«Родовая земля»

Родовая земля (fb2) - Родовая земля 1225K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Сергеевич Донских

Александр Донских Родовая земля

1

По окованной льдом Ангаре, по заснеженному великому Московскому тракту, по сугробистым улицам прибрежного села Погожего — по всей многовёрстной приангарской долине беспрерывно и нудно тянул до самого конца марта жалящий хиус, а небо оставалось тяжёлым, провисшим, и казалось, что не бывать завершению этой лютой долгой зимы 1914 года. Однако одним апрельским утром в лицо по обыкновению спозаранок вышедшего на свой просторный дощатый двор Охотникова дохнуло смолистым запахом пригретых солнцем сосен, и он сказал, поднимая обветренное бородатое лицо к чистому небосводу:

— Дождались-таки вёснушку, родимую. Господи, помилуй, — троекратно перекрестился и поклонился Михаил Григорьевич на малиновый восход.

И несколько дней солнце так припекало, что глубокий, но уже губчатый снег стал спешно сходить, оседая и синё темнея. Гремели мутные ручьи, в логу на западном краю Погожего они свивались в быструю пенную реку, которая, сметая на своём пути навалы сушняка и суглинка, врывалась в Ангару и растекалась по её льду жизнерадостным грязевым тестом, словно Ангаре следовало под этим жарким солнцем испечь блин или пирог.

— Припозднилась Ангара — масленица уж минула, — говорили пожилые погожцы, посматривая на развесёлое половодье, ожидающе и томно чернеющие поля и огороды.

— Ничё: блины уплетать завсегда приятно.

Вечером, накануне Великого четверга, Любовь Евстафьевна, чтобы большое скотоводческое хозяйство Охотниковых набиралось сил, стояло ещё крепче, по старинному поверью поставила под образами в горнице свежеиспечённый хлеб с плошкой соли. Всей семьёй помолились, стоя на коленях перед ликом Богоматери.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного, — своим солидным, но простуженным голосом произнёс Михаил Григорьевич и, расправляя сутулые широкие плечи, поднялся с колен. Все повторили за хозяином молитву и тоже поднялись с пола, застеленного разноцветными домоткаными дорожками.

Тонко, не по-деревенски сложенная восемнадцатилетняя Елена прикрывала губы ладонью, — она улыбалась, нарушая общее торжественное, серьёзное настроение всей семьи. На ней было васильковое в белом горошке платье, утянутое пояском на узкой талии, в длинную русую косу были вплетены розовая и бордовая атласные ленты. От девушки веяло свежестью, задором.

— Ты чиво, егоза? — с притворной взыскательностью спросила облачённая во всё чёрное и туго повязанная большим тёмным платком Любовь Евстафьевна любимицу внучку, слегка подталкивая её из горницы: с глаз Михаила Григорьевича, который строго глянул на дочь.

— Баба, голубушка, а если я поем этого намоленного хлеба — не отобьюсь от нашего дома? — шепнула она в самое ухо Любови Евстафьевны, игриво сверкая глубоко посаженными глазами и проводя распушенным концом косы по носу и губам бабушки.

— Озорница ты наша! Энтот хлеб по кусочкам в Пасху коровам дадим, чтобы они, наши кормилицы, не отбились летом от стада, не заблудились да не сгинули. А ты что, тёлочка у нас?

— Ага, тёлочка, — льнула к бабушке Елена.

Они, минуя двор, вошли в пристрой: любили бабушка и внучка наедине пошептаться. От протопленной, недавно выбеленной печи лениво, ласкающе тянуло теплом. Обе присели на широкие полати, застеленные пуховым матрацем и холщовой накидкой. На стене висела цветастая шёлковая китайка, изображавшая диковинные растения и мужчин с косицами, но с мечами. Елена погладила китайку, в задумчивости опустила белую тонкую руку. Сидела молча, склонив голову. Любовь Евстафьевна смуглыми старческими, но ловкими пальцами скатывала овечью шерсть. Шуршало веретено. На лавке потягивался крупный рыжий кот. На стене мерно тикали красного дерева немецкие часы.

— Что, Ленча, загрустила? Не охота взамуж?

— Не хочу, — твёрдо сказала Елена, поднимая красивую гордую голову.

— Неужто вовсе не люб тебе Семён Орлов?

— Когда сватали, казалось, что люб. А теперь — не знаю.

— Семён — парень ладный, работящий. Слюбитесь, чай.

— А если не слюбимся?

— Дети пойдут — слю-у-у-у-бят. Ишо как слюбят!

— Я хочу сразу любить. Сильно, сильно любить! Чтоб сердце обмирало. Чтоб дух забирало так, будто с горки несусь.

— Ишь чего захотела. Сильно любить, голубушка, можно только Христа. А нам надо друг к дружке так относиться, чтобы Господа не гневить.

Но Елена прервала Любовь Евстафьевну, пристально и строго заглядывая с наклоном головы в её опущенное над рукодельем морщинистое лицо:

— А скажи: ты по любви под венец пошла?

— По любви, а то как же. — Бабушка положила на подол веретено, участливо посмотрела на взволнованную Елену: — Запуталась ты, дева?

— Не знаю, — резко ответила Елена и в её зрачках остро вспыхнуло. — Сердце молчит. Молчит. Молчит. — Она уткнулась лицом в мягкое плечо бабушки.

Вошёл с улицы Охотников-старший — Григорий Васильевич, слегка припадая на пораненную в отрочестве правую ногу. С натугой стягивал, покряхтывая, грязный хромовый сапог.

— Давай, деда, помогу. — Елена стянула с него второй сапог. Он в благодарность потрепал её по затылку.

Сели пить чай из бокастого начищенного самовара; хрустели сладкими сухарями. Старики вели неторопливый разговор о приближающемся посеве, о необычайно тёплой погоде, которая, несомненно, поспособствует обильному урожаю и нагулу скота. Елена затаённо молчала и рассеянно слушала. В её глазах было сумрачно и темно. Поцеловав стариков и пожелав спокойной ночи, ушла в основной дом-пятистенок; там у неё была своя горенка.

В постели Любовь Евстафьевна, вздыхая, сказала мужу:

— Ленча-то, Григорий Василич, не по любви идёт за Семёна. Кручинится девка, переживат. Любви, говорит, хочу. Аж чтоб дух захватывало. Вона оно как!

— Ничё, мать, глядишь, через годок-другой слюбятся-стерпятся, — хрипло покашливал старик. — Она — покладистая, славная девка… хотя учёная. А Семён — крепкий, тороватый хозяин, мастеровитый мужик. В купцы выбьется — пойдёт у них дело, некогда будет про всякие разные любови толковать! Как, скажи, такого молодца не полюбить? То-то же, старая! Спи!

— И я так же думаю. — Любовь Евстафьевна помолчала, а потом толкнула в бок тяжело, с всхрапами засыпавшего мужа: — А ты-то меня что ж, хитрец старый, за мастеровитость взял али как?

— Али как, — зевнул старик, плотнее подкатываясь под мягкий бок жены.

Помолчали, слушая глухие паровозные гудки с железной дороги; она пролегала в двух с небольшим верстах от Погожего. Взлаяли собаки, но вскоре затихли. В конюшне у поскотины одиноко заржала лошадь.

— Тревожно мне за Ленчу, — вздохнула Любовь Евстафьевна, переворачиваясь на другой бок. — Шаткая она какая-то. Да и жизнь вокруг то туды накренится, то сюды.

— Михайла всё одно не отступит: ему приглянулся Семён, хочет вместе с ним стадо утроить, луга расширить, пахотной землицы на том берегу подкупить да ещё одну лавку открыть в Иркутске, кожевенную мануфактуру завесть, а опосле, глядишь, и в купцы перекочевать купно. Михайла молодец. Болтают, война с германцем могёт начаться, — глядь, у нас важные подряды пойдут на мясо да картошку. Ого-го, заживёт род Охотниковых! Да и сосватали уже, день свадьбы наметили. Орловы — крепущие, с такими не породниться — великий грех. Понимать, старая, надобно.

2

Утром Михаил Григорьевич распределил людей по работам, поругал конюха Николая Плотникова, обедневшего старого мужика, который весь вечер выпивал в своём закутке и не всем лошадям задал овса. Раздосадованный Михаил Григорьевич присел на завалинку во дворе, закурил самосадного табаку. Мимо проехала подвода, гружёная доверху навозом. Колесо телеги провалилось и застряло в щели между досок настила, и лошадь рванулась. Телега накренилась, и комья смёрзшегося навоза вывалились прямо перед ногами хозяина. Михаил Григорьевич крепко взял за шиворот потрёпанного козьего казакина работника Сидора Дурных, встряхнул:

— Я тебе говорил, собачий хвост, вывози через поскотину вкруговую?!

— Так ить короче, Михайла Григорич, — испуганно принагнулся Дурных, натягивая вожжи трясущимися руками.

Хозяин оттолкнул работника, подозвал мужиков, и все вместе приподняли телегу. Подвода благополучно выехала со двора. Дурных, не найдя поблизости лопаты, прямо руками быстро собрал в корзину вывалившийся навоз. Хозяин с неудовольствием смотрел на работника сверху вниз. Подошла Любовь Евстафьевна, осторожно сказала:

— Что-то, Миша, Ленча у нас поникла.

Но Михаил Григорьевич крякнул в кулак, не дал договорить:

— С утра в управе собрались мужики, достатошные да неимущие, хотят оттяпать у нас пойменные Лазаревские покоса. Бают, Охотниковы много хотят. А мы чего, мать, хотим? Сама знашь: работать да крепко стоять на земле. Крепко! — Тягостно помолчал, натянул на самые глаза заношенный выцветший картуз, встряхнул на плечах овчинную душегрейку, искоса, мельком, но остро взглянул на троих плотников-артельщиков, которые отёсывали брёвна для нового большого амбара. — Лазаревских я не отдам! Вот, вот всем! — повертел он фигой в сторону управы. — Мы ещё до японской заявили свои права на те понизовые земли, у нас тама тепере и пахотных двенадцать с гаком десятин, удобренных, холёных, нашим потом политых, и все годы мир помалкивал, волостные не заикались. А тута смотрите-ка — всколыхнулись, змеёныши! Позавидовали Охотниковым. Хотят устроить передел нагулянных земель! Меня мироедом, кулаком да шкуродёром за глаза кличут. Вот и получат они у меня кулак… с дулей! — Но Михаил Григорьевич вспомнил о приближающемся Светлом Воскресении — отходчиво проговорил: — Что ты, мать, про Ленчу баяла? Уже знаю, знаю: любви у неё нету к Семёну! О хозяйстве надо думать, а любовь она никуды не денется.

— Оно конешно, Михайла Григорич, — нередко называла мать своего солидного, строгого сына по имени-отчеству.

— С Орловыми нам во как надо породниться, — не прислушиваясь к матери, провёл Михаил Григорьевич по своему горлу ладонью. Крикнул артельщикам: — Кору-то подчистую сдирай, Устин! Вон, с того боку сколько проворонил. — Плотник, низкорослый, но широкоплечий мужик, виновато улыбаясь, что-то ответил, но хозяин и его не слушал: — Нам, Охотниковым, пора, матушка, разворачиваться в полную силу. — И зачем-то потопал своими добротной монгольской кожи сапогами с набойками по настилу, как бы проверяя его на крепость.

— Оно конешно, Михайла Григорич.

— Пойду в управу — накручу хвосты энтим сивым кобелям. Забыли, поди, кто в Погожем хозяин-барин? Сволочи! Дармоеды! Всё имя революции подавай, а работать кто будет?! — Охотников тяжело перевёл дыхание. — Батя ушёл?

— Ни свет, ни заря.

Вышла из дома жена Михаила Григорьевича — румяная, но темнолицая, с суровой задумчивой морщиной на высоком лбу Полина Марковна. Ей было лет сорок, но казалась она гораздо старше. Твёрдым, тяжеловатым шагом молча прошла мимо свекрови и мужа в коровник на утреннюю дойку, при этом поклонившись Любови Евстафьевне.

— Пошёл я, матушка. А ты вместе с Полиной присмотри-кась за скотником Тросточкиным: что-то мало, чую, он, собачий сын, задаёт поросятам кормов. Тощат животинка на глазах. Уж не уплывают ли картошка да крупа на сторону?

— Прослежу, прослежу, Михайла Григорич. Я тоже приметила: свиньи уже с месяц не нагуливают телесов.

3

По широкой центральной улице Погожего Михаил Григорьевич шёл медленно. Почтительно, но всё же сдержанно раскланивался со всеми, кто здоровался с ним первым, и притворялся, что не замечает тех сельчан, кто не хотел его поприветствовать; но последних было немного. Удручающе думалось о детях — Елене и Василии.

В прошлом году Елена окончила иркутскую правительственную гимназию имени купца и промышленника Хаминова, одну из лучших в Восточной Сибири, и должна была поступить в училище, однако Михаил Григорьевич воспрепятствовал дальнейшему обучению дочери. Он понимал, что хорошее образование — насущная необходимость, хотя сам был полуграмотным, закончил лишь церковноприходскую школу. Ему, потомственному крестьянину, представлялось, что образование прежде всего должно способствовать в хозяйственных починах, особенно в торговле, и он ожидал, что Елена, закончив гимназию, станет для него, а потом и для своего супруга помощницей, стремящейся копейку оборотить в рубль. Однако дочь год от году всё дальше отдалялась от отца и всего охотниковского рода. Приезжая на каникулы в родное село, она порой небрежно могла сказать родственникам:

— Все вы тут заросли мхом. Закоснели. Так жить нельзя.

В гимназии она была одной из лучших учениц. На балах и вечеринках сверкала не только своей рано вызревшей красотой и модными нарядами, на которые не скупился отец, но и умом, острыми словечками. Любила посещать драматический театр, и одно время даже мечтала уйти в актрисы. Запоем, но беспорядочно читала. Ею увлекались гимназисты и кадеты, офицеры и господа из высшего света, но свою любовь она ещё не встретила, и ждала её. Молчит, молчит, но внезапно на лице загоралась беспричинная диковатая улыбка.

— Ты чиво, Ленча? — насторожённо спрашивал кто-нибудь из родных или подружек.

— А? Так!

— Будто куда-то душой полетела.

— И полечу. И — полечу-у-у-у, если захочу! — закружится и громко засмеётся Елена.

— Не пугай ты нас, шалая.

Елена затихала, отмалчивалась, слабо чему-то улыбаясь. Михаил Григорьевич порой говорил жене:

— Какая-то у нас дочка вся ненашенская. Чужая… Фу, чиво я буровлю! — Зачем-то говорил шёпотом: — А другой раз, знашь, побаиваюсь её. Не накуролесила бы чего, бедовая.

— Талдычила тебе, неслуху: не отдавай в город. Вот, получи: девке голову заморочили всякие учёные-толчёные. Какая, скажи, из неё выйдет хозяйка? Всякие книжки мусолит дённо и нощно. Тьфу!

— Так ить как лучше хотел, — зачем-то разводил руками супруг. — Думал: пущай охотниковское семя ума-разума наберётся, в учёностях поднаторет.

— Щегольство и пустое! Говорю тебе: ко греху ты девку толкнул, в беспутство. Оторвалась она от семьи, разорвала с нами пуповину.

Однажды отец хотел было забрать Елену из гимназии, но дочь порывалась убежать в тайгу за Ангару, отказывалась есть и пить. Отец отступил. Теперь, уже около года, Елена жила в родительском доме, но отчуждённо, замкнуто, как пленница.

— Ничё: взамуж отдадим — осмирет враз, — говаривал Михаил Григорьевич жене. Но Полина Марковна сурово молчала.

С Василием сложилось ещё хуже: так же его отдали в город в учение, но с третьего класса гимназии он стал попивать, шататься по пивнушкам и кабакам, пропускать занятия, исчезать из квартиры, которую на Ланинской нанимал для него отец. Стал постарше — захаживал на щедрые, немалые родительские деньги, которые ему ежемесячно выдавались на проживание в Иркутске, в ресторации, клубы, игорные дома. Однажды за вечер спустил около пятисот рублей, и отцу пришлось выплачивать. Другой раз Михаил Григорьевич выкупал своего беспутного сына из публичного дома; там он в страшном хмелю переломал мебель, побил швейцара и не мог расплатиться за услуги девки.

— Забирай из города, — строго и коротко велела Михаилу Григорьевичу жена.

Василия силой водворили в родной дом, потому что он около месяца скрывался от родительского гнева. Отец нещадно высек сына, продержал недели две в подвале, потом определил на конюшню. Однако другая беда прокралась — Василий близко сошёлся с пьющим, опустившимся конюхом Николаем Плотниковым. Как-то Полина Марковна сказала супругу:

— Наказаны мы, Михаил, Господом нашими же детями. Феодора была непутёвой, и вот дети наши побрели тем же кривопутьем. Куда забредём? За что покараны?

Михаил Григорьевич сжал кулаки, отчаянно выкрикнул:

— Молчи, баба!

Шёл Охотников по укатанной гравийке в управу, поскрипывал сапогами, держал руку за пояском, раскланивался с односельчанами, щурился на поля и огороды, и всем, несомненно, казалось, что крепко стоит он в жизни на ногах, неколебим ни в вере, ни в мыслях, ни в делах своих. Но сумрачно было в сердце Михаила Григорьевича, тяжело он думал о детях: «Выправлю! А ежели не совладаю, так…» — Но он не произнёс этого страшного слова «убью». Сжал зубы, пошёл ходче.

4

Род Охотниковых после многих лет бедной, неудачливой жизни к началу века стал многомочным, и в иркутской, прибайкальской округе о братьях Михаиле, Иване и Фёдоре Охотниковых говорили: «Злые на работу, но приветливые к людям. На чужое не позарятся, но и своего не отдадут».

Василий Никодимыч, дед братьев, покинул с семьёй захудалую псковскую деревню в пореформенном 62-ом году, отчаявшись выдраться из нищеты. Но и на чужбине, на лесоразработках в Олонецком крае, ему не подфартило: пять лет как отстроился, купил на заёмные деньжата корову, трёх лошадей, скарб, да случился великий пожар; он уничтожил посёлок и оборвал человеческие жизни. В огне погибла жена Василия, маленькая дочь, весь скот, а от избы осталась одна только исчернённая печь; упавшей балкой покалечило ступню сыну подростку Григорию, — всю жизнь припадал он на правый бок. Василий запил, за неуплату заёма угадал в долговую тюрьму, но был оттуда выкуплен одним оборотистым мещанином с условием, что пойдёт в солдаты за сына этого мещанина. Григория с трудом определил к дальней многодетной родственнице, а сам вскоре был забрит в солдаты. Но и в солдатах Василию крупно не повезло: на полковых учениях разрывом картечи его тяжело ранило в грудь; мотался по госпиталям и наконец был подчистую уволен с медалью на груди и незначительным денежным пособием. Куда направиться — не знал. Но вспомнил об одном разговоре с раненным в руку сибиряком-гвардейцем:

— Сибирской земли — не меряно, — говорил смуглый, с хитрыми раскосыми глазами сибиряк унылому, задумчивому Василию. — Приволок на поле колесянку, впряг лошадок и — ого-го: захватываю столько десятин, на сколько силов хватат! Вспахал — всё, моё, братцы! А покоса? Лесных и залежных — бери не хочу, но и стоящими пойменными, луговыми народ не обижен: мир делит их между едоками по справедливости.

— Что же, и бедноты нету у вас? — недоверчиво спросил Василий.

— Как же, служивый, нету! — усмехнулся сибиряк. — Любишь на печи подольше поспать — люби и лапу пососать! — загоготал он, похлопав Василия по худой спине.

Въедливо допытывал Охотников развеселого гвардейца о Сибири. Хотелось зажить по-человечески, сплести семейное гнездо.

Григория у родственницы он не застал — парня попрекали за скудный кусок хлеба, недолюбливали за вспыльчивый, независимый норов, нещадно секли, требовали работать за десятерых, и он сбежал, обосновался в подпасках в родной деревне, жил в шалаше, недоедал, дожидался отца. Василий застал сына отощавшим, но крепким парнем с твёрдым взглядом глубоких угрюмых глаз.

— Не согнулся? Молодец.

Василий купил по бросовой цене старую, но ещё дюжую лошадку, сбрую, телегу, получил в управе разрешение на переселение в Сибирь, а также выхлопотал небольшое денежное вспомоществование у государства. Переселенческих семей собралось около сотни, более трёхсот пятидесяти душ, и это была большей частью обезземелевшая, отчаявшаяся беднота, которая продала избу, скот и теперь имела только лошадь, повозку, кое-что из скарба и нетерпеливое желание лучшей доли. До благодатного места водворения добирались целое лето, некоторые до середины октября, преодолевая в день по тридцать — сорок изматывающих вёрст, останавливаясь для ночлега в поле, в лесу, дивясь диковатой чужой природе, присматриваясь к старожилам, их крепким бревенчатым строениям, высоким заплотам, возделанным огородам, лугам и пашням. Уже за Тюменью переселенцы стали проситься на постоянное жительство в деревни, но не все старожильческие общества хотели принимать новичков, порой опасаясь стеснения в пользовании земельными угодьями. Но случалось, что и так отвечали:

— Вы, россияки, ненадёжный народ, шаткий. Мороки с вами много быват. Ступайте дальше — где, поди, и примут.

— Какие ещё россияки? — сердито отозвался Василий. — Все мы русские, православные. Али вы себя уже русскими не почитаете?

— Мы сибиряки, — ответили ему.

— Ишь ты!

В одной деревне Василий с сыном хотел осесть, в другой, но везде мир назначал довольно высокую сумму за покупку приёмного приговора. Многие переселенцы вынуждены были водвориться рядом со старожильческими деревнями, основать новые; другим больше повезло — заключали-таки с ними приёмные приговоры, определяли на первое время на квартиру, выделяли в пользование пятнадцать и выше десятин всех угодий на душу мужского пола, помогали с инвентарём. Это были счастливцы, которые и не чаяли столь удачно устроить свою жизнь.

Надвигалась осень, по ночам случались заморозки, понужали холодные дожди, дорогу вусмерть развезло. Лошадь Охотниковых пала ещё под Тыретью. Кое-как добрались до Усолья. У Василия от жестокой простуды открылась в лёгком рана. Из переселенцев оставалось всего двадцать три семьи, и они хотели непременно добраться до пограничных с Китаем земель, потому что там их ожидала хорошая ссуда правительства, которое поощряло заселение Амурской и Приморской областей, подмогало переселенцам не только деньжонками, но и скотом, инвентарём, строительным материалом.

Холодным туманным утром начала октября тронулись в путь к байкальской переправе. Василий уже не мог идти, и его приютил на своей подводе старый кузнец; он шепнул Григорию:

— Плох твой батька. Чую, на Байкале схороним.

Но не отъехали от Усолья и тридцати пяти вёрст, как Василий, всё крепившийся, стал помирать. Его мутные красные глаза подзакатились, а исчернённым смертью, перекошенным ртом он пытался что-то сказать сыну. Из-за серых, порубленных ветром туч выглянуло жданное, но уже не греющее солнце, густо и широко осветило ангарскую пойменную долину, нахмуренные сопки правого берега Ангары. Василий попросил, чтобы сын приподнял его голову. Кузнец остановил повозку, тихо, душевно выговорил:

— Благодать, братцы. Божья благодать, и только.

Василий угасающими глазами смотрел на Ангару и серебристо освещённую лесистую равнину; потом надрывно, страшно кашлял, теряя сознание, но успел сказать сыну:

— Тут и опочию… добрая земля.

И больше не очнулся, тихонько дышал.

Кузнец подбросил Охотниковых в ближайшее от Московского тракта село — Погожее, большое, окружённое берёзовой рощей с запада, плотным сосновым бором с севера, застроенное добротными бревенчатыми, нередко крашеными пятистенками с высокими заплотами и воротами, с амбарами и овинами. Село в полуверсте остановилось перед многосаженным каменисто-супесным обрывом, углом переходившим в широкий галечный берег, и небольшими окнами изб строго смотрело с холма на Ангару, неспешно катившую тугие воды к далёкому Енисею. За огородами и поскотинами тянулись холмистые пашни, перемежаемые лесками, балками, узкими безымянными ручьями. На правом берегу простиралась гористая тайга. На юго-восточной окраине возвышалась приземистая бревенчатая церковь; на просторной утоптанной площади, примыкавшей к тракту, стояли лавки, навесы базара, кабак и домок управы. Григорий сразу смекнул, что в таком селе люди живут крепко, и его сердце стало томительно чего-то ждать.

Кузнец помог занести стонавшего Василия на сеновал, неохотно предоставленный хозяевами.

Ночью Василий Никодимыч преставился.

Оставшийся совершенно без средств Григорий прошёл с шапкой по селу; потом маленький рыжий священник отпел отца в протопленной, наполненной домашним запахом душицы и ладана церкви. Схоронили Василия Никодимыча на приютившемся в сосновом бору погосте, на котором Григорию не встретилось ни одного покосившегося креста, ни одной провалившейся, безродной могилки — всё было чинным, ухоженным и, казалось, вечным. Вечером Григорий, стараясь не прихрамывать, подошёл к самой богатой избе, постучался в высокие ворота, за толстыми тесовыми досками которых рвались с цепи собаки. Унимая или обманывая подступившую к сердцу тоску, шептал твёрдыми губами:

— Хорошая земля. Добрая.

Началась у Григория новинная жизнь.

Погожее — то есть расположенное в хорошем, удобном месте — было старожильческим притрактовым и, одновременно, прибрежным селом, основанным ещё после первой волны переселенцев в 17-ом веке. Земля, которой пользовались погожцы, была захватной — облюбованной и занятой тем, кто, быть может, первый её увидел, на неё ступил, заявил миру о своих правах на неё. И право первоначального завладения пахотной землёй соблюдалось погожцами неукоснительно, уважалось, хотя никаких бумаг, актов, крепостей ни первохозяин, ни его потомки не имели. Из земли переделу подлежали единственно сенокосные дачи, отведённые государственной властью в пользование сельской общине. Однако между крестьянами при дележе случались стычки: крупного рогатого скота и лошадей все имели полно, поэтому хотелось получить не только большую площадь покоса, но и получше, погуще траву на нём. Повздорившие всегда приходили — под неусыпным доглядом мира — к полюбовному согласию, потому что и сенокосных земель было в округе тоже полным-полно. Волостная власть, писарь или сам голова или же тем более губернские чиновники были всегда довольны погожцами, потому что те в срок исполняли главное — повинности, а также уплачивали все причитающиеся сборы. Кто же не мог расплатиться — всем миром тому помогали; нерадивого, гулёвого могли высечь на базарной площади, приговаривая:

— Ивану — иваново, царю — царёво!

На взгорке, невдалеке от Московского тракта, стояла деревянная церковь Сретенья Господнего с обитыми медью маковками и кованым воронёно-блестящим крестом, видным в ясную погоду даже с ближайшего иркутского семихолмия. Сохранилось предание, что этот тяжёлый крест принёс на себе из северной российской волости первый поселенец Игнат Сухачёв, искупая какой-то тяжкий грех. Говорили, что в новой земле ему хотелось начать чистую, праведную жизнь. Он же с другими переселенцами поставил и церковь. Погожцы слыли за людей набожных, и церковь никогда не пустовала, а в праздники собиралось столько народу, что не всех она могла вместить. На тех, кто подолгу не захаживал в церковь, посматривали косо, а то при случае могли и что-нибудь неприятное сказать ему в глаза.

Григорий Охотников не год и не два слыл в Погожем чужаком, «пришлым». Работал у богатого хозяина по строкам, то есть был нанят на срочную работу, сезонную, однако этот срок растянулся около двух с половиной лет. Получал по три рубля в месяц, к тому же харчевался у хозяина, а зимой носил с его плеча старую шубу, валенки и шапку. Пахал, сеял, собирал урожай, бил шишку, охотился, валил лес, рыбачил. Хозяин был доволен Григорием, не хотел отпускать его, но парень неотступно держал задумку: зажить в полюбившемся ему Погожем отдельным и непременно крепким двором, обзавестись семьёй. Хозяин намекал ему, что готов отдать за него свою единственную дочь, но дебелая, молчаливая девушка пришлась не по сердцу Григорию. Ему хотелось жениться по любви, по взаимной склонности, чтобы пребывать счастливым до скончания своих лет.

Он полюбил дочь зажиточного вдовца Евстафия Егоровича Одинцова, но сватов не насмеливался засылать — страшился, что ему, бездворному, с насмешкой, а то и зло откажут. Любовь Одинцова была красивой, плотно сложенной девушкой с веснушчатым белым лицом, но узковатыми азиатскими глазами. Она ответила взаимностью Григорию, и они тайком встречались в березняке.

— Отец прознал, Гришенька, о наших вечёрках. Погрозился вторую ногу тебе покалечить.

Григорий не взглянул на девушку, хрипнул в сторону, сжимая за спиной ладони:

— Завтре поджидай сватов. Так-то!

— Гришенька! — испугалась Любовь. — Батюшка жутко зол. Он такой сильный, могёт нечаянно и повредить тебе чего. Лучше — убежим на прииска.

— Нечего шалындаться по приискам, по всяким там клоповникам. Надо тута укореняться. Так-то! — Задумчиво посмотрел на просвет Ангары, в излом таёжной дали: — Добрая тута земля. Ежели кто-то крепко встал на ней на ноги, то отчего я не могу? — Помолчал и, не ожидая ответа, примолвил: — Могу. Поняла?

Сватов и Григория продержали у высоких почерневших ворот, не приглашая в избу; потом всё же впустили, и Евстафий Егорович, складывая на стол крупные жилистые руки, сказал, прерывая рыжебородого, оживлённого друга Григория рослого Холина Гаврилу:

— Вот что, сваточки дорогие, лишнего не будем балакать. Женишка мы знаем. Тепере увидали, не робкого он десятка. Однако, за голытьбу Любку отдавать не будем, — вот вам наш бесповоротный сказ.

— Дайте год, Евстафий Егорович, — побелел скуловатыми щеками Григорий. — Будет у меня изба и земля, и капиталов скоплю.

Евстафий Егорович пристально посмотрел на бледного, но не спрятавшего свои глаза Григория, коротко и сурово — на обеспокоенную пунцовую Любовь:

— Ладом. Год, и не боле: девка уже перезреват. А ежли проведаю, что вы где-то вместе якшаетесь, — мотри, несдобровать обоим.

Поклонился Григорий в пояс и, не взглянув на Любовь, молча вышел, стараясь не прихрамывать.

Он давно подметил на правобережье бурятские сенокосные угодья, которые позволяли их рачительному хозяину тысячи голов откормленного, нагулянного скота перегонять на Ленские золотые прииски, получая крупные барыши. Эти угодья назывались утугами: луга огораживались, чтобы избежать потрав, и изобильно удобрялись навозом, который особым образом втирался в землю, а также орошались. И трава урождалась богатая, до чрезвычайности густая, преимущественно — сочный, мягкий пырей. С одной десятины хозяин мог взять более трёхсот пудов сена. Григорий одолжил денег, арендовал возле селения булагатских бурят несколько слабо унавоженных, но огороженных утугов, большой хотон — стайку-загон из тонких брёвен, взял у бурят и русских на откорм стадо коров и бычков, на оставшиеся деньги купил коня, телегу, которую обустроил под жилище. Днём и ночью унавоживал утуги, выпасал скот на пойменных лугах; в июле скосил траву, — на всю зиму хватило превосходного сена. Скот нагулял бока, потучнел. Одна старая бурятка помогала Григорию перегонять молоко; сыр, масло и творог он продавал в Иркутске. Спал то в кибитке, то рядом со скотом в хотоне. Весной вывез на утуги около четырёхсот подвод навоза. Летом общество выделило Григорию землю под избу, он нанял двоих мужиков, а сам управлялся со скотом вдалеке от Погожего. В октябре с товарищами угнал стадо на прииск, выручил столько денег, что смог сполна рассчитаться с кредитором, достроить дом, купить семь десятин пашни. В новых яловых сапогах, плисовых шароварах, белой атласной косоворотке и мерлушковой душегрейке явился со сватами к Одинцовым.

В этот раз возле ворот не держали, сразу впустили в избу.

Обвенчались, через год Любовь разрешилась сыном, потом дочерью, а через десять лет детей уже было восьмеро. Однако двое умерли ещё во младенчестве, один утонул в Ангаре, подросток Кузьма сорвался с крутояра, чах и всё же умер. Выросли, встали на ноги четверо — старший Михаил, средний Иван, младший Фёдор с погодкой сестрой Феодорой. Пока подрастали сыновья и оправлялась после тяжёлых родов некрепкая здоровьем Любовь, Григорию приходилось тяжело. Лодку тестя опрокинуло волной на Байкале, старик страшно простудился, тяжко хворал, и потому был ненадёжным помощником. Григорий занимался утугами, раз в три-четыре года ему удавалось продать небольшое стадо крупного рогатого скота на приисках. Разрослась пашня, однако пшеницы сеял мало — увидел большие выгоды в картошке, которая оказалась надёжным кормом для скота, в особенности для свиней, и на рынке бойко расходилась.

Исподволь Григорий Васильевич сделался самым крепким в Погожем хозяином. На него работало до десяти-двенадцати наёмных — строковых и годовых; имел лавку в Иркутске. С годами стал обладать такой силой в общине, что при очередном переделе стоящих пойменных лугов к нему отходили лучшие, и никто не возмущался, потому что знали — в случае чего Охотников поспоспешествует.

Евстафий Егорович умер уже глубоким стариком, перед японской. На эту войну угодили Михаил с Иваном; отец мог откупить сыновей от службы, однако не стал, сказал им:

— Послужите, сыны, царю-батюшке, коли я, убогий, не сумел. Дед ваш был солдатом — помните! Так-то!

В бою под Вафангоу Иван был тяжело ранен в голову, долго пролежал в госпитале Владивостока, потом служил в интендантской роте. Михаил, после неудачного наступления армии Куропаткина на реке Шахэ, был взят в плен, однако уже через два месяца бежал, мыкался по Маньчжурии, голодал, обморозил пальцы на ногах; весной вышел на русские позиции. Вскоре, отлежавшись в госпитале, попал в страшное Мукденское сражение; снова угодил в плен вместе с другими двадцатью двумя тысячами солдат и офицеров. Около двух лет он прожил в лагерях на японских островах, но вернулся в Погожее крепким, здоровым, помолодевшим. Издали с подводы увидел высокий, с четырёхскатной крашеной кровлей родной дом, не выдержал, побежал к нему, припал небритой щекой к лиственничному венцу, вдыхал терпкий припылённый запах. За праздничным столом в кругу родных и односельчан уважительно, минутами восхищённо рассказывал о трудолюбивых японцах, о порядках и обычаях в диковинной заморской стороне, о необычной природе и животных, но потом, глубоко помолчав, добавил:

— Глаз любил, а сердце молчало. Так, братцы, хотелось домой, в родную землю!

Со временем Иван переселился на Байкал, в сельцо Зимовейное, учредил рыболовецкую артель, поставлял копчёного и солёного омуля и другую рыбу в иркутскую лавку отца, на рынки слобод и посёлков; взял в жёны бурятку Дарью. Она родила Ивану троих девочек с раскосыми глазами, но с мягкими волосами и светлыми лицами. Отцом Дарьи был эхиритский бурят Бадма-Цырен Доржиев. Он не был крещёным, относил себя, по примеру своих умерших родителей, к буддистам, однако внешне придерживался, как и большинство приангарских бурят, русских православных традиций и правил, а в великие праздники даже хаживал в церковь соседнего старожильческого села и накладывал на себя крестное знамение. Жил он с семьёй в большой юрте из пятигранных брёвен, которую год от году всё реже переносил, перегоняя скот с летников на зимники и — обратно: переходил на более выгодный оседлый образ жизни. Стал засевать пшеницу, развёл смородиновый сад, рыл котлован под пруд, чтобы разводить на продажу карпов и сомов, пользовавшихся спросом на иркутских базарах и ярмарках. Бадма-Цырен прослыл за одного из богатейших в своём улусном околотке, имел до пятисот голов крупного рогатого скота, табун монгольских лошадей, несчётно овец и коз; построил мельницу, и она время от времени приносила ему дохода девятьсот рублей в год.

Фёдор, младший, обосновался в доме тестя; тот владел небольшой, но доходной лесопилкой со столярным цехом-мастерской, на правом берегу быстрой, сбегающей с Восточных Саян реки Белой, в деревне с тем же названием, которую просёк Великий путь. Его женой стала Ульяна, девушка суровая, высокая, крупной кости; с детьми супругам не везло — двоих родила Ульяна, но умерли они от глоточной ещё в младенчестве.

Старший сын, Михаил, остался с отцом, после плена принял на себя ведение обширного хозяйства. Григорий Васильевич, старея, понемножку отходил от дел, с радостью и гордостью отмечая, что сын надёжный, толковый хозяин; поселился с Любовью Евстафьевной в пристрое, который когда-то соорудил для женившегося Михаила, и отдал в его полное владение основной дом со всеми надворными постройками и заимкой в тайге.

Иначе сложилась жизнь невзрачной Феодоры — она несчастливо влюбилась в женатого иркутского купца и, девкой, забеременела. Григорий Васильевич вспылил и прогнал опозоренную, падшую дочь из дома. Она скрылась в тайге на заимке, вытравила плод, но глухой ночью, не совладав с чувством отчаяния и тоски, серпом вскрыла себе вены. Опомнившийся отец всю ночь искал дочь в лесу и на заре обнаружил её, умирающую, на крыльце зимовья. Она лежала на плахах без чувств. Обливаясь потом, через чащобники, навалы камней и подгнившие гати, сокращая путь, выносил её на тракт.

После гнал лошадей безостановочно и безумно до самого Иркутска, и одна, коренная, в воротах больницы пала; но дочь удалось спасти. Феодора вернулась домой тихой, согбенной, постаревшей; подолгу молилась, а потом кротко попросилась у отца в Знаменский монастырь в послушницы. Григорий Васильевич не препятствовал, хотя к тому времени приискал для дочери жениха — немолодого, многодетного, но зажиточного вдовца из Плишкина. Через три года Феодора приняла постриг и была наречена Марией.

5

В небольшую избу управы уже набилось полно мужиков. Густо пахло самосадным табаком, овчинным пропотелым мехом, начищенными гусиным салом или гуталином сапогами. Было шумно, люди спорили, но глухо, не повышая голоса. Староста Григорий Васильевич одиноко сидел за громоздким без скатерти столом с одной только чернильницей посредине и сердито смотрел на мужиков глубоко запавшими глазами. За его спиной с бумажной картинки пристально смотрел на собравшихся моложавый, с грустинкой в детски простоватых глазах император Николай Второй.

— Тебя ждём, Михайла, — с неудовольствием сказал Григорий Васильевич вошедшему сыну. Все замолчали и значительно посмотрели на Охотникова-младшего. — Где шаташься? Тут покоса хотят перекроить… весь белый свет кверху тормашкой перекувырнуть.

— Кто? — уселся на лавку Михаил Григорьевич и приподнял бровь.

Многие из собравшихся были давними должниками Михаила Григорьевича: кто-то пользовался его молотилкой, жнейкой, кому-то он ссужал денег, сена или семян, кому-то, самым бедным, помогал зимой съестными припасами, одеждой, но никогда жёстко, наступательно не требовал возвращения долгов, если знал, что человек пока ещё не способен рассчитаться. Но уже не первый годок зрело среди погожцев недовольство тем, как разделена земля, особенно покосы: кто был богаче, у того и земля оказывалась лучше да ближе к Погожему и удобным путям. Михаил Григорьевич ожидал такого разговора, смутно побаиваясь чего-то.

— А хоть бы и я, Михайла Григорич! — повернулся к нему распахнутой из-под тужурки грудью Алёхин Пётр, мужик лет пятидесяти, из достаточных, имевший одиннадцать десятин пашни, пять лошадей, восемь коров; он ни разу не бывал в должниках у Михаила Григорьевича. — По какому таковскому праву ты владашь лучшими покосами и кажный год всеми правдами и неправдами увиливашь от переделов? Мы тоже хотим владать доброй земелькой… благодетель!

— А по таковскому, по каковскому ты не сумешь, — ответил Михаил Григорьевич, легко задрожавшими пальцами вынимая из кисета щепотку табака. — Лазаревские, к примеру, луга мой отец орошал не только водицей, но и своим потом горючим. Верно, батя? — Григорий Васильевич угрюмо промолчал, лишь мельком взглянул на сына, и на худой морщинистой шее старика вздрогнул кадык. — Спокон века мы унавоживаем луга — не захватные, а выделенные нам миром! — горячо продолжал Михаил Григорьевич. — А ить они тепере всамделишные утуга, только что не все огорожены. А ты, Пётр, хотя бы одну телегу назёму вывез на луга, орошал? То-то! Уж помалкивай!

— Я толкую не о навозе — о земле. У тебя, Михайла Григорич, столько добрых лугов, что ты могёшь запросто приращать своё стадо. А я, можа, тоже не прочь прикупить овец, коз да лошадей. Чем же мне их потчевать?

— Тебе в прошлом годе предлагало общество Терещенские пойменные — что же не взял, закочевряжился? Знатные там травы, пырей прёт как на дрожжах.

— Я пока до Терещенских доберусь — мхом обрасту. До них вёрст — не меряно! По бездорожью, хлюпающими калтусами! Спасибочки! А до Лазаревской пади — рукой подать. Возьми себе Терещенские, коли любы они тебе, а Лазаревские мир пущай промежду другими едоками поделит, — усмехнулся в негустую, но волнистую бороду Алёхин.

— А назём соскребать с Лазаревских будешь ты и возвращать на мой двор?

— Я тебе, Михайла Григорич, про Фому, а ты мне снова про Ерёму! — густо покраснел закипавший Алёхин; осмотрелся, отыскивая в глазах собравшихся поддержки. Но люди осторожно помалкивали, не смотрели на Алёхина.

Сход длился недолго — работа дожидалась. Луга не поделили. Люди были недовольны и злы. Потихоньку, поскрипывая пересохшими за зиму ичигами и сапогами, вздыхая и жмурясь на яркое обещающее солнце, и последние старики разошлись. В управе остались Охотниковы; курили на крыльце под козырьком, посматривая на длинную, тесно застроенную крашеными домами и бревенчатыми заплотами двурядную улицу, по которой бегали радостные, стосковавшиеся по теплу и солнцу ребятишки и собаки. Пахло подтаявшим навозом, прелой прошлогодней листвой. Над сосновым бором вставал серебристый туман. Ангара на излуке взблёскивала начищенным, отточенным клинком. Гудел на Великом пути мчащийся на всех парах локомотив.

— Тревожно стало жить, однако, — сказал Григорий Васильевич, облокачиваясь на лиственничный потрескавшийся венец и посматривая на воронёный Игнатов крест над церковью. — Куды крутанётся ветреница через день-два? Алёхин — завидушый мужичонка, ить не могёт развернуться, как мы, вот и лютует, баламутит людей. А работник он говённый. В прошлом годе я видал, как он пашет: пройдёт борозду, оттолкнёт от себя косулю, лежит, греет брюхо на солнушке час-другой.

— Да нет, батя, работящий Пётр, — возразил Михаил Григорьевич. — Спиной он уж третий год мается.

Сжал губы и пристально смотрел в залитую светом даль, в которой мчался к Иннокентьевской паровоз с длинной вереницей вагонов, похожих на косяк перелётных птиц.

— Лазаревских мы имя не отдадим. Смерть примем, а не отдадим, — продышал после долгого молчания Михаил Григорьевич.

— Ясно дело — не отдадим, — отозвался Григорий Васильевич и, припадая на правый бок, сошёл по высоким ступеням крыльца на талый почерневший лёд, залёгший в тени избы. — Я в волости поговорю: писарь, мой давний должничок, заготовит нам хитромудрую гумагу. Нажитое горбом отдают дураки — так-то!

Пошли по улице. Григорий Васильевич, прихрамывая, отставал, на ходу заговаривал с сидевшими на скамейках и чурбаках стариками. Под ногами уже схватывалась пыль. Но по распадкам правого берега и руслу Ангары ещё бродили холодные влажные ветры, залетали в село, и люди кутались в зипуны и телогрейки.

Ночью прогремел первый весенний гром, пугливой, но зеркально-яркой змейкой мелькнула молния, скрылась в гористой тайге правобережья. Дождь почему-то не пролился в Погожем и окрестностях, но поутру пахнуло влажными мхами: где-то, видимо, всё-таки лило.

— Травы будут знатные в нонешном годе, — удовлетворённо говорили люди.

6

Мир был тих в церкви и вокруг. Сухонький, старый священник Никон, опиравшийся на суковатую палку, начал утреню Великой субботы. Его слабый голос звучал еле слышно, затухающе. Но люди слушали сердцем, и всё слышали и понимали.

Елена, в ситцевом молочно-сером до пят платье и в мерлушковой безрукавной душегрейке, стояла рядом с отцом и братом Василием, крепким рослым парнем с кудрявыми, но коротко стриженными волосами, в белой длинной рубахе. Душу Елены обволакивало какое-то густое, противоречивое чувство, и так оно было сильно, и так оно её увлекло, что девушка забывала креститься и кланяться вместе с отцом и братом и пристально смотрела на лик Христа. Ей показалось, когда она из тьмы улицы вошла в храм и встретилась глазами с этой освещённой сальными и восковыми свечами иконой, что Христос — улыбнулся ей. Она не поверила, но потом снова увидела на губах Богочеловека лёгкую кроткую улыбку. Она шепнула сосредоточенному отцу в самое ухо, невольно, как в детстве, как маленькая, дёрнув его за подол длинной холщовой рубахи:

— Батюшка, глянь: Христос, кажется, улыбается.

Михаил Григорьевич испуганно вздрогнул, вытянулся, как покойник. Потом сделал своё широкое бородатое лицо строгим, порицающе пошевелил густыми, сошедшимися на переносице бровями. Он не знал, как себя повести, что ответить на странную выходку дочери.

На звонницу взобрался горбатый дед Пантелеймон Ухов, и тихое морозное утро, искрасна позолоченное у таёжного окоёма зарёй, огласили полноёмкие звуки стопудового колокола. С Игната Сухачёва креста взвилась стая голубей и, сотворив большой круг над селом и Ангарой, вернулась на тот же крест. Люди стали выходить из церкви. Елене показалось, что голуби заинтересованно слушали колокольный звон.

По пыльному Московскому тракту пронеслась пара откормленных лошадей, запряжённая в таратайку — двухколёсный, обитый грубой кожей крестьянский экипаж, оставляя за собой весёлый, высоко взвившийся ворох прошлогодней жухлой листвы. Елена невольно стала смотреть вслед таратайке: ей хотелось так же куда-нибудь понестись, уехать, что-то переменить в своей жизни.

Михаил Григорьевич, важно покачиваясь на носочках блестящих, с высоким голенищем сапог, разговаривал о хозяйственных, посевных делах с мужиками, которые почтительно выслушивали его. Василий и мать с освящённым куличом и яйцами ушли домой — дойка коров не терпит отлагательств даже в великие праздники. Старики Охотниковы ещё оставались в церкви, помогая служкам; к тому же они оба пели в церковном хоре, и перед самой главной пасхальной службой нужно было поточить, как выражался Григорий Васильевич, голоса. А Елена одиноко, отчуждённая ото всех, смотрела в пыльную, неясную даль, зачем-то прижмурилась, хотя не понимала хорошенько, что же именно хотелось разглядеть.

— Доброго здоровьица, Елена Михайловна.

Елена узнала мягкий голос Семёна, прозвучавший за её спиной, и не повернулась, а смотрела на бровку светлеющей за железной дорогой тайги. Семён зашёл с бока и неуверенно заглянул в глаза Елены.

— Здравствуйте, Семён Иванович, — ответила она, слегка качнув головой.

Утихли последние удары колокола. Семён, чтобы пристроить свои натруженные руки, без нужды расправлял кожаный пояс на рубахе, одёргивал широкий, недавно пошитый, но старомодный чекмень, переминался с ноги на ногу, поскрипывая сапогами.

— Что-то вы, Елена Михайловна, ноне грустная.

Елена подняла на жениха глаза и подумала: «Не люблю. Всё же не люблю. Искорки не нахожу для него в своём сердце. Неужели век вековать с ним, постылым?» Сухо стало в горле, тихо выговорила с некрасивой, смутившей её хрипотцой:

— Отчего же? Очень даже весёлая.

— Как? — переспросил Семён, склонившись к Елене, но тут же покраснел и отстранился: он был с рождения глуховат на одно ухо, стеснялся своего недостатка и всячески скрывал его.

Она повторила. Снова замолчали, не зная, что друг другу сказать. Из лога подуло студёно и влажно, но одновременно ослепляюще засветило солнце, выкатившись из-за облака. Елена укрыла лицо козырьком ладони и встала боком к Семёну. Он, внешне спокойный, принял холодный порыв ветра и резкий блеск солнца, даже не сморгнул.

— Что же, Елена Михайловна, ни на волос я вам не люб? Встречаемся — вы грустная становитесь: вроде досадуете, что увидали меня. — Елена молчала, кутаясь в козью шаль, накинутую поверх косы. Упрямо смотрела вдаль, не различая предметов. — Аль дружок у вас имеется, а я, нелюбый, поперёк встрял? Чего уж, бейте наотмашь — не жалейте!

— Нет, Семён Иванович, у меня дружка. А любимы, не любимы вы мною… так вам скажу: что родители наши решили, о том, выходит, не нам с вами порицать. Дело, известно, уже сговоренное. — Помолчала и особенным, глубоким голосом произнесла ненужное, но выстраданное: — Сосватанная я, неужели забыли? Ни к чему о пустом судачить! Лучше порассуждаем о видах на урожай да о погоде, — усмехнулась она и снизу вверх взглянула в худощавое лицо высокого, но ссутулившего плечи Семёна.

— Значится, не люб, — склоняя голову, выдохнул он. Туго, на самые глаза натянул картуз, вобрал в грудь воздуха, но выпускал медленно. — Когда вы мне утирку подарили, на позапрошлой неделе — чай, помните? — у меня в груди надёжа затеплилась. Напрасно надеялся? Али как, Елена Михайловна? — Елена промолчала, перебирала тонкими белыми пальцами ласковую козью шерсть. — Руки у вас, гляжу, как у барышни.

— Отец жалеет.

— А я крепче буду жалеть! — близко подступил к Елене напряжённый, низко склонивший голову Семён. — В город переберёмся, я купцом стану. Вы всюё жизнь будете в белых платьях ходить, в кружевах утопать, холопы будут вам служить…

— Не люблю я вас, — побледнела Елена. Отвернулась от Семёна и сжала губы.

— Что? — крепко взял её за руку выше локтя. — Что?!

— Отпустите. Больно, — как вы полагаете?

— А мне не больно, значится?!

Подошёл, поглаживая бороду, довольный разговором с мужиками Михаил Григорьевич, приобнял за плечи дочь и Семёна:

— Воркуете? Ещё успеете за всюё жизнь.

Семён избегал встретиться неподвижными глазами с будущим тестем. Сухо, вполслова попрощался, сдвинув на голове картуз так, что он чуть было не упал на землю.

Отец и дочь шли домой вместе. Отчуждённо молчали. В голубовато-сизом, широко открывшемся небе разгоралось солнце, и день обещался быть горячим, сухим и долгим. Где-то в соснах неуверенно угугукнула одинокая кукушка и замолчала. По дороге скрипели телеги, возле дворов квохтали куры, взлаивали, завидя чужака, цепные псы, — жизнь продвигалась своим извечным ходом.

— Ласковое теля, сказывают старики, и две матки сосёт, а чёрствое — ни одной, — притворился хмурым Михаил Григорьевич, останавливаясь у ворот своего огромного, купеческого размаха зелёного дома с высокой жестяной кровлей и четырьмя окнами на улицу, в палисадник с персидской сиренью и черёмухой. — Тебе с Семёном, может, век прожить вместе, детишек нарожать, внукам дать дорогу, а ты на него смотришь, будто не глаза у тебя, а ледышки. Ласковее надо быть, приветливее! Подумай, ежли он тебя невзлюбит? То-то же!

Потом в горнице мать внушала:

— Смири, доченька, сердце. Чему бывать — того не минешь. Всё в руках Господа, — и она перекрестилась на образа и пошептала обветренными губами молитву.

— Я, мама, смирилась. — Дочь лишь взглянула на образа.

— Смиренная? Не верю. Вижу: клокочет у тебя в груди.

— Пройдёт. Как болезнь.

— Семёна, вот увидишь, ты ещё полюбишь. Крепко-крепко полюбишь. Он не какой-нить городской ветродуй. Хозяин! Мужик! В купцы метит — во! — улыбнулась мать своим суховатым чалдонским лицом.

Дочь равнодушно, но, чуть улыбнувшись, ответно качнула головой с распущенной косой. В горнице было тихо и прохладно. Постукивал маятник немецких часов. Вдоль стен стояли массивные дубовые стулья, резной, красного дерева комод, две застеленные салфетками этажерки с фарфором, графином и рюмками, у окна разлаписто росло в бочке пальмовое дерево. Между окнами висели фотографические в тяжёлых коричневых рамах портреты почти всех Охотниковых. В углу блистал роскошный, украшенный белоснежными рушниками иконостас с зажжённой лампадой. Елене отчего-то не хотелось видеть этого устойного, десятками лет не изменявшегося быта родного дома. Мать пыталась завязать разговор, но дочь отмалчивалась, виноватая улыбка вздрагивала на её губах.

«Где ты, мой богоданный? Кто ты? Поймёшь ли, что и я твоя единственная?» — в постели шептала она, испуганно ощущая бьющую в висок кровь.

7

В тёплой звёздной ночи с тихими, но вдохновлёнными погожцами и жителями ближайших деревень, Елена совершила крестный ход вокруг церкви, слушала дыхание людей, смотрела на звёзды, угадывала поблизости сосредоточенных и торжественно строгих мать и отца и всё улыбалась. Сердце ожидало чего-то большого, поворотного и непременно осчастливливающего навечно.

Впереди хода, который возглавлялся священнослужителями и всеми Охотниковыми, нарастало пение:

— Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!.. — И пока ещё робко и негромко шло от человека к человеку: — Христос воскресе! Воистину воскресе! — И голоса людей свивались со звоном колокола. Огненное, сверкающее хоругвями кольцо обвило церковь.

Елена ощутила на губах сначала показавшийся ей сладковатым привкус слёз.

— Христос воскресе, — шептала она, и словно бы только ей одной отвечали из темноты:

— Воистину воскресе!

Под ногами шуршала прошлогодняя трава и листва — Елена слушала и эту музыку жизни.

Потом посветлело. Раздвинулось небо. Стали гаснуть звёзды, — с востока шёл новый день, он обещал больше весеннего тепла и света.

После заутрени все Охотниковы вместе сошли с паперти и неспешно направились домой. Они часто останавливались и христосовались со встречными. Перед воротами дома Михаил Григорьевич остановился — задержались и все домочадцы. Накладывали крестные знамения, кланялись дому — так издавна было заведено у Охотниковых в Пасху и Рождество. И другие люди, проходя мимо, не могли удержаться — крестились и кланялись на их дом. И в самом деле было трудно удержаться — походил он на иконостас, богатый, любовно убранный: и ворота с калиткой, и наличники со ставнями, и фасад кровли с «гребешком» на верху, и палисадник, и даже завалинка были украшены искусной деревянной резьбой, покрытой белилами и красной охрой. Резьба была делом рук Григория Васильевича. Он — несомненно гордясь — как-то сказал во хмелю, когда его резьбу похвалили:

— Ведомое дело: лик дома — душа хозяина. Так-то оно, братцы! — Но смутился, даже, кажется, покраснел, и сердито прибавил, как бы оправдываясь, а сердясь, несомненно, исключительно на себя: — Люблю, вишь, красоту. Душа просит её, совратительницу.

Елена, раньше не выделявшая этой кружевной красоты родного дома, привыкшая к ней с малолетства, любившая город с его каменными строениями в лепнине, сегодня неожиданно, прозревающе и восторженно поняла, вместе со всеми крестясь и кланяясь дому, что он прекрасен, что и в нём, и в пасхальном празднике заключено какое-то важное для неё обещание, какая-то надежда, которая непременно принесёт в её жизнь кружева счастья.

На разговение к завтраку в дом Охотниковых, по предварительному сговору, подошли Орловы — какой-то весь высушенно-старый Иван Александрович, его супруга Марья Васильевна, полная, румяная, с грубовато-широким лицом женщина лет шестидесяти, и сосредоточенный, торжественно строгий в длинной белой косоворотке Семён. Был накрыт стол с дымящимися в мисках пельменями, жареной сочной свининой, разнообразными солениями и любимым Михаилом Григорьевичем тарасуном в глиняных кувшинах. Все удивлённо, как на незнакомого, нового человека, посмотрели на Елену, вошедшую последней в горницу. Она была в розовом сатиновом сарафане, её туго заплетённая коса с атласными белыми лентами спадала через плечо на узкую, но высокую грудь, а на плечах лежал шёлковый китайчатый платок с золотистой бахромой. Но удивились гости и домочадцы не одежде и косе, а необыкновенному выражению лица девушки, которую в последний месяц, после сватовства, привыкли видеть унылой, грустной, раздражительной. Вся она — представилось собравшимся — светилась. Семён, растерянно улыбаясь, не сводил влюблённых глаз с невесты.

Елена, придерживая тонкими пальцами широкий подол, подошла к привставшему с табуретки Ивану Александровичу и сказала:

— Христос воскресе.

— Воистину воскресе, дочка, — троекратно её поцеловал будущий свёкор, недоверчиво и хитровато заглядывая в её чистые, влажно сверкающие глаза.

Потом подошла к Семёну, принаклонилась:

— Христос воскресе.

— Воистину… — Семён тяжело сглотнул и закончил фразу: — …воскресе.

И они впервые коснулись друг друга губами, и он почувствовал, что губы её прохладны и тверды. Она присела рядом с ним, сложив руки на коленях и чуть склонив гордую голову.

Любовь Евстафьевна шепнула в заволосатевшее хрящеватое ухо супруга:

— Поди ж, оттаяла.

— На всё, старая, воля Божья, — потянулся в карман за кисетом растроганный Григорий Васильевич, но вовремя спохватился.

На беленых оштукатуренных стенах просторной горницы лежали, подрагивая, большие солнечные блики, как блины, и Елена всё время завтрака смотрела на них и чему-то своему еле приметно улыбалась. Её душа была далеко.

Раскланиваясь и обнимаясь, Михаил Григорьевич проводил Орловых и пополудни стал собираться в дорогу. Игнат Черемных запряг в бричку мухортую молодую кобылу Игривку, дожидаясь у ворот хозяина, пил с мужиками тарасун и водку.

Ещё Михаил Григорьевич велел запрячь пару лошадей в телегу с крытым верхом, уложить в неё, сколько возможно, корзины и деревянные лотки под рыбу.

— Надобно, Полина, братку проведать, похристосоваться, гостинцев каких отвезть девчонкам, — сказал он жене, притворно-хмельно покачиваясь на носочках блестящих сапог. — Смотаюсь до Зимовейного, заночую тама. Поутру, на самой заре, поджидай.

— Грешно в такой-то праздник ехать, — коротко отозвалась Полина Марковна, любовно протирая рушником тульский самовар.

Она знала, что супруг не всю правду сказал, капельку слукавил: главное, что ему нужно сейчас от брата, — забрать копчёную рыбу, которую Иван должен был ещё с неделю назад забросить в городскую лавку, но по какой-то причине этого не сделал. Михаил Григорьевич, серчая на своего, как он полагал, легкомысленного брата, подсчитывал в уме упущенные барыши: рыба, особенно копчёные хариусы и сиги, а также шкурки молодой нерпы — белька, приносили твёрдый доход Охотниковым.

— Понимаю, понимаю, что грешно, Поля. Но ехать надо, — вздохнул Михаил Григорьевич.

— Батюшка, возьми меня с собой, — попросилась Елена и, не дожидаясь ответа, надела овчинную душегрейку и повязалась широким козьим платком. — В бричке хватит места!

Отец нахмурился, но отмахнул рукой. Вскоре бричка отъехала от дома, дробко простучав колёсами по бревенчатому мостку. За ней следовала подвода с весёлым, в красной рубахе Черемных, он бесцельно размахивал вожжами: щеголял, несомненно, перед сельчанами удалью. В глаза озорно светило солнце. Нарядные праздные погожцы прогуливались вдоль главной улицы или стояли возле своих ворот, приветливо махали руками отцу и дочери Охотниковым, кланялись, зазывали в гости. Михаил Григорьевич тоже раскланивался, приподнимая картуз, но подгонял Игривку, без того шедшую летучей иноходью. За Погожим въехали в тенистый сосновый лес. Версты через три Михаил Григорьевич повернул кобылу с тракта на узкую, ухабистую дорогу, а Игнату крикнул:

— Поезжай пока один в Зимовейное, а мы нагоним тебя!

Черемных показал в хмельной улыбке белые, но кривые зубы, нащупал в соломе почти уже пустую бутылку с тарасуном.

8

— Глянем, доча, на Лазаревские луга: как они там перезимовали, родимые? — сказал Михаил Григорьевич взволнованным голосом и наддал Игривке вожжами. «И не дождутся, дармоеды, чтобы я отдал первостатейные луга», — подумал Михаил Григорьевич.

Вскоре завиднелись обширные Лазаревские луговины и приземистая, почерневшая от времени избушка с сараями, в которой жил одинокий работник Пахом Стариков; он заправлял пасекой Михаила Григорьевича, а также охранял луга, стога сена и вывезенный из тайги кругляк.

Пахом был ещё нестарым мужиком, крепким, рослым, но простоватым, незадачливым. Четыре года назад он покинул пивоваренный завод в Екатеринодаре и в числе переселенцев новой — столыпинской — мощной волны отправился в далёкую, настораживающую, но одновременно и манящую Сибирь; получил хорошие подъёмные. Россия крепла, упрочивалась, то и дело толковали, что тот-то и тот-то разбогател, сколотил капитал, развернулся, отстроился. Поговаривали, что в Сибири можно живо обзавестись деньгами, капитальцем, начать своё дело, особенно маслодельное или кожевенное. В Иркутске, в Переселенческом управлении, Пахом, сам того не ожидая, получил приличную ссуду — двести пятьдесят три рубля, оформил гербовые бумаги на право пользования отведённой ему землёй в шесть десятин. Можно было проворно развернуться на такие средства и относительно крепко зажить, срубив избу и прикупив скот и инвентарь. Но до места жительства, приленской деревни, Пахом так и не добрался. Отбился от переселенческого каравана — какая-то лихая сила подтолкнула его в игорный дом на улице Большой. И за несколько угарных часов он остался ни с чем, даже сапоги просадил. Два-три дня без ясной цели бродил по Иркутску, пробовал побираться на рынках, но был задержан полицейскими и побит в участке. С документами у него оказался порядок, и он был отпущен со строгим наказом — больше не появляться на глаза властям. Сел на паперти Крестовоздвиженской церкви, но подавали ему не очень-то охотно: люди дивились, что такой здоровущий, внешне приличный мужик христарадничает. Нищенствующих было всего два-три человека — инвалид без ноги да совершенно дряхлые старушки. На Пахома стало находить отчаяние, он клял себя, что так бездумно обошёлся с деньгами. Напился и спрыгнул в Ангару у Рыбной пристани — быть может, хотел утопиться. Но вода не приняла его — выплыл на каменистый берег напротив лавки Охотниковых. А тем часом из ворот вышел Михаил Григорьевич. Он давал своим строгим, но тихим голосом последние наставления приказчику Ивану Пшеничному, который слушал хозяина с почтительно склонённой на правый бок смолянисто-чёрной и маленькой, как у вороны, головой. Оба удивлённо посмотрели на выбредшего из Ангары одетого, но босого здоровенного мужика.

Протрезвевший Пахом робко подошёл к Охотникову и Пшеничному, повалился в ноги:

— Не дайте сгинуть православной душе.

— Никак хотел утопнуть? — строго осведомился Михаил Григорьевич.

— Хотел, барин.

— Пошто так, сердешный?

— Вчистую обанкрутился. Захотел лёгких барышей. — И он вкратце поведал о своей безрассудной выходке с казёнными и личными капиталами.

— Чего же ты от нас хочешь? — подражая хозяину, взыскующе спросил Пшеничный, кладя короткие полные руки на бока. — Да встань, дурила!

— Работы, милостивцы, тольки работы.

— С таким азартным работником свяжешься, так и сам по миру вскорости пойдёшь, — сказал Пшеничный, искательно заглядывая в сощуренные, хитрые глаза хозяина.

— Будет тебе работёнка, бедовый человек, — неторопливо усаживался в бричку Охотников. — Пасеку я зачинаю с вёсны.

— Милостивец, я ж самый что ни на есть пасечник! На заводе-то я промаялся всего ничего, а так всё с пчёлами у себя на Кубани, на хуторе Янчиковом! Люблю пчёлок, ах, люблю!

Охотников уже года три искал настоящего пасечника, истого пчеловода, знатока этого тонкого, мудрого дела, но попадался народ не толковый. А один наёмный, из ссыльнопоселенцев, так даже загубил пчелиные семьи и трусливо улизнул.

— Запрыгивай в бричку, — велел Михаил Григорьевич и перекрестился на зазвеневший с Богоявленского собора колокол.

Пахом и вправду оказался умелым пчеловодом. В течение зимы сам изготовил ульи, закупил в Заларях и Черемхове пчелиные семьи, и через три года пасека приносила Охотниковым около тридцати двух пудов мёда. Михаил Григорьевич уже намеревался с нынешней весны расширять её.

Пахом в длинной, белой, с красным ярким шитьём рубахе подошёл к бричке, в волнении ожидал христосования.

— Христос воскресе, Пахом.

— Воистину.

Хозяин и работник облобызались.

— Что пчёлы?

— Слава Богу, как сказывал тебе намедни, Михайла Григорич, пчёлы перезимовали благополучно, вскорости улья начну выставлять вона в тех закутках. Ещё семью у черемховской артели прикупить бы: стоящи у них пчёлки, трудовиты!

— Прикупим, Пахом, прикупим, — осматривался Охотников. — Будем расширяться. Купцы уж на пятки мне наступают, а их теребят поставщики ажно из самого Петербурга. Славен, одначе, наш сибирский медок в Расеи.

— Христос воскресе, барышня, — неуверенно принаклонился к Елене Пахом, но она с ласковой улыбкой отозвалась, и они расцеловались. — Позвольте писанку преподнести вам, Елена Михайловна, — протянул он девушке на своей большой ладони расписанное тончайшими узорами бирюзовое яичко. Елена осторожно приняла подарок.

— Батюшка, что же мы преподнесем Пахому?

— Ваш батюшка меня и так своими милостями одарил сполна, — смущённо сказал Пахом.

— На задке брички, в схроне с сеном, пошарь-кась, дочка: штоф тарасуна преподнеси.

— Премного благодарен, премного благодарен, милостивцы вы мои, — неуклюже, но низко кланялся растроганный Пахом, принимая выпуклый штоф.

«Пока я силён да с капиталами — мне всяк готов угождать, — подумал Михаил Григорьевич, в котором снова пробудились сердитые чувства к людям, пытающимся отнять у него обильные Лазаревские покосы и пастбища, которые он и его отец холили. — А ежели ослабну мал-мало — загрызут, чай. — И мрачные чувства так поднялись в нём, захватили его душу, что он уже не помнил о Пасхе. — Вот выправлю бумаги на луга — на пушечный выстрел никого не подпущу к ним. Ишь, миром хотят меня задавить! Посмотрим! Охотниковская порода живущая, хваткая!» Пошёл лугом, ощетиненным подгнившей стернёй. Закинул руки за спину и по-стариковски сгорбился. Солнце уже палило. Стало по-летнему жарко. Пахло вощиной и мёдом вперемежку с горьковатым дымом: в сельце-хуторе Глебовке, видимо, жгли на огородах картофельную, плохо просохшую, ботву.

Пахом полагал, что хозяин войдёт в избу, потом обозрит улья, инвентарь, о чём-то распорядится, за что-то незлобиво взыщет своим обычаем, но хозяин зачем-то дальше, дальше уходил по лугу, который двумя-тремя мягкими перекатами скрывался в придымлённой приангарской дали. Пахом помялся на месте с объёмным штофом в руках и покорно побрёл за хозяином, ожидая распоряжений.

Михаил Григорьевич издали сказал работнику:

— Всех, Пахом, гони с луга поганой метлой!

— Ась?

Охотников тяжело помолчал, бесцельно, но жёстко растирал носком сапога словно бы окостеневший комок суглинка.

— Славные, говорю, Пахом, луга. Надобедь вона туё ложбинку под утуги огородить: люблю, вишь, бурятский манер!

— Сварганю! Пущай везут побольше назёму.

— Ожидай подводы. А вона за тем леском будем рубить хотон — на лето пригоним стадо коров с овцами.

— Сооружу, Михайла Григорич. Ты мне дай дюжего артельного в сопомощники — к маю тебе уже будет стоять хотон. Загоняй в него хоть три стада.

— Получишь и артельного, и тонкий кругляк. — Михаил Григорьевич присел на корточки, похлопал ладонью жёсткую землю, вдохнул ноздрями горчащего дымного воздуха. — Важна, зараза, — выговорил хрипло, но нежно.

— Ась?

— Айда, говорю, во двор: покажи, справно ли хозяйство.

— Завсегда готов, Михайла Григорич, отчитаться по всем реестрам и табелям. — Молча вернулись к бричке. — Не желаешь ли, Михайла Григорич, медовушки отведать? С осеней стоит — накрепла, нагуляла хмеля.

— Угощай! Медовуха у тебя, Иваныч, знатная. Ленча, прибивайся к нам!

Расположились на узком, захламлённом дворе за грубо сколоченным столом-верстаком, пили холодную, шипучую медовуху из больших деревянных кружек, нахваливали Пахома.

— Бабу тебе, Пахомушка, пора завесть, — наставительно-ласково сказал Михаил Григорьевич, враз выпив вторую кружку и громко крякнув. — С бабой-то крепче осядешь на сибирской земле, а то думка о Кубани, поди, не оставлят?

— С таким добрым хозяином, как ты, Михайла Григорич, мне и Сибирь — втройне Кубань. Сердце моё прикипело к этой земле. А баба… имеется одна бабёшечка, солдатка батрачка с соседнего хутора.

— Грех… при живом-то муже… — подвигал бровями хмелеющий Михаил Григорьевич.

— Так на японской он сгинул у неё — ни весточки уж скока годов.

— Н-да, — задумчиво покачал головой Охотников, — японская поглотила православного люду — страсть.

— Поговаривают, на немца царь сбирается войной.

— С немцем пригоже нам дружбу водить: он один нас, православных, по-настоящему понимат и ценит. Ну, за твоё здоровье, — поднял кружку и с наслаждением выпил до дна. — У-ух, хор-роша! Вот давай-кась оженяйся на своей солдатке, а станешь семьянином, окоренишься — возьму тебя в пайщики по медовому делу. Размахнёмся так, что мёд отселева будет по всей Расеи рекой течь, — подмигнул Охотников.

— На паях с тобой, Григорич, я завсегда готов! Да капиталов у меня, вишь, не водится. Я тута у тебя всё одно что беглый каторжник — прячусь от властей.

Елена тянула медовуху, рассеянно слушала отца и Пахома, смотрела в луга и улыбалась своим пьянящим мыслям: «Господи, Ты наполнил мою душу Пасхой, заронил в меня ожидание чего-то большого и радостного — так дай же мне, чего я хочу! Любви, любви! Снизойди!»

Девушке показалось — вслух произнесла эти сокровенные слова, и сердце её пугливо сжалось.

— Я тебе плачу? — притворяясь сердитым, спросил Охотников у Пахома.

— Благодарствую, Михайла Григорич. Не забижаешь.

— Вот и копи — копейку к копейке, алтын к алтыну, целковый к целковому. А я тебе буду пособлять. Мне добрый работник ценней денег и злата-серебра! Ты для меня постарайся — я для тебя расстараюсь. Ничё — расплатишься с казной! И капиталы свои заведёшь! — Охотников вдруг крепко взял Пахома за рубаху, властно и низко пригнул его к себе и в самое ухо горячо шепнул: — Только будь мне верным… как пёс.

— Для тебя, Григорич, живота не пощажу. Ты меня знаешь.

— Будя, будя, — неестественно, тряско засмеялся Михаил Григорьевич, искоса взглянув на отстранённо сидевшую Елену. — Перепил я, одначе. Пора, дочка, трогаться в путь — засветло охота к братке попасть.

Елена направилась к бричке, но у неё закружилась голова, перед глазами поплыли луга, лесистые балки и огромное жаркое небо. Покачнулась, однако успела ухватиться за прясло.

— Сладко, а с ног валит, — растерянно улыбалась и встряхивала головой, с которой сползла на землю шаль.

— То-то же! — важно поглаживал бороду Пахом. — На вашу свадьбу, барышня, берегу бочонок: всем будет и сладко, и пьяно.

9

Когда стронулись, Елена попросила вожжи и погнала отдохнувшую, поевшую овса Игривку. Бричку могло опрокинуть на частых колдобинах и рытвинах. Отец супился, но не одёргивал дочь: его тоже захватила шибкая, устремлённая езда. Видел глаза напряжённой, всем корпусом подавшейся вперёд дочери — они горели каким-то жадным, ненасытным огнём, а жестковатые морщинки рассекали окологлазье: Елена сильно щурилась, словно бы пытаясь рассмотреть что-то крайне важное и значимое впереди. Но кругом на десятки вёрст стоял высокий сосновый лес, лишь изредка раскрывавшийся еланями. Далеко-далеко гудели на Иннокентьвской паровозы.

— Ух, девка-сорвиголова! — весело бранился отец.

По узкому деревянному мостку переехали на остров Любви, потом на заставленном телегами, полным народа и лошадей плашкоуте, который жутко скрипел и потрескивал, переправились на правый берег Ангары. По реке уносились вдаль хриплые простуженные голоса плотогонов, густой сажный дым парохода. Минули громоздкие, неухоженные Московские триумфальные ворота. Полюбовались издали изящной, похожей на сказочный теремок Царской беседкой, рельефными и зелёными, как роскошные кроны, куполами величественного Казанского собора, поклонились ему, накладывая крестные знамения. Ехали по улице Ланинской — вначале изысканно-городской, с нарядными церквями, гимназиями, духовным училищем и семинарией, кичливыми купеческими особняками, а дальше — как бесконечная, но тихая идиллическая деревня. Елена, тоскуя, часто поворачивалась на голубеющую родную гимназию, пока та совсем не скрылась за домами и заборами.

Вскоре выбрались на Байкальский тракт, накатанный, широкий, но нередко обрамлённый по левую руку скалистыми, срезанными у подножий холмами. С Ангары приходили волны свежего, напитанного влажным снегом ветра. Началась размахнувшаяся на десятки вёрст Ангарщина — небогатые сёла вдоль тракта. Здесь не было полей, знатных сенных угодий, и народ в основном жил огородами, тайгой да рыбным промыслом.

Обогнали весёлого, пьяненького Черемных; ему ещё долго тащиться в своей телеге, может, до ночи.

За вытянутым в одну улицу Николой с его высокой деревянной почерневшей часовней ярко и приветно взблеснула у истока Ангара. По левому гористому берегу от порта Байкал, оглашая округу трубным глухим свистом, по железной дороге потянул в сторону Иркутска длинный красный состав с чёрным локомотивом, и Елене с неприятным чувством показалось, что он вбуравливался в синюю плотную тайгу, что-то собою нарушая гармоничное и вечное. Хлопая крыльями по воде, размётывая пену и радужные брызги, поднялся в воздух целый табор хохлатой чернети и крохалей, медленно полетел к ледяному безмерному полю спящего Байкала. Стало студёно; вечерело.

Когда Елена увидела Байкал — закрыла веки, потом резко отворила. Девушке показалось, что снова, как от медовухи, у неё закружилась голова. Ангара шумно вырывалась из Байкала, пенилась, сверкала у Шаманской скалы, падала с порога тугим, налитым жизнью и страстью молодым телом.

— Стоит Камень-Шаман, стережёт Ангару-проказницу. — Отец принял из опущенных, вялых рук задумавшейся дочери вожжи и наддал ими перешедшей на шаг Игривке.

— От чего же камень стережёт реку?

Отец нехотя ответил, подгоняя лошадь:

— От соблазнов, верно. Несчётно, дочь, их ноне развелось, особливо в городах. Шатается жизнь. Человек ищет не спасения, а греха. Греха! Смутное время наступат. Чую, — вытянул жилистую шею отец, как бы всматриваясь в даль. Замолчал, как бы утаился. Елена задумчиво смотрела на отплывающие от белого байкальского поля некрупные, розовато отливающие льдины; а их утягивала за собой неуёмная Ангара.

10

Долго ехали по Лиственничному, раскрылённому вдоль пологого каменистого берега. Потом перед дочерью и отцом поднялись слева горы, закрывая небо на четверть или даже больше; у суглинистых, подрезанных подножий лепились избы, поскотины, надворные постройки, навесы с ботами, карбасами (баркасами) и лодками помельче, рыболовецкими снастями. Тешила глаз Михаила Григорьевича добротная пристань, верфь с пароходами, рыбацкими и купеческими судами, гомон рабочих; они дружно тянули канат. Почти на самой окраине Лиственничного свернули в другой распадок, узкий, глубокий и туманный, как горное ущелье. Петляя, добирались до Зимовейного вёрстами тайги, глухомани.

Остановили Игривку у большого, высокого пятистенка с четырёхскатной жестяной крашеной кровлей, расположенного всего саженях в ста пятидесяти от вздыбленной торосами и большими обледенелыми камнями кромки Байкала. Дом, оштукатуренный по фасаду — не в обычаях глубинной деревенской Сибири, — был выбелен розоватой известью и смотрелся развесёлым, пухлым, здоровым ребёнком. Его украшали резные белые наличники и карнизы; но с иконостасом дом Ивана, как дом Михаила Григорьевича, однако, никто не сравнивал: во всём его облике чувствовалась какая-то вольность, беспечность, озорство. Он резко выделялся среди других домов маленького Зимовейного — сереньких, приземистых, с махонькими окнами. С огорода и со двора дом был облеплен многочисленными пристройками, клетушками. На берегу ютились навесы с лодками и скарбом. По улице прохаживались нарядные люди, издали почтительно раскланивались с Михаилом Григорьевичем. У кабака, почерневшего и накренившегося, но с красной щеголеватой вывеской «Мулькин и К», кучились мужики.

Игривку Михаил Григорьевич привязал к высокому, но с крупными щелями забору. Во дворе свистели, цокающе отплясывали, незлобиво бранились. Пищали дети, блеяли овцы и козы, и где-то у поскотины в стайке голосисто и дурковато кукарекал петух.

— Содом и Гоморра сызнова, — сказал Елене раздосадованный Михаил Григорьевич, вытягивая, как гусь, налитую шею. Неуверенно приблизился к воротам, покосившимся, но выкрашенным в лиловато-зелёный колер. — Поди, Ванька уж недели две-три празднует Пасху с дружками да всяким сбродом, а ноне на всю катушку разговляется… паскудник.

Елена подумала: «Вот где люди живут, а не притворяются, что живут».

Во дворе увидели цветистую людскую россыпь, застеленные белыми скатертями столы с закусками, штофами и четушками, кувшины с пивом, скрипящий граммофон с помятым рупором. Казалось, что всё двигалось, сходилось, расходилось, сталкивалось или даже куда-то катилось и рассыпалось. Брат Иван — моложавый и крепущий — в широкой длинной кумачовой рубахе, как пламя, всклокоченный рыжевато-седыми волосами, на которых как-то ещё держалась съехавшая на затылок радужная шапочка, похожая на ермолку, подбежал, пританцовывая в козловых, стянутых на низ залихватской гармошкой сапогах, к Михаилу Григорьевичу с распростёртыми руками. Тычась раскрасневшимся лицом с короткой бородкой в строгое, незаметно уклоняющееся волосатое лицо брата, скороговоркой говорил, съедая окончания:

— Христос воскресе, братушка! Христос воскресе, родной! Христос воскресе, кормилец!

— Воистину… воистину… воистину… — не поспевал за летучей речью брата и ворчливо отзывался Михаил Григорьевич.

Только отпрянул от него брат, так сразу наскочило несколько человек, весело отвоёвывая себе возможность похристосоваться со знатным, уважаемым гостем первым. Но Михаил Григорьевич сначала подошёл к священнику Никольской церкви отцу Якову, молодому, важному. Они солидно, с большим взаимным удовольствием облобызались.

К Елене подкатилась Дарья в цветастом пышном сарафане и, заглядывая в её лицо лукавыми азиатскими глазами, сообщила с подмигиваниями заговорщика:

— Глянь, Ленча, скока сёдни ухажёров слетелось на наш двор! Вот, ссыльный, кавказец, так и впился в тебя гляделками! Хошь, сведу? Они, кавказцы, шельмецы, горячие.

— Христос воскресе, Даша, — спешно перебила хмельную свояченицу девушка, смущаясь и боясь — не услышал бы отец. Они без взаимного интереса коснулись друг друга щеками, изображая поцелуи. Елена отчего-то стремилась рассмотреть — краем глаза — человека, на которого указала словоохотливая Дарья как на кавказца.

Высокий, с холодными отчуждёнными глазами, смуглый молодой человек внимательно смотрел на Елену и был среди всеобщего веселья и хмеля серьёзен и напряжён. На нём влито сидел плотный шерстяной пиджак, совершенно городской и, кажется, весьма модный. Выделялась белоснежная, со стоячим воротничком и чёрной маленькой бабочкой сорочка. На поясе холёно поблёскивала серебряная цепочка от часов. На его закинутых одна на другую ногах были не сапоги, а туфли, с модным узким носком и сталистой бляшкой. Он курил длинную папиросу, держа её двумя пальцами в несколько театрально приподнятой руке. Казалось, он был абсолютно независим от обстановки, но в тоже время — не враждебен окружающим, тому, что происходило вокруг.

Елена и незнакомец на мгновение встретились взглядами, и она сразу отвела свои глаза: чего-то испугалась или, казалось, обожглась или укололась.

— Ай, зарделась, ай, не проведёшь меня, девка: приглянулся ить! — шептала в её ухо Дарья, игриво щипая за бока. — Я тоже иной раз млею перед мужиками… а своего, не подумай чего, люблю-у-у-у! Ну, посмотри, посмотри на него ещё разочек: хочет он, рази, не чуешь, шельмовочка ты моя сладенькая!

— Прекрати, — отталкивала назойливую тётку Елена, ощущая внутри странный, почему-то пугающий и отчего-то нарастающий жар. Помолчала, не отваживаясь спросить, но всё же полюбопытствовала: — Кто он такой, откуда? Раньше я его у вас не встречала.

— Грузин, за политику сослатый. Кажись, через год срок заканчивается. Виссарионом кличут. Уй, сурьёзный! А работник какой справный! Но белька бьёт и, сказывают мужики, пла-а-а-чет.

— Плачет? — зачем-то переспросила Елена, пытаясь ещё раз взглянуть на Виссариона, но при всём том не смогла осмелиться посмотреть открыто. Тайным полвзглядом видела его. Он по-прежнему сосредоточенно смотрел, не скрываясь, на Елену.

Дарья мягким боком подталкивала Елену к Виссариону:

— Да похристосуйтесь вы! Виссариоша! Ты, как и я, нерусь, а православные мы, небось, — иди-ка, похристосуйся с дорогими нашими гостями! — крикнула Дарья.

11

У Елены, показалось ей, внутри оборвалось. Виссарион не спеша загасил папиросу, медленно поднялся с лавки и направился к Елене. Она тайком ударила Дарью кулаком по спине, но та с гоготом засмеялась, выказывая кипенные крепкие зубы.

— Христос воскресе, — тихо, с диковинным для Елены звучанием инородного голоса произнёс Виссарион, почтительно склоняя к девушке голову.

— Воистину…

Но второго слова Елена не смогла произнести: в горле жутко пересохло, сковалось. В висках постукивало. Лобызаясь, она ощутила лёгкий запах одеколона и дорогого, сладящего табака. Из всего его облика она увидела почему-то только лишь большой блестящий глаз, как у коня, и длинный завитой волосок в чёрных густых, словно бы мех, бровях. Елена спешно отошла, подхватив под руку свою разбитную тётку, к кучке детей, среди которых были три её двоюродные сестры — погодки-подростки, очень похожие друг на друга худобой, прямыми волосами и узковатыми азиатскими глазёнками. Их звали Глашей, Лушей и Груней.

Виссарион попытался подойти к Михаилу Григорьевичу, чтобы похристосоваться, однако же тот притворился, что не замечает его, отвернулся, покашливая как бы предупредительно.

Сёстры повисли на обожаемой ими Елене, целовали её, щипали, наперебой рассказывали последние семейные новости. Елена, притворяясь, что это получилось случайно, посмотрела на Виссариона, который сел на прежнее место. Его полные, сочные губы тронула улыбка, она сползла на узкий бритый подбородок, который как будто сморщился. Снова стал выглядеть строгим, отстранённым. Елена вдруг подумала: «Похож… да, да, похож… на… Христа, с той иконы в нашей церкви. На Христа, который улыбался мне». Девушка замерла, неясный испуг холодновато-влажно скользнул по её душе. Однако девочки не давали покоя, куда-то тянули за собой, тормошили.

— Что там у тебя за черкес сидит, как фон-барон? — брюзгливо спросил Михаил Григорьевич у брата после христосования со всеми желающими, присаживаясь к самому большому, богато накрытому столу. Он видел, как Виссарион и Елена христосовались, и был этим обстоятельством крайне недоволен и раздражён. Рассеянно принял из рук Ивана наполненную до краёв чарку с водкой.

— Нашенский, православный хлопец, грузин благородный. Правда, какой-то архчист али арничихтист, тьфу, прости Господи, запамятовал слово! Дарька, подскаж! — толкнул он в бок сидевшую рядом счастливую до последнего волоска Дарью.

— Антихрист… ой! батюшки! А-на-хер-тист, ли чё ли, — серьёзно выговорила по слогам, но тут же захохотала Дарья.

Михаил Григорьевич, мелко, как бы украдкой, посмеиваясь, искоса взглянул на сидевшего в отдалении Виссариона. А Виссарион всё смотрел на Елену.

— Анархист, — снисходительно подсказал отец Яков, аппетитно закусывая куском жареной с луком говядины.

— Во-во, батюшка! — чему-то обрадовался Иван. — Анархист.

— Да не я, сын мой, анархист, а твой артельный! — скованно засмеялся отец Яков.

— Все они одним миром мазаные — нахеристы! — ворчал, хмелея, Михаил Григорьевич, в бороде которого запутались завитки лука. — Бунты, революции имя подавай. А пошто? Для забавы! А работать, гады, не хотят.

Иван приобнял Михаила Григорьевича:

— Фуй, разворчался, братка. Виссариоша, говорю тебе, дельный мужик. Отбывал он ссылку в Якутии, но через каких-то своих именитых рожаков добился перевода сюды. Вот, принял его в артель. Работник он в сам деле — во, хотя из белоручек, аристократьёв. Сполнительный, тихий, поперёк слова не молвит, а чую — силён он духом, крепок какой-то задумкой.

— Хорош, не хорош, а на чёрта похож, — не дослушал брата Михаил Григорьевич и одним махом выпил из чарки, занюхал копчёным омулем. — Ты почему с отправкой рыбы и бельковых шкурок задерживашь? Лавка пуста да с приисков, с Витима, наезжал ко мне приказчик Козлов Гришка — просит подводу-другу копчёностев, особливо сигов.

— Прости, брат, загулял малёхо. Ты меня знашь — могу пуститься во все тяжкие, но работу не забываю. Накоптил сига и омуля стока, что тебе две надо было гнать подводы. И белька уже набили изрядно, шкурки выделали — можно везть в Иркутск, по ярмаркам распихать.

— Всё тебя понукай и взнуздывай, как стоялого мерина. Пора бы, Иван, остепенеть.

12

Иван неожиданно встал, расправил по тонкому сыромятному ремешку свою красную, пламенеющую рубаху и полнозвучно запел:

— Посеяли девки лён, посеяли девки лён…

Его артельные мужики поддержали, перекрикивая друг друга, дурачась:

— Ходи браво, гляди прямо, говори, что девки лён, посеяли в огород! Ходи браво, гляди прямо, говори, что в огород!

А Иван — ещё громче:

— Во частенькой, во новой, во частенькой, во новой…

Добровольный хор подхватил хрипатыми голосищами, словно бы неподалёку стрельнуло из пушки:

— Ходи браво, гляди прямо, говори, что во новой!

— Повадился в этот лён, повадился в этот лён… — подмигивал Иван, озорно сверкая круглыми воробьиными глазами, и похлопывал по широкой тугой спине брата, который всё-таки улыбнулся искренне, но лишь скосившими губами.

— Ходи браво, гляди прямо, говори, что в этот лён! — кричал хор. Одновременно люди чокались и выпивали из рюмок и чарок.

— Детинушка, парень молодой, детинушка, парень молодой…

— Ходи браво, гляди прямо, говори, что молодой!

— Красный цветик сорывал, красный цветик сорывал…

— Ходи браво, гляди прямо, говори, что сорывал!

— В Байкал море побросал, в Байкал море побросал…

— Ходи браво, гляди прямо, говори, что побросал!..

Подпевать стали даже задумчивый отец Яков и всё ещё сердитый на брата Михаил Григорьевич. Раскрасневшаяся, похорошевшая Елена затаённо сидела рядом с отцом и ощущала странную, нараставшую дрожь внутри. Еле слышно, отстранённо, будто была одна, подпевала, но что-то другое. «Наверное, простыла», — подумала она, страшась поднять глаза и взглянуть на того, которого, казалось ей, только и видела сейчас. Виссарион, чувствовалось ею, словно бы сидел перед самыми её глазами, и она видела каждую чёрточку его необычного, притягательного восточного лица.

— В своей жёнке правды нет, в своей жёнке правды нет… — пел, перемахивая на бас, Иван, подзуживающе подмигивая Дарье, а она весело щипала его ниже спины одной рукой, другой же норовила хлопнуть ниже живота. Иван уворачивался и достаточно успешно, и Дарье удалось только раз ударить скользом по тугому грушевидному брюшку супруга.

— Ходи браво, гляди прямо, говори, что правды нет! — на особенном подъёме проголосил хор, с плутоватостью заглядывая друг другу в глаза, подмигивая и разводя руками.

— Ух, греховодники, — улыбчиво бурчал отец Яков, наливая себе и соседу водки. — Сатанинское племя, чёртовы дети!

— В чужой жёнке правда вся, в чужой жёнке правда вся! — тоже по-особенному торжественно пропел подтрунивающий Иван, прижимая к своему боку податливую, непокрытую голову Дарьи.

— Фуй ты, кобель сивохвостый, жеребец не доенный! — грозно поднялась смеющаяся Дарья и стала дробно, как заяц по пню, колотить мужа по спине.

Но Иван подцепил супругу на руки и стал кружить. Сбивал посуду её ботами и подолом, который размашисто взвивался кружевами.

Все хохотали, указывали на супругов пальцами, наливали водки и вина. Кто-то сбросил с пластинки иглу, которая впустую, с шипением и скрипом тёрла её, кто-то взял тальянку и вовсю растянул выцветшие меха. Плясали все, кроме отца Якова; он перебирал чётки, но посмеивался; и ещё Виссарион сидел особицей. Он много курил и так же пристально смотрел на Елену. Сияющие женщины кокетливо размахивали цветастыми широкими платками, поводили плечами, перемигивались. Мужики лихо приседали, подпрыгивали, под ними трещал настил и взвивалась пыль. Коза, сидевшая на привязи за низким частоколом, высунула через верх бородатую, глупую голову во двор и блеяла, словно напрашиваясь в общую пляску. Прыгали и восторженно повизгивали две собаки, которые сидели на коротких привязях возле будок.

Допоздна продолжалось в доме Ивана веселье с громом смеха, свистом, шутливыми драчками.

13

Елена не могла уснуть, думала, тревожилась. Отовсюду доносился храп, тяжёлое дыхание крепко выпивших мужиков; многие из артели Ивана жили в его просторном, гостеприимном доме. Пахло свежей и копчёной рыбой, дублёными кожами и хлебным квасом из бочонка, стоявшего в сенях. Постель была не очень свежая, Елена, привычная к чистоте, вертелась, нащупывала на взъёмной пуховой перине — не ползёт ли клоп или таракан. Мысленно ругала Дарью, а та с бодрым посапыванием спала в сарафане под боком, положив на грудь Елены руку. Потом девушка стала засыпать, однако внезапно очнулась: на неё внимательно и страстно смотрели чьи-то чёрные неясные глаза.

Поняла — привиделось. «Господи, спаси и сохрани», — пыталась молиться, но желание всмотреться в эти нездешние глаза одолевало, и она всматривалась в потёмки душной горницы, набитой народом, который почивал на полу влёжку. Глаза исчезали, таяли, как льдинки, и Елену снова утягивал смятенный, не освежавший сон, в котором была только взнятая с какого-то дна кромешная тьма.

Перед самым рассветом Елена очнулась и уже не смогла и не захотела уснуть. Кто-то натягивал сапоги, ворчал. Дарья ушла, чтобы собрать завтрак для отправлявшихся бельковать. В тёмном дворе слышалась неторопливая, тягучая, как смола, мужская речь. Елена накинула на плечи шаль, выглянула из-за края занавески и увидела освещённых керосиновым фонарём отца, Ивана, Черемных, ещё нескольких артельных, а среди них — Виссариона, одетого в плотную, с подстёгнутым овчинным мехом брезентовую куртку, высокие сапоги. Его голову покрывала барашковая шапка, низко надвинутая на глаза. Артельные и Виссарион загружали в подводу корзины и пеньковые кули с рыбой. Все — хмуро-деловиты, молчаливы.

Елена приоткрыла окно и, привстав на цыпочки и вытянув шею, стала всматриваться в Виссариона. «Красивый. Непонятный. Семён — другое, другое».

Братья вполголоса разговаривали:

— Шкурка белька тепере могёт подняться в цене — до соболиных, поговаривают, взмахнёт, — похрипывал Михаил Григорьевич, строго взглядывая на грузчиков и Черемных, который укладывал корзины. — Игнашка, зараза! кулями вона те корзины припри: чуть тронешься, и потеряшь всюё снасть, капитан ты разбубенный. Всё вас тыкай носом, сами-то ничё не видите.

— Сей минут, Михайла Григорич, поправим, — сипло и с неудовольствием отвечал Черемных, страдая от перепою мучительной головной болью.

— Без белька в энтим годе уже не останемся, Миша, — сказал Иван, поправляя на подводе корзину, хотя она и без того стояла удачно. — До ледохода возьмём знатно. А вот пару лодок надо ноне сладить: из тех трёх одна дюжея, а две — развалюхи, латаные-перелатаные. Попадём в шторм — и хана нам. Насчёт сетей помозгуй — китайцы в город, слыхал, завезли добрые.

Набитая под завязку подвода грузно, качко выехала со двора, крикливисто скрипя ступицами и погромыхивая колёсами. Артельщики вытолкались на улицу.

— С Божьей подмогой, мужики, — сказал Михаил Григорьевич брату, похлопав его по брезентовому плечу и слегка прижав к своему боку. Иван уткнулся лбом в плечо брата и тоже чуть приобнял его. Выбежала из дома с тревожно-весёлыми глазами Дарья. На её плечи была накинута лисья дошка.

— Без опохмела-то чё за работа? Мука мученическая! — И Дарья — тайком, не тайком — проворно сунула супругу за пазуху полуштоф водки. Троекратно поцеловала Ивана в губы, не спеша, строго перекрестила: — Храни вас Господь, кормильцы наши.

— Заботливая жёнка. — Иван похлопал её ниже спины, подмигнул брату и торопко пошёл за остальными, уже ступившими на ледяное, заволоченное мглой поле.

Дарья крестила им вслед и шептала молитву.

Одним из последних со двора выходил Виссарион с объёмной поклажей на плечах и пешнёй в руках. Елена бдительно и ненасытно за ним следила поверх занавески. У калитки Виссарион вдруг обернулся, фонарь выхватил из сумерек утончённые черты его красивого лица. Он посмотрел прямо на окно, из которого украдкой выглядывала Елена. Девушка отпрянула, и её словно бы обдало жаром или, быть может, стужей, — не могла разобрать. «Неужели пришла она… она… любовь?» — недоверчиво вопросила она себя.

Позавтракали наскоро и по хрусткой дороге двинулись в обратный путь. Елена, пока ехали берегом озера, всматривалась, поворачивая голову назад, в ледяные светлеющие просторы, видела разорванные цепочки людей и животных, которые уходили на извечный и желанный промысел нерпы. Неожиданно её чуткий молодой слух уловил звенящий, но утробный грозный треск: чудилось, из самых вселенских байкальских недр пришёл он. Елена словно бы отвердела вся, подавшись вперёд грудью. Всматривалась в глубокую даль. Но и без того разорванные, разрозненные человеческие цепочки уже превращались в размазанные точки. Вовсе пропали.

Снова пролетел по округе нутряной треск, он устрашал. А следом — хрустальная сыпь ледяных осколков. Видимо, где-то обрушился высокий, подточенный жаркими апрельскими лучами торос. Восток, сдвинув тёмное облако, широко озарился и стал наливаться матовым светом нового дня. Михаил Григорьевич приподнял отяжелевшие веки, но сказал свежим голосом:

— Байкалушко, чай, просыпается. Ранёхонько в энтим годе. Испужалась, Ленча?

— Что же, батюшка: могут раздвинуться льдины?

— Могут. Но, кажись, рановато для ледохода. Просто — вздохнул наш кормлец. Живой ить он: тоже, как и нам, дышать надобедь, — незаметно для себя перешёл Михаил Григорьевич на старинный, забываемый в пригородных сёлах сибирский говорок с малопонятными словами «надобедь», «кормлец». Он любил всё, что было связано со стариной, сибирским старожильческим укладом, хотя род его был, как выражались, из пришлых.

За Лиственничным величаво текла в неведомые земли, навечно покидая Байкал, широкая тихая Ангара, укатывая с собой его ледяные слёзы-осколки. Елена плотнее укуталась шалью, теребила распушенную на конце, наспех заплетённую в гостях косу. Жалобно, но звончато хрустел под колёсами утренний ледок. Влажный холодноватый воздух был напитан запахом оттаявшей земли, и Елена глубоко вдыхала в себя этот воздух и отчего-то не могла надышаться. «Люблю? — Но вопрос пугал. — А как же Семён? Он меня любит так преданно! Не буду ли потом всю жизнь каяться?» — спросила она себя так строго, будто бы уже отважилась на что-то бесповоротное.

14

Этими же пасхальными часами, поздним вчерашним вечером, сотворилась короткая, но решительная расправа над скотником Фёдором Тросточкиным.

Фёдор смолоду старательствовал в Бодайбо, и тяжело заболел там ревматизмом. Был обманут коварным, вороватым мастером и вынужден был года три назад вернуться в родной Погожий с одной котомкой за худыми выпирающими плечами, с болями в суставах и без копейки денег. Родители к тому времени почили, жены и детей у него не было. Пустой, с заколоченными окнами дом встретил ещё не старого, но усталого, больного мужика запахом гнилой нежили. Скота не имелось, хозяйство — разорено, стропила провалились, стайка, почти весь лабаз сгорели, огород зарос бурьяном, и потащился горемычный Фёдор к Охотникову в работники, прижился в его большом, расположенном на окраине села тепляке, ухаживая за поросятами. Исправно топил печи, задавал корма нагуливающим сало животным, старательно чистил клети. Жил тихонько, не пил, не ссорился с другими работниками, — казалось, смирился с судьбой, не желал лучшего и большего.

Однако крепко жила в Фёдоре мысль обзавестись своим двором, жениться, родить наследников. Михаил Григорьевич ценил Фёдора, платил ему порядочно, вовремя, но этих денег не могло хватить, чтобы обустроиться хотя бы по-середняцки. Фёдор знал, что такое большие деньги, но здоровья и прежнего жара в сердце уже не было, чтобы сызнова кинуться в желанный, но тяжкий, засасывающий омут приисковой, фартовой жизни или уходить на сезонные заготовки в таёжье.

Однажды сговорился с одной хуторской семьёй — обосновавшейся с началом столыпинских реформ на отрубах, в пяти-шести верстах от Погожего за железной дорогой, — которая тоже не могла выдраться из нужды, да к тому же перенесла большой пожар, навалившийся из объятой пламенем тайги, сговорился о том, что втихомолку будет им поставлять с охотниковского свинарника корма, а они будут у себя тишком откармливать свиней и бычков, сбывать мясо ленским приисковым откупщикам и на иркутских рынках. Ночью к свинарнику со стороны тайги тихо подкатывала подвода на резиновых колёсах и в неё загружались дармовые отборные корма. Охотниковы не могли понять причин, по которым стал никудышно нагуливаться скот, думали, что какая-то хворь между ним завелась. Приглашали из волости и даже из города ветеринаров, советовались с местным коновалом-знахарём Бородулиным Степаном, однако ясности не прибавилось. Зародилось сомнение — честен ли тихий, покладистый Фёдор?

Угрюмый не по своим молодым летам, Василий Охотников вчера, когда всё село христосовалось и гуляло, допоздна пропьянствовал на конюшне с уже бывшем в запое недели две Николаем Плотниковым, прятался в сене от матери и бабушки.

В сумерках Василий и Николай пошли было по селу в поисках браги или самогонки, украдкой, огородом, но у повети застряли: приметили подводу, медленно ехавшую по кочкам пустыря от охотниковского свинарника. Не сложно было догадаться хотя и пьяному, но неглупому Николаю — корма крадут. Скрипнул зубами, выругался. Василия, который уже терял силы, упирался головой в заплот, растолкал. Подхватил вилы и волчьей рысью, низко согнувшись, пробежал через скользкую, усеянную помётом поскотину. На въезде в сосновый бор нагнал подводу, сдёрнул с облучка щуплого мужика — хуторского работника Ивана Стогова. Жестоко и безумно пинал. Мужик закрывал ладонями лицо, вертелся на плече, как карусель, но порой затихал, обмякая. Качаясь, подбежал Василий, тоже пнул мужика. Мужик вскочил и махнул в кусты. Обезумевший Николай, не примеряясь, метнул в него вилы. Одним зубом вошли они в ляжку. Мужик завопил, вырвал из ноги вилы и ползком, перебежками скрылся за деревьями. Настигать не стали, потому что знали, кто главный виновник. Повернули подводу к свинарнику, возле которого стоял Тросточкин, приставив руку козырьком к глазам. Он стал заполошно, запинаясь и на ровном месте, метаться по двору, потом, трусовато пригибаясь, побежал к селу. Василий, не ведая, что и зачем творил, нагнал его у тына, но запнулся о корягу и всем своим богатырским телом чаянно-нечаянно толкнул щуплое тельце Тросточкина на суковатую тынину. Однако и сам рухнул рядом.

Фёдор лежала без чувств, но потихоньку постанывал. Его лоб был глубоко рассечён, и глаза заливала кровь. Василий приподнялся на руках, сказал, по-детски тоненько протягивая слова:

— Фе-е-едя? Чего ты? А-а-а-а?..

Николай подбежал, склонился над Тросточкиным:

— Вась, ить порешил ты его, кажись. Не дышит уж. Холодет.

Покачиваясь и низко склонив растрёпанную голову, потрясённый Василий побрёл к дому, во дворе которого гулял и веселился люд. Заикаясь, путанно рассказал о случившемся матери и, вялый, сгорбленный, убрёл отяжелённым шагом на сеновал. Трезвел, но страхом наливалась голова. Казалось, не понимал, что происходило вокруг.

Полина Марковна испугалась, увидев лежавшего бездыханного Тросточкина. С Николаем бережно занесли его в узкий, с низким потолком закуток свинарника, в котором он одиноко жил, зажгли сальную свечу. Густые ломаные тени смотрели со стен. Прыскали в лицо водой, подносили к носу нашатырь, хлопали по щекам.

Очнулся Тросточкин, его окровавлённые губы страшно повело:

— Тати… тати.

— Федя, Федя, что, что, родный наш?! — тряслась Полина Марковна, склоняясь ухом к студёным губам. — Федя, голубок Христовый…

— Тати… тати.

— Молочка? Перинку? — безумно спросила Полина Марковна. — Скажи — всё принесу, всё отыщу для тебя, голубка. Ты же знашь, как мы тебя любим. Ради Христа… ради Христа… — Но, кажется, сама не понимала, о чём просила.

Николай взглянул через плечо Полины Марковны, увидел синеющий лоб, перекрестился, ребром ладони смахнул влагу с морщинистой щеки:

— Упокой его душу, Господи. Преставился.

— Что, что?! — вскликнула Полина Марковна, отстраняясь от Тросточкина. Опустилась перед умершим на колени, зарыдала.

Утром из двора во двор вышагивал ропот:

— Охотниковы-то, слыхали, Федьку Тросточку порешили? Сказывают: так-де хлестали, аж мозги вытекли.

— Тросточка тоже хорош: тырил, пёс, у благодетеля. Оне, приисковые, отчаянные! Каторжанские у них души, неприкаянные.

— Упокой его душу!..

Михаил Григорьевич, когда узнал о случившемся, отшатнулся, стал мотать головой, как пьяный. Потом подрагивающими пальцами раскурил предложенную отцом самокрутку, но дым, казалось, не шёл, не вдыхался внутрь — зачем-то дул Михаил Григорьевич: будто хотел загасить тлеющий край. Всё же вдохнул дыма, но долго не выпускал его, словно бы забыл. Григорий Васильевич колченого, но нервно-быстро ходил по двору мимо строившегося амбара, закинув руки за спину и не зная, что ещё сказать сыну, убитому страшной вестью.

За спиной Григорий Васильевич держал гербовые бумаги, которые вчера вечером завёз ему из волостной управы знакомый стряпчий Тихонов. Эти бумаги закрепляли за Охотниковыми Лазаревские покосы и ещё несколько выгодных, оспариваемых миром участков в полесье и в просторном Егоровском распадке на правом берегу Ангары. Новость была настолько радостной, жданной, что Емельяна Савельевича Тихонова, маленького старичка, — который, собственно, и приехал погулять к своему старинному товарищу, дальновидно подгадав с оформлением бумаг к разговению, — обласкали и упоили. А рано утром, собирая в дорогу, наложили в его бричку несколько пудов всевозможной снеди.

Бумага в ладонях Григория Васильевича отпотела, и он не видел, как струйка пота размазала гербовую печать и завитую, размашистую подпись.

Сын и отец не знали, о чём говорить. Ни в дочери, ни в сыне не было Михаилу Григорьевичу настоящего счастья, и теперь он это остро понял и потерялся. Физически ощущал — уходили из-под ног какие-то начала, тверди жизни и судьбины.

Напряжённо лежал возле будки, как-то виновато моргая маленькими глазами, рыжий, большеголовый пёс Байкалка. А с хозяйственного двора в щель ограждения с ленивым любопытством заглядывала молодая поджарая сучка Ягодка.

Василия ещё ночью дед запер в чулане — чего не вытворил бы. Ни во дворе, ни на поскотине, ни возле трёх амбаров не было видно работников. Все, казалось, затаились по углам, ожидая какой-то развязки. Но возле коров тем не менее появились женщины, готовясь к неизбежной дойке. Полина Марковна, одетая, лежала лицом вниз на не расстеленной кровати. Елена ходила по горницам (их, в сибирских традициях, было в доме две). «Оставить, оставить весь этот кошмар, всю эту тараканью жизнь! — воспалённо думала девушка, сжимая пальцы. — Нет смысла в такой жизни с её мелочными расчётами, потому и опустился Вася, сам того не сознавая, пошёл на преступление. И я здесь — сгину. Сгину!»

Любовь Евстафьевна сидела в своём пристрое, то молилась, стоя перед образами на коленях, то подходила к чулану и слушала угрожающую, сгущенную тишь.

— Вась, — звала она. — «У-у…» — слышалось ей глухое, словно бы из дебрей. — Ты уж не того… слышь? — неясно говорила Любовь Евстафьевна.

Пришёл из конюшни непривычно трезвый, расчёсанный Плотников, в белой до самых колен рубахе, в начищенных салом малоношеных сапогах, перекрестился, поклонился на восток и хозяевам, сдавленно сказал:

— Готов, Михайла Григорич, грех Василия принять на себя всецело: мол, пьяный был, не упомню, чиво творил. Я — старый… мне чего уж. А вы за то избу-пятистенок моему сыну, Савелию то есть… из нужды он не могёт выбиться, скот у него полёг от хвори в том годе… поставьте пятистеночек, скарбишком, скотинёшкой какой снабдите, пахотной земельки отрежьте десятинки три. Чтоб хоть он пожил да внуки мои — Захарка, Петька, Дашка, Марейка… а я уж так… сгину, не сгину на каторге, в забоях, а дитяти чтоб жили, тянулись к свету да к Богу. Вот, стало быть, какой коленкор. — Замолчал, вытирая крупные капли слёз.

Михаил Григорьевич смотрел на конюха пустыми глазами, в его руке уже погасла самокрутка. Хрипнул, ворочая языком, который, казалось, распух:

— Всё, Митрич, в руках Божьих. — И — замолчал, упирая взгляд в коричневатый и выпуклый, как родимое пятно, сучок плахи.

Немного погодя Плотников сказал, переминаясь с ноги на ногу:

— Оно верно, Михайла Григорич, да всё ж знайте: я к вам с душевностью, со всей своей погубленной, по собственной глупости, одначе православной душой. Мне жалко Василия… молодой… наследник ваш… Чем смогу, тем помогу. А вы Василию, однако ж, шепните: чтобы на следствиях лишнего не балакал, больше помалкивал. Растолкуйте ему: Николай Плотников готов-де… — обратился он уже к Григорию Васильевичу. — Да, готов я, Василич. Мне уж терять неча, пропащему-то, — отмахнул он загрубелой рукой и убрёл на конюшню.

К вечеру приехали на крытой телеге двое пожилых, неразговорчивых сотских в пропотевших, вылинявших мундирах, с одним припылённым охотничьим ружьём да с пеньковыми верёвками. Связали по рукам Василия и Плотникова. Усадили их на телегу спина к спине, отправились в путь — к туманному Иркутскому семихолмию. Полина Марковна заголосила, побежала за подводой, запуталась в своём широком сарафане и упала на каменистый суглинок дороги. Елена помогла подняться, прижала к себе мать. Обе всматривались в багровую тропу большого закатного неба, проторенную через Ангару. Из дворов выходили люди, щурились на дом Охотникова, лузгали семечки и кедровые орехи. На Великом пути возвещающе и грозно трубил паровоз, окутывая горизонт чадом.

15

Василий, несмотря на грубоватое мужичье сложение, не пробованную силу, был добрым, покладистым парнем, даже тихим и, как говаривали домашние, маменькиным сыночком. С малолетства Елена льнула к отцу, а Василий — к матери. Но он не был изнеженным, неприспособленным к житейским передрягам недорослем, просто отклики на позывы своей души он чаще находил у матери или бабушки. Он любознательным острым корешком врастал в большое охотниковское хозяйство, не отходил от лошадей. Однако во всём ему хотелось видеть справедливость и встречать какую-то мягкость и благообразие во взаимоотношениях с кем бы то ни было. Отец, весь в делах, напористый, зачастую крутой с людьми, особенно с работниками, — и маленький чуткий Вася не потянулся к отцу, хотя уважал и любил его. А мать, рассудительная, мирная, ласковая, хотя внешне суровая и замкнутая чалдонка, — с ней Вася чувствовал себя уютно, защищённо, как птенец под крылом наседки.

Мать не хотела отдавать сына в город, в гимназию. Взволнованно говорила мужу о своих недобрых предчувствиях и опасениях. Но Михаил Григорьевич разумел: неграмотным в России, в которой с началом нового века жизнь перерождалась не по годам, а, похоже, по месяцам, невозможно будет продвигаться в купеческом или даже крестьянском деле. С запада приходили в Сибирь новые диковинные сельскохозяйственные машины; на ярмарках народ судачил о каких-то «технологиях» в маслодельном и пивоваренном, в ткацком и скорняжном производстве. Михаил Григорьевич видел, как богатели те купцы и заводчики, которые смело применяли технические новины. Как нужен был ему поблизости свой не просто грамотный, а подкованный на все сто человек!

Василий в городе не освоился, хотя к гимназии мало-мало притёрся, однако особого усердия в учении никогда не проявлял. Он был послушным, безропотным. Обычно таких обижают, но Василий был первым и непревзойдённым силачом гимназии. Только он мог в четырнадцать лет сто раз выжать одной рукой пудовую гирю, только он мог «шутейно» уложить враз троих-четверых однокашников, только он мог из всей гимназической братии согнуть и разогнуть двухвершковый гвоздь. Но он не обладал тем качеством, которое называют удалью, а потому сила ему вроде как и не надобна была. Он словно бы не понимал, к чему можно приложить силу, чего с её помощью можно при случае достичь или добиться. Василий о силе своей, казалось окружающим, забывал, по крайней мере не использовал её, чтобы завоевать среди мальчишек первенства, превосходства. А, напротив, был среди них смирен, скромен и даже, представлялось, незаметен. Но никто не смел Василия обидеть, ни словом, ни делом, а преподаватели в своём кругу восклицали: «Этот Василий — ну, просто русский былинный богатырь, господа!»

Он видел и знал, как гимназисты тишком попивали вино, закуривались, украдкой бегали в публичные дома, тащили из родительского кармана деньги всё на те же вино, курево и продажных девок; как азартно проигрывали эти деньги в карты и кости; как рвались в синематограф «Художественный декаданс» турецкоподданного Ягджоглу, когда там крутили развратные ленты; как щеголевато катались на роликах по знаменитому скейтинг-рингу, прогуливая занятия, не готовя домашнего задания; как кружком жадно рассматривали карточки с обнажёнными женщинами и запоем прочитывали книги и журналы со срамным содержанием. А отпрыски богатых родителей надменно разъезжали по городу в авто, распугивая пешеходов взрёвом клаксона, газуя без нужды, заруливая на тротуар и разбрызгивая лужи. Он однажды увидел, как парни надругались над иконой, измазав её губной помадой.

Когда Василий учился в старшем классе, у него стало водиться больше, чем прежде, денег: отец не жалел, щедро давал, хотя осмотрительная мать пыталась воспрепятствовать:

— Куды подталкивашь мальчонку? Глянь, чиво деется в городе: грешник на грешнике сидит и ко греху подгонят. Ослеп, ли чё ли?!

— Ничё, мать! — сдержанно и хитровато усмехался в бороду супруг. — Наша охотниковская порода не из хлипких да падких. Не завернёшь нам оглобли со стези! За Ваську я покоен.

Наивное крестьянское тщеславие Михаила Григорьевича порой не знало удержу и рамок, но он как хозяин и семьянин от чистого сердца хотел, чтобы все ведали: Охотниковы крепущие, могут жить широко, а потому с ними быть в делах — надёжно и выгодно. Хозяин и купец в его душе частенько могли побороть отца и семьянина.

Разговоры однокашников о своих кутежах хотя и возмущали Василия, но и смущали его неокрепшую, склонную к болезненным расстройствам душу. Как-то гимназист Кармадонов, сын спившегося чиновника городской управы, не имея своих денег, затянул Василия в дешёвый притон на Второй Солдатской. Уламывал настойчиво, вёртко. То подсовывал Василию карточки с нагими девицами, то млеющим голоском нашёптывал о прелестях женских. Василий угрюмо отмалчивался, но желание в нём росло.

Перед порогом притона Василий вдруг застопорился, оглянулся назад, как будто искал подмоги, но Кармадонов, блеюще посмеиваясь, втолкнул заробевшего товарища внутрь. В нос шибануло спёртым запахом вина и пудры. Кармадонов подталкивал Василия, не давая ему опомниться, по тёмному коридору в тускло освещённую залу, а там громко смеялись женщины и поскрипывал тупой иглой патефон.

Как выбрался из той клоаки — не помнил до беспамятства напившийся Василий; а пил потому много, чтобы заглушить душу. Кармадонов потом подловато рассказывал однокашникам, что рыдал Василий, когда вернулся с девкой из номера в общую залу. «И хлестал водку, как жеребец на водопое, а ведь всё-то трезвенником прикидывался перед нами, господа!» Буянил там Василий, расшвыривал отцовские деньги, бил посуду и ломал стулья. Скручивали его, но он вырывался. Насилу вытолкали вон.

И с того случая для Василия белое обернулось чёрным, доброе злым, твёрдое мягким, сладкое горьким; быть может, он на самом деле психически занедужил. Перестал понимать, как жить, куда идти и даже — во что верить. Его подхватило и понесло каким-то стремительным грязным потоком, закручивало смертельными воронками. Он увидел и убедился — многие люди не страшились ни Бога, ни дьявола, но чувствовали себя счастливыми, довольными, уверенными. Однако он не был готов к такой жизни и — запил, страшно запил. А если бы не запил, так, может быть, сошёл бы с ума или покончил бы счёты с жизнью. «Бога нету? — порой спрашивал он себя. — Мы не нужны Богу?» Но кто мог ему ответить настолько убедительно, чтобы его душа вернулась к прежнему состоянию покоя и неги?

Испуганный столь ужасающим поворотом отец забрал Василия из гимназии, но от запоев уже не мог спасти. Василий опускался ниже, ниже. В клинику к психиатру Охотниковы не обратились — ведь какой был бы позор для всего охотниковского рода!

16

Приготовления к свадьбе пришлось остановить: как в неожиданно опустившемся грозовом облаке стал обретаться дом Охотникова Михаила Григорьевича, не видя ясно вблизи себя белого света. Отпели и похоронили Тросточкина, в своём доме устроили поминки. Было много народу. Вслух никто не обвинял Охотниковых, но втихомолку шушукались.

Справили девять дней Тросточкину, снова приспело на помин много народу. Всех Охотниковы накормили, напоили.

Удачно сеялось Михаилу Григорьевичу, но ходил он хмурым, сжатым. Не покрикивал, не ворчал, как обычно, на работников и домочадцев. Если раньше молился только с семьёй, то теперь чаще в одиночку, прикрывая дверь в горницу и даже задвигая занавески на окнах. Щёки втянулись, исчезли привычные румянец и отблеск здоровья и жизнелюбия. На высоком загорелом лбу вздрагивала глубокая продольная морщина. Сильные натруженные руки отчего-то сами собой ослабевали, вяли. «Неужто опосле меня хозяйство прахом пойдёт, род наш загнётся? Эх, Василий, Василий…»

Шло следствие. Из города приезжал в синем строгом мундире важный, полный присяжный поверенный Лукин. Он лениво смотрел на крестьян поверх пенсне с позолоченной дужкой, нудно, с позевотой опрашивал свидетелей, Охотниковых. Уже поздно вечером состоялся важный разговор между Лукиным и Михаилом Григорьевичем. Присяжный пригласил его в правление, выслал из комнаты писаря, плотно прикрыл расшатанную дверь.

— Ну-с, без лишних слов-с — вот что вам, уважаемый господин Охотников, скажу. Плотников принял вину на себя, пояснил: от зелёного змия-де в голове помутилось. — Помолчал, всматриваясь в багровеющее лицо Михаила Григорьевича. Усмехнулся, выпустил изо рта сизый дымок папироски: — И всё же, всё же — кто убил Тросточкина?

Михаил Григорьевич помолчал, приподнял на адвоката бровь:

— Не могу знать. Сами уже, поди, разведали. Ить я находился у брата в Зимовейном.

— Впрочем, касаемое убийцы — я знаю! — вроде как весело сообщил Лукин, бодро поднявшись со скрипящей табуретки. — Фёдора Тросточкина убил Василий, ваш сын. Имеется в деле два достоверных, неоспоримых свидетельства — отца и сына Алёхиных. — Лукин неторопливо пошуршал бумагами, помахал одной из них перед своими глазами: — Вот-с, засвидетельствовано собственноручно. Пётр Иннокентьевич Алёхин вместе со своим семидесятилетним отцом Иннокентием Аполлоновичем возвращался из гостей проулком и увидел издали, как Василий саданул Тросточкина о тын. То же показывает и Алёхин-старший. Но главное не это, а то, что ваш сын сам мне признался в смертоубийстве, на бумаге написал и… знаете, плакал, да-с, плакал, как дитя малое-с. Такая, знаете ли, нежная и ранимая у него душа, — то ли насмешливо, то ли серьёзно уточнил Лукин. И неестественно нахмурился, взял двумя пальцами защепку пенсне, но почему-то не снял их, задержал руку на переносице. По-бабьи вздохнул: — Горько, искренне ваш сынок плакал, просил строгого к себе наказания, каторги и даже — казни. Вот-с оно как, — неопределённо добавил поверенный и всё-таки снял пенсне, тщательно протирал стёкла платком, чему-то покачивая лысеющей круглой головой.

— Покаялся, стало быть, — тихо вымолвил Охотников с непонятным даже для самого себя удовлетворением. Закурил и глубоко вобрал в грудь горького самосадного дыма — долго выпускал носом, сохраняя черты лица недвижными. В глазах отчего-то стало резать.

— Да-с. Требовал к себе самого строгого и сурового наказания, — повторил Лукин, защемляя на переносице пенсне и снова пристально всматриваясь в багровое, но холодное лицо Охотникова, которое видел только на четверть. — Мещанин Иван Стогов, вёзший краденый корм от вашего тепляка, наотрез отрицает факт, что был в тот вечер возле выше означенного тепляка и что никакого корма-де не крал и в глаза, мол, не видывал. А ранения, дескать, получил нечаянно-с: в темноте овина напоролся на вилы да в погреб там же упал. Вот такая с ним чудная и в тоже время чудная историйка содеялась. Ну да ладно — хотя бы жив, бедолага, остался. Хозяева хутора, господа Похмелкины, утверждают, что подводу кто-то украл от их избы, и что они в тот пасхальный вечерок с ног сбились, разыскивая оную. Любезнейшая госпожа Похмелкина даже показала мне свежайшую мозоль на ноге — впечатляет, знаете ли.

Михаил Григорьевич громко кашлянул в кулак, но промолчал.

— Правильно, что помалкивайте: и сие тоже пустяки. Главное — признание Плотникова, а оно может в корне изменить судьбу вашего сына. То есть я могу добиться освобождения из-под стражи Василия прямо завтра, ежели-с… — Лукин замолчал и вытянул из ворота кителя налитую шею, всматриваясь в казавшееся дремучим лицо Охотникова.

Водворилась тишина; казалось, что оба собеседника даже перестали дышать.

Лукин чиркнул спичкой, зажёг свечу — на беленые, но бревенчатые стены легли две изломанные тени. На замерших, чего-то напряжённо ожидающих собеседников пытливо смотрел с картинки император Николай Второй.

— Вы меня, разумеется, любезный Михаил Григорьевич, превосходно понимаете, — осторожно, как бы заикаясь, начал поверенный, ласково потирая своё мягкое, туго обтянутое брюками со штрипками колено.

— Денег поболе хотите, — просто произнёс Охотников.

— Да-с, их, окаянных, — натянуто улыбнулся Лукин, искоса и живо взглянув на окна и дверь.

— А ежели и мне охота, чтобы сын мой, Василий Михайлов Охотников, пострадал да страшную вину чрез тяготы каторжные искупил?

— Ну-с… позвольте… радостей жизни лишится в этаком юном, понимаете ли, возрасте… вы отец… я не настаиваю… но-с… судьба каторжника… ваш наследник-с… а Плотников… потерянный человек… Сын, знаете ли, есть сын.

— Для земной жизни умрёт, для вечной сохранится, — пресёк Лукина Охотников и послюнявил языком бумагу.

— Как-с?

— Что сгорит, то не сгниёт, говорю.

— Не понял?!

— Не хотите ли, ваше благородие, нашенского табачку: так продерёт внутрях, что запоёте петухом-с.

— Итак, хотите, чтобы я вернул в уголовное дело показания Алёхиных? А они, к слову, лютейшие ваши супротивники и, понял я, желают вашей скорейшей погибели, бесчестия вам. И показания Василия вернуть? А он, опять-таки к слову говоря, мог под впечатлением трагедии помутиться своим нестойким молодым разумом-с, и теперь плетёт на свой счёт, хотя довольно-таки правдоподобно. И ещё: вас многие в деревне недолюбливают.

— А я, вашество, не девка, чтобы меня любить. Я — крестьянин, — нехорошо усмехнулся Охотников. — Всё в руках Божьих. Жить надобедь по совести, а не абы как. На том стояла и будет стоять русская жизнь. Желаю здравствовать. — Привстал с табуретки. Постоял, сминая в зачерствелых руках картуз. Но — направился к выходу.

— Ну-с, как знаете! — процедил Лукин, тоже усмехаясь поведёнными вправо губами.

Неожиданно из-за печки, из самого тёмного угла, зашуршало, и на свет вышел, привычно по-гусиному припадая на правый бок, замазанный известью и сажей Григорий Васильевич. Еле-еле поднимал затёкшие ноги и морщился.

— Что такое?! — вскрикнул, нешуточно перепугавшись, присяжный поверенный, с открытым ртом опускаясь на табуретку и пятнисто бледнея на массивных, покачивающихся щеках.

— Батя, ты ли!?

— Батя, не батя, он ли, не он ли, — ворчливо отозвался Григорий Васильевич, стряхивая с бороды куски извести и глины. — Сядь! Я ить так и думал: ты, Михайла, зачнёшь кочевряжиться. О совести речь повёл! Эх!.. Охота, конечно, жить по совести… да коли уж влипли… Человек дело толкует: пошто парня губить, судьбину на самом взлёте подсекать? — Повернулся к неподвижному и, казалось, затаившемуся Лукину, резко нагнулся к нему и лицо в лицо осведомился: — Сколь жалаете, вашество?

Лукин едва-едва оправился от испуга, но посмотрел ещё раз в углы, на печку и громоздкий, грубо сколоченный шкаф с папками, протянул, закатывая глаза:

— Э-э, всего-то тысячу рубликов… с вашего, так сказать, позволения.

— Тышша, вашество, одначе многонько, а пятьсоточек — в самый разок. Да снедью завалим твои закрома, овчины подкинем, бондарного, шорного скарбишки.

— Грешное дело, батюшка, творим. Господь-то видит.

— Молчи! Я род охотниковский спасаю! О внуках и правнуках думаю! Об истлевших костях свово отца и деда помню! О своих горемычных летах вспоминаю, когды опухал от голодухи и дрожал от хлада!

— Батюшка, одумайтесь, — назвал отца на «вы», хотя всегда обращался на «ты».

— Цыц! — заострился нос у разгневанного старика и яркими острыми точками загорелись маленькие ребячливые глаза. — Молод ишо супротивиться воле отца! Как молвлю — так тому и бывать! Так-то!

— Воля ваша, батюшка. Но Бог — выше. — Замолчал, туго склонив большую лобастую голову и покусывая витой, но жёсткий ус.

— Бог — Бог, да не будь сам плох, — метнул Григорий Васильевич, отворачиваясь от сына. Но и на Лукина не желал смотреть. Перекрестился на ютившуюся у окна икону Николы Угодника, тихо, шелестящими губами произнёс молитву: — Прости Господи грехи мои. — Быстро прошёлся из угла в угол. Свет от потрескивающей, тающей свечи колотился — ходили ходуном тени на стенах и потолке, словно силясь вырваться наружу. Наконец, скрутил газету своими корявыми короткими пальцами, торопливо и небрежно прикурил от свечи, опалив бороду так, что запахло палёным.

Лукин поверх пенсне, двигая узко выщипанными бровями, наблюдал за отцом и сыном, помалкивал, но губы трогала тайная, невольная улыбочка ироничности и насмешки.

Потом допоздна говорили спокойно, рассудочно, но Михаил Григорьевич часто и внешне равнодушно отмалчивался, отъединялся от ясных, определённых ответов, покусывая губу и упирая взгляд в замазанную чернилами столешницу. Ни разу не возразил отцу, но было понятно, что ни по одному пункту с ним не согласен. Сладились так: Василию года полтора — два нельзя появляться в Погожем, потому что недруги Охотниковых, особенно свидетели Алёхины, могут пойти по начальству и прошение куда надо подать. Но и в тайге, на заимках, в неспокойном, предлагающем много соблазнов Иркутске или на Ленских приисках, на которые со всего света съезжается разношёрстный, гулевой люд, неопытному, шаткому, тем более такому вспыльчивому парню жить не подобает. Лукин предложил пристроить Василия на военную службу — в пехотный полк иркутского гарнизона: там будет на глазах у взыскательных командиров, при деле, а также подальше от родных мест.

— Годами он, конечно, не дорос до армейской службы, но я подсоблю вам, господа: у меня в военном губернском ведомстве надёжные связи. Однако-с, любезные, сотенку-полторы придётся вам накинуть: тому нужно подмазать, другому позолотить. Сами понимаете! — зажмурился как бы простодушно Лукин.

17

Судебное заседание было назначено на середину июня, однако стараниями Лукина состоялось в начале мая. Уставший, издёрганный, но не подавленный Григорий Васильевич на нём присутствовал вместе с Василием, который привлекался в качестве свидетеля. Других очевидцев страшного происшествия не присутствовало, так как они не были заявлены в деле.

Василий высох, оброс клочковатой бородой и уже не походил на парня, а на придавленного, пожившего на свете мужика. Его каменисто-карие, какие-то припылённые — как камни у трактового пути — глаза запали глубоко, чёрно.

Когда Василия выпустили из ворот тюрьмы, дед, один встречавший его, испуганно уставился на постаревшего внука, беззвучно раскрывал рот, поднимал и опускал ладонь.

— Что… как он? — спросил внук, отводя глаза в сторону.

— Кто, Вася? Отец? Слава Богу… молитвами… — Но дед оборвался и пристально посмотрел в неподвижное чужое лицо внука. — Ты о ком? — спросил он зачем-то шёпотом и стал озираться, словно могли подслушивать.

— О Тросточке. Что, похоронили, поминки справили?

— Всё ладком. Не печалуйся. Да ты какой-то изгилённый нонче. Встряхнись, Васька! Чиво ты даёшь столбов — иди, шагай, ли чё ли! Али в острог удумал возвернуться? Иди! — Приземистый, худощавый дед толкнул своего высокого, плечистого внука в широкую спину, и тот покорно — как покатился — пошёл прямо, а нужно было повернуть влево. — Да куды ты попёр в лужу! Ослеп? — Зашли за угол тюремного замка, и дед крепко взял внука за грудки: — Ты о Тросточке забудь: было-было, да быльём поросло. Ему, безродному, видать дорога была давным-давно заказана туды, — в неопределённом направлении мотнул старик головой.

Потом сели на каменистый берег шумной реки Ушаковки на самом её впадении в Ангару, молчком смотрели в тусклые, искрасна зацветающие дали раннего вечера. Старик низко, к самым опущенным глазам Василия наклонил липкий тонкий куст молодого тополя с зеленовато-молочными годовыми побегами:

— Глянь — уж леторосли потянулись к солнцу, набираются силёнок: большо-ой тополь вымахат здеся… и тебе, молодому, здоровому, следават тянуться к жизни, к людям… к живым! А душой — к Богу.

Внук втянул ноздрями пряный, духовитый запах набухших смолистых почек, но не отозвался на слова деда. Ушаковка пенно, взбивая со дна песок и ил, врывалась в Ангару и навечно вплеталась в её зеленоватые молодые волны.

— Ты, Василий, молись… молись… проси Николая Угодника… — Но дед не нашёлся сказать, что же нужно просить у святого. Василий молчал, вяло, как-то обессиленно держал голову на бок. Потом вдруг спросил, вздрогнув:

— Николая?

Григорий Васильевич тоже чего-то испугался, стал озираться. Шёпнул:

— Ась? Чиво? — Но Василий молчал. — Чиво, ну? А-а-а! Вона што! Да другого, дурень, Николая — Угодника, святого Николу. Помнишь, верно?

— Помню.

— Вот и молись — а он уж вытянет тебя.

Когда на судебном заседании Василию стали задавать вопросы, он сначала молчал, прикусив губу, переминался с ноги на ногу. Всё же стал отвечать — односложно и неясно, заикался, замолкал, тупо глядел в пол. Григорий Васильевич, неспокойно сидевший за его спиной, покрываясь капельками пота, пытался пояснять за внука, но председатель суда строго отчитал старика, пригрозил вывести из зала.

— Ваше высокоблагородие, молодой… слабоумный внук-то мой… снизойдите… облагодетельствуйте… он с виду большой… вона, вымахал… дылда… а умишком-то — дитё дитёй… — и сам ясно не понимал, что и зачем говорил, шурша пересыхающими губами, вытянувшийся, как солдат, Григорий Васильевич.

— Что там этот старик лепечет? — взыскательно обратился к приставу председатель, вытягивая из золотистого воротника белую, но морщинистую шею.

— Вы, ваше… как вас?.. высочество, мальчишку не пужали бы вопросами: я всё, как на духу, уже поведал вам и следователю, — громко сказал Плотников, приподнявшись со скамьи и натянуто улыбаясь.

— Пристав, будет ли восстановлен, наконец-то, порядок?! — повысил голос председатель.

Маленький, угодливый пристав подбежал, запнувшись на ровном месте, к Василию, но ничего не сказал ему, лишь сжимал губы и потрясал кулачками. Метнулся к Плотникову и отчаянно-тихо, словно захлёбывался, выкрикнул:

— Молча-а-ать!

— Да уж молчу… ваше… как вас?

— Молчать!

— Видать, парень и впрямь повреждённый, — шепнул председателю один из членов суда, значительно двигая рыжеватыми лохматинками бровей.

— Н-да, — слегка качнул важной седой головой председатель, но с сочувствием в голосе добавил: — Некрепкое пошло поколение: чуть что и — раскисаем, расползаемся, так сказать, по швам. Наверняка убиенный был ему близок, коли он так подавлен и расстроен.

После короткого перерыва, скучного, монотонного чтения длинных, но обязательных протоколов, рассеянного осмотра вещественных доказательств, недолгой, но сердитой, обличительной речи товарища прокурора с пышными бакенбардами и длинного витиеватого выступления присяжного поверенного Лукина, слово было предоставлено Плотникову. Но Николай даже не встал, махнул рукой:

— Чиво уж: пора закругляться.

Но вдруг поднялся Василий, страшно побледнел, вытянулся. Его рот повело, однако звука не последовало. Григорий Васильевич как кошка подпрыгнул и крепко вцепился в рукав стёганой, на росомашьем меху сибирки внука. Отчаянно тянул его вниз, но лишь сползал рукав и вместе с ним опускался к полу старик. Василий оставался недвижим.

— Пристав! — умоляюще-строгим, утончившимся голосом зыкнул председатель, теряя всю важность и значительность своего вида. — Помогите же! Выведите!..

— Больной!.. Помешанный!.. Поди, пьяный… — шептались присяжные, разминая руки и потряхивая плечами.

Подбежавший пристав и Григорий Васильевич прочно взяли Василия под мышки и потащили почти что волоком из зала. Василий не сопротивлялся, лишь только тяжко стал дышать: ворот рубахи натянулся и впился в его горло. Усадили на лавку в длинном холодном коридоре.

— Ступай с Богом, — отталкивал от внука щуплого испуганного пристава старик. — Благодарствуем. Ступай, ступай. Мы как-нибудь сами… благодарствуем… Возьми гривенник. Али полтинник? Возьми! Да иди ж ты, служивый! Сами, чай, разберёмся.

Когда пристав бочком, бочком удалился, оглядываясь и покачивая головой, старик вдавил в омертвелое лицо внука кулак и сквозь зубы выговорил, с трудом пропуская слова:

— Покаяться хотел? Только пикни мне ишо! Удавлю!

— Покаюсь… не могу… — хрипло ответил Василий. Склонил на колени голову и замер.

Дед крепко держал внука.

Вскоре в коридор в сопровождении конвоя вышел Плотников. Григорий Васильевич привстал, наклонил голову, снимая перед ним шапку.

— Восемь лет — не срок, — с неестественной певучестью в голосе на ходу сказал Плотников, смахивая с бровей пот и приостанавливаясь возле Охотниковых. Но конвойный слегка подтолкнул его. — А ты, Василич, помнишь ли нашенский приговор?

— Помню, Николаша, помню, — в побелевшем кулаке намертво зажав ворот сибирки внука, тихо отозвался Охотников. Искоса, с пугливым подозрением взглянул на массивные двери зала судебных заседаний, но оттуда ещё никто не вышел, хотя уже слышался шорох ног по паркету. — Савелия взяли в заделье — будет с приисками торговать, а бабу евоную — в свинарки. В нашем же тепляке и своих трёх-четырёх поросяток будет откармливать. На зиму Савелия сидельцем определим в лавку. Пойдёт мужик в гору, развернётся, чай. У него царь-то в голове имеется. Возвернёшься — ахнешь. Да и о тебе, благодетель, не забудем.

Плотников лишь молча наклонил землисто-пепельную голову. Из залы вышли люди, обмениваясь мнениями о судебном заседании, участливо смотрели на Василия; старик предусмотрительно замолчал и зачем-то кланялся важным, по его понятиям, господам.

У самого поворота в потёмки левого коридора Плотников приостановился и крикнул, взмахнув рукой:

— Василия берегите! Богатыри нам нужны!

— И тебе — Господь в помощь, и тебе — Божьей милости, благодетель ты наш, — кланялся растроганный старик, не забывая крепко-накрепко держать внука. Но Василий по-прежнему сидел со склонённой на колени головой и, казалось, даже не дышал.

18

Определяясь в пехотный полк, несколько дней внук и дед провели у монахини Марии в гостевой келье Знаменского монастыря. На вечере родственники втроём молились и покидали церковь последними. Григорию Васильевичу все ночи не спалось. О страшном грехе внука он не сказал Марии: знал, на исповеди она непременно всё расскажет священнику. Мучился старик, что нужно жить во лжи. Но не видел выхода.

Мария думала, что Василия определяют в полк за пьянки, за беспутное поведение.

В последнюю ночь, уже под утро, старик разбудил Марию, и они сидели под большим, развесистым тополем в просторной монастырской ограде и разговаривали, замолкая, крестясь, вздыхая. В ногах лежал бархатистый коврик мелкой травы, пахло сырой землёй и снежной свежестью Ангары. За высокими кирпичными воротами слышался цокот лошадиных копыт и скрип телег. В низком пасмурном небе стояла сизая, наливавшаяся солнечным светом дымка.

— Не милостива к нам судьбина, Федорушка, — тусклым голосом говорил старик, устало щурясь на бледную бровку восхода.

— Окститесь, батюшка, — отвечала Мария, поворачивая к отцу обрамлённое чёрной косынкой лицо, на котором выделялись большие грустные коровьи глаза. — Люди в болезнях, бедности живут, да благодарят Господа за дарованное им счастье жить, а вы — ропщите. — Она перекрестилась и посидела с сомкнутыми веками.

— Так ить по-человечеству охота жить-то, дочь, а не так — из огня да в полымя всюё жисть, — сдавленно вздыхал отец, заглядывая в родное, открытое лицо дочери. — Людской благосклонности охота, доброго взгляда односельчан. Согласия охота в душе… а чиво же тепере? Вся жисть перекувырнулась. Эх!

— Каждый, батюшка, грешен по-своему. Не осуди, да не судим будешь. Но так мы жить ещё не умеем, — вздохнула дочь, тонкими белыми пальцами перебирая косточки чёток.

— Осудят. — И стал скручивать табак в газетный листок.

— А вы не осуждайте. С покорностью принимайте гонения и хулу.

— Я-то привычный ко всякому, а вот Михайла не сломался бы.

Дочь не отозвалась, равномерно перебирала чётки. Отец прикурил, жадно затянулся горьковатым дымом.

— Фу, табачище, — отвернулась Мария, сохраняя на губах светлую улыбку. — Не дай Боже, увидит матушка настоятельница. Она у нас строгая. Уж вы в ладошку, что ли, пускали бы дым, батюшка.

— Я и так таюсь, Федорушка, — виновато и наивно, как напроказивший мальчик, улыбнулся отец, зачем-то пригибаясь. Опускал руку с дымящейся самокруткой под лавку.

После завтрака Мария поманила в свою келью задумчивого, молчаливого Василия и с ласковой, но напряжённой улыбкой надела на его тугую молодую шею серебряный лакированный образок с ликом Пресвятой Девы.

— Храни тебя Господь, Вася. — Перекрестила, поцеловала — слегка коснувшись губами — в холодный лоб, зачем-то расправила складки на его сибирке. Но в глаза племянника ни разу не посмотрела, словно чего-то боялась или скрывала. — Знай, я денно и нощно молюсь за тебя, помню о тебе, Вася. Ты — наш… — Она сглотнула и, бледнея, добавила: — Наша кровинушка и… крест. На то воля и промысел Божьи.

Он сжал зубы, ничего не сказал в ответ, а отошёл к двери, медленно опустил ладонь на скобку, однако не вышел. Спросил, не поднимая глаз:

— Как мне жить, тётя Феодора?

Она торопливо и отчего-то испуганно ответила, поворачивая голову к образам с зажжённой лампадкой и накладывая мелкие крестные знамения:

— Господь Вседержитель укажет путь. Верь — непременно укажет, поможет. Молись, молись…

Василий прервал её:

— А Он не отвернулся от меня? — И племянник первый раз за это утро поднял на Марию глаза. Она тоже прямо посмотрела на него:

— Он всех любит.

Её щёки загорелись, она смутилась, стремительно подошла к Василию, склонила к его широкой, затаившейся груди повязанную чёрной косынкой голову, едва слышно сказала, порой переходя вовсе на шёпот:

— Ты, Вася, молись, много, много молись. Очищай душу, ищи Божьего. — Она помолчала, перевела дыхание, подняла на племянника глаза, блестевшие слезами: — Ты, сильный, молодой, непременно найдёшь опору в жизни, отыщешь дорогу к Господу, потому что Он помнит обо всех.

В келью заглянул испуганный, взъерошенный Григорий Васильевич, на глазах удивлённой Марии вытолкал внука за дверь.

После хождений вместе с Лукиным по военному начальству, которому тоже пришлось заплатить не маленькую сумму, вечером, перед отбытием в Погожее, дед сказал внуку возле высоких кирпичных полковых ворот:

— Эх, Василий, содеял ты страшное и непоправное, ан уныние — тож великий грех. Послужи исправно отечеству, царю-батюшке да людям — глядишь, и Господь всколыхнёт твою душу, чуток ослобонит удавку. Молись, подчиняйся начальству, не перечь, не суйся, куды не следоват, будь кроток сердцем, но твёрд умом. Так-то! Помни: нам больно, но больней будет, ежели что с тобой злоключится. Береги и себя и… нас. С Богом, Василий.

Старик перекрестил внука, уже одетого в кургузую — для него, богатыря, не смогли подобрать нужного размера — военную форму, пока без погон и шевронов, поцеловал в лоб, поприжал к груди и подтолкнул в ворота. Хромая, медленно пошёл по длинной тополиной аллее. Не оборачивался. Василий, сжимая зубы, смотрел ему вслед и видел, как старика стало заносить к обочине, как он досадливо отмахнул рукой, видимо, выругался, и пошёл прямее, но слегка приволакивал изувеченную правую ногу. Внук не знал, что глаза старика влажно застелило так, что не было ясно видно пути.

19

Ко дню святой великомученицы Елены Охотниковы полностью отсеялись; тихо справили девятнадцатилетие дочери и внучки Елены. Оставались для посадки только капуста и огурцы, которым срок наступит сразу после июньских ночных заморозков; пока саженцы набирались сил в тепле под стеклом.

Стояли ясные, безоблачные дни. Пышно цвела черёмуха. Ангара полыхала зеленовато-голубым пламенем. Птицы высиживали птенцов. Просторное небо ласково смотрело на землю — на нежно зеленеющую берёзовую рощу, на густое малахитовое облако соснового бора с чинным, ухоженным погостом, на деревянную церковь со знаменитым воронёным Игнатовым крестом, на далеко расположенный, но властно-остро взблёскивающий рельсами Великий сибирский путь, на укатанный каменистый тракт с примыкающими к нему лавками, базаром, управой и кабаком, на просторные луга и пашни за поскотинами, — на весь славный тихий погожский мирок.

Михаил Григорьевич нелегко сговорился с будущим сватом о времени свадьбы: Орловы родители были весьма суеверны, осторожны, и не хотели, чтобы венчание состоялось в мае:

— В мае женишься — век маешься, учили нас старики, — хмуро сказал Иван Александрович. — Лучше — осенями, как у людей. Можно, конешно, и летом… да тоже как-то не так… не по-нашенски, не по-православному обычаю. Всему, знашь ли, Михайла-батькович, своё время: и снегу выпасть, и невесту облачить в белые одеяния.

Михаил Григорьевич готов был уже согласиться с Орловым, которого был младше почти на тридцать лет и которого уважал как дельного, прижимистого, фартового хозяина, но в разговор вступил Семён, чуть в стороне починявший с работником Горбачом сбрую, но напряжённо ловивший каждое слово отца.

— В городе, гляньте, батя, свадьбы играют кажный месяц, да ничё — живут люди, не разбегаются. Щас наступил в наших крестьянских хлопотах короткий передых, на неделю-другую — не боле, а опосле сызнова до самого октября впряжёмся.

— Город он и есть город — ему законы не писаны, старинных правилов он не признаёт, — осёк сына отец, взыскательно посматривая на двоих работников, которые неторопливо запрягали у поскотины лошадей. — Тама всяк воробей живёт по-своему, а мы — миром, на глазах у обчества. Уважать надо обчество, — поднял вверх худой указательный палец Иван Александрович. — А жить как хочу-ворочу — не по-нашенски, стало быть.

Но и сын не дал договорить отцу:

— В прошлом годе, батя, помните ли? Окунёвы и Ореховы, соседи нашенские, справили свадьбу в самую посевную пору. Кажись, на самого Николу. Так Наташка ихняя уже по второму разу брюхата.

Михаил Григорьевич одобрительно покачивал головой, но в разговор не встревал, боясь обидеть Орлова-старшего. Посматривал на ухоженный просторный орловский двор, бревенчатую лиственничную стену высокого — самого высокого в Погожем — дома, но с очень маленькими, по-настоящему сибирскими окошками. По двору буквально бегали работники, но, минуя хозяина, вели себя спокойнее. «Вышколил, одначе, — с лёгкой завистью подумал Михаил Григорьевич. — У такого волчары не загуляшь».

— Да в нонешние времена кому чего вздуматся, то и воротит, — досадливо махнул длинной рукой Иван Александрович. — Нонче в церкву не загонишь, а то ишо обычаи они тебе будут блюсти! Держи карман шырше! В городе-то побудешь день-другой, так опосле отплёвывашься с неделю-другу. Повело человека вкось и вкривь. Царя хают, Бога не признают, родителев не почитают, ревацанеров слушают, развесят уши. Тьфу, а не жисть пошла!

— Верно, верно, Иван Лександрович, — качал головой Охотников, с надеждой, однако, посматривая на Семёна, которому словно бы хотел сказать: «Давай-давай, напирай на батьку!»

— Так что, отец, со свадьбой порешим? — спросил Семён, пристально всматриваясь в отца. Отец не ответил, а повернулся неожиданно улыбнувшимся, но каким-то дремучим, бородатым лицом к Охотникову, подмигнул ему:

— Чиво уж, коли молодым невтерпёж — надобно женить! Наше стариковское дело — маленькое, а жить-то имя купно. Надобно так надобно — на том и кончим, Михайла-батькович. Али как?

— Надобно, Иван Лександрович, надобно всенепременно! — радостно-больно вздрогнуло в напружиненно ожидавшей груди Охотникова. — В Крестовоздвиженскую повезём на венчание. Три экипажа — настоящих дворянских, с позументами, вензелями! — найму. Уж пировать, стало быть, так с размахом! Мне для Ленки ничего не жалко, лиш чтоб она счастливой была. Гостей будет тьмы тьмами. По всем законам справим свадьбу — будет и тысяцкой. Эх, в твои руки, Семён, передаю. Смотри мне! — весело погрозил он пальцем. — Девка она, конечно, своеобычная, учёная, вишь, — не будь промахом. Попервости даст тебе понюхать шару самосадного, да ты похитрее будь: спасибо-де, суженая, за табачок. — И Михаил Григорьевич неестественно громко и один засмеялся.

Суховатое, но красивое своей строгостью лицо Семёна тронула сдержанная улыбка, однако прижмуренные глаза не улыбались. Смотрел вдаль на мчавшийся по железной дороге паровоз, который таял в густом васильковом просторе.

— Что ж, давай пять, Григорич! — сказал старик Орлов, медленно поднимая своё костлявое тело с завалинки. — Да к столу милости прошу: обмоем уговор. Васильевна, шевели телесами: выставляй араку и закуски! Да пива нашенского, орловского, не забудь! — крикнул он стоявшей в ожидании на высоком резном крыльце супруге.

Марья Васильевна улыбнулась широким полным лицом, заносчиво ответила, кладя короткие полные руки на взъёмные бока:

— Вы пока тута баяли, разводили турусы, я уж сгоношила на стол. — Принаклонилась в сторону Охотникова: — Милости прошу в горницу, сватушка. Знаю, пельмешки любишь с горчишной подливкой — имеются. Для тебя расстаралася! Да гусю голову своротила — запекла с яблоками да изюмом бухарским. Проходь, проходь.

— Благодарствую, благодарствую, Марья Васильевна, — поднялся с завалинки и тоже поклонился Охотников, ощущая в сердце необыкновенную лёгкость и ребячливую радость: словно бы, как в детстве, попал из рогатки в цель и можно теперь гордиться перед менее удачливыми сверстниками. — Пельмешки пельмешками, а хозяйку больше ценю и уважаю. Твои кушанья, Васильевна, завсегда в охотку ем.

Марья Васильевна зарделась.

Поздно вечером крепко выпивший, напевшийся и даже наплясавшийся в гостях Михаил Григорьевич сообщил дочери о скором дне свадьбы. Елена сдавленно, но отчётливо произнесла:

— Не люблю я его.

— Ишь — не люб ей! — прицыкнул отец и хлопнул кулаком по столу. — Не за проходимца какого выдаём — за крепкое орловское семя. Сам купчина богатей Ковалёв метил Семёна в зятья, ан нет — на-а-аша взяла! Радоваться надобно, песни петь, а ты-ы-ы!.. Тьфу!

— Не люблю.

— Да чиво ты зарядила! Дура! Пшла прочь с моих глаз!

Елена гневно взглянула на отца, сжала узкие зловатые губы, промолчала, но чувствовалось, что через силу. Направилась на хозяйственный двор — на дойку, с грохотом сняла с тына пустое ведро.

— У-ух, постылая, — скрипнул зубами отец, прикладывая ладонь к сердцу.

Подошла Полина Марковна; она слышала разговор отца и дочери из соседней горницы. Михаил Григорьевич хмельно покачивался на носочках хромовых, с высоким голенищем сапог, говорил жене:

— Ничё, собьётся спесь возле мужа. У Орловых не задуришь — живо окорот дадут!

Полина Марковна покачивала головой:

— Ой, не стрястись бы беде, Михайла. Уж с Василием тепере — неискупимый грех на нас… а Ленча — такая ить бедовая да упрямая.

— Помалкивай! Быть по-моему! Без Орловых нету нам пути! А дочь не пощажу, ежели чего супротив моей воли удумат, гадюка. Её и себя пореш… — Но он оборвал фразу. Сжал кулаки. Застонал.

Полина Марковна испуганно отпрянула от супруга, но промолчала.

Михаилу Григорьевичу было худо, в сердце болело, и он, ещё выпив прямо из графина смородиновой настойки и забыв помолиться, завалился в одежде и сапогах на кровать с высокой белоснежной постелью. Полина Марковна покорно и участливо раздела супруга, который стал бредить и метаться, обтёрла смоченным рушником потное, пропеченное солнцем лицо. Потом долго молилась, стоя на коленях перед образами.

Предсвадебная суета охватила большой и многолюдный дом Охотниковых. Ножной «Зингер» чуть не круглосуточно мелодично и деловито постукивал и поскрипывал в одной из горниц. Дошивали приданое. Из города была приглашена модистка. Приехала помогать Дарья со старшей дочерью Глашей. Однако прока от Дарьи было мало: она не столько помогала с шитьём или советами, сколько ходила без большой надобности по чистому и хозяйственному дворам, щелкала кедровые орехи и показывала в беспричинной улыбке свои красивые полные губы и белую бровочку зубов охотниковским работникам, особенно чернокудрому, женолюбивому конюху Черемных. По такому случаю Игнат снова надел свою длинную красную рубаху со щеголеватыми крупными голубыми пуговицами на вороте.

— Хор-роша кобылка, — говорил Игнат другому строковому — молодому, но осторожному Сидору Дурных, поглядывая на Дарью из потёмок конюшни. — Я похлопал бы её по крупу, пошурудил бы под потником. Бурятка, азиатчина, одначе — ладна, хороша, стерва. Я китаянку на своём веку мял, а до бурятки али монголки руки пока не дотянулись.

— Мотри: Григорич тебя самого не похлопал бы по крупу… орясиной аль вожжами. А то и мужик еёный, Иван, вскорости подъедет — тоже тебя, гляди, приласкат, ежели чиво прознат.

— Ничё, пуганые мы уже! Я, Сидорушка, в энтих делах воробей стреляный, — подмигнул Игнат. — От городовых тикал без портков через весь Иркутск по Большой — от мещаночки Погодкиной. Тады дикошарый муженёк еёный нагрянул со свидетелями. Даже стрельба, братишка, была. Но вот он я — жив-здоров, чего и тебе, тетеря сонная, жалаю!

— Ну-ну, воробей! Обод на телеге будем менять али к бабьему подолу носами зачнём тянуться? — посмеивался Сидор, засучивая рукава.

20

Накануне венчания собрался в доме Охотниковых весёлый, щебечущий девичник. Михаил Григорьевич предусмотрительно отъехал по делам в поля, на пасеку к Пахому, на таёжные лесосеки, и вернулся уже заполночь. Из девушек две были сердечными подружками Елены — высокая, статная, с чёрной длинной косой двадцатилетняя Александра Сереброк и суетливая, смешливая и некрасивая шестнадцатилетняя Наталья Романова, к которой Елена тянулась больше, чем к горделивой и яркой Александре.

Подружки не спеша расплели богатую косу невесты, расчесали волнистые волосы большим деревянным гребнем, напевая, перешёптываясь и порой вспрыскивая смехом.

Уже наступил вечер, но солнце ещё стояло над изгородями оград, капая на зеленеющую землю чистыми брызгами заката. От церкви донёсся колокольный звон, призывавший к вечере; но все Охотниковы были заняты девичником, даже Григорий Васильевич не пошёл в церковь — поклонился на темнеющий восток, выходя из курятника с лукошком яиц. Старик, покряхтывая, помогал Полине Марковне и Любови Евстафьевне, — они готовили стол для девушек, пока те весело плескались и парились в бане.

Никто не заметил, как к дому подкатило две пароконных пролётки с улусными гостями-сродственниками — Доржиевым с домочадцами. На Бадме-Цырене, не старом, сбитом, был надет длинный китайчатый халат с высоким вельветовым красным воротником. Полный живот обхватывал алый пояс с зелёными рюльками. На нём ладно сидели хотя и русского покроя, но с приподнятыми, монгольского вида, носками яловые сапоги, в которые были заправлены жёлтые атласные шаровары; лысоватую потную голову венчала белая баранья шапка. На широком лице Бадмы-Цырена росла редкая, но вьющаяся борода; узкие глаза источали спокойствие, сдержанность, умную осторожность. С ним приехали два сына — худенький подросток Аполлон и парень Балдуй, одетый на русский манер в полукафтан, рубаху с косым воротом, в брюки и — редкие в крестьянской среде — туфли. Из-под брезентового навеса повозки как-то испуганно-виновато выглядывала супруга Бадмы — рано состарившаяся, болезненная Дарима, укутанная в большой, неразрезной впереди вельветовый дыгиль. На её ногах были усеянные бисером лёгкие унты, на голове узорчатая, с медными бляшками шапочка, однако сверху покрытая тёплой козьей шалью. Дарима была украшена блестящими бусами, длинными серебряными серьгами, а в седоватую, словно припылённую, косу были вплетены яркие ленты и какие-то мелкие золотистые побрякушки. Под брезентовыми навесами сидело ещё несколько родственников.

Бадма-Цырен спрыгнул с козел, не выпуская из руки кнут, размялся, постукивая подковками каблуков по каменисто ссохшемуся суглинку; коротко, по-бурятски, сказал, чтобы все оставались на своих местах, а сам просунул голову в калитку. Взвились собаки, однако сразу признали частого охотниковского гостя, — сучка Ягодка завиляла хвостом, а Байкалка, выглядывая в застрёху с хозяйственного двора, хотя и перестал лаять, но скалился и важно рычал. Гость вошёл во двор, посмотрел на мастеривших новый амбар артельщиков, занятых затягиванием бревна — они даже не взглянули на гостя, — и неожиданно вздрогнул, отпрянул к калитке: из конюшни, расположенной за хозяйственным двором у поскотины, вышла Дарья, его дочь, устало-томно стряхивая с кофты солому и улыбаясь вполоборота головы кому-то, находившемуся в сумерках конюшни.

Отец сжал в руке потную кожаную цевку кнута и твёрдым шагом направился к дочери. Крепко взял её за локоть и толкнул в конюшню. Дарья поскользнулась на сырых, унавоженных досках и упала, охнув, но не вскрикнув. На них наткнулся Черемных; он завязывал на рубахе поясок и направлялся во двор. Бадма-Цырен, выругавшись сквозь зубы, вытянул его вдоль спины кнутом и сразу повернулся к дочери; она закрыла ладонью глаза и замерла в ожидании. Черемных, трусовато пригнувшись, метнулся к поскотине, перелетел через высокое прясло и скрылся в тёмном березняке за огородами.

Отец хлёстко стегал притихшую Дарью по плечам и рукам, быстро приговаривая на бурятском языке:

— Сучка, не позорь отца, мать, братьев, стариков, наш уважаемый род! Весь улус уже судачит, как ты лезешь под всякого кобеля! Засеку-у!

Дарья молчала, не морщилась, не уворачивалась от сыпавшихся жестоких ударов, только сжимала губы и обеими ладонями закрывала лицо и растрёпанную голову. Когда он, наконец, перестал сечь и вытирал рукавом халата пот со лба, она сказала на плохом бурятском языке, которого не любила и на котором стеснялась изъясняться, если выпадал случай встретиться с земляком, единоплеменником:

— Простите, отец. Повинная. Недостойная. — И замолчала, опустив глаза, однако не плакала, не вздыхала.

Кнут ещё несколько раз просвистел в воздухе, оставил на шее Дарьи весёлый кровоподтёк, и — установилась тишина, только слышно было тяжёлое дыхание Бадмы-Цырена. Дочь не шевелилась и, казалось, даже не дышала. Из бани доносилось протяжное девичье пение, смех. В курятнике бестолково кричал петух, всхрапывали лошади, поедая овёс и сено. Тонко, но настойчиво ржал в закутке жеребёнок.

На небо выкатилась из-за сопок правобережья томная желтоватая луна с усом-облачком. От далёкого Иркутска мчался на запад локомотив с составом вагонов, он выбрасывал в густеющие сумерки клубы дыма и пара. Над Ангарой замерла шёлковая простынка серебристого тумана. Пахло сырой землёй, отёсанными брёвнами с новостроящегося амбара, смолой, прелой соломой и сеном. Где-то на краю села, кажется, на месте посиделок молодёжи у качелей, всхлипнула тальянка.

Бадма-Цырен с упёртым в землю взглядом вышел из конюшни, проследовал на чистый двор, осмотрелся исподлобья, увидел выглянувшего в оконце пристроя Григория Васильевича — низко поклонился ему, выжимая на перекошенном лице улыбку приветствия. Дарья пробежала в огород, придерживая подол пышной праздничной юбки и не поднимая уже повязанной косынкой головы, и скрылась в зимовьюшке — домике с сараями и кладовками, в котором ночевали работники. Потом перебежала в баню.

Раскрасневшийся, улыбающийся Григорий Васильевич подошёл к Бадме-Цырену, и они троекратно облобызались.

— Ну, здравствуй, тала, дружок ты мой сердешный! — в умилении говорил Григорий Васильевич, всматриваясь в оттаивающие глаза товарища. — Ты что, Бадма, перебрал по дороге архи али тарасуна: какой-то квёлый, а в глазах — хмель да беспутица? Али приболел, не ровен час? Так щас накроем стол — полечу тебя настойками моей супружницы.

— Мал-мал ругайся с дочка, Гриша, — махнул рукой Бадма-Цырен, наконец, ослабляя в ладони цевьё кнута.

Он прилично говорил по-русски, но иногда притворялся, что плохо знает язык, словно тем самым норовя скрыть свои истинные чувства и переживания.

— С Дарькой? То-то она прочесала в огород, как ошпаренная кошка: моя супружница увидала из того боковушного окна. Пора, пора намылить ей, вертихвостке, подмоченное гузно, а опосле ожечь по нему солёной бечевой. Я вот завтрева Ваньке тишком подскажу. Да всыплю ему по первое число, чтобы блюл, как зеницу ока, честь жёнки. Ну, не расстраивайся, не сокрушайся, тала! Поучил маненько, и — ладненько. Поймёт — не дура! Баба-то она добрая, то есть хозяйственная. Тепере же зачнём гулять — завтрева свадьба ить! А где же все твои — Дарима, пацаны? — осмотрелся Охотников, озорно сверкая маленькими глазами, спрятанными под волосами бровей.

Вышли за ворота — родственники Бадмы-Цырена безмолвно сидели под навесами повозок, настороженно подглядывая в щелки. Он им что-то бодро крикнул по-бурятски — стали спрыгивать на землю, почтительно здороваться с Григорием Васильевичем. Он каждого обнял и троекратно облобызал; пригласил в дом.

Любовь Евстафьевна и Полина Марковна стали накрывать на стол во второй горнице. А в первой уже всё было приготовлено для девичника: на длинный сдвоенный стол, покрытый белой скатертью старинной канфы — китайской ткани, которая досталась Любови Евстафьевне ещё от её бабушки, были выставлены закуски, бражка и квас, а также конфеты в золотистых фантиках и пряники в сахарной глазури.

21

Девушки парились, плескались холодной водой, выбегали из парилки в просторный, как горница, предбанник, разваливались на широких лавках своими разгорячёнными румяными телами, облегчённо вздыхали, смеялись и жадно пили пиво или квас. Елену парила услужливая Наталья Романова и всё приговаривала, легонько проходя по телу подружки берёзовым, выдержанным в кипятке веником:

— Какая ты, Ленча, красавица! Тулово у тебя прямо-таки мраморное, как у статуи. Видела я у одного купца такую в евоных хоромах, Венерой величают. А какие груди у тебя! Не то что мои висюльки разнесчастные, — небрежно махнула она веником по своим маленьким грудям. — Семён увидит тебя голой — обомлет и, глядишь, забудет, чего надобно делать.

— Имя, кобелям, напоминать не надо, чего с нами делать: вмиг скумекают, как энтих самых делов коснётся, — вступила в разговор густым бархатным голосом красавица Сереброк.

Александра очень хотела выйти замуж, но сватовство несколько раз расстраивалось по причине того, что её родителям, крестьянам средней руки, но достаточным, хотелось заполучить богатого, именитого жениха. Одно время они осторожно, исподволь подступали к Орловым, и чуть было уже не сговорились с Иваном Александровичем, однако Семён твёрдо отверг Александру, уже давно остановив свой выбор на Елене. Когда гордая Александра узнала об этом, она украдкой плакала, потом несколько отдалилась от Елены, а на вечёрках не смотрела в сторону Семёна и не здоровалась с ним.

Теперь Александра ясно поняла, что Семён ей сильно нравится, и потому стало в её душе зреть отчаянное чувство ненависти и раздражения не только к нему, но и ко всем молодым мужчинам и парням. Она думала, что судьба с нею обошлась несправедливо, даже жестоко, злокозненно. И вправду, более состоятельного, знатного жениха, чем Орлов, в её теперешней жизни не намечалось. Над Александрой нависла неумолимая угроза либо пойти за любого, кто предложит, либо остаться в девках, — а это почиталось позором, несчастием, но достойным не сочувствия — скорее издёвки и насмешки. Она и Елену — после сватовства к ней Семёна — как будто невзлюбила, хотя дружили они с малых лет, делились девичьими тайнами.

— Не все они кобели и блудливые, Саша, — без интереса отозвалась Елена.

— Твой-то, поди, не кобель — паинька? — Александра сморщилась в надменной улыбке.

— Какой такой «мой»? — действительно не поняла Елена. Однако сразу сообразила, о ком может идти речь — тоже усмехнулась и сердито ответила подруге: — Может быть, тебе, Саша, хочется это добро прибрать?

— А что: рази не добро али какая пустяковая заячина?

Наталья прекратила париться и удивлённо посмотрела на подружек. Простодушно моргала и по молодости не понимала — ругаются или смеются, шутят?

— А ну тебя в баню, Сашка-букашка! — неестественно засмеялась Елена и брызнула в глаза Александры холодной водой: — Вот тебе, вредина! Не заглядывай на чужих мужиков!

Александра отбивалась веником, не улыбаясь. А Наталья поддала в каменку — с шумом повалил на девушек густой жгучий пар, и вскоре они друг друга уже не видели в клубах синевато-седых облаков.

— Вот вам, вот вам обеим! — ещё плеснула Наталья на раскалённые увальни два полных ковшика. Установилось такое удушье, что в парилке стало невозможно оставаться, и девушки, толкаясь и повизгивая, выбежали в предбанник.

22

В предбаннике было шумно, девушки пели, даже плясали, напившись пива. На круглом столе горела керосинка, отбрасывая на бревенчатые стены весёлые подвижные тени. Александра притянула к себе голову Елены и в самое её ухо сказала:

— Ан не люб тебе Семён, девонька. Ви-и-и-жу! Не обманешь! Ты образованная — пошто он тебе, увалень деревенский? Мне отдай его покамест не поздно. Мы с ём — два сапога пара, — неприятно засмеялась она. — Али как?

Елена пыталась посмотреть в глаза подруги, но та цепко держала её голову в своих ладонях. Елена всё же увидела, что Александра улыбалась потемневшими поджатыми губами, и лицо подруги было натянутым, чужим, совершенно незнакомым для Елены. Ей стало боязно и тревожно, а тени, метавшиеся по стенам и потолку, показались угрожающими.

— Христос с тобой, Саша, — всё же выкрутилась из её рук Елена. — Не плачь — не разрывай моего сердца, — шептала она в самое ухо подруги. — Воля отца — пойми ты!

Александра махнула мокрой, взлохмаченной головой, сдавленно засмеялась:

— Пошутковала я, а ты уж струсила, давай на батюшку вину спихивать! — Отвернулась от Елены и крикнула, размахнув руку: — Девки, голубушки, наливайте! Замуж отдаю товарку. Ой, напьюсь завтрева с горя горького! А можа, уже и сёдни! Музыка где? Патефон сюды тащите! А можа, гармониста затянем? Игнатку Черемных, к примеру, меринка стоялого?!

— Уж Игнат, знатный юбошник, тута развернётся!

— Он, жеребец черногривый, мигом зашшупат всех до смерти!.. — смеялись девушки.

Проскользнула в баню Дарья, прошла в тёмный, с занавеской угол, разделась и скрылась в парилке. Ни на кого не взглянула, прикрыв лицо мочалом.

— Чиво с Саней? — шёпотом спросила Наталья у Елены. — Как дикошарая, а в глазах — тоски на пуд с фунтом.

— Тризну справляет… по своей любви, — ответила Елена, прижимая к своему боку маленькую, щуплую Наталью. Странное, незнакомое чувство вздрогнуло в Елене, и она подумала, через силу усмехаясь: «Неужели ревную? Неужели имеется в моём сердце искорка любви к Семёну? Чудна бабья душа!»

— Неужто и она метила за Семёна? — округлились детские глаза простодушной Натальи. — Не поделили, чё ли? А он хоро-о-ош. Высокий, в плечах косая сажень, работящий и богатый. Везучая ты, Ленча! А я Васю, братца твово, вспоминаю, — вздохнула подруга и откусила от пряника. — Так, знашь, порой взгрустнётся — хоть вой. В задворье ино схоронюсь за поветью и плачу. Ты не думай, что я тольки простушка-хохотушка!

— Помнишь Василия? Дай тебя поцелую в щёку. Он ведь не злой… вспылил пьяный.

Подружки помолчали, сдерживая дыхание, словно к чему-то прислушиваясь внутри себя.

— Где он тепере? — негромко спросила Наталья, прижимаясь к Елене. — По селу слух идёт: оправдали-де, не осудили, а Плотников пошёл на каторгу. Выходит, Вася чист, не преступал закона? — Наталья стала дышать тише, ожидающе. Елена ответила не сразу:

— Не знаю. Дед отмалчивается. От отца с матушкой тоже ничего не добьёшься. Но тебе шепну по секрету: в солдатах он.

— Ой, батюшки!

— Смотри — не проговорись.

— Вот те крест. — Помолчав, шепнула: — Ить Вася меня однажды сгрёб на вечёрке возле качелей и чмокнул прямо в губы. Так крепко и сладко — у меня аж в голове закружилось. Не упомню, как и до дому добралась — от счастья радуги перед глазами плясали.

— Нравится тебе мой брат?

— Нравится, — уткнулась в плечо подруги Наталья.

— Плачешь? Любишь, дурёха? Уж скажи честно!

— Люблю, — шепнула Наталья, не поднимая головы. — Пошла бы за ём хоть куды.

— Люби, люби. Он славный парень… только вот видишь, как несчастливо повернулась его жизнь. Но он сильный — выдюжит. А ты жди его, жди, крепко жди, слышишь, Наташка? Если любовь — надо ждать, терпеливо ждать. Поняла?

— Я буду ждать. Тольки как бы весточку ему послать?

— Об этом пока не думай, но я у деда всё равно правдами и неправдами вызнаю адрес. Потерпи немножко… Люби, Наташка, люби, всю жизнь крепко люби. — Елена чего-то поискала растерянным взглядом, потом грубовато-бодро подтолкнула подругу плечом: — Пойдём-ка ещё попаримся. Убежать — нельзя, так хотя бы там спрячемся ото всех!

Но она понимала, что спрятаться ей хотелось не ото всех, а от Александры и навалившихся противоречивых чувств, которые одновременно и смущали, и угнетали её.

— Не-е, Ленча, я уже упарилась! Дай чуток отдышаться. Тама, — махнула она головой на парилку, — кажись, Дарья. Как мышка, проскользнула мимо нас. Она-то большая охотница похлестаться веником. Накось вот пива — плесни для неё на каменку.

23

Елена одна вошла в парилку, плеснула на камни пива, а следом — воды два ковша. Дарья лежала под самым потолком и с ленцой овевала себя веником. Запищала:

— Вай-вай! Ты чиво: сдурела? Всюё дыхалку мне обожгла! Фуй, пивом вонят. Ой, в голове кружится! Косею, девоньки! Кто бы меня на мужских руках снёс с полка? — Но довольно быстро сама соскользнула по ступенькам на пол и легла на прохладные гладкие плахи.

— У голодной куме — одно на уме, — посмеивалась Елена, тоже ощущая хмельное кружение в голове.

— Да я о Ванькиных руках вспомнила, — незлобиво огрызнулась Дарья. — Нужны мне мужики — кобели разнесчастные! У них как заделья нету, так норовят под перву юбку нырнуть.

Елене хотелось спросить о том, что преследовало её с самой Пасхи — о Виссарионе, но не отваживалась, боялась. Увидела узкую красноватую метку на белой шее и груди Дарьи:

— Это что у тебя: след от горячего поцелуя? Наш женолюб Игнатка постарался? Не пойму: он тебя что, одной губой целовал — полоска-то одна?

— Одной единственной, но страстной, — посмеивалась и Дарья, пересаживаясь на лавку. Низко согнула голову, потому что густой сизый пар был всё ещё жарок. — Ой, пьянею! Хорошо-о-о! А ты, Ленча, ничё у меня спросить не хошь?

— Чего мне у тебя спрашивать? Сколько твой супруг рыбы выловил и белька забил? Так о том моему батюшке расскажи.

— А ежели я твому батюшке ещё и записочку покажу? — лукаво качала головой Дарья. — Вот встрепенётся-то Михайла, всё одно что на раскалённую печку его нечаянно посодют.

В голове Елены закружилось так, что пришлось прочно взяться руками за плаху полка.

— Какую ещё записочку? Ни от кого я ничего не ожидаю. Не сочиняй пустое, а то окуну тебя в бочку и подержу вниз головой до петухов. Жених мой что-то написал? Так не писарь он, а крестьянин и купец. — Но уже всё поняла Елена. И с великим трудом сдерживала себя.

— Ой ли! А щас покажу — чиво опосле запоёшь? Вся встрепалась-то чиво? Угомонись, покудова утишь сердечко, а я — мигом. — И Дарья буквально побежала в предбанник.

Скоро вернулась, разжала и вновь сжала перед глазами Елены ладонь, и взволнованная девушка увидела белый, вчетверо сложенный листок.

— Рупь!

— Ещё чего!

— На уж! Не боись — я не прочитала: сама знашь — неграмотная я. А ить не хотела показывать тебе записочку. Да чиво уж тепере? Читай!

Елена прислонилась к запотевшему, но ещё довольно светлому оконцу, развернула повлажневшую бумажку и, от волнения теряя перед глазами слова и строчки, стала читать написанное ровным, каллиграфическим почерком, с завитушками: «Мадемуазель Елена, великодушно простите меня за дерзость — за это послание, которое Вы получите накануне Вашей свадьбы. Совершаю греховное, но сердцу, как говорят, не прикажешь: я не могу Вас забыть. Сказать, что я Вас люблю — пока не смею, но моя душа полна только Вами. Только Вами, Елена! И мне показалось, что я Вам тоже понравился. Умоляю, назначьте день свидания — я просто посмотрю в Ваши глаза, а это уже будет большим счастьем для меня. Передайте своё решение Дарье — я вынужден был открыться, но только ей. Не бойтесь, не переживайте: Вашей чести ничто не угрожает. Если Вы не захотите встречи со мной — так тому и быть. Как принято говорить: всё в руках Божьих. Виссарион».

Елена оттолкнулась от подоконника и с безумной улыбкой взглянула на Дарью.

— Ну, чиво, Ленча, пишет Виссариоша? А знашь, он всё выпытывал о тебе, и голосок подра-а-а-а-гивал у сердешного. Богатый, скажу тебе, какой он! Ему сродственнички деньжищи шлют, кажись, из Тифлиса, а он бедным, нашенским местным пропойцам, дурачок, раздаёт. Чудной. А у-у-у-у-мный — страсть! Книжки читат, мужикам по-учёному чиво-та талдычит. К нему всё какие-то важные господа наезживают, всякие ссыльные, политические, и они тайком шушукаются где-нить в сопках али за огородом у овина… Так прописыват-то чиво, Ленча? Не томи — ужасть антересно!

Елена молча вышла в предбанник. И показалось ей, что всё в мире изменилось — стало светлым, радостным, благосклонным. Словно смылась с души накипь. Стало дышаться легко. Какая-то острая и важная мысль зарождалась в голове. Страхом и одновременно небывалым отчаянием наполнялось всё существо девушки. «Он — единственный. Люблю. Теперь понимаю — люблю. Люблю».

— Чиво, Ленча, отвечать-то?

— То и отвечай: всё в руках Божьих.

— А-а-а. — Постояла вроде как в раздумье. — Ленча, а может, не надо было мне передавать писульку? Какая-то я бестолковая… Чёрт я, видать, а не баба!

Елена отмахнулась.

24

Утром — грянуло.

Елена всю ночь не спала. В мыслях ласкала любимого, шептала ему что-то безрассудно-нежное. Поняла — судьба повернулась в желанную, жданную сторону. Крепла в сердце уверенность — никто и ничто уже не остановит. Под боком Елены тоненько посапывала совершенно домашняя Наталья, свернувшаяся, как кошка, клубочком.

Елена, вставшая первой в доме, подошла к окну, распахнула его, пристально и улыбчиво смотрела в синеватую ангарскую даль. В её сердце было чисто и пустынно, как чистым и пустынным было перед её глазами это высокое-высокое небо, занятое только солнцем и птицами. По Великому пути мчался к Иннокентьевской курьерский ярко-зелёный, блещущий окнами поезд, словно спешил с доброй вестью. У ворот стояла запряжённая в бричку Игривка, во дворе хрипло, кашляюще переговаривались работники. Елена оделась в буднее шерстяное платье, голову туго повязала косынкой. Присела на кровать, посидела с закрытыми глазами. Пощекотала за бока сладко спавшую Наталью. Подруга проснулась, улыбнулась Елене, и они обнялись в порыве каких-то ребячьих нежных чувств.

— Наталья, я уезжаю, — твёрдо произнесла Елена.

— Как?! — подскочила Наталья. — Уже — в церкву?! Ой, я чё же дрыхну, засоня!

— Не в церковь. Угомонись. Я ухожу из дома.

— Чиво? Уходишь… из… дома… — Маленький, пунцовый рот Натальи невольно открылся, и она, растерявшись, не знала, что сказать, как поступить. Хлопала пушистыми ресницами, не отрывая взгляда от Елены.

— Не поминай лихом. И живи сердцем. Тянись к любви, береги её, Наташка. Прощай.

Елена резко встала, стремительно прошла через пустую горницу, сени, пробежала двором, на улице отвязала от палисадника вожжи, запрыгнула в бричку, наддала Игривке. Молодая лошадь ходко взяла с места, унося наездницу к Московскому тракту. Выбежал из ворот Черемных, бестолково щурился на уносившуюся бричку. Забегая во двор, запнулся о доску, хлёстко упал на лиственничные доски и лихоманкой закричал:

— Увели кобылу! Караул, люди!

Заспанный, всклокоченный Михаил Григорьевич в исподнем выскочил на улицу, глянул на удалявшуюся в вихре пыли бричку. Понял, не понял, что же произошло, но ворвался в комнату Елены. Встряхивал испуганную Наталью, дознаваясь. Матерился, стонал, сжимал серые кулаки. Кое-как оделся, вывел за ворота жеребца с недоуздком, без седла. Охлюпкой, опасно телепаясь на широкой спине коня, поскакал за Еленой.

— Убью, убью, убью!.. — цедил сквозь зубы, прижимая голову к гриве.

— Окаянные дети! — выкрикнул и ударил жеребца ладонью.

25

А на лавочках в тени деревьев буднично судачили пожилые сельчане, нетерпеливо ожидая начала свадьбы с непременными поезжанами, тысяцким, выкупом.

— Вона гляньте-кась, каки расписны кареты подкатили ко двору Михайла Григорича, — сказала старая, полная Лукерья Драничникова.

— Имя чиво, богачам! — высокомерно не взглянул её старик Лука на подкатившие к воротам Охотниковых три экипажа с вензелями, с золотистыми каёмками и с важными кучерами в цилиндрах на высоких козлах. — Только в золочёных каретах и разъезживать. Ваську-то, слыхали, откупили оне у суда. Куды-то сховали парня — ищейками не отыщешь.

— Знамо дело — деньга могёт всё, — отвернулся от экипажей седобородый работник Орловых Свистунов Гаврила по кличке Горбач, потому что когда-то в молодости на золотой Лене носил на себе через тайгу спирт приисковым рабочим, а всех спиртоносов называли Горбачами: издали было похоже, что они с горбом на спине.

По дороге шёл Григорий Соколов с чрезвычайно длинным удилищем на плече — молодой мужик, которого ещё в отрочестве прозвали Лёшей Сумасбродом. Построил Григорий дом — большой, с шестисаженной матицей, высоким крыльцом. И всё хорошо бы, да однажды разукрасил венцы разными колерами, а также нарисовал в изобилии цветков, петушков, букашек, бабочек. Наличники установил резные, ажурные и ставни пёстрые. Дом получился праздничным, как на лубке. Детворе и молодёжи нравилось, взрослым хотя и глянулось, а всё одно посмеивались над жизнерадостным выдумщиком Григорием:

— Олёша Сумасброд, ёра наш, сызнова учудил, — говорили они друг другу с ехидным насмешливым торжеством. — Каку таку потеху в следущий раз выкинет? Глядишь — заплот покрасит, а ить стольки денег надобно на краску угрохать!

И вправду, через лето заплот был покрашен, а точнее — разрисован картинками с лебедями, тремя дородными красавицами в сарафанах и растягивающим тальянку весёлым парнем. Некоторые пожилые люди, проходя мимо этого изысканного, с безвинной картинкой заплота, ругались, отворачивались, а Григорию строго говорили:

— Тьфу на тебя, Олёшка Сумасброд. И нету тебе другого прозвища! Страмными картинками сбивашь с толку молодёжь. Батюшку свово, род свой позоришь.

— Чего же тута, люди добрые, страмного? Красота жизни, так сказать, запечатлённая в красках! Надоело, дедки и баушки, в серости свою жизнь влачить, — отвечал им невозмутимый, улыбчивый Григорий.

Купил Григорий граммофон, и нет чтобы только самому, с семьёй, с женой Марусей слушать музыку — он стал выставлять рупор на улицу, а своего сына подростка Петра просил, чтобы тот сменял пластинки, дежуря в выходные и праздничные дни тёплого времени года у аппарата. И по низовому приангарскому краю Погожего раздавалась разнообразная музыка — пластинок Соколовы имели много. Отец Никон, не на шутку грозился в сторону дома возмутителя спокойствия, размахивая посохом. Заявлял прихожанам:

— Прокляну этого скомороха: ишь, вздумал заглушать священный колокольный звон! А то и посохом отделаю по загривку, ежели где повстречается мне на пути. Так и передайте ему, растлителю душ, революционеру! — отчего-то причислял он Григория к революционерам.

Кто-то запустил в граммофон булыжником, и навсегда замолчал аппарат. Возил его Григорий в город, но починить так и не удалось, и второй купить — лишних денег не водилось.

Словно в утешение, завёл неугомонный Григорий голубей — почтовых, и так ими увлёкся, что однажды вспахал пашню, а посеять пшеницу, говорили, забыл вовремя, со всем селом, как это делывалось обычно в Погожем. Увлекло Григория в голубях то, что они могли доставлять почту на большие расстояния. Он уезжал с голубями-самцами в тайгу или на усольский хутор к товарищу, привязывал к лапке послание — отпускал птицу. Она тем же днём доставляла письмо в Погожее. Сельчане дивились такой необычной способности голубей:

— Мозгов всего ничего — а ишь чиво вытворяют божьи твари! И не заплутают ить: отыщут дом родной и хозяевов.

Радостный Григорий объяснял любознательным односельчанам, которые подозревали его в подвохе и розыгрыше:

— Секрет-то, уважаемые, совсем прост: голубь летит к своей любимой, то есть к супруге — голубке. Тыщи вёрст могёт преодолеть, а всё одно отыщет. Он, знаете, как выбрал себе девку, так они и векуют и воркуют вместе до самой кончины. Весьма верные птицы! Людям есть чему поучиться. Неспроста, видать, они в почёте у святых Апостолов.

— А ну-ка, Лёша, тикай, к придмеру, на Амур — оттедова пусти голубя. Об заклад бьюсь, не сыщет свою голубку. По дороге пристанет к другой! Али в тёплые края махнёт, в Китай да Маньчжурию. И письмо твоё потерят.

— Да дуришь ты нас, Лёша: писульку, чай, оставляшь здесе, а Петька твой опосле втихаря привязыват к голубю, и морочит нам голову. Как же голубь — один, а не в стае! — могёт запомнить дорогу аж с усольских хуторов? До них вёрст семьдесят, ежели не все сто! Ой, врун ты, Лёха! Как нам, людям, середь голубей разобраться, кто с кем любится да милуется?

И загоревшийся, обидевшийся на земляков Григорий действительно чуть было не поехал за Байкал, чтобы пустить оттуда голубей с письмами и доказать маловерам великую преданность друг другу голубиной пары. Жена с трудом удержала Григория — хитростью запёрла его в амбаре и продержала трое суток, пока муж не остыл.

— Эй, Алёша! — окликнул Григория Драничников, беспричинно усмехаясь и заговорщически подмигивая своим собеседникам. — Охотники хотят енерала пригласить на свадьбу: Григорич просил тебя снарядить в город голубей с посланием: без енерала-де не начну торжеств.

— Голубь по любви летит, а не по указке, — серьёзно ответил Григорий, присаживаясь на чурбак возле почерневших и покосившихся ворот Драничниковых.

— Да Лёша самый что ни на есть енерал — Соколов ить! — засмеялась, потряхивая мясистым подбородком, тучная Лукерья. — Его приобуть, приодеть, причесать — так выйдет сам не я!

— Не-е, тётка Лукерья, мне и так ладненько, по-простому.

— Удилище смастерил зна-а-а-тное. Никак дотягивашься до самой серёдки Ангары? — хрипло посмеивался Горбач.

— До самой, не до самой, а далеко забрасываю лесу, — вроде как не замечал Григорий, что над ним глумились.

— Ишь — умелец, анжанер, — поднял указательный палец Лука. — Не на свадебку ли поспешашь, рыбак-анжанер?

— Не приглашённый, а свеженькой рыбки хочу приподнесть Охотниковым. Хорошие люди! — Увидел в небе стайку сизых и белых голубей, которые кружились над домом невесты. — Вон, гляньте: где любовь, тама и голубки.

Лукерья недоверчиво подняла голову к небу, шепнула супругу:

— Дурачок дурачком, а ить всё понимат.

Голуби совершили большой круг над Погожим и Ангарой и запорхнули на конёк дома Охотниковых, стали сверху смотреть на суетившихся во дворе людей, чистя пёрышки, словно тоже хотели присоединиться к свадьбе.

26

Лишь у моста, проброшенного к острову Любви (а от него ходил плашкоут), смог нагнать Михаил Григорьевич дочь. Повезло ему: возник на самом съезде затор из телег, экипажей и авто. Спрыгнул со взмыленного в пахе жеребца, подбежал к бричке, с запряжённой в неё Игривкой, рывком перехватил из рук Елены вожжи. Она чуть было не вывалилась на дорогу, вскрикнула. Отец повернул лошадь к обочине, норовил развернуть бричку, но узко было. Задел оглоблей лошадей, которые были впряжены в крытую телегу. Зашумел народ, матюгами крыл молодой, но корявый хозяин телеги, метались лошадиные морды, копыта били камни.

— Эй, эй, мужик, ты чиво фулиганишь?

— В рыло ему!..

Елена спрыгнула с брички, побежала к мосту, приподняв подол. Михаил Григорьевич, лохматый, страшный, босиком, в длинной рубахе без опояски, вывел лошадь на поляну, отбросил вожжи, выругался, оттолкнул корявого мужика, набросившегося на него с кулаками, побежал за дочерью. Нагнал, ладонью в спину сбил с ног к обочине. Охнув, повалилась Елена в траву. Поползла в кусты боярышника, да отец уже держал за косу, намотав её на кулак.

— Чиво ж ты, доченька, раньше сроку в могилу загоняшь отца родного?! Чем я перед тобой, такой золотой да умной, провинился?

— Отпусти! Говорила тебе, не люблю Семёна? Не верил? А теперь всё — вольная птица я. Куда хочу — туда лечу!

— Да кто ж кому люб на земле? Ан живут люди рядышком, друг для дружке стараются!

Отпустил косу, но сжимал зубы, поскрипывал ими. Стояла Елена перед отцом с опущенной, но не повинной головой. Платок сбился на плечи, коса расплелась — тёплый ветер трепал волосы. Ни слезинки в глазах — какое-то сухое диковатое чувство застыло в них. Лицо — белая личина. Смотрит отец на дочь — не узнаёт, и страхом, тревогой наливается его душа. Дочь — какая-то чужая, незнакомая, сторонняя. Кажется Михаилу Григорьевичу — не вернуть Елену в родной дом, не поворотить и саму жизнь на круги своя. Ушло, выпорхнуло из обустроенной, крепкой, как стены его дома, жизни что-то до чрезвычайности важное, без чего теперь шатко будет, неспокойно и одиноко. «Неужто дом свой построил я на песке, коли такие беды сотрясают мою жизнь, Господи? — тяжело подумал он, вспоминая библейскую притчу. — «И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое», — бились в душе отца страшные вечные слова.

Молчали. Низовыми осторожными взглядами следили друг за другом, и, кажется, оба не понимали, не представляли, как нужно поступить, что сделать.

Из авто какая-то дама с пёстрыми весёлыми перьями в шляпе протянула придуманным капризным голоском:

— Какой изверг вон тот мужик! Господа, вмешайтесь. Мишель, сделайте же что-нибудь! Ах, бедная девушка — он её избил, дёргал за косу! Я сама видела! Что делать с этим диким, неотёсанным народом! Мишель, что же вы мешкаете?!

Из авто не спеша, с притворной позевотой на маленьком младенческом лице вышел щеголеватый, с тонкими усиками молодой человек в офицерском сюртуке, в белых перчатках. Сказал, театрально плавно взмахивая ладонью:

— Эй, лапотник: немедленно отойди от девушки.

Елена встрепенулась, остро сузились на офицера её глубоко посаженные глаза, возле зловатых узких губ вздрогнула неприятная морщина:

— Это вам не лапотник, а мой отец.

— Мадам, простите, — зарделся офицер. — Вас обижают?

— Нет. — Помолчав, сказала сдавленно, тихо, будто только одной себе: — Я обижаю… Моё дело… Поезжайте.

— Понимашь, дочка, что забижашь, — сказал отец, смахивая с красного высокого лба пот. — И на том спасибочки, — усмехнулся он, скованно поведя подбородком.

Офицер пожал неразвитыми плечами, влез внутрь кабины, и авто покатило по освободившейся от повозок и экипажей дороге к мосту.

— Батюшка, отпусти меня с миром. Я не смогу жить по твоим правилам и законам. У меня свой в жизни путь.

— Ты послушай меня, дочка… послушай. — Но гнулся голос отца, вибрировал глухо, угасал. Слов не мог найти, добрые отцовские чувства перехлёстывались злыми и чуждыми. По костистому красному лбу катился пот.

— Свободной я хочу жить, отец, — отозвалась дочь, впервые назвав его не детски ласково, привычно, а отстранённо, холодновато «отец». Смутилась. Отвернула голову к реке, спокойно, широко нёсшей по равнине воды. Тоскующе смотрела на город с его церквями, доходными домами, зазывными вывесками, гуляющими по набережной дамами и мужчинами, взблёскивающими экипажами и автомобилями, протяжными гудками паровозов на станции, цветущими кустами черёмухи и яблонь.

Дрожал вкрадчивый голос отца:

— Послушай… послушай… Одумайся. Не губи ты меня с матерью. Не позорь. Вот-вот поезжанье подкатит к нашему дому… С Василием беда, так хотя ты пожалела бы нас. Не губи! Вернись!

— Не вернусь, — шепнула шелестящими губами. В сердце, где-то очень-очень глубоко, пощимывала жалость — к себе ли, к отцу ли, не могла разобрать.

Подняла упрямую голову и вдруг увидела — влажно взблеснуло в глазах отца. Не могла поверить, что её отец, этот большой, сильный, строгий человек, сломился.

Он спрятал глаза, наклонив голову.

— Прости, батюшка… но не смогу я с ним жить. Не люблю…

— Ты и жить-то не пробовала, а уже — «не смогу», — почуял отец слабинку в словах и тоне дочери. Ласковее стал говорить, а сам злился на себя, что вынужден лисом красться к собственному ребёнку, как бы обманывать его: — Вещует наше родительское сердце — пара тебе Семён. Чиво ты видела в жизни, окромя книжек? То-то же! По-книжному хочешь обустроить свою жизнь? Сердцем хочешь жить? Так ить и сердце не вечное — умрёт, сгниёт в земле, а душе — вечная жизнь. И книжки тож: сёдни одни, а завтрева уж других понапишут писаря… али как их тама кличут, книжных мудрецов? Хочешь порвать пуповину с нами, по страмным законам жить? Лучше убей меня — не допущу! Дочь ты моя, кровь моя! Вернись, Ленча!

Снова подняла дочь глаза на отца — и уже не прятал он слёз. Заметила красноватую, рябую пролысину на его голове, дрожащую у виска жалкую, черновато-серую жилку. Босой стоял перед ней, в линялых холщёвых портках, растрёпанный, со спутанными волосами в бороде и на голове — как нищенствующий странник, юродивый. Стало больно дочери. Заплакала.

— Не вернусь, — шепнула на подвздохе.

Вдруг отец опустился перед дочерью на колени:

— Христом Богом просим.

В это было невозможно поверить! Скорее грубой силой должен был действовать Михаил Григорьевич. Но любящий отец взял верх в нём над расчётливым купцом, неотёсанным мужиком. Поняла Елена — сила любви повергла его на колени.

В голове отца кружилось. Словно бы опьянел, и сам не мог поверить в то, что совершил.

— Батюшка! — вскрикнула потрясённая дочь, опускаясь перед ним. — Встань, Христа ради!

— А-а, и ты вспомнила Христа? Не встану, пока не скажешь: вертаемся домой. Тепере всё одно мне: чую, не жить уже по-людски. Жизнь перевернулась, кверху тормашками пошла выплясывать. Эх, пропадай всё пропадом!

Мимо проезжал в скрипучей, несмазанной телеге односельчанин Большедворских Селиван. Увидел стоящего на коленях Охотникова, присвистнул:

— Михайла Григорич, ты? Здрасьте, ли чё ли. Перебрал малёшко тарасуна?

— Батюшка, встань! — шептала Елена и беспомощно тянула своего грузного, ширококостного, как конь, отца за плечи, силясь поднять.

— Не встану! — сквозь зубы ответил отец, искоса стрельнув острым досадливым взглядом на Селивана.

— Ленка, яте щас подмогу! — спрыгнул с телеги доброхот Селиван.

— Уйди ты! — отмахнулась Елена. — Батюшка, что же ты на старость лет делаешь с собой? Жить ведь тебе в Погожем!

— Коли дети у меня постылые… Позор приму и поругание. На всё воля Божья.

— Поедём… домой, — тихо и сдавленно произнесла Елена, словно бы проглатывая слова со слезами, показавшимися ей горькими и колкими. «Всё кончено», — подумала, зачем-то срывая пучок жёсткой травы.

— Сжалилась, значится? Чиво ж, поехали, — поднялся с земли Михаил Григорьевич. — Верно сказал Селиван — перебрал я, — горько усмехнулся Михаил Григорьевич, привязывая к бричке коня, щипавшего траву обочь дороги. Самому себе тихонько, в бороду сказал: — … на всюё, поди, остатнюю жизнь.

Елена полвзглядом обречённо посмотрела на мост, на реку с подплывающим к острову Любви плашкоутом, на город; но ясно выделила нестойким, угнетённым сознанием только кипенно-белые черёмуховые заросли. Отвернулась. В голове кружилось. Когда взбиралась в бричку, чуть не упала. Сильной рукой отец придержал за плечо, но в глаза не взглянул. Держался вбок. Елена ощутила терпкий запах пота, исходивший от взмокшей рубахи отца, прижалась в угол, будто спряталась. Затаилась. Слёзы рвались наружу, но крепилась, до боли покусывая губу. «На круги своя… — вспомнились ей библейские слова. — Если бы он не встал передо мной на колени!.. Жалость сломила меня. Я покорилась судьбе. И вот — еду… на круги своя». Она чувствовала себя обессиленной и раздавленной. Однако уже перед самым Погожим ей неожиданно и противоречиво подумалось: «А может, Семён и есть моя настоящая судьба? Может, я придумала всё, начитавшись книг, и рвусь к миражам?»

Отец молчком погонял Игривку, шедшую и без того легко и скоро. Ласкалось утреннее, многообещающее солнце нового дня.

27

Возле белоснежного, возвышающегося на холме у развилки оживлённых дорог Крестовоздвиженского собора собралось много людей. Кто пришёл поглазеть на свадьбу, кто — получить подаяние, кто — не знал, что свадьба, а просто заглянул в церковь, кто проходил мимо, да остановился, привлечённый богатым поездом с каретами и лошадями, покрытыми кумачными и золотисто-белыми с рюльками попонами, с колокольцами в дугах, с перевязью разноцветных шёлковых лент. Усатый, подтянутый полицейский в сверкающем золотистыми пуговицами и нашивками мундире почтительно-строго расставлял подъезжающие кареты и подводы вдоль улицы; накануне через приказчика Михаила Григорьевича он принял приличное подношение, и старался изо всех сил, надеясь ещё получить. Покрикивал на зевак.

Семён протянул Елене, выходившей из кареты, руку, бережно взял её белую ладонь в свою, загорелую, с потрескавшейся кожей на кончиках толстых пальцев. Народ расступился, отхлынул к деревьям, образовав своего рода живой узкий коридор, и жених с невестой стали не спеша всходить к воротам церкви по каменным, выщербленным ступеням парадной лестницы. Елена неожиданно ощутила какое-то странное жжение правой щеки. Казалось, что сквозь спины и лица людей пробивался жгучий луч; однако солнце находилось с другой стороны и слишком высоко, чтобы попадать своим светом напрямую. Какой-то младенческий страх стал расти в душе Елены, и смутная догадка вздрогнула в ней. Поискала глазами. «Померещилось? Или он всё же где-то рядом? Господи!»

Семён слегка повёл строгим лицом к руке невесты, которую она зачем-то — словно бы её могли вырвать сей же час или что-то ещё совершить с ней невообразимое и невозможное — сжала на его запястье, приметил улыбку на её губах и мысленно произнёс благодарственную молитву. Перед открытыми дверями церкви они перекрестились, поклонились и медленно взошли на паперть. Елена, когда накладывала на себя крестное знамение, не чувствовала своей руки; когда же поклонилась, то тут же отчего-то подумала, что не поклонилась, и хотела совершить это ещё раз. Но Семён сделал шаг вперёд, к распахнутой кованой двери, и Елена последовала за ним, напоследок уловив волнующий и зовущий запах черёмухи.

Но вдруг — остановилась, повернула голову назад. Остановился и Семён, резко взглянув на невесту. Все удивлённо посмотрели на жениха и невесту. По толпе прополз ропот. Было совершенно неясно, отчего произошла заминка.

А Елена пристально всматривалась в толпу. Страх и отчаяние охватили девушку, и в состоянии полуобморока она подумала: «Остановить… убежать… Боже, не допусти!» Но также неожиданно Елене снова привиделись жалкие глаза отца, униженного, сломленного, опечаленного. Униженного и сломленного ею — дочерью. И печаль эта, она понимала, теперь с ним до гробовой доски.

Семён слегка потянул невесту в храм. И она снова покорилась.

На невидимом клиросе звучали певчие голоса. К жениху и невесте подошли старый, но с румяным жизнерадостным лицом священник, своим торжественным одеянием и пепельно-белой длинной бородой, пышными усами более похожий, показалось Елене, на Деда Мороза, и высокий, с запавшими, утаёнными глазами желтоватый дьякон. Священник с мягкой, еле заметной улыбкой что-то сказал Семёну, и тот потянул за собой Елену. А она совершенно не расслышала ни одного слова священника. Ей что-то шепнул шафер, и она ему виновато улыбнулась, чуть повернув испуганное, показалось, присыпанное мукой лицо. «В мире?.. В единомыслии?..» — в себе зачем-то повторяла она вопросом торжественные и густые слова священника, стоявшего у аналоя.

Она увидела икону с Христом в терновом венке; шипы впились в Его чело, но взгляд был пристальным и умиротворённым. Знакомое вспомнилось Елене в лике Христа; ей хотелось всматриваться, вспоминать.

Священник возглашал мощно, торжествующе, возлагая золотистые, сверкающие венцы на новобрачных. «Очи мои всегда с Господом, ибо Он извлекает из сети ноги мои?.. — вопросом выхватывало — машинально переводя с церковнославянского — воспалённое сознание Елены слова, доносившиеся с клироса. — Да, да, Господи, я в сетях… сетях греха. Но я хочу, хочу греха, и Ты, Боже, об этом знаешь. Какая сила меня может остановить? Совесть? Жалость? Любовь к отцу и матери? — Но Елену ужаснули те мысли, которые беспокоили её, находящуюся в храме: — Господи, прости!»

Надели сияющие венцы, и какая-то булавка, пимка или, может, шов фаты стали покалывать в темени Елены ближе к виску, доставлять неудобство. Она подвигала плечами, однако стало ещё и зудиться. Терпела.

Облегчённо вздохнула, когда священник снял венцы, тепло заглянув в глаза Елены и басовито, бодро произнеся молитву. Отпили из общей чаши красно-бордового вина, выслушали поздравление священника, обошли вокруг аналоя под «Исаие ликуй». Потом священник, принаклоняя белую, казавшуюся Елене сказочной голову и ласково улыбаясь, как ребёнку, одной только Елене, с которой не сводил поблёскивающих добродушных глаз, сказал:

— Поцелуйте супругу, а вы поцелуйте супруга. — Взял из их рук свечи, отступил, склонив голову и сохраняя на румяных полных щеках улыбку.

Семён склонился к Елене напряжённым лицом. Жёсткими губами коснулся её сухих, горячих губ, которые ему не ответили. Он выставил локоть, чтобы Елена взялась за него, но она смотрела чуть в сторону и не брала его руки. Среди собравшихся прошёл сдержанный шёпот любопытства и недоумения. Священник обратил взгляд на Елену.

А Елена пристально смотрела на лик Христа — на большой без ризы иконе, на которую из окна, расположенного напротив и высоко, падали распушенные лучи солнца. Христос был освещён так ярко, что казалось — сама икона источала свет. Многие тоже повернули головы на эту икону. «Улыбается, — подумала Елена, захваченная какими-то новыми для неё чувствами. — Он улыбается, потому что понимает меня. — Она отвела взгляд от иконы, встретилась с глазами священника и подумала, кладя свою руку на согнутый локоть Семёна: — Грешная я, грешная… но как, как унять мне, Господи, моё сердце? Оно уже не слушается меня. Я подхвачена какой-то неодолимой силой. И я хочу, хочу, чтобы меня унесло далеко-далеко».

На паперти в её глаза заглянуло высокое солнце; она зажмурилась, глубоко вдохнула тёплого городского воздуха. Было много народу. Люди подходили к повенчанным, поздравляли, осыпали зерном, мелкими монетами и лепестками жарков. Полицейский в своём щеголеватом мундире, с полной корзиной съестного, стоявшей у его начищенных до сияния сапог, улыбчиво смотрел на людей, которые выпивали и закусывали возле дороги, небрежным взмахом перчатки подальше отгонял любопытствующих.

— Счастлива ли ты? — спросил Семён, проходя с Еленой к экипажу и впервые обратившись к ней на «ты».

— Счастлива, — сразу ответила она, но искала глазами, оборачиваясь, всматриваясь в подвижные кучки людей. Не нашла, кого искала. Неожиданно предложила: — Давай прокатимся на бричке? С ветерком! Меня отец любил катать. Знаешь, чтобы в ушах шумело и сердце обмирало. А?!

Семён подвёл невесту к бричке:

— Садись! — махнул он рукой, принимая от Черемных кнутовище.

И они помчались — минуя центральные улицы — короткой дорогой, ведущей к Московскому тракту. Быстро переправились на левый берег и вскоре их две гнедые лошади, одна из которых была Игривка, уже мчались между полей и огородов. Тракт волнами укатывался между холмов и логов в густую, подсинённую лесную даль. Елена приняла вожжи, нагрела лошадям, и они перешли на безудержную дикую рысь. Бричку опасно подбрасывало на многочисленных колдобинах и вымоинах. Ветер сорвал с Елены фату, и Семён чудом поймал её. За ними, отстав чуть ли не на версту, мчался весь украшенный лентами и колокольцами поезд, совершенно расстроенный, растянутый на полторы-две версты.

Глаза привставшей Елены горели, и она казалась Семёну обезумевшей.

На Еловой горе, перед опасным, уклонистым влево спуском, обрамлённым разлапистым ельником и редкими соснами, Семён всё же перехватил вожжи и кнутовище. Угомонил вспаренных, всхрапывающих лошадей. Лес стоял тихий. На дороге лежали тени. Пахло мхами и прогретой галькой ангарского берега. Сама Ангара сквозь кружево веток блистала зеленовато-радужно, приветливо. В глубине горелого сухостойного леса вскрикивала и била по воздуху большими крыльями птица. В неловком молчании муж и жена дождались всех. Елена тяжело дышала, поднимала смеющееся, раскрасневшееся лицо к небу. «Хочу счастья, хочу счастья! Убегу! Не найдёте!» — билось в её голове и сердце.

Семён досадливо покусывал губу, мял в коричневых ладонях горячий снег фаты.

28

Рядовой Иркутского пехотного полка Василий Охотников нелегко привыкал к службе. С детства балованный матерью и отцом, он тяжело входил в немудрёные ротные будни, связанные с чисткой обмундирования и амуниционного снаряжения, ежедневной и неумолимой строевой подготовкой, учебными стрельбами из винтовки, караульной службой, молениями в полковой церкви. Однако всё добросовестно выполнял молчаливый, настороженный Василий, старался, даже угождал начальству и старослужащим. Только просил фельдфебеля, Волкова Григория, пожилого, богомольного мужика, выходца из семейских старообрядцев, но уже потерявшего связь со своей сельской общиной, не отправлять его на обязательные работы в свинарник. Однако работы в свинарнике считались в полку самыми желанными, хотя и не очень лёгкими: можно было, укрывшись от взыскующего начальства в закутке, распить с товарищами чекушку-другую, изрядно закусить, вволю поспать и даже привести работниц с соседней суконной мануфактуры купца первой гильдии Горенкова, сбросившись по гривеннику на пряники и какие-нибудь копеечные побрякушки и помады. Поэтому однажды и полюбопытствовал недоумевающий Григорий у Василия:

— Мужики рвутся на свинарник — отоспаться бы да погулять, а ты, Василий-батькович, просишься в работы потяжёльше. Похвально, а всё же непонятно.

В горле Василия засипело, но он справился с волнением и скупо сказал:

— Мне, ваше благородие, тяжело там. — И замолчал.

— Чего с лица спал? — прищурился фельдфебель. — Спужался?

Василий упрямо молчал, прикусывая губу и без особой нужды поправляя гимнастёрку. Волков смущённо кашлянул в вязкий кулак, оставил в покое странного солдата.

Василию часто снился Фёдор Тросточкин. Подойдёт к нему тишком, присядет на корточки и ласково смотрит в закрытые глаза Василия. Василий чует чужой взгляд, догадывается, что по-доброму смотрят, а открыть глаза боится. Внутри стынет, но пот льёт по лицу, закрадываются капли под веки. Жжёт соль глазное яблоко. Мучается Василий, вертится, отмахивается руками, стонет, а Тросточкин сыпет вкрадчиво и приветливо: «Чего же ты, Василёк, не взглянешь на меня? Ни одного синяка уже на моём лице нету — молодой я и здоровый». — И сдавленно посмеивается.

«Не исповедался я у священника, — думал Василий, — не покаялся в содеянном, а потому и выворачивает меня». Но ему вспоминался строгий наказ деда: чтобы не вздумал кому рассказать о Тросточкине, чтобы помалкивал до гробовой доски.

Вспоминал Василий свою прошлую жизнь — скверную, ужасную жизнь, теперь ясно начинал понимать он. Вспоминал, как огорчал родителей своей ленью, нежеланием учиться, заниматься чем-то полезным, ходить в церковь. Пьянствовал, проигрывался в казино, однажды избил извозчика — старика. Как-то подумал: «А ведь если не убил бы Тросточку — так и жил бы погано. Вроде как к свету он меня повёл. Как бы дал мне, немощному духом, тросточку». И самому стало страшно от столь неожиданной, несвойственной ему мысли.

Пить Василий перестал. Как ни предлагали солдаты — отказывался, хотя тянуло. Боялся помутнения разума.

Однажды Волков всё же направил Василия в свинарник — на часок, чтобы почистить в клетях. Василий молчком, не вступая в разговоры с похохатывавшими, выпившими однополчанами, вычистил одну клеть, вторую, натрусил на пол опилок, но внезапно бросил метлу и ведро, выбежал на воздух, упал лицом в сено. Сжимал кулаки, но лежал без движений. К нему подошёл Волков, прикоснулся к плечу, добродушно, обеспокоенно спросил:

— Ты чего, парень?

— Вы меня на свинарник не посылайте. Тошно здесь, душу выворачивает.

— Что ж, уговор! А сказать не хочешь, отчего тошно?

— Хочу. Но… но боюсь.

— Чую, землячок, какие-то железа тебя гложут. Поведай — может, чем поспособствую. Нагрешил ты, поди, тама, в деревне, а совладать-то с душой тепере не можешь. Девку, никак, спортил? — Василий молчал. Григорий закурил, приналёг плечом на сено: — Похвально, что душа в тебе живая: вона как крутит-то её да взнимает. А держать в себе докуку всё же не надо: свихнёшься не ровен час, самострелом чего доброго заделаешься али из полка сбежишь, набедокуришь. Грех к греху, знаешь ли, легко липнет. Ты вот что, послушай-ка меня: я пропахал жизню по-пластунски, шишек набил, научен кое-чему и знаю — по нашему, то есть по староверскому уставу, порой исповедаться искусному простолюдину угоднее Господу, чем какому попу никонианскому. Они сплошь и рядом невежи и мздоимцы. Греховодники, одним словом. Откройся мне — глядишь, словом аль делом подсоблю как, удержу от неразумного шага да греха.

— Я православной веры, — хриплым голосом отозвался Василий, поднимаясь с сена.

— Так и мы, староверы, самый что ни на есть православный люд, только не признали никонианских новшеств. Истово держимся древлего устава. Истиннага! — так говаривали в моей Бурдаковке на Хилке.

— Зачем креститесь двумя перстами, носите восьмиконечный крест, в церковь не ходите и попов почём зря хулите?

— Долгий сказ о том, Василий. Не нам с тобой обсуждать древлие обычаи и заведения. От отцов и дедов они пришли к нам — так тому и бывать во веки веком. Я, правда, уж давно отступил от истинного староверства, хотя и не принял никонианства — поповской церкви. Так, должно, Богу угодно.

Помолчали. Василий крупно сглотнул и поднял на фельдфебеля тяжёлый взгляд:

— Есть ли Он — Бог-то? — подрагивающим голосом спросил Василий и затаился.

— Вона ты куды! В богоборство! Скользкая, брат, стезя. Знавал я одного богобора, из ссыльных, так до того запутался он, что собственный палец откусил, — сдержанно засмеялся Волков, искоса — казалось, опасливо — взглянув на Василия.

— Без Бога, Василий, трудно жить, а русскому человеку — так и погибель. Христос доглядает за нами да направляет нас, ежели собьёмся с пути истиннага.

Василий досадливо взмахнул рукой:

— Что-то плохо за нами «доглядает»! — Но не досказал, замолчал.

— Так ить и дьявол не дремлет, сынок. За душу человеческую ведёт с Господом войну! Охотится, ловчит, ловыга.

— Кто же сильнее?

Волков задумался. Ветер трогал седые волоски на его лысоватой голове, раздувал огонёк папиросы.

— Нехороший, греховный разговор ведём, — наконец, сказал Волков. — Вот что, пойдём-ка ко мне в каптёрку. Я тебе кое-что покажу.

В каптёрке Волков раздвинул шторки на старом, развалившемся комоде и вынул на свет икону с тусклым — несомненно, старинного письма — ликом Божьей Матери, украшенной золотистыми, начищенными пастогоем ризами, установил её на коленях и стал ждать, не сводя с опустившегося на табуретку Василия глаз. Пододвинул икону поближе к Василию:

— Посмотри внимательно. Она — мироточит.

— Мироточит?

— Оплакивает.

— Плачет?!

— Она уже много лет не мироточила, а когда я недели две назад помолился за твоё спасение — вдруг появились капельки.

— За моё спасение?

— Да, за твоё спасение. Я видел — тебе худо. Догадывался — ты страдаешь. Ведь не барабанная же шкура я! Да ты смотри, смотри, малой, в глаза Пресвятой Девы! Видишь слезинки?

Василий недоверчиво, но покорно склонился к иконе и пристально посмотрел в большие, печальные глаза Девы, к груди которой приник маленький, запеленатый Христос.

— Плачет, господин фельдфебель.

— Господин фельдфебель пока не плачет, — поведёнными губами усмехнулся Волков, но сразу на его лице установилось строгое, благообразное выражение. — Дева печалуется, но в тоже время выражает нам Свою Вышнюю благосклонность. Понял ли ты меня?

— Мне сестра, Ленча, говорила: видела в церкви, на пасхальной службе, как улыбался с иконы Христос. А я вот оно что — вижу слёзки! Святая плачет.

— Значится, не понял! Не плачет, запомни и пойми, — оплакивает. А Христос не может улыбаться. В глаза твоей сестры сатана посмотрел. Сманивал. К блуду сманивал, к никонианской скверне.

— Сманивал?

— Мне один ксендз показывал икону с улыбчивым Христом. Говорил: бог — любовь, а какая, мол, любовь без улыбки? Тьфу, прости Господи! Тоже — блуд! Блуд папский, чуждый всем православным, хотя и рознимся мы по обрядам! Христос — Бог. Страдалец за всех. Спас.

— Спас, Спас, — словно прислушивался к слову Василий. — Ещё одна слеза заблестела! — по-детски вскрикнул он, испуганно-радостно отстранившись в угол, но сразу склонился ещё ближе к иконе. Она сияла и взблёскивала в свете лампы.

— Икона перешла ко мне от отца — царствие ему небесное. Он мне так сказал, когда умирал: «Антихрист уже властвует над душами многих людей, но помни, сын, слова Исусовы: «Аз есмь с вами до скончания века». Необычная сия икона, от прапрадедов она пришла ко мне. Говорят, мироточит, но я не видел», — сказал отец. Преставился, страдалец. И я, Василий-батькович, не видел до того дня, пока не обратился ко Господу, чтобы тебе жилось лучше. Жалко стало тебя, такого молодого, сосунка, можно сказать, а уже пребывающего в неизбывной печали и в терзаниях. Ротный наш, к слову, советовал мне свозить тебя в душевнобольничку, да я знаю, как тама лечат — голодом морят да хлещут почём зря. Помолился я в своём уголку — в церкву-то я хотя и хожу, должность, видишь ли, требует, да притворяюсь, что молюсь с вами, никонианами растреклятыми, — так вот, помолился, малой, я в своём уголку, глянул на икону и — обмер. Мироточит! Слёзка, понимаешь ли, тянулась от влас Марии на головёнку юного Христа. Такое меня волнение прохватило, что — заплакал. — Волков замолчал, перевёл тяжелое дыхание. — Почувствовал я тебя в туё же минуту как своё дитя. — Волков замолчал, и Василий увидел, как мелко подрагивала его широкая монгольская скула.

— Как своё дитя? — зачем-то переспросил Василий.

— Да, как моего Никиту… сына… помер он уж давным-давно. А детей-то мне больше Бог и не дал. С Марьей мы лет тридцать, никак, живём рядышком, да хворая она у меня. Ну, да что-то я разбабился. Не гоже! Ты вот что — кайся, кайся. Тебе ещё жить на этом свете. Очисти душу, откройся пред Господом.

Василий посмотрел во влажные, но суровые и показавшиеся ему большими глаза совершенно изменившегося в эти минуты Волкова, потом перевёл взгляд на сияющую икону, и начал, заикаясь и прерываясь, свой страшный, но не длинный рассказ. Когда закончил, то почувствовал, что в сердце стало легко. Ему почему-то вспомнился высокий ангарский берег Погожего, с которого было далеко видно, и чувство простора, шири, необозримости земли и неба охватили его душу. Мельком, но светло прошли в памяти лица родных, и он улыбнулся твёрдыми губами, облизнул их и посмотрел на Волкова, ожидая ответа, действия, оценки. Фельдфебель вобрал в грудь воздуха, продолжительно выдыхал.

— Теперь я знаю — жить во грехе не смогу, — сказал Василий. — А жить-то надо! Потому что молодой, сильный и здоровый я. Но как жить? Куда и в какую сторону прокладывать дорогу, если душа отягощена великим грехом? Запутался я.

— Тяжёл твой грех, да виной, понимаю, не ты, а сатана. Молод ещё, неопытен, потому и не смог разгадать козни лукавого.

Помолчал, очевидно собираясь с мыслями, подыскивая нужное, неопровержимое слово.

— Не я? — недоверчиво и тихо спросил Василий, всматриваясь в суховатое лицо седого, но крепко сбитого Волкова.

— Твоими руками орудовал сатана. Тобою, чую, обуяла жадность — орудие антихристово. Ты защищал имущество своей семьи, а жить-то человек должен, чтобы чистым и непорочным предстать пред Господом, войти в Его Царствие. Ты же думал о земном. Но всё земное — тленное, злокозненное. — Волков, пожевав редкий, но жёсткий ус, спросил: — Ты исповедался передо мной, но почему не перекрестился ни разу. Я не уставщик и не старец, но пред тобой лик Заступницы. Окстись.

— Вы не священник, — неуверенным слабым голосом произнёс Василий, не насмеливаясь взглянуть в глаза Волкова.

— Пред тобой икона, — с вызовом прервал Василия неумолимый Волков с глухим рокотом в голосе и неприятно сжал губы.

— Двуперстием или трёхперстием наложить знамение?

— А ежели у тебя не было бы пальцев?

— Господу всё едино?

Волков промолчал, сохраняя неприступное выражение на лице. Василий встал и троекратно с поклонами перекрестился трёхперстием, поцеловал лик Божьей Матери, ощутив сладковатый и тёплый запах, исходивший от иконы.

— Вот и хорошо. Христос с тобой. Аминь.

Волков спрятал икону в комод, зачем-то пригасил лампу — на стены легли размазанные, но густые тени. За оконцем уже лежала плотная, смолистая тьма. В казарме было тихо, только слышался здоровый, бодрый храп из расположения да тиканье маятника над головой у часового, который стоя дремал, поклёвывал носом.

— Никому не сказывай об иконе.

— Не скажу, господин фельдфебель.

— Да какой я теперь тебе «господин»! Ты мне, малой, всё одно что сын. Мне Матерь Божья указала на тебя. Понимать надо! С нами в руководительницах и защитницах теперь Она. А своей сестрице отпиши: впала-де ты в прелесть, устроенную хитромудрым антихристом. Затащит он её не ровен час в омут греха. Погубит девку.

— Отчего же Бог оказывается порой слабже антихриста?

— И ты ересью соблазняешься! — ударил Волков мозолистым толстым пальцем по столешнице. Но, помолчав, стал спокойно рассуждать: — Ржа неверия разъедает души людей. Озлобляются они друг на друга, завидует сосед соседу, копят имущество, дрожат за его сохранность, а не радуются жизни да Божьей благодати, всё ещё изобильно разлитой по белому свету. Один старец сказывал мне: вскоре-де настанут времена тяжких испытаний, бесовские пляски возвластвуют. А почему, Василий? Да потому, что не хотят люди жить по заповедям Господним, дарованным издревле, стали торить свои дороги, новые пути. Умствуют! Спорят с Небом! А дорога истинная одна — в Царствие Божье. Намыкаются люди, сказывал старец, с лихвой. Войны великие и беспощадные сотрясут землю. Беда, беда! — качал головой Волков.

— Когда наступят страшные времена?

— Не ведаю. Может, — уже. Да, да, похоже, что наступили — никудышно живут люди, до чрезвычайности плохо. Одни в плясках да хохоте, а другие в неимоверных трудах и злобе. Но те и другие попусту живут — прожигают жизнь, не готовятся к вечной жизни и не ждут Царствия Божьего.

— Погибнет белый свет?

— Не знаю. Бог всемилостив. Верь, надейся и… — Он помолчал и добавил, слегка вздохнув: — И люби.

— Кого?

— На то сердце тебе укажет. Оно у тебя живое. Ступай, да помни уговор — никому не сказывай об иконе: не верю я никонианам… хотя по внешнему виду вроде как и сам никонианин — выпиваю, курю, чай употребляю да редко молюсь, — грустно улыбнулся Волков, подталкивая словно очарованного, заторможенного Василия к двери.

Василий до утра не мог уснуть. Виделись ему большие, но смутные — как бы не до конца открывшиеся для него — глаза Божьей Матери; скатывались к земле прозрачные золотистые, как мёд, слёзы не слёзы, но действительное и несомненное мироточие. В душе становилось легко и печально, и далеко стала видеться ему жизнь, как с сопок правобережья виделись родные погожские дали, приангарские лесистые, пахотные земли, пойменные луга. За большим без штор окном казармы вставало туманное сизое утро, неохотно, сонно бросало на росистые кроны тополей скудные пучки лучей маленькое жёлтое цыплячье солнце, чуть выглянув из-за иркутных пологих сопок. Но день обещался быть горячим. Сон, наконец, сомкнул веки Василия, и он с час крепко поспал, подрагивая щекой и губами.

29

Фёдор Тросточкин надолго оставил Василия. Ушла злая гущина горечи из сердца, и оно помаленьку заполнялось светлым печальным чувством, которое пока неясно к чему-то призывало, влекло. Василий осознал — жизнь его мало-помалу прямилась. Ему хотелось стать лучше и чище. Он не озлоблялся на сослуживцев, не таил задумку поскорее избавиться от обязательной — а тем более в его судьбе случайной — повинности. Не столь ощутимо стала задевать жёсткость и нередкая напористая грубость ефрейторов, подпоручиков и других более или менее начальственных особ роты или взвода. Василию поминался наказ деда: «Честно служи царю и отечеству», и он усердствовал в службе. Не выпячивался, не выслуживался, а добросовестно, основательно выполнял и исполнял необходимое.

Стали прибывать новобранцы по июльскому Указу о всеобщей мобилизации. Людей стало так много, что к середине сентября их уже негде было расквартировывать, пришлось теснить лошадей на конюшне, а также устанавливать койки в столовой и клубном помещении. Роты и взводы стали вдвое, а то и втрое больше. Оружия и сапог на всех не хватало, но в форму облачили всех.

Как-то в конце сентября к Василию подошёл Волков:

— Икона, слышь, Вася, перестала мироточить, — взволнованно шепнул он ему на ухо, утягивая за рукав в каптёрку.

— Перестала? — отчего-то испугался Василий. А чуть погодя понял свой страх: «Неужели дьявол снова припожаловал по мою душу?»

Волков вынул икону из комода, аккуратно развернул пожелтевший рушник, ближе переставил керосиновую лампу и набавил фитиля. Василий склонился к иконе — она показалась ему суховато-тусклой и как будто пожухлой, как листва осени. Была совершенно без жизни. А глаза Святой Девы в первое мгновение даже показались закрытыми. Тень печали и умирания лежала на всей иконе. Василий отвернул голову от иконы и стал смотреть в пол. За дверью шумели солдаты, покрикивали унтеры и ефрейторы — шла обычная жизнь, не плохая, не хорошая, но Василию почувствовалось, что какая-то невидимая, но деятельная, настойчивая сила отсекла, снова отсекла его от обычной жизни, от обычных забот и стремлений. Он физически ощутил в груди лёд.

Волков закурил, похлопал Василия по спине, пытаясь снизу заглянуть в его глаза:

— Ты чего, братишка, с лица спал?

— Что-то знобко, — хрипло и несоразмерно тихо ответил Василий. Мельком взглянул на икону, снова направил глаза в половицу. — Почему же она нынче не мироточит?

— Война идёт, и Дева Мария скорбит. Так оно, видать. Нам, Вася, простым смертным, остаётся только лишь гадать… а это, видишь ли, грех. На всё воля Божья.

— Но в скорби плачут.

Волков помолчал. Глубоко вобрал дым папиросы, продолжительно выпускал его, приставив ко рту ладонь, чтобы на икону не распространялся дым. Едва слышно ответил:

— Не знаю, братишка, не знаю.

Молчали, смотрели на икону, словно всё же ожидали появления мироточия, золотистых капель. Но икона молчала, и направленный на неё яркий свет керосиновой лампы, чудилось, пропадал в её тусклых глубинах. Облик маленького Христа был незаметен, казался сжатым, как бы усохшим, и Василий осознал — или вспомнил — наличие на иконе и святого Младенца лишь какое-то время спустя. Сказал Волкову:

— Христос будто спрятался. Не разглядишь.

Волков тщательно загасил папиросу, открыл форточку, полотенцем выгнал из комнаты дым, сказал, весь подтягиваясь, преображаясь:

— Помолимся, Вася.

— Помолимся.

Они помолились, поясно троекратно поклонились Святой Деве и Младенцу. И ни одного голоса, звука мира они не слышали, кроме тишины и радости в своих сердцах. Обнялись.

Волков завернул икону, спрятал в комод, пригасил пламя лампы. И только теперь они ясно расслышали шумы из коридора.

30

Через два дня, после суетливых и нервных сборов, погрузки лошадей, вооружения, разнообразного военного скарба, Иркутский пехотный полк был размещён в нескольких составах и отправлен на запад России.

— На фронт, дружок, на фронт, — неестественно приподнято говорил Григорий Волков, странновато, рассеянно улыбаясь не побритым очужевшим лицом. «Как будто скалится», — подумалось Василию.

На Иннокентьевской из вагона ранним утром Василий смотрел на грязные улицы и заулки с одноэтажными мещанскими домами, пожухлой сырой листвой тополей и клёнов, почерневшими заплотами и тротуарами, неспешными подводами крестьян и купцов и сонноватыми кучерами на облучках. Было туманно и волгло, даль просматривалась слабо, но свежий холодный воздух, щедро накатывавшийся с Иркута, бодрил и даже веселил Василия, пощекотывая в ноздрях и ушах. Зелёная, с робкими желтоватыми вкраплениями тайга отчуждённо лежала за городом, и казалось Василию, что не было и не могло появиться на земле силы, способной изменить, как-то переиначить эти леса, холмы, реки и озёра, как бы свернуть с вековечного природного хода сибирское немерянное раздолье.

Но мир действительно пошатнулся.

Василий не смог попрощаться с родными: в дикой спешке, которой был охвачен полк, этого просто невозможно было сделать.

Со своим взводом он ехал в вагоне-теплушке, который прохудился, и со всех сторон сквозило; раньше, с неделю назад, вагон использовался для перевозки скота из Туркестана. От разбитого копытами пола наносило запахом мочи и помёта, однако солдаты не жаловались на неудобства, потому что было много соломы, и в ней можно день и ночь напролёт спать или просто смотреть в потолок, в щелях которого виднелось небо. Василий подолгу смотрел в проём раздвижных дверей на убегающие к востоку равнинные сибирские земли, разглядывал на станциях разношёрстный народ; в его душе было тревожно, но в тоже время ясно и чисто, каким ясным и чистым было всё время пути бесконечное небо бесконечной России.

Прислушивался к разговорам солдат:

— Наперчим одно место растреклятому австрийцу или немцу. Добраться бы, мужики!

— Доберёшься, доберёшься, Аника-воин!..

На станциях, больших железнодорожных узлах с подходом военного эшелона собирался пёстрый возбуждённый народ. Восторженные люди, большей частью дамы, институтки и гимназистки, забрасывали солдат цветами — скорее, отцветками осени, — навешивали на них гирлянды из мишуры, одаривали немудрёной снедью, тёплыми вещами, иконками, лезли с поцелуями и рукопожатиями. Скандировали или порознь выкрикивали:

— Слава русскому воинству!

— Бо-о-о-же, царя-а-а-а храни-и-и-и!..

— Скажи, Россия-матушка, новое слово святости всему погрязшему во грехах миру! Положи на лопатки германское начало! — учёно и замысловато говорили одни.

— С Богом, братушки! Будем молиться, чтобы вы только побеждали, — простецки изъяснялись другие.

Звучали духовые оркестры, порой произносились речи, проводились скорые молебны. Но особенно солдатам и офицерам нравилось целоваться с дамами, а потом, посмеиваясь, смаковать каждый такой случай:

— Ух, вонишша от неё, заразы смазливой, ан прия-а-атно: духи хранцузские всё никак!

— Духи, валенок ты жигаловский!..

В Новониколаевске Василию пожилой господин в шляпе и с коротко стриженной щеголеватой бородкой сунул в руку газету «Русское знамя», и Василий вяло, без интереса прочитал: «Нынешние дни надлежит считать временем могучего пробуждения национальной гордости и самосознания русского народа. Немец — это только повод. России пора освободиться от всякой иноземщины…» Василий не дочитал, отдал газету офицеру. Плотнее укутался в новую, неношеную шинель, когда паровоз, пронзительно свистнув и обдав людей паром, решительно дёрнул состав. Вагоны медленно, как бы крадучись покатились, скрипя ржавыми сцепками, звончато постукивая на стыках рельсов и уверенно разбегаясь. За городом дунуло в лицо Василия прелым запахом сырой, отдавшей урожай земли, и он чему-то своему улыбнулся посиневшими от студёного ветра губами. «Еду убивать?» — каменисто перекатывалась в голове мысль. О своей смерти он почему-то не думал.

31

Жизнь Елены Орловой тяжело и неохотно входила в новые, непривычные для неё рамки, которыми были дом и родные её мужа. С необъяснимой надеждой присматривалась она к сухопарому, неразговорчивому Семёну. И сердитое чувство волной поднималось в ней.

Семён с раннего утра и допоздна находился в разъездах по хозяйственным делам. То в поле пропадал, особенно в сенокосную и уборочную страду. То — на берёзовской мельнице, на которой зачастую из-за нерадивости и пьянства мельника, бывшего ссыльнопоселенца, Хомутова Ивана рвались ремни и даже однажды треснул жернов, отвалились лопасти на колесе. То заправлял на пасеке вместе с рачительным, вошедшим в долю кубанцем и, наконец-то, женившимся на солдатке Пахомом Стариковым. То скакал на пролётке в город, в котором на паях с тестем и ещё несколькими зажиточными погожскими и зимовеискими мужиками, артельщиками, рубил большие амбары — под китайские товары и местную снедь — рыбу, орехи, ягоду, зерно и овощи, подо всё, на что в последние годы поднимался спрос, даже со стороны столичных контор. Сена заготовили Орловы и Охотниковы столько, что можно было утроить стадо крупного рогатого скота, овец и лошадей. Семёну хотелось везде успеть, чтобы хозяйство разрасталось, упрочивалось, привлекало к себе купцов, интендантов, заготовителей и приказчиков с Ленских приисков.

Старый, болезненный, хотя всё ещё жилистый Иван Александрович от дел почти отошёл: видел и радовался, что братья Охотниковы стали надёжной подмогой для его единственного (трое других детей умерли в отрочестве, старший сын погиб на японской) сына. Все скопленные прижимистым, всю жизнь осторожничавшим стариком деньги были после свадьбы сразу переданы в единоличное пользование Семёна.

Иван Александрович, тайком, без свидетелей, передавая сыну деньги и золото, сказал, пристально всматриваясь в его глаза:

— Перевернулся, чё ли, свет Божий: не трудом праведным норовят люди заработать деньгу, а всё какими-то хитростями, изворотами да нахрапкой. Каких-то ахцинерных кумпаньев напридумывали, бирж понапекли. А банков всяких развелось!.. Да игорные дома, ресторации, притоны заполонили Расею… тьфу, пропастина! Ничё, сын, не пойму! Мозги, видать, засыхают. Но, Семён, одно крепко знаю: копейке должно прирастать к копейке. Рупь, глядишь, получится. Рупь к рублю — стольник засият в руках труженика. И пошло дальше, поехало. Копейка — вот костяк фарта. Но ею ишо надо уметь распорядиться, чтоб рупь удался. У меня — вышло, — приподнял он бровь, как бы улыбаясь измождённым лицом. — Тепере твой черёд. Но не копейку ты получашь, а сразу — капитал. Он могёт тебе голову вскружить, и — пропали твои дела. А могёт, насупротив, укоренить и возвеличить наше орловское семя. Бери, властвуй, — возвышенно и, сразу почувствовал он, несколько неестественно — словно бы вычитал из книги — сказал старик, но других слов всё же не знал, не находил при столь важном и поворотном шаге.

Отодвинул от себя замусоленные, ветхие свёртки с деньгами и холщёвые серые кульки с золотом, вышел из горницы и долго курил на завалинке с лицевой стороны своего большого бревенчатого дома, прижмуриваясь на алую бровь закатного окоёма и чему-то покачивая сивой головой.

Семён не все деньги вложил в дела — часть под стоящий процент определил в Русско-азиатский банк, считавшийся самым надёжным в Сибири. Жене он иной раз нашёптывал вечером в постели:

— Погодь, Ленча, маленько — развернусь. Как и обещал тебе — выбьемся в люди, загремит имя Орловых. Станешь барыней.

— Мне и в крестьянках неплохо, — отвечала Елена.

— Что ж, можно и в крестьянском сословии остаться. По нонешним временам смотрят не на сословие — на человека. Ежели что в голове имеется, так и в кармане заводится прибыток.

И он увлечённо, несколько даже азартно начинал рассказывать жене о ценах, способах продаж, о новых заведениях, на которые он пошёл вместе с её отцом и свояками. Елена перекатывалась на другой бок лицом к стене и притворялась, будто уснула.

Жизнь в доме Орловых проходила молчаливо, ровно, по стародавне заведённому порядку: неизменно ранний подъём, хозяйственные хлопоты, в одно и то же время бывал завтрак, обед и ужин, которые зачастую теперь проходили без Семёна; спать ложились довольно рано, усердно помолившись перед богатым иконостасом.

Елена вместе с тремя строковыми работницами — двумя молодайками Натальей Пеньковой и Устиньей Заболотной, а также пожилой, молчаливой буряткой Татьяной Дундуковой — ухаживала за стадом коров, отправляла на иркутские и усольские рынки подводы с молочными продуктами или тут же, в Погожем, у ворот дома, торговалась с разношёрстным приезжим людом, скупавшим оптом молоко, масло и сметану. Семён не однажды предлагал жене оставить коровник, этот тяжёлый, порой изматывающий труд доярки-скотницы, и полностью посвятить себя дому:

— Будь, Лена, настоящей хозяйкой. Дом твой и мой. Наш! Мы в нём хозяева — отец так постановил. А его слово крепко, как железо.

Однако в доме постоянно находилась болезненная, страдающая одышкой свекровка, и Елена, с первых же дней вселения в орловский дом, отчего-то старалась пореже находиться рядом с Марьей Васильевной. Свекровка не неволила невестку, даже рада была, что Елена стремилась быть занятой. Тем более была довольна, что молодая толково заправляла в коровнике и выгодно торговала. Однако чуткая Марья Васильевна вскоре приметила, что невестка не очень-то охотно с ней общается, односложно отвечает на вопросы, проскальзывает поскорее мимо неё в свою спальню и даже не смотрит прямо в её глаза. Спросила расстроенная и подавленная своим подозрением свекровка у Елены, когда они оказались одни в доме:

— Чёй-то ты, девонька, никак гнушашься мною, старой и хворой. Не угодила чем али чёй-то ишо стряслось?

Покраснела Елена до самых ключиц, вымолвила, перебирая завязку на блузке:

— Показалось вам.

— Дай-то Бог. Поди, померещилось мне, старой и малоумной, — супилась и неровно дышала свекровка. — А вот во всех добрых семьях матерью да мамашей али ишо как по-родственному невестки кличут мать мужа, а ты, Ленча, уж и вовсе порой меня никак не называшь. Словно чучело я како огородное пред тобой. — Не выдержала — заплакала, уткнув лицо в платок.

Елена со склонённой головой постояла и молча удалилась на свою половину.

— Немтырь постылый, — бросила Марья Васильевна вслед, но тихонько.

32

Семён был с женой ласков, сдержан и терпелив. Он, молодой, но вызревший мужчина, понимал и знал, что в ней нет к нему той любви, которая составила бы его счастье, скрепила бы семью, принесла бы в его сердце умиротворение, но он, крестьянин, надеялся и верил: любовь — наживное, взращиваемое чувство, которое необходимо заслужить, может быть даже, выстрадать, а в опасности — спасти и оберечь. «Посадил в землю семя, — думал он, — вот и ухаживай за ним, поливай, лелей, хозяин, чтобы соками наливалось оно, взрыхляй землю, чтобы не задохнулось, накрывай вечером, чтобы ночной заморозок не прикончил росток, — и будет-таки тебе урожай по осени, и будет-таки сладко и сытно житься тебе и твоим ближним». Но тревожное, самолюбивое чувство всё же нередко вскипало в Семёне. Раз он спросил жену, прилёгшую к нему на кровать, но — сразу отстранилась и затаилась она у стенки:

— Неужто, Лена, я всё противен тебе?

— Не противен. Отчего же, Семён? Я устала. Дай уснуть. — Она накинула на себя одеяло, прижалась к стенке, ощущая жёсткую и прохладную щетинку ковра.

— А ты всё же поговори со мной, поговори! Муж ить твой — не забыла?

— Не забыла.

— Успокоила.

Елена покорно повернулась к мужу, но её взгляд был застывшим, стеклянным — глаза направлены в тёмный дальний угол.

— А я жалею тебя… люблю, стало быть, — произнёс он как-то стыдливо, в полвздоха, словно бы не хватало ему воздуха. Стал прикуривать, чего никогда раньше не делал в постели. — Ещё ты девчонкой была, голыми пятками с ребятнёй сверкала по улице, а я — парнем… а засматривался на тебя. Три раза хотели меня оженить, а я всё просил батю обождать. Примечал, как ты растёшь и — ждал. Да, ждал. Надеялся. Видел — доброй дивчиной ты становишься. Порой взглянешь в мою сторону — не знаю, на меня ли? — аж сердце у меня захолонёт бывало, голова пойдёт кругом, как от браги али пива, когда хватанёшь сразу с полковша.

На улице тянула гармонь: видимо, парни и девушки собирались на вечёрку в избе бобылки и самогонщицы Потаповой Серафимы. Взнялись цепные псы, но вскоре угомонились. В окно со стороны комнаты весь вечер настойчиво билась одуревшая муха, пронзительно и отчаянно жужжала, точно жалуясь на судьбу. Из-за стенки доносилось: бу-бу-бу и хриплый кашель: Орловы-старшие тоже не могли улечься.

Семён затянулся табачным дымом, усмехнулся жёсткими морщинками у губ, искоса взглянул на Елену. Она, опершись локтём на деревянную спинку кровати, молча полулежала-полусидела, потупив глаза. Семён видел и любовался: густые светотени очерчивали её прямой островатый нос, высокий лоб, подтянутый маленький, но округло-твёрдый подбородок, запавшие глаза с опущенными большими ресницами. Длинные вьющиеся волосы путанно обвили её маленькое напряжённое тело, прикрытое белоснежной сорочкой.

Семён, сглотнув, отвернулся от жены: то ли потому, что не хотел смотреть на Елену, то ли потому, чтобы дым не попадал на неё. Стал говорить надтреснуто, неуверенно:

— Как это: любовь зла — полюбишь и козла? А ты вон чего — прынца себе навоображала. Я больше твоего пожил на свете — знаю: все мы можем при случае быть и прынцами, и прынцессами. Все мы таковские, кажный со своим вывертом! — Помолчал, покусывая губу. — Эх, не то я балакаю!.. Пойдут у нас ребятишки — глядишь, поправятся наши дела, заживём порядком и в ладу, как и положено супругам. А?

Он спустился с высокой постели, не дожидаясь ответа, накинул на плечи форменную тужурку с орлистыми бронзовыми пуговицами и в исподнем, босиком вышел на сырое крыльцо. Без интереса курил, присев на перекладину, равнодушно посматривал на холодный и острый блеск далёких звёзд, на тёмные силуэты строений. Прислушивался к храпу лошадей в конюховке, к свисту и постуку паровоза, тянувшего во тьме на восток состав, пыхая ворохами искр из трубы и освещая свой путь острым молодым лучом прожектора. В какой-то момент Семён почувствовал себя невыносимо одиноко. Изнутри стало что-то давить. Мерещилось, что земля улетучивается из-под ног; забывал затянуться дымом.

Семёну отчего-то стало казаться, что нет на свете ни паровоза с вагонами, ни самой железной дороги, ни Ангары с её широкими чистыми водами, ни гористых лесных цепей, подступающих к правому берегу, ни Погожего с его церковью, избами, огородами, ни односельчан и даже его самого, Семёна, нет как нет, — ничего нет в этом тёмном и холодном мире. А есть единственно какая-то разлитая по всему свету общая душа, которую пригреет солнце — радуется она, подуют холодные, колкие ветры — сожмётся. Ему представились полегчавшими его постоянные после свадьбы страхи и опасения, что семья его всё же не сложится. Ему показались не очень-то нужными его ежедневные хлопоты, поездки по делам. Одиночество и тоска заледенили его душу. Он не видел ясного пути в жизни.

Вернулся в спальню, взобрался на перину, привлёк к своему твёрдому боку мягкое, шелковистое плечо жены. Погладил по волосам, вдыхая их нежный, казавшийся молочным парным запах.

— Я ломаю тебе жизнь, Семён, — сказала Елена, приподнимая на мужа строгое лицо. — Без меня ты был бы счастливым… Неужели, в самом деле можно так сильно любить?

Он перевалился от неё на другой бок, затих. Елена сама склонила к плечу Семёна с раскиданными, пышными волосами голову, и он от неожиданности вздрогнул — она коснулась мужа, и это прикосновение походило на ласку, нежный ответ.

— У-ух, ледяной, — улыбнулась она, но не отняла своей жаркой головы.

— А ты как печка горячая, — произнёс он срывающимся голосом.

Он повернулся к Елене, и она переместила свою голову с его плеча на грудь. И это тоже было впервые в их совместной жизни — её голова покорно лежала на его груди, затаившейся, словно он боялся вспугнуть какую-то до крайности осторожную и весьма ценную птицу, нечаянно запорхнувшую на его грудь.

— Знаешь… знаешь, Семён. — Она неуверенно замолчала, но всё же сказала: — Знаешь, я хочу любить — крепко-крепко. Чтоб на всю жизнь. До гробовой доски.

— Пошто же сердце твоё молчит?

— Оно не молчит, — неожиданно улыбнулась Елена, отбрасываясь на пуховую подушку. Её волосы упали и на грудь, и на лицо Семёна, пощекотывая. Стала говорить певуче, раздумчиво: — Оно ведь у меня живо-о-о-е. Оно ждё-о-от.

Но она чего-то как будто испугалась. Призакрыла глаза, чтобы, быть может, не видеть лица мужа.

— Ждё-о-от? — тоже отчего-то певуче произнёс Семён, захваченный её такой по-детски простой, но непривычной игрой. — Чего? А может, кого? — Странной получилась улыбка, — словно поморщился. Елена молчала, натягивала на себя одеяло, притворяясь, что хочет спать. — Может, тебе уже… кто… люб, Лена?

— Нет, нет. Давай-ка вот что — спать.

На окне, наконец-то, угомонилась муха. За стенкой уже спали старики, и слышался храп с посвистом Ивана Александровича. Пахло сохшим на русской печке нарезанным хлебом, кисло-сладко натягивало квасом из бочонка. В конюховке заржала лошадь, и ей немедленно ответила собака завывающим лаем. Но вскоре снова наступила глухая потёмочная тишина.

* * *

В начале июля Елена поняла, что беременна, и мысль о том, что придётся рожать от нелюбимого, угнетала и злила её. «Вытравлю!» — однажды подумала она, ощущая приступ кружения в голове и тошноты. Но эта мысль испугала Елену, колко похолодила душу.

33

На Покров, после службы в церкви и многолюдного крестного хода под взывающий звон колокола, в просторном доме Михаила Григорьевича собрались родственники, кто мог. Разухабисто играла гармонь в клешнятых руках цыгановатого, всем подмигивающего Игната Черемных, плясали во дворе и в горницах.

На улице, уже в потёмках, судачили дряхлые старики возле своих ворот, сидя на скамейках в овчинных душегрейках, а кое-кто уже надел и валенки, хотя снега ещё не было.

— Ох, грехов накопилось, братцы! Ужель невзгоду ожидать оттоле, из Расеи?

— Откель ишо-то? От мунгалов али хунхузов каких? Тольки из Расеи-баламутки и жди всяких разных напастев.

— Не хули Россию: она ишо и тебе, и твоим детям да внукам сгодится. Её сожги огнём лютым, а она всё восстанет из пепла, вспоит и вскормит своих неразумных детей да и другим пособит, ежели чего…

У Охотниковых было принято, что все, кто целый год работал на них и вместе с ними, на благополучие их дома, на их семью и род, должны быть отблагодарены так хорошо, чтобы — не дай Бог! — никаких обид не было. Денег и припасов не жалели. Столы были заставлены закусками, четвертями, четушками с аракой, кувшинами с домашним — Любови Евстафьевны приготовления — пивом и Пахомовой медовухой. Кому что нравилось, то и пил вволю.

Михаил Григорьевич захмелел, раскраснелся; он был в праздничной красной рубахе, сам на себя не похожий, часто вставал, размахивал руками, пританцовывая:

— Плохо вам, люди, у меня живётся? — притворным строгим взглядом окидывал он застолье. — Недовольны хозяином? Смотрите мне!

— Что ты, Григорич!

— Премного благодарны, Михайла!

— Ты — хозяин-кремень…

Михаил Григорьевич куражливо-обиженно отворачивал лицо:

— Во-о-о! А чего же всякие Алёхины и другая шалупень плетёт про меня, что я-де мироед и шкуродёр?

Непьющая, стыдливо краснеющая и вся сегодня бдительная Полина Марковна, одетая по-будничному, дёргала супруга за рубаху или поясок, усаживала на лавку, шептала, озираясь:

— Сядь ты, птица-говорун! Расчирикался! Не смеши людей. Утром как будешь в глаза народу смотреть? Да кому сказала — замолчи!

— Цыц! — протестовал Охотников, игриво вырываясь из рук требовательной супруги. — Пущай люди скажут: мироед и шкуродёр я али кто?

— Али кто! Тьфу! — досадливо махнула рукой Полина Марковна, отворачиваясь от несговорчивого, упрямого мужа. — Стыдобища-то какая! Ленча, хоть ты устыди отца.

Но Елена отмолчалась. Дочери с того памятного поворотного майского дня было тяжело посмотреть в глаза отца, не то что обратиться к нему. Она была сегодня вся тихая, молчаливая, какая-то закрытая. Душу Елены грызли мысли о её беременности. О ребёнке, которого носила под сердцем, ещё никому не сказала, словно ожидала какой-то необыкновенной, но и неминучей перемены в своей жизни.

Снова со всех сторон урезонивали и успокаивали перебравшего — или притворявшегося таковым! — хозяина:

— Да цены тебе, Михайла, нетути!

— А ну-ка, Федька, налей по полной чарке всем: выпьем за здравие и всяческое благополучие Михайлы Григорича и его домочадцев!

— Мыхайла, ты — во мужик! Дай — поцалую тебя, чё ль!

— Я первая, я первая!

— Ну, всё — пропал мужик: вусмерть заласкают!

Хозяин, покачиваясь, прищуривался, мотал растрёпанной головой:

— Лукавите! — Но улыбка наивного самодовольства расползалась по его красному потному лицу. — Ой, лукавцы! Урежу вам оплату — сей миг, поди, благим матом заорёте: мироед, шкуродёр! А? Э, братцы: меня не проведёшь на мякине. Ну, наливайте по полной: за ваше здравие хочет хозяин выпить!

— Да сядь ты, балабол! — уже наваливалась на него Полина Марковна, всерьёз рассердившаяся на невоздержанного супруга. — Как сдурел нонче мой мужик, — оправдывалась она перед соседями по столу, жалко улыбаясь своим светло-молочным, рыхловатым лицом с глубокой поперечной морщиной на высоком лбу. — Уж вы на него особо не смотрите: лишку принял на грудь, дурень.

— Мы, Марковна, понимам, не гневись уж так шибко на свово мужика: с кем не быват! — за всех отвечала молодая Суходолова Татьяна, свинарка, сверкая весёлыми глазами. — Выпьем, Марковна, ли чё ли? Доброго-то в жизни больше, поди. Эх, гуляй, русская душа! Иде гармошка? Давай, Игнатка, музыку! Душа просит раздолья!

Черемных встряхнул овчинкой чёрных кудрей, нещадно растянул меха гармошки, запел, двусмысленно подмигивая женщинам. На середину горницы выбежала, притопывая каблучками белых щеголеватых сапожек, вскруживая пышный подол цветастого сарафана, Наталья Пенькова, красивая молодайка, недавно проводившая мужа на войну, работница Орловых, но нанявшаяся на сделье в свинарник к Охотниковым, потому что осталась одна с маленьким ребёнком на руках да со старыми, немощными родителями. Она в полный голос запела, насмешливо склоняя голову к Игнату:

— Я под твой зипунишко прячуся,

На твоёй груди утаяюся.

Ну, а ты, кобель ласковый,

На другу пучишь глазоньки…

И между Игнатом и Натальей завязалась с подначками и издёвочками песенная перебранка. Люди смеялись, хватались за животы, выкрикивали подсказки или сами пели, выручая, поддерживая того или другого песенного дуэлянта. Потом Черемных заиграл плясовую — затрещали сдвинутые столы и стулья, зазвенела посуда, зачеканили подковки сапог: народ повалил на середину горницы и пустился в пляс. Раздавался упоительный до самозабвения бабий визг, а мужики свистели, отплясывая и прижимая к себе раскрасневшихся женщин. Иван Охотников хлопнул в ладоши, игогокнул и пошёл вприсядку. Его жёлтая длинная рубаха-толстовка солнечно полоскалась между половодья юбок, сапог, туфель и тапочек. Даже не удержался хромающий на одну ногу Григорий Васильевич: зачем-то охорошил ладонью диковатую длинную бороду, подмигнул супруге и — вдруг свистнул звонко и озорно, вставив два пальца в рот. Кто слышал и видел, указывали на разошедшегося старика пальцем, ухохатываясь. Любовь Евстафьевна покрутила возле своего виска пальцем, но смеялась так, что не могла и слова вымолвить.

— Гляньте, люди добрые: сдурел мой хрыч! — задыхалась и утирала кулаком слёзы.

А Григорий Васильевич расправил по сыромятному ремешку широкую, выгоревшую на солнце холщагу, щеголевато притопнул хромовыми сапогами, словно пробуя крепость пола, подхватил за бок первую попавшуюся бабу, самым коварным образом ущипнул её за мягкое место и с ней же пустился в пляс, подскакивая, как молодой стреноженный конь.

Елена, точно чужая, тихо и сутуло сидела рядом с супругом. А Семён вёл какой-то деловой бесконечный разговор с пасечником Пахомом. Неожиданно её потянула за локоть Дарья.

— Чё скажу тебе, Ленча, — подмигнула Дарья. — Время скока?

— Смотри: одиннадцатый уже, — махнула Елена головой на большие часы с кукушкой.

Дарья притянула её к себе, обняла и жарко, заговорщицки шепнула:

— С десяти он дожидатся тебя за гумном — у набольшего зарода. Умолял, христовенький: «Всенепременно шепни ей…» Уж сама, дева, тепере решай.

Внутри у Елены враз и похолодело, и накалилось, и что-то оборвалось, а в сердце стало сладко-томно, онемело. Перед глазами покачнулось, голова — кругом. Однако Елена всё же сумела с притворным равнодушием сказать:

— Что ты, Дарья, несёшь: кто меня и где дожидается? — Но великий страх и великая радость, как на крыльях, унесли, казалось, её из горницы, из родного дома, и она уже видела его лицо, уже смотрела в его глаза.

— Тише ты, чумная, — шептала побледневшая Дарья. — Ой, чиво же я такое натворила сызнова? Чёрт во мне сидит. Ленча, не ходи! Слышь? Ить семью разрушаю, дура. Не ходи!

Но Елена, как пьяная, покачкой походкой вышла из-за стола, вклинилась в узорочное сплетение пляшущих и поющих, притопнула, взмахнула руками, однако ноги, казалось, сами собой повели к выходу. Рука сама собой потянулась к дверной скобке.

Дверь открылась, а Елена как бы удивилась: кто же открыл, если никого, кроме неё нет ни перед дверью, ни со стороны сеней? Остановилась. Оглянулась. Вот и свершилось то, чего долгие месяцы ожидала Елена! Верила и не верила, что когда-то он придёт за ней. Пришёл!

Неожиданно ярко и остро почувствовала: переступив порог, преступит и против всего того, что дорого её родным, всего того, что всё ещё дорого и ей; переступив порог — откажется и отвернётся ото всего прошлого, быть может, и от самой себя — такой, какой созрела к девятнадцати годам. Но переступив порог — войдёт в новую жизнь.

Она стояла с повёрнутой назад головой перед приоткрытыми дверями. Снова вспомнились страшные глаза униженного, опустившегося на колени отца. Жалость и злость закипели в ней. Что делать?! А люди танцевали, пели, веселились. От кружащихся подолов и юбок, от жаркого дыхания толпы покачивалась под потолком керосиновая лампа, и тени метались по стенам, сливаясь или рассыпаясь. И чудилось: сам дом ходил ходуном, пустился в пляс.

Дочери-подростки Ивана Охотникова дёргали за платье Елену, что-то весело, наперебой говорили ей, а она, как застывшая, стояла вполоборота, смотрела, но видела и слышала ли что-нибудь? «Смею ли, Господи?» — вдруг спросила в себе Елена. Нашла глазами иконостас, с жалко, как тряпочка, покачивающейся лампадкой, но не перекрестилась и не произнесла молитву, а — каким-то инстинктивным, непроизвольным порывом, словно бы в состоянии судороги, шире раскрыла дверь. Девочки махнули на Елену рукой и пустились в пляс, путаясь под ногами у взрослых.

Мельком увидела Семёна, приподнявшего от стола скуловатое, степенное лицо. Но он не увидел жену, потому что сместилась волна пляшущих — загородила Елену; да и она сама испуганно дёрнулась в тень дверного косяка и занавески.

«Смею ли?..» — снова спросила Елена и снова не вернулась. Перед глазами мелькнули лица отца, деда, бабушки, матери, Ивана Охотникова, но Елена призакрыла веки. Молодой, слабосильный работник Сидор Дурных так закружился, что упал. Женщины завизжали, а мужчины гогочуще захохотали. Сидор подскочил с придурковатым распаренным лицом, но опять повалился на пол, скошенный уже хмелем.

«Смею…» — казалось, вспыхнуло — но не вопросом и не утверждением — в объятой жаром, кружащейся голове Елены. Открыла дверь и оказалась в потёмках сеней, холодных, с запахом мышей и муки. Захлопнула за собой дверь и прижалась к ней спиной, будто не желая кого-то ещё пропустить следом. Не ощутила холода и даже не поняла ясно, что было непроглядно темно вокруг. Нашарила на стене овчинную душегрейку и козью шаль матери, кое-как накинула на плечи и голову и выбежала во двор.

34

«Куда я… зачем… беспутая?» — беспомощно, но горячо бились в голове бесполезные искорки мыслей, ноги же несли к заветному месту за гумном.

Бросилась к Елене сучка Ягодка, путаясь в подоле её широкого кружевного платья. Собака успела лизнуть ладонь хозяйки, чуть было не упавшей на скользком, покрытом изморосью настиле. Загремел цепью и зарычал у амбара верный сторожевой — старый пёс Байкалка. Признал — заскулил, прося ласки и внимания.

Стремительно бежала, высоко приподняв подол, не чуяла под ногами дороги, не слышала хмельного разлива веселья по всему Погожему, отмечавшему окончание полевых работ, не признавала знакомых строений родительской усадьбы. Бежала — будто летела на крыльях, высоко-высоко над землёй, не интересуясь тем, что там происходит внизу и зачем.

Возле конюшни Елена перевела дух, прижалась лбом к шершавому, иссечённому топором тыну, зачем-то подняла словно бы полыхающую голову к небу. До большого стога было уже недалеко, он просматривался во тьме горбатой спиной огромного животного. Хотела было снова бежать, однако подступившие к сердцу смута и страх будто сковали. Пытливо разглядывала небо: казалось, искала на нём какой-то знак — знак одобрения ли, поддержки ли, позволения ли? Небо было чистым, с пылающей россыпью крупных звёзд Млечного пути.

Она, и сама того явственно не осознавая, направилась заплетающимися ногами назад к дому, полуобернувшись к стогу сена. От леса, глухого горелого суземья, серой щетинистой стеной стоявшего сразу за огородами и поскотинами, назойливо и равномерно, словно с заданной коварной целью выстудить или даже выморозить округу, накатами шёл предзимний хиус, обжигая щёки и руки. «Звёздочка упала», — подумала Елена и погрела дыханием озябшие ладони. Остановилась, услышав за спиной хруст ветки и позвон ломающегося льда. Неожиданно Елене подумалось: а вправду ли Дарья сказала ей о том, что он дожидается её у стога? Всё, что недавно произошло в горнице, показалось ей нереальным, невозможным, и этот её поступок — тоже какой-то невозможный. Она с отчаянием и досадой посмотрела на огни родного дома, в окнах которого сплетались в затейливое кружево тени показавшейся ей какой-то другой, мало понятной и неинтересной жизни. Сомнение, страх нарастали, но нарастали за спиной и шаги — становились звучнее, торопливее, твёрже.

— Елена Михайловна, — услышала она голос с так полюбившейся ей когда-то чужой надтреснутой интонацией.

Она остановилась, но повернуться к Виссариону почему-то не могла. Перехватило горло. Жар подкатил к голове, и всё смешалось перед глазами Елены — звёзды, Млечный путь, деревенские огни, очертания строений и земля. Всё, мерещилось, понеслось в какой-то вселенской пляске, а саму Елену закрутило и завертело так, что ей стало страшно — не разбиться бы.

Виссарион встал с боку и пробовал заглянуть в лицо Елены.

— Елена Михайловна, ради Бога, прошу, выслушайте меня. — Он набрал воздуха, хотел что-то ещё сказать, но не смог. Взволнованно дышал.

— Вы? — зачем-то спросила Елена, слегка поворачивая к нему онемевшую голову, с которой сполз на плечи и медленно стал опускаться к земле козий платок.

— Позвольте? — Виссарион подхватил летящий вниз платок. — Позвольте… Накиньте на голову. Холодно.

— Что? — заметив его руку над своими плечами, отстранилась Елена, но сразу всё поняла, и ей стало чего-то совестно. Она повернулась к нему лицом.

— Платок… прошу… Вам не холодно?

— Нет.

Установилось молчание. Оба, казалось, прислушивались к дыханию друг друга. Слышали храп и постук лошадей в конюшне, но только потому, что она находилась совсем близко, — все другие звуки и предметы целого мира словно бы перестали для них существовать. Не замечали огней в селе, освещённых окон в гудящем охотниковском доме, горящего звёздами величественного неба. Не услышали трубно, басовито прогудевший на Ангаре пароход. Оба чувствовали смущение и робость.

— Вы, Елена Михайловна, должны знать: я думаю… я беспрестанно думаю о вас. Вы вышли замуж, и я сказал себе: «Её нужно забыть». Но — оказалось невозможным! Мучался лето, сентябрь и вот — не выдержал!

Виссарион неловко, скованно склонился всем туловищем к Елене. На нём был жестковатый овчинный полушубок, голову покрывала меховая лохматая шапка, и походил он на простого деревенского парня. Но мягкий, вкрадчивый, нездешний голос выдавал в нём человека необычного для этих мест, человека высокого положения.

— Думаете? Не выдержали? — тоже как-то порывисто и на угасании голоса спросила Елена.

— Думаю, Елена Михайловна! Не выдержал!

— Т-с-с-с!

— О, да, конечно. Нас могут услышать — вы боитесь. Понимаю, понимаю. Я думаю, думаю о вас. Со дня вашего приезда к Ивану я не могу забыть вас. Поймите меня: я не мог более терпеть. Я должен был вас увидеть, посмотреть в ваши глаза… Я благодарен вам…

— За что? — зачем-то с притворностью зябко пожала плечами Елена, не чувствуя сейчас ни холода, ни ветра, а — жар, который нарастал внутри.

— Вы — передо мной, вы — рядом со мной, — низко склонился он к ней, но она отстранилась, сделав полушаг в сторону.

— Я замужем, — громче и твёрже произнесла Елена, отворачивая лицо к дому и одновременно улавливая исходивший от Виссариона духовитый запах дорогого табака, совершенно невозможного в деревне одеколона, накрахмаленной — догадалась и вспомнила она — белоснежной сорочки и чего-то ещё волнующего.

— Да, — сдержанно вздохнул Виссарион, покачавшись на носочках. — Да, — досадливо повторил, сжимая свои тонкие пальцы в замке.

Помолчали. Виссарион прямо смотрел на Елену, и она смутилась, стала беспричинно усмехаться и тоже раскачиваться на носочках.

— Говорят, вы анархист и революционер? — первое пришедшее на ум спросила Елена, смело заглядывая в глаза Виссариона, но сердце подрагивало и в висках билась хмельная счастливая кровь.

— Н-да, состоял в партии анархистов. С социалистами знаюсь. — Он помолчал, покусывая стриженный, но слегка закрученный тонкий ус. Сказал с хрипотцой вкрадчивого голоса: — Всё это теперь неважно. Вы, Елена… позвольте называть вас просто Еленой?.. — Она качнула головой, улыбнулась. — Вы теперь смысл моей жизнь.

— Смысл жизни?

— Да.

— Совестно мне как-то. Возвращаться пора. Хватятся — бед не оберёшься. Прощайте покудова, — зачем-то выразилась она по-деревенски, так, как обычно избегала.

— Вы меня не называете по имени? Почему, Елена?

Она улыбнулась, пожала плечами. Пошла, оглядываясь на Виссариона. Но уходить не хотела. Он поймал на излёте её руку. Она потянула её назад, но слабо, неуверенно, и — сдалась. Остановилась. Он держал её руку близко возле своего лица. Елена ощущала его тёплое влажное овевающее дыхание. В сердце пьянело, мысли путались. В памяти вставали то лик улыбающегося Христа, то страшные глаза униженного отца.

— Нас могут увидеть, Виссарион. — Она произнесла его имя, но было заметно, что как бы ещё примерялась к этому необычному, редкостному слову.

— Нравлюсь ли я вам, Елена? — сказал он почти в самое её ухо.

Она улыбнулась смущённо и счастливо. Наигранно, несерьёзно поёжилась будто от холода. Он не выпускал её горячей ладони. И Елена не противилась.

— Нам надо непременно ещё раз увидеться, — крепче стиснул маленькую, покорную руку Елены и, показалось ей, чуть погладил.

— Нехорошо это всё, — отозвалась она не сразу, после продолжительного, неловкого молчания, отворачивая лицо, но ладонь всё не высвобождая.

— Но как же быть?

— Забудем друг друга. Что ж, бывает: повстречались ненароком, да и разошлись своими путями-дорожками.

Виссарион ласково сжал её ладонь, напряжённо улыбнулся:

— Елена, я же прекрасно вижу, вы не совсем искренни. Я не смею надеяться, что очень желанен вам, но… но всё же…

— Да, неискренняя, — всматривалась она в его блестящие глаза.

Елена легонько, предупредительно вытянула свою ладонь из его нежных мягких рук, плотно укуталась платком:

— Пора. Пора, Виссарион… Ой, кто-то вышел на крыльцо! Спрячьтесь за стог! Я побежала.

— Когда же увидимся? Не мучайте меня! — нагнал её и остановил Виссарион. Взял её за плечи и жадно-властно заглянул в глаза.

— Тише, Христа ради. Свидимся. Я на днях приеду в Зимовейное. Дарья обмолвилась: нужно помочь по хозяйству — рыбу коптить. Прощайте.

— Благодарю. Прощайте. — И он забежал за стог сена.

«Вот и решилась моя судьба! — подумала Елена. — Теперь — попробуйте меня остановить! — мысленно обратилась, сама не понимая, к кому именно. — Люблю!» — хотелось ей крикнуть.

35

Утром Иван Охотников, по подсказке Дарьи, переговорил с Семёном, и Семён легко отпустил Елену в Зимовейное. И закрутилась её молодая, жаждущая перемен и нови жизнь, как колесо, пущенное ребятишками с погожской высокой горы. Ярко помнила Елена из своего детства, как с мальчишками пускала к Ангаре старое тележное колесо.

Обычно сначала оно как бы неохотно катится, покачивается с бока на бок, вот-вот может упасть. Но склон становится круче — и колесо разгоняется, веселеет, с шумом врывается в заросли травы или мелкого кустарника. Минет секунда-две — оно уже с озорными пружинистыми подскоками несётся с кручи обок Погожего, резво взлетает на взгорок перед обрывистым берегом Ангары и — летит, летит над каменистой россыпью, над травянистой рябью мелководья. Сверкает спицами и ступицей, кованым ободьем, с которых от ударов отлетела столетняя грязь. Но не долог этот торжествующий полёт: было колесо, сверкало, крутилось в воздухе и — нет как нет его. Навечно ушло в зеленоватые, быстрые воды Ангары, прощально взыграв волнами и брызгами. И теперь, быть может, куда-то далеко-далеко катится вместе с рекой, песком и камнями. А может, упало и заилилось, здесь же — напротив Погожего.

Так грустно и весело вспомнилось Елене детство, когда в пролётке вместе с весёлыми Дарьей и Иваном, которые запевали «Эх, мать-перемать, глазок милой не видать…», проезжала она туманным утром по Московскому тракту, всматриваясь в теряющийся за лесом уютный и родной Погожий, в затаившуюся ангарскую речную долину, в синь пологих, лысоватых сопок на другом берегу. И сладко, и тревожно было в её сердце. «К любимому…» — подрагивала робкая мысль. Нетвёрдо правила лошадьми.

Семёна прельстило в предложении Ивана не то, что Елена будет коптить рыбу с Дарьей, а потому запросто отпустил он жену, что должен был через день на целую неделю или даже больше отбыть в Бодайбо, на Ленские прииски, с четырьмя подводами свинины и говядины: установилась холодная погода, которая позволяла это сделать пораньше, чем в прошлом году. Тем более спешил, что цены на мясо держались пока дельные. Когда, с ноября, потянутся на севера караваны из подвод, то цены упадут, да и предложение может превысить спрос, и придётся, кто знает, отдавать товар за бесценок. Однажды, лет семь назад, с Михаилом Григорьевичем такая оказия приключилась — ни с чем вернулся с приисков, даже две лошади пали в пути. Потому и радовался он нынешней холодной осени, потому и поторапливал зятя со сборами, ожидая немалые прибытки. Оставлять жену один на один со своими стариками Семёну не хотелось: видел, волнуясь и переживая, — не сошлись близко мать его и Елена. Однако как помочь обеим — не знал.

В дороге Иван и Дарья ещё выпили — медовухи из горлышка фаянсового хайтинского кувшина. И дружно запели двумя сплетающимися в бархатистое кружево голосами:

— Я, млада девица, загуляла,

Белую берёзу заломала…

Елена не пела и не пила, как её весёлые, жизнерадостные попутчики. Всю дорогу молчала, думала. Секундами сердце девушки обмирало, когда вспоминался Виссарион или Семён; казалось ей, что начинает задыхаться. Развязала шаль, скинула её на плечи, расстегнула на груди пуговицы собольей дошки.

Из-за пихтовых желтовато-седых зарослей сопки увидели в обед Байкал. Замолчали. Задумчиво, серьёзно смотрели на озеро, словно бы впервые встретили его на своём жизненном пути или же давно не видели, наскучавшись.

— Здравствуй, Байкалушка, здравствуй, родной, — еле слышно сказал Иван взволнованным, не своим грудным голосом, как-то сразу протрезвев, посерьёзнев. — Скока друг дружку не видали? День — а всё как сто лет. — На его румяном загорелом лице высветилась ласковая улыбка. Он провёл ладонью по стриженной, но лопатисто широкой бороде, одёрнул овчинный полушубок, снял с кудлатой головы кожаную фуражку — неспешно, солидно перекрестился. Поклонился, чуть привстав, Байкалу. Спросил у озера: — Лежишь? Лежи-и-и.

Дарья следом перекрестилась и принаклонилась.

В лица, как только выехали из-за скалистого подножия сопки, дохнуло теплым влажным — казалось, что парным, как от молока, — свежайшим воздухом. Байкал отдавал накопленное, припасливо сбережённое за весну и лето тепло. Пахло рыбой, смолой и мшаниками. У синеватого горизонта плыли в небе заснеженные хребты, и представлялось Елене: чуть подует ветер — горы действительно улетучатся, взнесутся в неведомые выси, столь легковесными и призрачными они представлялись издали. Округа стояла замершей, напряжённой. Однако высокие волны бились о каменистый берег, разлетались пенными брызгами: это с далёкого-далёкого севера пришла, накатилась штормовая волна. И Елене подумалось, что какая-то сила словно бы возвестила людей — тишина мира обманчива, недолговечна. Елене секундами представлялось, что её поднимает, поднимает и несёт куда-то в нагущенную даль. На колдобинах, когда встряхивало пролётку, девушка испуганно вздрагивала, резко натягивала сползшие к колёсам и упряжи вожжи — лошади встряхивались, но не переходили на рысь, чувствуя настроение и возницы, и хозяев. В пролётке все молчали, будто бы чего-то ожидая необычного, невероятного.

Но произошло лишь только то, что Байкал внезапно утих, как бы прилёг, приласкавшись к прибрежным валунам и песку с галькой. И казалось — тоже стал чего-то ждать, высматривать или к чему-то готовиться.

Растянутое почти на вёрсту деревянное, с дымящимися трубами Зимовейное жило обычным трудовым ладом. От берега, столкнутые с брёвен наката, отчаливали лодки, боты и карбасы; или, напротив, причаливали с уставшими, раскрасневшимися, обветренными рыбаками. Две лошади скучно ходили по кругу — затягивали на берег большой невод с верёвкой не меньше как в версту длиной. На изломистой косе берега сушились развешанные на тынах и шахах — кольях — видавшие виды, чиненные-перечиненные неводы, бредни, рядом валялись корчаги, морды-верши, моребойные, сгнившие лодки с покосившимися, надломленными шеглами, изорванные, истлевшие паруса. От лабазов и дворов к берегу и обратно качко, неспешно ходили бородатые мужики в грубых чекменях, в овчинных душегрейках, в потёртых кожанах. Шустро бегали в разношенных котах, в потрёпанных холщёвых штанах пацаны, помогавшие со всем усердием старшим. Все они, и мужики, и их дети, переносили в корзинах и коробах рыбу, снасти и другой немудрящий рыбацкий скарб. От кабака шли, качаясь и распевая, загулявшие рыбаки. Они дружно и радостно закричали Охотниковым:

— Здорово, Григорич! Здорово, Дарья! Кто тама у вас на облучке? Михайлова дочка, чё ли?

Иван, показывая в улыбке крепкие зубы, приподнял фуражку:

— Здорово, здорово, православные, коли не шутите.

Дарья крикнула:

— Щас вам бабы ваши зададут перцу, гуляки!

— Не пужай пугливого! Наши бабы учёные: мы — к воротам, а они нам шкалик: «Получи-де, благодетель, кормилец». Чё, не знашь нашенских баб?

— Знамо, знамо, каким шкаликом вас, морячков, встречают жёнки! На Троицу, Никитка, тебя встрели как? С неделю али дольше у тебя под глазьми сияли пятаки с полтинниками! Али ты занял их иде в другом месте? А тебя, Федотка, Клавка как гоняла по задворью? Чай, стёр до пяток сапоги. Ась, не так было?

— Ух ты, языкастая!

— Языкастая, не языкастая, а плыву по жизни весело да играючи! И-и-и-их! — привстала и притопнула Дарья, взмахнув пышным сарафаном.

Весёлая перепалка, быть может, ещё продолжалась бы, но внезапно над озером и землёй, ударившись о подножия сопок, прошёл утробный, нарастающий гул ветра. Вода густо взволновалась, забулькала, высоко взнялась у берега, и первая волна с кудрявым пенным гребнем трескуче упала на валуны и гальку. Брызги долетели и до дороги, угодили мелко и колковато в лица людей. С Байкала дохнуло теплом. Но следом ещё одна волна нашла, — оказалась выше, мощнее, туже. Порывом ветра с мужиков сорвало картузы и ушанки. Брызги окатили пролётку и лошадей. Дарья засмеялась и кокетливо-грубо завизжала, а Елена наддала вожжами лошадям, которые заметались и били копытами. И они, напуганные и напруженные до последней жилки, сразу перешли на стремительную рысь.

«Байкал, неужели отгоняешь меня, грешницу, непутёвую?» — с весёлым отчаянием подумала Елена, погоняя и без того ходко скакавших лошадей и пытливо всматриваясь в бушующий Байкал. Он очаровал её. Ещё и ещё поднимались над голубоватой ласковой гладью озера высокие волны. Люди суетились на берегу, собирая скарб и снасти: не унесло бы в пучину. В чистом безмятежном небе спело и греюще сияло солнце, желтовато озаряя сопки и озеро. Вдали басовито и тревожно прогудел пароход. Было по-весеннему тепло, будто бы перемешались времена года. Сердце Елены было охвачено сильным чувством — радостным и таким же порывистым, как эти нежданные штормовые волны среди тихого дня. Она, красивая, молодая, задорная, правила лошадями, привстав на облучке и чему-то вызывающе, дерзко улыбаясь бледными, зловато-красивыми губами. Платок спал на плечи, и слабо заплетённые в косу длинные волосы рассыпались и трепались на ветру. «Не отгоняй меня, Байкал! Подпусти меня к любимому!» Не ощущала в глазах слёз, потому что они сразу высыхали.

Пролетка остановилась возле розоватого охотниковского дома, и Елена неожиданно увидела вышедшего из ворот Виссариона.

— Здравствуйте, Елена.

Она мельком увидела его чёрные, настойчиво ищущие её взгляда глаза, отвернулась и тихо отозвалась, заливаясь краской беспричинной досады и стыда:

— Здравствуйте… Виссарион.

Он любовался ею.

Дарья первая спрыгнула на песок, установила руки на боках:

— А нас чего же не приветствуешь, нехрись этакий?

— Вас, Дарья Бадмаевна, столбовую русскую дворянку, по-особенному — с поклоном-с, — подмигнул ей Виссарион, выделив «русскую».

— Ишь ты кышты! — неясно отозвалась незлобивая Дарья, потянулась, зевнула и писаной походкой прошла на свой широкий гостеприимный двор.

Виссарион поздоровался за руку с Иваном. Из зимовий, каких-то клетушей, с сеновала выходили-выползали заспанные, подпухшие с похмелья артельные, весело здоровались с хозяином и хозяйкой. За изгородью блеяла коза, с цепи рвался пёс Франт, норовя лизнуть руку Дарьи. На шее Елены повисли Глаша, Луша и Груня. Всё перемешалось в чувствах Елены, но она знала — сердце её просило и ожидало любви, большой и захватывающей.

36

Дарья и Елена стали коптить рыбу только следующим утром, а весь прошлый день и вечер в доме Охотниковых шла гулянка. Хотела артель плыть на рыбный промысел на целую неделю к Большим Котам, однако копотливо прособирались мужики, чувствовалось, что никуда никому плыть не хотелось, хотя ростепельная погода располагала к удачному и верному промыслу. Заспанные, какие-то мятые, вялые рыбаки болели с похмелья. Уныло перекусили за общим столом, взвалили на себя снасти, припасы, вёсла, парусину и побрели со двора к берегу. Самый старый из артельных, заросший так, что глаз было плохо видно, сгорбленный, но бойкий Пётр Верхозин, отчаянно махнул рукой:

— Эх, братцы, гулять так гулять! Не охота сёдни работать — и баста! Душа просит веселья.

— Верно, верно, Сидорыч, — оживая, поддержал Верхозина молодой, крепкий Иван Дранков и мигом скинул с плеча весло, с которым уже подошёл к карбасу и замахнул было ногу, чтобы запрыгнуть на корму. — Какая к чёрту работа опосле Покровских гулянок? Опохмелимся малость, а завтрева уж отчалим. Как, православные?

— Добре. Работа не таймень — из невода не выскользнет, — скучились возле карбаса артельные.

И все уставились на хозяина, который только что подошёл, простившись у ворот с Дарьей. Она, как обычно, перекрестила мужа и поцеловала в лоб. Иван нехотя посмотрел на небо — оно было чистым, щедро залито светом. Почесал в затылке пальцем, посмотрел на отплывающие от берега судёнышки, вскинул рукой:

— Так тому и быть — гулям!

— Фу-у-у, слава-те Господи, — даже перекрестился высокий, в рваном овчинном зипуне Урюпин Тихон.

— Только вот чего: смотрите, братке моему, Михаилу, ни гу-гу, — сказал Охотников, выпуская дымок тонким игривым хвостиком. — Он для лавок нашенскую свежанинку поджидат, особливо омулей. А у нас — ни рыбёшки в леднике, только хариусы да таймень припасены на копченку. Неудобно мне перед Михайлой, мужики. Совестно то есть. Так-то!

— Гулям? Гулям!..

— Чёй-чёй? Гулям? Али отчаливам? — спрашивал припозднившийся, впопыхах подбежавший к мужикам нескладный подросток Митька Говорин. — Всё бы гуляли, гуляки, — ворчливо прибавил он, сообразив, в чём дело, и надменно сплюнул.

Елена издали слышала этот разговор мужиков, и в ней стало подниматься захлёстывающее праздничное чувство. Она встретилась глазами с Виссарионом — ощутила в коленях томительную слабость. Ждала в своей жизни большого поворотного события, и ей казалось, что готова к самым невероятным переменам.

К вечеру в большом охотниковском доме было столько народу, что сделалось тесно. Люди пели, плясали. Видавшая виды гармонь переходила из рук в руки и, казалось, ни на секунду не затихала, пилиликала, взрёвывала, расползалась на всю ширь. Глаша, Груня и Луша отплясывали всех больше, крутились посреди горницы юлами, вздымая свои длинные косы и подолы праздничных сарафанов с лисьей и горностаевой опушкой, с коварной игривостью опутывали захмелевших взрослых разноцветными атласными лентами, смеялись, кричали и визжали так громко и самозабвенно, как только могут визжать девчонки-подростки. Втягивали в свой хоровод Елену, и она отплясывала с двоюродными сёстрами.

— Ладнёхоньки, Ваня-Дарья, девки у вас растут. Стрякозы, ядрёна вошь! Мужиков своих в своё время завизжат, чай, до смертыньки, — говорили родителям. Иван млеюще улыбался, тайком щипал за мягкий покатый бок Дарью:

— Чейная заслуга? Моя, небось!

— Ишь ты! — вскидывалась Дарья. — А я-то чиво же, гусь ты лапчатый, под кроватью все три раза лежала и дремала?

— Ваше бабье дело маленькое — покряхтывать, — посмеивался раскрасневшийся от пляски Иван, из штофа разливая соседям по столу. — А нам, мужикам, — другое дело. Мы — самые первостатейные труженики.

— Ишь ты — нам, мужикам-кобелям! — снова вскидывалась насмешница Дарья, затевая с мужем и другими мужчинами весёлую и, несомненно, кокетливую перепалку. — Вам, труженикам, с брюхом походить бы, покорячиться.

— Ничё: вы, бабы, — живущи кошки!

— Кто энто кошки!? — И кулак Дарьи бился в тугую спину мужа, сотрясавшуюся от смеха.

Наплясавшись, Елена наблюдала из-за стола за всеобщим весельем, которое раскатилось по дому нежданным праздником. Она, раскрасневшаяся, с завитками серебряного блеска волос, в белом кружевном платье, стала так привлекательна, заманчива, что многие мужчины не сводили с неё глаз. Она же хотела смотреть только на одного, единственного. Её сердце от сияния полыхавшей в ней любви слепло. Не пила, но была как будто пьяна.

Виссарион не плясал и не пел, был подтянуто-строг, аристократичен и неприступен в своём модном чёрном бархатном пиджаке, в белоснежной сорочке с шёлковой воронёной бабочкой, с золотыми запонками на длинных тугих манжетах. Его тонкие усы масляно поблёскивали. Смуглое нездешнее лицо было всегда наклонено к груди, однако глаза смотрели только прямо исподнизу и лишь на Елену. Он ничего не ел, но много курил.

— Ишь, басурман-то наш никак в печали пребыват. С Михайловой дочки зенок не сводит.

— Семён ему живо сведёт!.. — судачили жёны и подружки артельных.

— Виссариоша, ходи, кунак, в круг: спляши лезгинку!

Но Виссарион лишь улыбчиво и снисходительно покачивал головой. Чуткая Елена понимала, что Виссарион чужд для этой среды простых, грубых людей. И чувство безотчётной жалости к нему как-то по-матерински трогало её сердце.

37

Когда за окнами легли синевато-индиговые и быстро в горной местности густеющие сумерки осеннего раннего вечера, Виссарион слегка качнул для Елены головой в сторону двери, медленно, прямо встал со стула. Тысячи иголочек страха молниеносно прошили сердце Елены, но она всё же улыбнулась твёрдыми губами. Он вышел. Она всматривалась в окно, ожидая одного — чтобы потёмки стали гуще. У неё отчего-то заболела голова, стали подрагивать руки, и помутилось перед глазами. Люди снова и снова плясали, а ей мнилось, что раскатывался и раскачивался от стены к стене разноцветный взвихрённый шар, который вот-вот и её подомнёт под себя или же прилепит к себе и куда-нибудь покатит, покатит. Она поняла, что должна совершить в своей жизни важный и бесповоротный выбор.

Почти на ощупь Елена выбралась в сени. Добрела до ворот, хотя не знала, точно ли, что нужно идти именно к ним. Какая-то сила вела и подталкивала. В широкую щель изгороди увидела огонёк сигареты. Огонёк сдвинулся к калитке, и чья-то мягкая, но слегка шершеватая на выпирающих косточках ладонь поймала её слепо вытянутую во тьму руку. Елена не вздрогнула, не испугалась, но вся сладко обмерла. «Вот и всё», — зачем-то подумала она.

Так, рука в руку, они прошли через дорогу, подальше от огней изб в самую чащобу сумерек — к берегу озера. Байкал дышал в лица Елены и Виссариона прохладным влажным теплом, которое напоминало что-то кухонное, домашнее, даже печное — словно после продолжительного перерыва затопили отсыревшую печку.

— Я теперь точно знаю, Елена Михайловна: моя жизнь будет совсем бессмысленной и никчемной, ежели рядом со мной не будет вас.

— Вы меня зовёте по отчеству, на «вы»?

— Я робею. Пойми меня. А ты не назвала меня по имени! Стесняешься… или совершенно я тебе не… — Он подыскивал слово. — Не… интересен.

— Виссарион, — улыбнулась она.

— Елена, Елена, Елена!

— Тише!

— Ты рядом со мной… нет, нет, я рядом с тобой. Это прекрасно. Я не верю, не смею поверить. Я так много хотел тебе сказать после нашей последней встречи, а теперь у меня всё смешалось в голове, как у мечтательного гимназиста.

Помолчали. Елене казалось, что Виссарион может слышать удары её сердца.

— Ты грузин? Я ни разу раньше не видела грузин.

— Ну, как? Мы не похожи на эфиопов?

— Не похожи. Расскажи мне о Грузии.

— Я был в Грузии всего три раза — мальчишкой и ветреным юношей. Я жил в Петербурге, и по существу не грузин. Петербуржец. Я и язык не очень знаю, хотя в семье у нас частенько изъяснялись по-грузински. Но я рано отошёл от семьи и дома.

— Я слышала: ты князь.

— Н-да, я на самом деле князь, но разорвал с родственниками и аристократической средой. Я примкнул к анархистам, а они не признают правил и порядков, навязываемых сверху. Они намерены упразднить государство, суды, войска и всевозможных чиновников. Потому, Елена, я и угодил в сибирские края — хотел покуситься на жизнь высокого чиновного лица. В сущности, мерзавца. С группой единомышленников готовил покушение, но план наш рассыпался: оказался в наших рядах предатель, подонок. Суд, пересыльные тюрьмы, грязные вагоны, вши. Потом — Якутия, чудовищная глухомань. Вот, теперь я здесь. Рядом с тобой, Елена.

— Ты хотел убить человека? — Елена вспомнила брата Василия; ей стало грустно и досадно.

— Убить? — вроде как удивился Виссарион. — Н-да, Елена, выходит, что хотел убить. Но судьба, видимо, смилостивилась надо мной. Чист. Н-да, чист. Теперь понимаю: со всей этой сворой можно бороться иначе.

— Как же без начальников жить?

— Видишь ли, Елена, человек рождён свободным — таковым ему жить и умереть. А все эти начальники, особенно самый главный — бог, мешают нам стать по-настоящему свободными и раскрепощёнными.

— Бог мешает? — искренне удивилась Елена. — Ты, помню, христосовался со мной и праздновал Пасху со всеми.

— Дань обычаю, Елена. А всё же бога нет. Нет! Ежели бы он был, то не допустил бы того, что современный человек живёт хуже скотов. Все живут хуже скотов, и бедные и богатые, и умные и дураки, и учёные и неграмотные, и счастливые и бессчастные. Да, да, да! Увы! Я пожил в больших городах — видел, видел!

— Бога нет? — тихо переспросила Елена.

— Нет! И весь этот старый уклад жизни необходимо разрушить. Разрушить без пощады! Нужна вселенская революция, и она произойдёт.

— Разрушить, — задумчиво произнесла Елена без вопроса или утверждения.

— Теперь — ты моя богиня, Елена. Я забрёл к тебе, — улыбнулся он, — в твою судьбу. Надеюсь, не прогонишь?

— Я твоя богиня?

Виссарион осторожно взял её ладонь в свою мягкую руку и стал касаться её сухими губами. Елена не сопротивлялась, только повернула голову к дороге и дому. Перед глазами покачнулось небо и озеро звёзд. Исчезло Зимовейное с его избами, амбарами, овинами, поскотинами, причалами и дорогой, упирающейся в сопку на краю деревни. Елена ощутила возле лица чужое тёплое дыхание, услышала неразборчивый шёпот, смелое прикосновение руки.

— Елена, я тебя люблю. Сама судьба несёт нас друг к другу. Но нужен ли я тебе? Не молчи, ответь, прошу. Умоляю!

— Да, — шепнула она. — Но неужели ты не любил раньше? Ты такой завлекательный мужчина. Неужели монашествовал?

— Может быть, и любил. Но знаешь, чем отличается настоящее вино от поддельного, плохого? В нём нет ни грамма воды, примеси. Один только сок солнца, — так говорил дед мой, опытный винодел, когда я приезжал к нему на берег моря. От настоящего вина хмелеешь быстро, почти сразу. На Пасху я увидел тебя — и стал пьян. На всю, на всю оставшуюся жизнь.

— Пьян? — И Елена вспомнила свои приятные, захватывающие ощущения мнимого хмеля той поры. Чему-то своему улыбнулась, наполовину прикрыв лицо платком.

— Пьян. Очарован…

— Т-с-с-с, нас могут услышать.

— Пусть слышат! Я тебя люблю!

Елена ласково закрыла его губы ладонью.

38

Артельщики до зари уходили в море, и весь день в охотниковском дворе стояла привычная, наполненная до краёв заботами тишина ожидания. Елена вместе с Дарьей в сумерках провожала мужиков за воротами, ловила на себе настойчивые взгляды Виссариона. Только когда все рыбаки цепочкой уходили к берегу, скрывались в темени, Виссарион торопливо, но страстно шептал ей:

— Люблю тебя.

— Любишь?

— Люблю, люблю…

— Тихо. Родной, любимый, ступай же с Богом, — шептала она. — Мужики, слышно, уже вёсла вставили в уключины.

Одним вечером в ворота вошёл Михаил Григорьевич. Елена увидела отца — вздрогнула, но заставила себя улыбнуться. Отец показался Елене человеком из прошлого, не чужим, а именно человеком из прошлого, в которое она уже не могла и не хотела возвращаться.

Михаил Григорьевич был одет в плотного сукна поддёвку, в начищенные до блеска яловые сапоги с высоким голенищем, в серые чесучовые брюки. Весь он был крепкий. Из-под лохматинок седовато-белёсых бровей поверх взглянул на дочь, на её склонённую голову, похлопал её по спине, чуть отстранил от себя, но в лицо не заглянул — скользнул взглядом по лицам мужиков, на секунду-другую задержался заострившимися глазами на Виссарионе.

— Ждал-ждал, братка, рыбку от тебя, да вот сам прикатил. Да дочери пора, одначе, до дому. Загостевалась, чай. — Братья приобнялись.

Весь вечер Михаил Григорьевич хитро — как бы между делом — выспрашивал Ивановых домочадцев, как вела себя Елена, но никто ничего ясного ему не сообщил. Дарья шепнула Елене:

— Михайла, батька твой, чиво-то усёк, лисовин лукавый.

— Ай, — отмахнулась Елена, приподнимая счастливое лицо. — Чего уж теперь!

Утром Елена и отец уезжали, с ними направлялось в город две подводы копчёной и свежей рыбы, шкурок белька, кули с кедровым орехом, лечебными травами и бадья со смолой. Виссарион уловил минутку, когда Елена оказалась на крыльце одна, прикрытая влажными потёмками, спросил, теряя голос и сжимая в замке свои тонкие длинные пальцы:

— Моя ли ты, Елена? Ещё раз, ещё раз хочу слышать!

Она, озираясь, мгновенно ответила:

— Твоя. А то как же? — И, путаясь в подоле и нижних юбках, сбежала по ступенькам к запряжённой за воротами пролётке, на кожаном широком сиденье которой уже сидел нетерпеливый отец. Он сдержанно и строго прощался с уходившими в море мужиками, кому пожимая руку, а для кого слегка приподнимая картуз.

У влюблённых уже был твёрдый уговор: в марте заканчивается срок ссылки Виссариона, и они вместе уезжают в Грузию, потом — в столицу. А пока — недели через две Виссарион во что бы то ни стало (деньги для взяток имелись) переведётся в Иркутск, снимет жильё, и Елена перейдёт жить к нему гражданским браком.

39

Елена мучилась — должна родить или вытравить плод?

Стала часто молиться, но не называла в молитвах того, чего на самом деле страстно хотела, — убить ребёнка. Она боялась назвать это желание словами: такие слова ей казались каплями огня, который должен был сжечь её — грешницу, хорошо понимала она, или даже преступницу, пытавшуюся нарушить, разломать какие-то извечные законы, по которым жили и живут её родители, но которые стали в тяжесть ей. Временами отчаяние наваливалось на её сердце, и спутывались в голове желания и стремления, словно бы она не знала, не понимала или забыла, чего хотела и ожидала от жизни. Приходила в родительский дом, приклонялась головой к плечу Любови Евстафьевны, однако ничего ей не рассказывала, не делилась.

— Чёй-то ты, Ленча? — участливо спрашивала Любовь Евстафьевна, отрываясь от кудели.

— Так, — отвечала она.

Однажды вечером к Елене заглянула Наталья Романова. Справилась, стыдливо опуская большие детские глаза, не было ли с фронта писем от Василия. Письма были, к родителям и деду с бабкой, и Елена пересказала их Наталье, теребившей свою рыжеватую косу. Наталья и краснела, и бледнела, и вздыхала, и даже тихонько всплакнула. Помолчали, вглядываясь в сумеречные отпотевшие окна. Сидели в спальне, не зажигали света, но золотисто отсвечивала лампадка. Было тепло, тихо. Елена, какая-то вся сжатая, ссутуленная, плотно укутанная большой шалью, будто бы мёрзла, держала в замке пальцы. Лицо её было напряжённым, замкнутым. Подруги то возобновляли разговор, то прерывались. Елена, казалось, даже и не слушала Наталью.

— Пойду, чё ли, — с несомненной обидой, наконец, сказала Наталья, поднимаясь с табуретки и запахивая на груди кофту.

— Погоди, — взяла её за руку Елена. Хотела что-то сказать, но лишь прикусила губу.

— Какая-то ты чудная нонче.

— Чудная, говоришь? Вот что хочу тебе, Наташа, сказать. — И Елена потянула к себе Наталью, которая стала часто моргать, не понимая подругу и даже чуточку чего-то испугавшись. От лица Елены отхлынула кровь.

— Чиво ты? — озиралась Наталья на дверь, будто хотела убежать.

Елена собиралась что-то сказать, но в сенях послышались шаги: пришёл из конюшни Семён, свежий, румяный от морозца, в длинной холщовой расшитой рубахе. Сбросил с плеч заношенный до блеска полушубок, торопливо переобулся в кожаные самошитные тапочки и, нетерпеливый, храня на губах улыбку, прошёл на свою половину к жене. Весело поздоровался с Натальей, подмигнул и спросил, доколе будет она в девках куковать. Наталья покраснела до макового цвета и стала собираться домой, но Елена удержала. Марья Васильевна крикнула из-за перегородки, приглашая всех к столу. Семён вышел из спальни первым, а Елена жарко шепнула подруге:

— Поговорить надо. Посоветуешь, может, чего стоящего. Сама я — запуталась, Наташка. — И Елена утянула вяло сопротивлявшуюся Наталью с собой, усадила за стол.

Чай пили степенно, молчаливо, лишь обмолвливаясь. Слышался похруст сушек и кускового сахара. Над всеми возвышался до блеска начищенный тульский самовар с большим, в виде петуха краником. Под потолком горели две керосиновые лампы, ярко освещая скучные, серьёзные лица. Семён завёл было разговор о двух коровах, которые хворали, спросил у жены, как с ними поступить. Елена пожала плечами, промолчала, навёртывая на ложку густого мёда. Семён перевёл взгляд на мать. Марья Васильевна взыскательно посмотрела на невестку, стала дуть на чай. Наталья пуще покраснела, сама не понимая, отчего, утянула голову в плечи, затаилась. Семён снова завёл разговор. Слегка повернул здоровое, хорошо слышащее ухо в сторону жены: видимо, боялся пропустить её малейший шорох. Но снова установилось глубокое, отчаянное молчание, и все, казалось, ожидали какого-то ответа и действия от Елены. Но Елена снова промолчала, дула на поднятую над столом чашку, загораживая ею лицо от мужа и свекрови. На печке за занавеской покряхтывал прихворнувший Иван Александрович. На лавке потягивался и зевал крупный пушистый кот. Наталья, наконец, не выдержала, встала, робко кланяясь и прощаясь, стала отходить к порогу. Елена резко поднялась следом, нечаянно, с грохотом уронив табуретку, вызвалась проводить подругу. Обе выскочили в сени, а Иван Александрович с печки глухо прохрипел:

— Шалая баба, шалая. Бестолковщина одна, а не жена. Тьфу, прости Господи, женой тута и не пахнет, Сенька.

— Батя! — завис над столом Семён. Скатерть поползла вниз вместе с хищно растопыренными пятернями. Кот метнулся под стол.

— Чиво «батя»?! — задыхался отец. — Жена — оно не для шшупалок в постелях. Для жизни! Шшупать-то можно и подушку, ежели ничего не случилось под руками. А жена — от Бога!

— Батя!..

— Цыц! — Старик задохнулся гневным сухим кашлем, отвернулся, откатившись, в пыльные потемки запечья. Марья Васильевна тяжело дышала, её полное грубоватое тело жидко потряхивалось. Не выдержала — разревелась, уткнувшись лицом в платок. Сгорбленный, взъерошенный Семён ушёл, шаркая тапочками, на свою половину, сжимал за спиной кулак.

За воротами Наталья осмелела, притопнула валенком и крепко взяла Елену за душегрейку, притянула к себе:

— Фу, и как я высидела у вас! Вы чё тама — воюете дённо и нощно? Жара у вас, печь натоплена до одури, а — знобило меня, будто вы все дышали в меня холодюкой самой расхолодной.

— Мирно живём… как в могиле, — неприятно засмеялась Елена, обнимая подругу.

Пошли по заметённой снегом, изрезанной полозьями улице. В окнах подрагивал свет вечерних хлопот, качались тени, к небу, густеющему подкровавленной зарёй, тянулись хвосты дымов. Наталья возмущалась, порицающе мотала маленькой головой, с которой сползла на плечи шаль:

— То-то же — как в могиле. Семён бьёт тебя, чё ли? Али со свекровкой да свёкром лаешься, грешным делом?

— Говорю же тебе: мирно у нас, как в могиле. — Елена приостановилась, пристально посмотрела в веснушчатое, задорно-девчоночье лицо подруги, махнула рукой: — Ай, была не была: слушай, моя пригожая, вот что тебе шепну. Беременная я.

— Вот радость-то!..

— Да помолчи! Слушай — помоги мне… — Елена оборвалась, в горле у неё неожиданно засипело, и она глубоко вздохнула. Крепко прижала к себе отчего-то испугавшуюся Наталью, в самоё ухо свербяще, громко шептала: — Помоги мне… вытравить… его… слышь, помоги…

— Кого? — остановилась Наталья. Бегали голубенькие горошины глаз.

Елена разжала зубы, произнесла хрипло и страшно:

— Его… ребёнка… Кого же ещё, недогадливая?

— Чьего?

— Да не «чьего»! А ну тебя!

Наталья мелко перекрестилась, хотела было заглянуть в лицо Елены, но та не дала повернуть подруге голову — держала, будто заламывала. Мимо лихо проезжали дровни, на которых длинноногий, в рваном чекмене Лёша Сумасброд свистел, размахивая бичом.

— Дорогу голубям! — возвещающе и бодро крикнул Лёша, улыбаясь во весь рот. — Наше вам с кисточкой, голубки! — Своим озорным косоватым глазом подмигнул Наталье и Елене.

Подруг густо обдало снежной морозной пылью, пахнуло в лица запахом лошадиного пота и древесной коры.

— У дураков кажный день забава да потеха, — ворчливо сказала Наталья, которой всегда хотелось выглядеть старше своих лет. Склонилась к Елене, шепнула: — Неужто, Ленча, нагуляла?

Обе услышали в небе густую и звонкую пересыпь хлопающих крыльев — подняли головы: оказывается, Лёша забавлялся — а может, и нет! — с голубями, радостно погоняя запряжённую в дровни лошадь. Видимо, загонял стаю в свою знаменитую и единственную на всю погожскую округу голубятню. Птицы трепещущим, но кучным облачком летели низко над Погожим, вспурживая и рассыпаясь белыми хлопьями. Неугомонный Лёша свистел. За его дровнями с гиканьем и свистом побежали мальчишки, кинув скатывать снежную бабу и бросаться снежками.

— Лёша, Лёша, посвисти малёша!

— Сумасброд, рупь потерял!

— Ему рупь не нужён: голубя посули — так спляшет!.. — кричали мальчишки, пытаясь запрыгнуть на дровни или угодить в Лёшу снежком. Лёша всем простодушно, ласково улыбался.

— Тьфу! Ну, даёт дурила мужик! — присвистнула и Наталья, но сразу посмотрела на Елену, пристально, с ожиданием.

Елена не отводила обременённого тяжёлыми мыслями взора от голубей, которые уже терялись в фиолетовом мареве вечера. Её обветренные, обкусанные губы пошевеливались, а щека подрагивала — то ли от улыбки, то ли от боли. Заря красно-кроваво загустевала, пригибалась к снежному таёжному кругозору правобережья, как в яму проваливалась, которая была коварно прикрыта еловыми лапами.

— Ленча, Ленча, слышь — неужто нагуляла?

Елена покусывала губу. В её глазах искрасна взблеснул отсвет заката. Наталья поёжилась.

— Слышишь, Ленча? Нагуляла, согрешила?

— Убить хочу его… вот в чём мой грех неискупимый, — произнесла, как выжала, Елена то страшное слово, которое с самого июля скоблило её душу. Наталье показалось, что она безумна. — Я всё понимаю, но пуповину с прошлой жизнью надо, надо разгрызать!

— Убить? — шепнула потрясённая Наталья. — С-семёна?

— Его, — взглядом указала Елена на свой живот. — Мучаюсь, Наташка, но другого пути не вижу. Не буду я жить с Семёном. И ребёнок мне его не нужен. — Доверительно прижалась к подруге: — Слушай, слушай, родненькая: сгоняй сегодня или завтра в Вересовку: там знахарка, повитуха бабка Куделькова живёт… Я заплачу, заплачу хорошо! Уговори её, чтобы на днях в Погожем объявилась. Я буду у окошка дожидаться тебя с вестью. Потом в бане, у тебя на огороде, схоронимся… Семён и его родители стерегут меня, шагу не шагни без догляду. Поняла? Поняла?!

— Тише ты! Чиво горлопанишь?

— Разве кричу? Совсем уже голову потеряла! Как в тумане живу, ни дорог, ни людей не вижу. Что, поняла ли меня?

Елена невыносимо тяжёлыми красными глазами посмотрела на подругу.

— Христос с тобой, Лена, — сама не замечая явственно, стала пятиться Наталья, но Елена крепко ухватилась за рукав её лисьей дошки. — Ребёночек-то чейный — Семёнов али ишо чей? Да не смотри ты на меня — будто из могилы. Не пужай!

— Не спрашивай. Не спрашивай ни о чём! Не трави душу! Не каменная же я! Иди. Иди! — слегка оттолкнула она Наталью и побежала к размытому сумерками орловскому дому, забиваясь в подоле валенками. Наталья не тронулась с места. — Иди ты! — крикнула Елена и скрылась в воротах, как провалилась.

Наталья потопталась на укатанном, усыпанном быльём и соломой снегу, побрела, куда глаза смотрели. Не соображала, куда и зачем шла. У околицы уткнулась в прясла, за которыми через огород чёрным морем, взнявшимся высокой волной, лежал лес. Вдали протяжно и по-волчьи тоскливо гудел паровоз. Перекрестилась, прочитала Иисусову молитву, спешно пошла обратно — к своему дому. Однако вскоре завернула в чужой проулок и через калитку в огороде прошла хорошо знакомой тропкой к подруге — Александре Сереброк. «Ишь ты как сказала: убить хочу ребёнка. Батюшки! Грех-то какой берёт на себя! Как жить-то опосле?»

40

У Александры дома тоже чаёвничали. Её брат Григорий, сорокалетний холостяк, он вернулся с японской без левой руки, силой усадил застеснявшуюся, отнекивавшуюся Наталью за стол, налил из трёхведёрного самовара полную кружку чая, и — с верхом, потому что засмотрелся на эту пунцовую миленькую гостью. Всё серебровское семейство было в сборе, как обычно по вечерам. За круглым столом, под большим солнечным абажуром сидели старый, но ещё крепкий отец Илья Сергеевич, моложавая, круглолицая мать Прасковья Петровна, трое маленьких детей-погодков — Николка, Танюшка и Митрофанушка.

Александра, белолицая, спокойная, пила чай, изящно приподняв до подбородка блюдечко, важно и вяло похрустывала сахаром, не смотрела на застолье. Вели привычные, хозяйственные нескончаемые разговоры; а хозяйство серебровское было большим, зажиточным, с четырьмя строковыми. Сереброк имели лучшую в Погожем — английскую — маслобойню, а также самую доходную в округе, как говорили, экономическую мельницу на Ушаковке. Григорий и отец собирались поутру на охоту, и забывчивый Илья Сергеевич то и дело вскидывался весь, тряся редкой бородёнкой, и требовательно спрашивал у сына, положил ли он в сани такую-то вещь, снасть. Григорий иронично посмеивался, топорща прокуренный ус, и подмигивал Наталье.

А красная, будто бы варёная Наталья под столом пощипывала Александру за ногу, моргала ей, явно предлагая удалиться, переговорить. Но Александра никогда ничего не выполняла по чьему бы то ни было предложению до тех пор, пока сама не склонялась к необходимости и целесообразности это сделать. Наталья знала строптивый, упрямый норов своей подружки красавицы, но никогда не обижалась на неё, потому что не была способна к этому. Александре нравилось хотя бы чуть, но, как она выражалась, помурыжить людей, даже сердечных подруг, не говоря уже о парнях.

Наталья, наконец, вынуждена была так сильно ущипнуть подругу, что та чуть было не выронила из отогнутых пальцев блюдце — чай плеснулся прямо на её грудь, на китайчатый сарафан с кисейными оторочками; она громко ойкнула. Все засмеялись. Насупившись, Наталья стала решительно собираться домой, прощаясь и благодаря за угощение, но играющая благосклонность Александра затянула её в свою светёлку.

— Ну, выкладай: пошто, дикая, хотела меня ошпарить?

— Да тебя убить мало! — отвернулась от подруги маленькая, пухленькая Наталья.

Александра разговорила подругу, и та, не испытавшая житейских передряг и поворотов, чистосердечно выложила услышанное от Елены. Александра изменялась в лице: оно становилось неприступно холодным, но пушистые ресницы как-то странно, мелко, подрагивали. Молчала, устремила взгляд в тёмный угол комнаты. Тикали ходики, потрескивал огонёк свечи. Наталья замолчала, ожидала вопросы и участия со стороны подруги. Но обе безмолвствовали. Наталья учащённо моргала и теребила свою тонкую косицу; ей почему-то казалось, что Александра заплачет, но слёз на ухоженном белом лице так и не появилось.

— Эй, Саша, ты чиво? — потянула она подругу за локоть.

Александра неприятно сморщила отвердевшие полные губы, произнесла равнодушно, но сдавленно:

— Говорила же энтой сучке: мне отдай его… так нет. Удумала поиграться с судьбой? Поиграйся, — обращалась она уже к кому-то во тьму запечного угла. Вроде как забыла о подруге.

Наталья всё поняла, хрипло попрощалась и чуть не на цыпочках вышла из дома Сереброк, не обращая внимания на весёлые двусмысленные замечания острослова Григория. Уже во дворе подумала: «Можа, не надо было рассказывать? Ай, чиво уж тепере!» — взмахнула она варежкой и побежала тёмным узким проулком домой.

Утром Александра встала так рано, как никогда раньше. Стояла за углом орловского дома и — караулила, когда Семён выедет на кошёвке. Она знала, что он чуть не одним из первых в Погожем запрягал лошадь и отправлялся по хозяйственным делам то на заимки, то на свинарник, то в город или куда дальше. Наконец, высокие зелёные орловские ворота распахнулись, показался зевающий работник Илья Окунёв, также бывший и соседом Орловых. Мимо него проехал в кошёвке Семён с задумчивым, тщательно бритым лицом. Александра притворилась, будто ненароком появилась на дороге — пошла по предполагаемому движению кошёвки. Полозья всё громче звенели и взвизгивали по смёрзшемуся за ночь снегу за спиной Александры, одетой, как в большой праздник, в соболью доху матери. Девушка чувствовала, как всё учащённее, больнее бьётся её сердце. Не поворачивалась, шла ровно, красиво, гордо. На земле под ясным звёздным небом лежали сумерки.

— Доброго здоровьица вам, Александра-батьковна, — приподнял лохматую рассомашью шапку Орлов, натянуто улыбаясь.

— Здравствуй, Сеня. Чё ты меня величашь на «вы»? Ишь, какой культурнай стал, — пыталась улыбнуться Александра, заглядывая через пуховое плечо на любимое строгое лицо.

— Сурьёзная ты, важная барышня — робею, что ли, — усмехнулся Семён, с любопытством посмотрев в красивое породистое лицо Александры, наполовину закрытое пуховой шалью.

— Чай, жёнка обучат тебя всяким-разным культурностям? Книжки, поди, вместе читаете… запоем. Ладная жёнка-то?

— Ничё, не жалуюсь… Н-но-о! Спишь, что ли, брюхатая лентяйка? — и он грубо нахлестнул вожжами. Лошадь вскинула головой, пошла шибче, цокая по камням подковами.

— Чёй-то в твоём хозяйстве, Семён, одне брюхатые, — досадливо крикнула вдогонку Александра, приседая на кем-то обронённое у дороги бревно. Залаяли во дворах собаки, любопытные лица прилипли к окнам.

Семён резко натянул вожжи — лошадь послушно, но со скользом остановилась. Давнее подозрение иголочками прошило душу: ещё в августе он заметил, угадал, что изменилась Елена: похоже, забеременела. Хотел спросить — но сробел, постеснялся. «Пущай сама скажет, — подумал с чувством легкокрылого пугливого счастья. — Не пристало мужику влезать в бабьи дела. Всему, верно, своё время».

— Лошадь не жеребая: рази, не видишь — торовато кормленная? — Семён строго посмотрел на Александру; полез за папиросами, передумал. В сердце отчего-то стало неспокойно.

— А-а! — язвительно и беспощадно протянула Александра и подошла ближе. — Жёнку-то также справно кормишь?

Молчали оба, пытливо всматриваясь друг в друга. Семён первым отвёл глаза:

— Ну, сказывай: кого ещё приметила в моём хозяйстве брюхатым-рогатым? — выпалил он, и сам удивился, что мог сказать так странно и необычно — «брюхатый-рогатый». «Чиво я буровлю?» — смял коловато грубые, как палки, недавно купленные вожжи.

— А то сам не ведашь?

— Не ведаю. Говори!

— Да жёнка твоя брюхата — кто ж ещё?

Семён сглотнул твердоватый, как льдинка, комочек. Над тайгой взблеснула золотинка зари. Вдали протяжно и настырно свистел паровоз, грохоча вагонами. На краю села возле избы Лёши Сумасброда хлопали крыльями голуби, и в морозном тихом воздухе эти звуки походили на шлепки ладонями по голому телу.

— Что ж… известное дело, — вымолвил он, и голос пропадал. Натянул вожжи онемевшими, но не от мороза, руками. — Бывай… те, Александра-батьковна.

— Думашь — от тебя понесла? — побежала за кошёвкой Александра, наступая на широкие полы дохи. — А вот дулю не видал? На — посмотри! Да и не хотела она за тебя идти — отец уломал, стоял на коленях. Всё Погожее знат! Смеётся над вами! А ты поплачешь ишо, поплачешь!

— Да ты чего, дева, несёшь? Окстись, дура! — Семён не смотрел в глаза Александры, а погонял лошадь. Полозья, как ржавые трущиеся детали, скрипели.

— От кавказца понесла — уже в селе плетут языки. Эх, ты, чурбан! Люблю я тебя, люблю уж третий, поди, годок, ирода проклятущего. А ты… променял? Езжай, езжай тепере!

И, охваченная полымем гнева и великой обиды, побежала в проулок к своему дому, валясь в сугробы, разметая руками и ногами волны снега по-под заплотами и пряслами.

Семён ещё с вечера собирался к Пахому на пасеку, да неожиданно свернул на тракт, и понеслась погоняемая бичом лошадь дикой рысью по пустой тёмной дороге в сторону города.

— Убью! — выкрикнул он, хлёстко и жестоко понужая лошадь, которая и без того неслась во весь опор. Куски снега, смешанные с навозом и камнями, вылетали из-под копыт, секли перекошенное лицо Семёна. Он не закрывался — хлестал и хлестал лошадь и будто бы к ней обращался, хрипло и злобно: — Так, стало быть, ты со мной обошлась?! Всё пропью! Всё спущу за бесценок! Себя по миру пущу, и тебя загоню! Гулять буду до одурения, сгорю от водки!

Он ещё что-то хотел выкрикнуть, завершить мысль, но его высоко взняло на взгорке, так, что дух захватило, — въехали на вершину Чёртовой горы. Лошадь густо парила, задыхалась, хрипя и размётывая пену.

На Чёртовой всегда осаживали лошадей, смиряли ход и потихоньку спускались, порой, особенно в слякоть или зимой, придерживали лошадь за супонь или хомут, а Семён, казалось, и не заметил, как понёсся вниз. Лошадь жутко сипела, рвала постромки, скользя, приседая на круп и призаваливаясь на бок. Упала, вскочила, снова упала, скрежеща подковами по камням. Наконец, повалилась на передние ноги, заржала отчаянно и жалобно и вместе с кошёвкой и Семёном кубарем полетела в промоину обочь дороги.

Семёна выбросило в заросли молодых сосёнок, а лошадь, ломая хребет, безостановочно катилась вниз с разбитой кошёвкой, какими-то овчинными шкурами, бумагами и мешками, вылетевшими из неё, предсмертно ржала, ловила зубами и закусила удила, вожжи, как соломинки, способные выручить. У разорванных губ вспенивалась чёрная густая, как дёготь, кровь. Семён в задранной сибирке, без шапки и без валенка, с окровавлённым лицом выбрался из сосняка, сжимая кулаки, долго смотрел на лошадь, а она издыхала. Впереди, на юго-западе, сиротливо и обманчиво алел зорькой проснувшийся город, включивший искусственный, электрический, свет.

41

Василий Охотников покинул родные края молодым, юным человеком, а за месяцы войны превратился в мужика, обременённого опытом смертей и ранений своих товарищей, однополчан и вражеских солдат, вопросами, на которые не находил ясные ответы, тяжестью физических и нравственных испытаний, которые и при нормальном течении жизни трудно перенести за десятки лет, а тут — сразу, лавиной обрушились на молодую ранимую душу.

За Львовом Иркутский пехотный полк попал в первый бой. Местечко Жаловень, в котором расквартировались, неожиданно ранним утром было обстреляно из артиллерийских орудий. Один дом, второй, третий сразу разнесло вдребезги, взняло жалкие обломки. Ошарашенные, обезумевшие люди повалили в редкий гористый лес, крича, бесполезно закрывая голову ладонями. Всюду поднималась от взрывов чёрная жирная земля. Неба не было видно, но одиноко и безучастно сияло на востоке в большой прогалине розовое солнце нового дня.

Один офицер, без фуражки, в расстёгнутом кителе, сверкая исподней рубахой, глухо вскрикивал, словно рычал, хватая солдат за гимнастёрки и винтовки:

— К-куда, с-сукин сын?! — Но сам вынужден был отбегать к лесу, пятясь, озираясь и придерживая ножны и не застёгнутую ременную опояску с кобурой.

— Не знаю, вашродие, — серьёзно ответил ему один маленький глазастый солдат, пытаясь вытянуться, но коленки дрожали, на брюках росло влажное пятно.

На глазах Василия разорвало снарядом унтера. И чёрной землёй с кусками чёрных останков человека Василия засыпало. Отлежался, переживая ужас и сжимая в руке осклизлый комок чужой крови-земли. Перебежками скрылся в лесу.

Окончательно огонь австрийских батарей был подавлен лишь к полудню силами летучей и отчаянной казачьей сотни, переброшенной с соседних позиций, а иркутяне до ночи бродили по лесам и полям, перекликаясь, замирая от подозрительных звуков, голодные, растерянные, обозлённые. Василий наткнулся с другими солдатами на контуженого унтера, сошедшего с ума. Он никого к себе не подпускал, а, оскаливая окровавленный, с выбитыми зубами рот, люто размахивал клинком. Ошеломлённому Василию мерещилось, что сердце в его груди стало биться как-то странно — дрожало.

Несколько дней разбирали завалы щепья, досок, кирпичей, искорёженного металла и — человеческих обезображенных тел. Хоронили на зелёном взгорке, поросшим диким виноградником. А рядом в чёрной мягкой ласковой земле рыли траншеи, сооружали из булыжников и даже досок брустверы, устанавливали пулемёты в примитивных дотах, обустраивали землянки, в которых из местной сосны внакат стелили кровли, размещали нары.

— Хороша землица — мягко, поди, в ей лежать, братцы.

— Належишься, належишься, сердешнай.

— Да я вот про что подумал: нам бы, в Сибирь, такую землицу завесть — скока бы урожая сымали?

— Не нужна мне чужая землица, пущай даже и самая пушистая и назёмистая. Мне и моя, суглинистая, таёжная мачеха-дерновица, мила.

— Оно конечно… — прислушивался Василий к пожилым солдатам своего взвода.

Поднялась жара, нещадно пекло маленькое, но злое солнце, и не извлечённые из-под обломков трупы стали разлагаться. Сладковато и назойливо пахло, жужжали тучи зелёных больших мух. Василия мутило. Кричало пугливое, но наглое вороньё: чуть отходили люди от мест пепелищ, так сразу скучивались чёрные роты птиц, рвали дряблое мясо, выклёвывали глаза.

Василий со своим взводом разбирал завалы, и на третий день уже не мог, просто не мог: отягчела душа, помутился рассудок. Особенно плохо ему сделалось, когда из-под перевёрнутого автомобиля извлекли ещё живого каптенармуса Свинина Савву. Отсечено у него было левое плечо и смят затылок, а грудь дышала, а глаз смотрел, а изо рта рвалось хриплое, заливаемое кровью слово.

Подсчитали людей — оказалось, вполовину полк потеряли.

Пришло подкрепление, которое влилось в полк составной частью: кучки разбитых под Перемышлем трёх сибирских — Читинского, Красноярского и Переяславского — полков. Василий видел, что это были измотанные, оборванные, голодные, завшивевшие, в коростах люди. Они все нуждались в медицинской помощи. Они были без винтовок, без пулемётов и шашек, без ранцев и шинелей. Офицеры-иркутяне метались, устраивая людей. Но из штаба приходили вести, и они не утешали, обескураживали: винтовок, боеприпасов, обмундирования нет и — не следует в ближайшие дни ожидать. Интендантские обозы застряли в Житомире и Киеве.

Через два дня из штаба дивизии неожиданно поступил приказ о передислокации полка — следовало продвигаться на Перемышль, где уже шли ожесточённые бои. «К какому бесу рыли окопы да укреплялись?» — возмущались солдаты в своём кругу, а офицеры — в своём.

Однако до места дислокации так и не добрались: в пойме небольшой, но полноводной реки наткнулись в сумерках на скопление австрийских войск — гусар на лошадях и пехоты. По диспозиции, полученной командиром полка Асламовым в штабе дивизии, в этом месте не должно было находиться неприятеля: он, предполагалось в штабе, был на голову разбит, рассеян, пленён. С левого фланга, с опушки леса, самым серьёзным образом стала бить австрийская батарея. Зачавкали разрывы на пойменном лугу. Грязь, дождь, трава, осколки сыпались на людей и лошадей. Всё смешалось, всё искало спасения. Унтеры лающими сиплыми голосами силились собрать солдат в какие-то группы, ряды и шеренги.

Кое-как цепь была выстроена, трёхлинейки — без патронов, но с примкнутыми штыками — были взяты на изготовку и — пошли, пошли. Сначала медленно, скользя, озираясь. А как яснее завидели противника, различили красные околыши на фуражках, бронзоватый блеск кокард, золотинки на погонах, усы и глаза, так — побежали, побежали. Неслись на врага, что-то выкрикивая, но слышалось общее, надрывное:

— А-а-а-а-а!.. — Быть может, это всё же было — «ура».

Василий не чувствовал себя: он слился с цепью живых, бегущих людей во что-то единое, монолитное, и оно не позволяло ему быть самим собою, отдельно чувствовать и даже думать. Он не чуял в руках тяжёлую винтовку и секундами ощущал себя летящим, взмывшим. И перед собою он ничего ясно не видел, а только расплывшееся облако чего-то зелёного, которое подрагивало студнем. Василий как бы очнулся только тогда, когда жало штыка его трёхлинейки вошло в мягкое и скользкое.

Но — хрустнуло.

Увидел перед собой обезображенное морщинами мучения лицо с перекошенно открытым ртом. Зачем-то внимательно посмотрел на зубы, будто определяя подсознанием, насколько они ещё могут быть опасны. Выдернул из тела штык, сделал им выпад вперёд, не сдвигаясь с места. Однако никого не оказалось перед Василием. Ещё совершил выпад, удивляясь, что штык уходит будто в вату. Показалось ему — ослеп. Испугался.

— Ура-а-а-а! — загремело со всех сторон, но Василий почему-то не слышал, не мог отчётливо осознать, что же и для чего происходит вокруг. — Ура-а-а-а! — нарастало и крепчало.

Василий снова и снова колол воздух. Ему мерещилось: надвигаются на него лица, зелёные широкие груди, оскаленные зубы, синё и красно взблёскивают штыки, а он — отбивается, отбивается от них. Оставивший обоз фельдфебель Волков подхватил Василия за подмышки, повалил на землю, тёпло дыхнул в его глаза, а они уже остекленели, омертвели:

— Ты чего, сынок, ты чего, родимый? Убил человека? Испужался? Ничё, ничё — на то оно и война. Смотри — австрияк бежит, только пятки сверкают.

Василий лежал ничком и тупо впился взглядом в сырую, вспухшую от затяжных дождей землю. Волкову было страшно на него смотреть — каменно-бледный, неживой.

Русская цепь загнала противника в лес, отбила три орудия — тяжёлых пушки и ящики со снарядами. По мокрому лугу метался табунок гусарских лошадей между коченеющих тел как австрийцев, так и русских. Со стороны реки противник так и не начал никаких действий — люди скрылись в мареве тумана и сумерек, бросались в воду, плыли по течению или — сразу на противоположный берег. Тонули. Кричали. Иркутяне их не преследовали, не стреляли по ним, потому что уже не было никаких сил и патронов.

Стали разводить костры, отлавливать лошадей, стягивать с трупов австрийцев сапоги, амуницию, обустраивать под телегами и на них спальные места, сооружать из веток навесы. Унтеры хрипучими, какими-то почужевшими голосами перекликали личный состав по взводам, — выяснилось, что погибших немного, но раненные, увечные имелись. Выставлялись караулы, дозоры; были отправлены в штаб дивизии вестовые.

Волков возле своих хозяйственных подвод развёл костёр, стал в котелке кипятить воду, жарить на сковороде свежую конину. Накрыл дрожавшего Василия брезентовым плащом, перекрестил двумя перстами. Долго сидел, скрючившись, у огня, слушал голоса и шорохи, дивился тому, что всё-таки жив, а ведь не надеялся. Поднимал голову к провисшему небу, буровато-чёрному, чужому, непонятному, чему-то покачивал клочковато стриженой, большой головой. Потом к нему подсел вялый, но не сонный Василий, попеременке отхлёбывали из одной кружки кипяток без чая, но с кусочком сахара. Мясо Василий отказался есть. У соседнего костра надорванный хрипатый голос ломал песню.

Из телеги, из вороха соломы, где-то со дна, Волков достал завёрнутую в тонкую полсть, помещённую в остеклённую рамку — киот — икону Божьей Матери, аккуратно развернул её:

— Дня три всматриваюсь в лик — кажись, слёзка отошла от ока и потянулась по щеке. Не разберу. Глянька-кось ты, Вася: у тебя глаза молодые.

— Слёзка? — недоверчиво спросил Василий.

— Слёзка, — улыбнулся Волков и потрепал товарища за плечо.

Василий пристально всматривался в лик Божьей Матери, но сказал о другом:

— Убил я сегодня человека, как и Тросточкина когда-то. Понимаете, Григорий Силантьевич, тяжело мне. Не вынесу. Убил, снова убил. — И Василий склонил голову на колени.

— Тросточка Тросточкой, а неприятельский солдат — другой, вишь ли, коленкор. Совесть — оно, конешно, хорошо, да не заплутай в трёх соснах. Ты мне как-то сказывал: сестре твоей померещилась-де в облике Христа улыбка. Так вот: не сатана ли крутит и вертит тобой и сестрой? Молись, молись.

Григорий глубоко втягивал в себя дым махорки, смотрел на суматошно бившиеся в костре красные языки пламени. Говорил глухо, неохотно, отвернувшись от Василия:

— Я человек простой — мне, к примеру, приказали идти на войну, я пошёл. Велено стрелять — стреляю. Велено полковое имущество стеречь — стерегу. Ты пойми одно: Господь всё видит, всё слышит, всё знает. Ежели привёл нас сюды, вот на это мокрое, гнилое поле брани, — значится, нужней мы тута. И не ищи всему объяснения, а — молись, молись. И — кайся, кайся. Рассказывай Господу о своих докуках, но только не через никонианских попов.

— Зачем эта война, Григорий Силантьевич?

— Тише ты: унтера, чай, услышат. А кто её, братишка, знает, зачем. Енералам виднее, а наше дело какое? Солдатское. Ты молись, молись.

Молчали. Смотрели на костры, которые клочками усеяли поляну и берег, слушали тихую хрипатую песню, храп лошадей, бренчание недоуздков, хлюпкий постук копыт по разбухшей от влаги земле. Снова полил дождь, но отчего-то не казался он назойливым — напротив, ласкал слух его осторожный, усыпляющий шорох по траве и дубам. Было тепло, откуда-то наносило запахом яблок и сушёного винограда. Волков, вздыхая и по-стариковски покряхтывая, улёгся на телегу, закрылся брезентовым плащом и вскоре уснул, тяжело дышал и постанывал.

Василию не спалось — он оборудовал из жердей и рогожи лежанку у самого костра, накрылся брезентом и стал читать давнее письмо от сестры. Сообщала Елена, что все живы-здоровы, чего и ему, Василию, желают. «Спрашивает о тебе Наталья Романова — наверное, помнишь? Помни: она славная девушка. Если черкнёшь ей строчку-другую — ждать будет верно…» В конце, после слов «С поклоном к тебе сестра твоя Елена», мелко приписала: «Желаю тебе, брат, любви крепкой и на всю жизнь». Василию вспомнилось стеснительное, белое личико Натальи, её полные розовые щёки, круглые ласковые глаза — улыбка тронула его губы, и он только сейчас почувствовал, что они разбиты, потрескались и болят. «Ишь ты — «спрашивает», — шепнул Василий, ощущая, что сердце наливается каким-то лёгким забытым чувством. — Что ж, вернусь — может, и впрямь женюсь. Жить-то после всей этой кутерьмы всё одно как-то надо будет». Он закурил и смотрел на костёр, который угасал, шипел. Уснул незаметно, откинув руку к дотлевающим углям, и снилось ему, что чья-то ладонь ласково касалась его руки.

Волков просыпался ночью не раз, смотрел на искрасна освещённое лицо Василия, заприметил на его запечённых губах наивную улыбку, подумал: «Ничё, жизнь-то она своё возьмёт. Только ты, Василёк, не изверился бы».

Утром из-за холма встало красноватое утомлённое солнце. Дождь прекратился. Над руслом реки дрожали клочки студенистого тумана, и равнинные дали на той стороне просматривались слабо. Солдаты и офицеры поднимались тяжёлыми, гудящими, зачем-то пытались улыбнуться, встречая день жизни. Но улыбаться, понял Василий, уже могли не многие.

42

Иркутский полк отдыхал непродолжительно: привели люди в порядок обмундирование, получили винтовки, патроны, выспались за три-четыре ночи в городке Заграиске, который утопал в садах, в весеннем беловатом солнце южной осени, и были двинуты со множеством другого военного народа в Польшу. С небольшой железнодорожной станции полк прибыл в местечко Лоза. Однако не успели остановиться, как с трёх точек стали бить по ним вражеские пулемёты, а из-за Вислы громыхнула артиллерия. Казалось, противник поджидал сибиряков. Рвалась к низкому небу тучная земля. Кто где стоял — там и падал, спешно окапывался, прятался в лесу, в балках и разбегался по пустой деревне. Спасла ночь. Солнце уже лежало за дубровой, тени густели, обволакивали равнину, — обстрел оборвался, и наступила немая тишина. Василий вслушивался в неё, но поначалу слышал только бьющуюся в голове вспененную кровь.

Всю ночь без устали, молчком работали. Мёрзнуть было некогда, хотя уже накатывал сырой хлипкий мороз. Утром Василий взглянул на свои ладони — кровавая чёрствая корка, а не ладони: всю ночь вкапывался, вгрызался со своим взводом в землю, ладил брустверы, устанавливал пулемёты, валил и отёсывал топором берёзы и ясени.

За лесом было обнаружено большое поле, через него пролёгла змееватая дорога. Поле было усеяно телами русских солдат; многие из них даже не успели снять винтовки, вынуть пистолеты. Один прапорщик зачем-то выхватил из ножен клинок, — вошло лезвие в землю, а прапорщик так и застыл, упёрся грудью в серебро рукоятки. Стоял на коленях, будто молился, но глазами — в стерню. В груди Василия холодело и в тоже время отчаянное и злобное чувство сотрясало его сердце.

— Боже праведный, — снял фуражку и перекрестился полковой командир Асламов. Сжал зубы, но как-то всё же произносил: — Наши, тобольские казаки и пехотинцы красноярские. Вон, лежит капитан Семиречный… Павел Семёнович. — Хотел, да не смог разжать зубы командир.

Солдаты за спинами офицеров онемело молчали. Василий склонился лбом к холодному стволу ясеня, не мог вздохнуть полной грудью. Суровый Волков смотрел в небо, но ничего ясно не различал.

Когда опустилась на тихую землю ночь, солдаты ходили на поле, чиркали спичками возле одеревеневших, синюшных лиц земляков — искали своих, сельчан. С немецких позиций на огоньки стреляли — пули искромётно вонзались в тело ночи. Один молоденький солдат нашёл шурина. Потом скулил в окопе, просил у унтера спирта — тот сжалился над мальчишкой, дал.

Василий со своим взводом находился у околицы этого совершенно вымершего местечка. За спиной стояли ясеневые и дубовые деревья, чуть поодаль — убогие, частью развороченные снарядами дома с островато высокими кровлями, по левую руку простиралось русло стремительной, журчащей Вислы. От влажной земли тянуло запахом навоза, перепревшей травы. Схватывался мокрый липкий снежок. Ночь провели спокойно, спали, склонив лица к винтовкам. Но чуть где шум — встряхивались, смотрели во тьму, ощущая прилив крови к голове.

И следующий день прошёл тихо. За лесом с поля убирали тела: пластуны привязывали к ним верёвки, а из леса — тянули. Хотели за день захоронить всех, но погибших оказалось до чрезвычайности много.

Ждали обещанной артиллерии, и она через два дня прибыла, но без снарядов.

Ждали снаряды и вели по притихшему противнику, который несомненно что-то выжидал, беспокоящий огонь из винтовок и пулемётов. Немец не сразу, но отвечал, и весьма жёстко — наши затихали. Приказ о наступлении полка уже был на руках у Асламова, однако без артиллерии об атаке не могло быть и речи. Приезжал на позиции какой-то седовласый, полный генерал, и Василий Охотников слышал, как он кричал в землянке на полкового командира:

— Под трибунал!.. Сгною!.. Трусы!.. Отечество!..

Асламов что-то тягуче бубнил в ответ, и Василий различал — «артиллерия», «огневая поддержка», «снаряды», но командира, очевидно, не очень-то слушали, перебивали, покрикивая. «Они все сумасшедшие, — думал Василий, натягивая на уши ворот шинели — чтобы никого не слышать. А лучше, не видеть и не слышать. — Все сумасшедшие — и мы, и враг».

Через два дня кончились патроны. Вестовые метались от штаба дивизии в полк и обратно, но патроны и гранаты не поступали на позиции. Немцы, прощупывая оборону, действовали дерзко и смело: в темноте пробирались к русским окопам и закидывали их гранатами. Нашим было нечем ответить, кроме как камнями, палками и комками глины. К тому же — начался голод: провизия закончилась. Пришлось забить трёх обозных лошадей. Василий с горечью видел, как старший конюх Потап Косолапов увёл за уздцы в лес Статную — молодую каурую кобылу, любимицу всего полка; у неё оказалась пораненной нога. Взлаял выстрел.

Затишье затянуться не могло: однажды ночью, ближе к утру, начался страшный артиллерийский обстрел — валило дубы и ясени, трещала земля. Воздух был наполнен свистом, грохотом, стоном. Заваливало целые взвода грудами разбухшего от влаги жнивья. Небо как будто пылало: окрашивалось в багровые прожилки, когда разрывалась шрапнель, метались лучи прожекторов, взмывали к бездонной выси осветительные ракеты. Потом с вражеской стороны застучали пулемёты и глухо забухали винтовочные залпы. А Иркутскому полку было нечем отвечать. Поддержал соседний мортирный полк, находившийся в версте за холмами. Он выдвинулся к Висле и пулемётным огнём и гранатами подавил несколько вражеских дотов. Однако поддержка была несущественной — артобстрел и пулемётный натиск усилились, иркутянам невозможно было поднять головы из окопа.

В какой-то момент затишья, уже в сиреневой наволочи раннего утра, полку была дана команда отступить ко второй линии обороны, потом — к третьей. Воевать, понял Василий, было просто-напросто нечем.

Наконец, часам к восьми утра ящики с патронами и снарядами были доставлены на подводах. Но только повеселевшие унтеры начали раздавать, как — атака немцев.

Немцы шли на иркутские позиции редкими, но ровными вышколенными шеренгами. Это было медленное, холодновато-презрительное шествие нескольких сот крепких, сытых, откормленных мужчин в серо-зелёных новых шинелях, в касках с рожками, с выставленными вперёд дулами и штыками винтовок. С правого и левого флангов по русским позициям беспрерывно косило несколько пулемётов, не позволяя сибирякам даже голову высунуть из-за бруствера. Унтеры — а им помогали взводные и даже ротные офицеры — спешно раздавали патроны. К пушкам подтаскивались ящики со снарядами. Но огонь вражеских пулемётов не обрывался ни на секунду, с ящиками в руках солдатам приходилось подолгу отлёживаться в буераках, за деревьями и окраинными хатами, выжидая момент, чтобы пробежать с тяжелейшей поклажей к орудиям, которые были замаскированы в березняке. Все осознали, что грядёт страшный поворот, быть может, выбор: нужно будет либо отступить, побросав снаряжение, лошадей, раненных, боеприпасы, либо — умереть.

Смерть, казалось, дыхнула в лицо каждого.

Передовая немецкая цепь стала по команде дружно палить из винтовок. Но угол стрельбы немецких пулемётов становился всё более рискованным для самих наступавших немцев: пулемётчики могли задеть своих. Сибиряки, спешно разбирая патроны и гранаты, наконец, произвели залпы из винтовок. Но за первой, второй, третьей и четвёртой немецкой цепью появилась на холме пятая. Следом — шестая и седьмая.

Из русских окопов стреляли уже бесперебойно, но патронов для стоящего залпового огня всё не было в достаточном количестве. Асламов переговорил по телефону со штабом, потом сухо бросил, приставляя к провалившимся глазам бинокль:

— На подходе две сотни донских казаков.

Весть вмиг облетела окопы, ходы сообщения и землянки, достигла расположенную в трёхстах саженях артиллерийскую батарею. Солдаты и офицеры повеселели, стали с надеждой всматриваться в синюю ленточку дороги, в седую, запорошенную снегом стерню полей. Но немцы, перешедшие на бег, уже находились, представлялось многим, перед глазами — не более как в двухстах с небольшим саженях. Василий ясно различал лица наступавших, раскраску шевронов, петлиц, поблёскивавшие пуговицы, добротную кожу сапог и бело-зеркальные жала штыков. Вспомнились родные, Погожее — искромётно, прощально: думал, живым из этого боя не выйдет.

Раньше представлялось Василию: если столкнётся на дороге жизни со смертью — испугается, струсит, кто знает. И вот смерть шла на него — не струсил. Удивился. Но и по-настоящему изумляться, как-то обдумывать это открытие не было времени.

Немцы бежали. Василий уже видел возле их губ лёгкий парок, волнистые морщины добротного сукна шинелей. Сибиряки спешно заполняли магазины винтовок патронами, пристёгивали штыки, крестились, подтягивались к брустверу, стреляли сходу. Становилось очевидным, что люди ожидали только одной команды — в штыковую атаку. Выбора не было. Тихо надеялись на чудо — вдруг всё же вымахнут из-за дубравы лихие, бесстрашные казачьи сотни, ударят из березняка орудия. Но надежды с каждой секундой таяли.

Светало. Синюшно окрашивалась долина, капризная излука Вислы. Над самым ухом Василия прозвучала нежданно и пугающе-ясноголосо команда:

— Вперёд, сибиряки! За мной, православные!

Василий увидел вымахнувшего из окопа полноватого командира взвода поручика Сомова. Поручик, без шинели, стянутый ремнями, поднял над головой браунинг, другой рукой, призывая, махнул. Солдаты ёжились, неохотно и медленно карабкались к брустверу.

Потом Василий обнаружил себя бегущим навстречу немцам. Удивился, как мог столь просто побежать навстречу — всё же навстречу погибели. Распознал перед собой Сомова, закричал, вторя командиру и ближним от себя солдатам:

— Ур-р-ра-а-а!

И снова, снова взмывало тягучее, но овладевающее землёй и небом, жизнью и смертью, прошлым и настоящим, добрым и злым, вечным и секундным:

— Ура-а-а!

И схлестнулись две людские волны. И вновь, как и в первом своём бою, Василий не способен был осознать себя — кто он, откуда и зачем появился на этом поле? Он стал единым целым со своим взводом, со своим командиром, стал единым криком, единым сердцем, едиными руками, крепко сжимавшими для броска винтовку. Всё его прошлое стало общим прошлым. У него не было теперь своей особой жизни, особого мнения, особого чувства. Но Василий ещё не мог знать по молодости лет, что всё это было восторгом — восторгом мужества, восторгом счастья, восторгом одухотворённого порыва. Он не мог также знать и того, что тысячелетиями до него формировался и лелеялся человеческой общностью этот восторг, чтобы ныне претвориться в атаку, в грозную грубую силу бегущих мужиков и дворян, забывших, что бегут единственно на смерть. Только на смерть. Но они с детства знали, смерти нет, а есть только жизнь — вечная и прекрасная. Но и об этом они сейчас не помнили. Или помнили только лишь их горячие сердца.

Василий вдруг обнаружил, что оказался в кольце серо-зелёных чужих шинелей. Через частокол касок с рожками увидел, как мечутся русские фуражки, погоны и шинели, кинулся на пролом. Однако сзади его крепко ударили прикладом по голове. Василий увидел в сыпавшейся из его глаз искристой мишуре улыбчиво оскаленные лица противника, услышал какую-то незнакомую, но вроде как насмешливую, весёлую речь. Ему показалось, что с ним как бы развлекаются, тешутся им.

— Ходы плен, рус Иван, — услышал он. — Будэшь зэмля Германия пахат.

Отчаяние овладело Василием. Он осознал: удар был такой силы, что бороться — не суждено. Винтовка соскальзывала с раскрытых ладоней. Он упал — упал прямо на своего командира, на Сомова, у которого была надвое рассечена голова. «Матушка…» — подумал Василий, не в силах собрать даже слова.

Но вдруг услышал необычное, произносившееся испуганно слово: «Козак, козак!..»

Различил топот сапог. Приподнял тяжёлую, как колода, голову. Увидел бежавших к Висле и лесу немцев. А от опушки — туча за тучей лошадей и людей проносилась мимо Василия. Свет нового дня резал глаза, будто хотел сказать: «Ты что же не замечаешь меня?! Смотри, любуйся, живи!» Ярко блестела Висла, и впервые она показалась Василию похожей на милую Ангару.

Начала бить из березняка русская артиллерия — снаряды летели за Вислу, попадали в хорошо укреплённые позиции немцев. А потом, когда казаки отступили на своих взмыленных горбоносых лошадях, отогнав и потрепав противника, снаряды стали разносить в щепьё укрепления с правого фланга.

Весь день противника били, гнали, и поздним вечером немцы отступили за Вислу, оставляя иркутские и свои окопы. Василий попал в летучий лазарет. Лежал в кибитке, засыпал, просыпался. Рядом стонал солдат с оторванной ногой. В сумерках подъезжали подвода за подводой с раненными, искалеченными. Тощий, землисто-чёрный солдат с выбитым глазом так кричал, что Василий, потрясённый, но и озлобленный, крепко затыкал свои уши.

Следующим утром Василий уже был отпущен — ранение оказалось лёгким. Запинаясь, быстро шёл ясеневым лесом, глубоко втягивал ноздрями сыроватую, прелую хмарь утра.

Волков легонько потрепал его по волосам с кровавыми струпьями, ласково сказал:

— Ну, здорово, старичок. Снега сёдни не было, а ты — бе-е-е-лый.

— Белый? — не понял Василий, устало улыбаясь Волкову, но губы не слушались — вело их, косило. Левая щека странно подрагивала: будто бы подёргивали её вверх-вниз за верёвочки. Смешило Василия, что не может совладать с тиком. Сказал, всматриваясь в родные серые глаза Волкова: — Бинты.

— Да нет, братишка: бинты — бинтами… Накось — глянь. — Волков подал ему зеркальце. Василий не признал себя: седой клок волос торчал на макушке, лицо — старое, с впалыми щетинистыми щеками. «Высосанный», — равнодушно подумал Василий.

«Если вернусь когда-нибудь в Погожее — ведь уже совсем-совсем другим буду человеком. И сразу стану хорошо жить, только хорошо. А как в Погожем по-другому можно жить?» — отчего-то и грустно, и радостно думалось ему следом.

43

Иркутский полк был выдвинут в район Лодзи, но пока попал в третью линию окоп; ждал распоряжения о выдвижении на передовые рубежи. Прострелянные, вымазанные кровью и землёй повозки летучих лазаретов беспрерывно везли в тыл раненных, изувеченных. Земля тряслась от разрывов снарядов, трещал ясеневый лес, полыхали хутора. Под непрекращающимся обстрелом со стороны противника, который крепко засел за ограждением из колючей проволоки у дубравы с поваленными, исщеплёнными деревьями, заняли окопы, а они протянулись чуть не с полверсты. Утром стала бить русская артиллерия, и немцы, похоже, от озлобления и отчаяния, пошли в атаку. Однако были встречены таким плотным огнём пулемётов и винтовок, что отступили, бросили окопы передней линии и углубились в лес. Иркутяне заняли окопы противника, но продвижение к ним, эти двести — двести пятьдесят саженей, оказалось для солдат и офицеров делом, быть может, более тяжёлым, чем штыковая атака: поле было завалено трупами как русских, так и немцев. Тела порой лежали друг на друге. Василию становилось понятным, что многие бойцы страшно мучились, пытались ползти, борясь за жизнь, но смерть всё же останавливала. К полудню поднялся сладковатый удушающий запах. Василий увидел — зубами повис молодой седобровый немец на третьем от низу ряду колючей проволоки, а рука замерла на четвёртом; столбы покосились, не выдержав мускулистого тела.

— Ишь, как жить хотелось, — хрипло произнёс старший конюх Потап Косолапов. Перекрестился, шепнул: — Упокой, Господи, евоную душу.

— Настрадовалась война, однако, — сказал подпоручик Иванов, зажимая нос платком. Вроде как хохотнул: — Сохраним ли урожай?

Василий Охотников с трудом оторвал немца от проволоки, медленно опустил на землю. Перекрестился, поднимая лицо к выстиранно-чистому стороннему небу. Не мог вздохнуть полной грудью: комок, плотный и большой, засел в груди.

Иркутский и другие полки всё же вынуждены были отступить. На переправе через реку туманным ранним утром скопилось много воиска, подвод, техники, а немцы неожиданно начали наступать. Людей было сложно переправить. Накатывался хаос. Офицеры порой уже не могли справиться с подчинёнными. С обеда понтонный мост стали обстреливать и забрасывать бомбами с аэропланов. Порой близко подходила немецкая кавалерия — завязывался непродолжительный, но изматывающий бой. Трещали пулемёты с русской стороны, бухали винтовочные выстрелы, жутко скрипели понтоны. Немцы скрывались в лесу и с крутояра весело и надменно кричали:

— Добры путь, рус Иван! Штанишка полоскай речка — пук-пук делал, ха-ха-ха!

Русские солдаты махали кулаками, стреляли из винтовок, не метясь. Народ давился, кричал, даже дрался. Иркутяне стояли по-над берегом, ожидали своей очереди, молчали. Строя никто не покидал, хотя ожидание продолжалось более шести часов. На той стороне наивно пушился за полями лес. Костёл тянулся к небу.

Наконец, для иркутян усилиями полкового командира Асламова, пугавшего браунингом кубанских казаков, которые напирали и стремились втиснуться без очереди, образовалась брешь в беспорядочном людском потоке военных и гражданских повозок. Первые иркутские роты ступили на понтоны, но без суеты, без видимой спешки, молчком. А за их спинами кричал с берега, суетился, паниковал озлобленный, вспаренный народ.

Нагрянули из-за меловой, сыпучей гряды холмов простодушно стрекочущие аэропланы. Посыпались, как горох, бомбы на людской поток и мост. Взвыла, вскипела и вспенилась льдистая вода, взнималась высокими столбами. Разорвало понтон — люди повалились в воду, куски тел и одежды подняло в воздух, покрутило и швырнуло. Красную пену подхватило резвое, тугое течение.

Одна из бомб разорвалась в воде рядом с подводой Волкова, когда он уже был в сорока-пятидесяти саженях от желанного берега. Его подбросило и откинуло взрывной волной на соседний понтон. Василий Охотников, облитый с головы до ног фонтаном пенной воды, кинулся к Волкову. Обнаружил на его груди глубокую рваную рану. Взвалил тяжёлое, осевшее тело на плечи и, толкаясь, понёс товарища к противоположному берегу. Нужно было как можно быстрее попасть в лазарет.

Бомбометание закончилось, аэропланы пропали. Однако с берега, из леса, застрочил пулемёт. Солдаты стягивали понтоны, падали в воду, сражённые пулями. Но Василий, казалось, ничего не видел и не слышал. Выбежал на берег, в кустах за холмом положил бесчувственного Волкова на мягкий влажный коврик снега.

Григорий Силантьевич очнулся, разжал спёкшиеся губы:

— В подводе… она… возьми… беги… под рогожкой… мчись.

Василий понял, о чём речь, сбегал к подводе, которую вывел на берег солдат, вынул из заветного схрона икону, укутанную войлочной полстью и холстиной. Над Волковым сгрудились лица однополчан, но он искал одного человека, досадовал, что не находил:

— Василий… Вася…

Люди расступились — Василий склонился над умирающим товарищем. Лицо Волкова становилось мертвенно-бледным, нос заострился, губы вело. Хотел что-то сказать, а не мог, силы оставляли.

— Дай… гляну, — наконец, разжались губы.

Василий открыл икону, приподнял голову товарища.

— Ты, Силантьич, вот чего… не помирай. Как мы без тебя?

— Держись, Григорий.

— Христос с тобой… — говорили однополчане, и Волков старался каждому улыбнуться, каждому заглянуть в глаза, но боли уже мутили рассудок.

— Не помру, мужики, — потянулся всем телом Волков, вроде как встать хотел. Застонал, но не сморщился. Махнул ладонью: давал понять, что ему надо остаться наедине с Василием.

Люди отошли. Волков смотрел на чистое распахнутое небо. Василий ждал, однако показывал глазами солдатам своего взвода, чтобы торопили санитаров. Но санитаров так и не отыскали поблизости: все трое находились на противоположном берегу, а понтоны ещё не были стянуты. Солдатам уже было понятно, что везти Волкова на подводе — напрасно: только измучат человека, а так он спокойнее опочиет.

— Помираю, Вася, — шепнул Волков. — Слушай, родной: тебе передаю Богородицу. Береги.

— Сберегу, Григорий Силантьевич. Не умирайте!

— А умирать, не умирать, малой, — не нам решать. Видать, час мой пришёл. Береги лик. Она спасёт и тебя, и всех вас. Понял ли?

— Понял, Григорий Силантьевич… Сейчас фельдшер подбежит. Вон, уже понтон стянули, народ хлынул на наш берег. Не умирайте!

— Не надо фельдшара. — Помолчал, подзакатившимися глазами отчаянно цеплялся за небо. — Ты, Вася, живи. Хорошо живи. Крепко живи. Людям и Господу служи. Знаешь, как хорошо может и должон жить православный?

— Знаю. Я об этом думаю. А если не знаю чего по молодости, так догадаюсь. Вон, Григорий Силантьевич, фельдшера идут. Крепитесь.

— Вот и знай. И детям своим передай, и внукам. — Помолчал. Закрыл глаза и шепнул: — Марью, супругу мою, не забудь — поклон ей низкий. Всё… береги… береги…

Волков задыхался, но что-то шептал. Подошли санитары, взглянули на умирающего, отошли. Затих. Солдаты снимали выцветшие картузы, крестились, опускали глаза в землю. Василий всматривался в улыбчиво замершее навечно лицо товарища.

Василий сам выкопал могилу на холме возле реки. Врубался в каменистый грунт лопатой. Лязгало железо о камни, мимо проходили уставшие воиска, но Василий ясно ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Душа онемела, сжалась.

44

Утром Иркутский пехотный полк в местечке Плёс вступил в бой. В отчаянной штыковой атаке Василий неожиданно встретился глазами с солдатом противника. Этот солдат был юным, с молочно-розовым, но одновременно с каким-то младенчески-старушечьим лицом. В глазах — голубенькая водица мечтательной, ранимой жизни. Василий и этот немец шли друг на друга. Винтовки с жалами штыков — наперевес. Пять, четыре, три, две сажени осталось и — кому-то или обоим суждено будет, наверное, умереть. «Какой жалкий. Совсем пацан», — зачем-то подумал Василий и, видимо, ослабла и дрогнула его рука. В доли секунды произошло непоправимое — штык немца первым разорвал шинель Василия.

Опускаясь на колени, Василий бесполезно увидел большие, налитые страхом и виной глаза немца. Но уже не понимал, что и немец следом был заколот кем-то из подбежавших солдат. «Не убил. Жалко пацана, — подумал Василий, погружаясь в тёплое и ласковое озеро смерти. — Слышите, Григорий Силантьевич, я не убил? Пусть живёт. Да?»

Глухая тишина была ответом. Он уже не слышал кипевшего рядом боя, скрежета металла и выстрелов, криков и стонов. Упал лицом на этого мгновенно умершего юного немца.

Поздно вечером кто-то прильнул к груди Василия ухом, сказал:

— Кажись, дышит чуть.

45

Прокатились поздней осенью по Погожему и всему околотку досужие разговоры, что дочь самого Михаила Григорьевича Охотникова, этого степенного, благочестивого, уважаемого человека, крепкого хозяина, неутомимого труженика, доброго семьянина, — дочь вот такого человека изменила законному супругу, забеременела от какого-то, как говорили, «неруся». Вспомнили злые языки и о том, что в мае перед венчанием униженно стоял отец перед взбунтовавшей, но любимой дочерью на коленях.

— Здорово живёшь, землячок, — непривычно доброжелательно как-то раз обратился Пётр Алёхин, давний недруг Охотникова, к Михаилу Григорьевичу, правившему розвальни на тракт — собрался к брату Ивану. — Сказывают, породнился ты с князем одним грузинским, да уж и наследничка, внука ждёшь. Тоже, видать, князьком будет? — Приземистый, густобородый Алёхин оскалился в улыбке.

— Чиво брешешь, Петро? — резко натянул поводья Охотников — лошади присели крупами, проскребли подковами по накатанному, с шишкастыми наледями снегу.

— Чу, соседушко! Не ведашь, поди? А уж всё Погожее радуется, ожидаючи наследничка, — притворялся серьёзным Пётр Иннокентьевич, прикрывая рукавицей дрожащие в улыбке губы. Близоруко щурился на Охотникова, хотя стояли лицом к лицу.

Только теперь понял Охотников, почему последние дни улыбчиво, даже насмешливо посматривали на него соседи и работники, почему такой осторожный ездок, как Семён, не справился с упряжью на Чёртовой горе. Погубил лошадей, и сам чуть не погиб. Страшно и горько сделалось в сердце Михаила Григорьевича, потемнело в глазах. Огрел лошадей кнутом, но не повернул на тракт, а — к дому через заулок. Во дворе встретил Черемных, который хитрее других посмеивался, поглядывая на недогадливого хозяина, а ведь всегда почтительно, робковато обходился с ним.

Михаил Григорьевич скоро прошёл чистым двором, отпихнул ластившуюся Ягодку, угрюмо махнул Игнату головой на зимовье. В синеватых потёмках возле жарко натопленной печки строго спросил, тщетно пытаясь преодолеть сиплую хрипоту:

— Ну, сказывай, чиво знашь, цыганское твоё племя? — А сам с ужасом чувствует: рот ведёт, в голове кружится, будто только с карусели или гигантских шагов спрыгнул.

Помолчал Игнат, покусывая губу, что-то соображая. Хозяин сунул ему в ладонь рубль, смотрел в глаза прямо и сурово.

— Так чиво, Михайла Григорич, рассказывать? Спуталась Елена с одним ссыльным. Да вы его, чай, знаете: в Ивановой артели рыбалит. Кажись, Виссарионом кличут. Черкес али грузин какой — не ведаю.

И у работника сломился голос, запершило в горле. Молчал, не в силах был смотреть в страшные глаза хозяина, но отвести не мог, будто очарованный.

— Точно ли?! — схватил работника за ворот полушубка Охотников. А голоса уже не было — в хрипоте потерялись слова, однако Игнат разобрал. Больно ему стало за хозяина. Рубль, как тряпицу, мял в потной ладони.

— Так ить не держал я их за ноги. Повторил, Михайла Григорич, чиво люди брешут. Вытравить плод хотела — вот ещё чиво брешут. — Помолчал. — А деньги-то возьмите: непривычный я за так брать. За работу — другой коленкор. — Слепо впихивал отсыревшую кредитку в ладонь хозяина, но она упала на пол, затерялась между ног. Шарил по половицам — не нашёл. Выпрямился, посмотрел на Охотникова, стоявшего с закрытыми глазами, услышал:

— Значится, убить вознамерилась дитё.

— Как-с? — зачем-то притворился Черемных, будто бы не расслышал.

Вышел Охотников из зимовья и, похоже, не понимал хорошенько, что и зачем стал делать: дверную скобу крепко держал, Игната не выпускал, словно боялся, что выпорхнет из избушки страшная весть, полетит, как голуби Лёши Сумасброда, по всему честному миру и — пропали, пропали. Всё пропадёт, всё под откос полетит, как Семён с лошадью и кошёвкой. Суждено ли будет кому спастись?

Игнат дёргал, дёргал дверь и чего-то испугался, — стал стучать в оконце, протаивать дыханием лунку на запотевшем узорочном стекле. Разжал Михаил Григорьевич отёкшую ладонь, побрёл огородом, а куда — и сам не понимал. Загребал голенищем валенка глубокий снег. Выбрался на прометённую тропку. Возле свинарника как будто очнулся. «За что, Господи, невзлюбил Ты род мой охотниковский? Али к людям я несправедлив? На церкву мало жертвую? Как жить, Господи, ежели земля уходит из-под ног, ежели духовной тверди уже не чую на своём пути? Может, дом мой и род мой на песке основаны?» Но понял: грех и то, что так страшно, с несомненным раздражением обратился к Богу. Перекрестился на куполок церкви, на голубоватую маковку и воронёный, кованый Игнатов крест.

До свинарника не дошёл — повернул на чистый двор, но не знал, нужно ли заходить в дом. Помялся возле нового, пахнущего смольём амбара — самого знатного, большого в Погожем, а может, и во всём околотке. Гордился Михаил Григорьевич своим амбаром. Зачем-то зашёл внутрь — пусто, просторно: всё готово, чтобы складировать на полу и полатях мануфактуру, пушнину и рыбу. Строил так, чтобы стоять амбару сотню-другую лет, приносить охотниковскому роду добрые доходы. «Убить хотела, стало быть, моего внука… дрянная такая, окаянная!» — подумал, а показалось ему, что эхом пробежали слова по амбару и от бревенчатых стен отскочили, душу его сотрясли. Сжал зубы, но снова не знал, что же делать. Вышел во двор, склонил голову к гриве нетерпеливо бившей копытом по лиственничным доскам Игривке, шепнул:

— Эх, Ленча, доченька, что же ты так!

И вспомнилось отцу, как правила дочь Игривкой весной на Пасху, когда вместе ехали к брату Ивану. Трясло бричку на кочках, вот-вот могло перевернуть, боялся отец, усмирял дочь, но она подгоняла и подгоняла лошадь. Вспомнил её диковато разгоревшиеся глубокие глаза, растрепавшуюся косу, подавшуюся вперёд фигуру, будто вылететь хотела, чтобы обогнать лошадь, достичь чего-то страстно желаемого. Почти до самого села Николы неслись безрассудным галопом. «Вроде как спешила к нему. Тогда-то они впервой и повстречались. Эх, кто же мог знать! Да за что же, Господи?»

Отринул от лошади, напугав её.

Снова погнал на тракт — злость тряслась в груди, но сердце каменело. Ехал к Иркутску, однако не знал — зачем. Минул город, погнал лошадь рысью. Добрался до Зимовейного и первый раз отчётливо подумалось: «Убью!»

Вошёл во двор, широко распахнув калитку. Виссариона нашёл на хозяйственном дворе — смолил он с пацаном Митькой Говориным лодку.

— Что ж ты, сволочь, зоришь мой дом! — сквозь зубы отжал Михаил Григорьевич и кулаком сшиб ничего не ожидавшего Виссариона наземь. Стал люто пинать и топтать сапогами.

Перепуганный мальчишка сбегал за взрослыми. Артельщики скрутили Охотникова, утащили в избу. Виссарион, с залитым кровью, опухшим лицом, не смог сам подняться.

Михаил Григорьевич потребовал водки, и братья весь день и ночь пропьянствовали. А Виссариона поздним вечером пришлось увезти в Лиственничное к врачу, а оттуда — в город: требовалось срочное хирургическое вмешательство.

46

Вернулся Охотников в Погожее, хотел сразу войти в дом, но потоптался, помялся на снегу перед своими резными воротами, перед своим красавцем домом и направился к Орловым, размётывая сапогом снег и охвостья валяющейся на дороге соломы. Непривычно широко размахивал руками. Полина Марковна посмотрела на него из окна, наматывая на клубок шерстяную нить, сказала хлопотавшей возле печки Любови Евстафьевне:

— Гляньте, маманя: Михайла пляшет, руками размахиват. Эк, чудак, — тронуло скупой улыбкой её тонкие, всегда песочно-бледные губы.

— Ишь выписыват! — улыбалась подбежавшая мать, любуясь из окна своим могутным сыном. — С купцами, поди, сговорился-таки о доброй цене на пшеницу. — Отошла от окна, вздохнула: — Чёй-то от Васи опеть письмеца нетути.

И женщины, крестясь и вздыхая, стали обсуждать причины, по которым уже второй месяц не было от Василия вестей. И всплакнули, и друг друга успокаивали, и перед иконостасом с зажженной лампадкой помолились, обращаясь к Николе Угоднику; в церковь на вечерю намерились сходить.

В орловском дворе Михаила Григорьевича встретила строковая злоязычная, высокая Устинья Заболотная и долговязый, медлительный Илья Окунёв. Сначала оба удивлённо и растерянно посмотрели на Охотникова. Он сдержанно поздоровался с ними. Устинья повела бровью, насмешливо принаклонилась, пропела, зачем-то подмигивая:

— Здрасьте, Григорич. Дочку попроведать аль по хозяйственным делам-делишкам?

Он молча прошёл в сени, перед тяжёлыми, обитыми войлоком дверями постоял, собирая в душе растекавшуюся смелость, со двора услышал блеющий смешок Устиньи. «Рады», — подумал Охотников, несоразмерно мощным рывком открывая дверь. Она, торовато смазанная на петлицах, широко распахнулась, так что Михаил Григорьевич на секунду-другую потерял равновесие, завалился на правый бок. С упёртым в пол взглядом вошёл в горницу. За столом сидели, обедая, Иван Александрович, Марья Васильевна и Семён. Елены не было. Все вытянулись, пронзительно и растерянно посмотрели на вошедшего.

— Здорово поживаете, — произнёс Михаил Григорьевич, смахивая с головы шапку, накладывая крестное знамение и кланяясь. Хотел было сказать «сродственнички» или ещё как-то тепло обратиться, но ком в душе давил чувства.

Все промолчали, только серый, обветшавший Семён вроде как кашлянул на полвздохе. Иван Александрович стал шумно хлебать горячий рассольник, устремив взор в столешницу. Марья Васильевна красными глазами молча смотрела на свата. Семён принаклонился и снова, показалось, кашлянул.

— Тама она, — махнул головой на двери второй горницы хозяин, отбрасывая ложку, но не поднимая глаз. — Брезгат, вишь ли, откушать с нами. Эх, Михайла, знать бы ране, что она такая… — Старик скрипнул большими желтоватыми от табака зубами: — …сучка.

— Батя!

— Замолчь! — вскинулся старик, опрокидывая на пол пустую металлическую кружку. — Брюхата от кого? От кого, спрашиваю?! Наследничка ждёшь? Получишь к вёсне! Получишь всё за свою дурость, слепокурый пентюх!

— Что с ней? — спросил Михаил Григорьевич, разжимая губы.

— Знахарка прикатывала… люди-то добрые нам всё обсказали, — ответила Марья Васильевна, прикладывая к глазам платок. — Она, то есть дочка-то твоя, хотела вытравить дитя… ужасть-то какая! Чёй-то деется в мире? Совсем люди посходили с ума. Где-то на войне убивают друг дружку почём зря и тута — не легче! Спятил мир! Ох, ох!.. Мы воспрепятствовали. Не отпустили… скрутили… Вот, держим тепере взаперти. Ты — отец… решай, а нам не надобно такой невестки.

— Мать! — встал Семён.

— Чё мать?! Мать — она и пред Господом мать. А еёному отцу правду баю — змею вырастил.

Старик вышел во двор, пьяно покачивался. Закричал с крыльца на работников, матерился.

— Что ж, так тому и бывать, — сказал Охотников и подошёл к закрытой двери. — Елена, выходь — айда домой. — Но — не сразу заметил — в ушко щеколды был вставлен штырь. Вынул его, толкнул дверные створки, не взглянул на дочь. Она сидела с сухими глазами у тёмного окна, у которого были закрыты ставни. На столе горела свеча. Её пламя от потока свежего воздуха вздрогнуло, наклонилось и уже горело дрожа и стелясь. — Собирайся.

Отец за руку вёл дочь по улице, по самой её серёдке, не пытаясь как-то утаиться, стать менее замеченным на обочине ли, вдоль заплотов ли, в безлюдном, узком заулке ли. Не хотел Охотников попадать в свой дом и через калитку огорода, со стороны леса. Из ворот, в окна, в щели заплотов смотрел настороженный, насмешливый, чего-то особенного ожидающий погожский люд. Шептались, тыкали пальцем. Михаил Григорьевич держал голову прямо, но плечи не выдерживали, будто бы на них давили, — как-то сами собой сминались. Возле ворот родного дома сказал дочери, снова не взглянув на неё и полвзглядом:

— Стой тута.

Из дома вышла жена, позвала к обеду. Он о чём-то пошептался с Полиной Марковной, и та искромётно взглянула на Елену, уткнула лицо в платок, скрылась в сенях. Михаил Григорьевич вывел лошадей на дорогу, коротко махнул Елене головой. Она стояла с опущенными глазами, но было ясно, что чуяла каждый шаг, каждое маломальское движение отца. Послушно опустилась на колени в ворох соломы, запахнулась по грудь тулупом. Отец огрел лошадей бичом, и они с места взяли ходким сердитым намётом. Простоволосой выбежала со двора Любовь Евстафьевна, закричала отчаянно, бесполезно:

— Сыно-о-ок!

Но лошади с дровнями уже влетели в проулок, с треском задели соседский заплот. Въехали, словно бы ворвались, в лес, на укатанную, окаймлённую высокими сугробами колею. Округа была однообразно белой, холодной, затаённо-тихой. Небо густело, солнца не было видно. Путь преграждали тяжёлые разлапистые тени елей и сосен. Всю дорогу отец погонял лошадей, хотя и без того шли они ладно, послушно. Тонко, певуче скрежетали о накатанный снег полозья, глухо взванивала сбруя, кашляюще скрипели дровни. Глаза Елены были закрыты. Ни слова отец и дочь не сказали друг другу.

Остановил он лошадей возле заимки Пахома Старикова, который жил теперь здесь с рябой, полнотелой женой Серафимой. Михаил Григорьевич не вошёл в избу, а накоротке и суховато пошептался с заспанным Пахомом.

Напоследок отец сказал дочери, сжимая в больших смуглых ладонях плетёную кожаную ручку бича:

— Рожай. — Помолчал, добавил: — Всё от Бога.

Пахом и Серафима пугливо подглядывали в окно, скрываясь занавеской.

Елена смотрела на дровни, которые уносились вдаль в ворохе снежной пыли, почерненной наступающими сумерками, на отца, — а он стоял и, представилось, лихо и весело размахивал бичом. Её окружал высокий лес с одной стороны, а с другой — накатывались холмы обширных Лазаревских лугов. Дальше, за Ангарой, — сопки, бесконечные снега.

Замёрзла. Вошла в жарко натопленную избу, которая пахнула в её лицо сладким и хмельным духом медовухи, сот, нарезанного кусками и лежавшего в большой алюминиевой чашке мёда. Что-то давнее нежно, но и колко шевельнулось в груди. Улыбнулась чему-то своему. Сидела в шубе, шапке и торбасах возле печки, греясь, не греясь, но желая больше, больше тепла. Даже задремала, ощущая накаты тёплого тумана.

Пахом досадливо, но негромко кашлянул в кулак, а Серафима, звеня ложками и чашками, сдержанно пригласила к ужину. За окном уже лежали плотные фиолетовые сумерки. Во дворе бренчал цепью пёс, за стенкой в стайке-пристрое шевелились и топотали копытцами поросята. Елена разделась, присела к столу на краешек лавки. Однако забыла перекреститься на красноватые образа с зажжённой лампадкой, которые серебристо и медняно взблёскивали.

Пахом требовательно взглянул на Елену, но промолчал.

47

Елена не совсем ясно осознавала, как протекали её дни и ночи. Она не совсем хорошо понимала, о чём были её мысли и переживания, были ли какие-то чётко очерченные мечты и желания. Она как бы жила и не жила в этом мире; в душе было пустынно, одиноко, безмолвно, как может быть только, видимо, после бури. Однако она отчетливо осознавала, что вся её внутренняя, тайная, скрытая от людей жизнь была сосредоточена только на том — кто же она теперь для людей? Вправе ли она ожидать сочувствия, понимания, защиты?

Она заняла в избе Стариковых куть возле русской печки, и жила замкнуто, затаённо, тенью. Она с Серафимой доила коров — небольшое стадо Михаил Григорьевич держал в отстроенных весной и летом и надёжно утеплённых хотонах. Привычно, сноровисто сбивала молоко, варила сыр, как учила бабушка и мать, — на медленном огне, с круговым, но мудрёным фигурным помешиванием. Что-нибудь вечерами вязала, напевая какую-то долго ею неясно осознаваемую мелодию. А однажды поняла — колыбельную, оказывается, тянула, ту самую колыбельную, которую слыхала от матери и бабушки, от Дарьи и соседки — плодящей, молодой Натальи Ореховой. Бережно щупала растущий живот.

Пахом частенько уходил на охоту за Ангару, суток на трое, и Елена коротала время с неразговорчивой, независимой Серафимой. В сущности, никаких отношений у неё и Елены не сложилось, и обе они не прилагали к сближению усилий, потому что каждая жила всё же особенным образом, шла в жизни своей дорогой, да и возраста они были разного. Елена работала на равных с Серафимой, однако та в разговорах с супругом называла её «барыней», «барынькой», «цацей», словно Елена была неисправимой белоручкой, гордячкой. Себя хвалила, а про Елену ни одного доброго слова не сказала. Пахом, умудрённый житейским опытом, понимал, почему одна женщина может завидовать другой, молодой, красивой, и когда Серафима в очередной раз начинала хулить свою напарницу и невольную сожительницу, хмурил брови, закуривал и выдыхал дым прямо в лицо жены.

— Ну, будя, будя, бабонька, языком чесать. Делом займись.

Однажды поздно ночью Елена проснулась и услышала тихий разговор супругов:

— …говоришь, не сучка она? А дитё хотела вытравить?

— Да тише ты, дура-баба.

— Я вона: дённо и нощно, Пахомушка, молюсь, чтобы Господь послал нам младенца, а она — вытравить! У-у-ух!

— Помалкивай. А про дитя вот чего скажу тебе: видать, Бог зрит, что уж не молодые мы: родим, да вдруг рано помрём. Что ж, сиротой ему расти?

— А всё ж охота, Пахомушка, ребёночка от тебя, родненького. От первого мужика не родила — пьянчугой был забубенным, мыкалась с ним, идолюгой, не жила путём. Ушёл в солдаты, сгинул. И ребёнка-то грешным делом от него, выморочного, не хотела. А от тебя — хочу-у-у.

— Ну, ну, толстомяска моя… — И голоса супругов утонули в нежном шёпоте.

Елена всплакнула, но сквозь горестные, но гордые чувства пробилось какое-то радостное. Поняла: рада этому чужому простому человеческому счастью, которое соединило на склоне лет Пахома и Серафиму.

48

Всю зиму напирали лютые морозы, так что чудилось — и воздух лопался и хрустел. И снега выпадало столько, что колею не успевали накатывать, лошади шли с натуженным храпом, скоро уставали. Тайга стояла затаённая под низким палевым небом. Дали просматривались слабо. Зори кровянистыми прожилками дрожали у горизонта.

Заезжал на заимку угрюмый, сосредоточенный Михаил Григорьевич, к дочери не подходил, лишь издали кивком волосатой, испещрённой сединой головы здоровался. «Как состарился быстро, сник. Уже как дед», — ласково, но и взволнованно думала дочь, не смея подойти к отцу, если он не хочет. Бывала и мать, привозила вещи, постельное бельё, скупо гладила дочь по голове, не утешала, не советовала, но в её сдержанном поведении чалдонки Елена угадывала уже неизбывную, глубокую боль за неё, свою сбившуюся с пути дочь. Приезжала и бабушка, но та, как увидит внучку, — так и в слёзы, так и причитает, как по покойнице. Наплачется, утихнет, начнёт расспрашивать с пристрастием и ворчанием — как ребёнку живётся-можется? И строго, назидательно советует то, другое. Потом, когда приедет вновь, также строго и порой взыскательно выспрашивает: так ли Елена сделала, как препоручено ей было?

Деда ни разу не было.

Заглянула в феврале тётка Феодора. Не ругала Елену, не ворчала, не советовала, а ласково смотрела в чистые глаза племянницы, гладила её ладонь и нашёптывала:

— Счастливая ты. Счастливая. Береги его. Он не только твой — он наш.

Елена растроганно плакала, уткнув осунувшееся лицо в мягкое плечо тётки.

О Семёне спросила Елена.

— Говорят, в город перебрался… с Александрой Сереброк, — не утаивая, сказала Феодора.

— И слава Богу. Нашёл-таки свою любовь. Александра сохла по нём. — Однако в душе что-то мелко-мелко забилось нежными, но тонкими острыми крылышками. И голос изменился — поосел, смялся.

Внимательно посмотрела тётка в глаза племянницы. А Елена почему-то отвела свой взгляд, будто бы не хотела выдать что-то крайне важное для себя, то, что, быть может, навечно должно остаться только в ней.

— Ленча, хотя бы искорка любви у тебя была к Семёну? — осторожно спросила Феодора, медленно перебирая длинными белыми пальцами костяшки чёток. Елена прислонилась лбом к тётке, к её повязанной чёрной косынкой голове, промолчала. — А к тому — крепка ли любовь? — замерли пальцы.

Елена подняла на Феодору полные жара глаза:

— Крепка. — Помолчала. Шепнула сухими шелестящими губами: — Люблю его, люблю, Феодорушка.

Обе молча и грустно смотрели за окно. Северный ветер трепал кружево хвойного подола ели, с Лазаревских лугов нещадно выметало снег.

— Сказывают, долго пролежал он в больнице, а недавно приезжал в Погожее, — прервала молчание Феодора, перебирая чётки. — О тебе спрашивал у бобылки Сухоруковой, даже большие деньги ей предлагал, чтобы вызнала, где ты. К другим людям подходил. Дарья как-то раз — говорит Михаил — хитромудро выспрашивала у него, где ты. Показал ей фигу. Слушай, а вдруг он приедет за тобой — уедешь ли с ним? — неожиданно засветились глаза Феодоры, чётки скатились по подолу чёрного одеяния на пол.

Елена невесело усмехнулась:

— Вот вы никто не знаете — тебе первой скажу: ребёнок не его. Не его! Сомнения, Феодорушка, одолели: нужна ли буду ему? Ведь он учёный да княжеского рода, а я кто такая, да с чужим ребёнком на руках?

— Не его ребёнок? Семёнов?! — широко открылись глаза Феодоры, а на щеках вспыхнули румяные пятнышки.

— Семёнов, Семёнов, — снисходительно отозвалась Елена. Добавила жёстко и твёрдо: — Он — мой. Мой. Понимаешь?

— И — наш. Почему же раньше молчала, окаянная?!

— Потому что, говорю же тебе, ребёнок мой. Только мой! Отстаньте вы все от меня! Не лезьте в мою душу и жизнь. Я за всё отвечу. За всё! Одна! И перед людьми, и перед Богом, и перед ним, ещё не родившимся. — И Елена разрыдалась: — И тебе, наверное, зря сказала… Оставьте вы меня все!

— Ах ты, гордячка, — гладила племянницу и улыбалась счастливая Феодора.

Уехала Феодора, а вечером верхами на взмыленной лошади нагрянул к зимовью Михаил Григорьевич. Прискакал лихим молодецким галопом. Подошёл к сидевшей за шитьём дочери, резко махнул головой Серафиме, чтобы вышла из избы. Спросил, безуспешно выравнивая взволнованно дрожавший голос:

— Семёнов?

— Семёнов, — отозвалась дочь, отчего-то не удивляясь ни появлению отца, ни его вопросу; медленно выпрямила спину и слегка сморщилась от предродовых болей в пояснице.

Отец перекрестился, приобнял одной рукой дочь.

— Ты бы побереглась, ли чё ли.

Потом попросил у Серафимы медовухи, одним духом выпил целую кружку, крякнул, притопнул сапогом, с трудом взобрался на лошадь — Пахом подтолкнул плечом за мягкое место, усмехаясь заросшим, мшасто-серым, но с румяными щеками лицом.

49

Роды начались нежданно.

Ранним февральским утром приезжала на заимку взволнованная, счастливая Любовь Евстафьевна. Гладила, ласкала внучку, накладывала на неё крестные знамения и сама крестилась, шептала молитву, сжимала на груди маленькие, дряблые руки:

— Слава-те Господи: наш он, наш, наш, родненькай, — шептала она, рассматривая сверкающими, молодыми глазами большой живот Елены. — Ты смотри — береги его! Михайла Григорич сказыват — работашь ты тута. Прекрати! Вон, толстомясая Серафимка не померла бы, ежели чего за тебя сделала бы. А ты — береги, береги! Он у нас — первенец, христовенький!

Любовь Евстафьевна была одета по-праздничному, хотя никаких торжеств не было. В будни — на ней старенький, линялого коричневого сукна сарафан, кофтёнка, а сегодня — чёрного бархата длинное, до самых пят, платье с оборками и кружевами, стёганая, кожаная, с горностаевым подкладом душегрейка, широкий китайчатый платок с васильковой пушистой бахромой. Елена любовалась бабушкой, ласкаясь, говорила ей:

— Ты у нас не крестьянка, а прямо-таки знатная купчиха или столбовая дворянка.

— А чиво нам! И в дворяне выбьемся, ежели не будем дурака валять.

Елену так растрогало обхождение бабушки, что не выдержала — заплакала, и одновременно улыбалась худощавым, бледным лицом.

— Шевелится ли? — выведывала Любовь Евстафьевна.

— Ага.

— Чего «ага»? — требовала ясного ответа бабушка, зачем-то хмуря жидкие брови.

— Шевелится. Ножками, кажется, сучит… просится на свободу.

— Просится, стало быть?

— Просится, — качала головой Елена, прижимаясь к мягкому бархатному плечу бабушки.

Любовь Евстафьевна намеревалась этим же днём увезти Елену в Погожее: чтобы там родила, в родном, родительском, коли не получается в мужнином, доме. Однако сани, на которых приехала Любовь Евстафьевна, были чрезвычайно узки для двоих, да и лошадь в них запряжена неспокойная, скорее пугливая. Бабушка и внучка, проговорив до самого вечера, раз пять-шесть попив чаю с ватрушками, решили так: дня через два-три будут отправлены на заимку хорошие, просторные сани. Уехала после долгого прощания, наказов, охов да вздохов.

А ночью случились роды.

Елена легла на постель, но душу что-то томило. Смотрела в окно на искристо окрашенный закат, на ярко-серебристый пух облаков. Весь день дул ветер, а к вечеру утих, и теперь в округе было тихо, но как-то затаённо тихо, будто что-то ожидалось. Елена откинула одеяло, положила ладони на живот. Прислушивалась к тишине, но услышать хотела что-то такое, что подтверждало бы для неё — что он жив, что он чувствует её ладони, что он связан с нею, матерью, и физически, и чувствами — всячески. А ведь совсем недавно хотела, чтобы он умер! Теперь эта мысль просто страшила её.

Сумерки густели, на небе вспыхнули звёзды. За перегородкой басисто всхрапывал Пахом, а Серафима тонко и влажно сопела. Елене хотелось улыбнуться, но торжественное, возвышенное чувство, установившееся во всём её существе, не позволяло и призывало к чему-то другому. Ей казалось, что вот-вот, с минуты на минуту, должно произойти в её жизни нечто весьма важное, быть может, грандиозное, поворотное.

Внезапно в животе вздрогнуло, но слабо, робко, даже, показалось, щекочуще; будто бы ребёнок откликнулся на мысленные призывы матери, дал ей понять, что жив, что хочет чего-то большего, чем то, что имеет сейчас. Елене представился ребёнок — такой маленький, красненький, беспомощный. И нежное, но пугливое чувство пробежало по сердцу.

Елена не заметила, как задремала, уснула, вот так вся открытая, белоснежная в своей сорочке, отяжелённо-лёгкая, с разметавшимися по подушке волосами. И ей привиделась она сама. Какая-то сила подняла её, легковесную, воздушную, над землёй, над всей родной прибайкальской округой. Увидела она родное Погожее с добротными домами, заплотами, овинами, амбарами, скотными дворами, огородами, красивым родительским домом, с Московским трактом. Увидела сияние Ангары, река несёт широкие зеленовато-голубые воды в неведомую даль. Увидела Елена отца и мать, они улыбаются ей; а рядом с ними — деда и бабушку, они подняли испуганно-наивные лица на неё. А она парит с раскинутыми руками и ногами, с грудью, повёрнутой к небу, а спиной — к земле. Она им всем машет рукой, улыбается, неловко запрокинув голову набок, чтобы видеть землю. Приметила она и мужа Семёна, который деловито запрягал лошадь; неохотно поднял лицо к небу и, чувствует Елена, не знает, как поступить — улыбнуться или нахмуриться? Улыбнулся. И Елена, жена его, тоже улыбнулась ему. И какое-то густое, но светлое новое чувство наполнило её душу, одновременно вытесняя что-то старое, отжившее. Неожиданно увидела Дарью, а рядом с ней — хмельного, весело приплясывающего Ивана. Отчего-то тревожно стало. Вздрогнула — увидела человека, не человека, но — большие, чёрные, страстные глаза. И хочется ей приблизиться к этим необыкновенным глазам. Пересохшие губы шепчут: «Виссарион, Виссарион…» Но вдруг почувствовала — становится вся легче. Что-то скатывается с неё. И поняла — ребёнок выходит на свет. А ведь под ней — глубина. Высоко поднялась Елена — добрая сотня саженей до земли. И в мгновение всё увиденное и прочувствованное до этого открытия показалось ей несущественным и малозначительным. Хватала руками воздух возле ног, но не находили руки то, что теперь представлялось для неё самым важным и значимым в этом мире. Не находили. И великое, дикое отчаяние охватило Елену, сжало, будто тисками, грудь, помутило разум.

— Господи! Матерь Божья!

Надо кричать, кричать, кричать, призывая на помощь, да сжало дыхание, перекрыло горло. Страх переломил волю. Невероятной тяжестью налилось всё тело — невозможно приподняться, повернуть голову, чтобы увидеть кого-нибудь там, на далёкой-далёкой земле. «Потеряла, не сберегла, погубила!»

— Господи, мама, бабушка, казните меня, треклятую! Люди добрые, знайте: не сберегла я! — смогла закричать из каких-то последних нечеловеческих сил.

Рванула руками грудь — нельзя теперь жить, никак нельзя жить! Умерла ли, но время жизни замерло, тьма заслонила небо и землю, ничего не видно ни вверху, ни внизу. Как будто могила поглотила Елену. Страшно. Небо и земля стали единым целым, и ни света, ни смысла не было для неё во всём мире. Может, и самой Елены уже не стало, потому как зачем жить, если потеряла, не сберегла его?

Очнулась. Пот едко солонил глаза и губы. Смутно увидела над собой склонившуюся со свечой полнолицую, как зрелая луна, Серафиму. Сначала так и подумала, что луна над ней, а значит — какой-то образовался просвет в жизни.

— Ты чиво, дева, кричишь благим матом? Спужалася, а?

Елена смотрела на Серафиму, хотела улыбнуться, что-то сказать, чем-то крайне важным поделиться, но боль неожиданно и жестоко охватило всю Елену. Однако не закричала — слепо и беспорядочно шарила ладонями у живота:

— Здесь?! А?

— Никак, рожашь, христовенькая? — перекрестилась Серафима и крикнула Пахому, он уже натягивал на плечи толстовку: — Вставай, ли чё ли! Печь сызнова затопляй: воду грей. Приспело, верно!

Из-за ситцевой занавески заглянуло в куть бородатое, лохматое лицо Пахома. Серафима хлестнула его полотенцем, замахала руками. Он притворно зевнул, накинул на плечи потрёпанный овчинный зипун и развалко пошёл в сарай за дровами.

— Оно бабье зделье известное — рожай да рожай, — нагребая в охапку поленьев, говорил Пахом дворовому псу Собольку, который проворно лизал густо смазанные салом сапоги хозяина.

Из-за гребня леса просочилась стылая зорька, но небо ещё сияло дорогими каменьями звёзд. Горбатая покать стояла возле Лазаревского луга, а мерещилось — ночь широко открыла рот, вот-вот затянет в себя пробудившуюся землю. Знобко. Пахом плотнее укутался в зипун. Но уже чуть-чуть пахло весной, талым снегом. Минет месяц-другой — придёт тепло. Пахом принюхивался к запахам, думал с ласковой истомой в сердце: «Вскорости пчёлы закружат — буду сызнова качать мёд. А бабы пущай рожают», — и сам усмехнулся этой наивной мысли: будто бы, получалось, он имел право разрешать или не разрешать рожать всем бабам земли, по крайней мере прибайкальской округи и Погожего.

50

Немножко отпустила боль, и Елена только хотела свободно вздохнуть, как накатилась новая волна болючего озноба, который кованым татауром облёк живот и поясницу. И вскрикнуть не смогла; схватывала почерневшим ртом воздух жизни. «Помираю?» — отдалённо подумалось Елене, но и удерживать какие бы то ни было мысли уже стало невозможным.

— Ты кричи, родненькая, кричи, — склонилась к её посиневшему лицу Серафима.

— Мама?

— Серафима я. А матушку зови, зови, Лена: она, матушка-то, и за сто вёрст подмогёт. И Богородицу зови. И все силы небесные призывай.

Отпустили боли — стала Елена глазами искать лик Пресвятой Девы. Нашла на полочке в углу, а рассмотреть не смогла — темно, да и шею повернуть трудно. Серафима со свечой ушла в горницу за бельём, стучала там ящиками комода, крышкой сундука. Пахом, слышала Елена, вывалил дрова на жестянку возле печи. Покряхтывая, строгал лучины, чиркал спичками. В окно прыснули первые блёстки восхода, но солнца ещё не было видно. На подоконнике сидела кошка Брыска, свесив пушистый хвост и облизывая белую шёрстку на грудке. Подумалось Елене, какая заурядная жизнь происходит вокруг неё, — возможно ли такое? Вот-вот новая жизнь заявит о себе — а люди и обстановка вокруг так просты, обыденны!

Снова Елена повернула голову к иконе, но резкая боль насквозь прошила иголками всё тело. Не стерпела — закричала, схватилась руками за гладкую металлическую дужку кровати, шептала: «Божья Матерь, сбереги его, сбереги!..» Вспомнилось недавнее страшное — ребёнок вышел на свет, а тверди, земли для него нет. Вспомнила Елена, как искала ребёнка возле ног, и большой страх навалился на неё, безжалостно давил, будто убивал. И уже перестала явственно понимать, чего же больше боится: нечаянно потерять ребёнка или нового приступа нечеловеческих болей?

Отпустило. Лежала, тяжело дыша. Мысль не сдвигалась, губы онемели. Только ждать оставалось. Хлопотливая Серафима туманно, белёсо мелькала перед залитыми влагой глазами. Голову всё же повернула — увидела лик Девы. И показалось Елене — тронуло губы маленького Христа улыбкой. «Не надо улыбаться, не надо!»

Неожиданно увидела Елена отца и себя рядом с ним: стоят они в церкви, идёт пасхальная служба, потрескивают свечи, люди молятся, батюшка Никон трясёт седенькой бородкой, монотонно, усыпляюще читая псалом. Хор на клиросе тянет тонкими голосами хвалебные песни. Отец и дочь смотрят на лик Христа. Смутен лик, но что-то важное пытается Елена вспомнить, что-то такое, что поразило её в лике Богочеловека. Но не вспомнила, а — только лишь строгое лицо отца привиделось, повёрнутое к дочери, и послышались издалека какие-то его слова, тоже строгие, внушающие, словно хотел отец вернуть дочь к чему-то такому, от чего она хотела отойти, отъединиться.

— Изыди, — шепнула на угасании голоса и сил. Серафима нависла над Еленой с прижатой к груди иконой:

— Обратись к Матушке — подмогёт, подмогёт. Ах, мучишься как, мучишься как!

У печки Серафима с мужем разговаривала, а Елена зачем-то ловила обрывки фраз:

— Пахом, чё делать-то будем: Елена, поди, разума лишилась? Глазищи на выкате, чиво-то бормочет, не отзыватся. Не могёт разродиться. Уж вымучилась вся. Не померла бы!

«Умру, Господи? — равнодушно и отдалённо, будто бы не сама и не о себе, подумалось Елене. — Умру… а его обязательно сбереги… сбереги!» — постаралась приятно, искательно улыбнуться она, но ни чувства, ни губы уже не слушались её.

Уплывало в неведомое сознание. Чёрно было в глазах, хотя уже свет лился в окно. Казалось, ломало кости и рвало жилы какими-то жестокими, беспощадными руками. Не увернёшься от них, не умолишь. Одинокой бессмысленной луной виделась Серафима, мельтешила перед глазами.

— Ма-а-а-ама-а-а-а! — закричала дико, без надежды, будто прощально.

И вдруг услышала, как отклик эха на свой крик, — голосок, тонкий, какой-то мяукающий, несерьёзный, легковесный по сравнению с переносимыми страданиями, с безысходностью, из которой не знала лазейки:

— Ая-ая-ая-ая-ая!..

Не верилось ни во что, кроме — вновь нагрянет боль. Но — стало легче, ещё легче, уже легче. Подкатилось сонное настроение, как бы приласкало пушисто и тёпло. Елена не могла вразумительно понять — что же происходит, что же с нею в эти минуты случилось, отчего наступило такое томительное радостное и в тоже время недоверчивое, настороженное настроение в душе? Ожидала, что повторятся боли, но в теле установилась тишина. Даже слышала, как бьётся жилка на виске. Какой-то образ вздрагивал перед глазами. Елене непременно хотелось разглядеть его, но он ускользал, будто игрался с нею. А под ухом:

— А-а-а-а-а! Я-я-я-я-я!

Кто-то склонился над Еленой. Она щурилась. Не сразу разглядела — стояла над ней с каким-то белым свёртком Серафима.

— Глянь, глянь: мальчо-о-о-он-ка, — пропела Серафима, озарённая со спины потоком света, который нахлынул через окно.

Солнце взошло над землёй. Свет, как бы обходя Серафиму, бился в глаза Елены. Она бессильно тянула голову к свёртку, силясь разглядеть что-то красноватое и маленькое. Неожиданно, как и ворвавшиеся в закуток эти торжествующие яркие лучи нового дня, пришло понимание — он, он явился на свет! Хотелось улыбнуться, но губы всё ещё были судорожно стянуты в какой-то колкий и одновременно липкий комочек.

Серафима положила свёрток возле левого плеча Елены, собрала простыни, полотенца, накрыла роженицу и младенца лёгким атласным голубым одеялом, постояла возле кровати, вздыхая, на цыпочках вышла в горницу.

Елена очнулась, почувствовав еле уловимое тепло, рождавшееся где-то возле её левого плеча. Не в силах повернуть даже головой, нащупала ладонью свёрток, легонечко прижала его к плечу. «Спасибо, Господи», — подумала, медленно и без охоты проваливаясь в тёплую воздушную перину благодатного сна. Возле печки шептались супруги Стариковы:

— На кавказца, сказываешь, не похож?

— Гольный русский паренёк-то!

— Ишь ты. Значится, в мать?

— Не похожий на мать.

— Вона чего! Ну, нам-то какое дело, а вот выпить за здравие мальца надо. Собирай на стол — гулять будем.

Пахом и Серафима тянули бражку и медовуху, заплетающимися языками ругались и мирились, а потом кое-как добрались до кровати и мертвецки уснули, успев обняться.

51

К полудню Елена очнулась. Устало смотрела на маленькую, с сереньким пушком головку. Её пугало, что личико у младенца сморщенное, как у старушки, нос какой-то неопределённый, приплюснутый. «Страшненький», — тревожно, но и радостно подумалось матери. Но в душе уже господствовали покой и умиротворение.

Она почувствовала, что безвозвратно и благодатно изменилась, так существенно и поворотно изменилась, словно бы, ощущала она, превратилась в какого-то другого человека, словно бы сама родилась, как и её ребёнок, или же чудесным образом переродилась. Она стала матерью, и это было важным для неё, выше по значимости всего того, что она испытала, перенесла в последний год или даже за всю свою жизнь. Она чувствовала и догадывалась, что быть матерью — это неизмеримая высота, с которой всё остальное может казаться маленьким, преходящим, случайным.

Потом было утро. Кричал петух. Напудренное пыльцой облаков солнце, как любознательная соседка, заглядывало в окно. Тайга правобережья изумрудно светилась. В логе таял сизый туман. День обещался быть тёплым. За перегородкой, как будто состязаясь, наперебой храпели супруги Стариковы, порой тонко, как певчие птицы, посвистывали, ребячливо вскрикивали во сне. Елена думала о том, как вскоре приедет Любовь Евстафьевна, удивлённо ахнет, обомлеет, увидев внука.

Кто-то тихо постучался в дверь, и Елена подумала, что, верно, уже бабушка приехала на новых санях. Однако поняла: она не могла стучаться. Тревожно забилось сердце — кругом глухомань, мог оказаться и недобрый человек, даже беглый каторжник. Послышался скрип двери, потом — осторожные шаги. Кто-то остановился посреди горницы, наверное, осматриваясь, прислушиваясь.

— Кто здесь? — ломая хрипотцу в голосе, резко спросила Елена. Пряча, принакрыла одеялом укутанного в полотенце ребёнка. Из-за шторки отдалённо знакомым голосом сказали:

— Елена, наконец-то я тебя нашёл! Можно войти?

— Виссарион?! — Елена спустила босые ноги с постели, какое-то время посидела молча, ощущая рывки сердца и кружение в голове, накинула на плечи халат, сбросила с ребёнка одеяло, тихонько произнесла: — Войди.

Виссарион распахнул занавеску. Он был в богатом чёрном пальто, в шляпе. Елена уловила запах одеколона. Порывисто шагнул к Елене и опустился на колени. Приподнял своё красивое, пунцово покрасневшее лицо и с жадностью смотрел в глаза Елены:

— Я тебя нашёл, я тебя нашёл, Елена. Боже, я всё же нашёл тебя! Я тебя так искал… Это было ужасно. Срок моей ссылки закончился, и теперь я свободен. Понимаешь, свободен! Мы с тобой поедем в большие города. В Петроград. В Грузию, быть может. К морю! У меня есть деньги. — Виссарион замолчал и внимательно посмотрел на свёрток с ребёнком. Улыбнулся, растерянно, счастливо смаргивая большими, женственными чёрными ресницами. — Да, да, да, и это тоже прекрасно. Я догадывался, почему ты исчезла… Мне нужна и ты, и твой ребёнок.

— Я нужна тебе? — Голова Елены наполнялась сладким дымом.

— Да! Ты и только ты мне нужна! Я приехал за тобой, родная. Ты мне нужна. Нужна! Нужна, как воздух, как жизнь.

Он присел перед ней на корточки, старался заглянуть в её опущенные, залитые слезами глаза.

* * *

Через две недели Михаил Григорьевич разыскал Елену в Иркутске. Отнял ребёнка и бросил в сердцах:

— Я тебя проклинаю. Ты мне — не дочь.

52

Ранение Василия Охотникова было настолько серьёзным, что более трёх месяцев доктора и сёстры милосердия петроградского госпиталя не надеялись его спасти. Лёгкие захлебнулись от сильного кровотечения, а полость плевры была обширно инфицирована и огненно воспалилась. Развился шок — тело посинело, выступили землистые прожилки, как у мертвеца, дыхание порой угасало. К тому же в полевых условиях, а потом в польском лазарете и в санитарном поезде Василию — полагая, что он всё же не дотянет — вовремя не сделали прокол, не удалили из груди кровь и гнойную жидкость. Он, несомненно, должен был умереть. Но выжил — выжил, быть может, благодаря недюжинной, развитой с малолетства физической силе и глубоко сидящему корню его крепкой, оздоровившейся рядом с Волковым души.

Молодой торакальный доктор, пощипывая свою ухоженную, но уже усеянную пеплом седины бородку, сказал очнувшемуся одним весенним утром Василию:

— Нуте-с, братец, позвольте вас поздравить: вы родились заново.

Василий слабой костлявой рукой пощупал по набитому соломой матрацу, потянулся взглядом к тумбочке, шепнул:

— Матерь… где?

— Ваша матушка, ежели мне не изменяет память, обретается в Сибири. Лизавета Львовна, кажется, Охотников из Иркутска? — обратился доктор к юной сестре милосердия с воспалёнными глазами, фривольно посмотрев на неё сквозь запотевшее мутное пенсне.

Лизавета Львовна отчего-то вспыхнула, восторженно и одновременно скромно взглянула на доктора, однако — мимо его засмеявшихся глаз. Тихо ответила:

— Да, Сергей Иванович.

— Матерь… где? — всё шептал Василий липкими, но твёрдыми губами.

— Вы, должно, икону ищете? — участливо склонилась над Василием сестра.

— Икону? — удивился доктор. — Чудно: только-только родился, а уже икону ему подавай.

— Тута она, евоная икона, — отозвался заросший прутьями-волосами раненный в голову и грудь тощий солдат. — Сберегли.

— Как трогательно — «сберегли», — сказал доктор, начиная слушать фонендоскопом изрубленного шашкой казака.

— Не надо смеяться, — возразила ему Лизавета Львовна, принимая из рук солдата икону. Склонилась с нею над Василием: — Сберегли, сберегли. Посмотрите, Охотников.

— Сберегли? — шепнул Василий.

— Вам ещё нельзя разговаривать. — Сестра бережно установила икону на тумбочку. — Примите микстуру. Вот чудненько. Ещё ложечку. Молодцом.

Доктор деловито, молчком закончил обход палаты, направился к выходу, но в сомнении постоял у двери, подошёл к сестре, пользовавшей лекарством из ложечки другого тяжёлого больного, стал шептать, склонившись к ней:

— Конечно, Лизавета Львовна, я невежа. Знаете, так вся жизнь огрубела вокруг, что не чувствуешь Бога. Люди в смятении, устали от тягот житейских и душевных. И — уже ни во что не веришь. Ни-во-что. Ни-во-что! Ни в Бога, ни в чёрта, ни в человека, даже в самого родного. Вся жизнь перемешалась, понеслась в тартарары. Мы все беспросветно запутались и заблудились. Право, мне досадно. А вы — ангел, истинный херувим. Неужели я, циник, путаник, а в сущности, безнравственный и опустившийся человек, вам и впрямь могу нравиться?..

Василий проснулся ночью. Радовался — живой. Вспоминались дом и Ангара. Вспоминался этот простой и в то же время непостижимо загадочный Волков. Стал ждать рассвета, но сам хорошенько не понимал, зачем.

— Э-э-эх, служивый, не знаешь ты жизни: учёности всякие заслонили от тебя истину Божью, — расслышал Василий кашляющий старческий голос где-то в углу возле окна.

— Да где же её, старина, истину-то эту Божью отыскать? В тридевятом царстве, поди? — насмешливо, но устало-равнодушно возразил ему ломкий волжский басок.

— Пошто так далёко идти! Правда в сердце твоём, но голова мешает, видать, заглянуть в него глубже. Головой-то умствуешь лукаво — а то как же! Обманываешь не людей, а прежде всего своё сердце.

— Ишь ты! Дай войну пережить, а тама уж и о сердце подумаем.

— Хм, война ему помешала в своё сердце заглянуть! Да не будет исходу войне до скончания сего мира сатанинского.

— Вот оно что. Не надо нам мяса — войну подавай, так, что ли, старина?

— Не ухмыляйся, а послушай-ка слова Иисусовы: «Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч, Ибо Я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку — домашние его». Так-то! А ты хочешь эту войну прикончить и — на покой?

— А ну тебя, старого болтуна! Пугаешь людей.

— Иди, иди — покури, — сипло посмеивался старческий голос. — Аж губёнка затряслась у христовенького, ху-ху-ху! Спужалси! А вот я готов к войне — до-о-о-о-лгой.

— На ладан дышишь, а всё туда же.

Хлопнула дверь. Старческий голос втихомолку посмеивался в углу.

Василий забылся. Неожиданно почувствовал себя здоровым, крепко стоящим на ногах. Он будто бы наблюдал за собой со стороны и не узнавал самого себя: он — богатырь. Так высок, так могуч, так красив сделался, что, осознал, такое могло произойти с человеком только в сказке, под влиянием чуда. Его широкую тугую грудь облегала кольчуга, на его большой кудрявой голове блистал шлем, его ноги стягивали латы. Но Василий сразу понял — чего-то недоставало в его сказочном богатырском облике.

«Нету меча», — подумал, радуясь, как мальчик, что догадался.

Услышал над головой призывный голос своей матери:

— Возьми меч, Василий.

— Я не хочу убивать, матушка, — испуганно сказал тот Василий, который смотрел на себя-богатыря со стороны.

— Возьми меч, Василий, — мягко, но настойчиво произнесла мать. — И стань воином.

И богатырь взял меч.

И этот большой, блистающий меч показался ему лёгоньким, как пёрышко. Взмахнул им — голосисто и тонко пропел рассечённый воздух, взволновались в небе облака, вздрогнуло солнце, осколками разметав лучи. И понял богатырь, что может совершить в жизни что-то большое, грандиозное, если даже небо и солнце так податливы. Но что именно он может или должен совершить — он не знал. Лишь только грудь наполнялась сильным, могучим чувством, звавшим к какому-то шагу, действию, поступку. Хотелось немедленно что-то сделать, внутри кипело, голова горела, — но что же, что же именно?! Богатырь вертел увенчанной шлемом головой, но никого не видел вокруг, кроме необъятно лежащих у его ног земель с реками и озёрами, лесами и полями, сёлами и городами. Поднял лицо кверху, чтобы увидеть мать, призвавшую взять меч. Но яркое высокое солнце неожиданно и беспощадно-жадно ослепило богатыря, будто бы давая понять, что незачем, не ко времени смотреть вверх, заниматься пустым делом, а нужно что-то неотложное и важное совершать на земле. Словно бы сказало ему небо: «Путь твой светел и просторен — так иди и поступай по разумению своему и по влечению души». Больно было в глазах богатыря.

— Ты что, парень, кричишь? Приснилось чего? — спросил у Василия склонившийся над ним широкий мужик с забинтованной грудью.

Василий промолчал — не понял мужика. Когда же тот сдвинулся, присаживаясь на свою койку, свет утра торжествующе и нещадно хлынул на Василия из окна. Зажмурился. Чуть приоткрыл веки — ресницы матово окрасили лучи. «Живу», — подумал и полностью открыл глаза, жаждая впитывать в себя мельчайшие проявления жизни вокруг. Скрипели кровати, кто-то стонал, за окном звенел трамвай, цокали копыта по брусчатке. Василий всматривался в синее небо Петрограда, хотелось увидеть больше, шире, дальше, но грудь болела, голова была тяжела. «Меч… не мир… разделить… враги…» — дивился Василий необычным евангельским словам и тому зловатому, скорее торжествующему тону, с которым старый человек произнёс их. Вспоминал богатыря с блистающим мечом в сильных руках, припоминал материнский голос с небес, и душа обливалась каким-то ликующим чувством, которого раньше он не испытывал.

Его душа становилась крепче.

53

Только к зиме 15-го года Василий по-настоящему пошёл на поправку.

А летом у него открылось кровохарканье, загноилась и, представлялось ему, засипела рана. Беспощадный и неотступный гнойный плеврит вымотал Василия, высосал из него силы, состарил. Его шея потончела, горло выперло жёлтым кадыком, ключицы шишкасто обозначились, руки, казалось, удлинились, и он походил на рослого утёнка-подростка, который невесть почему задержался в яйце, но вот, наконец, вылупился из скорлупы, которая давно потрескалась и потемнела от времени и непогод. Он своими большими, подвыкатившимися глазами радостно смотрел на людей, окружающую больничную обстановку и великий, напряжённо и суетно живущий город. Чему радовался — сам не мог понять, и люди не понимали. Но люди чувствовали в Василии светлую добрую душу — тянулись к нему, заводили с ним душевные разговоры, и он всегда откликался, находил нужное слово.

Ему сделали так необходимую, но болезненную резекцию (удаление) ребра; промывали полость плевры. Он стойко переносил боли, только изредка покрякивал, как старик. Ему необходимо было длительное общеукрепляющее лечение. Но шла война, которой требовались солдаты, и ни о каком серьёзном лечении речи не могло вестись и не велось.

К весне 16-го года Василий оказался более-менее готовым к выписке. Члены медицинской комиссии осмотрели Василия, тщательно послушали его лёгкие и сердце, прочитали все необходимые бумаги из истории его болезни, длинно совещались между собой, не зная, как же поступить с таким внешне покрепчавшим, богатырски рослым, но, несомненно, шатким здоровьем молодым седым мужиком.

— Отправим тебя, Охотников, в действующую армию, подышишь болотной влагой в Курляндии — и закончится на сём твой земной путь, — картаво сказал Василию профессор с кучерявой пшеничной бородой и в золотых очках. — И комиссовать подчистую не имеем права — винтовку можешь держать. Так как с тобой, сударь наш любезный, прикажешь поступить?

— На всё воля Божья, — отозвался босой, раздетый до пояса Василий, смущённо переминаясь с ноги на ногу.

— Резонно, — усмехнулись маленькие младенческие глазки профессора, и он размашисто поставил под заключением свою витиеватую подпись.

Вскоре Василий был определён в запасный пехотный полк, охранявший на Выборгской стороне гарнизонные продовольственные склады.

Служба оказалась необременительной, знакомой и отчасти даже приятной. Через двое на сутки взводами заступали в караул. Василию достался тихий, обжитой пост — железнодорожные ворота, возле которых стояла тёплая будочка с входившей в моду металлической печкой-буржуйкой и лежанкой. Паровоз с гружеными или, напротив, порожними вагонами проезжал мимо поста всего один-два раза в неделю. Надо было открыть, а потом закрыть ворота и, в сущности, — всё. Спать не разрешалось, безделье было безраздельное, только иногда фельдфебель давал на починку сапоги или амуницию, а Василию, как неплохому шорнику, другой раз поручали чинить сбрую и хомуты.

В щель забора Василий смотрел на шумный, многолюдный город, на сталисто-серую бровку Большой Невы. Но подолгу любил смотреть только в небо — на облака, на совершающее извечный круг солнце, на птиц. Но небо, чувствовал он всем своим существом, было всё же чужим, каким-то сторонним. И эти равнинные, застроенные высокими домами, заводами с дымящими трубами, опутанные шоссейными дорогами, трамвайными путями просторы тоже не влекли и не трогали Василия. Глухо тосковало его одинокое, но сильное сердце по родным погожским местам, по привольному сибирскому таёжью с солнечными еланями и покосными угодьями. Хотелось к Байкалу, к Ангаре, к сопкам. Хотелось к Великому сибирскому пути с гудками и паром тружеников-паровозов. Хотелось полной грудь вдохнуть сухого звонкого морозного воздуха, услышать под ногами сытый хруст промороженного до синевы снега. Хотелось увидеть родимую охотниковскую ограду с надёжными добротными постройками, с резными наличниками и коньком на крыше крепкого дома-пятистенка, похожего на образа. А в тёмных сенях — услышать скрип широких половиц, потянуть на себя тяжёлую, обитую войлоком дверь и зажмуриться, как порой случалось, от хлынувшего через окна первой горницы солнечного света. Хотелось пройти по улицам и заулкам Погожего, втягивая ноздрями припылённый запах высоких бревенчатых заплотов или ветер с Ангары, которая даже в жаркие дни лета пахнет талым снегом. Хотелось увидеть деревянную церковь с воронёным крестом грешника, но вступившего на путь покаяния и очищения Игната Сухачёва. Вспоминалось розоватое личико смешливой, но скромной Натальи Романовой, — чему-то усмехался. Порой вынимал из-под исподней рубахи подарок тётки Феодоры — серебряный лакированный образок, вздыхал.

54

К 16-ому году на всех фронтах установилось относительное затишье. Василий и его сослуживцы по запасному полку слышали — где-то на Южном фронте идут бои, потом — якобы на северном направлении, а также — на Кавказе. В газетах стали редко сообщать о боях, по крайней мере о крупных столкновениях с противником. Василий с лёгким сердцем думал: «Вот, кажется, и войне конец. Домой бы! Пахал бы землю, любил и молился бы».

На улице Петрограда Василий случайно повстречался с земляком, унтер-офицером Иркутского пехотного полка исхудавшим, комиссованным по причине тяжёлого ранения в голову Покрышкиным Саввой, от которого узнал, что полк зимой и весной всего три раза попал в настоящее дело, однако развернуть наступление и выбить немцев из окопов оказалось невозможным по одной причине — снова недопоставлялись патроны, пулемётные ленты, гранаты. Порой по неделе-две отсутствовала провизия, и приходилось мародёрствовать в деревнях. В феврале вспыхнула дизентерия, и весь полк почти на два месяца пришлось вывести в тыл. Но и в дали от линии фронта жилось не легче: питание плохое, дров — нет, шинели и полушубки были изношены до крайней, отчаянной ветхости, а новых не выдавали. В караулах по ночам солдаты, бывало, отмораживали ноги и руки, потому что отсутствовали валенки и рукавицы. Спасались, как могли: шили из войлока чуни, а из подгнивших скотских шкур — вроде как торбаза, но главное, чтобы хоть как-то согреться, уцелеть. Троих солдат местные крестьяне закололи вилами за грабёж.

Василий проводил земляка на вокзал, отдал ему все свои деньги, какие наскрёб в карманах шаровар и шинели, карандашом наскоро черкнул домой записку. На прощание сказал:

— Поклонись от меня Ангаре. — Но конфузливо опустил глаза.

Савва прижал к своей чахлой груди земляка:

— Поклонюсь, братишка.

В казарме ночью не мог уснуть, думал о погибших однополчанах, о Волкове, о Погожем.

55

Наступивший 17-ый год, словно бы обезумевший наездник, неожиданно поднял страну-коня на дыбы и — понёсся, понёсся в неясную, но желанную, приманчивую даль. В конце февраля Охотников со своего поста, забравшись на крышу караульного домика, наблюдал за бурлящим людским половодьем, слушал выкрики, причитания, свист:

— Дайте хлеба!

— Бей мироедов и городовых!

— Царь-вампир пьёт народную кровушку!

— Бабоньки, родненькие, у меня сынишка годовалый опух от голода!

— А у меня двое сынов сгинули в болотах Курляндии, а муж гниёт в окопах под Двинском, с кровью, пишет, кашляет.

— А ить нету Бога.

— Да ты что, холера, несёшь? Немедля окстись!

— Долой Бога!..

Василий слушал, и его голова пьянела страхом. Думал, неужели и в Сибири люди так же опустились — живут бедно, голодно, бесприютно, без пути? Но он верил, что в Сибири люди не могут и не должны жить скверно, потому что там никогда не жили плохо, — он это знал с младенчества, из рассказов родственников и учителей гимназии, он видел там вокруг сытую, размеренную, трудолюбивую жизнь. Что же случилось здесь, в России, в её столице? — не мог понять Василий, и верил и не верил в то, что происходило перед его глазами.

Вспомнил слова Любови Евстафьевны, которая часто повторяла: «Живи по совести, и тебе всё дастся». Он всматривался в женские лица с перекошенными губами, растерянными, но всё же зловатыми глазами и думал: «Живут ли эти люди по совести?» Но эта мысль смущала его, представлялась несправедливой, и он старался от неё отвязаться, однако она крепко прилипла и не отставала просто так.

Из толпы покатилось тяжёлое пение, тяжёлое, но оно стремительно нарастало:

— Вставай, проклятьем заклеймённый…

Пение разлилось широко, охватило несколько кварталов, а в голове Василия зачем-то застряли первые слова: проклятьем заклеймённые.

«Проклятьем заклеймённые… — назойливо билось в голове потрясённого Василия. Он раньше ни разу не слышал таких значительных и по сути чудовищно страшных слов. — Проклятьем заклеймённые… Проклятьем заклеймённые…» Василию были непонятны эти люди с их громогласной, переворачивающей нутро песней и решительными, отчаянно-лютыми устремлениями. После пережитых боевых ужасов ему представлялось, что гражданская, тем более городская жизнь — легка, проста, безопасна: работай день и ночь, старайся, укрепляй своё хозяйство, дом, молись и будь благосклонен к людям, — понимал и чувствовал Василий, деревенский парень. После мучений войны и ранения ему твёрдо представлялось, что весь мир так и должен жить, как его семья, его род, его село Погожее и город Иркутск — трудолюбиво, в чём-то и когда-то прижимисто, крепко. И вот он, молодой человек, явственно и выпукло увидел и убедился: люди большого столичного города — совсем не такие, как он.

Поздним вечером солдаты скучились на митинг, кричали, размахивая руками:

— Будя — навоевались!

— Верно сказал пулемётчик Федька — домой пора!

— Сызнова революция, братцы, а? Ну, чего молчите — революция али как?

— Яте, гусь лапчатый, и революцию и проституцию зараз дам!

— А я чиво? Моё дело маленькое, ваше благородие.

— Ваших благородиев ещё в десятом годе отменили, пень ты трухлявый, неуч! Пшёл отседова! Ну-ка, всем разойтись: чего уши развесили?

— Сам пшёл отседова, офицерский прихвостень… — слышал Охотников из сумерек неприятного для него — грязновато-синего — петроградского вечера. Дивился происходящему, верил и не верил, что и такое может быть.

Ушёл в конюшню, а не в казарму. Захватил с собой завёрнутую в полсть икону. Жадно вдохнул тёплого воздуха конюшни, напитанного запахом прелого сена, лошадиного пота, натруженной кожи сёдел и сбруи. Гладил сыроватые лошадиные морды, а они тянулись к нему, смотрел в большие блестящие вопрошающие и одновременно доверчивые глаза лошадей. Ни одного конюха не оказалось на месте: одни митинговали, а другие ушли в город. И понял Василий, что за весь день лошади ни разу не были поены и кормлены. Выругался, скинул шинель, засучил рукава гимнастёрки, взялся за вилы. Напоил лошадей, задал им овса и набросал в каждую клеть сена.

Присел на топчанок, не спеша развязал мешок, вынул икону. Добавил фитиля в керосинке, взглянул на лик. Не поверил. Склонился низко. Ещё ниже; открыл крышку киота. Да, не ошибся: у чернявой головки маленького Христа блистала хрустальная бесцветная слёзка. Но снова не поверил, сбегал в соседнюю куть за другой лампой, слегка подрагивающими руками зажёг фитиль. Всматривался в икону.

— Кто тута? — крикнул из потёмок дверного проёма высокий и строгий унтер Ильичёв. — Ты, что ли, Охотников? Немедля в роту: заступаем в караул!

— Что охранять? — хрипло и с неудовольствием в голосе отозвался Василий.

— Не твоего ума дело. Живо!

Спешно закутал икону, побежал за унтером. Оказалось, что полк самовольно покинуло много солдат, а из штаба поступило неумолимое, с угрозами распоряжение — выставить усиленную заставу на подступах к центру столицы. Унтеры всё-таки собрали полроты. Всю ночь Охотников простоял в карауле на заставе рядом с Невским проспектом — утром ожидался людской разлив. Весь центр был окружён военными, в основном солдатами Павловского, Литовского и Преображенского полков, конной полицией и донскими казачьими сотнями. Всюду полыхали костры: военный люд грелся, кипятил в котелках чай, безразлично и мрачно похрустывал сухарями и галетами. Было сыро, временами мерещилось, что идёт дождь, но это было не так, хотя под сапогами хлюпало. Со стороны Финского залива тянуло промозглым нудным ветром. В небе — ни звёздочки. Василию было так неуютно и одиноко, что порой, утягивая подбородок под шинель, начинал постанывать.

На рассвете задремал, облокотившись на чугунные перила, но унтер разбудил, участливо встряхнув за плечи. Мятые, полусонные солдаты ожидающе всматривались в густые фиолетовые потёмки над Невой и городом. В окнах стали вспыхивать огоньки, где-то трещали трамваи и ржали лошади. Но чуть позже — как прорвало: повалил изо всех линий и проулков взъерошенный разнопёрый народ. Тонкий, подтянутый поручик Пшенковский подбежал от кучки совещавшихся офицеров к своим солдатам караульного полка, суетливо, неуверенно выстроил свой взвод поперёк улицы. Охотников стоял в его взводе в цепи, выставив, как и все, винтовку с примкнутым чёрным стальным штыком.

— Пли!

Однако ни одного выстрела не прозвучало. Штыки вразнобой стали клониться к земле; кто-то накинул винтовку на плечо.

— Пли! Пли! Чёрт! — толкал Пшенковский подчинённых, отчаянно вскрикивая своим по-юношески ломким голосом.

Но снова не ворвался в туманное утро смертельный залп. И народ смял цепь.

— Долой войну! Хлеба и мира!..

Василий увидел растерзанное на мостовой тело взводного, услышал сослуживцев:

— По домам?

— По домам?!

С голых волглых ветвей взнялась стайка ворон, когда покатилось устрашающее жалобное эхо:

— Вставай, проклятьем заклеймённый…

И снова эти необыкновенные, по-ветхозаветному беспощадные слова испугали большого, сопротивляющегося идущим людям Василия, но в этом великом столпотворении невозможно было удержать какое-то одно чувство. Даже жалость к несчастному молоденькому Пшенковскому — не понял Василий — вздрогнула ли в его сердце?

Толпа сорвала Василия с места и понесла к Невскому. А там беспорядочно и с гулким эхом гремели выстрелы, кричали обезумевшие толпы. Отовсюду Василий слышал крик, визг, ругань. Перед глазами мельками чьи-то размахивающие руки, чьи-то ошалело раскрытые глаза, перекошенные влажные рты. Толпа — куда-то вперёд, вперёд, не позволяя кому бы то ни было одуматься, собраться с мыслями и чувствами. Толпа как будто стала единым телом, единым организмом, нацеленным исключительно на физическое движение.

— Вставай, проклятьем заклеймённый…

Василий зло, ожесточённо вырывался из толпы. Потом бежал, бежал. Ворвался в неожиданно пустую конюшню, заполошно осмотрелся и, кажется, не совсем ясно осознал, что — ни лошадей, ни людей нет. Было потёмочно, тихо и тепло. Стремительно прошёл в заветную куть. Вынул из-под топчана икону, откинул полсть. Боялся: а вдруг всё же нет слезинок! Хотел зажечь керосинку, но нетерпеливая рука вопреки намерению потянулась к краю холстины.

Откинул. Отчётливо — будто освещена была икона — увидел одну слезинку, которая золотистой медовой полоской взблеснула у руки Богородицы, прижимавшей к груди младенца Христа. Разглядел вторую слезинку, крохотной капелькой вкраплённую в нимб. Ещё третью слезинку увидел, самую неприметную, с песчинку, на маленьком лике Христа; слезинка наивно поблёскивала у губ Христа, будто младенец только что испил мёда. «Плачет Богородица. Оплакивает. Григорий Силантьевич, слышите: оплакивает. Да? — Но в груди было неспокойно, потёмочно: — Как в жизни такой не обозлиться и не озвереть? Смогу ли душу свою оберечь?»

Но останется ли живым — почему-то снова не думал, как и в начале войны.

56

Всё же отдавая честь офицерам и унтерам, приподнимая плечи, утром Охотников прошёл в канцелярию: думал, что встретит кого-нибудь из высокого ротного или батальонного начальства, но никого не было. Только громоздкий портрет Николая Второго равнодушно и величественно смотрел на Василия да низкорослый, как карлик, писарь Хрулёв широко зевал на дубовом кресле батальонного командира и потягивался полненьким жидким тельцем. Стал Василий выяснять у него, где ротные лошади.

— Иди ты со своими жеребцами, — с беспричинной недоброжелательностью отмахнулся писарь маленькой ручкой, уже притворно зевая и зачем-то назвав всех лошадей жеребцами.

Василий, глыбой возвышаясь над писарем, не уходил, характерно ожидал вразумительного ответа. Дождался:

— Да украли твоих жеребцов рабочие с мануфактуры. Революция — вот и весь закон тебе на сегодняшнее утро, а потом будет видно, чья возьмёт. Ступай, не до тебя. — Растянулся в кресле, широко зевнул, закрыл жёлтые с кровянистыми синими прожилками веки.

На плацу, заляпанном ноздреватым тестом, растоптанным хлебом, клочками бумаг и газет, снова сбился ершистый, но малолюдный митинг. А офицеры — кто скрылся в казарме, кто, заметил Василий, перемахнул через ограждение и, видимо, убежал проулками, скрылся в розоватом туманце проснувшегося, но пока тихого города. Сначала выступающие говорили вяло, как бы нехотя или со сна. Но какая-то сила взвинчивала сердца злобой, подхлёстывала к головам вспенившуюся кровь.

— Волынский полк пошёл против царя, — горячо выкрикивал седобородый, но ещё молодой унтер Тихонков, взобравшись на пустую противопожарную бочку. — А мы что же помалкиваем? Или хотите на фронт? Так устроит вам Протопопов с друзьяками-министрами приятную прогулку по гатям Пруссии или Курляндии.

К митингующим подбежал солдат; захлёбываясь от восторга, указывал рукой в сторону городского квартала и бледным дымком дотлевающих складов соседнего полка:

— Мужики, Литовский и Преображенский соединились с народом. Офицериков, сказывают, грохнули. Сызнова затеялись поджоги и погромы.

— Мужики, айда на улицы!

— Да гоже ли нам, военным, хулиганить? Не таковский мы народ! Государственный!

— Брысь!

— Военный военным, а гнилой власти не потерпим. Предали нас министры. Если бы не они, толстопузые, то мы ещё весной пятнадцатого довершили бы войну.

— Где офицерики? Ищи их: будем судить своим судом — народным!

Из забрызганной грязью двухэтажной казармы сутуло вышел полковой командир полковник Морозов, высокий, тучный мужчина лет пятидесяти, чеканно-оскорблённо сказал:

— Что ж, начинайте с меня, граждане солдаты.

Вперёд выбежал маленький плешивый солдатик, крикнул:

— Бей его, робя! Попил он нашу кровушку! Таперя мы разгуляемся!

Какой-то старый солдат громко засмеялся, поймал плешивого за полу шинели:

— Погодь, погодь, дитятко: за что, растолкуй, бить-то?

— Уйди с дороги!

— Ваше высокоблагородие, вы с глаз ушли бы.

— Бей и прихвостней!

Трое солдат во главе с плешивым накинулись на оторопевшего полковника, легко сбили его с ног и стали пинать, сосредоточенно и весело метя грязными сапогами в лицо и грудь. Пыхтели, матерились. Другие солдаты — кто прятал глаза, кто исподнизу подглядывал, кто стал отходить от казармы, а кто и посмеивался, наблюдая, как катается по брусчатке беззащитное тюленье тело командира. Но неожиданно к мучителям подбежал Василий Охотников. Он хватал их за вороты шинелей и гимнастёрок и довольно легко разбрасывал в разные стороны, приговаривая страшным нутряным голосом:

— Не сметь!

Плешивый подпрыгивал и шипел, что недруг столь силён и бесстрашен:

— Дайте, мужики, винтовку: я грохну этого сосунка! Бей его! Чего смотрите? Наваливайтесь! Толпой и не таких богатырей можно повалить! Ну, что, струсили? А-а, идите вы!..

Когда толпа караульного полка скрылась за воротами, влившись в толпу преображенцев, полковник Морозов, в крови, в сапожной мастике и грязи, положил на высокое плечо Охотникова руку, произнёс глухим, незнакомым Василию голосом какого-то родного человека, но никак не командира:

— Спасибо, сынок. Как-то раньше не обращал на тебя внимания… а ты вон какой. Благодарю, благодарю.

К полковнику Морозову подошёл вспотевший адъютант Сибирцев, вернувшийся из города. Он был одет в гражданское платье, но с небрежно накинутым через плечо темляком шашки, с выпирающей под пиджаком кобурой. Полковник сурово посмотрел на адъютанта, надул щёки и, похоже, хотел было отчитать нарушившего форму одежды подчинённого. Но передумал, досадливо сжал губы. Адъютант, вытягиваясь, с заиканиями, путанно сообщил, как на его глазах разъярённые солдаты расстреляли и изрубили шашками четверых офицеров Литовского полка, как гонялись за молодым горячим поручиком и как тот нелепо угодил под колёса пролётки, которая мчалась без разбора дороги, и его, изломанного, уже бесчувственного, поперёк рассекли шашкой, надругались над жалким, измазанным навозом телом. Полковник ни разу не прервал адъютанта, выслушал подчёркнуто строго, но нижняя губа его подрагивала, полный тяжёлый подбородок морщился.

Вечером пришли ещё более страшные вести об убийствах и грабежах, и, вполголоса посовещавшись в тёмной канцелярии, офицеры караульного полка покинули казармы.

57

Василий в одиночестве жил в конюшне: она показалась ему всего роднее в этом городе. На улицы не выходил. Порой слышал голоса толпы, урчанием и хрипом докатывавшиеся через ограждение с улиц:

— Долой самодержавие!

— Да здравствует демократическая Россия!..

Солдаты, изредка заходившие в конюшню, рассуждали, что такое «демократическая». Спросили у Василия, который когда-то учился в гимназии. Он неохотно объяснил — власть народа. Зараставший чёрной бородой, опухший унтер Ильичёв, бывший жигаловский крестьянин и охотник, — он тоже теперь никуда не выходил из конюшни, а целыми днями спал, зарываясь с головой в сено, — смахнул с губ былинки, бурчаще растолковал:

— Чего, мужики, тута неясного: не властью народа надобно понимать, а — прислушайтесь к слову-то: демон рахический. То есть пучит демона, вот он и портит воздуха вокруг, — народ аж одурел. Как немцы с газовыми атаками, так и дьявол орудует. — Грязно выругался и снова зарылся в сено.

Потом Василий услышал, как возле казармы на митинге кто-то крикливо возвестил, что император Николай Второй отрёкся от престола, а нового царя почему-то так и не нашлось. Вроде как никто не захотел взойти на престол. «Вон оно до чего докатилось: никто не хочет царствовать, — удивился Василий. — А может, и Господь Бог от нас уже отвернулся?»

Солдаты пьянствовали в казарме, выбирались в город, чтобы пограбить, поживиться. От полка осталось не более ста-ста двадцати человек, а офицеров не было ни одного. По ночам вспыхивали перестрелки уже между солдатами других полков и чаще всего по причине того, что кто-то не поделил корзину с водкой или бочонок с вином. В казарме безобразно визжали и смеялись женщины, трещала в пьяных драках мебель и звенело разбитое стекло. Днём проходили митинги, но уже не согласно, не дружно, хотя криков и ругани хватало: кто-то поддерживал исполком Совета, кто-то комитет, чуть позже — Временное правительство, кто-то требовал возвращения царя, а кто-то хотел только анархии, беспредельной свободы. Василию же нужен был ясный простой ответ: когда полк выстроят командиры, когда возобновится служба здесь или на фронте? Но никто не выстраивал полка на плацу, ничего с оставшихся солдат не требовал, кроме выбора какого-то и куда-то — так и не понял Василий — депутата.

Пошли крепчавшие день ото дня слухи о том, что на фронте целые полки и дивизии оставляют боевые рубежи, окопы и разбегаются по домам. Однажды днём, уже в начале апреля, из подопревшего сена, как из берлоги, вылез заросший, чумазый, с заплывшими глазками унтер Ильичёв и, прокашливая горло после трёх недель полного молчания, сказал, будто пропел, Василию:

— П-пое-е-е-е-хали д-д-д-домо-о-о-мой, землячо-о-ок.

— Поехали, — сразу отозвался Василий и не удивился лёгкости своего решения. — Кому мы здесь нужны? А дома — земля, хозяйство…

— Эх, добраться бы до тайги! А слово-то, Вася, какое пахучее да необъятное — тай-га! Вот только не убили бы нас в пути. Пожить охота.

Василий неторопливо, аккуратно уложил в вещмешок икону, кое-какой провизии напихал, и только когда вышел на сырые солнечные улицы Петрограда, опушенные липкой пахучей зеленью деревьев и туманцами травы на газонах и клумбах, жарко и пьяняще встронулась в нём молодая кровь: «Братцы, а ведь домой поехал я! Домой! В родное Погожее. К отцу и матушке, к родимой Ангаре и Байкалу. Неужели доберусь? Хочу чистым войти в Погожее и — жить, жить! По-настоящему жить!». Теперь ему хотелось думать о жизни, только о жизни — о большой, необъятной, как Сибирь, красивой, разумной, как его погожский мирок, о которой здесь, в этом ужасном городе, ничего не знают и, похоже, знать не хотят.

За воротами перекрестился, поклонился в сторону казармы и — пошёл, пошёл, убыстряя шаг. Неуклюжий, длинноногий Ильичёв с трудом поспевал за Василием, вроде как разучившись за последние два чудных, но и поворотных, страшных месяца своей берложьей жизни даже ходить.

58

Род Охотниковых за годы войны всё же не обеднел, как это случилось с народом в центральной России. По всей стране, сообщали газеты, неумолимо сжимался валовый сбор хлебов, а Сибирь на удивление всего белого света стала к 17-ому году производить зерновых вдвое больше, чем такие хлебные земли, как северокавказские, кубанские. В сибирских амбарах и овинах упревали и гибли небывалые запасы пшеницы. По отчётам сибирских губернаторов в 1915 году пшеницы в закромах скопилось аж более 46 миллионов пудов, овса — более 25! Можно было накормить весь мир, не только голодающую Россию. Однако сибиряк не мог нормально, без помех, с выгодой продать зерно, овощи, мясо и масло, потому что железные дороги захлёбывались от военных поставок. Жить — просто чудеса! — становилось тяжело, порой невыносимо. Ворохом сыпавшиеся неудачи сердили и угнетали работящего, хозяйственного сибиряка. Вокруг него творилась неправда, бестолковщина, окаянство, и он копил в себе праведный и беспощадный яд злобы, лютую энергию возмущения.

Иван Охотников в начале 15-го года попал на фронт, но уже через полгода вернулся — с покалеченной кистью левой руки, с переломанными рёбрами. Постарел, однако был такой же внешне беззаботно-весёлый и распахнутый. Но когда смеялся, то, выглядело, как будто потряхивало его лихорадкой. Дарья встретила супруга на железнодорожном вокзале порта Байкал — повисла на его широких плечах, бестолково голосила, как по покойнику. Заиграла гармонь в руках какого-то солдата-дальневосточника, и Дарья неожиданно стала отплясывать прямо на перроне, одновременно заливаясь слезами, кокетливо поводя плечами, встряхивая кисейным платком, смеясь своим красивым восточным лицом. Иван скинул с плеч прожжённую шинель и выцветший вещмешок, хлопнул ладонями по шароварам и сапогам с набором, свистнул и пустился в пляс, разгульно подпевая.

— А ить живой, мать вашу! — восторженно, бестолково как бы сообщал он людям, которые скучились возле него и Дарьи. — Живой? — ощупывающе, недоверчиво хлопал он себя по животу, груди и поседевшей и поредевшей голове. — Живой? Живой! Гуляй, губерния!..

От железнодорожного полотна по гравийному откосу скатился к тихому белому байкальскому берегу, перекрестился и поклонился озеру троекратно. Грудью прилёг к большому атласно гладкому — обкатанному — камню и жадно стал пить из ладони ледяную снежную воду. И самому чудилось — хмелел, хмелел, хотя зубы ломило. Окунул голову по самые плечи и громко, сумасшедше захохотал, будто заржал. Дочери скатились к берегу — брызгались в отца, висли на его плечах, повизгивая. Он не устоял на облепленных водорослями лобастых валунах — поскользнулся и вместе со старшей, пышной, как мать, Глашей, с грохотом и плеском окунулся в воду. Оба хохотали, брызгались и норовили поймать за кружевные подолы и затянуть в волны Лушу и Груню.

— Живой, девки! Живой! — кричал Иван, и спокойный Байкал милостиво и приветно принимал голос счастливца.

Пятеро мужиков из знатной Ивановой артели остались лежать в земле Польши и Галиции, двое вернулись немощными инвалидами, трое сгинули в тайге Присаянья, скрываясь от мобилизации, и к 17-ому году вся артель состояла из трёх стариков, подрастающего Митьки Говорина, самого Ивана да Дарьи с тремя дочерьми, которые уже заневестили. Зимовейное опустело — молодые мужики воевали, а женщины с ребятишками на руках, чтобы как-то выжить, нанимались на Кругобайкалку в путейцы или отчаливали в Иркутск. Рыба ловилась хорошо, бельком озеро по-прежнему было богато, да продавалось скверно: спрос зловредно упал, а вывезти для продажи за пределы губернии и порой даже волости не было никакой возможности. Жизнь в некогда благополучном и хлебосольном Зимовейном становилась трудной.

59

У Фёдора Охотникова и его мужиковато крепкой, хозяйственной жены Ульяны лесопилка на Белой превратилась в настоящий завод, потому что год от году росли заказы военного ведомства. Однако заготовленная деловая древесина с 16-го года всё чаще и чаще подолгу хранилась на складах — не было вагонов, платформ, локомотивов для вывоза. Охотниковы несли огромные убытки; доски и брус под дождём, ветром и солнцем вело, крутило, портило. Приходилось рассчитывать рабочих, отказываться от кругляка и платить неустойки поставщикам из Бельска и с китойских, сосновских лесоповалов. Фёдор стал потихоньку попивать, а Ульяна, сердясь и на мужа и на жизнь, другой раз крепко бивала пьяного, слабохарактерного Фёдора. С синяками и ссадинами, он стеснялся выходить на люди, сутками безвылазно отсиживался дома, а когда появлялся на лесопилке, мужики посмеивались, жестоко подначивая и шутовски советуя:

— Фёдор Григорич, долгонько тебя не было видать. Никак зализывал боевые раны?

— Знашь, Григорич, как можно бабу утихомирить? Подол — кверху, а на голове, под самое горло, — узлом. Враз утихнет. Как Уля твоя чего зашубуршит в следущий раз — ты меня кличь: я мастак по ентим делам. Давеча своей бабе завязал узел вкруг шеи, так она его день и ночь развязывала… а я похохатывал. Говорю: «Рви, дура, юбку». Так ей, вишь, жа-а-а-лко было. Ходила, квохтала, как курица.

Фёдор поднимал на смеющихся, нередко хмельных мужиков угрюмые красные глаза, независимо сплёвывал под ноги, шипел:

— Работать, работать… юбошные мастаки!

Но на самом деле чаще всего работы не было никакой. Фёдор, сутуло обойдя тихую, заваленную опилками и стружкой лесопилку с навесами, штабелями брёвен и соскладированной древесиной, возвращался в огромный, полупустой дом, в котором так и не появились дети, наследники, и, таясь от молчаливой, подолгу молившейся на коленях перед богатым иконостасом Ульяны, потихоньку потягивал из припрятанного штофа, потом заваливался спать, но сон не шёл. С сосущей тоской в груди слушал стучащие о рельсы эшелоны, они с рёвом паровозов проносились мимо неприметной станции и посёлка. Порой ловил себя на чувстве — жить не хочется.

60

Почти половину урожая овощей в ноябре 15-го года Михаил Григорьевич заморозил, ожидая на узловой станции Иннокентьевской договоренные с военным ведомством вагоны. А к лету 16-го пришлось выбросить в овраг несколько пудов сливочного масла — испортилось, подвели военные интенданты: вовремя не выкупили. Сибирский, иркутский рынок ломился от масла и мяса, а вывезти в Россию было невозможно. Михаил Григорьевич страдал обидой, с негодованием узнавал от купцов и из газет, что там, в далёкой и становившейся непонятной и пугающей, как жупел, России, масло росло и росло в цене: в Петрограде в 16-ом году пуд стоил 71 рубль, а в Иркутске редко поднималось выше 21, чаще — дешевело, дешевело, а потом портилось и находило себе место в сточных канавах, оврагах или скармливалось скоту. В глухих деревнях масло стоило копейки или вообще ничего не стоило.

Другая беда томила и мучила Михаила Григорьевича, мешала росту его всё ещё крепкого хозяйства — мужиков стало мало в Погожем и окрестных сёлах, да и в самом Иркутске. У Охотникова к 17-ому году осталось трое строковых мужиков, а так всё — женщины. И пришлось сократить почти на треть пашню, — тайком даже всплакнул, ударил кулаком по стволу сосны так, что шишечки и хвоя посыпались. Не мог унять в сердце злость, которая всё росла, поднималась. Молился — не помогало. Ведь хотелось размахнуться, расширить хозяйство, — о чём в благодатном 14-ом воспарённо, но основательно думал! Порой такая злость охватывала всё его существо, что скрипел зубами, тускнел. Мутными глазами смотрел на людей. Изредка прочитывал смелые, безрассудно-напористые газетные статьи или нелегальные прокламационные листовки иркутских социал-демократов: «Крестьянское хозяйство разорено отвлечением на войну значительной части рабочих сил; расстройство транспорта внесло пертурбацию в товарный обмен, спекуляция празднует свои отвратительные оргии; незначительная кучка торговцев обогащается за счёт разорения массы городского и сельского населения. Дороговизна всех средств потребления сокращает бюджет потребительской массы ниже экзистенц-минимума…» Рвал и комкал газеты и листки, но как помочь своему сжимавшемуся хозяйству — не знал. Надеялся, где-то там в верхах власти что-то благополучно разрешится, что-то сдвинется на подъём и — вновь заживёт Сибирь. Но не разрешалось, не сдвигалось, а народ, видел Охотников, лютел, сбивался с толку, не знал, кому верить.

С погожскими мужиками Михаил Григорьевич частенько сиживал вечерами на брёвнах у церкви. Курили самокрутки и папиросы, спорили, гадали, порой ругались:

— Как сыр в масле купамся, а — тоскли-и-и-и-во, землячки!

— Точно: хоть купайся в масле и сметане. Дороги усыпь зерном, смажь медами и салом, а всё одно — взвоешь. Куды катимся?

— Ничё: немчуре набьем морду — легше заживём.

— Ага, жди!

— Жду-жду, Фома неверущий.

— Царю, сказывают, голову заморочил какой-то нашенский, сибирский, мужик, по прозвищу Гришка Распутин. Пьянствует, царицу поучат да потихоньку шшупат. Министров в отставку отправлят, и никто ему слова не смей вякнуть поперёк. Знай нашенских!

— Сибирский мужик рази чему дурному научит? Скажешь тоже. Не-е, Распутин — не сибиряк.

— Согласный! Какой-нить босяк с Волги: тама энтой расхристанной голытьбы хватат.

— Вот и вышла Россия на своё распутье… эх!.. Распутье — беспутье…

— А ну тебя!

— Революцией, мужики, кажись, попахиват…

— Да дед Гришкин пустил воздуха!

— Вот так революция! Фуй-фуй!

— Тьфу, тебе, охальник!

— Деда в краску вогнали, как девку!

Охотников, давя общий смех и веселье, своим густым голосом хозяина громко говорил:

— Нет, братцы, не верю, чтобы было кому по силам Россию сбить с пути да взбунтовать. Тама, в центрах всех энтих, может, и пошумит голытьба, а весь-то народ — не дурак.

Охотникову неуверенно и осторожно возражал Пётр Алёшкин:

— Рупь уже стоит семьдесят копеек. В одной газете прописано: через год и алтына за него не будут давать. Н-да, почешем в затылке, мужики.

Михаил Григорьевич зачем-то сжимал в кулаке свою давно не стриженую бороду, сквозь зубы тянул:

— Ничё, выдюжим. Рыба в реках не перевелась, зверь в тайге водится, землицу возделывать не разучились. Ничё, бывало хужей. Только война проклятущая скоре заканчивалась бы. — Сумрачно замолкал, покусывал ус.

— Эй, Алёша Сумасброд, направь-ка своих голубей во царский дворец: пущай оне тама разузнают обстановку — шшупат ли Гришка-распутник царицу? — посмеивались мужики, похлопывая по худым плечам мечтательного и задумчивого Григория Соколова.

— Так уж отправлял, мужики. Возвернулись птицы вчерась.

— Ну-у-у-у! И чиво?!

— Докладают мои голубки: отшшупался парень по прозванию Распутин Гришка: кокнули его да в прорубь спустили на прокорм рыбам.

— Слава-те Господи. Можа, тепере царь наведёт порядок?

— Не позднёхонько ли?

Мужики вставали с брёвен, с неестественным — преувеличенным — неудовольствием кряхтели, шумно сморкались, молчком, раскланиваясь друг с другом, приподнимая картузы или шапки, расходились в сумерках по домам, в которых их дожидались жирные, мясные щи со сметаной, краюхи тёплого хлеба, почтительные домочадцы, и они не приступали к ужину без хозяина. Охотников тоже шёл домой, закинув за спину большие натруженные руки и низко согнувшись, как старик. Но поднимаясь на суглинистый взгорок перед родным заплотом, видел вдали за пустынным Московским трактом женственную излуку зеленцеватой Ангары. Останавливаясь, слушал густую тишину просторного неба, исполненного бездонной вселенской глубиной. Во дворах вяло брехали собаки, ржали лошади и гомонился накормленный, искавший укромного местечка для сна скот. В окнах загорался свет керосинок и свечей. Погожский мирок казался уютным, надёжным и нерушимым. И словно небо, сопки и река призваны были оберегать извечный размеренный надёжный ход жизни. Что-то поднималось в душе Михаила Григорьевича — сильное и напряжённое, но в тоже время ласковое и щемящее. «Ничё, поживём ещё», — шептал он, и плечи невольно и незаметно для него распрямлялись, взгляд тянулся к чёрноватому небесному пупку.

Мелко перекрестится перед своим украшенным резьбой домом, войдёт во двор и уже твёрдой поступью пройдёт по лиственничному новому настилу, который томно и солидно поскрипывал. Взбирался по ступеням высокого, резного крыльца, недавно выкрашенного в голубой с белыми полосами и завитками цвет. У самых дверей, за которыми дожидались хозяина к ужину мать, отец, жена и внучок Ванюшка, неизменно вспоминалась проклятая им дочь и затерявшийся где-то в России сын. Хотелось Михаилу Григорьевичу, чтобы было так: открыл дверь, а вся охотниковская семья в сборе, — и дочь дома, и сын. И прежний душевный покой царит в комнатах и натвердо знаешь, что и как будет завтра и даже через год. Сжимал в ладони деревянную ручку двери, отчего-то не сразу открывал. И могло показаться со стороны: переводил дыхание, как после длинного бега.

61

В январе 17-го прошёл в Погожем сход. Выбирали старосту, делили покосы, думали, как поступить с урожаем, которого невозможно было вывезти даже за пределы волости — кому он где нужен? Люди были растеряны, угнетены, не знали чётко, как поступить правильно, в каком направлении продвигаться.

Отчего-то многим погожцам стало казаться, что бессменный староста, Григорий Васильевич Охотников, неправильно управлялся с общинными делами. Кто-то пустил слух, что имелась у Охотниковых, благодаря усилиям Григория Васильевича, тайная договорённость с объединением кооперативных союзов — «Закупсбытом», через который они, дескать, выгодно, в обход интересов мира — села — продавали масло, мясо и мёд, а другим сельчанам не давали такой возможности, обманывали людей. Михаил Григорьевич, и это не было тайной для погожского общества, от случая к случаю действительно поставлял для армии через иркутский кооперативный «Союз» пшеницу и мясо, но такие договорённости и поставки были исключительно его личной заслугой.

В душной, накуренной избе, в которую набилось сельчан столько, что не только яблоку было негде упасть, но и, наверное, семечку, при обсуждении кандидатуры нового старосты, люди стали выкрикивать, что довольно Охотниковым править, что думают они только о себе, что мироеды они, что надо отнять у них Лазаревские луга. Пётр Алёхин безжалостно высказался:

— Про Ваську-убивца не забыли? А дочка ихняя, Ленка, тепере куролесит с каким-то черкесом! Тьфу! Не нужён миру такой староста! Хва терпеть!

Михаил Григорьевич тяжело дышал носом, а губы сжал. Упёрся взглядом в замёрзшее оконце, будто что-то хотел рассмотреть в фиолетовой замути январских морозных потёмок. Отвердевал сердцем в неуёмной ненависти и великой обиде к тем, с кем прожил бок о бок всю свою жизнь и с кем, быть может, придётся лежать на погосте.

А отец его один и одиноко-затравленно сидел за накрытым потёртой зелёной скатертью столом, побледнел, как облизанная ветрами и дождями кость, и сам, казалось, окостенел, омертвел. Не шелохнётся, вытянулся, только губы вело вкось. Всегда привычно и простодушно полагал Григорий Васильевич, что односельчане с уважением к нему относятся, чтут. А многие, казалось бы, должны быть благодарны за то добро, которое он для них сделал: деньжатами выручал, зерном, скотом подсоблял. Помогал дома, бани, амбары рубить, если просили. Поддерживал и просто словом и советом. Всегда совесть Григория Васильевича была ровна и даже спокойна, потому что радел на своём старостовском месте о нуждах мира, неизменно крепкой погожской общины. И вдруг — такой страшный, жестоко несправедливый поворот или падение под откос и — летишь в пропасть, в грязь кувырком! Всё перемешалось в голове — где верх, где низ, где небо, где земля, где добро, где зло?

С бревенчатой стены, с боку, невозмутимо, но погасше, печально с лубочной выцветшей картинки смотрел на Григория Васильевича и сельчан император Николай Второй, и только этот взгляд старик приметил из доброй сотни других — живых, язвительно и победно устремлённых на него. Мельком, но как-то освежающе и желанно вспомнился старику Охотникову тонковатый, скромный, скованно идущий молодой человек, цесаревич, будущий император Николай Александрович, прибывший в Иркутск на пароходе с Байкала летом 91-го года; он возвращался из кругосветного путешествия в Петербург. Григорий Васильевич среди восхищённой пёстрой толпы горожан встречал цесаревича возле каменной триумфальной арки напротив острова Любви, размахивал картузом и отчего-то задыхался, выкрикивая приветствия, ура. Лобастый, строгий, но обморочно бледный городской голова Сукачёв с подрагивающими руками поднёс цесаревичу серебряное блюдо с хлебом-солью; а цесаревич растерянно и ласково улыбался. Звенели колокола Богоявленского и других соборов, люди кричали, плакали, молились, крестясь, кланялись. Цесаревич с облаченным в торжественные одежды грузным архиепископом Вениамином и духовенством вышел из арки, чуть принаклонился народу, и в какой-то момент Охотников встретился взглядом с цесаревичем. Ослабли коленки у Григория Васильевича, а дыхание так перехватило, что затуманилось в голове. Не помнит, как выбрался из толпы, слепо нашаривая дорогу руками и ногами, обессиленно привалился к жёсткой коре старого тополя, шептал пересохшими губами:

— Ангел Божий. Ангел… Господи, спаси и сохрани…

Всю жизнь любовно и трепетно вспоминал Григорий Васильевич глаза будущего императора, а что именно в них увидел и какие они были, не мог объяснить ни себе, ни людям. Только настойчиво и уверенно утверждал:

— Свет в евоных глазах стоял такой — даже вроде ослеп я на минутку-другую. Прошёл мимо меня цесаревич со свитой, а я уж ничё не вижу — ни людей, ни реки, ни деревьев, ни неба даже. Всё стало для меня светом. Вот оно как!

И то давнее состояние чудесного восторга вдруг светом нахлынуло в душу опозоренного и оскорблённого Григория Васильевича. Он пристально посмотрел в глаза императора с картинки и, как маленький, отчаянно ища защиты и утешения у взрослого, у родителя, мысленно обратился к Николаю: «Ваше амператорское величество, вспомоществуйте, оградите, образумьте… Чиво же с людями творится? Взбесились? Сатана возвластвовал?» Но искорка стыда кольнула гордое сердце Григория Васильевича, и он прямо и твёрдо посмотрел на людей, а они шумели, кричали, словно бы ополоумели. Друг другу говорили, что Петра Алёхина надо в старосты, что довольно мыкаться с Охотниковыми.

Старик Горбач тихонько сказал:

— Чё уж, люди: Охотника оставить надо.

— Слышал, Петро сказал — и убивцы оне? — зашипел чахлый Лука Драничников.

— Вы на хрена сюды Тросточку приплели? — обозлился Горбач. — Чё, всякое лыко в строку? Уж забивать, так до смерти? У-у, иудин народ! Погань!

Гвалт поднялся невообразимый. Пот лоснился на красных возбуждённых лицах. Густел у потолка махорочный и папиросный мышасто-седой дым, кутал горячие головы, ел расширившиеся зрачки. Каждый говорил — кричал, шептал, хрипел — о своём, наболенном, не хотел слушать других.

Григорий Васильевич медленно поднялся со стула. Ни один мускул не вздрогнул на его лице, но глубоко сидящие, угрюмые от природы глаза — как два уголька тлели: чуть подуй ветер — вскипит огонь, жаром обдаст всех, пощады не жди; и сам полыхнёт, и сгорит. Замолчали люди, каверзно насторожились, вороватыми насмешливыми взглядами посматривали на старосту; его сразили, но он не сдался.

— Не ведаете, люди добрые, чиво творите, — хрипло, но тонко пропел, как с клироса, Григорий Васильевич. Обморочно качнулся к стене, назад. Удержался на ногах. — Дрянно стали жить — так виноватых отыскали? Злобу да досаду срываете? А Господь всё видит! — поднял высоко над усыхающей жалкой головой руку с торчащим суковатым пальцем.

— Будя проповедовать — не в церкви, поди, да и ты, Василич, в попы не гож по грехам своим, — выкрикнул Пётр Алёхин, насмешливо озираясь в поисках поддержки.

— Взашей энтих Охотников! Попили нашу кровушку. Голосуем за Петра! — поддержал морщинистый, прокуренный мужичок Половников Савелий. Он недавно рассчитался с Михаилом Григорьевичем за многолетние долги и на удивление всех осмелел так, что теперь и не признать было его: весь распетушился в своём ветхом, на собачьем свалявшемся меху полушубке, слабой грудью давит вперёд, слюной брызжет.

Долго шумели, два мужика даже подрались, по-бабьи поцарапав друг другу лбы и носы. Потом, уже заполночь, погожцы проголосовали, — и с небольшим перевесом выбрали старостой Петра Алёхина.

62

С неделю Григорий Васильевич жил молчком, не молился, не работал по дому и во дворе, то на печи у себя в пристрое лежал, привалившись лицом к обшарпанным кирпичам, то брал на руки внука Ванечку и сидел с ним у окна, смотрел на заваленный снегом огород, на кромку замёрзшей Ангары, на горбатины сопок на правом безлюдном таёжном берегу, слушал гудки локомотивов, гладил тёплую нежную головку внучка, ласково, как зверь-мать, покусывал его маленькое молочное ушко. Ванечка смеялся, трепал деда за бороду и густые нависающие брови. А дед молчал. Тяжело молчал. Любовь Евстафьевна не приставала с разговорами, но украдкой плакала в закутке. Тревожно отмечала, что старик день ото дня худеет, сереет и весь сжимается и съёживается, как подвешенный для просушки гриб.

Несколько дней Григорий Васильевич прожил у дочери в Знаменской обители. Молился, каялся в грехах перед величавым, чернобородым отцом Паромоном, а вечерами приходил в уютную, но узкую келью к дочери, и они подолгу и душевно беседовали. Феодора ласково утешала отца, всматриваясь в его маленькие растерянные глазки. А он всё твердил, то сердито, непримиренно закипая, то отчаянно, горбато сникая весь:

— За грехи великие рода моего наказан я. Вся жизнь пошла вкось и вкривь, дочка. И дом мой тепере не мил мне, и родное моё Погожее невзлюбил я. Грешный и слабый духом я. И тьму вижу внутри себя, а вокруг — пустыня, пустошь, запустение. Желчь злости к людям жжёт моё сердце и разъедает душу… а ведь хочется мира и любви. Как жить, как жить?

— С любовию к людям и жить, как жил, батюшка, — отвечала Феодора, поглаживая дряблую натруженную руку отца. — А дом земной — он не вечный.

Одним вечером она открыла Писание, остановилась на послании Апостола Петра и стала читать для отца, а он вслед шептал хорошо знакомые ему слова: «Итак, отложив всякую злобу и всякое коварство, и лицемерие, и зависть, и всякое злословие, Как новорожденные младенцы…»

— Как новорожденные младенцы, — назидательно и умилённо покачивал сухонькой головой отец, словно бы чему-то учил дочь и хотел, чтобы она правильно поняла этот священный текст и мысль о новорожденных младенцах.

«…Как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, — радовалась инокиня Мария тому интересу, который охватывал душу отца, — дабы от него возрасти вам во спасение; Ибо вы вкусили, что благ Господь…»

— Благ, благ, — прицыкивал старик.

«…Приступая к Нему, камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному, и сами, как живые камни…»

— Да, да, мы — живые камни в основании веры Христовой, — уже радовался старик, не совсем ясно осознавая, чему именно.

«…как живые камни, устрояйте из себя дом духовный…»

— Вот-вот: дом духовный! — даже вскрикнул отец. — Понимашь, Федорушка? — Поднялся со стула, стал ходить по келье, поскрипывая половицами и припадая на покалеченную ногу. Воздух взволновался, и пшеничный огонёк лампадки заметался, словно бы искал выхода, желал вырваться за пределы кельи. — А они — они! — чиво творят, дочка? Разделяются на кусочки! В песок рассыпаются. А какой дом устоит на песке?

«…устрояйте из себя дом духовный, священство святое, чтобы приносить духовные жертвы, благоприятные Богу Иисусом Христом».

Дыхание Феодоры прервалось от великого волнения, руки с Евангелием обессиленно опустились. Отец, вдруг припав на колено, приник к плечу дочери, и они обнялись. Слёзы умиления и печали ползли по щекам, сладко солоня губы.

— Прости меня, дочка, за всё… грешен… неразумен бывал… а ить надо только с добром и любовию в сердце жить.

— Ты меня, батюшка, прости, потому как непутёвая я была… а ты всегда хотел мне только добра… и любил… любил… любил меня, недостойную.

И они, затихнув, смотрели, как очарованные, на маленькое пламя лампадки, которое, казалось, тянулось к лику тихого, внимательного и внимающего нечто неподдающееся человеческому разуму Христа.

С просветлённым сердцем уехал отец морозным, хрустким утром от дочери. Пересекая в кошёвке у острова Любви скованную льдом Ангару, слушал кипенные пересыпчатые звоны иркутских церквей, оглядывался на беленные, в фиолетовой печальной поволоке стены Знаменского монастыря. В морщинистом окологлазье запуталась слеза.

63

Славным местом на сибирской земле был Знаменский монастырь!

Трудолюбивые, исполнительные и — что было не редкостью — предприимчивые монахини и послушницы его не только себя в избытке обеспечивали овощами, подсолнечным маслом, ягодами, орехом сибирской сосны, целебными травами, смолами, но и торговали всем этим на рынках города, снаряжали подводы с товарами в другие веси, волости и губернии. Даже держали рыболовецкую артель в Больших Котах на Байкале. Монастырь имел обширные пойменные угодья и стадо коров, табун лошадей. В деревне Хомутово под Иркутском монастырю принадлежал птичник и свинарник.

Заведовала этим большим хозяйством настоятельница матушка Исидора. Но она была уже старой, болезненной, подслеповатой. Её многие побаивались за прямолинейный и твёрдый, как кремень, норов. Могла в лицо выпалить человеку такое, что у того долговременно содрогалось внутри, или, как выражались, человека «корёжило». Могла сгоряча и ударить ту сестру, которая стала сбиваться — по мнению матушки — с правильных, определённых монастырским уставом путей. Бывало, монахини и послушницы боялись попадаться на глаза матушки, прятались в зимовьях до поры до времени, пока не остынет её гнев. Однако ещё никто не покинул монастыря самостоятельно и не пожаловался отцу благочинному или же самому архиерею. Матушку Исидору, несмотря ни на что, очень уважали и даже почитали.

— Зрю: блуд, сатанинская патока в глазах так и бродит, отступница ты изгилённая! — порой возвещала неумолимая настоятельница, въедливо посмотрев в лицо своей подопечной. И час-два, а то и дольше ругалась эта маленькая, согнутая, внешне немощная старушка с молодыми пылающими глазами.

— Что вы, матушка!.. Как вы можете так?.. Вот вам крест — чиста, неповинна я, — пыталась защититься уличаемая, но матушка Исидора прерывала её постуком своей толстой берёзовой клюки. Остывала, сникала и неизменно советовала:

— Молись, беспутая, молись! Дённо и нощно замаливай свой великий грех. И помни слова Апостола Иакова: Господь гордым противится, смиренным же даёт благодать. А теперь прочь с моих глаза, супротивница!

Единственный человек в монастыре, которого ни разу не поругала матушка Исидора, была инокиня Мария, в миру Феодора Охотникова. Мало того — она питала к ней нежные материнские чувства и нередко говорила, обращаясь к сёстрам:

— Смотрите, негодницы, на сестру Марию — вот как следует печься о милости Господней, вот как идут путями Христовыми, вот как нужно служить Богу и людям.

Но все и без матушки Исидоры знали, сколь истово молится сестра Мария, как она может утешать страждущих, как способна пожертвовать последним нуждающемуся, какая она бессребреница, какая труженица и рукодельница. Слова непокорливого никто от неё, кажется, никогда не слышал. Многие шли к ней за утешением и подмогой, и добрая слава о сестре Марии шла по иркутской округе и катилась дальше. А матушка Исидора дряхлела и неумолимо слепла, и уже не один год просила сестру Марию:

— Мне уж вскорости помирать: такая я, сама видишь, квёлая, старая развалина. Еле-еле ноги влачу. Кому передать обитель? Тебе, тебе, сестра Мария! Ты — хозяйственница, ты — лаской и кротостью своей можешь повести за собой шатких в вере, ты — сама крепка в вере Христовой как никто другой, повстречавшийся на моём долгом-долгом веку. Ныне одной властностью да силой уже не поведёшь людей к духовной жизни… Э-э, сестрица, ты, верно, думаешь, что я не осознаю своего греха — груба и нетерпелива, порой поступаю не по-христиански с сёстрами? Ещё как разумею всё! Знаю, некоторые злословят в мой адрес, называют Иудушкой Головлёвым: мол, говорю одно, а делаю другое. Думают, что душа у меня фарисейская. Чего покраснела? Знаешь-знаешь, слышала, поди, не раз злоязычие в мой адрес! А я зело сильно, сестра, переживаю. — Она неприятно усмехалась сморщенным личиком, покачивала плотно повязанной маленькой головкой. — Замаливаю грехи свои всечасно, да всё одно не могу перебороть и обуздать свой вредный характер: чуть что — в кулаки, в драку, как мужик какой, перебравший в кабаке, — кашляюще смеялась она. Обрывисто замолкала, щурилась: — Тяжёлая, знаешь ли, жизнь у меня была, привыкла ратовать. Видать, несмиренная я. — И старуха досадливо сжимала губы так, что окологубье и подбородок землисто бледнели. Потерянно молчала, уставив тусклый, но волевой взгляд в одну точку или на иконостас с зажжённой лампадкой. Сестра Мария покорно стояла перед настоятельницей.

— Осуждаешь, сестрица? — иногда спрашивала игуменья, как бы с трудом разжимая губы и приподнимая дряблые желтоватые веки.

Сестра Мария молча качала головой, но было не совсем понятно — да или нет? Игуменья не добивалась внятного ответа, какое-то время сидела молча, устремив взгляд на икону и шёпотом молясь. Но однажды игуменья сказала сестре Марии:

— А ведь к истинному православию силой не приведёшь, дева. Да и не заманишь в него ничем — ни пряником, ни златом-серебром. Наша вера — исповедание души, самая что ни на есть душевная вера. Настоящая, древле-апостольская, такая, какой исповедал и заповедал нам её Иисус Христос. Только любовь в её фундаменте. Только любовь, только любовь. — Матушка Исидора помолчала, взволнованно дышала, и сестре Марии показалось, что старушка переводила дыхание, восстанавливала его, как если бы перед этим быстро шла. — Так-то, моя пригожая! Но моё сердце уже озлобилось на людей, всё меньше в нём любви и доброты, потому что вижу, как испоганивается народ, как жадно тянется к сатанинской скверне, хочет наслаждаться да брюхо набивать сладкой, вкусной едой. А пищи духовной ему уже не надо. — Старушка сжала костлявой рукой кривую почерневшую клюку. — Но, Марья, люди всё равно хотят и ищут любви. Любви и ласки. Я хотя и старая уже, разваливаюсь, как трухлявый пень, а из ума ещё не выжила — всё понимаю, сестра! Ищет, ищет человек любви, большой и искренней любви. Да вот беда — всё-то не там. Эх, не там! Во грех влезает, как в топкое, вонючее болото. Ничто человека не отпугивает, не настораживает, и не поднимается в нём чувство омерзения. Засасывает его по уши, пропадает он для веры Христовой на веки вечные. А ты, сестра Мария, ты… — Старуха замолкла и, казалось, подыскивала какое-то точное, неопровержимое слово, пытаясь углубить и расширить свою мысль. — А ты, сестра, и есть сама любовь, — произнесла она тихо-тихо, и сестра Мария приметила в её глазах холодноватый, льдистый блеск слёз. Сама начала плакать. — Да, да, я не оговорилась, ты и есть сама любовь. За тобой пойдут люди, потому что без любви им — погибель. Погибель! — Смахивала с выцветших ресниц влагу, твёрдо произнесла, стукнув о половицу клюкой: — Вот и готовься вступить в игуменьи, чтобы своей великой доброй душой призывать людей к духовным подвигам, направлять их пути. Ты — сможешь. Знаю! Верю! Хрупкая ты с виду, тощая, а всё же крепкая. Да, чего посмеиваешься? — крепкая! Душой крепкая, верой крепкая, правдой крепкая и совестью чистая, как родник. Могутная, как говаривали в старину… И не перечь мне: молодая ещё! — неожиданно вскрикнула старушка, заметив отрицающий, но тайный взмах низко опущенной ладони сестры Марии.

Сестра Мария всё же возразила, но робко, без надежды на понимание:

— Матушка, я не лучше других сестёр: тоже великая грешница. Мне ли вести людей к духовному подвигу?

— Молчи! Пошла прочь!

Сестра Мария хорошо знала крутой, наступательный норов старухи; покорно молчала, ожидая, пока утихнет сердце рассердившейся игуменьи.

— Ты не спеши, Марьюшка, с решением, — наконец, тихо и вкрадчиво произнесла матушка Исидора. — Молись, испрашивай у Господа совета. Но помни: ты нужна, нужна, крепко нужна людям. Ну, ступай же, ступай с Богом… упрямица. Да помолись и за меня, грешницу.

Сестра Мария прикоснулась губами к твёрдой, но с тонкой кожицей руке настоятельницы, не выдержала — и обе женщины, друг к другу прильнув, заплакали, однако и сами внятно не понимали почему.

— Покорнейше простите меня, матушка, — сглатывала счастливые слёзы сестра Мария.

— Ты, ты, родненькая, прости меня, — задыхалась слезами и горечью старуха, крепче прижимая к болезненной груди сестру Марию. — Господь всё видит — рассудит.

— Рассудит, матушка, непременно рассудит.

64

В конце марта жизненный путь матушки Исидоры завершился. Она умерла на руках сестры Марии, которая не отлучалась от её одра четвёртые сутки. Утомлённая, ослабевшая до обморочного состояния сестра Мария с трудом расслышала сухой шелест последних слов:

— Веди людей… а то кому же? Не бросай их — они такие слабые, такие путаники. Не бросай, как бы тяжело тебе ни было. Да молись за меня, недостойную. — И на тонких губах навечно застыла наивная виноватая улыбка, которая словно бы приоткрыла перед сестрой Марией истинную суть этой судящей, непримиримой и, несомненно, всё же несмиренной монахини: «Уж вы обо мне, люди добрые, строго не судите. Я обязательно исправлюсь, стану лучше», — быть может, захотелось бы сказать матушке Исидоре.

Сестра Мария, как ни противилась этому, вскоре стала игуменьей. За неё хлопотали перед архиереем все монахини и послушницы Знаменки, а также знатные прихожане.

65

Хозяйство Фёдора Охотникова к концу зимы совсем расстроилось — и пилорама поломалась, и на складах кругляка случился пожар, и мелких неприятностей было не счесть. Михаил Григорьевич ждал-ждал от брата древесину, ходовую обрезную доску-дюймовку, а также столярку, которые он поставлял на Ленские прииски и военному ведомству, не дождался, и одним морозным февральским утром снарядился на Белую.

— Завидущий, братка, пошёл нонче народ, — вечером, за столом, мрачно изрекал брату Фёдор. — Следствие бает: «возгорание-де случилось по причине небрежного обращения с огнём», но я-то знаю — подпалили, сволочи! Никак кое-кто не хочет смириться, что кому-то хоть маленько лучше живётся. А чем мне и Ульяне лучше? Спину гнём с утра до ночи… Жизнь пошла — потёмки!

Фёдор с бульканьем налил в стакан самогонки, равнодушно и сумрачно сквозь упавшую к глазам седую чёлку посмотрел на Ульяну. Она — задумчивая, не пьёт, а под её глазами, приметил деверь, лежат глубокие морщины и тень. Жалко стало Михаилу Григорьевичу брата и невестку, хотелось утешить их, да слово не шло доброе: внутри клокотала злость. Пил, хрустел ледковатой капустой, молчал и бесцельно в окно смотрел на заваленную снегом скучную узкую Белую, на широко раскинутый, но рваный саван степей за горбатиной железнодорожного моста. Возле лесопилки бродили пьяные мужики, поленом дразнили ощерившуюся суку. Отрадным было одно — пахло даже в избе так любимым Михаилом Григорьевичем запахом опилок, стружек и смоли.

— Значится, вредят? — устало спросил Михаил Григорьевич; а может быть, и не спросил — утвердительно сказал. Но Фёдор и Ульяна не отозвались. Молчали, затаённо и одиноко. Уже было темно в жарко натопленной горнице, а света никому не хотелось зажечь: словно потёмки помогали жить — как бы прятаться от больших напастей.

— Скажи-ка, Ульяна, об чём ты надысь калякала с нищенкой, той, перекатной юродивой бабкой? В посёлке она али утартала куды? — легонько толкнул супругу быстро захмелевший Фёдор; так и не смахнул с глаз паутину нависших волос, будто всё, что следовало ясно и отчётливо видеть, уже не интересовало, не влекло, не волновало его.

— След простыл уж, словно бы и не было баушки, — не сразу отозвалась своим густым, но осевшим голосом мужиковатая Ульяна, однако — принарядилась в честь деверя в жёлтый новый сарафан, беличью душегрейку с горностаевым воротником, на полной загорелой шее блистали крупные лазурные бусы. И походила Ульяна сейчас на цыганку: празднично одеваться не умела, вычурное принимала за праздничное и красивое. Да и праздников, знал Михаил Григорьевич, она не понимала — вся в трудах да хлопотах жила. — А сказывала баушка об том, что страшное-страшное, как пал-верховик, лихолетье, дескать, надвигается на Россию, да такое, что люди будут жрать друг друга, ни детей, ни сродственников не пожалеют. Спасутся не многие, а сгибших окажется тысячи тысяч.

— Голод, чё ли, нагрянет? — с притворным равнодушием спросил деверь, но насторожился. Крупно откусывал от сочного куска свинины, хотя есть не хотелось. — Правда, сказывают: в России уже кое-где голодают. А с чего бы! — внезапно стукнул он крепко сжатым кулаком по столешнице, да так, что вилки и ложки, звонко подпрыгнув, упали на пол. — Злость, лютая злость, сродственнички вы мои пригожие, берёт меня! Жалко мне моего труда — напрасно, бестолково пропадат. Зерном, овощами и мясом ведь под завязку забиты амбары по всей Сибири-матушки, а вывезти не можем. Не можем! — Зачем-то помахал в окно кулаком, склонил крепкую шею.

— И я, Михайла, спросила юродивую — голод ли ожидать? — расторопно зажгла керосинку Ульяна и испуганно-пристально посмотрела на красного потного родственника. — Она же, Божья душа, ответила: не тот-де настоящий голод, который по хлебам да мясам, а тот глад великий, издревле прозываемый духовным. Из веку в век люди утоляют его чрез Господа, а ныне не хочет человек Божьего, жаждет земного да бесовского. Мудрёно рекла юродивая, всего не запомнила я, а вот страх в душе остался, аж по сю пору корчит всюё меня.

— Ишь ты! — сердито и глухо сказал Михаил Григорьевич, сам ясно не разумея, на кого и за что гневался. — Значится, страхов нагнала старая ведьмовка? Голодом стращат? Дура! Глаза разула бы — Россия-то на подъёме, народ помаленьку богатет. Правда, вот энта трижды растреклятая война не вовремя вспыхнула… Хочется размаха! Родненькие мои, присмотритесь, чиво в Сибири да окрест творится! Крестьянские хозяйства с косилками, сеялками да жнейками. Почитай все знакомые мне мужики — многолемешные. А что творится в наших дворах и на поскотинах? Редко ведь нонче встретишь хозяйство, где меньше десяти да пятнадцати крупных животин. По пятку, а то и боле лошадок. Да когда в России да в Сибири такое бывало?! Крестьянин — наш сибирский-то валенок! — запросто, слышьте, общается с банками, торговыми конторами да всяким интендантством. Смело берёт ссуды и оборачиват капиталищи с лихвой. И таким макаром ведут хозяйство не только кулаки… тьфу, какое гнусное словцо придумали: так и вижу в нём фигу!.. Так вот, робя, денежки оборачиват чуть не кажный второй мужик. Ну, ответьте же: бывало ли такое на Руси великой?! Маслом сливочным Сибирь завалила весь белый свет. Сказывают, мол, аглицкая королева без нашенского маслица и дня не может прожить. А твоя нищенка каркат: жрать будут люди друг дружку? Ха! Чую, не видит она жизни, не понимат своими куриными мозгами, куды народ направил свои стопы. Сказывают, что император на вид простоватый мужик, а дело, гляжу, крепко знат. Эх, вот только зачем же он ввязался в войну. Сперва силёнок надобедь поднакопить, с духом собраться, а опосле уж немножко повоевали бы. Да что я несу?! Не нужна нам война! Не нужна! На японской я понюхал гниющие трупы, посмотрел на ручьи кровавые, послушал стоны умирающих, чуял пробирающий до костей страх. Не на-а-а-а-до! — вдруг крикнул Михаил Григорьевич.

— Да ты угомонись, Михайла… чиво уж… — наконец, пятернёй запахнул волосы назад Фёдор, участливо потрепал брата за плечо. Разлил по стаканам самогонку. Выпили. Михаил Григорьевич не закусывал, морщился с закрытыми глазами. — О другом ить голоде нищенка калякала — о духовном. Правильно, Ульянка?

— Ну, такого дела, братишка, я и вовсе не разумею: молись чаще, живи с оглядкой на Бога, людей да мир — вот тебе и спасение души, вот тебе и чистая совесть, вот тебе и пример для молодёжи. А других духовностев я не разумею — покорнейше простите! Не проходил я, вишь ли, всяких-разных муниверситетов… али как их тама кличут? Отец у нас, братка, малограмотный, простой мужик, мы — только и всего читать мало-мало обучились, но жизнь понимам. Зрим далёко и глубоко — за это всегда и уважали нас люди. — Но Михаил Григорьевич вспомнил сход, на котором отца не переизбрали старостой — кашлянул в кулак. Тише сказал: — Про грамотных, Федя, ты мне особо не рассказывай — петлялы они по жизни, ниспровергатели порядков. А ведь энти самые порядки, к слову, и способствуют им учиться да кормиться. — Снова нахлынули воспоминания — проклятая им дочь вспомнилась, её новый муж. Вспомнилось, как отбирал новорожденного Ванюшку. Скололось в груди, печально выдохнул: — Оглоеды проклятые… Наливай, ли чё ли! Давайте-ка, мои пригожие, выпьем за матушку Россию. Храни её, родную, Господь.

Выпили, помолчали. Ульяна вышла на крыльцо, слышно было, как она крепкими матами кричала на пьяных мужиков, разгоняя их по домам.

Утром Михаил Григорьевич уехал от родственников с тяжёлыми чувствами, думал, погоняя Игривку и мусоля во рту погасшую самокрутку: «Напугала моих родичей юродивая. Неужто Россию сызнова встряхнёт и вывернет на изнанку, как в пятом годе? Не приведи Господь, не приведи». И он перекрестился на восход солнца. Но солнце ещё не взошло, лишь тускло подрагивало над широкой приангарской равниной жидковатое, с прожилками тельце зорьки. Воздух был обильно напитан морозом. Далёкие тёмные леса прикрыты лиловыми рогожами мги. Полозья кошёвки звенели. Копыта резвой Игривки кололи наледи, высекали искорки из камней. Тракт вдаль просматривался слабо, как бы ничего не обещая впереди. «Как тама Василий? — тянулись мысли Охотникова. — Слава Богу, выжил, а ведь швырнуло его в преисподнюю. Крепок, однако, наш охотниковский корень». Но снова припомнилась Елена — едким дымом досады обдало отцовское сердце. Прикурил загасшую самокрутку. Отталкивал от себя память о дочери мыслями о внуке, который подрастал без матери. Прятал бороду и нос в овчинный ворот тулупа, но брови и веки живо придымлялись инеем, глаза невольно слезились. Гнал Игривку — кошёвку опасно подбрасывало на кочках. Умная, чуткая кобыла самостоятельно и сторожко брала к серёдке дороги, а где-то и не слушалась хозяина — он бестолково дёргал вожжами.

Вскоре впереди встала белая снежная гора, и ослеплённый сердитыми противоречивыми чувствами Охотников не сразу признал Тельминский храм. Он возвышался над селом и округой. На востоке брызнули брусничные капли зари, небо раздвинулось, поднялось. Натянул поводья — разогретая, наряженная куржаком Игривка неохотно остановилась, била копытом и храпела. Хозяин выбрался из санок на пустынный тракт, снял лохматую росомашью шапку — степенно осенил себя крестным знамением, поклонился, прислушиваясь к глуховатому перезвону, который призывал к заутрене. В душе улеглось, отхлынула горечь. «На всё воля Божья», — с придавленным чувством протеста и досады сказал Михаил Григорьевич, повалился в солому, легонько понукнул кобылу.

Равнина понемножку набиралась света, сверкал наст, вдали лежала спящая, заваленная снегом Ангара, ожидая своего часа большой текучей, бурливой жизни.

66

В Погожем Охотников первым долгом заехал в свою притрактовую лавку, в которой заправлял Савелий Плотников. Как и обещал Михаил Григорьевич, что подсобит сыну Николая, ныне отбывающего каторжные работы в Нерчинске, выпрямиться, — так и поступил: и избу Савелию воздвигнул с жестяной кровлей, и со скарбом, со скотом выручил, и в свою лавку определил приказчиком, сделал своим компаньоном, ссудив денег. И Савелий после беспросветно бедной жизни, в сущности, стал человеком зажиточным, многомочным хозяином. Он был крайне благодарен Михаилу Григорьевичу за столь неожиданную и щедрую подмогу, и стал для него верным, надёжным помощником. По крайней мере торговля в лавке пошла бойко, живо, приносила неплохие прибыли, особенно по водке и крупам. Савелий воспарился, дневал и ночевал в лавке, по ночам приторговывал горячительным. Он явно выслуживался перед Михаилом Григорьевичем, даже угодничал. Когда тот заходил в лавку, то длинный, с согнутыми и несколько придавленными плечами Савелий весь вытягивался, его бесцветные глаза глупо и никчемно выкатывались, ещё молодое, но сероватое лицо глупело и мертвело, а руки другой раз начинали слегка подрагивать. Быть может, Савелию мнилось: а вдруг этот строгий, рачительный хозяин прогонит его, как ненужного пса, и опять потянется скудная постылая жизнь? Когда же Охотников протягивал руку для приветствия, то Савелий неуклюже и низко склонялся рахитичным туловищем в подобострастном поклоне, заглядывал в строжевшие глаза хозяина. Михаил Григорьевич не вытерпел:

— Да ты, паря, не напрягайся, не суетися попусту. Будь человеком, просто человеком, — по-особенному — злобно и одновременно весело — сказал Охотников, отворачивая от Савелия загоревшееся лицо. Савелий помолчал, дожидаясь, не скажет ли хозяин ещё чего, и неестественно тонким голосом произнёс несвязное:

— Как же-с… вы наш благодетель… благодаря вам… благодарны, признательны… — И — ниже, ниже склонял редкобородую маленькую головёнку свою, но вбуравливался заострённым взглядцем в хозяина, как бы боялся отпустить его, как бы притягивал к себе невидимыми нитями.

Михаил Григорьевич нахмурил торчащие волоски бровей:

— Ну-ну, ослобонися, ослобонися, мужичок. — Он брезгливо-сдержанно похлопал приказчика — не поворачиваясь к нему лицом — по угловатому, как у подростка, плечу. — Мы с тобой, Савелий, компаньоны какие-никакие — чиво уж тебе выпендриваться передо мной? — попробовал он пошутить, но выпрямляющийся Савелий принял его слова за чистую монету:

— Смею ли, Михайла Григорич? Я со всем почтением к вам. Всей семьёй молимся за ваше и ваших домочадцев здравие. Вытащили вы нас из такой поганой ямищи, — и слов не нахожу. По гроб жизни буду верен вам… как пёс.

— Ну-ну, угомонися ты, сказано! И добре, что не находишь слов… угодник хренов. Будь мужиком. Показывай, чиво тута наторговал-накуролесил за день, — прошёл хозяин в загромождённое кулями и корзинами складское помещение.

Не лежала у Михаила Григорьевича душа к Савелию, одно время даже хотел расстаться с ним — убрать из лавки, чтобы пореже видеть. Хотел всунуть ему ещё немного денег и — мол, в расчете. Но Полина Марковна наставительно сказала супругу:

— Грех Васи — и наш родительский грех. Терпи, Михаил. Смири душу. Нам надобно всячески угодничать перед Плотниковыми, а не отталкивать их. Не сбрасывай со своих плеч креста, не сбрасывай. Неси его, покудова Господь даёт силы. Терпи.

— Да ты мне, как выпивший слезливый дьячок, нотациев не читай: сам знаю, чиво положено мне, отцу сына-убивца, делать и понимать. Не трави мне, Поля, душу! Вот-вот рана стала затягиваться, а ты — солью, солью да с перцем. Ну вас всех, ей-богу! Говорю же тебе: Савелий неприятный мне мужик, характер у него слизнячий, холопский. Шморчок какой-то, а не человек, хотя и вроде как работящий, сообразительный да расторопный.

— Может, и послан он нам, чтобы спытать нас? Смири, Михаил, гордыню.

— Всё вот думаю: можа, Ваське и следовало было пойти на каторгу, — неожиданно сказал Михаил Григорьевич. — Можа, и следовало ему самому пронести крест. А мы — вона чиво сотворили. — И голос Охотникова сорвался. Бесцельно шарил в карманах шаровар и блуждал взглядом по стенам горницы с фотографическими портретами, большими, красного дерева часами, зелёным китайским ковром и тусклым, но богатым иконостасом с погашенной лампадкой. Полина Марковна вся замерла, казалось, дыхание её прервалось: ожидала ещё каких-то страшных слов, но супруг молчал. Зажёг лампадку, вялой рукой перекрестился.

— Мы, Михаил, за него и пронесём сей крест, — вымолвила она. — Нам, нам замаливать его великий грех.

Супруг не возразил, молчком вышел на улицу, сел на завалинку и щурился на Ангару: «Нам, нам, Поля… а то кому же».

Полина Марковна в последние годы сильно изменилась, страшный, непоправимый поступок сына, его ранение, а здесь, в Погожем, хозяйственные неудачи мужа и нежданное, вероломное поражение свёкра состарили её. Она стала беспричинно сутулиться, как старуха или больная. Прятала на улице глаза от людей, мало общалась, отделывалась, проходя мимо, односложными ответами или кивками головы, всегда повязанной чёрной косынкой.

— Да не казнись ты, Полюшка! — порой ругала свекровка. — Тросточку не вернёшь, война вот-вот закончится, Вася жив — так радуйся хоть энтому. Не смотришь людям в глаза? Чиво ж, так и оне отвернутся от тебя, глядишь.

— Совесть грызет, внутрях жжёт, а сама-то, матушка, я всё понимаю.

— Совесть — оно конешно, — задумчиво и неясно произнесла Любовь Евстафьевна. — Да жить всё одно как-то нужно, родненькая. Ведь в сурчиную нору не спрячешься да по тайге не будешь бродить одинокой волчицей. Всё одно — надобно перед людями предстать и — жить, жить. Жить с имя. Делить радость и горе на всех. Забудь, забудь ты про Тросточку! — Помолчав, Любовь Евстафьевна солидно добавила, поглаживая ладонь невестки: — Ежели совесть — оно оченно хорошо. Значится, Бог не оставил твою грешную душу, печётся о тебе и о нас. Я ить тоже маюсь да казнюсь. Не смотри, что я с виду бравая да шустрая старушонка. Душа-то часом — как раздумашься о Тросточке да о Васеньке — ноет, но-о-ет, горючими слезьми обливатся. Быват, и силов уж нету терпеть. А — нужно, нужно терпеть, нужно крепиться. Господь дал жизнь — живи, живи в полную силу, моя пригожая. Людям угождай, душу свою грешную спасай, матёру не упускай с-под ног.

И обе женщины не выдерживали и начинали сдавленно, сдержанно плакать.

После разговора с супругой Михаил Григорьевич стал относиться к Савелию снисходительнее, терпимее, однако заговаривал с ним всё же редко и в новые предприятия, какие-то заделья не вовлекал.

Сегодня Михаил Григорьевич кивком головы поздоровался с Савелием, который перегнулся через прилавок, приветствуя хозяина. Хозяин не думал заводить какие-то разговоры с приказчиком, а только лишь хотел наскоро просмотреть амбарные книги, посидеть за счётами и — домой. Посетителей не было в лавке, и Савелий подошёл к хозяину, принаклонился. Михаил Григорьевич притворился, что не замечает, с неестественным усердием стучал костяшками счётов, двигал бровями, что-то вписывал на замусленную страницу.

— Позвольте, Михайла Григорич, отвлечь вас?

— Ну? — в нос сказал Охотников, с щелканьем и громко стучал счётами.

— Весть нынче утром пришла ужасная…

Михаил Григорьевич неожиданно подскочил, счёты с грохотом упали на пол. Схватил Плотникова за острые плечи, выдохнул, заикаясь:

— С Васькой… чиво? Ну! Али с кем? Ну же, дьявол?!

Но Савелий так испугался, что слова не мог вымолвить — лишь махал руками.

— Царь… царь… сказывают… того… отрёкся… — наконец, изрек Савелий. Охотников разжал руки, и приказчик повалился к стене, кашляя и мотая маленькой головой.

Хозяин медленно опустился на табуретку. Его трясло. Пальцы потянулись к счётам, но опустились. Устало переспросил, прикуривая папиросу:

— Царь отрёкся? Энто плохо, ахово, братец. И войне конца не видно. И жить стало гадко. И люди крепко озлились… эх!

— Может, без царя лучше будем жить? — снова склонился Савелий, тоже слегка подрагивая.

— Без царя в голове, говоришь, будет лучше нам житься? — зачем-то пошутил Охотников, небрежно накидывая на плечи медвежью шубу и нахлобучивая шапку.

Савелий угодливо и мелко засмеялся. Хозяин вышел на мороз, вдохнул полной грудью свежего тихого воздуха. Посмотрел на плёсо Ангары, которая слилась с белой равниной в неоглядное море снега. Припекало солнце, и взблёскивающий наст слепил глаза. «Сему рабу едино — с царём жить али без царя, — неохотно подумал Охотников о Савелии, завалившись в кошёвку на солому и тулуп. — И меня, как батю ноне, кто-нить, придёт час, свалит в яму, а Савелий, поди, скажет быстренько собравшимся зевакам: «Можа, без Охотника-то лучше будем жить, погожцы?» И Михаилу Григорьевичу безотчётно стало досадно, что такую важную и, несомненно, судьбоносную весть он услышал из уст человека, которого не уважал и даже презирал. Пока правил улицей к своему дому, осознал, что в России, на всём её огромном, неизмеренном и неизмеряемом во веки веков пространстве произошло нечто совершенно невероятное, страшно-поворотное, — и у него до боли и спазм похолодело в груди. Он испугался, но ещё не мог внятно понять, чего же именно и почему.

Неожиданно Михаилу Григорьевичу припомнилось его детство, босоногая отроческая пора. Однажды он бежал, охваченный каким-то счастливым мальчишечьим чувством восторга, и вдруг перед ним появилась глубокая просторная яма, почти что пропасть. На самом её краю он успел остановиться, размахивая руками и извиваясь туловищем. Со страхом увидел внизу нагромождённые острые скотские кости, на которые напорешься — и, скорее всего, мучительные боли, смерть тебя ждут. Какая-то сила — а может, порыв ветра с Ангары — толкнула маленького Мишу в грудь, и он упал на спину, ногами завис над ужасной пропастью. Отполз. Потом осторожно заглянул вниз — озноб прошёлся по телу, хотя стояла жара. И вот сейчас Михаилу Григорьевичу померещилось, что он завис над самым краем пропасти, что видит эту ощеренную костями скотскую мертвечину. Мгновение — и полетит вниз. Он невольно схватился за край саней, грубо дёрнул вожжи, и лошадь, испугавшись, метнулась к обочине, захрапела.

Встряхнул головой, выругался, остановил Игривку возле высоких крашенных ворот своего большого дома с весёлыми резными ставнями и цветастым коньком. В душу, почудилось, дохнуло теплом и покоем. Чему-то щеряще, твёрдыми губами улыбнулся, как наперекор немилостивой судьбе. «Ничё, ещё повоюем», — подбадривался он и громко окликнул работника — Игната Черемных, который через забор балагурил с соседской бабой, сверкая жизнерадостными шельмоватыми глазами. Из распадка с правого берега налетел влажный морозный вихрь, и Михаил Григорьевич почувствовал робкий запах талого снега, проклюнувшегося мшаника, подтаявшего на солнцепёке суглинка и ещё чего-то таёжного, прелого, кондового. «Скоро вёсна», — подумалось ему легко и печально. На Великом сибирском пути громко и властно, как изюбрь, протрубил локомотив; он мчался на запад.

67

Старику Охотникову день ото дня становилось всё хуже, хотя, как раздражённо уверял он домочадцев, ничем не болел, а «здоров, как бык, и ещё пободаюсь». Но все видели — он сделался неподъёмно угрюмым, потерянным и словно бы защемлённым. Цедила его сердце обида на односельчан — терял, утрачивал силы, отступая перед нажимом судьбы. А когда узнал от сына, что царь отрёкся от престола, в столице хаосы, на Тихвинской площади Иркутска перед кафедральным Казанским собором прошёл зловато-радостный, единодушно осуждающий самодержавие и власть митинг с участием солдат и казаков и, судя по газетам и слухам, уже вся Россия объята полымем народного гнева, то сказал в сердцах:

— И его свалили? Чиво уж тепере ждать! — Неопределённо махнул рукой.

Несколько недель молчал, сторонился людей и даже редко молился. И в церковь ни разу не зашёл. Отказался петь на клиросе, а ведь вместе с супругой пел в хоре с молодых лет, радуя людей своим басовитым голосом. Любови Евстафьевне как-то шепнул, неприятно посмеивась:

— Помереть бы, ли чё ли. Вот бы праздник был кой-кому.

— Тьфу, типун тебе на язык. — И даже замахнулась на супруга сырым рушником.

Но она, как никто другой, хорошо видела и понимала — её старик истаивает. Горестно отмечала: как-то пожух, кожа на щеках обвисла, стал молчалив и равнодушен ко всему, кроме внука Ванечки. Этой весной прекратил хлопотать по хозяйству, — и это случилось с ним впервые. Как-то утром вышел во двор, посмотрел на солнце; оно взошло и уже пригревало. Полной грудью вздохнул, похоже, радуясь, но внезапно сильная боль опалила и сковала левый бок. Повалился на плахи настила, разевал перекошенный рот, а крикнуть, позвать на помощь не мог. Вскоре вышел следом Михаил Григорьевич и обнаружил отца позеленевшим, с отвердевшими чёрными губами. Но — отчаянный хваткий взгляд был устремлён к голубому чистому небу. Три дня старик пролежал в пристрое недвижимым, не мог и звука произнести, грудь то вздымалась, то замирала. Согбенный, древний отец Никон причастил умирающего, совершил таинство елеосвящения. Помазуя лицо и грудь Григория Васильевича, строго-сладко тянул:

— Отче Святый, Врач душ и телес… исцели и раба Твоего Григория от одержащей его телесныя и душевныя немощи, и оживотвори его благодатию Христа Твоего…

А крепкий, сумрачный диакон Николай хрипло прочитал тонким фальшивым голоском из Священного Писания:

— …потом и мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем…

— Буду с Господом… буду… И вы… оставайтесь… с Богом… — расслышала в ночи слабый шёпот старика уставшая Любовь Евстафьевна. Она склонилась к его лицу со свечой, и увидела, что её старик словно бы сам светится. И не надо свечи — таким добрым, умиротворённым и просветлённым было его лицо. А ведь совсем недавно злость, раздражение пятнили старика, корёжили его возмущённую душу, надрывали заболевшее сердце и выстраивали стену, острог отчуждения.

Любовь Евстафьевна порадовалась за супруга, шепнула заглянувшей в пристрой Полине Марковне:

— Слышь, отпустило-таки! Стал, как прежде. Люди-то потому и тянулись к нему, какой год выбирали своим старостой, что он добрый да справедливый. Слава-те Господи, смирился Григорий мой, смирился.

— Смиренный, — вот, по-нашему, по-православному, — сдержанно порадовалась невестка. — Что уж на людей держать зло? — И она осенила скупым крестным знамением прорубленный поперечной бороздкой лоб тестя, молча постояла у кровати, ушла на вечернюю дойку.

Старик больше ничего не сказал, не имея сил, но, быть может, — и желания. Любовь Евстафьевна, ощущая разлившийся в сердце покой, ободрённая словами супруга, вскоре уснула сидя на табуретке, прислонилась головой к дужке кровати. И никто не заметил, как и когда навечно успокоился хозяйственный богомольный мужик Григорий Васильевич Охотников.

Любовь Евстафьевна обнаружила уже под утро, что её старик тих и не дышит. Но не заревела, потому что увидела, удивившись и несколько опешив, в солнечных золотистых бликах нарождающегося дня — улыбался Григорий Васильевич растянутыми синеватыми губами и зеленовато выбеленными смертынькой щеками. Его левый глаз был открыт, а правый хитровато, с насмешливостью, совсем по-живому прижмурен. Представилось, что покойный осознанно подмигивал, быть может, подбадривая, поддевая кого или на что-то намекая.

Бабки расправляли лицо Григория Васильевича, используя примочки и пятаки, нашёптывая заговоры, но так и не расправили; похоронили с этой загадочной наивной улыбкой и хитроватым прижмуренным глазом.

Похоронили рядом с отцом, Василием Никодимычем, который когда-то, больным, измученным, отчаявшимся, пришел в эти края с упрямым, угрюмоватым подростком Григорием, но так и не пожил в Погожем: с тракта — на погост, но землю сию успел назвать доброй. Сыну в одиночку пришлось строить своё счастье на чужбине, и счастье водилось в его жизни. Но всему сущему — свой земной предел и своё неизбежное завершение.

Высокий, косоватый Алёша Сумасброд перед гробом покойного подмигивал и улыбался ребячливым лицом. А его раздобревшая за зиму жена Маруся шипела:

— Чиво кривляшься, дурень стоеросовый? Постыдись людей!

Лёша невозмутимо отвечал ей, улыбаясь и независимо озираясь на постные, притворные лица сельчан:

— Ежели покойник весел на своих похоронах, так чиво же нам горевать, дура-баба?

— Ой, сладу с тобой нету! Повзрослешь ли, детина?

Много собралось народу и на выносе, и на отпевании, и потом на поминках. Вспоминали отошедшего в мир иной добрыми, но скучными обязательными словами; порывался что-то сказать захмелевший и чуть было не запевший за поминальным столом Лёша Сумасброд, да Маруся больно тайком щипала и тыкала мужа в бок. Он отмахивался, но потом смирился, ушёл к своим голубям, поднял всю стаю в малиновое вечернее небо и от души насвистелся и напелся в одиночестве на крыше. Приятель Григория Васильевича, рослый, плечистый, но старый кузнец Гаврила Холин, так напился на поминках, что затеял драку с мужиками, которые на сходе голосовали против Охотникова. Гаврилу с трудом скрутили и уволокли спать в пристрой. Но собравшиеся за большим, щедро уставленным питьём и закусками столом погожцы уже не смогли открыто смотреть друг другу в глаза, стали потихоньку расходиться, сдержанно прощаясь с Охотниковыми.

Стояла тёплая, обещающая весна. Снег сошёл рано, поля и огороды томно парили. Мужики готовились к вспашке, чинили немудрящий инвентарь; в кузне Холина сутки напролёт не гас горн, неустанно вздыхали старые, но ещё крепкие меха. Скот сонно бродил по сереньким влажным еланям и полям, без интереса выщипывая чахлое прошлогоднее быльё и стерню. Но уже растеклась молочно-зелёной пенкой трава; в лесу проклюнулись подснежники и сиреневой дымкой подрагивали на ветру багуловые заросли. Раньше сроку и лёд на Ангаре истончал, потрескался и двинулся звонкой цыганской ватагой к дымчатому, неясному северо-западу. Птицы суетливо вили гнёзда и без умолку щебетали. Природа словно бы спешила на очередной, но непривычно ранний для Сибири праздник жизни.

68

Елена и Виссарион должны были сначала уехать к его родственникам в Грузию, а потом — либо в Петроград, либо за границу. У Виссариона водились деньги, которыми его снабжал дед — грузинский князь. После побега Елены с заимки влюблённые сняли роскошный номер с балконом, с окнами на красивую улицу Амурскую в респектабельном отеле «Central», носили модные одежды из дорогого магазина купца Егорова с Пестеревской, посещали концерты и театральные постановки, блистали на званых, для избранной публики, вечерах в Общественном собрании, прогуливались по бульвару мимо величественного памятника Александру Третьему, сидели на скамейке в сквере под клёнами и пихтами, любуясь широкой тихой Ангарой, ласково заглядывая друг другу в глаза, нашёптывая нежные слова. Виссарион, благодаря своему княжескому достоинству, образованности, манерам и красоте Елены, был вхож во многие знатные дома, несмотря на то, что все знали о его тёмном прошлом и ссылке, о каких-то таинственных связях с социалистами. Впрочем, людям и не верилось, что столь блестящий, состоятельный молодой человек, к тому же князь, может быть бунтовщиком, ниспровергателем общественных устоев; быть может, считали его увлечения баловством, шалостью богатого, избалованного человека. Казалось, и сам Виссарион тоже забыл о своём революционном прошлом, о давнем неудачном покушении на высокое чиновное лицо, о нескольких годах ссылки; но это было не совсем так.

Детство и юность Виссариона прошли в Петербурге, в большом доме, если не сказать дворце, на Невском. Его отец, чистокровный, но потерявший родные корни грузин, был блестящим офицером Измайловского полка, а мать, русская, — красавицей и светской львицей. Родители баловали своего единственного сыночка, но Вися, как они его звали, рос каким-то диковатым, настороженным и внутренне одиноким, словно покинутый зверёныш. И он на самом деле был брошенным: отец, заядлый и неисправимый карточный игрок, а мать, жаждавшая светских успехов и утех, видели сына от случая к случаю. Жизнь супругов была отдана удовольствиям, раутам, балам, скачкам, автомобилям — всему набору развлечений света. Они живали на европейских курортах, в игорных столицах. Вспыльчивый и до безумия самолюбивый отец однажды повздорил с полковым командиром из-за ничтожнейшего пустяка и вызвал его на дуэль. И был замертво сражён выстрелом в голову. Ещё молодая и цветущая мать не долго горевала — вышла замуж за престарелого, нелюбимого, но богатого генерала от инфантерии Сирахова. Притворяясь больной, страдающей всевозможными мигренями, прожигала жизнь по заграницам без мужа и сына.

А сын рос и всё дальше сердцем отдалялся от порхающей по жизни матери и тем более — от чиновного суховатого отчима. Запоем читал, писал стихи, мечтал о романтических подвигах. Окончил университет, но место в министерстве иностранных дел, предложенное отчимом, отверг: что-то томило молодого человека, звало к другим берегам. Неожиданно уехал в Грузию, на черноморское побережье к деду. Однако и там не нашёл утешения: малопонятная, незнакомая культура российской окраины раздражала его, язык знал плохо, а горбоносый, одичало чёрный дед оказался тираном — требовал от внука бог весть что: и русский забудь, и вино пей только грузинское, и живи только в Грузии, и одевайся стародавним грузинским манером — носи какие-то немыслимые шаровары и поддёвку. Но внука любил — и единственным он был, и так мучительно сына родного напоминал. Порой старик прижимал к груди внука, и холодноватый Виссарион слышал — рвались из старика слёзы горечи.

Старик ни в какую не отпускал внука в Петербург, но измученный Виссарион всё же уехал, и месяца не погостевал. Дед дал ему денег и обещал всё завещать ему.

— Ты — грузин! — по-грузински рокотал старый князь, досадливо и раздражённо прощаясь с непокорным, странноватым внуком. — Слышишь — гру-зин! Русским любой дурак может быть, а грузином — только мы, грузины. Не отрывайся от Грузии, люби, боготвори её. — И несчастный старик тихонько и бессильно заплакал, встретив глубокие и печальные глаза внука, который смотрел куда-то в небо, за море.

В Петербурге Виссарион в пух и прах разругался с отчимом, который уже ультимативно и властно настаивал, чтобы пасынок определился на службу, начал, «как все порядочные люди», карьеру. Была и мать дома, только что запорхнувшая из Ниццы, с сиянием в глазах и притворной миной недомогания на красивом лице. Виссарион видел и злился, сколь равнодушны ко всему на свете и его мать, и отчим, и их великосветские, чиновные, отчего-то вечно напыщенные знакомые. Равнодушны, понимал, они были ко всему, кроме одного — того, что доставляло им удовольствие, тешило их себялюбие. Он страдал в этом пышном, цветистом, но безликом, однообразном обществе людей, которые развлекались и играли. Молодому человеку хотелось какого-то особенного образа жизни, какой-то большой и непременно благородной цели.

После очередного крупного скандала с отчимом и матерью Виссарион поздним вечером тайком оставил дом и поселился у своего давнего знакомца, с которым учился в университете, — у Сотникова Ивана. Этот желчный, ожесточённо-умный Иван когда-то подсовывал Виссариону нелегальные брошюрки, призывавшие к перепахиванию жизни, к социальному взрыву. Сотников жил аскетично, бедно, в чердачной холодной комнатушке, но был горд, заносчив, беспощаден и к себе, и к людям. Виссариона поражало, с каким презрением этот коротконогий, в извечно засаленной косоворотке человечек относился вообще к людям и к тем, кто оказывался с ним рядом на жизненном пути:

— Цивилизация одряхлела, испоганилась и нуждается во вселенской встряске и чистке. Горький — то бишь Пешков-с! — слеп: заявляет, человек-де — это звучит гордо. Ха! Обрадовались! Нате, выкусите! Человек измельчал, опаскудился — жрёт, пьёт, спит, снова жрёт, пьёт, спит. Всюду рабы — рабы денег, рабы наслаждений, рабы рабов. Тьфу! А Россия? Что такое Россия? Свалка обломовщины и поповщины! Так вот я говорю: Россию — похоронить! Веру — к чёрту! Попов — на виселицу! Дворянство и буржуев — в цеха и на поля, а лучше — извести, вытравить, как клопов! Мы новый мир построим! Новый человек станет хозяином Вселенной! — Его глаза изжелта, как свечи, загорались, он страшно бледнел, и казалось, вот-вот упадёт в обморок. Замолкал, ломал немытые, шафранные от табака пальцы.

Виссариону, вскормленному иным миром, удивительным образом нравился «безобразный, но прекрасный», как он определил про себя, Сотников. Мятежный, обуянный противоречивыми желаниями и стремлениями князь слушал его, заражался азартом злобы и ненависти к бесполезной жизни, которой, стало представляться ему, все больны вокруг, а не только люди того высшего круга, из которого он вырвался.

У Сотникова собиралась такая же взлохмаченная, пренебрегающая условностями молодёжь. До спазм спорили, читали, штудируя, нелегальные книжицы и газетки, порой крепко ругались, до одури курили, тянули пиво и квас, изредка чаёвничали, соря крошки на пол. Расходились всегда мирно, взблёскивая в потёмках коридора и подъезда азартными глазами. И не пролетало двух-трёх дней — слетались в обшарпанную квартирку Сотникова и снова бредили в табачном дыму о новом человеке.

«Новый человек» — было любимой, козырной фразой Сотникова. Он произносил её всегда приподнято, потрясая напряжённо растопыренными ладонями, и будто бы поистине побивал чужую карту этим козырем.

— Миру нужен новый человек — воскрылённый, оторванный от мелочных интересишек. Он грезит всемирным братством и упрямо, остервенело прорывается к нему сквозь дебри мещанства, — книжно и красиво заявлял Сотников. Но его трудно было заподозрить в фальши: он, несомненно, был искренен, как искренен даже в плохой роли талантливый опытный актёр. — И нам, нам, именно нам, анархистам с социалистами, ваять этого нового человека. Наша историческая задача — заселить планету новым человеком, вытеснив всякую шваль. Или — умереть. Да, да, да, или умереть!

У Виссариона от этих слов начинало внутри жечь и ему казалось, что он понимает, зачем же нужно жить.

Дед высылал Виссариону деньги, и немалые суммы уходили Сотникову на революционные нужды, но на какие — Виссарион не спрашивал.

Засылала за Виссарионом мать, отправляла записки, умоляла вернуться домой. Мятежный сын отмалчивался, прогонял посыльных. Однажды мать сама явилась, но сын не запустил её в комнату, поговорил с ней в потёмках лестничной площадки. Он впервые увидел в её глазах искренние материнские слёзы, которые высвечивали узкие лучи солнца из щелей забитого досками оконного проёма. Однако был неумолим:

— С прежней жизнью порвано, и говорить не о чем! Я не только не вернусь, но буду день и ночь работать на разрушение вашего гнилого мирка, — так он выпалил ошарашенной матери.

Сын закрыл перед ней дверь, и она, как пьяная, долго спускалась вниз.

Больше он не видел своей матери; случайно узнал, что она сбежала с любовником французом в Париж, да так и затерялась в европейских вихрях жизни.

Однажды Сотников, подозрительно прищурившись, сказал Виссариону, что пора проверить его в большом деле. Поручил князю — и ещё двоим-троим «прозелитам» — покушение на высокого жандармского чиновника, который якобы жестоко обращался на допросах с другими членами организации анархистов.

Трясущийся, скованный сомнением, но более — страхом Виссарион издали стрелял в пожилого жандарма, но промахнулся; выбросил револьвер в Неву. Убегал, однако, был схвачен прямо на улице и жестоко избит солдатами. На допросах отрицал, что стрелял, но его участие в революционной организации было неоспоримо доказано.

Началась страшная жизнь в тюрьмах, пересылках, потом — в глухом улусе Якутии, и если бы не вмешательство деда князя, быть может, сгинул бы Виссарион. До большого селения было вёрст шестьсот непроходимой тайги с убогим трактом. Говорящего сносно по-русски человека — ни одного. Ни книг, ни газет. Зимой — лютые морозы и вьюги, летом — гнус, невыносимая жара в июне-июле и дожди с заморозками и снежными мухами уже с августа. Жестоко простывал, кашлял и худел, а доктора не было. После полутора лет ссылки он уже не надеялся на благополучный исход. Тосковал, злился, украдкой плакал, поскуливая в прохудившейся юрте, искренне раскаивался, хотел бежать — и куда? К матери, к деду, хоть к отчиму, лишь бы избавить себя от неотступного холода и сырости, ужасной грубой пищи и голода, недружелюбных, ограниченных, вороватых, обжорливых аборигенов этой «земли-могилы»! Он не мог привыкнуть к омерзительному запаху нечистот, подгнивающих шкур, пропотелого войлока, сырого мяса. Он был оборван, завшивел и к тому же ничего по-настоящему не умел делать. Якуты смеялись над этим жалким, но гордым, молчаливым человеком, не любили его за то, что он брезглив и непочтителен.

Порой, когда бывал сыт и обогрет, его не столько удручало тяжёлое материальное положение, сколько то, что он не мог ухватить умом и сердцем смысла жизни, не понимал, в чём должно и может состоять человеческое счастье. Веры в Бога в нём не вызрело, любви не было, но всё же теплилась в сердце слабая надежда, что жизнь ещё порадует его чем-то необыкновенным, благоприятным, поворотным. Временами ему казалось, что он — знаменитый врубелевский «Демон сидящий», проклинающий проклятие. Он эту картину увидел в Третьяковке в юности, был потрясён видом Демона — тоскующего человека-зверя, покинувшего рай, но ради чего? Чтобы окаменеть среди этой изысканно-прекрасной, но враждебной природы? Или чтобы повести за собой других бунтарей, найти вместе с ними другой рай — рай, в котором никому не дозволено будет прожить бесплодно, одиноко, несчастливо? Быть может, с этой картины когда-то на восходе нежной ранимой юности и заронилось в него чувство неудовлетворённой, мятежной тоски, впервые захотелось сломать уклад жизни родителей, отчима и людей их круга. И вот он оказался в этой ледяной якутской пустыне, среди бедных, беспросветно тёмных, задавленных нуждой диких людей — и что же?! «Твори же добро! — вещал в нём внутренний голос, как отклик из его чистой, благородной юности. — Совершай социальное благо!» Но другой внутренний голос язвительным скрипучим подголоском утверждал: «Ты ничтожен, потому что, оказывается, хочешь не людей облагодетельствовать, а приносить радость исключительно самому себе. Вкусно кушать, мягко спать, прожигать жизнь в удовольствиях — вот, выходит, твой нравственный идеал! Ты никогда не сможешь жить ради ближнего! Ты, как Демон, восстал, но столкнулся с потёмками жизни и — сник, увял. Ты не грузин, не русский, не умный, не глупый, не добрый, не злой, не камень, не песок, не огонь, не вода — ты маленькое ничтожное существо, которое хочет сейчас забиться в тёплую чистую конуру и обезопасить себя от превратностей немилосердной жизни. Вот и вся твоя философия, вот и все твои идеалы! Опоры в твоей жизни и фундамента под ногами нет как нет. А жить-то надо! Потому что молод, потому что есть силы! Но как жить, зачем, для кого?»

Минутами он остервенело ненавидел себя. Если бы не подоспела денежная помощь от деда — быть может, закончил бы счёты с жизнью в один из невыносимых осенних вечеров под словно бы издевательские шлепки дождя по гнилым доскам и войлоку юрты. Деньги привёз вежливый — облагодетельствованный дедом князем — чиновник. Но главное — вручил исхудавшему, одичалому, захлёбывавшемуся кашлем князю постановление о его водворении поближе к Иркутску, да к тому же с правом выбора места ссылки. Дед писал ему раздражённым, корявым, неразборчивым почерком: «Получи деньги, маленький негодяй, и возьмись за ум. Помни: один ты у меня и живу для тебя…» Виссарион заплакал, не скрывая слёз. Но его и злила эта радость, потому что понимал: она — радость животного, которое спасло свою жизнь, а ему вопреки всему хотелось возвышенной радости, восторгов, победы над самим собой и обстоятельствами. Устало, печально подумал, отворачивая залитое слезами лицо от чиновника, который улыбался с притворной участливостью: «Теперь уже точно знаю — я маленький и ничтожный. В буревестники не гожусь… но душа всё равно чего-то просит высокого и большого».

Снова можно было жить в удобствах, вкусно и сытно питаться, мягко и порой подолгу спать да к тому же любоваться великим, прекрасным Байкалом. Ему казалось, что именно Байкал поднимает в нём силы, наполняет сердце восторгами и желаниями. Виссариона радовала трудолюбивая, весёлая, нередко бесшабашная жизнь охотниковской рыбачьей артели, он исправно выходил в море, хотя мог откупиться от любой работы и жить праздно, рассеянно. Он много, запоем читал, однако реального пути своей жизни в его голове не прорисовывалось. Потому, видимо, порой и хотелось остаться надолго или навсегда в Зимовейном, чтобы не натворить в жизни ещё каких-нибудь бед. Но ему затаённо и горячо хотелось совершить что-нибудь значительное, большое, быть может, великое. Но — что и как? Выпадет ли случай?

69

Елену Виссарион полюбил так страстно и нежно, как возможно, быть может, любить лишь только раз в жизни. Гордая, диковатая красота девушки покорила сердце князя. По утрам он большим гребнем расчёсывал длинные волосы Елены, нежно брал их в ладонь, вдыхал всей грудью, смотрел в её заспанные улыбчивые глаза, ласково шептал:

— Ты прекрасна. Ты моя богиня. Я всю жизнь буду молиться только на тебя.

Она стеснялась своего заспанного лица, отворачивалась, но была довольна этой необычной для крестьянской среды заботой о ней. Он порой подхватывал Елену на руки и носил по просторным, устланным коврами комнатам.

— Ты меня как за куклу держишь, — притворно сердилась Елена, всё же выворачиваясь из его мягких, тонких рук и с тугой змеиной гибкостью сползая на пол.

— Ты не кукла, ты моя богиня, Леночка.

Елене не нравилось, что её сравнивают с богиней или иконой. Словно бы прогорклым запахом старых, давно нечитанных отсыревших книг отдавали, представлялось ей, эти слова. Но она всё реже ругала за них Виссариона, потому что он был постоянен и настойчив в этом своём мнении. Ей думалось, что с годами, когда их души теснее срастутся, Виссарион будет реально, как-то зримо воспринимать её — такую живую, нелёгкую, наполненную светом и тьмой, сладким и горьким, холодным и горячим, твёрдым и мягким. «А пока — можно и поиграть: ведь мы молоды, — успокаивающе думалось ей. — Как он любит меня! Боготворит, возносит. А смогу ли я сердцем также пылко быть верной ему всю жизнь?» И этот невольный вопрос, который зачем-то всплыл из каких-то потаённых заулков души, пугал и настораживал её. Она гнала его прочь от себя. Ей хотелось, чтобы нынешнее её счастье было полным, овладевающим, долгим, вечным, непременно вечным — вечным блаженством, быть может.

Каждый день Виссарион покупал возлюбленной что-нибудь дорогое, необыкновенное. Она никогда ещё в своей жизни не имела столько платьев, украшений, не сиживала раньше в дорогих ресторанах и клубах. Она не работала; её руки стали бледно-белы, совсем не походили на руки крестьянки, и она иной раз останавливала на них свой насмешливый удивлённый взгляд, особенно тогда, когда их целовал Виссарион. Ей казалось, что её руки сделались какими-то нездоровыми, старушечьими. «Линялые», — брезгливо думала она и наморщивала высокий гордый лоб.

Елена любила работать; в детстве и юности она с удовольствием возилась с матерью или бабушкой в огороде, на обширном охотниковском подворье, умело доила коров, ловко стригла овец, а если убиралась в горницах, то всё после неё блистало и сверкало. И гимназические годы не сделали её белоручкой — среди подружек и преподавателей она слыла за превосходную белошвейку и вязальщицу. Но нынешняя жизнь лишила её работы напрочь — деньги водились, большие, шальные деньги, которые исправно присылал какой-то загадочный грузинский дед, номер шикарной гостиницы убирался прислугой. Всё, казалось бы, прекрасно, однако Елена томилась от этого аристократического безделья, иной раз помогала прислуге, читала газетные объявления о найме, но ничего конкретного и решительного не предпринимала, чувствуя настрой Виссариона: богиня не должна работать! Ей хотелось во всём быть приятной и необременительной возлюбленному, следовать его неписанным правилам, его привычкам и наклонностям.

Виссарион часто оставлял Елену одну в гостинице и где-то пропадал. Елене коротко отвечал, что был у приятелей.

— Ты был с другой женщиной? — однажды спросила Елена.

Виссарион повалился на кровать и хохотал, размахивая руками.

— От тебя бежать к другой женщине? Побойся бога!

— А ты боишься его?

— Кого? Ах, его! Что ты! Боги — это мы, люди.

— Все?

— Нет. Но все те, кто хочет быть богом.

— Что же, и ты бог? — насмешливо помахивала она распушенным кончиком своей богатой косы.

Но Виссарион тяжело промолчал и будто нахохлился. «Неужели обиделся?» Она ласково погладила его бархатистые чёрные волосы, поцеловала в тёплое розоватое темечко:

— Мальчик мой, мне так тебя хочется оберегать. Ты какой-то весь беззащитный и ранимый. — Она улыбнулась: — Тебя, бога, любой может обидеть, но я тебя отобью ото всех: я сильная, очень сильная. Я ведь крестьянка. Сибирячка! Понял?

— Ты со мной обходишься, как с младенцем.

— Ну, вот: обиделся! Да не дуйся, а то ударю! — Елена топнула каблучком. Её глубоко посаженные тёмные глаза лучились азартом, щёки налились румянцем. От всей её маленькой, изящной, но напряжённой, сбитой фигуры с установленными на бока руками веяло свежестью молодости, какой-то кипящей внутренней жизнью и озорством.

Виссарион подхватил её на руки и стал кружить по этой залитой солнцем большой праздничной зале. Её пышное шёлковое платье с шумом взвивалось серебром кружев и оборок, игриво напархивало с волной распущенных волос на глаза Виссариона. У Елены захватило дух, она отбросила голову назад и раскинула руки, как бы отдавшись во власть вихря и судьбы. Краем глаза навзничь выхватывала издали могучую фигуру бронзового императора Александра Третьего, к ногам которого, казалось, ластилась голубовато-зеленой атласной спиной Ангара. Елене представилось, что император смотрит на неё, на Елену, и не может не смотреть на такую счастливую, влюблённую, готовую взлететь к небу. Как в полусне, видела стремительный изумрудный хоровод тополиных крон, крыши домов, полотно улиц Амурской и Большой с людьми и повозками, строгий крест лютеранской кирхи, подсинённые купольца Русско-азиатского банка, — и всё это взносилось к небу и вновь припадало к земле. И казалось Елене, что весь белый свет пришёл в движение и приветливо, если не восхищённо, отзывается на её любовь, на её кружащуюся восторженную душу.

Однажды Елена всё-таки потребовала от Виссариона, чтобы он объяснился по поводу своих частых отлучек. И он ей рассказал, что входит в общество социалистов, большей частью ссыльнопоселенцев, и они хотят изменить мир и в целом человечество к лучшему. Он говорил искренне, горячо, а она неожиданно рассмеялась, с несомненным кокетством откидывая голову назад:

— Ты хочешь меня изменить? Я тебе не нравлюсь? А-а? — повела она бровью.

— Дело не в этом, — сердито отошёл он к тёмному вечернему окну. — Всё человечество, всё человечество нужно перепахать!

— А если я не хочу, чтоб меня… пахали? — с язвительной лаской в голосе вычернила она «пахали», прищурившись и пытаясь заглянуть в глаза Виссариона.

— Настанет роковая минута человечества, когда никто у тебя не спросит, а пустит под нож. — Но он досадливо замолчал. Закурил, ломая спички. — Умоляю — не будем об этом, родная. Ведь мы так счастливы.

— Как скотину под нож? — непримиримо и прямо смотрела на него Елена.

— Как скотину и — под нож, под нож! — внезапно выкрикнул Виссарион и стукнул кулаком о раму. Стекло тупо и гулко задребезжало. Под впалыми щеками ходили острые уголки косточек. — Я хочу видеть человека чистым, прекрасным, непорочным. Я хочу видеть человека таким, какая ты. Ты — богиня. Ты прекрасна. Я потому и люблю тебя, что ты прекрасна — прекрасна не только внешностью, но и прекрасна твоя душа.

— А может, ты полюбил во мне свою идею, а ведь я-то человек, Вися? — назвала она его нежно, по-младенчески, как редко называла. Охватила его голову ладонями: — Ты меня любишь ли, родненький? Нужна ли я тебе была, если бы не мордашка моя смазливая да талия осиная? — всматривалась она в его блестящие глаза, словно не желая упустить малейшего всплеска чувств или мыслей.

— Я тебя люблю, Леночка! Я жизнь, душу за тебя отдам. — Но взгляд Елены был так серьёзен, твёрд и строг, что Виссарион не выдержал, — потупился, как неопытный юноша.

— Не говори так. — Она опустила глаза, словно бы щадя его. — Мы должны жить — долго-долго жить. Счастливо жить, в достатке, в любви, — мягкими нежными рывками целовала она его в губы и лоб, ворошила топорщившиеся чёрные кудри. — Куда ты ходишь, кто эти люди? Вот что: ты к ним больше — ни ногой! Слушай меня, не перечь! — зазвенел её голос. — Они погубят тебя, украдут наше счастье. К чёрту, к чёрту их!

— Нет-нет, любимая, они превосходные люди, благородные, честные, мужественные. Но прислушайся, наконец-то: нам надо уехать. Надо уехать! Мой незабвенный дед ждёт меня. Его капиталы переходят ко мне — это его воля, — странно повёл нижнюю губу Виссарион: улыбнулся насмешливо или досадливо поморщился, не было ясно — Погостим у него, понежимся у моря, подурачимся, наконец. А потом — мы будем много-много работать, чтобы приблизилось счастье для всех людей.

И Виссарион снова завёл всё тот же уже раздражавший Елену и мало понятный ей разговор о всемирном переустройстве жизни, о всечеловеческом счастье. Она устало смотрела в его вспыхивающие, как уголья на ветру, глаза и о чём-то замкнуто, растерянно думала.

— Да, надо уезжать, надо уезжать, милый, — прервала она Виссариона на полуслове. — Но… как мне тяжело! — И она заплакала, уткнувшись в подушку и комкая её ладонями.

70

До самого января 16-го года Елена всячески, всеми правдами и неправдами, оттягивала день отъезда из Иркутска. Она мучила и себя, и Виссариона, потому что не могла так просто, легко, беззаботно, как он, оторваться от земли, на которой в такой приманчивой близи жил её маленький сын.

По ночам (сразу, как отец отобрал у неё Ваню) просыпалась она с необъяснимым, но страшным чувством страха и тревоги: мерещилось, будто не стало у неё по какой-то непонятной причине руки или ноги. Ощупывала постель, обнаруживала мнимую потерю, — глупо, но искренно радовалась. Минутами чуяла тёплый, молочный запах детского тельца — уснуть не могла, маялась. А потом ей как-то представилось, уже прямо днём, когда сидела одна в гостиничном номере, что Ванечка — умер. Испугалась, вскричало в ней всё сущее: «Как же такой махонькой может жить без матери, моего молока, моего догляда, моей любви!..» И рыдала, и молилась перед единственной иконкой Божьей Матери, перед своей маленькой, как зеркальце, серебряной девичьей иконкой, доставшейся от бабушки в отрочестве.

Однажды обнаружила, что ласкает Виссариона как маленького, обхватив его голову и как будто баюкая. Тихонько напевала, но не сразу поняла, что колыбельную, ту колыбельную, которую слышала от матери:

— Спи, малёшка, спи, зернёшка. Баю, баюшки, баю…

Виссарион удивлённо поднял голову, посмотрел в её глаза. Они были закрыты, но по горящим щекам катились крупные капли. Ничего не сказал, только в коридоре часа два потом курил, сжёвывая мундштуки гаснущих папирос.

И с отъездом перестал торопить её.

Осенью она случайно повстречала, прогуливаясь с Виссарионом в Александровском сквере у берега Ангары, своих односельчан — Половникова Савелия с его женой Глафирой; они сбыли на пристани вяленую и солёную рыбу и теперь тряслись в своём старом, опасно западавшим на левый бок тарантасе. Много лет был этот незадачливый, ленивый и пустодомый Савелий в больших долгах перед Михаилом Григорьевичем: то неурожай у него случится в самый что ни на есть благоприятный год, когда амбары по всей волости буквально трещат от пшеницы и овощей, то, пьяный, свой амбар с овином спалит, то падут у него коровы от недокорма или — чудеса! — от перекорма. Неизбывную затаённую злобу питал нескладный Савелий к фартовому и работящему Охотникову, шипел ему вслед: «Мироед, толстосум, будь ты проклят».

— Глянь-кось, Савушка: никак охотниковская сучка гулят с черкесом? Признала, чую, нас, а рожу-то воротит.

— Иде?! — казалось, от радости вскрикнул Савелий и остановил своего худого жеребчика.

Спрыгнули на землю, и оба чуть не бегом обогнули газон с кустами, посеменили навстречу Елене. Поздоровались с шутовски-почтительным поклоном. Нездорово пухлая Глафира, складывая на обвислом животе ладони, пропела:

— Гулям-с, Елена Михаловна? Воздухами дышим? Оно, конешно: пользительно.

Елена сдержанно наклонила голову с туго заплетённой толстой косой, сжала узкие зловатые губы и молча прошла, крепче взявшись за руку Виссариона и утягивая его за собой. Он, ничего не подозревая, смотрел на величественную скульптуру императора, высоко подняв голову; потом медленно перевёл недоуменный рассеянный взгляд на рыхлую, несомненно, глупую бабу, которая посмела столь дерзко и оскорбительно заговорить с его возлюбленной. Савелий трусцой забежал наперёд:

— Сынок-то ваш, Ванчурка, Елена Михаловна, славненький растёт пацанчик. Надысь так обнял Серебрушку — нонешнюю-то супружницу Семёнову… — уточнил приподнято; помолчал, каверзно сощурив желтоватый воробьиный глаз, — …так ажно чуток не придушил. И улюлючит ей, улюлючит, христовенький: «Маманька, маманька-де». Вона вишь оно как!

Елена остановилась, её щёки вспыхнули, глаза зверовато сузились. Виссарион искоса и, кажется, испуганно смотрел на неё. Она размахнулась и со всей силы смазала Савелию густо-мокро прозвучавшую пощёчину. Мужичонка кувыркнулся на газон, Глафира всплеснула руками, завопила, опасливо отступая за куст боярышника. Елена крепко взяла за локоть растерянного, онемевшего Виссариона и быстро повлекла его прочь. А Глафира подняла своего ошарашенного супруга, и они поплелись к своей повозке.

Виссарион чувствовал, как подрагивала отвердевшая рука Елены.

— Какая ты решительная, — хрипловато шепнул он.

А она не расслышала: в её голове билась страшная и неумолимая мысль: «Чужую кличет мамой?! Чужую?! Мамой?!» И мерещилось Елене: мысль эта огнём мечется в голове и ранит, обжигая.

— Мне надо было ему поддать, разумеется… ты опередила, — зачем-то пояснил Виссарион и покраснел.

— Что? — рубяще спросила Елена, всё продолжая стремительно идти и несколько грубовато увлекать за собой Виссариона. — А-а-а, — протянула она и неприятно усмехнулась.

«Что же ты за свою любимую не встал горой, а растерялся, как хлюпик? Тоже мне — рыцарь, защитник человечества, да ещё в боги метишь!» — хотела было бросить Елена, но сдержалась.

Сжала пальцы в твёрдые кулаки: «Повидаю Ванечку! Смерть приму, унижение, землю заставят грызть — буду глодать, а — увижу своего сыночка».

Одним вечером уговорила Виссариона увезти её к околице Погожего. Велела ждать в коляске с кучером за ельником, а сама огородами и пролесками побежала к родному дому. Сердце рвалось из груди, ноги в ботиках на высоком каблуке путались в жёсткой сухой траве, широкий вельветовый подол вставал колом, пропитываясь влагой октября. Останавливалась, тяжело дышала. Настуженный ангарский ветер настырно и вредно бросал в лицо знакомые запахи — сена, навоза, древесной смолы, волглого снежно-пресного холодка Ангары. От Иннокентьевской накатывались хрипатые гудки паровозов — Великий путь трудился. С ленцой, скорее для порядку, брехали цепные псы. Чёрной решётчатой стеной стояла берёзовая роща, на взгорке сутулился сосновый бор, впотьмах которого заплутали могилы погоста. Острогами вырастали заплоты и ворота домов с амбарами и овинами. На правом берегу ломала небо гористая тайга. За огородами и поскотинами угадывались холмистые пашни и луга. С юго-восточной окраины от церкви прилетел колокольный звон завершившейся вечери. И боязно Елене и одновременно радостно: «Здравствуй же, родная сторонушка! Что ни говори — а соскучилась!» И, сама не ожидала, остановилась и поясно поклонилась Погожему.

Вот, наконец, прясла охотниковского огорода; справа у опушки, представилось, врос в землю одинокий свинарник. Мельком вспомнился безвинно убиенный Тросточкин. «Как же Вася теперь? Что с ним?» — пробежала мысль, но как будто затерялась в шорохе влажного чернобыла. Шла скоро, убыстряясь, однако не знала ясно, почему-то не продумала заранее, как же увидеть сына, что для этого предпринять? Словно воровкой шла в родной дом, а как по-другому — не представляла. Однако сердце всё равно как бы подталкивало вперёд, вперёд: «Чему быть, того, видимо, не миновать!» Не боялась ни отца, ни матери, но и на глаза сейчас не дерзнула бы им попасться: знала, как горько им было бы увидеть дочь-отступницу. Вспомнились, как искры, те страшные глаза отца, когда встал он перед ней на колени возле моста к плашкоуту, умоляя вернуться к жениху, не позорить род Охотниковых. На всю жизнь запомнила его жалкую красноватую пролысину на голове, дрожавшую у виска поддрябшую черноватую жилку. Босой стоял перед ней отец, в линялых холщёвых портках, растрёпанный, со спутанными волосами в бороде и на голове — как нищенствующий странник, юродивый. Тогда стало больно дочери, — заплакала. И сейчас не сдержалась — остро резнуло в глазах, солоно обожгло обветренные губы. Всхлипнула. Знала — великая сила любви опустила отца на колени. Так сможет ли дочь, проклятая, но не растерявшая к отцу нежной детской любви и благодарности, показаться перед его судными, несомненно, праведными глазами!? Понимала — не сможет. Стыдно! Больно!

Вот и пристрой с освещённым оконцем в огород. Собака Ягодка признала — лизала, виляя опахалом хвоста, ботики и ладони, путалась в складках подола. Маленькая горбатенькая тень мелькнула в ограде, — узнала Елена, приникла к пыльным венцам и жалобно, тихо пропела на подвздохе, будто воздуха не хватало:

— Баба, бабуленька, родненькая!

Возвращалась плотно укутанная шалью Любовь Евстафьевна с вечери, во время которой помолилась о ниспослании благодати своей любимице внучке, и вот так чудо — как с неба свалилась Ленча. Обмерла старушка, охнула, припала к Елене, на ногах не могла стоять — сползала ниже и ниже. Внучка беспорядочно и слепо целовала бабушку в мягкие морщинки щёк и лба. Обе заревели, слова не могли вымолвить.

— Старика щас отправлю куды-нить, да хоть к дружку евоному Гавриле-ковалю, пущай бражкой побалуются да в карты порежутся, а ты — к Ванюшке тем следом. Добро? Михайлы с Полиной тоже нету — гостюют в Зимовейном.

Не дожидаясь ответа, проворно скрылась в ночи. Елена слышала, прижавшись к шершавой щеке венца, как из пристроя, крякая и кашляя, вышел согнутый дед в сибирке, как прикурил, выругался под нос, проковылял, припадая на хромую ногу, по скрипучему настилу и вскоре исчез за воротами.

Любовь Евстафьевна подталкивала отчего-то оробевшую Елену к двери, нашёптывала:

— Надо же: вчерась Семён привёз его из городу, а уж завтрева заберёт. Как подгадал. Иди же, а я постерегу туточки. Деда увижу аль кого ишо из наших — сманю куды-нить. На глаза стариковы тебе не след показываться: зол, люто зол старый хрыч. Отец с маткой помалкивают, в себе всё перетирают, как жернова, а вот старик бушует да грозится другой раз… Иди же ты: времечко ить таит!

Но Елена неожиданно замерла перед дверьми, жалко и растерянно посмотрела в заплаканные, но счастливые, озорноватые глазки Любови Евстафьевны, на срыве утончившегося голоса пропела:

— Баба, а вдруг не признает меня… за мать? Говорят, её обнимает и кличет маманькой?

— Тьфу ты! Кто тебе чиво наплёл? Малой-то ишо ни бе, ни ме, ни кукареку, а ты — «мама-а-а-а-нькой»! Пшла, пшла с моих глаз долой! — И, не церемонясь, втолкнула внучку в густые потёмки сеней.

Елена, придерживаясь за бревенчатую стену, на ощупь прошла в полуосвещённую, с натопленной печью горничку. В её горящее, просто пылающее лицо, будто приветственно ласкаясь, дохнуло знакомым с какого-то глубокого детства запахом дедушкиного самосадного табака и сушёных на печи в закутке ломтиков хлеба, которые оставались на обеденном столе. От сердца сразу немного отхлынуло страху, яркими, но угасающими блёстками вспомнилось далёкое детство. Но и новый запах — молочковый дух маленького ребёнка, её ребёнка! — распознала она. Сердце так сильно билось, что, показалось ей, ослепла и оглохла, а кровь в жилах словно бы закипала, вырываясь наружу. Ничего ясно не видела и не слышала. Ноги подсекало. Унимая волнение, прислонилась виском к дверному косяку; постояла, придерживаясь за скобку: мнилось ей, вот-вот упадёт.

Неожиданно — хотя как же могла не ожидать!? — услышала, как в освещённом пригашенной керосинкой углу что-то зашелестело. В груди снова вздрогнуло, но уже беспощадно и казняще. Невольно схватилась за левый бок.

— Сыночка, — шепнула Елена, однако опять задохнулась, как от нежданного напора мощной волны воздуха. «Сыночка», — так ласково звала маленького Василия мать, — отстранённо и смутно вспомнилось Елене, никогда раньше так не звавшей, даже в мыслях, Ваню. Но родовое, охотниковское, заявляло о себе, пробиваясь к свету родничками сердечной памяти.

Розовенький, пухлый заспанный сын лежал в подвешенной к потолку колыбели на голубом атласном одеяле, голенький, в одной распашонке, сучил пухлыми ножками и гулил с чрезвычайным увлечением, будто бы что-то кому-то рассказывал. Он, видать, недавно проснулся, и его глаза вспыхивали крохотными искорками сонных слёзок. Волосики на голове стояли встрёпанным гребешком. Он настороженно, угрюмовато посмотрел на склонившуюся над ним незнакомую женщину, замолчал, и, показалось Елене, с неудовольствием подвигал пушинками бровей, словно хотел сказать: «Что же ты меня прервала на самом интересном?» «Глядит-то волчонком, как Семён», — ласково подумалось матери, и это странное и не к месту сравнение почему-то показалось ей приятным и правильным.

— Сыночка, — робко, разрывая в горле плёночку, позвала она, протягивая к Ванюшке красные нахолодавшие руки. Он с прежним вниманием смотрел на незнакомку, не гулил и не шевелился. «Ишь, хитрец, притих!» И она решительно подняла его на руки. Он захныкал было, сморщив личико. Елена сразу поняла, что её ладони холодны, и прижала сына к груди запястьями, отогнув ладони от спины и попки сына. Он снова затих и, похоже было, принюхивался к незнакомым душистым запахам волос этой ласковой незнакомки.

Так и сидели они с час — она всё прижимала его к груди, гладила тельце, шептала что-то ласковое и сокровенное, а он строгим мужичком то гулил, то посматривал на неё, словно пытаясь понять, получить какой-то ответ, объяснение. Бабушка предупредила, стукнув в оконце, — пора. Елена поставила малыша в люльку, и — то отойдёт к двери, то вернётся. И только настойчивый стук бабушки заставил Елену выйти прочь. Но ещё раз открыла дверь в пристрой, смотрела, смотрела на сына. Любовь Евстафьевна вынуждена была утянуть её в потёмки двора. Обе плача, расстались у околицы.

Назад к пролётке брела слепо, запиналась, а на взгорке у тракта поскользнулась и упала в сухостойный, свирепо топорщившийся репейник с кустами малины. Вскрикнула. Подбежал испуганный, но натянутый, как струна, Виссарион. Подхватил на руки, и она заплакала — но так, что напугала Виссариона: будто подвывала, как собака, у которой отняли облизанных щенят. Виссарион поморщился, разглядев в потёмках некрасиво собравшуюся на лице Елены кожу. И испугался, что не жалость вздрогнула в его сердце, а чувство досады солоновато-едкой пеленой закрыло зрение души. С невольной грубоватостью вскинул на руках возлюбленную, но тут же спохватился, — не ласково, а тайно-повинно прильнул щекой к её холодному, как будто окаменевшему лбу. Но она поняла его спрятанные чувства, с настойчивостью сползла на землю, высвобождаясь из его упрямо-крепких, не размыкавшихся рук, туго повязала у горла шарф, пошла во тьму, царапая и ломая о камни каблучки промокших насквозь, измазанных суглинком ботиков. Длинная юбка цеплялась за кусты, оставляя на них кусочки белых кружев.

Ехали в Иркутск молча, как это случается в дороге с чужими людьми, которые сразу не понравились друг другу. Под колёсами подпрыгивала и дробно билась в жестяное днище пролётки галька, под копытами вспыхивали искры. Неба не было видно, только маячили вдали холодные электрические огни города. На Великом пути шла извечная и словно бы совершенно равнодушная к людям работа железа и пара.

И ещё несколько месяцев крепился и сдерживался её возлюбленный, не настаивая на скором отъезде, хотя обстоятельства уже требовали твёрдого поступка с его стороны: кончались деньги, а грузинский дед присылал строгие, ультимативные письма с угрозами, что не оставит ему наследства. Виссарион нервничал, порой замыкался в себе, но пойти против любимой не осмеливался. Она, видимо, всё ещё оставалась для него богиней, которой он поклонялся.

Чуткая Елена слышала сердцем, как порой дрожит эта его нетерпеливая нездешняя душа, жаждущая других дорог, других забот, других высот. Она не хотела думать, что же будет впереди: она стала бояться будущего, в котором не будет её маленького сына. Иногда Елене представлялось, что она беспролазно запуталась в своих чувствах и ясно не представляет, чего же ей собственно надо от жизни.

71

Своим чередом подошла зима. Тёплые, сыроватые, но слепящие снега ноября в одну ночь накрыли Иркутск и округу. Утром Елена прильнула к окну и ей показалось, что уютнее и надёжнее места во всём белом свете не может быть. Огромное высокое небо было охвачено голубым пламенем, хотя солнце ещё только готовилось взойти из-за домов. Вдали переливалось яркими тонами изумрудное ожерелье Ангары. Немецкая кирпичная кирха, плотно прикрытая со всех сторон деревьями, чудилось, что вместе с ними и утонула в этих роскошных снегах, только остроконечная башенка с крестом красно как будто протестовала зачем-то этому напору новой блистающей белой жизни. Лобастый купол Русско-Азиатского банка так выбелился снегом, что походил на седого бородатого старика, — не Деда ли Мороза? — улыбнулась Елена, как маленькая девочка, ожидающая чуда, сказочного сюжета. Повозки и экипажи на перекрестье Большой и Амурской весело, озорно заносило, и лошади вздыбливались, ржали, а кучера, матюгаясь и размахивая вожжами и кнутовищами, чуть не на карачках вылезали из сугробов; а выбравшись — порой снова валились в снег, тонули в нём. «Я никуда отсюда не поеду. Это моя земля, и она прекрасна», — подумала, сладко потянувшись, Елена. Её плеча коснулся Виссарион, и она отчего-то испуганно вздрогнула.

Декабрь отстоял влажноватым, оттепельным, и представлялось, что вот-вот разойдётся весна, нахлынут монгольские конницы южных ветров. Только ночами загустевали морозы, куржавя деревья и набрасывая на окна нежное кружево изморози.

Многоопытная, ловко заметающая следы Любовь Евстафьевна два раза тайком привозила к Елене в «Central» сына. Виссарион смущённо улыбался ни разу прямо не взглянувшей на него Любови Евстафьевне, мял свои тонкие белые пальцы, неясно и коротко смотрел на мальчика и как-то незаметно удалялся из номера. Елена тоже как будто забывала о Виссарионе, и он, когда уже выходил в двери, оборачивался к своей возлюбленной, покашливал в кулак, — но Елена не понимала. Она всецело была занята Ванечкой — сбрасывала с него верхние одежды, нетерпеливо развязывая крепкие бабушкины узлы, целовала румяные щёчки. По-бабьи чего-то охает, вздыхает, а то и всплакнёт. Всё приметит — царапинку на ухе, высохшую на окологлазье слезу, дырочку на рубашке. Любовь Евстафьевна, горделиво, заносчиво отказываясь раздеться, придирчиво озиралась, качала маленькой, плотно укутанной шалью головой, щурилась на дорогие картины, золотистые обои, изысканных форм канделябры и другую утварь богатой залы:

— Ишь живут… аристант…краты… али как вас тута?

О Виссарионе она никогда с Еленой не заводила речь, будто его и не было на белом свете.

Виссарион возвращался поздно, и он и Елена не могли найти тему для разговора. Какое-то тяжёлое чувство разъединяло их души.

— Ты меня ревнуешь? — спросила Елена после второй встречи с сыном у Виссариона, принаклонив на его плечо голову. Он слегка отвёл своё плечо, так что Елене стало неудобно, и она подняла голову. Странно покраснел — в глазах влажно вспыхнуло. — Глупенький, — погладила она его по голове. — Я тебя люблю… а сын… сын… — Но она замолчала, не отваживаясь произнести что-то очень важное для себя. Смотрела за окно — по улицам пуржило, раскачивало ветви тополей и сосен, на кирхе метался «язык» колокола, какие-то мужики ловили его и пытались привязать к ограждению. Отвела глаза от окна, вздохнула, и всё же сказала: — А сын — это от Бога. От Бога, Вися.

— Не называй меня Висей — противно… Что, от бога, которого нет? — недобро отозвался он, бесцельно разминая пальцами сигарету.

— Но сын-то есть, и это навсегда со мной, — не сразу откликнулась Елена.

— Да, да, конечно, дорогая, — торопливо произнёс он и сомкнул её губы холодным крепким поцелуем, как будто не желая, чтобы она ещё что-то сказала.

— Я боюсь тебя потерять, — всё же успела сказать она, задыхаясь в его объятиях и отвечая на поцелуи.

Её напугал этот резкий и, показалось ей, неуважительный тон со стороны возлюбленного, и она непредумышленно на несколько дней замкнулась в себе. Она ничего определённого не обдумывала, ни на что не отваживалась, но страх, что она в силу каких-то обстоятельств внезапно может потерять из своей жизни Виссариона, неотвязно преследовал её.

Об отъезде всё же договорились окончательно и бесповоротно — сразу после новогодних праздников. Бабушка сулилась ещё разок на Крещенье завести в гостиницу Ваню, а потом, уточнила, получится ли: Семён, кажется, совсем перебирается в город, и будет ли давать сына — почём знать. Покинут Иркутск и первым делом — к этому докучливому грузинскому деду заглянут; уже и телеграфировали ему. Деньги на исходе, а он всё же обещался помочь, завещать капиталы своему единственному внуку. А потом — Петроград, Москва, интересная, насыщенная свершениями жизнь, — рисовал будущность Виссарион, и Елена невольно покорялась его страстности и устремлённости. Однако холодок в отношениях установился. Оба ощущали его, но не хотели признаться в этом друг другу. Понимали: необходимо что-то бесповоротно менять в своей жизни.

Она не хотела, но он вытащил её на новогодний бал-маскарад в Общественное собрание: желал устроить для любимой роскошный весёлый праздник и как бы распроститься, наконец-то, с Иркутском, Сибирью — этой необыкновенной землёй, на которой он умирал и воскрешался, которую любил и ненавидел. Он надеялся, что навсегда её покидает, а потому и расстаться надо как-то широко, с ликованием — ведь выжил, сохранил здравость ума!

Елене было сшито самой востребованной, дорогой модисткой мадам Долинской с европейски блистательной и многоликой Пестеревской улицы великолепное платье, призванное затмить — втайне надеялся Виссарион — публику. Оно было из белоснежной, тончайшего узора тюли, с неисчислимым ворохом оборочек, выточек. Елена примерила, и ей показалось, что она вошла в облако или сама стала облаком, которое вот-вот подхватит ветер и унесёт неведомо куда. Она словно бы выплыла из примерочной в залу к Виссариону, раскружилась:

— Держи меня — улечу! Не поймаешь потом!

И он, очарованный, легко и бережно подхватил её на руки и кружил, кружил по зале, забывая, что рядом строгая сухопарая мадам Долинская с позолоченной лорнеткой у надменных рысьих глаз.

К Общественному собранию они подъехали в чёрной сверкающей карете с позументами, хотя пешком было пройти от «Central» всего ничего — саженей сто пятьдесят. Но коли затмевать иркутского обывателя, так затмевать с размахом, — рассудил в себе князь Виссарион, с некоторой досадой отмечая, что всё же аристократические замашки крепко сидят в его крови, как не пытался он освободиться от них в юности, да и ссылка не выхолодила, не вытравила их, оказывается.

В фойе люди сразу обратили внимание на молодую блестящую пару — на этого эффектного, со многими раскланивающегося грузинского князя и красавицу Елену, которую просто пожирали глазами. Но смотрели не столько на её длиннополую соболью шубу, на её муфту с горностаевой оторочкой, на её узорчатую, деревенского фасона шаль, а на её прекрасное, но замкнутое лицо, на еле приметную улыбку узких, слегка подведённых розоватой помадой губ. Люди всматривались в её глаза — глубокие, затаённые, и было непонятно: печальны они или улыбчивы, строги или ласковы. Словно бы она безмолвно говорила всем: «Я не выдам вам своей души. Вот видите меня? И довольно: более вы ничего не узнаете обо мне». Ни на кого не взглянула Елена, только на два парадных огромных портрета, которые величаво висели в фойе, — почитаемых иркутянами генерал-губернаторов Восточной Сибири Муравьёва-Амурского и Синельникова. В сердце Елены было смутно и тяжело, невольные и настойчивые мысли о сыне гасили и приминали чувства, которые звали к тщеславной гордости своей красотой, молодостью. Её сердило, что позволила Виссариону привести себя в это собрание людей, жаждущих веселья, лёгких отношений друг с другом и окружающим миром. Но в тоже время она не могла обманываться — ей тоже хотелось радости, и чтобы не прекращались эти влюблённые, несомненно со стороны женщин завистливые взгляды на неё.

Они подходили к каким-то господам и дамам и к ним подходили, затевались легковесные разговоры, вспыхивал смех. Еленой любовались — она была поистине прекрасна. А Виссарион со всеми любезничал, объяснялся с несвойственной ему словоохотливостью. Елена приметила фальшивую, чуть не угодническую улыбку на его лице, когда он прогнулся к вытянутому, важному чиновнику. «Боже, что он делает? Неужели он такой же, как все?» — испугала Елену мысль; её неожиданно охватило чувство дурноты и досады.

Стало больше людей в масках и карнавальных костюмах. Елена надела блестящие, с узенькими щелками очки. Зазвучал оркестр, официанты разносили на подносах напитки и мороженое. Можно было выпить вина и закусить возле столиков в смежных комнатах. Уже выстреливали хлопушки, сыпалось конфетти, шуршала в воздухе мишура и отовсюду вспыхивали бенгальские огни. Ёлка в центре сияла разноцветными электрическими фонариками, переливаливалась шарами. Елене мнилось, что в такой великолепной зале, при таком скоплении весёлого, настроенного на игру народа с ней непременно произойдёт что-нибудь радостное, невероятное. Молодость звала к безмятежности, веселью, однако память сердца крепко сидела в ней, казалось, вросла в каждую жилку. И она с грустью понимала, что всё же не сможет веселиться, как все. Она помнила, не забывала и отнятого у неё сына, и страшные глаза отца, стоявшего перед ней, дочерью, на коленях, — она всё помнила и не знала, как уйти, скрыться от этой горькой памяти сердца. Она то смеялась, то обрывно замолкала, потуплялась. Виссарион, в маске арапа, склонялся к её уху:

— Что с тобой, любимая? Если тебе не нравится здесь — скажи, и мы немедленно уйдёт.

Она старалась ответить ему ласково, но голос как-то похрустывал:

— Нет-нет. Здесь всё же на людях, — неясно объясняла она.

— Что? — переспрашивал Виссарион, но она не отвечала.

Начались танцы, и она обрадовалась: можно развеяться, забыться или как бы обмануться. К Елене беспрестанно подходили кавалеры, и она танцевала, танцевала — то мазурку, то вальс, то кадриль. Она танцевала блестяще. «Кто может заподозрить, что я дочь мужика и чалдонки!» — горделиво и азартно думалось ей.

Однако в какой-то момент празднества для Елены вдруг всё изменилось — не внешне, а внутри. У неё что-то сместилось и оборвалось с привычного, удобного для лёгкой жизни места. Она стала танцевать тяжеловато, странными рывками, не в такт. Обеспокоенно озиралась, как запьяневшая, рассеянно улыбалась и чего-то искала, отыскивала по зале глазами: ей показалось, что мельком увидела в толпе знакомую фигуру и лицо — его, Семёна, а рядом с ним — дородную, белолицую красавицу Александру Сереброк. Перестала явственно осознавать, кто же её партнёр, что творится вокруг и даже — где Виссарион, который в её сердце словно бы затемнился, стал как-то неясен, расплывчат или даже — незначим. Но одновременно Елена наполнялась таким светлым чувством, что ей воображалось: вся эта роскошная, с огромной люстрой зала, эти изысканно наряженные улыбающиеся люди, эти запахи цветов и духов, эти щеголеватые мелодичные звоны шпор офицеров, это шелестение шелков и тюлей, эти жизнерадостные мотивы духового оркестра, эти рассыпающиеся бенгальские огни — всё-всё обещает ей какой-то новый, ранее неизведанный ею восторг.

В перерывах между танцами к Елене подходили её однокашницы по гимназии, расцеловывали, обнимали, тормошили её, а она — искала, искала глазами Семёна, и сама дивилась, что ищет, что хочет увидеть его, брошенного, отвергнутого и, казалось бы, забытого ею.

Не нашла. Решила, что обозналась. Но беспокойное чувство ожидания встречи именно с ним, Семёном, всё же не оставляло Елену, и она вынуждена была открыто себе сказать, что хочется увидеться с Семёном. «Боже, но зачем? Ведь любовь свою я уже нашла».

Уже на заре, после застолья с тостами и криками «Ура!», «С Новым годом, с новым счастьем!», после брызг шампанского, звона бокалов, поцелуев с теми, кто к ней тянулся, после спектакля и возобновления танцев, вальсируя с Виссарионом, она вдруг увидела-таки это знакомое, пугающе знакомое, но подспудно ожидаемое её сердцем лицо. (Она не удивилась, что в одной зале, на одном балу оказались вместе дворяне, чиновники и — крестьянин. Это было странностью и капризом эпохи: располагаешь достаточно большими деньгами, чтобы заплатить за вход в собрание избранных, — плати и входи! Она знала — Орловы богаты, и невольно подумала о том, что такое богатство Виссариона и что такое богатство Семёна.)

Семён, в чёрной фрачной паре, в белой сорочке с синей бабочкой, коротко подстриженный, без бороды, но с усами, крепкий, высокий, но сутуловатый, устало разговаривал с каким-то полным, с длинной бородой мужчиной. Семён, чуть улыбаясь, покачивал головой, смотрел прямо в глаза этому увлёкшемуся своим, похоже, нескончаемым повествованием мужчине, часто вытягивал шею из воротничка сорочки, который явно был неудобен ему. И во фраке, показалось Елене, он чувствовал себя не совсем ловко: пошевеливал плечами так, будто пытался скинуть его.

Елена не отрывала от Семёна взгляда, как приворожённая: он — весь монолитный, ладный, естественный, не притворяется, поняла она, и не играет какой-то выгодной для себя роли. «Но как ему идёт этот наряд аристократа… а ведь мы с ним крестьянские дети, — не без гордости подумалось Елене. — Дай Бог, чтобы Ванюшка пошёл в него».

«Семён… он такой чистый и надёжный», — неожиданно и нежно заключила она.

Семён внезапно повернул голову в её сторону. Их глаза встретились, и Елена как будто испугалась, её повело куда-то в бок, она беспомощно поосела, не могла танцевать.

— Любимая? — испугался Виссарион, крепче прижимая её к себе.

Но она как-то инстинктивно — будто бы защищалась — выставила перед его грудью локоть. Оттолкнулась от Виссариона и шагнула к Семёну. Остановилась, теряясь для глаз Семёна и Виссариона в волнах вальсирующих пар: «Что я делаю? Глупая. Не надо. Одумайся. Всё в прошлом». И она хотела было вернуться к Виссариону, который смотрел на неё не столько недоуменно, сколько обиженно и гневно. Но — Семён отошёл от докучливого полного мужчины и сощурившейся Александры и направился к Елене.

Елена — почему-то ей показалось — видела в этом праздничном пёстром столпотворении только Семёна: его необыкновенно чистые, с раскосинкой глаза, его открытое, растерянное, не потерявшее загар лицо, его широкие сутуловатые плечи мужика, крестьянина — его всего, высокого, необычного и — родного, несомненно, всё ещё родного. «Я им любуюсь?» — спросила она себя и невольно пожала плечами, словно тут же отвечая.

— Доброго здоровьица, Лена, — ласково, но твёрдо и прямо смотрел на неё Семён.

— Здравствуй, Семён, — ломко вздрогнул голос Елены. Её смутила эта неловкая сипловатость, но взгляда она тоже не отводила: можно было подумать, что изучала и открывала для себя Семёна.

Они стояли друг против друга и молчали. Однако глазами они, несомненно, что-то говорили друг другу, быть может, нечто такое важное и существенное, чего никогда не скажешь и не выразишь точно и ясно словами и жестами.

— Любимая? — подошёл к ней Виссарион и осторожно затронул её за локоть. Неожиданно и пугающе он показался ей малознакомым, малопонятным человеком. — Пойдём.

— Лена, — позвал Семён. Он и ползвглядом не взглянул на Виссариона.

Александра грубо притянула к себе Елену и зашипела в её ухо:

— Ты, сучка, чиво разинула роток на Семёна? Не любит он тебя. Со мной он тепере!

Елена заострённо сверкнула на неё глазами.

Заиграла бравурная музыка, сдвинулась зала в танце, перемешались люди. Семёна утянула за собой Александра. Елена ушла с Виссарионом.

— Это и есть твой муж… бывший? — зачем-то спросил Виссарион, крепко прижимая к себе Елену.

— Бывший, — не сразу отозвалась она, и Виссарион не понял, вопросом или утверждением прозвучало слово.

72

Уставшие и погасшие, Елена и Виссарион вернулись в «Central». Виссарион повалился на кровать и вскоре уснул, а Елену тревожила память сердца. На неё накатывались образы, какие-то обрывки из её недавней жизни. Ярко вспомнилось, как она и Семён приехали после венчания в Погожее, как взволнованные родители благословили новобрачных иконою в белоснежных, вышитых петухами рушниках, а дружка, вислоусый Старовойтов Игнат, певуче сказал с поклоном:

— Родимый батюшка и родимая матушка, встречайте нашего князя молодого среди двора широкого, заводите нашего князя Семёна свет Иваныча во хоромы светлые. Наш князь молодецкий-удалецкий со всем свадебным поездом ездил во чистое поле, во тайгу дальнюю по белую лебедь Елену свет Михайловну. Вот, глядите: красну девицу взял, в Божью церкву заехал, под златой венец вставал да закон Божий принимал!

— Ай, да молодец дружка наш, свет Фёдорыч! — удовлетворённо жужжал народ вокруг.

— Вот, вот: закон Божий приняли! Чин-чинарём!

— А невестушка — баска-а-а-а!

— И жених — силища! Воистину, люди добрые: Бог соединил их!

«Бог соединил?» — спросила себя Елена и тогда и теперь.

«Господь вас, Лена, повенчал на небесах, и он — богоданный твой». Елена напрягла память, но не смогла вспомнить, кто и когда сказал ей такие удивительные, ёмкие, красивые слова. Словно никто не произносил, а так и есть, так и должно быть, так и определено. Но Елена настырна, перебирала узелок за узелком памяти. И — припомнилось ей одно прекрасное сентябрьское утро. Она тогда напросилась с Семёном в город — единственный раз в их совместной жизни. Ей хотелось увидеться с инокиней Марией, хотелось посоветоваться с ней: как дальше жить, бросать ли Семёна? Кто, как не Мария, мудрая, отзывчивая, скорбящая, могла умно и здраво посоветовать, знали в охотниковском роде.

* * *

Было раннее утро. По Погожему взнялись собаки, звонким лаем провожая лихую пролётку, шуршавшую шинами и звеневшую закреплёнными сзади флягами. В окнах показывались заспанные любопытные лица погожцев. На звонницу медленно взбирался по шатким, скрипучим ступенькам сторож, чтобы призвать сельчан к утрене, и он, немощный и полуслепой, будет ещё долго взбираться. Над домом Лёши Сумасброда клубилось облачко голубей, вспугнутое, видимо, лисой или кошкой. У соседей Орловых, многодетных Ореховых, верещал ребёнок. На поскотине блеяли овцы. Проезжали мимо дома Охотниковых — Елена всматривалась в родные окна, освещённые изнутри керосинкой, чему-то вздыхала; отвела глаза на противоположный ряд домов.

— Завернём, Семён, на пасеку — выпьем медовухи, что ли, — неожиданно даже для самой себя предложила Елена.

— Блажишь? — усмехнулся Семён, но за околицей повернул не на тракт — на просёлок.

— Блажу! — горько засмеялась Елена.

Кубанец Пахом Стариков и его Серафима ещё спали, когда пролётка остановилась возле щелистых покосившихся ворот зимовья. Пахом высунул в дверной проём взлохмаченную голову, удивлённо выкатил глаза, но, признав хозяев, улыбнулся. Через минуту появился одетым, кланялся в приветствии, покрикивал на рыжую дворнягу, которая рвалась с цепи. Семён чувствовал себя неловко за столь ранний визит, но был всё же строг и собран. Велел Пахому привязать к пролётке ещё одну флягу с мёдом.

— Мало тогда захватил… сразу-то не подумал, — потирая бритый подбородок, объяснил Семён. Но сразу изменил тон: — Когда, Пахом, починишь ворота? Срамно смотреть.

— Так вот… стало быть, хозяин, пчёл с Семёнова дня убирал. Мороки бы-ы-ы-ло! Не сёдни-завтре подчистую управлюсь с ульями, — переминался крупный, как медведь, Стариков. Он побаивался, судачили люди, молодого хозяина больше, чем Михаила Григорьевича.

— Что же ты нас, Пахом, медовухой не угостишь? — вступила в разговор румяная, похорошевшая Елена, поправляя длинные, не заплетённые в косу волосы. — Помнишь, как меня и батюшку опоил на Пасху?

Елена чувствовала, что Семён тайком любуется ею. Радостно и нежданно услышала прилившую к сердцу нечаянную нежность.

— А-а-а! — угодливо и блеюще засмеялся Пахом. — Помню, помню, а то как же, хозяюшка, Елена Михайловна.

Серафима собрала на стол картошки, варёного мяса, мёда в сотах. Пахом достал из подвала душистой, ледяной медовухи. Елена выпила целый стакан почти залпом, облегчённо вздохнула, посмеиваясь и обмахиваясь ладонью:

— У-у, понесло меня, люди добрые! Держи-и-и-те! — И она нарочно стала раскачиваться на табуретке. Ещё выпила стакан.

Скованный, сосредоточенный Семён, скуповато ведя с растерянным, напряжённым Пахомом хозяйственный разговор, отпивал маленькими глотками, короткими затяжками курил. Не допил, отставил стакан, попрощался, сохраняя на худощавом лице холодноватое озабоченное выражение. Плотно надел соломенную шляпу. Выехали из леса на пустой тракт, затянутый туманом. Не просматривались по обочинам елани, покосные угодья и выгоны. В прогалинах не было видно и Ангары. В лицо влажными перекатами бросался из сумерек туман, который в низинках тестообразно загустевал, и мерещилось, что даже к телу и одежде прилипал. Семён хотя и погонял лошадей, однако не позволял им, сытым, молодым, перейти на стремительную рысь: опасался колдобин и недавно наваленного для ремонта обок дорожного полотна каменистого грунта.

— Боишься гнать? — задиристо посмеивалась Елена; в её голове хмельно кружилось.

— Бойся, не бойся, жёнка, а туман не объедешь, — притворялся Семён строгим. — Держись крепче — вон кочка!

Вскоре развернулось на добрый десяток вёрст иркутское семихолмие. Туман над городом был хлипче, его уже просекли лучи солнца. Открылись ютившиеся по берегу Ангары городские кварталы. С приземистой церкви послышались удары колокола, они призывали на утреню. Семён мелко перекрестился, искоса посмотрел на жену. Она уловила его взгляд, отозвалась, подрагивая в голосе нотками вызова:

— Не перекрестилась?

Он угрюмо пожал плечами, промолчал, резко понукнул лошадей, и они охотно перешли на галоп. Всюду весело, дразняще мелькали разнообразные рекламные вывески. Люди озабоченно, деловито шли по широким улицам. Елена озиралась: город манил её, напоминал лёгкую, счастливую гимназическую пору, девичьи забавы и мечты. Позёвывая и зябко потряхивая плечами, открывали ставни на своих лавках купцы и приказчики. Мещанский, ремесленный, артельный люд выводил со дворов запряжённых в телеги, брички и пролётки лошадей, на стройках стали стучать топорами и молотками. На Большой уже появились дамы в шляпах или шляпках, господа в пальто или шинелях. Бородатые, повязанные поверх телогреек фартуками дворники деловито и независимо шуршали тальниковыми мётлами по брусчатке и тротуару. Юркие мальчишки-разносчики выкрикивали названия газет и журналов, приставали к прохожим с просьбой купить. Мимо Елены и Семёна проезжали авто, пыхая выхлопными газами, экипажи, с облучков которых горделиво посматривали на пешеходов солидные, нередко с «котелком» на голове кучера. Возле украшенного ажурной лепкой трёхэтажного розового дома с броской вывеской «Развлекательное заведение мадам Мариетты» Елена увидела в окне девушек, они зевали, курили, вяло разговаривали друг с другом. Они были в нижнем белье, в распахнутых халатиках, с напудренными утомлёнными лицами. Одна нескладно-худая, смуглая девушка, курившая сигару прямо возле окна, равнодушно и потерянно смотрела на улицу. Ей подмигивали проходившие мимо мужчины, а она была какой-то неживой. Семён крякнул в кулак, наддал лошадям вожжами, словно хотел быстрее миновать этот дом.

— Видел ту девочку? — спросила Елена. — Жалкая, несчастная.

— Падшие — они и есть падшие. Нечего их жалеть.

— Как же?.. А Господь пожалел блудницу.

— Не нам рассуждать о воле Господней. Он накажет, Он же и помилует. А наше дело маленькое: живи так, чтобы люди не тыкали в тебя пальцем. Как говорят: на Бога надейся, а сам не плошай. Человек может всё, и греховные желания может обуздать, а иначе от его жизни никакой не испечётся пользы. Ни ему самому, ни близким. Так, пустоцветом проживёт. Захлебнётся в грехах, а то и за собой кого утянет.

— Обуздать? — с вызовом спросила Елена. — Как вот лошадей?

— Может, и так. Всё хоть дело — везут нас, пользу приносят. Да ты чего, Ленча, так расстроилась? Бог рек: кажному — своё.

— Не знаю, не знаю, — зябко пожала плечами Елена и плотнее укуталась овчинной душегрейкой, только сейчас, в городе, почувствовала по-настоящему, что воздух знобкий, сырой. Туман синил даль, размазывал очертания домов. — Ты, Семён, всё по пользе меряешь, а жизнь человеческая, кто знает, может, не для пользы сотворена. Может, вот просто так… только лишь для… — Она хотела сказать «для любви». И ей хотелось сказать именно так, но она всё же не осмелилась. Тихо добавила: — Для счастья.

— Для счастья? Так счастье, ежели оно само по себе идёт-бредёт по жизни, кому нужно? Какая в нём польза? Истое счастье в трудах праведных. Ежели пользу не приносишь, разве можешь быть счастливым?

Елена почувствовала: Семёна смутило, что он снова произнёс слово «польза»; резко встряхнул ременной упряжью, зачем-то поторапливая лошадей, хотя уже подъезжали к охотниковским лавке и кладовым.

Приказчик Пшеничный жил тут же, на втором этаже, с женой Екатериной и двумя маленькими детьми. Выбежал в белой не заправленной рубахе навстречу хозяину, неуверенно протянул ему руку, неестественной улыбкой скрадывая заспанный вид полного румяного лица.

— Пошто лавка всё ещё не открыта? — на ходу и по обыкновению крепко пожал руку приказчика Семён, распахивая дверь в сени.

— Так ить… уже, Семён Иванович… сей миг, — собирал в кучу слова растерянный, но хитрый, многоопытный Иван, подмигивая работнику подростку Сашке, чтобы открыл ставни с улицы.

— Фляги сгружай, кули… Чего попёрся за мной? — сурово, но тихо сказал Семён, скрываясь за обитыми войлоком массивными дверями.

— Сей миг, Семён Иванович, — вертелся и явно не знал, куда же идти или бежать Иван, задержавшись в дверном проёме. Почесал пальцем в своей разлохмаченной маленькой голове. Зачем-то крикнул хозяину: — Не извольте волноваться, Семён Иванович. У нас усё в ажуре! Эй, Митька, Петька, Кузьмич! — скликал он работников; они с заспанными лицами вылезали из пристройки.

Семён, казалось, забыл о жене. Сел за большой дубовый стол с верхом из потёртого сукна, заляпанного чернилами и сургучом, вынул из обитой медью кассы толстую, с замусоленными уголками страниц приходно-расходную книгу, стал внимательно читать, шевеля губами и двигая бровями. Его загорелое худое лицо стало неприступно холодным. Елена со стороны поглядывала на него, не вмешивалась. До самого обеда Семён вместе с Пшеничным проверял бухгалтерские бумаги, громко стучали костяшками старых, черновато блестевших от частого употребления счётов.

Елена посидела в соседней комнате с Екатериной, скучной, дебелой мещанкой лет сорока пяти, которая, о чём бы Елена ни заговорила, всё сводила к одному — Иван труженик, только и знает, что печётся о продвижении хозяйских дел. Пили чай из засиженного мухами самовара, грызли сушки, потом щелкали на завалинке во дворе орехи. Было слышно, как в лавку со стороны улицы заходили покупатели, разговаривали с молодым помощником Пшеничного — Ильёй Дурасовым, который всячески нахваливал товары, щеголевато, щёлкающе отстукивал на счётах и чуть ли не через слово произносил — «да-с», «покорнейше благодарю-с», «ждём-с».

— Ладный работник, — сказала о Дурасове Екатерина. — Усердствует. А пришёл к нам, то есть я хочу сказать к вам, — дурак дураком был. Как раз соответствовал своему фамильному прозвищу. А Иван вышколил его, вывел, так сказать, в люди.

Елене не нравился тонконогий, неизменно прилизанный, расположенный к угодничеству Илья, особенно раздражали эти раболепные и никчемные «-с», напоминающие, говорила она, «ласковое змеиное шипение». Промолчала на замечание Екатерины. Иногда из лавки доносилась громкая бранная ругань, грохотали табуретки, словно бы кто-то бегал по комнате. Екатерина, театрально вздыхая и призакрывая слащавые голубые глазки, обращалась к Елене, которая невнимательно её слушала. В лавке нарастали шум и крики.

— Так вот, Леночка, — говорила Екатерина громче, и Елена угадывала в её голосе дрожь обиды, — и сказываю тебе, как на духу, а уж ты — супругу своёму: Иван сбыл черемховскому интенданту свинину, тутошнюю, по четыре рубля и два гривенника за пуд, а сколь на рынке дают? Спроси, спроси меня! Отвеча-а-а-ю, моя пригожая: по четыре рублика с пятачком. Во-о-о! Так сколь доходу Иван принёс? То-то же. А сколь в свой карман положил? Ни алтына ломанного!

«Как любит мужа», — с противоречивым чувством зависти подумалось Елене.

— Дурить вздумал меня, собака?! — снова послышался громкий, предельно угрожающий голос Семён.

— Никак нет, Семён Иванович… вот вам крест… не грешен… усё оприходовал, честь честью записал в амбарный талмуд, — лепетал Пшеничный.

Екатерина крестилась и шептала молитву.

— Не убил бы Ваню: он единый наш кормилец.

Елена отмалчивалась, но её брови туго, как натянутые тетивы, дрожали. Когда же в лавке стало очень шумно, резко толкнула дверь, но она оказалась запертой изнутри.

— Семён! — срывающимся голосом позвала она. — Немедленно прекрати!

Стихло. Пшеничный открыл дверь. Он был вспаренный, багровый, словно только что выскочил из парной. Семён сидел за столом и пытался прикурить папиросу; не получалось. На жену не взглянул. Она, бледная, гневная, с горящими глазами коротко взглянула на мужа. Отвернулась, с хрустом скрипнув каблучком, и, покачиваясь, направилась к воротам. «Разломать, разрушить, сжечь всю эту подлую мелочную жизнь без любви и полёта души!» — подумалось ей тогда. А сегодня, вспоминая, неожиданно открыла: «Он — хозяин, а как же иначе хозяину навести порядок?»

* * *

Знаменская женская обитель находилась вблизи, нужно было только пройти один квартал с почерневшими заборами, длинными серыми бараками для рабочих близлежащих фабрик и судоверфи, перейти деревянный мосток через Ушаковку — и вот они высокие кирпичные беленые монастырские стены, по левую сторону от которых протекала Ангара с горсткой островков. В узкую прогалину загромождённого низкими тяжёлыми облаками неба выкатилось красноватое, словно бы умывшееся ледяной водой бодрое молодое солнце, и город вспыхнул огоньками росы, стал переливаться радужным блеском луж, сырой травы и листвы. А сияние Ангары стало таким мощным и беспощадным, что Елена остановилась и зажмурилась. Открыла глаза и увидела раскрывшееся над ней высокое небо. «Я стану, стану счастливой! Во что бы то ни стало! — Она глубоко вдыхала свежий ангарский воздух. — Я смету со своего пути все, все преграды!» Но она осеклась, не ясно понимая, какие же именно преграды ей необходимо смести. Вспомнила о беременности — со стоном выдохнула воздух.

За высокими скрипучими воротами, которые открыл сторож-привратник, подслеповатый дед Максимилиан, Елену встретила тишина, покой, залёгший под деревьями ватный туман. В церкви ещё шла заутреня, облачённые в чёрное монахини стояли перед иконостасом; шуршал сдержанный шепоток молящихся губ. Елена робко пристроилась возле колонны с иконами за чёрным частоколом спин. Волновал запах ладана, топлёного воска зажжённых свеч, душицы, которая стояла у стены на столе в большом глиняном кувшине. Елена довольно часто бывала в гостях у тётки, и ей очень нравилось находиться в этой по-домашнему уютной церкви. На всём угадывался женский догляд: полы всегда были тщательно помыты, порой до блеска натёрты мастикой, застелены чистыми домоткаными половиками. Стены вовремя и аккуратно белились, освежались. Ни пылинки, ни паутинки невозможно было обнаружить на иконах, распятии или вратах в алтарь. На столах, табуретках, амвоне, другой обстановке постелены свежие белоснежные с вышивками салфетки и скатёрки. Елена поискала взглядом тётку, но не нашла. Все фигуры казались единообразными. Молилась и крестилась, не осознавая всплесков пения с клироса и невнятно, с торопливой деловитостью звучавших слов священника, чернобородого, могучего отца Паромона. Но её сердце, недавно гневное, отвердевшее, раскрывалось. В голове стало кружиться. Елене хотелось сказать Богу нечто весьма важное, поделиться сокровенным, отворить душу. Покаяться и стать чистой, какой-то правильной, такой, какую никак не захотели бы осудить люди. Хотелось сказать Господу, что сердце её хочет и ищет любви, но не к законному супругу, с которым её соединили люди словом Божиим, через евхаристию венчания, а — к другому мужчине. Хотелось Елене спросить у Господа — та ли любовь рвётся в её сердце? Тот ли путь жизни, назначенный отцом и матерью, родовой землёй, ей нужно пройти до скончания своего земного века? Может ли она сама изменить свою жизнь и пойти той дорогой, на которую указывает ей сердце её?

Елена почувствовала себя тревожно и растерянно, когда снова вспомнила о желании убить в себе ребёнка. Она всё же не осмелилась обратиться к Богу с этой страшной и настойчиво не отступавшей от неё заботой. Она начинала страстно молиться, но сбивалась, пыталась услышать слова священника и разобрать пение хора.

— …Велий, еси, Господи, и дивны дела Твои, — высоко и густо тянул отец Паромон, величаво озирая паству большими, на выкате глазами, — и ни едино же слово довольно к пению чудес Твоих… Ты бо хотением от не сущих во ежи быти приведый всяческая, Твоею державой содержиши тварь и Твоим промыслом строиши мир…

Монахини и послушницы усердно крестились, били поклоны, оберегали ладонями огоньки свеч. Потом подходили к крупной жилистой руке батюшки, прикладывались к ней, кланялись с крестными знамениями иконам и распятию, перемещаясь цепочкой и бочком, бочком к выходу. Елена же стояла возле колонны в каком-то странном, нежданно нашедшем на неё оцепенении и мысленно повторяла одно слово, только что услышанное из уст отца Паромона: «Тварь… тварь…» Но она не понимала, зачем ей нужно повторять это слово, какой смысл она вкладывала в него и могло ли оно как-то относиться к ней.

Сквозь хрустально-чистое стекло окон струился, преломленный крестообразными рамами, синеватый свет набиравшего силы утра. Церковь пустела, на клиросе затихли последние всплески пения, а Елена чего-то ждала, не сдвигалась с места, будто бы затаилась, спряталась от людей. «Господи, не оставь меня, грешную, — молилась девушка, всматриваясь в попавший на её глаза лик распятого Христа на большой тусклой иконе. Елена не чувствовала и не осознавала, как по её щекам бежали слёзы. Изображение Христа, чудилось, стало дрожать в солнечных лучах, удаляясь от Елены. — Я снова ищу в лике Господа улыбку, — с досадой и страхом подумала она. — Будто улыбкой Господь одобрит меня… как тогда… в Пасху. Иисусе, Сыне Божий, прости меня, грешную! Даже в храме одолевают меня соблазны; и не сердцем тянусь к Тебе, а умом. Хитростью хочу добиться желаемого! Я ужасный человек. Что же я могу, Боже Праведный, вытворить, когда выйду из храма? Не оставь меня!..»

Елену охватил внутренний жар, и он нарастал. Она осознала, что перед её душой разверзлась яма. Не сразу поняла, что рядом с ней появилась инокиня Мария, которая отошла от священника, приложилась к распятию и хотела было уже покинуть храм.

Удивилась Мария, но была умиротворённой и спокойной, протянула племяннице руку, чуть улыбаясь свежим светлым лицом. Елена стояла без движений, смотрела на Марию пристально, будто что-то отгадывала.

— Подойди к батюшке под благословение, Лена, — шепнула Мария.

Но Елена не сдвигалась с места и не отводила взгляда от лица Марии. Мария твёрдо взяла племянницу за руку выше локтя, притянула к себе и шепнула, боязливо посматривая на отца Паромона:

— Что с тобой? Вся в слезах. После, после, моя пригожая, потолкуем. Подойди же к батюшке!

Но Елена всё не сдвигалась и смотрела на тётку, словно бы не узнавала. Храм быстро наполнялся лёгким светом зреющего нового дня. И сам храм, представилось Елене, уже начинал сиять белеными стенами, иконами в ризах, одеянием священника, сусального золота вратами в алтарь, начищенными медово-желтоватыми полами с разноцветными тряпичными ковриками — всей своей сущностью, намоленной людьми в веках.

— Ты, тётя Феодора, така-а-а-я… — певуче произнесла Елена, с трудом сглатывая горчащий комочек волнения. Казалось, что она не знала, что же ещё сказать, и это действительно было так. Но она сказала: — …така-а-а-я свята-а-а-я… чи-и-и-стая, пречи-и-и-стая. Увидела тебя — а думала, икона передо мной явилась. А как в моём сердце сразу полегчало. Столько в него влилось солнца и света. Святая ты, тётя, что ли, на самом деле?

— Что-что?! Ш-ш-ш! Молчи, грешница. Язык тебе мало вырвать. В храме такую ахинею несёшь! Пьяная, что ли? Да подойди же, чудачка, к батюшке, — требовательно — но сохраняя у глаз улыбчивые лукавые морщинки — сказала инокиня Мария, подталкивая племянницу к священнику. Тот поднял на них густую, с проседью бровь.

Елена знала и помнила, что Мария когда-то убила в себе ребёнка, и ей казалось, когда шла в монастырь, что Марии и только Марии можно довериться. Но теперь в храме Елена явственно поняла, что не сможет сказать родственнице о своей страшной задумке. «Я не имею права марать эту прекрасную, светлую женщину. Сама разберусь. Боже, не оставь меня!»

Тётка и племянница прошли в трапезную. Елена откушала с монахинями, послушницами, несколькими вкладчиками — добровольными помощниками — и посетителями грибных пирогов, брусничного киселя. Нашёптывала напряжённой, но по своему обыкновению улыбчивой Марии:

— Феодорушка ты моя прекрасная, тётушка ласковая. Как я по тебе наскуча-а-лась, лапушка моя.

— Тише ты, окаянная девчонка, — порой испуганно озиралась Мария, когда Елена начинала говорить громко, но собравшиеся благосклонно посматривали на родственниц, радуясь новому молодому лицу в своём — в основном пожилом — привычном женском круге.

Мария направилась на засолку огурцов. Елена напросилась с ней. Засолка проходила деловито-споро, как вообще умели и любили работать Охотниковы. В амбаре было сумрачно, сыро и прохладно. Густо пахло укропом. Мария, склонившись над большой бокастой бочкой, стянутой ржавыми коваными обручами, проворно укладывала огурцы. Родственницы были одни и толковали обо всём, что приходило на ум. Елена спросила, задув опавшую на глаза чёлку и продолжая проворно и тщательно мыть огурцы:

— Феодора, а ты не жалеешь, что ушла в монахини? Не смотри на меня сердито! Может, хотя бы маленечко тоскуешь по той жизни.

— Дурочка ты ещё, Ленча. Там просто хорошо, а здесь так славно, что просыпаюсь утром — душа поё-о-от. И очарованно слушаю я исходящий из неё ангельский хор, словно все Херувимы слетелись ко мне ради одной моей души. Грешной души.

— Ты, Феодора, ещё молодая, нравишься мужчинам… знаю, знаю, не красней и не мечи в меня стрелы гнева!

— Замолчи, греховодница! — брызнула в неё огуречным соком тётка.

— На моей свадьбе мужики с тебя глаз не сводили. Помнишь, напротив тебя сидел такой усатый и глазастый? Так у него аж слюнки текли, когда он на тебя таращился. Видать, сладкая ты ещё. А зарделась, зарделась!

— Молчи! Я познала истинную любовь — любовь к Господу нашему Иисусу Христу. А любви к земному мужчине мне уже мало.

— Мало? — перестала мыть огурцы Елена, как-то затаиваясь и пристально всматриваясь в глаза тётки.

— Очень мало, очень, очень. — Мария присела на скамью: — Как говорят мужики, перекурим, что ли? — Помолчала, вытерла передником красные от работы руки, посмотрела на маленькое оконце, расположенное у самого потолка. Свет сеюще сыпался в сумерки амбара. — Мало так же, — сказала Мария, — как вот сейчас мало нам с тобой солнца: света всего-ничего попадает в окно. А хочется-то больше, правильно? Так и любовь мужчины теперь для меня, как свет в этом оконце, а любовь ко Господу — так, будто я купаюсь в лучах солнца, а вокруг меня всё кущи, распахнутые, приветливые, тёплые небеса и — ангелы, ангелы порхают, овевают моё лицо ласковым ветром. Я, Ленча, только теперь и счастлива. Только недавно поняла, как и зачем следует жить.

— Но всё же, всё же: того, своего мужчину, вспоминаешь?

— Ты сызнова? — скованно, неискренне засмеялась Мария, прижимая к своему боку Елену, которая присела рядом и тоже натянуто улыбнулась. — Конечно, вспоминаю, потому что молюсь за спасение его души.

— Видаетесь?

— С кем, любопытная Варвара? — шутливо оттолкнула она Елену, зачем-то притворяясь, что не поняла вопроса.

— С любимым! С кем же ещё? С лю-би-мым!

— О-хо-хо, какой он мне теперь любимый? Мирская ты душа — не понимаешь меня! Ну, раза два заходил в обитель. Но я просила, чтобы он этого не делал. Снова склонял меня на грех. Но годочка, поди, уже четыре не было. Слышала, в столице обосновался. Дай Бог ему счастья, а в душе — мира.

— Тётя, а ведь в твоей душе нету мира. Не смиренная ты, чую.

Мария призакрыла веки, посидела молча, слегка раскачиваясь туловищем. Лучи из окна падали на её лицо, и оно светило. «Красавица, — подумала Елена. — А счастья — нету. Нету! Притворяется блаженной». Елена встряхнула головой, будто избавлялась от нежелательных мыслей.

— Не говори так. В моей душе установился-таки мир. А когда он ходил сюда да жил невдалеке — и меня, слабую и грешную, крутило и трясло. Хотела, сумасшедшая я, даже оставить обитель. Как он меня звал! Как сманивал… окаянный! Но вот, как видишь, нашла я в себе силы, Господь вспомоществовал, сёстры направили. И — молилась, молилась. Сначала со слезами, а потом сошла в моё сердце благодать. Так вот сёстры теперь частенько говорят мне, что не улыбаюсь я, а в глазах — улыбка. Понимаешь, лёгко мне стало на свете. Как пушинка я: подхватит ветер судьбы — полечу, ежели Господу будет угодно… Нет, не права ты: смиренная я. Нашла сущий путь. И — иду, иду по нему.

Обе помолчали, всматривались в льющийся из оконца свет. Стало теплее, сумерки этого большого помещения напитались светом и прилегли низко и виновато к полу, закатились за бочки, лари и мешки. С Богоявленского собора донёсся полнозвучный, ёмкий звон многопудового, самого большого в городе колокола, в который сразу вплёлся какой-то женственный по своей сути звон со Знаменской колокольни.

— А ты, Ленча, смиренная ли? — минуту-другую спустя спросила Мария и прямо, пытливо посмотрела в глаза племянницы. — Что такая взлохмаченная прибежала ко мне? Дома что стряслось? Не утаивай. В глазах — слёзы. Говори же!

— Люблю колокольные звоны — душа поднимается к небу. — «Сказать ли? Нет, не скажу. Не смогу. Она — святая, а я… я тварь. Погибать, так погибать!» — Спрашиваешь, смиренная ли я? Нет, Феодорушка, не смиренная. Нет в моём сердце любви к Семёну — что уж скрывать? Забраживает во мне — будто бы хмелем полны жилы, а не кровушкой. И день ото дня всё тревожнее мне живётся. Как-то мутно впереди. На ощупь куда-то бреду. Совесть мучает, будит ночью. Маюсь я, понимаешь, маюсь, а не живу.

— Молись!

— Молюсь. Да теперь уже, видно, ничто не поможет. Перед глазами всплывает другой мужчина.

— Другой?! Кто же он?

— В Зимовейном живёт, артельный у дяди Вани. Ссыльный.

— Ссыльный?! — испуганно промолвила Мария, зачем-то озираясь и переходя на шёпот. — Господь с тобой, родная!

— Со мной, не со мной, а грех понимаю свой. Говорю же — совесть мучает. Однако, сердцу как прикажешь, Феодора?

— Молись, молись, молись, и Господь укажет. Он любит нас, думает о каждом. Но мы, мы, недостойные, изверившиеся, отворачиваемся от Него, чего-то ищем в потёмках, а ведь Он — свет наш, надежда наша.

Елена жадно всматривалась в большие и светлые глаза Марии, будто что-то важное искала. Но вдруг засмеялась, вскочила с лавки — стала отплясывать, размахивая руками и отстукивая каблучками:

— А может, хочу я, бедовая, греха! А может, сладко мне, беспутной да окаянной, во грехе-то! Бог, говоришь, и есть сама любовь? Так вот, может, и даётся мне только сейчас настоящая, большая любовь? Может, Христос смилостивился надо мной и — вот: вдохнул в моё сердце любовь? Знаешь: Христос мне улыбался, слышишь? улыбался. И на Пасхе, и недавно! Что, испугалась?! Да, да, хочу, хочу я греха!

— Молчи, молчи, шальная! Греховодница! О другой любви я говорила. Беспутница ты разнесчастная!

Мария бросилась к двери и плотно её захлопнула. Ржавые уключины сердито вскрипнули, и установилась тишина. Такая глубокая тишина, что даже слышался взвон тёршейся о прибрежную отмель ангарской воды, а от иннокентьевского паровозного депо, расположенного в нескольких верстах за рекой, пришёл скрежет сцепляемых вагонов, вздохи локомотива — он выпускал свистящий пар. Елена присела на лавку, сникла, теребила красную бахромку платка. Мария плотно повязала на голове сбившуюся чёрную косынку, перебирала чётки.

— Пойду, тётя, а?

— Ступай с Богом. Всем нашим — поклоны.

Но родственницы всё же обнялись.

— Какие, Феодорушка, у тебя чистые глаза. Прямо хрусталь.

— С души соскребаю скверну — вот и в глазах чисто… дурёха ты, Ленка. — Помолчала, не отпуская от себя Елену. — Не натворила бы ты чудачеств — боюсь. В сердце у меня ноет. Чувствую, что-то ты мне не сказала очень важное. Скажи, пока не поздно. Скажи! — Но Елена отрицательно покачала головой, промолчала, отводя глаза. — Забудь ты этого ссыльного: нечистые они люди, слуги сатаны. На Бога и царя войной идут. Без царя, может, и проживём, — перешла на шёпот Мария, — а без Господа нашего Иисуса Христа — никак. Иззлобимся, испоганимся, во грехе захлебнёмся. Мы уж ладно, а вот детям и внукам нашим за что уготавливаем мучения? Смирись с волей Божьей.

Взгляд Елены блуждал по бревенчатым стенам, ярко освещённым одним, но широким и ярким лучом, поднимался к сумеркам потолка с перекрестием балок и стропил, словно бы хотела она увидеть нечто большее, чем позволяло ей это замкнутое пространство.

— Шальная ты, шальная, — качала головой Мария.

Неожиданно дверь распахнулась, в помещение ворвался вихрь солнечного света и землисто, лиственно пахнущего тепла. На пороге стоял Семён. Весь он был подтянутый, крепкий, литой, хотя худощавый и высокий. В длинных, но мускулистых руках держал толстой кожи кнут, согнутый надвое. Кожаная, с овчинным подбоем тужурка, плотного сукна тёмные штаны, заправленные в высокие голенища яловых сапог, коротко стриженные русые волосы, отсутствие бороды — всё производило впечатление крепи, силы и уверенности и ещё какого-то важного, продуманного движения, которое кем-то прервано, но понятно, что ненадолго: что остановить такого человека по-настоящему почти невозможно или даже не стоит этого делать, если он сам того не захочет. От Семёна так и повеяло на Елену — осознала она — духом самостоятельности и ума, если, конечно, они могут пахнуть. Впрочем запах был. Его сразу уловила Мария, — незнакомый для места, где обитают одни женщины: крепкий, здоровящий и обновляющий воздух вокруг запах гуталина, которым жирно были смазаны его добротные, хотя и не новые сапоги, и дорогого табака.

Мария откровенно любовалась Семёном, чуть улыбаясь ямочками у губ.

Елена смотрела на Семёна смущённо и растерянно.

— Вот вы где спрятались, — не сразу сказал он, разглядев в потёмках родственниц.

— Здравствуй, мой родной, — подошла к нему Мария.

— Здравствуй, Феодора, — крепко пожал он её лодочкой протянутую маленькую ладонь. — Что, учишь мою жену солить огурцы? Добро.

Елена молча направилась к выходу, сохраняя на лице неестественное холодноватое выражение, словно разговор, который завязался между родственниками, её не касался.

Семён запрыгнул на облучок пролётки, а Мария за рукав кофты попридержала Елену возле ворот, шепнула в самое её ухо:

— Он тебе послан Богом. Береги его.

— Богом? — беспричинно прищурилась Елена и зачем-то плотно сжала губы.

— Покрутит тебя, щепочку бедовую, покрутит на стремнине вот такой реки, — махнула Мария головой на Ангару, широко, мощно нёсшую свои снеговые тугие воды, — да, вот такой реки под названием жизнь, и пристанешь ты к тому же берегу — к Семёну. Он — настоящий твой. Твой муж, дурёха ты.

Елена взглянула на Ангару, всю светившуюся бликами, нехорошо сморщилась:

— Далеко-далёко может такая-то речка унести — не сыщете.

— Господь всё одно — видит. И здесь, и за тысячи вёрст отсюда всё-всё зрит. Господь вас, Лена, повенчал на небесах, и он — богоданный твой. Господу и развенчивать придётся вас, если уж за тем дело станет… Всем нашим — низкий поклон! Помню и молюсь за вас, родные.

Пролётка тронулась, солидно-глухо поскрипывая рессорными пружинами. Сытые, отдохнувшие лошади дробно и охоче застучали копытами по мощёной дороге. Елена на прощание махнула тётке рукой. Семён сызбока взглянул на Марию, осенил себя крестным знамением, принаклонился в сторону монастыря и взмахнул кнутом. Елена видела, как Мария крестила воздух; глаза инокини улыбались, но по щекам ползли слёзы. Сама Елена не перекрестилась: сразу — отчего-то не догадалась, а на ходу да далеко отъехавши — уже и неловко было бы, наверное; с неизъяснимым двойственным чувством досады покосилась на Семёна.

В чистом небе раскалённой каплей зависло маленькое одинокое солнце. На огороде сжигали траву и гнилые доски, и прогорклый густой дым рвался в небо, но какая-то сила клонила его к земле, впутывала в пожухлую траву пустошей и оврагов, катила по руслу Ушаковки или загоняла под изгороди, и небеса оставались величественно недоступными, ясными и прекрасными. Дым едко задел глаза Елены, но она из вредного чувства даже не сморгнула — упрямо смотрела в небо, и неспокойную душу её тянуло выше, выше, подальше от земли.

* * *

«Как меня освежили воспоминания, наполнили теплом и светом, — подумала Елена. Она, пролежав в постели всё утро и день, так и не сомкнула глаз; а Виссарион под её боком блаженно спал. — Но куда зовёт меня сердце моё? Как Феодора сказала: «Он тебе послан Богом. Береги его»? Он мне послан Богом, беречь его?» — зачем-то спросила она у морозного вечера, который беспросветным фиолетовым небом заглядывал в окна.

73

В конце января Елена и Виссарион всё же покинули Иркутск. Они устремились в Грузию, к морю. Но ехали долго, мучительно: застопоренные военные и гражданские эшелоны забили пути на тысячи вёрст, не хватало паровозов и угля и даже машинистов, пропитание стоило жутко дорого, порой и воды испить не было, морозы лютовали, рельсы по трое-четверо суток не могли расчистить от нередких снежных заносов. С ужасающей бестолковщиной и несправедливостью жизни столкнулась Елена, и в детстве и в юности надёжно защищённая от превратностей родительским попечением и лаской. А Виссарион, потирая руки и усмехаясь, всё нашёптывал ей с энтузиазмом:

— Хорошо, хорошо! Пусть люди обозлятся, отчаются. А потом — волна за волной поднимутся на это прогнившее самодержавие и осточертевших попов. Будет жарко!..

— Прекрати ты бредить! — порой вскипала Елена, отталкивала Виссариона. Убито и зло молчала, туго накручивая на палец или всю ладонь свою богатую косу.

Елена всегда считала и верила безоговорочно, что Российская империя — могучая, великая, богатая, и устроена разумно и твёрдо. «Но что же ныне творится вокруг!» — не могла охватить умом и душой молодая, неискушённая Елена. И смириться не могла, хотела как-нибудь ввязаться в это раскатывающееся всеобщее неблагополучие, остановить или притормозить его. Но как, с кем? Вокруг неё были только лишь растерянные, оглоушенные, а чаще всего смирившиеся, поникшие люди. Порой жизнь становилась просто невыносимой: закончились деньги, были проданы за бесценок все украшения и кое-что из одежды. Минутами Елена буквально сатанела и чуть не бросалась на Виссариона с кулаками.

В одном захолустном городке за Тюменью пришлось промыкаться более двух недель, ожидая локомотива. Но Елена просто так не ждала, не томилась — она помогала раненным из санитарного поезда. Насмотрелась на жуткие раны, на калек, на умирающих, надышалась запахами гниющей плоти, наслушалась стоны и мольбы. Выспрашивала у солдат и унтеров о брате Василии, но никто ничего не знал. Ходила в местную крохотную церквушку, молилась и плакала, молилась и плакала, всматриваясь в лик Христа, но уже не искала в нём улыбки. Ей не хотелось выходить из церкви, возвращаться в шумный, прокуренный вагон, а потом вдруг поняла — и к Виссариону не тянет. Завыла, но комкала в груди это странное, нарастающее чувство. «Как же может не тянуть к любимому?»

Уже в дороге Елена поняла, что — тяжела, и эта новая беременность снова — как и в первый раз — гнетущей тяготой прижала её душу, насторожила и даже устрашила. «Но чего же бояться, если любимый рядом?» — недоверчиво вопрошала у себя потрясённая Елена. Она подолгу молчала, виновато улыбалась, когда выхудавший и словно бы вычерненный от голода и холодов, но весь какой-то устремлённый, наэлектризованный Виссарион тормошил её, затягивал в разговор, украдкой ласкал в этом человеческом муравейнике. Забившись в угол, смотрела за окно на незнакомые земли: перед её глазами проплывала вымороженная пустынная Сибирь. За Уралом появились серые, угрюмые проплешины, а на юге так и вовсе не оказалось снега, чему Елена чрезвычайно обрадовалась, и эта радость, поняла она, была первой радостью за этот ужасный месяц нескончаемой дороги.

«Он тебе послан Богом», — всё не отступало от сердца Елены.

74

Жизнь Семёна тоже выбилась из привычного круга, когда он повстречал Елену на новогоднем балу в Собрании.

Когда Михаил Григорьевич забрал Елену из семьи Орловых, Семён запил, забросил все свои и тестевы купеческие дела, однажды тайком покинул родной дом, запропал для матери и отца, погожцев и городских компаньонов. Обосновался в ночлежке в унылом ремесленно-слободском предместье и пьянствовал, порой затягивая хрипатую собачью песню, мутными глазами бессмысленно смотрел на своих собутыльников — голь перекатную, опустившихся приисковых, бывших каторжан, не прибившихся к берегу устойной жизни. Обида и ненависть палили сердце Семёна, в воображении он всячески казнил Елену, измывался над ней. Остывал, успокаивался и — в мыслях ласкал свою прекрасную изменницу. Изредка забредал в церковь. Всматривался в лики святых, прислушивался к словам батюшки, но душа молчала, не откликалась. Исповедаться и причаститься не тянуло. «Душу свою погубил на веки вечные, нет в ней Бога и милосердия, нет в ней смирения и покаяния. Стоит ли жить?» — спросил он себя, но ответа не дал: духу не хватило. И снова — пил, опускался. Выбирался из лачуги на свежий воздух, видел из-за заплота разноцветье куполов величественного Казанского собора, который какой-то неместной, пышной византийской красотой сиял среди этих старых, вычерненных временем и непогодой — но крепких — домов, покосившихся высоких изгородей, этого мрачного тюремного замка с проржавевшими высокими воротами, скучных людских теней, словно бы перекатывались боязливыми овечьими клубками по пустынным улицам, скрипучих телег слобожан и крестьян. Иной раз ждал колокольные звоны, а дождавшись — слушал, как воду холодную пил, истомившись жаждой. Но тоска осиливала, уныние тяжёлым мешком скатывалось на плечи, — снова окунался в омут пьяной лачуги.

Родные искали Семёна — не нашли. Заявили околоточному. А Александра Сереброк — нашла. Подружке своей, смешливой Наталье Романовой, потом говорила:

— Сердце вело меня к Сене. Брела по Знаменской, и вдруг думаю: дай-кась загляну в тот неказистый домок. А чего мне надобно было в ём — и сама не знала. Взошла на крыльцо, дёрнула дверь и — Семён свет Иваныч предо иной. Ахнула, сердце моё обмерло, и повалилась я на плахи без сил. Думала, помираю! — грустно засмеялась Александра.

— Любишь, стал быть, Семёна?

— Люблю, Наташка, крепче жизни люблю. И никому его не отдам.

— А вдруг Ленка объявится: кавказцы-то, сказывают, люди шальные, бросит ить Ленчу, дурёху.

— Фиг ей на постном маслице! А будет вешаться на Семёна — так и ножом пырну.

— Ленку… порешишь?! Ты чё, шалая!

— Да хоть и обоих прихлопну, ежели он к ней улизнёт. Я свою любовь выстрадала, так просто, за понюх табака, Натаха, не отдам!

— Вона чего! — протянула Наталья, боязливо всматриваясь в холодное белое лицо своей величавой подруги.

Когда Александра нашла Семёна, он был пьян, спал в каком-то ветхом зипуне, в стоптанных сапогах и замызганных штанах на скомканной постели. Александра прогнала из комнаты пьяных мужиков, один попытался сопротивляться, так она за шиворот вытолкала его за двери. Присела к Семёну, разгладила его спутавшиеся волосы, неряшливую бороду, поцеловала в костисто обозначившийся лоб и тихонько прилегла рядышком на край. Утром Семён очнулся, Александра затаилась, притворилась спящей, но сердце так горячо билось, что дыхание перехватывало. Он смотрел на неё, поднявшись на локтях. Сказал, безуспешно выравнивая мятый сиплый голос:

— Давай-ка, Саня, выпьем… за упокой любви.

— Вот ещё! За упокой! — Она стукнула его по лбу ладошкой. — Я тебе щас упокоюсь! Вон кочергу возьму — отмутосю. Жизнь только-только начинается. Я, глянь-кась, молодая да ладная, да и ты, поди ж, не урод да не олух. Жить надобно в радость, вот чего я тебе скажу.

Мелко и сдавленно засмеялся Семён, приобнял за мягкие плечи притворно рассердившуюся Александру, шутливо подёргал её плотно сплетённую великолепную косу. И с той минуты стали они жить вместе, потому что другого расклада, наверное, и быть не могло для них.

Она вытаскивала его, покорливого, тихого, в «свет», — так она называла вечеринки, которые устраивались у кого-нибудь на дому купеческой, разночинной молодёжью, мелкими чиновниками. Затягивала в ресторации, на концерты, в театр, даже в Собрание, в которое чтобы попасть простому человеку нужно вдесятеро переплатить. Но Александре хотелось, чтобы жизнь её любимого была наполнена радостью, чтобы забывал он эту мрачную, провальную межу своей жизни, чтобы выхолодилась, выветрилась из его сердца красивая её соперница и бывшая подружка — Елена. Семён не любил и не понимал досужей, весёлой жизни, но покорялся настойчивой жене, не жене, но — как другом Александра стала для него, спасительницей и путеводительницей по — казалось ему — потёмочной жизни, которая вершилась вокруг. Потом, по настоянию Александры, они и вовсе перебрались на жительство в Иркутск. Сначала поселились в изысканно меблированной квартире в доходном доме на шумной, аристократичной Большой, хотя можно было и поскромнее устроиться, но волевая, напористая Александра не признавала в жизни ничего половинчатого, неяркого, скупого. «Жить — так жить!» — говорила она.

А летом Семён — на давно купленном Иваном Александровичем, но приберегавшимся для сына участке — с артелью срубил дом, большой, двухэтажный, на не менее аристократичной и престижной Грамматинской. Обставили все пять комнат так, что гости ахали: мебель красного дерева и дуба, шикарные заграничные гардины, пышные, пёстрые картины маслом, экзотичные кадки с модными пальмами да фикусами, — «Прямо-таки Париж!».

В Погожем бывали редко и неохотно: память о прежнем больно задевала. Надо ближе к городу держаться: он, суетный и напористый, вытянет из души тоску, понимал Семён, наполнит её цветастой дымкой спасительного лёгкого отношения к жизни. Семён мало-помалу втягивался в давнишние и новые купеческие дела, вёл с бывшим тестем лавку, пригонял из Зимовейного подводы с рыбой и шкурками белька, заезжал на Белую к Фёдору за столяркой, тёсом и кругляком, перегонял на прииски скот, сговаривался с интендантами о поставках военному ведомству овощей и мяса, заседал в «Закупсбыте». Однако Михаил Григорьевич с горечью видел, что прежнего усердия Семён уже не проявляет, чаще вял, рассеян и нерасчётлив; «прозевал» несколько выгодных сделок в «Закупсбыте» по продаже конского волоса и сливочного масла в Америку. О Елене они никогда не заговаривали, но оба понимали, что её бегство и измена — по живому разрубили установившиеся было тёплые родственные отношения, скосили с тракта весь охотниковский-орловский род.

Когда отстроился, Семён забрал к себе сына Ванюшку, нанял няньку, но Охотниковых не обижал: позволял бабке Любови Евстафьевне брать внука в охотниковскую семью, не закрывал перед ними двери своего нового дома. Но Александра молчком, нередко исподлобья поглядывала на Любовь Евстафьевну, и та как-то виновато и скоренько старалась скрыться с внуком, кое-как его обув и одев. Попыталась раз заговорить:

— Уж ты, Ляксандра, не серчала бы на нас…

Однако, Александра так громко, но, похоже, без нужды, дунула носом в платок, что у бедной старушки слова будто бы застряли в горле.

В обществе, куда затягивала Семёна неугомонная Александра, везде слышал он разговоры против православия и царя, то осторожно-тихие, то дерзкие, бесшабашные. Семён чувствовал: что-то страшное начинается в стране, какая-то неведомая, но грубая, напористая сила перекручивает души, мутит разум, толкает к отчаянным поступкам. Видел: в церкви люди не шли. И если всё ещё не громили храмы и не унижали, не уничтожали священников, то, видимо, только потому, что не явились смельчаки, которым и голову не жаль свою потерять, лишь бы добиться своего. Однако отчаянные удальцы уже стали объявляться: однажды в крестный ход, в котором участвовал и Семён, из потёмок 1-ой Солдатской улицы полетели камни, и одним из них дьячку разбило в кровь лицо. Люди онемели — ни охнуть, ни крикнуть не могли. И после заутрени с торжествующим перезвоном колоколов разошлись подавленные и растерянные, не чувствуя в сердцах благодати и света.

Однажды Семён сказал Александре:

— Такая ты заботливая да ласковая, Саня, одно слово, славная баба. Купаюсь рядом с тобой как сыр в масле. Но над сердцем своим не покомандуешь, чую! Саня, уж прости — не могу обманывать: помню, помню я жену свою Елену. И люба единственно она мне. И диковинное чувство не покидает меня: вернётся она ко мне, и заживём мы крепким, счастливым домком… Эх, почву под ногами теряем, всё кубарем челдыхается под откос, а я, вишь ты, размечтался!

— Дурак! Нужен ты ей, лапотник!

— Нужен, не нужен, а с тобой я больше жить не могу. Совестно мне. Вот что, ты пока, если хочешь, оставайся жительствовать в этом доме, а я с Ваней переберусь в Погожее к родителям. Прости, Саня, прости. Ты найдёшь своё счастье: ты хороший человек. Прощай.

Рыдала и умоляла Александра, но Семён в тот же день ушёл от неё.

Однажды в осеннюю штормовую непогоду опасно покосился крест на погожском храме. Отец Никон просил прихожан поправить, мужики обещали, но за дело не брались: вроде как других хлопот достаёт у людей, а крест подождёт. Поправил крест Семён, наняв мужиков. А за бесплатно не захотели. Один Лёша Сумасброд за так полез на маковку вместе с Семёном.

Семён увлечённо рассматривал этот знаменитый крест, принесённый сюда на своём горбу из далёкой России Игнатом Сухачёвым во искупление каких-то великих грехов, — впервые увидел его в такой разительной близи. И оказался он весь иссеченный, шероховатый, корковатый, но, как корень старого кряжистого дерева, мощный весь, громадный. Поистине, как будто вцепился — словно корень в землю — в небо. Каким-то великаном, богатырём он показался Семёну, но изветренным, израненным, как бы даже изувеченным, но вот — выстоял под напором судьбы и ветров, уже вторую сотню лет высится над Погожим и округой. «Сдаётся мне, — подумал Семён, — имеется в нём ещё запас крепи и силы. Сейчас выправим — так и ещё, братцы, сколько стоять ему!»

Лёша тоже очаровано смотрел на крест; шепнул:

— А ить какой он вблизи страшный-то, Сеня. Жуть!

Неожиданно запорхнул на крест голубь, заулыбался ребячливый Лёша, потянулся к сизарю рукой, да вдруг соскользнула его нога с маковки. Внизу народ ахнул, встрепенулся. Лёша чудом успел ухватиться за крест и — повис на нём над пропастью. Крест по-стариковски хрипло скрипнул, потянулся книзу, но — замер. Семён за гачу подтащил к себе Лёшу, а у того рот перекосило, весь лихорадочно дрожит.

— Эге, да он ещё с десяток таких сумасбродов выдержит, как ты, Григорий Палыч, — подмигнул ошалевшему Лёше Семён. — Ну, ну, крепись, мужичок. Живой ить!

Отдышались чуть. Мужики натянули верёвки — выправили крест, а Семён и Лёша затянули крепеж в основании. Немного — осень была, верховик напирал, руки замерзали — почистили, ошкурили крест металлической щёткой на длинной палке и обмахнули его густо замешанной серебрянкой. Старались из последних сил, но вблизи он всё равно виделся страшным и неприглядным.

Однако снизу взглянул на него вымотанный, закоченевший Семён — а ведь засиял крест! Молодо и несколько задиристо смотрел он на белый свет, на ясную Ангару, на весь уютный погожский мирок. Поразился Семён, качал головой, не веря глазам своим. Мужики смеялись над непривычно молчаливым, медленно отходившим от страха Сумасбродом, у которого тряслись руки, пальцы никак не могли сжать чарку, и простодушной его супруге Марусе приходилось вливать водку в его рот и следом засовывать огурец.

75

В мае-июне 17-го года жизнь в Погожем вконец расстроилась, сорвалась с матёры и как будто куда-то полетела, покатилась, не имея сил и порой желания уцепиться за кустик или кочку прежнего размеренного, работящего уклада.

После Николы-вешнего, отсеявшись и почти докончив огородину, на сходе делили, как от века и велось, покосные угодья — самую невыясненную и колкую ветвь крестьянских дел в Сибири, потому что хороших лугов было не так много, как где-то. И мужики впервые столь обозлённо и дружно пошли на Охотникова. Как всегда с хлёстким язвительным словом набрасывался на Михаила Григорьевича его извечный супротивник и соперник Пётр Иннокентьевич Алёхин — новый староста.

— Хва тебе, Михайла, помыкать нами, — пощипывал свою благообразную бороду Пётр Иннокентьевич, почему-то повернувшись к Охотникову спиной. — Лазаревские луга прибрал со своим батюшкой… царствие ему небесное. По Берёзовке десятины три умыкивашь от обчества. Уж скока талдычу: и мы тож хотим владать добрыми покосами. Вот вам, мужики, моё слово: поделить промеж нас знатные Лазаревские луговины, а Охотниковы пущай нонче на Терещенские, за двадцать-то версточек, покатаются на своих откормленных лошадках!

— Верно, Петро! — загудела толпа.

Михаил Григорьевич, красный, скорее багровый, тягостно молчал, думал, будто перекатывал валуны: «Съедят ить оне меня заживо. Неужто не видят — тружусь я как проклятый, а потому и достаток имею? Чай, зрят то, что хочется видеть. Как жить? Опора из-под ног ускользат, впереди не вижу ясного пути. Ужели погибель всеобщая грядёт?»

Грузно встал, тяжело выпрямил плечи, расправил картуз, но тут же зачем-то смял его в кулаке. Все замолчали, хитроватыми, насмешливыми прищурами постреливали в него.

— Вот вам, земляки, мой сказ: не отдам я вам Лазаревских, потому как наши оне, охотниковские. Кровные! И бумага у меня на них имеется. Гербовая, с печатями. Моим и бати моего потом политы луга. Неужто не знаете? Что вам, глаза застило?

— Брось брехать — твоим потом! — желчно усмехнулся Алёхин. — Строковых твоих пот и кровушка — вот да! Люди гнули хрип на тебя. Но нонче другие времена… А с бумажками теми ты, Михайла, лучше сходи туды, куды естество затребует.

Мужики сдержанно засмеялись. Но двое-трое вступились за Охотникова, среди них оказался бывший каторжанин Николай Плотников. С месяц назад он прибыл из-под Нерчинска: охрана и начальство сгинули, а каторжане разошлись кто куда. Теперь сын Николая, Савелий, стал хозяином достаточным, имел свой дом, прикупил пахотной земли, и Николай был признателен Михаилу Григорьевичу. От сына первым долгом зашёл к Охотниковым, кланялся в ноги, пытался руку поцеловать у Михаила Григорьевича. Полина Марковна радовалась:

— Слава-те Господи: тепере никто не страдат за Васеньку.

Поила и потчевала Николая три дня и три ночи.

— Вы, злыдни, не забижайте Михайлу Григорича! — сипел выпивший (он снова горько запил) Николай, размахивая иссечённым рубцами кулаком. — Вы всего-навсего в подмётки и годитесь ему!

Николая прервали:

— Да сядь ты, каторжанское помело!

Но Николай не унимался. Его за полы чекменя утянули на лавку, он — в драку. Вытолкали на улицу. Он там буйствовал. Потом направился в лавку за косушкой, и вечером его видела валяющимся под заплотом в соседстве с кучей навоза.

Вступился за Охотникова и Лёша Сумасброд, посвёркивая своими косоватыми голубенькими глазами:

— Мои голуби клюют просо во дворе Григорича — он хоть раз согнал их? А ты, Иннокентич, позапрошлом годе как обошёлся с моими голубями? Присела стайка подле твоих ворот — зёрнышек поклевать, так ты, идолюга, выследил и троим крылья перешиб сушиной. Сапогом придавил, как окурки, а тушки забросил в огород к соседу. Но люди-то всё видали!

Мужики густо, кашляюще засмеялись:

— Алёша, побей, отколошмать Иннокентича: неча ему твоих пернатых сродственничков забижать!

Детские глаза Сумасброда с вызовом смотрели на хохочущих мужиков, но никто не привык видеть в Григории Соколове серьёзного, дельного человека, а потому по-своему истолковали его настроение:

— Иннокентич, смывайся: Лёша щас тебе наломат бока!

Злые слёзы обиды рвались из Михаила Григорьевича: не плаксивым он был, а вот уже не мог вынести столь дерзкого, унижающего поношения. Расталкивал мужиков, а они смеялись над кипятившимся Сумасбродом; порывисто направился к выходу. С грохотом распахнул дверь, которая еле-еле висела на расшатанных уключинах:

— Костьми лягу, а своего родового не отдам! Вспомните о совести! — Задрожал голос, изменнически поплыл. В глазах влажно замутилось, — ничьего лица ясно не видел.

Приутихли мужики. Табачный дым кутал покосившийся, еле державшийся на одном гвоздке (а три куда-то после избрания нового старосты подевались) лубочный портрет Николая Второго. Мрачным и заледенелым сидел Семён Орлов. Не знал, как помочь тестю, как убедить мужиков, чтобы не зарились на чужое, не злобствовали.

Как вышел Охотников — зашумели мужики, да каждый всё о чём-то своём говорил, никого не слушал, перебивал другого, потому и не понимали они друг друга, будто вдруг на разных языках стали изъясняться.

Дома Михаил Григорьевич жаловался жене:

— Задавят оне меня. Не мои покосные луга имя надобны, Поленька, а погибели души моей алчут. А всё отчего? Да оттого, что зависть гложет их нутро. Хотят, как и мы, жить крепко… да кто же имя мешат? Я — получатся?! Эх, налей-ка водочки! Надобедь душу утишить, а то не по силам уж сносить, Поленька!

— Мы перед Господом и людями чисты, Михайла Григорич. — Полина Марковна в последнее время частенько величала супруга по имени-отчеству, словно теперь нечто более высшее в нём видела, чем просто супруга своего. На её строгом высоком лбу вздрогнула поперечная морщина, как отзвук какого-то глубоко запрятанного, но сильного чувства. Сидела перед мужем смирная, с выпрямленным туловищем, в туго повязанном васильковом платке.

Супруг смотрел на неё, тихо радовался: «Хоть дома крепь, опора да красота». Она будто угадала его мысли — бледные полоски её губ разжались в короткой улыбке:

— Пережить бы энту вселенскую смуту, выстоять бы, не поддаться бы на соблазны сатанинские, а опосле взойдём на круги своя.

— Взойдём ли? — пристально посмотрел на супругу Михаил Григорьевич, словно хотел точнее и глубже поверить ей.

— Взойдём.

Михаил Григорьевич молча покачал своей большой головой.

К их разговору иной раз примыкала Любовь Евстафьевна, но после кончины супруга она уже не так живо интересовалась происходящим на белом свете. Молчала, слушала, не слушала, но чаще говорила невпопад, некстати. Жизнь её тихонько катилась под уклон, в грустном одиночестве, в пристрое, который неожиданно стал для неё пустынно-большим. Зачастую сидела без дела, без привычного рукоделия на лавочке во дворе, не присоединялась к старухам; те гурьбой лущили семечки или орехи тоже на лавочках, но на улице возле своих ворот. Она не примирилась со смертью мужа, и ей всё казалось: что вот распахнётся калитка или дверь пристроя и появится перед ней её молодцеватый, высокий Григорий Васильевич, колченого, но быстро подойдёт к ней, с неумело скрываемой лаской грубовато скажет: «Здорово, ли чё ли, старая!» Потреплет её по плечу, задымит так любимой им козьей ножкой, и они оба отдохновенно помолчат, потом, быть может, маленько побранятся, попьют чаю из бокастого тульского самовара и мирно посудачат о том о сём.

76

В конце влажного тёплого июня Алёхины, Ореховы, Половниковы, Окунёвы, Драничниковы — всего человек пятнадцать мужиков ранним утром, преждевременно (травам ещё постоять хотя бы дней пять) принялись косить, но не на своих угодьях — на охотниковских, на лакомых Лазаревских пойменных лугах. Хотя и не наступил ещё срок, но трава уже была славной — тучной, шелковистой, высокой. Да и как не быть ей хорошей, если Охотниковы из году в год удобряли Лазаревские — утожили, «подкармливали» навозом и даже, в неблагоприятные лета, поливали.

Лишь ближе к полудню пасечник и компаньон Охотникова Пахом Стариков с женой Серафимой приметили на лугах у березняка чужаков — бойко шёл мёдосбор, только поспевай управляться с ульями, некогда смотреть по сторонам. Пахом подошёл спросить, кто такие и по какому праву косите. Ему ответил Пётр Алёхин, щерясь в усталой, но дерзкой улыбке:

— Ляксандер Керенский велел. Глянь, Иваныч, на евоную депешу. — И всучил ему лист лопуха, которым сначала отёр своё вспаренное, потное лицо.

Встревоженный Пахом охлюпкой прискакал на вспененном жеребце в Погожее, Михаила Григорьевича отыскал в притрактовой лавке за счётами. Скликали своих, в основном строковых, мужиков: чудом ускользнувшего от демобилизации Черемных Игната, Сидора Дурных, недавно вернувшегося с фронта без пальцев на левой руке, коновала Бородулина Степана, Горбача, Большедворских Селивана, старого, но крепкого кузнеца Холина Гаврилу, ещё нескольких погожцев. Взгромоздились в две брички; третья повозка, телега, гремела стальными ободьями сзади. Созывали по улице ещё мужиков; заезжали за Семёном Орловым, но он был в разъездах — на Белой у Фёдора Охотникова и в Усолье. Некоторые, узнав в чём дело, отказывались: сами-де разбирайтесь; другие ссылались на немочи. Кликнули и Плотниковых — отца и сына. Весь сонный, мятый, по обыкновению пьяненький Николай потрусил на улицу, но призадержался у калитки в некотором недоумении: Савелий как чинил хомут во дворе, так и не поднялся с табуретки. Брички, возглавляемые Михаилом Григорьевичем, уже ускакали на большак, один Игнат, в пропотелой, вылинявшей кумачовой рубахе, с лихим видом стоя в пустой подводе и размахивая бичом, задержался у дома Плотниковых:

— Эй, чиво вы тама копошитесь?! Скачками в телегу!

— Чёй-то ты, Савелушка, канителишься? — настороженно спросил отец. — Айда, защитим нашего благодетеля.

— Хм, благодетеля сыскал мне! За евоного сынка ты лямку на каторге оттянул? Ну, так чиво тепере поминать о благодетельстве? Да и не люб он мне! Поугодничал я перед ним в лавке, попригибался, а он, собачий выродок, всё морду от меня воротил — брезгал, поди. Рабом да холопом я для него оставался.

— Молчи! Молчи, гадёныш! Он тебя в люди вывел, дом тебе срубил, денег на разживу дал, а ты… Эх! Вижу, рабом ты и остался, потому как человечьего чувства в тебе ни на алтын. Совесть свою ты губишь! Я хоть и каторжанин да пьянь погиблая, а и то понимаю: душу свою следует блюсти в законе Божьем. Не губи себя, Савелушка!

— Катись, катись! Облизывай зад своему господину! А про совесть ты мне, батя, побасенки не сказывай: ноне другая жизнь — с совестью-то далече не ускачешь. Другие, припрятавшие свою совесть для лучших времён, обгонят тебя да ещё плетью секанут вдоль спины: не лезь наперёд!

— Эх, ты, Савелий! Запомни: кто добра не помнит — тому самому в жизни фарта не видать.

— Езжай, езжай, батя. А уж мы как-нибудь без твоих советов продышим.

Плюнул Николай под ноги, завалился на солому в телеге, упёрся угрюмым взглядом в высокое лазоревое небо и не знал хорошенько, чего же просило его простецкое мужичье сердце — молитвы или мата?

Захватчики обедали в теньке березняка, когда Михаил Григорьевич, вздымая по дороге облака пыли, прискакал на луга. Соскочил с брички, тугую плётку, как лук, гнул в синевато взбухших венами руках. Когда шёл, то ускоряясь, то, как пьяный, замедляясь, запнулся, упал, раскровенил о коряжину ладонь, но боли не почуял. Вскочил на ноги и разъярённо подбежал к мужикам. В голове стоял сплошной гул, как в ураган.

— Что же вы, гадьё ползучее, на чужое заритесь?! Я ж вам сказывал — пот мой и кровь моя тута! — И — плёткой, плёткой их, не разбирая. — Вон, злыдни, с моей земли! А не то — час последний и для меня и для вас пробил! Получай! Получай!..

Михаил Григорьевич не помнил себя. Всё, как в вихре, смешалось для него в мире — пышные кучки деревьев, привольный разлив луга, метавшиеся люди, ясное тихое небо с жарким щедрым солнцем, маняще взблёскивающая вдали Ангара. Ничего ясно не способен был осознать он, ничего, казалось, не чувствовал, кроме пламени в груди — пламени гнева и мести. Он был страшен — багрово пятнист лицом, взъерошен весь и безудержен.

Захватчики, успев схватить литовки, кое-какой скарб, ошеломлённые таким напором, отступали в березняк. Мужики никак не могли напасть на захватчиков, потому что Охотников метался, широко размахивая плёткой. Всё же сцепились. Холин одной ладонью придушил своего соседа — слабосильного Половникова и ударял его своим кувалдистым кулаком. Старик Драничников бесполезно и глупо отмахивался поддёвкой, но запнулся и упал, — сразу трое стали пинать его. Братья Окунёвы сбили с ног Бородулина и Горбача — жестоко топтали их подкованными сапогами. Охотников и Стариков напали на Алёхина и Орехова, но Алёхин был могутным мужиком — растолкал обоих, отбежал.

Из чащобы кустов взмахнулась, будто сама собой, коса, и рослый Пахом грузно повалился на колени, но никто не приметил его падения. Кто-то убегал, отползал на карачках, метался, кто-то кого-то настигал, отовсюду раздавались крик, стон, рычание, пыхтение, хруст веток. Казалось, наступило всеобщее озверение, все были забрызганы или даже залиты кровью, всюду валялись клоки от располосованных рубах и исподниц.

Двоим-троим захватчикам удалось запрыгнуть в свою телегу и скрыться, за ними снарядился раззадорившийся Черемных, но и версты не проскакал в бричке — вернулся, никого не обнаружив впереди.

Подбежала полная, страдающая одышкой Серафима и нечеловеческим голосом закричала:

— Пахомушка! Родненький!.. Ай-ай-ай, уби-и-и-и-ли!..

Все обмерли, кинулись к Пахому. Он ещё дышал, но горлом хлестала кровь. Михаил Григорьевич склонился над дорогим товарищем своим и самым верным компаньоном, оторопело заглянул в его глаза, а они уже незрячие, подзакатились:

— Пахомушка, брат, отзовись… — Но не шёл голос из Михаила Григорьевича, сипело утробно, будто крепко-крепко перехватило горло.

Однако Пахом расслышал, осмысленно повёл грязновато выбеленными губами — вроде бы улыбнулся. Закрыл веки, тяжело, с гудом вздохнул и затих.

Все мужики, повинно опустив встрёпанные головы, занесли Пахома в избу, бережно уложили на постель. Услышали его жалобный голосок, столь несоразмерный с его могучим обличьем, благообразной чёрной бородой:

— Пчёлки… деточки мои.

Умер, потянувшись всем своим широким богатырским туловом, будто хотел встать и — идти, быть может, к ульям, к пчёлам, на усыпанные цветами елани, окунуться в хлопоты прежней мирной, частью даже блаженной жизни.

Староста Алёхин ездил в волостное правление за милиционером — но такового новая власть ещё не назначила. Ходил слух, боялись люди идти на такие должности: совсем недавно, весной, в Петрограде и других городах убивали почём зря полицейских и жандармов, — а вдруг жизнь наново поменяется? Съездил Пётр Иннокентьевич в Иркутск; какой-то чин равнодушно, вяло проворчал:

— Нажрались, дармоеды, пропойцы треклятые… — Но пообещал направить следствие.

Однако лишь через неделю прибыл милиционер. Скучающе бродил по дворам, без пристрастия вызнавал, позёвывая, но никто так ничего ему внятно и не пояснил. Судачили, отписал такую бумагу: «В пьяной-де драке Пахом Иванович Стариков напоролся на косу, а кто держал сию косу — установить не представляется возможным. Одни очевидцы уверяют — коса была прислонена к берёзе, а другие вообще ничего не видали и не слыхали…»

Хоронили кубанца Пахома всем селом. Вслух никто никого не винил в его смерти, кроме Серафимы. Все были угрюмы и подавлены. Повредившаяся умом Серафима бросалась на мужиков с кулаками, несвязно надсаживалась благим матом. Никто не знал, как её утешить, бабы пытались, да она отталкивала их и — билась, билась. По существу, всё, что имела горемычная Серафима в этой жизни, — невозвратно потеряла со смертью мужа.

— Не долгим вышло её бабье счастье, — вздыхали погожцы.

77

Казалось, Погожее с того трагического дня населили совсем посторонние люди — чужие друг другу настолько, что и здоровались сосед с соседом, сдавалось, сквозь зубы, не глядючи в глаза, спешно расходились. Примечали за собой селяне: сердцем теперь не тянулись друг к другу, как в былые времена.

Священник, после кончины дряхлого отца Никона, в церкви так и не появился, благовест не катился над округой, — где теперь могли собраться люди, чтобы посмотреть друг другу в глаза, чтобы вместе обратиться к Богу? Каждая семья, каждый дом жили сами по себе — как обычно ведётся в городе.

Весь июль палила землю смертная жара, а потом обрушились затяжные ливни августа и сентября, — сгубило на корню добрую половину урожая. Пшеницы намолотили так мало, что на продажу нельзя было наскрести, себя прокормить бы как. А раньше подводами, караванами везли в город зерно и муку, на сибирские ярмарки и заводы отправляли вагонами. Спешно выкопали картошку и морковь — они начали гнить; только капуста из овощей чувствовала себя бодро и уродилась к октябрю на славу. И сенов не было вдосталь: многие раздумывали в июле, когда лучше косить, а пока думали — нещадное солнце и сухие горячие ветра сгубили травы; ведь в июне всё же рано было косить. Надеялись на дожди — в начале и середине июля они никогда не обманывали погожцев. Обманули! И подводил такой расклад на одно неумолимое и обидное для крестьянина — крупный рогатый скот придётся забивать уже осенями, лишь по одной, две коровёнки оставлять; а ведь издавна меньше пяти-шести коров и не водилось почти в каждом погожском дворе.

Из столицы наползали, как шипящие ядовитые гады, тревожные непонятные вести: в Петрограде опять стреляют, даже с крейсеров, стоящих на невском рейде в самом городе, палят; фронт солдатами совсем брошен, царь с царицей обретаются то в Сибири, то невесть где. Погожцам, особенно пожилым, отчего-то казалось, что императора Николая вот-вот вернут к власти — а как иначе может быть? Ведь он царь, самодержец российский, помазанник Божий, наконец. Было непонятным и порой представлялось бестолковым даже то, что творилось под боком — в Иркутске: судачили, что власти никакой вообще нет, что рабочие депо и обозных мастерских, вооружившись, вот-вот пойдут на школу прапорщиков, на юнкерское училище и казаков, чтобы разоружить их. «Вроде как и сама жизнь с матерью-природой восстали против нас, желают погубить», — сетовали погожцы.

В декабре и впрямь грянуло в Иркутске что-то несусветное — поднялась стрельба, и не только из ружей и винтовок, а залихватски, с хмельной весельцой стрекотали пулемёты, оглушительно, вероломно бабахали артиллерийские орудия, взрывались гранаты и бомбы. Какие-то отчаянные люди засели в Белом доме — в бывшей резиденции генерал-губернаторов; их пытались выбить военные, но безуспешно. Противоборствовали с неделю.

Ошарашенные горожане попрятались по домам, залезли в погреба и на чердаки, лишь дерзновенные удальцы высовывались на улицу, подкрадывались к Белому дому, а потом с похвальбой рассказывали, как зазвонисто отскакивали пули от бронзового Александра Третьего, как с понуканиями вели по улицам или везли в санях в военные казармы арестованных генералов и полковников, как рабочие днями и ночами учились стрелять, метясь в окна юнкерской школы, как шёл-шёл человек и внезапно взмахнул руками и упал на землю — пристрелили, и попробуй узнать кто, как разносило в щепки дома и заплоты, как осыпался прошитый пулями и осколками роскошный фасад Белого дома. Воистину, нечто неимоверное творилось в славном и доселе тихом городе Иркутске! Не верилось глазам и ушам своим. В этих краях, со времён оных, если когда и стреляли, то только в тайге, охотясь на дикого зверя, а теперь, получалось, и человека почиталось за честь подбить или изувечить.

Трое погожских мужиков — храбрецов, бесспорно, из смельчаков, — в один из таких дней наведались в город на лошадях, запряжённых в кошёвки. Думали, прикупить провизии, — охотниковская лавка совершенно опустела, да поразведать, что вершится в мире.

В город со стороны острова Любви по льду въехали без препятствий, но как минули величественные, но обветшавшие до крайности Московские ворота, чуть завернули в красивую, застроенную добротными домами Ланинскую, так и началось: там остановили, тут застопорили, велят ехать то туда, то сюда. Всюду сурово, вызнавающе разговаривали с ними, с недоверчивым прищуром заглядывали в глаза, шарили без спроса в кошёвках. Останавливали и рабочие, и офицеры с юнкерским молодняком, и казаки. Кто у власти — необъяснимо, туманно. И дома словно бы прятались в сероватых туманах — мороз заворачивал за сорок. Мерещилось, натуженный, плотный воздух трещал и хрустел. В низинах за десяток сажень ничего не различимо было, — не напороться бы на чей штык. Люди, как блохи в густой шерсти, сновали по улицам всё больше бегом, перебежками, согнувшись.

Возле юнкерского училища так громыхнуло, что мужиков засыпало штукатуркой и щебнем. Лошади рванули, понеслись по нечищеным с начала зимы, заваленным снегом с наростами льда и конского помёта улицам. Из дворов простуженно-кашляюще застрочили пулемёты. Кто-то истошно и злобно закричал:

— Белый дом осаждают юнкера! За мной, братва!

Со стоящей на «Звёздочке» (загородного сада-гулянья на левом берегу Ангары) артиллерийской батареи ахнуло картечью, как водится на фронтах. Но было уже непонятно — то ли юнкера и прапорщики стреляют со «Звёздочки» по генерал-губернаторскому дворцу, то ли рабочие, по неопытности, — по своим же, засевшим в Доме и около, на ангарском прибрежном льду? За каждым забором притаились люди и стреляли. Палили и с чердаков, из-за деревьев и поленниц — словно бы каждая улица стала рубежом фронта. Но куда стреляли и по кому? — уже ничего ясно не могли понять погожские мужики. Только и думали теперь эти вымерзшие, оголодавшие, перепуганные бедняги о том, как бы выскочить из города, спасти свои отчаянные, неразумные головы. Но куда не метнутся на своих очумевших лошадях — всюду стрельба, засады, грубые, «взгилённые» вооружённые люди.

За какими-то сараями на Иерусалимской горе спрятались, но и тут было неспокойно и опасно — то и дело выплывали из тумана вооружённые люди; благо, кто мимо проходил, а некоторые допытывались, твёрдо направляя дуло в грудь мужику:

— Кто такие, почему хоронитесь?

— Сидор, пульни-ка в энтих шкурников!

Мужики лепетали:

— Мы сами по себе. Отпустите нас, братцы. Не берите грех великий на душу.

Один пожилой, с опалёнными усами казак так им ответил, тыча дулом винтовки в бороду мужика:

— Ишь, сами по себе! Чисто коты, что ль?

— Ага, коты! — угодливо заблеяли мужики.

— Так, можа, не убивать вас, а охолостить? Всё дряни опосле будет меньше в городе!

— Чиво хотите делайте, а жизни не лишайте, — повалился на колени один и утянул за собой других.

— Патронов жалко, а то бы… — и для порядку по разу хлестнул мужиков нагайкой. Потом они не могли друг другу в глаза взглянуть: на поверку трусами самыми что ни на есть настоящими оказались; хорошо, вечер подоспел, тьма скрыла лица.

Весь день занимались пожары, а вечером город полыхнул — охватно, наступательно, сразу в семи-восьми местах. Поднялись, как победные полотнища, зарева. Трещали брёвна, огонь скручивал доски, стёкла лопались, женщины выли, дети верещали, мужчины метались с вёдрами и баграми, а рядом пули свистали. (Пожару не дали расползтись и погубить город — крепко помнили роковой 1879 год, когда Иркутск до основания выгорел; повезло к тому же: ветер подул только поздно ночью, когда справились с большими очагами возгорания.)

Мужики попытались окольными путями, всё больше берегом, пробраться к Московским воротам, но по льду ползли люди с винтовками и пулемётами, грозились, отгоняли прочь от реки. Чудом выскочили ошалевшие мужики в своих потрёпанных, изломанных кошёвках на Троицкую, к понтонному мосту через Ангару, а тут — непримиримый заградительный отряд из рабочих. Всех отгоняют от моста:

— Нельзя! Нет хода! Пшёл вон! Стрелять будем!..

Умоляли погожские мужики пропустить на ту сторону.

Может, и упросили бы седого, сбитого дядьку — командира отряда, да вдруг выскочил из темени проулка отряд юнкеров и офицеров. Стрельба, ругань, стоны. Рабочие побежали к железнодорожному вокзалу — вдогонку им шквал огня. Многие попадали, корчились в муках. Схватили юнкера этого седовласого командира, повалили под насыпь и стали колоть штыками. А погожцы уже ополоумели, с отчаяния направили храпящих лошадей на мост и — стегали их, полосовали, быть может, уже не соображая, что творят. Одна лошадь неуправляемым, бешеным галопом рванула по мосту, но оскользнулась, подломила передние ноги и улетела с кошёвкой и с седоком на лёд: саженей двадцать перил, крепких, толстых, бревенчатых, были кем-то спилены, видимо, на дрова. Хрустнуло, вскрикнуло, заржало — и, подхваченное мощным течением, ушло под воду. Двое других выскочили на другой берег и почём зря хлестали, хлестали кнутами лошадей.

Без оглядки мчались до самого Погожего. В Погожем не распрощались, не взглянули друг на друга, а каждый погнал еле живую лошадь к своему дому.

Один из них, когда скакал мимо дома Охотниковых, приметил рядом с воротами новый небольшой стог сена на волокуше: видимо, сегодня днём приволочили с луга. Какая-то сила заставила мужика остановить лошадь. Тихонечко сполз с бортика кошёвки. Хищнически замер, слушая тишину. Погожее уже спало. Ни огонька. В голове — и горечью, и ожогом: «Ишь, гад какой этот Михайла: сенами запасся так, что ни одной коровёнки по сю пору ещё не забил. А у меня три клока осталось — чем единственную корову с бычком прокормлю? Он, значится, будет шиковать? А вот не видать и ему лёгкой зимы! Мне худо — пущай и он помучается». Посмотрел мужик на уже слабенькое зарево горящего города. На какие-то свои разноречивые, двойственные чувства взмахнул рукой: «Эх! А есть ли он — бог-то? Молюсь-молюсь, бью поклоны, а, один чёрт, погано живу». Подкрался к дому Охотниковых, чиркнул спичкой — бросил огонёк в сено. Запрыгнул в кошёвку, легонько понукнул коня и — растаял в ночи, будто и сам был частью тьмы.

78

Спичка угодила на сыроватый, припорошенный снегом клок сена, и пламя, небойко поднявшись выше вершка и подрагивая, как бы озиралось и обдумывало: стоит ли здесь обживаться? Замрёт — будто смотрит на прекрасный высокий дом Охотниковых с резными наличниками, с голубеньким «гребешком» на кровле. Быть может, любовалось. Да и как можно было не любоваться этой красой, этой искусной деревянной резьбой, покрытой охрой и белилами, — резьбой рук Григория Васильевича.

С ленцой и великой неохотой то вправо наползало пламя, то влево, то повыше забиралось, то пониже сползало — убежать хотело, видимо. То неожиданно остановится, трепыхаясь на угасании, — осмелилось на что-то или нет?

Возможно, угасло бы, легло бы спать на притрушенный клочок, да с Ангары, с правобережного распадка дунуло ветром: где-то в жутких глубинах тайги столкнулись тепло и холод, тьма и свет, стали бороться за верховенство в мире. Пламя, очнувшись от секундной слабости и неуверенности, метнулось к сухим, не заснеженным былинкам, встреснуло и покарабкалось выше, выше. Ещё понаддуло, ещё, ещё — пламя взвилось, осветило собою весь лик дома. Увидело эту красоту в полный охват — и уже, видимо, другое желание стало управлять пламенем: шире лицезреть этот удивительный, радующий сердце и глаз, ухоженный с любовию и умом дом, осветить его, чтобы сиял он в ночи, радуя. И радуя если не людей, так небо с его звёздами.

Порывами набегал ветер, взвивал снег и пожухлые листья и травинки осени. Стог полыхнул от низу до верху, искры стали заполошно метаться; уносились в буранную тьму.

Но первым загорелся всё же не охотниковский дом, а сразу два невдалеке — Драничниковых и Басковых. От охотниковских ворот ветер какое-то непродолжительное время размётывал искры по всей улице. На Великом сибирском пути протрубил изюбрем паровоз, но только ветер расслышал этот призыв.

Возгосподствовали вихри, круговерти; они, как взбесившиеся псы, носились от дома к дому, и искры находили благодатные для себя уголки в овинах, в сеновалах, в застрёхах кровель — в покинутых гнёздах минувшей весны. Вихри как будто схватывались друг с другом — кому подпалить очередную усадьбу? Урчали, как звери, но некого было напугать — Погожее крепко спало; даже собаки забились в будки, свернулись клубками, как будто отъединились от этого недобро развеселившегося мира.

Усадьба Охотниковых загорелась с ворот — с этих больших, украшенных резьбой, покрашенных, под козырьком ворот; пламя, можно было подумать, не осмеливалось ещё взяться за сам дом: ведь он такой красивый, надёжный, вековечный, людям, верно, славно в нём живётся. Но вихрям, похоже, не было дела до красоты и сантиментов — вихри для того и вихри, чтобы продвигаться вперёд, тянуть, призывать за собой всё, что встретится на пути. Ветры жаждут перемен, новых земель, просторов, приложения своим недюжинным силам, а кто не хочет двигаться вместе с ними в едином потоке судьбы — тому худо может быть.

Голосисто завыла Ягодка, тяжко заскулил старый Байкалка. Лошади сонно, хрипло заржали и забили копытами, коровы тоненько, словно бы не доверяя своему чутью и бестолково мотая головами, замычали. А вот курятник всполошился. Петух так громко, хрипато закукарекал, что проснулась в своём тёплом, протопленном пристрое Любовь Евстафьевна, подняла от подушки голову, увидела за окном, которое выходило в чистый двор, дрожащие красноватые блики. «Уж и солнце взошло, Василь Григорич, — обратилась она мыслями к своему супругу. — А мне и вставать неохота: чиво вставать-то, коли тебя нету рядышком?» И она укуталась с головой одеялом, чтобы не видеть бликов и не слышать этого настырного петуха.

Вихри пошли верхами, как бы мало им было строений — подай и небо. И его нужно воспламенить. Или же сжечь дотла, чтобы не гордилось оно своей высотой и размахом. Крыши полыхнули по всей деревне, огонь в считанные мгновения добрался даже до самой крайней избы — западного крыла Погожего. А к нему примыкала роща с кладбищем — полыхнули венки и тумбы, затрещали сухие берёзовые ветки. Видимо, верховный вихрь рассудил: что уж оставлять в покое умерших, коли живым досталось с лихвой.

Первым хватился Лёша Сумасброд. Он — чуткий ко всему, что имело отношение к его пернатым друзьям, — услышал хлопки крыльев, и с досадой подумал, что в голубятню на чердаке закралась кошка или крыса. В портках, в тапочках, в накинутым на плечи кожане припрыгал на носочках во двор и — замер. Скорее не замер, а обмер — не мог рукой шевельнуть, сморгнуть, открыть рот. Стоял на крыльце столбом, а перед его глазами металась красная вьюга, дерзко и весело заглядывала в его лицо, будто приглашала: «Лёша, ёра ты мой разлюбезный, тебя-то я и поджидала! Какое же в Погожем веселье без тебя? Улыбнись, дружок! А то кидайся со мною в пляс!»

Порыв — его качнуло, чуть не опрокинуло в сени навзничь. Заорал, замахал руками, как бы отгоняя от себя красное наваждение, побежал, куда глаза глядели.

Голос Сумасброда услышал его сосед Горбач, выругался, перевернувшись на другой бок:

— Чтоб тебя черти разодрали, шалого.

— Чиво? — зевнула супруга Горбача, болезненная, лупоглазая Акулина. — Ты мне чертей не поминай, а то натянешь всяку нечисть в нашу избу.

Горбач сердито промолчал, бегло глянул на закуржавевшее окно:

— Чёй-то тама, Акулина? Не рано ли зорьке явиться? — Но вдруг подскочил на кровати, насмерть перепугав Акулину: — Погодь, погодь: а чиво тама орёт Сумасброд? — Прошлёпал босыми ногами к окну, дыханием протаял в нём лунку: — Горим! Всем миром горим!

Сполсела поднял на ноги Григорий Соколов, в тапочках бегал от дома к дому, тарабанил в ставни и ворота, кричал, срывая голос. Про свою избу забыл, а она занялась со стороны прилипушки-стайки. Можно было, кто знает, затушить, если, конечно, по-настоящему взяться, — ни сзади, ни с левого бока не было строений. Но, когда вернулся Григорий к своей с расписными венцами и заборами усадьбе, оказалось, что уже поздно. Дом был охвачен огнём, — туши, беги за водой, забрасывай снегом, руби топором, ломай багром. Но Григорий кинулся по лестнице на крышу — к голубям. Они сидели в клетушке и могли сгореть. Распахнул дверку — голуби с шумом вырвались на волю.

Увидел, что огонь с дома Горбача переметнулся на заборы с писаными масляными красками картинками. Много краски и фантазии потратил в своё время Григорий на этот забор, — жалко, если погибнет. И — кинулся прежде тушить забор. А жена Маруся бегала за ним с коромыслом — хотела огреть по голове, чтобы «сдох ты, шут треклятый!». Отступила, вместе с детьми тушила дом, — не спасли.

Но от прославленного сумасбродского забора огонь всё же отступил.

79

Михаила Григорьевича растолкала Полина Марковна. Пока он одевался, путаясь в гачах и рукавах, она сняла иконы, укутала их в шаль, выскочила в сорочке во двор. Все хозяйственные сооружения и пристрой с примыкающим к нему сеновалом уже были обхвачены пылом; дом тоже горел, но только пока по правому углу, к которому прилегали заплот и ворота. Жгуты пламени змеевато ползли по венцам и резьбе, как бы ластясь. Безобразно вздувалась и коробилась краска. Особенно бойко воспламенялись и горели деревянные кружева. Дом чернел и словно бы сморщивался.

Стучалась в горящий пристрой, отбила кулаки и ноги — никто не отвечал. Вышибла поленом окно — дым густо повалил наружу.

— Мама, мама!

Но никто не отозвался. Влезть вовнутрь было невозможно — кисель дыма и жара уже обжигали лицо.

Полина Марковна забежала в дом.

— Михаил, мама… мама!.. — Голос сорвался, захрип; что-то накинула на себя, выбежала в сени.

Михаил Григорьевич выскочил во двор, рванулся к пристрою, а из его окна выбилось пламя. По двору бегали кое-как одетые, растерянные люди — работники, артельные из города, но было непонятно, что же они делают. И казалось, что никто вразумительно не понимал в отношении себя, что же он делал и что нужно делать. Куда ни взгляни — всюду пламя, дым, искры. Пурга била по глазам.

Михаил Григорьевич отскочил от пристроя, опалив бороду; она собралась в мохнатый кулачок. Запнулся пяткой, упал, крепко ударившись затылком обо что-то металлическое. На какие-то секунды потерял сознание. Над ним склонилась Полина Марковна, трясла за плечи, била по щекам. Он шепнул ей:

— Я не смог её спасти… всё, родная, её нету… нету!

Но могла ли она расслышать его в этой чудовищной сумятице с треском, шумом, криком, плачем? Поднимала его на ноги, а он никак не мог устоять — скользил, валился, как пьяный, на плахи. Казалось, силы оставили его, и он, могутный, сильный, жилистый, ещё не старый мужик, сам дивился, что не может встать на ноги. Возле его уха выла и рвалась Ягодка.

Наконец, Михаил Григорьевич встал, и первое, что сделал — спустил собак с цепей; они мгновенно пропали в красном месиве.

— Вот она — кара Господня, Полюшка.

— Богу видней, кого наказывать. Дом надо спасать!

Мужики заливали дом водой, но её было мало: в колодце, который был на огороде, артельные уже второй месяц заменяли венцы полусгнившего сруба и до воды было невозможно добраться, хотя пытались. Ведро застряло — ни вверх, ни вниз не хотело идти. Бегали к уличному колодцу, в проулок, но возле него вперемешку яростно бился взвинченный народ, и никто по-хорошему не мог набрать воды.

Игнат Черемных уловчился запрячь в водовозку Игривку и умчался к Ангаре, к прорубям. Перепуганная, нахлебавшаяся дыма Игривка на крутом, наледенном спуске понеслась во весь дух и — оскользнулась. И сама, и седок её с бочкой улетели на острый прибрежный плитняк и зарылись в сугроб; сутки-двое спустя отыскали их изувеченные тела.

Полина Марковна и Михаил Григорьевич успели вынести из дома на улицу кое-какие вещи, а усадьба горела неудержимо, жарко, огонь наступал отовсюду, воспламенялось тут и там. Казалось, пламя рождалось из самой тьмы или даже из снега. И в какой-то момент они оба остановились перед домом. Не сговариваясь, поклонились ему и, друг за друга придерживаясь, отошли в сторонку.

— Вот и начинаем мы жить, Поленька, наново.

— На всё воля Божья, Михаил.

Они смотрели на Погожее, — оно догорало, тускнело, только на кладбище в берёзовой рощице снова и снова вспыхивали, как звёзды, огни: видать, очередной крест или оградка полыхнули, сухие и лёгкие, как перья.

Какой-либо дом или другую постройку спасти было уже невозможно. Но два строения всё же не были охвачены пламенем.

— Глянь, Поля: церковь стоит и — свинарник наш целёхонек.

— Церковь на горочке. И свинарнику чего сделается — на отшибе ведь. Поросят в нём нету уж с год: как знали мы с тобой — перекололи, избавились от обузы.

— Эх, можа, и не стали бы поголовно забивать, ежели бы навар какой со свининки притекал. Одно разорение ить: мясо-то, и смех и грех, некуды было сбывать тогда! Эх, жизня! — скрипнул Михаил Григорьевич зубами и трясущимися мозолистыми пальцами стал сворачивать козью ножку.

— Вот, будет где людям приткнуться на время, — в своих мыслях и чувствах обреталась Полина Марковна. — В свинарнике тепло-о-о и тепере чисто. Всё не на морозе.

К Охотниковым подбежала их соседка, бывшая их работница вдовая — мужик её погиб ещё в японскую — Марья Баскова. Она отчаянно закричала:

— Ой-ой-ой, сгорит моя девка! Ить чиво учудила Верка: прошмыгнула в дом, баит — бусы еёные тама. Успею-де вынести и ещё чиво прихвачу. Ой-ой-ой, щас крыша повалится! Люди, мужики, помогите, Христа ради!..

А много ли пребывало мужиков в Погожем? Три согнувшихся старика стояли возле своих догорающих изб, подросток крутился под ногами у взрослых, да вдали остервенело спасал свою усадьбу Пётр Алёхин с хворым отцом стариком. Семён Орлов на другом крыле Погожего отстаивал уже не сам дом, в котором сгорели его старики, а сына он спас, — отстаивал избушку в огороде. Крыша сгорела, но стены остались — можно будет как-то жить с сыном; или — окончательно перебраться в город.

И оказался рядом единственно Михаил Григорьевич.

Он весь натянулся, мимолётно взглянул ещё раз на Игнатов крест, наложив на себя меленькое крестное знамение, слегка отстранил от себя Полину Марковну, с боку неясно заглянул в её глаза и — побежал, потрусил. Как-то семеняще и неуверенно переставлял ноги в мокрых, обледенелых валенках.

— Миша, — зачем-то кликнула Полина Марковна, и так, как уже с самой далёкой-далёкой молодости не называла его — Мишей. Сама смутилась. Он обернулся, а она слегка отмахнула ему рукой: мол, беги, беги, не слушай меня.

Он, не пригибаясь, вошёл в горящий дом и — всё: ни басковской отроковицы больше никто не видал, ни Михаила Григорьевича. Кровля дома устрашающе заскрипела, накренилась и с оглушительным треском рухнула. Столбы искр, дыма и пыли окутали всех, кто стоял поблизости.

О чём мог думать Михаил Григорьевич, когда столь решительно побежал в чужой горящий дом, в котором уже не подавала признаков о себе Вера Баскова — его сопливая, вечно неухоженная и рассеянная юная соседка? О ней или о своей матери, которую не смог спасти? Или, быть может, вспомнилась ему дочь его, проклятая им; и ему, кто знает, подумалось или только лишь почувствовалось, что если бы что с ней стряслось на его глазах — неужели бы не бросился на спасение, как когда-то настойчиво и твёрдо спасал душу её? Он мог и не думать вообще ни о чём, потому что, несомненно, за него постановляло и постановило-таки в те секунды его сердце. То сердце, по зову и велению которого он хотел и стремился всегда жить; а уж как получалось, на то теперь иной суд.

Полина Марковна отчаянно закричала, метнулась к руинам дома, но её удержали, и она обессиленно повалилась на колени.

Кто-то бегал, кричал, что-то пытался сделать, но многие уже просто стояли. Или лежали в снегу, бились, рыдали, тянулись руками к небу. А небо уже посветлело — утро, истинное утро, не красное, не мрачное, а золотисто-светлое утро пришло в Погожее, чтобы обрадовать людей и округу. И, может статься, оно, утро, сразу поняло, что радовать некого и — неприлично это делать сегодня. Вскоре нашли серенькие клочковатые тучи. Но было тепло, во всём Погожем было тепло, будто посреди декабря нагрянула весна. И, можно было подумать, что и тучам этим сейчас пролиться весенним орошающим дождём.

Вот и стали славные жители села Погожего равными друг перед другом.

А самого села уже не было, будто взяло оно и — улетело от людей на небо в виде дыма, искр и пара. В каких землях оно прольётся дождём или выпадет снегом?

Но у людей ещё оставалась церковь. И — свинарник. И — замечательный расписной забор Лёши Сумасброда. Это всё же что-то, чем совсем ничего. И теперь надо как-то жить.

Кто-то поселился в церкви и в запустелом домике священника, кто-то в свинарнике. А Григорий Соколов сколотил из своего забора стайку, жил в ней один, да не долго мог в ней крепиться — прибегал греться то в свинарник, то в церковь. Стайку, впрочем, он больше для голубей смастерил, чем для себя. Но они почему-то не хотели в ней жить. Улетела стая в Иркутск, но две-три пары сизарей замечали то на церкви, то на свинарнике. Конечно: всё живое ищет, где лучше.

80

Нескоро добрался до Погожего Василий Охотников. Выстелился его изгибистый, порой петляющий путь в долгие и страшные восемь месяцев.

Россия жила без царя, без власти. Видел Василий: надо пахать истомившуюся землю — а люди не пашут, надо сеять — а люди не сеют, надо раздувать меха в кузне — а меха дырявые да и кузнеца нет как нет в деревне уже который год, надо дома строить — а люди целые усадьбы сжигают и крушат, свои дома не возводят и не облагораживают, надо дороги тянуть — а кто-то рельсы разбирает, надо свадьбы играть — но то и слышен вой баб по убиенным и калекам, пришедшим с войны, надо в храм идти грехи замаливать — а люди священников гонят, церкви заколачивают, только что не жгут и не разбирают по кирпичикам и брёвнышкам. Видел Василий: сбились люди с природного изначального порядка, мечутся, злобствуют друг на друга, клянут весь свет белый, ищут по жизни чего не теряли, но теряют и отшвыривают чего непозволительно обронить и забыть. Всюду наизнанку повыворотилась жизнь, и многое теперь хотя и седому, но ещё молодому Василию непонятно. Но он крепко знал: дома, в родном Погожем, на родовой сибирской земле отстоится в его сердце невольная замуть, потихоньку залечится оно, и когда-нибудь непременно познает в себе Василий чистое, ясное чувство сострадания и любви. А пока — жуть, смерть, грязь, и надо как-то выжить. «Погожее, Погожее…» — шепталось кровоточащими губами прекрасное далёкое слово.

Поезда шли так медленно, так продолжительно простаивали на станциях и в полях, что только лишь на исходе июня Василий перевалил за Урал. То не было угля и дров, то эшелон загоняли в тупик, а локомотив отцепляли, и куда-то он пропадал. Осатаневшие голодные солдаты бунтовали, на одной станции возле Тобола забили, затоптали до смерти железнодорожного чиновника — несчастного выхудавшего старика, но поезд так и не отправили: выяснилось, у паровоза треснула колёсная пара, а — ни ремонтников, ни другого паровоза. Пошли серошинельной взвеянной лавиной в Курган: пронёсся электризующим ветром слух, что возле него скопились составы с локомотивами. Стреляли, кричали на вокзале, но и тут не угадалось, на чём ехать дальше.

Василий не возмущался, а терпеливо ждал.

Неделю дожидались, вторую, а потом с десяток солдат направились по шпалам. Василий и его попутчик однополчанин — неуклюжий, длинноногий унтер Ильичёв пристроились к ним: всё хоть с каждым шагом ближе к дому, к Сибири! Голодно было, армейские харчи закончились, и чем кормиться — неведомо. Таёжник Ильичёв смыслил в кореньях и травах, жевал воспалённым ртом всё, что хотя бы мало-мало сходило за съедобное, и Василия тому учил. Резало в животе, лихотило, силы истаивали. Порой как будто подсекало — валились солдаты наземь в голодном обмороке. В деревнях и на станциях не подавали: народ сам впроголодь сох и чах. И на работу, как ни просились служивые, никто не нанимал — просто работы не было.

Однажды Ильичёв согнулся и упал:

— Не могу, Васька. Помираю, верно. Ить язва у меня открылась, стерва… ай, ай!

Пёр его Василий на своей спине, но на третьи сутки вдруг почувствовал — от Ильичёва тянет холодком. Помер.

Двое солдат угнали с хутора корову, забили в лесу, поделились свеженинкой с товарищами. И Василия пригласили к докипающему котлу с одуряюще пахучими кусками мяса. Но только принялись ужинать, как нагрянули хуторские бабы и старики. Палками и бичами стали избивать отощавших, слабосильных солдат, одному топором руку переломили. В Василия горбатый, но шустрый старик метил вилами, да слеп был — в полу шинели вошли зубья, слегка оцарапав ляжку. Василий за черенок подтянул к себе старика. Тот сжался перед этаким богатырём: думал, бить будет, а то и — прикончит. А Василий поклонился:

— Простите, отец.

Старик недоверчиво сверкнул в провалившиеся, но ясные глаза Василия, разжал ладони, встряхнул горбатой спиной. Его сморщенное ненавистью личико разгладилось, сделалось по-детски наивным:

— Я ить, паря, понимаю тебя, а Бог простит ли вас, варнаков? Сирот да баб разнесчастных оставили без пропитания и надёжи. Помирать нам? Коровёнка-то была бедой и выручкой. Эх, чиво уж тапере!

Солдаты убежали, Василий не нашёл их: может, свернули они на просёлок, чтобы поискать ещё пропитания. На какой-то станции стал дожидаться поезда, потому что идти уже не мог: от крайнего истощения и жестокой простуды ноги не поднимались, сапоги поиздырявились. А тут ещё нагрянули дожди, небеса вспучивало, тяжело, устрашающе ломало их к земле — мнилось, вот-вот небесная скала рухнет и придавит людей и их жилища. Лужи вспухали пузырями, пенно мутились: верная примета, что исходу ненастью долговременно не видать. В домке вокзала не стоять, не прилечь даже на пол: ни аршина свободного пространства. Василий, кутаясь в истрёпанную, отяжелевшую от влаги шинель, жался на улице под козырьком кровли, но ночью холод загонял его в помещение — кое-как затискивался между вповалку лежащих тел. То, что блохи заедали, ныло нутро от голода и горели застуженные лёгкие, так это, понимал, всё пустяком покажется, если подцепит тиф или другую страшную заразу. А люди на глазах умирали, пятерых-шестерых по утрам не могли добудиться. В спешке закапывали в ямки на два-три штыка в палисаднике. «Как мы когда-то кошек или птиц», — вспомнилось Василию детство.

Наконец, одним туманным утром властно протрубило сонную тишину округи. Мятый, осоловелый народ вывалился на перрон, но паровоз, не сбавляя хода, промчался мимо. Днём в обратную сторону пронёсся ещё один, а вечером мужики принялись заваливать рельсы хламом и брёвнами: «Никого не пропустим!»

Дня через два поезд затормозил перед ощетиненной баррикадой — народ отчаянным, злобным половодьем хлынул в вагоны. Давили и затаптывали друг друга. Один лохматый здоровенный казачина размахивал поверх голов зазубрившейся шашкой и жестоко бранился. Василий с великим трудом забрался на крышу. Поезд был так облеплен людьми, что только что никто не висел на колёсах или под вагонами. Пути никто не расчищал, а люди лезли и лезли. Но до следующего утра поезд так и не тронулся с места. Потом какие-то вооружённые люди под дулами винтовок заставили мужиков расчистить пути, — поезд всё же двинулся, но вдруг туча народа повалилась на шпалы: «Не пустим! И нас везите!»

Паровоз пронзительно засвистел, выдохнул клубы горячего пара, заскрежетал и — пошёл, пошёл на лежащих людей. Они метнулись врассыпную, однако Василий увидел, как некоторые упали: запнулись о рельсы, запутались в собственных ногах, а другие — давили их. Паровоз затормозил, когда смял под себя двоих, но, кажется, кто-то дал команду машинисту — вперёд! И паровоз, лязгая и скрежеща, задавил ещё троих — не очнувшихся, затоптанных, но, видимо, живых.

И пяти станций не проехали — оренбургские казачьи сотни плотно обложили состав. Ссадили всех военных и под строгим конвоем доставили в казармы. Высекли всех, не разбирая ни званий, ни заслуг, ни возраста. Секли казаки шомполами или вымоченным красноталом и с задиристой весельцой приговаривали:

— Значится, братишка, драпанул до дому? А за Россию-матушку пущай Ванька-дурак отдувается? Добре!..

Резвый высвист и тяжкий мужичий сап стоял над плацем. Но никто не орал и не молил о пощаде. И Василий не противился судьбе, а когда секли его, думал: «И верно: кому же за Россию постоять, как не нам, мужикам».

Потом сытно накормили, помыли в бане, выдали новёхонькое обмундирование и уложили на белые простыни почивать. Это было истинным блаженством! Василий, не чуя своей красно вспухшей спины, так сразу и провалился в сон.

Три недели муштровали и откармливали, потом всучили винтовки и патроны, посадили в эшелон и — назад, на запад, к осиротевшему фронту. Пока ехали, судачили о генерале Корнилове: что вот кто спасёт Россию, вот за кем пойдут люди. Мусолили газеты, особенно кадетскую «Речь»: «Создание единой действительно независимой от Советов сильной национальной власти, которая могла бы возродить армию и спасти страну от грядущих ей холода и голода, — вот требование, единогласно выдвигаемое всей страной…» Один прапорщик как бы подытожил своим хриплым простуженным голосом:

— Обо всём трепятся газетёнки, а про Бога забыли. А русскому без Бога, как немцу без его орднунга, то есть порядка.

Ссадили под Петроградом, разместили в разграбленных и частью спалённых казармах. Думали — вот-вот на фронт, но нет — неделю, вторую, третью просидели в казармах за забором, чего-то ожидая. Кормили неплохо. Всё настойчивее и чаще говорили друг другу, бодрясь: «Ударит Лавр Георгиевич — очнётся вся Россия!»

В конце августа пронеслось: Временное правительство разгоняют.

Потом нахлынули мутные вести, что немцы высадились на Рижском побережье и двинулись на Петроград. Через день — что Керенского провозгласили диктатором, а Корнилова сместили и арестовали, но что 3-й конный корпус генерала Крымова выдвинулся для захвата столицы. А ещё через день солдат вывели из казарм и пешим подгоняемым строем двинули на Ставку. Однако не прошли и десятка вёрст, как были вынуждены залечь — шквальный пулемётный огонь вёлся из капитально укреплённых дотов. Головы не могли поднять сутки или даже больше, вымерзли, вымокли под моросящим дождём. Василий страшно кашлял. Под утро поняли, что в дотах уже никого нет. Куда теперь продвигаться — не знали ни офицеры, ни солдаты. День, два топтались на месте, обжились в деревеньке. Стали расходиться кто куда. Василий в числе немногих вернулся в казарму. Митинговали, но было совершенно непонятно, кому же подчиняться. Солдаты покидали казарму. Василий же рассудил: «Надо обождать: вдруг пригожусь». Объявлялись агитаторы, рассказывали о Красной гвардии, о рабочих дружинах, с ними уходили и уже не возвращались в казарму солдаты и унтеры. Василий и ещё с полуроты солдат и один штабс-капитан продержались до конца сентября. Штабс-капитан сказал:

— Надо, чтобы законная власть призвала нас… а то ходят тут всякие. Верь им! А может, они немецкие шпионы, собирают нас в плен, как гусаков.

Однажды пришли вооружённые гражданские, отобрали винтовки и арестовали всех. Построили на плацу, скомандовали:

— Шагом марш, корниловское отродье!

Один крепкий мужик сорвал с плеча Василия котомку, растеребил её на ходу, увидел икону, усмехнулся и отшвырнул её в кусты. Василий — за ней, но прогремел выстрел. Пуля шаркнула воздух над его головой.

— Позвольте взять икону? — попросил Василий.

— Ещё чего! Живо в строй, сволочь!

Ночью Василий перелез через забор лагеря, его заметили постовые, стреляли по нему, но он, не разбирая дороги, напролом бежал, как летел, разгребая руками тьму. На ощупь отыскал икону, порадовался, что стекло не разбилось. «Не-е, мне с такими людьми несподручно», — и снова пошёл домой.

На этот раз с поездами везло, хотя ехать иногда приходилось то на подножках или на крыше, обжигаясь злым мозглым осенним ветром, то в тамбурах, коченея, но главное — ехал, всё же ехал. Раз пять ссаживали; неделями маялся на вокзалах. Пообносился, голодал. Ужасно простыл, в груди палило, кашель рвал раненное лёгкое.

Однажды заключили в кутузку при захолустном вокзале. Какой-то взыскательный милицейский чин под суд грозился упечь как дезертира, но повезло: вовремя пришла весть из столицы, что Временное правительство ниспровергнуто. И милицейский чин с подчинёнными куда-то улетучился, а Василий один остался в подвале под замком. С неделю сидел смирно, дожидаясь участи, а потом припёрло, завопил — оголодал. Студёно, темень, сыро, воды ни капли да на двор куда сходить — параша с краем. Кашель душил, горлом кровь шла: видимо, рана открылась. Какая-то старушка спустилась к нему. Еле выломал с её помощью мелкорешётчатую металлическую дверь. Приник к ведру с водой, захлёбывался. Отдышится — снова цедит; чуть всё ведро не опустошил. Люди добрые накормили, снеди в дорогу собрали — ведь уже Сибирь была, красноярские земли, а здесь народ, помнил и гордился Василий, крепко живёт, тороват, если есть чем поделиться.

В Абакане удалось занять в вагоне тёплое местечко. Очнулся одним белым солнечным утром, потянулся блаженно на своей верхней полке. Свесился по грудь вниз и спросил:

— Где едем, братишки?

— Да уж Иркуцка губерня, хлопчик.

— Иркутская?! — невольно вскрикнул Василий и прилип носом к замороженному окну. Вытаял лунку и с нежной жадностью всматривался в отлогие холмы, густо поросшие лесом, в горбатый таёжный окоём, в высокое небо, в молодые снега кануна декабря. Не верилось, что скоро, вот-вот встретится с родными, с Погожим, что начнётся у него другая, другая жизнь — в хороших трудах и в любви. «Выжил, а вроде как не должен был. И душу не замарал. Теперь — жить, жить, во весь размах!..»

81

Подъезжая часа в два пополудни к Иннокентьевской, западного крыла Погожего со стороны Вересовки Василий, удивляясь, не увидел, как ни всматривался в белоснежные ангарские дали, нагущенные морозным воздухом. «Завалило снегами Погожее по самое темечко, — ласково подумал Василий. — Дрыхнут теперь люди по своим избам, как медведи в берлогах», — отчего-то хотелось ему улыбаться. И он улыбался — ведь добрался-таки до родины, смерть, лихо, всеобщее людское зверство одолел! Но улыбался через силу, потому что в груди беспрестанно горело, кашель изводил, а голова болела мучительно, просто истязала.

В Иннокентьевской подводы не нашёл и, не раздумывая, направился пешком. Хотелось всей грудью вдохнуть родного ангарского воздуха, но мороз заворачивал люто, и в лёгких стонуще хрипело, как в трубе, которую не прочистили, а печь затопили. «Ничего, — успокаивал он себя, — ещё надышусь. Какие мои годы!» И он, как бы стараясь доказать самому себе и окружающим сосновым лесам, что силён и молод, шёл с ускорением, порой, как мальчишка, подпрыгивая. Разбегался перед спусками и, размахивая руками, лихачески скатывался на стёртых подошвах сапог.

С пустынного, плохо наезженного Московского тракта свернул сразу за Чёртовой горой: решил пройти знакомой с детства тропой, потому что она короче вела к селу; и к тому же, как выходишь из лесу, — так вот он и дом, родная охотниковская усадьба. Сердце билось всё учащённее, кровь, чудилось ему, прямо закипала в жилах, и немочь телесная вроде как отступала, мало-мало стихала. Но шлось тяжело, потому что тропа почему-то оказалась совершенно нехоженой, заваленной снегом так, что иной раз было необъяснимо — целина это или тропа? Но возвращаться на тракт не стал — очень хотелось сразу выйти к родному дому.

Выбрел из чащи на знакомую с малолетства елань — на ней все вечёрки и игрища проходили, поднял глаза, а — Погожего нет. Подумал, сбился с пути, не туда попал. Смахнул с бровей и чуба куржак, протёр рукавицей залепленные инеем глаза и разглядел в сизом отдалении церковь, а чуть левее возле тракта — ещё одно строение. Не сразу признал его — свинарник это был. Отдалённой болью вздрогнулось сердце.

Шагнул — застыл. Шагнул — застыл.

Прищуриваясь, с трудом разглядел заваленные снегом, сажно, шишкасто обледенелые несметные руины, торчащие, до неузнаваемости залепленные снегом печные трубы — походили они все на уродливых громадных снеговиков, — поваленные заплоты и ворота с высоко торчащими досками, будто кто-то утопал и тянул руку за помощью. Отличил кладбищенскую рощицу, но не увидел ни крестов, ни венков. И ни одной дороги не приметил в селе, ни одной проторенной в снегах стёжки, кроме как — серенькую сиротливую между церковью и свинарником.

Шагнул — снова замер. Шагнул — опять стоит.

И не знает — стоять или идти?

Всё же пошёл, неестественно-порывисто — будто не знал зачем, всё ещё крепко сомневался — убыстряя шаг. Но снова остановился: вспомнил, как нужно правильно заходить после долгой разлуки в родное село. Наложил на себя крестное знамение, поясно поклонился, сказал, ломая настуженный голос:

— Что ж, здравствуй, родимый край.

Подошёл к церкви, смахнул с головы шапку перед затоптанной, исчернённой обувью папертью. Люди повалили из дверей храма и домка священника.

— Чейный мужик? Солдат какой-то возвернулся, чай, с фронтов.

— Так ить Васька охотниковский! — вскрикнул Горбач.

— Ну, чиво ты мелешь: Васька-то, вспомни, молодой, а энтот — уж больно стар да сед, — всматривался в Василия подслеповатый Лука Драничников.

— Васька, Васька тебе говорят! Кто ж ещё у нас был таким богатырём, косой саженью в плечах?!

Только народ, радуясь и толкаясь, прихлынул к Василию, но он остановил их поднятой рукой, опустился на колени, склонил непокрытую голову и сказал:

— Каюсь перед вами, земляки: Тросточку убил не Плотников Николай, а я. Вот оно как. Все годы войны и этой сумятицы думал: смогу ли перед вами покаяться. Вот, смог. Что хотите теперь, то и делайте со мной.

Сказал и — почувствовал в горле сластящие слёзы. Они, как леденцы в детстве, радовали, скользя и давая желанную сласть. Теперь можно открыто смотреть людям в глаза, жить с ними рядом, а последует наказание от них — так и оно во благо, когда совесть чиста и вольна.

Люди обступили Василия, трогали его, гладили по голове, похлопывали по плечу.

— Да ты, Васёк, встань, встань с коленок, — растолкав плотную толпу, прорвался к Василию Николай Плотников. — Дождался я тебя, голубя моего. Ну, здорово, ли чё ли!

Но Василий не мог встать: теперь, похоже, уже не телесная немочь, а расслабленная душа не позволила силам слиться. Только подниматься, а его как подкашивает — валится на бок. Растерянно засмеялся. Неудобно ему стало перед земляками — такой крупный мужик, а на поверку оказался совсем немощным. Опустился Плотников на корточки, обнялись они, хлопали друг друга, слов не могли найти, вроде как все слова представлялись теперь неважными, слабыми для выражения тех сильных чувств, которые сейчас испытывали.

Люди подняли обоих, Василия отряхнули, нахлобучили на него шапку, любовались им — возмужалый, крепкий, истый богатырь, только лицо испитое и бледное, да зарос лохматисто, страшно. Стоял он перед ними самый высокий и широкий; да плечи приподнял, весь подтянулся, потому что не хотел выглядеть больным, недомогающим, слабым. Про боли в груди забыл, всеми силами сдерживал этот зловредный, предательский кашель.

И стали люди жалобиться, словно исповедоваться (как духовнику), перед Василием о том, какая беда с ними стряслась, и как теперь жить дальше — не знают. Но неужели ему, молодому, растолковывать им да направлять их?

Совсем все забыли, что и у Василия большая беда стряслась, — погибли его отец и бабка в огне, а дед преставился ещё весной. Вспомнили, наконец, — сказали.

Он закрыл глаза. Молчал. И все молчали.

Попозже ещё сообщили, что Полину Марковну, кажется, малость повредившуюся умом, с сыном Ваней увёз в Зимовейное Семён Орлов.

Народу прибавилось — от свинарника прихлынули. Обнимались с Василием, пытливо, с ожиданием заглядывали в его глаза, будто что-то особенное он мог сделать для них — для каждого, для всех.

Густое багровое солнце уже клонилось к замороженному, но раскалённо загоревшемуся горизонту, на ангарские холмы легла шёлковая краснящаяся тень, вдали трубил паровоз, — жизнь вечного мира текла своими привычными явлениями, не замечая восторгов и бед людских.

82

Поздно вечером в тёмном углу церкви, которая была сплошь забита вповалку спящим полуголодным, простуженным, плохо одетым народом, Василий приметил невдалеке от своей разостланной шинели Наталью Романову. Она лежала на полу на обгоревшем матрасе, тоненько постанывала и металась в жару. Он с трудом пробрался к ней, переступая через скрюченные тела, присел на корточки, положил ладонь на её воспалённо-горячий потный лоб. Заботливо подоткнул под неё одеяло. Наталья неузнаваемо изменилась — выхудала так, что костисто, угловато выпирал подбородок, некогда округлый, девчоночий; серовато-бледное лицо было по-старушечьи сморщенным, даже несколько дрябловатым, губы вычернились и скошенно запали, как у покойника. Это была не девушка, которой только-только исполнилось двадцать, а — старушка. Василий, может быть, и не признал бы Наталью, если бы не голос её певучий и тонкий, который он ещё помнил и смешливым, трезвонистым. Когда-то вот этот самый её нежный, порой трогательно робкий голосок и потянул Василия к Наталье. Вспомнилось ему, как он после вечёрок, провожая, неловко тыкался губами в её щёку, как дрожали его руки, когда обнимал её за талию, дерзко-робко скользил ладонями то выше, то ниже.

Любил ли Василий Наталью? — он, спроси кто у него, видимо, не смог бы вразумительно и определённо ответить, но нежное печальное чувство, несомненно, взволновалось в его груди. И он затаённо и недоверчиво стал ожидать какого-то развития этого ощущения, этого сладостного разговора со своим сердцем.

Дряхлая, высохшая, как надломленная ветвь, старушка Орехова, полусидя дремавшая рядом с Натальей, очнулась, шамкая беззубым землистым ртом, сказала Василию:

— Сироткой круглой-раскруглой осталася Наташка: все еёные сгибли в огне, а она босиком да в юбчонке металась по морозу. Вся тепере в жару. Не помёрла бы. — Старушка, перекрестившись, плотно закуталась скатавшейся ветхой шалью, снова задремала.

Василий, хотя и навидавшийся через край смертей, испугался так буднично и неприкрыто произнесённого «Не помёрла бы». Перетащил поближе к Наталье свою шинель, котомку с иконой, и всю ночь просидел возле больной. Бегал то за кипятком, то за отваром, то разыскивал тёплые вещи, свечку, то ругал заснувшего мужика, который дежурил возле топившейся печи, но не подбрасывал вовремя дрова. Чуть застонет она, шевельнётся — он дёрнется, весь натянется, и сердце его тревожно и больно содрогнётся.

Над ними стояли тёмные, мрачные своды, с иконостаса смотрели на них невидимые лики святых, закрытые царские врата уныло и тускло, как бы ничего не обещая, поблёскивали, а вокруг тяжело, неспокойно спали люди. И настающее утро если что-то и обещало Василию и Наталье и всем этим сведённым общей бедой людям, то только более светлое, чем своды церковные, небо, открытые двери на улицу, привычные лики святых и знакомые лица людей, ожидающих лучшей доли. И день обязательно настанет, и непременно будет светло, потому что так заведено в мире. И во что бы то ни стало надо надеяться на благоприятный поворот в судьбе, а иначе зачем проходить путь земной? — зрело в уставшей, но молодой душе Василия.

Он ухаживал за больной, как никогда ещё в своей жизни ни за кем не ухаживал.

Так он с неделю просидел рядом с Натальей. Казалось, напрочь забыл о своей болезни. И на удивление — кашель мало беспокоил, лишь иногда вспыхивало и будто скребло в груди; но температуры не было, и это радовало его и обнадёживало. Ему нужно много, много сил, чтобы и себя спасти, и её, и столько, столько ещё нужно сделать в жизни. А как иначе?

Наталья изредка приходила в сознание, медленно водила воспалёнными глазами, но Василия не признавала. Бредила, объятая жаром.

«Жалкая», — думал Василий, всматриваясь в её выжатое лицо. Но в этом слове «жалкая» был для него какой-то другой смысл, чем тот, который это слово несёт в себе на самом деле, тот другой, о котором он даже самому себе не решался сказать, как-то прояснить его. «Жалкая» — совершенно не означало для него «несчастная», «плачевная» или «безнадежная».

Потом он несколько яснее сказал: «Жаль ты моя». Однако эта — уже более удобопонятная — фраза смутила его, наполнила робостью, и он даже в себе самом не позволял произносить её часто, словно боялся, что изотрёт смысл, истаскает, и «жаль» потеряет свою такую трогательную для него нежность и целомудренность. Ему было достаточно для понимания и осознания себя и Натальи как чего-то единого и уже, по всей видимости, неразлучного только того, что они рядом, что дышат одним воздухом, что их закрывает одна кровля и оберегают одни стены. Ему представлялось, что в этой церкви он и Наталья уже как бы повенчаны, и он, так думая, смущённо улыбался, радуясь, что всё же — как его недавно тревожило — не огрубел душой.

Одним январским утром Наталья очнулась, а Василий, сгорбившись перед ней, в накинутой на голову шинели, чтобы теплее было, спал. Она смотрела на Василия долго, в её глазах тускло взблёскивало недоумение. Она не признала его — седого, лохмато заросшего, с неопрятной бородой, с желтовато-синими веками и — показалось ей, старого.

Но неожиданно протянула:

— Ва-а-а-ся. — И удивилась, что назвала какого-то незнакомого человека этим дорогим для неё именем. — Вот дура, — попробовала улыбнуться она, но иссушившиеся до крайности губы лишь повело.

Он открыл глаза. Она же, будто чего-то испугавшись, закрыла свои. Губы её задрожали, и Василий через несколько минут приметил выбившуюся из-под её ресниц слезу. Она снова открыла глаза, и они смогли друг другу улыбнуться, также доверчиво, смущённо, но отчасти даже с заигрыванием, как когда-то в юности, будто у каждого не было за плечами горькой и страшной доли жизни. Быть может, всё же вернулась к ним молодость, как награда и дар за перенесённые страдания и невзгоды.

— Ждала меня?

— Ага.

83

В Зимовейном узнали, что Василий в Погожем, и за ним приехал Иван Охотников.

Василий распрощался с теми, кто оказался поблизости, на руках вынес Наталью из церкви, уложил на сено в сани, прикрыл ноги тулупом, сам сел за кучера и с наивной мальчишечьей радостью и гордостью понукнул запотевшую, покрытую сивым мхом куржака нетерпеливую молодую лошадь. Стоял крепкий мороз, полозья весело резали снег, а яркое солнце смотрело прямо в глаза. Постаревший Иван сидел рядом с Василием, обняв его за плечи, и всё повторял:

— Живой. Молодец. Погоняй, погоняй! Нам, Охотниковым, никак нельзя всем помирать: мы ещё сгодимся людям. А ну, мчись, кобылка!..

Заехали в Знаменку за игуменьей Марией. Она встретила родственников в гостином домике, куда проводил их привратник, повисла на плече Василия, приникла головой к его груди, но не плакала, как обычно бабы, — в её больших глазах лучилась улыбка, та улыбка, о которой нередко Василий вспоминал на фронтах и в госпитале; словно бы слушала его сердце. Он отнимал её лицо от своей груди, охватывал его у висков ладонями и смотрел в её греющие глаза.

Василий показал тётке висящий на его шее серебряный лакированный образок с ликом Пресвятой Девы — давний подарок её.

— Видишь, Феодора, — сберёг, — вроде как похвастался он.

— Теперь ты веришь, что Господь заботится обо всех?

Он закрыл и открыл веки, легонько покачал головой.

Марии по какой-то причине нельзя было сегодня уезжать из монастыря, но Иван сгрёб сестру в охапку, Василию велел прихватить её шубейку. Уволок игуменью в сани, а та с притворным гневом кричала и с трудом сдерживала смех:

— Ты чиво, сеструха, сдурела? Васька возвернулся с фронта, а ты мне тута распустила поповскую демагогию! Живой, здоровый, не калека, да ещё вона какую дивчину отхватил. Ух, устроим пир горой! Нам, Охотниковым, не престало жить как хорькам — тихонечко да хитренько. Мы умеем и впредь будем жить с размахом! Эх, мать-перемать, щас в пляс пущусь!

— Тише ты, окаянный! Забыл, где находишься?

— На погосте уже, чё ли?! — громко крикнул Иван, приплясывая в огромных с галошами валенках. — Так рано, чую, мне ещё помирать!

— Что с тобой делать — поехали! — смирилась игуменья, но встревоженно озиралась. — Только дай — распоряжусь… А вдруг сёстры видели, как ты волок меня? Уйди, ирод, с глаз долой!

— Минутку тебе — и чтоб в санях была, как штык. Да молодух-сестёр прихвати с собой: у меня имеются для них хахали!

— Молчи, греховодник!

Петляли по перекрытым баррикадами улицам. Иркутск был безлюдным, показался чужим, малознакомым. Молча и сурово смотрели на сгоревшие дома, рухнувшие заборы и ворота, на заваленные хламом, давно не чищенные от снега и льда улицы, на ощетиненно-серую вереницу связанных юнкеров и казаков, которых под конвоем вели к тюремному замку, на прошитые пулями и осколками внешние фрески Спасской церкви, на выбитые окна Казанского собора. Чуть полегчало, когда помчались накатанным Байкальским трактом, он терялся в сивом морозном воздухе.

В Зимовейном ждали их с великим нетерпением. Уже столы ломились от закусок и настоек, гости утомлённо-бодренько слонялись по двору и дому, заглядывали в горницу на этот богатый, хлебосольный стол.

Полина Марковна как завидела подводу вдалеке, где-то в полуверсте, так и сорвалась с места и побежала. Упала раз и два, потеряла шаль. И Василий издали признал мать, спрыгнул в снег, побежал, задыхаясь, навстречу. А она не добежала, от невыносимого волнения сил лишилась, прислонилась к заплоту, в глазах — сырая дымка, ничего ясно не видела, кроме большой серой приближающейся тени. Сердце секундами от страха обмирало — сын ли это? А вдруг не сын? Как же потом жить?!

Нет, сын, сын! Подбежал, обнял мать и — заплакал, тяжко, страшно. Ещё не знала мать, отчего столь безутешно заплакал её такой большой, неузнаваемо взрослый сын. А он уже не мог и не смог бы, даже если бы и очень постарался, сдержать слёз скорби по отцу и бабке, по Григорию Силантьевичу Волкову, по Фёдору Тросточкину, плакал по всем, кого изувечила и убила война. Почти четыре года сдерживался, и вот — хлынуло. Плакал, будто жаловался матери — а кому же ещё? — что жизнь ломала его, била и даже убивала, что насмотрелся такого, что на несколько жизней хватит с лихвой. И она с ним плакала, хотя уже после стольких ударов и потрясений и слёз было мало; быть может, они просто стали суше — беспрестанное горе иссушило их, как долгое знойное солнце может иссушить землю и всё погубить на ней.

Ни мать, ни сын, обнявшись посреди пустынного села, не могли произнести друг другу ни одного слова, потому что в слезах, несомненно, было больше чего-то чрезвычайно важного для них, чем в тысячи словах, которые они смогли бы произнести в других обстоятельствах. Нет, слов сейчас не надо было. Для слов — ещё целая жизнь впереди, а сейчас — слёзы, слёзы нужны.

Иван услышал Васильев плач, остановил лошадь поодаль: он, фронтовик, знал или лучше других догадывался, почему плачет молодой Василий. Уснувшую ещё в дороге Наталью по самые глаза прикрыл тулупом — не надо ей видеть и слышать мужских слёз. Закурил, глубоко затянулся. Феодора рядышком молилась. Семён Орлов, держа на руках Ваню, смотрел на них от дома и крепче, крепче прижимал к груди сына.

Из всей прежней — довоенной — гулевой, весёлой артели Ивана остались в живых, не потерялись в бурях перемен и снова вместе с ним трудились только трое — вытянувшийся в длинного сухостойного, но крепкого парня Митька Говорин, жутко состарившийся, сморщившийся бывший каторжанин с покалеченными кривыми руками Игнат Медведев да фронтовик-инвалид — без глаза вернулся — бойкий, не унывающий Пётр Верхозин. Всё. Пожалуй, пол-Зимовейного не вернулось с фронтов, а некоторые, целыми семьями, подались то на прииски, то бог весть куда ещё в поисках лучшей доли. С год назад приняли в артель Фёдора Охотникова: его строгая, требовательная Ульяна продолжительно и мучительно болела по-женски и умерла. Сам он, лишившись неусыпного ежеминутного догляда, безобразно, разгульно запил, лесопилка остановилась, потому что работать было некому да и стоящие заказы не поступали уже несколько лет, и пришлось всё, в том числе и великолепный дом со всем хозяйством за бесценок продать. Поселился Фёдор у брата на огороде в зимовьюшке, и как его ни пытались перетащить в дом — ни в какую не соглашался. Исподволь спивался — пропадал, судачили зимовейцы, мужик, и, кажется, уже никто ему не мог помочь.

Теперь вместе с мужиками нередко выходила на промысел и Дарья — не хватало мужичьих рабочих рук. Внешне Дарья мало переменилась: всё такой же была дородной красавицей, всё так же светились добродушным лукавством и приманчивой лаской её узкие азиатские глазки, всё так же любила она принарядиться и покрасоваться, если выдавался случай, перед каким новым, залётным мужичком. Погиб на фронте ещё в 15-ом году её младший брат Аполлон, и она впервые в своей жизни плакала недели две, и сейчас чуть вспомнит своего любимого, ласкового молоденького брата — плачет, заливается. А старший, Балдуй, ушёл на фронт прапорщиком и сгинул под трижды проклятым Брест-Литовском у какой-то реки Припяти. Дарья недавно ездила в свой родной эхиритский улус. Мать и отец оба сокрушены горем, недужные, и она не знала, как утешить родителей, потому что не знала и того, как смирить своё сердце с этими чудовищными потерями. Особенно отец был плох. Без сыновей он не смог управиться со всем своим огромным скотоводческим хозяйством, да и откупщики, интенданты, купцы куда-то все подевались, и теперь от многого приходилось отказываться, а без размаха, без роста, без множащегося поголовья лошадей и скота бедный трудяга Бадма-Цырен совсем не знал, как можно жить на свете.

Дела в Ивановой артели шли скверно — ни рыба, ни шкурки белька, ни таёжные заготовки по-настоящему не раскупались, но себя съестными припасами зимовейцы обеспечивали, нередко уже который год выменивали в городе, в порту и на Кругобайкалке рыбу, шкурки и орехи на овощи, хлеб и мясо. Жить пока можно было.

Две дочки Ивана и Дарьи вышли замуж и перебрались в Иркутск, а младшенькая, тоненькая неженка Груня, жила с родителями.

84

Вялую, снова охваченную жаром Наталью уложили на живо взбитую Дарьей перину в супружеской спальне в белоснежное, мгновенно смененное, бельё, — как самую дорогую гостью. И она, чуток перекусив и слабо, виновато улыбнувшись Василию, почти сразу уснула в этом тёплом, чистом и, ощущалось ею, счастливом доме.

Тотчас сели за стол, выпили, закусили. Мужики похлопывали Василия по плечу, своими мозолистыми руками запанибратски, грубовато тягали его за шею, дивясь могутности и силе парня. Никому и в голову не приходило, что он тоже сильно болеет. Расспрашивали, как там в России. Он подробно рассказывал.

Василий в самом начале застолья потихоньку установил волковскую икону в горнице, где был накрыт стол, на комод, и со своего места иногда посматривал на неё. На его коленях сидел племянник Ваня и восхищённо посвёркивал тёмными, глубоко сидящими глазёнками на такого сильного, могучего дядьку, будто бы сошедшего со сказочной картинки про богатырей. Василий, поглаживая племянника по голове, шепнул в его ухо:

— Глянь-ка, Ваньча, вон на ту икону: видишь, там такой же маленький мальчик, как ты.

— Угу.

— Вот те и угу!

— У Иисуса-то матушка есть, а моя где-то запропала.

— Ишь какой смышлёный.

Заметила икону только Феодора. Спросила у племянника, как она досталась ему. Он начал рассказывать. Застолье шумело, хриплыми голосами затягивало песню, кто-то упрямо крутил ручку поломанного патефона, но понемногу все стихли, стали прислушиваться к Василию. Некоторые подходили к иконе, недоверчиво всматривались в поблёскивающие слёзки мироточия.

Василий докончил свой рассказ. Все задумчиво молчали, не прикасаясь ни к питию, ни к закускам, смотрели на икону, в слёзках которой зачем-то вспыхивали лучи.

— Ой, и чиво ждать от жизни? — вздохнула Дарья, привлекая к своему мягкому боку голову загрустившей дочери.

— Милости Божьей, — сразу и первой отозвалась игуменья Мария.

— Сказывают городские: церкви-де ни сёдни-завтрева зачнут закрывать, а священников и монахов на столбах вздёргивать, — тихонько сказала Груня, зачем-то сжимая своё дыхание. — Тётя Феодора, вам не страшно? — обняла она тётку.

— Страшно, деточка, да Бог-то всё видит.

— Ошалела Россия, — тускло и невнятно, будто боялся этих слов или не доверял им, сказал Семён Орлов. — Видать, долгонько будет лечиться, коли уж самую себя не жаль.

— Спаси нас, Царица Небесная, — целовала в темечко и крестила свою ласковую племянницу игуменья Мария, но Иван прервал сестру:

— На царей надейся, а сам не плошай! Чиво носы повесили? А ну-ка, Митька, бери в руки гармонику — плясать будем! А чиво — помирать? Нуте-с вам! — показал он всем фигу, повертел ею и перед окном. — Пляшем! Жить надо, а не загибаться раньше сроку. Правильно, братка? — толкнул он Фёдора, самого пьяного среди собравшихся.

Фёдор что-то мыкнул в свою патлатую, доведённую до крайней неопрятности бороду, налил из штофа только себе, махом выпил, не закусил и ошалело-тупо уставился в комод, пониже иконы.

Митька Говорин размашисто растянул ветхие меха гармоники, умело заиграл «Камаринскую». Но плясал только Иван — как-то зло, топающе, будто хотел проломить полы. Потом грянулся на табуретку, выпил стакан наливки, выкрикнул, стукнув кулаком по столу, так что улетела на пол посуда с закусками:

— Эх, гадьё, что сотворили с Россией! Но нас, Охотниковых, голыми руками не возьмёшь! Мы ещё повоюем! Мы ещё сопатки порасколотим кое-кому!

— Да сядь ты, Аника-воин! — приструнила мужа жена.

Иван послушно притих, склонив лысеющую потную голову низко-низко, к самой столешнице. Под его щеками подрагивало, они загорелись рдяными пятнышками. Потом он поднял блестящие, но холодные глаза, и пристально, как-то прощупывающе, несомненно недоверчиво смотрел на икону. Дарья гладила его по голове и нежно приговаривала:

— Не бунтуй, Ванечка. Что мы, маленькие люди, могём сделать? Всё поправится, Ванечка, ведь Бог, глянь на икону, не отвернулся от нас, грешных. Иисус терпел, и нам велел, правда ить? — зачем-то спросила она у Марии.

Та молча покачала укутанной в чёрный платок головой и поджала губы в слабой улыбке.

Иван, крепко сомкнув зубы и упёршись ладонями в столешницу, сидел с поднятыми под рубахой, как крылья, лопатками, и походил на большую хищную, но обессиленную, изнурённую птицу.

Василий впервые видел своего весёлого, любящего смех и шутку дядьку обозлённым, отчаянно унылым. Но обозлённым, показалось Василию, так, будто сидит Иван в клетке, а с воли над ним смеются, дразнят его, и от этого злоба его вскипает и бурлит, но сделать он ничего пока что не может — клетка из толстых металлических прутьев. Но чувствует Василий в Иване-птице скрытую могучую силу, о которой он, быть может, и сам, растерявшись, забыл, когда запихивали его в клетку.

Гулянка закатилась на всю ночь, то загораясь, то погасая. Уже под самое утро изрядно выпивший, но отчего-то совсем не опьяневший Василий украдкой удалился в спальню, зажёг свечу. Наталья спала, по-детски посапывая простуженным веснушчатым носом. Он смотрел на неё, пощипывая свою бороду и чему-то снисходительно, но ласково усмехаясь. Потом накинул на плечи чей-то полушубок, нахлобучил дядькину росомашью шапку и вышел на берег к Байкалу. Когда днём подъезжал к морю — не думал о нём, даже не запомнилось, видел ли его. А на чужбинах часто вспоминал своё славное, священное море, и вот он наконец-то на его берегу.

Стояла тёплая сырая предутренняя ночь, ни звёзд, ни сопок, ни домов — всё придавлено густой, как дёготь, тьмой, только угадывались горбатые высокие наледи по берегу. И Байкала не было видно: он ещё не замёрз, но над ним замороженно висели плотные, сбитые полчища туманов, будто и впрямь какое-то неведомое войско отдыхало, чтобы поутру продолжить свой поход. И только эти громадные прибрежные наледи и металлически звонкие удары волн явственно свидетельствовали о том, что перед тобой что-то грандиозное и великое, способное, если захочет, и эти туманы разогнать, и на берег сокрушительно наброситься.

Впереди совершенно ничего нельзя было рассмотреть, но Василий знал, что именно оттуда будет подниматься солнце. Вот ещё немножко — и взблеснут его лучи, размечут мрак тумана и ночи. А через несколько дней Байкал всё же подчинится, мудро и благодарно, воле природы — накроется льдом, уснёт, скапливая до весны силы для каких-то больших вековечных работ и свершений. И дали долговременно будут пребывать чистыми и хрустальными. Человеку же, если он хочет вступить в новый день, в новый год или век остаётся только ждать — ждать, веря, надеясь и любя, как заповедано.

Василий отчего-то почувствовал себя одиноко и спешно вернулся в дом.

85

Беременность Елены после бесконечно долгого, просто жуткого переезда в Грузию, после голодовок, недосыпаний в переполненных душных вагонах и подчас безнадежных ожиданий в холодных, кишащих обозлённым людом вокзалах, после жестокой простуды стала протекать тяжело, открывались кровотечения, мучили рези. А энергичный, легко воспламеняющийся Виссарион уговаривал Елену покинуть Грузию, потому что, как с жаром и напором уверял её, их ждут «великие» дела в Петрограде или даже в Европе. Елене и в Грузии не хотелось оставаться у этого невыносимого, вредного, но одинокого и, несомненно, несчастного старика князя и в столицу, в которой по слухам разрастался голод, она не хотела ехать, и всячески сдерживала Виссариона. Всё же в Грузии, у этого лазурного моря, у этих холмов, цветущих, поросших пышными лесами, было тепло. И голод, разруха, госпиталя сюда не добрались. Здесь и рожать! — подсказывало Елене сердце её.

Старик и вправду был невыносим, хотя уже такой дряхлый и болезненный. Непостижимо было, как он ещё живёт, ходит, но, главное, чуть не каждый день устраивает капризные сцены, которые перерастали в шумные, буйные скандалы с криком и бранью. Родственников у князя почти никого не было рядом: многих он отпугнул от себя, других проклял, как сына своего — отца Виссариона, за то, что тот посмел взять в жёны русскую. Друзей, кажется, тоже не было у него. Угадывалась в этом странном человеке какая-то большая обида на жизнь и людей. Ему, догадывалась Елена, видимо, крепко не нравилось, что его личная жизнь сложилась неудачно, что люди живут не по тем правилам, которые он для себя установил, и он, старик, уже ничего не может поправить. Внешне князь выглядел грозно и воинствененно: вечно был в каком-то экзотическом для Елены военном наряде — в чёрной черкеске, в чёрной папахе из курпея ягнят с красным, как полёгший петушиный гребень, атласным верхом, в широких шароварах с золотистыми лампасами, с богато инкрустированным кинжалом у пояса. Ходил быстро, рывками, всё пыхтел, метал взглядом, будто намеревался всякую минуту наброситься на кого. Но чаще сидел в своём сумрачном зашторенном кабинете, а чем занимался — никто ясно и не знал.

В огромном серокаменном доме князя — с фруктовым садом, с обширным двором, со службами — Елена и Виссарион занимали три просторных комнаты, обставленных грубоватой, громоздкой, но благородного красного дерева мебелью в резьбе, с серебряной чеканкой. Елену тяготил и раздражал этот, казалось ей, странный, не приспособленный для удобной жизни дом.

А старик не признавал Елену. Надувался при ней, устрашающе выпучивал глаза. Открыто и оскорбительно ругал в её присутствии Виссариона. Обычно начинал свою торопливую, закипающую брань по-грузински, размахивал костлявыми руками, хватался за рукоять кинжала. Когда Виссарион со снисходительной усмешкой показывал на свои уши: что совершенно ничего не понимает, — старик переходил на русский, но жутко изламывал слова, хотя отменно владел языком:

— Ты нэ внук мэнэ! П-пашёл вон! Ты что, грузын? Ты нэ грузын! Сколько тэбэ гаварыть: русским можэт быть и лубой дурак, а вот грузыном — толко грузын?

Порывисто и стремительно удалялся, громко топая. Задевал растопыренными локтями и высоко поднимаемыми ногами всё, что попадалось на пути, порой роняя предметы. Виссарион целовал руку Елены и говорил, усмехаясь:

— Надо вытерпеть выходки этого сумасброда. Наследство — вот что меня заставляет терпеть. А сам он скоро богу душу отдаст.

— Как ты можешь так говорить: ты же князь, благородный человек! — морщилась Елена, вытягивая свою ладонь из цепких тонких рук Виссариона.

— Да кому в наше время нужна вся эта мишура — все эти титулы, звания, должности? Мир, Леночка, у черты — вот что главное! А деньги мне нужны, чтобы помогать социалистам, готовить революцию. Там уже ждут моих… наших денег! — значительно произносил он «там».

— «Моих», «наших» — иди ты, Вися, к чёрту! А семью нашу ты намерен содержать?

— Семью? — притворно удивлялся Виссарион. — Дорогая, нам столько перепадёт денег, что мы сможем с тобой совершенно свободно заниматься благотворительностью, а не только, понимаешь ли, содержать семь-ю. — И тут же посмеивался: — Семь ю, семь я, семь и, семь е, семь ям. Гениально: семь ям. Семь ям! Вслушайся: семь ям.

Елена отталкивала его, в её тёмных, глубоких глазах остро взблёскивало.

— Милая, пойми, мир окончательно изменился. Россия, как взгретая скаковая лошадь, устремлена вперёд. Не сдерживайте её — затопчет или себе свернёт шею! Всё, чему тебя научила твоя патриархальная семья, уже разрушается у самого фундамента. Я знаю, почему ты злишься: тебе хочется семьи, крепких отношений, может быть, даже веры. И дед мой из такой же породы: хочет, чтобы всё продолжалось — то есть ползло! — по старинке. Нет. Нет! Оглянись: на дворе не девятнадцатый век и всякие религиозные бредни, всякие сентиментальные путы только тормозят развитие человечества!..

Виссарион обычно говорил продолжительно и с пылом, будто произносил речь перед большим скоплением народа.

«Я пропаду с ним», — порой отчаянно и ожесточённо думала Елена.

Но она знала свой волевой охотниковский характер и предчувствовала, что её жизнь всё равно совершит какой-то серьёзный и скорее всего внезапный поворот. Ей, как когда-то, снова хотелось перемен.

Порой отчаяние и злость вскипали в Елене, она закрывала ладонями глаза и в себе вскрикивала: «И этот человек станет отцом моего ребёнка?!» И горестно вспоминалось, как отец стоял перед ней на коленях, раздавленный, опозоренный, как Семён, ещё в юности, неизменно доверчиво и влюблённо заглядывал в её игривые, надменные глаза, стесняясь и робея. Нежно и печально вспоминался сын Ваня, и вся душа её содрогалась. И ей хотелось немедленно бежать куда угодно из этого несчастливого дома, из этих чужих и чуждых ей краёв.

«Живот, живот, этот ужасный живот!..» Но и сама мысль, что она столь плохо думает о своём животе, а значит, о ещё не родившемся ребёнке, обескураживала и угнетала Елену.

Старик в присутствии Елены с каждым днём всё настойчивее, с вызывающей надменностью заговаривал с Виссарионом по-грузински. Тот поначалу отвечал, а потом — только по-русски. И старик однажды ударил внука бамбуковой палкой вдоль спины, Виссарион выхватил её и замахнулся. Но не ударил. Старик — за кинжал. Елена вскрикнула, в её животе скололось. Подоспели слуги, уговорили старика. На следующий день старый князь будто бы забыл о своей выходке, так же упорно заговаривал с внуком по-грузински. И Виссарион сквозь зубы, односложно отвечал, не вступал в споры, ожидая, несомненно, только одного — наследства. Но старик всё тянул с обещанным завещанием, хотя был тяжело болен, худел, задыхался и нередко терял сознание.

Единственное, что как-то радовало Елену в её теперешней подвешенной жизни — великолепная природа этого уютного, тёплого местечка мира. Когда в марте они, наконец, добрались до Грузии, первые две-три недели Елена восхищённо говорила Виссариону, что угодила в рай. Сады окутывались нежными радужными туманами цветения. Где-то в России ещё холод, снег, а тут вся земля — зацветающий, поистине райский сад. Запахи волновали и хмелили. А как прекрасно было море! Оно всегда было для Елены приманчивым, даже когда вздымалось мутными пенными волнами. Вечерами в парках играли духовые оркестры, кружили в танце пары курортников. Виссарион возил Елену на развалины римских крепостей, с высоких гор они обозревали изумрудные вальяжные долины и беспредельное ластящееся море.

Но уже к началу лета Елена стала замечать странные перепады в своих чувствах: окружающее всё чаще утомляло и раздражало её, даже цветы и фрукты, которых раньше она и видеть не видывала в таком живописном, богатом, просто сказочном изобилии. Она сначала не хотела доверять своим ощущениям, думала, тяжело протекающая беременность виной. Но потом поняла: всё, что её обступало — и этот большой дом, и этот наряженный князь, и этот восторженный, аристократичный ниспровергатель устоев Виссарион, и эти мягкие и пушистые холмы, и это нагущенных красок море, и это лезущее в глаза обилие цветов и фруктов с их сочными красками и экзотическими запахами, — всё-всё ей начинало представляться декоративным, театральным, придуманным, таким, что вот ворвётся откуда-то из суровых земель ураган и — развеет, как пёрышки, это лёгковесное существование. Но когда вспоминала Сибирь, Погожее и Иркутск, Ангару и Байкал, своих односельчан и подруг, отца и мать, деда и бабку, Семёна и брата Василия, она говорила себе, что вот оно — настоящее, стоящее, способное выдержать напор и времени и стихий. А здесь всё — для развлечения, для утехи. И эти мысли и чувствования становились для Елены потаённой, но большой, укрепляющейся радостью, которая словно бы лечила её издёрганную противоречивую душу.

86

В августе 16-го года она родила девочку. Разрешалась в муках, несколько часов, будто не хотел плод входить в этот мир, предчувствуя его неласковость.

Виссарион был в восторге, пришёл к роженице с огромным букетом роз.

— Любимая, — опустившись на колено, сказал он, когда Елена, измученная, выжатая, в дрёме лежала на кровати, — ты мне подарила дочь. Как я тебе благодарен. В твою честь я назову её Еленой! Елена — какое прекрасное имя! Знаешь, за Елену пала Троя…

Но Елена застонала — застонала умышленно, с чувством досады и даже злости на Виссариона: «Как он может сейчас болтать?!»

— Уйди, — выжала она и крепко сомкнула свои зловатые и словно припылённые губы.

Виссарион с жалостью взглянул на Елену и на цыпочках боком вышел, оставив её с сиделкой горянкой.

Сиделка отчего-то притворялась, что не понимает по-русски, и всё, о чём бы её ни попросила Елена, делала наоборот, не точно, зачастую затягивая. Просила её принести полотенце — подавала кувшин, просила кувшин — подавала полотенце. Елена боязливо всматривалась в большие, какие-то беспроглядные, как пропасть, глаза горянки, и ей начинало казаться, что эта чёрная странная женщина вот-вот уронит младенца. «Не иначе этот взбалмошный старикашка велел ей мучить меня».

— Вы православная? — как-то спросила у неё Елена.

Женщина промолчала, вышла, вернулась через минуту-другую с простенькой иконой без оклада, установила её на столике рядом с Еленой.

— Спасибо. Не надо на меня сердиться.

И женщина стала обходиться с Еленой мягче; однако так ни разу и не заговорила с ней, не откликнулась словом.

Виссарион всякий раз являлся с огромным букетом цветов, живописно опускался на колено и целовал Елену, а потом неизменно затевал разговоры о социалистах и революции, но Елена обрывала его:

— Господи, какой ты ещё ребёнок! Оставьте вы все народ в покое! И меня не мучай! Уйди!

Виссарион хмурился на столь грубые слова, но всё равно был ласков и уступчив. Однако Елене всё чаще хотелось укалывать, подкусывать, обижать Виссариона, противоречить ему даже в пустяшных мелочах. Они отдалялись друг от друга, хотя теперь уже были связаны навечно дочерью.

* * *

Старик умер холодным дождливым сентябрьским днём 17-го года, когда море нагоняло на берег грязно вспененные волны, закипало на скалистой отмели и хрипло рычало собакой на пустой каменистый берег, будто бы за что-то ругая его и, быть может, весь белый свет. Уже теряя сознание, старик успел попросить — чтобы перед его кроватью пел хор. И Елена почти полтора суток слушала прекрасное многоголосое грузинское пение, и растроганно плакала, жалея несчастного старика, глубокую душу которого она всё же поняла, даже что-то разглядев в ней родственное себе.

Вскрыли завещание — всё было передано единственному наследнику: и деньги на банковских счетах в Тифлисе и Петрограде, и дом, и обширные земли-сады в Мегрелии и Гурии. Была корявая приписка его рукой: «Только потому, внук, тебе передаю всё, что знаю: богатство поднимет в тебе гордость, встряхнёт мозги и сердце, и ты наконец вспомнишь и поймёшь, что ты грузин».

Виссарион сказал Елене, дав ей почитать завещание:

— Старик так и умер идеалистом.

— Не суди, да не судим будешь.

— Не занудствуй! — подхватил он её на руки и стал кружить: — Мы чертовски богаты!

— Но как жить с опустошённой душой?

— И у кого же из нас она пуста?

— У тебя.

— Довольно морали! Ты меня любишь?

Она промолчала, с настырной силой освободилась из его объятий, подошла к неспокойно спавшей дочери.

— Так ты меня любишь? — Он сильно взял её за плечо и повернул лицом к себе.

— Отпусти. Мне больно.

Он гневно и одновременно восхищённо смотрел в её прекрасные глубокие глаза. Она не отводила своего строгого взгляда. Он не выдержал первым, скорой походкой вышел из комнаты.

Между ними установились молчаливые, настороженные отношения. Виссарион подолгу не появлялся в доме, часто отлучался в Тифлис, принимал и отбивал какие-то депеши, получал письма и бандероли. Елена не интересовалась его делами. Вся её жизнь сосредоточилась на дочке: Еленка, крохотная, тоненькая, не растущая, беспрестанно болела, плохо спала, часто надрывалась в безысходном припадочном плаче. Елена выхудала, выжелтилась, её глубоко сидящие глаза ещё глубже залегли в синеватом тенистом окологлазье. Она совсем не смотрела за собой, не наряжалась, холодное отчаяние охватывало и сковывало её душу. Иногда подходила к огромному венецианскому зеркалу, подолгу всматривалась в себя, как будто знакомясь с кем-то посторонним, малознакомым; теребила свою великолепную длинную косу, которая, казалось, болталась верёвкой. Бывало, туго накручивала её на свою руку, стремительно, дергающе поднимала вверх и замирала, будто чего-то ожидала или к чему-то приготовляла себя.

Однажды Виссарион приехал из Тифлиса и торжественно объявил Елене, укачивавшей на руках больную, неспокойную дочку:

— Временное правительство разогнано, подонок Керенский бежал, осталось свернуть шею православию и — всё: Россия уверенно и без оглядок на всякое старьё пойдёт новым путём. Путём прогресса!..

— Да тише ты.

Виссарион на цыпочках подошёл к Елене, через её плечо заглянул в бледное наморщенное личико дочери; на её маленькой потной головке кучерявились чёрненькие волосёнки. Досадливо покусывая губу, шёпотом продолжил:

— Я тебе говорил однажды, что революция поглотит монархию? Теперь я тебе говорю, что со дня на день придёт конец православию — этому жестокому тирану народа, этой силе, которая сдерживала развитие народа. И ты мне снова не веришь?! А потом — грянет мировая революция! Понимаешь, человек будет совершенно свободен от каких бы то ни было догм и теорий. Человечество станет таким, будто бы все мы только-только народились.

— Да верю, верю! — ядовито и дерзко засмеялась Елена. — И эти народившиеся деточки тут же начнут создавать семьи, строить дома и заводы, распахивать поля и — рожать детей? Ой, заживём!..

Елена тайно уехала с дочерью глубокой холодной январской ночью. Только в поезде под тупой стук колёс она расплакалась, крепко прижав к себе сонную дочку. И это были необыкновенные, ранее незнакомые ей слёзы — слёзы горечи и счастья, любви и ненависти, страха и дерзновенности.

87

Весной 18-го года Семён Орлов вернулся с сыном в Погожее. Хозяйство было подчистую разорено, ни лошадей, ни скота, одна гарь во дворе и округ. Людей в Погожем осталось мало, но они хотели жить только здесь. А как теперь жить — не знали.

Семён поправил крышу на уцелевшей в пожаре избушке, починил кое-какой инвентарь, на хуторе прикупил два мешка семенной картошки — начать с неё, чтобы не голодно жилось, а потом будет видно. Стал лопатой вскапывать огород — первым в разорённом Погожем. Глядя на него, и другие взялись за лопаты.

В Зимовейном Семёну всегда не нравилось — землёй не пахло: Байкал перебивал все любимые с детства запахи. И города не любил — суета одна там, ежечасная смута; к тому же в его городской дом вселились какие-то люди в кожанках, с винтовками и маузерами. «Пусть живут. Говорят, с одним из них Александра сошлась. Что ж, дай Бог, чтобы и ей жилось на этом свете, а любовь — дело наживное. Главное — сердце было бы. А мы тута осядем. Отстроимся помалу: вон, фундамент у сгоревшего дома добрый, не повредился огнём. Да силёнки у меня ещё имеются. Поправится квёлая Наталья — приедут с Василием. Он рвётся сюды. Хороший мужик, настоящий, да вот всё кашель душит его. Ничё, он — богатырь, такие-то муки вынес, и хворь осилит. Пройдут годы — глядишь, обрастёт село людями. Заживём миром, кто знат! Надо жить, надо жить…»

Хорошо, вольно думалось Семёну, и как иначе, если солнце уже пригревало по-летнему, заливало светом славный погожский уголок, прихорашивало сверканием Ангару. Лучи зажигали Игнатов крест, и он сиял над округой. «А какой страшный он вблизи», — вспоминалось Семёну, когда сощуривался на крест.

Земля истомно прела, по утрам влажно-жирно курилась, держала над собой туманцы. Огороды были мокрыми, и Лёша Сумасброд удовлетворённо сказал Семёну:

— Егорий с водою — Никола с травою. Иней нонче поутру был густой да пышный — бывать в энтим годе славному урожаю, Сеня. Я по сей примете ишо ни разу не ошибся. Да ишо по вербе — ранняя она нонче, знатно распушилась.

— Не сглазь, болтун! — встряла его жена Маруся. — Я уж приметила: как ты чиво нахваливашь, так всенепременно обратками выходит. Скажешь мне, бывало — когды ещё дом у нас был, — к примеру: день, мол, на дворе. Выхожу — ан уже вечёр в самом разгаре.

— Сглажу, чай, так не дорого возьму: разок под юбку глянуть!

— Смолоду, кобель сивый, не насмотрелся?

— Нагляделся на вас, кумушек, а всё иной раз охо-о-о-та. Да не под твой подол норовлю стрельнуть отчаянным глазом. И помоложе, глядишь, сыщем осенями на иркутской ярмонке! Как одену плисовые штаны да атласную красную рубаху — ух, пойдёт жизня на все четыре стороны!

— Ах, ты, кобелина-жеребчина!

— Ты чиво — в узелок каменьев наклала, баба чёртова?! Уймись! Убьёшь, дура! И пошутковать нельзя? — уворачивался Лёша от жены.

— Жарь, жарь его, кобеля! — смеялся Семён.

Когда в мае земля пообсохла, стали сажать картошку — в один день, всем селом, как всегда велось. Семёну помогал Ваня — из маленького ведёрка клал в лунки картофелины, и делал это усердно, бережно, тайком поглядывая на отца: как он оценивает его старания? «Растёт мужичок», — радовался отец.

Неожиданно накатилась туча из-за Ангары и повалил на уже зелёную землю обильный сырой снег. Когда же закрутила снежная пурга и жутко почернело припавшее к земле небо, люди попрятались. Семён остался в огороде, Ваня тоже не пошёл в избушку. Лишь зипуны и шапки надели, плотно подпоясались. Мимо спешно проходил к свинарнику старик Горбач:

— В рубахах вскапывали — в шубах содим, Семён! Эх, Сибирь-матушка, даёшь прикурить! А вы, орлы, чиво не прячетесь?

— Неча шлындать туды-сюды, — отозвался Семён, поднимая лопатой землю. — Зипуны накиньте на себя, да шевелись, шевелись, честной народ: живо, чай, разогреетесь! А картошка, коли в землю попадёт, только спасибо вам скажет: ей, чертовке, в назёме тепло-о! Да сразу, почитай, и полили её — попрёт в рост, на Еремея-распрягальника, глядишь, уже ростки прыснут.

— Верно, верно! А всё же пойду греться.

«Наскучался я без работы так, что и непогодь не останавливат меня».

Стало окрест бело, как зимой. Под сочащейся тяжестью хрустели и ломались ветки. Глаза забивал густой снег, бороду и брови выбелило. Но снежинки тут же таяли, затекая струйками под зипун и рубаху, по лицу струились ручейки. Ноги скользили, расползались на мокрой, разбухающей земле. Холодно не было, скорее — жарко. Ване было весело, он заглядывал на залепленного снегом отца, похожего на белого медведя с картинки, и посмеивался, но картошку в лунки всё равно на совесть клал: посерёдке, в самую глубинку — как показал отец.

А снег, как внезапно начался, так неожиданно и закончился. Вскоре открылось чистое голубое небо с высоким припекающим солнцем. Сосновый бор с березняком зазвенел птичьими голосами. Над огородами и лесами поднимался синеватый пар. Снег таял, оседал, просачиваясь в землю, не успевал свиться в широкие стремительные ручьи. Весело выглядывала из-под сугробов молодая шёрстка травы, открывались на полянах, прилесках с молодыми тонкими соснами цветы — ещё не раскрывшиеся одуванчики и не успевшие закрыться с началом снегопада подснежники. «Ну, бывать знатному урожаю: влага уходит в землю, поит да ублажат её с избытком», — думалось Семёну.

Он заметил, как со стороны Иннокентьевской подходила к селу какая-то женщина с ребёнком на руках. Она была оборванная, но не согнутая; подумал — молодая нищенка. Она озиралась, покачивала головой.

Остановилась у обгорелого прясла охотниковского огорода. Поклонилась поясно. Её трясло, но она ласкала ладонью спинку ребёнка.

Ваня потянул отца за рукав зипуна:

— А она не матушка моя?

— А то кто ж ещё, — сразу отозвался Семён, будто по-другому и быть не могло.

Над белым, будто прочищенным Погожим, над засветившейся призывным молочково-зелёным блеском Ангарой пролетали последние, припозднившиеся косяки гусей и уток. На Великом пути трубил локомотив. Он мчался на восток.

Оглавление

Александр Донских Родовая земля Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg