетиций актёр предлагает говорить так, как слышит он или как ему удобнее говорить. Доходят наконец до того, что в финале начинает звучать “Интернационал”!

Хвост ли это, который всё-таки со временем отрастёт? Или это увечье, которое уже никогда не поправишь ничем? Этого уже в таком сумасшедшем кошмаре нельзя разобрать.

Наступает чёрная пятница. 1926 год, сентябрь, 17 число. Назначается генеральная для Главреперткома. По Художественному театру отдаётся, как перед битвой, приказ:

“Ввиду того, что черновая генеральная репетиция “Дней Турбиных” будет показана в очень сыром и неотделанном виде, а в то же время и для артистов, занятых в спектакле, и для членов Главреперткома и Политпросвета важно, чтобы Театр был наполнен публикой, Константин Сергеевич очень просит отдавать контрамарки только самым близким родственникам и ни в коем случае не артистам других театров и не лицам, причастным к искусству и прессе...”

Приказ исполняется в точности. В зале только свои. В ложе директора чёртов Блюм и сволочь Орлинский. Играют прекрасно. Громадный успех. В публике плачут, правда, плачут пока что только свои. Тотчас после спектакля Главрепертком удаляется на совещание. Чёртов Блюм оповещает присутствующих, что в таком виде пьеса не может быть поставлена на афишу. Растерянный Судаков вопрошает: — Что же, нужны какие-нибудь поправки или совершенная ломка построения всей постановки?

Бедный не представляет себе, с какой организацией, с какой системой всеобщего истребления мысли имеет он дело. Чёртов Блюм, ни одной чертой не изменившись в лице, истинный истукан, самым тупым и решительным образом говорит, что надо именно всё сломать и всё переделать.

Траур опускается на театр. Слухи один грандиозней другого с быстротой молнии разлетаются по всезнающей театральной Москве. Все телефоны театра трещат беспрестанно: все жаждут подробности знать. А какие тут могут быть к чёрту подробности?

Наконец кому-то в потрясённую голову залетает счастливая мысль позвонить Луначарскому. Луначарский, всё-таки интеллигентный, всё-таки обширнейше образованный человек, выражает желание, чтобы генеральную показали ему самому и всей коллегии возглавляемого им Наркомпроса, а также властям, которые будто бы заинтересованы в том, чтобы постановка “Дней Турбиных” непременнейше состоялась, хотя неизвестно, для исполнения какой загадочной цели такая акция необходима властям.

Эту генеральную назначают на вечер 23 сентября, поскольку во всё остатнее время начальство не имеет возможности явиться в театр. Ради такого события безжалостно снимается вечерний спектакль. Ещё несколько раз прогоняют теперь уже окончательно и бесповоротно не “Белую гвардию”, а самозванные “Дни Турбиных”. Вымарки и поправки валятся уже косяком, бесконтрольно, стихийно, кого вдруг озарило, кому вдруг померещилось подозрительное словцо, из-за которого именно не разрешат, так что никто уже со всей определённостью не в силах сказать, где имеется в наличии священная воля автора, а где остервенённая самодеятельность перепуганной, героически настроенной труппы. Безоговорочно уничтожается сцена с евреем. Паника доходит до безобразия, когда уже все средства пускаются в ход, и если первоначально насильственно втиснутый “Интернационал” затихал, удаляясь, за сценой, то теперь усиливается этот мрачный гимн победителей, чуть не гремит, лишь бы убедились все наличные дураки, что мы, знаете ли, всем сердцем за Советскую власть!

Накануне сдачи взволнованный Станиславский обращается к труппе, сбившейся с ног:

   — Серьёзные обстоятельства заставляют меня категорически воспретить артистам и служащим театра, не занятым в спектакле “Дни Турбиных”, 23 сентября находиться среди публики в зрительном зале, фойе и коридорах, как во время спектакля, так и во время антракта.

Именно в этот накалённый до предела момент, в самый разгар приготовлений к такой ответственной генеральной, его разыскивают известные граждане в кожаных куртках и с молчаливой суровостью препровождают в ОГПУ. В тесном кабинете ОГПУ его принимает следователь Гендин, сухой, но корректный, внешне и умственно похожий на счетовода, с холодным блеском карих недвижимых глаз. Придвигает форменный бланк, обмакивает перо, вставленное в обыкновенную деревяшку, задаёт вопросы казённого образца об имени, отчестве, годе и месте рождения, семье, образовании, должности и между ними обычный вопрос о партийности и политических убеждениях. Михаил Афанасьевич спокойно отвечает, что он беспартийный и далее, может быть, с бьющимся сердцем, но смело говорит полуправду, к которой трудно придраться и которая одна его может спасти:

   — Связавшись слишком крепкими корнями со строящейся Советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне её. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу много недостатков в современном быту и благодаря складу моего ума отношусь к ним сатирически и так и изображаю их в своих произведениях.

Следователь Гендин, к счастью, не уточняет, отчего допрашиваемый автор “Собачьего сердца”, конфискованного при обыске, связался крепкими корнями не с ВКП(б), а только с Советской Россией, что звучит довольно расплывчато, и в каком именно смысле он находит советский строй исключительно прочным. Следователь Гендин имеет в запасе иные вопросы, назначенные на то, чтобы вывести на свежую воду, и как бы между прочим интересуется, что поделывал писатель Булгаков во время гражданской войны. На этот чрезвычайно опасный, в сущности, провокационный вопрос Михаил Афанасьевич отвечает неопределённо и сдержанно:

   — С августа 1919 до 1920 во Владикавказе, с мая 20 по август в Батуме и в Ростове, из Батума в Москву, — естественно, умолчав о своей службе в белых частях.

Следователь Гендин в органах уже пятый год, этой неопределённости точно не замечает, даёт подписать эту бумагу предварительного ознакомления и приступает к существу дела, то есть просит обстоятельней остановиться на нескольких тёмных местах биографии, в частности, именно на этом периоде с августа 1919 по... да, по какой именно месяц 1920 года? Должно быть, Михаилу Афанасьевичу становится жарко, так что он опрометчиво называет май месяц и, лишь мгновенно сообразив, что эта невольная ложь может непоправимо ему повредить, затем называет февраль. Следователь Гендин зачёркивает “май”, аккуратно проставляет февраль, интересуется с той же деловой холодностью привыкшего ко всякого рода лжи человека, каково было отношение писателя Булгакова к белому движению на юге России. Автору “Белой гвардии” было бы в высшей степени глупо открещиваться от какой бы то ни было симпатии к этому движению юга России. Он не медлит. Может быть, ответ давно готов у него. Он говорит с видимой откровенностью, опуская единственно то, за что ему не сносить головы:

   — Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях я проявлял критическое неприязненное отношение к Советской России. С Освагом связан не был, предложений о работе в Осваге не получал. На территории белых я находился с августа 1919 года по февраль 1920 года. Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением.

Далее тиф и по порядку служба в советских учреждениях, публикации в советской печати, с упоминанием ненапечатанного “Собачьего сердца”. Читает записанное, скрепляет автографом. Ждёт.

Следователь Гендин не может не видеть некоторой неувязки в показаниях писателя Булгакова, будто бы крепкими корнями, несмотря на свои прежние симпатии, связавшегося с Советской Россией. Следователь Гендин интересуется, отчего же цензура, установленная в этой самой Советской России, не пропускает “Собачьего сердца”. Писатель Булгаков вполне понимает, как это случилось, однако следователю Гендину отвечает довольно туманно, ссылаясь на неисповедимые блуждания творчества и не без коварства используя модное слово “фракция”:

— Считаю, что произведение “Повесть о собачьем сердце” вышла гораздо более злостной, чем я предполагал, создавая его, и причины запрещения печатания мне понятны. Очеловеченная собака Шарик — получилась с точки зрения профессора Преображенского отрицательным типом, так как подпала под влияние фракции.

Изумительно хорошо! РКП(б) не на жизнь, а на смерть сражается с фракциями, и вот, пожалуйста, и тут чёртова фракция во всём виновата!

Не знаю, удовлетворяет ли таким образом истолкованное коварство фракционной борьбы любопытство следователя. Доподлинно известно лишь то, что следователь Гендин интересуется, где и кому читалась эта запрещённая повесть. Михаил Афанасьевич называет кружки, в которых он в самом деле читал, однако наотрез отказывается называть имена. Из каких побуждений? Из соображений этического порядка. Именно так выражается он. Следователь Гендин, не имеющий никаких соображений этического порядка, опозоренных и отброшенных революцией, молча записывает. Даёт подписать. Затем любопытствует, тоже опасно, отчего писатель Булгаков пишет исключительно о бывших, тунеядцах и паразитах и ничего хорошего не пишет ни о советском крестьянстве, ни о молодом гегемоне в лице рабочего класса. Придвигает бумагу. Просит ответить собственноручно. Михаил Афанасьевич отвечает. Отвечает продуманно, правдоподобно, следствие прицепиться не может:

“На крестьянские темы я писать не могу, потому что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать. Из рабочего быта мне писать трудно, я быт рабочий представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но всё-таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало и вот по какой причине: я занят. Я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю её, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы её мне близки. Переживания дороги. Значит я могу писать только из жизни интеллигенции в Советской стране...”

Может быть, именно в этот момент даёт себе слово больше о русской интеллигенции не писать. И не пишет. Чтобы не ставить ни себя, ни её под удар.

Следователь Гендин читает. Вкладывает в обложку, на которой стоит его имя. Подписывает пропуск. Молча отпускает его.

По Москве тотчас разлетается слух, что этого, как его, драматурга, “Дни Турбиных”, несколько раз вызывали и даже привозили в автомобиле в ОГПУ, допрашивали часов по четырём, по шести и, должно быть, вот-вот посадят в Бутырки или вышлют. Куда? Конечно, за границу или в Нарым! Известно куда!

Нечего говорить, что театр переполнен 23 сентября. Приглашённые администрацией являются без исключения всё, чего в обыкновенных обстоятельствах не случается никогда, сколько театр стоит на земле. Яблоку действительно негде упасть. Обсуждение начинается тотчас, с первого акта. Вспыхивают аплодисменты. Во время антрактов в фойе, в коридоре взвихриваются летучие митинги, точно на фронтах гражданской войны. Спорят до невероятности живо, и начинает пахнуть ожесточением, точно прямо с летучего митинга ринутся в бой. Выходя из зала, прежде всего говорят:

   — Но как играют, как играют!

Эта генеральная, неизвестно какая по счёту, кончается поздно. Все так устали, что заседание коллегии Наркомпроса и Главреперткома состояться не может. Всё-таки Луначарский успевает сказать, что спектакль, по его мнению, может быть разрешён, и тем, не исключено, спасает помеченного автора от ареста.

Официальное разрешение получается через день. Ещё через день в доме печати происходит свыше организованный диспут о перспективах сезона. На диспуте во всю прыть возмущается сволочь Орлинский, отчего все парады происходят за сценой, даже “Интернационал”, товарищи, у них за сценой поют, к тому же на сцене полностью отсутствуют слуги, денщики, судомойки, которые нынче, товарищи, управляют у нас государством. И впервые звучит бесстыдный, однако поистине страшный ярлык:

   — И это обстоятельство на фоне булгаковщины, товарищи, знаменательно!

Видимо, сильно желает сволочь Орлинский, чтобы ненавистного автора наконец посадили. Имя даёт вредному направлению. Тоже намекает, сволочь, на фракцию. Ни под каким видом не пропускает спектакль.

Утром 2 октября проходит ещё одна, публичная генеральная. Как только на сцене появляются офицеры, весь партийный актив начинает греметь и свистеть. Равнодушным не остаётся никто. Большинство публики принимает сочувственно, определяя тем самым своё задушевное отношение к власти.

Тут его вновь настигают граждане в кожаных куртках и отправляют в ОГПУ на предмет уточнения его показаний. Слухи несутся по Москве уже ураганом. О загранице уже не поминает никто. На заграницу машут руками. Помилуйте, какая же при таких обстоятельствах может быть заграница! Бутырки или Нарым!

Вечером в Коммунистической академии проводится ещё один диспут, на этот раз о театральной политике, и страсти закипают именно вокруг ещё не выпущенных “Дней Турбиных”, точно кто-то истошно пытается подбросить свежих дровец в огонь ОГПУ. Сам Луначарский публично именует идеологию спектакля сомнительной. Сволочь Орлинский считает постановку недопустимой, поскольку автор, товарищи, перемигивается с остатками белогвардейщины. Пролетарский поэт Маяковский, запрещать спектакль полагая неправомочным, тем не менее констатирует логическую завершённость падения Художественного театра: начали с тётей Маней и дядей Ваней, а закончили “Белой гвардией”.

Как воспринимает всю эту грубую и для жизни вредную брань мой несчастный герой, уже побывавший в кабинете ОГПУ? Без сомнения, чрезвычайно болезненно. Даже глупо болезненно, в чём, к его чести, позднее раскается сам, когда страх перед Бутырками или Нарымом несколько попройдёт. Он не только выслушивает всю эту постыдную пошлую брань, от которой за версту разит мерзейшим доносом, он собирает всю эту дрянь, вырезая её из бесчестных советских газет, и вклеивает в альбом, точно на кого-то заводит досье.

Это очень в его характере неприятная и опасная слабость, которую он позднее осудит в себе, повествуя нам о другом персонаже, отравленном той же недостойной для писателя слабостью:

“Крупной ошибкой, которую сделал в этот период жизни своей Мольер, была следующая: он прислушивался к тому плохому, что о нём говорят, и оскорбления, которые ему следовало оставлять без всякого внимания, задевали его...”

Разумеется, сильнейшую боль, причинённую ему публичными оскорблениями, он таит глубоко про себя. На людях он ведёт себя мужественно, независимо, с застылой, мёрзлой, но всё же улыбкой. Больше того, он решается бросить всей этой бессовестной своре оголтелых хулителей дерзкий и не менее самой пьесы опрометчивый вызов: отныне в его парадном костюме появляется бабочка, столь ненавидимая малограмотными обладателями новейших идей о том, кто есть гегемон и творец, а к бабочке язвительно присовокупляет монокль, едва ли не более страшный, чем красная тряпка, которой испанцы дразнят на сцене быка. В этом абсолютно контрреволюционном, респектабельном виде он отправляется в ближайшую фотографию на Садовом кольце и накануне премьеры демонстративно раздаривает своим знакомым такого рода фотографические портреты, снабжённые его размашистой подписью. Словом, он носит громадный камень на сердце, мягком, ранимом сердце поэта, порой от страха дрожит, но забавляется, понимая, что во всей этой заварухе речь идёт, может быть, о его голове.

Глава семнадцатая. ТРИУМФ

5 ОКТЯБРЯ на Москву обрушивается премьера. В зрительном зале творится что-то невообразимое, и уже никогда на представлении “Дней Турбиных” ничего другого не будет. Уже девять лет во все глотки с полнейшим убеждением орут: “Отречёмся от старого мира”, уже девять лет в опалённых зловещей революцией душах лелеют злодейский образ врага в офицерской фуражке и с ненавистными золотыми погонами, которые ещё через сколько-то лет сами же с гордостью станут носить на плечах, и вдруг на сцене очарование этого самого обречённого старого мира, бессмертный “Фауст”, которого сволочь Орлинский пыжится запретить, букеты цветов, запрещённая ёлка, ещё более запрещённый сочельник и эти самые белые офицеры, прекраснейшие, достойнейшие, милейшие люди, на которых тысячекратно приятнее глядеть, чем на бесчисленных, абсолютно нелепейших представителей нового мира, которые отравляют своей мерзостью жизнь.

И нет ничего удивительного, что зрители плачут, падают в обморок, так что приходится заранее приглашать “скорую помощь” на каждый спектакль, кто-то во всё горло “спасибо” орёт, кто-то патетически взвизгивает:

— Все люди братья!

Своими обмороками, аплодисментами, кликами публика подтверждает его правоту. Душой и сердцем публика с ним Публика поддерживает его. Публика всеми доступными способами высказывает ему своё горячее одобрение. Свободная печать, отданная под строжайший контроль государства, которым управляют кухаркины и мужицкие дети, для публики недоступна. И публика беснуется в зрительном зале. И кто-то из возбуждённой толпы этой очарованной и очаровательной публики однажды приходит в театр и просит передать драматургу письмо. Вот это замечательное письмо целиком:

“Уважаемый г. автор. Помня Ваше симпатичное отношение ко мне и зная, как Вы интересовались одно время моей судьбой, спешу сообщить Вам свои дальнейшие похождения после того, как мы расстались с Вами. Дождавшись в Киеве прихода красных, я был мобилизован и стал служить новой власти не за страх, а за совесть, а с поляками дрался даже с энтузиазмом. Мне казалось тогда, что только большевики есть та настоящая власть, сильная верой в неё народа, что несёт России счастье и благоденствие, что сделает из обывателей и плутоватых богоносцев сильных, честных, прямых граждан. Всё мне казалось у большевиков так хорошо, так умно, так гладко, словом, я видел в розовом свете до того, что сам покраснел и чуть-чуть не стал коммунистом, да спасло меня моё прошлое — дворянство и офицерство. Но вот медовые месяцы революции проходят. НЭП, кронштадтское восстание. У меня, как и у многих других, проходит угар и розовые очки начинают перекрашиваться в более тёмные цвета... Общее собрание под бдительным инквизиторским взглядом месткома. Резолюции и демонстрации из-под палки. Малограмотное начальство, имеющее вид вотяцкого божка и вожделеющее на каждую машинистку. Никакого понимания дела, но взгляд на всё с кондачка. Комсомол, шпионящий походя с увлечением. Рабочие делегации — знатные иностранцы, напоминающие чеховских генералов на свадьбе. И ложь, ложь без конца... Вожди? Это или человечки, держащиеся за власть и комфорт, которого они никогда не видали, или бешеные фанатики, думающие пробить лбом стену. А самая идея?! Да, идея ничего себе, довольно складная, но абсолютно не претворимая в жизнь, как и учение Христа, но христианство и понятнее, и красивее. Так вот-с. Остался я теперь у разбитого корыта. Не материально. Нет. Я служу и по нынешним временам — ничего себе, перебиваюсь. Но паршиво жить ни во что не веря. Ведь ни во что не верить и ничего не любить — это привилегия следующего за нами поколения, нашей смены беспризорной. В последнее время или под влиянием страстного желания заполнить душевную пустоту, или же, действительно, оно так и есть, но я иногда слышу чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с царской, ни с советской Россией. Обращаюсь с великой просьбой к Вам от своего имени и от имени, думаю, многих таких же, как и я, пустопорожних людей. Скажите со сцены ли, со страниц ли журнала, прямо или эзоповским языком, как хотите, но только дайте мне знать, слышите ли Вы эти едва уловимые нотки и о чём они звучат? Или всё это самообман и нынешняя советская пустота (материальная, моральная и умственная) есть явление перманентное? Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя. Виктор Викторович Мышлаевский”.

Ах, как дорожит Михаил Афанасьевич этим прекрасным, этим трогательным, угрюмым письмом! Как согревает оно его тревожную душу! Как обязывает, на какие деяния подвигает его!

Мой герой, таким образом, совершает самый оглушительный подвиг эпохи. Все его известнейшие, просто известные и почти не известные современники, кто по доброй воле, кто по глупости, кто по низости меркантильного духа, кто лицемерно, втягиваются в вакханалию насилия, жестокости, ненависти, все прибавляют хоть чуточку, хоть штришок в намалёванный новой властью образ врага, образ русского интеллигентного человека, будто бы виноватого во всех бедах войны и неумении править страной. Он один этот лживый образ развеивает по ветру. Этим беснующимся в ожесточении ордам кухаркиных детей и сапожников он один говорит со сцены наглядно и просто:

— Все люди братья.

Вы это поймите: один!

И когда на громовые клики потрясённой этим небывалым, прямо героическим зрелищем, душой воспрянувшей публики он выходит на сцену вместе с актёрами, зрительный зал его видит как-то отдельно:

“В сером костюме, особенно выделявшем его среди актёрских костюмов и гримов, без улыбки, как-то чуть боком, он стоял на сцене в окружении влюблённо смотревших на него молодых актёров, угловато кланяясь то им, то бешено аплодирующему залу. А я стоял, стиснутый толпой, в боковом проходе верхнего яруса, как и все кругом, ошеломлённый, потрясённый этим спектаклем, который с первой минуты захватил меня целиком...”

И после премьеры он идёт со своим моноклем и бабочкой из одной артистической уборной в другую, присаживается в сторонке, наблюдает, как разгримировывается до изнеможения дошедший артист и своим мягким голосом говорит слова благодарности и одобрения.

“Когда я разгримировывался, в дверь постучали, и вошёл Михаил Афанасьевич. Он извинился за то, что не зашёл во время спектакля, боясь помешать. Вместе с поздравлениями ещё и поблагодарил меня за то, что ночные переживания не отразились на мне. Закурил, уселся и уже по-товарищески сознался, что перед началом спектакля было приуныл и волновался за то, что Студзинский может оказаться вялым. Всё это было сказано так, как может сказать очень сердечный и по-настоящему деликатный человек...”

И вот на этого одинокого, ранимого, благородного, деликатного обрушиваются потоки самой отвратительной мести кухаркиных детей и сапожников, самой бешеной, самой разнузданной брани и клеветы. Всего за два года о “Днях Турбиных” в общей сложности пишется толстейшая книга приблизительно в тридцать печатных листов, и на всех тридцати печатных листах осуждение, брань и донос, словно жадное стремление доказать, как глубоко жестокость и ненависть укоренились в нетронутых культурой душах людей.

“Художественный театр получил от Булгакова не драматургический материал, а огрызки и объедки со стола романиста...”

“Пьеса политически вредна, а драматически слаба...” “Объективно это белая агитка...”

“Белый цвет выпирает настолько, что отдельные пятнышки редисочного цвета его не затушёвывают...”

“Пьеса как вещь — мелочь...”

“И роман, и инсценировка ничтожны по своему содержанию, идеологически чужды современности и явно реакционны...”

“Дни Турбиных” — домашняя контрреволюция...”

“Идеология стопроцентного обывателя...”

В “Комсомольской правде” пролетарский поэт Безыменский ни с того ни с сего вспоминает своего убиенного брата и по этой причине именует автора “Дней Турбиных” “новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы...”

Билль-Белоцерковский, ещё один пролетарий, обращается с личным письмом к горячо любимому товарищу Сталину, в котором даже не просит, а требует, ни много ни мало, снять со сцены этот безобразный спектакль.

Киршон мрачно острит: “Если в деревне, кроме кулаков, имеются подкулачники, то в искусстве, кроме Булгаковых... имеются подбулгачники...”

Луначарский, нарком, утверждает, не страшась использовать свой ужасный авторитет: “Громадная беда Булгакова заключается в том, что он берёт проблему крайне мелко, именно по-мелкоинтеллигентски...”

С презрительным пренебрежением высказывается вечно куда-то торопящийся и забегающий Шкловский.

Мейерхольд уверяет, что поставил бы “Дни Турбиных” совершенно иначе.

Чёртов Блюм лупит статейками из всех театральных изданий, используя служебное положение, как из пулемёта строчит.

Сволочь Орлинский на страницах ортодоксальнейшего печатного органа “Правда” требует дать булгаковщине отпор.

В это самое время горячатся и вертятся последние репетиции “Зойкиной”. Михаила Афанасьевича то и дело призывают в театр. Повторяется та же история. Переделки следуют одна за другой. Затушёвывают. Смягчают. Снимают. Колдуют. Несколько раз переколдовывают финал. С Симоновым без конца обсуждают заманчивую биографию Аметистова, пока не приходят к единодушному мнению, что это незаконный сын великого князя и кафешантанной певички. Устают до упаду. Наконец выпускают отчасти ослабленный и всё-таки громоподобный спектакль. Спектакль имеет почти такой же сумасшедший успех, как “Дни Турбиных”, и, как “Дни Турбиных”, “Зойкина” идёт через день, через два, неизменно принося самые полные сборы, что, как известно, об успехе свидетельствует вернее всяких газет.

Тут критика начинает понемногу соображать. Всё-таки успех есть успех. Такой невероятный успех надо же чем-нибудь объяснить. И бесстыжая критика виртуозно выворачивается из труднейшего положения: замечательно, прекрасно, великолепно, ни с чем не сравнимо играют актёры, волшебники, маги, так и колдуют на сцене, пьеса же схематична, “судебный репортаж”, “уголовная хроника”, стереотипен финал.

10 ноября президиум коллегии Наркомпроса отклоняет его официальную просьбу о постановке “Зойкиной квартиры” в провинции.

На 18 ноября его вызывают к следователю повесткой, вновь вопрошать и вновь уточнять.

На него сваливается необыкновенная слава. К середине января 1927 года “Дни Турбиных” проходят пятьдесят раз, через год идут в сто пятидесятый, а в марте 1929 года состоится двухсотпятидесятый спектакль. Зритель, таким образом, принимает восторженно. Критика рвёт на клочки. Знакомые мнутся, поговаривают о том, что в чтении слышалось значительно лучше, что в постановке пьеса испорчена, что отчасти является истинной правдой, однако знакомые вкладывают в это суждение иной, нелестный для автора смысл. Его понемногу опутывает мелкая пошлость и зависть. Отношения с Юрием Слёзкиным прекращаются навсегда. Молодые писатели, не без таланта, но уже готовые свой талант направить не на служение искусству, а на личное своё продвижение и к высоким местам, и к жирным кускам, его видеть спокойно не могут, не могут спокойно с ним говорить. Всё чаще раздаётся не столько дурацкий, сколько преступный вопрос, какие такие доходы приносит ему театр.

И всё-таки слава, самая подлинная, самая настоящая слава, которую он заслужил! Когда он приходит обедать в известный “кружок”, позднее гениально превращённый им в “Дом Грибоедова”, его приход сопровождается оживлённым шушуканьем. Едва он садится за столик, к которому уже никто не осмеливается подсесть, к нему, улыбаясь лакейски, юля, подбегает прыщавый тапёр, и, послушный его деликатнейшей просьбе, отбарабанивает знаменитый фокстрот “Аллилуйя”, который затем прогремит и в одной его пьесе, и в бессмертном романе его. Если он отправляется поиграть в биллиард, толпа любопытных в почтительном отдалении валит за ним. Если в биллиардной в этот момент гремит, рычит и дымит пролетарский поэт Маяковский, у всех захватывает дыхание, разгорается взор: а вдруг в сию минуту грянет грандиозный скандал! Всякая бесстыжая тварь спешит занять у него денег. Он ещё кое-как отбивается, когда попрошайки осаждают его в дневные часы, но однажды под утро дьявольской трелью верещит телефон. Он скатывается как угорелый с постели, бежит босиком, хватает трубку с бьющимся сердцем, уверенный в том, что кто-то умер или где-то случился пожар. Однако не умер никто и нигде не горит. Хриплый голос какого-то сукиного сына с изворотливым русским умом требует у него:

— Товарищ Булгаков, мы с вами незнакомы, но, надеюсь, это не помешает вам оказать мне услугу. Вообразите: только что, выходя из пивной, я свои очки в золотой оправе разбил! Я буквально ослеп! Думаю, для вас не составляет большого урона дать мне сто рублей на новые окуляры.

Он швыряет в абсолютно понятной и простительной ярости трубку, однако через минуту сукин сын без очков ещё раз звонит и вопрошает трагическим голосом:

   — Ну, если не в золотой оправе, то на простые окуляры вы можете?

Над ним устраиваются суды. Отчёты о судах даются в газетах, подробности разносятся в пересудах и сплетнях. Почти на каждом суде усердствует без устали сволочь Орлинский.

Михаил Афанасьевич с похвальным благоразумием избегает этих паскудных судов, присутствие там было бы слишком недостойно его. Всё-таки не выдерживает и однажды приходит на суд, который именуется диспутом, и этот именуемый диспутом судебный процесс полыхает в театре имени самого Мейерхольда.

Один из современников впоследствии таким образом передаст свои ярчайшие впечатления:

“Появление автора “Дней Турбиных” в зале, настроенном в большинстве недружелюбно к нему, произвело ошеломляющее впечатление. Никто не ожидал, что Булгаков решится прийти. Послышались крики: “На сцену! На сцену его!”. По-видимому, не сомневались, что Булгаков пришёл каяться и бить себя кулаком в грудь. Ожидать этого могли только те, кто не знал Михаила Афанасьевича. Преисполненный собственного достоинства, с высоко поднятой головой, он медленно взошёл по мосткам на сцену. За столом президиума сидели участники диспута и среди них готовый к атаке Орлинский. Булгаков спокойно слушал ораторов, как пытающихся его защищать, так и старых его обвинителей во главе с Орлинским. Наконец предоставили слово автору “Дней Турбиных”. Булгаков начал с полемики...”

Прежде всего он поворачивается к Орлинскому:

   — А, вот вы какой! Скажите же мне, почему я должен слушать про мою пьесу и про себя чёрт знает что и нигде не могу вам ответить?

Он заявляет, что все обвинения в его адрес — чистейшая выдумка, непонимание дела и вздор. В частности, он даёт справку по поводу денщиков, отчего-то страстно любимых Орлинским, который беснуется, почему это автор не ввёл в свою гадкую пьесу этих несчастных страдальцев, эту невинную жертву подлого белого офицерства, так вот, говорит Михаил Афанасьевич, уже выходя из себя, в те времена никаких денщиков на вес золота достать было нельзя.

Сволочь Орлинский с места кричит, что автор вместе с театром испугались и поэтому в панике поспешили изменить название пьесы, точно не знает, что сам после генеральной творил.

Михаил Афанасьевич вырастает у всех на глазах:

   — Могу сказать твёрдо и совершенно уверенно, что никакого состояния паники автор “Турбиных” не испытывал и не испытывает, и меньше всего от появления на эстраде товарища Орлинского. Я панически заглавия не менял. Мне автор “Турбиных” хорошо известен.

Сволочь Орлинский не унимается, по-прежнему с места кричит:

   — В пьесе нет рабочих, большевиков!

Михаил Афанасьевич отвечает, что это закостенелая схема, упоминает о давно упразднённой категории вкуса, похороненной большевистской эстетикой, отстаивает своё право на собственные приёмы и средства, возможно, спохватывается, перед какими животными изволит бисер метать, и заключает своё выступление неожиданно:

   — Покорнейше благодарю за доставленное удовольствие. Я пришёл сюда только затем, чтобы посмотреть, что это за товарищ Орлинский, который с таким прилежанием занимается моей скромной персоной и с такой злобой травит меня на протяжении многих месяцев. Наконец я увидел живого Орлинского. Я удовлетворён. Благодарю вас. Честь имею.

Это последнее заявление, переданное нам современником, несколько пахнет легендой. Эту сволочь Орлинского Михаил Афанасьевич должен был многократно видеть в театре. Возможно, свидетель что-то путает на старости лет, однако свои воспоминания завершает картиной, которую невозможно забыть:

“Не торопясь, с гордо поднятой головой, он спустился со сцены в зал и с видом человека, достигшего своей цели, направился к выходу при оглушительном молчании публики. Шум поднялся, когда Булгакова уже не было в зале...”

Он хорошо понимает, что выдвинутые против него обвинения небезобидны, нешуточны, он сносит поношения с высоко поднятой головой, однако на него точно наваливается какая-то новая тяжесть. Возможно, что от такой нелепой, совершенно немыслимой славы он тоже слишком устал. Во всяком случае, такой громкий успех делает отчасти и благотворное дело: на него со всех сторон сыплются предложения, но он то ли уже не спешит, то ли не имеет сил исполнять. Предложения остаются пока что без движенья, в столе.

Глава восемнадцатая. ТЯЖЕСТЬ ВИНЫ

БОГИ, БОГИ мои! Что же ещё нужно человеку для счастья? Кажется, всё желанное даётся ему в один миг, скажете вы, а беспардонную брань можно как-нибудь пережить. Я скажу вам, читатель, что нам нужно для счастья. Для ощущения полного счастья нам надо непрестанно творить, удача нужна, нужен успех, аплодисменты и громкое признание современников, поскольку признанье потомков нам ни к чему. Нужней же всего для ощущения полного счастья спокойную совесть иметь.

И потому мой герой пребывает в каком-то зелёном тумане, крутится, мчится куда-то и не знает, куда приспособить себя, куда себя деть. Глядите, вот в феврале от Тихонова поступает записочка: “Дорогой Михаил Афанасьевич. Ну, как же поживает “Белая гвардия”? Намерены ли Вы её у нас печатать или нет? Нам это необходимо знать, пора бы Вам раскачаться. Или Вы останетесь верны себе до конца в своих отношениях с “Кругом”? Надеюсь, что всё же нам удастся с Вами до чего-нибудь договориться...”

Дней через десять тот же настойчивый Тихонов извещает живущего в Италии Горького, что Булгаков работает над романом “Белая гвардия”, “переделывает почти заново”.

Возможно, где-то в незримом пространстве этих десяти дней издатель и романист действительно встретились и обговорили условия, на которых издательство “Круг” могло бы выпустить роман отдельным изданием, и Михаил Афанасьевич объявляет, полный раздумий, что окончанием романа не удовлетворён совершенно и что намерен основательно потрудиться над ним, однако пока что не берётся за труд. Видимо, на подвиг труда у него ни сил, ни времени нет. Его то и дело настигает Таиров и напоминает ему его обязательства, данные Камерному театру, пишет записочки сам, поручает составлять послания секретарше, и секретарша исправно обстреливает его: “Вы обещали Александру Яковлевичу вчера прислать пьесу. Соответственно этому, он сговорился с Реперткомом, что сегодня доставит туда пьесу. Увы! Ему нечего доставлять. А между тем сейчас очень удобный момент и настроение, которое, конечно, Александр Яковлевич очень хочет использовать. Очень прошу Вас переслать нам с посланным экземпляры пьесы...”

Тут уж некуда отступать, и в тот же день он передаёт Камерному театру два экземпляра “Багрового острова”. На другой день ненасытный театр запрашивает у него ещё один экземпляр. Судя по всему, он отправляет и третий, сам же отчего-то не приходит в театр, может быть, потому, что по горло благоприятными моментами сыт. И прав выходит кругом. Несмотря на благоприятный момент, Таирову не удаётся склонить на свою сторону ни чёртова Блюма, ни сволочь Орлинского, устроивших из Главреперткома неприступную крепость.

В апреле он заключает договор с Художественным театром на пьесу “Рыцарь Серафимы”, которую обязуется представить не позднее августа того же 1927 года, причём вместо трепетно ожидаемого аванса наличными неблагодарный театр объявляет, дружески улыбаясь, что некогда выданный на неосуществлённую постановку “Собачьего сердца” аванс театр считает погашенным, а он внимательно смотрит в эти дружеские глаза и даже не вздыхает в ответ.

Известие о работе над новой пьесой, рисующей, как это звучит на суконном, абсолютно бездушном языке протоколов, осквернившем эпоху в семьдесят лет, “эпизоды борьбы за Перекоп из гражданской войны”, вскользь пролетает по страницам пролетарских газет, однако следов этой работы пока нигде не видать, а видать только сплошной, густейший туман, в котором плавают два-три клочка посветлей: к примеру, Станицын и Яншин припоминают спустя много лет, что имелась печатная рукопись, а в рукописи имелась баллада о маузере, относящаяся неизвестно к чему. Одно только и можно сказать: вновь кружится метель, и в этой морозной метели дама и рыцарь с какой-то трудной, явно печальная судьбой.

В конце мая к нему неожиданно обращается Мейерхольд:

“К сожалению, не знаю Вашего имени-отчества. Прошу Вас дать мне для предстоящего сезона Вашу пьесу. Смышляев говорил мне, что Вы имеете уже новую пьесу и что Вы не стали бы возражать, если бы эта пьеса пошла в театре, мною руководимом. Пишите в Ростов н/д, где я буду в течение всего июня...”

Именно от Мейерхольда странно ему получать предложения. Ещё страннее представить, как его новую, какой-то особой любовью любимую вещь изобретательный Мейерхольд изувечит своей бесподобной биомеханикой. Как-то его занесло к Мейерхольду на генеральную репетицию несравненного “Ревизора”. Любе очень понравилось. Он же, возвращаясь домой на извозчике, спорит с ней, жестикулирует страшно и злобно кричит, что всякое вторжение в замысел автора искажает его и свидетельствует о том, что автора не хотят уважать. Да что там, верней говоря, посягательство на замысел автора пахнет уже преступлением. Так вот, что станется с его рыцарем, тем более с дамой под беззастенчивой рукой Мейерхольда? На какую их обоих подвесят трапецию? В каких спортивках заставят неприкаянно по голой сцене бродить? Ну уж нет! Разве мало ему надругательств, которые обрушились на “Дни Турбиных”?

Вероятно, он отвечает, тогда отвечает, конечно, отказом, но деликатно и вежливо, в том приблизительно духе, что, мол, готового в его портфеле не имеется ничего и не предвидится, к сожалению, в обозримые времена.

Надо прямо сказать, что деликатность и вежливость нынче абсолютно не в моде, деликатность и вежливость не способны нынче никого вразумить, пожалуй, никто деликатность и вежливость даже не принимает всерьёз. Во всяком случае, Мейерхольд отвечает, не моргнув глазом, чрезвычайно самоуверенный человек:

“Большое спасибо, что откликнулись на моё письмо. Ах, как досадно, что у Вас нет пьесы! Ну, что поделаешь?! Осенью необходимо повидаться. Беру с Вас слово, что Вы будете говорить со мной по телефону 3-04-11 (прошу Вас позвонить ко мне), и мы условимся о дне и часе свидания...”

Очень не любит Михаил Афанасьевич этого бесцеремонного тона, и можно по всему заключить, что он не откликается на этот призыв. Он вообще исчезает. Никому неизвестно, где он бывает, чем занимается. Как будто устраивает у себя на квартире загадочные “блошиные бои”, намекающие на особенные его интересы этой смутной поры. Усердно выплачивает долги из отчислений, которые текут в его кошелёк от постановки двух пьес. Как будто частенько поигрывает на биллиарде, причём, что весьма странно, не отказывается сыграть партию со своим заклятым антагонистом, даже противником Маяковским:

“В бильярдной зачастую сражались Булгаков и Маяковский, а я, сидя на возвышении, наблюдала за их игрой и думала, какие они разные. Начать с того, что Михаил Афанасьевич предпочитал “пирамидку”, игру более тонкую, а Маяковский тяготел к “американке” и достиг в ней большого мастерства. Думаю, что никакой особенной симпатии они друг к другу не питали, но оба держались корректно, если не считать того, что Михаил Афанасьевич терпеть не мог, когда его называли просто по фамилии, опуская имя и отчество. Он считал это неоправданной фамильярностью...”

А вот и другое свидетельство:

“Они стояли как бы на противоположных полюсах литературной борьбы тех лет. Левый фланг — Маяковский, правый — Булгаков. Настроение в этой борьбе было самое воинственное, самое непримиримое. И вот они время от времени встречаются. Оба жизнерадостные, причём страстные бильярдисты, опять-таки разных стилей. Маяковский обладал необыкновенно сильным ударом, любил класть шары так, что “лузы трещали”. Булгаков играл более тактично, более вкрадчиво, его удары мягче, эластичнее и зачастую поражали своей неожиданной меткостью. Мне, будучи в дружеских отношениях с тем и другим, приходилось быть их “секундантом”. Впрочем, это была совсем не трудная задача, оба были всегда корректными, безукоризненно вежливыми, не позволяли себе ни одной неосторожной колкости. Они уважали друг друга и, мне кажется, с удовольствием подчёркивали это...”

Играют сосредоточенно, деловито. Оба отличаются от идущих следом за ними выдравшихся из деревни лиходеев пера тем, что имеют прежнее воспитание, какого нынче никому на дают. Если перебраниваются, то безобидно, легко, как подобает воспитанным людям. К примеру, Михаил Афанасьевич с обыкновенной дерзостью объявляет, что берёт от двух бортов в середину, то есть задумывает сложнейшую комбинацию, но делает промах, что при такого рода ударах очень понятно. Маяковский сочувствует, похаживая кругом стола, намечая удар:

   — Бывает... Разбогатеете окончательно на своих тётях Манях и дядях Ванях, выстроите загородный дом и огромный собственный бильярд. Непременно навещу и потренирую.

   — Благодарствую. Какой уж там дом!

   — А почему бы и нет?

   — Эх, Владимир Владимирович, и вам ваш клопомор не поможет, смею уверить. Загородный дом и собственный бильярд ваш Присыпкин выстроит на наших с вами костях.

Маяковский выкатывает глаза, точно породистый конь, мотает головой и грохочет:

— Абсолютно согласен!

Продолжаются понемногу и розыгрыши. То забежавшему в гости приятелю сообщит, что прибыл один старичок, анекдоты замечательно режет, сейчас вот в ванне сидит, и из ванной комнаты выплывает молодая красивая женщина с обвязанным вокруг вымытой головы полотенцем. То фининспектора изобразит:

“В комнату вошёл — надо признаться — пренеприятный тип. Он отрекомендовался фининспектором местного участка и начал переходить от предмета к предмету, делая ехидные замечания. Родственница (помню, её звали Олечка) сидела с каким-то застывшим выражением лица, потом отозвала Елену Павловну в соседнюю комнату и тревожно сказала шёпотом: “Это авантюрист какой-то! А ты у него даже не спросила документа!..”

Загородного дома в самом деле не строит, однако весь душный август заполняется квартирными хлопотами. Две пьесы, обе с отличными сборами, действительно приносят обильный доход, так что и отдача долгов не истощает его, а тесниться в двух комнатёнках осточертело давно. Он рыщет по кривым переулкам и обнаруживает трёхкомнатную квартиру на Большой Пироговской, 35-а, в бывшем особняке бывших купцов Решетниковых. 1 августа 1927 года он подписывает с застройщиком форменный договор. Квартира занимает первый этаж, спускаться в неё на две ступеньки вниз, имеются кухня и ванная комната, даже крохотная передняя, главное же, основывается наконец кабинет, в который он каждый раз с удовольствием поднимается на две ступеньки. В кабинет ведёт шикарная дубовая дверь, с бронзовой ручкой, которая изображает птичью лапу и шар, зажатый в хищных когтях. Письменный стол, как и положено, повернут боком к окну. Вдоль стен покоятся книжные полки, выкрашенные в тёмно-коричневый цвет. На полках любимые книги, русская классика, от Пушкина до Гончарова и Чехова, энциклопедия Брокгауза и Эфрона, позднее к ней присоединяется и другая, советская, под редакцией Шмидта. Тут же Мольер, Гете, Шиллер, Стендаль, Золя, Франс. “Исторический вестник”, комплекты и отдельные номера разных лет. Альбом с подборкой бранных статей. К одной из полок приколот листок, на листке написано от руки: “Просьба книг не брать”. На столе канделябры, Суворов из бронзы, мамина коробочка из-под духов знаменитейшей фирмы Коти. Лампа, смонтированная из прежней вазы, впоследствии разбитая одним игривым щенком и склеенная вновь по кусочкам, вся в привередливых трещинках на синем стекле.

В этом кабинете он обретает убежище. Всё чаще остаётся один. Из переделки с двумя постановками он выходит нисколько не сломленным, настроенным непримиримо, может быть, ещё более дерзким, чем прежде, но уже видно, что переделка ему недёшево обошлась. С ним творится чёрт знает что. В душе точно корчится или рушится что-то, задевая самый жизненный стержень её. Совесть неспокойна, горит, ядовитейшим пламенем жжёт. О, боги, боги мои! Сколько уступок! И каких, и каких! Как же он так оплошал? Для чего почти предал или вовсе предал себя? Честнейший же был человек!

Нервы расстраиваются, варясь в этом пламени, уже навсегда. Поражённое тиком, подёргивается плечо. Многолюдные сборища начинают пугать. Жизнерадостность поражена червоточиной. На убыль идёт. Хотя всё ещё не покидает его. Страшит одиночество. Его постигает печальная участь того, о ком он напишет пять лет спустя, напишет со знанием дела, с бесконечной тоской:

“...и тут великая война между Мольером и его врагами стала утихать. Мой герой вынес из неё болезнь — он стал подозрительно кашлять, — усталость и странное состояние духа, причём только в дальнейшем догадались, что это состояние носит в медицине очень неутешительное название — ипохондрия...”

О характере своей болезни Михаил Афанасьевич догадывается намного быстрее, поскольку отлично знаком с медициной. К тому же, ему куда меньше везёт, чем его изумительному предшественнику. Великая война между ним и его озлобленными врагами не утихает ни на минуту. Не успевает отойти в прошлое скромное новоселье, впрочем, с осетриной и с красной икрой, как “Вечерняя Москва”, в номере от 17 сентября, сообщает, что “Дни Турбиных” не разрешают на новый сезон. МХАТ поражён. Заворачивается новая возня, ходьба по инстанциям. Кажется, дело не обходится без личного вмешательства Ворошилова, поскольку позднее Станиславский направляет абсолютно не смыслящему в искусстве наркому благодарственное письмо. 12 октября “Дни Турбиных” возвращают в репертуар, а две недели спустя чёртов Блюм, пишущий под иезуитским псевдонимом Садко, помещает по этому поводу фельетон, озаглавленный так: “Начало конца МХАТа”, и такое заглавие даёт ясно понять, что чёртов Блюм решился угробить лучший в России театр, и без того уже идущий не без потерь.

Кто способен выдержать такого рода враждебную, исключительно плотную травлю? Утверждаю без колебаний, что выдержать подобную травлю не способен никто, на это и рассчитывают её идейные вдохновители. И Михаил Афанасьевич не выдерживает ещё раз, как однажды случилось, когда ему пришла в голову мысль увидеть сволочь Орлинского, однако при этом вновь сохраняет достоинство, эту бесценную ценность. Передают, что однажды, когда он стоит в очередь за гонораром к крошечному окошечку кассы, ему указывают на чёртова Блюма, который получает свои тридцать сребреников за бандитские налёты Садко. Михаил Афанасьевич срывается с места и подступает к душителю сцены. Вы предполагаете, что он ударит его по лицу, повалит, станет ногами пинать? По-моему, следовало бы уши мерзавцу нарвать, но Михаил Афанасьевич, воспитанный человек, ограничивается саркастической фразой, которая произносится с гордо поднятой головой:

   — Вы Блюм? Позвольте пожать вашу руку: вы пишете убеждённо.

Однако внутри его всё кипит. Идея справедливости, идея возмездия сжигает его. По его представлениям, наказание должно следовать неотвратимо за каждым скверным поступком уже здесь, на земле, таков магистральный и неминуемый путь Провидения. Следовательно, должен понести наказанье и чёртов Блюм. И когда Камерный театр наконец пробивает разрешение на постановку “Багрового острова” и принимается репетировать, он присобачивает к своему сценическому памфлету издевательский эпилог, в котором выводит на сцену этого чёртова Блюма-Садко, дав ему имя Савва Лукич. Этот Савва Лукич на троне сидит, таким образом вознёсшийся над толпой, глубокомыслен и хмур, и все беспокойные взоры обращены на него. И когда вопрошают скота, что ему будет угодно по поводу пьесы сказать, Савва Лукич роняет в гробовой тишине:

   — Запрещается.

Он наказывает. Он мстит. Единственным способом, который доступен ему. И гордится собой, что при этом не ведает низкого страха, поскольку познает ещё одну истину: никогда и ничего не надо бояться, ибо страх неразумен. Для него безвозвратно, как ему начинает казаться, проваливается в небытие то позорное тёмное время, когда судьбе было угодно несколько раз поставить его бессильным свидетелем кровавых злодейств, когда так хотелось вырвать браунинг из кармана и выпустить в злодея весь магазин, когда так хотелось обрушить прямо в лицо: “Господин генерал, вы — зверь! Не смейте вешать людей!” Тогда он не крикнул, и браунинг оставался в заднем кармане форменных брюк. И не только тогда. Всего год назад он позволил изуродовать свою прекрасную пьесу, так что пьесу невозможно узнать. И он тоже будет наказан, здесь, на земле. Это он чувствует остро, ведь это непреложный закон, который не ведает ни пощады, ни исключений, который взяток ни от кого не берёт. Железный закон. Он ощущает, что наказан уже, этот крест уже у него на плечах.

Вот почему он так часто тоскует и мечется и не может простить себе слабости, которую совершенно основательно принимает за трусость. Изглоданный этой тоской, он выпрямляется иногда и думает с зловещим огнём в потемневших глазах, что теперь он не тот, что уже не позволит себе отступить и смолчать, что время искупления для него настаёт.

Преступно предательство. Нельзя предавать ни родину, ни народ, ни ближнего своего, ни призвания, ни общих святынь, ни себя самого. В его воображении уже теснится вереница предателей, и он судит их одного за другим неумолимым судом, и уже невозможно понять, где кровавый палач, где великий режиссёр и актёр, где он сам. И уже более важного для него не находится ничего ни в личной жизни, ни в творчестве, кроме этой заклятой и вечной проблемы вины и ответственности человека за то, что человек совершил, причём он отказывается принять за смягчающее условие роковое давление обстоятельств. Отныне все герои его, как и он сам, остаются один на один со своей неумолкаемой совестью и сами судят себя. Судят суровей, чем трибунал. И нелицеприятен, жесток этот суд. И не придумано на свете страшнее суда. И пока длится этот придирчивый суд, нравственно жив человек. Собственно нравственно человек и жив до тех пор, пока сам себя способен подвергнуть суду. Когда же неведом этот непримиримый придирчивый суд над собой, человек сволочь и нравственно мёртв.

Вот какой непреложный закон, неотменимый, верный на все времена, выносит он в эти трудные дни из мучительных своих размышлений, тот самый закон, выброшенный новой властью на свалку истории вместе со всем старым миром, который надлежит разрушить до основания и прах которого надлежит отряхнуть с глупых ног. Время наивных сопоставлений проходит. Ах, интеллигентные люди! Ах, Алёша Турбин! Ах, “Фауст” — “Фауст” бессмертен! Всё это, разумеется, справедливо. Это всё так и есть, сомнения нет. Однако всё это лишь поверхность событий, поверхность вещей. Отныне он проникает в глубины сознания, бытия. Свою очумелую современность он судит за то, что она отбросила совесть, что она с какой-то безумной торжественностью отказалась от нравственного суда над собой, что по этой причине она обнищала духовно, так что становится стыдно глядеть на неё. Уже иные герои настойчиво выступают из тьмы, страшные ликом, мрачные делами своими, недостойные именоваться людьми, однако с этим извечным судом над собой. Он созрел наконец. Боже мой! Как тяжек путь, который лежит перед ним!

Глава девятнадцатая. “БЕГ”

“РЫЦАРЬ СЕРАФИМЫ” складывается медлительно, трудно. Что за причина? Кажется, что должно бы было наоборот. Все говорят в одно слово, что это продолжение “Белой гвардии”, продолжение “Дней Турбиных”, продолжение и завершение темы гражданской войны. На эту несерьёзную мысль наводит и то, что “Белая гвардия” действительно обещала иметь продолжение и первоначально клубилась в растревоженной голове её автора в виде трилогии. Чего же проще тогда? Садись да строчи без оглядки, завершай, успевай диктовать или обмакивать в чернила перо.

Однако нарушается срок договора. Не только в августе, но и в сентябре, затем в октябре, ноябре и декабре пьеса не представляется в литературную часть Художественного театра. Может быть, тормозит эмигрантская тема? Сам когда-то собирался бежать, однако “Полацкий” ушёл на Золотой Рог без него. Следовательно, он не знает эмигрантского быта, следовательно, именно эти вздоры и мелочи клоповного быта затрудняют его? Знает он всё, не морочьте мне головы. Да и как бы мог он не знать? Понемногу возвращаются, приносят повинные головы, которые будто бы меч не сечёт, издают покаянные книги, только слушай, только читай. Слащов возвращается, исторгает прощение, на службу допускается в Красную Армию, лекции читает красным военным, на одной из лекций находит и смерть, когда в него стреляет из револьвера брат одного из погубленных им в метельном Крыму.

Кроме того, обширнейший живой материал под рукой. Любовь Евгеньевна когда-то проделала тот скорбный путь, который выпадает пройти больной Серафиме. Она так часто, так красочно, много и с такими подробностями повествует о последних переполненных пароходах, уходящих от ещё более перегруженных российских причалов, о страшной нужде эмиграции, об украденных графских штанах, без которых сиятельный граф Сумароков шляется завёрнутым в плед. В этих воспоминаниях таятся такие богатства, что Михаил Афанасьевич советует ей писать записки об эмиграции, даже набрасывает план для неё, которым она воспользовалась полвека спустя. Как после этого ему не знать эмигрантского быта?

Все же комментаторы, без исключения все, дружно напирают на отсутствие материала и с дотошной пытливостью докапываются до множества источников и перекличек, которые здесь перечислять ни к чему. Он и сам даёт повод так думать. В лавке подбирает связки книг о гражданской войне. Громадная карта Крыма расстилается по полу, сверяется с книгами, прочерчивается путь отступления белых дивизий и наступления красных дивизий, рисуются красные и синие стрелы, благодаря чему в пьесу попадают подлинные названия: Перекоп, Сиваш, Чонгар и ещё немало других. Однако сами скажите, читатель, что дают вам эти названия, много ли бы вы потеряли без них? Главное же, скажите, читатель, неужели из-за таких пустяков так медленно движется писательский труд?

Он что-то ищет, этого нельзя не понять. Судьба рыцаря с дамой в метели гражданской резни сама по себе уже не удовлетворяет его. Мелкая тема. К тому же о чём-то сходном он уже написал, Уже не гражданская резня, не эмиграция волнует и вдохновляет его. Разумеется, важен, но уже почти безразличен конкретный, бытовой материал. Он уже готов погрузиться в любую эпоху, и если ещё раз погружается в эпоху гражданской резни, то лишь потому, что тема ещё горяча и что в театре в содружестве с Главреперткомом малоприлично исказили её.

Что же он ищет? Я думаю, что он ищет новых героев. По этой причине пропадает куда-то первоначальный набросок “Рыцаря Серафимы”, ставший не нужным, вместе с балладой о маузере, тоже не нужной теперь. По этой причине отпадает название хотя и прекрасное само по себе, однако сентиментально звучит. По этой причине он возится с картой, стрелы рисует, всё для того, чтобы чем-нибудь заниматься, чтобы видимость работы была, пока ему не откроется главное.

Наконец он нападает на новую пару: Крапилин и Хлудов, первое, ещё осторожное приближение к более грандиозной, многозначительной теме “Иешуа и Пилат”. Этой парой он начинает всемирную тему расплаты за всё, что каждый из нас совершил на земле, тему суровой и неизбежной расплаты. Он суд вершит, суд над ними, над нами и над собой. Он ищет и находит меру ответственности, ибо на каждом живущем вина, однако не бывает вины одинаковой, а потому и муки расплаты каждому даются свои. Крапилин платит жизнью за то, что, швырнув голую правду в лицо, испугался и пал перед палачом на колени. Рома Хлудов, убивший Крапилина, убивший многих других, беззащитных, платит своего рода безумием, в мрачнейшие миги которого повешенный вестовой вновь и вновь возвращается из небытия, вновь и вновь судит своего палача, пока наконец палач не решает возвратиться в Россию, где непременно расстреляют его. И вдруг падает прекрасное, краткое, как выстрел, название: “Бег”, поскольку убежать от себя нельзя, но каждый, именно каждый пытается от себя убежать.

Главнейшая же трудность заключается в том, что всемирная тема требует новой, особенной формы. Уже никуда не годится театр камерный, старательно продолжающий добрые традиции Чехова, с замкнутым пространством, с неторопливым, едва приметным движением действия. Этой теме необходимы короткие сцены с конвульсиями, с вспышками, с казнями, с допросами, с взрывами брани, с револьверной пальбой. Она требует соотношения грозной реальности с вечным, чтобы уже не над белой гвардией вершили возбуждённые зрители суд, а над самими собой, чтобы не судьба белой или красной идеи, не судьба несчастной русской интеллигенции решалась прежде всего, поскольку эта судьба и без того решена, нет, ему надо, чтобы у всех на глазах на извечных весах решалась извечная судьба человека.

И внезапно к нему являются сны!

“Слышно, как хор монахов в подземелье поёт глухо: “Святителю отче Николае, моли Бога о нас...” Тьма, а потом является скупо освещённая свечечками, прилепленными у икон, внутренность монастырской церкви. Неверное пламя выдирает из тьмы...”

“Возникает зал на неизвестной и большой станции где-то в северной части Крыма. На заднем плане необычных размеров окна, за ними чувствуется чёрная ночь...”

“Какое-то грустное освещение. Осенние сумерки. Кабинет в контрразведке...”

“Сумерки. Кабинет во дворце...”

“Странная симфония. Поют турецкие напевы, в них вплетается русская шарманочная “Разлука”, стоны уличных торговцев, гудение трамваев. И вдруг загорается Константинополь в предвечернем солнце...”

“Появляется двор с кипарисами, двухэтажный дом с галереей. Водоём у каменной стены...”

“Осенний закат в Париже”.

“Комната в коврах, низенькие диваны, кальян. На заднем плане сплошная стеклянная стена и в ней стеклянная дверь...”

И всей пьесе предпосылается эпиграф из поэмы Жуковского, напоминающий нам о бессмертии и о том беге жизни, который каждому из нас надлежит совершить. Вдобавок и каждому сну придаётся эпиграф, парадоксальный уже потому, что эпиграфы в театре исполнить нельзя.

Удивительная у него получается, неповторимая вещь. И эту вещь он приносит в любимый театр на другой день после праздника Нового года. И чуть ли не в тот же день читает её. Это чтение слушает Станиславский и, может быть, машинально, делает карандашный набросок: контрразведка, допрос Голубкова, стол, по обе стороны стола две фигуры, в одной из них знатоки узнают самого Константина Сергеевича, предполагая при этом, что прикидывал или даже сам собирался сыграть Голубкова. Прочие слушатели просто-напросто приходят в восторг, иначе и быть не могло:

“Мастерское чтение “Бега” ещё усилило и без того сильное впечатление от пьесы. В день чтения в театре было праздничное настроение. Радовала и новая превосходная пьеса, радовали и прекрасные роли. Радовались, но всё же где-то глубоко в сознании прятались и опасения...”

В самом деле, не в добрый час приносит он свою неповторимую вещь в свой любимый театр. В театре распря, развал и вражда. В театре тревога. Театр переживает угрюмую полосу сплошных неудач. Репертуар тянут только “Дни Турбиных”, которые идут с неизменным успехом, обеспечивая полный сбор что ни вечер. Прочие пьесы падают одна за другой. “Унтиловск” Леонова, подготовленный по всем канонам системы самим Станиславским, сходит с афиши после двадцати представлений. “Растратчики” Катаева не выдерживают и двадцати. Ещё треплется жалкая мелодрама “Сёстры Жерар”, которая скорее позорит знаменитый театр, чем поднимает его. Режиссёры утробно рычат, сверкают очами, и как голодные псы, рыщут в поисках пьес. Актёры хмурятся, нервничают и беспричинно ссорятся между собой. К тому же в воздухе пахнет огнём. Что стоит хотя одно то, что пролетарский Толстой, успевший в эти погромные годы не только принять революцию, но и полюбить её величие мрачное, её всемерный размах и даже уверовать в то, что марксизм каким-то таинственным образом обогащает искусство, даёт в “Новом мире” из номера в номер свой “Восемнадцатый год”, роман, в котором всё хоть и мрачно, но очень правильно, где интеллигентные люди добровольно раскаиваются в своих прегрешениях и принимают новую весть, а свободная пресса тем не менее страшно молчит, как могила.

И театр встречает его новую вещь приглушённо. Многие видят после прочтения, что грядёт ещё одна битва, которая может оказаться потрудней той, что пришлось выдержать за “Дни Турбиных”, далеко не многих прельщает идея втянуться в пучину этой гнуснейшей, бесстыднейшей, головотяпской возни, уносящей тонны здоровья, сокращающей и без того короткую жизнь. Лужский, делая глубокомысленный вид, предлагает лучше подождать чего-нибудь от других, а эту вещь в репертуар не включать, находя, что “Бег” не только хуже “Дней Турбиных”, но даже хуже “Унтиловска” и какого-то прямо посредственного “Заката”, что свидетельствует о том, что в этой атмосфере тьмы и огня у Лужского ум за разум зашёл. Осторожнейший Станиславский оказывается ужасно загруженным “Унтиловском”, “Растратчиками” и возобновлением “Вишнёвого сада”. За постановку готов схватиться один Судаков, человек прямоходящий, посредственный, однако бесстрашный.

Всё же театр заключает с драматургом ещё один договор. 16 марта драматург доставляет в театр два экземпляра машинописного текста, причём на титульном листе одного делает посвящение Соколовой, Хмелёву и Яншину, которые теперь кружат возле него в ожидании новых ролей, а другой экземпляр отправляется на истязание в Главрепертком, заменяющий в театральных делах контрразведку.

Михаил Афанасьевич в страшном волнении ждёт приговора. К тому же на него наваливаются и другие заботы. Ещё в прошлом году в латвийском городе Риге какой-то бесцеремонный прохвост выпускает “Белую гвардию”, разумеется, как прохвостам и надлежит поступать, не испросивши разрешения автора, а попросту перепечатавши симпатичный роман из журнала “Россия”. Как же так, может быть, спросите вы, мой изумлённый читатель, если держите в памяти все перипетии этой тяжкой, слишком запутанной жизни? Ведь эта “Россия” успела напечатать всего две трети романа! Разве гДе-нибудь в другом месте была напечатана и последняя треть? Ни в коем случае! Романисту кое-как удалось выцарапать из лап редактора корректурные листы третьей части романа, и эти листы покоятся в ящике его письменного стола и нигде опубликованы не были. Какой же смысл издавать роман без конца? А кто вам говорит, что рижский прохвост печатает роман без конца? Рижскому прохвосту каким-то образом удаётся заполучить “Дни Турбиных”, и рижский прохвост без малейшего зазрения совести дописывает роман своей бездарной рукой, взявши за основу драматургический текст, диалог сохранивши как есть и превративши в будто бы прозу ремарки. Таким образом, на пути моего усталого, больного героя появляется ещё одна беспросветная сволочь, к тому же недосягаемая, поскольку изволит воровать за границей, в независимой европейской стране. Одновременно его ушей достигают тёмные слухи о том, что махровый проныра Каганский, бывший издатель всё той же “России”, готовит, используя заточение автора в неодолимых пределах СССР, другие издания чуть не во всех цивилизованных странах. С размахом подлец.

Что мой герой приходит в остервенение, это нетрудно представить себе. Он без промедления отправляет послание советскому представителю Управления охраны авторских прав, пребывающему в Париже:

“Я получил известие из-за границы, что некий Каганский и ещё некоторые личности, имена которых мне неизвестны, уверяют, что у них есть моё разрешение на эксплуатацию моего романа “Белая гвардия” и пьесы моей “Дни Турбиных”. Настоящим я заверяю, что никакого разрешения ни Каганскому, ни другим лицам не давал...”

Разумеется, он не может не понимать, что его послание имеет веса не более, чем глас вопиющего в пустыне. Окончивши труднейшую работу над “Рыцарем Серафимы”, превратив его в потрясающий “Бег”, он решает лично объявиться в свободной Европе, где так просторно живётся ворам, и навести должный порядок с изданием “Белой гвардии” и “Дней Турбиных”, а заодно отдохнуть, поскольку с трудом уже держится на ногах. Форменную бумагу с соответствующей просьбой о разрешении выехать за рубеж он отправляет в административный отдел Моссовета. После недолгой на удивление волокиты административный отдел запрашивает у него дополнений, в которых обозначилась бы цель, с которой автор “Дней Турбиных” рвётся покинуть родную страну. Он даёт эти унизительные для человеческого достоинства дополнения:

“Еду, чтобы привлечь к ответственности Захара Леонтьевича Каганского, объявившего за границей, что он, якобы, приобрёл у меня права на “Дни Турбиных”, и на этом основании выпустившего пьесу на немецком языке, закрепившего за собой “права” на Америку и т. д. Каганский (и другие лица) полным темпом приступили к спекуляции моим литературным именем и поставили меня в тягостнейшее положение. В этом смысле мне необходимо быть в Берлине. В Париж еду, чтобы вести переговоры с театром Матюрэн (постановка “Дней Турбиных”), вести переговоры с Обществом авторов-драматургов, в которое я вступил. Прошу отпустить со мной жену, которая будет мне переводчицей. Без неё мне будет крайне трудно выполнить все мои дела (не говорю по-немецки). В Париже намерен изучить город, обдумать план постановки пьесы “Бег”, принятой ныне в Московский Художественный Театр (действие у “Бега” в Париже происходит). Поездка не должна занять ни в коем случае более 2-х месяцев, после которых мне необходимо быть в Москве (постановка “Бега”)...”

И для чего-то приписывает, вероятно, надеясь на что-то:

“Отказ в разрешении на поездку поставит меня в тяжелейшие условия для дальнейшей драматургической работы...”

Эх! Эх! А ведь умнейший же человек! Опытный к тому же до слёз! Тяжелейшие условия для разного рода умственного труда именно входят в стратегическую задачу того самого административного отдела, в который он обращается с этим письмом. К тому же никакого авторского права не существует в пределах бывшей России, так что в административном отделе вряд ли даже способны понять, какие такие свои интересы он собирается в Берлине и Париже своим личным присутствием защищать, едва ли даже и знают, что в цивилизованных странах на случай ограбления автора существует прямая возможность обращения в суд, а если и знают, то полагают такую возможность вреднейшим буржуазным придурством. 8 марта административный отдел Моссовета направляет справку № 8-664 тов. Булгакову М.А., образец изуверства, а также краткости и казённой определённости стиля: “Настоящим административный отдел Моссовета объявляет, что в выдаче разрешения на право выезда за границу Вам отказано”.

В те же дни он получает дружески-официальное приглашение от Замятина:

“Уважаемый Михаил Афанасьевич, Вы любезно обещали написать для театрально-литературного сборника Драмсоюза статью “Драматург и критика”. Ввиду того, что сборник должен выйти в мае месяце в ознаменование 25-летнего существования Драмсоюза, мы убедительно просим Вас подтвердить своё согласие на представление Вашей статьи к сроку и подписать прилагаемое при сем соглашение, необходимое по формальным основаниям...”

Людмила Николаевна шлёт записочку следом за этим холоднолюбезным письмом:

“Дорогой Михаил Афанасьевич, Вы забыли нас. И забыли туманный, фантастический Петербург, Вас не тянет туда больше. Или Вы перебрались на какой-нибудь необитаемый небагровый остров и не хотите ни с кем иметь дела? Но мы, я — хотим иметь с Вами дело, хотим по-прежнему видеть Вас у себя... Написали бы хотя несколько строк о себе, не грех бы было это сделать...”

Он доведён до того, что в самом деле не прочь поселиться на каком-нибудь необитаемом острове. Он срывается, мчится в туманный, в самом деле фантастический город, снимает номер в гостинице и не имеет возможности высунуть из этого номера носа, разбитый какими-то невероятными болями в голове, следствие крайнего утомления, ещё более издевательств над “Бегом”, так что Людмила Николаевна вынуждена присылать ему порошки, которые действительно помогают ему, а может быть, просто на этот вечер выдерживают сосуды, которым суждено однажды не выдержать. Дней десять он бродит по прекрасному городу, бывает в гостях у художника Радлова, бывает в доме Замятиных, по Моховой, 36, учит добрых, ещё недавних друзей игре в буриме, и так хорошо в этой сердечной компании, что не хочется никуда уезжать, и он уезжает неизвестно зачем, рассеянный, погруженный в себя, с неспокойной душой:

“Дорогие Людмила Николаевна и Евгений Иванович! Москва встретила меня кисло, и прежде всего я захворал. Тем не менее Канторовича я постараюсь найти. В тоске покидая Ваш очаровательный город, не то у Вас, не то у Николая Эрнестовича на вешалке забыл свой шарф (двухцветный — лиловый с чёрным). Пришлите мне его! Передайте всем привет от меня!..”

Глава двадцатая. ОКАЯННАЯ ЖИЗНЬ

КАКОЙ замечательный восклицательный знак! Он чувствует, что ужасно, сверхмерно устал. Ему хочется бросить всё, отдохнуть. Может быть с каким-то странным упорством его тянет посетить те места, откуда он так стремился когда-то в чужие края, в которые и на этот раз не выпускают его. Он едет, на этот раз с Любой, в Тифлис и Батум, однако в дороге ему до того неприютно и горько, что он внезапно вспоминает счастливых Замятиных и в Гудермесе бросает им несколько торопливых, каких-то странно-разорванных строк:

“Дорогой Евгений Иванович! Поручение Ваше выполнил, — говорил с Канторовичем. Он ещё не получил романа Эренбурга, обещал Вам его послать по получении. Совершенно больной еду в Тифлис”.

На вокзале в Тифлисе их встречает Ольга Казимировна Туркул, невысокая, русая, из его владикавказских прежних знакомых, привозит к себе. На другой день они перебираются в гостиницу “Ориант”. В Тифлисе ужасно тепло. Солнце потоками льётся на землю, почти как во временами отчего-то всплывающей в памяти Иудее. Серные ванны. Через Верейский спуск ходят на прогулки в Закурье.

Знакомятся с Мариной Чимишкиан, полуфранцуженкой-полуармянкой, молодой и хорошенькой, очень живой. Катаются в автомобиле. Он начинает смеяться.

Оказывается, в Тифлисе гастролирует Малый театр. О, чудо! Дают бессмертного “Ревизора”! И в “Ревизоре”, это непостижимо, занят чуть ли не бессмертный Степан Кузнецов! Он бежит за билетами. Приходит в театр. В ложе неподалёку сидит старая женщина в грузинском наряде и в шапочке, надвинутой на лоб. В зале все переглядываются, почтительный шёпот сквозит ветерком:

— Сталина мать.

Обвалом догадка: Сталин тоже был молодым. Но “Ревизор”! “Ревизор”! Степан Кузнецов!

Люба выдерживает только первое действие и оставляет его в театре с Мариной, со смехом сказав:

— Вот что, братцы, после Мейерхольда скучновато такого “Ревизора” смотреть. Вы оставайтесь, а я погуляю по городу.

Из Тифлиса едут в Батум. Вновь он стоит на Зелёном мысу, в море глядит, в туманную даль.

Именно в Батуме на него обрушивается депеша от Маркова:

“Постановка “Бега” возможна лишь при условии некоторых переделок просим разрешения вступить переговоры реперткомом относительно переработки”.

Здесь же его настигает стремительный Судаков и сообщает подробности. Оказывается, 9 мая чёртов Блюм на его “Беге” кладёт резолюцию: пьеса написана для прославления белого движения, эмиграция даётся в ореоле подвижничества, руководители белого движения представляются чрезвычайно импозантными, Чарнота в борьбе с большевиками почти легендарен, даже возвращение героев в Россию даётся автором не для того, чтобы подчеркнуть историческую правоту нашего великого дела, а для того, чтобы поднять героев своих на более высокую ступень интеллектуального превосходства, и ещё какой-то нелепейший вздор на ту же казённую тему, который противно читать. Даже обыкновеннейший ученик Судаков на заседании Главреперткома вылетает из своего прямолинейного ощущения текущих событий, возвышается едва ли не до героизма и гремит, может быть, даже сжав кулаки:

— Вы душите театр! Надо просто уметь читать то, что написано автором.

Здесь же судьба моего то и дело впадающего в отчаяние героя сводит с Раскольниковым. Они пока что мирно беседуют, обсуждают прямо-таки губительную ситуацию с “Бегом”. Что именно произносит каждый из них, пропадает для нас навсегда, однако, если исходить из дальнейшего, Раскольников склоняет его к значительным, к самым существенным переделкам. Он выражает сомнение, что пьеса вообще нуждается в каких-либо переделках. Отныне он твёрд.

Никаких переделок! С него более чем достаточно скорбного опыта “Дней Турбиных”. Он твердит: необходимо оставаться непреклонным и твёрдым. Но каким напряжением воли даётся ему непреклонность и твёрдость! Какому ужасному риску подвергается он!

В мрачнейшем расположении духа он из прокалённого солнцем Батума пускается по Военно-грузинской дороге, заснеженной, всё ещё не проездной. Колёса автомобиля обматывают цепями. Один раз приходится выйти и отбрасывать обвалившийся снег. Его терзает горечь воспоминаний. Тогда, в двадцатом году, уходила по этой самой дороге потрёпанная конница генерала Эрдели. Он мог уйти с ней, если бы не свалился в тифу. Сколько раз попрекал он бедную Тасю, что по своей слабости не решилась ехать с больным. Люба дело иное, Люба вывезла бы его...

Из Владикавказа поезд отправляется ночью. Они долго бродят по мрачному тесному городу, который нисколько не изменился за пролетевшие годы, хотя всюду, если судить по газетам, бурными темпами воздвигается новая жизнь. Лишь бы время как-нибудь скоротать, забираются в театр лилипутов. Он смеётся и впоследствии часто изображает каменные лица больных человечков, негнущиеся ноги, особенную повадку поводить головой.

Его возвращение горестно, мрачно. Наступает смутное, окончательно переломное к тёмному время. Объявляется открытая охота на всех интеллигентных людей, потенциальных врагов, чуть ли не сплошь, как представляется большинству, связанных со вражеским окружением, с эмиграцией, с контрреволюцией, с вредительством, с подпольем, чёрт знает с чем. Провалы в экономике становятся угрожающими. О невежестве, о полнейшей непригодности выдвиженцев из доблестных партийных рядов, о бюрократизме неслыханном, о волоките какой-то космической, о чудовищных взятках и совершенно фантастическом воровстве расползаются такие повествования, которые походили бы на злостную клевету, если бы не были истинной правдой, которая обнажается на каждом шагу. Бессмысленно, на две трети впустую растрачиваются гигантские массы труда. Возведение промышленных мастодонтов обходится вдвое, втрое дороже первоначальных смет. Аварии всюду. Нарушаются нормы эксплуатации и техника безопасности. Пролетарии трудятся кое-как, равняясь отчего-то на худших. Худших уволить нельзя, поскольку это не позволяет делать никому не нужный местком. Честные специалисты, инженеры, учёные шепчутся между собой по углам и в один голос твердят, что служить на совесть нельзя, а можно только повторять партийные лозунги и прислуживаться, к чему они не очень привыкли при бывшем режиме, да и воспитание, понимаете, тоже не то.

И вот на этих честнейших людей, на этих специалистов высокого класса, на инженеров, учёных взваливается ответственность за все тягчайшие безобразия, которые партия творит повсюду, куда ни ступит нога. Шахтинское дело взмывает и гремит по страницам газет. Организуется открытый процесс. По делу проходят пятьдесят три подсудимых. Суд оправдывает лишь четверых. Ещё четверых приговаривает к незначительным срокам условно. Девятерых от года до трёх. Большинство от трёх до десяти. Одиннадцать получают расстрел.

Сталин обобщает шахтинское дело как закономерное, абсолютное, абсолютно неизбежное обострение классовой борьбы в процессе победоносного продвижения социализма вперёд и призывает искать шахтинцев всюду, во всех звеньях хозяйственного и советского аппарата. Слово становится нарицательным и отныне обозначает интеллигента-вредителя, которого творцы истории с остервенением ищут повсюду, с не меньшим азартом, чем ОПТУ. Даётся приказ наступлению на идеологическом фронте. Марксизм, который успел полюбить всей душой пролетарский Толстой, принимается, обогащая искусство, крушить решительно всё, что непонятно и чуждо ему. Как знамя врага, взмывает, набухая непролитой кровью, зловещее слово: “булгаковщина”. И до того становится томительно в этой густейшей атмосфере безумной вражды, что пролетарский Толстой не решается продолжать свою вполне марксистскую трилогию о гражданской войне, страшась, как бы ему сгоряча не пришпандорили правый уклон. Надламывается легко ранимая, хрупкая душа Станиславского. Великий артист, деспотичный в искусстве, осторожно-уступчивый, робкий, даже трусоватый в общественной жизни, предпочитает за благо отправиться потихоньку в Берлин и сообщает оттуда в страшной тоске:

“Театр стал мне почему-то противен. Всё случившееся в прошлом году теперь осело, кристаллизовалось и оставило внутри души зловонную окись, которая мешает мне жить...”

Михаил Афанасьевич ощущает, что тучи сгущаются и над его головой, что чрезмерный заряд электричества копится в них: недаром он тосковал на Зелёном мысу. Он чует опасность большую, может быть, даже смертельную, а чутьё, как известно, его никогда не подводит, и бросается первым делом не убитую пьесу спасать, а себя самого. Необходимо, чтобы в чёрных кабинетах Лубянки как можно скорее забыли о нём, и он сдаёт заявление в окошко ОГПУ, в котором требует возвращения арестованных рукописей, “содержащих крайне ценное лично для меня отражение моего настроения в прошедшие годы (1921-1926 )”. Хлопочет он через Горького, с которым пока не знаком, хлопочет через Екатерину Павловну Пешкову, долгое время работавшую с Дзержинским, и по этой причине настаивает в своём заявлении:

“Алексей Максимович дал мне знать, что ходатайство его успехом увенчалось, и рукописи я получу. Но вопрос о возвращении почему-то затянулся. Прошу дать ход этому моему заявлению и дневники мои мне возвратить”.

Проходит дней десять, и Горький наконец прибывает из Сорренто в Москву По литературным кругам уже прежде из уст в уста переходило несколько его лестных отзывов о творчестве Михаила Булгакова, “Роковых яйцах” в особенности, так что возникает надежда, что Горький выручит, Горький поможет, у Горького нынче громадный не только литературный, но и политический вес. В те же дни из туманного Ленинграда приезжает Замятин, чтобы хлопотать о своей пьесе “Атилла”, которую передаёт для прочтения Горькому. 8 июня Замятин сообщает жене:

“Днём вчера был (обедал) у Булгакова (он вернулся с Кавказа раньше времени из-за запрещения его пьесы). К 7 V поехали в Союз: там Федерация устраивала встречу Горькому...”

Очень возможно, что на этой встрече сноровистый Евгений Иванович наконец сводит Михаила Афанасьевича с Алексеем Максимовичем. Однако чувствительный Горький ошеломлён свиданием с родиной после долгой разлуки, разнообразные впечатления переполняют его, гром непредвиденных чествований чуть не сводит с ума, на считанные часы старому писателю удаётся вырваться из официальных тисков, и тогда этот легко узнаваемый человек кое-как гримируется, инкогнито бродит по проспектам и переулкам Москвы, усиливаясь собственными глазами увидеть, собственным умом разгадать её взбаламученный, изломанный быт, так что никакой помощи от него пока нет.

9 июня “Зойкину квартиру” вынимают из репертуара вахтанговцев. 30 июня принимают решение оставить в репертуаре “Дни Турбиных”, однако всего лишь до первой премьеры, исключение “Бега” подтверждается вновь.

Электричество, стало быть, действительно сгущается над беззащитной его головой. Словно желая уйти от громового разряда, он ещё раз ненадолго скрывается в Ленинград. В Ленинграде его встречает Марина Чимишкиан, которая впоследствии расскажет о разного рода вздорах и пустяках:

“В это лето, после знакомства с Булгаковыми, я поехала в Ленинград и написала им об этом — дала адрес своего дяди. Когда приехала, дядя сказал мне: “А к тебе тут приходил молодой человек с интересной дамой”. Это были Булгаковы. Мы встречались, и они познакомили меня с Замятиными. Помню, мы были вместе в Народном доме на оперетте “Розмари”, а в летнем помещении театра нас заели блохи... Помню, как отправились кататься на американских горках, страшно веселились. Крутились на колесе, все с него слетели, мы с Булгаковым остались последние... Он увидел, что съезжает, а я остаюсь последняя, схватил меня за ногу, и мы, хохоча, съехали вместе. Были в комнате смеха; только жена Замятина не подошла ни к одному зеркалу, была недовольна нами”.

На самом деле на душе у него чёрный мрак ожидания. Перед самым отъездом в туманный, фантастический город он оформляет на имя Екатерины Павловны Пешковой доверенность на получение своих рукописей из ОГПУ. Когда он возвращается после американских горок и комнаты смеха, его ожидает деликатный ответ:

“Михаил Афанасьевич! Совсем не “совестно” беспокоить меня. О рукописях ваших я не забыла и два раза в неделю беспокою вопросами о них кого следует. Но лица, давшего распоряжение, нет в Москве. Видимо, потому вопрос так затянулся. Как только получу, извещу вас...”

В воздухе повисает зловещий вопрос: а может, не потому?

Где-то в густом тумане этого беспросветного времени, когда моему замечательному герою до крайности скверно, когда ему отрезают дороги в театр и пропадает надежда, что эти дороги ещё можно будет открыть, издательство с беспардонным названием “Теакино печать” выпускает гнусную пьеску “Белый дом” начинающих авторов В. Боголюбова и И. Чекина. С таким гнусным началом молодых авторов трудно поздравить. Недаром же вскоре оба сгинули с глаз долой, и если их недостойные имена всё же приходится припоминать, то единственно потому, что они решились напакостить великому человеку. Формально пьеска представляет собой пародию и памфлет, на самом же деле это откровенный донос, опасный тем более, что идёт не знающий пощады разгром сразу двух оппозиций, левой и правой, и понемногу препровождают в концлагеря всех бывших, в особенности священников и офицеров, так что до смешного легко с ними заодно загреметь. В пьеске действуют Алексей Зурбин, Игнатий Щербинский и капитан пехоты Михаил Булгаевский, в том же роде и прочие лица, фантазия у авторов, как можете убедиться, до крайности скудная. Все эти лица произносят самые беспардонные гадости, смысл которых заключается единственно в том, чтобы они высказывали себя открытыми белогвардейцами и прямыми врагами народа. Так, Булгаевский одобрительно отзывается о юнкере Горике, разумеется, из Житомира:

   — Хороший белый будет — верующий.

Алексей же Зурбин просто порет бездарную дичь:

   — Мы должны показать им свои зубы, показать, как Грозный с опричниками показал их слободскому боярству и родовитым Морозовым московским, перекусить вены красного движения — вот наша обязанность, наш святой долг. Мы — белые. Наш — белый дом. Неумолим в руках белых карающий меч! Готовься к буре! Крепи паруса! Белые — право. Белые — закон!

Любопытней всего, разумеется, то, что сиятельный Главрепертком без зазрения совести мгновенно пропускает это дерьмо к постановке. К чести театров надо сказать, что пачкаться в этом дерьме не захотелось ни одному, и пьесенка так и не дождалась оглушительного премьерного аншлага и настойчивых вызовов авторов. А хорошо бы было авторов вызвать и пристыдить, может быть даже уши надрать, чтобы не шкодили впредь.

Впрочем, как ни скверно у Михаила Афанасьевича на израненной уже до основанья душе, у него появляется лишний повод заслуженно гордиться собой. В самом деле, о чём свидетельствует рождение этой нелепейшей дряни? Рождение этой нелепейшей дряни на свет свидетельствует только о том, что он входит в историю, как при сходных же обстоятельствах в историю уже вступил тоскующий Гоголь, которого приветствовал Цицианов, выпустивший своего будто бы “Настоящего Ревизора”, скончавшегося тут же, едва успевши родиться, а ещё много раньше вошёл в историю не менее тоскующий комедиант и комедиограф Мольер, которого сходным образом приветствовали два обиженных молодых шалопая. Остаётся открытым вопрос: сознает ли сам Михаил Афанасьевич, что таким обыкновенным путём тоже вступает в историю? По всей вероятности, да, вполне сознает. Во всяком случае, совсем уже скоро в жизнеописании именно этого комедианта Мольера он обронит будто бы невзначай такие слова:

“А на своих плечах он вынес в вечность двух некрупных писателей: де Визе и Эдма Бурсо. Они мечтали о славе и получили её благодаря Мольеру. Если бы не то обстоятельство, что он вступил с ними в сражение, вероятно, мы очень мало бы вспоминали об именах де Визе и Бурсо, да и о многих других именах...”

Нечего прибавлять, что и он сам тоже делает некоторые вставки в “Багровом острове”, чтобы отодрать за уши двух молодых негодяев и пошляков.

Приблизительно в то же туманное время Киевский государственный русский театр, который тем не менее почему-то обосновался в Одессе, выражает автору своё горячее желание сыграть его “Бег”, хотя остаётся в полной пока неизвестности о содержании пьесы. Откликаясь на это естественное желание, Михаил Афанасьевич в середине августа едет в Одессу. По дороге, из милейшего городка Конотопа, он бросает Любе письмо:

“Дорогой Топсон. Еду благополучно и доволен, что вижу Украину. Только голодно в этом поезде зверски. Питаюсь чаем и яйцами. В купе один и очень доволен, что можно писать. Привет домашним, в том числе и котам. Надеюсь, что к моему приезду второго уже не будет (продай его в рабство)...”

Несколько часов спустя из-под Киева:

“Дорогой Топсон, я начинаю верить в свою звезду, погода испортилась!..”

На другой день:

“Я в Одессе, гостиница “Империаль””.

Через несколько дней он читает свой “Бег” президиуму художественного совета Киевского государственного русского театра в Одессе. По этому поводу “Вечерние новости” той же Одессы помещают лаконичный, однако приятный текст:

“После прочтения состоялся обмен мнений. Впечатление от “Бега” сильное, яркое. Общая оценка, что пьеса не только литературно и сценически крепкая, но и идеологически приемлемая. “Бег” решено включить в репертуар Русской драмы на предстоящий сезон”.

И действительно, 24 августа 1928 года дирекция означенного театра подписывает с автором соответственный договор. Впрочем, впоследствии выясняется, что Одессе не было суждено сделаться восприемницей этой абсолютно несчастливой пьесы Михаила Булгакова, по причинам, не зависящим от театра, как сделалось правилом говорить.

На возвратном пути он переживает мелкие железнодорожные неприятности, о которых с хмурой улыбкой извещает жену:

“Дорогой Любан, я проснулся от предчувствия под Белгородом. И точно: в Белгороде мой международный вагон выкинули к чёрту, т.к. треснул в нём болт. И я еду в другом, не международном вагоне. Всю ночь испортили...”

Московские новости тоже приятны. Телешов от имени Горького передаёт в Художественный театр, что “Бег” разрешат. Театр осторожно ликует. Станиславскому летит телеграмма в город Берлин: “Продолжая “Блокаду”, хотим приступить немедленно к репетициям одновременно “Плоды просвещения” и разрешённый “Бег”.” Благоприятным известиям ужасно хочется верить, хотя во что бы он мог ещё верить? 11 сентября гремит аплодисментами двухсотое представление “Дней Турбиных”, с которым со всех сторон поздравляют его, однако он-то уже слышит близкую смерть “Турбиных”: чем быстрее выдвинут на сцену “Блокаду”, тем быстрее со сцены выметут “Турбиных”, в полном согласии с издевательским постановлением Главреперткома, и он знает при этом, что Немирович, взявший на себя руководство театром, пальцем не шевельнёт, чтобы спасти победоносный спектакль.

Тем удивительнее письмо, которое на этих днях падает к нему от Замятина:

“С “Багровым островом” Вас! Дорогой старичок, позвольте Вам напомнить о Вашем обещании дать для альманаха Драмсоюза “Премьеру”. Когда прикажете этого ждать? Пора уж. Пожалуйста, не подражайте нашему общему другу Булгакову — не кладите писем под сукно, но вместо того честно ответьте...”

Несмотря на этот шутливый, однако вполне справедливый упрёк, письмо томится под сукном две недели, может быть, потому, что Михаил Афанасьевич понятия не имеет о том, что отвечать на такое наивное поздравление: “Багровый остров” покоится в клоаке Главреперткома около полутора лет, и из смрадного чрева его всё ещё не долетает ни звука. Но, как приходилось уже не раз говорить, чудеса непременно бывают на свете и некоторые из них приключаются с ним. Главрепертком вдруг ни с того ни с сего разражается разрешением на постановку этой залежавшей комедии. Михаил Афанасьевич поражён, припоминает пророческие поздравления Замятина и пишет в ответ:

“На этот раз я задержал ответ на Ваше письмо именно потому, что хотел как можно скорее на него ответить. К тем семи страницам “Премьеры”, что лежали без движения в первом ящике, я за две недели прибавил ещё 13. И все 20 убористых страниц, выправив предварительно на них ошибки, вчера спалил в той печке, возле которой Вы не раз сидели у меня. И хорошо, что вовремя опомнился. При живых людях, окружающих меня, о направлении в печать этого опуса речи быть не может. Хорошо, что не посылал. Вы меня извините за то, если я скажу, что я не выполнил обещания, я в этом уверен, что всё равно не напечатали бы ни в коем случае. Не будет “Премьеры”! Вообще упражнения в изящной словесности, по-видимому, закончились. Плохо не это, однако, а то, что я деловую переписку запустил. Человек разрушен. К той любви, которую я испытываю к Вам, после Вашего поздравления присоединилось чувство ужаса (благоговейного). Вы поздравили меня за две недели до разрешения “Багрового острова”. Значит, Вы пророк. Что касается этого разрешения, то не знаю, что сказать. Написал “Бег”. Представлен. А разрешён “Багровый остров”. Мистика. Кто? Что? Почему? Зачем? Густейший туман окутывает мозги...”

Он явным образом попадает в чёртову мельницу явлений невероятных, загадочных, абсолютно не поддающихся истолкованию ни нормальной человеческой логики, ни обыкновенного здравого смысла. Эти олухи снимают спектакль, имеющий грандиозный успех, наполняющий театральную кассу червонцами. Заодно запрещают его лучшую пьесу. Вместо них разрешают в общем-то слабоватый памфлет, который столько времени почитался вредным и недопустимым для сцены. Как тут кругом не идти голове? Как спокойствие сохранить? Как в этих дьявольских дебрях прозреть, что есть искусство, что есть шарлатанство, что есть совесть и честь?

Он чувствует явственно, что в нём разрушается человек. А тут ещё на беду почтовый ящик вываливает предложение издательства Ладыжникова в Берлине “Зойкину квартиру” перевести на немецкий язык, поскольку газета “Фоссише цайтунг” пиратским образом уже перевела одну сцену, что его авторским интересам наносит явный и ощутимый ущерб.

Видимо, находясь во власти густейшего тумана и мистики, он молниеносно составляет обширный ответ:

“Настоящим письмом разрешаю Издательству Ладыжникова перевод на немецкий язык моей пьесы “Зойкина квартира”, включение этой пьесы в число пьес этого издательства и охрану моих авторских интересов на условиях, указанных в письме издательства Ладыжникова от 3-го октября 1928 года. Сообщаю, что ни г. Лившицу, ни г. Каганскому никаких прав на эту пьесу я не предоставлял. Пьеса в печати в России не появлялась. Согласен на то, чтобы издательство Ладыжникова возбудило судебное преследование против лиц, незаконно пользующихся моим произведением “Зойкина квартира”, на условиях, что Издательство Ладыжникова, как оно сообщало в письме от 3-го октября 1928 года, примет судебные издержки на себя...”

И что бы вы думали? Буквально через несколько дней выясняется, что от имени издательства Ладыжникова действует некто Б. Рудинштейн, вступивший в предательский сговор с Каганским, и теперь уже сам Каганский, жулик и вор, обращается к автору “Дней Турбиных”, умоляя защитить его, Каганского, интересы в борьбе с некоей мадам Тубенталь, которая где-то самолично ставит “Дни Турбиных”, для чего автор самым спешным порядком должен выправить официальную справку в Главлите, что “Дни Турбиных” и одноимённый роман (!) в печати не появлялись, в тот же день завизировать её в немецком посольстве и ни часа не медля выслать воздушной почтой в Берлин!

Другими словами, что-то абсолютно нелепое! И всё для того, чтобы начисто его обобрать! На что тут надеяться? Каким таким образом оставаться в здравом уме? И хотя ближайшие события как будто указывают на то, что надежды нельзя терять никогда, едва ли он может видеть в розовом свете этот завертевшийся балаган. В самом деле, не побивайте человека камнями. От побиванья камнями разрушается человек.

9 октября, предварительно побывав на спектакле “Дни Турбиных”, Горький приезжает в Художественный театр. В его присутствии автор читает свой “Бег”. Общий смех в зале сопровождает его. Начинается обсуждение.

За несомненное разрешение высказывается Полонский:

   — Прочитанная пьеса — одна из самых талантливых пьес последнего времени. Это сильнее “Турбиных” и уж, конечно, гораздо сильнее “Зойкиной квартиры”.

Глава Главискусства Свидерский тоже говорит хорошо:

   — Если пьеса художественна, то мы, как марксисты, должны считать её советской. Термин — советская и антисоветская — надо оставить. К художественной пьесе, хотя бы она имела дефект, отрицательно относиться нельзя, потому что она вызывает дискуссии.

Наивнейший Судаков предлагает новую проработку пьесы с помощью автора, прежде всего проработку образа Хлудова, который, видите ли, уходит всего лишь под воздействием совести, что Судаков не стесняется публично заклеймить достоевщиной, а Хлудова должно тянуть в Россию единственно в силу того, что Хлудов знает о том, что теперь происходит в России, хотя я полагаю, что, именно зная, что происходит в России, никакой Хлудов и никто другой в неё бы никогда не вернулся. Что касается Серафимы и Голубкова, то Судакову слишком мало их желания видеть Караванную, снег. Фи! Что за вздор! Они для того воротиться должны, чтобы жить в РСФСР!

Поднимается Горький, очень высокий, сильно сутулый, с круглой седеющей головой, сухо покашливает, гулко гудит:

   — Из тех объяснений, которые дал режиссёр Судаков, видно, что на него излишне подействовала “оглушительная” резолюция Главреперткома. Чарнота — это комическая роль, что касается Хлудова, то это больной человек. Повешенный вестовой был только последней каплей, переполнившей чашу и довершившей нравственную болезнь.

Трогает большие прокуренные усы, сверкает глазами из треугольников сморщенных век:

   — Никакого раскрашивания белых генералов со стороны автора я не вижу. Это — превосходнейшая комедия, я её читал три раза, читал Рыкову и другим товарищам. Это — пьеса с глубоким, умело скрытым сатирическим содержанием. Хотелось бы, чтобы такая вещь была поставлена на сцене Художественного театра.

Улыбается широчайшей улыбкой, так что глаза на мгновение становятся синими:

   — “Бег” — великолепная вещь, которая будет иметь анафемский успех, уверяю вас.

Немирович улыбается иронически, говорит открыто и смело, тотчас видать, что человек слишком долго пребывал в тех счастливых чужих палестинах, где нормально функционируют пресловутые права человека:

   — Главрепертком ошибся в своей оценке пьесы, по всей вероятности потому, что в пьесе очень много комедийного, которое пропадает, когда пьеса читается не на публике.

Высказывает здравую мысль, абсолютно недоступную пониманию Главреперткома, что если Чарнота герой, то лишь в том самом смысле, в каком герои Хлестаков и Сквозник-Дмухановский. Заключает с твёрдостью, абсолютно убеждённый в своей правоте:

— Когда Главрепертком увидит пьесу на сцене, возражать против её постановки он будет едва ли.

И на другой же день приступает к репетициям “Бега”, не дожидаясь официального разрешения, причём роль Хлудова получает Хмелев, для которого роль и писалась, Чарноту играет Качалов, Голубкова — Прудкин в очередь с Яншиным, Серафиму — Алла Тарасова, то есть главным образом те выдающиеся молодые актёры, которые на своих плечах вынесли “Дни Турбиных”.

11 числа в “Правде” публикуется разрешение “Бега”. 12-го Ленинградский Большой драматический театр заключает с автором договор на постановку “Бега” на своей сцене. Ещё и другие театры Христом богом вымаливают “Багровый остров” и “Бег”.

Мой герой не верит ни глазам, ни ушам. Кажется, он победил! Может ли быть? Каким образом эта чёртова мельница выбрасывает ни с того ни с сего счастливый билет?

Глава двадцать первая. БАНДИТСКИЙ ПРИЁМ

И ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, проносится вспышкой лишь краткий, по сути своей издевательский миг. Горький, страдающий поражением лёгких и миокардитом, по настоянию врачей вновь возвращается под благословенное небо Италии. Спустя девять дней собирается расширенное заседание Главреперткома. Главрепертком применяет обыкновенный бандитский приём: приглашает на заседание рапповскую головку, которая давно объявила Булгакова самым опасным врагом, в составе Новицкого, Киршона и Авербаха. Председательствует Раскольников. Присутствует сволочь Орлинский. От Художественного театра допускается один Судаков, ученик. Таким образом, у автора не оказывается на заседании никого из своих. Делать с автором можно что хочешь: бить, рвать на куски, изготавливать из него колбасу.

На заседании вновь читается “Бег”, причём первую половину предлагается прочитать Судакову, который, натурально, на первое место выпячивает бег несомых бурей революции по белому свету и проглатывает реплики, уже намеченные к изъятию в его нехитром режиссёрском мозгу, тогда как вторую половину берётся донести до слушателей Раскольников, своим ироническим тоном вскрывающий фальшивую сущность белогвардейских будто бы страдальцев, будто бы мучеников, кровно ненавистных ему.

Судьба “Бега” предрешается уже характером чтения. Выступления могут мало что изменить. И всё-таки своим выступлением не способный оценить ситуацию Судаков только подливает масла в огонь. Разумеется, Судаков берёт “Бег” под защиту, но как? Его глупейшие аргументы невозможно хладнокровно читать:

   — Ваши выступления меня повергли в отчаяние.

И принимается уничтожать “тараканов”, как персонажей зовёт:

   — Возьмите Чарноту. Кто он? Шарлатан, сутенёр, шулер... Это просто мразь, человек опустившийся, дошедший до самого последнего предела... Корзухин, Люська, Чарнота — отбросы человечества.

Невозможно понять, на какие последствия режиссёр рассчитывает такого рода защитой, однако же с твёрдостью верит, что именно защищает интересы автора и театра и в доказательство благородства своих побуждений отправляет автору стенограмму своего выступления, которую автор, скрежеща при этом зубами, и вклеивает в свой безмерно разбухший альбом.

Понятно, что через день объявляется о запрещении “Бега”. Тотчас обваливается напоенная ядом и злобой буйная, ни с чем не сравнимая травля никем не читанной пьесы, в особенности оголтелая травля её ни в чём не повинного автора и ещё больше ненавистной булгаковщины, причём участвуют в травле Раскольников, Киршон и менее известные, но тоже бесстыжие лица, а чёртов Блюм и сволочь Орлинский договариваются на этот раз до того, что сам Художественный театр, по их уверениям, даёт куда больше булгаковщины, чем сам Михаил Афанасьевич.

И вот что здесь необходимо отметить крупными буквами: Немирович действительно не ударяет палец о палец, чтобы взять под защиту несчастного автора и несчастную пьесу, а вместе с ними вывести из-под удара театр, да и весь Художественный театр невозмутимо молчит вместе с ним.

Впрочем, трудно что-либо сказать. Необыкновенной разнузданности и силы террор обрушивается на театр вообще, на литературу, на искусство как таковое. Лютует победивший марксизм. По его предписанию, искусство должно перестать быть искусством. Искусство прямо-таки обязано превратиться в агитку. Причём мой герой оказывается главнейшей и наиболее ненавистной мишенью для пролетарской пальбы. На его голову градом сыплются хлёсткие, далеко не безвредные камни:

“Бег”, “Дни Турбиных”, “Зойкина квартира” Булгакова и “Атилла” Замятина не могут уживаться рядом с “Разломом” и “Бронепоездом”.

“Не может быть и речи об идеологическом нэпе”.

“Организуем блокаду против булгаковщины, против “заката” пролетарской диктатуры на фронте искусства”.

Разумеется, он не единственный, кого под вопли и улюлюканье свободной от совести прессы изгоняют из лона искусства, а вместе с тем и из жизни. Главрепертком запрещает комедию Эрдмана “Самоубийца”. Всё же Мейерхольду удаётся получить разрешение на постановку её. Уже готовится генеральная репетиция, и тут комедия запрещается специальным постановлением ЦК по личному указанию товарища Сталина, поскольку в этой довольно безобидной комедии усматривается злостная клевета на советскую власть.

Кое-кто поднимается на борьбу, только не Станиславский с Немировичем-Данченко. Пользуясь тем, что его театр находится за рубежом на гастролях, Мейерхольд задерживает своей властью труппу и направляет Главискусству, во главе которого как раз ставят Раскольникова, такие требования, исполнение которых, наконец, обеспечит свободу для творчества. Одновременно, получив на то разрешение, уезжает Михаил Чехов, оставив пост директора МХАТа-II и ведущего исполнителя главных ролей.

Чёртов Блюм тотчас предаёт в “Новом зрителе” гласности своё лишь по этой части исключительно компетентное мнение:

“Это кризис буржуазного театра в окружении пролетарской революции. Разница между кризисами обоих мастеров в том, что творчество Мейерхольда “трагически пыталось” вобрать в себя свежие соки революции, а Чехов этих попыток не делал...”

Билль-Белоцерковский, драматург, без сомнения, пролетарский, сочиняет донос, поскольку театральный конфликт подводит под кровавый знаменатель пролетарской борьбы:

“Говоря откровенно, языком класса — я приветствую отъезд Чехова и Мейерхольда за границу. Рабочий класс ничего от этой поездки не потеряет. Можно даже с уверенностью сказать, что не Чехов и Мейерхольд уезжают, а, наоборот, советская общественность “их уезжает”... Представителю взбесившейся мелкобуржуазной интеллигенции — каким является Мейерхольд — и представителю “прошлого” Чехову — в страхе перед грозно наступающей и культурно-растущей массой, являющейся современным зрителем, в страхе быть раздавленным этой массой — единственное спасение — бежать...”

Михаил Чехов всё-таки предпринимает попытку что-то исправить и обращается с обширным письмом к Луначарскому:

“Я изгнан из России, вернее, из российской театральной жизни, которую так люблю и ради которой смог бы перенести многие трудности, лишения и несправедливости. Я изгнан простым, но единственно непереносимым фактом нашей театральной жизни повседневного времени: бессмыслицей её. Театральная жизнь с невероятной быстротой, как большая спираль, устремилась к своему центру и остановилась в нём. Все интересы, связанные с искусством театра, стали чужды театральным деятелям. Вопросы эстетики благодаря стараниям нашей узкой театральной прессы стали вопросами позорными, вопросы этики (без которой, в сущности, нет ни одной даже “современной” пьесы) считаются раз и навсегда решёнными, а потому общественно бесполезными, целый ряд чисто художественных настроений и душевных красочных нюансов подведены под рубрику мистики и запрещены. В распоряжении театра остались бытовые картины революционной жизни и грубо сколоченные вещи пропагандного характера. Актёру не на чем (и незачем) расти и развиваться, а публике нечего смотреть, нечем восторгаться, не над чем, как говорят, задумываться. Всё слишком просто и ясно и давно всеми усвоено. Новый грядущий человек слишком невыгодно показывается со сцены и едва ли действует заражающе, возвышающе и едва ли вызывает желание подражать ему. Нет авторов — это правда. Мы часто говорим об этом, и горюем, и ждём их. Но если бы автор появился, большой, настоящий, выросший из революции и по-настоящему понявший её размах и масштабы — что написал бы он? Конечно, “Короля Лира”, “Гамлета”, “Кихота”, “Фауста” и т. д., но только в формах и красках революции. И конечно, новый “Лир” говорил бы о добре и зле и проблемах революции, как говорил это дореволюционный “Лир”...

Чехов обращается к наркому, дни которого на этом посту уже сочтены, из Берлина. Михаил Афанасьевич по-прежнему пребывает в Москве. С ним уже творится какая-то чертовщина. Камерный театр, который с такой изощрённой настойчивостью вытягивал из него новую пьесу, дождавшийся её разрешения и приступивший к её репетициям, вдруг принимает решение, объяснимое одним только страхом, который в театральных кругах начинает вызывать одно гордое имя Михаила Булгакова:

“Пьеса “Багровый остров” если и может быть причислена к жанру сатиры, то только как сатира, направленная своим остриём против советской общественности в целом, но не против элементов приспособленчества и бюрократизма, как это представляют себе постановщики..

В “Вечерней Москве” гремит самозабвенно Фадеев:

“Булгаковых рождают социальные тенденции, заложенные в нашем обществе. Замалчивать и замазывать правую опасность в литературе нельзя. С ней нужно бороться...”

Раскольников назначается ответственным редактором “Красной нови” и недвусмысленно, резко очерчивает программу:

“Во всех своих отделах “Красная новь” будет вести непримиримую борьбу с обострившейся правой опасностью и с усилившимся натиском буржуазных тенденций и антипролетарских настроений. В одном из очередных номеров журнала будет напечатана критическая статья, вскрывающая реакционный творческий путь такого типичного необуржуазного писателя, как Михаил Булгаков...”

Все эти истошные вопли воителей новой культуры означают конец. Он отмечен. На нём чёрная мета. Его объявляют типичным представителем, чуть не главой буржуазного уклона в пролетарском искусстве. После таких сволочных приговоров свободной печати за дело принимается недремлющий меч революции ОГПУ. Дни его, без сомнения, сочтены. Ему лишь остаётся склонить голову под топор. Спасение было бы чудом.

Он всё-таки держится, однако меняется у всех на глазах: “Михаил Афанасьевич похудел, осунулся, во взгляде появились настороженность и печаль. Однако присутствия духа не терял и нет-нет весь озарялся юмором, этим лучшим помощником в трудностях и беде...”

Он бывает у Ванды Марковны Фёдоровой, служившей бухгалтером в Художественном театре, на Пушкинской, где она проживает совместно с Владимиром Петровичем, мужем. Играют в винт, в его любимую игру. Иногда срываются на каток, поблизости, на Петровке, коньки берут напрокат, и он быстро шагает на предательский лёд, поскольку катается плохо. По понедельникам в компании молодых актёров Художественного театра, ещё не решившихся покинуть его, ходит на лыжах в Сокольниках. С кем-нибудь из приятелей ходит на лыжах у Новодевичьего или по Москве-реке спускается к Нескучному саду. Ему как будто передышка даётся, перед тем как сразить наповал.

И вот 2 февраля 1929 года товарищ Сталин отвечает на письмо-донос пролетарскому драматургу Биллю-Белоцерковскому и выражается абсолютно определённо:

““Бег” есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. “Бег” в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление...”

Товарищ Сталин по складу характера и ума никакой жалости ни к кому не испытывает. Уже вводится в действие план насильственной коллективизации, и по этому плану с холодной жестокостью высчитывается заранее, что придётся расстрелять шестьдесят тысяч семейств, сто пятьдесят тысяч семейств выселить в отдалённые местности Сибири и Крайнего Севера и около восьмисот тысяч семейств переселить в другие места, впрочем, в пределах области их проживаний. Как при таких масштабах организованного насилия понять одного человека, который берёт на себя смелость выступать против насилия, против вражды, когда форменная война объявляется миллионам непокорных крестьян?

Однако из ответа прожжённому пролетарскому драматургу со всей очевидностью явствует, что товарищ Сталин “Бег” прочитал, вероятно, по какой-то специально для него изготовленной копии, составил своё отношение к автору и вовсе не прочь, чтобы этот бесспорно талантливый человек, пьесу которого “Дни Турбиных” смотрел, говорят, в общей сложности не менее пятнадцати раз, что называется, взялся за ум, перековался всерьёз и принялся служить делу истребления бывших белогвардейцев, а там, глядишь, и всех остальных, на кого укажет стальная рука. И товарищ Сталин находит нужным сделать принципиальной важности оговорку:

“Впрочем, я бы не имел ничего против постановки “Бега”, если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам ещё один или два сна, где бы изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти по-своему “честные” Серафимы и всякие приват-доценты оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою “честность”), что большевики, изгоняя вон этих “честных” сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступили поэтому совершенно правильно...”

Как ни гавкают на него из-под всех подворотен, это всё же не более, чем озлобленный собачий концерт. Одним этим немигающим ударом вождя расшибается в прах вся его жизнь. Всё его прежнее творчество погребено, причём закопано в неосвященной земле. Ни в одну, даже самую нетрезвую голову не залетает сомнение. Места для сомнения не может быть никакого. Остаётся ждать выводов, и выводы настигают его, точно револьверная пуля беззащитную грудь.

Месяц спустя “Вечерняя Москва” публикует заметку под выразительным заголовком “Театры освобождаются от пьес Булгакова”.

Его имя исчезает с театральных афиш.

Последними уходят “Багровый остров” и “Дни Турбиных”.

Самая свободная в мире печать торжествует. Наглая расправа над самым талантливым драматургом эпохи подаётся как долгожданная и решительная победа на идеологическом фронте. Ура!

У него давно не имеется настоящих друзей. С самого Киева. Тех друзей разметала по свету, погубила война. В Москве он никого не подпускает так близко к себе. Знакомых великое множество, поскольку он крайне общительный человек. Кое-кому дозволяется считаться приятелями. Вы, может быть, скажете, что это слишком сурово, что он к близким людям строг чересчур? Что он относится без должного уважения к ним? Возможно, вы правы, читатель. Только, пожалуй, не нам с вами такого человека судить. Что ему делать, подумайте сами, если и самые близкие люди показывают себя с самой дурной стороны, а когда его настигает такой мрачнейшей силы удар, какого нельзя пожелать никому, слишком многие ведут себя бесчеловечно и подло. Они себя трусливо, скверно ведут. Приятели его покидают. Знакомые так и шарахаются, едва завидя его.

Вместе с тем прокрадывается в его дом нищета. Все источники дохода мгновенно пересыхают. Сбережения у него небольшие, поскольку он любит жить широко, да и кто же бы мог такую напасть ожидать? Денег не остаётся на самые насущные нужды, а тут является фининспектор с совершенно неприступным лицом и казённым ужасающим тоном требует уплатить громадный налог, наложенный на доходы прошлого года, разумеется, не намереваясь считаться ни с чем.

Михаил Афанасьевич мечется по Москве, готовый ухватиться за любую работу, поскольку он, закалённый голодом нескольких лет, не страшится никакого труда, однако ему в один голос отказывают везде, ни одна газета не соглашается принять его репортёром, ни одна типография не соглашается допустить к себе простым типографским рабочим, а горячо любимый Художественный театр отказывает ему даже в месте рабочего сцены.

Пустеет квартира на Большой Пироговской, какой-нибудь месяц назад ломившаяся от бессчётного множества весёлых гостей, в громадных количествах поглощавших водку, коньяк, осетрину, икру. В гости к себе никто не зовёт. Денег не предлагает никто, в долг никто не даёт. Как тут светло и с горячей любовью глядеть как на дальних, так и на близких людей? Невозможно. Не сможет никто.

“Встречаться и видеть Михаила Афанасьевича стало просто тяжело. Держался он всегда мужественно, корректно и достойно, но глаза выдавали глубокою печаль. Юмор стал горьким и каким-то унылым...”

Он и сам признает, что в его душе угасает надежда, что в душе разливается равнодушие, чувствуется усталость, что всему на свете бывает предел. Не поверить его признаниям невозможно. Скорее удивительно то, что ещё не наступает этот предел, что усталость, равнодушие к жизни просто-напросто не придушили его, что он не покончил с собой, хотя, кажется, и эта скорбная мысль неоднократно посещает его.

Что же питает его душевные силы?

Тот же наблюдатель извещает потомство:

“Булгаков ни разу не обмолвился о себе или о своих интересах. Его мучило то положение, в которое он, казалось, невольно поставил театр...”

Не могу не сказать, что это абсолютно нелепая мысль. Как может мучить его то положение, в какое попадает театр, когда этот театр его предаёт, тем самым предавая заодно и себя, и уже не в первый раз предаёт? Как может он сочувствовать тем, кто хранит гробовое молчание в эти страшные для него, может быть, в его последние дни? Нет, нет, мой читатель, не могу я поверить, что он сознавал какую-то вину перед ним. Скорее наоборот, и тот же наблюдатель куда более прав, когда говорит:

“Отношения его с Художественным театром складывались по-разному. Возможно, и даже наверное у Михаила Афанасьевича в сердце были претензии к театру за его осторожность и недостаточно энергичную борьбу за пьесы. Громадная выдержка, сила воли и уважение к театру и его основателям никогда бы не позволили ему высказать что-нибудь подобное. Его неудовлетворённость скорее угадывалась...”

Не угадываться не может, поскольку в душе его зияет кровавая рана. Он и молчит, однако обиды, нанесённые любимым театром, уже созревают и, однажды сдержанные в сожжённой “Премьере”, очень скоро прорвутся наружу, но не теперь, не теперь, время прорваться обидам ещё не пришло.

Так что же питает духовные силы его? С полной определённостью невозможно уже угадать. Беру на себя смелость предположить, что очень скоро он осознает, что, несмотря на ужасный разгром, обрушенный на него, ему оставляется жизнь. Ему предлагают исправиться. Его оставляют перед самым твёрдым, самым решительным выбором, на чью сторону встать. Он может прибавить к “Бегу” сон или два и выставить в этих снах напоказ, с его талантом, с его изобразительной силой, благороднейшие побуждения большевиков, заливших и продолжающих заливать человеческой кровью страну. Он должен именно в этой крови признать правоту большевиков, будто несущих свой крест за несчастный, страдающий, бедный народ. В таком случае не только жизнь оставят ему, о нет, в таком случае его ожидают особые, величайшие почести, в прямом соответствии с тем, кто предлагает ему выбирать. Надо всего лишь исправить, предать свои убеждения, исправить, предать своё творчество, предать себя самого, как у него на глазах исправляют и предают десятки, сотни тысяч интеллигентных людей, только-то и всего. И тот, кто предлагает ему выбирать, нисколько не сомневается в том, что он всё это предаст. Иначе не стал бы и предлагать.

Глава двадцать вторая. ВЫБОР

И ОН ДЕЛАЕТ выбор: он отказывается исправлять, перерабатывать “Бег”, Ни двух новых снов, ни одного. Восемь снов остаётся, как было. Решительно и навсегда.

Это разумеется как-то само собой. Человек имеет твёрдые убеждения и не желает от них отступать. Человек решительный, человек смелый и дерзкий. Запугать такого человека нельзя, тем более такого человека невозможно купить. Нетрудно понять.

Но слишком трудно, даже невозможно понять, невозможно поверить, никакое воображение не может представить того, чтобы этот измученный, этот загнанный, обречённый на полнейшее одиночество, всеми преданный человек мог ещё что-то писать. Разве с его настроением, в его положении можно писать?

Однако именно в это время он пишет. Мало того, именно в это страшное, беспросветное время он задумывает и начинает свой великий роман.

Это непостижимо.

Позднее, в главе 24, названной “Извлечение мастера”, произойдёт неожиданный, многозначительный диалог. Воланд спросит, о чём написан роман, и впавший в беспокойство, потерявший себя Мастер ответит:

— Роман о Понтии Пилате.

Тут закачаются и запрыгают копья свечей, посуда задребезжит на столе, таким громовым смехом ответит на такое известие его собеседник и заговорит так:

— О чём, о чём? О ком? Вот теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка посмотреть...

Именно, именно! Неужели он не может найти другой темы в тот огнями молний сверкающий час, когда над ним явным образом заносится топор палача и только и ждёт, какой он сделает шаг? И по каким же тайным причинам именно эта, стократно запретная, строго-настрого запрещённая тема роковым образом прельщает его?

Тут, само собой разумеется, сплетаются слишком многие нити, нелегко угадать, однако попробуем угадать.

Он остаётся один. Молчит телефон, недавно верещавший навзрыд. Никто ему не звонит. Только по-прежнему беспечная Люба обзванивает свою половину Москвы, и её половина Москвы рвётся побеседовать с Любой о лошадях, автомобилях, чёрт знает о чём.

И когда наконец прекращается этот раздирающий душу трезвон, когда, наконец, пустеет квартира от Любиных грубоватых, шумливых, абсолютно лишних гостей, когда вечная утешительница дрёма слетает к изголовью сотен тысяч, миллионов людей, навевая спасительный сон, ему одному не даётся забвенье. Он сидит в своём кабинете, как сыч. В открытые окна яростными потоками хлещет луна, давняя подруга, с которой он привык говорить по ночам. И он бормочет невнятно, перебирая всё то, что внезапно обрушилось на него, и каждый раз со всей очевидностью выходит одно и одно: он обречён, ибо тот, кто творит, не живёт без креста, как однажды пророчески вылилось из-под пера в какой-то его собственной абсолютно случайной заметке, впрочем, очень давно. Отчего он погибает? Какой именно шаг окажется роковым? В какой именно день, в какой именно час? В своей ли постели, в иных ли краях? Лопнет ли обожжённое сердце, в затылок ли грянет горячая револьверная пуля? Не имеет никакого значенья. Он предан в руки чёрной, никем и ничем не остановимой судьбы.

Тут бормотанье становится громче, и, мне кажется, я слышу приблизительно такие слова:

— Не находится ни малейшего смысла шпоры лизать, умолять: не раздави! Непременно раздавит, потому что палач и тиран. Тот-то поздно прозрел, ну, Мольер...

Сколько неучтённого, неприметного мужества необходимо ему, чтобы со всей очевидностью знать, что он обречён, чтобы ждать каждый день, каждый час своей верной гибели и жить продолжать как ни в чём не бывало, будто ни малейшей опасности не угрожает ему.

Что-то очень уж много.

У меня столько мужества нет.

А у вас?

И когда уже решительно не остаётся сомнений, что он угадал, когда сердце трепещет в тоске и вянет душа, он открывает заветные книги о Том, Кто уже, в пример нам, был когда-то распят на кресте, потому что был нам сродни, перечитывает снова и снова, вдумывается в каждое слово Евангелий, возвращается к старой книге Эрнеста Ренана, наконец погружается в Ветхий завет, и перед суженными, опалёнными сознанием гибели остановившимися глазами его вновь гремят и наливаются кровью железные слова величайших и грозных пророчеств, какими-то провалами взламываются темнейшие коридоры истории, и в каком-то жестоком прозрении раскрывается перед ним жизнь отдельного человека и жизнь человечества, в вихрях немыслимых испытаний, в язвах мучений, в бессилии и ничтожестве бренного тела, в несгибаемом мужестве духа. Неси крест свой, земной человек. Страдай на кресте. Ибо ты человек. Либо пресмыкайся во прахе, стань как дрожащая тварь, как каблуком сапога раздавленный червь.

И тогда необходимей всего становится написать роман о Христе и о том несчастном властителе, который из трусости предал Его. И роман этот сделать частью другого романа. А другой-то о чём? Вот о чём. Как ни горько ему, как ни безвыходно его положение, ни он сам, ни его личные беды не заслоняют от него на его пазах разрушаемый мир. То есть именно эти личные беды, именно эта внезапная обречённость его позволяет ему ощутить с особенной силой и с особенной силой понять, что на глазах его именно разрушается мир, что катастрофа, подземные гулы которой он улавливает давно, уже началась, что страна валится в бездну, из которой едва ли в скором времени сможет восстать. От нравственного начала, от разума, вообще от культуры не остаётся уже ничего. Первобытная дикость моральных начал, неразумие, ожесточённость невежества торжествуют повсюду, начиная с самого верха, расползаются, точно грязная плесень, всё останавливая, всё подавляя собой. Самое тяжкое совершается из преступлений: насильственно, в каком-то невероятном безумии прерывается, сапогами затаптывается духовная жизнь.

Другой-то роман он и начинает об этой мёртвой стране, решительно отринувшей то, что безнаказанно отринуть нельзя, прежде всего отринувшей сознание греха своего, чувство вины, возможность раскаяния, возможность очищения духа, начинает именно с той умопомрачительной беседы на Патриарших прудах между абсолютно невежественным, однако, несмотря на это, смягчающее вину обстоятельство, действительно популярным поэтом и начитанным, однако воинственным мракобесом, возглавляющим, как ни прискорбно, одну писательскую организацию и один толстый литературный журнал, то есть с той самой беседы, которая и поныне, после многих редакций, открывает роман. Как известно, роковая беседа ведётся о том, существовал ли исторический, реальный Христос, или это всего лишь устойчивый миф, однако вместе с тем беседа ведётся о судьбах культуры, о судьбах цивилизации, поскольку Христос является воплощением нравственного фундамента бытия. Отринуть Христа означает отринуть понятие о добре, а вместе с ним и понятие о содеянном зле, означает отринуть культуру, отринуть цивилизацию, означает оказаться бездомными, обезглавленными, не способными созидать, означает обратиться в Лиходеевых, в Римских, в Никаноров Иванычей, в эту отвратительную толпу, наполняющую опоганенный дом Грибоедова. И уже появляется тот, в ком сосредоточивается другая сторона нравственного закона, вторая сторона цивилизации и культуры, прекрасно организованный, всесторонними знаниями оснащённый мировой интеллект, проникший во все тайны прошедшего, а потому легко прозревающий будущее, земной искуситель, властью которого наружу выступает порок, неподкупный судья, воздающий каждому по порокам его. И уже создаётся омерзительный, страшный символ топтанья ногами всего того, что искони для человечества свято. Святотатство осуществляется так. Слушая пространные, но блудливые рассуждения Берлиоза о том, что Христос не более, чем вымысел, к тому же злокозненный, Иван рисует прутиком на песке, и на песке остаётся скорбный, тоскующий лик. И вот, выяснив, что его бесстрашные собеседники нисколько не верят в Христа, мировой искуситель, зло всегда именующий злом, в отличие от того, кто видит добро и во зле, вкрадчиво так говорит:

— Необходимо быть последовательным... докажите мне своё неверие, наступите на этот портрет, на это изображение Христа.

Иван отказывается. Берлиоз почему-то поддерживает его. Искуситель настаивает, вовсе не вкладывая, как полагалось бы дьяволу, а лишь обнажая в беспочвенной, беспечной душе разрушительную суть дикаря, “и тут скороходовский сапог вновь взвился, послышался топот, и Христос разлетелся по ветру серой пылью. И был час шестой...”

И за свой дичайший поступок бедный Иван попадает в лечебницу, а Берлиоз лишается головы. Ставится знак на том и другом. Разум покидает обоих. Причём к одному разум ещё может вернуться в процессе лечения, к другому не воротится никогда.

И уже, точно в назидание себе самому, передаётся последнее слово Того, Кто добровольно страдал на кресте, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

И потому автор не ведает трусости. Его пишущая рука не дрожит. Он всегда-то пишет стремительно, как и живёт. Отныне он живёт и пишет стремительно вдвойне и втройне, словно его гонит страх не успеть досказать то, что он должен сказать. Пишется отчасти собственноручно, отчасти диктуется Любе, и впервые во время диктовки бросается разительная перемена в лице: глаза становятся громадными, голубыми, сияющими, глядящими на что-то, что видно ему одному.

Вероятно, уже в первый месяц 1929 года завершается первый его вариант, в трёх толстых общих тетрадях. Роман получает предположительное название “Копыто инженера”, поскольку оказывается, что на ноге искусителя пальцы срослись, словно бы образуя копыто, что в народе считается вернейшим признаком дьявола. Естественно, роман ещё очень сырой, хотя основная линия, если судить по случайно спасённым фрагментам, суд над скотской действительностью, определяется ясно. Что с ним делать, автору пока непонятно, и автор на время теряет к нему интерес.

К тому же, некогда страшно. Появляется возможность напечатать в Париже “Белую гвардию”, полностью, под наблюдением автора, впрочем, дело ведётся через посредника, поскольку автор надёжно заперт в стране, как в тюрьме. А этот первый, всё ещё любимый, роман — без финала. То есть финал у “Белой гвардии”, разумеется, есть, финал, не попавший в печать, на новый взгляд автора очень уж слабый, невыразительный, заземлённый, чересчур бытовой, может быть, потому, что когда-то мнилась трилогия. Теперь же сомнения нет: первому роману конец. А, значит, и финал должен быть абсолютно иным, соотносящим повествование о временном, преходящем с непреходящим и вечным, в духе тех размышлений, которые нынче сжигают его.

Решительно меняется встающий с одра тяжкой болезни Алёша Турбин, обретая новый закал, словно это сам автор, окончательно изживший свою легковерную молодость, возмужавший, созревший, тоже обретающий новый закал, глядит на своё неузнаваемое отражение в чёрном провале равнодушного зеркала и, не смущаясь нисколько, свой портрет рисует под видом портрета героя:

“На лице, у углов рта, по-видимому, навсегда присохли две складки, цвет кожи восковой, глаза запали в тенях и навсегда стали неулыбчивыми и мрачными...”

Неизвестно откуда вплывает мрачный голос библейских пророчеств, и в первых звуках этого голоса рождается образ того, кто имеет мерзости, сколько дьявол тысячелетний, склоняет жён на разврат, юношей на порок, уже трубят боевые трубы грешных полчищ и над полями виден лик сатаны, идущего к ним. И хотя имя Троцкого уже пущено на всеобщее поругание, произносит его душевнобольной, поскольку это имя лишь заменяет имя тех грешных полчищ, которые несут за собой разрушенье и кровь. И уже не умолкает этот голос библейских пророчеств и вопрошает сурово, кто заплатит за кровь, и отвечает, что не заплатит никто:

“Просто растает снег, взойдёт зелёная украинская трава, заплетёт землю... выйдут пышные всходы... задрожит зной над полями, и крови не останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать её не будет. Никто...”

И уже красная звезда на груди часового превращается в красную звезду Марс, этот вечный знак проливаемой крови, этот символ войны. И уже появляется, тоже неизвестно откуда, голубоглазый библиотекарь у лампы под стеклянным горбом колпака, с тяжёлой книгой в жёлтом кожаном переплёте, и вспыхивают словно напитанные кровью слова, навечно врезанные в гранит Апокалипсиса, и вновь в повествованье вплетается только что пережитое автором в иные, будто мирные дни:

“По мере того как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся во тьму. Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветки. Он видел синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. Мир становился в душе, и в мире он дошёл до слов: “...слезу с очей, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло”...” И на последней странице появляется маленький мальчик Петька Щеглов. Петька Щеглов спит и во сне идёт по громадному зелёному лугу навстречу сверкающему алмазами шару и смеётся.

И расцветает последняя ночь. И над Днепром вздымается нетленный Владимиров крест, издалека похожий на острый угрожающий меч. И таинственно становится всё, и падает прямо нам в душу тяжёлый и отчего-то вечно безответный вопрос:

“Но он не страшен. Всё пройдёт. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звёзды останутся, когда и тени наших тел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?

Вот таким величавым, полным громадного грозного смысла финалом отныне завершается “Белая гвардия”!

Появляется надежда, пока ещё неверная, слабая, что роман, дополненный этим финалом, наконец появится отдельным изданием, пусть на чужбине, и это тоже уже не имеет значения, а имеет значение то, что намечаются небольшие деньги в валюте, и он осторожно намекает Николке в письме, что, может быть, в скором времени сможет ему материально помочь.

И отходит, проваливается куда-то этот первый роман, отрывается от него, больше он не колдует над ним, не хлопочет о нём, поскольку судьба его решена навсегда. “Копыто инженера” всё больше тревожит его. Знает ли он уже в это своё самое трудное, явным образом переломное время, что это будет его самый главный роман? Теперь уже невозможно сказать. Ясно только одно: сомнения гложут его. Он жаждет этот первый черновой вариант кому-нибудь показать, однако кому показать, когда решительно все шарахаются, как от чумы? Да и небезопасно показывать: слишком уж скользкая тема, донесут того и гляди, не смогут не донести.

Первые слушатели всё же находятся, хотя и с великим трудом. Однажды в сумерки, прихватив за компанию Ермолинского, почти ещё мальчика, который с недавних пор возникает поблизости от него, он пробирается в Плотников переулок, в полуподвальчик, который со временем попадёт в его великий роман, к Поповым, Павлу Сергеевичу и Анне Ильиничне, урождённой Толстой. Он изредка бывает у них, однако не часто. Влечёт его большей частью Анна Ильинична. Однажды Попов ошарашивает его, явившись к нему и сказав ни с того ни с сего: “Хочу быть вашим биографом”. Такое предложение лестно, однако уж очень неловко встречаться с таким человеком, который неотступно следит за тобой, чтобы всё записать и затем донести до потомства. Да и человек не совсем подходящий, уже сломленный человек, по правде сказать. Из богатых купцов, что начисто портит ему биографию. Всего на год моложе его, курс университета прекрасно прошёл, историк, филолог, был оставлен при кафедре для подготовки экзамена на звание доктора, успешно преподавал, углублялся в философию Аристотеля, писал трактат о доказательстве бытия Божия в сочиненьях француза Декарта, при новой власти в действительные члены Государственной академии художественных наук каким-то чудом попал. С этого попадания и повалились несчастья. Ломается человек. Добросовестно приспосабливается к веяниям тифозного времени, ещё более к мерзейшим установлениям идейных, исключительного свинства начальников. С философии перескакивает на логику. Пробует читать доклады о Тютчеве, о Константине Леонтьеве, однако что же у нас можно хорошего о Константине Леонтьеве прочитать! Пристраивается к изданию сочинений Толстого. Для себя же, замкнувшись на семь замков, читает ранних христианских философов, в особенности Фому Аквинского и Блаженного Августина. Другими словами, теряет своё лицо человек, и к добру такого рода потеря не приведёт, впрочем, этого прискорбнейшего финала мой герой уже не увидит.

Со всех присутствующих берётся самое честное слово молчать, поскольку пока что это величайший секрет. Любит, любит таинственность Михаил Афанасьевич, да и как её в таких обстоятельствах не любить? Не те времена, чтобы обнажённым ходить.

Какое мнение высказывает Попов, остаётся навсегда неизвестным, впрочем, из его позднейшего отзыва об этом романе со всей очевидностью следует, что в этот первый момент не высказывает ничего интересного, стирается это первое впечатление спустя десять лет. Один мальчик Ермолинский приходит в экстаз. Они бредут вдвоём пустынными переулками. Михаил Афанасьевич долго молчит, искоса глядит на него, наконец произносит, видимо, ни на что не надеясь, поскольку собеседник слишком молод ещё:

   — Ну?

Ермолинский бухает:

   — Гениально!

Он хохочет, хватает его за руку, приплясывает, кричит:

   — Ну, брат, ты решительный критик!

Приятно, конечно, когда тебе такое громадное слово хлынут прямо в лицо, да ещё от души. Если же разобраться, что ему до него? Много ли делу помогает оно? Роману необходимо иное, более веское, главное, сердечное слово.

Глава двадцать третья. ВСТРЕЧА

НЕВОЗМОЖНО сказать, как долго бы оставался лежать без движения этот первый черновой вариант, если бы не одна важнейшая встреча, которая происходит на масленице, в самом конце февраля.

У кого-то из бесчисленных неблизких знакомых он встречается наконец с Еленой Сергеевной. Красивая, с низким голосом, стройная, стремительная, как он, бесшабашная и весёлая, что ему тоже сродни, жизнелюбивая и жизнестойкая, что роднит их больше всего. Не определившаяся, с характером переходным, ещё вчера Ленка-боцман в тесном кругу самых близких друзей и подруг, сперва замужем за малоудачным отпрыском знаменитейшего Мамонта-Дальского, адъютантом командира 16-й армии, а через два года уже за самим командиром той же доблестной армии, ныне начальником штаба Московского военного округа, которым командует сам Уборевич. Таким образом, её второй муж принадлежит к когорте высокопоставленных красных военных, человек правоверный, непреклоннейших убеждений, так что спорить с ним нельзя решительно ни о чём, и невозможно понять, для чего они вместе живут.

Позднее Елена Сергеевна, да и другие, впрочем, немногие очевидцы этой прекрасной истории, по-разному вспомнят, как это между ними всё началось. Вроде бы за общим столом их места оказываются по счастливой случайности рядом. Он, разумеется, изящно и тонко ухаживает за дамой, поскольку рыцарь во всём, тем более в отношении к женщине, тем более к красивой и молодой. На даме какой-то довольно замысловатый наряд, какие-то тесёмки развязываются на рукаве. Дама любезно и мило просит своего случайного кавалера тесёмочки завязать. Михаил Афанасьевич завязывает поспешно и ловко, молчит, растерянно улыбается и вдруг говорит:

— Ну вот, вы меня и привязали к себе.

И тут же у всех на глазах меняется человек. Несколько сдержанный, даже скованный в незнакомой компании гость вдруг вспыхивает, сыплет каламбуры и шутки, вскакивает, что-то изображает, бросается к фортепьяно, играет, поёт, наконец взгромождается даже на шкаф с полотенцем вместо чалмы вокруг головы, поджав ноги, представляя чёрт знает кого, а она следит за ним восторженными глазами, и у неё сияет лицо.

Таким образом, нет ничего удивительного, что двое обречённых на душевное одиночество, тотчас озарённые взаимной симпатией, необычайно похожих друг на друга людей начинают встречаться потихоньку от всех, но, как всегда у него, без каких бы то ни было тайн от жены. Елена Сергеевна запросто бывает на Большой Пироговской. У неё завязываются приятельские отношения с Любовью Евгеньевной. Чувства Михаила Афанасьевича, обстоятельствами зажатого в стальные тиски, дома, по всему видно, не находящего ни сильной, ни даже самой слабой поддержки, тем более какого-нибудь понимания, поскольку Любаша автолюбителями и конниками занимается больше, чем им, развиваются бурно, нарастая, как горный обвал. Между ними возникают близкие, но тайные отношения, причём вновь любовь налетает как убийца из переулка, и поражает как молния, как финский нож. Но уже прибавляется кое-что новое, с её стороны:

“Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давно, не зная друг друга, никогда не видя...”

А если внимательно приглядеться, то с его стороны пробивается на свет божий знаменательное предчувствие: это она!!! В этой неопределившейся женщине он прозревает необыкновенное существо. Он страшится ошибки, наученный опытом, этого его состояния нельзя не понять. Он в ужасной тревоге живёт. Однако он весь озарён. Любовь подхватывает его к себе на крыло. Вдохновенно, стремительно, в лихорадочной спешке переписывается отложенный было роман и, возможно, уже в это труднейшее и прекрасное время диктуется целиком на машинку, во всяком случае Любовь Евгеньевна, старая женщина, впоследствии скажет, что машинописную рукопись помнит, что такая была.

Наконец он решается всего себя открыть перед ней, всего, без остатка, до самого дна, то есть, что вам, мой читатель, всего важнее понять, решается рассказать о романе, потому что каждый замысел автора — это святыня, к которой прикасаться посторонним нельзя. Это важнейшее в его жизни событие выпадает на май, событие, я не ошибся. Поскольку в свои замыслы он посвящает только ближайших, единственно тех, кто душевно близок к нему, кто способен понять, а она понимает, она ближе всех, в это ужасно хочется верить.

Талантливый режиссёр, он подбирает достойные декорации. В тесных загаженных переулках уже клубятся поздние сумерки. Они быстро идут и внезапно выходят к Патриаршим прудам. Вода пруда тревожно блестит. Под деревьями непроглядная чернота, равно благоприятная для убийц и влюблённых. Они опускаются на скамью и долго молчат о своём. Над вершинами деревьев всплывает луна. Он долго смотрит на жёлтый тревожащий диск и внезапно хриплым шёпотом говорит:

   — Представь, сидят на скамейке, как мы сейчас, два литератора...

И уже остановиться не может, и говорит, говорит, пока не посвящает её во все трудности и во все тонкости своего поистине грандиозного замысла.

Она в восхищении.

В окрестных кустах гремят соловьи.

Он так же внезапно встаёт, как начал рассказ, берёт её под руку и куда-то ведёт, петляя по переулкам, полным призрачного холодного света посеребрённой луны и угрожающей тьмы. Покорная идя рядом с ним, она всё спрашивает его иногда, куда он ведёт. В ответ он только прикладывает указательный палец к губам и шипит:

   — Тссс...

И приводит в какую-то странную комнату, тоже вблизи Патриарших прудов. В комнате не менее странный старик с белейшей бородой и в поддёвке, с ним молодой. Стол уже гостеприимно накрыт. В камине пылает огонь. Они ужинают красной рыбой, свежайшей икрой. Она догадывается по каким-то отрывочным фразам, что старик ссыльный, пробирается через Астрахань, едет куда-то. Вдруг старик обращается к ней:

   — Вас можно поцеловать?

Она молча кивает ему. Старик целует, заглядывает в глаза ей, говорит:

   — Ведьма.

Это странное слово ужасно нравится ей, а Михаил Афанасьевич в изумлении восклицает негромко, точно говорит про себя:

   — Как он угадал!

В самом деле, она странная, непостижимая женщина. Ей живётся великолепно. Она искренне любит своего красивого, благородного мужа. У неё лучшая квартира в недавно специально для высших военных отстроенном доме по Большому Ржевскому переулку. Дом её, разумеется, полная чаша, поскольку её муж входит в состав тех пятнадцати-двадцати тысяч большевиков, для которых уже начинается коммунизм. Она решительно избавлена от всех, таких унизительных, житейских забот и хлопот. Она по своему усмотрению может распоряжаться собой, прогуливаться, читать, посещать вернисажи, премьеры, портних. Однако в этом благополучии и довольстве ей жить тяжело. Душа тоскует и мечется. Фантазия тревожит её. Она то и дело твердит:

— Мне хочется жизни. Я не знаю, куда мне бежать. Мне хочется движения, света.

Многие назовут её дурой, поскольку она отдаёт своё тревожное сердце нищему, неустроенному, больному, более того, очевидно обречённому человеку, о чём догадаться нетрудно с её умом и чутьём. Бог с ними, с этими многими, у этих многих иная, посредственная, незначительная судьба, я их не люблю. Она же принадлежит к тем редким, я бы даже усилил, редчайшим, удивительным, благороднейшим женщинам, которым тягостны тишина и покой, которые жаждут подвига и креста, обретая в подвиге и кресте своё трудное, зато настоящее, сверкающее алмазами счастье. Мало их, но такие женщины рождаются во все времена. Есть они и теперь, но всё реже и реже им встречаются те, кто уже на кресте.

И вот она встречает его. Она его любит. Однако, подумайте сами, ведь это какая любовь? Именно, именно: тайная! А что для человека порядочного может быть унизительней, оскорбительней тайной любви? Да ещё тайной только с одной, то есть с её стороны? Что может быть горше, что тяжелей?

Ничего не может быть горше и тяжелей. Лето приходит. Она на всё лето уезжает в Ессентуки. Одиночество ещё более одинокое, страшное душит его.

Всё теснее сжимаются стальные тиски материальной нужды, поскольку все без исключения источники существования насильственно отняты у него. Других источников не удаётся найти. Просто-напросто он обречён на унизительную, растянутую на несколько месяцев голодную смерть.

Одну из глав, названную медицинским термином “Мания фурибунда”, что означает манию яростную, которой за святотатство жестоко наказан Иван, впоследствии превращённую в главу “Было дело в Грибоедове”, он, решившись пуститься на хитрость, подписывает псевдонимом К. Тугай, позаимствованным из его же рассказа “Ханский огонь”, и предлагает несколько поотошедшим в прошлое “Недрам”, впрочем, в прежние времена относившимся к нему хорошо, печатавшим “Дьяволиаду” и “Роковые яйца”, всё возможное сделавшим, чтобы и “Собачье сердце” продвинуть в печать. Однако абсолютно не те времена стоят на дворе. Искусство безропотно гибнет у всех на глазах, всегда беззащитное, убиваемое ужасно легко. Его благородное имя превращается в одиозное, не запрячешь ни под какой псевдоним, и редакция “Недр” малодушно отклоняет главу, страшась рискнуть и ценой риска приговорённого человека попытаться спасти.

Однажды кто-то из окружения Маяковского, проникнувшись состраданием, предлагает ему сочинять расхожие скетчи для Гособъединения малоформистов, эстрадников и работников цирка, в просторечии уродливый ГОМЭЦ, по тогдашней моде все безобразнейшим образом сокращать, и его положение уже настолько отчаянно, что он отправляется в этот немыслимый ГОМЭЦ, кажется, даже с заготовленной заявкой в кармане. Уже речь заводится о спасающем тело и душу авансе, который, естественно, нужен ему позарез, но вдруг где-то в глубинах его непреклонного духа раздаётся ужасающий крик, он поворачивается и уходит стремительно. Его догоняют, вопрошают, в чём дело, принимаются грубо, бестактно стыдить:

   — Как вы ведёте себя? Ведь это в конце концов оскорбительно по отношению ко многим людям, которые работают в ГОМЭЦе, к людям, между прочим, достойнейшим! Почему они могут скетчи писать, стараются писать так, чтобы их можно было поставить, стараются их как можно лучше писать, а вы не можете скетчей писать?

Он хмурится, уходит, безнадёжно махнувши рукой, выдавив кое-как из себя:

   — Не могу.

Он ищет хотя бы и пустяковой, но всё же более приличной работы. Что-то намечается по изданию сочинений Тургенева, требуется к ним предисловие, надобно комментарии составлять. Кажется, он соглашается, даже об этой работе сообщает кое-кому, однако и эта работа пропадает куда-то, не давши ему ни гроша.

Мерзейшее настроение прямо убивает его, человека давно и серьёзно больного несладкой болезнью, которую лекари именуют неврастенией. Приползают обидные, чёрные мысли о смерти, раз уж он всё равно обречён. На свет божий откуда-то появляется револьвер, соблазнительно поглядывая своей кругленькой чёрненькой дыркой.

Одинок он тем летом, ах, как он одинок! Один Замятин изредка вспоминает его, шлёт из города туманов, дождей и дворцов полуделовые, полушутливые и всё же холодные письма:

“Дорогой товарищ инструктор, я хорошо понимаю, что всякие напоминания о городе, где Вам пришлось 10 (десять) раз пролезть под бильярдом, — Вам не очень приятно. Поверьте, что причинить Вам эту неприятность меня вынуждает только крайняя необходимость. Как Вам известно — пьес я больше не пишу. Но вот одну хорошую американскую пьесу московским театрам хочу предложить — в срочном порядке. Для этого мне нужно знать, кто из театральных людей сейчас в Москве. Благоволите снять с телефона свой халат, позвонить и затем сообщить мне: 1) имеется ли налицо П.А. Марков; 2) Таиров; 3) кто остался в живых из МХАТа 2-го; и 4) из вахтанговцев...”

Он до того обрадован этой нежданной вестью издалека, что добросовестно наводит все необходимые справки и отвечает, как устанавливается по датам, не медля ни дня:

“Дорогой Евгений Иванович! Насчёт лазанья под бильярд: существует знаменитая формула: “Сегодня я, а завтра наоборот, Ваша компания!” П.А. Маркова в Москве нет. Где он и когда вернётся, сразу узнать не удалось. Таиров (Александр Яковлевич) за границей и будет там до половины августа. По телефону узнал, что в 2-м МХАТе обязанности директора сейчас исполняет Резголь Антон Александрович. Вахтанговцы сейчас все в Москве и до 28-го июля будут играть в Парке культуры, а что дальше с ними будет — неизвестно. Желаю успеха, рад служить. И Любови Евгениевне, и Мушке привет Ваш передал. Что касается старости, то если мы будем вести себя так, как ведём, то наша старость не будет блистательна. Передайте мой лучший привет Людмиле Николаевне, а также миллионщикам. Ваш до гроба (который не за горами)...”

Мрачнейшая, как видите, мысль. Не хочется с такой мыслью жить.

Глава двадцать четвёртая. ОН ПОНИМАЕТ, ЧТО ОБРЕЧЁН

ОДНАКО ЖЕ ужасно не хочется в гроб, таков человек. Откуда он берёт силы, невозможно понять. Всё же где-то берёт. Всё же продолжает бороться тем прохладным пасмурным летом с гремящими грозами, мало чем уступающими той великой грозе, которая накроет нелюбимый прокуратором город. Об одной из своих пьес кой с кем говорит. Обещают что-то туманное, как научились уже отвечать. Начинает с непривычки казаться, что в этом мраке брезжит какой-то слабенький луч, брезжит, мерцает, манит, а затем пропадает бесследно. После этого ещё скверней становится на душе. Тревожными ночами, при блеске молний, под обвалы близкого грома и свирепый грохот дождя в водосток, его посещают мрачные, но глубокие размышления, о смысле которых приблизительно можно догадываться.

Главным образом нить этих размышлений приводит к тому, что лишённый благородства, даже элементарной порядочности пролетарский писатель Билль-Белоцерковский в своём письме товарищу Сталину донёс на него, и если бы не этот иудин донос, товарищ Сталин не стал бы его никому не известного “Бега” читать, следовательно, не появился бы ответ товарища Сталина и, как следствие, не стали бы изыматься из репертуара одна за другой его блестящие пьесы, дающие каждый раз полный сбор.

Выходит, что нисколько не зазорно и для него, в свою очередь, обратиться к тому же всемогущему адресату, обрисовать живыми красками своё сквернейшее положение, однако не о снисхождении или защите просить, а только о наказании, которое в течение последних истребительных лет систематически применялось к другим.

И он обращается. В конце июля, по-видимому. Скупыми словами очерчивает свою литературную деятельность. Сообщает о запрещении всех своих пьес, причём не стесняется подчеркнуть, что “Зойкину квартиру” снимают после двухсотого, а “Дни Турбиных” даже после трёхсотого представления. Последовательно перечисляет запрещённую прозу, начиная с “Записок на манжетах”, кончая внезапно прерванной публикацией романа “Белая гвардия”, поскольку запрещению подвергся самый журнал. Особенно останавливается на бесчинствах испепеляющей критики, наконец принявшей характер неистовой брани. Упоминает об отклонённом прошении выехать за границу для устройства своих литературных дел. Не обходит стороной рукописи, арестованные недремлющим ОГПУ. Другими словами, рискует вовсю, рисуя картину своей полнейшей несовместимости с той культурной политикой, которая проводится в СССР. Для чего он делает это? Разве не понимает, чем ему эта несовместимость грозит? Именно понимает. И решается упредить крайние, то есть репрессивные меры, навлечь на себя желаемую беду, взамен той, которая, по его разумным предположениям, неминуемо поджидает его. Письмо завершается даже не просьбой, я бы не решился это просьбой назвать. Он делает всё, чтобы никакое, даже самое малоприметное пятнышко не замарало достоинства, ни одна, даже самая слабая тень не упала на честь, и потому в тоне его выражается требование:

“К концу десятого года силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведённый до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР ОБ ИЗГНАНИИ МЕНЯ ЗА ПРЕДЕЛЫ СССР ВМЕСТЕ С ЖЕНОЙ МОЕЙ Л. Е. БУЛГАКОВОЙ, которая к прошению этому присоединяется...”

То есть прямо даёт понять адресату, что у “Бега” не будет никакого нового сна, никакого оправдания большевистской идеи насилия. Затем это полное горечи, но в достойном тоне выдержанное послание сдаёт в соответственное окошко и с мучительным чувством ожидает последствий, нисколько, впрочем, не сомневаясь, что последствия могут оказаться непоправимыми. Время, естественно, ползёт медленней, чем черепаха. Нервы напряжены до того, что лопнуть могут в любую минуту, нужен только предлог, и как только приходит письмо от Николки, который сообщает о выходе “Белой гвардии” в свет, он срывается чуть не на крик. В ответном письме раздаётся холодный, сдержанный, однако явственно слышимый, полный отчаянья стон:

“Спасибо тебе большое за посещение Владимира Львовича. Прошу хранить в Париже полученный гонорар впредь до моего письма, в котором я, если будет нужно, напишу, как им распорядиться. Крайне также признателен тебе за готовность мне помочь в литературных делах моих. Иного я и не ждал. Насчёт того, что я не щедр на письма: что поделаешь! Теперь сообщаю тебе, мой брат: положение моё неблагополучно. Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни одной строки моей не напечатают. В 1929 году совершилось моё писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором прошу меня с женой моей выпустить за границу на любой срок. В сердце у меня нет надежды. Был один зловещий признак — Любовь Евгениевну не выпустили одну, несмотря на то, что я оставался (это было несколько месяцев тому назад). Вокруг меня уже ползёт змейкой тёмный слух о том, что я обречён во всех смыслах. В случае, если моё заявление будет отклонено, игру можно считать оконченной, колоду складывать, свечи тушить. Мне придётся сидеть в Москве и не писать, потому что не только писаний моих, но даже фамилии моей равнодушно видеть не могут. Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели это лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдёт чуда. Но чудеса случаются редко. Очень прошу написать мне, понятно ли тебе это письмо, но ни в коем случае не писать мне никаких слов утешения и сочувствия, чтобы не волновать мою жену. Вот тебе более щедрое письмо. Нехорошо то, что этой весной я почувствовал усталость, разлилось равнодушие. Ведь бывает же предел...”

О, боги, боги! Как трудна его жизнь! Каким непроницаемым занавесом завешено его немилое будущее! И всё же нету предела душевным силам его, как нету предела и тем издевательствам, тем унижениям, которые снова и снова самодовольные в своих примитивных суждениях люди вываливают ему на голову из своих помойных тазов! О, сколько, сколько ещё предстоит ему претерпеть!

К тому же он не один, и это особое обстоятельство ещё более осложняет его положение. Начинают травить Пильняка и Замятина. Его же громкое имя вырывается из тесных границ его личности и превращается в жупел, так что становится невозможным не упоминать и его рядом с ними. Что на этот раз всем троим ставят в вину? Представьте себе, единственно то, что их честные книги пиратским образом публикуют за рубежом. В конце августа “Литературная газета”, этот губительный светоч нашей несчастной литературы, с холопским усердием начинает крестовый поход:

“Эмигрантские газеты и журнальчики охотятся за нашей литературой и наиболее каверзные и сомнительные у себя перепечатывают. Особенным успехом пользуются у эмиграции творчество Булгакова, Зощенко, Пильняка и др.”

Прочие светочи тотчас подхватывают разбойничий свист. Вьюгой взвивается вакхическая пляска отправленных в крестовый поход изуверов, топчущих каждого, кто имеет мужество мыслить самостоятельно или хотя бы не так примитивно и рабски, как по разным причинам мыслят они. Замятин позднее напишет:

“Организована была небывалая ещё до сих пор в советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе: сделано было всё, чтобы закрыть для меня всякую возможность дальнейшей работы...”

Уже нисколько не сомневаясь, что впереди у него только арест или медленная мучительная голодная смерть, что бояться ему больше нечего, 3 сентября Михаил Афанасьевич отправляет письмо Енукидзе:

“Ввиду того, что абсолютная неприемлемость моих произведений для советской общественности очевидна, ввиду того, что совершившееся полное запрещение моих произведений в СССР обрекает меня на гибель, ввиду того, что уничтожение меня как писателя уже повлекло за собой материальную катастрофу (отсутствие у меня сбережений, невозможность платить налог и невозможность жить, начиная со следующего месяца, могут быть документально доказаны). При безмерном утомлении, бесплодности всяких попыток обращаюсь в верховный орган Союза — Центральный Исполнительный Комитет СССР и прошу разрешить мне вместе с женою моей Любовию Евгениевной Булгаковой выехать за границу на тот срок, который Правительство Союза найдёт нужным назначить мне...”

Далее следует подпись громадными буквами:

“МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ”.

В тот же день он обращается к Горькому:

“Я подал Правительству СССР прошение о том, чтобы мне с женой разрешили покинуть пределы СССР на тот срок, какой мне будет назначен. Прошу Вас, Алексей Максимович, поддержать моё ходатайство. Я хотел в подробном письме изложить Вам всё, что происходит со мной, но моё утомление, безнадёжность безмерны. Не могу ничего писать. Всё запрещено, я разорён, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции — отпустить меня...”

15 сентября газета “Известия” в статье “Перед поднятием занавеса” справляет поминки:

“В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес. Закрылась “Зойкина квартира”, кончились “Дни Турбиных”, исчез “Багровый остров”. Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советской литературы. Талант его столь очевиден, как и социальная реакционность его творчества. Речь идёт только о его прошлых драматургических произведениях. Такой Булгаков не нужен советскому театру...”

“Жизнь искусства” не отстаёт:

“Булгаковы и Замятины мирно сожительствовали в союзе рядом с подлинными советскими художниками слова...”

Таким образом, ему публично предлагают исправиться, поставить свой очевидный талант на службу новому строю и сделаться “подлинным советским художником слова”, то есть, попросту говоря, продать свой талант за тридцать серебреников, поскольку его убеждения уже ни у кого не вызывают сомнений, и сделаться после этого обыкновенной советской свиньёй.

Замятин бросается к Горькому, тоже с настоятельной просьбой без промедления выпустить его за границу, рассказывает о тягчайшем положении своего литературного друга, причём выясняется, что Горькому необходима копия его обращения к Правительству СССР, и Михаил Афанасьевич тут же по памяти пересказывает содержание и находит нужным прибавить:

“Все мои пьесы запрещены, нигде ни одной строки моей не напечатают, никакой готовой работы у меня нет, ни копейки авторского гонорара ниоткуда не поступает, ни одно учреждение, ни одно лицо на мои заявления не отвечает, словом — всё, что написано мной за 10 лет работы в СССР, уничтожено. Остаётся уничтожить последнее, что осталось — меня самого. Прошу вынести гуманное решение — отпустить меня!..”

Горький не может не понимать, что именно к тому и идёт. Горький хлопочет, Горький говорит с товарищем Сталиным и с Ягодой, однако и Горький не в состоянии в этом горестном деле помочь.

И вот в это абсолютно безнадёжное время, с тяжелейшим камнем на сердце, тоскуя о своём нежном и единственном друге, который всё это горькое время продолжает лечиться в Ессентуках, он запирается в своём кабинете, который ему удалось расширить за счёт комнаты, освобождённой соседями, садится за письменный стол, раскрывает тетрадь, не обычную любимую толстую общую, а потоньше, в правом верхнем углу проставляет дату “сентябрь 1929 г.”, краем во и крупно выводит “ТАЙНОМУ ДРУГУ”, ниже пробует несколько вариантов названия, выдавая этой пробой намеренье когда-нибудь напечатать то, что ещё только начинает писать, и обращается к той, которую с нетерпением ждёт и без которой намерен бежать за рубеж:

“Бесценный друг мой! Итак, Вы настаиваете на том, чтобы я сообщил Вам в год катастрофы, каким образом я сделался драматургом? Скажите только одно — зачем Вам это? И ещё: дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь даже и после моей смерти...”

Вероятно, он абсолютно искренен, когда просит об этом, но в то же время у него натура писательская, всё, что он закрепляет пером на бумаге, неизменно и почти против воли назначается под печатный станок. К тому же, он ощущает, что его искалеченная, раздав ленная судьба выходит, если не вышла давно, за рамки его собственной личности, что в этом отношении глубоко правы его изуверы, наладившиеся употреблять его смертное имя во множественном числе. Стало быть, его единичная биография уже получает иное, в известном смысле пророческое звучание.

И вот он повествует о том, как сделался романистом, как после этого сделался сочинителем пьес. Именно в этом благородном занятии, вечно окутанном какими-то тайнами, окутанном тайнами и в его торопливом, срывающемся, доверительном повествовании, как и в самой его жизни, таится угроза, таится роковое приближение к смерти, оттого и мотив неминуемой гибели включается в повествование сразу, с первых же строк, и если в бессознательном первом порыве было поставлено: “И ещё дайте слово, что Вы не отдадите в печать эту тетрадь ранее чем через год...”, то вскоре, скорее всего тут же, ему приходит в голову переправить “даже и после моей смерти...”, подразумевая, конечно, обыкновенную, материальную смерть, которая действительно угрожает ему, как и всякому романисту и драматургу, не пожелавшему лгать в угождение бесстыдным властям и лишённой смысла толпе.

Однако не об этой вполне реальной кончине ведётся обрывистый, неровный рассказ. Рассказ ведётся о смерти духовной, о том, как неизбежно, неустранимо пишущий человек приближается к гибели, и вовсе не прихоть фантазии в том, что редактор, желающий напечатать готовый роман, объявляется связанным с Дьяволом, этим мотивом начинается, этим мотивом и оканчивается глава. И от этого продавшего Дьяволу душу и связанного с отъявленным жуликом целиком зависит пишущий человек, отдаётся ему в полную власть, без него не увидит света его страдальческий труд. И такова вся его жизнь. Кошмарные сны по ночам. Днём редактор в газете, явная сволочь и ещё более явный дурак. И словно бы вышедший и словно бы не выходивший роман. И полнейшее молчание, обступающее его. И внезапные комментарии в омерзительных литературных кругах, в этих торопливых записках представленные выпивающим и развязным поэтом, которому выпадает на долю безобразное имя Вова Боргузин: “Читал, Мишенька, я ваш роман в журнале “Страна”. Плохонький роман, Мишун, вы...” И этот загадочный обрыв самой повести на неоконченной фразе; хотя в тетради не обнаружено следов вырванного и остаётся ещё два абсолютно чистых листа. Всё душит автора, решительно всё, и он совершенно один, даже единственный друг держится в тайне от всех, да и тот вдалеке.

Что-то намечается в этом чуть не болезненном, явно поспешном повествовании, что он пока что не в силах или не успевает решить.

Во всяком случае, недаром же он оглядывается на свой первый роман и свою первую пьесу, с которых всё началось. История выступает на первый план в том романе и в пьесе. История в проявлении двух её извечных начал. Разум, культура, цивилизация, духовная суть человека и неразумие, дикость, невежество, неудержимая низменная страсть к разрушению. Тут история выступает в разгуле диких страстей, у самой крайней черты, за которой начинается гибель всего человечества. Никакой разум, никакая культура, никакая духовность не в состоянии остановить такого разгула, когда он начался. Культуре, духовности, разуму остаётся лишь уцелеть.

Так он видел события пять лет назад. Сам он меняется, стремительно движется. В его новом романе, который ещё именуется “Копытом инженера”, он оборачивает свой творческий взор в глубины веков, к истокам духовности, разума, культуры, цивилизации, то есть к истокам того, что только и есть на земле человек. И уже в иной перспективе он видит историю. Противостояние культуры и дикости, разума и невежества, добродетели и порока по-прежнему остаётся как основание нашего бытия, однако меняется сама обстановка, меняется соотношение сил. Уже не разгул, не буйство диких страстей, но обыкновенная повседневная дикость, которая сокрушает его самого, с её мелкой трусостью, с повседневным предательством, с наивным невежеством, ложью, пьяной гульбой. Уже не смятение человека культуры перед этим разгулом, но спокойное, разумное, сознательное противостоянье ему. Уже не милые, малозначные символы, вроде украшенной ёлки, сочельника, вечного “Фауста” и поставленных в вазу цветов, но открытое выражение своего созидающего и обновляющего воззренья на мир. Уже противоборство и столкновение. Уже неминуемая гибель самого носителя светлых начал и неминуемое торжество его светлого духа в веках.

Но внезапно отбрасывается так странно начатый роман о себе, о мученьях своих, о своей предполагаемой гибели.

Отчего?

Глава двадцать пятая. ВЫЗОВ

МОЖЕТ БЫТЬ, оттого, что, взявши в руку перо, оглянувшись назад, он вновь обретает себя. Да, без сомнения, он обречён, но кто же обрекает его? Ничтожество, миф, та водевильная власть, которая способна только убить, но которой не дано покорить его дух, если только он ещё раз сам себя не предаст, не согнёт головы, не уступит, не позволит себя запугать, не позволит купить. А он не предаст, не согнёт головы, не уступит, не позволит запугать и купить. Все должны это знать, вся страна.

И вот вновь его нетерпеливые взоры обращаются в глубины истории, в которых перед нами ясней предстаёт движение неистребимых, вечных начал. Совершенно измученный, загнанный, осознавший свою обречённость, он с удвоенной торопливой стремительностью бросается писать ещё одну пьесу, на ходу отбрасывая один вариант за другим. Едва пролетает три месяца, а он уже сообщает Николке в Париж, 1930 года, января, в 16 день:

“Сообщаю тебе: все мои литературные произведения погибли, а также и замыслы. Я обречён на молчание и, очень возможно, на полную голодовку. В неимоверно трудных условиях во второй половине 1929 г. я написал пьесу о Мольере. Лучшими специалистами в Москве она была признана самой сильной из моих пьес. Но все данные за то, что её не пустят на сцену. Мученья с нею продолжаются уже полтора месяца, несмотря на то, что это — Мольер, 17-й век... несмотря на то, что современность в ней я никак не затронул. Если погибнет эта пьеса, средства спасения у меня нет — я сейчас уже терплю бедствие. Защиты и помощи у меня нет. Совершенно трезво сообщаю: корабль мой тонет, вода идёт ко мне на мостик. Нужно мужественно утонуть. Прошу отнестись к моему сообщению внимательно...”

Да, он тонет мужественно, чувствуя себя капитаном на корабле, борясь и страдая, сознавая отчётливо, что защиты и помощи не найдёт ни у кого и нигде. Он один посреди этой дикости истребления, и никакой король его не спасёт, как будто бы самый великий французский король в его пьесе спасает француза Мольера. И ему, как собрату Мольеру, остаётся только одно: в ответ на бешеный натиск фанатизма и дикости швырнуть новую пьесу, новый роман. Он остаётся на мостике, пусть к ногам его уже подступает вода.

И ещё задаются вопросом: почему же Мольер? Да именно потому! Впрочем, он и сам впоследствии признается, что довольно трудно ответить на этот простейший вопрос:

“Я читаю, перечитываю и люблю Мольера с детских лет. Он имел большое влияние на моё формирование как писателя. Меня привлекала личность учителя многих поколений драматургов — комедианта на сцене, неудачника, меланхолика и трагического человека в личной жизни...”

Мольер беспрестанно живёт в его мыслях, и довольно случайных и незначительных внешних толчков, чтобы образ Мольера внезапно сгустился, выплыл из тьмы и превратился в осязаемый замысел драмы, романтической драмы, это необходимо уже здесь подчеркнуть.

Можно с уверенностью сказать, что одним из таких случайных внешних толчков оказывается чтение “Бани” самим автором в театре имени Мейерхольда, в особенности же развязные и громкие толки о состоявшемся вслед за тем обсуждении, во время которого эта самая “Баня” признается не только крупнейшим событием в истории всего русского театра от самых истоков его, но при этом ещё беспокоятся великие тени Пушкина, Гоголя, и уж совсем непонятно с какой стороны вдруг влетает в это чрезвычайное славословие достойное имя Мольера. Один яростный разрушитель всех и всяких традиций, создатель биомеханики, Всеволод Мейерхольд говорит о другом не менее яростном разрушителе всех и всяких традиций Владимире Маяковском, которого Михаил Афанасьевич именно за разрушение всех и всяких традиций не может терпеть:

— Такая лёгкость, с какой написана эта пьеса, была доступна в истории прошлого театра единственному драматургу — Мольеру. Вчера, когда я слышал пьесу в первый раз, я вспомнил о Мольере, и товарищ Катаев — автор “Квадратуры круга”, сегодня явившийся на читку, тоже вспоминает Мольера. Эту мысль я говорю не только от своего лица, но и от лица товарища Олеши...

Прямо так и трубят: явился новый Мольер!

Это нелепо и скверно уже само по себе, но ещё скверней то, что Художественный театр ублажает как только может новоиспечённого Мольера, который только вчера во все тяжкие поносил именно этот блестящий театр. Ещё прежде, незадолго до снятия, Маяковского чуть не силой приводят на представление “Дней Турбиных”, однако “Мольеру” до того становится скучно, что он исчезает из ложи после третьего акта. Актёры Художественного театра отправляются на читку “Бани” в театр Мейерхольда. Актёры Художественного театра дружно уверяют “Мольера”, что его замечательным пьесам необходим свой театр, имея в виду, что таким театром должен стать прославленный МХАТ. “Баня” до того нравится Яншину, этому несравненному Лариосику, что Яншин требует постановки “Бани” на мхатовской сцене. Наконец Марков, завлит, носится с мыслью заказать “Мольеру” новую пьесу, которую бы тот написал специально для МХАТа. Наконец, в связи с тем, что “Бег” запрещён, из дирекции МХАТа приходит гнуснейшего типа письмо, в котором обречённому автору предлагается вернуть полученный за эту пьесу аванс, в количестве одной тысячи полновесных рублей, тогда как всему свету известно, что у этого попавшего в прокажённые автора нет и не может быть ни рубля.

Нечего удивляться, что в ярости он. Особенно бесит его, что его вновь и вновь предают, предают именно те, кто должен был стать щитом, друзьями, опорой его. В ярости извлекает он из ящика письменного стола несчастную рукопись “Бега” и в каком-то неистовстве выдирает то место из титульного листа, на котором имелось благодарное посвящение Соколовой, Хмелёву и Яншину. Хватит с них! Неблагодарности он не станет терпеть! Не станет ни от кого!

После такого разворота событий не может быть ничего удивительного, если он жаждет показать всему свету истинный облик Мольера, в его ничтожестве, разумеется, без чего обойтись не может честный повествователь, и в его величии прежде всего. Может быть, также его израненная душа в своей униженной гордости жаждет всем этим слепцам, всем этим поспешным панегиристам воочию показать, кто у нас нынче Мольер. Я не исключаю и этот мотив, который нисколько не унизителен, когда служит стимулом творчества.

Думаю всё же, что главнейшими были обстоятельства внутренние, из незримой, неутомимой жизни души, и среди них вижу главным образом два. Жизнь Мольера он знает прекрасно, и не по одной переведённой книге француза Барро, выпущенной в Санкт-Петербурге в 1891 году, но большей частью по собственным сочинениям Жана Батиста, например, по пьесе “Версальский экспромт”, в которой великий комедиант изображает свою вечную Музу в шутовском наряде маркиза, пробивающего себе дорогу к королевскому трону в жажде милостей и щедрот, в которой, что много важней, утомлённый, но неутомимый, побеждаемый, но не побеждённый, готовый наносить удар за ударом Мольер говорит:

— Да, да, маркиз, у Мольера тем всегда будет больше, чем ему нужно, и всё, что он изображал до сих пор, ничто в сравнении с тем, что ему остаётся сделать.

И второе: он только что мысленно прожил во второй раз свою прежнюю недавнюю жизнь, омрачённую роком, только что перенёс на бумагу, пусть пока что конспективно и наспех, свою скитальческую судьбу и себя самого увидел точно таким же: утомлённым и неутомимым, побеждаемым и непобеждённым, готовым изворачиваться и наносить удар за ударом, слабым и переполненным замыслами, полным сознания, что всё то, что успел создать до сих пор, в сущности, ничто или почти что ничто в сравнении с тем, что он может и готов написать.

И уже довольно любого, самого пустячного повода, чтобы птицей взмыло светлое имя Мольера, чтобы его собственный страдальческий путь наложился на такой же в точности страдальческий путь. В Мольере он видит себя. Он ведёт спор и в то же время сливается с ним. Он отчётливо слышит каждое, даже никогда не произносимое слово его. Он чувствует то, что чувствовал он.

Преграды рушатся. Не надо усилий, замысловатых мук творчества, бесплодных и молчаливых сидений с засохшим пером, уставя в бумагу пустые глаза. В общих чертах всё готово в мгновение ока, и как предвестье финала, своего, уже близкого, и того, кто прежде ушёл, зловещим пламенем вспыхивают и первыми ложатся в тетрадь слова из комедии: “Ах! Боже мой, я умираю!” Остаётся продумать детали, да и детали даются сами собой, стоит схватить в руку перо, так с ним бывает всегда.

И он звонит наконец возвратившейся, любимой, единственной. Он вызывает её. На Пироговскую! Без промедления! Жду!

Конечно, она является тотчас, точно летит на метле, поскольку только она понимает его, хотя, по правде сказать, на Пироговскую ей не совсем удобно лететь.

Он встречает её у дверей, тщательно замыкает замок, захлопывает двери, сначала из передней в столовую, затем в кабинет, неуловимым движением загоняет любимую в угол, образуемый чёрной буржуйкой и белой стеной, оглядывается точно с испугом и шёпотом говорит, что имеется известие чрезвычайное, которое он сию минуту ей сообщит. Она уже попривыкла к его разнообразным и бесконечным шуткам и розыгрышам и в напряжённом внимании ждёт. Он требует с неё тысячу клятв, что она никому не расскажет, именно, именно: ни-ко-му! Она, конечно, клянётся. Он говорит, что надумал в её отсутствие пьесу писать. Зная, что он без надежд, что он утомлён, она поражается искренне:

   — Ну? Современную?

Никакую не современную, это был бы позор, и оттого он шипит:

   — Если я скажу тебе два первые слова, понимаешь, скажу первую реплику, ты сразу догадаешься и о времени, и о ком.

Она торопит:

   — Ну, ну!

Он медлит, конечно, выдерживает превосходную театральную паузу, будто бы для того, чтобы ещё раз проверить, хорошо ли дверь заперта, оттуда не слышит ли кто, просит её:

   — Погоди.

Она слышит, что он шепчет какие-то заклинания, и уже не в состоянии ждать, чутьём заслыша подвиг и крест:

   — Ну, говори!

Он отнекивается, уверяет, что именно самая первая реплика тотчас всё разъяснит, и вдруг сильным, наполненным шёпотом произносит её:

   — Рагно, воды!

И глядит с торжеством, и вопрошает, расширив глаза:

   — Ну, поняла?

Нет, не понимает она, отрицательно трясёт головой.

Он не верит:

   — Э-э, притворяешься. Всё поняла.

Она признается, что это действительно так, что ни времени, ни героя, ни места не может назвать.

Он горячится, понятное дело:

   — Ну как же! Ведь ясно же всё! Рагно — это же Мольера слуга. Стало быть, о Мольере и пьеса! Мольер вбегает со сцены в свою уборную и кричит: “Рагно, воды!”, утирает лоб полотенцем. Но никому ни слова, смотри!

Ещё переменится имя, и слуга назовётся Бутон, как он кличет своего домашнего пса, но уже пьеса начинаться всегда будет именно так. Мольер вбежит весь в поту в свою артистическую уборную, переводя дух, шлем сбросит и крикнет: “Воды!”, и гвоздём сюжета останется бессмертный “Тартюф”, вся горькая история его запрещения, переделок, прошений, отказов и всё-таки разрешения, кровавых угроз и мытарств. И внутренней драмой навсегда останется неминуемость гибели гения, которого вечно окружают убийцы, святоши, ханжи, какой-нибудь Одноглазый, Шаррон, доносчик Белоцерковский, безмозглый Киршон, чёртов Блюм, вечная сволочь Орлинский, просто Филька-злодей, без которых, чёрт их возьми, немыслима жизнь. И ещё он будет перебирать варианты названия, но уже схватывается его внутренний смысл: “Заговор ханжей”, “Заговор святош”. И тотчас является французское изречение, которое он поставит эпиграфом: “Для его славы ничего не нужно. Он нужен для нашей славы”. И тотчас вслед за началом, после ремарки “король аплодирует”, набрасывается финальная смерть Мольера на сцене. Движение творческой мысли определено и в этих резких чертах закрепляется на бумаге. Всё прочее, стало быть, очевидно и так. Особенно очевидно, без колебаний, что и самый великий король — всего-навсего пошлый дурак, ничтожество, шут, способный, обгладывая ножку цыплёнка, обмасленным ртом абсолютно серьёзно произнести, что в его лице здесь представлена Франция, так что особенно очевидно и то, что гению ничего хорошего не следует ждать ни от каких королей, даже если в их жилах течёт некоролевская кровь, и унизительно, глупо, смешно унижаться, о чём-то просить дураков и шутов. Для воплощения замысла необходим лишь кое-какой непосредственный материал, факты живые, подлинные детали и подлинные слова. Так дело зачем? Ничего не бывает проще на свете! Давно всё прочитано множество раз, поскольку новые книги, обзывающие великого комедиографа представителем презренной буржуазии и деятелем буржуазного гнилого театра, он презирает. Без промедленья за труд. Он перелистывает наскоро, мгновенно находит, торопливо делает выписки: "... короли ничто так не ценят, как быстрое послушание...”

“Ваше величество, так как обязанность комедии заключается в том, чтобы исправлять людей, забавляя их, то я полагал, что в занимаемой мною должности мне всего более следует нападать на современные пороки, изображая их в смешном виде...”

“Демон, вольнодумец, нечестивец, достойный быть сожжённым...” “Требования кары за оскорбление религии были предложены королю с такой силой...”

При этом чувствует он себя до крайности скверно. Замятин, в разгар этой работы, 24 октября, сообщает жене:

“У него какие-то сердечные припадки, пил валерьянку, лежал в постели...”

Однако он одолевает свою слабую плоть и вновь садится за стол. Натиск суеверий, натиск фанатизма на творение гения, а вместе и на творца даётся ему без особых трудов и хлопот. В центр коллизии выдвигается всевластный король. Сволочь Шаррон уверяет, что Мольер сатана. Тут оказывается абсолютно необходимой встреча короля и Мольера. Многими учёными из самых серьёзных отвергается самая возможность беседы комедианта и короля. Михаил Афанасьевич не испытывает желания считаться с этими вполне разумными доводами, как и всегда не считается с тем, что противоречит его взволнованным замыслам, хотя бы это была сама очевидность. Он пишет не биографию. С намерением во второй раз подчеркну, что создаётся им не какая-нибудь, а романтическая именно драма, из музыки и света, как он отмечает в рабочей тетради. И он набрасывает один вариант. Король принимает Мольера наедине, причём камердинер докладывает торжественно: “Жан Батист, всадник де Мольер просит аудиенции!”, на что король отзывается оживлённо: “Просите, я рад!”, тотчас удаляет придворных и не совсем естественно признается: “Я понял — писатели любят говорить о своих произведениях наедине”. Такая версия не удовлетворяет его, поскольку он ощущает в этой лихо закрученной версии ложь. Он создаёт второй вариант, в котором о великом Мольере докладывают именно так, как самовлюблённый король понимает его: “Жан Батист де Мольер, лакей вашего величества”. И от варианта к варианту усиливается одна простая и очевидная мысль: гению на королей бессмысленно уповать, каким бы прекрасным тот или иной король ни считался. И сам Михаил Афанасьевич такого рода иллюзий лишён. Недаром во всех прошениях, собственноручно сданных в окошко, он громадными буквами просит только о том, чтобы его выслали из пределов СССР, что у нас служит не милостью, а разновидностью наказания для непокорных интеллигентных людей. Правда, культивируется наивное мнение, будто он в этой сцене как бы мысленно прорабатывает некую возможность собственной близкой встречи с тем, кто нынче так бесчеловечно и грубо правит страной, однако я этого мнения не разделяю. Даже каким-то образом убеждён, что такой встречи он не желал.

Он же не может не видеть, что, по всей вероятности, предстоит ему встреча иная. С конца лета, всю осень и зиму пропадают знакомые интеллигентные люди, причём среди этих интеллигентных людей довольно близкие есть.

Прибегают от Шапошниковых:

   — Борю забрали!

Прибегают от Заяицких:

   — Серёжу забрали!

Вскоре высылают обоих, однако не в развратные европейские Палестины, а в глубинные районы России. Громят Государственную академию художественных наук, а там у него знакомых тоже немало, среди них его самозваный биограф Попов, сын купца, за каковую вину вычищают безжалостно из академических стен критически мыслящие чада рабочих и чада крестьян.

Наконец и его самого вызывают в вертеп Политуправления, точно напоминая, что помнят о нём, правда, и на этот раз он отделывается лёгким испугом: ему возвращают его бесценный и чрезвычайно опасный дневник. Возвратившись с этим грузом домой, он вырезает из тетради четыре кусочка, словно бы доказательство оставляет неизвестным потомкам, что дневник всё же существовал, и все три тетради швыряет в горящую печь, вольно или невольно подражая тому странному человеку, который пока что сидит на бульваре, укрытый чугунной шинелью, не сослан ещё, с которым провидящая судьба вот-вот его ещё более тесно сведёт, ему на беду, тогда как “Собачье сердце” замыкает в ящик стола. Он не может не понимать, что ещё раз вместе с тетрадями дневника ему чьей-то волей даётся благая отсрочка, но также не может не понимать, что однажды снова могут прийти, постучать, обыскать, пригласить следовать за собой, с рукописями или без них. Тут излишне напоминать, что револьвер у него наготове. С какой целью он держит его?

Какой же встречи может он ждать? И любопытней всего: какие слова мог бы он в момент этой сакраментальной встречи сказать?

А ничего из того, что могло бы облегчить его горькую участь, он не способен сказать. Недаром в его пьесе король-тут со значением говорит о Мольере: “Но... (понизив голос) я попробую исправить его, он может служить к славе царствования. Но если он совершит ещё одну дерзость, я накажу...” Ему уже предложили исправиться, и он уже молча сказал своё твёрдое нет. Мало того, он совершает ещё одну дерзость, слегка прикрывшись туманной далью времён и эпох, он набирается смелости утверждать, что писатель, актёр составляют славу любого правления, а вовсе не тот, кто мнит о себе, что своей персоной представляет страну. Это дерзость неслыханная. Время становится всё душней и душней. Становится нечем дышать. Как будто и не до дерзостей тут.

Тут не лишне в его биографии подчеркнуть ещё один эпизод. В самый разгар его полных симпатии свиданий с Мольером у Никитиной устраивается юбилейная встреча. Пятнадцатая годовщина её прелестным субботникам. Поздравляют. Читают стихи. Наконец подаётся изюминка вечера: сам Раскольников этой избранной публике, которой Михаил Афанасьевич давно читать перестал, читает свою трагедию “Робеспьер”. Просит трагедию обсудить. Не заставляя упрашивать долго, во весь рост поднимается одна из каналий новейших времён и разражается восторгами самого холуйского свойства:

   — Пьеса представляет большое событие. Это первое приближение к большому театральному полотну. Наибольшая трудность — передача духа эпохи — автором преодолёна. Сцена в Конвенте сделана неподражаемо. Единственный дефект — некоторое падение интереса в двух последних картинах.

Далее слово берёт Сергей Городецкий, сам себя погубивший поэт, покатившийся вниз с того дня, как присягнул новой власти на верность, и, разумеется, изливается новая гнусная лесть:

   — Главная трудность в поставленной автором задаче — не написать исторической пьесы — и главное, что удалось — это сделать пьесу глубоко современной, несмотря на исторический смысл и исторические фигуры. Вся вещь сделана в условном плане, стиль её — ораторский. И это не недостатки — если бы автор взял натуралистические тона, вещь не дошла бы до слушателей. Кроме некоторых моментов, декламационный стиль чрезвычайно целен.

Теперь уже невозможно с должной точностью установить, сам ли Михаил Афанасьевич просит слова после только что отгремевших добровольных холопов, просят ли его высказать своё профессиональное мнение, хотя, мне сдаётся, едва ли сам он испытывает особенное желание лезть на рожон. Он ведь не может не знать, что его новая пьеса, если какой-нибудь из уже достаточно запуганных театров возьмётся поставить её, непременно пройдёт через железные руки пламенного революционера Раскольникова и что именно от его высокого мнения будет зависеть вся её будущая судьба. И что же он говорит, по одной версии, глядя в затылок, по другой версии, прямо в глаза, человеку, не так уж давно хладнокровно придушившему “Бег”? А вот он что говорит:

   — Совершенно не согласен с Лозовским и с другими ораторами. С драматической и театральной стороны пьеса не удалась, действующие лица ничем не связаны, нет никакой интриги. Это беллетристическое произведение. Фигуры неживые. Женские роли относятся к той категории, которую в театрах называют голубыми ролями, действия нет.

Точно гром грянул на именитом субботнике. Ещё некий Малашкин пытается засыпать эту горчайшую пилюлю комьями сахара:

   — Сцена с рабочими производит громадное впечатление. Пьеса ценна тем, что она связана с современностью. Это большое произведение, напоминающее “Юлия Цезаря” Шекспира.

Но уже более порядочные, более честные не могут душой покривить, не могут утаить голой правды перед высоким большевистским начальством, как ни страшно, как ни опасно оно для любого из них:

   — Пьеса ещё находится в процессе работы. Ряд дефектов, которые в ней есть, вполне поддаются исправлению.

   — В пьесе дана только внешняя трагичность. Ни глубины, ни анализа положения Робеспьера в ней нет.

   — Работа ещё не закончена. Робеспьер не показан ни в глубину, ни в ширину.

   — Непонятно, почему погибает Робеспьер и откуда его сила.

Так безжалостно сразив наповал человека, который, он это знает, очень скоро возьмётся решать судьбу его пьесы, Михаил Афанасьевич возвращается в одинокий свой кабинет, может быть, снова страждет от расстроенных нервов и пьёт валерьянку, но в конце концов садится за стол и заканчивает черновые наброски той пьесы, которая получает название “Кабала святош”. Выправляет эти хаотические наброски. Приводит в порядок. Принимается диктовать. Сначала Любе, которая записывает за ним от руки. Люба впоследствии вспомнит:

“Михаил Афанасьевич ходит по кабинету, диктует текст, играя попутно то или иное действующее лицо. Это очень увлекательное действо. Как сейчас, вижу лицо Михаила Афанасьевича, когда он немножко в нос декламирует: “Муза, муза моя, о, лукавая Талия”.

Затем звонит Елене Сергеевне и просит её, чтобы она привезла на Пироговскую свой ундервуд. Разумеется, Елена Сергеевна тотчас привозит, её не надо два раза просить. Он принимается ей диктовать, теперь на машинку, его любимейшее занятие, по правде сказать. И в его глядящих мимо громадных глазах бушует неистовство.

Таким образом, пьеса завершается в конце декабря. Первое чтение происходит у Ляминых. “На втором, у нас на Пироговской, присутствовали О.Л. Книппер-Чехова, И.М. Москвин, В.Я. Станицын, М.М. Яншин, П.А. Марков и Лямин. На столе Михаила Афанасьевича в канделябрах горели свечи. Читал он, как всегда, блистательно...”

Слухи о пьесе, написанной отовсюду изгнанным автором, тотчас облетают Москву. Долетают до Станиславского, который лечится в Баденвейлере. Эту пьесу Константин Сергеевич хотел бы видеть на своей сцене. 19 января 1930 года Михаил Афанасьевич уже читает её в Художественном театре. По общему мнению, пьеса интересна, художественна, блестяща в драматическом отношении и даёт прекрасный материал для актёрского исполнения. Ну, естественно, поднимается Судаков, ученик, и рекомендует несмышлёному автору довести его, видите ли, незаконченное творение до формы монументальной трагедии. Марков, завлит, успокаивает, кого следует успокоить, что в ближайшие дни театр получает вполне колхозную пьесу счастливца Тренева, а также ожидает примыкающие к колхозным пьесы от Олеши и от Киршона, так что репертуарная линия сезона совершенно благополучна и пьеса о Мольере, представьте себе, этой колхозной линии не испортит. О самой же пьесе отзывается приблизительно так:

   — Пьеса представляет собой блестящее произведение, законченное по форме и сильное значительностью образов. Основная тема — большая трагедия художника, гибнущего под напором организованной силы — короля и церкви, — перерастает отдельную эпоху и характерна для монархического и буржуазно-капиталистического мира.

Наконец слово предоставляется автору. Михаил Афанасьевич вынужден объяснить, что в его задачи не входила ни пьеса о классовой борьбе семнадцатого столетия, ни создание монументальной трагедии, ни антирелигиозный спектакль. Понимаете ли, ему хотелось написать пьесу о ярком и светлом гении Жана Батиста Мольера, задавленного чёрной кабалой святош при полном попустительстве абсолютной, удушающей власти короля. И заключает:

   — Советскому зрителю такая пьеса нужна.

Что же далее? Решительно ничего. Художественный театр, отчасти по наивности, отчасти из трусости продолжающий предавать и его и себя, не принимает никакого решения. Михаил Афанасьевич читает пьесу в разных местах. 11 февраля проходит чтение в Драмсоюзе. В один голос все говорят, что пьеса блестящая, и никто не берёт её в свой театр. Вероятно, в его мозгу клокочут всё те же слова, сказанные о трусости как о самом главном пороке.

Его материальное положение становится крайне тяжёлым. Временами он сидит без копейки. На службу его по-прежнему нигде не берут. Он сообщает Николке в Париж:

“15-го марта наступит первый платёж фининспекции (подоходный налог за прошлый год). Полагаю, что если какого-нибудь чуда не случится, в квартирке моей маленькой и сырой вдребезги (кстати: я несколько лет болею ревматизмом) не останется ни одного предмета. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, чёрт с ними. Боюсь за книги! Библиотека у меня плохая, но всё же без книг мне гроб! Когда я работаю, я работаю очень серьёзно — надо много читать...”

Спохватывается и прибавляет полушутя:

“Всё, что начинается со слов “15 марта”, не имеет делового характера — это не значит, что я жалуюсь или взываю о помощи в этом вопросе, сообщаю так, для собственного развлечения...”

Странное развлечение, если правду сказать. Он, конечно, не жалуется и всё-таки просит брата прислать из Парижа кофе, чай, две пары носков для себя и две пары дамских чулок для жены.

И хотя свою новую пьесу он всё-таки отправляет в вертеп Главреперткома, он понимает прекрасно, что и на неё надежда слишком плоха. Он извещает Николку в том же письме:

“Я свою писательскую задачу в условиях неимоверной трудности старался выполнить, как должно. Ныне моя работа остановлена. Я представляю собой сложную (я так полагаю) машину, продукция которой СССР не нужна. Мне это слишком ясно доказывали и доказывают ещё и сейчас по поводу моей пьесы о Мольере. По ночам я мучительно напрягаю голову, выдумывая средства к спасению. Но ничего не видно. Кому бы, думаю, ещё написать заявление?..”

Средства к спасению, разумеется, невозможно отыскать никакого, сколько ни ломай головы по ночам, однако маленькое чудо честной дружеской помощи, чудо братской любви вдруг происходит, как уже с ним происходило не раз. Однажды в поздние сумерки раздаётся звонок у дверей. На пороге топчется смущённый и чопорный Вересаев. Чрезвычайно интеллигентный, каких почти уже нет. Невысокий, крепко сбитый, худой. Раздеваясь в прихожей, не глядит на него. Проходит в столовую и выкладывает на стол обыкновенный пакет. Только и видно, что завёрнуто что-то в газету. Говорит нерешительно:

   — Прошу не отказываться, ненужных слов благодарности не говорить.

И как-то старомодно, с милой неловкостью изъясняет:

   — Здесь пять тысяч. Пожалуйста, возьмите взаймы. Как писатель писателю. Не сомневаюсь, что дела ваши скоро поправятся. Своим долгом почитаю помочь.

Вот оно как происходит на свете. Не вахтанговцы приходят, не Художественный театр, с которыми его связывают кровные узы. Приходит старый, далёкий от процветанья писатель, с которым они видятся редко и с которым он дел никаких никогда не имел. Превосходнейший человек. И неловко от почти постороннего человека пять тысяч принять, невозможно и не принять.

Он принимает. Львиную долю отваливает инспектору, раздаёт по мелким неотложным, особенно неприятным долгам. Остаётся не так уж и много, и это немногое как-то само собой выпадает из рук, уплывая неизвестно куда. Такова уж натура, исправить нельзя. А надо всё-таки жить, надо что-то предпринимать, а что можно в его положении предпринять?

Глава двадцать шестая. ВА-БАНК

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ из Главреперткома приходит краткий, зато определённый ответ: “Кабала святош” к представлению не разрешается.

“Скажу коротко: под двумя строчками казённой бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы — блестящая пьеса...”

Он ощущает только одно:

“Все мои вещи безнадёжны”.

Он потрясён. Он разбит. Он, разумеется, падает духом, однако духом падает как-то спокойно и холодно, точно всё живое замерло в нём. Он садится за стол и внимательно перебирает свои незавершённые рукописи, завершать которые у него, должно быть, пропадает охота. Просматривает самым тщательным образом. Занимается этим, по всей вероятности, не день и не два.

Вот как эта работа представляется одной из современных исследовательниц, немало сделавшей для изучения его жизни и творчества:

“Зато видно, что Булгаков рвал их, сидя за столом, не торопясь, просматривая страницу за страницей. И видно, что сделал он это не вдруг, а в разное время, в разном настроении и, вероятно, по разным поводам. Вот вырваны многократно правленные, густо перечёркнутые листы. Вырваны осторожно, чтобы не повредить тетрадь. Вот у самого корешка аккуратно вырезан десяток листов (по оставшимся первым буквам строк видно, что листы были исписаны). В другом месте вырезано ещё несколько листов. И ещё. Надрезано и вырвано полстраницы. Вырезаны две строки... Это в процессе работы уничтожался не удовлетворяющий автора текст — особенность черновых рукописей Михаила Булгакова. Две строки, впрочем, могли быть вырезаны кому-нибудь на память. А вот остатки листов, уничтоженных в другое время, иначе. Листы тетради складывались пополам по вертикали, справа налево. По одному, по два, по нескольку — в разных местах рукописи. Сгиб тщательно отглажен рукой, и по сгибу половинки листов оторваны, а след сгиба хорошо виден. Эти листы, вероятно, требовали переработки и какое-то время находились в тетради вот в таком сложенном виде. Один из них — в середине хорошо сохранившейся главы. И уж потом Булгаков рукопись рвал, и тоже, может быть, не сразу. Видно, что раскрытая тетрадь лежала перед ним, он просматривал её, захватывал правою рукою два-три листа, иногда больше, и рвал так, чтобы оборвать примерно половину, иногда рывком сверху вниз, иногда снизу вверх. Многие листы оборваны как бы под линейку: левой рукой прижат положенный на тетрадь какой-то предмет, может быть, не линейка, а книга или другая тетрадь, правая же рука производит срыв. В одном месте Булгаков рванул так сильно, что вслед за оторвавшейся половиной вылетели куски листов у корешка. Эти листы собраны и аккуратно водворены на место. Пожалуй, это более похоже на ликвидацию не нужных автору черновиков, когда уже существует текст, переписанный набело. На ликвидацию дорогих автору черновиков, след которых, знак которых всё-таки хочется оставить — для себя... Многие листы в рукописи сохранены. Случайно сохранены? Да нет, пожалуй. Сохранена неоконченная глава, сохранены требующие доработки главы. Не тронуты страницы с выписками, названные Булгаковым так: “Материалы”...”

И затем почти всё швыряет в бушующую пламенем печь, одну рукопись, вторую рукопись, третью.

“Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа “Театр”...”

Остаётся лишь то, в чём живут дорогие воспоминания. Остаётся первый набросок будущего романа, озаглавленный “Тайному другу”, поскольку он пишется с мыслью о Елене Сергеевне и, может быть, в это время находится у неё. Остаются три тетради “Копыта инженера”, в огонь летит машинописная рукопись, более обширная и более завершённая, доказательство, что в эти чернейшие дни он роман не собирается завершать.

“Насколько помню, вещь была стройней, подобранней: в ней меньше было “чертовщины”, хотя событиями в Москве распоряжался всё тот же Воланд с верным своим спутником волшебным котом. Начал Воланд также с Патриарших прудов, где не Аннушка, а Пелагеюшка пролила на трамвайные рельсы роковое постное масло. Сцена казни Иешуа так же прекрасно-отточенно написана, как в дальнейших вариантах романа. Из бытовых сцен очень запомнился аукцион в бывшей церкви. Аукцион ведёт бывший диакон, который продаёт шубу бывшего царя... Несколько строк в “Мастере” пронзили меня навсегда в самое сердце...”

И всё это роскошество в печь! О, боги, боги мои!

Вот он сидит, дождавшись, пока останется дома один, непременно один, с привычной неторопливостью разжигает свою прожорливую буржуйку, дожидается, пока хищное пламя не начинает зверино гудеть, убегая искрами и вихрями горячего дыма по слишком тесной, из тонкой жести трубе, долго глядит, как прыгают и скалят острые зубы непостижимой ярости красные языки, мнётся, вздыхает и наконец швыряет их одну за другой в самый огонь и смотрит с тоской, как они растворяются, исчезают, не зная ещё, что это зрелище пригодится ему, как пригодится всё то, что довелось и доведётся ещё снести на себе, не предвидя, какие проникновенные строки родятся потом из огня:

“Я вынул из ящика стола тяжёлые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, всё же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова всё-таки проступали и на ней... Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их...”

Нет, никто в ту чернейшую ночь не постучал к нему тихо в окно, как позднее случится в романе, никто не подумал, никто не смог помешать. И все его будущие труды буквальным образом вылетают в трубу. В душе одно горькое, грозное чувство томит: как писатель он кончился, больше ему никогда не творить. И не видно пока, останется ли жив человек.

Время самое подходящее, чтобы исчезнуть и ему навсегда. Разгораются и трещат костры коммунистической инквизиции. С плеч летят одна за другой светлейшие головы лучших, интеллигентнейших русских людей. Уже набирает ядовитую силу открытый процесс над так называемым Союзом вызволения Украины, который будто бы возглавляет вице-президент Всеукраинской академии наук С. А. Ефремов, а с ним вместе расплачиваются за свои уникальные знания, за свою неискоренимую интеллигентность, за своё неумение лгать и на каждом шагу выкрикивать дурацкие лозунги ещё сорок учёных, священников, учителей, кооператоров и врачей. Уже подступает черёд крупнейшего экономиста Кондратьева, известнейшего экономиста Юровского, крупнейшего учёного-агронома Дояренко, писателя и экономиста Чаянова, будто бы входящих в Трудовую крестьянскую партию, которую придумало ОГПУ и в которую, странно колеблясь, зачисляет членами тысяч от ста до двухсот человек.

Что же остаётся ему, когда он прямо объявлен в свободной поднадзорной печати белогвардейцем? А если откроют, что он в самом деле служил в белогвардейских частях?

Оттого и не спится ему по ночам. Оттого и трещит голова. Оттого и бережёт револьвер. Выход должен быть, и он этот выход должен найти. Это в характере у него. Удивительнейший он человек.

Елена Сергеевна вспоминает, что в том проклятом году он был в отчаянии, и затем оговаривается, поправляя себя:

“Я, видимо, не очень точно выражаюсь, потому что слово отчаяние — к нему никак не подходит. Это человек несгибаемый. Я не встречала по силе характера никого, равного Булгакову. Его нельзя было согнуть, у него была какая-то такая стальная пружина внутри, что никакая сила не могла его согнуть, пригнуть, никогда. Он всегда пытался найти выход...”

Выход он, конечно, находит. Он решает ещё раз обратиться к Правительству СССР и копии обращения разнести всем наиболее влиятельным лицам, товарищу Сталину прежде всего.

По телефону вновь вызывается Елена Сергеевна. Усаживается за свой ундервуд. Ей диктуется большое и очень особенное письмо. Ни в коем случае не покаяние заключается в этом письме, не униженное признание своих прежних грехов, как это всё более становится модным, прямо необходимым для сбережения жизни, когда по громадной беззащитной стране, оккупированной Красной Армией, внутренними войсками и ОГПУ, гуляет, куражится, бесчинствует и ярится безумный, безудержный красный террор, основанный на одном лишь революционном чутье. Ничего похожего нет. Михаил Афанасьевич делает всё, чтобы сохранить достоинство, отстоять свою честь. Он держится гордо. Он вызов бросает, прямо начиная с того, что никакого покаяния не будет с его стороны:

“После того как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен, как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: сочинить “коммунистическую пьесу” (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик. Цель: спастись от гонения, нищеты и неизбежной гибели в финале. Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинять коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет. Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым...”

Признавшись таким образом, пока ещё косвенно, что не разделяет убийственных идей новой власти, за что, как ему превосходно известно, карают с удовольствием и вплоть до расстрела, он выбирает из богатейшей критики его книг и особенно пьес наиболее грубые, грязные, непристойные и не возможные ни в какой другой печати, кроме самой свободной, поставленной под строжайший контроль государства, хладнокровно подводит очевидный итог этой критики, который заключается в том, что его произведения неприемлемы для нового строя, и так же хладнокровно соглашается с этим итогом:

“И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА”.

Без колебания и оговорок он признает, что “Багровый остров” является памфлетом на Главрепертком, и произносит в адрес этого нелепого учреждения такие слова, за которые ещё никто никого по головке не гладил в этой самой свободной в мире стране:

“Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встаёт зловещая тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных “услужающих”. Это он убивает творческую мысль, он губит советскую драматургию и погубит её...”

Он гордится, что не шёпотом и где-то в тёмном углу выражал своё мнение, а открыто и прямо со сцены, а когда доходит до мнения германской печати, что “Багровый остров” явился первым в СССР призывом к свободе печати, что, как известно, карается не менее строго, чем взрыв железной дороги и шахты, если ещё не строже, поскольку большевики страшатся больше всего, когда говорят правду про них, он так прямо и пишет в письме:

“Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода...”

Ему и этого мало, хотя для расстрела довольно и этого. Борьбой за свободу печати обозначена, говорит он, всего лишь первая часть его творчества. Он перечисляет другие, причём открыто и в самых определённых словах заявляет, что он противник революционных идей:

“Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: чёрные и мистические краски (я — МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина...”

Он признается в величайшей крамоле, непростительной для любого писателя, живущего в самой свободной в мире стране: он сатирик. И тут же выводит крупными буквами, что это означает на языке нашей боевой оголтелой печати:

“ВСЯКИЙ САТИРИК В СССР ПОСЯГАЕТ НА СОВЕТСКИЙ СТРОЙ...”

Он не останавливается и здесь, хотя и самому храброму трусу покажется, что давно остановиться пора. В тот самый момент, когда на русскую интеллигенцию обрушиваются не одни достаточно безобидные высылки за рубеж, но уже и расстрелы по приговору суда под громовые клики разгорячённой пролетарской толпы, готовой разорвать этих паршивых интеллигентов своими мозолистыми руками, он признается, что он интеллигент и несомненный защитник интеллигенции:

“И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах “Дни Турбиных”, “Бег” и в романе “Белая гвардия”: упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях “Войны и мира”. Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией. Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает — несмотря на свои великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ — аттестат белогвардейца-врага, а, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР...”

Завершив таким образом свой политический и литературный портрет, указав также на то, что он не политический деятель, а литератор, отметив, что невозможность писать для него равносильна погребению заживо, он высказывает своё вынужденное желание, опять-таки нестандартными буквами:

“Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ...” Хочет ли он в самом деле навсегда покинуть Россию? Понимает ли он, что русскому писателю тяжело, почти невозможно без России прожить, как бы он её ни бранил, что без России русскому писателю почти так же невозможно писать, как невозможно писать и в России? Может ли он оставить Елену Сергеевну? Может ли, всё это может ли он?.. Тут следуют ещё десятки самых разнообразных вопросов, на которые прямых ответов уже никогда не найти.

Главный же неминуемо, наиважнейший вопрос: на что он рассчитывает, написавши такого рода письмо? Он открыто, чёрным по белому сознается в таких прегрешениях, сознание в которых пламенные чекисты выколачивают изощрёнными пытками, за которые интеллигентного человека без промедления отдают в руки суда и затем палача. Надеется ли он, что его в самом деле не только не расстреляют, но ещё и в самом деле с лёгким сердцем выпроводят вон из страны?

Какая-то надежда, видимо, есть: ведь отпускают же кое-кого, правда, из тех, кто менее стоит на виду и менее отмечен чёрной печатью доносительной критикой, предполагающей ревтрибунал.

Однако не в этой призрачной, чрезвычайно слабой надежде, по-моему, главнейшая причина такого откровенно вызывающего письма. Несгибаемый, дерзкий и смелый, он, по всей вероятности, вновь, как и в истории с арестом его дневника, использует этот странный, доступный лишь очень смелым приём, который заключается в том, что нападение всегда является лучшей формой защиты.

Он заявляет открыто, что не разделяет революционных идей, в связи с этим он почти требует, чтобы его без промедления выкинули вон из страны и тут же с глубочайшей мудростью предлагает на выбор: если не выкидывать, так определить его на службу в качестве режиссёра, статиста, рабочего сцены.

Громаднейший риск, но всё-таки психологически верный расчёт: выбирать станут между этим и тем, не те персоны, не тот интеллект, чтобы вырваться за пределы жёстко предложенной схемы, не достанет ума.

И он излагает развёрнуто, что именно ему подошло бы больше всего:

“Я именно и точно и подчёркнуто прошу О КАТЕГОРИЧЕСКОМ ПРИКАЗЕ, О КОМАНДИРОВАНИИ, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР, как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Моё имя сделано настолько одиозным, что предложение работы с моей стороны встретили ИСПУГ, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актёров и режиссёров, а вместе с ними и директорам театров, отлично известно моё виртуозное знание сцены...”

По-моему, он страстно хочет остаться, но хотя бы с малой гарантией, что останется жить. И он заверяет своего адресата:

“Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссёра и актёра, который берётся добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня...”

Разумеется, просится он в Художественный театр. И завершает психологически абсолютно точно рассчитанной выдачей себя на полную милость того должностного лица, которое получит письмо:

“Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдёт нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, — нищета, улица, гибель...”

Далее только подпись и дата:

“МОСКВА, 28 марта 1930 года”.

Письмо для чего-то показывают Шиловскому, начальнику штаба Московского военного округа. Шиловский приходит в ужас и выступает категорически против отправления такого письма, поскольку ведает не понаслышке, к каким непоправимым последствиям приводят такого рода послания. Тем не менее письмо размножается в семи экземплярах, и Михаил Афанасьевич под руку с Еленой Сергеевной разносит конверты по семи адресам.

Тут всплывает небольшая подробность, которая наводит на размышления. Дело в том, что он сообщает в письме, что бросил в печь своими руками рукописи двух романов и пьесы. Вероятно, Елена Сергеевна интересуется, правда ли это, или вставлено так, для пущего блеску. И он ей говорит, что, раз написано, надо действительно сжечь, иначе будет обман, однако сжечь надо так, чтобы что-то осталось, иначе вообще не поверят, что роман действительно был, на её глазах выдирает из тетради листы так, чтобы часть оставалась у корешков, и в её присутствии жжёт.

Выходит, что жжёт он рукописи два раза, какую-то часть спокойно, обдуманно и один, другую часть поспешно и при свидетеле, из чего следует, что ему именно нужен свидетель. Для чего? И кто ему не поверит, что он рукописи действительно сжёг? Неужели он думает в этот момент о потомстве?

Очень сомнительно. Слишком уж не до потомства ему. Вероятней всего, что он просчитывает различные следствия, которые может иметь отправленное письмо. Одно из таких следствий наиболее вероятно, если отчётливо помнить о времени действия: обыск, арест. Очень может быть, что он рассчитывает в этот момент себя застрелить, недаром в эти месяцы фигурирует револьвер, но может и не успеть, тогда его спросят, придётся доказывать, что рукописи были и что был вынужден в минуту отчаянья сжечь. Иначе этой заботы о том, чтобы кто-то поверил ему, я объяснить не могу.

Часть третья

Глава первая. ОДИН ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

ТЕМ ТОМИТЕЛЬНЕЙ тянутся всегда самые медленные, самые гнусные дни ожидания. Хуже всего, что у него ещё и нервы тяжко больны. Всякое напряжение, всякое волнение стоном отзывается в них. Тут страшнейшая сила воли нужна, чтобы их удержать. Он удерживает, но у этой способности себя удержать на краю всегда дорогая цена.

К счастью, в его доме на Большой Пироговской появляются двое: Фёдор Кнорре, который кажется Любаше высокомерным, и Николай Крючков, который держится лучше и проще, оба актёры Театра рабочей молодёжи, по тогдашнему ТРАМ. ТРАМ отправляется в Крым на гастроли. Михаила Афанасьевича приглашают с собой. На каких правах непонятно. Всё-таки приглашают. Он колеблется, но в конце концов даёт молодёжи согласие. Туманный, а всё-таки выход, на время. И до отъезда ещё далеко. Его главное дело, авось, успеет решиться.

Он мыкается без дела. После обеда он спит, спит всегда, как и в тот знаменательный день, когда раздаётся обыкновенный дребезжащий телефонный звонок. Любаша подходит, кричит, что спрашивают его, из ЦК. Он подскакивает, со сна раздражённый, абсолютно уверенный в том, что какой-нибудь сукин сын решил его разыграть. Его вежливо спрашивают:

   — Михаил Афанасьевич Булгаков?

Он отвечает недовольно и хрипло:

   — Да, я.

С того конца провода сообщают как ни в чём не бывало:

   — Сейчас с вами товарищ Сталин будет говорить.

Растерявшись, он переспрашивает несколько раз:

   — Что? Сталин? Сталин?

Трубка смолкает, а он громко, нервно кричит:

   — Любаша!

И жестом показывает, чтобы она скорее надела наушники.

Тут раздаётся глуховатый голос с грузинским акцентом:

   — Да, с вами Сталин говорит. Здравствуйте, товарищ Булгаков.

   — Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.

   — Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь.

Пауза. Вновь глуховатый голос с грузинским акцентом:

   — А может быть, правда — вы проситесь за границу? Что, мы вам надоели?

Важно то, что именно этого вопроса он и не ожидает, и теряется, и медлит, и отвечает не сразу:

   — Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины? И мне кажется, что не может.

   — Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

   — Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.

   — А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам нужно встретиться, поговорить с вами.

   — Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить!

   — Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего.

Он ещё не совсем осознает происшедшее, может быть, соображает, как это бывает, уж не приснился ли ему этот глухой грузинский медленный голос, как раздаётся новый звонок. Из МХАТа в явной суматохе звонят. Приглашают служить. Стало быть, решительно ничего не приснилось ему.

Он тут же мчится на Большой Ржевский к Шиловским. Елену Сергеевну застаёт. От слова до слова передаёт ей весь разговор. Впоследствии передаёт ей множество раз, так что разговор слово в слово отпечатывается в её памяти навсегда.

И как не отпечататься, как не остаться. Злой рок ещё раз минует его. Судьба его поворачивается если не в лучшую, то хотя бы не в худшую сторону. Он может жить. Какое-то время. Неизвестно какое. Однако год или два у него имеется впереди. Кроме того, к нему возвращается любимое дело. Он остаётся в грозовой, задёрнутой чёрными дымами, но всё же в родной стороне.

Отчего его милует Сталин? Невозможно сказать. Предполагаю психологически допустимую вещь. Сталину нравится его ни с чем не сравнимая дерзость. Уничтожить этого непокорного литератора он может всегда, но для раздутого самолюбия такого жестокого человека куда приятней сломить, на свою сторону перетянуть, заставить не за страх, а за совесть служить. Косвенное подтверждение такой догадки имеется. Елене Сергеевне много позднее передают слова Сталина, обращённые к Горькому по поводу комедии Эрдмана:

— Да что! Я ничего против не имею. Вот — Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берёт, поверхностно берёт. Вот Булгаков!.. Тот здорово берёт! Против шерсти берёт. (Он рукой показал и интонационно). Это мне нравится.

Так что мотивы помилования нетрудно понять. Даже, возможно, и встречи Сталин хотел, надеясь, что довольно несколько ласковых слов, брошенных в телефон, чтобы писатель Булгаков переменил свои убеждения, поскольку все меняют, стоит только на них взгляд обратить, и бросится так же сильно и здорово что-нибудь о современности сочинять. Оказалось, не бросился, и желание встречи пропало, всё-таки неудача, хотя надежда на исправление осталась, осталась, видимо, до конца.

А Михаил Афанасьевич что? Ждёт ли он встречи с товарищем Сталиным? Ждёт. Много раз с Еленой Сергеевной говорит. Предполагают, что надеется в личной беседе что-то товарищу Сталину объяснить, чуть ли не на путь истинный намеревается наставить вождя.

Я не думаю так. Всё, что он мог и считал нужным сказать, он в письме обстоятельно изложил и Сталин это в письме прочитал. Вождю революции, яростному врагу компромиссов, постепенных движений, последовательных реформ, карающему без малейшей пощады реформистов и постепеновцев всех мастей и оттенков, он себя гордо и с вызовом объявил именно постепеновцем, сторонником Великой, никуда не торопящейся вскачь Эволюции. Чего ещё? О чём они могли говорить? На что бы он надеяться мог?

Он слишком большой реалист. К тому же, что важнее всего, он проницателен как никто из его современников, я бы сказал даже: мудр. Слова вежливости о встрече он, видимо, так и воспринимает, как слова вежливости о встрече, не больше того. И если мысль о встрече с товарищем Сталиным застревает в его голове, так виной тому только одно: любопытство художника. Хочется своими глазами взглянуть. И потому, что тема всесокрушающей власти и несокрушимой силы творца становится для него главнейшей из тем. И ещё более потому, что это новая власть, какой ещё не бывало в истории, если не принимать в расчёт какого-нибудь Пугачёва. Все короли известны давно, помазанники милостью Божьей, наследственной крови, как известны тираны, цареубийцы тоже известны наперечёт. Даже несколько скучно читать. Книгу открыл, освежил в памяти то, что известно давно, и смело пиши:

“На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней губой...”

Но не было ещё и на самых чернейших страницах весьма кровавой нашей истории, чтобы до власти дорвались чада сапожников, кухарок, пастухов, мужиков и преспокойно правили громадным народом даже не по колено, не по грудь, а по самое горло в крови. На такого рода явление стоит своими глазами взглянуть, чтобы разгадать наконец, чтобы проникнуть в самую суть: что за звери такие, что за скоты?

Встрече не суждено состояться. Он сожалеет. И всё же он прозревает эту невероятную смесь самого примитивного лицемерия и самой зверской жестокости, вырастающей до какого-то самодовольного наслаждения. По причине такого прозрения мысль о возможной встрече с товарищем Сталиным естественно принимает в его голове комедийно-мрачноватые формы и служит мотивом бесчисленного множества его шутливых рассказов, которыми он в часы хорошего настроения забавляет самых близких своих собеседников. Несколько таких рассказов память его современников до нас донесла.

В одном говорится, как он каждый день пишет товарищу Сталину загадочные и длинные письма и подписывается: Тарзан. Товарищ Сталин удивляется, даже пугается. К тому же товарищ Сталин любопытен, как все, призывает Ягоду и требует, чтобы без промедления автора письма разыскал и доставил к нему. Сердится на медлительность сволочного наркома:

   — Развели в органах тунеядцев, не можете одного человека словить!

Ну, это-то как раз в органах могут, ловят и доставляют в Кремль чуть ли не в том, в чём мать родила. Товарищ Сталин разглядывает пристально, даже доброжелательно, трубку раскуривает, спрашивает не торопясь:

   — Это вы мне эти письма пишете?

   — Да, Иосиф Виссарионович, я.

Молчание. Михаил Афанасьевич будто бы обеспокоенно спрашивает, переступая босыми ногами:

   — А что такое, Иосиф Виссарионович?

   — Да ничего. Интересно пишете.

Снова молчание.

   — Так, значит, это вы — Булгаков?

   — Да, Иосиф Виссарионович, это я.

   — Почему брюки рваные, почему без сапог? Ай, нехорошо! Совсем нехорошо!

   — Да так... Заработки вроде того...

Товарищ Сталин поворачивается к наркомам. Наркомы бледнеют, падают в обморок один за другим. Наконец обращается к наркому снабжения:

   — Чего смотришь, сидишь? Не можешь одеть человека? Воровать у тебя могут, а одеть одного писателя не могут! Ты чего побледнел? Испугался? Немедленно одеть. В габардин! А ты чего сидишь? Усы себе крутишь? Ишь, какие надел сапоги! Снимай, отдай человеку. Всё сказать тебе надо, сам ничего не соображаешь!

Ну, одевают его, обувают, пропитанье дают. Он начинает ходить к товарищу Сталину в Кремль. У него неожиданная дружба с товарищем Сталиным. Иногда товарищ Сталин грустит, жалуется ему:

   — Понимаешь, Михо, все кричат: гениальный, гениальный! А коньяку выпить не с кем!

И вот однажды приходит усталый, унылый. Товарищ Сталин расспрашивает:

   — Садись, Михо. Грустный чего? В чём дело?

   — Да вот, пьесу написал.

   — Так радоваться надо. Целую пьесу написал! Зачем грустный?

   — Театры не ставят, Иосиф Виссарионович.

   — А где бы ты хотел поставить?

   — Да, конечно, в Художественном, Иосиф Виссарионович.

   — Театры допускают безобразие. Не волнуйся, Михо, садись.

Трубку берёт:

   — Барышня! А барышня! Дайте мне МХАТ! МХАТ мне дайте! Это кто? Директор? Слушайте, это Сталин говорит. Алло! Слушайте!

Сердится, сильно дует в трубку:

   — Дураки там сидят в наркомате связи. Всегда у них телефон барахлит. Барышня, ещё раз дайте мне МХАТ. Ещё раз, русским языком вам говорю! Это кто? МХАТ? Слушайте, только не бросайте трубку! Это Сталин говорит! Не бросайте! Где директор? Как! Умер? Только что? Скажи, пожалуйста, какой пошёл нервный народ! Пошутить нельзя!

И вот этот изумительный человек, сочиняющий такие ядовитые фарсы, одним из первых, если не первым с неотразимой проницательностью проникнувший в самую суть этого сына сапожника, которому свалилась в руки громадная власть, при одном имени которого с людьми творится чёрт знает что, будто бы надеется встретиться с ним и в чём-то его вразумить?

Никогда не поверю, хоть режьте меня!

Недаром же таким очень похожим голосом, монотонным и тихим, в его бессмертном романе станет говорить пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.

Пока же не встреча с товарищем Сталиным занимает его. Куда больше занимает его то прекрасное обстоятельство, что насильственная смерть явным образом отодвинулась от него. И вскоре, прогуливаясь с Еленой Сергеевной в залитых весенней зеленью окрестностях Новодевичьего монастыря, он извлекает из заднего кармана своих штатских брюк и швыряет в пруд револьвер. Орудие смерти пока что без надобности ему.

Глава вторая. ОН НАЧИНАЕТ СЛУЖИТЬ

ДЕНЕГ у него, разумеется, ни гроша. За неуплату отключён телефон, точно этим актом даётся понять, что разговор окончен и уже навсегда.

Гонимый нуждой, он отправляется в Художественный театр. Его встречают с объятиями, распростёртыми настежь, с объятиями искусственно-жаркими, театральными, с лицами бледными, а в глазах так и тлеет залёгший испуг. Это дикое лицемерие смущает его, поскольку назад тому всего лишь месяца два те же объятия замыкались сурово, а те же глаза так и дымились холодом льда. Он что-то бормочет. В ответ смеются хорошо поставленным артистическим смехом. Он заикается о заявлении, очень неясно, чуть ли не стороной. Ему тотчас радушно и громко, точно порываются прямо до Кремля докричать:

— Да боже ты мой! Да пожалуйста! Да вот хоть на этом!

В мгновение ока придвигают какой-то листок, вкладывают в руку перо. Он, торопясь и краснея за них, тогда как они не краснеют, пишет короткие, абсолютно официальные строки. В то же мгновение красный карандаш чертит резолюцию в левом верхнем углу. Залихватский крючок, изображающий подпись. Он зачисляется, даже стыдно выговаривать это нелепое слово, ассистентом-режиссёром в Художественный театр. Тут же, не моргнув глазом, его вводят в инсценировку бессмертнейшей поэмы “Мёртвые души”. Видите ли, любезнейший Михаил Афанасьевич, затеялась инсценировка довольно давно, поручена старшему режиссёру Сахновскому и Телешовой, оба, конечно, работу ведут, однако же ведут как-то так, что пока работы никакой не видать. Таким образом, любезнейший Михаил Афанасьевич, и так далее.

Ровно два года спустя своему не положенному по штату биографу он отправит мрачнейшего свойства письмо, уже прямо, должно быть, рассчитывая на любознательное вниманье потомков:

“Итак, “Мёртвые души”... Через девять дней мне исполнится 41 год. Это — чудовищно! Но тем не менее это так. И, вот, к концу моей писательской работы я был вынужден сочинять инсценировки. Какой блистательный финал, не правда ли? Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого, кого ещё мне придётся инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно предвидя то, что случится со мною в 1929-1931 гг. Словом... 1) “Мёртвые души” инсценировать нельзя. Примите это за аксиому от человека, который хорошо знает произведение. Мне сообщили, что существует 160 инсценировок. Быть может, это и неточно, но во всяком случае играть “Мёртвые души” нельзя. 2) А как же я-то взялся за это? Я не брался, Павел Сергеевич. Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним моим шагом, а судьба берёт меня за горло. Как только меня назначили во МХАТ, я был введён в качестве режиссёра-ассистента в “М. д.” (старший режиссёр Сахновский, Телешева и я). Одного взгляда моего в тетрадку с инсценировкой, написанной приглашённым инсценировщиком, достаточно было, чтобы у меня позеленело в глазах. Я понял, что на пороге ещё Театра попал в беду — назначили в несуществующую пьесу. Хорош дебют? Долго тут рассказывать нечего. После долгих мучений выяснилось то, что мне давно известно, а многим, к сожалению, неизвестно: для того, чтобы что-то играть, надо это что-то написать. Коротко говоря, писать пришлось мне...” Таким образом, он с порога влетает в неумолимую каторгу принудительной службы, причём службы советской, гаже которой в смысле безнравственном не изобретено ничего, на которой ему, виртуозу, самым безапелляционным тоном отдают безмозглые приказания, а он обязан беспрекословно эти безмозглые приказания исполнять, то есть исполнять главным образом несусветную дурь. И происходит это помещение в каторгу службы в тот самый момент, когда его писательский путь действительно подходит к концу, поскольку, хотя жизнь его на какое-то время продляется, он всё же по-прежнему обречён, на этот счёт никаких сомнений у него не имеется.

И он с разбитым сердцем, мрачный и с туманом отчаяния в потускневших глазах приходит домой, обрушивается в рабочее кресло, тяжело наваливается на письменный стол, вынесший на себе столько превосходных вещей, раскрывает тетрадь, в которой когда-то, кажется, что страшно, невероятно давно, его нетерпеливой вдохновенной рукой делались первые выписки и наброски к “Кабале святош”, и со скрипом зубовным принимается уродовать бессмертные “Мёртвые души”, возможно, обращаясь к почитаемому и почтенному автору приблизительно так:

“О, великий и справедливый, прости меня, окаянного сукина сына, тысячу раз прости и отпусти мне моё прегрешенье...”

И каждый день является в опустевший на лето театр. И, несмотря ни на что, каждый день вступает в него с тем же радостным трепетом, с каким вступил в первый раз. Позднее и этот праздничный трепет он опишет своим блестящим пером:

“Мы с Ильчиным вышли из комнаты, прошли зал с камином, и до пьяной радости мне понравился этот зал. Небо расчистилось, и вдруг луч лёг на паркет. А потом мы прошли мимо странных дверей, и, видя мою заинтересованность, Ильчин соблазнительно поманил меня пальцем внутрь. Шаги пропали, настало беззвучие и полная подземная тьма. Спасительная рука моего спутника вытащила меня, в продолговатом разрезе посветлело искусственно — это спутник мой раздвинул другие портьеры, и мы оказались в маленьком зрительном зале мест на триста. Под потолком тускло горело две лампы в люстре, занавес был открыт, и сцена зияла. Она была торжественна, загадочна и пуста. Углы её заливал мрак, а в середине, поблескивая чуть-чуть, высился золотой, поднявшийся на дыбы конь...”

И разница отныне лишь в том, что он сам, своими руками в любую минуту может раздвинуть любую портьеру и заглянуть в любой уголок этих таинственных, приманчивых, вечно торжественных помещений театра.

И ещё разница в том, что в этом замечательном храме искусства он принуждён возиться с пакостным делом, которое делать нельзя, которое делать совесть ему не велит.

Они сходятся с Сахновским и Марковым в душной, древней, пылью пропитанной комнатке и принимаются мараковать, причём выясняется в первый же день, что у них противоположные взгляды на то, каким образом могут быть инсценированы “Мёртвые души”.

Художественный театр уже предал себя не раз, не два и не три и продолжает себя предавать каждый день, на всех парах устремившись по пути погубительной современности. Художественному театру уже не пьеса, но агитка нужна. Из “Мёртвых душ” Художественному театру страсть как хочется изготовить кумачовый плакат, недвусмысленно говорящий о том, как прескверно жилось на Руси и что за дикий зверь был российский помещик, от которого так своевременно нас избавили доблестные орды большевиков, так что, ребята, ни минуты не медля вступайте в большевистский колхоз.

Он же мечтает вывести на сцену людей самых диковинных и разнообразных характеров и создать романтическую поэму, как только что создал романтическую драму, используя некоторые факты из жизни Мольера. Как сделать из этого материала романтическую поэму? Ничего проще нет. Всё действие должно быть овеяно образом автора, как оно овеяно в самом сочинении, и потому:

“Первый мой план: действие происходит в Риме (не делайте больших глаз!). Раз он видит её из “прекрасного далека” — и мы так увидим!..”

В соответствии с этим блистательным замыслом так и заносятся первые строки в черновую тетрадь:

“Человек пишет в Италии! В Риме. Гитары. Солнце. Макароны...” И далее рядом с Автором должен был появиться Поклонник, и этому Поклоннику человек, пишущий в Риме, начнёт диктовать, как оно и приключилось в действительности, когда Николай Васильевич Гоголь, суровый и замкнутый, диктовал Панову и Анненкову, которому отчего-то дал имя Жюль.

Этот свой план он представляет уже 7 июля Художественному совещанию при дирекции МХАТ. Глубина его замысла обнажается, впрочем, замысел излагает Сахновский, поскольку значится много старше по чину:

   — О чтеце, или лице “от автора” следует сказать, что это не образ, который только доносит до зрителя лирические отступления или конферирует действие спектакля, а это лицо, которое должно передать и выявить публике трагический разрыв, существующий между Гоголем, ищущим положительного человека, и Гоголем той действительности, которую он вынужден был осмеять и показать в таких разрушительных сатирических красках.

Другими словами, автор предполагает сделать основой спектакля изображение собственной драмы, совпадающей с драмой великого русского писателя Гоголя, однако этого сделать ему не дают:

“Рим мой был уничтожен, как только я доложил общий замысел. И Рима моего мне безумно жаль!..”

Во всём прочем Художественное совещание предложенный Сахновским план принимает.

Михаил Афанасьевич размышляет, однако сколько ни размышляй, со всей очевидностью из этого обидного происшествия вытекает, что он уже не свободный художник, не свободный творец и даже отчасти пророк, а что он советский служащий из рядовых, обязанный исполнять, а не творить, тем более не пускаться в пророчества. Приходится, зажав сердце в кулак, согласиться:

   — Без Рима, так без Рима.

И отправляется с Театром рабочей молодёжи в качестве консультанта в Крым, точно примеряя к себе эту странную роль, придуманную им для другого, надеясь поправить здоровье, подлечить свои ни к чёрту не годные нервы, главное же, вместе с Еленой Сергеевной отдохнуть. Разумеется, пишутся полушутливые письма домой:

“Ну, Любаша, можешь радоваться. Я уехал! Ты скучаешь без меня, конечно? Кстати: из Ленинграда должна быть телеграмма из театра. Телеграфируй мне коротко, что предлагает мне театр. Адрес свой я буду знать, по-видимому, в Севастополе. Душка, зайди к портному. Вскрывай всю корреспонденцию. Твой. Бурная энергия трамовцев гоняла их по поезду, и они принесли известие, что в мягком вагоне есть место. В Серпухове я доплатил и перешёл. В Серпухове в буфете не было ни одной капли никакой жидкости. Представляете себе трамовцев с гитарой, без подушек, без чайников, без воды, на деревянных лавках? К утру трупики, надо полагать. Я устроил своё хозяйство на верхней полке. С отвращением любуюсь пейзажами. Солнце. Гуси...” Это утром посылается откуда-то из-под Курска, а на другой день, тоже утром, под Симферополем:

“Дорогая Любаня! Здесь яркое солнце. Крым такой же противный, как и был. Трамовцы бодры как огурчики. На станциях в буфетах кой-что продаётся, но большею частью пустовато. Бабы к поездам на юге выносят огурцы, вишни, яйца, булки, лук, молоко. Поезд опаздывает. В Харькове видел Оленьку (очень мила, принесла мне папирос), Федю, Комиссарова и Лесли. Вышли к поезду. Целую. Как Бутон? Пожалуйста, ангел, сходи к Бычкову-портному, чтобы поберёг костюм мой. Буду мерить по приезде. Если будет телеграмма из театра в Ленинграде — телеграфируй...”

Наконец, ещё через день, пансионат “Магнолия”, Крым: “Дорогая Любинька, устроился хорошо. Погода неописуемо хороша. Я очень жалею, что нет никого из приятелей, все чужие личики. Питание: частным образом, по-видимому, ни черта нет. По путёвкам в пансионате — сносно вполне. Жаль, что не было возможности мне взять тебя (совесть грызёт, что я один под солнцем). Сейчас я еду в Ялту на катере, хочу посмотреть, что там...”

В этой житейской истории любопытно именно то, что Любане он пишет самым искренним образом, в самом деле жалеет, что взять её с собой ни малейшей возможности не имел, а то бы непременнейше взял, действительно совестится, что под этим великолепным солнцем один. Человек он сердечный и искренний. Отношения с Любаней не изувечены мещанскими дрязгами, тем более не испакощены мордобоем и бранью, не омрачены той густейшей грязью житейской, которая обыкновенно сопровождает многие пролетарские треугольники, поскольку невероятно задорный народ именно в сфере семьи, тогда как во всех иных сферах кроток и тих. И потому с той же искренностью, с той же сердечностью он отбивает депешу Елене Сергеевне:

“Убеждён Ваше ведомство может срочно приобрести Москве курбюро путёвку южный берег Крыма Распределитель Севастополь при веском документе”.

И когда не возвращается никакого ответа, он, естественно, повторяет призыв:

“Ведомство полагаю найдёт место одном из пансионатов протяжении Мисхор-Ялта. Как здоровье? Привет вашему семейству. Телеграфируйте Крым Мисхор Пансионат Магнолия”.

И когда вновь не возвращается ничего, он без малейших церемоний отбивает депешу Любане:

“Почему Люсетты нет писем? Наверно больна”.

И наконец получает долгожданный, однако крайне грустный ответ:

“Здравствуйте, дорогой мой Мишенька, очень вас вспоминаю и очень вы милы моему сердцу, поправляйтесь, отдыхайте, хочется вас увидеть весёлым, бодрым, жутким симпатягой. Ваша Мадлена Трусикова Ненадёжная”.

Что в переводе должно означать, что в Крым отдыхать она не приедет. Вскоре именно такой перевод на обыкновенный язык подтверждается новой депешей, в которой она уже ожидает его возвращения в Москву:

“Милый Мишенька ужасно рад вашему скорому возвращению умоляю не томите Кузановский”.

Кажется, всё это лето составляется из депеш, поскольку ещё одна прибегает по проводам из Ленинграда и в ней приглашение написать пьесу ни о чём другом, как о событиях 1905 года. Он в таком состоянии, что готов о чём угодно писать, лишь бы не проклятую инсценировку выдавливать из себя, а сочинять настоящую пьесу. Поэтому и в Ленинград без промедления депеша бежит:

“Согласен писать пятом годе условиях предоставления мне выбора темы работа грандиозна сдача пятнадцатого декабря”.

Вот оно как у него, уже намечен и срок. Может быть, он припоминает свою раннюю пьесу, из-за которой разгорелся сыр-бор в склочном послереволюционном Владикавказе? Может быть, возвращается памятью к временам своей тихой юности, когда имел в первый раз случай полюбоваться на разъярённых Манек и Ванек? Всё может быть, однако он явным образом не намерен бросаться в книгохранилища и архивы и корпеть над пыльными фолиантами от темна до темна, чтобы набрать фактический материал и затем осмыслить его неторопливо и веско. Он как будто готов к этой теме, а скорее всего в эти дни он к любой теме абсолютно готов, лишь бы свободно, звучно, не из-под палки творить.

Несколько дней, вероятно, пролетают в лихорадочных мечтах и прикидках. Вероятно, в его растревоженном, возбуждённом мозгу уже звучат голоса и рисуются первые очертания сцен, намечается освещение, звуки улицы, мелодии чьи-то звучат.

И тут снова депеша, точно из пушки палит:

“Пьесу пятом годе решено не заказывать Вольф”.

Это очень похоже на сквозное ранение, а в Крыму и без того иссушает жестокая скука злейшего свойства, что-то чудовищное, как выражается он, что может присниться только во сне .

Глава третья. ЗАПАДНЯ

ЧЕМУ УДИВЛЯТЬСЯ, что он возвращается в состоянии полуразбитом, нервозном, с ощущением тяжести, которую придётся покорно нести. “Мёртвые души” едят поедом, догладывают его. Без глупейшим образом запрещённого Рима инсценировка теряет для него остатки здравого смысла, однако всё равно предстоит в поте лица трудиться над ней. Что-то необходимо придумать, чтобы вдохнуть в неё жизнь, где-то поддержку искать. И, едва водворившись за свой письменный стол, обожжённый лучами дикого южного солнца, он пишет тому, единственному теперь, кто ещё может его защитить, другими словами, обращается за помощью к Станиславскому, художнику, как он знает, высочайшего класса. Он коротко излагает историю своего возвращения в Художественный, лучший в мире, театр. Он признается и просит:

“После тяжёлой грусти о погибших моих пьесах мне стало легче, когда я — после долгой паузы — и уже в новом качестве переступил порог театра, созданного Вами для славы страны. Примите, Константин Сергеевич, с ясной душой нового режиссёра. Поверьте, он любит Ваш Художественный театр. Возвращайтесь в Москву и вновь пройдите по сукну, окаймляющему зал...”

Как ни странно, погруженный в себя Станиславский вскоре отвечает ему в неожиданно тёплых, даже высоких тонах:

“Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр! Мне пришлось поработать с Вами лишь на нескольких репетициях “Турбиных”, и я тогда почувствовал в Вас — режиссёра (а может быть, и артиста?!). Мольер и многие другие совмещали эти профессии с литературой!..”

Он совмещает, однако не в согласии с волей своей. Он принуждён совмещать, если не лелеет намеренья элементарно погибнуть, хотя и при этом тяжелейшем условии его материальное положение недалеко уходит от только что пережитой им катастрофы. Всего-навсего полтораста рублей благоволит назначить своему новому режиссёру Художественный театр, и те пока что не достаются ему, поскольку приходится выплачивать ни с чем не сравнимый подоходный налог с прошедшего года, за который он никаких доходов не получал, кроме четырёх месяцев, во время которых ещё держались “Дни Турбиных”. В нищем ТРАМе платят ровно в два раза щедрей, настолько дорожат его консультацией, но и этих денег почти не видать, поскольку он торопится расплатиться с долгами, которые захлёстывают его с головой. Другими словами, он беден, как церковная крыса, однако ни одна живая душа не располагается верить ему. По Москве циркулируют злостные слухи, будто ежемесячно в каждом театре ему выкладывают по пять сотен рублей, на что он сокрушённо вздыхает:

“Вот уже несколько лет в Москве и за границей вокруг моей фамилии сплетаются вымыслы. Большей частью злостные...”

Не всё хорошо и с театром, в который его приказали принять. Хоть ему и становится легче, что он возвратился к бесшумным шагам по сукну и кружащей голову пыли кулис, но его принимают сдержанно, осторожно, чуть не с опаской. И в театре вокруг его имени завиваются какие-то тёмные слухи. Что-то просачивается о письме и о том, что товарищ Сталин звонил, однако подробностей, натурально, не знает никто. Кое-кому он всю эту замечательную историю пересказывает в доверительной интимной беседе, но кое-какие подробности и сам нередко принуждён опускать, поскольку не может не видеть, что всё равно не верят ему ни на грош. Да и как такому чуду поверить? Режиссёром-то взят, а пьесы по-прежнему не идут, нигде, ни одна. Стало быть, подозрительный тип, а время такое лихое, что лучше подальше быть от него. Работа над “Мёртвыми душами” клеится плохо. Идеи его отклоняются одна за другой, хоть вовсе живи без идей.

Он обнаруживает, что возвратился в какой-то другой, незнакомый, чуть не враждебный театр, какого он прежде не знал. Какой там к чёрту единственный в мире! Какая там, к чёртовой матери, слава страны! В отсутствие Станиславского Художественный театр решительно переводит стрелки и на всех парах мчится по грохочущим путям современности. На афишу невозможно глядеть. Какие там, к чёрту, Эсхил, Шекспир, Бомарше! Грязь и вонь источает афиша. На сцену валят валом ударные стройки, колхозы, борьба с кулаком, точно прежде благородная сцена превращается в штатное отделение НКВД. Спектакли делают наспех. Десятилетия академичный, медлительный, обстоятельный Художественный театр становится театром импровизации, каким Михаил Афанасьевич полюбил театр с гимназических лет, когда еженедельно гремели премьеры. Однако какие тут к чёрту импровизации. Старые заслуженные актёры, прикипевшие к кропотливой шлифовке, постыдно слабы, чуть не бессильны в импровизации, у всех на глазах понапрасну растрачивают своё мастерство, точно и не были никогда мастерами. Дирекция в спешном порядке набирает в громадных количествах зелёную молодёжь, не успевшую научиться решительно ничему. К тому же той же дирекцией репертуар забивается такой сценически беспомощной дрянью, что импровизировать нечего, нечего просто играть, хоть над каждым спектаклем корпи по сто лет. Натурально, всё слетает с винта, уже не склоки, не дрязги идут, чем, к несчастью, всякий театр богат во все времена, уже обстановка в театре пахнет междоусобной войной. Где ему прижиться в этом новом театре, когда душа его жаждет тишины и покоя, да и нервы после испытаний страшного года совершенно не те.

Со всех сторон тоже пусто, темно, навстречу нигде не брезжит ни огонька, а если что и забрезжит откуда-нибудь, так тут же и гаснет, как угасла надежда на пьесу о событиях мрачного пятого года.

Так забрезживает вдруг опять в Ленинграде. Там тернистый путь к вечной прелестнице-славе начинает Красный театр. Всего две пьесы с неизменным успехом идут: “Темп” и “Фронт”, а больше в репертуаре хоть шаром покати, не попадается под руку ничего, некого даже просить, если желаешь приличное что-то иметь. И вот когда окончательно утвердилось, что просить действительно некого, в молодых умах всплывает блистательное имя Михаила Булгакова, и новую пьесу единогласно постановляют просить у него.

“Нужна была смелость и настоящее понимание, вера в значительность и своеобразие огромного таланта Булгакова, чтобы взять на себя ответственность за обращение к нему, заказ пьесы и выплату максимального аванса. Надо сказать, что ответственные за всё это — художественный руководитель и директор театра — радовались возможности хоть немного поддержать Булгакова в трудное для него время и, конечно, надеялись получить талантливую, интересную пьесу...”

Да, приходится констатировать, что это не Художественный театр, умудрившийся содрать с безработного автора аванс за непоставленный “Бег”. Эти, из Ленинграда, оказываются и смелей и щедрей. Вопрос только в том, до какой их смелости хватит черты. А пока в Москву командируется Екатерина Михайловна Шереметьева, завлит. Екатерина Михайловна припоминает впоследствии, что командировка падает на конец сентября. Бабьё лето. Погода тёплая, ясная. После долгих колебаний, что сказать, что ответит и какой человек, она звонит от московской подруги. Отвечают с нетерпением и раздражённо:

   — Слушаю вас!

Она отчего-то сразу робеет:

   — Михаил Афанасьевич?

Иронически-вежливо отзывается баритон:

   — Так точно, Михаил Афанасьевич.

Она долго и путано объясняет, кто такая, откуда, по какому делу командировали её. Он некоторое время молчит, ожидая, что она куда-то его пригласит, где бы они могли обсудить предложение, однако она упорно молчит, тогда он с недоумением обращается к ней:

   — Вероятно, нам надо встретиться?

   — Да, конечно, когда вам удобно?

   — Нет, это когда вам и где вам удобно?

   — Главная цель моей командировки — встретиться с вами, так что, когда вы можете...

   — Хоть сейчас! Прикажете явиться? Или ждать вас?

Она торопливо бормочет, что остановилась у Красных ворот, выдавливает из себя адрес подруги, приглашает к себе. Он появляется через сорок минут.

“По-разному описывают его внешность, мне помнится очень гармонично созданный природой человек — стройный, широкоплечий, выше среднего роста. Светлые волосы зачёсаны назад, высокий лоб, серо-голубые глаза, хорошее, мужественное, выразительное лицо, привлекающее внимание. Когда он вошёл, сквозь сдержанную приветливость хорошо воспитанного человека мне почувствовалась настороженность...”

Он поводит как-то особенно головой и говорит:

   — Давайте проверим, так ли я понял вас.

И принимается нудным голосом излагать, как обыкновенно читают поставленные большевиками директора и редакторы перед тем, как объегорить интеллигентного автора, то есть подписать договор:

   — Театр предлагает автору Булгакову договор на сочинение им пьесы, не ограничивая упомянутого автора сроком и не определяя темы. Оговаривается, однако, что пьеса должна быть о времени настоящем или будущем. При заключении договора театр выплачивает автору определённый лаж. Выплаченная сумма не подлежит возврату даже в том случае, если представленная автором пьеса по тем или иным причинам принята театром не будет.

Как видим, Художественный театр его кое-чему научил. Он усмехается горькой усмешкой и поясняет, на этот раз своим приятным естественным голосом:

   — Поскольку автору неоткуда будет взять эти деньги, автор уже эти деньги проест.

“После его ухода мы долго вспоминали весь разговор с ним, его поведение. Простота, искренность, всё пронизывающий юмор, благородство, свобода и застенчивость — всё в нём казалось особенным. Булгаков был очень ярким человеком, и я часто рассказывала о нём друзьям...”

Назавтра он приглашает её отобедать на Большой Пироговской, приезжает за ней на трамвае, на трамвае привозит, оберегая от пролетарских трамвайных тычков и толчков.

“Напротив сквера, в маленьком дворе, стоял невысокий (помнится деревянный) дом. В низком первом этаже этого дома расположилась необычная квартира. Открывая дверь из передней в квартиру, Михаил Афанасьевич предупредил: “Осторожно, ступеньки”. Пол в столовой был выше, чем в передней, и у самой двери, в углу, — две или три ступеньки. Столовая была маленькая, потолок низкий, окна невысоко от пола. В том же углу, где ступеньки и дверь из передней, в другой стенке — ещё дверь (кажется, в кабинет Михаила Афанасьевича), третья дверь — в противоположной стенке...”

Стол накрыт на два прибора. Появляется Люба, невысокая, миловидная, с невесёлым усталым лицом, произносит:

   — К сожаленью, мне необходимо уйти.

Гостье неловко. Однако неловкость проходит:

“Михаил Афанасьевич весело принялся угощать меня, подшучивать над своей “неопытностью”, то играл слугу, то — недовольного им хозяина. У него были ловкие руки, точный глазомер, мгновенная реакция на неожиданность, изобретательность — всё, что он делал, выходило естественно, изящно, всё, что он делал, до мелочей, было талантливо. Он был безгранично жизнелюбив и безгранично талантлив во всём. Потому и смог он пройти через множество тяжелейших моральных и материальных испытаний, не теряя высокого человеческого достоинства, не склонив головы...”

Разговор вьётся лёгкий, живой, разумеется, о театре прежде всего, поскольку оба они театральные люди. Он рассказывает о Художественном театре с тем увлечением, которое выдаёт, что сожжённый роман не забыт, что сожжённый роман то и дело выплывает наружу из призрачных недоступных глазу глубин и смущает, тревожит его.

“Многое из того, что я тогда слышала, но не всё позже прочитала в “Театральном романе”, а кое-что слышала иначе, чем оно звучит в романе. Например, в обрисовке Станиславского, при острой ироничности, было куда больше теплоты, уважения, даже восхищения и снисходительности к некоторым странностям. Конечно, ко времени работы над романом у Булгакова могло измениться отношение к Станиславскому... Или дело было в том, что роман был незакончен, но в тот день за обедом и потом, на вечеринке в нашем театре, в устных рассказах Михаила Афанасьевича Станиславский вырисовывался как-то крупнее и вместе с тем наивнее, милее...”

Он окончательно соглашается работать над пьесой, но как он ни горит желанием поскорее её написать, вновь заслыша дыхание настоящего творчества, он поступает добросовестно и в высшей степени честно, то есть говорит то, что на его месте каждый порядочный человек должен сказать: что хотел бы познакомиться с работой театра, с составом актёров, если, разумеется, театр оплатит поездку, поскольку, он несколько заминается, его дела идут неблестяще.

“Михаил Афанасьевич был всё время оживлён, весел, словом — в хорошем настроении. И это понятно: появился представитель пусть малоизвестного театра, но безусловно ценившего его талант и верившего ему. Возникшая перспектива какой-то передышки в материальных затруднениях тоже, вероятно, играла роль в его настроении...”

Разумеется, окончив обед, а заодно с обедом и деловой разговор, он провожает её. Завидев интеллигентную пару, дворник с необыкновенным усердием принимается за метлу, поднимая прямо перед ними громадное облако пыли. Его лицо напрягается. Он торопливо распахивает калитку. На улице говорит раздражённо и с болью:

   — Прежде униженно шапку ломал, а теперь пылит прямо в лицо.

И с горечью прибавляет, сделав несколько поспешных шагов, словно торопится поскорее уйти:

   — Как жило холуйство, так и живёт. Не умирает.

Затем успокаивается с усилием, предлагает прогуляться пешком, если расстояние её не пугает. Нет, её не пугает. Они переходят Зубовский бульвар, выходят на Пречистенку, тихую, провинциальную, милую, обставленную невзрачными деревянными домиками, между которыми не без сознания собственного достоинства выглядывают особняки, украшенные ампирными колоннадами, и он ненавязчиво и легко называет имена архитекторов, бывших владельцев или примечательные события, связанные с каким-нибудь из этих особняков. Они не торопятся никуда, то говорят, то молчат, то вдруг принимаются спорить о чём-то, и тут она наконец замечает, что перед ней не один, а по меньшей мере два человека, и один из них, по всей вероятности, очень несчастен.

“При большой сдержанности Михаила Афанасьевича всё-таки можно было заметить его редкую впечатлительность, ранимость, может быть, нервность. Иногда и не уловишь, отчего вдруг дрогнули брови, чуть сжался рот, мускул в лице напрягся, а его что-то царапнуло...”

Она уезжает, устраивает оплату проезда в оба конца, и он появляется в Ленинграде, где, неожиданно для него, его принимают с особенным, дружелюбным вниманием, чуть не с почтением, как не принимали никогда и нигде. Устраивают на жительство в “Европейской”, тогда лучшей гостинице города. Стараются, чтобы ему было удобно, чтобы он чувствовал себя хорошо. Деловые встречи превращаются в дружеские. Выпрашивают где-то автомобиль и часа три с весёлым оживлением катают по городу. Угощают американскими горками. Угощают обедами в хорошей столовой Госнардома. Приглашают на какую-то актёрскую вечеринку. В общем, делают всё, чтобы понравиться, и действительно нравятся. Он подписывает выгодный для себя договор. Ему выплачивают максимальный аванс. Он возвращается в спальном вагоне, иногда звонит в молодой театр из Москвы, однако пьеса для молодого театра стоит, вернее, начаться не может, поскольку он в западне.

Глава четвёртая. НЕПРИКАЯННОСТЬ

ПОСУДИТЕ сами, читатель, как этой пьесе начаться? Поздняя осень. Слякоть и дождь, не любимые им. Неустроенность. С Еленой Сергеевной он разлучён. Дарит ей свои книги, вышедшие в Париже. Надписывает полушутливо и страстно:

“Пишить, пане, милая, милая Елена Сергеевна! Ваш М. Булгаков”. На фотопортрете:

“Милой Елене Сергеевне в день 75-летнего её юбилея. Дорогой Люсиньке, мастерице и другу”.

На машинописной рукописи сценария “Мёртвые души”: “Знатоку Гоголя Лене Сергеевне! Моему другу в память тех дней, когда “ужасные люди” мучились над этим экземпляром”.

Ещё на одной своей книге, тоже парижской:

“Муза, муза моя, о лукавая Талия! “

Она в доме отдыха под Москвой. Он часто появляется там, слишком часто, как представляется ей, и он пытается перед ней оправдаться, но так и не оканчивает письма:

“Мой друг! Извини, что я так часто приезжал. Но сегодня я...” Когда же они смогут быть вместе? Смогут ли?

И в любимом театре глухо, неприютно ему. Разумеется, приятно припоминать иногда, что многие, Мольер в том числе, в одном лице совмещали призвание литератора, актёра и постановщика пьес. Даже очень приятно. И ужасно хочется совмещать. Он бы и совместил, и, без сомнения, был бы у нас, мой читатель, новый Мольер. Всего и находится против одна запятая: Мольер собственной волей решал, что писать и как писать, сам писал, сам ставил, сам играл, а ему определяется свыше, что надо и что не надо писать, определяется также и то, кто станет играть, ставить самому не дают, как не дают и играть самому, хотя он упорно пытается создать подходящую роль для себя.

Чем же он нынче занят в театре? Ах, читатель, читатель, об этом не хочется говорить, поскольку, если правду сказать, занят он чёрт знает чем. Он занят делами мелкими и мельчайшими, которые рождают мелкие и мельчайшие мысли, а от этих мыслей тупеет и истощается мозг, таков уж закон, оттого так много у нас дураков. Он занимается с вокалистами. Готовит праздничные концерты, на которые у новой власти постоянный и особенный спрос. Сочиняет выступления на зрительских конференциях, которые новой властью заводятся для каких-то неведомых целей. Чужие пьесы читает. Составляет деловые бумаги. Кого-нибудь замещает. Без конца замещает, поскольку актёры не только болезненный, но и бесстыдно капризный народ. Причём непременно замещает в тот самый момент, когда дело горит, а не сделано ещё решительно ничего, палец о палец не ударил никто, так что вся канительнейшая, неприятнейшая работа по устройству какой-нибудь конференции, а затем все шишки неизменно валятся на него. Отказаться? Шалишь! Величайший писатель эпохи такого элементарного права напрочь лишён.

И это ещё пустяки. Главнейшее несчастье — инсценировка. С инсценировкой приключается какая-то галиматья, так что во все подробности этой в высшей степени неприличной, недостойной такого театра галиматьи не хочется и влезать.

Он с девятилетнего возраста постоянно, и с годами всё чаще, погружается в ни с чем не сравнимый мир печального Гоголя. Самый великий из русских писателей, величайший, о Гоголе он и помыслить не смеет иначе, да и у прочих народов, на его придирчивый взгляд, едва ли найдётся такой, разве что “Дон Кихота” и “Фауста” мог бы он в один ряд с “Мёртвыми душами” поместить, да и то, да и то... А уж если о самой личности этого замечательного творца говорить, так самый близкий ему человек. Своими раздумьями, несравненной печалью своей, своей необыкновенной и мрачнейшего свойства судьбой. Он чувствует Гоголя. Он любит с Гоголем говорить. Он часто проходит мимо него, теперь постоянно сидящего на своём постаменте. Он умеет говорить за него. Он не рад, что ему поручено инсценировать “Мёртвые души”, но всё же в вечной суете вечно вертящегося в нервозном беспокойстве театра в этой принуждённой, неисполнимой работе ему слышатся далёкие отзвуки чистого праздника, и он не чего-нибудь, а именно праздник готовит и праздника ждёт.

Часами просиживают они совместно с Сахновским над раскрытыми страницами бессмертнейшей из поэм. И какие часы! Боже ты мой! Мне бы такие часы! Иначе о таких часах не расскажешь, никакими словами. Даже обыкновенный Сахновский чувствует необыкновенно себя:

“Я хотел написать, что она поражала нас, Булгакова и меня, потому что мы долго, много месяцев, вместе обдумывали эту поэму и изучали её, — каждый по-своему, — он писательски, как драматург, я как-то по-иному, — я хотел написать, что она поражала нас, как поэма Данте или рисунки Пиранези...”

Вот до чего! И недаром. Они выразительно, медленно прочитывают вслух, затем ещё раз таинственным шёпотом про себя перечитывают величайшую из поэм, оба в один голос на этом стоят, затем ни с чем не сравнимую шестую главу, самого Гоголя, говорят, приводившую в изумление, и что же?

“Какие странные и страшные выкрики сопровождают мерные строки и, хочется сказать, строфы этой главы!..”

Однако не одна поэма потрясает его, величавая и прекрасная сама по себе. Ежесекундно он видит перед собой угрюмо скорбящего автора, недаром иногда он останавливается перед ним на бульваре и мысленно говорит: “птица ты, птица, птица больная”. В его душе они неразрывны: творение и творец. Он бессонными ночами делает пространные или краткие, точно всплеск, выписки из статей, из поэмы, из изумительных, не имеющих никакого сравнения писем его: “Вижу тебя из моего прекрасного далека...”

“Жизнь. Наружу весь позор её! Весь мертвящий холод, весь запутанный мелочами мир!..”

“Вот определённый путь, поэт. Тебя назовут и низким и ничтожным, не будет к тебе участия современников. От тебя они отнимут и душу и сердце. Все качества твоих героев придадут тебе, и самый смех твой обрушится на тебя же!..”

“Знаю, что имя моё после меня будет счастливее меня...” “Властью высшею облечено отныне моё слово...”

О, боги, боги! О, великие боги! Это всё он уже на себе испытал, уже нечеловеческим усилием, как и тот, тащит на слабых, какие даны человеку, плечах. У него сжимается сердце, у него сердце горит ответной тоской, когда он это читает и пишет. Кажется, сама бумага готова возгореться у него под пером. Не Павла Ивановича Чичикова на этот раз он выставляет героем своим, как случилось лет семь или восемь назад. То время безвозвратно прошло. Чёрт с ним! То есть и Павел Иванович Чичиков тут, куда же ему без него. Однако главнейшим героем своим он мечтает выставить именно автора, поэта, творца. О, боги! Как он тоскует от Руси вдалеке! Как вперяет в туманную даль свои жадные, никем и ничем не подкупные очи, полные непролитых слёз! И что же он видит в родимой земле? Вот он, его главный приём, который обозначается и обнажается тут. Самый процесс творчества дать. Созидающую силу поэта. Кусками, наплывами, эпизодами, точно откуда-то сверху повалятся “Мёртвые души” и метнутся по сцене не сами собой эти пошлейшие пошляки, все Маниловы, Собакевичи, да Ноздрёвы, да Плюшкины, а ещё и страданья и боль за впавшего в ничтожество человека, и виденья, поразившие в самое беззащитное сердце поэта. Рыдай и пиши! Отчаивайся, глядя на то, как в непроницаемой тине бессмысленных земных мелочей погибает и почти погиб человек, и всё же пиши! Вот он, истинный подвиг поэта, неосознанный и незримый, его тяжкий подвиг и крест!

Обжигающее кипение творческой страсти понемногу завлекает даже Сахновского. Сахновский тоже начинает подумывать, а не в самом ли деле, а не плюнуть ли на запрет и рискнуть. Даже рискует кое-где доложить ещё раз:

— Внимательный повторный анализ текста поэмы “Мёртвые души” показал, что при композиции текста спектакля необходимо прибегнуть к переносу текста Гоголя, конечно, соблюдая его всюду точно, из одного места в другое, с тем, чтобы превратить поэму в спектакль, подчиняющийся законам сцены.

Ах, если бы, если бы Михаил Афанасьевич не только придумывал, но и сам бы ставил спектакль! Ну, тогда бы он совместил, совместил! И это, ручаюсь вам, был бы самый блистательный, самый неповторимый на сцене Художественного театра спектакль!

Однако ему с его благородной натурой, с его исключительной творческой мощью, с его свободным полётом огнекрылой фантазии приходится на себе испытать, что такое быть в действительности рабом, по натуре ни на единую каплю не будучи им!

О, счастливый, о, бесконечно счастливый Левий Матвей! Ученик, бывший рабом по натуре!

По должности Михаил Афанасьевич всего-навсего ассистент режиссёра. Над ним Сахновский стоит, режиссёр. Над Сахновским Немирович каменной глыбой висит, прекраснейший человек, замечательный режиссёр, достоинств прямо-таки целая тьма, а всё-таки каменной глыбой висит и давит всё, чего не может или не желает понять.

Представьте себе, Немирович самым решительным образом полагает, что спектакль должен передать широкую картину русской жизни в ритме эпического спокойствия, в особенности же передать спокойное течение великой русской реки, впрочем, не вдаётся в подробности, Волга ли это, или иная какая река.

Вы понимаете что-нибудь? Это Маниловы, Ноздрёвы, Собакевичи, к тому же брошенные без голоса скорбящего автора, широкая-то картина? Это Павел-то Иванович Чичиков спокойное течение великой русской реки?

Черт знает что!

И однажды Михаил Афанасьевич пишет дипломатично, однако же, как он это умеет, исключительно твёрдо:

“Многоуважаемый Владимир Иванович! Соображения мои относительно роли Чтеца (“Первый в спектакле”) в моей инсценировке “Мёртвые души” таковы. Повторный анализ текста моей инсценировки, и в особенности плюшкинской сцены, показал, что можно сделать попытку расширить роль Первого в спектакле с целью органически вплести её во все сцены спектакля, сделав Первого в полном смысле слова ведущим спектакль. Для этого потребуется внимательнейшее и тончайшее изучение как текста поэмы “Мёртвые души”, так и других подсобных материалов, например, писем Гоголя и сочинений некоторых гоголевских современников. Сейчас уже начинает выясняться, что окончательная установка этой труднейшей в спектакле роли может быть произведена лишь во время репетиционных работ. Подготовка же этого материала, конечно, должна быть начата заблаговременно, то есть непосредственно после окончательного утверждения Вами представленного при сем текста моей инсценировки. Следует добавить, что, по-видимому, пьеса станет значительнее при введении роли Чтеца, или Первого, но при непременном условии, если Чтец, открыв спектакль, поведёт его в непосредственном и живом движении вместе с остальными персонажами, то есть примет участие не только в “чтении”, но и в действии. Уважающий Вас М. Булгаков”.

Поразительнейшая загадка заключается в том, что автор инсценировки лишён возможности встретиться с руководителем театра лицом к лицу и вынужден писать ему письма. Ещё более поразительная загадка заключается в том, что когда-то, лет двадцать назад, переводя на сцену последний роман Достоевского, сам Немирович ввёл роль Чтеца, но в том-то и штука, что у Немировича был совсем другой Чтец, то есть Чтец, который именно читал вместо автора и даже с какой-то стати полемизировал с ним, что при любых обстоятельствах выглядит довольно смешно.

У Михаила Афанасьевича эта центральная роль выливается абсолютно иной. Его Чтец появляется на ступенях портальных блоков на фоне римского акведука или ограды сада Саллюстия в костюме тридцатых годов, какие в Италии тогда носились многими русскими. “И костюм этот, и общий облик чтеца должны были напоминать о скитающемся, путешествующем человеке. Этот человек только вышел из дилижанса и через минуту снова сядет в бричку или в почтовую карету и поедет дальше. Он должен присесть у основания этой огромной, во много раз больше человеческого роста пиранезевской вазы, положить рядом свою шинель, перчатки, шляпу или цилиндр и рассказать те думы Гоголя о жизни, которые в таком большом количестве рассеяны в его поэтических отступлениях, письмах и черновиках. Этот чтец иногда входил в комнаты, сидел в саду Плюшкина до прихода хозяина, до приезда Чичикова. Он даже мог входить в двери этих реальнейших, подлинных жилищ помещиков и чиновников гоголевской России...”

Вот какого Чтеца предлагает Художественному театру Михаил Афанасьевич! Нигде и никогда не бывалого! И в тайной, глубочайше затаённой надежде сыграть эту важнейшую роль самому!

Да и мало ли что он ещё предлагал!

И вот всё, что он предлагает, не особенно нравится Немировичу. Выскажу предположение, что особенно-то не нравятся, даже пугают эти самые мысли о жизни, которые имели несчастье кипеть в голове бесстрашного Гоголя. Пугают, пугают, этого не станет никто отрицать, поскольку Немирович на поверку выходит никакой не герой и ничего малейше опасного не соглашается брать на себя.

Да и как не пугать? Грозовые тучи сгущаются всё плотней, всё темней, всё громче развалы жесточайшего грома гремят над покинутой всеми сынами её, абсолютно беззащитной страной. Открывается судебный процесс какой-то неправдоподобно чудовищной Промышленной партии, во главе которой каким-то чудом оказывается директор Теплотехнического института и крупнейший специалист в области котлостроения Рамзин, а заодно с ним ещё семеро виднейших специалистов в области техники и планирования хозяйства, сама же партия, по неопределённым сведениям НКВД, насчитывает до двух тысяч членов. Разумеется, вредительство, подполье, контрреволюционные замыслы и далеко идущая связь с эмиграцией. Приговаривают к расстрелу, позднее расстрел заменяют длительным заключением. Повсюду добровольцы из пролетарских рядов таскают подписной лист по поводу резолюции о Промпартии, который необходимо подписывать, чтобы публично подтвердить этим актом предательства честных людей своё полное единодушие с разгулом насилия, именно полное, поскольку требуется не на словах, а на деле явиться стопроцентным участником этой новой резни. Неподписавшие рискуют службой, свободой, иногда своей головой. Взбухают шествия по проспектам городов и столиц, отчасти организованные, отчасти стихийные, вполне добровольные, участники которых во всю глотку требуют смерти предателям и врагам. Желающих лично присутствовать на открытом процессе так много, что пропускной билет невозможно достать, и человека с таким билетом в кармане искренне почитают счастливцем. На съезде музейных работников громят профессора Адлера, который, представьте себе, в германском журнале напечатал статью, в которой доказывает тот очевиднейший факт, что после революции русская наука стала хиреть, причём во всех сумасшедших речах этого профессора Адлера неизменно клеймят подсудимым, и Адлеру приходится клясться и уверять, что статья старая и что без его разрешения каким-то образом пролезла в печать. Явившийся на заседание музейных работников Бубнов констатирует с одобрением, что съезд сумел покарать человека, который встал по ту сторону баррикад.

Ставить Гоголя становится небезопасным уже само по себе, это обстоятельство необходимо признать. Ставить Гоголя в каком-то новом, неканоническом виде прямо требует мужества, поскольку отныне требуется быть стопроцентным везде и от этой стопроцентности не отступать ни на миг, а у кого хоть сколько-нибудь гражданского мужества есть? Сюда же вплетаются амбиции, которыми до краёв наполнен всякий театр, рассадник раздоров, в особенности амбиции самого Немировича, так что предложенная инсценировка приводит Немировича в неподдельную ярость.

“Был великий бой, но всё-таки пьеса в этом виде пошла в работу. И работа продолжалась около 2-х лет!..”

В самом деле, регулярные репетиции начинаются 2 декабря 1930 года, исправно ведутся изо дня в день, а дело как-то не сдвигается с места. Вскоре сам Немирович отправляется за рубеж. Станиславский болеет. Художественный театр остаётся вообще без главы, без руля и ветрил, сиротеет другими словами и тут же начинает разваливаться, поскольку никакой театр не может, не способен нормально существовать без главы. В стенах театра что-то бурлит, намечаются какие-то перемены, враждуют какие-то группы, разумеется, бесконечные сплетни ползут, а также доносы, немало доносов, поскольку страшная мода на них, одни составляют пространнейшие письма к проживающему в Италии Немировичу, другие мчатся в Леонтьевский переулок и нашёптывают в ухо Константину Сергеевичу, который, надо правду сказать, подставляет оба уха даже слишком охотно, вместо того, чтобы в праведном гневе гнать от себя стервецов. Безобразен становится любимый театр. Нехорош.

“На сцене сейчас чёрт знает что...”

Но, главное, конечно, в другом, от этого главного и склоки и сплетни все завелись. Два года спустя Михаил Афанасьевич подведёт суровый и горький итог:

“В чём дело? Дело в том, что для того, чтобы гоголевские пленительные фантасмагории ставить, нужно режиссёрские таланты в Театре иметь. Вот-с как, Павел Сергеевич!..”

А не светят таланты, какие же могут быть на сцене “Мёртвые души”? Помилуйте, никаких “Мёртвых душ” не может там быть! А может быть только великий и заведомо скверный провал.

Вот и представьте себе горчайшую муку его: каждый божий день он приходит на репетиции своего любимого детища и каждый божий день наблюдает, как рушатся все его замыслы, как эти замыслы рассыпаются на куски и, как вода, незримо уходят в песок, а он ходит и ходит, потому что должен, потому что обязан ходить.

Может ли выдержать такое ненормальное состояние порядочный человек, к тому же человек глубоко одарённый? Разумеется, может, хотя и не каждый, однако и самому закалённому человеку подобные надругательства выдержать нелегко.

И вновь чернейшие мысли сокрушают его. И вновь подступает чувство вины, как в тот страшный день, когда на глазах его вешают человека и он должен и всё-таки не в состоянии крикнуть: “Господин генерал, вы злодей! “, как в те дни, когда с бесстыдным энтузиазмом увечили и наконец изувечили “Дни Турбиных”, а он должен был и оказался не в состоянии крикнуть простейшее слово: “Не дам! “

И в конце декабря он вырывает из рабочей тетради листок и сочиняет, как ни странно, стихи, едва ли не первые в его сознательной жизни, и по этой причине сочиняет с величайшим трудом, а вместе с тем и с величайшим упорством, то и дело перемарывая и переправляя слова, так что видать хорошо, как у него накипело, нарвало в истомлённой душе. И всё о том же, о том же душевная мука его, то есть о том, что затравят, загубят и что прежде времени из жизни уйдёт:

В тот миг подпольные крысы Прекратят свой флейтный свист, Я уткнусь головой белобрысою В недописанный лист... И о том, как грызёт и терзает вина: Почему ты не кричал, Почему твоя лодка брошена Раньше времени на причал ? Есть ли достойная кара ? Под твоими ударами я, Господь, изнемог...

О, боги, боги мои! Дайте передохнуть! Дайте хоть немного, хоть капельку обыкновенного счастья ему!

Глава пятая. УДАРЫ СУДЬБЫ

НЕТ, НЕ ДАЮТ. Похоже, даже не слышат его.

Аресты катятся волна за волной. Уже громят Трудовую крестьянскую партию, одним из лидеров которой объявляют Чаянова. Кооперацию ликвидируют, кооператоров рассылают по тюрьмам. Сплошь арестовывают членов правления Селькосоюза, Всекоопбанка, Наркомзема, Наркомснаба. Тысячи агрономов, экономистов, профессоров, селекционеров с опытных станций, а заодно с ними гуманитариев, начиная с академика Бахрушина, Виноградова, Лихачёва, Тарле. Уже переполнены все московские места заточения, хотя людей в них, как в бочках сельдей. Уже переполнены все наличные лагеря, хотя заключённые в лагерях вымирают от голода и насилия десятками тысяч. Уже мерзейший страх заползает в души людей и заставляет предавать, предавать, предавать, сначала других, затем, неизбежно, себя.

И когда на очередном, крикливом и бестолковом, диспуте в Комакадемии обсуждают новую пьесу Киршона чёрт знает о чём, вдруг с места взвивается Судаков, сделавший себе довольно громкое имя именно этим с громом прошедшим спектаклем, и, омрачённый страхом, орёт, что пьеса Булгакова “Дни Турбиных” есть, без малейших сомнений, реакционная пьеса. И ведь никто не тянул подлеца за язык.

Все принимаются бояться всех и всего. И это при том, что Михаил Афанасьевич исповедует единственно здоровый, единственно верный закон: “Главное, ничего не бояться!”

Скажите на милость, как в этом сумасшедшем доме с ума не сойти?

Однако всё не скудеет холщовая котомка чёрной судьбы. 8 февраля на художественно-политическом совете обсуждается его пьеса “Мёртвые души”. Он читает инсценировку. Совокупно с Сахновским и Марковым разъясняет, в чём состоит идея введения Первого. И тут заваривается такая чёртова каша, что уже ничего невозможно понять. Представьте себе, театр принимает решение о постановке “Мёртвых душ” пять лет назад, приглашает инсценировщика, который не справляется с этой неисполнимой задачей, затем вводит в работу лучшего драматурга страны, и вот, когда инсценировка готова, когда уже репетиции начались, звучат полные раздражения, полные ярости голоса, притом едва ли не большинства, что “Мёртвые души” ставить нельзя, что это произведение чуждо советской действительности и что инсценировать эту глубоко крамольную вещь является чуть ли не вылазкой затаившегося врага. Особенно же не принимается именно этот в глубинах души взлелеянный Первый. Рекомендуется этого Первого к чёртовой матери упразднить, прямо и самыми чёрными красками показать распад дореволюционного общества, а вместе с ним и позднейший распад всего буржуазного общества в целом, а для этой цели написать роль Первого заново, уже не из текста Николая Васильевича, то есть ввести такой персонаж, который бы прямо на сцене яростно полемизировал с Гоголем. И эту нелепость, переходящую в преступление перед искусством, рекомендуют осуществить человеку, влюблённому в Гоголя как в учителя, как в первейшего писателя мира.

Рушится замечательный замысел. Человек с сумасшедшими больными глазами, с птичьим носом начинает приходить к нему по ночам, и Михаил Афанасьевич с тихой скорбью беседует с ним, а когда теперь проходит мимо него, обсыпанного пятнами снега, обвеянного февральской метелью, иногда жалобно стонет: “Укрой меня своей чугунной шинелью...”

Да разве укроешь его чем-нибудь, хотя бы и чугунной шинелью учителя? Ровно через семнадцать дней, 25 февраля, катастрофа разражается именно там, где никаких катастроф и быть не должно, поскольку на свете не имеется ничего прекрасней и чище любви.

Сначала вспоминает Марина Чимишкиан, вышедшая замуж за Сергея Ермолинского, к тому времени на положении близкого человека вступившая в дом:

“По-моему, в начале весны я прихожу как-то к Елене Сергеевне на Ржевский. Она ведь дружила с Любовью Евгеньевной, и мы все с ней были хорошо знакомы, она была на нашей свадьбе с Ермолинским. Прихожу — мне открывает дверь Шиловский, круто поворачивается и уходит к себе, почти не здороваясь. Я иду в комнату к Елене Сергеевне, у неё маникюрша, она тоже как-то странно со мною разговаривает. Ничего не понимаю, прощаюсь, иду к Булгаковым на Пироговскую, говорю: “Не знаете — что там происходит?..” Они на меня как напустятся: “Зачем ты к ним пошла? Они подумали, что это мы тебя послали!” Люба говорит: “Ты разве не знаешь? — Нет, ничего не знаю. — Тут такое было. Шиловский прибегал, грозил пистолетом...” Ну, тут она мне рассказала, что Шиловский как-то открыл отношения Булгакова с Еленой Сергеевной. Люба тогда против их романа, по-моему, ничего не имела — у неё были какие-то свои планы...”

Дело в том, что обезумевший и разбитый Шиловский, несмотря на профессию, предполагающую мужество и выдержку воина, объявил наотрез, что детей не отдаст.

Теперь вспоминает Елена Сергеевна:

“Потом наступили гораздо более трудные времена, когда мне было очень трудно уйти из дома именно из-за того, что муж был очень хорошим человеком, из-за того, что у нас была такая дружная семья. В первый раз я смалодушествовала и осталась, и я не видела Булгакова 20 месяцев, давши слово, что не приму ни одного письма, не подойду ни разу к телефону, не выйду одна на улицу...”

И не принимает, и не подходит, и не выходит, тоже ведь замечательной цельности человек.

И во всём этом раскалённом страстями развале, во всём этом ужасе явным образом взбесившейся жизни он остаётся абсолютно один, без любимой женщины, без любимой работы, без денег, без ничего.

Обязанности в ТРАМе становятся слишком обременительными, неисполнимыми, и он, не желая халтурить, уходит из ТРАМа, что естественным образом сокращает доходы ровно на триста рублей. Он обращается к Станиславскому с просьбой предоставить ему работу актёра, должно быть, надеясь на то, что в работе актёра он станет свободней, к тому же рассчитывая на дополнительную оплату труда, а может быть, и на то, что актёров органы почти не метут. Даже за такой вздор ответственность Станиславский на себя не берёт, обращается за разрешением к Бубнову. Затем соглашается. Однако именно тут выясняется, что в Художественном театре и без него слишком много актёров и ещё больше грязных интриг, чтобы он мог какую-нибудь роль получить, он никаких и не получает ролей.

Он бродит печальный, неприкаянный по Москве, обдумывая, какой уже раз, не пустить ли себе пулю в лоб, хотя всего полгода назад утопил в пруду револьвер.

Очень цельная мысль, кажется, свойственная всем гениальным художникам и не свойственная счастливой посредственности, но именно гениальные никогда не доводят её до конца. Слишком они любят жизнь, слишком богато в них силы кипят, слишком необыкновенные замыслы потрясают их ум, так что по этим причинам им всегда непременно что-то мешает дёрнуть крючок.

Тут ему встречается женщина, и эту мимолётную и грустную встречу он тоже позднее вставит в роман, так что многие женские образы сольются, смешаются, чтобы из этой таинственной смеси по какому-то неизъяснимому волшебству соткался самый возвышенный, самый прекрасный и поэтический образ, пожалуй, единственный не в одной нашей насквозь продажной и лживой современной литературе, но и в литературе всемирной, даже в русской классической, а это, согласитесь, удача немалая. Рассказ же о встрече начинается вот так:

“Она несла в руках отвратительные, тревожные жёлтые цветы. Чёрт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчётливо выделялись на чёрном её весеннем пальто. Она несла жёлтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидала она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько её красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах! Повинуясь этому жёлтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошёл по её следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдёт, и я никогда её более не увижу...”

Он всё же подходит и заговаривает. Она, что он, конечно, предвидел, обрывает его, объявив, что на тротуарах ни с кем не знакомится, и это хорошее правило, натурально, делает женщине честь. Он всё же рядом идёт, просит помедлить, снимает шляпу свою, свободно, однако почтительно кланяется и называет своё мало кому известное имя. Вообразите, она действительно знать не знает никакого Михаила Булгакова, впрочем, кроме того, который в последний год жизни секретарём у Льва Николаевича служил и оставил потомкам прекрасный дневник.

Маргарита Петровна Смирнова впоследствии припомнит и эти цветы, и этот поклон и расскажет о том, как летела вперёд их внезапная встреча, отчасти, натурально, уже повинуясь легенде, отныне и навсегда окружающей его светлое имя, отчасти с такими живыми подробностями, какие придумать нарочно никому не дано:

“Он очень интересно рассказывал о Л. Толстом, говорил, что где-то (в музее?) разбирает его письма. Мне было страшно интересно узнать так много нового о Толстом. Тогда я ещё не читала воспоминаний ни Татьяны Андреевны Кузминской, ни Сергея Львовича Толстого, а он так занятно говорил о ней, о семье Берс. Михаил Афанасьевич говорил, что Толстой не пользовался уважением в своей семье, что Софья Андреевна постоянно пилила его, упрекала за то, что не понимает, что семья большая, детей надо учить, а он тратит много денег на свои благотворительные дела, на постройку школ, на издание дешёвых народных книг. Дети были на стороне матери все, кроме младшей — Александры. Иногда они в открытую посмеивались над отцом, над его аскетизмом, над его плебейской одеждой. Михаил Афанасьевич говорил: “Вот как бывает в жизни: человек гениальный, пользующийся уважением и в своей стране и за её пределами, часто не бывает понят в своей семье, не имеет от родных и близких ни поддержки, ни участия. Вы только подумайте, как ему должно быть тяжело и одиноко. Мне его бесконечно жаль!” Эту мысль об одиночестве Толстого Михаил Афанасьевич развивал не раз в разговоре со мной. Меня, помню, поразила тогда эта жалость к Толстому. Мы привыкли восхищаться Толстым, а что его можно и нужно жалеть — это было ново... Помню, уже в конце дня он спросил меня: “Маргарита Петровна, вы читали Библию?” Я ответила: “Как надоели уроки Закона Божия в гимназии, а тут ещё Библию читать? Только этого мне не хватало!” — “Вы ещё будете её читать!”...”

Он приглашает её в кафе посидеть, уверяет, что у него куча денег, просит, чтобы она помогла ему тратить их, однако она оказывается ещё щепетильней, чем он это угадывает, если судить по этой сознательной лжи человека совершенно безденежного, с некоторым даже презрением отказывает ему, и он долго смотрит в упор на неё, должно быть, стремясь по всем этим мелким вседневным деталям проникнуть поглубже в новый, действительно любопытный характер, поразивший его. Они всё дальше, дальше идут, в конце концов уже не замечая пути:

“Мы никак не могли наговориться. Несколько раз я пыталась проститься с ним, но снова возникали какие-то вопросы, снова начинали говорить, спорить и, увлекаясь разговором, проходили мимо переулка, куда надо было свернуть к моему дому, и так незаметно, шаг за шагом, оказывались у Ржевского вокзала. Поворачивали обратно на 2-ю Мещанскую, и снова никак нельзя было расстаться у переулка, незаметно доходили до Колхозной площади. Этот путь от вокзала до площади мы проделали несколько раз. Ни ему, ни мне не хотелось расстаться. Возникла необыкновенная близость, какое-то чрезвычайное сердечное влечение...”

Вы видите, мой читатель, как ужасно, как дико он одинок, как он отлучён от всего и от всех, как страстно, как жадно ему хочется говорить, и он говорит, говорит, и сердцем абсолютно одинокого человека не может не чуять, что и она одинока, несчастна, и вдруг задаёт ей вопрос, отчего в глазах у неё такая печаль. Она уже покоряется его неотразимому обаянию, уже сваливаются с неё эти глупейшие путы щепетильности, застенчивости, неловкости положения. Она рассказывает ему, что с мужем у неё мало общего, что ей скучно в его окружении, что в самом деле чувствует себя одинокой даже в кругу его слишком шумных друзей. Он внимателен. Он слушает бережно. Его сердце пронзает тоска.

Они выходят на набережную, бродят по ней или подолгу на одном месте стоят. Дует тёплый ветер с реки. Она подставляет ветру лицо. Они говорят о Кавказе, о море. Он припоминает, что она когда-то служила в “Гудке”. Расспрашивает, почему она так прекрасно одета. Разглядывает её оригинальную сумочку, которая, как оказалось, сделана её собственными, искусными, очевидно, руками. Они расстаются, договорившись встретиться через неделю, однако он идёт следом за ней, видит в глубине сада дом, в который она, чтобы запутать его, пробирается с чёрного хода, и ещё долго шагает взад и вперёд по противоположной стороне переулка, опустивши задумчиво голову. Через несколько дней появляется во дворе, расспрашивает о ней. Наконец она является на свидание и говорит, что им, пока не поздно, лучше расстаться. Он так и опешил:

   — Маргарита Петровна, скажите, я вам не нравлюсь? Я для вас плох?

Она уверяет, что без него почувствует себя ещё более одиноко, что тянется к нему всей душой, что ей было с ним хорошо, то есть что жажда подвига и креста не коснулась её.

Он улыбается, мгновенно светлея лицом:

   — Ну, говорите же, говорите ещё!

Опять долго-долго стоят на углу её переулка. У него скорбное, обиженное лицо. Он говорит, говорит:

   — Маргарита Петровна, если вы когда-нибудь захотите меня увидеть, вы меня всегда найдёте. Запомните только, Михаил Булгаков. А я вас забыть никогда не смогу.

Наконец поворачивается и уходит. Она тоже уходит. Он смотрит ей вслед и невольно простирает к ней свои несчастные, несчастливые руки.

И продолжает в своём скорбном одиночестве жить, бороться и тосковать. Тосковать об этой милой, привлекательной, нерешительной женщине, так странно пронёсшейся мимо него? Да, разумеется, и о ней. Но в особенности о том тосковать, что внезапно, верно, от одиночества, от этой невыносимой боли сердечной, от этого немилосердно давящего чувства, что брошен и обречён, в его заглохшей было душе вновь взмывают громадные замыслы, один привлекательней и манящей другого. Так ведь это прекрасно, воскликнете вы, мой добрый читатель! Бесспорно. Надо бы радоваться, смеяться и танцевать! Только в писательской жизни едва ли отыщется что-нибудь истязательней замыслов, которые не представляется возможным осуществить, без промедления выпустить из себя, шумящим потоком излить на бумагу, схвативши в руку, нет, к сожалению, не гусиное, гусиное только в мечтах, а простое стальное перо.

Какое тут творчество, когда враждебные обстоятельства когтистой лапой то и дело за горло берут. Он доходит уже до того, что соглашается на заведомую халтуру и заключает с Передвижным театром института санитарной культуры форменный договор на постановку пьесы Венкстерн “Одиночка” и 17 апреля обязуется поставить её к началу июля, точно намеревается галопом скакать на самых быстроногих, даже на волшебных конях!

Следствием этого шага отчаянья оказываются приятельские отношения с малоизвестным автором пьесы, которые всё-таки кое-как скрашивают его одиноко-угрюмую жизнь, однако он не может не ощутить, что подходит какой-то предел, что он переступает черту, если уже не очутился за ней, то есть что он снова предательски, гнусно предаёт сам себя.

В сущности, он возвращается, с кое-какими нюансами, в то самое, сквернейшее положение, в котором безумствовал и роптал и тоже был близок к револьверному выстрелу прямо в сердце или в висок. Ему незачем жить.

Глава шестая. ОН ПРОДОЛЖАЕТ БОРЬБУ

БЕЗНАДЁЖНЫХ, безвыходных положений он не в силах терпеть, характер совсем не такой. Из самого безвыходного, безнадёжного положения он должен придумать хоть какой-нибудь выход. И вот вновь, как в том проклятом году катастроф, он видит единственный выход: необходимо писать, необходимо обратиться к тому же значительному лицу, следуя обыкновенной человеческой логике: один раз помог — поможет, авось, и в другой.

На этот раз он начинает литературно, с эпиграфа, с горьких и мужественных стихов поэта Некрасова, которые в эту минуту до боли созвучны ему:

О, муза! Наша песня спета... И музе возвращу я голос, И вновь блаженные часы Ты обретёшь, сбирая колос, С своей, несжатой полосы...

Для чего-то выводит ненужное слово “Вступление”, затем приступает:

“Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк. Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем...”

На этом отчаянном предложении, которое сто лет назад поэту Пушкину сделал царь Николай, Михаил Афанасьевич внезапно обрывает письмо. Ещё какое-то время терзается, бьётся, абсолютно один, без по-настоящему близких людей, которые бы ему помогли. В конце мая вновь садится за стол. К этому времени он до того сживается с “Мёртвыми душами”, что мучительный и мятежный дух Николая Васильевича уже, как видно, не покидает его. Теперь, после того же неофициального обращения по имени-отчеству, он выписывает из нетленного автора, которого уже слишком многие публично клеймят заклятым врагом:

“Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для проведения большого и стройного труда. Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает: перо писателя нечувствительно переходит в сатиру... мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование, и что именно для службы моей я должен буду воспитаться где-то вдали от неё... я знал только то, что еду вовсе не за тем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорее чтобы натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от неё...”

На трезвый и крайне поверхностный взгляд может представиться неуместным и глупо-наивным это желание в чём-нибудь убедить “многоуважаемого Иосифа Виссарионовича”, которого он невысоко ставит в язвительных своих анекдотах, тем более при помощи цитаты из Гоголя, однако мне лично слышится в этой цитате совершенно реалистический и, без сомнения, дерзкий расчёт. Он же прекрасно осведомлён, чего там хотят от него: он должен исправиться, должен полюбить идею большевиков, должен полюбить советскую власть, должен написать современную пьесу, однако освобождённую от издевательства, от сатиры, как выливалось из-под его пера до сих пор. И вот он смело указывает на Гоголя: даже Гоголю необходимо было уехать, когда захотел стать писателем современным, чтобы перо поневоле не переходило в сатиру. Таким образом, прямо он не говорит ничего, не даёт никаких обещаний, он лишь намекает слегка, хотя намекает довольно прозрачно, по каким соображениям ему необходимо уехать, и просит отпустить его на лечение за границу на срок с 1 июля по 1 октября. И с большим искусством усиливает намёк, вновь никакими обязательствами не обременяя свою совесть и честь:

“Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их исполнить...”

Он изъясняет, что болен тяжёлой формой неврастении с припадками страха и предсердечной тоски, так что считает себя в настоящее время приконченным, и эти медицинские сведения представляют собой чистейшую правду. У него в настоящее время одни только замыслы есть, но отсутствуют полностью физические условия для их исполнения, и это тоже чистейшая правда. Он лекарь, к тому же с отличием. Причины и характер болезни ему абсолютно ясны. Он сжато и точно излагает эти причины:

“На широком поле словесности российской в СССР я был один единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать. Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие. Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит был не настоящий. А если настоящий замолчал — погибнет. Причина моей болезни — многолетняя затравленность, а затем молчание...”

Он перечисляет, что именно сделано в течение года, то есть превращение “Мёртвых душ” в пьесу, игру вместо заболевших актёров и всякого рода мелкие хлопоты режиссёра. Прибавляет, что начал писать по ночам и что надорвался от этого. Его впечатления однообразны, замыслы повиты чёрным, он отравлен тоской и привычной иронией. Он задыхается, глохнет, не имея возможности видеть иные края:

“В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран. Если это так — мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишён возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключённого. Как воспою мою страну — СССР?..”

Он даёт гарантии, что возвратится назад. И главнейшая из гарантий: он уже одиннадцать лет черпает из родной почвы для творчества и не сможет черпать для творчества из другой.

Наконец возникает просьба о встрече, и тут становится очевидно, что его не снедает романтическая мечта вразумить и наставить того, кто ведёт со всем народом истребительную войну, такого рода мечта была бы в высшей степени глупой, если помнить о том, что его мнение и мнение “многоуважаемого Иосифа Виссарионовича” о жизни всемирной и о перспективах развития одной отдельно взятой страны противоположны диаметрально, нет, он хотел бы побеседовать о своём творчестве, о своём положении в литературе, он рассчитывает только на то, что беседа с глазу на глаз могла бы его личную, отдельно взятую судьбу изменить:

“Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти. Вы сказали: “Может быть, вам, действительно, нужно ехать за границу...” Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссёром в театрах СССР...”

Отсылает. Томительно ждёт, что ответят ему. Беспокойными ночами маракует над пьесой, обещанной в ленинградский Красный театр. Халтурит. Чувствует себя всё скверней и скверней. И нигде, ни в чём опять не мерещится выхода. Он уже сам сторонится многих знакомых, поскольку эти многие сами сторонятся его. К Вересаеву пишет скорей всего потому, что хочется хоть с одним живым человеком живое слово сказать и малодушно пожаловаться ему, потому что и самый сильный иногда нуждается в жалобах:

“К хорошим людям уж и звонить боюсь, и писать, и ходить: неприлично я исчез с горизонта, сам понимаю. Но, надеюсь, поверите, если скажу, что театр меня съел начисто. Меня нет. Преимущественно “Мёртвые души”. Помимо инсценировки и поправок, которых царствию, по-видимому, не будет конца, режиссура: а кроме того, и актёрство (с осени вхожу в актёрский цех — кстати, как Вам это нравится?). МХТ уехал в Ленинград, а я здесь вожусь с работой на стороне (маленькая постановка в маленьком театре). Кончилось всё это серьёзно: болен я стал, Викентий Викентьевич. Симптомов перечислять не стану, скажу лишь, что на письма деловые перестал отвечать. И бывает часто ядовитая мысль — уж не свершил ли я в самом деле свой круг? по-учёному это называется нейростения, если не ошибаюсь. А тут чудо из Ленинграда — один театр мне пьесу заказал. Делаю последние усилия встать на ноги и показать, что фантазия не иссякла. Но какая тема дана, Викентий Викентьевич! Хочется безумно Вам рассказать! Когда именно к Вам прийти? Видел позавчера сон: я сижу у Вас в кабинете, а Вы меня ругаете (холодный пот выступил). Да будет так наяву! Марии Гермогеновне передайте и жене моей и мой привет! И не говорите, что я плохой. Я — умученный...”

По-видимому, прежний договор аннулируется, аванс остаётся за драматургом, однако ленинградский Красный театр рискует заключить с ним ещё один договор, предлагая тему о грядущей войне, о которой все уже говорят и к которой усиленно готовят промышленность и войска. Через несколько дней договор на эту тему удаётся подписать и с вахтанговцами. Он понимает: это его единственный шанс. Необходимо писать и писать, что сделать куда как непросто, если автор умучен и удручён.

И тут является дружеское приглашение от Венкстерн. Ему предлагают в гости приехать на Волгу, в какой-то мифический, допотопный, едва ли существующий городишко Зубцов. К такому путешествию он так вдруг не готов, он ещё с театрами переговоры ведёт, да и с неврастенией решения в один миг не даются, шалишь, уж очень капризная баба она, и по этой причине ответ получается сдержанный, даже туманный:

“Всё зависит от моих дел. Если всё будет удачно, постараюсь в июле (может быть, в 10-х числах) выбраться в Зубцов... План мой: сидеть во флигеле одному и писать, наслаждаясь высокой литературной беседой с Вами. Вне писания буду вести голый образ жизни: халат, туфли, спать, есть... Расскажу по приезде много смешного и специально для Вас предназначенного... Буду сидеть как Диоген в бочке...”

Затем, отмотавшись от дел, пособрав нервы в кулак, отбивает депешу в Зубцов:

“Телеграфируйте есть ли для меня изолированное помещение”.

И день спустя решительно, кратко:

“Приеду двенадцатого”.

И проживает в этом Зубцове, кинутом в глушь, никак не более, чем десять дней. И очень похоже на то, что именно за этот фантастически крохотный срок создаёт пьесу “Адам и Ева”, пьесу замечательную во всех отношениях.

И прежде всего, эта пьеса поражает своей прозорливостью. Хотя все на свете готовятся и открыто говорят о войне, ещё никто не представляет себе, какой именно окажется эта новая, непременно мировая война. Ещё решительно всем она представляется в масштабах и приёмах прошедшей мировой, затем гражданской войны: та же кавалерия, те же тачанки, те же пулемёты на них. Ещё и в Германии не приходит в генеральские головы замечательно продуктивная по своим чудовищным следствиям мысль, что исход предстоящей войны решат не кони, а танки. Ещё о сверхмощном оружии не задумывается всерьёз ни одна учёная голова. Ещё только один замечательный английский писатель Герберт Уэллс в начале века прозревает некоторые из этого рода вещей.

И вот Михаил Афанасьевич, читатель внимательный, подхватывает это прозрение, в своей обильной и разносторонней фантазии порождает новейшее, прямо мифическое по своей разрушительной силе оружие и демонстрирует при помощи сцены, что с несчастной цивилизацией может стрястись, если этого рода оружие будет кем-нибудь пущено в ход. И в то время, когда не только размашисто сеются, но и в изобилии всходят дьявольские семена взаимного подозрения, взаимной ненависти и непримиримой вражды, герой мой зовёт образумиться, объединиться, припомнить ту здравую истину, что общечеловеческие ценности превыше всего. И это не всё. В его пьесе заключается абсолютно бесстрашная мысль. В то покрытое трауром время, когда одного за другим судят, заточают и ставят к стенке крупнейших учёных и просто всякого рода интеллигентных людей, он указывает на то, что спасение от современных сверххищных чудовищ исходит именно и только от них, что без крупнейших учёных, без этих самых интеллигентных людей не выиграть предстоящей войны, и завершает пьесу словами, в которых не может не слышаться вызов:

   — Иди туда, профессор!

   — Меня ведут судить за уничтожение бомб?

   — Эх, профессор, профессор!.. Ты никогда не поймёшь тех, кто организует человечество. Ну что ж... Пусть по крайней мере твой гений послужит нам! Иди, тебя хочет видеть генеральный секретарь!

С этой вот пьесой, то есть, конечно, пока ещё с её самым приблизительным, черновым вариантом, который предстоит долго править, он возвращается в Москву и в почтовом ящике обнаруживает письмо Вересаева, укоряющего за то, что он не побывал у него.

Можно представить, что после десятидневной фантастической творческой гонки он измочален вконец. Но он бросается отвечать в тот же день. Он уверяет, что чувства его неизменны. Он благодарит за тот мягкий дружеский тон, каким Вересаев снимает с него бремя ответственности, бремя вины. Он вновь и теми же красками обрисовывает тягчайшее положенье своё:

“Занятость бывает разная. Так вот моя занятость неестественная. Она складывается из темнейшего беспокойства, размена на пустяки, которыми я вовсе не должен был бы заниматься, полной безнадёжности, нейростенических страхов, бессильных попыток. У меня перебито крыло. Я запустил встречи с людьми. Вот, например, последнее обстоятельство. Ведь это же поистине чудовищно! Приходят деловые письма, ведь нужно же отвечать! А я не отвечаю подолгу, а иногда и вовсе не отвечаю. Вы думаете, что я не пытался Вам писать, когда, чтобы навестить Вас, не выкраивалось время из-за театра? Могу уверить, что начинал несколько раз. Но я пяти строчек не могу сочинить письма. Я боюсь писать! Я жгу начало писем в печке...”

Он сообщает о своей изнуряющей муке:

“Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсеком. Это ужас и чёрный гроб. Я исступлённо хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с ней засыпаю. Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнёс фразу: “Быть может, Вам действительно надо уехать за границу?..” Он произнёс её! Что произошло? Ведь он же хотел принять меня?..”

Но сколько он ни ломал больной головы, он всё-таки решительно ничего не может понять, тем более, что кое-кому продолжают давать разрешение на выезд с правом обратного съезда, и даже опальный, почти как и он, обруганный многократно Пильняк может смотаться в Америку и воротиться оттуда с собственным “фордом”, которым управляет, по мнению очевидцев, как истинный гений. Если бы, к тому же, как истинный гений писал!

Михаил Афанасьевич потихоньку выспрашивает бывалых литературных людей, которые отлично разбираются в такого рода делах, и один из наиболее проницательных знатоков вдруг высказывает догадку о том, что у автора “Белой гвардии” и “Дней Турбиных” всенепременно имеется враг.

Он настораживается. Серьёзный враг? Это нехорошо. Истинный смысл сквернейшего слова ему, человеку, прошедшему сквозь кровавое месиво гражданской резни, понятен чересчур хорошо, то есть понятен вот так: “Лучше самому запастись цианистым калием”. Однако кто ж этот опаснейший враг?

Он вновь ломает голову, не спит по ночам. Никаких личных врагов у него не находится. Ни одного! Разумеется, чёртов Блюм или сволочь Орлинский или ещё кто-нибудь с зубовным скрежетом произносит его почтенное имя, но всё это литературные, то есть в сущности, чрезвычайно слабые люди, не в их возможности слишком серьёзно нагадить ему. Серьёзно способны нагадить только где-то в источнике подлинной силы, но как же там-то он бы себе врага умудрился нажить? Просто никак.

“И вдруг меня осенило! Я вспомнил фамилии! Это — А. Турбин, Кальсонер, Рокк и Хлудов (из “Бега”). Вот они мои враги! Недаром во время бессонниц приходят они ко мне и говорят со мной: “Ты нас породил, а мы тебе все пути преградим. Лежи, фантаст, с заграждёнными устами”. Тогда выходит, что мой главный враг — я сам...”

Так же и о том предупреждают его, что за ним беспрестанно и неотступно следят. Он этой истины не может не прозревать, но он изумлён:

   — А зачем?

Ему растолковывают со змеиной улыбкой:

   — А затем, что вы пишете бог знает что и по этой причине должны перегореть в горниле неприятностей и лишений, а когда перегорите совсем, тут-то и выйдет из-под вашего пера хвала.

Он догадывается, чей это пакостный голос гудит ему в левое ухо, и возражает, однако осторожно и вкрадчиво:

— Позвольте, ваше утверждение совершенно переворачивает формулу о том, что бытие определяет сознание, ибо никак даже физически нельзя представить себе, чтобы человек, бытие которого составлялось бы исключительно из неприятностей и лишений, вдруг взял да и грянул хвалу, разумеется, если человек этот в здравом уме.

И действительно, вокруг него победно гремит и грохочет в литавры эта бессмертная формула о бытии и сознании. Весь писательский люд отчётливо разделяется на тех, кто в ногу, и на тех, кто не в ногу идёт, и для тех, кто в ногу идёт, то есть в известном смысле сходит с ума, поскольку приноравливается называть всё белое, чёрное и в полосочку красным, в проезде Художественного театра отстраивается обстоятельный особнячок, мимо которого ему приходится ходить каждый день, и вселяются в особнячок наиболее почтенные лица, которых исключительным правом на это вселение точно возвысили в чин, а на берегу одной тишайшей реки возводятся двухэтажные дачи, и вселяются в эти двухэтажные дачи, к которым он и близко не имеет причин подойти, тоже наиболее почтенные лица, ощутившие по этой причине, что становятся генералами и возглавляют советский Парнас. Кроме того, идущие в ногу у всех на глазах обзаводятся шубами, автомобилями, коньяками, любовницами, ведут сытую, чрезвычайно жирную во всех отношениях жизнь, и, это разумеется само собой, что ни день, что ни час из-под их разгорячённого, навострённого на приобретение шуб, автомобилей, коньяков и любовниц пера вырывается, как дробь барабана, самая безоглядная и лихая хвала, так что без краски в лице этой хвалы невозможно читать. Больше того, уже чуется в густом, зловонном, поминутно растлевающем воздухе подходящая кандидатура в лейб-литераторы и готовится пышное и крикливое переселение этой кандидатуры в пределы Москвы из недалёкого подленинградского далека. Стало быть, формула о бытии и сознании здравствует и вполне оправдывает себя. Один только и возникает коварный вопрос: отчего эта формула никак не подходит к нему?

И приходит к нему в голову более спокойная мысль, свивается из элементов различных стихий иная теория, простая и страшная:

“По этой теории — ничего нет! Ни врагов, ни горнила, ни наблюдения, ни желания хвалы, ни призрака Кальсонера, ни Турбина, словом — ничего. Никому ничего это не интересно, не нужно, и об чем разговор? У гражданина шли пьесы, ну, сняли их, и в чём дело? Почему этот гражданин, Сидор, Пётр или Иван, будет писать и во ВЦИК, и в Наркомпрос, и всюду всякие заявления, прошения, да ещё об загранице?! А что ему за это будет? Ничего не будет. Ни плохого, ни хорошего. Ответа просто не будет. И правильно, и резонно! Ибо если начать отвечать всем Сидорам, то получится форменное вавилонское столпотворение...”

Впрочем, и эта теория не утешает, поскольку никаких не разрешает проблем. Несколько утешает его, может быть, только то, что он в самом деле не нужен и позабыт, ибо в то самое время, когда он пишет прошения, мечется, ждёт второго звонка от генсека и терзается неотразимым видением покрытого прозрачной дымкой Парижа, из прекрасного полуподвальчика, который он примеривает для своего ворчащего в дремоте романа о консультанте с копытом, таинственно исчезает законный супруг Анны Ильиничны, внучки Толстого, Павел Попов, несчастный тайный философ богословского толка и явный действительный член Государственной академии художественных наук, и ни одна живая душа вот уже сколько времени ничего не знает о нём. Да, а исчезать, заметьте себе, не хочется никому.

В разгар всех этих тревожных бдений во время отчего-то слишком длинных ночей и прений моего возлюбленного героя с самим же собой в Москву обрушивается Замятин с каким-то чуть ли не грозным намерением вырвать в высоких инстанциях разрешение на отъезд за рубеж, бывает у Горького, является к Михаилу Афанасьевичу на Пироговскую, принимается выспрашивать его о письме, адресованном товарищу Сталину, прежнем и нынешнем. Михаил Афанасьевич тревожно оглядывается, шепчет невнятно, молча подаёт оба письма и тащит в Парк культуры и отдыха, чтобы в тиши отдалённых аллей потолковать на эту слишком своеобычную тему. И Замятин, провернув ситуацию в своём холодном, исключительно беспощадном уме, сурово ему говорит:

   — Вы совершили ошибку.

Он волнуется, возражает и тут же соглашается с ним:

   — В отношении к генеральному секретарю возможно только одно: правда, серьёзная правда. Но попробуйте изложить всё в письме. Сорок страниц надо писать. Эта правда лучше всего могла бы быть выражена телеграфно: “Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь!” И всё. Ответ мог бы быть телеграфный же: “Отправить завтра”. При мысли о таком ответе изношенное сердце забилось, в глазах показался свет. Я представил себе потоки солнца над Парижем! Я написал письмо. Я цитировал Гоголя. Я старался передать всё, чем пронизан.

Иронические глаза становятся острыми, широкоскулое лицо становится хитрым от едва приметной улыбки:

   — Вы неправильно построили ваше письмо. Вы пустились в рассуждения о революции, об эволюции, о сатире. А между тем, надо было написать чётко и ясно, что вы просите вас выпустить — и точка!

Михаил Афанасьевич, с утомлёнными нервами, то есть тяжко страдающий человек, холодеет от сознания совершенной ошибки:

   — Да, нет ответа, нет ответа. Чувство мрачное, это надо понять.

Тут Ермолинский, удачливый молодой человек, получивший разрешение сопровождать двух гонимых литературных друзей, говорит:

   — Может быть, письмо не дошло.

Он вскрикивает:

   — Не может этого быть!

Замятин продолжает швырять возражения, запуская стальной зонд своего неотразимого интеллекта в его раскрытую рану:

   — Кто поверит, что вы настолько больны, что вас должна сопровождать жена? Кто поверит, что вы вернётесь? Кто поверит?..

Он ненавидит эти отвратительные на вкус и запах вопросы о том, кто поверит, поскольку не лжёт никогда, и огрызается, в самом деле как затравленный волк:

   — Я и сам мог бы задать десятки таких же вопросов: “Кто поверит, что мой учитель Гоголь? Кто поверит, что у меня есть большие замыслы? Кто поверит, что я писатель?.. “

Замятин щурится, смотрит пристально вдаль:

   — Нет, я напишу правильное письмо! Я просто-напросто попрошу временно, хотя бы на год, разрешить мне выехать за границу, с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможно служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на роль художника слова. А это время, я уверен, не за горами, потому что вслед за успешным созданием материальной базы неминуемо встанет вопрос о создании надстройки — искусства и литературы, которые действительно были бы достойны революции — и точка!

Да, просто невозможно никак не отметить, даже не подчеркнуть: восхитительный лексикон! Тотчас видать, что не в такое уж далёкое время податель такого прошения на высочайшее имя сам состоял членом той же беспрестанно атакующей организации, бунтовал и даже подвергался арестам за искренне проводимую революционную деятельность, в отличие от своего собеседника, который не состоял, не бунтовал и не подвергался арестам, а потому и не верит ни на копейку, ни на четверть копейки, чтобы отношение этой власти к художникам слова когда-нибудь изменилось, и слова о базисе и надстройке воспринимает как бред. Также видать, что податель такого прошения вполне разделяет основы учения, краеугольным камнем которого является полная зависимость надстройки от базиса, целиком полагается на возможность скорейшего создания материальной базы и никоим образом не склоняется к идее великой медлительной эволюции, то есть, если яснее сказать, новой власти, в сущности, не опасен нисколько. Ни в коем случае не может не подействовать такого рода прошение. И действительно, именно такого рода прошение действует. Замятину выдаётся виза на выезд с правом обратного въезда. Отсюда вывод напрашивается сам собой: надо всегда в духе времени мыслить, в особенности надо уметь в этом духе разного рода письма писать!

И вот он сидит сычом у себя в сырой, давно осточертевшей квартире, суеверен, беспокоен, пуглив, в ожидании каких-то неминуемых бед, и его сквернейшее состояние только тем хорошо, что время придёт, яростно вспыхнет огонь, и он в немом беззвучии бессонных ночей это сквернейшее состояние опишет своим блестящим пером:

“И несомненно, что, помимо физических страданий, его терзала душевная болезнь, выражающаяся в стойких приступах мрачного настроения духа. Весь Париж, в глазах директора, затянуло неприятной серой сеткой. Больной стал морщиться и дёргаться и часто сидел у себя в кабинете, нахохлившись, как больная птица. В иные минуты им овладевало раздражение и даже ярость. В такие минуты он не мог собой управлять, становился несносен в обращении с близкими, и однажды, впав из-за какого-то пустяка в бешенство, ударил своего слугу...”

В бешенство он тоже впадает, однако не имеет слуги, которого мог бы в такую минуту ударить, может быть, только это обстоятельство уберегает его от стыда, К тому же, в такие минуты, как ни скверны, как ни непереносимы они, он вынужден заниматься совершенно иным, более прозаическим делом. Перед ним на столе заказанная, то есть отчасти всё же казённая пьеса, к которой душа его как-то мало лежит, и он выправляет, выправляет её, наконец кладёт на машинку, болезненно вспоминая о той, которая могла бы сесть за свой ундервуд и скрасить его принудительный труд, и завершает её ровно через месяц после того, как в этом самом действительно существующем городишке Зубцове в десять дней настрочил черновой вариант.

Глава седьмая. ВСЁ ПРОТИВ НЕГО, РЕШИТЕЛЬНО ВСЁ

ЕМУ ХОЧЕТСЯ предложить “Адама и Еву” в Художественный театр, всё ещё почитаемый и родной, однако в дирекции этого замечательного театра издавна укореняется глупейшее правило, не согласуемое с такой злосчастной зыбкостью новейших времён: во всякий договор врезается драконовский пункт о возвращении аванса в кассу театра, если по каким бы то ни было непредвиденным обстоятельствам принятую пьесу откажутся ставить. Нелепый, немыслимый пункт! И Михаил Афанасьевич предлагает пьесу вахтанговцам, которые благоразумно опускают этот нелепый, немыслимый пункт и аванс выплачивают без малейших условий, после чего ему ещё приходится оправдываться в письме к Станиславскому, что до осени физической возможности ждать не имеет, что одна необходимость толкает его. Он вынужден чуть ли не умолять:

“Повторяю: железная необходимость руководит теперь моими договорами...”

С приступом мрачнейшего настроения тревожного духа он отправляется в туманный, фантастический Ленинград и читает “Адама и Еву” в Красном театре, заказавшем её:

“Слушали её четыре человека: Вольф, Гаккель, Тихановский и я. К великому нашему огорчению, ставить её театр не мог. Кажется, меньше всех был расстроен автор. Он объяснил это тем, что когда кончил писать, то ему самому показалось, что, пожалуй, его “Адам и Ева” не выйдут на сцену. Пьеса была, конечно, талантлива, умна, неожиданна, мастерски сделана. Экземпляр её оставался в кабинете Вольфа и сгорел вместе со всем, что было в кабинете, во время пожара театра...”

К неудачам привыкнуть нельзя. Всё же со временем они начинают менее остро ранить воспалённое сердце. К тому же, эта новая неудача скрашивается несколько тем, что с Ленинградским драматическим театром заключается договор, тоже без включения несносного пункта, однако на что? Страшно даже подумать на что! На инсценировку, и не чего-нибудь, не какой-нибудь тонюсенькой книжечки, а на гранитную глыбу, под довольно известным заглавием “Война и мир”! Подумать только, как мало он преуспел с того утешительного, однако рокового звонка! Год назад его принудили инсценировать “Мёртвые души”, которые нельзя инсценировать. Всего год спустя, истерзанный и больной, он своей волей соглашается инсценировать “Войну и мир”, а разве “Войну и мир” инсценировать можно?

С приступом ещё более мрачного настроения, ещё более тревожного духа он возвращается в накрытую неприятной серой сеткой Москву, не успевает отдышаться от ленинградских мытарств и читает вахтанговцам всё ту же, уже явным образом пропавшую пьесу. И что же? К тому времени вахтанговцы тоже начинают бояться его, осторожничают. По их настоятельной просьбе на чтении присутствует убогий кретин, представляющий Военно-Воздушные Силы, и по окончании чтения убогий кретин, разумеется, не представляя себе, до какой глубины он кретин, говорит:

— Ставить эту пьесу нельзя, так как в ней погибает по ходу действия Ленинград.

И, беспрекословно повинуясь одной-единственной фразе кретина, перетрусивший театр отказывается ставить “Адама и Еву”, милостиво оставляя автору едва ли не постыдный аванс.

Его силам подходят пределы, как вдруг слабая тень малопонятного чуда простирает над ним свои непрозрачные крылья: каким-то образом Горький вспоминает о нём, возможно, после встречи с Замятиным, звонит в Художественный театр, интересуется, как обстоят дела с пьесой Булгакова и, узнавши о том, что “Кабала святош” Главреперткомом запрещена, просит доставить ему экземпляр.

Михаил Афанасьевич тотчас просматривает эту старую пьесу, в двух ремарках делает какие-то перемены, главное же, меняет заглавие, которое отчего-то приводит в смятение безмозглый Главрепертком, и называет просто, неверно и вместе с тем как-то претенциозно: “Мольер”. Отправляя же Горькому текст, уверяет, что сделал поправки, которые предложил ему этот возмутительный, не оправданный здравым разумом комитет.

Горький читает и передаёт своё мнение Маркову:

“Он прочёл “Кабалу святош”, считает, что эту пьесу нужно ставить, несмотря на некоторые её автобиографические черты, и будет также добиваться этого...”

“Будет добиваться этого”? Однако добьётся ли? Вот в чём вопрос! К тому же вопрос, который вяжет нервы узлом.

Вновь бессонные ночи, ожиданья, мученья, обвиненья себя в каких-то непоправимых ошибках, в каких-то чуть ли не смертных грехах, проклятья чёрной судьбе.

По счастью, на этот раз истязанья длятся что-то уж очень недолго. 6 октября 1931 года непредсказуемый Главрепертком разрешает постановку “Мольера” и даже присобачивает пьесе литеру Б, что дозволяет ставить её во всех без исключения театрах громадной страны, чего ни с одной пьесой до той поры не случалось.

Тотчас Михаил Афанасьевич запрашивает Большой драматический театр Ленинграда: не нужен ли вам, братцы, “Мольер”? Как-то стремглав из туманного города на Неве доставляется текст договора, и в тот же день он подписывает его, а приблизительно пятнадцатого числа всё того же трудного осеннего месяца, ознаменованного затяжными дождями, подписывает договор с Художественным театром, впрочем, малоутешительный для него, поскольку Художественный театр, по настоянию Станиславского, берёт на себя обязательство поставить “Мольера” не позднее — какого бы вы думали ближайшего времени? — 1 мая 1933 года, предполагая ухлопать на постановку всего-навсего полтора года, тогда как он помнит, как в Киеве у Соловцова делали спектакль за неделю, и прекрасно играли притом, не соображаясь, правда, ни с какими системами. Провинция. Что о ней толковать!

Впрочем, тут же на пьесу назначается режиссёр Горчаков, а роли закрепляются за лучшими мхатовцами: Москвин, Степанова, Коренева, Яншин, Ливанов, Завадский, Станицын, Вербицкий. Им бы играть да играть, однако, с одной стороны, Станиславскому не слишком нравится такое распределение ролей, а с другой стороны, никто ничего не может понять. Москвин по уши завяз в “Мёртвых душах” и на “Мольера” заскакивает лишь иногда, мимоходом и вновь исчезает надолго, а без Москвина, получившего главную роль, какие же, к чёртовой матери, репетиции могут идти? Никаких. И репетиции не столько идут, сколько слабо тлеют, большей частью только значатся в репетиционных листах. К тому же, Москвин с каким-то ослиным упрямством не понимает, что именно он должен сыграть, изъясняясь приблизительно так: автор в этой замечательной пьесе чересчур театрален, приходится раскапывать жизненную правду поглубже, а как раскопаешь, так выходит всё прямо наоборот, и если ремарка указывает, что бил себя в грудь, то по жизненной правде выходит, что вовсе не бил. Вот и скажите сами, читатель, может ли даже и такой громадный актёр, как Москвин, с таким издевательским пониманием мысли автора хорошо в его пьесе сыграть? Я убеждён, что не может никак, и по этому поводу один из свидетелей жизни моего неприкаянного героя записывает в интимном своём дневнике:

“У Булгакова “Мольер” — трагикомедия, совершенно точно выраженная: Москвин сыграет драму (вероятно, бытовую). — Так всё ясно. Не чувствуют наши мхатовцы — стиля-формы...”

Другими словами, романтический жанр, стиля-формы которого означенный свидетель тоже не чувствует, никоим образом не может осуществиться на сцене Художественного театра, погруженного в поиски пресловутой жизненной правды. Однако и “Мёртвые души”, давно усилиями театра лишённые всякого признака романтизма, тлеют не жарче “Мольера”, хотя репетиции исправно следуют одна за другой уже второй год. Сахновский сбивается с ног, чтобы вдохновить актёров на развёртывание русской души, но актёры отчего-то на это не вдохновляются. То ли актёрам глубоко плевать на загадочную русскую душу, то ли осточертело им топтаться на месте, то ли Сахновский действительно оказывается слишком посредственным режиссёром, чтобы сладить хоть и с выхолощенными, но всё же пленительными фантасмагориями угрюмо молчащего Гоголя, судить не берусь. Вероятно, и то, и другое, и третье. Во всяком случае, вместо того, чтобы репетировать и как можно скорее делать крепкий спектакль, Сахновский гоняет будущих исполнителей по музеям, рекомендует попристальней разглядывать портреты Николая Васильевича, написанные в разные годы кистью более или менее даровитых художников, заставляет корпеть над сочинениями, письмами, даже над обширной биографией Николая Васильевича, точно перед глазами у них отсутствует если не блистательно, то во всяком случае глубоко профессионально написанная пьеса, а для того, чтобы исполняющие роли помещиков самым естественным образом вжились в глубочайшую идею о том, что торгуют они именно мёртвыми душами, рекомендует бывать как можно чаще на кладбище. Бред замечательный, хоть криком кричи, и было бы ещё замечательней, уж коли всё завертелось в бреду, если бы такого редкого остроумия режиссёр додумался заколачивать актёров на некоторое время в гробы. Не додумался. Впрочем, только до этого. Все прочие бредовые манипуляции проделал старательно, подражая учителю, а спектакля всё нет и нет, ни крепкого, ни хотя бы какого.

Наконец в зале для репетиций с обыкновенной помпой, овеваемый трепетом восторга и страха, появляется сам Станиславский, просматривает черновые наброски спектакля, хвалит, произносит свою знаменитую фразу, что теперь надо работать, и в самом деле начинает работать, в корне переиначивая и ломая спектакль. Два макета декораций, уже совершенно готовых, самым решительным образом отправляются к чёртовой матери, поскольку отныне идеалом Константина Сергеевича становится голая простота: два стула и стол. Главнейшее же, Станиславский, абсолютно не считаясь с написанной пьесой, решается по-новому подойти к самому Гоголю, говорит об этом новом подходе довольно пространно, однако же уяснить, в чём именно состоит этот особый новый подход, оказывается почти невозможно, даже вовсе нельзя. Вот он толкует, к примеру:

— Гоголь — прежде всего русский писатель. Островский из Гоголя вылился. Иные сейчас понимают Гоголя как Гофмана. Получается немецкий Гоголь. Зло у Гоголя принимает особый, гоголевский характер.

В этих явным образом сымпровизированных тирадах сам чёрт ничего не поймёт, поскольку испускаются одна за другой трескучие, не имеющие определённого, конкретного содержания фразы. Актёры никакого отношения к чертям не имеющие, не понимают тем более. Между тем Станиславский с ему присущей элегантной бесцеремонностью разрушает все прежние режиссёрские установки и решает поставить спектакль на одной актёрской игре, на этих великолепнейших диалогах пар Чичиков — Манилов, Чичиков — Коробочка и так далее, что заодно отправляет козу под хвост с такими муками произведённый на свет авторский текст. Автора очень умело, деликатно и мягко принуждают выбрасывать Первого, вместе с Первым приходится ликвидировать и все пленительные фантасмагории и с ненавистью в сердце холодной рукой ляпать новую пьесу, вернее, попросту переписывать поэму Николая Васильевича и кое-где кое в чём величайшего мастера подправлять, целенаправленно возвращаясь к агитке с неизбежным разоблачением давно отшумевшей крепостнической и буржуазной действительности. Приходится ликвидировать, ляпать, переписывать, подправлять, чтобы вся эта осточертевшая история с “Мёртвыми душами” наконец разрешилась хоть каким-то финалом, однако тут здоровье почтенного Константина Сергеевича вновь ухудшается резко, осторожные лекари заточают сочинителя бесподобной системы в Леонтьевском переулке, и репетиции прекращаются вовсе, поскольку Сахновский уже абсолютно не понимает, в какие места засылать несчастных актёров после того, как они вдоволь нагулялись по кладбищам и прониклись трепетным уважением к безвременно покинувшим этот мир душам.

И какое же после таких издевательств может быть настроение?

После таких издевательств настроение может быть только самое гнусное, а вокруг творится ещё большая гнусность. Роевая общая жизнь не даётся в колхоз. Мужиков гонят в Сибирь деревнями. Ссыльные десятками тысяч мрут по дороге туда. Нэпманов душат. Нэпманы, народ изворотливый, превращают бумажные деньги в бриллианты и в золото, приём, известный коммерции во все времена, противозаконного в таком превращении денег не заключается решительно ничего, однако на скорую руку сочиняется негласное предписание о частичной конфискации имущества нэпманов, а заодно с ними священников и всякого рода бывших людей, то есть учиняется повальный грабёж, единственное мероприятие, какое новой властью доводится до совершенства и с блеском проводится в жизнь. Рабов божьих берут по ночам, увозят в закрытых автомобилях, заточают в темницы и не выпускают до той счастливой поры, когда рабы божьи в полном изнеможении не укажут тайник со своими кровными десятками, кольцами и крестами, однако и при этом условии возвратиться удаётся не всем, поскольку новая власть человеческий материал не ставит ни в грош.

И ещё одна, на этом затянутом дымами фоне несравненно меньшая гнусность: необходимо мчать в Ленинград по своим театральным делам, но в тот самый день, когда он намеревается поместиться в экспресс, поступает повестка от райвоенкома, и его охватывает тоскливая злость:

“О, Праведный Боже, до чего же я не нужен ни в каких комиссариатах...”

Тем не менее он торчит в одном нижнем бельё, а затем без белья перед обширной медицинской комиссией и отвечает ей на вопросы, которые не имеют ни малейшего отношения ни к Мольеру, ни к шпагам, ни к парикам, ни к мошеннику Чичикову, который наверняка отыскал бы способ от комиссариата уйти, и испытывает чувство бессильной и оттого особенно тяжкой тоски.

Одна только радость и приключается той неказистой, непредвиденной осенью. Приходит письмо от Павла Попова, биографа, и не откуда-нибудь, где Макар гоняет телят, а из Ленинграда, и не какое-нибудь, а на роскошной веленевой зеленоватой бумаге, на какой письма писались только в середине такого славного и уже навсегда отошедшего века. Письмо мирное, задушевное, полное тайного смысла. Служит в Пушкинском доме, трудится над тетрадями Пушкина, всё ещё не удостоенными к тому времени публикации, частенько вспоминает героя своей будущей биографии, бывает в опере, наслаждается городом на Неве, солидным и мощным после московских горбатых и кривых переулков и улочек, и замечает этак наивно:

“Трудно поверить: за один сентябрь месяц сюда переехало 80 тысяч человек. Мы попали в модное течение. Цел ли Коля и что поделывает — поджидал, но не получил от него весточки...”

Стало быть, переселяются мыслящие москвичи в Ленинград, в призрачной надежде на то, что в Ленинграде не заметут. Наивные люди. Везде заметут. Для чего же менять города?

И он исправно извещает о Коле, извещает и о себе:

“На днях вплотную придётся приниматься за гениального деда Анны Ильиничны. Вообще дела сверх головы и ничего не успеваешь и по пустякам разбрасываешься, и переписка запущена позорно. Переутомление, проклятые житейские заботы!..”

Другое известие намного грустнее: в середине ноября уезжает Замятин вместе с женой и шутливо именует себя Агасфером. Он просит Агасфера в ответном письме:

“Когда приедете в Москву, дайте мне знать о своём появлении и местопребывании, каким Вам понравится способом — хотя бы, скажем, запиской в МХТ, ибо телефон мой — сволочь — не подаёт никаких признаков жизни...”

И Замятины действительно приезжают и уезжают, теперь уже навсегда. Михаил Афанасьевич провожает счастливую пару. Они долго стоят на промозглом перроне. Молчат. Обнимаются. И он долго пристально смотрит в хвост уходящего поезда. И в его потемневших глазах такая тоска.

Он всё-таки бьётся против чёрной судьбы, отправляет “Мольера” в берлинский Фишер-Ферлаг, с которым имеет дело по изданию своих сочинений, всё-таки прибавляется немного надежды, хотя и неизвестно на что.

Однако несчастья шпарят уже косяком. Вдруг исчезает вечно манящий и подкрепляющий душу изящный и грозный купол Христа. Эти варвары прехладнокровно и деловито взрывают великолепнейший храм. Очевидец в тот день записывает в своём дневнике:

“День солнечный, морозный, с серебряными дымами, с голубизною неба. Трамвай № 10 повёз меня не на Каменный мост, а на Замоскворецкий, так как поблизости взрывают храм Христа Спасителя. Выпалила пушка — три раза — и через пять минут не раньше взлетел сизый — прекрасный на солнце дым. Красноносые (от холода) мальчишки сидят на заборах и на кучах земли, запорошенных снегом. И новый взрыв — дым — и средняя башня становится совсем кургузой...”

И остаётся на месте великолепного храма громадная куча пропахшего гарью грязного мусора, которую долго не разбирают, до самого лета.

Для чего?

Даже с домработницей ему вдруг не везёт, прямо какой-то дьявольский знак:

“У нас новая домработница, девица лет 20-ти, похожая на глобус. С первых же дней обнаружилось, что она прочно по-крестьянски скупа и расчётлива, обладает дефектом речи и богатыми способностями по счётной части, считает излишним существование на свете домашних животных — собак и котов (“кормить их ещё, чертей”) и страдает при мысли, что она может опоздать с выходом замуж. Но кроме всего этого в девице заключается какой-то секрет и секрет мучительный. Наконец он открылся: сперва жена моя, а затем я с опозданием догадались — девица оказалась трагически глупа. Глупость выяснилась не простая, а, так сказать, экспортная, приводящая весёлых знакомых в восторг. И при этом в венце такого упрямства, какого я ещё не видал. Краткие лекции по разным вопросам, чтение которых принял на себя я, дали блестящие результаты — в головах и у девицы и у меня сделалось окончательное месиво. Курс драматургии я исключил, сочтя по наивности девицу стоящей вне театра. Но я упустил из виду, что кроме моего университета существуют шесть кухонь в нашем доме с Марусями и Грушами и Нюшами...”

Короче говоря, ему остаётся только одно: с горькой иронией наблюдать за ходом её обучения во всех шести кухнях и с невесёлым смешком передавать колоритнейшие подробности немногим знакомым, которые ещё не страшатся с ним говорить:

“И в то время как в салоне арендатора решаются сложнейшие задачи — как и какую финансовую операцию учинить над М.А. Булгаковым ближайшим летом, в кухне бьются над именованными числами попроще: сколько метров ситца нужно было бы закупить и включить в состав девицыного приданого, если бы пьесы щедрого драматурга пошли на сцене..."

А пьесы, как известно, пока не идут и тем поневоле сокращают драматургову щедрость. Репетиции оживают словно затем, чтобы вскоре вновь замереть, и замирают, и каждый раз не может не представляться, что замирают вовсе не для того, чтобы снова ожить, а замирают совсем, навсегда, так что делается неприютно на свете.

Однажды его тоска разгоняется тем, что на него, точно гром среди ясного неба, рушится приглашение в Леонтьевский переулок. Расследование обнаруживает, что Станиславскому становится значительно лучше и что по этому случаю создатель знаменитой системы переносит репетиции к себе в дом, создав в довольно обширных своих помещениях настоящую мастерскую большого художника, призванную подарить театру новое поколение первоклассных актёров, а вместе с ними и несколько безукоризненных, образцовых спектаклей.

Получив надлежащие наставления компетентных людей, Михаил Афанасьевич отправляется тем самым путём, который каждому, кто хоть однажды перелистал “Записки покойника”, известен до нитки. Его впускают, усаживают. Он глядит. Наглядеться не может. Перед глазами его разворачивается не что иное, как волшебство. Он потрясён. Несколько дней его мучает и гложет желание высказать изумительному, несравненному мастеру свою сердечную благодарность за чудо, увиденное в его мастерской, но он то стесняется, словно совершил бы бестактность, то простужен и валяется на диване с высокой температурой, соблюдая собственные советы врача, поскольку, надо правду сказать, до крайности любит щупать свой пульс и ещё больше любит лечиться, в том случае, разумеется, если сражён какой-нибудь пустяковой простудой. Наконец поправляется и в канун Нового года отправляет в Леонтьевский переулок письмо:

“Цель этого неделового письма выразить Вам то восхищение, под влиянием которого я нахожусь все эти дни. В течение трёх часов Вы на моих глазах ту узловую сцену, которая замерла и не шла, превратили в живую. Существует театральное волшебство! Во мне оно возбуждает лучшие надежды и поднимает меня, когда падает мой дух. Я затрудняюсь сказать, что более всего восхитило меня. Не знаю по чистой совести. Пожалуй, Ваша фраза по образу Манилова: “Ему ничего нельзя сказать, ни о чём нельзя спросить — сейчас же прилипнет!” — есть высшая точка. Потрясающее именно в театральном смысле определение, а показ — как это сделать — глубочайшее мастерство! Я не беспокоюсь относительно Гоголя, когда Вы на репетиции. Он придёт через Вас. Он придёт в первых картинах представления в смехе, а в последней уйдёт, подёрнувшись пеплом больших раздумий. Он придёт...”

Он восхищается искренне, поскольку везде и всюду умеет ценить мастерство. Его надежды глубоки и прекрасны. На несколько дней он обретает душевный покой, однако всего лишь на несколько дней. Вскоре приползают, как змеи, ядовитые слухи, что в Леонтьевском переулке как-то слишком уж странно, непривычно и необычно пошло, точно как-то навыворот всё. Константин Сергеевич увлекается. Константин Сергеевич экспериментирует с безудержной страстью и безоглядной щедростью гения, несколько позабывшего о земном. Константин Сергеевич спасает Художественный театр, добившись передачи своего любимого детища в ведение Президиума ЦИК СССР, а вместе с тем и превращения его в театр классической драмы и лучших художественно-значительных пьес современного репертуара. Константин Сергеевич требует от актёров бережной, кропотливой, неспешной работы над образом. Константин Сергеевич превращает театр в школу актёрского мастерства. Константин Сергеевич только что им спасённый от страшной растлевающей халтуры театр губит собственными, без сомнения, гениальными, но перепуганными руками. Константин Сергеевич не может выпустить ни одного, пусть даже до последней пылинки приготовленного спектакля, страшась ответственности за ту высшую меру искусства, которую по доброй воле взял на себя. Константин Сергеевич доводит до исступления прекрасных актёров, истинную гордость Художественного театра, истинную гордость страны. Он обнаруживает, что многие суставы в его отсутствие успевают вывихнуться без упражнения. Он принимается вывихнутые суставы вправлять. Он добивается предельной правдивости актёрского существования в образе. С одной-единственной фразой он возится по два и по три часа, начиная с маленькой правды, чтобы шажок за шажком добраться затем до большой. Отмечу из справедливости: никого не водит по кладбищу, этого нет. Одна ко признается к собственному изумлению:

— Я не знал, что эта постановка является учебным классом даже для таких стариков, как я.

И когда до Михаила Афанасьевича доползают все эти до неправдоподобия правдивые слухи, когда он то и дело встречает в недрах театра актёров, которые “по болезни” избегают утомительных, абсолютно непонятных, бесполезных или прямо вредных для них упражнений в Леонтьевском переулке, он начинает к своему ужасу сознавать, что этот изумительный мастер, этот ни с кем другим не сравнимый волшебник, вдруг сам решивший поучиться на старости лет, непременно угробит спектакль. Нет, не видать ему “Мёртвых душ”, не видать!

Бессонница у него. Человек с птичьим лицом на диване рядом сидит и горько, горько молчит. Сердце колотится как-то погано. Лихорадка. Тревожные мысли. Ипохондрия и неврастения вместе сплелись и вдвоём добивают, надеясь наконец сокрушить, уничтожить бойца.

Глава восьмая. ВНЕЗАПНАЯ МИЛОСТЬ

ТУТ В ЕГО ДОМЕ трещит отремонтированный как раз телефон, и это такого рода звонок, что чуть было не доводит до трагического исхода, настолько неожиданен и прекрасен этот звонок. Эх! Эх! Каждый бы день раздавались такие звонки!

Сначала об этом невероятном и необъяснимом событии вспоминает администратор театра, которого он впоследствии превратит в непревзойдённого виртуоза, в незабвенного Филю:

“Ясно хранится в памяти день, когда в доме К.С. Станиславского раздаётся телефонный звонок члена Комиссии по руководству Большим и Художественным театром А.С. Енукидзе, задавшего вопрос, сможет ли театр примерно в течение месяца возобновить “Турбиных”. Да, да, конечно! Созваны дирекция, режиссёрская коллегия, постановочная часть, и тотчас же все принялись за работу по восстановлению спектакля. Я немедленно позвонил Михаилу Афанасьевичу домой. И в ответ после секунды молчания слышу упавший, потрясённый голос: “Фёдор Николаевич, не можете ли вы сейчас же приехать ко мне?” Я помчался на Пироговскую. Сколь памятна всем нам эта квартира в полуподвальном этаже небольшого двухэтажного дома! Сколько здесь прошло радостных и прекрасных встреч молодых актёров с автором, какие мечты рождались в тепле и уюте комнаты писателя и о предстоящем показе “Турбиных” и о новых пьесах, задуманных им! Как праздновалась премьера! Вот я на Пироговской, вхожу в первую комнату. На диване полулежит Михаил Афанасьевич, ноги в горячей воде, на голове и на сердце холодные компрессы. “Ну, рассказывайте, рассказывайте!” Я несколько раз повторяю рассказ и о звонке А.С. Енукидзе, и о праздничном настроении в театре. Пересилив себя, Михаил Афанасьевич поднимается. Ведь что-то надо делать. “Едем, едем!” И мы отправляемся в Союз писателей, в Управление авторских прав и, наконец, в Художественный театр. Здесь его встречают поздравлениями, дружескими объятиями и радостными словами...”

Именно в этой последовательности, мой читатель, именно в этой! В сущности, как тут унизительно, как тут оскорбительно всё, с самой первой минуты. Вы только представьте себе: Енукидзе звонит, Станиславский созывает дирекцию и коллегию режиссёров, настоящий праздник в театре, поскольку на сцену возвращается блестящий спектакль, тотчас принимаются восстанавливать принёсшие истинную славу “Дни Турбиных”, однако ни одна живая душа не вспоминает о несчастном, больном, затравленном, позабытом и всеми оставленном авторе. Станиславский не удосуживается снять трубку и позвонить. Ни один из этих прекрасных актёров, которых вознесли на вершину успеха именно “Дни Турбиных”, которые дни и ночи просиживали в уютном кабинете писателя и теперь позабыли дорогу туда, не хватает такси и не мчит сломя голову на Пироговскую, к небольшому двухэтажному дому. Нет, нет и нет, тысячу раз! На Пироговскую, да и то какое-то время спустя после всех этих гремящих громом событий, отправляется администратор, и опять-таки отправляется лишь после того, как потрясённый, едва от разрыва сердца не погибающий автор об этом по телефону умоляет его. Эгоистичные, нечуткие, жестокие люди! Потом, разумеется, поздравляют и заключают в дружеские объятия, так ведь это потом, когда пропущена счастливая минута дружеского участия. И он едет в Союз писателей, в Управление авторских прав и лишь после этих необязательных, на ходу выдуманных визитов в свой прекрасный, в свой любимый, в свой уже едва переносимый театр.

А вот как он описывает это знаменательное событие сам, поостыв, глубоко затаивши в сердце обиду. Оказывается, предварительно, разражается событие прямо мистическое. Весть свыше подаётся именно через ту самую домработницу-дуру с круглым лицом.

“15-го около полудня девица вошла в мою комнату и, без какой бы то ни было связи с предыдущим или последующим, изрекла твёрдо и пророчески: “Трубная пьеса ваша пойдёть. Заработаете тыщу”. И скрылась из дому. А через несколько минут — телефон...”

Очень не хочется верить, что эту замечательную историю он в прекрасном расположении духа придумал потом, когда в самом деле прозвонил и отзвенел телефон, однако, если даже придумал, то придумал красиво и славно. Отлично придумал. Я восхищен.

Самый же факт впоследствии излагается так:

“15-го числа днём позвонили из Театра и сообщили, что “Дни Турбиных” срочно возобновляются. Мне неприятно признаться: сообщение меня раздавило. Мне стало физически нехорошо. Хлынула радость, но и сейчас же и моя тоска. Сердце, сердце!..”

И затем звучит слабым намёком, как он был оскорблён:

“Далее — Театр. Павел Сергеевич, мою пьесу приняли хорошо, во всех цехах, и смягчилась моя душа!..”

Эта сногсшибательная, помрачающая без исключения все умы весть в мгновенье ока разлетается по Москве. В смятение приходят даже самые мёртвые души. Акт милосердия, проявленного в отношении опального, во мнении многих погибшего автора, как-то слабо отражается в них. Массу, собственным своим предательством своих былых убеждений давно уже низведённую до уровня одних животных инстинктов, поражает ползучая зависть. На автора со всех сторон обращаются полуулыбки, многозначительные, скользящие, подлые, пошлые, отвратительные полуулыбки, по правде сказать:

— Поздравляю! Поздравляю! Разбогатеете теперь!

Эти явно ревнивые возгласы во многих случаях сопровождаются безобразным вопросом, от которого порядочного человека может только тошнить:

   — Сколько получите?

Михаил Афанасьевич, интеллигентнейший, деликатнейший человек, теряется и смущается и не представляет себе, что на этот безобразный вопрос отвечать, и в письме к биографу сетует:

“Раз — ничего. Два — ничего. Но на сотом человеке стало тошно. А всё-таки, некультурны мы! Что за способ такой поздравлять! Тем более, по отношению ко мне на долгий ещё срок такого рода поздравления звучат глупейшим издевательством. Я с ужасом думаю о будущем лете и о квартирном вопросе...”

За вопросом безобразным следует ещё безобразнейший:

   — Я смертельно обижусь, если не получу билет на премьеру.

Откуда же ему билеты-то взять? И он с полнейшим основанием заключает, что праздник его превращается в нечто вроде египетской казни. И не столько радует то, что вновь увидит своих “Турбиных”, сколько терзает неразрешимый вопрос:

   — Что это значит?

“И этим вопросом они стали истязать меня. Нашли источник! Затем жители города решили сами объяснить, что это значит, видя, что ни автор пьесы, ни кто-либо другой не желает или не может этого объяснить. И они наобъясняли, Павел Сергеевич, такого, что свет померк в глазах...”

В самом деле, по Москве вихрятся самые невероятные слухи. В конце концов из множества слухов сплетается история, вполне в духе времени, которое всего на свете ждёт лишь от одного человека. Правдивость этой истории уже проверить нельзя. Рассказывают же так, кто с громким восторгом, кто испуганным шёпотом: будто сам Сталин незадолго перед этим событием приезжает в Художественный театр, то ли на “Горячее сердце”, то ли на первый показ давно и всеми забытого “Страха” тоже прочно и заслуженно позабытого Афиногенова, любить которого мой герой не имеет причин, спектакль товарищу Сталину как-то не нравится, и товарищ Сталин будто бы высшим театральным чинам говорит:

   — Вот у вас хорошая пьеса “Дни Турбиных”. Почему не идёт?

Ну, смятенье, трепет в рядах, опускают лживо глаза, трусливо бормочут, что, видите ли, пьеса запрещена.

— Вздор. Хорошая пьеса. Её нужно ставить. Ставьте.

И на другой день пулей звонит Енукидзе, послушный барбос. Сам же автор решительно ничего не в силах понять, тоже усердно ломает бедную голову над проклятым вопросом, пытаясь будущее постичь, и тут, когда он бессонной ночью остаётся в своём кабинете совершенно один, у него происходит ещё одна, на этот раз прекрасная встреча:

“Кончилось тем, что ко мне ночью вбежал хорошо знакомый человек с острым носом, с больными сумасшедшими глазами. Воскликнул: “Что это значит?” “А это значит, — ответил я, — что горожане и преимущественно литераторы играют IX-ую главу твоего романа, которую я в твою честь, о великий учитель, инсценировал. Ты же сам сказал: “в голове кутерьма, сутолока, сбивчивость, неопрятность в мыслях... вызначилась природа маловерная, ленивая, исполненная беспрерывных сомнений и вечной боязни. Укрой меня своей чугунной шинелью”. И он укрыл меня, и слышал я уже глуше, как шёл театральный дождь — и бухала моя фамилия и турбинская фамилия, и “Шаляпин приезжает и Качалову ногу отрезали”!! (Качалов точно болен, но нельзя же всё-таки народным артистам ноги отхватывать! А Шаляпин, кажется, не приезжает, и только зря в Большом телефон оборвали. Языки бы им оборвать!)”

Сам же он в конце концов на этот беспросветный вопрос отыскивает философски мудрый ответ:

“В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны, и в рассмотрение которых я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение: пьесу “Дни Турбиных” возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему — автору возвращена часть его жизни. Вот и всё...”

Эта плодотворная мысль хорошо и вовремя охлаждает его. Он приходит в себя. Настроение у него превосходное, несмотря на обострение неврастении и ревматизм, и если его добровольный биограф, желая подбодрить, шутит в письме: “Извините, но вы делаете явную ошибку. Вы не подумали о том, чем закусывать. Лучше крепкого солёного душистого огурца ничего быть не может. Вы скажете — гриб лучше. Ошибаетесь. Огурцы были привезены из Москвы. Но уже в них появляется дряблость. Вы, я надеюсь, понимаете, что с дряблостью далеко не уедешь... Вы скажете — ветчина. Да — ветчина. Это верно — окорок скоро будет коптиться”, то он начинает ответное письмо своё так:

“Итак, дорогой друг, чем закусывать, спрашиваете вы? Ветчиной. Но этого мало. Закусывать надо в сумерки на старом потёртом диване среди старых и верных вещей. Собака должна сидеть на полу у стула, а трамваи слышаться не должны...”

Замечательно всё-таки, что у измученного чёрной судьбой человека вдруг проскальзывает минута хорошего настроения и человек глядит в будущее хоть и с робкой, но всё же с приятной надеждой и ждёт ещё лучшего, представьте себе, несмотря ни на что!

В первую голову он ждёт, разумеется, “Турбиных”. Каждый божий день он в театре, тщательно выбрит, с пробором и с бабочкой. Репетиции валятся одна за другой. Лица актёров так и светятся восторгом и счастьем. Все охвачены вдохновением истинным. Без страха и возбуждения на лица актёров невозможно глядеть.

В первый раз возобновлённый спектакль показывают через четыре недели после звонка. Ещё неделю спустя, февраля 18, уже состоится премьера. На окошечке кассы давным-давно появляется счастливая для театра и автора надпись, скромно оповещающая нерасторопную публику, что билеты все, к сожалению, проданы. От Тверской до Художественного театра стоят мужские фигуры и уже усталыми, полными отчаянья механическими голосами бормочут, нет ли билетика лишнего, и со стороны Дмитровки тоже стоят и тоже бормочут, и ни у одного гражданина не оказывается лишних билетов, что вы, шутите, сами идём! Всё, решительно всё предвещает необыкновенный успех. Однако, читатель, вы едва ли поверите, для него и этот необыкновенный успех окрашивается в чернейшие, прямо в траурные тона, поскольку всё по-прежнему против него:

“В зале я не был. Я был за кулисами, и актёры волновались так, что заразили меня. Я стал перемещаться с места на место, опустели руки и ноги. Во всех концах звонки, то свет ударит в софитах, то вдруг как в шахте тьма и загораются фонарики помощников и кажется, что спектакль идёт с вертящей голову быстротой. Только что тоскливо пели петлюровцы, а потом взрыв света и в полутьме вижу, как выбежал Топорков и стоит на деревянной лестнице и дышит, дышит... Наберёт воздуху в грудь и никак с ним не расстанется... Стоит тень 18-го года, вымотавшаяся в беготне по лестницам гимназии и ослабевшими руками расстёгивает ворот шинели. Потом вдруг тень ожила, спрятала папаху, вынула револьвер и опять скрылась в гимназии. (Топорков играет Мышлаевского первоклассно). Актёры волновались так, что бледнели под гримом, тело их покрывалось потом, а глаза были замученные, настороженные, выспрашивающие. Когда возбуждённые до предела петлюровцы погнали Николку, помощник выстрелил у моего уха из револьвера и этим мгновенно привёл меня в себя. На кругу стало просторно, появилось пианино и мальчик-баритон запел эпиталаму...”

Понятно ли вам, мой читатель, это ошеломление автора? Я думаю, совершенно понятно, как понятно и то, что у этого превосходного, однако вконец измученного автора должен быть праздник, фанфары, не грех бы даже устроить пальбу, фейерверк. У него праздник и есть, пусть без фанфар и пальбы. И он стоит за кулисами в своём тщательно отутюженном чёрном костюме, с белой грудью, бледный без грима, с застывшим лицом, с зачарованными, устремлёнными на освещённую сцену глазами, кажется, от волнения потерявшими цвет, и скрещены руки, и чёрная бабочка, и этот сверкающий белый пластрон. Всё же сбываются, да, именно так сбываются наши мечты, и этим ослепительным свойством прекрасна жизнь и самая тяжкая, и самая несносная жизнь, в особенности же этим ослепительным свойством прекрасна жизнь на кресте.

Эх! Эх!

Разве кто-нибудь осмелится испортить ему этот праздник, чем-нибудь омрачить этот замечательный миг? Вы в негодовании крикнете: “Никто! Никогда! Даже закоренелый в подлости негодяй!” И я бы с тем же благородным негодованием выкрикнул те же слова, однако, увы, и этот праздник, и этот замечательный миг непременно испортят, испоганят ему, причём испортит, испоганит именно тот человек, который должен бы был в эти счастливейшие часы стоять рядом с ним, заключать его в дружеские объятия и слова благодарности за его светлый талант без конца повторять, поскольку именно без него, без этого на кресте своего творчества распятого автора, ни у кого и никогда не было бы этого праздника, этого счастливого дня, как не было бы впоследствии и многих других.

Однако именно этого человека нынче нет рядом с ним, а вместо него уже из дальних помещений к нему направляется красивая элегантная фифочка, и он ясно видит, что это конец.

Вот оно, вечное несчастье его!

“У меня в последнее время отточилась до последней степени способность, с которой очень тяжело жить. Способность заранее знать, что хочет от меня человек, подходящий ко мне. По-видимому, чехлы на нервах уже совершенно истрепались, а общение с моей собакой научило меня быть всегда настороже. Словом, я знаю, что мне скажут, и плохо то, что я знаю, что мне ничего нового не скажут. Ничего неожиданного не будет, всё — известно...”

Обаятельного вида гонец приближается, дышащий тончайшими парижскими духами гонец сообщает прекрасно накрашенным, однако лживым, чересчур напряжённо улыбающимся, изломанным ртом:

   — Звонил Константин Сергеевич, только что, интересуется, где вы и как вы чувствуете себя?

Он уже знает, какого ждёт от него ответа гонец и какой ответ более чем устраивает сердобольного Константина Сергеевича, и потому произносит как ни в чём не бывало:

   — Передайте Константину Сергеевичу мою благодарность. Чувствую себя хорошо, нахожусь за кулисами, на вызовы не пойду.

Накрашенный рот расправляется и улыбается мерзейшей удовлетворённой улыбкой предательства:

   — Константин Сергеевич полагает, что это с вашей стороны решение мудрое.

Так безобразно, бесчувственно, просто лишают тоскующего автора единственной награды, которую и самый посредственный автор непременно получает вслед за успехом поставленной пьесы. Его лишают счастливого, законного права выйти на взрывы аплодисментов, на клики благодарной, восторженной публики.

Ещё то в данной ситуации несколько скрашивает уродство подлейшего положения, что он слишком болен, что нервы его без чехлов и что сам он не рвётся вылететь к рампе, чтобы отвесить очарованной публике свой благодарственный низкий поклон. Он только ворчит про себя:

“Особенной мудрости в этом решении нет. Это очень простое решение. Мне не хочется ни поклонов, ни вызовов, мне вообще ничего не хочется, кроме того, чтобы меня Христа ради оставили в покое, чтобы я мог брать горячие ванны и не думать каждый день о том, что мне делать с моей собакой, когда в июне кончится квартирный контракт...”

Занавес дают двадцать раз. Кто хоть немного знает театр, тот поймёт, что это величайший триумф. Однако ему умудряются испортить и это его вполне законное торжество. Актёры, теперь красные под расплывшимся, смазанным гримом, а затем рассерженные знакомые истязают его одним и тем же дурацким вопросом:

— Зачем вы не вышли? Что за ненужная демонстрация?

И он улыбается напряжённо. И он отвечает, поворачиваясь в разные стороны, что это никакая не демонстрация, что он, знаете ли, простужен, что-то глупое ещё в этом роде, а сам брюзжит про себя: “Выходит так: выйдешь — демонстрация, не выйдешь — тоже демонстрация. Не знаю, не знаю, как быть...”

Приготовиться надо. Может быть, он и успевает подумать об этом, но не успевает этого сделать. Ни одна газета, ни один свободнейший орган советской печати, поставленный под строжайший контроль государства, не издаёт даже слабого звука по поводу блистательного возобновления “Дней Турбиных”, несмотря даже на то, что зритель продолжает валить и что в кассе каждый вечер аншлаг, хотя, может быть, именно по этой причине, поскольку на иные, идущие в ногу, одобренные свыше спектакли не могут и половины билетов продать, и вдруг снежной лавиной на голову обрушивается подлейший донос с прямым указанием на идеологическое и политическое родство его пьесы с теми, кто, не прошло и трёх месяцев, обвинён в контрреволюции и вредительстве и уже понёс суровое наказание, определённое справедливейшим в мире советским судом. Удар наносит “Советское искусство” за 21 февраля. Автор, вероятно, только этим гнусным доносом и увековечит себя, Всеволод Вишневский, и что примечательно, сам драматург:

“Ну вот, посмотрели “Дни Турбиных”... И казалось, будто на сцене, глядя на Турбиных, собрались, став в стороне со скрещёнными руками, большевики — герои пролетарских пьес... И сквозь весомый и победительный пласт пролетарской драматургии начали пробиваться какие-то голоса из прошлого. Махонькие, из офицерских собраний, с запахом “выпивона и закусона”, страстишки, людишки, делишки. Мелодраматические узоры, немножко российских чувств, немножко музычки. Я слышу: “Какого чёрта! Ну, был Турбин, немножко строговатый, посамобичевался и получил осколок в череп. Ну и что?” ... Чего достиг? Того, что все смотрят пьесу, покачивая головами, и вспоминают рамзинское дело... Знаем, мол, этих милых людей...”

И оказывается не просто опоганенным, оплёванным блистательный автор, что благодаря остервенелым завистникам случалось и случается во все времена, у завистников при виде чужого успеха во все времена свербит и скулит в паскудно-бесплодной душе. Ещё, что стократ мерзее плевка, блистательный автор оказывается на подозрении: ах, вот ты какой! Ещё не забыты манифестации, ещё не забыты давки у входа в зал заседаний, ещё не забыты призывы, обращённые к гражданам судьям, руководствоваться в этом деле исключительно верным революционным чутьём и вынести непременно суровый, непременно окончательный приговор, ох, не забыты, читатель!

О, боги, боги, милосердные боги! Какая горечь, какая неизбывная горечь в его оскорблённой душе!

“Казалось бы, что только в тифозном бреду можно соединить персонажи “Турбиных” с персонажами рамзинского дела. Но я не считаю себя плохим экспертом. (Пусть это самомнение.) Это не бред, это ясная речь. Душевный комплекс индивида в полном порядке. Индивид делает первые робкие шаги к снятию декораций моих со сцены. Возможно, что шаги эти глупы. Ах, впрочем, дело не в этом! Мне хочется сказать только одно, что в последний год на поле отечественной драматургии вырос в виде Вишневского такой цветок, которого даже такой ботаник, как я, ещё не видал. Его многие уже заметили и некоторые клянутся, что ещё немного времени и его вырвут с корнем. А, да мне всё равно, впрочем. Довольно о нём. В Лету! К чёртовой матери!..”

Как он отыскивает новые силы в своей терзаемой беспрестанно душе, этого невозможно понять, однако он всё новые и новые силы находит. После такого блистательного успеха возобновлённых “Дней Турбиных” он берётся за окончание инсценировки гениальнейшего романа и ровно через девять дней после победоносной премьеры отправляет завершённую машинопись в Ленинград, выражаясь пренебрежительно “свалил с плеч”, потому что это не столько творческий, сколько высокопрофессиональный, но всё же безусловно ремесленный труд.

Так и слышится по этому восклицанию, какая обуза сваливается с него. Уф! Хорошо, что свалил. Он ужасно устал. Но как и где, и на чём отдохнуть? Один блистательный успех “Турбиных” ещё светит ему, но успех этот светит в ночи, которая с каждой зарей густеет черней и черней. Это вечерами он стоит в полутёмных кулисах в белейшем пластроне и с напряжённо застывшим лицом и следит, и любуется, и дрожит, когда выходят Яншин или Хмелев, а длинными метельными днями он присутствует на убийстве тех двух спектаклей, которые всё ещё репетируются и которые безвозвратно гибнут у него на глазах.

Глава девятая. РЕПЕТИЦИИ, БРЕД

ИЗ ЛЕОНТЬЕВСКОГО переулка молодые актёры бегут. Молодым актёрам хочется делать спектакли быстро и ярко, им хочется как можно скорей расплескать свой талант в десятках самых разных ролей, тогда как Станиславский силой тащит их вглубь, что, разумеется, нельзя не приветствовать в любом, тем более в творческом деле, однако Станиславский роковым образом тащит в такую непроходимую глубь, в какой уже ни малейшего смысла не видно и какой, главнее всего, не видно никакого конца. Приходит в голову, что “Мёртвые души”, вопреки замыслу их автора, будет сугубо актёрский спектакль, своеволие, неуважение к автору, что ж, ну и пусть, замысел любопытный сам по себе, но уже безудержная фантазия захлёстывает всякую здравую мысль, и уже является на свет божий сногсшибательная идея превратить игру актёра в словесное видение, и для достижения такой, без сомнения, фантастической цели все актёры на время репетиций лишаются права на жест, торчат истуканами, не в состоянии ничего разобрать, а Ка-Эс излагает своим прекрасно поставленным голосом:

   — Не нужно никаких мизансцен. Сидят Плюшкин и Чичиков и разговаривают, а мне интересны только их живые глаза.

Одни живые глаза? Чёрт знает что?! Не то что с галёрки, из партера никаких глаз не видать! И Топорков репетирует монолог “Ах, я Аким-простота”, репетирует хорошо, сам доволен собой, однако неумолимый Ка-Эс в тот же миг обрывает его:

   — Ничего, голубчик, не видите.

   — Как?!

   — Вы говорите слова, видите в них буквы, как они написаны в тетрадке, а не то, что видел за ними Чацкий.

От этого Чацкого на месте Чичикова, который влетает сюда исключительно по необыкновенной рассеянности гениального старика, Топорков чуть не сходит с ума и отбивается вяло:

   — Я не понимаю.

   — Вот вы, например, говорите: “А ну, как схватят, да публично плетьми, да в Сибирь...” Вы чувствуете, что для Хлестакова... вы видите за этими словами картину экзекуции, кандалы, этап, суровую Сибирь... А это самое важное. Ну-с, начните ещё раз.

Слава богу, не заковывает в кандалы, не отправляет по этапу в Сибирь, тогда как Сахновский, исправнейший ученик, непременно бы учинил экзекуцию с колодками и кнутом, и Топорков, облегчённо вздохнув, начинает:

   — Ах, я Аким-простота...

А его уже ласково обрывают, хотя он ещё и произнести-то ничего не успел:

   — Не видите, а говорите слова. Сначала накопите видения, увидьте себя Акимом-простотой, а потом выругайте себя за то, что вы такой простак. Ну, что такое Аким-простота, каким вы его видите? Ну, голубчик, пожалуйста!

Черт знает что! Пусть меня великодушно простят и накажут все жарчайшие поклонники гениального создателя гениальной системы сквозного действия и этого самого словесного видения, но я не в силах увидеть себя ни Акимом, ни простотой, как не в силах понять, для какого дьявола нужно всё это видеть исключительного таланта актёру, ничего не видит, ничего не понимает и Топорков и заикается было:

   — Ах, я...

Однако уже гремит на него гениальный творец, позабывший о малости — о мере вещей:

   — Ужасно!.. Гм! Сразу вольтаж. Вы стараетесь себя внешне взбудоражить, вызвать нервное напряжение и погрузить всё в туман, а вы должны просто сосредоточиться, ясно увидеть, в чём заключается ваш промах, и хорошенько выругать себя. Вот только всего. Ну-с!

Вся эта непостижимая дьявольщина именно взбудораживает актёра, вызывает нервное напряжение и погружает в беспросветный туман. Топорков силится что-то произнести, не соображая, что именно, по всей вероятности, уже не видя белого света:

   — Ах!..

   — Почему “ах”? Не “ах”, а “ах, я Аким-простота”. Где здесь ударное слово? Раз неверное ударение, значит не видите того, о чём говорите.

Уже взбудораживается и впадает в нервное раздражение сам гениальный творец, репетиция прекращается, и решительно никто на всём белом свете не может сказать, когда возобновит свои упражнения, едва ли полезные даже приготовишкам, гениальный творец.

Яншин жалуется, сильно гнусавя:

   — Репетиции трудные, утомительные, иногда для актёров мучительные.

Все облегчённо вздыхают, когда за репетиции вновь принимается умеренный Сахновский, Телешева и затравленный автор, в глазах которого временами уже простирается ледяная пустыня, однако все трое принуждены вести репетиции по тому самому плану, который сымпровизировал гениальный творец и который добродетельному ученику не по силам, а слишком самостоятельному, действительно самобытному автору представляется вздором, поперёк горла стоит и не меньше осточертел, чем занятым в заколдованном спектакле актёрам. В конце концов вся эта кутерьма надоедает настолько, что к началу весны репетиции благополучно заходят в тупик, кажется, к несказанному удовольствию всех, и ни одну живую душу не тревожит закономерный вопрос, когда же долгожданные “Мёртвые души” увидят свет рампы, автор же уверенно отвечает на этот дурацкий вопрос:

   — Никогда. Если же “Мёртвые души” выйдут в том виде, в каком они сейчас, большой на Большой сцене будет провал.

До “Мольера” гениальные руки пока ещё не доходят. Репетиции валяет кое-как Горчаков, ученик, этот слаб до того, что у него режиссёрами становятся все, кто только занят в спектакле: Москвин, Ливанов, Станицын, Баталов прежде всего. Ещё не взглянув, что там творится у них, Ка-Эс между тем определяет спектакль как мелодраму и настаивает на проведении принципов постановки, найденных во время издевательств над “Мёртвыми душами”, то есть, абсолютно не считается с замыслом автора и романтическую драму предлагает ставить как бытовую. Всем представляется, даже до удивления, что роль Муаррона прямо написана для Ливанова, сам же Ливанов почему-то считает, что эта роль абсолютно не подходит ему. В особенности же не нравятся отрицательные стороны роли, так что Ливанов с присущим талантом облагораживает её, не утруждая себя рассужденьем о том, что на репетиции как-никак присутствует автор и эти добродетельные усилия не может не принимать за издевательство или кощунство. Ролей, разумеется, учить не хотят, изъясняются большей частью своими словами, там прибавляют, здесь убавляют, то есть всеми силами уродуют авторский текст, который, сами понимаете, у автора на слуху, и растерянный автор только из врождённой своей деликатности, присущей интеллигентному человеку, не осмеливается вылететь пулей из кресла и заорать благим матом на всех:

   — Что вы делаете? Я ещё жив!

С таких репетиций Михаил Афанасьевич прибредает разбитый, усталый, не видящий ничего, какой там к дьяволу стремительный бег, о стремительном беге позабыто давно. Дома же сырость, пренебреженье, развал. Любовь Евгеньевна по-прежнему увлекается до беспамятства то автомобилями, то лошадьми. У неё полон дом провонявших бензином и лошадиным потом здоровых, без признаков нервов, лишённых воображенья и воспитанья людей, которые за два шага переговариваются громовыми охриплыми голосами, поскольку никогда в жизни не беспокоились ни о ком, кроме себя, своего жеребца и авто. Когда же эта орава разбегается по гипподромам, Любовь Евгеньевна часами вдохновенно трещит в телефон, тоже голосом громоподобным, и хохочет, как автомобильный клаксон. Михаил Афанасьевич терпеливо молчит. Иногда набирается мужества, приоткрывает дверь, говорит, что невозможно так кричать в телефон, что ему же надо писать. В ответ получает небрежно:

   — Ничего, потерпи, ты же, Мака, не Достоевский!

Он бледнеет смертельно, молча закрывается у себя и в бешенстве клянёт Достоевского, а когда остаётся в квартире один, зажигает все три фитиля в керосинке и прогревает влажные стены её вонючим теплом, поскольку стены сырые, а у него ревматизм. Если же ему хочется свежего чаю, ему непременно подают заваренный позавчера, так что от чаепития он понемногу отучает себя, а без чая у писателя какая же жизнь. По правде сказать, никакой.

Посреди всех этих кошмаров распадающихся основ бытия внезапно грохочет из Ленинграда главный калибр. Всё тот же неукротимый Вишневский обращается к БДТ в статейке, помещённой “Красной газетой”: “Кто же вы?” И разъясняет по меньшей мере развязно:

“Театр, многажды заверявший общественность в своём желании выдвигать пролетдраматургов, принял к постановке пьесы “Мольер” Булгакова и “Завтра” Равича. Идейно-творческие позиции Булгакова известны по “Дням Турбиных”, “Дьяволиаде”. Может быть, в “Мольере” Булгаков сделал шаг в сторону перестройки? Нет, это пьеса о трагической судьбе французского придворного драматурга (1622 — 1673 гг.). Актуально для 1932! Можно понять и одобрить замысел постановщиков “Тартюфа”: показом классиков. Но зачем тратить силы, время на драму о Мольере, когда к вашим услугам подлинный Мольер. Или Булгаков перерос Мольера и дал новые качества, по-марксистски вскрыл “сплетение давних времён”? Ответьте, товарищи из ГБДТ...”

После этого действия первого вторым действием означенный пролетарий Вишневский является собственной персоной в театр и чем-то до того пугает и без того не спокойный за своё существованье театр, что театр возвращает автору пьесу, которая, заметьте себе, разрешена самим Главреперткомом, на этот раз с литерой Б, на которую с автором подписан форменный договор, за которую автору выдан аванс в тысячу двести рублей. Поистине, наступают последние времена!

И, представьте, тяжко, отвратительно, страшно беззащитному автору, а не с кем беззащитному автору даже слово сказать. В сущности, на всю Москву у него один Вересаев, однако, во-первых, он с таким почтением относится к Вересаеву, что стыдится своими тревогами лишний раз потревожить его, а во-вторых, у него ни минуты подходящего времени нет, поскольку дурацкие репетиции, то есть систематическое переливание из пустого в порожнее, тянутся допоздна. Всё-таки улавливает просвет и пишет ему, марта 15 числа, год 1932:

“Вчера получил известие о том, что “Мольер” мой в Ленинграде в гробу. Большой Драматический Театр прислал мне письмо, в котором сообщает, что худполитсовет отклонил постановку и что Театр освобождает меня от обязательств по договору. Мои ощущения? Первым желанием было ухватить кого-то за горло, вступить в какой-то бой. Потом наступило просветление. Понял, что хватать некого и неизвестно за что и почему. Бои с ветряными мельницами происходили в Испании, как Вам известно, задолго до нашего времени. Это нелепое занятие. Я — стар. И мысль, что кто-нибудь со стороны посмотрит холодными и сильными глазами, засмеется и скажет: “Ну-ну, побарахтайся, побарахтайся...” Нет, нет, немыслимо! Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя...”

Это прекрасное, наимудрейшее правило: “Сознание своего бессилия нужно хранить про себя”. Такие вещи понимаются с величайшим трудом, только после того, как душа, сквозная, ранимая, чистая, истерзана жизнью вконец. Такие правила формулируют одни мудрецы. Однако пока жив человек, пока ещё не истаяла слепая жажда надеяться и мечтать, труднейшее дело — с холодной покорностью следовать таким безошибочным правилам, наглухо замуровавшись в себе.

Он живёт. Его терзает призвание, которое невозможно ни выплюнуть из себя, ни истребить покаянием, ни в землю поглубже зарыть. Как хищная птица, призвание требует пищи. Грандиозные замыслы тревожат, вспыхивают нежданно, не позволяют заснуть в безлунные, в особенности же в беспокойные полнолунные ночи. Уже давно и втайне от всех, чуть ли не втайне от себя самого, просматриваются черновые тетради о консультанте с копытом. Уже намечаются новые, ядом страданий напоенные главы, пока что скорее угадываясь, несмело и смутно проступая на свет. Уже заносится невероятная, странная, никому не понятная фраза в тетрадь: “Маргарита заговорила страстно...” Кто она? Откуда взялась? Появилась зачем? Не обнаруживается в прежних черновиках никаких следов никаких Маргарит. С какой целью она этой фразой вступает в роман? Какие мосты перебрасываются между нею и консультантом с копытом? Они уже переброшены, эти мосты, потому что внезапно вклинивается заметка во вторую тетрадь: “Нет, нет, — счастливо вскричала Маргарита, — пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!” Что это за фантастический свист, который у женщины вызывает веселье? Знает ли автор, что это за свист и какие это мосты? Что-то большей частью угадывает, безошибочно прозревает своим необыкновенным чутьём, которое никогда не подводит его, что-то знает наверняка, и намечаются какие-то глубочайшие, внутренние перемены в романе, и пробуется какой-то рассказчик, возвышенный туманным намёком: “Должен заметить, что свиста я не услыхал, но я его увидел...” Кто этот рассказчик? Откуда и он в эту компанию занесён? И вдруг в правом углу чернового листа вспухает кровью ужасная надпись, замешанная на смеси силы духа с бессилием: “Помоги, Господи, кончить роман...”

И летят то метельные, то дождливые ночи. Бедный автор не спит в угрюмом сумраке своего кабинета, ворочается на смятой постели и что-то неразборчиво, глухо ворчит. Это просится наружу роман, и раздавленный автор бьётся над неразрешимым и оттого особенно упорным и страшным вопросом: зачем? Нет ему ниоткуда ответа на этот занозой вошедший в самое сердце вопрос. И сердце болит, болит по ночам. И днём оно тоже болит. И всё безотрадней становится пустыня в глазах. Таких романов, какой роится в его голове, нельзя не писать, уж это, читатель, непреложный, неодолимый закон, как времена года, как день и ночь, но как можно такие романы писать, не представляя заранее, хотя бы вприкидку и приближённо, какая этот роман ожидает судьба?

Да, он бессилен, бессилен, но перед кем? И как ни хранит он своё бессилие про себя, он не может оставаться равнодушным к тому, что в Ленинграде нежданно-негаданно стряслось над “Мольером”. Невероятное что-то. Сумасшествие. Бред. Главрепертком разрешил. Разве такое событие вероятно само по себе? Да ещё присобачил литеру Б, которая выпадает только немногим, самым бодро шагающим со временем в ногу счастливцам. Театр заключил выгодный договор. Касса выкинула аванс. На апрель намечалась премьера. Между прочим, с каждой премьеры начинает сочиться тот ручеёк, который сочится не только в кассу театра, но и в кассу автора тоже. И на этот спасительный ручеёк уже возлагались кое-какие надежды, строились планы. Кончается срок контракта с застройщиком, летом придётся с квартиры съезжать, если окажется нечем платить. И вдруг всё пошло прахом. Разве уже окончательно не существует законов? Разве уже во всём и во всём торжествует и царит произвол?

И Михаил Афанасьевич не удерживает себя. Справки наводит, где прямо, где стороной. Кто же это частное, не ответственное, не политическое, а кустарное и абсолютно рядовое лицо, которое одним своим появлением насмерть погубило “Мольера”? Говорят: лицо открытое, круглое, под “братишку” работает сукин сын, на поясе всегда револьвер в кобуре, а когда собственные пролетарские пьесы читает в разных слабонервных, всё ещё не до конца пролетарских театрах, снимает с пояса кобуру, клапан отстёгивает и кладёт открытой на стол, точно готовясь всех несогласных тут же к едреной матери перестрелять. Человек подвигов неисчислимых и гнусных. Ещё говорят, это явление единичное, случайное, несерьёзное, что в один прекрасный момент “братишку” настигнет государственный, под воинским стягом корвет, и тогда флибустьер театральных морей пойдёт в два счёта ко дну. Впрочем, такие глупые вещи говорят главным образом несерьёзные граждане, так что никакой веры им нет.

Нелепое происшествие открывает ему ещё шире глаза и принуждает с новым вниманием оглядеться вокруг. Он видит гигантские, криком кричащие перемены. Уже завершается или, может быть, окончательно сделано самое злодейское дело на свете: нигде личности нет, а есть одинаковые, единообразные мысли одинаковых единообразных людей. Всем даётся приказ, в “Последних новостях” или в “Правде”: думайте так-то, и все думают так, как повелевает приказ. И думают так до тех пор, пока “Последние новости” или “Правда” не скажут: все мы думали так, но мы ошибались, теперь думайте так, и тотчас все начинают считать, что вчерашние сокровенные мысли были сплошным заблуждением и тягчайшей ошибкой ума, и принимаются думать так, как повелевает думать новый приказ. Не притворяются. Именно думают так, как велят. Какие же, спрашивается, при таком поголовном холопстве мозгов возможны законы? Никаких законов при таком поголовном холопстве мозгов и быть не должно. Явление общее, неодолимое. Всюду отыщется такой негодяй-флибустьер, вломится в двери любого театра с револьвером на поясе или даже без револьвера, и прокричит очень громко несколько только что приказанных положений, и в ужасе попятятся все, обнаруживши вдруг, что думают вовсе не так, как нынче приказано думать. И он размышляет в кромешной тоске:

“Да чёрт с ним, с флибустьером! Сам он меня не интересует. Для меня есть более важный вопрос: что же это, в конце концов, будет с “Мольером” вне Москвы. Ведь такие плавают в каждом городе...”

Невероятная вещь: он бессилен, он беззащитен, он везде и во всём одинок. И ужас вливается в душу каким-то смердящим потоком, и в письме к обосновавшемуся в Ленинграде биографу вырывается прямо трагический вопль:

“Что же это такое? Это вот что: на Фонтанке, среди бела дня, меня ударили сзади финским ножом при молчаливо стоящей публике. Театр, впрочем, божится, что он кричал “караул”, но никто не прибежал на помощь. Не смею сомневаться, что он кричал, но он тихо кричал. Ему бы крикнуть по телеграфу в Москву, хотя бы в Народный Комиссариат Просвещения. Сейчас ко мне наклонилось два-три сочувствующих лица. Видят, плывёт гражданин в своей крови. Говорят: “Кричи!!” Кричать, лежа, считаю неудобным. Это не драматургическое дело!.. Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжёлую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине. Меняется оружие!..”

И хоть бы в самом деле кто-нибудь подошёл, склонился над ним, прикрыл рваную рану чуткой рукой. Так ведь нет! Совсем рядом, в одной и той же квартире, с ним проживает жена, пусть брошенная, пусть бросившая его, но когда-то любимая, когда-то любившая, между прочим, прекрасный во всех отношениях человек, в общем, с недостатками самыми мелкими и даже терпимыми: ну, обожает автомобили, ну, в телефон кричит по сорок минут, ну, свежего чаю ленится для него заварить. Такие ли сволочные стервы бывают на свете! И всё же, когда он жалобно стонет, с горящей свежей раной в спине, эта в общем и целом прекрасная женщина ему по какому-то вздорному поводу говорит:

— Никому ты не нужен, и когда ты помрёшь, к тебе только Чёрный Монах и придёт.

Совпадение странное, совпадение скверное: что-то в последнее время ему самому всё припоминается этот чёртов Чёрный Монах. Он не выдерживает. Выдёргивает Чехова с полки. Читает. Какая прекрасная, какая нежная, какая гармоничная и чистая проза! Он наслаждается, наслаждается, потому что он сам художник и не может быть равнодушен к тому, что другим художником написано так благозвучно и сочно и в то же время так удивительно просто. Но что за ужас этот Чёрный Монах! Если вы, мой читатель, почему-нибудь не читали эту глубокую, эту своеобычную вещь, прочтите скорей. Герой её сходит с ума, причём по доброй воле сходит, вот в чём этой вещи секрет.

Неврастения, неврастения! Ужасная, сквернейшая это болезнь! Всё тотчас перевернёт, притянет и примерит к себе! И вот уже страх заползает в его душу: Господи, помоги, не сойти бы с ума!

Глава десятая. ОДИНОК! ОДИНОК!

ЕМУ НЕОБХОДИМО ухватиться за что-то, а за что же ухватится он? Счастливый Замятин шлёт ему весточку из Монако с прекрасным видом на море, обратным адресом обозначена какая-то вилла, скоро едет в Париж, то есть в Париже уже, в Америку собирается, беззаботно так пишет, игриво и весело:

“Дорогой Мольер, мы сидим в кафе в Монако и вспоминаем Вас.

Какие лица! Какой материал для Вашего пера! Радуюсь, что оно не работает вхолостую (читал о возобновлении “Турбиных”)...”

А ему к зиме негде жить, и он торчит в каком-то закутке киностудии и перекраивает диалоги в звуковом фильме “Восстание рыбаков”, чтобы немного заработать на хлеб.

И отвечает коротко, скупо, не о блистательном возрождении “Дней Турбиных”, не о чернейшем несчастье с “Мольером”, а всего лишь о том, что время идёт, безудержно катится в Лету и что он постарел.

И вскоре странник, отпущенный на свободу, тогда как его принуждают скрипеть и хандрить в заточении, счастливый, беспечный и, кажется, успевший позабыть, каково пришлось самому в той же самой темнице, отписывает легонько, сидя в кафе у лазурного моря за бутылкой вина, болтает шутя, не без развязности даже, я бы взял на себя смелость именно этим словом сказать, явным образом не улавливая чернейшего настроения во всех отношениях далёкого друга:

“Не верю, не хочу верить, что Вы постарели. Устали — да. Но летом отдохнёте всё же и станете прежним — блистательным, остроумнейшим, очаровательно-весёлым — каким Вы бывали иногда в Ленинграде, и когда я так много смеялся всегда. Да, mon sher ami, пути судьбы неисповедимы — и я уже скоро три месяца наслаждаюсь на Cote d’Azuré. Здесь природа благословенна, щедра, мягка. Люди — любезны и веселы. Вдали — Альпы с снежными вершинами, прямо — море, изумительное по краскам (конечно, уже давно купаюсь). А у себя — в саду — розы, вербены, отцветающий уже fleur d’orange... А ещё в саду — моя нежная, пылкая любовь, носящая опьяняющее имя Whisky — чудесная обезьянка с Канарских островов. Такой забавницы и проказницы трудно найти. А любопытна до чего! Разрешите послать Вам её фотографию. И мы, между прочим, посылаемся в 1/2 пижамы очаровательной женщины. Mon mari умчался снова в Париж. Там сейчас разгар весеннего сезона. Ваше письмо — переслано уже. Париж — сплошная фантастика. Это не Берлин — скучный, чистый, прямой, и не Прага. Изумительный, прекрасный город! С удовольствием думаю, что вернусь ещё туда и буду жить там. О получении этого письма непременно напишите сюда же. Я не говорю Вам “adieu”, нет — au revoir, где хотите — в Москве ли, в Ленинграде ли. Бывали ли Вы в нём без нас? Ревную жестоко... К кому — сами знаете. Московские газеты читаем с интересом...”

Такие письма приятно и можно писать, наслаждаясь благодетельным отдыхом с неувядающим счастьем полнейшей свободы, но разве прилично отправлять такие письма измученному, затравленному, больному, одинокому человеку, который наглухо заточен в границах СССР, задыхается в тисках всякого рода железных “братишек” и не может ума приложить, где и на какие шиши отдыхать? Нельзя отправлять таких писем, запомните это, читатель. Всё-таки счастливые люди немного эгоистичны, немного черствы. И как-то рука не поднимается отвечать на такое письмо. Да и что же на такое письмо отвечать? Не знаю, не знаю...

Нет, уж вы мне поверьте, о своих гробовых беспросветных несчастьях счастливым людям невозможно писать! Тогда кому же излить свою накипевшую боль, чтобы боль не одолела тебя? Всего одна ниточка связывает его с такими же людьми-одиночками, которые мыслят не по приказу, а имеют свои задушевные, неискажённые представления о том, что есть истина, что есть правда и ложь. И когда ему уже совсем скверно становится жить, когда даже человек с птичьим лицом и больными глазами не помогает ему, в его сумрачном кабинете возникает слабая тень счастливого человека, он с ним говорит, хотя занят чертовски, истощён и пишет с трудом, прерываясь, занося на бумагу по несколько слов, растягивая письмо на несколько дней, на неделю. Он не в силах молчать. И текут, текут из-под пера его безудержно чёрные мысли, недаром, поскольку это знакомые мысли, мысли о Черном Монахе:

“Старых друзей нельзя забывать — Вы правы. Совсем недавно один близкий мне человек утешил меня предсказанием, что, когда я вскоре буду умирать и позову, то никто не придёт ко мне, кроме Чёрного Монаха. Представьте, какое совпадение. Ещё до этого предсказания засел у меня в голове этот рассказ. И страшновато как-то всё-таки, если уж никто не придёт. Но что же поделаешь, сложилась жизнь моя так...”

Как в таких обстоятельствах поступают слабые, в особенности пошлые люди? Очень просто поступают они, абсолютно бесцветно: клянут пропадом немилостивую судьбу, клянут, так же пропадом, проклятое время, в какое им, слабым, им, пошлым, как на грех, выпало явиться на свет, клянут непосредственное начальство, с особым пылом и страстью клянут самых близких друзей, с таким непостижимым коварством обманувших их ожидания, к тому же бросивших бесцеремонно, бесчестно в беде. Только одних себя не клянут эти слабые, эти пошлые люди. И как бы они могли себя проклинать? Ведь они так любят, так жалеют себя!

Человек благородный и сильный знает приблизительно верную цену и немилосердной чёрной судьбе, и проклятому времени, и вечно невежественному, вечно тупому начальству, и, конечно, неверным, всегда бессердечно-эгоистичным друзьям. Однако человек благородный и сильный пуще всех чёрных бед проклинает себя самого, в себе самом явственно обнаруживает главнейшие причины несчастий, не может и не желает своих роковых ошибок прощать.

Оттого и киснут, оттого и гаснут слабые, пошлые люди, не принеся ничего примечательного ни другим, ни даже себе, разве что кроме куска колбасы да модных штиблет. Оттого и очищается, оттого и крепнет душой человек благородный и сильный, оттого и движется беспрестанно его дух ввысь и вперёд, оттого и обогащает он на веки веков всё человечество несметными богатствами своего отчищенного от грязи, сознанием вины обогащённого духа.

И когда не спится ему, когда жалобно стонут под ним пружины худого матраца, когда он ворочается и ворчит без конца, он пристально и пристрастно вглядывается в себя. И что же такое он видит в себе? Он видит непоправимые, видит горчайшие ошибки свои:

“Теперь уже всякую ночь я смотрю не вперёд, а назад, потому что в будущем для себя я ничего не вижу. В прошлом же я совершил пять роковых ошибок. Не будь их, не было бы разговора о Монахе, и самое солнце светило бы мне по-иному, и сочинял бы я, не шевеля беззвучно губами на рассвете в постели, а как следует быть, за письменным столом. Но теперь уже делать нечего, ничего не вернёшь. Проклинаю я только те два припадка нежданной, налетевшей как обморок робости, из-за которой я совершил две ошибки из пяти. Оправдание у меня есть: эта робость была случайна — плод утомления. Я устал за годы моей литературной работы. Оправдание есть, но утешения нет... Итак, усталый, чувствуя, что непременно надо и пора подводить итог, принять все окончательные решения, я всё проверяю прошедшую жизнь и вспоминаю, кто же был моим другом. Их так мало. Я помню Вас, во всяком случае помню твёрдо, Павел Сергеевич... Продолжаю: так вот в дружелюбные руки примите часть душевного бремени, которое мне уже трудно нести одному. Это, собственно, не письмо, а заметки о днях... ну, словом, буду писать Вам о “Турбиных”, о Мольере и о многом ещё. Знаю, что это не светский приём, говорить только о себе, но писать ничего и ни о чём не могу, пока не развяжу свой душевный узел. Прежде всего о “Турбиных”, потому что на этой пьесе, как на нити, подвешена теперь вся моя жизнь и еженощно я воссылаю моления Судьбе, чтобы никакой меч эту нить не перерезал. Но прежде всего иду на репетицию, а затем буду спать, а уж выспавшись, письмо сочиню...”

Уже сорок один год отсчитывает неумолимое время, а он всё ещё наивен, как все возвышенные душой, то есть как все действительно благородные люди, он верит, что развязать душевный узел возможно, что возможно принять окончательные решения и что возможно каким-нибудь образом покинуть свой крест. Он всё ещё совестлив, и по ночам ему давно снится покойная светлая королева, и он кается перед ней, что решительно ничего не достиг, не пожелал ничем стать, тогда как Николка бактериолог-учёный, а Ваня солист-балалаечник где-то во Франции, в неизвестной стране. И он, замирая в своём сновидении, зовёт светлую королеву в Художественный театр. Извиняется: — Покажу вам пьесу. И это всё, что могу предъявить. Мир, мама? Однако светлая королева молчит.

Он пробуждается во влажном бельё, ледяной рукой касается лба, и вдруг становится стыдно за то, что вчерашний день бросил в ящик письмо, полное никому не нужного покаяния, и бросается за стол строчить другое письмо, и просит то, предыдущее, сжечь, да с ним совместно и прочие без сожаления бросить в огонь, и сочиняется некое подобие гимна своей круглой чугунной всё пожирающей печке:

“Печка давно уже сделалась моей излюбленной редакцией. Мне нравится она за то, что она, ничего не бракуя, одинаково охотно поглощает и квитанции из прачечной, и начала писем, и даже, о позор, позор, стихи!..”

Необходимо прибавить, что с одинаковым одобрением верная печь пожирает и многие глупые письма, на которые он принуждён отвечать. Эти глупые письма в его от творческого труда всё более отвыкающий мозг сеют какие-то оскоплённые мелкие мысли и в ответ порождают какой-то отвратительный вздор, какого не хочется и не должно писать, а если он всё-таки что-то подобное пишет, то пишет лишь оттого, что больше уже ничего не остаётся ему. В сущности, как бессмысленно, как тоскливо и скучно крадётся к неизбежному окончанию его однообразная жизнь, которую он ненавидит, кото рой он страшился всегда и которая для него не лучше ничем, а может быть, даже хуже, чем смерть.

“Ваши я получаю, — признается он составителю своей биографии, — и всегда они вызывают хорошие чувства. Приходят они среди, правда, редких, но всё же тяжёлых для меня деловых писем. Их легко разделить по следующему признаку: а) письма отечественные, б) письма заграничные. Первые имеют лик мелко будничный. За телефон, например, за какой-то месяц какого-то года нужно доплатить 9 рублей. А кроме того, почему я не состою в Горкоме писателей? А если где-нибудь состою, то где, будьте любезны? Я состою в РАБИСе и очень рад, что состою. Но в глубине у меня мысль, что это не важно — где я состою. И эти вопросы и ответы на них только время у меня отнимают. Словом, похоже на комаров, которые мешают наслаждаться природой. Заграничные — дело другое. Как письмо оттуда — на стол, как кирпич. Содержание мне известно до вскрытия конвертов: в одних запрашивают о том, что делать, и как быть, и как горю пособить с такой-то моей пьесой там-то, а в других время от времени сообщают, что там-то или где-то у меня украли гонорар...”

Гонорары крадут повсеместно, а ведь, чёрт их дери, Европа, законность и что-то ещё. А пока у него крадут гонорары, он составляет на имя Станиславского заявление, сначала одно, затем и второе, о том, чтобы в счёт гонорара ему выдали деньги для взноса, поскольку надстраивают писательский дом, и он хотел бы в том доме жить, иначе жить к зиме станет негде.

И всё-таки чем прекрасна даже самая скверная, самая чёрная жизнь, где и в прошедшем большей частью тоска и тоска, и в будущем не брезжит ни зги, сколько ни пялишь глаза, поскольку очевидно до слёз, что обречён? Я думаю, тем, что жизнь многоцветна и что неожиданность непредвиденного в ней копошится всегда.

Глава одиннадцатая. “КЛЯНИСЬ, ЧТО Я УМРУ У ТЕБЯ НА РУКАХ!”

ПРЕДСТАВЬТЕ себе, однажды бредёт он с кислой душой в “Метрополь” и кого же встречает после долгой-долгой, после прямо бесконечной разлуки? Да, вы угадали, читатель: вдруг, ни с того ни с сего, он встречает её, ушедшую от него навсегда!

“Но, очевидно, всё-таки это была судьба, — впоследствии рассудит она. — Потому что, когда я в первый раз вышла на улицу, я встретила его...”

Сочной зеленью веселится роскошный июнь. На прогретых солнечных улицах воняет гнусным бензином и пылью. Он не видит никого, ничего. Он расцветает, он преображается весь. У него сияют глаза. Он смеётся от приступа счастья. Он стоит перед ней молодой и здоровый, хотя только что еле ноги волок от усталости, от мерзейшего нежелания жить, знакомого всем, у кого на нервах истёрлись чехлы. И он говорит:

   — Я жить без тебя не могу.

И она отвечает:

   — Я тоже.

И тут же в один голос без колебаний решают соединить свои жизни в одну, уже навсегда. Они приходят на Пироговскую и на какое-то время остаются одни. Он сидит на диване, может быть, в кресле, не знаю, не успел разглядеть. Она у его ног опускается на подушку, и тут они говорят друг другу слова, которые позднее он, почти ничего не меняя, вставит в свой знаменитый роман. Она глядит ему с любовью в глаза. Она говорит:

   — Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный! Об этом знаю только я одна. Смотри, у тебя седые нитки в голове и вечная складка у губ. Мой единственный, мой милый, не думай ни о чём. Тебе слишком много пришлось думать, а теперь буду думать я за тебя! И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что всё будет ослепительно хорошо.

Но именно в эту минуту на него леденящей волной наплывают сомнения. И он говорит:

   — Я ничего не боюсь, и не боюсь потому, что я уже всё испытал. Меня слишком пугали и ничем более испугать не могут. Но мне жалко тебя, вот в чём фокус, вот почему я и твержу об одном и том. Опомнись! Зачем тебе ломать свою жизнь с больным и нищим? Вернись к себе! Жалею тебя, потому это и говорю.

Именно эти слова они говорят, и пусть мне чем угодно и как угодно доказывают, что я ошибаюсь, что это всего лишь роман, я останусь стоять на своём, даже если и ошибаюсь. Он именно это должен был ей непременно сказать. И она с улыбкой бесконечного превосходства, как в таких случаях говорят настоящие женщины, обрекая себя на подвиг и крест, отвечает ему, что она никогда не оставит его. И он вдруг говорит ей слова, которых она никак не ждёт от него и которых, быть может, он и сам за мгновенье не ждал от себя, да, видимо, в измождённое сердце вдруг с размаху вонзилась игла:

   — Дай мне слово, что умирать я буду у тебя на руках.

Она снова смеётся, молодая, красивая, полная самого светлого счастья и непоколебимой веры в себя:

   — Конечно, ты будешь умирать у меня на руках.

Он смотрит серьёзно, хорошо понимает её и по этой причине обращается к ней ещё раз:

   — Я говорю об этом серьёзно. Клянись!

Серьёзней она не становится, вечная женщина, и всё же произносит серьёзно и смело:

   — Клянусь, ты умрёшь у меня на руках!

И через несколько дней на всё лето уезжает с детьми в Лебедянь.

Вот и скажите по совести: какой это цвет? Оранжевый, розовый, голубой?

Через месяц к этим великолепным цветам прибавляется ещё один, если и не роскошный, то во всяком случае приятный и тоже живительный цвет: Горький учреждает серию “Жизнь замечательных людей”, мысль о которой лелеет уже двадцать лет, и редактор этой серии Тихонов-Серебров, по настоянию Горького скорее всего, запрашивает уважаемого Михаила Афанасьевича, не соблаговолит ли почтенный автор “Кабалы святош” сочинить небольшую, однако же яркую биографию бессмертного комедиографа и комедианта одного французского короля. Михаил Афанасьевич, естественно, соблаговолит, и при этом, я думаю, его рука от нетерпенья дрожит. Ах, какая же это удача! Мой читатель, если сами вы никогда ничего не писали, вам ни за что не понять, что за невероятное, что за невозможное чудо, когда сам редактор предлагает затравленному, отлучённому от литературы писателю изумительный труд, от запаха, от вида которого может тотчас вспыхнуть и разгореться душа, а к этому достойному благословенья труду ещё оформленный законнейшим образом договор и аванс! Но, повторяю, чудеса всё ещё разражаются над его головой, как разражается в душном июле гроза, и 11 числа именно этого прекрасного летнего месяца он подписывает с редакцией ЖЗЛ договор, не смущаясь нисколько, что на такого объёма работу отводится только полгода. Не имеет значения. Он уже переносится в никогда им не виданный, призрачный, сказочный город Париж, в XVII век, к гусиным перьям, к свечам, к завитым парикам и кафтанам. Чуть ли не в тот самый день, когда была поставлена его бесценная подпись под этим спасительным и во всех отношениях выгодным договором, он бросается за свой письменный стол и стремительно, почти без помарок начинает писать, и удивительная лёгкость осеняет его, точно никогда и не было чернейшей тоски, и этому обновлению творящего духа много причин, от неугасимой любви до лихого безденежья, однако среди них есть одна, которая окрыляет его сильнее других и которая помогает одолевать все преграды, даже если в канве жизни знаменитого комедиографа, творившего при дворе одного короля, зияет провал и все добытые кропотливой наукой источники жестоко молчат: всюду в этой замечательной книге пишет он о себе, да, да, о себе, сливаясь со своим великолепным героем в такое единство, что невозможно отделить друг от друга Жана Батиста Поклена-Мольера от автора его биографии Михаила Булгакова, тоже комедиографа, тоже в молодые годы скитальца, впрочем, по более опасным и жутким местам, чем места лёгких стычек французского короля с гугенотами, тоже страдальца в зрелые годы, тоже больного, с той же мрачной привычкой постоянно не спать по ночам. И когда от его собственного биографа приходит упоительное известие, что биограф, представьте себе, благополучен, жив и здоров, отдыхает с семейством в деревеньке под названием Тярлево, он с трудом покидает прекрасный, такой теперь близкий и по-прежнему такой неприступный Париж, отрывается от истории жизни своего командора, как он всё чаще величает его, и отрывочно, кратко сообщает в ответ:

“Дорогой друг Павел Сергеевич, как только Жан Батист Поклен де Мольер несколько отпустит душу и я получу возможность немного соображать, с жадностью Вам стану писать. Биография — 10 листов — да ещё в жару — да ещё в Москве! А Вам хочется писать о серьёзном и важном, что невозможно при наличии на столе Гримаре, Депуа и других интуристов. Сейчас я посылаю Вам и Анне Ильиничне дружеский привет и отчаянное моё сожаление, что я не могу повидать Вас 7-го...”

Стремительный бег прерывается лишь беготнёй в Нащокинский переулок, где надстраивается этот писательский дом, и разными канцелярскими хлопотами по поводу внесённого пая, распределения квартир и чего-то ещё. Денег, естественно, нет, и деньги надо искать и искать, а где же деньги найдёшь? Мёртвая пауза, в голове пустота, беспокойство, вновь противное ощущенье бессилия, именно всей этой дрянью начисто съедена и обглодана мысль.

В эту мёртвую паузу, всё сметая и скручивая, врывается новая, опять-таки нестерпимая боль. Елена Сергеевна возвращается из Лебедяни и сообщает абсолютно нелепую, невозможную вещь. В Лебедяни она получает от военачальника-мужа письмо, причём каким-то фантастическим образом: письмо прямо сверху упало, оказалось впоследствии, что бросил в открытую форточку почтальон, поленившийся в дом заходить. Предчувствуя, что таким способом письма падают не к добру, она решает прочитать письмо без детей. При этом нигде во всей Лебедяни ни малейшего укромного уголка. Наконец она запирается в деревянной будке уборной. Солнце бьётся сквозь широкие щели кое-как приколоченных досок. Сытые мухи жирно жужжат. В этой тесной неприютной кабине она и читает письмо. На волю муж отпускает её, признает, что кругом виноват, просит разрешения навестить её в Лебедяни, умоляет, чтобы она с детьми хотя бы в его доме осталась, всегда бы с ним рядом была, в общем, кисейная барышня в военном мундире, ничего нового на все времена, ибо так вечно рассуждают все суслики в брюках, нищие духом. А вот уж что глупо, даже гадко до слёз: она соглашается, соглашается после клятвы своей, что он умрёт у неё на руках!

Он бледнеет. Он спрашивает тихо, без сил:

   — Ты что, с ума сошла?

Она ломает руки и плачет:

   — Дура я, дура!

Слава Богу, муж её в Сочи. Михаил Афанасьевич решается обратиться к кисейной барышне в военном мундире как мужчина к мужчине, тоже на все времена известный мотив:

“Дорогой Евгений Александрович, я виделся с Еленой Сергеевной по её вызову и мы объяснились с нею, Мы любим друг друга так же, как любили раньше. И мы хотим по...”

На этом месте письмо обрывается. Может быть, это был черновик, может быть, он просто не решается отправить такого рода письмо. В свою очередь военачальнику-мужу пишет Елена Сергеевна, он только приписывает:

“Дорогой Евгений Александрович, пройдите мимо нашего счастья...”

Евгений Александрович отвечает жене и так же приписывает несколько слов для него:

“Михаил Афанасьевич, то, что я делаю, я делаю не для Вас, а для Елены Сергеевны...”

Он снова бледнеет, точно ему влепили пощёчину.

После многих усилий военачальник обретает всё-таки мужество и решается на разрыв, как можно судить по тому, что он для какого-то чёрта извещает об этом родителей Елены Сергеевны, суслик он суслик и есть:

“Дорогие Александра Александровна и Сергей Маркович! Когда Вы получите это письмо, мы с Еленой Сергеевной уже не будем мужем и женой. Мне хочется, чтобы Вы правильно поняли то, что произошло. Я ни в чём не обвиняю Елену Сергеевну и считаю, что она поступила правильно и честно. Наш брак, столь счастливый в прошлом, пришёл к своему естественному концу. Мы исчерпали друг друга, каждый давая другому то, на что был способен, и в дальнейшем (даже если бы не разыгралась вся эта история) была бы монотонная совместная жизнь, больше по привычке, чем по действительно взаимному влечению к её продолжению. Раз у Люси родилось серьёзное и глубокое чувство к другому человеку, — она поступила правильно, что не пожертвовала им...”

В общем, человек порядочный, благородный, разумный, однако слабый духом до низости, испорченный службой, на которой ему позволяется чуть ли не всё, если не рассчитывающий на то, что родители всполошатся и наставят Люсю на путь истинный. Однако родители Елены Сергеевны принадлежат к числу по-старинному интеллигентных людей, то есть порядочных и благородных не только по внешности, но и по самому складу души, а потому и не берутся взрослую Люсю ни на какой путь наставлять. Тогда, извергнув эти в известной мере искренние, даже благоразумные строки, красный воин делит детей, причём старшего, десятилетнего Женю, оставляет себе, а Елене Сергеевне разрешает взять с собой только Серёжу. И настаивает, чтобы Елена Сергеевна сама поговорила с остающимся сыном и объяснила, по каким причинам оставляет его. И требует, чтобы Михаил Афанасьевич явился к нему для какого-то уж последнего разговора. И ставит условие, чтобы мужчины остались дома одни. Елена Сергеевна прячется на противоположной стороне переулка, за воротами церкви, которую новая власть не успела снести. Она видит, как понурый и бледный Михаил Афанасьевич входит в подъезд. О чём они говорят, неизвестно. Ясно только одно: бывший муж уговаривает, будущий муж стоит на своём, этакая грязненькая торговлишка пылью сорит. Наконец красный воин вырывает из кобуры револьвер и целит в упор, видимо, позабыв, что сам, и не так уж давно, отбил жену у своего адъютанта. И бывший военврач белой армии, а ныне опальный писатель, бледный, как полотно, наблюдая под самым носом эту паскудную чёрную дырку, находит в себе мужество произнести негромко и сдержанно, поскольку и в самом деле слишком много и часто пугали его:

   — Не станете же вы стрелять в безоружного? Дуэль — пожалуйста!

Прячется револьвер. Елена Сергеевна всё-таки обретает свободу.

Начинаются переговоры с Любовью Евгеньевной, которая об их отношениях знает давно и у которой тоже бурно кипит какой-то роман. В общем, револьвером она не грозит, не устраивает грызни, не заваривает унизительных сцен. Она отпускает его на свободу чуть ли не с видимым удовлетворением. Возникает один-единственный, зато проклятый, потому что квартирный, вопрос. Где они станут жить? Квартирой на Ржевском, разумеется, владеет Шиловский, и даже тень мысли не осеняет красного воина, что он должен оставить эту квартиру женщине, хотя бы и бывшей жене, поскольку по своему положению в мгновение ока получит другую. Любовь Евгеньевна вовсе не имеет жилплощади. Возникает соблазнительный план: они поживут какое-то время втроём. И когда ей сообщают, что решили, мол, пожениться, она предлагает сама:

   — Но я буду жить вместе с вами!

На что Елена Сергеевна искренне отвечает:

   — Конечно.

Вероятно, осуществился бы этот соблазнительный план и они поселились бы в самом деле втроём, однако вскоре Любовь Евгеньевна по бабьей глупости берётся остеречь и подруге помочь:

   — Ты не знаешь, на что идёшь. Он жадный, скупой. Он не любит детей.

Черт их возьми, этих баб! Восемь лет прожила с замечательным человеком, каких мало на свете, и вот только эту гнуснейшую ложь и узнала о нём!

Елена Сергеевна именно знает, что он не такой и что идёт на подвиг и крест, причём на подвиг и крест идёт с радостью, с высоко поднятой головой, и потому говорит:

— Нет, Любочка, боюсь, нам не придётся жить вместе. Я слышать не могу, как ты говоришь о нём плохо. Ну какой Миша скупой!

Таким образом, на Пироговской однажды тоже составляется военный совет. Судят и рядят втроём. Решают купить Любочке комнату, в том же доме, чуть ли не за стеной. Остаётся открытым один только, зато низменный и тоже проклятый вопрос: на какие деньги купить. А пока Елена Сергеевна остаётся в квартире Шиловского, что, натурально, Михаила Афанасьевича заставляет жестоко страдать, а по временам доводит до бешенства.

3 октября он разводится с Любовью Евгеньевной. 4 октября должна состояться регистрация с Еленой Сергеевной, однако в этот праздничный день он обязан томиться на одной из давно ставших бессмысленными репетиций заколдованных “Мёртвых душ”, не имея права уйти, хотя уже вполне неизвестно, для какой надобности он обязан эти постылые репетиции посещать. И он, улучивши минутку, передаёт записочку режиссёру, который властен над ним:

“Секретно. Срочно. В 3 3/4 я венчаюсь в Загсе. Отпустите меня через 10 минут”.

И Сахновский милостиво отпускает его через 10 минут. И они наконец венчаются в загсе, после чего она возвращается к бывшему мужу, а он возвращается к бывшей жене.

Железная формула о бытии и сознании давит неумолимо, топчет и разрушает его, и уже действительно невозможно представить себе, чтобы этот измученный, беспрестанно оскорбляемый человек, бытие которого составляется, как нарочно, из одних неприятностей и лишений, вдруг одумался бы, перековался и грянул хвалу.

Никакая при таком бытии невозможна хвала.

Той же стороной эта жестокая формула катком проходит и по бывшей жене, и Любовь Евгеньевна напишет впоследствии, много десятилетий спустя:

“Не буду рассказывать о тяжёлом для нас обоих времени расставания. В знак этого события ставлю чёрный крест, как написано в заключительных строках пьесы Булгакова “Мольер”...”

И каким-то неведомым, чуть ли не фантастическим и неземным духом пышет записочка, полученная в эти нервные дни из Парижа:

“Автору “Мольера” и “Мёртвых душ” привет от странника, который — к слову сказать — оскандалился и на юге получил грипп, только 3-4 дня как опять гуляю. Напишите, как живете и работаете...”

Что ответить на этот потусторонний запрос? Как рассказать, что они там под благословенными лазурными небесами подхватывают простуду, а у нас тут денег нет, а есть квартирный вопрос, жизни по причине которого нет, так что ум, натурально, заходит за разум.

На две недели удаётся с Еленой Сергеевной укатить в Ленинград. В Ленинграде снимают прекрасный номер в “Астории”, чуть не тот самый, который впоследствии попадает мимоходом в роман, с серо-голубой позолоченной мебелью, главное же, с великолепным ванным отделением, что для него важно до чрезвычайности, поскольку без тёплых успокоительных ванн он, кажется, уже не живёт. Отсюда он пытается хоть как-нибудь ответить в Париж:

“Дорогой странник! Что же, милый Евгений Иванович, Вы так скупы на слова? Хотел ответить Вам тем же — написать кратко...”

Однако не получается ни кратко, ни длинно, не слышится ни малейшей охоты писать. Вновь пытается писать через несколько дней:

“Зачем же, о Странник, такая скупость на слова? Хотел ответить Вам тем же, но желание говорить о драматургии берёт верх. Как работаю? Прежде всего, как Вы работаете? Пишете ли? Что? Почему? Как? Скучаете ли? Слышал, что Вы вскоре возвращаетесь на родину. Когда?..”

Не заканчивается и это послание и, вероятно, не заводится никакого другого. Связи непрочные обрывают легко.

Жестокая формула о бытии и сознании истязает его, и он внезапно приобретает в Ленинграде тетрадь, тут же, в “Астории”, раскрывает её, ставит дату: “1932”, и когда, видя это, Елена Сергеевна любопытствует знать, что он задумал, он отвечает неожиданно для неё, может быть, несколько неожиданно и для себя, что возвращается к консультанту с копытом.

Она в изумлении:

   — Как же ты будешь писать? Все черновики остались в Москве!

Он мимо глядит возродившимся полыхающим взглядом:

   — Я помню всё.

И тот прежний полусожжённый роман он начинает с начала, прямо с той первой главы, в которой действие завязывается на Патриарших прудах, и всё до того устоялось, всё действительно помнится до того хорошо, что пишется словно бы набело, стремительно и легко.

Ему бы писать и писать, однако приходится возвращаться в Москву. Елена Сергеевна перебирается на Пироговскую. Шиловский с запоздалым великодушием предлагает ей всю обстановку. Она отвечает отказом. Она перевозит только кушетку и старый нянин сундук. Когда Михаил Афанасьевич пытается поднять крышку, оказывается, что сундук невозможно открыть, и он мрачно шутит:

— Это Шиловский его гвоздями заколотил.

И начинается новая жизнь, с Еленой Сергеевной, с любимейшей женщиной, его доброй феей, с её сынишкой, шестилетним Серёжкой, смышлёным мальчишкой, которого он любит, как своего, возможно и больше, чем своего, поскольку своих детей ему судьба не даёт. Раз в неделю устраивается особый, воскресный обед. На этот обед приглашается Женя. Все четверо сидят за накрытым столом, и ему представляется на час или два, что больше не надо уже ничего, что есть наконец и дом и семья, тишина и покой, что достигнуто счастье, а другого счастья не существует на свете, да никакого другого счастья и не нужно ему.

Глава двенадцатая. ПРОВАЛ “МЁРТВЫХ ДУШ”

СЧАСТЬЕ счастьем, но приходится срочно садиться за где-то в пылу этих жизненных передряг обещанный перевод для театра Завадского, и вдруг вместо скучного сидения за переводом он сочиняет собственную комедию по мотивам Мольера, называет “Полоумный Журден”, сдаёт пьесу в театр и с каким-то мраком в глазах следит за последними издевательствами, которые в Художественном театре совершаются над многострадальными “Мёртвыми душами”. Во время генеральной репетиции становится ясно, что идея Станиславского романтическую драму превратить в бытовую, а вместе с тем в социальный плакат окончательно погубила спектакль, что в спектакле разрушено всё, что удаётся разрушить. Обсуждение проходит в самых мрачных тонах. Марков, завлит, утверждает, что спектакль перегружен бытовыми подробностями, что спектаклю нужна смелость, нужны темпы невероятного происшествия, то есть именно то, что с самого первого дня автор безуспешно предлагает театру, главная же мысль Маркова в том, что стремительность разрушается долгим разыгрыванием этих самых для чего-то придуманных Станиславским “сидят Плюшкин и Чичиков и разговаривают”. Книппер-Чехова уверяет, что в спектакле Гоголя нет, а по мнению Мордвинова в спектакле не обнаруживается также общей идеи, общей картины, а обнаруживаются только камни мозаики. Литовцева не в состоянии принять спектакль без Чтеца, а растерявшийся Горчаков договаривается и до того, что спектаклю необходим новый план.

Как такой спектакль выпускать? Нельзя такой спектакль выпускать. Тут Станиславский лично прибывает в театр, проводит последнюю беседу со сбитыми с толку актёрами и вновь повторяет сверхзадачу спектакля. На просмотре в присутствии публики испытывает такое волнение, может быть, наконец разглядев, что выпускает совершенно негодный спектакль, что, не дождавшись финала, спешно отбывает домой. 28 ноября 1932 года даётся премьера и завершается полнейшим провалом, однако Станиславский продолжает по-прежнему верить, что заронил здоровое семя и что это семя взойдёт и лет через десять, может быть, через двадцать, к его нерадивым ученикам придёт истинное понимание Гоголя, не догадываясь до конца своих дней, что понимание Гоголя к нему самому не пришло.

Критика обрушивает на постановку истерический шквал самых соблазнительных обвинений, однако на этот раз богохульствует и вопит не по поводу дурной постановки бессмертного Гоголя, а по поводу классовой незрелости и политических ошибок спектакля. Ермилов беснуется, что, видите ли, дорогие товарищи, в стране развёртывается беспощаднейшая классовая борьба против кулачества, что тут самое время срывать всё и всякие маски с врага, а театр не сумел провести эту полезнейшую и важнейшую социальную операцию и создал безыдейный спектакль, в особенности же набрасывается на идею о том, что и Чичиков есть человек. Сволочь Орлинский возмущается тем, что и в этом спектакле, как и в “Днях Турбиных”, отсутствует классовый фон, в особенности же недоволен отсутствием капитана Копейкина, которого Михаил Афанасьевич именно вводил как необходимейшее лицо и которого Станиславский самовольно убрал.

Посреди всех этих уже явно кликушеских воплей раздаётся одинокий голос большого художника, который тоже на все корки разносит несчастный спектакль, однако хлопочет не о непримиримой борьбе против успешно и без помощи спектаклей истребляемого кулачества и не о глупейших мероприятиях по срыванию всех и всяческих масок, а единственно о великом и бессмертном искусстве. Два вечеpa, 15 и 26 января 1933 года, в доме Герцена, делает доклад Андрей Белый. Маленький, худенький, с неземным сиянием в прозрачных глазах, в чёрной ермолке, прикрывающей детские локоны, с пышным бантом на тоненькой шее, словно на дворе всё ещё незабвенные десятые годы, серебряный век и вокруг друзья-символисты сидят. Свой, ни на какие передовицы не настроенный голос. Экстатическое выражение святости на лице. Пронзительный жест.

На это чудо давно уже истерзанного, извращённого безумным марксизмом-ленинизмом искусства в дом Герцена московская публика валом валит. Вот уж истинно, яблоку негде упасть. В зале Мейерхольд, Эйзенштейн. От Художественного театра, представьте себе, один Топорков.

И разражается ещё один, на этот раз настоящий спектакль. Перед публикой, уже попривыкшей в подавляющей массе своей к сухим и бесплодным газетным статьям, разворачивается эрудиция фантастическая, феноменальная, и о Гоголе, и обо всём, что ни вставляется мимоходом в эту действительно вдохновенную речь. Нескончаемая цепь доказательств, примеров, сравнений, цитат. Наконец-то со сцены истинный Гоголь звучит и до того зачаровывает притихший под этим обвалом блестящих цитат переполненный зал, что то и дело гремит и рушится аплодисмент. Интонации разнообразнейшие, богатейшие. О Художественном театре вкрадчиво-любезно, изысканно-вежливо. О Гоголе патетически, вдохновенно, влюблённо, упоённо, восторженно. О спектакле отточенно и язвительно, дипломатически и бесстрастно. В финале праведный гнев:

— Возмущение, презрение, печаль вызвала во мне постановка “Мёртвых душ” во МХАТе. Так не понять Гоголя! Так заковать его в золотые, академические ризы, так не суметь взглянуть на Россию ЕГО глазами! И это в столетний юбилей непревзойдённого классика. Давать натуралистические усадьбы николаевской эпохи, одну гостиную, другую, третью и не увидеть гоголевских просторов, гоголевской тройки, мчащей Чичикова-Наполеона к новым завоеваниям... Позор!

И в театре уже кое-кто прозревает, что это действительный, несомненный позор. Бокшанская Ольга Сергеевна, родная сестрица Елены Сергеевны, будущая несравненная Торопецкая, докладывает кумиру своему Немировичу, вновь отъехавшему в чужие края:

“Пьеса, именно пьеса Булгакова, как она была написана, у нас не играется, а показывается ряд великолепнейших портретов... В общем всё-таки скучновато... Бедный Сахновский! От души ему соболезную...”

В общем тихий, недалёкий Сахновский возвышается чуть не до бешенства, не принимает ничьих соболезнований и принимается сочинять оправдательные записки. Актёры в закутках и курительных комнатах припоминают развратную историю постановки, негромко ахают, что были же лирические отступления, и просторы, и Чтец, и тот самый многострадальный Копейкин, и никак в толк не возьмут, каким фантастическим образом и в какие все эти прекрасные вещи провалились тартарары.

Станиславский, затворившись в Леонтьевском переулке, молчит.

Молчит и бедный, окровавленный автор, которому публично надавали по морде за то, что он великолепно и с блеском сумел написать, но чего под ураганным натиском Станиславского вновь не сумел сберечь, не сумел удержать.

Поучительней и обидней всего, что этот разгром и позор сваливается на него именно в те дни, когда внезапно и круто на небосводе новой литературы загорается новой звездой пролетарский Толстой. Всего три года назад пролетарская критика сквозь зубы встретила “Восемнадцатый год”, в котором автор принимает кровавый и очистительный огонь революции, однако принимает ещё с оговорками, не во весь голос, как требуется этот дьявольский огонь принимать. Всего три года назад пролетарский Толстой в своей пьесе “На дыбе” создаёт мрачный, прямо злодейский образ Петра, и Главрепертком не пропускает эту пьесу на сцену, поскольку эпоха возводит жестокость, насилие в добродетель, в непреложный социальный закон. И вот пролетарский Толстой берётся за громадный роман о Петре. И в этом романе с полнейшей готовностью отвечает на социальный заказ, перевернувшись в мгновение ока. И освящает жестокость, освящает насилие, из недавнего злодея умело, ярчайшими красками создавая образ преобразователя, государственного мужа, творца, представляя насилие, кровь как единственную движущую силу истории. Эпоха отвечает рукоплесканиями, победными кликами. Договоры с журналами и издательствами сыплются на пролетарского Толстого как июльский благодетельный дождь. Из рук вон слабые пьесы беспрепятственно пропускают на сцену: иди и владей. Торжественно отмечается юбилей пятидесятилетия жизни и двадцатипятилетия творческой деятельности, сначала в Ленинграде, затем и в Москве. Приветствия сыплются из официальных кругов. Порядочные люди, сбитые с толку, сами протаптывающие ту же тропу к социальным заказам эпохи, возвещают о том, что с “Петра” только и начинается настоящий писатель Толстой. И сам пролетарский Толстой возвещает с высокой юбилейной трибуны:

   — Я почувствовал, что я ещё молод. Я благодарю моих друзей. Я благодарю моих товарищей. Я благодарю нашу эпоху и тех, кто её строит, кто дал мне возможность работать — мне и всем нам.

И уже эти заверения, эти клятвы услышаны наверху. Остаётся шаг или два, и погибнет пролетарский Толстой, ибо никакой писатель не может безнаказанно принимать то, что по самой сути, по самому духу искусства ни в коем случае нельзя принимать. Да что там принимать! И самые малые уступки идее насилия не приводят к добру.

Михаил Афанасьевич морщится, всей душой презирает “Петра”, уверяет, что такую книгу написал бы даже в том случае, если бы был заперт в пустой комнате и ни единой книги не прочитал о Петре, самое же имя новоявленного Толстого исчезает из его домашних бесед, словно никакого Толстого и не существует на свете.

И ещё придирчивее и строже глядит на себя. И не может не согласиться, обдумывая историю с “Мёртвыми душами”, что несчастья всегда приходят к тому, кто бороться-то борется, однако шаг за шагом уступает в борьбе и тем самым шаг за шагом себя предаёт. И приходится повторять вновь и вновь свою же справедливейшую, однако горчайшую мысль:

   — Оправдание есть, но утешения нет.

И по этой причине мало способен хладнокровно читать такие милые, такие без малейшего понимания рождённые приветы из недоступного далека:

“Дорогой Мака, сегодня ихний, французский праздник. Это я ощущаю всем своим существом и особенно — ушами: у соседей слева — радио, справа — радио и напротив могучий электрофон. Слева — оперетка, справа — канканчик, в середине — рождественский гимн: прелестная французская симфония! Я наслаждаюсь ею уже два дня — два дня сижу дома и отдыхаю после предрождественской беготни по магазинам и редакциям. Крепкий народец французы: как Вам известно, даже американцам не удалось выжать из них долгов. Я оказался счастливей американцев: большую часть долгов мне заплатили, живём! В одной из редакций “Ревю де Франс” — ихний толстый журнал, произошёл случай, можно сказать, спиритический: предо мной предстал Марсель Прево, которого я считал покойничком, а он жив и даже, оказывается, в числе бессмертных. Знакомство состоялось по поводу “Наводнения”, которое было у них напечатано и проняло старичка... А вот как-то сидел у Моруа — и вспоминал Вас: с этим бы Вы поговорили с удовольствием, приятные мозги у человека. Я по Вас и супруге Вашей, ей-богу, соскучился, но раньше весны едва ли увидимся: кой-какие дела тут начаты и ещё не кончены, паспорта продлены пока ещё на полгода. Видел на днях Вашего москвича — Бабеля. Н-да, жизнь у вас там — кипит... Вас — с Новым годом и с “Мёртвыми душами” — от души...”

Рука не поднимается отвечать на такое письмо. Сами решите: что отвечать? О “Мёртвых душах”? Так с ними скандал. О супруге? Так и супруга давно уж не та.

Глава тринадцатая. ТРУДЫ И ДНИ

ОН ВСТРЕЧАЕТ Новый год, 1933-й по христианскому счёту. Впервые с Еленой Сергеевной. С её сыновьями. Развлекается. Шутит, как может. Елена Сергеевна счастлива. Мальчишкам до колик смешно.

Разумеется, он побеседовал бы с Андре Моруа, тем более, что у них намечаются поразительно общие интересы, однако, в сущности, ему ни с кем уже некогда говорить. Мольер продолжается, может быть, с тайной враждебностью, в пику “Петру”. Мольер заполняет его целиком. Мольеру он жалуется. С Мольером он говорит о себе. Они как два брата, и оба вместе ведут, под видом описания одной драматической жизни, один большой монолог о мерзейших тяготах бытия, о ни с чем не сравнимых тяготах творчества, о немеркнущем свете искусства. Иногда он заинтересованно спорит со своим далёким героем, чаще всего соглашается с ним и смело передаёт ему свои затаённые мысли, уверенный в том, что точно такие же мысли тревожили и того, назад тому триста лет, поскольку бытие неизменно в глубочайших своих колеях.

И когда оказывается прямо необходимым как можно быстрей получить из Парижа живые подробности, он обращается не к знакомому литератору, который прекрасно бы понял, понял нутром, что ему нужно, в особенности после бесед с Моруа, и со знанием дела выполнил бы его поручение, а к бактериологу брату, который, после столь долгой разлуки, всё-таки ближе ему:

“Сейчас я заканчиваю большую работу — биографию Мольера. Ты меня очень обязал бы, если бы выбрал свободную минуту для того, чтобы, хотя бы бегло — глянуть на памятник Мольеру (фонтан Мольера), улица Ришелье. Мне нужно краткое, но точное описание этого памятника в настоящем его виде, по следующей приблизительно схеме: материал, цвет статуи Мольера. Материал, цвет женщин у подножья. Течёт ли вода в этом фонтане (львиные головы внизу). Название места (улицы, перекрёстка в наше время, куда лицом обращён Мольер, на какое здание он смотрит). Если ты имеешь возможность, наведи мне справку, кто из больших французов-мольеристов находится в настоящее время в Париже. Желательно было бы знать одну или две фамилии таких подлинных, а не дилетантов, мольеристов и их адреса. Если бы ты исполнил просьбу, ты облегчил бы мне тяжёлую мою работу...”

Помощь необходима, а помощи не слыхать ниоткуда. Один Николка присылает подробнейшее описание памятника, приложивши превосходную фотографию, да Елена Сергеевна берёт на себя все его деловые бумаги и помогает ему на своём ундервуде.

Прекрасная женщина! Памятник ей! Одни истинные писатели эту неоценимую помощь во всём её разнообразии и объёме только и могут понять.

Тем не менее переутомление снова подкрадывается к нему, а тут ещё необходимо крайне спешить, поскольку отпущенные строгим договором полгода проходят, точно сквозь пальцы вода. Он не успевает, конечно. Получает всего один месяц отсрочки. Гонит к финалу не на втором, а на третьем дыхании. 5 марта 1933 года сдаёт готовую рукопись в редакцию ЖЗЛ. Три дня спустя благодарит исполнительного Николку за помощь, при этом сообщает ему:

“Работу над Мольером я, к великому моему счастью, наконец закончил и 5 числа сдал рукопись. Изнурила она меня чрезвычайно и выпила из меня все соки. Уже не помню, который год я, считая с начала работы ещё над пьесой, живу в призрачном и сказочном Париже XVII века. Теперь, по-видимому, навсегда я с ним расстаюсь. Если судьба тебя занесёт на угол улиц Ришелье и Мольера, вспомни меня! Жану-Батисту де Мольеру от меня привет!..”

Затем наваливается такая усталость, что он предполагает на длительный срок отодвинуть в сторону все свои сочинительские дела. Рад бы трудиться до пота, да уже физической возможности нет. Об издерганных нервах даже не хочется говорить, так бессердечно рванули по ним испакощенные “Мёртвые души”. Не то что романы писать, частные письма не выходят из-под пера, приходится диктовать.

Елена Сергеевна носится с разумной мыслью о том, чтобы устроить ему летний отдых. Лечить и вылечить его летним отдыхом, безмятежным житьём где-нибудь подальше от пыльной, грохочущей, жаркой Москвы, в лесочке, на бережку, небо синее-синее, а по синему небу плывут неизвестно куда облака. Главное, денег будет достаточно: не нынче, так завтра выпишут из ЖЗЛ, а в лечебные прелести ничегонеделанья, праздности она верит безоговорочно, чуть ли не свято.

Михаил Афанасьевич, конечно, в эти прелести верит скромнее, хотя и поддакивает своей любимой, своей ненаглядной, своей счастливой, своей хлопотливой жене.

И оказывается, разумеется, прав.

С удивительной быстротой, всего месяц спустя, а не год или два, приходит заключение Тихонова-Сереброва, в котором “Жизнь господина де Мольера” разбивается в прах.

Потрясение страшное! Потрясение так и рубит его топором. И хотя его биограф из Ленинграда к тому времени перебирается снова в Москву, по-видимому, примерным поведением заслуживши прощение, он не в силах тащиться к нему и диктует письмо, возможно, и на этот раз для потомства:

“Ну-с, у меня начались мольеровские дни. Открылись они рецензией Т. В ней, дорогой Патя, содержится множество приятных вещей. Рассказчик мой, который ведёт биографию, назван развязным молодым человеком, который верит в колдовство и чертовщину, обладает оккультными способностями, любит альковные истории, склонен к роялизму! Но этого мало. В сочинении моём, по мнению Т., “довольно прозрачно проступают намёки на нашу советскую действительность”!! Е.С. и К., ознакомившись с редакторским посланием, впали в ярость, и Е.С. даже порывалась идти объясняться. Удержав её за юбку, я еле отговорил её от этих семейных действий. Затем сочинил редактору письмо. Очень обдумав дело, счёл за благо боя не принимать. Оскалился только по поводу формы рецензии, но не кусал. А по существу сделал так: Т. пишет, что мне, вместо моего рассказчика, надлежало поставить “серьёзного советского историка”. Я сообщил, что я не историк, и книгу переделывать отказался. Т. пишет в том же письме, что послал рукопись в Сорренто. Итак, желаю похоронить Жана-Батиста Мольера. Всем спокойней, всем лучше. Я в полной мере равнодушен к тому, чтобы украсить своей обложкой витрину магазина. По сути дела, я — актёр, а не писатель. Кроме того люблю покой и тишину. Вот тебе отчёт о биографии, которой ты заинтересовался”.

Горький отвечает с ещё большей предупредительностью, точно не занят ничем, тогда как известно, что по горло ушёл в “Самгина”. Всего через три недели прилетает ответ из далёкой Италии, где проживает этот больной, обременённый своим громадным литературным трудом, заваленный сотнями обязательств и просьб человек. Впрочем, ответ ещё более отрицательный:

“С Вашей вполне обоснованной оценкой работы М.А. Булгакова совершенно согласен. Нужно только дополнить её историческим материалом и придать ей социальную значимость — нужно изменить её “игривый” стиль. В данном виде это — не серьёзная работа и Вы правильно указываете — она будет резко осуждена...”

Отзыв Горького поражает его. Все эти мрачные годы именно Горький поддерживал его, хоть чем-нибудь помогал, признавал его несомненный талант. Что же стряслось? Может быть, в самом деле он слишком устал, загубил свой талант, исписался?

С Горьким хочется самому говорить. Выясняется, что в ближайшие месяцы Горький возвратится в Россию. Михаил Афанасьевич с величайшим нетерпением ждёт. Горький приезжает больной и не может или не желает принять, однако с Тихоновым о его книге вновь говорит. Любовь Евгеньевна служит теперь в ЖЗЛ и его окончательное мнение передаёт такими словами:

— Что и говорить, конечно, талантливо. Но если мы будем печатать такие книги, нам, пожалуй, попадёт.

Книгу о Мольере предлагают переработать, именно так, чтобы ни от кого не попало, чтобы печатать было не страшно.

Он успокаивается немного: книга всё же талантлива. От переработки отказывается наотрез:

“Вы сами понимаете, что, написав свою книгу налицо, я уж никак не могу переписать её наизнанку. Помилуйте!..”

В самом деле, это уже чепуха. Он не пролетарский Толстой, перевалявший наизнанку Петра.

Однако же, деньги! Вместе с возвращением рукописи улетает в неизвестность и его гонорар. Ему не на что жить. У него не имеется ни гроша. Куда броситься, куда податься ему?

И в эту критическую минуту мюзик-холл Ленинграда предлагает написать не что-нибудь, а эксцентрическую трёхактную пьесу, причём с этой работой необходимо поспеть на новый сезон, до которого всего четыре месяца остаётся. Мелкотравчатая работа! Фантастический срок!

Но уже приходится соглашаться на всё. К тому же необыкновенный соблазн: настоящий художник всё без исключения должен уметь, решительно всё. К тому же прямо неутолимая жажда снедает шиш показать своей чёрной судьбе, хочется победить её несмотря ни на что, не на этом поприще, так на другом.

Знакомые с весёлым щебетом разлетаются из Москвы. Кто в деревню, кто к морю, на солнце, на воздух, на мирный успокоительный шёпот прибоя.

“А я? Ветер шевелит зелень возле кожной клиники, сердце замирает при мысли о реках, мостах, морях. Цыганский стон в душе. Но это пройдёт. Всё лето, я уже догадываюсь, буду сидеть на Пироговской и писать комедию... Будет жара, стук, пыль, нарзан...”

Его несравненное чутьё на этот раз подводит его. Пророчество не сбывается. Поначалу всё бредёт как будто согласно начертанному сценарию. Прежде всего он действительно остаётся на Пироговской, которая давно осточертела ему, поскольку комната Любови Евгеньевны всё ещё не готова и приходится каждый день видеть её, жить бок о бок с ней. Из мрачнейших глубин ничего не забывающей писательской памяти извлекается давний, полузабытый сюжет, наброски которого в лихую минуту он спалил в роковом непроглядном году. Он возвращается к этим наброскам, воскрешаемым памятью, заносит первые фразы, однако работа отчего-то нейдёт.

В глухое, несчастное время приступает он к эксцентрической пьесе, которая позднее станет называться “Блаженство”. Погибельная война новой власти с народом вступает в свою трагическую, высшую фазу, война странная, своеобразная, исключительно русская, какой не предвидит никто. Принудительная коллективизация имеет последствия неожиданные. Загнанная в колхозы роевая общая жизнь трудится скверно, под всеми мыслимыми и немыслимыми предлогами старательно сокращает запашку, отказывается сдавать государству зерно, и государство, ради сохранения губительной своей монополии, дающей бесконтрольную власть над голодной страной, принимается выгребать урожаи до зёрнышка, не всегда, до остервенения, должно быть, дойдя, оставляя даже на семена, о насущном пропитании нечего даже и говорить. С единоличниками новая власть поступает ещё более жестоко и круто: единоличников лишают земли, рассчитывая на то, что под страхом голода непокорные неминуемо поплетутся в колхоз, однако происходит абсолютно непостижимая вещь: единоличник голод предпочитает колхозу. А лето выдаётся действительно жаркое, на бедную землю обрушивается раскалённая сушь. Голод поражает губернии юга. Новая власть сознательно усиливает его, продолжая начатую с народом войну, отказывается подвозить голодающим хлеб, так что от голода гибнут миллионы крестьян. Своё преступление новая власть, разумеется, пытается скрыть. В свободнейшую печать о голоде не проникает ни звука. Однако никому не дано скрыть преступлений и бедствий такого масштаба. Хлеб в городах выдаётся по карточкам. Голодающие южных губерний, минуя кордоны из доблестных красных полков, устремляются по всем дорогам в Москву. В Москве кормить голодающих не намерен никто. Истощённые страшные люди переполняют вокзалы. Начинается тиф. Уже не одни интеллигентные люди тяжко страдают и мрут в лагерях. Уже вымирает целый народ.

Михаил Афанасьевич задыхается на своей Пироговской. Ходит на репетиции, последние в этом сезоне, хватается за всякую мелочь с азартом истинно театрального человека, не умея остудить в своих жилах эту кипучую кровь, хотя на каждой вялой, медлительной репетиции убеждается с болью, что погибает, погибает его славный, его выхваченный из самого сердца “Мольер”.

К тому же по театру кружат тревожные слухи. Немирович, загостившийся в чужеземных краях, в невероятно трудных условиях ставит чеховские пьесы в Италии, трубит без помощников по пять, по шесть, по десять часов, ставит прекрасно, получает превосходные отзывы в прессе, тем не менее бедствует, запутывается в долгах, мечтает для чего-то воротиться в Россию, просит долларов тысячу триста, не более, из своих собственных денег, которые благополучно здравствуют в кассе театра, однако без специального разрешения театр его денег выслать не может, а никакого разрешения не дают, и надо куда-то писать, хотя передают шёпотом, что уже Горький писал Самому и не получил никакого ответа, это Горький-то, а, и тогда решается Станиславский писать, поручив Маркову набросать черновик, однако Марков, завлит, сочиняет так пространно, неубедительно и темно, что отправлять такое послание было бы глупостью, и тут припоминается вдруг, что вот Михаил Афанасьевич тоже писал и что послание имело такой значительный, такой ощутимый успех, что ого-го, и обращаются с просьбой к нему, и он, в свою очередь, составляет для Константина Сергеевича черновое письмо, и это письмо отправляют наверх, и наконец получается долгожданное разрешение выслать собственные деньги в крайней нужде сидящему человеку.

Тут что-то неприметное, однако значительное происходит с удачей. Удача точно раздумывает, а не сдружиться ли ей с этим мучеником, который ведь уже очень давно на кресте. Никакого решения пока что удача не может принять, а так, кое-что совершает, будто на пробу.

Первой вестью каких-то таинственных перемен влетает в его сумрачную сырую квартиру депеша из Ашхабада, ещё зима на дворе, он ещё над Мольером сидит и мысленно витает в туманном Париже. Просят дать разрешение на постановку “Дней Турбиных”. Подпись: Гаврилов. Какой же может быть в Ашхабаде Гаврилов? Ворчит он. Ирония ползёт по губам, на мгновение застревает в глазах:

   — Пьют, должно быть, вторую неделю.

Елена Сергеевна, готовая ухватиться за что угодно, лишь бы вытащить своего мастера из беды, в чём видит призвание и высшую цель своего жития, так и взвивается:

   — А, может, послать?

Он смеётся:

   — Ты с ума сошла.

Однако врывается вторая депеша. Елена Сергеевна весьма остроумно придумывает наперёд запросить две тысячи у Гаврилова, и, впрямь с ума можно сойти, неизвестный Гаврилов переводит две тысячи. Михаил Афанасьевич глядит на эти две тысячи с недоумением. Головой качает скептически. Машет рукой:

   — Ну, ясно, заметут их. Эх, втянула ты меня в историю.

Две тысячи, естественно, кстати, тогда как история с Ашхабадом свершает свой предсказанный круг. Гаврилов ставит “Дни Турбиных” с хорошим подбором актёров, треск аплодисментов, неизменный успех, из одного проклятого места прибывают чуть не полным составом глядеть, товарищам нравится, а вскоре те же товарищи снимают спектакль.

Следом взрывается история прямо в фантастических красках, нечто вроде чёрного с белым. На этот раз совсем рядом, в Художественном театре. В Судакове гнездится одно абсолютно замечательное достоинство. Замысловатой предприимчивости, неиссякаемой энергии человек. Вечно носится с какими-то грандиозными, большей частью неподъёмными планами. На этот раз домашние размышления Судакова носят исключительно разумный характер. Рассуждает Судаков приблизительно так: возобновлённые “Дни Турбиных” имеют грандиозный успех, пьеса того же автора “Бег” может служить продолжением “Дней Турбиных”, такой вывод может подействовать, “Бег” разрешат, ставить “Бег” в таком случае станет сам Судаков, с таким блеском поставивший “Дни Турбиных”.

Разумеется, доводы в инстанциях, причём и в самых высоких, в цене ни в какой. К тому же ни Станиславский, ни Немирович не выражают никакого желания соваться в инстанции, самого же Судакова в инстанциях мало кто ждёт. Но в том-то и дело, что Судаков, разжигаемый своими идеями, не знает преград. Судаков использует новейшее приобретение европейской цивилизации, садится на телефон, говорит несколько раз с Енукидзе, вытягивает из товарища устное разрешение, передаёт это устное разрешение, тоже по телефону, Литовскому, который возглавляет Главлит, получает устное разрешение и от него, под условием коренных переделок, конечно. Затем, уже в письменном виде, излагает суть своих телефонных экскурсий, чтобы хоть какая-нибудь да имелась бумага, и врывается с этой бумагой в дирекцию.

Надо учесть, что дирекция находится в положении прямо критическом. Только что проваливается работа над слабейшими пьесами Тренева и пролетарствующего Толстого. Звание академического делает не совсем приличным обращение к модным драматургам типа Погодина, Романова, Файко. Идея сотворить на Большой сцене нечто вроде дилогии о гражданской войне соблазняет ужасно. И дирекция прыгает в омут, зажмуря глаза, то есть принимает решение приступить к репетициям “Бега”.

Не надо напоминать, что автор узнает о том, какая с его пьесой заваривается история, в последнюю очередь. Апрель догорает. 29-го в его квартире раздаётся телефонный звонок. Дирекция вызывает. Он является. Дирекция предлагает подписать договор, причём договор уже составлен без обсуждения с автором и по всем правилам отбит на машинке. Договор предусматривает значительные изменения в тексте, однако дело не доходит до необходимости приметать белыми нитками один или два сна, в которых бы прославлялась идея большевиков, от которой нынче голод идёт. Предлагается переработать последний эпизод Серафимы и Голубкова и оставить их за границей и самым решительным образом переработать линию Хлудова, с тем, чтобы наилучшим образом разъяснилась болезнь, чтобы осознавалась через болезнь порочность его белой идеи, прежде всего в эпизоде с главкомом, и, наконец, чтобы Хлудов, осознавши бесчеловечность белой идеи, то есть тоже идеи насилия, покончил с собой. Требования громадные, однако неожиданность поджидает и тут: эти предложения соответствуют первоначальному замыслу автора, хотя направление автора и не совпадает с направлением Судакова, дирекции и Главреперткома. Таким образом, внимательно ознакомившись с ним, автор почти с чистой совестью подписывает договор и тут же получает за работу над пьесой и за право её постановки в Художественном театре шесть тысяч рублей, в добавление к недавно полученным двум.

Новый текст должен быть представлен 29 мая. Однако у автора не является ни малейшего желания работать над ним. Вся эта фантастическая история представляется автору авантюрой чистейшей воды, а чутьё его никогда не обманывало, и хоть Гаврилова в Ашхабаде не замели, а спектакль-то всё-таки сняли, вот то-то и есть, а тут “Бег”, тоже, возможно, не заметут, а играть всё равно не позволят, им резона нет позволять. Гнуснее всего, что деньги придётся вернуть, поскольку Художественный театр в таких случаях аванс непременно отбирает назад.

И он понемногу трудится над “Блаженством”, и в его набросках уже проступает хамоватый жулик Жорж Милославский, которого никакие прелести будущего не способны прельстить, и тут доставляется письмо из Парижа. В нормальном обществе тоже довольно обыкновенное дело: Мария Рейнгард, актриса, просит у автора соизволения переложить “Зойкину квартиру” на французский язык. Отчего же, пусть перекладывает, хоть на берберо-арабский, соизволение отправляется в обозначенный адрес. Однако история с переложением на какой-то язык тоже представляется авантюрой чистейшей воды, поскольку это ведь только в нормальном обществе обыкновенная вещь, а мы-то с вами, дорогие сограждане, в другом мире живём, насильственно обращённые в дикарей.

Тем временем мхатовцы, так позорно провалившие “Мёртвые души”, отправляются в Ленинград на гастроли и в двух театрах дают “Турбиных”. “Турбины” и в Ленинграде не подводят себя, то есть имеют сумасшедший успех. Неизменный аншлаг! А что это означает для бедного автора? Для бедного автора, который беспрестанно скорбит, что не располагает возможностью содержать достойно жену, променявшую очевидный комфорт на его не менее очевидную бедность, означает единственно то, что на его счёт денежки потекут двумя если не золотыми, то серебряными ручьями, разумеется, при том непременном условии, что удастся эти денежки выдрать из глотки театральных дирекций, поскольку в фантастическом Ленинграде иногородним авторам отчего-то гонораров не склонны платить. А вы ещё говорите: Париж! Какой для нас, к чёрту, Париж!

Единственное реальное следствие этих аншлагов: идея с новой силой принимается сжигать Судакова. Неожиданно вспомнив, что автор никаких поправок не предпринял, пропустив строго-настрого обозначенный срок, Судаков отправляет запрос. Автор без промедления строчит в Ленинград:

“Насчёт “Бега” не беспокойтесь. Хоть я и устал, как собака, но обдумываю и работаю. Не исключена возможность, что я дня на два приеду в Ленинград во время гастролей. Тогда потолкуем...”

Из чего следует непреложно, что у автора ничего готового нет. “Обдумываю и работаю”? Однако же поправки соответствуют первоначальному плану, так что до мельчайшей подробности обдумано ещё семь лет назад. К тому же, если бы поправки были готовы, об чём толковать?

И всё-таки как тут не загореться надежде? Надежда и возгорается. Робкая, не ахти какого большого огня. Однако и этого небольшого огня достаточно для того, чтобы горячка нетерпения обрушилась на него. Он просматривает “Бег” целиком. Он бросается делать поправки, причём необходимо отметить, что все они никоим образом не служат разоблачению белой идеи самой по себе, как требовали, как продолжают требовать от него. Благодаря этим, казалось бы, незначительным, казалось бы, самым лёгким поправкам белая идея как таковая вообще остаётся за пределами пьесы, чем лишний раз подтверждается виртуозность его мастерства. Не только ещё более углубляется его замысел. Его замысел ещё более переводится в иной, не политический, но в философский, в нравственный план, от современных, то есть не стоящих пристального внимания, мелких идей к всемирным и основным, то есть к таким, которые одни только и заслуживают внимания человека, не говоря уже о деле искусства. Преступление и наказание. Терзание совести и очищение от греха.

Перевод в этот план происходит без особых усилий. Мысль его движется главным образом по двум направлениям. Серафиму и Голубкова он отправляет во Францию, как этого требуют от него, пусть так, ведь этого уровня категориями мыслят только слепцы. Главнейшая забота его заключается в том, чтобы возвысить любовь Серафимы и Голубкова, а через любовь очистить и воздвигнуть на новую высоту женщину и её неотступного рыцаря, так что внезапно в этой пьесе возникают впервые те романтические, те глубоко просветлённые образы, которые, изменившись, приобретя новые свойства, обогатившись новым опытом автора, совсем уже скоро преобразуют и возвысят его снова оставленный, точно без нового жгущего пламени застывший роман.

Особенное же внимание обращается к Хлудову. Изменить сцену с главкомом? Он изменяет. Отделить хлудовскую идею от идеи главкома? Он отделяет. При этом усиливает в сознании Хлудова идею родины, идею России. Он ещё с большей силой проясняет ту мысль, что Хлудов терзается не поражением белой идеи как таковой, а поражением идеи насилия, своим преступлением, совершенным против народа. Он даёт Хлудову такие слова:

— Ни у одного из них в руках я не видел солонки и хлеба. Мне не хочется огорчать вас, но я боюсь, что они шли вовсе не с тем, чтоб поднести вам на блюде то, о чём вы мечтаете. Мне пришлось останавливать их зуботычинами.

И вдруг, я даже не могу точно сказать, об этом ли он думает в те минуты, когда бросает на бумагу такие слова, или совмещение происходит само по себе, вырывается из наболевшего чувства, только преступление Хлудова становится неотличимым от того преступления, которое совершается уже много лет другими людьми, тоже воюющими с народом, тоже встреченными не хлебом и солью и не блюдом с тем, о чём мечтают неустрашимые устроители нового мира, тоже вынужденные останавливать свой народ зуботычинами, причём эти зуботычины, чёрные мешки, фонари, вернее, подвалы и лагеря, неизмеримо превосходят масштабами и зверской жестокостью мешки и зуботычины Хлудова.

И уже невозможно не понимать, что не тоска по родине гложет обременённого совестью Хлудова, а гложет его вина преступления, которое ничем не дано искупить. И возвращение Хлудова таким образом отменяется само собой. Что будет, когда он вернётся? Его покарают большевики? Но ведь это будет не кара, которую налагает праведный суд, это станет лишь продолжением кровавой борьбы двух идей, решившихся насилием осчастливить целый народ. Не произойдёт очищения, которое мечтается несчастному Хлудову, жаждущему снега, пусть и в подвале ЧК, как Серафиме видится снег в Петербурге, на Караванной, когда возвратится домой. Именно, именно: снег. Чистота. Как белый плащ прокуратора Иудеи, к несчастью, тоже измазанный кровью. Тут в душе так черно, что очиститься можно лишь через новую кровь, на этот раз кровь свою, добровольно пролитую своими руками. Оттого и не очищается прокуратор, что вместо крови своей в знак своего очищения проливает кровь маленького человечка Иуды из Кириафа. Очищение от громадности таких преступлений даёт самоказнь. Потому в новой редакции Роман Хлудов стреляет в себя. И финалом становятся не слова забвения и надежды, которые говорит Серафима, мечтающая о доме и о конце, а глухие слова обвинения, произнесённые Хлудовым под мрачное песнопение про Кудеяра:

— Поганое царство! Паскудное царство!

Не знаю, поздоровится ли новой власти от такого финала. Думаю, что не поздоровится. Пусть новая власть решительно ни одной буквы не понимает в искусстве, она не может не знать, что купается по горло в народной крови.

Тут снова на наших глазах дерзость и риск. Догадаются — заметут, не сносить головы.

Тут завязываются такие узлы, которые рождают энергию беспрестанно творить.

Глава четырнадцатая. ВОЗРОЖДЕНИЕ

РОВНЫМ счётом через неделю поправки отправляются Судакову. С ними письмо. Сообщается, что пьеса стала четырёхактной:

“Помимо этого, вся пьеса будет мною проверена и в некоторых местах сокращена. Сокращения эти очень прошу принять во внимание — они необходимы. Будут ещё кое-какие маленькие поправки, не меняющие стержня пьесы. Вам я вручу новый экземпляр пьесы, по которому и попрошу Вас репетировать...”

Тем временем проходит четырёхсотое представление “Дней Турбиных”. Не всё позабыто, что связано с ними, но всё прощено: “Мы встретились в самое трудное и страшное время, и все мы пережили очень много, и я в том числе... и мой утлый корабль... Впрочем, я не то... Время повернулось, мы живы, и пьеса жива, и даже более того: вот уж и “Бег” Вы собираетесь репетировать. Ну что ж, ну что ж!..” Мой читатель, перечитайте эти благородные, но горчайшие строки ещё раз, глубже, глубже вдумайтесь в них. Четырёхсотое представление! Какой блистательный, какой редчайший успех! Кому же из современников такой успех выпадает на долю! Смело скажу: никому! И уже подбираются к такому трудному, такому прекрасному “Бегу”! Счастье-то, счастье какое! Настоящий триумф! А в этих разорванных строчках отчего никакого сверкания радости нет? В этих строчках явственно слышится грусть, мрачной тенью клубится печаль. Точно предчувствует он, что никакого “Бега” не будет.

Да и с деньгами сотворяется именно то своеобразное чудо, какого он ожидал. Золотые ручьи, должные благотворно излиться из Ленинграда, отчего-то не поступают на тощий авторский счёт.

Елена Сергеевна, забравшая в свои руки все официальные хлопоты в виде креста, сбивается с ног. В чудовищно непроизносимом Всероскомдраме отчего-то не могут отрегулировать правильное течение абсолютно законных ручьёв и всего лишь обещают выдать какой-то малопочтенный аванс для того, чтобы автор сам имел возможность отправиться в город дворцов и хапуг на Неве и выдрать свой гонорар из стальной пасти бесстыжих драконов.

Они отправляются вместе, поскольку он без Елены Сергеевны с этих пор никуда ни ногой, втайне уверенный в том, что это ей он обязан хотя и слабым, хотя и призрачным, а всё-таки ветром удачи. Номер снимают в “Астории”. Елена Сергеевна, вооружившись доверенностью, врывается в кабинеты, имея такой угрожающий вид, что её всеми клятвами заверяют, что наш замечательный автор может спокойнейшим образом возвращаться домой, а следуемый гонорар в сумме пяти тысяч рублей будет без промедления отправлен вослед, очень путано изъясняя при этом, отчего бы не выдать эти пять тысяч замечательному автору в руки.

Тем временем с элегантной ловкостью ограбленный автор, освобождённый благодетельными стараниями своей верной подруги от унизительных, до крайности нервных хлопот, вновь, как и в свой предыдущий приезд, берётся за сожжённый роман. На что он рассчитывает? Он понятия не имеет, на что. Просто-напросто, влекомый возрождённой энергией творчества, он не может роман не писать, и, позднее, едва возвратившись в Москву, он с чувством некоторой растерянности и с налётом тоски извещает о непредвиденном происшествии Вересаева:

“В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатёнках, я стал марать страницу за страницей наново тот самый уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу себя им! Пусть упадёт в Лету! Впрочем, я, наверное, скоро брошу его...”

Однако же не бросает. Не может. Он чувствует, что живёт. Роман влечёт к себе, тащит вперёд и вперёд. Тема, обновляясь после того, что он делает с “Бегом”, захватывает его со всё нарастающей силой. Замысел растёт в глубину. Остаются два переплетённые друг с другом мотива: идея Христа и современный распад и разврат, воплощённый в несчастном Иванушке, в Берлиозе, во всей этой нравственной дряни, которая уже столько лет поражает его своим отвратительным свинством, кружит и терзает его. План вечного идеала гуманности и добра и план вечного разлада, несопряжения с ним.

Однако он ощущает всё явственней, что роману чего-то не достаёт, что роману его, может быть, не хватает именно тех романтических красок возвышенной, преданной беспредельно любви, способной очистить и освятить, способной поднять над грешной землёй, путь осветить в самых мрачных потёмках, в горе неудач и сомнений спасти, вырвать даже из сумасшедшего дома, не хватает той великой любви, в исступленьи которой бедная Серафима кричит своему неумолимому сторожу Хлудову:

— Вот как стою, в чём есть, сегодня же бегу от вас! Будьте спокойны, деньги будут! Завтра будут! И поеду, и найду его, хотя бы мёртвого найду!

И тут его мысль получает с неожиданной стороны могучий, неотразимый толчок. Вересаев присылает ему, как положено, с дарственной надписью, свою последнюю книгу, плод многолетних кропотливых трудов. Ах, что за книга! О, боги, боги мои! И как кстати приходит она! Как именно эта книга именно в эту минуту жизненно необходима ему!

Он запоем проглатывает “Гоголя в жизни”. Документы и документы из трудной, многострадальной, такой величественной жизни Учителя, тень которого так часто посещает его по ночам. Воспоминания современников, письма и снова воспоминания. Живая ткань его личности. Совершенно необыкновенный сюжет. И он восклицает в ответном письме, не в силах и не собираясь сдержать восхищения:

“Я же, кроме того, просидел две ночи над Вашим Гоголем. Боже! Какая фигура! Какая личность!..”

Именно, именно: личность! Восхищение. Сострадание. Размышленья о том, как велик и прекрасен в нашей испошленной земности образ Поэта. Тоска. Беспокойные сны по ночам, в которых всё скверно и гадко, как наяву, а затем всё справедливо и хорошо, как бывает только во снах. Сожаление о невосполнимой утрате образа Первого, из “Мёртвых душ” выпавший благодаря глупейшим теориям МХАТа. И к тем двум мотивам романа, осаждающего его, неприметно, как-то само собой присовокупляется такая же вечная тема творца, губимого властью, спасаемого единственно силой любви. Что-то намечалось и в прежних редакциях, неуверенно, смутно, какой-то учёный, знаток, увлечённый небезопасными изысканиями в такой особенной и вполне запретной сфере духовной, умственной жизни, какой является демонология во все времена, готовый встретиться с Воландом, обречённый впоследствии на роковые скитания в ватной, стёганой, легко узнаваемой куртке, в высоких кирзовых, тоже узнаваемых сапогах и в солдатских штанах. Теперь это место занимает другой персонаж, обозначенный кратко: поэт. Образ всё ещё неясный и смутный, предположительно именно тот, кто напишет роман об Иешуа и Пилате. Возможно. Всё может быть. Пока что главнейшее то, что вместе с этим новым героем в роман внезапно врывается тема творчества, явно недостающая в нём, давно наболевшее, глубоко личное, тема страданий и тончайший, берущий за сердце лиризм.

Великий Учитель точно благословляет его и, без сомнения, дарит вдохновение. Главы летят одна за другой. Та тетрадь, которую он год назад приобрёл в Ленинграде, заполняется вся целиком. Он раскрывает вторую. Летит восьмая глава. Что-то неведомое словно толкает его, и он проставляет дату “1 сентября”, точно жаждет в памяти закрепить какой-то важный этап своей работы и жизни, тем более что исполняется ровно год с того прекрасного дня, как он повстречал Елену Сергеевну после их долгой, бессмысленно тяжкой разлуки.

Странное, однако, должно быть, неслучайное совпадение: в тот же день и Елена Сергеевна раскрывает тетрадь, выводит своим ровным почерком то же число и начинает писать:

“Сегодня первая годовщина нашей встречи с М.А. после разлуки. Миша настаивает, чтобы я вела этот дневник. Сам он, после того, как у него в 1926 году взяли при обыске его дневники, — дал себе слово никогда не вести дневника. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран...”

Так, параллельно с великим романом, создаётся ещё один документ потрясающей силы, взволнованное, пристрастное, однако правдивое свидетельство жизни великого романиста, а вместе с тем неподкупное, честное показание против сотен и сотен предателей, окружавших его, против той утратившей разум эпохи, которая медлительно, неотвратимо убивала его, одного из миллионов таких же систематически убиваемых, таких же убитых в нашей стране.

Литература располагает множеством дамских воспоминаний и дневников. Все они навечно испорчены для потомства дамской пошлостью, мелким, подчас смехотворным взглядом на жизнь, в особенности же глупейшей уверенностью, будто именно та, что вела дневник и в глубокой старости составляла воспоминания, вдохновляла творца, так что без неё великий творец едва ли бы что-нибудь путное смог сочинить.

Ничего подобного не содержится в прекрасном дневнике Елены Сергеевны. Елена Сергеевна любима и любит с той предельной силой любви, какая не выпадала на долю и самым величайшим творцам. Мало того, что ею избранный на протяжении всей её жизни восхищает её. Мало того, что у неё не является ни малейших сомнений, что он истинный гений. Главнейшее в том, что она вместе с ним на кресте. Она всю себя, без капризов, условий, урезок, отдаёт его смятенному творчеству, а потому её почти нет в её дневнике. По этой причине в её дневнике всё правдиво, как только может быть правдив человеческий документ.

Что ж удивляться, что именно мастером окончательно он становится лишь рядом с ней, лишь благодаря ей, лишь с её вечным именем в возрождённой душе. Лишь рядом с ней? А прежде-то что? Прежде-то он был подмастерьем? Этого я не берусь утверждать и спорить не стану, каких пределов достигает он перед тем, как встретить её. Но клянусь: мастером он становится лишь рядом с ней! Прибавлю для самых непримиримых: становится окончательно. Всякий спор в его зародыше надо гасить.

Вы только представьте себе: великий художник, в отличие от дипломированных балбесов искусства, всегда беззащитен, страшно раним, бесприютен и одинок, тем более беззащитен, раним, бесприютен и одинок, если на протяжении всей его жизни ему приходится продираться сквозь непроходимые дебри сплошных неудач. Он силы растрачивает в неравной борьбе. Обидеть его ещё легче, чем обидеть ребёнка, потому что с ребёнком всё-таки все осторожны, а он взрослый, большой, так валяйте его! Несправедливость с такой жестокостью режет его жаждущую справедливости душу, что скупые, самые мучительные, взрослые слёзы порой сами собой выступают из глаз.

Великий художник нуждается в женщине, которая бы приласкала его, брошенного посредине долгой-предолгой, то ухабистой, то каменистой, то и вовсе непроездной дороги, которая бы ободрила, вдохнула новые силы, воскресила веру в себя, поскольку вера в себя самого истощается сплошь и рядом, иссякает совсем под ударами непризнаний, гонений, предательств, брани, к тому же, в деле творчества без сомнений в себе самом обойтись невозможно, поскольку в себе не сомневается только дурак, графоман да начальство. Он ищет и ошибается беспрестанно. Друзья и враги предают, унижают сильней, чем острейшая боль неудач, а женщины повисают на шее оброй, которую обессиленный долгой дорогой часто не в силах нести.

И вот появляется та, что ласкает, бодрит, воскрешает угасшие силы, возрождает веру в себя. Что ж удивительного, что он с такой возвышенной страстью любит её? Да и что это — любит? Он обожает, боготворит, он с её именем новой жизнью живёт, он с её именем ощущает исполинские силы в душе, ту способность творить, когда создаётся нечто неслыханное, непревзойдённое, из ряду выходящее вон.

И тем более нечему удивляться, что Елена Сергеевна даёт его творчеству столько, сколько ни одна женщина никогда никому не дала. Вы только припомните всех известных писательских жён, приглядитесь попристальней к ним, ещё раз раскройте знаменитые книги, и, я уверен, вы согласитесь со мной: да, ни одна!

Елена Сергеевна без малейших усилий, как будто это так и должно было быть, своей обаятельной смелой походкой входит в роман, располагается в нём, придаёт ему неповторимую прелесть, преображает его. Отныне роман посвящается ей. Всеобъемлющая сила женской любви вступает в роман и становится рядом с силой разума и силой добра. Я сказал: рядом? Я ошибся, простите меня. Эта самая прекрасная в мире сила женской любви вбирает в себя все прочие силы, напитывается ими и становится выше их всех. И уже роман, который должен, по давнему замыслу автора, закончиться словами о пятом прокураторе Иудеи, лишь формально закончится словами о нём, а первым словом заключительного абзаца станет превращённое в символ прекрасное женское имя:

“Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушёл в бездну, ушёл безвозвратно, прощённый в ночь на воскресенье сын короля-звездочёта, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат”.

Новое настроение настигает и его изнурённую, сотни и тысячи раз исколотую, оскорблённую душу. Он всем прощает гонения, надругательства, клевету. Он жаждет покоя и тишины. По ночам ему снится свой дом. Боготворить, обожать единственную возлюбленную свою. Воспитать её прелестного сына. Писать. Окончить роман, прежде чем призовёт к себе недалёкая смерть, поскольку он давно обречён. С какого-то мига, не отмеченного, не закреплённого никем и нигде, он не может не понимать: это главнейшее сочинение всей его тягостной творческой жизни. Он становится всё смелей и смелей. Да что там! Отныне дерзость его становится безграничной. Не стесняясь ничем, не останавливая себя, корректно, однако же прямо наделяет он ещё слабо, едва приметно проступающего героя чертами своей биографии. Он превращает его в романиста, в автора книги об Иешуа и Пилате и таким образом открывает ту важнейшую композиционную точку, которая связывает наконец воедино роман. Теперь его собственная судьба простирается перед ним. Теперь весь роман пронзает страстный, такой могучий и горький лиризм. Теперь вся современная дичь, всё беспутство, вся мразь возводится к вечному. Теперь его смех приобретает характер злобный и мрачный. Теперь звучит ясный голос суровой, холодно-исступлённой сатиры. Теперь роман получает свою истинную мощь и всемирный размах.

По тому, как стремительно рождается глава за главой, нетрудно понять, что он вдохновенен и счастлив. И едва ли только сомнения, неизменно свойственные истинному творцу, заставляют его поспешно читать ещё не просохшие, не выверенные тетради, перво-наперво, разумеется, ей, той единственной, которая жаждет его совершенства чуть ли не больше, чем он, и потому всегда называет настоящую цену тому, что он написал, затем очень немногим, чем-то всё-таки близким, слово которых тоже помогает ему. То есть, конечно, сомнения всё равно остаются, и он жаждет освободиться от них. Однако ещё больше его влечёт прочитать вечером то, что написано нынешней ночью, это редчайшее легкокрылое чувство несомненной удачи и торжества. Смотрите! Смотрите! Вот как он, загнанный в угол, затиснутый, сдавленный в тупике, умеет и может творить!

Глава пятнадцатая. ТУПИКИ

ОДИН квартирный вопрос с всё нарастающей силой терзает его. Срок аренды на Большой Пироговской истёк. Квартира сдаётся другому жильцу. Этот другой, чем-то подозрительно похожий на закоренелого сукина сына, время от времени вваливается к нему и требует сей же минут жилплощадь освободить, а на вполне законный вопрос, в какое место освобождать, отвечает резонно, что возможно съехать хотя бы в гостиницу, не собираясь изнурять свой неизвилистый мозг презренным вопросом о том, что у писателя нового времени, ободранного новой властью, как липка, деньги на долгосрочное пребывание в гостинице могут возникнуть разве из воздуха. Дом в Нащокинском переулке опаздывает самым бессовестным образом. Просрочен уже целый год. Что ни день он ходит смотреть на строительство, которое, как сделалось каким-то мудрёным образом неписаным правилом, ведётся ударными темпами, а точно на месте стоит, и с ужасом видит, что ударной стройке не будет конца. Уже в крайнем отчаянии он обращается к Горькому: “Многоуважаемый Алексей Максимович! Как чувствуете Вы себя теперь после болезни? Мне хотелось бы повидать Вас. Может быть, Вы были бы добры сообщить, когда это можно сделать? Я звонил Вам на городскую квартиру, но всё неудачно — никого нет...”

О чём он намеревается с ним говорить? О своём плачевном положении литератора? Я не думаю так. Слишком хорошо ему пишется всё последнее время, к тому же кой-какие сдвиги происходят в любезных сердцу театральных делах. В эти месяцы заботы его прозаичны. Ему ужасно деньги нужны, на которые можно бы было квартиру купить. Так что скорее всего его беспокоит всё ещё не совсем закрытый вопрос, не может ли всё-таки “Жизнь господина де Мольера” быть напечатанной в ЖЗЛ.

Горький не отвечает ему, однако вскоре, 9 сентября, Михаил Афанасьевич мимоходом видится с Горьким, когда Горький читает Художественному театру свою новую пьесу, читает басовито, великолепно, читает всей труппе, актёры встают и встречают старого мастера аплодисментами. Читает “Достигаева и других”. После чтения обрушивается мёртвая тишина.

“Мы как бы боялись потревожить своими голосами удивительные образы, вызывающие дрожь творческой радости. И нам не хотелось расставаться с этим солнцепёком искусства, с этим звуком басовитого голоса, словно распечатывающего перед нами человеческие души...”

Горький тайно волнуется, часто трогает рыжий прокуренный ус своей изящной костистой рукой, сильно окая говорит:

   — Ну, говорите, в чём виноват?

Один Немирович, общими усилиями вызволенный из итальянских долгов, отвечает ему:

   — Ни в чём не виноваты. Пьеса прекрасная, мудрая.

В антракте Михаил Афанасьевич продирается сквозь густую толпу, не позволяющую Горькому шагу ступить, здоровается, но и звука больше не успевает произнести. Тотчас его оттесняет Крючков, секретарь:

   — Письмо ваше получено... Алексей Максимович занят... занят ужасно... Как только освободится...

   — Я подумал, что Алексей Максимович меня не хочет принять.

   — Нет, нет!

Однако всё это одни препустые любезности. Добросовестный ученик и здесь втесняется между мастером и живыми людьми и не подпускает к нему никого. Личные встречи допускаются только с самыми избранными, особенно с теми, кто в ногу идёт. Булгаков?

Помилуйте, что вы, для Булгакова у Алексея Максимовича ни минуты времени нет.

В Художественном театре возобновляются пространные беседы о “Мольере” и “Беге”. Они убеждают его ещё раз, что постановка “Мольера” осуществится едва ли. Вот, может быть, всё-таки “Бег”... Он сообщает Николке в Париж:

“Сообщения газет о том, что в МХТ пойдут “Мольер” и “Бег”, приблизительно верны. Но вопрос о “Мольере” так затягивается по причинам чисто внутренне театральным, что на постановку его я начинаю смотреть безнадёжно, а “Бег” если будет судьбе угодно, может быть, пойдёт к весне 1934 года. В других театрах Союза обе пьесы, по-видимому, безнадёжны. Есть тому зловещие знаки. В “Беге” мне было предложено сделать изменения. Так как изменения эти вполне совпадают с первым моим черновым вариантом и ни на йоту не нарушают писательской совести, я их сделал...”

Зловещие знаки отовсюду идут. Вдруг в театре звонок. Из “Литературной энциклопедии” говорят. Голос женский. Приятный:

   — Мы пишем статью о Булгакове, неблагоприятную, разумеется. Однако нам хотелось бы знать, не перестроился ли он после “Дней Турбиных”?

Разумеется, ему без промедления передают эту дичь, словно не понимают, сердечные, что значит такая дичь для него. Он болезненно морщится, говорит отрывисто, зло, как не надо бы никогда говорить:

   — Жаль, что не подошёл к телефону курьер.

   — Однако же, Михаил Афанасьевич, почему?

   — Отрапортовал бы: так точно, вчерась перестроился, к одиннадцати часам.

Или за семейным столом сестра Надя вдруг вспоминает, удивительно кстати, что о нём думает дальний родственник её мужа, разумеется, большевик:

   — Послать бы его на три месяца на Днепрострой, да есть не давать. Быстро бы перестроился.

Он уж и морщиться устаёт:

   — Ещё один способ есть: селёдкой кормить и пить не давать.

Или за ужином, в гостях у него, заместитель директора Художественного театра вдруг ему пытается доказать, причём темпераментно, горячо, что именно он должен бороться за чистоту принципов и художественное лицо нашего с вами театра.

   — Почему же именно я?

   — Как почему? Голодать вы привыкли. Чего ж вам бояться?

   — Я, конечно, привык голодать, но не особенно люблю это занятие. Так что вы уж сами боритесь.

Поправки к “Бегу” как-то не обсуждались прямо, открыто, однако косвенно многие о них говорят. Немирович как-то роняет:

   — Не знаю автора упрямей Булгакова. На все уговоры будет улыбаться любезно, но ничего не сделает в смысле поправок.

Улыбается нехорошей, будто бы простодушной улыбкой:

   — Вот, к примеру, сцена в Париже. Я нахожу её лишней.

Ни с того ни с сего влезает Афиногенов, конечно, с ногами:

   — Нет, эта сцена мне нравится, а вот вторая часть пьесы никуда не годится.

Этот Афиногенов, поймав в предбаннике, у конторки Бокшанской, уже в близком будущем Торопецкой, пристаёт и к нему:

   — Читал ваш “Бег”. Мне очень нравится. Однако лучше был первый финал.

   — Нет, второй финал лучше.

   — Ведь эмигранты не такие.

   — Эта пьеса не об эмигрантах вовсе. Вы совсем не об этой пьесе говорите. Я эмиграцию не знаю. Я искусственно ослеплён.

Откуда-то из-за спины врезается Судаков:

   — Вы его слушайте! Он большевик!

Вместо репетиции Судаков пока что толкует о звуковом оформлении “Бега”. Михаил Афанасьевич опасается, что в Художественном театре музыкальные номера станут звучать слишком реально, то есть вульгарно. Судаков мечется, носится с мыслью давать эпиграфы к каждой картине от живого лица, Михаил Афанасьевич сомневается: вряд ли такой вариант возможен во МХАТе.

Между зловещими, как водится, иногда вспыхивают и благоприятные знаки, укрепляя его, спасая от кромешной тоски. Впрочем, наиболее благоприятные знаки идут главным образом не с той стороны, так что от этих знаков недалеко до беды. Впрочем ещё: знаки дипломатические, самого высокого ранга.

Прибывает, к примеру, с официальным визитом французский премьер-министр Эдуард Эррио. Посещение Художественного театра предусматривается согласованной обеими сторонами программой, и премьер обращается с просьбой в тот вечер дать “Дни Турбиных”, что уже само по себе достаточно высокая честь. В театре сенсация страшная. Леонтьев, Бокшанская в сопровождении мужа Калужского бросаются на Пироговскую, уговаривают автора непременнейше, всенепременнейше завтра вечером театр посетить. Михаил Афанасьевич отвечает отказом, предполагая резонно, что замести-то после этого, может, не заметут, но неприятности могут обрушиться огромной руки, поскольку все у нас нынче ходят в иноземных шпионах, так что недалеко до греха, возьмут да и спросят, отчего это мировая буржуазия интересуется вами, вот и придумайте, что отвечать. Бокшанской же улыбается, что мол, ужасно приятно бы театр посетить, да официально его никто не зовёт. Ах, это понятно! Да, да! И наутро из театра с курьером летит официальное приглашение вечером на спектакле присутствовать лично, умеет Ольга Сергеевна проворачивать такого рода дела.

Он самым яростным образом бреется, прокладывает свой знаменитый пробор. Костюм чёрный, чёрная бабочка, белый пластрон. В ложе пристраивается, в уголке. Последствия его появления довольно сомнительны, он никому не желает мозолить глаза, к тому же достоинство ни в коем случае нельзя уронить: вон, мол, от счастья спятил с ума, так и лезет вперёд.

Спектакль, надо правду сказать, идёт изумительно. Все в ударе, каждый актёр. Эррио уже после первого акта просит о знакомстве с замечательным автором. Что за диво: автора нет! В самом деле, культура понижается страшно: в конце концов это дело естественное, что автора нет, но уже этой деликатности интеллигентного человека решительно никто не может понять. Гонцы разлетаются. Ищут. Не могут найти. Наконец после великолепно исполненной сцены в гимназии Немирович примечает его, начинает выманивать. Михаил Афанасьевич приближается в сопровождении Судакова, полагая, что в таком случае должен быть представлен высокому гостю и режиссёр. Представляют Эррио и Литвинову у всех на виду. В зрительном зале волнение. Немирович, приметливый чёрт, обращает внимание на волнение публики, делает свой плавный округлый излюбленный жест и негромко, интимно так говорит, чтобы слышал весь зал:

   — А вот и автор спектакля.

Зал аплодирует исступлённо. Овация настоящая. Михаил Афанасьевич кланяется, прикидывая в уме, во что ему обойдётся весь этот шум, помня запрещение выходить, когда возобновились “Дни Турбиных”, зная также о том, что заметают в первую очередь тех, кто стоит на виду. Эррио уверяет, что приходит от спектакля в восторг, и, кажется, искренне уверяет, не из любезности лжёт. Немирович подхватывает с тончайшей своей дипломатией:

   — Настоящий художественный спектакль. Пьеса замечательная. Замечательная игра.

И тут же на все стороны уверяет, что сцену с Николкой ни за что не станет смотреть:

   — Если стану смотреть, непременно заплачу.

Тут выныривает из каких-то глубин какой-то сомнительный переводчик. Михаил Афанасьевич отстраняет его, говорит по-французски. Эррио жмёт ему руку:

   — Поздравляю сердечно. Вы писали по документам?

   — На основании виденного.

   — Тальберг изменник?

   — Конечно.

Чей-то гнусавенький голос ввинчивает дурацкий вопрос:

   — Сколько вам лет?

Он отзывается с язвительной, но слабой улыбкой:

   — Я это скрываю.

Литвинов наконец находит приличным спросить:

   — Какие пьесы вы ещё написали?

Он почитает удобным назвать только те, которые благополучно продрались сквозь заслоны Главреперткома:

   — “Зойкина квартира”, “Мольер”.

Нить разговора вновь перебрасывается к Эррио:

   — Бывали вы когда-нибудь за границей?

   — Никогда.

   — Но почему?

   — Необходимо приглашение, а также разрешение от правительства.

   — Так я вас приглашаю.

   — Благодарю.

Разливается ненужный звонок. Прощается Эррио:

   — До свидания.

В следующем антракте Немирович с замученным видом подкрадывается к нему:

   — Может быть, я сделал политическую ошибку, что представил вас публике?

Уже все боятся, боятся всего, и он коротко успокаивает старого человека:

   — Нет.

Пролетают три месяца. В книге отзывов новый американский посол оставляет английскую запись:

“Прекрасное исполнение, прекрасная пьеса”.

Выручают “Дни Турбиных”, выручают. Почаще бы так! В обязанность бы вменить иноземным послам Художественный театр посещать.

И всё же душевные силы его на исходе. Он уже пишет полёт Маргариты, торопится страшно, на полях помечает, что надо проверить луну, в этот миг у него малейшего времени нет, чтобы наблюдать ночное светило. За четыре месяца им написано пятьсот страниц от руки. Он чувствует себя до крайности скверно. Начинает болеть голова, а уж это для сочинителя последнее дело, немного с больной головой сочинишь.

Ещё зловещий знак посещает его. “Литературное наследство” распространяет анкету о Щедрине. Отвечать предлагают также ему. Он отвечает обдуманно, по возможности кратко. Иногда уклоняется на том основании, что сформулированы вопросы неясно. Просят оценить Щедрина как классика в связи с задачами современной сатиры. Он отвечает решительно, уже испытав достаточно на себе, каково быть сатириком вообще и каково быть сатириком в самой свободной в мире стране:

“Я уверен в том, что всякие попытки создать сатиру обречены на полнейшую неудачу. Её нельзя создать. Она создаётся сама собой, внезапно. Она создаётся тогда, когда появится писатель, который сочтёт несовершенной текущую жизнь и, негодуя, приступит к художественному обличению её. Полагаю, что путь такого писателя будет очень и очень труден...”

Утром раскатывается телефонный звонок. Бокшанская говорит:

   — Арестованы Эрдман и Масс. Говорят, за какие-то басни.

Он хмурится. Впрочем, вечером забавляется игрой в блошки, точно ровным счётом ничего не стряслось, мало ли заметают кого. Ночью сидит над романом, неторопливо листает, перечитывает отдельные главы, которые внушают ему подозрение, если учесть, что кое-кого заметают за басни, доходит до главы о Никаноре Ивановиче, читает:

“Вовсе не потому, что москвич Босой знал эти места, был наслышан о них, нет, просто иным каким-то способом, кожей, что ли, Босой понял, что его ведут для того, чтобы совершить с ним самое ужасное, что могут совершить с человеком, — лишить свободы...” Аккуратно вырывает из толстой тетради сто семьдесят пять рукописных страниц, добрую четверть того, что успел написать, отрывая время у сна, и тотчас сжигает в услужливой печке, что-то заскучавшей в последнее время без новых цензурных трудов.

На этих же днях некий Кнорре делает странное предложение: написать прекрасную пьесу о перевоспитании бывших бандитов в трудовых коммунах ОГПУ. Сам ли так нелепо придумал, надул ли кто в подверженный веяниям ум? Глупость ли это своя, имеющая хождение во все времена, с намерением ли кто-то искушает его? Михаил Афанасьевич понимает, что за такую-то пьесу ему все простят, только он-то себе такой пьесы никогда не простит, и он отводит от себя предложение в тонких, обходительных, но самых категорических выражениях, означающих:

   — Нет.

Какие-то тёмные вокруг него сплетаются нити. Нельзя не задуматься: что его ждёт? Что его ждёт, очевидно: он знает давно, что он обречён. Счастье, счастье, недолгое счастье! А что будет с ней?

И вот в эти самые дни он туманно и даже со смехом начинает поговаривать о своём недалёком конце. Отец умер приблизительно сорока восьми лет. Болезнь коварная, страшная. Имеет тенденцию поражать и наследников. Да-с.

Выглядят эти прогнозы очень правдоподобно. Ему в самом деле нехорошо. Вересаеву он сообщает:

“Дорогой Викентий Викентьевич, помнится, один раз я Вас уже угостил письмом, которое привело Вас в полнейшее недоумение. Но так всегда бывает, когда мой литературный груз начинает давить слишком, часть сдаю Елене Сергеевне. Но женские плечи можно обременять лишь до известного предела. Тогда — к Вам. Давно уже я не был так тревожен, как теперь. Бессонница. На рассвете начинаю глядеть в потолок и таращу глаза до тех пор, пока за окном не установится жизнь — кепка, платок, платок, кепка, фу, какая скука!..”

Натурально, Елена Сергеевна в панике. Отправляет его по врачам. Анализы. Проверяют в первую очередь почки. Всё прекрасно, никаких отклонений, чего лекарь с отличием и без анализов не может не знать. Всё, что имеется у него, кроме бессонницы, так это болит голова. Доктор определяет переутомление крайнее, чего лекарь с отличием и без доктора не может не знать. Неврастения, другими словами, старая, надоевшая гостья. Неприятнейшая болезнь. Однако от неврастении не помирает никто, а бывает, что неврастеники ещё дольше здоровых живут.

Единственное, но действительно тяжёлое следствие неврастении: останавливается роман. Но вовсе не творчество. В предвидении самых сволочных поворотов чёрной судьбы он всё отчаянней, всё безоглядней спешит. Отдыхать надо при бессоннице, при больной голове, отдыхать, простейший, из древности идущий рецепт. В таком положении отдых вам посоветует даже круглый дурак. Куда там! Он мчится стрелой, не в отдыхе спасенья ища, но в перемене труда. Он снова делает наброски к “Блаженству”, в котором, кстати сказать, появляется ещё одна героиня, жаждущая полётов и новизны, и глядь — уже диктует Елене Сергеевне новую эксцентрическую трёхактную пьесу, и в подзаголовке её фигурируют сны. Вольно или невольно он отвечает на паскудное предложение Кнорре. Никого не перевоспитывают в этих трудовых коммунах ОГПУ, не надо иллюзий, поскольку тех, кого надо перевоспитывать, перевоспитывать даже не думают, а тех, кого перевоспитывают, перевоспитать невозможно, закоренелый народ. Подумайте сами, Милославский, карманник, и в настоящем и в будущем выходит сухим из воды, и сотрудники МУРа даже уверены, что с такой рукой человек органически не способен украсть, тогда как изобретателя заметают мгновенно и в настоящем и в будущем, растолковывая попутно, будто его изобретение вовсе принадлежит не ему, а нам всем, чего ни один изобретатель в мире никогда не сумеет понять, мозг у него как-то устроен иначе, а может, что-то ещё.

И сам Михаил Афанасьевич не может не понимать, что пьесу с таким содержанием не поставит никто. Ещё хорошо, если оставят, не заметут сочинителя, как только что Эрдмана замели, сочинителя куда более безобидных вещей.

Что ему делать?

Внезапно он обращается к Калужскому, мужу Бокшанской, с настоятельной просьбой: в “Пиквикском клубе” поручить ему роль судьи и роль гетмана в “Днях Турбиных”. Елену Сергеевну поражает благородное негодование. Она заносит в дневник:

“Калужский относится положительно. Я в отчаянии. Булгаков — актёр...”

Она полагает, что его определение на третьестепенные роли унизительно, недостойно его могучего, светлого гения. Тогда он своё желание защищает необходимостью, одному, другому, чтобы в курсе был весь театр. Позднее его объяснения в театре припомнят:

“Ему, мол, драматургу, необходимо проникнуться самочувствием актёра, надо самому на себе проверить ощущение себя в образе, побыть кем-то другим, проработать артикуляцию, дыхание, проверить текст, прослушать дыхание фразы, произносимой своим голосом. Порепетировать, поискать, пострадать вместе с актёрами и с режиссёрами... Почувствовать себя в этой среде не сбоку, не сверху, не рядом даже, а снизу. Побыть маленьким, “вторым”, “третьим” актёром, исполнителем эпизодической роли, чтобы оценить значение одной реплики, очерчивающей в эпизоде образ всей роли. Полагая, что драматург должен быть способен лепить произведение и из этих ролей-реплик, образов, эпизодов, а не только из монологов и диалогов на пол-акта, он считал, что ему нужно, необходимо изменить и масштаб, и перспективу, и точку зрения, вернее, точку восприятия. Ведь и большие, главные роли в конечном счёте составляются из реплик-моментов, как организм из клеток. Вот для нахождения этой новой точки восприятия ему и надо было внедриться в самую плоть, в самую сущность спектакля...”

Он не лжёт никогда, и его объяснения нельзя не признать наилучшими, наиправдивейшими, указывающими на то, какого рода творческие проблемы, несмотря на длительную работу в театре, продолжают тревожить, мучить его. Однако же он, я предполагаю, я даже уверен, не всё говорит. Слишком накаляется атмосфера в стране. По-прежнему не печатается ни одна из его повестей. По-прежнему из его пьес на сцене идут одни “Дни Турбиных”. О “Беге” пока что одни беседы идут. Крапилин вызывает недоумение. Ничего, мол, реального в Крапилине нет. Не за что, мол, зацепиться. Понять не хотят, что ничего реального в Крапилине и быть не должно. Вестник он, оттого вестовой. Судья. “Мировой зверь”, — в глаза говорит. Таких слов солдаты не говорят. Тут именно от реальности необходимо подальше уйти. Библию надо читать. Понять надо выше, спектакль. Такого рода вещей в Художественном театре уже не понимает никто. И оканчиваются пространные беседы благоразумным, отчётливо иезуитским решением: “Бег”, пока, отложить.

Правда, он пишет свой настоящий роман, но кто же нынче станет печатать этот роман? Так вот, если завтра снимут “Дни Турбиных”, чем же станет он жить? Авансами с непоставленных пьес? Так и пьес не закажет никто, слишком он станет опасен для всех, если снимут “Дни Турбиных”. А ему и духовная, и материальная пища нужна. Вот он и присматривает себе местечко актёра. Играть, примерять на себе, изменять перспективу, масштаб, кое-какую мзду получать, сидеть на вторых и на третьих ролях, в тайной надежде на то, что на этих ролях его не найдут, как во Владикавказе тогда не нашли, госпиталь, тифозный больной.

Он раньше приходит на репетиции, всматривается во всякие мелочи с настороженным любопытством, в самом деле отныне воспринимая всё происходящее на репетиции изнутри, а не извне, как бывало прежде на других репетициях, когда он присутствовал в зале, погруженном во тьму, как автор и режиссёр:

“Интерес же ко всему сценическому у него был горячий, напряжённый. Его интересовала и техника постройки оформления, и краска, и живопись, и технология перестановок, и освещение. Он с радостным и весёлым любопытством всматривался во всё, с удовольствием внюхивался в театральные ароматы — клея, лака, красок, обгорающего железа электроаппаратуры, сосновой воды и доносившихся из артистических уборных запаха грима, гуммозы, вазелина и репейного масла... Его привлекали термины и сценические словечки, он повторял про себя, запоминая (записывать, видимо, стеснялся): “послабь”, “натужь”, “заворотная”, “штропка”, “место!” и т. д. Его радовала возможность ходить по сцене, касаться изнанки декораций, откосов, штативов фонарей, шумовых аппаратов — того, что из зала не видно. Восхищало пребывание на сцене не гостем, а участником общей работы...”

Глава шестнадцатая. ТЕАТРАЛЬНЫЕ БУДНИ

ЕДВА ЛИ ЭТО покажется преувеличенным, если сказать, что, взявши на себя роль судьи в “Пиквикском клубе”, он отдыхает на сцене. Новая, ещё не изведанная работа не только увлекает его своей новизной, но и расслабляет, умиротворяет своей удивительной ясностью, недвусмысленностью и естественным ходом событий, которым не в силах воспрепятствовать никакие зловещие знаки, с какой бы стороны, с какой бы трибуны эти знаки не ввинчивались в его обременённую зловещими знаками жизнь.

К тому же он не играет, он заново и оригинально, по-своему создаёт всю свою роль, уверяя, что судья в “Пиквикском клубе” вылитый, как две капли воды, паук. Отчего? Тут он пускается пародировать ненавистную ему систему сквозных действий и каких-то вживаний, какие к чёрту вживания, когда надо просто играть. Оказывается, что неспроста: так судью ещё в детстве прозвали, уже тогда веяло чем-то таким, что напоминало это страшное и ненавистное всем насекомое, с тех пор он не может слышать ни о каких животных, птицах, зверях. Всё зоологическое напоминает ему проклятие его прозвища, по этой причине он лишает слова всякого, кто упомянет животное. В своё время он от злости, оттого, что ненавидит людей, выбрал профессию судьи — искал возможности как можно больше напакостить людям.

Возможно, он думает о чудовищных пауках из НКВД, и сатира доставляет ему особое, острое наслаждение. “Об этом Михаил Афанасьевич рассказывал во время поисков грима нашему старшему гримёру Михаилу Ивановичу Чернову. Гримёр этот был отличным мастером, но настолько лишённым фантазии, что даже удивляться не был способен. Выслушав замысел Михаила Афанасьевича, он согласно кивал головой. Можно было подумать, что гримировать людей пауками ему приходилось постоянно. Когда Михаил Афанасьевич спросил его, видел ли он лицо паука, он ответил, что нет, так как у паука лица не бывает, а есть, возможно, морда, но он на неё не смотрит, когда эту дрянь видит. Михаил Афанасьевич пытался его уговорить представить себе, каким может быть лицо у паука. Чернов не пожелал. Тогда, по совету нашего помощника режиссёра С.П. Успенского, человека с большим чувством юмора и хорошего психолога, решили, что у паука лицо такое, как у инспектора пожарной охраны... Общими усилиями, с помощью В.Я. Станицына, грим был найден. Лицо паучье ли, пожарника ли, но получилось достаточно противным. Особенно противным оно и вся фигура становились, когда Судья слышал упорно повторяющиеся сравнения с животными... Такой яростью, такой дикой ненавистью к людям дышало всё в нём — и искажённый рот, и скрюченная набок шея, и стиснувшие колокольчик пальцы, и главное, злобные глаза. Слушал ли он молча, готовый в любую секунду взорваться и заверещать сиплым от бешенства голосом свои запреты, или, вытянув по-змеиному голову, выплёвывал яд своей злобы, — всё получалось страшно и до конца правдиво и убедительно. Приятно было видеть, как сам Булгаков радовался тому, как прочно и подробно ощущал он себя в этом образе”.

Словом, он вкладывает в этот эпизодический, однако многозначительный, в контексте времени, образ душу и груд в таких громадных количествах, что невольно закрадывается одно подозрение: уж не с далеко ли идущим намерением выбирает он именно роль судьи? В кого он метит этой мерзкой карикатурой? Время-то, время какое, повторю ещё раз. У него и без того во всём, что он пишет, милиция на каждом шагу. Я же говорю: неповторимой дерзости человек!

Как бы там ни было, для него репетиции превращаются в удовольствие, в забвение всех его бед. Перевоплощаясь в эту каналью, скрючивши пальцы, искривив шею, вытянувши по-змеиному голову, он совершенно позабывает себя. Он другой человек, и куда-то отлетает всё то, что заботит, тревожит, доводит до бешенства, жжёт: недостроенная квартира в Нащокинском переулке, неопределённое положение “Бега”, недописанная пьеса, растущий, неизвестно предназначенный на какие терзанья роман. Словно нет ничего. Словно и быть ничего не могло.

Он сидит в зале с убранным светом, испытывая приятную нервную дрожь, следя за прохождением предыдущих картин, с нетерпеливым смирением поджидая своей. И вот выдвигается чёрная пирамида, на вершине которой изобретательно водружена судейская кафедра. Позади пирамиды обыкновенная лесенка, по которой он должен взобраться и возникнуть на кафедре, точно из-под земли. Во время спектакля он взбежит неприметно, из-за кулис, а пока что он выбегает прямо из зала, и пока добегает до сцены, он ещё в своём собственном облике, он ещё Михаил Афанасьевич и помнит себя, однако, уже пробегая рысью по сцене, он с удовлетвореньем и лёгкостью сбрасывает всё своё личное, воображает это гадчайшее лицо паука и эту паучью натуру, и по лесенке уже точно лапами перебирает паук, и на кафедре уже возникает другой человек, преображённый без грима, который наложат только перед спектаклем, преображённый одной только силой самовнушенья: голова уходит в острые плечи, руки чудовищно округляются, глаза от ярости становятся белыми, рот искривляется иронично и зло.

Таким и является он на просмотре первых картин. Имеет громадный успех. Первым подбегает с поздравленьями Топорков. Поздравляют все те, с кем он бок о бок страдает и бьётся уже несколько лет. Немирович, ещё ни разу не видевший его за работой, произносит своим особенным, всюду слышимым голосом:

   — Да, вот и открылся новый актёр.

Однако роли гетмана ему не даёт. Других ролей тоже. Безалаберный, бестолковый? Или страшится чего?

В тот же день объявляют о возобновлении репетиций “Мольера”. Двойная радость, так решаете вы, мой читатель, облегчённо вздохнув? Увы! Это объявление стирает всю радость успеха. Прежние исполнители, почти все, разбрелись кто куда. Однажды является возбуждённый и от возбуждения ещё более артистичный Москвин и клянётся, что никак не может Мольера играть, ну, поймите же, честное слово, никак! Что за история? История житейская, абсолютно простая. Москвин расходится. С Тарасовой роман у Москвина. Репетировать по этой причине не может. Представляется, что говорит не о старом издерганном комедианте, а со сцены изливается о себе:

   — У меня с Любовью Васильевной дома такие же разговоры. Вся Москва будет слушать будто бы про меня.

А это первейшая, заглавная роль. Есть и вторая, не менее главная. Короля исполняет Хмелев. Однако Хмелёву не нравится роль короля, которая писана для него. Хмелёву страстно хочется Мольера сыграть, а так как роль занята, Хмелев с непостижимой ловкостью выскальзывает из спектакля совсем, точно его и не вводили туда. Да что там Хмелев! В театре четыре актёра, которые могли бы с ослепительным блеском Бутона сыграть, и все разобраны в другие спектакли, так что Немирович поворачивается, грассирует, не удосужившись познакомиться с пьесой:

   — А на роль Бонуса кто?

Заодно с какой-то стати меняют художника.

Черт знает что!

Наконец разбираются кое-как. На роль Мольера назначают Станицына. Роль короля отдают Болдуману. И всякому действительно театральному человеку становится ясно, что Болдуман переиграет Станицына, возьмёт внимание зрителей на себя и таким образом своей первоклассной игрой просто-напросто заревёт спектакль.

И вот 23 декабря 1933 года, спустя два года после того, как подписан был договор, спустя полгода после того, как, согласно букве этого договора, должна была состояться премьера, Михаил Афанасьевич вновь читает “Мольера” актёрам театра, что означает, что вся проделанная работа у кота под хвостом. Читает, имеет успех. И с нетерпением ждёт, когда введут новых актёров, когда репетировать-то начнут.

Между тем в театре действительно творится чёрт знает что. Станиславский в течение года лечится за границей. Управление делами театра обрушивается на Немировича. Немирович в театре не был давно и от театра несколько поотвык. К тому же бонвиван и жуир. Правительственные указания в иезуитской форме советов падают как кирпичи: хорошо бы в Художественном театре поставить “Врагов”, хорошо бы поставить “Любовь Яровую”. Разумеется, такого рода советы всегда звучат как военный приказ: ура, из траншеи, в штыки. Все только и знают, что трепещут в ответ. Отодвигают на неопределённые сроки или вовсе бросают любую другую работу, лишь бы исполнить высочайший совет, который звучит как приказ. Неразбериха полнейшая.

И посреди этой полнейшей неразберихи Немирович обращается к труппе с новогодним посланием, каковые ужасно любит писать:

“Дорогие друзья! В 12 часов ночи буду пить с такими пожеланиями на 34-й год: чтобы все начатые постановки поддержали бодрое, творческое настроение наших работников и стали гордостью театра, чтобы в 34-м году пришли такие пьесы, которые дали бы чудесную работу всем нашим силам, чтобы страна наша, по взятому нашим вождём курсу, богатела новыми достижениями, чтобы не нарушался необходимый нам мир, чтобы условия нашей жизни продолжали улучшаться и чтобы все мы были здоровы!..”

И ведь решительно никто не приказывал непременно писать о вожде, так, увлекается от души, волнуется сам. Неизвестно, обращают ли внимание на это обстоятельство видавшие виды актёры. Известно, что читают послание на доске объявлений и расходятся по домам. А ставиться в новом года будут “Чайка”, “Гроза” и дерьмовая комедия проходимца Киршона, причём проходимец Киршон своей дерьмовой комедии выбивает первую очередь. Вот и спрашивается: как только не стыдно людям такого сорта послания составлять?

Михаил Афанасьевич приглашает к праздничному столу своих немногих обычных гостей: Калужские, причём Бокшанскую он уже едва может терпеть, Леонтьевы, Арендты, которые от него весьма далеки, однако нельзя же Елену Сергеевну без компании на Новый год оставлять. Читает им самим сочинённые праздничные стишки, в которых всё говорится абсолютно прилично, но требуются иные, вполне определённые рифмы. Леонтьев и Калужский едва не помирают от смеха.

3 января появляются два журналиста: американский Лайонс и наш Жуховицкий, скользкий, малопривлекательный тип, которого Михаил Афанасьевич по каким-то непонятным причинам вынужден у себя принимать. Оба как-то странно лезут в чужие дела, настаивают, чтобы он порвал отношения с известным, очень престижным издательством Фишер-Ферлаг. Во время ужина Жуховицкий вдруг лезет с советом, который уже начинает надоедать:

   — Не то вы делаете, Михаил Афанасьевич, не то! Вам бы надо с бригадой на какой-нибудь завод или на Беломорский канал. Взяли бы с собой таких молодцов, которые всё равно не могут писать, зато они бы ваши чемоданы носили.

Ну, этого-то явным образом подослали, тип, только вот кто на этот-то раз искушает его? Подождут, подождут! И он говорит:

   — Я не то что на Беломорский канал, а в Малаховку не поеду, так я устал.

Устал?

На другой день он продолжает роман. Маргарита встречается с Воландом. Пока что нет знаменитого бала, а есть написанный сочнейшими красками шабаш, на который громадные силы нужны, таких красок, поверьте, усталый человек нипочём в себе не найдёт. Маргарита просит:

   — Верни мне моего любовника.

Что-то всё-таки не клеится у него. Через несколько дней он возвращается к пьесе, размечает сцену за сценой. Видимо, договор с Ленинградским театром к этому времени аннулируется. Во всяком случае, когда Елена Сергеевна неожиданно спрашивает, в какой пойдёт пьеса театр, он отвечает мрачно, но так, как будто это разумеется само собой:

   — С моей фамилией никуда не возьмут, даже если получится хорошо.

Нервы у него не выдерживают. Мечется он. Хватается то за одно, то за другое. От пьесы перебрасывается снова к роману. Пишет до конца января. Стремительно рождаются намеченные осенью главы, с 17-й по 21-ю: “Возвращение Степы”, “Выпуск Босого”, “Следствие у Иванушки”, “Бой с Воландом. Город горит. К вечеру самоубийство”, “Полёт. Понтий Пилат. Воскресенье”.

Тут какое-то странное совпадение настигает его. В ночь, когда он принимается писать о пожаре, в его собственной кухне вспыхивает настоящий пожар. Он бросается тушить уже яростно бушевавшее пламя. Это не удаётся. Кричит Елене Сергеевне, чтобы звонила пожарным. Однако в последний момент всё-таки сам побеждает коварный огонь.

Затем житейские хлопоты валятся подобно снежной лавине, бесцеремонно обрывая творческий труд. Елену Сергеевну укладывает в постель тяжелейшее воспаление лёгких, сопровождается, ясное дело, высоченной температурой. Строительство дома в Нащокинском переулке именно в этот момент подходит к концу. Настаёт драматический, волнующий миг: распределенье квартир. Михаил Афанасьевич отправляется на общее собрание пайщиков. Первым в списке ни с того ни с сего выкликают Бородкина. Он не выдерживает такого нахальства, тянет руку и задаёт вполне резонный вопрос:

   — Извините моё любопытство, что сделал товарищ, в чём его заслуги перед русской литературой?

Председатель кооператива писателей, тёртый калач, не смутившись нисколько, даёт разъяснение, что заслуги товарища велики, поскольку товарищ достал для кооператива семьдесят штук унитазов.

И уже он не владеет собой, и снова тянется его негодующая рука, и раздаётся его вежливый, язвительный голос:

   — Скажите, как он это сделал?

Только в этот момент председатель кооператива писателей, не принадлежащий явно, как и все председатели, к светилам ума, догадывается, в чём дело, и обрывает его:

   — Сядьте, товарищ Булгаков, ваша квартира номер 44.

И уже впредь никогда товарища Бородкина он спокойно видеть не может, оборачивается при встрече, долго глядит в крутую мужицкую спину, своим спутникам многозначительно говорит:

   — Смотрите, смотрите внимательней, здесь зреет “Война и мир”.

А пока, кое-как выхвативши ключи от квартиры, он перевозит мебель и книги, Елену Сергеевну с высокой температурой переправляет в закрытом автомобиле, устраивается в новом жилище и с расстроенным усталым лицом мечется по Москве в поисках то одного, то другого, поскольку этот чёртов подлец удосужился достать одни унитазы, и когда знающий его букинист, перехватив по пути, интересуется, какие книги он ищет теперь, он отвечает без причины язвительно:

   — Теперь я газ для ванны ищу.

Всё-таки он кое-как устраивается, приглушает нервную дрожь, насколько это возможно при истёршихся чехлах и без газа для ванны, и отправляет послание Вересаеву:

“Дорогой Викентий Викентьевич! Адрес-то я Вам не совсем точный дал. Надо так: Москва 19, Нащокинский пер., д. 3. кв. 44. До 10-го я позвоню Вам, и мы условимся, как быть с билетами. Я искренне опечален тем, что вы сообщили о Вашем доме. Подтверждается ли это? Я от души желаю Вам, чтобы Ваше новое пристанище в случае, если придётся уезжать, было бы хорошо. А об этом кабинете сохраню самые лучшие воспоминания. Я становился спокойнее в нём, наши беседы облегчали меня. Своё жилище я надеюсь Вам вскоре показать, лишь только устроюсь поуютнее. Замечательный дом, клянусь! Писатели живут и сверху, и снизу, и сзади, и спереди, и сбоку. Молю Бога о том, чтобы дом стоял нерушимо. Я счастлив, что убрался из сырой Пироговской ямы. А какое блаженство не ездить в трамвае! Викентий Викентьевич! Правда, у нас прохладно, в уборной что-то не ладится и течёт на пол из бака и, наверное, будут ещё какие-нибудь неполадки, но всё же я счастлив. Лишь бы только стоял дом. Господи! Хоть бы скорее весна. О, какая длинная, утомительная была эта зима. Мечтаю о том, как открою балконную дверь. Устал, устал я...”

Квартиру выделяют ему небольшую, сорок семь метров всего, тогда как в сырой пироговской считалось все шестьдесят. Три комнаты, большая столовая. Из столовой налево дверь ведёт в детскую, направо в спальню, которая по совместительству служит и кабинетом, что неудобно ужасно, поскольку он пишет главным образом по ночам, а если не пишет, так бессонницы у него. Но именно это неприятное неудобство он готов простить и забыть. Он с любимой, с любящей женщиной здесь, и тревожат его одни тягучие, тягостные хлопоты по обустройству квартиры. Да ещё на редкость томительная, затяжная зима. Сетует он:

“Зима эта воистину нескончаемая. Глядишь в окно, и плюнуть хочется. И лежит, и лежит на крышах серый снег. Надоела зима! Квартира помаленьку устраивается. Но столяры осточертели не хуже зимы. Приходят, уходят, стучат. В спальне повис фонарь. Что касается кабинета, то ну его в болото! Ни к чему все эти кабинеты. Пироговскую я уже позабыл. Верный знак, что жилось там неладно. Хотя было и много интересного...”

В том же писательском доме поселяется Мандельштам, однако оба почти не помнят друг друга, не видятся и видеться не хотят.

Прочие писатели большей частью люди сырые, с глазами дремучими, с мясистыми деревенскими ликами, на писателей решительно ничем не похожие, кроме членских билетов в кармане да особенного, сугубо писательского нахальства и чванства, к тому же водку хоть лихо, но уже не стаканами, а стопками пьют. Проблеска интеллигентности неприметно ни в ком. Не ведают истории европейской. Не ведают истории русской. Не ведают даже русской литературы, хотя именно по этим важным предметам горячатся ужасно, до хрипоты. Главное, историческая память, традиции, радость узнавания прошлого ни в ком не горит. Многих откровенно тяготит городская культура. Художественный театр представляется консервативным, чуть не прогнившим, несмотря и на то, что давно уже ставит Киршона и присных его.

Михаила Афанасьевича писатели сторонятся, поскольку человек он неблагонадёжный, опасный. Большей частью ничего более не знают о нём. Сосед по балкону с удивлением вспоминает много десятилетий спустя:

“Итак, долгое время я жил бок о бок с крупнейшим писателем, но не замечал этого. Встречаясь с Булгаковым на нашем общем балконе и глядя на крыши сараев со скудной листвой в перспективе, мы обсуждали с ним новости, сплетни, пользу пеших прогулок, лекарств от почек, разводы, измены и свадьбы. И только однажды я спросил его о том, что он пишет. Всего один раз. Я всегда удивлялся мемуаристам, которые, встретившись с большими людьми в беде, сразу же примечали их гениальность. Я этого не увидел. Может быть, потому, что был слишком мелок и мал... Но больше всего я изумился тому, что в то время, когда этот человек писал свою “Маргариту”, я жил с ним рядом, за стенкой, считал его неудачником, не получившимся и, встречаясь с ним на балконе, говорил о том, что кого-то из братьев-писателей обругали, а кто-то достиг похвал, и о том, что Союз писателей мог бы работать лучше, и о погоде, и даже внушал ему, как надо писать. Как надо нынче писать!.. И я вспоминал тот единственный раз, близко к его кончине, когда, наряду с разговорами о свадьбах, писателях, уличённых или, напротив, отмеченных, я спросил Булгакова и о том, что он пишет сейчас. “Пишу кое-что, — сказал он, устремляя взор с балкона к сараям. — Так, вещицу”...”

Он платит братьям-писателям той же монетой. Многих просто не может терпеть, поскольку знают отлично, точно собаки, что и как надо нынче писать. Почти ни с кем не знаком. В особенности не знакомится с теми, кто во все тяжкие служит прославлению нового строя, якобы затмившего всё прежде известное на земле. Его спрашивают: “Хоронили Багрицкого?” Он искренне удивляется: “А кто он такой? Честное слово, не знаю!” Даже к Белому относится недоверчиво и, узнав о его кончине, бурчит:

   — Всю жизнь, прости Господи, писал какую-то дикую ломаную чепуху. В последнее время решил повернуться лицом к коммунизму. Но повернулся до крайности неудачно.

Сам он к коммунизму не повернулся. Оттого ему скучно и неприютно с людьми, которые поворачиваются с охотой, перековываются, с ещё большей охотой с этим жестоким, очевидно, что варварским временем в ногу идут. Даже Лямин, давний приятель, которого в дарственных надписях именовал своим другом, перестаёт ему нравиться, и он полусерьёзно, полушутя сообщает своему любознательному биографу, который тоже перековывается вовсю:

“У Коли окончание, а не начало радикулита. Как это по-учёному называется? Во всяком случае, ему стало легче. Но зато он стал несимпатичный. Рассказы рассказывает коротенькие и удивительно унылые: то как у кого-то жена захворала, а тот себе зубы вставляет, то у кого-то дом треснул. Надеюсь, что он поправится...”

Напрасно надеется. Кругом всё больше и больше больных. Притом среди болезней чаще других замечается зависть. Бранятся ужасно. Нередко грязью обливают друг друга прямо в глаза. И ничего. Спустя день, спустя два встречаются как ни в чём не бывало. Не остаётся ни капли стыда.

Он большей частью молчит. Но однажды, когда он с кем-то ужинает в Доме актёра и пьяный Катаев одному отпускает, что тот написал барахло, а другому, что тот бездарный актёр, хотя его ни разу не видел на сцене, Михаил Афанасьевич не выдерживает и тихо, с брезгливым лицом говорит:

   — Вы бездарный драматург. Всем завидуете. От этого злитесь.

И прибавляет презрительно, чтобы покончить с ним навсегда:

   — Вы, Валя, жопа.

В театре хуже и гаже день ото дня, так что и любимый театр начинает его утомлять своей бестолковостью и своим безоглядным желанием угодить всем тем правительственным советам, которые беспрестанно ломают все планы театра и стирают его былое великолепное художественное лицо.

““Мольер”: ну, что ж, репетируем. Но редко, медленно. И, скажу по секрету, смотрю на это мрачно. Люся без раздражения не может говорить о том, что проделывает Театр с этой пьесой. А для меня этот период волнений давно прошёл. И если бы не мысль о том, что нужна новая пьеса на сцене, чтобы дальше жить, я бы и перестал о нём думать. Пойдёт — хорошо, не пойдёт — не надо. Но работаю на этих репетициях много и азартно. Ничего не поделаешь со сценической кровью! Но больше приходится работать над чужим. “Пиквикский клуб” репетируем на сцене. Но когда он пойдёт и мне представится возможность дать тебе полюбоваться красной судейской мантией, не знаю. По-видимому, и эта пьеса застрянет. Судаков с “Грозой” ворвался на станцию, переломал все стрелки и пойдёт впереди. “Гроза” нужна всем, как коту штаны, но тем не менее Судаков — выдающаяся личность. И если ты напишешь пьесу, мой совет — добивайся, чтобы ставил Судаков. Вслед за Судаковым рвётся Мордвинов с Киршоном в руках. Я, кроме всего, занимаюсь с вокалистами мхатовскими к концерту и время от времени мажу, сценка за сценкой, комедию. Кого я этим тешу? Зачем? Никто мне этого не объяснит...”

И он прав в своих предсказаниях тысячу раз. Его пьесы отодвигаются и задвигаются, а на первом плане то и дело оказываются чьи-то другие, которые театру действительно мало нужны, отчего-то ставятся быстро, так же быстро затем летят в тартарары.

Приблизительно в это же мрачное время Немирович отправляет Станиславскому громадных размеров письмо, из которого следует, что руководитель театра абсолютно равнодушен и к “Мольеру”, и к “Пиквику”. Иные сюжеты занимают его:

“Только что сдал “Булычова”... Сейчас в работе: 1) пьеса Киршона, названия у неё ещё нет. Лёгкая, весёлая, четырёхактная. (Это много, довольно было бы трёх актов на этот сюжет). Для филиала. Играют: Дорохин, Яншин, Грибов, Бендина, Титова, Конский и т. д. Режиссирует Мордвинов. Если у пьесы будет судьба “Квадратуры круга”, то это будет очень хорошо. Но уж никак не больше. Второе. “Гроза”. Неожиданно, не правда ли? А случилось так. Когда мы должны были прекратить работу с “Ложью”, нужно было немедленно занять всю труппу. Бросились к нашему постоянному списку классических произведений, к мысли о которых мы то и дело возвращались. А к этому времени я уже много раз слышал о том, что в районах “Гроза” (которою я когда-то занимался во Второй студии) принимается публикой с большим успехом. Я собрал всё наше художественное управление, поставил вопрос на обсуждение, и мы решили заняться “Грозой”, в особенности в надежде, что спектакль успеем приготовить к весне. Я уже смотрел куски из третьего акта и специально занимался самой Катериной (Еланская). План постановки, конечно, реальный, однако как бы какой-то былинной песни. Как это ни странно, тон даёт Кудряш-Ливанов. Он, как всегда, схватывает роль ярко, талантливо и оригинально. Третье. “Мольер” Булгакова. Может быть, нужно было после снятия “Лжи” сразу продвинуть эту пьесу. Но тогда в театре ещё ждали, что Вы вот-вот приедете. А так как Вы вложили з эту постановку уже много заданий, то решено было, чтобы она Вас дожидалась. Москвин относится к своей работе с очень большим прохладцем. Это задерживало репетиции. Поэтому теперь назначен ему дублёр — Станицын, который и репетирует, кажется, с увлечением. Четвёртое. Заканчивается “Пиквик”. Мне уже показывали почти полностью, месяца полтора назад. После ряда замечаний и отдельных бесед с режиссёрами работа продолжается с полной уверенностью, что к весне будет закончена. Вот Вам, дорогой Константин Сергеевич, весь отчёт за то время, что я Вам не писал. Настроение в театре, сказать по правде, довольно вялое. В последнее время идут у меня беседы с представителями актёрских цехов: Москвин, Книппер, Литовцева, Раевский, Малолетков, Хованская. Опять начинается полоса демократических требований. Приходится налаживать, сдерживать и идти навстречу таким желаниям, которые нельзя не считать совершенно законными...”

Нечего говорить, что при таком отношении Немировича никакой “Пиквик” не выберется из трясины к весне и что “Мольер”, после 118 репетиций, вновь благополучно замрёт, всё-таки в ожидании Константина Сергеевича, поскольку Горчаков совершенно очевидно не справляется с ним. А вторая пьеса в самом деле житейски нужна, поскольку всю наличность сжирает квартира.

Глава семнадцатая. И СНОВА НАДЕЖДЫ

ТУТ ЕМУ удаются сразу две вещи: он подписывает с Театром сатиры договор на эту самую пьесу “Блаженство”, которая всё это время ковыляла едва кое-как, и ещё один договор с “Союзфильмом” на сценарий “Мёртвых душ” для кино. Разумеется, ставится условие, что авансы возвращаться не будут. После чего выдаются авансы, всегда своевременно, по правде сказать.

Он вспыхивает, бросается за работу, несмотря на усталость, и тут до его ушей достигает коварный слушок, который лучше бы не доползал до него, а где-нибудь сгинул в пути.

27 марта 1934 года Елена Сергеевна кратко заносит в дневник, который аккуратно по его настоянью ведёт:

“Сегодня днём заходила в МХАТ за М.А. Пока ждала его в конторе у Феди, подошёл Ник. Вас. Егоров. Сказал, что несколько дней назад в театре был Сталин, спрашивал между прочим о Булгакове, работает ли в театре. “Я вам, Е.С., ручаюсь, что среди членов правительства считают, что лучшая пьеса — “Дни Турбиных”...”

Ну, зачем, зачем у Егорова такой отвратительный длинный язык? После этих немногих, однако чрезвычайно многозначительно сказанных слов вдребезги разлетается его и без того призрачный, зыбкий душевный покой. Ужасная мысль неугасимым пожаром распаляется в утомлённом мозгу: Сталин помнит о нём, члены правительства считают, что лучшая пьеса написана им, что, естественно, означает, что он будет жить, что в ближайшее время не заметут и не отправят на перековку на Днепрогэс или Беломорский канал. К тому же он действительно безнадёжно устал, едва прилетели эти слова. Никаких санаториев, никаких домов отдыха не нужно ему. Ему бы Средиземное море, Париж, мраморные столики тамошних открытых кафе, памятник Мольеру на скрещении улиц Ришелье и Мольера, которых он никогда не видал. Какое замечательное путешествие он может проделать! Как блистательно может своё путешествие описать! Ему припоминается, как однажды, после какого-то путешествия именно по Средиземному морю, беспутный Григорович ввалился в Париж. Перед его мысленным взором встают как живые любимейшие страницы незабвенного “Фрегата “Паллада””. Да! Именно так! Это и будет для него образец!

И когда он встречает какого-то дикого литератора, только что за какие-то невидимые заслуги побывавшего там, он так и замирает от удивления, потом разражается потоком ядовитых насмешек:

— Представьте, на его голове был берёт с коротеньким хвостиком! Так вот, он ничего не вывез, кроме этого хвостика! Так-таки совсем ничего! Впечатленье такое, что он проспал эти два месяца, затем купил билет и приехал! Ни строки, ни фразы, ни мысли!

И восклицает почти патетически:

   — О, незабываемый Иван Александрович! Где ты?

Всякие разговоры о близкой и неминуемой смерти проваливаются сквозь землю. План путешествия обсуждается с Еленой Сергеевной, причём он ни под каким видом не собирается её оставить заложницей, поедет он только с ней. Решают подать заявление о выдаче паспортов на август-сентябрь. Надежда, натурально, самая крохотная. По этой причине подыскивается какая-то дача. Абсолютно беспомощный в такого рода делах, он за помощью обращается к старику Вересаеву, который умеет жить удивительно практично и просто, а главное прочно:

“В Звенигороде, там, где Вы живете, есть ли возможность нанять дачу? Если Вам это нетрудно, позвоните или напишите нам об этом: у кого, где, есть ли там купанье? Вопрос идёт главным образом о Серёжке. Но Елена Сергеевна, конечно, и меня туда приладит. Мне это ни к чему, не люблю подмосковных прелестей, и, следовательно, я там не поправлюсь. Но за компанию и чтобы дать возможность жене с Сергеем подышать свежим воздухом, готов оказаться и на даче. Ежели не Звенигород, то ещё где-нибудь близ Москвы да найдём что-нибудь...”

Однако эти дачные хлопоты словно бы так, не довольно серьёзно. А серьёзно и даже по-деловому, он обсуждает со знатоками вопрос, какие самые веские и основательные причины выдвинуть, подавая прошение о выезде на два месяца за рубеж. Лёжа несколько ночей сряду в горячей постели без сна, ломая голову над этим жизненно-важным, однако, согласитесь, для нормального общества не только курьёзным, но и прямо непонятным вопросом, он лучшего ничего не находит, как объявить самую голую и очевидную правду, то есть то, что он очень устал, что у него расстроены нервы, что его сокрушает и мучит страх одиночества и что главным образом в связи с этим печальным и обременительным обстоятельством он вынужден проситься за границу с женой.

Мудрецы новейшей формации, то есть вполне привыкшие к советскому свинству, качают с сомнением головами и отговаривают его:

   — На болезнь не ссылайтесь.

Покоряясь авторитету, он неохотно, но всё-таки соглашается:

   — Ладно, не буду.

Только на что же ссылаться тогда? Собственно разумный довод только один: сослаться на естественное право каждого гражданина, в особенности если гражданин имеет несчастье, получив от природы насмешливый дар, превратиться в писателя, отправиться туда, куда гражданину захочется, и жить там, где гражданину представляется наиболее подходящим для здоровья и творчества жить. Но в том-то и дело, что в этом искусственно созданном обществе именно на естественное право ссылаться нельзя, а приходится выдумывать чёрт знает что, вплоть до того, чего нет и чего не может быть никогда. Самое странное, что в этом последнем случае верят намного скорей, чем простейшей, очевиднейшей истине.

Так и происходит в действительности. Когда он произносит роковое слово “с женой”, мудрецы-советчики отчаянно машут руками:

   — Ни в коем случае! Ни за что не отпустят с женой!

Вот вы и растолкуйте, читатель: почему не отпустят с женой? Разве это ненормально, преступно, безнравственно, наконец, что гражданину страсть как хочется поехать с женой?

Тут обнаруживается, что он не способен сказать ничего, кроме истины. И томительными ночами, когда его гложет бессонница, когда с особенной остротой он ощущает себя арестантом, связанным по рукам и ногам, он шепчет страдальческим шёпотом, что нечего здесь руками махать, что для махания руками не имеется никаких оснований.

“Это правда, и эту правду надо отстоять. Мне не нужны ни доктора, ни дома отдыха, ни санатории, ни прочее в этом роде. Я знаю, что мне надо. На два месяца — иной город, иное солнце, иное море, иной отель, и я верю, что осенью я в состоянии буду репетировать в проезде Художественного театра, а может быть, и писать...”

Какой-то болван советует обратиться за помощью к Немировичу, о вызволении которого из итальянской глуши так недавно сочинял он письмо. Он морщится. Отрезает угрюмо:

   — Нет, не обращусь! Ни к Немировичу, ни к Станиславскому. Они не шевельнутся. Пусть обращается к ним Антон Чехов!

А между тем, съездить пора, давно пора увидеть иные края!

Он предчувствует: близится закат его жизни! Если не теперь, то уже никогда. Да и другая, не менее трезвая мысль копошится в его опалённом мозгу: разрешение выезда воспримется всеми как знак, что с него снимаются все подозрения в правобуржуазном уклоне, что он реабилитирован, что он политически чист. Тогда вновь могут открыться двери издательств, вновь могут распахнуться театры. Тогда может начаться новая жизнь.

Вот как много он ставит на карту: здоровье, надежду на нормальную жизнь! А потому молчанье, молчанье! И своего биографа он умоляет, опять же в письме:

“Очень прошу тебя никому об этом не говорить, решительно никому. Таинственности здесь нет никакой, но просто хочу себя оградить от дикой трескотни московских кумушек и кумовьёв. Я не могу больше слышать о том, как треплют мою фамилию и обсуждают мои дела, которые решительно никого не касаются. На днях ворвалась одна особа, так она уж ушла, а мы с Люсей полчаса ещё её ругали. Она уж, может быть, у Мясницких ворот была и икала. Она спрашивала, сколько мы зарабатываем, и рассказывала, сколько другие зарабатывают. Один, по её словам, пятьсот тысяч в месяц. И что мы пьём и едим. И прочее. Чума! Народное бедствие! Никто мне не причинил столько неприятностей, сколько эти московские красавицы с их чёртовым враньём! Просто не хочу, чтобы трепался такой важный вопрос, который для меня вопрос будущего, хотя бы и короткого, хотя бы уже и на вечере моей жизни...”

Он не договаривает, как и всегда. Наискрытнейший человек. Он рискует ужасно. Ведь почти наверняка не дадут ему никаких паспортов, так вот если об этом свинстве узнает вся эта чёртова рать, что они с ним сотворят? Непредвиденные следствия могут явиться, ужасные, как ни крути. Во всяком случае, уж никаких дверей ему тогда не видать, то есть всюду закроются двери.

И о своих хлопотах он даже Попову не говорит. И ужасно во всём сомневается. К тому же страшится, что и на этот раз получит именно самый решительный, самый грубый отказ. Оскорбительно получать такого рода отказы. Нехорошо. Поскольку, в добавление к бедам иным, такого рода отказ убивает надежду, убивает веру в себя, и без надежды, без веры в себя жить становится гадко и скверно, бессонные ночи, неврастения, чёрт знает что.

Нелегко в таких гнуснейших условиях решение принимать, и он всё откладывает, откладывает его, хотя ему часто снится тишайший парижский отель и заветный фонтан, который, никогда не видя его, однажды он описал.

А пока необходимо выполнять обязательства, и он подчиняет себя жесточайшему плану: в мгновение ока он должен закончить эту старую-престарую пьесу “Блаженство” и следом за ней превратить в отличный сценарий “Мёртвые души”.

Как он умудряется собрать воедино свои истощённые силы и зажать свои несчастные нервы в кулак, сказать не берусь. Но он умудряется. Ровно через пять дней после того, как подписан договор с Театром сатиры, он завершает первую редакцию пьесы “Блаженство”, три с половиной тетради, отчасти исписанные собственноручно, отчасти продиктованные Елене Сергеевне для облегчения и скорости дела, чаще когда трещит голова и он её с подушки не в силах поднять. Перечитывает. Обнаруживает явственные следы музыкальной комедии, как первоначально и было задумано. Не откладывая ни дня, берётся за вторую редакцию, большей частью диктуя Елене Сергеевне, и в две недели завершает её. Читает в самом тесном кругу: Ермолинский, Лямин, Бернет. Получает полное одобрение. Тотчас принимается диктовать на машинку, исправляя попутно, то выбрасывая, то делая вставки. Ещё спустя две недели заканчивает третью редакцию. Напряжение фантастическое, если учесть, что всё это время он ежедневно обязан отправляться на постылую службу в театр. Два дня спустя относит пьесу добровольцам-сатирикам, уже готовый приняться за “Мёртвые души”. Читает труппе своё сочинение. Последствия потрясают его. Первый акт добровольцы-сатирики принимают с исключительной теплотой, а также последний. В Ивана Васильевича влюбляются поголовно, хотя это эпизодическое лицо. Второй акт не принимают совсем. Выходит, что либо они абсолютно не поняли замысла пьесы, либо он что-то абсолютно не то сочинил. Словно бы подтверждая эту скверную мысль, добровольцы-сатирики просят поправок, и поправок таких, которые замысел искажают по существу.

Он поражён. Бессонницы жуткие. Слабость, отвратительней же всего навалившийся страх одиночества. Совершенно теряет способность оставаться один. “Такая гадость, что я предпочёл бы, чтобы мне отрезали ногу!..” Улиц боится. Не может писать. Люди утомляют или пугают его. Видеть не может газет. Выходит только под руку с Еленой Сергеевной или за ручку с Серёжкой. Один же выйти не может: такое ощущение, что смерть на каждом шагу.

Ну, разумеется, приходится принимать бромистый натрий, ванны тёплые брать, благо газ он всё же достал. Он ложится в постель. В постели диктует письмо Вересаеву. Жалуется, чуть ли не стонет:

“Дорогой Викентий Викентьевич! На машинке потому, что не совсем здоров, лежу и диктую. Телефон, как видите, поставили, но пока прибегаю не к нему, а к почте, так как разговор длиннее телефонного. Никуда я не могу попасть, потому что совсем одолела работа. Все дни, за редкими исключениями, репетирую, а по вечерам и ночам, диктуя, закончил, наконец, пьесу, которую задумал давным-давно. Мечтал — допишу, сдам в театр Сатиры, с которым у меня договор; в ту же минуту о ней забуду и начну писать сценарий по “Мёртвым душам”. Но не вышло так, как я думал. Прочитал в Сатире пьесу, говорят, что начало и конец хорошие, но середина пьесы совершенно куда-то не туда. Таким образом, вместо того, чтобы забыть, лежу с невралгией и думаю о том, какой я, к лешему, драматург! В голове совершеннейший салат оливье: тут уже Чичиков лезет, а тут эта комедия. Бросить это дело нельзя: очень душевно отнеслись ко мне в Сатире. А поправлять всё равно, что новую пьесу писать. Таким образом, не видится ни конца, ни края. А между тем и конец, и край этот надо найти...”

Спустя день извещает биографа:

“Я чувствую себя отвратительно, в смысле здоровья. Переутомлён окончательно. К 1 августа надо во что бы то ни стало ликвидировать всякую работу и сделать антракт до конца сентября, иначе совершенно ясно, что следующий сезон я уже не в состоянии буду тянуть...”

Тем временем вокруг больного одинокого человека ликует и буйствует предотъездовская лихорадка. Выдают разрешение Пильняку. Мхатовцы пишут прошения один за другим. Из достоверных источников просачиваются известия, что получат разрешения все, причём по пятьсот долларов получат все старики, а Бокшанской, будущей Торопецкой, обещают четыреста.

Тут уж не решиться нельзя. Он подаёт прошение Енукидзе, в руки которого по каким-то тайным соображениям отдан Художественный театр, точно какой-нибудь эскадрон. Понимая, что для него такого действия мало, помня о том, что Горький ему иногда помогал и что Горький в отличных отношениях с Енукидзе, он просит поддержки у Горького:

“Многоуважаемый Алексей Максимович! Прилагаемый к этому письму экземпляр моего заявления А. С. Енукидзе объяснит Вам, что я прошу о разрешении мне двухмесячной заграничной поездки. Хорошо помня очень ценные для меня Ваши одобрительные отзывы о пьесах “Бег” и “Мольер”, я позволяю себе беспокоить Вас просьбой поддержать меня в деле, которое имеет для меня действительно жизненный и чисто писательский смысл. Собственно говоря, для моей поездки нужен был бы несколько больший срок, но я не прошу о нём, так как мне необходимо быть осенью в МХТ, чтобы не срывать режиссёрской работы в тех пьесах, где я занят (в частности, “Мольер”). Я в такой мере переутомлён, что боюсь путешествовать один, почему и прошу о разрешении моей жене сопровождать меня. Я знаю твёрдо, что это путешествие вернуло бы мне работоспособность и дало бы мне возможность, наряду с моей театральной работой, написать книгу путевых очерков, мысль о которых манит меня. За границей я никогда не был...”

И принимается ждать, погружаясь в состояние хотя уже отчасти привычное, однако от этого не менее скверное, состояние арестанта, которого могут отпустить на свободу, а могут оставить в заточении на неопределённый срок или даже бессрочно. Разумеется, нервам приходит конец. У него кружится голова. Он часто лежит. Доктора, как и следует, фиксируют утомление, крайнее истощение сил.

К нему являются актёры и режиссёры симпатичного Театра сатиры. Выйти к ним у него не находится сил: дичайшим образом трещит голова. Всё-таки взбадривает себя, к ужину кое-как выползает, выслушивает замечательные проекты, согласно с которыми актёрам и режиссёрам желается наилучшим образом его прекрасную, как они выражаются, пьесу поставить. Историю с будущим, ради которой он бился над пьесой несколько лет, по их единодушному мнению, необходимо отсечь, тогда как выбежавшего из шестнадцатого века царя, напротив, необходимо развить. Получится просто смешно, замечательно хорошо. Четыре месяца сроку дают. Отзывчивый, чуткий народ.

Всё-таки он ни о каких переделках и думать не хочет. “Мёртвые души” висят над душой. Главное, он ждёт, каждый день, каждый час, как разрешится важнейший вопрос о поездке.

Наконец 4 мая сообщают ему, что его заявление Енукидзе направил в ЦК, что не может не означать, что его вопрос разрешается персонально, согласно заслугам, на самом, самом верху.

Такой оборот предвещает скорее мрачный, чем благоприятный исход, но ему так страстно хочется верить, что он всё-таки верит в благоприятный исход. Он оживает, в течение нескольких дней завершает экспозицию киносценария, причём вновь вводит автора, эту символическую фигуру творца, как первоначально предполагалось в инсценировке, которую писал для театра.

Снимать собирается Пырьев в содружестве с Вайсфельдом. Оба являются. План сценария обсуждают. В общих чертах его план принимают. Люди приятные, виден талант. Беседа как-то затягивается. У Пырьева множество замыслов. Среди них, разумеется, первое место занимает текущий момент, и Пырьев закидывает осторожненько удочку:

   — Вы бы, Михаил Афанасьевич, поехали на завод, посмотрели.

Он отказывается шутя, однако глаза его становятся серыми:

   — Шумно на заводе-то, а я устал, болен к тому же. Вы меня лучше в Ниццу отправьте.

Очень ему хочется в Ниццу, а тут вдруг сваливаются два нехороших события. Умирает Менжинский, председатель ОГПУ, умирает у Горького сын. Его уговаривают, чтобы он направил несчастному отцу соболезнование. Он щепетилен ужасно, отказывается: соболезнование Горький может принять не как должно, а в связи с его просьбой помочь. Таковы утончённые правила деликатности, которых самым неукоснительным образом придерживается этот интеллигентнейший до мозга костей человек. Следует подчеркнуть, что придерживается всегда и во всём, следовательно, главным образом в ущерб материальным своим интересам.

В театре тоже всё идёт кувырком. В течение этой трудной зимы всё-таки удаётся отрепетировать несколько сцен из “Мольера”. Даже просмотр устраивается в самом тесном театральном кругу. Приглашают и Немировича, присутствие которого, вообще говоря, разумеется само собой. Однако этот всё ещё единственный руководитель театра отказывается прийти. Елена Сергеевна кипит благородным негодованием, мечется, по своему обыкновению порывается мчаться, чтобы выложить всю правду в глаза, непременно всю и в глаза. Он с трудом останавливает её:

   — Не то фокус в сторону Станиславского, не то месть, что я не сделал тогда переделок. А вернее всего, из кожи вон лезет, чтобы составить себе хорошую политическую репутацию. Не будет он связываться ни с чем сомнительным.

И прибавляет раздражённо, устало:

   — А вообще, и Немирович и “Мольер” — всё мне осточертело! Хочу одного, чтобы скорее закрылся сезон.

Он расклеивается, расклеивается, тяжело волнуется по всякому поводу, даже по пустякам, чего делать нельзя, так что наконец близко знающие его приходят в волнение, и когда биограф подносит ему “Мои воспоминания”, написанные сыном Толстого Ильёй, то на титульном листе ставит многозначительные слова:

“Дорогому Маке с пожеланием не поддаваться и верить в свои собственные силы”.

Пожелание своевременное, до боли в зубах. Временами он по целым дням не встаёт. Киплинга читает Серёжке, в гордой печали повторяет стихи:

Останься прост, беседуя с царями, Останься честен, говоря с толпой...

И вдруг в этой тягостной атмосфере упадка, тоски и заката дребезжит телефонный звонок:

   — Вы подавали заявление относительно заграничной поездки?

   — Да, подавал.

   — Отправляйтесь в Иностранный отдел Мосгубисполкома и заполните анкету, вашу и вашей жены. Не забудьте фотографии.

   — Когда это нужно сделать?

   — Как можно скорей. Ваш вопрос будет разбираться 21 или 22 числа.

В припадке отчаянной радости, растерянный, с больными нервами, вставшими, разумеется, на дыбы, он забывает спросить, с кем имел честь говорить. С Еленой Сергеевной тотчас мчится в этот чёртов отдел. Изъясняет причину визита. Лощёный чиновник со строгим лицом выплывает в соседнюю комнату. Ожидание томительнейшее, выматывающее последние силы. Словно не знает, в чём дело, сволочь и сукин сын, с первого взгляда видать. Возвращается. Предлагает в другой комнате заполнить анкеты.

Им овладевает безудержное веселье. Заполняя анкету размером с версту, он беспрестанно острит, придумывает фантастические по своему идиотизму вопросы и ещё более фантастические по своему идиотизму ответы, так что какая-то пара ответственного вида благонамеренных лиц то и дело косится на них.

Лощёный чиновник принимает анкету с абсолютно пустыми глазами, подкалывает обыкновенными канцелярскими скрепками две фотографии, денег не принимает, равнодушно-вежливо обронив, что паспорта у них будут бесплатные, и этим своим замечанием окончательно утверждает уверенность в том, что на этот раз дело с выездом явным образом в шляпе. Не принимает и советские паспорта, разъяснив, что процедура обмена происходит тогда, когда бывают готовы заграничные паспорта. Затем очень уверенно говорит:

   — Паспорта вы получите очень скоро, так как относительно вас имеется распоряжение. Вы могли бы получить их сегодня. Однако поздно уже. Позвоните мне восемнадцатого.

   — Восемнадцатого день выходной.

   — Ну, девятнадцатого.

Михаил Афанасьевич выскакивает из отдела окончательно и чрезвычайно весёлым. Впрочем, вскоре веселье тускнеет, сменяется подозрениями, предположениями, размышлениями на мрачнейшую тему о том, в какое гнусное время приходится жить:

   — Слушай, а это нам не эти типы напакостили? Может быть, подслушали? Решили, что мы уедем и не вернёмся? Веяли и донесли?

На донос, натурально, очень похоже, поскольку доносы так и свистят, даже становятся официальной политикой партии, проводящей жесточайшую чистку своих тоже оказавшихся на подозрении железных рядов. Однако же в доносы верить не хочется. Он оживает, беспечно машет рукой:

   — Да нет, не может этого быть. Давай лучше мечтать, как мы с тобой приедем в Париж!

И мечтает, и повторяет несколько раз:

   — Значит, я больше не арестант? Значит, свет увижу и я?

Солнце, как нарочно, ярчайшее, Тропическая жара, хотя на дворе ещё только май. Идут они Трубным бульваром. Он притискивает её руку к себе, хохочет, тут же придумывает первую главу той непременно блистательной книги о путешествии, которую привезёт в дорожном своём чемодане, восклицает, всё ещё не веря себе:

   — Неужели не арестант?

Твердит:

   — Я был арестант... Искусственно ослепили меня...

Приходит домой и тут же диктует главу своей будущей книги, которой откроется путешествие в Ниццу, а после в Париж.

Едва дотягивает до девятнадцатого. Утром звонит. Говорят:

   — Ещё нет паспортов. К концу дня позвоните. Если паспорта будут, вам выдаст их паспортистка.

К концу дня паспортов тоже нет. Предлагается позвонить двадцать третьего. Ну нет! Двадцать третьего они отправляются лично и узнают, что паспортов опять-таки нет и что следует позвонить двадцать пятого или двадцать седьмого. Он настораживается. Решает задать для арестанта абсолютно неуместный вопрос:

   — Точно ли есть распоряжение обо мне?

Лощёный чиновник отвечает уклончиво:

   — Вы понимаете, я не могу вам сказать, чьё это распоряжение, но распоряжение относительно вас и вашей жены действительно есть, так же, как и относительно писателя Пильняка.

“Тут уж у меня отпали какие бы то ни было сомнения, и радость моя сделалась безграничной...”

Тем более, что в эти дни и по театру расползается заманчивый слух, будто в секретариате ЦК произносились такие слова:

   — Дело Булгакова устраивается.

“В это время меня поздравляли с тем, что многолетнее писательское мечтание о путешествии, необходимом каждому писателю, исполнилось...”

Глава восемнадцатая. И ВСЁ-ТАКИ АРЕСТАНТ

ПОЗДРАВЛЯЮТ в самом розовом свете, даже лёгкая зависть в заблестевших глазах:

— Ну, и счастливчик же вы!

Он смущается. К тому же опыт обманов, предательств слишком большой, да и по театральным обычаям иначе нельзя, можно и прекраснейше поставленное деле преждевременным поздравлением сглазить. Он мнётся:

— Погодите, паспорта-то где?

Ему чуть не хором кричат:

— Будьте покойны!

Ну, уж ежели мхатовцы! Искушённый, тёртый народ! Он всё спокойней, спокойней. Всё шире и поднебесней мечты:

— Париж! Памятник Мольеру! Здравствуйте, господин де Мольер! О вас я сочинил пьесу и книгу... Рим! Здравствуйте, Николай Васильевич! Не сердитесь! Я ваши “Мёртвые души” превратил в пьесу. Правда, она мало похожа на ту, которая в театре идёт, и даже совсем не похожа, но всё-таки это я постарался, я... Средиземное море! Батюшки светы!..

Рим в особенности влечёт и тащит к себе. Должно быть, в каждом из нас сидит благородная страсть подражания, и это, конечно, прекрасно, когда кто-нибудь подражает не низменным, пошлейшим и подлым своим современникам, бойко шагающим в ногу, но гениям величайшим, которые тоже когда-то отказывались подражать низменным, пошлейшим и подлым своим современникам, тоже шагавших не без бойкости в ногу. Гоголь всегда перед вечно влюблёнными глазами его. Николай Васильевич, ах! Этот клок белокурых волос, птичий нос и больные глаза! И ещё, и ещё! Уже видит он несравненные пинии, розы. Уже видит толстейшую рукопись. Уже диктует Елене Сергеевне, непременно диктует, это замечательно придумано им, бродит с ней вечерами, благоухание, тишина. А мечты всё летят и летят. Кончается отпуск.

   — Представляешь себе: в сентябре начинает под сердцем сосать. Камергерский переулок. Там, небось, дождик идёт. На сцене полумрак. В мастерских, чего доброго, готовят “Мольера”. Наши мхатчики — самые трезвые люди на свете, не веруют ни в какие розы и дождики. И вот в этот самый дождик я и явлюсь. Рукопись в чемодане! Им нечем крыть!

Ещё одно налетает волнение: в Союз писателей, в новый, созданный Горьким, объявляют приём. На минутку заглядывает взволнованный бестолковый Тренев, путано объясняет, что было бы неправильно не вступить, что истолкуют превратно, как вызов или протест, чего доброго, знаете у нас как, заключает:

   — Подавайте скорей.

В такую минуту в самом деле нельзя не подать. В тот же день Михаил Афанасьевич несёт заявление и заполняет анкету, может быть, лишний раз убедиться желая, что он отныне не арестант.

Почти одновременно раздаётся громовый удар: Мандельштам заметен и сослан в Чердынь, чёрт знает куда. Приезжает из Ленинграда Ахматова, хлопочет о смягчении участи, деньги собирает по дому писателей, в квартиру 44 тоже звонит, и Елена Сергеевна, плача, сует ей в руки всё, что имеется в сумочке. Михаил Афанасьевич лежит пластом в эти дни. Вновь чернейшая безнадёжность душит его, подступает страх одиночества. О близкой смерти вновь говорит, он-то не Мандельштам, у него-то правый буржуазный уклон, белогвардейщина, эмигрантщина и чёрт знает что, чуть ли не вождь и того, и другого, и третьего, и чёрт знает чего. Елена Сергеевна в панике, разумеется, не понимая, в чём дело, вызывает врача. Врач ставит уже привычный, никак не смертельный диагноз: переутомление крайнее. Да ведь это он о другом говорит.

Его всё-таки включают в мхатовский список. Седьмого июня он вместе со всеми в театре с утра. Иван Сергеевич отправляется за паспортами. Все в ожидании. Толкаются в коридорах. Курят. Переговариваются вполголоса, точно сглазить страшатся, мало ли что, всякого навидались, всё у нас может стрястись.

Иван Сергеевич возвращается. Уже по его сконфуженному лицу Михаил Афанасьевич видит, что его дело сквернее сквернейшего. И не ошибается, до того предчувствие истончается у него: всем выдают паспорта, вы это, читатель, почувствуйте сердцем: именно всем, а ему при всех, при всех объявляется полный отказ!

“После этого, чтобы не выслушивать выражений сожаления, удивления и прочего, я отправился домой, понимая только одно, что я попал в тягостное, смешное, не по возрасту положение...”

И главнейшая мысль пронзает его, как револьверная пуля навылет: он всё-таки арестант, арестант.

На улице ему становится худо. Елена Сергеевна с величайшим трудом доводит его до аптеки. Аптекарь что-то даёт, укладывает полежать на обтянутой клеёнкой кушетке, точно такой, какая когда-то украшала его кабинет. О том, чтобы передвигаться в сторону дома самостоятельно, Елена Сергеевна и слышать не хочет, выбегает на улицу, ищет такси. Такси, как водится, нет. Возле аптеки автомобиль, возле автомобиля поэт Безыменский, в недавние ещё времена клеймивший автора “Белой гвардии” и “Дней Турбиных” новобуржуазным отродьем и давший ярчайшие краски для живописания абсолютно пустой головёнки Ивана Бездомного. Нет, у этой сволочи ни одна настоящая Маргарита помощи не попросит, пусть поперхнутся своими автомобилями да с ними и сгинут. Елена Сергеевна возвращается пулей назад, по телефону вызывает такси, привозит отравленного сознанием своего арестантства домой. Вновь он не спит, озирается по сторонам, страшится одиночества, пространства, людей, готовится к смерти, главнейшее — готовит свою Маргариту. К бессоннице присоединяются дьявольские мигрени. Впоследствии удар происшедшего он формулирует так:

“Впечатление? Оно было грандиозно, клянусь русской литературой! Пожалуй, правильней всего всё происшедшее сравнить с крушением курьерского поезда. Правильно пущенный, хорошо снаряженный поезд, при открытом семафоре, вышел на перегон — и под откос! Выбрался я из-под обломков в таком виде, что неприятно было глянуть на меня...”

При такой катастрофе не помогает ни бромистый натрий, ни тёплые ванны, ни горячее молоко. Елене Сергеевне тоже нехорошо. Оба лечатся аккуратно, серьёзно. К электризации приходится прибегать. Кажется, именно эти множеством поколений проверенные процедуры и действуют. Состояние духа становится несколько лучше. Просыпается дерзость. Эта гордая страсть поставить ва-банк. Он пишет товарищу Сталину, вот каким образом обозначив начало письма:

“От драматурга и режиссёра МХАТ СССР имени Горького Михаила Афанасьевича Булгакова...”

Несколько длинновато, зато уж никак ошибиться нельзя.

Письмо же начинается так:

“Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Разрешите мне сообщить Вам о том, что со мною произошло...”

И далее краткими, однако выразительными чертами излагается вся эта история гнусная, многие характерные реплики из которой уже были приведены. Заканчивается не менее кратко и ясно:

“Обида, нанесённая мне в ИНО Мособлисполкома, тем серьёзнее, что моя четырёхлетняя служба в МХАТ для неё никаких оснований не даёт, почему я и прошу Вас о заступничестве...”

Письмо проваливается в какую-то чёртову пасть, тогда как он некоторое время пребывает в новом тягостном ожидании, что вот-вот что-то будет, что-то изменится, что-то случится, поймут и помогут или не поймут и отправят чёрт знает куда.

Не отправляют. Однако никто никогда и не поможет ему. Его истребляют, не в лагерях и за проволокой, а в Нащокинском переулке, Но по той же методе, с тем же исходом.

Заодно и в театре параллельно творятся вещи наипаскудного свойства, так что не от кого ему внимания и помощи ждать.

Событие, на первый взгляд, происходит прекрасное. В середине июня вместе с театром и Еленой Сергеевной он отправляется в Ленинград. Дирекция снимает для него номер в “Астории”. Он вполне резонно предполагает, что перемена обстановки и встречи с тесным кругом его ленинградских знакомых пойдут его нервам на пользу. Берёт с собой и работу, потому что без работы нельзя, при расстроенных нервах в особенности, мрачные мысли с потрохами съедят. Театр, разумеется, прибывает играть. И вот именно здесь, в туманном городе на Неве, “Дней Турбиных” даётся, внимание, пятисотый спектакль! Ну, театру, вполне по заслугам, подносится адрес. Выясняется, что единственный актёр, сыгравший все пятьсот спектаклей подряд, — это уже известный супруг Бокшанской Калужский. Что ж, немалый подвиг в театре — пятьсот раз в одной и той же пьесе сыграть. За подвиг Калужскому подносится отличный серебряный портсигар. Автор же получает приватные поздравления от Сахновского, от кого-то ещё. Немирович, верный традиции, направляет письменное, построенное по всем полузабытым канонам риторики благодарственное послание, которое заключается просьбой, чтобы искренность его достигла каждого сердца.

Неизвестно, достигла ли эта неискренняя искренность до прочих сердец, но одно сердце она, без сомнения, поразила больно и уже навсегда.

Письмо адресовано Ольге Сергеевне с поручением неделикатного свойства отбарабанить его на машинке, и очень возможно, что именно ещё более неделикатная Ольга Сергеевна знакомит родственника с этим письмом.

“Повертев его в руках, я убедился, что там нет ни одной буквы, которая бы относилась к автору. Полагаю, что хороший тон требует того, чтобы автора не упоминать. Раньше этого не знал, но я, очевидно, недостаточно светский человек. Одно досадно, что, не спрашивая меня, Театр послал ему благодарность, в том числе и от автора. Дорого бы дал, чтобы выдрать оттуда слово — автор...”

Разражается и другая история, уже совсем замечательная, почти фантастическая, прямо в духе неувядаемых похождений Коровьева и Бегемота.

Пьесу “Блаженство”, так странно принятую Театром сатиры, он на всякий случай захватывает с собой, звонит туда, заглядывает сюда и наконец выходит на Вольфа, директора в Красном театре, с которым установились давние, исключительно безрезультатные связи. Вольфа “Блаженство” очень интересует, поскольку репертуар во всех театрах оскудел до паскудства. Вольф вызывается посетить автора, послушать и после прослушивания решить деликатный вопрос с договором и, что само собой разумеется, также с авансом, который, естественно, не возвращается автором. Далее Михаил Афанасьевич сам излагает этот потрясающе любопытный сюжет, который именует выпадающим за грани реального:

“Номер Астории. Я читаю. Директор театра, он же и постановщик, слушает, выражает полное и, по-видимому, неподдельное восхищение, собирается ставить, сулит деньги и говорит, что через 40 минут придёт ужинать вместе со мной. Приходит через 40 минут, ужинает, о пьесе не говорит ни единого слова, а затем проваливается сквозь землю и более его нет! Есть предположение, что он ушёл в четвёртое измерение. Вот какие чудеса происходят на свете!..”

Вообще чудеса окружают его плотной стеной, так что давно бы пора привыкнуть к любым чудесам, однако, поверьте, к чудесам такого рода никому привыкнуть нельзя.

В том же Ленинграде, в той же “Астории” разыгрывается история третья, тоже замечательная, но более обыденного, прозаического порядка.

Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна продолжают лечиться и в Ленинграде, всё той же новомодной электризацией. От электризации становится лучше. Первой в себя приходит Елена Сергеевна, пускается по магазинам, приобретает стол и зеркало для московской квартиры. Что ж, женщина остаётся женщиной во всех случаях жизни, это можно понять. Несколько позднее в нормальное состояние начинает возвращаться и он. И самое приятное следствие излечения то, что голова его оживает. В этой свежеющей, оживающей голове бродит кот Бегемот, мерещится полёт Воланда и его возвратившейся в своё обычное состояние свиты над уходящей Москвой. Однако он ещё слишком слаб, чтобы взяться за них и придать им осязаемый вид. К тому же необходимо выполнить обязательства, то прежде всего, которое связано с “Мёртвыми душами”. И он вновь садится за киносценарий. И вновь полёт его фантазии буен. Он разрабатывает несколько почти феерических сцен и с особенным удовольствием обширный сюжет с капитаном Копейкиным, вдруг ощутив, как близок его испепелённой душе этот вдохновенно исполненный, богатый многообразными символами персонаж. Елена Сергеевна находит сценарий великолепным и, в свою очередь, ощутив родство душ и потрясающее сходство чёрной судьбы, начинает шутливо величать его капитаном Копейкиным.

Казалось бы, всё складывается на этот раз хорошо, и полёт Воланда вновь взбредает на ум, однако что-то нашёптывает ему, что далеко ещё не всё хорошо, и он не решается диктовать на машинку предварительный, пока ещё черновой вариант.

И правильно делает, как выясняется буквально через несколько дней, когда в Ленинграде появляется Вайсфельд, заходит в тот же номер “Астории”, что и растворившийся Вольф, опускается в то же самое удобное кресло и с не меньшим вниманием выслушивает превосходное чтение автора.

Далее слово предоставляется самому пострадавшему:

“Я им показал его в черновом виде, и хорошо сделал, что не перебелил. Всё, что больше всего мне нравилось, то есть сцена суворовских солдат посреди Ноздрёвской сцены, отдельная большая баллада о капитане Копейкине, панихида в имении Собакевича и, самое главное, Рим с силуэтом на балконе, — всё это подверглось полному разгрому! Удастся сохранить только Копейкина, и то сузив его. Но — Боже! до чего мне жаль Рима! Я выслушал всё, что мне сказал Вайсфельд и его режиссёр, и тотчас сказал, что переделаю, как они желают, так что они даже изумились...”

Почему он соглашается, да ещё соглашается с лёгкостью, с первого слова, почти невозможно сказать. Деньги ли ему нужны позарез? Жаждет ли он прорваться хотя бы в кино, чтобы всем и себе самому доказать, что он не полный ещё арестант? Устал ли он от непонимания, от всей этой трусости, от этих абсурдов? Не знаю. Не имеет значения.

Знаю только, и вот это имеет значение, что помногу он не способен писать: вновь у него трещит и разламывается пополам голова. К тому же всё настойчивей хочется писать совершенно не то. Однако он всё же принимается за переработку сценария, то есть самым усердным образом калечит его, как инсценировку калечил в театре, а ещё прежде “Дни Турбиных”. Какая цель у него? По всей вероятности, только одна: чтобы сценарий наконец получил одобрение, был принят студией хотя бы в искалеченном виде, однако чтобы на плёнку не был заснят никогда.

И всё-таки, всё-таки! Удаётся выкроить несколько дней, погожих и светлых, когда он ничего не страшится и его голова не трещит. В магазине на Невском он приобретает тетрадь, на титуле обозначает: “Роман Окончание” и в течение пяти дней пишет двадцать страниц, в Москву возвращается на шестой и в день возвращения умудряется вписать ещё несколько строк.

Однако это на данном этапе уже его последние силы. В Москве он застаёт огромное письмо от Николки, который добросовестно повествует о его заграничных делах: где что ставят, где что издают. Совокупно с письмом прибывает экземпляр “Зойкиной”, переведённой Марией Рейнгардт на французский язык. Языком в совершенстве он не владеет, но читает свободно. Читает. Страшнейший удар! Мало того, что дура-бабёнка искажает его текст по своему произволу. Она прямо мостит ему путь в лагеря. Он так слаб, что сам не может писать. Он диктует письмо:

“Прошу тебя со всей внушительностью и категорически добиться исправления неприятнейших искажений моего текста, которые заключаются в том, что переводчик вставил в первом акте (а, возможно, и ещё где-нибудь) имена Ленина и Сталина. Прошу тебя добиться, чтобы они были немедленно вычеркнуты. Я надеюсь, что тут нечего долго объяснять, насколько неуместно введение фамилий членов правительства СССР в комедию. Так нельзя искажать текст! Я был поражён, увидев эти вставки с фамилиями в речи Аметистова! На каком основании! У меня ничего этого нет! Словом, этого делать нельзя!..”

Тем не менее, в дополнение к этому бестактному переводу приходится писать характеристики действующих лиц и авторский комментарий. С какой стати и для чего? Разве возможно хорошо ставить пьесу даже по самым прекрасным авторским комментариям? Всё это вздор! Если бы не та загадочная история с его паспортами, он бы уже лично отправлялся в Париж, лично устраивал бы запутанные дела с театрами и кулаками-издателями, грабившими его, показал бы все мизансцены, дал бы полное, не одно авторское, но и режиссёрское толкование, словом, выиграли бы от его освобождения из большевистской тюрьмы решительно все, и мог бы в дополнение ко всему получиться хороший спектакль для французов.

“Но, увы! — судьба моя сложна!..”

Он раздражён, недоволен, брюзжит:

“С чего ты взял, что я езжу отдыхать? Я уже забыл, когда я уезжал отдыхать! Вот уже несколько лет, что я провожу в Москве и если уезжаю, то по делам (и прошлое лето и это — в Ленинград, где шли “Турбины”). Я никогда не отдыхаю...”

Елене Сергеевне, его верной и преданной, всё-таки удаётся вытащить утомлённого труженика в чудесные места под Звенигородом, где на нанятой даче резвится Серёжка под неусыпным наблюдением бонны, однако Михаил Афанасьевич выдерживает только неделю безделья и возвращается в грохочущую Москву, чтобы сдать в третий раз переделанный и, конечно, осточертевший сценарий.

В Москве его настигают представители “Украинфильма”, предлагают делать сценарий для экранизации “Ревизора”, причём осуществить экранизацию намеревается Дикий.

Его опыт всевозможных инсценировок громаден и печален без исключения весь. Всё-таки он соглашается, опять с такой удивительной лёгкостью, что этой лёгкости даже Елена Сергеевна не в силах понять. Без промедления подписывается ещё один договор.

Вновь перед нами встаёт всё тот же безответный вопрос: какая причина? Вновь ввинчивается мысль о деньгах. Деньги, конечно, нужны, без денег невозможно прожить, особенно с женщиной, которая променяла ради тебя несомненный достаток на не менее несомненную бедность, однако деньги не в такой же мере нужны, чтобы хвататься без размышлений, едва гремит телефон, за любую работу, поскольку, надо всю правду сказать, до настоящих лишений ему далеко: все эти годы его сносно питает режиссёрское жалованье, беспрестанно даваемые “Дни Турбиных” и долги. Как я понимаю запутанный этот сюжет, главная причина может быть только одна: он рвётся доказать, себе и другим, что он личность, творец, несгибаемый человек, истинный рыцарь искусства, которого никому и ничем не сломить, а не лишённый всех человеческих прав арестант, как представляется это большевикам, он должен всем доказать, что он вопреки всему свободен и жив.

И совместно с Еленой Сергеевной, так как страшится пути, отправляется в Киев. Два раза приходит на киностудию, излагает свой план. План, как всегда, очень нравится. Оба директора в один голос предлагают ему навсегда возвратиться в родные места над Днепром, осенённые вечным Владимиром, клятвенно обязуются выбить квартиру, что заставляет его беспокойную душу взметнуться и вздрогнуть, поскольку её неотступно щемит квартирный вопрос, но уж слишком болезненно воспринимает он и родные места. Долго не решается посетить накрытый осенью Андреевский спуск, наконец приближается к дому, но так и не может войти и долго глядит с другой стороны на окна квартиры, где так безмятежно, так звонко пролетели детство и юность. Нет, он не смог бы в городе Киеве жить!

Он приносит “Мольера” в Театр русской драмы. Читает. Пьеса нравится, иначе и быть не могло. Видать по всему, что хотели бы взять, но уже всюду боятся его: в самом деле, его опальное имя способно хоть кого испугать, правобуржуазный уклон, это же какая статья! Тогда он даёт на рецензию в Наркомпрос, однако не одобряют и здесь. Вы, конечно, спросите: почему? На пьесе же литера Б? Разумеется, изобретают идиотский мотив: автор выводит на сцену кровосмесительство, поскольку становится ясным, что Мольер женат на собственной дочери, а жениться на собственной дочери нехорошо, большевики не женятся на собственных дочерях. Вот и живи, удивительный мастер, в этом мире новоизобретённого свинства, в мире трусов, прохвостов и дикарей!

С трагически униженным сердцем возвращается он в Москву, но возвращается в несуразное, для него опять-таки мало приятное время. Гремит оркестрами, бушует самой искренней и в то же время идиотской патетикой писательский съезд, разместившись в Колонном зале Дома Союзов, стены которого изукрашены портретами великих предшественников, среди них и Гоголь, и Мольер, и Толстой, которым, я думаю, было бы стыдно явиться среди своих безобразных и самозванных потомков. С утра до вечера у Колонного зала клубится праздный народ, глазеющий на своих бессовестных инженеров человеческих душ. Сам Колонный зал тоже не знает покоя. Современник, очевидец событий, об этом маскараде вспоминает впоследствии так: “Приходили различные делегации: Красной Армии и пионеров — “База курносых”; работниц “Трёхгорки” и строителей метро, колхозников Узбекистана и московских учителей, актёров и бывших политкаторжан. Железнодорожники выстраивались под сигнальный свисток, пионеры дули в трубы, колхозники приносили огромные корзины с фруктами, с овощами, узбеки привезли Горькому халат и тюбетейку, матросы — модель катера. Всё это было патетично, наивно, трогательно и походило на необычайный карнавал; привыкшие к трудным часам у рабочего стола, мы вдруг оказались на площади, засыпаемые розами, астрами, георгинами, настурциями — всеми цветами ранней московской осени...”

Все эти бессчётные делегации громовыми строгими голосами предъявляют своим нерадивым писателям счёт, демонстрируя убожество победоносных строителей коммунизма. Колхозники требуют писать о колхозах. Железнодорожники протестуют, что всё ещё ничего не написано о железных путях. Шахтёры жаждут увидеть отражённым в эпопеях Донбасс. Ткачихам подавай роман о ткачихах.

Искусство профанируется у всех на глазах, решительно и бесповоротно низводится на потребу невежественной, примитивной, чванливой, к тому же читающей по бумажке толпы. Однако не протестует никто из инженеров человеческих душ. Голос протеста ни с какой стороны не гремит. Ни на одном лице не написано благородного негодования, хотя бы обыкновенного возмущения в защиту профессии. Напротив. Выпестованные новой властью инженеры человеческих душ, соревнуясь друг с другом на глазах всей страны, берут встречные обязательства, публично каются в своих просчётах и недосмотрах. Главное: один за другим каются в своих прошлых грехах, в своих непростительных заблуждениях незабываемых двадцатых годов, когда ещё осмеливались писать о чём думается, отстаивать свободу творчества и свободу печати, бунтовать против вмешательства партии в дело литературного творчества. Все уверяют, что эти буржуазные заблуждения больше не повторятся, что только ярчайший свет партийных умов освещает инженеру человеческих душ его радостный путь на Парнас. Все присягают на верность народу и партии. Лично товарищу Сталину. Обнаруживают, что ныне именно товарищ Сталин временем выдвигается в подлинные герои не только всей нашей неповторимой эпохи, но и всего мирового искусства. На вечерних банкетах безудержно лопают водку, грязно бранятся между собой. С трибуны расхваливают неслыханные достижения пролетарской литературы, называют многие имена, которые разрешается называть и которыми пролетарская литература может гордиться, причём некоторые из них, в том числе имя покойного Маяковского, вызывают бурю оваций. На этих торжественных похоронах великой русской литературы не произносится только одно, официально никогда и никем не запрещённое имя: светлое имя Михаила Булгакова.

Неизвестно, присылают ли ему официальное приглашение участвовать в этом торжественном безобразии, однако известно, что кое-кому поручают потихоньку проверить его. Едва он приходит в театр, как встречает Афиногенова, и Афиногенов, не так давно бранивший исправленный не в его вкусе “Бег”, никогда не проявлявший интереса лично к автору “Бега”, вдруг принимается задавать очень неприятные, какие-то наводящие на подозренье вопросы:

— Михаил Афанасьевич, почему вы на съезде не бываете?

Ага, знает, подлец, что действительно не бывает. Ухо держать надо востро. Он выставляет действительную, вполне приемлемую причину:

   — Я толпы боюсь.

   — А как вообще себя чувствуете?

Не верит, не верит, подлец. И вместо того, чтобы повествовать о пошатнувшемся именно в последнее время здоровье, Михаил Афанасьевич передаёт паскудную историю с паспортами, которую Афиногенов, похоже, пропускает мимо ушей, поскольку, видимо, отлично знает её, и вдруг ни с того ни с сего говорит, чего прежде не говорил никогда:

   — Как бы вас ко мне залучить?

Он дипломатически отвечает, уверенный в том, что к нему, сукин сын, побоится прийти:

   — Нет уж, лучше вы ко мне. Я постоянно лежу.

   — А номер телефона какой?

Однако не позвонит, не придёт. Верен себе человек.

Через несколько шагов какой-то фантастический случай наводит его на Мамошина, на которого, кажется, прежде не наводил никогда. И вот представьте себе, этот Мамошин, не кто-нибудь, а секретарь парткома театра, который тоже никогда с ним не заговаривал не то что по душам, а просто так, вдруг объявляет довольно любезно, что с партийными секретарями приключается до крайности редко:

   — Нужно бы поговорить, Михаил Афанасьевич!

   — Надеюсь, не о неприятном?

   — Нет! О приятном. Чтобы вы не чувствовали, что вы одинокий.

Что бы все эти внезапные любезности могли означать? И откуда бы им об одиночестве знать?

Разумеется, они всё могут знать. Разумеется, могут очень многое означать, а могут не означать решительно ничего, однако во второй вариант я поверить никак не могу: слишком многих в те времена обрабатывают с доброжелательным и пылким недобровольным усердием, слишком многие под треск трибун и газет вступают в ряды, слишком многие клянутся в исключительной преданности идеям и идеалам большевиков, слишком многие оказывают засекреченные услуги карающим органам, слишком это целенаправленный и явный процесс.

Как ни странно, всего через несколько дней приезжает заместитель директора киевской кинофабрики, ведёт переговоры по поводу “Ревизора”, к вечеру чувствует себя скверно, остаётся у него ночевать, тем не менее всю ночь беседует с Еленой Сергеевной и словно бы между прочим тоже задаёт сакраментальный вопрос:

   — Почему бы Михаилу Афанасьевичу не принять большевизм?

Разъясняет:

   — Сейчас быть аполитичным нельзя, нельзя стоять в стороне, все инсценировки да инсценировки писать.

Даже импровизирует на известный мотив:

   — Из тёмного леса выходит кудесник и ни за что не желает большевикам песен петь.

А тут ещё прибывают в Москву американские исполнители “Дней Турбиных”. Разумеется, приглашают к себе на Волхонку. Этот визит Елена Сергеевна описывает в своём дневнике:

“Стеариновые свечи. Почти никакой обстановки. На столе — холодная закуска, водка, шампанское. Гости все уже были в сборе, когда мы пришли. Американский Лариосик — румяный толстяк в очках, небольшого роста. Алексей — крупный американец, славянского типа лицо. Кроме них — худенькая американская художница и двое из посольства... Жуховицкий — он, конечно, присутствовал — истязал М.А., чтобы он написал декларативное заявление, что он принимает большевизм...”

Условие, стало быть, постановок, поездок, всего. Стоит принять — переменится жизнь, коренным образом переменится всё. Он получит высокое покровительство, высоких покровителей тоже, недаром самому товарищу Сталину так нравятся “Дни Турбиных”. И поневоле закрадывается страшный, но неизбежный вопрос: а не была ли заранее продуманной провокацией та история с паспортами? Ударили сильно, ударили обидно и больно, чтобы тем вернее перетащить ударенного к себе?

Он не вступает. Не подписывает никаких деклараций. Ни единого слова не произносит ни публично, ни в тесном кругу, откуда могли бы наверняка куда следует донести. Против этой всё сминающей, всё ломающей силы он остаётся абсолютно один, как против неё отчаянно держатся ещё кое-кто, но тоже оставаясь абсолютно одни.

Особенно чувствуется в театре, что он всё больше и больше один. Уже никто не поддерживает его. Напротив, его задвигают куда-то всё дальше и дальше во тьму.

После длительного лечения и отдыха возвращается Станиславский. Встречается с труппой в нижнем фойе. Актёры приветствуют основоположника продолжительными аплодисментами. Основоположник произносит небольшую, однако же удивительно знаменательную, многие перемены сулящую речь. Говорит, что нагляделся на заграницу, что с заграницей теперь очень худо. Все угнетены, все мертвы. Француженки шик потеряли. Гитлер всех разогнал. Театра нет никакого. Рейнхард в эмиграции. Вассерману пришлось уехать единственно потому, что у него еврейка жена. По этому поводу произносит слово “позор”. Заявляет публично, что живую жизнь чувствует, напротив, у нас. Распространяется также о том, что всем надо много и дружно трудиться, поскольку за границей авторитет Художественного театра очень велик. Предлагает всем вскинуть руки в знак клятвы, что хорошо станут трудиться, что всю энергию, все силы отдадут советскому зрителю. Актёры действительно воздевают руки, как пионеры. Поворачивается, идёт к выходу, видит Булгакова. Целуются. Берёт за плечо. Вместе идут. Интересуется вежливо, шепелявя больше обычного:

   — Что сейчас пишете?

   — Устал. Ничего не пишу.

   — Вам нужно писать... Тема вот, например: некогда всё исполнить... и быть порядочным человеком...

Пугается, говорит:

   — Впрочем, вы не туда повернёте!

   — Вот... все боятся меня...

   — Нет, я не боюсь. Я бы сам тоже не туда повернул.

Создаётся всё-таки впечатление, что именно Станиславский поддержит его. Однако в действительности Станиславскому до него дела нет. Станиславский завершает одну из своих “маленьких революций”, что-то придумывает, что-то преобразует, и всё это делает непонятно зачем. Заместитель директора преображается в помощника директора по строительной части. Управление театром делится на троих, что в язвительном освещении Ольги Сергеевны, уже почти Торопецкой, в письме к Немировичу, отъехавшему в Ялту на отдых, излагается так:

“Зав. труппой Подгорный, зав. проталкиванием новых работ Судаков и зав. сохранением сквозного действия идущих спектаклей и репетиций — Кедров (как говорят, “диктатор сквозного действия” — вероятно, это слова К. С., а может быть, выдуманные за него слова в его стиле)...”

Немирович, гуляющий по берегу моря, не одобряет. Актёрам до того осточертели все перестройки, что они остаются равнодушными ко всему и занимаются только одним: так и сыплют на перестройку остроты. Судаков приобретает громадную власть, и этот тотчас основательно вошедший в новую роль Судаков, повстречав его случайно на улице, очень уверенно говорит:

   — Вы знаете, очень и очень неплохое положение с “Бегом”. Говорят: ставьте. Очень одобряют и Иосиф Виссарионович, и Авель Софронович, вот только бы Бубнов не помешал.

Прямо как гром среди ясного неба! Вновь его манит в дорогу надежда, а с другой стороны, как этот Бубнов может в чём-то товарищу Сталину помешать? Всё-таки, что ни говорите, читатель, а мы в сумасшедшем доме живём.

Глава девятнадцатая. ВЗРЫВ ТВОРЧЕСТВА

В ТЕЧЕНИЕ десяти дней он завершает роман, причём в тетради окончание занимает сорок пять рукописных страниц. Без передышки превращает бессмертного “Ревизора” в киносценарий. Делает новые перемены в сценарии “Мёртвых душ”. Ещё раз переписывает сценарий по “Ревизору”. Наконец отправляется к Вересаеву, которого не видел давно, и делает предложение: в соавторстве с ним писать пьесу о Пушкине, однако совершенно особенную, странную пьесу, потому что самого Пушкина в этой замечательной пьесе не будет, иначе, с Пушкиным, по его мнению, может получиться вульгарно. Вересаев ошеломлён. И тем, что пьеса без Пушкина, и особенно тем, что его младший собрат по перу принимается за пьесу о Пушкине. Лысый, невысокого роста, широкий в груди, бегает по своему кабинету, так что вспыхивают стёкла пенсне. Соглашается, что именно, именно — надо без Пушкина. О Пушкине говорит. Уверяет, что Наталья Николаевна была не пустая, но несчастная женщина. Соавтором, разумеется, соглашается быть, причём пока что оба совершенно не представляют себе, куда это соавторство их заведёт.

Скверно единственно то, что нервы вновь никуда. Страшится одиночества, страшится пространства. Без Елены Сергеевны не выходит на улицу. Елена Сергеевна каждый день аккуратно приводит в театр, а после репетиций также аккуратно отводит домой, иначе, он говорит, ему не дойти. Впрочем, как-то очень кстати нападает на него эта неприятнейшая болезнь. Такой беспощадности времена, что лучше всего именно никуда не ходить. По крайней мере, никто не донесёт на него, что там был, что с тем говорил. Недаром его тянет о Пушкине написать. Он ощущает, что окружён сволочами плотным кольцом, что того гляди и над ним что-нибудь сотворят. Недаром. Через всю пьесу пройдёт этот, как его, сукин сын, предположим, Бутков, доносчик, платный шпион.

Если проанализировать обстоятельства, утверждать можно уверенно, что нервы сдают не от этой обильной и до крайности спешной работы. Что вы! Творческий труд поднимает и вдохновляет его. От творческого труда устают, иногда тяжело, до положения риз устают, однако от творческого труда нельзя заболеть, это аксиома, закон, а он явным образом болен, болен очень серьёзно и не может не думать о том, что ещё одна такая же встряска, какая была с заграничными паспортами, и что-нибудь просто-напросто не выдержит в нём, безразлично, что это будет: отказ сердца, закупорка почек, кровоизлияние в мозг. Ведь убивают, убивают его.

До болезни, понятно, шпионы доводят. До болезни, не меньше, доводит театр. В театре плетутся интриги вовсю, причём не привычные интриги театра, какие в театре плетутся всегда, так что даже многие полагают всерьёз, что без интриг театр не способен существовать, а интриги паскудные, прямо в духе паскудного времени, от которых то и дело доносом несёт. Обсуждают репертуар на несколько лет и на ближние сроки. “Мольера” предполагают выпустить в январе. Станиславскому, во-первых, видится нарядный и очень пышный спектакль, тогда как Судаков полагает, что эту именно пьесу не стоит разворачивать в слишком приметное театральное зрелище. Станиславскому, во-вторых, “Мольер” видится на Большой сцене, тогда как Судаков предполагает на Большой сцене закрутить Афиногенова “Портрет”, затем “Три сестры”, а “Мольера”, что ж, “Мольера” можно давать в Филиале. В-третьих, и это ужасней всего, Станиславский видит в этой романтической драме пьесу сугубо биографическую, что непременно погубит спектакль. Бокшанская, разумеется, в курсе всех этих подводных камней, рассуждений и дел, как говорится, руку держит на пульсе и чувствует себя среди них как рыба в воде. Все эти скверные новости она с видимым удовольствием сообщает всем, кому ни попало, сообщает и мужу сестры, если он заворачивает в предбанник, а если не заворачивает, так непременно трещит в телефон. Однажды он не выдерживает, Станиславскому говорит в телефон:

   — Вы, кажется, нездоровы?

Слышит вежливый, благосклонный ответ:

   — Нездоров, но не для вас.

Говорят о декорациях. Разговор о самом “Мольере” откладывают. Станиславский просит позвонить завтра, тогда, мол, договоримся о встрече. Впрочем, далее нить обрывается, и уже невозможно узнать, был ли новый звонок, состоялась ли эта персональная встреча, состоялся ли важный для него разговор. Можно думать, что не было ничего. Лишь спустя сорок дней Станиславский просматривает одну сцену спектакля, беседует о сквозном действии с Кореневой, затем с ней же о маленьких правдах, а с Сосниным о роли Шаррона в довольно неопределённых чертах.

Это событие Михаил Афанасьевич принимает вполне равнодушно. Всё равно в театре царит бестолковщина. Просмотр Станиславским одной сцены будущего спектакля означает, естественно, что Горчаков может продолжать репетиции, однако продолжать репетиции не с кем: Станицын и сам Михаил Афанасьевич заняты спешным выпуском “Пиквика”, тоже затянутого, тоже просроченного давно.

В его новом доме царит кавардак. Не успевают въехать, вещи втащить, как, по новым традициям нового общества, приходится делать чуть не капитальный ремонт. Маляры. От рек разведённого мела и натащенной грязи некуда деться. В поте лица гегемон.

И что же? Он заводит тетрадь для дополнений к роману и на первой странице делает мрачную, хладнокровную надпись:

“Дописать прежде, чем умереть!”

И снова судьба человека с больными глазами тревожит его, таинственным образом сопрягаясь с его личной судьбой и с судьбой его всё ещё выступающего смутно героя. Сколько раз бессмертный Учитель в своих страдальческих письмах молит всемогущего Бога дать три года жизни, чтобы завершить свой пророческий труд! Сколько в этих мольбах страданий и мук посягнувшего на высокое, на высшее духа! И когда, ступая на цыпочках, к Иванушке наконец, вместо Воланда безмолвно вступает герой, перо, может быть, само собой, в первый миг рисует знакомые до боли черты: острый нос, блондин, клок волос надо лбом.

Однако вдуматься, довершить не дают. За стенами его кабинета беснуется, мечется совершенно иная, ихняя, бестолковая жизнь. 3 ноября дают генеральную “Пиквика”. Михаил Афанасьевич в ужасном волнении: усаживаясь, он полой своей мантии смахивает с верхотуры приготовленный табурет, некоторое время висит на локтях и ведёт в таком угрожающем положении роль, пока не поднимают и не ставят на место его неустойчивое сиденье. Тем не менее, все его реплики принимают со смехом. Кторов, Качалов, Попов говорят, что Булгаков играет как профессиональный артист. Важней же всего то приятное обстоятельство, что генеральную почтил своим присутствием Станиславский, и когда Судья, с толстым носом и злющими глазками, с неподдельной яростью обрывает свидетеля: “Да бросьте вы зверей, или я лишу вас слова!”, когда в ответ гомерически хохочет весь зал, хохочет громче всех Станиславский и быстро спрашивает Станицына, не угадывая, кто ведёт роль:

   — Это кто?

   — Булгаков.

   — Какой Булгаков?

   — Наш Булгаков, писатель, Михаил Афанасьевич.

   — Не может быть!

   — Ей богу Булгаков!

   — Но ведь он же талантливый...

Какими там системами, сквозными действиями и маленькими правдами морочит всему свету, и себе тоже, головы Станиславский, слишком сложный и пока что удовлетворительно не разрешённый вопрос, однако человек это действительно театральный до мозга костей и во всех тонкостях понимает толк в актёрской игре, так что его-то оценку можно без колебаний принять за высший балл, выставленный новичку знатоком. Хорошо!

Лучше ещё: распространяется слух, что звонили Немировичу сверху, вопрошали про “Бег”, что Немирович, разумеется, расхвалил и назвал эту пьесу замечательной вещью и что сверху сказали, что его мненье учтут. Судаков же, возведённый в страннейшую должность проталкивателя новых работ, уверяет, что разрешенья на постановку “Бега” добился, что надо роли распределять. С этой вестью прибегает Калужский, которому очень хочется хоть что-нибудь в “Беге” сыграть. И до того заразительны все эти беспутные слухи и вести, что Михаил Афанасьевич раскрывает старую рукопись на восьмом сне и ещё раз вносит поправки в него, вырабатывая окончательный текст, подтверждая свою последнюю волю, что Хлудов должен покончить с собой, и хотя, как обычно не давая ему передышки, врывается новая весть, что никакого разрешения “Бега” не будет, он, однажды придя в хорошее расположение духа, заманивает к себе на пельмени несколько из наиболее близких семей и читает им сначала тараканьи бега, затем парижскую сцену, которая Немировичу представляется лишней. Пожалуй, выходит, из пьес это его самая любимая вещь.

После этого чтения “Бег” отступает, прочно уплывает в прошедшее, чтобы больше никогда не тревожить его. Все тревоги и скорби в течение нескольких дней отдаются роману. С новым вниманием он относится к своему неожиданному, однако важнейшему, необходимейшему герою, который, как оказалось, и написал это совершенно необычайный, выходящий за все рамки и нормы духовно скудного, насильственно оскоплённого времени роман о Пилате. С этим героем углубляется и занимает центральное место тема творчества, тема предательства, тема истребления творческой личности, наконец тема самопредательства, которая никогда не оставляет его, так что не следует удивляться, что своё родство с героем он ощущает всё больше, всё щедрее награждает его своими чертами, причём убирает и птичий нос и клок волос надо лбом, всё чаще его мысль обращается на себя самого, и слишком серьёзна, слишком тревожна она, слишком насыщена гробовым предчувствием смерти. Каждый раз, раскрывая тетрадь, он неминуемо вспоминает о ней, упираясь сосредоточенным взглядом в свою же суровую надпись:

“Дописать прежде, чем умереть!”

И тоской безнадёжности пронизывается признание Мастера, окончательно получившего это прекрасное и, без сомнения, бессмертное имя:

— Но, натурально, этим ничего мне не доказали, — продолжал гость и рассказывал, как он стал скорбен главой и начал бояться толпы, которую, впрочем, и раньше терпеть не мог, и вот его привезли сюда и что она, конечно, навестила бы его, но знать о себе он не даёт и не даст... Что ему здесь даже понравилось, потому что, по сути дела, здесь прекрасно и, главное, нет людей...

Неужели и его ожидает та же бесконечно печальная участь? Он не может не задаваться этим мерзейшим вопросом и не может, как лекарь с отличием, когда-то вопросами психопатологии занимавшийся с повышенным, пристальным интересом, не ответить решительно и трезво на этот вопрос, что его страх одиночества слишком серьёзен и что от этого нелепого и пока что безвредного страха всего один шаг до внезапной полной потери ума.

“Не дай мне Бог сойти с ума...”

О, командор ордена русских писателей! Ты мудр, как всегда! И ты прав! Для мыслящей личности не придумано ужасней судьбы!

К тому же с командором он уже связан теснейшими, нерасторжимыми узами. Уже никуда ему от него не уйти. На его столе громоздятся толстейшие книги: “Дуэль и смерть Пушкина” Щёголева, “Пушкин в жизни”, сборник документов, с большим тактом и тщанием составленный Вересаевым, “Николаевские жандармы и литература” небезызвестного учёного Лемке, воспоминания Панаева и Соллогуба, десятки других, которые он обязан прочесть, причём до того, как примется за пьесу о нём, которую уже нет возможности не писать, поскольку эта пьеса не столько о самом командоре, сколько о творчестве, о предательстве, об истреблении творческой личности, о самопредательстве наконец, всё о том же, что неослабевающей болью отдаётся в душе, пугает во снах по ночам. Ответственнейший, но и приятнейший долг! Есть ли право не исполнить его? Пустое! Никто такого права ему не давал!

И он решается лечиться гипнозом. И посещает врача. И понемногу, без поводыря начинает выбираться на улицу, чего уже полгода после обострения этой неприятнейшей, несносной болезни делать не мог. И притупляются страхи, которые, как хищные птицы, всё это время терзали его.

В самое время, по правде сказать.

1 декабря 1934 года до бесстыдства затянувшийся “Пиквик” наконец достигает долгожданной премьеры. Михаил Афанасьевич отправляется в театр на такси. Натурально, волнуется страшно. Ещё бы! На профессиональной сцене первая роль! Стало быть, есть от чего. Играет. Имеет громадный успех.

И тут за кулисами проносится дикая весть, что Киров убит. В зале движение. Многие поднимаются с мест, уезжают поспешно. В числе многих уезжает и Рыков, словно подчёркивая мрачную значительность происшествия.

Наутро все газеты кричат несуразное: выясняется личность стрелявшего, которого подослали враги рабочего класса. Как же установили, кто подослал, если личность ещё выясняется? Однако это уже пустой, никчёмный вопрос, поскольку в тех же номерах тех же свободных газет публикуется с невероятной скоростью изготовленный ужасный декрет, точно заранее сочинённый, ожидавший минуты в каком-нибудь сейфе прозорливейшего в мире Президиума ВЦИК, подписанный Калининым и Енукидзе. Один из беспощаднейших, один из страшнейших в кровавой истории человечества! Следствие по делам о терроре заканчивать в десять дней. Слушание без участия сторон. Кассаций не принимать. Ходатайств о помиловании тоже. Приговор приводить в исполнение тотчас по вынесении приговора. Юридические нормы всех времён и народов этим страшно поспешным декретом выбрасываются на свалку. Вновь над несчастной страной поднимается окровавленный призрак тех грохочущих варварских лет, когда при вынесении смертного приговора руководствовались единственно красным, белым, любого прочего цвета чутьём, абсолютно не заботясь о том, доведёт или не доведёт приговорённого до стенки конвой.

Тело убитого доставляют в Москву. Траур объявлен. В театре сняты спектакли. К Колонному залу вновь протягивается чёрный, одетый по-зимнему хвост. Очевидец записывает в своём дневнике:

“Я стоял слева у ног и отлично видел лицо Кирова. Оно не изменилось, но было ужасающе зелено. Как будто его покрасили в зелёную краску. И так как оно не изменилось, было оно ещё страшнее... А толпы шли без конца, без краю: по лестнице, мучительно раскорячившись, ковылял сухоногий на двух костылях, вот женщина с забинтованной головой, будто вырвалась из больницы, вот слепой, которого ведёт под руку старуха и плачет. Еле мы протискались против течения вниз...”

На этот раз Михаил Афанасьевич не толчётся в чёрном хвосте, не проходит мимо безмолвного гроба, в котором покоится этот странно зелёный мертвец. Однако приходится явиться на траурный митинг в театре. К нему возвращается ещё не успевший окончательно залечиться гипнозом страх улицы и толпы. Елена Сергеевна провожает его.

В самом деле творятся ужасные вещи. Какая-то паника охватывает души людей, сознание застилает какой-то туман. Перебивая друг друга, все громко, публично выражают свою полнейшую солидарность с идеями партии, точно именно кого-нибудь нужно было убить, чтобы эти идеи ощутились в сердцах. Принимают в сочувствующие, хотя никому не удаётся определить, какая степень доверия определяется этим нелепым понятием. Заявления подают Яншин, Баталов, Дмоховская. Чего ещё ждать?

Только предательства, хотя предательством уже и без того переполнена жизнь. И предательство кругом так и вьётся в облике разной явной и ещё более в облике затаившейся сволочи. Первое место среди затаившейся сволочи, без сомнения, занимает Эммануил Жуховицкий, переводчик его пьес на английский язык, уже предлагавший однажды выступить с манифестом своей солидарности с большевиками. После той непредвиденной неудачи Жуховицкий не даёт столь опрометчивых предложений. Он то и дело трётся в Нащокинском переулке, появляясь обычно внезапно, без зова, ведёт какие-то скользкие, подозрительные беседы, то и дело провоцирует недоверчивого хозяина всевозможными, большей частью лживыми слухами, так что время от времени приходится краснеть за него.

Однажды, дней через десять после торжественного погребения убиенного Кирова, Эммануил Сукинсынович вдруг объявляет, что некий Анатолий Каменский, громогласно объявивший о своём нежелании возвращаться и по всей Европе открыто шельмовавший ненавистных большевиков, преспокойно и, главное, на свободе проживает в Москве. И настолько неправдоподобна и глупа эта совершенно невозможная вещь, что сам Эммануил Сукинсынович конфузится и убегает глазами, а у Михаила Афанасьевича вырывается, должно быть, помимо желания:

— Ну, уж это, товарищи, мистика!

И это ещё ничего. В другой раз, упрямо пересидев всех гостей, заполночь засиживается бледный, вида утомлённого и бессонного Дмитриев, театральный художник, талантливый человек, с которым вместе начинали мытарства над “Мёртвыми душами”, жалуется, что работает бешено, ужасно устал, нервы, понятное дело, ни к чёрту, и вдруг просит совета, как поступить в таком деле, в котором невозможно никак поступить.

История в самом деле столько же отвратительна, сколько печальна. Женат Дмитриев на Елизавете Исаевне Долухановой, известной красавице. Когда Елизавета Исаевна имела жительство в Ленинграде, она совместно с сестрой держала литературный салон, который посещали многие известные литераторы, в их числе Маяковский. Тынянов, говорили, был в неё пылко влюблён. Так вот, ещё в те времена Елизавету Исаевну вызвали кое-куда и предложили работать на них. Чем это сотрудничество закончилось, мало известно. Во всяком случае, после замужества, когда она переселилась в Москву, её вновь вызывают туда же и предлагают принимать почаще и побольше гостей. Она пытается увильнуть, говорит, что у них с мужем квартира слишком мала, на что ей с полным пониманием говорят:

   — Пусть вас это не беспокоит. С квартирой мы вам поможем.

И помогут, конечно! Так как же тут быть?

А через несколько дней появляется Дина, художница, жена довольно известного Радлова, и принимается стрекотать чёрт знает о чём и в конце концов как-то сводит на то, чего пока ещё никто не знает: на его работу над Пушкиным. Он настораживается: что такое? с какой стати? зачем? Дину как ни в чём не бывало дальше несёт. Очень не советует Дина работать ему с Вересаевым. С кем же работать? С пролетарским Толстым!

   — Вот бы сила была!

   — Какая сила? На чём мы можем объединиться с Толстым? Будем по Тверской под ручку гулять?

   — Нет! Ты же лучший у нас драматург, а он лучший прозаик, можно сказать.

А этот лучший прозаик уже завершает свой трагический круг. Себя давно предаёт. В последнее время с особенным успехом предаёт свой хоть и не первоклассный, но всё же немалый талант. Выходит в очень, очень почтенные люди. В “Метрополе”, в “Национале” с друзьями то и дело гудит. Лакеи на руках выносят громадное тело. На глазах у прохожих грузят в автомобиль. Тем не менее договоры сыплются один за другим, однако залёживаются в столе без движения. Соавторов рыщет. Между прочим, на пьесу о Пушкине с театром Вахтангова договор.

Вот и скажите на милость: кто её подослал? Или дура ввязалась сама?

И он вновь и вновь возвращается урывками, беспокойно к роману, правит и правит его, и всё яснее, определённей звучит тема провокации, тема предательства. И в новых набросках Мастер подозревает, что явившийся к нему ни с того ни с сего Азазелло предатель. И появляется персонаж с подозрительной фамилией Богохульский. И Алоизий Могарыч оказывается слишком уж подозрительно всесторонне и глубоко осведомлён во всех тонкостях литературной и политической жизни, так что наивнейший Мастер не может про него не сказать:

   — Именно, нигде до того я не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне её буквально в одну минуту, причём видно было, что объяснение это ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своей страстью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки, причём о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он безошибочно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может...

Вот каким прохвостом благодаря всей этой чертовщине обогащается бессмертный роман, и, вероятно, найдётся немало людей, читающих эту историю, которые возблагодарят Бога за то, что окружил великого автора толпой провокаторов, предателей и всякого рода прочих свиней, и, может быть, они могут быть в чём-то и правы, поскольку без Алоизия уже невозможно себе представить этот всеми любимый роман, и всё-таки не могу не напомнить этого рода поклонникам моего изумительного героя, что у него нервы больны, что его страшит одиночество, что он дичится толпы, что его сокрушают головные боли и точит бессонница и по этой причине он глубоко и ужасно страдает, когда вдруг прозревает своим ясным умом то в одном, то в другом из приятелей и гостей предателя, провокатора, служителя той отвратительной службы, которая во все времена с удивительным старанием прячет от окружающих своё истинное лицо, страшась по множеству оснований, что на месте лица всем увидится мерзкое мурло палача. Да, страдает, именно так, и все эти страдания уже пробуждают его наследственную болезнь, которая подкрадывается к нему неприметно, как вор.

Глава двадцатая. “ПОСЛЕДНИЕ ДНИ”

ДА И МАЛО ЛИ что его постоянно заставляет страдать? В театре вновь переносится выпуск “Мольера”, с этой зимы на весну, а он не верит нисколько, чтобы вышел какой-нибудь толк и весной. В Театре сатиры всё-таки добивают его, и он принимается исправлять, а по существу сочинять совершенно новую пьесу, которая теперь называется “Иван Васильевич” вместо “Блаженства”, и понятно само собой, что такая работа достаточно противна, горька. Из города Киева наезжают, торопят его с “Ревизором”. Он и торопится, желая освободиться скорей, поскольку в отдалении стоит и ждёт командор. Однако на этом поприще он натыкается на прочнейшую стену глухого невежества, которую одолеть никакой возможности нет. Обнаруживается, к его изумлению, что берутся снимать не какого-нибудь современного пошляка, а абсолютно бессмертного Гоголя люди, которые едва знают и нисколько не слышат того грустного человека с птичьим носом и больными глазами, с которым так часто в бессонные ночи откровенно и дружески беседует он. Требования этих нахальных людей до того безрассудны, что он не представляет себе, каким образом можно было бы выполнить их, что-то придумывает, не может всё-таки угодить, доходя порою до бешенства. Отвратительней же всего, что с этими вздорами лезут с сознанием своей правоты к человеку, который добросовестно и с любовью работает над его сочинениями уже столько лет, что невозможно никак сосчитать, и уже знает Гоголя так, как не знал и не знает ни один человек, разве что Андрей Белый, так ведь в прошедшем году Андрей Белый оставил сей мир навсегда.

И Елена Сергеевна заносит в дневник:

“Вообще все эти дни Миша мучается, боится, что не справится с работой: “Ревизор”, “Иван Васильевич” и надвигается “Пушкин”...” И спустя несколько дней:

“Я чувствую, насколько вне Миши работа над “Ревизором”, как он мучается с этим. Работа над чужими мыслями из-за денег. И безумно мешает работать над Пушкиным. Перегружен мыслями, которые его мучают...”

Необходимо прибавить, что это отнюдь не благодатные мучения творчества, а всего лишь противные, бесплодные муки подёнщины, ремесла. И всё же, заметьте, каким-то неуловимым усилием воли он умеет отринуть подёнщину, одолеть грубое ремесло и время от времени принимается за истинный, творческий труд. “Последние дни” в его мыслях растут и растут. Он всё чаще встречается с Вересаевым, передаёт ему то, что придумал, подолгу слушает непревзойдённого знатока, вбирает советы, выслушивает сомнения, порой возраженья, очень серьёзные, на которые трудно самому возразить. Отдельные сцены вырастают одна за другой. Из небытия врываются новые персонажи. К концу года уже и пьеса видна. Он отчётливо представляет себе эпизод с Николаем, выстраивает сквозную линию излюбленного им, абсолютно вечного, неизменного противостояния власти и творчества, двух несовместимых стихий. Уже Александрина понятна ему. Уже в ушах звучит диалог Геккерена и Строгонова, слепца, толкающего Дантеса драться с поэтом. Именно это, как ему кажется, особенно удаётся ему: слепые, именно духовно слепые извечно укорачивают или прямо лишают жизни поэта. И уже обнажается замысел: самого Пушкина в пьесе не должно быть потому, что Пушкин вне временного, преходящего, бытового, реального, что мир и мера Пушкина — бессмертие, вечность, четвёртое или пятое измерение. Скорее символ, чем смертный. Необозримая высь!

Главное, Наталью Николаевну он тоже находит свою, отличную от той неверной жены, какой её представляют во все времена обыватели. Он понимает прекрасно, что Наталья Николаевна невиновна в смысле обыкновенном, житейском, то есть что своему мужу красавица оставалась верна. Не банальность, но глубокую драму открывает он в отношениях поэта и женщины, духа и плоти, бессмертного и земного, чистого света и метели взвихренных чувств. Вечное, вечное: своему гениальному мужу эта заурядная женщина смогла быть только женой. Женщина поэта не поняла, потому что с поэтом на кресте не была. Женщина в этом смысле тоже слепа и поэта обрекает на гибель именно этой своей слепотой. Женщина тоже земная, во времени и пространстве, со своими нарядами, со своими детьми. Её не касается вечное, то есть душа её не открыта стихам, которыми поэт живёт прежде всего, которые от неё отдаляют и уводят поэта.

И уже пьеса летит весь январь. И уже в феврале, 12-го числа, он читает Вересаеву в замечательно уютном его кабинете от четвёртой по восьмую картины и выслушивает замечанья его. Уже принимает последние сеансы гипноза. Уже доктор считает его абсолютно здоровым и оставляет записку, в которой отказывается брать с него гонорар:

“Бесконечно рад, что Вы вполне здоровы; иначе и быть, впрочем, не могло — у Вас такие фонды, такие данные для абсолютного и прочного здоровья!..”

Уже на новые провокации Жуховицкого, который уверяет его, что он, представляете, должен, что он просто обязан высказать своё отношение к современности, он находит в себе мужество резко и прямо сказать:

— Высказываться не буду. Пусть меня оставят в покое.

Уже начинает пахнуть весной, то вдруг выпадет снег, то вдруг этот снег жарчайшее солнце сожрёт и сверкающим пламенем разливается у него на столе.

И тут вдруг рушится всё. Наступают роковые, по своим последствиям непоправимые дни.

Глава двадцать первая. ПРОТУБЕРАНЦЫ СИСТЕМЫ

СТАНОВИТСЯ очевидным, что многострадальный “Мольер” не будет выпущен и весной. Тогда за романтическую драму принимается сам Станиславский, который добровольно и навсегда затворяется в Леонтьевском переулке, как в новом, советском скиту.

По этой причине спектакль вызывают к нему. 4 марта прогоняют в так называемом онегинском зале, причём обнаруживается, что финальная сцена всё ещё не готова и что прогон придётся давать без неё. 5 марта в зале присутствует Станиславский, у которого интерес к этой пьесе с годами угас и который всё равно не поедет в театр вести репетиции, ставить свет, укреплять монтировки, то есть действительно делать спектакль. Смотрит лишь для того, чтобы одобрить и выпихнуть наконец решительно всем осточертевший спектакль. Смотрит и по совести одобрить не может, поскольку интеллигентный, исключительно порядочный человек. Спектакль рассыпается. Актёры большей частью играют неважно. Коренева проваливает роль до того, что с ролью ничего уже сделать нельзя. Станиславский смущён. Станиславский произносит какие-то очень звучные, однако неопределённые фразы, которые со стенографической точностью тут же заносятся в протокол для потомков:

   — Сразу ничего сказать не могу. Во-первых, молодцы, что, несмотря на препятствия, несмотря на то, что затянулась работа, не бросили её, а дотягивали, как могли, до конца.

Согласитесь: более чем странная похвала!

Станиславский оттягивает, однако всё же обязан что-то и об актёрах сказать. Говорит. Неопределённо и на этот раз вяло:

   — Первое впечатление от актёрского исполнения хорошее.

Сомнительная оценка, поскольку актёрская работа тотчас видна, и тут не может быть взгляда ни первого, ни второго, ни третьего, а может быть только один. Уверяет, что интересная пьеса, и сей комплимент истолковать можно лишь так, что Станиславский пьесу забыл. Тем не менее, эта позабытая пьеса, ещё не обдуманная, только что просмотренная в плохом исполнении уставших, безразличных к пьесе актёров, ему не нравится чем-то, хотя он сам ещё только предчувствует недовольство, но не осознает его глубинных причин.

И тут Станиславский совершает одну важнейшую, на мой взгляд, решающую и непростительную ошибку: он принимается делать замечания не актёрам, не режиссёру, а ни в чём не повинному автору, причём на глазах и в присутствии режиссёра и тех же актёров. И происходит эта бестактность вовсе не потому, что Станиславский принадлежит к разряду грубых, неотёсанных, дурно воспитанных образин. Как бы не так! Человек это, повторяю, воспитаннейший, деликатнейший до утончённости. Тогда в чём же дело, спросите вы? А дело единственно в том, что Станиславский к тому же гениальнейший человек, однажды сознавший, себе на беду, себя гениальным и, пренебрегая той нравственной постоянной работой, которой на протяжении всей своей жизни обременяет себя куда более гениальный Толстой, по этой причине выпустивши свою гениальность из рук, возомнивши, что, уж если он гениален, так ему дозволено решительно всё. И он фантазирует, нисколько не озаботясь самочувствием автора:

   — Когда я смотрел, я всё время чего-то ждал. Внешне всё сильно, действенно... много кипучести, и всё же ожидание моё не разрешилось... В одном месте как будто что-то наметилось и пропало...

Станиславский и не думает определять, в каком именно месте наметилось. Он даже не в состоянии точно сказать, что же именно в том единственном месте для него намечается. Приличней всего в таких обстоятельствах помолчать, однако в ослеплении своей гениальностью нравственный закон позабыт, слепой гений не знает узды, и Станиславский без малейших соображений о приличии или неприличии своего поведенья, отдаётся полёту своего вдохновения:

   — Что-то важное недосказано. Игра хорошая и очень сценичная пьеса, много хороших моментов, и всё-таки какое-то неудовлетворение...

В этом месте Станиславского осеняет, осеняет явно стихийно, внезапно, ничего обдуманного, строго завершённого в его рассуждениях нет, однако эта мысль до того созвучна его самочувствию, до того соответствует собственному его положению, что он хватается за неё и до конца репетиций не в силах от неё отказаться:

   — Не вижу в Мольере человека огромной воли и таланта. Я от него большего жду. Мольер не может умереть, как обычный человек. Я понятно говорю? Если бы Мольер был просто человеком... но ведь он — гений. Важно, чтобы я почувствовал этого гения, не понятого людьми, затоптанного и умирающего. Я не говорю, что нужны трескучие монологи, но если будет где-то содержательный монолог — я буду его слушать с громадным вниманием. Где-то это начиналось. Дайте почувствовать гениального Мольера.

Мысль ещё только-только осеняет его поседевшую голову своим первым призрачным светом, ещё её первый контур набрасывается у всех на глазах, первый приблизительный её силуэт, однако режиссёр уже обращается к автору с требованием: вынь и положь! И тут же принимается, к окончательному изумлению автора, импровизировать абсолютно иного содержания пьесу, причём нельзя не понять, что он фантазирует, основываясь единственно на капризной своей интуиции, не владея ни материалом жизни Мольера, ни тем более обширнейшим материалом той давней эпохи, которым превосходно и во всех направлениях владеет поправляемый, безвинно оплёванный автор, уже несколько лет проработавший не только над пьесой, но и над жизнеописанием знаменитого комедианта:

   — Человеческая жизнь Мольера есть, а вот артистической жизни — нет... Если бы был спор о “Тартюфе”, если бы я видел, что Мольер и его пьеса не поняты, — это удовлетворило бы меня... Я не вижу у представителей “Кабалы” при упоминании о “Тартюфе” “пены у рта”. Я не знаю, кем это утеряно — актёрами или автором, но это утеряно. Нет какой-то ведущей линии, яркой черты в картине “Кабала святош”.

Изумительно то, что постановщик желает видеть Мольера, которого потому и запрещали, что сумели понять, и не видит перед собой непонятого автора, истолкованного превратно и чуть ли не осмеянного у всех на глазах. Нетрудно понять, что самая неподдельная ярость овладевает этим непонятым и оплёванным автором. Его прямо-таки опьяняет желание швырнуть тетрадь с пьесой к чёртовой матери и проорать:

   — Пишите вы сами про гениев и про негениев, а меня не учите, я всё равно не сумею! А я буду играть за вас!

Именно нравственное чувство, развитое с годами, непрестанно развиваемое в борьбе с обстоятельствами всесторонне и глубоко, останавливает его. Во-первых, он понимает, что тем самым безвозвратно загубит четыре года работы многих людей, загубит в тот самый момент, когда спектакль уже близится к своему завершению и может быть выпущен не далее, как через месяц. А во-вторых, в отличие от витающего в облаках постановщика, он отлично сознает свои недостатки, он знает, что не в характере его дарования создавать героические натуры, что его метод абсолютно иной, что, вот именно, он не сумеет. И Михаил Афанасьевич, больной и издерганный, хоть и после гипноза, всё-таки это желание заорать подавляет в себе и пробует защищаться, хотя защищаться ему до крайности трудно, поскольку всякое возражение может быть принято так, будто он от недостатка скромности расхваливает себя. Он возражает дипломатично:

   — Я, говоря по совести, вижу и знаю, что вы ищете, но если вы этого не находите, значит оно не выявлено. Говорю с авторской совестью, что эту сторону больше вывести нельзя. Давность работы над этой пьесой делает её для меня трудной... Монологи Мольера здесь не помогут, они не могут трогать. “Тартюфа” в моей пьесе сыграть невозможно.

Его возражения абсолютно резонны, однако Станиславский в своём ослеплении не способен слышать никаких возражений и потому с необыкновенным упрямством продолжает стоять на своём, приводя аргументы гипотетические, умозрительные, не идущие к делу, основанные только на том, что ему лично история представляется так:

   — Прежде всего Мольер талант, и близкие к нему люди испытывают к нему чувство благородного обожания. Причём обожание это должно быть глубоким, ненаигранным. Для людей, близких к нему, он гений, а отсюда и состояние этих людей, когда они видят, что гений обманут, растоптан. Есть ли около него близкие люди, которые его понимают? Вот, например, первая жена Мольера понимает его? Конечно, понимает. Вторая жена смутно, но понимает. Бутон тоже понимает.

Если с должным вниманием приглядеться к этим фантастическим замечаниям, только что без малейшего напряжения высосанным из пальца, нельзя не смутиться укоризненным подозрением, что Станиславский, невольно скорее всего, желает видеть пьесу не о Мольере, а о себе, обманутом и растоптанном, с глубоким обожанием и всем этим вздором, который к Мольеру не имеет ни малейшего отношения, поскольку из этих протоколом зафиксированных суждений тотчас видать, что жизни Мольера он вовсе не знает.

Михаил Афанасьевич оказывается в положении ещё более неловком, поскольку о ком, о ком, но о Станиславском писать под видом Мольера не слышит в душе никакого желания. По этой причине он вновь принуждён прибегать к дипломатическим отговоркам, но его возражение неопровержимо по существу, поскольку театр есть театр и актёрам в театре отводится далеко не последняя роль:

   — Я боюсь, чтобы не получилось впечатления, что автор защищает свою слабую пьесу, но мне кажется, что гениальность Мольера должны сыграть актёры его театра, связанные с ним сюжетом пьесы.

Станиславский сам великий актёр и не может не оценить по достоинству эту абсолютно верную мысль, но не управляемое ничем вдохновение уже сильнее его, и уже вся только что и приблизительно восстановленная в памяти пьеса представляется ему совершенно не так, как написана, а как следовало бы её написать, и он без зазрения совести разрушает её и настойчиво предлагает несчастному автору написать новую пьесу, именно так, как только что осенило его:

   — Я это вижу. Это надо расположить по всей пьесе. У Мольера очень много физического наступления, драки, это неплохо для роли, но наряду с этим надо дать и его гениальные черты, а так получается только драчун какой-то. В первом акте он дерётся, бьёт Бутона. Во втором акте бьёт Муаррона. В приёмной у короля у него дуэль... И вообще, о драках в пьесе. Они выпирают.

Сюжет получает неповторимый, замечательный поворот. Если до этой минуты спор ведут два художника, которые слишком по-разному мыслят и сознают, слишком разные цели ставят перед собой, то с этой минуты спор ведут два характера, абсолютно не схожие между собой. Один тихий и скромный, не способный обидеть и мухи, не только что побить человека или вызвать его на дуэль, не способный бросить вызов своему жестокому веку, предпочитающий затвориться в своём переулке и не вмешиваться решительно ни во что, нравственно погибающий в этом нездоровом, искусственном, навязанном ему положении. Другой сильный и дерзкий, способный одним словом отбрить противника так, что после этого выпада многие современники не решаются близко к нему подходить, сознательно стоящий у всех на виду и враждующий с веком с такой откровенностью, с такой прямотой, как никто, нравственно крепнущий от поражения к поражению, идущий всё выше день ото дня. Одному ни под каким видом не может быть понятна драчливость Мольера, тогда как другой превосходно понимает, а потому и принимает её. И Михаил Афанасьевич, в свою очередь, совершает ошибку, пытаясь растолковать Станиславскому то, чего Станиславский ни при какой погоде не способен понять:

   — Если вопрос идёт о запальчивости характера Мольера, то ведь и век его был такой, что меньшим количеством эксцессов не обойдёшься. Я думаю, что Мольеру в пьесе отпущено этого как раз нужная порция. Он вспыльчивый до безумия, потому и душит слугу. Но вот какая мысль меня грызёт: как бы значенье отдельных фигур не пропало от блеска, от внешней пышности мрачных сцен. Вот исполнение архиепископа я уже слабо принимаю. И вы в картине “Кабала” не видите “пены”. Это единственное, чего я опасаюсь. Интимные сцены ещё на высоте, а в массовых сценах фигуры начинают стушёвываться. Вас кровь и драки шокируют, а для меня они ценны. Может быть, я заблуждаюсь, но мне кажется, что это держит зрителя в напряжении: “а вдруг его зарежут”. Боязнь за его жизнь. А может быть, я большего и не могу дать... Моя главная забота была о том, чтобы Мольер был живой. Я старался подвести его к тому, чтобы он был остёр. Я стремился к тому, чтобы это было тонко...

В сущности, ему надо бы было молчать, поскольку его реплики только распаляют легко возбудимую фантазию Станиславского, и Станиславский летит стремительно дальше, шаг за шагом разрушая всё то, что создано им:

   — В сценах короля есть пышность. Дайте мне и особый колорит в декорациях сцены “Кабала святош”. Вот почему я препятствовал тому, чтобы заседание “Кабалы” было на кладбище. Дайте лучше какой-то подвал с потайными ходами. Наряду с этим дайте приятный артистический мир. Разнообразная красочность треугольника — пышность двора, артистический мир, окружающий Мольера, и где-то в подвале заседающая “Кабала святош” — должны быть отчётливо выявлены и показаны актёрами...

Михаил Афанасьевич, уже мало что видя перед собой, так и бросается на помощь любимому детищу:

   — Я считаю очень важной сцену в соборе. До тех пор, пока архиепископ не будет дан фанатиком, действующим всерьёз, значение Мольера будет снижаться. Архиепископ ведь не опереточный кардинал, а идейный. И только во имя идеи он идёт на убийство людей. Здесь вина и театра и, конечно, моя. И второе: как обставить “Кабалу”. Очень важно, чтобы в сцене “Кабала” не только были шпаги, сигнализация фонарей и так далее, а было показано самое важное, сущность “Кабалы святош”.

Он откровенно и прямо в лоб переводит разговор на режиссуру, на актёрское исполнение, о которых только и может вестись речь в преддверии выпуска, однако Станиславский не слышит его, притом выражается в форме, для него неприемлемой, употребляя множество раз это несносное, это нестерпимое выражение “дайте мне”, на которое так и хочется наотмашь отрезать: “А пошёл ты к чертям!”

   — В этом треугольнике дайте мне одинаково ярко и короля, и “Кабалу”, и суть актёрской жизни. Но главное внимание должно быть сосредоточено на фигуре Мольера. Может быть, я не ясно выражаюсь?

Эти ни с чем не сообразные, прямо беспардонные требования наконец выводят попавшего в подопытные кролики автора из себя. Михаил Афанасьевич отказывается работать над текстом и при этом выражается очень решительно:

   — Нет, вы очень ясно выражаетесь. Я думал дать виртуозность игры Мольера и любовно окрасить его самого и его любовь. К сожалению, мы не успеем сегодня показать последнюю картину. Моё мнение, что в дальнейшей работе над спектаклем может помочь только актёрский и режиссёрский коллектив. Работа автора окончена.

Ну, создатель системы даже не понимает, как в таком случае следует поступить, и уже прямо обозначает, в чём именно ему видится стержень фигуры Мольера, разумеется, вообще, независимо от того, что там подопытный кролик настряпал:

   — Я не чувствую в Мольере его неудовлетворённости, обиды от сознания того, что он много дал, а взамен не получил ничего.

Это странное рассуждение о драме гения, который потому и становится гением, что ничего не жаждет взамен. Скорее это рассуждение о своей собственной, действительно нескладной судьбе, тогда как Михаил Афанасьевич размышляет об иных свойствах гения, указывает именно на Мольера, на эпоху Мольера, когда комедиант был только комедиантом и довольствовался вполне наслаждением от того, что творил и играл, как большей частью и случается с истинным гением:

   — Он не сознавал своего большого значения.

Станиславский же продолжает трактовать о себе:

   — С этим я буду спорить. Он может быть наивным, но это не значит, что где-то нельзя показать его гениальности. Отдельные слова о “Тартюфе” у вас где-то пробегают, но они почему-то не застревают в памяти. Может быть, это недоделано, сыро.

И пускается фантазировать уже просто так, из своего удовольствия, выговаривая решительно всё, что некстати и вдруг приходит на ум:

   — Что хочется увидеть в спектакле о Мольере? Любовь к нему, чтобы чувствовалось хоть в одном словечке, что он сатирик. Как у Чехова — всё идёт как будто серьёзно: “он очень умный, воспитанный, окончил университет...” и вдруг добавление: “даже за ушами моет”. Вот эти последние словечки. А потом, где это состояние гения, который отдаёт всё, а взамен ничего не получает? Как Айседора Дункан всё отдала публике, а что получила? Цветок? Что же можно тут поделать?

В сущности, тут ничего поделать нельзя, пока Станиславский сам не поймёт, что хочет видеть в Мольера: гения, которого любят и который таким образом в обмен за свои добродетели получает любовь, или же гения, который всё отдаёт и не получает взамен ничего, то есть никакой не получает любви. Станиславский же не смущается никакими противоречиями в собственной голове и внезапно нападает на новый сюжет:

   — Подготовительная работа проделана очень большая. Но слишком много интимности, мещанской жизни, а взмахов гения нет. Лёгкая возбудимость — это нужно, но этого мало. Это не всё. Ведь Мольер обличал всех без пощады. Здесь дело не в монологах, но где-то надо показать, кого и как он обличал. Ведь герцога д’Орсиньи он тоже обличал и терпеть не мог.

Тут Михаил Афанасьевич вносит поправку, причём в его тихом голосе раздаётся металл:

   — В данном случае Мольер дал обобщающий тип, а Одноглазого, мушкетёра д’Орсиньи, на него натравили умышленно.

Напрасно. Вопиет он в пустыне. Станиславский продолжает импровизировать, вновь благополучно забывая о том, что жаждал только что видеть, как дорогие сограждане любили и почитали своего бессмертного гения, то есть Мольера:

   — Обличая и докторов-шарлатанов, и буржуа, он тем самым восстановил против себя всех. Единственно, чем он держался, — это покровительство короля. А когда и король отошёл от него, для него наступила трагедия.

Михаил Афанасьевич слушает очень внимательно и тотчас улавливает в этой безудержной, неуправляемой импровизации вполне здравую мысль. Он соглашается:

   — Хорошая мысль — дать несколько фраз о лишении Мольера покровительства короля. Это я сделаю.

Но он делает это из простосердечной наивности, не поразмыслив о том, что Станиславского ни в коем случае нельзя поощрять, что со Станиславским чем жёстче, тем лучше для дела, да и для самого Станиславского тоже. Станиславскому необходим момент отрезвления, тогда как согласием автора он опьяняется вновь и уже несётся на всех парусах:

   — Также хорошо было бы добавить несколько фраз о “Тартюфе”, утверждающих значение этой пьесы. Тогда и исполнителю роли Мольера легче будет играть. Если я увижу бешеного монаха “Кабалы святош”, тогда будет всё ясней и с герцогом д’Орсиньи. Куда б ни обратился Мольер, кругом рогатки. Если бы подчеркнуть его одиночество. Вот таких оазисов разбросать бы по пьесе побольше. У Мольера сейчас отношение к королю — почтительность и подлизыванье, а может быть, лучше так: “я люблю тебя, а ты всё же мерзавец”. И Муаррона обыграть: “Жулик, предал, соблазнил мою жену, но талантливый актёр”. По всей пьесе надо расставить крантики, оазисы, и тогда совсем другая жизнь пойдёт. А сейчас я смотрю на Мольера и вижу жизнь простого человека.

Стало быть, перед нами не пьеса, а прерия, безводная сушь. Нечего удивляться, что в ответ на все эти глупейшие крантики и оскорбительные оазисы раздаётся сухой и краткий ответ:

   — Я и стремился дать жизнь простого человека.

Станиславский так и взвивается, хотя и самым обаятельным, самым деликатнейшим тоном:

   — Это мне абсолютно неинтересно, что кто-то женился на своей дочери. Мне интересно то, что он по своей гениальности не заметил, не понял этого. Если это просто интим, он не интересует меня. Если же это интим на подкладке гения мирового значения, тогда дело другое. Надо сценически верно расставить треугольник: двор, “кабалу” и артистический мир. Мне кажется, сейчас надо в пьесе пройти по всем этим трём линиям.

Михаил Афанасьевич продолжает держать оборону:

   — Мне это очень трудно. Ведь работа над пьесой и спектаклем тянется уже пятый год.

Это у них идёт пятый год, они же не гении, оттого и не могут быть никому интересны, тогда как у Станиславского работа только ещё начинается, и в положение автора он даже не предполагает входить, отчего и преподносит ему абсолютно нелепый совет:

   — Не надо ничего писать заново. Из простой реплики сделайте небольшую сценку. Приоткройте немного, актёр уже доиграет.

Тоска! Согласитесь, какая всё это тоска! И у Михаила Афанасьевича вырывается сдержанно, глухо:

   — Это тянется уже пятый год! Сил моих больше нет!

И в качестве назидания получает великолепнейшее рассужденье о том, как сам уважаемый мэтр трудится над своей всё ещё неоконченной, сыроватой, но уже знаменитой системой:

   — Я вас понимаю. Я сам пишу вот уже тридцать лет одну книгу и дописался до такого состояния, что сам ничего не понимаю, зову читать рукопись мальчиков — молодых артистов, чтобы проверить себя. Приходит момент, когда сам автор перестаёт себя понимать. Может быть, и жестоко с моей стороны требовать ещё доработки, но это необходимо. Форма отдельных сцен есть, актёры хорошие...

Тут начинается совершеннейший кавардак, поскольку своего масла в огонь подливает лукавый Ливанов, вылитый Муаррон:

   — Мне кажется, Михаилу Афанасьевичу это сделать легко. Может быть, пятый акт мы ещё слабо играем, но отношение к событиям у нас уже есть, а вот более определённые акценты необходимо сделать...

Это всё равно, что на скачках пришпорить и без того лихого коня, идущего на три корпуса впереди. Станиславский подхватывает брошенный камень, однако швыряет в другом направлении:

   — Вот во дворце, когда ваш король разрешил играть “Тартюфа” — ведь это громадный момент. Это целая сцена. А прощание с любимой актрисой? Ведь это все по существу очень важные, большие сцены. Мольер прощается с двумя своими актёрами — шутка сказать! Может быть, для него тяжелее было потерять артистку, чем жену...

Глава двадцать вторая. БУНТ

НА ЭТОМ замечательном “может быть” приходится затянувшуюся беседу прервать, поскольку утомлённым актёрам приходит время отправиться на спектакль, однако мучения автора тут ещё не кончаются. Актёры становятся хищными при одной мысли о том, что можно роль удлинить, присобачив несколько реплик, поскольку для любого актёра нет ничего вдохновенней, чем иметь самую длинную, лучше бесконечную роль, а было бы ещё замечательней, если бы можно было все роли сыграть одному. И по дороге из переулка в проезд Художественного театра они набрасываются на только что у них на глазах избитого автора, выпрашивая у него добавлений, причём у каждого вдруг обнаруживается своя особенная версия роли, которую он успел тоже нафантазировать, пользуясь знаменитой системой, и которая абсолютно противоречит замыслу автора, растолкованному этим самым автором тысячу раз.

Нет ничего удивительного, что до Нащокинского переулка окровавленный автор едва доплетается, утомлённый, разбитый, рассерженный и в бешенстве оттого, что ему предлагают делать какие-то школярские изменения, словно никто из будущих зрителей ни малейшего понятия не имеет о том, что “Тартюф” — прекрасная пьеса, а Мольер — гениальнейший драматург.

Дома он даёт волю своему темпераменту и злобно кричит:

   — Всё это беспомощно, примитивно, не нужно!

Елена Сергеевна бросается перечитывать пьесу и находит её замечательной:

   — Пьеса, по-моему, сделана безукоризненно, волнует необычайно, ты это знай.

Поддержанный той, которая с ним на кресте, он возвращается в переулок несколько успокоенным. При встрече Станиславский поглаживает рукав его пиджака, уверяя с прекрасной актёрской улыбкой, что нашего автора надо оглаживать. И часа три подряд возвещает о том, как и в каком именно месте необходимо привинтить крантик, как и в каком месте оазис разбить. Чертовщина какая-то! От всего сердца, с желанием одной только пользы, добра, а всё же истинный бред!

На этот раз Михаил Афанасьевич все эти ни с чем не сравнимые наставления воспринимает спокойнее, холодней. Видит, что без каких-нибудь переделок не обойтись: так человек пристаёт, что отцепиться нельзя. Приходит домой. Садится за письменный стол, на время забыв печальную участь “Дней Турбиных”. Раскрывает тетрадь и пытается приставить зеленейшего цвета заплату к абсолютно чёрным штанам. Размышляет сердито:

“Не вписывать нельзя. Пойти на войну — значит сорвать всю работу, вызвать кутерьму форменную, самой же пьесе повредить, а вписывать зелёные заплаты к чёрным фрачным штанам!.. Чёрт знает, что делать! Что же это такое, дорогие сограждане?..”

Ну, дорогие сограждане, конечно, безмолвствуют, как у нас повелось, ужасно безучастный народ, и он кое-как вписывает несколько абсолютно вымученных, отвратительных по своей сухости реплик, надеясь утихомирить этими жалкими крохами волчий аппетит сорвавшегося с цепи творца знаменитой системы, точно возвращаются коварные времена “Дней Турбиных”, когда он тоже сопротивлялся, тоже приляпывая заплаты разных цветов, ужасно желая своё творение непременно увидеть на сцене, и доляпался до того, что смысл его пьесы оказался противоположным тому, какой он сам с собой замышлял.

Приносит поправки. Показывает. Лишний раз убеждается в том, что хищного зверя ничем утихомирить нельзя. Станиславский вскоре прикидывает, не смущаясь ничем, а не убрать ли стихи “О, Муза, прекрасная моя Талия”? Предлагает начисто искоренить сцену дуэли. Просит полюбить свою сумасбродную мысль, не считаясь с тем заслуживающим внимания обстоятельством, что его мысль прямым образом противоречит замыслу автора. Вдруг решает внести в пьесу собственно мольеровский текст, чтобы зритель всё-таки убедился, что Мольер был действительно гений, и не помогают никакие резонные возражения, что мольеровский текст абсолютно не совмещается с текстом булгаковским.

Самое же скверное заключается в том, что Станиславский принимается вести репетиции по своей злосчастной системе, забывая о том, что актёры репетируют уже несколько лет, толкует о физическом действии и заново учит актёрской игре. Тут уж приключаются совершенно невероятные вещи. Прошу вас поверить, читатель, я нисколько не лгу, даже не сгущаю и без того колоритные краски. Так, Горчаков продолжает репетировать “Мольера” на Большой сцене, как репетировал прежде, и в конце концов перестаёт появляться в Леонтьевском переулке. Актёров сплошь и рядом косит простуда, и на репетициях в переулке не досчитываются то одного, то другого, а то вдруг пятерых-шестерых. Станиславского не смущает и эпидемия. Кажется, он и глазом бы не моргнул, разразись в театре чума. Он появляется среди добровольных страдальцев как ни в чём не бывало и начинает репетиции обращением, совершенно абсурдным:

   — Чем мы сегодня займёмся?

И с увлечением принимается толковать об излюбленных физических действиях, не замечая, что никому из присутствующих они не нужны. Когда же он прозревает на миг, натолкнувшись на возражения то одного, то другого страдальца, он говорит:

   — Я ещё не нашёл ход к вашим сердцам, а когда вы поймёте, вы поразитесь, как всё это просто.

Однако понимать его становится всё трудней и трудней. Добровольное затворничество в переулке понемногу искажает его и без того уже искажённую личность. Отныне он узнает о текущей действительности из наших свободных газет, тогда как актёры существуют в условиях самой реальной, к тому же дикарски-суровой действительности и до того не способны понимать его рассуждений о жизни, что в кулуарах всё чаще звучат голоса, что он сумасшедший, а он, всё безоглядней погружаясь в пучины своей необыкновенной системы, всё чаще даёт повод изумляться тому, что он говорит.

Михаил Афанасьевич приходит в отчаяние, наглядевшись на эту гениальную дребедень: нелепым, уже пятилетним мытарствам с “Мольером” явным образом не видно конца. А тут ещё со всех сторон подступают обстоятельства совершенно необоримые, точно созданные нарочно, с целью единственной, чтобы его любимую пьесу угробить окончательно и навсегда, и он задаёт риторические вопросы, обращаясь к биографу почтой, через несколько улиц:

“Кстати — не можешь ли ты мне сказать, когда выпустят “Мольера”? Сейчас мы репетируем на Большой сцене. На днях Горчакова оттуда выставят, так как явятся “Враги” из фойе. Натурально пойдём в филиал, а оттуда незамедлительно выставит Судаков с пьесой Корнейчука. Я тебя и спрашиваю, где мы будем репетировать и вообще когда всему этому придёт конец?..”

Какие-то кошмары переполняют страну, тоже похожие на скверно придуманную, совершенно невероятную пьесу. Судят зиновьевцев, причём судят неизвестно за что, поскольку судьи не обнаруживают за ними вины, однако отправляют всех в лагеря. Начинается поголовное выселение бывших, сначала из города на Неве, затем из Москвы, несколько десятков тысяч семейств, просто так, тоже без малейшей вины. Фантастические возникают дела, в вероятность которых ни под каким видом поверить нельзя. Группа филологов составляет обыкновенный, вполне заурядный немецко-русский словарь. Одна из сотрудниц получает плату на всех участников группы, расплачивается с ними, получает расписки, без чего никому никто денег не выдаёт. Заметают брата её, по обвинению в шпионаже в пользу Германии. При обыске обнаруживают расписки. По распискам заметают скромных, ни сном ни духом не виноватых учёных людей, предъявляют обвинение в шпионаже, слышать ничего не хотят и шлют голубчиков в лагеря. Один из неблизких знакомых переводит “Мещанина во дворянстве”, издаёт, присылает с дарственной надписью: “Глубокоуважаемому Михаилу Афанасьевичу на добрую память от переводчика”. Михаил Афанасьевич как ни в чём не бывало звонит, чтобы выразить энтузиасту свою сердечную благодарность, а того уже нет. Законы издаются один страшнее другого: все ближайшие родственники изменников родины высылаются в отдалённые районы страны, даже если с изменниками связей никаких не имеют сто лет, к уголовной ответственности разрешается привлекать детей с двенадцати лет, чего в мировом законодательстве было отродясь не слыхать. В победоносной партии всё ещё остервенелая чистка идёт. Из рядов исключён Енукидзе. Катится грязная волна покаяний: публично признаются ошибки, публично приносятся клятвы на верность.

А ведь он-то и бывший, и на подозрении, и дело на него лежит в ОГПУ, и по-прежнему его печатать нигде не велят, а если вдруг кто соблазнится, сунется к нему с предложением, а он, натурально, без промедления согласится, так непременно кончается тем, что рукопись возвращают без сопроводительного письма, точно в трамвае нашли, и он знает уже наперёд, что непременно больше не станут звонить и что рукопись, взявши, непременно вернут, не написав ни строки.

Как он выдерживает? Где набирается сил? Отвечать не берусь. Однако в каком-то потаённом источнике он эти силы находит. В вихре мерзостей, кошмаров, безумств он вдруг возвращается к Пушкину, и Елена Сергеевна тотчас в дневник:

“Миша продиктовал мне девятую картину — набережная Мойки. Трудная картина — зверски! Толпу надо показать, но, по-моему, он сделал очень здорово! Я так рада, что он опять вернулся к Пушкину. Это время, из-за мучительства у Станиславского с “Мольером”, он совершенно не мог диктовать. Но, по-видимому, мысли и образы всё время у него в голове раскладывались, потому что картина получилась убедительная и выполненная основательно”.

Может быть, непрестанная жизнь этих мыслей и образов и спасает его? Во всяком случае, мучительства его продолжаются. Через несколько дней после этой девятой картины вдруг ошеломляет известие: “Мольера” слушают на партийном собрании, причём приглашают и вполне беспартийного автора. Понятно, что замышляется какая-то пакость, поскольку от партсобраний ничего хорошего для себя он не ждёт, однако кто подстроил, зачем? Этого не удаётся узнать. Мамошин, парторг, как-то очень уклончиво говорит и при этом упорно не смотрит в глаза. Он наседает:

   — Чтобы в филиале играть?

   — Ну, что в филиале, это своим чередом. Мы доложим Константину Сергеевичу мнение партийной организации об этой пьесе, а там уже дело театра.

После этой чуши собачьей одно в голове: пьесу снимают, через партийную организацию, конечно, это верней. 30 марта отправляется на собрание, молча сидит и ничего не может понять. В своём вступительном слове скользкий Мамошин что-то крутит и вертит о том, что, мол, следует разобраться, что это за пьеса такая, почему не выходит. Вдруг объявляет несуразную вещь:

   — Мы должны помочь талантливому драматургу Булгакову делать шаги. Написана пьеса неплохо.

Это уж, дорогие сограждане, действительно чёрт знает что! Когда это слыхано, чтобы партийная организация бралась правому уклонисту Булгакову помогать? Кто приказал? И, главнейшее дело, конечно: в каком направлении, какие предлагается делать шаги?

После Мамошина говорят долго, говорят нудно, другими словами, партийное собрание во всей своей красоте. Затем удаляются все исполнители. Большевики остаются одни. Что-то ещё говорят, что составляет ужасный секрет. И кончается заседание абсолютно ничем. То ли сверху нажали, то ли под Станиславского какой-то паршивец копал, да докопаться не смог, то ли автора берут на прицел.

Михаил Афанасьевич переводит с некоторым облегчением дух и снова бывает на репетициях, с которых актёры всё чаще бегут, поскольку, то и дело забывая о самих репетициях, создатель системы настойчиво занимается с ними педагогическими этюдами и произносит массу посторонних вещей, что-нибудь припоминая из своей обильной событиями и курьёзами жизни, так что спектакль нисколько не подвигается к сдаче. Содом и Гоморра. Совершенно изводят его. Пересказывая всю эту несравненную дребедень Елене Сергеевне, он кричит, что никакими силами и никакими системами невозможно заставить плохого актёра играть хорошо, и превосходно показывает, как отвратительно играют плохие актёры.

К счастью, в такого рода показах и пересказах он находит себе развлечение, с каким-то непередаваемо острым удовольствием представляет гостям, в особенности если гостями оказываются истинно театральные люди, способные его мастерство по достоинству оценить, всех подряд представляет, начиная со Станиславского, Подгорного, Кореневой и с каким-то классическим блеском Шереметеву в роли няньки Мольера Рене, так что кой у кого катятся слёзы из глаз, а кой-кто задыхается и давится смехом.

Однако и эта забава не спасает его. Терпение истощается. Он перестаёт в Леонтьевском переулке бывать. Тогда ему переправляют протокольные записи репетиций, чтобы он имел возможность исполнить бессчётные пожелания Константина Сергеевича по поводу оазисов, крантиков и прочей муры. Один из протоколов наконец доводит до бешенства. В самом деле, обсуждают финал, который он написал очень просто. У него выходит на сцену Лагранж, говорит и тут же заносит в тетрадь:

   — Семнадцатое февраля. Было четвёртое представление пьесы “Мнимый больной”, сочинённой господином де Мольером. В десять часов вечера господин де Мольер, исполняя роль Аргана, упал на сцене и тут же был похищен без покаяния неумолимой смертью (Пауза). В знак этого рисую самый большой чёрный крест (Думает). Что же явилось причиной этого? Что? Как записать?.. Причиной этого явилась немилость короля и чёрная Кабала!.. Так я и запишу (Пишет и угасает во тьме).

Величественная, по этой причине особенно страшная простота, впрочем, труднейшая для исполнителя и режиссёра. Станиславскому, разумеется, простота не подходит. К тому же ещё чёрный крест. К чему тут чёрный крест? А не выйдет ли какой истории из-за креста? Осторожнейший человек, если правду сказать. Такого рода финал Станиславского не устраивает. Вслух размышляет:

   — Закрывается тот занавес... Король ушёл... Ложи опустели... Появился Лагранж... А как это будет идеологически?

Горчаков без промедления начинает подыгрывать, прикидывая, каким бы образом искалечить финал и тем самым успокоить учителя:

   — Возможен и такой конец: темнеет, все расходятся. Сцена поворачивается, сидит Бутон, приходит Лагранж и записывает. Это будет эпический конец.

   — Не будет ли это слишком пессимистический конец?

   — Да, скажут, академический конец. Есть лозунг, что со смертью художника его творения не умирают. Я бы предложил конец, как было раньше — анонсом: “Сейчас вы уходите, а завтра спектакль будет продолжен...” А то можно закончить как пьесу Дюма “Кин”. “Закатилось солнце...”

   — Конец, как в “Кине”, — это конец на театральные аплодисменты. Может быть, действительно закончить анонсом: “Он умер, но слава и творения его живут. Завтра спектакль продолжается”. По-моему, это неплохо. Если выдержать намеченную нами линию, то получится хорошая пьеса. Булгаков моментами себя обкрадывает. Если бы он пошёл на то, что ему предлагается, то была бы пьеса хорошая. Он трусит углубления, боится философии...

Таким образом, его пьеса откровенно признается плохой, сам он во всеуслышанье объявляется трусом, а в пример ему ставят не кого-нибудь, но Александра Дюма! Вот уж поистине: чаша терпения его переполнилась. Он диктует письмо:

“Многоуважаемый Константин Сергеевич! Сегодня я получил выписку из протокола репетиции “Мольера” от 17.IV.35, присланную мне из Театра. Ознакомившись с ним, я вынужден категорически отказаться от переделок моей пьесы “Мольер”, так как намеченные в протоколе изменения по сцене Кабалы, а также и ранее намеченные текстовые изменения по другим сценам, окончательно, как я убедился, нарушают мой художественный замысел и ведут к сочинению какой-то новой пьесы, которую я писать не могу, так как в корне с нею не согласен. Если Художественному Театру “Мольер” не подходит в том виде, как он есть, хотя Театр и принимал его именно в этом виде и репетировал в течение нескольких лет, я прошу Вас “Мольера” снять и вернуть мне...”

Ну, Станиславского никаким ультиматумом не поставишь в тупик, замечательной бесцеремонности и цельности человек. Пьесу Константин Сергеевич не собирается возвращать, призывает участников спектакля духом не падать, а им намеченной линии добиваться актёрскими и режиссёрскими средствами, то есть всё-таки другую пьесу играть, победив таким заковыристым способом непреклонного автора, ни на пядь не отступая от текста, что, по его мнению, труднее, но интересней, в чём Станиславский, в общем-то, прав. В заключение своей ободрительной речи он говорит:

   — Мы попали в тяжёлое положение, и надо самим находить выход из него. Я стараюсь вытянуть из вас, что вам нужно, что вам хочется, что вас увлекает. Без увлечения ничего сделать нельзя.

Таким образом, пьеса оставлена, автору же объявляют войну. Делают всё, чтобы увлечь и увлечься. В итоге, поскольку из них вытягивают именно то, чего им не хочется, актёры окончательно сбиваются с толку, теряют многогранность и охоту игры, а кой-кто начинает свою роль ненавидеть. На войне, стало быть, как на войне.

Глава двадцать третья. ДНИ МИРА

ВСЕГО ЭТОГО безобразия Михаилу Афанасьевичу уже не приходится самому наблюдать. Он от многострадального спектакля отходит, а вместе с ним понемногу отходит и от горячо любимого прежде театра. Другие интересы занимают его. “Пушкин” прежде всего. Он пишет две последние картины, пока что вчерне, читает их Вересаеву. Уже у Сергея Ермолинского, постепенно занявшего место друга семьи, сценариста и драматурга, непоседы, любимца судьбы, поселяется заманчивая идея инсценировать “Последние дни” для кино, и такая идея явным образом нравится также и Вересаеву, который со своим философским смирением говорит:

   — Я уже причалил свою ладью к вашему берегу. Делайте, как вы находите лучшим.

Уже вахтанговцы подбираются к пьесе и предлагают ему договор. Уже вновь возникает из ленинградского далека директор Красного театра загадочный Вольф, так дивно ускользнувший от своего обещания через сорок минут подписать договор на “Блаженство”, и просит “Последние дни” для себя, бесстрашнейший всё-таки человек.

Уже Михаил Афанасьевич обдумывает новое прошение о заграничной поездке, на этот раз пытаясь обосновать обстоятельней и надёжней крайнюю необходимость её, всё же принудив выдать ему позволение. С этой целью он пишет Николке в Париж:

“Я прошу тебя теперь же обратиться в театральные круги, которые заинтересованы в постановке “Зойкиной квартиры”, с тем, чтобы они направили через Полпредство Союза в Наркоминдел приглашение для меня в Париж в связи с этой постановкой. Я уверен в том, что если кто-нибудь в Париже серьёзно взялся бы за это дело, это могло бы помочь в моих хлопотах. Неужели нельзя найти достаточные связи в веских французских кругах, которые могли бы помочь приглашению?..”

Между тем он попадает в какую-то новую, ещё не изведанную им полосу. Его неожиданно чествуют, приглашают, у него завязываются довольно тесные связи в местных московских американских кругах.

Совершенно неожиданно приглашает, да ещё на день рождения супруги, проживающий в том же писательском доме Тренев. Длинный, плотнейшим образом заставленный холодными закусками и бутылками стол с цветочным горшком посредине. Уйма незнакомых и малознакомых людей, среди которых он чувствует себя неприютно, в самом деле как пишущий волк. Цыганские песни поют. Пастернак с каким-то особенным придыханием читает стихи. Первый тост, разумеется, дружно пьют за хозяйку. Ничто не предвещает, что разразится крупный скандал. Вдруг поднимается Пастернак:

   — Я хочу поднять тост за Булгакова!

Происходит глухое смятение в рядах. Именинница вскрикивает:

   — Нет, нет! Мы сейчас выпьем за Викентия Викентьевича, а уж потом за Булгакова!

Пастернак упрямо режет своё:

   — Нет, я хочу за Булгакова. Вересаев, конечно, очень большой человек, но он — законное явление, а Булгаков — явление незаконное.

Кирпотин вкупе с Белоцерковским, писавшим доносы, целомудренно опускают глаза, принадлежа к явлениям, разумеется, самым законным, наизаконнейшим, можно сказать.

Жуховицкий, из явлений тоже самых законных, но скользких, пронырливый и любопытный до крайности, проникает в расположение американского представительства и залучает секретаря этого представительства Боолена в соавторы перевода “Зойкиной квартиры” на английский язык. Боолен соглашается с удовольствием, с ещё большим удовольствием испрашивает разрешение пригласить автора на обед и назначить подходящее время для свершения этого вполне приятного и благотворного действа. Вместо ответа Елена Сергеевна немедленно приглашает Боолена и Жуховицкого отужинать у себя, Нащокинский, 3, квартира 44. Американцы являются, Жуховицкий, разумеется, с ними, сияет своей чудесной скользящей улыбкой. Елена Сергеевна накрывает стол с истинно русским широчайшим гостеприимством: икра, лососина, редиска, домашний паштет, огурцы, шампиньоны, русская водка и для дамы бутылка вина. Ужин удаётся на славу. Американцы сидят допоздна. Говорят прекрасно по-русски. Смеются. Михаил Афанасьевич демонстрирует фотографии для анкет, сообщает, что прошение подаёт о заграничной поездке. Американцы поддакивают: надо, надо поехать. А он уже словно бы едет, мечтает, вдохновенно говорит об Америке. Боолен ещё раз приглашает к себе на обед.

Разумеется, приглашение с благодарностью принято. Он появляется с Еленой Сергеевной в светлой просторной квартире посольского дома, именно в такой, о какой бесплодно мечтает всю свою жизнь. Электрический патефон. Жуховицкий. Похоже, что без этого типа решительно ни в каких иноземных кругах появиться нельзя. Лина Степанова, что уже совершенное хамство. Коктейли. Прекрасный обед. На прощание Михаил Афанасьевич ещё раз любезно приглашает американцев к себе. Тут вставляется чёртова Лина:

   — Я тоже хочу напроситься к вам в гости.

Да, плотно, плотно обложили его. Пока без красных флажков.

Наконец бал у американского представителя. Елена Сергеевна сбивается с ног. Достаёт ему чёрные туфли. Заказывает чёрный костюм. Приобретает в торгсине шикарный отрез. Сама полдня торчит в парикмахерской. Облекается в своё тоже чёрное платье с таким великолепным вырезом на спине, что многие зрители приходят в соблазн. Отправляются на такси. Попадают в какой-то фантастический мир, который Елена Сергеевна с возможной в таких документах подробностью опишет в своём дневнике:

“Я никогда в жизни не видела такого бала. Посол стоял наверху на лестнице, встречал гостей. Все во фраках, было только несколько смокингов и пиджаков. Афиногенов в пиджаке, почему-то с палкой. Берсенев с Гиацинтовой, Мейерхольд и Райх. Вл. Ив. с Котиком. Таиров с Коонен. Будённый, Тухачевский", Бухарин в старомодном сюртуке, под руку с женой, тоже старомодной. Радек в каком-то туристском костюме. Бубнов в защитной форме. Боолен и Файмонвилл спустились к нам в вестибюль, чтобы помочь. Буллит поручил м-с Уайли нас занимать. В зале с колоннами танцуют, с хор — прожектора разноцветные. За сеткой — птицы — масса — порхают. Оркестр, выписанный из Стокгольма. М. А. пленился больше всего фраком дирижёра — до пят. Ужин в специально пристроенной для этого бала к посольскому особняку столовой, на отдельных столиках. В углах столовой — выгоны небольшие, на них — козлята, овечки, медвежата. По стенкам — клетки с петухами. Часа в три заиграли гармоники и петухи запели. Стиль рюсс. Масса тюльпанов, роз — из Голландии. В верхнем этаже — шашлычная. Красные розы, красное французское вино. Внизу — всюду шампанское, сигареты...”

Уезжают после пяти. Им предоставляется посольский кадиллак. С ними садится абсолютно не знакомый им человек, тем не менее прекрасно известный Москве, всегда усердно трущийся среди иностранцев, с немецкой фамилией, Штейгер.

“Приехали, был уже белый день. Екатерина Ивановна, которая ночевала у нас, вышла к нам в одеяле и со страшным любопытством выслушала рассказ о бале...”

Ну, Екатерина Ивановна, Серёжкина бонна, по всей вероятности, выслушивает из обыкновенного навязчивого, однако простительного бабьего любопытства. Зато Жуховицкий и Штейгер так и прилипают к нему, не оставляя ни на миг одного, лишь только он попадает в этот независимый круг американских друзей, а попадает он к ним в эти дни очень часто. Умеют эти иноземные дьяволы устраивать балы и праздники! Спорить с этим нельзя. С этим спорить могут одни дураки. Я же скажу, что в самое время устраивают, что важнее всего. Даже этот Штейгер, явный прохвост, как-то кстати прилипает к нему. Жуховицкий тем более. Тоже прохвост. И до того любопытный сюжет, что Михаил Афанасьевич затевает с этим явным прохвостом небезопасную, но увлекательную игру. Иногда Елене Сергеевне говорит:

   — Позвони этому подлецу.

Подлец тут как тут. Михаил Афанасьевич принимается издеваться над ним:

   — Хочу за границу поехать.

   — Вы бы сначала, Михаил Афанасьевич, на заводы, о рабочем классе бы написали, потом бы уж за границу, своим чередом.

   — А я решил, представьте, наоборот: сначала за границу, а потом о рабочем классе. Вот, вместе с Еленой Сергеевной.

   — Почему же с Еленой Сергеевной?

   — Да мы, знаете, как-то привыкли по заграницам вдвоём.

   — Нет, вам, наверно, дадут переводчика.

К вечеру начинает суетиться, спешить. Михаил Афанасьевич искусно придерживает часов до одиннадцати, чтобы на свидание опоздал и нынче не успел донести. Прохвост нервничает, юлит, наконец пулей вылетает за дверь.

Ну, противно, конечно. Он сердито ворчит:

   — Больше не пущу на порог. Ведь это надо же! Кончил Оксфорд, чтобы потом...

Многозначительно стучит по крышке стола.

Однако недели через две, через три внезапно хохочет:

   — Ну, позвони этому подлецу.

А какое-то время спустя с мрачным удовольствием порезвится, создавая красочный совокупный портрет:

“Внешне он ничем не отличался от многочисленных остальных гостей-мужчин, кроме одного: гостя буквально шатало от волнения, что было видно даже издали. На его щеках горели пятна, и глаза бегали в полной тревоге. Гость был ошарашен...”

И великий Воланд представляет его:

   — Я счастлив рекомендовать вам почтеннейшего барона Майгеля, служащего зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы.

И обращается к прохвосту, интимно понизив свой голос:

   — Да, кстати, барон, разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. Говорят, что она, в соединении с вашей не менее развитой разговорчивостью, стала привлекать общее внимание. Более того, злые языки уже уронили слово — наушник и шпион. И ещё более того, есть предположение, что это приведёт вас к печальному концу не далее, чем через месяц. Так вот, чтобы избавить вас от этого томительного ожидания, мы решили прийти к вам на помощь, воспользовавшись тем обстоятельством, что вы напросились ко мне в гости именно с целью подсмотреть и подслушать всё, что можно...

О, Михаил Афанасьевич творит свой праведный суд точно так же, как в его замечательной книге творит не менее праведный суд его великолепный, хоть и странный герой. И если бы ему ещё всесокрушающее могущество Абадонны! Не сомневаюсь, он бы именно прохвоста испепелил! Единственная поправка: к тому времени, когда в роман вставляется этот фрагмент, Штейгер успевает чем-то проштрафиться перед любителями знать всё о всех, неблагодарными по хамской натуре своей, пристёгивается к делу Тухачевского и идёт под расстрел.

Впрочем, Михаил Афанасьевич обладает иным, может быть, ещё более страшным, во всяком случае, Нетленным могуществом. Мало ли у него под пером доносителей! В “Последних днях”, например. И он с особенным блеском отделывает четвёртую сцену, в которой извивается этот нестерпимо противный, гадкий Битков. И читает всю пьесу вахтанговцам. И, несмотря на то, что вахтанговцы принимают её одобрительно, вновь возвращается к ней и в течение нескольких дней диктует Елене Сергеевне окончательный вариант.

В те же дни, испросив в театре отпуск на две недели, обрабатывает, чистит и диктует окончательную редакцию “Зойкиной квартиры”, причём, если Станиславский, работая над “Мольером”, требует углубить биографическую, реальную линию, он, напротив, убирает многие реальные подробности быта, обобщает, возвышает типы до символа, углубляет таким образом свой трагический фарс.

В эти же дни окончательно вырисовывается новый вариант забракованной пьесы “Блаженство”, которую мхатовский Горчаков намеревается ставить в Театре сатиры. Михаил Афанасьевич превращает её в новую пьесу, которая позднее назовётся просто “Иваном Васильевичем”.

В эти же дни всей семьёй катаются на только что открытом метро и приходят в восторг от бесшумно скользящего вниз и вверх эскалатора, от скорости поезда, от блеска подземных дворцов.

В эти же дни выигрывают приличную сумму по займу и дело в Верховном суде по авторским отчислениям с пьес» так и зажиленным ленинградцами за “Дни Турбиных”.

В эти же дни наконец выведенный из себя Горчаков подаёт в дирекцию Художественного театра официально оформленное письмо, в котором объявляет очень разумно, что автор отказался от доработки “Мольера” и что далее над спектаклем продолжать работу нельзя, в чём, как выяснится в ближайшее время, был прав. Спешно отменяются уже явно вредительские репетиции в загадочном переулке, чего прежде никогда не бывало и быть не могло. При помрачённой дирекции собирается совещание. Вопреки здравому смыслу выносят решение: театр будет ставить “Мольера”. Вопреки уже не только здравому смыслу, но и нравственным нормам спектакль отбирают у Станиславского и передают Немировичу, что равносильно убийству спектакля. Само собой разумеется, что, получив такое известие, Елена Сергеевна приходит в неистовство и, не успев разобрать его истинный смысл, вносит в дневник прекраснейшее слово “Победа!”, хотя в таких роковых обстоятельствах о победе уже и заикаться нельзя.

И в самом деле, многострадальная история, учинённая «ад “Мольером”, всё ещё не кончается. 2 июня в театре проходит собрание всего коллектива, на котором приказано проработать направляющую и вдохновляющую речь товарища Сталина перед выпускниками Военной академии. Ну, прорабатывают, дело известное, дорабатываются, разумеется, до полнейшего помраченья мозгов. Ни с того ни с сего этот интересный сюжет получает такой непредвиденный оборот, что не успевают проработать всего в один день и продолжают прорабатывать ещё один день, хотя такого излишества не было предуказано сверху. Что же стряслось? Только то и стряслось, что внезапно вылетает уже ставшее в театре зловещим обыкновенное слово “Мольер”. Первым взрывается вездесущий и гораздый на грозные речи известный режиссёр Судаков, ни малейшего отношения не имеющий к постановке “Мольера”, так что можно подумать, что его чёрт за язык потянул. Судаков возмущается, что уже четыре года не дают роли замечательному актёру Хмелёву и что такое безобразие разрушает актёра Хмелёва. Судаков патетически восклицает затем, что Станицын роль Мольера начинал репетировать в прекрасном возрасте тридцати трёх лет, а теперь Станицыну уже тридцать восемь, и такое безобразие, без сомнения, тоже разрушает актёра Станицына. “Мольеровцы” вспыхивают, как от спички хороший костёр. Наружу выплёскивается вся накипевшая боль. Даже Коренева, провалившая роль, патетически восклицает: “Кто знает историю мытарства всего пройденного пути за эти пять лет?” Вопрос риторический, поскольку до последней унции горя вынес на себе эту сволочную историю автор. К тому же, он не один. С места срывается возбуждённый Станицын и бросает громовую реплику, которой могли бы позавидовать Корнель и Шекспир: “Я знаю!”, и взрывается пламенным монологом:

   — Нам говорят, что мы должны готовить пьесу бесконечное количество времени... Вот я, например, ещё два года, и я не сумею сыграть в “Мольере” по своим физическим данным, я толстею и начинаю задыхаться... За два года построили метро. За четыре года у нас построили тяжёлую индустрию, всю страну поставили на ноги, а спектакль выпустить не можем. Я человек не нервного порядка, но сейчас я болен, у меня нервы никуда не годятся. Я не могу слышать названия этой пьесы “Мольер”. Я не могу приходить на репетиции. Мне противна роль, в которую я был влюблён...

Не обращая внимания, что это говорит уже до последней черты настрадавшийся человек, может быть, даже не слыша его, Горчаков предпринимает попытку понять, а затем и оправдать Станиславского, в душе которого, по его наблюдениям, борются режиссёр и педагог:

   — Когда он принимал наш показ, когда он работал с нами как режиссёр, он сказал: “Очень хорошо, можно играть очень быстро”, потом он стал с нами заниматься, но уже не в плоскости режиссёрской, а в плоскости учителя с учениками... Когда он вспоминал, что существует театр, связанный с законами производства, он говорил, что до спектакля осталось ещё месяц, затем две недели, но потом опять перешёл в плоскость учёбы, и спектакль отодвинулся бессрочно...

Далее Горчаков принимает на себя ответственность утверждать, что у Станиславского не стало никакого желания заниматься режиссёрской работой, что Станиславский занимается режиссёрской работой единственно для того, чтобы заниматься своей педагогикой, потому что в противном случае никто из актёров к нему не придёт. И заканчивает Горчаков патетически:

   — И вот задача вам, старикам, убедить Константина Сергеевича, потому что его собственное самочувствие в этом смысле чрезвычайно больное, сложное и даже трагическое. Он задаёт самому себе и нам громадный вопрос о творческом одиночестве. Он говорит: “Неужели я могу очутиться в таком положении, как это было с Первой студией?”

Разожжённое этим пожаром собрание избирает комиссию из десяти человек во главе с Марковым, бывшим завлитом, и поручает этой никому не нужной комиссии вступить в дипломатические переговоры с основателем театра по поводу крайне ненормального, чреватого самыми тягостными последствиями положения дел.

Тем временем Михаил Афанасьевич у себя на дому устраивает новое чтение, победную реляцию о котором запечатлевает всё тот же бесценный дневник:

“Вчера, 31-го, было чтение. Оля, ребята. Дмитриев, Жуховицкий, Ермолинские, Конский, Яншин и мы с Екатериной Ивановной. Читал Миша первоклассно, с большим подъёмом, держал слушателей в напряжённом внимании. Аудитория приятная очень. Серёже Ермолинскому и Конскому невероятно понравилась пьеса. Они слов не находят для выражения наслаждения ею. Оля и Екатерина Ивановна плакали в конце. Жуховицкий говорил много о высоком мастерстве Миши, но вид у него был убитый — это что же такое, значит, все понимают? Когда Миша читал 4-ю сцену, температура в комнате заметно понизилась, многие замерли. Яншин слушал тяжело, в голове у него в это время шевелились мысли, имеющие отношение к пьесе, но с особой стороны. Он сказал потом, что эта пьеса перекликается с “Мольером” и что Мишу будут упрекать за неё так же, как и за Мольера. За поверхностность, что он как актёр знает, что это не так, потом говорил, что ему не понравились Наталья, Дантес и Геккерен. В общем, резюме — очень интересное чтение, очень интересный вечер. Я счастлива этой пьесой. Я её знаю почти наизусть — и каждый раз — сильное волнение...”

Глава двадцать четвёртая. НЕЖДАННЫЙ КОНФЛИКТ, С БЛАГОПОЛУЧНЫМ КОНЦОМ

ЯНШИН оказывается абсолютно неотразимым пророком, хотя первый раскатистый гром валится вовсе не с той стороны. Пока Художественный театр затевает переговоры о том, чтобы переписать старый-престарый договор на “Мольера” и выпустить страдальца уже не в январе 1935 года, как Станиславский, порозовевший и бодрый, возвратился из Ниццы, не весной, даже не 1 декабря, а в июне года 1936-го, вспыхивают непредвиденные и тягостные разногласия с прекрасным писателем и дельным соавтором Вересаевым.

Вообще говоря, соавторство двух писателей оказывается на редкость удачным: один — великолепный драматург и актёр, во всех таинственных тонкостях понимающий сцену, другой — великолепнейший пушкинист, во всех тонкостях постигший биографию, окружение и, разумеется, сочинения Пушкина. Чего бы ещё? Больше никакого не нужно рожна. Оба писателя счастливо дополняют друг друга. Дружеские свидания происходят в увлечённых беседах. Часто спорят, конечно, поскольку каждый мыслит оригинально, мыслит по-своему, причём один спорит взволнованно, горячо, с бенгальскими огнями острот, с богатой мимикой рук и лица, тогда как другой спорит хладнокровно, деликатно, с неизменной серьёзностью, однако же оба воспитанные, интеллигентные люди, умеют находить общие точки, умеют вовремя отступить, уступить. Лишь изредка чувствительным Вересаевым овладевает тоска:

   — А жаль, что Пушкина нет. Какая прекрасная сцена была бы! Пушкин в Михайловском, с няней, сидит в своём бедном домике, перед ним кружка с вином, он читает ей вслух: “Выпьем, добрая подружка...”

В сущности, наивнейший, добрейший старик, и потому Михаил Афанасьевич возражает полушутя:

   — Тогда уж лучше уступлю вам выстрел Дантеса в картину. Такой сцены, Викентий Викентьевич, не может быть.

И разъясняет, что ему лично представляется невозможным, что даже самый талантливый актёр выйдет на сцену в кудрявом парике, с бакенбардами и засмеется пушкинским смехом, а потом станет говорить обыкновенным, обыденным языком.

Ну, с этим-то Викентий Викентьевич вполне соглашается, хотя аргумент этот явно придуманный, несерьёзный, поскольку выводит же причудливый автор на сцену Мольера и с таким упрямством пытается вывести Гоголя, однако какие-то свои потаённые мысли он благополучно скрывает от Вересаева, чтобы как-нибудь не затеялось между ними серьёзного спора, и они всякий раз, когда таким образом сглаживают неизбежные разногласия, именуют этот процесс обменом кружек на пистолеты. Смеются. Расстаются неизменно друзьями.

Однако с течением времени разногласий становится всё больше и больше. Вересаев, как только дело касается Пушкина, точно упускает из виду, что сам он писатель, и требует от соавтора исторической драмы, с соблюдением скрупулёзнейшей биографической точности во всех событиях, фактах и датах. С этим требованием Михаил Афанасьевич не может не согласиться, однако же соглашается в самых общих чертах, поскольку и на этот раз выжимает из биографии её хоть и трагический, но в первую очередь её романтический смысл. К тому же он остаётся писателем и поэтом. Он знает по опыту, что с точностью ничего перенести на сцену нельзя, что сцена требует фантазии, смешения, даже изобретения фактов, внезапной и в реальности едва ли возможной игры. Повторяю, он не пишет исторических драм. Пушкин, Мольер необходимы ему, чтобы углубиться в трагический смысл творческой судьбы вообще и вместе с тем швырнуть обвинение в безобразное рыло безумной своей современности, идущей именно против творческой личности, большей частью кровавой войной.

Вересаев всё чаще задумывается и вдруг присылает письмо:

“Милый Михаил Афанасьевич! Я ушёл от Вас вчера в очень подавленном настроении. Вы, конечно, читали черновик, который ещё будет отделываться. Но меня поразило, что Вы не нашли нужным изменить даже то, о чём мы с Вами договорились совершенно определённо, — напр., заявление самого Салтыкова, что “это было моё инкогнито”, цитирование (лютеранином) Дуббельтом евангельского текста, безвкусный выстрел Дантеса в картину (да ещё в “ценную”, м. б., в подлинного Рембрандта, да ещё в присутствии слепого, дряхлого старика, у которого такой выстрел мог вызвать форменный паралич сердца) и т. д. Скажем, это черновик. — Вы не имели времени сделать изменения, читалось это нескольким членам театра для предварительной ориентировки. Но Вы согласились также на прочтение пьесы и всей труппе, — это дело уже более серьёзное, и я вправе был ждать некоторой предварительной согласованности со мною. Невольно я ставлю со всем этим в связь и очень удививший меня срок представления пьесы ленинградскому театру — 1 октября: ведь после лета мы сможем с Вами увидеться только в сентябре. Боюсь, что теперь только начнутся для нас подлинные тернии “соавторства”. Я до сих пор минимально вмешивался в Вашу работу, понимая, что всякая критика в процессе работы сильно подсекает творческий подъём. Однако это вовсе не значит, что я готов довольствоваться ролью смиренного поставщика материала, не смеющего иметь суждение о качестве использования этого материала. Если использовано лучше, чем было мною дано, — я очень рад. Но если считаю использованным хуже, чем было, то считаю себя вправе отстаивать свой вариант так же, как Вы вправе отстаивать свой. Напр., разговор Жуковского с Дуббельтом у запечатанных дверей считаю в Вашем варианте много хуже, чем в моём. Образ Дантеса нахожу в корне неверным и, как пушкинист, никак не могу принять на себя ответственность за него. Крепкий, жизнерадостный, самовлюблённый наглец, великолепно чувствовавший себя в Петербурге, у вас хнычет, страдает припадками сплина; действовавший на Наталью Николаевну именно своею животною силою дерзкого самца, он никак не мог пытаться возбудить в ней жалость сентиментальным предсказанием, что “он меня убьёт”. Если уж необходима угроза Дантеса подойти к двери кабинета Пушкина, то я бы уж считал более приемлемым, чтобы это сопровождалось словами: “Я его убью, чтобы освободить вас!” И много имею ещё очень существенных возражений. Хочется надеяться, — Вы будете помнить, что пьеса как-никак будет именоваться пьесой Булгакова и Вересаева и что к благополучному концу мы сможем прийти, лишь взаимно считаясь друг с другом...”

Да, не хотел бы я получить такого письма! Мало того, что это письмо до затаённых закоулков души обиженного соавтора и глубоко профессионального пушкиниста, с которым, как ни кинь, а не считаться нельзя, с которым решительно ни в чём нельзя согласиться и с которым действительно необходимо как можно скорее прийти хоть к какому-нибудь, однако же искреннему согласию. Скверней всего именно то, что письмо составлено человеком уважаемым; человеком любимым, человеком, которому обязан чуть ли не жизнью, человеком, который сам, никого не спросясь, каких-нибудь шесть лет назад, в роковую минуту, когда его покинули решительно всё, отдав на разгром, сам пришёл и сам предложил пять тысяч рублей, не имея которых, вполне вероятно, он едва ли бы выкрутился тогда. Подумайте сами, читатель, прикиньте, что и как и каким именно тоном можно ответить этому человеку, при том непременном условии, что с абсолютной ясностью сознаешь свою правоту? Никак, я полагаю, ответить нельзя, и такого тона просто не существует на свете. Михаил Афанасьевич отвечает без промедления и выбирает единственно правильный, то есть задушевный, искренний тон:

“Милый Викентий Викентьевич! Могу Вас уверить, что моё изумление равносильно Вашей подавленности. Прежде всего меня поразило то, что Вы пишете о сроке 1 октября. По Вашему желанию я взял на себя скучную, трудную и отнимающую время работу по ведению переговоров с театрами. Я истратил сутки на подробные переговоры с Вольфом и разработку договора, принял предложенный театром срок — 1 октября, — сообщил о нём Вам, дал Вам для подписи договор. Вы, не возражая против 1 октября, его подписали, а теперь сообщаете мне, что этот срок Вам не нравится. Что прикажете мне теперь делать, когда договор подписан всеми сторонами? Я взял на себя хлопотливую обязанность, но я не хочу, стараясь исполнить её наилучшим образом, с первых же шагов получать укоризны за это. Если Вы находите, что я неправильно составляю договоры, я охотно соглашусь на то, чтобы Вы взяли это на себя. Тут же сообщаю, что ни в какой связи ленинградский срок 1 октября с московскими сроками чтения не стоит. Чтение вахтанговской труппе, как совершенно справедливо говорите Вы, дело серьёзное. Я к этому добавлю ещё, что это крайне серьёзное дело, и речи быть не может о том, чтобы авторы выступили с этим чтением, предварительно не согласовав все вопросы в пьесе между собою. Примерно намечаемое на начало июня чтение ни в коем случае не состоится, если не будет готов согласованный экземпляр. Мы попадём в нелепое положение, если предъявим экземпляр, который вызывает у нас разногласия. А после Вашего неожиданного письма я начинаю опасаться, что это очень может быть. Чтение, конечно, придётся отложить. Вы пишете, что не хотите довольствоваться ролью смиренного поставщика материала. Вы не однажды говорили мне, что берёте на себя извлечение материала для пьесы, а всю драматургическую сторону предоставляете мне. Так мы и сделали. Но я не только всё время следил за тем, чтобы наиболее точно использовать даваемый Вами материал, но всякий раз шёл на то, чтобы делать поправки в черновиках при первом же возражении с Вашей стороны, не считаясь с тем, касается ли дело чисто исторической части или драматургической. Я возражал лишь в тех случаях, когда Вы были драматургически неубедительны...”

В этом месте он приводит целых пять, однако вполне неважных примеров, на которые Вересаеву не стоило обращать никакого внимания и против которых не стоило возражать, и один довольно важный пример, когда он уступил, хотя не должен был уступать. После этого считает возможным перейти в наступление по всей линии фронта, хотя ведёт его в высшей степени деликатно:

“Я хочу сказать, что Вы, Викентий Викентьевич, никак не играете роль смиренного поставщика материала. Напротив, Вы с большой силой и напряжением и всегда категорически настаиваете на том, чтобы в драматургической ткани всюду и везде, даже до мелочей, был виден Ваш взгляд. Однако бывают случаи, когда Ваш взгляд направлен неверно, и тут уж я хочу сказать, что я не хотел бы быть смиренным (я повторяю Ваше слово) драматургическим обработчиком, не смеющим судить о верности того мотива, который ему представляют...”

Далее он опровергает суждение Вересаева по поводу Дуббельта и Салтыкова, причём обнаруживается, что он вовсе не довольствовался тем историческим материалом, который ему добросовестно и обильно поставлял Вересаев, а сам тоже хорошо посидел над источниками и очень неплохо ими владеет, о чём свидетельствуют тончайшие, неопровержимые ссылки на публикации, затерянные в “Русской мысли” и в “Русском архиве”.

Самые же серьёзные затруднения возникают, конечно, с Дантесом, и Михаил Афанасьевич делает обширное примечание, в котором доказывает, что пушкинисты не имеют в своём распоряжении никакой определённой фигуры Дантеса, он присовокупляет к письму ещё более обширное приложение, в котором показывает, насколько разноречивы в отношении Дантеса доступные на то время источники, и высказывает твёрдое убеждение, что Дантеса приходится поневоле выдумывать, а в самом письме приводит доводы не учёного, а художника, каким именно должен быть образ Дантеса в пьесе о Пушкине:

“Нельзя трагически погибшему Пушкину в качестве убийцы предоставить опереточного бального офицера... Если ему дать несерьёзных партнёров, это Пушкина унизит... У меня это фигура гораздо более зловещая, нежели та, которую намечаете Вы...”

Наконец он ссылается на успех своего первого, так сказать, приватного чтения у вахтанговцев:

“Я разговаривал на другой день после чтения с Руслановым. Он говорил о радости, которая овладела им и слушателями. Он говорил, выслушав не отделанное да и недоконченное ещё произведение, — о чрезвычайной авторской удаче. Он меня, утомлённого человека, понял. И до получения Вашего письма я находился в очень хорошем расположении духа. Сейчас, признаюсь, у меня чувство тревоги. Я не могу понять, перечитав ещё раз Ваше письмо и мой ответ, — чем всё это вызвано. Во всяком случае, если мы сорвём эту удачу, мы сорвём её собственными руками, и это будет очень печально. Слишком много положено каторжных усилий, чтобы так легко погубить произведение. Перо не поднимается после Вашего письма, но всё же делаю усилие над собою, пишу сцену бала...”

Высказав таким образом всё, что думает по поводу их совместной работы, он обращается к терпению, к благоразумию старшего друга:

“Когда вся пьеса будет полностью готова, я направлю экземпляр Вам. Вот тут мы и сойдёмся для критики этого экземпляра, для точного улаживания всех разногласий, для выправления всех неточностей, для выпрямления взятых образов. Я всё-таки питаю надежду, что мы договоримся. От души желаю, чтобы эти письма канули в Лету, а осталась бы пьеса, которую мы с Вами создавали с такой страстностью...”

И пьеса, разумеется, остаётся, но и письма не канули в бесстрастную Лету, оба соавтора берегут их как документ. Да и по моему убеждению, они не достойны забвения, поскольку в каждом из них отпечатлена душа его автора и адресата.

На все эти возражения и толкования Вересаев через несколько дней отвечает замечательным, в высшей степени мудрым письмом, которое может служить образцом во всех тех щекотливейших обстоятельствах, когда между соавторами возникают серьёзные разногласия, готовые оборваться безобразнейшей ссорой, а подчас и непримиримой враждой, как только что неприятнейшим образом приходят к плачевной развязке многолетние разногласия со Станиславским.

Вересаев поступает в высшей степени обдуманно и благородно. Он признает, что у всякого произведения должен быть лишь один автор, и этот автор должен быть полновластным хозяином. Он видит, что на заключительной стадии они тяготятся друг другом, поскольку их мнения, их точки зрения на один и тот же предмет не обнаруживается никакой возможности совместить. От своей точки зрения он, натурально, отказаться не может, однако навязывать её кому-либо отказывается наотрез. Он считает своим долгом устраниться совсем, впредь оставаясь при пьесе лишь как добрый советчик:

“Я считаю Вашу пьесу произведением замечательным, и Вы должны выявиться в ней целиком, — именно Вы, как Булгаков, без всяких самоограничений. Вместе с этим я считаю пьесу страдающею рядом органических дефектов, которых не исправить отдельными вставками, как не заставить тенора петь басом, как бы глубоко он ни засовывал подбородок в галстук. Всё это вовсе не значит, что я отказываюсь от дальнейшей посильной помощи, поскольку она будет приниматься Вами как простой совет, ни к чему Вас не обязывающий. Попытаюсь дать свою сцену Геккерена с Дантесом, предложу свои варианты для вставок. Вообще — весь останусь к Вашим услугам...”

Хотя и не совсем приятно получать в подарок чужой, довольно обильно затраченный труд, разногласие утрясается к взаимному удовольствию, поскольку один действительно получает свободу для своего полнейшего выявления в творчестве, а другой остаётся с сознанием правильно исполненного, в полнейшем согласии с совестью, долга. Они снова встречаются, обсуждают подробности завершённой, но всё ещё не оконченной пьесы. Викентий Викентьевич обещает подумать кое над чем, покопаться в своих фолиантах и, как всегда, на всё лето уезжает на дачу сено с мужиками косить. На соавторов нисходит мир и покой.

Он же вновь подаёт прошение о заграничной поездке, точно желает проверить, он всё ещё арестант или нет, ждёт результат. Серёжку с бонной отправляют в деревню. Остаются вдвоём в своей тишайшей квартире. Он не делает ничего, отдыхает. Много гуляют. Болтают чёрт знает о чём. Много спят.

В заграничной поездке снова отказывают, чего он, разумеется, не может не ожидать, давно наученный горьким, оскорбительным опытом. И всё же приходит в негодование. И вспоминает свой незавершённый роман, в котором вершит свой суровый, но праведный суд. И в два дня рождается новая глава о печальном проходимце Босом.

И возвращается к отложенной пьесе. По обыкновению, долго правит её, выверяет детали и мелочи и не может не видеть, что консультации у Вересаева просто необходимы. 26 июля обращается к старшему другу с письмом, просит советов для сцены на Мойке, для Салтыкова. Сообщает, что вместо Сены оказался на болотистой Клязьме. С иронией завершает: “Ну что же, это тоже река”.

Вересаев отвечает без промедления, 1 августа, очень странным письмом. Обнаруживается, что пьеса представляется ему крайне сырой и большей частью вообще неприемлемой, причём приводятся обширные ссылки на друзей-пушкинистов, которые и того, и другого, и третьего не в силах принять. В довершение бед решение принимается фантастическое:

“Несколько раз перечитал пьесу, — и всё яснее для меня стала неприемлемость многих мест. Махнул рукой и решил всё без церемонии переделать, — как бы, по-моему, это нужно сделать. А там будь что будет: может быть, получатся две пьесы, которых совсем нельзя будет согласовать, а может быть, как-нибудь сговоримся. Совершенно заново написал сцену у Геккерена, написал сцену дуэли, совершенно изменил все разговоры Дантеса с Нат. Ник. Кажется мне совершенно лишнею сцена привоза раненого Пушкина. Попытаюсь дать сцену последних часов жизни Пушкина и первых часов после его смерти...”

В общем, проделывается обильный и малообещающий труд, плоды которого Викентий Викентьевич любезно оставляет на своей московской квартире для справок, присовокупив обширные материалы и ссылки, как Михаил Афанасьевич и просил у него. Затем неожиданный драматург продолжает свой отдых на даче, где охотно занимается любым тяжёлым, но физически и нравственно полезным крестьянским трудом.

Михаил Афанасьевич получает письмо с этими неприятнейшими ссылками на вересаевских слушателей, сплошь состоящих из упорнейших записных пушкинистов, то есть людей, абсолютно не понимающих простейших законов искусства, получает у него на квартире материалы и сцены и только разводит руками. Эх! Эх! Ничего иного ни в этих старательных сценах, ни в этих не без нервного нажима сообщаемых замечаниях он не находит, кроме старой-престарой азбучной истины, гласящей о том, что каждый сознающий себя человек должен целиком и полностью отдаваться лишь тому прекрасному делу, для которого призван судьбой.

В сущности, на эти неуместные замечания нечего отвечать, а об этих ученических, неумело написанных сценах нечего толковать, но он не может забыть, какие услуги были ему оказаны Вересаевым, он не может не уважать и не любить старика, несмотря ни на что, и вот он, две недели всё же помедлив, разражается обширным письмом, в котором пытается изложить те неумолимые законы театрального творчества, которые Вересаев нарушает на каждом шагу. Главнейший из них заключается вот в чём:

“По всем узлам пьесы, которые я с таким трудом завязал, именно по всем тем местам, в которых я избегал лобовых атак, Вы прошли и с величайшей точностью все эти узлы развязали, после чего с героев свалились их одежды, и всюду, где утончалась пьеса, поставили жирные точки над “и”...”

В свою очередь, он самым обстоятельным образом проходится по этим злополучным узлам и показывает каждый раз со всей очевидностью, что узел развязан напрасно и с полнейшим незнанием своеобразия сцены. И продолжает, хотя ему едва ли хочется продолжать:

“Я Вам хочу открыть, почему я так яростно воюю против сделанных Вами изменений. Потому что Вы сочиняете не пьесу. Вы не дополняете характеры и не изменяете их, а переносите в написанную трагедию книжные отрывки, и благодаря этому среди живых и, во всяком случае, сложно задуманных персонажей появляются безжизненные маски с ярлыками “добрый” и “злодей”...”

Напоминает предыдущую переписку:

“Я Вас прошу вернуться к Вашему июньскому письму и поступить так, как Вы сами предложили, то есть предоставить мне возможность отделать пьесу (ещё раз повторяю, она готова) и, наконец, отдать её вахтанговцам...”

Прибавляет с тоской:

“Я, Викентий Викентьевич, очень устал...”

Собственно, Вересаеву следует ответить незамедлительно, чтобы прекратить это методическое терзанье друг друга, и ответить только одно: делайте, что хотите, я вам уже это сказал. Но в том-то и дело, что у Вересаева тоже в запасе имеется своя правота, не менее важная, чем у него, и от своей правоты Вересаев не имеет решимости отказаться. Он отвечает через несколько дней и повторяет именно то, что считает важнейшими промахами своего более молодого соавтора:

“Мне ясен основной источник наших несогласий — органическая Ваша слепота на общественную сторону пушкинской трагедии. Слепота эта и раньше была в Вас сильна, а теперь, отуманенному хвалами поклонников, Вам ещё труднее почувствовать дефекты Вашей пьесы в этом отношении...”

И вновь разворачивает свои примечания по поводу Николая, Салтыкова и Геккерена, впрочем, неплохо понимая и сам, что его примечания уже ни к чему. Просто хочется свой вариант отстоять, с которым сжился душой, и он продолжает настаивать на нелепой возможности оба варианта представить в театр. И дописывает письмо уже явно оскорблённым пером:

“Пора бы нам заключить договор о наших правах на пьесу и уточнить наши взаимоотношения как соавторов. Я, например, полагаю, что если Вы считаете себя вправе прочесть пьесу Дикому, так и я вправе прочесть её в пушкинской комиссии...”

Спор ли его утомил своей очевиднейшей бесполезностью, травы ли слабо уродились в то лето, оставив его без физически и нравственно полезных крестьянских трудов, пушкинская ли комиссия его навострила, только это явный уж бред.

Михаил Афанасьевич более чем убеждён, что именно от пушкинской комиссии ничего хорошего для его пьесы не может произойти, и отвечает на этот раз раздражённо, корректно и строго, как никогда прежде Вересаеву не писал. Он напоминает его же слова, что у художественного произведения может быть лишь один автор и что самим Вересаевым авторство признается за ним. Подробнейшим образом останавливается на деловых отношениях:

“Выправив пьесу, я направлю Вам копию окончательного экземпляра, на котором поставлю, как ставил и раньше, две фамилии — М. Булгакова и В. Вересаева. Если Вы, ознакомившись с окончательной редакцией пьесы, пожелаете подписать её вместе со мною, я направлю её с двумя подписями в театр. Если Вы пожелаете снять свою подпись и известите меня об этом, я пошлю пьесу в театр под одной моей фамилией. Относительно чтения пьесы: Вы имеете право читать пьесу только частным лицам, я имею право читать пьесу частным лицам и всем режиссёрам, директорам и представителям любых театров, которым я найду нужным читать, — в силу того, что по нашей договорённости на меня возложена работа по заключению договоров с театрами и такие чтения являются не только моим правом, но и обязанностью. Пушкинской же комиссии или иным каким-нибудь комиссиям или учреждениям ни Вы, ни я не имеем права читать пьесу порознь, так как это дело очень серьёзной согласованности не только соавторов, но и соавторов с театрами, с которыми есть договоры...”

А спустя день отправляет следом записку, всё-таки желая все разногласия покончить мирным путём:

“Я говорил с Борисом Евгеньевичем Захава о наших текстовых разногласиях. Он предлагает собраться некоторым из вахтанговцев и нам, чтобы обсудить вопрос об этих разногласиях. По этому поводу он Вам напишет письмо...”

Вересаев отвечает раздражённым отказом встречаться с вахтанговцами, поскольку для него это люди чужие, тогда как пушкинисты люди свои, так что исход сражения на чужой территории нетрудно предвидеть заранее. Он готов на все уступки пойти, тем более отказаться от всякой борьбы, однако в тоне его явным образом сквозит оскорблённое самолюбие:

“Но не поняли же Вы её в том смысле, что я, например, собираюсь поднять в печати кампанию против Вашей пьесы или сделать в репертком донесение о её неблагонадёжности. Желательно Вам, чтобы я на репетициях молчал? Или чтобы пьесу я впервые увидел на премьере? Сообщите, что нужно, чтобы прекратить Ваши огорчения. В Москву я приеду в середине сентября...”

На другой день “Вечерняя Москва” извещает сограждан: “Драматург М.А. Булгаков закончил новую пьесу о Пушкине. Пьеса предназначается к постановке в театре им. Вахтангова”.

Все эти несуразные дни Михаил Афанасьевич в самом спешном порядке диктует Елене Сергеевне окончательный текст, и вахтанговцы получают свой экземпляр 10 сентября. В тот же день второй экземпляр отправляется к Вересаеву, а с ним и письмо:

“Дорогой Викентий Викентьевич! Вы спрашиваете, что нужно для моего успокоения? Не только для моего успокоения, но и для обоих соавторов, и для пьесы необходимо, по моему мнению, следующее: Теперь, когда наступает важный момент продвижения пьесы в театры, нам необходимо повсюду, в том числе и в письмах, воздержаться от резкой критики работы друг друга и каких-либо резких мотивировок. Иначе может создаться вокруг пьесы нездоровая атмосфера, которая может угрожать самой постановке. Примите во внимание, что я пишу это, имея серьёзные основания. Кроме того, до начала репетиционных работ я очень прошу Вас воздержаться от чтения пьесы, потому что, как выяснилось, слушатели (мои ли, Ваши ли, безразлично) нередко служат источником всяких ненужных слухов, которые могут быть вредны опять-таки для постановки...”

И завершает предложением полнейшего, неделимого мира: “Позволю себе дать Вам дружелюбный совет: просматривая экземпляр, имейте в виду, что мною было сделано всё возможное, чтобы учесть художественные намерения обоих авторов...”

Вересаев этот дельный совет принимает. На соавторов в самом деле нисходит мир и покой, уже до конца дней не нарушимый ничем.

Глава двадцать пятая. “МОЛЬЕР” ВСХОДИТ НА СЦЕНУ И ТУТ ЖЕ СХОДИТ С НЕЁ

ЗАТО ВОКРУГ самой пьесы разражается, как и следовало того ожидать, неприличный скандал. Чтение частным лицам действительно никого до добра не доводит. Слухи толкутся, кружат, расползаются по досужей Москве. Ещё до объявленья в официальных кругах о новой пьесе Михаила Булгакова узнает неутомимый Илья Судаков и требует пьесу под крышу Художественного театра, который никак не может без неё обойтись, именно требует, поскольку Илье Судакову иной стиль не знаком. Уже 26 августа, набрав для подкрепления Калужского, Арендта и Леонтьева, бесцеремонный Илья врывается в Нащокинский переулок и слушает пьесу. Впечатление чрезвычайное, так что два дня спустя поступает новая депутация от Художественного театра в ином и более обширном составе: Марков, Виленкин, Сахновский, Михальский, Калужский, Мордвинов. Новое чтение. Новый чрезвычайный восторг, причём милый Федя Михальский, он же будущий Филя, высказывает своё непоколебимое убеждение, что такую пьесу может поставить один Станиславский, от чего, я думаю, у бедного автора дыбом волосы поднялись.

Судаков тем временем действует, и действует решительно и поспешно. Проворачивает дипломатическую операцию в вертепе Главискусства, понимая, что никакие вахтанговцы никогда и ни под каким видом ничего не поставят, если на пьесу ещё не пришпандорена печать разрешения, и начальник Главискусства требует, через Судакова же, пьесу к себе. Елена Сергеевна добросовестно запаковывает и через театр отправляет экземпляр для Акулова. В театре, давно не слыша голоса совести, пакет раскрывают, без дозволения автора снимают копию с текста и только после этого воровства пакет отправляют по назначению.

Разумеется, после шквального натиска Судакова Акулов разрешает пьесу для постановки, умышленно при этом не указав, что на основании договора пьеса передаётся автором театру Вахтангова. Таким образом» право постановки как будто получает и отличившийся в мошенничестве Художественный театр. У вахтанговцев, понятное дело, переполох, поскольку они с полнейшим на то основанием считают новую пьесу своей. Поднимается кутерьма.

“Ольга сообщила мне, что “Пушкин” пошёл к Немировичу. Вахтанговцы прислали МХАТ письмо, с протестом против постановки, говорят, что пьеса — ихняя. А Ольга говорит, что Илья плевать хотел на письмо. Я говорю Мише, что самое правильное ни во что не вмешиваться, потому что в конце концов что он может сделать. Мхатчики говорят, что договор вахтанговцев — кабальный...”

Немировичу пьеса нравится чрезвычайно: написана большим мастером, со вкусом и тонко, образы сдержанные и чёткие до того, что придётся копать в глубину.

Между тем проходит шестисотое представление “Дней Турбиных”. Читатель, ура!, поскольку некому больше кричать. Об авторе и не вспоминает никто. Из театра ни телефонного звонка, ни открытки, не говоря уже о депешах на красочных бланках и о букетах роскошных цветов, тогда как неукротимый Илья Судаков уже распределяет в “Последних днях” роли и Ольга Сергеевна передаёт, что Николая станет Качалов играть.

С осторожнейшим Немировичем тоже что-то приключается необъяснимое. Только что выпустивши “Врагов”, Немирович берёт на себя скорейший выпуск “Мольера”. На генеральной Михаил Афанасьевич встречается с ним. В партере стоят, кроме них, Судаков и Калужский. Немирович сам наводит витиеватую речь на “Последние дни”, поскольку уже решается официально вопрос, примет пьесу МХАТ к постановке или всё же не примет. И тут в разговор влетает эта самая Ольга Сергеевна, разумеется, по праву приятельства и родства, уж доберётся он до неё:

— Ты в ножки поклонись Владимиру Иванычу, чтобы он ставил.

В ножки Михаил Афанасьевич в жизнь свою не кланялся никому, а Немировича к этому времени так ненавидит, что при одном его имени у него как-то странно губы дрожат. Падает гробовое молчание. Всем ужасно неловко, кроме дуры Бокшанской. Деликатный Немирович конфузится. Михаил Афанасьевич поспешно прощается и ещё поспешней покидает театр.

Однако слухи о пьесе уже обвалом гремят. Никогда не виданный здесь, Сергей Прокофьев возникает в Нащокинском переулке и просит “Последние дни”, из которых, почтеннейший Михаил Афанасьевич, прекрасная опера выйдет, только для полного успеха непременно надобно Глинку ввести. Вскоре с той же приятнейшей целью о пьесе заводит речь Шостакович, и Елена Сергеевна размышляет под воздействием нахлынувших новостей, что уж если из “Последних дней” оперу делать, так она предпочла бы, чтобы делал её Шостакович. Это размышление, кстати сказать, вполне определённо свидетельствует о том, что в семье к Шостаковичу относятся с очевидной симпатией.

Тут, мой читатель, необходимо со всей возможностью сосредоточить внимание. Мне представляется, что из дальнейших, внешне как будто обыкновенных событий в жизни моего героя завязывается самый замечательный, абсолютно невероятный сюжет, причём за отсутствием прямых и неопровержимых свидетельств приходится вступать на скользкую, не всегда надёжную тропу догадок, предположений, гипотез, так что именно тебе, мой читатель, придётся решать, насколько прав, насколько заблуждается автор.

Прежде всего, непосредственно за “Последними днями” Михаил Афанасьевич стремительно завершает “Ивана Васильевича” и читает актёрам Театра сатиры. Актёры хохочут, решают Пустить пьесу в работу немедленно, радуются ужасно, спешным порядком пересылают экземпляр в Главрепертком, который теперь возглавляет новая, ещё более гнусная сволочь Литовский. В вертепе переполох. Пьеса Булгакова, шутка сказать! Контрреволюция, шельмование, подрыванье основ, не меньше того! Читают с пристрастием. Самым тщательным образом ищут крамольных идей и не обнаруживают решительно ничего, хотя подобрался всё непоколебимый и совершенно оголтелый народ. В полнейшем расстройстве бросаются искать просто идею, поскольку твёрдо убеждены, что какая ни на есть, а должна же иметься в пьесе идея. Не находят вообще никакой. Теряются окончательно. Не ведают, как поступить. С какой-то словно бы робостью бормочут о том, а нельзя ли, товарищи, чтобы Иван Грозный сказал, что теперь лучше, чем было тогда? Разумеется, этот абсолютно идиотский запрос не получает никакого ответа. Решение со дня на день откладывается. Наконец к автору лично прибывают посланцы Театра сатиры и Главреперткома.

“Трудный, тяжёлый, неприятный разговор, хотя и шёл в довольно милых тонах. Млечин никак не решается разрешить пьесу. Сперва искал в ней какую-то вредную идею. Когда не нашёл, стал расстраиваться от мысли, что в ней никакой идеи нет. Истязал этими вопросами Мишу. Такие разговоры вести невыразимо мучительно. Уехал, сказав, что пьесу будет читать ещё раз вечером. По-видимому, во всех этих затяжках больше всего виноват Калинкин, и подозреваю, что Веров. Млечин так и сказал Калинкину: “Ведь у вас же есть опасения какие-то...” Бессмысленная трусость и подхалимство — вот причины всех этих дел...”

А пока что для заработка приходится спешно переводить мольеровского “Скупого”, поскольку долгу семнадцать тысяч рублей.

Внезапно появляется Анна Ахматова, исхудавшая, лица на женщине нет, невозможно узнать. В одну ночь замели и мужа и сына. Письмо товарищу Сталину хочет писать. Михаил Афанасьевич просматривает её черновик, исправляет. Переписанное прошение отправляется к адресату. Вскоре Ахматову извещают, что оба здоровы.

Его тоже не оставляют в покое. Однажды в Нащокинском переулке, точно снег на голову, падает Лежнев, когда-то высланный, затем возвращённый, принятый в партию, за какие-то неоповещённые подвиги награждённый прекрасной должностью в “Правде”, что уж слишком о многом свидетельствует в те погиблые времена, когда честных людей ожидают хоть и почётные, однако разрушительные награды. Зачем появляется? А затем, что вот, Михаил Афанасьевич, не желаете ли поездить туда — сюда по стране, поглядеть, поездочку свою описать, что не может не означать: не желаете ли, Михаил Афанасьевич, в сукины дети вступить, в подлецы, перед сволочной властью мелким бесом вперёд забежать? Михаил Афанасьевич, как всегда, не желает.

А то с Еленой Сергеевной заходит в “Националь” отведать ничем не примечательных котлет де воляй и нарывается прямо на слежку. “В вестибюле — шофёр, который возит соседнего американца. Страшно любезен, предлагает отвезти обратно, желает приятного аппетита. Поднялись в ресторан. Я ахнула — дикая скука. Ни музыки, ни публики, только в двух углах — две группы иностранцев. Сидим. Еда вкусная, вдруг молодой человек, дурно одетый, вошёл, как к себе домой, пошептался с нашим официантом, спросил бутылку пива, но пить не стал, сидел, не спуская с нас глаз. Миша говорит, “по мою душу”. И вдруг нас осенило. Шофёр сказал, что отвезёт, этот не сводит глаз, — конечно, за Мишей следят...”

Всё-таки начинаются репетиции “Ивана Васильевича”. В Художественном театре возобновляется работа над давно прокисшим “Мольером”. Репетиции ведёт один Горчаков, готовит показ Немировичу. Михаил Афанасьевич всё-таки помогает ему. Однако пьеса как будто бы заколдована, с этой пьесой всё время что-то не так. Переход её к Немировичу под крыло ведёт к сплетням, склокам и добровольным доносам. Великий театр разваливается на два враждующих лагеря. Перебегают и шепчутся по углам. Вклинивается новая личность, некто Егоров, бывший бухгалтер фабрики Алексеевых, ныне заместитель директора по административно-хозяйственной части, беспримерный склочник и интриган, в ближайшем будущем Гаврила Степанович в “Записках покойника”, которые зреют, зреют и принимаются понемногу проситься наружу. Вмешательство этого неприятного типа завершается тем, что театр требует с автора около двенадцати тысяч рублей за непоставленный “Бег” и за что-то ещё.

За голову надо хвататься после таких изворотов судьбы. Он и хватается. Однако, заметьте, именно в эти тревожные, непостижимые дни у него затлевает, пока что малой искрой, новый замысел, и не о чём-нибудь замысел, а замысел пьесы о товарище Сталине, и он уже с Еленой Сергеевной держит совет. Более об этом замысле пока ничего неизвестно. По этой причине его направление нам с вами, читатель, предстоит угадать.

Наконец всего целиком в первый раз прогоняют “Мольера”. К всеобщему ужасу и к такому же удивлению спектакль занимает более пяти часов театрального времени. Приходится наскоро выкидывать сцену в комнате няньки Мольера, а несколько персонажей изъять и отправить в небытие. У Кореневой в роли Мадлены выпадает несколько фраз, и Коренева с избытком подтверждает свою нелестную репутацию самой склочной артистки за всю предыдущую историю замечательного театра. В поисках защиты бросается к Лилиной, чтобы кое-кого на кое-кого натравить. Последние репетиции ведёт в истерическом состоянии, что и вовсе делает её невменяемой, так что стоит осветителю дать на неё, как и положено, свет, она взрывается душераздирающим воплем:

— Не надо мне никакого света!

Ах, Людмила Сильвестровна Пряхина! Плачет по вас, уже плачет одно золотое, хуже розги, исключительно злое перо!

Наконец Немирович смотрит прогон, 31 декабря, в канун Нового года. Думаю, читатель не удивится, узнав, что Коренева бесстыдно опаздывает, всех принудивши ждать, и своим опозданием взвинчивает весь состав до предела. Прогон получается удручающим. Немирович говорит неуверенно, с некоторой долей раскаянья, однако речь посвящает себе самому:

   — Я четыре ночи не спал, думал, как бы не ошибиться и быть полезным. Моё положение с этой постановкой необычайное. Если бы это было год назад или, по крайней мере, восемь месяцев тому назад — тогда дело другое. Сейчас трудно во всех отношениях.

Тут Немирович предпринимает замысловатый дипломатический ход, поскольку ждёт, боится и не желает скандала:

   — Сейчас я отпускаю Лидию Михайловну Кореневу. У вас всё блестяще, если и есть какие-нибудь спорные моменты, то я о них вам после скажу.

Лидия Михайловна удаляется с торжествующим видом, и возникает надежда, что не заварятся новые сплетни в переулке у Станиславского. Немирович же получает возможность говорить с той долей открытости, на какую способен. И говорит. Вещи исключительно неприятные:

   — Самый большой общий недостаток, который всегда был в Художественном театре, с которым я всегда боролся. Берётся в работу пьеса. Сразу начинают с того, что не верят автору. Так было с пьесами “Три сестры”, “Сердце не камень” и другими. Автору не верят: это у него банально, это не так и так далее. Начинается переделка. Обыкновенно каждый играет не пьесу, а то, что ему хотелось играть.

После такого вступления принимается рассуждать о существе профессии писателя и актёра, и рассуждает, разумеется, хорошо, поскольку человек образованный и театральный, а такие люди всегда умеют и любят порассуждать. Разбирает заново каждую роль. Толкует о гениальности Мольера, затем о гениальности вообще. Видит зерно роли в том, что Мольер не может мириться с насилием. Указывает на кричащую противоречивость характера. И вдруг отпускает непостижимый, ужасно меткий совет:

   — Берите пример с Константина Сергеевича, который до того мстительный, грозный, так обаятелен, так подозрителен и так доверчив, как молодая девушка, невероятное сочетание противоречий. Только тупой не поймёт такого противоречия страстей.

Каждой роли даёт собственное, абсолютно новое толкование. Имеет необыкновенный успех, поскольку остроумен, жив и блестящ.

Однако последствия необыкновенного успеха оказываются прямо катастрофическими. Ливанов, выслушав, подводит итог:

— Я лично нахожусь в клиническом состоянии и по отношению к роли, и к пьесе. За всё это время, пока репетируется “Мольер”, я переиграл сорок Муарронов... Вот, кажется, уже всё готово — и вдруг перерыв, после которого опять начинай всё сначала... От всего этого я в полном бреду...

Похоже, что от всего этого безобразия уже все находятся в полном бреду, и ни вмешательство Немировича, и ничьё другое вмешательство уже не может спектакля спасти.

Прошу обратить особенное внимание: 3 января Михаил Афанасьевич присутствует на втором представлении оперы Шостаковича “Леди Макбет”, причём из Большого театра присылают автомобиль. Елена Сергеевна вносит в дневник:

“Мелик блистательно дирижирует. Публика иногда смеётся — по поводу сюжета. Иногда — аплодисмент. Особенно — в музыкальных антрактах. После оперы поехали в Клуб актёров. У нас за столиком — Дорохин и Станицын. Состав “Леди Макбет” ужинал в соседнем зале...” 28 января новая запись в её дневнике:

“Сегодня в “Правде” статья без подписи “Сумбур вместо музыки”. Разнос “Леди Макбет” Шостаковича. Говорится “о нестройном сумбурном потоке звуков”... Что эта опера — “выражение левацкого уродства”. Бедный Шостакович — каково ему будет теперь...”

Разумеется, будет Шостаковичу скверно, генеральная линия партии в том, чтобы одарённому человеку не нашлось уголка на российской земле, лютуют большевики.

Как относится к очередному убийству замечательной вещи Михаил Афанасьевич? Это известно. Он сочиняет совершенно блистательный устный рассказ, в котором сам Сталин в сопровождении своей неповторимой свиты ничтожеств и сволочей прибывает на представление “Леди Макбет” и с каким после этого апломбом невежества ведётся разбор. Итог разбора — наутро в “Правде” статья. Таким образом, запрещение “Леди Макбет”, по его убеждению, прямо исходит от товарища Сталина.

Далее, 5 февраля, проходит шесть дней, дают первую генеральную его полузадушенного “Мольера”, которая, ко всеобщему удивлению, имеет громадный успех, несмотря даже на то, что поистине великолепны лишь Яншин и Болдуман, а Коренева, Герасимов и Подгорный чудовищно плохи. Нынче уже едва ли возможно определённо сказать, в чём причина такого успеха. Может быть, бедные зрители, уставшие от явного бреда современного лживого плоского репертуара, почуяли наконец прекрасную тему и прекрасную вещь. Это скорее всего. Только аплодируют много и широко. Требуют автора, и когда застенчивый автор, к тому же не желающий вокруг своего имени излишнего шума, скрывается, его отыскивают и выталкивают на сцену.

После генеральной обедают с Меликом, затем отправляются в Большой на “Садко”, до того Михаилу Афанасьевичу хочется музыки.

Далее не совсем по записям ясно, в тот же вечер или 6-го внезапно являются Мелик с Леонтьевым. Весело ужинают. Мелик играет из “Валькирии”, то есть опять ему хочется музыки.

И вот 6 февраля в дневнике гремит гром среди ясного неба:

“М. А. окончательно решил писать пьесу о Сталине...”

То есть именно в эти последние дни падает та последняя капля, которая переполняет чашу терпения. Генеральная “Мольера” играть роль этой капли, как я понимаю, не может. Остаётся признать, что роль этой капли чёрного цвета играет запрещение “Леди Макбет”. Если принять во внимание щедринской ядовитости соль в рассказе о товарище Сталине, нельзя не признать, что замысел вызван горчайшим негодованием, а вовсе не низким желанием подольститься, на что мой герой не способен по самой природе своей. Подольститься? Отвесить в ножки поклон? Куда проще было бы в самом деле помотаться по стройкам социализма, книжонку очерков накропать, хоть левой ногой, победами восхититься, которые действительно есть, несмотря ни на что, и делу конец, однако когда спустя приблизительно год победами восхитится немецкий писатель Фейхтвангер, исторический романист, эмигрант, Михаилу Афанасьевичу это восхищение будет противно.

Что же выходит? Выходит, невероятно подумать, что товарища Сталина он намеревается выставить в его истинном свете, то ли продолжая традиции бессмертного Гоголя, то ли продолжая традиции тоже бессмертного Щедрина. Сомнений у меня нет никаких, но тогда на что же он может рассчитывать? Как, он собирается выставить товарища Сталина на посмешище, продвинуть такого рода пьесу на сцену и после таких поразительных подвигов остаться в живых? Не знаю, не знаю. Могу только напомнить читателю, что его бессмертный Учитель сумел-таки написать “Ревизора” и что сам он знает давно, что он обречён. Дерзкий он человек. Снова рискует своей головой, чтобы выиграть всё или всё проиграть.

Впрочем, пока что решение остаётся только решением. События собственной жизни захватывают его. 9 февраля проходит ещё одна генеральная и падает ещё один несомненный успех. 11 февраля бесконечные вызовы, занавес дают двадцать раз. 14 февраля то же самое. 15 февраля выпускается мхатовский “Горьковец”, в котором весь разворот посвящён предстоящей премьере и выдержан в самых победных тонах. Все дают интервью. Немирович рассуждает о пьесе, о работе художника, о его странной литературной судьбе, это ещё в первый раз, как он начал писать:

“Мне хочется подчеркнуть то, что я говорил много раз, что Булгаков едва ли не самый яркий представитель драматургической техники. Его талант вести интригу, держать зал в напряжении в течение всего спектакля, рисовать образы в движении и вести публику к определённой заострённой идее — совершенно исключителен, и мне сильно кажется, что нападки на него вызываются недоразумениями...” Здесь же даётся фотография драматурга: голова опирается на руку, взгляд бесконечно печален. Интервью с ним озаглавлено многозначительно: “Он был велик и неудачлив”.

Однако настроение у него не премьерное, фото его с головой выдаёт. Он полон предчувствий, которые обыкновенно сбываются. Февраля 11 он сообщает биографу:

““Мольер” вышел. Генеральные были 5-го и 9-го февраля, говорят об успехе. На обеих пришлось выходить и кланяться, что для меня мучительно. Сегодня в “Советском искусстве” первая ласточка — рецензия Литовского. О пьесе отзывается неодобрительно, с большой, но по возможности сдержанной злобой, об актёрах пишет неверно, за одним исключением. Ивана Васильевича репетируют, но я давно не был в Сатире. Об Александре Сергеевиче стараюсь не думать, и так велика нагрузка. Кажется, вахтанговцы начинают работу над ним. В МХТ он явно не пойдёт. Мне нездоровится, устал до того, что сейчас ничего делать не могу: сижу, курю и мечтаю о валенках. Но рассиживаться не приходится — вечером еду на спектакль (первый закрытый)...”

16 февраля даётся премьера, которой он так долго ждал, что, кажется, и ждать перестал. “Зал был нашпигован, как говорит Мольер, знатными лицами. Тут и Акулов, и Боярский, и Керженцев, Литвинов, Межлаук, Могильный, Рыков, сейчас не могу вспомнить всех. Кроме того, вся публика была очень квалифицированная, масса профессоров, докторов, актёров, писателей. Афиногенов слушает пьесу с загадочным лицом, но очень внимательно. А в конце много и долго аплодировал, подняв руки и оглядываясь на нашу ложу. Олеша сказал в антракте какую-то неприятную глупость про пьесу. В антракте дирекция пригласила пить чай, там были все сливки, кроме правительственных, конечно. Успех громадный. Занавес давали, по счёту за кулисами, 22 раза. Очень вызывали автора...”

За кулисами автору тем не менее задаётся кардинальный вопрос: подходит ли его пьеса для советского зрителя? Советуют выкинуть из спектакля монашку, которая появляется дважды как предвестие смерти Мольера.

По этим вопросам, в особенности по этим дурацким советам он тоже предчувствует предвестие смерти спектакля. Предчувствие и на этот раз его не обманывает. На другой день после гремящей громом премьеры “Вечерняя Москва” помещает подвал, в котором режут его на куски указанием, что замысел пьесы безнравственный:

“Совершенно недопустимо строить пьесу на версии о Мольере-кровосмесителе, на версии, которая была выдвинута классовыми врагами гениального писателя с целью его политической дискредитации...”

В театральные дела с какой-то стати суётся газета “За индустрию” и тоже помещает неодобрительную заметку, впрочем, утаив от несчастных читателей, какое отношение к спешной индустриализации имеет этот явно без спешки выходивший спектакль.

В тот же вечер “Мольер” проходит с аншлагом, и у входа в театр то и дело мелькают озабоченные лица известных московских барышников, которые толк в успехе знают лучше газет.

Тут вновь в повествование врывается запись, которая свидетельствует о том, что Михаил Афанасьевич официально закрепляет свой фантастический замысел:

“М.А. поехал в МХАТ по вызову Аркадьева — для разговора. Я — в Большой на “Фауста”. М.А. приехал туда часов в десять, рассказывал: разговор, над чем будет М.А. теперь работать? М.А. ответил, что единственная тема, которая его сейчас интересует, это о Сталине. Аркадьев обещал достать нужные материалы. М. А. не верит этому После “Фауста” поехали с Меликом к нам ужинать...”

Из чего следует, первое, что замысел уже в это время относится к начальному периоду жизни героя, поскольку речь заходит о недоступных материалах засекреченных партийных архивов, второе, что Михаил Афанасьевич из каких-то малопонятных для нас побуждений говорит несомненную ложь, поскольку никогда в его жизни не было и по складу ума не могло быть единственных тем.

Аншлаг “Мольера” между тем повторяется 24 февраля, однако мхатовский “Горьковец” внезапно перестраивается на полном скаку и помещает на своих продажных страницах гаденькие бранчливые отзывы Афиногенова, Иванова, Олеши, Грибкова, причём последний напрямик объявляет, что на советской сцене это лишняя пьеса.

В мгновение ока Болдумана снимают с “Мольера”.

На этих же днях останавливают деятельность МХАТа-Второго.

Разгромные статьи дубиноголовая “Правда” мечет одну за другой, точно из пушки палит.

Всё-таки 4 марта “Мольер” проходит с аншлагом. Любопытно, что в этот же день появляется объявление о конкурсе на учебник по истории СССР для четвёртого класса. Условия конкурса подписывают товарищи Сталин и Молотов. Премия — сто тысяч рублей. Эту приятную цифру Михаил Афанасьевич подчёркивает и решает учебник писать. Елена Сергеевна по своей женской наивности полагает, что это немыслимо. Надо собирать материалы, учебники, атласы. Однако оказывается: ему не нужно ничего из того, что с большими глазами перечисляет она. Он начинает работу всего день спустя, лишний раз подтверждая свою задушевную мысль, что в числе погибших он быть не желает.

Тут-то и разрывается в “Правде” статья с убийственным заголовком “Внешний блеск и фальшивое содержание”, причём подписи нет, а это означает, что свыше спущен приказ. Ознакомившись с этой пакостью, Михаил Афанасьевич пророчески говорит:

   — Конец “Мольеру”. “Ивану Васильевичу” тоже конец.

Федя Михальский расстроенным голосом кричит в телефон:

   — Надо Мише оправдываться письмом.

Вечером прибегают Калужский, Ольга Сергеевна, Горчаков и тоже в один голос твердят о письме. Марков звонит, советует оправдаться, тоже письмом, точно им кто в уши надул.

Любопытно отметить, что ни один из этих заинтересованных и достаточно близких к нему театральных людей сам не предлагает писать и не пишет никакого письма, предоставляя утопающему спасаться, как сможет. Понимая всё это, он заявляет категорически всем, что никаких оправдательных писем от него не дождутся.

Наутро “Литературная газета” открывается статьёй Алперса “Реакционные домыслы М. Булгакова”. Он едет в театр, встречается с Марковым, повторяет, что ничего оправдательного не станет писать.

В “Советском искусстве” Яншин даёт интервью, названное “Поучительной неудачей”, подтверждая тем самым, что не зря же дающий это паскудное интервью записался в сочувствующие. В тот же день дребезжит телефон: милый Лариосик клянётся, что говорил репортёру абсолютно не то, что чёртов газетчик всё переиначил, всё переврал. Михаил Афанасьевич молча вешает трубку, и его отношения с Яншиным обрываются навсегда.

Наконец мхатовский “Горьковец” разражается передовицей, полной самого ожесточённого покаяния, причём отдают голову автора, лишь бы свои головёнки в этой заварухе спасти:

“Около четырёх лет театр работал над пьесой ненужной, неверной, в которой автор пытался протащить кое-какие реакционные идейки, и, по существу, никто в театре не поднял голоса за то, что подобная пьеса, издевающаяся над историей, над замечательной личностью драматурга, не может идти в Художественном театре. Была затрачена большая творческая энергия актёров, режиссёров, художника на ненужную и в некотором смысле вредную работу. Советская печать приняла эту работу так, как эта работа заслуживала, отличая достижения художника и актёров, она совершенно справедливо все упрёки направила по адресу пьесы и автора...”

И никто в театре не поднял голоса за то, что такого рода статьи преступно, стыдно, гадко, недопустимо писать. Один Немирович высказывает намерение публично выступить в том же листке и указать на нравственную сторону таких торопливых, безответственных покаяний, что для публично казнимого автора явилось бы громадной поддержкой, может быть, спасением для него. Даже с Бокшанской делится кой-какими соображениями:

“Мог ли минуту думать, что актёрам нельзя высказываться о своём театре? Вопрос этики начинается с того, как это делают Грибков и Яншин... Только вдумчивость, глубина и добросовестность обязательны для всякого, выступающего открыто, но для своего имеются ещё какие-то особо подчёркнутые обстоятельства или особое чувство порядочности. Вот, я думаю, об этом-то и поговорили бы между собой в труппе. Всё это глубже, чем кажется на первый взгляд...”

Прекрасно мыслящий человек, истинно русский интеллигент, поступающий тоже как истинно русский интеллигент: никакой статьи не помещает нигде, так что эти великолепные, исключительно справедливые мысли об ответственности, об особом чувстве порядочности остаются глубочайшей тайной для всех.

А уж волна идёт за волной. Вспыхивают тревожные волнения в Театре сатиры. Очень сатирикам хочется выпустить “Ивана Васильевича”, и очень они опасаются, как бы им не влетело за этот якобы безыдейный спектакль, в котором, что там ни говорите, наш родной управдом находит полнейшее соответствие в грозном царе, причём один по каждому вздору всё хватается за телефон куда следует настучать, а другой за что ни попало на кол грозит насадить, к тому же управдом явным образом глупее царя, а и царь с неба ни одной звезды не схватил, почти что круглый дурак. Думают, думают и как якорь спасения придумывают внести в спектакль пионерку, которая проскандирует публике какие-нибудь правильные слова, точно правильные слова могут заглушить и украсить такую странную параллель. Являются в Нащокинский с просьбой без промедления ввести пионерку, вроде оправдательного письма, однако получают полный отказ. Михаил Афанасьевич соглашается только внести кое-какие поправки в роль изобретателя Тимофеева.

И он прав: пионеркой уже ничего не спасёшь. Приходит вызов от Керженцева, председателя только что учреждённого Комитета по делам удушенья искусства. Керженцев, полный болван, в выражениях бессмысленно-примитивных критикует “Мольера”, а также “Последние дни”. Михаил Афанасьевич ссылается на положительный отзыв Горького о прекрасной пьесе “Мольер”, однако не позволяет себе на что-нибудь жаловаться, о чём-нибудь попросить, не оспаривает своего облечённого высоким доверием критика. Он заранее знает, что всё уже давным-давно решено без него.

И что же, в Театре сатиры “Иван Васильевич” кой-как доживает до генеральной. В директорской ложе несколько строгих ответственных лиц. Ещё одно входит к концу, даже не снявши пальто. Тут же без всякого обсужденья закрывают спектакль. Вахтанговцы кидаются в Нащокинский с мольбой о скорейших поправках в замечательной пьесе “Последние дни” и получают ещё более полный отказ.

Он остаётся, в какой уже раз, не у дел.

Глава двадцать шестая. ПРИХОДИТСЯ ЛИБРЕТТО ПИСАТЬ

ПРАВДА, в Художественном театре ему предлагают дичайшую вещь: стачать одну пьесу из “Генриха IV” и “Виндзорских насмешниц”, дорогие сограждане, обе величайшего драматурга Шекспира, и проделать всё это лишь ради того, чтобы превратить Фальстафа в хорошую роль для Тарханова. Он соглашается. Он без промедления берётся за труд. Шекспир так Шекспир!

А пока Художественный театр везёт в город Киев “Дни Турбиных”, и автор отправляет в город пленительной юности, впервые принося на его строгий суд, своё детище, тем более строгий, что события вихрятся именно здесь и ещё живы люди, которые помнят не только трижды проклятое кровавое время, но также тех, кого он своей властью вывел на сцену.

Погода в городе Киеве скверная. Холод. Дожди. Настроение всё же приподнятое. С увлечением он водит по милому городу мхатчиков, показывает улицы и дома, связанные с теми событиями, вступает под своды бывшей гимназии, новыми чудотворцами превращённой в скопище учреждений, и расходится до того, что перед всеми разыгрывает сцену “Гимназия”, подавая реплики и за Алёшу, и за Николку, и за петлюровцев, показывая пришедшим в изумление зрителям свой, может быть, лучший спектакль.

Из прежних знакомств дружеские чувства сохраняются только к Сашке Гдешинскому. В гости приходит. С супругой знакомится. На спектакле сидит рядом с ней и вдруг на ухо шепчет: “Крикни: автора!” Лариса Николаевна послушно кричит, однако, представьте себе, голос её одинок, автора не желает видеть никто. Может быть, ему хочется постоять на сцене перед своими согражданами под гром их благодарных аплодисментов? Может быть. Однако ничто не удаётся ему.

В Москве его отыскивает композитор Асафьев, предлагает либретто оперы о Минине и Пожарском писать, поскольку песенные мотивы и хоровые ансамбли вынашивает давно. Как ни знает он оперу, как ни преклоняется перед оперной музыкой, в первую минуту странное предложение поражает его, едва ли не представляется дичайшим абсурдом или плохо придуманной шуткой. Разговор складывается какой-то тяжёлый. Определённого ответа он не даёт. Однако сам композитор ему очень нравится остроумием, злостью, умом, теми свойствами то есть, которые присущи ему самому, а также удивительно сходной судьбой. Думает ночь. На другой день соглашается. Тут же подписывает договор с дирекцией Большого театра, которая от такого приобретения приходит в неподдельный восторг, умница, культурнейший человек, драматург, оперной сцены великолепный знаток, превосходный стилист, редко когда такого либреттиста удаётся найти!

За работу он принимается как обычно: без промедления. Оперный замысел свободно входит в его концепцию русской истории, над которой он продолжает работать, составляя школьный учебник, хотя начинает уже понимать, что наверху давно решено, кому учебник писать, кто эту чёртову премию загребёт. На первый план выдвигает именно трагическую сторону русской истории, эту вечную угрозу извне, это вечное разорение, эту вечную необходимость хватать в руки оглоблю и меч и приносить кровавые жертвы отечеству. И по этой причине Пахомов, посадского звания человек, в его либретто взовёт к Гермогену:

   — Пришла к нам смертная погибель! Остался наш народ с одной душой и телом, терпеть не в силах больше он. В селеньях люди умирают, Отчизна кровью залита. Нам тяжко вражеское иго. Отец, взгляни, мы погибаем! Меня к тебе за грамотой прислали...

И вновь невозможно понять, как это повернулось в переработанном “Беге”, в Смутное ли давно прошедшее время умирают в русских селеньях, в новое ли время невинной кровью страна залита. И откуда столько авторского, личного в ответе Гермогена, такая ясность патриотического чувства, такое смелое по тем временам выдвижение на первое место начала религиозного, начала церковного:

   — Мне цепи не дают писать, но мыслить не мешают. Мой сын, пока ты жив, пока ещё на воле, спеши в Троице-Сергиевский монастырь. Скажи, что Гермоген смиренный велел писать народу так: идёт последняя беда!.. Царь польский Жигимонт Отчизну нашу отдал на поток и пламя... И если не поднимется народ, погибнем под ярмом, погибнем!

И такие глубокие и в то же время крамольные мысли вкладывает он в уста Минина Кузьмы:

— Пришёл родной земле конец, последняя и горькая погибель. Никто не защитит нас! И скоро, скоро всех нас с детьми и жёнами задавят под ярмом!.. Избыть беду самим измыслить надо...

Проходит всего один месяц, а уж благодарный Асафьев пишет ему: “Вы кончили “Минина”. Разрешите поэтому Вас от души поздравить и приветствовать... В успех этого дела глубоко верю и увлечён пламенно... Я искренне взволнован и всколыхнут Вашим либретто... Умоляю, не терзайте себя. Если бы я знал, как Вас успокоить! Уверяю Вас, в моей жизни бывали “состояния”, которые дают мне право сопереживать и сочувствовать Вам: ведь я тоже одиночка. Композиторы меня не признают... Музыковеды, в большинстве случаев, тоже. Но я знаю, что если бы только здоровье, — всё остальное я вырву из жизни. Поэтому, прежде всего, берегите себя и отдыхайте...”

Как умудряется только что разгромленный на всех фронтах человек написать так стремительно и так хорошо, что взыскательный композитор без оговорок, без всяких скандалов, без оскорбительных требований переделать то-то, а то-то кардинально перекроить, тотчас принимает представленный текст, не умею сказать вразумительно, кроме разве того, что во всех жизненных ситуациях, посреди самых отчаянных бед он умеет сосредоточиться и весь без остатка погрузиться в свой творческий труд, который один и служит ему верным спасением и самым надёжным щитом.

Проще осмыслить, почему он в это же время, перегруженное трудами и бедами, в пекле испепеляющей июльской жары возвращается к оставленному было роману, пересматривает предварительный, слишком сжатый набросок главы “Последний полёт”, занимавший в тетради всего две странички, и наново пишет её.

До этого времени, и не только в романе, он вершит суровый, но праведный суд над всё круче и круче дичающей современностью с её Кальсонерами, Рокками, Швондерами, Лиходеевыми, Римскими и Босыми, возвышаясь над ними в качестве судии и творца.

Отныне он ещё более суровый суд вершит над собой! Вы спросите с недоверием, самым законным: в чём же он виноват? Разве на протяжении всех этих погибельных лет не гонят, не распинают его на кресте, отказываясь печатать, снимая со сцены, запрещая всё то, что вырывается из-под его блистательного пера? Разве всё это время он не ходит по лезвию бритвы, имея перед собой самую несомненную перспективу в любую минуту попасть под арест? Он же знает, что он обречён!

Не могу с вами не согласиться, читатель: всё это именно так, надеюсь, что именно эти вещи прежде всего я сумел доказать. Однако же сколько раз в течение этих же беспокойных, драматических лет он предал себя? Он же позволил изуродовать свою “Белую гвардию” и превратить её в “Дни Турбиных”, изменившие кардинальнейшим образом его замысел. Он соглашался на множество переделок и вставок, которые далеко не всегда улучшали его лучшие пьесы. Он решился отказаться от дальнейших поправок в “Мольере”, однако лишь после того, как его мытарили и терзали на протяжении нескольких лет. Он отказался перерабатывать “Последние дни”, а также “Ивана Васильевича”, но главным образом потому, что уже понимал, что гибель этих вещей неизбежна. Он отказался написать оправдательное письмо, но уже после того, как сделалось ясно, что его никакое письмо не может спасти. А что он сделал с “Мёртвыми душами”? Стыдно вспомнить, стыдно Учителю в глаза поглядеть. И что же выходит? А выходит единственно то, что он с неизменным, с ненарушимым, с убийственным постоянством, с каким-то неизъяснимым упорством отказывался бороться за лучшую долю своих страдальческих детищ. Не спорил. Не возражал. Не убеждал. В свой роман он введёт замечательный афоризм: “Ничего не надо просить”. И он никогда ничего не просил, поскольку возвышен, благороден душой. Но в то же самое время он уклонялся во всех обстоятельствах от борьбы, а это означает только одно: он всегда предавал, и даже был один удивительный, едва ли достойный прощения миг, когда он спалил свой роман, спалил комедию, спалил другой, такой же несчастный роман.

Размышляя над своей неприкаянной, горькой судьбой, он понемногу приходит к мысли о том, что на белом свете не один, а два вида предательства завелось: предать и обречь на гибель можно другого, но предать и обречь на гибель можно также себя, причём хуже и гаже всего, если бросается, на гибель обрекается свой собственный творческий труд, и ещё надобно посмотреть, ещё надо взвесить, решить, какое из этих двух видов предательства трудней искупать и прощать. Он задумывается над этим коварным вопросом давно. Теперь окончательно прозревает и подводит печальный итог.

Именно по этой причине в его романе встречаются наконец две такие непохожие, две такие странные, своеобразные судьбы: Пилата и Мастера. В один сюжетный узел завязываются обе эти фигуры, принуждая нас размышлять над собой, причём Пилат идёт навстречу к тому, кого погубил, а Мастеру отказано видеть того, о ком он написал свой роман. В этом новом наброске князь ночи Мастеру говорит:

— Ты награждён. Благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил, но о нём более никогда не вспоминай. Тебя заметили, и ты получишь то, что заслужил. Ты будешь жить в саду и всякое утро выходить на террасу, будешь видеть, как гуще дикий виноград оплетает твой дом, как, цепляясь, ползёт по стене... Ты никогда не поднимешься выше, Ешуа не увидишь, ты не покинешь свой приют...

Тогда как Понтий Пилат свой двухтысячелетний приют покидает.

Может показаться, что написана последняя глава и что роман наконец завершён. Однако же это не так. Именно потому, что в этой последней главе вырастает из тревожных глубин его сердца мотив неискупимой вины перед своим творчеством и перед собой, которого не было прежде, роман с его философской основой и глубиной должен ещё только начаться. Переписав и исправив всё то, что уже удалось написать, роман ещё только предстоит завершить. Впереди ещё столько трудов! И неразрешимый вопрос: принесут ли хотя бы эти завершающие труды искупленье?

Усталый, несмотря на стремительно оконченное либретто разочарованный, он с Еленой Сергеевной едет в Сухум, отдыхать, набираться сил и решать, что ему делать теперь, как дальше жить, когда он, в какой уже раз, вновь остаётся ни с чем. К сожалению, вместе с ними отправляется неугомонная, в больших дозах абсолютно не переносимая Бокшанская-Торопецкая со своим тишайшим мужем Калужским, ещё из мхатчиков кое-кто, для него не совсем приятные люди, если помягче сказать. В гостинице с грозным наименованием “Синоп” им дают номера. Он ничего не читает и, кажется, первое время даже не думает ни о чём. Так. Наблюдает. Язвит и острит. Только дней через двадцать несколько поприходит в себя. Очень хочется с кем-нибудь дружески поболтать на письме, оглядывает своих московских знакомых и обнаруживает, что, собственно, не с кем и на письме поболтать. Обнаруживается только Леонтьев, к тому же на должности заместителя директора Большого театра, стало быть, в дополнение к приятельским чувствам, значительно нужный ему человек, если заглядывать попристальней в будущее, а также учесть, что он либретто начал писать. Он с Леонтьевым и болтает в довольно обширном письме, наполняя его пустяками, поскольку ничего серьёзного не находит нужным или возможным сказать:

“Дорогой Яков Леонтьевич! Чувствую, что бедная моя голова отдохнула. Начинаю беседовать с друзьями, о которых вспоминаю с нежностью. И в первых строках посылаю привет Доре Григорьевне, Евгении Григорьевне и Андрею Андреевичу. Засим: “Синоп” — прекрасная гостиница. Отдохнуть здесь можно очень хорошо. Парк. Биллиард. Балконы. Море близко. Просторно. Чисто. Есть один минус — еда. Скучно. Однообразно. Согласитесь сами, что нисколько не утешают таинственные слова в карточке — цвыбель кнопс, беф Строганов, штуфт, лангет пикан и прочее. Под всеми этими словами кроется одно и то же — чушь собачья. А многие, в том числе и я, принимают иноземцевы капли, и кормят их рисовой кашей и киселём из черники. Всё остальное — хорошо. Не нравится здесь немногим. Но в числе них сестрёнка Ольга. Въехала она сюда с таким грохотом, что даже я, при всей моей фантазии, изумился. И теперь с утра до вечера кроет последними словами побережье. И горы, и небо, и воздух, и магнолии, и кипарисы, и Женю, за то, что привёз её сюда, и балкон за то, что возле него пальма. Говорит, что всех надо выселить отсюда, а устроить цитрусовые плантации. Словом, ей ничего не нравится, кроме Немировича. Начала она с того, что едва не утонула. И если бы Ершов, как был в одежде, не бросился в воду и не вытащил её, неувязка была бы крупная. Люся чувствует себя хорошо, чему я очень рад. Наша жизнь трудная, и я счастлив буду, если она наберёт здесь сил. Первое время я ничего не читал, старался ни о чём не думать, всё позабыть, а теперь взялся за перевод “Виндзорских” для МХАТа. Кстати о МХАТе. Оттуда поразительные вести. Кумовья и благодетели показывают мне такой класс, что можно рот разинуть. Но об этом как-нибудь при свидании. Люся мне говорит — ты — пророк. Ах, дорогой Яков Леонтьевич, что-то будет со мною осенью? К гадалке пойти, что ли? Что с “Мининым”? Я Асафьеву послал в письме маленькое дополнение к одной из картин. Работает ли он?..”

Оглушительные капризы и нечеловеческий грохот Ольги Сергеевны, сделавшей ещё один шаг для своего воплощения в несравненную Торопецкую, которая огорчается, помните, не оттого, что хамит, а лишь оттого, что хамит не тому, кому надо, он всё-таки кое-как переносит, пытается даже острить. Однако на побережье прибывает жизнерадостный Горчаков, только что с большим треском проваливший “Ивана Васильевича” в Театре сатиры и немало потрудившийся для того, чтобы в Художественном театре загубили “Мольера”. Несмотря на свои прегрешения перед богом искусства и дикую идею ввести в его текст пионерку, Горчаков беспечен, игрив и настроен на творческий лад. Горчаков шутит с ним, держится запросто, на дружеской совершенно ноге, из номера в номер направляет с коридорной записочки:

“По специальному заказу дирекции, для нашего великого, любимого народного литератора М.А. Булгакова на море сегодня устроено волнение...”

Тотчас видать, что великий, любимый и народный литератор М.А. Булгаков прямо-таки необходим для чего-то незадачливому режиссёру Н.М. Горчакову. И точно, спустя несколько дней незадачливый режиссёр принимается уговаривать великого литератора: а насочиняйте-ка к “Мольеру” несколько новых картин. Честное слово: не пионерку ли рекомендует пришпандорить и тут? Остаётся загадкой. Разумеется, получает не только решительный, но и строгий отказ. Не унимается. Такое несчастье: преображённых “Виндзорских” тоже определяют угробить на сцене ему. И вот незадачливый режиссёр предлагает великому литератору вставить побольше, ну, там, знаете, хохмочек, и это, читатель, в шекспировский, всё-таки, текст! Причём развязно укоряет его:

   — Вы слишком целомудренны, мэтр.

Натурально, великий, любимый и народный литератор приходит в неподдельную ярость и отказывается переиначивать Шекспира на паршивые современные нравы, а заодно иметь дело с незадачливым режиссёром Н.М. Горчаковым. Прибегает из соседнего номера Марков, заклинает означенный в договоре перевод продолжать, гарантирует, что театр охранит священные права драматурга, на что истерзанный горчайшим опытом драматург ответствует мрачно:

   — Ни от чего меня охранить не может театр.

И возвращается восвояси в Москву.

Глава двадцать седьмая. НОВАЯ СЛУЖБА

ВОЗВРАЩАЕТСЯ, как повелось, не на радость себе. Что-то совершенно невероятное, превосходящее любые фантазии творится в уже до мозга костей порочной Москве. Организуется ещё один открытый процесс, на котором присутствуют два-три десятка заранее подобранных, заранее отрепетированных представителей сопливой большевистской общественности и непоколебимо преданных, впрочем, переодетых в гражданское, сотрудников НКВД. По делу о террористическом центре не приводится никаких вещественных, то есть единственно серьёзных улик, никаких документов. Тем не менее коллегия Верховного суда никаких улик, никаких документов и не думает требовать. И как верх издевательства: обвиняемым в терроризме не даётся защитников. И кто же на скамье подсудимых? А вот кто: Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Смирнов, шестнадцать, в общей сложности, человек, причём многих из них на протяжении последних двух лет судят уже второй раз. И все эти новоявленные громилы дают совершенно однообразные показания: товарища Сталина намеревались пришить, затем товарищей Молотова, Кагановича, Чубаря, Косиора, Эйхе, то есть ту шайку, почти целиком, о которой Михаил Афанасьевич такую занимательную историю по поводу запрещения “Леди Макбет” сочинил и которую рассказывал, представьте себе, правда, рассказывал в самом тесном кругу. Спрашивается: с какой целью намеревались пришить? Ну, разумеется, с той целью, чтобы вернуть себе власть. И, хотя никого нельзя судить на основании только намерений и собственных показаний, всех однообразно приговаривают к расстрелу. Газеты дружно вопят: “Врагам народа нет пощады!”, “Сурово наказать гнусных убийц!”, которые, заметьте, никого не убили, что даже слепому не может не бросаться в глаза, “Раздавить гадину!”, в общем, самая сволочная во всём мире печать. Требуют расстрела многолюдные митинги. Требуют расстрела организации. Требуют расстрела отдельные граждане. Все жаждут крови и крови, жаждут нелицемерно, это заметьте. И жажда крови понемногу охватывает даже людей образованных, которые должны бы явиться, хотя бы предположительно, честью и совестью нации. Жажда крови одурманивает слабые головы многих ретивых писателей, что уже просто позор. Президиум правления Союза писателей, то есть кучка презренных лакеев, выступает с заявлением в “Правде” под чудовищным заголовком “Стереть с лица земли!”, и такого рода заявления подписывают не только Афиногенов, Вишневский, Киршон, Павленко и Ставский, которым Бог ни капли совести не дал, а так, одну пыль, но и, с ума от этого можно сойти, Федин, Леонов и Пастернак.

Овладевает паника истерзанной русской землёй, сжигает неутолимая жажда непременно кого-нибудь изловить, причём ловят главным образом неизвестно кого, и потому на помощь приходят самые разнообразные клички, которые позволяют всякого изловить, на кого только бессмысленный взор упадёт: “скрытый троцкист”, “покровитель троцкистов”, “троцкист на идеологическом фронте”, “троцкист в науке” и даже просто “след троцкизма”, что уж, согласитесь, прямое безумие, поскольку что же это такое, каким таким чутьём такой след можно взять?

В общем, до того обалдели сограждане, что прямо садись за письменный стол и пиши, как некогда вполне приличные и нормальные люди нынче повально и безнадёжно сходят с ума:

“Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных ему животных были застрелены или истреблены иными способами в разных местах страны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, были доставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в Армавире один из ни в чём не повинных зверей был приведён каким-то гражданином в милицию со связанными передними лапами... Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на короткое время оказались: в Ленинграде — граждане Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве и Харькове — трое Володиных, в Казани — Волох, а в Пензе, и уж совершенно неизвестно почему, — кандидат химических наук Ветчинкевич... Правда, тот был огромного роста, очень смуглый брюнет. Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных, четыре Коровкина и двое Караваевых. Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным на станции Белгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров карточными фокусами. В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился гражданин с примусом в руках, который он только что взял из починки. Двое швейцаров, лишь только увидели его, бросили свои посты в раздевалке и бежали, а за ними бежали из ресторана все посетители и служащие. При этом у кассирши непонятным образом пропала вся выручка. Было ещё многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов...”

Как видите, его роман то и дело обогащается под страшными ударами абсолютно невообразимой действительности, какая даже присниться нормальному человеку не может, нормальный человек и во сне до такого рода чудес не дойдёт, до каких новая власть доходит с холодным спокойствием наяву. Однако всё это он напишет потом, в одну из бессонных ночей, когда несколько в себя попридёт. А пока встаёт во весь рост законный вопрос: как среди этих остервенившихся, разум утративших граждан отбыть свой свыше отмеренный срок? Никак невозможно отбыть. Он тоскует, не зная, что предпринять, где укрыться, как устроить посреди этой потрясающей кутерьмы свою собственную маленькую судьбу, причём чувствует явственно, что совершенно не в силах оставаться в Художественном театре, где такую несусветную, прямо опасную чушь писали о нём. Он оставляет роль в “Пиквикском клубе”, свою любимую роль. Он говорит, что лучше всего для него было бы оставаться только актёром, чтобы избежать беспардонных издевательств Горчакова и прочих любителей всовывать пионерок чёрт знает куда и царя заставлять говорить, как в наше победоносное время стало жить хорошо. Он вздрагивает при мысли о том, что теперь, когда разом зарезано столько пьес, он вновь обречён инсценировки тачать, и кого же ещё заставят его инсценировать?

14 сентября 1936 года он отправляется к директору Художественного театра Аркадьеву и пытается выяснить, что предстоит ему делать в когда-то любимом, а нынче ненавистном театре, но, натурально, толком добиться не может ни одного членораздельного звука. Домой приходит расстроенный, в состоянии полной неясности, не представляя, что должен делать, а без дела тоже не в силах сидеть и, несмотря на то, что отказался заниматься Шекспиром, принимается за просмотр и поправки “Виндзорских”. Вечером приезжают из Большого театра, уговаривают ещё одно либретто писать: на этот раз Перекоп. Он не знает, как поступить. Сможет ли совместиться работа для оперы и работа для МХАТа. Вероятно, из МХАТа необходимо уйти, однако куда? Самосуд отвечает смеясь:

— Мы вас на любую должность возьмём. Хотите — хоть тенором.

В тот же вечер на рукописи “Виндзорских” он записывает две чрезвычайно близкие даты: “возобновлена 14 сентября 1936 г. в Москве”, “прервана 14 сентября 1936 г. окончательно”.

Таким образом, ставится точка на любимом театре, ставшем постылым и ненавидимым. С каким-то удивительным сладострастием пишется заявление об уходе. Заявление относится на другой день, однако же сам он не вступает под своды театра, не желая с кем-нибудь повстречаться, а заявление отдаёт обомлевшей курьерше, видавшей виды, но ничего подобного ещё не видавшей. С трепетом счастья, с радостным биением сердца входил он в этот театр. Со стиснутыми зубами и с камнем на израненном сердце уходит он из него. И даёт клятву больше не входить никогда, словно жаждет ему отомстить, и до возможных пределов держит это угрюмое слово отмщенья.

Настроение у него, естественно, отвратительное. Где он станет служить, чтобы хотя немного заработать на жизнь? Возникнут ли и какие возникнут отношения хотя и с Большим, однако таким же подневольным, находящимся под самым жестоким правительственным контролем театром? Какие либретто придётся ему сочинять? Переговоры по поводу Перекопа идут, но в голове пока что не мелькает никакого сюжета, который можно было бы развивать. Сильно нездоровится Елене Сергеевне. В доме его кавардак. Вересаев просит возвратить переписку Чехова с Книппер, но он никак не может её отыскать. Его собственные письма спокойно-печальны. Вересаеву он сообщает:

“Мне удалось провести месяц на Черном море. К сожалению, Елена Сергеевна съездила со мною неудачно. Привезла с юга какую-то инфекцию и хворает целый месяц. Теперь ей лучше, и я понемногу начинаю разбираться в хаосе, получившемся после моего драматургического разгрома. Из Художественного театра я ушёл. Мне тяжело работать там, где погубили “Мольера”. Договор на перевод “Виндзорских” я выполнить отказался. Тесно мне стало в проезде Художественного театра, довольно фокусничали со мной. Теперь я буду заниматься сочинением оперных либретто. Что ж, либретто так либретто!..”

Два дня спустя о том же сообщает биографу:

“У меня была страшная кутерьма, мучения, размышления, которые кончились тем, что я подал в отставку в Художественном театре и разорвал договор на перевод “Виндзорских”. Довольно! Всё должно иметь свой предел...”

Театр, само собой, отплачивает ему той же монетой, но если он долго живёт мстительной памятью незаживающих ран, нанесённых незаслуженно, грубо и мерзко, отчасти из-за угла и в спину финским ножом, то театр отмщает полным забвением, и в письме к биографу слышится затаённая боль:

“Прикажи вынуть из своего погреба бутылку Клико, выпей за здоровье “Дней Турбиных”, сегодня пьеса справляет свой десятилетний юбилей. Снимаю перед старухой свою засаленную писательскую ермолку, жена меня поздравляет, в чём и весь юбилей...”

1 октября его принимают в Большой театр либреттистом и подписывают с ним договор на либретто “Чёрное море”, как решает он назвать оперу, посвящённую битве за Перекоп.

Он то ли колеблется, то ли идёт туда с неохотой, то ли просто-напросто нестерпимо ему, только вдруг, уплатив в опоганенном здании Союза писателей членские взносы, он вступает в роскошнейший кабинет небольшого, заслуженно позабытого писателя Ставского, секретаря, и заводит разговор о себе, пытаясь, видимо, выяснить, писатель он ещё в официальных инстанциях или давно уже нет, чего ему ждать, откроется ли когда-нибудь возможность печататься, хотя и без разговора, по одному кабинету видать, что не откроется никогда. Натурально, разговор получается неприятным и трудным. Перед ним в хорошем кресле восседает типичный чиновник, жулик, неискренний человек, то и дело куда-то отводит глаза, увёртывается, хитрит, сорит предательскими словами “рассмотрим”, “обсудим”, нарочно забывая уведомить, кто обсудит, где и когда.

16-го он принимается новую лямку тянуть. 17-го Асафьев шлёт ему победную телеграмму: “Вчера шестнадцатого кончил нашу оперу”. Он отвечает: “Радуюсь горячо приветствую хочу услышать”. Без большого желания, но, по обыкновению, в самом стремительном темпе сочиняет либретто “Чёрное море”. Внешне жизнь его заметно меняется. Если в течение шести лет он бывал на всех премьерах Художественного театра, то теперь он погружается в волнующую, любимую с детства музыкальную жизнь. Однако что за мерзость, товарищи, эта советская музыкальная жизнь! Разумеется, всё-таки можно на “Бахчисарайском фонтане” душой отдохнуть, испытать наслаждение истинное, посетив премьеру “Свадьбы Фигаро”. Зато шедевры новейших времён! В Камерном проходит премьера “Богатырей”, на слова Демьяна Бедного созданных нашим Бородиным. Позорная вещь, вот и весь разговор. И каково же его удивление, когда он в газете читает постановление, которым снимаются “Богатыри”, но за что бы вы думали? Не за то, что это примитивная, позорная, духовно нищая вещь, а за то, что авторы позволили себе глумиться над крещеньем древней Руси. Прямо как гром среди ясного неба! Его изумление не знает границ! С каких это пор новая, объявляющая себя атеистической власть, взорвавшая здорово живёшь храм Христа и церкви закрывающая одна за другой, берётся защищать акт христианизации русского племени? Разумного объяснения такому нелогичному событию нет, да он никаких разумных толкований уже и не ищет, убедившись давно, что имеет дело с людьми, лишёнными разума. Он только чует обострённым чутьём, что совершается какой-то странный, но несомненнейший поворот к историческому прошедшему, что патриотические мотивы всё настойчивей, всё громче звучат и понемногу начинают перебирать в хвастовство и что по этой причине для его творчества открывается ещё один путь, в глубины времён, куда он может уйти и где его трудновато будет этим безграмотным людям словить. Уже через несколько дней в той самой тетради, в которой делались наброски к “Мёртвым душам”, к “Мольеру”, он делает наброски либретто будущей оперы, посвящённой князю Владимиру, однако слишком скоро оставляет его.

И как не оставить? Как можно писать? Художественный театр тоже изнемогал под тягчайшим надзором, но как-то негласно, на расстоянии, так что сношения с куражившимися властями происходили большей частью в письменном виде или посредством коротких телефонных звонков. Большой театр оказывается в положении исключительном. Керженцев чуть ли не на каждом спектакле в директорской ложе восседает, как сыч, и проводит душеспасительные беседы, тут же, в небольшом кабинете при ней, так что ни один звук не может прозвенеть мимо него. И если прежде Михаил Афанасьевич получал траурные известия о запрещениях и снятиях со стороны и со значительным опозданием, чуть не последним, то теперь его приглашают для личной беседы и снабжают советами в форме деликатной, однако же с непреклонностью в голосе и со сталью в глазах, точно два револьвера глядят.

Делаются такого рода внушения с удивительной простотой. Даётся “Бахчисарайский фонтан”. После спектакля, что вполне в порядке вещей, организуется праздничный вечер. Самосуд как ни в чём не бывало предлагает побеседовать с Керженцевым и передать высокому начальству содержание “Минина”, хотя не может не знать, что Асафьев оперу уже написал, и Михаил Афанасьевич до трёх часов ночи мается в том самом кабинете при директорской ложе и пересказывает, хотя и не может не понимать, что пересказывать содержание оперы в высшей степени глупо. Сперва пересказывает содержание “Минина”, затем и содержание “Чёрного моря”. Керженцев слушает, точно читать не умеет, начальника корчит, однако молчит, поскольку сам ничего не решает, а дальше в свою очередь должен пересказать и от кого-то получить на сей счёт указание, к тому же не понимает в музыке ни хрена. Ну, пересказывает и получает. Через день, на премьере “Свадьбы Фигаро”, приближается как ни в чём не бывало и так, между прочим, делится якобы собственной мыслью о том, что содержание “Чёрного моря” у него лично вызывает сомнения, при этом, конечно, умалчивает о том, что сомнения вызваны тем неопровержимым историческим фактом, что в штурме Перекопа принимает участие Фрунзе. Что же касается “Минина”, то о “Минине” Керженцев изволит излагать одобрительно. Леонтьев, досконально изучивший такого рода дела, уверяет с весёлым лицом, что, стало быть, на этот счёт Керженцев получил прямое указание товарища Сталина. Может быть, и получено указание товарища Сталина, только такое указание едва ли не гаже для оперы, поскольку указание означает только одно: товарищ Сталин слушать придёт, надобно держать ухо востро, то есть наистрожайшим образом выверить каждую ноту, точно не отпрыск сапожника изволит прибыть, а тихо войдут Бетховен и Моцарт. Так что когда пианист проигрывает клавир “Минина” для специальной комиссии, обсуждение принимает абсолютно нелепый характер. Одни уверяют, что оперы нет. Другие твердят, что музыка никуда не годится. Керженцев вопрошает со строгим лицом, отчего герой участвует только в начале, а после этого в конце, так вот, помилуйте, отчего же героя не видать в середине? Чушь собачья, конечно, самая натуральная чушь! Однако членам комиссии и этого мало. Каждый из членов пускается возвещать, какой должна быть эта опера по его глубочайшему личному убеждению, а сам, сукин сын, на Керженцева глядит, отчего происходит кутерьма и сумбур, поскольку все эти члены всех этих комиссий спят наяву и бредят во сне, однако каждый бредит по-своему. И до того это замечательный бред, что даже по-настоящему взбеситься нельзя, и несчастный автор либретто возвращается в третьем часу в настроении почти благодушном и со своей уже точно прилипшей ядовитой улыбкой повторяет несколько раз:

   — Нет, мне они очень понравились.

Елена Сергеевна любопытствует вяло, со сна тараща глаза:

   — Что же будет?

Он отвечает почти легкомысленно:

   — Не знаю, по чести сказать. Скорее всего не пойдёт.

Так что месяца через полтора или два с его новой службой решительно всё становится ясно: он по-прежнему арестант и ему предстоит влачить свои чугунные цепи, как прежде, то есть писать на заказ, затем уродовать то, что написано, по указанию этих непроходимых невежд, и дни, недели, месяцы ждать, что не позволят, не разрешат или снимут после генеральной, а то так после премьеры, как только обозначится полный успех, снимут без объяснений, в пустую башку кому-то что-то взбредёт.

Да. Это истинно так: тьма падает на схваченный за горло прокуратором город.

Глава двадцать восьмая. “ЗАПИСКИ ПОКОЙНИКА”

И ОН БЕЗ ОСОБЫХ волнений отправляется в Ленинград, откомандированный согласовывать либретто с Асафьевым. Асафьев проигрывает для него весь клавир необычайно сильно и выразительно. Между драматургом и композитором происходит сближение. Они расстаются, как расстаются соратники, которых без передышки душат и бьют, а они каким-то чудом стоят на ногах.

Зато город туманный, город загадочный поражает его. После старательного переселения бывших в далёкие северные или сибирские тундры в городские теснины мутным потоком хлынули лишь вчера вечером кое-как узнавшие грамоту граждане окрестных свинарен и пастбищ, прочуяв о том, что после бывших пустеет много квартир, и за короткое время превращают когда-то блистательную северную столицу в серую, скучную, замусоренную провинцию. Нашествие варваров, нашествие хамов. Нечем дышать. Нечем становится жить. И нечего ждать.

Именно в такие беспросветные, крутые мгновения его навечно неудавшейся жизни его неудержимо влечёт к глубинному творчеству, без каких-либо посторонних расчётов, без тревожных прикидок, кому отдать, где пойдёт и пойдёт ли вообще где-нибудь. Одно чистейшее вдохновение. Одно ничем посторонним не запятнанное искусство. Он творит исключительно для себя. Единственное условие, натурально, об руку с неподдельным талантом, чтобы взлететь на вершину творения. При этом не могу не сказать, мой читатель, что в течение всех этих бесчеловечных десятилетий он один творит так независимо и так бескорыстно, повинуясь одному вдохновению, не подлаживаясь под ненавистное время, не предавая своих убеждений.

Едва ли его тревожат колебания в выборе темы. Да, в ящике всё ещё дремлет роман, урывками и с величайшим трудом доведённый до финальной строки, который необходимо переписать весь с начала, поскольку новым озарением преобразуется чуть ли не весь его замысел, прибавлю, роман, в завершении которого он видит главнейшую цель своей жизни. Любой малознакомый с таинственными стихиями творчества не усомнится, что естественно было бы возвратиться к нему, однако в действительности происходит иначе.

Раны, нанесённые любимым театром, не просто болят. Эти глубокие раны ещё кровоточат. Ни о чём другом он не в силах и думать. Только о том, как в этом великом театре он начал себя предавать и как все, кто мог, в этом великом театре бесстыдно предавали его. Проходит три месяца, проходит четыре, а он всё ещё признается с самым искренним чувством:

“У нас тихо, грустно и безысходно после смерти “Мольера”...” Какая страшная мука незримо от всех терзает его! Какие страдания жгут его тревожную, гордую душу! Как мрачно отзывается в сердце это тяжёлое, неприютное выражение: “смерть”!

Если не найдётся исхода, этим немым неумолчным страданиям никогда не будет конца. И он находит единственно верный, надёжный исход. Из другого ящика того же письменного стола он извлекает старенькую тетрадку с трепетным посвящением “Тайному другу”, с колонкой предполагаемых, но не подошедших заглавий: “Дионисовы мастера”, “Алтарь Диониса”, “Сцена”, “Трагедия мантией мишурной...”. Он был глуп семь лет назад и ещё не изведал всего, вот почему все эти заглавия слишком красивы и пышны.

Он перечитывает и не может не видеть, что всё это были только подходы к обольстительной теме театра, что в те времена он ещё не изведал всю гнусность и горечь предательства, что по этой причине, должно быть, и не был способен предвидеть роман, не то что закончить его.

На полях он делает надпись, скупую и ясную: “План романа”. Берёт другую тетрадь и одним взмахом пера бросает предположительное заглавие “Театральный роман”, а какое-то время спустя на него синим вихрем налетает прозрение, он это зачёркивает и вписывает другое: “Записки покойника”, поскольку речь пойдёт о самопредательстве, о покаянии, об искуплении смертью, как случилось уже в мрачнейшей истории с Хлудовым. И неизвестно ещё, не раскрывается ли в этот момент для него именно страшный, поистине пророческий смысл, что речь пойдёт об убийстве.

Измученный бурным потоком сплошных неудач, в настроении более чем безрадостном и печальном, он начинает великолепно и поэтично:

“Гроза омыла Москву 29 апреля, и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось...”

И с каждым новым взмахом пера ему тоже хочется жить. Желание жить слышится в каждой строке, такой лёгкой, изящной и стройной. Желание жить слышится в свежем, ласковом, только местами язвительном юморе. Желание жить слышится в том восхитительном чувстве обожания и любви, которым облит театр, которым пронизана вся атмосфера театра, пока речь идёт о волшебном искусстве, о магии сцены, о священнодействии и лицедействе.

И роман пишется с увлечением, ещё стремительней, чем он пишет всегда, и, что особенно удивительно, почти без поправок. Он в этом романе живёт и непосредственно переносит свою горчайшую жизнь на обнажённые страницы тетради. К тому же, всё готово давно. Все эти истории, полусмешные, полупечальные, сотни раз пересказаны благодарным внимательным слушателям, сотни раз переиграны перед ними с актёрским проникновением в тайны характеров, с гротесковым булгаковским мастерством.

Однако им создаётся далеко не лёгкий, далеко не забавный роман. Серьёзность, трагедийная наполненность темы заявляется не только этим мрачным заглавием “Записки покойника”, не только предуведомлением в предисловии, где говорится, что автор этих взволнованных грустных записок через две недели после окончания их кинулся с Цепного моста вниз головой, но и заголовками первых же глав: “Приступ неврастении”, “Моё самоубийство”, и вновь через несколько глав: “Катастрофа”. Читатель всё время держится в напряжении, читатель живёт в ожидании, что вот-вот должно непременно что-то такое стрястись, отчего белого света не взвидишь и в самом деле либо спустишь холодный курок, либо бросишься к чёртовой матери вниз головой.

И действительно, атмосфера сгущается от страницы к странице, мрачнейшие ожидания начинают понемногу сбываться. Исподволь из таинственных взглядов и таинственных слов, уклончивых недомолвок и шутливых иносказаний на белый свет из густой темноты выступает неминуемо мытарственная, неминуемо трагическая судьба, которая на любом поприще подстерегает художника, поскольку во всяком обществе и во все времена над Художником какая-нибудь сволочь да есть, из той дикой своры, что давит, насилует, калечит, истребляет талант во имя каких-нибудь узеньких, малосущественных целей, абсолютно посторонних искусству, абсолютно враждебных светлой и чистой природе его, будь то король, император, кем-то для чего-то избранный президент, самовластный народ, бессовестный критик, самовлюблённый, всеобщим почитанием и собственной трусостью загубленный режиссёр. Кто именно, не имеет большого значения. Художник всегда обречён. Художник всегда на кресте.

И вдруг раздвигается небольшая коробочка мхатовской сцены, вдруг расплывается в какой-то прозрачной дымке этот вполне реальный, реалистически обозначенный Художественный театр, и уже теряется смысл с сожалением или злорадством перечислять, что Максудов, Иван Васильевич, Аристарх Платонович, Торопецкая, Менажраки, Елагин, Патрикеев, Владычинский, Маргарита Петровна Таврическая, Фома Стриж, Романус и кто там ещё — это сам автор, а следом за ним Станиславский, Немирович, Бокшанская, Томанцова, Станицын, Яншин, Прудкин, Книппер-Чехова, Подгорный, Илья Судаков, Израилевский, а милейший Филя — это Федя Михальский, однажды возвестивший телефонным звонком о возобновлении “Дней Турбиных”. Бог с ними, хоть это и так. Всё это актёры, администраторы, помрежи и режиссёры. Больше того, всё это обыкновенные люди, какими они бывают во все времена. Недаром каким-то загадочным образом из повествования исчезают все приметы реального времени, и роман с таким непосредственным чувством, с такой завлекательной лёгкостью читается нынче, как будет читаться, я думаю, через сто, через двести и более лет. И чуть не на каждом тёмный отблеск невидимой или откровенной вины. Перед самим собой, поскольку чуть ли не в каждом прозревается его нереализованный, своими руками придушенный дар. Перед художником, прежде всего, которого не поддерживает никто, которого непременно оставят один на один с немилосердным его погубителем. Точно невольный слышится стон: люди, люди, отчего же вы так равнодушны к своим живым, ещё не отбросившим копыта святыням?

Пишется всё это, конечно, урывками, хотя понемногу и начинает читаться прямо из-под пера, сначала Елене Сергеевне, условие непременное, а также подрастающему Серёжке, что, как выяснится в самое ближайшее время в отношении последнего, было несколько опрометчиво.

Служебные обязанности, разумеется, допекают его, и где бы он ни служил за истекшие хлопотливые, прямо-таки ежовые годы, в пролетарском “Гудке”, в Художественном театре, а нынче в Большом, его отношение к службе в самой сути своей не меняется:

“Дело в том, что, служа в скромной должности читальщика в “Пароходстве”, я свою должность ненавидел, и по ночам, иногда до утренней зари, писал у себя в мансарде роман...”

Не успевает он возвратиться из Ленинграда, как следом Асафьев пускает большое письмо, в котором сначала с удивительной обстоятельностью выясняются кое-какие исторические детали либретто, затем очарованный композитор признается в своих самых искренних чувствах:

“Приезд Ваш и Мелика вспоминаю с радостью. Это было единственно яркое происшествие за последние месяцы в моём существовании: всё остальное стёрлось. При свидании нашем я, волнуясь, ощутил, что я и человек, и художник, и артист, а не просто какая-то бездонная лохань знаний и соображений к услугам многих, не замечающих во мне измученного небрежением человека. Я был глубоко тронут чуткостью Вас обоих. Сердечное спасибо...”

И под конец соблазняет его целым букетом самых великолепных сюжетов, которые душевно близки ему:

“Намерены ли Вы ждать решения судьбы “Минина” или можно начать думать о другом сюжете уже теперь? Сюжет хочется такой, чтобы в нём пела и русская душевная боль, и русское до всего мира чуткое сердце, и русская философия жизни и смерти. Где будем искать: около Петра? В Радищеве, в Новгородских летописях (борьба с немцами и всякой прочей “нечистью”) или во Пскове? Мне давно вся русская история представляется как великая оборонная трагедия, от которой и происходит извечное русское тягло. Знаете ли Вы намётки Грибоедова о “1812 годе”, то есть наброски трагедии из этой эпохи? Тема, тоже давно меня манящая. Там так же личность ликвидируется тяглом. Конечно, бывали просветы (Новгород и Ганза, Пётр и Полтава, Александр I и Париж), когда наступала эра будто бы утех, право государства на отдых после борьбы за оборону, и отсюда ненадолго шло лёгкое раскрепощение личного сознания от государственного тягла, но и эти эпохи — мираж. Действительность с её лозунгом “всё на оборону”, иначе нам жить не дадут и обратят в Китай — вновь отрезвляла умы. Простите за косноязычные рассуждения, это всего лишь намётки для того, чтобы указать Вам, чего мне хочется. Трагедия жизни Пушкина, его “Медный всадник”, Иван IV, жертвующий Новгородом, Екатерина II, жертвующая своими симпатиями к французской вольтерьянской культуре, а затем и Радищевым, и Новиковым, Пётр, жертвующий Алексеем, Хмельницкий (Украиной в пользу Москвы) и т. д. и т. д. — всё это вариации одной и той же оборонной темы. Не отсюда ли идёт и на редкость странное, пренебрежительное отношение русского народа к жизни и смерти и неимоверная расточительность всех жизненных сил?..”

Михаил Афанасьевич так завален срочной служебной работой, что не имеет времени тотчас ответить на это замечательное, пробуждающее умственные и душевные силы письмо. В Большом театре повторяется та же осточертевшая издевательская история: требуют поправок и вставок в либретто о Минине. Приходится новую картину вводить, а тут ещё не отпускают “Записки покойника”, неумолимо растущие по ночам, и когда он читает главу за главой, понемногу расширяя круг достойных чтения слушателей, его приветствуют оглушительным хохотом. Ответить удаётся лишь в феврале, когда метель и тоска:

“Дорогой Борис Владимирович! Ко мне обратился молодой композитор Петунии и сказал, что хочет писать оперу о Петре, для которой просит меня делать либретто. Я ему ответил, что эта тема у меня давно уже в голове, что я намереваюсь её делать, но тут же сообщил, что Вы её уже упомянули в числе тех, среди которых ищете Вы, и что если Вы захотите осуществить Петра, я, конечно, буду писать либретто для Вас. Итак, желаете Петра или хотите остановиться на чём-нибудь другом, насчёт чего мы с Вами можем подумать?..”

Асафьев отвечает с той же стремительностью, с какой он пишет роман, на третий день, 16 февраля: “Петра обязательно со мной”, а также Хаджи Мурата и 1812 год.

Письмо доставляют с оказией в тот же самый день, когда газеты выходят в траурных рамках с извещением о смерти Орджоникидзе. Причиной преждевременной смерти объявляется разрыв сердца, однако все газеты в один голос вопят, что в действительности было убийство, что стального наркома доконали Пятаков и, конечно, троцкисты. Между тем просачивается и вырастает молва, что стальной-то нарком по доброй воле покончил с собой.

Михаил Афанасьевич для чего-то устремляется в Колонный зал, однако сначала не может попасть, поскольку к Колонному залу шествуют какие-то неисчислимые и возбуждённые толпы. Потом ему всё-таки удаётся попасть в группу Большого театра, которую любезно пропускают вне очереди. Народ течёт мимо гроба так густо, что ему не удаётся приблизиться, не удаётся почти ничего разглядеть, очень смутно он видит только большое лицо.

Идёт какая-то необъяснимая полоса. Постановку “Минина” поручают ему. Дирекция консультируется с ним непрерывно, поскольку дирекцию возглавляют довольно близкие люди. Он просит художника Дмитриева, с которым работал над “Мёртвыми душами”, писать декорации, торопит Асафьева заканчивать музыку. Его осаждают знакомые и незнакомые люди: просят прослушать отрывки из только что написанных пьес, точно все вдруг устремились в театр. Звонят от вахтанговцев, просят новую пьесу, на что он с раздражением отвечает, что после истории с “Мольером”, с “Иваном Васильевичем” и “Последними днями” для театра никогда не станет писать, точно замысел пьесы о товарище Сталине похоронен давно, закрыт навеем да. И в это же самое время в каком-то уже совершенно бешеном темпе завершает либретто “Чёрное море”, которое Елена Сергеевна считает удачей и на которое музыки никто не станет писать, несмотря на то обстоятельство, что имеется форменный, обеими сторонами подписанный договор.

Уже весь издерганный, он сообщает биографу 24 марта:

“Не написал тебе до сих пор потому, что всё время живём мы бешено занятые, в труднейших и неприятнейших хлопотах. Многие мне говорили, что 1936-й год потому, мол, плох для меня, что високосный, — такая есть примета. Уверяю тебя, что эта примета липовая. Теперь вижу, что в отношении меня 37-й не уступает предшествующему. В числе прочего второго апреля пойду судиться — дельцы из Харьковского театра делают попытку вытянуть из меня деньги, играя на несчастье с “Пушкиным”. Я теперь без содрогания не могу слышать слово — Пушкин — и ежечасно кляну себя за то, что мне пришла злосчастная мысль писать пьесу о нём. Некоторые мои доброжелатели избрали довольно странный способ утешить меня. Я не раз слышал уже подозрительно елейные голоса: “Ничего, после вашей смерти всё будет напечатано!” Я им очень благодарен, конечно!..”

И судиться идёт, и гражданский суд непристойный иск харьковских жуликов начисто отвергает, в порядке исключения становясь на сторону и без того обираемого со всех сторон автора. Тем не менее он признается в письме Вересаеву:

“Я очень утомлён и размышляю. Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше его я не повторю. На фронте драматических театров меня больше не будет. Я имею опыт, слишком много испытал...”

Эх! Эх! С болью в сердце приходится уточнить: он далеко ещё не всё испытал. Три дня спустя его приглашает на беседу крупный партийный работник Ангаров. Беседа получается тяжёлая, долгая, бестолковая, как все беседы с этого рода людьми, руководящими с исступлённым энтузиазмом тем делом, в котором они ни единого звука не смыслят. Михаил Афанасьевич пытается возвратиться к нелепой истории с “Последними днями”, которая продолжает его возмущать, в особенности тотчас после мерзейшего вызова в суд. По поводу “Последних дней” товарищ Ангаров искусно и лицемерно юлит, разговор же сводит к тому, чтобы указать не перековавшемуся до такой поздней поры сочинителю правильный и праведный путь, прямиком ведущий к успеху, почёту и прочим весьма заманчивым прелестям жизни и жирным кускам, тут же перескакивает на “Минина” и вдруг задаёт абсолютно идиотский вопрос:

   — Почему вы не любите русский народ?

После такого вопроса, заданного притом человеком, активно участвующем в открытой войне с этим будто бы горячо любимым русским народом, следует подавать заявление о незамедлительном выходе из Большого театра, однако ему уже некуда уходить, и он пытается выяснить, какая такая натужная работа слабых извилин сумела изойти таким восхитительным бредом. Ему отвечают:

   — Поляки в либретто очень красивы.

После такого младенческого применения логики его положение представляется ему безнадёжным. Елена Сергеевна уговаривает писать письмо о своей писательской судьбе, поскольку в этом режиме его жизнь продолжаться не может. Надо режим изменить.

В самом деле жизнь течёт бестолково, большей частью бесплодно, Он пробуждается утром, пьёт кофе и в половине одиннадцатого отправляется на службу в помещение Большого театра, где из него беспрестанно выдёргивают и выматывают последние нервы десятками и сотнями самых форменных вздоров. Вечером в его квартире почти всегда гости, или сами они к кому-нибудь в гости идут, или отправляются в оперу, на концерт, время от времени их приглашают американцы. Круг знакомых его очень тесен, не все они по-настоящему близки ему, хотя кое-кто уверяет, что не в состоянии жить без него. Эти вечера с него как рукой снимают гнетущую тяжесть бестолкового дня. Он становится весёлым. Жизнь загорается в нём. Он шутит, острит. У всех на глазах проигрывает происшествия дня. Вспоминает. Забывается время. Расходятся в пять-шесть утра. Время от времени пробуют договориться о том, чтобы расставаться ну хотя бы часика в три. Отчего? Оттого, что когда возбуждённые гости со смехом уходят, сияя улыбками, он мрачнеет, оглядываясь на ещё один бесплодно потерянный вечер, поскольку не может определённо сказать, сколько у него впереди вечеров, и с тоской говорит:

   — Что же это такое? Всё моё время уходит на воздух, исчезает, а могло бы остаться, за это время я мог бы что-нибудь написать!

В таких случаях Елена Сергеевна плачет, точно он обвиняет её. Он бросается её утешать. Утром исправно на службу идёт. Вечером они куда-нибудь не менее исправно мчатся и возвращаются в пять или в шесть, или у них сидит кто-нибудь, до пяти, до шести.

И он поневоле приспосабливается к обстоятельствам так, чтобы урвать хотя бы минуту. Возвращаясь со службы, тотчас проходит в свой кабинет, раскрывает бюро, присаживается и, пока Елена Сергеевна суетится на кухне и накрывает на стол, в каких-нибудь полчаса пишет несколько страниц в “Записки покойника”, умудряясь сосредоточиться так, что не приходится делать поправок. Выходит на крик, что обед на столе, потирает руки, улыбается, говорит:

   — После обеда прочитаю, что получилось!

И читает, конечно. И срывает её неподдельное восхищение. Но сколько же, граждане, может это безобразие продолжаться? В сущности, он достигает уже того возраста, когда замыслы созревают, когда талант возвышается и обретает свои самые щедрые, но и, нередко, последние силы, когда пора успокоиться, упорядочить жизнь и все свои замыслы довести до конца. А у него ещё далеко-далеко не окончен главнейший роман, и он начинает второй, которого ещё не написана первая часть, и новые замыслы всё ещё продолжают роиться, свидетельство верное, что до упадка его творческим силам ещё далеко.

Глава двадцать девятая. СМУТНАЯ ПОЛОСА

И ОН НАЧИНАЕТ понемногу поддаваться на уговоры Елены Сергеевны, которая так безумно транжирит его бесценное время на всевозможные встречи, приёмы, премьеры, рестораны и прочую шумную беготню и в то же время уверяет его, что он сам пожирает себя. Он обдумывает, не написать ли в самом деле письмо, тем более, что социальная буря забирает всё круче и круче, втягивая в истребительный вихрь всё новые и новые жертвы, сначала десятками, затем сотнями тысяч и вот уже миллионами.

С начала 1937, уже вполне безумного года гремит один процесс за другим, и над кем? Над руководителями правительства, партии, над известнейшими людьми, возвышенными революцией и гражданской резнёй, бессменно все эти годы стоявшими у большого руля, вернейшими и первейшими организаторами нового общества, то есть нескончаемой кровавой войны с роевой общей жизнью, с молчащим таинственно, но непокорным народом своим. И все эти зачинатели и вдохновители один за другим публично каются чёрт знает в чём, и в первую голову в организации контрреволюционного заговора, в подготовке убийства дорогого товарища Сталина и других виднейших вождей, своих ближайших соратников по борьбе, а также во вредительстве и шпионаже. И в эту собачью чушь безоговорочно верит роевая общая жизнь, которую силятся они истребить. Под грохот аплодисментов зачинателей и вдохновителей целыми толпами приговаривают к расстрелу. Высшей меры требует осатанелая пресса. Высшей меры требуют доходящие до ярости гражданские митинги. Все жаждут крови, одной только крови, и кровь уже льётся не ручьём, а потоком. Подбирают всех бывших меньшевиков и эсеров, которых в прежние годы не успели добрать. За колючую проволоку отправляют бывших народовольцев, давно ставших дряхлыми стариками, развалинами. Метут всех, кто стоит хоть сколько-нибудь на виду, и шлют в лагеря. Строжайший порядок наводят в среде интеллигенции, научной и творческой, и в этой среде летят в первую очередь безвинные головы тех, кто умнее, талантливее других, кто стоит на виду, и всё это большей частью именно те, по странному капризу судьбы, кто многие годы притеснял и преследовал писателя и драматурга Булгакова, клеветал, требовал от него абсолютно невозможных поправок, запрещал и снимал, и доходит уже до того, что этой заведомой сволочи в вину ставят именно то, что вследствие их клеветнической и очернительской деятельности советский театр лишился не кого-нибудь, дорогие сограждане, а писателя и драматурга Булгакова! И уже в его одинокой квартире раздаётся телефонный звонок и некая личность по фамилии чёрт знает кто, а по имени Иван Александрович, явным образом с чьего-то постороннего голоса, сообщает ему, что теперь точно выяснилось, что вся эта сволочь сознательно и злодейски дискредитировала Михаила Булгакова как лучшего драматурга республики, и ещё много чего говорит эта вздорная личность, точно приглашая принять непосредственное участие в незамедлительном истреблении личных врагов.

Он обдумывает. Он советуется с Еленой Сергеевной. Елена Сергеевна заносит в дневник:

“Разговор высоко интересен. Доброницкий строчил всё по следующей схеме: мы очень виноваты перед вами, но это произошло оттого, что на культурном фронте у нас работали вот такие, как Киршон, Литовский и другие. Но теперь мы их выкорчёвываем, и надо исправить дело, вернувши вас на драматургический фронт, ведь у нас с вами (то есть у партии и драматурга Булгакова) оказались общие враги, а кроме того, есть и общая тема — родина. М.А. говорит, что он очень умён, сметлив, а разговор его, по мнению М.А., — более толковая, чем раньше, попытка добиться того, чтобы он написал если не агитационную, то хоть оборонную пьесу...”

И на активе во МХАТе говорит Рафалович, новый сотрудник литчасти:

— При помощи Гейтца, бывшего одно время директором театра, авербаховцы старались сделать Художественный театр театральным органом РАППа... И вот что они сделали, например, затравили до конца, разрушили Булгакова, так что он, вместо того, чтобы быть сейчас во МХАТе и писать пьесы, находится в Большом театре и пишет оперные либретто.

Его провоцируют, его приглашают. Случайно встреченный в Газетном переулке Олеша, в сущности, отвергнутый, забытый давно, ни с того ни с сего оклеветавший “Мольера”, уговаривает отправиться вместе с ним на собрание драмоделов Москвы, где будут, как намечено, расправляться с Киршоном, а отправиться с тем, чтобы сказать, что именно Киршон был вдохновителем и главным организатором его травли в Художественном театре. Кто-то ещё на другой день очень советует выступить, опять-таки против Киршона, и тем принести себе колоссальную пользу, конечно, без принесения пользы лично себе уже и не мыслит никто.

Остановимся, мой читатель, подумаем вместе, но прежде напомню тебе, какое это было звериное время:

“Наша жизнь в то время была диковинной; о ней можно написать книги, и вряд ли я смогу обрисовать её на нескольких страницах. Всё тут было: надежда и отчаяние, легкомыслие и мужество, страх и достоинство, фатализм и верность идее. В кругу моих знакомых никто не был уверен в завтрашнем дне; у многих были наготове чемоданчики с двумя сменами тёплого белья. Некоторые жильцы дома в Лаврушенском переулке попросили на ночь закрывать лифт, говорили, что мешает спать: по ночам дом прислушивался к шумливым лифтам. Пришёл как-то Бабель и с юмором, которого он никогда не терял, рассказывал, как ведут себя люди, которых назначают на различные посты: “Они садятся на самый краешек кресла...” В “Известиях” на дверях различных кабинетов висели дощечки, прежде проставляли фамилии заведующих отделами, теперь под стёклами ничего не было; курьерша объяснила мне, что не стоит печатать: “Сегодня назначили, а завтра заберут”...”

Уж кого-кого, а его, давным-давно обозначенного, отмеченного, обвинённого во всех возможных политических прегрешениях, начиная с белогвардейщины и контрреволюции, кончая не менее опасным для жизни правым буржуазным уклоном, замести в любую могут минуту. Разве не понимает он этого? Разве не понимает, что провокаторы предлагают ему спасение, жизнь? Разве вокруг себя он не наблюдает десятки, сотни тысяч примеров, когда покаяние, совершенное публично и вовремя, спасает личность от ареста, от истребления? Разве не передавали ему, как на мхатовской проработке истово каялся Афиногенов? И что говорил?

— Политический смысл того, что произошло со мной, — это прежде всего моя катастрофа политическая и отсюда моя катастрофа художника... Ярким свидетельством моего творческого тупика явилась пьеса “Ложь”, не увидевшая сцены. Партия вовремя давала мне сигналы, но я игнорировал их.

Разумеется, трус, сукин сын и подлец, однако даже такое ничтожество трудновато строго судить за публичное покаяние, поскольку Афиногенов добровольной клеветой на себя самого спасал свою жизнь.

А Михаилу-то Афанасьевичу даже и каяться не предлагают ни в чём. С него довольно только явиться на это чёртово сборище большей частью бездарных, давно оскотинившихся драматургов и засвидетельствовать, что именно эта сволочь Киршон поносил и клеветал на него, то есть, в сущности, одну голую правду сказать, поскольку эта сволочь Киршон в самом деле поносил и клеветал. Таким выступлением молниеносно решаются обе судьбы: судьба Киршона и его собственная судьба, причём из всех этих телефонных бесед нельзя не понять, что ему возвратится возможность ставить свои прежние пьесы на сцене. Кто бы стал его обвинять?

Он сам, мой читатель, он сам! И он категорически отказывается пойти и свидетельствовать против Киршона. Он вообще не присутствует ни на каких разоблачительных сборищах. Нигде никаких не произносит речей. Не подписывает никаких заявлений. Тень пятого прокуратора Иудеи слишком часто посещает его в беспокойных его сновидениях.

Вы думаете, что он не понимает, какая благодаря его молчанию чёрная туча ещё гуще клубится над беззащитной его головой? Очень он понимает и потому с таким упорством твердит, что разрушен, разбит, что никогда не станет писать для театра, мол, после всего к театру у него иссяк интерес, то да се, и когда из Парижа приходит весть от Николки о постановке “Зойкиной квартиры” во Франции, он без промедления отправляет директиву в Париж:

“Прежде всего, я со всею серьёзностью прошу тебя лично проверить французский текст “Зойкиной” и сообщить мне, что в нём нет и не будет допущено постановщиками никаких искажений или отсебятины, носящих антисоветский характер и, следовательно, совершенно неприемлемых и неприятных для меня, как для гражданина СССР. Это самое главное...”

Стало быть, понимает прекрасно, и когда любознательный Керженцев в свою очередь принимается искушать, он твёрдо держится хорошо продуманной линии:

“Весь разговор свёлся к тому, что Керженцев самым задушевным образом расспрашивал: “Как вы живете, как здоровье, над чем работаете?” — всё в этом роде. А Миша говорил, что после всего разрушения, произведённого над его пьесами, вообще работать сейчас не может и чувствует себя подавлено и скверно. Что мучительно думает о своём будущем, хочет выяснить своё положение. На что Керженцев очень ласково опять же уверял, что всё это ничего, что вот те пьесы не пошли, а вот теперь надо написать новую пьесу, и всё будет хорошо. Про “Минина” сказал, что он его не читал ещё, что пусть Большой театр даст ему. А ведь либретто написано чуть ли не год назад...”

Это он-то чувствует себя подавлено и скверно? Это он-то вообще не может работать? Человек, создающий, в это самое время, чуть не играючи, стремительно, изящно, легко, свой новый, без сомнения, прекрасный роман? Нет, он по-прежнему придерживается мудрейшего принципа, что негоже ходить обнажённым, в особенности когда стоишь перед ликом властей, да ещё самых кровавых, самых безумных на свете властей. Он на все случаи одет хорошо: болен, пугаюсь людей, подавлен, разрушен, писать не могу. Он отказывается, но так, что придраться нельзя ни к чему. И правильно делает, поскольку власти глаз не спускают с него, что подтверждается разными способами на каждом шагу.

Вот из МХАТа передают, что отправляются на гастроли в Париж, что обсуждают репертуар, что товарищ Сталин горячо рекомендует повезти “Турбиных”, но что товарищ Молотов против.

Он-то, сочинивший историю запрещения “Леди Макбет”, понимает прекрасно, что товарищ Молотов нуль, даже меньше нуля, что вокруг него таким образом ведётся игра, и сам вступает в эту игру, вечерами сидит над письмом о своём туманном писательском будущем, которое сочиняет для товарища Сталина, а сам словно бы провоцирует, словно бы испытывает судьбу и принимается понемногу читать “Записки покойника” именно мхатчикам, тем более, что однажды, придя к тете Оле, невинный Серёжка, картавя, улыбаясь чарующей, далеко не детской улыбкой, вдруг говорит:

   — Слыхали, слыхали, как тебя изобразили в романе!

На что приходится в некотором смущении отвечать:

   — Ну, что возьмёшь с малолетнего!

Не надо напоминать, что язык у Бокшанской известный, чудовищной дальнобойности язычок. С её язычка весть о “Записках покойника” разлетается по театру, и каждому не терпится знать, что там к чему, тем более, что все прекрасно осведомлены, что Михаил Афанасьевич писатель, без сомнения, весьма даровитый, если не замечательный, и уж можно поклясться, что замечательный юморист.

Одному из первых доводится послушать Феде Михальскому, и портрет Фили Феде явным образом льстит. Затем круг приглашаемых всё расширяется и наконец захватывает непосредственно заинтересованных лиц. 22 апреля Елена Сергеевна пишет:

“Вечером — Качалов, Литовцева, Дима Качалов, Марков, Виленкин, Сахновский с женой, Ермолинский, Вильямсы, Шебалин, Мелик с Минной — слушали у нас отрывки из “Записок покойника” и смеялись. Но у меня такое впечатление, что в некоторых местах эта вещь их ошеломила...”

Мхатчиков и не может эта вещь не ошеломлять, поскольку, забавляя и веселя, бьёт по самому больному месту театра, и Качалов, задумавшись, вдруг говорит, что ведь это, братцы, про нас.

Вскоре как-то происходит, что “Дни Турбиных” с собой в Париж не берут, так что без лишних объяснений и слов становится ясным, какова его будущая писательская судьба.

С “Мининым” тоже заваривается история неприятнейшая. Большому театру ни с того ни с сего разрешают возобновить “Ивана Сусанина”, предварительно подчистивши текст. Разумеется, Большой театр не может устоять перед вполне понятным соблазном включить в свой скудеющий репертуар блистательную оперу гениального Глинки и приглашает Городецкого дать новый текст, что для “Минина” означает безмолвный запрет.

“Дорогой Борис Владимирович, диктую, потому что так мне легче работать. Вот уж месяц, как я страдаю полным нервным переутомлением. Только этим объясняется задержка ответа на Ваше последнее письмо. Со дня на день я откладывал это письмо и другие. Не было сил подойти к столу. А телеграмму давать бессмысленно, в ней нечего телеграфировать. Вы хорошо понимаете, что такое замученность, и, конечно, перестанете сердиться на меня. На горизонте возник новый фактор, это — “Иван Сусанин”, о котором упорно заговаривают в театре. Если его двинут, — надо смотреть правде в глаза, — тогда “Минин” не пойдёт. “Минин” сейчас в реперткоме. Керженцев вчера говорил со мной по телефону, и выяснилось, что он не читал окончательного варианта либретто. Вчера ему послали из Большого экземпляр... Дорогой Борис Владимирович! Вам необходимо приехать в Москву. Настойчиво ещё и ещё раз повторяю это. Вам нужно говорить с Керженцевым и Самосудом, тогда только разрешатся эти загадки-головоломки с “Мининым”..."

Зовёт. Надо поговорить. Однако сам едва ли тешится розовыми мечтами. И не только подолгу не подходит к столу, запуская, в какой уже раз, переписку. На улицу вновь страшится один выходить. Нет сомнения: человек до предела дошёл. Всё это видеть должны, без исключения все.

Глава тридцатая. ОПЕРА ГИБНЕТ

В ТЕ ЖЕ САМЫЕ ДНИ, словно убегая от всё густеющих ужасов жизни, он возвращается к отложенному роману, который всё ещё не имеет заглавия, пока что не решается с начала начать, как этого настоятельно требует его обновившийся и углубившийся смысл. Просматривает. Находит, что первые главы близки к завершению. Пробует на выбор читать, не самым близким, но и не самым далёким: Вильямсам, Шебалину. Имеет необыкновенный успех. Слушатели обнаруживают громадную силу, оригинальную философию, сюжет увлекательный, блестящий язык. О романе говорят целый вечер. Возвращаются в Нащокинский через день, через два, просят читать продолжение. Однажды вечером он пристраивается к столу, копается в рукописи, пытается поработать над ней, но что-то всё ещё в нём не готово. Что-то мешает ему.

Дух ли его не созрел для решающей битвы? Враждебные ли обстоятельства ополчаются против него? Вероятно, и то, и другое. Хотя обстоятельства что ж? Обстоятельства во всю жизнь не благоприятны ему.

В Большом разворачивается та же убийственная история, что и в Художественном в прежние годы. “Минина” закапывают всё глубже и глубже, и ощущается, что за погребением оперы стоит какая-то неумолимая внешняя сила, поскольку “Минина” внезапно хоронят везде, и когда Асафьев обращается на радио Ленинграда с предложением дать по “Минину” композицию, ему отвечают лукавым отказом, то есть на том неубедительном основании, что “Минин” пока что не поставлен в Большом, и выходит, что “Иван Сусанин” в этой прискорбной истории вообще не при чём.

Может быть, это новое, совершенно непредвиденное сопротивление обстоятельств только подстёгивает его, как всегда бывает с натурами сильными. Михаил Афанасьевич хватается за новый сюжет и тут же сообщает об этом Асафьеву, чтобы тот подтвердил готовность писать о Петре. Асафьев, такой же измученный, только более слабый и с большей лёгкостью поддающийся панике человек, не медлит с ответом ни дня, потому что жаждет Петра как спасенья: “Насчёт “Петра” не только не остыл, но безумно рад Вашему известию и готов взяться за работу в любой момент: Урывками, правда, но часто, всё время, когда есть свободные часы, заглядываю в материалы по “Петру”, пособрав их у себя порядком, поэтому я в “курсе дела”. Значит, если Вы, милый, чуткий и добрый человек, хотите своё либретто ещё раз мне — мне, не только как мне, но и отверженному композитору, на которого гневается музыкальный Юпитер... я могу только от всей души Вас благодарить. Только большая серьёзная волнующая меня работа может поднять меня из состояния глубокой грусти, в какое меня загнали...”

Вновь спустя несколько дней напоминает ему:

“Как “Пётр”? Право, я в состоянии обогнать всех. Техника у меня теперь после адовой борьбы за “Партизанские дни” стала ещё надёжнее, ну, а силы как-нибудь найду...”

Михаил Афанасьевич работает напряжённо и быстро, не жалея себя. Заканчивает “Петра”. Мог ли он сначала отправить либретто Асафьеву и дожидаться, пока композитор его замысел переложит на музыку? Обстоятельства ли за горло держат его? Побуждает ли его осторожность? Возникает ли какой-нибудь очень тонкий расчёт? Обо всём этом нынче можно только гадать. Он передаёт либретто дирекции Большого театра, и вокруг него начинается та же, давно знакомая отвратительная возня, о которой Асафьева он извещает во второй день октября:

“Дорогой Борис Владимирович, извините, что на машинке. Простудился, валяюсь, диктую. Не писал Вам до сих пор по той причине, что до самого последнего времени не знал, что, собственно, будет с моим “Петром”. А тут ещё внезапно навалилась проходная срочная работа, которая съела у меня последние дни. Начну с конца: “Петра” моего уже нету, то есть либретто-то лежит передо мной переписанное, но толку от этого, как говорится, чуть. А теперь по порядку: закончив работу, я один экземпляр сдал в Большой, а другой послал Керженцеву для ускорения дела. Керженцев прислал мне критический разбор работы в десяти пунктах. О них можно сказать, главным образом, что они чрезвычайно трудны для выполнения и, во всяком случае, означают, что всю работу надо делать с самого начала заново, вновь с головою погружаясь в исторический материал. Керженцев прямо пишет, что нужна ещё очень большая работа и что сделанное мною, это только “самое первое приближение к теме”. Теперь нахожусь на распутье. Переделывать ли, не переделывать ли, браться ли за что-нибудь другое или бросить всё? Вероятно, необходимость заставит переделывать, но добьюсь ли я удачи, никак не ручаюсь. Со многим, что говорил Пашаев, прочитавший либретто, я согласен. Есть недостатки чисто оперного порядка. Но, полагаю, выправимые. А вот всё дело в керженцевских пунктах. Теперь относительно композитора. Театр мне сказал, что я должен сделать либретто, а вопрос о выборе композитора — дело Комитета и театра. Со всею убедительностью, какая мне доступна, я сказал о том, насколько было бы желательно, чтобы оперу делали Вы. Это всё, что я мог сделать...”

Неизвестно, отвечает ли Асафьев на это письмо, однако нельзя не понять, что композитор совершенно разбит, его дух надломлен, если не сломлен совсем, а поражение “Минина” доводит его до панических мыслей и действий:

“Правда, я догадываюсь, что Вам рекомендуется не общаться со мной, но ведь речь идёт не о каком-нибудь новом Вашем либретто. Может быть, надо просто забыть и уничтожить “Минина”? Что ж, я готов. Я же просил вернуть мне клавир и освободить Ваш текст от моей музыки. Тогда и я буду свободен и Вы...”

Михаил Афанасьевич, лекарь с отличием, тотчас ставит диагноз, что несчастный, загнанный человек близок к психическому расстройству и в тот же день, как получает это письмо, не ленится сходить на почтамт и депешу отбить:

“Посылаю письмо важным известием опере Минин”.

И в самом деле 18 декабря 1937 года пишет большое письмо:

“Я получил Ваше письмо от 15-го, оно меня очень удивило. Ваша догадка о том, что мне рекомендовали не общаться с Вами, совершенно неосновательна. Решительно никто мне этого не рекомендовал, а если бы кто и вздумал рекомендовать, то ведь я таков человек, что могу, чего доброго, и не послушаться! А я-то был уверен, что Вы уже достаточно знаете меня, знаете, что я не похож на других. Посылаю Вам упрёк!..”

После упрёка докладывает, что с Керженцевым состоялась беседа, что Керженцев предложил сделать четыре большие поправки, так что предстоит расширить партию Минина, дать противодействие Минину в Нижнем, расширить Пожарского и финал перенести из Кремля на Москву-реку.

“Что же предпринимаю я? Я немедленно приступаю к этим переделкам и одновременно добиваюсь прослушивания Керженцевым клавира в последнем варианте, где и Мокеев и Кострома, с тем, чтобы наилучшим образом разместить дополнения, поправки и переделки. Не знаю, что ждёт “Минина” в дальнейшем, но на сегодняшний день у меня ясное впечатление, что он снят с мёртвой точки...”

Асафьев оправдывается, волнуется, ждёт, чем закончится эта малоумная история с переделками, работать готов, но тут вворачиваются какие-то новые обстоятельства, требующие присутствия самого композитора, и Михаил Афанасьевич настоятельно тащит его в Москву, напоминая, что необходимо захватить и клавир.

Однако судьба и тут, хотя по-иному, но всё-таки вкручивает стальные палки в колёса. Асафьева обманывает доброжелательное письмо, полученное от Керженцева, к тому же он болен, доктор куда-либо перемещаться воспрещает категорически. Михаил Афанасьевич отбивает две депеши подряд, следом бросает письмо:

“Что же: Вам не ясна исключительная серьёзность вопроса о “Минине”? Я поражён. Разве такие письма пишутся зря? Только что я Вам послал телеграмму, чтобы Вы выезжали. Значит есть что-то очень важное, если я Вас так вызываю. Повторяю: немедленно выезжайте в Москву. Прошу Вас знать, что в данном случае я забочусь о Вас, и помнить, что о необходимости Вашего выезда я Вас предупредил...” Асафьев наконец прибывает. На этом переходном этапе сложнейшее дело с продвижением “Минина” удаётся уладить. Авторы продолжают свой труд. Михаил Афанасьевич делает дополнения, которых требует от него Комитет, и одно за другим отправляет Асафьеву. Асафьев работает в таком же бешеном темпе, на какой они, оказалось, оба способны, даже обгоняет его, торопит с новыми текстами. И всё же судьба “Минина” предрешена. Совместная работа вдруг обрывается душераздирающим криком, который вырывается у композитора 4 июня 1938 года:

“Я так скорбно и горестно похоронил в своей душе “Минина” и прекратил и работу и помыслы над ним, что не хотелось и Вас тревожить. В Большом театре и в Комитете меня как композитора знать больше не хотят...”

Как ни сражается Михаил Афанасьевич за эту несчастливую оперу, но это несчастье как две капли воды походит на все его остальные несчастья, список которых начинается с “Собачьего сердца”, и потому достаточно отчётливо предвидит и этот печальный финал.

В один ненастный октябрьский денёк, когда за окном моросит и слякоть осенняя на душе, он оглядывается на прошедшие годы и подводит невесёлый итог: в течение семи лет он создал шестнадцать вещей, из них погибли пятнадцать, а жить осталась только одна. Он думает с горечью, но без драматических причитаний, без рыданий в подушку, без заломленных рук: “Наивно было бы думать, что пойдёт семнадцатая или девятнадцатая...” И понимает отлично, что не имеется ни достаточного основания, ни самого малейшего смысла разбрасывать драгоценные силы неизвестно на что. И без того какие-то странные ощущения всё чаще в последнее время посещают его. Недаром, о нет, совершенно недаром одна из самых тёплых глав “Записок покойника”, глава о замечательном администраторе Филе с необыкновенно живыми глазами, на дне которых таится вечная, неизлечимая грусть, вдруг завершается страннейшего вида лирическим всплеском:

“О чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет. Вспомните же меня и вы!..”

Что это? Чей это жалобный вскрик? Прощается ли это вымышленный герой, которому в самое ближайшее время предопределено решительно настроенным автором прыгнуть вниз головой с Цепного моста? Сам ли измученный автор слышит негромкий, тревожный, неумолкаемый зов?

Как бы там ни было, он внезапно отодвигает в сторону “Записки покойника”, обрывает их резко, на возвышенной ноте, по которой никак нельзя заключить, чтобы автор от романа устал:

“И чувство мелкой зависти к Островскому терзало драматурга. Но всё это относилось, так сказать, к частному случаю, к моей пьесе. А было более важное. Искушаемый любовью к Независимому Театру, прикованный теперь к нему, как жук к пробке, я вечерами ходил на спектакли...”

Это успеется. Это потом. А если и не успеется, то всё-таки не захлебнётся разбитое сердце неизбывной тоской, жестокая мука не выжмет солёной влаги из помутившихся глаз. Роман жизни призывает его. В первую очередь и прежде всего он обязан исполнить свой долг, а уж затем, если выкроится возможность, завершить и другие дела.

Все иные обстоятельства точно мигом сваливаются с него, хотя обстоятельства остаются, тревожат, терзают его. Он возится с “Мининым”, он оплакивает загубленного “Петра”. 4 февраля 1938 года он обращается к товарищу Сталину, однако на этот раз просит не за себя: “Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Разрешите мне обратиться к Вам с просьбою, касающейся драматурга Николая Робертовича Эрдмана, отбывшего полностью трёхлетний срок своей ссылки в городах Енисейске и Томске и в настоящее время проживающего в г. Калинине. Уверенный в том, что литературные дарования чрезвычайно ценны в нашем отечестве, и зная в то же время, что литератор Н. Эрдман теперь лишён возможности применять свои способности вследствие создавшегося к нему отрицательного отношения, получившего резкое выражение в прессе, я позволяю себе просить Вас обратить внимание на его судьбу. Находясь в надежде, что участь литератора Н. Эрдмана будет смягчена, если Вы найдёте нужным рассмотреть его просьбу, я горячо прошу о том, чтобы Н. Эрдману была дана возможность вернуться в Москву, беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения...” Всё это волнует, раздражает, подчас доводит до бешенства, и может показаться постороннему наблюдателю, что всё у него как всегда, что в его трудной, ухабистой жизни не переменилось решительно ничего. Однако посторонний наблюдатель на этот раз ошибётся. Посторонний наблюдатель всегда ошибается, поскольку он посторонний.

Глава тридцать первая. ЗАВЕРШЕНИЕ

ГЛУБОЧАЙШАЯ сосредоточенность и покой осеняют его многострадальную и уже приготовленную к далёкому странствию душу. В течение семи-восьми месяцев, неутомимо и непрестанно, почти изо дня в день, он пишет заново свой излюбленный странный роман, в котором все прежде разрозненные, порой в каком-то прозрении едва намеченные мотивы сходятся наконец в один тугой, неразрывный, обильный мудрейшими тайнами узел. Повествование ведётся обстоятельно, ровно, легко, точно умиротворившийся автор, подобно седому средневековому летописцу, затворился в монастыре, в тесной каменной келье, непроницаемой для внешних безобразных волнений и обильных кровавыми жертвами исторических катаклизмов и бурь, и почти невозможно поверить, что такого рода повествование ведётся посреди неприятнейших, обременительнейших служебных обязанностей, в самом центре смятенной, подавленной, всеми возможными страхами изнурённой, наполовину опустошённой Москвы, под непрерывный смертоносный град приговоров, жертвами которых на этот раз становятся четыре пятых членов ЦК, полководцы, военачальники, десятки тысяч кадровых офицеров, всё победители в гражданской резне, сотни тысяч рядовых коммунистов, миллионы решительно ни в чём не повинных, притом в известной части лучших русских людей, так что великая нация остаётся наконец без своей совести, без своего интеллекта, что сулит ей самое мрачное и нестерпимо тоскливое будущее. Он действительно исполняет свой долг, тот единственный долг, который может исполнить. Террор так замечательно организован, так прекрасно отлажен, так мощен, что никакая сила уже не способна его победить, поскольку систематическое предательство последних десятилетий окончательно развязало его. Теперь уже бессмысленно выступать против сплочённой системы насилия со словом, с револьвером или даже с ящиком динамита. Бессмысленно приносить себя в жертву, поскольку и без того жертвами становятся решительно все, даже те, кому не суждено попасть на поселение и в лагеря. Остаётся судить этот ужас насилия своим неподкупным, высшим судом, обращённым уже не к своим обессиленным, обесславленным современникам, а к иным поколениям, к иным временам.

И потому он всё выше и выше поднимается над своим окровавленным, над своим сумрачным временем, так неосторожно, так легкомысленно загубившим в себе то единственно ценное, что от рождения вложено в человека: начало нравственное, начало духовное, совесть и стыд за пролитие крови, за предательство, за пакость и грязь. Он прозревает толщи веков и обнаруживает между ними глубокую, неразрывную, далеко назад и далеко вперёд идущую связь, которую новая власть в своём невежестве, в своём ослеплении, не страшась бесчисленных жертв, обрубает мечом. Повсюду, на всех расстояниях он обнаруживает противостояние насилия власти и высочайшего устремления духа, предательства и гуманности, запрета и свободы мышления, нарушение справедливости и жажду её. Повсюду, на всех расстояниях дух распинается на кресте. Повсюду, на всех расстояниях свободомыслящий обречён на страдание, на преждевременную, большей частью насильственную смерть. Это извечная трагедия человечества, которую он прозревает сквозь трагедию своей чудовищной современности, однако повествование не вызывает ни прилива отчаянья, ни безысходной тоски. Не для того создаётся эта бессмертная книга, чтобы не оставить и тени надежды, а для того, чтобы протянуть руку помощи бессчётным страдальцам, которые шествуют чередой сквозь века и которым ещё предстоит прошествовать по земле, именно для того, чтобы толпы страдальцев находили поддержку, находили утешение в ней. Ибо вечному закону жестокости и насилия в его книге противостоит такой же вечный закон справедливости и возмездия, прежде всего возмездия за насилие, за предательство, независимо • оттого, против кого направлено это насилие, как независимо и оттого, предан ли святой дух, заключённый в любом другом человеке, брате твоём, или предан тот святой дух, которым жива твоя собственная душа. Предостережение и покаяние сливаются здесь в одну мужественную, хотя и горькую песнь.

И потому он трудится вдохновенно и тщательно. В этом труде для него нет и не может быть мелочей. В какой уже раз со смиренным вниманием перечитывает он много раз читанные и перечитанные книги Ренана, Маккавейского и Фаррара в поисках самых, казалось бы, малозначительных, прямо ничтожных деталей. На каком расстоянии находится Голгофа от Ершалаима? Как перевести римский стадий на современный язык? Каким по счёту прокуратором Иудеи являлся Понтий Пилат? Какое мог пить вино? Ищет детали для бала у повелителя ночи. На этом балу предполагаются стены из роз, и он добывает откуда-то сведения и записывает в специально для заметок и материалов отведённой тетради:

“Стены роз молочно-белых, жёлтых, темно-красных, как венозная кровь, лилово-розовых и темно-розовых, пурпурных и светло-розовых”, чтобы позднее поставить: “В следующем зале не было колонн, вместо них стояла стена красных, розовых, молочно-белых роз”.

Он разыскивает сведения о Жаке де Кере, о графе Роберте Дэдли Лейгестере. Он стоит по ночам у окна и наблюдает луну, без призрачного света которой нынче невозможно представить роман, точно пронизанный им, и тоже делает краткие записи:

“В ночь с 10.IV на 11 .IV 38 г. между часом и двумя ночи луна висит над Гагаринским и Афанасьевским высоко. Серебриста... 13-го мая в 10 ч. 15 м. позлащённая полная луна над Пречистенкой (видна из Нащокинского переулка). 18-го мая в 5 ч. утра, белая, уже ущерблённая, беловатая, над Пречистенкой. В это время солнце уже золотит окна. Перламутровые облака над Арбатом...”.

И вот в конце мая месяца его труд, кропотливый и вдохновенный, обдуманный и пронизанный лёгкостью внезапно возникающей импровизации, наконец завершён. Шесть толстых общих тетрадей запираются в ящик стола. Остаётся просмотреть эти тетради ещё раз, с последней тщательностью сделать уточнения и поправки и перепечатать готовую рукопись на машинке.

Все последние годы эта последняя обработка его больших и малых трудов ведётся при непосредственном участии Елены Сергеевны, когда он неторопливо диктует, устремив в какую-то даль неистовые глаза, а она строчит на своём ундервуде, за что, без сомнения, ей вечная память, честь и хвала.

Однако на этот раз обвала его неприятностей и неудач не выдерживает именно Елена Сергеевна, которая не пишет романов и которой, по этой причине, некуда и нечем спастись. К тому же, на эти свинские неприятности и неудачи она отзывается бурно и страстно, как Маргарита, и нередко бранится в своём дневнике, тогда как он остаётся насмешлив, спокоен, почти равнодушен. Вся её нервная система потрясена. Как лекарь с отличием, как глубочайший психолог он не может не видеть, что она переживает такой морально-психологический кризис, после которого, если не спохватиться и вовремя не пресечь, разражается необратимая и отвратительная болезнь.

Он поступает решительно, как следует мужу: отправляет её в Лебедянь на всё лето вместе с быстро растущим Серёжкой, на солнце и воздух, на тишину и покой, при этом строго-настрого запретив принимать какие-либо лекарства, хотя она страдает тяжелейшей бессонницей и у неё постоянно трещит голова, по своему горчайшему опыту зная, как непоправимо-опасно с такого рода расстройствами, вызванными длительным утомлением, привыкать к приёму лекарств, а сам остаётся один, ещё в первый раз после того, как она навсегда возвратилась к нему.

В Москве его держат дела, причём в таком невероятном количестве, что от одних этих дел ум за разум может зайти. Прежде всего, на его бедную голову сваливается работа по обновлению либретто “Ивана Сусанина”. Ну, разумеется, Городецкий кропает наново текст и получает свой гонорар. Однако сдаёт без зазрения совести текст неисправный, сырой. Обязанность исправлять эту кашу падает на казённого либреттиста, который состоит в штате Большого театра и получает за свой каторжный труд рядовую зарплату, хотя такого каторжного труда слишком жестоко пожелать и врагу, поскольку весь чужой текст приходится перепахивать строку за строкой.

К тому же Соловьёв-Седой Тащит его писать либретто для оперы “Дружба”, и хотя ему удаётся кое-как отбояриться от этого нежданного подарка судьбы, композитор всё-таки втягивает его в консультации, которые нисколько не уступают тоскливой возне с Городецким, и выматывают они его в течение нескольких месяцев.

В то же самое горячее время его настигает посредственный композитор Потоцкий, для которого он уже написал бесполезное либретто для оперы “Чёрное море”. На этот раз Потоцкий осеняется соблазнительной мыслью о том, а не наладить ли оперу “Степан Разин” и не возьмётся ли в таком случае любезнейший Михаил Афанасьевич написать на эту великолепную, весьма современную тему либретто, на что Михаил Афанасьевич отвечает отчётливым, далеко не любезным отказом, поскольку лелеет тайную мысль сам о волжском разбойнике кое-что написать, однако изворотливый композитор привлекает к операции закабаления казённого либреттиста главного режиссёра Большого театра Мордвинова, и тот, в свою очередь, не даёт покоя любезнейшему, натурально, Михаилу Афанасьевичу, точно в Большом некому эти проклятые либретто писать.

Как ни странно, гремит мясорубка и скрежещет валами, перемалывая людей, интеллигентные люди вырубаются сплошь, а композиторов откуда-то набегает чёртова уйма, может быть, ещё для одного неопровержимого доказательства, до чего богата и плодоносна российская, многократно собственной чистой кровью пропитанная земля, и в качестве этого доказательства, в данной ситуации лишнего, является никому не известный композитор Юровский, двадцати трёх всего-то навсего лет, вцепившийся в оперу “Дума про Опанаса”, либретто для которой опять-таки напакостил всё тот же неутомимый поэт Городецкий, с тем же, впрочем, безобразным итогом, так вот: не можете ли вы, любезнейший Михаил Афанасьевич, поправить кой-что да кой-где, причём приключается самое странное, самое невозможное, а именно то, что того же действия, правда, лишь в безобидной форме профессиональных советов, жаждет и сам Городецкий, и оба наседают на него с двух сторон.

Между ними умудряется всунуться Мокроусов и тоже твердит о каком-то самобытном либретто, но так как это либретто должно иметь место у Станиславского, Михаил Афанасьевич Мокроусова не желает и слушать, однако Мокроусов пристаёт и повсюду с поразительной ловкостью ловит его.

Всё это работёнка мелкая, нудная, неблагодарная, большей частью бездарная, все эти переговоры и обещания с одной стороны и хитроумные отлынивания с другой стороны неловки, бессодержательны, ужасно стесняют, бессмысленно утомляют его, а всё вместе с такой разрушительной силой давит на беззащитные нервы, что в пору самому в Лебедянь.

Однако в его со всех сторон осаждённом мозгу громко стучит одна мысль, перекрывая всю эту дребедень сволочной суеты:

“Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!..”

Но с кем же ему окончить роман, когда он так привык диктовать на машинку, что уже не представляет себе возможности нанять машинистку со стороны и передать ей свои шесть общих тетрадей, чтобы затем получить от неё готовую рукопись. Такой вариант воспринимается им почти как кощунство. К тому же именно в процессе неторопливой диктовки рождаются великолепнейшие поправки и вставки, это ведомо каждому, кто сам диктовал или хотя бы только перешлёпывал собственный текст на машинке. Уверяю вас, бесподобной полезности вещь!

Разумеется, в наличности имеется и машинистка, которой он бы мог диктовать, и не какая-нибудь захудалая, а изумительнейшей виртуозности мастерства, самый высокий калибр, недаром он её вставил в “Записки покойника” и сложил в её честь торжественный гимн:

“Торопецкая идеально владела искусством писать на машинке. Никогда я ничего подобного не видел. Ей не нужно было ни диктовать знаков препинания, ни повторять указаний, кто говорит. Я дошёл до того, что, расхаживая по предбаннику взад и вперёд и диктуя, останавливался, задумывался, потом говорил: “Нет, погодите...” — менял написанное, совсем перестал упоминать, кто говорит, бормотал и говорил громко, но, что бы я ни делал, из-под руки Торопецкой шла почти без подчисток идеально ровная страница пьесы, без единой грамматической ошибки — хоть сейчас отдавай в типографию... Она писала десятью пальцами — обеими руками; как только телефон давал сигнал, писала одной рукой, другой снимала трубку, кричала: “Калькутта не понравилась! Самочувствие хорошее...” Демьян Кузьмич входил часто, подбегал к конторке, подавал какие-то бумажки. Торопецкая правым глазом читала их, ставила печати, левой писала на машинке: “Гармоника играет весело, но от этого...” “Нет, погодите, погодите! — вскрикивал я. — Нет, не весело, а что-то бравурное... Или нет... погодите...”, — и дико смотрел в стену, не зная, как гармоника играет. Торопецкая в это время пудрилась, говорила в телефон какой-то Мисси, что планшетки для корсета захватит в Вене Альберт Альбертович...”

Да, любой согласится, что, имея возможность заполучить машинистку такой хватки и такого калибра, можно быть абсолютно спокойным и рукопись любой толщины перебелить в несколько недель, если не в несколько дней. Гений — он гений во всём.

Но в том-то и дело, что именно никакого спокойствия тут не может быть и в помине. Недаром, вовсе недаром Ольга Сергеевна Бокшанская, которую по временам он из любезности именует сестрёнкой, поскольку она действительно приходится родной сестрой Елене Сергеевне, получает в “Записках покойника” фамилию Торопецкая, причём бешеные скорости решительно во всех отправлениях жизни ещё не являются важнейшим из её бесчисленных недостатков, буквально расцветающих в её суетливой душе, как на садовой клумбе цветы. Там, где она, непременно всё гремит и трещит, раздаются крики, закатываются истерики, взвиваются метельными вихрями сплетни, возникают претензии, то море холодное, то муж никуда не годится, то чёрт знает какого ей нужно рожна, а вынь и положь. И всё это полнейшее безобразие кое-как, стиснувши зубы, ещё можно ради родства, ради дела перенести. Однако у Ольги Сергеевны имеется ещё один чудовищный недостаток, который невозможно терпеть: она прямо боготворит Немировича, причём всегда повествует о человеке, множество раз предававшем его, таким игривым или возвышенным тоном, от которого тянет кусаться, как бобик, или рыдать в три ручья.

Именно это сокровище, решительно ни с чем не сравнимое, Михаил Афанасьевич на целый месяц залучает к себе, и разражается битва из тех, какие, пожалуй, выигрывал один только французский писатель Бальзак, да и то, если правду сказать, и в бурной писательской жизни Бальзака едва ли отыщутся такие невероятные и красочные страницы, а дела с такой мегерой даже Бальзак не имел.

Начать с того, что Елена Сергеевна не только оставляет его одного, тогда как он страшится одиночества почти как огня, но она уезжает в таком скверном, в таком отчаянном состоянии, что он страшится её потерять и чуть не каждый день строчит ей открытки и письма, а затем ждёт депеши или письма от неё, чтобы доподлинно знать, что с ней пока что ничего скверного не стряслось.

Далее то и дело гремит телефон, и день его выглядит приблизительно так:

“В 11 час. утра Соловьёв с либреттистом (режиссёр Иванов). Два часа утомительной беседы со всякими головоломками. Затем пошёл телефон: Мордвинов о Потоцком, композитор Юровский о своём “Опанасе”, Ольга о переписке романа, Евгений, приглашавший себя ко мне на завтра на обед, Городецкий всё в том же “Опанасе”. Между всем этим Серёжа Ермолинский. Прошлись с ним, потом он обедал у меня. Взял старые журналы, приглашал к себе на дачу, говорил о тебе. Вечером Пилат. Мало плодотворно. Соловьёв вышиб из седла...”

Наконец на него, беспомощного в большей части животрепещущих житейских проблем, наваливаются разнообразные мелочи быта, без которых тем не менее нельзя обойтись. Среди них, пожалуй, важнее всего возможность иметь постоянно горячую воду, поскольку он до того устаёт, что должен принимать тёплые ванны, как это делывали его собратья, Наполеон и Бальзак, иначе ему не уснуть. Он и принимает эти тёплые ванны в течение нескольких дней, однако в его мыслях торчит беспрестанно Пилат, к тому же материал трудный и путаный, непосредственно связанный с ним, который необходимо распутать да ещё сделать стремительно лёгким, и однажды вечером он упускает колонку, колонка распаивается, предварительно посинев, и он без толку мечется, отыскивая злополучный адрес Горшкова, который мог бы её починить. Разумеется, нигде никакого адреса нет, хоть умри, точно корова слизала его языком, он восклицает в письме, адресованном в Лебедянь:

“Я безутешен!”

И это ведь не каприз, не забавная история о неумелом мужчине, оставшемся без присмотра хлопотливой жены. Без ванны он пропадёт, без ванны он не дотащит роман до конца.

Надо знать, что шесть толстых тетрадей, в которые заточены тридцать глав, всё-таки представляют собой черновик. Заново, заново предстоит перерабатывать, и переработка касается не только вполне понятных шероховатостей стиля, но нередко и самого существа ситуаций, характеров, а в ряде мест в материале обнаруживаются существенные провалы, которые надлежит устранить на ходу.

Как обыкновенно ведётся такого рода переработка? Даже самый торопливый в мире писатель, хоть тот же Бальзак, так удачно подвернувшийся мне под перо, выправляет черновые рукописи от семи до пятнадцати раз, нанося поправки и вставки слой за слоем вороньим пером на многократно перебелённую рукопись. Рукописи же одного из упорнейших, требовательнейших литераторов Гоголя, взятого Михаилом Афанасьевичем едва ли не во всём себе в образец, почти невозможно без подготовки читать, так густо нагромождены исправления, нередко слоя в два или три, причём Николай Васильевич считает нормальным собственной рукой перебелить рукопись не менее восьми раз, а если понадобится, то и больше восьми, это каждый раз после многочисленных поправок и вставок. Сами можете убедиться на этих примерах, как не сладок писательский хлеб, стыдно было бы всем правительствам мира такой хлеб сволочными налогами облагать, но какой же может обнаружиться у правительства стыд? Никакого стыда!

Михаил Афанасьевич для такой медлительной, для такой кропотливой работы слишком нервен и тороплив. Он тоже работает много, и все его вещи имеют много редакций. О необходимости этой работы сам же он пишет в “Записках покойника”:

“Роман надо долго править. Нужно перечёркивать многие места, заменять сотни слов другими. Большая, но необходимая работа...”

И он прав, прав тысячу раз: необходимая и большая. И он тоже время от времени вычёркивает и заменяет слова. Однако недостаток времени и нетерпение слишком часто сжигают его. Он и знает прекрасно, что у него в материале провал, он и отыскал то, что нужно, в своих многочисленных книгах и навёл справки в каком-нибудь словаре, он при этом и выписку сделал на последних страницах тетради, чтобы была под рукой, но возиться со вставками у него ни терпения, ни времени нет. Такого рода изменения, вставки он делает лучше всего на ходу, и надо отметить при этом, что такая импровизация роману чаще всего на пользу идёт, поскольку в тот самый миг, когда он диктует не совсем завершённый кусок, происходит многократное напряжение умственных сил, ибо тут уж медлить нельзя, машинка гремит и гремит, Бокшанскую-Торопецкую оставлять без занятий нельзя, иначе всякой работе конец. И он правит текст на ходу. Благодаря этому текст ложится плавней и ровней, но зато сам он устаёт в два — три раза сильнее, чем если бы спокойно, неторопливо сначала выправлял роман за столом, макая в чернила перо. Тут непременно вечером тёплая ванна нужна!

И всё-таки страшнее всех мыслимых и немыслимых бед остаётся сама бесподобная машинистка, несравненная Ольга Сергеевна. Даже молниеносно орудуя всеми десятью пальцами обеих наманикюренных рук, способных развивать какие-то беспрецедентные скорости, она успевает вставить слово-другое о том да о сем, большей частью, натурально, о самых интимных и таинственных происшествиях за кулисами Художественного театра, но главной темой всегда является её бессменный кумир, её золотце, её божество. Когда же Михаил Афанасьевич останавливается, переводя дух или взвешивая внезапно на ум вспорхнувшее слово, тем более размышляя о том, как складней и уместней заполнить провал, до которого наконец добрались, на него обрушивается без преувеличения шквал самых разных соображений и причитаний, поскольку бесценный Владимир Иваныч, совершенно, совершенно больной человек, так что доктора, понимаешь, принуждены скрывать от него...

   — Да он здоров, как гоголевский каретник.

   — Ах, ты не знаешь, что они говорят!

   — Чушь собачью они говорят! Пошлые враки!

   — Он так страдает в Барвихе...

   — Ещё бы! В Барвихе нет ни “Астории”, ни актрис, ни тем более прочего!

   — Он расстроился там до того...

   — Он изнывает от праздности!

   — ... что решился ускользнуть от них на день в Москву, а потом, может быть, он увлечёт меня с собой в Ленинград!

   — Хорошо, если бы Воланд залетел в эту Барвиху! Увы, чудеса бывают только в романе!

   — Ну, ничего, у тебя будет маленький перерыв. Зато этот старый циник...

   — Остановка переписки — гроб! Я потеряю связи, нить правки, всю её слаженность. Переписку нужно закончить, во что бы то ни стало!

   — Ах, Владимир Иваныч...

Скверней же всего, когда ей нравится какое-нибудь особенно острое место, и тогда она говорит с величественным поворотом прекрасно причёсанной головы и с таким выражением, точно преподносит ему бесплатный патент на получение высшего счастья:

   — Тебе бы следовало показать Владимиру Иванычу этот роман.

   — Как же, как же! Я прямо горю нетерпением этому филистеру роман показать!

Впрочем, последнюю, хотя и верную, аттестацию он произносит строжайшим образом мысленно и через час или два доверяет только письму к Елене Сергеевне, при этом умоляя её, чтобы она, адресуясь к сестрёнке, как-нибудь не проговорилась о том, какими нелестными эпитетами он награждает её божество, иначе эта фурия не только окончательно испортит его и без того хлопотливую жизнь, но и вовсе бросит работу, что ему в этот момент представляется много худшим, чем смерть. И он использует против неё единственно доступное и надёжное средство: диктует с такой быстротой, на какую только они оба способны, так что она большей частью не успевает рта открывать.

И переписка летит, каждый день прибавляя главу, полторы, даже две. И каждый день он подводит итог, отправляя открыточку или письмецо в Лебедянь.

   30 мая: “Роман уже переписывается. Ольга работает хорошо. Сейчас жду её. Иду к концу 2-й главы...”

   31 мая: “Пишу 6-ю главу. Ольга работает быстро...”

   — июня: “Сегодня начинаю 8-ую главу...”

В ночь на 2 июня: “Хотел сейчас же после окончания диктовки приняться за большое своё письмо, но нет никаких сил. Даже Ольга, при её невиданной машинистской выносливости, сегодня слетела с катушек. Письмо завтра, а сейчас в ванну, в ванну! Напечатано 132 машинных страницы. Грубо говоря, около 1/3 романа...”

   — июня, днём: “Почти 1/3, как я писал в открытке, перепечатана. Нужно отдать справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем по многу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное...”

   — июня: “Да, роман... Руки у меня невыносимо чешутся описать атмосферу, в которой он переходит на машинные листы, но, к сожалению, приходится от этого отказаться! А то бы я тебя немного поразвлёк!.. Прости! Вот она — Ольга из Барвихи...”

В ночь на 4 июня: “Перепечатано 11 глав...”

В ночь на 9 июня: “Дорогая Купа, в сегодняшней своей телеграмме я ошибся: было переписано пятнадцать глав, а сейчас уже 17... Устал, нахожусь в апатии, отвращении ко всему...”

10 июня: “Вот с романом — вопросов!! Как сложно всё!.. Диктую 18-ую главу...”

Он уже мечтает вырваться в Лебедянь и там в тишине, на просторе полей, под сенью лесов прийти в себя хоть сколько-нибудь, но тут его в самое сердце поражает в буквальном смысле слова сенсация: как только будет закончен роман, несравненная Ольга Сергеевна отправится именно в Лебедянь! Силы небесные! Места ей больше нет на земле! Он холодеет. В руке его стынет перо:

“То есть не то что на 40 шагов, я не согласен приблизиться на пушечный выстрел! И вообще помню, что в начале июля половина Лебедяни покинет город и кинется бежать куда попало. Тебя считаю мученицей, или вернее самоистязательницей. Я уже насмотрелся. По окончании переписки романа я буду способен только на одно: сидеть в полутёмной комнате и видеть и читать только двух людей. Тебя! И Жемчужникова. И больше никого. Я не могу ни обедать в компании, ни гулять. Но это не все вопросы этого потрясающего лета...”

А ещё только одиннадцатое июня. Ещё терпеть и терпеть!

13 июня: “Диктуется 21-я глава. Я погребён под этим романом.

Всё уже передумал, всё мне ясно. Замкнулся совсем. Открыть замок я мог бы только для одного человека, но его нету!..”

Собственно, замкнуться он может от всех, кроме неукротимой свояченицы, которой он принуждён диктовать, а свояченица потрясает его что ни день.

Вдруг торжественно, радостно говорит:

— Я написала Владимиру Ивановичу о том, что ты страшно был доволен тем, что Владимир Иванович тебе поклон передал.

Переносить такого рода известия свыше его нравственных сил, и он истошно, что называется, благим матом орёт на неё, чтобы она никогда не смела никому писать от его имени то, чего он не говорил, и что он ни в коем случае не польщён, ни на вот столько, чёрт вас подери!

И в первый раз в своей жизни лицезреет Бокшанскую-Торопецкую ошеломлённой, дико ошеломлённой, вернее сказать, поскольку это единственный раз, когда не она устраивает кому-то грандиозный скандал, а это ей кто-то устраивает грандиозный скандал. И померкнувшая Ольга Сергеевна невнятно бормочет, что он не понял её и что она может показать ему копию, в ответ на что он, натурально, гремит, что ни в каких таких копиях не нуждается и чтобы она никому не смела писать.

Слава богу, Ольга Сергеевна ужасно отходчивый человек, как и он, и они оба возвращаются к трудам своим праведным, однако же вскоре он допускает ошибку грубейшего свойства, задумавшись над очередным провалом в материале, который обыкновенно подступает ужасно некстати, и тут она, передохнув две минутки, сообщает ему:

   — Я уже послала Жене письмо, что я пока ещё не вижу главной линии в твоём романе.

   — Это зачем?

   — Ну да! То есть я не говорю, что её не будет. Ведь я ещё не дошла до конца. Но пока я не вижу её.

Он даже немеет на какое-то время, хочет орать, но не в силах орать, да и что заорёшь?

15 июня утром: “Передо мною 327 машинных страниц (около 22 глав). Если буду здоров, скоро переписка закончится. Останется самое важное — корректура авторская, большая, сложная, внимательная, возможно, с перепиской некоторых страниц. “Что будет?” Ты спрашиваешь! Не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро или в шкаф, где лежат убитые мои пьесы, и иногда будешь вспоминать о нём. Впрочем, мы не знаем нашего будущего... Свой суд над этой вещью я уже совершил и, если мне удастся ещё немного приподнять конец, я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика... Теперь меня интересует твой суд, а буду ли я знать суд читателей, никому неизвестно... Моя уважаемая переписчица очень помогла мне в том, чтобы моё суждение о вещи было самым строгим. На протяжении 327 страниц улыбнулась один раз на странице 245-й ("Славное море...”). Почему это именно её насмешило, не знаю. Не уверен в том, что ей удастся разыскать какую-то главную линию в романе, но зато уверен в том, что полное неодобрение этой вещи с её стороны обеспечено. Что и получило выражение в загадочной фразе: “Этот роман — твоё частное дело”(?!). Вероятно, этим она хотела сказать, что она не виновата... Эх, Кука, тебе издалека не видно, что с твоим мужем сделал после страшной литературной жизни последний закатный роман...”

15 июня, на рассвете: “Вчера, то есть 14-го, был перерыв в переписке. Ольга какие-то ванны берёт. Завтра, то есть, тьфу, сегодня возобновляю работу. Буду кончать главу “При свечах” и перейду к балу. Да, я очень устал и чувствую себя, правду сказать, неважно. Трудно в полном одиночестве. Но ничего!...”

15 июня, под вечер: “Чувствую себя усталым безмерно. Диктую 23-ю главу...”

19 июня: “Пишется 26 глава (Низа, убийство в саду)...”

В ночь на 22 июня: “Чувствую себя неважно, но работаю. Диктуется 28 глава...”

22 июня: “Если мне удастся приехать, то на короткий срок. Причём не только писать что-нибудь, но даже читать я ничего не способен. Мне нужен абсолютный покой!.. Никакого Дон Кихота я видеть сейчас не могу...”

Но это всё ничего, ничего! Ещё несколько безумно бешеных дней, и вот он, давно взлелеянный, долгожданный конец:

“Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет на все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом. Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно здоровым и спокойным. Его исколотая память затихает и до следующего полнолуния профессора не тревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат”.

Он раскладывает в несколько плотных стопок листы из-под хорошей, жирной, свежей копирки, разравнивает и упорядочивает полученные благодаря его мужеству, благодаря также терпению и мастерству неутомимой Бокшанской чистые, без единого пятнышка экземпляры, в самом деле запирает их в шкаф, приобретает в железнодорожной кассе билет на какой-то совершенно ополоумевший поезд, в сопровождении старшего пасынка Жени въезжает в зеленокудрую Лебедянь, три недели отдыхает в этом омуте тишины, подсолнухов и каких-то летучих, похожих на крокодилов зверей, которые немилосердно жрут почему-то не кого-нибудь из членов семьи, а только его, на другом ополоумевшем поезде целые сутки тащится до Москвы в сопровождении всё того же старшего пасынка Жени, приставленного к нему, точно страж, с дороги наслаждается парикмахерской и Сандунами и...

Глава тридцать вторая. ПЕРЕДЫШКА

НЕСМОТРЯ НА душнейшего свойства июль, начинает поглядывать не без жадности на испанский экземпляр “Дон Кихота”. И, глядите-ка, уже принимается за труды. И трудится в какой-то идиллической тишине, без телефонных звонков, поскольку все на гастролях или по дачам сидят, и куда-то уходят бессонные ночи, и на время перестаёт беспокоить своим ледяным серебряным блеском луна.

“Сплавив нудное дело с квартирными бумажонками, почувствовал себя великолепно и работаю над Кихотом легко. Всё очень удобно. Наверху не громыхает пока что, телефон молчит, разложены словари. Пью чай с чудесным вареньем, правлю Санчо, чтобы блестел. Потом пойду по самому Дон Кихоту, а затем по всем, чтобы играли как те стрекозы на берегу...”

Во время толкотни с квартирными бумажонками ему удаётся пополнить свои неисчислимые наблюдения над неистребимой пошлостью глубокомысленных обывательских душ.

Дело происходит обыкновенно. Он вступает в очередной кабинет каких-то абсолютно невероятных размеров, предъявляет очередному чиновнику с нахмуренным важным лицом свои паршивые бумажонки, которые что-то удостоверить должны и что-то должны подтвердить. Чиновник читает внимательно, долго, точно по букварю, и вдруг таращит глаза:

— Позвольте! Это вы написали “Дни Турбиных”?

— Я...

Бумажонка выпадает из рук, что с чиновниками происходит до крайности редко, кому из нас об этом не знать. Чиновник нарушает ещё одно правило и восклицает, тогда как обязан обращаться сквозь зубы: — Нет?! Ей богу?!

От растерянности он отвечает:

— Честное слово!

Чиновник в мгновение ока забывает про все бумажонки:

— Я “Зойкину квартиру” видел, и “Багровый остров”! Ах, как мне понравился “Багровый остров”!

— Да они в Камерном чёрт знает что поставили вместо пьесы!

— Нет, нет, нет! Очень хорошо!

Замечательный человек! Приятно поговорить, авторское самолюбие, ну, и так далее. И вдруг из самого нутра замечательного человека, не тронутого ничем, кроме управления департаментом и партийным билетом, о чём так сладко мечтал беспечальный Иван Александрович Хлестаков, выставляет свою псиную морду ихтиозавр и с заинтересованным видом домогается знать:

— А скажите, сколько вы получаете с одного спектакля “Дней Турбиных”?

“И тут я увидел, что бывают случаи, когда такие вопросы задаются не со злостной целью, а просто это невытравимо обывательское. Тут не мерзкая зависть, с которой мы хорошо с тобою знакомы, а любопытство...”

Тем не менее работа идёт интересно, хотя он, давно наученный горчайшими опытами всяких инсценировок, ведёт её просто, уже не вводя никаких Первых, никаких колоннад, как пробовал это делать во время работы над “Мёртвыми душами”. Инсценировку заказывают вахтанговцы, и он уже знает, что всё, что он позволит себе вообразить и придумать, вахтанговцы без промедления прикажут убрать, начнутся рассуждения, толки, ломанье, пустопорожняя болтовня о какой-нибудь специфике сцены, а затем вообще чёрт знает о чём. Придётся нервничать, не спать по ночам и своими руками калечить свой текст. Так пошли они туда и сюда!

Он совершенно заглушает свой авторский голос. Не расширяет круга действующих лиц, которых бы не было у самого, как он его величает шутя, Михаила Сервантеса. Новых сцен тоже не сочиняет. И не переставляет эпизодов с места на место, усиливая развитие действия. И если он всё-таки вводит Альдонсу, а также любовь Антонии и Карраско, так единственно потому, что всё это прежде вводили другие, так что никакие режиссёры и реперткомы придраться к ним не могли. Да и никаких перемен уже, в сущности, и не нужно ему. Его мастерство настолько созрело, что он стал способен поступать изящней и тоньше. Он пронизывает пьесу своими любимейшими вечными символами, отчего пьеса получает и единственный, одному ему свойственный тон, и одному ему свойственную философскую глубину.

Худо одно: какая-то чудовищная жара, палящая город, одолевает его. Он мечется в поисках хоть какой-нибудь тени, прохладного уголка, однако нигде не может найти, и всё ему скверно, всё ему чуждо в этой бездушной, нищенски бездуховной Москве. 30 июля 1938 года он сообщает с ядовитой тоской в прекрасную Лебедянь:

“Милый друг! Все твои письма получаю и читаю их с нежностью. Не ломай головы над этими испанскими посланиями, мой дорогой Шампольон Младший! Отдыхай! И тени, тени больше! Совсем не ходи по солнцу, послушайся меня, мой друг! Меня ты можешь пожалеть. Здесь кромешный ад. Не только не видно конца жары, но с каждым днём становится всё хуже. Вечером в открытые окна влетают ночные бабочки, тонут в варенье. За ними какие-то зелёные мушки, которые дохнут на книгах. Настасья с мокрой тряпкой на голове, хнычет. Рассказывает, что в очереди за льдом упал мужчина и ещё кто-то. Работать стало трудно. Если бы можно было надеяться, что, приехав куда-нибудь, найдёшь номер в гостинице, я хоть на три-четыре дня уехал бы из Москвы. Ну, хоть, скажем, глянуть на море. Но об этом и разговору быть не может. Дмитриев очень зовёт меня навестить его в Ленинграде. И сгоряча я было стал склоняться к этому. Судя по телефонному разговору, у него всё вышло худо. А сам он в Москву приехать не может. Но сейчас вижу, что сочетание звёзд совсем не для моей поездки. Прежде всего я чувствую себя отвратительно и подвиг этот выполнить не могу просто физически. И притом целый узел дел может связаться для меня как раз в эти дни. Так что буду бить отбой и продолжать штурмовать Кихота. В Москве плохо (вчера пошёл в Эрмитаж, ушёл через десять минут). Интересно: не встретил ни одного знакомого лица! Потом пошёл в ресторан Жургаз, в чём тоже раскаиваюсь. Там, правда, знакомые лица на каждом шагу. Могу их подарить кому-нибудь. А под Москвой, по-моему, ещё хуже. Ездил к Фёдоровым на дачу. Очаровательно, как всегда, встретили меня, но эта подмосковная природа! Задымлённые, забросанные бумагой, запылённые дачные места, и это на десятки километров. А купанье! Вспомнил я Дон, песчаное дно! А эти курятники-дачки! Возвращался, когда солнце уже село, смотрел в окно и грустил, грустил. И особенно остро тебя вспоминал. Вот бы сейчас поговорить с тобой!..”

2 августа: “Жара совершенно убивает. Тем не менее я работаю. План такой: как только сделаю все поправки (а это уже близко), перепишу всю пьесу начисто (чтобы можно было не печатать на машинке), и развяжусь и с Кихотом и с Санчо...”

Спустя несколько дней Дмитриев всё-таки сваливается из Ленинграда, разбитый страшной бедой: ссылают жену, его самого отправляют на жительство в Таджикистан. Начинаются тяжелейшие хлопоты. Безутешный Дмитриев живёт у него. Ему приходится пережить настоящий кошмар. 8 августа тащится послание в Лебедянь:

“Появление Дмитриева внесло подлинный ужас в мою жизнь. Кихот остановился, важные размышления остановились, для писем не могу собрать мыслей, в голове трезвон телефона, по двадцать раз одни и те же вопросы и одни и те же ответы. Его жаль, он совершенно раздавлен, но меня он довёл до того, что даже физически стало нездоровиться! Сегодня вечером он уезжает в Ленинград, добившись здесь, благодаря МХТ, приостановления своего дела, что, надеюсь, приведёт и к отмене его переселения. Уезжать он должен был вчера, но его вызвали для оформления траурного зала. Я сделал всё, что мог, чтобы помочь ему советами и участием, и теперь, признаюсь тебе, мечтаю об одном — зажечь лампу и погрузиться в тишину и ждать твоего приезда...”

Траурный зал оформляется для того, что осталось от Станиславского. Однако смерть этого человека почти не волнует его. Сначала он что-то пишет об этой давно ожидаемой смерти, затем все слова находит излишними:

“Обрываю письмо и вычёркиваю слова о Станиславском. Сейчас о нём не время говорить — он умер...”

Эта смерть только зря растравляет старые, так и не зажившие раны, взбаламучивает и без того всегда неспокойную душу нестерпимой горечью трудных воспоминаний. Слишком много натерпелся и настрадался он от этого гениального человека. Слишком многое человек этот безжалостно и бездумно у него загубил.

И от Станиславского мысли поневоле катятся по проторённому пути к своей собственной неудавшейся жизни, к своей собственной искалеченной литературной судьбе. Действительность и художник — вечная, всегда страшная тема. Стоит капитулировать перед этой всё сокрушающей бессмысленной силой и от твоего творчества не останется ничего, твоё творчество истощится, угаснет, соки жизни вытекут из него, и самое имя твоё неизбежно будет забыто. А если противостоять этой чудовищной силе, охраняя творчество от глубоких ран, нередко от гибели, эта неумолимая сила непременно физически перемелет тебя, и в ранние годы помрёшь, как все его любимейшие герои: Пушкин, Гоголь, Мольер, вот теперь Дон Кихот. Он давно и сознательно выбрал свой путь, суровый, тернистый, и по этой причине давно пребывает распятым на кресте, но ему больно, ему очень больно, ему страдальчески тяжело жить распятым на этом вседневном кресте, и он то и дело оборачивается назад, он то и дело со злобой и яростью вглядывается в потемневшие дали, припоминая, как его предавали, как уродовали, а затем хоронили его лучшие пьесы. Его убивали у всех на глазах, и никто не подумал его поддержать, и прежде всего не подумал вступиться, не подумал бороться любимый театр.

В сущности, эти абсолютно безнадёжные мысли уже ни на день, ни на час не оставляют его, тревожат, не дают спать по ночам, но лишь только несколько утомляется его мстительное, нехорошее чувство, как его размышления обращаются на себя самого, и он понимает отчётливо, что если кто и виновен в его как нарочно выдуманной судьбе, так это он сам. Тогда в бессонные ночи, при блистающем свете полной луны к нему снова и снова приходят знакомые тени и говорят с ним голосами Кальсонера, Рокка, Хлудова, Турбина:

— Ты нас породил, вот мы тебя и убьём.

Они, они убивают его! И он прощает предательство всем живым, особенно, разумеется, мёртвым, потому что видит в эти ночи отчётливо, что во всех своих бедах виноват только он сам, и больше никто, и вина его единственно заключается в том, что он не склонил головы. Ужасная, если подумать, трагическая вина!

Эти мрачнейшие настроения удаётся поразвеять и отодвинуть Елене Сергеевне. “Дон Кихота” он завершает, получает полнейшее её одобрение, читает немногим избранным, которых приглашает к себе. Уже не может быть ничего удивительного, что его новую пьесу принимают с восторгом: репертуар страшно скуден, большей частью бесцветен и подл, а имя Михаила Булгакова всей театральной молвой заносится в первые драматурги страны. Вахтанговцы по такому случаю предлагают дачу построить, участки им уже отвели. Жаль, что вам не надо, место прекрасное!

И начинается осточертевшая, знакомая до смертной тоски процедура. Натурально, готовую пьесу отправляют в вертеп Главреперткома, и в его злокозненных недрах пьеса долго лежит, поскольку этим чиновным скотам работать всегда недосуг, а тут ещё имя такое, помилуйте, неизвестно что, неизвестно к чему, того гляди наложат в штаны, так что с пьесой его не спешат.

Молва между тем разлетается. Прибывает из Ленинграда Акимов, творчески абсолютно чуждый ему, вздыхает и мнётся, говорит осторожно:

   — Надо обдумать... Однако же, вы ни с кем в Ленинграде договора не заключайте, только со мной...

Из МХАТа трезвон:

   — Нельзя ли познакомиться с “Дон Кихотом”?

Марков при встрече возмущён и нахален:

   — Помилуйте, кому отдаёте? У них Дон Кихота-то нет!

Из ТЮЗа звонят:

   — Михаил Афанасьевич, детский вариант давайте скорей! Главрепертком наконец разрешает. Приходится всё-таки труппе читать. Аплодисменты. Кричат:

   — Нечего обсуждать! Ставить! Ставить!

Тут, как и следует, из “Советского искусства” высовывается заметочка, плёвенькая, убогонькая, смутная, с намёками на будто бы неизвестного сочинителя, который состряпал по счёту сотую инсценировку знаменитого “Дон Кихота”. Подпись паршивая: А. Кут. Михаил Афанасьевич уже и браниться устал. Только и находит возможным сказать:

   — Заметь, меня окружают псевдонимами.

Однажды после десяти часов вечера, из МХАТа приходят Виленкин и Марков, сидят до пяти, уговаривают ещё одну пьесу писать:

   — Нам, нам пишите! Вам выгодно писать только нам!

Он вскипает, выговаривает многое из того, что у него наболело против знаменитейшего, а теперь умирающего театра, перебирает все эти слишком живые истории, в которых театр бездушно бросил, себе же во вред предал его и был кругом перед ним виноват. Прибавляет, утихнув, что всё это в прошлом, что он всё это забыл и простил. И категорически отказывается для МХАТа пьесу писать.

Глава тридцать третья. СМЕРТЕЛЬНЫЙ УДАР

ВИЛЕНКИН вспомнит позднее: “Однажды мы просидели у Михаила Афанасьевича с 10 часов вечера до 5 утра, — это был труднейший, болезненный и для него, и для нас разговор. Никогда я ещё не видел его таким злым, таким мстительным. Чего только не было сказано в пароксизме раздражения о театре, о Станиславском, о Немировиче-Данченко (его Булгаков вообще не любил, не принимал ни как человека, ни как художника и не скрывал этого; по существу, он его мало знал, ни в одной работе с ним не сталкивался непосредственно...). Но прошло несколько месяцев, и атмосфера разрядилась. Что ему самому явно хотелось писать, мы почувствовали, когда он ещё был настроен непримиримо. Театр предлагал Булгакову осуществить его давний замысел и написать пьесу о молодом Сталине, о начале его революционной деятельности. Тем, что подобная тема предлагалась именно Булгакову, заранее предопределялась её тональность: никакой лакировки, никакой спекуляции, никаких фимиамов; драматический пафос может родиться из правды подлинного материала, подлежащего изучению, — конечно, если только за него возьмётся драматург такого масштаба, как Булгаков...”

Припомнит и Ермолинский, по-домашнему близкий к нему человек:

“К нему пришли представители театра и просидели у него в тот вечер до утра. Я помню, он пришёл ко мне на следующий день усталый, растревоженный, я бы сказал, растерзанный. Да, с ним разговаривали люди, которым была небезразлична его судьба, любящие его, милые люди. Ах, милые, милые! Нет сомнения, они самоотверженно бились за процветание своего театра, мучительно выстраивая репертуар и прекрасно понимая, что от них требуется. Вспомним время — им было нелегко. И они понимали, что именно он, Булгаков, тот самый автор, который неожиданно их выручит, потому что не сделает казённую, фальшивую пьесу. Будет успех! Разумеется, они заботились о себе, но думали и о нём. Они были искреннейше убеждены, что нашли путь, чтобы спасти его! Итак, был брошен якорь спасения. Был предложен способ снова окунуться в живую театральную жизнь, снова стать нужным, снова стать действующим драматургом...”

В самом деле, по обывательским меркам соблазн чрезвычайно, бесконечно велик, тем более, что, сколько он ни злится на любимый театр, сколько ни злословит о людях и порядках его, он действительно многое, если не всё прощает ему. Однако он-то трезво смотрит на вещи, куда трезвее, чем смотрят они. Виленкин припоминает одну его чрезвычайно любопытную, чрезвычайно важную мысль:

— Нет, это рискованно для меня. Это кончится плохо.

Елена Сергеевна прячет в дневник ту же мысль, выраженную обстоятельней и пространней:

— Я никогда не пойду на это. Мне это невыгодно делать. Это опасно для меня. Я знаю всё наперёд, что произойдёт. Меня травят — я даже знаю, кто — драматурги, журналисты...

Опасно? Рискованно? Да отчего? Около трёх уже лет он обдумывает эту своеобразную пьесу. В этом интимном ночном разговоре с Виленкиным, с Марковым он признается, что из новой пьесы уже мерещится многое, то есть он уже вполне представляет направление, самый смысл и характер её. Что же мерещится? Апофеоз? Тогда в чём же опасность, откуда же риск? Забросают цветами, орден нацепят на грудь, дачу построят, отпустят в Париж, апофеозы нынче в чрезвычайной цене.

В том-то и дело, что после всех этих длительных и кропотливых обдумываний, прошедших после позорного разгрома оперы “Леди Макбет”, вовсе мерещится не апофеоз, хотя в разговорах он и называет постоянно товарища Сталина своей пьесы героем и опять собирается пьесу писать на романтический лад. Мерещится всё-таки пьеса-разоблачение. Да, несомненно, герой, однако герой в одном уже достаточно богатом и длинном ряду с Петлюрой, Людовиком, Николаем, Тиберием, Иваном Васильевичем и Герцогом, выставленном на этих днях в “Дон Кихоте”. Это уже не простая опасность, это дерзость и риск. Такого героя писать — прямо совать свою голову в петлю, по меньшей мере готовить себя в лагеря.

Разумеется, в такие подробности он не пускается, да его собеседники и не нуждаются в них, поскольку они-то не рискуют ничем: разрешат — так поставят, не разрешат — так и ставить не станут, а ответ держать, как всегда, придётся ему одному, и на этот раз вероятней всего, это будет кровавый ответ. С тем большей настойчивостью пытаются они вызвать в его доброй душе сострадание, обрисовывая печальную картину гибели МХАТа. Спасти знаменитый театр может только замечательная и непременно современная пьеса, как выражается опытный Марков, это должен быть ещё один “Бег”, только на современную тему.

Уходят ни с чем, продолжают звонить, приходят в другой раз, уверяют, что обстановка в стране изменилась, что именно сейчас ему и нужно выступить с новой, значительной вещью. Федя Михальский звонит, тоже песню заводит о пьесе.

Наконец в последних числах хмурого ноября, нарушая свою страшную клятву, Михаил Афанасьевич отправляется в Художественный театр и ведёт тяжёлые переговоры с директором, новым опять, в какой раз. Боярский очень резко бросается в бой:

   — Начнём с того, какую новую пьесу вы могли бы нам дать?

   — Мы начнём с другого конца. Прежде всего, драматурга, погубленного на драматическом фронте, нужно поставить в настоящие общественные и, главным образом, бытовые условия.

И вновь он обстоятельно и озлобленно говорит, какой над ним учинён моральный и материальный разгром. Упоминает “Бег”, “Мольера”, “Последние дни”, позорный иск, который был предъявлен ему после того, как сняли “Мольера”, исключение из списка на получение квартиры в писательском доме, общая травля.

Боярский пытается извернуться:

   — Вам практически выгоднее сначала написать пьесу. У нас бывает правительство.

   — Нет, сперва необходимы условия, в которых я мог бы писать.

Ему приходится лишний раз убедиться, что они решительно ничего не сделают для него, и вновь отвечает отказом, а сам, не умея сдаваться, не умея не устремлять свои силы во всё новые и новые битвы, пытается разработать новый, как будто выигрышный и в то же время абсолютно безобидный сюжет: по мотивам “Мадемуазель Фифи” французского писателя Мопассана очень быстро пишет либретто “Рашель”. Музыку предполагает написать Исаак Дунаевский, самый популярный, самый песенный, всей страной распеваемый композитор, как никто другой способный великолепно разработать этот патриотический, действительно звучный мотив.

Дунаевский появляется в Нащокинском переулке, маленький, вежливый, с приятной улыбкой, очень скромный, несмотря на свой оглушительный громадный успех. Композитор нравится автору. Автор, в свою очередь, нравится композитору. И тотчас вспыхивает беглым огнём переписка.

Михаил Афанасьевич сообщает 1 декабря:

“Я отделываю “Рашель” и надеюсь, что на днях она будет готова. Очень хочется с Вами повидаться. Как только будете в Москве, прошу Вас, позвоните мне. И “Рашель”, и я соскучились по Вас...”

Дунаевский отвечает 4 декабря:

“Проклятая мотня со всякими делами лишает меня возможности держать с Вами тот творческий контакт, который порождается не только нашим общим делом, но и чувством глубочайшей симпатии, которую я к Вам питаю с первого дня нашего знакомства. Мои приезды на 1 — 2 дня в Москву настолько загружены разными “делами”, что подлинное и настоящее наше дело не хочется ворошить получасовыми налётами на Ваш покой и работу. Я счастлив, что Вы подходите к концу работы, и не сомневаюсь, что дадите мне много подлинного вдохновения блестящей талантливостью Вашего либретто. Приеду в Москву через несколько дней и обязательно буду у Вас. Не сердитесь на меня и не обращайте никакого внимания на кажущееся моё безразличие. Я и днём и ночью думаю о нашей чудесной “Рашели”...”

Он вдохновляется этим сердечным вниманием, дорабатывает, переписывает, без промедления отправляет первый акт на Неву и 18 января получает обширный и бодрый ответ, в котором его первый акт именуется прямо шедевром, как с текстуальной, так и с драматической стороны. В свою очередь, Дунаевский обещает и со своей стороны показать товар высокого класса.

Михаил Афанасьевич отправляет на берега Невы второй акт, от всей души желая симпатичному композитору вдохновения, затем начинает задумываться и в шутливой форме напоминает известную истину о железе, которое ковать надлежит, как установлено предками, пока оно горячо, и с горечью убеждается наконец, что шутить и в тридцать лет, как и в любом другом возрасте, вопреки клятвенным заверениям Дунаевского, нисколько не поздновато: без всяких объяснений и извинений Дунаевский оставляет “Рашель”.

Фантастические происшествия с его пьесами так и прут своим чередом, он только успевает изрекать свои мрачнейшего свойства пророчества по поводу их конечной скверной судьбы. Вдруг обнаруживается, что “Дон Кихота” надлежит весьма и весьма сократить, а когда “Дон Кихот” сокращается, обнаруживается, что необходимо новое разрешение из этой вшивой конторы, именуемой Главреперткомом, поскольку выходит, что теперь это новая пьеса. Звонит Симонов, очень радостно сообщает, что сам станет ставить и сам станет играть Дон Кихота, а Санчо даст Горбунову, заверяет серьёзно:

— Не беспокойтесь, что ростом я невысок, будут изготовлены громадные каблуки.

Из Комитета звонят, чтобы заглянул по поводу “Дней Турбиных”, которые ставят в Англии с искажениями, так вот решается важный вопрос, не отправить ли автора выверить текст. Он не желает заглядывать никуда. Елене Сергеевне говорит:

   — Знаешь, напиши, что я очарователен и что ты меня любишь, несмотря на то, что меня никогда не увидят на родине Вильяма Шекспира.

В Художественном опять “Последние дни” шевелятся. Ольга Сергеевна с победным криком звонит, что перепечатывает в две закладки. Впрочем, вскоре из того же треклятого Комитета звонок, голос совсем ледяной:

   — С “Последними днями” не торопитесь, не время. Вы же Художественный театр! И зачем вам Булгаков? У нас множество пьес.

Он сам лично отправляется в вертеп Главреперткома и своим появлением производит настоящую панику, поскольку с авторами в этом чёртовом пекле не принято говорить, точно это враги:

   — Мы от авторов пьес не принимаем. Через театр, только так!

Он запрашивает театр, станут ли ставить когда-нибудь “Дон Кихота”. Спустя определённое время звонит Рапопорт:

   — Ставить буду я. Рубен болен, но будет играть, уже решено. Начали сооружать изумительные колодки для каблуков.

Старинный знакомый Куза тоже звонит:

   — Ставим, ставим! Каблуки получаются фантастические! Дон Кихот будет высок и бледен, как нигде в мире!

И всё же далее фантастических, поистине самых мифических каблуков постановка не движется, именно: как нигде в мире.

И он вновь бессонными ночами в своём кабинете, и вновь прежние мысли о погубленной жизни одолевают его, и вновь его бедное сердце гложет мрачнейшей силы тоска:

“У меня нередко возникает желание поговорить с Вами, — признается он Вересаеву 11 марта 1939 года, — но я как-то стесняюсь это сделать, потому что у меня, как у всякого разгромленного и затравленного литератора, мысль всё время устремляется к одной мрачной теме о моём положении, а это утомительно для окружающих. Убедившись за последние годы в том, что ни одна моя строчка не пойдёт ни в печать, ни на сцену, я стараюсь выработать в себе равнодушное отношение к этому. И, пожалуй, я добился значительных результатов. Одним из последних моих опытов явился “Дон Кихот” по Сервантесу, написанный по заказу вахтанговцев. Сейчас он лежит у них и будет лежать, пока не сгниёт, несмотря на то, что встречен ими шумно и снабжён разрешающею печатью реперткома. В своём плане они его поставили в столь дальний угол, что совершенно ясно — он у них не пойдёт. Он, конечно, и нигде не пойдёт. Меня это нисколько не печалит, так как я уже привык смотреть на всякую свою работу с одной стороны — как велики будут неприятности, которые она мне доставит? И если не предвидится крупных, и за то уже благодарен от души. Теперь я занят совершенно бессмысленной с житейской точки зрения работой — произвожу последнюю правку своего романа. Всё-таки, как ни стараешься удавить самого себя, трудно перестать хвататься за перо. Мучает смутное желание подвести мой литературный итог...”

И всё это время, когда подводится этот литературный итог, то есть, подчёркиваю, в это самое время, он всесторонне обдумывает, рискнуть ему или нет. Риск чрезвычайный. Как ни тонко он способен обрабатывать роль, малейшего промаха будет довольно, чтобы погибнуть, причём не в каком-нибудь этаком, фигуральном смысле этого паршивого слова, а в самом прямом, не одной только пьесе его, с чем он смирился давно, а ему самому, с чем невозможно смириться, несмотря даже на то, что, по сути, литературный итог уже подведён. С другой стороны, если не окажется ни малейшего промаха, если удастся решить отчаянный замысел полунамёками, в полутонах, пьеса непременно пойдёт и все пути непременно раскроются перед ним. И до того он истерзан, до того утомлён этой беспрестанной бесплодной борьбой, что наконец решает рискнуть. Он правит роман, подводя свой литературный итог, и в те же самые дни, что имеет смысл ещё раз подчеркнуть, понемногу работает над пьесой о товарище Сталине, точно доказывая, как в самом деле трудно, едва ли даже возможно перестать хвататься за перо при малейшей возможности что-нибудь написать оригинально и сильно, указывая также на то, что рядом с этим последним романом душой невозможно кривить.

Его не пускают в архив, что, разумеется, он и предвидел, хотя делал попытки попасть. Эта потеря громадная только для человека посредственного, поскольку в архиве он не нашёл бы решительно ничего, что могло бы его взгляд изменить, и он кропотливо, придирчиво изучает доступные материалы, официальные публикации, воспоминания участников тех далёких и не самых важных событий, по крупицам извлекая детали, составляя общее представление об эпохе первых революционных несчастий, притом ещё бог знает где, в Батуме, за снежным Кавказским хребтом. Первые наброски делает в январе, Елена Сергеевна шаг за шагом вписывает в дневник:

18 января: “И вчера и сегодня вечером Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материал...”

26 января: “Миша прочитал вторую и третью картины новой пьесы. Пётр сказал, что вещь взята правильно, несмотря на громадные трудности этой работы. Что очень живой герой, — он такой именно, каким его представляет по рассказам...”

23 мая: “Сегодня прочла вечером одну картину из новой пьесы. Очень сильно сделано...”

7 июня: “Вчера был приятный вечер, были Файко, Петя и Ануся. Миша прочёл им черновик пролога его пьесы о Сталине (исключение из семинарии). Им чрезвычайно понравилось, это было искренно. Понравилось за то, что оригинально, за то, что непохоже на все пьесы, которые пишутся на эти темы, за то, что замечательная роль героя...”

14 июня: “Миша над пьесой. Написал начало сцены у губернатора в кабинете. Какая роль!..”

3 июля: “Вечером у нас Хмелев, Калишьян, Ольга. Миша читал несколько картин. Потом ужин с долгим сидением после. Разговоры о пьесе, о МХТ, о системе. Разошлись, когда уже совсем солнце вставало. Рассказ Хмелёва. Сталин раз сказал ему: хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши чёрные усики (турбинские). Забыть не могу. Утром звонок Ольги — необыкновенные отзывы о пьесе Калишьяна и Хмелёва...”

В самом деле, Хмелев сообщает жене:

“Был у Булгакова — слушал пьесу о Сталине — грандиозно! Это может перевернуть всё вверх дном! Я до сих пор нахожусь под впечатлением и под обаянием этого произведения. 25 августа Булгаков пьесу сдаёт МХАТу в законченном виде. Утверждают, что Сталина должен играть я. Поживём — увидим! Заманчиво, необычайно интересно, сложно, дьявольски трудно, очень ответственно, радостно, страшно!..”

Пьеса далеко ещё не готова, но уже происходит чтение в Комитете, во время, как ни странно, сильнейшей грозы. Все ужасно торопятся, и автор, и МХАТ, и даже обычно гнусно медлительный Комитет, чтобы с премьерой поспеть на 21 декабря, когда намечается отпраздновать сталинский юбилей. 14 июля Михаил Афанасьевич сообщает Виленкину:

“Спасибо Вам за милое письмо. Оно пришло 11-го, когда я проверял тетради перед тем, как ехать в Комитет искусств для чтения пьесы. Слушали — Елена Сергеевна, Калишьян, Москвин, Сахновский, Храпченко, Солодовников, Месхетели и ещё несколько человек. Результаты этого чтения в Комитете могу признать, по-видимому, не рискуя ошибиться, благоприятными (вполне). После чтения Григорий Михайлович просил меня ускорить работу по правке и переписке настолько, чтобы сдать пьесу МХАТу непременно к 1-му августа. А сегодня (у нас было свидание) он просил перенести срок сдачи на 26 июля. У меня остаётся 10 дней очень усиленной работы. Надеюсь, что, при полном напряжении сил, 25-го вручу ему пьесу. В Комитете я читал всю пьесу за исключением предпоследней картины (у Николая во дворце), которая не была отделана. Сейчас её отделываю. Остались две-три поправки, заглавие и машинка. Таковы дела... Устаю, отодвигаю тетрадь, думаю — какова будет участь пьесы...”

Думает. Тем не менее уже 19-го начинает диктовать на машинку. Елена Сергеевна тут же заносит в дневник: июля: “Диктовка продолжается беспрерывно. Пьеса чистится, сжимается, украшается...”

   — июля: “Миша диктует...”

   — июля: “Сегодня Миша продиктовал девятую картину — Николая II — начерно, Миша решил назвать пьесу “Батум”...”

Все эти дни названия идут чередой: “Пастырь”, “Бессмертие”, “Битва”, “Рождение славы”, “Аргонавты”, “Кормчий”, “Юность штурмана”, “Так было”, “Комета зажглась”, “Кондор”, “Штурман вёл корабль”, “Юность рулевого”, “Дело было в Батуме”, что слишком уж напоминает “Дело было в Грибоедове”, наконец остаётся абсолютно нейтральное: “Батум”.

   — июля: “Перебелил девятую картину. Очень удачна…”

   — июля: “Пьеса закончена! Проделана была совершенно невероятная работа — за 10 дней он написал девятую картину и вычистил, отредактировал всю пьесу — со значительными изменениями. Вечером приехал Калишьян, и Миша передал ему три готовых экземпляра...”

   — июля: “Звонил Калишьян, сказал, что он прочитал пьесу в её теперешнем виде и она ему очень понравилась...”

   — июля: “Калишьян прислал машину за нами. В Театре в новом репетиционном помещении — райком, театральные партийцы и несколько актёров: Станицын, Соснин, Зуева, Калужский, молодые актёры, Свободин, Ольга, ещё кое-кто. Слушали замечательно, после чтения очень долго, стоя, аплодировали. Потом высказыванья. Всё очень хорошо. Калишьян в последней речи сказал, что Театр должен её поставить к 21 декабря...”

1 августа: “Звонил Калишьян, что пьеса Комитету в окончательной редакции — очень понравилась и что они послали её наверх...”

8 августа: “Утром, прогнувшись, Миша сказал, что, пораздумав во время бессонной ночи, пришёл к выводу — ехать сейчас в Батум не надо. С этим я позвонила Калишьяну. Условились, что он, по приезде из Комитета, позвонит и пришлёт за нами машину. В это время позвонила Ольга от Немировича. 1) Вл. Ив. хочет повидаться с М.А. по поводу пьесы. 2) Театр посылает в Тифлис — Батум бригаду для работы подготовительной к этой пьесе. Думал её возглавить сам Немирович, но его отговорили Сахновский и Ольга. Тогда Сахновский выставил свою кандидатуру, но так как он должен сейчас же сесть за работу над пьесой (он — режиссёр, у него бригада — два помрежа и Лесли и Раевский, а художественное руководство — Немировича), то его тоже оставили, и Немирович сказал — самое идеальное, если поедет Мих. Аф. Калишьян прислал машину, и мы поехали к нему. Сначала он один. Потом там же — Сахновский и Ольга. Договорились, что М.А. едет во главе бригады, выяснили, что ему надо будет в Тифлисе и Батуме (едут художники Дмитриев и Гремиславский, Виленкин и Лесли). Потом разговор с Калишьяном о договоре. Он убеждал, что до постановки пьесы во МХАТе она нигде идти не может и не должна. Отсюда и пункт. Меня он убедил. В договоре написал — срок постановки во МХАТе не позднее 15 марта 1940 г. Ольга мне сказала мнение Немировича о пьесе: обаятельная, умная пьеса. Виртуозное знание сцены. С предельным обаянием сделан герой. Потрясающий драматург. Не знаю, сколько здесь правды, сколько вранья...”

Провинциальные театры обрывают телефон, требуют, просят, вымаливают пьесу о товарище Сталине, о которой, кажется, знают без исключения во всех театральных кругах и углах.

Михаил Афанасьевич погружается в размышления, составляет план поездки в Тифлис и Батум, разрабатывает громадный конспект, в котором значатся десятки мест и десятки имён, где надо быть, с кем говорить, всё это в надежде выудить дополнительный, непременно живой материал о юности товарища Сталина.

И всё-таки его чуткое сердце гложет предчувствие. Одолевает тоска. Настроение терзает убийственное. Не та пьеса, чтобы вещее сердце оставалось на месте, а пьеса теперь наверху, скорее всего, у того. Каким в его пьесе увидит себя этот маленький человек с низким лбом и с пустыми глазами, что скажет, каким будет вердикт?

Пока не придёт решение сверху, в поездке смысла ни малейшего нет. Однако уже и не ехать нельзя. Билеты и документы в кармане. Собраны вещи. Калишьян, в который уж раз, предупредительно, как восходящей звезде, присылает автомобиль, чего театр не делал в отношении его никогда. Вся бригада в самом приподнятом настроении погружается в поезд Москва — Батум. Через два часа Серпухов. Мирно завтракают в отдельном купе. Внезапно втискивается письмоносица, вся в мыле, вопрошает угрюмо: “Где тут Будгахтер?” и протягивает безобидный прямоугольничек телеграфной депеши. Михаил Афанасьевич медленно, долго читает, коротко говорит:

— Дальше ехать не надо.

В депеше стоит:

“Надобность поездки отпала возвращайтесь Москву.”

“Через пять минут Виленкин и Лесли стояли, нагруженные вещами, на платформе. Поезд пошёл. Сначала мы думали ехать, несмотря на известие, в Тифлис и Батум. Но потом поняли, что никакого смысла нет, всё равно это не будет отдыхом, и решили вернуться. Сложились и в Туле сошли. Причём тут же получили молнию — точно такого же содержания. Вокзал, масса людей, закрытое окно кассы, неизвестность, когда поезд. И в это время, как спасение, — появился шофёр ЗИСа, который сообщил, что у подъезда стоит машина, билет за каждого человека 40 руб., через три часа будем в Москве. Узнали, сколько человек он берёт, — семерых, сговорились, что платим ему 280 руб. и едем одни. Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся? может быть — смерти?..”

Глава тридцать четвёртая. ОПУСКАЕТСЯ ЗАНАВЕС, ОПУСКАЕТСЯ

СОБСТВЕННО, чего другого ему ожидать? Он-то знает, какого героя он написал и как эта остервеневшая посредственность может с ним поступить. Я даже думаю, что всё это время, все эти три часа, пока они под урчание мотора несутся в Москву, кровь то и дело горячей волной приливает к вискам и перед внутренним взором встаёт одно и то же видение: маленький человек, низкий лоб, пустые глаза. И в ушах стоит медлительный, каменный голос с чужим, нерусским акцентом, который спокойно тянет знакомые, им же написанные слова: “Закон об оскорблении величества...” И ждёт он лишь одного: они приезжают и входят, а там его ждут.

В восемь часов, солнце стоит ещё высоко, прерывается этот бег навстречу неминуемой смерти. Они в Нащокинском переулке. Вступают в пустую квартиру. К его удивлению, в квартире нет никого. Однако это обстоятельство успокоить не может. Он не позволяет зажигать электрический свет, может быть, потому, что больно глазам. Горят его любимые свечи. Он нервно двигается взад и вперёд. Потирает болезненно руки. Несколько раз говорит:

   — Покойником пахнет. Может быть, это покойная пьеса?

Звонит по всем телефонам: нет нигде никого, что не может не взвинтить обстановку. Узнают стороной: “Батум” не пойдёт, что из депеши ясно само собой. А дальше-то что? Удаётся узнать, что у Калишьяна завтра назначено совещание, что он тоже должен идти.

Никуда он не может идти. “Состояние Миши ужасно”. Свет его раздражает. На окнах опускаются шторы. Весь день он проводит в затемнённой квартире. Молчит телефон. Наконец в третьем часу приезжают Сахновский, Виленкин, говорят сбивчиво, начинают с того, что театр своего мнения не меняет, что квартиру дадут и выплатят всё, как указано в договоре, хотя все эти мелочи уже не интересуют его, да к тому же известно давно, что театр хладнокровно изменит своё прекрасное мнение, как только прикажут его изменить, и что не дадут и не выплатят ничего. После всей этой несвязной, пустой, хотя и возвышенной болтовни сообщают, что наверху пьеса получила резко отрицательный отзыв. Своё мнение выражают приблизительно так:

   — Нельзя такое лицо, как Иосиф Виссарионович Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать.

То есть что-то улавливают, но не могут толком понять, даже понимают как-то наоборот, поскольку признают пьесу как попытку перебросить мосты и наладить отношение к себе, то есть будто бы драматург к ним подладиться захотел. Чернят его честное имя. Морально убивают его. Не арест, не суд и не смерть — несмываемый, грязный позор.

И всё.

И целыми днями молчит телефон. То ли страшатся, то ли вновь предают, как всегда, то ли откровенно презирают его за то именно, что сами совершили давно, то есть за переброску мостов.

Этот удар окончательно повергает его. Какое-то время он носится с отчаянной мыслью написать наверх оправдательное письмо, в котором опровергалась бы эта наглая ложь. Говорит из близких кое-кому:

   — Есть документы, что пьеса задумана в начале тридцать шестого, когда вот-вот на сцене должны были явиться “Иван Васильевич” и “Мольер”.

Чего-чего, а уж подлаживаться, мосты перебрасывать он не умел, да и нет никакого подлаживания в этой не самой удачной, однако с удивительным талантом сделанной пьесе, в которой герой действительно подаётся молодо, романтически и свежо, без чего никакую пьесу о товарище Сталине делать было просто нельзя, но при этом выставляется не романтиком, не героем, а полнейшей посредственностью, подчас наивнейшим дурачком, с самыми плоскими, с самыми примитивными мыслями, с самыми незначительными, мелкими лозунгами, которого только потому с энтузиазмом принимает толпа, что сама толпа стоит ещё много ниже наивного дурачка, способна слышать со стороны лишь свою же жажду насилия, воспринять лишь свой фанатизм и по этой причине в свои ряды принимает заведомое ничтожество, а затем шаг за шагом возводит в вожди. К тому же в проруби не утонул человек, а в русском фольклоре это известный мотив. Разве подлаживание с такими мотивами? Это памфлет!

Любопытно отметить, что один только Сталин, на такие вещи обладавший прекрасным чутьём, смутно улавливает, в чём тут заключается дело. До нас молва доносит два его отзыва. В одном случае, во время спектакля в Художественном театре, он говорит, что пьеса хорошая, но её не надо играть. Другой куда более важен для нас:

   — Все дети, все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине.

Улавливает, что в его портрете никакой гениальности нет. Пытается этот фокус понять. Посредственность, заурядность трактует как естественное состояние юности. Безнравственность, которая выступает на каждом шагу, остаётся в тени, поскольку с пьесой знакомится абсолютно безнравственный человек.

Так Михаил Афанасьевич с самого начала и решает писать: и мысль свою провести, и обеспечить себе безопасность, хотя всё это время страшится, что раскусят, разоблачат, тогда уж не сносить ему головы.

Едва ли запрещение пьесы волнует его само по себе. К запрещениям и снятиям давно он привык. Неприятно, конечно, нехорошо, деньги, квартиру мечтал получить, да не в этом беда. Его терзает именно эта тревожная мысль: разберутся, раскусят, разоблачат — и не сносить ему головы.

Недаром, ох, недаром эти слова: покойником пахнет!

И недаром он укрощает свою неуместную прыть и отказывается от приглуповатой мысли о том, чтобы отправить наверх оправдательное письмо. Рассуждает он, я думаю, приблизительно так: ну, он докажет как дважды два, что подлаживаться ни к кому не хотел, а как они после его доказательств посмотрят на пьесу, какими глазами, что сумеют в ней разглядеть, взглянув ещё раз?

Он затихает. Он твердит, что сломили его, что скучно ему и что он хочет в подвал.

Между тем разгорячённая непредвиденным происшествием дирекция МХАТа предлагает незамедлительно сочинить новую пьесу, заговаривает о возможности инсценировать “Вешние воды” и тут же, не сходя с места, обещает составить самый выгодный договор. Самосуд озаряется мыслью вполне сумасшедшей: “Батум” в либретто перекроить, а музыку станет Шостакович писать. То-то, я думаю, после истории с “Леди Макбет”, своеобразная и в высшей степени взрывоопасная получилась бы вещь. Киностудиям до зарезу хочется сценарий иметь. Театры столичные, театры провинциальные предлагают договор на любую другую новую пьесу, лишь бы он эту пьесу согласился писать. Даже Комитет по искусству, дело неслыханное, просит новую пьесу, причём тоже сулит договор.

Однако же вновь, как и во все предыдущие преступные годы, никто не выражает вполне естественного намерения поддержать побитого автора каким-нибудь действием, вступиться, затеять борьбу за спасение пьесы, ведь все же в один голос твердили, что гениальная вещь, присылали автомобили, с места вставали, обрушивали аплодисмент. Одна Ольга Сергеевна прилетает с замечательной вестью, что её несравненный Владимир Иваныч не может никак успокоиться, изъявляет намерение с товарищем Сталиным личной встречи просить, чтобы вступиться за пьесу, однако же всем известно давно, что Ольга Сергеевна врёт беспрестанно. И в самом деле, Владимир Иваныч ни о какой встрече не заикается, никакого разговора о пьесе не ведёт ни с кем и нигде. Автора, получившего смертельный удар, охотно поддерживают морально и, как всегда, трусливым молчанием, осторожным бездействием предают. Он даже не обижается ни на кого. Лишний раз подтверждается его задушевная мысль, купленная ценой испытаний: люди как люди, обыкновенные люди. В сущности, умывают руки во все времена, как это очень давно сделал пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат, и потому погибель его неизбежна. Раздавлен он, раздавленным и ощущает себя.

Всё-таки собирается поехать в Батум, в море купаться, наслаждаться пышной природой, есть виноград, но не для себя уже, может быть, а для Елены Сергеевны, которая тоже с ним на кресте. Даже билеты берут на десятое сентября.

В этом месте, читатель, что-то неопределённое, смутное смущает меня. Раздавлен, разбит? Да ведь это Булгаков! Булгаков не может быть раздавлен, разбит. Булгаков сражается до конца.

И действительно, в это самое время смертоносных тревог в его душе разгорается пламя нового замысла. И какого замысла, нельзя не вскричать! Замысла о писателе опустившемся, сломленном, о писателе, позорно дающем согласие в тайной службе служить, что и вообще предел подлости для всякого гражданина, а что это для писателя, я даже слова не подберу. Елена Сергеевна так вспоминает этот неосуществлённый сюжет:

“Первая картина. Кабинет. Громадный письменный стол. Ковры. Много книг на полках. В кабинет входит писатель — молодой человек развязного типа. Его вводит военный (НКВД) и уходит. Писатель оглядывает комнату. В это время книжная полка быстро поворачивается, и в открывшуюся дверь входит человек в форме НКВД (Ричард Ричардович). Начинается разговор. Вначале ошеломлённый писатель приходит в себя и начинает жаловаться на своё положение, настаивает на своей гениальности, просит, требует помощи, уверяет, что может быть очень полезен. Ричард в ответ произносит монолог о наглости. Но потом происходит соглашение. Писатель куплен, обещает написать пьесу на нужную тему. Ричард обещает помощь, обещает продвинуть пьесу, приехать на премьеру. Конец картины.

“Вторая картина. Мансарда, где живёт писатель со своей женой. Бедность, неряшество. Жена раздражена. Входит писатель, внешне оживлён, но внутренне смущён — сдал позиции. Рассказывает, что попугай на улице вынул для него билетик “с счастьем”. Потом сообщает о разговоре с Ричардом. Ссора с женой. Она уходит от него. Писатель один. Это его в какой-то мере устраивает. Он полон надежд, начинает обдумывать будущую пьесу.

“Третья картина (второй акт). За кулисами театра. Старики и молодёжь. (В пользу молодёжи написаны характеры). Появляется писатель. Разговоры о ролях, о репетициях.

“Четвёртая картина. Там же. Генеральная. За кулисы приходит Ричард. Приглашает ведущих актёров и автора к себе на дачу — после премьеры.

“Пятая картина (третий акт). Загородная дача. Сад. Стена из роз на заднем плане. Ночь. Сначала общие разговоры. Потом на сцене остаются Ричард и женщина (жена или родственница знаменитого писателя). Объяснение. Ричард, потеряв голову, выдаёт себя полностью, рассказывает, что у него за границей — громадные капиталы. Молит её бежать с ним за границу. Женщина, холодная, расчётливая, разжигает его, но прямого ответа не даёт, хотя и не отказывается окончательно. Её зовут в дом, она уходит. Ричард один. Взволнован. Внезапно во тьме, у розовых кустов, загорается огонёк от спички. Раздаётся голос: “Ричард!..” Ричард в ужасе узнает этот голос. У того — трубка в руке. Короткий диалог, из которого Ричард не может понять — был ли этот человек с трубкой и раньше в саду? — “Ричард, у тебя револьвер при себе?” — “Да”. — “Дай мне”. Ричард даёт. Человек с трубкой держит некоторое время револьвер на ладони. Потом медленно говорит: “Возьми. Он может тебе пригодиться”. Уходит. Занавес.

“Четвёртый акт. Шестая картина. За кулисами театра. Общее потрясение — известие об аресте Ричарда. О самоубийстве его. О том, что он — враг... Пьеса летит ко всем чертям. Автор вылетает из театра.

“Седьмая картина. Мансарда. Там жена писателя. Появляется уничтоженный автор. Всё погибло. Он умоляет простить, забыть. Уговаривает, что надо терпеливо ждать следующего случая...

“Ричард — Яго. Писатель — типа В. У него намечается роман с одной из актрис театра”.

Вы просили — пожалуйте вам: современная пьеса! Поверьте, такого рода пьес не задумывают раздавленные, разбитые люди. Это даже не пьеса. Это новый, на этот раз открытый, дерзкий, неотразимый удар. Я думаю, что Михаил Афанасьевич понимает, что такую пьесу поставить нельзя. Но ведь и “Мастера и Маргариту” напечатать нельзя. Что ж, он напишет её и тоже спрячет в ящик стола. Как своё завещание. Как свидетельство своей незапятнанной честности. Как доказательство, что он не подлаживался, никогда, ни при каких обстоятельствах, ни к кому. И если он не напишет её, то лишь потому, что он уже прострелен насквозь, и на этот раз его рана смертельна, спасения нет.

1 сентября вспыхивает мировая война. Печать переполняется военными сводками. В странах Европы мобилизация. Кое-где поближе к границе эвакуируют на всякий случай детей. Уже 2 сентября отрезается восточный коридор. Бомбы немцев падают на Варшаву, на Краков, на Люблин и Лодзь. Все в ожидании, когда выступят Англия, Франция, гаранты безопасности Польши. По городу расползаются слухи. Уверяют, что по Белорусской железной дороге перекрыто движение, что мобилизована половина таксомоторов, все грузовики и большая часть автомобилей, находящихся в распоряжении ведомств, что закрывают школы под призывные пункты и госпитали, что эшелоны идут на западную границу и на Дальний Восток.

Друзья доказывают, что в Батум ни в коем случае ехать нельзя. Время не подходящее. Место опасное, граница под носом, как не понять. К тому же в Батуме наступает время дождей, носа не высунешь, стена из воды. Не лучше ли вам, Михаил Афанасьевич, в Ленинград. В Большом театре любезно устраивают билет, номер в “Астории”. Провожают его. Долго стоят на платформе. Он нервничает, то и дело проверяет карманы, не забыл ли билет. А бумажник? Ах, здесь! И всё это по нескольку раз. Совершенно издерганный, нервный он человек, вечно тревожен, однако такой растерянности, кажется, с ним ещё не бывало, не припомнит никто.

В “Астории” номер прекрасный. Чудесный вид из окна. Они ходят гулять. Вдруг его поражает первая, уже прозрачная весть из подвала: он не разбирает на вывесках слов! В первый миг он не понимает ещё, раздражается, обращается к окулисту. Елене Сергеевне сначала не говорит ничего, только после осмотра настаивает:

   — Надо уехать.

Проводит страшную ночь. Долго крепится, молчит, и всё-таки вырывается у него:

   — Плохо мне, Люсенька. Он мне смертный приговор подписал.

Возвращаются. Елена Сергеевна не способна смириться, созывает известных московских врачей. Врачи подтверждают диагноз, поставленный в Ленинграде: гипертонический нефросклероз. Отчего? Разумеется, дурная наследственность: от той же болезни и в том же приблизительно возрасте умер ещё не старый отец. Однако что же наследственность? Всего-навсего слабое, легко уязвимое место, в которое может быть получен, а может и не быть получен смертоносный удар. На этот раз удар нанесён. Нанесён тревожной депешей, полученной в поезде по дороге в Батум, из которой он узнает, что с его новой пьесой что-то стряслось. Удар приходится по самым тонким, по самым ранимым сосудам — в почках, в глазах. Предчувствие, что он обречён, не обманывает его. Они всё-таки убивают, хотя неприметно и так, что против палачей не остаётся улик.

Разумеется, ему тут же предлагают ложиться в Кремлёвку. Он знает, что ложиться ему бесполезно. Он только будет мучиться в отдельной палате, среди ненавистных людей, всякого рода Витковых и Ричардов, которыми непременно его окружат. Он смотрит на неё умоляюще. Они давно сговорились об этом, и она говорит:

   — Нет, он останется дома.

Врач оттуда, хам и дурак:

   — Я только потому не настаиваю, что это вопрос трёх дней.

Диплом бы надо отнять, а уж по морде-то, по морде-то непременно, такая свинья!

И другие врачи, которых Елена Сергеевна настойчиво тащит к нему, с циничной грубостью утешают его:

   — Ну что же, Михаил Афанасьевич, вы же врач, знаете сами, что это неизлечимо.-

Он-то знает, однако женщину обязаны пожалеть. Не жалеют они никого. И она думает до конца дней своих, что, не будь этих жестоких, этих убийственных слов, его болезнь могла бы развиваться иначе.

На этот раз она не права. Он действительно лекарь с отличием и твёрдо знает всё наперёд. Это и в самом деле решится в несколько дней, может быть, в течение двух-трёх недель. Ермолинский напишет поздней:

“Я пришёл к нему в первый же день после их приезда. Он был неожиданно спокоен. Последовательно рассказал мне всё, что с ним будет происходить в течение полугода — как будет развиваться болезнь. Он называл недели, месяцы и даже числа, определяя все этапы болезни. Я не верил ему, но дальше всё шло как по расписанию, им самим начертанному...”

Его внешность меняется. Он носит очки с защитными стёклами, надевает чёрную шапочку и халат, который прежде среди белого дня не носил. Он занят единственно тем, чтобы поддержать мужество Елены Сергеевны, которая свято верит в чудо его исцеления со страстным упорством горячо и преданно любящей женщины. Он часто ей уступает, часто соглашается с ней, когда она повторяет решительно, твёрдо, что он скоро поправится, что он будет здоров. И действительно поднимается иногда, облекается в отутюженный превосходный костюм, украшается пробором и бабочкой и отправляется посидеть в ложе Большого театра, то на репетиции внезапно возвращённой на сцену “Хованщины”, то на постановке “Спящей красавицы”, а в конце ноября даже набирается сил, чтобы поехать в Барвиху, сообщая со скромной улыбкой:

— Видите, а мне всё-таки удалось обмануть медицину.

И в самом деле, из Барвихи пишет 1 декабря:

“В основной моей болезни замечено здесь улучшение (в глазах). Благодаря этому у меня возникла надежда, что я вернусь к жизни...”

И другому адресату 2 декабря:

“Мои дела обстоят так: мне здесь стало лучше, так что у меня даже проснулась надежда. Обнаружено значительное улучшение в левом глазу. Правый, более поражённый, тащится за ним медленнее. Я уже был на воздухе в лесу...”

Вновь о том же 3 декабря:

“В левом глазу обнаружено значительное улучшение. Правый глаз от него отстаёт, но тоже как будто пытается сделать что-то хорошее. По словам докторов выходит, что раз в глазах улучшение, значит есть улучшение и в процессе почек. А раз так, то у меня надежда возрождается, что на сей раз я уйду от старушки с косой и кончу кое-что, что хотел бы закончить... Ну, что такое Барвиха? Это великолепно оборудованный клинический санаторий, комфортабельный. Больше всего меня тянет домой, конечно! В гостях хорошо, но дома, как известно, лучше. Лечат меня тщательно и преимущественно специально подбираемой и комбинированной диетой. Преимущественно овощи во всех видах и фрукты. Собачья скука от того и другого, но говорят, что иначе нельзя, что не восстановят иначе меня, как следует. Ну, а мне настолько важно читать и писать, что я готов жевать такую дрянь, как морковь...”

Трудно со всей определённостью утверждать, насколько он верит в настоящее улучшение и в возможность на этот раз улизнуть от костлявой старушки с косой, потому что все эти письма он диктует Елене Сергеевне, поскольку не в состоянии ни читать, ни писать. На самом деле ему тяжело, так что нервы иногда не выдерживают, и, не оборов раздражение, он диктует, соображаясь более с истиной:

“Чувствую себя плохо, всё время лежу и мечтаю только о возвращении в Москву и об отдыхе от очень трудного режима и всяких процедур, которые за три месяца истомили меня вконец. Довольно лечений!..”

В этом безрадостном состоянии он возвращается в Москву и вскоре сообщает Сашке Гдешинскому, старинному школьному другу, вернее которых, как всем известно, не бывает на свете:

“Ну, вот я и вернулся из санатория. Что же со мной? Если откровенно и по секрету тебе сказать, сосёт меня мысль, что вернулся я умирать. Это меня не устраивает по одной причине: мучительно, канительно и пошло. Как известно, есть один приличный вид смерти — от огнестрельного оружия, но такового у меня, к сожалению, не имеется. Поточнее говоря о болезни: во мне происходит, ясно мной ощущаемая, борьба признаков жизни и смерти. В частности, на стороне жизни — улучшение зрения. Но, довольно о болезни! Могу лишь добавить одно: к концу жизни пришлось пережить ещё одно разочарование — во врачах-терапевтах. Не назову их убийцами, это было бы слишком жестоко, но гастролерами, халтурщиками и бездарностями охотно назову. Есть исключения, конечно, но как они редки! Да и что могут помочь эти исключения, если, скажем, от таких недугов, как мой, у аллопатов не только нет никаких средств, но и самого недуга они порою не могут распознать. Пройдёт время, и над нашими терапевтами будут смеяться, как над мольеровскими врачами. Сказанное к хирургам, окулистам, дантистам не относится. К лучшему из врачей Елене Сергеевне также. Но одна она справиться не может, поэтому принял новую веру и перешёл к гомеопату. А больше всего да поможет нам всем больным Бог!..”

Он пользуется предоставленным ему свыше временем и начинает, как положено человеку мужественному и стойкому, последнюю правку романа:

“Во время болезни он мне диктовал и исправлял “Мастера и Маргариту”, вещь, которую он любил больше всех других своих вещей... По этим поправкам и дополнениям видно, что его ум и талант нисколько не ослабевали. Это были блестящие дополнения к тому, что было написано раньше...”

Судьба неопубликованных рукописей тоже беспокоит его. Потихоньку от Елены Сергеевны он выдвигает ящики письменного стола и даёт указания Ермолинскому:

   — Смотри, вот папки. Это рукописи. Ты должен знать, Сергей, что где лежит. Тебе придётся помогать Лене.

Строго предупреждает:

   — Имей в виду, Лене о моих медицинских прогнозах ни слова. Пока что это секрет.

Иногда он поднимается, скорее всего, чтобы ободрить её, даже выходит. С него делают последнее фото: он в тяжёлом пальто, в зимней шапке, в чёрных очках, вид у него не из важных. Он делает длинную надпись, разборчиво, крупно, всё ещё твёрдой рукой:

“Жене моей Елене Сергеевне Булгаковой. Тебе одной, моя подруга, надписываю этот снимок. Не грусти, что на нём чёрные глаза: они всегда обладали способностью отличать правду от неправды. Москва. М. Булгаков. 11 февр. 1940 г.”

Это святые слова, о глазах. Его глаза в самом деле всегда отличали, где неправда, где правда. И продолжают отличать правду от неправды до последнего вздоха. Сомнений уже никаких: старуха с косой подходит всё ближе. Он хранит секрет от Елены Сергеевны, но секрет становится прозрачней день ото дня:

“Лицо его заострилось. Он помолодел. Глаза стали совсем светло-голубые, чистые. И волосы, чуть встрёпанные, делали его похожим на юношу. Он смотрел на мир удивлённо и ясно. Очень часто заходили друзья — Дмитриев, Вильямс, Борис Эрдман (брат драматурга Николая Робертовича, художник), забегал Файко, живший по соседству на той же лестничной площадке. К постели больного приставляли стол. Мы выпивали и закусывали, и он чокался рюмкой с водой. Он настаивал, чтобы мы выпивали, как раньше бывало. И для нашего удовольствия делал вид, что тоже немного хмелеет...”

В Художественном театре наконец-то решаются что-нибудь предпринять. Качалов, Тарасова и Хмелев 8 февраля 1940 года пишут Поскрёбышеву, секретарю товарища Сталина, обратите внимание, не самому товарищу Сталину, а всего лишь секретарю:

“Глубокоуважаемый Александр Николаевич! Простите, что беспокоим Вас этим письмом, но мы не можем не обратиться к Вам в данном случае, считаем это своим долгом. Дело в том, что драматург Михаил Афанасьевич Булгаков этой осенью заболел тяжелейшей формой гипертонии и почти ослеп. Сейчас в его состоянии наступило резкое ухудшение, и врачи полагают, что дни его сочтены. Он испытывает невероятные физические страдания, страшно истощён и уже не может принимать никакой пищи. Практической развязки можно ожидать буквально со дня на день. Медицина оказывается явно бессильной, и лечащие врачи не скрывают этого от семьи. Единственное, что, по их мнению, могло бы дать надежду на спасение Булгакова, — это сильнейшее радостное потрясение, которое дало бы ему новые силы для борьбы с болезнью, вернее — заставило бы его захотеть жить, — чтобы работать, творить, увидеть свои будущие произведения на сцене. Булгаков часто говорил, как бесконечно он обязан Иосифу Виссарионовичу, его необычайной чуткости к нему, его поддержке. Часто с сердечной благодарностью вспоминал о разговоре с ним Иосифа Виссарионовича по телефону десять лет тому назад, о разговоре, вдохнувшем тогда в него новые силы. Видя его умирающим, — мы — друзья Булгакова — не можем не рассказать Вам, Александр Николаевич, о положении его, в надежде, что Вы найдёте возможным сообщить об этом Иосифу Виссарионовичу...”

Никакого сильнейшего потрясения после этого бесконечно запоздалого, унизительного письма не последовало. Вместо потрясения к умирающему на минутку заглядывает Фадеев, исполняет обязанность, поскольку писатели у него под рукой, как солдаты в строю, говорит смертельно больному о скором выздоровлении, о поездке на лечение в Италию, обещает навести справки и позвонить. Вместо звонка является второй раз. Указывая на Елену Сергеевну, Михаил Афанасьевич твёрдо говорит:

   — Я умираю, она всё знает, что я хочу.

Фадеев сдержанно отвечает:

   — Вы жили мужественно, вы умираете мужественно.

Выскакивает на лестницу, не может удержаться от слёз, тем не менее о поездке в Италию врёт, ничего не делает и не сделает для него. Он и умирающий останется для властей арестантом.

А дело к концу:

“Весь организм его был отравлен, каждый мускул при малейшем движении болел нестерпимо. Он кричал, не в силах сдержать крик. Этот крик до сих пор у меня в ушах. Мы осторожно переворачивали его. Как ни было ему больно от наших прикосновений, он крепился и, даже тихонько застонав, говорил мне едва слышно одними губами: “Ты хорошо это делаешь... Хорошо...” Он ослеп. Он лежал голый, лишь в набедренной повязке. Тело его было сухо. Он очень похудел... 10 марта в 4 часа дня он умер. Мне почему-то всегда кажется, что это было на рассвете...”

Вскоре в притихшей квартире истошным воплем трещит телефон. Говорят из секретариата товарища Сталина. Спрашивает чей-то холодный, отвратительный голос:

   — Правда, что умер товарищ Булгаков?

Ермолинский отвечает коротко, глухо:

   — Да, он умер.

Там кладут в полном молчании трубку.

Эх! Эх!

Так неужели он действительно умер, непременно спросите вы, мой читатель? Не может этого быть, ибо гений бессмертен!

Не могу с вами не согласиться. Да, вы правы, гений, безусловно, бессмертен. Я верю, что с ним сбывается именно то, о чём он так страстно мечтал и что так великолепно напророчил себе:

“Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не потревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сможешь. Беречь твой сон буду я...”

Там он наслаждается тишиной, там он вкушает вечный покой, а время от времени является к нам, всё такой же блистательный, всё такой же стремительный, лёгкий и дерзкий, и мы с благодарностью, с неувядаемым наслаждением беседуем с ним. С ним расстаться нельзя. Можно только крепко пожать его благородную руку, честную руку рыцаря, честную руку творца.

Пожмите её.

Всего доброго вам, мой читатель.

Примечания

1

Государь, брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу (франц.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Глава первая. ЗАНАВЕС ПОДНИМАЕТСЯ

  Глава вторая. РАЗМЫШЛЕНИЕ О КОРНЯХ

  Глава третья. ДАЛЕЕ СЛЕДУЮТ КНИГИ

  Глава четвёртая. ПЕРВАЯ ГИМНАЗИЯ

  Глава пятая. ПРЕДВЕСТЬЕ

  Глава шестая. БЕЗ ОТЦА

  Глава седьмая. В ШКОЛЕ ТОЛСТОГО

  Глава восьмая. ВСЕГДА ТРУДНО ВЫБРАТЬ ПРОФЕССИЮ

  Глава девятая. И УЧИТЬСЯ, И ЖЕНИТЬСЯ

  Глава десятая. И ВОТ ОНА, РОЕВАЯ ОБЩАЯ ЖИЗНЬ

  Глава одиннадцатая. ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ

  Глава двенадцатая. ПОЖАР

  Глава тринадцатая. ТУДА, НА АНДРЕЕВСКИЙ СПУСК

  Глава четырнадцатая. ПЕРЕДЫШКА

  Глава пятнадцатая. КРОВАВОЕ МЕСИВО

  Глава шестнадцатая. ОЖЕСТОЧЕНИЕ

  Глава семнадцатая. ОПЯТЬ ДЕЗЕРТИР

  Глава восемнадцатая. ИСТРЕБЛЕНИЕ ДУХА

  Глава девятнадцатая. ОТВЕРЖЕННЫЙ

  Глава двадцатая. БЕЖАТЬ! БЕЖАТЬ!

  Глава двадцать первая. В ЧИСЛЕ ПОГИБШИХ ОН БЫТЬ НЕ ЖЕЛАЕТ

  Глава двадцать вторая. СВИНСТВО

  Глава двадцать третья. КАК МОЖНО ВЫЖИТЬ, КОГДА ВЫЖИТЬ НЕЛЬЗЯ

  Глава двадцать четвёртая. СПАСЕНЬЕ

Часть вторая

  Глава первая. ОН НАКОНЕЦ НАЧИНАЕТ

  Глава вторая. ПЕРЕМЕНА ДЕКОРАЦИЙ

  Глава третья. БУДНИ ВЕЛИКОГО ЛИТЕРАТОРА

  Глава четвёртая. ОН ПИШЕТ РОМАН

  Глава пятая. СКВОЗЬ ДЕБРИ НЕВЗГОД

  Глава шестая. ПОД пятой

  Глава седьмая. НЕОПРЕДЕЛЁННОСТЬ ВО ВСЁМ

  Глава восьмая. И ВСЁ-ТАКИ ДВИЖЕТСЯ ЖИЗНЬ

  Глава девятая. ЭТОТ ПРОКЛЯТЫЙ КВАРТИРНЫЙ ВОПРОС

  Глава десятая. КАКОЕ НИ ЕСТЬ, А ГНЕЗДО

  Глава одиннадцатая ВЫХОДИТ РОМАН

  Глава двенадцатая. ТЕАТР! ТЕАТР!

  Глава тринадцатая. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

  Глава четырнадцатая. ПРЕДАТЕЛЬСТВО

  Глава пятнадцатая. КАК СОВЕРШАЮТСЯ ТАКИЕ ДЕЛА

  Глава шестнадцатая. ПЕРЕДЫШКА

  Глава семнадцатая. ТРИУМФ

  Глава восемнадцатая. ТЯЖЕСТЬ ВИНЫ

  Глава девятнадцатая. “БЕГ”

  Глава двадцатая. ОКАЯННАЯ ЖИЗНЬ

  Глава двадцать первая. БАНДИТСКИЙ ПРИЁМ

  Глава двадцать вторая. ВЫБОР

  Глава двадцать третья. ВСТРЕЧА

  Глава двадцать четвёртая. ОН ПОНИМАЕТ, ЧТО ОБРЕЧЁН

  Глава двадцать пятая. ВЫЗОВ

  Глава двадцать шестая. ВА-БАНК

Часть третья

  Глава первая. ОДИН ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

  Глава вторая. ОН НАЧИНАЕТ СЛУЖИТЬ

  Глава третья. ЗАПАДНЯ

  Глава четвёртая. НЕПРИКАЯННОСТЬ

  Глава пятая. УДАРЫ СУДЬБЫ

  Глава шестая. ОН ПРОДОЛЖАЕТ БОРЬБУ

  Глава седьмая. ВСЁ ПРОТИВ НЕГО, РЕШИТЕЛЬНО ВСЁ

  Глава восьмая. ВНЕЗАПНАЯ МИЛОСТЬ

  Глава девятая. РЕПЕТИЦИИ, БРЕД

  Глава десятая. ОДИНОК! ОДИНОК!

  Глава одиннадцатая. “КЛЯНИСЬ, ЧТО Я УМРУ У ТЕБЯ НА РУКАХ!”

  Глава двенадцатая. ПРОВАЛ “МЁРТВЫХ ДУШ”

  Глава тринадцатая. ТРУДЫ И ДНИ

  Глава четырнадцатая. ВОЗРОЖДЕНИЕ

  Глава пятнадцатая. ТУПИКИ

  Глава шестнадцатая. ТЕАТРАЛЬНЫЕ БУДНИ

  Глава семнадцатая. И СНОВА НАДЕЖДЫ

  Глава восемнадцатая. И ВСЁ-ТАКИ АРЕСТАНТ

  Глава девятнадцатая. ВЗРЫВ ТВОРЧЕСТВА

  Глава двадцатая. “ПОСЛЕДНИЕ ДНИ”

  Глава двадцать первая. ПРОТУБЕРАНЦЫ СИСТЕМЫ

  Глава двадцать вторая. БУНТ

  Глава двадцать третья. ДНИ МИРА

  Глава двадцать четвёртая. НЕЖДАННЫЙ КОНФЛИКТ, С БЛАГОПОЛУЧНЫМ КОНЦОМ

  Глава двадцать пятая. “МОЛЬЕР” ВСХОДИТ НА СЦЕНУ И ТУТ ЖЕ СХОДИТ С НЕЁ

  Глава двадцать шестая. ПРИХОДИТСЯ ЛИБРЕТТО ПИСАТЬ

  Глава двадцать седьмая. НОВАЯ СЛУЖБА

  Глава двадцать восьмая. “ЗАПИСКИ ПОКОЙНИКА”

  Глава двадцать девятая. СМУТНАЯ ПОЛОСА

  Глава тридцатая. ОПЕРА ГИБНЕТ

  Глава тридцать первая. ЗАВЕРШЕНИЕ

  Глава тридцать вторая. ПЕРЕДЫШКА

  Глава тридцать третья. СМЕРТЕЛЬНЫЙ УДАР

  Глава тридцать четвёртая. ОПУСКАЕТСЯ ЗАНАВЕС, ОПУСКАЕТСЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg